Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "С этими мыслями я вернулся в свою юрту, но не успел еще раздеться, как моя собака беспокойно залаяла и кинулась к окну.\r\nЧья-то рука снаружи смела со стекла налипший снег, и в окне показалось усатое лицо одного из моих соседей, ссыльного поляка Козловского.\r\n- Спите себе! - сказал он шутливо. - А лошадь-то где?\r\nЯ наскоро оделся и выбежал наружу. Первой моей мыслью было, что лошадь мою угнали. Но это оказалось неверно.\r\nИспуганная метелью и непривычным одиночеством, она перепрыгнула через высокую городьбу и побежала в луга.\r\nКозловскому сообщил об этом Абрам, видевший, как лошадь промчалась мимо его двора.\r\nОба они были уверены, что она убежала за реку в якутские наслеги. В спокойное время это было не особенно опасно, но теперь якуты могли счесть лошадь татарской.\r\n.. Приходилось тотчас же ехать на поиски. Козловский дал мне свою лошадь, а на другой вызвался сам ехать со мною...\r\nЭто был крестьянин, замешанный в восстании и отбывший каторгу.\r\nПосле этого многие из его товарищей возвратились на родину, а он, попав в эти дальние места, почувствовал, как и Тимоха, что это очень далеко и что ему отсюда уже нет возврата.\r\nОн женился на слобожанке-полуякутке, его девочки говорили только по-якутски, а сам он пахал землю,\r\nпродавал хлеб, ездил зимой в извоз и глядел на жизнь умными, немного насмешливыми глазами.\r\nЕму казалось смешным многое в прошлом и настоящем, а между прочим, и то, что он, Козловский, хотел когда-то спасти свое отечество,\r\nи что он живет в этой смешной стороне с пятидесятиградусными морозами, и что его собственная жена полуякутка, и что его дети лепечут на чужом для него языке.\r\nК нам он чувствовал какое-то снисходительное расположение, любил молча слушать наши споры, но при этом всегда под его огромными усами шевелилась мягкая насмешливая улыбка...\r\n- Помяните мое слово, - сказал он мне, когда мы тронулись в путь, - эту ночь татары опять собираются за добычей... Плачут якутские амбары. \n - Почему вы думаете?\r\n- Абрашка ладит сани и две верховые во дворе. А вы еще скажите - слава богу: Абрам спал бы, лошадь бы вашу не увидел... В какую только сторону поедут?..\r\nДорога наша подбежала к реке и прижалась к береговым утесам. Место было угрюмое и тесное, справа отвесный берег закрыл нас от метели.\r\nОтдаленный гул слышался только на далеких вершинах, а здесь было тихо и тепло.\r\nЗато тьма лежала так густо, что я едва различал впереди мою белую собаку. Лошади осторожно ступали по щебню...\r\nВдруг Козловский наклонился и остановил за повод мою лошадь. \n - Тише, - сказал он. - Слышите?\r\nЯ прислушался, и мне показалось, что с другого берега реки, которая здесь была очень узка, неслось к нам, точно эхо, осторожное постукивание копыт.\r\n- Вот проклятые! - сказал он с оттенком удовольствия в голове. - Взялись за ум! \n - Что это значит? - спросил я.\r\n- Якутский караул. Прослышали, видно, якутье, что татары собираются... ждут гостей... Эх! Вот только неприятно: как бы нас за татар не приняли.\r\nПожалуй, сдуру грохнет который из ружья... Эй, догор! - крикнул он по-якутски. - Не попалась ли вам тут серая лошадь?\r\nШаги на той стороне стихли, но, когда мы подъехали к броду, на темной реке послышалось шлепанье и появились какие-то силуэты.\r\nЧерез несколько минут к нам приблизился всадник, ведя в поводу серую лошадь. Когда он подъехал вплотную, я с удивлением узнал Степана.\r\n- Как вы тут очутились? - спросил я с невольной радостью.\r\n- Да так... дело тут... у якутов, - ответил он уклончиво. - Гляжу: лошадь знакомая переправляется. Поймал уже на том берегу...\r\nдумаю: надо обождать маленько, может, хватитесь, приедете. А это кто с вами? - спросил он, наклоняясь в седле и вглядываясь в моего спутника.\r\n- Человек божий, обшитый кожей, - ответил мазур своим веселым голосом. - Поехал вот с ними, думаю: может, бог даст, и моя конячка найдется.\r\n- Тоже пропала? Когда? - спросил Степан.\r\n- Да уже года два... Убежала с покосу, да еще, подлая, поселенца на себе унесла. Лошадь - бог с ней. Боюсь, как бы за поселенца не ответить.\r\nМне показалось, что шутка Козловского немного задела Степана, и, чтобы прекратить разговор, я поблагодарил за услугу и спросил:\r\n- А вам не по пути в слободу? Переночевали бы у меня. \n - Нет, - ответил Степан. - Я тут... к приятелю...\r\n- Абрашка тоже к приятелю наладился, - насмешливо кинул Козловский, когда мы тронулись в обратный путь.\r\nСтепан, отъехавший на некоторое расстояние, остановился было, как будто с целью спросить или сказать что-то, но затем ударил лошадь и съехал с берега.\r\n- Счастье людям! - сказал Козловский, весело ухмыляясь. - У других воруют, вам возвращают. Один вор увидел, как лошадь сбежала, другой поймал...\r\n- Ну, Степан не вор, - сказал я.\r\n- Разумеется... А как вы думаете: кого он тут дожидается? У Абрашки с утра конь на привязи, у Абясова, у Сайфуллы, у Ахмета.\r\n.. Черт их бей всех. Давайте скорее выезжать из узкого места, как бы не встретиться.\r\n- Но ведь с татарами Степан в ссоре?.. \n - Ну, мужик с бабой тоже весь день ссорились. А, глядишь, к ночи помирятся...\r\nЗамечания Козловского поразили меня самым неприятным образом. Мне импонировала уверенность, с какой он читал все среди этой темной ночи, точно в открытой книге...\r\nИ действительно, его предсказание оправдалось. Выехав из-за последнего берегового утеса в луга, мы вдруг наткнулись на несколько темных верховых фигур.\r\nОни сначала остановились, как будто в нерешительности...\r\n- Что, нашел своего серого? - сказал один из них, и по голосу я узнал Абрама. - Скоро же! Я думал, до утра проездишь.\r\nПотом, когда они отъехали несколько саженей, он повернул лошадь, догнал нас и сказал своим ласковым, приятным голосом:\r\n- Вот что, парень... Мы ведь соседи... Не сказывайте никому, что нас здесь видели... \n - Нам какая надобность, - угрюмо ответил Козловский, не останавливаясь.\r\nОстальную дорогу мы ехали молча. Меня тяготило положение этого невольного, почти дружественного нейтралитета, который выпадал на нашу долю... Может быть, Козловский думал то же.\r\nVI. СТЕПАН\r\nПроснувшись на следующий день, я сначала считал всю эту ночную поездку просто сном.\r\nТолько кинутое беспорядочно на полу седло и не успевшее высохнуть верхнее платье убедили меня в действительности моего маленького приключения.\r\nНесмотря на то, что все окна были занесены снегом, я чувствовал, что день стал светлее вчерашнего.\r\nУ дверей лаяла собака, и когда, наскоро надев валенки, я впустил ее, она радостно подбежала к постели и, положив на край холодную морду,\r\nглядела на меня с ласковым достоинством, как будто напоминая, что и она разыскивала со мною лошадь, которая теперь ржала на дворе, привязанная в наказание к столбу.\r\n..\r\nНастроение у меня было бодрое, радостное.\r\nОднако скоро под этим настроением оказалась какая-то маленькая змейка, которая шевелилась и шипела, напоминая о чем-то отравляющем и печальном...\r\n\"Да! Это о Степане\", - вспомнил я внезапно...\r\n\"Неужто Козловский прав? - подумал я с ощущением острой грусти.\r\n- Неужели Степан оказал мне услугу именно потому, что ожидал татар? Не выдержал наконец говора своей тайги, прозаической добродетели своей Маруси и ровной невозмутимости Тимохи?.\r\n. Захотелось опять шири и впечатлений? Что мудреного? Ведь вот даже мое легкое приключение освежило и обновило мое настроение, застоявшееся от тоски и одиночества...\r\nЧто же теперь станет делать Маруся? Как пойдет ее жизнь? Бурные сцены или покорные слезы?.\r\n.\r\nПримирение и подчинение или разрыв? Неужели тихая заимка на дальнем озере превратится в склад краденых вещей и в передаточный пункт конокрадства?\r\nУйдет ли при этом Тимоха или будет делать свое дело, не вмешиваясь в хозяйские дела?\r\nИ скоро ли нагрянут на заимку власти из Якутска и для Марьи со Степаном опять пойдут этапы, тюрьмы, новые попытки побегов?\r\nА на заимке воцарится запустение, и Марусины грядки зарастут наподобие губернаторских огородов?.\r\n.\"\r\nВ моих сенях послышался топот, в дверь хлынула струя свежего воздуха, и в юрту вошел Козловский.\r\nОн был несколько похож на гнома: небольшого роста с большой головой; белокурая борода была не очень длинна, но толстые пушистые и обмерзшие теперь усы висели, как два жгута.\r\nСеровато-голубые глаза сверкали необыкновенным добродушием и живым, мягким юмором.\r\n- Ну, вставайте, - сказал он, усмехаясь. - Давайте чаю. Новости расскажу. \n - Что такое?\r\n- В слободе что делается, - страх! - говорил он, отряхая на пол белые комки свежего снега.\r\nИ, опять весело засверкав глазами, он сказал: \n - Смотрите: татары теперь скажут, что непременно это вы сделали! А я с вами, помните, не был!..\r\nЗатем он рассказал новость, поразившую слободу, как громом.\r\nОказалось, что в эту ночь татары предпринимали один из очень смелых набегов на юрту зажиточного якута, именно в том направлении, куда мы вчера ездили.\r\nОчень часто якуты знали заранее о сборах татар, но последние почти всегда направляли их внимание в ложную сторону. На этот раз, однако, смельчаки встретили противников готовыми.\r\nКогда, оставив лошадей в определенном месте, они стали подходить к амбару,\r\nнавстречу им раздался дружный ружейный огонь, и в то же время другой отряд якутов кинулся к татарским лошадям.\r\nБросившись назад, татары успели отбить двух лошадей, а две, и притом лучшие, остались военной добычей победителей.\r\nСадясь попеременно на оставшихся коней, четверо татар с позором притащились в слободу едва на заре...\r\nВ числе потерпевших был и Абрам Ахметзянов. Каурого конька, которым он гордился, как лучшим бегуном в слободе, теперь в его дворе не было.\r\nСлобода кишела, точно муравейник. Двери то и дело хлопали в наклонных стенах юрт, соседи и соседки перебегали от двора к двору, кое-где татары громко ругались друг с другом.\r\nТатарское население слободы было самое разношерстное.\r\nТут были и киргизы, и ачинские татары из азиатской степи, и старинные поселенцы Иркутской губернии.\r\nВсех их привела сюда, выбросив из более или менее мирной среды их соотечественников, не заглушенная культурой страсть к баранте.\r\nЗдесь их объединили религия и нужда, - но и в их среде были подразделения, вражда и ссоры.\r\nТеперь, при этом поражении, деморализация среды сказалась с особенной силой: татары закидывали друг друга упреками и подозрениями в измене.\r\nОни не могли себе представить, чтобы трусливые и недогадливые якуты могли провести эту кампанию по своей инициативе.\r\n- А знаете что, - задумчиво сказал мне Козловский, когда мы сидели за чаем. - Вы пока никому не говорите о Степане.\r\n- Почему?.. Не ждете ли вы, что начнется следствие? \n - Ка-кое следствие! А все-таки помолчите. \n И он прибавил, улыбаясь:\r\n- Я его святому должен поставить свечку... Кажется, вчера я его обидел напрасно. \n - Так вы думаете, что это он... помогал якутам?..\r\n- Ага! А по-вашему, якутье сами бы так распорядились? Никогда! Уж был у них кто-нибудь за генерала!.. Ну, теперь пойдет потеха!\r\nДействительно, с этих пор якуты переменились, как будто кто вдохнул небывалое мужество в сердца этих робких и запуганных людей.\r\nАбрам Ахметзянов с товарищами выезжал ночью на место своей неудачи, и, остановясь в отдалении, они кричали и грозили, требуя возвращения лошадей;\r\nно якуты только звали их подойти поближе, а на следующую ночь, как было известно в слободе, - устроили засаду у брода.\r\nНо удалой Абрашка уже не решился выехать туда вторично, и угрозы татар остались неисполненными...\r\nЗа первой неудачей последовали дальнейшие. Два раза якуты ловили воров на месте и, связанных, отвозили в город, провожая их, на всякий случай, целыми отрядами.\r\nТакими же отрядами являлись они иной раз в слободу, представляя в \"правление\" ясные указания и улики.\r\nПроезжая по улицам, мимо татарских домов, якуты держались насмешливо и гордо, посмеиваясь и вызывая.\r\nТеперь татары уже боялись отлучаться в улусы даже днем, а отдельные татарские семьи, поселенные среди якутов, покидали места поселения и стягивались к слободе.\r\nЯкуты прекратили им всякие пособия, которые выдавали прежде.\r\nПри этом, разумеется, пострадали и мирные татары, к которым все-таки относились подозрительно, опасаясь сношений с соотечественниками.\r\nВ это именно время Абрам остановил меня указанием на злополучного татарина, бросившего своих голодных детей...\r\nБорьба, видимо, обострялась. Обоюдное ожесточение росло. Прежде татары воровали, но убийств не было.\r\nТеперь они шли уже на все, и при перестрелках бывали раненые с той и другой стороны. Был и еще один косвенный результат наслежной войны: кражи в самой слободе значительно участились.\r\nОднажды Козловский пришел к нам, видимо озабоченный, и сказал, улыбаясь и почесывая в голове:\r\n- Нельзя ли, господа, как-нибудь... удержать этого вашего приятеля? \n - Что такое? Какого приятеля?\r\n- Да якутского генерала. Беда ведь это: прежде, когда татары ездили в якуты, - у нас хоть воровали, да все-таки жить было можно.\r\nА ведь теперь - съедят начисто. Эту ночь сломали два амбара...\r\nОдин из амбаров принадлежал смотрителю почтовой станции.\r\nЭто была жалкая станция, конечный пункт почтовой дороги, которая не шла дальше слободы и куда почта приходила раз в две недели.\r\nНо смотритель имел все-таки чин и в некоторых торжественных случаях надевал даже шпажонку.\r\nК неприкосновенности почтовой корреспонденции он относился весьма своеобразно и считал себя в полном праве присланные кому-нибудь из поселенцев (чаще всего скопцам)\r\nзолотые заменять тем же количеством кредиток.\r\nНо, конечно, о взломе своего амбара он тотчас же послал самые энергические жалобы в областной город.\r\nМежду тем имя Степана, хотя ни мы, ни Козловский ничего не говорили о нем, было на всех устах. В слободе об этом сначала говорили шепотом, в виде догадок, потом с уверенностью.\r\nТеперь даже дети на улицах играли в войну, причем одна сторона представляла татар, другая якутов под предводительством Степана.\r\n.. А по улусам, у камельков, в долгие вечера а белоглазом русском уже складывалась чуткая, протяжная былина, олонхо...\r\nМы, конечно, тоже с большим интересом относились и к эпизодам этой небывалой борьбы, и к новой роли нашего знакомца.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "и потому когда говорил о ней, то говорил нередко со слезами на глазах, с судорогами в голосе и даже нередко с рыданиями.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\n- Мне, - говорил сквозь слезы взволнованный Ахилла, - мне по-настоящему, разумеется, что бы тогда следовало сделать?\r\nМне следовало пасть к ногам отца протопопа и сказать, что так и так, что я это, отец протопоп, не по злобе,\r\nне по ехидству сказал, а единственно лишь чтобы только доказать отцу Захарии, что я хоть и без логики, но ничем его не глупей.\r\nНо гордыня меня обуяла и удержала. Досадно мне стало, что он мою трость в шкаф запер, а потом после того учитель Варнавка Препотенский еще подоспел и подгадил...\r\nАх, я вам говорю, что уже сколько я на самого себя зол, но на учителя Варнавку вдвое!\r\nНу, да и не я же буду, если я умру без того, что я этого просвирниного сына учителя Варнавку не взвошу!\r\n- Опять и этого ты не смеешь, - останавливал Ахиллу отец Захария.\n - Отчего же это не смею? За безбожие-то да не смею? Ну, уж это извините-с!\r\n- Не смеешь, хоть и за безбожие, а все-таки драться не смеешь, потому что Варнава был просвирнин сын, а теперь он чиновник, он учитель.\r\n- Так что, что учитель? Да я за безбожие кого вам угодно возделаю. Это-с, батюшка, закон, а не что-нибудь.\r\nДа-с, это очень просто кончается: замотал покрепче руку ему в аксиосы, потряс хорошенько, да и выпустил, и ступай, мол, жалуйся, что бит духовным лицом за безбожие...\r\nНикуда не пойдет-с! Но боже мой, боже мой!\r\nкак я только вспомню да подумаю - и что это тогда со мною поделалось, что я его, этакого негодивца Варнавку, слушал и что даже до сего дня я еще с ним как должно не расправился!\r\nЕй, право, не знаю, откуда такая слабость у меня?\r\nВедь вон тогда Сергея-дьячка за рассуждение о громе я сейчас же прибил;\r\nкомиссара Данилку мещанина за едение яиц на улице в прошедший Великий пост я опять тоже неупустительно и всенародно весьма прилично по ухам оттрепал,\r\nа вот этому просвирнину сыну все до сих пор спускаю, тогда как я этим Варнавкой более всех и уязвлен!\r\nНе будь его, сей распри бы не разыграться.\r\nОтец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не было долговременно;\r\nа этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул:\r\n\"Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа\".\r\nЯ, знаете, будучи уязвлен, страх как жаждал, чем бы и самому отца Савелия уязвить, и спрашиваю: чем же глупа?\r\nА Варнавка говорит: \"Тем и глупа, что еще самый факт-то, о котором она гласит, недостоверен; да и не только недостоверен, а и невероятен.\r\nКто это, говорит, засвидетельствовал, что жезл Ааронов расцвел? Сухое дерево разве может расцвесть?\" Я было его на этом даже остановил и говорю.\r\n\"Пожалуйста, ты этого, Варнава Васильич, не говори, потому что бог иде же хощет, побеждается естества чин\";\r\nно при этом, как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила, а там все это разные возлияния да вино все хорошее: все го-го, го-сотерн да го-марго, я.\r\n.. прах меня возьми, и надрызгался.\r\nЯ, изволите понимать, в винном угаре, а Варнавка мне, знаете, тут мне по-своему, по-ученому торочит, что \"тогда ведь,\r\nговорит, вон и мани факел фарес было на пиру Вальтасаровом написано, а теперь, говорит, ведь это вздор;\r\nя вам могу это самое сейчас фосфорною спичкой написать\".\r\nУжасаюсь я; а он все дальше да больше: \"Да там и во всем, говорит, бездна противоречий...\" И пошел, знаете, и пошел, и все опровергает; а я все это сижу да слушаю.\r\nА тут опять еще эти го-марго, да уж и достаточно даже сделался уязвлен и сам заговорил в вольнодумном штиле.\r\n\"Я, говорю, я, если бы только не видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю,\r\nчто он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева, то я только Каином быть не хочу, а то бы я его.\r\n..\r\n\" Это, понимаете, на отца Савелия-то! И к чему-с это; к чему это я там в ту пору о нем заговорил?\r\nВедь не глупец ли? Ну, а она, эта Данка Нефалимка, Бизюкина-то, говорит: \"Да вы еще понимаете ли, что вы лепечете?\r\nВы еще знаете ли цену Каину-то? что такое, говорит, ваш Авель?\r\nОн больше ничего как маленький барашек, он низкопоклонный искатель, у него рабская натура, а Каин гордый деятель - он не помирится с жизнию подневольною.\r\nВот, говорит, как его английский писатель Бирон изображает...\r\n\" Да и пошла-с мне расписывать! Ну, а тут все эти го-ма-го меня тоже наспиртуозили, и вот вдруг чувствую, что хочу я быть Каином, да и шабаш.\r\nВышел я оттуда домой, дошел до отца протопопова дома, стал пред его окнами и вдруг подперся по-офицерски в боки руками и закричал: \"Я царь, я раб, я червь, я бог!\r\n\" Боже, боже: как страшно вспомнить, сколь я был бесстыж и сколь же я был за то в ту ж пору постыжен и уязвлен!\r\nОтец протопоп, услыхав мое козлогласие, вскочили с постели, подошли в сорочке к окну и, распахнув раму, гневным голосом крикнули: \"Ступай спать, Каин неистовый!\r\n\" Верите ли: я даже затрепетал весь от этого слова, что я \"Каин\", потому, представьте себе, что я только собирался в Каины, а он уже это провидел.\r\nАх, боже! Я отошел к дому своему, сам следов своих не разумеючи, и вся моя стропотность тут же пропала, и с тех пор и доныне я только скорблю и стенаю.\r\nПовторив этот рассказ, дьякон обыкновенно задумывался, поникал головой и через минуту, вздохнув, продолжал мягким и грустным тоном:\r\n- Но вот-с дние бегут и текут, а гнев отца протопопа не проходит и до сего дня.\r\nЯ приходил и винился; во всем винился и каялся, говорил: \"Простите, как бог грешников прощает\", но на все один ответ: \"Иди\".\r\nКуда? я спрашиваю, куда я пойду? Почтмейстерша Тимониха мне все советует: \"В полк, говорит, отец дьякон, идите, вас полковые любить будут\".\r\nЗнаю я это, что полковые очень могут меня любить, потому что я и сам почти воин; но что из меня в полку воспоследует, вы это обсудите?\r\nВедь я там с ними в полку уж и действительно Каином сделаюсь.\r\n.. Ведь это, ведь я знаю, что все-таки один он, один отец Савелий еще меня и содержит в субординации, - а он... а он...\r\nПри этих словах у дьякона закипали в груди слезы, и он, всхлипывая, заканчивал:\r\n- А он вот какую низкую штуку со мною придумал: чтобы молчать! Что я ни заговорю, он все молчит...\r\nЗа что же ты молчишь? - восклицал дьякон, вдруг совсем начиная плакать и обращаясь с поднятыми руками в ту сторону, где полагал быть дому отца протопопа.\r\n- Хорошо, ты думаешь, это так делать а? Хорошо это, что я по дьяконству моему подхожу и говорю: \"благослови, отче?\r\n\" и, руку его целуя, чувствую, что даже рука его холодна для меня! Это хорошо? На Троицын день пред великою молитвой я, слезами обливаясь, прошу: \"благослови.\r\n..\" А у него и тут умиления нет. \"Буди благословен\", говорит. Да что мне эта форменность, когда все это без ласковости! Дьякон ожидал утешения и поддержки.\r\n- Заслужи, - замечает ему отец Захария, - заслужи хорошенько, он тогда и с лаской простит.\n - Да чем же я, отец Захария, заслужу?\n - Примерным поведением заслужи.\r\n- Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне, ты, батя, думаешь, легко, как я вижу, что он скорбит, вижу, что он нынче в столь частой задумчивости.\r\n\"Боже мой! - говорю я себе, - чего он в таком изумлении? Может быть, это он и обо мне...\r\n\" Потому что ведь там, как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит...\r\nДьякон оборачивался в другую сторону и, стуча кулаком по ладони, выговаривал:\r\n- Ну, просвирнин сын, тебе это так не пройдет! Будь я взаправду тогда Каин, а не дьякон, если только я этого учителя Варнавку публично не исковеркаю!\r\nИз одной этой угрозы читатели могут видеть, что некоему упоминаемому здесь учителю Варнаве Препотенскому со стороны Ахиллы-дьякона угрожала какая-то самая решительная опасность,\r\nи опасность эта становилась тем грознее и ближе, чем чаще и тягостнее Ахилла начинал чувствовать томление по своем потерянном рае, по утраченном благорасположении отца Савелия.\r\nИ вот, наконец, ударил час, с которого должны были начаться кара Варнавы Препотенского рукой Ахиллы и совершенно совпадавшее с сим событием начало великой старогородской драмы,\r\nсоставляющей предмет нашей хроники.\r\nЧтобы ввести читателя в уразумение этой драмы, мы оставим пока в стороне все тропы и дороги,\r\nпо которым Ахилла, как американский следопыт, будет выслеживать своего врага, учителя Варнавку,\r\nи погрузимся в глубины внутреннего мира самого драматического лица нашей повести - уйдем в мир неведомый и незримый для всех, кто посмотрит на это лицо и близко и издали.\r\nПроникнем в чистенький домик отца Туберозова.\r\nМожет быть, стоя внутри этого дома, найдем средство заглянуть внутрь души его хозяина, как смотрят в стеклянный улей,\r\nгде пчела строит свой дивный сот, с воском на освещение лица божия, с медом на усладу человека.\r\nНо будем осторожны и деликатны: наденем легкие сандалии, чтобы шаги ног наших не встревожили задумчивого и грустного протопопа;\r\nположим сказочную шапку-невидимку себе на голову, дабы любопытный зрак наш не смущал серьезного взгляда чинного старца,\r\nи станем иметь уши наши отверзтыми ко всему, что от него услышим.\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\r\nНад Старгородом летний вечер. Солнце давно село, Нагорная сторона, где возвышается острый купол собора, озаряется бледными блесками луны, а тихое Заречье утонуло в теплой мгле.\r\nПо пловучему мосту, соединяющему обе стороны города, изредка проходят одинокие фигуры. Они идут спешно: ночь в тихом городке рано собирает всех в гнезда свои и на пепелища свои.\r\nПрокатила почтовая телега, звеня колокольчиком и перебирая, как клавиши, мостовины, и опять все замерло. Из далеких лесов доносится благотворная свежесть.\r\nНа острове, который образуют рукава Турицы и на котором синеет бакша кривоносого чудака,\r\nпрестарелого недоучки духовного звания, некоего Константина Пизонского, называемого от всех \"дядей Котином\", раздаются клики:\r\n- Молвоша! где ты, Молвоша!\r\nЭто старик зовет резвого мальчишку, своего приемыша, и клики эти так слышны в доме протопопа, как будто они раздаются над самым ухом сидящей у окна протопопицы.\r\nВот оттуда же, с той же бакши, несется детский хохот, слышится плеск воды, потом топот босых ребячьих ног по мостовинам, звонкий лай игривой собаки,\r\nи все это кажется так близко, что мать протопопица, продолжавшая все это время сидеть у окна, вскочила и выставила вперед руки.\r\nЕй показалось, что бегущее и хохочущее дитя сейчас же упадет к ней на колени.\r\nНо, оглянувшись вокруг, протопопица заметила, что это обман, и, отойдя от окна в глубину комнаты, зажгла на комоде свечу и кликнула небольшую, лет двенадцати, девочку и спросила ее:\r\n- Ты, Феклинька, не знаешь ли, где наш отец протопоп?\n - Он, матушка, у исправника в шашки играет.\r\n- А, у исправника. Ну бог с ним, когда у исправника. Давай мы ему, Феклушка, постель постелем, пока он воротится.\r\nФеклинька принесла из соседней комнаты в залу две подушки, простыню и стеганое желтое шерстяное одеяло; а мать протопопица внесла белый пикейный шлафрок и большой пунцовый фуляр.\r\nПостель была постлана отцу протопопу на большом, довольно твердом диване из карельской березы.\r\nИзголовье было открыто; белый шлафрок раскинут по креслу, которое поставлено в ногах постели; на шлафрок положен пунцовый фуляр.\r\nКогда эта часть была устроена, мать-протопопица вдвоем с Феклинькой придвинули к головам постели отца Савелия тяжелый,\r\nиз карельской же березы, овальный стол на массивной тумбе, поставили на этот стол свечу, стакан воды, блюдце с толченым сахаром и колокольчик.\r\nВсе эти приготовления и тщательность, с которою они исполнялись, свидетельствовали о великом внимании протопопицы ко всем привычкам мужа.\r\nТолько устроив все как следовало, по обычаю, она успокоилась, и снова погасила свечу, и села одиноко к окошечку ожидать протопопа.\r\nГлядя на нее, можно было видеть, что она ожидает его неспокойно; этому и была причина: давно невеселый Туберозов нынче особенно хандрил целый день, и это тревожило его добрую подругу.\r\nК тому же он и устал: он ездил нынче на поля пригородных слобожан и служил там молебен по случаю стоящей засухи.\r\nПосле обеда он немножко вздремнул и пошел пройтись, но, как оказалось, зашел к исправнику, и теперь его еще нет.\r\nЖдет его маленькая протопопица еще полчаса и еще час, а его все нет. Тишина ненарушимая.\r\nНо вот с нагорья послышалось чье-то довольно приятное пение. Мать протопопица прислушивается.\r\nЭто поет дьякон Ахилла; она хорошо узнает его голос. Он сходит с Батавиной горы и распевает:\r\nНочною темнотою\n Покрылись небеса;\n Все люди для покоя\n Сомкнули очеса.\n\n Дьякон спустился с горы и, идучи по мосту, продолжает:\r\nВнезапно постучался\n Мне в двери Купидон;\n Приятный перервался\n В начале самом сон.\r\nПротопопица слушает с удовольствием пение Ахиллы, потому что она любит и его самого за то, что он любит ее мужа, и любит его пение.\r\nОна замечталась и не слышит, как дьякон взошел на берег, и все приближается и приближается, и, наконец, под самым ее окошечком вдруг хватил с декламацией:\r\nКто там стучится смело?\n Сквозь двери я спросил.\r\nМечтавшая протопопица тихо вскрикнула: \"Ах!\" и отскочила в глубь покоя.\n Дьякон, услыхав это восклицание, перестал петь и остановился.\r\n- А вы, Наталья Николаевна, еще не започивали? - отнесся он к протопопице и с этими словами, схватясь руками за подоконник, вспрыгнул на карнизец и воскликнул: - А у нас мир!\r\n- Что? - переспросила протопопица.\n - Мир, - повторил дьякон, - мир. Ахилла повел по воздуху рукой и добавил:\r\n- Отец протопоп... конец...\n - Что ты говоришь, какой конец? - запытала вдруг встревоженная этим словом протопопица.\r\n- Конец... со мною всему конец... Отныне мир и благоволение.\r\nНыне которое число? Ныне четвертое июня; вы так и запишите: \"Четвертого июня мир и благоволение\", потому что мир всем и Варнавке учителю шабаш.\r\n- Ты это что-то... вином от тебя не пахнет, а врешь.\r\n- Вру! А вот вы скоро увидите, как я вру. Сегодня четвертое июня, сегодня преподобного Мефодия Песношского, вот вы это себе так и запишите, что от этого дня у нас распочнется.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Садись, - сказал я машинально и придвинул ей стул возле стола, сам же сел на диван.\r\nОна тотчас же и послушно уселась, смотря на меня во все глаза и, очевидно, чего-то сейчас от меня ожидая. Эта-то наивность ожидания и привела меня в бешенство, но я сдержал себя.\r\nТут-то бы и стараться ничего не замечать, как будто все по-обыкновенному, а она... И я смутно почувствовал, что она дорого мне за все это заплатит.\r\n- Ты меня застала в странном положении, Лиза, - начал я, заикаясь и зная, что именно так-то и не надо начинать.\r\n- Hет, нет, не думай чего-нибудь! - вскричал я, увидев, что она вдруг покраснела, - я не стыжусь моей бедности...\r\nHапротив, я гордо смотрю на мою бедность. Я беден, но благороден... Можно быть бедным и благородным, - бормотал я. - Впрочем... хочешь чаю?\r\n- Hет... - начала было она.\n - Подожди!\n Я вскочил и побежал к Аполлону. Hадо же было куда-нибудь провалиться.\r\n- Аполлон, - зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним семь рублей, остававшиеся все время в моем кулаке, - вот твое жалованье;\r\nвидишь, я выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно принеси из трактира чаю и десять сухарей.\r\nЕсли ты не захочешь пойти, то ты сделаешь несчастным человека! Ты не знаешь, какая это женщина.\r\n.. Это - все! Ты, может быть, что-нибудь думаешь... Hо ты не знаешь, какая это женщина!..\r\nАполлон, уже усевшийся за работу и уже надевший опять очки, сначала, не покидая иглы, молча накосился на деньги;\r\nпотом, не обращая на меня никакого внимания и не отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой, которую все еще вдевал.\r\nЯ ждал минуты три, стоя перед ним, с сложенными a la Napoleon pуками. Виски мои были смочены потом; сам я был бледен, я чувствовал это.\r\nHо, слава богу, верно ему стало жалко, смотря на меня.\r\nКончив с своей ниткой, он медленно привстал с места, медленно отодвинул стул, медленно снял очки, медленно пересчитал деньги и наконец, спросив меня через плечо:\r\nвзять ли полную порцию?\r\nмедленно вышел из комнаты.\r\nКогда я возвращался к Лизе, мне пришло на ум дорогой: не убежать ли так, как есть, в халатишке, куда глаза глядят, а там будь что будет.\r\nЯ уселся опять. Она смотрела на меня с беспокойством.\n Hесколько минут мы молчали.\r\n- Я убью его! - вскричал я вдруг, крепко хлопнув по столу кулаком, так что чернила плеснули из чернильницы.\n - Ах, что вы это! - вскричала она, вздрогнув.\r\n- Я убью его, убью его! - визжал я, стуча по столу, совершенно в исступлении и совершенно понимая в то же время, как это глупо быть в таком исступлении.\r\n- Ты не знаешь, Лиза, что такое этот палач для меня. Он мой палач... Он пошел теперь за сухарями; он...\r\nИ вдруг я разразился слезами. Это был припадок. Как мне стыдно-то было между всхлипываний; но я уж их не мог удержать. Она испугалась.\r\n- Что с вами! что это с вами! - вскрикивала она, суетясь около меня.\r\n- Воды, подай мне воды, вон там! - бормотал я слабым голосом, сознавая, впрочем, про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и не бормотать слабым голосом.\r\nHо я, что называется, представлялся, чтоб спасти приличия, хотя припадок был и действительный.\r\nОна подала мне воды, смотря на меня как потерянная. В эту минуту Аполлон внес чай.\r\nМне вдруг показалось, что этот обыкновенный и прозаический чай ужасно неприличен и мизерен после всего, что было, и я покраснел.\r\nЛиза смотрела на Аполлона даже с испугом. Он вышел, не взглянув на нас.\r\n- Лиза, ты презираешь меня? - сказал я, смотря на нее в упор, дрожа от нетерпения узнать, что она думает.\n Она сконфузилась и не сумела ничего ответить.\r\n- Пей чай! - проговорил я злобно. Я злился на себя, но, разумеется, достаться должно было ей. Страшная злоба против нее закипела вдруг в моем сердце; так бы и убил ее, кажется.\r\nЧтоб отмстить ей, я поклялся мысленно не говорить с ней во все время ни одного слова. \"Она же всему причиною\", - думал я.\r\nМолчание наше продолжалось уже минут пять.\r\nЧай стоял на столе; мы до него не дотрогивались: я до того дошел, что нарочно не хотел начинать пить, чтоб этим отяготить ее еще больше; ей же самой начинать было неловко.\r\nHесколько раз она с грустным недоумением взглянула на меня. Я упорно молчал.\r\nГлавный мученик был, конечно, я сам, потому что вполне сознавал всю омерзительную низость моей злобной глупости, и в то же время никак не мог удержать себя.\r\n- Я оттуда... хочу...\r\nсовсем выйти, - начала было она, чтобы как-нибудь прервать молчанье, но, бедная!\r\nименно об этом-то и не надо было начинать говорить в такую и без того глупую минуту, такому, и без того глупому, как я, человеку.\r\nДаже мое сердце заныло от жалости на ее неумелость и ненужную прямоту.\r\nHо что-то безобразное подавило во мне тотчас же всю жалость; даже еще подзадорило меня еще более: пропадай все на свете! Прошло еще пять минут.\r\n- Hе помешала ли я вам? - начала она робко, чуть слышно, и стала вставать.\r\nHо как только я увидал эту первую вспышку оскорбленного достоинства, я так и задрожал от злости и тотчас же прорвался.\r\n- Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? - начал я, задыхаясь и даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах.\r\nМне хотелось все разом высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать.\r\n- Зачем ты пришла? Отвечай! Отвечай! - вскрикивал я, едва помня себя. - Я тебе скажу, матушка, зачем ты пришла.\r\nТы пришла потому, что я тебе тогда жалкие слова говорил. Hу вот ты и разнежилась и опять тебе \"жалких слов\" захотелось.\r\nТак знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И теперь смеюсь. Чего ты дрожишь? Да, смеялся! Меня перед тем оскорбили за обедом вот те, которые тогда передо мной приехали.\r\nЯ приехал к вам с тем, чтоб исколотить одного из них, офицера; но не удалось, не застал;\r\nнадо же было обиду на ком-нибудь выместить, свое взять, ты подвернулась, я над тобой и вылил зло и насмеялся.\r\nМеня унизили, так и я хотел унизить; меня в тряпку растерли, так и я власть захотел показать...\r\nВот что было, а ты уж думала, что я тебя спасать нарочно тогда приезжал, да? ты это думала? Ты это думала?\r\nЯ знал, что она, может быть, запутается и не поймет подробностей; но я знал тоже, что она отлично хорошо поймет сущность. Так и случилось.\r\nОна побледнела, как платок, хотела что-то проговорить, губы ее болезненно искривились; но как будто ее топором подсекли, упала на стул.\r\nИ все время потом она слушала меня, раскрыв рот, открыв глаза и дрожа от ужасного страха. Цинизм, цинизм моих слов придавил ее...\r\n- Спасать! - продолжал я, вскочив со стула и бегая перед ней взад и вперед по комнате, - от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже.\r\nЧто ты мне тогда же не кинула в рожу, когда я тебе рацеи-то читал: \"А ты, мол, сам зачем к нам зашел? Мораль, что ли, читать?\r\n\" Власти, власти мне надо было тогда, игры было надо, слез твоих надо было добиться, унижения, истерики твоей - вот чего надо мне было тогда!\r\nЯ ведь и сам тогда не вынес, потому что я дрянь, перепугался и черт знает для чего дал тебе сдуру адрес.\r\nТак я потом, еще домой не дойдя, уж тебя ругал на чем свет стоит за этот адрес. Я уж ненавидел тебя, потому что я тебе тогда лгал.\r\nПотому что я только на словах поиграть, в голове помечтать, а на деле мне надо, знаешь чего: чтоб вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия.\r\nДа я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить.\r\nЗнала ль ты это, или нет? Hу, а я вот знаю, что я мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты придешь.\r\nА знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило?\r\nА то, что вот я тогда героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг увидишь меня в этом рваном халатишке, нищего, гадкого.\r\nЯ тебе сказал давеча, что я не стыжусь своей бедности;\r\nтак знай же, что стыжусь, больше всего стыжусь, пуще всего боюсь, пуще того, если б я воровал,\r\nпотому что я тщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно.\r\nДа неужели ж ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда не прощу того, что ты застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как злая собачонка, на Аполлона.\r\nВоскреситель-то, бывший-то герой, бросается, как паршивая, лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним!\r\nИ слез давешних, которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог удержать, никогда тебе не прощу! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу!\r\nДа, - ты, одна ты за все это ответить должна, потому что ты так подвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий, самый смешной, самый мелочной,\r\nсамый глупый, самый завистливый из всех на земле червяков, которые вовсе не лучше меня, но которые, черт знает отчего, никогда не конфузятся;\r\nа вот я так всю жизнь от всякой гниды буду щелчки получать - и это моя черта!\r\nДа какое мне дело до того, что ты этого ничего не поймешь! И какое, ну какое, какое дело мне до тебя и до того, погибаешь ты там или нет?\r\nДа понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни только так высказывается, да и то в истерике!.\r\n. Чего ж тебе еще? Чего ж ты еще, после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?\r\nHо тут случилось вдруг странное обстоятельство.\r\nЯ до того привык думать и воображать все по книжке и представлять себе все на свете так,\r\nкак сам еще прежде в мечтах сочинил, что даже сразу и не понял тогда этого странного обстоятельства.\r\nА случилось вот что: Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе.\r\nОна поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив.\r\nИспуганное и оскорбленное чувство сменилось на лице ее сначала горестным изумлением.\r\nКогда же я стал называть себя подлецом и мерзавцем и полились мои слезы (я проговорил всю эту тираду со слезами), все лицо ее передернулось какой-то судорогой.\r\nОна хотела было встать, остановить меня; когда же я кончил, она не на крики мои обратила внимание: \"Зачем ты здесь\" зачем не уходишь!\r\n\" - а на то, что мне, должно быть, очень тяжело самому было все это выговорить.\r\nДа и забитая она была такая, бедная; она считала себя бесконечно ниже меня; где ж ей было озлиться, обидеться?\r\nОна вдруг вскочила со стула в каком-то неудержимом порыве и, вся стремясь ко мне, но все еще робея и не смея сойти с места, протянула ко мне руки.\r\n.. Тут сердце и во мне перевернулось. Тогда она вдруг бросилась ко мне, обхватила мою шею руками и заплакала. Я тоже не выдержал и зарыдал так, как никогда еще со мной не бывало...\r\n- Мне не дают... Я не могу быть... добрым! - едва проговорил я, затем дошел до дивана, упал на него ничком и четверть часа рыдал в настоящей истерике.\r\nОна припала ко мне, обняла меня и как бы замерла в этом объятии.\r\nHо все-таки штука была в том, что истерика должна же была пройти.\r\nИ вот (я ведь омерзительную правду пишу), лежа ничком да диване, накрепко, и уткнув лицо в дрянную кожаную подушку мою, я начал помаленьку,\r\nиздалека, невольно, но неудержимо ощущать, что ведь мне теперь неловко будет поднять голову и посмотреть Лизе прямо в глаза.\r\nЧего мне было стыдно? - не знаю, но мне было стыдно.\r\nПришло мне тоже в взбудораженную мою голову, что роли ведь теперь окончательно переменились, что героиня теперь она,\r\nа я точно такое же униженное и раздавленное создание, каким она была передо мной в ту ночь, - четыре дня назад.\r\n.. И все это ко мне пришло еще в те минуты, когда я лежал ничком на диване!\r\nБоже мой! да неужели ж я тогда ей позавидовал?\r\nHе знаю, до сих пор еще не могу решить, а тогда, конечно, еще меньше мог это понять, чем теперь.\r\nБез власти и тиранства над кем-нибудь я ведь не могу прожить... Hо... но ведь рассуждениями ничего не объяснишь, а следственно, и рассуждать нечего.\r\nЯ, однако ж, преодолел себя и приподнял голову; надобно ж было когда-нибудь поднять...\r\nИ вот, я до сих пор уверен, что именно потому, что мне было стыдно смотреть на нее, в сердце моем вдруг тогда зажглось и вспыхнуло другое чувство... чувство господства и обладания.\r\nГлаза мои блеснули страстью, и я крепко стиснул ее руки. Как я ненавидел ее и как меня влекло к ней в эту минуту! Одно чувство усиливало другое.\r\nЭто походило чуть не на мщение!.. Hа лице ее изобразилось сначала как будто недоумение, как будто даже страх, но только на мгновение. Она восторженно и горячо обняла меня.\r\nX\r\nЧерез четверть часа я бегал взад и вперед в бешеном нетерпении по комнате, поминутно подходил к ширмам и в щелочку поглядывал на Лизу.\r\nОна сидела на полу, склонив на кровать голову и, должно быть, плакала. Hо она не уходила, а это-то и раздражало меня.\r\nВ этот раз она уже все знала. Я оскорбил ее окончательно, но... нечего рассказывать.\r\nОна догадалась, что порыв моей страсти был именно мщением, новым ей унижением, и что к давешней моей,\r\nпочти беспредметной ненависти прибавилась теперь уже личная, завистливая к ней ненависть.\r\n.. А впрочем, не утверждаю, чтоб она это все поняла отчетливо; но зато она вполне поняла, что я человек мерзкий и, главное, не в состоянии любить ее.\r\nЯ знаю, мне скажут, что это невероятно, - невероятно быть таким злым, глупым, как я; пожалуй, еще прибавят, невероятно было не полюбить ее или по крайней мере не оценить этой любви.\r\nОтчего же невероятно? Во-первых, я и полюбить уж не мог, потому что, повторяю, любить у меня - значило тиранствовать и нравственно превосходствовать.\r\nЯ всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю,\r\nчто любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать.\r\nЯ и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял себе любви, как борьбою,\r\nначинал ее всегда с ненависти и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с покоренным предметом.\r\nДа и что тут невероятного, когда я уж до того успел растлить себя нравственно, до того от \"живой жизни\" отвык,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Ложь\n\n I\n\n\t \n - Ты лжешь! Я знаю, ты лжешь! \n - Зачем ты кричишь? Разве нужно, чтобы нас слышали?\r\nИ здесь она лгала, так как я не кричал, а говорил совсем тихо-тихо, держал ее за руку и говорил тихо-тихо, и это ядовитое слово \"ложь\" шипело, как маленькая змейка.\r\n- Я тебя люблю,- продолжала она.- И ты должен верить! Разве это не убеждает тебя?\r\nИ она поцеловала меня. Но, когда я хотел охватить и сжать ее руками, ее уже не было.\r\nОна ушла из полутемного коридора, и я снова последовал за ней туда, где заканчивался веселый праздник.\r\nПочем я знаю, где это было? Она сказала, чтобы я пришел туда, и я пришел и видел, как всю ночь кружились пары.\r\nНикто не подходил ко мне и не заговаривал со мной, и, всем чужой, я сидел в углу около музыкантов.\r\nПрямо на меня было направлено жерло большой медной трубы, и оттуда рычал кто-то запертый и через каждые две минуты отрывисто и грубо смеялся: хо-хо-хо.\r\nИногда ко мне приближалось белое душистое облако. То была она.\r\nНе знаю, как она умела ласкать меня незаметно для людей, но на одну коротенькую секунду плечо ее прижималось к моему плечу,\r\nна одну коротенькую секунду я видел, опустив глаза, белую шею в прорезе белого платья.\r\nА когда поднимал глаза, то видел профиль, такой белый, строгий и правдивый, какой бывает у задумавшегося ангела над могилой забытого человека. И глаза ее я видел.\r\nОни были большие, жадные к свету, красивые и спокойные. Окруженный голубым ободком, чернел зрачок, и сколько я ни смотрел в него, он был все такой же черный, глубокий и непроницаемый.\r\nБыть может, я смотрел в него так недолго, что сердце не успевало еще сделать ни одного толчка,\r\nно никогда я так глубоко и страшно не понимал, что значит бесконечность, и никогда с такой силой не ощущал ее.\r\nСо страхом и болью я чувствовал, что вся моя жизнь тоненьким лучом переходила в ее глаза, пока я становился чужим для самого себя, опустевшим и безгласным - почти мертвым.\r\nТогда она уходила от меня, унося с собою мою жизнь, и опять танцевала с кем-то высоким, надменным и красивым.\r\nКаждую подробность изучил я в нем:\r\nформу его обуви, широту приподнятых плеч, равномерный взмах отделившейся пряди волос,- а он своим безразличным,\r\nневидящим взглядом словно вдавливал меня в стену, и я делался таким же плоским и несуществующим для глаз, как и стена.\r\nКогда стали тухнуть свечи, я подошел к ней и сказал: \n - Пора ехать. Я провожу вас. \n Но она удивилась.\r\n- Но ведь я еду с ним,- и она показала на высокого и красивого, который не смотрел на нас. И, отведя меня в пустую комнату, она поцеловала меня.\r\n- Ты лжешь,- сказал я тихо-тихо. \n - Мы сегодня увидимся. Ты должен прийти,- ответила она.\r\nИз-за высоких крыш смотрело зеленое морозное утро, когда я ехал домой. И на всей улице было только нас двое: извозчик и я.\r\nОн сидел, понурившись и спрятав лицо, а за ним сидел, понурившись, я и прятал лицо до самых глаз.\r\nИ у извозчика были свои мысли, а у меня свои, а там, за толстыми стенами, спали тысячи людей, и у них были свои сновидения и мысли.\r\nЯ думал о ней и о том, что она лжет; я думал о смерти, и мне казалось, что эти сумеречно освещенные стены уже видели мою смерть и оттого они так холодны и прямы.\r\nНе знаю, о чем думал извозчик. Не знаю, о чем грезили те, скрытые стенами. Но ведь и они не знали, о чем думаю и грежу я.\r\nИтак, мы ехали по длинным и прямым улицам, а утро поднималось из-за крыш, и все кругом было неподвижно и бело.\r\nДушистое холодное облако приближалось ко мне, и прямо в мое ухо смеялся кто-то запертый: хо-хо-хо.\r\nII\r\nОна солгала. Она не пришла, и я напрасно ждал ее.\r\nСерый, ровный, застывший полумрак спускался с темного неба, и я не знал, когда сумерки перешли в вечер и вечер перешел в ночь, и думал, что все это была одна долгая ночь.\r\nВсе теми же шагами, однообразными, равномерными шагами долгих ожиданий ходил я взад и вперед.\r\nЯ не подходил близко ни к высокому дому, в котором жила любимая мной, ни к стеклянной его двери, желтевшей под желтым навесом,\r\nа все теми же равномерными шагами ходил по противоположной стороне - взад и вперед, взад и вперед.\r\nИ идя вперед, я не сводил глаз со стеклянной двери, а возвращаясь обратно, часто останавливался и оборачивал голову, и тогда острыми иглами снег колол мое лицо.\r\nИ так длинны были они, эти острые и холодные иглы, что проникали до самого сердца и кололи его тоской и гневом бессильного ожидания.\r\nОт светлого севера к темному югу свободно мчался холодный воздух, со свистом играл на обледенелых крышах и, срываясь оттуда,\r\nсек мое лицо острыми маленькими снежинками и мелко стучал в стекла пустых фонарей, где одинокое, дрожащее от холода сгибалось желтое пламя.\r\nИ мне жаль было одинокого пламени, живущего только ночью, и я думал, что вот вся жизнь кончится на этой улице, и я уйду,\r\nи только снежинки будут нестись но пустому пространству, а желтое пламя все будет дрожать и сгибаться - в одиночестве и холоде.\r\nЯ ждал ее, и она не приходила.\r\nИ мне чудилось, что одинокое пламя и я, мы похожи друг на друга, и только фонарь мой не был пуст: в том пространстве, которое я измерял своими шагами, иногда показывались люди.\r\nОни неслышно вырастали за моей спиной, большие и темные, двигались мимо меня и, серея словно призрак, внезапно исчезали за острым углом белого здания.\r\nИ снова выходили они из-за угла, равнялись со мной и медленно таяли в сером пространстве, полном бесшумно движущегося снега.\r\nЗакутанные, бесформенные, молчаливые, они были похожи друг на друга и на меня, и мне казалось,\r\nчто десятки людей ходят взад и вперед, как и я, ждут, дрогнут и молчат, как и я, и думают о чем-то своем, загадочном и печальном.\r\nЯ ждал ее, и она не приходила.\r\nНе знаю, почему я не кричал и не плакал от боли;\r\nне знаю, почему я смеялся и радовался и сжимал пальцы так, будто они когти, и будто я держу в них то маленькое и ядовитое, что шипит, словно змейка: ложь!\r\nОна извивалась в моих руках и кусала мое сердце, и от яда ее кружилась моя голова.\r\nВсе было ложь. Исчезла грат. между будущим и настоящим, между нaстоящим и прошлым. Исчезла грань между тем временем.\r\nкогда я еще не жил, и тем, когда я стал жить, и я думал, что я жил всегда - или не жил никогда.\r\nИ всегда, когда я еще не жил и когда я стал жить, царила надо мной она, и мне странно было думать, что у нее есть и тело, и что в существовании ее есть начало и конец.\r\nУ нее не было имени, и всегда она была та, что лжет, та, что вечно заставляет ждать и никогда не приходит.\r\nИ не знаю, почему я смеялся, и острые иглы вонзались в мое сердце, и прямо в ухо мое смеялся кто-то запертый: хо-хо-хо.\r\nОткрывая глаза, я видел освещенные окна высокого дома, и они тихо говорили мне своим синим и красным языком:\r\n- Ты обманут ею;\r\nв эту минуту, пока ты одиноко блуждаешь, ждешь и страдаешь, она, вся красивая, вся яркая, вся лживая,\r\nнаходится здесь и слушает то, что шепчет ей высокий и красивый человек, презирающий тебя.\r\nЕсли бы ты ворвался сюда и убил ее, ты сделал бы хорошо, так как убил бы ложь.\r\nЯ крепче сжимал руку, в которой был нож, и, смеясь, отвечал:\r\n- Да, я убью ее. \n Но печально глядели на меня окна и печально добавляли:\r\n- Но ты никогда не убьешь ее. Никогда, потому что оружие в твоей руке - такая же ложь, как и ее поцелуи.\r\nДавно уже исчезли безмолвные тени ожидавших, и в холодном пространстве остался один я да дрожащие от стужи и отчаяния одинокие языки огня.\r\nНевдалеке, на церковной колокольне, стали бить часы, и их унылый металлический звук дрожал и плакал, вылетая в пространство и теряясь в массе безумно кружащихся снежинок.\r\nЯ начал считать удары и рассмеялся: часы пробили пятнадцать.\r\nКолокольня была старая, и часы были старые, и хотя верно показывали время, но удары отбивали без счету,\r\nиногда так много, что старый седой звонарь взлезал вверх и удерживал руками судорожно бьющийся молоточек.\r\nДля кого лгали эти дрожащие, старчески-печальные звуки, охваченные и задушенные морозной тьмой? Так жалка и нелепа была эта ненужная ложь.\r\nИ с последним лживым звуком часов стукнула стеклянная дверь, и по ступенькам спустился кто-то высокий.\r\nЯ видел только его спину, но я узнал ее, так как только вчера видел ее, гордую, презрительную.\r\nИ походку узнал я, и была она более легкой и уверенной, чем вчера: такие раз отходил и я от этой двери: так ходят люди, которых только сейчас целовали женские лживые уста.\r\nIII\n\n Я грозил, я требовал, скрежеща зубами: \n - Открой мне правду!\r\nИ с холодным, как снег, лицом, с удивленно приподнятыми бровями, под которыми все так же бесстрастно и загадочно темнел непроницаемый зрачок, она спрашивала меня:\r\n- Но разве я лгу тебе?\r\nОна знала, что я не могу доказать ее лжи, и что все мои тяжелые, массивные создания пытающей мысли могут быть разрушены одним ее словом - еще одним лживым словом.\r\nЯ ждал его - и оно сходило с ее уст, сверкающее на поверхности красками правды и темное в своей глубине.\r\n- Я люблю тебя. Разве я не вся твоя?\r\nМы были далеко от города, и в темные окна глядело снежное поле.\r\nНад ним была тьма и вокруг него была тьма, густая, неподвижная, молчаливая, но оно сияло своим сокровенным светом, как лицо мертвеца во мраке.\r\nОдна только свеча горела в большой, жарко натопленной комнате, и на краснеющем пламени виднелся бледный от свет мертвого ноля.\r\n- Как бы ни была печальна правда, я хочу знать ее. Быть может, я умру, узнав ее, но смерть лучше, чем незнание правды.\r\nВ твоих поцелуях и объятиях я чувствую ложь. В твоих глазах я вижу ее. Скажи мне правду - и я навсегда уйду от тебя,- говорил я.\r\nНо она молчала, и взгляд ее, холодно-пытливый, проникал в глубь меня, выворачивал мою душу и с странным любопытством рассматривал ее. И я закричал:\r\n- Отвечай, или я убью тебя! \n - Убей! - спокойно ответила она.- Иногда так скучно жить. Но разве угрозами можно добиться правды?\r\nИ тогда я стал на колени. Сжимая ее руки, плача, я молил ее о жалости - и о правде.\r\n- Бедный,- говорила она, кладя руку на мои волосы.- Бедный! \n - Пожалей меня,- молил я.- Я так хочу правды.\r\nИ я смотрел на ее чистый лоб и думал, что правда там, за этой тоненькой преградой. И мне безумно хотелось сорвать череп, чтобы увидеть правду.\r\nА вот здесь, за белой грудью, бьется сердце - и мне безумно хотелось разорвать грудь и хоть раз увидеть обнаженное человеческое сердце.\r\nИ неподвижно желтело острое пламя догоравшей свечи, и, темнея, расходились стены, и было так грустно, так одиноко, так жутко.\r\n- Бедный, - говорила она.- Бедный.\r\nСудорожно метнувшись, упало желтое пламя и стало синим. А потом оно погасло - тьма охватила нас.\r\nЯ не видел ни лица ее, ни глаз, ее руки охватывали мою голову, и я уже не чувствовал лжи.\r\nЗакрыв глаза, я не думал, не жил, я только впитывал в себя ощущение ее рук, и оно казалось мне правдивым. И в темноте тихо звучал ее шепот, боязливый и странный:\r\n- Обними меня. Мне страшно. \n И опять тишина, и опять тихий, полный страха шепот:\r\n- Ты хочешь правды,- а разве сама я знаю ее? И разве я не хочу знать ее? Защити меня! О, как мне страшно!\r\nЯ открыл глаза. Побледневший мрак комнаты в страхе бежал от высоких окон, и собирался у стен, и прятался в углы,- а в окна молча глядело что-то большое, мертвенно-белое.\r\nКазалось, что чьи-то мертвые очи разыскивают нас и охватывают своим ледяным взглядом. Дрожа, мы прижимались друг к другу, и она шептала:\r\n- О, как страшно! \n\n IV\r\nЯ убил ее. Я убил ее, и, когда вялой и плоской массой она лежала у того окна, за которым белело мертвое поле, я стал ногой на ее труп и рассмеялся.\r\nЭто не был смех сумасшедшего, о, нет! Я смеялся оттого, что грудь моя дышала ровно и легко, и внутри ее было весело, спокойно и пусто, и от сердца отпал червяк, точивший его.\r\nИ, наклонившись, я заглянул в ее мертвые глаза.\r\nБольшие, жадные к свету, они остались открытыми и были похожи на глаза восковой куклы - такие же круглые и тусклые, точно покрытые слюдой.\r\nЯ мог трогать их пальцами, закрывать и открывать, и мне не было страшно, потому что в черном,\r\nнепроницаемом зрачке уже не жил тот демон лжи и сомнений, который так долго, так жадно пил мою кровь.\r\nКогда меня схватили, я смеялся, и схватившим меня людям это показалось и страшным и диким.\r\nОдин с отвращением отворачивались от меня и отходили в сторону;\r\nдругие прямо и грозно, с укором на устах, шли на меня, но, когда на их глаза падал мой светлый и веселый взгляд, лица их бледнели, и земля приковывала к себе их ноги.\r\n- Сумасшедший, - говорили они, и мне казалось, это слово утешает их, потому что помогает понять загадку: как, любящий, я мог убить любимую - и смеяться.\r\nИ только один, толстый, краснощекий и веселый, назвал меня другим словом, и оно ударило меня и затмило в моих глазах свет.\r\n- Бедный человек! - сказал он с состраданием и без злобы, потому что был толстый и веселый. - Бедный! \n - Не надо! - крикнул я.- Не надо называть меня так!\r\nНе знаю, зачем я кинулся к нему.\r\nКонечно, я не хотел ни убивать его, ни трогать, но все эти перепуганные люди,\r\nвидевшие во мне сумасшедшего и злодея, перепугались еще больше и закричали так, что мне опять стало смешно.\r\nКогда меня выводили из комнаты, где лежал труп, я громко и настойчиво повторял, глядя на веселого, толстого человека:\r\n- Я счастливый! Я счастливый! \n И это была правда. \n\n V\r\nКогда-то в детстве я видел в зверинце пантеру, поразившую мое воображение и надолго полонившую мысли.\r\nОна была непохожа на других зверей, которые бессмысленно дремали или злобно смотрели на посетителей.\r\nИз угла в угол, по одной и той же линии, с математической правильностью ходила она,\r\nкаждый раз поворачиваясь на одном и том же месте, каждый раз задевая золотистым боком за один и тот же металлический прут решетки.\r\nХищная острая голова ее была опущена, и глаза смотрели перед собой, ни разу, никогда не поворачиваясь в сторону.\r\nПеред ее клеткой целые дни толпился народ, говорил, шумел, а она все ходила, и ни разу глаза ее не обратились к смотрящим.\r\nИ немногие лица из толпы улыбались; большинство серьезно, даже мрачно смотрели на эту живую картину тяжелого безысходного раздумья и со вздохом отходили. А отойдя, еще раз недоумевающе, пытливо оглядывались на нее и вздыхали, как будто было что-нибудь общее в судьбе их, свободных людей, и этого несчастного плененного зверя.\r\nИ когда впоследствии со мной, уже взрослым, люди и книги заговорили о вечности, я вспомнил пантеру, и мне показалось, что я уже знаю вечность и ее муки.\r\nВ такую пантеру превратился я в моей каменной клетке. Я ходил и думал.\r\nЯ ходил по одной линии наискось клетки, от угла к углу, и по одной короткой линии шли мои мысли, такие тяжелые, что, казалось, не голову, а целый мир ношу я на своих плечах.\r\nТолько из одного слова состоял он, но какое это было большое, какое мучительное, какое зловещее слово.\r\nЛожь - так произносилось это слово.\r\nОпять оно, шипя, выползало из всех углов и обвивалось вокруг моей души, но оно перестало быть маленькой змейкой, а развернулось большой, блестящей и свирепой змеей.\r\nИ жалила и душила она меня своими железными кольцами, и когда я начинал кричать от боли,\r\nиз моего открытого рта выходил тот же отвратительный, свистящий змеиный звук, точно вся грудь моя кишела гадами:\r\n- Ложь!\r\nИ я ходил и думал, и перед моими глазами серый, ровный асфальт пола превращался в сереющую прозрачную бездну.\r\nНоги переставали ощущать прикосновение к камню, и мне чудилось, что в бесконечной высоте я парю над туманом и мглой.\r\nИ когда грудь моя исторгала свистящий стон, оттуда снизу - из-под этой редеющей, но непроницаемой пелены медленно приносился страшный отзвук.\r\nТак медленно и глухо, точно он проходил сквозь тысячелетия и в каждую минуту и в каждой частице тумана терял свою силу.\r\nЯ понимал, что там - внизу - он свистел, как ветер, который срезает деревья, но в мое ухо он входил зловещим коротким шепотком:\r\n- Ложь! \n Этот подлый шепот приводил меня в негодование. Я топал ногой но камню и кричал: \n - Нет лжи! Я убил ложь.\r\nИ нарочно я отворачивался в сторону, так как знал, что она ответит. И она отвечала медленно, из глубины бездонной пропасти:\r\n- Ложь!\r\nДело, как видите, в том, что я жалко ошибся. Женщину я убил, а ложь сделал бессмертной. Не убивайте женщины, пока мольбами, пыткой и огнем вы не вырвете из души се правды!\r\nТак думал я и ходил наискосок клетки, от угла к углу! \n\n VI\r\nТемно и страшно там, куда она унесла правду и ложь - и я пойду туда. У самого престола сатаны я настигну ее, и упаду на колени, и заплачу, и скажу: \n - Открой мне правду!\r\nНо, боже! Ведь это ложь. Там тьма, там пустота веков и бесконечности, и там нет ее и нет ее нигде. Но ложь осталась.\r\nОна бессмертна. Я чувствую ее в каждом атоме воздуха, и, когда я дышу, она с шипением входит в мою грудь и рвет ее, рвет!\r\nО, какое безумие быть человеком и искать правды! Какая боль! \n - Спасите меня! Спасите! \n\n 14 февраля 1900 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "На этом основании развилась в Америке кабетовская обитель, коммунистический скит, ставропигаальная, икарийская лавра.\r\nНеугомонные французские работники, воспитанные двумя революциями и двумя реакциями, выбились, наконец, из сил, сомнения начали одолевать ими;\r\nиспугавшись их, они обрадовались новому делу, отреклись от бесцельной свободы и покорились в Икарии такому строгому порядку я подчинению,\r\nкоторое, конечно, не меньше монастырского чина каких-нибудь бенедиктинцев.\r\nГалахов был слишком развит и независим, чтоб совсем исчезнуть в фурьеризме, но на несколько лет он его увлек. Когда я с ним встретился в 1847 в Париже, он к.\r\nфаланге питал скорее ту нежность, которую мы имеем к школе, в которой долго жили, к дому, в котором провели несколько спокойных лет, чем ту, которую верующие имеют к церкви.\r\nВ Париже Галахов был еще оригинальнее и милее, чем в Москве.\r\nЕго аристократическая натура, его благородные, рыцарские понятия были оскорбляемы на каждом шагу;\r\nон смотрел с тем отвращением, с которым гадливые люди смотрят на что-нибудь сальное - на мещанство, окружавшее его там.\r\nНи французы, ни немцы его не надули,\r\nи он смотрел несколько свысока на многих из тогдашних героев - чрезвычайно просто указывая их мелочную ничтожность, денежные виды и наглое самолюбие.\r\nВ его пренебрежении к этим людям проявлялось даже национальное высокомерие, совершенно чуждое ему.\r\nГоворя, например, об одном человеке, который ему очень не нравился, он сжал в одном слове «немец!\r\n» выраже(106)нием, улыбкой и прищуриванием глаз - целую биографию, целую физиологию, целый ряд мелких, грубых, неуклюжих недостатков, специально принадлежащих германскому племени.\r\nКак все нервные люди, Галахов был очень неровен, иногда молчалив, задумчив, но par saccades 65 говорил много, с жаром,\r\nувлекал вещами серьезными и глубоко прочувствованными, а иногда морил со смеху неожиданной капризностью формы и резкой верностью картин, которые делал в два-три штриха.\r\nПовторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке.\r\nРечь как-то шла в Париже о том неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу.\r\nГалахов стал нам рассказывать, как он ездил в последний раз в свое именье - это был chef doeuvre.\r\n«…Подъезжаю к границе, дождь, слякоть, через дорогу бревно, выкрашенное черной и белой краской; ждем, не пропускают. Смотрю, с той стороны наезжает на нас казак с пикой, верхом.\r\n- Пожалуйте паспорт. Я ему отдал и говорю:\n - Я, братец, с тобой пойду в караульню, здесь очень дождь мочит.\n - Никак нельзя-с.\n - Отчего?\n - Извольте обождать.\r\nЯ повернул в австрийскую кордегардию, - не тут-то было, очутился, как из-под земли, другой казак с китайской рожей.\n - Никак нельзя-с!\n - Что случилось?\r\n- Извольте обождать! - А дождь все сечет, сечет… Вдруг из караульни кричит унтер-офицер: «Под высь!\r\n» - цепи загремели, и полосатая гильотина стала подыматься; мы подъехали под нее, цепи опять загремели, и бревно опустилось.\r\nНу, думаю, попался! В караульне какой-то кантонист прописывает паспорт.\r\n- Это вы сами и есть? - спрашивает; я ему тотчас - цванцигер 66. (107)\n Тут взошел унтер-офицер, тот ничего не говорит, ну, а я поскорее и ему - цванцигер.\r\n- Все в исправности, извольте отправляться в таможню.\n Я сел, еду… только все кажется - за нами погоня. Оглядываюсь - казак с пикой трях-трях…\n - Что ты, братец?\r\n- В таможню ваше благородие конвоирую. На таможне чиновник в очках книжки осматривает. Я ему - талер и говорю:\n - Не беспокойтесь, это все такие книги, ученые, медицинские!\r\n- Помилуйте, что это-с! Эй, сторож, запирай чемодан!\n Я - опять цванцигер.\r\nВыпустили, наконец - я нанял тройку, едем бесконечными полями; вдруг зарделось что-то, больше да больше… зарево.\r\n- Смотри-ка, - говорю я ямщику, - а? несчастье.\n - Ничего-с, - отвечает он, - должно быть, избенка какая или овин какой горит; ну, ну, пошевеливай, знай!\r\nЧаса через два с другой стороны красное небо, - я уж и не спрашиваю, успокоенный тем, что это избенка или овинишко горит.\r\n…В Москву я из деревни приехал в великий пост;\r\nснег почти сошел, полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными кусками.\r\nА ведь престранное дело:\r\nв Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер,\r\nстоя озабоченно на дрожках, показывает с неудовольствием на пыль - а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!\r\n»\r\nИван Павлович был чрезвычайно рассеян, и его рассеянность была таким же милым недостатком в нем, как заикание у Е.\r\nК; иногда он немного сердился, но большей частью сам смеялся над оригинальными ошибками, в которые он беспрестанно попадал.\r\nХ звала его раз на вечер, Галахов поехал с нами слушать «Линду ди Шамуни», после оперы он заехал к Шевалье и, просидев там часа полтора, поехал домой, переоделся и отправился к Х.\r\nВ передней горела свеча, валялись какие-то пожитки. Он в залу, - никого нет; он (108) в гостиную, - там застал он мужа Х(овриной) в дорожном платье, только что приехавшего из Пензы.\r\nТот смотрит на него с удивлением. Галахов осведомляется о пути и спокойно садится в креслы. Х говорит, что дороги скверны и что он очень устал.\r\n- А где же Марья Дмитриевна? - спрашивает Галахов.\n - Давно спит.\n - Как спит? Да разве так поздно? -спрашивает он, начиная догадываться.\r\n- Четыре часа! - отвечает Х.\n - Четыре часа! - повторяет Галахов. - Извините, я только хотел вас поздравить с приездом.\r\nДругой раз, у «их же, он приехал на званый вечер; все были во фраках, и дамы одеты.\r\nГалахова не звали, или он забыл, но он явился в пальто 67; посидел, взял свечу, закурил сигару, говорил, никак не замечая ни гостей, ни костюмов. Часа через два он меня опросил:*\r\n- Ты куда-нибудь едешь?\n - Нет.\n - Да ты во фраке? Я расхохотался.\n - Фу, вздор какой! - пробормотал Галахов, схватил шляпу и уехал.\r\nКогда моему сыну было лет пять, Галахов привез ему на елку восковую куклу, не меньше его самого ростом. Куклу эту Галахов сам усадил за столом и ждал действия сюрприза.\r\nКогда елка была готова и двери отворились, Саша, удрученный радостью, медленно двигался,\r\nбросая влюбленные взгляды на фольгу и свечи, но вдруг он остановился, постоял, постоял, покраснел и с ревом бросился назад.\r\n- Что с тобой, что с тобой? - спрашивали мы все. Заливаясь горькими слезами, он только повторял:\n - Там чужой мальчик, его не надо, его не надо.\r\nВ кукле Галахова он увидел какого-то соперника, alter ego 68 и сильно огорчился этим;\r\nно сильнее его огорчился сам Галахов; он схватил несчастную куклу, уехал домой и долго не любил говорить об этом.\r\n(109)\r\nВ последний раз я встретился с ним осенью 1847 года в Ницце. Итальянское движение закипало тогда, он был увлечен им.\r\nВместе с взглядом, исполненным иронии, он хранил романтические надежды и все еще рвался к каким-то верованиям. Наши долгие разговоры, наши споры навели меня на мысль записывать»их.\r\nОдним из наших разговоров начинается «С того берега». Я читал его начало Галахову; он был тогда очень болен, видимо таял и приближался к гробу.\r\nНезадолго до своей смерти он прислал мне в Париж длинное и исполненное интереса письмо. Жаль, что у меня его нет, я напечатал бы из него отрывки.\r\nС его могилы - перехожу на другую, больше дорогую и больше свежую.\n II. На могиле друга.\n Он духом чист и благороден был,\n Имел он сердце нежное, как ласка,\r\nИ дружба с ним мне памятна, как сказка.\r\n…В 1840 году, бывши проездом в Москве, я в Первый раз встретился с Грановским. Он тогда только что возвратился из чужих краев и приготовлялся занять свою кафедру истории.\r\nОн мне понравился своей благородной, задумчивой наружностью, своими печальными глазами с насупившимися бровями и грустно-добродушной улыбкой;\r\nон носил тогда длинные волосы и какого-то особенного покроя синий берлинский пальто с бархатными отворотами и суконными застежками.\r\nЧерты, костюм, темные волосы - все это придавало столько изящества и грации его личности,\r\nстоявшей на пределе ушедшей юности и богато развертывающейся возмужалости, что и не увлекающемуся человеку нельзя было остаться равнодушным к нему.\r\nЯ же всегда уважал красоту и считал ее талантом, силой.\r\nМельком видел я его тогда и только увез с собой во Владимир благородный образ и основанную на нем веру в него как в будущего близкого человека.\r\nПредчувствие мое не обмануло меня. Через два года, когда я побывал (110) в Петербурге и, второй раз сосланный, возвратился на житье в Москву, мы сблизились тесно и глубоко.\r\nГрановский был одарен удивительным тактом сердца.\r\nУ него все было так далеко от неуверенной в себе раздражительности, от притязаний, так чисто, так открыто, что с ним было необыкновенно легко.\r\nОн не теснил дружбой, а любил сильно, без ревнивой требовательности и без равнодушного «все равно».\r\nЯ не помню, чтоб Грановский когда-нибудь дотронулся грубо «ли неловко до тех «волосяных», нежных, бегущих света и шума сторон, которые есть у всякого человека, жившего в самом деле.\r\nОт этого с ним было не страшно говорить о тех вещах, о которых трудно говорится с самыми близкими людьми,\r\nк которым имеешь полное доверие, но у которых строй некоторых, едва слышных струн не по одному камертону.\r\nВ его любящей, покойной и снисходительной душе исчезали угловатые распри и смягчался крик себялюбивой обидчивости.\r\nОн был между нами звеном соединения многого я многих и часто примирял в симпатии к себе целые круги, враждовавшие между собой, и друзей, готовых разойтиться.\r\nГрановский и Белинский, вовсе не похожие друг на друга, принадлежали к самым светлым и замечательным личностям нашего круга.\r\nК концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле,\r\nодна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства,\r\nценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, - в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе.\r\n«Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», - думал каждый и свободнее дышал.\r\nА ведь Грановский не был ни боец, как Белинский, ни диалектик, как Бакунин.\r\nЕго сила была не в резкой полемике, не в смелом отрицании, а именно в положительно нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял,\r\nв художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте его характера и в постоянном, глубоком протесте против существующего порядка в России.\r\nНе только слова его действовали, но и его молчание:\r\nмысль его, не имея права высказаться, проступала так ярко в чертах его лица, что ее трудно было не прочесть,\r\nособенно в той стране, где узкое самовластье приучило (111) догадываться и понимать затаенное слово.\r\nГрановский сумел в мрачную годину гонений, от 1848 года до смерти Николая, сохранить не только кафедру, но и свой независимый образ мыслей, и это потому,\r\nчто в нем с рыцарской отвагой, с полной преданностью страстного убеждения стройно сочетавалась женская нежность, мягкость форм и та примиряющая стихия, о которой мы говорили.\r\nГрановский напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации - не тех бурных, грозных,\r\nкоторые в «гневе своем чувствуют вполне свою жизнь», как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же просто надевали венок славы на свою голову, как и терновый венок.\r\nОни невозмущаемо тихи, идут твердым шагом, но не топают; людей этих боятся судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызение совести у палачей.\r\nТаков был сам Колиньи, лучшие из жирондистов, и действительно Грановский по всему строению своей души,\r\nпо ее романтическому складу, по нелюбви д крайностям скорее был бы гугенот и жирондист, чем анабаптист или монтаньяр.\r\nВлияние Грановского на университет и на все молодое поколение было огромно и пережило его; длинную, светлую полосу оставил он по себе.\r\nЯ с особенным умилением смотрю на книги, посвященные его памяти бывшими его студентами, на горячие, восторженные строки об нем в их предисловиях,\r\nв журнальных статьях, на это юношески прекрасное желание новый труд свой примкнуть к дружеской тени, коснуться, начиная речь, до его гроба, считать от.\r\nнего свою умственную генеалогию.\r\nРазвитие Грановского не было похоже на наше; воспитанный в Орле, он попал в Петербургский университет.\r\nПолучая мало денег от отца, он с весьма молодых лег должен был писать «по подряду» журнальные статьи. Он и друг его Е.\r\nК, с которым он встретился тогда и остался с тех пор и до кончины в самых близких отношениях, работали на Сенковского,\r\nкоторому были нужны свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд их в шипучее цимлянское «Библиотеки для чтения».\r\nСобственно, бурного периода страстей и разгула в его жизни не было. После курса Педагогический институт послал его в Германию.\r\nВ Берлине Грановский встре(112)тился с Станкевичем - это важнейшее событие всей его юности.\r\nКто знал их обоих, тот поймет, как быстро Грановский и Станкевич должны были ринуться друг к другу.\r\nВ них было так много сходного в нраве, в направлении, в летах… «оба носили в груди своей роковой зародыш преждевременной смерти.\r\nНо для кровной связи, для неразрывного родства людей сходства недостаточно.\r\nТа любовь только глубока и прочна, которая восполняет друг друга, для деятельной любви - различие нужно столько же, сколько сходство;\r\nбез него чувство, вяло, страдательно и обращается в привычку.\r\nВ стремлениях и силе двух юношей было огромное различие.\r\nСтанкевич, с ранних лет закаленный гегелевской диалектикой, имел резкие спекулативные способности,\r\nи если он вносил эстетический элемент в свое мышление, то, без сомнения, он столько же философии вносил в свою эстетику.\r\nГрановский, сильно сочувствуя тогдашнему научному направлению, не имел ни любви, ни таланта к отвлеченному мышлению.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "- Что это, слезы? - вскрикнула Вера Васильевна (так звали толстушку-фельдшерицу), пытливо заглянув мне в глаза.\r\n- Нет, девочка, вы уж это оставьте, а то вы мне такого дела наделаете, что не вылечить вас и в две недели.\r\n- Хорошо, - произнесла я, - я постараюсь сдерживаться от слез, но только пришлите сюда ко мне фею Ирэн.\r\n- Фею Ирэн? - недоумевающе произнесла она, - да вы, Господь с вами, никак бредите, княжна?\n - Фея Ирэн - это Ирочка Трахтенберг. Где она?\r\n- М-lle Трахтенберг еще спит, - заявила появившаяся на пороге Матенька и потом спросила у Веры Васильевны, можно ли мне встать сегодня с постели.\r\nТа разрешила.\r\nЯ быстро принялась одеваться и через полчаса, причесанная и умытая, в белом полотняном лазаретном халате,\r\nточь-в-точь таком же, какой я видела на Ирочке сегодня ночью, входила я в соседнюю палату.\r\nТам, перед дверцей большой печки, на корточках, вся раскрасневшись от огня, сидела Ирочка и поджаривала на огне казенную булку.\r\n- Тсс! не шумите, маленькая княжна! - остановила она меня, приложив к губам палец.\n И я со смехом присела тут же подле нее на пол и стала ее рассматривать.\r\nОна была уже не такая хорошенькая, какою показалась мне ночью. Утро безжалостно сорвало с нее всю ее ночную фантастическую прелесть.\r\nОна уже более не казалась мне феей, но ее большие светлые глаза, загадочно-прозрачные, точно глаза русалки, ее великолепные,\r\nбелые, как лен, волосы и изящные черты немного надменного личика с детски-чарующей улыбкой - невольно заставляли любоваться ею.\r\n- Что вы так пристально смотрите на меня, княжна, - засмеялась девушка, - или не признаете во мне больше таинственной лунной феи сегодня?\r\n- Нет, нет, Ирочка, совсем не то... Я смотрю на вас потому, что вы мне ужасно нравитесь, и точно я вас знаю давным-давно!..\r\n- Хотите жареной булки? - неожиданно оборвала она мою пылкую речь и, отломив половину только что снятой с горячих угольев булки, протянула ее мне.\r\nЯ с большим аппетитом принялась за еду, обжигая себе губы и не сводя глаз с Ирочки.\r\nЗа что я ее полюбила вдруг, внезапно - не знаю, но это чувство вполне завладело моим горячим, отзывчивым на первые впечатления сердцем.\r\nВ два часа приехал доктор. Он выслушал меня особенно тщательно, расспросил о Кавказе, о папе. Потом принялся за Ирочку.\r\nКроме нас, больных в лазарете не было. Зато из классов их потянулась на осмотр целая шеренга.\r\n- Франц Иванович, голубчик, - молила совершенно здоровая на вид, высокая, полная старшеклассница.\n - Что прикажете, m-lle Тальмина?\r\n- Франц Иванович, голубчик, найдите вы у меня катар желудка, катар горла, катар...\r\n- У-ух, сколько катаров сразу! Не много ли будет? Довольно и одного, пожалуй... - засмеялся добродушно доктор.\r\n- Голубчик, физики не начинала... А изверг-физик в последний раз обещал вызвать и кол влепить... Миленький, спасите!\n - А если в постель уложу? - шутил доктор.\r\n- Лягу, голубчик... Даже лучше в постель, доказательство болезни налицо.\n - А касторку пропишу?\n - Брр! Ну, куда ни шло, и касторку выпью... Касторка лучше физики...\r\n- А вдруг maman не поверит, температуру при себе прикажет смерить? Что тогда? а? обоим нахлобучка...\r\n- Ничего, голубчик... температура поднимется, я градусник в чай опущу: живо 40 будет.\r\n- Ах, вы, разбойницы, - рассмеялся доктор, - ну, да уж что с вами делать...\r\nТолько смотрите, чтоб в последний раз эта болезнь физики с вами приключилась, а то головой выдам кому следует: скажу, что вы вместо своей температуры чайную измеряете!\r\n- Не скажете! - бойко отпарировала девочка, - вы добрый!\n Действительно, он был добрый.\n Через минуту его громкий голос взывал по адресу Матеньки:\r\n- Сестрица сердобольная, m-lle Тальминой потогонного приготовьте, да в постель.\r\n- Случай удивительный! - обратился он серьезно к стоявшей подле фельдшерице, смотревшей на него с подобострастным вниманием.\r\nТальмина, охая и кряхтя, как настоящая больная, ложилась в постель, а остальные давились со смеху.\r\nИ почти каждый день ту или другую девочку спасал таким образом добрый доктор.\r\nИрочке и мне было предписано остаться в лазарете на неопределенное время. Но я нимало не огорчилась этому.\r\nЗдесь было много уютнее, нежели в классе, да к тому же я могла отдохнуть некоторое время от нападок моих несправедливых одноклассниц.\r\nПо ночам я прокрадывалась в палату Ирочки, и мы болтали с ней до утра.\r\nОб истории с пропавшей книжкой я не могла умолчать перед нею. Она внимательно выслушала меня и, нахмурив свои тонкие брови, проговорила сквозь зубы:\r\n- Фу, какая гадость! - и потом, помолчав, добавила: - Я так и думала, что с вами было что-нибудь из ряда вон выходящее. Вас, как мертвую, принесли в лазарет.\r\nM-lle Арно чуть с ума не сошла от испуга.\r\nКакие гадкие, испорченные девчонки! Знаете, Нина, если они посмеют еще раз обидеть вас, вы придите ко мне и расскажите... Я уж сумею заступиться за вас...\r\n\"Заступиться? о, нет, милая Ирочка, - подумала я, - заступиться вам за меня не придется. Я сумею постоять за себя сама\".\r\nЯ рассказала Ирочке всю мою богатую событиями жизнь, и она внимательно и жадно слушала меня, точно это была не история маленькой девочки, а чудесная, волшебная сказка.\r\n- Нина! - часто прерывала она меня на полуслове, - какая вы счастливая, что пережили столько интересного!\r\nЯ бы так хотела бродить с волынкой, точно в сказке, и попасться в руки душманов.\r\n..\r\n- Что вы, Ирочка! - испуганно воскликнула я.\r\n- Ведь не всегда встречаются в жизни такие люди, как Магома, а что бы случилось со мною, если бы он не подоспел ко мне на выручку? Страшно подумать!..\r\nСлавные дни провела я в лазарете, даже тоска по дому как-то сглаживалась и перестала проявляться прежними острыми порывами.\r\nИногда меня охватывала даже непреодолимая жажда пошалить и попроказничать. Ведь мне было только 11 лет, и жизнь била во мне ключом.\r\nВ лазарете были две фельдшерицы: одна из них, Вера Васильевна, - чудеснейшее и добрейшее существо, а другая, Мирра Андреевна, - придира и злючка.\r\nНасколько девочки любили первую, настолько же ненавидели вторую.\r\nВера Васильевна, или Пышка, по-видимому, покровительствовала моей начинавшейся дружбе с Ирэн,\r\nно Цапля (как прозвали безжалостные институтки Мирру Андреевну за ее длинную шею) поминутно ворчала на меня:\r\n- Где это видано, чтобы седьмушки дневали и ночевали у старшеклассниц!\n Особенно злилась Цапля, когда накрывала меня во время наших ночных бесед с Ирочкой.\r\n- Спать ступайте, - неприятным, крикливым голосом взывала она, - сейчас же марш спать, а то я maman пожалуюсь!\r\nИ я, пристыженная и негодующая, отправлялась восвояси.\r\nСпать, однако, я не могла и, выждав удобную минутку, когда Мирра Андреевна, окончив ночной обход, направлялась в свою комнату,\r\nя поспешно спрыгивала с постели и осторожно прокрадывалась в последнюю палату, где спала моя новая взрослая подруга.\r\nДалеко за полночь длилась у нас бесконечная беседа о доме и родине, приправляемая возгласами сочувствия, удивления и смехом.\r\nМирра Андреевна догадалась, наконец, что после обхода я отправляюсь в палату старших, и возымела намерение \"накрыть\" меня.\r\n- Сегодня Цапля второй обход сделает, - успела шепнуть мне лазаретная девушка Маша, которая полюбила меня с первого же дня моего поступления в лазарет.\r\nЯ была огорчена самым искренним образом. Полночи чудесной болтовни с Ирэн вычеркивалось из моей жизни!\r\n- Ну, постой же, скверная Цапля, - возмутилась я, - отучу тебя подглядывать за нами!\r\n- Что вы хотите сделать, княжна? - встревожилась Ирочка.\n - А вот увидите.\r\nЯ особенно послушно улеглась спать в этот вечер, чем, конечно, еще более увеличила подозрительность Цапли.\r\nВ большую палату привели двух новых больных, и, кроме того, пришла одна из старшеклассниц, заболевшая внезапно незнанием педагогики.\r\nТаким образом, наша лазаретная семья увеличилась тремя новыми членами.\r\nПосле спуска газа новенькие больные сразу уснули. Я лежала с открытыми глазами, смотрела на крохотное газовое пламя ночника и думала об Ирэн, спавшей за стеною.\r\n\"Противная Мирка! - злилась я, - лишила меня такого громадного удовольствия...\"\r\nПоздно, должно быть, уже около 11 часов, потому что все было тихо и раздавался только сонный храп лазаретных девушек, спавших тут же, я неожиданно услышала шлепанье туфель по паркету.\r\n\"Она\", - мелькнуло в моей голове, и я приготовилась к атаке.\r\nДействительно, это была Мирра Андреевна, пришедшая подсматривать за мною.\r\nНеслышно подвигалась она на цыпочках к моей постели, одетая во что-то длинное, широкое и клетчатое, вроде балахона, с двумя папильотками на лбу, торчавшими наподобие рожек.\r\nЛишь только клетчатая фигура с белыми рожками приблизилась и наклонилась ко мне - я неожиданно\r\nвскочила на постели и с диким криком деланного испуга вцепилась обеими руками в злосчастные рожки.\r\n- Спасите, помогите, - вопила я, - привидение! ай! ай! ай!.. привидение!..\r\nШум и визг поднялся невообразимый. Девочки проснулись и, разумеется, не поняв в чем дело, вторили мне, крича спросонья на весь лазарет:\n - Ай, ай, привидение, спасите!\r\nКричала и сама Мирра, испуганная больше нас произведенной ею суматохой.\r\nОна делала всевозможные усилия, чтобы освободиться из моих рук, но я так крепко ухватилась за белые рожки, что все ее старания были тщетны.\r\nНаконец, она собрала последние усилия, рванулась еще раз и... - о ужас! - кожа вместе с волосами и белыми рожками отделилась с ее головы и осталась в моих руках наподобие скальпа.\r\nЯ невольно открыла чужую тайну: почтенная Мирра носила парик. С совершенно голым черепом, с бранью и криками, Цапля бросилась к выходу.\r\nА я, растерянная и смущенная неожиданным оборотом дела, лепетала, помахивая оставшимся в моих руках париком:\r\n- Ах, Боже мой, кто же знал... Разве я думала...\n Газ снова подняли. Комната осветилась. Больные перестали кричать и волноваться и, окружив меня, хохотали теперь, как безумные.\r\nВ двух словах я передала им, как испугалась рогатого привидения, как это привидение оказалось почтенной Миррой Андреевной, и даже не Миррой Андреевной, а, верней, ее париком.\r\nМы смеялись до изнеможения.\r\nНаконец, решили завернуть злосчастный парик Мирры в бумагу и отнести его разгневанной фельдшерице.\r\nПарик передали Матеньке и велели ей как можно осторожнее доставить его по назначению.\r\nНа другой день, на перевязке, у институток только и разговору было о том, как княжна Джаваха скальпировала Цаплю.\r\nХохотали в классах, хохотали в лазарете, хохотали в подвальном помещении девушек-служанок.\r\nТолько одна Цапля не хохотала. Она бросала на меня свирепые взгляды и настаивала на скорейшей выписке меня из лазарета.\r\nНа следующий вечер, нежно простясь с Ирочкой, я собиралась в класс.\n - До свиданья, шалунья! - с ласковой улыбкой поцеловала меня Ирэн.\r\n- До свиданья, лунная фея, выздоравливайте скорее; я буду вас ждать с нетерпением в классах.\r\nКогда я поднялась в коридор и знакомое жужжанье нескольких десятков голосов оглушило меня - чуждой и неприятной показалась мне классная атмосфера.\r\nЯ была убеждена, что меня ждут там прежние насмешки недружелюбно относящихся ко мне одноклассниц.\r\nНо я ошиблась.\n Fraulein Геннинг, когда я вошла, сидела на кафедре, окруженная девочками, отвечавшими ей заданные уроки.\n При моем появлении она ласково улыбнулась и спросила:\r\n- Ну, Gott grusst dich. Поправилась?\n ______________\n Здравствуй (южн.-нем.).\r\nЯ утвердительно кивнула головой и оглядела класс. Вокруг меня уже не было ни одного враждебного личика.\r\nДевочки, казалось, чем-то пристыженные, толпились вокруг меня, избегая моего взгляда.\r\n- Здравствуйте! - кивнула мне головой Варюша Чикунина, и голос ее звучал еще ласковее, нежели прежде. - Совсем поправились?\r\n- Да! и уже нашалила там порядочно, - засмеялась я и, присев подле нее на парту, вкратце рассказала ей лазаретное происшествие.\r\n- Так вот вы какая! - удивленно подняла она брови и потом добавила, неожиданно понизив голос: - а ведь книжечка-то нашлась!\r\n- Какая книжечка? - искренно удивилась я.\r\n- Да Марковой... помните, из-за которой вы заболели. Как же, нашлась. Феня ее с сором вымела в коридор и потом принесла.\r\n.. Знаете ли, Джаваха, они так сконфужены своим нелепым поступком с вами...\r\n- Кто?\n - И Бельская, и Маркова, и Запольская, словом, все, все... Они охотно бы прибежали мириться с вами, да боятся, что вы их оттолкнете.\r\n- Пустяки! - весело вырвалось у меня, - пустяки!\r\nИ действительно, все казалось мне теперь пустяками в сравнении с дружбой Ирочки. Институт уже не представлялся мне больше прежней мрачной и угрюмой тюрьмою.\r\nВ нем жила со своими загадочно-прозрачными глазками и колокольчиком-смехом белокурая фея Ирэн.\r\nГлава V\n\n Преступление и наказание. Правило товарищества\n\n По длинным доскам коридора.\n Лишь девять пробьет на часах,\r\nНаш Церни высокий несется,\n Несется на длинных ногах.\n Не гнутся высокие ноги,\n На них сапоги не скрипят,\n И молча в открытые веки\r\nСердитые очи глядят.\n\n Краснушка даже языком прищелкнула от удовольствия и обвела класс торжествующими глазами.\r\n- Браво, Запольская, браво! - раздалось со всех сторон, и девочки запрыгали и заскакали вокруг нашей маленькой классной поэтессы.\r\nДежурная дама, страдавшая флюсом, вышла полежать немного в своей комнате, и мы остались предоставленными самим себе.\r\n- Милочки, да ведь она это у Лермонтова стащила, - внезапно запищала всюду поспевающая Бельская.\n - Что ты врешь, Белка! - напустилась на нее обвиняемая.\r\n- Ну, да... \"Воздушный корабль\"... \"По синим волнам океана, - так начинается, - лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах\". А у тебя...\r\n- Ну, да, я и не скрываю... Я за образец взяла... Даже и великие поэты так делали...\r\nА все-таки хорошо, и ты из зависти придираешься. Хорошо, ведь, mesdam'очки? - И она обвела класс сияющими глазами.\r\n- Хорошо, Маруся, очень хорошо, - одобрили все. - Вот-то обозлится Церни!\r\nЦерни был наш учитель арифметики. Длинный и сухой, как палка, он поминутно злился и кричал. Его в институте прозвали \"вампиром\". Его уроки считались наказанием свыше.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Ну, пусть бы так; но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его расписываться в книге.\r\nУтешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве - не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова.\r\nВблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.\r\nДа и в самом Верхлеве стоит, хотя бо'льшую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик,\r\nи там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью,\r\nне с жесткими большими руками, - видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица,\r\nполные груди, нежные с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги;\r\nвидит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.\r\nОн в лицах проходит историю славных времен, битв, имен;\r\nчитает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом.\r\n..\r\nГода в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками, балами; в длинных галереях сияли по ночам огни.\r\nПриезжали князь и княгиня с семейством:\r\nкнязь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом,\r\nс тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах;\r\nкнягиня - величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется,\r\nникогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.\r\nОна казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз;\r\nни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками,\r\nда через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.\r\nЗато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре разные сферы,\r\nбойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарада.\r\nТут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте,\r\nкакие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно надо поступить после ученья, чтоб не опозориться.\r\nДругой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками,\r\nпопадая ими Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.\r\nДня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с помощью мускулистых рук,\r\nразбил ему нос и по английскому и по русскому способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей.\r\nБыли еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие, стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков.\r\nБыла их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри.\r\nОна иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!\r\nПотом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы, потом учитель музыки,\r\nкоторый напивался от воскресенья до воскресенья, потом целая шайка горничных, наконец стая собак и собачонок.\r\nВсе это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком, кликами и музыкой.\r\nС одной стороны, Обломовка, с другой - княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.\r\nОтец Андрюши был агроном, технолог, учитель.\r\nУ отца своего, фермера, он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем университете,\r\nгде было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.\r\nДальше он не пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать дело, и возвратился к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре стороны.\r\nС тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и благословляет свою судьбу.\r\nОн был в университете и решил, что сын его должен быть также там - нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет,\r\nчто университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.\r\nА он сделал это очень просто:\r\nвзял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери,\r\nгалерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.\r\nВпрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на своем; он только не умел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.\r\nОн мало об этом заботился.\r\nКогда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлеве больше нечего,\r\nчто вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора.\r\nА отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлеве и помогать управлять имением, - об этом старик не спрашивал себя;\r\nон только помнил, что когда он сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.\r\nИ он отсылал сына - таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому.\n В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями.\r\n- Ты поедешь верхом до губернского города, - сказал он. - Там получи от Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него.\r\nЕсли ж его нет, продай лошадь; там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на охотника.\r\nДо Москвы доехать тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург - семьдесят пять; останется довольно. Потом - как хочешь.\r\nТы делал со мной дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый капитал;\r\nно ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет на голову.\r\nЛампада горит ярко, и масла в ней много.\r\nОбразован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, - не знаю, что ты изберешь, к чему чувствуешь больше охоты...\r\n- Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, - сказал Андрей.\n Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.\r\n- Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить - зайди к Рейнгольду: он научит.\r\nО! - прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. Это... это (он хотел похвалить и не нашел слова).\r\n.. Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу...\r\n- Не надо, не говори, - возразил Андрей, - я пойду к нему, когда у меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него...\n Опять трепанье по плечу.\r\nАндрей вспрыгнул на лошадь.\r\nУ седла были привязаны две сумки:\r\nв одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлевского полотна - вещи, купленные и взятые по настоянию отца;\r\nв другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений матери.\r\n- Ну! - сказал отец.\n - Ну! - сказал сын.\n - Все? - спросил отец.\r\n- Все! - отвечал сын.\n Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один другого насквозь.\r\nМежду тем около собралась кучка любопытных соседей посмотреть, с разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону.\r\nОтец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным шагом.\r\n- Каков щенок: ни слезинки! - говорили соседи. - Вон две вороны так и надседаются, каркают на заборе: накаркают они ему - погоди ужо!..\r\n- Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается: к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с рук!..\r\n- А старый-то нехристь хорош! - заметила одна мать. - Точно котенка выбросил на улицу: не обнял, не взвыл!\n - Стой! Стой, Андрей! - закричал старик.\r\nАндрей остановил лошадь.\n - А! Заговорило, видно, ретивое! - сказали в толпе с одобрением.\n - Ну? - спросил Андрей.\r\n- Подпруга слаба, надо подтянуть.\n - Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло приехать.\r\n- Ну! - сказал, махнув рукой, отец.\n - Ну! - кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись немного, только хотел пришпорить коня.\r\n- Ах вы, собаки, право собаки! Словно чужие! - говорили соседи.\n Но вдруг в толпе раздался громкий плач: какая-то женщина не выдержала.\r\n- Батюшка ты, светик! - приговаривала она, утирая концом головного платка глаза.\r\n- Сиротка бедный! Нет у тебя родимой матушки, некому благословить-то тебя... Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..\r\nАндрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать - и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его.\r\nВ ее горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный образ.\r\nОн еще крепко обнял женщину, наскоро отер слезы и вскочил на лошадь.\r\nОн ударил ее по бокам и исчез в облаке пыли; за ним с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем.\r\nII\r\nШтольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги.\r\nОн участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.\r\nОн беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента - посылают его;\r\nнужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу - выбирают его.\r\nМежду тем он ездит и в свет и читает: когда он успевает - бог весть.\r\nОн весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь.\r\nОн худощав; щек у него почти вовсе нет, то есть есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости;\r\nцвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные.\r\nДвижений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.\r\nКак в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа.\r\nДве стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые узлы.\r\nОн шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца.\r\nКажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой.\r\nОн распускал зонтик, пока шел дождь, то есть страдал, пока длилась скорбь, да и страдал без робкой покорности, а больше с досадой, с гордостью,\r\nи переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.\r\nИ радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит в конце всякого наслаждения.\r\nПростой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь - вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения,\r\nон понимал всю трудность ее и был внутренне горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.\r\n\"Мудрено и трудно жить просто!\r\n\" - говорил он часто себе и торопливыми взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает завертываться в неправильный, сложный узел.\r\nБольше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лицом,\r\nдруга - чем меньше веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.\r\nОн боялся всякой мечты, или если входил в ее область, то входил, как входят в грот с надписью: ma solitude, mon hermitage, mon repos, зная час и минуту, когда выйдешь оттуда.\r\nМечте, загадочному, таинственному не было места в его душе.\r\nТо, что не подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его оптический обман,\r\nто или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения или же, наконец, факт, до которого еще не дошла очередь опыта.\r\nУ него не было и того дилетантизма, который любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед.\r\nОн упрямо останавливался у порога тайны, не обнаруживая ни веры ребенка, ни сомнения фата, а ожидал появления закона, а с ним и ключа к ней.\r\nТак же тонко и осторожно, как за воображением, следил он за сердцем. Здесь, часто оступаясь, он должен был сознаваться, что сфера сердечных отравлений была еще terra incognita.\r\nОн горячо благодарил судьбу, если в этой неведомой области удавалось ему заблаговременно различить нарумяненную ложь от бледной истины;\r\nуже не сетовал, когда от искусно прикрытого цветами обмана он оступался, а не падал, если только лихорадочно и усиленно билось сердце,\r\nи рад-радехонек был, если не обливалось оно кровью, если не выступал холодный пот на лбу и потом не ложилась надолго длинная тень на его жизнь.\r\nОн считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир чувства от мира лжи и сентиментальности,\r\nмир истины от мира, смешного, или, скача обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "Чрезвычайная быстрота четырех женских рук усыпила и ошеломила меня. Я чувствовал, что смешон и велик, что я - герой и избавитель, кукла и жертва.\r\nМаленькие руки поднесли мне зеркало;\r\nна голове очутился платок, и, так как я не знал, что с ним делать, Молли взяла мои руки и забрала их вместе с платком под подбородком, тряся, чтобы я понял, как прикрывать лицо.\r\nЯ увидел в зеркале искаженное расстройством подобие себя и не признал его.\r\nНаконец тихий голос сказал: \"Спасибо тебе, душечка!\" - и крепкий поцелуй в щеку вместе с легким дыханием дал понять, что этим Молли вознаграждает Санди за отсутствие у него усов.\r\nПосле того все пошло как по маслу, меня быстро вытолкнули к обществу мужчин, от которого я временно отказался. Наступило глубокое, унизительное молчание.\r\nЯ не смел поднять глаз и направился к двери, слегка путаясь в юбке; я так и ушел бы, но Эстамп окликнул меня: - Не торопись, я пойду с тобой.\r\nНагнав меня у самого выхода, он сказал: - Иди быстрым шагом по той тропинке, так скоро, как можешь, будто торопишься изо всех сил, держи лицо прикрытым и не оглядывайся;\r\nвыйдя на дорогу, поверни вправо, к Сигнальному Пустырю.\r\nА я пойду сзади.\r\nНадо думать, что приманка была хороша, так как, едва прошел я две-три лужайки среди светлого леса,\r\nневольно входя в роль и прижимая локти, как делают женщины, когда спешат, как в стороне послышались торопливые голоса.\r\nШаги Эстампа я слышал все время позади, близко от себя.\r\nОн сказал: \"Ну, теперь беги, беги во весь дух!\r\n\" Я полетел вниз с холма, ничего не слыша, что сзади, но, когда спустился к новому подъему, раздались крики: \"Молли! Стой, или будет худо!\" - это кричал Варрен.\r\nДругой крик, Эстампа, тоже приказывал стоять, хотя я и не был назван по имени. Решив, что дело сделано, я остановился, повернувшись лицом к действию.\r\nНа разном расстоянии друг от друга по дороге двигались три человека, - ближайший ко мне был Эстамп, - он отступал в полуоборот к неприятелю.\r\nК нему бежал Варрен, за Варреном, отстав от него, спешил Босс.\r\n\"Стойте!\" - сказал Эстамп, целясь в последнего. Но Варрен продолжал двигаться, хотя и тише. Эстамп дал выстрел. Варрен остановился, нагнулся и ухватился за ногу.\r\n- Вот как пошло дело! - сказал он, в замешательстве оглядываясь на подбегающего Босса.\r\n- Хватай ее! - крикнул Босс.\r\nВ тот же момент обе мои руки били крепко схвачены сзади, выше локтя, и с силой отведены к спине, так что,\r\nрванувшись, я ничего не выиграл, а только повернул лицо назад, взглянуть на вцепившегося в меня Лемарена.\r\nОн обошел лесом и пересек путь. При этих движениях платок свалился с меня.\r\nЛемарен уже сказал: - \"Мо…\", - но, увидев, кто я, был так поражен, так взбешен, что, тотчас отпустив мои руки, замахнулся обоими кулаками.\r\n- Молли, да не та! - вскричал я злорадно, рухнув ниц и со всей силой ударив его головой между ног, в самом низу - прием вдохновения.\r\nОн завопил и свалился через меня. Я на бегу разорвал пояс юбки и выскочил из нее, потом, отбежав, стал трясти ею, как трофеем.\r\n- Оставь мальчишку, - закричал Варрен, - а то она удерет! Я знаю теперь; она побежала наверх, к матросам. Там что-нибудь подготовили. Брось все! Я ранен!\r\nЛемарен не был так глуп, чтобы лезть на человека с револьвером, хотя бы этот человек держал в одной руке только что скинутую юбку:\r\nревольвер был у меня в другой руке, и я собирался пустить его в дело, чтобы отразить нападение.\r\nОно не состоялось - вся троица понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал сзади.\r\nЯ еще не опомнился, но уже видел, что отделался дешево. Эстамп подошел ко мне с бледным и серьезным лицом.\r\n- Теперь они постоят у воды, - сказал он, - и будут, так же, как нам, грозить кулаками боту. По воде не пойдешь.\r\nДюрок, конечно, успел сесть с девушкой. Какая история! Ну, впишем еще страницу в твои подвиги и… свернем-ка на всякий случай в лес!\r\nРазгоряченный, изрядно усталый, я свернул юбку и платок, намереваясь сунуть их где-нибудь в куст, потому что,\r\nкак ни блистательно я вел себя, они напоминали мне, что, условно, не по-настоящему, на полчаса, - но я был все же женщиной.\r\nМы стали пересекать лес вправо, к морю, спотыкаясь среди камней, заросших папоротником.\r\nПоотстав, я приметил два камня, сошедшихся вверху краями, и сунул меж них ненатуральное одеяние, от чего пришел немедленно в наилучшее расположение духа.\r\nНа нашем пути встретился озаренный пригорок. Тут Эстамп лег, вытянул ноги и облокотился, положив на ладонь щеку.\n - Садись, - сказал он. - Надо передохнуть. Да, вот это дело!\r\n- Что же теперь будет? - осведомился я, садясь по-турецки и раскуривая с Эстампом его папиросы. - Как бы не произошло нападение?!\r\n- Какое нападение?!\n - Ну, знаете… У них, должно быть, большая шайка. Если они захотят отбить Молли и соберут человек сто…\r\n- Для этого нужны пушки, - сказал Эстамп, - и еще, пожалуй\" бесплатные места полицейским в качестве зрителей.\r\nЕстественно, наши мысли вертелись вокруг горячих утренних происшествий, и мы перебрали все, что было\" со всеми подробностями, соображениями, догадками и (c)себе картинными моментами.\r\nНаконец мы подошли к нашим впечатлениям от Молли; почему-то этот разговор замялся, но мне все-таки хотелось знать больше, чем то, чему был я свидетелем.\r\nОсобенно меня волновала мысль о Дигэ. Эта таинственная женщина непременно возникала в моем уме, как только я вспоминал Молли. Об этом я его и спросил.\r\n- Хм… - сказал он. - Дигэ… О, это задача! - И он погрузился в молчание, из которого я не мог извлечь его никаким покашливанием.\r\n- Известно ли тебе, - сказал он наконец, после того как я решил, что он совсем задремал, - известно ли тебе, что эту траву едят собаки, когда заболеют бешенством?\r\nОн показал острый листок, но я был очень удивлен его глубокомысленным тоном и ничего не сказал.\r\nЗатем, в молчании, усталые от жары и друг от друга, мы выбрались к морской полосе, пришли на пристань и наняли лодочника.\r\nНикто из наших врагов не караулил нас здесь, поэтому мы благополучно переехали залив и высадились в стороне от дома.\r\nЗдесь был лес, а дальше шел огромный, отлично расчищенный сад. Мы шли садом. Аллеи были пусты.\r\nЭстамп провел меня в дом через одну из боковых арок, затем по чрезвычайно путаной, сурового вида лестнице, в большую комнату с цветными стеклами.\r\nОн был заметно не в духе, и я понял отчего, когда он сказал про себя: \"Дьявольски хочу есть\".\r\nЗатем он позвонил, приказал слуге, чтобы тот отвел меня к Попу, и, еле передвигая ноги, я отправился через блестящие недра безлюдных стен в настоящее путешествие к библиотеке.\r\nЗдесь слуга бросил меня. Я постучал и увидел Попа, беседующего с Дюроком.\r\nXII\r\nКогда я вошел, Дюрок доканчивал свою речь. Не помню, что он сказал при мне.\r\nЗатем он встал и в ответ многочисленным молчаливым кивкам Попа протянул ему руку. Рукопожатие сопровождалось твердыми улыбками с той и другой стороны.\r\n- Как водится, герою уступают место и общество, - сказал мне Дюрок, - теперь, Санди, посвяти Попа во все драматические моменты.\r\nВы можете ему довериться, - обратился он к Попу, - этот ма… человек сущий клад в таких положениях. Прощайте! Меня ждут.\r\nМне очень хотелось спросить, где Молли и давно ли Дюрок вернулся, так как хотя из этого ничего не вытекало, но я от природы любопытен во всем.\r\nОднако на что я решился бы под открытым небом, на то не решался здесь,\r\nпо стеснительному чувству чужого среди высоких потолков и прекрасных вещей, имеющих свойство оттеснять непривычного в его духовную раковину.\r\nВсе же я надеялся много узнать от Попа.\n - Вы устали и, наверное, голодны? - сказал Поп. - В таком случае пригласите меня к себе, и мы с вами позавтракаем. Уже второй час.\r\n- Да, я приглашаю вас, - сказал я, малость недоумевая, чем могу угостить его, и не зная, как взяться за это, но не желая уступать никому ни в тоне, ни в решительности.\r\n- В самом деле, идем, стрескаем, что дадут.\r\n- Прекрасно, стрескаем, - подхватил он с непередаваемой интонацией редкого иностранного слова, - но вы не забыли, где ваша комната?\r\nЯ помнил и провел его в коридор, второй дверью налево.\r\nЗдесь, к моему восхищению, повторилось то же, что у Дюрока:\r\nпотянув шнур, висевший у стены, сбоку стола, мы увидели,\r\nкак откинулась в простенке меж окон металлическая доска и с отверстием поравнялась никелевая плоскость, на которой были вино, посуда и завтрак.\r\nОн состоял из мясных блюд, фруктов и кофе. Для храбрости я выпил полный стакан вина, и, отделавшись таким образом от стеснения, стал есть, будучи почти пьян.\r\nПоп ел мало и медленно, но вина выпил.\n - Сегодняшний день, - сказал он, - полон событий, хотя все главное еще впереди. Итак, вы сказали, что произошла схватка?\r\nЯ этого не говорил, и сказал, что не говорил.\n - Ну, так скажете, - произнес он с милой улыбкой. - Жестоко держать меня в таком нетерпении.\r\nТеперь происшедшее казалось мне не довольно поразительным, и я взял самый высокий тон.\r\n- При высадке на берегу дело пошло на ножи, - сказал я и развил этот самостоятельный текст в виде прыжков, беганья и рычанья, но никого не убил.\r\nПотом я сказал: - Когда явился Варрен и его друзья, я дал три выстрела, ранив одного негодяя… - Этот путь оказался скользким, заманчивым;\r\nчувствуя, должно быть, от вина, что я и Поп как будто описываем вокруг комнаты нарез, я хватил самое яркое из утренней эпопеи:\r\n- Давайте, Молли, - сказал я, - устроим так, чтобы я надел ваше платье и обманул врагов, а вы за это меня поцелуете.\r\nИ вот…\r\n- Санди, не пейте больше вина, прошу вас, - мягко перебил Поп. - Вы мне расскажете потом, как все это у вас там произошло, тем более, что Дюрок, в общем, уж рассказал.\r\nЯ встал, засунул руки в карманы и стал смеяться. Меня заливало блаженством. Я чувствовал себя Дюроком и Ганувером.\r\nЯ вытащил револьвер и пытался прицелиться в шарик кровати. Поп взял меня за руку и усадил, сказав: - Выпейте кофе, а еще лучше, закурите.\r\nЯ почувствовал во рту папиросу, а перед носом увидел чашку и стал жадно пить черный кофе.\r\nПосле четырех чашек винтообразный нарез вокруг комнаты перестал увлекать меня, в голове стало мутно и глупо.\r\n- Вам лучше, надеюсь?\n - Очень хорошо, - сказал я, - и, чем скорее вы приступите к делу, тем будет лучше.\r\n- Нет, выпейте, пожалуйста, еще одну чашку. Я послушался его и, наконец, стал чувствовать себя прочно сидящим на стуле.\r\n- Слушайте, Санди, и слушайте внимательно. Надеюсь, вам теперь хорошо?\r\nЯ был страшно возбужден, но разум и понимание вернулись.\n - Мне лучше, - сказал я обычным своим тоном, - мне почти хорошо.\r\n- Раз почти, следовательно, контроль на месте, - заметил Поп.\r\n- Я ужаснулся, когда вы налили себе целую купель этого вина, но ничего не сказал, так как не, видел еще вас в единоборстве с напитками.\r\nЗнаете, сколько этому вину лет? Сорок восемь, а вы обошлись с ним, как с водой. Ну, Санди, я теперь буду вам открывать секреты.\r\n- Говорите, как самому себе!\r\n- Я не ожидал от вас другого ответа. Скажите мне… - Поп откинулся к спинке стула и пристально взглянул на меня. - Да, скажите вот что: умеете вы лазить по дереву?\r\n- Штука нехитрая, - ответил я, - я умею и лазить по нему, и срубить дерево, как хотите. Я могу даже спуститься по дереву головой вниз. А вы?\r\n- О, нет, - застенчиво улыбнулся Поп, - я, к сожалению, довольно слаб физически. Нет, я могу вам только завидовать.\r\nУже я дал многие доказательства моей преданности, и было бы неудобно держать от меня в тайне общее положение дела,\r\nраз требовалось уметь лазить по дереву, по этим соображениям Поп, - как я полагаю, - рассказал многие обстоятельства.\r\nИтак, я узнал, что позавчера утром разосланы телеграммы и письма с приглашениями на сегодняшнее торжество и соберется большое общество.\r\n- Вы можете, конечно, догадаться о причинах, - сказал Поп, - если примете во внимание, что Ганувер всегда верен своему слову.\r\nВсе было устроено ради Молли; он думает, что ее не будет, однако не считает себя вправе признать это, пока не пробило двенадцать часов ночи.\r\nИтак, вы догадываетесь, что приготовлен сюрприз?\r\n- О, да, - ответил я, - я догадываюсь. Скажите, пожалуйста, где теперь эта девушка?\r\nОн сделал вид, что не слышал вопроса, и я дал себе клятву не спрашивать об этом предмете, если он так явно вызывает молчание.\r\nЗатем Поп перешел к подозрениям относительно Томсона и Галуэя.\r\n- Я наблюдаю их две недели, - сказал Поп, - и, надо вам сказать, что я имею аналитический склад ума, благодаря чему установил стиль этих людей. Но я допускал ошибку.\r\nПоэтому, экстренно вызвав телеграммой Дюрока и Эстампа, я все-таки был не совсем уверен в точности своих подозрений. Теперь дело ясно. Все велось и ведется тайно.\r\nСегодня, когда вы отправились в экспедицию, я проходил мимо аквариума, который вы еще не видели, и застал там наших гостей, всех троих.\r\nДверь в стеклянный коридор была полуоткрыта, и в этой части здания вообще почти никогда никто не бывает, так что я появился незамеченным.\r\nТомсон сидел на диванчике, покачивая ногой; Дигэ и Галуэй стояли у одной из витрин. Их руки были опущены и сплетены пальцами. Я отступил. Тогда Галуэй нагнулся и поцеловал Дигэ в шею.\r\n- Ага! - вскричал я. - Теперь я все понимаю. Значит, он ей не брат?!\r\n- Вы видите, - продолжал Поп, и его рука, лежавшая на столе, стала нервно дрожать. Моя рука тоже лежала на столе и так же задрожала, как рука Попа.\r\nОн нагнулся и, широко раскрыв глаза, произнес: - Вы понимаете? Клянусь, что Галуэй ее любовник, и мы даже не знаем, чем рисковал Ганувер, попав в такое общество.\r\nВы видели золотую цепь и слышали, что говорилось при этом! Что делать?\r\n- Очень просто, - сказал я. - Немедленно донести Гануверу, и пусть он отправит всех их вон в десять минут!\r\n- Вначале я так и думал, но, размыслив о том с Дюроком, пришел вот к какому заключению: Ганувер мне просто-напросто не поверит, не говоря уже о всей щекотливости такого объяснения.\r\n- Как же он не поверит, если вы это видели!\r\n- Теперь я уже не знаю, видел ли я, - сказал Поп, - то есть видел ли так, как это было. Ведь это ужасно серьезное дело. Но довольно того, что Ганувер может усомниться в моем зрении.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Я твердо была уверена, что он всегда успеет переслать эти три тысячи, только что получит от отца, - продолжала она, отвечая на вопросы.\r\n- Я всегда была уверена в его бескорыстии и в его честности... высокой честности... в денежных делах.\r\nОн твердо был уверен, что получит от отца три тысячи рублей и несколько раз мне говорил про это.\r\nЯ знала, что у него с отцом распря, и всегда была и до сих пор тоже уверена, что он был обижен отцом.\r\nЯ не помню никаких угроз отцу с его стороны. При мне по крайней мере он ничего не говорил никаких угроз.\r\nЕсли б он пришел тогда ко мне, я тотчас успокоила бы его тревогу из-за должных мне им этих несчастных трех тысяч, но он не приходил ко мне более.\r\n.. а я сама... я была поставлена в такое положение... что не могла его звать к себе...\r\nДа я и никакого права не имела быть к нему требовательною за этот долг, - прибавила она вдруг,\r\nи что-то решительное зазвенело в ее голосе, - я сама однажды получила от него денежное одолжение еще большее,\r\nчем в три тысячи, и приняла его, несмотря на то, что и предвидеть еще тогда не могла, что хоть когда-нибудь в состоянии буду заплатить ему долг мой.\r\n..\r\nВ тоне голоса ее как бы почувствовался какой-то вызов. Именно в эту минуту вопросы перешли к Фетюковичу.\r\n- Это было еще не здесь, а в начале вашего знакомства? - осторожно подходя, подхватил Фетюкович, в миг запредчувствовав нечто благоприятное.\r\n(Замечу в скобках, что он, несмотря на то, что был вызван из Петербурга отчасти и самою Катериной Ивановной,\r\n- все-таки не знал ничего об эпизоде о пяти тысячах, данных ей Митей еще в том городе и о \"земном поклоне\".\r\nОна этого не сказала ему и скрыла! И это было удивительно.\r\nМожно с уверенностию предположить, что она сама, до самой последней минуты, не знала: расскажет она этот эпизод на суде или нет, и ждала какого-то вдохновения.)\r\nНет, никогда я не могу забыть этих минут!\r\nОна начала рассказывать, она все рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и \"земной поклон\", и причины, и про отца своего, и появление свое у Мити,\r\nи ни словом, ни единым намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сам предложил \"прислать к нему Катерину Ивановну за деньгами\".\r\nЭто она великодушно утаила и не устыдилась выставить наружу, что это она, она сама, прибежала тогда к молодому офицеру, своим собственным порывом, надеясь на что-то.\r\n.. чтобы выпросить у него денег. Это было нечто потрясающее.\r\nЯ холодел и дрожал слушая, зала замерла, ловя каждое слово.\r\nТут было что-то беспримерное, так что даже и от такой самовластной и презрительно-гордой девушки, как она,\r\nпочти невозможно было ожидать такого высоко-откровенного показания, такой жертвы, такого самозаклания.\r\nИ для чего, для кого? Чтобы спасти своего изменника и обидчика, чтобы послужить хоть чем-нибудь, хоть малым, к спасению его, произведя в его пользу хорошее впечатление!\r\nИ в самом деле:\r\nобраз офицера, отдающего свои последние пять тысяч рублей, - все, что у него оставалось в жизни,\r\n- и почтительно преклонившегося пред невинною девушкой, выставился весьма симпатично и привлекательно, но.\r\n.\r\n.\r\nу меня больно сжалось сердце! Я почувствовал, что может выйти потом (да и вышла потом, вышла!) клевета!\r\nСо злобным смешком говорили потом во всем городе, что рассказ может быть не совсем был точен,\r\nименно в том месте, где офицер отпустил от себя девицу \"будто бы только с почтительным поклоном\".\r\nНамекали, что тут нечто \"пропущено\".\r\n\"Да если б и не было пропущено, если б и все правда была, - говорили даже самые почтенные наши дамы, - то и тогда еще неизвестно:\r\nочень ли благородно так поступить было девушке, даже хоть бы спасая отца?\r\n\" И неужели Катерина Ивановна, с ее умом, с ее болезненною проницательностью, не предчувствовала заранее, что так заговорят?\r\nНепременно предчувствовала, и вот решилась же сказать все! Разумеется, все эти грязненькие сомнения в правде рассказа начались лишь потом, а в первую минуту все и все были потрясены.\r\nЧто же до членов суда, то Катерину Ивановну выслушали в благоговейном, так-сказать даже стыдливом молчании. Прокурор не позволил себе ни единого дальнейшего вопроса на эту тему.\r\nФетюкович глубоко поклонился ей.\r\nО, он почти торжествовал!\r\nМногое было приобретено:\r\nчеловек, отдающий, в благородном порыве, последние пять тысяч, и потом тот же человек, убивающий отца ночью с целью ограбить его на три тысячи, - это было нечто отчасти и несвязуемое.\r\nПо крайней мере хоть грабеж-то мог теперь устранить Фетюкович.\r\n\"Дело\" вдруг облилось каким-то новым светом. Что-то симпатичное пронеслось в пользу Мити. Он же...\r\nпро него рассказывали, что он раз или два во время показания Катерины Ивановны вскочил было с места, потом упал опять на скамью и закрыл обеими ладонями лицо.\r\nНо когда она кончила, он вдруг рыдающим голосом воскликнул, простирая к ней руки:\r\n- Катя, зачем меня погубила!\n И громко зарыдал было на всю залу. Впрочем мигом сдержал себя и опять прокричал:\n - Теперь я приговорен!\r\nА затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и сжав крестом на груди руки. Катерина Ивановна осталась в зале и села на указанный ей стул.\r\nОна была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.\r\nЯ подхожу близко к той катастрофе, которая, разразившись внезапно, действительно может быть погубила Митю.\r\nИбо я уверен, да и все тоже, все юристы после так говорили, что не явись этого эпизода, преступнику по крайней мере дали бы снисхождение.\r\nНо об этом сейчас. Два слова лишь прежде о Грушеньке.\r\nОна явилась в залу тоже вся одетая в черное, в своей прекрасной черной шали на плечах.\r\nПлавно, своею неслышною походкой, с маленькою раскачкой, как ходят иногда полные женщины,\r\nприблизилась она к балюстраде, пристально смотря на председателя и ни разу не взглянув ни направо, ни налево.\r\nПо-моему, она была очень хороша собой в ту минуту и вовсе не бледна, как уверяли потом дамы. Уверяли тоже, что у ней было какое-то сосредоточенное и злое лицо.\r\nЯ думаю только, что она была раздражена и тяжело чувствовала на себе презрительно-любопытные взгляды жадной к скандалу нашей публики.\r\nЭто был характер гордый, не выносящий презрения, один из таких, которые, чуть лишь заподозрят от кого презрение - тотчас воспламеняются гневом и жаждой отпора.\r\nПри этом была конечно и робость, и внутренний стыд за эту робость, так что немудрено, что разговор ее был неровен,\r\n- то гневлив, то презрителен и усиленно груб, то вдруг звучала искренняя сердечная нотка самоосуждения, самообвинения.\r\nИногда же говорила так, как будто летела в какую-то пропасть: \"все де равно, что бы ни вышло, а я все-таки скажу\"...\r\nНасчет знакомства своего с Федором Павловичем она резко заметила: \"Все пустяки, разве я виновата, что он ко мне привязался?\r\n\" А потом через минуту прибавила: \"Я во всем виновата, я смеялась над тем и другим, - и над стариком, и над этим, - и их обоих до того довела.\r\nИз-за меня все произошло\".\r\nКак-то коснулось дело до Самсонова:\r\n\"Какое кому дело, - с каким-то наглым вызовом тотчас же огрызнулась она, - он был мой благодетель, он меня босоногую взял, когда меня родные из избы вышвырнули\".\r\nПредседатель, впрочем весьма вежливо, напомнил ей, что надо отвечать прямо на вопросы, не вдаваясь в излишние подробности. Грушенька покраснела, и глаза ее сверкнули.\r\nПакета с деньгами она не видала, а только слыхала от \"злодея\", что есть у Федора Павловича какой-то пакет с тремя тысячами.\r\n\"Только это все глупости, я смеялась, и ни за что бы туда не пошла...\"\r\n- Про кого вы сейчас упомянули, как о \"злодее\"? - осведомился прокурор.\n - А про лакея, про Смердякова, что барина своего убил, а вчера повесился.\r\nКонечно, ее мигом спросили: какие же у ней основания для такого решительного обвинения, но оснований не оказалось тоже и у ней никаких.\r\n- Так Дмитрий Федорович мне сам говорил, ему и верьте.\r\nРазлучница его погубила, вот что, всему одна она причиной, вот что, - вся как будто содрогаясь от ненависти, прибавила Грушенька, и злобная нотка зазвенела в ее голосе.\r\nОсведомились, на кого она опять намекает.\r\n- А на барышню, на эту вот Катерину Ивановну. К себе меня тогда зазвала, шоколатом потчевала, прельстить хотела. Стыда в ней мало истинного, вот что...\r\nТут председатель уже строго остановил ее, прося умерить свои выражения. Но сердце ревнивой женщины уже разгорелось, она готова была полететь хоть в бездну...\r\n- При аресте в селе Мокром, - припоминая спросил прокурор, - все видели и слышали, как вы, выбежав из другой комнаты, закричали: \"Я во всем виновата, вместе в каторгу пойдем!\r\n\" Стало быть была уже и у вас в ту минуту уверенность, что он отцеубийца?\r\n- Я чувств моих тогдашних не помню, - ответила Грушенька, - все тогда закричали, что он отца убил, я и почувствовала, что это я виновата, и что из-за меня он убил.\r\nА как он сказал, что неповинен, я ему тотчас поверила, и теперь верю, и всегда буду верить: не таков человек, чтобы солгал.\r\nВопросы перешли к Фетюковичу. Между прочим, я помню, он спросил про Ракитина и про двадцать пять рублей \"за то, что привел к вам Алексея Федоровича Карамазова\".\r\n- А что ж удивительного, что он деньги взял, - с презрительною злобой усмехнулась Грушенька,\r\n- он и все ко мне приходил деньги канючить, рублей по тридцати бывало в месяц выберет, все больше на баловство:\r\nпить-есть ему было на что и без моего.\r\n- На каком же основании вы были так щедры к г. Ракитину? - подхватил Фетюкович, несмотря на то, что председатель сильно шевелился.\r\n- Да ведь он же мне двоюродный брат. Моя мать с его матерью родные сестры. Он только все молил меня никому про то здесь не сказывать, стыдился меня уж очень.\r\nЭтот новый факт оказался совершенною неожиданностью для всех, никто про него до сих пор не знал во всем городе, даже в монастыре, даже не знал Митя.\r\nРассказывали, что Ракитин побагровел от стыда на своем стуле.\r\nГрушенька еще до входа в залу как-то узнала, что он показал против Мити, а потому и озлилась. Вся давешняя речь г.\r\nРакитина, все благородство ее, все выходки на крепостное право, на гражданское неустройство России, - все это уже окончательно на этот раз было похерено и уничтожено в общем мнении.\r\nФетюкович был доволен: опять бог на шапку послал. Вообще же Грушеньку допрашивали не очень долго, да и не могла она конечно сообщить ничего особенно нового.\r\nОставила она в публике весьма неприятное впечатление.\r\nСотни презрительных взглядов устремились на нее, когда она, кончив показание, уселась в зале довольно далеко от Катерины Ивановны.\r\nВсе время, пока ее спрашивали, Митя молчал, как бы окаменев, опустив глаза в землю.\r\nПоявился свидетелем Иван Федорович.\n\n\t \n V. ВНЕЗАПНАЯ КАТАСТРОФА.\r\nЗамечу, что его вызвали было еще до Алеши.\r\nНо судебный пристав доложил тогда председателю, что, по внезапному нездоровью или какому-то припадку,\r\nсвидетель не может явиться сейчас, но только что оправится, то когда угодно готов будет дать свое показание.\r\nЭтого впрочем как-то никто не слыхал, и узнали уже впоследствии.\r\nПоявление его в первую минуту было почти не замечено: главные свидетели, особенно две соперницы, были уже допрошены; любопытство было пока удовлетворено.\r\nВ публике чувствовалось даже утомление.\r\nПредстояло еще выслушать несколько свидетелей, которые вероятно ничего особенного не могли сообщить в виду всего, что было уже сообщено. Время же уходило.\r\nИван Федорович приблизился как-то удивительно медленно, ни на кого не глядя и опустив даже голову, точно о чем-то нахмуренно соображая.\r\nОдет он был безукоризненно, но лицо его на меня по крайней мере произвело болезненное впечатление:\r\nбыло в этом лице что-то как бы тронутое землей, что-то похожее на лицо помирающего человека.\r\nГлаза были мутны; он поднял их и медленно обвел ими залу. Алеша вдруг вскочил было со своего стула и простонал: ах! Я помню это. Но и это мало кто уловил.\r\nПредседатель начал было с того, что он свидетель без присяги, что он может показывать или умолчать, но что конечно все показанное должно быть по совести, и т. д., и т. д.\r\nИван Федорович слушал и мутно глядел на него;\r\nно вдруг лицо его стало медленно раздвигаться в улыбку, и только что председатель, с удивлением на него смотревший, кончил говорить, он вдруг рассмеялся.\r\n- Ну и что же еще? - громко спросил он. Все затихло в зале, что-то как бы почувствовалось. Председатель забеспокоился.\r\n- Вы... может быть еще не так здоровы? - проговорил он было, ища глазами судебного пристава.\r\n- Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я достаточно здоров и могу вам кое-что рассказать любопытное, - ответил вдруг совсем спокойно и почтительно Иван Федорович.\r\n- Вы имеете предъявить какое-нибудь особое сообщение? - все еще с недоверчивостью продолжал председатель.\r\nИван Федорович потупился, помедлил несколько секунд и, подняв снова голову, ответил как бы заикаясь:\n - Нет... не имею. Не имею ничего особенного.\r\nЕму стали предлагать вопросы.\r\nОн отвечал совсем как-то нехотя, как-то усиленно кратко, с каким-то даже отвращением, все более и более нараставшим, хотя впрочем отвечал все-таки толково.\r\nНа многое отговаривался незнанием. Про счеты отца с Дмитрием Федоровичем ничего не знал. \"И не занимался этим\", - произнес он.\r\nОб угрозах убить отца слышал от подсудимого, про деньги в пакете слышал от Смердякова...\r\n- Все одно и то же, - прервал вдруг с утомленным видом: - я ничего не могу сообщить суду особенного.\n - Я вижу, вы нездоровы, и понимаю ваши чувства... - начал было председатель.\r\nОн обратился было к сторонам, к прокурору и защитнику, приглашая их, если найдут нужным, предложить вопросы, как вдруг Иван Федорович изнеможенным голосом попросил:\r\n- Отпустите меня, ваше превосходительство, я чувствую себя очень нездоровым.\r\nИ с этим словом, не дожидаясь позволения, вдруг сам повернулся и пошел было из залы.\r\nНо, пройдя шага четыре, остановился, как бы что-то вдруг обдумав, тихо усмехнулся и воротился опять на прежнее место.\r\n- Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка...\r\nзнаете, как это: \"захоцу - вскоцу, захоцу - не вскоцу\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "В Индейских морях бывают, правда, ураганы, но бывают, следовательно могут и не быть, а противные ветры у Горна непременно будут.\r\nЭто напоминает немного сказку об Иване-царевиче, в которой на перекрестке стоит столб с надписью:\r\n\"Если поедешь направо, волки коня съедят, налево - самого съедят, а прямо - дороги нет\".\r\nОбратный путь предполагается кругом Америки. И обо всем этом толкуют здесь гораздо меньше, нежели, бывало, при сборах в Павловск или Парголово.\r\nА хотите ли знать расстояния?\r\nОт Англии до Азорских островов, например, 2250 морских миль (миля - 13/4 версты), оттуда до экватора 1020 м<иль>,\r\nот экватора до мыса Доброй Надежды 3180 м<иль>, а от мыса Доброй Надежды до Зондского пролива 5400 м<иль>, всего около двадцати тысяч верст.\r\nСкучно считать, лучше проехать! До вечера.\r\n11 января.\r\nДо вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо.\r\nТеперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово \"непременно\".\r\n\"На море непременно не бывает\", - сказал он. \"На парусных судах\", - подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок.\r\nВетер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает. Сегодня, 11-го января, утро ясное, море стихает.\r\nВиден Эддистонский маяк и гладкий, безотрадный утес Лизарда. Прощайте, прощайте! Мы у порога в океан.\r\nКогда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон - дойдет.\r\nНо уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо.\r\nЕще последнее \"прости\"! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня - надежда воротиться.\r\nЯнварь 1853 года. \n Британский канал. \n\n 1} А. Н. Майков (примеч. Гончарова).\r\n2} В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков (примеч. Гончарова). \n 3} гигантские шаги (фр.). \n\n II\r\nАТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН И ОСТРОВ МАДЕРА\r\nВыход в океан. - Крепкий ветер и качка. - Прибытие на Мадеру. - Город Фунчал. - Прогулка на гору. - Обед у консула. - Отплытие. \n\n С 6 по 18 января 1853.\r\nКончено, я решительно путешествую.\r\nЯ всё ждал перемены, препятствия;\r\nмне казалось, судьба одумается и не пошлет меня дальше:\r\nпоэтому нерешительно делал в Англии приготовления к отъезду, не запасал многого, что нужно для дальнего вояжа, и взял кое-что, годное больше для житья на берегу.\r\nНо вот океан: переступишь за его порог - и возврата нет! Я из Англии писал вам, как мы плавали по каналу, как нас подхватил в нем свежий ветер и держал там четверо суток.\r\nПисьмо это, со многими другими, взял английский лоцман, который провожал нас по каналу и потом съехал на рыбачьем боте у самого Лизарда.\r\n11-го января ветер утих, погода разгулялась, море улеглось и немножко посинело, а то всё было до крайности серо, мутно;\r\nтолько волны, поднимаясь, показывали свои аквамаринные верхушки.\r\nВот милях в трех белеет стройная, как стан женщины, башня Эддистонского маяка.\r\nОн построен на море, на камне, в нескольких милях от берега. Бурун с моря хлещет, говорят, в бурю до самого фонаря.\r\nНесколько раз ветер смеялся над усилиями человека, сбрасывая башню в море.\r\nНо человек терпеливо, на обломках старого, строил новое здание крепче и ставил фонарь и теперь зажигает опять огонь и, в свою очередь, смеется над ветром.\r\nВот и Лизард, пустой, голый и гладкий утес, далеко ушедший в море от берегов. От подошвы его расстилается светлая площадь океана.\r\nВсе были наверху, пока ссаживали лоцмана. Я, прислонившись к шпилю, смотрел на океан и о чем-то задумался. Вдруг меня кто-то схватил за руку, стиснул ее и начал неистово трясти.\r\nЧто за штука? А! Это лоцман прощается. Смотрю: лакированная шляпа и синяя куртка пошли дальше, обходя всех таким же порядком.\r\nВсякого молча схватит за руку, точно укусит, кивнет головой и потом к следующему.\r\nЯ дал ему письмо, которое уже у меня было готово, он схватил и опустил его в карман, кивнув тоже головой.\r\nКакой карман! Я успел бросить туда взгляд: точно колодезь! Там лежало писем тридцать, но они едва покрывали дно.\r\nМы быстро подвигались к океану. \"Дедушка! - спросил кто-то нашего Александра Антоновича, - когда же будем в океане?\" - \"Мы теперь в нем\", - отвечал он.\r\n\"Так уж из канала вышли?\" - спросил другой, глядя по обеим сторонам канала. \"Нет еще: ведь это канал и есть, где мы\". - \"Кто же вас разберет\", - отвечали ему недовольные.\r\n\"Положите метку, - сказал дедушка, - когда назад пойдем, так я вам и скажу, где кончится канал и где начало океана... Смотрите, смотрите!\" - сказал он мне, указывая на море.\r\n\"Что такое?\" - спросил я, глядя во все стороны. \"Неужели не видите? Да вот, смотрите: не дальше кабельтова от нас\".\r\nСмотрю: то там, то сям брызнет из воды тонкой струей фонтанчик и пропадет.\r\nПотом опять. \"Не может быть, чтоб здесь были киты!\" - сказал я. \"Не настоящие киты, а мелочь из их породы\", - заметил дед.\r\nЯ целое утро не сходил с юта. Мне хотелось познакомиться с океаном.\r\nЯ уже от поэтов знал, что он \"безбрежен, мрачен, угрюм, беспределен, неизмерим и неукротим\", а учитель географии сказал некогда, что он просто - Атлантический.\r\nТеперь я жадно вглядывался в его физиономию, как вглядываются в человека, которого знали по портрету.\r\nМне хотелось поверить портрет с подлинными чертами лежавшего передо мной великана, во власть которого я отдавался на долгое время.\r\n\"Какой же он в самом деле? - думал я, поглядывая кругом.\r\n- Что таится в этом неизмеренном омуте? Чем океан угостит пловцов?.\r\n.\" Он был покоен: по нем едва шевелились легкими рядами волны, как будто ряды тихих мыслей, пробегающих по лицу; страсти и порывы молчали.\r\nПопутный ветер и умеренное волнение так ласково манили дальше, а там...\r\n\"Где же он неукротим? - думал я опять, - на старческом лице ни одной морщинки!\r\nНеобозрим он, правда: зришь его не больше как миль на шесть вокруг, а там спускается на него горизонт в виде довольно грязной занавески.\r\nПоверхность шара и на этом пространстве образует дугу, закрывающую даль\".\r\n\"Могуч, мрачен - гм! посмотрим\", и, оглядев море справа, я оборотился налево и устремил взгляд прямо в физиономию... Фаддеева. Он стоял передо мной с фуражкой в руке.\r\n\"Что ты?\" - \"Поди, ваше высокоблагородие, обедать, я давно зову тебя, да не слышишь\". Я тем охотнее принял это приглашение, что наверху было холодно.\r\nСеверный ветер дышал такой прохладой, что в байковом пальто от него трудно было спрятаться.\r\nЗа столом дед сидел подле меня и был очень весел; он даже предложил мне выпить вместе рюмку вина по случаю вступления в океан. \"Поздравляю с океаном\", - сказал он.\r\n\"Вы очень рады ему, вероятно, как старому знакомому?\" - спросил я. \"Да, мы друг друга знаем, - отвечал он.\r\n- И точно я рад: теперь на карту хоть не гляди, по ночам можно спать: камней, банок, берегов - долго не дождемся\".\r\n- \"А буря?\" - \"Какая буря?\" - \"Ну, шторм\", - поправился я. \"Это не по моей части, - сказал он. - Я буду спать, а Иван Семенович и вот Иван Иванович нет.\r\nДа что такое шторм на океане? Если еще при попутном ветре, так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!\"\r\nВнизу, за обедом, потом за чашкой кофе и сигарой, а там за книгой, и забыли про океан... да не то что про океан, а забыли и о фрегате.\r\nТочно где-нибудь в комнате собралось несколько человек приятелей у доброго хозяина, который предоставляет всякому делать, что он хочет.\r\nЯ разложил у себя на бюро бумаги, книги, поставил на свое место чернильницу, расположил все мелочи письменного стола, как дома.\r\nФаддееву опять досталось немало возиться с убранством каюты. Я не мог надивиться его деятельности, способностям и силе.\r\nЯ, кажется, писал вам, что мне дали другую каюту, вверху на палубе. Это была маленькая комнатка с окном.\r\nНадо было установить в ней всё, как в прежней. И Фаддеев всё это сделал еще в Портсмуте, при переселении с \"Кемпердоуна\" на фрегат.\r\nДоска ли нейдет - мигом унесет ее, отпилит лишнее, и уж там, как она ни упрямься, а он втиснет ее в свое место.\r\nЕму нужды нет, если от этого что-нибудь расползется врозь: он и то поправит, и опять нужды нет, если доска треснет.\r\nОн один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с тою только разницею,\r\nчто сапоги положил уже не с книгами, как прежде, а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке.\r\n\"Ближе доставать\", - сказал он на мой вопрос, зачем так сделал.\r\nС книгами поступил он так же, как и прежде: поставил их на верхние полки, куда рукой достать было нельзя, и так плотно уставил, что вынуть книгу не было никакой возможности.\r\nУ него было то же враждебное чувство к книгам, как и у берегового моего слуги:\r\nоба они не любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь, так, того и гляди, разорвешь.\r\nИногда он, не зная назначения какой-нибудь вещи, брал ее в руки и долго рассматривал, стараясь угадать, что бы это такое было, и уже ставил по своему усмотрению.\r\nПопался ему одеколон: он смотрел, смотрел, наконец налил себе немного на руку. \"Уксус\", - решил он, сунув стклянку куда-то подальше в угол.\r\nМне надо было несколько изменить в каюте порядок, и это стоило немалого труда.\r\nНо худо ли, хорошо ли, а каюта была убрана; всё в ней расставлено и разложено по возможности как следует; каждой вещи назначено место на два, на три года.\r\nА про океан, говорю, и забыли.\r\nТолько изредка кто-нибудь придет сверху и скажет, что славно идем: девять узлов, ветер попутный. И в самом деле шли отлично. Но океан не забыл про нас. К вечеру стало покачивать.\r\nНу, что за важность? пусть немного и покачает: на то и океан. Странно, даже досадно было бы, если б дело обошлось так тихо и мирно, как где-нибудь в Финском заливе.\r\nК чаю уже надо было положить на стол рейки, то есть поперечные дощечки ребром, а то чашки, блюдечки, хлеб и прочее ползло то в одну, то в другую сторону.\r\nДа и самим неловко было сидеть за столом: сосед наваливался на соседа.\r\nНачались обыкновенные явления качки: вдруг дверь отворится и с шумом захлопнется.\r\nВ каютах, то там, то здесь, что-нибудь со стуком упадет со стола или сорвется со стены, выскочит из шкапа и со звоном разобьется - стакан, чашка, а иногда и сам шкап зашевелится.\r\nА там вдруг слышишь, сочится где-то сквозь стенку струя и падает дождем на что случится, без разбора, - на стол, на диван, на голову кому-нибудь.\r\nСначала это возбуждало шутки. Смешно было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в один угол, а его отнесет в другой: никто не ходил как следует, всё притопывая.\r\nЮность резвилась, каталась из угла в угол, как с гор. Вестовые бегали, то туда, то сюда, на шум упавшей вещи, с тем чтобы поднять уже черепки.\r\nСразу не примешь всех мер против неприятных случайностей.\r\nЭта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях - не больше.\r\nНе привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются.\r\nЯ кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.\r\nЕще с вечера начали брать рифы: один, два, а потом все четыре.\r\nЕдва станешь засыпать - во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, - приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь;\r\nкругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос - ваши лица искажаются в какие-то призраки;\r\nполуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи;\r\nна картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон - очнешься - что такое?\r\nничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.\r\nУтомленный, заснешь опять; вдруг удар, точно подземный, так что сердце дрогнет - проснешься: ничего - это поддало в корму, то есть ударило волной...\r\nИ так до утра! Всё еще было сносно, не более того, что мы уже испытали прежде.\r\nНо утром 12-го января дело стало посерьезнее. \"Буря\", - сказали бы вы, а мои товарищи называли это очень свежим ветром.\r\nЯ пробовал пойти наверх или \"на улицу\", как я называл верхнюю палубу, но ходить было нельзя.\r\nЯ постоял у шпиля, посмотрел, как море вдруг скроется из глаз совсем под фрегат и перед вами палуба стоит стоймя,\r\nто вдруг скроется палуба и вместо нее очутится стена воды, которая так и лезет на вас.\r\nНо не бойтесь: она сейчас опять спрячется, только держитесь обеими руками за что-нибудь. Оно красиво, но однообразно... Я воротился в общую каюту.\r\nТрудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад.\r\nМне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать.\r\nСидя ли, лежа ли, а всё надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.\r\nВечером я лежал на кушетке у самой стены, а напротив была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз.\r\nВдруг поддало, то есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за что мог.\r\nЯ, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки.\r\n\"Куда?\" - мелькнул у меня вопрос в голове, а за ним и ответ: \"На круглую софу\". Я так и сделал: распростер руки и препокойно перевалился на мягкие подушки круглой софы.\r\nПрисутствовавшие, - капитан Лосев, барон Крюднер и кто-то еще, - сначала подумали, не ушибся ли я, а увидя, что нет, расхохотались.\r\nНо смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу;\r\nон не успеет наклониться - и, смотришь, приобрел шишку на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого.\r\nСкучное дело качка; все недовольны; нельзя как следует читать, писать, спать; видны также бледные, страдальческие лица.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "а сам леший сидел где-то под сосною и, не обращая ни на что внимания, подковыривал пенькою старый лыковый лапоть.\r\nСменялась и эта картина, и шевелилось передо мною какое-то огромное, ослизшее, холодное чудовище,\r\nс мириадами газовых глаз на черном шевелящемся теле, по которому ползли, скакали, прыгали и спотыкались куда-то вечно спешащие люди;\r\nслышались сиплые речи, детские голоса, распевающие под звуки разбитых шарманок, и темный угол моей комнаты, в окне которой слабо мерцал едва достигавший до нее свет уличного фонаря.\r\nМне все спалось;\r\nспалось несколько слабее, но еще слаще, и, ютясь все крепче в уголок моего дивана, я вдруг услыхал,\r\nкак чей-то маленький голос откуда-то из-под шерстяной обивки говорил кому-то такие ласковые речи, что именно, кажется, такие речи только и могут прислышаться во сне.\r\nНикак я не мог запомнить этих хороших слов и стал просыпаться.\r\n- Мой идол... идол... и-д-о-л! - с страстным увлечением говорил маленький голос в минуту моего пробуждения. - Какой ты приятный, когда ты стоишь на коленях!.\r\n.\r\nКак я люблю тебя, как много я тебе желаю счастья!\r\nЯ верю, я просто чувствую, я знаю, что тебя ждет слава;\r\nя знаю, что вся эта мелкая зависть перед тобою преклонится, и женщины толпами целыми будут любить тебя, боготворить, с ума сходить.\r\nМоя любовь читает все вперед, что будет; она чутка, мой друг! мой превосходный, мой божественный художник!\r\nРоман Прокофьич сделал слабое, чуть слышное движение.\r\n- Постой, постой! - остановил его маленький голос. - Останься так; постой передо мною на коленях. Я так люблю ласкать тебя, мой славный.\r\nТы так высок, что я не достаю твоих кудрей, когда ты встанешь. А я люблю! как я люблю вот эти черные - вот эти демонские кудри!.\r\n. Ох, когда б ты знал, как я люблю тебя, мой Ромцю! Как много я тебе желаю счастья, славы и... любви... Постой, постой!.. дай мне сказать тебе про все.\r\nТы знаешь... я дышать не могу, когда вдвоем с тобою. В груди тут у меня, нет... этого... нет ничего того, что там у всех бывает, а только - сердце.\r\nОгромное, во всей груди все сердце... и в этом сердце все огонь; огонь и рана - Ромцю... И мне так хочется тогда... вот и теперь.\r\n.. такое что-то сделать для тебя... что было б выше сил моих... Когда бы ты знал, как хочется мне быть для тебя несчастной...\r\nтакой несчастной, чтобы мое несчастье испугало бы всех... а чтобы ты... О, чтобы ты был счастлив! счастлив!, и чтобы это счастье я тебе купила! Но.\r\n.. я не знаю... а ты не говоришь, что сделать для тебя. Как мне погибнуть? как? Учи меня, учи, учи скорее, Ромцю...\r\nМаленький голос задрожал и продолжал, трясясь и млея:\r\n- Мне снилось раз, какое счастье...\r\nНе помню, я чего-то начиталась, усталая уснула и вижу, что на тебе венок; и что тебя везут в какой-то колеснице;\r\nчто женщины все на коленях стоят перед тобою и говорят про что-то, про славу, про любовь или еще про что-то.\r\n.. а я ничего не умею сказать тебе. Не умею даже сказать, что я люблю тебя и.\r\n.. Постой, Ромцю! Постой, не уходи... Я бросилась под лошадей твоих и их копыта, и эти острые колеса впились мне в грудь... и так легко мне было, Ромцю.\r\nАх, как легко! ах, как легко! - какое было счастье! О, где тот Рим, в который я могу нести вслед за тобой твой мольберт, холст, твою палитру, краски.\r\n.\r\n.\r\nБоже! Боже! какие горести, какое зло ты можешь мне послать, чтоб я забыла за ними благословлять тебя, если только один луч его славы упадет на мою голову?\r\nОставь, брось этот страшный город! Брось деньги, брось, возненавидь их.\r\n..\r\nПойдем! Пойдем отсюда, мой Ромцю! Мы станем жить одни, тихонько; к нам не заглянет скука - не бойся. И-когда ты будешь счастлив, славен...\r\nи тогда... О, что ж тогда?.. О, говори мне, что ж тогда, когда все будут знать, что я тебя лелеяла, что я тебе служила?.. что я твой друг!..\r\n- Что ты моя любовь.\r\n- Что я твоя любовь!.. О нет, не нужно, чтобы это знали, пока я буду жить... Нет... тогда...\r\nя поскорей умру, к на моей могиле пускай напишут, что ты любил меня! Живой ты мне одной, наедине... скажи одно спасибо.\r\n- А ты мне чем ответишь?\r\nВышла коротенькая паузка, после которой слабый голосок стыдливо и восторженно сказал:\n - Я чем отвечу?\n - Поцелуем?\n - Да.\n - Одним?\r\n- Ах, полно говорить об этом! Миллионом, если хочешь.\n - Миллион! миллион! ох, как далеко тот миллион!\n Истомин смолчал секунду и прошептал:\r\n- Сейчас... теперь... сию минуту...\n - Руки! руки больно! руки!\r\n- Один сейчас, в задаток! Сейчас, сейчас - он все равно один из моего миллиона. - Один... ты лжешь; ты страшен...\r\n- Нет, нет, ничего, не бойся. Я ведь один. Она была в смущении и молчала.\n - Отказ?\r\n- Нет; на, целуй.\n - Да; раз... один; но бесконечный! - и он смял и задушил ее в своих объятиях.\r\nПозднее опять слышался разговор, но такой частый, что его понять было невозможно; слова неслись как мелкий песок, сгоняемый ветром с пригорка в долину.\r\nМне опять стало спаться и стала сниться эта долина, сухая, серая, пыльная, без зелени, совсем без признака жизни;\r\nветер гнал в нее тучи песчаной пыли, свивал их столбом облачным и шибко поднимал вихрем к небу.\r\nВ самой середине этого крутящегося серого столба мелькала тоже совершенно серая, из пыли скатанная человеческая фигура;\r\nона долго вертелась валуном и, наконец, рассыпалась, и когда она рассыпалась, я увидал, что это была бабушка Норк.\r\nЯ проснулся совсем; за стеной у меня было все тихо; на улице мерцали фонари; где-то ныла разбитая шарманка, и под ее унылые звуки разбитый голос пел:\r\nТанцен дами, стид откинов,\n Кавалерен без затей,\n Схватит девишка, обнимет\n И давай вертеться с ней.\n\n ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ\r\nБыл вскоре за этим новый человеконенавистный петербургский день с семью различными погодами, из которых самая лучшая в одно и то же время мочила и промораживала.\r\nПробитый насквозь чичером, чередовавшимся с гнилою мокрядью и морозом,\r\nя возвратился домой с насморком и лихорадочным ознобом и, совсем больной, укутавшись потеплее, повалился на свой уютный диван.\r\nДышалось мне тяжело, и во всем теле беспрестанно ощущалась неприятная наклонность вздрагивать;\r\nно тем не менее я, должно быть, заснул очень скоро, потому что скоро же очень из моей пустой и темной залы стали доноситься до меня мягкие,\r\nно тяжелые медвежьи шаги, сап, глубокие вздохи и какое-то мягкое кувырканье.\r\nПрошла еще пара минут, и в дверях, прямо против моего лица, показался на задних лапах огромный, бурый с проседью медведь.\r\nОн держался одною переднею лапою за притолку, медленно покачивался и, далеко высунув свой пурпурно-красный язык, тяжело дышал и щурился.\r\nОт него, как от раскаленной чугунной печки, било в меня несносным, сухим жаром;\r\nлишенный всякого эпителия, тифозный язык моего гостя мотался и вздрагивал; его липнущие маленькие глаза наводили дрему непробудную.\r\nМедведь подошел к моему дивану, закрыл мое лицо своей пушистой грудью и начал лизать мою голову своим острым языком.\r\nНе мог я определить - хорошо мне от этого или худо; не мог я крикнуть, не в силах был повернуться.\r\nСгорая сухим жаром горячки, я беспрестанно путался в каких-то нелепых представлениях, слышал то детский шепот, то медвежьи вздохи, то звон и заунывную песню \"про солому\".\r\nЭто становилось несносно;\r\nхотелось во что-нибудь вслушиваться, что-нибудь понять и проснуться, но развинченное тело лежало пластом, и всякие трезвые, впечатления были чужды больной моей голове.\r\nВ таком состоянии прошло, должно быть, очень много времени, прежде чем окружающий меня горячий воздух стал как будто немного тонеть,\r\nразрежаться, и с тем вместе заворочался и начал спускаться к ногам давивший меня медведь.\r\nЕдва он чуть поосвободил мою голову, до моего слуха сейчас же, с первою же струйкою свежего воздуха, донеслось какое-то знакомое, необыкновенно ласковое слово.\r\nЯ ту же секунду по этому голосу узнал знакомый маленький голос, но мозг мой все-таки беспрестанно сбивался с пути, усыпал и путался.\r\nЛасковые слова долетали до меня с различными перерывами и по временам совсем как-то доходили звуками без значения.\r\n- Я не могу, - говорил мужской голос, - я люблю тебя, тебя одну, и тебя первую люблю я. Я чувствую, что при тебе только я становлюсь хоть на минуту человеком.\r\n- Не говори этого, Ромцю; ты сам не знаешь, чего ты хочешь, - отвечал маленький голос.\r\n- Я решил это, - говорил Роман Прокофьич, - слышишь, я решил. Я готов сделать это против твоей воли.\r\n- Поди, поди лучше сюда и сядь!.\r\n.\r\nСиди и слушай, - начинал голос, - я не пойду за тебя замуж ни за что; понимаешь: ни за что на свете!\r\nПусть мать, пусть сестры, пусть бабушка, пусть все просят, пусть они стоят передо мною на коленях, пускай умрут от горя - я не буду твоей женой.\r\n.. Я сделаю все, все, но твоего несчастья... нет... ни за что! нет, ни за что на свете!\r\n- О чем ты плачешь?\r\n- О том, что ты меня не понимаешь. Ты говоришь, что я ребенок... Да разве б я не хотела быть твоею Анной Денман...\r\nНо, боже мой! когда я знаю, что я когда-нибудь переживу твою любовь, и чтоб тогда, когда ты перестанешь любить меня, чтоб я связала тебя долгом?\r\nчтоб ты против желания всякого обязан был работать мне на хлеб, на башмаки, детям на одеяла?\r\nЧтоб ты меня возненавидел после? Нет, Роман! Нет! я не так тебя люблю: я за тебя хочу страдать, но не хочу твоих страданий.\r\n- О боже мой, о боже мой! как хороша, как дивно хороша ты, Маня! - прошептал Истомин.\n - Опять все красота!\r\n- Всегда о красоте. Она моя! моя! Скажи скорей: моя она?\n - Твоя.\n - Уйди ж теперь.\n - Зачем?.. Куда идти?\r\n- Беги, спасайся... Ты думаешь, я человек? Нет; я не человек: в меня с твоим вчерашним поцелуем вошел нечистый дух, глухой ко всем страданиям и слезам.\r\n.. беги... Он жертвы, жертвы просит!\r\n- Жертвы!\n - Да! тебя, тебя он требует на жертву.\n - На жертву?.. Я готова.\n - Ребенок! понимаешь ли, что ты сказала? Понятно ли тебе, какой я жертвы требую?\r\n- Нет, - решительно ответила Маня.\n - О дьявол! тебе такого чистого ягненка еще никто не приносил на жертву!\r\n- Я ничего не понимаю. Мне жаль тебя, мой Ромцю; жаль, тебя мне жаль!\n - Так поцелуй меня скорее.\n - Целую; на, целую!\r\n- Целуй... так, как ты меня целуешь... да, как ты сестер целуешь... иначе ждет беда!.. Нет; я не поцелую тебя!\r\nИ долго, долго было и тихо и жутко; и вдруг среди этой мертвой тишины сильный голос нервно вскрикнул:\n - Я погублю тебя!\n И в то же мгновение прозвучало тихое, но смелое:\r\n- Губи!\r\n\"Маня! Маня!\" - усиливался я закричать сколько было мочи, но чувствовал сквозь сон, что из уст моих выходили какие-то немые, неслышные звуки.\r\n\"Маня!\" - попробовал я вскрикнуть в совершенном отчаянии и, сделав над собой последнее усилие, спрыгнул в полусне с дивана так, что старые пружины брязгнули и загудели.\r\nНа этот шум из-за истоминских дверей ответил слабый, перекушенный стон.\r\nКак ошеломленный ударом в голову, выскочил я в другую комнату и прислонился лбом к темному запотевшему стеклу.\r\nВ глазах у меня вертелись тонкие огненные кольца, мелькал белый лобик Мани и ее маленькая закушенная губка.\r\nЯ перебежал впопыхах свою залу, схватил в передней с вешалки пальто, взял шляпу и выскочил за двери.\r\nСпускаясь с лестницы, слабо освещенной крошечною каминною лампою, я на одном повороте, нос к носу,\r\nстолкнулся с какой-то маленькой фигурой, которая быстро посторонилась и, как летучая мышь, без всякого шума шмыгнула по ступеням выше.\r\nКогда эта фигурка пробегала под лампою, я узнал ее по темному шерстяному платью, клетчатому фланелевому салопу и красному капору.\r\nСпешивши и неровными шагами обогнул я торопливо линию, перебежал проспект и позвонил у домика Норков.\r\nМне отперла Ида Ивановна. Держа в одной руке свечу, она посмотрела на меня без всякого удивления, отодвинулась к стенке и с своей обыкновенной улыбкой несколько комически произнесла:\r\n- Честь и место.\n - Здравствуйте, Ида Ивановна! - начал я, протягивая ей руку.\r\n- Проходите, проходите, там успеем поздороваться, - отвечала девушка, поворачивая в двери довольно тугой ключ.\r\nВ маленькой гостиной сидели за чаем бабушка и madame Норк.\n - О, хорошо ж вы нас любите! - первая заговорила навстречу мне старушка.\r\n- Да, хорошо вы с нами сделали! - поддерживала ее с относящимся ко мне упреком madame Норк.\r\n- Месяц, слышим, в Петербурге и навестить не придете. Я Иденьке уже несколько раз говорила, что бы это, говорю, Иденька, могло такое значить?\r\n- А Ида Ивановна, - спрашиваю, - что же вам отвечала?\n - Не помню я что-то, что она мне такое отвечала.\r\n- Кажется, ничего, мама, не отвечала, - откликнулась Ида и поставила передо мною стакан чаю.\r\nЯ осведомился о Берте Ивановне, о ее муже и даже о Германе Вермане спросил и обо всех об них получил самые спокойные известия; но спросить о Мане никак не решался.\r\nЯ все ждал, что Маня дома, что вот-вот она сама вдруг покажется в какой-нибудь двери и разом сдунет все мои подозрения.\r\n- А слыхали вы, у нас в анненской школе недавно какое ужасное несчастие-то было? - начала после первых приветствий Софья Карловна.\n - Нет, - говорю, - не слыхал. Что такое?\r\n- Ах, ужасно! Представьте себе, одна маленькая девочка стальное перо проглотила.\n - Это бывает в школах, - подсказала, вздохнувши, бабушка.\r\n- Да, это бывает по трем причинам, - проговорила Ида Ивановна.\n - Что такое, друг мой, по трем причинам?- прошептала старушка.\r\n- Это, бабушка, так говорится.\n - Как говорится?\n - Ах, боже мой, бабушка! Ну, просто так говорят, что все, что бывает, бывает по трем причинам.\r\n- Все-то ты, Иденька, врунья; всегда ты все что-нибудь врешь, - произнесла серьезно Софья Карловна и тихонько добавила: - Ох, эти дети, дети!\r\nСколько за ними, право, смотреть надо! Вы вот не поверите, кажется уж Маня и не маленькая, а каждый раз, пока ее не дождешься, бог знает чего не надумаешься?\r\n- А где же, - говорю, - Марья Ивановна?\r\n- А на уроке.\r\nУроки пения тут эти Шперлинги затеяли; оно, конечно, уроки обходятся недорого, потому что много их там - девиц двадцать или еще и больше разом собирается, только все это по вечерам.\r\n.. так, право, неприятно, что мочи нет. Идет ребенок с одной девчонкой... на улице можно ждать неприятностей.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Успокоившись, нарезал он из бумаги, в меру монет, несколько кружков, переложил ими вычищенные монеты, потом, вздохнув, как будто разлучаясь с другом, свернул золото в старые обвертки,\r\nс другим вздохом уложил милое дитя в гроб его до нового свидания и готовился вдвинуть ящик на прежнее место, как вдруг собаки залились лаем и, немного погодя, сторож затрубил в трубу.\r\nСкупец затрепетал как лист осиновый; руки у него с ящиком остались в том положении, в каком их застала тревога в доме;\r\nбледнеть уже более обыкновенного он не мог, но лицо его от страха подергивало, как от судороги.\r\n\"Что это значит? в полуночь?\" - сказал он сам себе, старался ободриться и, дрожа, спешил привести ящики, шкап и кабинет в прежнее укрепленное состояние.\r\nПосле того надел на себя засаленный колпак, взял ночник, положил пистолет за пазуху, попытал крепость замка у кабинета,\r\nвывел у двери песком разные фигуры, чтобы следы по нем были сейчас видны, и обошел рунтом все комнаты в доме.\r\nВсе посты, кроме одного, были заняты проснувшимися ребятишками и девочками, испитыми, растрепанными, босыми и в лохмотьях.\r\n- Марта! Марта!\r\n- грозно закричал барон, и на крик этот выбежала женщина не старая, но с наружностью мегеры, в канифасной кофте и темной, стаметной юбке, в засаленном чепце,\r\nс пуком ключей у пояса на одной стороне и лозою на другой, в башмаках с высокими каблуками, которые своим стуком еще издали докладывали о приближении ее.\r\nЭто была достойная экономка барона Балдуина и домашний его палач.\r\n- А-а! дружище! - сказал Фюренгоф и указал ей на девочку лет десяти, лежавшую, согнувшись в клубок, у одной из дверей.\r\nМегера немилосердо толкнула несчастную жертву в спину и, не дав ей времени одуматься от страха, принялась хлестать ее лозою до того, что она упала без чувств на пол.\r\nЗдесь послышался на мосту нетерпеливый крик и стук.\r\n- Видно, пожаловал неугомонный гость! - проворчал с сердцем старик. - Марта! спроси в окно, кто осмеливается так беспокоить меня по ночам?\r\nЭкономка спешила в точности выполнить приказ своего повелителя.\r\nСторож отвечал, что приехал из Гельмета господин Никласзон и грозится стрелять по окнам дома милостивого барона, если не скоро пропустят его через мост.\r\n- Вели пустить! - сказал Фюренгоф, спустившись на тон более мягкий, когда услышал магическое для него слово, и приготовился встретить гостя, бормоча сквозь зубы:\r\n- Ох! этот вещун полуночный! зачем нелегкая несет его так поздно?\r\nКомната, где второпях остановился барон, походила также на кабинет, только другого рода, нежели тот, в котором мы его прежде застали.\r\nКроме старых фолиантов, книг, большою частию без переплетов, планов и бумаг, покрытых густым слоем пыли,\r\nда двух-трех фамильных портретов, шевелившихся при малейшем стуке дверей, в нем ничего не было.\r\nКак повислое крыло ушибленной птицы, свесилась над портретом оторванная с одного конца панель, а с другой едва придерживаемая гвоздем.\r\nЗдесь стоял сальный огарок, который барон поспешил зажечь. В этом кабинете ожидал он своего гостя.\r\nЯвился Никласзон в плаще, опоясанном широким ремнем, за которым было два пистолета, в шляпе с длинными полями и с арапником в руке.\r\nГрубая досада и коварство переговаривались на его лице. Марте дан знак удалиться.\r\n- А-а, дружище! Откуда? зачем бог несет так поздно? - сказал Фюренгоф, обнимая Никласзона.\r\n- Бог? не произноси этого имени! - возразил гость, принимая холодно обнимания хозяина и бросив шляпу на стол. - В наших делах нет его.\r\n- Дружище! что с тобою? Здоров ли ты? Садись-ка, отдохни, любезный! (Придвигает ему стул.)\n - Вели подать мне прежде вина, да смотри, для меня!\r\n- Отвесть душку? хорошо! Венгерского, что ли? чистого венгерского, которое берегу только для таких приятелей, как ты. Масло, настоящее масло, дружище!\n - Хорошо!\r\n- А может, позволишь кипрского? Остаточек от пира, который делал король польский при переименовании Динаминда в Аугустенбург. Сладок, приятен, щиплет немного язык...\r\n- Как твоя Марта. Что-нибудь хорошего, да поскорее!\r\nСтарик вышел в другую комнату и хлопнул два раза в ладони. На этот знак явилась растрепанная экономка с белым чепчиком на голове. Он сердито посмотрел на нее и примолвил:\r\n- Вот что значит гость по сердцу! Гм! Наряды другие!\n - Прежний чепчик... - отвечала, запинаясь, мегера, - был в... крови.\r\n- Сатанинские отговорки! Знаем! Слышь, принеси нам венгерского первого сорта. Понимаешь? а?\r\n- Слушаю и понимаю, - проворчала экономка и вышла из комнаты, хлопнув сердито дверью.\r\n- Вот каковы ныне служители, дружище! - вздыхая, сказал барон, садясь близ своего гостя.\r\n- А сколько попечений об них! Пой, корми, одевай, заботься об их здоровье, благодетельствуй им, и, наконец, в награду тебе, хлопнут под нос дверью!\r\n- Зачем ты сослал на пашню служителей отца своего?\r\n- Они служили отцу, не мне; к тому ж избалованы, страх избалованы; захотели бы и меня впрячь в соху, да стали бы еще погонять; пустили бы и меня по миру.\r\nЯ хочу воспитать своих служителей для себя собственно, по своему обычаю, своему нраву.\r\nНадобно держать их в ежовых рукавицах, чтобы они не очнулись; надобно греметь над ними: тогда только они на что-нибудь годятся.\r\n- Между ними были старики испытанной верности.\r\n- Верности? где ныне найти ее? Все тунеядцы, трутни, вольница! Только и забот, что о себе, об новой редукции, о каких-то правах человеческих, а об господине давно забыли.\r\nВообрази, любезный, я вздумал одного из этих служителей испытанной верности легонько наказать - и то, дружище, с отдыхами, - что ж он, бунтовщик?.\r\n. Я, кричит на весь двор, старый камердинер вашего батюшки, ходил с ним в поход; да что это будет? ныне времена не те: есть в Лифляндии и суд и ландрат{219}.\r\nПоверишь ли? Едва не взбунтовалась вся дворня.\r\n- Хорошо! Зачем же ты согнал прежнюю любимицу свою Елисавету?\n - Елисавету?\r\n- Да, обольщенную тобою, обманутую, твою благодетельницу, по милости которой так же, как и по моей, получил ты все, что имеешь!\r\n- Она была свидетельницею... она избаловала всю дворню, брала надо мною верх, хотела быть госпожою всего.\r\n.. меня уж не ставила и в пфенниг. Впрочем, господин Никласзон, к чему такие вопросы? в такое время?\r\n- К чему? (Никласзон коварно посмотрел на своего собеседника.)\r\n- Да, зачем тревожить прах мертвых? Разве ты хочешь забыть, что она умерла, схоронена и покоится на кладбище до будущего воскресения мертвых?\r\n- Умерла так же, как я умер, схоронена, как я.\n - Разве... ты... друг?\r\n- Видно, ошибся одною унциею: что ж делать? И не на нас бывает такая беда, что одною лишнею унцией, или недостатком унции, убивают и оживляют.\r\n- Что ж?.. разве есть вести?.. - дрожащим голосом спросил ужасный барон, едва держась на стуле.\r\n- Есть. Знай, старик неразумный: бывшая служительница Паткуля, питомка отца твоего, твоя любимица, моя с тобою сообщница в злодеянии...\r\n(Взглянув на шевелившийся портрет.) Что ты не велишь снять этого бледного старика, который на нас так жалко смотрит, будто упрашивает? Также свидетель!..\r\n- Тише, тише, друг, я слышу шаги Марты. (Он утер рукою холодный пот с лица и старался принять веселый вид.\r\n) Славное винцо, божусь тебе, славное! (Вошла экономка, у которой он вырвал из рук бутылку, рюмку и потом налил вина дрожащими руками.\r\n) Выпей-ка, дружище! после дороги не худо подкрепить силы.\r\n- Прошу начать, - сказал твердо Никласзон.\r\n- Между друзьями? Это уж осторожность слишком утонченная.\n - Без обиняков. Мы друг друга знаем: я приехал не знакомиться с тобою.\r\n- Будь по-твоему! За здоровье моего доброго, верного приятеля! (Выпивает рюмку вина.)\r\nНикласзон взял рюмку и бутылку, сам налил и, произнеся:\r\n- Да погибнут враги наши! - приложил губы к стеклу, наморщился и выплеснул вино на пол. - Твоя экономка ошиблась? Это уксус!\n - Марта! что это значит?\r\n- Вы приказали первого сорта, - отвечала экономка, - не в первый раз понимать вас.\r\n- Бездельница! - вскричал старик, топая ногами. - Принеси первого нумера. Знаешь?\n - Теперь знаю, - сказала Марта и вышла из комнаты.\r\nБарон придвинул стул ближе к своему сообщнику и жалким, униженным голосом, потирая себе ладони, начал так говорить:\r\n- Как же вы, любезный друг, знаете, что... она... но вы надо мною шутите? Может быть, старые долги?\r\n- Я не приехал бы шутить в ужасную полночь к тебе, на твою мызу, где одни черти за волосы дерутся.\r\nИзвестно мне так верно, как сижу теперь на стуле, в доме твоем, как тебя вижу в трясучке от страха;\r\nизвестно мне, говорю тебе, Балдуину Фюренгофу, что Елисавета, тобою изгнанная, мною не доморенная, живет, под латышским именем Ильзы, в стане русском, в должности маркитантши.\r\n- При этих словах расстегнул он верх плаща, вынул из бокового кармана две бумаги и, подавая Фюренгофу одну, произнес с злобною усмешкой: - Читайте, господин барон!\r\nполюбуйтесь, господин барон!\r\nБалдуин придвинул к себе свечу, взял бумагу и, разглядев заглавие и почерк, едва не выронил ее из рук.\r\n- Что-то рябит в глазах, - сказал он, запинаясь. - Почерк знакомый! Точно, это ее злодейская рука! - Он начал читать про себя.\r\nПриметно было, как во время чтения ужас вытискивался на лице его; губы и глаза его подергивало. Пробежим и мы за ним содержание письма:\r\n\"Елисавета Трейман Элиасу Никласзону.\r\nКак посторонняя тебе женщина, не желаю мира душе твоей: это было бы напрасное желание!\r\nНи ты, ни твой сообщник, ни я, подлое орудие ваших преступлений, не можем уже вкушать мира ни в здешнем свете, ни в другом.\r\nМогу ли желать тебе мира по чувству ненависти к вам, которое разве гробовой камень во мне придавит?\r\nЕсли вам дано пользоваться хотя наружным спокойствием, - пишу к вам для того, чтобы его нарушить.\r\nЗнайте, злодеи! я жива не одним телом; жива духом мщения, ужасным, неумолимым, как было ужасно, неумолимо обращение со мною твоего собрата по злодеяниям.\r\nТрепещите! день этого мщения приближается: он будет днем Страшного суда для вас, не ожидающих его и не верующих в судью вышняго.\r\nСлушайте! Подлинное завещание никогда не было уничтожено; столько же преступная, как и вы, я была умнее и осторожнее вас: я сохранила это завещание и обманула двух опытных плутов.\r\nПрибавлю еще к мучению вашему: оно лежит на земле рингенской.\r\nСтерегите его день и ночь или изройте всю область князя ада, барона сатаны, чтобы отыскать его. Ожидайте меня. Час мщения, час вашего суда наступает. Иду...\r\nскоро сподоблюсь увидеть вас лицом к лицу в адских терзаниях. О! как наслажусь я ими! - Скоро увидите перед собою с ужасною бумагой, вместо бича, Елисавету Трейман\".\r\n- Ну, барон, как вам нравится эта цидулка? - хладнокровно сказал Никласзон.\r\n(Фюренгоф не отвечал ничего и впал в глубокую задумчивость, из которой мог только исторгнуть его адский смех товарища.\r\n) - Ха-ха-ха! лукав, как лисица, и труслив, как заяц! Полно предаваться отчаянию: разве нет у тебя друзей?\r\n- Друзей! правда, я забыл об одном. Друг! помоги мне ныне; выручи меня и требуй...\r\n- Кислого вина, не так ли? Знаем цену ваших обещаний, знаем также, как вы их держите.\r\nВпрочем, я берусь помогать тебе с условием: слушаться моих советов, как твои маленькие мученики лозы Марты.\r\n- Готов все сделать.\r\n- Видишь, попавши в когти к дьяволу, нелегко из них выпутаться: надо иметь ум самого Вельзевула, ум мой, чтобы высвободить тебя из этих тенет.\r\nЧу! слышны каблучки прелестной Гебы{222}.\r\nВошла экономка с бутылкою вина, хорошо засмоленною, поросшею от старости мохом и с ярлыком из бересты, на которой была надпись: старожинский.\r\n- Вот это, видно, доброе венгржино{222}! - сказал Никласзон. - Подай-ка прежде своему Юпитеру; Меркурий знает свой черед.\r\n(Старик, не отговариваясь, налил себе полрюмки, выпил ее без предисловий и тостов, потом передал бутылку и рюмку гостю.)\r\n- Вот это винцо! - вскричал Никласзон, выпивая рюмку за рюмкою. - Помянуть можно покойников, что оставили нам это добро, не вкусивши его.\r\nНет, в замке Гельмет люди жили поумнее и теперь живут так же: наслаждались и наслаждаются не только своим, даже и чужим; а деткам велят добывать добро трудами своими.\r\n- Он наставил себе горлышко бутылки в рот.\r\nСтарик, трясясь от жадности, предлагал ему несколько раз рюмку, которую Никласзон наконец в досаде оттолкнул от себя так, что она, упав на пол, расшиблась вдребезги.\r\n- Что ты мне рюмочку подставляешь? Мы умеем пить изо всей. Торговаться стал, дрянной старичишка? Хочешь?..\r\n- Кушай, любезный, на здоровье. Я думал, что венгерское пьют рюмочками.\r\n- То-то и есть! Марта, подойди сюда. Старый хрыч! Вели ей подойти ко мне: она боится тебя.\n - Марта, подойди к господину Никласзону; он тебя не укусит.\r\nЭкономка подошла к гостю; тот хотел ее поцеловать; она с притворным жеманством отворотилась.\r\n- Барон! что это значит?\n - Марта, поцелуй господина Никласзона, когда он делает тебе эту честь.\r\nВластолюбивый гость наклонил голову на одну сторону и назначил указательным пальцем место на щеке, которое она должна была поцеловать.\r\nЭкономка, с видом отвращения, исполнила повеление своего господина.\r\n- Поцелуи Елисаветы были горячее твоих. Славная была девка Ильза! Что ты стоишь перед нами, старая ведьма? Вон!\r\nМарта покачала головой и, поглядев исподлобья на своего повелителя, превратившегося из ужасного волка в смирную овечку, поспешила оставить собеседников одних.\r\nНикласзон ударил рукою по бумаге, которую бросил на стол перед напуганным бароном, перекачнул стул,\r\nна котором сидел, так, что длинный задок его опирался краем об стену, и, положа ноги на стол, произнес грозно:\r\n- Первое письмо было к сведению, а это к исполнению. Читай-ка, доброжелатель мой, да потише, а то ныне и двери слышат.\r\nФюренгоф взял бумагу, ему подложенную, и начал читать про себя, выговаривая по временам некоторые слова и строки вслух: \"Зная...\r\nваши с моим родственником\", - (взглянув на подпись, с изумлением): - Паткуль родственник? Висельник! изменник! право, забавно! - \"Русскому войску.\r\n.. 17/29 нынешнего месяца... в Гуммельсгофе...\" - Что это за сказки? Об русских в Лифляндии перестали и поминать. Едва ли не ушли они в Россию. Чего ему хочется?\r\n- Кошке хочется игрушек, а мышкам будут слезки.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Бесы автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Ох, батюшка, велика твоя милость. И куда мне столько? - завопила было вдовица.\n - Еще, еще! - награждал Семен Яковлевич.\r\nПритащили еще голову. \"Еще, еще\", приказывал блаженный; принесли третью и наконец четвертую. Вдовицу обставили сахаром со всех сторон.\r\nМонах от монастыря вздохнул: все это бы сегодня же могло попасть в монастырь, по прежним примерам.\r\n- Да куда мне столько? - приниженно охала вдовица. - стошнит одну-то!.. Да уж не пророчество ли какое, батюшка?\n - Так и есть, пророчество, - проговорил кто-то в толпе.\r\n- Еще ей фунт, еще! - не унимался Семен Яковлевич. На столе оставалась еще целая голова, но Семен Яковлевич указал подать фунт, и вдове подали фунт.\r\n- Господи, господи! - вздыхал и крестился народ. - Видимое пророчество.\r\n- Усладите вперед сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на родных детей, кость от костей своих, вот что, должно полагать,\r\nозначает эмблема сия, - тихо, но самодовольно проговорил толстый, но обнесенный чаем монах от монастыря, в припадке раздраженного самолюбия взяв на себя толкование.\r\n- Да что ты, батюшка, - озлилась вдруг вдовица, - да они меня на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось.\r\nОни мне мертву кошку в укладку заперли, то-есть всякое-то бесчинство готовы.\r\n- Гони, гони! - вдруг замахал руками Семен Яковлевич.\r\nПричетник и мальчишка вырвались за решетку.\r\nПричетник взял вдову под руку, и она, присмирев, потащилась к дверям, озираясь на дареные сахарные головы, которые за нею поволок мальчишка.\r\n- Одну отнять, отними! - приказал Семен Яковлевич остававшемуся при нем артельщику.\r\nТот бросился за уходившими, и все трое слуг воротились через несколько времени, неся обратно раз подаренную и теперь отнятую у вдовицы одну голову сахару; она унесла однако же три.\r\n- Семен Яковлевич, - раздался чей-то голос сзади у самых дверей, - видел я во сне птицу, галку, вылетела из воды и полетела в огонь. Что сей сон значит?\r\n- К морозу, - произнес Семен Яковлевич.\n - Семен Яковлевич, что же вы мне-то ничего не ответили, я так давно вами интересуюсь, - начала было опять наша дама.\r\n- Спроси! - указал вдруг, не слушая ее, Семен Яковлевич на помещика, стоявшего на коленях.\r\nМонах от монастыря, которому указано было спросить, степенно подошел к помещику.\n - Чем согрешили? И не велено ль было чего исполнить?\r\n- Не драться, рукам воли не давать, - сипло отвечал помещик.\n - Исполнили? - спросил монах.\n - Не могу выполнить, собственная сила одолевает.\r\n- Гони, гони! Метлой его, метлой! - замахал руками Семен Яковлевич. Помещик, не дожидаясь исполнения кары, вскочил и бросился вон из комнаты.\r\n- На месте златницу оставили, - провозгласил монах, подымая с полу полуимпериал.\r\n- Вот кому! - ткнул пальцем на стотысячника купца Семен Яковлевич. Стотысячник не посмел отказаться и взял.\n - Злато к злату, - не утерпел монах от монастыря.\r\n- А этому в накладку, - указал вдруг Семен Яковлевич на Маврикия Николаевича. Слуга налил чаю и поднес было ошибкой франту в пенсне.\r\n- Длинному, длинному, - поправил Семен Яковлевич.\n Маврикий Николаевич взял стакан, отдал военный полупоклон и начал пить. Не знаю почему все наши так и покатились со смеху.\r\n- Маврикий Николаевич! - обратилась к нему вдруг Лиза; - тот господин на коленях ушел, станьте на его место на колени.\r\nМаврикий Николаевич в недоумении посмотрел на нее.\r\n- Прошу вас, вы сделаете мне большое удовольствие.\r\nСлушайте, Маврикий Николаевич, - начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, - непременно станьте, я хочу непременно видеть, как вы будете стоять.\r\nЕсли не станете - и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!..\r\nЯ не знаю, что она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была в припадке.\r\nМаврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые в последнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и не то чтоб от злости,\r\n- напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это знал, - а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.\r\nОн молча передал чашку какой-то сзади него стоявшей старушонке, отворил дверцу решетки,\r\nбез приглашения шагнул в интимную половину Семена Яковлевича и стал среди комнаты на колени, на виду у всех.\r\nДумаю, что он слишком был потрясен в деликатной и простой душе своей грубою, глумительною выходкой Лизы, в виду всего общества.\r\nМожет быть ему подумалось, что ей станет стыдно за себя, видя его унижение, на котором она так настаивала.\r\nКонечно, никто не решился бы исправлять таким наивным и рискованным способом женщину, кроме него.\r\nОн стоял на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный, нескладный, смешной. Но наши не смеялись; неожиданность поступка произвела болезненный эффект. Все глядели на Лизу.\r\nЕлей, елей! - пробормотал Семен Яковлевич.\r\nЛиза вдруг побледнела, вскрикнула, ахнула и бросилась за решетку.\r\nТут произошла быстрая, истерическая сцена: она изо всех сил стала подымать Маврикия Николаевича с колен, дергая его обеими руками за локоть.\r\nВставайте, вставайте! - вскрикивала она как без памяти, - встаньте сейчас, сейчас! Как вы смели стать!\r\nМврикий Николаевич приподнялся с колен. Она стиснула своими руками его руки выше локтей и пристально смотрела ему в лицо. Страх был в ее взгляде.\r\n- Миловзоры, миловзоры! - повторил еще раз Семен Яковлевич.\r\nОна втащила наконец Маврикия Николаевича обратно за решетку; во всей нашей толпе произошло сильное движение.\r\nДама из нашей коляски вероятно желая перебить впечатление, в третий раз звонко и визгливо вопросила Семена Яковлевича, попрежнему с жеманною улыбкой:\r\n- Что же, Семен Яковлевич, неужто не \"изречете\" и мне чего-нибудь? А я так много на вас рассчитывала.\r\n- В... тебя, в... тебя!.. - произнес вдруг, обращаясь к ней, Семен Яковлевич крайне нецензурное словцо. Слова сказаны были свирепо и с ужасающею отчетливостью.\r\nНаши дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон, кавалеры гомерически захохотали. Тем и кончилась наша поездка к Семену Яковлевичу.\r\nИ однако же тут, говорят, произошел еще один чрезвычайно загадочный случай и, признаюсь, для него-то более я и упомянул так подробно об этой поездке.\r\nГоворят, что когда все гурьбой бросились вон, то Лиза, поддерживаемая Маврикием Николаевичем, вдруг столкнулась в дверях, в тесноте, с Николаем Всеволодовичем.\r\nНадо сказать, со времени воскресного утра и обморока они оба хоть и встречались не раз, но друг к другу не подходили и ничего между собою не сказали.\r\nЯ видел, как они столкнулись в дверях: мне показалось, что они оба на мгновение приостановились и как-то странно друг на друга поглядели. Но я мог худо видеть в толпе.\r\nУверяли, напротив, и совершенно серьезно, что Лиза, взглянув на Николая Всеволодовича,\r\nбыстро подняла руку, так-таки вровень с его лицом и наверно бы ударила, если бы тот не успел отстраниться.\r\nМожет быть ей не понравилось выражение лица его или какая-нибудь усмешка его, особенно сейчас, после такого эпизода с Маврикием Николаевичем.\r\nПризнаюсь, я сам не видел ничего, но за то все уверяли, что видели, хотя все-то уж никак не могли этого увидать за суматохой, а разве иные.\r\nТолько я этому тогда не поверил. Помню однако, что Николай Всеволодович во всю обратную дорогу был несколько бледен.\r\nIII.\r\nПочти в то же время и именно в этот же самый день состоялось наконец и свидание Степана Трофимовича с Варварой Петровной,\r\nкоторое та давно держала в уме и давно уже возвестила о нем своему бывшему другу, но почему-то до сих пор все откладывала.\r\nОно произошло в Скворешниках.\r\nВарвара Петровна прибыла в свой загородный дом, вся в хлопотах: накануне определено было окончательно, что предстоящий праздник будет дан у предводительши.\r\nНо Варвара Петровна тотчас же смекнула в своем быстром уме, что после праздника никто не помешает ей дать свой особый праздник, уже в Скворешниках, и снова созвать весь город.\r\nТогда все могли бы убедиться на деле, чей дом лучше, и где умеют лучше принять и с большим вкусом дать бал.\r\nВообще ее узнать нельзя было.\r\nКазалось, она точно переродилась и из прежней недоступной \"высшей дамы\" (выражение Степана Трофимовича) обратилась в самую обыкновенную, взбалмошную светскую женщину.\r\nВпрочем это только могло казаться.\r\nПрибыв в пустой дом, она обошла комнаты в сопровождении верного и старинного Алексея Егоровича и Фомушки, человека, видавшего виды и специалиста по декоративному делу.\r\nНачались советы и соображения: что из мебели перенести из городского дома; какие вещи, картины; где их расставить;\r\nкак всего удобнее распорядиться оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, где устроить буфет, и один или два?\r\nи пр.\r\n, и пр. И вот, среди самых горячих хлопот, ей вдруг вздумалось послать карету за Степаном Трофимовичем.\r\nТот был уже давно извещен и готов, и каждый день ожидал именно такого внезапного приглашения. Садясь в карету, он перекрестился; решалась судьба его.\r\nОн застал своего друга в большой зале, на маленьком диванчике в нише, пред маленьким мраморным столиком, с карандашом и бумагой в руках:\r\nФомушка вымеривал аршином высоту хор и окон, а Варвара Петровна сама записывала цифры и делала на полях отметки.\r\nНе отрываясь от дела, она кивнула головой в сторону Степана Трофимовича, и когда тот пробормотал какое-то приветствие, подала ему наскоро руку и указала, не глядя, подле себя место.\r\n- Я сидел и ждал минут пять, \"сдавив мое сердце\", -рассказывал он мне потом. - Я видел не ту женщину, которую знал двадцать лет.\r\nПолнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот последний час.\r\nВарвара Петровна вдруг положила карандаш на столик и быстро повернулась к Степану Трофимовичу.\r\n- Степан Трофимович, нам надо говорить о деле. Я уверена, что вы приготовили все ваши пышные слова и разные словечки, но лучше бы к делу прямо, не так ли?\r\nЕго передернуло. Она слишком спешила заявить свой тон, что же могло быть далее?\r\n- Подождите, молчите, дайте мне сказать, потом вы, хотя право, не знаю, что бы вы могли мне ответить? - продолжала она быстрою скороговоркой.\r\n- Тысячу двести рублей вашего пенсиона я считаю моею священною обязанностью до конца вашей жизни;\r\nто-есть зачем священною обязанностью, просто договором, это будет гораздо реальнее, не так ли?\r\nЕсли хотите, мы напишем.\r\nНа случай моей смерти сделаны особые распоряжения.\r\nНо вы получаете от меня теперь сверх того квартиру и прислугу и все содержание.\r\nПереведем это на деньги, будет тысяча пятьсот рублей, не так ли? Кладу еще экстренных триста рублей, итого полных три тысячи.\r\nДовольно с вас в год? Кажется, не мало? В самых экстренных случаях я впрочем буду набавлять.\r\nИтак, возьмите деньги, пришлите мне моих людей и живите сами по себе, где хотите, в Петербурге, в Москве, за границей, или здесь, только не у меня. Слышите?\r\n- Недавно так же настойчиво и так же быстро передано было мне из тех же уст другое требование, - медленно и с грустною отчетливостью проговорил Степан Трофимович.\r\n- Я смирился и... плясал казачка вам в угоду. Oui, la comparaison peut ?tre permise. C'?tait comme un petit cozak du Don, qui sautait sur sa propre tombe. Теперь...\r\n- Остановитесь, Степан Трофимович. Вы ужасно многоречивы. Вы не плясали, а вы вышли ко мне в новом галстуке, белье, в перчатках, напомаженный и раздушенный.\r\nУверяю вас, что вам очень хотелось самому жениться; это было на вашем лице написано, и, поверьте, выражение самое неизящное.\r\nЕсли я не заметила вам тогда же, то единственно из деликатности.\r\nНо вы желали, вы желали жениться, несмотря на мерзости, которые вы писали интимно обо мне и о вашей невесте. Теперь вовсе не то.\r\nИ к чему тут Cozak du Don над какою-то вашею могилой? Не понимаю, что за сравнение. Напротив, не умирайте, а живите; живите как можно больше, я очень буду рада.\r\n- В богадельне?\r\n- В богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода. Ах, припоминаю, - усмехнулась она; - в самом деле, Петр Степанович как-то расшутился раз о богадельне.\r\nБа, это действительно особенная богадельня, о которой стоит подумать.\r\nЭто для самых почтенных особ, там есть полковники, туда даже теперь хочет один генерал.\r\nЕсли вы поступите со всеми вашими деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься науками и всегда можете составить партию в преферанс...\r\n- Passons.\n - Passons? - покоробило Варвару Петровну. - Но в таком случае все; вы извещены, мы живем с этих пор совершенно порознь.\r\n- И все? Все, что осталось от двадцати лет? Последнее прощание наше?\r\n- Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в моде. Они говорят грубо, но просто.\r\nДались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного самолюбия и больше ничего.\r\nКаждое письмо ваше ко мне писано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба - это только прославленное слово, в сущности: взаимное излияние помой...\r\n- Боже, сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уже надели они свой мундир!\r\nВы тоже в радости, вы тоже на солнце; chere, chere, за какое чечевичное варево продали вы им вашу свободу!\r\n- Я не попугай, чтобы повторять чужие слова, - вскипела Варвара Петровна. - Будьте уверены, что у меня свои слова накопились.\r\nЧто сделали вы для меня в эти двадцать лет? Вы отказывали мне даже в книгах, которые я для вас выписывала и которые, если бы не переплетчик, остались бы неразрезанными.\r\nЧто давали вы мне читать, когда я, в первые годы, просила вас руководить меня? Все Капфиг да Капфиг.\r\nВы ревновали даже к моему развитию и брали меры. А между тем над вами же все смеются. Признаюсь, я всегда вас считала только за критика; вы литературный критик и ничего более.\r\nКогда дорогой в Петербург я вам объявила, что намерена издавать журнал и посвятить ему всю мою жизнь, вы тотчас же поглядели на меня иронически и стали вдруг ужасно высокомерны.\r\n- Это было не то, не то... мы тогда боялись преследований...\r\n- Это было то самое, а преследований в Петербурге вы уж никак не могли бояться.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Где лучше автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "Очень любил Зубарев Лизу Ульянову, и та любила его, как только может любить шестнадцатилетняя промысловая девушка, дочь бедных родителей.\r\nБывало, сидят они ночью в лодке обнявшись, а лодка плывет как попало по течению, и далеко так уплывут они;\r\nслучалось ворочаться им домой верст из-за пятнадцати, и тогда Зубарев или п л а с т а л с я на веслах,\r\nили шел бечевой, а Лизавета Елизаровна правила на корме веслом, подсмеиваясь над возлюбленным.\r\nСлучалось возвращаться им и в грозу, и тогда Лизавета Елизаровна, сидя на берегу с Зубаревым под опрокинутой лодкой,\r\nот страха молила всех угодников, каялась в грехах и клялась, что она в последний раз плавает с Зубаревым.\r\nНа промыслах, само собою разумеется, все знали про связь Лизаветы Елизаровны с Иваном Зубаревым и не обращали внимания на них,\r\nпотому что у каждого или у каждой были любовницы или любовники;\r\nмать тоже знала, что Зубарев ухаживает за ее дочерью, и, думая по себе, что он на ней женится, не очень бранила ее за поздние возвращения домой;\r\nотец же, живя на кордоне, конечно, ничего не знал, а если и замечал отсутствие дочери, то удовлетворялся каким-нибудь ответом своей жены.\r\nВсе шло хорошо около года, а потом Лизавета Елизаровна стала замечать, что Иван Зубарев стал холоднее с нею, меньше исполнял ее прихоти и капризы.\r\nИ случалось это с ним с тех пор, как они были в чаще леса, где провели всю ночь с полным удовольствием.\r\nПравда, после этого Лизавета Елизаровна сильно привязалась к Ивану Зубареву и в первое время из гордой девушки сделалась до того кроткой,\r\nчто дозволяла прикрикивать на нее Зубареву, исполняла его приказания;\r\nно потом заметила, что Зубарев не только взял над ней верх, но и обращение его с нею стало уже не то: точно она ему надоела.\r\nИ вот стала она замечать, что Зубарев реже показывается на промыслах, а если и придет, так дожидается, чтобы она его из милости попросила поносить соль.\r\nНаконец он ее весьма оскорбил: снес два мешка соли и ушел, а немного погодя стал носить соль за другую девицу.\r\nУ Лизаветы Елизаровны, как она увидела это, чуть мешок с солью не свалился с плеч, и она сама не помнит, как она доносила до вечера соль,\r\nполучила расчет и пришла домой раньше обыкновенного, так что мать ее, не носившая в этот день соли по нездоровью, удивилась и спросила:\r\n- Али Зубарев не был?\r\nНо Лизавета Елизаровна ничего не сказала. Она никак не могла понять поведения Ивана Зубарева.\r\nЭтот человек так любил ее, так много обещал ей впереди хорошего, обещался после рождества жениться на ней, а как прошел Екатеринин день, вдруг выкидывает с нею такую штуку.\r\nЭто что-нибудь да значит. Хотелось ей переговорить с Зубаревым, но он целую неделю не являлся на промыслы, а на другой неделе на всех промыслах не было работы для женщин.\r\nНа третьей неделе об этом парне заметила Лизавете Елизаровне Пелагея Прохоровна.\r\nТогда Лизавета Елизаровна думала, что Зубарев подойдет к ней, возьмет ее мешок, но он как будто сам хотел, чтобы Лизавета Елизаровна поклонилась ему.\r\nКогда Григорий Прохорыч понес за нее соль, хотелось Лизавете Елизаровне поговорить с ним, высказать ему, что она беременна,\r\n- но не время было, а вызвать Зубарева в другое место во время рабочее неприлично, потому что таких примеров еще не бывало на промыслах.\r\nГригорий Прохорыч видал девушек и покрасивее Лизаветы Елизаровны; он уже два раза был влюблен и в последний раз даже хотел жениться на любовнице приказчика, у которого он был лакеем;\r\nно вместо женитьбы угодил в острог по обвинению его в краже вещей, а его невеста задавилась - не от любви к нему, а не желая более переносить каторжную жизнь.\r\nОстрог его не испортил, так как он из него скоро был выпущен по просьбе приказчика,\r\nимевшего обыкновение прощать всех своих врагов в свои именины, но научил смотреть на жизнь более практически, чем прежде.\r\nЕще бывши в остроге, он поклялся не увлекаться д е в к а м и, не слушать ихних любезностей, но, встретившись с Лизаветой Елизаровной, он не мог устоять.\r\nОна с первого же дня огорошила его, задев его самолюбие пустяком - неуменьем расколоть сучковатое полено.\r\nСтолкнувшись на промыслах с женщинами, он, как молодой человек, не мог не вглядываться в них и не вслушиваться в их слова.\r\nКак он ни крепился, как ни заключал по-своему, что все эти бабы и девки отчаянные, но кровь в нем волновалась, и ему нравилось употреблять в дело щипки.\r\nНе зная никаких отношений между девицею Ульяновою и парнем, погрозившимся обломать ему ноги, он думал, что Лизавета Елизаровна легко ему достанется.\r\nНо не так вышло на самом деле.\r\nЕще в воскресенье, перед отъездом дяди, он очень разыгрался с Лизаветой Елизаровной, и когда она вышла зачем-то в сени, то догнал ее, обнял, но получил за это такую пощечину,\r\nчто ему долго было совестно показаться на глаза перед Лизаветой Елизаровной, да и она сама, завидя его во дворе, отворачивалась от него и уходила скорее домой.\r\nНаступило рождество - и прошло весьма скучно в обоих семействах.\r\nЛизавета Елизаровна очень редко захаживала к Горюновым, и то в такое время, когда Григорья Прохорыча не было дома,\r\nа Пелагея Прохоровна, узнавшая, что брат ее сделал глупость, и не настаивала на том, чтобы она ходила при брате.\r\nПрошли и святки скучно. Прежде, бывало, у Ульяновых перед крещеньем всегда вечорка устроивается, а нынче нет.\r\nПрежде отбоя нет от девиц: приходи ради Христа на вечорку, - нынче только разве на улице попадется Лизавете Елизаровне девушка и спросит: а што это ты не была на вечорке?\r\n- и тут же прибавляла: а Ваньку Зубаревского не видала?\r\nБратья, впрочем, ходили на вечорки, ходил и плясал на вечорках и Григорий Прохорыч, только к нему не благоволила ни одна девица,\r\nтак как у каждой был свой кавалер, и каждый из этих кавалеров старался разругать девицу Ульянову для того, чтобы выжить из компании Гришку Горюнова, как пришлеца.\r\nНевесело было Григорью Прохорычу на этих вечорках, чужой он был на них, неприятно ему было слышать,\r\nкак конфузят и обзывают девицу Ульянову, говоря даже про нее, что потому-де у них в доме,\r\nв п р и д е л е (в новой половине, где жил Григорий Прохорыч), нет вечорки, что Лизка брюхата и любовник ее бросил,\r\nтак как она горда некстати и с пороком, - но обо всем слышанном там он ничего не говорил сестре.\r\nВ крещенский сочельник обе женщины гадали в новой половине. Пришел Григорий Прохорыч; гаданье прекратили.\r\n- Погадайте на меня, - сказал он, подойдя к гадальщицам.\n - Не стоишь, - сказала Лизавета Елизаровна.\n - Тебя, што ли, просят! Палагеюшка, погадай!\r\n- Какой ты сегодня ласковый сделался!.. Гадай сам, - сказала Пелагея Прохоровна, отдавая поварешку брату, и обратилась к Лизавете Елизаровне: - Пойдем к тебе.\r\n- И я с вами.\n - Очень нужно! - сказала Лизавета Елизаровна.\r\n- Важна уж что-то больно стала некстати!.. Послушала бы ты, што говорят-то про тебя!\n - Ну, так што? Язык-то ведь без костей...\r\nПодруги пошли к двери.\n - Што мне, околевать, што ли, здесь!\n Подруги захохотали и ушли.\r\nГригорий Прохорыч бросил поварешку под лавку, потушил лучину и лег на печь. Брата дома не было: он со Степаном Ульяновым еще не приходил из села.\r\nСпать ему не хотелось, и он стал думать, может быть в тысячный раз, о том, как бы ему хорошо было найти где-нибудь клад и потом жениться... жениться на Лизке.\r\nЧем больше думал он о девице Ульяновой, тем больше она ему нравилась.\r\nНравилась ему в ней ее гордость, ее речи, труд, и он ставил ее выше первых двух своих любовниц, из которых первая ничего не умела делать, а только хныкала;\r\nвторая, живя у приказчика, сделалась барышней и едва ли бы перенесла с ним тяжелую жизнь.\r\nА на Лизе жениться хорошо: она будет работать, и он тоже, да и дома строить не нужно.\r\nТут мысли его приняли другой оборот: он находил себя ничтожным человеком в сравнении с Лизаветой Елизаровной;\r\nхалатишко у него худой, починить его нечем да и не стоит: станет затягивать нитку - так рвется;\r\nполушубка нет, сапоги оборвались, подошвы на них отпадывают, а новые купить не на что, потому что сестрины деньги он издержал по пустякам.\r\n\"Вот сегодня у одного сапожника я украл шило и дратву выпросил, завтра надо будет починить как-нибудь.\r\nОпять кожи нет. Кабы было лето, можно где-нибудь найти в грязи или в назьму кусок кожи...\"\r\nВдруг он услыхал стук в стене от Ульяновых. Стал слушать. Еще стучали, и, кажется, сестра произнесла его имя.\r\n- Не пойду! Сам хотел - обругали. А теперь не пойду. Не смейся горох, не лучше бобов! - проговорил про себя Григорий Прохорыч.\r\nЕго так и порывало идти к Ульяновым, но и не хотелось ему уступить.\r\n\"Брюхо толще, так губа тоньше\", - сказал сам себе Григорий Прохорыч и решил не идти, хотя бы они там все кулаки об стену отбили.\r\nОднако он не утерпел, слез с печки и, подошедши к стене, наставил левое ухо, чтобы услыхать оттуда что-нибудь, но стена была бревенчатая;\r\nон слышал, что кто-то говорил, - и вдруг захохотали, сперва Ульянова девица, потом его сестра.\r\n\"Это они надо мной смеются\".\r\nОпять смех.\n \"А черт с ними!.. Нечего мне там делать...\"\r\nИ Григорий Прохорыч лег на печь, но лежать было скучно, хотелось идти; он злился и на себя, и на Лизавету Елизаровну, и на сестру.\r\nПришла сестра.\n - Ты што же не пришел? - спросила она брата.\n - Очень нужно.\r\n- Ну, брюхо толще, так губа тоньше.\n - Послушай, Палагея, што это она надо мной издевается?\n - Кто?\n - Кто?! Лизка!\r\n- Да и как не издеваться над дураком. Зачем ты ее в сенях-то обхватил?\r\nГригорий Прохорыч замолчал. Теперь ему стало понятно, что сестра его стала приятельницей Лизаветы Елизаровны.\r\n- А што, Палагея, как ты думаешь, пойдет она за меня? - спросил вдруг брат сестру, когда та уже стала засыпать.\n - Выдумывай.\n - Нет, всамделе!\n - Спи-ко лучше. Скоро утро.\r\nЛегли спать. Пелагея Прохоровна заснула скоро, но Григорий Прохорыч не мог заснуть. Утром брат и сестра молчали: брат стыдился сестры, сестра что-то обдумывала.\r\nГригорий Прохорыч уселся за сапог около окна, повертел его: починить без кожи нельзя - как ни верти, а нужна заплата.\r\n- Поговоришь? - сказал вдруг дрожащим голосом брат сестре. Щеки его покраснели.\n - И што ты это выдумал, брат! Какая она тебе ровня?\r\n- А тебе што за ровня?\n - Я другое дело... Говори сам... это твое дело.\n - Как я буду говорить, коли она такая фря...\r\nПосле обеда Пелагея Прохоровна зазвала к себе Лизавету Елизаровну.\r\nЛизавете Елизаровне, вероятно, уже было известно о намерении Григорья Прохорыча, потому что она поклонилась ему неловко, щеки покраснели более обыкновенного и голос ее был неровный.\r\nСтали играть в карты. Все молчали. Каждый хотел что-то начать, но что-то удерживало.\n Наконец первая начала Лизавета Елизаровна.\r\n- Какие нынче женихи-то молчаливые... - проговорила она, сдавая карты, как бы про себя.\r\nГригорий Прохорыч покраснел, как рак, и не знал, что ему делать: сидеть или бежать?\n Минут пять никто не промолвил слова.\r\n- Женишок! Што же ты молчишь? - сказала вдруг Лизавета Елизаровна.\n - Я... - сказал Григорий Прохорыч, вздрогнув.\n Обе женщины захохотали.\r\n- Хорош же ты будешь муженек, нечего сказать... Однако, Григорий Прохорыч, позвольте вас спросить: какие вы имеете на меня виды? - сказала уже серьезно Лизавета Елизаровна.\r\n- Лизавета Елизаровна...\r\n- Убирайся!!.\n И Лизавета Елизаровна, бросив карты, ушла от Пелагеи Прохоровны.\n - Поди к ней, пока матери нет дома, - сказала сестра брату.\n Брат послушался сестры.\r\nКогда он пришел к Ульяновым, Лизавета Елизаровна, сидя у пялец, плакала и, казалось, не заметила вошедшего Горюнова, который остановился в дверях и не смел тронуться дальше.\r\n- Лиза! - сказал он.\r\nЛизавета Елизаровна вздрогнула.\n - Зачем ты пришел? - крикнула она.\n - Лизавета Елизаровна!.. Я люблю тебя.\r\nЛизавета Елизаровна захохотала.\n Григорий Прохорыч подошел к ней, обнял ее и поцеловал.\r\nОна не сопротивлялась, но плакала.\n - Голубчик Гриша! Ты мне нравишься... Но...\n - Лизанька!.. - говорил Горюнов, прижимая Лизавету Елизаровну.\r\n- Гриша!.. Я не хочу тебя обманывать... - говорила, рыдая, Лизавета Елизаровна.\r\n- У! Дура! Ее целуют, а она плачет! Лиза, не смей плакать!.. - говорил шутя Григорий Прохорыч, утирая слезы с глаз и щек Лизаветы Елизаровны.\r\nЛизавета Елизаровна боролась сама с собой, наконец встала и сказала:\r\n- Подумал ли ты о том, што про меня говорят на промыслах и на вечорках?\n - Што?\n - Ты веришь тому, што говорят про меня?\n - Нет.\r\n- Так я тебе скажу: што про меня говорят - верно... Я говорю тебе потому, штобы ты знал и после не каялся, што я обманула тебя.\r\n.. Одна голова не бедна!.. Я себя с ребенком прокормлю как-нибудь, зато меня никто не укорит.\r\nГригорий Прохорыч стоял, как оплеванный. Он не знал, шутит с ним Лизавета Елизаровна или говорит правду.\r\n- Али ты не веришь моим словам? Поди спроси свою-то сестру, мне от нее нечего таить, да и тебя я не боюсь.\r\nПодумай-ка лучше о том, хорошо ли жениться на девушке с накладом?.. Хорошо ли получить в приданое ребенка?\r\nГригорий Прохорыч стоял пораженный, не зная, что сказать.\r\nЛизавета Елизаровна села за пяльцы, нагнулась и закрыла лицо руками.\r\nС четверть часа она сидела в таком положении, и когда открыла лицо, то увидала, что Григорий Прохорыч все еще стоял, разглядывал свою фуражку.\r\n- Не веришь? - спросила Лизавета Елизаровна.\r\n- Обманула ты меня... Тяжко ты меня обманула! - сказал он со вздохом.\n - Я тебя не завлекала; ты добровольно носил за меня соль.\r\nГригорий Прохорыч вышел. Пришедши домой, он швырнул в угол фуражку и сказал сестре:\r\n- И тебе не стыдно!.. Будто я пятилетний ребенок, штобы меня так дурачить. Свиньи!\n - Што, - верно, губа-то не дура!\n - Молчи! Убью!!!\r\n- Дурак!.. Только вы, мужчины, и хороши. Припомни-ка, не лебезил ли ты около Горбуновой.\r\n- У-у!!. Зме-я!.. - проговорил со злостью Григорий Прохорыч и, отыскав фуражку, вышел из избы.\n\n X ПРОМЫСЛОВЫЙ СУД\r\nГригорья Прохорыча ужасно разобидело то обстоятельство, что он влюбился в такую девушку, которая уже беременна.\r\n\"Двух девок я любил, а такой штуки со мной не случалось... Хорошо еще, что она сама сказала\", - думал он.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- А вы давно ездите с почтой? - спросил студент.\n - Одиннадцать лет.\n - Ого! Каждый день?\n - Каждый. Отвезу эту почту и сейчас же назад ехать. А что?\r\nЗа одиннадцать лет, при ежедневной езде, наверное, было пережито немало интересных приключений.\r\nВ ясные летние и в суровые осенние ночи или зимою, когда тройку с воем кружит злая метель, трудно уберечься от страшного, жуткого.\r\nНебось не раз носили лошади, увязал в промоине тарантас, нападали злые люди, сбивала с пути вьюга...\r\n- Воображаю, сколько приключений было у вас за одиннадцать лет! - сказал студент. - Что, должно быть, страшно ездить?\r\nОн говорил и ждал, что почтальон расскажет ему что-нибудь, но тот угрюмо молчал и уходил в свой воротник. Начинало между тем светать.\r\nБыло незаметно, как небо меняло свой цвет; оно всё еще казалось темным, но уже видны были лошади, и ямщик, и дорога.\r\nЛунный серп становился все белее и белее, а растянувшееся под ним облако, похожее на пушку с лафетом, чуть-чуть желтело на своем нижнем крае. Скоро стало видно лицо почтальона.\r\nОно было мокрое от росы, серо и неподвижно, как у мертвого. На нем застыло выражение тупой, угрюмой злобы, точно почтальон всё еще чувствовал боль и продолжал сердиться на ямщика.\r\n- Слава богу, уже светает! - сказал студент, вглядываясь в его злое, озябшее лицо. - Я совсем замерз.\r\nНочи в сентябре холодные, а стоит только взойти солнцу, и холода как не бывало. Мы скоро приедем на станцию?\r\nПочтальон поморщился и сделал плачущее лицо.\r\n- Как вы любите говорить, ей-богу! - сказал он. - Разве не можете молча ехать?\r\nСтудент сконфузился и уж не трогал его всю дорогу. Утро наступало быстро.\r\nМесяц побледнел и слился с мутным, серым небом, облако всё стало желто, звезды потухли,\r\nно восток всё еще был холоден, такого же цвета, как и всё небо, так что не верилось, что за ним пряталось солнце.\r\n..\r\nХолод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему студенту.\r\nОн апатично глядел на природу, ждал солнечного тепла и думал только о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи.\r\nСолнце взошло мутное, заспанное и холодное.\r\nВерхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по земле, и в полете сонных птиц не заметно было радости.\r\nКаков был холод ночью, таким он остался и при солнце...\r\nСтудент сонно и хмуро поглядел на завешенные окна усадьбы, мимо которой проезжала тройка.\r\nЗа окнами, подумал он, вероятно, спят люди самым крепким, утренним сном и не слышат почтовых звонков, не ощущают холода, не видят злого лица почтальона;\r\nа если разбудит колокольчик какую-нибудь барышню, то она повернется на другой бок, улыбнется от избытка тепла и покоя и, поджав ноги, положив руки под щеку, заснет еще крепче.\r\nПоглядел студент на пруд, который блестел около усадьбы, и вспомнил о карасях и щуках, которые находят возможным жить в холодной воде...\r\n- Посторонних не велено возить... - заговорил неожиданно почтальон. - Не дозволено! А ежели не дозволено, то и незачем садиться.\r\n.. Да. Мне, положим, всё равно, а только я этого не люблю и не желаю.\r\n- Отчего же вы раньше молчали, если это вам не нравится?\r\nПочтальон ничего не ответил и продолжал глядеть недружелюбно, со злобой. Когда немного погодя тройка остановилась у подъезда станции, студент поблагодарил и вылез из тарантаса.\r\nПочтовый поезд еще не приходил. На запасном пути стоял длинный товарный поезд; на тендере машинист и его помощник с лицами, влажными от росы, пили из грязного жестяного чайника чай.\r\nВагоны, платформа, скамьи - всё было мокро и холодно.\r\nДо прихода поезда студент стоял у буфета и пил чай, а почтальон, засунув руки в рукава, всё еще со злобой на лице, одиноко шагал по платформе и глядел под ноги.\r\nНа кого он сердился? На людей, на нужду, на осенние ночи?\n\n\n СВАДЬБА\r\nШафер в цилиндре и в белых перчатках, запыхавшись, сбрасывает в передней пальто и с таким выражением, как будто хочет сообщить что-то страшное, вбегает в зал.\r\n- Жених уже в церкви! - объявляет он, тяжело переводя дух.\n Наступает тишина. Всем вдруг становится грустно.\r\nОтец невесты, отставной подполковник, с тощим, испитым лицом, чувствуя, вероятно,\r\nчто его куцая военная фигурка в рейтузах недостаточно торжественна, солидно надувает щеки и выпрямляется.\r\nОн берет со столика образ. Его жена, маленькая старушка в тюлевом чепце с широкими лентами, берет хлеб-соль и становится рядом с ним. Начинается благословение.\r\nНевеста Любочка бесшумно, как тень, опускается перед отцом на колени,\r\nи ее фата волнуется при этом и цепляется за цветы, разбросанные по платью, и из прически выбивается несколько шпилек.\r\nПоклонившись образу и поцеловавшись с отцом, который еще сильнее надувает щеки, Любочка опускается перед матерью;\r\nфата ее опять цепляется, и две барышни, взволнованные, подбегают к ней, обдергивают, поправляют, прикалывают булавками.\r\n..\r\nТишина, все молчат, не шевелятся; только одни шафера, как горячие пристяжные, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, точно ждут, когда им позволено будет сорваться с места.\r\n- Кто повезет образ? - слышится тревожный шёпот. - Спира, где ты? Спира!\r\n- Цичас! - отвечает из передней детский голос.\r\n- Бог с вами, Дарья Даниловна! - кто-то вполголоса утешает старуху, которая припала к дочери лицом и всхлипывает.\r\n- Да разве можно плакать, Христос с вами? Надо радоваться, душенька, а не плакать.\r\nБлагословение кончается. Любочка, бледная, такая торжественная, строгая на вид, целуется со своими подругами, и после этого все с шумом, толкая друг друга, устремляются в переднюю.\r\nШафера с тревожной спешкой, крича без всякой надобности \"pardon!\", одевают невесту.\r\n- Любочка, дай я на тебя хоть еще разочек посмотрю! - стонет старуха.\n - Ах, Дарья Даниловна! - вздыхает кто-то укоризненно. - Радоваться надо, а вы это бог знает что выдумали...\r\n- Спира! Да где же ты? Спира! Наказание с этим мальчишкой! Иди вперед!\n - Цичас!\r\nОдин из шаферов берет шлейф невесты, и процессия начинает спускаться вниз.\r\nНа перилах лестницы и на косяках всех дверей виснут чужие горничные и няньки; они пожирают глазами невесту, слышится их одобрительное жужжанье.\r\nВ задних рядах раздаются тревожные голоса: кто-то что-то забыл, у кого-то невестин букет; дамы взвизгивают, умоляя не делать чего-то, потому что \"примета есть\".\r\nУ подъезда уже давно ждут карета и коляска. На лошадиных гривах бумажные цветы, и у всех кучеров руки перевязаны около плеч цветными платками.\r\nНа козлах кареты сидит чудо-богатырь с широкой окладистой бородой, в новом кафтане.\r\nЕго протянутые вперед руки с сжатыми кулаками, откинутая назад голова, необычайно широкие плечи придают ему не человеческий, не живой вид; весь он точно окаменел...\r\n- Тпррр! - говорит он тонким голосом и тотчас же добавляет густым басом: - Шалишь! (отчего и кажется, что в его широкой шее два горла.) Тпррр! Шалишь!\r\nУлица по обе стороны запружена публикой.\r\n- Пода-ай! - кричат шафера, хотя подавать нечего, так как карета давно уже подана.\r\nСпира с образом, невеста и две подруги садятся в карету. Дверца хлопает, и улица оглашается грохотом кареты.\r\n- Коляску шаферам! пода-ай!\r\nШафера прыгают в коляску и, когда она трогается с места, приподнимаются и, корчась как в судорогах, натягивают на себя свои пальто. Подаются следующие экипажи.\r\n- Софья Денисовна, садитесь! - слышатся голоса. - Пожалуйте и вы, Николай Мироныч! Тпррр! Не беспокойтесь, барышня, всем будет место! Берегись!\r\n- Слышишь, Макар! - кричит отец невесты. - Назад из церкви поезжайте другой дорогой! Примета есть!\r\nЭкипажи гремят по мостовой, шум, крики... Наконец все уехали, стало опять тихо.\r\nОтец невесты возвращается в дом;\r\nв зале лакеи убирают стол, в соседней темной комнатке, которую все в доме называют \"проходной\", сморкаются музыканты, всюду суета, беготня, но ему кажется, что в доме пусто.\r\nСолдаты-музыканты копошатся в своей маленькой, темной комнатке, всё никакие могут поместиться со своими громоздкими пюпитрами и инструментами.\r\nПришли они недавно, но уже воздух в \"проходной\" стал заметно гуще, нет никакой возможности дышать.\r\nИх \"старшой\" Осипов, у которого от старости усы и бакены сбились в паклю, стоит перед пюпитром и сердито глядит в ноты.\r\n- А тебе, Осипов, сносу нет, - говорит подполковник. - Сколько лет я тебя уже знаю? Лет двадцать!\n - Больше, ваше высокоблагородие. На вашей свадьбе играл, ежели изволите помнить.\r\n- Да, да... - вздыхает подполковник и задумывается. - Такая, брат, история...\r\nСыновей, слава богу, поженил, теперь вот дочку выдаю, и остаемся мы со старухой сироты... Нету у нас теперь деток. Начистоту разделались.\r\n- Кто знает? Может, Ефим Петрович, вам бог еще пошлет, ваше высокоблагородие...\r\nЕфим Петрович с удивлением глядит на Осипова и смеется в кулак.\n - Еще? - спрашивает он. - Как ты сказал? Детей еще бог пошлет? Мне-то?\r\nОн давится от смеха, и слезы у него выступают на глазах; музыканты из вежливости тоже смеются.\r\nЕфим Петрович ищет глазами старуху, чтобы сообщить ей, что сказал Осипов, но она сама уже летит прямо на него, стремительно, сердитая, с заплаканными глазами.\r\n- Бога ты не боишься, Ефим Петрович! - говорит она, всплескивая руками.\r\n- Мы ищем, ищем ром, с ног сбились, а ты тут стоишь! Где ром? Николай Мироныч не может без рома, а тебе горюшка мало! Поди, узнай у Игната, куда он ром поставил!\r\nЕфим Петрович идет в подвальный этаж, где помещается кухня. По грязной лестнице снуют бабы и лакеи.\r\nМолодой солдат, накинув мундир на одно плечо, уперся коленом о ступень и вертит мороженицу; пот течет с его красного лица.\r\nВ темной и тесной кухне, в облаках дыма, работают повара, взятые напрокат из клуба.\r\nОдин потрошит каплуна, другой делает из морковки звездочки, третий, красный как кумач, сует в печь противень.\r\nНожи стучат, посуда звенит, масло шипит. Попав в этот ад, Ефим Петрович забывает, о чем говорила ему старуха.\r\n- А вам здесь, братцы, не тесно? - спрашивает он.\n - Ничего-с, Ефим Петрович. В тесноте да не в обиде, будьте покойны-с...\r\n- Уж вы постарайтесь, ребята. В темном углу вырастает фигура Игната, буфетчика из клуба.\r\n- Будьте покойны-с, Ефим Петрович! - говорит он. - Всё предоставим в лучшем виде. С чем прикажете делать мороженое: с ромом, с го-сотерном или без ничего?\r\nВернувшись в комнаты, Ефим Петрович долго слоняется по комнатам, потом останавливается в дверях \"проходной\" и опять заводит разговор с Осиновым.\r\n- Так-то, брат... - говорит он. - Сиротами остаемся. Покуда новый дом не высохнет, молодые с нами поживут, а там прощайте! Только мы их и видели...\r\nОба вздыхают... Музыканты из вежливости тоже вздыхают, отчего воздух становится еще гуще.\r\n- Да, брат, - вяло продолжает Ефим Петрович, - была одна дочка, да и ту отдаем. Человек он образованный, говорит по-французски... Только вот попивает, но кто нынче не пьет? Все пьют.\r\n- Это ничего, что пьет, - говорит Осипов. - Главное достоинство, Ефим Петрович, чтобы дело свое помнил. А ежели, положим, выпить, то почему не выпить? Выпить можно.\r\n- Конечно, можно.\n Слышится всхлипыванье.\r\n- Разве он может чувствовать? - жалуется Дарья Даниловна какой-то старухе.\r\n- Ведь мы ему, мать моя, отсчитали десять тысяч копеечка в копеечку, дом на Любочку записали, десятин триста земли.\r\n.. легко ли сказать! А нешто он может чувствовать? Не таковские они нынче, чтобы чувствовать!\r\nСтол с фруктами уже готов. Бокалы тесно стоят на двух подносах, бутылки с шампанским завернуты в салфетки, в столовой шипят самовары.\r\nЛакей без усов, с бакенами записывает на бумажке имена лиц, здоровье которых он будет провозглашать за ужином, и читает их, точно учит наизусть.\r\nИз комнат выгоняют чужую собаку. Напряженное ожидание... Но вот раздаются тревожные голоса:\r\n- Едут! Едут! Батюшка Ефим Петрович, едут!\r\nСтаруха, обомлевшая, с выражением крайней растерянности, хватает хлеб-соль, Ефим Петрович надувает щеки, и оба вместе спешат в переднюю.\r\nМузыканты сдержанно, торопливо настраивают инструменты, с улицы доносится шум экипажей.\r\nОпять вошла со двора собака, ее гонят, она взвизгивает... Еще одна минута ожидания - и в \"проходной\", резко, остервенело рванув, раздается оглушительный, дикий, неистовый марш.\r\nВоздух оглашается восклицаниями, поцелуями, хлопают пробки, у лакеев лица строгие...\r\nЛюбочка и ее супруг, солидный господин в золотых очках, ошеломлены. Оглушительная музыка, яркий свет, всеобщее внимание, масса незнакомых лиц угнетают их.\r\n.. Они тупо глядят по сторонам, ничего не видят, ничего не понимают.\r\nПьют шампанское и чай, всё идет чинно и степенно.\r\nМногочисленные родственники, какие-то необыкновенные дедушки и бабушки, которых раньше никто никогда не видел, духовенство,\r\nотставные военные с плоскими затылками, посажёные отец и мать жениха, крестные, стоят около стола и, осторожно прихлебывая чай, беседуют о Болгарии;\r\nбарышни, как мухи, жмутся у стен; даже шафера утратили свой беспокойный вид и стоят смирно у дверей.\r\nНо проходит час-другой и весь дом дрожит уже от музыки и танцев. У шаферов опять такой вид, точно они с цепи сорвались.\r\nВ столовой, где покоем накрыт закусочный стол, толпятся старики и нетанцующая молодежь; Ефим Петрович, выпивший уже рюмок пять, подмигивает, щелкает пальцами и давится от смеха.\r\nЕму пришло на мысль, что хорошо бы женить шаферов, и это ему нравится, кажется остроумным, забавным, и он рад, так рад, что не может выразить на словах, а только хохочет.\r\n.. Его жена, не евшая ничего с утра и опьяневшая от шампанского, блаженно улыбается и говорит всем:\r\n- Нельзя, нельзя, господа, в спальню ходить! Это не деликатно в спальню ходить. Не заглядывайте!\r\nЭто значит: пожалуйте поглядеть спальню! Все ее материнское тщеславие и все таланты ушли в эту спальню.\r\nИ есть чем похвастать! Посреди спальни стоят две кровати с высокими постелями; наволочки кружевные, одеяла шелковые, стеганые, с мудреными, непонятными вензелями.\r\nНа постели Любочки лежит чепчик с розовыми лентами, а на постели ее мужа шлафрок мышиного цвета с голубыми кистями.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "голова кружится! Чтобы рубль послать, непременно нужно с собой на всякий случай два иметь... Ну-с, рубль записывают в 20-ти книгах и, наконец, посылают.\r\n.. Получаете теперь вы его здесь, на своей почте.\r\nВы первым делом его в 20-ти книгах записываете, пятью номерами номеруете и за десять замков прячете, словно разбойника какого или святотатца.\r\nЗасим почтальон приносит мне от вас объявление, и я расписуюсь, что объявление получено такого-то числа.\r\nПочтальон уходит, а я начинаю ходить из угла в угол и роптать: \"Ах, мамаша, мамаша! За что вы на меня прогневались?\r\nИ за какую такую провинность вы мне этот самый рубль прислали? Ведь теперь умрешь от хлопот!\"\r\n- А на родителей грех роптать! - вздохнул Семен Алексеич.\r\n- То-то вот оно и есть! Грех, но как не возроптать? Тут дела по горло, а ты иди в полицию и удостоверяй личность и подпись... Хорошо еще, что удостоверение только 10 - 15 коп.\r\nстоит, - а что, если б за него рублей пять брали? И для чего, спрашивается, удостоверение? Вы, Семен Алексеич, меня отлично знаете.\r\n.. И в бане я с вами бывал, и чай пивали вместе, и умные разговоры разговаривали... Для чего же вам удостоверение моей личности?\r\n- Нельзя, форма!.. Форма, сударь мой, это такой предмет, что... лучше и не связываться... Формалистика, одним словом!\r\n- Но ведь вы меня знаете!\n - Мало ли что! Я знаю, что это вы, ну... а вдруг это не вы? Кто вас знает! Может, вы инкогнито!\r\n- И рассудили бы вы: какой мне расчет подделывать чужую подпись, чтоб украсть деньги? Ведь это подлог-с!\r\nГораздо меньшее наказание, ежели я просто приду сюда к вам и хапну все пакеты из сундука.\r\n.. Нет-с, Семен Алексеич, за границей это дело проще поставлено. Там почтальон входит к вам и - \"Вы такой-то? Получите деньги!\"\r\n- Не может этого быть... - покачал головой почтмейстер.\r\n- Вот вам и не может быть! Там всё зиждется на взаимном доверии... Я вам доверяю, вы мне... Намедни приходит ко мне квартальный надзиратель получать судебные издержки.\r\n.. Ведь я же не потребовал от него удостоверения личности, а так ему деньги отдал! Мы, обыватели, не требуем с вас, а вы...\r\n- Ежели во всё вникать, - перебил меня Семен Алексеич, грустно усмехаясь, - да ежели все решать, как, что, почему да зачем, так, по-моему, лучше...\r\nПочтмейстер не договорил, махнул рукой и, подумав немного, сказал:\n - Не нашего ума это дело!\n\n\n ВОЛК\r\nПомещик Нилов, плотный, крепкий мужчина, славящийся на всю губернию своей необыкновенной физической силой,\r\nи следователь Куприянов, возвращаясь однажды вечером с охоты, завернули на мельницу к старику Максиму.\r\nДо усадьбы Нилова оставалось только две версты, но охотники так утомились, что идти дальше не захотели и порешили сделать на мельнице продолжительный привал.\r\nЭто решение имело тем больший смысл, что у Максима водились чай и сахар, а при охотниках имелся приличный запас водки, коньяку и разной домашней снеди.\r\nПосле закуски охотники принялись за чай и разговорились.\n - Что новенького, дед? - обратился Нилов к Максиму.\r\n- Что новенького? - усмехнулся старик. - А то новенького, что собираюсь у вашей милости ружьеца попросить.\n - На что тебе ружье?\r\n- Чего-с? Оно, пожалуй, хоть и не надо. Я ведь это только так спрашиваю, для пущей важности...\r\nВсё равно стрелять не вижу. Шут его знает, откуда бешеный волк взялся. Второй уж день, как тут бегает...\r\nВчера ввечеру около деревни жеребенка и двух собак зарезал, а нынче чуть свет выхожу я, а он, проклятый, сидит под ветлой и бьет себя лапой по морде.\r\nЯ на него - \"тю!\", а он глядит на меня, как нечистая сила...\r\nЯ в него камнем, а он заклацал зубами, засветил очами, как свечками, и подался к осиновому узлеску... Испугался я до смерти.\r\n- Чёрт знает что... - пробормотал следователь. - Бешеный волк бегает, а мы тут шатаемся...\n - Ну, так что же? Ведь мы с ружьями.\r\n- Не станете же вы стрелять в волка дробью...\n - Зачем стрелять? Можно просто прикладом уложить.\r\nИ Нилов стал доказывать, что нет ничего легче, как убить волка прикладом, и рассказал один случай,\r\nкогда он одним ударом обыкновенной трости уложил на месте напавшую на него большую бешеную собаку.\r\n- Вам хорошо рассуждать! - вздохнул следователь, с завистью поглядев на его широкие плечи. - Силища у вас - слава тебе господи, на десятерых хватит.\r\nНе то что тростью, вы и пальцем собаку уложите.\r\nПростой же смертный пока соберется поднять палку, да пока наметит место, по которому ударить, да пока что, собака успеет его раз пять укусить.\r\nНеприятная история... Нет болезни мучительнее и ужаснее, как водобоязнь.\r\nКогда мне впервые довелось увидеть бешеного человека, я дней пять потом ходил, как шальной, и возненавидел тогда всех в мире собачников и собак.\r\nВо-первых, ужасна эта скоропостижность, экспромтность болезни...\r\nИдет человек здоровый, покойный, ни о чем не думает, и вдруг ни с того ни с сего - цап его бешеная собака!\r\nЧеловеком моментально овладевает ужасная мысль, что он погиб безвозвратно, что нет спасения.\r\n..\r\nЗасим можете себе вообразить томительное, гнетущее ожидание болезни, не оставляющее укушенного ни на одну минуту. За ожиданием следует сама болезнь...\r\nУжаснее же всего, что эта болезнь неизлечима. Уж коли заболел, то пиши пропало. В медицине, насколько мне известно, нет даже намека на возможность излечения.\r\n- А у нас на деревне лечат, барин! - сказал Максим. - Мирон кого угодно вылечит.\r\n- Чепуха... - вздохнул Нилов. - Насчет Мирона всё это одни только разговоры. Прошлым летом на деревне Степку искусала собака и никакие Мироны не помогли...\r\nКак ни поили его всякою дрянью, а все-таки взбесился. Нет, дедуся, ни черта не поделаешь. Случись со мною такая оказия, укуси меня бешеная собака, я бы себе пулю пустил в лоб.\r\nСтрашные рассказы о водобоязни имели свое действие. Охотники постепенно умолкли и продолжали пить молча.\r\nКаждый невольно задумался о роковой зависимости жизни и счастья человека от случайностей и пустяков, по-видимому, ничтожных, не стоящих, как говорится, яйца выеденного.\r\nВсем стало скучно и грустно.\r\nПосле чаю Нилов потянулся и встал... Ему захотелось выйти наружу. Походив немного около закромов, он отворил маленькую дверцу и вышел.\r\nНа дворе давно уже кончились сумерки и наступил настоящий вечер. От реки веяло тихим, непробудным сном.\r\nНа плотине, залитой лунным светом, не было ни кусочка тени; на середине ее блестело звездой горлышко от разбитой бутылки.\r\nДва колеса мельницы, наполовину спрятавшись в тени широкой ивы, глядели сердито, уныло...\r\nНилов вздохнул всей грудью и взглянул на реку... Ничто не двигалось. Вода и берега спали, даже рыба не плескалась...\r\nНо вдруг Нилову показалось, что на том берегу, повыше кустов ивняка, что-то похожее на тень прокатилось черным шаром.\r\nОн прищурил глаза. Тень исчезла, но скоро опять показалась и зигзагами покатилась к плотине.\r\n\"Волк!\" - вспомнил Нилов.\n Но прежде чем в голове его мелькнула мысль о том, что нужно бежать назад, в мельницу, темный шар уже катился по плотине, не прямо на Нилова, а зигзагами.\r\n\"Если я побегу, то он нападет на меня сзади, - соображал Нилов, чувствуя, как на голове у него под волосами леденеет кожа.\r\n- Боже мой, даже палки нет! Ну, буду стоять и... и задушу его!\"\r\nИ Нилов стал внимательно следить за движениями волка и за выражением его фигуры. Волк бежал по краю плотины, уже поравнялся с ним...\r\n\"Он мимо бежит!\" - подумал Нилов, не спуская с него глаз.\r\nНо в это время волк, не глядя на него и будто нехотя, издал жалобный, скрипучий звук, повернул к нему морду и остановился. Он точно соображал: напасть или пренебречь?\r\n\"Ударить по голове кулаком... - думал Нилов. - Ошеломить...\"\r\nНилов так растерялся, что не понял, кто первый начал борьбу: он или волк?\r\nОн только понял, что настал какой-то особенно страшный, критический момент, когда понадобилось сосредоточить всю силу в правой руке и схватить волка за шею около затылка.\r\nТут произошло нечто необыкновенное, чему трудно поверить и что самому Нилову казалось сном.\r\nСхваченный волк жалобно зарычал и рванулся с такой силой, что складка кожи, холодная и мокрая, сжатая рукою Нилова, заскользила между пальцами.\r\nВолк, стараясь высвободить свой затылок, поднялся на задние лапы.\r\nТогда Нилов левой рукой схватил его за правую лапу, сжал ее у самой подмышки, потом быстро отнял свою правую руку от затылка волка и, сжавши ею левую подмышку, поднял волка на воздух.\r\nВсё это было делом одного мгновения.\r\nЧтобы волк не укусил его за руки и чтобы не дать его голове ворочаться, Нилов большие пальцы обеих рук вонзил в его шею около ключиц, словно шпоры.\r\n.. Волк уперся лапами в его плечи и, получив таким образом точку опоры, затрясся с страшной силой.\r\nУкусить руки Нилова до локтя он не мог, протянуть же морду к его лицу и плечам ему мешали пальцы, давившие его шею и причинявшие ему сильную боль...\r\n\"Скверно! - думал Нилов, оттягивая возможно дальше назад свою голову. - Слюна его попала мне на губу.\r\nСтало быть, всё равно уже пропал, даже если и избавлюсь от него каким-нибудь чудом\".\r\n- Ко мне! - закричал он. - Максим! Ко мне!\r\nОба, Нилов и волк, головы которых были на одном уровне, глядели в глаза друг другу... Волк щелкал зубами, издавал скрипучие звуки и брызгал...\r\nЗадние лапы его, ища опоры, ерзали по коленям Нилова... В глазах светилась луна, но не видно было ничего, похожего на злобу; они плакали и походили на человеческие.\r\n- Ко мне! - закричал еще раз Нилов. - Максим!\r\nНо на мельнице его не слышали. Он инстинктивно чувствовал, что от громкого крика может убавиться его сила, а потому кричал не громко...\r\n\"Буду пятиться назад... - решил он. - Дойду задом до дверей и там крикну\".\r\nОн начал пятиться, но не прошел и двух аршин, как почувствовал, что его правая рука слабеет и отекает.\r\nЗатем вскоре наступил момент, когда он услышал свой собственный душу раздирающий крик и почувствовал острую боль в правом плече и влажную теплоту,\r\nразлившуюся вдруг по всей руке и по груди.\r\n.. Затем он слышал голос Максима, понял выражение ужаса на лице прибежавшего следователя...\r\nВыпустил он из рук своего врага, когда у него насильно уж разжали пальцы и доказали ему, что волк убит...\r\nОтуманенный сильными ощущениями, чувствуя уж кровь на бедрах и в правом сапоге, близкий к обмороку, вернулся он на мельницу...\r\nОгонь, вид самовара и бутылок привели его в чувство и напомнили ему все только что пережитые им ужасы и опасность, которая для него только что еще начиналась.\r\nБледный, с широкими зрачками и с мокрой головой, он сел на мешки и в изнеможении опустил руки.\r\nСледователь и Максим раздели его и занялись раной. Рана оказалась солидной. Волк порвал кожу на всем плече и тронул даже мускулы.\r\n- Отчего вы не бросили его в реку? - возмущался бледный следователь, останавливая кровотечение. - Отчего в реку вы его не бросили?\r\n- Не догадался! Боже мой, не догадался!\r\nСледователь начал было утешать и обнадеживать, но после тех густых красок, на которые он был так щедр,\r\nкогда раньше описывал водобоязнь, всякие утешительные речи были бы неуместны, а потому он почел за лучшее молчать.\r\nПеревязавши кое-как рану, он послал Максима в усадьбу за лошадями, но Нилов не стал дожидаться экипажа и пошел домой пешком.\r\nУтром часов в шесть он, бледный, непричесанный, похудевший от боли и бессонной ночи, приехал на мельницу.\r\n- Дед, - обратился он к Максиму, - вези меня к Мирону! Скорей! Идем, садись в коляску!\r\nМаксим, тоже бледный и не спавший всю ночь, сконфузился, несколько раз оглянулся и сказал шёпотом:\r\n- Не надо, барин, к Мирону ехать... И я, извините, лечить умею.\n - Хорошо, только скорее, пожалуйста!\r\nИ Нилов нетерпеливо затопал ногами. Старик поставил его лицом к востоку, прошептал что-то и дал ему хлебнуть из кружки какой-то противной, теплой жидкости с полынным вкусом.\r\n- А Степка умер... - пробормотал Нилов. - Допустим, что у народа есть средства, но... но почему же Степка умер? Ты все-таки свези меня к Мирону!\r\nОт Мирона, которому он не верил, он поехал в больницу к Овчинникову.\r\nПолучив здесь пилюли из белладонны и совет лечь в постель, он переменил лошадей и, не обращая внимания на страшную боль в руке, поехал в город, к городским докторам...\r\nДня через четыре, поздно вечером, он вбежал к Овчинникову и повалился на диван.\r\n- Доктор! - начал он, задыхаясь и вытирая рукавом пот с бледного, похудевшего лица.\r\n- Григорий Иваныч! Делайте со мной что хотите, но дольше оставаться я так не могу! Или лечите меня, или отравите, а так не оставляйте! Бога ради! Я сошел с ума!\r\n- Вам нужно лечь в постель, - сказал Овчинников.\r\n- Ах, подите вы с вашим лежаньем! Я вас спрашиваю толком, русским языком: что мне делать? Вы врач и должны мне помочь! Я страдаю! Каждую минуту мне кажется, что я начинаю беситься.\r\nЯ не сплю, не ем, дело валится у меня из рук! У меня вот револьвер в кармане.\r\nЯ каждую минуту его вынимаю, чтобы пустить себе пулю в лоб! Григорий Иваныч, ну да займитесь же мною бога ради! Что мне делать? Вот что, не поехать ли мне к профессорам?\r\n- Это всё равно. Поезжайте, если хотите.\r\n- Послушайте, а если я, положим, объявлю конкурс, что если кто вылечит, то получит пятьдесят тысяч? Как вы думаете, а? Впрочем, пока напечатаешь, пока.\r\n.. то успеешь раз десять взбеситься.\r\nЯ готов теперь всё состояние отдать! Вылечите меня, и я дам вам пятьдесят тысяч! Займитесь же ради бога!\r\nНе понимаю этого возмутительного равнодушия! Поймите, что я теперь каждой мухе завидую.\r\n.. я несчастлив! Семья моя несчастна!\r\nУ Нилова затряслись плечи, и он заплакал...\r\n- Послушайте, - начал утешать его Овчинников. - Я отчасти не понимаю этого вашего возбужденного состояния.\r\nЧто вы плачете? И зачем так преувеличивать опасность? Поймите, ведь у вас гораздо больше шансов не заболеть, чем заболеть. Во-первых, из ста укушенных заболевает только тридцать.\r\nПотом, что очень важно, волк кусал вас через одежду, значит, яд остался на одежде.\r\nЕсли же в рану и попал яд, то он должен был вытечь с кровью, так как у вас было сильное кровотечение.\r\nОтносительно водобоязни я совершенно покоен, а если меня и беспокоит что-нибудь, так это только рана. При вашей небрежности легко может приключиться рожа или что-нибудь вроде.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "не пытайтесь отрицать, — по букве закона вы были виновны, с этой стороны все в порядке… вы напали на башню, кажется, убили гвардейца, за это, знаете ли, по головке не гладят.\r\nНо вот по существу… Признаюсь, рука у меня дрогнула, когда я подписывал ваш приговор. Как будто я приговаривал ребенка, не обижайтесь.\r\nВ конце концов, ведь это была затея скорее наша, чем ваша, и вся ответственность…</p>\r\n<p>— Я не обижаюсь, — сказал Мак.\r\n— И вы не далеки от истины: выходка с этой башней была ребяческая… Во всяком случае, я благодарен прокуратуре за то, что нас тогда не расстреляли.</p>\r\n<p>— Это было все, что я мог сделать, — сказал прокурор. — Помнится, я был очень огорчен, узнав о вашей гибели… — он засмеялся и дружески стиснул локоть Мака.\r\n— Чертовски рад, что все кончилось так благополучно. Чертовски рад сделать знакомство… — Он поглядел на часы.\r\n— Слушайте, Мак, а почему вы здесь? Нет-нет, я не собираюсь вас арестовывать, это не мое дело, пусть теперь вами занимается военная комендатура.\r\nНо что вы делаете в этом институте? Разве вы химик? Да еще… — Он показал пальцем на шеврон.</p>\r\n<p>— Я — все понемножку, — сказал Мак. — Немножко химик, немножко физик…</p>\r\n<p>— Немножко подпольщик, — сказал прокурор, благодушно смеясь.</p>\n<p>— Очень немножко, — решительно сказал Мак.</p>\r\n<p>— Немножко фокусник… — сказал прокурор.</p>\n<p>Мак внимательно посмотрел на него.</p>\n<p>— Немножко фантазер, — продолжил прокурор, — немножко авантюрист…</p>\r\n<p>— Это уже не специальности, — возразил Мак. — Это, если угодно, просто свойства всякого порядочного ученого.</p>\r\n<p>— И порядочного политика, — сказал прокурор.</p>\n<p>— Редкостное сочетание слов, — заметил Мак.</p>\r\n<p>Прокурор вопросительно посмотрел на него, потом сообразил и снова засмеялся.</p>\r\n<p>— Да, — сказал он. — Политическая деятельность имеет свою специфику. Политика есть искусство отмывать дочиста очень грязной водой.\r\nНикогда не опускайтесь до политики, Мак, оставайтесь со своей химией… — Он посмотрел на часы и с досадой сказал:\r\n— Ах, проклятье, совершенно нет времени, а так хотелось бы с вами поболтать… Я смотрел ваше досье, вы — любопытная личность… Но вы, вероятно, тоже сильно заняты…</p>\r\n<p>— Да, — сказал умница Мак. — Хотя, конечно, не так сильно, как государственный прокурор.</p>\r\n<p>— Ну вот, — произнес прокурор, снова засмеявшись. — А ваше начальство уверяет нас, будто вы работаете днем и ночью… Я, например, не могу сказать этого о себе.\r\nУ государственного прокурора случаются свободные вечера… Вы удивитесь, но у меня есть к вам масса вопросов, Мак.\r\nПризнаться, я хотел побеседовать с вами еще тогда, после процесса. Но — дела, бесконечные дела…</p>\r\n<p>— Я к вашим услугам, — сказал Мак. — Тем более, что у меня тоже есть к вам вопросы.</p>\r\n<p>Ну-ну! — мысленно одернул его прокурор, — не надо так откровенно, мы здесь не одни. Вслух он сказал, просияв:</p>\r\n<p>— Прекрасно! Все, что в моих силах… А теперь — прошу меня простить, бегу…</p>\r\n<p>Он пожал огромную ладонь своего Мака, уже пойманного Мака, окончательно попавшегося на удочку Мака, он прекрасно мне подыгрывал,\r\nон несомненно хочет встретиться, и сейчас я его подсеку… Прокурор остановился в дверях, щелкнул пальцами и сказал, повернувшись:\r\n</p>\r\n<p>— Позвольте, Мак, а что вы делаете сегодня вечером? Я только что сообразил, что у меня сегодня свободный вечер…</p>\r\n<p>— Сегодня? — сказал Мак. — Ну, что же… Правда, сегодня у меня…</p>\r\n<p>— Приходите вдвоем! — воскликнул прокурор.\r\n— Еще лучше — я познакомлю вас с женой, получится прекрасный вечер… Восемь часов — вас устроит? Я пришлю за вами машину. Договорились?</p>\r\n<p>Договорились.</p>\r\n<p>Договорились! — ликуя, думал прокурор, обходя последние лаборатории отдела, улыбаясь, похлопывая и пожимая.\r\nДоговорились! — думал он, подписывая акт в кабинете у Головастика. Договорились, массаракш, договорились! — кричал он про себя торжествующе по дороге домой.</p>\r\n<p>Он отдал распоряжение шоферу.\r\nОн приказал референту сообщить в Департамент, что господин прокурор занят… никого не принимать,\r\nотключить телефоны и вообще убираться к дьяволу с глаз долой, но так, впрочем, чтобы все время оставаться под рукой.\r\nОн вызвал жену, поцеловал ее в шею, вскользь припомнив, что не виделись они уже дней десять, и попросил ее распорядиться насчет ужина,\r\nхорошего, легкого, вкусного ужина на четверых, быть за столом паинькой и приготовиться встретить очень интересного человека.\r\nИ побольше вин, самых лучших и разных.</p>\r\n<p>Потом он заперся в кабинете, опять выложил на стол дело в зеленой папке и принялся продумывать заново, с самого начала.\r\nЕго обеспокоили только один раз: курьер из Военного департамента принес последнюю фронтовую сводку.\r\nФронт развалился.\r\nКто-то надоумил хонтийцев обратить внимание на заградотряды, и вчера ночью они расстреляли и уничтожили атомными снарядами до девяноста пяти процентов танков-излучателей.\r\nО судьбе прорвавшейся армии сведений больше не поступало… Это был конец. Это был конец войне. Это был конец генералу Шекагу и генералу Оду.\r\nЭто был конец Очкарику, Чайнику, Туче и другим, помельче. Очень возможно, что это был конец Свекору и Шурину. И уж конечно это был бы конец Умнику, если бы Умник не был умником…</p>\r\n<p>Он растворил сводку в стакане с водой и пошел ходить кругами по кабинету. Он испытывал огромное облегчение.\r\nТеперь он по крайней мере точно знал, когда его вызовут наверх. Сначала они покончат со Свекром и будут не меньше суток выбирать между Дергунчиком и Зубом.\r\nЗатем им придется повозиться с Очкариком и Тучей. Это еще сутки. Ну, Чайника они прихлопнут мимоходом, а вот генерал Шекагу один отнимет у них не меньше двух суток.\r\nА потом и только потом… Потом у них уже больше не будет никакого «потом»…</p>\r\n<p>Он не выходил из кабинета до самого приезда гостя.</p>\r\n<p>Гость произвел исключительно приятное впечатление. Он был великолепен.\r\nОн был настолько великолепен, что прокурорша, баба холодная, светская в самом страшном смысле слова, давным-давно в глазах прокурора уже не женщина, а старый боевой товарищ,\r\nпри первом взгляде на Мака сбросила лет двадцать и вела себя чертовски естественно — она не могла бы вести себя естественнее,\r\nдаже если бы знала, какую роль должен сыграть Мак в ее судьбе.\r\n</p>\r\n<p>— А почему вы один? — удивилась она. — Муж заказал ужин на четверых…</p>\r\n<p>— Да, действительно, — подхватил прокурор, — я понял так, что вы придете со своей дамой, я помню эту девушку, она из-за вас чуть не попала в беду…</p>\r\n<p>— Она попала в беду, — сказал Мак спокойно. — Но об этом мы поговорим потом, с вашего разрешения. Куда прикажете идти?..</p>\r\n<p>Ужинали долго, весело, много смеялись, немножко пили. Прокурор рассказывал последние сплетни — разрешенные и рекомендуемые к распусканию Департаментом общественного здоровья.\r\nПрокурорша очень мило загибала нескромные анекдотцы, а Мак в юмористических тонах описал свой полет на бомбовозе.\r\nХохоча над его рассказом, прокурор с ужасом думал, что бы сейчас с ним было, если бы хоть одна ракета попала в цель…</p>\r\n<p>Когда все было съедено и выпито, прокурорша извинилась и предложила мужчинам доказать, что они способны просуществовать без дамы хотя бы час.\r\nПрокурор воинственно принял этот вызов, схватил Мака под руку и повлек его в кабинет угощать вином,\r\nкоторое имели возможность дегустировать всего три или четыре десятка человек в стране.\r\n</p>\r\n<p>Они расположились в мягких креслах по сторонам низенького столика в самом уютном углу кабинета, пригубили драгоценное вино и посмотрели друг на друга. Мак был очень серьезен.\r\nУмница Мак явно знал, о чем пойдет разговор, и прокурор вдруг отказался от первоначального плана беседы,\r\nхитроумной, изматывающей, построенной на полунамеках, рассчитанной на постепенное взаимопризнание.\r\nСудьба Рады, интрига Странника, козни Отцов — все это не имело никакого значения.\r\nОн с удивительной, доводящей до отчаяния отчетливостью осознал, что все его мастерство в такого рода беседах окажется лишним с этим человеком. Мак либо согласится, либо откажется.\r\nЭто было предельно просто, так же, как и то, что прокурор либо будет жить, либо будет раздавлен через несколько дней.\r\nУ него дрогнули пальцы, он поспешно поставил рюмку на столик и начал без всяких предисловий:</p>\r\n<p>— Я знаю, Мак, что вы — подпольщик, член штаба и активный враг существующего порядка.\r\nКроме того, вы — беглый каторжник и убийца экипажа танка специального назначения… Теперь обо мне.\r\nЯ — государственный прокурор, доверенное лицо правительства, допущенное к высшим государственным тайнам, и тоже враг существующего порядка.\r\nЯ предлагаю вам свергнуть Неизвестных Отцов. Когда я говорю: вам, — я имею в виду вас и только вас, лично, вашей организации это не касается.\r\nПрошу понять, что вмешательство подполья может только испортить дело.\r\nЯ предлагаю вам заговор, который базируется на знании самой главной государственной тайны. Я сообщу вам эту тайну. Только мы двое должны знать ее.\r\nЕсли ее узнает кто-нибудь третий, мы будем уничтожены в ближайшее же время. Имейте в виду, что подполье и штаб кишат провокаторами.\r\nПоэтому не вздумайте доверяться кому-нибудь — и в особенности близким друзьям…</p>\r\n<p>Прокурор залпом осушил свою рюмку, не почувствовав вкуса.</p>\r\n<p>— Я знаю, где находится Центр. Вы — единственный человек, который способен этот Центр захватить. Я предлагаю вам разработанный план захвата Центра и последующих действий.\r\nВы исполняете этот план и становитесь во главе государства. Я остаюсь при вас политическим и экономическим советником, поскольку в делах такого рода вы ни черта не смыслите.\r\nВаша политическая программа мне в общих чертах известна:\r\nиспользование Центра для перевоспитания народа в духе гуманности и высокой морали и на основе этого — построение в самом ближайшем будущем справедливого общества.\r\nНе возражаю. Согласен — уже просто потому, что ничего не может быть хуже нынешнего положения. У меня все. Слово за вами.</p>\r\n<p>Мак молчал. Он крутил в пальцах драгоценный бокал с драгоценным вином и молчал. Прокурор ждал. Он не чувствовал своего тела.\r\nЕму казалось, что его здесь нет, что он висит где-то в небесной пустоте, смотрит вниз и видит мягко освещенный уютный уголок,\r\nмолчащего Мака и рядом с ним в кресле — нечто мертвое, окоченевшее, безгласное и бездыханное…</p>\r\n<p>Потом Мак спросил:</p>\n<p>— Сколько у меня шансов остаться в живых при захвате Центра?</p>\r\n<p>— Пятьдесят на пятьдесят, — сказал прокурор. Вернее, это ему почудилось, что он сказал, потому что Мак сдвинул брови и снова уже громче повторил свой вопрос.</p>\r\n<p>— Пятьдесят на пятьдесят, — хрипло сказал прокурор. — Может быть, даже больше. Не знаю.</p>\n<p>Мак снова долго молчал.</p>\r\n<p>— Хорошо, — сказал он, наконец. — Где находится Центр?</p>\n</section><section><title><p>19</p>\r\n</title><p>Около полудня раздался телефонный звонок. Максим взял наушник. Голос прокурора сказал:</p>\r\n<p>— Прошу господина Сима.</p>\n<p>— Я слушаю, — отозвался Максим. — Здравствуйте.</p>\r\n<p>Он сразу почувствовал, что случилось неладное.</p>\n<p>— Он приехал, — сказал прокурор. — Начинайте немедленно. Это возможно?</p>\r\n<p>— Да, — сказал Максим сквозь зубы. — Но вы мне кое-что обещали…</p>\r\n<p>— Я ничего не успел, — сказал прокурор. В голосе его прорвалась паническая нотка.\r\n— И теперь уже не успеть. Начинайте немедленно, сейчас же, нельзя ждать ни минуты! Вы слышите, Мак?</p>\r\n<p>— Хорошо, — сказал Максим. — У вас все?</p>\n<p>— Он едет к вам. Он будет у вас через тридцать-сорок минут.</p>\r\n<p>— Понял. Теперь все?</p>\n<p>— Все. Давайте, Мак, давайте. С богом!</p>\r\n<p>Максим бросил наушник и несколько секунд посидел, соображая. Массаракш, все летит кувырком… Впрочем, подумать я еще успею… Он снова схватил наушник.</p>\r\n<p>— Профессора Аллу Зефа.</p>\n<p>— Да! — рявкнул Зеф.</p>\n<p>— Это Мак…</p>\r\n<p>— Массаракш, я же просил не приставать ко мне сегодня…</p>\n<p>— Заткнись и слушай. Немедленно спускайся в холл и жди меня…</p>\r\n<p>— Массаракш, я занят!</p>\n<p>Максим скрипнул зубами и покосился на лаборанта. Лаборант прилежно считал на арифмометре.</p>\r\n<p>— Зеф, — сказал Максим. — Немедленно спускайся в холл. Тебе понятно. Немедленно! — Он отключился и набрал номер Вепря.\r\nЕму повезло: Вепрь оказался дома. — Это Мак. Выходите на улицу и ждите меня, есть срочное дело.</p>\r\n<p>— Хорошо, — сказал Вепрь. — Иду.</p>\r\n<p>Бросив наушник, Максим полез в стол, вытащил первую попавшуюся папку и перелистал бумаги, лихорадочно соображая, все ли готово.\r\nМашина в гараже, бомба в багажнике, горючего полный бак… оружия нет, и черт с ним, не надо оружия… документы а кармане,\r\nВепрь ждет… это я молодец, хорошо придумал про Вепря… правда, он может отказаться… нет, вряд ли он откажется, я бы не отказался… Все.\r\nКажется, все… Он сказал лаборанту:</p>\r\n<p>— Меня вызывают, говори, что я в Департаменте строительства. Буду через час-два. Пока.</p>\r\n<p>Он взял папку под мышку, вышел из лаборатории и сбежал по лестнице. Зеф уже расхаживал по холлу. Увидев Максима, он остановился, заложил руки за спину и набычился.</p>\r\n<p>— Какого дьявола, массаракш… — начал он еще издали.</p>\r\n<p>Максим, не задерживаясь, схватил его под руку и потащил к выходу. «Что за дьявольщина? — бормотал Зеф, упираясь.\r\n— Куда? Зачем?…» Максим вытолкнул его за дверь и по асфальтовой дорожке поволок за угол к гаражам. Вокруг было пусто, только на газоне вдалеке тарахтела травокосилка.</p>\r\n<p>— Да куда ты меня, в конце концов, тащишь? — заорал Зеф.</p>\r\n<p>— Молчи, — сказал Максим. — Слушай. Собери немедленно всех наших. Всех, кого поймаешь… К черту вопросы. Слушай! Всех, кого поймаешь.\r\nС оружием. Напротив ворот есть павильон, знаешь?.. Засядьте там. Ждите. Примерно через тридцать минут… Ты меня слушаешь, Зеф?</p>\r\n<p>— Ну! — сказал Зеф нетерпеливо.</p>\n<p>— Примерно через тридцать минут к воротам подъедет Странник…</p>\n<p>— Он приехал?</p>\r\n<p>— Не перебивай. Примерно через тридцать минут к воротам, может быть, подъедет Странник.\r\nЕсли не подъедет — хорошо. Просто сидите и ждите меня. А если подъедет — расстреляйте его.</p>", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "Только одна баня, с крышей на ней и маленьким окошечком, была крепче обиталища хозяев. В огороде хотя и были посажены овощи, но гряды все перетоптаны и из них все повыдергано.\r\nКроме этого, полицейское начальство давно уже делало распоряжение о том, чтобы этот дом с задними его постройками,\r\nв видах искоренения безобразия, был сломан, но этот приказ не был исполняем не только новыми его хозяевами, Хорохоровыми, но и прежними.\r\nВпрочем, и соседям не нравился этот дом, и они постоянно говорили, что в нем уже несколько лет живут или беглые, или мошенники, и поэтому трое соседей зорко следили за ним.\r\nПелагея Прохоровна удивилась, увидав, что, несмотря на то, что в кухне пол кривой и половицы шатаются, везде было очень чисто, светло и глядело приветливо.\r\nТак что, судя по убранству кухни, можно было подумать, что хозяйка не так бедна, как она говорит.\r\nСтол хотя и простой работы, но окрашенный, стены оклеены сенатскими ведомостями, кровать занавешена,\r\nи за занавеской висят мужской халат, исковерканная проволока от кринолина, зимний женский шугайчик и еще что-то вроде тулупа;\r\nв переднем углу два образа с посеребренными окладами, перед ними в бумажном плетеном кошельке висят два позолоченных пасхальных яйца;\r\nпо обе стороны этих образов и под ними стена изукрашена картинами духовного содержания.\r\nВ кухне не было жарко, как бывает в других кухнях, в которых топят печи, жарят и пекут; просыпающиеся мухи жужжали, но, как видно, и их было немного.\r\nПелагею Прохоровну еще более прежнего удивило отсутствие не только мужчины в кухне, но даже и летней мужской одежды, кроме халата.\r\nОднако она не решалась спросить хозяйку об этом предмете, да и хозяйка укачивала ребенка, напевая усыпляющие песенки. Хозяйка прилегла на кровать и проговорила:\r\n- Одно к одному так и идет: вот корова теперь перестала доить, и изволь ее дожидаться, скоро ли она отелится.\r\nОпять тоже и кормить ее надо, а корма-то ныне, не приведи бог, как дороги! Купишь сена пуд, глядишь - на другой день уж и нет, потому заплотов нет.\r\nНиколай-то Иваныч так и купил место без заплотов. Соседи все и таскают... А своего покоса нет, потому мещанам не дают покосов.\r\nОбе молчали несколько минут.\n - Где же у те муж-то? - спросила вдруг Пелагея Прохоровна и почувствовала, что она нехорошо сделала.\r\n- В остроге.\n - Што ты?\r\n- Оказия вышла... Не шуточное дело! И совсем не виноват, а все своя оплошность дурацкая.\r\nВишь ты, он больно любил рыбу ловить и летом часто уходил рыбачить - или сюда на пруд, или куда-нибудь на озеро.\r\nИ лодку свою имел и припараты рыболовные имел всякие, только теперь я их все распродала почти задаром.\r\nТак тут однова раза летом, почитай в то время, как малину носить, он и отправился с одним своим приятелем верст за семь от города.\r\n.. Через двое сутки приезжают они. - Николай Иваныч и приятель, оба подпивши; рыбы было порядочно.\r\nРазделили они рыбу меж собой; я сварила уху, приятель сходил за водкой, выпили все, и я тоже.\r\nТолько я и спрашиваю: а што, мол, Петрову много вы отдали? Приятель и говорит: наш, говорит, Иван стал болван, потому, говорит, што как только мы утром пробудились, его и след пропал.\r\nА он, говорит, с вечера был хорошо пьян. Муж говорит: мы искали-искали его - и следов нет.\r\nЗнать, говорит, ушел в село; там есть девицы, с которыми он знаком. Ну, мы тогда посмеялись - тем дело и кончилось.\r\nТолько на третий день после этого и приходит к нам работник Петрова и спрашивает про Ивана. Ну, знамо, не искать же нам его. Сказывает, посылали и в село, да и там не нашли.\r\nВот и привязались к моему мужу и его приятелю: куда девали Ваньку Петрова? А потом вдруг и объявили мастерки, что они нашли его убитым в кустах.\r\nПовезли наших молодцов туда, они с бухты-барахты и покажи то место, где они ночевали в последний раз,\r\nа от этого места, на расстоянии какой-нибудь полверсты, текла в озеро речка, в ней и нашли Петрова.\r\nУж так, говорят, он изуродован, не приведи бог! Кто-то так хватил его по голове, что голова на две половины рассечена.\r\n.\r\n.\r\nМой муж и приятель говорили, что они в этом деле ни капельки неучастны и што никакого крику не слыхали,\r\nпотому што спали крепко, а што, верно, Петрова укокошили мастерки, потому они до него давно добирались:\r\nраз он обсчитывал их деньгами за камни, другой - они давно хотели задать ему мятку за своих баб и девок.\r\nНо как они ни отпирались, а их все-таки посадили в острог, потому што придрались к мужнину топору и его халату: в крови - так, значит, и человека убил.\r\nМы хоть и говорили, што около этого времени муж теленка колол в халате, а топором отрубал голову, кою я сварила на студень.\r\nА што топор был не вымыт, так потому, што не было в нем больше надобности.\r\nНет, не поверили! И вот уж год скоро кончится, как он сидит... Сказывали мне на прошлой неделе, што в суде чиновник решенье пишет и што хочет обоих в каторгу...\r\nЯ испугалась... Ох, мать пресвятая богородица! знаю я, што мой муж не только убить не в состоянии, а даже и поколотить человека.\r\nОн ежели курицу заколет, так ни за что есть не станет; даже и теленка не ел, я уж обманом кормила его.\r\n.. Бегала я и к секретарю - нельзя, говорит. Я прошу: вы бы следствие там, в селе, произвели, может, кто из тамошних убил. Он меня прогнал и сказал: курицу яйца не учат.\r\nБегала к судье - никак не могла застать дома, а наконец - и гнать стали от дома. Сколько одних прошеньев носила стряпчему - не принимает.\r\n.. А народ там, в селе, ох! - такой злой и из воды сухой выдет; поэтому, верно, и побоялись пытать их.\r\nА он, мой голубчик... спичка спичкой стал!.. В воскресенье была у него - кашляет беспрестанно, кровью харкает... Просился в лазарет - не пускают: для убийц там, сказывают, нет местов.\r\nКатерина Васильевна замолчала, но она не плакала, а сидела, уперев левою ладонью щеку, и качала головой; лицо ее немножко подергивало.\r\nПелагея Прохоровна сидела бледная и смотрела в угол.\r\nЕй жалко было очень Катерину Васильевну, которая была, по ее мнению, в тысячу раз несчастнее ее. Вот она, бойкая-то женщина... О владычица!..\r\n- Катерина Васильевна! - сказала шепотом Пелагея Прохоровна, потому что у нее во рту было сухо.\r\nТа не только не отвечала, но даже и не поглядела на нее. Она повторила. Та промычала.\r\n- Ты бы заснула! Успокойся маленько, пока ребенок-то спит.\n - Не хочется мне спать-то... Светло уж.\r\nМежду обеими женщинами было много разницы. Хозяйка была хотя и высокая, но, по народному выражению, худа, как спичка.\r\nОна, казалось, нисколько не заботилась о своем наряде:\r\nплатьишко во многих местах продралось, подолы заскорбли от грязи, рукава оборваны, руки, лицо и шея давно не мыты, и только если чем она может кому-нибудь понравиться,\r\nтак это разве правильным очертанием бледного лица, которое, несмотря на отпечаток на нем горя, все-таки еще было красиво.\r\nНо зато это была жена обвиненного в убийстве, жена будущего каторжника, жена опозоренного и не имеющего никаких прав и преимуществ человеческих в жизни...\r\nПелагея Прохоровна теперь уже не могла сравниться с прежнею девятнадцатилетнею заводскою красавицею,\r\nкакою она пришла в город в первый раз и какою ее встречала в первое время Катерина Васильевна.\r\nОна была двадцатидвухлетняя женщина, с загрубелым и покрасневшим от работы лицом, с твердыми здоровыми руками.\r\nОна пополнела, в глазах ее выражалось более осмысленности, губы ее, казалось, мало складывались для улыбок.\r\nЕе ситцевое платье теперь не сидело на ней, как прежде, мешком, и к ней уже не шел сарафан, который она уже два года как перешила на юбку и который надеть ей теперь казалось стыдно.\r\nПравда, ее пепельные волосы как будто немножко пожелтели и поредели, зато всякий городской рабочий мог сразу сказать про нее: \"Вот баба, так баба!\r\nТолько бы ей купчихой сделаться, разжирела бы на отличку\".\r\nРебенок начал пищать в люльке. Катерина Васильевна взяла его на руки и стала качать, сказав, что у нее у самой молоко высохло.\r\n- Я уж четыре раза носила его в люди. В первый раз отдала на вскормленье нищей и денег ей дала рубль серебром вперед за месяц.\r\nТолько прихожу как-то к заутрене, гляжу: на паперти чей-то ребенок плачет, я поглядела - мой. Жалко мне стало.\r\nВзяла я его и пошла в церковь, а нищая-то, коей я дала ребенка, стоит в углу между дверью и стеной и дремлет.\r\nЯ ее ткнула, она разинула рот, изо рта, как от лоханки, так и разит винищем.\r\nСтала молоком кормить - покою нет. Да и сама посуди, што за работа с ребенком? У меня нет здесь родни, а у мужа и подавно.\r\nПригласила было одну чулошницу к себе жить; так она весь день рыскает по городу, а ночью и не добудишься.\r\nВзяла девчонку, та платье утащила. А жильца куда пустишь? Там вон есть комната, да кто в нее пойдет, потому потолок провалился.\r\nА как Николай-то Иваныч покупал его еще до свадьбы, так и не думал, што случится этакая оказия. Хорошо еще, што нас самих не задавило, мы в те поры ходили за малиной.\r\nА ведь семьдесят пять рублей отдал. Я и то уж продаю его - как на смех дают не больше десяти рублей.\r\nРабочий народ в этом краю не живет. Так и ума не приложу, што делать теперь... Кабы не ребенок, я бы знала, што мне делать.\r\nСегодня вот весь день рыскала: всех докторов здешних обегала - ни одного дома не застала...\r\nИ какая я прежде была спокойная! А как вышла замуж - и не то стало.\r\nРаз у мужа не всегда была работа, а если была, то он деньги забирал вперед, а попробуй-ко, каково брюхатой бабе белье стирать или полы мыть?\r\nВот от этого, должно быть, я первого-то ребенка и выкинула мертвого.\r\nА все же и весело было с мужем: он такой смирной и никогда супротив меня не шел, и трудились мы, надо правду сказать, друг для дружки.\r\nИ каково мне было терпеть позор-то, как его посадили в острог!\r\nКак я сказала об этом господам, на которых я работала, они и сказали: ну, матушка, теперь мы тебя увольняем от работы! можешь на других, потому ты жена такого-то.\r\n.. И молоко перестали брать, говорят: может быть, в молоке-то находится кровь... И чего-чего только я не перетерпела!.\r\n. Да не уступлю им! Буду терпеть, а по миру не пойду. Здесь не будет житься, в другой город пойду.\r\n- Катерина Васильевна, знаешь ли что? Я сама хочу робить: стирать и гладить я умею; полы мыть - плевое дело, - сказала дрожащим голосом Пелагея Прохоровна.\r\n- Ты? - спросила хозяйка и с удивлением посмотрела на гостью.\r\n- Я затем сюда и пришла в город, да без толку. Сама знаешь, сперва я ничего не понимала по-городски, и денег у меня не было... - И она рассказала про жизнь на промыслах.\r\n- Трудное дело. А много ли у те капиталу-то?\n - Да тринадцать рублей. А кабы брат не украл, было бы много.\r\n- На эти деньги можно... Корову можно рублей за восемь купить; ну, сена хоть на два рубля.\r\n- Так ты пусти меня к себе, - проговорила робко Пелагея Прохоровна.\r\n- Ловко ли это будет?.. Места нам хватит, только как насчет коровы-то? где ты ее держать будешь?.. Соседки не пустят: это дьяволы, а не люди.\r\n- Ничего, как-нибудь.\n - Нет, не как-нибудь, а это загвоздка: все соседки смотрят на меня как на пугалу какую... Однако...\r\n- Али ты боишься меня, Катерина Васильевна? - голос ее дрожал...\n\n XVIII ЖЕНСКИЙ ТРУД\r\nЧасов через пять после этого разговора корова Катерины Васильевны отелилась.\r\nПелагее Прохоровне не спалось; она думала о том, каким образом ей найти работу, и пришла только к тому предположению, что хорошо бы ей продавать хоть ягоды. У коровы не было сена.\r\nМокроносова вызвалась купить его и утром пошла на рынок, но дорогой, недалеко от дома Хорохоровых, встретила девочку лет восьми:\r\nэта девочка шла тоже в середине города из самой крайней улицы и несла три маленькие наберушки с земляникой.\r\n- Почем ягоды? - спросила она девочку.\r\nТа сказала. Сравнительно с заводскими эти ягоды оказались слишком дороги, но она решилась купить их. Девочка уступила на целые десять копеек и даже продала наберушки.\r\nПелагея Прохоровна повернула на главную улицу. И как ей стыдно было крикнуть в первый раз: \"Ягод не надо ли! Ягод купите!\" Однако кричать нужно.\r\n.. Крикнула раз - покраснела, крикнула в другой - голос дрянной...\r\nНо на улице никто не покупает ягод; стала она заходить во дворы - собаки кидаются на нее;\r\nно зато тут купили одну корзинку очень выгодно для Пелагеи Прохоровны, так что она целые десять копеек нажила от той наберушки.\r\nКухарки она не заметила и поэтому спокойным голосом спросила купившую у нее ягоды, когда та стала отдавать ей деньги:\r\n- Не надо ли вам, барыня, прачку?\r\n- Да вот я не знаю... У меня стирает Авдотья, я ей велела прийти вчера вечером, а она и по сих пор мне глаз не показывала... А ты, поди, вовсе не умеешь стирать-то?\r\n- Што вы, барыня, я давно этим ремеслом занимаюсь. - И щеки Пелагеи Прохоровны покраснели.\r\n- На кого же ты стираешь?\n - Я-то?.. Да у меня много... один бухгалтер, другой - в правлении служит.\r\n- Што же, мало, што ли, стирки-то теперь?\n - Да видишь ли: я корову купила; все деньги истратила.\n - Замужем или нет?\r\n- Как же, замужем, за Курносовым... Плохое наше житье.\n - Ну, ладно, я подумаю; приходи вечером. Если не придет Авдотья, так уж делать нечего.\r\nПелагея Прохоровна вышла с сильным биением сердца, голова ее отяжелела. \"Што я такое наврала?\" - думала Пелагея Прохоровна, выйдя за ворота.\r\nОна сама не понимала: каким образом она могла соврать? Она вдова и на поприще прачки вышла в первый раз.\r\nА уж если она соврала, то, значит, нужно теперь врать и врать, а это нехорошо. А если узнают?\r\nОднако дело сделано; Мокроносову выручили ягоды.\r\nОна заметила дом и пошла дальше, думая о том, как сказать, если спросят: \"А как зовут того или другого, на которых она стирает?\" Надо так сделать, чтобы имена не забывались.\r\n\"Экая я дура! Вот теперь и хлопочи\".\r\nПродала она и остальные ягоды и нашла работы еще в одном доме: вымыть полы сегодня же.\r\nОна занялась и боялась, чтобы ее не спросили: кто она такая? Однако избежать этого было невозможно, и здесь она уже не врала, а говорила правду.\r\nКогда после господского обеда, которым ее, впрочем, не угостили, она стала собираться домой,\r\nто хозяйка пригласила ее стирать белье на следующей же неделе, и работы предвиделось на целые три дня.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Ну, а я вас хотел спросить, Николай Петрович, - продолжал старик, - как мой-то Илюша, хорошо экзаменовался?\r\nОн говорил, что будет с вами вместе, так вы уж его не оставьте, присмотрите за ним, посоветуйте.\r\n- Что же, он прекрасно выдержал, - отвечал я, взглянув на Иленьку, который, почувствовав на себе мой взгляд, покраснел и перестал шевелить губами.\r\n- А можно ему у вас пробыть нынче денек?\r\n- сказал старик с такой робкой улыбкой, как будто он очень боялся меня, и все, куда бы я ни подвинулся, оставаясь от меня в таком близком расстоянии,\r\nчто винный и табачный запах, которым он весь был пропитан, ни на секунду не переставал мне быть слышен.\r\nМне было досадно за то, что он ставил меня в такое фальшивое положение к своему сыну, и за то, что отвлекал мое внимание от весьма важного для меня тогда занятия - одеванья;\r\nа главное, этот преследующий меня запах перегара так расстроил меня, что я очень холодно сказал ему, что я не могу быть с Иленькой, потому что целый день не буду дома.\r\n- Да ведь вы хотели идти к сестрице, батюшка, - сказал Иленька, улыбаясь и не глядя на меня, - да и мне дело есть.\r\n- Мне стало еще досаднее и совестнее, и чтобы загладить чем-нибудь свой отказ, я поспешил сообщить, что я не буду дома, потому что должен быть у князя Ивана Иваныча,\r\nу княгини Корнаковой, у Ивина, того самого, что имеет такое важное место, и что, верно, буду обедать у княгини Нехлюдовой.\r\nМне казалось, что, узнав, к каким важным людям я еду, они уже не могли претендовать на меня.\r\nКогда они собрались уходить, я пригласил Иленьку заходить ко мне в другой раз; но Иленька только промычал что-то и улыбнулся с принужденным выражением.\r\nВидно было, что нога его больше никогда у меня не будет.\r\nВслед за ними я поехал по своим визитам.\r\nВолодя, которого еще утром я просил ехать вместе, чтобы мне было не так неловко одному, отказался,\r\nпод предлогом, что это было бы слишком чувствительно, что два братца ездят вместе на одной пролеточке.\r\nГлава XVIII. ВАЛАХИНЫ\r\nИтак, я отправился один. Первый визит был, по местности, к Валахиной, на Сивцевом Вражке.\r\nЯ года три не видал Сонечки, и любовь моя к ней давно прошла, но в душе оставалось еще живое и трогательное воспоминание прошедшей детской любви.\r\nМне случалось в продолжение этих трех лет вспоминать об ней с такой силой и ясностью,\r\nчто я проливал слезы и чувствовал себя снова влюбленным, но это продолжалось только несколько минут и возвращалось снова не скоро.\r\nЯ знал, что Сонечка с матерью была за границею, где они пробыли года два и где, рассказывали,\r\nих вывалили в дилижансе и Сонечке изрезали лицо стеклами кареты, отчего она будто бы очень подурнела.\r\nДорогой к ним я живо вспоминал о прежней Сонечке и думал о том, какою теперь ее встречу.\r\nВследствие двухлетнего пребывания ее за границей я воображал ее почему-то чрезвычайно высокой, с прекрасной талией, серьезной и важной, но необыкновенно привлекательной.\r\nВоображение мое отказывалось представлять ее с изуродованным шрамами лицом;\r\nнапротив, слышав где-то про страстного любовника, оставшегося верным своему предмету, несмотря на изуродовавшую его оспу,\r\nя старался думать, что я влюблен в Сонечку, для того чтобы иметь заслугу, несмотря на шрамы, остаться ей верным.\r\nВообще, подъезжая к дому Валахиных, я не был влюблен, но, расшевелив в себе старые воспоминания любви, был хорошо приготовлен влюбиться и очень желал этого;\r\nтем более что мне уже давно было совестно, глядя на всех своих влюбленных приятелей, за то, что я так отстал от них.\r\nВалахины жили в маленьком, чистеньком деревянном домике, вход которого был со двора.\r\nДверь отпер мне, по звону в колокольчик, который был тогда еще большою редкостью в Москве, крошечный, чисто одетый мальчик.\r\nОн не умел или не хотел сказать мне, дома ли господа, и, оставив одного в темной передней, убежал в еще более темный коридор.\r\nЯ довольно долго оставался один в этой темной комнате, в которой, кроме входа и коридора, была еще одна запертая дверь,\r\nи отчасти удивлялся этому мрачному характеру дома, отчасти полагал, что это так должно быть у людей, которые были за границей.\r\nМинут через пять дверь в залу отперлась изнутри посредством того же мальчика, и он провел меня в опрятную, но небогатую гостиную, в которую вслед за мною вошла Сонечка.\r\nЕй было семнадцать лет. Она была очень мала ростом, очень худа и с желтоватым, нездоровым цветом лица.\r\nШрамов на лице не было заметно никаких, но прелестные выпуклые глаза и светлая, добродушно веселая улыбка были те же, которые я знал и любил в детстве.\r\nЯ совсем не ожидал ее такою и поэтому никак не мог сразу излить на нее то чувство, которое приготовил дорогой.\r\nОна подала мне руку по английскому обычаю, который был тогда такая же редкость, как и колокольчик, пожала откровенно мою руку и усадила подле себя на диване.\r\n- Ах, как я рада вас видеть, милый Nicolas, - сказала она, вглядываясь мне в лицо с таким искренним выражением удовольствия,\r\nчто в словах \"милый Nicolas\" я заметил дружеский, а не покровительственный тон.\r\nОна, к удивлению моему, после поездки за границу была еще проще, милее и родственнее в обращении, чем прежде.\r\nЯ заметил два маленькие шрама около носу и на брови, но чудесные глаза и улыбка были совершенно верны с моими воспоминаниями и блестели по-старому.\r\n- Как вы переменились! - говорила она, - совсем большой стали. Ну, а я - как вы находите?\r\n- Ах, я бы вас не узнал, - отвечал я, несмотря на то, что в это самое время думал, что я всегда бы узнал ее.\r\nЯ чувствовал себя снова в том беспечно веселом расположении духа, в котором я пять лет тому назад танцевал с ней гросфатер на бабушкином бале.\r\n- Что ж, я очень подурнела? - спросила она, встряхивая головкой.\n - Нет, совсем нет; выросли немного, старше стали, - заторопился я отвечать, - но напротив... и даже...\r\n- Ну, да все равно; а помните наши танцы, игры, St.\r\n- Jerome'а, madame Dorat? (Я не помнил никакой madame Dorat; она, видно, увлекалась наслаждением детских воспоминаний и смешивала их.\r\n) Ах, славное время было, - продолжала она, и та же улыбка, даже лучше той, которую я носил в воспоминании, и все те же глаза блестели передо мною.\r\nВ то время как она говорила, я успел подумать о том положении, в котором я находился в настоящую минуту, и решил сам с собою, что в настоящую минуту я был влюблен.\r\nКак только я решил это, в ту же секунду исчезло мое счастливое, беспечное расположение духа, какой-то туман покрыл все,\r\nчто было передо мной, - даже ее глаза и улыбку, мне стало чего-то стыдно, я покраснел и потерял способность говорить.\r\n- Теперь другие времена, - продолжала она, вздохнув и подняв немного брови, - гораздо все хуже стало, и мы хуже стали, не правда ли, Nicolas?\r\nЯ не мог отвечать и молча смотрел на нее.\r\n- Где все теперь тогдашние Ивины, Корнаковы? Помните? - продолжала она, с некоторым любопытством вглядываясь в мое раскрасневшееся, испуганное лицо, - славное было время!\r\nЯ все-таки не мог отвечать.\r\nИз этого тяжелого положения вывел меня на время приход в комнату старой Валахиной.\r\nЯ встал, поклонился и снова получил способность говорить; но зато с приходом матери с Сонечкой произошла странная перемена.\r\nВся ее веселость и родственность вдруг исчезли, даже улыбка сделалась другая, и она вдруг,\r\nисключая высокого роста, стала той приехавшей из-за границы барышней, которую я воображал найти в ней.\r\nКазалось, такая перемена не имела никакой причины, потому что мать ее улыбалась так же приятно и во всех движениях выражала такую же кротость, как и в старину.\r\nВалахина села на большие кресла и указала мне место подле себя. Дочери она сказала что-то по-английски, и Сонечка тотчас же вышла, что меня еще более облегчило.\r\nВалахина расспрашивала про родных, про брата, про отца, потом рассказала мне про свое горе - потерю мужа,\r\nи уже, наконец, чувствуя, что со мною говорить больше нечего, смотрела на меня молча, как будто говоря:\r\n\"Ежели ты теперь встанешь, раскланяешься и уедешь, то сделаешь очень хорошо, мой милый\", - но со мной случилось странное обстоятельство.\r\nСонечка вернулась в комнату с работой и села в другом углу гостиной так, что я чувствовал на себе ее взгляды.\r\nВо время рассказа Валахиной о потере мужа я еще раз вспомнил о том, что я влюблен, и подумал еще, что, вероятно, и мать уже догадалась об этом,\r\nи на меня снова нашел припадок застенчивости, такой сильной, что я чувствовал себя не в состоянии пошевелиться ни одним членом естественно.\r\nЯ знал, что для того, чтобы встать и уйти, я должен буду думать о том, куда поставить ногу, что сделать с головой, что с рукой;\r\nодним словом, я чувствовал почти то же самое, что и вчера, когда выпил полбутылки шампанского.\r\nЯ предчувствовал, что со всем этим я не управлюсь, и поэтому не мог встать, и действительно не мог встать.\r\nВалахина, верно, удивлялась, глядя на мое красное, как сукно, лицо и совершенную неподвижность;\r\nно я решил, что лучше сидеть в этом глупом положении, чем рисковать как-нибудь нелепо встать и выйти.\r\nТак я и сидел довольно долго, ожидая, что какой-нибудь непредвиденный случай выведет меня из этого положения.\r\nСлучай этот представился в лице невидного молодого человека, который, с приемами домашнего, вошел в комнату и учтиво поклонился мне.\r\nВалахина встала, извиняясь, сказала, что ей надо поговорить с своим homme d'affaires[], и взглянула на меня с недоумевающим выражением, говорившим:\r\n\"Ежели вы век хотите сидеть, то я вас не выгоняю\".\r\nКое-как сделав страшное усилие над собою, я встал, но уже не был в состоянии поклониться, и, выходя, провожаемый взглядами соболезнования матери и дочери, зацепил за стул,\r\nкоторый вовсе не стоял на моей дороге, - но зацепил потому, что все внимание мое было устремлено на то, чтобы не зацепить за ковер, который был под ногами.\r\nНа чистом воздухе, однако, - подергавшись и помычав так громко, что даже Кузьма несколько раз спрашивал: \"Что угодно?\r\n\" - чувство это рассеялось, и я стал довольно спокойно размышлять об моей любви к Сонечке и о ее отношениях к матери, которые мне показались странны.\r\nКогда я потом рассказывал отцу о моем замечании, что Валахина с дочерью не в хороших отношениях, он сказал:\r\n[ поверенным по делам (фр.).]\r\n- Да, она ее мучит, бедняжку, своей страшной скупостью, и странно, - прибавил он с чувством более сильным, чем то, которое мог иметь просто к родственнице.\r\n- Какая была прелестная, милая, чудная женщина! Я не могу понять, отчего она так переменилась.\r\nТы не видел там, у ней, ее секретаря какого-то? И что за манера русской барыне иметь секретаря? - сказал он, сердито отходя от меня.\r\n- Видел, - отвечал я.\n - Что, он хорош собой по крайней мере?\n - Нет, совсем нехорош.\r\n- Непонятно, - сказал папа и сердито подергал плечом и покашлял. \"Вот я и влюблен\", - думал я, катясь далее в своих дрожках.\n\n Глава XIX. КОРНАКОВЫ\r\nВторой визит по дороге был к Корнаковым. Они жили в бельэтаже большого дома на Арбате. Лестница была чрезвычайно парадна и опрятна, но не роскошна.\r\nВезде лежали полосушки, прикрепленные чисто-начисто вычищенными медными прутами, но ни цветов, ни зеркал не было.\r\nЗала, через светло налощенный пол которой я прошел в гостиную, была также строго, холодно и опрятно убрана,\r\nвсе блестело и казалось прочным, хотя и не совсем новым, но ни картин, ни гардин, никаких украшений нигде не было заметно.\r\nНесколько княжон были в гостиной. Они сидели так аккуратно и праздно, что сейчас было заметно: они не так сидят, когда у них не бывает гостя.\r\n- Maman сейчас выйдет, - сказала мне старшая из них, подсев ко мне ближе.\r\nС четверть часа эта княжна занимала меня разговором весьма свободно и так ловко, что разговор ни на секунду не умолкал.\r\nНо уж слишком заметно было, что она занимает меня, и поэтому она мне не понравилась.\r\nОна рассказала мне между прочим, что их брат Степан, которого они звали Этьен и которого года два тому назад отдали в Юнкерскую школу, был уже произведен в офицеры.\r\nКогда она говорила о брате и особенно о том, что он против воли maman пошел в гусары, она сделала испуганное лицо, и все младшие княжны, сидевшие молча, сделали тоже испуганные лица;\r\nкогда она говорила о кончине бабушки, она сделала печальное лицо, и все младшие княжны сделали то же; когда она вспомнила о том, как я ударил St.\r\n- Jerome'а и меня вывели, она засмеялась и показала дурные зубы, и все княжны засмеялись и показали дурные зубы.\r\nВошла княгиня; та же маленькая, сухая женщина с бегающими глазами и привычкой оглядываться на других, в то время как она говорила с вами.\r\nОна взяла меня за руку и подняла свою руку к моим губам, чтобы я поцеловал ее, чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не сделал.\r\n- Как я рада вас видеть, - заговорила она с своей обыкновенной речивостью, оглядываясь на дочерей. - Ах, как он похож на свою maman. Не правда ли, Lise?\r\nLise сказала, что правда, хотя я знаю наверно, что во мне не было ни малейшего сходства с матушкой.\r\n- Так вот как вы, уж и большой стали! И мой Этьен, вы его помните, ведь он ваш троюродный...\r\nнет, не троюродный, а как это, Lise? моя мать была Варвара Дмитриевна, дочь Дмитрия Николаича, а ваша бабушка Наталья Николаевна.\r\n- Так четвероюродный, maman, - сказала старшая княжна.\r\n- Ах, ты все путаешь, - сердито кликнула на нее мать, - совсем не троюродный, а issus de germains[], - вот как вы с моим Этьеночкой.\r\nОн уж офицер, знаете? Только нехорошо, что уж слишком на воле.\r\nВас, молодежь, надо еще держать в руках, и вот как!.. Вы на меня не сердитесь, на старую тетку, что я вам правду говорю; я Этьена держала строго и нахожу, что так надо.\r\n[ четвероюродный брат (фр.).]\r\n- Да, вот как мы родня, - продолжала она, - князь Иван Иваныч мне дядя родной и вашей матери был дядя.\r\nСтало быть, двоюродное мы были с вашей maman, нет, троюродные, да, так. Ну, а скажите: вы были, мой друг, у князя Ивана?\r\nЯ сказал, что еще нет, но буду нынче.\r\n- Ах, как это можно! - воскликнула она, - это вам первый визит надо было сделать. Ведь вы знаете, что князь Иван вам все равно что отец.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Идиот автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "И наконец я все-таки, - несмотря на то, что уже нет теперь \"сына Павлищева\", и что все это оказывается мистификацией,\r\nя все-таки не изменяю своего решения и готов возвратить десять тысяч, в память Павлищева.\r\nЯ ведь хотел же до господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это все равно будет,\r\nчто на школу, что г-ну Бурдовскому, потому что господин Бурдовский, если и не \"сын Павлищева\", то ведь почти как \"сын Павлищева\":\r\nпотому что ведь его самого так злобно обманули;\r\nон сам искренно считал себя сыном Павлищева!\r\nВыслушайте же, господа, Гаврилу Ардалионовича, кончим это, не сердитесь, не волнуйтесь, садитесь!\r\nГаврила Ардалионович сейчас нам все это обќяснит, и я, признаюсь, чрезвычайно желаю сам узнать все подробности.\r\nОн говорит, что ездил даже в Псков к вашей матушке, господин Бурдовский, которая вовсе не умирала, как вас заставили в статье написать... Садитесь, господа, садитесь!\r\nКнязь сел и успел опять посадить повскакавшую с мест компанию господина Бурдовского.\r\nВ последние десять или двадцать минут он говорил, разгорячившись, громко, нетерпеливою скороговоркой, увлекшись, стараясь всех переговорить,\r\nперекричать, и уж конечно пришлось ему потом горько раскаяться в иных вырвавшихся у него теперь словечках и предположениях.\r\nЕсли бы не разгорячили и не вывели его почти из себя, - не позволил бы он себе так обнаженно и торопливо высказать вслух иные догадки свои и излишние откровенности.\r\nНо только что сел он на место, как одно жгучее раскаяние до боли пронзило его сердце:\r\nКроме уж того, что он \"обидел\" Бурдовского, так гласно предположив и в нем ту же болезнь, от которой сам лечился в Швейцарии, - кроме того,\r\nпредложение десяти тысяч, вместо школы, было сделано, по его мнению, грубо и неосторожно, как подаяние, и именно тем, что при людях вслух было высказано.\r\n\"Надо было бы переждать и предложить завтра наедине, - тотчас же подумал князь, - а теперь, пожалуй, уж не поправишь!\r\nДа, я идиот, истинный идиот!\" решил он про себя в припадке стыда и чрезвычайного огорчения.\r\nМежду тем Гаврила Ардалионович, до сих пор державшийся в стороне и молчавший упорно, вышел по приглашению князя вперед,\r\nстал подле него и спокойно и ясно принялся излагать отчет по порученному ему князем делу.\r\nВсе разговоры умолкли мгновенно. Все слушали с чрезвычайным любопытством, особенно вся компания Бурдовского.\r\nIX.\r\n- Вы не станете, конечно, отрицать, - начал Гаврила Ардалионович, - прямо обращаясь к слушавшему его изо всех сил Бурдовскому,\r\nвыкатившему на него от удивления глаза и, очевидно, бывшему в сильном смятении,\r\n- вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно,\r\nчто вы родились ровно два года спустя после законного брака уважаемой матушки вашей с коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим.\r\nВремя рождения вашего слишком легко доказать фактически,\r\nтак что слишком обидное для вас и для матушки вашей искажение этого факта в статье господина Келлера обќясняется одною только игривостью собственной фантазии господина Келлера,\r\nполагавшего усилить этим очевидность вашего права и тем помочь интересам вашим.\r\nГосподин Келлер говорит, что предварительно читал вам статью, хоть и не всю... без всякого сомнения, он не дочитал вам до этого места...\r\n- Не дочитал, действительно, - перервал боксер, - но все факты сообщены были мне компетентным лицом, и я...\r\n- Извините, господин Келлер, - остановил его Гаврила Ардалионович, - позвольте мне говорить.\r\nУверяю вас, что до вашей статьи дойдет дело в свою очередь, тогда вы и заявите ваше обќяснение, а теперь будем лучше продолжать по порядку.\r\nСовершенно случайно, при помощи сестры моей, Варвары Ардалионовны Птицыной, я достал от короткой приятельницы ее, Веры Алексеевны Зубковой,\r\nпомещицы и вдовы, одно письмо покойного Николая Андреевича Павлищева, писанное к ней от него двадцать четыре года назад из-за границы.\r\nСблизившись с Верой Алексеевной, я, по ее указанию, обратился к отставному полковнику Тимофею Федоровичу Вязовкину,\r\nдальнему родственнику и большому, в свое время, приятелю с господином Павлищевым.\r\nОт него мне удалось достать еще два письма Николая Андреевича, тоже писанные из-за границы.\r\nПо этим трем письмам, по числам и по фактам, в них обозначенным, доказывается математически, безо всякой возможности опровержения и даже сомнения,\r\nчто Николай Андреевич выехал тогда за границу (где и пробыл сряду три года) ровно за полтора года до вашего рождения, господин Бурдовский.\r\nВаша матушка, как известно вам, никогда из России не выезжала... В настоящую минуту я не стану читать этих писем.\r\nТеперь уже поздно; я только заявляю, во всяком случае, факт.\r\nНо если вам угодно, господин Бурдовский, назначить хоть завтра же утром у меня свидание и привести ваших свидетелей (в каком угодно числе) и экспертов для сличения почерка,\r\nто для меня нет никого сомнения, что вам нельзя будет не убедиться в очевидной истине сообщенного мною факта.\r\nЕсли же так, то, разумеется, все это дело падает и само собою прекращается.\r\nОпять последовало всеобщее движение и глубокое волнение. Сам Бурдовский вдруг встал со стула.\r\n- Если так, то я был обманут, обманут, но не Чебаровым, а давно, давно; не хочу экспертов, не хочу свидания, я верю, я отказываюсь... десять тысяч не согласен... прощайте...\r\nОн взял фуражку и отодвинул стул, чтоб уйти.\r\n- Если можете, господин Бурдовский, - тихо и сладко остановил его Гаврила Ардалионович, - то останьтесь еще минут хоть на пять.\r\nПо этому делу обнаруживается еще несколько чрезвычайно важных фактов, особенно для вас, во всяком случае, весьма любопытных.\r\nПо мнению моему, вам нельзя не познакомиться с ними, и самим вам, может быть, приятнее станет, если дело будет совершенно разќяснено...\r\nБурдовский уселся молча, немного опустив голову, и как бы в сильной задумчивости.\r\nУселся вслед за ним и племянник Лебедева, тоже вставший было его сопровождать; этот хоть и не потерял головы и смелости, но видимо был озадачен сильно.\r\nИпполит был нахмурен, грустен и как бы очень удивлен. В эту минуту, впрочем, он до того сильно закашлялся, что даже замарал свой платок кровью. Боксер был чуть не в испуге:\r\n- Эх, Антип! - крикнул он с горечью. - Ведь говорил я тебе тогда... третьего дня, что ты, может, и в самом деле не сын Павлищева!\r\nРаздался сдержанный смех, двое-трое рассмеялись громче других.\r\n- Факт, сию минуту сообщенный вами, господин Келлер, - подхватил Гаврила Ардалионович, - весьма драгоценен.\r\nТем не менее, я имею полное право, по самым точным данным, утверждать, что господину Бурдовскому хотя, конечно, и была слишком хорошо известна эпоха его рождения,\r\nно совершенно не было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за границей, где господин Павлищев провел большую часть жизни, возвращаясь в Россию всегда на малые сроки.\r\nКроме того, и самый этот факт тогдашнего отќезда весьма незамечателен сам по себе, чтоб о нем помнить,\r\nпосле двадцати слишком лет, даже знавшим близко Павлищева, не говоря уже о господине Бурдовском, который тогда и не родился.\r\nКонечно, навести теперь справки казалось не невозможным; но я должен признаться, что справки, полученные мною, достались мне совершенно случайно и очень могли не достаться;\r\nтак что для господина Бурдовского и даже Чебарова эти справки были действительно почти невозможны, если бы даже им и вздумалось их навести.\r\nНо ведь им могло и не вздуматься...\r\n- Позвольте, господин Иволгин, - раздражительно прервал его вдруг Ипполит, - к чему вся эта галиматья (извините меня)?\r\nДело теперь обќяснилось, главному факту мы соглашаемся верить, зачем же тянуть далее тяжелую и обидную канитель?\r\nВы, может быть, желаете похвалиться ловкостью ваших изысканий, выставить пред нами и пред князем, какой вы хороший следователь, сыщик?\r\nИли уж не намерены ли предпринять извинение и оправдание Бурдовского тем, что он ввязался в дело по неведению? Но это дерзко, милостивый государь!\r\nВ оправданиях ваших и в извинениях Бурдовский не нуждается, было бы вам известно!\r\nЕму обидно, ему и без того теперь тяжело, он в неловком положении, вы должны были угадать, понять это.\r\n..\r\n- Довольно, господин Терентьев, довольно, - удалось перебить Гавриле Ардалионовичу, - успокойтесь, не раздражайте себя; вы, кажется, очень нездоровы? Я вам сочувствую.\r\nВ таком случае, если хотите, я кончил, то-есть принужден буду сообщить только вкратце те факты, которые, по моему убеждению,\r\nне лишнее было бы узнать во всей полноте, - прибавил он, заметив некоторое всеобщее движение, похожее на нетерпение.\r\n- Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша матушка,\r\nгосподин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева,\r\nчто была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой своей молодости,\r\nно до того, что непременно бы женился на ней, если б она не умерла скоропостижно.\r\nЯ имею доказательства, что этот семейный факт, совершенно точный и верный, весьма малоцветен, даже совсем забыт.\r\nДалее я бы мог обќяснить, как ваша матушка еще десятилетним ребенком была взята господином Павлищевым на воспитание вместо родственницы,\r\nчто ей отложено было значительное приданое, и что все эти заботы породили чрезвычайно тревожные слухи между многочисленною родней Павлищеву,\r\nдумали даже, что он женится на своей воспитаннице, но кончилось тем,\r\nчто она вышла по склонности (и это я точнейшим образом мог бы доказать) за межевого чиновника, господина Бурдовского, на двадцатом году своего возраста.\r\nТут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства, как отец ваш, господин Бурдовский,\r\nсовершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой,\r\nбросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал горя,\r\nстал пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер, на восьмом году после брака с вашею матушкой.\r\nЗатем, по собственному свидетельству матушки вашей, она осталась в нищете и совсем погибла бы без постоянной и великодушной помощи Павлищева,\r\nвыдававшего ей до шестисот рублей в год вспоможения.\r\nЗатем есть бесчисленные свидетельства, что вас, ребенка, он полюбил чрезвычайно.\r\nПо этим свидетельствам и опять-таки по подтверждению матушки вашей выходит, что полюбил он вас потому преимущественно,\r\nчто вы имели в детстве вид косноязычного, вид калеки, вид жалкого, несчастного ребенка (а у Павлищева,\r\nкак я вывел по точным доказательствам, была всю жизнь какая-то особая нежная склонность ко всему угнетенному и природой обиженному,\r\nособенно в детях, - факт, по моему убеждению, чрезвычайно важный для нашего дела).\r\nНаконец, я могу похвалиться точнейшими изысканиями о том главном факте,\r\nкак эта чрезвычайная привязанность к вам Павлищева (стараниями которого вы поступили в гимназию и учились под особым надзором) породила,\r\nнаконец, мало-по-малу, между родственниками и домашними Павлищева мысль, что вы сын его, и что ваш отец был только обманутый муж.\r\nНо главное в том, что мысль эта укрепилась до точного и всеобщего убеждения только в последние годы жизни Павлищева,\r\nкогда все испугались за завещание, и когда первоначальные факты были забыты, а справки невозможны.\r\nБез сомнения, мысль эта дошла и до вас, господин Бурдовский, и завладела вами вполне.\r\nВаша матушка, с которою я имел честь познакомиться лично, хоть и знала про все эти слухи,\r\nно даже и до сих пор не знает (я тоже скрыл от нее), что и вы, ее сын, находились под обаянием этого слуха.\r\nМногоуважаемую матушку вашу, господин Бурдовский, я застал в Пскове в болезнях и в самой крайней бедности, в которую впала она по смерти Павлищева.\r\nОна со слезами благодарности сообщила мне, что только чрез вас и чрез помощь вашу и живет на свете; она много ожидает от вас в будущем и горячо верит в будущие ваши успехи...\r\n- Это, наконец, невыносимо! - громко и нетерпеливо заявил вдруг племянник Лебедева. - К чему весь этот роман?\r\n- Омерзительно неприлично! - сильно пошевелился Ипполит. Но Бурдовский ничего не заметил и даже не шевельнулся.\r\n- К чему? Зачем? - лукаво удивился Гаврила Ардалионович, ядовито готовясь изложить свое заключение.\r\n- Да во-первых, господин Бурдовский теперь, может быть, вполне убежден, что господин Павлищев любил его из великодушия, а не как сына.\r\nУж один этот факт необходимо было узнать господину Бурдовскому, подтвердившему и одобрившему господина Келлера давеча, после чтения статьи.\r\nГоворю так потому, что считаю вас за благородного человека, господин Бурдовский.\r\nВо-вторых, оказывается, что тут вовсе не было ни малейшего воровства-мошенничества даже со стороны Чебарова;\r\nэто важный пункт даже и для меня, потому что князь давеча, разгорячившись, упомянул, будто и я того же мнения о воровстве-мошенничестве в этом несчастном деле.\r\nТут, напротив, было полное убеждение со всех сторон, и хоть Чебаров, может быть,\r\nи действительно большой мошенник, но в этом деле он высказывается не более как крючок, подьячий, промышленник.\r\nОн надеялся нажить большие деньги, как адвокат, и расчет его был не только тонкий и мастерской, но вернейший:\r\nон основывался на легкости, с которою князь дает деньги, и на благодарно-почтительном чувстве его к покойному Павлищеву;\r\nон основывался, наконец (что важнее всего), на известных рыцарских взглядах князя насчет обязанностей чести и совести.\r\nЧто же касается собственно господина Бурдовского, то можно даже сказать, что он, благодаря некоторым убеждениям своим,\r\nдо того был настроен Чебаровым и окружающею его компанией, что начал дело почти совсем и не из интересу, а почти как служение истине, прогрессу и человечеству.\r\nТеперь, после сообщенных фактов, всем, стало быть, и ясно, что господин Бурдовский человек чистый, несмотря на все видимости,\r\nи князь теперь скорее и охотнее давешнего может предложить ему и свое дружеское содействие и ту деятельную помощь, о которой он упоминал давеча, говоря о школах и о Павлищеве.\r\n- Остановитесь, Гаврила Ардалионович, остановитесь! - крикнул князь в настоящем испуге, но было уже поздно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Плохо. Теперь еще: не видал ли кто-нибудь Николая в то время, когда Кох да Пестряков наверх прошли, и нельзя ли это чем-нибудь доказать?\r\n- То-то и есть, что никто не видал, - отвечал Разумихин с досадой, - то-то и скверно;\r\nдаже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило.\r\n\"Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в ту минуту работники или нет\".\r\n- Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но...\r\nПозволь теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?\r\n- Чем объясняю? Да чего тут объяснять: дело ясное! По крайней мере дорога, по которой надо дело вести, ясна и доказана, и именно коробка доказала ее.\r\nНастоящий убийца обронил эти серьги.\r\nУбийца был наверху, когда Кох и Пестряков стучались, и сидел на запоре.\r\nКох сдурил и пошел вниз; тут убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого другого у него не было выхода.\r\nНа лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту,\r\nкогда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх,\r\nпереждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.\r\nМожет, и видели его, да не заметили; мало ли народу проходит? А коробку он выронил из кармана, когда за дверью стоял, и не заметил, что выронил, потому не до того ему было.\r\nКоробка же ясно доказывает, что он именно там стоял. Вот и вся штука!\r\n- Хитро! Нет, брат, это хитро. Это хитрее всего!\n - Да почему же, почему же?\n - Да потому что слишком уж все удачно сошлось... и сплелось... точно как на театре.\r\n- Э-эх! - вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо.\n\n V\r\nЭто был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем,\r\nчто остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая взглядами:\r\n\"Куда ж это я попал?\r\n\" Недоверчиво и даже с аффектацией некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую \"морскую каюту\" Раскольникова.\r\nС тем же удивлением перевел и уставил потом глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного,\r\nнемытого, лежавшего не мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего.\r\nЗатем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина,\r\nкоторый в свою очередь дерзковопросительно глядел ему прямо в глаза, не двигаясь с места.\r\nНапряженное молчание длилось с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла маленькая перемена декорации.\r\nСообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь в этой \"морской каюте\",\r\nровно ничего не возьмешь вошедший господин несколько смягчился и вежливо, хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог своего вопроса:\r\n- Родион Романыч Раскольников, господин студент или бывший студент?\r\nЗосимов медленно шевельнулся и, может быть, и ответил бы, если бы Разумихин, к которому вовсе не относились, не предупредил его тотчас же:\r\n- А вот он лежит на диване! А вам что нужно?\r\nЭто фамильярное \"а вам что нужно?\r\n\" так и подсекло чопорного господина; он даже чуть было не поворотился к Разумихину, но успел-таки сдержать себя вовремя и поскорей повернулся опять к Зосимову.\r\n- Вот Раскольников! - промямлил Зосимов, кивнув на больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно долго держал его в таком положении.\r\nПотом медленно потащился в свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые часы, раскрыл, посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.\r\nСам Раскольников все время лежал молча, навзничь, и упорно, хотя и без всякой мысли, глядел на вошедшего.\r\nЛицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное страдание,\r\nкак будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили его сейчас из-под пытки.\r\nНо вошедший господин мало-помалу стал возбуждать в нем все больше и больше внимания, потом недоумения, потом недоверчивости и даже как будто боязни.\r\nКогда же Зосимов, указав на него, проговорил:\r\n\"вот Раскольников\", он вдруг, быстро приподнявшись, точно привскочив, сел на постели и почти вызывающим, но прерывистым и слабым голосом произнес:\r\n- Да! Я Раскольников! Что вам надо?\n Гость внимательно посмотрел и внушительно произнес:\n - Петр Петрович Лужин. Я в полной надежде, что имя мое не совсем уже вам безызвестно.\r\nНо Раскольников, ожидавший чего-то совсем другого, тупо и задумчиво посмотрел на него и ничего не ответил, как будто имя Петра Петровича слышал он решительно в первый раз.\r\n- Как? Неужели вы до сих пор не изволили еще получить никаких известий? - спросил Петр Петрович, несколько коробясь.\r\nВ ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок.\r\nТоска проглянула в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с бо'льшим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо наконец сконфузился.\r\n- Я предполагал и рассчитывал, - замямлил он, - что письмо, пущенное уже с лишком десять дней, даже чуть ли не две недели...\r\n- Послушайте, что ж вам все стоять у дверей-то? - перебил вдруг Разумихин, - коли имеете что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно.\r\nНастасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!\r\nОн отодвинул свой стул от стола, высвободил немного пространства между столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы гость \"пролез\" в эту щелочку.\r\nМинута была так выбрана, что никак нельзя было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь и спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Разумихина.\r\n- Вы, впрочем, не конфузьтесь, - брякнул тот, - Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом.\r\nЭто вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь;\r\nтак вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.\r\n- Благодарю вас. Не обеспокою ли я, однако, больного своим присутствием и разговором? - обратился Петр Петрович к Зосимову.\r\n- Н-нет, - промямлил Зосимов, - даже развлечь можете, - и опять зевнул.\r\n- О, он давно уже в памяти, с утра!\r\n- продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович подумал и стал ободряться,\r\nможет быть, отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.\r\n- Ваша мамаша... - начал Лужин.\n - Гм! - громко сделал Разумихин. Лужин посмотрел на него вопросительно.\r\n- Ничего, я так; ступайте...\n Лужин пожал плечами.\r\n- ... Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к вам письмо.\r\nПриехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему...\r\n- Знаю, знаю! - проговорил вдруг Раскольников, с выражением самой нетерпеливой досады. - Это вы? Жених? Ну, знаю!.. и довольно!\r\nПетр Петрович решительно обиделся, но смолчал. Он усиленно спешил сообразить, что все это значит? С минуту продолжалось молчание.\r\nМежду тем Раскольников, слегка было оборотившийся к нему при ответе, принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то особенным любопытством,\r\nкак будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или как будто что-то новое в нем его поразило:\r\nдаже приподнялся для этого нарочно с подушки.\r\nДействительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название \"жениха\", так бесцеремонно ему сейчас данное.\r\nВо-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице,\r\nчтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно.\r\nДаже собственное, может быть даже слишком самодовольное собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая,\r\nибо Петр Петрович состоял на линии жениха.\r\nВсе платье его было только что от портного, и все было хорошо, кроме разве того только, что все было слишком новое и слишком обличало известную цель.\r\nДаже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках.\r\nДаже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду.\r\nВ одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные.\r\nНа нем был хорошенький летний пиджак светлокоричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка,\r\nтолько что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше:\r\nвсе это было даже к лицу Петру Петровичу.\r\nЛицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет.\r\nТемные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка.\r\nДаже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида,\r\nчто обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец.\r\nЕсли же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин.\r\nРассмотрев без церемонии господина Лужина, Раскольников ядовито улыбнулся, снова опустился на подушку и стал по-прежнему глядеть в потолок.\r\nНо господин Лужин скрепился и, кажется, решился не примечать до времени всех этих странностей.\r\n- Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, - начал он снова, с усилием прерывая молчание. - Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.\r\n. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час...\r\nРаскольников пошевелился и хотел было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал:\r\n- ... С часу на час. Приискал им на первый случай квартиру...\r\n- Где? - слабо выговорил Раскольников.\n - Весьма недалеко отсюда, дом Бакалеева...\r\n- Это на Вознесенском, - перебил Разумихин, - там два этажа под нумерами; купец Юшин содержит; бывал.\r\n- Да, нумера-с...\r\n- Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; штуки случались; да и черт знает кто не живет!.. Я и сам-то заходил по скандальному случаю. Дешево, впрочем.\r\n- Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, - щекотливо возразил Петр Петрович,\r\n- но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок.\r\n..\r\nЯ приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, - оборотился он к Раскольникову, - и теперь ее отделывают;\r\nа покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал.\r\n..\r\n- Лебезятникова? - медленно проговорил Раскольников, как бы что-то припоминая.\r\n- Да, Андрей Семеныч Лебезятников, служащий в министерстве. Изволите знать?\n - Да... нет... - ответил Раскольников.\r\n- Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то опекуном его... очень милый молодой человек... и следящий.\r\n.. Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. - Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих.\r\n- Это в каком отношении? - спросил Разумихин.\r\n- В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, - подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. - Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга.\r\nВсе эти наши новости, реформы, идеи - все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге.\r\nНу-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался...\r\n- Чему именно?\n - Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но, кажется мне, нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости...\r\n- Это правда, - процедил Зосимов.\r\n- Врешь ты, деловитости нет, - вцепился Разумихин. - Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены...\r\nИдеи-то, пожалуй, и бродят, - обратился он к Петру Петровичу, - и желание добра есть, хоть и детское;\r\nи честность даже найдется, несмотря на то что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет!\r\nДеловитость в сапогах ходит.\r\n- Не соглашусь с вами, - с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, - конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и снисходительным:\r\nувлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело.\r\nЕсли же сделано мало, то ведь и времени было немного. О средствах и не говорю.\r\nПо моему же личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано:\r\nраспространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романический;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Она повернула свою голову ближе ко мне и, показалось мне в темноте, подперлась рукой.\r\nМожет быть, меня рассматривала. Как жалел я, что не мог разглядеть ее глаз. Я слышал ее глубокое дыханье.\r\n- Зачем ты сюда проехала? - начал я уже с некоторою властью.\n - Так...\n - А ведь как хорошо в отцовском-то бы доме жить! Тепло, привольно; гнездо свое.\r\n- А коль того хуже?\n \"В тон надо попасть, - мелькнуло во мне, сантиментальностью-то, пожалуй, не много возьмешь\".\r\nВпрочем, это так только мелькнуло. Клянусь, она и в самом деле меня интересовала. К тому же я был как-то расслаблен и настроен. Да и плутовство ведь так легко уживается с чувством.\r\n- Кто говорит! - поспешил я ответить, - все бывает. Я ведь вот уверен, что тебя кто-нибудь обидел и скорей перед тобой виноваты, чем ты перед ними.\r\nЯ ведь ничего из твоей истории не знаю, но такая девушка, как ты, верно, не с охоты своей сюда попадет...\r\n- Какая такая я девушка? - прошептала она едва слышно; но я расслышал.\r\n\"Черт возьми, да я льщу. Это гадко. А может, и хорошо...\" Она молчала.\r\n- Видишь, Лиза, - я про себя скажу! Была бы у меня семья с детства, не такой бы я был, как теперь.\r\nЯ об этом часто думаю. Ведь как бы ни было в семье худо - все отец с матерью, а не враги, не чужие.\r\nХоть в год раз любовь тебе выкажут. Все-таки ты знаешь, что ты у себя. Я вот без семьи вырос; оттого, верно, такой и вышел... бесчувственный.\r\nЯ выждал опять.\n \"Пожалуй, и не понимает, - думал я, - да и смешно - мораль\".\r\n- Если б я был отец и была б у меня своя дочь, я бы, кажется, дочь больше, чем сыновей, любил, право, - начал я сбоку, точно не об том, чтоб развлечь ее. Признаюсь, я краснел.\r\n- Это зачем? - спросила она.\n А, стало быть, слушает!\r\n- Так; не знаю, Лиза. Видишь: я знал одного отца, который был строгий, суровый человек, а перед дочерью на коленках простаивал, руки-ноги ее целовал, налюбоваться не мог, право.\r\nОна танцует на вечере, а он стоит пять часов на одном месте, с нее глаз не спускает. Помешался на ней; я это понимаю.\r\nОна ночью устанет - заснет, а он проснется и пойдет сонную ее целовать и крестить.\r\nСам в сюртучишке засаленном ходит, для всех скупой, а ей из последнего покупает, подарки дарит богатые, и уж радость ему, коль подарок понравится.\r\nОтец всегда дочерей больше любит, чем мать. Весело иной девушке дома жить! А я бы, кажется, свою дочь и замуж не выдавал.\r\n- Да как же? - спросила она, чуть-чуть усмехнувшись.\r\n- Ревновал бы, ей-богу. Hу, как это другого она станет целовать? чужого больше отца любить? Тяжело это и вообразить.\r\nКонечно, все это вздор; конечно, всякий под конец образумится. Hо я б, кажется, прежде чем отдать, уж одной заботой себя замучил: всех бы женихов перебраковал.\r\nА кончил бы все-таки тем, что выдал бы за того, кого она сама любит.\r\nВедь тот, кого дочь сама полюбит, всегда всех хуже отцу кажется. Это уж так. Много из-за этого в семьях худа бывает.\r\n- Другие-то продать рады дочь, не то что честью отдать, проговорила она вдруг.\n А! вон оно что!\r\n- Это, Лиза, в тех семьях проклятых, где ни бога, ни любви не бывает, - с жаром подхватил я, - а где любви не бывает, там и рассудка не бывает.\r\nТакие есть семьи, правда, да я не об них говорю. Ты, видно, в своей семье не видала добра, что так говоришь.\r\nПодлинно несчастная ты какая-нибудь. Гм... Больше по бедности все это бывает.\r\n- А у господ-то лучше, что ль? И по бедности честные люди хорошо живут.\r\n- Гм... да. Может быть. Опять и то, Лиза: человек только свое горе любит считать, а счастья своего не считает. А счел бы как должно, так и увидел бы, что на всякую долю его запасено.\r\nHу, а что, коли в семье все удастся, бог благословит, муж выйдет хороший, любит тебя, лелеет тебя, не отходит от тебя!\r\nхорошо в той семье! Даже иной раз и с горем пополам хорошо; да и где горя нет? Выйдешь, может, замуж, сама узнаешь.\r\nЗато взять хоть в первое-то время замужем за тем, кого любишь: счастья-то, счастья-то сколько иной раз придет! да и сплошь да рядом.\r\nВ первое-то время даже и ссоры с мужем хорошо кончаются. Иная сама чем больше любит, тем больше ссоры с мужем заваривает.\r\nПраво; я знал такую: \"Так вот, люблю, дескать, очень и из любви тебя мучаю, а ты чувствуй\". Знаешь ли, что из любви нарочно человека можно мучить? Все больше женщины.\r\nА сама про себя думает: \"Зато уж так буду потом любить, так заласкаю, что не грех теперь и помучить\".\r\nИ в доме все на вас радуются, и хорошо, и весело, и мирно, и честно... Вот другие тоже ревнивы бывают.\r\nУйдет он куда, - я знал одну, - не стерпит, да в самую ночь и выскочит, да и бежит потихоньку смотреть: не там ли, не в том ли доме, не с той ли? Это уж худо.\r\nИ сама знает, что худо, и сердце у ней замирает и казнится, да ведь любит; все от любви.\r\nА как хорошо после ссоры помириться, самой перед ним повиниться али простить!\r\nИ так хорошо обоим, так хорошо вдруг станет, - точно вновь они встретились, вновь повенчались, вновь любовь у них началась.\r\nИ никто-то, никто-то не должен знать, что между мужем и женой происходит, коль они любят друг друга.\r\nИ какая бы ни вышла у них ссора, мать родную, и ту не должны себе в судьи звать и один про другого рассказывать.\r\nСами они себе судьи. Любовь - тайна божия и от всех глаз чужих должна быть закрыта, что бы там ни произошло.\r\nСвятее от этого, лучше. Друг друга больше уважают, а на уважении много основано.\r\nИ коль раз уж была любовь, коль по любви венчались, зачем любви проходить! Hеужто нельзя ее поддержать? Редко такой случай, что нельзя поддержать.\r\nHу, а как муж человек добрый и честный удастся, так как тут любовь пройдет? Первая брачная любовь пройдет, правда, а там придет любовь еще лучше.\r\nТам душой сойдутся, все дела свои сообща положут; тайны друг от друга не будет.\r\nА дети пойдут, так тут каждое, хоть и самое трудное время счастьем покажется; только бы любить да быть мужественным.\r\nТут и работа весела, тут и в хлебе себе иной раз отказываешь для детей, и то весело. Ведь они ж тебя будут за это потом любить; себе же, значит, копишь.\r\nДети растут, чувствуешь, что ты им пример, что ты им поддержка;\r\nчто и умрешь ты, они всю жизнь чувства и мысли твои будут носить на себе, так как от тебя получили, твой образ и подобие примут.\r\nЗначит, это великий долг.\r\nКак тут не сойтись тесней отцу с матерью? Говорят вот, детей иметь тяжело? Кто это говорит? Это счастье небесное ! Любишь ты маленьких детей, Лиза? я ужасно люблю.\r\nЗнаешь - розовенький такой мальчик, грудь тебе сосет, да у какого мужа сердце повернется на жену, глядя, как она с его ребенком сидит!\r\nРебеночек розовенький, пухленький, раскинется, нежится; ножки-ручки наливные, ноготочки чистенькие, маленькие, такие маленькие, что глядеть смешно, глазки, точно уж он все понимает.\r\nА сосет - грудь тебе ручонкой теребит, играет.\r\nОтец подойдет, оторвется от груди, перегнется весь назад, посмотрит на отца, засмеется, - точно уж и бог знает как смешно, - и опять, опять сосать примется.\r\nА то возьмет, да и прикусит матери грудь, коль уж зубки прорезываются, а сам глазенками-то косит на нее: \"Видишь, прикусил!\r\n\" Да разве не все тут счастье, когда они трое, муж, жена и ребенок, вместе? За эти минуты много можно простить.\r\nHет, Лиза, знать самому сначала нужно жить выучиться, а потом уж других обвинять!\r\n\"Картинками, вот этими-то картинками тебя надо! - подумал я про себя, хотя, ей-богу, с чувством говорил, и вдруг покраснел.\r\n- А ну если она вдруг расхохочется, куда я тогда полезу?\" - Эта идея меня привела в бешенство.\r\nК концу-то речи я действительно разгорячился, и теперь самолюбие как-то страдало. Молчание длилось. Я даже хотел толкнуть ее.\r\n- Чтой-то вы... - начала она вдруг и остановилась.\r\nHо я уже все понял:\r\nв ее голосе уже что-то другое дрожало, не резкое, не грубое и несдающееся, как недавно,\r\nа что-то мягкое и стыдливое, до того стыдливое, что мне самому как-то вдруг перед ней стыдно стало, виновато стало.\r\n- Что? - спросил я с нежным любопытством.\n - Да вы...\r\n- Что?\n - Что-то вы... точно как по книге, - сказала она, и что-то как будто насмешливое вдруг опять послышалось в ее голосе.\r\nБольно ущипнуло меня это замечанье. Я не того ожидал.\r\nЯ и не понял, что она нарочно маскировалась в насмешку, что это обыкновенная последняя уловка стыдливых и целомудренных сердцем людей,\r\nкоторым грубо и навязчиво лезут в душу и которые до последней минуты не сдаются от гордости и боятся перед вами высказать свое чувство.\r\nУже по робости, с которой она приступала, в несколько приемов, к своей насмешке, и наконец только решилась высказать, я бы должен был догадаться.\r\nHо я не догадался, и злое чувство обхватило меня.\r\n\"Постой же\", - подумал я.\n\n VII\r\n- Э, полно, Лиза, какая уж тут книга, когда мне самому гадко вчуже. Да и не вчуже. У меня все это теперь в душе проснулось ...\r\nHеужели, неужели тебе самой не гадко здесь? Hет, видно, много значит привычка! Черт знает, что привычка может из человека сделать.\r\nДа неужели ж ты серьезно думаешь, что никогда не состареешься, вечно хороша будешь и что тебя здесь веки вечные держать будут? Я не говорю уж про то, что и здесь пакость...\r\nА впрочем, я вот что тебе про это скажу, про теперешнее-то твое житье: вот ты теперь хоть и молодая, пригожая, хорошая, с душой, с чувством;\r\nну, а знаешь ли ты, что вот я, как только давеча очнулся, мне тотчас и гадко стало быть здесь с тобой!\r\nТолько в пьяном виде ведь и можно сюда попасть.\r\nА будь ты в другом месте, живи, как добрые люди живут, так я, может быть, не то что волочился б за тобой, а просто влюбился б в тебя, рад бы взгляду был твоему, не то что слову;\r\nу ворот бы тебя подстерегал, на коленках бы перед тобой выстаивал; как на невесту б свою на тебя смотрел, да еще за честь почитал.\r\nПодумать про тебя что-нибудь нечистое не осмелился бы.\r\nА здесь я ведь знаю, что я только свистни, и ты, хочешь не хочешь, иди за мной, и уж не я с твоей волей спрашиваюсь, а ты с моей.\r\nПоследний мужик наймется в работники все-таки не всего себя закабалит, да и знает, что ему срок есть.\r\nА где твой срок? Подумай только: что ты здесь отдаешь? что кабалишь? Душу, душу, в которой ты невластна, кабалишь вместе с телом! Любовь свою на поругание всякому пьянице отдаешь!\r\nЛюбовь! - да ведь это все, да ведь это алмаз, девичье сокровище, любовь-то! Ведь чтоб заслужить эту любовь, иной готов душу положить, на смерть пойти.\r\nА во что твоя любовь теперь ценится? Ты вся куплена, вся целиком, и зачем уж тут любви добиваться, когда и без любви все возможно.\r\nДа ведь обиды сильнее для девушки нет, понимаешь ли ты? Вот, слышал я, тешат вас, дур, - позволяют вам любовников здесь иметь.\r\nДа ведь это одно баловство, один обман, один смех над вами, а вы верите.\r\nЧто он, в самом деле, что ли, любит тебя, любовник-то? Hе верю. Как он будет любить, коли знает, что тебя от него сейчас кликнут.\r\nПакостник он после этого! Уважает ли он тебя хоть на каплю? Что у тебя с ним общего? Смеется он над тобой да тебя же обкрадывает - вот и вся его любовь! Хорошо еще, что не бьет.\r\nА может, и бьет.\r\nСпроси-ка его, коли есть такой у тебя: женится ли он на тебе?\r\nДа он тебе в глаза расхохочется, если только не наплюет иль не прибьет, - а ему самому, может, всей-то цены - два сломанных гроша.\r\nИ за что, подумаешь, ты здесь жизнь свою погубила? Что тебя кофеем поят да кормят сытно?\r\nДа ведь для чего кормят-то? У другой бы, честной, в горло такой кусок не пошел, потому что знает, для чего кормят.\r\nТы здесь должна, ну и все будешь должна и до конца концов должна будешь, до тех самых пор, что тобой гости брезгать начнут. А это скоро придет, не надейся на молодость.\r\nТут ведь это все на почтовых летит. Тебя и вытолкают.\r\nДа и не просто вытолкают, а задолго сначала придираться начнут, попрекать начнут, ругать начнут, - как будто не ты ей здоровье свое отдала,\r\nмолодость и душу даром для нее загубила, а как будто ты-то ее и разорила, по миру пустила, обокрала.\r\nИ не жди поддержки: другие подруги-то твои тоже на тебя нападут, чтоб ей подслужиться, потому что здесь все в рабстве, совесть и жалость давно потеряли.\r\nИсподлились, и уж гаже, подлее, обиднее этих ругательств и на земле не бывает.\r\nИ все-то ты здесь положишь, все, без завета, - и здоровье, и молодость, и красоту, и надежды,\r\nи в двадцать два года будешь смотреть как тридцатипятилетняя, и хорошо еще, коль не больная, моли бога за это.\r\nВедь ты теперь небось думаешь, что тебе и работы нет, гульба! Да тяжеле и каторжнее работы на свете нет и никогда не бывало.\r\nОдно сердце, кажется, все бы слезами изошло. И ни слова не посмеешь сказать, ни полслова, когда тебя погонят отсюда, пойдешь как виноватая.\r\nПерейдешь ты в другое место, потом в третье, потом еще куда-нибудь и доберешься наконец до Сенной.\r\nА там уж походя бить начнут; это любезность тамошняя; там гость и приласкать, не прибив, не умеет.\r\nТы не веришь, что там так противно? Ступай, посмотри когда-нибудь, может, своими глазами увидишь. Я вон раз видел там на Hовый год одну, у дверей.\r\nЕе вытолкали в насмешку свои же проморозить маленько за то, что уж очень ревела, а дверь за ней притворили.\r\nВ девять-то часов утра она уж была совсем пьяная, растрепанная, полунагая, вся избитая.\r\nСама набелена, а глаза в черняках; из носа и из зубов кровь течет: извозчик какой-то только что починил.\r\nСела она на каменной лесенке, в руках у ней какая-то соленая рыба была; она ревела, что-то причитала про свою \"учась\", а рыбой колотила по лестничным ступеням.\r\nА у крыльца столпились извозчики да пьяные солдаты и дразнили ее.\r\nТы не веришь, что и ты такая же будешь?\r\nИ я бы не хотел верить, а почем ты знаешь, может быть, лет десять, восемь назад, эта же самая,\r\nс соленой-то рыбой, - приехала сюда откуда-нибудь свеженькая, как херувимчик, невинная, чистенькая;\r\nзла не знала, на каждом слове краснела.\r\nМожет быть, такая же, как ты, была, гордая, обидчивая, на других не похожая,\r\nкоролевной смотрела и сама знала, что целое счастье того ожидает, кто бы ее полюбил и кого бы она полюбила.\r\nВидишь, чем кончилось?\r\nИ что, если в ту самую минуту, когда она колотила этой рыбой о грязные ступени, пьяная да растрепанная, что,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Месяц в деревне автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": ".. (Усмехается.) Но практика у меня порядочная, больные мои не все мрут; у вас, по вашим словам, пятнадцать тысяч наличных денег; это все, изволите видеть, недурно.\r\nПритом же вам, я воображаю, надоело вечно жить в гувернантках, ну да и с старухой возиться, вистовать ей в преферанс и поддакивать - тоже, должно быть, не весело.\r\nС моей стороны, мне не то чтобы наскучила холостая жизнь, а стареюсь я, ну да и кухарки меня грабят; стало быть, оно все, знаете ли, приходится под лад.\r\nНо вот в чем затруднение, Лизавета Богдановна: мы ведь друг друга вовсе не знаем, то есть, по правде сказать, вы меня не знаете... Я-то вас знаю.\r\nМне ваш характер известен. Не скажу, чтобы за вами не водилось недостатков. Вы, в девицах будучи, маленько окисли, да ведь это не беда.\r\nУ хорошего мужа жена что мягкий воск. Но я желаю, чтобы и вы меня знали перед свадьбой; а то вы, пожалуй, потом на меня пенять станете... Я вас обманывать не хочу.\r\nЛизавета Богдановна (с достоинством). Но, Игнатий Ильич, мне кажется, я тоже имела случай узнать ваш характер...\r\nШпигельский. Вы? Э, полноте... Это не женское дело.\n Ведь вы, например, чай, думаете, что я человек веселого нрава - забавник, а?\r\nЛизавета Богдановна. Мне всегда казалось, что вы очень любезный человек...\r\nШпигельский. То-то вот и есть. Видите, как легко можно ошибиться.\r\nОттого, что я перед чужими дурачусь, анекдотцы им рассказываю, прислуживаю им, вы уж и подумали, что я в самом деле веселый человек.\r\nЕсли б я в них не нуждался, в этих чужих-то, да я бы и не посмотрел на них...\r\nЯ и то, где только можно, без большой опасности, знаете, их же самих на смех поднимаю...\r\nЯ, впрочем, не обманываю себя; я знаю, иные господа, которым и нужен-то я на каждом шагу, и скучно-то без меня, почитают себя вправе меня презирать; да ведь и я у них не в долгу.\r\nВот хоть бы Наталья Петровна...\r\nВы думаете, я не вижу ее насквозь? (Передразнивая ее.) \"Любезный доктор, я вас, право, очень люблю... у вас такой злой язык...\"-хе-хе, воркуй, голубушка, воркуй.\r\nУх, эти мне барыни! И улыбаются-то они вам и глазки эдак щурят, а на лице написана гадливость...\r\nБрезгают они нами, что ты будешь делать! Я понимаю, почему она сегодня дурно обо мне отзывается.\r\nПраво, эти барыни удивительный народ! Оттого что они каждый день одеколоном моются да говорят эдак небрежно, словно роняют слова- подбирай, мол, ты!\r\n-уж они и воображают, что их за хвост поймать нельзя.\r\nДа, как бы не так! Такие же смертные, как и все мы, грешные!\r\nЛизавета Богдановна. Игнатий Ильич... Вы меня удивляете.\r\nШпигельский. Я знал, что я вас удивлю. Вы, стало быть, видите, что я человек не веселый вовсе, может быть, даже и не слишком добрый...\r\nНо я тоже не хочу прослыть перед вами тем, чем я никогда не был. Как я ни ломаюсь перед господами, шутом меня никто не видал, по носу меня еще никто не щелкнул.\r\nОни меня даже, могу сказать, побаиваются; они знают, что я кусаюсь.\r\nОднажды, года три тому назад, один господин, черноземный такой, сдуру за столом взял да мне в волосы редьку воткнул.\r\nЧто вы думаете? Я его в ту же минуту и не горячась, знаете, самым вежливым образом вызвал на дуэль.\r\nЧерноземного от испуга чуть паралич не хватил; хозяин извиниться его заставил - эффект вышел необыкновенный!.. Я, признаться сказать, наперед знал, что он драться не станет.\r\nВот, видите ли, Лизавета Богдановна, самолюбия у меня тьма; да жизнь уж такая вышла. Таланты тоже не большие.\r\n.. учился я кой-как. Доктор я плохой, перед вами мне нечего скрываться, и Если вы когда у меня занеможете, не я вас лечить стану.\r\nКабы таланты да воспитание, я бы в столицу махнул. Ну, для здешних обывателей, конечно, лучшего доктора и не надо. Что же касается собственно\r\nмоего нрава, то я должен предуведомить вас, Лизавета Богдановна: дома я угрюм, молчалив, взыскателен; не сержусь, когда мне угождают и услуживают;\r\nлюблю, чтобы замечали мои привычки и вкусно меня кормили; а впрочем, я не ревнив и не скуп, и в моем отсутствии вы можете делать все, что вам угодно.\r\nОб романтической эдакой любви между нами, вы понимаете, и говорить нечего; а впрочем, я воображаю, что со мной еще можно жить под одной крышей.\r\n.. Лишь бы мне угождали да не плакали при мне, этого я терпеть не могу! А я не придирчив. Вот вам моя исповедь. Ну-с, что вы теперь скажете?\r\nЛизавета Богдановна. Что мне вам сказать, Игнатий Ильич... Если вы не очернили себя с намерением...\r\nШпигельский.\r\nДа чем же я себя очернил?\r\nВы не забудьте того, что другой бы на моем месте преспокойно промолчал бы о своих недостатках, благо вы ничего не заметили, а после свадьбы, шалишь, после свадьбы поздно.\r\nНо я для этого слишком горд.\r\nЛизавета Богдановна взглядывает на него.\r\nДа, да, горд... как вы ни изволите глядеть на меня.\r\nЯ перед моей будущей женой притворяться и лгать не намерен, не только из пятнадцати, изо ста тысяч; а чужому я из-за куля муки низехонько поклонюсь. Таков уж мой нрав.\r\n.. Чужому-то я зубы скалю, а внутренне думаю: экой ты болван, братец, на какую удочку идешь; а с вами я говорю, что думаю.\r\nТо есть, позвольте, и вам я не все говорю, что думаю; по крайней мере я вас не обманываю.\r\nЯ должен вам большим чудаком казаться, точно, да вот постойте, я вам когда-нибудь расскажу мою жизнь: вы удивитесь, как я еще настолько уцелел.\r\nВы тоже, чай, в детстве не на золоте ели, а все-таки вы, голубушка, не можете себе представить, что такое настоящая, заматерелая бедность...\r\nВпрочем, это я вам все когда-нибудь в другое время расскажу. А теперь вот вы лучше обдумайте, что я вам имел честь доложить...\r\nОбсудите хорошенько, наедине это дельце, да и сообщите мне ваше решение. Вы, сколько я мог заметить, женщина благоразумная. Вы... Кстати, сколько вам лет?\r\nЛизавета Богдановна. Мне... Мне... тридцать лет.\n Шпигельский (спокойно). А вот и неправда: вам целых сорок.\n Лизавета Богдановна (вспыхнув). Совсем не сорок, а тридцать шесть.\r\nШпигельский. Все же не тридцать. Вот и от этого вам, Лизавета Богдановна, надобно отвыкнуть...\r\nтем более что замужняя женщина в тридцать шесть лет вовсе не стара. Табак тоже вы напрасно нюхаете. (Вставая.) А дождик, кажется, перестал.\r\nЛизавета Богдановна (тоже вставая). Да, перестал.\n Шпигельский. Итак, вы мне на днях дадите ответ?\n Лизавета Богдановна. Я вам завтра же скажу мое решение.\r\nШпигельский. Вот люблю!.. Вот что умно так умно! Ай да Лизавета Богдановна! Ну, дайте ж мне вашу руку. Пойдемте домой.\r\nЛизавета Богдановна (отдавая ему свою руку), Пойдемте.\r\nШпигельский. А кстати: я не поцеловал ее у вас... а оно, кажется, требуется... Ну, на этот раз куда ни шло! (Целует ее руку.)\r\nЛизавета Богдановна краснеет.\n Вот так.(Направляется к двери сада.)\r\nЛизавета Богдановна (останавливаясь). Так вы думаете, Игнатий Ильич, что Михаиле Александрыч точно не опасный человек?\n Шпигельский. Я думаю.\r\nЛизавета Богдановна. Знаете ли что, Игнатий Ильич? мне кажется, Наталья Петровна с некоторых пор...\r\nмне кажется, что господин Беляев... Она обращает на него внимание... а? Да и Верочка, как вы думаете? Уж не от этого ли сегодня...\r\nШпигельский (перебивая ее). Я забыл вам еще одно сказать, Лизавета Богдановна. Я сам ужасно любопытен, а любопытных женщин терпеть не могу.\r\nТо есть я объясняюсь: по-моему, жена должна быть любопытна и наблюдательна (это даже очень полезно для ее мужа) только с другими.\r\n.. Вы понимаете меня: с другими.\r\nВпрочем, Если вам непременно хочется знать мое мнение насчет Натальи Петровны, Веры Александровны, господина Беляева и вообще здешних жителей, слушайте же, я вам спою песенку.\r\nУ меня голос прескверный, да вы не взыщите.\r\nЛизавета Богдановна (с удивлением). Песенку!\n Шпигельский. Слушайте! Первый куплет:\n Жил-был у бабушки серенький козлик, Жил-был у бабушки серенький козлик,\r\nФить как! вот как! серенький козлик!\n Фить как! вот как! серенький козлик!\n Второй куплет:\n Вздумалось козлику в лес погуляти, Вздумалось козлику в лес погуляти,\r\nФить как! вот как! в лес погуляти!\n Фить как! вот как! в лес погуляти!\n Лизавета Богдановна. Но я, право, не понимаю... Шпигельский. Слушайте же! Третий куплет:\r\nСерые во-лки козлика съели,\n Серые во-лки козлика съели (подпрыгивая).\n Фить как! вот как! козлика съели!\n Фить как! вот как! козлика съели!\r\nА теперь пойдемте. Мне же, кстати, нужно с Натальей Петровной потолковать. Авось не укусит. Если я не ошибаюсь, я ей еще нужен. Пойдемте.\n Уходят в сад.\r\nКатя (осторожно выходя из-за колонны). Насилу-то ушли! Экой этот лекарь злющий...\r\nговорил, говорил, что говорил! А уж поет-то как? Боюсь я, как бы тем временем Алексей Николаич домой не вернулся... И нужно ж им было именно сюда прийти! (Подходит к окну.\r\n) А Лизавета Богдановна? лекаршей будет... (Смеется.) Вишь, какая... Ну, да я ей не завидую... (Выглядывает из окна.) Как трава славно обмылась.\r\n.. как хорошо пахнет... Это от черемухи так пахнет... А, да вот он идет. (Подождав.) Алексей Николаич!.. Алексей Николаич...\r\nГолос Беляева (за кулисами). Кто меня зовет? А, это ты, Катя? (Подходит к окну.) Что тебе надобно?\n Катя. Войдите сюда... мне вам нужно что-то сказать.\r\nБеляев. А! изволь. (Отходит от окна и через минуту входит в двери.) Вот я.\n Катя. Вас дождик не замочил?\r\nБеляев. Нет... я в теплице сидел с Потапом... что, он тебе дядей, что ли, приходится?\n Катя. Да-с. Они мне дяденька.\r\nБеляев. Какая ты сегодня хорошенькая?\n Катя улыбается и опускает глаза. Он достает из кармана персик.\r\nХочешь?\n Катя (отказываясь). Покорно благодарю... покушайте сами.\n Беляев. А я разве отказался, когда ты мне вчера малины поднесла? Возьми... я для тебя его сорвал... право.\r\nКатя. Ну, благодарствуйте. (Берет персик.)\n Беляев. То-то же. Так что ж ты мне сказать хотела?\n Катя. Барышня... Вера Александровна попросила меня... Оне желают вас видеть.\r\nБеляев. А! Ну я сейчас к ней пойду.\n Катя. Нет-с... оне сами сюда будут. Им нужно с вами переговорить.\n Беляев (с некоторым изумлением). Она хочет сюда прийти?\r\nКатя. Да-с. Здесь, знаете ли... Сюда никто не заходит. Здесь не могут помешать... (Вздыхает.\r\n) Она вас очень любит, Алексей Николаич... Она такая добрая. Я схожу теперь за ней, хотите? А вы подождете?\r\nБеляев. Конечно, конечно.\r\nКатя. Сейчас... (Идет и останавливается.) Алексей Николаич, правда ли, говорят, вы от нас уезжаете?\n Беляев. Я? нет... Кто тебе сказал?\r\nКатя. Так вы не уезжаете? Ну, и слава богу! (С смущением.) Мы сейчас вернемся. (Уходит в дверь, ведущую в дом.)\r\nБеляев (остается на некоторое время неподвижным). Это чудеса! чудеса со мной происходят. Признаюсь, я всего этого никак не ожидал...\r\nВера меня любит... Наталья Петровна это знает... Вера сама ей во всем созналась... чудеса! Вера - такой милый, добрый ребенок; но.\r\n.. что значит, например, эта записка? (Достает из кармана небольшой лоскуток бумаги.) От Натальи Петровны... карандашом.\r\n\"Не уезжайте, не решайтесь ни на что, пока я с вами не переговорила\". О чем она хочет говорить со мной? (Помолчав.\r\n) Какие глупые мысли мне приходят в голову! Признаюсь, все это меня чрезвычайно смущает.\r\nЕсли бы кто-нибудь мне месяц тому назад сказал, что я... я... Я никак не могу прийти в себя после этого разговора с Натальей Петровной.\r\nОтчего у меня сердце так бьется? И теперь Вера вот хочет меня видеть... Что я ей скажу! По крайней мере я узнаю, в чем дело...\r\nМожет быть, Наталья Петровна на меня сердится... Да за что же? (Рассматривает опять записку.) Это все странно, очень странно.\r\nДверь тихонько растворяется. Он быстро прячет записку. На пороге показываются Вера и Катя. Он подходит к ним. Вера очень бледна, не поднимает глаз и не трогается с места.\r\nКатя. Не бойтесь, барышня, подойдите к нему; я буду настороже... Не бойтесь. (Беляеву.) Ах, Алексей Николаич! (Она закрывает окна, уходит в сад и запирает за собою дверь.)\r\nБеляев. Вера Александровна... вы хотели меня видеть. Подойдите сюда, сядьте вот здесь. (Берет ее за руку и ведет к скамье.)\r\nВера садится.\n Вот так. (С удивлением глядя на нее.) Вы плакали?\r\nВера (не поднимая глаз). Это ничего... Я пришла просить у вас прощения, Алексей Николаич.\n Беляев. В чем?\r\nВера. Я слышала... у вас было неприятное объяснение с Натальей Петровной... Вы уезжаете... Вам отказали.\r\nБеляев. Кто вам это сказал?\r\nВера. Сама Наталья Петровна... Я встретила ее после вашего объяснения с ней... Она мне сказала, что вы сами не хотите больше остаться у нас. Но я думаю, что вам отказали.\r\nБеляев. Скажите, в доме это знают?\r\nВера. Нет... Одна Катя... Я должна была ей сказать... Я хотела с вами говорить, попросить у вас прощения.\r\nПредставьте же теперь, как мне должно быть тяжело... Ведь я всему причиной, Алексей Николаич; я одна виновата.\r\nБеляев. Вы, Вера Александровна?\r\nВера. Я никак не могла ожидать... Наталья Петровна... Впрочем, я ее извиняю. Извините меня и вы... Сегодня поутру я была глупым ребенком, а теперь... (Останавливается.)\r\nБеляев. Еще ничего не решено, Вера Александровна... Я, может быть, останусь.\r\nВера (печально). Вы говорите, ничего не решено. Алексей Николаич... Нет, все решено, все кончено.\r\nВот вы как со мной теперь; а помните, еще вчера в саду... (Помолчав.) Ах, я вижу, Наталья Петровна вам все сказала.\r\nБеляев (с смущением). Вера Александровна.\r\nВера. Она вам все сказала, я это вижу... Она хотела поймать меня, и я, глупая, так и бросилась в ее сети.\r\n.. Но и она выдала себя... Я все-таки не такой уже ребенок. (Понизив голос.) О нет!\r\nБеляев. Что вы хотите сказать?\n Вера (взглянув на него). Алексей Николаич, точно ли вы сами хотели оставить нас?\r\nБеляев. Да.\n Вера. Отчего?\n Беляев молчит.\n Вы мне не отвечаете?\r\nБеляев. Вера Александровна, вы не ошиблись... Наталья Петровна мне все сказала.\r\nВера (слабым голосом). Что, например?\n Беляев. Вера Александровна... Мне, право, невозможно... Вы меня понимаете.\r\nВера. Она вам, может быть, сказала, что я вас люблю?\n Беляев (нерешительно). Да.\n Вера (быстро). Да это неправда... Б е л я е в (с смущением). Как!..\r\nВера (закрывает лицо руками и глухо шепчет сквозь пальцы). Я по крайней мере ей этого не сказала, я не помню...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Обязанности к обществу и отечеству для такого трутня суть слова, совершенно не имеющие значения.\r\nИтак, я полагаю, что вы, женясь на своих любезных, увезете их на свою родину, где они,\r\nсколько от непривычки к новому образу жизни и обращению с людьми, для них чуждыми, столько и от мыслей, что осиротевшие,\r\nнеутешные их родители, при всем изобилии в житейских потребностях, горюют беспрестанно и при каждой мысли о милых дочерях,\r\nсоставлявших услаждение для души и сердец их, проливают горькие слезы.\r\n..\r\n- Перестань! - воззвал пан Харитон прерывающимся голосом, и слезы покатились из глаз его,- перестань!\r\nэто живое, справедливое описание будущих ощущений моих прежде времени терзает мою внутренность!\r\nО мудрый, сердобольный старец! никогда не быв отцом, ты превосходно чувствуешь, что значит быть им!\r\n- Послушай далее, и ты утешишься,- сказал Никанор и продолжал: - \"Что же будем делать?\r\n- спросил я,- чтобы, удовлетворяя страстному желанию сердец наших, не могли наносить тем тоски и горести сердцам других?\".\r\n- \"Я о сем обстоятельстве думал прежде вас,- отвечал он значительно,- и думал тем обстоятельнее,\r\nчто вижу себя в деле сем посторонним человеком, принимающим в нем одно дружеское участие.\r\nПослушайте:\r\nкак скоро женитесь вы на дочерях пана Харитона, то я, не требуя ни малейшей платы, отдам в вечное и потомственное владение его как хутор, на коем он теперь проживает,\r\nтак и дом его в Горбылях и приложу все старание, чтобы родители ваши с семьями своими, оставя Сечь, переселились на всегдашнее жительство к нам.\r\nУ меня довольно хуторов с панскими домами, хорошо устроенными, где могу разместить их с большею удобностию, нежели с какою размещаются они теперь на своей родине.\r\nПо глазам вашим вижу, что вы в полной мере одобряете мое предложение; но, молодые друзья!\r\nделая всем вам возможную угодливость, я потребую и от вас жертвы, которая, впрочем, нимало не тягостна для людей благородно мыслящих, и жертва сия будет состоять в следующем:\r\nпо прошествии года после женитьбы, когда увидите, что любовь ваша не бесплодна, вы с мужеством должны вырваться из объятий милых жен и пуститься в Полтаву - послужить отечеству.\r\nМолодость, изобильная силами души и крепостию тела, делает человека в это время жизни к тому способнейшим.\r\nТы, Дубонос, вооруженный копьем и саблею, причислен будешь к тамошнему полку;\r\nа ты, Нечоса, с пером в руке и чернилицею за поясом, сядешь за канцелярским столом и будешь отличаться проворством пальцев и твердостию терпения.\r\nМне довольно известны ваши нравы и способности.\r\nНо чтобы беспрерывными трудами не изнурить себя так,\r\nчто после - еще в цветущие лета - сделались бы неспособными к продолжению с ожидаемою пользою службы, а притом порадовать молодых жен и оба семейства,\r\nвы в каждое лето можете на несколько недель брать увольнение и, проведши время сие в объятиях родственной любви и дружбы, с новыми силами пускаться опять к полезным занятиям!\r\nСогласны ли вы на мое предложение?\" Вместо ответа мы бросились в его объятия и едва могли произнести: \"О Артамон! как умеешь ты благодетельствовать!\"\r\nПан Харитон, чрезмерно растроганный, возведя благоговейные взоры к небу, воззвал:\r\n- Боже! даруй мужу сему блаженство на небеси; а на земли он уже блаженствует, делая всех окружающих его счастливыми и полезными.\r\nГлава XXVI \n Чего недостает еще к свадьбе\r\nСлово, данное панам Иванам, было в точности сдержано, и на другой день пан Харитон со всем семейством и своими друзьями обедал у Ивана старшего,\r\nгде - разумеется - находился и Иван младший со всем домом.\r\nКак сватовство запорожцев не было уже тайною, то и поздравления были бесчисленны.\r\nНичто не могло сравниться с восхищением пана Харитона, видевшего, что его дочери беспрестанно переходили из объятий новых друзей его панов Иванов в объятия жен их.\r\nОн не мог надивиться,\r\nкаким чудом злейшие враги его в столь короткое время могли обратиться в искренних друзей и совершенно забыть об отверженном предложении насчет женитьбы сыновей своих на его дочерях;\r\nа что всего более казалось ему задачею, то было обхождение обоих Иванов с запорожцами, которое уподоблялось самому дружескому.\r\nВесь день проведен с общим удовольствием, и при расставанье паны Иваны дали слово участвовать в свадебном празднестве.\r\nКогда пан Харитон с домашними возвратился на свой хутор, то нашел в доме великую суматоху.\r\nЦелый обоз с припасами съестными и питейными прислан был от пана Артамона, и множество стряпух суетилось на кухне.\r\nНастало утро вожделенное, столь нетерпеливо всеми ожиданное, и все в доме пришло в сильное движение.\r\nКрестьяне и крестьянки в праздничных одеждах явились на панский двор и благочинно встречены были домашними слугами и служанками.\r\nПо обе стороны у заборов расставлялись длинные столы для будущего пиршества. У самого схода с крыльца толпились машкары и искусники с гудками, волынками и цимбалами.\r\nВершники, высланные на дорогу для встречи пана Артамона с гостьми, прискакали с уведомлением, что он со всеми сопутниками уже в виду,\r\nи тогда все домашние собрались в большую комнату, куда вслед за ними явились паны Иваны со своими семействами.\r\nПан Харитон и молодые друзья его одеты были в кармазинные запорожские платья с золотыми кистями, шитые батуринским жидом Давидом,\r\nАнфиза, а особливо ее дочери блистали в пышных шелковых нарядах, каковых они дотоле и не видывали.\r\nБудучи сами по себе прелестны, они тогда казались несравненно еще прелестнее, и пан Харитон не мог ими налюбоваться.\r\nСмотря то на женихов, то на панов Иванов, жен их и детей, он, казалось, говорил: \"Это мои дочери! Не правда ли, что они прекрасны, умны, добродетельны?\r\n\" Все присутствующие понимали значение его взоров, и - стыдливые невесты потупляли глаза в землю, а прочие улыбались.\r\nВдруг на панском дворе раздался радостный вопль:\r\nпан Харитон и его гости бросились к окнам и увидели катящуюся праздничную колымагу пана Артамона, за коею следовало множество колымаг, бричек и возков.\r\nВсе бывшие в доме выбежали на крыльцо для встречи добродушного хозяина с его провожатыми.\r\nСамо по себе разумеется, что учтивости - от чистого сердца вырывавшиеся - были со всех сторон бесчисленны;\r\nна лице каждого блистала непринужденная радость, все обнимались между собою как родные любящие и любимые братья и сестры и в сем порядке вошли торжественно в большую комнату.\r\nГлава XXVII \n Желанная развязка\r\nСмятения, происходящие от избытка сердечной радости, не могут уменьшить чувствований веселящихся,\r\nа посему пан Артамон, не дожидаясь, когда утихнут общий шум и восклицания, сказал пану Харитону:\r\n- Что же мы не видим дорогих невест? Их только недостает, чтобы пуститься в Горбыли для отслушания божественной литургии и совершить, что следовать будет!\r\nПан Харитон дал глазами знак жене, и она пошла, но - к удивлению всех, шагами нетвердыми и закрывая попеременно глаза то тою, то другой рукою.\r\nВскоре после выхода явилась она опять, а за нею следовали обе дочери ее, держа каждая на трепещущих руках по прекрасному малютке.\r\nВсе гости остолбенели, а пан Харитон задрожал, побледнел и опустился на скамью, подле коей стоял.\r\nАнфиза, паны Иваны, их жены и дети утирали глаза, и один пан Артамон пребывал не только покоен, но даже весел.\r\nРаиса и Лидия, подошед к отцу, стали на колена, и каждая, подняв вверх своего младенца, трепещущими губами в один голос произнесла: \"Батюшка, будь милостив и - прости!\"\r\nПан Артамон, видя, что у пана Харитона волосы стоят дыбом и страшные, мутные глаза неподвижно обращены были к дочерям его,\r\nкоими незадолго он столь много гордился, подступив к нему с ласкою, произнес:\r\n- Что же ты, любезный друг, задумался в такую минуту, когда должно быть веселу и даже говорливу? Встань и надлежащим образом благослови дочерей и - внучат!\r\nПан Харитон заскрыпел зубами, судорожные движения разливались по лицу его и по всему составу.\r\nЕму представилось, что злобные паны Иваны заманили в свои сети легковерного дядю и в присутствии такого множества шляхтичей и шляхтянок сделали из него позорище сколько постыдное,\r\nстолько и убийственное.\r\nДобрый пан Артамон, сжалясь над его состоянием, воззвал:\r\n- Ты, конечно, извинишь нас, что столь долгое время таили от тебя истину.\r\nЕсли бы открыли тебе несколько ранее все происшествия, случившиеся по отъезде твоем в Полтаву между твоими домашними, то - ты погиб бы непременно!\r\nПодними же дочерей и заключи их в родительские объятия, а после прижми к своему сердцу мужей их, сих молодых,\r\nвеликодушных людей, сих запорожцев, моих любезных внуков, сыновей панов Иванов - Никанора и Короната!\r\nПопытай, кто хочет и надеется, верно изобразить взор и движение, обнаруженные тогда паном Харитоном!\r\nСначала уподобился он пораженному громом или оледенелому, окаменелому истукану;\r\nно скоро луч божией благости проник во глубину сердца его, озарил и оживил мрачную и изнемогшую душу его: он привстал и, возвыся руки к небу, воззвал:\r\n- Премилосердый! неужели я, грешный, удостоен тобою толикого счастия?\r\nС быстротою ветра поднял он дочерей с их малютками, заключил в свои объятия и со слезами нежности говорил к предстоящим:\r\n- Я предсказывал, что дочерям своим обязан буду спасением, и пророчество мое теперь исполнилось! Добрые мои запорожцы!\r\nнеужели из любви к дочерям моим не усумнились вы подвергнуться заключению в темницу и сделаться моими избавителями?\r\nО паны Иваны! сколько много облагодетельствовало вас небо, даровав сыновей столько достойных!\r\nПан Харитон переходил из объятий отцов в объятия детей, и пан Иван старший сказал:\r\n- Если ты считаешь нас счастливыми, что имеем детьми своими сих запорожцев, то не менее того и ты должен быть доволен, что дочери твои избрали себе мужей, их достойных.\r\nВ заключение скажу, что после всеблагого бога мы дяде Артамону обязаны величайшею благодарностию!\r\nОбщее веселие разлилось на лицах всех присутствующих.\r\nВсе хотели видеть вблизи прекрасных малюток, которых пан Харитон, выхватя из объятий матерей,\r\nдержал на обеих руках и, осыпая поцелуями, дозволял каждому к ним приближаться и ласкать всячески.\r\nЩеки молодых матерей пылали от сердечного веселия; Анфиза и жены панов Иванов с упоением радости смотрели на общее восхищение, и пан Харитон вскричал:\r\n- Если я вкушаю теперь блаженство, большее, нежели какое вкушал когда-либо во всю жизнь свою, то обязан сим милосердому богу и благодетельному Артамону!\r\nПоспешим же принести усерднейшие благодарения наши во храме всевышнего, а после - за веселым обедом - поблагодарим нашего гостеприимного хозяина.\r\nГлава XXVIII \n Заключение\r\nПо желанию его все в точности исполнилось.\r\nПан Артамон, все его родные, все друзья и гости слушали священнодействие в той же самой церкви, где за год пред тем совершено памятное нам бракосочетание.\r\nИз всех горбылевских шляхтичей один пан Агафон извещен был от пана Ивана старшего о сем нечаянном событии и приглашен со всем родством сперва в церковь,\r\nа потом на хутор пана Харитона;\r\nно, несмотря на сие, церковь наполнена была всеми, сколько-нибудь знавшими того или другого из сих шляхтичей.\r\nХотя пан Харитон и оба паны Иваны ни одним взором не обнаруживали превосходства своего пред прочими, но сие не избавило их от злости, зависти, насмешек и почти явного кощунства.\r\nПан Харитон ясно это видел и, взглядывая на прекрасных дочерей своих, весело улыбался;\r\nпаны Иваны не менее его были в сем случае проницательны и, также взглядывая на достойных сыновей своих, с бодростию смотрели каждому в лицо и также улыбались.\r\nТакое со стороны сих панов невнимание к прежним своим доброхотам, столь ревностно помогавшим им мудрыми советами в каждом позыванье, так оскорбило сих последних,\r\nчто как скоро окончилась литургия, все они и с семействами - один за другим - убрались из церкви, и, кроме приглашенных да нескольких крестьян и крестьянок, никого там не осталось.\r\n- Так и надобно,- говорил пан Харитон, сходя с церковного крыльца рядом с паном Артамоном и его племянниками,- я согласен,\r\nчто гордиться и поднимать нос пред кем бы то ни было из того только, что бог ниспослал нам более даров своих, нежели другим, есть признак замершей души и окаменелого сердца;\r\nно и того назову глупою головою, безрасчетною, кто с одинакою готовностию отдает, всего себя истинному другу, благодетелю и бездушному нахалу,\r\nкоторый некогда всемерно ласкал его безумствам только для того, что яствы и напитки глупца услаждали гортань бессовестного!\r\nПри въезде на панский двор они встречены были радостными воплями крестьян и крестьянок, собравшихся из всех трех хуторов,\r\nи мусикийские орудия - гудки, волынки и цимбалы - подняли такой звон, писк и рев, каких со времени основания хуторов тех никто там и не слыхивал.\r\nКогда все приезжие уместились за столами, в трех комнатах расставленными, то сельский священник благословил хлеб и вино,\r\nи - пиршество поднялось всеобщее, ибо в то же время домашние служители угощали на дворе толпы крестьянские.\r\nПо закате солнечном начались прощанья до следующего дня.\r\nПо распоряжению пана Артамона пан Иван старший повел к себе сына Никанора с Раисою; за ним последовал пан Иван младший с Коронатом и Лидиею.\r\nЖены их несли малюток на руках, быв сопровождаемы прочими детьми своими, и вскоре каждое семейство скрылось в своем доме.\r\nДля гостей, остававшихся еще у пана Харитона, гостеприимный пан Артамон назначил местопребыванием на все свадебные празднества свой большой хутор, куда они и отправились.\r\nКогда остались одни домашние, то пан Харитон, провожая древнего друга своего в назначенную для него опочивальню, с чувством благоговения произнес:\r\n- Теперь только в полной мере чувствую, и ничто в свете не искоренит из души моей сего чувства: одни добродетельные могут быть истинно счастливыми!\r\nНесколько дней сряду продолжались празднества по порядку в домах панов Харитона, Ивана старшего и Ивана младшего; наконец - все успокоилось.\r\nПосетители, отблагодарив хозяев за самое дружеское угощение, разъехались по местам своим.\r\nВскоре и пан Артамон собрался в дорогу с своею седою подругою. При расставании он с дружелюбием, но вместе с важностию произнес к собравшимся семействам: - Друзья мои и дети! расставаясь с вами, я даю обещание посещать вас сколько можно чаще.\r\nНадеюсь, что всякий раз, когда вступлю ногою на землю, кому-либо из вас принадлежащую, я ничего ощущать не буду, кроме радости в сердце и спокойствия в духе.\r\nОставляю вам поместья ваши в таком виде, что при добром устройстве они время от времени будут приходить в лучшее состояние.\r\nПомогайте один другому, чем можете, и вы увидите, что от сего не только никто ничего не потеряет, но, напротив - каждый будет в выигрыше.\r\nМолодые люди! помните условие, незадолго между нами заключенное.\r\nИсподволь приготовляйтесь, чтобы с наступлением будущей весны охотно могли отправиться в Полтаву. Я сам, вместе с отцами вашими, провожу вас.\r\nНо как до сего остается еще довольно свободного времени, то я поручаю тебе, Коронат, описать историю позыванья, происходившего между твоим тестем, отцом и его другом;\r\nо пагубных последствиях оного и о счастливом окончании, за которое единственно должно благодарить святой промысл,\r\nтак милостиво прощающий всякого грешника, чистосердечно раскаивающегося.\r\nЧтение сей повести сколько будет полезно для вас, столько и для всякого другого, а особливо для тех несчастных, в сердцах коих злой дух позыванья начнет разливать яд свой!\r\nДобродушный старец уехал, дав родительское благословение всем, от старшего до младшего, и верное предание гласит,\r\nчто когда он ни посещал домы своих родственников, то всякий раз был весьма доволен, находя между обитателями оных мир, дружбу, любовь и - счастие!\r\nКоронат также исполнил желание деда, и из его-то записок выбрал я для своей повести то, что показалось мне нужным и приличным.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вокруг света на коршуне автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "что город большой и содержится в аккурате, что кабаков в нем много, но, надо правду сказать, пьяных, которые чтобы валялись, совсем не видать.\r\n- Они, эти самые мериканцы, пьют, братцы вы мои, по-благородному, - продолжал Бастрюков своим мягким приятным голосом, - до затмения рассудка не напиваются, понимают плепорцию.\r\nРазве которые матросы разных нациев с кораблей, ну те, случается, шибко натрескамшись, а чтобы коренные мериканцы - ни боже ни!.\r\n.\r\nИ живут, сказывали про их, вольно:\r\nделай, что знаешь, запрету нет, коли ты худого не делаешь… И все там, братцы, ровны между собой, и нет ни господ,\r\nни простых… Какой ты ни на есть человек, богатый ли, бедный, а все мистер да мистер - господин, значит.\r\nВсем одни права дадены… И ходят чисто: в пинджаках и при штиблетках;\r\nчто хозяин, что мастеровщина - все одинаково одеты… А женского сословия народ так и вовсе, можно сказать, не отличишь, какая из них барыня, а какая, примерно, служанка.\r\nВсе скрозь мамзели и гордого обращения, и ежели ты сидишь в конке и вошла женщина, а места нет, ты встань и уступи место… Учливый к бабам народ!\r\nА харч у их, братцы, первый сорт, и народ хорошо живет…\r\nМатросы жадно внимают Бастрюкову и удивляются, почему это в этой стороне такое хорошее житье народу, и Бастрюков старается объяснить, почему.\r\nТем временем к «Коршуну» несется маленький пароходик с большим, бросающимся в глаза, ярким лоцманским флагом.\r\nНа минуту «Коршун» замедляет ход, и, быстро поднявшись по веревочному трапу, на палубу выскакивает высокий,\r\nхудой калифорниец с нервным, загорелым лицом, опушенным густой черной бородой.\r\nОн в длиннополом сюртуке, в высоких сапогах и в цилиндре.\r\nСамоуверенною, спешною походкой поднялся он на мостик, протянул руку капитану, старшему штурману и вахтенному офицеру, сунул несколько новых газет и стал у компаса.\r\nМежду двумя вдавшимися мысами - небольшой пролив, называемый «Золотыми воротами» (Golden Gate).\r\nКорвет вошел в него и очутился в большом, глубоко вдавшемся заливе, с несколькими на нем островами, среди зелени которых белели постройки.\r\nУ входа в залив форты, защищающие вход, и из амбразур выглядывают орудия.\r\nЭти воинственные атрибуты обыкновенно мирного города объяснялись бывшей в то время междоусобной войной между северными и южными штатами за освобождение негров от невольничества.\r\nКалифорнийцы были на стороне северян и зорко охраняли свой «Фриски» от набега какого-нибудь крейсера южан. »\r\n Война эта тянулась с 1861 по 1865 г. и окончилась победой северян.\r\nЮжные штаты (Южная Каролина, Георгия, Флорида, Миссисипи,\r\nАлабама и Луизиана) принуждены были войти в состав республики Северо-Американских Соединенных Штатов, и невольничество было окончательно отменено.\r\nОтсалютовав американскому флагу и получив ответный салют, корвет, руководимый лоцманом, шел в глубину залива.\r\nТемное, большое серое облако, видневшееся вдали, указывало на близость города.\r\nВолодя не отрывал глаз.\r\nКрутой поворот корвета вправо - и громадный город засверкал на солнце среди зелени садов и парков, в глубине бухты, с лесом мачт.\r\nЧем ближе подходил корвет, тем яснее вырисовывались красивые здания, раскинувшиеся по холмам, над которыми вдали возвышались пики гор.\r\nНа рейде и в гавани С.\r\n-Франциско была масса судов всевозможных форм и конструкций, начиная с пузатого, неуклюжего «китобоя» и кончая длинными,\r\nстройными американскими быстроходными клиперами, которые, несмотря на то что они парусные, на срок возят грузы из Калифорнии в Китай и обратно.\r\nНесколько военных судов различных наций выделялись своим более изящным видом и выправленным рангоутом.\r\nИ что за оживление на рейде! Каждую минуту раздавались то пронзительные, то гудящие свистки с пароходов, пересекавших бухту в различных направлениях.\r\nМаленькие буксирные пароходики с сидящими в будках рулевыми, словно бешеные, снуют по рейду, предлагая свои услуги большим парусным кораблям,\r\nкоторые, несмотря на все поставленные паруса, еле подвигаются к выходу из залива, благодаря совсем тихому, еле дующему ветерку.\r\nКлубы дыма стелются над рейдом.\r\nВот один пароход, так называемой американской конструкции, трехэтажный, весь белый, как снег, пролетел мимо корвета, полный пассажиров и пассажирок.\r\nС палубы несутся звуки музыки. Вот еще другой такой пароход, третий… и опять музыка.\r\nКрасивые яхты и шлюпки с парусами, окрашенными в разнообразные яркие цвета, то и дело проходят под носом или скользят сбоку корвета с катающимися мужчинами и дамами.\r\nВстречаются яхточки с одними дамами.\r\nИ над всей этой веселой оживленной картиной рейда - высокое, прозрачное голубое небо,\r\nоткуда ласково светит солнце, заливая блеском и город, и бухту, и островки, и окружающие бухту возвышенности.\r\n- Прелесть! - невольно шептал Володя.\r\nГлядя на большой город, на лес мачт в гавани, на оживление рейда, на всю эту кипучую деятельность,\r\nон не верил своим глазам, не верил, что вся эта жизнь создалась со сказочной быстротой.\r\nИ он невольно вспомнил рассказы капитана-шведа, припоминал то, что читал о Калифорнии,\r\nи ему казалось невероятным, что всего лишь пятнадцать лет тому назад места эти были пустынны и безлюдны;\r\nтишина их нарушалась только криком белоснежных чаек, носившихся, как и теперь, над заливом, да разве выстрелами каких-нибудь смелых охотников-мексиканцев, забредших в эти места.\r\n- Из бухты вон, отдай якорь! - раздалась команда.\n Корвет стоял недалеко от города.\r\nНе прошло и пяти минут, как уже на корвет явились разные комиссионеры, поставщики, портные, китайцы-прачки, и весь стол кают-компании был завален объявлениями всевозможных магазинов.\r\nНе замедлили явиться и репортеры калифорнийских газет за сведениями.\r\nОни осматривали корвет во всех подробностях, расспрашивали о России, записали все фамилии офицеров и, выпив по бокалу шампанского, уехали.\r\nНа другое утро любезные американцы прислали всем именные билеты на право свободного входа во все клубы, библиотеки, музеи и т.д.\r\n, а репортеры прислали номера газет, в которых были напечатаны подробные отчеты о корвете с более или менее правдоподобными сведениями о России и с перевранными фамилиями офицеров.\r\nВообще, по случаю сочувственного отношения России к северянам, калифорнийцы встретили русских моряков очень тепло.\r\nПриглашения так и сыпались со всех сторон, и русские моряки были везде желанными гостями.\r\nЭто, однако же, не помешало появиться дня через два забавной карикатуре на русских моряков.\r\nОни представлялись входящими в магазин готового платья (конечно, адрес магазина и его владельца были пропечатаны самым крупным шрифтом) оборванными,\r\nв помятых шляпах и выходили оттуда щегольски одетыми с иголочки франтами, в цилиндрах набекрень и с тросточками в руках.\r\nА внизу подпись: «Вот что значит побывать в знаменитом магазине готового платья Джефри Уильстока и Кo, Монгомерри Стрит, 14».\r\nКогда кто-то из офицеров купил на улице за 5 центов карикатуру и привез в кают-компанию, все весело смеялись над рекламой,\r\nловко придуманной по случаю прихода русского корвета Джефри Уильстоком и Кo, о магазине которого никто не имел ни малейшего понятия.\r\nТем не менее по этому поводу приезжали представители двух влиятельных в С.-Франциско газет и просили не сердиться на эту глупую карикатуру-рекламу.\r\n- Мы, американцы, любим рекламу и широко пользуемся ею, но, конечно, тогда, когда она не обидна ни для кого.\r\nРазумеется, в кают-компании поспешили успокоить журналистов уверением, что никто не обиделся.\n\n ____________________\n\n II\r\n«Коршун» простоял в С.-Франциско более месяца, и все время стоянки было сплошным праздником для русских офицеров.\r\nИм давали обеды и от города, и в частных домах, их приглашали на пикники, на прогулки, на балы, которые сменялись один за другим.\r\nОни познакомились со многими семейными домами, и везде русских моряков принимали с радушием и гостеприимством, отличающими калифорнийцев;\r\nвезде русский гость был предметом овации в благодарность за то, что Россия, готовящаяся освободить своих крепостных, протянула братскую руку северянам, освобождавшим негров.\r\nВолодя успел хорошо ознакомиться с городом и первое время с особенным интересом наблюдал американские нравы и на улицах, и в конках, и в ресторанах, и в театрах,\r\nпока не потерял своей головы и сердца в семье одного почтенного доктора, черноглазая дочь которого, хорошенькая семнадцатилетняя мисс Клэр, являлась магнитом для Ашанина.\r\nС первого же дня, как Володя съехал на берег и вместе с обычным своим спутником, доктором,\r\nосматривал город, его поразила не столько деятельная жизнь города - он ведь видел Лондон - и не громадные,\r\nмногоэтажные отели, не роскошные здания школ и училищ, не невиданное прежде зрелище переносных деревянных домов,\r\nне роскошь парков, садов и извозчичьих колясок, - его поразили люди в Америке:\r\nих упорная энергия, независимость и какая-то лихорадочно торопливая жажда завоевать жизнь, несмотря ни на какие препятствия.\r\nВсе это казалось Володе таким непохожим на то, что он видел на родине, точно он из сонного вялого царства перескочил прямо,\r\nтак сказать, в трепещущую жизнь, к людям, полным сил, выносливости и какой-то необыкновенной энергии.\r\nЭти качества сказывались и в лицах мужчин и женщин и даже детей, в их манерах, подчас резких и шокирующих европейца, в походке, нервной и торопливой,\r\nс какой американцы ходят по улицам, обмениваясь со знакомыми на ходу лаконическими, как телеграмма, словами, и в этой простоте отношений, и в бесцеремонности, подчас наивной.\r\nИ Володя, проверяя все то, что читал об Америке и американцах, наблюдал их нравы, гуляя долгие часы по улицам и слушая уличных ораторов,\r\nвыхваливающих новые бритвы и мозольные пластыри или призывающих сограждан в лоно такой-то секты, посещал митинги, бывал в камерах судей.\r\nВсе его поражало.\r\nМногое нравилось, но многое было несимпатичным - именно то всеобщее стремление к богатству во что бы то ни стало, которое,\r\nказалось, придавало всей жизни слишком низменный характер и оставляло слишком мало времени для духовных потребностей.\r\nНо люди как «характеры» приводили его в тот восторг, который потом словно бы оживал при чтении прелестных рассказов Брет Гарта.\r\nВ первый же день, как Володя съехал на берег и после прогулки по городу зашел в так называемый «устричный салон»,\r\nто есть маленький ресторан, где специально ели устрицы и пили пиво, разносимое молодой чешкой,\r\n- почти вся прислуга и в отелях и частных домах была в то время из представителей славянского племени (чехов)\r\nи чернокожих - и среди ряда стульев у столиков сел вместе с доктором за один столик,\r\nВолодя просто-таки ошалел в первое мгновение, когда, опершись на спинку своего стула, увидал по бокам своей головы две широкие грязные подошвы сапог.\r\nОн обернулся, но какой-то приличный с вида господин, вытянувший ноги на спинку Володиного стула, не моргнул глазом, и Ашанин предпочел более не облокачиваться.\r\n- Не ваша одна голова в рамке, - улыбнулся доктор. - Смотрите.\r\nИ действительно, несколько джентльменов бесцеремонно протянули ноги на чужие стулья. Потом к этим обычаям Ашанин привык, но в первый раз ему очень хотелось обидеться.\r\nНо - боже! - как обидно было ему в тот же вечер в театре.\r\nПела какая-то молодая красивая певица, и пела отлично, так что Ашанин был в восторге и мысленно был далек от этой залы,\r\nгде в задних рядах тоже бесцеремонно поднимались ноги на спинки чужих кресел, - как вдруг по окончании акта, когда певица,\r\nвызванная бурными рукоплесканиями, вышла на сцену, вместо букетов на сцену полетели монеты - и большие (в пять долларов), и доллары,\r\nи маленькие золотые… Американцы как-то ловко бросали их с ногтя большого пальца на далекое расстояние, и певица раскланивалась и собирала…\r\n- Доктор! Да что же это? - воскликнул до глубины души возмущенный Ашанин.\n - Америка! - смеясь ответил доктор.\r\n- Да разве так можно оскорблять певицу?\n - Как видите, она не только не оскорбляется, но очень рада… Такие нравы!\r\n- Отвратительные нравы!\n Вечер был испорчен, и та же самая певица - казалось теперь Володе - пела уж не так и не уносила его своим пением в мир неопределенных грез и мечтаний.\r\nИ многое, очень многое оскорбляло подчас Володю.\r\nНо зато каким ангелом показалась ему две недели спустя мисс Клэр, с которой он встретился на балу и, представленный ей русским консулом,\r\nтанцевал с нею все вальсы согласно обычаю американцев танцевать с одной и той же дамой все танцы, на которые она приглашена:\r\nс одной все кадрили, с другой все польки и т.\r\nд.\r\nОн решительно обомлел, пораженный ее красотой, и долгое время не находил слов в ответ на бойкие вопросы молодой американки,\r\nа после бала сочинял на корвете стихи, на другой день поехал с визитом к родителям мисс Клэр и затем зачастил, зачастил…\r\nЕго в доме обласкали, как родного, сама мисс Клэр что-то очень подробно стала расспрашивать о России, о том, как там живут, о родных Володи.\r\nИ родители мисс Клэр испугались, что она может уехать в Россию… И Ашанин что-то часто говорил, что он скоро будет мичманом, и уж собирался сделать предложение, как,\r\nвовремя предупрежденный, хороший знакомый этой семьи, русский консул в свою очередь предупредил капитана, как бы молодой человек не свершил серьезной глупости.\r\nИ вот однажды, когда Володя, отстояв вахту, собирался было ехать на берег, его потребовали к капитану.\r\n- Садитесь, Ашанин, - по обыкновению приветливо проговорил капитан. - Извините, что я вас потревожил… Вы, кажется, собирались на берег?\r\n- Да, Василий Федорович…\n - И… простите за нескромность… вероятно, к Макдональдам?\n - Да, Василий Федорович, - отвечал Ашанин, краснея до корней волос.\r\n- Вот по этому-то поводу я и хотел с вами поговорить - не как капитан, конечно, а как искренний ваш друг,\r\nжелающий вам добра… Надеюсь, вы позволите коснуться щекотливой темы и дать вам маленький совет?\r\nЕще бы не позволить ему, Василию Федоровичу! И Ашанин порывисто ответил:\r\n- Я с благодарностью постараюсь исполнить всякий ваш совет, Василий Федорович.\r\n- Ну, спасибо за доверенность… Так я вот какой вам дам дружеский совет; не бывайте слишком часто у Макдональдов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Бесконечно долго уходили от зарева, теряя его в лесу и снова находя в поле и на горках: должно быть, загорелись и службы, долго краснелось и бросало вперед тени от идущих.\r\nНаконец закрылось зарево холмом, и тут только почувствовали идущие, что они устали и что над землею стоит тихая, летняя, пышная, уже глубокая ночь.\r\nПрисели у межи; Петруша потер руку о траву и сказал: \n - Росная.\r\nРжавым криком кричал на луговой низине коростель; поздний опрокинутый месяц тающим серпочком лежал над дальним лесом и заглядывал по ту сторону земли.\r\nЖарко было от долгой и быстрой ходьбы, и теплый, неподвижный воздух не давал прохлады - там в окна он казался свежее. Колесников устало промолвил:\r\n- Скоро и рассвет: долго нам еще идти. А все-таки приятно, что дом, того-этого... Петруша, ты рад? \n - Рад, Василь Василич.\r\n- Теперь, пожалуй, и наскакали, головешки подбирают,- сказал Андрей Иваныч про стражников и протянул папиросу Жучку,- возьми, Жучок.\r\nЖегулев прикинул глазами небо и вслух задумался:\r\n- Не знаю, пересекать ли нам большак или уж прямо?.. Прямо-то версты на две дальше. Как вы думаете, Андрей Иваныч? \n - Пойдем через большак, чего там,- сказал Колесников.\r\n- Рассвенет к тому времени, как бы не наткнуться,- нерешительно ответил матрос.\r\n- Сами говорите, наскакали, а теперь боитесь. Вздор! Решил вопрос Кузька Жучок, человек с коротким шагом:\r\n- Ну, а встретятся, в лес стреканем,- эка!\r\nОхая и поругиваясь, тронулись в путь, но скоро размялись и зашагали ходко.\r\nС каждой минутой бледнела жаркая смуглота ночи, и в большак уперлись уже при свете,- правда, неясном и обманчивом, но достаточно тревожном.\r\nТридцатисаженной аллеей сбегали по склону дуплистые ракиты и чернел узенький мостик через ручей,\r\nа за ним лезла в кручу облысевшая дорога и точно готовила засаду за неясным хребтом своим.\r\nЗа ручьем, в полуверсте налево начинался огромный казенный лес, но, в случае чего, до него пришлось бы бежать по открытому, голому, стоявшему под паром полю.\r\n- Долго будем думать?\r\n- сердито сказал Колесников и крупно зашагал по склону, вихляя щиколоткой в многочисленных глубоких, еще не разбитых в пыль колеях и колчах; за ним, не отставая, двигались остальные.\r\nИ уже у самого мостика за шумом своих шагов услышали они другой, более широкий и дружный, несшийся из-за предательской кручи.\r\nСразу догадавшийся Жегулев остановил своих и тихо скомандовал:\r\n- Слушать! Через мост бегом, на подъем, не дойдя до верху, налево до лесу. В случае - залп! Живыми не сдаваться! Двигай!\r\nСонно и устало подвигались солдаты и стражники - случайный отряд, даже не знавший о разгроме уваровской экономии,\r\n- и сразу даже не догадались, в чем дело, когда из-под кручи, почти в упор, их обсеяли пулями и треском.\r\nНо несколько человек упало, и лошади у непривычных стражников заметались, производя путаницу и нагоняя страх;\r\nи когда огляделись как следует, те неслись по полю и, казалось, уже близки к лесу.\r\n- Гони!\r\n- отчаянно крикнул офицер на казачьем седле и выскакал вперед, скача по гладкому пару, как в манеже;\r\nза ним нестройной кучей гаркнули стражники - их было немного, человек шесть-семь; и, заметая их след, затрусили солдаты своей, на вид неторопливой, но на деле быстрой побежкой.\r\nЛес был в семидесяти шагах. \n - Стой! Пли! - крикнул Жегулев.\r\nЧерез голову убитой лошади рухнул офицер, а стражники закружились на своих конях, словно танцуя, и молодецки гикнули в сторону: открыли пачками стрельбу солдаты.\r\n\"Умницы! Молодцы, сами догадались!\r\n\" - восторженно, почти плача, думал офицер, над которым летели пули, и не чувствовал как будто адской боли от сломанной ноги и ключицы, или сама эта боль и была восторгом.\r\nКолесников, бежавший на несколько шагов позади Петруши, увидел и поразился тому, что Петруша вдруг ускорил бег,\r\nкак птица, и, как птица же, плавно, неслышно и удивительно ловко опустился на землю.\r\nВ смутной догадке замедлил бег Колесников, пробежал мимо, пропустил мимо себя Жучка, торопливо отхватывавшего короткими ногами, и остановился:\r\nв десяти шагах позади лежал Петруша, опершись на локоть, и смотрел на него.\r\n\"Жив!\" - радостно сообразил Колесников, но сообразил и другое и...\r\nС лицом, настолько искаженным, что его трудно было принять за человеческое, не слыша пуль,\r\nчувствуя только тяжесть маузера, он убийцею подошел, подкрался, подбежал к Петруше - разве можно это как-нибудь назвать?\r\nНе мигая, молча, словно ничего даже не выражая: ни боли, ни тоски, ни жалобы,- смотрел на него Петруша и ждал.\r\nОдни только глаза на бледном лице и ничего, кроме них и маузера, во всем мире. Колесников поводил над землею стволом и крикнул, не то громко подумал:\r\n- Да закрой же глаза, Петруша! Не могу же я так! \n Понял ли его Петруша, или от усталости - дрогнули веки и опустились.\r\nКолесников выстрелил. \n\n\n 9. Фома Неверный \n\n ...Это было еще до смерти Петруши.\r\nВ один из вечеров, когда потренькивала балалайка, перебиваясь говором и смехом, пришел из лесу Фома Неверный.\r\nСперва услыхали громкий, нелепый, то ли человеческий голос, то ли собачий отрывистый и осипший лай: гay! гay! гay! - а потом сердитый и испуганный крик Федота:\r\n- Куда лезешь, черт! Напугал, черт косолапый, чтоб тебе ни дна ни покрышки!\r\nИ в свете костра, по-медвежьи кося ногами, вступил огромный, старый мужик, без шапки, в одном рваном армяке на голое тело и босой.\r\nРазвороченной соломою торчали в стороны и волосы на огромной голове, и борода, и все казалось, что там действительно застряла с ночевки солома,- да так оно, кажется, и было.\r\nИ весь он был взъерошенный, встопыренный, и пальцы торчали врозь, и руки лезли, как сучья,- трудно было представить, как такой человек может лежать плоско на земле и спать.\r\nСумасшедшим показался он с первого взгляда.\r\n- И впрямь черт! - сказал Иван Гнедых и пододвинулся к матросу.\r\nМужик заговорил, и опять стало похоже на собачье гay! гay!\r\nНеясно, как обрубленные, вылетали громкие слова из-под встопыренных усов, и с трудом двигались толстые губы, дергаясь вкривь и вкось.\r\n- Где атаман? Атаман тау, атамана тау мне надо, Жегулева, Жегулева тау!\r\nЕму показали на Сашу. Всеми ершами своими он повернулся на Сашу и несколько раз фукнул:\r\n- Фу, фу, фу! Ты атаман? Фу - ну, Рассея-матушка, плохи дела твои, коли мальчишек, тау, тау, спосылаешь! Гляди!\r\nИ всеми ершами своими повалился на колени и стукнул лбом; быстро встал. \n - Чего тебе надо?-спросил Жегулев.\r\n- Я Фома Неверный. Слушай, тау, тау! Бога нет, ...не надо, душа клеточка. Вот тебе мой сказ!\r\nИ быстро оглянулся кругом, ища одобрения, и Еремей строго и одобрительно подтвердил: \n - Верно, Фома, садись, гость будешь.\r\nКак-то подвернув ноги, Фома быстро сел наземь и неподвижно уставился на Сашу;\r\nно как бы ни тихо сидел он, что-то из него беспокойно лезло в стороны, отгоняло близко сидящих-глаза, что ли!\r\n- Так чего же тебе надо, Фома? \n - Я барыню зарезал. \n - Какую барыню? За что?\r\n- Не знаю, тау, тау! \n Мужики закивали головами, некоторые засмеялись; усмехнулся и Фома. Послышались голоса:\r\n- Чудак человек, да за что-нибудь же надо! Курицу, и ту, а ты барыню.\r\n- Она, эта барыня, что-нибудь тебе сделала? Обидела?\r\n- Не. Какая обида, я ее дотоль и не видал. А так и зарезал, жизню свою, тау, тау, оправдать хотел. Жизню, тау, тау, оправдать. С мальчонком.\r\nЗамолк нелепо; молчали и все.\r\nСловно сам воздух потяжелел и ночь потемнела;\r\nнехотя поднялся Петруша и подбросил сучьев в огонь - затрещал сухой хворост, полез в клеточки огонь, и на верхушке сквозной и легкой кучи заболтался дымно-красный, острый язычок.\r\nВдруг вспыхнуло, точно вздрогнуло, и засветился лист на деревьях, и стали лица без морщин и теней, и во всех глазах заблестело широко, как в стекле. Фома гавкнул и сказал:\r\n- Поисть дали бы, братцы. Исть хоцца.\r\nЖарко стало у костра, и Саша полулег в сторонке. Опять затренькала балалайка и поплыл тихий говор и смех.\r\nДали поесть Фоме:\r\nс трудом сходясь и подчиняясь надобности, мяли и крошили хлеб в воду узловатые пальцы, и ложка ходила неровно, но лицо стало, как у всех - ест себе человек и слушает разговор.\r\nКто поближе, загляделись на босые и огромные, изрубцованные ступни, и Фома Неверный сказал:\r\n- Много хожу, тау, тау. Намеднись на склянку напоролся. \n Евстигней подтвердил:\r\n- Это бывает. Работали мы мальчишкой на стеклянном заводе, так по битому стеклу босой ходил.\r\nКак мастеру форма не понравится, так хрясь об пол, а пол чугунный. Сперва резались, а потом и резаться перестало, крепче твоего сапога.\r\nПетруша затренькал балалайкой, лениво болтая пальцами. \n - Спой, Петруша. \n - Нет, не хотится мне петь. \n - Так сыграй, чего форсишь. А Фома попляшет!\r\nМужики засмеялись, и сам Фома охотно хмыкнул - словно подавился костью и выкашливает. Иван Гнедых оживился, сморщился смешливо и начал:\r\n- Нет, погоди, что я на базаре-то слыхал! Будто раскапывали это кладбище, что под горой, так что ж ты думаешь? - все покойники окарач стоят, на четвереньках, как медведи.\r\nИ какие барины, так те в мундирах, а какие мужики и мещане, так те совсем голые, в чем мать родила, так голой задницей в небо и уставились.\r\nЕй-Богу, правда, провалиться мне на этом месте. Смехота!\r\nНекоторые засмеялись, Еремей сказал: \n - Врешь ты! И откуда в городе мужики?\r\n\"Интересно бы узнать, что теперь у нас в городе рассказывают?\" - подумал тогда Колесников, привычно, вполслуха, ловя отрывки речей.\r\nИ вдруг, как далекая сказка, фантастический вымысел, представился ему город, фонари, улицы с двумя рядами домов, газета;\r\nкак странно спать, когда над головою крыша и не слышно ни ветра, ни дождя!\r\nИ еще страннее и невероятнее, что и он когда-то так же спал.\r\nВзглянул Колесников в ту сторону, где красными черточками и пятнами намечался Погодин, и с тоскою представил себе его: лицо, фигуру, легкую и быструю поступь.\r\nВчера заметил он, что шея у Саши грязная.\r\n\"Эх, того-этого!..- подумал со вздохом Колесников и свирепо скосил глаз на тренькавшего Петрушу.\r\n- Еще запоет младенец!\" Что-то зашевелилось, и всей своей дикой громадой встопорщился над сидящими Фома Неверный: тоже сокровище!\r\nШагнул через чьи-то ноги и озирается; как сучья лезут руки, и в волосах стоит солома... или это сами волосы так стоят? Гавкает.\r\n- Да куда ты? - спрашивает кто-то тревожно.- Мамон набил, теперь спать ложись.\r\n- Он постели ищет. Фома, постели ищешь? \n - Вся тебе земля постеля, куда прешь? Взвозился, черт немазаный!\r\n- А к атаману, тау, тау! К атаману. К Жегулеву, Александру Иванычу, Жегулеву!\r\n\"Завтра же его прогоню, надо Андрею Иванычу сказать\",- решил Колесников и видит, что Саша уже встал и Фома закрывает и будто теснит его своей фигурой.\r\nТревожно шагнул ближе Колесников.\r\n- Еще чего? - спрашивает Жегулев.- Спать иди, завтра скажешь.\r\nФома затурчал: \n - Поел я, а за хлеб-соль не благодарю. Ничей он. Слыхал мой сказ? \n И оглянулся кругом, ища одобрения, но все молчали. Саша ответил: \n - Слыхал.\r\n- А теперь гляди! - С этими словами Фома быстро опустился на колени и стукнул землю лбом. Так же быстро встал и ждет. \n - За что ты мне кланяешься, Фома? \n Фома ответил:\r\n- Я всем убивцам в землю кланяюсь, тау, тау. Хожу по Рассее и ищу убивца, как увижу, так и поклонюсь. Прими мой поклон и ты, Александр Иваныч.\r\nИ ушел, как пришел, только его и видели, только его и знали. Дернул ершами, захрустел сучьями в лесу, как медведь, и пропал.\r\n- Экая образина, черт его подери! Какую комедию развел, комедиант,- прогудел Колесников и неправдиво засмеялся.- Сумасшедший, таких на цепь сажать надо.\r\nНо никто не откликнулся на смех и на слова никто не ответил.\r\nИ что-то фальшивое вдруг пробежало по лицам и скосило глаза: почуял дух предательства Колесников и похолодал от страха и гнева.\r\n\"Пленил комедиант!\" - подумал он и свирепо топнул ногой:\r\n- Ты что молчишь, Еремей: тебе говорю или нет, подлец! \n Еремей, по-прежнему кося глаза, нехотя отозвался:\r\n- Ну и сумасшедший!.. Чего орешь? \n Услужливые голоса подхватили: \n - Сумасшедший и есть! На ем и халат-то больничный, ей-Богу!\r\n-Дать бы ему хорошего леща... Тоже, хлебца просит, а благодарить не хочет, хлеб, говорит, ничей.\r\n- Поди-ка, сунься к нему, он тебе такого леща даст! Черт немазаный! И голова же у него, братцы; не голова, а омет. Смехота!\r\n- То-то ты и посмеялся! \n Андрей Иваныч крикнул: \n - Смирно! Тут вам не кабак.\r\nПримолкли, посмеиваясь и подмигивая Андрею Иванычу: ну-ка еще, матрос, гаркни, гаркни! Но чей-то голос явственно отчеканил:\r\n- Какой кабак! Храм запрестольный! Всех разбойников собор!\r\nНеласково засмеялись. И опять забалакала балалайка в ленивых руках Петруши, и зевал Еремей, истово крестя рот.\r\nПритаптывали костер, чтобы не наделать во сне пожара, и не торопясь укладывались на покой.\r\nКто приходил и кто ушел?-Кто поклонился земно Сашке Жегулеву? Ушел Фома Неверный, и тишиной лесною уже покрылся его след. \n\n\n 10. Васька плясать хочет\r\nНа следующий день после смерти Петруши в становище проснулись поздно, за полдень.\r\nБыло тихо и уныло, и день выпал такой же:\r\nжаркий, даже душный, но облачный и томительно-неподвижный-слепил рассеянный свет, и даже в лесу больно было смотреть на белое, сквозь сучья сплошь светящееся небо.\r\nБлагополучно вернувшийся Васька Соловей играл под березой с Митрофаном и Егоркой в три листика.\r\nКарты были старые, распухшие, меченые и насквозь известные всем игрокам,- поэтому каждый из игроков накрывал сдачу ладонью,\r\nа потом приближал к самому носу и, раздернув немного, по глазку догадывался о значении карты и вдумывался.\r\n- Прошел. \n - Двугривенный с нашей. \n - С нашей тоже. Не форси! \n - Полтинник под тебя; видал? \n - А это видал: замирил, да под тебя... двугривенный?\r\n- Ходи! \n Колесников, помаявшись час или два и даже посидев возле игроков, подошел к Жегулеву и глухо, вдруг словно опустившимся басом, попросил:\r\n- Можно мне, Саша, уйти с Андреем Иванычем? Нехорошо мне, того-этого, мутит. \n - Конечно! Куда хочешь пойти?.. Осторожно только, Василий.\r\n- Да пойду на то место, ну, на наше,- он понизил голос, покосившись на игроков.- Землянку копать будем. Тревожно что-то становится...\r\n- Вчерашнее?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Пар от печи, масла и дыхания валил густыми клубами в настежь растворенную дверь, служившую с улицы, между прочим,\r\nпроводником грязи, дождя и снега, которые свободно залетали сквозь нее в этот приют голодных отрепьев петербургской жизни.\r\nНизенькие стены, по которым убийственная сырость расписала свои темно-зеленые жилы, потеки и целые оазисы прыщевидных пупырышков-грибков, украшались,\r\nкроме этой естественной живописи, еще и суздальскими литографиями, где сквозь густые слои сурика и охры с трудом можно было разобрать \"Геенну огненную\" и \"Царя Соломона-премудрого\".\r\nУ печи возился повар, скорее похожий на пароходного кочегара, чем на повара, и в суровом молчании удовлетворял требования своих потребителей,\r\nзачерпывая жестяным ковшом кому похлебки, кому гороху, причем предварительно взималась условная плата,- полторы копейки с порции.\r\nНемногие места у стен на скамейках были уже заняты, так что большинство должно было стоя лакать свою похлебку прямо из деревянных посудин.\r\nВ одном углу сидела высокая старуха и кидала огрызки своей идиотке, которая, не разбирая, пожирала их с торопливой жадностью шарманочной обезьяны.\r\nВообще весь этот подвал представлял какую-то дикую берлогу, озаренную красным отблеском мигающего пламени,- берлогу, где совершалось не менее дикое кормление голодных зверей.\r\nТут насыщали себя только парии нищенства, которые не могут тратить на свое пропитание зараз более полутора или много двух копеек.\r\nВсе же прочее забирало в подвале только перекуску, вроде студня, бычачьих гусаков да трески пареной и,\r\nзавернув эти снеди если не в бумагу, то в полу одежды, отправлялось ужинать в Полторацкий,\r\nкоторый являл в себе несравненно более комфорта, ибо, по естественному своему предназначению,\r\nизобиловал водкой, вмещал приятное общество и даже иногда оглашался звуками приватного гитариста.\r\nIII\n\n ПОЛТОРАЦКИЙ\r\nВ Полторацкий надо было не спускаться в преисподняя, но подыматься почти что в бельэтаж, и вот туда-то,\r\nпод предводительством Фомушки, направилась теперь из перекусочного подвала ватага ходебщиков, калек и убогих.\r\nЧуть перед этой компанией завизжала на блоке гостеприимная дверь кабака, чуть только обдало ее спиртуозными испарениями, как вдруг свершилось великое чудо:\r\nслепые прозревали, немтыри получали прекрасный дар слова, кривыши выпрямлялись, сухорукие,\r\nкостыльники и всякие другие калеки убогие нежданно-негаданно исцелялись, становились здоровыми,\r\nкрепкими людьми, и вся эта метаморфоза, все это чудо великое совершалось вдруг, в одно мгновение ока, от одного лишь чудодейственного веяния Полторацкой атмосферы.\r\nОдин только еж- Касьянчик-старчик- не изменял своему убожественному горбу и безножию- и то потому, что в самом деле был человек горбатый и безногий.\r\n- А! Грызунчики! Грызуны! Грызуны* привалили! Много ль находили, много ли окон изгрызли*? Псковские баре, витебские бархатники!\r\nАх вы, братия- парчевое платие! Наше вам, с кипятком одиннадцать, с редькой пятнадцать! Добро пожаловать, грызунчики! Милости просим, камерцыю поддержать!\r\n______________\n\n Нищие (жарг.).\n\n ** Просить милостыню (жарг.).\r\nТаков был приветственный взрыв восклицаний, которыми полторацкие завсегдатаи встретили нищенскую ораву,\r\nне перестававшую один за другим подваливать к стойке, с лаконическими требованиями косушек.\r\nНекоторые из братии недостававшую сумму денег дополняли карманными платками;\r\nодин даже предъявил очень хороший портсигар, что, без сомнения, составляло негласные трофеи \"притворного\" стояния.\r\nТрофеи эти мгновенно исчезали за кабацкой стойкой.\r\nСивушный пар; густая толпа перед стойкой; многочисленные группы за отдельными столиками;\r\nкрупный, смешанный говор, женские восклицания, порою хлест побоев и вопли; копоть от непокрытой стеклянным колпаком лампы;\r\nв стороне- маркитант с горкой разных закусок, преимущественно ржаных сухариков, ржавой селедки и соленых огурцов, раздробленных на мелкие кусочки;\r\nнаконец, шмыганье подозрительных личностей с темным товаром;\r\nсуетливая беготня подручных да подносчиков, собирающих порожние посудины,\r\nи обычные отвратительные сцены вконец опьяневших субъектов, из которых некоторым тут же гласно-всенародно обчищают карманы,\r\nсдирают одежду и обувь,- вот та мутная, непривлекательная картина, какую с первого взгляда представляет знаменитый в летописях петербургских трущоб кабак Полторацкий.\r\nНищие расселись как попало: кто на подоконник со своим студнем, кто, за недостатком столов, даже и на полу, в уголок приткнувшись;\r\nодна только компания Фомушки, состоявшая из Макриды с Касьянчиком и криворукого, косоглазого слюняя с двумя немтырями, заняла отдельный стол для своей трапезы.\r\nЭти ужины нищей братии возбуждали сильное неудовольствие маркитанта, видевшего в них подрыв своей коммерции.\r\nВ компании Фомушки шел разговор о двурушничаньи худощавого старика-халатника в то время, как к блаженному подошел одетый в партикулярное платье высокий рыжий человек,\r\nугрюмого выражения в злобных глазах исподлобья, и бесцеремонно опустился подле него на скамейку, отодвинув для этого, словно какую вещь, Касьянчика-старчика.\r\n- Чего тебе, Гречка?- отнесся к нему своим обычным лаем Фомушка.\r\n- Ничего; звони* знай, как звонилось, а мы послушаем,- отрезал Гречка и расселся таким образом, что явно обнаружил намерение слушать и присоединиться к разговору.\r\n______________\n\n * Говори (жарг.).\n\n - Надоть ему беспременно ломку, чтоб не двурушничал,- продолжал косоглазый слюняй.\r\n- Кому это?- осведомился Гречка.\r\n- Хрыч тут один есть,- такой богачей, сказывают, а сам промеж нас кажинную субботу за всенощной христорадчичает,- так вот, говорю, ломку ему надо.\r\n- Какой богачей?\n\n - А вот- Фому спроси, он его знает.\n\n - Какой-такой богачей-то?- повторил Гречка, отнесясь к блаженному.\r\n- Есть тут такой,- неохотно отвечал этот.- Морденкой прозывается... скупердяище, не приведи бог.\r\n- Все это одна жадность человеческая, любостяжание,- заметила Макрида в назидательном тоне.\r\n- Да богачей-то он как же?- добивался настойчивый Гречка.\n\n - А тебе-то что \"как же\"? Детей крестить хочешь, что ли? Небось, на зубок не положит.\r\n- Нет, потому- любопытно,- объяснил Гречка.\n\n - Любопытно... ну, в рост капитал дает под проценту да под заклад- вот те и богачей?\n\n - И много капиталу имеет?\r\n- Поди, посчитай!\n\n На этом разговор прекратился, и Гречка сосредоточенно стал что-то обдумывать.\n\n - Подь-ка сюда!- хлопнул он по плечу блаженного.\r\nОни отошли в сторону.\n\n - Половину сламу* хочешь?- вполголоса предложил Гречка.\n\n ______________\n\n * Доля добычи (жарг.).\n\n - За какой товар?- притворился Фомушка.\r\n- Ну, за вашего... как его... Морденку, что ли?\n\n - А как шевелишь, друг любезный: на сколько он ворочает?- прищурился нищий.\n\n - Косуль пять* залежных будет- и ладно.\r\n______________\n\n * Тысяч пять (жарг.).\n\n - Мелко плаваешь!.. Сто, а не то два ста- вон она штука!\n\n Гречка выпучил глаза от изумления.\r\n- Труба!..* Зубы заговариваешь!*- пробурчал он.\n\n ______________\n\n Вздор, пустяки (жарг.).\r\n** Сбиваешь с толку (жарг.).\n\n - Вот те святая пятница- верно!- забожился Фомушка.\r\n- Ну, так лады, на половину, что ли?\n\n ______________\n\n Хорошо (жарг.).\r\n- Стачка* нужна,- раздумчиво цмокнул блаженный.\n\n ______________\n\n * Сделка, уговор (жарг.).\r\n- Вот те и стачка,- согласился Гречка.- Первое: твое дело- сторона; за подвод* половину сламу; ну, а остальное беру на себя: я, значит, в помаде*, я и в ответе.\n\n ______________\r\n Устроить предварительную подготовку дела (жарг.).\n\n ** Здесь: воровство (жарг.).\n\n - А коли на фортунке к Смольному затылком, тогда как?- попробовал огорошить его Фомушка.\r\n______________\n\n Торжественный поезд преступника к эшафоту; фортунка- позорная колесница (жарг.).\n\n Гречка презрительно скосил на него свои маленькие злые глаза.\r\n- Что- слаба, верно?- усмехнулся он.- Трусу празднуем? Не бойся, милый человек: свою порцию миног сами съедим, с тобою делиться не станем, аппетиту хватит!\n\n ______________\r\n Есть миноги- принять наказание плетьми (жарг.).\n\n Фомушка подумал. Товарищ казался подходящим и надежным.\n\n - Миноги, стало быть, за себя берешь?- торговался он.\r\n- Сказано съем!- огрызся товарищ.- Мы-то еще поедим либо нет- бабушка надвое говорила...\r\nРаньше нас пущай других покормят; много и без нас на эту ваканцию найдется, а мы по вольному свету покружимся, пока бог грехам терпит,- рассуждал он, ухмыляясь.\r\n- Ну, коли так, так лады!- порешил Фомушка, и ладони их соединились.\r\n- Майора Спицу знаешь?- продолжал он уже интимным тоном.- Этот самый майор, значит, первый ему друг и приятель... От него мы всю подноготную вызнаем насчет нашего клею.\r\n- Как, и ему тырбанить?- с неудовольствием насупился Гречка. Он уже считал деньги Морденки в некотором роде своею законною собственностью.\n\n ______________\r\n И с ним делиться долей добычи? (жарг.)\n\n Фомушка свистнул и показал шиш.\r\n- Нас с тобой мать родная дураками рожала?- возразил он.- Больно жирно будет всякому сдуру тырбанить- этак, гляди, и к дяде на поруки* до дела попадешь.\r\nА мы вот так: у херова** дочиста вызнаем, потому как он запивохин, так мы ему только селяночку да штоф померанцевой горькой- и готово.\r\n______________\n\n * Угодить в тюрьму (жарг.).\n\n ** Пьяного (жарг.).\r\n- Ходит!- согласился и одобрил Гречка.- А где же поймать-то его?- домекнулся он.- Надо бы работить* поживее.\r\n______________\n\n * То же, что лады- идет, согласен (жарг.).\n\n ** Обделывать дело (жарг.).\r\n- В секунт будет!- с убеждением уверял блаженный.- Он, значит, осюшник* на косушку сгребал, за младенцев заручился- и теперича нигде ему нельзя быть, окромя как на Сухаревке.\r\n______________\r\n* Двугривенный (жарг.).\n\n - Стало быть, махаем,- предложил Гречка.\n\n - Махаем!- охотно согласился Фомушка,- и два новых друга немедленно же удалились из Полторацкого.\r\nIV\n\n СУХАРЕВКА\r\nВысокая надворная стена четырехэтажного дома, который с уличного фасада смотрит еще несколько сносно, представляла почти невозможное и весьма опасное явление.\r\nЧеловеку свежему и непривычному трудно было бы взглянуть без невольного ужаса на этот угол, выходящий на первый из многочисленных и лабиринтообразных дворов Вяземского дома.\r\nПредставьте себе этот угол, образуемый двумя громадными каменными стенами, который дал трещины во всю вышину четырехэтажного здания,\r\nи, вследствие этих трещин, вы видите, как покоробило эти две соприкасающиеся стены,\r\nкак одна из них выдалась вперед, наружу- цемент не выдержал, и связь между кирпичами двух соседок порвалась,\r\n- того и гляди, что в один прекрасный час вся эта гниль, вся эта насквозь пробрюзгшая стена рухнет на вашу голову.\r\nОна и то разрушалась себе понемножку. Штукатурка давным-давно отстала и почти вся отвалилась.\r\nНет-нет, да, гляди, упадет откуда-нибудь новый кусище, обнаружа после себя неопределенного цвета кирпичи, которые, словно червь, источила и проела насквозь прелая сырость.\r\nВместе со штукатуркой валится иногда и гнилой кирпичик.\r\nВ крепкие морозы вся стена бывает покрыта слоем льда, а в оттепели- извилистыми потеками воды, которую источают из себя эти самые кирпичи до новой заморози.\r\nИ вот к этой-то стене прилажена снаружи каменная лестница, более удобная для увеселительного спуска на салазках,\r\nчем для всхода естественным способом, ибо вся была покрыта толстым слоем намерзлой и никогда не соскабливаемой грязи.\r\nЛестница эта, примыкавшая левою стороною к стене, с правой стороны своей не была защищена никакими перилами, а вела она довольно крутым подъемом во второй этаж этого огромного дома,\r\nтак что в темную ночь, в особенности хмельному человеку, не было ничего мудреного поскользнуться или взять немного в сторону,\r\nдля того чтобы неожиданно грохнуться вниз и размозжить себе голову о камни.\r\nНо, несмотря на это видимое неудобство, по головоломной лестнице то и дело спускались и поднимались разные народы во всякое время дня и ночи.\r\nЛестница оканчивалась наверху узенькой и точно так же ничем не огороженной площадкой перед входной дверью, которая вела на коридор, в благодатную Сухаревку.\r\nГниль и промозглая брюзгость- вот два необходимые и при том единственные эпитеты, которыми можно характеризовать и все и вся этой части Вяземского дома.\r\nПрелая кислятина и здесь является необходимым суррогатом воздуха, как и во всех подобных местах,\r\nкуда струя воздуха свежего, неиспорченного, кажись, не проникала еще от самого начала существования этих приютов.\r\nНекрашеные полы точно так же давно уже прогнили, и половицы в иных местах раздались настолько,\r\nчто образовали щели, в которых могла бы весьма успешно застрянуть нога взрослого человека, а уж ребенка и подавно.\r\nХодить по этим полам тоже надобно умеючи, ибо доски столь много покоробились, покривились, иные вдались внутрь,\r\nиные выпятились наружу, что на каждом шагу являли собою капканы и спотычки каждому проходящему неофиту.\r\nГрязные, дырявые лохмотья и клочья какой-то материи заменяли собою занавески на окнах, а эти последние отличались такою закоптелостью,\r\nчто в самый яркий солнечный день тускло могли пропускать самое незначительное количество света;\r\nпо этой-то причине мутный полумрак вечно господствовал в Сухаревке.\r\nРваные, поотставшие и засырелые обои неопрятными полотнищами висели по стенам в самом неуклюже-безобразном виде.\r\nВся остальная обстановка со всеми харчевенными атрибутами как нельзя более гармонично соответствовала этим обоям, полам и занавескам.\r\nВ средней, то есть наиболее чистой комнате- если только можно применить к ней слово \"чистая\", ибо и тут стояла полуразрушенная,\r\nпочернелая от копоти и сажи голландская печь,- восседали две личности, уже несколько известные читателю.\r\nЭто были майор Спица и Иван Иванович Зеленьков, сохранивший еще доселе свой \"приличный костюмчик\" и неизменно \"халуйственную\" физиономию.\r\nОба знакомца разговаривали о чем-то, как видно было, весьма по душе. Майор взирал на Ивана Ивановича милостивым оком веселого Юпитера, ибо Иван Иванович угощал майора пивом.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Напрасно уверял меня дядька, что теперь распутица, что из Аксакова нельзя проехать в Бугуруслан (уездный город,\r\nнаходящийся в двадцати пяти верстах от нашей деревни), -- я ничего не хотел слушать;\r\nя хорошо знал и помнил, что, несмотря ни на какое время, каждую неделю ездили на почту.\r\nЯ не знаю, что бы со мной было, если б и в третий срок я не получил письма;\r\nно в середине недели, именно поутру в среду 14 апреля, мой добрый Евсеич, после некоторого приготовления, состоявшего в том, что \"верно, потому нет писем, что матушка сама едет,\r\nа может быть, и приехала\", объявил мне с радостным лицом, что Марья Николавна здесь, в гимназии, что без доктора ее ко мне не пускают и что доктор сейчас приедет.\r\nНесмотря на приготовление, мне сделалось дурно.\r\nКогда я очнулся, первые мои слова были: \"Где маменька?\r\n\" Но возле меня стоял Бенис и бранил ни в чем не виноватого Евсеича:\r\nкак бы осторожно ни сказали мне о приезде матери, я не мог бы принять без сильного волнения такого неожиданного и радостного известия, а всякое волнение произвело бы обморок.\r\nДоктор был совершенно убежден в необходимости дозволить свидание матери с сыном,\r\nособенно когда последний знал уже о ее приезде, но не смел этого сделать без разрешения главного надзирателя или директора;\r\nон послал записки к обоим.\r\nОт директора пришло позволение прежде, и когда мать была уже у меня в комнате, получили приказание от Камашева: \"дожидаться его приезда\".\r\n-- Не нахожу слов и не беру на себя рассказать, что чувствовал я, когда вошла ко мне моя мать.\r\nОна так похудела, что можно было не узнать ее;\r\nно радость, что она нашла дитя свое не только живым, но гораздо в лучшем положении, чем ожидала (ибо чего не придумало испуганное воображение матери),\r\n-- так ярко светилась в ее всегда блестящих глазах, что она могла показаться и здоровою и веселою.\r\nЯ забыл все, что вокруг меня происходило, обнял свою мать и несколько времени не выпускал ее из моих детских рук. Через несколько минут явился Камашев.\r\nХолодно и вежливо он сказал моей матери, что для нее нарушен существующий порядок в гимназии,\r\nчто никому из родственников и родителей не позволяется входить во внутренние комнаты учебного заведения,\r\nчто для этого назначена особая приемная зала, что вход в больницу совершенно воспрещен и что особенно это неприлично для такой молодой и прекрасной дамы.\r\nКровь бросилась в лицо моей матери, и по своей природной вспыльчивости она много лишнего наговорила Камашеву.\r\nОна сказала между прочим, \"что верно, только в их гимназии существует такой варварский закон, что матери везде прилично быть,\r\nгде лежит ее больной сын, и что она здесь с дозволения директора, непосредственного начальника его, г.\r\nглавного надзирателя, и что ему остается только повиноваться\". Мать вонзила нож в самое больное место. Камашев побледнел.\r\nОн сказал, что директор дозволил это только для первого раза, что приказание его исполнено, что, вероятно, оно не повторится и что он просит теперь ее уехать.\r\n.. Но Камашев не знал моей матери и вообще не знал материнского сердца.\r\nМать моя сказала ему, что она не выйдет из этой комнаты, покуда директор сам лично или письменно не прикажет ей уехать, и что до той поры только силою можно удалить ее от сына.\r\nВсе это было сказано таким голосом, с такой энергией, что не оставляло сомнения в точности исполнения.\r\nОна взяла стул, пододвинула к моей кровати и села на нем, оборотясь спиной к Камашеву.\r\nНе знаю, что бы сделал этот последний, если б Бенис и Упадышевский не упросили его выйти в другую комнату:\r\nтам доктор, как я узнал после от Василья Петровича, с твердостью сказал главному надзирателю, что если он позволит себе какой-нибудь насильственный поступок,\r\nто он не ручается за несчастные последствия и даже за жизнь больного, и что он также боится за мать.\r\nУпадышевский, с своей стороны, умолял пощадить бедную женщину, которая в отчаянии не помнит себя,\r\nа всего более пощадить больного мальчика, и обещал ему, что он уговорит мать мою уехать через несколько времени.\r\nКамашев весьма неохотно согласился и вместе с Бенисом отправился для донесения обо всем директору.\r\nУпадышевекий воротился к моей матери, старался ее успокоить и сказал, что она может остаться у меня часа на два. Мать пробыла у меня до сумерек, почти до шести часов вечера.\r\nСцена с Камашевым сначала сильно меня испугала, и я начинал уже чувствовать обыкновенное сжатие в груди;\r\nно он ушел, и присутствие матери, ее ласки, ее разговоры, радость -- не допустили явления припадка.\r\nНа прощанье мать с твердостью сказала мне, что возьмет меня совсем из гимназии и увезет в деревню. Я совершенно поверил ей.\r\nЯ привык думать, что маменька может сделать все, что захочет, и счастливая будущность засияла предо мной всеми радужными цветами счастливого прошедшего.\r\nМать моя отправилась из гимназии прямо к Бенису: его не было дома.\r\nОна бросилась (в буквальном смысле) к ногам его жены и, обливаясь слезами, умоляла, чтобы ей возвратили из гимназии сына.\r\nМадам Бенис, понимавшая материнские чувства, приняла живое участие и уверила ее, что Христиан Карлыч сделает все, что может, что она за него ручается. Доктор скоро приехал.\r\nОбе женщины, каждая по-своему, приступили к нему с просьбами, но Бениса убеждать было не нужно;\r\nон сказал, что это его собственная мысль, что он уже намекнул об этом директору, но что, по несчастию,\r\nвместе с ним был главный надзиратель, который сильно этому воспротивился и, кажется, успел склонить директора на свою сторону;\r\nчто директор хотя человек слабый, но не злой; что надежда на успех не потеряна.\r\nТут мать рассказала все несправедливые придирки ко мне и постоянное преследование главного надзирателя.\r\nБенис сам не любил его за присвоение власти, ему не принадлежащей;\r\nон не только не смягчил раздражения моей матери, но усилил его, и она возненавидела Камашева как лютейшего своего и моего врага.\r\nХозяева поступили с моей матерью, как друзья, как родные: уложили ее на диван и заставили съесть что-нибудь, потому что последние сутки она не пила даже чаю;\r\nдали ей какое-то лекарство, а главное уверили ее, что моя болезнь чисто нервная и что в деревне, в своей семье, я скоро совершенно оправлюсь.\r\nРешено было вести с главным надзирателем открытую войну.\r\nНа другой день, поутру, мать моя должна была приехать к директору до приезда к нему Камашева с рапортом,\r\nвыпросить позволения приезжать ко мне в больницу два раза в день и потом вымолить обещание:\r\nотпустить меня в деревню на попечение родителей впредь до выздоровления, если доктор найдет это нужным.\r\nБенис просил только не жаловаться на Камашева, не говорить о нем ничего дурного и не упоминать об его личном нерасположении и преследованиях ее больного сына.\r\nПризывая благословение божие на доктора и его жену, высказав им все, что может высказать благодарное материнское сердце, мать уехала отдохнуть на свою квартиру.\r\nОтдохновение было ей необходимо:\r\nдвенадцать дней такой дороги, почти без сна и пищи, и целый день таких душевных мучительных волнений могли свалить с ног и крепкого мужчину, а мать моя была больная женщина.\r\nНо бог в немощных являет свою крепость и силу, и, уснув несколько часов, моя мать проснулась бодрою и твердою.\r\nВ девять часов утра она сидела уже в гостиной директора. Он вышел немедленно и встретил ее с явным предубеждением, которое, однако, скоро прошло.\r\nИскренность горя и убедительность слез нашли путь к его сердцу;\r\nбез большого труда он позволил матери моей приезжать в больницу каждый день по два раза и оставаться до восьми часов вечера;\r\nно просьба об увольнении меня из гимназии встретила большое сопротивление.\r\nМожет быть, и тут слезы и мольбы одержали бы победу, но вдруг вошел главный надзиратель, и сцена переменилась.\r\nДиректор возвысил голос и с твердостью сказал, что увольнять казенных воспитанников по нездоровью или потому, что они станут тосковать, расставшись с семейством, -- дело неслыханное:\r\nв первом случае это значит признаться в плохом состоянии врачебных пособий и присмотра за больными, а в последнем -- это просто смешно:\r\nкакой же мальчик, особенно избалованный, привыкший только заниматься детскими играми, не будет тосковать, когда его отдадут в училище?\r\n-- Камашев сейчас присоединился к директору и поддержал его слова многими весьма рассудительными и в то же время язвительными речами.\r\nОн упомянул о вредных следствиях женского воспитания, материнского баловства и дурных примеров неуважения, непокорности, дерзости и неблагодарности.\r\nВ заключение он сказал, что правительство не затем тратит деньги на жалованье чиновникам и учителям и на содержание казенных воспитанников,\r\nчтоб увольнять их до окончания полного курса ученья и, следовательно, не воспользоваться их службою по ученой части;\r\nчто начальство гимназии особенно должно дорожить таким мальчиком, который по отличным способностям и поведению обещает со временем быть хорошим учителем.\r\n-- Мать мою взорвала такая иезуитская двуличность; она забыла предостережение Бениса и весьма горячо и неосторожно высказала свое удивление, \"что г.\r\nКамашев хвалит ее сына, тогда как с самого его вступления он постоянно преследовал бедного мальчика всякими пустыми придирками,\r\nнезаслуженными выговорами и насмешками, надавал ему разных обидных прозвищ:\r\nплаксы, матушкина сынка и проч.\r\n, которые, разумеется, повторялись всеми учениками; что такое несправедливое гонение г.\r\nглавного надзирателя было единственною причиною, почему обыкновенная тоска дитяти, разлученного с семейством, превратилась в болезнь, которая угрожает печальными последствиями;\r\nчто она признает г.\r\nглавного надзирателя личным своим врагом, который присвоивает себе власть, ему не принадлежащую, который хотел выгнать ее из больницы, несмотря на позволение директора, и что г.\r\nКамашев, как человек пристрастный, не может быть судьей в этом деле\".\r\nДиректор был несколько озадачен; но обозлившийся главный надзиратель возразил ей, \"что она сама, по своей безрассудной горячности, портит все дело;\r\nчто в отсутствие его она пользовалась слабостью начальства, брала сына беспрестанно на дом, беспрестанно приезжала в гимназию, возвращалась с дороги,\r\nнаконец через два месяца опять приехала, и что, таким образом, не дает возможности мальчику привыкнуть к его новому положению;\r\nчто причиною его болезни она сама, а не строгое начальство и что настоящий ее приезд наделает много зла,\r\nпотому что сын ее, который уже выздоравливал, сегодня поутру сделался очень болен\".\r\n-- При этих словах мать моя вскрикнула и упала в обморок. Добродушный директор ужасно перепугался и не знал, что делать.\r\nОбморок продолжался около часу; кое-как привели ее в чувство. Первые слова ее были: \"Пустите меня к сыну\".\r\nПерепуганный и сжалившийся директор, обрадованный, что мать моя по крайней мере не умерла (чего он очень опасался,\r\nкак сам рассказывал после), подтвердил приказание Камашеву, чтобы мою мать всегда пускать в больницу, куда она сейчас и уехала.\r\nВ больнице встретил ее доктор и по возможности успокоил.\r\nОн поклялся, что моя новая болезнь, лихорадка, ничего не значит, что это следствие нервного потрясения и что она даже может быть полезна для моих обыкновенных припадков.\r\nВ самом деле, первый лихорадочный пароксизм был очень легок,\r\nи хотя на другой день он повторился сильнее и хотя лихорадка в таком виде продолжалась две недели, но зато истерические припадки не возвращались.\r\nМать почти целые дни проводила со мной.\r\nДиректор несколько раз посещал больницу и всякий раз, встречая у меня мать, был с обоими нами очень ласков: ему жалко было смотреть на бледность и худобу моего лица;\r\nвыразительные черты моей матери, в которых живо высказывалось внутреннее состояние души, также возбуждали его сочувствие.\r\nКогда Камашев хотел на другой день войти ко мне в комнату, мать моя не пустила его и заперла дверь и потом упросила директора, чтобы главный надзиратель не входил ко мне при ней,\r\nговоря, что она не может равнодушно видеть этого человека и боится испугать больного таким же обмороком, какой случился в доме г.\r\nдиректора; он очень его помнил и согласился. Главный надзиратель обиделся и не ходил ко мне совсем.\r\nМежду тем намерение взять меня из гимназии, подкрепляемое согласием Бениса, остановленное на время моею новою болезнию, приняло официальный ход.\r\nЖелая посоветоваться наперед в этом деле с друзьями, мать ездила к Максиму Дмитриевичу Княжевичу,\r\nно твердый, несколько грубый, хотя и добрый по природе, серб не одобрил этого намерения.\r\n\"Нет, государыня моя, Марья Николавна, -- сказал он, -- не могу посоветовать взять сынка, завернуть его в хлопочки,\r\nнежить и кормить сахаром, увезти в деревню, чтобы он бегал там с дворовыми мальчишками и вырос ни на что не годным неучем.\r\nНу, какой выйдет из него мужчина? Откровенно скажу, что на месте Тимофея Степановича не позволил бы вам так поступать\".\r\nНе понравились такие слова моей матери;\r\nона отвечала, что не думает воспитать своего сына неучем и деревенским повесой,\r\nно прежде всего хочет спасти его жизнь и восстановить его здоровье, -- и более не видалась с Княжевичем.\r\nВ Казани был дальний родственник моему отцу, советник палаты Михеев.\r\nМать обратилась к нему, и хотя он также не одобрил намерения и отказался хлопотать об его исполнении,\r\nно удовлетворил ее желанию, приказав написать просьбу в совет гимназии о моем увольнении.\r\nВ просьбе было написано, что моя мать просит возвратить ей сына на время для восстановления его здоровья и что как скоро оно поправится,\r\nто она обязуется вновь представить меня в число казенных воспитанников.\r\nВместе с этой просьбой поступило в совет донесение доктора Бениса.\r\nОн писал, что находит совершенно необходимым возвратить воспитанника Аксакова в родительский дом, именно в деревню;\r\nчто моя болезнь такого рода, что только один деревенский воздух и жизнь на родине посреди своего семейства могут победить ее, что никакие медицинские средства в больнице не помогут,\r\nчто припадки мои угрожают переходом в эпилепсию, которая может окончиться апоплексией, или повреждением умственных способностей.\r\nНе могу сказать, до какой степени было это справедливо;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "походит на Гофмана: у него можно скорей найти сходство с Жан-Поль Рихтером, но \n и тот несравненно его ниже.\r\nСуховольская. Как эта душа меня интересовала!\n\n Гуськов. Да-с, понатерпелась, горемычная! (Общий невнятный шепот\r\nвосторга между неговорящих лиц.)\n\n Лычкин (проснувшись). Браво, мосье Ералашный, браво!.. (Подают \n мороженое.)\r\nАвдотья Ивановна (Рыльскому вполголоса). Что вы скажете об этой \n повести?\n\n Рыльский (также вполголоса). Я не очень люблю этот род.\r\nАвдотья Ивановна. И, Артемий Захарьич!.. Все роды хороши, исключая \n скучного.\n\n Рыльский. Да мне было скучно.\r\nАвдотья Ивановна. Тс!.. Тише!.. Что вы!.. (Громко.) Еще раз \n покорнейше благодарим вас, Неофит Платонович! Мы слушали вас с истинным\r\nнаслаждением.\n\n Ералашный. Быть может, я напишу что-нибудь в этом роде посерьезнее, а\r\nэто так - небольшая попытка, и мне должно благодарить вас, что вы слушали с \n таким вниманием эту безделку.\n\n Букашкина (Суховолъской). Как он скромен!\r\nСуховольская. Это всегда признак истинного таланта.\n\n Наянов. Вы называете это безделкою, Неофит Платонович! Дай-то бог,\r\nчтобы у нас было побольше таких безделок! Ведь это уж не \"Мои безделки\" \n Карамзина, которыми так простодушно восхищались наши бабушки.\r\nГуськов (тихо Рыльскому). Ого, как он поговаривает о Карамзине! \n Слышите, Артемий Захарьич?\n\n Рыльский. Слышу.\r\nГуськов. Ну вот видите ли? Я вам говорил, что он человек ученый.\n\n Наянов. На бесплодном поле нашей словесности много крапивы и\r\nрепейнику. Давайте нам почаще цветов, Неофит Платонович!\n\n Ералашный. Мы все должны вас просить об этом, Варсонофий\r\nНиколаевич!\n\n Наянов. Что я!.. Моя миссия тяжка и неблагодарна; я должен говорить\r\nгорькие истины, преследовать бездарность и, несмотря на детские возгласы \n невежественной толпы, идти по тому тернистому пути, на котором растут розы для\r\nвас одних, Неофит Платонович!\n\n Ералашный. Нет, Варсонофий Николаевич, не говорите! Высоко и ваше\r\nназначение: вы очищаете нашу словесность от плевел.\n\n Наянов. А вы даете ей жизнь и самобытность.\r\nРыльский (про себя). Ну, пошли кадить друг другу!\n\n Ералашный. Вы сокрушаете кумиры, которым до сих пор поклоняется \n толпа.\r\nНаянов. Стараюсь, по крайней мере, но вы не можете себе представить, как \n упряма эта грубая, невежественная толпа: если книга ей нравится, так вы ее никак не\r\nубедите, что эта книга дурна.\n\n Ералашный. Что вам на это смотреть?\n\n Наянов. Да я и не смотрю.\r\nАвдотья Ивановна. Варсонофий Николаевич, теперь очередь за вами!\n\n Наянов (обращаясь с вежливым поклоном ко всем слушателям). Я чувствую\r\nвсю невыгоду моего положения; после такого увлекательного чтения всякая ученая\r\nстатья должна вам показаться и скучной и сухою. К тому ж и самый предмет ее не \n заключает в себе почти ничего интересного. Я намерен говорить с вами о русской\r\nсловесности, то есть рассказывать историю дитяти, который еще в пеленках. Мы до\r\nсих пор называли его детский, нескладный крик поэзиею, а бессмысленный лепет \n прозою. Мы и теперь еще толкуем о какой-то народной литературе, как будто бы у\r\nнас есть какая-нибудь литература! Прошу сказать, что у нас написано с тех пор, как\r\nмы выучились кой-как писать? Чем можем мы похвастаться перед Западом? Чье имя \n назовем мы с гордостию?..\r\nРыльский (улыбаясь). Это, вероятно, риторическая фигура, а не вопрос?\n\n Наянов. Извините! Простой, обыкновенный вопрос, на который отвечать\r\nочень легко: у нас не было литературы и нет ее! Несколько современных нам \n великих писателей, опередивших свой век, не составляют еще народной\r\nсловесности: она должна быть богата прошедшим. Конечно, есть люди, которые\r\nвоображают, что им удалось собрать русскую библиотеку, что у них стоят на полках \n русские знаменитые писатели... Эта детская мечта забавляла и теперь еще забавляет\r\nмногих.\n\n Гуськов. Мечта-с?.. Нет, уж это слишком, воля ваша!.. Так поэтому и моя \n русская библиотека мечта?\r\nНаянов. Разумеется.\n\n Гуськов. Нет, уж извините!.. Я за нее деньги платил!\n\n Наянов. Очень жаль! Вы могли бы употребить их лучше.\r\nАвдотья Ивановна. Не угодно ли вам начать, Варсонофий Николаевич?\n\n (Наянов вынимает из кармана довольно толстую тетрадку, кладет ее на стол,\r\nвыпивает стакан сахарной воды и начинает читать.)\n\n Я не стану пересказывать моим читателям то, что читал господин Наянов. Все\r\nэти чтения на литературных вечерах имеют большое преимущество перед всякою\r\nкнигою. Вежливость, приличие, желание выказать при людях любовь свою к \n словесности - все заставляет вас быть если не снисходительным, то, по крайней\r\nмере, терпеливым, а притом хорошее угощение и ожидание вкусного ужина могут\r\nеще кой-как поддержать внимание слушателей, готовых заснуть. Все эти побочные \n средства не существуют для книги; если она вас не забавляет, вы перестаете ее\r\nчитать, а я желаю, чтобы вы дочли этот рассказ до конца. Все, что говорил господин\r\nНаянов, сбираясь читать, может назваться сущностию и результатом прочтенного им\r\nвзгляда на русскую словесность. Он доказывал в нем, что у нас нет никакой \n литературы, что все наши великие писатели, начиная с Ломоносова, не написали\r\nничего путного и что все современные литераторы, разумеется за исключением\r\nписателей одного с ним прихода, люди бездарные, безграмотные, с детскими \n взглядами, с пошлыми идеями и с квасным патриотизмом. Теперь прошу вас\r\nвообразить, что прошло часа полтора, как господин Наянов продолжает читать, что \n Лычкин спит по-прежнему, что у всех дам слипаются глаза, что многие из мужчин\r\nзевают и что все без исключения сидят как приговоренные к смерти.\n\n Наянов (дочитывая последнюю страничку). \"И вот я провел вас по этой\r\nпесчаной, бесплодной степи, которую мы называем нашей словесностию. Вы \n видели, что вместо пышных роз, о которых вам натолковали ваши нянюшки, растет\r\nна этой степи один колючий шиповник, без всякого аромата и красоты. При конце\r\nнашего путешествия я указал вам на несколько красивых цветков и две или три \n роскошные пальмы, которыми оканчивается эта обширная пустыня. Но разве эти\r\nсчастливые исключения дают нам право думать, что у нас есть словесность? О,\r\nконечно, нет! И у персиян есть свой Фердуси, свой Сади, а, несмотря на это, не\r\nтолько все народы Европы, но даже мы, в детской нашей гордости, называем \n персиян народом варварским и непросвещенным. Что ж должны мы заключить изо\r\nвсего этого? Грустно, а надобно высказать горькую истину: мы все гении-самоучки и\r\nталанты-скороспелки; мы толкуем об учености и знаем только одни имена наук; мы \n ничему не учились, а говорим о просвещении; мы холодны ко всему прекрасному и\r\nвосхищаемся пошлостями, и, что всего забавнее, мы плохо знаем грамоте и \n рассуждаем о литературе; едва, едва читаем по складам, а хотим называться\r\nписателями\". (Наянов перестает читать. Минутное молчание.)\n\n Гуськов (тихо Рыльскому). Что, сударь, каково?\n\n Рыльский. Хорошо!\r\nЕралашный. Превосходно!.. Какие новые взгляды, какая энергия!..\n\n Суховольская. Ах, какие вы строгие, Варсонофий Николаевич!\r\nНаянов. Я только что справедлив, сударыня.\n\n Букашкина. Я совершенно с вами согласна. Какая у нас литература? Да и\r\nна что она? Разве нет французских писателей?\n\n Авдотья Ивановна. Как прекрасно вы оканчиваете этот взгляд на\r\nрусскую словесность! Не правда ли, Артемий Захарьич?\n\n Рыльский. О, конечно!.. Впрочем, я не знаю, что сказал бы господин\r\nНаянов, если б кто-нибудь сделал небольшую поправку в этом окончании.\n\n Наянов (вслушавшись в слова Рылъского). Что вы изволите говорить?\r\nСделать поправку?.. Какую поправку?\n\n Рыльский. Самую ничтожную - заменить множественное число \n единственным.\r\nНаянов. Я вас не понимаю.\n\n Рыльский. А, кажется, это ясно. Употребляя местоимение \"мы\", вы,\r\nразумеется, говорите и о самом себе. Но \"мы\" слово неопределенное; гораздо лучше, \n если б вы говорили просто \"я\", то есть: \"Я толкую об учености и знаю только одни\r\nимена наук; я ничему не учился, а говорю о просвещении...\"\n\n Наянов (вспыльчиво). Милостивый государь!..\r\nРыльский (продолжая весьма хладнокровно). \"И что всего забавнее: я \n плохо знаю грамоте и рассуждаю о литературе; едва читаю по складам, а хочу\r\nназываться писателем\".\n\n Наянов. Да кто вам дал право, сударь?..\n\n Рыльский. Ну вот, я знал, что это вам не понравится.\r\nЕралашный. Позвольте вам сказать: это личность!\n\n Рыльский. Личность?.. Какая личность?.. Я повторяю только собственные\r\nслова господина Наянова: ведь он говорит \"мы\"; если б он не полагал себя в общем\r\nчисле безграмотных, то, верно бы, вместо этого слова употребил местоимение \n второго лица во множественном числе, то есть \"вы\". Нет, сударь, извините, - я\r\nграмматику-то знаю!\n\n Ералашный. Да это, сударь, принятая, условная форма.\n\n Рыльский. А, вот что!.. Понимаю! Под словом \"мы\" господин Наянов\r\nразумеет всех, выключая самого себя?.. Ну, так бы и говорили! Вы, дескать, все\r\nлюди безграмотные, ничему не учились, ничего не знаете, а я, дескать, всему учился, \n все знаю и один имею право производить рядового писателя в гении и разжаловать\r\nгения в рядовые писатели.\n\n Наянов. Вы, милостивый государь, так странно толкуете мои слова...\r\nРыльский. Да, мне кажется, их иначе а растолковать не можно...\n\n Наянов (Ералашному). Ну вот, Неофит Платонович, не говорил ли я вам,\r\nчто моя миссия тяжка и неблагодарна?..\n\n Рыльский. А, кстати! Позвольте мне еще один вопрос: вот уж второй раз\r\nвы изволите повторять, что у вас есть какая-то миссия. Мы знаем теперь, что эта\r\nмиссия состоит в том, чтоб доказать нам, что мы люди безграмотные и что у нас нет \n никакой словесности, но, извините моему любопытству, я желал бы знать, кто\r\nвозложил на вас эту миссию?..\n\n Наянов. Мое собственное твердое убеждение...\r\nРыльский. Что вы к этому призваны - очень хорошо, но, вероятно, \n Ломоносов, Державин, Карамзин и все те, которых вы называете бездарными,\r\nдумали то же самое.\n\n Наянов. И очень ошибались. \n\n Рыльский. А вы не ошибаетесь?\r\nНаянов. Не знаю, ошибаюсь ли я, но только, во всяком случае, могу вас \n уверить, что никогда не кривлю моей душою и ни за что в мире не назову дурного\r\nхорошим, а хорошего дурным.\n\n Рыльский. Полно, так ли?.. Вот, например: за что вы так жестоко нападаете\r\nна Луцкого, говорите с таким презрением о его прекрасном таланте?\n\n Наянов. Помилуйте, и вы это называете талантом! Ничтожный подбиратель\r\nрифм, пошлый и водяный до невероятности!.. Да он не годится даже в альбомные \n стихотворцы; его настоящее назначение писать конфектные билетцы.\r\nРыльский. Однако ж его читают.\n\n Наянов. Да, может быть, и у него есть читатели - в фризовых шинелях.\r\nРыльский. Извините, я ношу суконную, а читаю его с наслаждением, и, \n право, знаю много людей, которые разделяют это мнение.\r\nНаянов. Что ж? И это быть может: у кого нет приятелей!\n\n Рыльский. Ну, воля ваша, а вы к нему несправедливы. Сегодня еще он\r\nчитал мне новые свои стихи - прелесть!\n\n Наянов (с некоторым беспокойством). Сегодня?.. Да разве он здесь?\r\nРыльский. Проездом из Тифлиса. Он препоручил мне напечатать здесь, в \n Москве, собрание своих стихотворений, отдал мне свой портфель, и я, перебирая в\r\nнем бумаги, нашел одно распечатанное письмо на его имя, которое совершенно\r\nпротиворечит вашим словам, господин Наянов. Я взял это письмо с собою, чтоб \n отдать его Луцкому, да как-то не успел сегодня с ним повидаться.\r\nНаянов (смотрит на свои часы). Скажите, как поздно! Двенадцатый час!\n\n Рыльский. Это письмо со мною. Позвольте мне его прочесть, Авдотья\r\nИвановна. Оно очень коротко и, уверяю вас, чрезвычайно любопытно.\n\n Авдотья Ивановна. В самом деле?.. Прочтите, Артемий Захарьич,\r\nпрочтите!\n\n (Рыльский вынимает из бокового кармана письмо.) \n\n Наянов (тихо Ералашному). Я не хочу здесь ни минуты оставаться.\r\nПоедемте!\n\n Ералашный. Извольте!\n\n Рыльский (читая письмо). \"Милостивый государь Андрей Михайлович\" -\r\nэто имя Луцкого...\n\n Наянов (вставая в одно время с Ералашным). Извините, мне и Неофиту \n Платоновичу нужно ехать.\r\nАвдотья Ивановна. Помилуйте, куда так поздно?.. Мы будем сейчас \n ужинать.\n\n Наянов (раскланиваясь). Право, нельзя!.. Мы дали слово!.. (Уходит вместе с\r\nЕралашным.)\n\n Авдотья Ивановна (вставая). Позвольте вас поблагодарить... Ушли!..\r\nЧто это сделалось с Наяновым?.. Уж не рассердили ли вы его, Артемий Захарьич? \n Отчего он вдруг так заторопился?..\r\nРыльский. А вот вы сейчас увидите отчего... Не угодно ли вам выслушать \n это письмо?.. (Читает.) \"Милостивый государь Андрей Михайлович! Совершенное\r\nотсутствие всякого достоинства, детские взгляды и невыносимая пошлость всех\r\nнаших периодических изданий побудили меня принять на себя редакцию журнала, \n хотя несколько похожего на журналы европейские. Мой \"Вестник Запада\" будет\r\nвыходить книжками по декадам, то есть через каждые десять дней. В обширном его\r\nобъеме будут заключаться: словесность, науки, искусство, художество, политика, \n статистика, история, археология, критика, юмористика, одним словом - всё. Для\r\nприведения и исполнение этого истинно европейского предприятия мне необходимы\r\nпособие и соучастие наших первых отечественных писателей. Вот почему, \n милостивый государь, я обращаюсь к вам со всепокорнейшею моею просьбою: не\r\nоткажитесь украсить вашим знаменитым именем первую книжку моего журнала. Я \n многого не смею от вас требовать: самые мелкие произведения вашего\r\nочаровательного пера носят на себе отпечаток гениальности; я буду доволен всем.\r\nВо всяком случае, не откажите мне хотя в одном: позвольте в объявлении о моем \n журнале поставить имя Луцкого первым в списке всех моих сотрудников. С\r\nчувством глубочайшего уважения к самобытному и прекрасному таланту вашему \n честь имею навсегда остаться вашим покорнейшим слугою. Варсонофий Наянов\".\r\n(Общее удивление.)\n\n Авдотья Ивановна. Как, это письмо писано Наяновым к Луцкому?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Он улыбался; он слегка кивал ей: она приподнялась ему навстречу.\r\n- Он пришел в себя, он спасен, он через неделю будет совсем здоров, - шепнул он ей.\r\nЕлена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего не сказала, только губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу.\r\nБерсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе, упала на колени и стала молиться, благодарить бога.\r\n.. Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз.\r\nОна вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула: \"Бедный Андрей Петрович!\" - и тут же заснула, с мокрыми ресницами и щеками.\r\nОна давно уже не спала и не плакала.\r\nXXVII\r\nСлова Берсенева сбылись только отчасти: опасность миновалась, но силы Инсарова восстановлялись медленно, и доктор поговаривал о глубоком и общем потрясении всего организма.\r\nСо всем тем больной оставил постель и начал ходить по комнате; Берсенев переехал к себе на квартиру;\r\nно он каждый день заходил к своему, все еще слабому, приятелю и каждый день по-прежнему уведомлял Елену о состоянии его здоровья.\r\nИнсаров не смел писать к ней и только косвенно, в разговорах с Берсеневым, намекал на нее;\r\nа Берсенев, с притворным равнодушием, рассказывал ему о своих посещениях у Стаховых, стараясь, однако, дать ему понять, что Елена была очень огорчена и что теперь она успокоилась.\r\nЕлена тоже не писала Инсарову; у ней иное было в голове.\r\nОднажды - Берсенев только что сообщил ей с веселым лицом, что доктор уже разрешил Инсарову съесть котлетку и что он, вероятно, скоро выйдет, - она задумалась, потупилась...\r\n- Угадайте, что я хочу сказать вам, - промолвила она.\n Берсенев смутился. Он ее понял.\r\n- Вероятно, - ответил он, глянув в сторону, - вы хотите мне сказать, что вы желаете его видеть.\n Елена покраснела и едва слышно произнесла:\n - Да.\r\n- Так что ж. Это вам, я думаю, очень легко. - \"Фи! - подумал он, - какое у меня гадкое чувство на сердце!\"\r\n- Вы хотите сказать, что я уже прежде... - проговорила Елена. - Но я боюсь... теперь он, вы говорите, редко бывает один.\r\n- Этому нетрудно помочь, - возразил Берсенев, все не глядя на нее. - Предуведомить я его, разумеется, не могу; но дайте мне записку.\r\nКто вам может запретить написать ему как хорошему знакомому, в котором вы принимаете участие? Тут ничего нет предосудительного.\r\nНазначьте ему... то есть напишите ему, когда вы будете...\r\n- Мне совестно, - шепнула Елена.\n - Дайте записку, я отнесу.\n - Это не нужно, а я хотела вас попросить... не сердитесь на меня, Андрей Петрович... не приходите завтра к нему.\r\nБерсенев закусил губу.\n - А! да, понимаю, очень хорошо, очень хорошо. - И, прибавив два-три слова, он быстро удалился.\r\n\"Тем лучше, тем лучше, - думал он, спеша домой. - Я не узнал ничего нового, но тем лучше.\r\nЧто за охота лепиться к краешку чужого гнезда? Я ни в чем не раскаиваюсь, я сделал, что мне совесть велела, но теперь полно.\r\nПусть их! Недаром мне говаривал отец: мы с тобой, брат, не сибариты, не аристократы, не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, - мы труженики, труженики и труженики.\r\nНадевай же свой кожаный фартук, труженик, да становись за свой рабочий станок, в своей темной мастерской!\r\nА солнце пусть другим сияет! И в нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастие!\"\r\nНа другое утро Инсаров получил по городской почте коротенькую записку. \"Жди меня, - писала ему Елена, - и вели всем отказывать. А.П. не придет\".\n\n XXVIII\r\nИнсаров прочел записку Елены - и тотчас же стал приводить свою комнатку в порядок, попросил хозяйку унести стклянки с лекарством, снял шлафрок, надел сюртук.\r\nОт слабости и от радости у него голова кружилась и сердце билось.\r\nНоги у него подкосились: он опустился на диван и стал глядеть на часы.\r\n\"Теперь три четверти двенадцатого, - сказал он самому себе, - раньше двенадцати она никак прийти не может, буду думать о чем-нибудь другом в течение четверти часа, а то я не вынесу.\r\nРаньше двенадцати она никак не может...\"\r\nДверь распахнулась, и в легком шелковом платье, вся бледная и вся свежая, молодая, счастливая, вошла Елена и с слабым радостным криком упала к нему на грудь.\r\n- Ты жив, ты мой, - твердила она, обнимая и лаская его голову. Он замер весь, он задыхался от этой близости, от этих прикосновений, от этого счастия.\r\nОна села возле него и прижалась к нему и стала глядеть на него тем смеющимся и ласкающим и нежным взглядом, который светится в одних только женских любящих глазах.\r\nЕе лицо внезапно опечалилось.\n - Как ты похудел, мой бедный Дмитрий, - сказала она, проводя рукой по его щеке, - какая у тебя борода!\r\n- И ты похудела, моя бедная Елена, - отвечал он, ловя губами ее пальцы.\n Она весело встряхнула кудрями.\r\n- Это ничего. Посмотри, как мы поправимся! Гроза налетела, как в тот день, когда мы встретились в часовне, налетела и прошла. Теперь мы будем живы!\n Он отвечал ей одною улыбкой.\r\n- Ах, какие дни, Дмитрий, какие жестокие дни! Как это люди переживают тех, кого они любят?\r\nЯ наперед всякий раз знала, что мне Андрей Петрович скажет, право: моя жизнь падала и поднималась вместе с твоей.\r\nЗдравствуй, мой Дмитрий!\r\nОн не знал, что сказать ей. Ему хотелось броситься к ее ногам.\r\n- Еще что я заметила, - продолжала она, откидывая назад его волосы (я много делала замечаний все это время, на досуге),\r\n- когда человек очень, очень несчастлив, - с каким глупым вниманием он следит за всем, что около него происходит!\r\nЯ, право, иногда заглядывалась на муху, а у самой на душе такой холод и ужас! Но это все прошло, прошло, не правда ли? Все светло впереди, не правда ли?\r\n- Ты для меня впереди, - ответил Инсаров, - для меня светло.\r\n- А для меня-то! А помнишь ли ты, тогда, когда я у тебя была, не в последний раз...\r\nнет, не в последний раз, - повторила она с невольным содроганием, - а когда мы говорили с тобой, я, сама не знаю отчего, упомянула о смерти;\r\nя и не подозревала тогда, что она нас караулила.\r\nНо ведь ты здоров теперь?\r\n- Мне гораздо лучше, я почти здоров.\n - Ты здоров, ты не умер. О, как я счастлива!\n Настало небольшое молчание.\n - Елена? - спросил ее Инсаров.\r\n- Что, мой милый?\n - Скажи мне, не приходило ли тебе в голову, что эта болезнь послана нам в наказание?\n Елена серьезно взглянула на него.\r\n- Эта мысль мне в голову приходила, Дмитрий.\r\nНо я подумала: за что же я буду наказана? Какой долг я преступила, против чего согрешила я?\r\nМожет быть, совесть у меня не такая, как у других, но она молчала; или, может быть, я против тебя виновата? Я тебе помешаю, я остановлю тебя.\r\n..\r\n- Ты меня не остановишь, Елена, мы пойдем вместе.\n - Да, Дмитрий, мы пойдем вместе, я пойду за тобой... Это мой долг. Я тебя люблю... другого долга я не знаю.\r\n- О Елена! - промолвил Инсаров, - какие несокрушимые цепи кладет на меня каждое твое слово!\r\n- Зачем говорить о цепях? - подхватила она. - Мы с тобой вольные люди.\r\nДа, - продолжала она, задумчиво глядя на пол, а одной рукой по-прежнему разглаживая его волосы, - многое я испытала в последнее время, о чем и понятия не имела никогда!\r\nЕсли бы мне предсказал кто-нибудь, что я, барышня, благовоспитанная, буду уходить одна из дома под разными сочиненными предлогами, и куда же уходить?\r\nк молодому человеку на квартиру, - какое я почувствовала бы негодование! И это все сбылось, и я никакого не чувствую негодования.\r\nЕй-богу! - прибавила она и обернулась к Инсарову.\r\nОн глядел на нее с таким выражением обожания, что она тихо опустила руку с его волос на его глаза.\r\n- Дмитрий! - начала она снова, - ведь ты не знаешь, ведь я тебя видела там, на этой страшной постели, я видела тебя в когтях смерти, без памяти...\r\n- Ты меня видела?\n - Да.\n Он помолчал.\r\n- И Берсенев был здесь?\n Она кивнула головой.\n Инсаров наклонился к ней.\n - О Елена! - прошептал он, - я не смею глядеть на тебя.\r\n- Отчего? Андрей Петрович такой добрый! Я его не стыдилась. И чего мне стыдиться? Я готова сказать всему свету, что я твоя... А Андрею Петровичу я доверяю, как брату.\r\n- Он меня спас! - воскликнул Инсаров. - Он благороднейший, добрейший человек!\r\n- Да... И знаешь ли ты, что я ему всем обязана? Знаешь ли ты, что он мне первый сказал, что ты меня любишь? И если б я могла все открыть... Да, он благороднейший человек.\r\nИнсаров посмотрел пристально на Елену.\n - Он влюблен в тебя, не правда ли?\n Елена опустила глаза.\r\n- Он меня любил, - проговорила она вполголоса.\n Инсаров крепко стиснул ей руку.\r\n- О вы, русские, - сказал он, - золотые у вас сердца! И он, он ухаживал за мной, Он не спал ночи... И ты, ты, мой ангел... Ни упрека, ни колебания... и это все мне, мне...\r\n- Да, да, все тебе, потому что тебя любят.\r\nАх, Дмитрий! Как это странно! Я, кажется, тебе уже говорила об этом, - но все равно, мне приятно это повторить, а тебе будет приятно это слушать, - когда я тебя увидала в первый раз.\r\n..\r\n- Отчего у тебя на глазах слезы? - перебил ее Инсаров.\r\n- У меня? слезы? - Она утерла глаза платком. - О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут.\r\nТак я хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право.\r\nЯ помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, - о!\r\nтут была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты - ничего; зато.\r\n.. потом... потом... так ты у меня сердце обеими руками и взял!\r\n- Пощади меня... - проговорил Инсаров. Он хотел встать и тотчас же опустился на диван.\r\n- Что с тобой? - заботливо спросила Елена.\n - Ничего... я еще немного слаб... Мне это счастье еще не по силам.\r\n- Так сиди смирно. Не извольте шевелиться, не волнуйтесь, - прибавила она, грозя ему пальцем.\r\n- И зачем вы ваш шлафрок сняли? Рано еще вам щеголять! Сидите, а я вам буду сказки рассказывать. Слушайте и молчите. После вашей болезни вам много разговаривать вредно.\r\nОна начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам,\r\nвойна неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду.\r\n.. Она говорила все это, сидя с ним рядом, опираясь на его плечо...\r\nОн слушал ее, слушал, то бледнея, то краснея... он несколько раз хотел остановить ее - и вдруг выпрямился.\r\n- Елена, - сказал он ей каким-то странным в резким голосом, - оставь меня, уйди.\n - Как? - промолвила она с изумлением. - Ты дурно себя чувствуешь? - прибавила она с живостью.\r\n- Нет... мне хорошо... но, пожалуйста, оставь меня.\r\n- Я тебя не понимаю. Ты меня прогоняешь?.\r\n. Что это ты делаешь? - проговорила она вдруг: он склонился с дивана почти до полу и приник губами к ее ногам. - Не делай этого, Дмитрий... Дмитрий...\r\nОн приподнялся.\r\n- Так оставь меня!\r\nВот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели;\r\nдаже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой.\r\n.. И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты... ты... возле меня, у меня... твой голос, твое дыхание...\r\nЭто свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моей, я ни за что не отвечаю... Уйди!\r\n- Дмитрий... - прошептала Елена и спрятала к нему на плечо голову. Она только теперь его поняла.\r\n- Елена, - продолжал он, - я тебя люблю, ты это знаешь, я жизнь свою готов отдать за тебя...\r\nзачем же ты пришла ко мне теперь, когда я слаб, когда я не владею собой, когда вся кровь моя зажжена... ты моя, говоришь ты... ты меня любишь...\r\n- Дмитрий, - повторила она и вспыхнула вся и еще теснее к нему прижалась.\r\n- Елена, сжалься надо мной - уйди, я чувствую, я могу умереть - я не выдержу этих порывов... вся душа моя стремится к тебе.\r\n.. подумай, смерть едва не разлучила нас... и теперь ты здесь, ты в моих объятиях... Елена...\r\nОна затрепетала вся.\n - Так возьми ж меня, - прошептала она чуть слышно...\n\n XXIX\r\nНиколай Артемьевич ходил, нахмурив брови, взад и вперед по своему кабинету. Шубин сидел у окна и, положив ногу на ногу, спокойно курил сигару.\r\n- Перестаньте, пожалуйста, шагать из угла в угол, - промолвил он, отряхая пепел с сигары.\r\n- Я все ожидаю, что вы заговорите, слежу за вами - шея у меня заболела. Притом же в вашей походке есть что-то напряженное, мелодраматическое.\r\n- Вам бы все только балагурить, - ответил Николай Артемьевич.\r\n- Вы не хотите войти в мое положение; вы не хотите понять, что я привык к этой женщине, что я привязан к ней наконец, что отсутствие ее меня должно мучить.\r\nВот уж октябрь на дворе, зима на носу... Что она может делать в Ревеле?\r\n- Должно быть, чулки вяжет... себе; себе - не вам.\n - Смейтесь, смейтесь; а я вам скажу, что я подобной женщины не знаю. Эта честность, это бескорыстие...\r\n- Подала она вексель ко взысканию? - спросил Шубин.\r\n- Это бескорыстие, - повторил, возвысив голос, Николай Артемьевич, - это удивительно.\r\nМне говорят, на свете есть миллион других женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю я: ces femmes - qu'on me les montre!\r\n* И не пишет, вот что убийственно!\r\n______________\n * пусть мне покажут этих женщин! (франц.).\n\n - Вы красноречивы, как Пифагор, - заметил Шубин, - но знаете ли, что бы я вам присоветовал?\r\n- Что?\n - Когда Августина Христиановна возвратится... вы понимаете меня?\n - Ну да; что же?\r\n- Когда вы ее увидите... Вы следите за развитием моей мысли?\n - Ну да, да.\n - Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?\r\nНиколай Артемьевич отвернулся с негодованием.\n - Я думал, он мне в самом деле какой-нибудь путный совет подаст. Да что от него ожидать! Артист, человек без правил...\r\n- Без правил! А вот, говорят, ваш фаворит, господин Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл. Это уж не деликатно, согласитесь.\r\n- Что ж? Мы играли в коммерческую. Конечно, я мог бы ожидать... Но его так мало умеют ценить в этом доме...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Исподволь все меняется, он окружен сетью внимания и услуг, он видит детскую радость, когда он чем-нибудь доволен, ужас и слезы, когда он поднимает брови;\r\nи это всякий день, с утра до ночи.\r\nКетчер стал чаще оставаться дома - жаль же было и ее оставлять постоянно одну, К тому же трудно было,\r\nчтоб Кетчеру не бросалось в глаза различие между ее совершенной покорностью и возраставшим отпором нашим.\r\nСерафима переносила самые несправедливые взрывы его с кротостью дочери, которая улыбается отцу, скрывая слезы, и ожидает, без rancune 155, чтоб туча прошла.\r\nПокорная, безответная до рабства, Серафима, трепещущая, готовая плакать и целовать руку, имела (223) огромное влияние на Кетчера. Нетерпимость воспитывается уступками.\r\nТереза, бедная, глупая Тереза Руссо, разве не сделала из пророка равенства щепетильного разночинца, постоянно занятого сохранением своего достоинства?\r\nВлияние Серафимы на Кетчера приняло ту самую складку, о которой говорит Дидро, жалуясь на Терезу.\r\nРуссо был подозрителен; Тереза развила подозрительность его в мелкую обидчивость и, нехотя, без умысла, рассорила его с лучшими друзьями.\r\nВспомните, что Тереза никогда не умела порядком читать и никогда не могла выучиться узнавать, который час, что ей не помешало довести ипохондрию Руссо до мрачного помешательства.\r\nУтром Руссо заходит к Гольбаху; человек приносит завтрак и три куверта: Гольбаху, его жене и Гримму; в разговоре никто не замечает этого, кроме Жан-Жака. Он берет шляпу.\r\n«Да останьтесь же завтракать», - говорит г-жа Гольбах и велит подать прибор; но уже поправлять поздно.\r\nРуссо, желтый от досады, бежит, мрачно проклиная род человеческий, к Терезе и рассказывает, что ему не поставили тарелки, намекая, чтоб он ушел.\r\nЕй такие рассказы по душе;\r\nв них она могла принять горячее участие: они ставили ее на одну доску с ним и даже немного повыше его, и она сама начинала сплетничать то на m-me Удето, то на Давида Юма, то на Дидро.\r\nРуссо грубо перерывает связи, пишет безумные и оскорбительные письма, вызывает иногда страшные ответы (например,\r\nот Юма) и удаляется, оставленный всеми, в Монморанси, проклиная, за недостатком людей, воробьев и ласточек, которым бросал зерна.\r\nЕще раз - без равенства нет брака в самом деле.\r\nЖена, исключенная из всех интересов, занимающих ее мужа, чуждая им, не делящая их, - наложница, экономка, нянька, но не жена в полном, в благородном значении слова.\r\nГейне говорил о своей «Терезе», что «она не знает и никогда не узнает о том, что он писал».\r\nЭто находили милым, смешным, и никому не приходило в голову спросить: «Зачем же она была его жена?» Мольер, читавший своей кухарке свои комедии, был во сто раз человечественнее.\r\nЗато m-me Айн и заплатила, вовсе нехотя, своему мужу.\r\nВ последние годы его стра(224)дальческои жизни она окружила его своими приятельницами и приятелями, увядшими камелиями прошлого сезона,\r\nсделавшимися нравственными дамами от морщин, и полинялыми, поседевшими, падшими на ноги друзьями их.\r\nЯ нисколько не хочу сказать, что жена непременно должна и делать и любить, что делает и любит муж. Жена может предпочитать музыку, а муж - живопись, - это не разрушит равенства.\r\nДля меня всегда были ужасны, смешны и бессмысленны официальные таскания мужа и жены, и чем выше, тем смешнее;\r\nзачем какой-нибудь императрице Евгении являться на кавалерийское учение и зачем Виктории возить своего мужчину,\r\nIe Prince Consort 156, на открытие парламента, до которого ему дела нет.\r\nГете прекрасно делал, что не возил свою дородную половину на веймарские куртаги.\r\nПроза их брака была не в этом, а в отсутствии всякого общего поля, всякого общего интереса, который бы связывал их помимо полового различия.\r\nПерехожу ко вреду, который мы сделали бедной Серафиме.\r\nОшибка, сделанная нами, - опять-таки родовая ошибка всех утопий и идеализмов.\r\nВерно схватывая одну сторону вопроса, обыкновенно не обращается никакого внимания, к чему эта сторона приросла и можно ли ее отделить,\r\n- никакого внимания на глубокое сплетение жил, связывающих дикое мясо со всем организмом.\r\nМы все еще по-христиански думаем, что стоит сказать хромому. «Возьми одр твой и ступай», он и пойдет.\r\nМы разом перебросили затворницу Серафиму - Серафиму полудикую, не видавшую людей, из ее одиночества в наш круг.\r\nЕе оригинальность нравилась, мы хотели ее сберечь и обломили последнюю возможность развития, отняли у нее охоту к нему, уверив ее, что и так хорошо.\r\nНо оставаться просто по-прежнему ей самой не хотелось.\r\nЧто же вышло? Мы - революционеры, социалисты, защитники женского освобождения сделали из наивного, преданного, простодушного существа московскую мещанку! (225)\r\nНе так ли Конвент, якобинцы и сама коммуна сделали из Франции мещанина, из Парижа - epicier? 157\r\nПервый дом, открывшийся с любовью, с теплотой сердца, был наш дом. Natalie поехала к ней и силой привезла к нам.\r\nС год времени Серафима держалась тихо и дичилась чужих; пугливая и застенчивая, как прежде, она была полна тогда своего рода народной поэзией.\r\n, Ни малейшего желания обращать на себя внимание своей странностью - напротив, желание, чтоб ее не заметили.\r\nКак дитя, как слабый зверек, она прибегала под крыло Natalie; ее преданности тогда не было границ.\r\nЧасы целые любила она играть с Сашей и рассказывала ему и нам подробности своего ребячества, своей жизни у раскольников, своих горестей в ученье, то есть в мастерской.\r\nОна сделалась игрушкой нашего круга, - это наконец ей понравилось; она поняла, что ее положение, что она сама - оригинальны, и с этой минуты она пошла ко дну; никто не удержал ее.\r\nОдна Natalie серьезно думала о том, чтоб развить ее.\r\nСерафима не принадлежала к гуртовым натурам, ее миновало множество дрянных недостатков - она не любила рядиться,\r\nбыла равнодушна к роскоши, к дорогим вещам, к деньгам - лишь бы Кетчер не чувствовал нужды, был бы доволен, до остального ей не было дела.\r\nСначала Серафима любила долго-долго говорить с Natalie и верила ей, кротко слушала ее советы и старалась им следовать… Но, оглядевшись, обжившись в нашем круге и,\r\nможет, подстрекаемая другими, тешившимися ее странностями, она начала показывать страдательную оппозицию и на всякое замечание говорила далеко не наивно:\r\n«Уж я такая несчастная… где мне меняться да переделываться?\r\nВидно, уж такая глупая и бесталанная и в могилку сойду».\r\nВ этих словах, с ведома или без ведома, звучало задетое самолюбие. Она перестала себя чувствовать свободной у нас, реже и реже ходила она к нам. «Бог с ней, с Н. А.\r\n, - говорила она, - разлюбила она меня, бедную».\r\nПанибратство, пансионская фамильярность были чужды Natalie; в ней во всем преобладал элемент покойной глубины и великого эстетического чувства.\r\nСерафима не поняла смысла разницы в обхождении с (226) нею Natalie и других и забыла, кто первый протянул ей руку и прижал к сердцу;\r\nвместе с ней отдалился и Кетчер, все больше и больше угрюмый и раздражительный.\r\nПодозрительность Кетчер а удвоилась. В каждом неосторожном слове он видел преднамеренность, злой умысел, желание обидеть, и не его одного, а и Серафиму.\r\nОна, с своей стороны, плакала, жаловалась на судьбу, обижалась за Кетчера, и, по закону нравственной реверберации 158, собственные подозрения его возвращались к нему удесятеренными.\r\nЕго обличительная дружба стала превращаться в желание найти в нас вины, в надзор, в постоянное полицейское следствие,\r\nи мелкие недостатки его друзей покрывали для него гуще и гуще все остальные стороны их,\r\nВ наш чистый, светлый, совершеннолетний круг стали врываться пересуды девичьей и пикировка провинциальных чиновников.\r\nРаздражительность Кетчера становилась заразительной; постоянные обвинения, объяснения, примирения отравляли наши вечера, наши сходки.\r\nВся эта едкая пыль наседала во все щели и мало-помалу разлагала цемент, соединявший так прочно наши отношения к друзьям.\r\nМы все подверглись влиянию сплетен. Сам Грановский стал угрюм и раздражителен, несправедливо защищал Кетчера и сердился.\r\nК Грановскому приходил Кетчер с своими обвинениями против меня и Огарева.\r\nГрановский не верил им; но, жалея «больного, огорченного и все-таки любящего» Кетчера, запальчиво брал его сторону и сердился на меня за недостаток терпимости.\r\n- Ведь ты знаешь, что у него нрав такой;\r\nэто - болезнь, влияние доброй Серафимы, но неразвитой и тяжелой, дальше и дальше толкает его в этот несчастный путь, а ты споришь с ним, как будто он был в нормальном положении.\r\n№№№№№№№№№№№№№\r\nЧтоб кончить этот грустный рассказ, приведу два примера… В них ярко выразилось, как далеко мы ушли от теории варения кофея в Покровском. (227)\r\nКак-то вечером, весной 1846 года, у нас было человек пять близких знакомых и в том числе Михаил Семенович.\r\n- Нанял ты нынешний год дом в Соколове?\n - Нет еще, денег нет, а там надобно платить вперед.\n - Неужели же все лето останешься в Москве?\r\n- Подожду немного, потом увидим.\n Вот и все. Никто не обратил на этот разговор никакого внимания, и через секунду шла покойно другая речь.\r\nМы собирались на другой день после обеда съездить в Кунцево, которое любили с детства. Кетчер, Корш и Грановский хотели ехать с нами.\r\nПоездка состоялась, и все шло своим порядком, кроме Кетчера, мрачно подымавшего брови; но наконец все были обстреляны.\r\nВечер был наш, весенний, без палящего жара, но теплый; лист только что развернулся; мы сидели в саду, шутя и разговаривая.\r\nВдруг Кетчер, молчавший с полчаса, встал и, остановясь передо мной, с лицом прокурора фемического суда и с дрожащей от негодования губой, сказал мне:\r\n- А надобно тебе честь отдать: ловко ты вчера Михаилу Семеновичу напомнил, что он еще не заплатил тебе девятьсот рублей, которые брал у тебя.\r\nЯ истинно ничего не понял, тем больше, что, наверное, год не думал об долге Щепкина.\r\n- Деликатно, нечего сказать.\r\nСтарик теперь без денег с своей огромной семьей собирается в Крым, а тут ему в присутствии пяти человек говорят: «Нет денег на наем дачи!» Фу, какая гадость!\r\nОгарев вступился за меня, Кетчер накинулся hi него; нелепым обвинениям не было конца; Грановский попробовал его унять, не смог и уехал с Коршем прежде нас.\r\nЯ был рассержен, унижен и отвечал очень жестко. Кетчер посмотрел исподлобья и, не говоря ни слова, пошел пешком в Москву.\r\nМы остались одни К и в каком-то жалком раздражении поехали домой.\r\nЯ хотел на этот раз дать сильный урок и если не вовсе прервать, то приостановить сношения с Кетчером. Он раскаивался, плакал;.\r\nГрановский требовал мира, говорил с Natalie, был глубоко огорчен. Я помирился, но не весело и говоря Грановскому: «Ведь это на три дня».\r\nВот прогулка, а вот и другая. (228)\r\nМесяца через два мы были в Соколове. Кетчер и Серафима отправлялись вечером в Москву. Огарев поехал «х провожать верхом на своей черкесской лошади; не было ни тени ссоры, размолвки.\r\n…Огарев возвратился через два-три часа; мы посмеялись, что день прошел так мирно, и разошлись.\r\nНа другой день Грановский, который накануне был в Москве, встретил меня у нас в парке;\r\nон был задумчив, грустнее обыкновенного, и наконец сказал мне, что у него есть что-то на душе и что он хочет поговорить со мной.\r\nМы пошли длинной аллеей и сели на лавочке, вид с которой знают все, бывшие в Соколове.\r\n- Герцен, - сказал мне Грановский, - если б ты знал, как мне тяжело, как больно… как я, несмотря ни на что, всех люблю, ты знаешь… и с ужасом вижу, что все разваливается.\r\nИ тут, как на смех, мелкие ошибки, проклятое невнимание, неделикатность…\r\n- Да что случилось, скажи, пожалуйста? - спросил я, действительно испуганный.\r\n- То, что Кетчер взбешен против Огарева, да и, по правде сказать, трудно не быть взбешенным:\r\nя стараюсь, делаю, что могу, но сил моих нет, особенно когда люди не хотят ничего сами сделать.\r\n- Да дело-то в чем?\n - А вот в чем: вчера Огарев поехал Кетчера и Серафиму провожать верхом.\n - При мне было, да и я Огарева видел вечером, он ни слова не говорил.\r\n- На мосту Кортик зашалил, стал на дыбы; Огарев, усмиряя его, с досады выругался при Серафиме, и она слышала… да и Кетчер слышал.\r\nПоложим, что он не подумал, но Кетчер спрашивает: «Отчего на него не находят рассеянности в присутствии твоей жены или моей?» Что на это сказать?.\r\n, и притом, при всей простоте своей, Серафима очень сюссептибельна 159, что при ее положении очень понятно.\r\nЯ молчал. Это перешло все границы.\n - Что ж тут делать?\r\n- Очень просто: с негодяями, которые в состоянии намеренно забываться при женщине, надобно (229) раззнакомиться. С такими людьми быть близким гом - презрительно…\r\n- Да он не говорит, что Огарев это сделал намеренно.\r\n- Так о чем же речь? И ты, Грановский, друг Огарева, ты, который так знаешь его безграничную деликатность, повторяешь бред безумного, которого пора посадить в желтый дом. Стыдно тебе.\r\nГрановский смутился.\r\n- Боже мой!\r\n- сказал он, - неужели наша кучка людей, единственное место, где я отдыхал, надеялся, любил, куда спасался от гнетущей среды, -ч- неужели и она разойдется в ненависти и злобе?\r\nОн покрыл глаза рукой.\n Я взял другую, мне было очень тяжело.\r\n- Грановский, - сказал я ему, - Корш прав: мы все слишком близко подошли друг к другу, слишком стиснулись и заступили друг другу в постромки… Gemach!\r\nдруг мой, Gemach! 160 Нам надобно проветриться, освежиться.\r\nОгарев осенью едет в деревню, я скоро уеду в чужие края, - мы разойдемся без ненависти и злобы; что было истинного в нашей дружбе, то поправится, очистится разлукой.\r\nГрановский плакал. С Кетчером по этому делу никаких объяснений не было.\r\nОгарев действительно осенью уехал, а вслед за ним - и мы.\n Laurel House, Putney, 1857.\n Лер в Буасьере и на дороге в сентябре 1865.\r\n…Реже и реже доходили до нас вести о московских друзьях. Запуганные террором после 1848 они ждали верной оказии.\r\nОказии эти были редки, паспортов почти не выдавали. От Кетчера - годы целые ни слова; впрочем, он никогда не любил писать.\r\nПервую живую весть, после моего переселения в Лондон, привез в 1855 году доктор Никулин… Кетчер был в своей стихии,\r\nшумел на банкетах в честь севастопольцев, обнимался с Погодиным и Кокоревым, обнимался с черноморскими моряками, шумел, бранился, (230) поучал.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Савинков Б", "role": "user" }, { "content": "-- Скоро, Жоржик? -- спрашивает она. \n -- Скоро. \n -- Когда? \n -- Четырнадцатого, в коронацию. Она кутается в теплый платок. Видны только ее голубые глаза.\r\n-- Кто первый? \n -- Ваня. \n -- Ваня? \n -- Да, Ваня. \n Мне неприятны ее большие руки, неприятен ласковый голос, неприятен румянец щек. Я отворачиваюсь. Она говорит:\r\n-- Когда готовить снаряды? \n -- Подожди. Я скажу.\r\nОна долго курит. Потом встает и молча ходит по комнате. Я смотрю на ее волосы. Они льняные и вьются на висках и на лбу. Неужели я мог ее целовать?\r\nОна останавливается. Засматривает мне робко в глаза:\r\n-- Ведь ты веришь в удачу? \n -- Конечно. \n Она вздыхает: \n -- Дай Бог. \n -- А ты, Эрна, не веришь? \n -- Нет, верю.\r\nЯ говорю: \n -- Если не веришь, -- уйди. \n -- Что ты, Жоржик, милый. Я верю. \n Я повторяю: \n -- Уйди. \n -- Жорж, что с тобою?\r\n-- Ах, ничего. И оставь меня ради Бога.\r\nОна опять прячется в угол, снова кутается в платок. Я не люблю этих женских платков. Я молчу. Тикают на камине часы. Я боюсь: я жду жалоб и слез.\r\n-- Жоржик. \n -- Что, Эрна? \n -- Нет. Ничего. \n -- Ну так прощай. Я устал.\r\nВ дверях она шепчет грустно: \n -- Милый, прощай. \n Ее плечи опущены. Губы дрожат. \n Мне ее жаль. \n\n 8 мая.\r\nГоворят, где нет закона, нет и преступления. В чем же мое преступление, если я целую Елену? В чем вина, если я не хочу больше Эрны. Я спрашиваю себя. Я не нахожу ответа.\r\nЕсли бы у меня был закон, я бы не убивал, я, вероятно, не целовал бы Эрну, не искал бы Елену. Но в чем мой закон?\r\nГоворят еще, -- нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения? Я на границе жизни и смерти.\r\nК чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: \"Я взглянул, и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть\".\r\nГде ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть -- не закон.\r\n9 мая. \n Федор продал на Конной свой выезд. Он уже офицер, драгунский корнет. Звякают шпоры, звенит сабля по мостовой. В форме он выше ростом и походка у него увереннее и тверже.\r\nМы сидим с ним в Сокольниках, на пыльном кругу. Поют в оркестре смычки. Мелькают мундиры военных, белые туалеты дам. Солдаты отдают Федору честь. \n Он говорит:\r\n-- Слышь, как по-твоему, сколько плочено вот за этот костюм? \n Он тычет в нарядную даму за соседним столом. Я пожимаю плечами.\r\n-- Не знаю. Рублей, вероятно, двести. \n -- Двести? \n -- Ну да. Молчание. \n -- Слышь. \n -- Что? \n -- А я вот работал, -- целковый в день получал.\r\n-- Ну? \n -- Ну, ничего. \n Вспыхивают электрические огни. Низко над нами сияет матовый шар. На белой скатерти синие тени. \n -- Слышь.\r\n-- Что, Федор? \n -- А что ты думаешь, если, к примеру, этих? \n -- Что этих? \n -- Ну, бомбой. \n -- Зачем? \n -- Чтобы знали.\r\n-- Что знали? \n -- Что рабочие люди как мухи мрут. \n -- Федор, это ведь анархизм. \n Он переспрашивает: \n -- Чего?\r\n-- Анархизм это, Федор. \n -- Анархизм? .. Экое слово ... Вот за этот костюм плочено двести рублей, а дети копеечку просят. Это как?\r\nМне странно видеть его серебряные погоны, белый китель, белый околыш. Мне странно слышать эти слова. \n Я говорю: \n -- Чего ты сердишься, Федор?\r\n-- Эх, нету правды на свете. Мы день-деньской на заводе, матери воют, сестры по улицам шляются ... А эти ... двести рублей . . . Эх ... Бомбой бы их всех, безусловно.\r\nТонут во мраке кусты, жутко чернеет лес. Федор облокотился о стол и молчит. В его глазах злоба. \n -- Бомбой бы их всех, безусловно.\r\n10 мая. \n Осталось всего три дня. Через три дня генерал-губернатор будет убит. Нетленное обратится в тлен.\r\nОбраз Елены заволокло туманом. Я закрываю глаза, я хочу его воскресить. Я знаю: у нее черные волосы и черные брови, у нее тонкие руки.\r\nНо я не вижу ее. Я вижу мертвую маску. И все-таки в душе живет тайная вера: она опять будет моею.\r\nМне теперь все равно. Вчера была гроза, гремел первый гром. Сегодня трава умылась и в Сокольниках расцветает сирень.\r\nНа закате кукует кукушка Но я не замечаю весны. Я почти забыл об Елене. Ну, пусть она любит и мужа, пусть она не будет моею. Я один. Я останусь один.\r\nЯ так говорю себе. Но я знаю: уйдут короткие дни, и я опять буду мыслью с нею. Жизнь замкнется в кованый круг. Если только уйдут эти дни...\r\nСегодня я шел по бульвару. Еще пахло дождем, но уже щебетали птицы. Справа, на мокрой дорожке рядом со мной, я заметил какого-то господина.\r\nОн еврей, в котелке, в длинном желтом пальто. Я свернул в глухой переулок. Он стал на углу и долго смотрел мне вслед.\r\nЯ спрашиваю себя опять: не следят ли за мною?\r\n11 мая. \n Ваня все еще извозчик. Он по-праздничному пришел ко мне на свидание. Мы сидим на скамье у Христа Спасителя в сквере. \n -- Жоржик, вот и конец.\r\n-- Да, Ваня, конец. \n -- Как я рад. Как я буду счастлив и горд. Знаешь, вся жизнь мне чудится сном. Будто я на то и родился, чтобы умереть и... убить.\r\nБелый храм уходит главами в небо. Внизу на солнце блещет река. Ваня спокоен. Он говорит:\r\n-- Трудно в чудо поверить. А если в чудо поверишь, то уже нет вопросов. Зачем насилье тогда? Зачем меч? Зачем кровь? Зачем \"не убий\"? А вот нет в нас веры.\r\nЧудо, мол, детская сказка. Но слушай и сам сказки, сказка иль нет. И быть может вовсе не сказка, а правда. Ты слушай.\r\nОн вынимает черное, в кожаном переплете Евангелие. На верхней крышке тисненый позолоченный крест.\r\n\"Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит ему: \"Господи! уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе.\r\nИисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу Божию?\r\nИтак отняли камень, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал меня.\r\nЯ и знал, что Ты всегда услышишь Меня, но сказал для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня.\r\nСказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь, иди вон.\r\nИ вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет\".\r\nВаня закрыл Евангелие. Я молчу. Он задумчиво повторяет:\r\n-- \"Господи! уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе...\" \n В синем воздухе вьются ласточки. За рекою в монастыре звонят к вечерням. Ваня вполголоса говорит:\r\n-- Слышишь, Жоржик, четыре дня ... \n -- Ну? \n -- Великое чудо. \n -- И Серафим Саровский -- чудо? \n Ваня не слышит. \n -- Жорж.\r\n-- Что, Ваня? \n -- Слушай. \n \"Мария стояла у гроба и плакала. И когда плакала, наклонилась во гроб.\r\nИ видит двух ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы, другого у ног, где лежало тело Иисуса.\r\nИ они говорят ей: жена, что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его.\r\nСказавши сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего, но не узнала, что это Иисус.\r\nИисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: Господин! Если Ты вынес Его, скажи мне, где Ты положил Его, и я возьму Его.\r\nИисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! что значит: Учитель!\" \n Ваня умолк. Тихо.\r\n-- Слышал, Жорж? \n -- Слышал. \n -- Разве сказка? Скажи. \n -- Ты, Ваня, веришь? \n Он говорит наизусть:\r\n\"Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус.\r\nДругие ученики сказали ему: мы видели Господа.\r\nНо он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю.\r\nПосле восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал им: \n мир вам!\r\nПотом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои, и не будь неверующим, но верующим.\r\nФома сказал ему в ответ: Господь мой и Бог мой! \n Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие\".\r\n-- Да, Жорж, -- \"блаженны не видевшие и уверовавшие\". \n Тает день, весенней тянет прохладой. Ваня встряхивает кудрями. \n -- Ну, Жоржик, прощай. Навсегда прощай. И будь счастлив.\r\nВ его чистых глазах печаль. Я говорю: \n -- Ваня, а \"не убий?\" ... \n -- Нет, Жоржик, -- убий. \n -- Это ты говоришь?\r\n-- Да, я говорю. Убий, чтобы не убивали. Убий, чтобы люди по-Божьи жили, чтобы любовь освятила мир. \n -- Это кощунство, Ваня. \n -- Знаю. А \"не убий\" -- не кощунство?\r\nОн протягивает мне обе руки. Улыбается большой и светлой улыбкой. И вдруг целует крепко, как брат. \n -- Будь счастлив, Жоржик.\r\nЯ тоже целую его. \n 12 мая. \n У меня сегодня было свидание с Федором в кондитерской Сиу. Мы сговаривались о подробностях покушения.\r\nЯ первый вышел на улицу. У соседних ворот я заметил трех сыщиков. Я узнал их по быстрым глазам, по их напряженным взглядам.\r\nЯ застыл у окна. Я сам превратился в сыщика. Я ищейкой следил за ними. Для нас они или нет?\r\nВот вышел Федор. Он спокойно пошел на Неглинный.\r\nИ сейчас же один из шпионов, высокий, рыжий, в белом фартуке и засаленном картузе, бросился на извозчика. Двое других побежали за ним бегом.\r\nЯ хотел догнать Федора, я хотел остановить его. Но он взял случайного лихача. За ним помчалась вся свора, -- стая злобных борзых. Я был уверен, что он погиб.\r\nЯ тоже был не один. Кругом какие-то странные люди. Вот человек в пальто с чужого плеча. Голова низко опущена, красные руки сложены на спине.\r\nВот какой-то хромой в рваных заплатах, нищий с Хитрова рынка. Вот мой недавний знакомый, еврей. Он в цилиндре, с черной, подстриженной бородой. Я понял, что меня арестуют.\r\nБьет двенадцать часов. В час у меня свидание с Ваней в Георгиевском переулке. Ваня еще не продал пролетки. Он извозчик. Я втайне надеюсь, что он увезет меня.\r\nЯ иду на Тверскую. Я хочу затеряться в толпе, утонуть в уличном море. Но опять впереди та же фигура: руки сложены на спине, ноги путаются в полах пальто.\r\nИ опять рядом черный еврей в цилиндре. Я заметил: он не спускал с меня глаз.\r\nЯ свернул в переулок. Вани там нет. Я дошел до конца и повернул круто обратно. Чьи-то глаза гвоздями впились в меня. Кто-то зоркий следит, кто-то юркий не отстает ни на шаг.\r\nЯ опять на Тверской. Я помню: там за углом пассаж, двери на переулок. Я вбегаю. Я прячусь в воротах.\r\nПрижался спиной к стене и застыл. Длятся минуты -- часы. Я знаю: тут же рядом черный еврей. Он караулит.\r\nОн ждет. Он кошка, -- я мышь. До дверей четыре шага. Я ставлю браунинг на \"огонь\", меряю расстояние глазами.\r\nИ вдруг, -- одним прыжком в переулке. Ваня медленно едет навстречу. Я бросаюсь к нему.\r\n-- Ваня, гони!\r\nСтучат колеса по мостовой, на поворотах трещат рессоры. Мы сворачиваем за угол. Ваня хлещет свою лошаденку. Я оборачиваюсь назад: пустой переулок коленом. Нет никого. Мы ушли.\r\nИтак, нет колебаний: за нами следят. Но я не теряю надежды. А если это только случайное наблюдение? Если они не знают, кто мы? Если мы успеем закончить дело? Если сумеем убить?\r\nНо я вспоминаю: Федор. Что с ним? Не арестован ли он? \n\n 13 мая.\r\nФедор ждет меня на Софийке в ресторане \"Медведь\". Я должен увидеть его. Если он окружен, -- дело погибло. Если ему удалось уйти, -- мы дотянем до завтра и завтра же победим.\r\nЯ за трактирным столом, у окна. Мне видна улица, виден городовой в намокшем плаще, извозчик с поднятым верхом, зонтики редких прохожих.\r\nДождь барабанит по стеклам, уныло струится с крыт. Серо и скучно.\r\nВходит Федор. Звякают шпоры, он здоровается со мной. А на улице, под дождем, вырастают знакомые мне фигуры. Двое, спрятав мокрые лица в воротники, караулят подъезд.\r\nС городовым на углу, начеку еще двое. Один из них вчерашний хромой. Я ищу глазами еврея. Вот, конечно, и он, -- под резным навесом ворот.\r\nЯ говорю: \n -- Федор, за нами следят. \n -- Чего ты? \n -- Следят. \n -- Не может этого быть. Я беру его за рукав. \n -- Ну-ка, взгляни.\r\nОн пристально смотрит в окно. Потом говорит: \n -- Глянь-ка, вон этот хромой, ишь пес, как вымок ... Да-а ... Дела ... Чего делать-то, Жорж?\r\nДом оцеплен полицией. Нам едва ли уйти. Нас схватят на улице. \n -- Федор, револьвер готов? \n -- Револьвер? Восемь патронов. \n -- Ну, брат, идем.\r\nМы спускаемся с лестницы. Ливрейный швейцар почтительно распахнул перед нами дверь. В кармане пальто револьвер, рука на курке. На десять шагов мы без промаха бьем в туза.\r\nМы идем плечо о плечо. Звеня, волочится сабля. Я знаю: Федор решился. Я решился давно. \n Вдруг Федор локтем толкает меня. Он шепчет скороговоркой:\r\n-- Гляди, Жорж, гляди. На углу одинокий лихач. \n -- Барин, вот резвая . .. Барин ...\r\n-- Пять целковых на чай. Шевели. Призовой рысак мчится крупной рысью. Нам в лицо летят комья грязи. Сетка дождя затянула небо. Где-то сзади слышно: дерзки!\r\nОт коня валит густой пар. Я трясу кучера за плечо: \n -- Эй, лихач, еще пять рублей.\r\nВ парке соскакиваем в кусты. Мокро. Брызжут деревья. Дождь размыл все дорожки. Мы бежим по лужам бегом. \n -- Федор, прощай. Уезжай сегодня же в Тверь.\r\nЕго форменное пальто мелькнуло в зеленых кустах и скрылось. Под вечер я в Москве. Я в гостиницу не вернусь. Дело погибло бесповоротно. А что с Ваней? С Генрихом? С Эрной?\r\nУ меня нет ночлега и я долгую ночь брожу по Москве. Тает лениво время. До рассвета еще далеко. Я устал и продрог и у меня болят ноги. Но в сердце надежда: упование мое со мною.\r\n14 мая.\r\nЯ сегодня вызвал Елену запиской. Она пришла ко мне в Александровский сад. У нее сияющие глаза и черные кудри. Я говорю:\r\n-- Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют ее, ибо любовь крепка, как смерть. Елена, скажите, и я брошу все. Я уйду из революции, уйду из террора. Я буду вашим слугою.\r\nОна смотрит на меня, улыбаясь. Потом задумчиво говорит: \n -- Нет. \n Я наклонился к ней близко. Я шепотом говорю: \n -- Елена ... Вы любите его? .. Да?\r\nОна молчит. \n -- Вы не любите меня, Елена? \n Она вдруг сильным движением протягивает ко мне свои длинные, тонкие руки. Она обнимает меня. Она шепчет мне:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.\r\nВ-четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях,\r\nпри которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.\r\nВ движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города.\r\nПоловина людей выбыла из армии без сражений.\r\nИ об этом-то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза;\r\nкогда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины;\r\nкогда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти,\r\nгде уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода;\r\nкогда в месяц погибает половина армии, -- об этом-то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда-то,\r\nа Тормасов туда-то и как Чичагов должен был передвинуться туда-то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т.\r\nд., и т. д.\r\nРусские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели,\r\nи не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.\r\nВсе это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки,\r\nписавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.\r\nДля них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения;\r\nа вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.\r\nА между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое,\r\nнепосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.\r\nЦель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей.\r\nОна не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.\r\nЦель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во-первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение.\r\nВо-вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в-третьих, тем,\r\nчто большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.\r\nРусская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное.\r\nИ опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.\r\nПримечания\n\n [(сноска 1)] четвертую, третью. -- Ред.\n [(сноска 2)] первую. -- Ред.\r\n[(сноска 3)] Право всегда на стороне больших армий. -- Ред.\n [(сноска 4)] Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.\r\n[(сноска 5)] Благодарю, господин.\n [(сноска 6)] Кто идет?\n [(сноска 7)] Уланы шестого полка.\n [(сноска 8)] Отзыв?\n [(сноска 9)] Скажи, здесь ли полковник Жерар?\r\n[(сноска 10)] Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва... Я спрашиваю, тут ли полковник?\r\n[(сноска 11)] С этим чертом не сладишь.\n [(сноска 12)] Он их проберет...\r\n[(сноска 13)] Здравствуйте, господа!\n [(сноска 14)] Это вы, Клеман? Откуда, черт...\n [(сноска 15)] Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.\r\n[(сноска 16)] Эти разбойники везде.\n [(сноска 17)] Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.\r\n[(сноска 18)] Здесь: прощайте, господа. -- Ред.\n [(сноска 19)] добрый вечер. -- Ред.\n [(сноска 20)] По местам!\n [(сноска 21)] Император! Император! Маршал! Герцог!\r\n[(сноска 22)] Что он сказал? Что? Что?..\n [(сноска 23)] Понимаешь ты.\n [(сноска 24)] Понимаешь ты, черт тебя дери.\r\n[(сноска 25)] Ему все равно... разбойник, право!\n [(сноска 26)] Казаки!\n [(сноска 27)] Проходи, проходи.\r\n[(сноска 28)] Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде.\r\nТолько четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы.\r\nВсе думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья.\r\nКакие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов,\r\nбезоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск.\r\nНеобходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках.\r\nТакое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что,\r\nесли не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения.\r\n9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.\r\n[(сноска 29)] распорядок дня. -- Ред.\n [(сноска 30)] Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский. -- Ред.\r\n[(сноска 31)] Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.\r\n[(сноска 32)] Это величественно!\r\n[(сноска 33)] величественное... От величественного до смешного только один шаг... Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.\r\n* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *\r\nI\r\nКогда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, -- сущность его, в его глазах очевидно уничтожается -- перестает быть.\r\nНо когда умирающее есть человек, и человек любимый -- ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана,\r\nкоторая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.\r\nПосле смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это.\r\nОни, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни.\r\nОни осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений.\r\nВсе: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить;\r\nеще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину,\r\nв которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору,\r\nи мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.\r\nТолько вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах.\r\nИ та и другая одинаково избегали упоминания о чем-нибудь, имеющем отношение к будущему.\r\nПризнавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему.\r\nИм казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами.\r\nИм казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.\r\nБеспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем:\r\nэти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.\r\nНо чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость.\r\nКняжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника,\r\nпервая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели.\r\nОна получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять.\r\nАлпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок.\r\nЖизнь не останавливалась, и надо было жить.\r\nКак ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор,\r\nкак ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, -- заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им.\r\nОна поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.\r\nНаташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.\r\nКняжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение,\r\nс каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.\r\n-- Я никуда не поеду, -- отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, -- только, пожалуйста, оставьте меня,\r\n-- сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.\r\nПосле того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана,\r\nи, что-нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза.\r\nУединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо.\r\nКак только кто-нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.\r\nЕй все казалось, что она вот-вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.\r\nВ конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная,\r\nНаташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.\r\nОна смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни.\r\nИ та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною,\r\nтеперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.\r\nОна смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь.\r\nОна видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.\r\nОна видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.\r\nВот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку.\r\nГрудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина.\r\nОдна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью.\r\n\"Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!\" -- думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.\r\n\"Одно ужасно, -- сказал он, -- это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье\". И он испытующим взглядом -- Наташа видела теперь этот взгляд -- посмотрел на нее.\r\nНаташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: \"Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы -- совсем\".\r\nОна теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда.\r\nОна вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.\r\n\"Я согласилась, -- говорила себе теперь Наташа, -- что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим.\r\nЯ сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить -- боялся смерти.\r\nИ я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое.\r\nЕсли бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь.\r\nТеперь... Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает.\r\nИ теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого\". И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе.\r\nОна останавливала его и говорила: \"Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие\".\r\nИ он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью.\r\nИ в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь.\r\n\"Я люблю тебя... тебя... люблю, люблю...\" -- говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.\r\nИ сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь?\r\nИ опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Антон Павлович Чехов\n\n Рассказы и юморески 1886 г.\n\n \t \n СОДЕРЖАНИЕ:\n\n Отрава\r\nРассказ без конца. (Сценка) \n Шуточка \n Агафья \n Мой разговор с почтмейстером \n Волк \n В Париж!\r\nВесной \n Много бумаги (Архивное изыскание) \n Кошмар \n Грач \n На реке (Весенние картинки)\r\nГриша \n Любовь \n Святою ночью \n Дамы \n Сильные ощущения \n О женщинах\r\nЗнакомый мужчина \n Сказка. (Посвящ. балбесу, хвастающему своим сотрудничеством в газетах)\r\nСчастливчик \n Тайный советник \n Литературная табель о рангах \n День за городом (Сценка)\r\nВ пансионе \n На даче \n От нечего делать (Дачный роман) \n Скука жизни \n Роман с контрабасом \n Список лиц, имеющих право на бесплатный проезд по русским железным дорогам\r\nСтрахи \n Аптекарша \n Лишние люди \n Серьезный шаг \n Хористка \n Учитель\r\nСловотолкователь для барышень \n\n ОТРАВА\n\n На земле весь род людской... и т. д.\n\n Из арии Мефистофеля.\r\nПетр Петрович Лысов идеалист до конца ногтей, хотя и служит в банкирской конторе Кунст и К№.\r\nОн поет жиденьким тенором, играет на гитаре, помадится и носит светлые брюки, а всё это составляет признаки, по которым идеалиста можно отличить от материалиста за десять верст.\r\nНа Любочке, дочери отставного капитана Кадыкина, он женился по самой страстной любви...\r\nВерите ли, он так любил свою невесту, что если бы ему предложили выбирать между миллионом и Любочкой, то он, не думая, остановился бы на последней.\r\n.. Чёрту, конечно, такая идеальность не понравилась, и он не преминул вмешаться.\r\nНакануне свадьбы (чёрт зачертил именно с этого времени) капитан Кадыкин позвал к себе в кабинет Лысова и, взяв его любовно за пуговицу, сказал:\r\n- Надо тебе заметить, любезный друг Петя, что я некоторым образом тово... Уговор лучше денег...\r\nЧтобы потом, собственно говоря, не было никаких неудовольствий, надо нам заранее уговориться... Ты знаешь, я ведь за Любочкой не тово... ничего я за Любочкой не даю!\r\n- Ах, не всё ли это равно? - вспыхнул идеалист. - И за кого вы меня принимаете? Я женюсь не на деньгах, а на девице!\r\n- То-то... Я ведь это для чего тебе говорю? Для того, чтобы ты все-таки знал...\r\nЧеловек я, конечно, не бедный, имею состояние, но ведь, сам видишь, у меня кроме Любочки еще пятеро... Так-то, друг милый Петя... Охохоххх...\r\n(капитан вздохнул). Оно, конечно, и тебе трудно будет, ну, да что делать! Крепись как-нибудь... В случае, ежели что-нибудь этакое.\r\n.. детородность, там, или другое какое событие, то могу помогать... Понемножку могу... Даже сейчас могу...\r\n- Выдумали, ей-богу! - махнул рукой Лысов.\r\n- Сейчас я могу тебе четыреста рублей одолжить... Больше, извини, хотел бы дать, но хоть режь!\n Кадыкин полез в стол, достал оттуда какую-то бумагу и подал ее Лысову.\r\n- На, бери! - сказал он. - Ровно четыреста! Я бы и сам получил по этому исполнительному листу, да знаешь, возиться некогда, а ты когда захочешь, тогда и получишь.\r\n.. Прямо без всякого стеснения ступай к доктору Клябову и получай... А ежели он зафордыбачится, то к судебному приставу...\r\nКак ни отнекивался Лысов и как ни доказывал, что женится не на деньгах, а на девице, но кончил тем, что сложил вчетверо исполнительный лист и спрятал его в карман.\r\nНа другой день, возвращаясь в карете с венчанья, Лысов держал Любочку за талию и говорил ей:\r\n- Третьего дня ты плакала, что у нас в семейном очаге фортепиано не будет... Радуйся, Любубунчик! Я тебе за четыреста рублей пианино куплю...\r\nПосле свадебного ужина, когда молодые остались одни, Лысов долго ходил из угла в угол, потом вдохновенно мотнул головой и сказал жене:\r\n- Знаешь что, Люба? Не лучше ли нам подождать покупать пианино? А, как ты думаешь? Давай-ка мы сначала мебели купим! За четыреста рублей отличную меблировку можно завести!\r\nТак разукрасим комнаты, что чертям тошно будет! В ту комнату мы поставим диван и кресла с шёлковой, знаешь, обивкой.\r\n.. Перед диваном, конечно, круглый стол с какой-нибудь этакой, чёрт ее побери, заковыристой лампой... Здесь вот мы поставим мраморный рукомойник.\r\nВу компрене?* Ха-ха... В этот промежуток мы втиснем гардероб или комод с туалетом... То есть, чёрт знает как хорошо всё это выйдет!\r\n_______________\n * Вы понимаете? (франц.: Vous comprenez?)\n\n - Нужно будет и занавески к окнам.\r\n- Да, и занавески! Завтра же пойду к этому доктору! Только бы мне застать его, чёрта...\r\nЭти доктора народ жадный, имеют привычку чуть свет на практику выезжать... Уж ты извини, Люба, я завтра пораньше встану...\r\nВ восемь часов утра Лысов тихонько встал, оделся и отправился пешком к доктору Клябову. Без четверти в девять он уже стоял в докторской передней.\r\n- Доктор дома? - спросил он горничную.\r\n- Дома-с, но они спят и не скоро встанут-с.\n От такого ответа лицо Лысова поморщилось и стало таким кислым, что горничная испугалась и сказала:\r\n- Если он вам так нужен, то я могу его разбудить! Пожалуйте в кабинет!\r\nЛысов снял шубу и вошел в кабинет...\n \"А хорошо живет каналья! - подумал он, садясь в кресло и оглядывая обстановку. - Одна софа, небось, рублей четыреста стоит...\"\r\nМинут через десять послышался отдаленный кашель, потом шаги, и в кабинет вошел доктор Клябов, неумытый, заспанный.\n - Что у вас? - спросил он, садясь против Лысова.\r\n- Я, г. доктор, собственно говоря, не болен, - начал идеалист, мило улыбаясь, - а пришел к вам по делу... Видите ли, я вчера женился и.\r\n.. мне очень нужны деньги... Вы меня премного обяжете, если сегодня заплатите по этому исполнительному листу...\r\n- По какому исполнительному листу? - вытаращил глаза доктор.\r\n- А вот по этому... Я Лысов и женился на дочери Кадыкина. Я ему зять и он, то есть тесть, передал мне этот лист. То есть Кадыкин!\r\n- Бог знает что! - махнул рукой Клябов, поднимаясь и делая плачущее лицо. - Я думал, что вы больны, а вы с ерундой какой-то...\r\nЭто даже бессовестно с вашей стороны! Я сегодня в седьмом часу лег, а вы чёрт знает из-за чего будите! Порядочные люди уважают чужой покой... Мне даже совестно за вас!\r\n- Виноват, я думал-с... - сконфузился Лысов, - я не знал-с...\r\nИ, видя, что доктор уходит, он поднялся и пробормотал:\n - А когда же прикажете за получением приходить?\r\n- Никогда... Я этому Кадыкину уж тысячу раз говорил, чтобы он оставил меня в покое! Надоели!\r\nТон и обращение доктора сконфузили Лысова, но и озлили.\r\n- В таком случае, - сказал он, - извините, я должен буду обратиться к судебному приставу и... наложить запрещение на ваше имущество!..\r\n- Сколько угодно! Этот ваш Затыкин, или - как его? - Кадыкин знает, что имущество не мое, а женино.\n Выйдя от доктора, Лысов был красен и дрожал от злости.\r\n\"Невежа! - думал он. - Скотина! Живет так богато, имеет практику и долгов не платит! Ну, постой же...\"\r\nВечером, вместо того, чтобы ложиться спать, Лысов сел писать к доктору письмо...\r\nВ этом письме он категорически и угрожая судебным приставом просил уведомить его, в какой день и час доктора можно застать дома.\r\nНе получив на другой день ответа, он послал еще одно письмо... Наконец, истратив попусту шесть городских марок, он возмутился и пошел к судебному приставу...\r\nПока он таким образом писал письма и делал визиты судебному приставу, время шло, и натура человеческая работала...\r\nЛысову скоро стало казаться, что четыреста рублей ему необходимы крайне, позарез, что удивительно, как это он мог ранее без них обходиться.\r\nНе говоря уж о меблировке, которую можно отложить на будущее, этими деньгами нужно уплатить прежние должишки, портному, в лавочку.\r\n.. Когда дней через десять после свадьбы Любочка попросила у Лысова пять рублей для кухарки, то тот сказал:\r\n- Это уж я из докторских ей дам, а сейчас у меня нет... Знаешь что? Схожу-ка я сегодня к доктору! Попрошу его, чтоб он хоть по частям выплачивал. На это он наверное согласится!..\r\nПридя к доктору, он застал у него в приемной много больных. Пришлось ожидать очереди.\r\nПрочитав все газеты, лежавшие на столе, и истомившись до сухоты в горле и нытья под ложечкой, он наконец вошел в кабинет доктора.\r\n- Вы опять! - поморщился Клябов.\n Лысов сел и чистосердечно объяснил доктору, как Кадыкин подарил ему исполнительный лист и как нужны ему деньги.\r\n- Вы можете мне по десяти рублей выплачивать... - кончил он. - Я и на это согласен!\r\n- Вы, извините, просто психопат... - ухмыльнулся Клябов. - Кто же, скажите пожалуйста, принимает в подарок исполнительные листы?\r\n- Я принял, потому что думал, что вы будете тово... добросовестны!\r\n- Вот как! Не вам-с говорить о добросовестности! Вы знаете, откуда взялся этот долг?\r\nКогда я был студентом, то взял у вашего тестя только пятьдесят рублей, остальные же всё проценты! И я не заплачу.\r\n.. По принципу не заплачу! Ни копейки!\r\nВозвратился Лысов домой от доктора утомленный, злой.\r\n- Не понимаю я твоего отца! - сказал он Любочке.\r\n- Ведь это низко, подло! Точно у него не нашлось для меня четырехсот рублей! Мне приданого не нужно, но я из принципа! Я теперь с твоим отцом и говорить не хочу.\r\n.. Скряга, грошовник! Назло вот поди и скажи ему, чтобы он взял свой глупый исполнительный лист и вместо него прислал мне четыреста рублей... Слышишь? Поди, так и скажи...\r\n- Как же я ему скажу? Мне неловко, Петя.\n - Аа... для тебя он, значит, дороже мужа! По-твоему, он прав? Я не взял с него ничего приданого, и он же еще прав!\r\nЛюбочка заморгала глазами и заплакала.\r\n- Начинается... - пробормотал Лысов. - Этого еще недоставало! Ну, пожалуйста, матушка, без этих штук! У меня чтоб этого не было! Меня, брат, этим не убедишь.\r\n.. не проймешь! Я этого не люблю! Можешь у папеньки реветь, а здесь тебе не место! Слышишь?\r\nИ Лысов постучал по столу корешком книги... Этим стуком и завершился медовый месяц...\n\n\n РАССКАЗ БЕЗ КОНЦА \n (СЦЕНКА)\r\nВ начале третьего часа одной из давно уже пережитых ночей ко мне в кабинет вдруг, неожиданно вбежала бледная,\r\nвзволнованная кухарка и объявила, что у нее в кухне сидит владелица соседнего домишки, старуха Милютиха.\r\n- Просит, барин, чтоб вы к ней сходили... - сказала кухарка, тяжело переводя дух. - С ее жильцом нехорошо случилось... Застрелился или завесился...\r\n- Что же я могу сделать? - сказал я. - Пусть идет к доктору или в полицию!\n - Куда ей искать доктора! Она еле дышит и от страха под печку забилась... Сходили бы, барин!\r\nЯ оделся и пошел в дом Милютихи. Калитка, к которой я направился, была отворена. Постояв около нее в нерешимости и не нащупав дворницкого звонка, я вошел во двор.\r\nКрыльцо, темное и похилившееся, было тоже не заперто. Я отворил его и вошел в сени.\r\nТут ни зги света, сплошной мрак и вдобавок еще чувствительный запах ладана.\r\nНащупывая выход из сеней, я ударился локтем о что-то железное и наткнулся в потемках на какую-то доску, которую чуть было не свалил на землю.\r\nНаконец дверь, обитая порванным войлоком, была найдена, и я вошел в маленькую переднюю.\r\nСейчас я пишу не святочный рассказ и далек от намерения пугать читателя, но картина, которую я увидел из сеней, была фантастична и могла быть нарисована одною только смертью.\r\nПрямо передо мной была дверь, ведущая в маленький залик.\r\nПолинялые, аспидного цвета обои скупо освещались тремя рядом стоявшими восковыми пятикопеечными свечками. Посреди залика на двух столах стоял гроб.\r\nВосковые свечки горели для того, чтобы освещать маленькое смугло-желтое лицо с полуоткрытым ртом и острым носом.\r\nОт лица до кончиков двух башмаков мешались в беспорядке волны марли и кисеи, а из волн глядели две бледные неподвижные руки с восковым крестиком.\r\nТемные, мрачные углы залика, образа за гробом, гроб - всё, кроме тихо мерцавших огней, было неподвижно-мертвенно, как сама могила...\r\n\"Что за чудеса? - подумал я, ошеломленный неожиданной панорамой смерти. - Откуда такая скоропостижность? Не успел жилец повеситься или застрелиться, как уже и гроб!\"\r\nЯ огляделся. Налево была дверь со стеклянным верхом, направо хромая вешалка с поношенной шубенкой...\r\n- Воды дайте... - услышал я стон.\r\nСтон шел слева, из-за двери со стеклянным верхом.\r\nЯ отворил эту дверь и вошел в маленькую комнату, темную, с единственным окном, по которому робко скользил слабый свет от уличного фонаря.\r\n- Здесь есть кто-нибудь? - спросил я.\r\nИ, не дожидаясь ответа, я зажег спичку. Пока она горела, я увидел следующее. У самых ног моих, на окрашенном кровью полу сидел человек. Сделай я шаг подлиннее, я наступил бы на него.\r\nПротянув вперед ноги и упираясь руками о пол, он силился поднять кверху свое красивое, смертельно бледное лицо с черной, как тушь, окладистой бородой.\r\nВ больших глазах, которые он поднял на меня, я прочел невыразимый ужас, боль, мольбу. По лицу его большими каплями тек холодный пот.\r\nЭтот пот, выражение лица, дрожание подпиравшихся рук, тяжелое дыхание и стиснутые зубы говорили, что он страдал невыносимо. Около правой руки его на луже крови валялся револьвер.\r\n- Не уходите... - услышал я слабый голос, когда потухла спичка. - Свеча на столе.\r\nЯ зажег свечку и, не зная, с чего начать, остановился посреди комнаты. Я стоял и глядел на человека, сидевшего на полу, и мне казалось, что я ранее уже где-то видел его.\r\n- Боль нестерпимая, - прошептал он, - а нет сил выстрелить в себя еще раз. Непонятная нерешимость!\r\nЯ сбросил с себя пальто и занялся больным. Подняв с пола, как ребенка, я положил его на клеенчатый диван и осторожно раздел.\r\nОн дрожал и был холоден когда я снимал с него одежду; рана же, которую я увидел, не соответствовала ни этой дрожи, ни выражению лица больного.\r\nОна была ничтожна. Пуля прошла между 5 и 6 ребром левой стороны, разорвав кожу и клетчатку - только. Самую пулю нашел я в складках сюртучной подкладки около заднего кармана.\r\nОстановив, как умел, кровь и сделав временную повязку из наволочки, полотенца и двух платков, я дал больному напиться и укрыл его висевшей в передней шубенкой.\r\nВо всё время перевязки мы оба не сказали ни слова.\r\nЯ работал, а он лежал неподвижно и глядел на меня сквозь сильно прищуренные глаза, как бы стыдясь своего неудачного выстрела и тех хлопот, которые он мне причинил.\r\n- Теперь вы потрудитесь лежать покойно, - сказал я, покончив с повязкой, - а я сбегаю в аптеку и возьму там что-нибудь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Лиза стояла на маленьком плоту; Лаврецкий сидел на наклоненном стволе ракиты; на Лизе было белое платье, перехваченное вокруг пояса широкой, тоже белой лентой;\r\nсоломенная шляпа висела у ней на одной руке, - другою она с некоторым усилием поддерживала гнуткое удилище.\r\nЛаврецкий глядел на ее чистый, несколько строгий профиль, на закинутые за уши волосы, на нежные щеки, которые загорели у ней, как у ребенка, и думал:\r\n\"О, как мило стоишь ты над моим прудом!\r\n\" Лиза не оборачивалась к нему, а смотрела на воду и не то щурилась, не то улыбалась.\r\nТень от близкой липы падала на обоих.\r\n- А знаете ли, - начал Лаврецкий, - я много размышлял о нашем последнем разговоре с вами и пришел к тому заключению, что вы чрезвычайно добры.\r\n- Я совсем не с тем намерением... - возразила было Лиза - и застыдилась.\r\n- Вы добры, - повторил Лаврецкий. - Я топорный человек, а чувствую, что все должны вас любить. Вот хоть бы Лемм; он просто влюблен в вас.\r\nБрови у Лизы - не то чтобы нахмурились, а дрогнули; это с ней всегда случалось, когда она слышала что-нибудь неприятное.\r\n- Очень он мне был жалок сегодня, - подхватил Лаврецкий, - с своим неудавшимся романсом. Быть молодым и не уметь - это сносно; но состариться и не быть в силах - это тяжело.\r\nИ ведь обидно то, что не чувствуешь, когда уходят силы. Старику трудно переносить такие удары!.. Берегитесь, у вас клюет.\r\n.. Говорят, - прибавил Лаврецкий, помолчав немного, - Владимир Николаич написал очень милый романс.\r\n- Да, - отвечала Лиза, - это безделка, но недурная.\n - А как, по-вашему, - спросил Лаврецкий, - хороший он музыкант?\r\n- Мне кажется, у него большие способности к музыке; но он до сих пор не занимался ею как следует.\n - Так. А человек он хороший?\r\nЛиза засмеялась и быстро взглянула на Федора Иваныча.\n - Какой странный вопрос! - воскликнула она, вытащила удочку и далеко закинула ее снова.\r\n- Отчего же странный? Я спрашиваю о нем у вас как человек, недавно сюда приехавший, как родственник.\r\n- Как родственник?\n - Да. Ведь я вам, кажется, довожусь дядей?\n - У Владимира Николаича доброе сердце, - заговорила Лиза, - он умен; maman его очень любит.\r\n- А вы его любите?\n - Он хороший человек; отчего же мне его не любить?\r\n- А! - промолвил Лаврецкий и умолк. Полупечальное, полунасмешливое выражение промелькнуло у него на лице.\r\nУпорный взгляд его смущал Лизу, но она продолжала улыбаться. - Ну, и дай бог им счастья! - пробормотал он, наконец, как будто про себя, и отворотил голову.\r\nЛиза покраснела.\n - Вы ошибаетесь, Федор Иваныч, - сказала она, - вы напрасно думаете... А разве вам Владимир Николаич не нравится? - спросила она вдруг.\r\n- Не нравится.\n - Отчего же?\n - Мне кажется, сердца-то у него и нету.\n Улыбка сошла с лица Лизы.\r\n- Вы привыкли строго судить людей, - промолвила она после долгого молчанья.\r\n- Я? - Не думаю. Какое право имею я строго судить других, помилуйте, когда я сам нуждаюсь в снисхождении? Или вы забыли, что надо мной один лени- вый не смеется?.\r\n. А что, - прибавил он, - сдержали вы свое обещание?\r\n- Какое?\n - Помолились вы за меня?\n - Да, я за вас молилась и молюсь каждый день. А вы, пожалуйста, не говорите легко об этом.\r\nЛаврецкий начал уверять Лизу, что ему это и в голову не приходило, что он глубоко уважает всякие убеждения;\r\nпотом он пустился толковать о религии, о ее значении в истории человечества, о значении христианства.\r\n..\r\n- Христианином нужно быть, - заговорила не без некоторого усилия Лиза, - не для того, чтобы познавать небесное... там... земное, а для того, что каждый человек должен умереть.\r\nЛаврецкий с невольным; удивлением поднял глаза на Лизу и встретил ее взгляд.\r\n- Какое это вы промолвили слово! - сказал он.\n - Это слово не мое, - отвечала она.\n - Не ваше... Но почему вы заговорили о смерти?\r\n- Не знаю. Я часто о ней думаю.\n - Часто?\n - Да.\n - Этого не скажешь, глядя на вас теперь: у вас такое веселое, светлое лицо, вы улыбаетесь...\r\n- Да, мне очень весело теперь, - наивно возразила Лиза.\n Лаврецкому захотелось взять ее обе руки и крепко стиснуть их...\r\n- Лиза, Лиза, - закричала Марья Дмитриевна, - поди сюда, посмотри, какого карася я поймала.\r\n- Сейчас, maman, - отвечала Лиза и пошла к ней, а Лаврецкий остался на своей раките. \"Я говорю с ней, словно я не отживший человек\", - думал он.\r\nУходя, Лиза повесила свою шляпу на ветку; с странным, почти нежным чувством посмотрел Лаврецкий на эту шляпу, на ее длинные, немного помятые ленты.\r\nЛиза скоро к нему вернулась и опять стала на плот.\r\n- Почему же вам кажется, что у Владимира Николаича сердца нет? - спросила она несколько мгновений спустя.\n - Я вам уже сказал, что я мог ошибиться; а впрочем, время все покажет.\r\nЛиза задумалась.\r\nЛаврецкий заговорил о своем житье-бытье в Васильевском, о Михалевиче, об Антоне;\r\nон чувствовал потребность говорить с Лизой, сообщить ей все, что приходило ему в душу: она так мило, так внимательно его слушала;\r\nее редкие замечания и возражения казались ему так просты и умны.\r\nОн даже сказал ей это.\r\nЛиза удивилась.\r\n- Право? - промолвила она, - а я так думала, что у меня, как у моей горничной Насти, своих слов нет.\r\nОна однажды сказала своему жениху: тебе должно быть скучно со мною; ты мне говоришь все такое хорошее, а у меня _своих_ слов нету.\r\n\"И слава богу!\" - подумал Лаврецкий.\n\n XXVII\r\nМежду тем вечер наступал, и Марья Дмитриевна изъявила желание возвратиться домой. Девочек с трудом оторвали от пруда, снарядили.\r\nЛаврецкий объявил, что проводит гостей до полдороги, и велел оседлать себе лошадь, Усаживая Марью Дмитриевну в карету, он хватился Лемма; но старика нигде не могли найти.\r\nОн тотчас исчез, как только кончилось уженье.\r\nАнтон, с замечательной для его лет силой, захлопнул дверцы и сурово закричал: \"Пошел, кучер!\" - Карета тронулась.\r\nНа задних местах помещались Марья Дмитриевна и Лиза; на передних - девочки и горничная.\r\nВечер стоял теплый и тихий, и окна с обеих сторон были опущены.\r\nЛаврецкий ехал рысью возле кареты со стороны Лизы, положив руку на дверцы - он бросил поводья на шею плавно бежавшей лошади - и изредка меняясь двумя-тремя словами с молодой девушкой.\r\nЗаря исчезла; наступила ночь, а воздух даже потеплел. Марья Дмитриевна скоро задремала; девочки и горничная заснули тоже.\r\nБыстро и ровно катилась карета; Лиза наклонилась вперед; только что поднявшийся месяц светил ей в лицо, ночной пахучий ветерок дышал ей в глаза и щеки.\r\nЕй было хорошо. Рука ее опиралась на дверцы кареты рядом с рукою Лаврецкого.\r\nИ ему было хорошо: он несся по спокойной ночной теплыни, не спуская глаз с доброго молодого лица, слушая молодой и в шепоте звеневший голос, говоривший простые, добрые вещи;\r\nон и не заметил, как проехал полдороги.\r\nОн не захотел будить Марью Дмитриевну, пожал слегка руку Лизы и сказал: \"Ведь мы друзья теперь, не правда ли?\" Она кивнула головой, он остановил лошадь.\r\nКарета покатилась дальше, тихонько колыхаясь и ныряя; Лаврецкий отправился шагом домой.\r\nОбаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожиданно странно и в то же время так давно и так сладко знакомо;\r\nвблизи и вдали, - а далеко было видно, хотя глаз многого не понимал из того, что видел, - все покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое.\r\nЛошадь Лаврецкого бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая черная тень ее шла с ней рядом;\r\nбыло что-то таинственно приятное в топоте ее копыт, что-то веселое и чудное в гремящем крике перепелов.\r\nЗвезды исчезали в каком-то светлом дыме; неполный месяц блестел твердым блеском;\r\nсвет его разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на проходившие близко тонкие тучки;\r\nсвежесть воздуха вызывала легкую влажность на глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струею в грудь.\r\nЛаврецкий наслаждался и радовался своему наслаждению. \"Ну, мы еще поживем, - думал он, - не совсем еще нас заела...\r\n\" Он не договорил: кто или что...\r\nПотом он стал думать о Лизе, о том, что вряд ли она любит Паншина;\r\nчто встреться он с ней при других обстоятельствах, - бог знает, что могло бы из этого выйти; что он понимает Лемма, хотя у ней \"своих\" слов нет.\r\nДа и это неправда: у ней есть свои слова... \"Не говорите об этом легкомысленно\", - вспомнилось Лаврецкому. Он долго ехал, понурив голову, потом выпрямился, медленно произнес:\r\nИ я сжег все, чему поклонялся, \n Поклонился всему, что сжигал... - \n\n но тотчас же ударил лошадь хлыстом и скакал вплоть до дому.\r\nСлезая с коня, оп в последний раз оглянулся с невольной благодарной улыбкой.\r\nНочь, безмолвная, ласковая ночь, лежала на холмах и на долинах; издали, из ее благовонной глубины, бог знает откуда - с неба ли, с земли, - тянуло тихим и мягким теплом.\r\nЛаврецкий послал последний поклон Лизе и взбежал на крыльцо.\r\nСледующий день прошел довольно вяло. С утра падал дождь; Лемм глядел исподлобья и все крепче и крепче стискивал губы, точно он давал себе зарок никогда не открывать их.\r\nЛожась спать, Лаврецкий взял с собою на постель целую груду французских журналов, которые уже более двух недель лежали у него на столе нераспечатанные,\r\nОн принялся равнодушно рвать куверты и пробегать столбцы газет, в которых, впрочем, не было ничего нового.\r\nОн уже хотел бросить их - и вдруг вскочил с постели, как ужаленный.\r\nВ фельетоне одной из газет известный уже нам мусье Жюль сообщал своим читателям \"горестную новость\":\r\nпрелестная, очаровательная москвитянка, - писал он, одна из цариц моды, украшение парижских салонов,\r\nmadame de Lavretzki скончалась почти внезапно, - и весть эта, к сожалению, слишком верная, только что дошла до него, г-на Жюля.\r\nОн был, - так продолжал он, - можно сказать, другом покойницы...\r\nЛаврецкий оделся, вышел в сад и до самого утра ходил взад и вперед все по одной аллее.\n\n XXVIII\r\nНа следующее утро, за чаем, Лемм попросил Лаврецкого дать ему лошадей для того, чтобы возвратиться в город.\r\n\"Мне пора приняться за дело, то есть за уроки, - заметил старик, - а то я здесь только даром время теряю\".\r\nЛаврецкий не сразу отвечал ему: он казался рассеянным. \"Хорошо, - сказал он наконец, - я с вами сам поеду\".\r\nБез помощи слуги, кряхтя и сердясь, уложил Лемм небольшой свой чемодан, изорвал и сжег несколько листов нотной бумаги.\r\nПодали лошадей. Выходя из кабинета, Лаврецкий положил в карман вчерашний нумер газеты.\r\nВо все время дороги и Лемм и Лаврецкий мало говорили друг с другом: каждого из них занимали собственные мысли, и каждый был рад, что другой его не беспокоит.\r\nИ расстались они довольно сухо, что, впрочем, часто случается между приятелями на Руси.\r\nЛаврецкий подвез старика к его домику, тот вылез, достал свой чемодан и,\r\nне протягивая своему приятелю руки (он держал чемодан обеими руками перед грудью), не глядя даже на него, сказал ему по-русски:\r\n\"Прощайте-с!\r\n\" - \"Прощайте\", - повторил Лаврецкий и велел кучеру ехать к себе на квартиру.\r\nОн нанимал, на всякий случай, квартиру в городе О... Написавши несколько писем и наскоро пообедав, Лаврецкий отправился к Калитиным.\r\nОн застал у них в гостиной одного Паншина, который объявил ему, что Марья Дмитриевна сейчас выйдет, и тотчас с самой радушной любезностью вступил с ним в разговор.\r\nДо того дня Паншин обращался с Лаврецким не то чтоб свысока, а снисходительно;\r\nно Лиза, рассказывая Паншину свою вчерашнюю поездку, отозвалась о Лаврецком как о прекрасном и умном человеке; этого было довольно: следовало завоевать \"прекрасного\" человека.\r\nПаншин начал с комплиментов Лаврецкому, с описания восторга, с которым, по его словам, все семейство\r\nМарьи Дмитриевны отзывалось о Васильевском, и потом, по обыкновению своему, ловко перейдя к самому себе,\r\nначал говорить о своих занятиях, о воззрениях своих на жизнь, на свет и на службу;\r\nсказал слова два о будущности России, о том, как следует губернаторов в руках держать;\r\nтут же весело подтрунил над самим собою и прибавил, что, между прочим, ему в Петербурге поручили \"de populariser l'idee du cadastre\" {\"популяризировать идею кадастра\" (франц.\r\n).}.\r\nОн говорил довольно долго, с небрежной самоуверенностью разрешая все затруднения и, как фокусник шарами, играя самыми важными административными и политическими вопросами.\r\nВыражения: \"Вот что бы я сделал, если б я был правительством\"; \"Вы, как умный человек, тотчас со мной согласитесь\", - не сходили у него с языка.\r\nЛаврецкий холодно слушал разглагольствования Паншина:\r\nне нравился ему этот красивый, умный и непринужденно изящный человек, с своей светлой улыбкой, вежливым голосом и пытливыми глазами.\r\nПаншин скоро догадался, с свойственным ему быстрым пониманием ощущений другого, что не доставляет особенного удовольствия своему собеседнику,\r\nи под благовидным предлогом скрылся, решив про себя, что Лаврецкий, может быть, и прекрасный человек, но несимпатичный, \"aigri\" {\"озлобленный\" (франц.\r\n).} и, \"en somme\" {\"в конце концов\" (франц.).}, несколько смешной.\r\nМарья Дмитриевна появилась в сопровождении Гедеоновского; потом пришла Марфа Тимофеевна с Лизой, за ними пришли остальные домочадцы;\r\nпотом приехала и любительница музыки, Беленицына, маленькая, худенькая дама, с почти ребяческим,\r\nусталым и красивым личиком, в шумящем черном платье, с пестрым веером и толстыми золотыми браслетами;\r\nприехал и муж ее, краснощекий, пухлый человек с большими ногами и руками, с белыми ресницами и неподвижной улыбкой на толстых губах;\r\nв гостях жена никогда с ним не говорила, а дома, в минуты нежности, называла его своим поросеночком; Паншин вернулся: очень стало людно и шумно в комнатах.\r\nЛаврецкому такое множество народа было не по нутру; особенно сердила его Беленицына, которая то и дело глядела на него в лорнет.\r\nОн бы тотчас ушел, если б не Лиза:\r\nему хотелось сказать ей два слова наедине, но он долго не мог улучить удобное мгновенье и довольствовался тем, что с тайной радостью следил за нею взором;\r\nникогда ее лицо не казалось ему благородней и милей.\r\nОна много выигрывала от близости Беленицыной.\r\nТа беспрестанно двигалась на стуле, поводила своими узкими плечиками, смеялась изнеженным смехом и то щурилась, то вдруг широко раскрывала глаза.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Вот почему, смотря на такой юношеский порыв в залу театра даже седовласого старца, хотя, впрочем, не совсем седовласого, а так, около пятидесяти лет,\r\nплешивенького, и вообще человека с виду солидного свойства, капельдинер невольно вспомнил высокие слова Гамлета, датского принца:\r\nКогда уж старость падает так страшно,\r\nЧто ж юность? и т. д. и, как было сказано выше, накосился на боковой карман фрака, в надежде увидеть кинжал. Но там был только один бумажник, и более ничего.\r\nВлетев в театр, Иван Андреевич мигом облетел взглядом все ложи второго яруса, и - о ужас! сердце его замерло: она была здесь! она сидела в ложе!\r\nТут был и генерал Половицын с супругою и свояченицею; тут был и адъютант генерала - чрезвычайно ловкий молодой человек; тут был еще один статский.\r\n.. Иван Андреевич напряг все внимание, всю остроту зрения, но - о, ужас! статский человек предательски спрятался за адъютанта и остался во мраке неизвестности.\r\nОна была здесь, а между тем сказала, что будет вовсе не здесь!\r\nВот эта-то двойственность, проявлявшаяся с некоторого времени на каждом шагу Глафиры Петровны, и убивала Ивана Андреевича.\r\nВот этот-то статский юноша и поверг его, наконец, в совершенное отчаяние. Он опустился в кресла совсем пораженный. Отчего бы, кажется? Случай очень простой...\r\nНужно заметить, что кресла Ивана Андреевича приходились именно возле бенуара, и вдобавок предательская ложа второго яруса приходилась прямо над его креслами,\r\nтак что он, к величайшей своей неприятности, решительно ничего не мог заметить, что делалось над его головою.\r\nЗато он злился и горячился, как самовар. Весь первый акт прошел для него незаметно, то есть он не слыхал ни одной ноты.\r\nГоворят, что музыка тем и хороша, что можно настроить музыкальные впечатления под лад всякого ощущения.\r\nРадующийся человек найдет в звуках радость, печальный - печаль; в ушах Ивана Андреевича завывала целая буря.\r\nК довершению досады, сзади, спереди, сбоку кричали такие страшные голоса, что у Ивана Андреевича разрывалось сердце. Наконец акт кончился.\r\nНо в ту минуту, как падал занавес, с нашим героем случилось такое приключение, которое никакое перо не опишет.\r\nСлучается, что иногда с верхних ярусов лож слетает афишка. Когда пьеса скучна и зрители зевают, для них это целое приключение.\r\nОсобенно с участием смотрят они на полет этой чрезвычайно мягкой бумаги с самого верхнего яруса и находят приятность следить за ее путешествием зигзагами до самых кресел,\r\nгде она непременно уляжется на чью-нибудь вовсе не приготовленную этому случаю голову.\r\nДействительно, очень любопытно смотреть, как эта голова сконфузится (потому что она непременно сконфузится).\r\nМне всегда тоже бывает страшно за дамские бинокли, которые лежат зачастую на бордюрах лож:\r\nмне все так и кажется, что они вот тотчас слетят на чью-нибудь не приготовленную к этому случаю голову.\r\nНо я вижу, что некстати сделал такое трагическое примечание, и потому отсылаю его к фельетонам тех газет, которые предохраняют от обманов, от недобросовестности, от тараканов,\r\nесли они у вас есть в доме, рекомендуя известного господина Принчипе,\r\nстрашного врага и противника всех тараканов на свете, не только русских, но даже и иностранных, как-то пруссаков и проч.\r\nНо с Иваном Андреевичем случилось приключение, до сих пор еще нигде не описанное. К нему слетела на голову, - как уже сказано, довольно плешивую, - не афишка.\r\nПризнаюсь, я даже совещусь сказать, что к нему слетело на голову, потому что действительно как-то совестно объявить, что на почтенную и обнаженную,\r\nто есть отчасти лишенную волос, голову ревнивого, раздраженного Ивана Андреевича слетел такой безнравственный предмет, как например любовная раздушенная записочка.\r\nПо крайней мере бедный Иван Андреевич, совершенно не приготовленный к этому непредвиденному и безобразному случаю,\r\nвздрогнул так, как будто поймал на своей голове мышь или другого какого-нибудь дикого зверя.\r\nЧто записка была любовного содержания, в этом ошибаться было нельзя.\r\nОна была писана на раздушенной бумажке, совершенно так, как пишутся записки в романах, и сложена в предательски малую форму, так что ее можно было скрыть под дамской перчаткой.\r\nУпала же она, вероятно, по случаю, во время самой передачи:\r\nкак-нибудь спрашивали, например, афишку, и уж записочка проворно была ввернута в эту афишку, уже передавалась в известные руки,\r\nно один миг, может быть, нечаянный толчок адъютанта, чрезвычайно ловко извинившегося в своей неловкости,\r\n- и записочка выскользнула из маленькой дрожавшей от смущения ручки, а статский юноша, уже протягивавший свою нетерпеливую руку,\r\nвдруг получает, вместо записки, одну афишку, с которой решительно не знает, что делать.\r\nНеприятный, странный случай! совершенная правда; но, согласитесь сами, Ивану Андреевичу было еще неприятнее.\r\n- Predestine, - прошептал он, обливаясь холодным потом и сжимая записочку в руках, - predestine! Пуля найдет виноватого! - промелькнуло в его голове.\r\n- Нет, не то! Чем же я виноват? А вот там есть другая пословица: на бедного Макара и так далее.\r\nНо мало ли что начнет перезванивать в голове, оглушенной таким внезапным происшествием! Иван Андреевич сидел на стуле окостенев, как говорится, ни жив ни мертв.\r\nОн уверен был, что его приключение замечено со всех сторон, несмотря на то, что во всей зале, в это самое время, началась суматоха и вызов певицы.\r\nОн сидел так сконфузившись, так покраснев и не смея поднять глаз,\r\nкак будто с ним случилась какая-нибудь неожиданная неприятность, какой-нибудь диссонанс в прекрасном многолюдном обществе.\r\nНаконец он решился поднять глаза.\r\n- Приятно пели-с! - заметил он одному франту, сидевшему по левую его сторону.\r\nФрант, который был в последней степени энтузиазма и хлопал руками, но преимущественно выезжал на ногах,\r\nбегло и рассеянно взглянул на Ивана Андреевича и тотчас же, сделав руками щиток над своим ртом, чтоб было слышнее, крикнул имя певицы.\r\nИван Андреевич, который еще никогда не слыхал подобной глотки, был в восторге. \"Ничего не заметил!\" - подумал он и обратился назад.\r\nНо толстый господин, сидевший сзади его, теперь в свою очередь стал к нему задом и лорнировал ложи. \"Тоже хорошо!\" - подумал Иван Андреевич. Впереди, разумеется, ничего не видали.\r\nОн робко и с радостной надеждой покосился на бенуар, возле которого были его кресла, и вздрогнул от самого неприятного чувства.\r\nТам сидела прекрасная дама, которая, закрыв рот платком и упав на спинку кресел, хохотала как исступленная.\r\n- Ох уж эти мне женщины! - прошептал Иван Андреевич и пустился по ногам зрителей к выходу.\r\nТеперь я предлагаю решить самим читателям, я прошу их самих рассудить меня с Иваном Андреевичем.\r\nНеужели прав был он в эту минуту? Большой театр, как известно, заключает в себе четыре яруса лож и пятый ярус - галерею.\r\nПочему же непременно предположить, что записка упала именно из одной ложи, именно из этой самой, а не другой какой-нибудь, - например хоть из пятого яруса, где тоже бывают дамы?\r\nНо страсть исключительна, а ревность - самая исключительная страсть в мире.\r\nИван Андреевич бросился в фойе, стал у лампы, сломал печать и прочел:\r\n\"Сегодня, сейчас после спектакля, в Г-вой, на углу *ского переулка, в доме K*, в третьем этаже, направо от лестницы. Вход с подъезда. Будь там, sans fautе, ради бога\".\r\nРуки Иван Андреевич не узнал, но сомнения нет: назначалось свидание. \"Поймать, изловить и пресечь зло в самом начале\" - была первая идея Ивана Андреевича.\r\nЕму было пришло в голову изобличить теперь же, тут же на месте; но как это сделать? Иван Андреевич взбежал даже во второй ярус, но благоразумно воротился.\r\nРешительно, он не знал: куда бежать.\r\nОт нечего делать он забежал с другой стороны и посмотрел чрез открытую дверь чужой ложи на противоположную сторону.\r\nТак, так! во всех пяти ярусах по вертикальному направлению сидели молодые дамы и молодые люди.\r\nЗаписка могла упасть из всех пяти ярусов разом, потому что Иван Андреевич подозревал решительно все ярусы в заговоре против него.\r\nНо его ничто не исправило, никакие видимости. Весь второй акт он бегал по всем коридорам и нигде не находил спокойствия духа.\r\nОн было сунулся в кассу театра, в надежде узнать от кассира имена особ, взявших ложи во всех четырех ярусах, но касса уже была заперта.\r\nНаконец раздались неистовые восклицания и аплодисменты. Представление кончилось.\r\nНачинались вызовы, и особенно гремели с самого верха два голоса - предводители обеих партий.\r\nНо не до них было дело Ивану Андреевичу. У него уже мелькнула мысль дальнейшего его поведения.\r\nОн надел бекешь и пустился в Г-вую, чтоб там застать, накрыть, изобличить и вообще поступить немного энергичнее, чем вчерашний день.\r\nОн скоро нашел дом и уже ступил на подъезд, как вдруг, словно под руками у него, прошмыгнула фигура франта в пальто, обогнала его и пустилась по лестнице в третий этаж.\r\nИвану Андреевичу показалось, что это тот самый франт, хотя он не мог различить и тогда лицо этого франта.\r\nСердце в нем замерло. Франт обогнал его уже двумя лестницами. Наконец, он услышал, как отворилась дверь в третьем этаже, и отворилась без звонка, как будто ждали пришедшего.\r\nМолодой человек промелькнул в квартиру. Иван Андреевич достиг третьего этажа, когда не успели еще затворить эту дверь.\r\nОн хотел было постоять перед дверью, благоразумно продумать свой шаг, поробеть немного и потом уже решиться на что-нибудь очень решительное;\r\nно в эту самую минуту загремела карета у подъезда, с шумом отворились двери и чьи-то тяжелые шаги начали с кряхтом и кашлем свое восшествие в верхний этаж.\r\nИван Андреевич не устоял, отворил дверь и очутился в квартире со всею торжественностью оскорбленного мужа.\r\nНавстречу к нему бросилась горничная, вся в волнении, потом явился человек; но остановить Ивана Андреевича не было никакой возможности.\r\nКак бомба влетел он в покои и, пройдя две темные комнаты, вдруг очутился в спальне перед молодой, прекрасной дамой,\r\nкоторая вся трепетала от страха и смотрела на него с решительным ужасом, как будто не понимая, что вокруг нее делается.\r\nВ эту минуту послышались тяжелые шаги в соседней комнате, которые прямо шли в спальню: это были те самые шаги, которые всходили на лестницу.\r\n- Боже! это мой муж! - вскрикнула дама, всплеснув руками и побледнев белее своего пенюара.\r\nИван Андреевич почувствовал, что он не туда попал, что сделал глупую, детскую выходку, что не обдумал хорошо своего шага, что не поробел достаточно на лестнице.\r\nНо делать было нечего. Уже отворилась дверь, уже тяжелый муж, если только судить по его тяжелым шагам, входил в комнату...\r\nНе знаю, за кого принял себя Иван Андреевич в эту минуту!\r\nне знаю, что ему помешало прямо стать навстречу мужа, объявить, что попался впросак, сознаться, что бессознательно поступил неприличнейшим образом,\r\nпопросить извинения и скрыться, - конечно, не с большою честью, конечно, не со славою, но по крайней мере уйти благородным, откровенным образом.\r\nНо нет, Иван Андреевич опять поступил как мальчик, как будто бы считал себя Дон-Жуаном или Ловеласом!\r\nОн сначала прикрылся занавесками у кровати, а потом, когда почувствовал себя в полном упадке духа, припал на землю и бессмысленно полез под кровать.\r\nИспуг подействовал на него сильнее благоразумия, и Иван Андреевич, сам оскорбленный муж,\r\nили по крайней мере считавший себя таким, не вынес встречи с другим мужем - может быть, боясь оскорбить его своим присутствием.\r\nТак или не так, но он очутился под кроватью, решительно не понимая, как это сделалось. Но, что всего было удивительнее, дама не оказала никакой оппозиции.\r\nОна не закричала, видя, как чрезвычайно странный пожилой господин ищет убежища в ее спальне. Решительно, она была так испугана, что, по всей вероятности, у нее отнялся язык.\r\nМуж вошел, охая и кряхтя, поздоровался с женой нараспев, самым старческим образом, и свалился на кресла так, как будто только что принес бремя дров.\r\nРаздался глухой и продолжительный кашель.\r\nИван Андреевич, превратившийся из разъяренного тигра в ягненка, оробев и присмирев, как мышонок перед котом,\r\nедва смел дышать от испуга, хотя и мог бы знать, по собственному опыту, что не все оскорбленные мужья кусаются.\r\nНо это не пришло ему в голову или от недостатка соображения, или от другого какого-нибудь припадка.\r\nОсторожно, тихонько, ощупью начал он оправляться под кроватью, чтоб как-нибудь улечься удобнее.\r\nКаково же было его изумление, когда он ощупал рукою предмет, который, к его величайшему изумлению, пошевелился и в свою очередь схватил его за руку! Под кроватью был другой человек...\r\n- Кто это? - шепнул Иван Андреевич.\r\n- Ну, так я вам и сказал сейчас, кто я такой! - прошептал странный незнакомец. - Лежите и молчите, коли попались впросак !\n - Однако же...\n - Молчать!\r\nИ посторонний человек (потому что под кроватью довольно было и одного), посторонний человек стиснул в своем кулаке руку Ивана Андреевича так, что тот едва не вскрикнул от боли.\r\n- Милостивый государь...\n - Тсс!\n - Так не жмите же меня, или я закричу.\n - Ну-ка, закричите! попробуйте!\r\nИван Андреевич покраснел от стыда. Незнакомец был суров и сердит.\r\nМожет быть, это был человек, испытавший не раз гонения судьбы и не раз находившийся в стесненном положении; но Иван Андреевич был новичок и задыхался от тесноты.\r\nКровь била ему в голову. Однако ж нечего было делать: нужно было лежать ничком. Иван Андреевич покорился и замолчал.\r\n- Я, душенька, был, - начал муж, - я, душенька, был у Павла Иваныча.\r\nСели мы играть в преферанс, да так, кхи-кхи-кхи! (он закашлялся) так... кхи! так спина... кхи! ну ее!.. кхи! кхи! кхи!\r\nИ старичок погрузился в свой кашель.\r\n- Спина... - проговорил он наконец со слезами на глазах, - спина разболелась... геморрой проклятый! Ни стать, ни сесть... ни сесть! Акхи,кхи,кхи!\r\nИ казалось, что вновь начавшемуся кашлю суждено было прожить гораздо долее, чем старичку, обладателю этого кашля.\r\nСтаричок что-то ворчал языком в промежутках, но решительно ничего нельзя было разобрать.\r\n- Милостивый государь, ради бога, подвиньтесь! - прошептал несчастный Иван Андреевич.\n - Куда прикажете? места нет.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": ".. в вожжи ногами замотался...\r\nМне, и отцу моему, да и самому графу сначала это смешно показалось, как он кувыркнулся, а тут вижу я,\r\nчто лошади внизу, у моста, зацепили колесом за надолбу и стали, а он не поднимается и не ворочается.\r\n..\r\nБлиже подъехали, я гляжу, он весь серый, в пыли, и на лице даже носа не значится, а только трещина, и из нее кровь...\r\nГраф велели остановиться, сошли, посмотрели и говорят: \"Убит\". Погрозились мне дома за это выпороть и велели скорей в монастырь ехать.\r\nОттуда людей послали на мост, а граф там с игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары целый обоз пошел с овсом, и с мукою, и с сушеными карасями,\r\nа меня отец кнутом в монастыре за сараем по штанам продрал, но настояще пороть не стали, потому что мне, по моей должности, сейчас опять верхом надо было садиться.\r\nТем это дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении этот монах, которого я засек, и опять, как баба, плачет. Я говорю:\r\n\"Чего тебе от меня надо? пошел прочь!\"\n А он отвечает:\n \"Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил\".\r\n\"Ну, мало чего нет, - отвечаю. - Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено\".\r\n\"Кончено-то, - говорит, - это действительно так, и я тебе очень за это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе, что знаешь ли ты, что ты у нее _моленый_ сын?\r\n\"\r\n\"Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не раз сказывала\".\r\n\"А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты _сын обещанный_?\"\n \"Как это так?\"\n \"А так, - говорит, - что ты богу обещан\".\r\n\"Кто же меня ему обещал?\"\n \"Мать твоя\".\n \"Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет, а то ты, может быть, это выдумал\".\r\n\"Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя\".\n \"Почему?\"\r\n\"Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает.\r\nА если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостоверение\".\r\n\"Хочу, - отвечаю, - только какое же знамение?\"\r\n\"А вот, - говорит, - тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь,\r\nпока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы\".\r\n\"Чудесно, - отвечаю, - согласен и ожидаю\".\r\nОн и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся.\r\nНо только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, - к новоявленным мощам (*15) маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли,\r\n- и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом, лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит:\r\n\"Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монастырь - они тебя пустят\".\r\nЯ отвечаю:\n \"Это с какой стати?\"\n А он говорит:\n \"Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь\".\r\nДумаю, ладно;\r\nнадо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с этим встал, запряг с отцом лошадей, и выезжаем,\r\nа гора здесь прекрутая-крутищая, и сбоку обрыв, в котором тогда невесть что народу погибало.\r\nГраф и говорит:\r\n\"Смотри, Голован, осторожнее\".\r\nА я на это ловок был, и хоть вожжи от дышловых, которым надо спускать, в руках у кучера, но я много умел отцу помогать.\r\nУ него дышловики были сильные и опористые:\r\nмогли так спускать, что просто хвостом на землю садились, но один из них, подлец,\r\nс астрономией был - как только его сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда на небо созерцает.\r\nЭти астрономы в корню - нет их хуже, а особенно в дышле они самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор завсегда смотри,\r\nпотому что астроном сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда попадает.\r\nВсе это я, разумеется, за своим астрономом знал и всегда помогал отцу:\r\nсвоих подседельную и подручную, бывало, на левом локте поводами держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходятся, а дышло у них промежду крупов,\r\nа у самого у меня кнут всегда наготове, у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем.\r\nТак и на этот раз:\r\nспускаем экипаж, и я верчусь, знаете, перед дышлом и кнутом астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не чует,\r\nвесь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и посунулся.\r\n.\r\n.\r\nТормоз лопнул! Я кричу отцу: \"Держи! держи!\" И он сам орет: \"Держи! держи!\r\n\" А уж чего держать, когда весь шестерик как прокаженные несутся и сами ничего не видят, а перед глазами у меня вдруг что-то стрекнуло, и смотрю, отец с козел долой летит.\r\n.. вожжа оборвалась... А впереди та страшная пропасть...\r\nНе знаю, жалко ли мне господ или себя стало, но только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло и на конце повис...\r\nНе знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и.\r\n.. гляжу, уже моих передовых нет, как отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в коренных, которых я дышлом подавил.\r\nТут только я опомнился и пришел в страх, и руки у меня оторвались, и я полетел и ничего уже не помню.\r\nОчнулся я тоже не знаю через сколько времени и вижу, что я в какой-то избе и здоровый мужик говорит мне:\r\n\"Ну что, неужели ты, малый, жив?\"\r\nЯ отвечаю:\n \"Должно быть, жив\".\n \"А помнишь ли, - говорит, - что с тобою было?\"\r\nЯ стал припоминать и вспомнил, как нас лошади понесли и я на конец дышла бросился и повис над ямищей; а что дальше было - не знаю.\n А мужик и улыбается:\r\n\"Да и где же, - говорит, - тебе это знать.\r\nТуда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо не долетели - расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла:\r\nкак на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз как на салазках и скатился.\r\nДумали, мертвый совсем, а глядим - ты дышишь, только воздухом дух оморило.\r\nНу, а теперь, - говорит, - если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть\".\r\nЯ и поехал, но только всю дорогу ничего не говорил, а слушал, как этот мужик, который меня вез, все на гармонии \"барыню\" играл.\r\nКак мы приехали в Воронеж, граф призвал меня в комнаты и говорит графинюшке:\r\n\"Вот, - говорит, - мы, графинюшка, этому мальчишке спасением своей жизни обязаны\".\n Графиня только головою закачала, а граф говорит:\r\n\"Проси у меня, Голован, что хочешь, - я все тебе сделаю\".\n Я говорю:\n \"Я не знаю, чего просить!\"\n А он говорит:\r\n\"Ну, чего тебе хочется?\"\n А я думал-думал да говорю:\n \"Гармонию\".\n Граф засмеялся и говорит:\r\n\"Ну, ты взаправду дурак, а впрочем, это само собою, я сам, когда придет время, про тебя вспомню, а гармонию, - говорит, - ему сейчас же купить\".\r\nЛакей сходил в лавки и приносит мне на конюшню гармонию.\n \"На, - говорит, - играй\".\r\nЯ было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не умею, и сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под сарая и украли.\r\nМне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться да тогда же, как монах советовал, в монастырь проситься;\r\nа я, сам не знаю зачем, себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и оттого пошел от одной стражбы к другой,\r\nвсе более и более претерпевая, но нигде не погни, пока все мне монахом в видении предреченное в настоящем житейском исполнении оправдалось за мое недоверие.\r\n3\r\n- Не успел я, по сем облагодетельствовании своих господ, вернуться с ними домой на новых лошадях,\r\nкоих мы в Воронеже опять шестерик собрали, как прилучилося мне завесть у себя в конюшне на полочке хохлатых голубей - голубя и голубочку.\r\nГолубь был глинистого пера, а голубочка беленькая и такая красноногенькая, прехорошенькая!.\r\n. Очень они мне нравились: особенно, бывало, когда голубь ночью воркует, так это приятно слушать, а днем они между лошадей летают и в ясли садятся, корм клюют и сами с собою целуются.\r\n.. Утешно на все на это молодому ребенку смотреть.\r\nИ пошли у них после этого целования дети; одну пару вывели, и опять эти растут, а они целовались-целовались, да и опять на яички сели и еще вывели...\r\nМаленькие такие это голубяточки, точно в шерсти, а пера нет, и желтые, как бывают ядрышки на траве,\r\nчто зовут \"кошачьи просвирки\", а носы притом хуже, как у черкесских князей, здоровенные.\r\n.. Стал я их, этих голубяток, разглядывать и, чтобы их не помять, взял одного за носик и смотрел, смотрел на него и засмотрелся, какой он нежный, а голубь его у меня все отбивает.\r\nЯ с ним и забавлялся - все его этим голубенком дразню; да потом как стал пичужку назад в гнездо класть, а он уже и не дышит.\r\nЭтакая досада; я его и в горстях-то грел и дышал на него, все оживить хотел; нет, пропал да и полно! Я рассердился, взял да и вышвырнул его вон за окно.\r\nНу ничего; другой в гнезде остался, а этого дохлого, откуда ни возьмись, белая кошка какая-то мимо бежала, и подхватила, и помчала.\r\nИ я ее, эту кошку, еще хорошо заметил, что она вся белая, а на лобочке, как шапочка, черное пятнышко. Ну да думаю себе, прах с ней - пусть она мертвого ест.\r\nНо только ночью я сплю и вдруг слышу, на полочке над моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется.\r\nЯ вскочил и гляжу, а ночь лунная, и мне видно, что это опять та же кошечка белая уже другого, живого моего голубенка тащит.\r\n\"Ну, - думаю, - нет, зачем же, мол, это так делать?\" - да вдогонку за нею и швырнул сапогом, но только не попал, - так она моего голубенка унесла и, верно, где-нибудь съела.\r\nОсиротели мои голубки, но недолго поскучали и начали опять целоваться, и опять у них парка детей готовы, а та проклятая кошка опять как тут...\r\nЛихо ее знает, как это она все это наблюдала, но только гляжу я, один раз она среди белого дня опять голубенка волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было.\r\nНо зато же я решился ее пробрать и настроил в окне такой силок, что чуть она ночью морду показала, тут ее сейчас и прихлопнуло, и она сидит и жалится, мяучит.\r\nЯ ее сейчас из силка вынул, воткнул ее мордою и передними лапами в голенище, в сапог, чтобы она не царапалась,\r\nа задние лапки вместе с хвостом забрал в левую руку, в рукавицу, а в правую кнут со стены снял, да и пошел ее на своей кровати учить.\r\nКнутов, я думаю, сотни полторы я ей закатил, и то изо всей силы, до того, что она даже и биться перестала.\r\nТогда я ее из сапога вынул и думаю: издохла или не издохла? Сем, думаю, испробовать, жива она или нет?\r\nи положил я ее на порог да топориком хвост ей и отсек: она этак \"мяя\", вся вздрогнула и перекрутилась раз десять, да и побежала.\r\n\"Хорошо, - думаю, - теперь ты сюда небось в другой раз на моих голубят не пойдешь\";\r\nа чтобы ей еще страшнее было, так я наутро взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил и очень этим был доволен.\r\nНо только так через час или не более как через два, смотрю, вбегает графинина горничная,\r\nкоторая отроду у нас на конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит:\r\n\"Ага, ага! вот это кто! вот это кто!\"\n Я говорю:\n \"Что такое?\"\r\n\"Это ты, - говорит, - Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь у тебя ее хвостик над окном приколочен?\"\n Я говорю:\r\n\"Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен?\"\n \"А как же ты, - говорит, - это смел?\"\r\n\"А она, мол, как смела моих голубят есть?\"\n \"Ну, важное дело твои голубята!\"\r\n\"Да и кошка, мол, тоже небольшая барыня\".\n Я уже, знаете, на возрасте-то поругиваться стал.\n \"Что, - говорю, - за штука такая кошка\".\n А та стрекоза:\r\n\"Как ты эдак смеешь говорить:\r\nты разве не знаешь, что это моя кошка и ее сама графиня ласкала\", - да с этим ручкою хвать меня по щеке, а я,\r\nкак сам тоже с детства был скор на руку, долго не думая, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии.\r\n..\r\nБоже мой, что тут поднялось!\r\nПовели меня в контору к немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и потом с конюшни долой и в аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить.\r\n..\r\nОтодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рогожке снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить.\r\n.. это уже домучило меня до того, что я думал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью докончить.\r\nПрипас я себе крепкую сахарную веревочку, у лакейчонка ее выпросил, и пошел вечером выкупался, а оттудова в осиновый лесок за огуменником,\r\nстал на колены, помолился за вся християны, привязал ту веревочку за сук, затравил петлю и всунул в нее голову.\r\nОсталося скакнуть, да и вся б недолга была.\r\n.\r\n.\r\nЯ бы все это от своего характера пресвободно и исполнил, но только что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу,\r\nуже я на земле лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется - белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды и сверкают.\r\n\"Что это, - говорит, - ты, батрак, делаешь?\"\n \"А тебе, мол, что до меня за надобность?\"\n \"Или, - пристает, - тебе жить худо?\"\r\n\"Видно, - говорю, - не сахарно\".\n \"Так чем своей рукой вешаться, пойдем, - говорит, - лучше с нами жить, авось иначе повиснешь\".\r\n\"А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?\"\r\n\"Воры, - говорит, - мы и воры и мошенники\".\n \"Да; вот видишь, - говорю, - а при случае, мол, вы, пожалуй, небось и людей режете?\"\n \"Случается, - говорит, - и это действуем\".\r\nЯ подумал-подумал, что тут делать:\r\nдома завтра и послезавтра опять все то же самое, стой на дорожке на коленях да тюп да тюп молоточком камешки бей,\r\nа у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах одно слышание было,\r\nкак надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "С одной стороны, ничто так не обеспечивает благонамеренный человеческий труд, как общая тишина,\r\nс другой стороны, что же может нам гарантировать тишину, как не благонамеренный человеческий труд?\r\nЭти две великие общественные силы неразрывны (Митенька соединил при этом пальцы обеих рук и сделал вид, что не может их растащить),\r\nи если мы взглянем на дело глазами проницательными, то поймем, что в тесном их единении лежит залог нашего славного будущего.\r\nТем не менее, взирая на предмет беспристрастно, я не могу не сказать, что нам еще многого кой-чего в этом смысле недостает,\r\nа если принять в соображение с одной стороны славянскую распущенность,\r\nа с другой стороны, что время никогда терять не следует, то мы естественно придем к заключению, что дело не ждет и что необходимо приступить к нему немедленно.\r\nEheu, Posthume, Posthume! - так предостерегает нас древний поэт (69), и мы не имеем права не воспользоваться его советом.\r\nИтак, господа, бодрость и смелость! Будем вместе работать и вместе надеяться. С своей стороны, я всегда, как вы знаете, готов ходатайствовать перед высшим начальством за достойнейших.\r\nТакова была, в первый раз по возобновлении, вступительная речь Митеньки.\r\nПравитель канцелярии сейчас же определил ее достоинство, сказав, что это речь без подлежащего, без сказуемого и без связки, но \"преданные\" поняли.\r\nС своей стороны, хотя я и согласен с мнением правителя канцелярии, но нахожу, что такого рода красноречие составляет истинное благополучие и положительный ресурс при нашей бедности.\r\nС помощью его можно администрировать, можно издавать журналы, можно даже написать целый трактат о бессмертии души.\r\nРазумеется, если б у нас были другие средства, если б мы, по крайней мере, впрямь желали что-нибудь сказать, - тогда дело другое;\r\nа то ведь и сказать-то мы ничего не хотим, а только так, зря выбрасываем слова из гортани, потому что на языке болона (70) выросла.\r\nСтало быть, тут речи без подлежащего, сказуемого и связки приходятся именно как раз впору.\r\nВо-первых, обилие словотечения может обмануть слушателя; во-вторых, ежели слушатель и не обманется, то что же он сделает? - плюнет и отойдет прочь - и ничего больше.\r\nСказав свое слово. Козелков не устыдился, как делывал это прежде, но зажмурил глаза и представился утомленным.\r\n- Без вашества к нам \"земские учреждения\" пришли-с, - робко молвил правитель канцелярии.\r\n- Будем орудовать-с.\n - Прикажете, вашество, распоряжение сделать?\n - Будем распоряжаться-с.\r\nПрисутствующие думали, что Козелков вновь вступает в состояние единословия, однако ошиблись.\r\nДействительно, он несколько минут простоял словно отуманенный, но так как закваска была положена,\r\nто не успели слушатели оглянуться, как уже толчея была в исправности и по-прежнему толкла безостановочно.\r\n- \"Земские учреждения\", messieurs, - сказал он, - вот часть той перспективы, которая виднеется перед нами в будущем.\r\nВсе картины, messieurs, пишутся по частям и постепенно, и ни одна из них никогда еще не являлась на свет вдруг, готовою во всех своих частях.\r\nНачатая с известного пункта, картина растет, растет, развивается, развивается, все дальше и дальше, покуда,\r\nнаконец, художник не почувствует потребности довершить начатое, осветив дело рук своих лучами солнца.\r\nИ все в мире следует этому мудрому закону постепенности. Все живет, все работает, все делает свое дело потихоньку и не спеша. Все смотрит вперед, messieurs.\r\nИ я почитаю себя счастливым, что могу быть перед вами истолкователем тех чувств, которыми более или менее всякий из вас волнуется.\r\nДа; еще в школах нас заставляли заучивать мудрое изречение: \"Надежда утешает царя на троне, земледельца за сохою, страждущего на одре смерти\", и еще:\r\nНадежда! кроткая посланница небес (71).\r\nИ я нахожу, что незабвенные наши педагоги очень хорошо поступали, что упражняли наши молодые умы подобными изречениями.\r\nИтак, повторяю: картина еще не нарисована, но она будет нарисована - в этом порукою вам...\r\n_я_!\r\nЯ многое мог бы сказать вам по этому поводу, о многом желал бы условиться, объясниться, посоветоваться (я человек,\r\nmessieurs, и, как человек, могу ошибаться), но нахожу полезнейшим оставить этот предмет до времени.\r\nА покамест, messieurs, подумайте! и ежели встретите какие-либо сомнения, обращайтесь ко мне с полною откровенностью. Подумайте, messieurs.\r\nЕдинодушное \"ура!\" было ответом на эту новую предику обожаемого начальника. Но Козелков уже утомился и только махнул рукой на шумные заявления \"преданных\".\r\nДело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он может теперь сделать, - это лечь спать.\r\nОтходя на сон грядущий, он старался дать себе отчет в том, что он делал и говорил в течение дня, - и не мог.\r\nВо сне тоже ничего не видал. Тем не менее дал себе слово и впредь поступать точно таким же образом.\r\nА на дворе между тем не на шутку разыгралась весна. Крыши домов уж сухи; на обнаженных от льдяного черепа улицах стоят лужи; солнце на пригреве печет совершенно по-летнему.\r\nПрилетели с юга птицы и стали вить гнезда; жаворонок кружится и заливается в вышине колокольчиком.\r\nПоползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка. Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.\r\n- Не могу я ноченьки спать! все тебя, ненаглядного, вижу! - говорит она старому, дряхлому мужу своему.\r\n- Спи! - рычит старый муж и, перекрестивши рот, перевертывается на другой бок.\r\nСловом, все, все улицы города Семиозерска переполнены какою-то особенною, горячею атмосферой.\r\nМитенька тоже ощущает на себе признаки всемогущей весны. Во-первых, на лице у него появилось бесчисленное множество прыщей, что очень к нему не идет.\r\nКаждый раз, вечером, перед сном, он садится перед зеркалом и спрашивает камердинера своего Ивана:\r\n- А что, брат, кажется, уж и в самом деле весна?\n - Сами видите! - угрюмо отвечает Иван.\n - Много?\n - Не есть числа!\n - Дай пудру!\r\nВо-вторых, он каждый день, около сумерек, пробирается окольными переулками к дому, занимаемому баронессой фон Цанарцт. В отдалении, на почтенном расстоянии, реют квартальные.\r\nНо административные заботы парализируют все, даже порывы любви. Нет той силы, нет той страсти, которая изгнала бы из головы Митеньки земские учреждения.\r\n\"Что такое земские учреждения?\" - спрашивает он себя сто раз на дню, и хотя объяснить не может, но понимает, чувствует, что понимает.\r\nИ таким образом влияние весны уничтожается само собою и выражается в одних прыщах.\r\nНапрасно хочет он забыть свои преждевременные опасения, напрасно хочет упиться вином любви:\r\nв ту самую минуту, когда уста его уже отваживаются прикоснуться к чаше, вдруг что-то словно кольнет его в бок: \"А про земские-то учреждения и забыл?\r\n\"\r\n- Вы не поверите, Marie, как я озабочен! - говорит он баронессе, которая смотрит на него отчасти с досадой, отчасти иронически, - эти земские учреждения.\r\n.. я начинаю, наконец, думать о нигилизме! (72)\r\n- Так вы...\r\nнигилист? - произносит баронесса и смотрит еще насмешливее, как будто хочет сказать: \"Базаров никогда не позволил бы себе поступать таким нелепым образом с хорошенькой женщиной...\"\r\n- Скажу вам, Marie, по секрету: мы все, сколько нас ни есть, мы все немножко нигилисты...\r\nда! Разумеется, мы обязаны покамест держать это под спудом, но ведь шила в мешке не утаишь, и истина, bon gre, mal gre [волей-неволей], должна же когда-нибудь открыться!\r\nБаронесса с изумлением слушает это нового рода признание, но оно начинает интересовать ее.\r\n- Au fait [на самом деле], что такое нигилизм? - продолжает ораторствовать Митенька, - откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения, урезоньте стриженых девиц...\r\nи, спрашиваю я вас, что вы получите в результате? Вы получите: vanitum vanitatum et omnium vanitatum (73), и больше ничего!\r\nНо разве это неправда? разве все мы, начиная с того древнего философа, который в первый раз выразил эту мысль, не согласны насчет этого?\r\nМитенька наклоняется очень близко к плечу баронессы и заискивающими глазами смотрит ей в лицо.\n - Не нужно только бунтовать, - прибавляет он нежно.\r\n- Но надеюсь, что вы бунтовать не будете?\n - Конечно, против вас, Marie, какой же бунт с моей стороны возможен?\n - Ну, а _не против_ меня? - допрашивает Marie.\r\n- Вы меня не знаете, Marie, - говорит он таинственно, - я совсем не таков, каким кажусь с первого взгляда. Конечно, я служу...\r\nно ведь я честолюбив! Marie! поймите, ведь я честолюбив!\r\nОткиньте это, вглядитесь в меня пристальнее - и вы увидите, что административная оболочка далеко не исчерпывает всего моего содержания!\r\n- Итак... вы повстанец?\r\n- Я не говорю этого, баронесса, - опять-таки, зачем впадать в крайности? - но я могу...\r\nя во всяком случае могу сохранить свою независимость! Этого, я надеюсь, никто от меня не отнимет!\r\nМитенька чувствует, что он все более и более запутывается, но приход барона очень кстати выводит его из неловкого положения.\r\n- А знаешь ли, Шарль, ведь Дмитрий Павлыч хочет идти... как еще это в газетах пишут... \"до лясу\", кажется? (74) - продолжает приставать баронесса.\r\n- Что ж, вашество, в городской лес уединиться изволите? - любезно шутит барон.\r\n- Баронесса меня просто сегодня преследует... но, серьезно, у меня есть много кой о чем переговорить с вами, барон!\r\n- К вашим услугам, вашество.\n - Во-первых, барон, как хотите, а эти земские учреждения ужасно заботят меня...\r\n- Что же в особенности внушает вашеству опасения?\r\n- Нет, не опасения собственно, но...\r\nкак хотите, а это предмет такой важности, что прежде, нежели приступить к нему, необходимо, по моему мнению, обсудить его внимательно и со всех сторон.\r\n- Я, с своей стороны, полагаю, вашество, что нам предстоит только исполнить...\r\n- Исполнить - это так; но, с другой стороны, нельзя не принять во внимание и того, что и при самом исполнении необходимо принять меры к обеспечению некоторой свободы совести...\r\nБарон кусает губы; баронесса просто хохочет.\r\n- Нет, мсье Козелков, я вижу, что вы и в самом деле помышляете \"до лясу\"! - говорит она.\r\n- Вы смеетесь, баронесса, а между тем тут действительно идет дело о предмете первой важности.\r\nМитенька окончательно начинает гневаться, и разговор упадает сам собою.\r\nЧерез несколько минут он удаляется, сопровождаемый насмешливыми взглядами баронессы. В отдалении реют квартальные.\r\nНа другой день губернские остроумцы развозят по городу известие, что Козелков скрылся \"до лясу\" и что его даже видели в городском лесу токующим с тетеревами.\r\nДни проходят за днями; Митенька все болтает.\r\n- Вы поймите мою мысль, - твердит он каждый день правителю канцелярии, - я чего желаю?\r\nя желаю, чтобы у меня процветала промышленность, чтоб священное право собственности было вполне обеспечено,\r\nчтоб порядок ни под каким видом нарушен не был и, наконец, чтобы везде и на всем видна была рука!\r\nВы понимаете: \"рука\"!\r\nВот программа, с которою я выступаю на административное поприще, и натурально,\r\nчто покуда я не осуществлю всех своих предположений, покуда, так сказать, не увенчаю здания, я не буду в состоянии успокоиться.\r\nНе претендуйте же на меня, почтеннейший Разумник Семеныч, что я частенько-таки буду повторять вам: вперед! вперед! вперед!\r\nЕсть вещи, об которых никогда нельзя достаточно наговориться, и к числу их принадлежат именно те цели,\r\nо которых я вам говорю и которых достижение составляет всю задачу моей администрации.\r\nПовторяю:\r\nпокуда мы с вами не достигнем их, покуда я не приду к убеждению, что, где бы я ни был,\r\nрука моя все-таки везде будет давать себя чувствовать необременительным, но тем не менее равномерным давлением, - до тех пор, говорю, я не положу оружия.\r\nА теперь будем подписывать бумаги.\r\nРечи эти, ежедневно и регулярно повторяемые, до такой степени остервенили правителя канцелярии,\r\nчто он, несмотря на всю свою сдержанность и терпкость, несколько раз покушался крикнуть:\r\n\"молчать!\r\n\" И действительно, надо было войти в кожу этого человека, чтобы понять весь трагизм его положения.\r\nКаждый день, в течение нескольких часов, быть обязательным слушателем длинноухих речей и не иметь права заткнуть уши, убежать,\r\nплюнуть или иным образом выразить свои чувства, - как хотите, а такое положение может навести на мысль о самоубийстве.\r\nВо время этих речей почтеннейший Разумник Семеныч бледнел, и краснел, и ощущал в руках судорогу и даже чуть ли не колики в желудке.\r\nА Митенька между тем подписывал бумаги одна за другой и все болтал, все болтал.\r\n- Я бы желал, - ораторствовал он, - чтобы все, начиная от самого приближенного ко мне лица и до самого последнего субалтерн-офицера,\r\nпоняли мою мысль так же точно, как я ее сам понимаю.\r\nЯ желал бы собрать всю губернию, соединить, так сказать, на одно мгновение все административные рычаги в один пункт и сказать им: \"Господа! вот моя мысль! вот моя программа!\r\nПоймите, господа, что я вам говорю, и сообразуйтесь!\" Да-с, почтеннейший Разумник Семеныч, я был бы совершенно счастливым начальником, если б это оказалось возможным!\r\n- Что ж, вашество, это не трудно-с; можно завтра же оповестить-с, - отвечал правитель канцелярии, заранее обольщаясь мыслью, что часть лежащей на нем тяжести обрушится на других.\r\n- Вы полагаете оповестить здешних?\n - Точно так, здешних-с.\r\n- Да, это недурно; но все же это не то.\r\nЯ желал бы, чтобы вся губерния - понимаете, _вся_ губерния? - присутствовала при этой моей, так сказать, внутренней исповеди. Вы читали Карамзина?\r\n- Так точно-с.\n - Помните там одно место, когда Иоанн Грозный, убежденный добродетельным Сильвестром, решается... это может вам дать некоторую идею о том, чего бы именно я желал!\r\n- Осмелюсь, вашество, доложить, что царь Иван Васильевич не должен был испрашивать разрешения высшего начальства, чтоб устроить подобное торжество, а вашество...\r\nМитенька закручинился.\r\n- Да, - сказал он, - ведь я забываю об этих подробностях.\r\nДа, Разумник Семеныч, вся жизнь наша - подробности, и притом жалкие, несносные подробности! Желал бы парить, желал бы лететь - ан смотришь, крылья вдоль и поперек связаны!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Романическая ее жизнь, ее красота, ее род и отечество вскружили всем голову до того, что, если б можно было,\r\nкаждая знатная госпожа не пожалела бы дать половину своего имения, чтобы иметь при себе молдаванскую княжну.\r\nНыне в исступлении говорят: \"Ah! j'enrage, ma chere [Ах! я в бешенстве, моя дорогая (франц.)], что не могу иметь к вечеру NN райской птички\".\r\nТогда говорили вздыхая: \"Ах!\r\nмать моя, каков этот иностранный немец Миних, прислал сюда только одну молдаванскую княжну, а,\r\nсказывают наши, полонил их тысячу, да отослал к своим, в немецкую землю, - ну съела бы его зубами!\r\n\"\r\nСама государыня была в восхищении от Мариорицы, поместила ее в ближайшей от себя комнате между своими гоф[придворными (от нем.\r\nHof - двор)]-девицами, нарядила в полунациональную, полурусскую одежду, как можно богаче, и в учители русского языка выбрала для нее служащего при С.\r\n-петербургской академии де сиянс [Академии наук (франц. academis des sciences)] Василия Кирилловича Тредьяковского.\r\nЭтот вельми ученый муж каких языков не знал! На французском писал он стихи едва ли не лучше, нежели на русском; из Фенелонова Телемака воссоздал знаменитую \"Телемахиду\" {Прим.\r\nстр. 53}, с цитатами греческими, латинскими и прочими, и в два приема исчерпал весь гений Ролленя {Прим. стр.\r\n53}, своего учителя. И потому он должен был служить Мариорице, посредством французского языка, проводником к познанию русского.\r\nОбладая способностями необыкновенными и побуждаемая к изучению его силою внутреннею, творящею чудеса, она в несколько месяцев могла свободно изъясняться и на этом языке.\r\nМариорица не успела еще образумиться от зрелища новых и странных предметов, поразивших ее при дворе русском, от новой своей жизни,\r\nни в чем не сходной с той, которую вела в гареме хотинского паши, и успела уже под знамя своей красоты навербовать легион поклонников.\r\nЛесть мужчин, их услужливое внимание преследовали ее до того, что стали ей приторны; старухи, у которых не было дочек, называли ее ненаглядною;\r\nмолодые говорили, что они от нее без ума, наружно ласкали ее, как любимую игрушку, как любимицу государыни, но втайне ей завидовали.\r\nТак ведется со времен двух первых братьев! {Прим. стр. 54}\r\nГода, кажется, за два до приезда ее в Петербург, когда русские уполномоченные в Немирове [Польском местечке, пограничном с турецкими владениями. (Примеч. автора.\r\n)] вели переговоры с турками, старый паша, ее воспитатель, в шутку говорил, что если Мариорица не любит его,\r\nон уступит ее русскому послу Волынскому, о котором слава прошла тогда до Хотина.\r\n\"А молод ли он? хорош ли он?\" - шутя спрашивала Мариорица своего воспитателя.\r\nИ что ж?\r\nПо странному стечению обстоятельств, этот самый Волынской, когда она, по приезде в Петербург, остановилась в отведенной ей квартире,\r\nбыл первый из придворных, который ее встретил и от имени государыни поздравил с благополучным прибытием.\r\nУвидеть мужчину ловкого, статного, красивого, с глазами, проницающими насквозь сердца, с черными кудрями, свободно падающими на плеча (Волынской редко пудрился),\r\nи сделать сравнение с ним и турецким длиннобородым козлом или черным евнухом, значило с первого приступа склонить оружие.\r\nПри кабинет-министре, не знавшем иностранных языков, находился тогда переводчик, вовсе не любезный и непривлекательный. Лицо круглое, как мапемонда [карта полушарий (франц.\r\n)], синеватое, задавленное масленым галстуком, на котором покоился тучный, двумя ступенями, подбородок;\r\nбородавка на левой щеке, умильно-важная физиономия, крутой сияющий лоб,\r\nвделанный в мучной насаленный оклад с двумя мучными же мортирами по бокам и черным кошельком назади, одним словом, это все был сам Василий Кириллович Тредьяковский.\r\n\"Жаль, - думала Мариорица, - что этот дурной, а не этот пригожий мужчина, должен со мною объясняться\".\r\nВолынскому некогда было думать: увлеченный красотою молдаванки, он спешил выражаться красноречивым подлинником взоров и словами через своего толмача {Прим.\r\nстр. 54}. Слова эти дышали теплотою Востока и, благодаря верности перевода, щекотали сердце неопытной девушки, приводили ее в какое-то смущение, ей доселе неведомое.\r\nМариорица хотела знать фамилию посланного к ней от императрицы.\r\nПри имени Волынского княжна затрепетала.\r\nФатализм, которым она с малолетства была напитана, сказал ей, что это самый тот, неизбежимый ею, суженый ей роком, что она ведена с пепелища отцовского дома в Хотин и оттуда в страну,\r\nо которой и не мыслила никогда, потому единственно, что еще при рождении назначено ей любить русского, именно Волынского.\r\nПрибавьте к этому пламенное воображение и кипучую кровь, весь этот человеческий волканизм, с одной стороны,\r\nс другой - примешайте вкрадчивую любезность, ум, страсть в каждом движении и звуке голоса - и рецепт любви готов.\r\nМаленький доктор, в блондиновом паричке и с двумя крылышками за плечами, попав раз к таким пациентам,\r\nто и дело посещает их и каждый раз, очинивши исправно свое перо, пишет на сигнатурке:\r\nrepetatur [повторить (лат.\r\n)], прибавить того, усилить сего.\r\nВолынской вышел от молдаванской княжны в каком-то чаду сердечном, видел только по дороге своей два глаза, блестящие, как отточенный гранат, как две черные вишни;\r\nвидел розовые губки - о!\r\nдля них хотел бы он превратиться в пчелу, чтобы впиться в них, - видел только их,\r\nотвечал невпопад своему переводчику или вовсе не отвечал, грезил, мечтал, забывал политику, двор, Бирона, друзей, жену.\r\n..\r\nВ его голове и сердце все было эдем, восторги, райские минуты, за которых не взял бы веков; все было я и оно! А препятствия?\r\nИх не существовало, их не могло существовать: девушка так неопытна, воспитана в гареме, готовлена для гарема; по глазам ее видно, что у ней в жилах не кровь, а огонь.\r\n.. жена еще не скоро приедет из Москвы; можно найти и средства задержать ее... кабы умерла? (да, и эта преступная мысль приходила ему в голову!.\r\n.) остальное докончит искусство, притворная и, может статься, истинная страсть.\r\nИ вот княжна Лелемико во дворце.\r\nСама государыня заботится доставить ей покой, приятности всякого рода, показывает ей свой Петербург, свое войско, учреждает для нее игры, праздники, балы и,\r\nпривыкшая видеть около себя притворство и лесть, утешается, как чистосердечно, простодушно, чувствительно дитя полуденной природы, как все новое занимает ее и утешает.\r\nИ Мариорица почти везде за государыней и везде видит Волынского, и скоро едва ли не одного неизбежного Волынского.\r\nВсе молодые мужчины кажутся ей куклами, попугаями, существами бездушными.\r\nСначала он не может говорить ей о своей любви; но при каждом свидании взорами своими волнует ее душу, так что ее душа, кажется, бежит вон из тела.\r\nНередко танцует он с нею (она выучилась уже европейским танцам).\r\nПожатие руки его проникнуло тонким ядом все ее существо; она смущена новым для нее ощущением, хочет отнять руку и не отнимает.\r\n.. В другой день, на другое пожатие она отвечает ему тем же... и ей кажется в эту минуту, что земля и небо готовы перед ней и над ней раскрыться.\r\nЭпоха сладостная для влюбленных! Они не забывают ее ни в будущих сильнейших восторгах, ни в муках любви.\r\nВозвратясь в свою спальню, она горела вся в огне и заснула в обворожительных мечтах.\r\nК учителю русского языка летали от Волынского перстеньки, табакерки, и подвигалась кафедра элоквенции в академии де сиянс,\r\nи потому можно судить, что он действовал по точной инструкции кабинет-министра.\r\nПервые слова, которые ученица затвердила, были: милый друг! люблю тебя! Как сладко, как обворожительно выговаривала она эти слова!\r\nВ слово милый она вставляла р, отчего произносила мирлый; но эта ошибка придавала ему какую-то особенную прелесть в устах ее.\r\nИ сам Василий Кириллович, слушая первый выученный урок, почесывал свое темя, как будто у него под черепом что-то жгло.\r\nНи при ком не произносила Мариорица этих слов, как при Тредьяковском, догадываясь, что он перенесет их на крыльях своего усердия Артемию Петровичу.\r\nЛекции русского языка проходили часто между учителем и ученицей в разговорах о кабинет-министре, которого благородство, щедрость, чувствительность превозносились до небес.\r\nРазумеется, учителю строго запрещено было упоминать о том, что Артемий Петрович женат: это выполнялось свято.\r\nА девушке и не приходила в голову мысль, что тот, кто ее любит, мог иметь неразрывные связи с другой, что любовь его преступна.\r\nРазумеется, и княжна умоляла Василия Кирилловича не сказывать Волынскому, что она иногда говорит о нем:\r\nучитель обещал, но был верен своему слову только до первой встречи с покровителем.\r\nВскоре могла она сама понимать по-русски вкрадчиво-нежные выражения Артемия Петровича, выражения тем более опасные, что они были новы для нее, как сама любовь.\r\nМожно догадаться, что при таких обстоятельствах любовь бежит огнем по пороховой дорожке. И что ж? Во всем этом, как вы видите, был виноват фатализм.\r\nДалее... Не все же вдруг сказывается: дайте мне, как жаворонку, завести мою песнь от земли.\n\n Глава V\r\nТАИНСТВЕННОЕ ПОСЛАНИЕ\n\n Скажи, в чем тут есть главное уменье?\n - В том, - отвечал сосед, -\n Чего в тебе, кум, вовсе нет:\r\nв терпенье.\n\n Крылов {Прим. стр. 57}\n\n Победа, смерть ли? будь, что будет,\n Лишь бы не стыд!\n\n Языков {Прим. стр. 57}\r\nИтак, Волынской лежал вечером на диване в своем кабинете, волнуемый двумя чувствами: любовью к Мариорице и ненавистью к Бирону.\r\nМечты его нарушены приходом араба, который и подал ему пакет от герцога.\r\nКабинет-министр несколько встревожился, ибо такого рода посылки сопровождались или чрезвычайною милостью, или какою-нибудь грозой.\r\nОн сорвал печать и, к удивлению своему, нашел в пакете еще другой, запечатанный, с надписью руки самого Бирона, и бумагу в лист, просто сложенную.\r\nПолагая, что это какой-нибудь документ, он поспешил распечатать письмо и прочесть его прежде.\r\nГерцог дружески сожалел о нездоровье Артемия Петровича, присовокуплял, что он без него, как без рук;\r\nчто ее величество изволила об нем с большим участием проведывать и, в доказательство своей к нему милости,\r\nназначила ему в награду двадцать тысяч рублей по случаю мира, заключенного с турками.\r\n- А! - сказал про себя Волынской, оставив на минуту чтение письма, - временщик думает купить меня этим известием; но ошибается!\r\nЧто бы ни было, не продам выгод своего отечества ни за какие награды и милости!\r\nСпрашивали также в письме, как идут приготовления к известному празднику, и уведомляли,\r\nчто государыне угодно сделать прибавление к нему построением ледяного дворца, где будет праздноваться и свадьба Кульковского, для которого уже и невесту ищут.\r\nЕе величеству желательно, чтобы и устройством ледяного дома занялся также Артемий Петрович. Рисунок обещано прислать завтра чем свет.\r\nВолынского, знакомого с махиавелизмом Бирона, не удивило ни дружеское содержание письма,\r\nни предложение новых занятий - последнее он уже наперед отгадывал, - но изумило его то, что в послании его светлости - ни слова о приложенной бумаге.\r\n\"Вам угодно было знать, - писали в ней рукой незнакомой и почерком весьма поспешным, - куда девался малороссиянин, не явившийся ныне к вам на смотр.\r\nИсполняю не только это желание, но и обнаруживаю вам обстоятельства, скрытые для вас доныне.\r\nПлачу тем дань не званию и богатству вашему, не видам каким-либо, но высокому достоинству человека, которое в вас нашел. Давно уже благородная ваша душа привязала меня к вам.\r\nНе старайтесь узнавать, кто я: вы, может быть, погубите меня тем, а себя лишите важного помощника в борьбе с сильным временщиком.\r\nЕго шпионы окружают вас везде; вы имеете их у себя дома.\r\nОни следят все ваши слова, поступки, движения, доставляют обер-гофкомиссару Липману, главному шпиону, сведения обо всем, что у вас делается, говорится, и о всех, кто у вас бывает.\r\nВаши друзья уже на замечании. Известно, что вы составляете заговор против его светлости. Я не мог еще добраться, кто именно из ваших домашних передает эти сведения.\r\nПо содержанию моего письма вы догадываетесь, что я очень близок к его светлости. Повторяю, не старайтесь доискиваться меня. Настанет время, сам откроюсь.\r\nЗнайте только, что я иностранец; но, ущедренный Россиею, я нашел в ней свое второе отечество и хочу служить ей, как истинный сын ее.\r\nМне больно видеть каждый день, что все мысли, все чувства и поступки Бирона вертятся кругом одной его особы, что он живет только для своего лица, а не для славы и блага России.\r\nСтрана эта потому только не совсем ему чужда, что он считает ее своей оброчницей.\r\nБоже! как он трактует русских!.. Чуждаясь их языка и обычаев, не желая их любви и в презрении к ним не соблюдая даже наружного приличия, он властвует над ними, как над рабами\".\r\nПри этих словах глаза Артемия Петровича налились негодованием; руки его дрожали.\r\n\"Наступает важный случай открыть государыне его своекорыстие:\r\nдело об удовлетворении поляков за переход войск чрез их владения, дело, на котором вы столь справедливо основываете свои надежды (вот как нам все известно!\r\n), скоро представится на рассмотрение кабинета.\r\nПри первой возможности доставлю вам нужные заметки и тут же напишу три слова: теперь или никогда! О!\r\nтогда скорей, богатырски опрокиньте стену, пред которою дает он фейерверки и за которою душит и режет народ русский; откройте все сердцу государыни.\r\n..\r\nВы, с вашею благородною смелостью и красноречием, с вашим патриотизмом, с вашим пламенным усердием к пользе и благу императрицы, одни можете совершить этот подвиг.\r\nЕсли вы падете в этом деле, то падете со славою.\r\nТогда-то я откроюсь вам и разделю с вами участь вашу, какова бы она ни была: клянусь вам в этом своею честию.\r\nКогда бы вы знали, как горит душа моя быть участником вашим в этой славе! Может статься, чрез сотню лет напишут, поставив мое имя подле вашего: \"Россия гордится ими!.\r\n.\" Жить в истории - как это приятно!..\r\nПишу много; сердце мое имело нужду излиться пред благороднейшим из людей. Давно я не беседую с ними.\r\nСлучай первый! Герцог, отдав мне письмо к вам, уехал во дворец, куда был неожиданно позван, только что из него приехавши.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Отворяй двери! - сказал дружко.\n Варвара отворила двери, и все вошли в пуньку.\r\nГригорий лежал навкось кровати и спал мертвым сном; он был полураздет, но не чувствовал холода и тяжело сопел носом. Насти не было.\r\nСвахи и дружки обомлели и в недоумении смотрели друг на друга. В самом деле, пунька была заперта целую ночь; Григорий тут, а молодой нет. Диво, да и только!\r\n- Что ж это, братцы? - проговорил, наконец, один дружко.\n - Это диковина, - отвечал другой.\r\n- Это неспроста, - сказали свахи.\n - Это его дело, - опять заметил первый дружко. В углу, за сложенными бердами и всякою рухлядью, что-то зашумело.\r\n- Ах! Ах! - закричали бабы, метнувшись в двери, а за ними выскочили и мужики.\r\n- Чего вы? чего вы? - проговорил тихий Настин голос.\n - Это молодайка! - воскликнули бабы.\n - А, молодайка!\n - Пойдем.\r\nОпять отворили двери, и все ввалились в тесную пуньку. Григорий по-прежнему спал почти что впоперек кровати, а Настя сидела на полу в темном уголке, закутанная в белом веретье.\r\nЕе не заметили в этом уголке, когда она, не давая голоса, лежала, прислонясь к рухляди, вся закутанная веретьем.\r\n- Что ты тут делаешь? - спросила ее Варвара.\n - Видишь что... ничего! Скажи ребятам, чтоб вышли.\r\nДружки вышли за двери; а Настя встала и протянула руку к паневе. Варвара оглянула ее с плеч до ног и спросила:\r\n- Что ж это ты дуришь, молодайка?\n Настя ничего не ответила.\n - Что ж это и справда? родителев только страмишь? - проговорила другая сваха.\r\nА Настя все молчит да одевается.\n - Куда ты? - спросила Варвара, видя, что Настя, одевшись, идет к двери.\r\n- Умыться пойду.\n - Стой-ка, красавица, так не делается! Подожди мужа. Ты! эй, ты! - звала Варвара Григория, толкая его под бок; а он только мычал с похмелья.\r\n- Вставай, сокол ясный! Вставай, ворона голенастая! полно носом-то водить! - продолжала Варвара.\r\nГришка встал, чесал голову, чесал спину и никак не мог очнуться.\r\nНасилу его умыли, прибрали и повели с женою в избу, где был готов завтрак и новая попойка. Но тут же были готовы и пересуды.\r\nОдни ругали Настю, другие винили молодого, третьи говорили, что свадьба испорчена, что на молодых напущено и что нужно съездить либо в Пузеево к знахарю, либо в Ломовец к бабке.\r\nОднако так ли не так, а опять веселья не было, хотя подпили все опять на порядках.\r\nХороводились таким манером через пень в колоду до самого обеда. После обеда запрягли трое саней парами и стали собираться ехать к Настиным господам на поклон.\r\nВыложила Настя свои заветные ручники, на которых красной и синей бумагой были вышиты петухи, решетки, деревья и павлины, и задумалась над этими ручниками.\r\nЕй вспомнились другие дни, другие годы, когда она, двенадцатилетней девочкой,\r\nурывала свободный часок от барской работы и проворно метала иглою пестрые узоры ручниковых концов и краснела как маков цвет, когда девушки говорили:\r\n\"Какие у Насти хорошие ручники будут к свадьбе\".\r\nУселись поезжане. Настю с мужем посадили на задние сани; с ними села сваха Варвара, а за ними ехали верхами двое дружек.\r\nИз господского дома поезд прежде всех завидели девушки, забегали и засуетились, повторяя: \"Молодые, молодые, на поклон едут!\" Господа спали после обеда, но, услышав суету, встали.\r\nБарин надел ватный кашемировый халат и подпоясался, а барыня сняла со шкафа бутыль с зоревой настойкой и нацедила два графинчика водки.\r\nПоезд остановился у крыльца и не сходил с саней. Только один дружко слез с лошади и, отдав повод своему товарищу, вошел в хоромы.\r\n- Здравствуй, Тихон! - сказал барин, увидя вошедшего знакомого парня.\n - Здравствуй, Митрий Семеныч!\r\n- Что, брат, скажешь?\n - К твоей милости.\n - Ты дружком, что ли? - спросил барин, глядя на перевязанный красным платком рукав Тихоновой свиты,\r\n- Точно так, Митрий Семеныч! Молодые к тебе поклониться приехали: прикажешь принять?\r\n- Как же, как же, Тихон! Веди молодых; спасибо, что вспомнили.\n - Ну, вот благодарение тебе, - отвечал Тихон и вышел снова в сени.\r\nНа санях в ту же минуту началось движение. Бабы, мужики вставали, отряхивались и гурьбою полезли в прихожую.\r\nТем временем барыня подала мужу в руки целковый, себе взяла в карман полтинник, а детям раздала кому четвертак, кому двугривенный, а Маше, как самой младшей, дала пятиалтынный.\r\nДети показывали друг другу свои монеты и толковали, как они их положат на тарелку, когда придет время \"отдаривать\" Настю.\r\nОтворилась дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними.\r\nВ руках у Насти была белая каменная тарелка, которую ей подали в передней прежние подруги, и на этой тарелке лежали ее дары.\r\nГригорий держал под одною рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.\r\nМолодые вошли, поклонились и стали у порога не зная, что им делать.\n - Здравствуйте, друзья мои, Григорий Исаевич и Настасья Борисовна!\r\n- Здравствуйте, Митрий Семеныч! - отвечали разом все поезжане.\n - И с хозяюшкой твоей и с детками, - подсказал кто-то из-за двери.\r\nМолодые оба молчали.\n - Спасибо, спасибо вам, что вспомнили меня.\r\n- Да как же, Митрий Семеныч! - ответил кто-то из поезжан.\n - Неш мы какие, прости господи...\n - Мы твоей милости повсегды...\r\n- Мы порядки соблюдаем, как по-божому, значит.\n - Что ж ты невеселая такая, Настя? - спросила барыня.\r\n- Не огляделась еще, сударыня! - ответила сваха Варвара.\n - То-то, ты не скучай.\n - А ты поклонись сударыне-то, - опять подсказала Варвара, толкая Настю под локоть.\r\nНастя стояла и не поклонилась сударыне.\n - Ну так что же: поздравить надо молодых-то, что ли? - спросил барин.\r\n- Да, надыть поздравить, Митрий Семеныч, да дары принять, - отвечал дружко.\r\nГригорий поставил на пол гусей, которые крикнули с радости и тотчас же оставили на полу знаки своего прибытия, а Настя подошла с своей тарелкой к барину.\r\nБарин взял рюмку травника, поднял ее и проговорил:\r\n- Ну, дай же вам бог жить в счастье, радости, совете, любви да согласии! - выпил полрюмки, а остальным плеснул в потолок.\r\n- Спасибо тебе, Митрий Семеныч, на добром слове! - сказал Прокудин, а за ним и другие повторили то же самое. Настя подала барину ручник, а барин положил на тарелку целковый.\r\nТак Настя одарила всю господскую семью и последний подала хорошенький ручник Маше.\r\nМаша забыла положить свой пятиалтынный на тарелку и, держа его в ручонках, бросилась на шею к Насте.\r\n- Ишь как любит-то! - заметила Варвара, поцеловав свесившуюся через Настино плечо руку девочки.\r\nМежду тем стали потчевать водкою поезжан, и начались приговорки: \"горько\", да \"ушки плавают\". Насте надо было целоваться с мужем, и Машу сняли с ее рук и поставили на пол.\r\nДошло потчевание до Варвары. Она взяла рюмку, пригубила и сказала: \"Горько что-то!\" Молодые поцеловались.\r\nВарвара опять пригубила и опять сказала: \"Еще горько!\" Опять молодые поцеловались, и на Настином лице выразилось и страдание и нетерпеливая досада.\r\nА Варвара после второго целованья сказала: \"Ну дай же бог тебе, Григорьюшка, жить да богатеть, а тебе, Настасьюшка, спереди горбатеть!\" - и выпила. Все общество рассмеялось.\r\nДружки дольше всех суслили свои рюмки и все заставляли молодых целоваться. Потом угощали других поезжан.\r\nА барыня тем временем подошла к молодым, да и спрашивает:\n - Что ж, Григорий, любишь ты жену?\n - Как же, сударыня, жену надыть любить.\r\n- Все небось целуетесь?\n Григорий засмеялся и провел рукавом под носом.\n - Ну, ишь барыне хочется, чтоб вы поцеловались, - встряла Варвара.\r\nНа Настином лице опять выразилась досада, а Григорий облапил ее за шею и начал трехприемный поцелуй.\r\nНо за первым же поцелуем его кто-то ударил палкою по голове. Все оглянулись.\r\nНа полу, возле Григория, стояла маленькая Маша, поднявши высоко над своей головенкой отцовскую палку, и готовилась ударить ею второй раз молодого.\r\nЛичико ребенка выражало сильное негодование.\r\nУ Маши вырвали палку и заставили просить у Григория прощения. Ребенок стоял перед Григорьем и ни за что не хотел сказать: прости меня.\r\nМать ударила Машу рукою, сказала, что высечет ее розгою, поставила в угол и загородила ее тяжелым креслом.\r\nДевочка, впрочем, и не вырывалась из угла; она стояла смирно, надув губенки, и колупала ногтем своего пальчика штукатурку белой стены.\r\nТак она стояла долго, пока поезд вышел не только из господского дома, но даже и из людской избы, где все угощались у Костика и Петровны.\r\nТут ничего не произошло выходящего из ряда вон, и сумерками поезд отправился к Прокудину;\r\nа Машу мать оставила в наказание без чая и послала спать часом раньше обыкновенного, и в постельке высекла.\r\nУ нас от самого Бобова до Липихина матери одна перед другой хвалились, кто своих детей хладнокровнее сечет, и сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим приемом.\r\nРебенок должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его раздевали, клали в кроватку и там секли.\r\nПотом один жидомор помещик, Андреем Михайловичем его звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке.\r\nЭто так делал он с своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над головою подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку.\r\nЭто многим нравилось, и многие до сих пор так секут своих детей.\r\nПрощение только допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или матерью к телесному наказанию розгами без счета,\r\nдолжен был валяться в ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать.\r\nДети маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с летами и с образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья, припасенные на их тело.\r\nМаша была еще мала;\r\nчувство у нее преобладало над расчетом, и ее высекли, и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во сне и, судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати.\r\nБеда у нас родиться смирным да сиротливым - замлут, затрут тебя, и жизни не увидишь.\r\nБеда и тому, кому бог дает прямую душу да горячее сердце нетерпеливое: станут такого колотить сызмальства и доколотят до гробовой доски.\r\nПрослывешь у них грубияном да сварою, и пойдет тебе такая жизнь, что не раз, не два и не десять раз взмолишься молитвою Иова многострадательного:\r\nприбери, мол, толоко, господи, с этого света белого!\r\nСемья семьею, а мир крещеный миром, не дойдут, так доедут; не изоймут мытьем, так возьмут катаньем.\r\nVI\r\nГоловы свои потеряли Прокудины с Настею. Пять дней уже прошло с ее свадьбы, а все ни до какого ладу с нею не дойдут.\r\nНикому не грубит, ни от чего не отпирается, даже сама за работу рвется, а от мужа бегает, как черт от ладана.\r\nКак ночь приходит, так у нее то лихорадка, то живот заболит, и лежит на печке, даже дух притаит.\r\nИной раз сдавалось, что это - она притворяется, а то как и точно ее словно лихорадка колотила.\r\nСтаршая невестка, Домна, хотела было как-то пошутить с ней, свести ее за руку с печки ужинать, да и оставила, потому что Настя дрожмя дрожала и ласково шепотом просила ее:\r\n\"Оставь меня, невестушка!\r\nоставь, милая! Я за тебя буду богу молить, - оставь!\" Домна была баба веселая, но добрая и жалостливая, - она не трогала больше Насти и даже стала за нее заступаться перед семейными.\r\nОна первая в семье стала говорить, что Настя испорчена.\r\nБог ее знает, в самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или нарочно так говорила,\r\nчтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с испорченной бабы, не то что с здоровой, - многого не спрашивают.\r\nДьявола, который сидит в испорченной, боятся.\r\nОттого-то, как отольется иной бабочке житьецо желтенькое, так терпит-терпит, сердечная, да изловчится как-нибудь и закричит на голоса, - ну и посвободнее будто станет.\r\nВ Насте этакой порчи никакой никто не замечал из семейных, кроме невестки Домны.\r\nИ потому Исай Матвеич Прокудин, сказавши раз невестке: \"Эй, Домка, не бреши!\", запрег лошадь и поехал к Костику, а на другой вечер, перед самым ужином, приехал к Прокудиным Костик.\r\n- Вот! - крикнул Исай Матвеич, увидя входящего в дверь Костика. - Только ложками застучали, а он и тут. Садись, сваток, гость будешь.\r\nИсай Матвеич помолился перед образами и сел в красном угле, а за ним села вся семья, и Костик сел.\r\n- А где же Настя? - спросил Костик, осмотревши будто невзначай весь стол. - Аль она у вас особо ужинает?\r\n- Нет, брат, она у нас совсем не ужинает, - отвечал Прокудин, нарезывая большие ломти хлеба с ковриги, которую он держал между грудью и левою ладонью.\r\n- Как не ужинает?\n - Да так, не ужинает, да и вся недолга; то живот, то голова ее все перед вечером схватывают, а то лихорадка в это же время затрепит.\r\n- Что такое! - нараспев и с удивлением протянул Костик.\r\n- Да уж мы и сами немало дивуемся. Жалится все на хворость, а хворого человека нельзя ж неволить.\r\nЕшьте! Чего зеваете! - крикнул Прокудин на семейных и начал хлебать из чашки щи с жирною свининою.\r\n- Что ж это за диковина? - опять спросил Костик, еще не обмакнувший своей ложки. - Да где же она у вас?\n - Кто? Настя-то?\n - Да.\n - А не знаю; гляди, небось на печке будет.\r\nКостик молча встал с лавки и пошел к печке, где ни жива ни мертва лежала несчастливая Настя, чуя беду неминучую.\r\n- Что ты лежишь, сестра? - спросил вслух Костик, ставши ногою на приставленную к печке скамью и нагнувшись над самым ухом Насти.\r\n- Не по себе, братец! - отвечала Настя и поднялась, опершись на один локоть.\n - Что так не по себе?\n - Голова болит.\r\n- Живот да голова - бабья отговорка. Поешь, так полегчает. Вставай-ка!\n - Нет, брат, силушки моей нет. Не хочу я есть.\r\n- Ну, не хочешь, поди так посиди.\n - Нет, я тут побуду.\n - Полно! Вставай, говорю.\r\nКостик скрипнул зубами и соскочил с скамейки. Настя охнула и тоже спустилась с печи. Руку ей смерть как больно сдавил Костик повыше кисти.\r\n- Подвиньтесь! - сказал Прокудин семейным, - дайте невестке-то место.\n Семья подвинулась, и Настя с Костиком сели.\r\n- Ешь! - сказал Костик, подвинув к сестре ломоть хлеба, на котором лежала писаная ложка.\r\nНастя взяла было ложку, но сейчас же ее опять положила, потому что больно ей было держать ложку в той руке,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "что она ничего не заключает в себе ни против религии, ни про- тив нравственности, ни даже против общественного спокойствия.\r\nНо нищие ничего уже не слушали.\r\n- Плохо ты, верно, читал!\r\n- дерзко кричали они градоначальнику и под- няли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие повелевает уступить требованиям общественного мнения.\r\n- Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как ты с тем вором знакомство свел?\r\nи от него ли ту книжицу получил? и ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв со- весть, распутству его потакал и подражал?\r\n- Так начал Грустилов свой допрос Линкину.\r\n- Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не ви- дывал,\r\nа напечатана она в столичном городе Москве, в университетской ти- пографии, иждивением книгопродавцев Манухиных!\r\n- твердо отвечал Линкин.\r\nТолпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того.\r\nЕй казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет его пополам - и дело с концом! А он, вместо того, разговаривает!\r\nПоэто- му, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела:\r\n- Что ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит!\r\nТогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир.\r\n- Точно ли ты в бога не веришь? - подскочил он к Линкину и по важнос- ти обвинения, не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по щеке.\r\n- Никому я о сем не объявлял, - уклонился Линкин от прямого ответа.\n - Свидетели есть! свидетели! - гремела толпа.\r\nВыступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да сле- пенькая нищенка Маремьянушка.\r\n\"И было тем свидетелям дано за ложное по- казание по пятаку серебром\", - говорит летописец, который в этом случае явно становится на сторону угнетенного Линкина.\r\n- Намеднись, а когда именно - не упомню, - свидетельствовал Карапу- зов, - сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот са- мый учитель и тоже пил вино.\r\nИ выпивши он того вина довольно, сказал: все мы, что человеки, что скоты - все едино; все помрем и все к чертовой матери пойдем!\r\n- Но когда же... - заикнулся было Линкин.\n - Стой! ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет! - крикнула на него толпа.\r\n- И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, - продолжал Карапу- зов, - кротким манером сказал ему: \"Как же, мол, это так, ваше благоро- дие?\r\nужели, мол, что человек, что скотина - все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?\r\nБатюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!\r\n\" Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: \"Ты, говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в поли- ции, видно, служишь?\r\n\" - взял шапку и вышел из кабака вон.\r\nЛинкин разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.\n - Да зажми ты ему пасть-то! - кричала она Грустилову, - ишь речистый какой выискался!\n Карапузова сменила Маремьянушка.\r\n- Сижу я намеднись в питейном, - свидетельствовала она, - и тошно мне, слепенькой, стало; сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нонче на- род, против прежнего, гордее стал!\r\nБога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть ста- нут! Право.\r\nТолько и подходит ко мне самый этот молодец: \"Слепа, бабуш- ка?\" - говорит.\r\n\"Слепенькая, мол, ваше высокое благородие\". - \"А отчего, мол, ты слепа?\" - \"От бога, говорю, ваше высокое благородие\". - \"Какой тут бог, от воспы, чай?\" - это он-то все говорит.\r\n\"А воспа-то, говорю, от кого же?\" - \"Ну, да, от бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да в нечистоте всю жизнь копаетесь, а бог виноват!\"\r\nМаремьянушка остановилась и заплакала.\r\n- И так это меня обидело, - продолжала она, всхлипывая, - уж и не знаю как! \"За что же, мол, ты бога-то обидел?\" - говорю я ему.\r\nА он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза: \"Утрись, говорит, может, будешь видеть\", - и был таков.\r\nОбстоятельства дела выяснились вполне; но так как Линкин непременно требовал, чтобы была выслушана речь его защитника, то Грустилов должен был скрепя сердце исполнить его требование.\r\nИ точно: вышел из толпы ка- кой-то отставной подъячий и стал говорить.\r\nСначала говорил он довольно невнятно, но потом вник в предмет и, к общему удивлению, вместо того чтобы защищать, стал обвинять.\r\nЭто до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не только сознался во всем, но даже много прибавил такого, чего никогда и не бывало.\r\n- Смотрел я однажды у пруда на лягушек, - говорил он, - и был смущен диаволом.\r\nИ начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один че- ловек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал.\r\nИ по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.\r\nТогда Грустилов обратился к убогим и, сказав:\r\n- Сами видите! - приказал отвести Линкина в часть.\r\nК сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории.\r\nВ переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом деле: \"Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми;\r\nно на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель\".\r\nИ только.\r\nНо происшествие это было важно в том отношении,\r\nчто если прежде у Грустилова еще были кой-какие сомнения насчет предстоящего ему образа действия, то с этой минуты они совершенно исчезли.\r\nВечером того же дня он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому, Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал в уездном училище.\r\nСам же усердно принялся за сочинение трактата: \"О восхищениях благочестивой души\".\r\nВ самое короткое время физиономия города до того изменилась, что он сделался почти неузнаваем.\r\nВместо прежнего буйства и пляски наступила могильная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, которые звонили на все манеры: и во вся, и в одиночку, и с перезвоном.\r\nКапища запустели; идолов утопили в реке, а манеж, в котором давала представления девица Гандон, сожгли.\r\nЗатем по всем улицам накурили смирною и ливаном, и тогда только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.\r\nНо злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному.\r\nНапрасно они возде- вали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии - бог не внимал мольбам.\r\nКто-то заикнулся было ска- зать, что \"как-никак, а придется в поле с сохою выйти\", но дерзкого едва не побили каменьями и в ответ на его предложение утроили усердие.\r\nМежду тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах.\r\nПарамошу нельзя было узнать;\r\nон расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл руки добела и в этом виде ходил по школам и громил тех, ко- торые надеются на князя мира сего.\r\nГорько издевался он над суетными, тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною небрегут, и приглашал всех удалиться в пустыню.\r\nЯшенька, с своей сторо- ны, учил, что мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное некое видение,\r\nкоторое насылается на нас врагом человечества, и что сами мы не более как странники, из лона исходящие и в оное же лоно входящие.\r\nПо мнению его, человеческие души, яко жито духовное, в некоей житнице сложены, и оттоль, в мере надобности, спущаются долу,\r\nдабы оное сонное видение вскорости увидети и по малом времени вспять в благожелаемую жит- ницу благопоспешно возлететь.\r\nСущественные результаты такого учения зак- лючались в следующем: 1) что работать не следует;\r\n2) тем менее надлежит провидеть, заботиться и пещись, и 3) следует возлагать упование и созер- цать - и ничего больше.\r\nПарамоша указывал даже, как нужно созерцать. \"Для сего, - говорил он, - уединись в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок\".\r\nАксиньюшка тоже не плошала, но била в баклуши неутомимо.\r\nОна ходила по домам и рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и срази- лась с ним.\r\nОсновные начала ее учения были те же, что у Парамоши и Яшеньки, то есть, что работать не следует, а следует созерцать.\r\n\"И, главное, подавать нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том, как бы душу свою спасти\", - присовокупляла она, протягивая при этом ру- ку.\r\nПроповедь эта шла столь успешно, что глуповские копейки дождем сыпа- лись в ее карманы, и в скором времени она успела скопить довольно значи- тельный капитал.\r\nДа и нельзя было не давать ей, потому что она всякому, не подающему милостыни, без церемонии плевала в глаза и, вместо извине- ния, говорила только: \"Не взыщи!\"\r\nНо представителей местной интеллигенции даже эта суровая обстановка уже не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внешним образом, но настоя- щего уязвления не доставляла.\r\nКонечно, они не высказывали этого публично и даже в точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только внешность, с помощью которой они льстили народным страстям.\r\nХодя по ули- цам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы говорили смердам: \"Смотрите!\r\nи мы не гнушаемся общения с вами!\" - но, в сущности, мысль их блуждала далече.\r\nИспорченные недавними вакханалиями политеизма и пресыщенные пряностями цивилизации, они не довольствовались просто верою, но искали каких-то \"восхищений\".\r\nК сожалению, Грустилов первый пошел по этому пагубному пути и увлек за собой остальных.\r\nПриме- тив на самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором неког- да помещалась инвалидная команда,\r\nон устроил в нем сходбища, на которые по ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд.\r\nТут сначала читали критические статьи г. Н.\r\nСтрахова, но так как они глупы, то скоро переходили к другим занятиям.\r\nПредседатель вставал с места и начинал корчиться; примеру его следовали другие;\r\nпотом, мало-помалу, все начина- ли скакать, кружиться, петь и кричать, и производили эти неистовства до тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц.\r\nЭтот момент собственно и назывался \"восхищением\".\r\nМог ли продолжаться такой жизненный установ и сколько времени? - оп- ределительно отвечать на этот вопрос довольно трудно.\r\nГлавное пре- пятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продо- вольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма;\r\nно, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительны- ми удостоверят,\r\nчто продовольствие совсем не столь необходимо для счас- тия народов, как это кажется с первого взгляда.\r\nЕжели у человека есть под руками говядина, то он, конечно, охотнее питается ею, нежели други- ми, менее питательными веществами;\r\nно если мяса нет, то он столь же охотно питается хлебом, а буде и хлеба недостаточно, то и лебедою.\r\nСтало быть, это вопрос еще спорный.\r\nКак бы то ни было, но безобразная глуповс- кая затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем не от тех причин, ко- торых влияние можно было бы предполагать самым естественным.\r\nДело в том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных за- нятий, штаб-офицер, которому было случайно оказано пренебрежение.\r\nА именно, еще во времена политеизма, на именинном пироге у Грустилова, всем лучшим гостям подали уху стерляжью,\r\nа штаб-офицеру, - разумеется, без ведома хозяина, - досталась уха из окуней.\r\nГость проглотил обиду (\"только ложка в руке его задрожала\", говорит летописец), но в душе пок- лялся отомстить.\r\nНачались контры; сначала борьба велась глухо, но потом, чем дальше, тем разгоралась все пуще и пуще.\r\nВопрос об ухе был забыт и заменился другими вопросами политического и теологического свойства,\r\nтак что когда штаб-офицеру, из учтивости, предложили присутствовать при \"восхищениях\", то он наотрез отказался.\r\nИ был тот штаб-офицер доноситель...\r\nНесмотря на то, что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за всем, что там происходило.\r\nСкакание, кружение, чтение статей Страхова - ничто не укрывалось от его проницательности.\r\nНо он ни словом, ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет.\r\nИ вот, эта вожделенная мину- та наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустило- вым книги: \"О восхищениях благочестивой души\"...\r\nВ одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались в упраздненный дом инвалидной команды.\r\nЧтение статей Страхова уже кончи- лось, и собравшиеся начали слегка вздрагивать;\r\nно едва Грустилов, в ка- честве председателя собрания, начал приседать и вообще производить пред- варительные действия, до восхищения души относящиеся, как снаружи послы- шался шум.\r\nВ ужасе бросились сектаторы ко всем наружным выходам, забыв даже потушить огни и устранить вещественные доказательства... Но было уже поздно.\r\nУ самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепеня- щий взор...\r\nНо что это был за взор... О, Господи! что это был за взор!..\n\n ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ\r\nОн был ужасен.\n Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скром- ностью оговаривался. \"Идет некто за мной, - говорил он, - который будет еще ужаснее меня\".\r\nОн был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограни- ченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством.\r\nНикто не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, нап- ример, Бородавкина,\r\nни в порывах безумной ярости, каким были подвержены Брудастый, Негодяев и многие другие.\r\nСтрастность была вычеркнута из чис- ла элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью, действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма.\r\nОн не жести- кулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 04 Рассказы и юморески 1884-1885 годов, часть 1 автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "-- \"Вот бегает дворовый мальчик... дворовый мальчик, в салазки Жучку посадив... посадив...\"\r\n-- Стало быть, наелся, коли бегает да балуется... А у родителей нет того в уме, чтоб мальчишку за дело усадить. Чем собаку-то возить, лучше бы дрова колол или Священное писание читал.\r\n.. И собак тоже развели... ни пройти, ни проехать! Было бы мне после ужина не садиться... Поужинать бы, да и уехать...\r\n-- \"Ему и больно и смешно, а мать грозит... а мать грозит ему в окно...\"\r\n-- Грози, грози... Лень на двор выйти да наказать... Задрала бы ему шубенку да чик-чик! чик-чик! Это лучше, чем пальцем грозить.\r\n.. А то, гляди, выйдет из него пьяница... Кто это сочинил? -- спросил громко Прачкин.\r\n-- Пушкин, папаша.\r\n-- Пушкин? Гм!.. Должно быть, чудак какой-нибудь. Пишут-пишут, а что пишут -- и сами не понимают. Лишь бы написать!\r\n-- Папаша, мужик муку привез! -- крикнул Ваня. \n -- Принять!\r\nНо и мука не развеселила Прачкина. Чем более он утешал себя, тем чувствительнее становилась для него потеря.\r\nТак было жалко восьми рублей, так жалко, точно он в самом деле проиграл восемь тысяч.\r\nКогда Ваня кончил урок и умолк, Прачкин стал у окна и, тоскуя, вперил свой печальный взор в снежные сугробы.\r\n.. Но вид сугробов только растеребил его сердечную рану. Он напомнил ему о вчерашней поездке к воинскому начальнику.\r\nЗаиграла желчь, подкатило под душу... Потребность излить на чем-нибудь свое горе достигла степеней, не терпящих отлагательства. Он не вынес...\r\n-- Ваня! -- крикнул он. -- Иди, я тебя высеку за то, что ты вчера стекло разбил! \n\n\n\n\n\n ПРЕДПИСАНИЕ \n\n (ИЗ ЗАХОЛУСТНОЙ ЖИЗНИ)\r\nВвиду наступления высокоторжественного праздника Рождества Христова и принимая во внимание,\r\nчто в праздничные дни в приемной бывает большое стечение поздравителей, вменяю вам, милостивый государь,\r\nв обязанность строжайше наблюдать, чтобы поздравители, ожидая в приемной, не толпились, не курили табаку и не производили шума, каковой мог бы помешать надлежащему ходу порядка,\r\nа также чтобы они не рассыпали крупы, гороха, муки и прочих съестных припасов ни на лестнице, ни в приемной, а также вменяю вам в обязанность внушать поздравителям,\r\nпо возможности вежливо и учтиво, чтобы имеющаяся при них живность имела мертвый вид, дабы свиниными,\r\nгусиными и прочими животными криками поздравители не нарушали надлежащей тишины и спокойствия.\r\nНарушители же сего будут привлекаемы к строгой ответственности по установленному порядку.\r\nКоллежский советник и кавалер М. Пауков. \n Секретарь Ехидов. \n\n С подлинным верно: \n Человек без селезенки. \n\n\n\n\n\n\n СОН \n\n (СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ)\r\nБывают погоды, когда зима, словно озлившись на человеческую немощь, призывает к себе на помощь суровую осень и работает с нею сообща.\r\nВ беспросветном, туманном воздухе кружатся снег и дождь.\r\nВетер, сырой, холодный, пронизывающий, с неистовой злобой стучит в окна и в кровли. Он воет в трубах и плачет в вентиляциях.\r\nВ темном, как сажа, воздухе висит тоска... Природу мутит... Сыро, холодно и жутко...\r\nТочно такая погода была в ночь под Рождество тысяча восемьсот восемьдесят второго года,\r\nкогда я еще не был в арестантских ротах, а служил оценщиком в ссудной кассе отставного штабс-капитана Тупаева.\r\nБыло двенадцать часов. Кладовая, в которой я по воле хозяина имел свое ночное местопребывание и изображал из себя сторожевую собаку, слабо освещалась синим лампадным огоньком.\r\nЭто была большая квадратная комната, заваленная узлами, сундуками, этажерками...\r\nНа серых деревянных стенах, из щелей которых глядела растрепанная пакля, висели заячьи шубки, поддевки, ружья, картины, бра, гитара...\r\nЯ, обязанный по ночам сторожить это добро, лежал на большом красном сундуке за витриной с драгоценными вещами и задумчиво глядел на лампадный огонек...\r\nПочему-то я чувствовал страх. Вещи, хранящиеся в кладовых ссудных касс, страшны... В ночную пору при тусклом свете лампадки они кажутся живыми.\r\n.. Теперь же, когда за окном роптал дождь, а в печи и над потолком жалобно выл ветер, мне казалось, что они издавали воющие звуки.\r\nВсе они, прежде чем попасть сюда, должны были пройти через руки оценщика, то есть через мои, а потому я знал о каждой из них все.\r\n.. Знал, например, что за деньги, вырученные за эту гитару, куплены порошки от чахоточного кашля.\r\n.. Знал, что этим револьвером застрелился один пьяница; жена скрыла револьвер от полиции, заложила его у нас и купила гроб.\r\nБраслет, глядящий на меня из витрины, заложен человеком, укравшим его...\r\nДве кружевные сорочки, помеченные 178 N, заложены девушкой, которой нужен был рубль для входа в Salon, где она собиралась заработать.\r\n.. Короче говоря, на каждой вещи читал я безвыходное горе, болезнь, преступление, продажный разврат...\r\nВ ночь под Рождество эти вещи были как-то особенно красноречивы. \n -- Пусти нас домой!.. -- плакали они, казалось мне, вместе с ветром. -- Пусти!\r\nНо не одни вещи возбуждали во мне чувство страха.\r\nКогда я высовывал голову из-за витрины и бросал робкий взгляд на темное, вспотевшее окно, мне казалось, что в кладовую с улицы глядели человеческие лица.\r\n\"Что за чушь! -- бодрил я себя. -- Какие глупые нежности!\"\r\nДело в том, что человека, наделенного от природы нервами оценщика, в ночь под Рождество мучила совесть -- событие невероятное и даже фантастическое.\r\nСовесть в ссудных кассах имеется только под закладом. Здесь она понимается, как предмет продажи и купли, других же функций за ней не признается.\r\n.\r\n.\r\nУдивительно, откуда она могла у меня взяться?\r\nЯ ворочался с боку на бок на своем жестком сундуке и, щуря глаза от мелькавшей лампадки, всеми силами старался заглушить в себе новое, непрошеное чувство.\r\nНо старания мои оставались тщетны...\r\nКонечно, тут отчасти было виновато физическое и нравственное утомление после тяжкого, целодневного труда. В канун Рождества бедняки ломились в ссудную кассу толпами.\r\nВ большой праздник и вдобавок еще в злую погоду бедность не порок, но страшное несчастье! В это время утопающий бедняк ищет в ссудной кассе соломинку и получает вместо нее камень...\r\nЗа весь сочельник у нас перебывало столько народу, что три четверти закладов, за неимением места в кладовой, мы принуждены были снести в сарай.\r\nОт раннего утра до позднего вечера, не переставая ни на минуту, я торговался с оборвышами, выжимал из них гроши и копейки, глядел слезы, выслушивал напрасные мольбы.\r\n.. К концу дня я еле стоял на ногах: изнемогли душа и тело. Heмудрено, что я теперь не спал, ворочался сбоку набок и чувствовал себя жутко...\r\nКто-то осторожно постучался в мою дверь... Вслед за стуком я услышал голос хозяина: \n -- Вы спите, Петр Демьяныч? \n -- Нет еще, а что?\r\n-- Я, знаете ли, думаю, не отворить ли нам завтра рано утречком дверь? Праздник большой, а погода злющая.\r\nБеднота нахлынет, как муха на мед. Так вы уж завтра не идите к обедне, а посидите в кассе... Спокойной ночи!\r\n\"Мне оттого так жутко, -- решил я по уходе хозяина, -- что лампадка мелькает... Надо ее потушить...\"\r\nЯ встал с постели и пошел к углу, где висела лампадка. Синий огонек, слабо вспыхивая и мелькая, видимо боролся со смертью.\r\nКаждое мельканье на мгновение освещало образ, стены, узлы, темное окно... А в окне две бледные физиономии, припав к стеклам, глядели в кладовую.\r\n\"Никого там нет... -- рассудил я. -- Это мне представляется\".\r\nИ когда я, потушив лампадку, пробирался ощупью к своей постели, произошел маленький казус, имевший немалое влияние на мое дальнейшее настроение...\r\nНад моей головой вдруг, неожиданно раздался громкий, неистово визжащий треск, продолжавшийся не долее секунды. Что-то треснуло и, словно почувствовав страшную боль, громко взвизгнуло.\r\nТо лопнула на гитаре квинта, я же, охваченный паническим страхом, заткнул уши и, как сумасшедший, спотыкаясь о сундуки и узлы, побежал к постели.\r\n.. Я уткнул голову под подушку и, еле дыша, замирая от страха, стал прислушиваться.\r\n-- Отпусти нас! -- выл ветер вместе с вещами. -- Ради праздника отпусти! Ведь ты сам бедняк, понимаешь! Сам испытал голод и холод! Отпусти!\r\nДа, я сам был бедняк и знал, что значит голод и холод. Бедность толкнула меня на это проклятое место оценщика, бедность заставила меня ради куска хлеба презирать горе и слезы.\r\nЕсли бы не бедность, разве у меня хватило бы храбрости оценивать в гроши то, что стоит здоровья, тепла, праздничных радостей?\r\nЗа что же винит меня ветер, за что терзает меня моя совесть?\r\nНо как ни билось мое сердце, как ни терзали меня страх и угрызения совести, утомление взяло свое. Я уснул. Сон был чуткий...\r\nЯ слышал, как ко мне еще раз стучался хозяин, как ударили к заутрене... Я слышал, как выл ветер и стучал по кровле дождь.\r\nГлаза мои были закрыты, но я видел вещи, витрину, темное окно, образ. Вещи толпились вокруг меня и, мигая, просили отпустить их домой.\r\nНа гитаре с визгом одна за другой лопались струны, лопались без конца... В окно глядели нищие, старухи, проститутки, ожидая, пока я отопру ссуду и возвращу им их вещи.\r\nСлышал я сквозь сон, как что-то заскребло, как мышь. Скребло долго, монотонно.\r\nЯ заворочался и съежился, потому что на меня сильно подуло холодом и сыростью. Натягивая на себя одеяло, я слышал шорох и человеческий шепот.\r\n\"Какой нехороший сон! -- думал я. -- Как жутко! Проснуться бы\". \n Что-то стеклянное упало и разбилось. За витриной мелькнул огонек, и на потолке заиграл свет.\r\n-- Не стучи! -- послышался шепот. -- Разбудишь того Ирода... Сними сапоги!\r\nКто-то подошел к витрине, взглянул на меня и потрогал висячий замочек. Это был бородатый старик с бледной, испитой физиономией, в порванном солдатском сюртучишке и в опорках.\r\nК нему подошел высокий худой парень с ужасно длинными руками, в рубахе навыпуск и в короткой, рваной жакетке. Оба они что-то пошептали и завозились около витрины.\r\n\"Грабят!\" -- мелькнуло у меня в голове. \n Хотя я спал, но помнил, что под моей подушкой всегда лежал револьвер. Я тихо нащупал его и сжал в руке. В витрине звякнуло стекло.\r\n-- Тише, разбудишь. Тогда уколошматить придется.\r\nДалее мне снилось, что я вскрикнул грудным, диким голосом и, испугавшись своего голоса, вскочил.\r\nСтарик и молодой парень, растопырив руки, набросились на меня, но, увидев револьвер, попятились назад.\r\nПомнится, что через минуту они стояли передо мной бледные и, слезливо мигая глазами, умоляли меня отпустить их.\r\nВ поломанное окно с силою ломил ветер и играл пламенем свечки, которую зажгли воры.\r\n-- Ваше благородие! -- заговорил кто-то под окном плачущим голосом. -- Благодетели вы наши! Милостивцы!\r\nЯ взглянул на окно и увидел старушечью физиономию, бледную, исхудалую, вымокшую на дожде.\r\n-- Не трожь их! Отпусти! -- плакала она, глядя на меня умоляющими глазами. -- Бедность ведь! \n -- Бедность! -- подтвердил старик. \n -- Бедность! -- пропел ветер.\r\nУ меня сжалось от боли сердце, и я, чтобы проснуться, защипал себя...\r\nНо вместо того, чтобы проснуться, я стоял у витрины, вынимал из нее вещи и судорожно пихал их в карманы старика и парня.\r\n-- Берите, скорей! -- задыхался я. -- Завтра праздник, а вы нищие! Берите!\r\nНабив нищенские карманы, я завязал остальные драгоценности в узел и швырнул их старухе. Подал я в окно старухе шубу, узел с черной парой, кружевные сорочки и кстати уж и гитару.\r\nБывают же такие странные сны! Засим, помню, затрещала дверь. Точно из земли выросши, предстали предо мной хозяин, околоточный, городовые.\r\nХозяин стоит около меня, а я словно не вижу и продолжаю вязать узлы.\r\n-- Что ты, негодяй, делаешь? \n -- Завтра праздник, -- отвечаю я. -- Надо им есть.\r\nТут занавес опускается, вновь поднимается, и я вижу новые декорации. Я уже не в кладовой, а где-то в другом месте.\r\nОколо меня ходит городовой, ставит мне на ночь кружку воды и бормочет: \"Ишь ты! Ишь ты! Что под праздник задумал!\" Когда я проснулся, было уже светло.\r\nДождь уже не стучал в окно, ветер не выл. На стене весело играло праздничное солнышко. Первый, кто поздравил меня с праздником, был старший городовой.\r\n-- И с новосельем... -- добавил он.\r\nЧерез месяц меня судили. За что? Я уверял судей, что то был сон, что несправедливо судить человека за кошмар.\r\nСудите сами, мог ли я отдать ни с того ни с сего чужие вещи ворам и негодяям?\r\nДа и где это видано, чтоб отдавать вещи, не получив выкупа? Но суд принял сон за действительность и осудил меня.\r\nВ арестантских ротах, как видите. Не можете ли вы, ваше благородие, замолвить за меня где-нибудь словечко? Ей-богу, не виноват.\r\nПРАЗДНИЧНАЯ ПОВИННОСТЬ \n\n\n ... лукавых простаков, \n\n Старух зловещих, стариков, \n\n Дряхлеющих над выдумками, вздором. \n\n Грибоедов.\r\nБыл новогодний полдень.\r\nВдова бывшего черногубского вице-губернатора Лягавого-Грызлова, Людмила Семеновна, маленькая шестидесятилетняя старушка, сидела у себя в гостиной и принимала визитеров.\r\nСудя по количеству закусок и питий, приготовленных в зале, число визитеров ожидалось громадное,\r\nно пока явился поздравить с Новым годом только один -- старший советник губернского правления Окуркин, дряхлый человечек с лицом желто-лимонного цвета и с кривым ртом.\r\nОн сидел в углу около бочонка с олеандром и, осторожно нюхая табак, рассказывал \"благодетельнице\" городские новости.\r\n-- Вчера, матушка, с каланчи чуть было не свалился пьяный солдат, -- рассказывал он.\r\n-- Перевесился, знаете ли, через перилу, а перила -- хрусь! Хрустнула, знаете ли... К счастию, в ту пору жена ему на каланчу обед принесла и за фалду удержала.\r\nКоли б не жена, свалился бы, шельмец... Ну-с... А третьего дня, матушка, ваше превосходительство, у контролера банка Перцева сборище было.\r\n.. Все чиноши собрались и насчет сегодняшних визитов рассуждали. В один голос порешили, шуты этакие, не делать сегодня визитов.\r\n-- Ну, уж это ты, батюшка, завираешься, -- усмехнулась старуха. -- Как же это без визитов обойтись?\r\n-- Ей-богу-с, ваше превосходительство. Удивительно, но верно... Согласились все заместо визитов собраться сегодня в клубе, поздравить друг дружку и взнести по рублю в пользу бедных.\r\n-- Не понимаю... -- пожала плечами хозяйка. -- Диковинное что-то рассказываешь...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "Что бы, - прибавил он про себя, - что бы было в ту пору этому седоку, как он есть, на Поганую Лужу выехать!\r\nСлышь ты, - продолжал он весело, толкая локтем товарища, - слышь ты, дурень, который конь тебе боле по сердцу?\r\n- А тот! - отвечал парень, указывая пальцем на морозовского коня.\n - Тот? А зачем же тот?\r\n- А затем, что поплотняе! - ответил парень лениво.\n Гусляр залился смехом, но в это время раздался голос бирючей{265}.\r\n- Православные люди! - кричали они в разные концы площади, - зачинается судный бой промеж оружничего царского, князь Афанасья Иваныча Вяземского, и боярина Дружины Андреича Морозова.\r\nТягаются они в бесчестии своем, в бою и увечье, и в увозе боярыни Морозовой! Православные люди! Молитесь пресвятой троице, дабы даровала она одоление правой стороне!\r\nПлощадь затихла. Все зрители стали креститься, а боярин, приставленный ведать поединок, подошел к царю и проговорил с низким поклоном:\r\n- Прикажешь ли, государь, зачинаться полю?\n - Зачинайте! - сказал Иоанн.\n Боярин, окольничий, поручники, стряпчие и оба дьяка отошли в сторону.\n Боярин подал знак.\r\nПротивники вынули оружие.\r\nПо другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но, к изумлению всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья.\r\nОн свалился бы на землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.\r\n- Возьмите его! - сказал Вяземский, озираясь померкшими очами, - я буду биться пешой!\n Видя, что князь сошел с коня, Морозов также слез с своего черно-пегого и отдал его конюхам.\r\nСтряпчий Морозова подал ему большой кожаный щит с медными бляхами, приготовленный на случай пешего боя.\r\nСтряпчий Вяземского поднес ему также щит, вороненый, с золотою насечкой и золотою бахромой.\r\nНо Афанасий Иванович не имел силы вздеть его на руку. Ноги под ним подкосились, и он упал бы вторично, если б его не подхватили.\r\n- Что с тобой, князь? - сказали в один голос стряпчий и поручник, с удивлением глядя ему в очи, - оправься, князь! У поля не стоять, все равно что побиту быть!\r\n- Сымите с меня бронь! - проговорил Вяземский, задыхаясь. - Сымите бронь! Корень душит меня!\r\nОн сбросил с себя ерихонку, разорвал ожерелье кольчуги и сдернул с шеи гайтан, на котором висела шелковая ладанка с болотным голубцом.\r\n- Анафема тебе, колдун! - вскричал он, бросая гайтан далеко от себя. - Анафема, что обманул меня!\n Дружина Андреевич подошел к Вяземскому с голым тесаком.\r\n- Сдавайся, пес! - сказал он, замахнувшись. - Сознавайся в своем окаянстве!\n Поручники и стряпчие бросились между князя и Морозова.\r\n- Нет! - сказал Вяземский, и отуманенный взор его вспыхнул прежнею злобою, - рано мне сдаваться!\r\nТы, старый ворон, испортил меня! Ты свой тесак в святую воду окунул! Я поставлю за себя бойца, и тогда увидим, чья будет правда!\r\nМежду стряпчими обеих сторон зачался спор. Один утверждал, что суд окончен в пользу Морозова; другой - что суда вовсе не было, потому что не было боя.\r\nЦарь между тем заметил движение Вяземского и велел подать себе брошенную им ладанку. Осмотрев ее с любопытством и недоверчивостью, он подозвал Малюту.\r\n- Схорони это, - шепнул он, - пока не спрошу! А теперь, - произнес он громко, - подвести ко мне Вяземского.\r\n- Что, Афоня? - сказал он, усмехаясь двусмысленно, когда подошел к нему Вяземский. - Видно, Морозов тебе не под силу?\r\n- Государь, - ответил князь, которого лицо было покрыто смертельною бледностью, - ворог мой испортил меня! Да к тому ж, я с тех пор, как отправился, ни разу брони не надевал.\r\nРаны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня у поля стал!\r\nДомогательство Вяземского было противно правилам. Кто не хотел биться сам, должен был объявить о том заране.\r\nВышедши раз на поединок, нельзя было поставить вместо себя другого. Но царь имел в виду погибель Морозова и согласился.\r\n- Вели кричать бирюч, - сказал он, - авось кто поудалее тебя найдется! А не выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!\r\nВяземского отвели под руки, и вскоре, по приказанию его, глашатаи стали ходить вдоль цепи и кричать громким голосом:\r\n- Кто хочет из слободских, или московских, или иных людей выйти на боярина Морозова? Кто хочет биться за князя Вяземского? Выходите, бойцы, выходите стоять за Вяземского!\r\nНо площадь оставалась безмолвна, и ни один охотник не являлся.\r\n- Выходите, охотники, добрые бойцы! - кричали бирючи.\r\n- Выходите! Кто побьет Морозова, тому князь все свои вотчины отдаст, а будет побьет простой человек, тому князь пожалует всю казну, какая есть у него!\r\nНикто не откликался; все знали, что дело Морозова свято, и царь, несмотря на ненависть свою к Дружине Андреевичу, уже готовился объявить его правым, как вдруг послышались крики:\r\n- Идет охотник! Идет! - И внутри оцепленного места явился Матвей Хомяк.\n - Гой-да! - сказал он, свистнув саблею по воздуху. - Подходи, боярин, я за Вяземского!\r\nПри виде Хомяка Морозов, дожидавшийся доселе с голым тесаком, обратился с негодованием к приставам поединка.\r\n- Не стану биться с наймитом! - произнес он гордо. - Невместно боярину Морозову мериться со стремянным Гришки Скуратова.\r\nИ, опустив тесак в ножны, он подошел к месту, где сидел царь.\r\n- Государь, - сказал он, - ты дозволил ворогу моему поставить бойца вместо себя; дозволь же и мне найти наймита против наймита, не то вели оставить поле до другого раза.\r\nКак не желал Иван Васильевич погубить Морозова, но просьба его была слишком справедлива. Царю не захотелось в божьем суде прослыть пристрастным.\r\n- Кричи бирюч! - сказал он гневно, - а если не найдешь охотника, бейся сам или сознайся в своей кривде и ступай на плаху!\r\nМежду тем Хомяк прохаживался вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над зрителями.\r\n- Вишь, - говорил он, - много вас, ворон, собралось, а нет ни одного ясного сокола промеж вас.\r\nЧто бы хоть одному выйти, мою саблю обновить, государя потешить! Молотимши, видно, руки отмахали! На печи лежа, бока отлежали!\r\n- Ах ты, черт! - проговорил вполголоса гусляр. - Уж я б тебе дал, кабы была при мне моя сабля! Смотри! - продолжал он, толкая под бок товарища, - узнаешь ты его?\r\nНо парень не слышал вопроса. Он разинул рот и, казалось, впился глазами в Хомяка.\r\n- Что ж, - продолжал Хомяк, - видно, нет между вами охотников? Эй, вы, аршинники, калашники, пряхи, ткачихи! Кто хочет со мной померяться?\r\n- А я! - раздался неожиданно голос парня, и, ухватясь обеими руками за цепь, он перекинул ее через голову и чуть не вырвал дубовых кольев, к которым она была приделана.\r\nОн очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлен своею смелостью.\r\nВыпучив глаза и разиня рот, он смотрел то на Хомяка, то на опричников, то на самого царя, но не говорил ни слова.\r\n- Кто ты? - спросил его боярин, приставленный к полю.\n - Я-то? - сказал он и, подумав немного, усмехнулся.\r\n- Кто ты? - повторил боярин.\n - А Митька! - ответил он добродушно и как бы удивляясь вопросу.\r\n- Спасибо тебе, молодец! - сказал Морозов парню, - спасибо, что хочешь за правду постоять. Коли одолеешь ворога моего, не пожалею для тебя казны.\r\nНе все у меня добро разграблено; благодаря божьей милости есть еще чем бойца моего наградить!\r\nХомяк видел Митьку на Поганой Луже, где парень убил под ним коня ударом дубины и, думая навалиться на всадника, притиснул под собою своего же товарища.\r\nНо в общей свалке Хомяк не разглядел его лица, да, впрочем, в Митькиной наружности не было ничего примечательного. Хомяк не узнал его.\r\n- Чем хочешь ты драться? - спросил приставленный к полю боярин, глядя с любопытством на парня, у которого не было ни брони, ни оружия.\r\n- Чем драться? - повторил Митька и обернулся назад, отыскивая глазами гусляра, чтобы с ним посоветоваться.\r\nНо гусляр, видно; отошел на другое место, и, сколько ни глядел Митька, он не мог найти его.\r\n- Что ж, - сказал боярин, - бери себе саблю да бронь, становись к полю!\n Митька стал озираться в замешательстве.\n Царю показались приемы его забавными.\r\n- Дать ему оружие! - сказал он. - Посмотрим, как он умеет биться!\r\nМитьке подали полное вооружение; но он, сколько ни старался, никак не мог пролезть в рукава кольчуги, а шлем был так мал для головы его, что держался на одной макушке.\r\nВ этом наряде Митька, совершенно растерянный, оборачивался то направо, то налево, все еще надеясь найти гусляра и спросить его, что ему делать.\r\nГлядя на него, царь начал громко смеяться. Примеру его последовали сперва опричники, а потом и все зрители.\r\n- Чаво вы горла дярете-то? - сказал Митька с неудовольствием, - я и без вашего колпака и без железной рубахи-то на энтова пойду!\r\nОн указал пальцем на Хомяка и начал стаскивать с себя кольчугу.\r\nРаздался новый хохот.\n - С чем же ты пойдешь? - спросил боярин.\n Митька почесал затылок.\n - А нет у вас дубины? - спросил он протяжно, обращаясь к опричникам.\r\n- Да что это за дурень? - вскричали они, - откуда он взялся? Кто его втолкнул сюда? Или ты, болван, думаешь, мы по-мужицки дубинами бьемся?\r\nНо Иван Васильевич забавлялся наружностью Митьки и не позволил прогнать его.\n - Дать ему ослоп{270}, - сказал он, - пусть бьется как знает!\n Хомяк обиделся.\r\n- Государь, не вели мужику на холопа твоего порухи класть! - воскликнул он. - Я твоей царской милости честно в опричниках служу и сроду еще на ослопах не бился!\r\nНо царь был в веселом расположении духа.\n - Ты бейся саблей, - сказал он, - а парень пусть бьется по-своему. Дать ему ослоп. Посмотрим, как мужик за Морозова постоит!\r\nПринесли несколько дубин. Митька взял медленно в руки одну за другой, осмотрел каждую и, перебрав все дубины, повернулся прямо к царю.\r\n- А нет ли покрепчае? - произнес он вялым голосом, глядя вопросительно в очи Ивану Васильевичу.\n - Принести ему оглоблю, - сказал царь, заранее потешаясь ожидающим его зрелищем.\r\nВскоре в самом деле явилась в руках Митьки тяжелая оглобля, которую опричники вывернули насмех из стоявшего на базаре воза.\r\n- Что, эта годится? - спросил царь.\r\n- А для ча! - отвечал Митька, - пожалуй, годится.\r\n- И, схватив оглоблю за один конец, он для пробы махнул ею по воздуху так сильно, что ветер пронесся кругом и пыль закружилась, как от налетевшего вихря.\r\n- Вишь, черт! - промолвили, переглянувшись, опричники.\r\nЦарь обратился к Хомяку.\n - Становись! - сказал он повелительно и прибавил с усмешкой: - Погляжу я, как ты увернешься от мужицкого ослопа!\r\nМитька между тем засучил рукава, плюнул в обе руки и, сжавши ими оглоблю, потряхивал ею, глядя на Хомяка. Застенчивость его исчезла.\r\n- Ну, ты! становись, што ли! - произнес он с решимостью. - Я те научу нявест красть!\r\nПоложение Хомяка, ввиду непривычного оружия и необыкновенной силы Митьки, было довольно затруднительно,\r\nа зрители, очевидно, принимали сторону парня и уже начинали посмеиваться над Хомяком.\r\nЗамешательство стремянного веселило царя. Он уже смотрел на предстоящий бой с тем самым любопытством, какое возбуждали в нем представления скоморохов или медвежья травля.\r\n- Зачинайте бой! - сказал он, видя, что Хомяк колеблется.\n Тогда Митька поднял над головою оглоблю и начал кружить ее, подступая к Хомяку скоком.\r\nТщетно Хомяк старался улучить мгновение, чтобы достать Митьку саблей.\r\nЕму оставалось только поспешно сторониться или увертываться от оглобли, которая описывала огромные круги около Митьки и делала его недосягаемым.\r\nК великой радости зрителей и к немалой потехе царя, Хомяк стал отступать, думая только о своем спасении;\r\nно Митька с медвежьею ловкостью продолжал к нему подскакивать, и оглобля, как буря, гудела над его головою.\r\n- Я те научу нявест красть! - говорил он, входя постепенно в ярость и стараясь задеть Хомяка по голове, по ногам и по чем ни попало.\r\nУчастие зрителей к Митьке проявлялось одобрительными восклицаниями и наконец дошло до восторга.\r\n- Так! Так! - кричал народ, забывая присутствие царя. - Хорошенько его! Ай да парень! Отстаивай Морозова, стой за правое дело!\n Но Митька думал не о Морозове.\r\n- Я те научу нявест красть! - приговаривал он, кружа над собою оглоблю и преследуя Хомяка, который увивался от него во все стороны.\r\nНесколько раз опричникам, стоявшим вдоль цепи, пришлось присесть к земле, чтоб избегнуть неминуемой смерти, когда оглобля, завывая, проносилась над их головами.\r\nВдруг раздался глухой удар, и Хомяк, пораженный в бок, отлетел на несколько сажен и грянулся оземь, раскинувши руки.\n Площадь огласилась радостным криком.\r\nМитька тотчас навалился на Хомяка и стал душить его.\n - Полно! Полно! - закричали опричники, а Малюта поспешно нагнулся к Ивану Васильевичу и сказал ему с озабоченным видом:\r\n- Государь, вели оттащить этого дьявола! Хомяк у нас лучший человек во всей опричнине.\n - Тащить дурака за ноги! - закричал царь. - Окатить его водой, только, чур, жива оставить!\r\nС трудом удалось опричникам оттащить Митьку, но Хомяка подняли уже мертвого, и, когда внимание всех обратилось на посиневшее лицо его,\r\nрядом с Митькой очутился владимирский гусляр и, дернув его за полу, сказал ему шепотом:\r\n- Иди, дурень, за мной! Уноси свою голову!\r\nИ оба исчезли в толпе народа.\n\n Глава 32\n\n ЛАДАНКА ВЯЗЕМСКОГО\n\n Иван Васильевич велел подозвать Морозова.\r\nПлощадь снова затихла. Все в ожидании устремили взоры на царя и притаили дыхание.\r\n- Боярин Дружина! - сказал торжественно Иоанн, вставая с своего места, - ты божьим судом очистился предо мною.\r\nГосподь бог, чрез одоление врага твоего, показал твою правду, и я не оставлю тебя моею милостью.\r\nНе уезжай из Слободы до моего приказа. Но это, - продолжал мрачно Иоанн, - только половина дела. Еще самый суд впереди. Привести сюда Вяземского.\r\nКогда явился князь Афанасий Иванович, царь долго глядел на него невыразимым взглядом.\r\n- Афоня, - сказал он наконец, - тебе ведомо, что я твердо держусь моего слова.\r\nЯ положил, что тот из вас, кто сам собой или чрез бойца своего не устоит у поля, смерти предан будет. Боец твой не устоял, Афоня!\r\n- Что ж, - ответил Вяземский с решимостью, - вели мне голову рубить, государь!\r\nСтранная улыбка прозмеилась по устам Иоанна.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "стараются жить по-барски, для чего скупают у дворянства всё, что можно купить, от усадеб до чайных чашек.\r\nСидя в гостях у брата, Петр всегда с обидой и завистью чувствовал себя более уютно, чем дома, и это было так же непонятно, как не понимал он - что нравится ему в Ольге?\r\nРядом с Натальей она казалась горничной, но у нее не было глупого страха пред керосиновыми лампами, и она не верила, что керосин вытапливают студенты из жира самоубийц.\r\nПриятно слушать ее мягкий голос, и хороши ее глаза;\r\nочки не скрывают их ласкового блеска, но о делах и людях она говорит досадно, ребячливо, откуда-то издали; это удивляло и раздражало.\r\n- Что ж у тебя - виноватых нет, что ли? - насмешливо спрашивал Петр, orfa отвечала:\n - Виноватые есть, да я судить не люблю. Петр не верил ей.\r\nС мужем она обращалась так, как будто была старше и знала себя умнее его. Алексей не обижался на это, называл ее тетей и лишь изредка, с легкой досадой, говорил:\r\n- Перестань, тетя, надоело! Я больной человек, меня побаловать не вредно.\r\n- Достаточно избалован, будет уж!\r\nОна улыбалась мужу улыбкой, которую Петр хотел бы видеть на лице своей жены.\r\nНаталья - образцовая жена, искусная хозяйка, она превосходно солила огурцы, мариновала грибы, варила варенья, прислуга в доме работала с точностью колесиков в механизме часов;\r\nНаталья неутомимо любила мужа спокойной любовью, устоявшейся, как сливки.\r\nОна была бережлива.\r\n- Сколько теперь у нас в банке-то? - спрашивала она и тревожилась: - Ты гляди, хорош ли банк, не лопнул бы!\r\nКогда она брала в руки деньги, красивое лицо ее становилось строгим, малиновые губы крепко сжимались, а в глазах являлось что-то масленое и едкое.\r\nСчитая разноцветные грязные бумажки, она трогала их пухлыми пальцами так осторожно, точно боялась, что деньги разлетятся из-под рук ее, как мухи.\r\n- Как вы доходы-то делите с Алексеем? - спрашивала она в постели, насытив Петра ласками. - Не обсчитывает он тебя? Он - ловкий! Они с женой жадные. Так и хватают всё, так и хватают!\r\nОна чувствовала себя окруженной жуликами и говорила:\n - Никому, кроме Тихона, не верю.\n - Значит, дураку веришь, - устало бормотал Петр.\r\n- Дурак - да совестлив.\n Когда Петр впервые посетил с нею Нижегородскую ярмарку и, пораженный гигантским размахом всероссийского торжища, спросил жену: Л - Каково, а?\r\n- Очень хорошо, - ответила она. - Всего много, и всё дешевле, чем у нас.\n Затем она начала считать, что следует купить:\n - Мыла два пуда, свеч ящик, сахару мешок да рафинаду...\r\nСидя в цирке, она закрывала глаза, когда на арену выходили артисты.\r\n- Ах, бесстыжие, ах, голяшки! Ой, хорошо ли мне глядеть на них, хорошо ли для ребенка-то? Не водил бы ты меня на страхи эти, может, я мальчиком беременна!\r\nВ такие минуты Петр Артамонов чувствовал, что его душит скука, зеленоватая и густая, как тина реки Ватаракши, в которой жила только одна рыба - жирный, глупый линь.\r\nНаталья все так же много и деловито молилась, а помолясь и опрокинувшись в кровать, усердно вызывала мужа к наслаждению ее пышным телом.\r\nОт кожи ее пахло чуланом, в котором хранились банки солений, маринадов, копченой рыбы, окорока.\r\nПетр нередко и всё чаще чувствовал, что жена усердствует чрезмерно, ласки ее опустошают его.\r\n- Отстань, устал я, - говорил он.\r\n- Ну, спи с богом, - покорно отзывалась жена и, быстро заснув, удивленно приподнимала брови,\r\nулыбалась, как бы глядя закрытыми глазами на что-то очень хорошее и никогда не виданное ею.\r\nВ те часы, когда Петр особенно ясно, с унынием ощущал, что Наталья нежеланна ему, он заставлял себя вспоминать ее в жуткий день рождения первого сына.\r\nМучительно тянулся девятнадцатый час ее страданий, когда теща, испуганная, в слезах, привела его в комнату, полную какой-то особенной духоты.\r\nИзвиваясь на смятой постели, выкатив искаженные лютой болью глаза, растрепанная, потная и непохожая на себя, жена встретила его звериным воем:\r\n- Петя, прощай, умираю. Мальчик будет... Петр, прости...\r\nГубы ее, распухшие от укусов, почти не шевелились, и слова шли как будто не из горла, а из опустившегося к ногам живота, безобразно вздутого, готового лопнуть.\r\nПосиневшее лицо тоже вздулось;\r\nона дышала, как уставшая собака, и так же высовывала опухший изжеванный язык, хватала волосы на голове,\r\nтянула их, рвала и всё рычала, выла, убеждая, одолевая кого-то, кто не хотел или не мог уступить ей:\r\n- М-мальчика...\n День был ветреный, за окном тряслась и шумела черемуха, на стеклах трепетали тени, Петр увидел их прыжки, услыхал шорох и, обезумев, крикнул:\r\n- Окно занавесьте! Не видите?\n И в страхе убежал, сопровождаемый визгом женщины:\r\n- И - и - у - у...\r\nА через полтора часа теща, немая от счастья и усталости, снова привела его к постели жены,\r\nНаталья встретила его нестерпимо сияющим взглядом великомученицы и слабеньким, пьяным языком сказала:\r\n- Мальчик. Сын.\n Он наклонился, приложил щеку к плечу ее, забормотал:\n - Ну, мать, этого я тебе не забуду до гроба, так и знай! Ну, спасибо...\r\nВпервые он назвал ее матерью, вложив в это слово весь свой страх и всю радость; она, закрыв глаза, погладила голову его тяжелой, обессиленной рукою.\r\n- Богатырь, - сказала рябая носатая акушерка, показывая ребенка с такой гордостью, как будто она сама родила его.\r\nНо Петр не видел сына, пред ним всё заслонялось мертвым лицом жены, с темными ямами на месте глаз:\r\n- Не умрет?\n - Н-ну, - громко и весело сказала рябая акушерка, - если б от этого умирали, тогда и акушерок не было бы.\r\nТеперь богатырю шел девятый год, мальчик был высок, здоров, на большелобом,\r\nкурносом лице его серьезно светились большие густо-синие глаза, - такие глаза были у матери Алексея и такие же у Никиты.\r\nЧерез год родился еще сын, Яков, но уже с пяти лет лобастый Илья стал самым заметным человеком в доме.\r\nБалуемый всеми, он никого не слушал и жил независимо, с поразительным постоянством попадая в неудобные и опасные положения.\r\nЕго шалости почти всегда принимали несколько необычный характер, и это возбуждало у отца чувство, близкое гордости.\r\nОднажды Петр застал сына в сарае, мальчик пытался пристроить к старому корыту колесо тачки.\n - Это что будет? - Пароход.\n - Не поедет.\r\n- У меня - поедет! - сказал сын задорным тоном деда. Петр не мог убедить его в бесполезности работы, но, убеждая, думал:\n \"Дедушкин характер\".\r\nИлья был непреклонен в достижении своих целей, но все-таки ему не удалось устроить пароход из корыта и двух колес тачки.\r\nТогда он нарисовал колеса углем на боках корыта, стащил его к реке, спустил в воду, прыгнул и погряз в тине. Однако не испугался, а тотчас же закричал бабам, полоскавшим белье\"\r\n- Эй, бабы! Вытащите, а то утону...\r\nМать велела изрубить корыто, а Илью нашлепала, с этого дня он стал смотреть на нее такими же невидящими глазами, как смотрел на двухлетнюю сестренку Таню.\r\nОн был вообще деловой человечек, всегда что-то строгал, рубил, ломал, налаживал, и, наблюдая это, отец думал:\r\n\"Толк будет. Строитель\".\n Иногда Илья целые дни не замечал отца и вдруг, являясь в контору, влезал на колени, приказывал}\r\n- Расскажи чего-нибудь.\n - Некогда мне.\n - Мне тоже некогда.\n Усмехаясь, отец отодвигал в сторону бумаги.\r\n- Ну, вот: жили-были мужики...\n - Про мужиков я всё знаю; смешное расскажи. Смешного отец не знал.\r\n- Ты поди к бабушке.\n - Она сегодня чихает.\n - Ну - к матери.\n - Она меня мыть будет.\r\nАртамонов смеялся; сын был единственным суще-~ ством, вызывавшим у него хороший, легкий смех.\r\n- Тогда я пойду к Тихону, - заявлял Илья, пытаясь соскочить с колен отца, но тот удерживал его.\r\n- А что Тихон говорит?\n - Всё.\n - Что, однако?\n - Он всё знает, он в Балахне жил. Там баржи строят, лодки...\r\nКогда Илья свалился откуда-то, разбив себе лицо, мать, колотя его, кричала:\n - Не лазай по крышам, уродишкой будешь, горбатым!\r\nБагровый от обиды, сын не заплакал, но пригрозил матери:\n - Еще я тебе помру, когда бить будешь!\r\nОб этой угрозе она сказала отцу, он усмехнулся:\n - Ты не бей его, а посылай ко мне.\r\nСын пришел, встал у косяка двери, заложив руки за спину; не чувствуя ничего к нему, кроме любопытства и волнующей нежности, Петр спросил;\r\n- Ты что это матери грубишь?\n - Я не дурак, - сердито ответил сын.\n - Как же не дурак, если грубишь?\r\n- Так она - дерется. Тихон сказал: только дураков бьют.\n - Тихон? Тихон сам.,.\r\nНо Петр почему-то остерегся назвать дворника дураком; он шагал по комнате, присматриваясь к человечку у двери, не зная - что сказать?\r\n- Ты вот тоже брата Якова бьешь.\n - Он - дурак. Ему - не больно, он толстый.\n - Что же: толстый, так - надо бить?\n - Он жадный.\r\nПетр чувствовал, что не умеет учить сына и что сын понимает это.\r\nМожет быть, было бы проще и полезнее натрепать ему уши, но не поднималась рука над этой тревожно милой, вихрастой головою.\r\nДаже и думать о наказании неловко было под пристальным, ожидающим взглядом родных синих глаз.\r\nИ солнце мешало; всегда выходило как-то так, что Илья наиболее отчаянно шалил в солнечные дни.\r\nГоворя мальчику обычные слова увещаний, Петр вспоминал время, когда он сам выслушивал эти же слова и они не доходили до сердца его,\r\nне оставались в памяти, вызывая только скуку и лишь ненадолго страх.\r\nА побои, даже и заслуженные, трудно забыть, это Петр Артамонов тоже хорошо знал.\r\nВторой сын, Яков, кругленький и румяный, был похож лицом на мать.\r\nОн много и даже как будто с удовольствием плакал, а перед тем, как пролить слезы, пыхтел, надувая щеки, и тыкал кулаками в глаза свои.\r\nОн был труслив, много и жадно ел и, отяжелев от еды, или спал, или жаловался:\r\n- Мама, мне скушно!\n Дочь Елена приезжала домой только летом, она была какая-то чужая барышня.\r\nСеми лет Илья начал учиться грамоте у попа Глеба, но узнав, что сын конторщика Никонова учится не по Псалтырю, а по книжке с картинками \"Родное слово\", сказал отцу:\r\n- Я не стану учиться, у меня язык болит. Нужно было долго и ласково расспрашивать его, прежде чем он объяснил:\r\n- Паша Никонов учится по родному, а я по чужому.\r\nНо иногда этот очень живой мальчик, точно запнувшись за что-то, часами одиноко сидел на холме под сосною, бросая сухие шишки в мутно-зеленую воду реки Ватаракши.\r\n\"Скучает\", - догадывался отец.\r\nОн тоже недели и месяцы жил, оглушенный шумом дела, кружился, кружился,\r\nи вдруг попадал в густой туман неясных дум, слепо запутывался в скуке и не мог понять, что больше ослепляет его:\r\nзаботы о деле или же скука от этих, в сущности, однообразных забот?\r\nЧасто в такие дни он натыкался на человека и начинал ненавидеть его за косой взгляд, за неудачное слово; так, в этот серенький день, он почти ненавидел Тихона Вялова.\r\nВялов приближался, ведя под руку тещу, рассказывая:\n - Мы, Вяловы, большая семья..-\r\n- Что же ты со своими не живешь? - спросил Петр, подходя к Баймаковой, взяв ее под локоть; Тихон замолчал, отшагнул в сторону; Артамонов настойчиво и строго повторил вопрос.\r\nТогда, сузив бесцветные глаза, дворник равнодушно ответил:\r\n- Да уж нет их никого, своих-то, всех извели. - Что значит - извели? Кто извел?\r\n- Двоих братов под Севастополь угнали, там они и загибли.\r\nСтарший в бунт ввязался, когда мужики волей смутились; отец - тоже причастный бунту - с картошкой не соглашался, когда картошку силком заставляли есть;\r\nего хотели пороть, а он побежал прятаться, провалился под лед, утонул.\r\nПотом было еще двое у матери, от другого мужа, тоже Вялова, рыбака, я да брат, Сергей...\r\n- А где брат? - спросила Ульяна, мигая опухшими от слез глазами.\r\n- Его убили.\n - Рассказываешь ты, как поминанье читаешь, - сердито сказал Артамонов.\n - Это Ульяне Ивановне любопытно... Приуныла она маленько, вот я и...\r\nНе кончив слов, он наклонился, поднял с дороги сухой сучок и отбросил его в сторону. Минуты две шли молча.\r\n- А кто убил брата? - вдруг спросил Артамонов.\n - Кто убивает? Человек убивает, - спокойно сказал Тихон, а Баймакова, вздохнув, добавила:\n - Молния тоже...\r\n...В середине лета наступили тяжелые дни, над землей, в желтовато-дымном небе стояла угнетающая, безжалостно знойная тишина; всюду горели торфяники и леса.\r\nВдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев,\r\nпрошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его над землей вместе со стружкой, кострикой, перьями кур;\r\nтолкал людей, пытаясь сорвать с них одежду, и прятался в лесах, еще жарче раздувая пожары.\r\nНа фабрике было много больных; Артамонов слы-шал, сквозь жужжание веретен и шорох челноков, сухой, надсадный кашель, видел у станков унылые, сердитые лица, наблюдал вялые движения;\r\nколичество выработки понизилось, качество товара стало заметно хуже; сильно возросли прогульные дни, мужики стали больше пить, у баб хворали дети.\r\nВеселый плотник Серафим, старичок с розовым лицом ребенка, то и дело мастерил маленькие гробики и нередко сколачивал из бледных,\r\nеловых досок домовины для больших людей, которые отработали свой урок.\r\n- Гулянье надо устроить, - настаивал Алексей, - повеселить надо, подбодрить народ!\r\nУезжая е женою на ярмарку, он еще раз посоветовал:\n - Устрой гулянье - оживут люди! Ты - верь: веселье - от всех бед спасенье!\r\n- Займись, - приказал Петр жене. - Получше сделай, пообильнее.\n Наталья недовольно заворчала, он сердито спросил:\r\n- Ну?\n Протестующе громко высморкав нос в край передника, жена ответила:\n - Слышу.\r\nГулянье начали молебном.\r\nОчень благолепно служил поп Глеб; он стал еще более худ и сух; надтреснутый голос его, произнося необычные слова, звучал жалобно, как бы умоляя из последних сил;\r\nсерые лица чахоточных ткачей сурово нахмурились, благочестиво одеревенели; многие бабы плакали навзрыд.\r\nА когда поп поднимал в дымное небо печальные глаза свои, люди, вслед за ним, тоже умоляюще смотрели в дым на тусклое,\r\nлысое солнце, думая, должно быть, что кроткий поп видит в небе кого-то, кто знает и слушает его.\r\nПосле молебна бабы вынесли на улицу поселка столы, и вся рабочая сила солидно уселась к деревянным чашкам, до краев полным жирной лапшою с бараниной.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Она думала, рассуждала, предпринимала сегодни одно, завтре другое намерение; а все на поверку выходило: страдай, когда судьба твоя так несчастлива!\r\n\"Боже мой, - говорила она, - чем виновата я, что этот князь Гаврило Симонович оказался недостойным дружбы нашей и доверенности? Можно ли из ненависти к обманщику погублять дочь?\r\nКак жестоки иногда бывают люди и требуют, чтоб другие с улыбкою сердечною принимали тяжкие от них удары!\r\nСогласно ли это с законом кроткого неба, разлитым по всей природе? Ах! сердце говорит: \"Нет!\" и трепещет! Хладнокровный рассудок замечает: \"Не должно быть, однако есть!\"\r\nЧто ж делать человеку? неужели он рожден на страдание?\n\n\n\n\n * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * \n\n Глава I. ГДЕ ЖЕ ОН? - УВЫ! НЕ ЗНАЮ\r\nМеж тем как в деревенском доме г-на Простакова происходила суматоха, - хотя, впрочем, и приятная, - по случаю приготовления к свадьбе,\r\n- в Орле, в доме почтенного Афанасия Причудина господствовала совершенная тишина, мир и довольство.\r\nНе было восторгов шумной радости, тех блистающих наслаждением взоров, тех пылающих от быстрого кипения крови щек;\r\nно кроткая, мирная улыбка носились по челу старца, и Никандр, или, как Афанасий называл его, Симон,\r\nвидя сие постоянное спокойствие, которое есть награда чистоты душевной, сам нечувствительно принимал в сердце сие впечатление.\r\nВремя от времени образ Елизаветы в нем изглаживался, и он, вспоминая об ней, говорил со вздохом: \"Что ж делать?\r\nЗачем мне погублять ее любовию и себя мучить? Нет, сколько возможно, постараюс истребить пагубное чувство сие!\"\r\nВнимательный Афанасий приметил сию перемену и радовался, ибо ему отчасти известна была тайна молодого Симона.\r\nС улыбкою сказал он однажды: \"Поздравляю, молодец; чад приметно выходит из головы твоей; ты становишься веселее.\r\nХорошо! предоставь мне пещись о твоем благополучии; а от тебя требую только быть трудолюбивым по службе и вести себя честно.\r\nО! этого весьма довольно, кто нe хочет быстро прыгать по утесам к храму Славы. Лучше ползти.\r\nХотя и никогда таким образом не достигнешь внутренности приманчивого храма того, но и не оборвешься и не полетишь стремглав в пропасть!\r\nНикандр отвечал: \"Я постараюсь, благодетель мой, удовлетворить вашим желаниям.\r\nСколько собственное побуждение того требует, столько, или и более, то тихое веселие, которое покоится непреpывно па лице вашем.\r\nОно есть плод мудрой, добродетельной жизни, и помрачить оное было бы с моей стороны крайне неблагодарно\".\r\n- О сын мой! - сказал старик.\r\n- Твои взоры еще неопытны! Почему знаешь ты, что я не проливаю втайне горестных слез, оплакивая свое безумие, которое другому, вероятно, стоило больших, бесчисленных слез и страданий!\r\nТак, друг мой! совесть мучит меня жестоко, и если что сколько-нибудь утешает меня, так одна мысль, что я желал сделать доброе дело, хотя и сделал зло, и невозвратное.\r\n- Зачем же так печалиться? - вскричал Никандр с важным видом профессора нравственной философии.\r\n- Прочтите все права и законы, и вы увидите, что и тяжкие преступления избавляются наказаний, потому что виновник оных совсем не хотел того сделать; одна судьба - злой рок...\r\n- О Симон, Симон! - возразил старик, - я хочу застрелить ястреба, сидящего у куста с голубкою в когтях; стреляю - и убиваю спавшего в кусте том человека.\r\nЗаконы оправдают меня, избавят от теле оного наказания, ибо и в самом деле злоумышления не было;\r\nно какие законы воспретят сердцам жены, детей, отца и матери страдать бедственно о потере матери, отца, сына?\r\nКто остановит их вопли, кто удержит их рыдания?\r\nКто, окаменив меня, скажет: \"Смотри, это - твое дело; однако ты отнюдь не беспокойся и будь весел по-прежнему, ибо тебя законы оправдали\"?\r\nНикандр почувствовал справедливость и замолчал.\r\nХотя и хотелось ему знать тайну своего благодетеля, дабы приискать способы оправдать его пред собственною совестию,\r\nно скромность не дозволяла ему пуститься на такое неблагоразумие, которое могло бы огорчить добродетельного человека.\r\n\"Я буду, - сказал Никандр сам себе, - поступать так, чтобы как можно реже приходило ему на мысль воспоминание неумышленного преступления.\r\nДля сего удвою свою бдительность, не упущу ни одной удобной минуты, чтобы доставлять ему возможные удовольствия\".\r\nСтарик заметил такое старание юного друга, и сердце его прилепилось к нему отеческою нежностию. Через несколько дней Никандр, идучи в присутствие, прощался с Причудиным.\r\nВдруг новое явление поразило их и радостию и недоумением. Г-н Кракалов, вошед в двери, бросился в их объятия.\r\nКогда обнимания и приветствия кончились, Афанасий спросил: \"Скажи, пожалуй, Терентий Пафнутьевич, чему приписать твое явление и в таком странном виде?\r\nПлатье измято, выпачкано, волоса всклокочены, борода на четверть, щеки бледны, и весь ты походишь на колодника, ушедшего из острога?\"\r\n- Я - таки и был не много в лучшем месте, чем на каторге, однако бог помог вырваться.\r\nВсю ночь я бежал, а поутру прибыл к вам; надеюсь, Афанасий Онисимович не откажет дать мне на несколько времeни успокоения, а там поможет деньгами съехать в деревню к Ивану Ефремовичу.\r\nЯ думаю, добрый друг крайне беспокоится, лишась меня таким чудным образом.\r\n- Каким же? - вскричали оба друга с сильным участием.\r\n- После расскажу, когда прийдет время, - отвечал г-н Кракалов, - и вы узнаете, какую несносную шутку сыграл надо мною один бездельник, и именно нареченный князь Светлозаров.\r\nТеперь мне нужен покой. Бежал вею ночь, не оглядываясь, подобно Лоту, когда небесный огнь истреблял преступный Содом. Думаю, что моему Содому достанется по крайней мере земный огнь.\r\nОн ушел в покой Никандров, молодой человек - к должности, а купец - в свою контору.\n Целая неделя прошла в великом веселии, ибо Никандра произвели в офицерский чин.\r\nПо прошествии первого шума, неизбежного в таких случаях, в доме Причудина все пошло по-прежнему;\r\nи хотя он раза два спрашивал г-на Кракалова о причине выезда его из дома Простакова, однако Терентий Пафнутьевич отговаривался каким-нибудь образом,\r\nа обещал сделать то по возвращении из деревни, куда хотел ехать на другой же день, чтобы успокоить встревоженное семейство.\r\nАфанасий Онисимович и тем был доволен. - Настало утро следующего дня, и в тройном совете определено г-ну Кракалову ехать под вечер.\r\nОколо полуденного времени он уже собрался совсем, и Афанасий вручил ему письмо к Ивану Ефремовичу и деньги на дорогу, как вдруг приносят письмо на имя Терентия Пафнутьевича.\r\nОн взял его и пошел в свою комнату.\r\n- Ба! - сказал князь, распечатав письмо и взглянув на подпись, - это от Никандра; посмотрим!\n\n \"Милостивый государь!\r\nСтрашное удивление ваше будет не меньше моего, когда прочтете прилагаемое при сем письмо ко мне от господина Простакова.\r\nОно поразило меня ужасом, и я теперь как сумасшедший. Принимайте свои меры и действуйте, как знаете.\r\nЯ не могу теперь вас видеть, а потому пойду обедать к купцу Аристарху. Под вечер буду дома. Ваш преданный и проч.\n Никандр\".\r\n- Видно, что-нибудь новое, - сказал князь, складывая письмо.\r\n- Уж не выдали ль Елизавету замуж? Тем лучше! Если нельзя обойтись без дурачеств, то надобно как можно скорее их оканчивать. Что-то скажет Иван Ефремович?\r\n\"Любезный друг мой Никандр!\r\nЯ расположен к тебе по-прежнему, хотя и не могу видеться с тобою; буду помогать тебе во всем, как отец, но потребую и от тебя сыновнего послушания.\r\nТы еще так молод, так неопытен, что лег ко можешь обмануться и вместо сильной ненависти к гнусному пороку почувствуешь к нему склонность,\r\nибо злодейство никогда не ходит с открытым лицом, а вечно под какою-либо обманчивою личиною.\r\nВерь мне, друг мой, когда и я, в мои лета, так обманут, то что может быть с тобою? Горько мне признаваться в своих глупостях, но что делать? Пусть, видя их, другие исправляются.\r\nТы знаешь, как любил я человека, известного в доме нашем под именем князя Чистякова.\r\nЧего бы я для него не сделал? Чем бы не пожертвовал? Но что вышло? Как ты думаешь, кто этот Чистяков?\r\n- Злодей, отверженный небом; изверг, утешающийся бедствиями, текущими по следам его;\r\nчудовище, которого взгляда надобно страшиться, как Василискова, - словом, этот князь есть не кто другой, как известный разбойник, принимающий на себя разные виды и имена.\r\nМстящее правосудие везде его преследует.\r\nХотя он столько хитр, что до сих пор может укрываться, но когда же нибудь не избегнет поносной казни.\r\nЗа мeсяц он, - как видно, проведав о мерах правительства, - вечером бежал из моего дома, а рано поутру приехала команда брать его.\r\nВезде искали, но тщетно. Теперь, если злодей тот покажется в доме доброго Афанасия Онисимовича, сейчас предай его в руки полиции, а письмо это покажи г-ну Причудину.\r\nПрощай! Остаюсь с прежнею к тебе любовию и проч.\".\r\nКто опишет положение князя Гаврилы Симоновича по прочтении письма сего! Волосы его стали дыбом; крутящиеся глаза налились кровью, на щеках выступил гнев в сине-багровых пятнах.\r\nОн обратил к небу взоры, хотел что-то сказать, но губы его дрожали. Он скрежетал зубами и трепетал всем телом.\r\nПрирода его не выдержала долго такого сильного борения; он застонал и пал на пол.\r\nОколо четверти часа пробыл в сем ужасном состоянии; потом пришел в себя, встал и, сев на стуле, с письмом в руках, сказал: \"Творец!\r\nмог ли я воображать, чтобы кто-нибудь имел обо мне такие мысли? А теперь и Простаков, и он это пишет.\r\nО несчастный, обманутый старец! Твоя недоверчивость, твоя ветреность и легкомыслие в эти лота стоят жестокого наказания!\r\nПусть же будешь ты наказан, пусть и подлинно, смотря на глупость твою, другие исправляются.\r\nОтнимаю от тебя навсегда сердце свое; падай в пропасть, куда влечет тебя этот изверг, этот князь Светлозаров. Рука верного друга, дpуга опытного, моя рука, не поддержит тебя.\r\nО!\r\nзастонешь и ты, как я теперь; но ты не успокоишься, ибо гремящий голос совести скажет тебе: \"Ты виноват и стоишь сего наказания\";\r\nмеж тем как я, не тол \|ко не скрываясь пред людьми, как говоришь ты, но пред самим тобою, великий испытатель сердец - я обращу к тебе взор мой и скажу: \"Проникни душу мою и испытуй!\r\nУм мой и сердце могли впадать в заблуждения и проступки; но чтобы сердце хотело посредством злодейства насытить страсти свои, а ум изобретал к тому способы, - о! никогда, никогда.\r\nСущество мудрое и милосердое! Ты сам - вернейший с свидетель путей жизни человеческой!\"\r\nПроговоря сие, князь довольно успокоился, и черты лица его приняли постепенно прежний вид.\r\nПодумав несколько, он сказал: \"Надобно мне сей же час вывести из заблуждения добродушного хозяина и Никандра. Хотя я принял другое имя из доброго намерения, но оно ложное.\r\nПусть Афанасий узнает истинное, хотя оно и оклеветано\".\r\nПричудин встретил его предложением завтракать, но князь, взяв его за руку, сказал таинственно: \"Мне нужно с вами несколько поговорить, и теперь же\".\r\n- Так пойдем, - отвечал купец, - в мою молитвенную комнату; туда никто не входит без особого моего приказа. Они вошли, сели и князь начал:\r\n- Существом невидимым и непостижимым, сими изображениями великих мужей, угодивших ему, клянусь, Афанасий Онисимович, говорить тебе истину.\r\nОдно странное приключение, о котором по времени узнать можешь, привело меня в прошлую осень в южную часть Курской губернии, где, быв и бос и наг, прибился к дому Простакова.\r\nОн принял меня, как можно ожидать от доброго и чувствительного старца.\r\nНесколько времени жил я счастливо, как вдруг, - конечно, небо судило наказать меня, - в доме том появился человек, называющийся князем Виктором Светлозаровым.\r\nЭто имя известно мне около двадцати лет, равным образом мое ему. Я имел причину просить господина Простакова переменить мне имя и фамилию, и он дал то, под которым меня теперь знаете.\r\nСкоро приметил я, что князь Виктор старается обольстить младшую дочь Простакова,\r\nкоторая по пылкости своего сложения, ветрености и суетной гордости начала оказывать ему знаки соответствия.\r\nЭто меня опечалило, и я догадку сию сообщил отцу.\r\nСледствие было то, что догадка превратилась в истину;\r\nоднако Простаков, из жалости ли к дочери, или также по легкомыслию и суетности, дал согласие князю выдать за него дочь, только бы он доставил письменное согласие от своего отца.\r\nОно доставлено; старый князь с радостию соглашается.\r\nНо как я знал от самого сына, что отец его более двадцати лет за нестерпимые бездельства сослан в ссылку, где, вероятно, давно уже истлели кости его, то и сообщил о сем Простакову.\r\nЭто имело свою силу; я принужден был открыть настоящее имя свое - и тогда один взор мой достаточен был изгнать злого духа из Дома друга моего.\r\nНо спустя несколько времени, вышед в поле, был я похищен злодеями со стороны самозванца Светлозарова,\r\nпривезен в какие-то леса и брошен в тюрьму, где также пробыл около месяца, пока удалось уйти и прибыть к вам.\r\nМеж тем злодей оклеветал меня в глазах Простакова, обнес извергом, разбойником, а он сообщил о сем молодому вашему питомцу, чтобы он предал меня в руки правосудия.\r\nТут князь Гаврило Симонович остановился. Г-н Причудин, помолчав, спросил:\r\n- Почему же знает вас и преследует этот князь?\r\n- Потому знает, что он обольстил некогда и увез жену мою и боится, чтобы я, рассказав Простакову как о сем,\r\nтак и о других обстоятельствах, не меньше его унижающих, не помешал ему в женитьбе;\r\nоднакож я, сколько мог, сказал.\r\n- И после этого, - примолвил Причудин, - Простаков так малодушен! Но какое же настоящее имя ваше?\n - Князь Гаврило Симонович Чистяков!\r\nПричудин быстро вскочил со стула, задрожал, устремил страшно глаза на князя и не мог долго выговорить. Наконец, трепещущим голосом спросил: \"Где ваша родина?\"\r\nК н я з ь. На конце здешней губернии, село Фалалеевка.\n П р и ч у д и н. Имя бежавшей жены вашей?\n К н я з ь. Фекла.\r\nП р и ч у д и н. Вы помните пожилого купца, который купил...\n К н я з ь. Книги моего тестя и такою дорогою ценою?\r\nП р и ч у д и н. Вы имели детей?\n К н я з ь. Одного сына Никандра, которого у меня украли.\r\nТут Причудин отскочил с воплем, схватился руками за седые волосы и с воплем терзал оные. Князь подскочил к нему, хотел удержать, но сетующий старик кричал:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "-- Вот еще одного ведут! -- сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.\r\nОдин из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.\n -- Продай лошадь! -- крикнул Денисов казаку.\n -- Изволь, ваше благородие...\r\nОфицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по-французски с немецким акцентом.\r\nОн задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому.\r\nОн говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там.\r\nИ ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal ? mon petit cheval [51] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится.\r\nОн то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе.\r\nОн донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.\r\nКазаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.\r\n-- Mais qu'on ne fasse pas de mal ? mon petit cheval, -- добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.\r\nРостов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.\n -- Але! Але! -- сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.\r\n-- Государь! Государь! -- вдруг послышалось между гусарами.\r\nВсе побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах.\r\nВ одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь.\r\nМгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе:\r\nон весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя.\r\nОн чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания.\r\nНе смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение.\r\nИ он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому,\r\nчто, по мере приближения, все светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него.\r\nВсе ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света,\r\nи вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос -- этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос.\r\nКак и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.\r\n-- Les huzards de Pavlograd? [52] -- вопросительно сказал он.\r\n-- La r?serve, sire! [53] -- отвечал чей-то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?\r\nГосударь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад.\r\nОно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью,\r\nчто напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было все-таки лицо величественного императора.\r\nСлучайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них.\r\nПонял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он все понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова.\r\n(Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.\r\nМолодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных,\r\nв 12 часов, отделившись от 3-й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду.\r\nЕще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.\r\nСражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия,\r\nособенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли.\r\nНесколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя.\r\nНа площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать.\r\nГосударь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок,\r\nграциозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата.\r\nСолдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю.\r\nРостов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя,\r\nкак левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места.\r\nСлезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.\r\n-- Тише, тише, разве нельзя тише? -- видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.\r\nРостов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по-французски сказал Чарторижскому:\r\n-- Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!\r\nВойска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня.\r\nАвангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки.\r\nЕще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.\r\nДенисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя,\r\nно \"не государя-императора, как говорят на официальных обедах, -- сказал он, -- а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека;\r\nпьем за его здоровье и за верную победу над французами!\r\n\"\r\n-- Коли мы прежде дрались, -- сказал он, -- и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него.\r\nТак, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!\r\n-- Урра! -- зазвучали воодушевленные голоса офицеров.\n И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.\r\nКогда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах,\r\nс стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой,\r\nс своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из-за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.\r\n-- Ребята, за здоровье государя-императора, за победу над врагами, урра! -- крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.\r\nГусары столпились и дружно отвечали громким криком.\n Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.\r\n-- Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, -- сказал он.\r\n-- Денисов, ты этим не шути, -- крикнул Ростов, -- это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое...\n -- Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю...\r\n-- Нет, не понимаешь!\r\nИ Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя.\r\nОн действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества.\r\nИ не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению:\r\nдевять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.\r\nXI.\r\nНа следующий день государь остановился в Вишау. Лейб-медик Вилье несколько раз был призываем к нему.\r\nВ главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров.\r\nОн ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные.\r\nПричина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.\r\nНа заре 17-го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари.\r\nГосударь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.\r\nКак слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном.\r\nВ личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау,\r\nбыл отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.\r\nВвечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.\r\n18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали.\r\nВ высших сферах армии с полдня 19-го числа началось сильное хлопотливо-возбужденное движение,\r\nпродолжавшееся до утра следующего дня, 20-го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.\r\nДо полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров;\r\nпосле полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников.\r\nВечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов,\r\nзагудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80-титысячная масса союзного войска.\r\nСосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению,\r\nбыло похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов.\r\nМедленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и все быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки,\r\nшестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.\r\nКак в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение,\r\nи так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело.\r\nСвистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки,\r\nа соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью;\r\nно пришел момент -- зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.\r\nКак в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки,\r\nуказывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов -- всех страстей,\r\nжеланий, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей -- был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т.\r\nе. медленное передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате истории человечества.\r\nКнязь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.\r\nВ 6-м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер-гофмаршалу графу Толстому.\r\nБолконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела.\r\nКнязь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире,\r\nи что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то такое, чего другие не знают;\r\nи поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.\r\n-- Ну, здравствуйте, mon cher, -- сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. -- Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?\r\n-- Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.\r\n-- Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело;\r\nно медлить и ждать чего-то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, -- невозможно.\r\n-- Да вы его видели? -- сказал князь Андрей. -- Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?\r\n-- Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете,\r\n-- повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном.\r\n-- Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и,\r\nглавное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны?\r\nПоверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал.\r\nЭто я вам говорю.\r\n-- Но расскажите, как он, что? -- еще спросил князь Андрей.\r\n-- Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил \"ваше величество\", но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула.\r\nВот это какой человек, и больше ничего, -- отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.\r\n-- Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, -- продолжал он, -- хороши мы были бы все,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Записки охотника автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Нет, уж какому человеку не жить на земле, того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек тому не впрок, - словно что его отзывает... Да; упокой Господь его душу!\r\n- Давно вас переселили к нам? - спросил я после небольшого молчания.\r\nКасьян встрепенулся.\r\n- Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы все жили на своих прежних местах, а вот опека переселила.\r\nСтарый барин у нас был кроткая душа, смиренник, - царство ему небесное! Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.\r\n- А вы где прежде жили?\n - Мы с Красивой Мечи.\n - Далеко это отсюда?\r\n- Верст сто.\n - Что ж, там лучше было?\r\n- Лучше... лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень... Здесь мы осиротели.\r\nТам у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь - и, Господи Боже мой, что это? а?.\r\n. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно...\r\nСмотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь, точно, земля лучше; суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.\r\n- А что, старик, скажи правду, тебе, чай, хочется но родине-то побывать?\r\n- Да, посмотрел бы, А впрочем, везде хорошо. Человек я бессемейный, непосед.\r\nДа и что! много, что ли, дома-то высидишь? А вот как пойдешь, как пойдешь, - подхватил он, возвысив голос, - и полегчит, право.\r\nИ солнышко на тебя светит, и Богу-то ты видней, и поется-то ладнее. Тут, смотришь, трава какая растет; ну, заметишь - сорвешь.\r\nВода тут бежит, например, ключевая, родник, святая вода; ну, напьешься - заметишь тоже.\r\nПтицы поют небесные...\r\nА то за Курском пойдут степи, этакие степные места, вот удивленье, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот Божия-то благодать!\r\nИ идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется,\r\nни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости.\r\n.. И вот уж я бы туда пошел...\r\nВедь я мало ли куда ходил!\r\nИ в Ромен ходил, и в Симбирск - славный град, и в самую Москву - золотые маковки;\r\nходил на Оку-кормилицу, и на Цну-голубку, и на Волгу-матушку, и много людей видал, добрых крестьян, и в городах побывал честных.\r\n.. Ну, вот пошел бы я туда... и вот... и уж и... И не один я, грешный... много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут.\r\n.. да!.. А то что дома-то, а? Справедливости в человеке нет, - вот оно что...\r\nЭти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно;\r\nпотом он еще что-то сказал, чего я даже расслышать не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название \"юродивца\", данное ему Ерофеем.\r\nОн потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя.\r\n- Эко солнышко! - промолвил он вполголоса, - эка благодать, Господи! эка теплынь в лесу!\r\nОн повел плечами, помолчал, рассеянно глянул и запел потихоньку. Я не мог уловить всех слов его протяжной песенки; следующие послышались мне:\r\nА зовут меня Касьяном,\n А по прозвищу Блоха...\n\n \"Э! - подумал я, - да он сочиняет...\"\r\nВдруг он вздрогнул и умолк, пристально всматриваясь в чащу леса.\r\nЯ обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку, лет восьми, в синем сарафанчике, с клетчатым платком на голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке.\r\nОна, вероятно, никак не ожидала нас встретить;\r\nкак говорится, наткнулась на нас и стояла неподвижно в зеленой чаще орешника, на тенистой лужайке, пугливо посматривая на меня своими черными глазами.\r\nЯ едва успел разглядеть ее: она тотчас нырнула за дерево.\r\n- Аннушка! Аннушка! подь сюда, не бойся, - кликнул старик ласково.\n - Боюсь, - раздался тонкий голосок.\n - Не бойся, не бойся, поди ко мне.\r\nАннушка молча покинула свою засаду, тихо обошла кругом, - ее детские ножки едва шумели по густой траве, - и вышла из чащи подле самого старика.\r\nЭто была девушка не восьми лет, как мне показалось сначала, по небольшому ее росту, - но тринадцати или четырнадцати.\r\nВсе ее тело было мало и худо, но очень стройно и ловко, а красивое личико поразительно сходно с лицом самого Касьяна, хотя Касьян красавцем не был.\r\nТе же острые черты, тот же странный взгляд, лукавый и доверчивый, задумчивый и проницательный, и движенья те же... Касьян окинул ее глазами; она стояла к нему боком.\r\n- Что, грибы собирала? - спросил он.\n - Да, грибы, - отвечала она с робкой улыбкой.\r\n- И много нашла?\n - Много. (Она быстро глянула на него и опять улыбнулась.)\n - И белые есть?\n - Есть и белые.\r\n- Покажь-ка, покажь... (Она спустила кузов с руки и приподняла до половины широкий лист лопуха, которым грибы были покрыты.\r\n) Э! - сказал Касьян, нагнувшись над кузовом, - да какие славные! Ай да Аннушка!\r\n- Это твоя дочка, Касьян, что ли? - спросил я. (Лицо Аннушки слабо вспыхнуло.)\r\n- Нет, так, сродственница, - проговорил Касьян с притворной небрежностью. - Ну, Аннушка, ступай, - прибавил он тотчас, - ступай с Богом. Да смотри...\r\n- Да зачем же ей пешком идти? - прервал я его. - Мы бы ее довезли...\r\nАннушка загорелась, как маков цвет, ухватилась обеими руками за веревочку кузовка и тревожно поглядела на старика.\r\n- Нет, дойдет, - возразил он тем же равнодушно-ленивым голосом. - Что ей?.. Дойдет и так... Ступай.\r\nАннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся.\r\nВ этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность.\r\nОн опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.\r\n- Зачем ты ее так скоро отослал? - спросил я его. - Я бы у нее грибы купил...\r\n- Да вы там, все равно, дома купите, когда захотите, - отвечал он мне, в первый раз употребляя слово \"вы\".\n - А она у тебя прехорошенькая.\r\n- Нет... какое... так... - ответил он, как бы нехотя, и с того же мгновенья впал в прежнюю молчаливость.\r\nВидя, что все мои усилия заставить его опять разговориться оставались тщетными, я отправился на ссечки.\r\nПритом же и жара немного спала; но неудача, или, как говорят у нас, незадача моя продолжалась, и я с одним коростелем и с новой осью вернулся в выселки.\r\nУже подъезжая ко двору, Касьян вдруг обернулся ко мне.\r\n- Барин, а барин, - заговорил он, - ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю отвел.\n - Как так?\r\n- Да уж это я знаю. А вот и ученый пес у тебя, и хороший, а ничего не смог. Подумаешь, люди-то, люди, а? Вот и зверь, а что из него сделали?\r\nЯ бы напрасно стал убеждать Касьяна в невозможности \"заговорить\" дичь и потому ничего не отвечал ему. Притом же мы тотчас повернули в ворота.\r\nВ избе Аннушки не было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами.\r\nЕрофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке;\r\nа через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху.\r\nВ течение этого часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.\r\nЯ, как только вернулся, успел заметить, что Ерофей мой снова находился в сумрачном расположении духа.\r\n.. И в самом деле, ничего съестного он в деревне не нашел, водопой для лошадей был плохой. Мы выехали.\r\nС неудовольствием, выражавшимся даже на его затылке, сидел он на козлах и страх желал заговорить со мной, но, в ожидании первого моего вопроса,\r\nограничивался легким ворчаньем вполголоса и поучительными, а иногда язвительными речами, обращенными к лошадям.\r\n\"Деревня! - бормотал он, - а еще деревня! Спросил хошь квасу - и квасу нет... Ах ты, Господи! А вода - просто тьфу! (Он плюнул вслух.) Ни огурцов, ни квасу - ничего.\r\nНу ты, - прибавил он громко, обращаясь к правой пристяжной, - я тебя знаю, потворница этакая! Любишь себе потворствовать небось.\r\n.. (И он ударил ее кнутом.) Совсем отлукавилась лошадь, а ведь какой прежде согласный был живот... Ну-ну, оглядывайся!..\"\r\n- Скажи, пожалуйста, Ерофей, - заговорил я, - что за человек этот Касьян?\r\nЕрофей не скоро мне отвечал: он вообще человек был обдумывающий и неторопливый; но я тотчас мог догадаться, что мой вопрос его развеселил и успокоил.\r\n- Блоха-то? - заговорил он наконец, передернув вожжами. - Чудной человек: как есть юродивец, такого чудного человека и нескоро найдешь другого.\r\nВедь, например, ведь он ни дать ни взять наш вот саврасый: от рук отбился тоже...\r\nот работы, то есть. Ну, конечно, что он за работник, - в чем душа держится, - ну, а все-таки... Ведь он сызмальства так.\r\nСперва он со дядьями со своими в извоз ходил: они у него были троечные; ну, а потом, знать, наскучило - бросил.\r\nСтал дома жить, да и дома-то не усиживался: такой беспокойный, - уж точно блоха.\r\nБарин ему попался, спасибо, добрый - не принуждал. Вот он так с тех пор все и болтается, что овца беспредельная.\r\nИ ведь такой удивительный, Бог его знает: то молчит, как пень, то вдруг заговорит, - а что заговорит, Бог его знает.\r\nРазве это манер? Это не манер. Несообразный человек, как есть. Поет, однако, хорошо. Этак важно - ничего, ничего.\r\n- А что, он лечит, точно?\r\n- Какое лечит!.. Ну, где ему! Таковский он человек. Меня, однако, от золотухи вылечил... Где ему! глупый человек, как есть, - прибавил он, помолчав.\n - Ты его давно знаешь?\r\n- Давно. Мы им по Сычовке соседи, на Красивой-то на Мечи.\n - А что эта, нам в лесу попалась девушка, Аннушка, что, она ему родня?\r\nЕрофей посмотрел на меня через плечо и осклабился во весь рот.\r\n- Хе!.. да, сродни. Она сирота; матери у ней нету, да и неизвестно, кто ее мать-то была. Ну, а должно быть, что сродственница: больно на него смахивает... Ну, живет у него.\r\nВострая девка, неча сказать; хорошая девка, и он, старый, в ней души не чает: девка хорошая.\r\nДа ведь он, вы вот не поверите, а ведь он, пожалуй, Аннушку-то свою грамоте учить вздумает.\r\nЕй-ей, от него это станется: уж такой он человек неабнакавенный. Непостоянный такой, несоразмерный даже...\r\nЭ-э-э! - вдруг перервал самого себя мой кучер и, остановив лошадей, нагнулся набок и принялся нюхать воздух.\r\n- Никак, гарью пахнет? Так и есть! Уж эти мне новые оси... А, кажется, на что мазал... Пойти водицы добыть: вот кстати и прудик.\r\nИ Ерофей медлительно слез с облучка, отвязал ведерку, пошел к пруду и, вернувшись, не без удовольствия слушал, как шипела втулка колеса, внезапно охваченная водою.\r\n.. Раз шесть приходилось ему на каких-нибудь десяти верстах обливать разгоряченную ось, и уже совсем завечерело, когда мы возвратились домой.\r\nКонец Чертопханова\n\n (Из цикла \"Записки охотника\")\r\nI\r\nГода два спустя после моего посещения у Пантелея Еремеича начались его бедствия - именно бедствия.\r\nНеудовольствия, неудачи и даже несчастия случались с ним и до того времени, но он не обращал на них внимания и \"царствовал\" по-прежнему.\r\nПервое бедствие, поразившее его, было для него самое чувствительное: Маша рассталась с ним.\r\nЧто заставило ее покинуть его кров, с которым она, казалось, так хорошо свыклась, - сказать трудно.\r\nЧертопханов до конца дней своих держался того убеждения, что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф,\r\nкоторый, по словам Пантелея Еремеича, только тем и брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал;\r\nно, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши.\r\nКак бы то ни было, только в один прекрасный летний вечер Маша, завязав кое-какие тряпки в небольшой узелок, отправилась вон из чертопхановского дома.\r\nОна перед тем просидела дня три в уголку, скорчившись и прижавшись к стенке, как раненая лисица, - и хоть бы слово кому промолвила - все только глазами поводила,\r\nда задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да руками перебирала, словно куталась.\r\nЭтакой \"стих\" и прежде на нее находил, но никогда долго не продолжался; Чертопханов это знал, - а потому и сам не беспокоился и ее не беспокоил.\r\nНо когда, вернувшись с псарного двора, где, по словам его доезжачего, последние две гончие \"окочурились\",\r\nон встретил служанку, которая трепетным голосом доложила ему, что Мария, мол, Акинфиевна велели им кланяться,\r\nвелели сказать, что желают им всего хорошего, а уж больше к ним не вернутся, - Чертопханов,\r\nпокружившись раза два на месте и издав хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой - да кстати захватил с собой пистолет.\r\nОн нагнал ее в двух верстах от своего дома, возле березовой рощицы, на большой дороге в уездный город.\r\nСолнце стояло низко над небосклоном - и все кругом внезапно побагровело: деревья, травы и земля.\r\n- К Яффу! к Яффу! - простонал Чертопханов, как только завидел Машу, - к Яффу! - повторил он, подбегая к ней и чуть не спотыкаясь на каждом шаге.\r\nМаша остановилась и обернулась к нему лицом. Она стояла спиною к свету - и казалась вся черная, словно из темного дерева вырезанная.\r\nОдни белки глаз выделялись серебряными миндалинами, а сами глаза - зрачки - еще более потемнели.\r\nОна бросила свой узелок в сторону и скрестила руки.\r\n- К Яффу отправилась, негодница! - повторил Чертопханов и хотел было схватить ее за плечо, но, встреченный ее взглядом, опешил и замялся на месте.\r\n- Не к господину Яффу я пошла, Пантелей Еремеич, - ответила Маша ровно и тихо, - а только с вами я уже больше жить не могу.\r\n- Как не можешь жить? Это отчего? Я разве чем тебя обидел?\n Маша покачала головою.\r\n- Не обидели вы меня ничем, Пантелей Еремеич, а только стосковалась я у вас... За прошлое спасибо, а остаться не могу - нет!\r\nЧертопханов изумился; он даже руками себя по ляжкам хлопнул и подпрыгнул.\r\n- Как же это так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего не видала - и вдруг: стосковалась! Сем-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула - да и пошла.\r\nВсякое уважение получала не хуже барыни...\r\n- Этого мне хоть бы и не надо, - перебила Маша.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "А. Н. Островский\n\n Бедная невеста\n\n Комедия в пяти действиях\n\n ЛИЦА:\r\nАнна Петровна Незабудкина, вдова небогатого чиновника.\n Марья Андреевна, ее дочь.\n\n Владимир Васильевич Мерич \|\r\n} молодые люди, знакомые Незабудкиной.\n Иван Иванович Милашин \|\n\n Платон Маркович Добротворский, старый стряпчий.\n Максим Дорофеевич Беневоленский, чиновник.\r\nАрина Егоровна Хорькова, вдова, мещанка.\n Михайло Иванович Хорьков, сын ее, бывший студент.\r\nКарповна, сваха (по купечеству) в платочке.\n Панкратьевна, сваха (по дворянству) в чепчике.\r\nДарья, горничная Незабудкиных.\n Мальчик Добротворского.\n\n Дуня \|\n } молодые девушки.\n Паша \|\r\nОфициант и разные лица, являющиеся в пятом действии смотреть свадьбу.\n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\r\nТеатр представляет комнату; на задней стене две двери: одна в комнаты, другая на улицу; с левой стороны окно, у окна пяльцы, далее фортепьяно; с\r\nправой стороны диван и большой круглый стол.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Марья Андреевна (сидит за пяльцами) и Анна Петровна (на диване).\r\nАнна Петровна. Вот тут и живи, как хочешь. Как бы папенька-то твой не мотал без памяти, так бы другое дело было, а то оставил нас почти ни с чем.\r\nДела все запутаны, тут тяжба еще!.. Вот дом-то отнимут, что тогда делать-то? Ты только подумай, как мы тогда жить-то будем!.\r\n. А что я? Мое дело женское, да я и не знаю ничего: я сама привыкла за людьми жить. (Молчание.) Х5ть бы ты замуж, что ль, Маша, шла поскорей.\r\nЯ бы уж, кажется, не знала, как и бога-то благодарить! А то, как это без мужчины в доме!.. Это никак нельзя.\r\nМарья Андреевна. У вас ведь, маменька, уж один разговор.\r\nАнна Петровна. Что ж такое не говорить-то! От слова-то тебя убудет, что ли? На-ка поди, уж и говорить-то нельзя. Что такое, в самом деле!\r\nМарья Андреевна. Разве я виновата, маменька, что мне никто не нравится?\n Анна Петровна. Как это не нравится, я не знаю; это так, каприз просто, Маша.\r\nМарья Андреевна. Какой же каприз, маменька? Кто за меня сватался, вспомните хорошенько, что это за люди?\r\nАнна Петровна.\r\nЧто ж делать-то, Машенька? Что ж делать-то, друг мой? Где ж нам тебе красавцев-то взять? Нынче хорошие-то женихи всё денег ищут, не хотят видеть, что ты у меня красавица.\r\nКуды это я табатерку засунула, уж и не знаю! Посмотри-ка там на столике.\r\n.. Постой, здесь, в кармане. Нет уж, как бы, кажется, тебя не полюбить! Все ветер в голове-то у молодых людей.\r\nДа, признаться сказать, ведь и ты-то очень разборчива. А ты подумай, ведь у нас не горы золотые - умничать-то не из чего!\r\nМарья Андреевна. Хорошо, хорошо.\n Анна Петровна. Да что хорошо-то?\n Марья Андреевна. Я подумаю.\r\nАнна Петровна. Да о чем думать-то, скажи ты мне, сделай милость. Додумаешься до того, что просидишь с девках.\n Марья Андреевна. А что ж за беда такая?\r\nАнна Петровна. Глупа еще ты, вот что. (Сидит надувшись. Молчание.) Что это, ей-богу, хоть бы Платон Маркыч пришел.\r\nУж я и не знаю, что мне делать-то. Вот был чулок, вот где теперь чулок?\r\nМарья Андреевна. Вот, маменька, чулок. (Подает.)\n Анна Петровна (вяжет чулок). Нейдет Платон Маркыч, да и только; что хочешь, тут и делай.\r\nМарья Андреевна. Да зачем вам, маменька, Платон Маркыч понадобился?\r\nАнна Петровна. Как зачем? Что мы знаем тут, сидя-то; а он все-таки мужчина.\r\nБуточник бумагу какую-то приносил, кто ее там разберет? Вот поди ж ты, женское-то дело какое! Так и ходишь, как дура.\r\nВот целое утро денег не сочту. Как это без мужчины, это я уж и не знаю, тут и без беды беда. Возьми-ка, Маша, бумажку, да посчитай мне деньги-то, сделай милость.\r\nМарья Андреевна. Говорите, я и так сочту.\r\nАнна Петровна. Постой, Маша. Заторопишь ты меня - я опять собьюсь. Где это бумажка-то у меня? Дай бог памяти... Вот она! Постой - нашла. Вот сочти возьми.\r\nДавеча считала, считала на счетах - либо целкового нехватает, либо два лишних, а уж Дарью лучше не заставляй.\r\nДа уж и в голове-то все не то. Дело-то меня беспокоит очень, об доме-то нужно с Платоном Маркычем поговорить. Все-таки мужчина.\r\nДарья входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Те же и Дарья.\n\n Дарья. Барыня, а барыня! От Платона Маркыча мальчик пришел.\n Анна Петровна. Позови его сюда.\r\nДарья уходит. Входит мальчик.\n\n Мальчик. Платон Маркыч кланяться приказали; прислали газеты вчерашние и записочку-с да приказали о здоровье спросить.\r\nАнна Петровна. Господи! Куды это я очки дела? Поищи, Маша, сделай милость.\n\n Марья Андреевна ищет очки.\r\nМарья Андреевна. Да позвольте, маменька, прочитаю. Я думаю, у вас с Платоном Маркычем секретов нет.\r\nАнна Петровна. Прочитай, Маша! Какие секреты! Я его об деле просила. Вот женское-то дело: ведь и жаль беспокоить Платона-то Маркыча - старый человек, а делать нечего.\r\nМарья Андреевна (читает).\r\n\"Ваше высокоблагородие, милостивая государыня Анна Петровна!\r\nЧесть имею вас уведомить, что все поручения ваши я исполнил в точности и с удовольствием, и впредь прошу вас таковые возлагать на меня.\r\nПри сем посылаю вам ведомости вчерашнего числа.\r\nНасчет того пункта, о котором вы меня просили, я в названном вами присутственном месте был: холостых чиновников для Марьи Андреевны достойных нет;\r\nесть один, но я сомневаюсь, чтобы оный вам понравился, ибо очень велик ростом, весьма много больше обыкновенного, и рябой.\r\n..\" (Смотрит с умоляющим видом.) Маменька!\r\nАнна Петровна. Читай, читай.\r\nМарья Андреевна (продолжает). \"Но, по справкам моим от секретаря и прочих его сослуживцев, оказался нравственности хорошей и непьющий, что, как мне известно, вам весьма желательно.\r\nНе прикажете ли посмотреть в других присутственных местах, что и будет мною исполнено с величайшим удовольствием.\r\nДело ваше, по случаю упущений с вашей стороны, приняло дурной оборот;\r\nно вы, сударыня, не извольте беспокоиться: ибо я нашел весьма знающего человека, который может оным делом руководствовать.\r\nО прочем буду иметь честь объяснить вам при личном свидании. Остаюсь, всегда готовый к услугам, Платон Добротворский\".\r\nЧто это вы, маменька, делаете? Посылаете Платона Маркыча по присутственным местам женихов искать! Это уж бог знает что такое!.\r\n. И ни слова об этом не скажете; это уж обидно даже. Ах, маменька, что вы со мной делаете! (Садится к пяльцам.)\r\nАнна Петровна. Никакой тут обиды нет! Ты, Маша, этого не знаешь, это уж мое дело. Я ведь тебя не принуждаю; за кого хочешь, за того и пойдешь.\r\nА это уж мой долг тебе жениха найти. (Мальчику.) Кланяйся, милый, Платону Маркычу; скажи, что приказали благодарить; слава богу, мол, здоровы.\r\nМальчик. Слушаю-с.\r\nАнна Петровна. Поди сюда, я тебе дам записочку Платону Маркычу.\n\n Уходят.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\r\nМарья Андреевна (одна). Вот всякий день этакий разговор! Как это не надоест маменьке, право. Такая тоска, такая тоска, что не знаешь, куда деться! (Шьет в пяльцах.)\r\nДарья входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Марья Андреевна и Дарья.\n\n Дарья. О, чтоб вас!\n Марья Андреевна. Что ты все сердишься?\r\nДарья. Да как же, барышня, не сердиться-то! Этакой народ, не поверите! Бегу из лавочки, а тут какой-то дурак остановился на дороге да прямо в глаза и смотрит.\r\nЧто, говорю, бельмы-то выпучил, чего не видал, на мне ничего не написано. Да как, говорит, на тебя, на красавицу этакую, не посмотреть.\r\nПлюнула да и пошла. (Ищет что-то.) Вот вечно растеряет, а тут ищи. О чтоб!..\r\nМарья Андреевна. Что ты там ищешь?\n Дарья. Да табатерку барыня потеряла... Нашла.\n Марья Андреевна. Что, Даша, хороша я?\r\nДарья. Вы-то? Красавица-раскрасавица.\n Марья Андреевна. Давай поменяемся, вот и не будут смеяться над тобой.\r\nДарья. И, матушка, на что мне красота.\n Марья Андреевна. А мне на что?\r\nДарья. Что это вы, барышня, говорите! Посмотрите-ка, какой молодец в вас влюбится, любо-дорого глядеть; полковник какой-нибудь возьмет.\r\nМарья Андреевна. Где уж, Даша, влюбиться! Маменька говорит, что замуж пора.\n Дарья. Что ж! Отчего ж и замуж нейти?\n Марья Андреевна. Так зачем же быть красавицей-то?\r\nДарья. Как это можно, лучше муж будет любить.\r\nВот соседки две дочери: старшая-то худая такая, как спичка; а младшая-то румяная да гладкая; еще шестнадцати лет нет, а как словно она троих ребят выкормила.\r\nВот мать-то и говорит: боюсь, говорит, старшую-то замуж отдавать, муж любить не станет; вот эту, говорит, любить будет.\r\nЗатолковалась я с вами, барышня; старуха-то, пожалуй, рассердится. (Уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Марья Андреевна одна и потом Дарья.\r\nМарья Андреевна.\r\nМаменьке легко говорить: выходи замуж! Да за кого я пойду? Я без ужаса себе представить не могу, как выйти за человека, к которому, кроме отвращения, ничего не чувствуешь.\r\n(Задумывается.\r\n) Всякий урод думает, что он вправе посвататься, и даже считает это каким-то одолжением, потому что она, говорят, бедная невеста.\r\nИной просто торгует меня, как вещь какую-нибудь: я, говорит, имею состояние, у вас ничего нет, я вашу дочь за красоту возьму.\r\n(Смотрит в окно задумавшись.) Мерич! Вот прекрасно. Идет такой печальный, задумавшись. Желала бы я знать, о чем он думает, уж верно не обо мне.\r\n(Подходит к зеркалу.) Ах, какая я глупая! Ну с чего я так покраснела вся, и голос дрожит.\r\nНадобно немного успокоиться - он, пожалуй, заметит. А что ж такое, мне бы даже хотелось, чтоб он заметил; что бы он стал делать? Ах, какие глупости! Что я вру! Дарья! Дарья!\r\nВходит Дарья.\n\n Поди попроси Владимира Васильевича в сад пройти!\n Дарья. Хорошо, барышня. (Уходит.)\r\nМарья Андреевна (поправляется перед зеркалом). Тут поминутно разные свахи являются, очень приятно смотреть на них! Я-то уж пригляделась, а ему, я думаю, очень дико покажется.\r\nАх, как я рада ему; он так редко у нас бывает...\r\nДарья (входит). Пожалуйте, барышня, он в саду. (Марья Андреевна уходит. Дарья, стирая пыль с мебели.\r\n) Чтой-то у меня за барышня, право... Дай ей бог жениха хорошего! (Останавливается посредине комнаты с тряпкой в руке.\r\n) Если это рассудить теперь, как это все на свете делается: богат ты, ну и всякий тебя уважает, а беден, так и рыло воротят.\r\nУж это значит, не человек нужен, а богатство. (Растопыривает руки.) Мудрено это все делается! (Взглянув в окно.) О, чтоб вас! Кого-то принесло. (Идет к двери.)\r\nКарповна входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\n\n Дарья и Карповна.\n\n Карповна. Даша, здравствуй!\r\nДарья. Здравствуй, Карповна. Чтой-то ты пропала?\n Карповна. Что, душа, - все хлопоты; нет ли чего новенького у вас?\r\nДарья. Какое новенькое! Откуда ему быть-то.\n Карповна (садясь). Уж и как, девушка, жарко.\r\nДарья. Ишь ты, как расползлась, бог с тобой.\n Карповна. А что, девка, ведь и то никак я потолстела. Ты что ж не поправляешься?\r\nДарья. Ты говоришь: не поправляешься! Да с чего мне поправляться-то? Другое дело, кабы жила я покойно, а то... ах... (Подходит к ней и говорит вполголоса.\r\n) То есть ты, Карповна, не поверишь, целый-то она день-деньской, как часы заведенные, - и то не так, и другое не по ней - и пошла ворчать, и пошла.\r\n.. Женщина я горячая, ничего на себе не могу перенести, ну и выговоришь; и пошел дым коромыслом... брань да история.\r\nТо есть, кажется, кабы только моя не привычка к этому дому, как уж седьмой год живу, так я бы ни одного дня не осталась.\r\nКарповна. Ишь ты, девка! а!.. (Качает головой.)\r\nДарья. Женщина же я горячая; закипит это, закипит, и как вдруг туман в глазах, рада, кажется, горло перервать.\r\nТолько у меня сердце отходчивое, сейчас как ничего и не бывало, а она все ворчит...\r\nТо есть, кажется, кабы моя не привычка, как я седьмой год живу... Уж так думаю: ну... (Махнув рукой.)\r\nКарповна. В людях жить, душа, кому сладко.\r\nДарья (подходит к ней ближе и говорит почти шопотом).\r\nНамедни говорит: такая ты и этакая! Что, говорит, долго в лавочку ходила! Ты с лавочниками якшаешься! Как, говорю, сударыня! Кто меня застал? Нет, говорю, не извольте.\r\n.. Я, говорю, девушка, как есть... ни в чем.\r\n.. Ах, кажется... уж лучше не говорить... (Помолчавши.) Барышню поедом съела! Выходи, говорит, замуж...\r\n\"За кого я, говорит, маменька, пойду?\" Да ведь и вправду: ну за кого она пойдет, за какого шута горохового? Уж хоть бы ты, Карповна, ей хорошего жениха нашла.\r\nКарповна. Найтить-то я нашла, да не знаю, как понравится.\n Дарья. Я так думаю: офицера бы ей найти. Смотри-ка, мимо нас какие хорошие ездят. Никак кто-то идет. (Идет к двери.)\r\nВходит Панкратьевна.\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Те же и Панкратьевна.\n\n Панкратьевна. Что, милушка, дома барыня?\r\nДарья. Дома.\n Панкратьевна. Скажи, что Степанида Панкратьевна пришла.\n\n Дарья уходит.\r\n(Взглянув на Карповну.) Ба, ба, ба... Залетела ворона в высокие хоромы! Ты как сюда попала?\n Карповна. А вот как попала, так и попала. Это что еще за спрос такой проявляется!\r\nПанкратьевна. Ишь тебя везде носит! Знала бы свое купечество.\r\nКарповна. А ты, небось, с дворянством все знакома; то-то ты хвосты-то и отрепала, по передним-то шлямшись.\n Панкратьевна. Невежа! Я с тобой и говорить-то не хочу.\r\nКарповна. Ха, ха, ха, ха...\r\nТы, что ль, больно вежлива!\r\nТы вот с дворянами водишься, а ходишь ощипанная да обдерганная, страм смотреть-то; а я с купечеством, да своим домом живу, не хуже кого другого, и в ламбарте есть.\r\nНапялила чепчик-то, так и н_а_ поди, думаешь, что тебя и рукой не достанешь!.. Да я коли захочу, так в пол-аршина взбодрю. (Смеется.) Еще важней тебя буду!\r\nПанкратьевна. Что с невежей и говорить. Обращения ты никакого не знаешь, как есть дура, невоспитанная!\r\nКарповна. Вот дура, да почище тебя, никто на ногу не наступит. (Молчание.)\n Панкратьевна. А вот как узнает Мартын Мартьяныч, зачем ты к ним ходишь, так он тебе форс-то собьет.\r\nКарповна. А зачем я хожу-то? Ну, скажи, зачем?\n Панкратьевна. Ну, известно зачем.\r\nКарповна. Как тебе не знать! Врешь, врешь ты! Тринадцатый год вдовею, ни в чем не замешана. Ты, видно, с больной головы на здоровую.\r\nАнна Петровна входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Те же и Анна Петровна. Свахи встают и кланяются.\r\nАнна Петровна. Здравствуйте! Ну что? Что? Говорите скорей.\n\n Обе молчат.\n\n Что вы молчите?\n Карповна. Пусть она сначала говорит, у нее благородные.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Яков Пасынков автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Очень мне там понравилось. Инородцы у меня под началом состояли; народ смирный; да, на мою беду, вздумалось им, человекам десяти, не больше, контрабанду провезти.\r\nМеня послали их перехватить.\r\nПерехватить-то я их перехватил, да один из них, сдуру должно быть, захотел защищаться, да и попотчевал меня этой стрелой...\r\nЯ было чуть не умер, однако оправился. Теперь вот еду окончательно вылечиться... Начальство, дай бог им всем здоровья, денег дало.\r\nПасынков в изнеможении опустил голову на подушку и умолк. Слабый румянец разлился по его щекам. Он закрыл глаза.\r\n- Много говорить не могут,- проговорил вполголоса Елисей, не выходивший из комнаты.\n Наступило молчание; только и слышалось что тяжелое дыхание больного.\r\n- Да вот, - продолжал он, опять открыв глаза,- вторую неделю сижу в этом городишке...\r\nпростудился, должно быть. Меня лечит здешний уездный врач - ты его увидишь; он, кажется, дело свое знает.\r\nВпрочем, я очень этому случаю рад, а то как бы я с тобою встретился? (И он взял меня за руку. Его рука, еще недавно холодная как лед, теперь пылала.\r\n) Расскажи ты мне что-нибудь о себе,- заговорил он опять, откидывая от груди шинель, - ведь мы с тобой бог знает когда виделись.\r\nЯ поспешил исполнить желание его, лишь бы не дать ему говорить, и принялся рассказывать.\r\nОн сперва слушал меня с большим вниманием, потом попросил пить, а там опять начал закрывать глаза и метаться головой по подушке.\r\nЯ посоветовал ему соснуть немного, прибавив, что не поеду дальше, пока он не поправится, и помещусь в комнате с ним рядом.\r\n- Здесь очень скверно...-начал было Пасынков, но я зажал ему рот и тихо вышел.\n Елисей тоже вышел вслед за мной.\r\n- Что же это, Елисей? ведь он умирает?- спросил я верного слугу.\n Елисеи только махнул рукой и отвернулся.\r\nОтпустив ямщика и наскоро перебравшись в смежную комнату, я отправился посмотреть, не заснул ли Пасынков. У двери его я столкнулся с человеком высокого роста, очень толстым и грузным.\r\nЛицо его, рябое и пухлое, выражало лень - и больше ничего; крохотные глазки так и слипались, и губы лоснились, как после сна.\r\n- Позвольте узнать,- спросил я его,- вы не доктор ли? Толстый человек посмотрел на меня, усиленно приподняв бровями свой нависший лоб.\n - Точно так-с,- промолвил он наконец.\r\n- Сделайте одолжение, господин доктор, не угодно ли вам пожаловать сюда, ко мне в комнату?\r\nЯков Иваныч, кажется, теперь спит; я его приятель и желал бы поговорить с вами о его болезни, которая меня очень беспокоит.\r\n- Очень хорошо-с,- отвечал доктор с таким выражением, как будто желая сказать: \"Охота тебе так много говорить; я бы и так пошел\",- и направился вслед за мной.\r\n- Скажите, пожалуйста,- начал я, как только он опустился на стул,- состояние моего приятеля опасно? как вы находите?\r\n- Да,- спокойно отвечал толстяк.\n - И... очень оно опасно?\n - Да, опасно.\n - Так, что он даже... умереть может?\n - Может.\r\nПризнаюсь', я почти с ненавистью посмотрел на моего собеседника.\r\n- Так помилуйте,- начал я,- надобно прибегнуть к каким-нибудь мерам, консилиум созвать, что ли... Ведь нельзя же так... Помилуйте!\r\n- Консилиум, можно. Отчего ж? Можно. Ивана Ефремыча позвать...\r\nДоктор говорил с трудом и беспрестанно вздыхал. Желудок его заметно приподнимался, когда он говорил, как бы выпирая каждое слово.\n - Кто такой Иван Ефремыч?\r\n- Городской врач.\n - Не послать ли в губернский город - как вы думаете? Там наверное есть хорошие доктора.\n - Что ж? можно.\r\n- А кто там лучшим врачом почитается?\n - Лучшим? Был там Кольрабус доктор... только его чуть ли не перевели куда-то. Впрочем, признаться, оно и не нужно посылать-то.\r\n- Почему же?\n - Вашему приятелю и губернский доктор не поможет.\n - Разве он так плох?\n - Да таки, наткнулся.\n - Чем же он, собственно, болен?\r\n- Рану получил... Легкие, значит, пострадали... ну, тут еще простудился, сделался жар...\r\nну, и прочее. А запасной экономии нет: без запасной экономии, вы сами знаете, человеку невозможно.\r\nМы оба помолчали.\n - Разве гомеопатией попробовать...-проговорил толстяк, искоса взглянув на меня.\r\n- Как гомеопатией? Ведь вы аллопат?\r\n- Так что ж, что аллопат? Вы думаете, что я гомеопатию не знаю? Не хуже другого. Здесь у нас аптекарь гомеопатией лечит, а он и ученой степени никакой не имеет.\r\n\"Ну,-подумал я,-плохо дело!..\"\r\n- Нет, господин доктор,- промолвил я,-- вы уж лучше лечите по вашей обыкновенной методе.\n - Как угодно-с.\r\nТолстяк встал и вздохнул.\n - Вы идете к нему? - спросил я.\n - Да, надо посмотреть.\n И он вышел.\r\nЯ не пошел за ним: видеть его у постели моего бедного больного друга было свыше сил моих.\r\nЯ кликнул своего человека и приказал ему тотчас же ехать в губернский город, спросить там лучшего врача и привезть его непременно. Что-то застучало в коридоре; я быстро отворил дверь.\r\nДоктор уже выходил от Пасынкова.\n - Ну что?- спросил я его шепотом.\n - Ничего, микстуру прописал.\r\n- Я, господин доктор, решился послать в губернский город. Не сомневаюсь в вашем искусстве, но вы знаете сами: ум хорошо, а два лучше.\r\n- Ну что ж, это похвально! - возразил толстяк и начал спускаться по лестнице. Я ему, видимо, надоедал. Я вошел к Пасынкову.\r\n- Видел ты здешнего эскулапа? - спросил он меня.\n - Видел,- отвечал я.\r\n- Мне что нравится в нем,- заговорил Пасынков,- это его удивительное спокойствие. Доктору следует быть флегматиком, не правда ли? Это очень ободрительно для больного.\r\nЯ, разумеется, не стал разуверять его.\r\nК вечеру Пасынкову, против ожидания моего, сделалось легче. Он попросил Елисея поставить самовар, объявил мне, что будет угощать меня чаем и сам выпьет чашечку, и заметно повеселел.\r\nЯ, однако, все-таки старался не давать ему разговаривать и, видя, что он никак не хочет угомониться, спросил его, не желает ли он, чтоб я ему прочел что-нибудь?\r\n- Как у Винтеркеллера - помнишь? - ответил он,- изволь, с удовольствием. Что ж мы будем читать? Посмотри-ка, там у меня на окне книги...\r\nЯ подошел к окну и взял первую книгу, попавшуюся мне под руку...\n - Что это? - спросил он.\n - Лермонтов.\r\n- А! Лермонтов! Прекрасно! Пушкин выше, конечно... Помнишь: \"Снова тучи надо мною собралися в тишине...\r\n\" или \"В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать\". Ах, чудо! чудо! Но и Лермонтов хорош. Ну, знаешь что, брат, возьми, раскрой наудачу и читай!\r\nЯ раскрыл книгу и смутился: мне попалось \"Завещание\".\r\nЯ хотел было перевернуть страницу, но Пасынков заметил мое движение и торопливо проговорил: \"Нет, нет, нет, читай то, что вскрылось\".\r\nДелать было нечего: я прочел \"Завещание\".\r\n- Славная вещь!- проговорил Пасынков, как только я произнес последний стих.\r\n- Славная вещь! А странно, - прибавил он, помолчав немного,- странно, что тебе именно \"Завещание\" попалось... Странно!\r\nЯ начал читать другое стихотворение, но Пасынков не слушал меня, глядел куда-то в сторону и раза два еще повторил: \"Странно!\"\r\nЯ опустил книгу на колени.\n - \"Соседка есть у них одна\",- прошептал он и вдруг, обратившись ко мне, спросил: - А что, помнишь ты Софью Злотниц-кую?\n Я покраснел.\r\n- Как не помнить!\n - Ведь она замуж вышла?..\n - За Асанова, давным-давно. Я тебе писал об этом.\n - Точно, точно, писал. Отец ее простил наконец?\r\n- Простил, но Асанова не принял.\n - Упрямый старик! Ну, а как слышно, счастливо они живут?\r\n- Не знаю, право... кажется, счастливо. Они в деревне живут, в ***ой губернии; я их не видал, но проезжал мимо.\n - И дети есть у них?\r\n- Кажется, есть... Кстати, Пасынков? - спросил я. Он взглянул на меня.\n - Признайся, ты, помнится, тогда не хотел отвечать на мой вопрос: ведь ты сказал ей, что я ее любил?\r\n- Я все ей сказал, всю правду... Я ей всегда правду говорил. Скрытничать перед ней - это был бы грех! Пасынков помолчал.\r\n- Ну, а скажи мне,- начал он опять,- скоро ты разлюбил ее или нет?\n - Не скоро, но разлюбил. Что пользы вздыхать понапрасну? Пасынков перевернулся ко мне лицом.\r\n- А я, брат,- начал он, и губы его задрожали,- не тебе чета: я до сих пор не разлюбил ее.\r\n- Как! - воскликнул я с невыразимым изумлением,- разве ты любил ее?\r\n- Любил,- медленно проговорил Пасынков и занес обе руки за голову.- Как я ее любил, это известно одному богу.\r\nНикому я не говор ил об этом, никому в мире, и не хотел никому говорить... да уж так! На свете мало, говорят, мне остается жить... Куда ни шло!\r\nНеожиданное признание Пасынкова до того меня удивило, что я решительно не мог ничего сказать и только дум ал: \"Возможно ли? как же я этого не подозревал?\"\r\n- Да,-продолжал он, как бы говоря с самим собою,- я ее любил. Я не перестал ее любить даже тогда,когда узнал,что сердце ее принадлежит Асанову.\r\nНо тяжело мне было узнать это! Если б она тебя полюбила, я бы по крайней мере за тебя порадовался;\r\nно Асанов... Чем он мог ей понравиться? Его счастье! А изменить своему чувству, разлюбить она уж не могла. Честная душа не меняется...\r\nЯ вспомнил посещение Асанова после рокового обеда, вмешательство Пасынкова и невольно всплеснул руками.\r\n- Ты от меня все это узнал, бедняк! - воскликнул я,- и ты же взялся пойти к ней тогда!\r\n- Да,- заговорил опять Пасынков,- это объяснение с ней... я его никогда не забуду. Вот когда я узнал, вот когда я понял, что значит давно мною избранное слово: Resignation.\r\nНо все же она осталась моей постоянной мечтой, моим идеалом... А жалок тот, кто живет без идеала!\r\nЯ глядел на Пасынкова: глаза его, словно устремленные вдаль, блестели лихорадочным блеском.\r\n- Я любил ее, - продолжал он, - я любил ее, ее, спокойную, честную, недоступную, неподкупную; когда она уехала, я чуть не помешался с горя... С тех пор я уж никого не любил...\r\nИ вдруг, отвернувшись, он прижал лицо к подушке и тихо заплакал.\n Я вскочил, нагнулся к нему и начал утешать его...\r\n- Ничего,- промолвил он, приподняв голову и встряхнув волосами,- это так; немножко горько стало, немножко жалко.\r\n.. себя, то есть... Но все это ничего. Все стихи виноваты. Прочти-ка мне другие, повеселее.\r\nЯ взял Лермонтова, стал быстро переворачивать страницы;\r\nно мне, как нарочно, все попадались стихотворения, которые могли опять взволновать Пасынкова. Наконец я прочел ему \"Дары Терека\".\r\n- Трескотня риторическая! - проговорил мой бедный друг тоном наставника,-а есть хорошие места.\r\nЯ, брат, без тебя сам попытался в поэзию пуститься и начал одно стихотворение: \"Кубок жизни\" - ничего не вышло! Наше дело, брат, сочувствовать, не творить.\r\n.. Однако я что-то устал; сосну-ка я маленько - как ты полагаешь? Экая славная вещь сон, подумаешь! Вся жизнь наша-сон, и лучшее в ней опять-таки сон.\r\n- А поэзия? - спросил я.\n - И поэзия - сон, только райский.\r\nПасынков закрыл глаза.\r\nЯ постоял немного у его постели. Не думал я, чтоб он мог скоро уснуть, однако дыхание его становилось ровнее и продолжительнее.\r\nЯ на цыпочках вышел вон, вернулся в свою комнату и лег на диван. Долго думал я о том, что мне сказал Пасынков, припоминал многое, дивился, наконец заснул сам...\r\nКто-то толкнул меня; я очнулся: передо мной стоял Елисей.\n - Пожалуйте к барину,- сказал он. Я тотчас встал.\n - Что с ним?\r\n- Бредит.\n - Бредит? А прежде с ним этого не бывало?\n - Нет, и в прошедшую ночь бредил, только сегодня что-то страшно.\r\nЯ вошел в комнату Пасынкова.\r\nОн не лежал, а сидел на своей постели, наклонясь всем туловищем вперед, тихо разводил руками, улыбался и говорил, все говорил голосом беззвучным и слабым, как шелест тростника.\r\nГлаза его блуждали. Печальный свет ночника, поставленного на полу и загороженного книгою, лежал недвижным пятном на потолке; лицо Пасынкова казалось еще бледнее в полумраке.\r\nЯ подошел к нему, окликнул его - он не отозвался. Я стал прислушиваться к его лепету: он бредил о Сибири, о ее лесах. По временам был смысл в его бреде.\r\n\"Какие деревья! - шептал он,- до самого неба. Сколько на них инею! Серебро... Сугробы... А вот следы маленькие... то зайка скакал, то бел горностай...\r\nНет, это отец пробежал с моими бумагами. Вон он... Вон он! Надо идти; луна светит. Надо идти сыскать бумаги.\r\n.. А! Цветок, алый цветок - там Софья... Вот колокольчики звенят, то мороз звенит.\r\n.. Ах нет; это глупые снегири по кустам прыгают, свистят...Вишь, краснозобые! Холодно... А! вот Асанов... Ах да, ведь он пушка-медная пушка, и лафет у него зеленый.\r\nВот отчего он нравится. Звезда покатилась? Нет, это стрела летит... Ах, как скоро, и прямо мне в сердце!.. Кто это выстрелил? Ты, Сонечка?\"\r\nОн нагнул голову и начал шептать бессвязные слова. Я взглянул на Елисея: он стоял, заложив руки за спину, и жалостно глядел на своего господина.\r\n- А что, брат, ты сделался практическим человеком?\r\n- спросил он вдруг, устремив на меня такой ясный, такой сознательный взгляд, что я невольно вздрогнул и хотел было ответить, но он тотчас же продолжал:\r\n- А я, брат, не сделался практическим человеком, не сделался, что ты будешь делать!\r\nМечтателем родился, мечтателем! Мечта, мечта.\r\n.. Что такое мечта? Мужик Собаке-вича - вот мечта. Ох!..\r\nПочти до самого утра бредил Пасынков; наконец он понемногу утих, опустился на подушку и задремал. Я вернулся к себе в комнату. Измученный жестокою ночью, я заснул крепко.\r\nЕлисей опять меня разбудил.\n - Ах, батюшка! - заговорил он трепетным голосом.- Мне сдается, Яков Иваныч помирает...\r\nЯ побежал к Пасынкову. Он лежал неподвижно. При свете .начинавшегося дня он уж казался мертвецом. Он узнал меня.\r\n- Прощай,- прошептал он,- поклонись ей, умираю...\n - Яша! - воскликнул я,- полно! ты будешь жить...\r\n- Нет, куда! Умираю... Вот возьми себе на память... (Он указал рукой на грудь.\r\n) Что это? - заговорил он вдруг,- посмотри-ка: море... все золотое, и по нем голубые острова, мраморные храмы, пальмы, фимиам...\r\nОн умолк... потянулся...\r\nЧерез полчаса его не стало. Елисей с плачем припал к его ногам. Я закрыл ему глаза.\n На шее у него была небольшая шелковая ладонка на черном шнурке. Я взял ее к себе.\r\nНа третий день его похоронили... Благороднейшее сердце скрылось навсегда в могиле! Я сам бросил на него первую горсть земли.\n\n III", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Винюсь и я: может быть, я сам мало следил за тобой в последнее время и потому только теперь, в этот вечер, узнал, на что ты можешь быть способен.\r\nТеперь уже я трепещу, когда подумаю о твоей будущности с Натальей Николаевной: я поторопился; я вижу, что вы очень несходны между собою.\r\nВсякая любовь проходит, а несходство навсегда остается.\r\nЯ уж и не говорю о твоей судьбе, но подумай, если только в тебе честные намерения, вместе с собой ты губишь и Наталью Николаевну, решительно губишь!\r\nВот ты говорил теперь целый час о любви к человечеству, о благородстве убеждений, о благородных людях, с которыми познакомился;\r\nа спроси Ивана Петровича, что говорил я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж,\r\nпо здешней отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога за спасение наших жизней и ног?\r\nЗнаешь ли, какая мысль мне невольно тотчас же пришла в голову? Я удивился, как мог ты, при такой любви к Наталье Николаевне, терпеть, чтоб она жила в такой квартире?\r\nКак ты не догадался, что если не имеешь средств, если не имеешь способностей исполнять свои обязанности,\r\nто не имеешь права и быть мужем, не имеешь права брать на себя никаких обязательств.\r\nОдной любви мало; любовь оказывается делами; а ты как рассуждаешь: \"Хоть и страдай со мной, но живи со мной\", - ведь это не гуманно, это не благородно!\r\nГоворить о всеобщей любви, восторгаться общечеловеческими вопросами и в то же время делать преступления против любви и не замечать их, - непонятно!\r\nНе перебивайте меня, Наталья Николаевна, дайте мне кончить; мне слишком горько, и я должен высказаться.\r\nТы говорил, Алеша, что в эти дни увлекался всем, что благородно, прекрасно, честно, и укорял меня, что в нашем обществе нет таких увлечений, а только одно сухое благоразумие.\r\nПосмотри же: увлекаться высоким и прекрасным и после того, что было здесь во вторник, четыре дня пренебрегать тою, которая, кажется бы, должна быть для тебя дороже всего на свете!\r\nТы даже признался о твоем споре с Катериной Федоровной, что Наталья Николаевна так любит тебя, так великодушна, что простит тебе твой проступок.\r\nНо какое право ты имеешь рассчитывать на такое прощение и предлагать об этом пари?\r\nИ неужели ты ни разу не подумал, сколько горьких мыслей, сколько сомнений, подозрений послал ты в эти дни Наталье Николаевне?\r\nНеужели, потому что ты там увлекся какими-то новыми идеями, ты имел право пренебречь самою первейшею своею обязанностью? Простите меня, Наталья Николаевна, что я изменил моему слову.\r\nНо теперешнее дело серьезнее этого слова: вы сами поймете это...\r\nЗнаешь ли ты, Алеша, что я застал Наталью Николаевну среди таких страданий, что понятно,\r\nв какой ад ты обратил для нее эти четыре дня, которые, напротив, должны бы быть лучшими днями ее жизни.\r\nТакие поступки, с одной стороны, и - слова, слова и слова - с другой... неужели я не прав! И ты можешь после этого обвинять меня, когда сам кругом виноват?\r\nКнязь кончил. Он даже увлекся своим красноречием и не мог скрыть от нас своего торжества.\r\nКогда Алеша услышал о страданиях Наташи, то с болезненной тоской взглянул на нее, но Наташа уже решилась.\r\n- Полно, Алеша, не тоскуй, - сказала она, - другие виноватее тебя. Садись и выслушай, что я скажу сейчас твоему отцу. Пора кончить!\r\n- Объяснитесь, Наталья Николаевна, - подхватил князь, - убедительно прошу вас! Я уже два часа слышу об этом загадки.\r\nЭто становится невыносимо, и, признаюсь, не такой ожидал я здесь встречи.\r\n- Может быть; потому что думали очаровать нас словами, так что мы и не заметим ваших тайных намерений. Что вам объяснять! Вы сами все знаете и все понимаете. Алеша прав.\r\nСамое первое желание ваше - разлучить нас. Вы заранее почти наизусть знали все, что здесь случится, после того вечера, во вторник, и рассчитали все как по пальцам.\r\nЯ уже сказала вам, что вы смотрите и на меня и на сватовство, вами затеянное, не серьезно. Вы шутите с нами; вы играете и имеете вам известную цель. Игра ваша верная.\r\nАлеша был прав, когда укорял вас, что вы смотрите на все это как на водевиль.\r\nВы бы, напротив, должны были радоваться, а не упрекать Алешу, потому что он, не зная ничего, исполнил все, что вы от него ожидали; может быть, даже и больше.\r\nЯ остолбенел от изумления. Я и ожидал, что в этот вечер случится какая-нибудь катастрофа.\r\nНо слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный тон ее слов изумили меня до последней крайности.\r\nСтало быть, она действительно что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на разрыв.\r\nМожет быть, даже с нетерпением ждала князя, чтобы разом все прямо в глаза ему высказать. Князь слегка побледнел. Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.\r\n- Вспомните, в чем вы меня сейчас обвинили! - вскричал князь, - и хоть немножко обдумайте ваши слова... я ничего не понимаю.\r\n- А! Так вы не хотите понять с двух слов, - сказала Наташа, - даже он, даже вот Алеша вас понял так же, как и я, а мы с ним не сговаривались, даже не видались!\r\nИ ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас, как в божество.\r\nВы не считали за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается.\r\nНо у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон, как он говорит, у него остались на сердце...\r\n- Ничего, ничего не понимаю! - повторил князь, с видом величайшего изумления обращаясь ко мне, точно брал меня в свидетели. Он был раздражен и разгорячился.\r\n- Вы мнительны, вы в тревоге, - продолжал он, обращаясь к ней, - просто-запросто вы ревнуете к Катерине Федоровне и потому готовы обвинить весь свет и меня первого, и.\r\n.. и позвольте уж все сказать: странное мнение можно получить о вашем характере...\r\nЯ не привык к таким сценам; я бы минуты не остался здесь после этого, если б не интересы моего сына... Я все еще жду, не благоволите ли вы объясниться?\r\n- Так вы все-таки упрямитесь и не хотите понять с двух слов, несмотря на то что все это наизусть знаете? Вы непременно хотите, чтоб я вам все прямо высказала?\r\n- Я только этого и добиваюсь.\n - Хорошо же, слушайте же, - вскричала Наташа, сверкая глазами от гнева, - я выскажу все, все!\n\n Глава III\r\nОна встала и начала говорить стоя, не замечая того от волнения. Князь слушал, слушал и тоже встал с места. Вся сцена становилась слишком торжественною.\r\n- Припомните сами свои слова во вторник, - начала Наташа. - Вы сказали: мне нужны деньги, торные дороги, значение в свете, - помните?\r\n- Помню.\r\n- Ну, так для того-то, чтобы добыть эти деньги, чтобы добиться всех этих успехов, которые у вас ускользали из рук,\r\nвы и приезжали сюда во вторник и выдумали это сватовство, считая, что эта шутка вам поможет поймать то, что от вас ускользало.\r\n- Наташа, - вскричал я, - подумай, что ты говоришь!\n - Шутка! Расчет! - повторял князь с видом крайне оскорбленного достоинства.\r\nАлеша сидел убитый горем и смотрел, почти ничего не понимая.\r\n- Да, да, не останавливайте меня, я поклялась все высказать, - продолжала раздраженная Наташа. - Вы помните сами: Алеша не слушался вас.\r\nЦелые полгода вы трудились над ним, чтоб отвлечь его от меня. Он не поддавался вам. И вдруг у вас настала минута, когда время уже не терпело.\r\nУпустить его, и невеста, деньги, главное - деньги, целых три миллиона приданого, ускользнут у вас из-под пальцев.\r\nОставалось одно: чтоб Алеша полюбил ту, которую вы назначили ему в невесты; вы думали: если полюбит, то, может быть, и отстанет от меня...\r\n- Наташа, Наташа! - с тоскою вскричал Алеша. - Что ты говоришь!\r\n- Вы так и сделали, - продолжала она, не останавливаясь на крик Алеши, - но - и тут опять та же, прежняя история! Все бы могло уладиться, да я-то опять мешаю!\r\nОдно только могло вам подать надежду: вы, как опытный и хитрый человек, может быть, уж и тогда заметили, что Алеша иногда как будто тяготится своей прежней привязанностью.\r\nВы не могли не заметить, что он начинает мною пренебрегать, скучать, по пяти дней ко мне не ездит.\r\nАвось наскучит совсем и бросит, как вдруг, во вторник, решительный поступок Алеши поразил вас совершенно. Что вам делать!..\r\n- Позвольте, - вскричал князь, - напротив, этот факт...\r\n- Я говорю, - настойчиво перебила Наташа, - вы спросили себя в тот вечер: \"Что теперь делать?\r\n\" - и решили: позволить ему жениться на мне, не в самом деле, а только так, на словах, чтоб только его успокоить.\r\nСрок свадьбы, думали вы, можно отдалять сколько угодно; а между тем новая любовь началась; вы это заметили. И вот на этом-то начале новой любви вы все и основали.\r\n- Романы, романы, - произнес князь вполголоса, как будто про себя, - уединение, мечтательность и чтение романов!\r\n- Да, на этой-то новой любви вы все и основали, - повторила Наташа, не слыхав и не обратив внимания на слова князя,\r\nвся в лихорадочном жару и все более и более увлекаясь, - и какие шансы для этой новой любви!\r\nВедь она началась еще тогда, когда он еще не узнал всех совершенств этой девушки!\r\nВ ту самую минуту, когда он, в тот вечер, открывается этой девушке, что не может ее любить,\r\nпотому что долг и другая любовь запрещают ему, - эта девушка вдруг выказывает пред ним столько благородства,\r\nстолько сочувствия к нему и к своей сопернице, столько сердечного прощения, что он хоть и верил в ее красоту, но и не думал до этого мгновения, чтоб она была так прекрасна!\r\nОн и ко мне тогда приехал, - только и говорил, что о ней; она слишком поразила его.\r\nДа, он назавтра же непременно должен был почувствовать неотразимую потребность увидеть опять это прекрасное существо, хоть из одной только благодарности.\r\nДа и почему ж к ней не ехать? Ведь та, прежняя, уже не страдает, судьба ее решена, ведь той целый век отдается, а тут одна какая-нибудь минутка...\r\nИ что за неблагодарная была бы Наташа, если б она ревновала даже к этой минуте? И вот незаметно отнимается у этой Наташи, вместо минуты, день, другой, третий.\r\nА между тем в это время девушка выказывается перед ним в совершенно неожиданном, новом виде;\r\nона такая благородная, энтузиастка и в то же время такой наивный ребенок, и в этом так сходна с ним характером.\r\nОни клянутся друг другу в дружбе, в братстве, хотят не разлучаться всю жизнь.\r\n\"В какие-нибудь пять-шесть часов разговора\" вся душа его открывается для новых ощущений, и сердце его отдается все...\r\nПридет наконец время, думаете вы, он сравнит свою прежнюю любовь с своими новыми, свежими ощущениями: там все знакомое, всегдашнее;\r\nтам так серьезны, требовательны; там его ревнуют, бранят; там слезы.\r\n.. А если и начинают с ним шалить, играть, то как будто не с ровней, а с ребенком... а главное: все такое прежнее, известное...\r\nСлезы и горькая спазма душили ее, но Наташа скрепилась еще на минуту.\r\n- Что ж дальше? А дальше время; ведь не сейчас же назначена свадьба с Наташей; времени много, и все изменится... А тут ваши слова, намеки, толкования, красноречие...\r\nМожно даже и поклеветать на эту досадную Наташу; можно выставить ее в таком невыгодном свете и...\r\nкак это все разрешится - неизвестно, но победа ваша! Алеша! Не вини меня, друг мой! Не говори, что я не понимаю твоей любви и мало ценю ее.\r\nЯ ведь знаю, что ты и теперь любишь меня и что в эту минуту, может быть, и не понимаешь моих жалоб. Я знаю, что я очень-очень худо сделала, что теперь это все высказала.\r\nНо что же мне делать, если я это все понимаю и все больше и больше люблю тебя... совсем... без памяти!\r\nОна закрыла лицо руками, упала в кресла и зарыдала как ребенок. Алеша с криком бросился к ней. Он никогда не мог видеть без слез ее слезы.\r\nЕе рыдания, кажется, очень помогли князю:\r\nвсе увлечения Наташи в продолжение этого длинного объяснения, все резкости ее выходок против него, которыми уж из одного приличия надо было обидеться,\r\nвсе это теперь, очевидно, можно было свести на безумный порыв ревности, на оскорбленную любовь, даже на болезнь.\r\nДаже следовало выказать сочувствие...\r\n- Успокойтесь, утешьтесь, Наталья Николаевна, - утешал князь, - все это исступление, мечты, уединение...\r\nВы так были раздражены его легкомысленным поведением... Но ведь это только одно легкомыслие с его стороны.\r\nСамый главный факт, про который вы особенно упоминали, происшествие во вторник, скорей бы должно доказать вам всю безграничность его привязанности к вам, а вы, напротив, подумали...\r\n- О, не говорите мне, не мучайте меня хоть теперь! - прервала Наташа, горько плача, - мне все уже сказало сердце, и давно сказало!\r\nНеужели вы думаете, что я не понимаю, что прежняя любовь его вся прошла.\r\n.. Здесь, в этой комнате, одна... когда он оставлял, забывал меня... я все это пережила... все передумала...\r\nЧто ж мне и делать было! Я тебя не виню, Алеша... Что вы меня обманываете? Неужели ж вы думаете, что я не пробовала сама себя обманывать!.\r\n. О, сколько раз, сколько раз! Разве я не вслушивалась в каждый звук его голоса? Разве я не научилась читать по его лицу, по его глазам?.\r\n. Все, все погибло, все схоронено... О, я несчастная!\r\nАлеша плакал перед ней на коленях.\n - Да, да, это я виноват! Все от меня!.. - повторял он среди рыданий.\r\n- Нет, не вини себя, Алеша... тут есть другие... враги наши. Это они... они!\r\n- Но позвольте же наконец, - начал князь с некоторым нетерпением, - на каком основании приписываете вы мне все эти.\r\n.. преступления? Ведь это одни только ваши догадки, ничем не доказанные...\r\n- Доказательств! - вскричала Наташа, быстро приподымаясь с кресел, - вам доказательств, коварный вы человек!\r\nВы не могли, не могли действовать иначе, когда приходили сюда с вашим предложением!\r\nВам надо было успокоить вашего сына, усыпить его угрызения, чтоб он свободнее и спокойнее отдался весь Кате;\r\nбез этого он все бы вспоминал обо мне, не поддавался бы вам, а вам наскучило дожидаться.\r\nЧто, разве это неправда?\r\n- Признаюсь, - отвечал князь с саркастической улыбкой, - если б я хотел вас обмануть, я бы действительно так рассчитал; вы очень.\r\n.. остроумны, но ведь это надобно доказать и тогда уже оскорблять людей такими упреками...\r\n- Доказать! А ваше все прежнее поведение, когда вы отбивали его от меня?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гиляровский В", "role": "user" }, { "content": "Освобождают правую часть дороги, и бешено несется курьерская или фельдъегерская тройка. Инвалид не ждет команды «подвысь!», а, подняв бревно, вытягивается во фрунт.\r\nОн знает, что это или фельдъегерь, или курьер, или государственного преступника везут… Все остальные обязаны были подвязывать колокольчик, не доезжая до Москвы.\r\nОсобенно много троек летело из Питера в Сибирь. Вот Ермак ездил специально на курьерских тройках.\r\nМного он съел и кнутов и розог от курьеров, а все при разговоре мурлыкал:\r\nБалконы, львы на воротах И стаи галок на крестах… Увлекается, описывая Тверскую, Разоренов, а Ермак продолжает свою песню:\r\nВот мчится тройка удалая В Казань дорогой столбовой… И колокольчик, дар Валдая, Гудит уныло под дугой… И долго-долго, до тех пор,\r\nпока не выстроили Николаевскую железную дорогу, он лихо правил курьерскими тройками, а потом по Садовой и по Владимирке до первой станции, ближе к разбойничьим Гуслицам.\r\nПо Тверской-Ямской С колокольчиком… Так было до первой половины прошлого века, до Николаевской железной дороги.\r\nНиколай I положил на карту линейку и провел карандашом прямую черту от Москвы до Питера.\r\n- Чтобы не сбиться с линии - повешу! И была выстроена прямая дорога. И первые поехали по ней арестанты.\r\nИз дворян и купечества многие боялись. - Нечистая сила колеса крутит… - Дьявол везет! - Из одной ноздри пар, из другой огонь и дым валит.\r\nПервое время еще возили по Питерскому тракту ссылаемых в Сибирь, а потом все стали ездить по железной дороге, и товары пошли в вагонах.\r\nЗакрылось здание кордегардии. Не кричали больше «подвысь!». Инвалиды мирно терли в корчагах махорку.\r\nВспоминал Разоренов, как Ямская слобода стала городом, потом, как заставу отменили и как дорогой, еще до самой воли,\r\nсквозь эти ворота возили возы березовых розог для порки крепостных - и не одних крепостных, а всего «подлого сословия люда».\r\nПороли до отмены крепостного права и телесного наказания, а затем и розги перестали возить.\r\nПорки производили каждую субботу, кроме страстной и масленой. Цари въезжали через эти Триумфальные ворота короноваться.\r\nВ 1896 году в честь коронации Николая II был большой народный праздник на Ходынском поле, где в 1882 году была знаменитая Всероссийская художественно-промышленная выставка.\r\nНо это уже было за пределами тогдашней Москвы.\r\nМимо Триумфальных ворот везли возами трупы погибших на Ходынке. - На беду это. Не будет проку от этого царствования.\r\nТак сказал старый наборщик «Русских ведомостей», набиравший мою статью о ходынской катастрофе. Никто не ответил на его слова. Все испуганно замолчали и перешли на другой разговор.\r\n____________________\n\n НА МОИХ ГЛАЗАХ\n\n С подъезда вокзала я сел в открытый автомобиль. И первое, что я увидел, это\r\nгромаду Триумфальных ворот. На них так же четверня коней и в колеснице та же\r\nстатуя славы с высоко поднятым венком… Вспоминаю… Но мы уже мчимся по шумной\n Тверской, среди грохота и гула… Прекрасная мостовая блестит после мимолетного\r\nдождя под ярким сентябрьским солнышком. Тротуары полны стремительного народа.\r\nВсе торопятся - кто на работу, на службу, кто с работы, со службы, по делам, но\r\nпрежних пресыщенных гуляющих, добывающих аппетит, не вижу… Вспоминается:\n «Теперь брюхо бегает за хлебом, а не хлеб за брюхом». Мы мчимся в потоке\r\nзвенящих и гудящих трамваев, среди грохота телег и унылых, доживающих свои дни\n извозчиков… У большинства на лошадях и шлеи нет-хомут да вожжи. Перегоняем\r\nвсе движение, перегоняем громоздкие автобусы и ловкие такси. Вдруг у самой\n Садовой останавливаемся. Останавливается вся улица. Шум движения замер. Пешая\r\nпублика переходит, торопясь, поперек Тверскую, снуя между экипажами… А на\r\nвозвышении как раз перед нами стоит щеголеватый, в серой каске безмолвный\r\nмилиционер с поднятой рукой. Но вот пускает этот живой семафор в белой перчатке,\n и все ринулось вперед, все загудело, зазвенело. Загрохотала Москва… Мы\r\nсвернули на Садовую. На трехминутной остановке я немного, хотя еще не совсем,\n пришел в себя. Ведь я четыре месяца прожил в великолепной тишине глухого леса -\r\nи вдруг в кипучем котле. Мы свернули налево, на Садовую. Садовая. Сколько тысяч\r\nраз за эти полвека я переехал ее поперек и вдоль! Изъездил немало. В памяти\n мелькают картины прошлого. Здесь мы едем тихо-улица полна грузовиками, которые\r\nперебираются между идущими один за другим трамваями слева и жмущимися к тротуару\n извозчиками. Приходится выжидать и ловить момент, чтобы перегнать. Первое, что\r\nперенесло меня в далекое прошлое,- это знакомый двухэтажный дом, который\n напомнил мне 1876 год. Но где же палисадник перед ним? Новые картины сменяются\r\nежеминутно. Мысли и воспоминания не успевают за ними. И вот теперь, когда я\r\nпишу, у меня есть время подробно разобраться и до мелочей воскресить прошлое. В\n апреле 1876 года я встретил моего товарища по сцене-певца Петрушу Молодцова\r\n(пел Торопку в Большом театре, а потом служил со мной в Тамбове). Он затащил\r\nменя в гости к своему дяде в этот серый дом с палисадником, в котором бродила\n коза и играли два гимназистика-приготовишки. У ворот мы остановились, наблюдали\r\nих игру. Они выбросили, прячась в кустах, серебряный гривенник на нитке на\n тротуар и ждали. Ждем и мы. Вот идет толстый купец с одной стороны и\r\nстаруха-нищенка-с другой. Оба, увидали серебряную монету, бросились за ней,\r\nкупец оттолкнул старуху в сторону и наклонился, чтобы схватить добычу, но ребята\r\nпотянули нитку, и монета скрылась. Купец поражен. - Это их любимая игра. Уж и\n смеху бывает,- объяснил мне, когда мы вошли, его дядя с седой бородой… Вот\r\nэтого-то палисадника теперь и не было, а я его видел еще в прошлом году… Перед\n заново выкрашенным домом блестел асфальтовый широкий тротуар, и мостовая была\r\nгладкая, вместо булыжной. А еще раньше мне рассказывал дядя Молодцова о том,\r\nкакова была Садовая в дни его молодости, в сороковых годах. -…Камнем тогда\n еще не мостили, а клали поперечные бревна, которые после сильных ливней\r\nвсплывали, становились торчком и надолго задерживали движение…Богатые\n вельможи, важные дворяне ездили в огромных высоких каретах с откидными лесенками\r\nу дверец. Сзади на запятках стояли, держась за ремни, два огромных гайдука, два\r\nливрейных лакея, а на подножках, по одному у каждой дверцы, по казачку. На их\n обязанности было бегать в подъезды с докладом о приезде, а в грязную погоду\r\nпомогать гайдукам выносить барина и барыню из кареты на подъезд дома. Карета\r\nзапрягалась четверней цугом, а у особенно важных особ - шестерней. На левой,\n передней, лошади сидел форейтор, а впереди скакал верховой, обследовавший\r\nдорогу: можно ли проехать? Вдоль всей Садовой, рядом с решетками палисадников,\r\nвместо тротуаров шли деревянные мостки, а под ними - канавы для стока воды.\n Особенно непроездна была Самотечная и Сухаревские Садовые с их крутым уклоном к\r\nНеглинке. Целыми часами мучились ломовики с возами, чтобы вползать на эти горы.\n Но главный ужас испытывали на Садовой партии арестантов, шедших в Сибирь пешком,\r\nпо Владимирке, начинавшейся за Рогожской заставой. Арестантские партии шли из\n московской пересыльной тюрьмы, Бутырской, через Малую Дмитровку по Садовой до\r\nРогожской. По всей Садовой в день прохода партии - иногда в тысячу человек и\r\nбольше-выставлялись по тротуару цепью солдаты с ружьями. В голове партии, звеня\r\nручными и ножными кандалами, идут каторжане в серых бушлатах с бубновым желтого\n сукна тузом на спине, в серых суконных бескозырках, из-под которых светится\r\nполовина обритой головы. За ними движутся ссыльные в ножных кандалах,\n прикованные к одному железному пруту: падает один на рытвине улицы и увлекает\r\nсоседа. А дальше толпа бродяг, а за ними вереница колымаг, заваленных скудными\r\nпожитками, на которых гнездятся женщины и дети; с детьми - и заболевшие\n арестанты. Особенно ужасно положение партии во время ливня, когда размывает\r\nулицу, и часами стоит партия, пока вправят вымытые бревна. - Десятки лет мы\r\nсмотрели эти ужасы,-рассказывал старик Молодцов.- Слушали под звон кандалов\n песни о несчастной доле, песни о подаянии. А тут дети плачут в колымагах, матери\r\nв арестантских халатах заливаются, утешая их, и публика кругом плачет, передавая\r\nнесчастным булки, калачи… Кто что может… Такова была Садовая в первой\n половине прошлого века. Я помню ее в восьмидесятых годах, когда на ней поползла\r\nконка после трясучих линеек с крышей от дождя, запряженных парой «одров». В\r\nлинейке сидело десятка полтора пассажиров, спиной друг к другу. При подъеме на\n гору кучер останавливал лошадей и кричал: - Вылазь! И вылезали, и шли пешком в\r\nдождь, по колено в грязи, а поднявшись на гору, опять садились и ехали до новой\r\nгоры. Помню я радость москвичей, когда проложили сначала от Тверской до парка\n рельсы и пустили по ним конку в 1880 году, а потом, года через два,- и по\r\nСадовой. Тут уж в гору Самотечную и Сухаревскую уж не кричали: «Вылазь!», а\n останавливали конку и впрягали к паре лошадей еще двух лошадей впереди их, одна\r\nза другой, с мальчуганами-форейторами. Их звали «фалаторы», они скакали в гору,\r\nкричали на лошадей, хлестали их концом повода и хлопали с боков ногами в\n сапожищах, едва влезавших в стремя. И бывали случаи, что «фалатор» падал с\r\nлошади. А то лошадь поскользнется и упадет, а у «фалатора» ноги в огромном\n сапоге или, зимнее дело, валенке-из стремени не вытащишь. Никто их не учил\r\nездить, а прямо из деревни сажа- ли на коня-езжай! А у лошадей были нередко\r\nразбиты ноги от скачки в гору по булыгам мостовой, и всегда измученные и\n недокормленные. «Фалаторы» в Москве, как калмыки в астраханских или задонских\r\nстепях, вели жизнь, одинаковую с лошадьми, и пути их были одинаковые: с\r\nрассветом выезжали верхами с конного двора. В левой руке-повод, а правая\n откинута назад: надо придерживать неуклюжий огромный валек на толстых веревочных\r\nпостромках. Им прицепляется лошадь к дышлу вагона… Пришли на площадь-и сразу\r\nза работу: скачки в гору, а потом, к полуночи, спать на конный двор. Ночевали\n многие из них в конюшне. Поили лошадей на площади, у фонтана, и сами пили из\r\nтого же ведра. Много пилось воды в летнюю жару, когда пыль клубилась тучами по\n никогда не метенным улицам и площадям. Зимой мерзли на стоянках и вместе\r\nсогревались в скачке на гору. В осенние дожди, перемешанные с заморозками, их\r\nположение становилось хуже лошадиного. Бушлаты из толстого колючего сукна\n промокали насквозь и, замерзнув, становились лубками; полы, вместо того чтобы\r\nпокрывать мерзнущие больше всего при верховой езде колени, торчали, как\r\nфанера… На стоянках лошади хрустели сеном, а они питались всухомятку, чем\n попало, в лучшем случае у обжорных баб, сидящих для тепла кушаний на корчагах;\r\nпокупали тушенку, бульонку, а иногда серую лапшу на наваре из осердия, которое\r\nпродавалось отдельно: на копейку- легкого, на две-сердца, а на три-печенки\n кусок баба отрежет. Мечта каждого «фалатора» - дослужиться до кучера. Под\r\nдождем, в зимний холод и вьюгу с завистью смотрели то на дремлющих под крышей\r\nвагона кучеров, то вкусно нюхающих табак, чтобы не уснуть совсем: вагон качает,\n лошади трух-трух, улицы пусты, задавить некого… Был такой с основания конки\r\nначальник станции у Страстной площади, Михаил Львович, записной нюхарь. У него\r\nвсегда большой запас табаку, причем приятель-заводчик из Ярославля ящиками в\n подарок присылал. При остановке к нему кучера бегут: кто с берестяной\r\nтабакеркой, кто с жестянкой из-под ваксы. - Сыпани, Михаил Львович! И никому\n отказа не было. Михаил Львович еще во время революции продолжал служить на\r\nРогожской станции. Умер он от тифа. Вот о кучерской жизни и мечтали «фалаторы»,\r\nно редко кому удавалось достигнуть этого счастья. Многие получали увечье-их\n правление дороги отсылало в деревню без всякой пенсии. Если доходило до суда, то\r\nсуд решал: «По собственной неосторожности». Многие простужались и умирали в\n больницах. А пока с шести утра до двенадцати ночи форейторы не сменялись -\r\nпроскачут в гору, спустятся вниз и сидят верхом в ожидании вагона. Художник\r\nСергей Семенович Ворошилов, этот лучший мастер после Сверчкова, выставил на\n одной из выставок двух дремлющих на клячах форейторов. Картину эту перепечатали\r\nиз русских журналов даже иностранные. Подпись под нею была: Их моют дожди,\r\nПосыпает их пыль… Вагоны были двухэтажные, нижний и верхний на крыше первого.\n Он назывался «империал», а пассажиры его-«трехкопеечными империалистами». Внизу\r\nпассажиры платили пятак за станцию. На империал вела узкая винтовая лестница.\n Женщин туда не пускали. Возбуждался в думской комиссии вопрос о допущении женщин\r\nна империал. Один из либералов даже доказывал, что это лишение прав женщины.\r\nРешать постановили голосованием. Один из членов комиссии, отстаивавший\n запрещения, украинец, в то время когда было предложе но голосовать, сказал: -\r\nТа они же без штанцив! И вопрос при общем хохоте не баллотировался,* Мы\r\nмчались, а я все гляжу: «Да где же палисадники?» На месте Угольной площади, на\n углу Малой Дмитровки, где торговали с возов овощами, дровами и самовар ным\r\nуглем, делавшим покупателей «арапами»,-чудный сквер с ажурной решеткой. Рядом с\r\nним всегда грязный двор, дом посреди площади заново выкрашен. Здесь когда-то был\n трактир «Волна» - притон шулеров, аферистов и «деловых ребят». В 1905 году он\r\nбыл занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а\n потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой\r\nотряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами. В трактире ярко горели\r\nогни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная дверь оказалась\r\nнезаперта. Разбив из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один\n смельчак, который вошел и через минуту вернулся. - Там никого… Трактир был\r\nпуст. Революционеры первые узнали, что в полночь будут штурмовать, и\n заблаговременно ушли. Вспомнился еще случай. В нижнем этаже десятки лет", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев А", "role": "user" }, { "content": "Пять часов пополудни. Знаете ли, кого я видел сейчас? кривую Нину (Ласав), любовницу и предательницу Фиески.\r\nВообразите себе, что в новом Cafe de la Renaissance, близ биржи, богато убранном, взяли, comme demoiselle de comptoir, Нину,\r\nпосадили ее за бюро, вместе с другой хозяйкой, - и говорят, что она получает за эту _выставку_ самой себя 1000 франков в месяц!\r\n- За вход в Cafe платят по 1 франку с особы, \"sans compter la consommation\", - кричат негодующие habitues du Cafe.\r\nВчера была у входа такая толпа, что принуждены были приставить трех караульных.\r\nУверяют, что многие, особливо англичане, говорили колкости Нине, осматривая пристально черты ее и кривой глаз,\r\nи будто бы ей сделалось дурно, так, что ее должно было на полчаса вывести из конторки ее.\r\nСегодня только один караульный у входа. Без билета не впускают; любопытные толпились, и я с ними.\r\nМне как-то совестно было смотреть ей прямо в глаза, или в глаз, ибо один почти совсем закрыт.\r\nОна красива и румянец во всю щеку, но, кажется, нет стыдливости. Одета нарядно, в шелковом кофейном платье. Она смотрит на всех довольно скромно, не нахально.\r\nЯ прошел раз пять мимо нее; как-то стало жалко за нее, что такое бесстыдство в красивой и румяной молодости!\r\nНо что сказать о тех, кои основывают свои расчеты на этом бесстыдстве и проводят, в таком тесном соседстве,\r\nвесь день с девкой, которая за пять дней пред сим расставалась с отсеченною головою!\r\nВсе это материалы для будущего Тацита-христианина.\r\nПолночь. В первый раз по отставке министров провел я вечер у Броглио, в его собственном доме, который напомнил мне 1830 год.\r\nЯ нашел там сначала немногих, но встретил Вильменя. Хозяйка спросила его, читал ли он \"Жоселеня\", который теперь во всех салонах. Он начал хвалить эпизод об Оссиане (стр.\r\n75 и след. в 1-й части) и стихи (47 и след. стр.).\r\nБроглио отыскала их, прочла и при стихе \"A quoi renonce-t-on, quand on se jette a Dieu?\" сказала: \"Pourquoi ne pas dire simplement, quand on se donne a Dieu?\".\r\nВильмень находит, что Ламартин позволяет себе странные выражения, образы и проч.\r\n, что он менее придерживается классицизма, что его избаловали и проч. Броглио также отдает преимущество \"Медитациям\" и \"Гармониям\" его перед новыми отрывками поэмы.\r\nСмеялись над какими-то стихами, где Ламартин делает сравнение с вывешенным бельем и проч. Я не отыскал их. Нельзя передать беглого и остроумнолегкого разговора.\r\nНачали съезжаться дамы, депутаты; вот и принцесса Ваграмская, кузина короля Баварского, - до стихов ли? Я поблагодарил хозяина за его одолжение и уехал пить чай к кн.\r\nМ<ещерской>. Здесь познакомился с юристом-адвокатом Генекеном и возвратился домой дочитывать брошюру Леве-Веймара, к вам посылаемую.\r\nВы, вероятно, прочли статью в \"Дебатах\" о поэме Ламартина.\r\nAime Martin превозносит ее с бесстыдной экзажерацией, называя эти отрывки \"le plus beau livre qui soit sorti de la main des hommes,\r\nun livre comme Platon Taurait fait, si Platon fut venu apres l'Evangile\".\r\nРуссо (или кто, * {* Fontenelle. - Изд.\r\n} не помню) мог сказать это о _подражании Христу_;\r\nно где же Платон и Фома Кемпийский, всегда равный своему предмету, в том сборнике прекрасных чувств и мыслей, неровным и часто падающим пером писанных?\r\nВот тайна энтузиазма Эме Мартена.\r\nОн хлопотал, чтобы Академия назначила ему приз за его антихристианскую книгу о воспитании {10} и ухаживал за Ламартином,\r\nкоторый, имев слабость дать в пользу его голос, увлечет, может быть, и других.\r\nРецензию книги - написала благодарность.\r\n26 февраля. Простите! пора укладывать пакеты. 36-я страница всякой всячины! Все в Москву, когда сами прочтете или недочтете.\r\nXII. ПАРИЖ\n (ХРОНИКА РУССКОГО)\r\n1836 марта 21.\r\n{1} Проживу здесь еще недели с три или с четыре,\r\nибо необходимо кончить переписку в архиве королевском бумаг весьма интересных и привести все в порядок с помощию одного ученого бедного немца,\r\nкоторый делает теперь реестры моим приобретениям в Париже и пересматривает списки.\r\nУ меня времени на это не станет, а он кормит и себя и семейство этим трудом.\r\nМне самому хотелось бы выехать поскорее. У нас весна, т. е.\r\nтепло как летом, и меня уже позывает в даль, но в даль родную: хочется опять подышать родным воздухом и попастись на степях Заволжских.\r\nМежду ними и Парижем-Дрезден, Веймар, Берлин, Лейпциг и - Москва!\r\nА в ней ожидает меня новый исторический труд: сравнение копий здешних актов с теми, кои, надеюсь, позволят пересмотреть в Московском архиве.\r\nСкажи К<озлову>, что С<вечиной> передал уже его благодарность, а Шатобриана увижу сегодня и прочту ему его строки.\r\nМежду тем вот вам верные вести о Шатобриане, успокоительные для тех, которые принимают в нем участие.\r\nОн продал часть своих биографических записок обществу, составившемуся (большею частию из легитимистов) для приобретения оных, на следующем основании:\r\n\"Шатобриан обязывается выдать отныне в четыре года: 1) 4 тома о Веронском конгрессе и о войне испанской (переписка его с Канингом составляет почти целую книгу);\r\n2) обещает, сверх того, 12 томов записок своих, из которых шесть уже готовы и находятся у нотариуса.\r\nКнигопродавец с своей стороны обязывается выдать Шатобриану:\r\n1) 157 000 франков наличными, 2) выдавать по 12 000 франков ежегодно в течение четырех лет и 3) по истечении четырех лет 25 000 франков пожизненного ежегодного дохода,\r\nкоторые будут уплачиваться и жене его по смерть ее\".\r\nM-me Recamier и гр. St.-P подтвердили мне эту сделку.\r\nПоследний участвует в ней на 48-ю часть и полагает еще быть со временем в значительном выигрыше. Лучшее в этом то, что будущее жены Шатобриана обеспечено.\r\nОн, вероятно, не уплатит всего долга своего 157 000 франками, а 12 000 ежегодно в течение 4 лет для него недостаточно, следовательно, он снова наделает долгов, бросая деньги как пыль.\r\n(Ему случилось однажды продать карету, чтоб дать обед десяти приятелям). Гр. St.\r\n-P сказывал мне, что тот же книжный откупщик предлагал ему 150 000 (!\r\n!\r\n) за Мильтона и Историю английской словесности, рассрочивая платеж на несколько сроков; Шатобриан задумался;\r\nпришел Лавока с 36000 франков чистоганом, и Шатобриан отдал ему труд свой за эту сумму!\r\nВ этом отношении он вроде Ж<уковского>, с тою разницею, что он не шарлатанит и не делает расчетов за год вперед своим расходам, в белых разграфованных тетрадках красными чернилами;\r\nно в семействе и здешнего поэта \"нет сирот!\r\n\".\r\nОн и жена его презирают их в хорошо устроенной обители, как наш везде, от Белева до Дерпта. (Сироты Шатобриана старухи).\r\nЯ уже писал вам, что я еженедельно бываю у трех проповедников, недавно прибавил четвертого, Dupanloup,\r\nиздателя \"Фенелона для светских людей\" с прекрасным предисловием, который проповедует в St.\r\nRoch (приход Тюльерийского дворца, за упразднением de l'Auxerois).\r\nТрое из 4 проповедников, коих обыкновенно слышу, восставали против Ламартина, {Примеч. По поводу его последней поэмы \"Jocelyn\".\r\n} каждый по-своему: иезуит Равиньян, Лакордер в одной, но сильной фразе, a Dupauloup сказал примечательную проповедь против _врагов и друзей религии_.\r\nПоследних почитает опаснее первых, и в сем числе Гюго, коего означил _падающими осенними листьями_ (les feuilles d'automne), Ламартин и прочие пантеисты.\r\nИ в других церквах восстали на него;\r\nодин аббат Кёр (который вчера устрашил нас адом и вечными муками,\r\nтак что я не на шутку призадумался) ни слова не сказал против своего приятеля-поэта и осуждает собратий своих за их рвение \"_не по разуму_\".\r\nЗато Ресегье в стихах, a Aime Martin в прозе называют Ламартина, как Платона, _божественным_!\r\n- В салонах, как и в церквах, те же распри; в числе защитников - Шатобриан и m-me Recamier, кои не требуют от поэта строгого православия.\r\n\"Le National\" объявил его прямо _пантеистом_, утверждая, что он никогда иным не был.\r\nПо моему мнению, Ламартин, как и другие-прочие, сам себе еще точного и определительного отчета отдать не может в своем катехизисе;\r\nон, вероятно, почитает себя с такою же основательностию строгим католиком, как и глубоким политиком, а он просто - поэт.\r\nВ нем ни православия, ни тонкой политики искать не должно, а одной поэзии.\r\nИ пантеизм его случайный, поэтический: он видит бога в натуре - и боготворит ее, как видимую, осязаемую поэзию.\r\nИ что в Спинозы он попал,\n Нечаянно случилось!\r\nВольно же легитимистам и ультракатоликам считать на него, как на каменную гору роялизма и православия:\r\nот одних юркнул он в камеру, где в некоторых речах его видны здравые начала политической экономии и ум государственный,\r\nот других - в мечеть и кувыркается перед Магометом, с коим он очень сдружился во время путешествия своего по святым местам!\r\nНе знаю, доходят ли до него все толки салонов и церквей.\r\nПо субботам у него литературный раут, и я беседую иногда с милой, увядающей от тоски по дочери, женой его:\r\nона, кажется, не совсем спокойна на счет православия мужа, ибо для нее \"_грех не безделица_\".\r\n{См. брошюру под сим названием, изданную незабвенным М. И. Невзоровым.\r\n} - Кстати о грехе и о вечных муках: вчера, в воскресенье, из Notre-Dame, от Лакордера, зашел я к Успенью слушать Кёра и увлек с собою моего бывшего библейского сослуживца, <кн.\r\nМещерского>. Церковь была полна по обыкновению, и мы нашли место только у подножия алтаря.\r\nОсмотревшись, я нашел себя в кругу, примечательном по разномыслию.\r\nПеред одною и тою же кафедрою, с одной стороны, были палингенезист Баланш с примесью пантеизма;\r\nMignet, историк революции и _глобист_, ныне надевающий ливрею Людовика XIV и почитатель века его;\r\nстрогий галликанский католик и либерал граф Керголай, племянник известного ультрароялиста;\r\nс другой стороны - Росси, итальянский либерал и католик-профессор, но в духе XIX века; барон Экштейн, католик с примесью глубокого германского мистицизма;\r\nписатель примечательный Марк Жирарден, проповедующий с кафедры и в \"Debats\" sur les tendances religieuses de notre siecle.\r\nВо всем этом N. N.\r\nex omnibus aliquis!\r\nИ всех нас поражал проповедник громом слова своего и неизбежностию угроз божиих, доказывал необходимость такого страха для обуздания, для воспитания народов и единиц (индивидуумов).\r\nМолчание было глубокое, внимание беспрерывное; проповедь продолжалась полтора часа.\r\nВ пятницу слышал я другой раз Dupanloup, в присутствии королевы и дочерей ее.\r\nДекламации было более, нежели идей и чувства, но иногда проповедник возносился до крайних пределов духовного мира. Тем смешнее был приходский священник de St.\r\nRoch, который после него взошел на ту же кафедру напомнить о посте и молитве субботней и рекомендовать тем, кои захотят рано прийти в церковь, запастись шоколадными дощечками!\r\nЯ не умел скрыть смеха к соблазну благочестивых.\r\nВсе сие движение парижской набожности найдете вы в \"Dominicale\" и в \"Univers Religieux\". В них же и проповеди Лакордера.\r\n\"Dominicale\" пересмотрите сами для проповедей Лакордера и для других статей, в коих может быть Пушкин найдет покормку и для своей Review-котомки.\r\nСверх того, пошлю вам для прочтения \"Акты Исторического конгресса\", коих по сию пору вышел первый том; скоро выйдет и второй.\r\nЯ был раз на этом конгрессе, где мнимый _казак_ читал рассуждение о казацкой литературе и выхвалял мнения своих так называемых соотечественников.\r\nВ \"Актах\" есть статьи, довольно любопытные и хорошо написанные.\r\nНе худо бы объяснить неказакам, что казаки - _не хозары_ и что хозары не славяне, и что Баян не казацкий Гомер. Впрочем, и в этих статьях не без исторической истины.\r\nО книге, продиктованной Маршану Наполеоном, можно сказать: это живая грамота бессмертного.\r\n{Это та самая книга, о которой известие помещено во II томе \"Современника\", стр. 247-266. {2}}\r\nВечер. Я провел сего дня часа полтора у M-me Recamier и передалей и Шатобриану все, что писал ко мне об них Козлов.\r\n{3} В салоне Рекамье встретил я опять Токевиля, коему недавно в нравственном отделении Института предпочли Лукаса, тюремного филантропа.\r\nЕсли бы не нелюбимый Кузень предлагал первого, то, вероятно, перевес был бы на стороне Токевиля, всеми уважаемого;\r\nно Кузень произвольно взял его под свое покровительство - и повредил ему.\r\nОн много говорил об Америке, где недавно умерла будто бы кормилица Вашингтона: по расчетам оказалось, что кормилица эта могла быть разве только его молочною сестрою.\r\nВ другом американском царстве умерла стошестидесятилетняя старуха! Если ей и прибавили несколько десятков, то все-таки она была старее того государства, где скончалась.\r\nТретьего дня был в домашнем театре Юлия Кастеляна, где герцогиня d'Abrantes играла Сильвию,\r\na m-me Lafont, по Петербургу и по смычку мужа вам известная, Лизетту в \"Les Jeux d'amour et du hasard\".\r\nСтаруха d'Abrantes играла хорошо, но жалка своими претензиями на молодость: она старее своих записок.\r\nУ m-me Lafont по крайней мере не погасли еще черные глаза и в стане есть необходимая для горничной вострушки гибкость.\r\nЯ не дослушал первой пьесы и сожалею, что не видал бывшей miss Smithson в 4-й сцене IV акта \"Гамлета\", который вам посылаю.\r\nСказывают, что она играла прекрасно; а в Лондоне она никогда не нравилась!\r\n\"Une soiree chez m-me Geoffrin\" написан герцогинею d'Abrantes в отмщение врагам Гюго, не избравшим его в Академию.\r\nВесь XVIII век на сцене и хватает до XVII.\r\nСама d'Abrantes играла m-me Geoffrin. Вот вам и афишка. Пьеса плохая, как слышно. Я спешил на другие вечеринки, где не нашел того, чего искал.\r\nСпектакль Кастеляна в большой моде, и добиваются билетов, как будто бы нет 12 вольных театров, каждый вечер открытых!\r\nИ Бальзак видит в Ламартине отступника; он сказал мне: \"Il a pris le role de Chatel\" (архиепископ _французской_ церкви, оставивший католическую, в которой был попом).\r\n{4} \"Le National\" говорит без обиняков: \"М.\r\nde Lamartine est pantheiste comme la generation, a laquelle il appartient\".\r\nТот же журнал отметил некоторые небрежности в стихах \"Жослена\" и сделал несколько дельных замечаний на всю позму. Впрочем, есть и справедливая похвала, например: \"М.\r\nde Lamartine a donne une nouvelle vie a la poesie francaise; il l'a rajeunie et enrichie.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Поздний совет этот раздался в храмине упокоения Бодростина уже о самой полуночи.\r\nЗала была почти совсем темна: ее едва освещала грошовая свечка чтеца да одна позабытая и едва мерцавшая вдалеке лампа.\r\nПри такой обстановке одна из дверей большого покоя приотворилась и в нее тихо вошел Ворошилов.\r\nЧтец оглянул исподлобья вошедшего и продолжал шуршать своими беззубыми челюстями.\r\nВорошилов, приблизясь к столу, на котором лежал покойник, остановился в ногах, потом обошел вокруг и опять встал. Чтец все продолжал свое чтение.\r\nПрошло около четверти часа:\r\nВорошилов стоял и внимательно глядел на мертвеца, словно изучал его или что-то над ним раздумывал и соображал,\r\nи наконец, оглянувшись на чтеца, увидал, что и тот на него смотрит и читает наизусть, по памяти.\r\nГлаза их встретились. Ворошилов тотчас же опустил на лицо убитого покров и, подойдя к чтецу, открыл табакерку. Сид, не прерывая чтения, поклонился и помотал отрицательно головой.\r\n- Не нюхаете? - спросил его Ворошилов.\n - Нет, не нюхаю, - ввел чтец в текст своего чтения и продолжал далее. Ворошилов постоял, понюхал табаку и со вздохом проговорил:\r\n- А? Каков грех-то? Кто это мог ожидать? Чтец остановился и, поглядев чрез очки, отвечал:\n - Отчего же не ожидать? Это ему давно за меня приназначено.\r\n- За вас? Что такое: разве покойник...\n Но Сид перебил его.\n - Ничего больше, - сказал он, - как это он свое получил: как жил, так и умер, собаке - собачья и смерть.\r\nВорошилов внимательно воззрился на своего собеседника и спросил его, давно ли он знал покойника?\r\n- Давно ли я знал его? А кто же его давнее меня знал? На моих руках вырос.\r\nЯ его в купели целовал и в гробу завтра поцелую: я дядькой его был, и его, и брата его Тимофея Андреевича пестовал: такой же неблагодарный был, как и этот.\r\n- Это вы про сумасшедшего?\n - Нет, тот был Иван Андреевич, и тот был аспид, да они, так сказать, и все были злым духом обуяны.\r\n- Вы не любили их?\n Чтец, помолчав, поплевал на пальцы и, сощипнув нагар со своей свечки, нехотя ответил:\r\n- Не любил, что такое значит не любить?\r\nКогда мое время было любить или не любить, я тогда, милостивый государь, крепостной раб был, а что крови моей они все вволю попили, так это верно.\r\nЯ много обид снес,\r\n- Который же вас обижал, тот или этот?\n - И тот, и этот. Этот еще злее того был.\r\n- Ну вот потому, значит, вы его и недолюбливаете?\n Чтец опять подумал и, кивнув головой на мертвеца, проговорил:\r\n- Что его теперь недолюбливать, когда он как колода валяется; а я ему всегда говорил: \"Я тебя переживу\", вот и пережил.\r\nОн еще на той неделе со мной встретился, аж зубами заскрипел: \"Чтоб тебе, говорит, старому черту, провалиться\", а я ему говорю:\r\nто-то, мол, и есть, что земля-то твоя, да тебя, изверга, не слушается и меня не принимает.\r\n- Вы так ему и говорили?\n - Как? - переспросил с недоумением чтец. - А то как бы я еще с ним говорил?\n - То есть этими самыми словами?\r\n- Да, этими самыми словами.\n - Так извергом его и называли?\r\n- Так извергом и называл. А то как еще его было называть? Он говорит: \"когда ты, старый шакал, издохнешь?\", а я отвечаю: тебя переживу и издохну.\r\nА то что же ему спущать, что ли, стану?\r\nНи в жизнь никогда не спускал, - и старик погрозил мертвецу пальцем и добавил: - И теперь не надейся, я верный раб и верен пребуду и теперь тебе не спущу:\r\nговорил я тебе, что \"переживу\", и пережил, и теперь предстанем пред Судию и посудимся.\r\nИ беззубый рот старика широко раскрылся и потухшие глаза его оживились.\n - Да! - взвыл он, - да! Пережил я тебя и теперь скоро позову тебя на суд.\r\nВорошилов с удивлением глядел на этого \"верного раба\" и тихо ему заметил, что так не идет говорить о покойнике, да еще над его телом.\r\n- А что мне его тело!\r\n- резко ответил старик, и с этим отбросил от себя на подоконник книгу, оторвал от нее прилепленную свечонку и, выступив с нею ближе к трупу, заговорил:\r\n- А известно ли кому, что это не его тело, а мое?\r\nДа, да! Кто мне смеет сказать, что это его тело?\r\nКогда он двенадцати лет тонул: кто его вытащил? Я! Кто его устыжал, когда он в Бога не верил? Я! Кто ему говорил, что он собачьей смертью издохнет?\r\nЯ! Кто его в войне из чужих мертвых тел на спине унес? Я! Я, все я, верный раб Сидор Тимофеев, я его из могилы унес, моим дыханьем отдышал!\r\n- закричал старик, начав колотить себя в грудь, и вдруг подскочил к самому столу, на котором лежал обезображенный мертвец, присел на корточки и зашамкал:\r\n- Я ради тебя имя крестное потерял, а ты как Сидора Тимофеева злым псом называл;\r\nкак ты по сусалам бил; как ты его за дерзость на цепь сажал?\r\nЗа что, за правду!\r\nЗа то, что я верный раб, я крепостной слуга, не наемщик скаредный, не за деньги тебе служил, а за побои, потому что я правду говорил,\r\nи говорил я тебе, что я тебя переживу, и я тебя пережил, пережил, и я на суд с тобой стану, и ты мне поклонишься и скажешь:\r\n\"прости меня, Сид\", и я тебя тогда прощу, потому что я верный раб, а не наемщик, а теперь ты лежи, когда тебя Бог убил, лежи и слушай.\r\nИ с этим оригинальный обличитель бросился к своей книге, перекрестился и быстро забормотал: \"Услыши, Господи, правду мою и не вниди в суд с рабом Твоим\".\r\nВорошилов с недоумением оглянулся вокруг и вздрогнул:\r\nсзади, за самыми его плечами, стоял и, безобразно раскрыв широкий рот, улыбался молодой лакей с масляным глупым лицом и беспечно веселым взглядом.\r\nЗаметив, что Ворошилов на него смотрит, лакей щелкнул во рту языком, облизнулся и, проведя рукой по губам, молвил:\r\n- Сид Тимофеич всех удивляет-с, - с этим он кивнул головой на чтеца и опять застыл с своею глупою улыбкой.\r\nВорошилова вдруг ни с того ни с сего стало подирать по коже: пред ним был мертвец и безумие; все это давало повод заглядывать в обыкновенно сокрытую глубину человеческой натуры;\r\nему показалось, что он в каком-то страшном мире, и человеческое слово стоявшего за ним лакея необыкновенно его обрадовало.\r\n- Что вы сказали? - переспросил он, чтобы затеять разговор.\n - Я докладывал насчет Сида Тимофеича, - повторил лакей\r\n- Кто такой этот Сид? - прошептал Ворошилов, отведя в сторону лакея.\r\n- Старый дворовый, дядькой их был, потом камердинером; только впоследствии он, Сид Тимофеич, уже очень стар стал и оставлен ни при чем.\r\n- Он сумасшедший, что ли? - прошептал Ворошилов.\r\n- Кто его знает:\r\nон со всеми добродетельный старичок, а с барином завсегда воинствовал, - отвечал вместо глупого лакея другой,\r\nстарший этого летами, вышедший сюда нетвердыми шагами и с сильным запахом водки.\r\n- У нас все так полагают, что Сид Тимофеич на барина слово знал, потому всегда он мог произвесть покойника в большой гнев,\r\nа сколь он ему бывало одначе ни грубит, но тот его совсем удалить не мог.\r\nБил его в старину и наказывал да на цепь в кабинете сажал, а удалить не мог.\r\nДаже когда Сид Тимофеич барыню обругал и служить ей не захотел, покойник его только из комнат выслал, а совсем отправить не могли.\r\nСид Тимофеич и тут стал на пороге: \"Не пойду, говорит: я тебя, Ирода, переживу и твоей Иродиады казнь увижу\".\r\nЭто все на барыню, - добавил пьяный лакей, кивнув головой на внутренние покои.\r\nВорошилов любопытно вопросил, любил или не любил Сид Глафиру Васильевну, и, получив в ответ, что он ее ненавидел,\r\nотвлек рассказчика за руку в соседнюю темную гостиную и заставил рассказать, что это за лицо Сид и за что он пользовался таким особенным положением.\r\nПодвыпивший лакей словоохотливо рассказал, что Сид действительно был ранним пестуном Михаила Андреевича и его братьев.\r\nСмотрел он за ними еще в ту пору, когда они хорошо говорить не могли и вместо Сидор выговаривали Сид:\r\nвот отчего его так все звать стали, и он попрекал покойника, что ради его потерял даже свое крестное имя.\r\nДалее повествовал рассказчик, как однажды барчуки ехали домой из пансиона и было утонули вместе с паромом,\r\nно Сид вынес вплавь на себе обоих барчуков, из которых один сошел от испуга с ума, а Михаил Андреевич вырос, и Сид был при нем.\r\nТогда он был в университете, а потом пошел с ним на какую-то войну, и тут-то Сид оказал барину великую заслугу, после которой они рассорились и не помирились до сих пор.\r\nИз слов рассказчика можно было понять, что дело было где-то на Литве.\r\nВойска стояли лагерем в открытом поле; в близлежащий городишко, полный предательской шляхты, строго-настрого запрещено было ходить и офицерам, и солдатам.\r\nА там, в городе, были красивые панны с ласковыми глазами и соболиною бровью, и был там жид Ицек, который говорил, что \"пани аж ай как страшно в офицеров влюблены\".\r\nА офицерам скучно, неодолимо скучно под тесными палатками; дождь моросит, ветер веревки, поколыхивает полотно, а там-то.\r\n.. куда Ицко зовет, тепло, светло, шампанское льется и сарматская бровь зажигает кровь.\r\nМанится, нестерпимо манится, и вот два офицера навертели чучел из платья, уложили их вместо себя на кровати, а сами, пользуясь темнотой ночи, крадутся к цепи.\r\nВсе благополучно: ночь - зги не видно, а вон мелькнул и огонек, это в Ицкиной хате на краю города.\r\nИцко чаровник умеет и одну дичь подманить, и другую выманить, и молодые люди от нетерпения стали приподниматься от земли, вровень с которой ползли.\r\nВот и окоп, и знакомая кочка, но вдруг грянуло: \"кто идет?\" Сейчас потребуется пароль, у них его нет, часовой выстрелит и пойдет потеха, хуже которой ничего невозможно выдумать.\r\nБеда неминучая, ждать некогда: молодые люди бросились на часового и сбили его с ног, но тот, падая, выстрелил;\r\nподнялась тревога, и ночные путешественники были пойманы, суждены и лишь по особому милосердию только разжалованы в солдаты.\r\nИз числа этих молодых людей один был Михаил Андреевич Бодростин. Сид грыз и точил молодого барина в эти тяжелые минуты и вывел его из терпения так, что тот его ударил.\r\n\"Бей, - сказал Сид, - бей, если твоя рука поднялась на того, кто твою жизнь спас. За это тебя самого Бог, как собаку, убьет\".\r\nИ злил он снова барина, что тот впал в ожесточение и бил, и бил его так, пока их разняли.\r\nА тут вдруг тревога, наступил неприятель, и Бодростин в отчаянии кинулся в схватку и не было о нем слуха. Неприятель побежал, наши ударились в погоню. Бодростина нет нигде.\r\nСид пошел по всему полю и каждое солдатское тело к светлому месяцу лицом начал переворачивать...\r\nИные еще мягки, другие закоченели, у иных даже как будто сердце - бьется, но все это не тот, кто Сиду надобен...\r\nНо вот схватил он за складки еще одну серую шинель, повернув ее лицом к месяцу, припал ухом к груди и, вскинув мертвеца на спину, побежал с ним, куда считал безопаснее;\r\nно откуда ни возьмись повернул на оставленное поле новый вражий отряд, и наскочили на Сида уланы и замахнулись на его ношу, но он вдруг ужом вывернулся и принял на себя удар;\r\nупал с ног, а придя в себя, истекая кровью, опять понес барина, И оба они выздоровели, и началась с тех пор между ними новая распря:\r\nБодростин, которого опять произвели за храбрость в офицеры, давал Сиду и отпускную, и деньги, и землю, но Сид Тимофеевич все это с гордостию отверг.\r\n- Ишь ты, подлое твое дворянское отродье, - откупиться лучше хочешь, чтобы благодарным не быть, - отвечал он, разрывая отпускную и дарственную.\r\n- Чего же ты хочешь? - добивался Бодростин.\n - А того хочу, чего у тебя на самом дорогом месте в душе нет: дай мне, чтоб я тебя не самым негодным человеком считал.\r\nИ так шли годы, а у этого барина с этим слугой все шли одинакие отношения:\r\nСид Тимофеич господствовал над господином и с сладострастием поносил и ругал его при всякой встрече и красовался язвами и ранами,\r\nесли успевал их добиться из рук преследуемого им Бодростина.\r\nТот его боялся и избегал, а этот его выслеживал и преследовал, и раздражал с особенным талантом.\r\n- Слушай, - говорил он вдруг, выскакивая к Бодростину из-за стога сена на лугу, пред всем народом, - слушай, добрая душа: сошли старого дядьку на поселение!\r\nПраво, сошли, а то тебе здесь при мне неспокойно.\r\n- И сошлю, - отвечал Бодростин.\r\n- Врешь, не сошлешь, а жаль; я бы там твоей матери, брату поклонился. Жив, чай, он - земля не скоро примет. А хорош человек был - живых в землю закапывал.\r\nБодростин то переносил эту докуку, то вдруг она становилась ему несносна, и он, смяв свою смущающуюся совесть,\r\nбрал Сида в дом, сажал его на цепь, укрепленную в стене его кабинета, и они ругались до того,\r\nчто Михаил Андреевич в бешенстве швырял в старика чем попало, и нередко, к крайнему для того удовольствию,\r\nзашибал его больно, и раз чуть вовсе не убил тяжелою бронзовою статуэткой, но сослать Сида в Сибирь у него не хватало духа.\r\nВыгнать же Сида из села было невозможно, потому что, выгнанный с одной стороны, он сейчас же заходил с другой.\r\nДождавшись события девятнадцатого февраля, Сид Тимофеевич перекрестился и, явясь с другими людьми благодарить барина, сказал:\r\n- Ну, хоть задом-то тебя благодарю, что не все зубы повыбивал. Конечно, ваше царство: пережил я его и тебя переживу.\r\nДля чего так необходимо нужно было Сиду пережить барина, это оставалось всегдашнею его тайной;\r\nно слово это постоянно вертелось на его устах и было употребляемо другими людьми вместо приветствия Сиду.\r\n- Переживешь, Сид Тимофеевич! - кричал ему встречный знакомец.\r\n- Переживу, - отвечал, раскланиваясь, Сид, и знакомцы расходились.\r\nС тех пор как Бодростин, после одной поездки в Петербург, привез оттуда жену, Глафиру Васильевну, Сид стал прибавлять: \"Переживу;\r\nсо Иезавелью-Иродиадой переживу, и увижу, как псы ее кровь полижут\".\r\nГлафира сделалась новым предметом для злобы Сида, но древние года его уже не дозволяли ему ее ревностно преследовать, и он редко ее мог видеть и крикнуть ей свое \"переживу\".\r\nОн доживал век полупомешанным, и в этом состоянии сегодня посетила его, в его темном угле, весть об убиении Бодростина.\r\nСид перекрестился, стал с трудом на ноги и пришел в дом помолиться по псалтирю за душу покойника:\r\nвход Сиду был невозбранен, - никому и в голову не приходило, чтобы можно было отлучить его от барина.\r\nВорошилов встал и, остановясь за притолкой в той же темной гостиной, начал наблюдать этого оригинала: Сид читал, и в лице его не было ни малейшей свирепости, ни злости.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Давид. И призови бедных, какие ждут меня во дворе. И, выйдя на улицу, взгляни, нет ли и там бедных, ожидающих меня, и если увидишь, то призови и их.\r\nИбо их жаждою горят мои уста, и их голодом ненасытимо страждет чрево мое, и пред лицом народа тороплюсь я возвестить о моей последней и непреклонной воле. Иди.\r\nАнатэма (покорно). Твоя воля на мне. \n\n Анатэма уходит, до самой двери напутствуемый повелительным жестом Давида. Молчание.\r\nДавид. Дух божий пронесся надо мною, и волосы поднялись на голове моей. Адэной, Адэной...\r\nКто, страшный, вещал голосом старого Нуллюса, когда заговорил он о моих маленьких умерших детях? - Только стрела, пущенная из лука всезнающего, так метко попадает в самое сердце.\r\nМои маленькие птички... Воистину на краю бездны удержал ты меня и из когтей дьявола ты вырвал мой дух.\r\nСлепнет тот, кто смотрит прямо на солнце, но вот проходит время, и возвращается свет воскресшим очам; но навсегда слепнет тот, кто смотрит во тьму.\r\nМои маленькие птички... (Вдруг смеется тихо и радостно и шепчет.\r\n) Я сам понесу им хлеб и молоко, я спрячусь за пологом, чтобы не видели меня,- дети так нежны и пугливы и боятся незнакомых людей, у меня же такая страшная борода.\r\n(Смеется.) Я спрячусь за пологом и буду смотреть, как кушают они.\r\nИм нужно так мало: съедят корочку хлеба и сыты, выпьют кружку молока и уже не знают жажды. Потом поют...\r\nНо как странно:\r\nразве не уходит ночь, когда приходит солнце, разве с концом бури не ложатся волны спокойно и тихо, как овцы, отдыхающие на пастбище,- откуда же тревога, смятение легкое и страх?\r\nТени неведомых бедствий проносятся над моей душою и реют бесшумно над мыслями моими.\r\nАх, остаться бы мне бедным, быть бы мне незнаемым, прозябать бы мне в тени забора, где сваливают мусор.\r\n.. На вершину горы ты поднял меня и миру явишь мое старое, печальное лицо. Но такова воля твоя.\r\nТы повелишь - и ягненок станет львом, ты повелишь - и яростная львица протянет младенцам сосцы свои,\r\nполные силы, ты повелишь - и Давид Лейзер, побелевший в тени, бесстрашно поднимется к солнцу.\r\nАдэной! Адэной!\r\nВходят встревоженные Сура, Наум и Роза.\r\nСура.\r\nЗачем ты призвал нас, Давид? И почему так строг был твой Нуллюс, когда передавал нам приказание?\r\nМы ничем не провинились перед тобою, а если провинились, то исследуй, но не смотри так строго.\r\nРоза. Можно сесть? \n Давид. Молчите и ждите. Еще не все пришли, кого я звал. Ты же, Роза, сядь, если устала, но когда настанет время - встань. Присядь и ты, Наум.\r\nНерешительно входит прислуга : лакей, похожий на английского министра, горничная, повар, садовник, судомойка и другие. Смущенно топчутся.\r\nПочти тотчас же входят кучками бедняки, человек пятнадцать-двадцать. Среди них Абрам Хессин, старик ; девочка от Сонки, Иосиф Крицкии, Сарра Липке и еще несколько евреев и евреек.\r\nНо есть и греки, и молдаване, и русские, и просто загрызенные жизнью бедняки, национальность которых теряется в безличности лохмотьев и грязи; двое пьяных.\r\nТут же грек Пурикес, Иван Бескрайний и шарманщик, со своею, все тою же облезлой и скрипучей, машиной. Но Анатэмы еще нет.\r\nПрошу вас, прошу вас. Входите же смелей и не останавливайтесь на пороге, за вами идут еще.\r\nНо было бы хорошо, если бы вытирали ноги: этот богатый дом не мой, и я должен вернуть его чистым, как и получил.\r\nХессин. Мы еще не научились ходить по коврам, и у нас нет лаковых ботинок, как у вашего сына Наума. Здравствуйте, Давид Лейзер. Мир вашему дому!\r\nДавид. Мир и тебе, Абрам. Но зачем ты так пышно зовешь меня Давидом Лейзером, когда прежде звал просто Давидом?\r\nХессин. Вы теперь такой могущественный человек, Давид Лейзер.\r\nДа, прежде я звал вас Давидом, но вот я жду вас во дворе, и чем я больше жду, тем длиннее становится ваше имя, господин Давид Лейзер.\r\nДавид. Ты прав, Абрам: когда заходит солнце, длиннее становятся тени, и когда человек умаляется - имя его вырастает. Но подожди, Абрам, еще.\r\nЛакей (пьяному). Вы бы отодвинулись от меня. \n Пьяный. Молчи, дурак! Ты здесь лакей, а мы в гостях. \n Лакей. Хам! Ты тут не в конке, чтобы плевать на пол.\r\nПьяный. Господин Лейзер, какой-то человек, похожий на старого черта, схватил меня за шиворот и сказал: тебя зовет Давид Лейзер, который получил наследство.\r\nИ я спросил - это зачем? Он же ответил: Давид хочет тебя сделать своим наследником,- и засмеялся. А когда я пришел, ваш лакей гонит меня.\r\nДавид (улыбаясь). Нуллюс - веселый человек и никогда не упускает случая, чтобы пошутить. Но вы мой гость, и я прошу вас, подождите.\r\nСура (после некоторого колебания не выдерживает). Ну как у вас торговля, Иван? Теперь у вас меньше конкурентов? \n Бескрайний. Плохо, Сура: покупателей нет.\r\nПурикес (как эхо). Покупателей нет. \n Сура (жалеет). Ай-ай-ай! Это плохо, когда нет покупателей.\r\nРоза. Молчи, мама,-не хочешь ли ты вновь вымазать сажей мое лицо? \n\n Толкая впереди себя нескольких бедняков, входит Анатэма.-он, видимо, устал и запыхался.\r\nАнатэма. Ну вот, Давид, получайте пока это. Ваши миллионы пугают бедняков, и никто не хотел идти за мною, думая, что здесь кроется обман.\r\nПьяный. Вот этот человек схватил меня за шиворот. \n Анатэма. Ах это вы? Здравствуйте, здравствуйте.\r\nДавид. Благодарю тебя, Нуллюс. Теперь же возьми чернила и бумагу и сядь возле меня за столом; мне же подай мои старые счеты...\r\nТак как все, что я буду говорить, очень важно, то, прошу тебя, записывай точно и не ошибайся - в каждом слове нашем мы дадим отчет богу.\r\nВас же всех прошу встать и слушать внимательно, вникая в смысл великих слов, которые я произнесу. (Строго.) Встань, Роза.\r\nСура. Боже, сжалься над нами! Что ты хочешь делать, Давид? \n Давид. Молчи, Сура. Ты пойдешь за мною. \n Анатэма. Готово. \n\n Все стоя слушают.\r\nДавид (торжественно). По смерти брата моего, Моисея Лейзера, я получил наследство (откладывает на счетах) два миллиона долларов.\r\nАнатэма (егозливо поднимая четыре пальца). Что значит четыре миллиона рублей.\r\nВсе в волнении.\r\nДавид (строго). Не прерывайте меня, Нуллюс. Да, это значит четыре миллиона рублей.\r\nИ вот, подчиняясь голосу моей совести и велению бога, а также в память детей моих: Ханны, Вениамина, Рафаила и Моисея, умерших от голода и болезней и отроческом возрасте.\r\n.. (Опускает голову все ниже и горько плачет.)\r\nИ такими же слезами отвечает ему Сура. \n\n Сура. О, мой маленький Мойше! Давид, Давид, умер наш маленький Мойше!\r\nДавид (вытирая глаза большим красным платком). Молчи, Сура! Ну, так что же я им хотел сказать, Нуллюс?.. Но пишите, Нуллюс, пишите. Я знаю.\r\n(Твердо.) И вот решил я, в согласии с законами бога, который есть правда и милость,- раздать все мое имение нищим. Так ли я говорю, Нуллюс?\r\nАнатэма. Я слышу бога.\r\nНикто не верит в первую минуту; но быстро родятся радостные сомнения, и неожиданный темный страх реет над головами.\r\nКак бы во сне, люди твердят очарованно: \"Четыре миллиона, четыре миллиона\", и закрывают глаза руками. Выступает вперед шарманщик.\r\nШарманщик (угрюмо). Ты мне купишь новую музыку, Давид? \n Анатэма. Тсс! Назад, музыкант. \n Шарманщик (отступая). Я хочу и новую обезьяну.\r\nДавид. Возвеселитесь же сердцем, несчастные, и улыбкою уст ответьте на милость неба.\r\nИ идите отсюда в город, как вестники счастья, обойдите его улицы и площади и всюду громко кричите:\r\nДавид Лейзер, старый еврей, который скоро должен умереть, получил наследство и раздает его бедным.\r\nИ если увидите человека, который плачет, и ребенка, лицо которого бескровно и мутны глаза, и женщину, у которой отвисли тощие груди, как у старой козы,- и тем вы скажете:\r\nидите, вас зовет Давид.\r\nТак ли я говорю, Нуллюс?\r\nАнатэма. Так, так. Но всех ли ты позвал?\r\nДавид. И если увидите пьяного человека, заснувшего на блевоте своей, разбудите его и скажите: иди, тебя зовет Давид.\r\nИ если увидите вора, которого бьют на базаре обиженные им, то и его позовите словами добрыми и имеющими силу приказа: иди, тебя зовет Давид.\r\nИ если увидите людей, от нужды впавших в раздражение и злобу и побивающих друг друга палками и обломками кирпича, то и им возвестите мир словами: идите, вас зовет Давид!\r\nИ если увидите человека стыдливого, который, ходя по большой улице, опускает взоры перед взорами, а в спину смотрит жадно, то и ему тихонько скажите, не возмущая гордости его:\r\nне Давида ли ищешь?\r\nИди, уже давно он ждет тебя.\r\nИ если в вечерний час, когда семенем ночи засевает землю дьявол, вы увидите женщину, которая раскрашена страшно, подобно тому,\r\nкак язычники раскрашивают трупы умерших, и смотрит смело, ибо лишена стыда, и поднимает плечи, ибо удара боится, то и ей скажите:\r\nиди, тебя зовет Давид!\r\nТак ли я говорю, Нуллюс?\r\nАнатэма. Так, Давид. Но всех ли ты позвал?\r\nДавид.\r\nИ какой бы образ, внушающий омерзение и страх, ни приняла нищета, и какими красками ни расцветилось бы горе,\r\nи какими словами ни оградилось бы страдание, громким призывом поднимайте уставших, словами жизни возвращайте жизнь умирающим!\r\nИ не верьте молчанию и тьме, когда стеною преградят они путь: громче кричите в молчание и тьму, ибо там почивает неизреченный ужас.\r\nАнатэма. Так, Давид, так! Я вижу, как на вершину поднимается твой дух, и громко стучишь ты в железные врата вечности: откройтесь.\r\nЯ люблю тебя, Давид, я целую твою руку, Давид, я, как собака, готов ползать на брюхе и исполнять повеления твои.\r\nЗови, Давид, зови.\r\nВосстань, земля! Север и юг, восток и запад, я приказываю вам, волею Давида, господина моего, откликнитесь на зов зовущего и четырьмя океанами слез остановитесь у ног его.\r\nЗови, Давид, зови.\r\nДавид (поднимая руки). Север и юг... \n Анатэма. Восток и запад... \n Давид. Всех зовет Давид!\r\nАнатэма. Всех зовет Давид! \n\n Смятение, слезы, смех, ибо теперь все верят. Анатэма целует руку Давида и мечется в полном восторге. Тащит шарманщика за шиворот на середину.\r\nСмотри, Давид - музыкант! (Хохочет и трясет шарманщика.\r\n) Так ты не хочешь старой музыки, а? Так тебе нужна новая обезьяна? А? Может быть, ты и порошку попросишь от блох, - проси: мы все дадим тебе!\r\nДавид. Тише, Нуллюс, тише. Уже надо работать. Вы умеете считать на счетах, Нуллюс? \n Анатэма. Я, о, равви Давид? Я сам - число и счет, я сам - мера и весы!\r\nДавид. Так садитесь же, пишите и считайте.\r\nНо вот что, мои милые дети:\r\nя старый еврей, умеющий головку чеснока разделить на десять порций, я знаю не только нужду человека,\r\nно я видел и то, как голодает таракан, да,- но и то я видел, как умирают от голода маленькие дети.\r\n.. (Опускает голову и глубоко вздыхает.) Так не обманывайте же меня и помните, что всему есть счет и мера.\r\nИ там, где нужно десять копеек, не просите двадцать, и там, где достаточно одной меры пшена, не требуйте двух, ибо лишнее для одного всегда необходимое для другого.\r\nКак братья, у которых одна только мать, с грудями полными, но истощающимися быстро, не обижайте друг друга и не огорчайте щедрую, но и бережливую мать.\r\n.. Можно начинать? Нуллюс, у вас все готово?\r\nАнатэма. Можно. Я жду, Давид. \n Давид. Так станьте же в очередь, прошу вас. Денег у меня пока нет, они еще в Америке, но я запишу точно, кому и сколько надо по нужде его.\r\nСура. Давид, Давид, что ты делаешь с нами? Взгляни на Розу, взгляни на бедного Наума.\r\nНаум ошеломлен - хочет что-то сказать, но не может; бессильно ловит воздух растопыренными пальцами.\r\nИ поодаль от него, одинокая в своей молодости, силе и красоте, среди всей этой бедноты, изможденных лиц,\r\nплоских, точно раздавленных грудей, жалкого отребья - стоит Роза и вызывающе смотрит на отца.\r\nРоза. Разве мы меньше дети, чем эти, собранные на улице, и разве мы не брат и сестра тех, что умерли?\r\nДавид. Роза права, мать, и всякий получит то, что ему следует.\r\nРоза. Да-а? А ты знаешь, сколько следует каждому, отец? (Горько смеется и хочет уходить, презрительным движением руки требуя дорогу.) \n Давид (мягко и печально). Останься, Роза!\r\nРоза. Мне здесь нечего делать. Я слышала, ты всех призвал... О, ты звал очень громко!.. Но позвал ли ты - красивых? Мне здесь нечего делать. (Уходит.)\r\nСура (вставая в нерешительности). Розочка!\r\nДавид (все так же мягко, с тихой улыбкой). Останься, мать,- куда тебе идти. Ты - со мною.\r\nНаум делает несколько шагов за Розой, потом возвращается назад и вяло садится около матери.\r\nГотово, Нуллюс? Так подойдите же, почтенный человек, первый стоящий в очереди. \n Хессин (подходя). Ну вот и я, Давид.\r\nДавид. Как вас зовут? \n Хессин. Меня зовут Абрам Хессин... Но разве ты забыл мое имя? Ведь еще детьми мы играли с тобою.\r\nДавид. Тсс! Так нужно для порядка, Абрам. Четко напишите это имя, Нуллюс: это первый, который ждал меня и на котором проявилась воля господа моего.\r\nАнатэма (пишет старательно). Номер первый... Я потом разлиную бумагу, Давид! Номер первый: Абрам Хессин...\r\nНаум (тихо). Мама, я больше не буду танцевать. \n\n Занавес \n\n\n ЧЕТВЕРТАЯ КАРТИНА\r\nТа же пыльная дорога с покосившимися столбами и старой, заброшенной караульней; те же лавчонки.\r\nИ так же, как тогда, беспощадно жжет солнце. Но и на дороге и возле лавчонок уже не безлюдно, как прежде.\r\n.. В большом числе собрались бедняки, чтобы приветствовать Давида Лейзера, раздавшего свое имение нищим, и наполняют раскаленный воздух криками, движением, веселой суетою.\r\nСчастливые Пурикес, Бескрайний, и Сонка, гордые обилием товара в своих магазинах, бойко торгуют содовой водой и леденцами.\r\nА возле своей лавчонки сидит, как прежде, Сура Лейзер, одетая чисто, но бедно:\r\nпосле того, как сын Наум скончался от чахотки, а красавица Роза, захватив значительную сумму денег,\r\nбежала неизвестно куда, Сура возненавидела богатство и охотно вернулась к прежнему занятию, как пожелал того Давид.\r\nУже почти все деньги розданы, остается всего несколько десятков рублей, необходимых для того,\r\nчтобы Давид Лейзер и его жена могли доехать до Иерусалима и в честной бедности окончить жизнь свою в стенах святого города.\r\nДавиду Лейзеру, ушедшему с другом своим Анатэмой на берег моря, готовится торжественная встреча.\r\nВсе лавчонки, и даже столбы, и даже заброшенная караульня украшены пестрым разноцветным тряпьем и ветвями деревьев;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "белые и желтые водяные лилии, цвет лопухов, попросту называемые кувшинчиками, и красные цветочки темной травы,\r\nторчащие над длинными вырезными листьями, -- разнообразят зеленый ковер, покрывающий поверхность пруда.\r\nКакая роскошь тепла! Какая нега и льгота телу! Как приятна близость воды и возможность освежить ею лицо и голову! Рыбе также жарко: она как будто сонная стоит под тенью трав.\r\nЗавидя лакомую пищу, только на мгновенье лениво выплывает она на чистые места, пронзаемые солнечными лучами, хватает добычу и спешит под зеленые свои навесы.\r\nВсякому рыбаку известно, что нередко случается задевать крючками удочек за неровное дно, берег, камни,\r\nтравяные и древесные корни, торчащие в воде неприметно для зрения, или ветви целых дерев, нередко в ней лежащих.\r\nМного пропадает от того крючков и даже лес.\r\nИзбежать таких невзгодий нельзя, особенно если удишь в водах неизвестных;\r\nпритом рыба, преимущественно окуни, именно в таких крепких местах любит держаться и, попавшись на удочку, сама натаскивает ее на задев.\r\nИтак, для отдевания удочек всегда надобно иметь гладкое железное кольцо, вершка в полтора в поперечнике, в один фунт или менее веса, привязанное на длинном, тонком и крепком шнурке;\r\nпродев в него задний конец удилища задетой удочки, надобно дать кольцу свободу бежать вниз сначала по удилищу, а потом по лесе, которую в это время держать несколько наслаби:\r\nкольцо, дойдя до крючка, отденет его своею тяжестью.\r\n[Я читал в одной французской книжке, что такое кольцо делается с двумя крючками, крепко припаянными к внешней стороне кольца один против другого,\r\nдля того чтобы, задев крючьями за корягу, за которую зацепилась удочка, можно было ее вырвать и тем спасти крючок]\r\nЗа неимением кольца можно довольно успешно отдевать удочки шестом, точно так, как я говорил об отдеванье запутавшейся в траве рыбы.\r\nНо может случиться, что нет ни кольца, ни шеста и некому лезть в воду, чтобы отцепить крючок -- потеря его неизбежна;\r\nостается оторвать и сколько можно сохранить лесу; для этого нет другого средства, как навивать ее на удилище до тех пор, пока она лопнет.\r\nНикогда не должно спешить отдеванием зацепившейся удочки. Очень часто бывает, что рак затаскивает крючок в нору, а рыба -- под берег.\r\nУдилище надобно положить, не натягивая лесы;\r\nнередко случается, что через несколько времени удочка отцепится сама, то есть ее отцепит рыба, или выпустит рак, или вымоет из берега водой.\r\nИногда удочки отцепляются диковинным образом, но, без сомнения, это делает рыба.\r\nЯ видел своими глазами, как удочку, задевшую грузилом за крутой берег, отцепила плотва, дернув книзу за крючок.\r\nЭто и не мудрено;\r\nя видел, как крючок, воткнувшийся в деревянную плаху очень крепко, потому что я несколько раз сильно дергал удочку,\r\nрискуя даже оторвать -- был отцеплен рыбой, которая, схватив насаженный крючок сзади и потянув вниз, весьма легко сняла его с дерева.\r\nЭтого мало -- я задел один раз крючком на глубоком месте так крепко, что, пробившись более часа, бросил удочку, чтоб не пугать рыбу и отдеть после.\r\nЧерез полчаса я вижу, что вдруг наплавок исчез, лесу натянуло и тащит в воду, даже удилище; я схватил его и выволок большого окуня: насадка была раковая.\r\nТеперь следует взглянуть вообще на все породы рыб, ловлею которых мы занимаемся. \n\nО РЫБАХ ВООБЩЕ\r\nСтихия рыбы -- вода; назначение -- плавать в ней, для чего снабжена она многими плавательными перьями и ими же опушенным хвостом.\r\nДля погружения себя в воду и стояния на всех ее глубинах имеет она во внутренности своей пузырь,\r\nлежащий вдоль спинного хребта, наполненный воздухом и перетянутый на две неравные половинки:\r\nдолжно предположить, что посредством сжиманья и разжиманья этого пузыря рыба погружается вниз или поднимается вверх.\r\nДальнейшие подробности внутреннего устройства рыб относятся уже к натуральной истории. Я поговорю о том, как и где живут они и как размножаются.\r\nТрудно вообразить себе плодовитость рыб.\r\nМногие из них имеют такую мелкую икру и в таком множестве, что если б она оплодотворялась и выводилась вся,\r\nто каждая рыба производила бы ежегодно, может быть, миллион себе подобных и для помещения их недостало бы воды на земной поверхности.\r\nНо не то выходит на деле.\r\nПрирода недаром снабдила таким изумительным обилием икры каждую рыбью самку, ибо, кроме того, что икра нередко остается неоплодотворенною,\r\nона истребляется каждую минуту окружающими ее в воде и живущими над водою в воздухе хищными врагами, для которых служит лакомой пищей.\r\nНе могу определить, в каком возрасте рыбьи самки начинают метать, или бить, икру, способную к принятию оплодотворения, а молоки самцов -- получают способность оплодотворять;\r\nно то не подвержено сомнению, что икру и молоки через год после своего рождения ежегодно имеют маленькие, молодые рыбки, не достигшие и десятой доли своей природной величины.\r\nКаждая порода рыбы мечет икру в свое определенное время, так что эта операция производится почти круглый год.\r\n[Многие охотники утверждают, что некоторые породы рыб мечут икру по два раза в год. Но я никак не могу с этим согласиться.\r\nХотя икра во внутренности рыб (одной и той же породы) бывает точно в разное время года, но это только доказывает, что они мечут икру в разные сроки.\r\nЯ убежден, что каждая рыбья самка мечет икру один раз в год.\r\nУбежденье мое я основываю на медленности, с какою икра растет в рыбе: два раза в год -- некогда совершиться этому процессу.]\r\nКогда наступит пора\r\n[Эту пору узнает всякий, взглянув на пойманную в то время рыбу, особенно взяв ее в руки.\r\nКроме того, что она бывает необыкновенно толста, даже пузаста -- из самок течет жидкая икра, а из самцов -- беловатая слизь, похожая на молоко.]\r\nи рыбьи самки почувствуют охоту или надобность выкинуть из себя обременяющую их икру, а самцы -- молоки, и те и другие собираются стаями;\r\nсамцы теснятся вплоть за самками, даже смешиваются с ними: первые выпускают икру, вторые обливают ее молоками;\r\nза ними следят другие породы рыб, преимущественно хищные: щуки, окуни, судаки, жерихи, налимы и проч.\r\n, и даже не называемые хищными головли и язи.\r\n[Я полагаю, что все без исключения породы рыб едят всякую икру, даже собственную свою.]\r\nВсе они с жадностью глотают мелкие, как мак, яички, опутанные слизью, плавающие кучками в виде клочьев шерсти или паутин, держащиеся на поверхности и на всякой глубине воды.\r\nМечущие икру и молоки самки и самцы, особенно первые, стараются прижаться или удариться об что-нибудь жесткое;\r\nони трутся около берегов и водяных растений, предпочтительно около камыша и лопухов, около подводных коряг, корней и камней.\r\nНекоторые породы, как-то: лещи, караси и плотва, выскакивают беспрестанно из воды и шлепаются об ее поверхность, чтоб от движения и толчков свободнее вытекали икра и молоки.\r\nСидя тихо и смирно с удочкой на берегу озера или речного залива, проросшего травами, а иногда притаясь в лодке в густых камышах пруда,\r\nя имел случай нередко, хотя поверхностно, наблюдать любопытную картину рыбьего боя:\r\n[Процесс метанья, или боя, икры даже этих трех пород, сейчас мною названных, наблюдать очень трудно,\r\nпотому что он происходит по большей части в травах или камышах, а главное потому, что рыба боится приближения человека.\r\nНекоторые рыбаки утверждают, что не самцы гоняются за самками, а напротив:\r\nсамки за самцами, и всегда бывают гораздо в большем числе, чем самцы, что первые трутся около последних, загоняют их на мель, на густую траву,\r\nи, когда самец, обернувшись кверху брюшком, начнет изливать молоки, -- самки прямо в эту оплодотворяющую жидкость выпускают свою икру.\r\nЯ не беру на себя решить, которое мнение справедливее. Оплодотворенная икра в теплое, солнечное время выводится через десять, двенадцать и четырнадцать дней.]\r\nпри совершенной тишине в воздухе поверхность воды волнуется, как будто ветром, от вертящейся и прыгающей рыбы; брызги летят во все стороны, и плеск воды слышен издалека.\r\nВ первый раз я был очень удивлен таким зрелищем.\r\nЯ подошел с ружьем к небольшому озерку, кругом обросшему высокою и плотною гривою камыша, и вдруг услышал какой-то странный шум воды;\r\nполагая, что он происходит от утиных выводок, я осторожно вошел в камыш,\r\nпо колени в воде пробрался до его края и увидел -- настоящую рыбью пляску, производимую средней величины плотвою.\r\nНе вдруг догадался я, что значит такое явление, хотя слыхал о нем.\r\nВпоследствии несколько раз имел я случай наблюдать этот процесс у лещей и особенно у карасей; но при всем моем желании рассмотреть его в подробностях я никак не мог;\r\nпожиранье же икры другими рыбами я видал сам, да и нахаживал ее часто в желудках пойманных рыб.\r\nДругие породы рыб, особенно донные, то есть ходящие или плавающие обыкновенно по дну, как-то:\r\nерши, пескари, гольцы, лини, а всего более налимы, которые мечут икру около святок,\r\n-- при совершении этой операции, вероятно, трутся около берегов и подводных коряг или о хрящеватое, каменистое дно:\r\nпоследнее предположение доказывается тем, что именно на таких местах, именно в это время года, попадают налимы в морды или нероты.\r\nВыметываемая икра вышесказанными породами рыб, казалось бы, должна подвергаться меньшей гибели,\r\nпотому что воды покрыты льдом да и рыба зимою не плавает везде, а стоит по своим местам;\r\nкажется, этих пород должно бы разводиться гораздо более других; но этого никак нельзя сказать, особенно о налимах.\r\nБез сомнения, есть другие причины, от которых также пропадает их мелкозернистая, бесчисленная икра.\r\nИтак, при самом появлении рыбьих яичек начинается их истребление;\r\nоно продолжается до полного образования мелкой рыбешки, которая, будучи окружена теми же врагами,\r\nможет по крайней мере прятаться от них и спасаться проворством своего плаванья и малостью роста.\r\nКроме хищных и нехищных рыб, немало также поедает икру птица;\r\nсамые главные истребительницы -- утки, чайки и вороны:\r\nутки и чайки хватают ее, плавающую в воде, даже ныряют за ней, а вороны достают ее сухопутно, ходя по берегам и по мелкой воде, преимущественно около трав,\r\nкуда икру прибивает ветром и где она, прилипнув к осоке или камышу, на которые всплескивается волнами, часто обсыхает и пропадает даром.\r\nДолжно предположить, что в первый год или в первые года рыба растет очень скоро, потому что после вывода из икры,\r\nмелкой, как размоченный мак, достигает она в один месяц величины овсяного зерна в шелухе.\r\nЯ убедился в этом собственными наблюдениями; о дальнейшем росте рыбы, а также о долговечности ее ничего положительного не знаю.\r\nГоворят и пишут, что щуки живут до трехсот лет, а карпии -- более ста, чему, как уверяют печатно, были деланы несомненные опыты, ибо в пруды, которые никогда не сходят,\r\nно освежаются проточною водою или внутренними родниками, пускали маленьких щук и карпий с золотыми или серебряными кольцами,\r\nпродетыми сквозь щечную кость, с означением на кольцах года:\r\nтаких рыб ловили впоследствии (разумеется, уже потомки) и убедились по надписям годов в их долговечности.\r\nРыба имеет болезни, которые часто обнаруживаются черными пятнами по всему телу;\r\nесли эти пятна находятся только на поверхности кожи, то рыба переносит их благополучно, но если чернота пойдет вглубь и коснется внутренних органов -- рыба умирает.\r\nОколо Москвы, в речках, по большей части припруженных, замечал я, что почти каждую осень на плотве появляются черные пятнышки;\r\nздешние рыбаки уверяли меня, что это происходит от осенней морозобитной травы, которою плотва питается, и что никакого вреда от того ей не бывает: кажется, это справедливо.\r\nВ небольших непроточных прудах, в которых водятся караси в большом изобилии, нередко случается, что они,\r\nособенно белые, получают сначала кровяные, а потом черные пятна, но я редко замечал, чтоб караси именно от них снули.\r\nЯ сначала думал, что пятна происходят от внутренних причин, но при внимательном рассмотрении я, наконец, увидел,\r\nчто они происходят от укушения крошечных зеленых червячков, которые в иные года, особенно в жаркое и сухое лето, появляются в стоячих водах в невероятном множестве;\r\nони заползают под чешую карасей и кусают их до крови: в одной ранке я нахаживал более десятка червячков.\r\nСверх того, в таких прудах водятся большие, зеленоватые водяные черви (вероятно, вырастающие из маленьких зеленых),\r\nзавертывающие себя в трубочку, как будто склеенную из осоки, -- водяные ящерицы и жуки.\r\n[Водяные червяки имеют способность выползать до половины из своих трубочек и прятаться в них совсем.\r\nВодяные жуки -- плоские, каштанового цвета, с беловатыми по краям обводками;\r\nони проворно ползают по земле и летают быстро по воздуху: поднимаются прямо из воды и опускаются прямо в воду.\r\nМне сказывали, что подмосковные крестьяне употребляют их вместо пиявок.]\r\nВсе они кусают и портят бедных карасей и препятствуют их размножению и полному росту, а сидящих в плетеных сажалках или прорезях даже совсем заедают.\r\nВдобавок вся эта гадость берет на удочку, насаженную навозным червяком, и мне часто случалось вытаскивать на крючках этих отвратительных гадин.\r\nНигде я не встречал такого обилия и разнообразия этой подводной фауны, как около Москвы.\r\nИногда попадается снулая рыба без всяких наружных и внутренних признаков болезни, но кишки и пузырь оказываются как будто сморщенными и несколько высохшими.\r\nЗдоровье рыбы, без сомнения, зависит от хорошей воды и пищи. Все охотники знают, что в одной воде рыба бывает жирна, вкусна и бойка, в другой -- тоща, безвкусна и вяла.\r\nНо какие качества воды и какая пища полезны или вредны для рыбы -- мы решительно не знаем.\r\nВода действует даже на цвет рыбы: не изменяясь в своих природных пестринах и отметинах, она изменяется в их яркости или цветности единственно от пересадки из одной воды в другую.\r\nЭто дознано многими опытами:\r\nозерные караси, например, по большей части бывают яркого темно-желтого или золотистого цвета, а пересаженные в копаные, глинисто-мутные пруды делаются бледно-бланжевыми;\r\nокуни в иных реках бывают очень темны и ярко-пестры, но, посидев долго в пруде, становятся светлыми, белесоватыми: точно то же делается более или менее и с другими породами рыб.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Савинков Б", "role": "user" }, { "content": "Один из дружинников, исключенный гимназист Митя, сын артельщика банка, сообщил,\r\nчто в субботу второго апреля пятьсот тысяч казенных денег будут доставлены из банковских кладовых на Варшавский вокзал.\r\nМитя в точности выяснил число конвойных казаков и маршрут правительственной кареты. Володю смущал дерзкий план.\r\nОн не сомневался, что довольно одной, удачно брошенной бомбы, чтобы завладеть желанными деньгами. Но бросить бомбу надо было на улице, среди белого дня, в Петербурге.\r\nЗначит, без потерь уйти было трудно, почти невозможно. Второй план был гораздо проще, но денег было немного -- всего двадцать тысяч, и принадлежали они московским купцам Ворониным.\r\nБыло удобно \"экспроприировать\" их контору в Москве у Хапиловского пруда.\r\nОб этом \"нищенском\" предприятии Володя узнал от конторщика Елизара, служившего раньше писцом на воронинской фабрике.\r\nХапиловские \"копейки\" соблазняли Володю: на пустынной московской окраине дружина могла отступить, не потеряв ни одного человека.\r\nНеудобство заключалось единственно в том, что приходилось начинать -- Володя понимал это -- с неприкрашенного разбойного грабежа.\r\nС тех пор как Володя стал во главе мятежной дружины и почувствовал себя полновластным хозяином, с ним произошла перемена.\r\nОн по-прежнему верил, что во имя народа позволено все, и по-прежнему был согласен с Эпштейном, что купцов нужно грабить, а помещиков жечь.\r\nНо глубокий и скрытый инстинкт, неясное чувство ответственности удерживали его от безрассудных шагов.\r\nОн стал осторожен, взвешивал каждое слово, десятки раз проверял каждый план и иногда, поглядывая на ястребиное лицо Мухи, чего-то тайно пугался в душе.\r\nИзменился Володя и в отношении к партийному комитету.\r\nОн понял, что дряхлость Арсения Ивановича, расчетливость доктора Берга, неспособность Веры Андреевны -- преходящие и ничтожные мелочи и что,\r\nкаковы бы ни были эти мелочи, за членами комитета остается одна незабываемая заслуга:\r\nони несут ответственность перед партией.\r\nРанее, сражаясь на баррикадах, арестовывая полковника Слезкина, замышляя взорвать Семеновский полк, Володя наивно думал,\r\nчто он, солдат, не отвечает за кровь, что за нее отвечает вся партия, вся революция, всякий, кто соглашается с ним.\r\nОн заметил и удивился, что, порвав с комитетом, он стал родственно близок ему, -- близок новой, хозяйской заботой, сознанием долга перед послушной дружиной.\r\nИ не знавший никогда колебаний, он мучительно колебался теперь и не мог понять, что ему делать. Из затруднения его уверенно вывела Ольга.\r\nОна сказала, что пожертвовать людьми в Петрограде на полумиллионном, блестящем деле -- не ошибка,\r\nа завидная честь и что, ограбив Воронинскую контору, он завтра, волей-неволей, решится на большую \"экспроприацию\".\r\nЭти слова убедили Володю. Он вызвал дружинников в Петербург. Прохор и Елизар купили лошадей и пролетки. Володя стал готовиться к покушению.\r\nЗа два дня до второго апреля он назначил у Ольги свидание Эпштейну и своему товарищу и помощнику, как он шутя говорил, \"начальнику штаба\" -- студенту-путейцу Герману Фрезе.\r\nФрезе, сын остзейских помещиков, уже кончал институт, когда внезапно, к испугу родителей, скрылся из Петербурга. Он явился к Володе и попросил принять его в боевую дружину.\r\nОн явился не в комитет, не к Болотову и не к Арсению Ивановичу, а именно к Владимиру Глебову, ибо холодно,\r\nкак казалось ему, рассудил, что рисковать своей жизнью стоит только за что-либо крупное, поистине полезное революции.\r\nОн, как Эпштейн, слепо верил в террор и думал, что бомбой можно запугать \"буржуа\".\r\nОн знал Бакунина наизусть, но не любил высказывать своих мнений.\r\nОн и сам не мог бы сказать, какой непроезжей дорогой он пришел к непримиримому анархизму, почему он, независимый и обеспеченный человек, возненавидел \"буржуазию\".\r\nНо он действительно ненавидел ее и действительно был готов умереть за свой неписаный символ веры.\r\nЭто был молчаливый, одетый с иголочки немец, с длинным и узким бледным лицом и резко очерченным, точно срезанным подбородком.\r\nСудя по путейской тужурке, по золотым перстням на руках и по расчесанному пробору на голове, никто бы не посмел заподозрить, что он убежденный экспроприатор и террорист.\r\nФрезе, всегда аккуратный, пришел с Эпштейном, когда Володи еще не было дома. Сняв пальто и перчатки и как будто не обращая внимания на Ольгу, он развернул подробный план Петербурга.\r\nОльга, подперев кулаками щеки и опираясь грудью о стол, несколько минут молча смотрела на Фрезе.\r\nУже давно, с первых дней, у нее со всеми дружинниками установились особые, полудружеские, полулюбовные, сложные и нежные отношения.\r\nИ Эпштейну, и Мите, и Константину, и Прохору, и Елизару, и даже Мухе было приятно, что среди них,\r\nв \"железной\" дружине, есть молодая с крепким телом и бабьим лицом женщина и что женщина эта им товарищ и друг.\r\nПри ней, в ее даже безмолвном присутствии, становилось веселее и легче, и не верилось, что могут повесить.\r\nИ теперь Фрезе, чувствуя ее лукавый пристальный, как он думал, значительный взгляд, испытывал эту волнующую и бодрую радость.\r\n-- Фрезушка, вам не страшно? -- улыбаясь и не переставая разглядывать его худое лицо, спросила Ольга.\r\nФрезе поднял глаза и наморщил белый, начинающий лысеть лоб. Он хотел ответить правдиво и точно, как правдиво и точно отвечал не только Ольге, но и всем, о чем бы ни спрашивали его.\r\n-- Что страшного, Ольга Васильевна? -- очень правильно, с едва заметным акцентом, помолчав, сказал он и не спеша налил себе чаю.\r\n-- Ежели вы спрашиваете о том, страшно ли мне за мою жизнь, я вам скажу: нет, вовсе не страшно.\r\nА ежели вы спрашиваете о том, боюсь ли я за успех нашего дела, то я вынужден ответить вам: да, я боюсь.\r\nОльга вздохнула:\r\n-- Ах вы, Фрезушка, Фрезушка... Все \"ежели\", да \"о том\"... Все обдуманно и благоразумно, все по-немецки... А я вот русская, я ничего не боюсь...\r\n-- засмеялась она глазами.-- Вы знаете,-- она понизила голос,-- я ведь сегодня гадала. Загадала на картах и вышло: все будет чудесно... Вы верите? Нет?\r\n-- Я в гаданье не верю, -- без улыбки, серьезно ответил Фрезе.\r\nИ хотя то, что сказала Ольга, было лишено всякого смысла, и хотя Фрезе, и Эпштейн, и сама Ольга в этом не сомневались, всем троим были приятны ветреные слова.\r\nТак хотелось им верить в удачу.\r\n-- Не верите, а я верю... -- нараспев протянула Ольга.\r\n-- Вот что, Фрезушка, что я хотела у вас спросить, -- ее лицо стало холодным и некрасивым,\r\nкак тогда, когда она говорила с Володей, -- можно, по-вашему, поступить в охранное или нет?\r\nФрезе снова нахмурил лоб и изумленно, близорукими, выпуклыми глазами взглянул на нее. Убедившись, что это не шутка, он медленно, точно проверяя себя, спросил:\r\n-- Поступить в охранное отделение?\r\n-- Ну, да. Чего же вы испугались? \n --Я не совсем понимаю... То есть как в охранное отделение?\r\n-- Ах, Боже мой, да так... Очень просто... Вот Эпштейн говорит, что для пользы террора можно.\r\nЭпштейн, хмурый, сердитый на Ольгу за то, что она разговаривает не с ним, начал громко и раздраженно:\r\n-- Одного еврея спросили: \"Что ты делаешь с деньгами?\" Так он ответил: \"На три части делю: треть в землю зарываю, треть в сундук запираю, треть в оборот пускаю\".\r\nНу а мы только треть в оборот пускаем.\r\nПочему нас могут обманывать, а мы нет? Почему мы, бараньи головы, должны давать себя стричь? Я вас спрашиваю.\r\nВо имя террора позволено все? Так? Вы с этим согласны?\r\nВы, может быть, согласны и с тем, что все, что полезно для революции, то хорошо, а все, что ей вредно, дурно? Или, может быть, нет?.\r\n.\r\nВот я и говорю: вопрос только в том, есть польза от этого или нет? Есть польза, если вы зароете деньги в землю?\r\nНу, а разве это вопрос? Разве не ясно, что если бы я, например, или вы служили в охранке, мы бы знали все, что там делается?.\r\n. Ну, а тогда... Ясно? Что? -- закончил он таким тоном, точно перед ним был тупой и нелюбознательный ученик, которому нужно повторять простейшие вещи.\r\nФрезе, длинный, строгий, в путейской тужурке, сидел прямо, не шевелясь, и с недоумением, не веря ушам, посматривал то на Эпштейна, то на Ольгу.\r\nКруглое лицо Ольги было спокойно. Она задумчиво улыбалась.\r\n-- Во имя революции?.. -- наконец опомнился Фрезе.\r\n-- Странное дело... Во имя революции?.. А то во имя чего? -- загорячился Эпштейн.\r\n-- Нужно делать террор или нет? Глупые люди говорят: того нельзя, этого нельзя, это нехорошо, это дурно, это безнравственно.\r\n.. Что значит? Бабские россказни! Я -- свободный человек, авторитетов не признаю, и я повторяю: почему мы, бараны, должны давать себя стричь?\r\n-- Я никогда не думал об этом... -- нерешительно, растягивая слова, сказал Фрезе. -- Но мне кажется, что вы не правы... Ведь ежели поступить в охранное отделение...\r\n-- Опять \"ежели\", -- перебила шутливо Ольга. -- А по-моему, можно... Только не всякому... Нет, не всякому...\r\nВам вот нельзя... А есть такие, которым можно... -- лукаво посмеиваясь и избегая глаз Фрезе, договорила она.\r\n-- Что можно?\r\nНа пороге стоял Володя, громадный, черный, в шубе и смазных сапогах. Фрезе облегченно вздохнул, точно Володя спасал его от опасности.\r\n-- Я говорю, -- смутился Эпштейн, -- что для пользы террора можно поступить в охранное отделение... \n Володя сдвинул угрюмо брови.\r\n-- Чего? \n -- Я говорю, как Клеточников... \n -- Ну, замолол... Чепуха!.. -- с сердцем махнул рукою Володя и, повернувшись к Фрезе, спросил:\r\n-- Видели Елизара? \n -- Видел. \n -- А бомбы? \n -- Бомбы готовы. \n -- А маузеры? \n -- Маузеры у всех.\r\nВолодя кивнул головой. Он теперь был уверен в победе.\r\nОткуда родилась эта радостная уверенность, он не мог бы сказать, но в последние многотревожные дни выросло счастливое чувство, что не может быть поражения.\r\nНикогда еще, ни на баррикадах в Москве, ни ранее, во время работы, ни потом, когда он рассорился с комитетом, он не ощущал столько сил.\r\nТочно напряглись все мускулы огромного тела и стали тверже, круглее и гибче.\r\nОн знал, что все осталось как было, что те же Константин, Муха, Митя, Прохор, Эпштейн выйдут завтра с оружием в руках,\r\nчто так же трудно, почти невозможно унести деньги на улицах Петербурга, что так же легко погубить дружину и самому погибнуть без пользы.\r\nНо, зная это, он не испытывал страха.\r\nОн с благодарностью улыбнулся Фрезе. \"Все предвидел, все проверил, ничего не забыл... Золото, а не парень\", -- подумал он.\r\nФрезе склонился коротко остриженной головой над планом и опять, как будто не замечая Ольги, делал циркулем неторопливые вычисления:\r\n-- Ширина Большой Подьяческой сорок шагов, ширина Измайловского -- девяносто.\r\nКратчайшее расстояние от Крюкова канала до Подьяческой -- по Садовой. Значит, Прохор с пролеткой должен стоять на Садовой, Елизар на Никольской.\r\n.. Вы слушаете меня, Владимир Иванович?.\r\n. Первый метальщик, Константин, встретит карету за Екатерингофским проспектом, второй метальщик, Митя, в десяти шагах от него. Не так ли, Владимир Иванович?\r\nВсе внимательно слушали.\r\nСтало так мирно, так тихо, так привычно стучали стенные часы, так уверенно, точно о малом,\r\nжитейском говорил Фрезе, что ни по спокойной широкой спине Володи, ни по темным очкам Эпштейна,\r\nни по бабьему лицу Ольги, ни по блеску быстрого циркуля нельзя было подумать, что и Володя, и Фрезе, и Эпштейн, и Ольга завтра убьют и что все они, быть может, погибнут.\r\nНо никто из них не думал о смерти. Им казалось, что все решено, все расценено, все позволено и что вопрос единственно в том, кто останется победителем.\r\nИ во имя желанной победы каждый из них, не колеблясь, был готов отдать свою жизнь.\r\nVII\r\nВторого апреля Володя в седьмом часу вышел на улицу: в семь часов Прохор должен был ожидать его на Фонтанке. Вставало раннее утро.\r\nЖалобно гудел на Неве пароход, звонили первые конки, тротуары были пустынны, и магазины закрыты.\r\nВолодя шел по нарядному, еще безлюдному, Невскому, и ему казалось, что покушения не будет.\r\nКазалось, что денег не повезут, что Константин пропустит карету, что не взорвется Митина бомба и что тщательно обдуманный план -- мальчишеская затея.\r\nЭто жуткое, незнакомое ранее чувство было так сильно, так не верилось, что именно сегодня, именно здесь произойдет то торжественно-страшное,\r\nчего он дерзко желал, -- что он шел медленно, почти лениво, точно вышел на утреннюю прогулку.\r\nОн дошел до Фонтанки и не заметил, как повернул к реке.\r\nПо зеркальному блеску воды он понял, что день солнечный, прозрачно-весенний. Стало жарко. Он расстегнул тяжелую шубу и равнодушно, все так же лениво, стал искать глазами пролетку.\r\nКогда он наконец увидел ее, он долго не мог поверить, что вот этот толстый, туго стянутый лихач тот самый Прохор, которого он знал по Уралу и вывез с собой в Петербург.\r\n\"Зачем он здесь?.\r\n. Ведь все равно ничего не будет\", -- суеверно подумал он. Прохор, в синем халате, стоял спиною к нему и метелкой смахивал с фартука пыль.\r\nЕго чистопородный, серый в яблоках жеребец слегка похрапывал носом и боязливо поводил настороженными ушами.\r\nВолодя знал эту лошадь. Вместе с Прохором он выбрал ее на Конной: только на призовом рысаке была надежда увезти деньги.\r\n-- Извозчик! \n -- Вот, барин, резвая...\r\nВолодя подошел к Прохору и заглянул ему прямо в лицо. Он увидел мужицкие светлые озабоченные глаза и застенчивую улыбку.\r\nИ когда он увидел эту улыбку и по заражающей, скрытой тревоге понял, что Прохор боится и ждет, стало легко и спокойно, как бывало на квартире у Ольги.\r\nОн понял, что сомнения напрасны, что недаром трудился Фрезе, недаром Прохор -- лихач, недаром заготовлены бомбы, недаром розданы маузеры и что поздно теперь колебаться.\r\nОн глубоко вздохнул всею грудью:\r\n-- Сейчас придет Ольга... Не прозевай. Прохор ничего не ответил. Володя вынул часы.\r\nОн долго помнил потом, как ослепительный солнечный луч золотом заблестел на стекле. Было четверть восьмого. Рассчитав время, он свернул на Крюков канал.\r\nТеперь, после встречи с Прохором, упрямая, холодная, как камень, решимость радостно овладела им.\r\nОн знал это чувство, знал и верил, что в такие мгновения никто не страшен ему и всегда бывает удача.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вечер на Хопре автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "На дворе становилось все темнее и темнее, вдали сверкала молния, а над нами так затучило, что когда мы поехали лесом, так в двух шагах ничего не было видно.\r\nСначала мы кое-как тащились вперед, но вдруг дорога по лесу как будто б сдвинулась, начало нас похлестывать сучьями, и лошади, наезжая на колоды и пеньки, то и дело что спотыкались.\r\nОх, плохо, ваше благородие,- пробормотал мой казак,- никак, мы заплутались .\r\n- Видно, что так, Ермилов,- сказал я, приподымая на поводу моего куцего, который в третий уже раз падал на оба колена.\r\n- Вот и дождик накрапывает,-продолжал казак,- кабы бог помог нам до грозы наткнуться на какое-нибудь жилье... Постойте-ка, ваше благородие, кажись, вон там направо лает собака.\r\nВ самом деле, недалеко от нас послышался громкий лай;\r\nмы поехали прямо на него и через несколько минут выбра лись на широкую, обсаженную березами дорогу, в конце которой что-то белелось и мелькал огонек.\r\n- Кажись, это панская мыза,- прошептал Ермилов, - ну, слава тебе господи! Нашли приют.\r\n- Постой-ка, братец,- сказал я,- чтоб нам не заплатить дорого за ночлег: ведь мы не у себя, не на святой Руси.\r\nЧай, польские-то паны не больно нас жалуют, хорошо у них останавливаться с командой или днем на большой дороге, а ночью и в таком захолустье.\r\n.. долго ли до греха! Уходят нас, да и концы в воду.\r\n- А что? Чего доброго, ваше благородие,-прервал казак, почесывая в голове,-ведь нас только двое... Да куда же нам деваться?\r\n- Погоди, Ермилов,- сказал я,- надобно подняться на штуки.\r\nЯ скажу хозяевам, что прислан квартирьером занять эту мызу для полковой квартиры и что завтра чем свет придет сюда первая рота нашего полка.\r\n- П впрямь, ваше благородие,- подхватил казак, - пугнемте-ка их постоем, так дело будет лучше.\r\nКоли они станут думать, что мы нарочно к ним приехали и что завтра нагрянет к ним целая рота гренадер, так уж, верно, никто не посмеет и волосом нас обидеть.\r\nРазговаривая таким образом, мы подъехали к высокому забору, позади которого, среди широкого двора, стоял ка менный дом в два этажа, с круглыми башнями по углам.\r\nВ одном углу светился огонек; ни одной души не было видно ни на дворе, ни в доме, все было тихо как в глубокую полночь, и только лаяла одна цепная собака.\r\nВорота были не заперты, мы подъехали к дому, я слез с коня, вошел в сени... никого. Прямо передо мной лестница вверх.\r\nЯ начал по ней взбираться, сабля моя так стучала по каменным сту пенькам, что, казалось, можно бы было за версту меня слы шать. Взойдя на лестницу, я приостановился - все тихо.\r\nКой черт,- подумал я,- неужели в этом доме нет никого, кроме цепной собаки? Проведя рукою по стене, я ощупал дверь, толкнул, она растворилась; вхожу - опять никого.\r\nХолодно, сыро, ветер воет, в окнах нет рам. Вот что! Эта часть дома не достроена, но где же светился огонек? Ка жется, левее .\r\nЯ вышел опять к лестнице, прошел вдоль стены - еще двери; отворил.\r\nНу! Попал наконец на жилые покои! В небольшой комнатке, слабо освещенной сальным огарком, двое слуг играли в карты, а третий спал на скамье.\r\nВ ту самую минуту, как я вошел в этот покой, мне послышался вдали довольно внятный говор, как будто бы от многих людей, с жаром между собой разговаривающих.\r\nНо лишь только один из игравших в карты слуг, увидя меня, ушел во внутренние комнаты, то вдруг все утихло.\r\n- Как зовут эту мызу? - спросил я у слуги, который остался в передней.\n - Эту мызу? - сказал он, глядя на меня так нахально, что я невольно смутился и не вдруг повторил мой вопрос.\r\n- Ее зовут Бьялый Фолварк,- отвечал наконец слуга, продолжая смотреть мне прямо в глаза.\r\n- А как зовут хозяина?.. Да отвечай же, животное, когда тебя спрашивают! - продолжал я, возвысив голос и подойдя к нему поближе.\r\nСлуга попятился назад и, взглянув на своего спящего товарища, пробормотал:\r\n- Моего пана зовут Ян Дубицкий... Гей, Казимир!\n - Ну, так и есть! - сказал я.- Насилу же мы отыскали вашу мызу. Веди меня к хозяину.\r\n- Почекай (Подожди (пол.).), пан! Ген, Казимир! Третий слуга, который спал на скамье, вскочил и, увидя перед собой русского офицера, закричал: Но то есть?.. Москаль!\r\n- Сойди-ка, брат, вниз,- сказал я, стараясь казаться спокойным,-там стоит казак...\r\n- Казак,-вскричал полусонный лакей,-один казак?\n - Покамест один, а скоро будет много. Возьми у него лошадей, отведи их в конюшню, а ему вели взойти сюда.\r\nСлуга не торопился исполнить мое приказание; он погля дывал как шальной то на меня, то на своего товарища, а не трогался с места.\r\n- Ну, что ж ты глаза-то выпучил, дурень,-закричал я повелительным голосом,- иль не слышишь? Пошел! Да смотри, чтоб лошади были сыты!\r\nСлуга, пробормотав себе что-то под нос, вышел вон, и в то же время лакей, который ходил обо мне докладывать, растворив дверь, пригласил меня в гостиную.\r\nПройдя не большую столовую, я вошел в комнату, довольно опрятно убранную и освещенную двумя восковыми свечами.\r\nВ одном углу приставлено было к стене несколько сабель, и с пол дюжины конфедераток валялось по стульям и окнам комнаты.\r\nХозяин, человек лет пятидесяти, с предлинными усами, с подбритой головой, в синем кунтуше и желтых сапожках, принял меня со всею важностию польского магната.\r\nРазва лясь небрежно на канапе, он едва кивнул мне головою и показал молча на табуретку, которая стояла от него шагах в пяти.\r\nАх, черт возьми!\r\nВся кровь во мне закипела; я позабыл, что положение мое было вовсе не завидное;\r\nв эту минуту я думал только о том, что имею честь носить русский мундир и служить в Астраханском гренадерском полку капитаном.\r\nНе отвечая на его обидный поклон, я оттолкнул ногою табуретку, уселся подле него на канапе и, вытащив из кармана кисет с табаком, принялся, не говоря mh слова, набивать мою трубку.\r\nКазалось, это нецеремонное обращение смутило несколько хозяина; помолчав несколько времени, он спросил довольно вежливо, откуда я еду.\r\n- Из лагеря, - отвечал я, продолжая набивать мою трубку.\n - И верно, пан... пан поручик...\n - Капитан,- прервал я, кинув гордый взгляд на хозяина.\r\n- Препрашу!..(Извините!.. (Пол.)) Верно, пан капитан заплутался в этом лесу?\n - Нет! Я прямо сюда ехал.\n - Сюда? - повторил хозяин с приметным беспокойством.\r\n- Да,- продолжал я, раскуривая спокойно мою трубку,- ведь эту мызу зовут Бьяльш Фолварк?\n - Так.\n - А вас паном Дубицким.\n - Так есть.\r\n- Я прислан сюда квартирьером; у вас назначена полковая квартира Астраханского гренадерского полка.\n - Полковая квартира! - вскричал пан, спрыгнув с канапе.\r\n- Да, завтра чем свет, а может быть, и сегодня ночью придет сюда первая рота нашего полка. Да садитесь, пан Дубицкий!.. Прошу покорно!\r\nТут взглянул я на моего хозяина: вытянувшись в струн ку, он стоял передо мной как лист перед травой, и на лице его происходили такие эволюции, что я чуть было не лопнул со смеху:\r\nогромные усы шевелились, глаза прыгали из стороны в сторону, а хохол на голове стоял почти дыбом.\r\n- Да взмилуйся, пан капитан,-завопил он наконец,- куда девать мне целую роту?\n - Найдем для всех место.\n - Но рассудите сами...\r\n- Эх, пан Дубицкий! - прервал я, развязывая шарф и снимая мою саблю.- Военные люди не рассуждают; делай то, что приказано, вот и все тут.\r\n- Иезус Мария! - продолжал хозяин.- Поместить целую роту!.. Да яким же способом?.. Я сам с больной моей женой живу только в трех комнатах.\r\n- Полно, так ли? - сказал я.- Дом-то, кажется, у вас велик.\n - Як пана бога кохам! (Боже мой! (Пол.)) Ну мало ли мыз и лучше и просторнее моей? И кому в голову пришло...\r\n- А вот,- прервал я,- пан Дубицкий, как мы выпьем с вами по рюмке венгерского, так я скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу.\r\n- За-раз, пан, за-раз! (Сейчас (пол.).) Эй, хлопец!\r\n- Не беспокойтесь! - сказал я, подходя к столу, на ко тором стояли две бутылки вина и несколько порожних и налитых рюмок.- С нас будет и этого. До вас - пана!\r\nХозяин приметным образом смешался, и когда вошел слуга, то он, пошептав ему что-то на 'ухо, сказал, обра щаясь ко мне:\r\n- В самом деле, а я было вовсе забыл, что пробовал сейчас с моим экономом это вино, которое вчера купил в Кракове. Ну, что вы о нем скажете?\r\n- Славное вино! Настоящее венгерское! Ну, пан Дубицкий,- продолжал я, выпив еще рюмку,- теперь я вам скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу.\r\nПолковая квартира простоит у вас день, много два; но наша полков- ница останется у вас жить, и надолго ли - этого сказать вам не могу.\r\nЕй в Кракове так много наговорили хорошего об этой мызе, что она хочет непременно у вас погостить.\r\n- Барзо дзинкую за гонор! (Клагодарю за честь! (Пол.\r\n)) -сказал хозяин,- но я желал бы знать, кто расхвалил вашей полковнице Бьялый Фолварк? Уж верно, злодеи мои: пан Маршалок, пан Замборский, пан Кланович.\r\n.. Нех их дьябли везмо! (Чтоб их черти взяли! (Пол.))\r\n- А что ж? Мне кажется, они говорили правду.\r\n- Да будь же ласков! Взмилуйся, пан капитан! - вскричал отчаянным голосом хозяин.\r\n- Где будет жить ваша полковница? Во всем верхнем этаже отделаны только три комнаты, в которых я сам кое-как помещаюсь.\r\nКонечно, внизу покоев довольно, но я не знаю, можно ли будет и вам в них ночевать.\r\n- А почему же нет?\r\n- Эх, мось пане добродзею! (Милостивый государь (пол.\r\n)) То карабоска есть; дали бук, так! Я и сам, лишь только жене моей будет получше, перееду в Краков, и, уж верно, этот дом никогда не будет достроен.\r\n- Но отчего же? - спросил я с невольным любопытством.\n - О, пан капитан! Вы человек военный, так, может статься, мне не поверите.\r\n- Да что такое?\n - Слыхали ли вы когда-нибудь о пане Твардовском?\r\n- О пане Твардовском?\r\n- повторил я и только что хотел было сказать, что нет, как вспомнил, что читал однажды русскую сказку о храбром витязе,\r\nАлеше Поповиче, где между прочим говорится и о польском колдуне пане Твар довском, с которым русский богатырь провозился целую ночь.\r\n- А, знаю, знаю! - сказал я.- Этого пана Твердовского, или Твардовского, утащили черти?\r\n- Не только утащили, -прервал хозяин,- а даже про тащили сквозь каменную стену, на которой, как рассказы вают старики, долго еще после этого видны были кровавые пятна.\r\n- Собаке собачья и смерть,-сказал я,- да что ж общего между вашим домом и этим проклятым колдуном?\r\n- А вот что, Люсь пане добродзею, мой дом построен на самом том месте, где некогда стоял замок Твардовского.\r\n- Неужели? - вскричал я, поглядев невольно вокруг себя.\r\n- Дали бук, так! - продолжал хозяин.- А что всего хуже, так это то, что весь нижний этаж моего дома построен из развалин старого замка.\r\n- Вот что, - прошептал я сквозь зубы, - да ведь, впро чем,- прибавил я,- это было уже давно?\r\n- Конечно, давно, пан капитан, да от этого мне не лег че. Каждую пятницу около полуночи в нижнем этаже моего домика подымается такая возня, что стены трясутся... - Каждую пятницу?\r\n- Да. Говорят, что в этот самый день черти продернули пана Твардовского сквозь стену и утащили к себе в преис поднюю. Эта стукотня продолжается иногда целую ночь.\r\nВсе окна осветятся, начнется ужасный вой, потом сделается опять темно, а там снова разольется по всему нижнему этажу такой свет, что можно снаружи видеть все, что де лается внутри.\r\n- А что ж там делается? - спросил я, стараясь казаться равнодушным.\r\n- Однажды только, - отвечал хозяин, - мой прежний эконом решился заглянуть туда с надворья, да, видно,\r\nуви дел такие страсти, что у него язык отнялся, а когда он стал опять говорить, так ничего нельзя было понять из его слов.\r\n- Отчего же?\n - Оттого что он был в жестокой горячке.\n - Ну, а когда выздоровел?\n - Да он не выздоровел, а на третий день умер.\r\n- Вот что! - повторил я опять сквозь зубы, и что-то похожее на лихорадочную дрожь пробежало по моим членам.\r\n- Но ведь вы говорите, - промолвил я, промолчав несколько времени,-что это бывает только по пятницам.\r\n- Так, мось пане добродзею! Да ведь сегодня пятница!\n - В самом деле!.. И у вас в верхнем этаже нет ни одной свободной комнаты!\r\n- Дали бук, нет! Кроме спальни моей жены, этой гости ной, где живут ее резидентки, и столовой, где сплю я, нет ни одного жилого покоя.\r\nНо если, - прибавил с насмешливой улыбкой поляк, - пан капитан не боится...\r\nЕсли я боюсь?.. Боюсь!.. И это говорит польский пан русскому офицеру!.\r\n. Ух, батюшки! Так меня варом и обдало! Мне, капитану Астраханского гренадерского полка, испу гаться колдуна, и добро бы еще русского!.\r\n. Ах, черт возьми! Да если б сам сатана в польском кунтуше явился передо мною, так я и тогда бы скорее умер, чем на вершок от него попятился.\r\n- Извините, пан Дубицкий,- сказал я, вставая,- я не боюсь ни пана Твардовского, ни пана черта, ни живых, ни мертвых и ночую сегодня в вашем нижнем этаже.\r\n- Как угодно! По крайней мере, я вас предупредил, и если что-нибудь случится...\r\n- Не беспокойтесь! И у меня, и у моего казака есть по паре пистолетов и по сабле, так живых мертвецов мы не боимся, а с нечистой силой справиться нетрудно.\r\nНе погневайтесь! Ведь мы не по-латыни читаем наши молитвы! Прикажите мне показать мою комнату.\r\n- Зараз, пан! Да не угодно ли вам чего покушать?\r\n- Благодарю!\r\nЯ не ужинаю, а, если позволите, возьму с собою эту бутылку венгерского и разопью ее за упокой души вашего Твардовского, только не советую ему мешать мне спать:\r\nмы, русские, незваных гостей не любим.\r\nХозяин проводил меня до передней, в которой, к удивле нию моему, я нашел казака в большом ладу с людьми Дубицкого:\r\nон потягивал с ними предружески горелку и, судя по двум полуштофам, из которых один уж был пуст,\r\nа в другом осталось вино только на донышке, нетрудно было догадаться, что они порядком угостили Ермилова;\r\nя еще более уверился в этом, когда он, вскочив со скамьи, начал хвататься за стену, чтоб не повалиться мне в ноги.\r\nНу, плохой же будет у меня товарищ! -подумал я, но делать было нечего.\r\nОдин слуга пошел вперед со свечой, а двое повели с лестницы казака, который, несмотря на мое при сутствие,\r\nбеспрестанно лобызался с своими провожатыми, благодаря их за дружбу и угощение.\r\nКогда мы спустились с лестницы, слуга, который шел впереди, отпер огромным ключом толстые двери, и мы вошли в большую комнату со сводами.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "- Хвалю за такую разборчивость,- отвечал пан Артамон,- и прошу пробыть в уединении, пока не объяснится дело. \n\n\n\n\n Глава XI \n Не веселись, злобный\r\nАнфиза с семьею своею удалилась, а вскоре потом предстали паны Иваны. Жены их и дети, увидя хозяев, заплакали, а Иваны, подступя поближе, низко поклонились, и старший сказал:\r\n- Дядюшка! Небо нас наконец покарало, что мы не внимали благим твоим советам!\r\n- Это я вам предсказывал,- говорил Артамон со вздохом,- но вы старику не хотели верить.\r\nСадитесь все, а ты, Иван старший, расскажи, что с вами нового приключилось и что причиною появления вашего в сем недостойном виде?\r\nВсе уселись на лавках, кроме Ивана старшего, который, став прямо против своего дяди, говорил:\r\n- Когда мы вчера поутру известились, что ненавистный злодей наш, пан Харитон,\r\nобвинен в соделанных им преступлениях и достойно наказан лишением всего имущества, то радостно восплескали и возблагодарили бога, сокрушающего рог кичливых.\r\nАх! мы не предчувствовали участи, нас ожидающей!\r\nМиргородский сотник Гордей до самых полуден упражнен был со всею свитою рассмотрением пожитков Занозы, описанием оного и расплатою со своими сопутниками.\r\nПользуясь праздничным временем, оба наши семейства отобедали у меня, а после вздумали повеселиться, смотря на коверканья машкар и пляску медведей.\r\nВ сем намерении мы все пошли на площадь, где происходили сии диковины.\r\nВозвращаясь домой, мы встречены были плачущими слугами и служанками, которые объявили,\r\nчто прибывшие из города чиновники в домах наших производят такие же бесчинства и грабительства, какие производили поутру в доме Занозы.\r\nМы ахнули и, взглянув один на другого, увидели, что все прежде побледнели, а вскоре потом побагровели.\r\n\"Что ж вы глядели, бездельники! - вскричал я с великим гневом к слугам,- разве вас мало? разве в домах наших нет ружей, сабель и рогатин?\" - \"Увы!\r\n- отвечал мой дворецкий,- мы и хотели сделать благоразумное сопротивление, увещевая сих супостатов подождать вашего возвращения с игрища;\r\nно пан сотник Гордей сказал мне с ругательным смехом: \"Зачем станем панам вашим мешать в утехах, столько приличных летам их и званиям.\r\nНе ввязывайтесь, глупцы, не в свое дело, если не хотите на праздниках горько плакать.\r\nРазве не знаете, что мы сами по себе ничего не делаем, а все по приказанию высших?\" После сего он въехал на двор твой, а за бричкою его последовало с дюжину сотских и десятских.\r\nНа двор сего пана Ивана отправился писец пан Анурии в сопровождении такой же свиты.\r\nГнев овладел мною не на шутку,- продолжал дворецкий,- и, решившись быть по крайней мере хотя свидетелем хищения, я вбежал на двор,\r\nа там в главную светелку, в которой, пробегая еще двором, видел злобного сотника, дающего десятским какие-то приказания.\r\nВ одну минуту очутился я перед грабителем и сказал таким грозным голосом, каким никогда не говаривал,\r\nпротягивая руки к косам любезной жены моей, находя ее иногда не очень в приличном положении:\r\n\"Что такое, пан сотник!\r\nМожно ли только озорничать в чужом доме без должного наказания? Это то же, что разбойничать!\" Он взглянул на меня свирепо и хотел что-то промолвить, как вдруг появились два десятские.\r\nОдин нес две большие сулеи - они были наши - одну с наливкою, а другую с пенником;\r\nследующий за ним шел с большим дубовым подносом, на коем уставлены были серебряный кубок и множество глиняных плошек.\r\nСотник, наполнив кубок наливкою, поставил перед собою, а после, нацедив в плошки пеннику, произнес с важностию: \"Ребята! за мое здоровье!\r\n\" Когда мигом осушены были и кубок и плошки, он сказал: \"Поблагодарите сего красноглаголивого мужа за его образцовую речь, да поисправнее\".\r\nЕдва кончил он слова сии, как четыре десятника взмахнули киями и огрели меня по чему ни попало. Я закричал как отчаянный, и тут, подобно граду, удары на меня посыпались.\r\nВидя, что дело совсем на шутку не походит, я подобрал полы кафтана и - ударился бежать;\r\nно злодеи от меня не отставали, продолжая доказывать крепость киев своих плечам моим, спине и ляжкам, и не прежде унялись от сего богомерзкого дела, как увидели меня уже на улице.\r\nТогда с громким смехом и различными ругательствами воротились на двор и скрылись в доме.\r\nОсматриваясь кругом, я увидел, что невдалеке от дома пана Ивана младшего стояли его и наши служители и служанки.\r\nРазглаживая взъерошенный чуб и хромая на обе ноги, я подошел к сей толпе и строгим голосом сказал дворецкому: \"Так-то, дружище, радеешь ты о пользах своего пана?\r\nПо тебе хотя бы городские разбойники, ограбивши дом, зажгли его, ты оставался бы покойным зрителем!\r\n\" - \"Я люблю рассуждать о последствиях,- отвечал дворецкий,- прежде нежели приступлю к какому-либо делу.\r\nМне хотелось видеть прежде успех твоей храбрости, а там уже подумать и о своем отличии в сем причинном деле.\r\nВидя же, как учтиво провожали тебя из гостей от пана сотника, разумно смекнул, что и мне не менее чести оказано будет от пана писца;\r\nа как мне здоровые плеча, спина и ляжки еще не надоели, то я сказал сам себе: если самые паны не сумеют за себя вступиться и наказать обидчиков, то что мы, бедные, можем сделать?\r\n\"\r\nГлава XII \n Храбрые люди\r\n- Услыша сие ужасное повествование,- продолжал пан Иван старший,- мы не знали, что начать в сем бедствии; плач и стон жен и детей умножали наше страдание.\r\nВдруг я воспламенился свойственным мне жаром и в душе своей почувствовал такую храбрость, что готов был ратовать с самим Бовою Королевичем.\r\n\"Как? - вскричал я к своему другу,- разве мы не урожденные шляхтичи; разве я не отличался в походах, а ты в канцеляриях?\r\nМы мужья и отцы семейств, так не должны ли до последней капли крови, до последнего волоска на усах и чубах защищать благо жен и детей наших?\r\nДруг мой! управляйся с негодяем Анурием, а я иду переведаться с глупцом Гордеем!\r\n\" Заклинания жен, чтоб мы на сей раз оставили такие храбрые мысли, могли ль охладить кипящую кровь в сердцах наших?\r\nКак все сие позорище происходило против ворот дома моего друга, то я имел несказанное удовольствие видеть,\r\nс каким мужеством он, вооруженный увесистым кием, взошел на двор, там на крыльцо и - скрылся.\r\nПодобно разъяренному вепрю, бросился я к своему дому и - влетел в светелку, где сотник, сидя за столом, слушал донесения своих провожатых.\r\nЯ принял, сколько можно было, ласковый вид, подошел к незваному гостю и сказал: \"Я очень рад, что вижу тебя в моем доме! Выпьем-ка по кубку вишневки и кое о чем потолкуем!\r\n\" Видя перед ним полную сулею наливки (из чего и догадался, что она была вторая или и третия после принесенной при моем дворецком), я налил кубок и выпил.\r\n\"Наливай же и себе, пан сотник! - вскричал я,- ты знаешь, я не скуп!\" - \"Скупиться или быть чивым,- отвечал он, надувши щеки,- можно только в своем добре!\r\n\" - \"Как? Разве я не в своем доме?\" - \"И ведомо!\" - \"С которого времени?\r\n\" - \"С того самого, как за твои и друга твоего буйства, неистовства,\r\nзажигательства мудрая войсковая канцелярия присудила лишить вас обоих движимого и недвижимого имения и предписала мне, отобрав от вас оное, приписать к сотенному имению\".\r\n- \"А если я за твое нахальство оборву у тебя усы и оба уха с корнем?\r\n\" - \"Скорее я провожу тебя со двора с большею честию, нежели с каковою незадолго пред сим велел проводить твоего дворецкого!\" - \"Ах ты невежа, бездельник, злодей!\"\r\nС сим словом вскочил я со скамьи, схватил сулею и со всего размаху огрел его по макуше.\r\nЛомкий сосуд расселся на части, и - мгновенно вишневка, смешавшись с кровию, оросила лицо сотника, грудь и спину.\r\nСопутники пораженного стояли в окаменении, а я сказал ему грозно:\r\n\"Если ты, проклятое пугало, сейчас не оставишь моего дома, то я внесу тебя на крышку оного и со всего размаху брошу на улицу\".\r\nХотя я сам угрожал другому смертию, но, к великому удивлению, почувствовал два резких удара в спину.\r\nТотчас оглядываюсь назад, чтобы видеть нахалов и наказать их по достоинству, как вдруг чувствую,\r\nчто кто-то вспрыгнул мне на спину и, схватясь обеими руками за чуб, окинул брюхо мое ногами и сиповатым голосом произнес:\r\n\"По два десятских схватите злодея за руки и степенно ведите со двора долой, да еще два придавайте ему ходу, поражая киями по голеням и ляжкам\".\r\nПо голосу я узнал, что на мне висит раздраженный сотник.\r\nПриказание исполняемо было с великою точностию.\r\nЧто мне оставалось делать? Стыдясь кричать от поражения сих бесчеловечных, я только мычал, изгибался под ненавистною ношею, и хотя колена мои дрожали, я шествовал довольно проворно.\r\nВышед из дому, увидел у ворот оного великое множество народа. Я задрожал. Тут раздался голос у самых ушей моих: \"Остановитесь, а руки держите крепче\".\r\nТогда почувствовал я, что сотник начал меня разнуздывать и скоро спустился на землю. Он проговорил: \"Опустите его руки\".\r\nРуки в ту минуту освобождены; но я получил в спину такой толчок, что не мог на ногах удержаться, пробежал четыре шага и растянулся середи улицы.\r\nВ сем положении получаю еще несколько ударов и в бешенстве катаюсь по земле.\r\nСкоро распознаю болезненный вопль моего семейства и громкий смех врагов моих, с коими некогда позывался и одержал победу.\r\nНадобно же было когда-нибудь встать, и я встал. Взглянув на окна моего дома, я погрозил кулаком, потом пригладил чуб, отряхнулся и пошел на голос родных моих.\r\nЯ нашел оба семейства у забора бывшего моего дома в самом жалком состоянии, и праздничные одежды еще более заставляли каждого стыдиться.\r\nДруг мой Иван стоял поодаль и кулаком утирал слезы.\r\n\"Как? - сказал я, подошед к нему,- неужели и твоя храбрость имела возмездие, моему равное?\r\n\" - \"С некоторою разницею,- отвечал он с тяжким вздохом,- на мне не ездил верхом писец Анурии, как на тебе сотник Гордей;\r\nно зато спине моей досталось несравненно больше ударов киями, чем твоим ляжкам\".\r\n- \"О правосудие! где ты?\" - \"Где-нибудь да есть, только не у нас!\" - \"Что ж сделаем?\" - \"Утопимся или удавимся!\r\n\" - \"Нет! умирать не отметивши- глупое дело! Неужели на всей земле малороссийской нет суда на Гордея и Анурия?\"\r\nГлава XIII \n Кровавая битва\r\n- Рассудив о своем состоянии, совершенно горестном, беспомощном, а особливо по случаю утраты сыновей наших,\r\nна коих возлагали всю надежду старости, мы решились у тебя, великодушный дядя!\r\nискать помощи и защиты.\r\nТогда только познали мы справедливость твоих суждений о проклятом позыванье, и вздохи позднего раскаяния стеснили груди наши.\r\nЖены и дети просили, чтобы тогда же отправиться в путь и тем избежать досадного любопытства глупой черни,\r\nпродолжавшей около нас толпиться, произнося громко обидные двоесказания и насмешки;\r\nно я, видя закатывающееся солнце и не надеясь на твердость меньших детей, могущих принудить нас заночевать где-нибудь в лесу или в поле,\r\nуговорил всех отложить поход до утра, а на ночь остаться у друга нашего пана Агафона.\r\nИтак, мы к нему отправились и были приняты со всегдашним добродушием и приветливостию.\r\nВечер прошел в различных толках о наших приключениях, и все не могли надивиться ослеплению войсковой канцелярии, определившей разорить нас, не выслушав ни одного слова в оправдание.\r\nНастала ночь, и мы все, как гости, так и хозяева, стали в тупик.\r\nДом нашего друга был столько просторен, что удобно располагался он с семейством, но не более; куда ж девать такую ватагу? У каждого из нас, кроме жены, было по трое детей.\r\nВсе принялись взапуски рассуждать и положили:\r\nвсех женщин и девиц уложить в спальне вместе с хозяйкою, хозяин со всеми мальчиками расположится в светелке, а паны Иваны, по добровольному согласию, упокоятся в конюшне на сеннике.\r\nВсе сие с великим дружелюбием произведено в действие, и я с Иваном возлегли на душистом сене.\r\nДо первых петухов мы беседовали о горестях прошедшего дня и о глупостях, наделанных нами в последние десять лет нашей жизни.\r\nНо, ах! судьба не перестала гнать нас и на сене. Едва мы успели произнести друг другу \"прощай\", как послышались внизу под нами лошадиный топот и брыканье.\r\n- Что бы это значило? - сказал тихонько Иван,- отчего старая кобыла Агафонова вздумала храбриться в полночь, когда и днем едва десятью ударами кнута заставишь ее передвинуть ноги?\r\n- Шш! - прошипел я вполголоса,- кто-то ходит по конюшне, слышишь ли? \n - Слышу! - отвечал Иван едва внятно, прижавшись ко мне как можно плотнее.\r\n- Неравен случай,- заметил я,- может быть, по грехам нашим, там тешится домовой!\r\nСосед мой молча трижды перекрестился.\r\nЧто же почувствовали мы, услыша, что злой дух медленно идет по лестнице на сенник, а вскоре потом, что он, топоча по полу подобно подкованному жеребенку, быстро к нам приближается.\r\nХотя и у меня волосы затрещали и кровь оледенела, при всем том мог еще чувствовать, что близкого моего соседа било как бы в лихорадке.\r\nДомовой подошел прямо к нам и начал шевелить лежавшее под нами сено.\r\nВдруг все умолкло;\r\nно сия тишина скоро исчезла, и ночной посетитель такой дал толчок в подошвы сапогов моего друга,\r\nчто он в один миг подался вперед на целые пол-аршина и - оледенел (он сам в этом сегодня признался).\r\nЯ, с своей стороны, был ни жив ни мертв.\r\nЧудовище шарило в сене и чем-то коснулось к моим сапогам, и тут получил я удар в подошвы столь крепкий, что лбом стукнулся в затылок Друга Ивана.\r\nТогда-то оправдались слова заморского мудреца, который сказал, что отчаяние заменяет иногда место храбрости и нередко получает одни и те же награды.\r\nЭто я к тому говорю, что сам, бывши не последний витязь в малороссийском войске, сначала оробел не на шутку, но в сию решительную минуту, какова была во время назойливости демона,\r\nбыстро привстал на колени, взмахнул руками и вцепился в его волосы, причем так ловко стукнулся лицом об рога проклятого, что миллионы искр посыпались из глаз.\r\nЭто не помешало мне действовать со всем ожесточением.\r\nДьявольские волосы клочками летели на воздух; и я не переставал поражать его, читая непрестанно - хотя оледенелым языком - заклинательные молитвы.\r\nНесколько раз сила вражия поражала меня рогами в лицо, в грудь и в брюхо, однако я не ослабевал и в один раз так рванул беса за бороду, что он страшно заблеял по-козлиному.\r\nО боже мой!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Рассказ о семи повешенных\n\n Посвящается Л. И. Толстому\n\n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t 1. В ЧАС ДНЯ, ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО\r\nТак как министр был человек очень тучный, склонный к апоплексии, то со всякими предосторожностями,\r\nизбегая вызвать опасного волнения, его предупредили, что на него готовится очень серьезное покушение.\r\nВидя, что министр встретил известие спокойно и даже с улыбкой, сообщили и подробности: покушение должно состояться на следующий день, утром, когда он выедет с докладом;\r\nнесколько человек террористов, уже выданных провокатором и теперь находящихся под неусыпным наблюдением сыщиков,\r\nдолжны с бомбами и револьверами собраться в час дня у подъезда и ждать его выхода.\r\nЗдесь их и схватят.\r\n- Постойте,- удивился министр,- откуда же они знают, что я поеду в час дня с докладом, когда я сам узнал об этом только третьего дня?\r\nНачальник охраны неопределенно развел руками:\n - Именно в час дня, ваше превосходительство.\r\nНе то удивляясь, не то одобряя действия полиции, которая устроила все так хорошо, министр покачал головою и хмуро улыбнулся толстыми темными губами;\r\nи с тою же улыбкой, покорно, не желая и в дальнейшем мешать полиции, быстро собрался и уехал ночевать в чей-то чужой гостеприимный дворец.\r\nТакже увезены были из опасного дома, около которого соберутся завтра бомбометатели, его жена и двое детей.\r\nПока горели огни в чужом дворце и приветливые знакомые лица кланялись, улыбались и негодовали,\r\nсановник испытывал чувство приятной возбужденности - как будто ему уже дали или сейчас дадут большую и неожиданную награду.\r\nНо люди разъехались, огни погасли, и сквозь зеркальные стекла на потолок и стены лег кружевной и призрачный свет электрических фонарей;\r\nпосторонний дому, с его картинами, статуями и тишиной, входившей с улицы, сам тихий и неопределенный, он будил тревожную мысль о тщете запоров, охраны и стен.\r\nИ тогда ночью, в тишине и одиночестве чужой спальни, сановнику стало невыносимо страшно.\r\nУ него было что-то с почками, и при каждом сильном волнении наливались водою и опухали его лицо, ноги и руки, и от этого он становился как будто еще крупнее, еще толще и массивнее.\r\nИ теперь, горою вздутого мяса возвышаясь над придавленными пружинами кровати, он с тоскою больного человека чувствовал свое опухшее,\r\nсловно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой судьбе, какую готовили ему люди.\r\nОн вспомнил, один за другим, все недавние ужасные случаи, когда в людей его сановного и даже еще более высокого положения бросали бомбы,\r\nи бомбы рвали на клочки тело, разбрызгивали мозг по грязным кирпичным стенам, вышибали зубы из гнезд.\r\nИ от этих Воспоминаний собственное тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва;\r\nи чудилось, будто руки в плече отделяются от туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника.\r\nОн усиленно шевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла;\r\nи чтобы показать, что он совершенно жив, ни капельки не умер и далек от смерти, как всякий другой человек,- громко и отрывисто басил в тишине и одиночестве спальни:\r\n- Молодцы! Молодцы! Молодцы!\r\nЭто он хвалил сыщиков, полицию и солдат, всех тех, кто охраняет его жизнь и так своевременно, так ловко предупредили убийство.\r\nНо шевелясь, но хваля, но усмехаясь насильственной кривой улыбкой, чтобы выразить свою насмешку над глупыми террористами-неудачниками,\r\nон все еще не верил в свое спасение, в то, что жизнь вдруг, сразу, не уйдет от него.\r\nСмерть, которую замыслили для него люди и которая была только в их мыслях, в их намерениях, как будто уже стояла тут,\r\nи будет стоять, и не уйдет, пока тех не схватят, не отнимут у них бомб и не посадят их в крепкую тюрьму.\r\nВон в том углу она стоит и не уходит - не может уйти, как послушный солдат, чьей-то волею и приказом поставленный на караул.\r\n- В час дня, ваше превосходительство! - звучала сказанная фраза, переливалась на все голоса: то весело-насмешливая, то сердитая, то упрямая и тупая.\r\nСловно поставили в спальню сотню заведенных граммофонов, и все они, один за другим, с идиотской старательностью машины выкрикивали приказанные им слова:\r\n- В час дня, ваше превосходительство.\r\nИ этот завтрашний ?час дня?\r\n, который еще так недавно ничем не отличался от других, был только спокойным движением стрелки по циферблату золотых часов,\r\nвдруг приобрел зловещую убедительность, выскочил из циферблата, стал жить отдельно, вытянулся, как огромный черный столб, всю жизнь разрезающий надвое.\r\nКак будто ни до него, ни после него не существовало никаких других часов, а он только один, наглый и самомнительный, имел право на какое-то особенное существование.\r\n- Ну? Чего тебе надо? - сквозь зубы, сердито спросил министр.\n Орали граммофоны:\n - В час дня, ваше превосходительство! - И черный столб ухмылялся и кланялся.\r\nСкрипнув зубами, министр приподнялся на постели и сел, опершись лицом на ладони,- положительно он не мог заснуть в эту отвратительную ночь.\r\nИ с ужасающей яркостью, зажимая лицо пухлыми надушенными ладонями, он представил себе,\r\nкак завтра утром он вставал бы, ничего не зная, потом пил бы кофе, ничего не зная, потом одевался бы в прихожей.\r\nИ ни он, ни швейцар, подававший шубу, ни лакей, приносивший кофе, не знали бы, что совершенно бессмысленно пить кофе, одевать шубу, когда через несколько мгновений все это:\r\nи шуба, и его тело, и кофе, которое в нем, будет уничтожено взрывом, взято смертью.\r\nВот швейцар открывает стеклянную дверь...\r\nИ это он, милый, добрый, ласковый швейцар, у которого голубые солдатские глаза и ордена во всю грудь,\r\nсам, своими руками открывает страшную дверь,- открывает, потому что не знает ничего.\r\nВсе улыбаются, потому что ничего не знают.\r\n- Ого! - вдруг громко сказал он и медленно отвел от лица ладони.\r\nИ, глядя в темноту, далеко перед собою, остановившимся, напряженным взглядом, так же медленно протянул руку, нащупал рожок и зажег свет.\r\nПотом встал и, не надевая туфель, босыми ногами по ковру обошел чужую незнакомую спальню, нашел еще рожок от стенной лампы и зажег.\r\nСтало светло и приятно, и только взбудораженная постель со свалившимся на пол одеялом говорила о каком-то не совсем еще прошедшем ужасе.\r\nВ ночном белье, с взлохматившейся от беспокойных движений бородою, с сердитыми глазами,\r\nсановник был похож на всякого другого сердитого старика, у которого бессонница и тяжелая одышка.\r\nТочно оголила его смерть, которую готовили для него люди, оторвала от пышности и внушительного великолепия, которые его окружали,- и трудно было поверить,\r\nчто это у него так много власти, что это его тело, такое обыкновенное, простое человеческое тело, должно было погибнуть страшно, в огне и грохоте чудовищного взрыва.\r\nНе одеваясь и не чувствуя холода, он сел в первое попавшееся кресло, подпер рукою взлохмаченную бороду и сосредоточенно,\r\nв глубокой и спокойной задумчивости, уставился глазами в лепной незнакомый потолок.\r\nТак вот в чем дело! Так вот почему он так струсил и так взволновался! Так вот почему она стоит в углу и не уходит и не может уйти!\n - Дураки! - сказал он презрительно и веско.\r\n- Дураки! - повторил он громче и слегка повернул голову к двери, чтобы слышали те, к кому это относится.\r\nА относилось это к тем, кого недавно он называл молодцами и кто в излишке усердия подробно рассказал ему о готовящемся покушении.\r\n?\r\nНу, конечно,- думал он глубоко, внезапно окрепшею и плавною мыслью,- ведь это теперь,\r\nкогда мне рассказали, я знаю и мне страшно, а ведь тогда бы я ничего не знал и спокойно пил бы кофе.\r\nНу, а потом, конечно, эта смерть,- но разве я так боюсь смерти? Вот у меня болят почки, и умру же я когда-нибудь, а мне не страшно, потому что ничего не знаю.\r\nА эти дураки сказали: в час дня, ваше превосходительство. И думали, дураки, что я буду радоваться, а вместо того она стала в углу и не уходит. Не уходит, потому что это моя мысль.\r\nИ не смерть страшна, а знание ее; и было бы совсем невозможно жить, если бы человек мог вполне точно и определенно знать день и час, когда умрет.\r\nА эти дураки предупреждают: ?В час дня, ваше превосходительство!?\r\nСтало так легко и приятно, словно кто-тс сказал ему, что он совсем бессмертен и не умрет никогда.\r\nИ, снова чувствуя себя сильным и умным среди этого стада дураков, что так бессмысленно и нагло врываются в тайну грядущего,\r\nон задумался о блаженстве неведения тяжелыми мыслями старого, больного, много испытавшего человека.\r\nНичему живому, ни человеку, ни зверю, не дано знать дня и часа своей смерти.\r\nВот он был болен недавно, и врачи сказали ему, что умрет, что нужно сделать последние распоряжения,- а он не поверил им и действительно остался жив.\r\nА в молодости было так: запутался он в жизни и решил покончить с собой;\r\nи револьвер приготовил, и письма написал, и даже назначил час дня самоубийства,- а перед самым концом вдруг передумал.\r\nИ всегда, в самое последнее мгновение может что-нибудь измениться, может явиться неожиданная случайность, и оттого никто не может про себя сказать, когда он умрет.\r\n?В час дня, ваше превосходительство?,- сказали ему эти любезные ослы, и, хотя сказали только потому, что смерть предотвращена, одно уже знание ее возможного часа наполнило его ужасом.\r\nВполне допустимо, что когда-нибудь его и убьют, но завтра этого не будет - завтра этого не будет,- и он может спать спокойно, как бессмертный.\r\nДураки, они не знали, какой великий закон они свернули с места, какую дыру открыли, когда сказали с этой своею идиотской любезностью: ?В час дня, ваше превосходительство?.\r\n- Нет, не в час дня, ваше превосходительство, а неизвестно когда. Неизвестно когда. Что?\r\n- Ничего,- ответила тишина.- Ничего.\n - Нет, ты говоришь что-то.\n - Ничего, пустяки. Я говорю: завтра, в час дня.\r\nИ с внезапной острой тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый, черный, выхваченный из циферблата час.\r\nТолько тень знания о том, о чем не должно знать ни одно живое существо, стояла там в углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свет и нагнать на человека непроглядную тьму ужаса.\r\nПотревоженный однажды страх смерти расплывался по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову из каждой поры тела.\r\nУже не завтрашних убийц боялся он,- они исчезли, забылись, смешались с толпою враждебных лиц и явлений, окружающих его человеческую жизнь,- а чего-то внезапного и неизбежного:\r\nапоплексического удара, разрыва сердца, какой-то тоненькой глупой аорты, которая вдруг не выдержит напора крови и лопнет, как туго натянутая перчатка на пухлых пальцах.\r\nИ страшною казалась короткая, толстая шея, и невыносимо было смотреть на заплывшие короткие пальцы, чувствовать, как они коротки, как они полны смертельною влагой.\r\nИ если раньше, в темноте, он должен был шевелиться, чтобы не походить на мертвеца, то теперь, в этом ярком, холодно-враждебном,\r\nстрашном свете, казалось ужасным, невозможным пошевелиться, чтобы достать папиросу - позвонить кого-нибудь.\r\nНервы напрягались.\r\nИ каждый нерв казался похожим на вздыбившуюся выгнутую проволоку,\r\nна вершине которой маленькая головка с безумно вытаращенными от ужаса глазами, судорожно разинутым, задохнувшимся, безмолвным ртом.\r\nНечем дышать.\r\nИ вдруг в темноте, среди пыли и паутины, где-то под потолком ожил электрический звонок.\r\nМаленький металлический язычок судорожно, в ужасе, бился о край звенящей чашки, замолкал - и снова трепетал в непрерывном ужасе и звоне.\r\nЭто звонил из своей комнаты его превосходительство.\r\nЗабегали люди. Там и здесь, в люстрах и по стене, вспыхнули отдельные лампочки,- их мало было для света, но достаточно для того, чтобы появились тени.\r\nВсюду появились они: встали в углах, протянулись по потолку; трепетно цепляясь за каждое возвышение, прилегли к стенам;\r\nи трудно было понять, где находились раньше все эти бесчисленные уродливые, молчаливые тени, безгласные души безгласных вещей.\r\nЧто-то громко говорил густой дрожащий голос. Потом требовали доктора по телефону: сановнику было дурно. Вызвали и жену его превосходительства.\n\n 2. К СМЕРТНОЙ КАЗНИ ЧЕРЕЗ ПОВЕШЕНИЕ\r\nВышло так, как загадала полиция.\r\nЧетверых террористов, трех мужчин и одну женщину, вооруженных бомбами, адскими машинами и револьверами,\r\nсхватили у самого подъезда, пятую - нашли и арестовали на конспиративной квартире, хозяйкою которой она состояла.\r\nЗахватили при этом много динамиту, полуснаряженных бомб и оружия.\r\nВсе арестованные были очень молоды: старшему из мужчин было двадцать восемь лет, младшей из женщин всего девятнадцать.\r\nСудили их в той же крепости, куда заключили после ареста, судили быстро и глухо, как делалось в то беспощадное время.\r\nНа суде все пятеро были спокойны, но очень серьезны и очень задумчивы:\r\nтак велико было их презрение к судьям, что никому не хотелось лишней улыбкой или притворным выражением веселья подчеркнуть свою смелость.\r\nРовно настолько были они спокойны, сколько нужно для того, чтобы оградить свою душу и великий предсмертный мрак ее от чужого, злого и враждебного взгляда.\r\nИногда отказывались отвечать на вопросы, иногда отвечали - коротко, просто и точно, словно не судьям, а статистикам отвечали они для заполнения каких-то особенных таблиц.\r\nТрое, одна женщина и двое мужчин, назвали свои настоящие имена, двое отказались назвать их и так и остались для судей неизвестными.\r\nИ ко всему, происходившему на суде, обнаруживали они то смягченное, сквозь дымку, любопытство,\r\nкоторое свойственно людям или очень тяжело больным, или же захваченным одною огромною, всепоглощающей мыслью.\r\nБыстро взглядывали, ловили на лету какое-нибудь слово, более интересное, чем другие,- и снова продолжали думать, с того же места, на каком остановилась мысли.\r\nПервым от судей помещался один из назвавших себя - Сергей Головин, сын отставного полковника, сам бывший офицер.\r\nЭто был совсем еще молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "он напо- ловину своего самосознания остался удельным вотчинником и не хотел ни поступиться кому-либо своим правом предсмертного распоряжения вотчиной,\r\nни законом ограничить своей личной воли:\r\n«Кому хочу, тому и дам княжест- во».\r\nСтороннее вмешательство в эту личную волю государя трогало его больнее,\r\nчем мог трогать какой-либо общий вопрос о государ- ЛЕКЦИЯ XXIX ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, ПОДГОТОВИВШИЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ОПРИЧНИНЫ.\r\nНЕОБЫЧАЙНЫЙ ОТЪЕЗД ЦАРЯ ИЗ МОСКВЫ И ЕГО ПОСЛАНИЯ В СТОЛИЦУ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦАРЯ. УКАЗ ОБ ОПРИЧНИНЕ. ЖИЗНЬ ЦАРЯ В АЛЕКСАНДРОВСКОЙ СЛОБОДЕ.\r\nОТНОШЕНИЕ ОПРИЧНИНЫ К ЗЕМЩИНЕ. НАЗНАЧЕНИЕ ОПРИЧНИНЫ. ПРОТИВОРЕЧИЕ В СТРОЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА. МЫСЛЬ О СМЕНЕ БОЯРСТВА ДВОРЯНСТВОМ. БЕСЦЕЛЬНОСТЬ ОПРИЧНИНЫ.\r\nСУЖДЕНИЕ О НЕЙ СОВРЕМЕННИКОВ' ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, ПОДГОТОВИВШИЕ ОПРИЧНИНУ. Изложу наперед обстоя- тельства, при которых явилась эта злополучная опричнина.\r\nЕдва вышедши из малолетства, еще не имея 20 лет, царь Иван с необы- чайной для его возраста энергией принялся за дела правления.\r\nТогда по указаниям умных руководителей царя митрополита Макария и священника Сильвестра из боярства,\r\nразбившегося на враждебные кружки, выдвинулось и стало около престола несколько дельных,\r\nблагомыслящих и даровитых совет- ников - «избранная^ рада», как называет князь Курбский этот совет,\r\nоче- видно получивший фактическое господство в боярской думе, вообще в цент- ральном управлении^.\r\nС этими доверенными людьми царь и начал править го- сударством. В этой правительственной деятельности, обнаруживающейся с 1550 г.\r\n, смелые внешние предприятия шли рядом с широкими и хорошо обду- манными планами внутренних преобразований. В 1550 г.\r\nбыл созван первый земский собор, на котором обсуждали, как устроить местное управление,\r\nи решили пересмотреть и исправить старый Судебник Ивана III и выработать новый, лучший порядок судопроизводства.\r\nВ 1551 г. созван был большой церковный собор, которому царь предложил обширный проект церковных ре- форм, имевший целью привести в порядок религиозно-нравственную жизнь на- рода.\r\nВ 1552 г. было завоевано царство Казанское, и тотчас после того\r\nЛЕКЦИЯ XXIX начали вырабатывать сложный план местных земских учреждений, которыми предназначено было заменить коронных областных управителей - кормленщи- ков»;\r\nвводилось земское самоуправление.\r\nВ 1558 г. начата была Ливонская война с целью пробиться к Балтийскому морю и завязать непосредственные сношения с Западной Европой, попользоваться ее богатой культурой.\r\nВо всех этих важных предприятиях, повторяю, Ивану помогали сотрудники, ко- торые сосредоточивались около двух лиц, особенно близких к царю,\r\n- священ- ника Сильвестра и Алексея Адашева, начальника Челобитного приказа, по-нашему статс-секретаря у принятия прошений на высочайшее имя.\r\nРазные причины-частью домашние недоразумения, частью несогласие в политических взглядах-охладили царя к его избранным советникам^.\r\nРазгоравшаяся» неп- риязнь их к родственникам царицы Захарьиным повела к удалению от двора Адашева и Сильвестра, а случившуюся при таких обстоятельствах в 1560 г.\r\nсмерть Анастасии царь приписал огорчениям, какие потерпела покойная от этих дворцовых дрязг.\r\n«Зачем вы разлучили меня с моей женой? - болезненно спрашивал Иван Курбского в письме к нему 18 лет спустя после этого се- мейного несчастия.\r\n- Только бы у меня не отняли юницы моей, кроновых жертв (боярских казней) не было бы».\r\nНаконец», бегство князя Курбского, ближайшего и даровитейшего сотрудника, произвело окончательный разрыв».\r\nНервный' и одинокий, Иван потерял нравственное равновесие, всегда шаткое у нервных людей, когда они остаются одинокими'. ОТЪЕЗД ЦАРЯ ИЗ МОСКВЫ И ЕГО ПОСЛАНИЯ.\r\nПри таком настроении царя в московском Кремле случилось странное, небывалое событие. Раз в конце 1564 г. там появилось множество саней «.\r\nЦарь, ничего никому не говоря, собрался со всей своей семьей и с некоторыми придворными куда-то в дальний путь,\r\nзахватил с собой утварь, иконы и кресты, платье и всю свою казну и выехал из столицы.\r\nВидно было, что это ни обычная богомольная, ни увеселительная поездка царя, а целое переселение. Москва оставалась в недоумении, не догадываясь, что задумал хозяин.\r\nПобывав у Троицы^ царь со всем багажом остановился в Александровский слободе (ныне это Алек- сандров-уездный город Владимирской губернии).\r\nОтсюда через месяц по отъезде царь прислал в Москву две грамоты.\r\nВ одной, описав беззакония боярского правления в свое малолетство, он клал свой государев гнев на все духовенство и бояр, на\r\nЛЕКЦИЯ XXIX В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nвсехсЛужилых и приказных людей, поголовно обвиняя их в том, что они о государе, государстве и обо всем православном христианстве не радели, от врагов их не обороняли,\r\nнапротив, сами притесняли христиан, расхищали казну и земли государевы, а духовенство покрывало виновных, защищало их, ходатайствуя за них пред государем.\r\nИ вот царь, гласила грамота, «от ве- ликой жалости сердца», не стерпев всех этих измен, покинул свое царство и пошел поселиться где-нибудь, где ему бог укажет.\r\nЭто как будто отрече- ние от престола с целью испытать силу своей власти в народе.\r\nМосковскому простонародью, купцам и всем тяглым людям столицы царь прислал другую грамоту, которую им прочитали всенародно на площади.\r\nЗдесь царь писал, чтобы они сомнения не Держали, что царской опалы и гнева на них нет.\r\nВсе замерло, столица мгновенно прервала свои обычные занятия: лавки закры- лись, приказы опустели, песни замолкли.\r\nВ смятении и ужасе город заво- пил, прося митрополита, епископов и бояр ехать в слободу, бить челом го- сударю, чтобы он не покидал государства.\r\nПри этом простые люди кричали, чтобы государь вернулся на царство оборонять их от волков и хищных лю- дей, а за государских изменников и лиходеев они не стоят и сами их ист- ребят.\r\nВОЗВРАЩЕНИЕ ЦАРЯ.\r\nВ слободу отправилась депутация из высшего духо- венства, бояр и приказных людей с архиепископом новгородским Пименом во главе,\r\nсопровождаемая многими купцами и другими людьми, которые шли бить челом государю и плакаться, чтобы государь правил, как ему угодно, по всей своей государской воле».\r\nЦарь принял земское челобитье, согласился воротиться на царство, «паки взять свои государства», но на условиях, которые обещал объявить после.\r\nЧерез несколько времени, в феврале 1565 г., царь торжественно воротился в столицу и созвал государственный совет из бояр и высшего духовенства.\r\nЕго здесь не узнали:\r\nнебольшие серые про- ницательные глаза погасли, всегда оживленное и приветливое лицо осуну- лось и высматривало нелюдимо,\r\nна голове и в бороде от прежних волос уце- лели только остатки'».\r\nОчевидно, два месяца отсутствия царь провел в страшном душевном состоянии, не зная, чем кончится его затея.\r\nВ совете он предложил условия, на которых принимал обратно брошенную им власть.\r\nУсловия эти состояли в том, чтобы ему на изменников своих и ослушников опалы класть, а иных и казнить, имущество их брать на себя в казну,\r\nчтобы духовенство, бояре и приказные люди все это положили на его государевой воле, ему в том не мешали.\r\nЦарь как будто выпросил себе у государственного совета полицейскую диктатуру-своеобразная форма дого- вора государя с народом»! УКАЗ ОБ ОПРИЧНИНЕ.\r\nДля расправы с изменниками и ослушниками царь предложил учредить опричнину^.\r\nЭто был особый двор, какой образовал себе царь, с особыми боярами, с особыми дворецкими,\r\nказначеями и прочими уп- равителями, дьяками, всякими приказными и дворовыми людьми, с целым придворным штатом.\r\nЛетописец усиленно ударяет на это выражение «особной двор», на то, что царь приговорил все на этом дворе «учинити себе особ- но».\r\nИз служилых людей он отобрал в опричнину тысячу человек, которым в столице на посаде за стенами Белого города, за линией нынешних бульва- ров,\r\nотведены были улицы (Пречистенка, Сивцев Вражек, Арбат и левая от города сторона Никитской) с несколькими слободами до Новодевичьего мо- настыря «;\r\nпрежние обыватели этих улиц и слобод из служилых и приказных людей были выселены из своих домов на другие улицы московского посада.\r\nНа содержание этого двора, «на свой обиход» и своих детей, царевичей Ивана и Федора, он выделил из своего государства до 20 городов с уездами и несколько отдельных волостей,\r\nв которых земли розданы были опричникам, а прежние землевладельцы выведены были из своих вотчин и поместий и по- лучали земли в неопричных уездах.\r\nДо 12 тысяч этих выселенцев зимой с семействами шли пешком из отнятых у них усадеб на отдаленные пустые по- местья,\r\nим отведенные '^ Эта ^ выделенная из государства опричная часть не была цельная область, сплошная территория,\r\nсоставилась из сел, волос- тей и городов, даже только частей иных городов, рассеянных там и сям,\r\nпреимущественно в центральных и северных уездах (Вязь-ма, Козельск, Суз- даль, Галич, Вологда, Старая Руса, Каргополь и др.\r\n; после взята в оприч- нину Торговая сторона Новгорода). «Государство же свое Московское», т. е.\r\n» всю остальную землю, подвластную московскому государю, с ее во- инством, судом и управой царь приказал ведать и всякие дела земские де- лать боярам,\r\nкоторым велел быть «в земских», и эта половина государства получила название земщины.\r\nВсе центральные правительственные учреждения, оставшиеся в земщине, приказы, должны были действовать по-прежнему, «уп- рав у чинить\r\nЛЕКЦИЯ XXIX В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпо старине», обращаясь по всяким важным земским делам в думу земских бояр, которая правила земщиной, докладывая государю только о военных и важнейших земских делах.\r\nТак все государство разделилось на две части-на земщину и опричнину;\r\nво главе первой осталась боярская дума, во главе второй непосредственно стал сам царь, не» отказываясь и от верховного руководительства думой земских бояр'.\r\n«За подъем же свой», т.е.\r\nна покрытие издержек по выезду из столицы,\r\nцарь взыскал с земщины как бы за служебную командировку по ее делам подъемные деньги-100 тысяч рублей (около 6 миллионов рублей на наши деньги).\r\nТак изложила старая летопись не дошедший до нас «указ об опричнине»,\r\nпо-видимому заранее заготовленный еще в Александровской слободе и прочитанный на заседании государственного совета в Москве «.\r\nЦарь спешил:\r\nне медля, на другой же день после этого заседания, пользуясь предоставленным ему полномочием,\r\nон принялся на изменников своих опалы класть, а иных казнить, начав с ближайших сторонников беглого князя Курбского;\r\nв один этот день шестеро из боярской знати были обезглавлены, а седьмой посажен на кол '».\r\nЖИЗНЬ В СЛОБОДЕ. Началось устроение опричнины.\r\nПрежде всего сам царь, как первый опричник, поторопился выйти из церемонного, чинного порядка государевой жизни,\r\nустановленного его отцом и дедом, покинул свой нас ледственный кремлевский дворец, перевезся на новое укрепленное подворье,\r\nкоторое велел построить себе где-то среди своей опричнины, между Арбатом и Никитской,\r\nв то же время приказал своим опричным боярам и дворянам ставить себе в Александровской слободе дворы,\r\nгде им предстояло жить, а также здания правительственных мест, предназначенных для управления оп ричниной.\r\nСкоро он и сам поселился там же, а в Москву стал приезжать «не на великое время».\r\nТак возникла среди глухих лесов новая резиденция - оп ричная столица с дворцом, окруженным рвом и валом, со сторожевыми заста вами по дорогам.\r\nВ этой берлоге царь устроил дикую пародию монастыря, подобрал три сотни самых отъявленных опричников, которые составили бра тию, сам принял звание игумена, а князя Аф.\r\nВязем-ского облек в сан ке ларя, покрыл этих штатных разбойников монашескими скуфейками, черными рясами, сочинил для них общежительный устав,\r\nсам с царевичами по утрам лазил на колокольню звонить к заутрене, в церкви читал и пел на клиросе и клал такие земные поклоны, что со лба его не сходили кровоподтеки.\r\nПосле обедни за трапезой, когда веселая братия объедалась и опивалась, царь за аналоем читал поучения отцов церкви о посте и воз- держании,\r\nпотом одиноко обедал сам, после обеда любил говорить о законе, дремал или шел в застенок присутствовать при пытке заподозренных «.\r\nОПРИЧНИНА И ЗЕМЩИНА. Опричнина при первом взгляде на нее, особенно при таком поведении царя, представляется учреждением, лишенным всякого политического смысла.\r\nВ самом деле, объявив в послании всех бояр измен- никами и расхитителями земли, царь оставил управление землей в руках этих изменников и хищников.\r\nНо еиу опричнины был свой смысл, хотя и до- вольно печальный.\r\nВ ней надо различать территорию и цель. Слово опрични- на в XVI в. было уже устарелым термином, который тогдашняя московская летопись перевела выражением особной двор.\r\nНе царь Иван выдумал это сло- во, заимствованное из старого удельного языка.\r\nВ удельное время так на- зывались особые выделенные владения, преимущественно те,\r\nкоторые отдава- лись в полную собственность княгиням-вдовам, в отличие от данных в по- жизненное пользование, от прожитков.\r\nОпричнина царя Ивана была дворцовое хозяйственно-административное учреждение, заведовавшее землями, отведен- ными на содержание царского двора.\r\nПодобное учреждение возникло у нас позднее, в конце XVIII в., когда император Павел законом 5 апреля 1797 г.\r\nоб императорской фамилии выделил «из государственных владений особые недвижимые имения» в количестве свыше 460 тысяч душ крестьян мужского пола,\r\nсостоявшие «в государственном исчислении под наименованием дворцо- вых волостей и деревень» и получившие название удельных^.\r\nРазница была лишь в том, что опричнина с дальнейшими присоединениями захватила чуть не половину всего государства,\r\nтогда как в удельное ведомство императора Павла вошла лишь '/38 тогдашнего населения империи.\r\nСам царь Иван смот- рел на учрежденную им опричнину как на свое частное владение, на особый двор или удел, который он выделил из состава государства;\r\nон предназна- чал после себя земщину старшему своему сыну как царю, а опричнину-млад- шему как удельному князю.\r\nЕсть известие, что во главе земщины поставлен был крещеный татарин, пленный казанский царь Едигер-Симеон. Позднее, в 1574 г., царь Иван венчал на царство\r\nЛЕКЦИЯ XXIX В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "И мужичонку уводят в другую комнату- записывать его показание, а на место его появляются две новые личности.\r\n- А!.. Божии страннички, мирские ходебщики! добро пожаловать!- приветствовал вошедших следователь.\n\n Те по поклону.\r\nОдин из них- ражий, рыжебородый, длинноволосый и сопящий мужичина в послушническом подряснике, с черным стальным обручем вместо пояса.\r\nДругой- нечто ползущее, маленькое, низенькое, горбатенькое и на вид очень несчастненькое и смиренное.\r\nВползло оно вместе с ражим своим сотоварищем и забилось в угол, как еж, откуда подозрительно поводило своими глазками, словно таракан усиками.\r\nЧитатель, конечно, узнал уже обоих.\n\n - Кто таков?- обратился следователь с обычным форменным вопросом к Фомушке-блаженному.\n\n - Кто? я-то?\r\n- Да ты-то!\n\n - Сам по себе!- отрывисто прошамкал блаженный, с нахальством глядя своими быстрыми плутовскими глазами прямо в глаза следователю.\r\n- Вижу, что сам по себе; да каков ты человек-то есть?\n\n - Божий.\n\n - Все мы божьи; а ты мне объявись, кто ты-то собственно?\n\n - Я-то?\n\n - Да, ты-то!\r\n- Я- птица.\n\n - Гм... вот оно что!.. Какая же птица?\n\n - Немалая!..\n\n - Однако, какая же?\n\n - Да высокого-таки полета...\n\n - А какого бы, желательно знать?\r\n- А по крайности будет- соколиного...\n\n - Ого, как важно!.. Ну, так вот, ваша милость, желательно бы знать чин, имя и фамилию.\r\n- Чью фамилию, мою?\n\n - Ну, разумеется!\n\n - У меня фамилия важная...\n\n - Тем-то вот оно и интереснее.\r\n- Да антерес- не антерес, а только важная. При всех посторонних не объявлюсь, а на секрете- пожалуй, уж так и есть, уважу!\r\n- Ну, это положим, вздор вы изволите говорить. А вы, мой милый, без штук: фамилия!\r\n- Сказано раз, что важная... А впрочем- ну их! пущай все знают!- тотчас же раздумал блаженный.\n\n - Вот эдак-то лучше!.. Ну, так какая же?\r\n- Князь Волконский!- дерзко и громко брякнул Фомушка и с самодовольством окинул всю комнату, как бы желая поглядеть, какой это эффект произвело на присутствующих.\r\n- Ну, а паспорт ваш где, князь Волконский?- с улыбкой допытывает его следователь.\r\n- А нешто у князьев есть пашпорты?- с уверенностью стойкого и законного права вздумал вдруг авторитетно диспутировать Фомушка, заложив руки за спину.\r\n- Нас каждый знает! Какие у нас пашпорты? Никаких таких пашпортов мы не знаем, да и знать не должны!\r\nМы странным житием занимаемся, потому- как мы это самое странное житие возлюбили, так по нем и ходим.\r\n.. А что касается звания и фамилии, то так и пиши: князь, мол, Волконский!\r\n- Ну, а товарищ-то твой,- спросил следователь, кивнув головой на ежа, крестившегося и копошившегося в углу,- тот уж верно князь Трубецкой?\r\n- Это уж пущай он сам объявляется,- ответил странник, лихо встряхнув своею рыжею гривою,\r\nи отступил в сторону, как человек, сознающий, что вполне покончил свое дело и ждать от него больше нечего.\r\nФомушка явно бил на изображение из себя юродивого, сумасшедшего, не без основания полагая, что это поможет ему от беды отвертеться.\r\n- Ну, отвечай, кто таков?- следует тот же вопрос к горбатому ежу.\r\n- Господи Исусе!..- слышится из угла, вместо ответа, какой-то свистящий фистуловый шепот, причем искалеченная рука как-то тревожно и торопливо мотается, творя крестное знамение.\r\n- Да отвечай же, кто таков?- понукая, подсказывает ему рядом стоящий писец.\n\n - Не знаю, батенька, не могу знать совсем,- скорбно ответствует еж.\r\n- Ну, а имя как?- допрашивает следователь, которого, очевидно, развлекательным образом занимают эти два интересные субъекта.\r\n- Не знаю, батюшка, ничего не знаю... Люди зовут Касьянчиком-старчиком, а сам я не знаю, отец мой... Господи Исусе, помилуй нас, грешных! Мати пресвятая!..\r\nИ опять та же история.\n\n - Так не знаешь, как тебя зовут?\r\n- Не знаю, батюшка, запамятовал!.. Вот те Христос- запамятовал!\n\n - Говоришь, что Касьяном? а?\r\n- Сказывают людишки добрые, что надобно быть Касьяном; сказывают, словно бы так, родненький...\n\n - А может, и не Касьяном, а по-другому как?- играет с улыбкой следователь.\r\n- Может, и не Касьяном, родимый, все может!- охотно соглашается старчик.- Может, и по-другому как, а мы об эфтим безвестны, родненький!..\r\n- На исповеди и у святого причащения бываешь?\r\n- Бываю, батюшко, бываю, четырежды в год бываю... По монастырям, отец мой...\n\n - Сколько лет тебе?\r\n- Не знаю, отец мой, ничего не знаю. И где хрещен, и где рожон- и того не знаю!\r\nА на вид старчику лет около пятидесяти, если не больше.\n\n - Где же ты проживал, чем занимался, этого не упомнишь ли?\r\n- Ничего не помню, родненький, ничевошеньки!\r\nА вот с измалетствия, как себя только запомню, так все больше по монастырям да по обителям честным в странном житии подвизался; а что до всего остального- ничего не помню.\r\n- Ну, а как же вы, голубчики, за всенощной, на паперти, у купца Верхобрюхова из кармана бумажник вытащили?\r\nКак он у тебя очутился за пазухой, да как его тебе товарищ твой- его-то сиятельство- передал? Это как случилось, расскажи-ка ты мне?\r\n- Ничего не знаем, родители вы наши, ничевошеньки!.\r\n. Это все по извету злых людей, от диавола, иже плевелы посевает, внушенному на нас, странных людей, честным и сподобливым житием изукрашенных...\r\n- Ого, каким книжником заговорил!.. Впрочем, друг любезный, ведь ничего не поделаешь: свидетели есть... с поличным пойманы.\r\n- Ничего не знаем, ничевошеньки, отец мой! А что если лжесвидетельством- так это можно!\r\nИ супротив апостоли эллини нечестивии лжесвидетельствовали; так это нам же душе своей ко спасению.\r\n.. А мы как есть ничего и знать не знаем и ведать не ведаем- хоть под присягу святую идти!\r\n- Да как же бумажник-то за пазухой вдруг очутился?\r\n- Зол человек подсунул, нарочно подсунул, по злобе своей лютой, чтобы нас-то, странных людей, лихой пагубой погубить.\r\nЯ знаю, кто и подсунул-то:\r\nэто молодец верхобрюховский, приказчик его, с ним рядом выходил, и пока, значит, его степенство милостыню честную творил нам, молодец мне и сунь- толпа-то ведь большая,\r\n- а сам схватясь за меня с товарищем вкупе, а товарищ-то мой- Христа-ради юродивый, блаженный, он и воды не замутит об оную пору, не токмо что.\r\n.. А теперь этот самый молодец лжесвидетелем супротив нас поставлен. Он мало ли чего наскажет! потому: у него супротив нас злоба,- злоба, родитель мой, лютая!\r\nТаким образом Фомушка, в качестве сумасшедшего, сопит да отмалчивается, а Касьянчик-старчик,\r\nневзирая на все очевидности, упорно стоит на своем \"ничевошеньки\" и делает отвод свидетеля, потому:\r\nзнает и ведает он, что с помощью этих двух закорюк,- пусть будет дело ясно, как дважды два- четыре,- он все-таки выйдет сух из воды.\r\nНачинается затем очный свод со свидетелями кражи, причем, конечно, обе стороны остаются при своих показаниях.\n\n * * \r\nНа сцену выступил привезенный из тюрьмы для неоднократно повторяющихся допросов Иван Вересов и с ним Осип Гречка, который пока еще содержался при части в секретной.\r\nГречка не отступался от первых своих показаний, данных при составлении полицейского акта на месте преступления.\r\nОн все еще надеялся, что Морденко одумается, что в нем прорвется кровное чувство отца, которое не допустит его довести дело до уголовной палаты.\r\nА Морденко, меж тем, упорно стоял на своем убеждении в виновности Вересова, доказывая,\r\nчто он давно уже подозревал \"в приемном сыне своем\" злостные умыслы против себя, что этот приемный сын всегда был груб, дерзок, непочтителен и безнравствен.\r\nПоказания свидетелей точно так же говорили далеко не в пользу Вересова- все это составляло явные улики против него,\r\nтак что для окончательного обвинения недоставало только собственного сознания его в преступлении.\r\nСледователь решительно становился в тупик.\r\nС одной стороны, эта полная гармония в показаниях кухарки, Христины Ютсола, домового дворника и мелочного сидельца,\r\nподкрепляемая \"чистосердечным\" сознанием самого Гречки и доводами Морденки,\r\nказалось, ясно указывала на слишком очевидные тесные сношения молодого человека с преступником, а следственно и на участие его в преступном замысле.\r\nС другой же стороны, один взгляд на честное, открытое лицо обвиненного, на ту неподдельную искренность, которая звучала в его словах, на ту короткую,\r\nбезропотную покорность, с которой склонялся он перед постигшей его бедой, невольно поселяли в душе следователя какое-то безотчетное убеждение в его невинности.\r\nОн свел его на очную ставку с Зеленьковым, Зеленьков показал, что хотя и видал Вересова раза два у Морденки, в прежнее еще время, но что он,\r\nсколько ему известно, в замысле на убийство не участвовал- даже имени его почти не было произнесено в Сухаревке, где происходила при Зеленькове первая стачка.\r\nСледователь думал было ухватиться за это показание, видя в нем факт, говорящий в пользу обвиненного,\r\nно все-таки должен был тотчас же прийти к убеждению, что показание Зеленькова при настоящем положении дела не имеет ни малейшего значения,\r\nтак как, по его словам, первая Сухаревская стачка происходила в пятницу, а Гречка настаивал на том, что,\r\nвстретясь случайно с Вересовым, держал с ним уговор в субботу, и уговор этот держал внизу на лестнице Морденкиной квартиры.\r\nСпросили еще у Зеленькова, упоминал ли Гречка имя Вересова в субботу, когда после заклада жилетки вернулся в Сухаревку, доложить о своей рекогносцировке. Оказалось, что не упоминал.\r\nНо и это обстоятельство могло только указывать на возможность того факта, что Гречка нашел более удобным и выгодным для себя сделать преступление в сообществе Вересова,\r\nчем в сообществе Фомки-блаженного и Зеленькова,- поэтому, может быть, он так настойчиво и отклонял при допросах всякую солидарность этих двух людей с совершенным преступлением.\r\nТак думал следователь.\r\nГречка же, в сущности, не запутывал их потому, во-первых,\r\nчто дал слово блаженному в случае неудачи принять все дело исключительно на себя, а во-вторых- если не забыл еще читатель- он,\r\nвозвращаясь из Сухаревки, пришел к соблазнительному заключению, что лучше одному, без раздела,\r\nвоспользоваться плодами убийства, тем более что, по условию, отвечать-то все-таки одному придется.\r\nНаконец, донос Зеленькова оставался для Гречки полнейшею тайной:\r\nон мог иметь подозрение столько же на него, сколько и на Фомушку и на всякого другого, кто бы как-нибудь случайно подслушал их уговор и потом донес полиции.\r\nУ Гречки был все-таки своего рода гонор, воровской point d'honneur:\r\nколи уж раз на стачке дал такое слово- не выдавать, так держись, значит, крепко этого самого слова, чтобы и напредки всякий другой товарищ веру в тебя имел.\r\n______________\n\n * Дело чести (фр.).\n\n - Вы соглашаетесь с показаниями кухарки, дворника и сидельца?- спрашивал следователь у Вересова.\r\n- Вполне.\n\n - Эти показания почти несомненно доказывают ваше прямое соучастие в деле.\r\n- Я знаю, и их, может быть, достаточно для суда, чтобы приговорить меня,- сказал Вересов с тем кротким,\r\nпокорным спокойствием, которое является следствием глубокого и безысходного горя.\r\n- Может быть, меня и действительно приговорят, как тяжкого преступника,- добавил он с тихой улыбкой, в которой сказывалась все та же безропотная покорность.\r\nСледователь поглядел на него с участием.\n\n - Но, бога ради, сообразите, что можете вы сказать в свое оправдание!- предложил он.\r\nВересов только пожал плечами.\n\n - Я уже сказал, как в действительности было дело. Но... у меня ведь нет свидетелей; слова мои бессильны... Все- против меня. Что же мне делать?!\r\nВ комнату вошел священник и поклонился следователю, мягко разглаживая свою бороду.\n\n - Вы меня оповещали. Не опоздал?\r\n- Нет, батюшка, в пору. Вот- стул. Увещание одному молодцу сделать нужно; потрудитесь, пожалуйста.\r\n- Могу!- поднял брови свои батюшка, опускаясь на предложенный стул.- Могу... А какого рода увещанье-то?\r\n- Да вот, кажется, понапрасну оговаривает в сообществе.\n\n - Неповинного?\n\n - Кажется, что так.\r\n- Вот оно что!.. Могу, могу! А где же молодец-то?\r\nВ комнату привели Гречку.\r\nКонвойный солдат, с ружьем у ноги, остался в дверях;\r\nсвященник отодвинул свой стул на другой конец комнаты, подозвал к себе арестанта и, с расстановкой, методически понюхав табаку, начал вполголоса свое пастырское увещание.\r\n- Сын мой- нехорошо... надо покаяться, надо... покаяние душу очищает... десять праведников не столь угодны господу, сколь один раскаивающийся грешник.\r\nВ этом роде длилась его назидательная беседа, но Гречка слушал с каким-то бессмысленным видом- да и слушал ли еще!\r\n- он тупо устанавливал свои глаза то на угол изразцовой печки, столь же тупо переводил их на окно, сдерживал зевоту,\r\nпереминался с ноги на ногу и видимо скучал и тяготился продолжительностью своего стоячего положения.\r\nВотще употреблял батюшка весь запас своего красноречия, стараясь текстом, примерами и назиданием пронять его до самого сердца: сердце Гречки- увы!- осталось непронятым.\r\n- Да вы, батюшка, это насчет чего ж говорите мне прокламацию эту всю?- перебил он наконец увещателя.- Я ведь уж все, как есть, по совести, показал их благородию.\r\nА их благородие это, значит, пристрастные допросы делать желают; так опять же насчет этого будьте, батюшка, свидетелем;\r\nа я стряпчему за эдакое пристрастие на их благородие жалиться могу!\r\nЧай, сам знаете, по закону-то духовое увещание- прежняя пытка!\r\n- Зачерствелое сердце, зачерствелое... соболезную,- покачал головой священник, подымаясь с места и не относясь собственно ни к кому с этим последним замечанием.\r\n- Мой пастырский долг, по силе возможности, исполнен:\r\nизвольте начинать ваш юридический, гражданский,- прибавил он, с любезной улыбкой обращаясь к следователю,\r\nи, отдав поклон, удалился из камеры так же, как и вошел, мягко разглаживая бороду.\r\nНачалась очная ставка. Гречка, с наглым бесстыдством, в глаза уличал Вересова в его соучастии.\r\n- Что же, друг любезный, врешь? Где же у тебя совесть-то, бесстыжие твои глаза?- говорил он, горячо жестикулируя перед его физиономией.\r\n- Вместе уговор держали, а теперь на попятный? Это уж нечестно; добрый вор так не виляет. Ведь ты же встренул меня внизу на лестнице!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц...\"\r\nНо он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения.\r\nЧувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе,\r\nдостигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей.\r\nОн шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже в следующей улице.\r\nОглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж.\r\nИз дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу.\r\nДолго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его.\r\nЕму захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден.\r\nОн уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же все отлегло, и мысли его прояснели.\r\n\"Все это вздор, - сказал он с надеждой, - и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство!\r\nОдин какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, - и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое все это ничтожество!.\r\n.\" Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих.\r\nНо даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная.\r\nВ распивочной на ту пору оставалось мало народу.\r\nКроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и просторно.\r\nОстались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин;\r\nтоварищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами,\r\nрасставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде:\r\nЦелый год жену ласкал, Цел-лый год же-ну лас-кал...\n Или вдруг, проснувшись, опять:\n По Подьяческой пошел, Свою прежнюю нашел...\r\nНо никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью.\r\nБыл тут и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника.\r\nОн сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.\r\nII\r\nРаскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время.\r\nНо теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей.\r\nОн так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире,\r\nхоть бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.\r\nХозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную, спускаясь в нее откуда-то по ступенькам,\r\nпричем прежде всего выказывались его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами.\r\nОн был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок.\r\nЗа застойкой находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка моложе, который подавал, если что спрашивали.\r\nСтояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; все это очень дурно пахло.\r\nБыло душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.\r\nБывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде чем скажем слово.\r\nТакое точно впечатление произвел на Раскольникова тот гость, который сидел поодаль и походил на отставного чиновника.\r\nМолодой человек несколько раз припоминал потом это первое впечатление и даже приписывал его предчувствию.\r\nОн беспрерывно взглядывал на чиновника, конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор.\r\nНа остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой,\r\nа вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.\r\nЭто был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым,\r\nдаже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки.\r\nНо что-то было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто даже восторженность, - пожалуй, был и смысл и ум, - но в то же время мелькало как будто и безумие.\r\nОдет он был в старый, совершенно оборванный черный фрак, с осыпавшимися пуговицами.\r\nОдна только еще держалась кое-как, и на нее-то он и застегивался, видимо желая не удаляться приличий. Из-под нанкового жилета торчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая.\r\nЛицо было выбрито, по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начала выступать сизая щетина. Да и в ухватках его действительно было что-то солидно-чиновничье.\r\nНо он был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими руками голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол.\r\nНаконец он прямо посмотрел на Раскольникова и громко и твердо проговорил:\r\n- А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным?\r\nИбо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного.\r\nСам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состою титулярным советником.\r\nМармеладов - такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать, служить изволили?\r\n- Нет, учусь... - отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему.\r\nНесмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом,\r\nдействительно обращенном к нему слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу,\r\nкасавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.\r\n- Студент, стало быть, или бывший студент! - вскричал чиновник, - так я и думал! Опыт, милостивый государь, неоднократный опыт! - и в знак похвальбы он приложил палец ко лбу.\r\n- Были студентом или происходили ученую часть! А позвольте...\r\n- Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик, и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось.\r\nОн был хмелен, но говорил речисто и бойко, изредка только местами сбиваясь немного и затягивая речь.\r\nС какою-то даже жадностию накинулся он на Раскольникова, точно целый месяц тоже ни с кем не говорил.\r\n- Милостивый государь, - начал он почти с торжественностию, - бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче.\r\nНо нищета, милостивый государь, нищета - порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто.\r\nЗа нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя.\r\nИ отсюда питейное! Милостивый государь, месяц назад тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя не то что я!\r\nПонимаете-с? Позвольте еще вас спросить, так, хотя бы в виде простого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках?\r\n- Нет, не случалось, - отвечал Раскольников. - Это что такое?\n - Ну-с, а я оттуда, и уже пятую ночь-с...\r\nОн налил стаканчик, выпил и задумался. Действительно, на его платье и даже в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена.\r\nОчень вероятно было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были грязны, жирные, красные, с черными ногтями.\r\nЕго разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание. Мальчишки за стойкой стали хихикать.\r\nХозяин, кажется, нарочно сошел из верхней комнаты, чтобы послушать \"забавника\", и сел поодаль, лениво, но важно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен.\r\nДа и наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к частым кабачным разговорам с различными незнакомцами.\r\nЭта привычка обращается у иных пьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, с которыми дома обходятся строго и которыми помыкают.\r\nОттого-то в пьющей компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, а если можно, то даже и уважение.\r\n- Забавник! - громко проговорил хозяин. - А для ча не работаешь, для ча не служите, коли чиновник?\r\n- Для чего я не служу, милостивый государь, - подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, - для чего не служу?\r\nА разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне?\r\nКогда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам.\r\n.. гм... ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?\r\n- Случалось... то есть как безнадежно?\r\n- То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего не выйдет.\r\nВот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек, сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст?\r\nВедь он знает же, что я не отдам.\r\nИз сострадания?\r\nНо господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическая экономия.\r\nЗачем же, спрошу я, он даст? И вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и...\r\n- Для чего же ходить? - прибавил Раскольников.\r\n- А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти.\r\nИбо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородна дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел.\r\n.. (ибо дочь моя по желтому билету живет-с...) - прибавил он в скобках, с некоторым беспокойством смотря на молодого человека.\r\n- Ничего, милостивый государь, ничего! - поспешил он тотчас же, и по-видимому спокойно, заявить, когда фыркнули оба мальчишки за стойкой и улыбнулся сам хозяин.\r\n- Ничего-с! Сим покиванием глав не смущаюсь, ибо уже всем все известно и все тайное становиться явным; и не с презрением, а со смирением к сему отношусь.\r\nПусть! пусть! \"Се человек!\" Позвольте, молодой человек: можете ли вы...\r\nНо нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?\r\nМолодой человек не отвечал ни слова.\r\n- Ну-с, - продолжал оратор, солидно и даже с усиленным на этот раз достоинством переждав опять последовавшее в комнате хихикание.\r\n- Ну-с, я пусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна, супруга моя, - особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь.\r\nПусть, пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств, облагороженных воспитанием, исполнена. А между тем...\r\nо, если б она пожалела меня! Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели!\r\nА Катерина Ивановна дама хотя и великодушная, но несправедливая.\r\n.\r\n.\r\nИ хотя я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения,\r\nона дерет мне вихры, молодой человек, - подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что если б она хотя один раз.\r\n.. Но нет! нет! все сие втуне, и нечего говорить! нечего говорить!.\r\n. ибо и не один раз уже бывало желаемое, и не один уже раз жалели меня, но... такова уже черта моя, а я прирожденный скот!\r\n- Еще бы! - заметил, зевая, хозяин.\n Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу.\r\n- Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я даже чулки ее пропил?\r\nНе башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бы на порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с!\r\nКосыночку ее из козьего пуха тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью.\r\nДетей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи скребет и моет и детей обмывает,\r\nибо к чистоте с измалетства привыкла, а с грудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую.\r\nРазве я не чувствую? И чем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу.\r\nНе веселья, а единой скорби ищу... Пью, ибо сугубо страдать хочу! - И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову.\r\n- Молодой человек, - продолжал он, восклоняясь опять, - в лице вашем я читаю как бы некую скорбь. Как вошли, и прочел ее, а потому тотчас же и обратился к вам.\r\nИбо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того все известно, а чувствительного и образованного человека ищу.\r\nЗнайте же, что супруга моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах,\r\nза что золотую медаль и похвальный лист получила.\r\nМедаль... ну медаль-то продали...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "жена Гусаренка, и остановилась на крылечке, глядя вслед за прошедшими.\r\nНа ней была красная ситцевая блуза, запачканная сажей и лоснившаяся на том месте, где округло выступала молодая, почти девическая грудь.\r\nВетер трепал грязное платье и обвивал его вокруг ног, обрисовывая их контуры, и вся она, с босых маленьких ножек до гордо повернутой головки,\r\nпоходила на античную статую, жестокой волей судьбы брошенную в грязь провинциального захолустья.\r\nПравильное, красивое лицо с крутым подбородком было бледно, и синие круги увеличивали и без того большие черные глаза. В них странно сочетались гнев и боязнь, тоска и презрение.\r\nДолго еще стояла на крылечке Наташа и так пристально смотрела вслед мужу, идущему из одного кабака в другой, точно всей своей силой воли хотела вернуть его обратно.\r\nРука, которой она держалась за косяк двери, замерла;\r\nволосы от ветра шевелились на голове, а давно отвязавшаяся ставня упорно продолжала хлопать, с каждым разом повторяя: нет, нет, нет.\r\n\"Вот баба-то! - ужаснулся Андрей Николаевич. когда Наташа ушла, не бросив взгляда на окно, за которым он прятался.- И слава богу, что я на ней не женился\".\r\nАндрей Николаевич даже рассмеялся от удовольствия, но оно было непродолжительным. Еще не разгладились морщинки, образовавшиеся от смеха, как в потаенную калиточку ворвались враги.\r\nОбраз Наташи, еще не сошедший с сетчатки его глаза, вырос перед ним яркий и живой, а рядом выступила другая картинка, без всякого предупреждения, внезапно.\r\nСтены раздвинулись и исчезли, на него пахнуло полем и запахом скошенного сена.\r\nНад черным краем земли неподвижно висел багрово-красный диск луны, и все кругом было так загадочно, тихо и странно.\r\n\"Господи,- сказал Андрей Николаевич с мольбой,- разве мало того, что это было когда-то, нужно еще, чтобы оно постоянно являлось. Мне совсем этого не нужно, я не хочу этого\".\r\nЖелтыми от табаку пальцами он оторвал кусок толстой папиросной бумаги, похожей на оберточную,\r\nдостал из жестянки щепотку мелкого табаку и свернул папироску, склеивая концы бумаги языком.\r\nЗа перегородкой, задыхаясь и сопя, храпел Федор Иванович.\r\nОбессиленный водкой и поисками двух копеек, он заснул и проснется только вечером, когда стемнеет.\r\nВоздух изнутри с силой поднимался к горлу спящего, бурлил, ища себе выхода, и с легким шипением выходил наружу, отравляя комнату запахом перегорелой водки.\r\nПроснувшись, Федор Иванович будет долго и мучительно кашлять выворачивающим все внутренности кашлем, выпьет квасу и потом водки, и снова начнутся мучения его жены.\r\nТак бывало каждый праздник.\r\nАндрею Николаевичу стало досадно на этого толстого, рыхлого человека, который всю неделю томится от жара у раскаленной печи, а в праздник задыхается от водки.\r\nОн обратился к улице. Из-за разорванных туч выглянуло на миг солнце и скупым, желтым светом озарило мокрую печальную улицу.\r\nТолько противоположный дом стоял все таким же гордым и веселым, и окна его сияли.\r\nНо Андрей Николаевич не видел его. Он видел то, что было когда-то и что так упорно продолжало являться назло всем стенам и запорам.\r\nНаташа никогда не была веселой, даже и в то время, когда она была еще девушкой, красивой и свободной, и любви ее добивались многие.\r\nПри первой встрече с ней Андрей Николаевич испытал неприятное чувство стеснения и робости.\r\nОн с тревогой следил за ее резкими, неожиданными движениями, и ему казалось,\r\nчто сейчас Наташа скажет или сделает что-нибудь такое, отчего всем присутствующим на вечеринке станет совестно.\r\nВместе с другими девушками она пела песни, но не старалась кричать вместе с ними как можно выше и громче,\r\nа шла в одиночку с своим низким и несколько грубоватым контральто и как будто пела для одной себя.\r\nКогда Гусаренок, также бывший на этой вечеринке и, по обыкновению, несколько пьяный, игриво обнял ее за талию,\r\nона грубо оттолкнула его и, покраснев, сказала что-то, отчего его светлые усики запрыгали и глаза стали жесткими и вызывающими.\r\nС дерзким смехом, не оборачиваясь, он показал пальцем на Андрея Николаевича,- Наташа молча повернула голову,\r\nи ее черные глаза устремились на него, не то спрашивая, не то приказывая сделать что-то, сейчас, немедленно.\r\nИ он хотел отвести от них свои глаза и не мог, и испытывал то же состояние безволия, порабощения, как и в ту минуту, когда он глядел, не отрываясь, на блестящую лысину начальника.\r\nЛица Наташи видно не было, и только ее глаза, страшно большие и страшно черные, сверкали перед ним, как черные алмазы.\r\nИ, все продолжая смотреть на него, Наташа поднялась с места, быстрой,\r\nуверенной походкой прошла комнату и села с ним рядом так просто и свободно, точно он звал ее, и заговорила, как старая знакомая.\r\n- Мы вам попомним это, Наталья Антоновна,- сказал, проходя, Гусаренок. \n На Андрея Николаевича он не взглянул, но в его вздрагивающих усиках чувствовалась угроза.\r\n- Счастливо оставаться, век не расставаться,- проговорил Гусаренок, не получая от Наташи ответа, и вышел, залихватски заломив картуз.\r\nЧерез секунду под окнами послышалась гармоника и высокий приятный тенор: \n\n Она, моя милая, \n Сердце мое вынула,\r\nСердце мое вынула, \n В окно с сором кинула... \n\n - Он вас побьет, вы берегитесь,- сказала Наташа.\r\n- Не смеет, я чиновник,- возразил Андрей Николаевич и действительно нисколько не боялся, на него точно просветление какое нашло.\r\nОн не только отвечал на вопросы Наташи, но говорил и сам и даже спрашивал ее, и не удивлялся, что говорит так складно и хорошо, как будто всю жизнь только этим делом и занимался.\r\nИ, думая и говоря, он в то же время с особенной отчетливостью видел все окружающее, и грязный пол,\r\nусыпанный шелухой от подсолнухов, и хихикающих девушек, и небольшую прихотливую морщинку на низком лбу Наташи.\r\nНо, как только Наташа отошла от него, им овладело чувство величайшего страха, что она снова подойдет и снова заговорит.\r\nИ Гусаренка он стал бояться и долго находился в нерешительности, что ему делать:\r\nидти ли домой, чтобы спастись от Наташи, или остаться здесь, пока Гусаренка не заберут в участок, о чем известно будет по свисткам.\r\nВесь следующий день Андрей Николаевич томился страхом, что придет Наташа, и ноги его несколько раз обмякали при воспоминании о том, как он, Андрей Николаевич, был отчаянно смел вчера.\r\nНо, когда за перегородкой у хозяйки он услыхал низкий голос Наташи, он, подхваченный неведомой силой, сорвался с места и развязно вошел в комнату.\r\nТак во время сражения впереди батальона бежит молоденький солдатик, размахивает руками и кричит \"ура!\"...\r\nПодумаешь, что это самый храбрый из всех, а у него холодный пот льет по бледному лицу и сердце разрывается от ужаса.\r\nНо, едва Андрею Николаевичу мотнулись в глаза два черных алмаза, страх тотчас пропал, и стало легко и спокойно.\r\nПромчалось невидных два месяца, и вышло так, что Наташа и Андрей Николаевич любят друг друга.\r\nЭто видно было из того, что он целовал Наташу и в щеки и в эти черные страшные глаза, щекотавшие губы своими ресницами. При этом Наташа подтверждала существование любви, говоря:\r\n- Не нужно целовать в глаза - примета нехорошая.\r\n- Какая же такая примета?\r\n- смеялся Андрей Николаевич и чувствовал, насколько он, человек образованный, прошедший два класса реального училища, выше этой темной девушки, верящей во всякие приметы.\r\n- Такая. Разлюбите меня, вот что.\r\nРаз есть возможность разлюбить - значит, любовь существует.\r\nНо откуда же она взялась? И куда она девалась на то время, когда Андрей Николаевич не видел Наташу?\r\nТогда девушка эта казалась ему совершенно чуждой и далекой от него, и в поцелуи ее так же трудно верить, как если бы он стал думать о поцелуях той богатой барыни, что живет напротив.\r\nВ самом слове \"Наташа\" звучало для него что-то странное, чужое, точно он до сих нор не слыхал этого имени и не встречал подобного сочетания звуков.\r\nНаташа... Он ничего не знал о Наташе и о ее прошлой жизни, о которой она не любила говорить.\r\n- Жила, как и люди живут,- говорила она.- Вы лучше о себе расскажите. Эта просьба всегда затрудняла Андрея Николаевича, потому что рассказывать было не о чем.\r\nЕму тридцать четыре года, а в памяти от этих лет нет ничего, так, серенький туман какой-то, да та особенная жуть,\r\nкоторая охватывает человека в тумане, когда перед самыми глазами стоит серая, непроницаемая стена.\r\nБыл у него отец, маленький рыженький чиновник в больших калошах и с огромным свертком бумаг под мышкой; была мать, худая, длинная и рано умершая вместе со вторым ребенком.\r\nПотом, с шестнадцати лет, Андрей Николаевич стал также чиновником и ходил вместе с отцом на службу,\r\nи под мышкой у него был также большой сверток бумаг, а на ногах старые отцовские калоши.\r\nОтец умер от холеры, и он стал ходить на службу один. В молодости он очень любил играть на бильярде, играл на гитаре и ухаживал за барышнями.\r\nПытался он тогда переменить свою участь, бросить казенную службу, но как-то все не удавалось.\r\nРаз уже ему обещали хорошее место, да пришел кто-то другой и cел на это место, так он ни при чем и остался.\r\nДа, может быть, это и к лучшему было, потому что тот, похититель, и года не просидел на своем месте, а он до сих пор - ничего, служит.\r\n- И только? - спрашивала с недоверием Наташа. \n - И только. Чего же еще?\r\n- А я не так думала. Я думала, у нас другая жизнь, не так, как у нас. Книжки читаете и все говорите так тихо, благородно, и все о хорошем, чувствительном.\r\n- Читал я и книжки, да что в них толку? Все выдумка одна. \n - А божественное?\r\n- Кто же теперь читает божественное? Купцы одни, как нахапают побольше, так божественное и читают. А у нас и без того грехов мало. \n - И не скучно вам так-то, все одному да одному?\r\n- Чего же скучать? Сыт, одет, обут, у начальства на хорошем счету.\r\nСекретарь прямо говорит: примерный вы, говорит, чиновник, Андрей Николаевич. Кто губернатору доклады переписывает - я небось!\r\n- Да вам же скучно без людей?\r\n- Да что в них, в людях? Свара одна да неприятности. Не так скажешь, не так сядешь. Один-то я сам себе господин, а с ними надо.\r\n.. А то пьянство, картеж, да еще начальству донесут, а я люблю, чтобы все было тихо, скромно.\r\nТо же ведь не кто-нибудь я, а коллежский регистратор - вон какая птица, тебе и не выговорить. Другие вон и благодарность принимают, а я не могу. Еще попадешься грешным делом.\r\nНо Наташа не удовлетворялась. Она хотела знать, как живут у них, у чиновников, жены, дочери и дети.\r\nПьют ли мужья водку, а если пьют, то что делают пьяные и не бьют ли жен, и что делают последние, когда мужья бывают на службе.\r\nИ по мере того, как Андрей Николаевич рассказывал, лицо Наташи застывало, и только прихотливая морщинка на низком лбу двигалась с выражением упорной мысли и тяжелого недоумения.\r\n- Прощайте, - тихо говорила Наташа и уходила. А он, поцеловав ее холодную, неподвижную щеку, думал: \"Чего ей надо? Только тоску на людей нагоняет\".\r\nРаз летом они долго сидели в хозяйственном саду и потом вышли на берег. Солнце зашло в облаках, и только узкая багрово-красная полоска горела на горизонте, обещая назавтра ветер.\r\nВода была неподвижна, и им сверху казалось, что они смотрят не в реку, а в небо.\r\nНа том берегу на много верст тянулись бакши, и соломенный шалаш сторожа чуть белел на земле, казавшейся черной от контраста с светлым небом.\r\nНедалеко от шалаша горел костер, и пламя его поднималось вверх прямым и тонким лезвием, как от восковой свечи. Со стороны садов пахло лежалыми яблоками и свежескошенным сеном.\r\nНа улице ударил в колотушку сторож, вышедший на ночное дежурство, и галки, облепившие высокие ракиты, зашумели листьями и подняли долгий, несмолкающий крик. И снова настала тишина.\r\n- В каком ухе звенит? - спросила Наташа и наклонила голову, боясь потерять этот тоненький, звенящий голосок.\r\n- В левом,- невнимательно ответил Андрей Николаевич и не угадал. Но он и не старался об этом,- тихий вечер расположил его к такой же тихой грусти и размышлениям о жизни.\r\nСледя прищуренными глазами за костром, он ощупью достал портсигар и закурил, и дым легкими колечками поднимался и таял в воздухе, полном прозрачной мглы.\r\nНе торопясь, прерывая себя долгими минутами молчания, Андрей Николаевич стал говорить о том,\r\nкакая это и странная и ужасная вещь жизнь, в которой так много всего неожиданного и непонятного.\r\nЖивут люди и умирают и не знают нынче о том, что завтра умрут.\r\nШел чиновник в погребок за пивом, а на него сзади карета наехала и задавила, и вместо пива к ожидавшим приятелям принесли еще не остывший труп.\r\nПолучил чиновник награду, пошла его жена бога благодарить, а в церкви деньги у нее и вытащили.\r\nИ куда ни сунься, все люди грубые, шумные, смелые, так и прут вперед и все побольше захватить хотят.\r\nЖестокосердные, неумолимые, они идут напролом со свистом и гоготом и топчут других, слабых людей.\r\nПиск один несется от растоптанных, да никто и слышать его не желает. Туда им и дорога!\r\nВ голосе Андрея Николаевича звучал ужас, и весь он казался таким маленьким и придавленным.\r\nСпина согнулась, выставив острые лопатки, тонкие, худые пальцы, не знающие грубого труда, бессильно лежали на коленях.\r\nТочно все груды бумаг, переписанных на своем веку и им и его отцом, легли на него и давили своей многопудовой тяжестью.\r\n- Так вот всю жизнь и проживешь,- сказал он после долгой паузы, продолжая какую-то свою мысль. \n - Вы бы... ушли куда-нибудь.\r\n- Куда идти-то? \n Наташа помолчала и вдруг обхватила руками шею Андрея Николаевича и прижала его голову к своей груди. \n - Голубчик ты мой!\r\nПервый раз говорила она Андрею Николаевичу \"ты\".\r\nПри порывистом движении Наташи фуражка с бархатным околышем свалилась с головы и теперь катилась вниз, подскакивая на неровностях обрыва.\r\nТвердая рука Наташи крепко прижимала голову Андрея Николаевича к упругой груди, и ему было тепло и ничего не страшно, только до боли жаль себя.\r\nОн хотел сказать что-нибудь сильное, хорошее и такое жалостливое, чтобы Наташа заплакала, но таких слов не находилось на его языке, и он молчал.\r\nСогнутой шее становилось больно от неудобного положения, и Андрей Николаевич попытался высвободить свою голову, но твердая рука только сильнее прижала ее к горячей груди.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Искуситель автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "- А что вы думаете? - прервал Лугин. - Ведь может быть. Я только слушал этого барона, а у меня голова за кружилась.\r\n- Как он умен! - сказала одна из гостей. \n - Какой прекрасный тон! - прибавила другая.\r\n- Какая начитанность, какое просвещение! - воскликнул князь. \n - Да! Он чрезвычайно как мил! - присовокупила хозяйка.\r\n- И, кажется, очень добрый человек, - сказал Лугин. - Как он хлопочет о том, чтоб все люди были счастливы. Дай бог ему здоровья!\r\n- Он истинный космополит! - произнес торжественным голосом князь.\r\n- То есть гражданин вселенной! - прервал Закам ский.\r\n- Да этак жить-то ему очень легко: отечество требует иногда больших жертв, а вся вселенная может ли чего-нибудь требовать от одного человека?\r\n- Как, Закамский! - вскричал князь. - Неужели, по-твоему, космополитизм...\r\n- Их два рода, мой друг! - прервал Закамский. - Один духовный, другой земной.\r\nПервый ведет ко всему прекрасному, но эта чистая, бескорыстная любовь к человечеству доступна только до сердца истинного христианина, а, кажется, этим поклепать барона грешно.\r\nДругой, то есть земной, общественный, космополитизм есть не что иное, как холодный эгоизм, прикрытый сентиментальными фразами, и, воля твоя, князь,\r\nпо моему мнению, тот, кто говорит не в смысле религиозном, а философском, что любит не человека, а все человечество, просто не любит никого.\r\nКнязь принялся было спорить с Закамским, но гость, который вошел в диванную, помешал их разговору.\r\nЯ очень обрадовался, когда узнал в нем моего первого московского знакомца, Якова Сергеевича Луцкого.\r\n- Здравствуйте, Надежда Васильевна! - сказал он хозяйке.\r\n- Поздравляю вас с приездом! Я сейчас проходил мимо вашего дома, увидел огни и по этому только узнал, что вы возвратились из чужих краев. Ну что ж, поправилось ли ваше здоровье?\r\n- Да, я чувствую себя лучше, - отвечала вежливо, но очень холодно Днепровская.\r\n- Слава богу! Здравствуй, Александр Михайлович! - продолжал Луцкий, взяв меня за руку. - Ты совсем меня забыл.\r\nЯ извинился недосугом.\r\nКнязь Двинский кинул любопытный взор на Луцкого и, вероятно, не найдя ничего смешного в его наружности,\r\nни в платье, весьма простом, но очень чистом и опрятном, не удостоил его дальнейшего внимания.\r\nЗакамский и Лугин оба были знакомы с Яковом Сергеевичем, первый видал его у меня, а второй служил с ним некогда в одном полку. Они стали разговаривать, а я сел подле хозяйки.\r\n- Вы давно знакомы с Луцким? - спросила она вполголоса. \n - С лишком два года, - отвечал я.\r\n- Он весьма хороший человек, мой муж без памяти его любит...\r\nя и сама очень уважаю Якова Сергеевича, но он так строг в своих суждениях, так неумолим, когда он говорит о наших страстях и пороках, а пороком он называет все,\r\nдаже самые извинительные, слабости и, сверх того, требует от нас, бедных женщин, такого невозможного совершенства, что - признаться ль вам?\r\n- я не люблю, я боюсь его.\r\n- Вы меня удивляете! Он самый снисходительный и кроткий человек.\r\n- Ну нет, не всегда. Впрочем, я не обвиняю его.\r\nКогда под старость человек перестанет жить сердцем, когда все страсти его умирают, весьма натурально, что он становится строже, если не к себе, то, по крайней мере, к другим.\r\nОн думает, что можно подчинить сердце рассудку, потому что его собственное сердце давно уже перестало биться для любви.\r\nЕсли б все старые люди почаще вспоминали про свою молодость, то были б к нам гораздо снисходительнее, но эти строгие моралисты так беспамятливы...\r\nА кстати, о памяти! - прибавила Надина, опустив книзу свои длинные ресницы, - Вы, кажется, не можете на нее пожаловаться: вы вспомнили, что тому назад почти три года...\r\n- Мы встретились с вами около Москвы на большой дороге? Да разве я мог это забыть, Надежда Васильевна?\r\nДнепровская взглянула на меня так мило, что показалась мне еще во сто раз лучше прежнего. \n - Я узнала вас с первого взгляда, - шепнула она вполголоса, - но, кажется, вы...\r\n- О, поверьте, и я также!\r\nЯ солгал, и, конечно, эта ложь была не во спасение, но мне было двадцать лет, а Надина была так прекрасна!\r\nЕе черные, пламенные глаза смотрели на меня так ласково, с таким робким ожиданием.\r\n.. Ну, воля ваша! А эта первая ложь, право, была извинительна.\r\n- Что, Александр Михайлович, - сказал Луцкий, подойдя ко мне, - что пишут тебе из деревни? Здорова ли твоя невеста? \n - Невеста! - подхватила Днепровская.\r\n- А вы этого не знали, Надежда Васильевна? Александр Михайлович помолвлен.\r\n- Здравствуй, Яков Сергеевич! - закричал хозяин, входя в диванную.\r\n- Здравствуй, друг сердечный! - продолжал он, обнимая Луцкого. - Извини, что я не прислал сказать тебе - сам хотел приехать.\r\nНу что, как ты находишь Нади-ну? Ей воды, кажется, помогли? Да что это, Наденька, тебе опять дурно? Ты так бледна, мой друг!.. Что это такое?.. В другой раз сегодня.\r\n- Нет, я чувствую себя хорошо, - сказала Днепровская.\r\n- То-то хорошо! Ох эти балы!.. Ну, Яков Сергеевич, расскажи-ка мне, что ты без нас делал? Как поживаешь? Да пойдем в гостиную: здесь тесно. \n Хозяин увел с собою Луцкого.\r\n- Вы помолвлены, Александр Михайлович? - сказала Днепровская. - Можно ли спросить - на ком? \n - На Марье Михайловне Белозерской.\r\n- Дочери вашего опекуна? Я думала, что она еще ребенок. \n - Да! Она очень молода. \n - А, понимаю! Эта свадьба по расчету?\r\n\"И по любви\", - хотел я сказать громко, во услышанье всем, но проклятый язык мой как будто бы не хотел по вернуться.\r\n- Да это так и быть должно, - продолжала Днепровская. - В ваши года можно жениться только по каким-нибудь семейным причинам.\r\n.. Впрочем, это может быть и по страсти... Вы, верно, влюблены?\r\n- Мы росли и воспитывались вместе. \n - Я не о том вас спрашиваю... Вы очень любите вашу невесту? \n - Как родную сестру, - отвечал я, стараясь не покраснеть.\r\nВот уж эта вторая ложь была гораздо хуже первой, она как тяжелый камень легла мне на душу. \"Так зачем же вы солгали?\" - спросят меня читатели.\r\nЗачем? Вот то-то и дело, что мы, господа мужчины, почти все такие же кокетки, как и женщины. Мы часто желаем нравиться не потому, что любим сами, а из одного ничтожного самолюбия.\r\nВ женщинах мы называем это самолюбие кокетством и ужасно на него нападаем, а сами... Да что и говорить! мы и в этом отношении ничем их не лучше.\r\nКонечно, не всякий из' нас, любя искренно одну, уверять в том же станет другую, но также и не всякий решится сказать прекрасной женщине, особливо если она смотрит на него ласково:\r\n\"Да, точно!\r\nЯ люблю, но только не вас!\"\r\nМой разговор с Днепровскою не долго продолжался: к нам в диванную пришла музыкантша-графиня, которая кончила свою партию в рокамболь.\r\nОна завладела хозяйкою, потом разговор сделался общим, и, когда все пошли ужинать, я уехал потихоньку домой.\r\nV \n\n ВЕЧЕР У БАРОНА БРОКЕНА\r\nНа другой день, вспоминая об этом вечере, я решительно был недоволен самим собою. \"Что за вздор! - думал я, стараясь как-нибудь себя оправдать.\r\n- Неужели мне должно объявлять всякому, что я влюблен в Машеньку?\r\nПусть думают себе, что я люблю ее просто как родственницу, что нужды до этого, когда в самом-то деле я не променяю ее на тысячу Днепровских.\r\n.. Однако ж какие прекрасные глаза у этой Надины!.. Какая очаровательная улыбка!.. Ах, Машенька, Машенька! Как я люблю тебя!.\r\n. Да! Эта Днепровская очень мила... чрезвычайно мила!.. Она вовсе не пара своему мужу. Неужели в самом деле барон прав?.. Не может быть!.\r\n. Нельзя ж с первого раза... нет, нет... я даже и нравиться не хочу никому, кроме Машеньки... Ну, а если это правда?.. Боже сохрани!.. Конечно, я могу предложить ей мою дружбу.\r\n.. дружбу!.. Ну да... как будто бы нельзя быть другом женщины, потому что она хороша собою?.. А если эту дружбу назовут другим именем? Если вздумают сказать.\r\n.. Нет, нет... всего лучше, не стану к ним часто ездить... вот так, один или, много, два раза в месяц; буду обращаться с ней очень вежливо, очень холодно.\r\n.. А надобно сказать правду, она необыкновенно любезна!.. Эх, боже мой! Зачем барон познакомил меня с этим Днепровским!\r\nБарон, как видно, был очень легок на помине: он вошел в мою комнату. \n - Что с вами сделалось вчера? - спросил я моего гостя.\r\n- Так, кровь бросилась в голову: это часто со мной случается. Ну что? Как вы провели ночь? Я не спрашиваю, что вы видели во сне...\r\n- Право, ничего. \n - Неужели? И вам ни разу не приснилась Днепровская? \n - Ни разу. \n - Жестокий человек! \n - Эх, полноте, барон!\r\n- Как полноте? Что вы? Да это ни на что не походит! Вот месяца через два я позволяю вам не видеть ее во сне, но теперь, при самом начале романа... \n - Да с чего вы взяли?..\r\n- С чего? Спросите об этом у Двинского. Бедный малый в отчаянии, вы его совсем раздавили, уничтожили...\r\nОдна ко ж послушайте: если вы не видели Днепровской во сне, так не хотите ли с нею наяву сегодня отобедать?\r\n- Нет, барон: я не могу сегодня. \n - Так завтра?\r\n- И завтра нельзя. \n - Когда же вам будет можно? \n - Право, не знаю. Может быть, недели через две.\r\n- Через две недели?.. Скажите мне, Александр Михайлович, что это уж так водится у вас в России? \n - Что такое?\r\n- Да то, что если молодой человек понравится пре красной и милой женщине, то не он, а она должна искать случая с ним видеться. \n - Вы шутите, барон!\r\n- Право? А если я докажу вам, - продолжал барон, подавая мне письмо, которое я сообщил уже моим читателям в конце первой части моего рассказа. - Вы знаете этот почерк?\r\n- Нет.\r\n- Так я вам скажу: это писано рукою Днепровской, и, чтоб вы не могли сомневаться в истине моих слов, прочтите его.\r\nНу, - прибавил барон, дав мне время прочесть письмо, - что вы скажете теперь?\r\n- Ничего. Если это письмо точно писано Днепровскою, то почему ж вы думаете, что тот идеал...\r\n- С которым она третьего года встретилась на большой дороге? - подхватил барон. - Кажется, Днепровская говорила с вами вчера при мне об этой встрече?\r\n- Все это быть может, - прервал я, - но это было давно, она была тогда почти ребенком и, вероятно, теперь думает не то, что думала прежде.\r\n- Да, это заметно, - сказал барон с насмешливою улыбкою. - Она почти упала в обморок, когда вас увидела, конечно, оттого, что ваша наружность не сделала на нее ни какого впечатления.\r\nОна во весь вечер смотрела только на вас и говорила только с вами, вероятно, потому, что вы вовсе ей не понравились...\r\n- Все это ничего не доказывает, барон, но если б в самом деле я имел несчастье понравиться Днепровской...\r\n- Несчастье!.. \n - То уж, конечно, не я стал бы искать случая с нею встретиться.\r\n- Ну, - прервал барон, - на вашем месте француз был бы гораздо вежливее. Теперь я вижу, вы настоящий русский. \n - И вовсе не жалею об этом.\r\n- Как жалеть! Вы, я думаю, этим гордитесь! - На смешливый тон барона зацепил за живое мое национальное самолюбие.\r\n- Да, барон, горжусь! - сказал я. - И что тут странного? Я уверен, вы также любите свое отечество. \n - Отечество? Какое? \n - А разве у вас их два?\r\n- Может быть, и больше. Да что такое отечество? Отечество умного человека там, где ему хорошо. Я покраснел от досады.\r\n- Если это справедливо, барон, - сказал я, помолчав несколько времени, - то вы заставите меня ненавидеть ум.\r\n- Полноте, что вы! Ему, бедному, и от глупцов порядком достается! Да скажите мне, что такое отечество? Ваши приятели, друзья? Вы их можете иметь везде.\r\nРодные? Да от них иногда не знаешь, куда деваться.\r\nВот, например, князь Двинский хочет уехать из Москвы оттого, что у него здесь двое дядей, три тетки и пятнадцать кузин.\r\nИтак, ваше отечество - земля, на которой вы живете? Поздравляю!\r\nСледовательно, вы должны любить голые степи, всегда непостоянную погоду, вьюги, снежные бугры, мороз в три дцать градусов.\r\nВедь все это ваше отечество?\r\nКонечно, о вкусах спорить нечего;\r\nбыть может, вам очень приятно зимою отмораживать нос, не сметь летом выехать в дорогу без шубы, в мае месяце любоваться на голые деревья,\r\nа в августе на желтые листья - все это прекрасно, но за что ж вы обязаны любить это даже и тогда, когда вам это не нравится?\r\nУж не потому ли, что вы имели несчастье родиться в России, а не в Италии?\r\nТак не смейтесь над камчадалом, если он предпочитает всем ароматам Востока запах вонючей рыбы и не хочет никак променять свою землянку на ваши мраморные палаты.\r\nНа этот раз красноречивые софизмы барона не сделали на меня никакого впечатления.\r\n- Ваше определение совершенно несправедливо, - сказал я. - Перенесите всех русских с их нравами, языком, обычаями и верою в другую часть света, и она сделается моей родиною.\r\nСледовательно, я признаю отечеством не землю, не поля, не леса, не реки, а это собрание людей, которое мы называем народом и который я люблю потому,\r\nчто он исповедует одну со мной веру, говорит одним языком, повинуется одной власти, потому что его слава и могущество веселят, а бедствия и унижение сокрушают мое сердце.\r\nПриятелей и друзей можно найти везде - это правда, но найду ли я на чужой стороне людей, с которыми провел всю жизнь мою,\r\nкоторых дружба ко мне началась с самого ребячества, с которыми я могу и на краю гроба вспоминать о своей молодости.\r\nНе все дяди и тетки надоедают своим племянникам.\r\nКнязь Двинский хочет бежать из Москвы от своих родных, а я убежал бы для того, чтоб навсегда остаться жить вместе с моими.\r\nВы все, господа иностранцы, говорите только о наших ледяных степях, как будто бы у нас, кроме льда и степей, ничего нет, вы думаете, что мы круглый год живем по уши в снегу.\r\nКонечно, большая часть России не может похвалиться своим климатом, однако ж и у нас солнышко иногда проглядывает и розаны цветут не в одних оранжереях.\r\nОтморозить нос точно так же неприятно, как и задохнуться от жары, но я думаю, никто не обязан находить это хорошим, никто не заставляет англичан любить их вечные туманы,\r\nримлян - заразительный воздух их окрестностей, неаполитанцев - разрушительные извержения Везувия,\r\nиспанцев - нестерпимый летний зной, а жителей Перувии - беспрерывные землетрясения и ураганы.\r\nОни точно так же на это жалуются, как мы жалуемся на свои вьюги и морозы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Когда она выходит вон, мне кажется, что тени тоже хотят излиться вслед за нею, - они текут к дверям, овевая лицо мое прохладным веянием.\r\nКачается огонек свечи, точно желая сорваться со светильни и улететь к звездам, - среди них есть такие же маленькие и жалкие, как он.\r\nМне не хочется, чтобы он исчез, я слежу за ним так напряженно, что больно глазам; мне душно, жутко, я стою у плеча покойника неподвижно и зачем-то усиленно вслушиваюсь в тишину...\r\nОдолевает сон, бороться с ним трудно;\r\nс великими усилиями вспоминаются красивые песнопения Мака-рия Великого, Златоуста, Дамаскина, а в голове, точно комары, гудят слова шестого правила \"для отходящих на одр сна\":\r\n\"Аще обрящеши возглавицу мягку, остави ю, а камень подложи Христа ради. Аще ти зима будет спя-щу, потерпи, глаголя: яко иние отнюдь не спят\".\r\nЧтобы не уснуть, я тихонько пою кондак:\r\n- \"Душу мою, господи, во гресех всяческих люте расслаблену воздвигни\". \n За дверью чуть слышно шелестит сухой шёпот: \n - Владычица милосердная, прими и мою душеньку...\r\nМне кажется, что душа у нее серенькая, как чечетка, и пугливая такая же.\r\nКогда она прилетит к престолу богоматери и та протянет к ней свою белую, нежную, добрую руку,\r\n- эта маленькая душа встрепенется вся, взмахнет короткими крыльями и в радостном испуге умрет.\r\nТогда богоматерь тихо скажет сыну своему: \n \"Вот до чего запуганы люди твои на земле и как непривычна им радость! Хорошо ли это, сыне мой?\"\r\nА что он ответит ей? \n Не знаю. Я бы на его месте отчаянно сконфузился.\r\nС воли из густой тишины как будто отвечают мне - тоже поют.\r\nТишина такая полная, глубокая - этот отдаленный звук, утопающий в ней, кажется неестественным, призрачным эхом моего голоса.\r\nЯ молчу, слушаю - звук ближе всё, яснее, кто-то идет, тяжко шаркая ногами, идет и бормочет:\r\n- Н-нет... И не будет... \n \"Почему не лают собаки?\" - думаю я, протирая глаза.\r\nМне кажется, что брови усопшего дрожат, в усах его шевелится хмурая улыбка. \n На дворе гудит тяжелый хриплый голос:\r\n- Что-о? Эх, старая... Я знал, что помрет, ну... молчи! Такие всегда стоят до последнего часа да сразу и лягут, чтоб не встать... Кто? Проходящий... ага!..\r\nЧто-то большое, бесформенное заткнуло дверь, потом, сопя и всхрапывая, ввалилось в хату, разрослось в ней почти до потолка;\r\nшироко размахивая рукою, человечище перекрестился на огонь свечи, покачнулся вперед и, почти касаясь лбом ног умершего, спросил тихо:\r\n- Что, Василь? И - всхлипнул. \n Крепко запахло водкой. В двери стояла старушка, умоляюще говоря: \n - Вы, отец Демид, дайте им книгу... \n - Зачем? Я сам буду читать...\r\nТяжелая рука легла мне на плечо, большое волосатое лицо наклонилось к моему.\r\n- Молодой еще - э! Из духовных? \n Голова у него огромная и - точно помело - вся в космах длинных волос,\r\n- даже при бедном мерцании одинокой свечи они отливали золотом. Он качается и покачивает меня, то приближая к себе, то отталкивая. Горячий запах водки густо обливает мне лицо.\r\n- Вы, отец Демид... - настойчиво и плаксиво говорила старуха, - он грозно перебил ее речь:\r\n- Я ж тебе сколько раз говорил, что дьячка не дозволяется называть отцом! Иди себе, спи, тут мое дело будет, иди!.. А ты зажги еще свечу - я ничего не вижу...\r\nСел на скамью и, хлопнув книгой по колену, спросил: \n - Горилку пьешь?.. \n - Здесь нет ее. \n - Как же нет? - строго сказал он. - Да, - вот у меня в кармане бутылка - хо!\r\n- Не подобает здесь пить. \n - Это - верно! - забормотал он, подумав. - Нужно выйти на двор, - это верно! \n - Что ж вы будете - сидя читать?\r\n- Я? А я... не буду, читай ты... я - не в себе... да! \"Попраша мя врази мои весь день яко мнози борющия мя с высоты\" - а по сему я несколько выпил.\"\r\nОн сунул книгу в живот мне и, наклонив голову, тяжело закачал ею.\r\n- Умирают люди один за другим, а на земле всё ж таки тесно... умирают люди, не видя добра себе... \n - Это не Псалтырь, - сказал я, посмотрев книгу. \n - Врешь!\r\n- Глядите. \n Он отмахнул крышку переплета и, водя свечою над страницей, прочитал красные буквы. \n - Окто-их... Очень удивился.\r\n- Окто их? Это...как-же? Ну-ну, вот что случилось... Ведь и величина другая - Псалтырь - коротенький, толстый, а это... это с того, что я торопился...\r\nОшибка словно отрезвила его, он встал, подвинулся к покойнику и, придерживая бороду, наклонился над ним.\r\n- Извини, Василь... что ж делать? Выпрямившись, откинул руками назад длинные космы, вынул из кармана бутылку и, воткнув горлышко в рот себе, долго сосал вино, свистя носом.\r\n- Хошь?\r\n- Я спать хочу, выпью - свалюсь. \n - А и вались... \n - А читать?\r\n- Кому здесь нужно, чтоб ты бормотал слова, которых не понимаешь? \n Сел на лавку, согнулся, взял голову в руки и замолчал.\r\nИюльская ночь уже таяла, тьма ее тихо, расползалась по углам, в окно веяло утренней росистой свежестью.\r\nСвет двух свеч стал еще более бледен, огни их были как глаза испуганного ребенка.\r\n- Жив был ты, Василь, - ворчал дьячок, - было у меня куда ходить, а теперь - некуда мне идти, бо помер последний человек... Господи - где правда твоя?\r\nЯ сидел у окна, высунув голову на воздух, курил, подремывая, и слушал тяжелые жалобы. \n - Сглодали жену мою они и меня сожрут, как свиньи капусту... Верно это, Василь...\r\nДьячок снова вынул бутылку, пососал вина, вытер бороду и, наклонясь над покойником, поцеловал его в лоб.\r\n- Прощай, друже... \n Обернулся ко мне, говоря с неожиданной ясностью и силой:\r\n- Простой это был человек, незаметный в людях, как грач средь грачей, а был он не грач - белый голубь, и никто того не знал, только я.\r\n.. да!.. И вот - удалился он \"от горькие работы фараони\", а я - жив, но при смерти душа моя, \"истягоша ю и оплеваша врази мои\".\r\n- Большое горе у вас? \n Он ответил не сразу и глухо: \n - Горя у всех больше, чем надо... и у меня столько ж! Твое дойдет до тебя.\r\nСпоткнувшись о свою же ногу, он навалился на меня,говоря:\r\n- Петь мне хочется, а - нельзя того, побудишь людей, станут лаять. Ну, всё ж таки очень хочется петь! \n И негромко загудел в ухо мне:\r\nКому повем печаль мою? \n Кому я скорби воспою? \n Кто р-рук-кул \n\n Жесткие волосы бороды щекотали мне шею, я отклонился. \n - Не любишь? Ну, чёрт с тобой, дрыхни..,\r\n- Да вы же щекотите меня бородой... \n - Что ж - обриться для тебя, сахар? \n Он сел на пол, подумал, посопел и сердито приказал:\r\n- Ну, читай, а я лягу спать. Да гляди не убеги с книгой, это книга церковная! Дорогая.\r\nЗнаю я вас, голодранцев! Что вы бегаете везде, зачем ходите? А - в конце концов - ходите куда тянет! Иди и ты.\r\nИ скажи - погиб дьячок, скажи кому-нибудь хорошему, кто пожалеет. Диомид Кубасов, дьячок, - это я, - совсем и без возврата...\r\nОн заснул.. Раскрыв книгу наугад, я читаю: \n - \"Невозделанная земле, возрастившая всех питателя, разверзающа руку и благоволением своим на-сыщающа всякое животное...\"\r\n\"Всех питатель\" лежит предо мною, обложенный сухими пахучими травами, я смотрю сквозь дрему в его темное загадочное лицо и думаю о человеке,\r\nкоторый не одну тысячу раз прошел по своей полосе на этой земле, в заботе о том, чтобы мертвое претворилось в живое.\r\nВозникает странный образ:\r\nпо степи, пустынной и голой, ходит кругами, всё шире охватывая землю, огромный, тысячерукий человек, и, следом за ним, оживает мертвая степь,\r\nпокрываясь трепетными сочными злаками, и всё растут на ней села, города, а он всё дальше ко краям идет, идет, неустанно сея живое, свое, человечье.\r\nУважительно и ласково думается обо всех людях земли:\r\nвсе призваны таинственной силой, в них живущей, победить смерть, вечно и необоримо претворяя мертвое в живое,\r\nвсе идут смертными путями к бессмертию, поглощает людей сень смертная и - не может поглотить.\r\nБьются в сердце разные мысли, радостно и холодно от веяния их крыльев, хочется о многом спросить кого-то, кто может ответить бесстрашно, честно и просто.\r\nОколо меня - мертвый и спящий, а в сенях - шуршит отжившая. Но - ничего! На земле людей много, не сегодня - завтра, а уж я найду совопросника душе моей...\r\nМысленно ухожу из хаты в степь и смотрю оттуда на это жилье, затерянное на огромной земле:\r\nприжались к ней хатки, окна их слепы и черны, а в одном чуть мерцает над головою умершего человека плененный им огонь.\r\n..\r\nЭто сердце, переставшее жить, - всё ли, о чем думало оно при жизни, сказано им на земле, бедной мыслями сердца?\r\nЯ знаю, что умер маленький, обычный человек, но - думаю обо всей работе его, и она мне кажется поражающе большой.\r\n.. Вспоминаются недозрелые измятые колосья в колеях степной дороги, ласточки в синем небе, над золотою парчой хлебов, степной коршун, застывший в пустоте, над широким кругом земли...\r\nСлышен свист крыльев - тень птицы мелькнула на светлой зелени двора, поседевшей от росы.\r\nПерекликаются петухи - их пятеро, проснулись гуси, мычит корова, и уже где-то скрипит плетень.\r\nЯ думаю о Том, как уйду в степь и буду спать там на меже, на земле, сухой и теплой; дьячок - спит у ног моих, лежа вверх грудью, широкой, точно у битюга.\r\nОгненные волосы - как сияние вокруг головы, красное толстое лицо сердито надулось, рот открыт, и усы шевелятся. Руки у него длинные и в кистях - как лопаты.\r\nНевольно думаешь о том, как этот мощный человек обнимает женщину, - вероятно, всё ее лицо тонет в бороде и она смеется от щекотки, закидывая голову назад.\r\nСколько у него может быть детей?\r\nИ так неприятно, обидно знать, что этот человек носит горе в своей груди, - радостям надо бы жить в ней!\r\nВ дверь смотрит кроткое лицо старухи, а в окно - первый солнечный луч. Над рекою, шелковой и светлой, курится прозрачный туман, деревья и\r\nтравы переживают тот странный момент напряженной неподвижности, когда ждешь, что вот сейчас они, вздрогнув, запоют, заговорят понятными душе голосами о великих тайнах своей жизни.\r\n- Такой хороший человек, - шепчет старуха, жалобно глядя на огромное тело дьячка.\r\nИ, точно читая книгу, невидимую мне, она тихо и просто рассказывает историю о жене его.\r\n- Согрешила она с одним человеком, а они заприметили это да и навели его, мужа, на них, а после засмеяли ее да и Демида, за то, что он ей простил грех.\r\nОна, с того смеха над нею, удавилась в чулане, а он вот непробудно запил.\r\n.. Уже второй год это, и скоро его сгонят с места. Мой не пил много да всё уговаривал его: \"Ой, Демиде, не поддавайся людям, живи просто, они - свое, а ты - свое...\"\r\nИз маленьких тусклых глаз текут мелкие слезы и тают в припухших морщинах оплаканных щек.\r\nМаленькая голова трясется, как увядший лист осенью, - нельзя смотреть в это кроткое лицо, измятое старостью и печалью!\r\nЯ ищу в душе - что бы сказать утешительного этому человеку? Не нахожу ни слова и чувствую себя обиженным.\r\nВспоминаются давно прочитанные где-то странные слова:\r\n\"Слуги богов не должны стонать, но смеяться, ибо стоны причиняют скорбь людям и богам\". \n - Мне надобно идти, - говорю я смущенный. \n - О?\r\nЕе восклицание торопливо, как будто она испугана моими словами, неверной рукою она шарит в юбке, и темные губы ее безмолвно шевелятся.\r\n- Мне не надо денег, хозяйка, дайте хлеба, коли есть...\r\n- Не треба - гроший? - переспрашивает она недоверчиво. \n - А на что они мне? \n - Ну, як хочете, - соглашается старуха, подумав. - Як хочете... Тоди. - спасиби вам!\r\n...Предо мною в синем небе улыбается солнце, хвастливо распустив над землею павлиний хвост своих лучей.\r\nЯ ему подмигиваю: знакомо оно мне - пройдет ча\" са два времени, и его улыбки будут жечь, как огонь. Но пока мы друг другу нравимся; я иду меж хлебов и пою песнь ему, владыке жизни.\r\nНеприступный естеством,\r\nПриступен мне быв, \n В мене облекохся, \n Всё мое естество осветли \n И своим вознесением возведе мя\r\nПревыше всякого начала и власти! \n ...Будем жить просто: они - свое, а мы - свое!..", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "В его воображении рисуется путь, по которому он пойдет, со всеми тропинками, зажорами, ручьями;\r\nзакрыв глаза, он видит длинный, прямой ряд высоких стройных деревьев, под которыми он будет стоять с ружьем,\r\nдрожа от вечерней прохлады, от сладкого волнения и напрягая свой тонкий слух;\r\nему чудятся звуки, которые издает хоркающий вальдшнеп; он уже слышит, как в монастыре, по соседству, после всенощной, пока он стоит на тяге, трезвонят во все колокола.\r\n.. Ему хорошо, он безмерно, бестолково счастлив.\r\nНо теперь поглядите на Макара Денисыча, молодого человека, который служит у генерала Стремоухова не то писарем, не то младшим управляющим.\r\nОн получает вдвое больше, чем садовник, носит белые манишки, курит двухрублевый табак,\r\nвсегда сыт и одет и всегда при встрече с генералом имеет удовольствие пожимать белую пухлую руку с крупным брильянтовым перстнем, но, тем не менее, все-таки как он несчастлив!\r\nВечно он с книжками, выписывает он на двадцать пять рублей журналов, и пишет, пишет.\r\n.. Пишет он каждый вечер, каждое после обеда, когда все спят, и всё написанное прячет в свой большой сундук.\r\nВ этом сундуке на самом дне лежат аккуратно сложенные брюки и жилеты;\r\nна них еще не распечатанная пачка табаку, десяток коробочек из-под пилюль, пунцовый шарфик, кусок глицеринового мыла в желтой обертке и много всякого другого добра,\r\nа по краям сундука робко жмутся стопки исписанной бумаги, и тут же два-три нумера \"Нашей губернии\", где напечатаны рассказы и корреспонденции Макара Денисыча.\r\nВесь уезд считает его литератором, поэтом, все видят в нем что-то особенное, не любят его, говорят, что он не так говорит, не так ходит, не так курит,\r\nи сам он однажды на мировом съезде, куда был вызван в качестве свидетеля, проговорился некстати, что занимается литературой, причем покраснел так, как будто украл курицу.\r\nВот он, в синем пальто, в плюшевой шапочке и с тросточкой в руке, тихо идет по аллее...\r\nСделает шагов пять, остановится и уставит глаза в небо или на старого грача, который сидит на ели.\r\nСадовник стоит подбоченясь, на лице у охотника написана строгость, а Макар Денисыч согнулся,\r\nробко кашляет и кисло смотрит, точно весна давит и душит его своими испарениями, своей красотой!\r\n.\r\n. Душа его полна робости.\r\nВместо восторгов, радости и надежд, весна порождает в нем только какие-то смутные желания, которые тревожат его, и вот он ходит и сам не разберет, что ему нужно.\r\nВ самом деле, что ему нужно?\r\n- А, здравствуйте, Макар Денисыч! - слышит он вдруг голос генерала Стремоухова. - Что, еще не приезжали с почты?\r\n- Нет еще, ваше превосходительство, - отвечает Макар Денисыч, оглядывая коляску, в которой сидит здоровый, веселый генерал со своей маленькой дочкой.\r\n- Чудесная погода! Совсем весна! - говорит генерал. - А вы гуляете? Чай, вдохновляетесь?\n А в глазах у него написано:\n \"Бездарность! Посредственность!\"\r\n- Ах, батенька! - говорит генерал, берясь за вожжи.\r\n- Какую прекрасную штучку я прочел сегодня за кофе! Пустячок, в две странички, но какая прелесть! Жаль, что вы не владеете французским языком, я дал бы вам почитать...\r\nГенерал наскоро, пятое через десятое, рассказывает содержание прочитанного им рассказа, а Макар Денисыч слушает и чувствует неловкость,\r\nсловно его вина в том, что он не французский писатель, который пишет маленькие штучки.\r\n\"Не понимаю, что он там нашел хорошего? - думает он, глядя вслед исчезающей коляске. - Содержание пошлое, избитое... Мои рассказы гораздо содержательнее\".\r\nИ Макара начинает сосать червь. Авторское самолюбие - это боль, это катар души; кто болеет им, тому уже не слышно пения птиц, не видно блеска солнца, не видно весны...\r\nНужно лишь чуть-чуть прикоснуться к этой болячке, чтобы сжался болезненно весь организм.\r\nОтравленный Макар идет дальше и через садовую калитку выходит на грязную дорогу. Тут, подпрыгивая всем телом на высокой бричке, спешит куда-то господин Бубенцов.\r\n- А, господину писателю! - кричит он. - Наше вам!\r\nБудь Макар Денисыч только писарем или младшим управляющим, то никто бы не посмел говорить с ним таким снисходительным,\r\nнебрежным тоном, но он \"писатель\", он бездарность, посредственность!\r\nТакие, как господин Бубенцов, ничего не понимают в искусстве и мало интересуются им, но зато,\r\nкогда им приходится встречаться с бездарностями и посредственностями, то они неумолимы, безжалостны.\r\nОни готовы простить кого угодно, но только не Макара, этого неудачника-чудака, у которого в сундуке лежат рукописи.\r\nСадовник сломал старый фикус и сгноил много дорогих растений, генерал ничего не делает и проедает чужое, господин Бубенцов,\r\nкогда был мировым судьей, разбирал дела только раз в месяц и, разбирая, заикался, путал законы и нес чепуху, но всё это прощается, не замечается;\r\nно не заметить и пройти молчанием мимо бездарного Макара, пишущего неважные стихи и рассказы, - никак нельзя, не сказав чего-нибудь обидного.\r\nЧто свояченица генерала бьет горничных по щекам и бранится за картами, как прачка,\r\nчто попадья никогда не платит проигрыша, что помещик Флюгин украл у помещика Сивобразова собаку, никому до этого дела нет,\r\nно то, что недавно из \"Нашей губернии\" возвратили Макару плохой рассказ, известно всему уезду и вызывает насмешки,\r\nдлинные разговоры, негодование, и Макара Денисыча уже называют Макаркой.\r\nЕсли кто не так пишет, то не стараются объяснить, почему это \"не так\", а просто говорят:\n - Опять этот сукин сын чепуху написал!\r\nНаслаждаться весной мешает Макару мысль, что его не понимают, не хотят и не могут понять. Ему почему-то кажется, что если бы его поняли, то всё было бы прекрасно.\r\nНо как могут понять, талантлив он или нет, если во всем уезде никто ничего не читает или читает так, что лучше бы совсем не читать.\r\nКак втолковать генералу Стремоухову, что та французская штучка ничтожна, плоска, банальна, избита,\r\nкак втолковать ему, если он, кроме таких плоских штучек, никогда не читал ничего другого?\r\nА как раздражают Макара женщины!\r\n- Ах, Макар Денисыч! - говорят они ему обыкновенно. - Как жаль, что вас сегодня не было на базаре! Если б вы видели, как смешно дрались два мужика, вы наверно бы описали!\r\nВсё это, конечно, пустяки, и философ не обратил бы внимания, пренебрег бы, но Макар чувствует себя, как на угольях.\r\nДуша его полна чувства одиночества, сиротства, тоски, той самой тоски, какую испытывают только очень одинокие люди и большие грешники.\r\nНикогда, ни разу в жизни, он не стоял так подбоченясь, как стоит садовник.\r\nИзредка разве, этак раз в пять лет, встретившись где-нибудь в лесу, или на дороге,\r\nили в вагоне с таким же неудачником-чудаком, как он сам, и заглянув ему в глаза, он вдруг оживет на минутку, оживет и тот.\r\nОни долго говорят, спорят, восхищаются, восторгаются, хохочут, так что, со стороны глядя, их обоих можно принять за безумных.\r\nНо обыкновенно и эти редкие минуты не обходятся без отравы.\r\nСловно на смех, Макар и неудачник, с которым он встретился, отрицают друг в друге таланты, не признают друг друга, завидуют, ненавидят, раздражаются, расходятся врагами.\r\nТак и изнашивается, тает их молодость без радостей, без любви и дружбы, без душевного покоя и без всего того, что так любит описывать по вечерам в минуты вдохновения угрюмый Макар.\r\nА с молодостью проходит и весна.\n\n\n МНОГО БУМАГИ \n (АРХИВНОЕ ИЗЫСКАНИЕ)\r\n\"Имею честь покорнейше заявить 8-го сего ноября замечена болезнь на двух малчиках,\r\nкоторые ребята пришедши объяснили что в школе и протчии ребяты хворают глоткой жар и по всему телу сып, ходят они в Жаровскую земскую школу.\r\nНоября 19-го дня 1885 г. Староста Ефим Кирилов\".\r\n\"М. В. Д. N-ская Уездная Земская управа. Земскому Врачу Г. Радушному. Вследствие заявления старосты села Курносова от 19-го ноября, предлагаю Вам, м.\r\nг., отправиться в Курносово и озаботиться по правилам науки о скорейшем прекращении эпидемии болезни, по всем признакам, скарлатины.\r\nИз названного заявления явствует, что заболевания начались в Жаровской школе, на каковую и прошу обратить внимание. 4-го декабря 1885 г. За председателя: С. Паркин\".\r\n\"Г. Приставу 2-го стана N-ского уезда. Вследствие отношения уездной земской управы за Љ 102 от 4-го декабря, которое при сем прилагаю, прошу Вас, м.\r\nг., сделать распоряжение о закрытии школы в селе Жарове впредь до прекращения скарлатинной эпидемии. 13-го декабря 1885 г. Земский врач Радушный\".\r\n\"М. В. Д. Пристава 2-го стана N-ского уезда. Љ 1011. В Жаровское земское училище. Земский Врач Г.\r\nРадушный 13-го декабря сего года сообщил мне, что в селе Жарове усмотрена им на детях эпидемия болезни скарлатины (или, как называют в народе, дифтерита).\r\nВо избежание проявления более грустных результатов от упомянутой болезни, которая прогрессивно увеличивается,\r\nи озабочиваясь необходимостью принять установленные законом меры к предупреждению и пресечению случаев развивающегося заболевания,\r\nя с своей стороны поставлен в необходимость покорнейше просить:\r\nне признаете ли вы возможным распустить учащихся в Жаровской земской школе до время совершенного\r\nпрекращения свирепствующей болезни и о последующем уведомить меня для дальнейших распоряжений.\r\nЯнваря 2-го дня 1886 года. Пристав Подпрунин\".\r\n\"В дирекцию народных училищ Х-ской губернии. Г. Инспектору народных училищ. Учителя Жаровского училища Фортянского заявление.\r\nЧесть имею довести до сведения Вашего Высокоблагородия, что вследствие отношения г.\r\nПристава 2-го стана за Љ 1011 от 2-го января, появилась в селе Жарове эпидемия скарлатины, о чем имею честь Вас известить. 12-го января 1886 г. Учитель Фортянский\".\r\n\"Г. Приставу 2-го стана N-ского уезда.\r\nВ виду того, что скарлатинная эпидемия прекратилась уже месяц тому назад, к открытию временно закрытой школы в селе Жарове с моей стороны препятствий не имеется,\r\nо чем я уже два раза писал в управу, а теперь Вам пишу и покорнейше прошу обращаться впредь с вашими бумагами к уездному врачу, с меня же достаточно и одной земской управы.\r\nЯ занят с утра до вечера и у меня нет времени отвечать на все Ваши канцелярские измышления. 26-го января. Земский врач Радушный\".\r\n\"М. В. Д. Его Высокоблагородию Господину N-скому Исправнику Пристава 2-го стана. Рапорт. Имею честь препроводить при сем отношение г.\r\nЗемского Врача Радушного от 26 января за Љ 31 на предмет рассмотрения Вашего Высокоблагородия\r\nо предании суду лекаря Радушного за неуместные и в высшей степени оскорбительные выражения,\r\nупотребленные им в официально-служебной бумаге, как-то:\r\n\"канцелярские измышления\".\r\n8-го февраля дня 1886 г. Пристав Подпрунин\".\r\nИз частного письма г. исправника к приставу 2-го стана: \"Алексей Мануилович, возвращаю Вам Ваш рапорт. Прекратите, пожалуйста, Ваши постоянные неудовольствия с доктором Радушным.\r\nТакой антагонизм по меньшей мере неудобен в положении полицейского чиновника, обязанного блюсти в сношениях прежде всего такт и умеренность.\r\nЧто касается бумаги Радушного, то не нахожу в ней ничего особенного. О скарлатине в с.\r\nЖарове я уже слышал и в ближайшем училищном совете доложу о неправильных действиях учителя Фортянского, которого считаю главным виновником всей этой неприятной переписки\".\r\n\"М. Н. П. Инспектор народных училищ Х-ской губернии, Љ 810. Г. Учителю Жаровского училища.\r\nНа представление Ваше от 12-го января сего года, поставляю Вас в известность,\r\nчто уроки во вверенном Вам училище должны быть немедленно прекращены и ученики распущены в отвращение дальнейшего распространения скарлатины.\r\nФевраля 22-го дня 1886 г. Инспектор народных училищ И. Жилеткин\".\r\nПо прочтении всех документов, относящихся к эпидемии в селе Жарове (а их, кроме здесь напечатанных, имеется еще двадцать восемь),\r\nчитателю станет понятным многое из следующего описания, помещенного в 36 Љ Х-ских Губернских ведомостей:\r\n\"...покончив с чрезмерною детскою смертностью, перейдем теперь к более веселому и отрадному. Вчера, в церкви св.\r\nМихаила Архистратига происходило торжественное бракосочетание дочери известного бумажного фабриканта М.\r\nс потомственным почетным гражданином К. Венчание совершал протоиерей о. Клиопа Гвоздев в сослужении с прочим соборным духовенством.\r\nПел хор Красноперова. Оба молодые сияли красотой и молодостью. Говорят, что г. К.\r\nполучает в приданое около миллиона и, кроме того, еще имение Благодушное с конским заводом и с оранжереями,\r\nв коих произрастают ананасы и цветущие пальмы, переносящие ваше воображение далеко на юг.\r\nМолодые тотчас же после венца уехали за границу\".\r\nКак приятно быть бумажным фабрикантом!\r\nКОШМАР\r\nНепременный член по крестьянским делам присутствия Кунин, молодой человек, лет тридцати, вернувшись из Петербурга в свое Борисово,\r\nпослал первым делом верхового в Синьково за тамошним священником, отцом Яковом Смирновым.\r\nЧасов через пять отец Яков явился.\r\n- Очень рад познакомиться! - встретил его в передней Кунин. - Уж год, как живу и служу здесь, пора бы, кажется, быть знакомыми.\r\nМилости просим! Но, однако... какой вы молодой! - удивился Кунин. - Сколько вам лет?\r\n- Двадцать восемь-с... - проговорил отец Яков, слабо пожимая протянутую руку и, неизвестно отчего, краснея.\r\nКунин ввел гостя к себе в кабинет и принялся его рассматривать.\n \"Какое аляповатое, бабье лицо!\" - подумал он.\r\nДействительно, в лице отца Якова было очень много \"бабьего\": вздернутый нос, ярко-красные щеки и большие серо-голубые глаза с жидкими, едва заметными бровями.\r\nДлинные рыжие волосы, сухие и гладкие, спускались на плечи прямыми палками.\r\nУсы еще только начинали формироваться в настоящие, мужские усы, а бородка принадлежала к тому сорту никуда не годных бород, который у семинаристов почему-то называется \"скоктанием\":\r\nреденькая, сильно просвечивающая;\r\nпогладить и почесать ее гребнем нельзя, можно разве только пощипать.\r\n.. Вся эта скудная растительность сидела неравномерно, кустиками, словно отец Яков, вздумав загримироваться священником и начав приклеивать бороду, был прерван на половине дела.\r\nНа нем была ряска, цвета жидкого цикорного кофе, с большими латками на обоих локтях.\r\n\"Странный субъект... - подумал Кунин, глядя на его полы, обрызганные грязью. - Приходит в дом первый раз и не может поприличней одеться\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Грязные воспоминания, бессонная ночь, предстоящее исключение из гимназии, угрызения совести - всё это возбуждало в нем теперь тяжелую, мрачную злобу.\r\nОн глядел на тощий профиль maman, на ее маленький носик, на ватерпруф, подаренный ей Нютою, и бормотал:\r\n- Зачем вы пудритесь? Это не пристало в ваши годы! Вы наводите на себя красоту, не платите проигрыша, курите чужой табак... противно! Я вас не люблю... не люблю!\r\nОн оскорблял ее, а она испуганно поводила своими глазками, всплескивала ручками и шептала в ужасе:\r\n- Что ты, друг мой? Боже мой, кучер услышит! Замолчи, а то кучер услышит! Ему всё слышно!\r\n- Не люблю... не люблю! - продолжал он, задыхаясь. - Вы безнравственная, бездушная... Не смейте носить этого ватерпруфа! Слышите? А то я изорву его в клочки...\r\n- Опомнись, дитя мое! - заплакала maman. - Кучер услышит!\r\n- А где состояние моего отца? Где ваши деньги? Вы всё промотали! Мне не стыдно своей бедности, но стыдно, что у меня такая мать.\r\n.. Когда мои товарищи спрашивают о вас, я всегда краснею.\r\nНа поезде пришлось ехать до города две станции. Всё время Володя стоял на площадке и дрожал всем телом.\r\nЕму не хотелось входить в вагон, так как там сидела мать, которую он ненавидел. Ненавидел он самого себя, кондукторов, дым от паровоза, холод, которому приписывал свою дрожь...\r\nИ чем тяжелее становилось у него на душе, тем сильнее он чувствовал, что где-то на этом свете,\r\nу каких-то людей есть жизнь чистая, благородная, теплая, изящная, полная любви, ласк, веселья, раздолья.\r\n.. Он чувствовал это и тосковал так сильно, что даже один пассажир, пристально поглядев ему в лицо, спросил:\r\n- Вероятно, у вас зубы болят?\r\nВ городе maman и Володя жили у Марьи Петровны, дамы-дворянки, которая нанимала большую квартиру и от себя сдавала ее жильцам.\r\nMaman нанимала две комнаты:\r\nв одной, с окнами, где стояла ее кровать и висели на стенах две картины в золотых рамах, жила она сама, а в другой, смежной, маленькой и темной, жил Володя.\r\nТут стоял диван, на котором он спал, и кроме этого дивана не было никакой другой мебели;\r\nвся комната была занята плетеными корзинами с платьем, картонками от шляп и всяким хламом, который для чего-то берегла maman.\r\nУроки приготовлял Володя в комнате матери или в \"общей\" - так называлась большая комната, куда все жильцы сходились во время обеда и по вечерам.\r\nВернувшись домой, он лег на диван и укрылся одеялом, чтобы унять дрожь.\r\nКартонки от шляп, плетенки и хлам напомнили ему, что у него нет своей комнаты, нет приюта,\r\nгде бы он мог спрятаться от maman, от ее гостей и от голосов, которые доносились теперь из \"общей\";\r\nранец и книги, разбросанные по углам, напомнили ему об экзамене, на котором он не был.\r\n..\r\nПочему-то совсем некстати пришла ему на память Ментона, где он жил со своим покойным отцом, когда был семи лет;\r\nприпомнились ему Биарриц и две девочки-англичанки, с которыми он бегал по песку.\r\n..\r\nЗахотелось возобновить в памяти цвет неба и океана, высоту волн и свое тогдашнее настроение, но это не удалось ему;\r\nдевочки-англичанки промелькнули в воображении, как живые, всё же остальное смешалось, беспорядочно расплылось.\r\n..\r\n\"Нет, здесь холодно\", - подумал Володя, встал, надел шинель и пошел в \"общую\".\r\nВ \"общей\" пили чай.\r\nЗа самоваром сидели трое: maman, учительница музыки, старушка в черепаховом pince-nez и Августин Михайлыч, пожилой, очень толстый француз, служивший на парфюмерной фабрике.\r\n- Я сегодня не обедала, - говорила maman. - Надо бы горничную послать за хлебом.\n - Дуняш! - крикнул француз.\n Оказалось, что горничную услала куда-то хозяйка.\r\n- О, это ничего не означает, - сказал француз, широко улыбаясь. - Я сейчас сам схожу за хлебом. О, это ничего!\r\nОн положил свою крепкую, вонючую сигару на видное место, надел шляпу и вышел.\r\nПо уходе его maman стала рассказывать учительнице музыки о том, как она гостила у Шумихиных и как хорошо ее там принимали.\r\n- Ведь Лили Шумихина моя родственница... - говорила она. - Ее покойный муж, генерал Шумихин, приходится кузеном моему мужу. А сама она урожденная баронесса Кольб...\r\n- Maman, это неправда! - сказал раздраженно Володя. - Зачем лгать?\r\nОн знал отлично, что maman говорит правду;\r\nв ее рассказе о генерале Шумихине и урожденной баронессе Кольб не было ни одного слова лжи, но тем не менее все-таки он чувствовал, что она лжет.\r\nЛожь чувствовалась в ее манере говорить, в выражении лица, во взгляде, во всем.\r\n- Вы лжете! - повторил Володя и ударил кулаком по столу с такой силой, что задрожала вся посуда и у maman расплескался чай.\r\n- Для чего вы рассказываете про генералов и баронесс? Всё это ложь!\r\nУчительница музыки растерялась и закашляла в платок, делая вид, что она поперхнулась, а maman заплакала.\n \"Куда уйти?\" - подумал Володя.\r\nНа улице он уж был; к товарищам идти стыдно. Опять некстати припомнились ему две девочки-англичанки...\r\nОн прошелся из угла в угол по \"общей\" и вошел в комнату Августина Михайлыча. Тут сильно пахло эфирными маслами и глицериновым мылом.\r\nНа столе, на окнах и даже на стульях стояло множество флаконов, стаканчиков и рюмок с разноцветными жидкостями.\r\nВолодя взял со стола газету, развернул ее и прочел заглавие: \"Figaro\"... Газета издавала какой-то сильный и приятный запах. Потом он взял со стола револьвер...\r\n- Полноте, не обращайте внимания! - утешала в соседней комнате учительница музыки maman.\r\n- Он еще так молод! В его годы молодые люди всегда позволяют себе лишнее. С этим надо мириться.\r\n- Нет, Евгения Андреевна, он слишком испорчен! - говорила maman нараспев. - Над ним нет старшего, а я слаба и ничего не могу сделать. Нет, я несчастна!\r\nВолодя вложил дуло револьвера в рот, нащупал что-то похожее на курок или собачку и надавил пальцем... Потом нащупал еще какой-то выступ и еще раз надавил.\r\nВынув дуло изо рта, он вытер его о полу шинели, оглядел замок; раньше он никогда в жизни не брал в руки оружия...\r\n- Кажется, это надо поднять... - соображал он. - Да, кажется...\r\nВ \"общую\" вошел Августин Михайлыч и хохоча стал рассказывать о чем-то. Володя опять вложил дуло в рот, сжал его зубами и надавил что-то пальцем.\r\nРаздался выстрел... Что-то с страшною силою ударило Володю по затылку, и он упал на стол, лицом прямо в рюмки и во флаконы.\r\nЗатем он увидел, как его покойный отец в цилиндре с широкой черной лентой, носивший в Ментоне траур по какой-то даме,\r\nвдруг охватил его обеими руками и оба они полетели в какую-то очень темную, глубокую пропасть.\r\nПотом всё смешалось и исчезло...\n\n\n СЧАСТЬЕ \n\n Посвящается Я. П. Полонскому\r\nУ широкой степной дороги, называемой большим шляхом, ночевала отара овец. Стерегли ее два пастуха.\r\nОдин, старик лет восьмидесяти, беззубый, с дрожащим лицом, лежал на животе у самой дороги, положив локти на пыльные листья подорожника;\r\nдругой - молодой парень, с густыми черными бровями и безусый, одетый в рядно, из которого шьют дешевые мешки, лежал на спине,\r\nположив руки под голову, и глядел вверх на небо, где над самым его лицом тянулся Млечный путь и дремали звезды.\r\nПастухи были не одни.\r\nНа сажень от них в сумраке, застилавшем дорогу, темнела оседланная лошадь, а возле нее, опираясь на седло,\r\nстоял мужчина в больших сапогах и короткой чумарке, по всем видимостям, господский объездчик.\r\nСудя по его фигуре, прямой и неподвижной, по манерам, по обращению с пастухами, лошадью, это был человек серьезный, рассудительный и знающий себе цену;\r\nдаже в потемках были заметны в нем следы военной выправки и то величаво-снисходительное выражение, какое приобретается от частого обращения с господами и управляющими.\r\nОвцы спали. На сером фоне зари, начинавшей уже покрывать восточную часть неба, там и сям видны были силуэты не спавших овец; они стояли и, опустив головы, о чем-то думали.\r\nИх мысли, длительные, тягучие, вызываемые представлениями только о широкой степи и небе, о днях и ночах, вероятно,\r\nпоражали и угнетали их самих до бесчувствия, и они, стоя теперь как вкопанные, не замечали ни присутствия чужого человека, ни беспокойства собак.\r\nВ сонном, застывшем воздухе стоял монотонный шум, без которого не обходится степная летняя ночь;\r\nнепрерывно трещали кузнечики, пели перепела, да на версту от отары в балке, в которой тек ручей и росли вербы, лениво посвистывали молодые соловьи.\r\nОбъездчик остановился, чтобы попросить у пастухов огня для трубки. Он молча закурил и выкурил всю трубку, потом, ни слова не сказав, облокотился о седло и задумался.\r\nМолодой пастух не обратил на него никакого внимания; он продолжал лежать и глядеть на небо, старик же долго оглядывал объездчика и спросил:\r\n- Никак Пантелей из Макаровской экономии?\n - Я самый, - ответил объездчик.\r\n- То-то я вижу. Не узнал - богатым быть. Откуда бог несет?\n - Из Ковылевского участка.\n - Далече. Под скопчину отдаете участок?\r\n- Разное. И под скопчину, и в аренду, и под бакчи. Я, собственно, на мельницу ездил.\r\nБольшая старая овчарка грязно-белого цвета, лохматая, с клочьями шерсти у глаз и носа, стараясь казаться равнодушной к присутствию чужих,\r\nраза три покойно обошла вокруг лошади и вдруг неожиданно, с злобным, старческим хрипеньем бросилась сзади на объездчика, остальные собаки не выдержали и повскакали со своих мест.\r\n- Цыц, проклятая! - крикнул старик, поднимаясь на локте. - А, чтоб ты лопнула, бесова тварь!\n Когда собаки успокоились, старик принял прежнюю позу и сказал покойным голосом:\r\n- А в Ковылях, на самый Вознесеньев день, Ефим Жменя помер. Не к ночи будь сказано, грех таких людей сгадывать, поганый старик был. Небось слыхал?\n - Нет, не слыхал.\r\n- Ефим Жменя, кузнеца Степки дядя. Вся округа его знает.\r\nУ, да и проклятый же старик! Я его годов шестьдесят знаю, с той поры, как царя Александра, что француза гнал, из Таганрога на подводах в Москву везли.\r\nМы вместе ходили покойника царя встречать, а тогда большой шлях не на Бахмут шел,\r\nа с Есауловки на Городище, и там, где теперь Ковыли, дудачьи гнезды были - что ни шаг, то гнездо дудачье.\r\nТогда еще я приметил, что Жменя душу свою сгубил и нечистая сила в нем.\r\nЯ так замечаю:\r\nежели который человек мужицкого звания всё больше молчит, старушечьими делами занимается да норовит в одиночку жить, то тут хорошего мало,\r\nа Ефимка, бывало, смолоду всё молчит и молчит, да на тебя косо глядит, всё он словно дуется и пыжится, как пивень перед куркою.\r\nЧтоб он в церковь пошел, или на улицу с ребятами гулять, или в кабак - не было у него такой моды, а всё больше один сидит или со старухами шепчется.\r\nМолодым был, а уж в пасечники да в бакчевники нанимался. Бывало, придут к нему добрые люди на бакчи, а у него арбузы и дыни свистят.\r\nРаз тоже поймал при людях щуку, а она - го-го-го-го! захохотала...\r\n- Это бывает, - сказал Пантелей.\n Молодой пастух повернулся на бок и пристально, подняв свои черные брови, поглядел на старика.\n - А ты слыхал, как арбузы свистят? - спросил он.\r\n- Слыхать не слыхал, бог миловал, - вздохнул старик, - а люди сказывали. Мудреного мало... Захочет нечистая сила, так и в камне свистеть начнет.\r\nПеред волей у нас три дня и три ночи скеля* гудела. Сам слыхал. А щука хохотала, потому Жменя заместо щуки беса поймал.\r\n_______________\n * скала.\r\nСтарик что-то вспомнил. Он быстро поднялся на колени и, пожимаясь, как от холода, нервно засовывая руки в рукава, залепетал в нос, бабьей скороговоркой:\r\n- Спаси нас, господи, и помилуй! Шел я раз бережком в Новопавловку. Гроза собиралась, и такая была буря, что сохрани царица небесная, матушка.\r\n.. Поспешаю я что есть мочи, гляжу, а по дорожке, промеж терновых кустов - терен тогда в цвету был - белый вол идет.\r\nЯ и думаю: чей это вол? Зачем его сюда занесла нелегкая? Идет он, хвостом машет и му-у-у! Только, это самое, братцы, догоняю его, подхожу близко, глядь! - а уж это не вол, а Жменя.\r\nСвят, свят, свят! Сотворил я крестное знамение, а он глядит на меня и бормочет, бельмы выпучивши.\r\nИспужался я, страсть!\r\nПошли рядом, боюсь я ему слово сказать, - гром гремит, молонья небо полосует, вербы к самой воде гнутся,\r\n- вдруг, братцы, накажи меня бог, чтоб мне без покаяния помереть, бежит поперек дорожки заяц.\r\n.. Бежит, остановился и говорит по-человечьи: \"Здорово, мужики!\" Пошла, проклятая! - крикнул старик на лохматого пса, который опять пошел обходом вокруг лошади. - А, чтоб ты издохла!\r\n- Это бывает, - сказал объездчик, всё еще опираясь на седло и не шевелясь; сказал он это беззвучным, глухим голосом, каким говорят люди, погруженные в думу.\r\n- Это бывает, - повторил он глубокомысленно и убежденно.\r\n- У, стервячий был старик! - продолжал старик уже не так горячо.\r\n- Лет через пять после воли его миром в конторе посекли, так он, чтобы, значит, злобу свою доказать, взял да и напустил на все Ковыли горловую болезнь.\r\nПовымерло тогда народу без счету, видимо-невидимо, словно в холеру...\r\n- А как он болезнь напустил? - спросил молодой пастух после некоторого молчания.\r\n- Известно, как. Тут ума большого не надо, была бы охота. Жменя людей гадючьим жиром морил. А это такое средство, что не то, что от жиру, даже от духу народ мрет.\r\n- Это верно, - согласился Пантелей.\r\n- Хотели его тогда ребята убить, да старики не дали. Нельзя его было убивать; он знал места, где клады есть. А кроме него ни одна душа не знала.\r\nКлады тут заговоренные, так что найдешь и не увидишь, а он видел. Бывало, идет бережком или лесом, а под кустами и скелями огоньки, огоньки, огоньки.\r\n.. Огоньки такие, как будто словно от серы. Я сам видел.\r\nВсе так ждали, что Жменя людям места укажет или сам выроет, а он - сказано, сама собака не ест и другим не дает - так и помер: ни сам не вырыл, ни людям не показал.\r\nОбъездчик закурил трубку и на мгновение осветил свои большие усы и острый, строгого, солидного вида нос.\r\nМелкие круги света прыгнули от его рук к картузу, побежали через седло по лошадиной спине и исчезли в гриве около ушей.\r\n- В этих местах много кладов, - сказал он.\n И, медленно затянувшись, он поглядел вокруг себя, остановил свой взгляд на белеющем востоке и добавил:\n - Должны быть клады.\r\n- Что и говорить, - вздохнул старик. - По всему видать, что есть, только, брат, копать их некому.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Возьми свой паспорт, уходи с богом. Я не могу у себя в доме держать незаконнорожденных.\r\nВ груди у Веры камнем повернулось тяжелое, злое чувство. Она негодовала, ненавидела тетю; тетя надоела ей до тоски, до отвращения...\r\nНо что делать? Оборвать ее на слове? Нагрубить ей? Но какая польза?\r\nПоложим, бороться с ней, устранить ее, сделать безвредной, сделать так, чтобы дедушка не замахивался палкой, но - какая польза?\r\nЭто все равно, что в степи, которой конца не видно, убить одну мышь или одну змею.\r\nГромадные пространства, длинные зимы, однообразие и скука жизни вселяют сознание беспомощности, положение кажется безнадежным, и ничего не хочется делать, - все бесполезно.\r\nВошла Алена и, низко поклонившись Вере, начала выносить кресла, чтобы выбить из них пыль.\n - Нашла время убирать, - сказала с досадой Вера. - Уйди отсюда!\r\nАлена растерялась и от страха не могла понять, что хотят от нее, и стала быстро убирать на комоде.\r\n- Уйди отсюда, тебе говорят! - крикнула Вера, холодея; никогда раньше она не испытывала такого тяжелого чувства. - Уйди!\r\nАлена издала какой-то стон, словно птичий, и уронила на ковер золотые часы.\r\n- Вон отсюда! - крикнула Вера не своим голосом, вскакивая и дрожа всем телом.\r\n- Гоните ее вон, она меня замучила! - продолжала она, быстро идя за Аленой по коридору и топоча ногами. - Вон! Розог! Бейте ее!\r\nИ потом вдруг опомнилась и опрометью, как была, непричесанная, немытая, в халате и туфлях, бросилась вон из дому.\r\nОна добежала до знакомого оврага и спряталась там в терновнике, чтобы никого не видеть и ее бы не видели.\r\nЛежа тут на траве неподвижно, она не плакала, не ужасалась, а, глядя на небо, не мигая,\r\nрассуждала холодно и ясно, что случилось то, чего нельзя забыть и простить себе в течение всей жизни.\r\n\"Нет, довольно, довольно! - думала она. - Пора прибрать себя к рукам, а то конца не будет... Довольно!\"\r\n_____\r\nВ полдень проезжал через овраг в усадьбу доктор Нещапов. Она видела его и быстро решила, что начнет новую жизнь, заставит себя начать, и это решение успокоило ее.\r\nИ провожая глазами стройную фигуру доктора, она сказала, как бы желая смягчить суровость своего решения:\r\n\"Он славный... Проживем как-нибудь\".\r\nОна вернулась домой. Когда она одевалась, в комнату вошла тетя Даша и сказала:\r\n- Алена тебя встревожила, душечка, я услала ее домой в деревню. Мать ее избила всю и приходила сюда, плакала...\r\n- Тетя, - быстро проговорила Вера, - я выхожу за доктора Нещапова. Только поговорите с ним сами... я не могу...\r\nИ опять ушла в поле.\r\nИ идя, куда глаза глядят, она решила, что, выйдя замуж, она будет заниматься хозяйством, лечить, учить, будет делать все, что делают другие женщины ее круга;\r\nа это постоянное недовольство и собой, и людьми, этот ряд грубых ошибок, которые горой вырастают перед тобою,\r\nедва оглянешься на свое прошлое, она будет считать своею настоящею жизнью, которая суждена ей, и не будет ждать лучшей.\r\n.. Ведь лучшей и не бывает! Прекрасная природа, грезы, музыка говорят одно, а действительная жизнь другое. Очевидно, счастье и правда существуют где-то вне жизни.\r\n.. Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо...\r\nЧерез месяц Вера жила уже на заводе.\r\nПЕЧЕНЕГ\r\nЖмухин, Иван Абрамыч, отставной казачий офицер, служивший когда-то на Кавказе, а теперь проживающий у себя на хуторе, бывший когда-то молодым, здоровым, сильным,\r\nа теперь старый, сухой и сутулый, с мохнатыми бровями и с седыми, зеленоватыми усами, - как-то в жаркий летний день возвращался из города к себе на хутор.\r\nВ городе он говел и писал у нотариуса завещание (недели две назад с ним приключился легкий удар), и теперь в вагоне все время,\r\nпока он ехал, его по покидали грустные, серьезные мысли о близкой смерти, о суете сует, о бренности всего земного.\r\nНа станции Провалье, - а такая есть на Донецкой дороге, - в его вагон вошел белокурый господин, средних лет, пухлый, с поношенным портфелем, и сел против. Разговорились.\r\n- Да-с, - говорил Иван Абрамыч, задумчиво глядя в окно. - Жениться никогда не поздно.\r\nЯ сам женился, когда мне было сорок восемь лет, говорили - поздно, а вышло не поздно и не рано, а так, лучше бы вовсе не жениться.\r\nЖена скоро прискучает всякому, да не всякий правду скажет, потому что, знаете ли, несчастной семейной жизни стыдятся и скрывают ее.\r\nИной около жены - \"Маня, Маня\", а если бы его воля, то он бы эту Маню в мешок да в воду. С женой скука, одна глупость. Да и с детьми не лучше, смею вас уверить.\r\nУ меня их двое, подлецов. Учить их тут в степи негде, отдать в Новочеркасск в ученье - денег нет, и живут они тут, как волчата. Того и гляди, зарежут кого на дороге.\r\nБелокурый господин слушал внимательно, отвечал на вопросы негромко и кратко и, по-видимому, был тихого, скромного нрава.\r\nОн назвался частным поверенным и сказал, что едет в деревню Дюевку по делу.\r\n- Да ведь это в девяти верстах от меня, господи ты боже мой! - сказал Жмухин таким тоном, как будто с ним спорили. - Но позвольте, на станции вы теперь не найдете лошадей.\r\nПо-моему, для вас самое лучшее, знаете ли, сейчас поехать ко мне, у меня переночуете, знаете ли, а утром и поедете на моих лошадях, с богом.\r\nЧастный поверенный подумал и согласился.\r\nКогда приехали на станцию, солнце уже стояло низко над степью. Всю дорогу от станции до хутора молчали: говорить мешала тряская езда.\r\nТарантас прыгал, визжал и, казалось, рыдал, точно его прыжки причиняли ему сильную боль, и частный поверенный, которому было очень неудобно сидеть, с тоской посматривал вперед:\r\nне видать ли хутора.\r\nПроехали верст восемь, и вдали показался невысокий дом и двор, обнесенный забором из темного плитняка;\r\nкрыша на доме зеленая, штукатурка облупилась, а окна маленькие, узенькие, точно прищуренные глаза.\r\nХутор стоял на припеке, и нигде кругом не было видно ни воды, ни деревьев. Назывался он у соседей-помещиков и у мужиков \"Печенегов хутор\".\r\nМного лет назад какой-то проезжий землемер, ночевавший на хуторе, проговорил всю ночь с Иваном Абрамычем, остался недоволен и утром, уезжая, сказал ему сурово:\r\n\"Вы, сударь мои, печенег!\r\n\" Отсюда и пошло \"Печенегов хутор\", и это прозвище еще более укрепилось, когда дети Жмухина подросли и стали совершать набеги на соседние сады и бахчи.\r\nА самого Ивана Абрамыча звали \"знаете ли\", так как он говорил обыкновенно очень много и часто употреблял это \"знаете ли\".\r\nВо дворе около сарая стояли сыновья Жмухина: один лет 19-ти, другой - подросток, оба босые, без шапок;\r\nи как раз в то время, когда тарантас въезжал во двор, младший высоко подбросил курицу, которая закудахтала и полетела, описывая в воздухе дугу;\r\nстарший выстрелил из ружья, и курица, убитая, ударилась о землю.\r\n- Это мои учатся стрелять влёт, - сказал Жмухин.\r\nВ сенях приехавших встретила женщина, маленькая, худенькая, с бледным лицом, еще молодая и красивая; по платью ее можно было принять за прислугу.\r\n- А это, позвольте представить, - сказал Жмухии, - мать моих сукиных сынов. Ну, Любовь Осиповна, - обратился он к ней, - поворачивайся, мать, угощай гостя. Ужинать давай! Живо!\r\nДом состоял из двух половин;\r\nв одной была \"зала\" и рядом с ней спальня старика Жмухина - комнаты душные,\r\nс низкими потолками и со множеством мух и ос, а в другой была кухня, в которой стряпали, стирали, кормили работников;\r\nздесь же под скамьями сидели на яйцах гусыни и индейки, и здесь же находились постели Любови Осиповны и ее обоих сыновей.\r\nМебель в зале была некрашеная, срубленная, очевидно, плотником; на стенах висели ружья, ягдташи, нагайки, и вся эта старая дрянь давно уже заржавела и казалась серой от пыли.\r\nНи одной картины, в углу темная доска, которая когда-то была иконой.\r\nМолодая баба, хохлушка, накрыла на стол и подала ветчину, потом борщ. Гость отказался от водки и стал есть только хлеб и огурцы.\n - А ветчинки что ж? - спросил Жмухин.\r\n- Благодарю, не ем, - ответил гость. - Я вообще не ем мяса.\n - Почему так?\r\n- Я вегетарианец. Убивать животных - это противно моим убеждениям.\n Жмухин подумал минуту и потом сказал медленно, со вздохом:\r\n- Да... Так... В городе я тоже видел одного, который не ест мяса. Это теперь такая вера пошла.\r\nЧто ж? Это хорошо. Не все же резать и стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и тварям.\r\nГрех убивать, грех, - что и говорить. Иной раз подстрелишь зайца, ранишь его в ногу, а он кричит, словно ребенок. Значит, больно!\r\n- Конечно, больно. Животные так же страдают, как и люди.\r\n- Это верно, - согласился Жмухин.\r\n- Я все это понимаю очень хорошо, - продолжал он, думая, - только вот, признаться, одного не могу понять:\r\nесли, положим, знаете ли, все люди перестанут есть мясо, то куда денутся тогда домашние животные, например, куры и гуси?\r\n- Куры и гуси будут жить на воле, как дикие.\r\n- Теперь понимаю. В самом деле, живут вороны и галки и обходятся же без нас. Да...\r\nИ куры, и гуси, и зайчики, и овечки, все будут жить на воле, радоваться, знаете ли, и бога прославлять, и не будут они нас бояться.\r\nНастанет мир и тишина. Только вот, знаете ли, одного не могу понять, - продолжал Жмухин, взглянув на ветчину. - Со свиньями как быть? Куда их?\r\n- И они так же, как все, то есть и они на воле.\r\n- Так. Да. Но позвольте, ведь если их не резать, то они размножатся, знаете ли, тогда прощайся с лугами и с огородами.\r\nВедь свинья, ежели пустить ее на волю и не присмотреть за ней, все вам попортит в один день. Свинья и есть свинья, и недаром ее свиньей прозвали...\r\nПоужинали. Жмухин встал из-за стола и долго ходил по комнате и все говорил, говорил...\r\nОн любил поговорить о чем-нибудь важном и серьезном и любил подумать; да и хотелось на старости лет остановиться на чем-нибудь, успокоиться, чтобы не так страшно было умирать.\r\nХотелось кротости, душевной тишины и уверенности в себе, как у этого гостя, который вот наелся огурцов и хлеба и думает, что от этого стал совершеннее;\r\nсидит он на сундуке, здоровый, пухлый, молчит и терпеливо скучает, и в сумерках, когда взглянешь на него из сеней, похож на большой булыжник, который не сдвинешь с места.\r\nИмеет человек в жизни зацепку - и хорошо ему.\r\nЖмухин через сени вышел на крыльцо, и потом слышно было, как он вздыхал и в раздумье говорил самому себе: \"Да... так\". Уже темнело, и на небе показывались там и сям звезды.\r\nВ комнатах еще не зажигали огня. Кто-то бесшумно, как тень, вошел в залу и остановился около двери. Это была Любовь Осиповна, жена Жмухина.\r\n- Вы из города? - спросила она робко, не глядя на гостя.\n - Да, я живу в городе.\r\n- Может, вы по ученой части, господин, поучите нас, будьте такие добрые. Нам надо бы прошение подать.\n - Куда? - спросил гость.\r\n- У нас два сына, господин хороший, и давно пора отдавать их в ученье, а у нас никто не бывает и не с кем посоветоваться. А сама я ничего не знаю.\r\nПотому, если не учить, то их возьмут на службу простыми казаками. Не хорошо, господин! Неграмотные, хуже мужиков, и сами же Иван Абрамыч брезгают, не пускают их в комнаты.\r\nА разве они виноваты? Хоть бы младшенького отдать в ученье, право, а то так жалко!\r\n- сказала она протяжно, и голос у нее дрогнул; и казалось невероятным, что у такой маленькой и молодой женщины есть уже взрослые дети.\r\n- Ах, так жалко!\r\n- Ничего ты, мать, не понимаешь, и не твое это дело, - сказал Жмухин, показываясь в дверях. - Не приставай к гостю со своими разговорами дикими. Уходи, мать!\r\nЛюбовь Осиповна вышла и в сенях повторила еще раз тонким голоском:\n - Ах, так жалко!\r\nГостю постлали в зале на диване и, чтобы ему не было темно, зажгли лампадку. Жмухин лег у себя в спальне.\r\nИ, лежа, он думал о своей душе, о старости, о недавнем ударе, который так напугал и живо напомнил о смерти.\r\nОн любил пофилософствовать, оставаясь с самим собой, в тишине, и тогда ему казалось,\r\nчто он очень серьезный, глубокий человек и что на этом свете его занимают одни только важные вопросы.\r\nИ теперь он все думал, и ему хотелось остановиться на какой-нибудь одной мысли, непохожей на другие, значительной, которая была бы руководством в жизни,\r\nи хотелось придумать для себя какие-нибудь правила, чтобы и жизнь свою сделать такою же серьезной и глубокой, как он сам.\r\nВот хорошо бы и ему, старику, совсем отказаться от мяса, от разных излишеств.\r\nВремя, когда люди не будут убивать друг друга и животных, рано или поздно настанет, иначе и быть не может, и он воображал себе это время и ясно представлял самого себя,\r\nживущего в мире со всеми животными, и вдруг опять вспомнил про свиней, и у него в голове все перепуталось.\r\n- История, господи помилуй, - пробормотал он, тяжело вздыхая. - Вы спите? - спросил он.\n - Нет.\r\nЖмухин встал с постели и остановился в дверях на пороге, в одной сорочке, показывая гостю свои ноги, жилистые и сухие, как палки.\r\n- Вот теперь, знаете ли, - начал он, - пошли разные телеграфы, телефоны и разные там чудеса, одним словом, но люди не стали лучше.\r\nГоворят, что в наше время, лет 30 - 40 назад, люди были грубые, жестокие; но теперь разве не то же самое? Действительно, в мое время жили без церемоний.\r\nПомню, на Кавказе, когда мы целых четыре месяца стояли на одной речке без всякого дела, - я тогда еще урядником был, - произошла история, вроде как бы роман.\r\nКак раз на берегу той речки, знаете ли, где стояла наша сотня, был похоронен один князек, которого мы же убили незадолго.\r\nИ по ночам, знаете ли, ходила вдова-княгиня на могилку и плакала.\r\nУж она голосит-голосит, уж она стонет-стонет, и такую на нас тоску нагоняла, что не спим да и все. Одну ночь не спим, другую не спим; ну, надоело.\r\nИ, рассуждая по здравому смыслу, нельзя же в самом деле не спать черт знает из-за чего, извините за выражение. Взяли мы эту княгиню, высекли ее - и перестала ходить.\r\nВот вам. Теперь, конечно, уж не та категория людей, и не секут, и живут чище, и наук стало больше, но, знаете ли, душа все та же, никакой перемены.\r\nВот, изволите ли видеть, живет здесь у нас помещик один. У него шахты, знаете ли. Работают у него беспаспортные, разные бродяги, которым деваться некуда.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Бессемёнов. Выберут... видно по всему... Прихожу я, сидит он в управе... Слышу - поет, разливается - жизнь, говорит, трудная, надо, говорит, друг за друга держаться.\r\n.. всё, говорит, сообща делать... артели, говорит... Теперь, дескать, всё фабрика...\r\nремесленникам жить нельзя врозь. Я говорю: жиды всему причина! Жидов надо ограничить! Губернатору, говорю, жалобу на них - ходу русским не дают, и просить его, чтобы выселил жидов.\r\n(Татьяна тихо отворяет дверь и бесшумно, пошатываясь, проходит в свою комнату.\r\n) А он это с улыбочкой такой и спрашивает: а куда девать тех русских, которые хуже жидов? И начал разными осторожными словами на меня намекать.\r\n.. Я будто не понимаю, но однако чувствую, куда он метит... мерзавец! Послушал, - отошел прочь.\r\n.. Погоди, думаю, я тебе насолю... А тут Михайло Крюков, печник, подошел ко мне...\r\nзнаешь, говорит, а головой-то, пожалуй, Досекину быть... и глядит вбок, конфузится... Хотел я сказать ему - ах, ты, Иуда косоглазый...\r\nЕлена (входит). Здравствуйте, Василий Васильевич! Здравствуйте, Акулина Ивановна...\r\nБессемёнов (сухо). А... вы-с? Пожалуйте... что скажете?\n Елена. Да вот - деньги за квартиру принесла...\r\nБессемёнов (более любезно). Доброе дело... сколько тут? Четвертная...\r\nПричитается мне еще с вас получить за два стекла в коридорном окне сорок копеек, да за петлю у двери в дровянике... кухарка ваша сломала... ну, хоть двадцать копеек...\r\nЕлена (усмехаясь). Какой вы... аккуратный! Извольте... у меня нет мелких... вот - три рубля...\n Акулина Ивановна. Углей мешок вы брали... кухарка ваша.\r\nБессемёнов. Сколько за угли?\n Акулина Ивановна. За угли - тридцать пять...\r\nБессемёнов. И всего - девяносто пять... Два с пятаком сдачи... пожалуйте! А насчет аккуратности, милая барыня, вы сказали справедливо. Аккуратностью весь свет держится...\r\nСамо солнце восходит и заходит аккуратно, так, как положено ему от века...\r\nа уж ежели в небесах порядок, то на земле - тем паче быть должно... Да вот и сами вы - как срок настал, так и деньги несете...\r\nЕлена. Я не люблю быть в долгу...\n Бессемёнов. Распрекрасное дело! Зато всякий вам и доверит...\r\nЕлена. Ну, до свиданья! Мне надо идти...\r\nБессемёнов. Наше почтение. (Смотрит вслед ей и потом говорит.) Хороша, шельма! Но все же однако с превеликим удовольствием турнул бы я ее долой с квартиры...\r\nАкулина Ивановна. Хорошо бы это, отец...\r\nБессемёнов. Ну, положим... Пока она тут... мы можем следить. А съедет, - Петрушка к ней шляться начнет тогда, за нашими-то глазами она его скорее может обойти...\r\nНадо принять в расчет и то, что деньги она платит аккуратно... и за всякую порчу в квартире бессловесно возмещает... н-да! Петр... конечно, опасно... даже очень...\r\nАкулина Ивановна. Может, он жениться и не думает на ней... а просто так...\r\nБессемёнов. Кабы знать, что так... то и говорить нам не о чем, и беспокоиться не надо.\r\nВсе равно, чем в публичные дома таскаться, - тут прямо под боком... и даже лучше... (Из комнаты Татьяны раздается хриплый стон.)\r\nАкулина Ивановна (тихо). А?\n Бессемёнов (так же). Что это?\n Акулина Ивановна (она говорит тихо, беспокойно озирается, как бы прислушиваясь к чему-то). В сенях будто...\r\nБессемёнов (громко). Кошка, должно быть...\n Акулина Ивановна (нерешительно). Знаешь, отец... хочу я тебе сказать...\r\nБессемёнов. Ну, говори...\n Акулина Ивановна. Не больно ли ты строго с Перчихиным-то поступил? Он ведь безобидный...\r\nБессемёнов. А безобидный, так и не обидится... если же обидится, - потеря нам не велика... знакомство с ним - честь не дорогая... (Стон повторяется громче.) Кто это? Мать...\r\nАкулина Ивановна (суетясь). Не знаю я... право... что это...\n Бессемёнов (бросаясь в комнату Петра). Тут, что ли? Петр!\r\nАкулина Ивановна (бежит за ним в ужасе). Петя! Петя... Петя...\r\nТатьяна (хрипло кричит). Спасите... мама... спасите... спасите!.\r\n.\r\n(Бессемёнов и Акулина Ивановна выбегают из комнаты Петра и бегут на крик молча,\r\nу двери в комнату они на секунду останавливаются, как бы не решаясь войти, и затем бросаются в дверь оба вместе.\r\nНавстречу им несутся крики Татьяны..) Горит... о-о! Вольно... пить! Дайте пить!.. спасите!..\r\nАкулина Ивановна (выбегая из комнаты, растворяет дверь в сени и кричит). Батюшки! Милосердные... Петя...\r\n(В комнате Татьяны слышен глухой голос Бессеменова: \"Что ты... доченька... что ты... что с тобой... доченька?..\")\r\nТатьяна. Воды... Умираю... Горит все... о боже!\n Акулина Ивановна. Идите... сюда идите, батюшки...\n Бессемёнов (из комнаты). Беги, зови... доктора:\r\nПетр (вбегает). Что такое? Что вы?\n Акулина Ивановна (схватывает его за руку, задыхается). Таня... умирает...\n Петр (вырываясь). Пустите... пустите...\r\nТетерев (надевая по дороге пиджак). Горит, что ли?\n Бессемёнов. Доктора!.. Доктора зови, Петр... двадцать пять рублей давай!..\r\nПетр (выскакивая из комнаты сестры, - Тетереву). Доктора! за доктором... скажите - отравилась... женщина... девушка... нашатырный спирт... скорей! скорей!\r\n(Тетерев бежит в сени.)\n Степанида (вбегает). Батюшки мои... батюшки мои...\n Татьяна. Петя... горю! Умираю!.. жить хочу! Жить... воды дайте!\r\nПетр. Сколько ты приняла? Когда ты выпила? Говори...\n Бессемёнов. Доченька моя... Танечка...\n Акулина Ивановна. Погубила себя, голу-бу-ушка!\r\nПетр. Мама, уйдите... Степанида, уведи ее... уйдите, говорят вам... (Елена пробегает в комнату Татьяны). Уведите мать...\r\n(Входит баба, останавливается у дверей, заглядывает в комнату и что-то шепчет.)\n Елена (выводит Акулину Ивановну под руку и бормочет). Это ничего... это не опасно...\r\nАкулина Ивановна. Голубушка моя! Доченька... чем я тебя обидела? Чем прогневала?\n Елена. Это пройдет... вот доктор... он поможет... о, какое несчастие!\r\nБаба (подхватывая Акулину Ивановну под другую руку). Не кручиньтесь, матушка! То ли бывает? Эх, болезная... Вон у купца Ситанова... лошадь кучера копытом в бок...\r\nАкулина Ивановна. Милая ты моя... что я буду делать-то? Единственная моя... (Ее уводят.)\r\n(В комнате Татьяны ее крики смешиваются с глухим голосом отца и нервными, отрывистыми словами Петра.\r\nГремит какая-то посуда, падает стул, скрипит железо кровати, мягко шлепается о пол подушка.\r\nСтепанида несколько раз выбегает из комнаты, растрепанная, с открытым ртом и вытаращенными глазами, хватает из шкафа тарелки, чашки, что-то разбивает и снова скрывается.\r\nИз сеней заглядывают в дверь какие-то рожи, но никто не решается войти.\r\nВскакивает маляр-мальчишка и, взглянув в дверь к Татьяне, тотчас же возвращается назад, громким шепотом, сообщая: \"Помираит!\r\n\" На дворе раздаются звуки шарманки, но тотчас же обрываются.\r\nСреди людей в сенях глухой говор: \"Убил? Отец.\r\n.. Он ей говорил: эй, говорит, смотри у меня!.. По голове... Чем - не знаешь? Что врешь, - зарезалась она своей рукой.\r\n..\" Женский голос спрашивает: \"Замужняя?\" Кто-то громко с сожалением чмокает губами.)\r\nБаба (выходит из комнаты стариков, проходя мимо стола, сует себе под платок булку и, подходя к двери, говорит). Тише! Отходит!..\r\nМужской голос. Как имя?\n Баба. Лизавета...\n Женский голос. С чего это она?..\n Баба. А, стало быть, еще в Успеньев день, сказал он ей - Лизавета, говорит...\r\n(В толпе движение. Входят доктор и Тетерев. Доктор в шляпе и пальто проходит прямо в комнату Татьяны.\r\nТетерев заглядывает в дверь и отходит прочь, хмурый. Из комнаты Татьяны все продолжает доноситься смешанный говор и стоны.\r\nИз комнаты стариков - вой Акулины Ивановны и ее крики: \"Пусти меня! Пусти ты меня к ней!\" В сенях - глухой гул голосов.\r\nВыделяются восклицания: \"Серьезный человек... Это - певчий... Н-ну? Ей-ей... от Ивана Предтечи\".)\r\nТетерев (подходя к двери). Вы чего тут? Пошли прочь! Ну?\n Баба (тоже суется в дверь). Проходите, люди добрые... некасаемо это вас...\r\nТетерев. Ты кто такая? Тебе чего надо?..\n Баба. Я, батюшка, овощью торгую... луком зеленым, огурчиками...\n Тетерев. Тебе что нужно?\r\nБаба. Я, батюшка, к Семягиной шла... кума она мне...\n Тетерев. Ну? Что же тебе тут нужно?\n Баба. А мимо я иду... шум, слышу... думала, пожар...\r\nТетерев. Ну?\n Баба. И зашла... На несчастие посмотреть зашла...\n Тетерев. Ступай вон... Вы все! Вон из сеней?..\r\nСтепанида (выбегая, Тетереву). Тащи ведро воды...\r\nтащи живо! (В дверь высовывается седенький старичок с подвязанной щекой и, подмигивая, говорит Тетереву: \"Господин! Она у вас тут со стола булочку стащила.\r\n..\" Тетерев идет в сени, толкая людей вон из них. В сенях - топот, возня, визжит мальчишка: \"Ай-ай!\" Кто-то смеется, кто-то обиженно восклицает: \"Потише-с!\")\r\nТетерев (невидимый). К черту! Марш!\n Петр (выглядывая из двери). Тише... (Обращаясь в комнату.) Иди, отец, иди к маме! Ну, иди же! (Кричит в сени.) Не пускайте никого!..\r\n(Бессемёнов выходит, качаясь на ногах. Садится на стул у стола, тупо смотрит пред собой. Потом встает и идет в свою комнату, откуда слышен голос Акулины Ивановны.)\r\nАкулина Ивановна. Я ли ее не любила? Я ли не берегла?\n Елена. Ну, успокойтесь... милая моя...\n Акулина Ивановна. Отец! Родной ты...\r\n(Дверь за Бессеменовым затворяется, и конца речи не слышно. Комната пуста.\r\nС двух сторон в нее несется шум: звуки голосов из комнаты Бессеменовых, тихий говор, стоны и возня из комнаты Татьяны.\r\nТетерев вносит ведро воды, ставит у двери и осторожно стучит в нее пальцем. Степанида отворяет дверь, берет ведро и тоже выходит в комнату, отирая пот с лица.)\r\nТетерев. Что?\n Степанида. Ничего, слышь...\n Тетерев. Это доктор сказал?\n Степанида. Он. Да где уж... (Безнадежно махает рукой.) Отца с матерью пускать не велят туда...\r\nТетерев. Ей лучше?\n Степанида. А кто знает? Не стонет, перестала... Зеленая вся... глаза огромные... Недвижима лежит...\r\n(Укоризненным шепотом.) Я говорила им... скольки разов говорила - выдайте ее замуж! Эй, выдайте! Не послушали...\r\nну и - вот оно! Да разве здорово девице до этакой поры без мужа?.. Опять же: в бога не веровала... ни тебе помолится, ни тебе перекрестится... Ну, вот!\r\nТетерев. Молчи... ворона!\r\nЕлена (входит). Ну что, что она?\n Тетерев. Не знаю... Доктор будто сказал, что не опасна...\n Eлена. Старики убиты... жалко их!\r\n(Тетерев молча пожимает плечами.)\n Степанида (бежит вон из комнаты). Батюшки! А про кухню-то забыла...\r\nЕлена. И отчего? Что случилось? Бедная Таня... как, должно быть, больно ей... (Морщится и вздрагивает.) Ведь это больно? Очень? Страшно?\r\nТетерев. Не знаю. Я никогда не пил нашатырного спирта...\r\nЕлена. Как вы можете шутить?\n Тетерев. Я не шучу...\n Елена (подходит к двери в комнату Петра, заглядывает в нее). А Пе... Петр Васильевич еще все там, у нее?\r\nТетерев. Очевидно... ибо он оттуда не выходил...\r\nЕлена (задумчиво). Воображаю, как на него это подействовало!.. (Пауза.) Когда я... когда мне случается видеть... что-нибудь подобное этому... я ощущаю в себе ненависть к несчастью...\r\nТетерев (улыбаясь). Это похвально...\r\nЕлена. Вы понимаете? Так бы вот схватила его, бросила себе под ноги и раздавила... всё, навсегда!\n Тетерев. Несчастье?\r\nЕлена. Ну, да! Я его не боюсь, а именно - не-на-ви-жу! Я люблю жить весело, разнообразно, люблю видеть много людей.\r\n.. и я умею делать так, чтобы и мне и тем, кто около меня, жилось легко, радостно...\r\nТетерев. Паки похвально!\r\nЕлена. И - знаете что? Я вам покаюсь... я очень черствая... такая жесткая! Я ведь и людей несчастных не люблю...\r\nПонимаете - есть такие люди, которые всегда несчастны, что хотите, делайте с ними! Наденьте на голову такому человеку вместо шляпы - солнце, - что может быть великолепнее!\r\n- он все же будет ныть и жаловаться: \"Ах, я так несчастен! я так одинок! Никто не обращает на меня внимания.\r\n.. Жизнь темна и скучна... Ох! Ах! Ой! Увы!..\" Когда я вижу такого барина, то чувствую злое желание сделать его еще более несчастным...\r\nТетерев. Милая барыня! Я - тоже покаюсь... Терпеть не могу, когда женщины философствуют, но когда вы рассуждаете, - мне хочется целовать вам ручки...\r\nЕлена (лукаво и капризно). Только? И только тогда, когда рассуждаю?.. (Спохватясь.) Ай-ай-ай! Я шучу... дурачусь, тогда как там - страдает человек...\r\nТетерев (указывая на дверь стариков). И там страдает. И всюду, куда бы вы ни указали пальцем, - везде страдает человек! Такая уж у него привычка...\r\nЕлена. А все-таки ему больно....\r\nТетерев. Разумеется...\n Елена. И нужно его пожалеть.\n Тетерев. Не всегда... И едва ли даже когда-нибудь человека нужно пожалеть... Лучше - помочь ему.\r\nЕлена. Всем не поможешь... и, не пожалевши, - не поможешь...\r\nТетерев. Барыня! Я рассуждаю так: страдания - от желаний. В человеке есть желания, заслуживающие уважения, и есть желания, не заслуживающие такового.\r\nПомогите ему удовлетворить те желания тела, кои необходимы для того, чтоб он был здоров и силен, и те, которые, облагородив его, возвысят над скотом...\r\nЕлена (не слушая его). Может быть... может быть и так... Но что там делается? Что она - уснула? Так тихо... что-то шепчут... Старики тоже.\r\n.. ушли, забились в свой угол... Как это странно все! Вдруг - стоны, шум, крики, суета... и вдруг - тишина, неподвижность...\r\nТетерев. Жизнь! Покричат люди, устанут, замолчат... Отдохнут, - опять кричать будут. Здесь же, в этом доме, - все замирает особенно быстро... и крик боли и смех радости...\r\nВсякие потрясения для него - как удар палкой по луже грязи... И последним звуком всегда является крик пошлости, феи здешних мест.\r\nТоржествующая или озлобленная, здесь она всегда говорит последней...\r\nЕлена (задумчиво). Когда я жила в тюрьме... там было интереснее. Муж у меня был картежник... много пил, часто ездил на охоту.\r\nГород - уездный... люди в нем - какие-то... заштатные... Я была свободна, никуда не ходила, никого не принимала и жила с арестантами.\r\nОни меня любили, право... они ведь чудаки такие, если рассмотреть их поближе.\r\nУдивительно милые и простые люди, уверяю вас! Смотрю я на них, бывало, и мне кажется совершенно невероятным, что вот этот - убийца, этот - ограбил, этот.\r\n.. еще что-нибудь сделал. Спросишь иногда: \"Ты убил?\" - \"Убил, матушка Елена Николавна, убил... что поделаешь?\" И мне казалось, что он, этот убийца, взял на себя чужую вину...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "- говорила она, когда Акулина, видя ее горесть и заботясь об ней, как о малом ребенке, приносила ей пирожка людского попробовать или соченька с молодым творожком отведать.\r\n- Христос с вами, сударыня! Куда мне, старухе, от вас зря бежать, ведь я вас еще эконьких знавала!\r\nАкулина отмеривала морщинистой рукой своей пространство на пол-аршина от земли.\r\n- Это нужды нет, что знавала! - продолжала неумолимая Прасковья Павловна, - я тебя насквозь, ехидную, вижу! Лучше, что ли, ты Феклушки-то? \n\n - Нашли с кем сравнить! ой, барыня!\r\n- А останешься, так еще хуже того будет! навяжетесь вы мне на шею, калеки да хворые! Чем бы за мной походить, ан еще я за вами ухаживать должна... чай, и Семка останется!\r\n- Покушайте-ка лучше, сударыня!\r\n- Вот видишь! видишь, как ты со мной обращаться стала! ну, смела ли бы ты прежде меня есть принуждать! Нет, всех, всех с глаз долой!\r\nПрасковья Павловна с негодованием отвергла подносимый ей жирный сочень, произнеся при этом следующие обидные слова: \"Еще ядом, может, обкормить меня хочешь!\"\r\nИ все-таки я должен сознаться, что Прасковья Павловна была совсем не дурная женщина, и даже внутренне сама себе не верила,\r\nобвиняя Акулину в недостатке преданности, а тем более в злостном желании обкормить ее.\r\nОна вполне была убеждена, что Акулина была преданнейшим и безответнейшим существом, какое только могло выработаться на русской почве,\r\nпод влиянием тех горьких отношений, которые некоторыми героями не без иронии называются патриархальными.\r\nОна действительно знала, что Акулина возилась с ней еще в ту радужную пору, когда она была \"эконькой\", и что с тех пор завязалась между ними та неразрывная связь,\r\nпо свойству которой в глазах Акулины не было человека краше Прасковьи Павловны, а в глазах Прасковьи Павловны не было ключницы честнее и преданнее Акулины.\r\nЕсли и происходили у них иногда стычки по поводу некоторых весьма невинных вопросов, как, например,\r\nпролитого кваса, без вести пропавшего кусочка сахара, еще вчера вечером виденного на комоде, разбитой тарелки и т.\r\nп.\r\n, и если Прасковья Павловна никогда не пропускала случая назвать Акулину старой воровкой и разорительницей,\r\nто последняя не только не обижалась этими импровизированными ласками, но, напротив того, считала бы, что в жизни ее нечто недостает, если бы их не было.\r\nПоэтому и настоящий казусный случай не только не изменил этих отношений, но еще более скрепил их.\r\nНередко, когда барыня, безмолвствуя по целым часам и перебирая в уме своем все ужасы, которые представляло угодливое ее воображение,\r\nсмотрела в окошко, Акулина потихоньку становилась в дверях ее комнаты и, пригорюнившись, смотрела на ненаглядную свою барыню.\r\n- Куда это она огурцы несет? Куда она огурцы несет?\r\n- вскрикивала Прасковья Павловна, заметив, что девочка Васютка воровски пробирается около забора, неся под фартуком деревянную чашку с солеными огурцами.\r\n- Акулька! мерзкая! так-то ты барское добро бережешь!\r\nАкулина опрометью бросалась из комнаты, чтоб накрыть виновную с поличным.\r\n- Ах нет! - кричала ей вслед Прасковья Павловна, - ах нет! оставь ее, Акулинушка! пусть их едят, ненасытные! пусть все прахом пойдет!\r\nИ снова погружалась в мечтательность. В таких тревогах прошел целый месяц.\r\nОднако Прасковья Павловна с величайшим изумлением вдруг заметила, что в течение этого времени вокруг нее никаких существенных изменений не произошло.\r\nПо-прежнему \"девки-поганки\" подавали ей умываться и оправляли ее постель;\r\nпо-прежнему \"Федька-подлец\" чистил ножи, ставил самовары и подавал за обедом кушанья; по-прежнему Авенирушка каждый вечер являлся за приказаниями.\r\n.. Даже пассажей особенных не было, кроме нескольких краж огурцов да изредка раздававшихся робких звуков гармонии (что, впрочем, случалось и в прежнее время).\r\nНадо было истолковать себе это явление.\r\nНо и тут Прасковья Павловна никак не могла вывести свою мысль на прямую дорогу из круга сомнений и противоречий, в котором она упорно вращалась.\r\n\"Нет, это они недаром! - думала она иногда, по-своему зорко присматриваясь и прислушиваясь ко всему окружающему, - это они нарочно смиренниками прикинулись!\"\r\nИ вместе с тем, следом за этою черною мыслью, возникала в уме ее другая, более утешительная: \"А что, если Грузилов наврал?\r\nчто, если ничего этого нет, и все это только звон и брех пустых и неблагонамеренных людей?\"\r\n- Эти дворняжки кургузые только смуту заводят! ездят по соседям да только - тяф-тяф!..\r\nЧтоб положить предел этим мучениям, она решилась ехать в город к тому самому Семену Иванычу, в котором,\r\nпо свидетельству Грузилова, заключался первоначальный источник, из которого струилось смутившее ее известие.\r\nГород, обыкновенно тихий до мертвенности, был как-то неестественно оживлен, когда в него въехала Прасковья Павловна:\r\nпо улицам суетливо сновали и щегольские возки, и скромные, обтянутые рогожей баулы, и лихие сани, запряженные тройками, с гремящими бубенчиками и заливающимися колокольцами.\r\nОбстоятельство это не ускользнуло от внимания Прасковьи Павловны. \n\n \"Ишь, черти, обрадовались!\" - произнесла она медленно.\r\nИ с этой минуты уже не сомневалась.\r\n\"Как только я это увидела, - рассказывала она в тот же вечер Акулине, - что они, с позволения сказать,\r\nкак черти в аду беснуются, так с той же минуты и положилась во всем на волю божию!\r\n\"\r\nОднако с Семеном Иванычем повидалась, хотя бы для того, чтоб испить чашу горечи до дна.\r\nСемен Иваныч был всеми уважаемый в уезде старец и точно так же ненавидел этот яд, как и Прасковья Павловна.\r\nСверх того, он имел еще ту особенность, что говорил картаво и невнятно, но взамен того умел мастерски свистать по-птичьи,\r\nподделываясь с одинаковым успехом и под щелканье соловья, и под карканье вороны.\r\nСтарики свиделись и немножко взгрустнули; Прасковья Павловна даже прослезилась.\r\n- Сколько лет, сколько зим! - сказал Семен Иваныч, в грустном изумлении простирая руки. \n\n - И как все вдруг изменилось, Семен Иваныч! - отвечала Прасковья Павловна.\r\nОни сели друг против друга и несколько минут безмолвствовали, как бы боясь вымолвить тайное слово, обоих их тяготившее.\r\n- Правда? - произнесла наконец Прасковья Павловна. \n\n - Правда, - отвечал Семен Иваныч, поникая головой.\r\nСнова последовало несколько минут безмолвия, в течение которых собеседники, казалось,\r\nс усиленным вниманием прислушивались к бою маятника, в этот раз как-то особенно назойливо шатавшегося из стороны в сторону.\r\nЧто слышалось им в этом несносном, мерном до тошноты \"тик-так\"? Слышалось ли, что каждый взмах маятника есть взмах, призывающий их к смерти?\r\nЧувствовалось ли, что кровь как будто застывает в их жилах, что во всем организме ощущается тупое беспокойство и недовольство?\r\n- Так прах же побери и совсем! - неожиданно вскрикнула Прасковья Павловна, шумно поднимаясь с места и с сердцем отталкивая свой стул.\r\nИ кто бы мог подумать? она тут же начала упрекать Семена Иваныча, обвинять его в волтерианстве и доказывать как дважды два - четыре, что это он, своим поганым языком, все наделал.\r\n- Вам бы только те-те-те да та-та-та! - разливалась она, очень удачно передразнивая Семена Иваныча, - вам бы только сплетни развозить да слухи распускать - вот и досплетничались!\r\nМожет быть, без ваших сплетней да шушуканьев и не догадался бы никто, и все было бы смирно да ладно!\r\nС этих пор спокойствие ее было окончательно нарушено.\r\nВсякое произнесенное при ней слово, улыбка, взгляд, движение руки,\r\nдаже всякое явление природы - все мгновенно приурочивалось ею к одному и тому же вопросу, который всецело царил над всеми ее помышлениями.\r\n- Мутит, это, мутит все во мне! хоть бы смерть что ли, поскорей пришла! - жаловалась она беспрестанно, оставаясь наедине с Акулиной.\r\n- Что вы, что вы, сударыня! ведь ишь что выдумали! - урезонивала ее Акулина.\r\n- Да куда же я пойду! ну, говори, дура, куда я денусь-то! - тосковала Прасковья Павловна, - в богадельню меня не возьмут: я не мещанка!\r\nв услужение идти - сил моих нету! дрова колоть - так я и топора в руки взять не умею!\r\n- Чтой-то, господи! уж и дрова колоть! - возражала Акулина.\r\n- Нет, ты скажи, куда же я денусь! Ты вот только грубиянничать да отвечать мастерица.\r\nЯ слово, а она два! я слово, а она десять! А ты вот научи меня, куда мне деваться-то? В скотницы, что ли, по-твоему идти?.\r\n. Так врешь ты, холопка! еще не доросла ты до того, чтоб барыне твоей в скотницах быть!\r\nНаконец пришла и весна. Обновилась ею вся природа, но не обновилась Прасковья Павловна.\r\nТаяние снега, журчание воды и постепенное обнажение полей - явления, обыкновенно столь радостные в деревне,\r\n- возбуждали в Прасковье Павловне досаду и озлобление, напоминая ей о приближающейся с каждым днем развязке.\r\n- Тай, батюшка, тай! - говорила она, смотря на снег, - авось времечко скорей пролетит.\r\nПрилетели скворцы. В этот год их было как-то особенно много, и мигом наполнились все скворечницы неугомонным и болтливым их населением.\r\nПрасковья Павловна, которая всегда питала к скворцам особенную нежность, на этот раз возненавидела их.\r\n- Болтайте, скворки, болтайте! - говорила она, - точно наши дворняжки! болты-болты, и нет ничего!\r\nНаконец загремел первый гром.\r\nВся природа разом встрепенулась и ожила: зелень как-то гуще окрасила листву дерев и стебельки травы;\r\nрастения разом вытянулись, цветы раскрыли свои чашечки, муравейки закопошились, засуетились взад и вперед по земле.\r\n.. Все кругом заблагоухало, все пришло в движение, все затрепетало каким-то сладостным, томительным трепетом...\r\n- Греми, батюшка, греми! - сказала Прасковья Павловна, услышав в первый раз этот призыв природы к жизни, - греми! гром не грянет, мужик не перекрестится!\r\nА тут еще и по дому неприятности беспрестанно выходят: то вдруг Надежка оказалась с прибылью, то Федька с пьяных глаз лег на горячую плиту спать.\r\n.. - Господи! Что же мне делать! что же мне делать! - тоскливо восклицает Прасковья Павловна, - ин, и впрямь умирать пора!..\r\nЛИТЕРАТОРЫ - ОБЫВАТЕЛИ \n\n Пчелка златая! Что ты жужжишь? Все вкруг летая, Прочь не летишь?\r\nКонечно, вам случалось, читатель, пробегать в газетах и журналах последнего времени различные \"голоса\" из всевозможных концов России:\r\nи из Рязани, и из Елабуги, и из Астрахани, одним словом, отовсюду, где только слышится человеческое дыхание.\r\nВы, вероятно, заметили также, что характер этих \"голосов\", \"заметок\", \"впечатлений\" и проч.\r\nсовершенно не тот, каким отличались подобные же литературные произведения, еще столь недавно находившие себе убежище в \"Московских ведомостях\".\r\nВ них уже не идет речи о том, что вчерашнего числа в городе N выпал град величиною с голубиное яйцо,\r\nно повествуется преимущественно о предметах, близко касающихся нашего умственного и гражданского развития, о граде же хотя иногда и упоминается,\r\nно вскользь, и единственно для того, чтоб заявить,\r\nчто при единодушных усилиях местных полицейских властей и этот бич не мог бы иметь тех пагубных для земледельца последствий, с которыми он сопряжен в настоящее время.\r\nНе говорится в них даже и о том, что такого-то числа в городе Б.\r\n, на бульваре, играла музыка белобородовского пехотного полка, а господа офицеры наслаждались благоприятною погодой и очаровывали дам своим благонравием;\r\nнапротив того, если порою и встречается рассказ о каком-либо происшествии подобного рода, то музыка и самая погода являются здесь делом побочным;\r\nглавные же усилия автора направлены к тому, чтоб заявить, что во время музыки произведен был скандал,\r\nпричем прапорщик К*** ущипнул жену винного пристава (\"не сын ли это вышневолоцкого готтентота?\r\n\" - спрашивает анонимный корреспондент).\r\nНе знаю, как кого, а меня это явление очень радует.\r\nКак человек благонамеренный и современный, я с удовольствием взираю, как любезное наше отечество полегоньку выворачивается наизнанку.\r\nИ не то чтоб мне нравился собственно процесс этого выворачивания, но я искренно убежден,\r\nчто только благодаря ему наша изнанка в непродолжительном времени перестанет быть скверною и дырявою,\r\nкакою была до сих пор, и с помощью соединенных усилий калужских, рязанских и астраханских корреспондентов заменится,\r\nхотя неизящною, но зато несокрушимою подкладкою из арестантского холста.\r\nИ действительно, многие уже заявленные в этом смысле попытки самым отрадным образом убеждают меня, что если корни гласности горьки, то плоды ее отменно вкусны и сладки.\r\nТаким образом, например, следя за \"голосами из Рязани\", я с удовольствием вижу, что город этот решительными и быстрыми шагами изготовляется к совершенству.\r\nТам процветает женская гимназия; там открыты воскресные классы и публичная библиотека;\r\nтам, в Зарайском уезде, благоденствовали общества трезвости, покуда известный публицист и либерал (по-русски:\r\n\"свободный художник\") Василий Александрович Кокорев (он же и местный откупщик) своими очаровательными манерами вновь не приковал мужичков к кабаку;\r\nтам в недавнее время устроен бульвар в таком месте, где со времен Олега сваливался навоз (\"куда же мы теперича навоз валить будем?\r\n\" - спрашивают друг друга смущенные обыватели - не литераторы); там имеет быть выстроен, стараниями откупщика, каменный театр, и носятся даже слухи об устройстве водопровода.\r\n.\r\n.\r\nОтдыхая сердцем на этих утешительных известиях, я живо представляю себе и обывателей города Рязани, спешащих принесть свою лепту на общественное устройство,\r\nи душку-откупщика, устремляющегося выстроить не питейный дом, как бывало прежде, а храм искусств, в котором будут приноситься посильные жертвы Талии и Мельпомене!\r\nИ все это без малейшего подзатыльника, без самоничтожнейшей административной затрещины; по одному только искреннему убеждению, что пора и нам.\r\n.. тово... тово воно как оно! И я невольным образом восклицаю: \"Ах! если бы можно было умереть в Рязани!\"\r\nНо если хороша Рязань, то не дурна и Калуга.\r\nИ в ней с большим рвением принимаются за анализирование отечественных нечистот, и в ней болезненно звенит в воздухе вопрос о женской гимназии,\r\nи в ней идет усердная очистка улиц и деятельно освобождаются площади от наслоившегося на них навоза.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Воскресение автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "чувствуя, что надо покориться той жестокой и удивившей ее несправедливости, которая была произведена над ней.\r\nУдивляло ее в особенности то, что так жестоко осудили ее мужчины - молодые, не старые мужчины, те самые, которые всегда так ласково смотрели на нее.\r\nОдного - товарища прокурора - она видала совсем в другом настроении.\r\nВ то время как она сидела в арестантской, дожидаясь суда, и в перерывах заседания она видела, как эти мужчины,\r\nпритворяясь, что они идут за другим делом, проходили мимо дверей или входили в комнату только затем, чтобы оглядеть ее.\r\nИ вдруг эти самые мужчины зачем-то приговорили ее в каторгу, несмотря на то, что она была невинна в том, в чем ее обвиняли.\r\nСначала она плакала, но потом затихла и в состоянии полного отупения сидела в арестантской, дожидаясь отправки.\r\nЕй хотелось теперь только одного: покурить. В таком состоянии застали ее Бочкова и Картинкин, которых после приговора ввели в ту же комнату.\r\nБочкова тотчас начала бранить Маслову и называть каторжной.\r\n- Что, взяла? Оправилась? Небось не отвертелась, шлюха подлая. Чего заслужила, того и доспела. На каторге небось франтовство оставишь.\r\nМаслова сидела, засунув руки в рукава халата, и, склонив низко голову, неподвижно смотрела на два шага перед собой, на затоптанный пол, и только говорила:\r\n- Не трогаю я вас, вы и оставьте меня. Ведь я не трогаю, - повторила она несколько раз, потом совсем замолчала.\r\nОживилась она немного только тогда, когда Картинкина и Бочкову увели и сторож принес ей три рубля денег.\r\n- Ты Маслова? - спросил он. - На вот, тебе барыня прислала, - сказал он, подавая ей деньги.\n - Какая барыня?\n - Бери знай, разговаривать еще с вами.\r\nДеньги эти прислала Китаева, содержательница дома терпимости.\r\nУходя из суда, она обратилась к судебному приставу с вопросом, может ли она передать несколько денег Масловой. Судебный пристав сказал, что можно.\r\nТогда, получив разрешенье, она сняла замшевую перчатку с тремя пуговицами с пухлой белой руки,\r\nдостала из задних складок шелковой юбки модный бумажник и, выбрав из довольно большого количества купонов,\r\nтолько что срезанных с билетов, заработанных ею в своем доме, один - в два рубля пятьдесят копеек, и присоединив к нему два двугривенных и еще гривенник, передала их приставу.\r\nПристав позвал сторожа, и при жертвовательнице передал эти деньги сторожу.\r\n- Пожалуйста, верно отдавайте, - сказала Каролина Альбертовна сторожу.\n Сторож обиделся за это недоверие и потому так сердито обошелся с Масловой.\r\nМаслова обрадовалась деньгам, потому что они давали ей то, чего одного она желала теперь.\r\n\"Только бы добыть папирос и затянуться\", - думала она, и все мысли ее сосредоточились на этом желании покурить.\r\nЕй так хотелось этого, что она жадно вдыхала воздух, когда в нем чувствовался запах табачного дыма, выходившего в коридор из дверей кабинетов.\r\nНо ей пришлось еще долго ждать, потому что секретарь, которому надо было отпустить ее,\r\nзабыв про подсудимых, занялся разговором и даже спором о запрещенной статье с одним из адвокатов.\r\nНесколько и молодых и старых людей заходили и после суда взглянуть на нее, что-то шепча друг другу. Но она теперь и не замечала их.\r\nНаконец в пятом часу ее отпустили, и конвойные - нижегородец и чувашин - повели ее из суда задним ходом.\r\nЕще в сенях суда она передала им двадцать копеек, прося купить два калача и папирос. Чувашин засмеялся, взял деньги и сказал:\r\n- Ладно, купаем, - и действительно честно купил и папирос и калачей и отдал сдачу.\r\nДорогой нельзя было курить, так что Маслова с тем же неудовлетворенным желанием курения подошла к острогу.\r\nВ то время как ее привели к дверям, с поезда железной дороги привели человек сто арестантов. В проходе она столкнулась с ними.\r\nАрестанты - бородатые, бритые, старые, молодые, русские, инородцы, некоторые с бритыми полуголовами,\r\nгремя ножными кандалами, наполняли прихожую пылью, шумом шагов, говором и едким запахом пота.\r\nАрестанты, проходя мимо Масловой, все жадно оглядывали ее, и некоторые с измененными похотью лицами подходили к ней и задевали ее.\r\n- Ай, девка, хороша, - говорил один.\n - Тетеньке мое почтение, - говорил другой, подмигивая глазом.\r\nОдин, черный, с выбритым синим затылком и усами на бритом лице, путаясь в кандалах и гремя ими, подскочил к ней и обнял ее.\r\n- Аль неспознала дружка? Будет модничать-то! - крикнул он, оскаливая зубы и блестя глазами, когда она оттолкнула его.\r\n- Ты что, мерзавец, делаешь? - крикнул подошедший сзади помощник начальника.\r\nАрестант весь сжался и поспешно отскочил. Помощник же накинулся на Маслову.\n - Ты зачем тут?\r\nМаслова хотела сказать, что ее привели из суда, но она так устала, что ей лень было говорить.\r\n- Из суда, ваше благородие, - сказал старший конвойный, выходя из-за проходивших и прикладывая руку к шапке.\r\n- Ну, и сдай старшому. А это что за безобразие!\n - Слушаю, ваше благородие.\n - Соколов! Принять, - крикнул помощник.\r\nСтаршой подошел и сердито ткнул Маслову в плечо и, кивнув ей головой, повел ее в женский коридор.\r\nВ женском коридоре ее всю ощупали, обыскали и, не найдя ничего (коробка папирос была засунута в калаче), впустили в ту же камеру, из которой она вышла утром.\r\nXXX\r\nКамера, в которой содержалась Маслова, была длинная комната, в девять аршин длины и семь ширины, с двумя окнами,\r\nвыступающею облезлой печкой и нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства.\r\nВ середине, против двери, была темная икона с приклеенною к ней восковой свечкой и подвешенным под ней запыленным букетом иммортелек.\r\nЗа дверью налево было почерневшее место пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка только что прошла, и женщины уже были заперты на ночь.\r\nВсех обитательниц этой Камеры было пятнадцать: двенадцать женщин и трое детей.\r\nБыло еще совсем светло, и только две женщины лежали на нарах:\r\nодна, укрытая с головой халатом, - дурочка, взятая за бесписьменность, - эта всегда почти спала, - а другая - чахоточная, отбывавшая наказание за воровство.\r\nЭта не спала, а лежала, подложив под голову халат, с широко открытыми глазами, с трудом, чтобы не кашлять, удерживая в горле щекочущую ее и переливающуюся мокроту.\r\nОстальные женщины, - все простоволосые и в одних сурового полотна рубахах, - некоторые сидели на нарах и шили, некоторые стояли у окна и смотрели на проходивших по двору арестантов.\r\nИз тех трех женщин, которые шили, одна была та самая старуха, которая провожала Маслову, - Кораблева, мрачного вида, насупленная, морщинистая,\r\nс висевшим мешком кожи под подбородком, высокая, сильная женщина с короткой косичкой русых седеющих на висках волос и с волосатой бородавкой на щеке.\r\nСтаруха эта была приговорена к каторге за убийство топором мужа. Убила же она его за то, что он приставал к ее дочери. Она была старостихой камеры, она же и торговала вином.\r\nОна шила в очках и держала в больших рабочих руках иголку по-крестьянски, тремя пальцами и острием к себе.\r\nРядом с ней сидела и также шила мешки из парусины невысокая курносая черноватая женщина с маленькими черными глазами, добродушная и болтливая.\r\nЭто была сторожиха при железнодорожной будке, присужденная к трем месяцам тюрьмы за то, что не вышла с флагом к поезду, с поездом же случилось несчастье.\r\nТретья шившая женщина была Федосья - Феничка, как ее звали товарки, - белая, румяная,\r\nс ясными детскими голубыми глазами и двумя длинными русыми косами, обернутыми вокруг небольшой головы, совсем молодая, миловидная женщина.\r\nОна содержалась за покушение отравить мужа.\r\nПопыталась она отравить мужа тотчас же после замужества, в которое была выдана шестнадцатилетней девочкой.\r\nВ те восемь месяцев, во время которых она, будучи взята на поруки, ожидала суда, она не только помирилась с мужем, но так полюбила его, что суд застал ее живущей с мужем душа в душу.\r\nНесмотря на то, что муж и свекор и в особенности полюбившая ее свекровь старались на суде всеми силами оправдать ее, она была приговорена к ссылке в Сибирь, в каторжные работы.\r\nДобрая, веселая, часто улыбающаяся Федосья эта была соседка Масловой по нарам и не только полюбила Маслову, но признала своей обязанностью заботиться о ней и служить ей.\r\nБез дела сидели на нарах еще две женщины, одна лет сорока, с бледным худым лицом, вероятно когда-то очень красивая, теперь худая и бледная.\r\nОна держала на руках ребенка и кормила его белой длинной грудью.\r\nПреступление ее состояло в том, что, когда из их деревни везли рекрута, по понятиям мужиков незаконно взятого, народ остановил станового и отнял рекрута.\r\nЖенщина же эта, тетка незаконно взятого малого, первая схватила за повод лошадь, на которой везли рекрута.\r\nЕще сидела без дела на нарах невысокая, вся в морщинках, добродушная старушка, с седыми волосами и горбатой спиной.\r\nСтарушка эта сидела у печки на нарах и делала вид, что ловит четырехлетнего коротко обстриженного пробегавшего мимо нее толстопузого, заливавшегося смехом мальчика.\r\nМальчишка в одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал все одно и то же: \"Ишь, не поймала!\r\n\" Старушка эта, обвинявшаяся вместе с сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь только о сыне,\r\nсидевшем с ней одновременно в остроге, но более всего о своем старике, который, она боялась, совсем без нее завшивеет, так как невестка ушла и его обмывать некому.\r\nКроме этих семи женщин, еще четыре стояли у одного из открытых окон и, держась за железную решетку,\r\nзнаками и криками переговаривались с проходившими по двору теми самыми арестантами, с которыми столкнулась Маслова у входа.\r\nОдна из этих женщин, отбывавшая наказание за воровство, была большая, грузная, с обвисшим телом рыжая женщина,\r\nс желтовато-белыми, покрытыми веснушками лицом, руками и толстой шеей, выставлявшейся из-за развязанного раскрытого ворота.\r\nОна громко кричала в окно хриплым голосом неприличные слова.\r\nС ней рядом стояла, ростом с десятилетнюю девочку, черноватая нескладная арестантка с длинной спиной и совсем короткими ногами.\r\nЛицо у ней было красное, в пятнах, с широко расставленными черными глазами и толстыми короткими губами, не закрывавшими белые выпирающие зубы.\r\nОна визгливо, урывками, смеялась тому, что происходило на дворе. Арестантка эта, прозывавшаяся Хорошавкой за свое щегольство, судилась за кражу и поджог.\r\nПозади их стояла в очень грязной серой рубахе жалкого вида худая, жилистая и с огромным животом беременная женщина, судившаяся за укрывательство кражи.\r\nЖенщина эта молчала, но все время одобрительно и умиленно улыбалась на то, что происходило на дворе.\r\nЧетвертая, стоявшая у окна, была отбывающая наказание за корчемство невысокая, коренастая деревенская женщина с очень выпуклыми глазами и добродушным лицом.\r\nЖенщина эта - мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем было оставить их, - так же,\r\nкак и другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что говорили со двора проходившие арестанты.\r\nДочка же ее, семилетняя девочка с распущенными белыми волосами, стоя в одной рубашонке рядом с рыжей и ухватившись худенькой маленькой ручонкой за ее юбку,\r\nс остановившимися глазами внимательно вслушивалась в те ругательные слова, которыми перекидывались женщины с арестантами, и шепотом, как бы заучивая, повторяла их.\r\nДвенадцатая арестантка была дочь дьячка, утопившая в колодце прижитого ею ребенка.\r\nЭто была высокая, статная девушка с спутанными волосами, выбивавшимися из недлинной толстой русой косы, и остановившимися выпуклыми глазами.\r\nОна, не обращая никакого внимания на то, что происходило вокруг нее,\r\nходила босая и в одной грязной серой рубахе взад и вперед по свободному месту камеры, круто и быстро поворачиваясь, когда доходила до стены.\r\nXXXI\r\nКогда загремел замок и Маслову впустили в камеру, все обратились к ней.\r\nДаже дочь дьячка на минуту остановилась, посмотрела на вошедшую, подняв брови, но, ничего не сказав, тотчас же пошла опять ходить своими большими, решительными шагами.\r\nКораблева воткнула иголку в суровую холстину и вопросительно через очки уставилась на Маслову.\r\n- Э, эхма! Вернулась. А я таки думала, что оправят, - сказала она своим хриплым, басистым, почти мужским голосом. - Видно, закатали.\r\nОна сняла очки и положила свое шитье рядом на нары.\r\n- Мы и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает.\r\nЕще и денег надают, под какой час попадешь, - тотчас же начала своим певучим голосом сторожиха.\r\n- АН, вот оно что. Видно, сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, - не умолкая, вела она свою ласковую и благозвучную речь.\r\n- Ужли ж присудили?\r\n- спросила Федосья, с сострадательной нежностью глядя на Маслову своими детскими ясно-голубыми глазами, и все веселое молодое лицо ее изменилось, точно она готова была заплакать.\r\nМаслова ничего не отвечала и молча прошла к своему месту, второму с края, рядом с Кораблевой, и села на доски нар.\r\n- Я чай, и не поела, - сказала Федосья, вставая и подходя к Масловой.\r\nМаслова, не отвечая, положила калачи на изголовье и стала раздеваться: сняла пыльный халат и косынку с курчавящихся черных волос и села.\r\nИгравшая на другом конце нар с мальчиком горбатая старушка подошла тоже и остановилась против Масловой.\n - Тц, тц, тц! - жалостливо покачав головой, защелкала она языком.\r\nМальчишка подошел тоже за старушкой и, широко открыв глаза и выпятив уголком верхнюю губу, уставился на калачи, которые принесла Маслова.\r\nУвидав все эти сочувственные лица после всего того, что с ней было нынче, Масловой захотелось плакать, и у ней задрожали губы.\r\nНо она старалась удержаться и удерживалась до тех пор, пока не подошла старушка и мальмишка.\r\nКогда же она услыхала доброе, жалостливое тцыканье старушки и, главное, когда встретилась глазами с мальчишкой,\r\nпереведшим свои серьезные глаза с калачей на нее, она уже не могла удерживаться.\r\nВсе лицо ее задрожало, и она разрыдалась.\r\n- Я говорила: добывай защитника настоящего, - сказала Кораблева. - Что же, на высылку? - спросила она.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Записки охотника автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "- Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, - говорил один голос, - тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно... Гм! (Говорящий кашлянул.)\r\n- Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, - возразил голос толстяка, - уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите.\r\n- Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с.\r\nНу, так как же-с? - продолжал незнакомый мне голос. - Чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.\r\n- Да чем порешим, Гаврила Антоныч? От вас, так сказать, дело зависит: вы, кажется, не охотствуете.\r\n- Помилуйте, Николай Еремеич, что вы-с? Наше дело торговое, купецкое; наше дело купить. Мы на том стоим, Николай Еремеич, можно сказать.\r\n- Восем рублей, - проговорило расстановкою толстяк.\n Послышался вздох.\n - Николай Еремеич, больно много просить изволите.\r\n- Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить; как перед Господом Богом говорю, нельзя.\n Наступило молчание.\r\nЯ тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной.\r\nК нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом.\r\nОн беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.\r\n- Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем году-с, - заговорил он опять, - я все ехал да любовался. От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.\r\n- Точно, зеленя недурны, - отвечал главный конторщик, - да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.\r\n- Действительно так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили сказать... А никак ваш гость-то проснулся-с.\r\nТолстяк обернулся... прислушался...\n - Нет, спит. А впрочем, можно, того...\r\nОн подошел к двери.\n - Нет, спит, - повторил он и вернулся на место.\r\n- Ну, так как же, Николай Еремеич? - начал опять купец. - Надо дельце-то покончить...\r\nТак уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, - продолжал он, беспрерывно моргая,\r\n- две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною.\r\nПо рукам, что ли?\r\n- Четыре сереньких, - отвечал приказчик.\n - Ну, три!\n - Четыре сереньких без беленькой.\n - Три, Николай Еремеич.\r\n- С половиной три и уж ни копейки меньше.\n - Три, Николай Еремеич.\n - И не говорите, Гаврила Антоныч.\r\n- Экой несговорчивый какой, - пробормотал купец. - Этак я лучше сам с барыней покончу.\r\n- Как хотите, - отвечал толстяк, - давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!\r\n- Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.\n - Нет, что ж в самом деле...\r\n- Полно же, говорят... Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.\n - Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, - проворчал толстяк.\r\n- Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, - за шесть с половиной хлеб отдается?\n - Шесть с половиной, уж сказано.\r\n- Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.\r\n) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.\r\n- Так и скажите, Гаврила Антоныч.\r\n- А теперь извольте получить.\r\nКупец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками,\r\nпередернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками.\r\nНиколай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.\r\n- Ну, что? - спросила голова, - все как следует?\n - Все как следует.\n - Сколько?\r\nТолстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.\n - А, хорошо! - возразила голова и скрылась.\r\nТолстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.\r\nВошел дежурный.\n - Что тебе?\n - Сидор приехал из Голоплек.\n - А! ну, позови его. Постой, постой... Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.\r\nДежурный осторожно вошел ко мне, в комнату. Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.\r\n- Спит, - прошептал дежурный, вернувшись в контору.\n Толстяк проворчал сквозь зубы.\n - Ну, позови Сидора, - промолвил он наконец.\r\nЯ снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами в небольшой курчавой бородой.\r\nОн помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился.\r\n- Здравствуй, Сидор, - проговорил толстяк, постукивая счетами.\n - Здравствуй, Николай Еремеич.\n - Ну что, какова дорога?\r\n- Хороша, Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро и негромко.)\n - Жена здорова?\r\n- Что ей деется!\n Мужик вздохнул и ногу выставил. Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся.\r\n- Что ж, зачем приехал? - продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман.\n - Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.\r\n- Ну что ж, нет их у вас, что ли?\n - Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная - известно. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.\r\n- Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите... Все едино!\r\n- Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич... да что...\n - Ну?\n - Плата больно... того...\r\n- Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты!\r\n- Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.\r\n- Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.\n Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.\r\nНиколай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.\r\n- Наши... мужики... Николай Еремеич... - заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, - приказали вашей милости... вот тут.\r\n.. будет... (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)\r\n- Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? - поспешно перебил его толстяк.\r\n- Ступай, ступай ко мне в избу, - продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, - там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.\r\nСидор вышел вон.\n - Экой... медведь! - пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал головой и снова принялся за счеты.\r\nВдруг крики: \"Купря! Купря! Купрю не сшибешь!\r\n\" - раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста,\r\nчахоточный на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой.\r\nОдет он был в старенький, изорванный сюртук цвета аделаида, или, как у нас говорится, оделлоида, с плисовым воротником и крошечными пуговками. Он нес связку дров за плечами.\r\nОколо него толпилось человек пять дворовых людей, и все кричали: \"Купря! Купрю не сшибешь! В истопники Купрю произвели, в истопники!\r\n\" Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице.\r\nМерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой.\r\nПри входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.\r\n- Какой охотник? - спросили человека два в один голос.\r\n- Помещик.\n - А!\n - Пускай шумят, - заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, - мне что за дело! Лишь бы меня не трогали. В истопники меня произвели...\r\n- В истопники! в истопники! - радостно подхватила толпа.\r\n- Барыня приказала, - продолжал он, пожав плечами, - а вы погодите... вас еще в свинопасы произведут.\r\nА что я портной и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил... этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.\r\n. чего? Из господской власти вышли, что ли? Вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего.\r\nМеня отпусти на волю - я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт - я оброк хороший взнесу в господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!\r\n- Вот и соврал, - перебил его парень, рябой и белобрысый с красным галстухом и разорванными локтями,\r\n- ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал:\r\nнасилу ноги домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.\r\n- А что будешь делать, Константин Наркизыч! - возразил Куприян, - влюбился человек - и пропал, и погиб человек.\r\nТы сперва с мое поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.\r\n- И в кого нашел влюбиться! в урода сущего!\r\n- Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч.\n - Да кого ты уверяешь? Ведь я ее видел; в прошлом году, в Москве, своими глазами видел.\r\n- В прошлом году она действительно попортилась маленько, - заметил Куприян.\r\n- Нет, господа, что, - заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом,\r\nусеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть, камердинер, - вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет.\r\nНут-ка, начните, Куприян Афанасьич!\r\n- Да, да! - подхватили другие. - Ай да Александра! подкузьмила Купрю, неча сказать... Пой, Купря!.\r\n. Молодца, Александра! (Дворовые люди часто, для большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.) Пой!\r\n- Здесь не место петь, - с твердостию возразил Куприян, - здесь господская контора.\r\n- Да тебе-то что за дело? Чай, в конторщики сам метишь! - с грубым смехом отвечал Константин. - Должно быть!\r\n- Все в господской власти состоит, - заметил бедняк.\n - Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а!\r\nИ все расхохотались, иные запрыгали.\r\nГромче всех заливался один мальчишка лет пятнадцати, вероятно, сын аристократа между дворней:\r\nон носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстух лилового цвета и брюшко уже успел отрастить.\r\n- А послушай-ка, признайся, Купря, - самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, - ведь плохо в истопниках-то? Пустое, чай, дело вовсе?\r\n- Да что, Николай Еремеич, - заговорил Куприян, - вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно;\r\nспору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились и в мужицкой избе тоже пожили.\r\n- Ты смотри у меня, однако, не забывайся, - с запальчивостью перебил его толстяк, - с тобой, дураком, шутят;\r\nтебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.\r\n- К слову пришлось, Николай Еремеич, извините...\n - То-то же к слову.\n Дверь растворилась, и вбежал казачок.\r\n- Николай Еремеич, барыня вас к себе требует.\n - Кто у барыни? - спросил он казачка.\n - Аксинья Никитишна и купец из Венева.\r\n- Сею минутою явлюся. А вы, братцы, - продолжал он убедительным голосом, - ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то: неравно немец забежит, как раз нажалуется.\r\nТолстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги.\r\nПогодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей. Остался один мой старый знакомый, дежурный. Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул.\r\nНесколько мух тотчас воспользовались счастливым случаем и облепили ему рот. Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело все свое жало.\r\nПрежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.\r\n- Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! - проговорила голова.\n Дежурный открыл глаза и встал со стула.\r\n- Николай Еремеич к барыне пошел?\n - К барыне пошел, Василий Николаич.\n \"А! а! - подумал я, - вот он - главный кассир\".\r\nГлавный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку.\r\nНа плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами;\r\nодну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой.\r\nСапоги носил он козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.\r\n- Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, - прибавил дежурный.\r\n- Гм, спрашивал? Что ж он такое говорил?\r\n- Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать.\r\nНужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле - не сказывал; уж Василий Николаич, говорит, знает.\r\n- Гм! - возразил главный кассир и подошел к окну.\r\n- Что, Николай Еремеев в конторе?\r\n- раздался в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог.\r\n- Нет его здесь? - спросил он, быстро глянув кругом.\r\n- Николай Еремеич у барыни, - отвечал кассир. - Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать... Вы чего хотите?\r\n- Чего я хочу? Вы хотите знать, чего я хочу? (Кассир болезненно кивнул головой.) Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого... Я ему дам наушничать!\r\nПавел бросился на стул.\n - Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь... Как вам не стыдно? Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! - залепетал кассир.\r\n- Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали! Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!\r\n- Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте! Бросьте это... что за пустяки такие?\r\n- Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, - с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 10 Рассказы 1887 год автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Когда он пришел в себя, было уже светло, и очень знакомый голос, обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле него:\r\n- Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому.\n\n\n ЗАДАЧА\r\nЧтобы фамильная тайна Усковых не проскользнула как-нибудь из дома на улицу, приняты строжайшие меры.\r\nОдна половина прислуги отпущена в театр и в цирк, другая - безвыходно сидит в кухне.\r\nОтдан приказ никого не принимать.\r\nЖена дяди-полковника, ее сестра и гувернантка хотя и посвящены в тайну, но делают вид, что ничего не знают; они сидят в столовой и не показываются ни в гостиную, ни в залу.\r\nСаша Усков, молодой человек 25-ти лет, из-за которого весь сыр-бор загорелся, давно уже пришел и, как советовал ему его заступник, дядя по матери,\r\nдобрейший Иван Маркович, смиренно сидит в зале около двери, идущей в кабинет, и готовит себя к откровенному, искреннему объяснению.\r\nЗа дверью в кабинете происходит семейный совет. Разговор идет на очень неприятную и щекотливую тему.\r\nДело в том, что Саша Усков учел в одной из банкирских контор фальшивый вексель, которому, три дня тому назад,\r\nминул срок, и теперь двое дядей по отцу и Иван Маркович - дядя по матери - решают задачу:\r\nзаплатить ли им по векселю и спасти фамильную честь, или же омыть руки и предоставить дело судебной власти?\r\nДля людей посторонних и незаинтересованных подобные вопросы представляются легкими, для тех же, на долю которых выпадает несчастье - решать их серьезно, они чрезвычайно трудны.\r\nДяди говорят уже давно, но решение задачи не подвинулось вперед ни на шаг.\r\n- Господа! - говорит дядя-полковник, и в голосе его слышатся утомление и горечь. - Господа, кто говорит, что фамильная честь предрассудок? Я этого вовсе не говорю.\r\nЯ только предостерегаю вас от ложного взгляда, указываю на возможность непростительной ошибки. Как вы этого не поймете? Ведь я не по-китайски говорю, а по-русски!\r\n- Голубчик, мы понимаем, - кротко заявляет Иван Маркович.\r\n- Как же вы понимаете, если говорите, что я отрицаю фамильную честь? Повторяю еще раз: фа-миль-на-я честь, лож-но по-ни-ма-е-мая, есть предрассудок.\r\nЛожно понимаемая! Вот что я говорю!\r\nИз каких бы то ни было побуждений укрывать и оставлять безнаказанным мошенника, кто бы он ни был,\r\nэто противозаконно и недостойно порядочного человека, это - не спасение фамильной чести, а гражданская трусость!\r\nВозьмите вы в пример армию.\r\n.. Честь армии для нас дороже всяких других честей, однако же мы не укрываем своих преступных членов, а судим их. И что же? Разве от этого страдает честь армии? Напротив!\r\nДругой дядя по отцу, чиновник казенной палаты, человек молчаливый, недалекий и ревматический,\r\nмолчит или же говорит только о том, что в случае возникновения процесса фамилия Усковых попадет в газеты;\r\nпо его мнению, дело следует потушить в самом начале и не предавать его огласке, но, кроме ссылок на газеты, он ничем другим не поясняет этого своего мнения.\r\nДядя по матери, добрейший Иван Маркович, говорит плавно, мягко и с дрожью в голосе. Начинает он с того, что молодость имеет свои права и что ей свойственны увлечения.\r\nКто из нас не был молод и кто не увлекался? Не говоря уж об обыкновенных смертных, даже великие умы в молодости не избегали увлечений и ошибок.\r\nВозьмите, например, биографии великих писателей.\r\nКто из них, будучи молодым, не проигрывал, не пропивал, не навлекал на себя гнева людей здравомыслящих?\r\nЕсли же увлечение Саши граничит с преступлением, то нужно принять во внимание, что он, Саша, не получил почти никакого образования: его исключили из пятого класса гимназии.\r\nРодителей лишился он в раннем детстве и таким образом в самом нежном возрасте был лишен надзора и хороших, благотворных влияний.\r\nЧеловек он нервный, легко возбуждающийся, не имеющий под собою почвы, а главное - обойденный счастьем.\r\nЕсли и виновен он, то во всяком случае заслуживает снисхождения и участия всех сострадательных душ.\r\nНаказать его, конечно, следует, но он и так уже наказан своею совестью и мучениями, которые он переживает теперь, ожидая приговора своих родственников.\r\nСравнение с армией, которое сделал полковник, прелестно и делает честь его высокому уму;\r\nпризыв к гражданскому чувству говорит о благородстве его души, но не надо забывать, что гражданин в каждом отдельном индивидууме тесно связан с христианином.\r\n..\r\n- Нарушим ли мы гражданский долг, - вдохновенно восклицает Иван Маркович, - если вместо того, чтобы казнить преступника-мальчика, мы протянем ему руку помощи?\r\nДалее Иван Маркович говорит о фамильной чести.\r\nСам он не имеет чести принадлежать к роду Усковых, но отлично знает, что этот знаменитый род ведет свое начало с XIII века;\r\nон также ни на минуту не забывает, что его незабвенная, горячо любимая сестра была женою одного из представителей этого рода.\r\nОдним словом, этот род для него дорог по многим причинам и он не допускает мысли,\r\nчтобы из-за каких-нибудь тысячи пятисот рублей упала тень на стоящее вне всякой цены геральдическое дерево.\r\nЕсли все изложенные мотивы недостаточно убедительны, то в заключение он, Иван Маркович, предлагает слушателям уяснить себе: что такое собственно преступление?\r\nПреступление есть безнравственное действие, имеющее в своем основании злую волю.\r\nНо свободна ли человеческая воля? На этот вопрос наука еще не дала положительного ответа. Ученые держатся различных взглядов.\r\nНапример: новейшая школа Ломброзо не признает свободной воли и каждое преступление считает продуктом чисто анатомических особенностей индивидуума.\r\n- Иван Маркович! - говорит умоляюще полковник.\r\n- Мы говорим серьезно, о важном деле, а вы - Ломброзо! Умный человек, подумайте: для чего вы всё это говорите?\r\nНеужели вы думаете, что все эти погремушки и ваша риторика дадут нам ответ на вопрос?\r\nСаша Усков сидит у двери и слушает. Он не чувствует ни страха, ни стыда, ни скуки, а одну только усталость и душевную пустоту.\r\nЕму кажется, что для него решительно всё равно: простят его или не простят;\r\nпришел же он сюда ждать приговора и объясняться только потому, что его упросил прийти добрейший Иван Маркович.\r\nБудущего он не боится. Для него всё равно, где ни быть: здесь ли в зале, в тюрьме ли, в Сибири ли.\r\n- Сибирь так Сибирь - чёрт с ней!\r\nЖизнь надоела и стала невыносимо тяжелой.\r\nОн невылазно запутался в долгах, в карманах у него ни гроша, родня опротивела, с приятелями и с женщинами рано или поздно придется расстаться,\r\nтак как они уж слишком презрительно стали относиться к его прихлебательской роли.\r\nБудущее пасмурно.\r\nСаша равнодушен, и волнует его только одно обстоятельство, а именно: за дверью величают его негодяем и преступником.\r\nКаждую минуту он готов вскочить, ворваться в кабинет и в ответ на противный, металлический голос полковника крикнуть:\r\n- Вы лжете!\r\nПреступник - слово страшное. Так называются убийцы, воры, грабители, вообще люди злые и нравственно отпетые. А Саша слишком далек от всего этого...\r\nПравда, он много должен и не платит долгов. Но ведь долг - не преступление, и редкий человек не должен. Полковник и Иван Маркович - оба в долгах...\r\n\"В чем же я еще грешен?\" - думает Саша.\r\nОн учел фальшивый вексель. Но ведь это делают все знакомые ему молодые люди.\r\nНапример, Хандриков и фон Бурст всякий раз, когда у них не бывает денег, учитывают фальшивые векселя родителей или знакомых и потом, получив деньги из дому, выкупают их до срока.\r\nСаша сделал то же самое, но не выкупил векселя, потому что не получил денег, которые обещал дать ему взаймы Хандриков.\r\nВиноват не он, а обстоятельства.\r\nПравда, пользование чужой подписью считается предосудительным;\r\nно все-таки это не преступление, а общепринятый маневр, некрасивая формальность, ни для кого не обидная и безвредная,\r\nтак как Саша, подделывая подпись полковника, не имел в виду причинить кому-либо зло или убыток.\r\n\"Нет, это не значит, что я преступен... - думает Саша. - И не такой у меня характер, чтобы решиться на преступление. Я мягок, чувствителен... когда бывают деньги, помогаю бедным...\"\r\nСаша думает в этом роде, а за дверью всё еще говорят.\r\n- Господа, но ведь это бесконечно! - горячится полковник. - Представьте, что мы простили его и уплатили по векселю.\r\nНо ведь после этого он не перестанет вести беспутную жизнь, мотать, делать долги, ходить к нашим портным и от нашего имени заказывать себе платье!\r\nМожете ли вы поручиться, что эта проделка его последняя? Что касается меня, то я глубоко не верю в его исправление!\r\nВ ответ ему что-то бормочет чиновник казенной палаты, после него плавно и мягко начинает говорить Иван Маркович.\r\nПолковник нетерпеливо двигает стулом и заглушает его слова своим противным, металлическим голосом.\r\nНаконец дверь отворяется и из кабинета выходит Иван Маркович; на его тощем бритом лице выступили красные пятна.\r\n- Пойдем! - говорит он, беря Сашу за руку. - Поди и чистосердечно объяснись. Без гордости, голубчик, а покорно и от души.\r\nСаша идет в кабинет. Чиновник казенной палаты сидит; полковник, заложив руки в карманы и держа одно колено на стуле, стоит перед столом. В кабинете накурено и душно.\r\nСаша не глядит ни на чиновника, ни на полковника; ему вдруг становится совестно и жутко. Он беспокойно оглядывает Ивана Марковича и бормочет:\r\n- Я заплачу... Я отдам...\n - На что ты надеялся, когда учитывал вексель? - слышит он металлический голос.\n - Я... мне обещал к этому времени дать взаймы Хандриков.\r\nБольше ничего не может сказать Саша. Он выходит из кабинета и опять садится на стул у двери.\r\nСейчас он охотно бы ушел совсем, но его душит ненависть и ему ужасно хочется остаться, чтобы оборвать полковника, сказать ему какую-нибудь дерзость.\r\nОн сидит и придумывает, что бы такое сильное и веское сказать ненавистному дяде, а в это время в дверях гостиной, окутанная сумерками, показывается женская фигура.\r\nЭто жена полковника. Она манит к себе Сашу и, ломая руки, плача, говорит:\r\n- Alexandre, я знаю, вы меня не любите, но... выслушайте меня, выслушайте, прошу вас...\r\nМой друг, как это могло случиться? Ведь это ужасно, ужасно! Ради бога просите их, оправдывайтесь, умоляйте.\r\nСаша глядит на ее вздрагивающие плечи, на крупные слезы, которые текут по ее щекам, слышит сзади себя глухие, нервные голоса утомленных, измученных людей и пожимает плечами.\r\nОн никак не ожидал, чтобы его аристократическая родня подняла бурю из-за каких-нибудь тысячи пятисот рублей! Непонятны ему ни слезы, ни дрожь голосов.\r\nЧерез час слышит он, что полковник берет верх: дяди наконец склоняются к тому, чтобы передать дело судебной власти.\r\n- Решено! - говорит полковник вздыхая. - Баста!\n После такого решения все дяди, даже настойчивый полковник, заметно падают духом. Наступает тишина.\r\n- Господи, господи! - вздыхает Иван Маркович. - Бедная моя!\r\nИ он начинает тихо говорить о том, что, вероятно, теперь в кабинете невидимо присутствует его сестра, Сашина мать.\r\nОн чувствует душою, как эта несчастная, святая женщина плачет, тоскует и просит за своего мальчика. Ради ее загробного покоя следовало бы пощадить Сашу.\r\nСлышатся всхлипывания. Иван Маркович плачет и бормочет что-то, чего нельзя разобрать сквозь дверь. Полковник встает и шагает из угла в угол. Длинный разговор начинается снова.\r\nНо вот в гостиной часы бьют два. Семейный совет кончен. Полковник, чтобы не видеть человека, испортившего ему столько кропи, идет из кабинета не в залу, а через переднюю.\r\n.. Иван Маркович входит в залу... Он взволнован и радостно потирает руки. Его заплаканные глаза глядят весело и рот кривится в улыбку.\r\n- Отлично! - говорит он Саше. - Слава богу! Ты, мой друг, можешь идти домой и спать покойно.\r\nРешили мы заплатить по векселю, но с условием, что ты раскаешься и завтра же поедешь ко мне в деревню заниматься делом.\r\nЧерез минуту Иван Маркович и Саша, в пальто и в шапках, спускаются вниз по лестнице. Дядя бормочет что-то назидательное.\r\nСаша не слушает и чувствует, как постепенно с его плеч сваливается что-то тяжелое и жуткое.\r\nЕго простили, он свободен! Радость, как ветер, врывается в его грудь и обдает сладким холодком его сердце.\r\nЕму хочется дышать, быстро двигаться, жить!\r\nВзглянув на уличные фонари и на черное небо, он вспоминает, что сегодня у \"Медведя\" фон Бурст справляет свои именины, и снова радость охватывает его душу.\r\n..\r\n\"Еду!\" - решает он.\r\nНо тут вспоминает он, что у него нет ни копейки, что товарищи, к которым он поедет сейчас, презирают его за безденежье. Надо достать денег во что бы то ни стало!\r\n- Дядя, дай мне взаймы сто рублей! - говорит он Ивану Марковичу.\n Дядя удивленно глядит ему в лицо и пятится к фонарному столбу.\r\n- Дай! - говорит Саша, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и начиная задыхаться. - Дядя, я прошу! Дай сто рублей!\n Лицо его перекосило; он дрожит и уж наступает на дядю...\r\n- Не дашь? - спрашивает он, видя, что тот всё еще удивлен и не понимает.\r\n- Послушай, если не дашь, то завтра же я донесу на себя! Я не дам вам заплатить по векселю! Завтра же я учту новый фальшивый вексель!\r\nОшеломленный Иван Маркович в ужасе, бормоча что-то несвязное, достает из бумажника сторублевую бумажку и подает ее Саше. Тот берет и быстро отходит от него...\r\nНаняв извозчика, Саша успокоивается и чувствует, как в его грудь опять врывается радость.\r\nПрава молодости, о которых говорил на семейном совете добрейший Иван Маркович, проснулись и заговорили.\r\nСаша рисует себе предстоящую попойку и в его голове меж бутылок, женщин и приятелей мелькает мыслишка:\r\n\"Теперь вижу, что я преступен. Да, я преступен\".\n\n\n ИНТРИГИ \n\n a) Выбор председателя Общества.\r\nb) Обсуждение инцидента 2-го октября.\n c) Реферат действит. члена д-ра М. Н. фон Брона.\n d) Текущие дела Общества.\r\nДоктор Шелестов, виновник инцидента 2-го октября, собирается на это заседание; он давно уже стоит перед зеркалом и старается придать своей физиономии томное выражение.\r\nЕсли он сейчас явится на заседание с лицом взволнованным, напряженным, красным или слишком бледным, то его враги могут вообразить, что он придает большое значение их интригам;\r\nесли же его лицо будет холодно, бесстрастно, как бы заспанно, такое лицо, какое бывает у людей,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Вчера за городом очень долго изволили сидеть на жару и пристально смотреть на солнце, а когда приехали домой, так уж ничего не изволили видеть.\r\nВ гостиной встретил меня Алексей Петрович и подтвердил сказанное, прибавив, что он сожалеет о бабушке, тем более что это обстоятельство остановило на время поездки.\r\nЯ пять раз покачал головой, из которых одним старался выразить сожаление о бабушке, а четырьмя - негодование на слова Алексея Петровича.\r\n\"Ну, - думал я, - по крайней мере дня четыре посидят дома; я очень рад; авось понемногу отстанут\". С этими утешительными мыслями я ушел домой и лег спать.\r\nНа другой день утром, часу в шестом, смешанные голоса и шум многих шагов на тротуаре разбудили меня и заставили встать с постели.\r\nПолагая, что поблизости случился пожар, я выглянул из форточки на улицу, и что же представилось моим взорам!\r\nАлексей Петрович без шапки, с развевающимися волосами, с дикою радостью в глазах, пожирал скачками пространство; плащ на нем раздувался от ветру, как парус;\r\nв руках были две удочки со всем прибором; а за ним дети, мал мала меньше, неслись с воплями, прискакивая, отставая, забегая вперед.\r\nЯ остолбенел; еще ни разу \"болесть\" не обнаруживалась в такой сильной степени. Смотрю - вся ватага остановилась и начала зевать перед моими окошками.\r\n- Куда стремите ваш бег, несчастные, и почто возмущаете покой ближнего? - возопил я вдохновенным голосом.\r\nТак как они показались мне в эту минуту особенными существами, на которых лежит печать проклятия,\r\nто я и почел за нужное употребить, как водится в подобных случаях, особенный язык в разговоре с ними.\r\n- Пешком в Парголово! - закричали они хором. \n - Ужели? А бабушка?\r\n- Пускай ее! мы не вытерпели; при ней осталась жена. Пойдемте с нами. \n - В уме ли вы? Ведь до Парголова двенадцать верст! \n - Так не идете? \n - Ни за что!\r\n- У! у! у! - завыли они и понеслись далее. Я долго смотрел им вслед, и две крупные слезы скатились с ресниц моих.\r\n\"За что тяготеет над ними кара небесная? - подумал я. - Господи! неисповедимы судьбы Твои\".\r\nЧаса через три после того сильный туман, который еще с полночи разостлался над городом, превратился в частый дождь и с севера поднялся холодный ветер.\r\nЯ вспомнил о несчастных, и сожаление не позволило мне оставаться хладнокровным к их гибели.\r\nЯ поспешно оделся, взял с собою цирюльника, за неимением знакомого лекаря, и на дрожках отправился в погоню,\r\nчтоб подать помощь, которая, как я полагал, будет им необходима, - и не ошибся.\r\nВ самом Парголове я их не нашел, а от мужиков узнал, что они ушли еще верст за семь, на какое-то озеро, удить рыбу и избрали для того болотистую дорогу, а по проезжей не пошли.\r\nНечего делать, надо было ехать по их следам.\r\nВскоре эти следы открылись: то были растерянные фуражки и перчатки, как такие вещи, которые, по мнению Алексея Петровича, только мешали в прогулках.\r\nНаконец нашел: Алексей Петрович сидел на берегу с мутными глазами, свесив ноги в воду по самые колена и держал в руках удочку.\r\nОн дремал и бредил, потому что вся кровь бросилась от ног в голову.\r\nПодле него, с разинутым ртом, лежал окунь, а далее местами, точно в таком же положении, валялись дети, окоченевшие от холода.\r\nСапоги у них до половины были наполнены водою, а платье промочено дождем.\r\nЦирюльник, похлопотав с полчаса, успел привести их в чувство, а я между тем сбегал в ближайшую деревню и нанял три чухонские тележки,\r\nв которые уложив Алексея Петровича с детьми и накрыв рогожами, повез в город в отчаянном положении.\r\nПосле этого приключения я не заглядывал к ним целые две недели. Наконец в воскресенье, утром, вхожу в переднюю.\r\nТам оба зачумленные лакея, со всеми зловещими признаками, спорили, как лучше ездить за город и наслаждаться воздухом - стоя на запятках или сидя с кучером на козлах.\r\n\"Эге! да здесь опять нездорово! - подумал я, - видно, наши едут\". Из залы послышался голос Алексея Петровича: он приказал подавать экипажи.\r\nЯ опрометью бросился вон, с намерением возвратиться вечером, проведать, не случилось ли с ними чего,\r\nто есть не убился ли кто-нибудь, не простудился ли, не утонул ли, не ослеп ли и проч.\r\nЧасу в десятом я пришел и - охнул от удивления: они не походили на самих себя. Бледные, тощие лица, растрепанные волосы, запекшиеся уста и мутные взоры - вот что поразило меня в них.\r\nИной, не зная причины, подумал бы, что они претерпели страшную пытку, и действительно, они могли бы, не нарушив приличия, проплясать танец мертвых в \"Роберте\".\r\nМарья Александровна лежала на постели и едва дышала; на столике подле нее стояло множество баночек и пузырьков со спиртами и разными крепительными и успокоивающими медикаментами.\r\nВ столовой оба недужные человека, также бледные и изнуренные, накрывали на стол.\r\n- Откуда? что с вами? - были мои первые вопросы. \n - Славно погуляли, - отвечал Зуров, едва переводя дыхание. - Вот мы вам расскажем.\r\n- Погодите, успокойтесь прежде: вы сейчас умрете. \n - Эй! давайте скорее кушать! Смерть, есть хочется. \n - Да разве вы ужинать хотите? \n - Нет, обедать.\r\n- Как обедать! неужели по сю пору не обедали?\r\n- Нет еще.\r\nСначала некогда было:\r\nвсё ходили, и даже немножко устали, а потом, как захотелось есть, мужики ничего не дали, кроме молока,\r\nа мы взяли с собой только соленых булок в надежде, что к обеду воротимся, так и не ели.\r\nДа в еде ли дело! Зато как славно погуляли!\r\n- Где же вы были? - спросил я. \n - За Средней Рогаткой, пять верст в сторону от большой дороги, есть славное место!\r\n- Ах, что за место! - сказала едва внятным голосом Марья Александровна и приняла несколько капель, - какие виды! Жаль очень, что вы с нами не поехали.\r\nКак иногда бывает игрива и вместе великолепна природа! Расскажи, Зинаида, - я не могу.\r\n- Представьте себе, - начала Зинаида, - преживописный песчаный косогор над канавой;\r\nна косогоре три сосны да береза - точь-в-точь над могилой Наполеона, как справедливо заметил Иван Степаныч;\r\nдалее видно озеро, которое то трепещет от ветра, как кисейное покрывало, то замирает и лежит неподвижно, гладкое и блестящее как зеркало;\r\nпо берегам его со всех сторон теснятся маленькие хижинки, как будто желают спрыгнуть в воду, - всё приюты незатейливого счастия, труда, довольства, любви и семейных добродетелей!\r\nЧерез озеро, с одного крутого берега на другой, с удивительным искусством и смелостью, которые сделали бы честь лучшему инженеру, переброшен мост из легких жердей, устланный.\r\n.. чем, бишь, mon oncle? {дядюшка - фр.} вы давеча\r\nсказали, да я забыла. \n - Навозом, моя милая, - отвечал профессор, - вещь самая простая.\r\n- Да, может быть; только это придает пейзажу особенный, чрезвычайно живописный вид и напоминает Швейцарию и Китай.\r\nК сожалению, природа и там, вдали от толпы, не свободна от нечистого прикосновения людей!\r\nПредставьте: в этом милом озере, на которое, кажется, самый ветерок едва может дышать, солдаты моют белье, и мыльная пена растекается по всей поверхности!\r\n- Стало быть, ваше озеро не больше этой комнаты, - заметил я, - когда мыло покрывает всю поверхность. \n - Нет, побольше, - нерешительно отвечал Зуров.\r\n- Погода нынче прекрасная, - продолжала Зинаида Михайловна, - а там она вдвое хороша: зной необыкновенный...\r\n- Да, славно жарило! - примолвил Алексей Петрович, - у меня даже во рту пересохло. Чудо! прелесть! люблю жары! Я дорогой потерял шапку и удил всё с открытой головой.\r\n- Вероятно, из почтения к рыбам, - сказал я.\r\n- Нет, рыбы не было: всё лягушки попадались.\r\nДа что до этого за дело! Понимаете ли вы одно бескорыстное наслаждение сидеть и ждать, когда зашевелится поплавок? Вы - профан! никогда не поймете этого божественного ощущения.\r\nДля этого надобно иметь не такую черствую душу, как ваша, и чувство понежнее.\r\nЯ просил Зинаиду Михайловну продолжать, и она опять начала:\r\n- Итак, зной необыкновенный, как под тропиками; место открытое, тени нет, спрятаться некуда, - настоящая Аравия! А что за воздух! как в Южной Италии!\r\nотвсюду веет ароматом, но опять люди нарушают гармонию:\r\nтам, где царствует сладостный запах, где под каждой травкой наслаждается жизнию насекомое, где ветерок ласкает каждый цветочек,\r\nгде пернатые поют согласным хором хвалебный гимн Творцу, - и там, как черви, копышатся люди, и туда принесли свои мелочные заботы:\r\nрабы презренных нужд и расчета, они унизили рабством природу.\r\nВообразите, что на этом клочке земного рая они завели... какой, бишь, завод, mon oncle? я опять забыла.\r\n- Салотопенный, - отвечал старик. - Ты забываешь самые обыкновенные вещи.\r\n- Вот это в самом деле неудобно! - простонала бабушка, - я чуть не задохлась от дыму, а вонь какая - упаси Создатель!\r\n- Зачем вы старушку-то берете? - сказал я вполголоса. - Она только что оправилась от недавней болезни, да, кроме того, ей бы и не по летам разъезжать. \n Старуха услыхала.\r\n- Что ты это, батюшка, отговариваешь их брать меня? - сердито проворчала она,- ведь я живой человек; что мне дома-то делать? \n - Ну а вы, дети, как себя чувствуете после прогулки?\r\n- У меня голова от жару трещит, а то весело было. \n - И мне бы славно, да целый день всё что-то тошнило. \n - У меня так лицо перетрескалось - нельзя дотронуться.\r\n- А у меня целый день в животе ворчит, не знаю отчего, - проговорили они один за другим. \n - А Вереницын был с вами?\r\n- Как же! он и поездку-то затеял. \n - Где же он? \n - Его отнесли домой. \n - Как отнесли? \n - Он очень много ходил; у него ноги отнялись.\r\n- Вот тебе раз! Славно же вы гуляете.\r\nТеперь видите ли, - начал я проповедовать, - понимаете ли, до чего доводит вас гибельная страсть? Ведь это болезнь, неужели вы не замечаете?\r\nСмотрите: Марья Александровна едва дышит; Зинаида Михайловна теряет прелестный цвет лица и худеет ко вреду своего здоровья и красоты;\r\nдети почти при смерти; вы сами, Алексей Петрович, укоротили свой век по крайней мере на десять лет.\r\nОтстаньте! ну, право, ей-Богу, отстаньте!\r\nОн задумчиво смотрел на меня и, казалось мне, раскаивался. Я обрадовался. \"Вот действует! - думал я, - каково! с пяти слов!\"\r\n- Постойте, - вдруг вскричал он, - слушайте, что я скажу: как скоро жена и дети выздоровеют от этой прогулки, мы учреждаем пикник и едем в Токсово!\r\n- Браво! брависсимо! - грянули все. Я махнул рукой, вздохнул и располагался выйти, бросив слезный взгляд на Феклу Алексеевну.\r\n- Вы с нами едете, непременно едете! - сказал мне Алексей Петрович, - иначе поссоримся.\r\n- Поезжайте, - примолвила Зинаида Михайловна, - а то вы, как ваш приятель Тяжеленко, от лени растолстеете и будете похожи на кубарь.\r\n- Что ж за беда! тогда мне не нужно будет ходить, а только перекатываться с места на место, что, кажется, легче.\r\nНа другой и следующие дни утром я получал по три записки, которыми напоминали мне о пикнике.\r\nЗачумленные лакеи попеременно ходили ко мне, и между ними и моими людьми завелись даже подозрительные связи,\r\nчто не на шутку встревожило меня, и потому, для потушения зла в начале, я отправился сам к Зуровым для переговоров, как и когда ехать.\r\nНазначили через неделю и на мой вопрос, что привезти, отвечали: \"Что хотите\".\r\nТут мне опять пришло в голову попытаться спасти их.\r\nМесто отдаленное: легко может случиться несчастье, а здоровый только один я: кто станет отвечать? Но как предупредить опасность?\r\nБроситься к обер-полицеймейстеру, рассказать ему откровенно всё и просить команды, которую скрыть в засаде, для наблюдения, а потом, в случае беды, вызвать сигналом.\r\nНо ввериться обер-полицеймейстеру - значит обнаружить зло перед всеми, а этого бы мне не хотелось. Пойду, посоветуюсь с Тяжеленкою.\r\n- Да какого же несчастия ты опасаешься? - спросил он.\r\n- Например, пожара в деревне, от неосторожности. Ты знаешь, что в поле они сами не свои: поставят самовар, закурят сигарку и потом бросят.\r\nБоюсь, чтоб кто-нибудь из них не утонул, не убился. Да мало ли что может случиться?\r\n- И! не тревожься, этого не будет. Ведь они помнят себя. Ты только наблюдай, чтобы они не ходили чересчур, не простудились, а главное - не оставались бы долго без пищи: вот что важно!\r\n- Где ж мне одному усмотреть за всеми! Знаешь ли что, любезный Никон Устиныч: ты никогда не был прочь от доброго дела; покинь на один день леность и поедем со мной.\r\nОн сурово взглянул на меня и не сказал ни слова.\r\nЭто, однако же, не смутило меня: я еще раз покусился уговорить и - вообразите! - к вечеру успел исторгнуть из него согласие, обещав обеспечить его со стороны продовольствия и экипажа.\r\nВ назначенный день, в семь часов утра, мы с ним догнали за заставой шарабан,\r\nв котором кроме самих Зуровых помещался старый профессор с Зинаидой Михайловной, а сзади в коляске ехали дети.\r\nТяжеленко взял любимого своего лакомства - ветчины, а я конфект и малаги.\r\nПо дороге мы останавливались по крайней мере раз восемь: то Марье Александровне желалось понюхать цветочек, растущий на завалине;\r\nто Алексею Петровичу казалось, что в большой луже, образовавшейся от дождей, должна водиться рыба, и он закидывал удочку;\r\nмежду тем дети во время этих остановок беспрестанно что-то ели.\r\nНо как всему на свете есть конец, то и мы наконец добрались до какого-то села, где оставили экипажи и при них человека, а другого взяли с собой.\r\nАлексей Петрович тотчас куда-то скрылся с двумя старшими детьми; бабушку, по причине слепоты, посадили на траву недалеко от села, где остановились;\r\nа Тяжеленко, едва сделал шагов двести, как упал в изнеможении подле бабушки.\r\nМы, оставя их там, сами пошли и, как говорится в сказках, шли, шли, шли, - и не было конца нашей ходьбе;\r\nскажу только, что мы спускались в пять долин, обогнули семь озер, взбирались на три хребта,\r\nпосидели под семьдесят одним деревом пространного и дремучего леса и при всех замечательных местах останавливались.\r\n- Какая мрачная бездна! - сказала Марья Александровна, заглянув в один овраг.\r\n- Ах! - с глубоким вздохом прибавила Зинаида Михайловна, - верно, она не одно живое существо погребла в себе. Посмотрите: там, во мгле, белеются кости!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "А Настя, как толкнул ее брат, так и осталась на том месте, оперлася рукой о кадушечку с мукой и все плакала и плакала; даже глаза у нее покраснели.\r\n- Что тебе, Настюша? - спросила ее Алена.\r\n- Ох, невестушка милая! что они со мной хотят делать: за Гришку за Прокудина хотят меня выдать; а он мне все равно что вон наш кобель рябый.\r\nЗреть я его не могу; как я с ним жить стану? Помоги ты мне, родная ты моя Аленушка! Наставь ты меня: что мне делать, горькой? - говорила Настя, плачучи.\r\nСтала Алена и руки опустила. Смерть ей жаль было Насти, а пособить она ей ничем не придумала; она и сама была такая же горькая, и себе рады никакой дать не умела.\r\nСела только да голову Настину себе в колена положила, и плакали вдвоем. А в чулане холод, и слезы как падают, так смерзнут.\r\nКостик тем временем переговорил с матерью и с барыней. Мать только спросила: \"Каков парень-то, Костюша?\" Костик расхвалил Гришку; сказал, что и непитущий и смиренник.\r\n\"Ну и с богом; что ж косою-то трепать в девках!\" - отвечала Петровна.\r\nЕй и в ум не пришло, что Настя этого гугнявого и лопоухого смиренника \"зреть не может\"; что он ей \"все равно что рябый кобель\", который по двору бегал.\r\nКак ее выдавали замуж, так и она выдавала дочь. Только бы \"благословить под святой венец\". А барыня и еще меньше толковала.\r\nЗапросила она за девку шестьдесят пять рублей, а сошлись на сорока, и тем дело покончили, и рукобитье было, и запои, - и девки на девичник собрались.\r\nСвадьба должна была быть сейчас после крещенья. Недели с три всего оставалось Насте прожить своим житьем девичьим.\r\nВсегда Настя была добрая и кроткая, а тут, в эти три недели, совсем точно ангел небесный стала.\r\nИ жалкая она такая была, что смотреть на нее никак нельзя: словно тень ее ходит, а ее самой как нет, будто душечка ее отлетела.\r\nЛицо стало такое длинное да бледное, как воск, а черные волосы еще более увеличивали эту бледность.\r\nТолько материнские агатовые глаза горели скрытым внутренним огнем и выражали ту страшную задавленность, которая не давала Насте силы встать за самое себя.\r\nПо ночам она все не спала, все ей что-то чудилось.\r\nТо, бывало, побежит к матери, то бросится в господскую детскую. Там две барышни маленькие спали: одна из них, Машенька (царство ей небесное, умерла уже она), была любимица Настина.\r\nЕй всего шестой годочек шел, да понятливая была девочка и чувствительная.\r\nБывало, если отец на кого крикнет или вздумает кого розгами наказывать, по тогдашним порядкам, так она, как ястребок маленький, так перед отцом и толчется: \"Плясти, папа!\r\nплясти для меня! Я плакать буду, плясти, папочка!\" А сама уж в пять ручьев плачет.\r\nТак, бывало, и отмолит от наказанья.\r\nВсе ее люди любили в дворе: \"Это наша застоя!\" - говорили, бывало.\r\nВсякий ее на руки хотел взять, подержать, поцеловать ее маленькую лапку. Все ей за князя пророчили выйти, а она вышла за еловую домовинку.\r\nНастя больше всех, кажется, любила маленькую барышню, и Маша ее любила без памяти.\r\nС тех пор как Костик женился на Алене и занял Петровнин чулан, Настя стала спать на войлочке возле Машиной кроватки.\r\nНочью, бывало, и то у них дружба идет.\r\nПроснется Маша, сейчас шепотом Настю зовет или сама соскочит в рубашоночке с кроватки да прямо и юркнет к Насте под одеяло,\r\nи целуются, целуются, словно любовники молодые или как голуби.\r\nТак и заснут, уста к устам прижавши. Настя Машу обнимает, а та ее обхватит своею ручонкою за шею, и спят так, как два ангела божьи.\r\nНе раз их так заставала барыня, и доставалось за это на орехи и Насте и барышне, но разнять их никак не могли. Днем тоже Маша вертелась все возле Насти.\r\nЗимой Настя тальки по уроку пряла. Две тальки в неделю, по сорока пасом, в каждом пасме по сорок ниток, и чтобы свернутая талька в барынино венчальное кольцо проходила.\r\nЭто очень трудная работа, но Настя была первая мастерица прясть. Случился у Насти двугривенный, и купила она за него на ярмарке для Маши маленький гребень с донцем.\r\nТакая была радость ребенку! С тех пор она все с этим снарядом в ногах у Насти на скамеечке мостилась и пряла хлопки.\r\nШутя, шутя выучила ее Настя прясть, и сама, бывало, засмотрится, как та одною лапкою намычку из гребня щепет, а другою ведет нитку да веретенцем маленьким посукает.\r\n\"Погоди, - говорила Маша, - погоди, Настя, выучусь хорошенько прясть, я тебе стану помогать\".\r\nНастя схватит ее, целует, целует, та только лепечет: \"M-м, задусис, задусис\", а сама все терпит и губенками к Настиным губам, как пчелка маленькая, льнет. Отличное дитя было!\r\nВ эти дни недели, что оставалось от рукобитья до свадьбы, Настя ко всем как ясочка все ласкалась;\r\nсловно как прощалась со всеми молча, а больше всех припадала до матери да до маленькой Маши.\r\nЖаль было на нее смотреть, так она тяжко мучилась, приготовляясь свой честный венец принять.\r\nА Костику и горя мало; ходит - усенки свои пощипывает, а вечерами все барыши на счетах выкладает да водку с Прокудиным пьет.\r\nСестры он словно и не видит.\r\nДругие же и видели, и смекали, и всем жаль было Насти, да что же исчужи поделаешь? Петровна тоже задумывалась, да запои уж пропиты, что ж тут делать?\r\nОпять Костика вспомнила, гармидер поднимет, перебьет всех, - так и пустилась на божью волю.\r\n\"Девка, - думала, - глупа; а там обойдется, и будут жить по-божьему\".\r\nТак прошло рождество; разговелись; начались святки; девки стали переряжаться, подблюдные песни пошли. А Насте стало еще горче, еще страшнее.\r\n\"Пой с нами, пой\", - приступают к ней девушки; а она не только что своего голоса не взведет, да и чужих-то песен не слыхала бы.\r\nБарыня их была природная деревенская и любила девичьи песни послушать и сама иной раз подтянет им. На святках, по вечерам, у нее девки собирались и певали.\r\nВ эти святки то же самое было. Собрались девки под Новый год и запели \"Кузнеца\", \"Мерзляка\", \"Мужичков богатых\", \"Свинью из Питера\".\r\nЗа каждой песней вынимали кольцо из блюда, накрытого салфеткой, и толковали, кому что какая песня предрекает. Потом Анютка-круглая завела:\r\nЗовет кот кошурку в печурку спать.\n\n Девушки подхватили: \"Слава, слава\".\r\nДопели песню, и вынулось серебряное кольцо Насти. Смысл песни изъяснять было нечего. Все захохотали, да подсмеиваться, да перешептываться промеж себя стали.\r\nНастя надела поданное ей колечко, а сама бледная как смерть; смотрит зорко, и словно как ничего не видит и не слышит.\r\nДевки шепнули одна другой на ухо: \"Жердочка, жердочка\", откашлянулись, да полным хором сразу и хватили \"Жердочку\".\r\nВсе это спросту делалось, а Настя как услыхала первые два стиха знакомой песни, так у нее и сердце захолонуло. А девки все веселее заливаются:\r\nКак по той по жердочке\n Да никто не хаживал,\n Никого не важивал;\n Перешел Григорий сударь,\n Перевел Настасью свет\r\nЗа правую за рученьку\n На свою сторонушку.\n На своей на сторонушке\n И целует, и милует,\n И целует, и милует,\r\nБлизко к сердцу прижимает,\n Настасьюшкой называет.\r\nНастя встала с места, чтоб поблагодарить девушек, как следует, за величанье, да вместо того, чтобы выговорить: \"Благодарю, сестрицы-подруженьки\", сказала: \"Пустите\".\r\nДевушки переглянулись, встали и выпустили ее из-за стола, а она прямо в дверь да на двор. \"Что с ней? Куда она?\" - заговорили. Послали девочку Гашу посмотреть, где Настя.\r\nДевочка соскочила с крыльца, глянула туда-сюда и вернулась: нет, дескать, нигде не видать! Подумали, что Настя пошла к матери, и разошлись.\r\nСобрались ужинать, а Насти нет. Кликали, кликали - не откликается.\r\nОказия, да и только, куда девка делася? А на дворе светло было от месяца, сухой снег скрипел под ногами, и мороз был трескучий, крещенский.\r\nПоужинали девушки и спать положились, устроив дружка дружке мосточки из карт под головами.\r\nНасти все не было. Она все стояла за углом барского дома да плакала.\r\nПробил ее мороз до костей в одном платьице, вздохнула она, отерла рукой слезы и вошла потихоньку через девичью в детскую комнату.\r\nОбогрела у теплой печки руки, поправила ночник, что горел на лежанке, постлала свой войлочек, помолилась перед образником богу, стала у Машиной кроватки на колена и смотрит ей в лицо.\r\nА дитя лежит, как херувимчик милый, разметав ручки, и улыбается. \"Спишь, милка?\" - спросила Настя потихонечку, видя, что дитя смеется не то во сне, не то наяву - хитрит с Настей.\r\n- М-м! - сказала девочка спросонья и отворила свои глазки.\n - Спи, спи, душка! - проговорила Настя, поправляя на ребенке одеяльце.\n - Это ты, Настя?\r\n- Я, милая, я. Спи с богом! Христос с тобой, матерь божия и ангел хранитель! - Настя перекрестила свою любимицу.\n - Посиди, Настя, у меня.\r\n- Хорошо, моя детка. Я так вот над тобой постою.\n - Милая! - сказала девочка Насте, обняла ее ручонкой, прижала к себе и поцеловала.\r\n- Какая ты холодная, Настя! Ты на дворе была?\n - На дворе, голубка.\n - Холодно там?\n - Холодно.\n - А я сон какой, Настя, видела!\n - Какой, моя пташечка?\r\n- Будто мы с тобой по хвастовскому лугу бегали.\n - А-а! Ну, спи с богом, спи!\r\n- Нет, послушай, Настя! - продолжало дитя, повернувшись на своей постельке лицом к Насте.\r\n- Мне снилось, будто на этом лугу много-много золотых жучков - хорошенькие такие, с усиками и с глазками.\r\nИ будто мы с тобой стали этих жучков ловить, а они все прыгают. Знаешь, как кузнечики прыгают. Все мы бегали с тобой и разбежались.\r\nДалеко друг от друга разбежались. Стала я тебя звать, а ты не слышишь: я испугалась и заплакала.\r\n- Горсточка ты моя маленькая! Испугалась она, - сказала Настя и погладила Машу по кудрявой головке.\r\n- Ну, слушай, Настя! Как я заплакала, смотрю, около меня стоит красивая такая... не барыня, а так, Настя, женщина простая, только хорошая такая.\r\nДобрая, вся в белом, длинном-длинном платьице, а на голове веночек из белых цветочков - вот как тетин садовник Григорий тебе в Горохове делал,\r\nи в руке у нее белый цветок на длинной веточке.\r\nВзглянула я на нее и перестала плакать; а она меня поцеловала и повела. И сама не знаю, Настя, куда она меня вела. Все мы как будто как летели выше, выше.\r\nЯ про тебя вспомнила, а тебя уж нету. Ты внизу, и мне только слышно было, что ты кричишь.\r\nЯ глянула вниз, а тебя там волки рвут: черные такие, страшные. Я хотела к тебе броситься, да нельзя, ножки мои не трогаются.\r\nА тут ко мне навстречу много-много детей набежало: все хорошенькие такие да смешные, Настя: голенькие и с крылышками.\r\nНадавали мне яблочек, конфеток в золотых бумажках, и стали мы летать, - и я, Настя, летала, и у меня будто крылышки выросли.\r\nА тут ты меня назвала, я и проснулась. Хороший это сон, Настя?\r\n- Хороший, моя крошка, хороший. Спи с богом!\n - О чем же ты, Настя, плачешь?\n - Так, ни о чем, деточка; спи!\n - Зубки у тебя болят?\r\n- Да; спи, спи!\n - Нет, скажи, о чем плачешь? Кто тебя обидел?\n - Зубки болят.\r\n- Нет, - нетерпеливо сказала девочка, - кто тебя обидел?\n - Никто, мой дружок. Так, скучно мне.\n - Скучно?\r\nНастя кивнула головой, а глаза полнехоньки слез. Девочка стала ее гладить по лицу ручками и лепетала:\r\n- Не плачь. Чего скучать? Весна будет, поедем с мамой к тете; будем на качелях качаться с тобой. Григорий садовник опять нас будет качать, вишень нам даст, веночек тебе совьет...\r\n- Ах, крошка ты моя несмысленная! Совьет мне веночек Григорий, да не тот, - отвечала Настя и ткнулась головой в подушку, чтоб не слыхать было ее плача.\r\nТолько плечи у нее вздрагивали от задушенного взрыва рыданий.\r\n- Настя! Чего ты? - приставала девочка. - Настя, не плачь так.\r\nМне страшно, Настя; не плачь! - Да и сама, бедняжечка, с перепугу заплакала; трясет Настю за плечи и плачет голосом. А та ничего не слышит.\r\nНа ту пору барыня со свечкой и хлоп в детскую.\n - Что это! что это такое? - закричала.\r\n- Мамочка милая! Настю мою обидели; Настя плачет, - отвечала, сама обливаясь слезами, девочка.\r\n- Что это? - отвечала барыня. - Настасья! Настасья! - А та не слышит. - Да что ты в самом деле дурачишься-то! - крикнула барыня и толкнула Настасью кулаком в спину.\r\nПрокинулась Настя и обтерла слезы.\r\n- Что ты дурачишься? - опять спросила барыня. Настя промолчала.\n - Иди спать в девичью.\r\n- Мамочка, не гони Настю: она бедная! - запросила девочка и опять заплакала и обхватила ручонками Настю.\r\n- Иди в девичью, тебе говорю! - повторила барыня, - не пугай детей, - и дернула Настю за рукав.\r\n- Ай! ай! мама, не тронь ее! - вскрикнуло дитя. Вскипела барыня и схватила на руки дочь, а та так и закатилась; все к Насте рвется с рук.\r\n- Розог, розог, вот сейчас тебе розог дам! - закричала мать на Машу. А та все плачет да кричит: \"Пусти меня к моей Насте; пусти к Насте!\"\r\nПоставила барыня девочку на пол; подняла ей подольчик рубашечки, да и ну ее валять ладонью, - словно как и не свое дитя родное.\r\nБедная Маша только вертится да кричит: \"Ай-ай! ай, больно! ой, мама! не буду, не буду\".\r\nНастя, услыхав этот крик, опомнилась, заслонила собой ребенка и проговорила: \"Не бейте ее, она ваше дитя!\"\r\nУдарила барыня еще раз пяток, да все не попадало по Маше, потому что Настя себя подставляла под руку; дернула с сердцем дочь и повела за ручонку за собою в спальню.\r\nНе злая была женщина Настина барыня; даже и жалостливая и простосердечная, а тукманку дать девке или своему родному дитяти ей было нипочем.\r\nСызмальства у нас к этой скверности приучаются и в мужичьем быту и в дворянском. Один у другого словно перенимает.\r\nМужик говорит: \"За битого двух небитых дают\", \"не бить - добра не видать\", - и колотит кулачьями;\r\nа в дворянских хоромах говорят: \"Учи, пока впоперек лавки укладывается, а как вдоль станет ложиться, - не выучишь\", и порют розгами.\r\nНу, и там бьют и там бьют. Зато и там и там одинаково дети, вдоль лавок под святыми протягиваются. Солидарность есть не малая.\r\nЭх, Русь моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться?\r\nНе пора ли разжать кулак, да за ум взяться? Схаменися, моя родимая, многохвальная! Полно дурачиться, полно друг дружке отирать слезы кулаком да палкой.\r\nПолно друг дружку забивать да заколачивать! Нехай плачет, кому плачется.\r\nПоплачь ты и сама над своими кулаками: поплачь, родная, тебе есть над чем поплакать!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 3 Полный курс лекций по русской истории, часть 3 автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "При таких условиях трудно было, конечно, согласиться относительно законного порядка престолонаследия и невозможно было избежать немецкого элемента при дворе.\r\nНеизбежны были замешательства при передаче престола от одного лица к другому,\r\nи они еще поддерживались законом о престолонаследии Петра, узаконившим личный произвол монарха вместо народного обычая.\r\nНо этот закон Петра, ставя при каждом царствовании трудный вопрос о преемнике престола, в то же время имел и хорошую сторону:\r\nон устранял возможность междоусобия претендентов на престол, санкционируя самую прихотливую передачу престола.\r\nКак бы то ни было, состояние царствующего дома делало престолонаследие случайным и открывало широкую дорогу для всякого рода посторонних влияний на порядок преемства престола.\r\nПосторонние влияния особенно процветали благодаря тому, что на престоле были или женщины, или малолетние государи,\r\n-- условия, благоприятные для развития фаворитизма и личных влияний при дворе и государстве.\r\nУже тотчас после смерти Петра видим фаворита Меншикова, затем Долгоруких, Бирона.\r\nЗа ними тянется длинный ряд заметных и незаметных, способных и неспособных личностей с одной задачей -- добиться фавора или влияния на дела.\r\nПридворная жизнь полна интригами, столкновениями лиц и партий.\r\nГосударство управляется \"силою персон\" вместо твердых убеждений, о чем так заботился Петр.\r\nИзучение придворной жизни многое объясняет в государственной жизни после Петра. Придворная среда получает большее значение, чем в нормальные эпохи истории.\r\nНастроение этой среды объясняет нам, почему после Петра его начинания не продолжались, почему Россия жила день за день, и многое, что насадил Петр, было заглушено после него.\r\nСреда людей, стоявших около престола и управлявших Россией после Петра, составилась из самых разнообразных лиц:\r\nв ней были представители старой московской аристократии (Голицыны, Долгорукие, Трубецкие и Черкасские);\r\nбыли люди, сами себе сделавшие карьеру (Меншиков, Ягужинский, Толстой, Бестужев);\r\nбыли, наконец, люди чуждые более или менее России происхождением и интересами (Миних, Остерман и Бирон).\r\nПонятно, что в этой среде не могло быть общих интересов.\r\nЕсли родовитых людей могла соединять забота об утверждении положения аристократии, если иностранцы могли действовать сообща ради водворения и обеспечения своего режима,\r\nто русских неродовитых людей могла соединять только память об общем их учителе Петре и дело реформы.\r\nНо мы знаем, что ученики и сотрудники Петра разно смотрели на реформу, не в одинаковой мере ей сочувствовали;\r\nмы знаем, что они не составляли тесного круга внутренне сплоченных людей.\r\nПри этом условии они могли не дать хода реакционным стремлениям, бывшим в обществе, удерживали Россию на том пути, на котором она была при Петре;\r\nно они не могли ни продолжать дело Петра, ни сохранить его неприкосновенным во всех частностях.\r\nСреди них большую роль играли личные стремления и заботы, разъединявшие их на враждебные партии.\r\nТо же господство личных стремлений видим и среди иноземцев. Отсюда масса мелких интриг и столкновений: Меншиков ссылает Толстого, Бирон борется с Остерманом и т.\r\nд. Однако при таком разъединении замечаем и попытки соединенных действий той или другой стороны.\r\nТотчас после смерти Петра делами правят неродовитые русские люди:\r\nони добиваются того, что престол переходит к Екатерине, они занимают большинство видных мест в администрации и в Верховном совете.\r\nВиднее их всех временщик Меншиков. С воцарением Петра II первая роль достается мало-помалу старой знати, впереди которой идут временщики Долгорукие.\r\nПосле смерти Петра II, пользуясь удачным моментом, старая знать желает законом упрочить свое высокое государственное положение.\r\nСознавая, что на это положение она имеет некоторое право не только по личным талантам и случайной выслуге,\r\nно по происхождению и исторической традиции Москвы, знать подносит Анне \"пункты\", но терпит неудачу.\r\nПри Анне ни знатные, ни простые сотрудники Петра не пользуются прежним значением: в систему возводится управление посредством иностранцев с временщиком Бироном во главе.\r\nНациональное неудовольствие прекращает эту систему: к делам становятся снова русские люди, но это уже не сотрудники Петра, а люди более поздней формации.\r\nПри такой смене придворных влияний борьба разных людей и направлений влияет на порядок престолонаследия.\r\nСовременники уверяли, что Петр II вступил на престол отчасти благодаря влиянию Меншикова на Екатерину.\r\nСама Екатерина взошла на престол по выбору придворной среды, Анна Иоанновна -- точно так же.\r\nЗавещание Екатерины, предрешавшее судьбу престола после бездетной смерти Петра, было отвергнуто в 1730 г.\r\nпридворной знатью. Таким образом, судьба престола часто зависела от влияния временщиков.\r\nТакой порядок вещей отражался, конечно, на общем ходе государственной жизни и имел такие последствия, какие были чужды петровскому времени.\r\nПрежде всего ряд дворцовых переворотов не совершался исключительно в сфере дворцовой жизни, но выходил, так сказать, за пределы дворца, совершался с участием гвардии и народа.\r\nГвардейские полки не один раз являлись вершителями дворцовых дел и отношений.\r\nПри воцарении Екатерины голос гвардейских офицеров и то обстоятельство, что гвардия повиновалась императрице, решили дело ее избрания.\r\nПри Анне гвардейские офицеры первые заговорили о восстановлении самодержавия, и оно было восстановлено.\r\nБирона свергли гвардейцы; гвардейцы же возвели Елизавету. Ни один переворот во дворце и государстве не совершался без участия гвардейских полков.\r\nИ это было естественным, потому что гвардия была военной силой, ближайшей к правительству.\r\nВажность политической роли, какую могла играть гвардия, не была тайной ни для самих гвардейцев, ни для правительства, которое не бывало равнодушно к настроению гвардии:\r\nоно или ласкало гвардейцев (например, при имп.\r\nЕкатерине), или не доверяло им и боялось их, как при Бироне, который думал даже реформировать гвардию,\r\nи при Анне Леопольдовне, когда гвардию хотели удалить из Петербурга от Елизаветы.\r\nСами гвардейцы тоже понимали, что составляют политическую силу: они очень сознательно относились ко всем политическим переворотам и не скрывали своего отношения к ним.\r\nКогда господство немцев привело к регентству Бирона, гвардия явилась первой выразительницей народного негодования на то, что \"отдали все государство регенту\".\r\nГвардейцы собирались \"убрать регента и сообщников его\" и действительно убрали, как только явился у них руководитель.\r\nТолки о Бироне шли без особой опаски:\r\nна улице один офицер возбуждал солдат настолько явно, что это слышал из кареты министр Бестужев-Рюмин и должен был обнажить шпагу против офицера, чтобы заставить его замолчать.\r\nДругие офицеры безбоязненно являлись к вельможам (Черкасскому, Головкину) с протестами против регента.\r\nНедовольная правительницей гвардия с особенной настойчивостью показывала свою преданность Елизавете;\r\nофицеры и солдаты постоянно приходили к ней, не боясь того, что за каждым шагом Елизаветы следили;\r\nоднажды гвардейцы толпой окружили цесаревну в Летнем саду со словами: \"Матушка, мы все готовы и только ждем твоих приказаний, что наконец велишь нам\".\r\nНа это царевна могла отвечать лишь усиленной просьбой молчать и не губить ни себя, ни ее. В таком поведении гвардии сказывалось лучше всего сознание своей силы и значения.\r\nОднако, наблюдая такую роль гвардейских полков, не следует думать, что Россия стала жертвой преторианства.\r\nЧтобы понять смысл и значение того положения, какое заняла гвардия после Петра, следует помнить ее состав.\r\nГвардейские полки в большинстве своем состояли из людей дворянского класса;\r\nпреимущественно в гвардии дворянство отбывало свою обязательную службу и наполняло ее ряды не только в качестве офицеров, но и рядовых.\r\nВсе, что в гвардии было недворянского, дослуживалось до того же дворянства. Поэтому гвардия в первой половине XVI 11 в.\r\nбыла вполне отражением дворянства, частью его; она носила в себе интересы шляхетства и, стоя близко удел, направляла самый класс;\r\nпередавала дворянству свои впечатления и из дворянской провинциальной среды переносила в столицу пожелания своего класса.\r\nГвардия, словом, не было оторванным от земства войском, а \"заключала в себе лучших людей, которым дороги были интересы страны и народа;\r\nдоказательством служит то, что все перевороты имели целью благо страны, производились по национальным побуждениям\" (Соловьев).\r\nГвардия явилась в переворотах не бестолковой военной вольницей, а частью русского общества, которая приобрела силу, потому что владела военной организацией.\r\nТакие особенности состава и положения гвардии имели большие последствия.\r\nВ силу того, что важное политическое значение приобрела часть шляхетства -- гвардия, важное значение приобрело и все шляхетство.\r\nНаграды, которые получала гвардия, в сущности бывали наградой всему шляхетству.\r\nПолитическое значение гвардии передавалось всему дворянскому классу. Таково было одно последствие ненормального хода дел в центре государства.\r\nДругое последствие его заключалось в том,\r\nчто при частой смене правительств и \"сил различных персон\" не было твердой системы в управлении государством ни во внутренних, ни во внешних делах.\r\nЭто приводит нас к обзору управления и политики России после Петра Великого.\r\nУправление и политика с 1725 по 1741 год\r\nАдминистрация и сословия.\r\nМы видели при обзоре деятельности Петра Великого, что он создал сложную систему административных органов с идеей разделения власти административной и судебной.\r\nЭта система учреждений была объединена под контролем Сената и прокуратуры и в областном\r\nуправлении допускала активное участие сословных представителей -- дворянских (земских комиссаров)\r\nи городских (в магистратах).\r\nМы видели также, что одной из самых важных забот Петра были народное хозяйство и государственные финансы.\r\nТотчас после смерти Петра начались некоторые перемены в управлении и в экономической политике правительства, отчасти нам уже знакомые.\r\nПеред памятью Петра благоговели, не желая отступать с пути, по которому он вел Россию;\r\nно вместе с тем не совсем берегли наследие Петра и изменяли в частях его работу, причем изменяли далеко не в его духе.\r\nПрежде всего отступили от системы Петра в устройстве центрального управления:\r\nпо мыслям Петра, высшим учреждением должен был быть Сенат, посредством генерал-прокурора связанный с верховной властью.\r\nНо вместо Сената, как мы уже знаем, поставили Верховный тайный совет (1726--1730 гг.\r\n): этим свели Сенат на степень коллегиа, а должность генерал-прокурора, \"око государево\", лишили того значения, какое придал ей Петр.\r\nДолжность эта и совсем исчезла, как лишенная своего смысла. Восстановленный при Анне Иоанновне генерал-прокурор не получил прежнего значения, потому что не получил его и Сенат.\r\nАнна в 1730 г. уничтожила В. Т. Совет, восстановила права Сената, разделив Сенат на 5 департаментов; но вскоре над Сенатом поставила Кабинет, аналогичный по значению В.\r\nТ. Совету, и этим снова уронила значение Сената и генерал-прокурора.\r\nТаким образом верховный административный орган в системе Петра потерял свое место, уступив его другим учреждениям. Но эти новые учреждения не отличались прочностью и жили недолго.\r\nВ них (в Верх. Тайн. Совете и Кабинете) собиралась та чиновная знать \"верховные господа министры\", которая и при Петре часто распоряжалась Сенатом.\r\nНо при Петре приближенные к нему высшие административные лица не были организованы в учреждение и не имели того влияния,\r\nкакое они получали при слабых представителях власти после Петра (женщинах и детях).\r\nКогда же у них явилось это влияние, они стремились сомкнуться в учреждение, не подчиненное общему правительственному контролю (Сенату и прокуратуре),\r\nнапротив, сами взяли контроль в свои руки и управляли страной силой своих \"персон\", стоя над всей системой администрации.\r\nВ 1730 г. они даже покусились править не только страной, но и самой властью.\r\nПопытка не удалась и повела к видоизменению того учреждения, которое ее совершало; но и при самодержавии персоны Верх. Тайн.\r\nСовета и Кабинета, ниспровергнув административную систему Петра, направленную против произвола лиц, развили этот произвол.\r\nЯсный ум Н. И. Панина и тонкая наблюдательность его современницы, Екатерины II, подметили и строго осудили это зло, назревшее после Петра.\r\nПотерпев существенное изменение в одном из своих оснований, административный порядок Петра терпел изменения и во многих частностях.\r\nЛица, управлявшие Россией после Петра, должны были считаться с теми же самыми делами, на которые всегда направлял энергию Петр, -- с финансовыми и экономическими.\r\nБлагосостояние народа много пострадало от войн петровского времени, да и ранее не было блестяще, Петр, как мы видели, не успел его поправить, хотя и достиг финансового успеха.\r\nНо и сам Петр нуждался в деньгах; после же него нужда не прекращалась, а искусства с ней справляться стало меньше.\r\nПеред правительством Екатерины I грозно стал вопрос о финансах и еще грознее -- о расстройстве платежных сил народа.\r\nМногие сотрудники Екатерины считали экономическое положение государства не только трудным, но и опасным. В начале 1725 г.\r\nгенерал-прокурор Ягужинский подал императрице записку о положении дел и в ней требовал немедленных мероприятий не только к \"поправлению нынешнего в государстве состояния\",\r\nно и к сохранению \"целости\" государства и народа.\r\nВ 1726 г. Верх. Тайн. Совет рассуждал о положении дел финансовых и экономических весьма серьезно и не скрывал от себя трудного положения главного плательщика -- крестьянина.\r\nСознавая, что \"когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата\", т.е.\r\nпадет сила государства, Верх. Тайн. Совет проектировал ряд мер для облегчения крестьян и других податных классов.\r\nЭти меры имели в виду:\r\nво-первых, непосредственное облегчение плательщиков (подушный оклад был прямо уменьшен),\r\nво-вторых -- покрытие убытков от такого уменьшения подушных платежей иными средствами, в-третьих -- сокращение правительственных расходов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 Война и мир. Том 2 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "-- Да, -- сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой.\r\nОна желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. -- Я уверена, что мой муж будет согласен, -- сказала графиня, -- но ваш батюшка...\r\n-- Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это-то я хотел сообщить вам, -- сказал князь Андрей.\r\n-- Правда, что Наташа еще молода, но так долго.\n -- Это не могло быть иначе, -- со вздохом сказал князь Андрей.\r\n-- Я пошлю вам ее, -- сказала графиня и вышла из комнаты.\r\n-- Господи, помилуй нас, -- твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне.\r\nНаташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что-то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.\r\n-- Что? Мама?... Что?\r\n-- Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, -- сказала графиня холодно, как показалось Наташе...\r\n-- Поди... поди, -- проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.\r\nНаташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась.\r\n\"Неужели этот чужой человек сделался теперь все для меня?\" спросила она себя и мгновенно ответила: \"Да, все: он один теперь дороже для меня всего на свете\".\r\nКнязь Андрей подошел к ней, опустив глаза.\r\n-- Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?\r\nОн взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его.\r\nЛицо ее говорило: \"Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь\".\r\nОна приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.\r\n-- Любите ли вы меня?\n -- Да, да, -- как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.\n -- Об чем? Что с вами?\r\n-- Ах, я так счастлива, -- отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.\r\nКнязь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней.\r\nВ душе его вдруг повернулось что-то:\r\nне было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости,\r\nбыл страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею.\r\nНастоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.\r\n-- Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? -- сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза.\r\n\"Неужели это я, та девочка-ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа,\r\nнеужели я теперь с этой минуты жена, равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим.\r\nНеужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово?\r\nДа, что он спросил у меня?\"\r\n-- Нет, -- отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.\r\n-- Простите меня, -- сказал князь Андрей, -- но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.\r\nНаташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.\r\n-- Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, -- продолжал князь Андрей, -- в этот срок вы поверите себя.\r\nЯ прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы.\r\n.. -- сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.\r\n-- Зачем вы это говорите? -- перебила его Наташа.\r\n-- Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, -- сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.\r\n-- В год вы узнаете себя...\r\n-- Це -- лый год! -- вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год.\r\n-- Да отчего ж год? Отчего ж год?... -- Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.\r\n-- И нельзя иначе? -- спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.\r\n-- Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! -- вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. -- Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно.\r\n-- Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.\r\n-- Нет, нет, я все сделаю, -- сказала она, вдруг остановив слезы, -- я так счастлива! -- Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.\r\nС этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.\n\n XXIV.\r\nОбручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей.\r\nОн говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее.\r\nОн говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу.\r\nЕжели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему.\r\nСамо собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем.\r\nКнязь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку.\r\nМежду князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения.\r\nОни как будто до сих пор не знали друг друга.\r\nИ он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем, теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами:\r\nтогда притворными, теперь простыми и искренними.\r\nСначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем;\r\nон казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех,\r\nчто он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его.\r\nПосле нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие.\r\nОн про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней.\r\nИногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как все это случилось и как очевидны были предзнаменования этого:\r\nи приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея,\r\nи столкновение в 1805-м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.\r\nВ доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали.\r\nИногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, все также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни.\r\nКнязю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала.\r\nОдин раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.\r\n-- Отчего? -- испуганно сказала Наташа.\n -- Я не могу отнять его у деда и потом...\r\n-- Как бы я его любила! -- сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.\r\nСтарый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая.\r\nСтарая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было.\r\nКогда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его;\r\nкогда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее.\r\nОна с недоумением спрашивала себя: \"Что он ищет во мне? Чего-то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?\r\n\" Иногда она входила в свойственное ей безумно-веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся.\r\nОн редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему.\r\nНаташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.\r\nНакануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным.\r\nОн разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.\r\n-- Вы ведь давно знаете Безухого? -- спросил он. -- Вы любите его?\n -- Да, он славный, но смешной очень.\r\nИ она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.\r\n-- Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, -- сказал князь Андрей. -- Я знаю его с детства. Это золотое сердце.\r\nЯ вас прошу, Натали, -- сказал он вдруг серьезно; -- я уеду, Бог знает, что может случиться.\r\nВы можете разлю... Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, -- чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет...\r\n-- Что ж случится?...\r\n-- Какое бы горе ни было, -- продолжал князь Андрей, -- я вас прошу, m-lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью.\r\nЭто самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.\r\nНи отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом.\r\nКрасная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее.\r\nОна не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку.\r\n-- Не уезжайте! -- только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого.\r\nКогда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: -- Ах, зачем он уехал!\r\nНо через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде,\r\nно только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.\r\nXXV.\r\nЗдоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели.\r\nОн сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье.\r\nОн как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее.\r\nУ княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя.\r\nО чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей.\r\n-- \"Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку\", говорил он.\r\nИли, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил...\r\nОн беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его.\r\nРазве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она все-таки знала это, любил ее, быть несправедливым?\r\nДа и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: \"справедливость\".\r\nВсе сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе -- в законе любви и самоотвержения,\r\nпреподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он -- Бог.\r\nЧто ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.\r\nЗимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья.\r\nОна предчувствовала, что с ним что-то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви.\r\nПеред отъездом князь Андрей долго беседовал о чем-то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.\r\nВскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала,\r\nкак мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.\r\n\"Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie\".\r\n\"Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать -- любя вас -- вас и вашу превосходную мать.\r\nАх, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния;\r\nодна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек:\r\nдля чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие,\r\nно необходимые для счастия других -- призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим.\r\nПервая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду -- смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление.\r\nТочно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я,\r\nдля чего было умирать этому ангелу-Лизе, которая не только не сделала какого-нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Хотя источник chagrin [17] г-на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей,\r\nМишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:\r\n-- M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [18]\n -- Bien tristes, sire, -- отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, -- l'abandon de Moscou. [19]\r\n-- Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [20] -- вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.\r\nМишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, -- именно то, что под Москвою драться не было возможности и что,\r\nтак как оставался один выбор -- потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.\r\nГосударь выслушал молча, не глядя на Мишо.\n -- L'ennemi est-il en ville? [21] -- спросил он.\r\n-- Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est.\r\nJe l'ai laissee toute en flammes, [22] -- решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал.\r\nГосударь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.\r\nНо это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.\r\n-- Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, -- сказал он, -- que la providence exige de grands sacrifices de nous...\r\nJe suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez-vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale?\r\nN'avez-vous pas apercu du decouragement?.\r\n. [23]\r\nУвидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.\r\n-- Sire, me permettrez-vous de vous parler franchement en loyal militaire? [24] -- сказал он, чтобы выиграть время.\r\n-- Colonel, je l'exige toujours, -- сказал государь. -- Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [25]\r\n-- Sire! -- сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots.\r\n[26] -- Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante... [27]\r\n-- Comment ca? -- строго нахмурившись, перебил государь. -- Mes Russes se laisseront-ils abattre par le malheur... Jamais!.. [28]\r\nЭтого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.\r\n-- Sire, -- сказал он с почтительной игривостью выражения, -- ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix.\r\nIls brulent de combattre, -- говорил уполномоченный русского народа, -- et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues... [29]\r\n-- Ah! -- успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. -- Vous me tranquillisez, colonel. [30]\n Государь, опустив голову, молчал несколько времени.\r\n-- Eh bien, retournez a l'armee, [31] -- сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо,\r\n-- et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez,\r\nque quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi-meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire.\r\nIl m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, -- говорил государь, все более и более воодушевляясь.\r\n-- Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, -- сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу,\r\n-- que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir,\r\nje me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot,\r\nque de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!\r\n.\r\n. [32] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета.\r\nПостояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя.\r\nПрекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.\r\n-- Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut-etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir... Napoleon ou moi, -- сказал государь, дотрогиваясь до груди.\r\n-- Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus... [33] -- И государь, нахмурившись, замолчал.\r\nУслышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо -- quoique etranger, mais Russe de c?\r\nur et d'ame -- почувствовал себя в эту торжественную минуту -- entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [34] (как он говорил впоследствии),\r\nи он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.\r\n-- Sire! -- сказал он. -- Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [35]\n Государь наклонением головы отпустил Мишо.\n\n IV\r\nВ то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам,\r\nне жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью.\r\nРассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было.\r\nНам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных,\r\nчеловеческих интересов, которые были у людей того времени.\r\nА между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из-за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий.\r\nБольшая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего.\r\nИ эти-то люди были самыми полезными деятелями того времени.\r\nТе же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества;\r\nони видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера,\r\nМамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т.\r\nп.\r\nДаже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России,\r\nневольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват.\r\nВ исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания.\r\nТолько одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения.\r\nЕжели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.\r\nЗначение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека.\r\nВ Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т.\r\nп.\r\n;\r\nно в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище,\r\nникто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше и тому подобное.\r\n..\r\nНиколай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе,\r\nпринимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России.\r\nЕжели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал,\r\nчто комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.\r\nПо тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе,\r\nпринял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж,\r\nно и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.\r\nЗа несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.\r\nТолько тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение,\r\nкоторое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями;\r\nкогда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями.\r\nОн почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел.\r\nВ особенности то, что долго удивляло и радовало его, -- это были женщины, молодые, здоровые,\r\nза каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.\r\nВ самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии,\r\nи на другой день, чисто-начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.\r\nНачальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином.\r\nОн сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его.\r\nНиколай был так весел, что ему только забавно было это.\r\nОт начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой.\r\nОн указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей,\r\nрекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.\r\n-- Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой.\r\nПо четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, -- сказал губернатор, отпуская его.\r\nПрямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику.\r\nВсе в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.\r\nПомещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист-холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.\r\nНиколай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта.\r\nПообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на \"ты\", по отвратительной дороге,\r\nв самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.\r\nПереодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [36] явился к губернатору.\r\nЭто был не бал, и не сказано было, что будут танцевать;\r\nно все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по-бальному.\r\nГубернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею,\r\nчто в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России,\r\nбыла заметна какая-то особенная размашистость -- море по колено, трын-трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор,\r\nкоторый необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.\r\nОбщество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.\r\nДам было очень много, было несколько московских знакомых Николая;\r\nно мужчин не было никого, кто бы сколько-нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером-гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым.\r\nВ числе мужчин был один пленный итальянец -- офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его -- русского героя.\r\nЭто был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.\r\nКак только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова:\r\nvaut mieux tard que jamais, его обступили;\r\nвсе взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное,\r\nно теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца.\r\nНе только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки;\r\nно здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц,\r\nкоторые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же не только недели, в первые дни семейной жизни думать,\r\nпомнить и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках для приезжих, о подносе, о поваре, обеде и т.\r\nп.\r\nЕще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в деревню,\r\nкак будто она знала что-то такое, что нужно, и, кроме своей любви, могла еще думать о постороннем.\r\nЭто оскорбило его тогда, и теперь несколько раз ее мелочные хлопоты и заботы оскорбляли его. Но он видел, что это ей необходимо.\r\nИ он, любя ее, хотя и не понимал зачем, хотя и посмеивался над этими заботами, не мог не любоваться ими.\r\nОн посмеивался над тем, как она расставляла мебель, привезенную из Москвы, как убирала по-новому свою и его комнату, как вешала гардины, как распределяла будущее помещение для гостей,\r\nдля Долли, как устраивала помещение своей новой девушке, как заказывала обед старику повару, как входила в препирания с Агафьей Михайловной, отстраняя ее от провизии.\r\nОн видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания;\r\nвидел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой;\r\nвидел, что Кити была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.\r\nЕму это казалось мило, но странно, и он думал, что лучше бы было без этого.\r\nОн не знал того чувства перемены, которое она испытывала после того, как ей дома иногда хотелось капусты с квасом или конфет, и ни того,\r\nни другого нельзя было иметь, а теперь она могла заказать, что хотела, купить груды конфет, издержать сколько хотела денег и заказать какое хотела пирожное.\r\nОна теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит все ее новое устройство.\r\nОна сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе.\r\nОна, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.\r\nЭта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная идеалу Левина возвышенного счастия первого времени, было одно из разочарований;\r\nи эта милая озабоченность, которой смысла он не понимал, но не мог не любить, было одно из новых очарований.\r\nДругое разочарование и очарование были ссоры.\r\nЛевин никогда не мог себе представить, чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных,\r\nи вдруг с первых же дней они поссорились, так что она сказала ему, что он не любит ее, любит себя одного, заплакала и замахала руками.\r\nПервая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заблудился.\r\nОн ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о своем счастье, и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней.\r\nОн вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение.\r\nИ вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.\r\n- Что ты?\n - Тебе весело... - начала она, желая быть спокойно-ядовитою.\r\nНо только что она открыла рот, как слова упреков бессмысленной ревности, всего, что мучало ее в эти полчаса, которые она неподвижно провела, сидя на окне, вырвались у ней.\r\nТут только в первый раз он ясно понял то, чего он не понимал, когда после венца повел ее из церкви.\r\nОн понял, что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он.\r\nОн понял это по тому мучительному чувству раздвоения, которое он испытывал в эту минуту.\r\nОн оскорбился в первую минуту, но в ту же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она была он сам.\r\nОн испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается,\r\nчтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль.\r\nНикогда он с такою силой после уже не чувствовал этого, но в этот первый раз он долго не мог опомниться.\r\nЕстественное чувство требовало от него оправдаться, доказать ей вину ее;\r\nно доказать ей вину значило еще более раздражать ее и сделать больше тот разрыв, который был причиною всего горя.\r\nОдно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя и на нее перенести вину;\r\nдругое чувство, более сильное, влекло к тому, чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.\r\nОставаться с таким несправедливым обвинением было мучительно, но, оправдавшись, сделать ей больно было еще хуже.\r\nКак человек, в полусне томящийся болью, он хотел оторвать, отбросить от себя больное место и, опомнившись, чувствовал, что больное место - он сам.\r\nНадо было стараться только помочь больному месту перетерпеть, и он постарался это сделать.\r\nОни помирились. Она, сознав свою вину, но не высказав ее, стала нежнее к нему, и они испытали новое, удвоенное счастье любви.\r\nНо это не помешало тому, чтобы столкновения эти не повторялись и даже особенно часто, по самым неожиданным и ничтожным поводам.\r\nСтолкновения эти происходили часто и оттого, что они не знали еще, что друг для друга важно, и оттого, что все это первое время они оба часто бывали в дурном расположении духа.\r\nКогда один был в хорошем, а другой в дурном, то мир не нарушался, но когда оба случались в дурном расположении,\r\nто столкновения происходили из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не могли вспомнить, о чем они ссорились.\r\nПравда, когда они оба были в хорошем расположении духа, радость жизни их удвоялась. Но все-таки это первое время было тяжелое для них время.\r\nВо все это первое время особенно живо чувствовалась натянутость, как бы подергиванье в ту и другую сторону той цепи, которою они были связаны.\r\nВообще тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, по преданию, ждал Левин столь многого,\r\nбыл не только не медовым, но остался в воспоминании их обоих самым тяжелым и унизительным временем их жизни.\r\nОни оба одинаково старались в последующей жизни вычеркнуть из своей памяти все уродливые,\r\nпостыдные обстоятельства этого нездорового времени, когда оба они редко бывали в нормальном настроении духа, редко бывали сами собою.\r\nТолько на третий месяц супружества, после возвращения их из Москвы, куда они ездили на месяц, жизнь их стала ровнее.\n\n XV\r\nОни только что приехали из Москвы и рады были своему уединению. Он сидел в кабинете у письменного стола и писал.\r\nОна, в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему,\r\nсидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у деда и отца Левина, и шила broderie anglaise.\r\nОн думал и писал, не переставая радостно чувствовать ее присутствие.\r\nЗанятия его и хозяйством и книгой, в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены им;\r\nно как прежде эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь,\r\nтак точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тою облитою ярким светом счастья предстоящею жизнью.\r\nОн продолжал свои занятия, но чувствовал теперь, что центр тяжести его внимания перешел на другое и что вследствие этого он совсем иначе и яснее смотрит на дело.\r\nПрежде дело это было для него спасением от жизни.\r\nПрежде он чувствовал, что без этого дела жизнь его будет слишком мрачна. Теперь же занятия эти ему были необходимы, чтобы жизнь не была слишком однообразно светла.\r\nВзявшись опять за свои бумаги, перечтя то, что было написано, он с удовольствием нашел, что дело стоило того, чтобы им заниматься. Дело было новое и полезное.\r\nМногие из прежних мыслей показались ему излишними и крайними, но многие пробелы стали ему ясны, когда он освежил в своей памяти все дело.\r\nОн писал теперь новую главу о причинах невыгодного положения земледелия в России.\r\nОн доказывал, что бедность России происходит не только от неправильного распределения поземельной собственности и ложного направления,\r\nно что этому содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация,\r\nв особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того,\r\nв ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника - биржевой игры.\r\nЕму казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают,\r\nтолько когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере в определенные условия;\r\nчто богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия;\r\nчто сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения,\r\nи что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою,\r\nно политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита,\r\nостановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит,\r\nпути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны,\r\nу нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройсгва земледелия.\r\nМежду тем как он писал свое, она думала о том, как ненатурально внимателен был ее муж с молодым князем Чарским, который очень бестактно любезничал с нею накануне отъезда.\r\n\"Ведь он ревнует, - думала она. - Боже мой! как он мил и глуп.\r\nОн ревнует меня! Если б он знал, что они все для меня как Петр-повар, - думала она, глядя с странным для себя чувством собственности на его затылок и красную шею.\r\n- Хоть и жалко отрывать его от занятий (но он успеет!), надо посмотреть его лицо; почувствует ли он, что я смотрю на него? Хочу, чтоб он оборотился.\r\n.. Хочу, ну!\" - И она шире открыла глаза, желая этим усилить действие взгляда.\r\n- Да, они отвлекают к себе все соки и дают ложный блеск, - пробормотал он, остановившись писать, и, чувствуя, что она глядит на него и улыбается, оглянулся.\r\n- Что? - спросил он, улыбаясь и вставая.\r\n\"Оглянулся\", - подумала она.\n - Ничего, я хотела, чтобы ты оглянулся, - сказала она, глядя на него и желая догадаться, досадно ли ему, или нет то, что она оторвала его.\r\n- Ну, ведь как хорошо нам вдвоем! Мне то есть, - сказал он, подходя к ней и сияя улыбкой счастья.\n - Мне так хорошо! Никуда не поеду, особенно в Москву.\r\n- А о чем ты думала?\n - Я? Я думала... Нет, нет, иди пиши, не развлекайся, - сказала она, морща губы, - и мне надо теперь вырезать вот эти дырочки, видишь?\r\nОна взяла ножницы и стала прорезывать.\n - Нет, скажи же, что? - сказал он, подсаживаясь к ней и следя за кругообразным движением маленьких ножниц.\r\n- Ах, я что думала? Я думала о Москве, о твоем затылке.\r\n- За что именно мне такое счастье? Ненатурально. Слишком хорошо, - сказал он, целуя ее руку.\n - Мне, напротив, чем лучше, тем натуральнее.\r\n- А у тебя косичка, - сказал он, осторожно поворачивая ее голову. - Косичка. Видишь, вот тут. Нет, нет, мы делом занимаемся.\r\nЗанятие уже не продолжалось, и они, как виноватые, отскочили друг от друга, когда Кузьма вошел доложить, что чай подан.\r\n- А из города приехали? - спросил Левин у Кузьмы.\n - Только что приехали, разбираются.\r\n- Приходи же скорее, - сказала она ему, уходя из кабинета, - а то без тебя прочту письма. И давай в четыре руки играть.\r\nОставшись один и убрав свои тетради в новый, купленный ею портфель, он стал умывать руки в новом умывальнике с новыми, все с нею же появившимися элегантными принадлежностями.\r\nЛевин улыбался своим мыслям и неодобрительно покачивал головой на эти мысли; чувство, подобное раскаянию, мучало его.\r\nЧто-то стыдное, изнеженное, капуйское, как он себе называл это, было в его теперешней жизни. \"Жить так не хорошо, - думал он.\r\n- Вот скоро три месяца, а я ничего почти не делаю. Нынче почти в первый раз я взялся серьезно за работу, и что же? Только начал и бросил.\r\nДаже обычные свои занятия - и те я почти оставил. По хозяйству - и то я почти не хожу и не езжу. То мне жалко ее оставить, то я вижу, что ей скучно.\r\nА я-то думал, что до женитьбы жизнь так себе, кое-как, не считается, а что после женитьбы начнется настоящая.\r\nА вот три месяца скоро, и я никогда так праздно и бесполезно не проводил время. Нет, это нельзя, надо начать. Разумеется, она не виновата. Ее не в чем было упрекнуть.\r\nЯ сам должен был быть тверже, выгородить свою мужскую независимость. А то этак можно самому привыкнуть и ее приучить... Разумеется, она не виновата\", - говорил он себе.\r\nНо трудно человеку недовольному не упрекать кого-нибудь другого, и того самого, кто ближе всего ему в том, в чем он недоволен.\r\nИ Левину смутно приходил в голову, что не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем не могла быть),\r\nно виновато ее воспитание слишком поверхностное и привольное (\"этот дурак Чарский:\r\nона, я знаю, хотела, но не умела остановить его\").\r\n\"Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов.\r\nНи интереса к моему делу, к хозяйству, к мужикам, ни к музыке, в которой она довольно сильна, ни к чтению. Она ничего не делает и совершенно удовлетворена\".\r\nЛевин в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее,\r\nкогда она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "С одной стороны была любовь и глубокое уважение мальчика, с другой -- желание руководить этим мальчиком.\r\nЭнергичная, но черствая натура Никона не могла отвечать царю на его идеальную симпатию таким же чувством.\r\nНикон был практик, Алексей Михайлович -- идеалист.\r\nКогда Никон стал патриархом с условием, что царь не будет вмешиваться в церковные дела, значение Никона было очень велико;\r\nмало-помалу он становится в центре не только церковного, но и государственного управления.\r\nЦарь и другие по примеру царя стали звать Никона не \"великим господином\", как обыкновенно величали патриарха,\r\nа \"великим государем\", каковым титулом пользовался только патриарх Филарет как отец государя.\r\nНикон стоял очень близко ко двору, чаще прежних патриархов участвовал в царских трапезах, и сам царь часто бывал у него.\r\nБояре в деловых сношениях с патриархом называли себя перед ним, как перед царем, полуименем (например, в грамоте:\r\n\"Великому государю святейшему Никону патриарху... Мишка Пронский с товарищами челом бьют\").\r\nИ сам Никон величает себя \"великим государем\", в грамотах пишет свое имя рядом с царским, как писалось имя патриарха Филарета; а в новоизданном Служебнике 1655 г.\r\nНикон помещает даже следующие слова: \"Да даст же Господь им государям (т.е. царю Алексею Михайловичу и патриарху Никону)...\r\nжелание сердец их; да возрадуются все, живущие под державою их...\r\nяко да под единым государским повелением вси повсюду православнии народы живущи... славити имут истиннаго Бога нашего\".\r\nТаким образом, Никон свое правление называл державой и свою власть равнял открыто с государевой.\r\nПо современному выражению, Никон, став патриархом, \"возлюбил стоять высоко, ездить широко\". Его упрекали, таким образом, в том, что он забылся, возгордился.\r\nОн действительно держал себя гордо, как \"великий государь\", и было основание для этого: Никон достиг того, что правил всем государством в 1654 г.\r\n, когда царь был на войне, и дума Боярская слушала его, как царя.\r\nПолитическое влияние Никона возросло до того, что современники готовы были считать его власть даже большей, чем власть царя. Неронов говаривал Никону:\r\n\"Какая тебе честь, владыко святый, что всякому ты страшен, и друг другу говорят грозя: знаешь ли кто он, зверь ли лютый --лев или медведь, или волк?\r\nДивлюсь: государевы царевы власти уже не слыхать, от тебя всем страх и твои посланники пуще царских всем страшны;\r\nникто с ними не смеет говорить, затверждено у них: знаете ли патриарха?\r\n\" И сам Никон склонен был считать себя равным царю по власти, если даже не сильнейшим.\r\nРаз на соборе (летом 1653 г.) в споре с Нероновым Никон опрометчиво произнес, что присутствие на соборе царя, как это требовал Неронов, не нужно.\r\n\"Мне и царская помощь не годна и не надобна\", -- крикнул он и с полным презрением отозвался об этой помощи.\r\nНо влияние Никона основывалось не на законе и не на обычае, а единственно наличном расположении к Никону царя (будь Никон не патриарх, мы бы назвали его временщиком).\r\nТакое положение Никона вместе с его поведением, гордым и самоуверенным, вызвало к нему вражду в придворной среде,\r\nв боярах, потерявших благодаря его возвышению часть своего влияния (Милославские и Стрешневы);\r\nесть свидетельство (у Мейерберга), что и царская семья была настроена против Никона.\r\nПри дворе на Никона смотрели, как на непрошеного деспота, держащегося единственно расположением царя. Если отнять это расположение, влияние Никона исчезнет и власть его уменьшится.\r\nНе так, однако, думал сам Никон. Он иначе и не представлял себе патриаршей власти, как в тех размерах, в каких ему удавалось ее осуществлять.\r\nПо его понятию, власть патриарха чрезвычайно высока, она даже выше верховной власти светской:\r\nНикон требовал полного невмешательства светской власти в духовные дела и вместе с тем оставлял за патриархом право на широкое участие и влияние в политических делах;\r\nв сфере же церковного управления Никон считал себя единым и полновластным владыкой.\r\nС подчиненным ему духовенством он обращался сурово, держал себя гордо и недоступно, словом, был настоящим деспотом в управлении клиром и паствой.\r\nОн был очень скор на тяжкие наказания, легко произносил проклятия на провинившихся и вообще не останавливался перед крутыми мерами.\r\nПо энергии характера и по стремлению к власти Никона охотно сравнивают с папой Григорием VII Гильдебрантом.\r\nОднако во время своего управления церковью Никон не истребил тех злоупотреблений и тягостей, которые легли на духовенство при его предшественнике Иосифе и вызывали жалобы; В 1653 г.\r\nпорядки, удержанные и вновь заведенные Никоном, вызвали любопытное челобитье царю на патриарха.\r\nХотя оно было подано противниками новшеств, однако касается не только реформ Никона,\r\nно и его административных привычек и очень обстоятельно рисует Никона как администратора, с несимпатичной стороны.\r\nПо этому челобитью видно, что против него и в среде духовенства был большой ропот.\r\nПро Никона надо вообще заметить, что его любили отдельные лица, но личность его не возбуждала общей симпатии, хотя нравственная его мощь покоряла ему толпу.\r\nДо польской войны 1654 г. симпатии юноши царя к Никону не колебались. Уезжая на войну, Алексей Михайлович отдал на попечение Никона и семью, и государство.\r\nВлияние Никона, казалось, все росло и росло, хотя царю были известны многие выходки Никона -- и то, как Никон отзывался о царской помощи,\r\nчто она ему не \"надобна\", и то, что Никон не жаловал Уложения, называя его \"проклятою книгою\", исполненной \"беззаконий\".\r\nНо во время войны царь возмужал, много увидел нового, развился и приобрел большую самостоятельность.\r\nЭтому способствовали самые обстоятельства военной жизни, имевшей влияние на впечатлительную натуру царя, и то,\r\nчто Алексей Михайлович в походах освободился от московских влияний и однообразной житейской обстановки в Москве;\r\nно, изменяясь сам, царь еще не изменял своих прежних отношений к старым друзьям.\r\nОн был очень хорош с Никоном, по-прежнему называл его своим другом. Однако между ними стали происходить размолвки.\r\nОдна такая размолвка случилась на Страстной неделе в 1656 г. по поводу церковного вопроса (о порядке Богоявленского водоосвящения).\r\nУличая Никона в том, что он слукавил, царь очень рассердился и в споре назвал Никона \"мужиком и глупым человеком\". Но дружба их все еще продолжалась до июля 1658 г.\r\n, до всем известного столкновения окольничего Хитрово с князем Мещерским на приеме грузинского царевича Теймураза. В июле 1658 г. последовал внезапный разрыв.\r\nВ объяснении причины разрыва Никона с Алексеем Михайловичем исследователи несколько расходятся благодаря неполноте фактических данных об этом событии.\r\nОдни (Соловьев, митрополит Макарий) объясняют разрыв возмущением царя, с одной стороны, и резкостями в поведении Никона, с другой;\r\nу них дело представляется так, что охлаждение между царем и патриархом происходило постепенно и само по себе, незаметно привело к разрыву.\r\nДругие (Субботин, Гюббенет и покойный профессор Дерптского университета П. Е. Медовиков, написавший \"Историческое значение царствования Алексея Михайловича\". М., 1854 г.\r\n) полагают, что к разрыву привели наветы и козни бояр, которым они склонны придавать в деле Никона очень существенное значение. Надо заметить, что С.\r\nМ. Соловьев также не отрицает участия бояр в этом деле, но их интриги и \"шептания\", как фактор второстепенный, стоят у него на втором плане.\r\nКогда царь не дал должной, по мнению Никона, расправы над Хитрово, обидевшего патриаршего боярина при въезде Теймураза, и перестал посещать патриаршее служение,\r\nНикон уехал в свой Воскресенский монастырь, отказавшись от патриаршества \"на Москве\" и не дождавшись объяснения с царем.\r\nЧерез несколько дней царь послал двух придворных спросить у патриарха, как понимать его поведение -- совсем ли он отказался от патриаршества или нет?\r\nНикон отвечал царю очень сдержанно, что он не считает себя патриархом \"на Москве\",\r\nи дал свое благословение на выборы нового патриарха и на передачу патриарших дел во временное заведование Питирима, митрополита Крутицкого.\r\nНикон затем просил прощения у Алексея Михайловича за свое удаление, и царь простил его.\r\nПоселясь в Воскресенском монастыре (от Москвы верстах в 40 на северо-западе), принадлежавшем Никону лично,\r\nон занялся хозяйством и постройками и просил Алексея Михайловича не оставлять его обители государевой милостыней.\r\nЦарь, со своей стороны, милостиво обращался с Никоном, и отношения между ними не походили на ссору.\r\nЦарю доносили, что Никон решительно не хотел \"быть в патриархах\", и царь заботился об избрании нового патриарха на место Никона.\r\nВ избрании патриарха тогда и заключался весь вопрос: дело обещало уладиться мирно, но скоро начались неудовольствия.\r\nНикон узнал, что светские люди разбирают патриаршие бумаги, оставленные в Москве, обиделся на это и написал по этому поводу государю письмо с массой упреков,\r\nжалуясь и на то, между прочим, что из Москвы к Никону никому не позволяют ездить.\r\nЗатем он стал жаловаться, что его не считают патриархом, и очень рассердился на митрополита Питирима за то,\r\nчто тот решился заменить собой патриарха в известной церемонии -- шествии на осляти (весной 1659).\r\nПо этому поводу Никон заявил, что он не желает оставаться патриархом \"на Москве\", но что не сложил с себя патриаршего сана.\r\nВыходило так, что Никон, не будучи патриархом Московским, был все же патриархом Русской церкви и считал себя вправе вмешиваться в церковные дела;\r\nесли бы на Москве избрали нового патриарха, то в Русской церкви настало бы двупатриаршество.\r\nВ Москве не знали, что делать, и не решались избирать нового пастыря.\r\nЛетом 1659 г.\r\nНикон неожиданно приехал в Москву, недолготам пробыл, был принят царем с большой честью,\r\nно объяснений и примирения между ними не произошло, отношения оставались неопределенными, и дело не распутывалось.\r\nОсенью того же 1659 г. Никон, с позволения царя, поехал навестить два других своих монастыря: Иверский (на Валдайском озере) и Крестный (близ Онеги).\r\nТолько теперь, в долгое отсутствие Никона, решился царь собрать духовный собор, чтобы обдумать положение дел и решить, что делать. В феврале 1660 г.\r\nначало свои заседания русское духовенство и по рассмотрении дел определило, что Никон должен быть лишен патриаршества и священства по правилам св.\r\nапостолов и соборов, как пастырь, своей волей оставивший паству.\r\nЦарь, не вполне доверяя правильности приговора, пригласил на собор и греческих иерархов, бывших тогда в Москве.\r\nГреки подтвердили правильность соборного приговора и нашли ему новые оправдания в церковных правилах.\r\nНо ученый киевлянин Епифаний Славинецкий не согласился с приговором собора и подал царю особое мнение,\r\nуличая собор в неверном толковании церковных правил и доказывая, что у Никона нельзя отнять священства, хотя и должно лишить его патриаршества.\r\nАвторитет греков был, таким образом, поколеблен в глазах царя, он медлил приводить в исполнение соборный приговор,\r\nтем более что многие члены собора (греки) склонны были оказать Никону снисхождение и просили об этом государя.\r\nИтак, попытка распутать дело с помощью собора не удалась, и Москва осталась без патриарха.\r\nНикон же продолжал считать себя патриархом и высказывал, что в Москве новый патриарх должен быть поставлен им самим.\r\nОн воротился в Воскресенский монастырь, узнал, конечно, о приговоре собора по поводу его низложения и понял, что теперь ему нелегко возвратить утраченную власть.\r\nУдаляясь из Москвы, он рассчитывал, что его будут умолять о возвращении на патриарший престол, но этого не случилось, а собор 1660 г.\r\nпоказал ему окончательно, что в Москву его просить не будут.\r\nЧто влияние Никона пало совсем, это увидели и другие: сосед Никона по земле, окольничий Боборыкин, вступил с ним в тяжбу, не уступая куска земли когда-то всесильному патриарху.\r\nНедовольный тем, что Боборыкину дали суд на патриарха, Никон пишет царю письмо, полное укоризн и тяжелых обвинений.\r\nВ то же время он не ладит с Питиримом, мало обращавшим внимания на бывшего патриарха, и даже предает его анафеме.\r\nВообще Никон, не ожидавший невыгодного для себя оборота дела,\r\nтеряет самообладание и слишком волнуется от тех неприятностей и уколов, какие постигают его, как всякого павшего видного деятеля.\r\nНо до 1662 г. против Никона не предпринимают ничего решительного, хотя резкие выходки его все больше и больше вооружают против него прежнего его друга царя Алексея.\r\nВ 1662 г.\r\nприехал в Москву отставленный от своей должности Газский митрополит Паисий Лигарид,\r\nочень образованный грек, много скитавшийся по Востоку и приехавший в Москву с целью лучше себя обеспечить.\r\nВ XVII в. греческое духовенство очень охотно посещало Москву с подобными намерениями.\r\nЛовкий дипломат, Паисий скоро успел приобрести в Москве друзей и влияние.\r\nВсмотревшись в отношения царя и патриарха, он без труда заметил, что звезда Никона уже померкла, понял, на чью сторону ему должно стать:\r\nон стал против Никона, хотя сам приехал в Москву по его милостивому и любезному письму.\r\nСперва, по приезде своем, вступил он в переписку с Никоном, обещал ему награду на небесах за его \"неповинныя страдания\", но уговаривал вместе с тем Никона смириться перед царем.\r\nНо уже с первых дней он советовал царю не медлить с патриархом, требовать от него покорности и низложить его, если не покорится и не \"воздержится отдел патриарших\".\r\nКак ученейшему человеку, Лигариду предложили в Москве от имени боярина Стрешнева (врага Никона) до 30 вопросов о поведении Никона с тем,\r\nчтобы Паисий решил, правильно ли поступал патриарх.\r\nИ Лигарид все вопросы решил не в пользу Никона.\r\nУзнав его ответы, Никон около года трудился над возражениями и написал в ответе Лигариду целую книгу страстных и очень метких оправданий.\r\nОчевидно, под влиянием Лигарида царь Алексей Михайлович в конце 1662 г. решился созвать второй собор о Никоне.\r\nОн велел архиепископу Рязанскому Иллариону составить для собора как бы обвинительный акт -- \"всякие вины\" Никона собрать -- и приказал звать на собор восточных патриархов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "Теперь за все заслуги я прошу,\n Чтобы, когда у вас родятся дети,\n Вы мне их воспитанье поручили\n И жалованье положили б мне,\r\nПриличное наставнику. Сеньор,\n Я хвастать не хочу, я не ученый;\n О нет! Но что касается до чести,\r\nПоспорить я могу с великим Сидом,\n Дурному я детей не научу!\n\n Д о н Ж у а н\n (смотрит в окно)\n Луна взошла. Дай плащ мне и гитару.\r\n(В сторону.)\n Решительным ударом кончить надо!\n Старик откажет мне и нашумит;\n А перед ней найду я оправданье\r\nИ без отца сойдуся с ней опять!\n\n Л е п о р е л л о\n (подавая гитару и плащ)\n Задайте ж ей скорее серенаду.\r\nОни ведь это любят. В женихе\n Предупредительность всегда похвальна!\n\n Дон Жуан уходит.\n (Один, потирая руки.)\r\nНу, слава богу! Скоро отдохнем!\n Его понудить к браку было надо,\n Как робкого купальщика, который\n Воды холодной до тех пор боится,\r\nПока его насильно не толкнут.\n\n НОЧЬ. ГУЛЯНЬЕ У ФОНТАНА\n\n Два кавалера встречаются.\n\n П е р в ы й к а в а л е р\r\nВы слышали ли новость? Дон Жуан\n Посватан с донной Анной.\n\n В т о р о й к а в а л е р\n Быть не может!\n\n П е р в ы й к а в а л е р\r\nУвидите; они сегодня вместе\n Здесь будут на гулянье. Кто б подумал,\n Что кончит так похвально дон Жуан?\r\nДвое других в разговорах.\n\n П е р в ы й\n Я этому поверю лишь тогда,\n Когда увижу сам. Пусть кто другой -\r\nНо дон Жуан - продать свою свободу!\n\n В т о р о й\n Сеньор, напрасно вы так говорите,\n Дочь командора хороша, как день,\r\nОхотно был бы на его я месте!\n\n Пожилая дама с супругом и дочерью.\n\n Д а м а\n И что они нашли в нем? Как отец\r\nНа то мог согласиться? Ни за что б\n Не отдала ему я Инесильи!\n\n С у п р у г\n Гм, гм!\n\n Д о ч ь\n За что его так все бранят?\r\nЧто в нем дурного, маменька?\n\n Д а м а\n Молчи,\n Тебе рассказывать про это рано.\n\n Две молодые дамы.\n\n П е р в а я\r\nКак мог в нее влюбиться он? Скажи,\n Что в ней хорошего?\n\n В т о р а я\n Одно кокетство!\n Она его кокетством завлекла!\r\nНесколько кавалеров и дам.\n\n П е р в ы й к а в а л е р\n Здесь подождем. Они сюда придут.\n\n П е р в а я д а м а\r\nНо донне Кларе, может быть, теперь\n Не хочется увидеть дон Жуана?\n\n В т о р а я д а м а\n Зачем же, если донне. Консепсьоне\r\nПриятно будет встретить вместе с ним\n Счастливую соперницу свою!\n\n П е р в а я д а м а\n Когда бы мне он сделал предложенье,\r\nЯ молча дверь ему бы указала.\n\n В т о р а я д а м а\n Как жаль, что он не сделал вам его!\n\n В т о р о й к а в а л е р\r\nВот он идет! Смотрите! И гитара\n В его руке. Зачем теперь гитара?\n То прежде кстати было бы, когда,\n Вздыхая, он у дома командора\r\nПростаивал до самого утра.\n\n Т р е т ь я д а м а\n Как он глядит на эти окна. Кто\n Живет над тем балконом?\r\nТ р е т и й к а в а л е р\n Как, над тем?\n Не смею вам сказать, сеньора, там...\n Живет одна... одна... Не смею, право!\r\nТ р е т ь я д а м а\n Смотрите, он остановился. Он\n Гитару строит. Кто же там живет?\n\n Т р е т и й к а в а л е р\r\nГлазам своим не верю! Там живет\n Потерянная женщина одна\n По имени Нисета. Целый город\n Нисету знает, но никто б не смел\r\nНа улице ей поклониться. Право,\n Я ничего не понимаю. Как?\n Он сбросил плащ, он шляпу загибает,\r\nЕго лицо освещено луной,\n Как будто хочет он, чтоб вся Севилья\n Его узнать могла. О, это слишком!\n Возможно ль! Он поет!\r\nТ р е т ь я д а м а\n Какая наглость!\n\n Д о н Ж у а н\n (поет под балконом)\n Гаснут дальней Альпухарры\n Золотистые края,\r\nНа призывный звон гитары\n Выйдя, милая моя!\n Всех, кто скажет, что другая\n Здесь равняется с тобой,\n Всех, любовию сгорая,\r\nВсех зову на смертный бой!\n От лунного света\n Зардел небосклон,\n О, выйди, Нисета,\n Скорей на балкон!\r\nН и с е т а\n (показываясь у окна)\n О дон Жуан, уйдите, ради бога!\n Вы губите меня. Скорей уйдите!\r\nКогда о том узнает командор,\n Он заколоть меня велит. Молю вас...\n\n Д о н Ж у а н\n (продолжает)\n От Севильи до Гранады,\r\nВ тихом сумраке ночей,\n Раздаются серенады,\n Раздается стук мечей;\n Много крови, много песней\n Для прелестных льется дам,-\r\nЯ же той, кто всех прелестней,\n Песнь и кровь мою отдам!\n От лунного света\n Горит небосклон,\n О, выйди, Нисета,\r\nСкорей на балкон!\n\n В продолжение серенады подходит командор, под руку\n с донной Анной, и останавливается, в некотором\n расстоянии.\r\nК о м а н д о р\n Как? Что? Не может быть! Не верю! Нет!\n\n Дон Жуан оборачивается к нему, продолжая перебирать струны.\r\nТак! Это он! Злодей! Бездельник! Изверг!\n (К тем, которые хотят удержать его.)\n Прочь от меня!\n (К Дон Жуану, обнажая шпагу.)\r\nБездельник! Шпагу вон!\n\n Д о н Ж у а н\n (насмешливо)\n Сеньор, умерьте гнев ваш. Это шутка.\r\nК о м а н д о р\n Вон шпагу, иль убью тебя!\n\n Д о н н а А н н а\n О боже!\n\n Д о н Ж у а н\n Сеньор, не горячитесь. Это шутка.\r\nЯ забавлялся.\n\n К о м а н д о р\n (выпадая)\n Так умри ж теперь!\n\n Д о н Ж у а н\n (отскакивает и вынимает шпагу)\r\nО, если так, извольте, я готов!\n Дерутся. Командор роняет шпагу. Дон Жуан скрывается.\n\n К о м а н д о р\r\nЯ ранен! Дочь! Ко мне... Я умираю!\n\n Д о н н а А н н а\n Отец, отец! О боже! Помогите!\n Врача! Скорей врача!\n\n К о м а н д о р\r\n(падая)\n Не надо, Анна.\n Сюда, мое дитя... нагнись поближе...\n Ко мне поближе, Анна. Милый друг,\n Дитя мое, прости! Я умираю...\r\nОдна теперь осталась ты на свете...\n Ты сирота... но друг есть у тебя...\n Октавио... Не отвергай его...\r\nБыть может, после... через год... о Анна,\n Нет сил... Я умираю...\n (Умирает.)\n\n Д о н н а А н н а\n (бросаясь на труп отца)\r\nБоже, боже!\n\n * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * \n\n ОКРЕСТНОСТИ КАДИКСА\n\n Дон Жуан и Лепорелло, в разговоре.\n\n Л е п о р е л л о\r\nОхота, право, вам была, сеньор,\n Связаться с этим стариком. Извольте\n С его семейством справиться теперь!\n\n Д о н Ж у а н\r\nЯ знать не мог, что он остервенится\n И бросится со шпагой на меня.\n Покойник бешен был не по летам.\n А я хотел его лишь подразнить\r\nИ отучить настаивать на свадьбе.\n\n Л е п о р е л л о\n Так только в том была его вина,\n Что сделаться хотел он вашим тестем?\r\nНу, что ж? И слава богу! В добрый час!\n Давно бы вам пора остепениться.\n Что мы за жизнь ведем? Скажите сами.\r\nА донна Анна чем была не пара?\n Вы были бы теперь отцом семейства\n И жили б смирно, тихо, хорошо,\n Как бог велит, и прыгали б вкруг вас\r\nБез счета и числа мал мала меньше.\n Все маленькие дон Жуаны. Да.\n\n Д о н Ж у а н\n Приятная картина в самом деле,\r\nНо забываешь ты, что года нет\n С тех пор, как я был женихом.\n\n Л е п о р е л л о\n Так что же?\r\nВы в полгода успели б сделать то,\n На что другим бывает жизни мало;\n Вы время не теряете.\n\n Д о н Ж у а н\n Глупец.\r\nЛ е п о р е л л о\n И кажется, ведь вы ее любили,\n По крайней мере, больше, чем других.\n Когда вы вашу выкинули штуку,\r\nВы были пасмурны дня три потом.\n\n Д о н Ж у а н\n Я и теперь люблю ее.\n\n Л е п о р е л л о\n Быть может,\r\nДа проку-то от этого нам мало.\n Теперь небось не сунетесь вы к ней.\n\n Д о н Ж у а н\n Она моею будет. Так хочу я.\r\nЯ до моей достигну цели.\n\n Л е п о р е л л о\n Ой ли?\n Спровадивши отца, за дочкой вы\n Уж не хотите ль снова волочиться?\r\nД о н Ж у а н\n Я никому ее не уступлю.\n\n Л е п о р е л л о\n Ха-ха! Го-го! А дон Октавьо? А?\n Я чай, уже теперь их свадьба близко;\r\nПожалуй, донна Анна уж за ним.\n\n Д о н Ж у а н\n За ним иль нет, она моею будет.\n\n Л е п о р е л л о\r\nЗабавная была бы то исторья!\n Ха-ха! Как, донна Анна?\n\n Д о н Ж у а н\n Полно врать.\n Смотри. Ты видишь этого гидальго,\r\nВ плаще и маске, что минут уж с пять\n Взад и вперед все ходит перед нами?\n Спроси его, чего он хочет.\r\nЛ е п о р е л л о\n Как?\n Вон этого? Не лучше ль нам, сеньор,\n Убраться от него подале?\n\n Д о н Ж у а н\n Трус!\r\nСпроси его сейчас, чего он хочет.\n\n Л е п о р е л л о\n Поверьте мне, уйдемте лучше прочь,\n Не нравятся мне новые знакомства.\r\nД о н Ж у а н\n Так оставайся. Я его спрошу.\n (Идет навстречу незнакомцу.)\n Кого вам надобно, сеньор?\r\nН е з н а к о м е ц\n Сеньор,\n Ищу я дон Жуана де Маранья,\n К нему есть у меня письмо.\n\n Д о н Ж у а н\n Подайте,\r\nЯ дон Жуан.\n\n Незнакомец, подавая письмо, хочет ударить дон Жуана кинжалом.\n Дон Жуан хватает его за руку и сжимает ему горло.\r\nВ другой раз будь ловчее!\n Мне голос твой знаком. Эй, Лепорелло!\n\n Л е п о р е л л о\n (издали)\r\nЯ говорил, сеньор, уйдем! Ну, что же?\n Вы ль держите его, иль он вас держит?\n\n Н е з н а к о м е ц\n Простите, я ошибся.\r\nД о н Ж у а н\n Вижу, друг.\n Эй, Лепорелло! Подойди сюда!\n\n Л е п о р е л л о\n (издали)\n Сейчас, сеньор! Башмак мой развязался!\r\nД о н Ж у а н\n Трус! Я держу разбойника. Иди!\n\n Л е п о р е л л о\n (издали)\n Держите же покрепче. Да кольните\r\nЕго сперва немножко под ребро.\n (Подходит с осторожностью.)\n\n Д о н Ж у а н\n Сними с него скорее маску.\r\nЛепорелло снимает с незнакомца маску.\n\n Как?\n То наш приятель Боабдил? Мориско,\n Которого спасли мы от костра?\r\nСкажи, за что хотел меня убить ты?\n Что сделал я тебе?\n\n Б о а б д и л\n Сеньор, простите,\n Я силою был вынужден к тому.\r\nОсвобожденный вами так чудесно,\n Я пойман был опять. Святое братство\n Мне обещало полное прощенье,\r\nКогда я вас убью в известный срок;\n Не то - я должен быть сожжен. Сегодня\n Срок кончился.\n\n Д о н Ж у а н\n Итак, любезный друг,\r\nТебя сожгут. Но кто ж тебе мешал\n Уйти и скрыться где-нибудь?\n\n Б о а б д и л\n Нельзя!\n За мной следят. Меня б опять поймали.\r\nД о н Ж у а н\n Ты, видно, снова принял христианство?\n\n Б о а б д и л\n Вторично; вам к услугам.\n\n Д о н Ж у а н\r\nНо зачем\n Ты в первый раз отрекся от Христа?\n\n Б о а б д и л\n Торговлю я веду с тунисским беем,\n В Берберию невольниц поставляю.\r\nД о н Ж у а н\n Причина недурна. Ты веришь в бога?\n\n Б о а б д и л\n Смотря по обстоятельствам, сеньор.\r\nД о н Ж у а н\n А в совесть веришь?\n\n Б о а б д и л\n В совесть? Как придется.\n\n Д о н Ж у а н\r\nЯ вижу, ты мошенник откровенный.\n Философ ты, не зная сам того.\n Без размышлений дальних и глубоких,\n Ты до того же вывода дошел,\r\nК которому меня приводит опыт\n И логики неумолимой нить.\n Куда ж ты денешься теперь?\n\n Б о а б д и л\n Теперь?\n Когда бы были у меня цехины,\r\nЯ где-нибудь фелуку бы достал\n И сделался б пиратом.\n\n Д о н Ж у а н\n Лепорелло!\n Сейчас его в дворец мой проводи.\r\nПусть спрячется он. Там его не будет\n Искать теперь святая инквизицья.\n Да угости его как можно лучше,\r\nОн мой приятель. В бога он не верит.\n Я этаких людей люблю. Ступайте.\n\n Л е п о р е л л о\n (снимая шляпу и низко кланяясь Боабдилу)\r\nДон Боабдил, слуга я ваш покорный!\n Рекомендуюсь вам. Я в бога верю;\n Но, может быть, я ошибаюсь. Если\r\nОдин лишь черт вселенной господин,\n На том свету прошу вас мне у черта\n В протекции своей не отказать.\n Уходят вместе.\r\nКОМНАТА ДОННЫ АННЫ\n\n Д о н н а А н н а\n (вся в черной одежде сидит у окна)\n Как в ясный день крушительная буря,\r\nТак на меня обрушилась судьба.\n О мой отец! Услышь меня из гроба!\n Перед тобой его я обвиняю!\n Да, он тебя не одного убил.\r\nОн, он убил души моей святыню,\n Надежды все и чистые мечты,\n Заветные убил он убежденья,\n Он все убил! В отчаянье он ввергнул,\r\nВ безверие низринул дочь твою!\n То был дух тьмы, вид ангела принявший,\n Но в нем не я ошиблась - нет, не я!\r\nОтец мой, не вини меня! Предвидеть\n Никто не мог того, ни угадать.\n Здесь выводы нарушены событий,\r\nНасилован предвечный ход судьбы;\n То истин всех закон непогрешимый\n Разбился о двуличие его!\n Нет, не меня ты обманул, Жуан,-\r\nТы обманул и бога и природу!\n\n Входит дон Октавио. Она его не замечает.\n\n Д о н О к т а в и о\n (после долгого молчания)\r\nУж год к концу приходит, донна Анна,\n С тех пор, как страшный вас постиг удар.\n Ужели нет вам в горе облегченья?\r\nОтчаянью ужели нет конца?\n Все так же вы бледны и молчаливы,\n Все так же смотрит ваш недвижный взор;\n О, если бы на миг я вас увидел,\r\nКакою я когда-то вас знавал!\n\n Д о н н а А н н а\n Прошло то время, дон Октавьо. Ныне\n Пора другая настает. Я стала,\r\nВы видите, спокойнее теперь.\n Я в монастырь решилась удалиться.\n\n Д о н О к т а в и о\n Что слышу я? Возможно ль, донна Анна?\r\nД о н н а А н н а\n Я так решилась, дон Октавьо.\n\n Д о н О к т а в и о\n Нет!\n Я не могу молчать пред вами доле!\r\nЯ дал себе святое обещанье\n Не говорить вам о любви, но нет,\n Молчать нет силы доле. Донна Анна!\n Я вас люблю, как никогда никто\r\nДоселе не любил еще на свете!\n Я вас люблю не для себя. Бог видит,\n Нет жертвы, нет такого униженья,\r\nКоторого б не принял я для вас.\n Мученья ада были бы ничто\n В сравнении с ревнивостью моею!\n Но я ее насильно заглушил,\r\nОбезоруженную подал руку\n Сопернику. Я знал, о донна Анна,\n Что он вас недостоин; но его\n Любили вы - и он мне стал священен!\r\nИ самое мне ваше заблужденье\n Священно было; и, чтобы для вас\n Спасти того, кто жизнь мою похитил,\r\nЯ, не колеблясь, кинулся бы в пламя!\n Забыв, кто он, забыв себя, весь мир,\n Я вас лишь видел, вас одних лишь помнил;\r\nКогда меня отвергли вы, когда,\n Злодейства став неслыханного жертвой,\n Вы на мое безмолвное участье\n Холодностью одною отвечали,\r\nЯ вас любил, любил вас безнадежно!\n Все действия мои и все мышленья\n К одной я только цели направлял,\r\nВ себе самом давно уж не живу я,\n Мою всю душу в вашу перелил!\n Я вами лишь дышу, я вами мыслю,\n Я все отринул, все в себе убил,\r\nВсе, что не вы,- мне все невыносимо!\n\n Д о н н а А н н а\n (рассеянно)\n Мне кажется, дня три уж, дон Октавьо,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 08 Рассказы и юморески 1886 год, часть 1 автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Не нужно! - пробормотал он, хватая меня за рукав и открывая глаза во всю их ширь.\r\nВ глазах его я прочел испуг. Он боялся, чтобы я не ушел.\n - Не нужно! Посидите еще минут пять... десять... Если вам не противно, то сядьте, прошу вас.\r\nОн просил и дрожал, стуча зубами. Я послушался и сел на край дивана. Десять минут прошло в молчании. Я молчал и обозревал комнату, в которую так неожиданно занесла меня судьба.\r\nКакая бедность! У человека, обладавшего красивым, изнеженным лицом и выхоленной окладистой бородой, была обстановка, которой не позавидовал бы простой мастеровой.\r\nДиван с облезлой, дырявой клеенкой, простой засаленный стул, стол, заваленный бумажным хламом, да прескверная олеография на стене - вот и всё, что я увидел. Сыро, мрачно и серо.\r\n- Какой ветер! - проговорил больной, не открывая глаз. - Как он ноет!\r\n- Да... - сказал я. - Послушайте, мне кажется, что я вас знаю. Вы не участвовали в прошлом году в любительском спектакле у генерала Лухачева на даче?\r\n- А что? - спросил он, быстро открыв глаза.\n По лицу его пробежала тучка.\n - Точно я видел вас там. Вы не Васильев?\r\n- Хоть бы и так, ну так что же? От этого не легче, что вы меня знаете.\n - Не легче, но я спросил вас так... между прочим.\r\nВасильев закрыл глаза и, словно обиженный, повернул свое лицо к спинке дивана.\r\n- Не понимаю я этого любопытства! - проворчал он. - Недостает еще, чтобы вы стали допрашивать, какие причины побудили меня к самоубийству!\r\nНе прошло и минуты, как он опять повернулся ко мне, открыл глаза и заговорил плачущим голосом:\r\n- Вы извините меня за этот тон, но, согласитесь, я прав! Спрашивать у арестанта, за что он сидит в тюрьме, а у самоубийцы, зачем он стрелялся, невеликодушно и.\r\n.. неделикатно. Удовлетворять праздное любопытство на чужих нервах!\r\n- Напрасно вы волнуетесь... Я и не думал спрашивать вас о причинах.\r\n- Так спросили бы... Это в привычке людей. А к чему спрашивать? Скажу я вам, а вы или не поймете, или не поверите...\r\nЯ и сам, признаться, не понимаю... Есть протокольно-газетные термины вроде \"безнадежная любовь\" и \"безвыходная бедность\", но причины неизвестны.\r\n.. Их не знаю ни я, ни вы, ни ваши редакции, в которых дерзают писать \"из дневника самоубийцы\".\r\nОдин только бог понимает состояние души человека, отнимающего у себя жизнь, люди же не знают.\r\n- Всё это очень мило, - сказал я, - но вам не следует много говорить...\n Но мой самоубийца разошелся. Он подпер голову кулаком и продолжал тоном больного профессора:\r\n- Никогда не понять человеку психологических тонкостей самоубийства! Где причины?\r\nСегодня причина заставляет хвататься за револьвер, а завтра эта же самая причина кажется не стоящей яйца выеденного.\r\n.. Всё зависит, вероятно, от индивидуализации субъекта в данное время...\r\nВзять, например, меня. Полчаса тому назад я страстно желал смерти, теперь же, когда горит свеча и возле меня сидите вы, я и не думаю о смертном часе.\r\nОбъясните-ка вы эту перемену! Стал ли я богаче, или воскресла моя жена? Повлиял ли на меня этот свет, или присутствие постороннего человека?\r\n- Свет, действительно, влияет... - пробормотал я, чтобы сказать что-нибудь. - Влияние света на организм...\r\n- Влияние света...\r\nДопустим! Но ведь стреляются и при свечах! И мало чести героям ваших романов, если такой пустяк, как свечка, так резко изменяет ход драмы!\r\nВся эта галиматья, может быть, и объяснима, но не нами.\r\nЧего не понимаешь, того и спрашивать и объяснять нечего...\r\n- Простите, - сказал я, - но... судя по выражению вашего лица, мне кажется, что в данную минуту вы... рисуетесь.\r\n- Да? - спохватился Васильев. - Очень может быть! Я по природе ужасно суетен и фатоват.\r\nНу, вот объясните, если вы верите своей физиономике! Полчаса тому назад стрелялся, а сейчас рисуюсь... Объясните-ка!\r\nПоследние слова Васильев проговорил слабым, потухающим голосом. Он утомился и умолк. Наступило молчание. Я стал рассматривать его лицо. Оно было бледно, как у мертвеца.\r\nЖизнь в нем, казалось, погасла, и только следы страданий, которые пережил \"суетный и фатоватый\" человек, говорили, что оно еще живо.\r\nЖутко было глядеть на это лицо, но каково же было самому Васильеву, у которого хватало еще сил философствовать и, если я не ошибался, рисоваться!\r\n- Вы здесь? - спросил он, вдруг приподнимаясь на локте. - Боже мой! Нужно только прислушаться!\r\nЯ стал слушать. За темным окном, ни на минуту не умолкая, сердито стучал дождь. Жалобно и тоскливо гудел ветер.\r\n- \"И паче снега убелюся, и слуху моему даси радость и веселие\", - читала в зале возвратившаяся Милютиха ленивым,\r\nутомленным голосом, не повышая и не понижая однообразной, скучной ноты.\r\n- Не правда ли, это весело? - прошептал Васильев, повернув ко мне свое испуганное лицо.\r\n- Боже мой, чего только не приходится видеть и слышать человеку! Переложить бы этот хаос на музыку!\r\n\"Не знающих привел бы он в смятение, - как говорит Гамлет, - исторг бы силу из очей и слуха\".\r\nКак бы я понял тогда эту музыку! Как бы прочувствовал! Который час?\r\n- Без пяти три.\r\n- Далеко еще до утра. А утром похороны. Красивая перспектива! Идешь за гробом по грязи, под дождем. Идешь и не видишь ничего, кроме облачного неба да дрянных пейзажей.\r\nГрязные факельщики, кабаки, дровяные склады... брюки мокры до колен. Улицы бесконечно длинны, время тянется, как вечность, народ груб. А на душе камень, камень!\r\nПомолчав немного, он вдруг спросил:\n - Давно видали генерала Лухачева?\n - С самого лета не видел.\r\n- Любит петушиться, но милый старикашка. А вы всё пописываете?\n - Да, немножко.\r\n- Так... А помните, каким фырсиком, восторженным теленком прыгал я на этих любительских спектаклях, когда ухаживал за Зиной? Глупо было, но хорошо, весело.\r\n.. Даже при воспоминании весной пахнет.\r\n.. А теперь! Какая резкая перемена декораций! Вот вам тема! Только вы не вздумайте писать \"дневника самоубийцы\". Это пошло и шаблонно. Вы хватите что-нибудь юмористическое.\r\n- Вы опять... рисуетесь, - сказал я. - В вашем положении ничего нет юмористического.\n - Ничего нет смешного? Вы говорите, ничего нет смешного?\r\nВасильев приподнялся, и на глазах его заблестели слезы. Выражение горькой обиды разлилось по его бледному лицу, задрожал подбородок.\r\n- Вы смеетесь над кассирами и неверными женами, которые надувают, - сказал он, - но ведь ни один кассир, ни одна неверная жена не надували так, как надула меня моя судьба!\r\nЯ так обманут, как не обманывался еще ни один банковый вкладчик, ни один рогатый муж! Прочувствуйте только, в каких смешных дураках я остался!\r\nВ прошлом году, на ваших глазах, не знал, куда деваться от счастья, а теперь, на ваших же глазах.\r\n..\r\nВасильев упал головой на подушку и засмеялся.\r\n- Смешнее и глупее такого перехода и выдумать нельзя. Первая глава: весна, любовь, медовый месяц...\r\nмед, одним словом; вторая глава: искание должности, ссуда денег под залог, бедность, аптека и... завтрашнее шлепанье по грязи на кладбище.\r\nОн опять засмеялся. Мне стало жутко, и я порешил уйти.\r\n- Послушайте, - сказал я, - вы лежите, а я схожу в аптеку.\r\nОн не отвечал. Я надел пальто и вышел из его комнаты. Проходя через сени, я взглянул на гроб и читавшую Милютиху.\r\nКак я ни напрягал зрения, но не сумел в желто-смуглом лице узнать Зину, бойкую, хорошенькую ingenue лухачевской труппы.\r\n\"Sic transit\", - подумал я.\r\nЗатем я вышел, не забыв прихватить с собою револьвер, и отправился в аптеку. Но не следовало мне уходить.\r\nКогда я вернулся из аптеки, Васильев лежал у себя на диване в обмороке. Повязка была грубо сорвана, а из растревоженной раны текла кровь.\r\nПривести его в чувство мне не удалось до самого утра.\r\nОн лихорадочно бредил, дрожал и водил безумными глазами по комнате всё время, пока не наступило утро и не послышался возглас священника, начавшего служить панихиду.\r\nКогда квартира Васильева наполнилась старухами и факельщиками, когда гроб тронули с места и понесли со двора, я посоветовал Васильеву оставаться дома.\r\nНо он не послушался, несмотря ни на боль, ни на серое, дождливое утро.\r\nДо самого кладбища шел он за гробом без шапки, молча, едва волоча ноги и изредка конвульсивно хватаясь за раненый бок. Лицо выражало полнейшую апатию.\r\nРаз только, когда я каким-то ничтожным вопросом вывел его из забытья, он обвел глазами мостовую, серый забор, и в глазах его на мгновение сверкнула мрачная злоба.\r\n- \"Колесное заведение\", - прочел он вывеску. - Безграмотные невежи, чёрт бы их взял совсем!\n С кладбища я повез его к себе.\n\n _____\r\nПрошел еще только год с той ночи, и Васильев еще не успел как следует сносить сапогов, в которых шлепал по грязи за гробом жены.\r\nВ настоящее время, когда я оканчиваю этот рассказ, он сидит у меня в гостиной и, играя на пианино, показывает дамам, как провинциальные барышни поют чувствительные романсы.\r\nДамы хохочут, и он сам хохочет. Ему весело.\r\nЯ зову его к себе в кабинет. Видимо, недовольный тем, что я лишил его приятного общества, он входит ко мне и останавливается передо мной в позе человека, которому некогда.\r\nЯ подаю ему этот рассказ и прошу прочесть. Он, всегда снисходительный к моему авторству, заглушает свой вздох, вздох читательской лени, садится в кресло и принимается за чтение.\r\n- Чёрт возьми, какие ужасы, - бормочет он, улыбаясь.\r\nНо чем более он углубляется в чтение, тем серьезнее становится его лицо.\r\nНаконец, под напором тяжелых воспоминаний, он страшно бледнеет, поднимается и продолжает чтение стоя. Окончив, он начинает шагать из угла в угол.\r\n- Чем же кончить? - спрашиваю я его.\n - Чем кончить? Гм...\r\nОн окидывает взглядом комнату, меня, себя... Он видит свой новый модный костюм, слышит смех дам и... упав на кресло, начинает смеяться, как смеялся он в ту ночь.\r\n- Ну, не прав ли я был, когда говорил тебе, что всё это смешно? Боже мой!\r\nВынес я на своих плечах столько, сколько слону на спине не выдержать, выстрадал чёрт знает сколько, больше уж, кажется, и выстрадать нельзя, а где следы?\r\nУдивительное дело! Казалось бы, вечна, неизгладима и неприкосновенна должна быть печать, налагаемая на человека его муками.\r\nИ что же? Эта печать изнашивается так же легко, как и дешевые подметки. Ничего не осталось, хоть бы тебе что! Словно я тогда не страдал, а мазурку плясал.\r\nПревратно всё на свете, и смешна эта превратность! Широкое поле для юмористики!.. Загни-ка, брат, юмористический конец!\r\n- Петр Николаевич, скоро же вы? - зовут моего героя нетерпеливые дамы.\r\n- Сию минуту-с! - говорит \"суетный и фатоватый\" человек, поправляя галстух.\r\n- Смешно, брат, и жаль, жаль и смешно, но что поделаешь? Homo sum... А все-таки хвалю природу-матушку за ее обмен веществ.\r\nЕсли бы у нас оставалось мучительное воспоминание о зубной боли да о тех страхах,\r\nкоторые приходится каждому из нас переживать, будь всё это вечно, скверно жилось бы тогда на свете нашему брату человеку!\r\nЯ смотрю на его улыбающееся лицо, и мне припоминается то отчаяние и тот ужас, которыми полны были его глаза, когда он год тому назад глядел на темное окно.\r\nЯ вижу, как он, входя в свою обычную роль ученого пустослова, собирается пококетничать передо мною своими праздными теориями вроде обмена веществ и в это время мне припоминается он,\r\nсидящий на полу в луже крови, с больными, умоляющими глазами.\r\n- Чем же кончить? - спрашиваю я себя вслух.\r\nВасильев, посвистывая и поправляя галстух, уходит в гостиную, а я гляжу ему вслед и досадно мне.\r\nЖаль мне почему-то его прошлых страданий, - жаль всего того, что я и сам перечувствовал ради этого человека в ту нехорошую ночь. Точно я потерял что-то...\r\nШУТОЧКА\r\nЯсный, зимний полдень... Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней губой.\r\nМы стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется покатая плоскость, в которую солнце глядится, как в зеркало. Возле нас маленькие санки, обитые ярко-красным сукном.\r\n- Съедемте вниз, Надежда Петровна! - умоляю я. - Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы и невредимы.\r\nНо Наденька боится. Всё пространство от ее маленьких калош до конца ледяной горы кажется ей страшной, неизмеримо глубокой пропастью.\r\nУ нее замирает дух и прерывается дыхание, когда она глядит вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же будет, если она рискнет полететь в пропасть!\r\nОна умрет, сойдет с ума.\r\n- Умоляю вас! - говорю я. - Не надо бояться! Поймите же, это малодушие, трусость!\r\nНаденька наконец уступает, и я по лицу вижу, что она уступает с опасностью для жизни. Я сажаю ее, бледную, дрожащую, в санки, обхватываю рукой и вместе с нею низвергаюсь в бездну.\r\nСанки летят как пуля. Рассекаемый воздух бьет в лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать.\r\nКажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад.\r\nОкружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу... Вот-вот еще мгновение, и кажется - мы погибнем!\r\n- Я люблю вас, Надя! - говорю я вполголоса.\r\nСанки начинают бежать всё тише и тише, рев ветра и жужжанье полозьев не так уже страшны, дыхание перестает замирать, и мы наконец внизу.\r\nНаденька ни жива ни мертва. Она бледна, едва дышит... Я помогаю ей подняться.\r\n- Ни за что в другой раз не поеду, - говорит она, глядя на меня широкими, полными ужаса глазами. - Ни за что на свете! Я едва не умерла!\r\nНемного погодя она приходит в себя и уже вопросительно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре слова, или же они только послышались ей в шуме вихря?\r\nА я стою возле нее, курю и внимательно рассматриваю свою перчатку.\r\nОна берет меня под руку, и мы долго гуляем около горы. Загадка, видимо, не дает ей покою.\r\nБыли сказаны те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это вопрос самолюбия, чести, жизни, счастья, вопрос очень важный, самый важный на свете.\r\nНаденька нетерпеливо, грустно, проникающим взором заглядывает мне в лицо, отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я.\r\nО, какая игра на этом милом лице, какая игра! Я вижу, она борется с собой, ей нужно что-то сказать, о чем-то спросить, но она не находит слов, ей неловко, страшно, мешает радость...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Лицо у нее было серьезное, губы плотно сжаты, но глаза она опустила, и Фома не видел их выражения.\r\nОн думал, что когда скажет ей: \"Я все знаю про вас!\" -- она испугается, ей будет стыдно, и, смущенная, она попросит у него прощения за то, что играла с ним.\r\nТогда он крепко обнимет ее и простит. Но этого не вышло: он сам смутился пред ее спокойствием, смотрел на нее, искал слов, чтобы продолжать свою речь, и не находил их.\r\n-- Тем лучше... -- повторила она сухо и твердо. -- Так вы узнали все, да? И, конечно, осудили меня, как и следовало.\r\n.. Я понимаю... я виновата пред вами... Но... нет, я не буду оправдываться...\r\nОна замолчала, вдруг нервным жестом подняв руки вверх, схватилась за голову... И стала оправлять волосы...\r\nФома глубоко вздохнул. Слова Медынской убили в нем какую-то надежду, -- надежду, присутствие которой в сердце своем он ощутил лишь теперь, когда она была убита.\r\nИ с горьким упреком, покачивая головой, он сказал:\r\n-- Бывало, смотрел я на вас и думал: \"Экая она красивая, хорошая... Голубка!..\" А вы вот сами говорите -- виновата... эхма!\r\nГолос его оборвался. А женщина тихонько засмеялась.\n -- Какой вы славный и смешной...\r\nПарень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее ласковыми словами и печальной улыбкой.\r\nТо холодное и жесткое, что он имел в груди против нее, -- таяло в нем от теплого блеска ее глаз.\r\nЖенщина казалась ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и все улыбалась; но он не вслушивался в ее слова.\r\n-- Пришел я к вам, -- заговорил он, перебивая ее речь, -- без жалости!.. Думал -- я ей скажу! А ничего не сказал...\r\nи не хочется... Сердце упало... Дышите вы на меня как-то... Эх, напрасно я увидал вас! Что вы мне? Уходить, видно, надо...\r\n-- Подождите, голубчик, не уходите! -- торопливо сказала женщина, протягивая к нему руку. -- Зачем же так...\r\nсурово? Не сердитесь на меня! Что я вам? Вам нужна иная подруга, такая же простая, здоровая душою, как сами вы.\r\n.. Она должна быть веселая, бодрая... Я ведь уже старуха... Я вот тоскую... так пусто и скучно живется мне...\r\nтак пусто! Знаете, -- когда человек привыкнет жить весело, а радоваться не может, -- плохо ему! Смеется не он, -- жизнь смеется над ним... А люди...\r\nПослушайте! Как мать, советую вам, прошу и умоляю вас -- не слушайте никого, кроме вашего сердца! Живите так, как оно вам подскажет.\r\nЛюди ничего не знают, ничего не могут сказать верного... не слушайте их!\r\nСтараясь говорить проще и понятнее, она волновалась, и слова ее речи сыпались одно за другим торопливо, несвязно. На губах ее все время играла жалобная усмешка.\r\n-- Жизнь строга... она хочет, чтоб все люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей.\r\n.. Да и могут ли? О, если б вы знали, как тяжело жить... Человек доходит до того, что начинает бояться себя.\r\n.. он раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и ищет оправдания перед собой...\r\nи он готов и день и ночь быть с тем, кого презирает, кто противен ему, -- лишь бы не быть наедине с самим собой!\r\nФома поднял голову и сказал недоверчиво и с удивлением:\n -- Не пойму никак я -- что такое? И Любовь то же говорит...\n -- Какая -- Любовь? Что говорит?\r\n-- Сестра... То же самое, -- на жизнь все жалуется. Нельзя, говорит, жить...\r\n-- О, большое счастье, что уже теперь она говорит об этом...\n -- Сча-астье! Хорошо счастье, от которого стонут да жалобятся...\r\n-- Вы -- слушайте, -- в жалобах людей всегда много мудрости... Мудрость -- это боль...\r\nФома слушал убедительно звучавший голос женщины и с недоумением оглядывался.\r\nВсе было давно знакомо ему, но сегодня все смотрело как-то ново, хотя та же масса мелочей заполняла комнату,\r\nстены были покрыты картинами, полочками, красивые и яркие вещицы отовсюду лезли в глаза.\r\nКрасноватый свет лампы тревожное наводил уныние. Сумрак лежал на всем, кое-где из него тускло блестело золото рам, белые пятна фарфора.\r\nТяжелые материи неподвижно висели на дверях. Все это стесняло, давило Фому, и он чувствовал себя заплутавшимся. Ему жалко было женщину. Но она и раздражала его.\r\n-- Вы слышите, как я говорю с вами? Я хотела бы быть вашей матерью, сестрой...\r\nНикогда никто не вызывал во мне такого теплого чувства, как вы... А вы смотрите на меня так... недружелюбно... Верите вы мне? да? нет?\r\nОн посмотрел на нее и сказал, вздыхая:\n -- Не знаю! Верил я...\n -- А теперь? -- быстро спросила она.\r\n-- А теперь -- уйти мне лучше! Не понимаю я ничего... И себя я не понимаю... Шел я к вам и знал, что сказать...\r\nА вышла какая-то путаница... Натащили вы меня на рожон, раззадорили... А потом говорите -- я тебе мать! Стало быть, -- отвяжись!\r\n-- Поймите -- мне жалко вас! -- тихо воскликнула женщина.\r\nРаздражение против нее все росло у Фомы, и по мере того, как он говорил, речь его становилась насмешливой... Говоря, он встряхивал плечами, точно рвал опутавшее его.\r\n-- Жалко?.. Этого мне не надо... Эх, говорить я не могу! Но -- сказал бы я вам!.. Нехорошо вы со мной сделали -- зачем, подумаешь, завлекали человека? Али я вам игрушка?\r\n-- Мне только хотелось видеть вас около себя... -- сказала женщина просто и виноватым голосом.\n Он не слышал этих слов.\r\n-- А как дошло до дела, -- испугались вы и отгородились от меня... Каяться стали...\r\nЖизнь плохая! И что вы все на жизнь жалуетесь? Какая жизнь? Человек -- жизнь, и, кроме человека, никакой еще жизни нет.\r\n.. А вы еще какое-то чудовище выдумали... это вы -- для отвода глаз, для оправдания себя...\r\nНабалуете, заплутаетесь в разных выдумках и -- стонать! \"Ах, жизнь! Ох, жизнь!\" А не сами вы ее делали? И, себя жалобами прикрывая, -- других смущаете...\r\nНу, сбились вы с дороги, а меня зачем сбивать? Злость, что ли, это в вас: дескать, -- мне плохо, пусть и тебе будет плохо, -- на же!\r\nТак, что ли? Эх вы! Красоту вам бог дал ангельскую, а сердце где у вас?\r\nОн вздрагивал весь, стоя против нее, и оглядывал ее с ног до головы укоризненным взглядом.\r\nТеперь слова выходили из груди у него свободно, говорил он негромко, но сильно, и ему было приятно говорить.\r\nЖенщина, подняв голову, всматривалась в лицо ему широко открытыми глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах их.\r\n-- Красивый человек и жить хорошо должен... А про вас вон говорят... -- Голос его оборвался, и, махнув рукой, он глухо закончил: -- Прощайте!\r\n-- Прощайте!.. -- тихонько сказала Медынская.\r\nОн не подал ей руки и, круто повернувшись, пошел прочь от нее. Но у двери в зал почувствовал, что ему жалко ее, и посмотрел на нее через плечо.\r\nОна стояла там, в углу, одна, руки ее неподвижно лежали вдоль туловища, а голова была склонена.\r\nОн понял, что нельзя ему так уйти, смутился и тихо, но без раскаяния проговорил:\r\n-- Может, я обидное что сказал -- простите! Все-таки я... люблю вас... -- Он тяжело вздохнул, а женщина тихонько и странно засмеялась...\r\n-- Нет, вы не обидели меня... Идите с богом!\n -- Ну, так прощайте! -- повторил Фома еще тише.\n -- Да... -- так же тихо ответила женщина.\r\nФома отбросил рукой нити бисера; они колыхнулись, зашуршали и коснулись его щеки.\r\nОн вздрогнул от этого холодного прикосновения и ушел, унося в груди смутное, тяжелое чувство, -- сердце билось так, как будто на него накинута была мягкая, но крепкая сеть...\r\nУж ночь была, светила луна, мороз покрыл лужи пленками серебра. Фома шел по тротуару и разбивал тростью эти пленки, а они грустно хрустели.\r\nТени от домов лежали на дороге черными квадратами, а от деревьев -- причудливыми узорами. И некоторые из них были похожи на тонкие руки, беспомощно хватавшиеся за землю...\r\n\"Что она теперь делает?\" -- думал Фома, представляя себе женщину одинокую, в углу тесной комнаты, среди красноватого сумрака...\r\n\"Лучше мне забыть про нее...\" -- решил он. Но забыть нельзя было, она стояла перед ним, вызывая в нем то острую жалость, то раздражение и даже злобу.\r\nОбраз ее был так ярок и думы о ней так тяжелы, точно он нес эту женщину в груди своей...\r\nНавстречу ему ехала пролетка, наполняя тишину ночи дребезгом колес по камням и скрипом их по льду.\r\nИзвозчик и седок качались и подпрыгивали в ней; оба они зачем-то нагнулись вперед и вместе с лошадью составляли одну большую черную массу.\r\nУлица была испещрена пятнами света и теней, но вдали мрак был так густ, точно стена загораживала улицу, возвышаясь от земли до неба.\r\nФоме почему-то подумалось, что эти люди не знают, куда едут... И сам он тоже не знает, куда идет...\r\nЕму представился свой дом -- шесть больших комнат. Тетка Анфиса уехала в монастырь и, может быть, уже не воротится оттуда, умрет...\r\nДома -- Иван, дворник, Секлетея -- старая дева, кухарка и горничная, да черная лохматая собака, с тупым, как у сома, рылом. И собака тоже старая...\r\n\"Пожалуй, надо жениться...\" -- вздохнув, подумал Фома.\r\nНо ему стало неловко и даже смешно при мысли о том, как легко ему жениться.\r\nМожно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и -- месяца не пройдет, как уже в доме вместе с ним будет жить женщина.\r\nИ день и ночь будет около него. Скажет он ей: \"Пойдем гулять!\" -- и она пойдет...\r\nСкажет: \"Пойдем спать!\" -- тоже пойдет.,. Захочется ей целовать его -- и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей \"не хочу, уйди!\" -- она обидится.\r\n.. О чем с ней можно будет говорить? Он вспоминал знакомых барышень. Некоторые из них были красивы, и он знал, что любая охотно пойдет за него.\r\nНо ни одну из них он не хотел бы видеть женой своей... Как это, должно быть, стыдно и неловко, когда девушка становится женой...\r\nИ -- что говорят друг другу молодые, после венца, в спальне? Фома попробовал подумать над тем, что бы он сказал в этом случае, и сконфуженно засмеялся, не находя никаких удобных слов.\r\n.. Потом ему вспомнилась Люба Маякина. Эта, наверное, сама бы первая заговорила, какими-нибудь чужими ей и бестолковыми словами...\r\nЕму казалось почему-то, что все слова у нее чужие и что она не то говорит, что должна говорить девушка ее лет, наружности и происхождения...\r\nТут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, -- говорят с ним всегда о жизни.\r\nИ отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна -- все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее.\r\nЕму вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.\r\n\"Что это значит? -- думалось ему, -- что такое жизнь, если это не люди? А люди всегда говорят так, как будто это не они, а есть еще что-то, кроме людей, и оно мешает им жить\".\r\nЖуткое чувство страха охватило парня; он вздрогнул и быстро оглянулся вокруг.\r\nНа улице было пустынно и тихо; темные окна домов тускло смотрели в сумрак ночи, и по стенам, по заборам следом за Фомой двигалась его тень.\r\n-- Извозчик! -- громко закричал он, ускоряя шаги. Тень встрепенулась и пугливо поползла за ним, безмолвная и черная.\n\n VII.\r\nПрошло с неделю времени после разговора с Медынской. И дни и ночи образ ее неотступно стоял пред Фомой, вызывая в сердце ноющее чувство.\r\nЕму хотелось пойти к ней, он болел от желания снова быть около нее, но хмурился и не хотел уступить этому желанию, усердно занимаясь делами и возбуждая в себе злобу против женщины.\r\nОн чувствовал, что если он пойдет к ней, то увидит ее не такой уже, какой оставил, в ней что-то должно измениться после разговора с ним,\r\nи уже не встретит она его так ласково, как раньше встречала, не улыбнется ему ясной улыбкой, возбуждавшей в нем какие-то особенные думы и надежды.\r\nБоясь, что этого не будет, а должно быть что-то другое, он удерживал себя и мучился...\r\nРабота и тоска о женщине не мешали ему думать и о жизни.\r\nОн не рассуждал об этой загадке, вызывавшей в сердце его тревожное чувство, -- он не умел рассуждать; но стал чутко прислушиваться ко всему, что люди говорили о жизни.\r\nОни ничего не выясняли ему, а лишь увеличивали недоумение и порождали в нем подозрительное чувство к ним.\r\nОни были ловки, хитры и умны -- он это видел; в делах с ними всегда нужно было держаться осторожно; он знал уже, что в важных случаях никто из них не говорит того, что думает.\r\nИ, внимательно следя за ними, он чувствовал, что вздохи их и жалобы на жизнь вызывают в нем недоверие.\r\nМолча, подозрительным взглядом он присматривался ко всем, и тонкая морщина разрезала его лоб...\r\nОднажды утром, на бирже, крестный сказал ему:\r\n-- Ананий приехал... Зовет тебя... Ты вечерком сходи к нему, да, смотри, язык-то свой попридержи,... Ананий будет его раскачивать, чтоб ты о делах позвонил.\r\n.. Хитрый, старый черт... Преподобная лиса... возведет очи в небеса, а лапу тебе за пазуху запустит да кошель-то и вытащит... Поостерегись!..\r\n-- Должны мы ему? -- спросил Фома.\r\n-- А как же! За баржу не заплачено, да дров взято пятериков полсотни недавно... Ежели будет все сразу просить -- не давай.\r\n.. Рубль -- штука клейкая: чем больше в твоих руках повертится, тем больше копеек к нему пристанет...\r\n-- Да ведь как же ему не отдать, если он потребует?\n -- А пускай он плачет -- просит, ты же реви -- да не давай!\r\nАнаний Саввич Щуров был крупный торговец лесом, имел огромную лесопилку, строил баржи, гонял плоты...\r\nОн вел дела с Игнатом, и Фома не раз видел этого высокого и прямого, как сосна, старика с огромной белой бородой и длинными руками.\r\nЕго большая и красивая фигура с открытым лицом и ясным взглядом вызывала у Фомы чувство уважения к Щурову, хотя он слышал от людей,\r\nчто этот \"лесовик\" разбогател не от честного труда и нехорошо живет у себя дома, в глухом селе лесного уезда.\r\nОтец рассказывал Фоме, что Щуров в молодости, когда еще был бедным мужиком, приютил у себя в огороде, в бане, каторжника и каторжник работал для него фальшивые деньги.\r\nС той поры и начал Ананий богатеть. Однажды баня у него сгорела, и в пепле ее нашли обугленный труп человека с расколотым черепом.\r\nГоворили на селе, что Щуров сам убил работника своего, -- убил и сжег.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Добролюбов Н", "role": "user" }, { "content": "Все это так, и все это видно отчасти и в \"Накануне\", как в десятках других повестей последнего времени.\r\nНо мы все-таки думаем, что теперь в нашем обществе есть уже место великим идеям и сочувствиям и что недалеко время, когда этим идеям можно будет проявиться на деле.\r\nДело в том, что как бы ни была плоха наша жизнь, но в ней уже оказалась возможность таких явлений, как Елена.\r\nИ мало того, что такие характеры стали возможны в жизни, они уже охвачены художническим сознанием, внесены в литературу, возведены в тип.\r\nЕлена - лицо идеальное, но черты ее нам знакомы, мы ее понимаем, сочувствуем ей.\r\nЧто это значит?\r\nТо, что основа ее характера - любовь к страждущим и притесненным, желание деятельного добра, томительное искание того,\r\nкто бы показал, как делать добро, - все это, наконец, чувствуется в лучшей части нашего общества.\r\nИ чувство это так сильно и так близко к осуществлению, что оно уже не обольщается, как прежде, ни блестящим, но бесплодным умом и талантом,\r\nни добросовестной, но отвлеченной ученостью, ни служебными добродетелями, ни даже добрым, великодушным, но пассивно развитым сердцем.\r\nДля удовлетворения нашего чувства, нашей жажды нужно более: нужен человек, как Инсаров, - но русский Инсаров.\r\nНа что ж он нам? Мы сами говорили выше, что нам не нужно героев-освободителей, что мы народ владетельный, а не порабощенный...\r\nДа, извне мы ограждены, да если б и случилась внешняя борьба, то мы можем быть спокойны.\r\nУ нас для военных подвигов всегда было довольно героев, и в восторгах, какие доныне испытывают барышни от офицерской формы и усиков,\r\nможно видеть неоспоримое доказательство того, что общество наше умеет ценить этих героев.\r\nНо разве мало у нас врагов внутренних? Разве не нужна борьба с ними и разве не требуется геройства для этой борьбы? А где у нас люди, способные к делу?\r\nГде люди цельные, с детства охваченные одной идеей, сжившиеся с ней так, что им нужно - или доставить торжество этой идее, или умереть?\r\nНет таких людей, потому что наша общественная среда до сих пор не благоприятствовала их развитию.\r\nИ вот от нее-то, от этой среды, от ее пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди,\r\nкоторых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучшее, все свежее в нашем обществе.\r\nТрудно еще явиться такому герою:\r\nусловия для его развития и особенно для первого проявления его деятельности - крайне неблагоприятны, а задача гораздо сложнее и труднее, чем у Инсарова.\r\nВраг внешний, притеснитель привилегированный гораздо легче может быть застигнут и побежден, нежели враг внутренний, рассеянный повсюду в тысяче разных видов,\r\nнеуловимый, неуязвимый, а между тем тревожащий нас всюду, отравляющий всю жизнь нашу и не дающий нам ни отдохнуть, ни осмотреться в борьбе.\r\nС этим внутренним врагом ничего не сделаешь обыкновенным оружием;\r\nот него можно избавиться, только переменивши сырую и туманную атмосферу нашей жизни,\r\nв которой он зародился, и вырос, и усилился, и обвеявши себя таким воздухом, которым он дышать не может.\r\nВозможно ли это? Когда это возможно? Из этих вопросов можно отвечать категорически только на первый. Да, это возможно, и вот почему.\r\nМы говорили выше о том, как наша общественная среда подавляет развитие личностей, подобных Инсарову.\r\nНо теперь мы можем сделать дополнение к своим словам: среда эта дошла теперь до того, что сама же и поможет явлению такого человека.\r\nВечная пошлость, мелочность и апатия не могут же быть законным уделом человека, и люди,\r\nсоставляющие общественную среду нашу и закованные в ее условия, давно уже поняли всю тяжесть и нелепость этих условий.\r\nОдни скучают, другие рвутся всеми силами куда-нибудь, только бы избавиться от этого гнета.\r\nРазные исходы придумывались, разные средства употреблялись, чтобы чем-нибудь оживить мертвость и гнилость нашей жизни; но все это было слабо и недействительно.\r\nНаконец, теперь появляются уже такие понятия и требования, какие мы видим в Елене;\r\nтребования эти принимаются обществом с сочувствием; мало того - они стремятся к деятельному осуществлению.\r\nЭто значит, что уж старая общественная рутина отживает свой век; еще несколько колебаний, еще несколько сильных слов и благоприятных фактов - и явятся деятели!\r\nВыше мы намекнули, что решимость и энергию сильной натуры убивает у нас еще в самом начале то идиллическое восхищение всем на свете,\r\nто расположение к ленивому самодовольству и сонному покою,\r\nкоторое встречает каждый из нас, еще ребенком, во всем окружающем и к которому его тоже стараются приучить всевозможными советами и наставлениями.\r\nНо в последнее время и это условие сильно изменилось.\r\nВезде и во всем заметно самосознание, везде понята несостоятельность старого порядка вещей, везде ждут реформ и исправлений,\r\nи никто уже не убаюкивает своих детей песнью о том, какое непостижимое совершенство представляет современный порядок дел в каждом уголке России.\r\nНапротив, теперь каждый ждет, каждый надеется, и дети теперь подрастают, напитываясь надеждами и мечтами лучшего будущего, а не привязываясь насильно к трупу отжившего прошедшего.\r\nКогда придет их черед приняться за дело, они уже внесут в него ту энергию, последовательность и гармонию сердца и мысли, о которых мы едва могли приобрести теоретическое понятие.\r\nТогда и в литературе явится полный, резко и живо очерченный, образ русского Инсарова.\r\nИ не долго нам ждать его: за это ручается то лихорадочное, мучительное нетерпение, с которым мы ожидаем его появления в жизни.\r\nОн необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет, и каждый день ничего не значит сам по себе, а служит только кануном другого дня.\r\nПридет же он наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!..", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Формируются они преимущественно из отставных офицеров кавалерийских, что, впрочем, совершенно понятно,\r\nесли вспомнить ремонтерскую жизнь и похождения на наших ярмарках, где зачастую, спустив шулерам казенные деньги, ремонтер,\r\nво избежание солдатской шапки, сам становится шулером, то есть на первый раз подводчиком,\r\nприсоединяясь к членам облупившей его компании, которая в этих случаях всегда почти оказывает великодушный прием такому неофиту.\r\nПоэтому большинство рыцарей зеленого поля, при всей своей щеголевато-партикулярной внешности, сохраняет какую-то отставную военную складку;\r\nда, даже большая часть и из тех-то, которые никогда не бывали в военной службе,\r\nне шагая далее чина коллежского регистратора или находясь в еще более почетном звании недорослей из дворян,\r\nпри случае импровизированно именуют себя кавказскими капитанами и поручиками.\r\nОднако нельзя сказать, чтобы наши шулера, отдаваясь карточному делу, пренебрегали другими отраслями темной промышленности.\r\nВ подходящих случаях они не откажутся ни от какого уголовного дела,\r\nначиная с подлогов и фальшивых векселей и кончая даже убийством, лишь бы оно было искусно обставлено и безопасно исполнено.\r\nБольшая часть из них, при ярой наклонности к комфортабельной, широкой и донжуанской жизни,\r\nпо натуре своей -- мелкие трусы, которые не пойдут открытой силой на открытый грабеж, как часто ходит голодный голяк:\r\nно зато более безопасным и более тонким воровством-мошенничеством занимаются они очень выгодно и с великим для себя удовольствием.\r\nЕсли в голодном воре и грубом разбойнике пробуждается иногда человеческая совесть, то едва ли что-нибудь подобное шевельнется в душе мошенника элегантного.\r\nПравда, попадаются и между ними иногда блестящие исключения, но эти исключения весьма нечастые,\r\nкоторые поэтому не могут идти в общую характеристику целой фаланги воришек и воров \"благородных\".\r\nКакой-нибудь член Малинника и обитатель дома Вяземского делает преступление потому, что ему жрать нечего,\r\nэлегантный же денди из шулерской компании производит тысячу преступных пакостей и мерзостей для того, чтобы быть в избранном обществе, одеваться у Шармера, есть у Дюссо и Донона,\r\nиметь кресло в балете и французском театре, кататься на рысаках и содержать роскошную любовницу, на которую он разоряется и которая часто вертит им,\r\nкак ей угодно -- на все стороны, и держит в руках словно тряпку, награждая иногда, в минуты женского каприза и раздражения, даже и полновесными пощечинами.\r\nПервых, то есть членов Малинника и обитателей дома Вяземского, в прежние времена бывало, пороли плетьми,\r\nуродовали \"клеймовыми тройцами\", гноили в острогах и ссылали на поселение да в каторги сибирские.\r\nВторые же и до наших дней счастливо благоденствуют среди \"порядочного\" общества,\r\nи целая масса \"порядочных\" людей не стыдится с удовольствием пожимать им руки, даже иногда чуть-что не гордится таким милым знакомством,\r\nхотя очень хорошо знает, что такой-то Польшевский, Бодлевский или армяшка Вихры-Нарви -- отъявленный негодяй, мошенник, шулер и в довершение всего камелия во фраке.\r\nМногие удивляются, какими судьбами шулера умеют составлять себе обширный и необыкновенно разнообразный круг знакомства.\r\nПереберите вы коллекцию визитных карточек на столе любого из рыцарей зеленого поля,\r\nи внимание ваше непременно будет остановлено на этом обилии имен очень известных по всем сферам общественной жизни и деятельности.\r\nТут и купец-негоциант, и веский бюрократ-чиновник, и артист, и аферист, но более всего кинутся вам в глаза титулованные фамилии разных аристократов,\r\nаристократиков, генералов и генераликов, и вообще имена люда, более или менее крупного.\r\nЭти карточки нарочно раскидываются на самом видном месте кабинета или гостиной для того, чтобы -- нет-нет, да и привлечь на них внимание новичка посетителя:\r\nвишь, мол, какие с ним все тузы, да важные, да известные личности знакомства водят!\r\nЭто делается, конечно, для пускания пыли в глаза.\r\nКаждый шулер имеет особенную способность знакомиться со всем и каждым;\r\nдостаточно ему встретиться раза два в обществе с каким-нибудь титулованным господином и быть ему хоть случайно отрекомендованным,\r\nдля того чтобы карточка последнего невзначай очутилась с загнутым уголком на столе рыцаря.\r\nОн ее добудет какими ни на есть судьбами: или через лакея, или сам украдет при случае, хоть бы в том самом доме, где был представлен титулованной особе.\r\nШулера необыкновенно падки до всяких известностей и знаменитостей, но вящшую слабость их сердца составляют именно знакомства титулованные,\r\nибо каждый шулер стремится явить себя человеком, принадлежащим если не к высшему, то по крайней мере к комильфотно-порядочному кругу общества.\r\nДа им иначе и невозможно, потому что обыгрывать по мелочи каких-нибудь щелкоперов -- игра даже и свеч-то не будет стоить; а тут ведь дело бьет на почтенные и круглые куши.\r\nВпрочем, бывалый петербуржец не особенно-то часто попадается на шулерскую удочку, потому что в Петербурге слухом земля полнится,\r\nи вся эта честная братия более или менее известна каждому, если не в лицо, то понаслышке.\r\nОттого-то братия и охотится по преимуществу за людьми приезжими, у которых деньга в кармане позвякивает.\r\nКак свести знакомство с приезжим? Вот вопрос, который необходимо становится на первом плане у каждого шулера.\r\nРади этой цели каждая шулерская компания непременно держит на жаловании своих собственных агентов между прислугою всех, без исключения, лучших отелей города.\r\nАгент всегда сумеет вовремя предупредить своих патронов насчет дичинки нового прилета.\r\nЕсли, например, приезжий вздумает послать себе за билетом в театр, посланный непременно возьмет два кресла рядом,\r\nиз коих одно немедленно же передаст по назначению -- в руки какого-нибудь из членов компании, а другое вручает приезжему постояльцу.\r\nСлучайное соседство по месту в театре служит уже совершенно достаточным предлогом для того, чтобы завязать знакомство, и коль скоро оно сделано, за дальнейшим остановки не будет.\r\nТаков наиболее употребительный прием для схождения с дичинкой, и особенным искусством отличается на сем поприще шулер Польшевский.\r\nЭтот полячок с Волыни был сначала мальчиком в цирюльне, а потом лакеем у некоего актера Вольского,\r\nпричем и сам он подвизался иногда на сцене в бессловесных ролях, пока не нашел возможности жениться для того,\r\nчтобы обобрать и, обобравши, бросить свою супругу, ради некоей купчихи, которая, в свою очередь, ради него, обобрала и бросила своего мужа, удрав с ним, Польшевским, в Петербург.\r\nТут, конечно, постигла ее участь весьма печальная, но... зато полячок с Волыни пошел, что называется, в ход и в гору.\r\nДолгое время бегал он кобельком в ролях Расплюева, пока, наконец, фортуна решилась вполне уже повернуть к нему свои прелести,\r\nтак что в данную минуту вы его можете встретить в отличном экипаже, на отличных рысаках,\r\nв костюме, вышедшем из мастерской Жорже или Шармера, с полновесным бумажником в кармане и -- увы!\r\n-- со следами еще более полновесных пощечин на физиономии.\r\nЭтот барин -- пролаза в полном смысле слова -- приобрел отличную сноровку подхода к людям,\r\nумея польстить всем и каждому и зная, где нужно прикинуться гордым дворянином, а где уничиженно падаць до ног.\r\nВооруженный своею истинно меднолобою наглостью, он постоянно завербовывал множество дичины для своих патронов.\r\nНе стесняясь, звонил у дверей всех лиц, о которых лишь удавалось ему прослышать,\r\nчто они имеют деньги и ведут большую игру, и приемы его в этом случае отличались большим разнообразием:\r\nто явится вдруг под видом богатого пана-помещика, у которого имеется здесь в Сенате процесс, то в виде богатого же пана, занятого коммерческими операциями, и таким-то вот образом,\r\nне будучи слишком разборчив в тоне оказанного ему приема, умел он втереться всюду и втереться везде, где только это было нужно, по соображениям его патрона.\r\nС помощью подобных Польшевских шулера вообще сводят очень многие из своих обширных знакомств, и коль скоро знакомство с дичинкой сделано,\r\nвыступает у них на сцену второй вопрос -- вопрос хотя и столь же важный, но уже менее трудный:\r\nкакими судьбами и на какую именно удочку поддеть предстоящую жертву?\r\nДля этой цели компания весьма тонко и зорко следит за психическим настроением и склонностями атакуемого.\r\nЕсли заметит она в нем человека, склонного к серьезным практическим целям и занятиям, -- на сцену тотчас же вступают весьма ловкие финансисты,\r\nумные прожектеры, члены разных акционерных обществ и компаний, которые, так или иначе, сумеют в подходящую минуту обработать ловкое дело.\r\nЯвляется ли дичинка тем, что называется \"Сердечкиным\", -- на сцену действия немедленно же вступают прекрасные,\r\nумные, ловкие женщины, которые еще хитрее всяких аферистов и прожектеров сумеют оболванить милого пижона.\r\nПоэтому каждая шулерская компания непременно старается завербовать в число своих членов одну, двух, а иногда и трех подходящих женщин.\r\nЕсли же новоприезжий питает сердечную слабость к хорошему обществу и к титулованным именам,\r\nто кто-нибудь из членов шулерской компании, отличающийся изящной обстановкой своей квартиры, задает обед или вечер,\r\nи непременно постарается созвать на него возможно большее число своих комильфотных и титулованных знакомцев,\r\nкоторые и не подозревают, что обречены играть здесь роль болванов и чучел, ради приманки тщеславного самолюбия.\r\nБуде же их почему-либо налицо не окажется, то в таком случае и титулованные визитные карточки иногда не без успеха делают свое дело.\r\nТаким образом, весь круг общества, собирающегося в шулерском доме, делится на три категории.\r\nК первой принадлежат дельцы, то есть сам хозяин и его компанейские подручники, ко второй -- обстановка, которую составляют люди, хотя и не играющие в карты,\r\nно благодаря своей известности или светскому положению могущие отличнейшим образом служить мошенническим целям, часто даже и не подозревая об этом.\r\nКто составляет третью категорию, полагаем, угадать не трудно. Это именно дичинка, составляющая собою главную цель и предмет заветнейших мечтаний, забот и желаний шулерствующей братии.\r\nXXIX \n\n ИНТИМНЫЙ ВЕЧЕР БАРОНЕССЫ\r\nБаронесса фон Деринг каждую среду задавала soirees intimes. Она не любила соперниц, и потому дамы на эти вечера не приглашались.\r\nИнтимный кружок баронессы составляли члены индустриальной компании и те пижоны из мира бюрократии, финансов и аристократии, на которых компания устремила свои виды.\r\nВпрочем, неоднократно случалось, что число посетителей этих интимных вечеров доходило человек до пятидесяти, а иногда и больше.\r\n______________\r\n Интимные вечера (фр.).\r\nБаронесса страстно любила азартную игру и всегда с увлечением подходила к зеленому полю.\r\nНо так как это делалось гласно, воочию всех присутствующих, то последние не могли не замечать, что счастье решительно отворачивается от баронессы.\r\nНа поприще зеленого поля ей никогда почти не везло; зато везло либо Коврову, либо Каллашу, либо Карозичу, с тем, однако, маленьким оттенком, что последнему реже и менее первых двух.\r\nТаким образом, каждую среду известная сумма переходила из кармана баронессы в бумажник которого-нибудь сочлена,\r\nзатем, чтобы на другое утро снова возвратиться по прежней принадлежности.\r\nТакое поведение вызывалось особою хитроватою уловкой, которая била на тот расчет, что дичинка и обстановка,\r\nпосещавшие интимные вечера баронессы и зачастую приплачивавшие за эти посещения из собственного кармана,\r\nотклонялись от возможности явного подозрения в том, что дом прелестной баронессы -- ни более ни менее как элегантная шулерская трущоба.\r\nВсе считали ее женщиной -- прежде всего, конечно, безусловно прелестной, потом -- независимой и богатой,\r\nдалее -- немножко эксцентричной и оригинальной и, наконец, уже -- пылкой, страстной и способной к увлечению сильными ощущениями.\r\nЦелым рядом подобных качеств весьма удобно объяснялась и страсть к игре, от которой баронесса не отставала, несмотря на явное и постоянное несчастие в картах.\r\nЧлены ее компании действовали по заранее составленному и строго обдуманному плану.\r\nОни далеко не каждый раз пускали в ход замысловато тайные пружины и махинации своего специального искусства.\r\nЕсли не представлялось охоты на слишком крупную дичь, игра шла чисто и честно.\r\nПри этом компания могла быть в убытке тысяч около двух, иногда трех, но такой убыток не составлял для нее никакой важности и никакого почти ущерба,\r\nтак как жертвы маленького компанейского проигрыша всегда сторицею вознаграждались при большой облаве на красного зверя.\r\nСлучалось иногда, что этот искусный маневр честной и чистой игры длился недель до пяти, до шести сряду, так что \"мелкота\", выигравшая компанейские деньги,\r\nблагодаря ему постоянно оставалась в полном убеждении, что она играет в доме честном и порядочном и, естественным образом, распространяла такое убеждение по всему городу.\r\nЗато, когда подвертывался, наконец, красный зверь, компания пускала в ход все свои силы,\r\nвсю ловкость темного искусства -- и несколько часов вознаграждали ее с величайшим избытком за целый месяц безукоризненно честного поведения на зеленом поле.\r\nНаступал час двенадцатый ночи.\r\nКвартира баронессы была ярко освещена, но за спущенными толстыми драпри с улицы не видать было этого света, хотя у подъезда и стояло несколько экипажей.\r\nРядом с изящной гостиной помещалась не менее изящно отделанная комната, предназначенная специально для игры,\r\nи потому носившая у членов компании специальное название комнаты инфернальной.\r\nТам помещался большой стол, обтянутый зеленым сукном, а посредине стола навалена куча ассигнаций,\r\nиз которых каждая была перегнута пополам, вверх рубашкой, чтобы ни на секунду невозможно было затрудниться в определении ее стоимости.\r\nПо бокам этой кучки возвышались две грудки золота, перед которыми восседал Сергей Антонович Ковров и с хладнокровием истинного джентльмена отчетливо метал банк.\r\nКакое гомерическое, юпитеровское спокойствие разлито по всем чертам его лица! Что за милая беспечная самоуверенность, что за благородная невозмутимость в его улыбке, в его взорах!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Романы и повести автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Но никто мне не встретился, и к утру я завидел реку и еловую рощу, за которой находилась наша деревня. Ямщик ударил по лошадям, и через четверть часа я въехал в*.\r\nБарский дом находился на другом конце села. Лошади мчались во весь дух. Вдруг посереди улицы ямщик начал их удерживать.\r\n\"Что такое?\" - спросил я с нетерпением. \"Застава, барин\", - отвечал ямщик, с трудом остановя разъяренных своих коней.\r\nВ самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту.\r\n\"Что это значит? - спросил я его, - зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?\" - \"Да мы, батюшка, бунтуем\", - отвечал он, почесываясь.\r\n- А где ваши господа? - спросил я с сердечным замиранием…\n - Господа-то наши где? - повторил мужик. - Господа наши в хлебном анбаре.\n - Как в анбаре?\r\n- Да Андрюха, земский, посадил, вишь, их в колодки и хочет везти к батюшке-государю.\n - Боже мой! Отворачивай, дурак, рогатку. Что же ты зеваешь?\r\nКараульный медлил. Я выскочил из телеги, треснул его (виноват) в ухо и сам отодвинул рогатку.\r\nМужик мой глядел на меня с глупым недоумением. Я сел опять в телегу и велел скакать к барскому дому.\r\nХлебный анбар находился на дворе. У запертых дверей стояли два мужика также с дубинами. Телега остановилась прямо перед ними. Я выскочил и бросился прямо на них.\r\n\"Отворяйте двери!\" - сказал я им. Вероятно, вид мой был страшен. По крайней мере оба убежали, бросив дубины.\r\nЯ попытался сбить замок, а двери выломать, но двери были дубовые, а огромный замок несокрушим.\r\nВ эту минуту статный молодой мужик вышел из людской избы и с видом надменным спросил меня, как я смею буянить. \"Где Андрюшка земский, - закричал я ему. - Кликнуть его ко мне\".\r\n- Я сам Андрей Афанасьевич, а не Андрюшка, - отвечал он мне, гордо подбочась. - Чего надобно?\r\nВместо ответа я схватил его за ворот и, притащив к дверям анбара, велел их отпирать. Земский было заупрямился, но отеческое наказание подействовало и на него.\r\nОн вынул ключ и отпер анбар. Я кинулся через порог и в темном углу, слабо освещенном узким отверстием, прорубленным в потолке, увидел мать и отца.\r\nРуки их были связаны, на ноги набиты были колодки. Я бросился их обнимать и не мог выговорить ни слова.\r\nОба смотрели на меня с изумлением, - три года военной жизни так изменили меня, что они не могли меня узнать. Матушка ахнула и залилась слезами.\r\nВдруг услышал я милый знакомый голос. \"Петр Андреич! Это вы!\" Я остолбенел… оглянулся и вижу в другом углу Марью Ивановну, также связанную.\r\nОтец глядел на меня молча, не смея верить самому себе. Радость блистала на лице его. Я спешил саблею разрезать узлы их веревок.\r\n- Здравствуй, здравствуй, Петруша, - говорил отец мне, прижимая меня к сердцу, - слава богу, дождались тебя…\r\n- Петруша, друг мой, - говорила матушка. - Как тебя господь привел! Здоров ли ты?\r\nЯ спешил их вывести из заключения, - но, подошед к двери, я нашел ее снова запертою. \"Андрюшка, - закричал я, - отопри!\" - \"Как не так, - отвечал из-за двери земский.\r\n- Сиди-ка сам здесь. Вот ужо научим тебя буянить да за ворот таскать государевых чиновников!\"\r\nЯ стал осматривать анбар, ища, не было ли какого-нибудь способа выбраться.\r\n- Не трудись, - сказал мне батюшка, - не таковской я хозяин, чтоб можно было в анбары мои входить и выходить воровскими лазейками.\r\nМатушка, на минуту обрадованная моим появлением, впала в отчаяние, видя, что пришлось и мне разделить погибель всей семьи.\r\nНо я был спокойнее с тех пор, как находился с ними и с Марьей Ивановной.\r\nСо мною была сабля и два пистолета, я мог еще выдержать осаду. Гринев должен был подоспеть к вечеру и нас освободить.\r\nЯ сообщил все это моим родителям и успел успокоить матушку. Они предались вполне радости свидания.\r\n- Ну, Петр, - сказал мне отец, - довольно ты проказил, и я на тебя порядком был сердит. Но нечего поминать про старое. Надеюсь, что теперь ты исправился и перебесился.\r\nЗнаю, что ты служил, как надлежит честному офицеру. Спасибо. Утешил меня, старика. Коли тебе обязан я буду избавлением, то жизнь мне вдвое будет приятнее.\r\nЯ со слезами целовал его руку и глядел на Марью Ивановну, которая была так обрадована моим присутствием, что казалась совершенно счастлива и спокойна.\r\nОколо полудни услышали мы необычайный шум и крики. \"Что это значит, - сказал отец, - уж не твой ли полковник подоспел?\" - \"Невозможно, - отвечал я.\r\n- Он не будет прежде вечера\". Шум умножался. Били в набат.\r\nПо двору скакали конные люди;\r\nв эту минуту в узкое отверстие, прорубленное в стене, просунулась седая голова Савельича, и мой бедный дядька произнес жалобным голосом:\r\n\"Андрей Петрович, Авдотья Васильевна, батюшка ты мой, Петр Андреич, матушка Марья Ивановна, беда!\r\nзлодеи вошли в село.\r\nИ знаешь ли, Петр Андреич, кто их привел? Швабрин, Алексей Иваныч, нелегкое его побери!\" Услыша ненавистное имя, Марья Ивановна всплеснула руками и осталась неподвижною.\r\n- Послушай, - сказал я Савельичу, - пошли кого-нибудь верхом к перевозу, навстречу гусарскому полку; и вели дать знать полковнику об нашей опасности.\r\n- Да кого же послать, сударь! Все мальчишки бунтуют, а лошади все захвачены! Ахти! Вот уж на дворе - до анбара добираются.\r\nВ это время за дверью раздалось несколько голосов. Я молча дал знак матушке и Марье Ивановне удалиться в угол, обнажил саблю и прислонился к стене у самой двери.\r\nБатюшка взял пистолеты и на обоих взвел курки и стал подле меня. Загремел замок, дверь отворилась, и голова земского показалась.\r\nЯ ударил по ней саблею, и он упал, заградив вход. В ту же минуту батюшка выстрелил в дверь из пистолета. Толпа, осаждавшая нас, отбежала с проклятиями.\r\nЯ перетащил через порог раненого и запер дверь внутреннею петлею. Двор был полон вооруженных людей. Между ими узнал я Швабрина.\r\n- Не бойтесь, - сказал я женщинам. - Есть надежда. А вы, батюшка, уже более не стреляйте. Побережем последний заряд.\r\nМатушка молча молилась богу; Марья Ивановна стояла подле нее, с ангельским спокойствием ожидая решения судьбы нашей. За дверьми раздавались угрозы, брань и проклятия.\r\nЯ стоял на своем месте, готовясь изрубить первого смельчака. Вдруг злодеи замолчали. Я услышал голос Швабрина, зовущего меня по имени.\r\n- Я здесь, чего ты хочешь?\n - Сдайся, Буланин, противиться напрасно. Пожалей своих стариков. Упрямством себя не спасешь. Я до вас доберусь!\r\n- Попробуй, изменник!\r\n- Не стану ни сам соваться по-пустому, ни своих людей тратить. А велю поджечь анбар и тогда посмотрим, что ты станешь делать, Дон-Кишот Белогорский.\r\nТеперь время обедать. Покамест сиди да думай на досуге. До свидания, Марья Ивановна, не извиняюсь перед вами: вам, вероятно, не скучно в потемках с вашим рыцарем.\r\nШвабрин удалился и оставил караул у анбара. Мы молчали. Каждый из нас думал про себя, не смея сообщить другому своих мыслей.\r\nЯ воображал себе все, что в состоянии был учинить озлобленный Швабрин. О себе я почти не заботился.\r\nПризнаться ли? И участь родителей моих не столько ужасала меня, как судьба Марьи Ивановны.\r\nЯ знал, что матушка была обожаема крестьянами и дворовыми людьми, батюшка, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо был справедлив и знал истинные нужды подвластных ему людей.\r\nБунт их был заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования. Тут пощада была вероятна.\r\nНо Марья Ивановна? Какую участь готовил ей развратный и бессовестный человек?\r\nЯ не смел остановиться на этой ужасной мысли и готовился, прости господи, скорее умертвить ее, нежели вторично увидеть в руках жестокого недруга.\r\nПрошло еще около часа. В деревне раздавались песни пьяных. Караульные наши им завидовали и, досадуя на нас, ругались и стращали нас истязаниями и смертию.\r\nМы ожидали последствия угрозам Швабрина. Наконец сделалось большое движение на дворе, и мы опять услышали голос Швабрина.\r\n- Что, надумались ли вы? Отдаетесь ли добровольно в мои руки?\r\nНикто ему не отвечал. Подождав немного, Швабрин велел принести соломы. Через несколько минут вспыхнул огонь и осветил темный анбар и дым начал пробиваться из-под щелей порога.\r\nТогда Марья Ивановна подошла ко мне и тихо, взяв меня за руку, сказала:\r\n- Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите меня. Швабрин меня послушает.\n - Ни за что, - закричал я с сердцем. - Знаете ли вы, что вас ожидает?\r\n- Бесчестия я не переживу, - отвечала она спокойно. - Но, может быть, я спасу моего избавителя и семью, которая так великодушно призрела мое бедное сиротство.\r\nПрощайте, Андрей Петрович. Прощайте, Авдотья Васильевна.\r\nВы были для меня более, чем благодетели. Благословите меня. Простите же и вы, Петр Андреич.\r\nБудьте уверены, что… что… - тут она заплакала… и закрыла лицо руками… Я был как сумасшедший. Матушка плакала.\r\n- Полно врать, Марья Ивановна, - сказал мой отец. - Кто тебя пустит одну к разбойникам! Сиди здесь и молчи. Умирать, так умирать уж вместе. Слушай, что там еще говорят?\r\n- Сдаетесь ли? - кричал Швабрин. - Видите? через пять минут вас изжарят.\n - Не сдадимся, злодей! - отвечал ему батюшка твердым голосом.\r\nЛицо его, покрытое морщинами, оживлено было удивительною бодростию, глаза грозно сверкали из-под седых бровей. И, обратясь ко мне, сказал:\n - Теперь пора!\r\nОн отпер двери. Огонь ворвался и взвился по бревнам, законопаченным сухим мохом. Батюшка выстрелил из пистолета и шагнул за пылающий порог, закричав: \"Все за мною\".\r\nЯ схватил за руку матушку и Марью Ивановну и быстро вывел их на воздух.\r\nУ порога лежал Швабрин, простреленный дряхлою рукою отца моего; толпа разбойников, бежавшая от неожиданной нашей вылазки, тотчас ободрилась и начала нас окружать.\r\nЯ успел нанести еще несколько ударов, но кирпич, удачно брошенный, угодил мне прямо в грудь. Я упал и на минуту лишился чувств.\r\nПришед в себя, увидел я Швабрина, сидевшего на окровавленной траве, и перед ним все наше семейство. Меня поддерживали под руки.\r\nТолпа крестьян, казаков и башкирцев окружала нас. Швабрин был ужасно бледен. Одной рукой прижимал он раненый бок.\r\nЛицо его изображало мучение и злобу. Он медленно поднял голову, взглянул на меня и произнес слабым и невнятным голосом:\r\n- Вешать его… и всех… кроме ее…\r\nТотчас толпа злодеев окружила нас и с криком потащила к воротам. Но вдруг они нас оставили и разбежались; в ворота въехал Гринев и за ним целый эскадрон с саблями наголо.\r\nБунтовщики утекали во все стороны; гусары их преследовали, рубили и хватали в плен.\r\nГринев соскочил с лошади, поклонился батюшке и матушке и крепко пожал мне руку. \"Кстати же я подоспел, - сказал он нам. - А! вот и твоя невеста\".\r\nМарья Ивановна покраснела по уши. Батюшка к нему подошел и благодарил его с видом спокойным, хотя и тронутым.\r\nМатушка обнимала его, называя ангелом избавителем. \"Милости просим к нам\", - сказал ему батюшка и повел его к нам в дом.\r\nПроходя мимо Швабрина, Гринев остановился. \"Это кто?\" - спросил он, глядя на раненого.\r\n\"Это сам предводитель, начальник шайки, - отвечал мой отец с некоторой гордостью, обличающей старого воина,\r\n- бог помог дряхлой руке моей наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына\".\r\n- Это Швабрин, - сказал я Гриневу.\r\n- Швабрин! Очень рад. Гусары! возьмите его! Да сказать нашему лекарю, чтоб он перевязал ему рану и берег его как зеницу ока.\r\nШвабрина надобно непременно представить в секретную Казанскую комиссию. Он один из главных преступников, и показания его должны быть важны.\r\nШвабрин открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось, кроме физической муки. Гусары отнесли его на плаще.\r\nМы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.\r\nШвабрин не дозволил его разграбить, сохраняя в самом своем унижении невольное отвращение от бесчестного корыстолюбия.\r\nСлуги явились в переднюю. Они не участвовали в бунте и от чистого сердца радовались нашему избавлению. Савельич торжествовал.\r\nНадобно знать, что во время тревоги, произведенной нападением разбойников, он побежал в конюшню,\r\nгде стояла Швабрина лошадь, оседлал ее, вывел тихонько и благодаря суматохе незаметным образом поскакал к перевозу.\r\nОн встретил полк, отдыхавший уже по сю сторону Волги. Гринев, узнав от него об нашей опасности, велел садиться, скомандовал марш, марш в галоп - и, слава богу, прискакал вовремя.\r\nГринев настоял на том, чтобы голова земского была на несколько часов выставлена на шесте у кабака.\r\nГусары возвратились с погони, захватя в плен несколько человек. Их заперли в тот самый анбар, в котором выдержали мы достопамятную осаду.\r\nМы разошлись каждый по своим комнатам. Старикам нужен был отдых. Не спавши целую ночь, я бросился на постель и крепко заснул. Гринев пошел делать свои распоряжения.\r\nВечером мы соединились в гостиной около самовара, весело разговаривая о минувшей опасности. Марья Ивановна разливала чай, я сел подле нее и занялся ею исключительно.\r\nРодители мои, казалось, благосклонно смотрели на нежность наших отношений. Доселе этот вечер живет в моем воспоминании.\r\nЯ был счастлив, счастлив совершенно, а много ли таковых минут в бедной жизни человеческой?\r\nНа другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барский двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали на колени.\r\n- Ну что, дураки, - сказал он им, - зачем вы вздумали бунтовать?\n - Виноваты, государь ты наш, - отвечали они в голос.\r\n- То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем.\r\nНу, добро: повинную голову меч не сечет. - Виноваты! Конечно, виноваты.\r\nБог дал ведро, пора бы сено убрать; а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста!\r\nНарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню все сено было в копнах.\r\nУбирайтесь.\r\nМужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не бывало.\r\nРана Швабрина оказалась не смертельна. Его с конвоем отправили в Казань. Я видел из окна, как его уложили в телегу.\r\nВзоры наши встретились, он потупил голову, а я поспешно отошел от окна. Я боялся показывать вид, что торжествую над несчастием и унижением недруга.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Я вышел вон и направился тяжелыми шагами к дому. Вера дожидалась меня на террасе; она вошла в дом, как только я приблизился, и тотчас же удалилась к себе в спальню.\n Я уехал.\r\nКак я провел ночь и следующий день до вечера - этого передать нельзя.\r\nПомню только, что я лежал ничком, спрятав лицо в руки, вспоминал ее улыбку перед поцелуем, шептал: \"Вот она, наконец...\"\r\nВспоминал я также слова Ельцовой, переданные мне Верой. Она ей сказала однажды: \"Ты как лед: пока не растаешь, крепка, как камень, а растаешь, и следа от тебя не останется\".\r\nЕще вот что мне приходило на память: мы как-то толковали с Верой о том. что значит уменье, талант.\r\n- Я умею только одно, - сказала она, - молчать до последней минуты.\n Я тогда ничего не понимал.\r\n\"Но что значит ее испуг?.. - спрашивал я себя. - Неужели она точно видела Ельцову? Воображение!\" - думал я и снова предавался ощущениям ожидания.\r\nВ тот же день я написал тебе - с какими мыслями, жутко вспомнить - то лукавое письмо.\r\nВечером - солнце еще не садилось - я уже стоял шагах в пятидесяти от калитки сада, в высоком и густом лознике на берегу озера.\r\nЯ из дому пришел пешком. Сознаюсь к стыду моему: страх, страх самый малодушный наполнял мою грудь, я беспрестанно вздрагивал.\r\n.. но я не чувствовал раскаяния. Спрятавшись между ветвями, я неотступно глядел на калитку.\r\nОна не растворялась. Вот село солнце, вот завечерело; вот уже звезды выступили, и небо почернело.\r\nНикто не показывался. Лихорадка меня била. Наступила ночь. Я не мог терпеть долее, осторожно вышел из лозника и подкрался к калитке.\r\nВсе было тихо в саду. Я кликнул шепотом Веру, кликнул в другой раз, в третий...\r\nНичей голос не отозвался. Прошло еще полчаса, прошел час; совсем темно стало.\r\nОжидание меня истомило; я потянул к себе калитку, разом отворил ее и на цыпочках, словно вор, направился к дому. Я остановился в тени лип.\r\nВ доме почти все окна были освещены; люди ходили взад и вперед но комнатам.\r\nЭто удивило меня: часы мои, сколько я мог различить при тусклом свете звезд, показывали половину двенадцатого. Вдруг раздался \" стук за домом: экипаж съезжал со двора.\r\n\"Видно, гости\", - подумал я. Потеряв всякую надежду видеть Веру, я выбрался из сада и проворными шагами пошел домой. Ночь была темная, сентябрьская, но теплая и без ветра.\r\nЧувство не столько досады, сколько печали, которое овладело было мною, рассеялось понемногу,\r\nи я пришел к себе домой немного усталый от быстрой ходьбы, но успокоенный тишиною ночи, счастливый и почти веселый.\r\nЯ вошел в спальню, отослал Тимофея, не раздеваясь бросился на постель и погрузился в думу.\r\nСперва мечты мои были отрадны; но скоро я заметил в себе странную перемену. Я начал ощущать какую-то тайную, грызущую тоску, какое-то глубокое, внутреннее беспокойство.\r\nЯ не мог понять, отчего оно происходило; но мне становилось жутко и томно, точно близкое несчастие мне грозило, точно кто-то милый страдал в это мгновенье и звал меня на помощь.\r\nНа столе восковая свечка горела небольшим неподвижным пламенем, маятник стучал тяжело и мерно. Я опер голову на руку и принялся глядеть в пустой полумрак моей одинокой комнаты.\r\nЯ подумал о Вере, и душа во мне заныла: все, чему я так радовался, показалось мне, как оно и следовало, несчастием, безвыходной пагубой.\r\nЧувство тоски во мне росло и росло, я не мог лежать долее; мне вдруг опять почудилось, что кто-то зовет меня умоляющим голосом...\r\nЯ приподнял голову и вздрогнул; точно, я не обманывался: жалобный крик примчался издалека и прильнул, словно дребезжа, к черным стеклам окон.\r\nМне стало страшно: я вскочил с постели, раскрыл окно.\r\nЯвственный стон ворвался в комнату и словно закружился надо мной. Весь похолодев от ужаса, внимал я его последним, замиравшим переливам.\r\nКазалось, кого-то резали в отдаленье, и несчастный напрасно молил о пощаде.\r\nСова ли это закричала в роще, другое ли какое существо издало этот стон, я не дал себе тогда отчета, но, как Мазепа Кочубею, отвечал криком на зловещий звук.\r\n- Вера, Вера! - воскликнул я, - ты ли это зовешь меня?\n Тимофей, заспанный и изумленный, явился предо мною.\r\nЯ опомнился, выпил стакан воды, перешел в другую комнату; но сон не посетил меня.\r\nСердце во мне билось болезненно, хоть и нечасто. Я уже не мог предаваться мечтам о счастии; я уже не смел верить ему.\r\nНа другой день перед обедом я отправился к Приимкову. Он встретил меня с озабоченным лицом.\n - Жена у меня больна, - начал он, - в постели лежит; я посылал за доктором.\r\n- Что с ней?\r\n- Не понимаю. Вчера ввечеру пошла было в сад и вдруг вернулась вне себя, перепуганная. Горничная за мной прибежала.\r\nЯ прихожу, спрашиваю жену: что с тобой? Она ничего не отвечает и тут же слегла; ночью открылся бред.\r\nВ бреду бог знает что говорила, вас поминала.\r\nГорничная мне сказала удивительную вещь: будто бы Верочке в саду ее мать покойница привиделась, будто бы ей показалось, что она идет к ней навстречу, с раскрытыми руками.\r\nТы можешь себе представить, что я почувствовал при этих словах.\r\n- Конечно, это вздор, - продолжал Приимков, - однако я должен сознаться, что с моей женой в этом роде случались необыкновенные вещи.\r\n- И, скажите, Вера Николаевна очень нездорова?\n - Да, нездорова: ночью плохо было; теперь она в забытьи.\r\n- Что же оказал доктор?\n - Доктор сказал, что болезнь еще не определилась...\n\n 12 марта.\r\nЯ не могу продолжать так, как начал, любезный друг: это стоит мне слишком больших усилий и слишком растравляет мои раны.\r\nБолезнь, говоря словами доктора, определилась, и Вера умерла от этой болезни.\r\nОна двух недель не прожила после рокового дня нашего мгновенного свидания. Я ее видел еще раз перед ее кончиной. У меня нет воспоминания более жестокого.\r\nЯ уже знал от доктора, что надежды нет. Поздно вечером, когда уже все улеглись в доме, я подкрался к дверям ее спальни и заглянул в нее.\r\nВера лежала на постели с закрытыми глазами, худая, маленькая, с лихорадочным румянцем на щеках.\r\nКак окаменелый, смотрел я на нее. Вдруг она раскрыла глаза, устремила их на меня, вгляделась и, протянув исхудалую руку -\r\nЧего хочет он на освященном месте,\n Этот... вот этот... {} -\n\n { Was will er an dem heiligen Ort,\n Der da... der dort...\r\n\"Фауст\", 1-я часть. Последняя сцена.\r\nпроизнесла она голосом до того страшным, что я бросился бежать. Она почти все время своей болезни бредила \"Фаустом\" и матерью своей, которую называла то Мартой, то матерью Гретхен.\r\nВера умерла. Я был на ее похоронах. С тех пор я покинул все и поселился здесь навсегда.\r\nПодумай теперь о том, что я рассказал тебе; подумай о ней, об этом существе, так скоро погибшем.\r\nКак это случилось, как растолковать это непонятное вмешательство мертвого в дела живых, я не знаю и никогда знать не буду;\r\nно ты согласись, что не припадок прихотливой хандры, как ты выражаешься, заставил меня удалиться от общества.\r\nЯ стал не тот, каким ты знал меня: я многому верю теперь, чему не верил прежде.\r\nЯ все это время столько думал об этой несчастной женщине (я чуть не сказал: девушке), об ее происхождении, о тайной игре судьбы, которую мы, слепые, величаем слепым случаем.\r\nКто знает, сколько каждый живущий на земле оставляет семян, которым суждено взойти только после его смерти?\r\nКто скажет, какой таинственной цепью связана судьба человека с судьбой его детей, его потомства, и как отражаются на них его стремления, как взыскиваются с них его ошибки?\r\nМы все должны смириться и преклонить головы перед Неведомым.\r\nДа, Вера погибла, а я уцелел. Помню, когда я был еще ребенок, у нас в доме была красивая ваза из прозрачного алебастра.\r\nНи одно пятнышко не позорило ее девственной белизны. Однажды, оставшись наедине, я начал качать цоколь, на котором она стояла... ваза вдруг упала и разбилась вдребезги.\r\nЯ обмер от испуга и стоял неподвижно перед осколками.\r\nОтец мой вошел, увидал меня и сказал: \"Вот посмотри, что ты сделал: уж не будет у нас нашей прекрасной вазы; теперь уж ничем ее поправить нельзя\".\r\nЯ зарыдал. Мне показалось, что я совершил преступление.\r\nЯ возмужал - и легкомысленно разбил сосуд в тысячу раз драгоценнейший...\r\nНапрасно говорю я себе, что я не мог ожидать такой мгновенной развязки, что она меня самого поразила своей внезапностью, что я не подозревал, какое существо была Вера.\r\nОна, точно, умела молчать до последней минуты.\r\nМне следовало бежать, как только я почувствовал, что люблю ее, люблю замужнюю женщину;\r\nно я остался - и вдребезги разбилось прекрасное создание, и с немым отчаянием гляжу я на дело рук своих.\r\nДа, Ельцова ревниво сторожила свою дочь. Она сберегла ее до конца и, при первом неосторожном шаге, унесла ее с собой в могилу.\r\nПора кончить... Я тебе и сотой доли не сказал того, что бы следовало; но с меня и этого было довольно. Пускай же опять упадет на дно души все, что всплыло... Кончая, скажу тебе:\r\nОдно убеждение вынес я из опыта последних годов: жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь - тяжелый труд.\r\nОтречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка:\r\nне исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, - исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку;\r\nне наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща; а в молодости мы думаем: чем свободнее, тем лучше, тем дальше уйдешь.\r\nМолодости позволительно так думать; но стыдно тешиться обманом, когда суровое лицо истины глянуло наконец тебе в глаза.\r\nПрощай! Прежде я прибавил бы: будь счастлив; теперь скажу тебе: старайся жить, оно не так легко, как кажется.\r\nВспоминай обо мне, не в часы печали - в часы раздумья, и сохраняй в душе твоей образ Веры во всей его чистой непорочности... Еще раз прощай!\r\nТвой П. Б.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "А. И. Герцен\n\n Долг прежде всего \n\n ПОВЕСТЬ\r\n\"Я считал бы себя преступным,\r\nесли б не исполнил и в сей настоящий год священного долга моего и не принес бы вашему превосходительству наиусерднейшего поздравления с наступающим высокоторжественным праздником\".\r\nI \n\n ЗА ВОРОТАМИ\r\nСыну Михаила Степановича Столыгина было лет четырнадцать...\r\nно с этого начать невозможно; для того чтоб принять участие в сыне, надобно узнать отца, надобно сколько-нибудь узнать почтенное и доблестное семейство Столыгиных.\r\nМне даже хотелось бы основательно познакомить читателей моих с ним, но не знаю, как лучше приняться.\r\nМне приходило в голову начать с исторических преданий их знаменитого рода.\r\nЯ хотел слегка упомянуть, как Трифон Столыгин успел в две недели три раза присягнуть, раз Владиславу, раз Тушинскому вору, раз не помню кому, - и всем изменил;\r\nя хотел описать их богатые достояния, их села, в которых церкви были пышно украшены благочестивыми и смиренными приношениями помещиков,\r\nпо-видимому не столь смиренных в светских отношениях, что доказывали полуразвалившиеся, кривые, худо крытые и подпертые шестами избы;\r\nно, боясь утомить внимание ваше, я скромно решаюсь начать не дальше как за воротами большого московского дома Михаила Степановича Столыгина, что на Яузе.\r\nОграда около дома каменная, вороты толстого дерева, с одной стороны калитка истинная, с другой ложная,\r\nдля симметрии, в ней вставлена доска, на доске сидит обтерханный старик, по-видимому нищий.\r\nСтарик этот, впрочем, не был нищий, а дворник Михайла Степановича.\r\nПятьдесят второй год пошел с тех пор, как красивый русый юноша Ефимка вышел в первый раз за эти ворота с метлою в руках и горькими слезами на глазах.\r\nДядя Михаила Степановича, объезжая свои поместья, привез его из Симбирска, не потому что ему особенно нужен был мальчик,\r\nа так, ему понравился добрый вид Ефимки, он и решился устроить его судьбу.\r\nУстроил он ее прочно, как видите.\r\nЕфимка мел юношей, мел с пробивающимся усом, мел с обкладистой бородой, мел с проседью,\r\nмел совсем седой и теперь метет с пожелтевшей бородой, с ногами, которые подгибаются, с глазами, которые плохо видят.\r\nОдно сберег он от юности - название Ефимки; впрочем, страннее этого патриархального названия было то, что он действительно не развился в Ефимы.\r\nПо мере того как он свыкался с своей одинокой жизнию, по мере того как страсть к двору и к улице у него делалась сильнее и доходила до того,\r\nчто он вставал раза два, три ночью и осматривал двор с пытливым любопытством собаки,\r\nнесмотря на то, что вороты были заперты и две настоящих собаки спущены с цепи,\r\n- в нем пропадала и живость и развязность, круг его понятий становился уже и уже, мысли смутнее, тусклее.\r\nРаз, лет за двадцать до нашего рассказа, ему взошла в голову дурь - жениться на кучеровой дочери;\r\nона была и не прочь, но барин сказал, что это вздор, что он с ума сошел, с какой стати ему жениться - тем дело и кончилось.\r\nЕфимка потосковал, никому не говорил о том ни слова и стал попивать.\r\nК старости он сделался кротким, тихим зверем, страдавшим от холода и от боли в пояснице,\r\nвеселившимся от сивухи и нюхательного табаку, который ему поставлял соседний лавочник за то, чтоб он мел улицу перед лавочкой.\r\nДругих сильных страстей у него не было, если мы не примем за страсть его безусловной послушливости всем, кто хотел приказывать, и безграничного страха перед Михаилом Степановичем.\r\nНельзя сказать, чтобы сношения Ефимки с Михаилом Степановичем были особенно часты или важны;\r\nони ограничивались строгими выговорами, сопряженными с сильными угрозами за то, что мостовая портится, за то, что тротуарные столбы гниют, за то, что за них зацепляются телеги и сани;\r\nЕфимка чувствовал свою вину и со вздохом поминал то блаженное время, когда улиц не мостили и тротуаров не чинили по очень простой причине - потому что их не было.\r\nСношение другого рода, более приятное и торжественное, повторялось всякий год один раз. В светлое воскресение вся дворня приходила христосоваться с барином.\r\nПричем Михайло Степанович, обыкновенно угрюмый и раздраженный, менял гнев на милость и дарил своих слуг ласковым словом - отчасти в предупреждение других подарков.\r\n\"А помнишь, - говорил ежегодно Михайло Степанович Ефимке, обтирая губы после христосованья, - помнишь, как ты меня возил на салазках и делал снеговую гору?\r\n\" Сердце прыгало от радости у старика при этих словах, и он торопился отвечать:\r\n\"Как же, батюшка, кормилец ты наш, мне-то не помнить, оно ведь еще при покойном дядюшке вашей милости, при Льве Степановиче было, помню, вот словно вчера\".\r\n- \"Ну, оно вчера не вчера, - прибавлял Михаила Степанович, улыбаясь, - а небось пятой десяток есть.\r\nСмотри же, Ефимка, праздник праздником, а улицу мети, да пьяных много теперь шляется, так ты, как смеркнется, вороты и запри.\r\nЧто, не крадут ли булыжник?\r\n\" - \"Словно глаз свой берегу, батюшка, и ночью выхожу раз, другой поглядеть\", - отвечал дворник - и барин давал знак, чтоб он шел с красным яйцом, данным ему на обмен.\r\nЭтим периодическим разговором ограничивались личные сношения двух ровесников, живших лет пятьдесят под одной крышей.\r\nЕфимка бывал очень доволен аристократическими воспоминаниями и обыкновенно вечером в первый праздник,\r\nне совсем трезвый, рассказывал кому- нибудь в грязной и душной кучерской, как было дело, прибавляя:\r\n\"Ведь подумаешь, какая память у Михаила-то Степановича, помнит что - а ведь это сущая правда, бывало, меня заложит в салазки,\r\nа я вожу, а он-то знай кнутиком погоняет - ей-богу, - а сколько годов, подумаешь\", и он, качая головою,\r\nразвязывал онучи и засыпал на печи, подложивши свой армяк (постели он еще не успел завести в полвека), думая,\r\nвероятно, о суете жизни человеческой и о прочности некоторых общественных положений, например дворников.\r\nИтак, Ефимка сидел у ворот.\r\nСначала он медленно, больше из удовольствия, нежели для пользы, подгонял грязную воду в канавке метлой, потом понюхал табаку, посидел, посмотрел и задремал.\r\nВероятно, он довольно долго бы проспал, в товариществе дворной собаки плебейского происхождения, черной с белыми пятнами,\r\nдлинною жесткою шерстью и изгрызенным ухом, которого сторонки она приподнимала врозь, чтоб сгонять мух, если бы их обоих не разбудила женщина средних лет.\r\nЖенщина эта, тщательно закутанная, в шляпке с опущенным вуалем, давно показалась на улице;\r\nона медленно шла по противуположному тротуару и с беспокойным вниманием смотрела, что делается на дворе Столыгина.\r\nНа дворе все было тихо, казачок в сенях пощелкивал орехи, кучер возле сарая чистил хомут и курил из крошечного чубука, однако и этого довольно было, чтоб отстращать ее;\r\nона прошла мимо и через четверть часа явилась на том тротуаре, на котором спал Ефим.\r\nСобака заворчала было, но вдруг бросилась со всеми собачьими изъявлениями радости к женщине, она испугалась ее ласк и отошла как можно скорее.\r\nОсмотревшись еще раз, что делается на дворе, она решилась подойти к Ефиму и назвать его.\r\n- Ась, - пробормотал Ефим, - чего вам? \n Он не был так счастлив, как его приятель с раздвоенным ухом, и не узнал, кто с ними говорит.\r\n- Ефимушка, - продолжала незнакомка, - вызови сюда Кирилловну. \n - Настасью Кирилловну, а на что вам ее? - спросил дворник, что-то запинаясь.\r\n- Да ты меня разве не узнаешь?\r\n- Ах ты мать, пресвятая богородица, - отвечал старик и вскочил с лавки, - глаза-то какие стали, матушка.\r\n.. эк я кого не опознал, простите, матушка, из ума выжил на старости лет, так уж никуда не гожусь.\r\n- Послушай, Ефим, мне некогда, коли можно, вызови Настасью.\r\n- Слушаю, матушка, слушаю, отчего же нельзя, - оно все можно, я сейчас для тебя-то сбегал бы, - да вот,\r\nмать ты моя родная, - и старик чесал пожелтелые волосы свои, - да как бы, то есть, Тит-то Трофимович не сведал?\r\n- Женщина смотрела на него с состраданием и молчала;\r\nстарик продолжал:\r\n- Боюсь, ох боюсь, матушка, кости старые, лета какие, а ведь у нас кучер Ненподист, не приведи господь,\r\nкакая тяжелая рука, так в конюшне богу душу и отдашь, христианский долг не исполнишь.\r\nСтарик еще не кончил своей речи, как из ворот выскочила старушонка, худощавая, подслепая, вся в морщинах, с седыми волосами.\r\n- Ах, матушка, не извольте слушать, что вам старый сыч этот напевает, пожалуйте ко мне,\r\nя проведу вас, - ведь из окна, матушка, узнала, походку-то вашу узнала, так сердце-то и забилось,\r\nах, мол, наша барыня идет, шепчу я сама себе да на половину к Анатолию Михайловичу бегу, а тут попался казачок Ванюшка, преядовитой у нас такой, шпионишка мерзкой:\r\nчто, спросила я, барин-то спит?\r\n- Спит еще - чтоб ему тут, право, не при вас будь сказано.\r\nВсе это она так проворно говорила с пресильной мимикой, что Марья Валериановна не успела раскрыть рта и, наконец уж, перебила ее вопросом:\r\n- Настасьюшка, да здоров ли он?\r\n- Ничего, матушка, ну только худенькой такой.\r\nКакое и житье-то! Ведь аспид-то наш на то и взял их, чтоб было над кем зло изливать, человеконенавистник, ржа, которая, на что железо, и то поедом ест.\r\nУ Натоль же Михайловича, изволите знать, какой нрав, весь в маменьку, не то, что наше холопское дело,\r\nвыйдешь за дверь да самого обругаешь вдвое, прости господи, ну, а они все к сердцу принимают.\r\nМарья Валериановна утерла наскоро слезу и шепнула: \"Пойдем же, Настасьюшка\".\r\nНастасья строго-настрого наказала Ефимке, если Тит подошлет казачка спросить, с кем она говорила за воротами и с кем взошла,.\r\nсказать со швеей, мол, с Ольгой Петровной, что живет у Покровских ворот.\r\nПосле этого она повела Марью Валериановну через двор на заднее крыльцо, потом по темной лестнице, которую вряд мели ли когда-нибудь после отстройки дома.\r\nЛестница эта шла в маленькую каморку, отведенную Настасье; эта каморка была цель ее желаний, предмет домогательств ее в продолжение пятнадцати лет.\r\nНи у кого в доме не было особой комнаты, кроме у Тита.\r\nМихайло Степанович, наконец, дозволил занять ее, с условием не считать ее своею, никогда в ней не сидеть, а так покамест положить свои пожитки.\r\nВ этой маленькой комнате стоял небольшой деревянный стол, окрашенный временем, на нем покоился покрытый полотенцем самовар, в соседстве чайника и двух опрокинутых чашек.\r\nНа стене висели две головки, рисованные черным карандашом, одна изображала поврежденную женщину, которая смотрела из картины, страшно вытаращив глаза, вместо кудрей у нее были .\r\nчерви - должно думать, что цель была представить Медузу.\r\nДругая представляла какого-то жандарма в каске, вероятно выходившего из воды, судя по голому плечу, лицо у него было отвратительно правильно,\r\nнос вроде ионийской колонны, опрокинутый волютами вниз, голову он держал крепко на сторону, разумеется, этот жандарм был - Александр Македонский.\r\nНо перед этими картинами, нарисованными детской рукой, остановилась Марья Валериановна и не могла более удерживаться.\r\nОна закрыла глаза платком, и Настасья плакала ото всей души, приговаривая: \"Да это он, мой голубчик, в именины подарил\".\r\n- Ну, как кто взойдет сюда, Настасьюшка, что тогда делать?\r\n- Не извольте беспокоиться, матушка, фискала-то нашего дома нет.\r\nВишь, староста приехал, да обоз с дровами, что ли, пришел, так он и пошел в трактир принимать;\r\nсамый вредный человек и преалчный, никакой совести нет, чаю пары две выпьет с французской водкой как следует, да потребует бутылку белого, рыбы, икры;\r\nкак чрево выносит, небось седьмой десяток живет, да ведь что, матушка, какой неочестливый, и сына-то своего приведет, и того угощай.\r\nНу, да он угодит еще под красную шапку, сын-то, озорник. Покуда старой-то пес жив, так все шито и крыто, а как бог по душу пошлет, мы все выведем, и как синенькая у кучера пропала...\r\nДлинная речь in Titum осталась неоконченною, молодой человек лет тринадцати, стройный,\r\nмилый и бледный от внутреннего движения, бросился, не говоря ни слова, на шею Марьи Валериановны и спрятал голову на ее груди;\r\nона гладила его волосы, смеялась, плакала, целовала его.\r\n\"Ну.\r\nпривел же бог. привел же бог, - говорила она. - Да дай же посмотреть на тебя...\r\n\", и она всматривалась долго, с тем упоением преданным, святым, с каким может смотреть одна любовь матери.\r\nОна была счастлива, он так хорош, черты его так невинно чисты и открыты, она молилась ему.\r\n- Дружок ты мой, какой ты худенькой, - говорила она ему, - здоров ли ты? \n - Я здоров, маменька, - отвечал молодой человек. - Я только боюсь, что папаша узнает, спросит меня.\r\n- И, батюшка, - вмешалась няня, - что это, уж такой умник и не умеете держать ответ.\r\nПравду сказать, это только ваш папаша воображает, что его в свете никто не проведет, а его вся дворня надувает.\r\nМолодой человек не отвечал, но сделал движение, которое делают все нервные люди, когда нож скрипит по тарелке. \n\n\n II \n\n ДЯДЮШКА ЛЕВ СТЕПАНОВИЧ\r\nКажется, что и хорошо я начал мой рассказ, а опять приходится отступить, далеко отступить, иначе не объяснишь сцены, происходившей в маленькой комнатке Настасьи.\r\nНачнемте там, где оканчиваются воспоминания Ефимки; он возил молодого барина в салазках при жизни \"дяденьки\".\r\nДяденька Лев Степанович уже потому заслуживает, чтобы начать с него, что, несмотря на всю патриархальную дикость свою, он первый ручной представитель Столыгиных.\r\nЭтим он обязан слепой любви родителей к его меньшему брату.\r\nСтепушку никогда бы не решились они отправить на службу, отдать в чужие руки;\r\nЛевушку, напротив, родители не жалели, и как только он кончил курс своего воспитания,\r\nто есть научился читать по-русски и писать вопреки всем правилам орфографии, его отправили в Петербург.\r\nПослуживши лет десять в гвардии, он перешел в гражданскую службу, был советником, был впоследствии президентом какой-то коллегии и в большой близости с кем-то из временщиков.\r\nПатрон его, долго умевший искусно удержаться в силе в классическое время падений и успехов, воцарений и низвержений,\r\nпосле Петра I и до Екатерины II, потерял, наконец, равновесие и исчез в своих малороссийских вотчинах.\r\nПомощник и ставленник его Лев Степанович премудро и вовремя умел отделить свою судьбу от судьбы патрона,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Адрияну лицо его показалось знакомо, но второпях не успел он порядочно его разглядеть. \"Вы пожаловали ко мне, - сказал, запыхавшись, Адриян, - войдите же, сделайте милость\".\r\n- \"Не церемонься, батюшка, - отвечал тот глухо, - ступай себе вперед; указывай гостям дорогу!\" Адрияну и некогда было церемониться.\r\nКалитка была отперта, он пошел на лестницу, и тот за ним. Адрияну показалось, что по комнатам его ходят люди.\r\n\"Что за дьявольщина!\" - подумал он и спешил войти… тут ноги его подкосились. Комната полна была мертвецами.\r\nЛуна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы… Адриян с ужасом узнал в них людей,\r\nпогребенных его стараниями, и в госте, с ним вместе вошедшем, бригадира, похороненного во время проливного дождя.\r\nВсе они, дамы и мужчины, окружили гробовщика с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка,\r\nнедавно даром похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался и стоял смиренно в углу.\r\nПрочие все одеты были благопристойно: покойницы в чепцах и лентах, мертвецы чиновные в мундирах, но с бородами небритыми, купцы в праздничных кафтанах.\r\n\"Видишь ли, Прохоров, - сказал бригадир от имени всей честной компании, - все мы поднялись на твое приглашение;\r\nостались дома только те, которым уже не в мочь, которые совсем развалились, да у кого остались одни кости без кожи,\r\nно и тут один не утерпел - так хотелось ему побывать у тебя…\" В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адрияну.\r\nЧереп его ласково улыбался гробовщику.\r\nКлочки светло-зеленого и красного сукна и ветхой холстины кой-где висели на нем, как на шесте, а кости ног бились в больших ботфортах, как пестики в ступах.\r\n\"Ты не узнал меня, Прохоров, - сказал скелет.\r\n- Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб - и еще сосновый за дубовый?\r\n\" С сим словом мертвец простер ему костяные объятия - но Адриян, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его.\r\nПетр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался.\r\nМежду мертвецами поднялся ропот негодования;\r\nвсе вступились за честь своего товарища, пристали к Адрияну с бранью и угрозами, и бедный хозяин,\r\nоглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств.\r\nСолнце давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик.\r\nНаконец открыл он глаза и увидел перед собою работницу, раздувающую самовар. С ужасом вспомнил Адриян все вчерашние происшествия.\r\nТрюхина, бригадир и сержант Курилкин смутно представились его воображению. Он молча ожидал, чтоб работница начала с ним разговор и объявила о последствиях ночных приключений.\r\n- Как ты заспался, батюшка, Адриян Прохорович, - сказала Аксинья, подавая ему халат.\r\n- К тебе заходил сосед портной, и здешний буточник забегал с объявлением, что сегодня частный именинник, да ты изволил почивать, и мы не хотели тебя разбудить.\r\n- А приходили ко мне от покойницы Трюхиной?\n - Покойницы? Да разве она умерла?\n - Эка дура! Да не ты ли пособляла мне вчера улаживать ее похороны?.\r\n- Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны?\r\nТы целый день пировал у немца, воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили.\r\n- Ой ли! - сказал обрадованный гробовщик.\n - Вестимо так, - отвечала работница.\n - Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей.\r\nСТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ\n\n Коллежский регистратор,\n Почтовой станции диктатор.\n Князь Вяземский.\r\nКто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?\r\nКто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность?\r\nКто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или по крайней мере муромским разбойникам?\r\nБудем, однако, справедливы, постараемся войти в их положение и, может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее.\r\nЧто такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей).\r\nКакова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью.\r\nВсю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут - а виноват смотритель.\r\nВходя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного гостя; но если не случится лошадей?.\r\n.\r\nбоже! какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову!\r\nВ дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца.\r\nПриезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут - колокольчик!.\r\n. и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием.\r\nЕще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны;\r\nнесколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела;\r\nлюбопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в непродолжительном времени;\r\nпокамест скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде.\r\nСии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые.\r\nИз их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного.\r\nЧто касается до меня, то, признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности.\r\nЛегко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна.\r\nОбстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными читателями.\r\nВ 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через *скую губернию, по тракту, ныне уничтоженному.\r\nНаходился я в мелком чине, ехал на перекладных и платил прогоны за две лошади.\r\nВследствие сего смотрители со мною не церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем, следовало мне по праву.\r\nБудучи молод и вспыльчив, я негодовал на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного барина.\r\nСтоль же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей.\r\nВ самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай?\r\nКакие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести.\r\nДень был жаркий. В трех верстах от станции* стало накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки.\r\nПо приезде на станцию, первая забота была поскорее переодеться, вторая спросить себе чаю.\r\n\"Эй, Дуня! - закричал смотритель, - поставь самовар да сходи за сливками\".\r\nПри сих словах вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила. \"Это твоя дочка?\" - спросил я смотрителя.\r\n\"Дочка-с, - отвечал он с видом довольного самолюбия, - да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать\".\r\nТут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель.\r\nОни изображали историю блудного сына: в первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами.\r\nВ другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами.\r\nДалее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние.\r\nНаконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах;\r\nв перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости.\r\nПод каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи.\r\nВсе это доныне сохранилось в моей памяти, также как и горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие.\r\nВижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах.\r\nНе успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром.\r\nМаленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза;\r\nя стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет.\r\nЯ предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.\r\nЛошади были давно готовы, а мне все не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги.\r\nВ сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать;\r\nДуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев, С тех пор, как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.\r\nПрошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова.\r\nНо, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем.\r\nМысль о смерти того или другого также мелькнула в моем уме, и я приближался к станции * с печальным предчувствием.\r\nЛошади стали у почтового домика.\r\nВошед в комнату, я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах;\r\nно на окнах уже не было цветов, и все кругом показывало ветхость и небрежение.\r\nСмотритель спал под тулупом; мой приезд разбудил его; он привстал… Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел!\r\nПокамест собирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица,\r\nна сгорбленную спину - и не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика.\r\n\"Узнал ли ты меня? - спросил я его, - мы с тобою старые знакомые\". - \"Может статься, - отвечал он угрюмо, - здесь дорога большая; много проезжих у меня перебывало\".\r\n- \"Здорова ли твоя Дуня?\" - продолжал я. Старик нахмурился. \"А бог ее знает\", - отвечал он.\r\n\"Так, видно, она замужем?\" - сказал я. Старик притворился, будто бы не слыхал моего вопроса, и продолжал пошептом читать мою подорожную.\r\nЯ прекратил свои вопросы и велел поставить чайник. Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца.\r\nЯ не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость.\r\nНа втором стакане сделался он разговорчив; вспомнил или показал вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня заняла и тронула.\r\n\"Так вы знали мою Дуню? - начал он. - Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка-то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит.\r\nБарыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть.\r\nБывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает.\r\nПоверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала.\r\nА я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье?\r\nДа нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать\".\r\nТут он стал подробно рассказывать мне свое горе.\r\nТри года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиновывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье,\r\nтройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинели, окутанный шалью, вошел в комнату, требуя лошадей.\r\nЛошади все были в разгоне.\r\nПри сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку;\r\nно Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-нибудь покушать?\r\nПоявление Дуни произвело обыкновенное свое действие.\r\nГнев проезжего прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин.\r\nСняв мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным гусаром с черными усиками.\r\nОн расположился у смотрителя, начал весело разговаривать с ним и с его дочерью. Подали ужинать.\r\nМежду тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего;\r\nно, возвратясь, нашел он молодого человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было ехать… Как быть!\r\nсмотритель уступил ему свою кровать, и положено было, если больному не будет легче, на другой день утром послать в С* за лекарем.\r\nНа другой день гусару стало хуже. Человек его поехал верхом в город за лекарем. Дуня обвязала ему голову платком, намоченным уксусом, и села с своим шитьем у его кровати.\r\nБольной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова, однако ж выпил две чашки кофе и, охая, заказал себе обед.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "холодное равнодушие к происходящему, но он не сумел разобраться в своих ощущениях…</p>\r\n<p>Грамену не успели еще вывести, а адъютант уже с облегчением складывал бумаги в папку,\r\nбригадир затеял со штатским разговор о порядке чинопроизводства, а ротмистр Чачу подошел к Панди и Максиму и приказал им идти.\r\nВ его прозрачных глазах Максим ясно увидел издевку и угрозу, но не захотел думать об этом.\r\nС каким-то отчужденным любопытством и сочувствием он думал о том человеке, которому предстоит убить женщину.\r\nЭто было чудовищно, это было невозможно, но кому-то предстояло это сделать в ближайшие сорок восемь часов.</p>\r\n</section><section><title><p>8</p>\r\n</title><p>Гай переоделся в пижаму, повесил мундир в шкаф и повернулся к Максиму.\r\nКандидат Сим сидел на своей раскладушке, которую Рада поставила ему в свободном углу, один сапог он стянул и держал в руке, а за другой еще не принимался.\r\nГлаза его были устремлены в стену, рот приоткрыт. Гай подкрался сбоку и щелкнул его по носу. И как всегда промахнулся — в последний момент Мак отдернул голову.</p>\r\n<p>— О чем задумался? — игриво спросил Гай. — Горюешь, что Рады нет? Тут тебе, брат, не повезло, у нее сегодня дневная смена.</p>\r\n<p>Мак слабо улыбнулся и принялся стаскивать второй сапог.</p>\r\n<p>— Почему — нет? — спросил он рассеянно. — Ты меня не обманешь… — Он снова замер. — Гай, — сказал он, — ты всегда говорил, что они работают за деньги…</p>\n<p>— Кто? Выродки?</p>\r\n<p>— Да. Ты об этом часто говорил — и мне, и ребятам… Платные агенты хонтийцев… И ротмистр все время об этом твердит, каждый день одно и тоже…</p>\r\n<p>— Как же иначе? — сказал Гай. Он решил, что Мак опять заводит разговор об однообразии. — Ты все-таки чудачина, Мак.\r\nОткуда у нас могут появиться какие-то новые слова, если все остается по-старому? Выродки как были выродки, так и остались. Как они получали деньги от врага, так и получают.\r\nВот в прошлом году, например, накрыли одну компанию за городом — у них целый подвал был набит денежными мешками.\r\nОткуда у честного человека могут быть такие деньги? Они не промышленники, не банкиры… да сейчас и у банкиров таких денег нет, если этот банкир настоящий патриот…</p>\r\n<p>Мак аккуратно поставил сапоги у стены, встал и принялся расстегивать комбинезон.</p>\r\n<p>— Гай, — сказал он, — а у тебя бывает так, что говорят тебе про человека одно, а ты смотришь не этого человека и чувствуешь: не может этого быть. Ошибка. Путаница.</p>\r\n<p>— Бывает, — сказал Гай, нахмурившись. — Но если ты о выродках…</p>\r\n<p>— Да, именно о них. Я сегодня на них смотрел.\r\nЭто люди, как люди, разные, получше и похуже, смелые и трусливые, и вовсе не звери, как я думал… и как вы все считаете… Погоди, не перебивай.\r\nИ не знаю я, приносят они вред или не приносят, то-есть, судя по всему, приносят, но я не верю, что они куплены.</p>\r\n<p>— Как это — не веришь? — сказал Гай, хмурясь еще сильнее. — Ну, предположим, мне ты можешь не верить, я — человек маленький.\r\nНу а господину ротмистру? А бригадиру? Радио, наконец? Как можно не верить Отцам? Они никогда не лгут.</p>\r\n<p>Максим сбросил комбинезон, подошел к окну и стал смотреть на улицу, прижавшись лбом к стеклу и держась обеими руками за раму.</p>\r\n<p>— Почему обязательно — лгут? — проговорил он наконец. — А если они ошибаются?</p>\r\n<p>— Ошибаются… — с недоумением повторил Гай, глядя ему в голую спину.</p>\n<p>— Кто ошибается? Отцы? Вот чудак… Отцы никогда не ошибаются!</p>\r\n<p>— Ну, пусть, — сказал Мак, оборачиваясь. — Мы не об Отцах сейчас говорим. Мы говорим о выродках. Вот ты, например… Ты умрешь за свое дело, если понадобится?</p>\r\n<p>— Умру, — сказал Гай. — И ты умрешь.</p>\r\n<p>— Правильно! Умрем. Но ведь за дело умрем — не за паек гвардейский и не за деньги.\r\nДайте мне хоть тысячу миллионов ваших бумажек, не соглашусь я ради этого идти на смерть!.. Неужели ты согласишься?</p>\r\n<p>— Нет, конечно, — сказал Гай. Чудачина этот Мак, вечно что-нибудь выдумает…</p>\n<p>— Ну?</p>\n<p>— Что — ну?</p>\r\n<p>— Ну как же! — сказал Мак с нетерпением. — Ты за деньги не согласен умирать. Я за деньги не согласен умирать. А выродки, значит, согласны! Что за чепуха!</p>\r\n<p>— Так то — выродки! — сказал Гай проникновенно. — На то они и выродки! Им деньги дороже всего, у них нет ничего святого.\r\nИм ничего не стоит ребенка задушить — бывали такие случаи… Ты пойми, если человек старается уничтожить систему ПБЗ, что это может быть за человек? Это же хладнокровный убийца!</p>\r\n<p>— Не знаю, не знаю, — сказал Мак. — Вот их сегодня допрашивали.\r\nЕсли бы они назвали сообщников, могли бы остаться живы, отделались бы воспитательными работами… А они не назвали! Значит, сообщники им дороже, чем деньги? Дороже, чем жизнь?</p>\r\n<p>— Это еще неизвестно, — возразил Гай. — Они по закону все приговорены к смерти, без всякого суда, ты же видишь, как их судят.\r\nА если некоторых и посылают на работы, так это знаешь почему? Людей не хватает на Юге… и скажу тебе, работы там — это еще хуже, чем смерть…</p>\r\n<p>Он смотрел на Мака и видел, что друг его колеблется, растерян, доброе у него сердце, зелен еще, не понимает, что жестокость с врагом неизбежна,\r\nчто доброта сейчас хуже воровства… Трахнуть бы кулаком по столу, да прикрикнуть, чтобы молчал,\r\nне болтал зря, не молол бы глупостей, а слушал старших, пока не научился разбираться сам.\r\nНо ведь Мак не дубина какая-нибудь необразованная, ему нужно только объяснить как следует, и он поймет…</p>\r\n<p>— Нет! — упрямо сказал Мак. — Ненавидеть за деньги нельзя. А они ненавидят… так ненавидят нас, я даже не знал, что люди могут так ненавидеть.\r\nТы их ненавидишь меньше, чем они тебя. И вот я хотел бы знать: за что?</p>\r\n<p>— Вот послушай, — сказал Гай. — Я тебе еще раз объясню. Во-первых, они выродки. Они вообще ненавидят всех нормальных людей. Они по природе злобны, как крысы.\r\nА потом — мы им мешаем! Они хотели бы сделать свое дело, получить денежки и жить себе припеваючи. А мы им говорим: стоп! Руки за голову! Что ж они, любить нас должны за это?</p>\r\n<p>— Если они все злобны, как крысы, почему же тогда этот… домовладелец… не злобный? Почему его отпустили, если они все подкуплены?</p>\r\n<p>Гай засмеялся.</p>\r\n<p>— Домовладелец — трус. Таких тоже хватает. Ненавидят нас, но боятся. Полезные выродки, легальные.\r\nИм выгоднее жить с нами в дружбе… А потом — он домовладелец, богатый человек, его так просто не подкупишь.\r\nЭто тебе не зубной врач… Смешной ты, Мак, как ребенок! Люди ведь не бывают одинаковые — и выродки не бывают одинаковые…</p>\r\n<p>— Это я уже знаю, — нетерпеливо прервал Мак. — Но вот, кстати, о зубном враче. То, что он неподкупен, за это я головой ручаюсь.\r\nЯ не могу тебе это доказать, я это чувствую. Это очень смелый и хороший человек…</p>\r\n<p>— Выродок!</p>\r\n<p>— Хорошо. Это смелый и хороший выродок. Я видел его библиотеку. Это очень знающий человек.\r\nОн знает в тысячу раз больше, чем ты или ротмистр… Почему он против нас? Если наше дело правое, почему он не знает этого — образованный, культурный человек?\r\nПочему он на пороге смерти говорит нам в лицо, что он за народ и против нас?</p>\r\n<p>— Образованный выродок — это выродок в квадрате, — сказал Гай поучающе. — Как выродок, он нас ненавидит.\r\nА образование помогает ему эту ненависть обосновать и распространить. Образование — это, дружок, тоже не всегда благо. Это как автомат — смотря в чьих руках…</p>\r\n<p>— Образование — всегда благо, — убежденно сказал Мак.</p>\r\n<p>— Ну уж нет. Я бы предпочел, чтобы хонтийцы все были необразованные.\r\nТогда бы мы по крайней мере могли жить как люди, а не ждать все время ядерного удара. Мы бы их живо усмирили.</p>\r\n<p>— Да, — сказал Мак с непонятной интонацией. — Усмирять мы умеем. Жестокости нам не занимать.</p>\r\n<p>— И опять ты как ребенок. Не мы жестокие, а время жестокое.\r\nМы бы и рады уговорами обойтись, и дешевле бы это было, и без кровопролития. А что прикажешь? Если их никак не переубедить…</p>\r\n<p>— Значит, они убеждены? — прервал его Мак. — Значит, убеждены? А если знающий человек убежден, что он прав, то при чем тут хонтийские деньги…</p>\r\n<p>Гаю надоело.\r\nОн хотел уже, как к последнему средству, прибегнуть к цитате из Кодекса Отцов и покончить с этим бесконечным глупым спором, но тут Мак перебил сам себя, махнул рукой и крикнул:</p>\r\n<p>— Рада! Хватит спать! Гвардейцы проголодались и скучают по женскому обществу!</p>\n<p>К огромному изумлению Гая из-за ширмы послышался голос Рады:</p>\r\n<p>— А я давно не сплю. Вы тут раскричались, господа гвардейцы, как у себя на плацу.</p>\n<p>— Ты почему дома? — гаркнул Гай.</p>\r\n<p>Рада, запахивая халатик, вышла из-за ширмы.</p>\r\n<p>— Меня рассчитали, — объявила она. — Мамаша Тэй закрыла свое заведение, наследство получила и собирается в деревню.\r\nНо она меня уже рекомендовала в хорошее место… Мак, почему у тебя все разбросано? Прибери в шкаф.\r\nМальчики, я же просила вас не ходить в комнату в сапогах! Где твои сапоги, Гай?.. Накрывайте на стол, сейчас будем обедать… Мак, ты похудел. Что они там с тобой делают?</p>\r\n<p>— Давай, давай! — сказал Гай. — Разговорчики! Неси обед…</p>\n<p>Она показала ему язык и вышла. Гай взглянул на Мака. Мак смотрел ей вслед со своим обычным добрым выражением.</p>\r\n<p>— Что, хороша девочка? — спросил Гай и испугался: лицо Мака вдруг окаменело. — Ты что?</p>\r\n<p>— Слушай, — сказал Мак. — Все можно. Даже пытать, наверное, можно. Вам виднее. Но женщин расстреливать… женщин мучить… — Он схватил свои сапоги и пошел из комнаты.</p>\r\n<p>Гай крякнул, сильно почесал обеими руками затылок и принялся накрывать на стол. От всего этого разговора у него остался неприятный осадок.\r\nКакая-то раздвоенность. Конечно, Мак еще зелен и не от мира сего. Но как-то опять у него все удивительно получилось.\r\nЛогик он, вот что, логик замечательный.\r\nВот ведь сейчас — чепуху же порол, но как у него все логично выстроилось!\r\nГай вынужден был признаться, что если бы не этот разговор, сам он вряд ли дошел бы до очень простой, в сущности, мысли: главное в выродках то, что они выродки.\r\nОтними у них это свойство, и все остальные обвинения против них — предательство, людоедство и прочее — превращаются в чепуху.\r\nДа, все дело в том, что они выродки и ненавидят все нормальное.\r\nЭтого достаточно, и можно обойтись без хонтийского золота… А хонтийцы что — тоже, значит, выродки? Этого нам не говорили.\r\nА если они не выродки, тогда наши выродки должны их ненавидеть, как и нас… А, массаракш! Будь она проклята, эта логика!.. Когда Мак вернулся, Гай набросился на него:</p>\r\n<p>— Откуда ты знал, что Рада дома?</p>\n<p>— Ну как — откуда? Это и так было ясно…</p>\r\n<p>— А если тебе было ясно, массаракш, так почему ты меня не предупредил? И почему ты, массаракш, распускаешь язык при посторонних? Тридцать три раза массаракш…</p>\r\n<p>Мак тоже разозлился.</p>\r\n<p>— Это кто здесь посторонний, массаракш? Рада? Да вы все со своим ротмистром для меня более посторонние, чем Рада!</p>\n<p>— Массаракш! Что в уставе сказано о служебной тайне?</p>\r\n<p>— Массаракш-и-массаракш! Что ты ко мне пристал? Я же не знал, что ты не знаешь, что она дома! Я думал, ты меня разыгрываешь! И потом… о каких служебных тайнах мы тут говорили?</p>\r\n<p>— Все, что касается службы…</p>\r\n<p>— Провалитесь вы со своей службой, которую нужно скрывать от родной сестры!\r\nИ вообще от кого бы то ни было, массаракш! Поразвели секретов в каждом углу, повернуться негде, рта не раскрыть!</p>\r\n<p>— И ты же еще на меня орешь! Я тебя, дурака, учу, а ты на меня орешь!..</p>\r\n<p>Но Мак уже перестал злиться.\r\nОн вдруг мгновенно оказался рядом, Гай не успел пошевелиться, сильные руки сдавили ему бока, комната завертелась перед глазами, и потолок стремительно надвинулся.\r\nГай придушенно ахнул, а Мак, бережно неся его над головой в вытянутых руках, подошел к окну и сказал:</p>\r\n<p>— Ну, куда тебя девать с твоими тайнами? Хочешь за окно?</p>\r\n<p>— Что за дурацкие шутки, массаракш! — закричал Гай, судорожно размахивая руками в поисках опоры.</p>\n<p>— Не хочешь за окно? Ну ладно, оставайся…</p>\r\n<p>Гая поднесли к ширме и вывалили на кровать Рады. Он сел, поправил задравшуюся пижаму и проворчал: «Черт здоровенный…» Он тоже больше не сердился.\r\nДа и не на кого было сердиться, разве что на выродков…</p>\r\n<p>Они принялись накрывать на стол, потом пришла Рада с кастрюлей супа, а за нею — дядюшка Каан со своей заветной флягой,\r\nкоторая одна только, по его заверениям, спасала его от простуды и других старческих болезней.\r\nУселись, принялись за суп.\r\nДядюшка выпил рюмку, потянул носом воздух и принялся рассказывать про своего врага, коллегу Шапшу, который опять написал статью о назначении такой-то кости у такой-то древней ящерицы,\r\nпричем вся статья была построена на глупости, ничего, кроме глупости, не содержала и рассчитана была на глупцов…</p>\r\n<p>У дядюшки Каана все были глупцы. Коллеги по кафедре — глупцы, одни старательные, другие обленившиеся.\r\nАссистенты — болваны от рождения, коим место в горах пасти скотину, да и то, говоря по правде, неизвестно — справятся ли.\r\nЧто же касается студентов, то молодежь сейчас вообще словно подменили, а в студенты, к тому же, идет самая отборная дурость,\r\nкоторую рачительный предприниматель не подпустил к станкам, а знающий командир отказался принять в солдаты.\r\nТак что судьба науки об ископаемых животных предрешена… Гай не слишком об этом сожалел, бог с ними,\r\nископаемыми, не до них сейчас, и вообще непонятно, зачем и кому эта наука может когда-либо понадобиться.\r\nНо Рада дядюшку очень любила и всегда ужасалась вместе с ним по поводу глупости коллеги Шапшу и горевала,\r\nчто университетское начальство не выделяет средств, необходимых для экспедиций…</p>\r\n<p>Сегодня, впрочем, разговор пошел о другом. Рада, которая, массаракш, все-таки все слышала у себя за ширмой, спросила вдруг дядю, чем выродки отличаются от обычных людей.\r\nГай грозно посмотрел на Мака и предложил Раде не портить родным и близким аппетита, а читать лучше литературу.\r\nОднако дядюшка заявил, что эта литература написана для глупейших из дураков; что в Департаменте общественного просвещения воображают, будто все такие же невежды, как они сами;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Затем проворно поднимается и бежит, провожаемый хохотом солдат. Ведь еще не все кончено. Когда они увидят крест, когда они увидят гвозди, они могут понять, и тогда...\r\nЧто тогда? Видит мельком оторопелого бледного Фому и зачем-то, успокоительно кивнув ему головою, нагоняет Иисуса, ведомого на казнь.\r\nИдти тяжело, мелкие камни скатываются под ногами, и вдруг Иуда чувствует, что он устал.\r\nВесь уходит в заботу о том, чтобы лучше ставить ногу, тускло смотрит по сторонам и видит плачущую Марию Магдалину,\r\nвидит множество плачущих женщин -- распущенные волосы, красные глаза, искривленные уста,-- всю безмерную печаль нежной женской души, отданной на поругание.\r\nОживляется внезапно и, улучив мгновение, подбегает к Иисусу:\r\n-- Я с тобою,-- шепчет он торопливо.\n Солдаты отгоняют его ударами бичей, и, извиваясь, чтобы ускользнуть от ударов, показывая солдатам оскаленные зубы, он поясняет торопливо:\r\n-- Я с тобою. Туда. Ты понимаешь, туда!\r\nВытирает с лица кровь и грозит кулаком солдату, который оборачивается, смеясь, и показывает на него другим.\r\nИщет зачем-то Фому -- но ни его, ни одного из учеников нет в толпе провожающих.\r\nСнова чувствует усталость и тяжело передвигает ноги, внимательно разглядывая острые, белые, рассыпающиеся камешки.\r\n...Когда был поднят молот, чтобы пригвоздить к дереву левую руку Иисуса, Иуда закрыл глаза и целую вечность не дышал, не видел, не жил, а только слушал.\r\nНо вот со скрежетом ударилось железо о железо, и раз за разом тупые, короткие, низкие удары,-- слышно, как входит острый гвоздь в мягкое дерево, раздвигая частицы его...\r\nОдна рука. Еще не поздно.\n Другая рука. Еще не поздно.\r\nНога, другая нога -- неужели все кончено? Нерешительно раскрывает глаза и видит, как поднимается, качаясь, крест и устанавливается в яме.\r\nВидит, как, напряженно содрогаясь, вытягиваются мучительно руки Иисуса, расширяют раны -- и внезапно уходит под ребра опавший живот.\r\nТянутся, тянутся руки, становятся тонкие, белеют, вывертываются в плечах, и раны под гвоздями краснеют, ползут -- вот оборвутся они сейчас.\r\n.. Нет, остановилось. Все остановилось. Только ходят ребра, поднимаемые коротким, глубоким дыханием.\r\nНа самом темени земли вздымается крест -- и на нем распятый Иисус.\r\nОсуществился ужас и мечты Искариота,-- он поднимается с колен, на которых стоял зачем-то, и холодно оглядывается кругом.\r\nТак смотрит суровый победитель, который уже решил в сердце своем предать все разрушению и смерти и в последний раз обводит взором чужой и богатый город,\r\nеще живой и шумный, но уже призрачный под холодною рукою смерти.\r\nИ вдруг так же ясно, как ужасную победу свою, видит Искариот ее зловещую шаткость. А вдруг они поймут? Еще не поздно. Иисус еще жив. Вон смотрит он зовущими, тоскующими глазами...\r\nЧто может удержать от разрыва тоненькую пленку, застилающую глаза людей,'такую тоненькую, что ее как будто нет совсем? Вдруг -- они поймут?\r\nВдруг всею своею грозною массой мужчин, женщин и детей они двинутся вперед, молча, без крика, сотрут солдат, зальют их по уши своею кровью,\r\nвырвут из земли проклятый крест и руками оставшихся в живых высоко над теменем земли поднимут свободного Иисуса!\r\nОсанна! Осанна!\r\nОсанна? Нет, лучше Иуда ляжет на землю. Нет, лучше, лежа на земле и ляская зубами, как собака, он будет высматривать и ждать, пока не поднимутся все те.\r\nНо что случилось с временем?\r\nТо почти останавливается оно, так что хочется пихать его руками, бить ногами, кнутом, как ленивого осла,\r\n-- то безумно мчится оно с какой-то горы и захватывает дыхание, и руки напрасно ищут опоры.\r\nВон плачет Мария Магдалина. Вон плачет мать Иисуса. Пусть плачут. Разве значат сейчас что-нибудь ее слезы, слезы всех матерей, всех женщин в мире!\r\n-- Что такое слезы? -- спрашивает Иуда и бешено толкает неподвижное время, бьет его кулаками, проклинает, как раба. Оно чужое и оттого так непослушно.\r\nО, если бы оно принадлежало Иуде,-- но оно принадлежит всем этим плачущим, смеющимся, болтающим,\r\nкак на базаре, оно принадлежит солнцу, оно принадлежит кресту и сердцу Иисуса, умирающему так медленно.\r\nКакое подлое сердце у Иуды! Он держит его рукою, а оно кричит \"Осанна!\" так громко, что вот услышат все.\r\nОн прижимает его к земле, а оно кричит: \"Осанна, осанна!\" -- как болтун, который на улице разбрасывает святые тайны... Молчи! Молчи!\r\nВдруг громкий, оборванный плач, глухие крики, поспешное движение к кресту. Что это? Поняли?\r\nНет, умирает Иисус. И это может быть? Да, Иисус умирает. Бледные руки неподвижны, но по лицу, по груди и ногам пробегают короткие судороги.\r\nИ это может быть? Да, умирает. Дыхание реже. Остановилось... Нет, еще вздох, еще на земле Иисус. И еще? Нет... Нет... Нет... Иисус умер.\r\nСвершилось. Осанна! Осанна!\r\nОсуществился ужас и мечты. Кто вырвет теперь победу из рук Искариота? Свершилось.\r\nПусть все народы, какие есть на земле, стекутся к Голгофе и возопиют миллионами своих глоток: \"Осанна, Осанна!\r\n\" -- и моря крови и слез прольют к подножию ее -- они найдут только позорный крест и мертвого Иисуса.\r\nСпокойно и холодно Искариот оглядывает умершего, останавливается на миг взором на щеке, которую еще только вчера поцеловал он прощальным поцелуем, и медленно отходит.\r\nТеперь все время принадлежит ему, и идет он неторопливо, теперь вся земля принадлежит ему,\r\nи ступает он твердо, как повелитель, как царь, как тот, кто беспредельно и радостно в этом мире одинок.\r\nЗамечает мать Иисуса и говорит ей сурово:\r\n-- Ты плачешь, мать? Плачь, плачь, и долго еще будут плакать с тобою все матери земли. Дотоле, пока не придем мы вместе с Иисусом и не разрушим смерть.\r\nЧто он -- безумен или издевается, этот предатель? Но он серьезен, и лицо его строго, и в безумной торопливости не бегают его глаза, как прежде.\r\nВот останавливается он и с холодным вниманием осматривает новую, маленькую землю.\r\nМаленькая она стала, и всю ее он чувствует под своими ногами, смотрит на маленькие горы, тихо краснеющие в последних лучах солнца, и горы чувствует под своими ногами,\r\nсмотрит на небо, широко открывшее свой синий рот, смотрит на кругленькое солнце, безуспешно старающееся обжечь и ослепить,-- и небо и солнце чувствует под своими ногами.\r\nБеспредельно и радостно одинокий, он гордо ощутил бессилие всех сил, действующих в мире, и все их бросил в пропасть.\r\nИ дальше идет он спокойными и властными шагами. И не идет время ни спереди, ни сзади, покорное, вместе с ним движется оно всею своей незримою громадой.\n Свершилось.\n\n IX\r\nСтарым обманщиком, покашливая, льстиво улыбаясь, кланяясь бесконечно, явился перед синедрионом Иуда из Кариота -- Предатель.\r\nЭто было на другой день после убийства Иисуса, около полудня.\r\nТут были все они, его судьи и убийцы:\r\nи престарелый Анна со своими сыновьями, тучными и отвратительными подобиями отца, и снедаемый честолюбием Каиафа, зять его,\r\nи все другие члены синедриона, укравшие имена свои у памяти людской -- богатые и знатные саддукеи, гордые силою своею и знанием закона.\r\nМолча встретили они Предателя, и надменные лица их остались неподвижны: как будто не вошло ничего.\r\nИ даже самый маленький из них и ничтожный, на которого другие не обращали внимания, поднимал кверху свое птичье лицо и смотрел так, будто не вошло ничего.\r\nИуда кланялся, кланялся, кланялся, а они смотрели и молчали: как будто не человек вошел, а только вползло нечистое насекомое, которого не видно.\r\nНо не такой был человек Иуда из Кариота, чтобы смутиться: они молчали, а он себе кланялся и думал, что если и до вечера придется, то и до вечера он будет кланяться.\r\nНаконец нетерпеливый Каиафа спросил:\r\n-- Что надо тебе?\n Иуда еще раз поклонился и громко сказал:\n -- Это я, Иуда из Кариота, тот, что предал вам Иисуса Назарея.\r\n-- Так что же? Ты получил свое. Ступай! -- приказал Анна, но Иуда как будто не слыхал приказания и продолжал кланяться. И, взглянув на него, Каиафа спросил Анну:\r\n-- Сколько ему дали?\n -- Тридцать серебреников.\r\nКаиафа усмехнулся, усмехнулся и сам седой Анна, и по всем надменным лицам скользнула веселая улыбка, а тот, у которого было птичье лицо, даже засмеялся.\r\nИ, заметно бледнея, быстро подхватил Иуда:\r\n-- Так, так. Конечно, очень мало, но разве Иуда недоволен, разве Иуда кричит, что его ограбили? Он доволен.\r\nРазве не святому делу он послужил? Святому. Разве не самые мудрые люди слушают теперь Иуду и думают: он наш, Иуда из Кариота, он наш брат, наш друг.\r\nИуда из Кариота, Предатель? Разве Анне не хочется стать на колени и поцеловать у Иуды руку? Но только Иуда не даст, он трус, он боится, что его укусят.\r\nКаиафа сказал:\n -- Выгони этого пса. Что он лает?\n -- Ступай отсюда. Нам нет времени слушать твою болтовню,-- равнодушно сказал Анна.\r\nИуда выпрямился и закрыл глаза. То притворство, которое так легко носил он всю свою жизнь, вдруг стало невыносимым бременем, и одним движением ресниц он сбросил его.\r\nИ когда снова взглянул на Анну, то был взор его прост, и прям, и страшен в своей голой правдивости. Но и на это не обратили внимания.\r\n-- Ты хочешь, чтобы тебя выгнали палками? -- крикнул Каиафа.\r\nЗадыхаясь под тяжестью страшных слов, которые он поднимал все выше и выше, чтобы бросить их оттуда на головы судей, Иуда хрипло спросил:\r\n-- А вы знаете... вы знаете... кто был он -- тот, которого вчера вы осудили и распяли?\n -- Знаем. Ступай!\r\nОдним словом он прорвет сейчас ту тонкую пленку, что застилает их глаза,-- и вся земля дрогнет под тяжестью беспощадной истины! У них была душа -- они лишатся ее,\r\nу них была жизнь -- они потеряют жизнь, у них был свет перед очами -- вечная тьма и ужас покроют их. Осанна! Осанна!\r\nИ вот они, эти страшные слова, раздирающие горло:\r\n-- Он не был обманщик. Он был невинен и чист. Вы слышите? Иуда обманул вас. Он предал вам невинного. Ждет. И слышит равнодушный, старческий голос Анны:\r\n-- И это все, что ты хотел сказать?\n -- Кажется, вы не поняли меня,-- говорит Иуда с достоинством, бледнея.-- Иуда обманул вас. Он был невинен. Вы убили невинного.\r\nТот, у которого птичье лицо, улыбается, но Анна равнодушен, Анна скучен, Анна зевает. И зевает вслед за ним Каиафа и говорит утомленно:\r\n-- Что же мне говорили об уме Иуды из Кариота? Это просто дурак, очень скучный дурак.\r\n-- Что! -- кричит Иуда, весь наливаясь темным бешенством.\r\n-- А кто вы, умные! Иуда обманул вас -- вы слышите! Не его он предал, а вас, мудрых, вас, сильных, предал он позорной смерти, которая не кончится вовеки.\r\nТридцать Серебреников! Так, так.\r\nНо ведь это цена вашей крови, грязной, как те помои, что выливают женщины за ворота домов своих.\r\nАх, Анна, старый, седой, глупый Анна, наглотавшийся закона,-- зачем ты не дал одним серебреником, одним оболом больше! Ведь в этой цене пойдешь ты вовеки!\r\n-- Вон! -- закричал побагровевший Каиафа. Но Анна остановил его движением руки и все так же равнодушно спросил Иуду:\r\n-- Теперь все?\r\n-- Ведь если я пойду в пустыню и крикну зверям: звери, вы слышали, во сколько оценили люди своего Иисуса, что сделают звери?\r\nОни вылезут из логовищ, они завоют от гнева, они забудут свой страх перед человеком и все придут сюда, чтобы сожрать вас!\r\nЕсли я скажу морю: море, ты знаешь, во сколько люди оценили своего Иисуса? Если я скажу горам: горы, вы знаете, во сколько люди оценили Иисуса?\r\nИ море и горы оставят свои места, определенные извека, и придут сюда, и упадут на головы ваши!\r\n-- Не хочет ли Иуда стать пророком? Он говорит так громко! -- насмешливо заметил тот, у которого было птичье лицо, и заискивающе взглянул на Каиафу.\r\n-- Сегодня я видел бледное солнце. Оно смотрело с ужасом на землю и говорило: где же человек? Сегодня я видел скорпиона. Он сидел на камне и смеялся и говорил:\r\nгде же человек? Я подошел близко и в глаза ему посмотрел. И он смеялся и говорил: где же человек, скажите мне, я не вижу! Или ослеп Иуда, бедный Иуда из Кариота!\r\nИ Искариот громко заплакал. Был он в эти минуты похож на безумного, и Каиафа, отвернувшись, презрительно махнул рукою. Анна же подумал немного и сказал:\r\n-- Я вижу, Иуда, что ты действительно получил мало, и это волнует тебя. Вот еще деньги, возьми и отдай своим детям.\r\nОн бросил что-то, звякнувшее резко.\r\nИ еще не замолк этот звук, как другой, похожий, странно продолжал его: это Иуда горстью бросал серебреники и оболы в лица первосвященника и судей, возвращая плату за Иисуса.\r\nКосым дождем криво летели монеты, попадая в лица, на стол, раскатываясь по полу.\r\nНекоторые из судей закрывались руками, ладонями наружу, другие, вскочив с мест, кричали и бранились.\r\nИуда, стараясь попасть в Анну, бросил последнюю монету, за которою долго шарила в мешке его дрожащая рука, плюнул гневно и вышел.\r\n-- Так, так! -- бормотал он, быстро проходя по уличкам и пугая детей.-- Ты, кажется, плакал.\r\nИуда? Разве действительно прав Каиафа, говоря, что глуп Иуда из Кариота? Кто плачет в день великой мести, тот недостоин ее -- знаешь ли ты это.\r\nИуда? Не давай глазам твоим обманывать тебя, не давай сердцу твоему лгать, не заливай огня слезами, Иуда из Кариота!\r\nУченики Иисуса сидели в грустном молчании и прислушивались к тому, что делается снаружи дома.\r\nЕще была опасность, что месть врагов Иисуса не ограничится им одним, и все ждали вторжения стражи и, быть может, новых казней.\r\nВозле Иоанна, которому, как любимому ученику Иисуса, была особенно тяжела смерть его, сидели Мария Магдалина и Матфей и вполголоса утешали его.\r\nМария, у которой лицо распухло от слез, тихо гладила рукою его пышные волнистые волосы, Матфей же наставительно говорил словами Соломона:\r\n-- Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города.\r\nВ это мгновение, громко хлопнув дверью, вошел Иуда Искариот.\r\nВсе испуганно вскочили и вначале даже не поняли, кто это, а когда разглядели ненавистное лицо и рыжую бугроватую голову, то подняли крик. Петр же поднял обе руки и закричал:\r\n-- Уходи отсюда! Предатель! Уходи, иначе я убью тебя! Но всмотрелись лучше в лицо и глаза Предателя и смолкли, испуганно шепча:\r\n-- Оставьте! Оставьте его! В него вселился сатана. Выждав тишину, Иуда громко воскликнул:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Добролюбов Н", "role": "user" }, { "content": "Но мы говорили и теперь говорим о людях избранных, людях лучших, а не о толпе, так как и Рудин и все люди его закала принадлежали ведь не к толпе же, а к лучшим людям своего времени.\r\nВпрочем, мы не будем неправы, если скажем, что и в массе общества уровень образования в последнее время все-таки возвысился. (Примеч. Н.А.Добролюбова.)\r\n** Титло (титул) - почетное звание.\r\nВстречая человека так называемого прогрессивного направления,\r\nникто уже теперь из порядочных людей не предается удивлению и восторгу, никто не смотрит ему в глаза с немым благоговением,\r\nне жмет ему таинственно руки и не приглашает шепотом к себе, в кружок избранных людей, - поговорить о том, что неправосудие и рабство гибельны для государства.\r\nНапротив, теперь с невольным, презрительным изумлением останавливаются пред человеком, который выказывает недостаток сочувствия к гласности, бескорыстию, эманципации* и т.п.\r\nТеперь даже люди, в душе не любящие прогрессивных идей, должны показывать вид, что любят их, для того чтобы иметь доступ в порядочное общество.\r\nЯсно, что при таком положении дел прежние сеятели добра, люди рудинского закала, теряют значительную долю своего прежнего кредита.\r\nИх уважают, как старых наставников;\r\nно редко кто, вошедши в свой разум, расположен выслушивать опять те уроки, которые с такою жадностью принимались прежде, в возрасте детства и первоначального развития.\r\nНужно уже нечто другое, нужно идти дальше*.\r\n______________\r\n Эманципация, или эмансипация (с франц.\r\n) - освобождение от зависимости, в частности освобождение женщин их состояния экономического и правового угнетения и уравнение их в правах с мужчинами.\r\n** Против этой мысли может, по-видимому, свидетельствовать необыкновенный успех, которым встречаются издания сочинений некоторых наших писателей сороковых годов.\r\nОсобенно ярким примером может служить Белинский[], которого сочинения быстро разошлись, говорят, в количестве 12000 экземпляров.\r\nНо, по нашему мнению, этот самый факт служит лучшим подтверждением нашей мысли Белинский был передовой из передовых,\r\nдальше его не пошел ни один из его сверстников, и там, где расхватано в несколько месяцев 12000 экземпляров Белинского, Рудиным просто уже делать нечего.\r\nУспех Белинского доказывает вовсе не то, что его идеи еще новы для нашего общества и требуют больших усилий для распространения, а именно то,\r\nчто они дороги и святы теперь для большинства и что их проповедание теперь уже не требует от новых деятелей ни героизма, ни особенных талантов.\r\n(Примеч. Н.А.Добролюбова).\r\n\"Но, - скажут нам, - ведь общество не дошло же до крайней точки в своем развитии; возможно дальнейшее совершенствование умственное и нравственное.\r\nСтало быть, нужны для общества и руководители, и проповедники истины, и пропагандисты, словом - люди рудинского типа. Все прежнее принято и вошло в общее сознание, - положим.\r\nНо это не исключает возможности того, что явятся новые Рудины, проповедники новых, высших тенденций, и опять будут бороться и страдать, и опять возбуждать к себе симпатию общества.\r\nПредмет этот, действительно, неистощим в своем содержании и постоянно может приносить новые лавры такому симпатичному писателю, как г.Тургенев\".\r\nЖалко было бы, если бы подобное замечание оправдалось именно теперь. К счастию, оно, кажется, опровергается последним движением литературы нашей.\r\nРассуждая отвлеченно, нельзя не сознаться, что мысль о вечном движении и вечной смене идей в обществе,\r\nа следовательно, и о постоянной необходимости проповедников этих идей - вполне справедлива.\r\nНо ведь нужно же принять во внимание и то, что общества живут не затем только, чтоб рассуждать и меняться идеями.\r\nИдеи и их постепенное развитие только потому и имеют свое значение, что они, рождаясь из существующих уже фактов, всегда предшествуют изменениям в самой действительности.\r\nИзвестное положение дел создает в обществе потребность, потребность эта сознается,\r\nвслед за общим сознанием ее должна явиться фактическая перемена в пользу удовлетворения сознанной всеми потребности.\r\nТаким образом, после периода сознавания известных идей и стремлений должен являться в обществе период их осуществления; за размышлениями и разговорами должно следовать дело.\r\nСпрашивается теперь: что же делало наше общество в последние 20-30 лет? Покамест ничего.\r\nОно училось, развивалось, слушало Рудиных, сочувствовало их неудачам в благородной борьбе за убеждения, приготовлялось к делу, но ничего не делало...\r\nВ голове и сердце накопилось так много прекрасного; в существующем порядке дел замечено так много нелепого и бесчестного;\r\nмасса людей, \"сознающих себя выше окружающей действительности\", растет с каждым годом, - так что скоро, пожалуй, все будут выше действительности.\r\n.. Кажется, нечего желать, чтоб мы продолжали вечно идти этим томительным путем разлада, сомнения и отвлеченных горестей и утешений.\r\nКажется, ясно, что теперь нужны нам не такие люди, которые бы еще более \"возвышали нас над окружающей действительностью\", а такие,\r\nкоторые бы подняли - или нас научили поднять - самую действительность до уровня тех разумных требований, какие мы уже сознали.\r\nСловом, нужны люди дела, а не отвлеченных, всегда немножко эпикурейских рассуждений.\r\n______________\r\n* Эпикурейство (с греч.) - склонность к чувственным удовольствиям, к изнеженной жизни; здесь: рассуждения, далекие от жизни, от требований действительности.\r\nСознание этого хотя смутно, но уже во многих выразилось при появлении \"Дворянского гнезда\". Талант г.\r\nТургенева, вместе с его верным тактом действительности, вынес его и на этот раз с торжеством из трудного положения.\r\nОн умел поставить Лаврецкого так, что над ним неловко иронизировать, хотя он и принадлежит к тому же роду бездельных типов, на которые мы смотрим с усмешкой.\r\nДраматизм его положения заключается уже не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и нравами,\r\nс которыми борьба, действительно, должна устрашить даже энергического и смелого человека.\r\nОн женат и отступился от своей жены; но он полюбил чистое, светлое существо, воспитанное в таких понятиях, при которых любовь к женатому человеку есть ужасное преступление.\r\nА между тем она его тоже любит, и его притязания могут беспрерывно и страшно терзать ее сердце и совесть.\r\nНад таким положением поневоле задумаешься горько и тяжко, и мы помним, как болезненно сжалось наше сердце, когда Лаврецкий, прощаясь с Лизой, сказал ей: \"ах, Лиза, Лиза!\r\nкак бы мы могли быть счастливы!\" и когда она, уже смиренная монахиня в душе, ответила: \"вы сами видите, что счастье зависит не от нас, а от бога\", и он начал было: \"да потому, что вы.\r\n..\" и не договорил... Читатели и критики \"Дворянского гнезда\", помнится, восхищались многим другим в этом романе.\r\nНо для нас существеннейший интерес его заключается в этом трагическом столкновении Лаврецкого, пассивность которого, именно в этом случае, мы не можем не извинить.\r\nЗдесь Лаврецкий, как будто изменяя одной из родовых черт своего типа, почти не является даже пропагандистом.\r\nНачиная с первой встречи с Лизой, когда она шла к обедне,\r\nон во всем романе робко склоняется пред незыблемостью ее понятий и ни разу не смеет приступить к ней с холодными разуверениями.\r\nНо и это, конечно, потому, что здесь пропаганда была бы самым делом, которого Лаврецкий, как и вся его братия, боится.\r\nПри всем том, нам кажется (по крайней мере, казалось при чтении романа), что самое положение Лаврецкого, самая коллизия, избранная г.\r\nТургеневым и столь знакомая русской жизни,\r\nдолжны служить сильною пропагандою и наводить каждого читателя на ряд мыслей о значении целого огромного отдела понятий, заправляющих нашей жизнью.\r\nТеперь, по разным печатным и словесным отзывам, мы знаем, что были не совсем правы: смысл положения Лаврецкого был понят иначе или совсем не выяснен многими читателями.\r\nНо что в нем есть что-то законно трагическое, а не призрачное, - это было понятно, и это, вместе с достоинствами исполнения,\r\nпривлекло к \"Дворянскому гнезду\" единодушное восторженное участие всей читающей русской публики.\r\nПосле \"Дворянского гнезда\" можно было опасаться за судьбу нового произведения г.Тургенева.\r\nПуть создания возвышенных характеров, принужденных смиряться под ударами рока, сделался очень скользким.\r\nПосреди восторгов от \"Дворянского гнезда\" слышались и голоса, выражавшие неудовольствие на Лаврецкого, от которого ожидали больше.\r\nСам автор счел нужным ввести в свой рассказ Михалевича, затем чтобы тот обругал Лаврецкого байбаком.\r\nА Илья Ильич Обломов, появившийся в то же время, окончательно и резко объяснил всей русской публике, что теперь человеку бессильному и безвольному лучше уж и не смешить людей,\r\nлучше лежать на своем диване, нежели бегать, суетиться, шуметь, рассуждать и переливать из пустого в порожнее целые годы и десятки лет.\r\nПрочитавши Обломова, публика поняла его родство с интересными личностями \"лишних людей\" и сообразила,\r\nчто эти люди теперь уж действительно лишние и что от них толку ровно столько же, сколько и от добрейшего Ильи Ильича.\r\n\"Что же теперь создаст г.Тургенев?\" - думали мы и с большим любопытством принялись читать \"Накануне\".\r\nЧутье настоящей минуты и на этот раз не обмануло автора.\r\nСознавши, что прежние герои уже сделали свое дело и не могут возбуждать прежней симпатии в лучшей части нашего общества, он решился оставить их и,\r\nуловивши в нескольких отрывочных проявлениях веяние новых требований жизни, попробовал стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени.\r\n..\r\nВ новой повести г.Тургенева мы встречаем другие положения, другие типы, нежели к каким привыкли в его произведениях прежнего периода.\r\nОбщественная потребность дела, живого дела, начало презрения к мертвым, абстрактным* принципам и пассивным добродетелям выразилось во всем строе новой повести.\r\nБез сомнения, каждый, кто будет читать нашу статью, уже прочитал теперь \"Накануне\".\r\nПоэтому мы, вместо рассказа содержания повести, представим только коротенький очерк главных характеров.\r\n______________\n * Абстрактный (с лат.) - отвлеченный.\r\nГероиней романа является девушка с серьезным складом ума, с энергической волей, гуманными стремлениями сердца.\r\nРазвитие ее совершилось очень своеобразно благодаря особенным обстоятельствам семейным.\r\nОтец и мать ее были люди очень ограниченные, но не злые; мать даже положительно отличалась добротою и мягкостию сердца.\r\nС самого детства Елена была избавлена от семейного деспотизма, который губит в зародыше так много прекрасных натур.\r\nОна росла одна, без подруг, совершенно свободно; никакой формализм не стеснял ее.\r\nНиколай Артемьич Стахов, отец ее, человек туповатый, но корчивший из себя философа скептического* тона и державшийся подальше от семейной жизни,\r\nсначала только восхищался своей маленькой Еленой, в которой рано обнаружились необыкновенные способности.\r\nЕлена, пока была мала, тоже, с своей стороны, обожала отца.\r\nНо отношения Стахова к жене были не совсем удовлетворительны:\r\nон женился на Анне Васильевне для ее приданого, не питал к ней никакого чувства,\r\nобходился с нею почти с пренебрежением и удалялся от нее в общество Августины Христиановны, которая его обирала и дурачила.\r\nАнна Васильевна, больная и чувствительная женщина, вроде Марьи Дмитриевны \"Дворянского гнезда\",\r\nкротко переносила свое положение, но не могла на него не жаловаться всем в доме, и между прочим даже дочери.\r\nТаким образом, Елена скоро сделалась поверенною горестей своей матери и становилась невольно судьею между ею и отцом.\r\nПри впечатлительности ее натуры это имело большое влияние на развитие ее внутренних сил.\r\nЧем менее она могла действовать практически в этом случае, тем более представлялось работы ее уму и воображению.\r\nПринужденная с ранних лет всматриваться во взаимные отношения близких ей людей, участвуя и сердцем и головой в разъяснении смысла этих отношений и произнесении суда над ними,\r\nЕлена рано приучила себя к самостоятельному размышлению, к сознательному взгляду на все окружающее.\r\nСемейные отношения Стаховых очеркнуты у г.Тургенева очень бегло, но в этом очерке есть глубоко верные указания, весьма много объясняющие первоначальное развитие характера Елены.\r\nПо натуре своей она была ребенком впечатлительным и умным;\r\nположение ее между матерью и отцом рано вызвало ее на серьезные размышления, рано подняло ее до самостоятельной, до властительной роли.\r\nОна становилась в уровень с старшими, делала их подсудимыми пред собою.\r\nИ в то же время размышления ее не были холодны, с ними сливалась вся душа ее, потому что дело шло о людях слишком близких,\r\nслишком дорогих для нее, об отношениях, с которыми связаны были самые святые чувства, самые живые интересы девочки.\r\nОттого-то ее размышления прямо отражались на ее сердечном расположении:\r\nот обожания отца она перешла к страстной привязанности к матери, в которой она стала видеть существо притесненное, страдающее.\r\nНо в этой любви к матери не было ничего враждебного к отцу, который не был ни злодеем, ни положительным дураком, ни домашним тираном.\r\nОн был только весьма обыкновенной посредственностью, и Елена охладела к нему - инстинктивно, а потом, может, и сознательно, решивши, что любить его не за что.\r\nДа скоро ту же посредственность увидела она и в матери, и в сердце ее, вместо страстной любви и уважения, осталось лишь чувство сожаления и снисхождения: г.\r\nТургенев очень удачно очертил ее отношения к матери, сказавши, что она \"обходилась с матерью, как с больной бабушкой\".\r\nМать признала себя ниже дочери; отец же, как только дочь стала перерастать его умственно, что было очень нетрудно, охладел к ней, решил, что она странная, и отступился от нее.\r\n______________\n * Скептический (с греч.) - недоверчивый, во всем сомневающийся.\r\nА в ней между тем все росло и расширялось сострадательное, гуманное чувство.\r\nБоль о чужом страдании была возбуждена в ее ребяческом сердце убитым видом матери, конечно, еще прежде, нежели она стала понимать хорошенько, в чем дело.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Золото автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Главной ошибкой было то, что Матюшка не довольствовался малым и затрачивал деньги на разведки. Ведь один раз найти золото-то, так думают все, а так же думал и Матюшка.\r\nОн сильно похудел от забот и неудач, а главное, от зависти: каких-нибудь десять верст податься по Мутяшке до Богоданки, а там золото так и валит.\r\nВ хорошую погоду ясно можно было слышать свисток паровой машины, работавшей на Богоданке, и Матюшка каждый раз вздрагивал. Да, там богатство, а здесь разорение, нищета.\r\n.. Петр Васильич тогда подтолкнул взять Сиротку, теперь с ней и не расхлебаешься.\r\nБывший лакей Ганька, \"подводивший\" приисковые книги, еще больше расстраивал Матюшку разными наговорами - там богатое золото объявилось,\r\nа в другом месте еще богаче, а в третьем уж прямо \"фунтит\", то есть со ста пудов песку дает по фунту золота.\r\nПоложим такого дикого золота еще никто не видал, но чем нелепее слух, тем охотнее ему верят в таком азартном и рискованном деле, как промысловое.\r\n- И чего ты привязался к Мутяшке, - наговаривал Ганька. - Вон по Свистунье, сказывают, какое золото, по Суходойке тоже...\r\nНа одну смывку с вашгерда по десяти золотников собирают. Это на Свистунье, а на Суходойке опять самородки... Ледянка тоже в славу входит...\r\n- Везде золота много, только домой не носят. Супротив Богоданки все протчие места наплевать... Тем и живут, что друг у дружки золото воруют.\r\nМежду прочим Петр Васильич заманил на Сиротку и тем, что здесь удобно было скупать всякое золото - и с Богоданки и компанейское.\r\nНо и это не выгорело, потому что Петр Васильич влетел в историю с Ястребовым и остался без гроша денег, а на скупку нужны наличные.\r\nДо поры до времени Матюшка ничего не говорил Петру Васильичу, принимая во внимание его злоключение, а теперь хотел все выяснить, потому что денег оставалось совсем мало.\r\nРассчитывать рабочих приходилось в обрез. Хорошо, что свой брат, - потерпят, если и \"недостача\" случится.\r\nДаже даром будут робить, ежели в пай принять. Все промысловые на одну колодку: ничего не жаль.\r\nВыждав время, когда никого не было около избушки, Матюшка приступил к Петру Васильичу с серьезным разговором.\r\n- Нету денег-то, Петр Васильич... - начал Матюшка издали. \n - Ненастье перед вёдром бывает.\r\n- Людей рассчитывать нечем. Кабы ты тогда не захвалился, так я ни в жисть бы не стал робить на Сиротке...\r\n- За волосы тебя никто не тащил! Свои глаза были... Да ты что пристал-то ко мне, смола? Своего ума к чужой коже не пришьешь.\r\n.. Кабы у тебя ум... что я тебе наказывал-то, оболтусу? Сам знаешь, что мне на Богоданку дорога заказана...\r\nМатюшка привык слышать, как ругается Петр Васильич, и не обратил никакого внимания на его слова, а только подсел ближе и рассказал подробно о своих подходах.\r\n- Захаживал я не одинова на Богоданку-то, Петр Васильич... Заделье прикину, да и заверну. Ну, конечно, к Марье - тоже не чужая, значит, мне будет, тетка Оксе-то.\r\n- Вся сила в Марье...\r\n- Дура она, вот что надо сказать! Имела и силу над Кишкиным, да толку не хватило... Известно, баба-дура.\r\nСтаричонка-то подсыпался к ней и так и этак, а она тут себя и оказала дурой вполне.\r\nНу много ли старику нужно? Одно любопытство осталось, а вреда никакого... Так нет, Марья сейчас на дыбы: да у меня муж, да я в законе, а не какая-нибудь приисковая гулеванка.\r\n- Да уж речистая баба: точно стреляет словами-то. Только и ты, Матюшка, дурак, ежели разобрать: Марья свое толмит, а ты ей свое. Этакому мужику да не обломать бабенки?.\r\n. Семеныч-то у машины ходит, а ты ходил бы около Марьи... Поломается для порядку, а потом вся чужая и сделается: известная бабья вера.\r\n- Было и это... - сумрачно ответил Матюшка, а потом рассмеялся.\r\n- Моя-то Оксюха ведь учуяла, что я около Марьи обихаживаю, и тоже на дыбы. Да ведь какую прыть оказала: чуть-чуть не зашибла меня.\r\nВот как расстервенилась, окаянная!.. Ну, я ее поучил малым делом, а она ночью-то на Богоданку как стрелит, да прямо к Семенычу.\r\n.. Тот на дыбы, Марью сейчас избил, а меня пообещал застрелить, как только я нос покажу на Богоданку.\r\n- Ну, теперь твоя вся Марья, - решил Петр Васильич. - Тоже умеючи надо и баб учить. Марья-то со злости что хошь сделает.\r\n- И то сделает... Подсылала уж ко мне, - тихо проговорил Матюшка, оглядываясь. - А только мне она, Марья-то, совсем не надобна, окромя того, чтобы вызнать, где ключи прячет Шишка.\r\n.. Каждый день, слышь, на новом месте. Потом Марья же сказывала мне, что он теперь зачастил больше к баушке Лукерье и Наташку сватает.\r\n- Так, дурит... Комариное-то сало, разыгралось. \n - Марья и говорит, что иначе нельзя, как через Наташку... \n После короткой паузы Матюшка опять засмеялся и прибавил:\r\n- Окся ужо до тебя доберется, Петр Васильич... Она и то обещает рассчитаться с тобой мелкими. \"Это, грит, он, кривой черт, настроил тебя\".\r\nТо-то дура... Я и боялся к тебе подойти все время: пожалуй, как раз вцепится... Ей бы только в башку попало. Тебя да Марью хочет руками задавить.\r\nДальше разговор пошел уже совсем шепотом. Матюшка сидел, опустив в раздумьи свою кудрявую голову, а Петр Васильич говорил:\r\n- Чего ждать-то?.. Все одно пропадать... а старичонке много ли надо: двинул одинова, и не дыхнет...\r\nГолова Матюшки сделала отрицательное движение, а его могучее громадное тело отодвинулось от змея-искусителя. Землянка почти зашевелилась.\r\n\"Ну нет, брат, я на это не согласен\", - без слов ответила голова Матюшки новым, еще более энергичным движением.\r\nПетр Васильич тяжело дышал. Он сейчас ненавидел этого дурака Матюшку всей душой. Так бы и ударил его по пустой башке чем попадя...\r\n- Эй, кто жив человек в землянке? - послышался веселый голос.\r\nПетр Васильич вздрогнул, узнав по голосу Мыльникова. Матюшка отскочил от него и сделал вид, что поправляет каменку. А Мыльников был не один: с ним рядом стоял Ганька.\r\n- Здесь... - шептал Ганька, показывая головой на землянку. - Третий день пластом лежит.\r\nГанька только что узнал от Мыльникова пикантную новость и сгорал от нетерпения видеть своими глазами драного Петра Васильича.\r\nЭто было жадное лакейское любопытство. Мыльников тоже был счастлив, что первым принес на Сиротку любопытную весточку.\r\n- Кого там черт принес? - отозвался Матюшка с деланной грубостью.\r\n- Так богоданных родителев принимают? - обиделся Мыльников, просовывая свою голову в дверь. - В гости пришел, зятек...\r\n- Милости просим... Проходите почаще мимо-то, тестюшка... \n Мыльников уставился на Петра Васильича, который лежал неподвижно на нарах.\r\n- Чего ощерился, как свинья на мерзлую кочку? - предупредил его Петр Васильич с глухой злобой. - Я самый и есть...\r\nТы ведь за тридцать верст прибежал, чтобы рассказать, как меня в волости драли. Ну, драли! Вот и гляди: я самый... Ты ведь за этим пришел?\r\nПетр Васильич дико захохотал, а голова Мыльникова мгновенно скрылась. Матюшка торопливо вышел из землянки и накинулся на незваного гостя.\r\n- Что тебе здесь понадобилось, Тарас? Уходи добром, пока цел... \n - Мне бы Оксю повидать... - бормотал виновато Мыльников. - Больно я по ней соскучился... Сказывают, брюхатая она.\r\n- Не твое дело... Проваливай. А ты, Ганька, тоже с ним можешь идти, коли глянется. \n К общему удивлению, показался Петр Васильич и проговорил:\r\n- Матюшка, не тронь, в сам деле, Тараса... Его причины тут нет. Так он, по своему малодушеству...\r\n- Да я тебя-то жалеючи, Петр Васильич! - заговорил Мыльников, набираясь храбрости. - Какое такое полное право волостные старики имеют, напримерно, драть тебя?.\r\n. Да я их вот как распатроню... Прямо губернатору бумагу подать, а то в правительственный синод. Найдем дорогу, не беспокойся...\r\nЭта болтовня не встретила никакого ответа.\r\nМатюшка упорно отворачивался от дорогого тестюшки, Ганька шмыгал глазами, подыскивая предлог, чтобы удрать,\r\nа Петр Васильич вызывающе смотрел на Мыльникова своим единственным оком, точно хотел его съесть.\r\n- Что же, я и уйду, - решил вдруг Мыльников. - Нахлебался у зятя щей через забор шляпой... эх роденька!..\r\nОн прошел на прииск и разыскал Оксю, которая действительно находилась в интересном положении. Она, видимо, обрадовалась отцу, чем и удивила и тронула его.\r\nГрядущее материнство сгладило прежнюю мужиковатость Окси, хотя красивей она не сделалась.\r\nУсадив отца на пустые вымостки, Окся расспрашивала про мать, про родных, а потом спокойно проговорила:\r\n- Помру скоро, тятя... \n - Перестань молоть!.. Это для первого разу страшно, а бабы живущи... \n - Нет, помру... Кланяйся мамыньке. Так и скажи ей...\r\nПетр Васильич и Матюшка ушли с Сиротки вместе и так шли до самой Богоданки. В виду самого прииска Петр Васильич остановился и тяжело вздохнул.\r\n- Вот как поворачивает Кишкин, братец ты мой!.. Красота... Помирать не надо. А прежнего места и званья не осталось...\r\nПромысловые волки долго любовались работавшим богатым прииском, как настоящие артисты.\r\nЭти громадные отвалы и свалка верховика и перемывок, правильные квадраты глубоких выемок,\r\nгде добывался золотоносный песок, бутара, приводимая в движение паровой машиной, новенькая контора на взгорье,\r\nа там, в глубине, дымки старательских огней, кучи свежего хвороста и движущиеся тачки рабочих - все это было до того близкое, родное, кровное, что от немого восторга дух захватывало.\r\nЭто настоящая работа, настоящее золото, недосягаемая мечта, высший идеал, до которого только в состоянии подняться промысловое воображение.\r\nДух захватывает, глядя на такую работу, не то, что на Сиротке, где копнуто там, копнуто в другом месте, копнуто в третьем, а настоящего ничего.\r\nПетр Васильич остался, а Матюшка пошел к конторе. Он шел медленно, развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы.\r\nСеменыч теперь у своей машины руководствует, а Марья управляется в конторе бабьим делом одна.\r\nСамое подходящее время, если бы еще старый черт не вернулся.\r\nПод новеньким навесом у самой конторы стоял новенький тарантас, в котором ездил Кишкин в город сдавать золото,\r\nрядом новенькие конюшни, новенький амбар - все с иголочки, все как только что облупленное яичко.\r\nА Марья уже завидела гостя, и ее улыбающееся лицо мелькает в окне. \n - Наше вам, Марья Родивоновна... Легко ли прыгаете?..\r\n- Не до прыганья, Матюшка; извелась вконец. \n - Какая такая причина случилась?\r\n- По одном подлом человеке сохну... Я-то сохну, а ему, кудрявому, и горюшка мало. \n - Тоже навяжется лихо...\r\nМарья болтает, а сама смеется и глазами в Матюшку так упирается, что ему даже жутко делается.\r\nВпрочем, он встряхивает своими кудрями и подсаживается на завалинку, чтобы выкурить цигарку, а потом уж идет в Марьину горенку;\r\nМарья вдруг стихает, мешается и смотрит на Матюшку какими-то радостно-испуганными глазами.\r\nКакой он большой в этой горенке, - Семеныч перед ним цыпленок.\r\n- Ну так как же, Марья Родивоновна?\r\n- Да все то же, Матюшка... Давно не видались, а пришел - и сказать нечего. Я уж за упокой собиралась тебя поминать... Жена у тебя, сказывают, на тех порах, так об ней заботишься?..\r\n- Экий у тебя язык, Марья...\r\nМарья наклонилась, чтобы достать какое-то угощенье из-за лавки, как две сильных волосатых руки схватили ее и подняли, как перышко. Она только жалобно пискнула и замерла.\r\n- Черт, отстань... \n - Выходи ужо в лес... Выйдешь?.. \n - Да ты ошалел никак? Ступай к своей-то Оксе и спроси ее, куда мне приходить... Отпусти, медведь!\r\nМарья плохо помнила, как ушел Матюшка. У нее сладко кружилась голова, дрожали ноги, опускались руки...\r\nХотела плакать и смеяться, а тут еще свой бабий страх. Вот сейчас она честная мужняя жена, а выйдет в лес - и пропала...\r\nВспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась.\r\nПрисела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел жену с заплаканным лицом.\r\n- Ты это что? - спросил он участливо. \n - Да так... голова болит... скучно.\r\nСеменыч был добрый и обходительный муж. Никогда слова поперечного не скажет. Марье сделалось ужасно стыдно, и она чуть удержалась, чтобы не рассказать про охальство Матюшки.\r\nНо, взглянув на Семеныча и мысленно сравнивая его с могучим Матюшкой, она промолчала: зачем напрасно тревожить мужа?\r\nПолезет он на Матюшку с дракой, а Матюшка его одним пальцем раздавит.\r\nСама виновата, ежели разобрать. Доигралась... Нет, вперед этого уж не будет. \"Выходи в лес\", говорит.\r\nТоже нашел дуру! Так и побежала, как собачка... Да как он смеет, вахлак, такие речи говорить?..\r\nДо самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее.\r\nТо-то охальник: и место назначил - на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку.\r\nСеменыч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.\r\n\"Поди, думает леший, что я его испугалась, - подумала она и улыбнулась. - Ах, дурак, дурак...\r\nНет, я еще ему покажу, как мужнюю жену своими граблями царапать!.. Небо с овчинку покажется... Не на таковскую напал. Испугал... ха-ха!..\"\r\nМарья поднялась, прислушалась к тяжелому дыханию мужа и тихонько скользнула с постели.\r\nНакинув сарафан и старое пальтишко, она, как тень, вышла из горенки, постояла на крылечке, прислушалась и торопливо пошла к лесу.\r\nIV\r\nРаз вечером баушка Лукерья была до того удивлена, что даже не могла слова сказать, а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось привидение.\r\nОна только что вывернулась из передней избы в погребушку, пересчитала там утренний удой по кринкам, поднялась на крылечко и остановилась, как вкопанная;\r\nперед ней стоял Родион Потапыч.\r\n- Да ты давно онемела, что ли? - сердито проговорил старик и, повернувшись, пошел в переднюю избу.\r\nНаташка, завидевшая сердитого деда в окно, спряталась куда-то, как мышь. Да и сама баушка Лукерья трухнула: ничего худого не сделала, а страшно.\r\n\"Пожалуй, за дочерей пришел отчитывать\", - мелькнуло у ней в голове. По дороге она даже подумала, какой ответ дать.\r\nРодион Потапыч зашел в избу, помолился в передний угол и присел на лавку.\r\n- Случай вышел к тебе... - заговорил старик, добывая из кармана окровавленный платок. - Вот погляди, старуха.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Князь Долгорукий (обер-шталмейстер и петербургский предводитель) и граф Шувалов распоряжают этим.\r\nДолгорукий послал Нарышкину письмо, писанное по-французски, в котором просил он его участвовать в подписке.\r\nНарышкин отвечал: \"Милостивый государь, из перевода с письма вашего сиятельства усмотрел я еtс.\".\r\nВероятно, купечество даст также свой бал. Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?\r\nИз Москвы пишут, что Безобразова выкинула.\r\nИз Италии пишут, что графиня Полье идет замуж за какого-то принца, вдовца и богача. Похоже на шутку; но здесь об этом смеются и рады верить.\r\n20. Третьего дня был у кн. Мещерского. Из кареты моей украли подушки, но оставили медвежий ковер, вероятно за недосугом.\r\nНекто Карцов, женатый на парижской девке в 1814 году, развелся с нею и жил розно.\r\nНа днях он к ней пришел ночью и выстрелил ей в лицо из пистолета, заряженного ртутью. Он под судом, она еще жива.\r\n2 апреля. На днях (в прошлый четверг) обедал у кн. Ник. Трубецкого с Вяземским, Норовым и с Кукольником, которого видел в первый раз.\r\nОн кажется очень порядочный молодой человек. Не знаю, имеет ли он талант. Я не дочел его \"Тасса\" и не видал его \"Руки\" etc.\r\nОн хороший музыкант. Вяземский сказал об его игре на фортепьяно: Il bredouille en musique comme en vers13).\r\nКукольник пишет \"Ляпунова\". Хомяков тоже. Ни тот, ни другой не напишут хорошей трагедии. Барон Розен имеет более таланта.\r\nТретьего дня в Английском клобе избирали новых членов.\r\nСмирнов (камер-юнкер) был забаллотирован; иные говорят потому, что его записал Икскуль; другие - потому, что его смешали с его однофамильцем игроком.\r\nНеправда: его не хотели выбрать некоторые гвардейские офицеры, которые, подпив, тут буянили.\r\nОднако большая часть членов вступилась за Смирнова.\r\nГоворили, что после такого примера ни один порядочный человек не возьмется предложить нового члена, что шутить общим мнением не годится, и что надлежит снова баллотировать.\r\nЗакон говорит именно, что раз забаллотированный человек не имеет уже никогда права быть избираемым. Но были исключения: гр.\r\nЧернышев (воен. министр) и Гладков (обер-полицмейстер). Их избирали по желанию правительства, хотя по первому разу они и были отвергнуты.\r\nСмирнова баллотировали снова, и он был выбран. Это, впрочем, делает ему честь - он не министр и не обер-полицмейстер. И знак уважения к человеку частному должно ему быть приятно.\r\nКн. Одоевский, доктор Гаевский, Зайцевский и я выключены из числа издателей Conversation's Lexikon.\r\nПрочие были обижены нашей оговоркою; но честный человек, говорит Одоевский, может быть однажды обманут; но в другой раз обманут только дурак.\r\nЭтот лексикон будет не что иное, как \"Северная пчела\" и \"Библиотека для чтения\" в новом порядке и объеме.\r\nВ прошлое воскресение обедал я у Сперанского. Он рассказывал мне о своем изгнании в 1812 году.\r\nОн выслан был из Петербурга по Тихвинской глухой дороге. Ему дан был в провожатые полицейский чиновник, человек добрый и глупый.\r\nНа одной станции не давали ему лошадей; чиновник пришел просить покровительства у своего арестанта: \"Ваше превосходительство! помилуйте! заступитесь великодушно.\r\nЭти канальи лошадей нам не дают\".\r\nСперанский у себя очень любезен.\r\nЯ говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гений Зла и Блага.\r\nОн отвечал комплиментами и советовал мне писать историю моего времени.\r\n7 апреля. \"Телеграф\" запрещен. Уваров представил государю выписки, веденные несколько месяцев и обнаруживающие неблагонамеренное направление, данное Полевым его журналу.\r\n(Выписки ведены Брюновым, по совету Блудова.\r\n) Жуковский говорит: - Я рад, что \"Телеграф\" запрещен, хотя жалею, что запретили.\r\n\"Телеграф\" достоин был участи своей; мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции.\r\nОн умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска.\r\nВчера rout у гр. Фикельмон. S. не была. Впрочем, весь город.\r\nМоя \"Пиковая дама\" в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, не сердятся…\r\nГоголь по моему совету начал Историю русской критики.\r\n8 апреля. Вчера rout у кн. Одоевского. Изъяснение с S. K. Вся семья гр. Л**, гр. Кас…, идеализированная ее мать. Сейчас еду во дворец представиться царице.\r\n2 часа. Представлялся. Ждали царицу часа три. Нас было человек 20. Брат Паскевича, Шереметев, Болховской, два Корфа, Вольховский и другие.\r\nЯ по списку был последний. Царица подошла ко мне смеясь: \"Non, c'est unique!.. Je me creusais la t te pour savoir quel Pouchkine me sera presente.\r\nIl se trouve que c'est vous!.. Comment va votre femme? Sa tante est bien impatiente de la voir en bonne sante, la fille de son c ur, sa fille d'adoption…\"14) и перевернулась.\r\nЯ ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36.\r\nЯ простился с Вольховским, который на днях едет в Грузию. Болховской сказывал мне, что Воронцову вымыли голову по письму Котляревского (героя). Он (то есть Б.\r\n) очень зло отзывается об одесской жизни, о гр. Воронцове, о его соблазнительной связи с О. Нарышкиной еtс. еtс. - Хвалит очень графиню Воронцову.\r\nБринкена, сказывают, финляндское дворянство повесило или повесит.\r\n10 апреля. Вчера вечер у Уварова - живые картины. Долго сидели в темноте. S. не было - скука смертная. После картин вальс и кадриль, ужин плохой.\r\nГоворя о Свиньине, предлагающем Российской Академии свои манускрипты ХVI-го века, Уваров сказал: \"Надобно будет удостовериться, нет ли тут подлога.\r\nПожалуй, Свиньин продаст за старинные рукописи тетрадки своих мальчиков\".\r\nГоворят, будто бы Полевой в крепости: какой вздор!\r\n11-е апреля. Сейчас получаю от графа Строгонова листок \"Франкфуртского журнала\", где напечатана следующая статья:\n St.-Petersburg. 27 fevrier.\r\nDepuis la catastrophe de la revolte de Varsovie les Coryphees de l'emigration polonaise nous ont demontre trop\r\nsouvent par leurs paroles et leurs ecrits que pour avancer leurs desseins et disculper leur conduite anterieure,\r\nils ne craignent pas le mensonge et la calomnie:\r\naussi personne ne s'etonnera des nouvelles preuves de leur impudence obstinee…15)\r\n(Дело идет о празднике, данном в Брисселе польскими эмигрантами, и о речах, произнесенных Лелевелем, Пулавским, Ворцелем и другими. Праздник был дан в годовщину 14-го декабря.)\r\n…apres avoir fausse de la sorte l'histoire des siecles passes pour la faire parler en faveur de sa cause, M-r Lelevel maltraite de meme l'histoire moderne.\r\nEn ce point il est consequent.\r\nIl nous retrace a sa mani re le developpement progressif du principe revolutionnaire en Russie,\r\nil nous cite l'un des meilleurs poetes russes de nos jours afin de reveler par son exemple la tendance politique de la jeunesse russe.\r\nNous ignorons si A.\r\nPouchkine a une epoque, ou son talent eminent en fermentation ne s'etait pas debarrasse encore de son cume, a compose les strophes citees par Lelevel;\r\nmais nous pouvons assurer avec conviction qu'il se repentira d'autant plus des premiers essais de sa Muse,\r\nqu'ils ont fourni a un ennemi de sa patrie l'occasion de lui supposer une conformite quelconque d'idees ou d'intentions.\r\nQuant au jugement porte par Pouchkine relativement a la rebellion polonaise il se trouve enonce dans son poeme Aux detracteurs de la Russie qu'il a fait paraitre dans le temps.\r\nPuisque cependant le s.\r\nLelevel semble eprouver de l'interet sur le sort de ce poete relegue aux confins recules de\r\nl'empire notre humanite naturelle nous porte a l'informer de la presence de Pouchkine a Petersbourg,\r\nen remarquant qu'on le voit souvent a la cour et qu'il y est traite par son souverain avec bonte et bienveillance…16)\r\n14 апреля. Вчера концерт для бедных. Двор в концерте - 800 мест и 2000 билетов!\r\nРопщут на двух дам, выбранных для будущего бала в представительницы петербургского дворянства: княгиню К. Ф. Долгорукую и графиню Шувалову. Первая - наложница кн.\r\nПотемкина и любовница всех итальянских кастратов, а вторая - кокетка польская, то есть очень неблагопристойная;\r\nнадобно признаться, что мы в благопристойности общественной не очень тверды.\r\nСлух о том, что Полевой был взят и привезен в Петербург, подтверждается. Говорят, кто-то его встретил в большом смущении здесь на улице тому с неделю.\r\n16-го. Вчера проводил Наталью Николаевну до Ижоры. Возвратясь, нашел у себя на столе приглашения на дворянский бал и приказ явиться к графу Литте.\r\nЯ догадался, что дело идет о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресение.\r\nТак и вышло: Жуковский сказал мне, что государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров, и сказал:\r\n\"Если им тяжело выполнять свои обязанности, то я найду средство их избавить\".\r\nЛитта, толкуя о том же с К.\r\nА. Нарышкиным, сказал с жаром: \"Mais enfin il y a des regles fixes pour les chambellans et les gentilshommes de la chambre.\r\nНа что Нарышкин возразил: - Pardonnez moi, ce n'est que pour les demoiselles d'honneur\"17).\r\nОднако ж я не поехал на головомытье, а написал изъяснение.\r\nГоворят, будто бы на днях выйдет указ о том, что уничтожается право русским подданным пребывать в чужих краях. Жаль во всех отношениях, если слух сей оправдается.\r\nСуворова брюхата и, кажется, не во время. Любопытные справляются в \"Инвалиде\" о времени приезда ее мужа в Петербург. Она уехала в Москву.\r\nСереда на святой неделе. Праздник совершеннолетия совершился. Я не был свидетелем. Это было вместе торжество государственное и семейственное. Великий князь был чрезвычайно тронут.\r\nПрисягу произнес он твердым и веселым голосом, но, начав молитву, принужден был остановиться - и залился слезами. Государь и государыня плакали также.\r\nНаследник, прочитав молитву, кинулся обнимать отца, который расцеловал его в лоб и в очи и в щеки - и потом подвел сына к императрице. Все трое обнялися в слезах.\r\nПрисяга в Георгиевской зале под знаменами была повторением первой - и охолодила действие.\r\nВсе были в восхищении от необыкновенного зрелища - многие плакали; а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез.\r\nДворец был полон народу; мне надобно было свидеться с Катериной Ивановной Загряжской - я к ней пошел по задней лестнице, надеясь никого не встретить, но и тут была давка.\r\nПридворные ропщут: их не пустили в церковь, куда, говорят, всех пускали. Всегда много смешного подвернется в случаи самые торжественные. Филарет сочинял службу на случай присяги.\r\nОн выбрал для паремии главу из Книги Царств, где, между прочим, сказано, что царь собрал и тысящников, и сотников, и евнухов своих. К. А.\r\nНарышкин сказал, что это искусное применение к камергерам. А в городе стали говорить, что во время службы будут молиться за евнухов. Принуждены были слово евнух заменить другим.\r\nМилостей множество. Кочубей сделан государственным канцлером.\r\nМердер умер, - человек добрый и честный, незаменимый. Великий князь еще того не знает. От него таят известие, чтобы не отравить его радости.\r\nОткроют ему после бала 28-го. Также умер Аракчеев, и смерть этого самодержца не произвела никакого впечатления.\r\nГубернатор новогородский приехал в Петербург и явился к Блудову с известием о его болезни и для принятия приказаний насчет бумаг, у графа находящихся.\r\n\"Это не мое дело, - отвечал Блудов, - отнеситесь к Бенкендорфу\". В Грузино посланы Клейнмихель и Игнатьев.\r\nПетербург полон вестями и толками об минувшем торжестве. Разговоры несносны. Слышишь везде одно и то же.\r\nОдна Смирнова по-прежнему мила и холодна к окружающей суете. Дай бог ей счастливо родить, а страшно за нее.\r\n3 мая. Прошедшего апреля 28 был наконец бал, данный дворянством по случаю совершеннолетия великого князя.\r\nОн очень удался, как говорят. Не было суматохи при разъезде, ни несчастия на тесной улице от множества собравшегося народа.\r\nЦарь уехал в Царское Село.\n Мердер умер в Италии. Великому князю, очень к нему привязанному, не объявляли о том до самого бала.\r\nВышел указ о русских подданных, пребывающих в чужих краях.\r\nОн есть явное нарушение права, данного дворянству Петром III;\r\nно так как допускаются исключения, то и будет одною из бесчисленных пустых мер, принимаемых ежедневно к досаде благомыслящих людей и ко вреду правительства.\r\nГуляние 1-го мая не удалось от дурной погоды, - было экипажей десять. Графиня Хребтович, однако, поплелась туда же: мало ей рассеяния.\r\nСлучилось несчастие: какая-то деревянная башня, памятник затей Милорадовича в Екатерингофе, обрушилась, и несколько людей, бывших на ней, ушиблись.\r\nКстати, вот надпись к воротам Екатерингофа: Хвостовым некогда воспетая дыра!\r\nПровозглашаешь ты природы русской скупость,\n Самодержавие Петра\n И Милорадовича глупость.\r\nГоголь читал у Дашкова свою комедию. Дашков звал Вяземского на свой вечер, говоря в своей записке: Moliere avec Tartuffe y doit jouer son role\r\nEt Lambert, qui plus est m'a donne sa parole etc. 18)\n Вяземский отвечал: Как! будет граф Ламбер и с ним его супруга,\n Зовите ж и Лаваль.\r\nЛифляндское дворянство отказалось судить Бринкена, потому что он воспитывался в корпусе в Петербурге. Вот тебе шиш, и поделом.\r\n10 мая. Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил.\r\nЯ вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно и милостиво приписывала мне.\r\nНо вышло не то.\r\nМосковская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным, донесла обо всем полиции.\r\nПолиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял.\r\nК счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Поликушка автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "\"Не возьмешь? Ну, бог с тобой!\" -вдруг проговорил он, ударив по руке хозяина и с размаху повернувшись от него всем телом.\r\n\"Видно, так и быть! Бери с полсотней. Выправляй фитанец. Веди малого-то. А теперь на задатку. Две красненьких будет, что ль?\"\r\nИ Дутлов распоясывался и доставал деньги.\r\nХозяин хотя и не отнимал руки, но все еще как будто бы не совсем соглашался и, не принимая задатку, выговаривал магарычи и угощение охотнику.\r\n- Не греши,- повторял Дутлов, суя ему деньги,- умирать будем,- повторял он таким кротким, поучительным и уверенным тоном, что хозяин сказал:\r\n- Нечего делать,- еще раз ударил по руке и стал молиться богу. - Дай бог час,- сказал он.\r\nРазбудили охотника, который спал еще со вчерашнего перепоя, для чего-то осмотрели его и пошли все в правление.\r\nОхотник был весел, требовал опохмелиться рому, на который дал ему денег Дутлов, и заробел только в ту минуту, когда они стали входить в сени присутствия.\r\nДолго стояли тут в сенях старик, хозяин в синей сибирке и охотник в коротеньком полушубке, с поднятыми бровями и вытаращенными глазами;\r\nдолго они тут перешептывались, куда-то просились, кого-то искали,\r\nзачем-то перед всяким писцом снимали шапки и кланялись и глубокомысленно выслушивали решение, вынесенное знакомым хозяину писцом.\r\nУже всякая надежда окончить дело нынче была\r\nоставлена и охотник начинал было опять становиться веселее и развязнее, как Дутлов увидал Егора Михайловича, тотчас же вцепился в него и начал просить и кланяться.\r\nЕгор Михайлович помог так хорошо, что часу в третьем охотника, к великому его неудовольствию и удивлению,\r\nввели в присутствие, поставили в ставку и с общею почему-то веселостью, начиная от сторожей до председателя,\r\nраздели, обрили, одели и выпустили за двери, и через пять минут Дутлов отсчитал деньги, получил квитанцию и,\r\nпростившись с хозяином и охотником, пошел на квартиру к купцу, где стояли рекруты из Покровского.\r\nИлья с молодайкой сидели в углу купцовой кухни, и как только вошел старик, они перестали говорить и уставились на него с покорным и недоброжелательным выражением.\r\nКак всегда, старик помолился богу, распоясался, достал какую-то бумагу и позвал в избу старшего сына Игната и Илюшкину мать, которая была на дворе.\r\n- Ты не греши, Илюха,- сказал он, подходя к племяннику.- Вечор ты мне такое слово сказал... Разве я тебя не жалею? Я помню, как мне тебя брат приказывал.\r\nКабы была моя сила, разве я тебя бы отдал? Бог дал счастья, я не пожалел.\r\nВот она, бумага-то,- сказал он, кладя квитанцию на стол и бережно расправляя ее кривыми, неразгибающимися пальцами.\r\nВ избу вошли со двора все Покровские мужики, купцовы работники и даже посторонний народ. Все догадывались, в чем дело; но никто не прерывал торжественной речи старика.\r\n- Вот она, бумажка-то! Четыреста целковых отдал. Не кори дядю.\r\nИлюха встал, но молчал, не зная, что сказать.\r\nГубы его вздрагивали от волнения; старуха мать подошла было к нему, всхлипывая, и хотела броситься ему на шею; но старик медленно и повелительно отвел ее рукою а продолжал говорить.\r\n- Ты мне вчера одно слово сказал,- повторил еще раз старик,-ты меня этим словом как ножом в сердце пырнул.\r\nТвой отец мне тебя, умираючи, приказывал, ты мне заместо сына родного был, а коли я тебя чем обидел, все мы в грехе живем.\r\nТак ли, православные? - обратился он к стоявшим вокруг мужикам.\r\n- Вот и матушка твоя родная тут, и хозяйка твоя молодая, вот вам фитанец. Бог с ними, с деньгами! А меня простите, Христа ради.\r\nИ он, заворотив полу армяка, медленно опустился на колени и поклонился в ноги Илюшке и его хозяйке.\r\nНапрасно удерживали его молодые: не прежде, как дотронувшись головою до земли, он встал и, отряхнувшись, сел на лавку.\r\nИлюшкина мать и молодайка выли от радости; в толпе слышались голоса одобрения.\r\n\"По правде, по-божьему, так-то\",- говорил один. \"Что деньги? За деньги малого не купишь\",- говорил другой.\r\n\"Радость-то какая,- говорил третий,- справедливый человек, одно слово\". Только мужики, назначенные в рекруты, ничего не говорили и неслышно вышли на двор.\r\nЧерез два часа две телеги Дутловых выезжали из предместья города. В первой, запряженной чалою кобылой с подведенным животом и потною шеей, сидел старик и Игнат.\r\nВ задке тряслись связки котелок и калачи. Во второй телеге, которою никто не правил, степенно и счастливо сидели молодайка с свекровью, обвязанные платочками.\r\nМолодайка держала под занавеской штофчик.\r\nИлюшка, скорчившись, задом к лошади, с раскрасневшимся лицом, трёсся на передке, закусывая калачом и не переставая разговаривать.\r\nИ голоса, и гром телег по мостовой, и пофыркиванье лошадей - все сливалось в один веселый звук.\r\nЛошади, помахивая хвостами, всё прибавляли рыси, чуя направление к дому. Прохожие и проезжие невольно оглядывались на веселую семью.\r\nНа самом выезде из города Дутловы стали обгонять партию рекрутов. Группа рекрутов стояла кружком около питейного дома.\r\nОдин рекрут, с тем неестественным выражением, которое дает человеку бритый лоб, сдвинув на затылок серую фуражку, бойко трепал в балалайку;\r\nдругой, без шапки, со штофом водки в одной руке, плясал в середине кружка.\r\nИгнат остановил лошадь и слез, чтобы закрутить тяж.\r\nВсе Дутловы стали смотреть с любопытством, одобрением и веселостию на плясавшего человека.\r\nРекрут, казалось, не видал никого, но чувствовал, что дивившаяся на него публика все увеличивается, и это придавало ему силы и ловкости.\r\nРекрут плясал бойко. Брови его были нахмурены, румяное лицо его было неподвижно; рот остановился на улыбке, уже давно потерявшей выражение.\r\nКазалось, все силы души его были направлены на то, чтобы как можно быстрей становить одну ногу за другой то на каблук, то на носок.\r\nИногда он вдруг останавливался, подмигивал балалаечнику, и тот еще бойчее начинал дребезжать всеми струнами и даже постукивать по крышке костяшками пальцев.\r\nРекрут останавливался, но и оставаясь неподвижным, он все, казалось, плясал.\r\nВдруг он начинал медленно двигаться, потряхивая плечами, и вдруг взвивался кверху, с разлету садился на корточки и с диким визгом пускался вприсядку.\r\nМальчишки смеялись, женщины покачивали головою, мужчины одобрительно улыбались!\r\nСтарый унтер-офицер спокойно стоял подле пляшущего с видом, говорившим: \"Вам это в диковинку, а нам уже все это коротко знакомо\".\r\nБалалаечник, видимо, устал, лениво оглянулся, сделал какой-то фальшивый аккорд и вдруг стукнул пальцами о крышку, и пляска кончилась.\r\n- Эй! Алеха! - сказал балалаечник плясавшему, указывая на Дутлова.- Вон крестный-то!\r\n- Где? Друг ты мой любезный! - закричал Алеха, тот самый рекрут, которого купил Дутлов, и, усталыми ногами падая наперед и подымая над головою штоф водки, подвинулся к телеге.\r\n- Мишка! Стакан! - закричал он.- Хозяин! Друг ты мой любезный! Вот радость-то, право!..-вскричал он, заваливаясь пьяною головой в телегу, и начал угощать мужиков и баб водкою.\r\nМужики выпили, бабы отказывались.- Родные вы мои, чем мне вас одарить? - восклицал Алеха, обнимая старух.\r\nТорговка с закусками стояла в толпе. Алеха увидал ее, выхватил у ней лоток и весь высыпал в телегу.\r\n- Небось, заплачу-у-у, черт! - завопил он плачущим голосом и тут же, вытащив из шаровар кисет с деньгами, бросил его Мишке.\r\nОн стоял, облокотившись на телегу, и влажными глазами смотрел на сидевших в ней. \n - Матушка-то которая? - спросил он.- Ты, что ль? И ей пожертвую.\r\nОн задумался на мгновение и полез в карман, достал новый сложенный платок, полотенце,\r\nкоторым он был подпоясан под шинелью, торопливо снял с шеи красный платок, скомкал все и сунул в колени старухе.\r\n- На тебе, жертвую,- сказал он голосом, который становился все тише и тише.\r\n- Зачем? Спасибо, родный! Вишь, прoстый малый какой,- говорила старуха, обращаясь к старику Дутлову, подошедшему к их телеге.\r\nАлеха совсем замолк и, осовелый, как будто засыпая, поникал все ниже и ниже головой.\r\n- За вас иду, за вас погибаю! - проговорил он.- За то вас и дарую. \n - Я чай, тоже матушка есть,- сказал кто-то из толпы.- Прoстый малый какой! Беда! Алеха поднял голову.\r\n- Матушка есть,- сказал он.- Батюшка родимый есть. Все меня отрешились.\r\nСлушай ты, старая,- прибавил он, хватая Илюшкину старуху за руку.- Я тебя одарил. Послушай ты меня, ради Христа.\r\nСтупай ты в село Водное, спроси ты там старуху Никонову, она самая моя матушка родимая, чуешь, и скажи ты старухе этой самой, Никоновой старухе, с краю третья изба, колодезь новый.\r\n.. скажи ты ей, что Алеха, сын твой... значит... Музыкан! Валяй! - крикнул он.\r\nИ он опять стал плясать, приговаривая, и швырнул об землю штоф с оставшеюся водкой.\r\nИгнат взлез на телегу и хотел тронуть. \n - Прощай, дай бог тебе!..- проговорила старуха, запахивая шубу.\r\nАлеха вдруг остановился. \n - Поезжайте вы к дьяволу,- закричал он, угрожая стиснутыми кулаками. - Чтоб твоей матери... \n - Ох, господи! - проговорила, крестясь, Илюшкина мать.\r\nИгнат тронул кобылу, и телеги снова застучали. Алексей-рекрут стоял посредине дороги и, стиснув кулаки, с выражением ярости на лице, ругал мужиков что было мочи.\r\n- Что стали? Пошел! Дьяволы, людоеды! - кричал он. - Не уйдешь моей руки! Черти! Лапотники!..\r\nС этим словом голос его оборвался, и он, как стоял, со всех ног ударился оземь.\r\nСкоро Дутловы выехали в поле и, оглядываясь, уже не видали толпы рекрут. Проехав верст пять шагом, Игнат слез с отцовской телеги, на которой заснул старик и пошел рядом с Илюшкиной.\r\nВдвоем выпили они штофчик, взятый из города. Немного погодя Илья запел песни, бабы подтянули ему.\r\nИгнат весело покрикивал на лошадь в лад песни. Быстро навстречу промчалась веселая перекладная.\r\nЯмщик бойко крикнул на лошадей, поравнявшись с двумя веселыми телегами; почтальон оглянулся и подмигнул на красные лица мужиков и баб, с веселою песней трясшихся в телеге.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "М.Горький\n\n Фома Гордеев\n\n Антону Павловичу Чехову\n\n I.\r\nЛет шестьдесят тому назад, когда на Волге со сказочной быстротой создавались миллионные состояния, -- на одной из барж богача купца Заева служил водоливом Игнат Гордеев.\r\nСильный, красивый и неглупый, он был одним из тех людей, которым всегда и во всем сопутствует удача -- не потому, что они талантливы и трудолюбивы, а скорее потому, что,\r\nобладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют -- даже не могут -- задумываться над выбором средств и не знают иного закона, кроме своего желания.\r\nИногда они со страхом говорят о своей совести, порою искренно мучаются в борьбе с ней, -- но совесть непобедима лишь для слабых духом;\r\nсильные же, быстро овладевая ею, порабощают ее своим целям.\r\nОни приносят ей в жертву несколько бессонных ночей;\r\nа если случится, что она одолеет их души, то они, побежденные ею, никогда не бывают разбиты и так же сильно живут под ее началом, как жили и без нее.\r\n..\r\nВ сорок лет от роду Игнат Гордеев сам был собственником трех пароходов и десятка барж.\r\nНа Волге его уважали, как богача и умного человека, но дали ему прозвище -- Шалый, ибо жизнь его не текла ровно, по прямому руслу,\r\nкак у других людей, ему подобных, а то и дело, мятежно вскипая, бросалась вон из колеи, в стороны от наживы, главной цели существования.\r\nБыло как бы трое Гордеевых -- в теле Игната жили три души.\r\nОдна из них, самая мощная, была только жадна, и, когда Игнат подчинялся ее велениям, -- он был просто человек, охваченный неукротимой страстью к работе.\r\nЭта страсть горела в нем дни и ночи, он всецело поглощался ею и, хватая всюду сотни и тысячи рублей, казалось, никогда не мог насытиться шелестом и звоном денег.\r\nОн метался по Волге вверх и вниз, укрепляя и разбрасывая сети, которыми ловил золото: скупал по деревням хлеб, возил его в Рыбинск на своих баржах;\r\nобманывал, иногда не замечал этого, порою -- замечал, торжествуя, открыто смеялся над обманутыми и, в безумии жажды денег, возвышался до поэзии.\r\nНо, отдавая так много силы этой погоне за рублем, он не был жаден в узком смысле понятия и даже, иногда, обнаруживал искреннее равнодушие к своему имуществу.\r\nОднажды, во время ледохода на Волге, он стоял на берегу и, видя, как лед ломает его новую тридцатипятисаженную баржу, притиснув ее к обрывистому берегу, приговаривал сквозь зубы:\r\n-- Так ее!.. Ну-ка еще... жми-дави!.. Ну, еще разок!..\n -- Что, Игнат, -- спросил его кум Маякин, -- выжимает лед-то у тебя из мошны тысяч десять, этак?\r\n-- Ничего! Еще сто наживем!.\r\n. Ты гляди, как работает Волга-то! Здорово? Она, матушка, всю землю может разворотить, как творог ножом, -- гляди! Вот те и \"Боярыня\" моя! Всего одну воду поплавала.\r\n.. Ну, справим, что ли, поминки ей?\r\nБаржу раздавило. Игнат с кумом, сидя в трактире на берегу, пили водку и смотрели в окно, как вместе со льдом по реке неслись обломки \"Боярыни\".\r\n-- Жалко посуду-то, Игнат? -- спросил Маякин.\n -- Ну, чего ж жалеть? Волга дала, Волга и взяла... Чай, не руки мне оторвало...\n -- Все-таки...\r\n-- Что -- все-таки? Ладно, хоть сам видел, как все делалось, -- вперед -- наука! А вот, когда у меня \"Волгарь\" горел, -- жалко, не видал я.\r\nЧай, какая красота, когда на воде, темной ночью, этакий кострище пылает, а? Большущий пароходина был...\r\n-- Будто тоже не пожалел?\r\n-- Пароход? Пароход -- жалко было, точно... Ну, да ведь это глупость одна -- жалость! Какой толк? Плачь, пожалуй: слезы пожара не потушат.\r\nПускай их -- пароходы горят. И -- хоть все сгори -- плевать! Горела бы душа к работе... так ли?\r\n-- Н-да, -- сказал Маякин, усмехаясь. -- Это ты крепкие слова говоришь... И кто так говорит -- его хоть догола раздень, он все богат будет...\r\nОтносясь философски к потерям тысяч, Игнат знал цену каждой копейки; он даже нищим подавал редко и только тем, которые были совершенно неспособны к работе.\r\nЕсли же милостыню просил человек мало-мальски здоровый, Игнат строго говорил:\r\n-- Проваливай! Еще работать можешь, -- поди вот дворнику моему помоги навоз убрать -- семишник дам...\r\nВ периоды увлечения работой он к людям относился сурово и безжалостно, -- он и себе покоя не давал, ловя рубли.\r\nИ вдруг -- обыкновенно это случалось весной, когда все на земле становится так обаятельно красиво и чем-то укоризненно ласковым веет на душу с ясного неба,\r\n-- Игнат Гордеев как бы чувствовал, что он не хозяин своего дела, а низкий раб его.\r\nОн задумывался и, пытливо поглядывая вокруг себя из-под густых, нахмуренных бровей, целыми днями ходил угрюмый и злой, точно спрашивая молча о чем-то и боясь спросить вслух.\r\nТогда в нем просыпалась другая душа -- буйная и похотливая душа раздраженного голодом зверя.\r\nДерзкий со всеми и циничный, он пил, развратничал и спаивал других, он приходил в исступление, и в нем точно вулкан грязи вскипал.\r\nКазалось, он бешено рвет те цепи, которые сам на себя сковал и носит, рвет их и бессилен разорвать.\r\nВсклокоченный, грязный, с лицом, опухшим от пьянства и бессонных ночей, с безумными глазами, огромный и ревущий хриплым голосом,\r\nон носился по городу из одного вертепа в другой, не считая бросал деньги, плакал под пение заунывных песен, плясал и бил кого-нибудь, но нигде и ни в чем не находил успокоения.\r\nО его кутежах в городе создавались легенды, его строго осуждали, но никто никогда не отказывался от его приглашения на оргии.\r\nТак он жил неделями. И неожиданно являлся домой еще весь пропитанный запахом кабаков, но уже подавленный и тихий.\r\nСо смиренно опущенными глазами, в которых теперь горел стыд, он молча слушал упреки жены, смирный и тупой, как овца, уходил к себе в комнату и там запирался.\r\nПо нескольку часов кряду он выстаивал на коленях пред образами, опустив голову на грудь; беспомощно висели его руки, спина сгибалась, и он молчал, как бы не смея молиться.\r\nК дверям на цыпочках подходила жена и слушала. Тяжелые вздохи раздавались за дверью -- вздохи лошади, усталой и больной.\r\n-- Господи! Ты -- видишь!.. -- глухо шептал Игнат, с силой прижимая к широкой груди ладони.\r\nВо дни покаяния он пил только воду и ел ржаной хлеб. Жена утром ставила к двери его комнаты большой графин воды, фунта полтора хлеба и соль.\r\nОн, отворяя дверь, брал эту трапезу и снова запирался.\r\nЕго не беспокоили в это время, даже избегали попадаться на глаза ему...\r\nЧерез несколько дней он снова являлся на бирже, шутил, смеялся, принимал подряды на поставку хлеба, зоркий, как опытный хищник, тонкий знаток всего, что касалось дела.\r\nНо во всех трех полосах жизни Игната не покидало одно страстное желание -- желание иметь сына, и чем старее он становился, тем сильнее желал.\r\nЧасто между ним и женой происходили такие беседы.\r\nПоутру, за чаем, или в полдень, за обедом, он, хмуро взглянув на жену, толстую, раскормленную женщину, с румяным лицом и сонными глазами, спрашивал ее:\r\n-- Что, ничего не чувствуешь?\n Она знала, о чем он спрашивал, но неизменно отвечала:\n -- Как мне не чувствовать? Кулаки-то у тебя -- вона какие, как гири...\r\n-- Я про чрево спрашиваю, дура...\n -- От такого бою разве можно понести?\r\n-- Не от бою ты не родишь, а оттого, что жрешь много. Набьешь себе брюхо всякой пищей -- ребенку и негде зародиться.\r\n-- Будто я не родила тебе?..\r\n-- Девок-то! -- укоризненно говорил Игнат.\r\n-- Мне сына надо! Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит?\r\nВ монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, -- будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, -- ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь.\r\nА помру я -- опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, -- али я для этого работаю? Эх ты...\r\nИ его охватывала злобная тоска, он чувствовал, что жизнь его -- бесцельна, если не будет у него сына, который продолжал бы ее.\r\nЗа девять лет супружества жена родила ему четырех дочерей, но все они умерли. С трепетом ожидая рождения, Игнат мало горевал об их смерти -- они были не нужны ему.\r\nЖену он бил уже на второй год свадьбы, бил сначала под пьяную руку и без злобы, а просто по пословице: \"люби жену -- как душу, тряси ее -- как грушу\";\r\nно после каждых родов у него, обманутого в ожиданиях, разгоралась ненависть к жене и он уже бил ее с наслаждением, за то, что она не родит ему сына.\r\nОднажды, находясь по делам в Самарской губернии, он получил из дома от родных депешу, извещавшую его о смерти жены. Он перекрестился, подумал и написал куму Маякину:\r\n\"Хороните без меня, наблюдай за имуществом...\"\n Потом он пошел в церковь служить панихиду и, помолившись о упокоении души новопреставленной Акилины, решил поскорее жениться.\r\nВ то время ему было сорок три года; высокий, широкоплечий, он говорил густым басом, как протодьякон; большие глаза его смотрели из-под темных бровей смело и умно;\r\nв загорелом лице, обросшем густой черной бородой, и во всей его мощной фигуре было много русской, здоровой и грубой красоты;\r\nот его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы.\r\nЖенщинам он нравился и не избегал их.\r\nНе прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца.\r\nОтец невесты, несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как \"шалый\" человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья.\r\nВысокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату;\r\nа он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.\r\nУлыбка редко являлась на овальном, строго правильном лице его жены, -- всегда она думала о чем-то, и в голубых ее глазах, холодно спокойных, порой сверкало что-то темное, нелюдимое.\r\nВ свободное от занятий по хозяйству время она садилась у окна самой большой комнаты в доме и неподвижно, молча сидела тут по два, по три часа.\r\nЛицо ее обращено на улицу, но взгляд был так безучастен ко всему, что жило и двигалось за окном, и в то же время был так сосредоточенно глубок, как будто она смотрела внутрь себя.\r\nИ походка у нее была странная -- Наталья двигалась по просторным комнатам дома медленно и осторожно, как будто что-то невидимое стесняло свободу ее движений.\r\nДом был обставлен с тяжелой, грубо хвастливой роскошью, все в нем блестело и кричало о богатстве хозяина,\r\nно казачка ходила мимо дорогих мебелей и горок, наполненных серебром, боком, пугливо, точно боялась, что эти вещи схватят ее и задавят.\r\nШумная жизнь большого торгового города не интересовала эту женщину, и когда она выезжала с мужем кататься, -- глаза ее смотрели в спину кучера.\r\nЕсли муж звал ее в гости -- она шла, но и там вела себя так же тихо, как дома;\r\nесли к ней приходили гости, она усердно поила и кормила их, не обнаруживая интереса к тому, о чем говорили они, и никого из них не предпочитая.\r\nЛишь Маякин, умница и балагур, порой вызывал на лице ее улыбку, неясную, как тень. Он говорил про нее:\r\n-- Дерево -- не баба! Однако -- жизнь -- как костер неугасимый, вспыхнет и эта молоканка, дай срок! Тогда увидим, какими она цветами расцветет...\r\n-- Эй, кулугурка! -- шутливо говорил Игнат жене. -- Что задумалась? Или по своей станице скучаешь? Живи веселей!\n Она молчала, спокойно поглядывая на него.\r\n-- Больно уж ты часто по церквам ходишь... Погодила бы! успеешь еще грехи-то замолить, -- сперва нагреши.\r\nЗнаешь: не согрешишь -- не покаешься, не покаешься -- не спасешься... Ты вот греши, пока молода. Поедем кататься?\r\n-- Не хочется...\n Он подсаживался к ней, обнимал ее, холодную, скупо отвечавшую на его ласки, и, заглядывая в ее глаза, говорил:\r\n-- Наталья! Чего ты такая нерадостная? Скучно, что ли, со мной, а?\n -- Нет, -- кратко отвечала она.\n -- Так что же -- к своим, что ли, хочется?\r\n-- Да, -- нет... так это...\n -- О чем ты думаешь?\n -- Я не думаю...\n -- А что же?\n -- Так...\n Однажды он добился от нее более многосложного ответа:\r\n-- В сердце у меня -- смутное что-то. И в глазах... И все кажется мне, что это -- не настоящее...\r\nОна повела вокруг себя рукой, на стены, мебель, на все. Игнат не подумал над ее словами и, смеясь, сказал ей:\r\n-- Это ты напрасно! Тут все самое настоящее... вещь все дорогая, прочная... Но -- захочешь -- все сожгу, распродам, раздарю и -- новое заведу! Ну, желаешь?\r\n-- На что? -- спокойно сказала она.\r\nЕго удивляло, как это она, такая молодая, здоровая, живет -- точно спит, ничего не хочет, никуда, кроме церквей, не ходит, людей дичится. И он утешал ее:\r\n-- Вот погоди -- родишь ты мне сына, -- совсем другая жизнь у тебя пойдет. Это ты оттого печалишься, что заботы у тебя мало, он тебе даст заботу... Родишь ведь сына, а?\r\n-- Как бог даст, -- отвечала она, опуская голову. Потом ее настроение стало раздражать его.\r\n-- Ну, молоканка, что нос повесила? Ходит -- ровно по стеклу, смотрит -- будто душу чью-то загубила! Баба ты такая ядреная, а вкуса у тебя нет ни к чему, -- дуреха!\r\nРаз, придя домой выпивши, он начал приставать к ней с ласками, а она уклонялась от них. Тогда он рассердился и крикнул:\r\n-- Наталья! Не дури, смотри.\n Она обернулась лицом к нему и спокойно спросила:\n -- А то что будет?\r\nИгнат освирепел от этих слов и ее безбоязненного взгляда.\n -- Что? -- рявкнул он, наступая на нее.\r\n-- Прибить, что ли, хочешь? -- не двигаясь с места и не моргнув глазом, спрашивала она.\r\nИгнат привык, чтоб пред гневом его трепетали, и ему было дико и обидно видеть ее спокойствие.\r\n-- А -- вот!.. -- крикнул он, замахиваясь на нее.\r\nНе быстро, но вовремя она уклонилась от его удара, потом схватила руку его, оттолкнула ее прочь от себя и, не повышая голоса, сказала:\r\n-- Ежели тронешь, -- больше ко мне не подходи! не допущу до себя!\r\nБольшие глаза ее сузились, и их острый, режущий блеск отрезвил Игната.\r\nОн понял по лицу ее, что она тоже -- зверь сильный и, если захочет, -- не допустит его до себя, хоть до смерти забей ее.\r\n-- У-у, кулугурка! -- рыкнул он и ушел.\r\nНо, отступив пред нею однажды, в другой раз он не сделал бы этого: не мог он потерпеть, чтобы женщина и жена его не преклонилась пред ним, -- это унизило бы его.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": ".. Мы будем уж спокойны, если Привалов будет жить у вас\". Ведь знаете мой проклятый характер: никак не могла отказать.\r\nТеперь и надела себе петлю на шею... Расходы, хлопоты, беспокойство, а там еще что будет?..\r\n- Так вы говорите, что Привалов не будет пользоваться вниманием женщин? - задумчиво спрашивала Агриппина Филипьевна уже во второй раз.\r\n- Решительно не будет, потому что в нем этого... как вам сказать... между нами говоря... нет именно той смелости, которая нравится женщинам.\r\nВедь в известных отношениях все зависит от уменья схватить удобный момент, воспользоваться минутой, а у Привалова... Я сомневаюсь, чтобы он имел успех...\r\n- У Привалова есть миллионы, - продолжала Агриппина Филипьевна мысль приятельницы. \n - Только и есть что одни миллионы... \n - Кажется, достаточно.\r\n- Да... Но ведь миллионами не заставишь женщину любить себя...\r\nПорыв, страсть - да разве это покупается на деньги? Конечно, все эти Бахаревы и Ляховские будут ухаживать за Приваловым: и Nadine и Sophie, но.\r\n.. Я, право, не знаю, что находят мужчины в этой вертлявой Зосе?.. Ну, скажите мне, ради бога, что в ней такого: маленькая, сухая, вертлявая, белобрысая... Удивляюсь!\r\nАгриппина Филипьевна была несколько другого мнения относительно Зоси Ляховской, хотя и находила ее слишком эксцентричной.\r\nИзвестная степень оригинальности, конечно, идет к женщине и делает ее заманчивой в глазах мужчин, хотя это слишком скользкий путь, на котором нетрудно дойти до смешного.\r\nНесмотря на свои сорок восемь лет, Агриппина Филипьевна была еще очень моложава, прилично полна и обладала самыми аристократическими манерами.\r\nВ ее наружности было что-то очень внушительное, особенно когда она улыбалась своей покровительственной улыбкой.\r\nСветло-русые волосы, неопределенного цвета глаза и свежие полные губы делали ее еще настолько красивой, что никто даже не подумал бы смотреть на нее, как на мать целой дюжины детей.\r\nЕще меньше можно было, глядя на эту цветущую мать семейства, заключить о тех превратностях, какими была преисполнена вся ее тревожная жизнь.\r\nКогда-то очень давно Агриппина Филипьевна и Хиония Алексеевна воспитывались в одном московском пансионе,\r\nгде требовался, во-первых, французский язык, во-вторых, французский язык и, в-третьих, французский язык.\r\nИз обруселых рижских немок по происхождению, Агриппина Филипьевна обладала счастливым ровным характером:\r\nкажется, это было единственное наследство, полученное ею под родительской кровлей, где оставались еще шесть сестриц и один братец.\r\nВ пансионе Агриппина Филипьевна и Хиония Алексеевна, выражаясь на пансионском жаргоне, обожали одна другую.\r\nМы уже знаем историю Хионии Алексеевны.\r\nАгриппина Филипьевна прямо из пансионского дортуара вышла замуж за Ивана Яковлича Веревкина, который,\r\nблагодаря отчасти своему дворянскому происхождению, отчасти протекции, подходил под рубрику молодых людей, \"подающих блестящие надежды\".\r\nНо Иван Яковлич так и остался при блестящих надеждах, не сделав никакой карьеры, хотя менял род службы раз десять,\r\nАгриппина Филипьевна дарила мужа исправно через каждый год то девочкой, то мальчиком.\r\nТаким образом получилась в результате прескверная история: семья росла и увеличивалась, а одними надеждами Ивана Яковлича и французским языком Агриппины Филипьевны не проживешь.\r\nОдин счастливый случай выручил не только Агриппину, но и весь букет рижских сестриц.\r\nДело в том, что одной из этих сестриц выпало редкое счастье сделаться женой одной дряхлой, но очень важной особы.\r\nКак только совершилось это знаменательное событие, то есть как только Гертруда Шпигель сделалась madame Коробьин-Унковской,\r\nтотчас же все рижские сестрицы с необыкновенной быстротой пошли в ход, то есть были выданы замуж за разную чиновную мелюзгу.\r\nКак раз в это время в Узле открывалось отделение государственного банка, и мужья двух сестриц сразу получили места директоров.\r\nЭти сестрицы выписали из Риги остальных четырех, из которых одна вышла за директора гимназии, другая за доктора, третья за механика,\r\nа четвертая, не пожелавшая за преклонными летами связывать себя узами Гименея, получила место начальницы узловской женской гимназии.\r\nОдним словом, в самом непродолжительном времени сестрицы Шпигель завоевали целый город и начали усиленно плодиться.\r\nИван Яковлич тоже попал на какое-то место в банк, без определенного названия, зато с солидным окладом.\r\nНо и родство с важной особой не помогло осуществлению подаваемых им блестящих надежд.\r\nПопав в Узел, он бросил скоро всякую службу и бойко пошел по широкой дорожке карточного игрока.\r\nЭтот почтенный отец семейства совсем не вмешивался в свои фамильные дела, великодушно предоставив их собственному течению.\r\nДома он почти не жил, потому что вел самую цыганскую жизнь, посещая ярмарки, клубы, игорные притоны и тому подобные злачные места.\r\nВпрочем, в трудные минуты своей жизни, в случае крупного проигрыша или какого-нибудь скандала,\r\nИван Яковлич на короткое время являлся у своего семейного очага и довольно терпеливо разыгрывал скромного семьянина и почтенного отца семейства.\r\nОн в этил случаях был необыкновенно внимателен к жене, ласкал детей и, улучив удобную минуту, опять исчезал в свою родную стихию.\r\nСпрашивается, откуда получались те десять тысяч, которые тратила Агриппина Филипьевна ежегодно?\r\nЭто был настолько щекотливый и тонкий вопрос, что его обыкновенно обходили молчанием или говорили просто, что Агриппина Филипьевна \"живет долгами\",\r\nто есть что она была так много должна, что кредиторы, под опасением не получить ничего, поддерживали ее существование.\r\nНо и этот, несомненно, очень ловкий modus vivendi* мог иметь свой естественный и скорый конец, если бы Агриппина Филипьевна, с одной стороны,\r\nне выдала своей старшей дочери за директора узловско-моховского банка Половодова,\r\nа с другой - если бы ее первенец как раз к этому времени не сделался одним из лучших адвокатов в Узле.\r\nЭти два обстоятельства значительно повысили фонды Агриппины Филипьевны, и она могла со спокойной совестью устраивать по четвергам свои элегантные soirees*,\r\nна которых безусловно господствовал французский язык, обсуждалась каждая выдающаяся новость и испытывали свои силы всякие заезжие артисты и артистки.\r\n______________ \n образ жизни (лат.). \n ** вечера (франц.).\r\nИтак, несмотря на то, что жизнь Агриппины Филипьевны была открыта всем четырем ветрам, бурям и непогодам, она произвела на свет целую дюжину маленьких ртов.\r\nЭта живая лестница, начинавшаяся с известного уже нам Nicolas, постепенно переходила через разных Andre, Woldemar, Nini и Bebe, пока не обрывалась шестимесячным Вадимом.\r\nДети помещались в каком-то коридоре, перегороженном тонкими ширмочками на несколько отдельных помещений.\r\nЭта дворянская поросль имела решительный перевес в мужской линии Два старших мальчика учились в классической гимназии, один - в военной, один в реальном училище и т.д.\r\nВ недалеком будущем муравейник Агриппины Филипьевны грозил осчастливить благодарное отечество неутомимыми деятелями на самых разнообразных поприщах.\r\nМы уже сказали, что старшая дочь Агриппины Филипьевны была замужем за Половодовым;\r\nследующая за нею по летам, Алла, вступила уже в тот цветущий возраст, когда ей неприлично было оставаться в недрах муравейника,\r\nи она была переведена в спальню maman, где и жила на правах совсем взрослой барышни.\r\nПонятно, что Алла не могла относиться к обитателям муравейника иначе, как только с глубоким презрением.\r\nКогда ей случалось проходить по территории муравейника, она целомудренно подбирала свои безукоризненно накрахмаленные юбки и даже зажимала нос.\r\nNicolas Веревкин получил первые впечатления своего бытия тоже не в завидной обстановке.\r\nНо это не помешало ему быть некоторым исключением, даже домашним божком,\r\nпотому что Агриппина Филипьевна чувствовала непреодолимую слабость к своему первенцу и создала около него что-то вроде культа.\r\nВсе, что ни делал Nicolas, было верхом совершенства; самая возможность критики отрицалась.\r\nКогда Nicolas выбросили из гимназии за крупный скандал, Агриппина Филипьевна и тогда не сказала ему в упрек ни одного слова,\r\nа собрала последние крохи и на них отправила своего любимца в Петербург.\r\nNicolas вполне оправдал то доверие, каким пользовался. Он быстро освоился в столице, сдал экзамены за гимназию и взял в университете кандидата прав.\r\nВоспоминанием об этом счастливом времени служили Агриппине Филипьевне письма Nicolas, не отличавшиеся особенной полнотой, но неизменно остроумные и всегда беззаботные.\r\nМежду прочим, у Агриппины Филипьевны хранилось вырезанное из газет объявление, в котором студент, \"не стесняющийся расстоянием\", предлагал свои услуги по части воспитания юношества.\r\nЭти beaux mots* несравненного Nicolas заставляли смеяться счастливую мамашу до слез.\r\nНестеснение расстоянием проходило красной нитью через всю жизнь Nicolas, особенно через его адвокатскую деятельность.\r\nАгриппина Филипьевна никогда и ничего не требовала от своего божка, кроме того, чтобы этот божок непременно жил под одной с ней кровлей, под ее крылышком.\r\n______________ \n * изысканные выражения (франц.).\r\nПосле Nicolas самой близкой к сердцу Агриппины Филипьевны была, конечно, Алла.\r\nОна не была красавицей; лицо у ней было совсем неправильно;\r\nно в этой еще формировавшейся, с детскими угловатыми движениями девушке Агриппина Филипьевна чувствовала что-то обещающее и очень оригинальное.\r\nАлла уже выработала в себе тот светский такт, который начинается с уменья вовремя выйти из комнаты и заканчивается такими сложными комбинациями, которых не распутать никакому мудрецу.\r\nХиония Алексеевна, конечно, тоже восхищалась Аллой и не упускала случая проговорить:\r\nElle est tellement innocente \n Qu'elle ne connait presque rien.* \n ______________ \n * Она так невинна, что почти ничего не понимает... (франц.).\r\n- Скажите, пожалуйста, что делает ваш братец? - несколько раз спрашивала Хиония Алексеевна.\r\n- Оскар? О, это безнадежно глупый человек и больше ничего, - отвечала Агриппина Филипьевна.\r\n- Представьте себе только: человек из Петербурга тащится на Урал, и зачем?.. Как бы вы думали? Приехал удить рыбу. Ну, скажите ради бога, это ли не идиотство?\r\n- Гм... да... Но ведь у Оскара Филипыча, кажется, очень хорошее место в Петербурге?\r\n- Да, благодаря сестре Гертруде получает ни за что тысяч пять, - что же делать? Идиот!.. Наберет с собой моих мальчишек и целые дни удит с ними рыбу.\r\n- Скажите, какой странный характер... \n - Да просто глупость, Хиония Алексеевна... \n - Мне кажется странным, что появление Оскара Филипыча совпало с приездом Привалова...\r\n- Ах, вы, Хиония Алексеевна, кажется, совсем помешались на своем Привалове... Помилуйте, какое может быть отношение, когда брат просто глуп? Самая обыкновенная история...\r\nЭти разговоры заканчивались иногда стереотипным рассуждением о \"гордеце\".\r\n- Конечно, он вам зять, - говорила Хиония Алексеевна, откидывая голову назад, - но я всегда скажу про него: Александр Павлыч - гордец.\r\n.. Да, да. Лучше не защищайте его, Агриппина Филипьевна.\r\nЯ знаю, что он и к вам относится немного критически... Да-с.\r\nЧто он директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой не достанешь! Ведь не всем же быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?\r\nТеперь к этому рассуждению о гордеце пристегивалось такое заключение:\r\n- Хотя Александр Павлыч и зять вам, Агриппина Филипьевна, но я очень рада, что Привалов поубавит ему спеси.\r\n.. Да-с, очень рада. Вы, пожалуйста, не защищайте своего зятька, Агриппина Филипьевна.\r\n- Я и не думаю, Хиония Алексеевна.\r\n- Вот еще Ляховский... Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и черту не брат! Нет, вот теперь до всех вас доберется Привалов.\r\n.. Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно, не будет иметь успеха у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет.\r\nЗнаете, я слышала, что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть. Как вы думаете, чьих рук это дельце?\r\nАгриппина Филипьевна ничего не находила сказать на этот слишком смелый вопрос, а Хиония Алексеевна отвечала сама: \n - Конечно, Ляховский!.. Это ясно, как день. Он на все способен.\r\n- Я не понимаю, какая цель могла быть в таком случае у Ляховского?\r\nNicolas говорил, что в интересе опекунов иметь Тита Привалова налицо, иначе последует раздел наследства, и конец опеке.\r\n- Пустяки, пустяки... Я знаю, что это дело Ляховского, а ваш Nicolas обманывает. Ведь я знаю, mon ange, зачем Nicolas приезжал тогда к Привалову...\r\n- Вы знаете, Хиония Алексеевна, что я никогда не вмешиваюсь в дела Nicolas, - это мой принцип.\r\n- А я все-таки знаю и желаю, чтобы Nicolas хорошенько подобрал к рукам и Привалова и опекунов... Да.\r\nПусть Бахаревы останутся с носом и любуются на свою Nadine, а мы женим Привалова на Алле... Вот увидите.\r\nЭто только нужно повести дело умненько: tete-a-tete, маленький пикник, что-нибудь вроде нервного припадка.\r\n.. Ведь эти мужчины все дураки: увидали женщину, - и сейчас глаза за корсет. Вот мы...\r\n______________ \n свидание наедине (франц.).\r\n- Нет, Хиония Алексеевна, позвольте вам заметить, - возражала с достоинством Агриппина Филипьевна, - вы так говорите о моей Алле, будто она какая-нибудь Христова невеста.\r\n- Ах, я пошутила, Агриппина Филипьевна. Но за всем тем я мое дело знаю... \n\n\n II\r\nПривалов приехал к Веревкину утром. У чистенького подъезда он встретил толпу оборванных мужиков, которые сняли шапки и почтительно дали ему дорогу.\r\nОни все время оставались без шапок, пока Привалов дожидался лакея, отворившего парадную дверь.\r\n- А нам бы Миколая Иваныча... - вытягивая вперед шею и неловко дергая плечами, заговорил кривой мужик, когда в дверях показался лакей с большой лысиной на макушке.\r\n- Они дома-с... - почтительно докладывал он, пропуская Привалова на лестницу с бархатным ковром и экзотическими растениями по сторонам.\r\nПропустив гостя, он захлопнул дверь под носом у мужиков. - Прут, сиволапые, прямо в двери, - ворчал он, забегая немного вперед Привалова.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "``Отчего же и не остаться?`` -- подумал Розанов и пошел со всеми в столовую. Ему очень хотелось поговорить наедине с Лизой, но это ему не удалось.\r\nЗа обедом все шли толки о квартире или держался другой общий разговор о предметах, весьма интересных. Розанов сидел между Бахаревым и Сержем Богатыревым.\r\n-- Ты давно, Серж, вернулся с лекций? -- спросила между разговором Варвара Ивановна.\r\n-- Я не был сегодня на лекциях, -- отвечал юноша с прежним строгим достоинством.\n -- Разве нынче не было лекций?\n -- Нет, были, да мне было некогда.\r\n-- Чем же ты был занят? -- допрашивала ласковым голосом мать.\n Старик молча смотрел на сына.\n -- Я был у маркиза.\n -- Что он, болен?\r\n-- Нет-с. Дело было.\n -- Ох, Серж, что тебе до этих сходок? Положим, маркиз очень милый молодой человек, но что это за сборища у вас заводятся?\r\n-- Нельзя же, maman, не собираться, когда дело касается бедных товарищей.\r\n-- Полно, пожалуйста: ты меня этим тревожишь. Я не знаю, как на это смотрит маркиза, зачем она все это позволяет сыну.\r\nНа нее самое, я думаю, во сто глаз смотрят, а она еще позволяет сыну.\r\nМолодой Богатырев презрительно улыбнулся и сказал:\r\n-- Маркиза не такая женщина, чтобы стала растлевать натуру сына и учить его эгоизму.\r\n-- Все это вздоры вы выдумываете. О бедных студентах заботятся правительство и общество, дают в их пользу вечера, концерты, а это все ваши пустые выдумки.\r\nСтудент улыбнулся еще презрительнее и проговорил:\n -- Конечно, что же может быть пустее, как выдумка жить круговою порукою и стоять друг за друга.\r\n-- Друг о друге, а Бог обо всех, -- произнес Алексей Сергеевич и, не заметив брошенного на него женою холодного взгляда, продолжал спокойно кушать.\r\nПосле обеда Бахарев отправился, по деревенской привычке, всхрапнуть; старик Богатырев, извинившись, также ушел подремать;\r\nОльга Сергеевна с Варварой Ивановной ушли в ее будуар, а Софи села за фортепиано.\r\nОна играла, что у нас называется, ``с чувством``, т.е.\r\nзначит играла не про господ, а про свой расход, играла, как играют девицы, которым не дано ни музыкальной руки,\r\nни музыкального уха и игра которых отличается чувством оскорбительной дерзости перевирать великие творения,\r\nне видя ни в пасторальной симфонии Бетховена, ни в великой оратории Гайдна ничего, кроме значков, написанных на чистой бумаге.\r\nЛиза зажгла папироску и села у окна; Розанов тотчас поместился возле нее, а Серж Богатырев молча ходил по зале.\r\n-- Ну, и как же, Дмитрий Петрович? -- начала Лиза. -- Прежде всего, спокойны ли вы?\n -- Да, мне хорошо, Лизавета Егоровна.\r\n-- Там тоже все хорошо; вам тревожиться нечего.\n Теперь скажите, как называется ваше место и какие у вас виды на будущее?\r\n-- Я служу ординатором, а виды какие же? Надо служить.\n -- Да, надо служить. А диссертация?.. Пишете?\r\n-- Начал, -- отвечал сквозь зубы доктор.\n -- Вот и прекрасно.\r\n-- Кузина! -- произнес, остановясь перед ними, Серж Богатырев. -- А ведь дело решили.\n -- Решили?\n -- Да.\n -- Ну и что же?\n -- Будет все.\r\n-- Будет! Это очень похвально. Вы знаете, Дмитрий Петрович, что затевается в университете? -- спросила Лиза, обратясь к Розанову.\r\n-- Нет, -- отвечал он, взглянув на Богатырева. -- Я ничего особенно не слышал.\n -- Они все хотят идти на кладбище и отслужить там панихиду.\r\n-- По ком?.. Ах да! Это-то я слышал как-то. Что ж, действительно прекрасное дело.\n -- В этом есть огромный смысл, -- торжественно произнес студент.\r\n-- Конечно, есть свой смысл. В стране, где не умеют ценить и помнить заслуг, никогда не мешает напоминать о них.\n Студент улыбнулся.\r\n-- Нет-с, это имеет несравненно большее значение, чем вы думаете, -- проговорил он.\n -- Панихида?\n -- По ком панихида-с? Все это от того зависит -- по ком?\r\n-- Ну да, я это понимаю; только что ж -- эта панихида будет по самом мирном и честном гражданине.\n -- А то-то и дело, что у нас этого и не дозволят.\r\n-- Ну, я думаю, вам никто мешать не станет.\r\n-- Почем знать? -- пожав плечами, произнес студент. -- Мы готовы на все.\r\nДругие могут поступать как хотят, а мы от своего не отступим: мы это сегодня решили. Я, маркиз и еще двое, мы пойдем и отслужим.\r\n-- Да и все пойдут.\n -- Как кому угодно.\n -- Пойдемте и мы, Лизавета Егоровна.\r\n-- Я непременно пойду, -- ответила Лиза.\n -- Не советую, кузина.\n -- Да чего же вы опасаетесь за вашу кузину?\n -- Кто знает, что может случиться?\r\n-- Помилуйте! Я маркиза хорошо знаю. Если не ошибаюсь, вы говорите о маркизе де Бараль?\n -- Да.\n -- О, пойдемте, Лизавета Егоровна!\r\n-- Да, я непременно пойду.\n -- А теперь мне пора; мне еще нужно обойти свою палату.\r\nРозанов стал прощаться. Он поклонился Варваре Ивановне и пожал руки Ольге Сергеевне, Софи, Лизе и Сержу Богатыреву. Стариков здесь не было.\r\n-- Вы хорошо знакомы с маркизой? -- спросила его Лиза.\n -- Да.\r\n-- Настолько, что можете познакомить с нею другое лицо?\n -- Да.\n -- Я о ней уж очень много слышу интересного.\n -- Хотите, я ей скажу?\r\n-- Да я уж вам говорил, кузина, -- вмешался Серж, -- что это и я могу сделать.\n -- Как, ты берешься, Серж! -- заметила Богатырева.\n -- Отчего же не браться-с?\r\n-- Она не чванлива, -- примирительно сказал доктор.\r\n-- Да, может быть; но у ней столько серьезных занятий, что я не думаю, чтоб ей доставало времени на мимолетные знакомства. Да и Лизанька ничего не найдет в ней для своих лет.\r\n-- Отчего же? -- опять примирительно произнес Розанов.\r\n-- Нет, оставьте, Дмитрий Петрович, не надо, -- спокойно ответила Лиза, не глядя на тетку, и Розанов ушел, давши Бахаревым слово навещать их часто.\r\nТолько что Розанов зашел за угол, как нос к носу встретился с Белоярцевым.\n -- Куда это вы? -- спрашивает его.\n -- К вам, в морельницу.\n -- Что у вас там за дело?\r\n-- Барышню знакомую навестить.\n -- Какую барышню?\n -- Есть там, в седьмой палате, весьма приятная барышня.\r\n-- А, в седьмой! Навестите, навестите. Сзади бросишь, впереди найдешь.\r\n-- Беспременно так, -- отвечал, смеясь, Белоярцев.\n Они взяли извозчика и поехали вместе. Было довольно холодно, и Белоярцев высоко поднял воротник своего барашкового пальто.\r\n-- Что, вы Райнера давно не видали? -- спросил Розанов.\n -- Давно. Он, сказывал, совсем собрался было в Петербург и вдруг опять вчера остался.\r\n-- Вчера?\n -- Да, вчера Персиянцев видел его у маркизы.\n -- Доктор! доктор! -- позвал женский голос.\r\n-- Вот она на помине-то легка, -- произнес Белоярцев, еще глубже вдвигая в воротник свой подбородок.\n Розанов встал и прошел к маркизе, которая остановила своего кучера.\r\n-- Мой милый! -- начала она торопливее обыкновенного, по-французски: -- заходите ко мне послезавтра, непременно.\r\nВ четверг на той неделе чтоб все собрались на кладбище. Все будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.\r\n-- Да что же здесь за секрет, маркиза?\n -- Гггааа! Как можно? Могут предупредить, и выйдет фиаско.\r\n-- Во второй раз слышу и никак в толк не возьму. Что ж тут такого? Ведь речей неудобных, конечно, никто не скажет.\r\n-- О, конечно! Зачем рисковать попусту; но, понимаете, ведь это протест. Ведь это, милый, протест!\n -- Не понимаю.\n -- Гггааа! Приходите, я вам многое сообщу.\r\n-- Что она вам рассказывала? -- спросил Белоярцев.\n -- Черт знает, что это такое. Вы не слыхали ни о какой панихиде?\n -- Слышал.\r\n-- Ну вот в секрете держать, говорит, дело важное.\n Белоярцев вместо ответа проговорил:\n Черная галка,\n Чистая полянка,\n Ты же, Марусенька\r\nЧерноброва,\n Врать всегда здорова.\n -- Что вы думаете, это неправда?\n -- Кто же их знает.\n -- Да какое же это может иметь политическое-то значение?\r\n-- Ничего я в политике не понимаю.\n -- Опять увертываться.\r\n-- Чем? Надоедаете вы мне, право, господа, вашими преследованиями.\r\nЯ просто, со всею откровенностью говорю, что я художник и никаких этих ни жирондистов, ни социалистов не знаю и знать не хочу.\r\nНе мое это дело. Вот барышни, -- добавил он шутя, -- это наше дело.\r\n-- Экая натура счастливая! -- сказал Розанов, прощаясь с Белоярцевым у дверей своей палаты.\r\n-- Что, вы слышали новость-то? -- спросил Розанов, зайдя по окончании визитации к Лобачевскому.\r\nЛобачевский в своей комнате писал, лежа на полу. От беспрерывной работы он давно не мог писать сидя и уставал стоять.\r\n-- Слышал, -- отвечал он, пожав плечами и бросив препарат, который держал левой рукою.\r\n-- Ну, и какого вы мнения?\n -- Мнения скорбного, Розанов.\n -- А я думаю, что это вздор.\r\n-- Вздор! Нет, покорно вас благодарю. Когда гибнет дело, так хорошо начатое, так это не вздор.\r\nПо крайней мере для меня это не вздор. Я положительно уверен, что какой-нибудь негодяй нарочно подстраивает.\r\nПомилуйте, -- продолжал он, вставая, -- сегодня еще перед утром зашел, как нарочно, и все три были здоровехоньки, а теперь вдруг приходит и говорит: ``пуздыхалы воны``.\r\n-- Да вы о чем это говорите? -- спросил удивленный Розанов.\r\n-- А вы о чем?\n Розанов рассказал свои разговоры с маркизою и молодым Богатыревым. Лобачевский плюнул и рассмеялся.\n -- Что?\r\n-- Слышал я это; ну, да что нам за дело до этих глупостей.\n -- А вы о чем же говорили?\n -- Кролицы мои издохли.\n Теперь Розанов плюнул, и оба расхохотались.\r\n-- Экой вздор какой вышел, -- произнес Розанов.\r\n-- Да еще бы вы с таким вздором приехали. Ведь охота же, право, вам, Розанов, Бог знает с кем якшаться. Дело бы делали. Я вот вас запречь хочу.\r\n-- Нуте?\n -- Да вот. Давайте людей учить.\n -- Чему учить?\r\n-- А вот чему: я ведь от своего не отстану. Если не умру еще пятнадцать лет, так в России хоть три женщины будут знать медицину.\r\nА вы мне помогите начать. Я сегодня уж начал слегка с Беком. Он нам позволит по воскресеньям читать в секционной.\r\nПоеду к Пармену Семенову, к Лучкову, к Тришину, уговорю пускать к нам ребят;\r\nвы человек народный, рассказывайте им попонятнее гигиенические законы, говорите о лечении шарлатанов и все такое.\r\nВы это отлично можете делать; а я девушек уж найду таких, что захотят дальше учиться.\r\n-- Пожалуй, только что из этого выйдет?\r\n-- Уж вреда не выйдет, а у меня из двадцати хотя пять, хоть две найдутся способные идти далее. Терпение уж необходимое.\r\n-- А чем они жить будут?\n -- Найдем, чем жить.\n -- Не лучше ли бы, уж если так, то примкнуть к воскресным школам, -- сказал Розанов.\r\n-- К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там... Нет, мы сами по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю.\r\nА со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в моей академии. Только нет, -- продолжал он, махнув весело рукою, -- вы неисправимы.\r\nБегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.\r\n-- Меня идеализм загубил? -- смеясь, переспросил Розанов.\r\n-- Да как же? Водитесь с какими-то химеристами, ко всему этому химерному провинциально доверчивы, все ведь это что? Провинциальная доверчивость сама собою, а прежде всего идеализм.\r\n-- Ну, это первое такое обвинение слышу, что я идеалист.\r\n-- Пламеннейший!\n -- Нельзя же, мой милый Лобачевский, всем быть только специалистами.\n -- Зачем? и не надо; только зачем попусту разбрасываться.\r\n-- А может быть, человечеству полезнее будет, чтоб мы были помногостороннее, так сказать, увлекались бы немножко.\r\n-- Ну как же!\r\nВ это же время в доме Богатырева на антресолях горела свечечка, за которою Лиза строчила шестую записочку.\r\nПять мелко изорванных листков почтовой бумаги свидетельствовали, что записка, составляемая Лизою, выходила из ряда ее обычной корреспонденции.\r\nНаконец записка была кончена, надписана, запечатана и положена в карман платья.\r\nНа другой день казачок Гриша отдал ее на городскую почту, а еще через день он подал Лизе элегантный конвертик, с штемпелем московской городской почты.\r\nВот что было написано в полученном Лизою письме:\r\n``Вы меня пленили прелестью вашего милого письма, и я очень благодарна вам за желание со мною познакомиться.\r\nНикакие занятия не должны мешать сходиться сочувствующим людям, -- особенно в наше живое время. Я встаю в десять часов и пью чай в постели.\r\nТак я принимаю иногда некоторых друзей, между которыми одна женщина, с которою я вас познакомлю, есть неотступная тень моя.\r\nМы с ней дружны скоро двадцать лет и вместе жили везде, и за границею, и в Ницце, и в России. Потом я беру холодную ванну в 8 R.\r\nи только в это время никого из посторонних не принимаю, а затем ем мой завтрак и работаю.\r\nВ час я еду кататься на своей Люси: так называется моя лошадь. К трем бываю дома. В это время всего лучше меня видеть.\r\nПосле обеда я сижу у себя с моими друзьями; а вечером приходит разный народ, но преимущественно свои, хорошие знакомые и мои друзья.\r\nВ двенадцать часов я ложусь спать, а иногда засиживаемся и до белого утра. Так вы можете сами выбрать время, когда мы свидимся, я всегда к вашим услугам.\r\nКс. де Бараль``.\n -- От кого это, Лизочка, ты получила письмо? -- спросила Ольга Сергеевна.\n -- От маркизы, -- спокойно ответила Лиза.\r\n-- Что ж она вам пишет? -- осведомилась Варвара Ивановна.\n -- Она зовет меня к себе; я хочу с ней познакомиться.\r\nЛиза купила себе дешевой ценой первого врага в Москве, в лице своей тетушки Варвары Ивановны.\r\nРозанов был у маркизы на минуточку и застал ее в страшной ажитации. Она сидела калачиком на оттоманке, крутила полосочку пахитосной соломинки и вся дергалась, как в родимце.\r\nПеред нею молча сидел Персиянцев. Она ни о чем не могла говорить складно и все стояла на панихиде.\r\n-- Где Орест Григорьевич? -- спросил ее Розанов.\n -- Что?\n Розанов повторил вопрос.\r\n-- Гггааа! -- воскликнула маркиза. -- Оничка там. Он час один спал во всю ночь и не завтракал.\n -- Что ж так?\n -- Нельзя же, мой милый: взялись, так уж надо делать.\r\n-- Да что там так много хлопот?\n -- Гггааа! Как же? Цветы будут и все.\r\nПерсиянцев поднялся и, вынув из кармана коротенькую германскую трубочку и бумажку с кнастером, пошел в залу. Розанов смотрел на маркизу.\r\nОна сидела молча и судорожно щипала соломинку, на глазах у нее были слезы, и она старалась сморгнуть их, глядя в сторону.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Дорога от Франкфурта до Содена идет по правому берегу Майна и вся обсажена фруктовыми деревьями.\r\nПока карета тихонько катилась по отличному шоссе, Санин украдкой наблюдал за тем, как Джемма обращалась со своим женихом: он в первый раз видел их обоих вместе.\r\nОна держалась спокойно и просто - но несколько сдержаннее и серьезнее обыкновенного;\r\nон смотрел снисходительным наставником, разрешившим и самому себе и своим подчиненным скромное и вежливое удовольствие.\r\nОсобенных ухаживаний за Джеммой, того, что французы называют \"empressement\" Санин в нем не заметил.\r\nВидно было, что г-н Клюбер считал это дело поконченным, а потому и не имел причины хлопотать или волноваться.\r\nНо снисходительность не покидала его ни на один миг!\r\nДаже во время большой передобеденной прогулки по лесистым горам и долинам за Соденом;\r\nдаже наслаждаясь красотами природы, он относился к ней, к этой самой природе, все с тою же снисходительностью, сквозь которую изредка прорывалась обычная начальническая строгость.\r\nТак, например, он заметил про один ручей, что он слишком прямо протекает по ложбине, вместо того чтобы сделать несколько живописных изгибов;\r\nне одобрил также поведения одной птицы - зяблика,- которая не довольно разнообразила свои колена!\r\nДжемма не скучала и даже, по-видимому, ощущала удовольствие;\r\nно прежней Джеммы Санин в ней не узнавал: не то, чтобы тень на нее набежала - никогда ее красота не была лучезарней,- но душа ее ушла в себя, внутрь.\r\nРаспустив зонтик и не расстегнув перчаток, она гуляла степенно, не спеша - как гуляют образованные девицы, - и говорила мало.\r\nЭмиль тоже чувствовал стеснение, а Санин и подавно. Его, между прочим, несколько конфузило то обстоятельство, что разговор постоянно шел на немецком языке.\r\nОдин Тарталья не унывал!\r\nС бешеным лаем мчался он за попадавшимися ему дроздами, перепрыгивал рытвины, пни, корчаги,\r\nбросался с размаху в воду и торопливо лакал ее, отряхался, взвизгивал и снова летел стрелою, закинув красный язык на самое плечо.\r\nГ-н Клюбер, с своей стороны, сделал все, что полагал нужным для увеселения компании; попросил ее усесться в тени развесистого дуба - и, достав из бокового кармана небольшую\r\n/v 113\r\nкнижечку,под заглавием:\"Knallerbsen oder Du sollst und wirst lachen!\" (Петарды, или Ты должен и будешь смеяться!\r\n), принялся читать разбирательные анекдоты, которыми эта книжечка была наполнена.\r\nПрочел их штук двенадцать;\r\nоднако веселости возбудил мало: один Санин из приличия скалил зубы, да сам он, г-н Клюбер, после каждого анекдота, производил короткий,деловой - и все-таки снисходительный смех.\r\nК двенадцати часам вся компания вернулась в Соден, в лучший тамошний трактир.\r\nПредстояло распорядиться об обеде.\r\nГ-н Клюбер предложил было совершить этот обед в закрытой со всех сторон беседке - \"im Gartensalon\";\r\nно тут Джемма вдруг взбунтовалась и объявила, что не будет иначе обедать как на воздухе, в саду, за одним из маленьких столов, поставленных перед трактиром;\r\nчто ей наскучило быть все с одними и теми же лицами и что она хочет видеть другие .\r\nЗа некоторыми из столиков уже сидели группы новоприбывших гостей .\r\nПока г-н Клюбер, снисходительно покорившись \"капризу своей невесты\", ходил советоваться с оберкельнером, Джемма стояла неподвижно, опустив глаза и стиснув губы;\r\nона чувствовала, что Санин неотступно и как бы вопросительно глядел на нее,- это, казалось, ее сердило.\r\nНаконец г-н Клюбер вернулся, объявил, что через полчаса обед будет готов, и предложил до тех пор поиграть в кегли, прибавив, что это очень хорошо для аппетита, хе-хе-хе!\r\nВ кегли он играл мастерски; бросая шар, принимал удивительно молодцеватые позы, щегольски играл мускулами, щегольски взмахивал и потрясал ногою.\r\nВ своем роде он был атлет - и сложен превосходно! И руки у него были такие белые и красивые, и утирал он их таким богатейшим, золотисто-пестрым, индийским фуляром!\r\nНаступил момент обеда - и все общество уселось за столик.\n\n ХVI\r\nКому не известно, что такое немецкий обед?\r\nВодянистый суп с шишковатыми клецками и корицей, разварная говядина, сухая, как пробка, с приросшим белым жиром, ослизлым картофелем, пухлой свеклой и жеваным хреном,\r\nпосинелый угорь с капорцами и уксусом, жареное с вареньем и неизбежная \"Mehlspeise\", нечто вроде пудинга, с кисловатой красной подливкой;\r\nзато вино и пиво хоть куда!\r\nТочно таким обедом попотчевал соденский трактирщик своих гостей.\r\nВпрочем, самый обед прошел благополучно.\r\nОсобенного оживления, правда, не замечалось; оно не появилось даже тогда, когда г-н Клюбер провозгласил тост за то, \"что мы любим!\" (was wir lieben).\r\nУж очень все было пристойно и прилично .\r\nПосле обеда подали кофе, жидкий, рыжеватый, прямо немецкий кофе. Г-н Клюбер, как истый кавалер, попросил у Джеммы позволения закурить сигару.\r\n.. Но тут вдруг случилось нечто непредвиденное и уж точно неприятное - и даже неприличное!\r\nЗа одним из соседних столиков поместилось несколько офицеров майнцского гарнизона.\r\nПо их взглядам и перешептываньям можно было легко догадаться, что красота Джеммы поразила их;\r\nодин из них, вероятно, уже успевший побывать во Франкфурте,то и дело посматривал на нее, как на фигуру, ему хорошо знакомую: он, очевидно, знал, кто она такая.\r\nОн вдруг поднялся и со стаканом в руке - гг.\r\nофицеры сильно подпили, и вся скатерть перед ними была установлена бутылками - приблизился к тому столу, за которым сидела Джемма. Это был очень\r\n/v 114\r\nмолодой белобрысый человек, с довольно приятными и даже симпатическими чертами лица;\r\nно выпитое им вино исказило их:его щеки подергивало, воспаленные глаза блуждали и приняли выражение дерзостное.\r\nТоварищи сначала пытались удержать его, но потом пустили: была не была - что, мол, из этого выйдет?\r\nСлегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и насильственно-крикливым голосом, в котором, мимо его воли, все-таки высказывалась борьба с самим собою, произнес:\r\n\"Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом \"хлопнул\" стакан) - и в возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!\r\n\"Он взял со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы.\r\nСначала она изумилась, испугалась и побледнела страшно...\r\nпотом испуг в ней сменился негодованием, она вдруг покраснела вся, до самых волос - и ее глаза, прямо устремленные на оскорбителя,\r\nв одно и то же время потемнели и вспыхнули, наполнились мраком, загорелись огнем неудержимого гнева.\r\nОфицера, должно быть, смутил этот взгляд; он пробормотал что-то невнятное, поклонился и пошел назад к своим. Они встретили его смехом и легким рукоплесканьем.\r\nГ-н Клюбер внезапно поднялся со стула и, вытянувшись во весь свой рост и надев шляпу, с достоинством, но не слишком громко, произнес: \"Это неслыханно.\r\nНеслыханная дерзость!\" (Unerhort! Unerhorte Frechheit) - и тотчас же,строгим голосом подозвав к себе кельнера, потребовал немедленного расчета...\r\nмало того: приказал заложить карету, причем прибавил, что к ним порядочным людям ездить нельзя, ибо они подвергаются оскорблениям!\r\nПри этих словах Джемма, которая продолжала сидеть на своем месте не шевелясь,- ее грудь резко и высоко поднималась,- Джемма перевела глаза свои на г-на Клюбера.\r\n.. и так же пристально, таким же точно взором посмотрела на него, как и на офицера. Эмиль просто дрожал от бешенства.\r\n- Встаньте, мейн фрейлейн,- промолвил все с той же строгостью г-н Клюбер,- здесь вам неприлично оставаться. Мы расположимся там, в трактире!\r\nДжемма поднялась молча;\r\nон подставил ей руку калачиком, она подала ему свою - и он направился к трактиру величественной походкой, которая,\r\nтак же как и осанка его, становилась все величественней и надменней, чем более он удалялся от места, где происходил обед.\r\nБедный Эмиль поплелся вслед за ними.\r\nНо пока г-н Клюбер рассчитывался с кельнером, которому он, в виде штрафа, не дал на водку ни одного крейсера, Санин быстрыми шагами подошел к столу,\r\nза которым сидели офицеры - и, обратившись к оскорбителю Джеммы (он в это мгновенье давал своим товарищам поочередно нюхать ее розу),- произнес отчетливо, по-французски:\r\n- То, что вы сейчас сделали, милостивый государь, недостойно честного человека, недостойно мундира, который вы носите,- и я пришел вам сказать, что вы дурно воспитанный нахал!\r\nМолодой человек вскочил на ноги, но другой офицер, постарше, остановил его движением руки,заставил сесть и,повернувшись к Санину,спросил его, тоже по-французски:\r\n- Что, он родственник, брат или жених той девицы?\r\n- Я ей совсем чужой человек,- воскликнул Санин,- я русский, но я не могу равнодушно видеть такую дерзость; впрочем, вот моя карточка и мой адрес: господин офицер может отыскать меня.\r\nСказав эти слова, Санин бросил на стол свою визитную карточку и в то же время проворно схватил Джеммину розу, которую один из сидевших за столом офицеров уронил к себе на тарелку.\r\nМолодой человек снова хотел было вскочить со стула, но товарищ снова остановил его, промолвив:\r\n\"Донгоф, тише!\" (Dопhof,sei still!). Потом сам приподнялся - и,приложась к\n\n /v 115\r\nкозырьку рукою, не без некоторого оттенка почтительности в голосе и манерах, сказал Санину, что завтра утром один офицер их полка будет иметь честь явиться к нему на квартиру.\r\nСанин отвечал коротким поклоном и поспешно вернулся к своим приятелям.\r\nГ-н Клюбер притворился, что вовсе не заметил ни отсутствия Санина, ни его объяснения с г-ми офицерами;\r\nон понукал кучера, запрягавшего лошадей, и сильно гневался на его медлительность.\r\nДжемма тоже ничего не сказала Санину, даже не взглянула на него:\r\nпо сдвинутым ее бровям, по губам, побледневшим и сжатым, по самой ее неподвижности можно было понять, что у ней нехорошо на душе.\r\nОдин Эмиль явно желал заговорить с Саниным, желал расспросить его: он видел, как Санин подошел к офицеам, видел, как он подал им что-то белое - клочок бумажки, записку, карточку ...\r\nСердце билось у бедного юноши, щеки пылали, он готов был броситься на шею к Санину,\r\nготов был заплакать или идти тотчас вместе с ним расколотить в пух и прах всех этих противных офицеров!\r\nОднако он удержался и удовольствовался тем, что внимательно следил за каждым движением своего благородного русского друга!\r\nКучер наконец заложил лошадей; все общество село в карету.\r\nЭмиль, вслед за Тартальей, взобрался на козлы; ему там было привольнее, да и Клюбер, которого он видеть не мог равнодушно, не торчал перед ним.\r\nВо всю дорогу герр Клюбер разглагольствовал... и разглагольствовал один; никто, никто не возражал ему, да никто и не соглашался с ним.\r\nОн особенно настаивал на том, как напрасно не послушались его, когда он предлагал обедать в закрытой беседке.\r\nНикаких неприятностей бы не произошло!\r\nПотом он высказал несколько резких и даже либеральных суждений насчет того, как правительство непростительно потакает офицерам,\r\nне наблюдает за их дисциплиной и не довольно уважает гражданский элемент общества das burgerliche Element in der Societat) - и как от этого со временем возрождаются неудовольствия,\r\nот которых уже недалеко до революции, !\r\nчему печальным примером (тут он вздохнул сочувственно, но строго) - печальным примером служит Франция! Однако тут же присовокупил, что лично благоговеет перед властью и никогда.\r\n.. никогда!.. революционером не будет - но не может не выразить своего...\r\nнеодобрения при виде такой распущенности! Потом прибавил еще несколько общих замечаний о нравственности и безнравственности, о приличии и чувстве достоинства!\r\nВ течение всех этих \"разглагольствований\" Джемма,\r\nкоторая уже во время дообеденной прогулки не совсем казалась довольной г-м Клюбером - оттого она и держалась в некотором отдалении от Санина и как бы смущалась его присутствием,\r\n- Джемма явно стала стыдиться своего жениха!\r\nпод конец поездки она положительно страдала и хотя по-прежнему не заговаривала с Саниным, но вдруг бросила на него умоляющий взор.\r\n.\r\n.\r\nС своей стороны он ощущал гораздо более жалости к ней, чем негодования против г-на Клюбера;\r\nон даже втайне, полусознательно радовался всему, что случилось в продолжение того дня, хотя и мог ожидать вызова на следующее утро.\r\nМучительная эта partie de plaisir прекратилась наконец. Высаживая перед кондитерской Джемму из кареты, Санин, ни слова не говоря, положил ей в руку возвращенную им розу.\r\nОна вся вспыхнула, стиснула его руку и мгновенно спрятала розу. Он не хотел войти в дом, хотя вечер только что\r\n/v 116\r\nначинался. Она сама его не пригласила. Притом появившийся на крыльце Панталеоне объявил, что фрау Леноре почивает.\r\nЭмилио застенчиво простился с Саниным; он словно дичился его: уж очень он ему удивлялся.\r\nКлюбер отвез Санина на его квартиру и чопорно раскланялся с ним. Правильно устроенному немцу, при всей его самоуверенности, было неловко. Да и всем было неловко.\r\nВпрочем, в Санине это чувство - чувство неловкости - скоро рассеялось . Оно заменилось неопределенным, но приятным, даже восторженным настроением.\r\nОн расхаживал по комнате, ни о чем не хотел думать, посвистывал - и был очень доволен собою.\r\nХVII\r\n\"Буду ждать г-на офицера для объяснения до 10 часов утра,- размышлял он на следующее утро, совершая свой туалет,- а там пусть он меня отыскивает!\r\n\" Но немецкие люди встают рано: девяти часов еще не пробило, как уже кельнер доложил Санину, что г-н подпоручик (der Негг Sесопdе Liеutеnаnt) фон Рихтер желает его видеть.\r\nСанин проворно накинул сюртук и приказал \"просить\". Г-н Рихтер оказался, против ожидания Санина, весьма молодым человеком, почти мальчиком.\r\nОн старался придать важности выражению своего безбородого лица, но это ему не удавалось вовсе:\r\nон даже не мог скрыть свое смущение - и,садясь на стул,чуть не упал, зацепившись за саблю.\r\nЗапинаясь и заикаясь, он объявил Санину на дурном французском языке, что приехал с поручением от своего приятеля, барона фон Донгофа;\r\nчто поручение это состояло вистребовании от г-на фон Занин извинения в употребленных им накануне оскорбительных выражениях;\r\nи что в случае отказа со стороны г-на фон Занин - барон фон Донгоф желает сатисфакции.\r\nСанин отвечал, что извиняться он не намерен, а сатисфакцию дать готов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Давыдов Д", "role": "user" }, { "content": "То внемлют шороху, то вновь\n Безмолвно рыскать продолжают.\n\n Начальник, в бурке на плечах,\n В косматой шапке кабардинской,\n Горит в передовых рядах\r\nОсобой яростью воинской.\n Сын белокаменной Москвы,\n Но рано брошенный в тревоги,\n Он жаждет сечи и молвы,\n А там что будет - вольны боги!\n\n Давно не знаем им покой,\r\nПривет родни, взор девы нежный;\n Его любовь - кровавый бой,\n Родня - донцы, друг - конь надежный,\n Он чрез стремнины, чрез холмы\n Отважно всадника проносит,\r\nТо чутко шевелит ушми,\n То фыркает, то удил просит.\n\n Еще их скок приметен был\n На высях за преградной Нарой,\n Златимых отблеском пожара,\r\nНо скоро буйный рой за высь перекатил,\n И скоро след его простыл...\n\n 1826\n\n ПОЛУСОЛДАТ\n\n \"Нет, братцы, нет: полусолдат\n Тот, у кого есть печь с лежанкой,\r\nЖена, полдюжины ребят,\n Да щи, да чарка с запеканкой!\n\n Вы видели: я не боюсь\n Ни пуль, ни дротика куртинца;\n Лечу стремглав, не дуя в ус,\r\nНа нож и шашку кабардинца.\n\n Все так! Но прекратился бой,\n Холмы усыпались огнями,\n И хохот обуял толпой,\n И клики вторятся горами,\n\n И все кипит, и все гремит;\r\nА я, меж вами одинокой,\n Немою грустию убит,\n Душой и мыслию далеко.\n\n Я не внимаю стуку чаш\n И спорам вкруг солдатской каши;\n Улыбки нет на хохот ваш;\r\nНет взгляда на проказы ваши!\n\n Таков ли был я в век златой\n На буйной Висле, на Балкане,\n На Эльбе, на войне родной,\n На льдах Торнео, на Секване?\r\nБывало, слово: друг, явись!\n И уж Денис с коня слезает;\n Лишь чашей стукнут - и Денис\n Как тут - и чашу осушает.\n\n На скачку, на борьбу готов,\r\nИ, чтимый выродком глупцами,\n Он, расточитель острых слов,\n Им хлещет прозой и стихами.\n\n Иль в карты бьется до утра,\n Раскинувшись на горской бурке;\r\nИли вкруг светлого костра\n Танцует с девками мазурки.\n\n Нет, братцы, нет: полусолдат\n Тот, у кого есть печь с лежанкой,\n Жена, полдюжины ребят,\r\nДа щи, да чарка с запеканкой!\"\n\n Так говорил наездник наш,\n Оторванный судьбы веленьем\n От крова мирного - в шалаш,\n На сечи, к пламенным сраженьям.\r\nАракс шумит, Аракс шумит,\n Араксу вторит ключ нагорный,\n И Алагез, нахмурясь, спит,\n И тонет в влаге дол узорный;\n\n И веет с пурпурных садов\r\nЗефир восточным ароматом,\n И сквозь сребристых облаков\n Луна плывет над Араратом.\n\n Но воин наш не упоен\n Ночною роскошью полуденного края...\r\nС Кавказа глаз не сводит он,\n Где подпирает небосклон Казбека* груда снеговая...\n\n На нем знакомый вихрь, на нем громады льда,\n И над челом его, в тумане мутном,\r\nКак Русь святая, недоступном,\n Горит родимая звезда.\n\n 1826\r\n* Заоблачная гора на границе Эриванской области. - Прим. Давыдова. ** Одна из высочайших гор Кавказского хребта. - Прим. Давыдова.\r\nТОВАРИЩУ 1812 ГОДА НА ПУТИ В АРМИЮ\n\n Мы оба в дальний путь летим, товарищ мой,\n Туда, где бой кипит, где русский штык бушует,\r\nНо о тебе любовь горюет...\n Счастливец! о тебе - я видел сам - тоской\n Заныли... влажный взор стремился за тобой;\n А обо мне хотя б вздохнули,\r\nХотя б в окошечко взглянули,\n Как я на тройке проскакал\n И, позабыв покой и негу,\n В курьерску завалясь телегу,\n Гусарские усы слезами обливал.\n\n 1826\r\nТОСТ НА ОБЕДЕ ДОНЦОВ\n\n Брызни искрами из плена,\n Радость, жизнь донских холмов!\n Окропи, моя любовь,\n Черный ус мой белой пеной!\n Друг народа удалого,\r\nЯ стакан с широким дном\n Осушу одним глотком\n В славу воинства донского!\n\n Здравствуйте, братцы атаманы-молодцы!\n\n 1826\n\n НА СМЕРТЬ NN\r\nГонители, он - ваш! Вам плески и хвала!\n Терзайте клеветой его дела земные,\n Но не сорвать венка вам с славного чела,\n Но не стереть с груди вам раны боевые!\r\n1827\n\n ОТВЕТ ЖЕНАТЫМ ГЕНЕРАЛАМ, СЛУЖАЩИМ НЕ НА ВОЙНАХ\n\n Да, мы несем едино бремя,\n Мы стада одного - но жребий мне иной:\n Вас всех назначили на племя,\r\nМеня - пустили на убой.\n\n 1827\n\n ПРИ ВИДЕ МОСКВЫ, ВОЗВРАЩАЯСЬ С ПЕРСИДСКОЙ ВОЙНЫ\n\n О юности моей гостеприимный кров!\n О колыбель надежд и грез честолюбивых!\r\nО, кто, кто из твоих сынов\n Зрел без восторгов горделивых\n Красу реки твоей, волшебных берегов,\n Твоих палат, твоих садов,\n Твоих холмов красноречивых!\r\n1827\n\n ЗАЙЦЕВСКОМУ, ПОЭТУ-МОРЯКУ\n\n Счастливый Зайцевский, Поэт и Герой!\n Позволь хлебопашцу-гусару\n Пожать тебе руку солдатской рукой\n И в честь тебе высушить чару.\r\nО, сколько ты славы готовишь России,\n Дитя удалое свободной стихии!\n\n Лавр первый из длани камены младой\n Ты взял на парнасских вершинах;\r\nТы, собственной кровью омытый, другой\n Сорвал на гремящих твердынях;\n И к третьему, с лаской вдали колыхая,\n Тебя призывает пучина морская.\r\nМужайся! - Казарский, живой Леонид,\n Ждет друга на новый пир славы...\n О, будьте вы оба Отечества щит,\n Перун вековечной Державы!\n И гимны победы с ладей окрыленных\r\nПусть искрами брызнут от струн вдохновенных!\n\n Давно ль под мечами, в пылу батарей,\n И я попирал дол кровавый,\n И я в сонме храбрых, у шумных огней,\r\nНаш стан оглашал песнью славы?..\n Давно ль... Но забвеньем судьба меня губит,\n И лира немеет, и сабля не рубит.\n\n 1828\n\n БОРОДИНСКОЕ ПОЛЕ\n\n Элегия\r\nУмолкшие холмы, дол некогда кровавый,\n Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,\n И шум оружия, и сечи, и борьбу!\n Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу\r\nПопрали сильные. Счастливцы горделивы\n Невольным пахарем влекут меня на нивы...\n О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях,\n Ты, голосом своим рождающий в полках\r\nПогибели врагов предчувственные клики,\n Вождь гомерический, Багратион великий!\n Простри мне длань свою, Раевский, мой герой!\n Ермолов! я лечу - веди меня, я твой:\r\nО, обреченный быть побед любимым сыном,\n Покрой меня, покрой твоих перунов дымом!\n\n Но где вы?.. Слушаю... Нет отзыва! С полей\n Умчался брани дым, не слышен стук мечей,\r\nИ я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,\n Завидую костям соратника иль друга.\n\n 1829\n\n ДУШЕНЬКА\r\nОна еще не менее хороша для глаз, все обнимающих во мгновении и на мгновение, - как для души, которая чем больше ищет, тем более находит.\r\nЖуковский\n\n Бывали ль вы в стране чудес,\n Где, жертвой грозного веленья,\r\nВ глуши земного заточенья\n Живет изгнанница небес?\n\n Я был, я видел божество;\n Я пел ей песнь с восторгом новым\n И осенил венком лавровым\n Ее высокое чело.\r\nЯ, как младенец, трепетал\n У ног ее в уничиженье\n И омрачить богослуженье\n Преступной мыслью не дерзал.\n\n Ax, мне ль божественной к стопам\r\nНесть обольщения искусство?\n Я весь был гимн, я весь был чувство,\n Я весь был чистый фимиам.\n\n И что ей наш земной восторг,\n Слова любви? - Пустые звуки!\r\nОна чужда сердечной муки,\n Чужда томительных тревог.\n\n Из-под ресниц ее густых\n Горит и гаснет взор стыдливый...\n Но отчего души порывы\r\nИ вздохи персей молодых?\n\n Был миг: пролетная мечта\n Скользнула по челу прекрасной,\n И вспыхнули ланиты страстно,\n И загорелися уста.\n\n Но это миг - игра одна\r\nКаких-то дум... воспоминанье\n О том небесном обитанье,\n Откуда изгнана она.\n\n Иль, скучась без нее, с небес\n Воздушный гость, незримый мною,\r\nАмур с повинной головою\n Предстал, немеющий от слез.\n\n И очи он возвел к очам\n И пробудил в груди волненья\n От жарких уст прикосновенья\n К ее трепещущим устам.\r\n1829\n\n С. А. К<УШКИ>НОЙ\n\t\t\t\n\n\n Вы личиком - пафосский бог,\n Вы молоды, вы стройны, как Аглая,\n Но я гусар... я б вас любить не мог,\r\nПростите: для меня вы слишком неземная.\n К вам светской страстью, как к другой,\n Гореть грешно! -\n С восторженной душой\n Мы вам, как божеству, несем кадил куренье,\r\nОбеты чистые, и гимны, и моленье!\n\n 1829\n\n Софья Александровна Кушкина - соседка по симбирскому имению, поклонником красоты которой был Давыдов. - Прим. ред.\r\nNN\n\n Вы хороши! - Каштановой волной\n Ваш локон падает на свежие ланиты;\n Как мил ваш взор полузакрытый,\n Как мил ваш стан полунагой!\n Не вы ль оригинал живой\r\nОчаровательной хариты,\n Кановы созданной рукой?\n Вы хороши! - Но мой покой\n Неколебим. Осанка величава,\n Жеманная тоска искусственной любви\r\nНе страшны мне: моя отрава -\n Взор вдохновительный и слово от души.\n Я их ищу давно, давно не обретая.\n Вам не сродни крылатый бог:\r\nЖизнь ваша - стрелка часовая,\n А рифметический итог.\n Но та, которую люблю, не называя...\n Ах, та вся чувство, вся - восторг,\n Как Пиндара строфа живая!\r\n1829\n\n ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН\n\n\n Вечерний звон, вечерний звон, -\n Как много дум наводит он!\r\nНе тот, что на закате дня\n Гудит в стенах монастыря,\n Но тот, что пасмурной порой\r\nПоется девой молодой...\n Вечерний звон, вечерний звон, -\n Как много дум наводит он!\n\n Как он мучителен и мил!\n Как он мне чувства возмутил,\r\nКогда впервые звук его\n Коснулся слуха моего!..\n То был не звук, но глас страстей,\n То говор был с душой моей!\n Вечерний звон, вечерний звон, -\r\nКак много дум наводит он!\n\n Все вторило в природе ей:\n Луна средь облачных зыбей,\n Пустыня в сумрачной тиши\n И ропот девственной души,\r\nТерзаемой любви тоской,\n И очи, полные слезой!..\n Вечерний звон, вечерний звон, -\n Как много дум наводит он!\n\n 1830-е гг.\r\n Вариация на тему стихотворения И. И. Козлова \"Вечерний звон\". - Прим. ред.\n\n МАША И МИША\r\nШутка\n\n Как интересна наша Маша!\n Как исстрадалася по Мише!\n Но отчего же ехать к Маше\r\nТак медлит долговязый Миша?\n Быть может, занимаясь Машей,\n На сахарном заводе Миша\n Готовит карамельки Маше, -\n Но станется и то, что Миша\r\nЗабыл о нашей бедной Маше.\n И, может быть, неверный Миша\n Целует уж другую Машу,\n Вы знаете какую, - Миша!\n Опомнись, Миша! - наша Маша\n Жива лишь памятью о Мише,\r\nА новая красотка Маша\n Грызет одни конфеты Миши -\n Грызет, как их грызут все Маши\n В провинциях, где ныне Миша,\n И в ус не дует эта Маша,\r\nЧто слаще их лобзанья Миши!\n Когда, когда же к нашей Маше\n Ты возвратишься, длинный Миша,\n И сквозь очки увидишь Машу -\n Глядящую в лорнет на Мишу?..\n\n 1830-е гг.\r\nГЕРОЮ БИТВ, БИВАКОВ, ТРАКТИРОВ и Б...\n\n\n Люблю тебя, как сабли лоск,\n Когда, приосенясь фуражкой,\n С виноточивою баклажкой\n Идешь в бивачный мой киоск!\r\nКогда, летая по рядам,\n Горишь, как свечка, в дыме бранном;\n Когда в б.....е окаянном\n Ты лупишь сводню по щекам.\n\n Киплю, любуюсь на тебя,\r\nГлядя на прыть твою младую:\n Так старый хрыч, цыган Илья,\n Глядит на пляску удалую,\n Под лад плечами шевеля.\n\n О рыцарь! идол усачей!\n Гордись пороками своими!\r\nЧаруй с гусарами лихими\n И очаровывай б....й!\n\n 1830 или 1831\n\n ГОЛОДНЫЙ ПЕС\n\n Ox, как храбрится\n Немецкий фон,\n Как горячится\n Наш херр-барон,\r\nНу, вот и драка,\n Вот лавров воз!\n Хватай, собака,\n Голодный пес.\n\n Кипят и рдеют\n На бой полки;\n Знамена веют,\n Горят штыки,\n И забияка\r\nПалаш вознес!\n Хватай, собака,\n Голодный пес.\n\n Адрианополь\n Без битв у ног,\n Константинополь\n В чаду тревог.\n Что ж ты, зевака,\n Повесил нос?\r\nХватай, собака,\n Голодный пес.\n\n Лях из Варшавы\n Нам кажет шиш,\n Что ж ты, шаршавый,\n Под лавкой спишь?\n Задай, лаяка,\n Варшаве чес!\r\nХватай, собака,\n Голодный пес.\n\n \"Все это жжется...\n Я брать привык,\n Что так дается...\n Царьград велик.\n Боюсь я ляха!..\"\n А ты не бось!\r\nХватай, собака,\n Российский пес.\n\n Так вот кресченды\n Звезд, лент, крестов,\n Две-три аренды,\n Пять-шесть чинов;\n На шнапс, гуляка,\n Вот денег воз!\r\nСхватил собака,\n Голодный пес.\n\n 1832\n\n ГУСАРСКАЯ ИСПОВЕДЬ\n\n Я каюсь! Я гусар давно, всегда гусар,\n И с проседью усов - все раб младой привычки.\r\nЛюблю разгульный шум, умов, речей пожар\n И громогласные шампанского оттычки.\n От юности моей враг чопорных утех -\n Мне душно на пирах без воли и распашки.\r\nДавай мне хор цыган! Давай мне спор и смех,\n И дым столбом от трубочной затяжки!\n\n Бегу век сборища, где жизнь в одних ногах,\n Где благосклонности передаются весом,\r\nГде откровенность в кандалах,\n Где тело и душа под прессом;\n Где спесь да подлости, вельможа да холоп,\n Где заслоняют нам вихрь танца эполеты,\r\nГде под подушками потеет столько ж...,\n Где столько пуз затянуто в корсеты!\n\n Но не скажу, чтобы в безумный день\n Не погрешил и я, не посетил круг модный;\r\nЧтоб не искал присесть под благодатну тень\n Рассказчицы и сплетницы дородной;\n Чтоб схватки с остряком бонтонным убегал,\n Или сквозь локоны ланиты воспаленной\r\nЯ б шепотом любовь не напевал\n Красавице, мазуркой утомленной.\n\n Но то - набег, наскок; я миг ему даю,\n И торжествуют вновь любимые привычки!\r\nИ я спешу в мою гусарскую семью,\n Где хлопают еще шампанского оттычки.\n Долой, долой крючки, от глотки до пупа!\n Где трубки?.. Вейся, дым, на удалом раздолье!\r\nРоскошествуй, веселая толпа,\n В живом и братском своеволье!\n\n 1832\n\n ЕЙ\n\n В тебе, в тебе одной природа, не искусство,\n Ум обольстительный с душевной простотой,\r\nВеселость резвая с мечтательной душой,\n И в каждом слове мысль, и в каждом взоре чувство!\n\n 1833\n\n NN\n\n Вошла - как Психея, томна и стыдлива,\r\nКак юная пери, стройна и красива...\n И шепот восторга бежит по устам,\n И крестятся ведьмы, и тошно чертям!\n\n 1833\n\n ВАЛЬС\n\n Ев. Д. 3<олотаре>вой*\r\nКипит поток в дубраве шумной\n И мчится скачущей волной,\n И катит в ярости безумной\n Песок и камень вековой.\n Но, покорен красой невольно,\n Колышет ласково поток\r\nСлетевший с берега на волны\n Весенний, розовый листок.\n Так бурей вальса не сокрыта,\n Так от толпы отличена,\n Летит, воздушна и стройна,\r\nМоя любовь, моя харита,\n Виновница тоски моей,\n Моих мечтаний, вдохновений,\n И поэтических волнений,\n И поэтических страстей!\n\n 1834", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits

No community queries yet

The top public SQL queries from the community will appear here once available.