Н. Н. Бестужев-Ма'рлинский Мулла-ну'р Быль 1836 О ва'хта э'дыки, Гиндуста'н падиша'хи эгле'шиб, меджи'ли-сында аа'ли зия'фат вары'ды; не'че шахзаделя'р, не'че пегливанля'р, не'че везириля'р, не'че улема'ляр, де'сти раст де'сти растда'н, де'сти чаи' де'сти чапда'н, эгле'шиб, мешкуля'дыляр. В ту по'ру случи'лось инди'йскому царю' сиде'ть в бесе'де; бы'ло у него' пи'рованье, вели'кий пир. Ско'лько царе'вичей, ско'лько богатыре'й, ско'лько везире'й, ско'лько у'лем*, от пра'вой руки' к ле'вой, от ле'вой руки' к пра'вой, усе'вшись, проме'ж собо'й перемолвли'вали! I Чах да'шы, чакма'х да'шы, Алла'х ве'рсын я'гышы! Кремешки' и ка'мешки, дай бог вам дождя', умы'ться! Припе'в Гру'стно разда'стся нама'з, бу'дто поми'нка по я'сном дне, отлете'вшем в ве'чность. -- Жа'рко, ду'шно в Дербе'нте! Взойди'-ка на кро'влю, Ка'сим; посмотри', как па'дает за го'ры со'лнышко: не красне'ет ли за'пад, не сбира'ются ли ту'чи на не'бе? -- Нет, а'ми (дя'дя)! За'пад голубе'е глаз мое'й сестри'цы. Со'лнце упа'ло я'рко, сло'вно "золото'й цвет" на её груди'.2 Ни оди'н взор его' не га'снет в тума'не. Ночь распахну'ла звезди'стый ве'ер свой. Темно'. -- Взойди'-ка на кро'влю, Ка'сим; присмотри'сь, не ка'нет ли ка'пель ро'сы с молодо'го рога' май-меся'ца, не пря'чется ли он в ночну'ю ра'дугу, как жемчу'жина в перламу'тровую ра'ковину. -- Нет, а'ми! В чи'стой синеве' плывёт ме'сяц; не слезы', а стрелы' сы'плет он на мо'ре! Кро'вли су'хи, как степь Му'гана*; по ним ве'село бе'гают скорпио'ны: вещу'ют зной и на за'втра! -- Беда' без дождя'! -- говори'т стари'к дя'дя, засыпа'я; а го'род уже' спит. То'лько пере'клик часовы'х обвива'ет дря'хлые сте'ны зве'ньями зву'ка, да мо'ре ме'рного зы'бью хо'дит по берегу'... Вы бы сказа'ли -- э'то ду'ши поко'йников бесе'дуют с ве'чностью: так все друго'м схо'дно с кла'дбищем! Край мо'ря сквози'т пожа'ром. Ла'сточки опереди'ли свои'м приве'тным щебета'ньем клич муллы' над мече'тью; но и мулла' не по'здняя пти'чка; он уж поёт, ходя' вокру'г купола',3склони'в го'лову на ладо'нь: "Про'снитесь, правове'рные! Вста'ньте! Потому' что моли'тва лу'чше сна". -- Взбеги' на кро'влю, Ка'сим; погляди', не ка'тится ли тума'н с гор Лезгиста'на. Не черне'ет ли мо'ре, не ска'чет ли бело'гривый прибо'й че'рез ка'мни? -- Нет, а'ми! Го'ры обли'ты бо'жьей позоло'той; мо'ре сверка'ет бу'дто зе'ркало. Флаг на кре'пости Нарын-Кале' обня'л дре'вко, как обнима'ет чадра' стан краса'вицы. Ни одна' волна' не рассы'плется же'мчугом на бе'рег; ни мале'йший ветеро'к не завьёт в ку'дри пы'ли по доро'ге. Сми'рно все на мо'ре, ти'хо все на земле', я'сно на не'бе! Стари'к дя'дя закручи'нился. Соверши'в омове'нье, он вы'шел для моли'твы на пло'скую кро'влю, разостла'л ковёр по мя'гкому кы'ру,4 стал на коле'ни и, когда' ко'нчил моли'тву из па'мяти, горячо' моли'лся ещё из се'рдца. Нейду'т ту'чи, не слу'шают приглаше'ний. Жа'рко, ду'шно в Дербе'нте. За'суха томи'т окре'стность. И э'то бы'ло в ма'е ме'сяце, в ту по'ру, когда' ла'дожский лед грози'т петербу'ргским моста'м по три ра'за на день, затира'ет в свои'х холо'дных объя'тиях пёстренькие я'лботы и навева'ет на столи'чную атмосфе'ру прохла'ду и на'сморки; в ту по'ру, когда' краса'вицы большо'го све'та выхо'дят то'лпами на Не'вский проспе'кт по'льзоваться све'жею пы'лью,округля'я преле'стные фо'рмы свои'х капо'тов ва'тою, без вся'кого нарека'ния; в ту по'ру, когда' Се'верная Пальми'ра не зна'ет ещё други'х цвето'в, кро'ме распуска'ющихся под тво'рческою руко'ю Ла'пиной, други'х благоуха'ний, кро'ме вы'сиженных в ба'ночке, -- одни'м сло'вом, в ту прекра'сную по'ру, когда' та'ющая бе'лая зима' уступа'ет своё ме'сто зелёной зиме'; когда' се'верный зефи'р, пито'мец Лапла'ндии, ещё перено'сит румя'нец щек на ко'нчик но'са и камелёк, э'то ру'сское со'лнце, отогрева'ет любе'зность, дрожа'щую от прогу'лки, и'ли остроу'мие, съёженное разво'дом. Да, в Дербе'нте забо'тились о жа'тве, когда' в Петербу'рге ещё толку'ют о дорогови'зне дров. Вот уже' пять неде'ль не ка'нуло ка'пли дождя' на по'ля ю'жного Дагеста'на, а за'суха есть велича'йшее из бед в жарко'м кли'мате, осо'бенно е'сли она' падёт весе'ннею поро'ю. Она' лиша'ет тогда' все дыша'щее настоя'щего и бу'дущего пропита'ния, пожига'я па'жити и жа'твы. В кра'ю, где перево'з хле'ба из други'х областе'й и'ли о'чень затрудни'телен и'ли во'все невозмо'жен, го'лод есть немину'емый насле'дник неурожа'я. Азиа'тец искони' живёт день до ве'чера, не вспомина'я, что бы'ло тре'тьего дня, не забо'тясь, что случи'тся по`слеза'втра; живёт и'менно спустя' рукава', потому' что лень и беспе'чность -- его' лу'чшие наслажде'ния. Но когда' бе'дствие, кото'рое он полага'л за три'десять невозмо'жностей от себя', вдруг расступа'ется под его' нога'ми, когда' "за'втра" стано'вится "сего'дня", он пробужда'ется о'прометью, начина'ет пла'каться, что нет средств, и'ли ропта'ть, что не даю'т ему' средств, вме'сто того' что'бы иска'ть их; шуми'т, когда' на'добно де'йствовать, и увели'чивает опа'сность испу'гом в той же ме'ре, как он уменьша'л её неве'рием. Мо'жете тепе'рь вообрази'ть, каково' бы'ло уны'ние в Дербе'нте, когда' ра'нние жары' свои'м паля'щим дыха'нием ста'ли пепели'ть наде'жды купца' и земледе'льца, а почти' неё жи'тели Дербе'нта, вме'сте земледе'льцы и купцы', распа'хивают свои' уча'стки наполови'ну под пшени'цу, наполо'в вину' под маре'ну. Да и пра'вду сказа'ть, им на э'тот раз бы'ло мно'го зако'нных причи'н к стра'ху. Окре'стные дагеста'нцы, со вре'мени Кази-му'ллы*, бы'ли досто'йно казнены' го'лодом за; мяте'ж свой. В по'ру посе'ва они' се'яли пу'ли; в по'ру жа'твы пожа'ли месть: конь и ого'нь опустоши'ли их ни'вы, и'ли ве'тер о'сени ра'звеял несня'тые хле'ба, оттого' что го'рцы ле'то и о'сень бе'гали за знамёнами изуве'ра и'ли пря'тались от русски'х в глубине' пеще'р. Тогда' лишь коса' сме'рти гуля'ла в по'ле. Сле'дствия угада'ть бы'ло нетру'дно. На друго'е ле'то о'зими бы'ли съе'дены не в зерне', а в ко'лосе. Все, что пощади'ла война', ка'к-то: ме'дная посу'да, дорого'е ору'жие, хоро'шие ковры', продава'лось на городски'х база'рах за бе'сцен, для ку'пли необыкнове'нно вздорожа'вшей му'ки. У кого' и э'того не бы'ло, доеда'ли ста'да свои', уше'дшие от зубо'в друзе'й и неприя'телей. Наконе'ц то'лпами ста'ли сходи'ться ни'щие с гор проси'ть в го'родах ми'лостыни. Попечи'тельное нача'льство при'няло все ме'ры для отвраще'ния го'лода и монопо'лии переку'пщиков. Корабли' пришли' с му'кой из А'страхани; бога'тые бы'ли приглашены' поже'ртвовать избы'тками для спасе'ния бе'дных, и на вре'мя наро'д успоко'ился. Урожа'й мог все попра'вить. Дербе'нтцы то'лько что отпра'здновали тогда' хаты'ль, религиозно-театральное' воспомина'ние о судьбе' Шах-Гусе'йна*, пе'рвого мученика-хали'фа се'кты Али'евой. Преда'вшись с ребя'ческим простоду'шием ме'лочным забо'там и обря'дам э'того пра'здника, еди'нственного развлече'ния наро'дного в кру'глый год, они' в све'жести ноче'й, посвящённых представле'ниям, во'все забы'ли о жа'тве и о зно'е. Чего' забы'ли! Они' ра'довались не раз, что дождь не меша'ет их ди'ким заба'вам. Но когда' ути'х шум пра'зднества и они' из мину'вшего вороти'лись в действи'тельность, когда', хорошо' вы'спавшись, взгляну'ли они' за воро'та городски'е, сожжённый вид поле'й обда'л их ва'ром. Страх го'лода и'ли -- что для корыстолю'бца гора'здо ху'же го'лода -- страх убы'тка подкра'лся к ним на цы'почках, со сткля'нкой ро'зовой воды' в руке', под звук бубно'в да пе'сен, и тем ужа'снее показа'лась всем его' бле'дная образи'на, чем неожи'даннее она' оска'лилась пе'ред ни'ми. Посмотре'ли бы вы тогда', как зашевели'лись все чёрные и кра'сные бо'роды, как пошли' стуча'ть все деревя'нные и янта'рные чётки Дербе'нта. Все ли'ца вы'тянулись восклица'тельными зна'ками; на всех ртах броди'ли междоме'тия. На база'рах в карава`н-сара'ях, по угла'м у'лиц -- везде', где то'лько лежа'ло не'сколько брёвен и'ли камне'й, наве'рно уж сиде'ла ку'чка тата'р на ко'рточках, толку'я о пого'де, а то'лки о пого'де, кото'рые у европейски'х горожа'н беспреста'нно повторя'ются и нике'м не слу'шаются, ложи'лись свинча'тками на се'рдца дербе'нтцев. Шу'тка ли, в са'мом де'ле, потеря'ть от за'сухи маре'ну, еди'нственный исто'чник их благосостоя'ния, и'ли плати'ть за пшени'цу на вес серебра'? Бе'дные трепета'ли за жизнь свою', бога'тые -- за кошелёк. Одни'м грози'ла нищета', други'м -- нево'льная благотвори'тельность. Желу'дки и карма'ны ёжились при одно'й мы'сли о дорогови'зне; все а'хало и о'хало, "а как ско'ро, -- говори'т Монта'нь*, -- кто заражён стра'хом боле'зни, тот уже' заражён боле'знию стра'ха".5 Тут мечта' превраща'ется в действи'тельность и здоро'вое настоя'щее зара'нее му'чится бу'дущим, кото'рое, мо'жет быть, совсе'м не придёт и'ли придёт соверше'нно ино'е. Вспо'мним про неда'внюю холе'ру; вспо'мним, каки'м разруши'тельным у'жасом нахлы'нула на Русь весть о набе'ге э'того инди'йского чудо'вища, э'той причу'дливой зара'зы, кото'рую не могли' окова'ть цепи', не могли' умоли'ть мо'лодость и здоро'вье, кото'рая без разбо'ру поража'ла осторо'жного и невозде'ржного, бесстра'шного и тру'са. Снача'ла мысль о холе'ре отрави'ла са'мый во'здух, не то'лько ра'дости, но ма`ло-пома'лу челове'к свы'кся с разруше'нием, кото'рое он ви'дел круго'м и впереди'. Плач был ко'роток тогда'; с ним ря'дом слы'шался поро'ю смех, и е'сли под коне'ц лю'ди не пе'ли и не пляса'ли, так э'то потому' то'лько, что са'мый страх сме'рти не отучи'л их лицеме'рить. Как бы то ни бы'ло, а страх неурожа'я одоле'л дербе'нтцами. Мусульма'не дава'й моли'ться в мече'тях: нейдёт дождь! Дава'й пото'м моли'ться в чи'стом по'ле, в наде'жде, что алла'ху сквозь откры'тое не'бо слышне'е бу'дут их мольбы', чем сквозь пли'тные сво'ды: ни ка'пли! Пожду'т, поглядя'т, -- не'бо сло'вно ме'дное, так и та'ет луча'ми, а раскалённая земля' рассыпа'ется под ного'ю в ока'лины и жа'дно пьет ка'пли по'та, па'дающие с ли'ца богомо'льцев. Что де'лать?.. Приняли'сь за язы'ческие пове'рья. Ма'льчики расстила'ли платки' на перекрёстках и сбира'ли с проходящи'х де'ньги на воск да ро'зовую во'ду; и пото'м, обвяза'в ветвя'ми хоро'шенького как а'нгел ма'льчика, обве'сив, разукра'сив э'тот пук цвета'ми и ле'нтами, пробега'ли по у'лицам, напева'я в лад пе'сни в честь Гю'дуля, вероя'тно когда'-то бо'га рос и дожде'й. Говорю' -- вероя'тно, потому' что я не мог собра'ть об нем никаки'х положи'тельных све'дений. Призыва'ние дождя' заключа'лось обыкнове'нно припе'вом: Гю'дуль, Гю'дуль, хош гя'льды! Ардында'н ягы'ш гя'льды! Гя'лин, ая'га дур-са'н-а, Чюмча'нын6 долдур-са'н-а! Гю'дуль, Гю'дуль, добро' пожа'ловать! Восле'д тебя' до'ждик идёт! Встань, краса'вица, на но'ги, Поди' попо'лнить свой ковш. Молодёжь, плеща' рука'ми, пляса'ла и пе'ла круго'м весёлым хорово'дом с самоуве'ренностью простоду'шия, и -- гляди'те! -- в са'мом де'ле вла'жные облака' загаси'ли со'лнце... Не'бо нахму'рилось, как скупе'ц при расста'ньях с деньга'ми, тень, как чужа'я соба'ка, убежа'ла прочь, поджа'вши хво'стик; окре'стность поме'ркла; зато' глаза' всех заблиста'ли и со слеза'ми ра'дости обрати'лись навстре'чу живо'й воде'... Стал ка'пать до'ждик. "Алла'х! алла'х!" -- разда'лось в во'здухе, и кли'ки торжества', шипя' как раке'ты, крести'лись над Дербе'нтом. Напра'сные, преждевре'менные кли'ки! Поду'л ве'тер из Пе'рсии, жа'ркий сло'вно ли'сья шу'ба, и спахну'л доло'й перелётное о'блачко. Со'лнце вдруг засверка'ло я'рче пре'жнего, и пу'ще пре'жнего запеча'лился наро'д. Мину'л ещё день. Вот ещё день, как уста'лый пу'тник по зно'йной степи', жа'рко дыша', прошёл за го'ры. Все мо'лят, все ждет дождя'... Нейдёт! II Халх -- наро'д. Берба'д -- чепуха'. Тата'рский слова'рь Когда' вы пое'дете че'рез Дербе'нт, непреме'нно зайди'те посмотре'ть гла'вную месджи'д, -- а то вам, пра'во, не'чего бу'дет про э'тот богоспаса'емый го'род, и'же на Хвалы'нском мо'ре, расска'зывать и'ли вспомина'ть. Мече'ть э'та, -- так ста'нете вы разглаго'льствовать, пощёлкивая указа'тельным па'льцем по табаке'рке и'ли прижима'я им таба'к в тру'бке свое'й, -- мече'ть э'та, по всей вероя'тности, была' в старину' христиа'нскою це'рковью* (не запина'йтесь: я все при'му на себя'), потому' что она' лицо'м стои'т на восто'к, а магомета'нские мече'ти обыкнове'нно обращены' вхо'дом к северо-восто'ку, что'бы моли'ться на Ме'кку и Меди'ну, то есть на ю`го-за'пад. Во-вторы'х, следы', тепе'рь сло'манного, алтаря' очеви'дны, и хотя' тата'ры утвержда'ют, бу'дто она' постро'ена в пе'рвом ве'ке ги'джры (о'коло ты'сячи двухсо'т лет наза'д), но мы, опира'ясь на исчисле'ние гре'ческих епа'рхий, в кото'ром дербе'нтская < 161 > Двор мече'ти у мусульма'н Дагеста'на и всех го'рцев есть вечева'я пло'щадь. Туда' сбира'ются они' толкова'ть о раскла'дке пови'нностей и для я'беднических сде'лок про'тив нача'льников. Там прито'н пересу'дов и суд мне'ния, риста'лище про'исков и суеве'рий, и все э'то у поро'га пра'вды и ве'ры, -- стра'нное проявле'ние де'рзости и лицеме'рия челове'ка, кото'рый, вме'сто того' чтоб трепета'ть сосе'дства святы'ни, говоря' и'ли соверша'я зло, стара'ется укры'ться под тень её и её и'менем скрепи'ть свои' за'мыслы! Так и во вре'мя бездо'ждия двор гла'вной дербе'нтской мече'ти кипе'л наро'дом. Вкруг иссо'хшего водоёма под те'нью чина'ров, на галере'е, ещё блестя'щей зеркала'ми, парча'ми, золотошве'йными занаве'сками, знамёнами с на'дписью из кора'на, толпы' притека'ли и утека'ли. Красноглаго'ливые мюэм-ми'ны (то есть крепкове'рные) составля'ли средото'чия мно'гих кружко'в. О'коло них дру'жною це'пью тесни'лись биюк-сака'ллы (долгоборо'дые), то есть вся косма'тая прему'дрость мусульма'н, потому' что у них ум но ина'че свива'ет гнездо' как в бороде', вещь чрезвыча'йно удо'бная для статисти'ческих обозре'ний: вам стои'т то'лько подве'сть ито'ги ко всем борода'м, и вы бу'дете име'ть ме'ру тата'рского у'ма в англи'йских фу'тах и'ли в арши'нах; мо'жете безоши'бочно сказа'ть тогда', что в тако'й-то мусульма'нской прови'нции у'мственные спосо'бности наро'да, вы'тянутые в волосо'к, равня'ются, наприме'р, со'тне верст дли'ннику, приня'в, разу'меется, в уваже'ние число' выбыва'ющих боро'д по слу'чаю сме'рти к числу' боро'д, отпуска'емых вновь.8 О'чень жаль, что Мальте'брюн* и'ли Ма'льтус* -- да почему' же и не о'ба! -- не взду'мали и не выду'мали найти' то'чного соотноше'ния ме'жду дву'мя знамена'телями европе'йского и азиа'тского у'мов, боро'дою и перо'м. Е'сли когда'-нибудь э'та гениа'льная дога'дка пойдёт в де'ло и подо'бная пе'репись произве'дется на сем основа'нии, я непреме'нно потре'бую пате'нта на изобрете'ние. Проме'жду дли'нными борода'ми из второ'го кру'га, и то с вели'ким подобостра'стием, осме'ливались просо'вывать носы' свои' тю'кли, то есть полуборо'дые, молоды'е лю'ди ужо' с уса'ми, но ещё без рече'й, потому' что в А'зии уста', не вооружённые волоса'ми, не сме'ют на сове'те отверза'ться, ра'зве для того' то'лько, чтоб зевну'ть. Тю'ксюсы (и'ли безборо'дые), о'троки и'ли ю'ноши от десяти' до семна'дцати лет, броди'ли поо'даль, не име'я права' меша'ться не то'лько в ва'жные дела', но да'же про'сто в разгово'ры со ста'ршими. Та'м-то ви'делось первобы'тное о'бщество в просте'йшем своём выраже'нии -- с тремя' ступе'нями прав, кото'рых стихи'йное нача'ло есть борода'. Одна'ко ж из боро'д всех величи'н и всех цвето'в ра'дуги, боро'д, раскра'шенных хно'ю и приро'дою, дербе'нтские мудрецы' не могли' вы'жать ни ка'пли дождя', ни вы'думки чем бы замени'ть его'. Говори'ли мно'го, спо'рили ещё бо'лее, так, что на пото'ке из пусторе'чья мо'жно бы вы'строить ме'льницу о четырёх постава'х, тем лу'чше кста'ти, что ста'рые ме'льницы за безво'дьем не моло'ли уже' неде'лю. Все рассужде'ния, одна'ко ж, ока'нчивались отча'янным вопро'сом неджеле'их (что ж бу'дем де'лать)? А зате'м на миг воцаря'лось молча'ние; а зате'м взлета'ла на во'здух ста'я о'хов вздо'хов. Пле'чи подыма'лись до уше'й, бро'ви до ша'пок ро'пот слива'лся в умоли'тельное восклица'ние: "ама'н, ама'н (пощади', поми'луй)!". Вот, наконе'ц, возвы'сил речь оди'н агами'р,9 муж, свято'й по насле'дству, и'бо он был ро'дственник Магоме'та, а ро'дственники Магоме'та, как изве'стно и дока'зано, получи'ли от него' с зелёными чалма'ми дух свя'тости в ве'чное и пото'мственное владе'ние. Набра'вшись вдохнове'ния свы'ше и ды'му из калья'на, он изрони'л золото'е сло'во из уст свои'х, сме'шанное с благоуха'нием шира'зского табаку'. "Ама'н, ама'н!" -- взыва'ете вы к алла'ху. А! Дербе'нтцы приняли'сь небо'сь проси'ть поща'ды у бо'га, и тузи'ть себя' в грудь, и с го'ря щипа'ть себе' бо'роду! И вы ду'маете, что алла'х бу'дет так прост, что за одно' сло'во про'стит вас? что пове'рит на сло'во ва'шему раска'янию? Хейр, юлдашля'р, хейр (нет, това'рищи, нет)! Нае'вшись гря'зи, кора'на не целу'ют! Бо'га не обма'нешь покло'нами да жа'лобным го'лосом, как ру'сского коменда'нта: зна'ет он вас давно'! Се'рдца ва'ши испи'саны греха'ми черне'е, чем кни'га седжи'ль, в кото'рую зано'сит а'нгел Джебра'ил злодея'ния челове'ческие, а вы и не ду'маете вы'мыть серде'ц свои'х в моли'тве и по'сте. Придёт ли ура'за (пост вели'кий), в кото'рый днем на'божной душе' стра'шно хлебну'ть да'же ды'му тру'бки,10 а вы, смо'тришь, где'-нибудь за угло'м чуре'к грызёте, ли'бо у свино'едов ча'ек распива'ете, бу'дто вам ма'ло но'чи наеда'ться ра'за по три, до того', что куша'к рвётся! И вот вам за то а'дское де'рево заку'м* проросло' на зе'млю. Ку'шайте же его' го'рькие плоды', плоды' -- голо'вки змеи'ны. Охо'тники вы пить тайко'м жи'дкий грех, сме'ртный грех -- во'дку, да ведь от алла'ха не запрёшь воро'т на запо'р, не уве'ришь его', что э'то де'лается не'хотя, боле'зни ра'ди, де'рман ери'нда11 (вме'сто лека'рства)! Он стережёт за ва'ми о'ком со'лнца в день и ты'сячами ты'сяч глаз-зве'здочек но'чью. Он зна'ет по и'мени ка'ждую мысль в ва'шей голове', слы'шит мале'йший шёпот серде'ц ва'ших. Как же не знать всеве'дущему ему', когда' я не кала-бе'к,12 а зна'ю, что вы не то'лько на во'дку, да и на вино' посяга'ете свои'ми многогре'шными уста'ми! "Кто на земле' пьет вино' безу'мия, того' не напо'ю я из пото'ка ра'дости, текущего' вино'м в дженне'те*!" -- сказа'л алла'х проро'ку нашему'. Не наде'йтесь же вы, вино'пийцы, испи'ть в ра'ю вина' блаже'нства, обе'щанного проро'ком, зате'м что вы сосёте прокля'тие из буты'лок, сле'пленных неве'рными рука'ми на ва'шу па'губу! Не наде'йтесь и дождя' на ва'ши ни'вы, за то, что вы иссуши'ли до дна терпе'ние бо'жие огнём поро'чных жела'ний ва'ших! Э'то вам зада'ток той мучи'тельной жа'жды, кото'рою нака'жетесь в джеге'ннеме*. И растре'скаются ва'ши уста', прося' ка'пли воды', как растре'скалась тепе'рь земля', и ни роси'нка не падёт им в освеже'ние. Алла'х вели'к! Вы са'ми наклика'ли себе' на го'лову прокля'тие... Но за что, прости' го'споди, те'рпим за вас мы, в чьих жи'лах течёт чи'стая кровь проро'ка, в чьих голова'х пересыпа'ются, как же'мчуг, святы'е пра'вила кора'на? Вай, вай! Подкопа'ли грехи' сте'ну эль-А'раф, дели'вшую пра'ведных от непра'ведных, и она' па'дает всем на го'лову, да'вит и того', кото'рый ни ра'зу не ел с гяу'рами бара'нины, уби'той и очи'щенной не по зако'ну, и того', кото'рый ест пила'в не па'льцами, а богопроти'вною ло'жкой, си'дя... о времена', о нра'вы!., си'дя на сту'ле, а не как бог показа'л, на пята'х! И тех... Всео'бщий плач и воскли'ки: "шах Гусе'йн, вай Гусе'йн" заглуши'ли пропове'дника: ведь слезы' на Восто'ке нипочём. Я подозрева'ю впро'чем, что все э'ти проде'лки печа'ли и на'божности клони'лись к тому', чтоб замя'ть поимённую перекли'чку грехо'в, а мо'жет быть, и гре'шников: на во'ре и ша'пка гори'т, говори'т посло'вица, -- как же не горе'ть щека'м? Мусульма'нин на своём ковре' заткнёт за по'яс любо'го из европе'йских развра'тников, зато' вне до'ма он ва'жен и степе'нен, не сде'лает неприли'чного движе'ния, не обмо'лвится скоро'мным сло'вом, и лу'чше пырни'те его' по-дру'жески кинжа'лом в бок, чем расска'зывать на майда'не (пло'щади) про его' за'дверные прока'зы. Напереко'р европе'йцам база'ры мусульма'н -- са'мая нра'вственная часть их городо'в, а поро'ги -- са'мая нра'вственная часть домо'в их, и то я разуме'ю полови'нку, глядя'щую на у'лицу: э'то не моя' та'йна! Хорошо' сказа'л наш сафи'я15 своё поуче'ние, и самому' ста'ло хорошо'. Вокру'г него' все жужжа'ли как пчелы': "Дюрю'ст сюз (пра'вое сло'во)! Ге'рчек ди'ды (и'стину говори'т)! Алла'х, инша'ллах!". И все, как пчелы', корми'ли его' мёдом похва'л. Облизну'вшись о'чень уми'льно, крепкове'рный сказа'л своёму кру'жку: "Кула'г ас, кардашля'р (разве'сьте у'ши, бра'тия)!" -- и уже' пола'сковее на'чал: -- Что де'лать, одна'ко ж, това'рищи! Кто не винова'т алла'ху! До тре'тьего не'ба вы'росли грехи' на'ши, но ещё четы'ре не'ба оста'лось бо'жией ми'лости. Нака'зывает он пра'вых вме'сте с винова'тыми, зато' за одного' пра'ведника милу'ет це'лые наро'ды нечести'вых. У гре'шных и безгре'шных желу'док про'сит есть одина'ково, и мы все моли'лись о дожде' одина'ково. Ви'дно, не взошла' на не'бо моли'тва на'ша, забры'зганная гря'зью по'мыслов! Нет успе'ха! Скажу', бра'тья, одно' сло'во: не зна'ю, придётся ли оно' вам по душе', а сло'во э'то бу'дто а'нгел оброни'л из свое'й ду'мы. Отцы' и де'ды на'ши в исто'му за'сухи выбира'ли, как са'ми вы слы'шали, са'ми свои'ми глаза'ми ви'дели, чи'стого душо'й и те'лом ю'ношу и посыла'ли его' со свое'й моли'твой к алла'ху бли'же, на высь гор. И он до'лжен быва'л набра'ть сне'гу с те'мени Ша'х-дага в кувши'н, и моли'ться за свои'х бли'жних с тёплою ве'рою, и принести' э'тот кувши'н, не ста'вя его' на зе'млю, в Дербе'нт, и вы'лить раста'явший снег в мо'ре. Алла'х вели'к! Мо'ре закипа'ло, и ту'чи слета'лись отку'да неви'димо, и благода'тный ли'вень напоя'л, живи'л мёртвую зе'млю! "Пра'вда!! Алла'х а'кбер! Я, мы, все ви'дели, -- загреме'ла ты'сяча голосо'в, -- во'семь лет, де'сять лет тому' наза'д! Я сам тут был! Мой брат нес во'ду! Чу'до чудно'е! Вода' в мо'ре ста'ла сладка', как молоко'... ка'пли дождя' бы'ли с яйцо' кури'ное". Наконе'ц вся дребеде'нь невня'тных восклица'ний слила'сь в я'вственный крик: "Выбра'ть ю'ношу, посла'ть его' на Шах-да'г!". -- На Шах-да'г! -- зареве'л весь Дербе'нт. -- На Шах-да'г! -- повтори'ло э'хо мече'ти. Каза'лось, э'то сло'во разреши'ло зага'дку, кото'рая у всех свинцо'м лежа'ла на се'рдце; э'то сло'во прониза'ло всех одно'ю уве'ренностью. Бородачи' бы'ли ра'ды сре'дству, кото'рое не сто'ит ни копе'йки. Молодёжь с го'рдостью ду'мала: "Выбира'ть-то ведь ста'нут из нас!". Да'же мальчи'шки веселе'й пры'гали на одно'й но'жке и как соро'ки щебета'ли: "На Шах-да'г!". Сто'ит то'лько вы'брать молодца', толкова'ли все, и че'рез три дня ка'ждая ни'ва у нас оборо'тится о'зером. Дербе'нтцы своди'ли счет без хозя'ина: многосто'ящим оказа'лось -- стои'т посла'ть. Найти' неви'нность -- безде'лица? Неви'нность в горожа'нине, в ю'ноше и азиа'тце? Поми'луйте, да тако'го кла'да в наш век, е'сли и на свято'й Ру'си поиска'ть, так па'ры три желе'зных чо'ботов сто'пчешь! А в жарко'м кли'мате и пода'вно. Е'сли наш ледяно'й истука'н целому'дрия подта'ивает от дыха'ния страсте'й, пита'ющихся имзено'вым шокола'дом на исла'ндском мху, то в каку'ю тень спря'таться мо'жно от азиа'тских жела'ний, стреля'ющих калёными я'драми? Слова' нет, на'ше се'верное игри'вое воображе'ние, прото'пленное рома'нами и ва'льсом, стано'вится для нас безвре'менно жа'рким кли'матом: поро'ки у нас -- подсне'жники, взбега'ют необыкнове'нно ра'но, а зре'ют гора'здо ра'нее огурцо'в; но, господа', взгляни'те на термо'метр Реомю'ра, прочти'те над... над тридцатью' тремя' гра'дусами тепла' -- Жар кро'ви, и созна'йтесь, что кли'мат, кото'рый развива'ет не то'лы ра'нние стра'сти, да ещё ра'нние для них си'лы, что'-нибудь да зна'чит в живо'тной эконо'мии. Таки'е стра'сти не тре'буют тепли'ц, ороше'ния вино'м и приви'вки чужи'х при'хотей; нет, они' взбега'ют без подпо'р и кре'пнут на во'здухе, и'ли, лу'чше сказа'ть, во'здухом, кото'рый заря'жен двойны'м патро'ном электри'чества, кото'рый ды'шит, ве'ет, ока'чивает не'гой и броса'ет в ва'ше се'рдце столь причу'дливые мечты' наяву', что вы под ру'сским не'бом и во сне таки'х не ви'дывали. Чтоб суди'ть и осужда'ть Восто'к, на'до сбро'сить с себя' все европе'йское: поня'тия, привы'чки, предрассу'дки и реши'тельно сказа'ть самому' себе': "Я сего'дня роди'лся". Но к э'тому на'до привезть' на Восто'к и те'ло ги'бкое, восприи'мчивое и ду'шу с непорва'нными ещё стру'нами; и пото'м отда'ться безусло'вно распла'вке зно'йной атмосфе'ры, впечатле'нию всех внешни'х предме'тов, не проце'живая их сквозь ве'тошь кни'жных пове'рий, не меша'я туда' со'бственных предубежде'ний. Предположи'в, что э'то хоть приблизи'тельно возмо'жно, вы помири'тесь со всем и со все'ми, что окружа'ет вас. Вы се'рдцем убеди'тесь тогда', что приро'да и её фо'рмы, лю'ди и нра'вы их составля'ют там недели'мый гармони'ческий акко'рд, и'ли, ещё того' лу'чше, вы бу'дете жить и де'лать как сосе'ди, не спра'шивая и не забо'тясь -- почему'? Да-с, расти'тельность Восто'ка, кото'рому Дагеста'н служи'л пере'днею, быстра' до невероя'тия и роско'шна до мотовства', а жизнь азиа'тца -- полурасте'ние, полуживо'тность. Мудрено' ли ж по'сле э'того, и'ли с э'тим вме'сте, что дербе'нтцы кре'пко затрудни'лись, когда' де'ло дошло' до вы'бора? В са'мом де'ле, найти' ю'ношу, чи'стого как снег, кото'рый до'лжен собра'ть он, как луч, кото'рый расто'пит э'тот снег; найти' челове'ка, кото'рого уста' не зна'ли бы сла'дости заве'тного поцелу'я, ни вку'са поросёнка под хре'ном, -- черт возьми', э'то не шу'тка под те'нью виногра'дников и пе'рсиковых дере'"в, и в таки'х коро'тких свя'зях с ру'сскими! Пошли' то'лки и пересу'ды; все расцвета'ющие репута'ции обо'рваны бы'ли по ли'стику; и к концу' счета' остава'лись те же пять го'лых па'льцев. Э'тот сли'шком мо'лод, чтоб мог назва'ться неви'нным; э'тот чересчу'р смышлён, что'бы неви'нным быть. У того' нет пу'ху на щека'х, а у того' "пушо'к на ры'льце есть". Беда', да и то'лько: ста'рый за ма'лого хоро'нится. Никто' не хо'чет приня'ть на себя' сла'вы тами'с тамисля'рдан (чи'стого из чи'стых). Не нахо'дят досто'йного, и'ли, кого' нахо'дят таки'м, сам отпира'ется. Спор и перебо'р э'тот де'лал ма'ло че'сти неви'нности дербе'нтцев, по кра'йней ме'ре мно'го че'сти их со'вести. "Взять бы Сафа'р-Кули, -- говори'ли ины'е. -- Он стыдли'в, сло'вно кра'сная де'вушка, да та беда', что неда'вно обесчести'ли у него' коня', отруби'л како'й-то разбо'йник хвост, и э'то, ве'рно, неда'ром! (А почему' неда'ром, спроси'те у баро'на Брамбе'уса*: он жил с мусульма'нами до'лго и, ве'рно, растолку'ет вам э'ту при'тчу. Я не растолку'ю; я име'ю на то свои' причи'ны.) "Не то Мурад-А'мина?" Он живёт ти'хо, как цвето'к цветёт; да ска'зывают, неда'вно был в гостя'х в саду' у э'того ста'рого гре'шника Алескер-бека' и распева'л таки'е пе'сни, что да'же че'рти у'ши затыка'ли. Нельзя'! "И'ли Мехмед-Расуля'? " Про него' не'чего сказа'ть худо'го, а поду'мать мо'жно. У них в до'ме живёт премиле'нькая лезги'нка. Купи'л он её во вре'мя го'лода у отца' за два'дцать рубле'й серебро'м, а тепе'рь не прода'ст и за со'тню; челове'к ведь? инса'н деги'льми? Са'бля -- сталь, а и та без но'жен ржавеёт. Про того' мно'го говоря'т; друго'й сам мно'го говори'т, -- и'щут не сы'щут досто'йного. Пове'сили дербе'нтцы свои' бу'йные головы'... Опя'ть пре'жнее го'ре! -- А Искендер-бек'? -- сказа'л кто'-то в толпе'. -- В са'мом де'ле! -- подхвати'ли мно'гие го'лоса. -- А Искендер-бе'к-то на что? Да как э'то мы его' забы'ли, как пропусти'ли ро'зу ме'жду цвета'ми, со'кола ме'жду пти'цами? Алла'х, алла'х! И'ли у нас жа'р-то весь мозг из головы' вы'топил? Э'то стра'нно! Э'то непостижи'мо! Э'то удиви'тельно! Я так ни кро'шки не нахожу' тут удиви'тельного. Не то что у тата'р, у нас, правосла'вных, не зна'ю, как э'то де'лается, то'лько досто'йнейших всегда' вспомина'ют напосле'док; хорошо', е'сли ещё вспомина'ют. Э'то, должно' полага'ть, от худо'го механи'зма на'шей па'мяти! -- Ну, сла'ва алла'ху, нашли'! Чего' ж да'ром зу'бы студи'ть: Искенде'ра так Искенде'ра! Скоре'е звать, проси'ть, тащи'ть его'! Ступа'й, беги' к нему'! Дай бог уда'чи на'шему Искендер-беку', он вы'ручит, он спасёт нас! Он не ест, не пьет и дру'жбы не во'дит с гяу'рами. Не по'мнит кто, чтоб он хоть раз ночева'л с сада'х; никто' не ви'дывал, что'бы о по'днял глаза' на чадру' (же'нское покрыва'ло). Не пою'т ему' пе'сен на'ши молодцы' и дари'ть цвето'в не сме'ют: он жи'во я'сен и одино'к, как ме'сяц в но'чи. -- Да, да, ступа'й к Искендер-беку', -- возрази'ли ко`е-кто'. -- Нет, брат, к нему' не во вся'кий час су'йся. Поро'ю быва'ет тако'й круто'й, что на козе' не подъе'дешь; а горд всегда', всегда', и до'ма и на у'лице, в разгу'ле и спросо'нья. Посмотри'те-ка на него': идёт нейдёт, башмаки' воло'чит, расся'дется -- что твой кала-бе'к*! Сло'во у него' по целко'вому, а улы'бка -- хоть ты колесо'м ката'йся, не вы'манишь: тако'й ду'тик! К нему' идти', на'до два ра'за поду'мать да оди'н раз хорошо' вы'думать! Сгада'ли, сду'мали, сложи'ли сове'т: идти' посло'м от всего' дербе'нтского наро'да Гаджи-Фетхали-Исмаил-ог'лы, тому' самому' вити'и, что говори'л после'днюю про'поведь. -- Ты нам вложи'л в се'рдце вы'брать из среды' на'шей молодца', ты же и бей чело'м, баш у'рсын, Искендер-беку'. Пусть он на на'ше го'ре сми'луется, на на'шу про'сьбу сда'стся! Как хо'чешь, Гаджи-Фетха'ли: кро'ме тебя', не'кому уговори'ть его', кро'ме тебя', не'кому нас вы'ручить. Отне'кивался, отне'кивался Мир-Гаджи-Фе'тхали, -- и он име'л на то зако'нные причи'ны, -- одна'ко ж честолю'бие перемогло': уступи'л. В прида'чу к нему' посла'ли ещё двух почётных бе'ков, толстяка' Гусе'йна и сухопа'рого Ферза'ли: то бы'ли два прилага'тельных, без кото'рых как мо'дные ру'сские, так и мо'дные фарси'йские существи'тельные имена' не выезжа'ют. Разуме'ется, и здесь употреблены' бы'ли они' во'все не для смы'слу, а для пара'да, для подда'киванья. Депута'ция отпра'вилась. -- Уговори'т, как ему' не уговори'ть? -- раздава'лось в толпе'. -- Фетха'ли, е'сли прибедни'тся, так у ни'щего полборо'ды вы'канючит... Са'мого шайта'на перехитри'т!.. Зме'ю на хвосте' заста'вит пляса'ть! Преу'мнейшая бе'стия! Препочте'нный плутя'га! Тебя' же обма'нет, с тебя' ж за то прида'чи возьмёт, да ты же ему' и накланя'ешься. А как при'мется говори'ть, го'споди, твоя' во'ля, как он говори'т! Ка'жется, язы'к у него' не во рту, а в се'рдце; так цветы' и сы'плет: успева'й то'лько загреба'ть уша'ми. -- Э'ле дюр, то'чно так, -- приба'вил друго'й, -- как ста'нет Фетха'ли угова'ривать поже'ртвовать на мече'ть ли'бо на Кербе'лу,16 так не то'лько мы, да и ки'сы на'ши рот разева'ют.17Неда'ром он хва'лится, что "облегча'ет" нас! Э'та игра' слов развесели'ла всех кругстоя'щих, подстрекну'ла всех на злосло'вие, и бе'дному Фетха'ли вы'шили спи'ну в узо'р шелка'ми шемаха'нскими. Охо'тники тата'ры "умыва'ть чужи'е глаза' ро'зовою водо'ю", то есть льстить без милосе'рдия; зато', чуть отверни'сь, распестря'т они' вас вдоль и о'коло. У них, как и у нас, безде'лье заме'шано на пересу'дах, на ка'йбет. Лю'ди везде' лю'ди! III Эмюрум-баши' ги'тты, я'ры, се'н-сюс Без тебя', ми'лая, вя'нет весна' мое'й жи'зни. Из пе'сни Достопочте'нный Мир-Гаджи-Фетхали-Исмаил-ог'лы ти'хо ступа'л с ка'мня на ка'мень, подыма'ясь от мече'ти в го'ру по у'зкой и криво'й у'лице. Полы' его' чухи', про'тив обыкнове'ния не подо'бранные, ме'ли пыль; огро'мные каблуки' его' ту'фель беспреста'нно подвёртывались на клыка'стой, неро'вной мостово'й Дербе'нта, хотя' Фетха'ли гляде'л так при'стально себе' под но'ги, бу'дто выбира'л хоро'шенький булы'жник для пе'рстня. То Гусе'йн, то Ферза'ли, почте'"нные его' сопу'тники, оди'н пыхтя', друго'й ка'шляя, спра'ва и сле'ва заки'дывали ему' вопро'сы; он не отвеча'л, не слы'шал их; о до того' был рассе'ян, что бры'зги его' плевко'в лете'ли на чёрную бо'роду Гусе'йна и на ро'зовую Ферза'ли без извине'ния; они' о'ба осерча'ли. -- На ада'м-дюр бу? -- сказа'л пе'рвый, отира'я по'ло лицо'. -- Что э'то за челове'к? Ему' говори'шь, а он плюёт. Из како'го фарси'йского поэ'та укра'л он таку'ю ри'фму, чёртов племя'нник! -- Пох о'нын башы'на (гря'зи бы ему' в го'лову)! -- воскли'кнул друго'й, стря'хивая боро'дку. -- Неда'ром ска'зано: е'сли хозя'ин до'ма, так одно'й кли'чки дово'льно, сейча'с отопрёт две'ри; а ко'ли до'ма нет, и па'лкой не достучи'шься. Что да'ром и толкова'ть, Фетха'ли, когда' здесь пу'сто! Но у Фетха'ли не бы'ло тут пу'сто. Напро'тив, голова' его' была' полна' таки'х забия'к госте'й, что за шу'мом он не мог; расслу'шать да'же го'лоса ра'зума. В уша'х его' звене'ли ещё, кри'ки то'лпы: "он уговори'т, как ему' не уговори'ть", а се'рдце шепта'ло: "Едва' ли! Вспо'мни, Фетха'ли, как оби'дел; ты Искендер-бека', и как неда'вно оби'дел!". Я расскажу' ним, господа', за что и почему' ме'жду и'ми ста'ло нелю'бие: то'лько, чур, никому' ни сло'ва. А то, пожа'луй, э'ти мерза'вцы просла'вят меня' решето'м: налгу'т на меня', бу'дто мне нельзя' ничего' пове'рить за та'йну; а вы са'ми зна'ете, что я скромне'е мусульма'нской мо'гилы,18 -- про на'ши не говорю': они' болта'ют тако'й вздор эпита'фиями, прогова'риваются так неосторо'жно, что красне'ешь за них. Смотри'те ж, господа': ме'жду на'ми! Искендер-бек', прекра'сный, нра'вственный ю'ноша, роди'лся уже' во вре'мя влады'чества ру'сских над Дагеста'ном, но он всоса'л к ним не'нависть с молоко'м ма'тери и с реча'ми отца'. Оте'ц его' был люби'мцем и'згнанного Фетх-А'ли ха'на* и упо'рно сохраня'л к пре'жнему владе'телю горя'чую привя'занность, доказа'л свою' пре'данность на слова'х и на де'ле, по всей справедли'вости за многокра'тные возмуще'ния был лишён поме'стьев и дотлева'л в забве'нии, в опа'ле. Он у'мер в 1826 году', уби'тый изве'стием, что персиа'не, кото'рых нетерпели'во ждал он в Дербе'нт, про'гнаны из Ку'бы; но, умира'я, завеща'л сы'ну -- не служи'ть ру'сским и не дружи'ть дербе'нтцам. На дербе'нтцев был он зол осо'бенно за то, что они' согласи'лись два'жды вы'дать свои'х ха'нов в ру'ки враго'в. "Поте'шились мы с Фетх-А'ли ха'ном, когда' по'сле кра'ткого изгна'ния вороти'лись с вла'стию и грозо'ю в Дербе'нт,19 -- гова'ривал он. -- Не оста'лось ни одного' хоро'шенького ма'льчика, кото'рый бы не взят был во дворе'ц, ни одно'й краса'вицы, кото'рая бы минова'ла его' ло'жа и'ли нашего' ковра'.20 На'ши ста'ли все ла'вки, на'ши все сундуки' изме'нников. Быва'ло, е'дешь по у'лице, так все до своего' коле'на лбом кла'няются да целу'ют стремя'; а тепе'рь они' растолсте'ли, мерза'вцы, и хребе'т у них не сгиба'ется, как у сви'ньи! Говори'л я Фетх-А'ли ха'ну: "Вы'рви с ко'рнем э'то купе'ческое се'мя, обруби' головы' э'тим торго'вцам ду'ши"; нет, поскупи'лся он, не послу'шали меня', -- и вот за то награ'да! Сам ест чужо'й хлеб, пересо'ленный упрёками, а мы, его' ве'рные слу'ги, умира'ем без куска' хле'ба". И он у'мер, но его' пове'рья, его' пристра'стия и предрассу'дки о'жили в сы'не. Искендер-бек' почерпну'л их из гора'здо чистейшего' исто'чника -- из сыно'вней любви', а не из соба'чьей привы'чки; из уваже'ния, соверше'нно бескоры'стного, к поря'дку веще'й, давно' разру'шенному, а не из пла'ты за поддержа'ние настоящи'х беспоря'дков; со всем тем его' мечты' и сожале'ния о самовла'стии ха'нов, о разгу'льной жи'зни подвла'стных им бе'ков, об уда'лых набе'гах на сосе'дние земли', -- одни'м сло'вом, о рыцарски'х времена'х, когда' ме'ткое ружье'", ли'хой конь и отва'га могли' доста'вить челове'ку все, чего' жа'ждала душа' его', бы'ли чересчу'р ди'ки. Не зна'я чёрной стороны' прежнего' правле'ния, он не ви'дел хоро'шей но'вого. Зо'лото, не боя'сь бо'лее грабежа' от спу'тников ха'на, пошло' в оборо'т, разросло'сь стори'цею и, наконе'ц, разли'ло дово'льство во все кла'ссы наро'да. Ру'сский орёл широко' покры'л свои'ми кры'льями о'круг Дербе'нта, -- и садо'вник и па'харь, без прежнего' стра'ха быть изру'бленным го'рцами у са'мых воро'т, далеко' в го'ры и по'ле вы'двинули свои' виногра'дники и ни'вы. Безопа'сная торго'вля с Ру'сью и с Пе'рсиею принесла' дешеви'зну и сде'лала досту'пным для са'мых бедняко'в те предме'ты ро'скоши, что добыва'лись пре'жде за ре'дкость богача'ми. Сперва' не бы'ло у семи' домо'в одного' ме'дного котла'; тепе'рь у ка'ждой семьи' не то'лько посу'да и кувши'ны, но да'же манга'лы из ме'ди. Сперва' для торже'ственных дней бра'ка во всем го'роде был оди'н бога'тый кафта'н то'нкого су'кна, и жени'хи бра'ли его' напрока'т, тепе'рь Дербе'нт сла'вится щего'льством оде'жды и почти' ка'ждый обли'т галуна'ми, а собо'льи шу'бы не ди'во. Но всего' э'того не вида'л Искендер-бек' и'ли не хоте'л ве'рить, что пре'жде бы'ло ина'че. Исключи'тельная го'рдость его' страда'ла ра'венством пе'ред зако'нами; возвыше'ние в чи'ны из недворя'н, по заслу'гам, а не по ро'ду, счита'л он ли'чною оби'дою и, разлучённый, таки'м о'бразом, от русски'х и тата'р двумя' вражда'ми, за'перся в оди'ночестве доброво'льно, в небольшо'м насле'дственном до'ме, дово'льствуясь небольши'ми дохо'дами с ло'скута земли', -- и не скуча'л: он был мо'лод. Мо'лодость, мо'лодость! Волше'бный край жи'зни! Преле'стен ты, когда' лежи'шь впереди', необозри'мый как наде'жда, а не назади', как воспомина'ние; когда' развива'ешься оча'м как панора'ма, а не как обнажённая ка'рта. Заче'м не дано' челове'ку спосо'бности, как сурку', засыпа'ть на всю зи'му настоя'щего го'ря, что'бы хоть во сне дыша'ть твои'м ве'шним во'здухом, перевкуша'ть пре'жние ра'дости и, пре'жним, кре'пким ещё се'рдцем, выноси'ть бу'ри твои'? Напра'сно! Ниче'м не обнови'ть ю'ности, и никогда' её но забы'ть, и всегда' сожале'ть -- уде'л наш! Где взять тепе'рь твое'й; пла'вкости хара'ктера, твое'й неистощи'мой гото'вности к слеза'м и сме'ху, твоего' мимоле'тного гне'ва, исчеза'ющего без доса'ды и ме'сти? Огорчённый безде'лкою, уте'шенный вздо'ром, сча'стлив до исступле'ния от одного' взгля'да, одного' сло'ва, ю'ноша предаётся дове'рчиво, и ему' так же предаю'тся дове'рчиво, так же ско'ро. Везде' нахо'дит он отголо'сок свое'й любви' и дру'жбе, но, броса'я той и друго'й беззабо'тно жизнь свою' в же'ртву как перча'тку и'ли как плато'к, он не отдаёт им сча'стия жи'зни. Поте'ря дру'га, изме'на любо'вницы оглуша'ют его', но гроза' рассыпа'ется дождём, и за'втра уже' его' рука' трепещёт в руке' но'вого дру'га, кипи'т бока'л за здоро'вье но'вого заве'тного и'мени. Его' свя'зи не вросли' ещё в се'рдце и, расторга'ясь, не рвут се'рдца попола'м; мы'сли -- ему' не ду'мы, и са'мые ду'мы ему' -- мечты'. Пленённый их красото'ю и'ли вели'чием, он не предчу'вствует, что э'ти велика'ны остря'т на его' се'рдце топо'р, сбира'ясь безжа'лостно казни'ть со'бственных дете'й и'ли задуши'ть, как Оте'лло, ве'ру в высо'кое пу'ховой поду'шкою клеветы'. Горсть пшена', ча'шку воды', немно'го све'та и мно'го, мно'го во'здуха -- вот что ну'жно бы'ло ю'ноше Искендер-беку'. Весно'й, когда' весь свет превраща'лся в любо'вь и в поэ'зию, он снима'л со сте'ны свою' дли'нную драгоце'нную винто'вку, рабо'ты сла'вного Гаджи-Муста'фы, седла'л лихо'го караба'хского коня', сажа'л на ле'вую ру'ку золото'го я'стреба, кы'зыл куш, и скака'л по гора'м и по дола'м; скака'л до уста'лости, е'сли жа'жду не'ги мо'жно назва'ть уста'лостью. И пото'м он броса'лся в тень на берегу' како'го-нибудь го'рного ручья' и, под опаха'лом благоуха'нного ве'тра, дрема'л под его' журча'нье, покры'тое поро'й зво'нкою тре'лью соловья'. Му'зыка ли приро'ды струи'лась для него' мечта'ми, и'ли мечты' осуществля'лись ему' в цвета'х и зву'ках? Не зна'ю я. Не зна'ю и того', мечта'л ли он и'ли размышля'л; но он жил, жил всем свои'м существо'м; чего' же бо'лее? Зимо'ю же, когда' ре'зкий ве'тер приноси'л с се'вера в его' реше'"тчатое окно' хло'пья снегу', он люби'л прислу'шиваться к зауны'вному во'ю ками'нной трубы'; разлёгшись у манга'ла, люби'л гляде'ть на игру' раскалённых в нем угле'й и'ли па причу'дливый дым свое'й тру'бки, в кото'ром мелька'ли ему' и кры'лья а'нгелов и ро'жи злых ду'хов. А ме'жду тем воображе'ние ска'зывало бесконе'чную сво'ю ска'зку, велича'я его' геро'ем э'той ты'сячи второ'й но'чи. Он жил в како'м-то ди'вном, безымённом ца'рстве; сража'лся, дружи'лся с ке'м-то неве'домым, гра'бил сокро'вища, увози'л краса'виц, люби'л и был лю'бим, тону'л в опа'сностях и в наслажде'ньях; и пото'м, когда' ночь задёргивала над ним бра'чный свой по'лог, он не знал нау'тро, ви'дел ли он все э'то во сне и'ли мечта'л с откры'тыми глаза'ми. Поро'й он чита'л та'кже тетра'дку со стиха'ми из лу'чших фа'рсийских поэ'тов и доска'зывал се'рдцем непоня'тный смысл э'тих сладкозву'чных пе'сен. Поро'й он призыва'л наёмного нуке'ра своего' из лезги'н и тот напева'л ему' ди'кие пе'сни гор под звук бу'бна, сла'вил набеги' свои'х пре'дков, удальство' свои'х бра'тьев в би'тве и в охо'те, и се'рдце азиа'тца разго'ралось на кровь, на истребле'ние. Он сверка'л оча'ми, он про'бовал ле'звие кинжа'ла, он восклица'л: "Ско'ро ль уда'стся мне срази'ться?". И ему' ско'ро удало'сь э'то. Кази-му'лла осади'л Дербе'нт: отва'жным раздо'лье откры'лось кида'ться на вы'лазки. Я ка'ждый раз ходи'л с тата'рами, и ка'ждый раз ви'дел Искендер-бека' впереди': догна'ть его' бы'ло мо'жно, обогна'ть -- никогда'. Он, как се'рна, пры'гал ме'жду гробовы'х стоя'чих плит, -- всегда'шним по'лем сты'чек бы'ли кла'дбища, опоя'сывающие Дербе'нт, -- ме'тко мета'л смерть из свое'й винто'вки и пото'м с ди'ким во'плем кида'лся на враго'в, маха'я кинжа'лом, -- и мы, как пожига'ющая ла'ва, гна'ли бегу'щих. Как тепе'рь по'мню встре'чу с ним на после'дней на'шей вы'лазке на куби'нскую сто'рону. Вы'бив неприя'теля из виногра'дников, мы отступа'ли с успе'хом, но в беспоря'дке, как во'дится у азиа'тцев. Две сру'бленные головы' во'ткнуты бы'ли на о'тнятое зна'мя, одна' над друго'ю, и, дербе'нтцы с кри'ками торжества' скака'ли о'коло крова'вого трофе'я. Толпа' провали'ла уже' в воро'та, но я с немно'гими, прикрыва'я отступле'ние, оста'лся у фонта'на освежи'ть запёкшиеся от зно'я, и пы'ли, и по'роху уста'. Ядра' реве'ли над на'ми вслед врага'м; их пу'ли чи'кали о пли'ты водоёма. Я по'днял го'лову: пе'редо мной стоя'л тёзка мой Искендер-бек' в одно'м архалу'ке, с засу'ченными рукава'ми, оперши'сь, на винто'вку; он был живопи'сен, он был гневно-прекра'сен тогда'. Уста' его' ропта'ли укори'зны, взгляд с презре'нием следи'л дербе'нтцев. -- На кого' ты се'рдишься, Иске'ндер? -- спроси'л я. -- Безде'льники, за'ячьи ду'ши, -- отвеча'л он, -- они' уме'ют то'лько вперёд идти' ша'гом, а чуть наза'д, то бегу'т о'прометью. Мы там оста'вили Нефта'ли. -- Како'го Нефта'ли, Иске'ндер? Не того' ли краси'вого ма'льчика с кра'шеными зюльфа'ми, кото'рый проси'л у меня' патро'нов при нача'ле схва'тки? -- Того' са'мого! Из це'лого Дербе'нта одного' его' люби'л я... Прекра'сная душа'!.. И он поги'б! -- Взят в плен? -- Лег на ме'сте. Хра'брый, лу'чше взро'слого, он был безрассу'ден, как дитя'. Погна'лся за ки'стью виногра'да и заплати'л за неё голово'ю. В глаза'х на'ших лезги'ны ре'зали ему' ше'ю, и я не мог прогна'ть, не мог умоли'ть това'рищей уда'рить на вы'ручку его' те'ла... Мы бро'сили его' на поруга'ние! Ещё раз, после'дний раз зову'! -- кри'кнул он, обраща'ясь к не'скольким тата'рам. -- В ком есть ве'ра и у кого' душа' не потаску'шка, пойдём, отобьём труп това'рища, сни'мем с себя' позо'р преда'тельства! -- Пойдём, -- сказа'л я. -- Пойдём! -- сказа'ли ещё дво'е, увлечённых приме'ром. Пошли'. И мы вы'шли без бо'я, хотя' уби'тый лежа'л далеко' в виногра'дниках, вне крепостны'х вы'стрелов. Лезги'ны ника'к не наде'ялись подо'бной де'рзости. Мы ти'хо вы'несли, на плеча'х свои'х, обезгла'вленный, обнажённый труп несча'стного и положи'ли у воро'т. С во'плем, раздира'ющим ду'шу, упа'ла на него' мать; шёпот сожале'ния пробежа'л по толпе'. Искендер-бек' стоя'л, сдви'нув бро'ви, но слезы' про'тив во'ли залива'ли ему' глаза'. Я по'дал ру'ку и сказа'л: -- Жаль, что ты не ру'сский! Он сжал её и отвеча'л: -- Я поздравля'ю тебя' то'лько с тем, что ты не тата'рин. Искендер-бек' не годи'тся в придво'рные шегин-ша'ха. В по'ру соловьёв, бюльбю'ль зама'ны, мину'ло два'дцать лет Искенде'ру, и тогда' то'лько проби'лись у него' усы'; и тогда' то'лько стал беспоко'ен сон его', а наяву' посети'ли ю'ношу пла'менные грёзы. Давно' уже' заме'чено, что пе'рвые усы', при'знак муже'ства, всегда' рове'сники пе'рвым при'ступам любви'. Искендер-бек' испыта'л и'стину э'того на са'мом себе'. С ка'ждым то'нким, не'жным волоско'м на ве'рхней губе' рожда'лось в се'рдце его' но'вое жела'ние -- те'мное, безотчётное, но тем не ме'нее сла'достное, нося'щее цвет и плод на одно'й ве'тке, подо'бно брази'льским апельси'нам. Мудрено' ли же, что усы' так нра'вятся же'нщинам, когда' они' вы'литы из одно'й стихи'и с любо'вью, когда' они' вью'тся от жа'ра не'ги! Будь я да'ма, -- мне страх бы хоте'лось побы'ть да'мою, -- как могла' бы я хладнокро'вно гляде'ть на ю'ношу, у кото'рого пе'рсиковая ко'жица на щека'х я'вно дока'зывает, что его' усы' то'лько что произведены' из пу'ху, зави'ты сейча'с ро'зовыми па'льчиками приро'ды и так ре'зво глядя'т во все сто'роны, бу'дто про'сят: "Пригла'дьте нас поцелу'ем!". Да-с, молоды'е усы' -- живо'й мост ме'жду двух кора'лловых ро'тиков, с молоды'ми у'сиками не ну'жно подпи'сывать внизу' письма': "Всегда' гото'вый к услу'гам"; э'то бу'дет плеона'зм. Не чета' они' на'шим заслуже'нным уса'м, подстри'женным как на'ши наде'жды и ко'лким, бу'дто эпигра'ммы Пу'шкина, обожжённым по'рохом и вино'м, измя'тым страстя'ми. Во'все не чета'! Я по кра'йней ме'ре никогда' не дерза'ю входи'ть в состяза'ние с та'кими у'сиками и, опусти'вши свои', убира'юсь за добра'-ума. В по'ру соловьёв, по на'шему сти'лю -- в апре'ле ме'сяце, Искендер-бек' вы'ехал одна'жды пополева'ть на перепело'в с я'стребом. День был прекра'сный -- настоя'щий пра'здник ю'жной весны'; жа'ркий, но без зно'я, све'жий, но без сы'рости. Во'здух, каза'лось, напо'ен был дыха'нием цвето'в и пе'нием пти'чек; он струи'лся вдали', как живо'й сафи'р. Я'ркая зе'лень во'лнами лила'сь и перелива'лась с холма' на холм, а по ним плы'ли, как расцве'ченные фла'гами я'хточки, грана'тники с о'гненными, минда'льные дере'вья с бе'лыми, пе'рсиковые с ро'зовыми цвета'ми. Искендер-бек' лави'ровал по э'тому мо'рю зе'лени, ме'жду э'тих ми'леньких созда'ний, и ка'ждое осыпа'ло его' дождём цвето'чным, бу'дто ласка'я, бу'дто зама'нивая в тень. И до'лго так е'здил Иске'ндер из уще'лия в уще'лие, носи'лся, как безу'мный, во всю прыть, то на круть го'ры, то на бе'рег мо'ря, и все чего'-то ему' недостава'ло: и ма'ло бы'ло ему' во'здуха це'лого све'та, и в пе'рвый ещё день волнова'лась грудь его', как покрыва'ло же'нщины, чуть зави'дя же'нщину в покрыва'ле. Быва'ло, проезжа'я по у'зким у'лицам го'рода, он не поды'мет глаз на чадру', хоть распахни'сь она' до по'яса; а тепе'рь ка'ждый но'сик и гла'зок, лука'во прогля'дывающий из-по'д скла'док, броса'л его' в лед и в у'голья. Он сро'ду не слу'шал ле'кций сравни'тельной анато'мии, но с чрезвыча'йной быстрото'ю уже' воссоздава'л всю же'нщину без исключе'ний, а мо'жет быть, и без оши'бок, по ма'ленькому слёдку в перси'дском ша'левом чулке', выка'зывающуюся из-по'д кра'сных тума'нов,21 оторо'ченных позуме'нтом. Не зна'ю, пра'во, уда'чна ли бы'ла в тот день его' охо'та, то'лько ни одна' ско'лько-нибудь ста'тная тата'рка, на возвра'те из садо'в, не ускользну'ла от его' взо'ра: вероя'тно, он почита'л их перепёлками. Он пуска'л чап-ча'п, то есть ма`рш-ма'рш, своего' караба'хца, и вдруг оса'живал его' близ испу'ганных, и ти'хо проезжа'л вперёд. Лука'вец уж вы'учился рассма'тривать всю подного'тную, не обраща'я глаз, что'бы не испуга'ть ро'бости и'ли стыдли'вости де'вушек. Но, увы', все ли'ца бы'ли закры'ты для него', подо'бно кни'ге семи' печа'тей! Мусульма'нки страх боя'тся пока'зывать себя' одноземца'м, а восемнадцатиле'тнее воображе'ние с едва' пробива'ющимися у'сиками любопы'тнее са'мой уса'той же'нщины: оно' не дово'льствуется па'рою но'жек, да'же са'мых пророчески'х... Жела'ния Искендер-бека', не находя' о'браза, в кото'рый бы могли' ую'титься, разлета'лись в во'здух; он пригорю'нился и обороти'л коня' к до'му. Никогда' я не мину'ю придоро'жного фонта'на в мусульма'нских края'х без умиле'ния и благода'рности. Они' вы'строены с больши'ми изде'ржками, с нема'лыми труда'ми, в безлю'дных степя'х и'ли на безво'дных распу'тьях для утоле'ния и омове'ния прохо'жих, и вы'строены не казно'ю, не о'бществом ча'стных люде'й, но всегда' ке'м-нибудь одни'м для о'бщей по'льзы -- "на поми'н ду'ши", и'ли "по обе'ту", как ви'дно из на'дписей, вре'занных на мра'морной доске' над бро'нзовыми тру'бами. И в ключе' сво'да гори'т обыкнове'нно заве'тный стих кора'на: "Благотвори' и по сме'рти!". И не'сколько вековы'х дере'"в, поса'женных тут руко'ю ве'ры, как дань раска'яния за зло'е де'ло и'ли зало'г наде'жды за до'брое, расстила'ют свою' прохла'дную тень уста'лому пу'тнику. Пра'вда, мусульма'нин живёт для себя', зато' он уме'ет безро'потно умира'ть за ве'ру и, умира'я, не ду'мать о себе'; не зака'зывает сорочи'н и свече'й по три пу'да, -- нет, он завеща'ет часть име'ния бе'дным и'ли на вклад в казну' учи'лища, всего' ча'ще на постро'йку водопрово'да и'ли водоёма, потому' что вода' в жарко'м кли'мате есть пе'рвая необходи'мость и лу'чший напи'ток. В обгоре'лой от зно'я пусты'не, на ока'ленной доро'ге, вы изда'ли ви'дите гостеприи'мный па'мятник, осенённый тополя'ми, и спеши'те к нему' с отра'дой, и с наслажде'нием пьёте чи'стую струю', и с призна'тельностью ду'маете, гля'дя на э'ту осяза'емую иде'ю примире'ния с бо'гом и с людьми' посре'дством о'бщей по'льзы: "Мир пра'ху твоему', блаже'нство твое'й душе', до'брый челове'к! Ты сочета'л здесь дань всевышнему' и дар твои'м бли'жним!" У подо'бного-то фонта'на, верста'х в двух от го'рода, спусти'лся Иске'ндер на доро'гу, и вдруг, -- то не была' уже' мечта', но что'-то сто'лько же преле'стное, как мечта', кро'ме её возду'шности, -- то была' де'вушка лет шестна'дцати, для кото'рой сло'во ми'лая, ази'з, каза'лось, то'лько что вы'рвалось из ю'ного се'рдца, а не старино'ю вы'думано. Она' умыва'ла лицо', разогревшеёся от движе'ния, то плеска'лась стру'йкою, то любова'лась собо'ю в зе'ркале водоёма, -- и ничего' не слыха'ла. Чёрные как смоль ко'сы поро'й закрыва'ли ей все лицо'; поро'й распада'лись на полуоткры'той груди', кото'рую напра'сно замыка'ла ревни'вая цепь золоты'ми мони'стами и бля'хами; она' выгля'дывала сквозь разре'з ро'зовой соро'чки из тафты', рвала'сь проколо'ть парчу' архалу'ка, впи'вшегося, как любо'вник, в стро'йный стан. Вообрази'те ж себе' ю'ношу, раска'ленного впервы'е мечто'ю о же'нщине и почти' не вида'вшего же'нщин, а пото'м суди'те, что ста'лось с ним, когда' он увида'л неча'янно э'то преле'стное ли'чико, озарённое лучо'м ду'ши, и два э'ти сне'жные холма', бу'дто две зари', разделённые таи'нственным су'мраком; когда' он заме'тил, как мяте'жно возника'ли и опада'ли они'... А ме'жду тем золота'я сморо'дина пу'говиц, уни'занных по распашны'м рукава'м, звуча'ла, ударя'ясь о край водоёма; а ме'жду тем то'нкая бе'лая ткань её покрыва'ла прельсти'тельно игра'ла о'коло, роско'шными скла'дками, то обрисо'вывая фо'рмы те'ла, то раздува'ясь широко'. У Искенде'ра заня'лся дух: он горе'л и та'ял как а'мбра, благоуха'я; свет улете'л из-по'д ног его'; он до того' сосредото'чился весь в зре'ние, что не слыха'л, как разгорячённый бегу'н его' бро'сился к водопо'йке, -- оши'бка, непрости'тельная кавалери'сту: до'лго ли запали'ть коня'! Гла'вное в том, что вса'дник, дав пово'дья невозде'ржности четвероно'гого, лиши'л сам себя' ра'я. Краса'вица с у'жасом уви'дела жа'ркую мо'рду и, с кри'ком: "Ай, Искендер-бек'!", набро'сила на лицо' покрыва'ло и упорхну'ла. Искендер-бек' почу'вствовал всю неприли'чность своего' поведе'ния в отноше'нии к ве'ре и нра'вам (дербе'нтские краса'вицы пля'шут пе'ред мужчи'нами и е'здят по ноча'м за го'род с нуке'рами то'лько в ру'сской слове'сности: в действи'тельности -- никогда'), но почу'вствовал не ра'нее как потеря'в из ви'ду незнако'мку. Она', пра'вда, ра'за три остана'вливалась, бу'дто поджида'я стару'ху служа'нку, кото'рая с ней была', но Иске'ндер не смел повтори'ть свое'й неви'нной де'рзости и не тро'нулся с ме'ста. Ме'жду тем как се'рдце его', пыта'я пе'рвые крыле'нки, провожа'ло краса'вицу, в молодо'й голове' подняли'сь трево'жные мы'сли... "Алла'х, алла'х, что ска'жут про меня' и про неё, е'сли нас ви'дели? А как мила'!.. Беда' ей бу'дет от отца' и от ма'тери!.. Чу'до что за гла'зки!.. Пойду'т спле'тни!.. Как хорошо', что она' не румя'нится: она' бы не мы'лась, е'сли б была' нама'зана. А ше'йка-то, ше'йка, что за ми'лочка! Ох уж мне э'ти дербе'нтцы! Да ещё зна'ет меня' по и'мени: ве'рно, ей неда'ром захоте'лось узна'ть моё и'мя... Так и есть, э'то две же'нщины: пла'кали на моги'ле и, ве'рно, все ви'дели... А э'ти два полуша'ра, не'жные, бе'лые, полупрозра'чные! Я бы о'чень жела'л... знать, за что они' поссо'рились; а вдво'е того' -- помири'ть их поцелу'ем". За что они' поссо'рились!.. "Ну, за что ж?" Вы сли'шком любопы'тны, господа'. Е'сли вы зна'ете э'то, вам напра'сно расска'зывать, а е'сли не уга'дываете за что, я отниму' у вас пре'лесть изведа'ния при о'пыте. Я уве'рен, что посло'вица: "мно'го бу'дешь знать, ско'ро состареёшься" вы'думана по любо'вному департа'менту. Дово'льно с вас, что Искендер-бек' пое'хал домо'й влюблённый вро'вень с края'ми и е'хал впервы'е как вор, огля'дываясь и трепеща' ка'ждого взгля'да, ка'ждого сло'ва, бро'шенного прохо'жими невзнача'й. Вы напра'сно, впро'чем, поду'маете, что э'то бы'ло раска'яние: у новопожа'лованного любо'вника кипе'ла совсе'м друга'я забо'та. "Е'сли э'то пройдёт без следо'в -- я могу' найти' слу'чай опя'ть с не'ю встре'титься, -- ду'мал он, -- е'сли ж неравно' встре'ча моя' пойдёт в огла'ску, её запря'чут и заку'тают так, что в три го'да не доро'ешься!". И бе'дненький новичо'к трепета'л и та'ял. Неда'ром нака'зывал ему' оте'ц: "Иске'ндер, по'мни, что у ро'зана цвет на час, а ши'пы наве'чно. Ласка'й же'нщин, но не люби' их, е'сли не хо'чешь из властели'на сде'латься рабо'м. Пове'рь мне, любо'вь сладка' то'лько в пе'снях; в пра'вде нача'ло её -- страх, среди'на -- грех, а коне'ц -- раска'яние. Смотри' не загля'дывайся на чужи'х жен и не слу'шай свою' со'бственную!". С тех пор как изобретены' сове'ты, коне'чно, э'тот был в ро'де своём не после'дний; зато' -- на'добно отда'ть честь Искендер-беку' -- и позабы'л он его' не ра'нее как че'рез че'тверть часа', хотя' при'знано все'ми подве'рженными сове'там, что весьма' поле'зно пуска'ть их ми'мо уше'й и то'лько в слу'чае неуда'чи по'мнить одну' мину'ту. Молодо'й тата'рин люби'л и боя'лся, и ника'к не замеча'л, что над ним соверша'ется отцо'вское предсказа'ние. Днем моло'же, как поко'йно спал наш ю'ноша! Ночь для него' была' кратка' и освежа'юща, сло'вно глото'к шербе'та. А тепе'рь? Посмотри'те на него' тепе'рь: он ме'чется, он бре'дит, он грызёт пухо'вую поду'шку; прозра'чная бязь22 ду'шит его' ху'же са'вана, ему' ка'жется, бу'дто це'лый эскадро'н чёрных гуса'р ска'чет по нем, хотя' я запо'длинно зна'ю, что, несмотря' на необыча'йную производи'тельность дагеста'нского кли'мата, по те'лу Искендер-бека' пры'гали тогда' во'все не подозри'тельные живо'тные, а про'сто жгу'чие и'скры жела'ний. Ночь э'та, по самому' ве'рному его' счисле'нию, продолжа'лась ро'вно семь ноче'й с по'лночью, и он, истомлённый сна'ми и бессо'нницею, с ра'достью протяну'л ру'ку пе'рвому лучу', запавшему' в его' окно', как руке' давно' неви'данного дру'га. И отчего' все э'то? Оттого', что шалуну' слу'чаю уго'дно бы'ло показа'ть ему' одно' преле'стное ли'чико и пото'м забро'сить э'то ли'чико в неизве'стность, в та'йну, в запреще'ние; оттого', что приро'де заба'вно вселя'ть в нас страсть ко всему' нея'сному, таи'нственному и заве'тному; одни'м сло'вом и наконе'ц оттого', что он был он, а она' она'. Но кто ж она'? Иске'ндер вскочи'л уко'лотый в се'рдце э'тим вопро'сом. Она'! Како'е дурно'е сло'во она'! Любо'вь не лю'бит местоиме'ний, по кра'йней ме'ре дагеста'нская любо'вь: ей нужна' существи'тельность и со'бственность, ей ну'жно облада'ние вы'ше всего'. Искендер-бек' в тот же миг увенча'л свою' возлю'бленную завоева'тельным местоиме'нием и вре'менным именём. "Я узна'ю, как зову'т мою' Ле'йлу*, -- сказа'л он, опоя'сывая кинжа'л, -- хоть умру', да узна'ю!". Миг по'сле он стоя'л на перекрёстке. Бог постро'ил го'ры, челове'к -- города': так по кра'йней ме'ре я ду'мал, сра'внивая щепети'льность на'шего зо'дчества с неподража'емым вели'чием зо'дчества приро'ды. Дербе'нтцы су'дят свой го'род с гора'здо бо'льшею справедли'востью: они' говоря'т, что их го'род постро'ен чёртом. Геркуле'с перси'дского басносло'вия, Ру'стем*, так отзубри'л одна'жды бока' своему' зави'стнику, шайта'ну, что тот запроси'л: "Ама'н, Ама'н!". К Русте'му за час пе'ред э'тим поступи'ло проше'ние от поселя'н несча'стной деревни'шки, где сиди'т тепе'рь Дербе'нт, защити'ть их от го'рных набе'гов. Ру'стем был велика'н, не то'лько те'лом, но и душо'ю, и гото'вый загреба'ть жар чужи'ми рука'ми для вся'кого бедняка' -- блиста'тельная черта' геро'ев, великоду'шных от безде'лья и ще'дрых на все, что ничего' им не сто'ит. "Кста'ти, -- сказа'л Ру'стем черту', -- ведь мне на тебе' не е'здить; смотри' ж, соба'чий сын, что'бы к утру' ты мне вы'строил тут го'род со сте'нами и с ба'шнями. Да ста'нет Дербе'нт!" И стал Дербе'нт. Черт стро'ил впоте'мках и торопли'во; меси'л в свои'х ла'пах ка'мни, дроби'л их, плева'л на них, броса'л до'ма оди'н на друго'й, отбива'л у'лицы по хвосту'; к рассве'ту Дербе'нт поднялся' на но'ги, но заря' а'хнула от изумле'ния, взгляну'вши на него' впервы'е: э'то был пото'к камне'й и гря'зи с тре'щинами вме'сто у'лиц, кото'рых сам почте'"нный строи'тель не распу'тал бы среди' бе'лого дня. Все до'ма родили'сь слепы'ми, все их черепы' бы'ли расплю'снуты а'дскою пя'тою, все они' пища'ли от тесноты', ущемлённые ме'жду двух высоки'х, длинных-пре'длинных стен. Все вме'сте походи'ло, одни'м сло'вом, на огро'много уда'ва, кото'рый под чешуёю домо'в растяну'лся с го'ры на со'лнышке и по'днял свою' зубча'тую го'лову кре'постью Нары'н,23 а хвосто'м игра'ет в Каспи'йском мо'ре. Зате'йник хоте'л и тут увекове'чить о'браз живо'тного своего' герба' -- змея-искуси'теля. Наду'л пе'рвую чету' и до сих пор э'тим хва'лится. "От люде'й, -- говори'т он, -- от охо'тников и охо'тниц соблазня'ться нет отбо'я: да у кого' ж из эти'х бедняко'в есть рай в проме'н за я'блоко?.. Е`й-е'й, разори'мся, е'сли за нынешни'х люде'й плати'ть и нали'чного клю'квой! Грехи' и гре'шники ужа'сно подешеве'ли". Но, должно' быть, лука'вый что'-нибудь да оста'вил в Дербе'нте из свое'й прельсти'тельности. Ско'лько раз и ско'лько завоева'телей дра'лись за него'! Ско'лько молодцо'в положи'ли там свои' ду'ши за его' краса'виц и'ли зо'лото! Обольсти'л э'тот змей и Искендер-бека'. Хо'дит он, бро'дит по его' излу'чистым закоу'лкам; загля'дывает во все воро'та, чуть зевну'т они'; хо'чет пробура'вить глаза'ми гря'зные сте'ны до'мов, сорва'ть взгля'дами чадру' с ка'ждой прохо'жей. Напра'сно! Тата'ры говоря'т: "де'вушка в окне' все равно' что я'блоня у ме'льницы" и закла'дывают камня'ми да'же коша'чьи лазе'йки. Кора'н тверди'т: "недо'бро мужчи'не смотре'ть на же'нское лицо': взгля'ды -- семена' греха'!"; и зави'стливое покрыва'ло скрыва'ет ка'ждую, от головы' до са'мых пят. Её так же тру'дно узна'ть в ты'сяче бе'лых покрыва'л, как мелькну'вшую волну' ме'жду си'них волн Ка'спия. От кого' узна'ть её и'мя? Кто пока'жет дом её? Томи'мый любопы'тством се'рдца, он вмеша'лся в толпу', влеко'мую на пло'щадь бараба'нам; но там вме'сто бесце'нной свое'й узна'л то'лько це'ну мя'са. До'лго прислу'шивался к кри'ку перепродавца' ве'тошей на база'ре: "Купи'те, купи'те, господа'!.. Сла'вная чуха'! Узо'рочные же'нские ша'лвары! Де'сять аба'зов и три би'сты (гроша')! Три би'сты с деся'тью аба'зами; кто бо'льше? Пра'во, за отъездо'м в Каби-риста'н (в страну' гробо'в) продаю'тся они'... Возьми'те, ага', ша'лвары!" -- Бош зат (пуста'я вещь)! -- сказа'л Искендер-бек' и пошёл да'лее. Искендер-бек' терпе'ть не мог пусты'х веще'й. В рассе'янности подошёл он к армяни'ну, торгу'ющему балыко'м, а Ле'йла неотсту'пно танцева'ла пе'ред его' глаза'ми... "Как зову'т?" -- спроси'л он, не'жно схвати'вши за хво'стик одну' ры'бку: он ду'мал, что сжима'ет но'жку краса'вицы. -- Ша'мая,24 -- отвеча'л хладнокро'вный армяни'н. Без мы'слей блужда'л он по база'ру, гря'зному да'же среди' ле'та, но и среди' ле'та прохла'дному. Со'лнце едва' проника'ло туда', и купцы', си'дя на откидно'й две'ри свои'х ла'вочек, наби'тых вся'кою дря'нью и вся'кою ро'скошью, однозву'чно броса'ли ему' в о'ба уха' своё что уго'дно ва'шей душе'! "Ах, е'сли б вы зна'ли, чего' хо'чет моя' душа'! -- ду'мал Искендер-бек'. -- Е'сли б могли' прода'ть и'ли подари'ть мне то! Я бы отда'л все, что име'ю, и закабали'л себя' на ве'чную слу'жбу вме'сто кабы'на (ве'на); да сча'стье не да'рят и не покупа'ют". И он пришёл в откры'тые ряды', где, по восто'чному обы'чаю, ка'ждая ла'вка -- вме'сте и рукоде'льня, где поёт тетива' шерстобо'я, визжи'т пила' оруже'йника, игра'ет ши'ло чебота'ря и ря'дом с тка'цким ста'ном бренчи'т молото'чек куби'чинца,25 насека'ющего ди'вные арабе'ски на кинжа'лах. Искендер-бек' останови'лся у прила'вка золоты'х дел ма'стера, старика' Джафа'ра. -- Алла'х ве'рсын кема'к (бог да помо'жет тебе')! -- сказа'л он ему'. -- Бог да запла'тит тебе' сча'стьем! -- отвеча'л тот, не перестава'я что'-то кропа'ть обло'мком пи'лочки; и бог заплати'л ему' сча'стьем нежда'нно. В ча'шечке пе'ред старико'м, в ку'че перело'манных украше'ний, лежа'ла серьга' незнако'мки -- та са'мая серьга', кото'рая обличи'ла ему' вчера' преми'ленькое, према'ленькое у'шко. В э'том не сомнева'лся он и не ошиба'лся: он бы узна'л её в це'лом четверике' драгоце'нностей... Се'рдце его' би'лось, бу'дто он прочёл нача'льную бу'кву заве'тного и'мени, бу'дто увида'л ро'зовую, маня'щую его' ру'чку. Он до'лго не смел сказа'ть слова', до'лго не уме'"л с чего' нача'ть, -- так дрожа'л ого' го'лос, так переме'шаны бы'ли все мы'сли. Любо'вь, наконе'ц, подсказа'ла ему' вое'нную хи'трость: он бу'дто без внима'ния просыпа'л сквозь па'льцы пу'говки и коле'чки роково'й ча'ши и вы'нул ненаро'ком серьгу' незнако'мки, поигра'л е'ю на свет во'зле самого' но'са Джафа'ра и вдруг оброни'л на мостову'ю. Она' давно' уже' щекота'ла хитреца' за рукаво'м, а он все ша'рил но полу', наконе'ц поклони'лся и жа'лобным го'лосом произнёс: -- Потеря'л! Огро'мные очки' спры'гнули доло'й с но'са Джафа'ра, -- так си'льно взду'ло опасе'ние его' но'здри. -- Алла'х! я алла'х! -- вскрича'л он. -- Что ты наде'лал, Искендер-бек'? Да тепе'рь ста'рая лиса' Мир-Гаджи-Фе'тхали меня' из бе'лого све'та в три ше'и вы'толкает! Шу'тка ли, эма'левую серьгу'! -- Душа' моя', Джафа'р, не сме'йся ты над мои'ми уса'ми: ста'точное ли де'ло, что'бы тако'й степе'нный челове'к, как Мир-Гаджи-Фе'тхали, носи'л в у'хе же'нскую серьгу' с подве'сками! -- Да кто тебе' говори'т, что он сам её но'сит? Нет и жены' у ста'рого скря'ги; он нахо'дит, что са'мая дешёвая жена' не сто'ит свое'й це'ны: тако'й това'р и есть и оде'ться про'сит, и наску'чит -- с рук не сбу'дешь и на сте'нку не пове'сишь, как кому'з,26 сыгра'вши пе'сню. Да у него' ведь под опе'кой есть невеста-племя'нница. Брат его', Ша'фи, уж лет де'сять тому' бежа'л в Пе'рсию и оста'вил больну'ю жену' с до'черью на бо'жью во'лю... Ки'чкене едва' ли бы'ло тогда' лет шесть... Хурды-му'рды,27 пра'вда, нема'ло оста'лось... -- Так её до сих пор зову'т Ки'чкене?28 -- спроси'л Искендер-бек', усмеха'ясь. А ме'жду тем и'мя Ки'чкене пока'зывалось ему' во сто раз сладкозву'чнее Ле'йлы. На'до призна'ться, тата'ры плохи'е знатоки' эвфони'и. -- Я ду'маю, одна'ко ж, э'та малю'тка тепе'рь поря'дочно подросла'? -- Сам ты зна'ешь на'шу зе'млю, Искендер-бек': годово'й ребёнок двух лет стано'вится, пятиле'тний десятиле'тним гляди'т. А де'вушки -- что твоя' виногра'дная лоза'! Не успе'ет с земли' подня'ться, чуть приви'ли, смо'тришь -- гро'здок нали'лся. Така'я, говори'т дя'дя, ста'ла Ки'чкене краса'вица да резву'шка, что алла'х упаси'! Вчера' одну' серьгу' ни с того' ни с этого' из у'ха вы'рвала; да и ты на беду'... Искендер-бек' опусти'л в ру'ку словоохо'тного Джафа'ра серьгу' Ки'чкене -- и был тако'в. Чего' бы'ло ему' слу'шать бо'лее? Тепе'рь он узна'л все, что хоте'л узна'ть, -- род и пле'мя свое'й краса'вицы, и'мя и жили'ще её... Он побежа'л о'прометью осмотре'ть кле'тку ра'йской пе'ри, и'ли, лу'чше сказа'ть, сунду'к, в кото'ром за'перто бы'ло его' сокро'вище: сунду'к э'тот стоя'л, прислони'вшись к горо'дской стене'; на у'лицу вы'пустил он то'лько надво'рную сте'нку да черна'вку трубу' чу'решни,29 -- и те цара'пались свои'ми углова'тыми камня'ми и гвозди'стыми воро'тами. Не го'лос ми'лой услыха'л Искендер-бек' изнутри', а серди'тое ворча'нье соба'ки; он гру'стно прошёл ми'мо и с доса'дою бро'сился до'ма на ковёр. В голове' его' ходи'л жёрнов, а в се'рдце разгора'лся пожа'р, в кото'ром, как на всех пожа'рах в све'те, спаса'лась дрянь, а драгоце'нное лете'ло в ого'нь. Впро'чем, одино'чество, в кото'ром жил наш ю'ноша, е'сли не да'ло ему' ло'ску общежи'тельных прили'чий, зато' сохрани'ло ду'шу от развра'та о'бщества. Предве'чная со'весть начерта'ла свои' зако'ны на ю'ном се'рдце симпати'ческими черни'лами: чем сильнеё разогревало'сь оно' стра'стью, тем явственнеё горе'ли заве'ты. Ко'нчилось тем, что все его' просёлочные жела'ния вы'шли на большу'ю доро'гу, взяли'сь за ру'ки и побежа'ли вперёд. Кора'н вели'т, а се'рдце упра'шивает жени'ться как мо'жно ранеё. Искендер-бек' реши'лся жени'ться; и почему' же нет? Чем бы он не жени'х како'й уго'дно ха'нум? Он посмотре'лся в зе'ркальце -- и улыбну'лся; он вы'сыпал на изголо'вье заве'тную кубы'шку -- и ободри'лся... Он уж ви'дел в ка'ждой моне'те взор свое'й Ки'чкене, разме'нивал ка'ждый черво'нец на жа'ркие поцелу'и. Он целова'л их, прижима'л их к се'рдцу. "Де'ньги -- все!" -- ду'мал он. Нео'пытный! Он ещё не знал, что на зо'лото в нра'вственной торго'вле мо'жно купи'ть то'лько мишуру', загла'вие ве'щи, а не са'мую вещь, личи'ну, а не лицо'. Ю'ноша, он счита'л все лёгким и возмо'жным; он ду'мал, что и в лю'дях, как в нем са'мом, все вражде'бные чу'вства рассту'пятся для прия'зни; что ста'рость так же забы'вчива на ста'рое, как мо'лодость беззабо'тна о бу'дущем. "Ки'чкене, ты бу'дешь моя', непреме'нно моя'! -- восклица'л он. -- С како'ю ра'достью отда'м за тебя' все, что добыва'л с та'кими труда'ми! С каки'м восто'ргом ки'нусь в пе'рвый раз тебе' на ше'йку, вздохну' на твое'й груди'!.. И ты бу'дешь люби'ть меня', Ки'чкене. Не пра'вда ли, ми'лочка, ты бу'дешь? Я ста'ну наряжа'ть, леле'ять, не'жить тебя'; отда'м ду'шу за твою' ду'шечку!.." Искендер-бек' безу'мствовал. Он хоте'л получи'ть в свою' власть Ки'чкене; стра'стно, как мусульма'нин, кото'рый в любви' не зна'ет прелю'дий; хоте'л получи'ть ско'ро, как ю'ноша; а ведь одни' то'лько ю'ноши име'ют дар все де'лать ско'ро и хорошо', и е'сли б Искенде'рово сча'стие зави'село от же'нщин, де'ло бы реши'лось вмиг в его' по'льзу. Же'нщины так лю'бят поры'вы стра'сти, и'ми внушённой! Лю'бят гора'здо больши'е глу'пости, для них сде'ланные, не'жели преу'мные ве'щи, об них напи'санные и'ли им ска'занные. Э'то есте'ственно: чу'вство для них, созда'ний раздражи'тельных, сильне'е, вы'ше, увлека'тельнее мы'сли. Жар на них бо'лее и'меет влия'ния, чем свет. Будь ю'ноша пы'лок хоть па мину'ту, его' подеру'т за у'шко, поста'вят на коле'ни, ска'жут: "како'й вы дитя'!" и все простя'т, все позво'лят. И вот из э'того преми'лого "дитя'ти" выхо'дит преизба'лованное дитя'; разбери'те, кто винова'т: ма'меньки и'ли воспи'танницы? И в пе'рвый раз почу'вствовал Иске'ндер необходи'мость в свя'зях; а он был отби'тое звено' в о'бществе, в кото'рое ки'нула его' судьба'. Кста'ти, он вспо'мнил, что у него' есть кака'я-то стару'шка тётка, -- я уве'рен, что все тётушки земно'го ми'ра вы'думаны и назна'чены са'мой приро'дою в сва'хи и вестоно'ши, -- она' могла' бы пособи'ть его' горю', посове'товать ему' на успе'х. Он запа'сся куско'м кле'тчатой до'раи30 на чадру', двумя' часа'ми терпе'ния на слу'чай пе'ней и отпра'вился к до'брой стару'хе. Он вороти'лся от ней чуть не лётом от ра'дости: тётушка обеща'ла ему' употреби'ть все неви'нные хи'трости, позво'ленные мусульмански'ми нра'вами, для сближе'ния сва'дьбы. "Приходи' ко мне за'втра за час до аза'на,31 -- сказа'ла она', провожа'я племя'нничка до двере'й, -- я зазову' к себе' Ки'чкене кра'сить ресни'цы; ведь лу'чше меня' никто' в це'лом Дербе'нте не смеша'ет кра'ски и ровне'й не вы'ведет кружко'в. Я тебя', шалуна', спря'чу за э'тою занаве'скою в просте'нок. Смотри' ж то'лько будь умён: но до'хни, не шевели'сь, и пото'м никому' да'же глазко'м не мигни' -- был не был". Не ве'рьте, пожа'луйста, господа'м путеше'ственникам по Восто'ку, бу'дто все жени'тьбы мусульма'н соверша'ются так, что бу'дущие супру'ги не ви'дят и не зна'ют друг дру'га. Э'то справедли'во то'лько в отноше'нии к ха'нам, бога'тым купца'м, лю'дям вла'сти и'ли ро'скоши, кото'рые на слух сва'тают и'ли покупа'ют себе' жен. Сре'дний класс наро'да и бедняки' живу'т сли'шком те'сно друг с дру'гом, что'бы не знать взаи'мных отноше'ний и да'же сосе'дних лиц. Кре'пко за'перты их воро'та, но пло'ские кро'вли откры'ты для прохожи'х, и в города'х, где все жёнщины прово'дят жизнь на дво'риках и'ли под наве'сом, а до'мы, сходя' ступе'нями вниз, загля'дывают друг дру'гу в се'рдце, коне'чно, мо'жно найти' извини'тельный слу'чай погляде'ть на краса'виц. Слова' нет, э'то счита'ется вели'кою оби'дою, больши'м стыдо'м, но любопы'тство хи'тро на вы'думки, и быва'ют часы', в кото'рые да'же мусульма'не и мусульма'нки забыва'ют о кинжа'ле. Де'вушки до оди'ннадцати лет хо'дят с откры'тым ли'цом, и потому' предусмотри'тельные женихи' мо'гут замеча'ть будущи'х неве'ст по ко'лосу. Пото'м, есть всегда' услу'жливые ба'бушки и тётушки, кото'рые укра'дкою пока'жут "жела'емую осо'бу" жела'телю. И он ска'жет пото'м: "Чу'до, а не де'вушка! Бе'ла как хлопча'тая бума'га, стройна' как се'рна. Го'лос -- пе'сня соловьи'ная; пойдёт -- па'ва, да и то'лько!". О душе' он не забо'тится: в Несомне'нной кни'ге ска'зано, что у же'нщин нет ду'ши. Об уме' ещё ме'ньше: ум мусульма'нки состои'т в шитье'" и в стряпа'нье. Е'сли она' уме'ет разнообра'зить пло'вы, альмы-до'льмы32 и все супру'жеские сла'дости, начина'я с пирожко'в до ласка'ний, она' жемчу'жина всех жен и мо'жет наде'яться, что муж до'лго позво'лит ей угожда'ть без сме'ны. Многожёнство, впро'чем, кро'ме са'мых богаче'й, ре'дко до невероя'тности. "Я алла'х! и одно'й жёны сли'шком!" -- сказа'л мне Асла'н-хан. "О, коне'чно, -- возрази'л я, -- но любо'вницы?" Он засмея'лся. И де'ло любви' ко'нчено. Начина'ется де'ло расчётов. Тесть про'сит мно'го каби'ну за честь... Зять сбавля'ет, ду'мая про себя' о красоте'. Наконе'ц торг ко'нчился: бьют по рука'м. Часть каби'ну по усло'вию отдаю'т вперёд, и на э'ти де'ньги снаряжа'ют прида'ное; остаётся своди'ть неве'сту с торжество'м в ба'ню, и на друго'й день к ве'черу, когда' все пожи'тки её перенесены' с му'зыкою в дом жениха', её сажа'ют на осла' (проро'ческая вы'думка) и под поло'гом везу'т в но'вое жили'ще, с кли'ками, с бу'бнами, с пальбо'ю из ру'жей. Наза'втра она' уже' супру'га. Нет ни обруча'нья, ни венча'нья. Мулла' прочёл моли'тву над усло'вием бра'ка: остально'е в во'ле алла'ха и му'жа. Вся э'та перспекти'ва бу'дущего блаже'нства спила'сь Искендер-беку' в очарова'тельных цвета'х с ме'стными подро'бностями. Ещё на тёмной заре' поднялся' он, а за два часа' ра'нее полу'дня сиде'л уже' у тётки за сундуко'м. При мале'йшем шо'рохе его' броса'ло в лихора'дку. И, наконе'ц, послы'шался ле'пет башмако'в по пли'там дво'рика: две де'вушки, хохоча' ме'жду собо'ю, взбежа'ли на айва'н, бро'сили о'бувь у ковра' и с приве'тами подсе'ли про'тив две'рей к стару'хе, Адже-Ха'нум. То была' Ки'чкене с одно'ю из свои'х подру'г. Покрыва'ла обе'их упа'ли доло'й. Не зна'ю, по каки'м зако'нам аку'стики ка'ждый звук го'лоса Ки'чкене отдава'лся в се'рдце Искендер-бека', то'лько оно' во все вре'мя посеще'ния не перестава'ло звене'ть сло'вно колоко'льчик. Когда' же тётка его' вы'вела то'нкую сурмя'ную черту' по ресни'цам краса'вицы и больши'е чёрные глаза' её засверка'ли на во'ле, ему' показа'лось, что два пистоле'тных ду'ла бры'знули в грудь его' мо'лнию. Сама' стару'ха опусти'ла кисть и до'лго любова'лась свое'ю го'стьею; пото'м поцелова'ла её в стыдли'во опу'щенные о'чи и сказа'ла: -- Ско'ро ли, моя' ми'лая Ки'чкене, я разрису'ю тебя' под пе'сни подру'жек, в ба'не? У тебя' таки'е ми'ленькие гла'зки: дай бог, что'бы они' ка'ждый ве'чер замыка'лись поцелу'ем и ни в одно' у'тро не отворя'лись слеза'ми! Ки'чкене с не'гою во взо'ре обняла' стару'шку: Искендер-беку' послы'шалось, что она' да'же вздохну'ла; я не слыха'л, я не уве'рю в э'том. -- Дя'дюшка Фе'тхали говори'т, что я ещё сли'шком молода', -- примо'лвила она' почти' гру'стно. -- А что говори'т твоё серде'чко, малю'тка моя'? -- возрази'ла смеючи'сь Аджа-Ха'нум. Ки'чкене ре'зко схвати'ла бу'бен, висе'вший на стене', и, коле'бля его' звонки' ме'жду расцве'ченными хной па'льчиками, вме'сто отве'та пропе'ла изве'стную пе'сню -- "Пенд-жа'рая гюн тю'шты": Для чего' ты, луч восто'ка, Ра'но в сень мою' запа'л? Для чего' ты стрелы' о'ка В грудь мне, ю'ноша, посла'л? Све'тит взор твой -- не дремлю' я; Луч блесну'л -- и сон мой прочь. Так, сгора'я и тоску'я, Провожу' я день и ночь! У меня' ли ба'рхат -- ло'же, Изголо'вье -- бе'лый пух, Се'рдце -- жар; и для кого' же, Для кого', бесце'нный друг? И она' покрасне'ла до плеч, бу'дто промолви'лась та'йною задуше'вною, пото'м захохота'ла как дитя', урони'ла бу'бен, прижа'тый досе'ле на'крест сло'женными на груди' рука'ми и упа'ла в объя'тия свое'й подру'ги. Пото'м о'бе они' смея'лись от ду'ши, но об чем? Я ду'маю, о том и'менно, что тут не'чему бы'ло смея'ться; мо'жет быть, то'му, что ка'ждая из них ду'мала о ра'зном и ка'ждая ви'дела оши'бку подру'ги. Но стару'шка была' дога'длива и хоте'ла кой для кого' преврати'ть э'ту дога'дку в уве'ренность. -- О, ты мой гюл ииси' (ты мой за'пах ро'зы)! -- сказа'ла она', игра'я ко'льцами на мизи'нце Ки'чкени. -- Е'сли б мой племя'нник Искендер-бек' услыха'л хоть за стено'й твою' пе'сню, он бы разби'л сте'ну гру'дью, что'бы увида'ть певи'цу; а е'сли б увида'л, то похи'тил бы тебя', как лев се'рну. Хруста'льный кувши'н с ро'зовою водо'ю слете'л в э'тот миг с сундука' и разби'лся вдре'безги. Хозя'йка и го'стья побледне'ли, о'бе от стра'ха, о'бе от ра'зного стра'ха. -- Бу нада'н хабер-дю'р (отку'да э'тот слух)? -- спроси'ла Ки'чкене тре'петным го'лосом. -- Упа'л све'рху, -- отвеча'ла стару'ха, притворя'ясь, бу'дто не понима'ет вопро'са. -- Уж э'та мне чёрная ко'шка! -- А я и пёстрых ко'шек терпе'ть не могу', -- сказа'ла Ки'чкене с се'рдцем, -- они' везде' со свои'м хвосто'м сую'тся да мяу'кают по всем кро'влям на худо'е.33 Саг олсу'н (будь невреди'ма), Аджа-Ха'нум! Пойдём, ми'лая Аспе'т. Ма'менька меня' на часо'к отпусти'ла, а вот уж мулла' кричи'т. Ки'чкене хо'лодно поцелова'ла хозя'йку, но та, провожа'я госте'й до воро'т, шепну'ла на у'хо: -- Ты напра'сно се'рдишься, Ки'чкене: не беды', а цветы' я хочу' тебе' на го'лову. Для меня' до'рого твоё сча'стье, как золота'я ни'тка, а есть челове'к, кото'рый бы свил ду'шу свою' с э'тою ни'ткою, и то'лько я да алла'х вдвоём про то зна'ем! Ки'чкене раскры'ла о'чи от изумле'ния, от любопы'тства, но дверь захло'пнулась таи'нственно, и то'лько гром засо'ва был ей отве'том. Искендер-бек' чуть не задуши'л до'брую тётку в объя'тиях, когда' та жури'ла его', что не мог он вы'сидеть сми'рно в свое'й обсервато'рии. -- Насы'пал бы пе'плу на мою' бе'дную голо'вушку, е'сли б они' догада'лись, отчего' разби'лся и разли'лся кувши'н! -- Мог ли я не вздро'гнуть, когда' у меня' се'рдце чуть не расто'рглось, чуть не проли'лось ре'чью, когда' я уви'дел э'ти ли'лии и ро'зы на щека'х Ки'чкени при моём и'мени? Я хоте'л сорва'ть их уста'ми: кто се'ет, тому' должно' и пожина'ть. -- То'-то и беда' на'ша, что мы в чёрном саду' се'ем. -- Купи' же мне э'тот сад, Аджа-Ха'нум: не дай умере'ть, как соловью', на ши'пах э'той ро'зы. Вы'сватай мне Кичкеню', и ты узна'ешь, что я не то'лько влюблён, но и благода'рен. Я куплю' тебе' лу'чшую бу'йволицу изо всего' Дагеста'на. На друго'й день Искендер-бек' получи'л отве'т от опекуна' Ки'чкени, Мир-Гаджи-Фетхали-Исмаил-ог'лы: он был по'лный господи'н её судьби'ны, потому' что больна'я мать не име'ла никако'й во'ли. "Скажи'те от меня' Искендер-бе'ку, -- нака'зывал он Адже-Ха'нум, -- что я жи'во по'мню отца' ого', по'мню и то, что долги' отца' пла'тят де'ти до тре'тьего коло'на. Стари'к был бу'йный челове'к и назва'л меня' одна'жды сы'ном позо'ра в глаза'х всего' наро'да. Я не успе'л взять с него' кро'ви за э'то, потому' что ру'сская власть придави'ла тогда' на'ши обы'чаи широ'кой поло'й свое'й; я не схорони'л с ним вме'сте мое'й оби'ды, не жег его' гро'ба. Но ра'зве я соба'ка, что'бы ла'ститься к тому', кто бьет меня'? Да, пра'вду сказа'ть, хоть бы ме'жду на'ми не бы'ло не то'лько ле'звия, да'же соло'минки, что за нахо'дка мне, ara-ми'ру, пото'мку проро'ка, залеза'ть в родню' к э'тому бе'ку? В Дербе'нте се'мьдесят бе'ков, ara-ми'ров то'лько пять, и я, коне'чно, из них не после'дний. И что пое'"шь ты мне о каби'не? На каби'н его' ста'нет; а пото'м чем бу'дет он жить с мое'ю племя'нницею? Где у него' родня', кото'рая бы могла' помо'чь ему' в нужде', че'рез кото'рую и мне бы везде' да'ли почётное ме'сто? Ско'лько воро'ньих яи'ц получа'ет он дохо'ду с до'ма? Много' ли продаёт крапи'вы с по'ля? Голы'ш он, голы'ш нау'личный! Скажи' ты ему' наотре'з -- нет, и сто раз -- нет. Я не прини'маю к себе' в родство' молокосо'сов, у кото'рых голова' и ки'са так пусты', что дунь -- улетя'т. Саг олсу'н!". Предоставля'ю суди'ть вся'кому, како'е бе'шенство обуя'ло Искендер-бека', когда' ему' сло'во в сло'во был пе'редан насме'шливый отка'з. Наконе'ц пе'на я'рости скипе'ла, и он затаи'л глубоко' в се'рдце обма'нутую страсть свою' и голо'дную не'нависть. Он был тата'рин. IV Я'нан е'рден, чиха'р тютю'н. С ме'ста, где гори'т, всегда' дым поды'мается. Посло'вица Тепе'рь вы зна'ете отноше'ния Мир-Гаджи-Фе'тхали к Искендер-беку' и не подиви'тесь, коне'чно, что он с большо'ю неохо'тою, не сказа'ть ли -- с ро'бостью, при'нялся стуча'ть в его' дубо'вые воро'та. Э'то не был на'глый стук заимода'вца, не ча'стые повели'тельные уда'ры па'лкою коменда'нтского есау'ла,34 и'ли ча'уша, ве'стника прика'за яви'ться в дива'н и'ли наря'да е'хать гонцо'м куда'-нибудь. Не походи'л он на бранчи'вый стук ревни'вого му'жа по возвра'те с база'ра и'ли го'рдые колоту'шки отца', не ожида'ющие ни замедле'ния ни прекосло'вия; одни'м сло'вом, на все зву'ки, име'ющие сво'йство разры`в-травы', от кото'рых за'мки распада'ются, как соль, и полови'нки раски'дываются на'стежь; нет, э'то был стук, сре'дний ме'жду го'рдостью и ле'стью, ме'жду извине'нием и про'сьбою, учти'вый мя'гкостью то'на, и многозначи'тельный от расстано'вки. Искендер-бек' был не жена'т и не бога'т, и потому' две'ри его' растворя'лись о'чень ско'ро, без обы'чных мусульма'нских вопро'сов -- кто там, что на'добно; и растворя'лись наотпа'шь, а не чу`ть-чу'ть, из стра'ха, что'бы гость не увида'л его' жены' и'ли сундука'. Искендер-бек' принима'л госте'й не на у'лице, как э'то бо'льшею ча'стию во'дится у люде'й семе'йных, а пря'мо в до'ме, и про'сто в заве'тной свое'й ко'мнате. Ему' не'чем бы'ло соблазня'ть воро'в серде'ц и воро'в де'нег; за'мки и поду'шки его' не боя'лись чужо'го прикоснове'ния. -- Буюру'н, эфендиля'р (ми'лости про'сим, господа')! -- разда'лось из до'му, и две'ри распахну'лись приве'тно. Искендер-бек' сиде'л на поро'ге и поку'ривал коро'тенькую тру'бочку. Он наблюда'л, как хо'лил лезги'н, нуке'р, его' коня'. Не встал, а вскочи'л он, зави'дя Мир-Гаджи-Фе'тхали в голове' госте'й свои'х... Молода'я кровь хлы'нула в лицо'. Но он бы'стро подави'л и него'дование и любопы'тство своё; он учти'во положи'л ру'ку на се'рдце и, с лёгким склоне'нием головы', проси'л прише'дших в ко'мнаты. Когда' они' усе'лись на ковры' по ро'дам, опра'вили чи'нно полы' пла'тья над поджа'тыми кала'чиком нога'ми, огла'дили бороды' с восто'чною ва'жностью и разменя'лись селя'мами да вопро'сами о здоро'вье родны'х и дома'шних, о состоя'нии благово'нных мозго'в и о про'чем, начали'сь сперва' вздо'рные разгово'ры, околичносло'вия и предисло'вия, пе'рвые разма'хи пращи', назна'ченной ри'нуть ка'мень. Дагеста'нские горожа'не, наро'д необыкнове'нно церемо'нный и красноглаго'ливый, -- досто'йные подража'тели персия'н, кото'рых и'менем и родство'м они' о'чень гордя'тся. Там вся'кая гли'няная голова' велича'ет себя' золото'ю, кызи'ль-баш. Бе'гать они' уме'ют то'лько от неприя'теля и по лю'бят ве'трености ни в реча'х, ни в приёмах: я упо'рен, что для э'того не хотя'т они' стро'ить и ветря'ных ме'льниц. Наконе'ц Мир-Гаджи-Фе'тхали расступи'лся ре'чью о бе'дствиях, грозя'щих жа'твам дербе'нтцев. Не раз обраща'лся он к свиде'тельству свои'х това'рищей, кото'рые в са'мом де'ле составля'ли прили'чный про'лог и эпило'г его' карти'нам, -- то'лстый и румя'ный Гусе'йн как настоя'щее дово'льство, сухопа'рый Ферза'ли как бу'дущий го'лод. Ви'дно бы'ло, одна'ко ж, что за'суха поде'йствовала и на красноре'чие ора'тора: слова' сы'пались из его' рта как из переспе'лого ко'лоса, по завя'лые семена' па'дали на ка'менную по'чву. Искендер-бек' был, и'ли каза'лся, равноду'шным, и то'лько поро'й столбо'м вырыва'ющийся из ноздре'"й его' дым дока'зывал, не в по'льзу ора'тора, что в груди' его' что'-то кипе'ло. Мир-Гаджи-Фе'тхали заключи'л восклица'ньем к пейгамба'ру А'ли, "проро'ку" шии'тов: "Го'ре, го'ре Дербе'нту!". -- Маалюм-дю'р (коне'чно)! -- произнёс Искендер-бек'. -- Халь'бетте-дюр (непреме'нно), -- подхвати'л Гусе'йн. -- Ше'кк-сюс-дюр (без сомне'ния)! -- прохрипе'л Ферза'ли. И пото'м мину'та молча'ния. И пото'м Искендер-бек' с холо'дною учти'востью спроси'л, каку'ю связь име'ет за'суха с его' недосто'йною осо'бою. Он не мог дослу'шать до конца' изложе'ния, приглаше'ния и назначе'ния своего' на по'двиг водоно'са. -- Мехте'ль зат (удиви'тельная вещь)! -- произнёс он серди'то. -- Дербе'нтцы не удосто'ивали меня' до сих пор покло'ном, не то'лько до'брым сло'вом, и вдруг наве'шивают на меня' заслу'гу, кото'рой я не стою' и не жела'ю. Заче'м бы я, позво'льте узна'ть, проси'л у алла'ха дождя'? Я о'чень рад, напро'тив, что моя' кро'вля не течёт тепе'рь, что на не'бе нет тума'нов, а на у'лицах гря'зи. Вы смея'лись, что я не сажа'ю свое'й маре'ны: с чего' же я ста'ну пла'кать о ва'шей? Вы доноси'ли, клевета'ли на отца' моего'; обобра'ли, гна'ли его', по'рочили и презира'ли меня', а тепе'рь хоти'те, что'бы я служи'л вам, труди'лся за вас, пыта'л для вас милосе'рдие бо'жие, мо'жет быть на позо'р мое'й до'брой сла'вы. Ну есть ли кака'я-нибудь справедли'вость тре'бовать э'того? Есть ли како'е пра'во ожида'ть? Да и не в насме'шку ли мне вы'брали вы почте'"нного и высокосте'пенного Мир-Гаджи-Фетхали-Исмаил-ог'лы веки'лем, пове'ренным ва'ших озари'тельно му'дрых вы'думок? Впро'чем, верблю'да не вью'чат, когда' он на нога'х; вью'чат, когда' поста'вят на коле'на: у меня' с Мир-Гаджи-Фе'тхали осо'бенные счёты; извини'те, господа', мы вы'йдем на мину'ту потолкова'ть с ним, к сторо'нке! И он дал руко'ю пригласи'тельный знак Мир-Гаджи-Фе'тхали; и Мир-Гаджи-Фе'тхали, у кото'рого лицо' вы'тянулось длинне'е осе'нней но'чи, встал с тако'ю улы'бкою, бу'дто она' хоте'ла укуси'ть; о'ба вы'шли на галере'ю. Должно' ду'мать, язы'к у ста'рой лисы' был то'чно обмакну'т в мед и'ли волшебство', в джаду'ллух, потому' что, не прошло' получа'са, о'ба не'друга вошли' в ко'мнату лучеза'рные и милови'дные, ни дать ни взять как перси'дский о'рден Льва и Со'лнца, тем сходне'е, что тегера'нские живопи'сцы изобража'ют обыкнове'нно льва борода'тым козло'м, а со'лнце -- черво'нцем. -- Эфендиля'р! -- произнёс Искендер-бек', обраща'ясь к посла'нцам, -- я име'л свои' причи'ны не соглаша'ться на вы'бор дербе'нтских жи'телей, но почте'"нный Мир-Гаджи-Фе'тхали, да сохрани'т его' алла'х в свое'й ми'лости, разжа'лобил меня' над бе'дами ску'дного наро'да, убеди'л, упроси'л испыта'ть последнего', ве'рного, свяще'нного сре'дства, кото'рое вы предлага'ете, -- принести' снегу' с Ша'х-дага и вы'лить его' в мо'ре. Коне'чно, все в во'ле алла'ха и в заступле'нии проро'ка, но, е'сли тёплая, чи'стая моли'тва мо'жет смягчи'ть се'рдце всевышнего', я дерза'ю ду'мать, что облака' разверну'т сжа'тую ру'ку свою' и дождь прольётся. Моли'тесь, я бу'ду труди'ться. Я е'ду в э'ту же ночь: вре'мя до'рого. Приве'ты благода'рности посы'пались, ту'фли заша'ркали. Искендер-бек' оста'лся оди'н, глаз на глаз с свое'ю душо'ю. "Пра'во, мне пришло'сь красне'ть, -- ду'мал он, -- пе'ред э'тим Мир-Гаджи-Фе'тхали: я зна'ю, что он терпе'ть не мо'жет меня', а для о'бщей по'льзы помири'лся со мной, выдаёт за меня' свою' племя'нницу... Абу'р ада'м (честне'йший челове'к)!" -- Не челове'к -- душа' э'тот Иске'ндер, -- говори'ли проме'ж собо'й бе'ки, -- кре'пко серди'т и на дербе'нтцев и на Фетха'ли, а как бры'знули на него' слеза'ми бе'дных -- раста'ял! Наро'д, обра'дованный ве'стью о согла'сии молодо'го бе'ка, запе'л и запляса'л. Мир-Гаджи-Фе'тхали чуть не заки'нули с благода'рности на не'бо. Похвала'м доброде'тели Искенде'ра не бы'ло конца'. Искендер-бек' отказа'л мне. Сказа'ли бы -- он мы'льный пузы'рь на ве'сах уваже'ния, он перело'мленного гроша' не сто'ит! Что ж де'лать! Съел гря'зи -- уда'рил руко'й в ру'ку э'тому гарам-за'де (безде'льнику); зато' и заверну'л же я ему' словцо' в усло'вие: е'сли счастли'во ко'нчишь похо'д свой... Погляди'м, посмо'трим!" А Искендер-бек' с ра'дости целова'л своего' коня', пригова'ривая: -- Дураки' они', дураки', вообража'ют, что я для их пшени'цы отдаю' йот свой! За таку'ю кра'со-точку я не пожале'л бы и кро'ви. Эй, Ибраги'м, задава'й ячме'нь гнедо'му! Ско'льких люде'й заклейми'ли бы мы стыдо'м, вме'сто того' чтоб наряжа'ть в похвалы', е'сли б узна'ли, на како'й заква'ске пеку'т они' свои' до'брые дела'! Но провиде'ние -- вели'кий хи'мик: оно' кипяти'т и очища'ет в горни'ле своём все ча'стные за'мыслы, все расчёты, для того' что'бы отли'ть из них о'бщее бла'го в прекра'сную фо'рму. V Наси'б олсу'н! Да сверши'тся судьба'! На'дпись на са'бле Куда', поду'маешь, прекра'сная вещи'ца -- нос! Да и преполе'зная кака'я! А ведь никто' до сих пор не взду'мал поднести' ему' ни похва'льной о'ды, ни стихо'в поздрави'тельных, ни да'же како'й-нибудь журна'льной стате'йки хоть бы инвали'дною про'зою*! Чего'-то лю'ди не вы'думали для глаз! И пе'сни-то, и комплиме'нты, и очки', и калейдоско'пы, и карти'ны-то, и гармо'нику из цвето'в. У'ши они' уве'сили серьга'ми, угоща'ют Га'йденовым ха'осом, Ро'бертом Дья'волом*, Фра-Дья'волом* и все'ми сладкозву'чными чертеня'тами му'зыки. Про лакомку-ро'т и говори'ть не'чего: лю'ди гото'вы бы жа'рить для него' не то'лько ра'йских птиц, да сами'х черте'й; скорми'ть ему' земно'й шар с подли'вкою знамени'того Каре'ма*. А что вы'думали они' для но'са, позво'льте спроси'ть, для почте'ннейшего но'са? Ничего'! Положи'тельно ничего', кро'ме ро'зового ма'сла и ню'хательного табаку', кото'рыми развраща'ют они' но'совую нравственно'сть мно'гих и казня'т обоня'ние остальны'х. Неблагода'рно э'то, господа', как вы хоти'те: неблагода'рно! Он ли не слу'жит вам ве'рою и пра'вдою? Глаза' спят, рот смыка'ется иногда' пре'жде проби'тия зо'ри, а нос бессме'нный часово'й: он всегда' храни'т ваш поко'й и'ли ва'ше здоро'вье. Он ве'чно в аванга'рде. Испо'ртятся гла'за -- его' седла'ют очка'ми. Нашали'ли ру'ки -- ему' достаю'тся щелчки'. Но'ги споткну'лись, а он разби'т! Го'споди, во'ля твоя'... за все про все бе'дный нос в отве'те, и он все перено'сит с христиа'нским терпе'нием; ра'зве осме'лится иногда' храпну'ть: ропта'ть и не поду'мает. Ну, да забу'дем мы, что его' пре'искусно изобрела' приро'да, как бы разгово'рную трубу', для усиле'ния нашего' го'лоса, для прида'ния ему' разнозву'чия и прия'тности. Умолчи'м, что э'тот духово'й инструме'нт слу'жит та'кже и ору'дием вса'сывания благоуха'ний приро'ды, проводнико'м и докла'дчиком ду'ши цвето'в душе' на'шей. Отки'нем по'льзу его', возьмём одну' эстети'ческую сто'рону, красоту', -- и кто про'тив но'са, кто про'тив вели'чия по'енного? Кедр лива'нский, он попира'ет стопо'ю мураву' усо'в и го'рдо раски'дывается бровя'ми. Под ним и окре'ст его' цвету'т улы'бки, на нем сиди'т орёл, -- ду'ма. И как велича'во вздыма'ется он к облака'м, как бесстра'шно кида'ется вперёд, как проро'чески помава'ет ноздря'ми -- бу'дто вдыха'ет уже' ве'тер бессме'ртия. Нет, не ве'рю, чтоб нос предназна'чен был судьбо'й то'лько для табаке'рки и'ли сткля'ночки с духа'ми... Не хочу', не могу' ве'рить!.. Я убеждён, что, при всео'бщей ска'чке к усо'вершенствованию, нос ника'к не бу'дет назади'!.. Для него' найду'т обши'рнее круг деятельно'сти, благоро'днее ны'нешней ро'ли. И е'сли вы хоти'те полюбова'ться на но'сы, во всей си'ле их растите'льности, в по'лном цвету' их красоты', возьми'те скоре'й подоро'жную с чи'ном колле'жского асессо'ра и поезжа'йте в Гру'зию. Но я предска'зываю тя'жкий уда'р ва'шему самолю'бию, е'сли вы из Евро'пы, из страны' выродивши'хся люде'й, заду'маете привезти' в Гру'зию нос на сла'ву, на дикови'ну. Пуска'й объяви'те вы у тифли'сского шлагба'ума, в числе' ваши'х при'мет, нос Ши'ллера и'ли Карака'ллы*: суета' суе'"т! На пе'рвой площа'дке вы убеди'тесь уже', что все ри'мские и неме'цкие носы' должны', при встре'че с грузи'нскими, закопа'ться со стыда' в зе'млю. И что там за но'сы в са'мом де'ле, что за чуде'сные носы'! Оса'нистые, высо'кие, колесо'м, а са'ми так и сия'ют, так и рде'ют; ну, вот ка'жется, па'льцем тронь -- брызну'т кахети'нским. На'до вам сказа'ть, что в Гру'зии, по закону' царя' Вахта'нга VI*, все мате'рии ме'ряются не арши'нами и не локтя'ми, а носа'ми со ште'мпелем. Там говоря'т: "я купи'ла ба'рхату семь но'сов и три че'тверти", и'ли: "куда' как вздорожа'л кана'ус, за нос про'сят два аба'за". Мно'гие да'мы нахо'дят, что э'та ме'ра гора'здо вы'годнее европе'йской. Да и в Дагеста'не, не'чего бо'га гневи'ть, хоть ре'дко, а попада'ются таки'е носы', что ни оди'н европе'йский nasifex, и'ли ринопла'ст, то есть но'состроитель, не посме'ет без стропи'л вы'кроить. Не да'льше иска'ть, у дербе'нтского бе'ка Гаджи-Юсу'фа, да укрепи'т алла'х его' пле'чи, тако'й ветроре'з, что, коне'чно, сде'лал бы честь любо'му носоро'гу. Нельзя' ми'мо пройти' без стра'ха и умиле'ния; так, ка'жется, и ру'хнет э'тот эррати'ческий35 утёс на но'ги! Зато' под его' те'нью могли' бы спать три челове'ка. Должно' полага'ть тако'й нос был в большо'м уваже'нии ме'жду все'ми правове'рными носа'ми, потому' что дербе'нтцы вы'брали хозя'ина его' в проводники' Искендер-бе'ка; други'х досто'инств, по кра'йней ме'ре мно'ю, за ним не заме'чено. Пра'вду сказа'ть, Юсу'ф, побыва'в при како'м-то своём ро'дственнике в Ме'кке, сто'лько расска'зывал чуде'с про все, что ви'дел и де'лал, что ме'жду ротозе'ями, на база'ре, слыл по кра'йней ме'ре за льва пусты'ни. "Биля'н ада'м-дюр, гаджи' хава'й де-гю'ль (о'пытный челове'к, неда'ром путеше'ствовал)", -- говори'ли усы' и боро'дки, когда' тот без милосе'рдия руби'л языко'м головы' кровопи'йцам, железое'дам, разбо'йникам, кан-ича'н, дами'р-еян, гарамиля'ры; как одна'жды заблуди'лся он в таки'х гора'х, что по хребту' идёшь, звезды', как репе'йник, в ша'пку цепля'ются; как пита'лся он там две неде'ли яи'чницею из орли'ных яи'ц; как ночева'л в пеще'рах, в кото'рых та'кое си'льное э'хо, что чихни' -- оно' "алла'х сахла'сын (здра'вия жела'ю)!" -- отвеча'ет.36 И па'льцы слу'шателей нево'льно пры'гали в рот от удивле'ния, и восклица'ния: "машалла'х, иншалла'х" раздава'лись круго'м. Понабра'лся бы у него' Ба'льби* топографи'ческих и статисти'ческих све'дений! Говори'т -- не заду'мывается, а ска'жет -- так заду'маешься. Го'споди, твоя' во'ля, каки'х-то птиц, каки'х звере'й не лови'л он! Сам Кювье'* в допото'пном ми'ре подо'бных и не выка'пывал. А люде'й-то, что за люде'й вида'л! Че'рти, да и то'лько! У тех две головы' и одна' нога'; у други'х во'все нет головы', а ду'мают брю'хом. Э'ти пита'ются одни'ми облака'ми, те глота'ют скорпионо'в не помо'рщившись, а скорпио'ны там с бу'йвола. Ну уж расска'зчик был э'тот Гаджи-Юсу'ф! Да как при'мется кля'сться и божи'ться, да'же проро'к за бо'роду хвата'ется. Я подозрева'ю, что он сам назва'лся в това'рищи Искендер-бе'ка, зате'м что ро'ссказни его' о'чень поизно'сились; несмотря' на мно'жество запла'т, кото'рыми он их подновля'л, на'до бы'ло нарва'ть пучо'к свеженьки'х на Ша'х-даге. Как бы то ни бы'ло, миг спустя' по'сле нама'за Гаджи-Юсу'ф, в по'лном вооруже'нии и на коне', стоя'л у воро'т Искендер-бе'ка и кли'кал его' на всю у'лицу. Все сосе'дние щенки' и ребяти'шки сбежа'лись пола'ять и подиви'ться на пегли'вана (на бо'гатыря).37 И то'чно он был, говоря' слова'ми волы'нского летопи'сца, "дивле'нию подо'бен". На па'пах свой, по пра'ву моле'льщика, наверте'л он в чалму' це'лую простыню'; ржа'вая кольчу'га и стальны'е по'ручни выгля'дывали из-по'д чухи', испещрённой галуна'ми. На бо'ку бренча'ла са'бля; огро'мный кинжа'л рисова'л на брю'хе экли'птику. За по'ясом торча'л пистоле'т; с по'яса висе'ли су'мки и су'мочки, накреме'нники и пороховы'е ро'жки; сза'ди ружье'", на кото'рое забро'шены бы'ли откидны'е рукава'; на лу'ках висе'ли ковш, плеть и карма'нчики, -- с чем, не зна'ю, -- да и черт зна'ет чего' у него' не бы'ло. Жёлтые сапоги' с высо'кими каблука'ми доверша'ли наря'д: ра'тник наш наси'лу шевели'лся под свое'й вое'нной сбру'ей. Гранёный нос его' сверка'л после'дним румя'нцем зари' и во'все не мусульма'нскою красното'ю. Молоде'ц, ка'жется, на доро'гу хвати'л заве'тного. Искендер-бек' вы'ехал. И о'ба они', минова'в чешу'йчатые воро'та Дербе'нта и осы'панные напу'тными благослове'ниями наро'да, сидя'щего у воро'т, пусти'ли вскачь копо'й свои'х по Куби'нской до'рого: как не показа'ться, но поджиги'товать пе'ред толпо'ю! Разуме'ется, что молоде'ц Иске'ндер нёсся впе'реди на лихо'м своём караба'хце; за ним Юсу'ф; пото'м кака'я-то со'бачонка, кото'рая из одного' усе'рдия провожа'ла с ла'ем ка'ждого коня'; пото'м пыль, пото'м...? Пото'м ничего'. Пу'тники исче'зли. Но не вдруг исче'з Дербе'нт для пу'тников. Доскака'вши до холма' Да'ш-кесен, они' останови'лись, что'бы посла'ть проща'льный взгляд го'роду. Вид был преле'стный: сле'ва кре'пость Нарын-Кале' я'рко отделя'лась свои'ми бе'лыми зда'ниями и краснова'тыми ба'шнями на зе'лени предго'рий, а я'ркая зе'лень обнима'ла холмы', как фа'та грудь краса'вицы. Сквозь неё там и сям пробива'лись ка'менные сосцы'. Спра'ва игра'ло мо'ре, как оживлённое серебро' и'ли глазе'товая ды'мка, чуть стру'имая ветерко'м. Жемчу'жная бахрома' прибо'я то обнажа'ла, то покрыва'ла опя'ть взмо'рье; два бри'га, как спя'щие киты', ти'хо зы'бились на вла'жном по'ле. Городска'я стена', спада'ющая ступе'нями, тяну'лась, черне'я, поперёк, и, бу'дто дря'хлый стари'к, подпёршись ба'шнями, каза'лось, дыша'ла откры'тыми воро'тами; бу'йволы, неподви'жные как на карти'не, стоя'ли сбодну'вшись; верени'ца осло'в, с ме'дными кувши'нами на спине' и с ма'льчиками, сидя'щими у них на хвоста'х, завива'лась о'коло фонта'на. Подви'жные гру'ппы иду'щих и сидя'щих тата'р, но холма'м и близ стен, снова'лись живопи'сно, и ме'жду них поро'й мелька'ли две-три' белосне'жные чадры', пролета'ли бу'дто ле'беди по чёрной ту'че, и пасть воро'т поглоща'ла их. Зо'ревой бараба'н, после'дний прика'з дня, смолк, флаг упа'л, воро'та сомкну'лись ти'хо за то'лпами жи'телей, все опусте'ло, все поме'ркло... Гру'стно ста'ло Искендер-беку', неизъясни'мо гру'стно. Ему' каза'лось он позабы'л ду'шу в Дербе'нте. Уве'ренность в успе'хе его' оста'вила, даль и сомне'ния раски'нулись впереди' безбре'жною сте'пью. Она' на се'вере, -- а на'до е'хать к ю'гу, разорва'ть на'двое се'рдце, раски'нуть полови'нки бог весть куда', бог весть на'долго ли!.. О, е'сли вы бы'ли когда'-нибудь мо'лоды душо'ю, люби'ли душо'ю и в пе'рвый раз удаля'лись от того' ме'ста, где живёт она', вы поймёте тоску' Искендер-бека'! Е'сли вы хоти'те, э'то глу'пость -- вообража'ть, что, дыша' одни'м во'здухом, мы мечта'ем одну' мечту'; что, взгляну'вши де'сять раз на окно', даём де'сять воспомина'ний; но э'то утеши'тельная глу'пость! Э'то да'рит нам сами'м мечты' и воспомина'ния, пра'вда одино'кие, зато' чи'стые, зато' я'ркие, зато' умира'ющие де'вственными. Воображе'ние на'ше всегда' роскошнеё действи'тельности; воображе'ние -- поэ'зия: оно' порха'ет пти'чкою, на его' кры'льях нет ни ба'льной, ни подоро'жной пы'ли. Действи'тельность -- про'за: она' ро'ется в подро'бностях сло'вно крот, она' зева'ет за бостоно'м с ма'тушкою и в восто'рге от свое'й неве'сты ра'зглядывает, не подде'льный ли же'мчуг у неё на ше'е; и'ли уха'живает за мерза'вцем му'жем, подкупа'ет служа'нок, шлянда'ет по задво'рьям, что'бы пробра'ться в рай; в обетова'нной земле' мо'жет хоте'ть еги'петского чесноку', то есть у'жина; и... и... Со всем тем я бы отда'л це'лый пото'к чистейши'х мечта'ний за одну' стру'йку одеколона', бры'знутую на меня' кста'ти: добива'йтесь вы то'лку у люде'й! -- Пое'дем! -- сказа'л Гаджи-'Юсуф. -- Ко'ли не оста'лись в го'роде с живы'ми, не'чего ме'длить за го'родом с мертвеца'ми, -- сожгу' я их гробы'! уллары'н кабириля'ры янды'рам! Посмотри', Иске'ндер; гробовы'е плиты' по кла'дбищам бу'дто шеве'лятся, бу'дто обхо'дят нас; да и прокля'тая ви'селица у третьи'х воро'т вытя'гивает вслед за на'ми свою' чёрную ла'пу. -- Э'то она' по тебе' вздыха'ет, Гаджи-Юсуф-бек'; бои'тся, что'бы ты не измени'л ей, не убежа'л от неё, -- возрази'л Иске'ндер шутя'. -- Плюю' в бо'роду её отца'! Вся'кий раз, что пройду' ми'мо, ка'жется, она' так и хвата'ет за воро'т. По пра'вде тебе' сказа'ть, Искендер-бек', не будь над на'ми э'тих гяу'ров, не усиде'ли бы мы, молодцы', за стена'ми. Ружье'" за пле'чи, но'гу в стремя', и чуть улитка-меся'ц пока'жет ро'жки свои' -- береги'сь карава'ны! Уж за'дал бы я себя' знать и э'тим табасара'нцам: парча-парча' эйля'рдым, в куски', в лепестки' бы руби'л! -- Ну, брат Юсу'ф, ты, ви'дно, из сови'ного я'йца проклю'нулся, что но'чью тако'й хра'брый стано'вишься. Во вре'мя оса'ды Кази-му'ллою ви'дел я тебя' днем в схва'тке, и'ли, лу'чше сказа'ть, не вида'л я тебя' ни ра'зу в схва'тке. Не орли'ное, ка'жется, у тебя' се'рдце. -- Ду'шечка, же'ртвочка ты моя', джаны'м, курба'ным, Искендер-бек'! Что ты ве'чно шу'тишь на'до мной? Не при тебе' ли я снес го'лову бейра'хчи (знаме'нщику), когда' ходи'ли на вы'лазку на Ке'йфар-скую го'ру? Гарам-за'де так был зол на э'то, что голова' его' уж на полу' укуси'ла меня' за но'гу! Неу'жто ты не вида'л э'того? -- Не хочу' хва'стать, не допусти'л алла'х! -- Да и ра'зве лю'ди э'ти лезги'ны! Лезги' га'нда, гю'зги га'нда! Аи' га'нда, до'раи га'нда (куда' лезги'ну гляде'ться в зе'ркало! куда' медве'дю одева'ться в тафту')! Сто'ит ли их глу'пым, необтеса'нным пу'лям подставля'ть свой образо'ванный лоб? Убе'й лезги'на -- одно'ю лопа'тою ме'ньше;38 а ведь е'сли меня' убью'т, сам алла'х призаду'мается, кем заступи'ть моё опусте'лое ме'сто на дербе'нтской ша'хматнице. Зато' уж валя'л же я их из пу'шки! То'пчи-баши, быва'ло, так меня' за полу' и де'ржит: "Наведи', говори'т, Юсу'ф, ты ма'стер це'лить". Что де'лать, наво'дишь; иногда' и не'хотя: гьози'м усти'! ба'шим усти'! изво'ль! ра'ди моёго глаза'! ра'ди моёй головы'! Да как гря'нешь из падиша'х тапенджасында'н (из ца'рского пистоле'та), так, где ку'чка лезги'н была', одни' кро'шки летя'т! Посмо'тришь -- воробьи' расклева'ли! Ну уж поте'шил я свою' ду'шеньку: и все да'ром отлича'лся! Забы'ли нача'льники, так же как и тебя', Иске'ндер. Обо'им нам фук да'ли! "Шайта'н апа'рсын (черт возьми')! -- поду'мал Искендер-бек'. -- Сперва' я рад был, что меня' не награ'дили наравне' с не'которыми труса'ми, а тепе'рь и в числе' недово'льных вме'сте с Юсу'фом быть сты'дно". -- Одна'ко не слыха'л ли ты чего', Иске'ндер? -- Чего' здесь услыха'ть, кро'ме ше'леста ве'тра по лесу' да ча'кальего пла'ча! -- Анасы'ны, бабасы'ны, атасы'нын эвельдакиля'ры бата'им (и мать, и отца', и пре'дков отца' э'тих ча'калов утоплю' я)!.. Что э'то они' распе'лись сло'вно тавли'нские* де'вки на чикмаса'не (на вечери'нке) Улу-бе'я? -- Ве'рно, чу'ют себе' у'жин из све'жих тру'пов, так зара'нее ра'дуются. Да и пра'вду сказа'ть, е'сли твой нос доста'нется им в добы'чу, есть чему'! Дербе'нтские бе'ки сде'лались ны'нче та'кие си'дни, что сами'м чертя'м их мя'со в дико'винку; ча'калкам и пода'вно! -- Не пуга'й понапра'сну, душа' моя' Иске'ндер! Худо'е сло'во кли'чет худо'е де'ло. До'лго ли до беды'! Тепе'рь что ни са'мая-то пора' для разбо'йников, тепе'рь они' ры'щут по доро'гам, как голо'дные ти'гры: ведь неда'ром говоря'т, когда' в гора'х зерно' не роди'тся и са`м-дру'г, по'рох роди'тся самсо'т. Е'сли Мулла-Ну'р?.. -- А кто тако'й э'тот Мулла-Ну'р?.. -- Ти'ше ра'ди Гусе'йна и Алия'! Ти'ше, Иске'ндер! Не дожи'ть мне с тобо'й до за'втрашней бо'роды! У э'того прокля'того Мулла'-Нура у'ши на всех дерева'х вме'сто я'год расту'т, паути'ны его' раски'нуты везде'. Не ду'маешь, не гада'ешь, а он, отку'да ни возьмётся, дава'й строчи'ть из ру'жей, поку'да ама'н не закричи'шь. -- А пото'м? -- А пото'м, разуме'ется, к расчёту: Мулла-Ну'р большо'й шутни'к; е'сли заме'тит, у кого' душа' вынима'ется вме'сте с черво'нцами, оберёт до ни'тки; с ино'го, напро'тив, е'сли ему' взгляд по душе' при'йдет, не возьмёт и рубля'. У того' потре'бует зо'лота ве'сом на две на три пу'ли: у друго'го -- сере'бряных моне'т ско'лько уло'жится на кинжа'л. "Я, -- говори'т он, -- сам купе'ц, торгу'ю свинцо'м да була'том". Поро'й, быва'ет, то'лько два на сто с това'ра возьмёт. "Ведь пла'тите же вы рахта'р39 на вся'кой перепра'ве, в ка'ждом горо'дишке. А чем я ху'же шамха'ла?" И все пла'тят, да ещё похва'ливают, что без прижи'мок и про'волочек пропуска'ет. -- Да ра'зве у э'тих купцо'в одни' тру'бки вме'сто о'гненного ору'жья? Ра'зве э'тот разбо'йник из чугуна' вы'лит? -- Не то из чугуна' -- из ко'ваной ста'ли! Ска'зывают, никака'я нуля' его' не бере'"т. Алла'х а'кбер (бог вели'к)! -- Е'сли тебе' ве'рить, Юсу'ф, так он шайта'н, не ме'нее: потому' что без черто'вской по'мощи как мог бы оди'н челове'к остана'вливать и гра'бить це'лые карава'ны! -- Ви'дно, душа' моя' Иске'ндер, что ты в сундуке' рос и кро'ме дома'шнего петуха' пе'сен не слыха'л. Да кто тебе' говори'т -- у Мулла'-Нура нет това'рищей? Кому' несе'яный хлеб наску'чит? Взойди' здесь на пе'рвую го'рку: "кто ко мне, кто со мной, стрельцы', удальцы', бездо'мные молодцы'?" -- от всех сторо'н, с помо'рья и с уго'дья, на э'то сло'во слетя'тся головоре'зы, все, у кого' име'ние укла'дывается в ножны', все, кому' руже'йный заря'д ду'ши доро'же. Приме'ром сказа'ть, не будь у меня' сбо'ку родны'х да впереди' насле'дства и э'того стогла'зого коменда'нта над голово'ю... я бы сам... друг мой Иске'ндер... Ой, Искендер-бек', куда' ты удра'л? Э'такой и'ноходью как раз въе'дешь в пасть шайта'на! Неда'ром говоря'т, что темнота' -- чёртов мост; а тепе'рь так темно', зюльма'т ки'ми (то'чно в преиспо'дней)! Что же не отвеча'ешь, Иске'ндер?.. О чем ты заду'мался? -- Я ду'маю, что ты был бы плохо'й нае'здник, Гаджи-'Юсуф. Я плохо'й нае'здник? Я? Есть ли у тебя' стыд, Утан-мазми-сы'н, Иске'ндер! Ба'ллах, би'ллях! Жаль, что ты не вида'л, как под са'мым Ша'мом (Дама'ском) отрабо'тал я разбо'йников. Не хвастовски' сказа'ть могу', весь карава'н моле'льщиков у меня' в нога'х валя'лся. Пра'вду сказа'ть, и бы'ло за что. Дуз чуре'к кой гозля'ры тутсу'н (пусть мне хле'б-соль о'чи зале'пит), е'сли я лгу! Ружье'" у меня' раскали'лось докрасна', так, что само' стреля'ло, а са'бля -- чи'стый миси'р, с золото'ю стру'йкою, -- она' у меня' до сих пор как свиде'тель у сте'нки стои'т, -- са'бля гре'бнем вы'зубрилась: да и расчеса'л же я э'тим гре'бнем ара'бские бороды', анасы'ны, бабасы'ны! А что за бороды' у них, Иске'ндер! Черке'с япу'нджа ки'ми (сло'вно черке'сская бу'рка) на пле'чи заки'нуты. Ко'нчилось тем, что ро'вно семеры'х я до сме'рти уби'л, а двух, а'лин алли'ннан ба'глииб, эгер-усти'не чеки'б (рука' с руко'ю связа'вши, на седло' потяну'вши) в торока'х до ночле'га привёз. На друго'й день ша'мский паша', при нас же, всех трех э'тих разбо'йников сжег: сло'вно бурья'н горе'ли, безде'льники, -- так и треща'т. Куда' сухо'й наро'д э'ти ара'бы! -- И черноли'цый, я ду'маю? -- Алла'х упаси', како'й черноли'цый! Ни дать ни взять, сапо'г ру'сских офице'ров. Быва'ло, не пощу'павши руко'й, ника'к не узна'ешь, где у них ро'жа, где заты'лок. -- И не красне'ют они'? -- Заво'ду нет красне'ть! Я про'бовал: да'же пощёчинами кра'ски не добьёшься. -- Вот бы тебе' отту'да вы'везти па'ру таки'х щек, Гаджи-'Юсуф! А то, не ро'вен слу'чай, роди'мые, хоть и жёлтый сафья'н, все мо'гут иногда' полиня'ть от подо'бных ро'ссказней. Ружье'" твоё, на что желе'зо, а и то име'ло бо'льше тебя' со'вести: покрасне'ло-таки! -- И ве'домо, покрасне'ло от нака'ла: спроси' хоть у Сафар-Кули'!.. Жаль, у'мер он неда'вно; что бы ему' подожда'ть, моше'ннику, до сего'дня! А то пе'ред тобо'й хоть весь в кля'твы рассы'пься -- не пове'ришь. Така'я, ви'дно, в тебе' кровь, что ни с водо'й, ни с ма'слом смеша'ть нельзя': след в след по отцу' пошёл! Да что же ты в са'мом де'ле тру'сом, что ли, в уме' де'ржишь меня'? Подава'й мне сейча'с дю'жину са'мых лю'тых людое'дов: разобью' я их путь и по'ру, ио'лины, дини'ны ке'сем! Проглочу'; и на семь лет без вести' пропаду'т! Покажи' мне их! то'лько покажи' ты мне их! Пхе!.. Ну'-тка, умудри'сь мне их показа'ть тепе'рь? Чего', брат, я не ви'жу, того' знать не хочу'! Загла'зно и коня' не покупа'ют; а я тебе' ста'ну без глаз дра'ться? Нашёл дурака'! Я люблю', что'бы со'лнце любова'лось на мою' отва'гу, что'бы сам я ви'дел, куда' ме'тить; я ведь челове'к расчётливый, никуда' не бью врага', кро'ме пра'вого гла'за. Чем он бу'дет це'литься, когда' пра'вого нет, а ле'вый прищу'рен? Занево'лю ружье'" бро'сит! -- Я по'вода бро'сил, Гаджи-'Юсуф! У меня' о'ба указа'тельные па'льца во рту от удивле'ния. Ма-шалла'х!.. Инша'ллах, как бы нам поскоре'е све'ту дожда'ться да, бог даст, встре'тить хоть деся'ток разбо'йников на заку'ску... Я отступа'юсь от свое'й до'ли, я их всех тебе' отдаю'. Я не обнажу' не то'лько кинжа'ла, да'же ви'лки из кинжа'ла,40 ва'ллах, би'ллях, не обнажу'! -- Не божи'сь да'ром, Иске'ндер: черт меня' унеси', э'то преду'рная привы'чка! Здесь и без иска'нья мно'го разбо'йников, а ты к ним на встре'чу напра'шиваешься. Ви'дишь, како'й здесь край воровско'й: шайта'н утащи'л с не'ба ме'сяц, а ночь у нас и доро'гу из-по'д ног выта'скивает... Ай, ай, ай, Иске'ндер! -- Что с тобо'й ста'лось, Юсу'ф? Кто тебя'? -- Ох, ох, перепуга'л прокля'тый!.. Я пойма'л кого'-то, Иске'ндер. Ким сен, гарда'н-сен (кто ты, отку'да ты)? -- Тащи' его' сюда', безде'льника! -- Упира'ется, нейдёт! -- Так брось его', да в сто'рону: я бу'ду стреля'ть! -- То'-то и беда', что не пуска'ет: вцепи'лся, моше'нник, то'чно я'стреб в фаза'на... Ой, ой, до косте'й ко'гти запуска'ет... -- Ты, ви'дно, забы'л, что на тебе' кольчу'га, Юсу'ф, что у тебя' пистоле'ты за по'ясом! -- Забу'дешь, что и голова' на плеча'х!.. Ой, вы'ручи, Искендер-бек', ра'ди са'мого проро'ка вы'ручи! Искендер-бек' не спеши'л; он знал, что у стра'ха глаза' велики'. Он подъе'хал ша'гом, ощу'пал круго'м Юсу'фа и сказа'л вполсме'ха и с полудоса'дою: -- Так и есть! В него' терно'вый куст вцепи'лся! Ах ты, дали-ба'ш, дали-ба'ш, горемы'ка,41 вози'л бы ты лу'чше на осле' во'ду из фонта'на, чем е'здить на коне' в го'ры за снего'м! А ещё разбо'йничать собира'ется! -- На худо'й коне'ц разбо'йников колоти'ть моё де'ло, -- произнёс ободрённый Юсу'ф. -- За'дал же я ему' тумака', безде'льнику... Лови', лови', Иске'ндер; вон он под кусто'м шелести'т сло'вно я'щерица... Слы'шишь? -- Слы'шу, как на тебе' коле'чки дрожа'т! -- Дрожа'ли, брат, и у э'того лезги'на ко'сточки, когда' я его' тузи'л! Сжег я бо'роду его' отца', да и его' со'бственной бороде' спу'ску не дал. Тепе'рь он черту' в чубу'кчи годи'тся: пощу'пай-ка, ско'лько во'лос я у него' из усо'в вы'щипал! И Гаджи-'Юсуф рвану'л це'лый клок из пра'вого зи'льфа своего' (ло'кона сза'ди у'ха) и наси'льно вти'снул его' в ру'ку Искендер-бека'. Ме'жду хвастуна'ми есть свои' ханжи' и свои' му'ченики. У Юсу'фа текли' сле'зы от бо'ли. И вдруг он схвати'л за пово'дья коня' Искенде'рова. -- Посмотри', погляди' вперёд, -- произнёс он тре'петным го'лосом, -- ви'дишь ли, как сы'плются и'скры? Э'то с полки' срыва'ет... Там заса'да! -- Там Дарба'с, -- отвеча'л споко'йно Иске'ндер, -- неуже'ли ты не ви'дишь и не слы'шишь, как сверка'ет и шуми'т река'?.. Худы'е же прика'зчики твои' у'ши и глаза', Юсу'ф: надува'ют тебя' на вся'ком ша'гу в полови'не со стра'хом! Пра'во, я бы тебе' сове'товал вы'брать в проводники' свой нос и е'хать лу'чше о'щупью. -- Лу'чше совсе'м не е'хать, Иске'ндер! Река'?.. Безде'лица! Бе'шеная река'!.. Шу'тка! Да тепе'рь сам шайта'н наро'чно, я ду'маю, кипяти'т сне'га и ка'мни в гора'х, что'бы в му'тной воде' уто'пленников лови'ть; он не разбира'ет, есть ли, нет ли чешуя' на э'той ры'бе.42 Искендер-бек', ду'шечка ты мой, Иске'ндер, не е'зди! Пожа'луйста! Минне'т эйляра'м! тавако'й эйляра'м са'на! У меня' конь так и спотыка'ется. Пу'стим коне'й покорми'ться, а са'ми переждём здесь ночь... Не слу'шает! Уф, уф, так на седло' и пле'щет! Напьёшься по'сле, разбе'стия. Да кака'я же холо'дная вода'!.. Что ж ты стал среди' реки', гарам-за'де? Ух, кто'-то тяне'т меня' за полу'!.. Ой, па'даю, ой, тону'! К сча'стию, Юсу'ф удержа'лся в седле', и конь, вы'скочив на бе'рег, зафы'ркал, затруси'лся, заржа'л. Перепра'ва была' в са'мом де'ле опа'сна, и молодо'й бек, вы'ехав ра'нее на друго'й бе'рег, то хохота'л, то трепета'л, слы'ша жа'лобные восклица'ния своего' хвастли'вого спу'тника. По кра'йней ме'ре Юсу'ф, почти' вы'купавшись, вы'удил в реке' доста'точную причи'ну сва'ливать на лихора'дку страх свой. Пе'ред рассве'том на'ши пу'тники дое'хали до Самбу'ра, а тот реве'л и кипе'л, разли'вшись широко'. В му'тных волна'х пря'дали, греме'ли, мелька'ли каме'нья; глухо'й гул стойл над пото'ком. Они' стрено'жили коне'й и пусти'ли их щипа'ть мураву', а са'ми легли' отдохну'ть под бу'рками. Юсу'ф и тут не переста'л боя'ться, не переста'л хва'стать; Иске'ндер мечта'л, засыпа'я. Оди'н расска'зывал про то, чего' никогда' не бы'ло; друго'й наслажда'лся в мы'слях тем, что, мо'жет быть, никогда' не сбу'дется. Наконе'ц разгово'р, соста'вленный из вздо'хов Искенде'ра и зевко'в Юсу'фа, реде'л, реде'л и прекрати'лся. Впро'чем, пугли'вый геро'й спал впо`лгла'за, и впо`лу'ха: он раз де'сять оклика'л со'бственный свой нос, вообража'я, что кто'-то крадётся задуши'ть его', что кто'-то, труби'т в рог, -- а э'то он сам храпе'л. Он бре'дил, но и сквозь бред пробива'лись кля'твы и обло'мки хвастовства'... Разгада'йте мне, пожа'луйста, отчего' тру'сы всех во'зрастов и всех стран на одну' стать. Приро'да и'ли расчёт -- в них хвастовство'? Так и'ли э'так, но меня' не обма'нывала приме'та: кто обнажа'ет са'блю, не ви'дя неприя'теля, и'ли мно'го расска'зывает про себя' по'сле до'ла, тот, ве'рно, не из хра'брого деся'тка. И'стинное му'жество немно'горечиво: ему' так ма'ло сто'ит показа'ть себя', что са'мое геро'йство оно' счита'ет за долг, не за по'двиг; а кто расска'зывает про свои' до'лга? Тру'сость, напро'тив, бессты'дно скрыва'ясь пе'ред неприя'телями, бессты'дно поднима'ет нос пе'ред прия'телями и сочиня'ет на'глые небыли'цы. Чем же, вы ду'маете, э'то конча'ется? Очеви'дцы хохо'чут, а слу'шатели привыка'ют ве'рить, осо'бенно лю'ди, в кото'рых бо'лее че'сти, чем прозорли'вости. Смо'тришь, хвасту'н награждён вдво'е; и не мудрено': у строево'го меча' одно' остриё, а язы'к -- меч двуос'трый. Де'ло ухо'дит в о'бласть мину'вшего без возвра'та, сло'во повторя'ется по произво'лу; оно' живёт, оно' живи'т. По-мо'ему, шпа'га есть прекра'сная эмбле'ма и'стинной хра'брости, оде'той в скро'мность: она' всегда' в ножна'х во вре'мя ми'ра, она' не бренчи'т и не сверка'ет как болтли'вые шпо'ры. Впро'чем, пусть не ро'пщут на меня' охо'тники пе'нить свою' води'цу: хвастовство' -- приро'да челове'ка, потому' что челове'к горд от приро'ды. Послу'шайте-ка, что говори'т он: "свой ум -- царь в голове', а с у'мом я -- царь приро'ды". Дом его' провали'лся сквозь зе'млю, нос упа'л на зе'млю, сам он у'мирает оттого', что холо'дный ве'тер дохну'л ему' в лицо' -- а он да'же на и'споведи не ка'ется, что называ'л себя' царём приро'ды. Обма'нывая себя', привыка'ют обма'нывать други'х. И в са'мом де'ле, что тако'е воспомина'ние, что тако'е наде'жда? Хвастовство' минувшего' и будущего'! То и друга'я надува'ют, хотя' не наполня'ют нашего' настоящего'. Настоя'щее -- миг пробужде'ния ме'жду дву'мя сна'ми, но -- миг забо'т и стра'хов, миг го'лода жела'ний и жа'жды у'ма, миг, помно'женный на страда'ния и наслажде'ния ду'ши и те'ла попереме'нно. То'лько в э'том мы страх близору'ки: все, что ещё вдали' и'ли уже' далеко', нам ка'жется велича'вым и плени'тельным. Все, что нам заве'тно и'ли недосту'пно, рожда'ет неутоми'мую охо'ту овладе'ть им. Вот почему' хвасту'н и зави'стник, две сто'роны одно'й и той же подде'льной моне'ты, са'ми на себя' дока'зывают, что де'ла и'ли досто'инства, кото'рыми они' хва'лятся и'ли кото'рые они' унижа'ют, им невозмо'жны. VI Сыча'н гюра'нда, пеля'нга охшата'н пи'шик, осла'н гюра'нда, сыча'на дю'нды! Ко'шка, зави'дя мышь, ти'гром наду'лась, а пе'ред львом сама' прики'нулась мы'шкою! При'сказка Сла'достно пробуди'ться от пе'рвого луча' со'лнца, когда' он, как ре'звун попуга'й, прокра'дывается сквозь за'навес в спа'льню и золоты'м клю'вом свои'м сбра'сывает одея'ло мра'ка с ми'лого лица' жены', поко'ящейся бу'дто ро'за на ли'стике. Сла'достно, едва' ли не сла'достнее, откры'ть о'чи по'сле кра'ткого сна на све'жей мураве', под поло'гом не'ба; откры'ть -- и пря'мо, уста' к уста'м, уви'деть, ощути'ть лицо' приро'ды. Неве'ста всегда' миле'й жены', ещё не свое'й, -- а приро'да ве'чно неве'ста! Искендер-бек' потяну'лся с не'гою, ме'дленно по'днял ве'ки, ещё по'лные сновиде'ний, и пе'ред мим как их продолже'ние откры'лась пы'шная карти'на утра'. Круго'м дрема'л лес, обли'тый, переви'тый ю'жною зе'ленью; пе'ред оча'ми в вышине' горе'л и дыми'лся сне'жный Шах-да'г, как сере'бряное кади'ло; пе'ред оча'ми внизу' кати'лся бе'шеный Са'мбур, то разбры'згивая вла'жным ви'хрем, то су'дорожно свива'я в ко'льца во'лны свои' то'чно змей, ущемлённый ме'жду ска'лами. Солове'й повреме'нно покрыва'л свое'ю пе'снею рыча'нье пото'ка... И глубоко' отозва'лись в душе' Искенде'ра э'ти пре'рванные зву'ки. Каза'лось, и'ми разреша'лась недоска'занная зага'дка ду'ши; каза'лось, в них обрета'л он со'бственные выраже'ния, язы'к любви', его' томя'щей... Он был весь внима'ние... Но в са'мый тот миг, когда' певе'ц лесо'в рассы'пался звёздами блиста'тельных зву'ков, Юсу'ф захрапе'л, как ло'пнувший бараба'н. Искендер-бек' потеря'л терпе'ние и в доса'де ткнул закру'ченным носко'м своего' сапога' вы'ставленный из-по'д бу'рки нос его'... Юсу'ф вскочи'л! -- Что там?.. Шайта'н тебя' унеси', Искендер-бек': наступи'л мне на нос, а у меня', сла'ва алла'ху, нос не горо'шина, у тебя' глаза' не на заты'лке. -- Одна'ко ж и не на каблука'х. Извини', брат Юсу'ф, пожа'луйста. -- Како'й ле'ший учи'л тебя' пляса'ть по моему' но'су? В плясуны' по кана'ту, что ли, ты собира'ешься и'ли хо'чешь зара'нее привы'кнуть к перехо'ду че'рез Э'ль-сырат?..43 Стряхну' я в ад твою' ду'шу! Валла'га, билля'ге! -- Из каки'х пустяко'в, пра'во, ты разгне'вался! Ведь нос твой не из фарфо'ра лито'й, не из Стамбу'ла привезён! Ви'дишь, я то'пнул ного'й с доса'ды на соловья': помеша'л мне, крыла'тая свисту'лька, слу'шать, как ты храпи'шь. -- Что'бы вам обо'им пита'ться весь век одни'м за'пахом роз; что'бы ши'пы их бы'ли для вас колю'чи, как носо'к твоего' сапога'; что'бы!.. -- Полно', по'лно, Юсу'ф, не корми' черте'й э'тими пря'никами! Слы'шишь, что поёт мулла' в Зеафу'рах?44 "Моли'тва лу'чше сна!". А я доба'влю -- "и лу'чше кля'твы!". Соверши'в омове'ние и моли'тву, пу'тники на'ши реши'лись броди'ться за ре'ку. Вода', от расто'пленных дневны'м жа'ром снего'в, за ночь немно'го стекла'; но кто зна'ет го'рные ре'ки ле'том, кто зна'ет Са'мбур в осо'бенности, тот ска'жет вам, что перепра'ва че'рез э'ту реку' в разли'ве во сто раз опа'снее бо'я. Е'сли конь ваш споткну'лся, вас не спасёт ничто' и никто'. В оди'н миг че'реп ра'злетится о ка'мни, а быстрина' увлечёт в мо'ре. Со всем тем привы'чка и необходи'мость обраща'ют это'т по'двиг в са'мое обыкнове'нное де'ло, хотя' ни та, ни друга'я не меша'ют прое'зжим тону'ть весьма' нере'дко. Предчу'вствуя беду', конь упира'ется, мо'чит но'здри в пе'ну, озира'ется во все сто'роны, дрожи'т; но уда'р по круты'м бёдрам -- и он броса'ется в во'ду, за'дними нога'ми скользя' с круто'го бе'рега. Что'бы противуста'ть быстрине', он ложи'тся навстре'чу ей: седло' погру'жено, во'лны пря'дают че'рез лу'ку, бры'зги летя'т в глаза', ча'сто ка'мни, уда'рившись оди'н о друго'й, кру'тятся ми'мо... Ка'жется, конь кло'нится, па'дает, гру'знет; и то'чно, бу'дто не тро'гается с места', -- так стреми'тельно несётся река', так бле'щет и кру'жится пе'ред глаза'ми рту'тная вла'га!.. Го'ре тому', у кого' неси'лен конь; вдво'е го'ре, у кого' сдаст голова' и'ли се'рдце в рокову'ю мину'ту поворота' посереди'не реки'. Обыкнове'нно сперва' съезжа'ют вниз по тече'нию, и пото'м, описа'в о'стрый у'гол, е'дут про'тив бы'стрины на въезд. Да сохрани'т же вас бог вспомина'ть тогда' пра'вила кавалери'йской езды', что'бы, посади'в ло'шадь на за'дние но'ги, вдруг поверну'ть её пируэ'том! Ма'сса воды', уда'рившись в широ'кую пло'щадь бока', непреме'нно собьёт ло'шадь, не име'ющую опо'ры. Напро'тив, заста'вьте коня' лечь на пе'ред и отда'йте пото'м все его' те'ло си'ле тече'ния, -- оно' само' поворо'тится на оси' и конь, уже' тве'рдо сто'я на ка'менном дне, гру'дью пойдёт в ра'зрез вало'в.45 Говорю' об э'том вме'сто маяка' для тех, кого' судьба' приведёт на Кавка'з... Я потеря'л одного' това'рища моего' де'тства, оттого' что он не уме'"л упра'вить конём в ничто'жной речо'нке: он был измоло'т! О'ба бе'ка, благодаря' сноро'вке и привы'чности коне'й, счастли'во соверши'ли перее'зд че'рез о'ба рукава' Самбу'ра. Юсу'ф, кото'рый во все вре'мя э'то не вы'молвил сло'ва, -- потому' что у него' заня'лся дух, -- едва' вы'скочил на бе'рег, сно'ва при'нялся брани'ться и кля'сться; он отка'шливался прокля'тиями, как бу'дто бы они' от э'того нево'льного воздержа'ния наби'лись у него' в го'рле. -- Вы'пей черт э'ту реку'! Утоплю' я в ней свинью'!.. Пуска'й во'дятся в ней одни' бесеня'та вме'сто ры'бы!.. Слы'ханное ли де'ло -- наду'лась до того', что вода' под са'мое се'рдце хвата'ет? Иссо'хни же так, что'бы лягу'шке не'чем бы'ло вы'мыть ла'пок пе'ред нама'зом! Захлебни'сь твоё дно гря'зью! Обороти'сь оно' большо'ю дорого'ю соба'кам!.. Да то ли ещё говори'л Гаджи-'Юсуф! Так ли он велича'л бедня'гу Са'мбур по всем восходя'щим и нисходя'щим поколе'ниям! Щедр был он на э'то, не'чего сказа'ть, да и разнообра'зен, куда' разнообра'зен: что ни брань, то обно'вка. То'лько все э'ти обно'вки обшива'л он стари'нною бахромо'ю -- анасы'ны, и про'чая, агзу'а, и про'чая, из кото'рых во вре'мя влады'чества тата'р мы ко`е-что' для дома'шнего обихо'да "переде'лали на ру'сские нра'вы". Говорю' -- во вре'мя влады'чества тата'р потому', что ра'нее ни в одни'х летописяхтако'вых не встреча'ется, сле'довательно в ру'сском языке' о'ных дото'ле и не существова'ло: э'то я'сно как черво'нец. -- Ну, к кому' же зае'дем покорми'ть ячменём коне'й и пообе'дать са'ми?46 -- сказа'л Искендер-бек'. -- У меня' в Зеафу'рах нет ни ду'ши знако'мой. -- Да и незнако'мой ду'ши не найдёшь в це'лой э'той дере'вне. Сожгу' я бороды' э'тих двуно'гих соба'к! Без абара'та47 здесь и лбом ни одно'й две'ри не отвори'шь. Хоть умри' на у'лице, никто' не подни'мет, как зачумлённого. -- Ви'дно, зеафу'рцы учи'лись у на'ших горожа'н гостеприи'мству? По кра'йней ме'ре у нас есть база'ры. -- А вот попыта'ем и здесь, не вы'маним ли каку'ю душо'нку на аба'з, как скорпио'на на све'чку. Погля'дывай по двора'м, не уви'дишь ли се'рой боро'дки, Иске'ндер... Се'рые бороды' добре'й и сгово'рчивее про'чих. Бе'лая борода' -- ве'рно старшина', то есть ве'рно плут; кра'сная борода' -- без сомне'ния, челове'к зажи'точный; у него' и серебрецо' во'дится и жёнка покраси'вее; не пу'стит из одно'й ре'вности. А кто до'жил до се'рой бороды', у того', коне'чно, есть доми'шко и жела'ние купи'ть хе'нны, что'бы перекра'сить себя'. Эй, прия'тель! се'лям але'йкюм! Не позво'лишь ли нам у тебя' отдохну'ть часо'к да отве'дать хлеба-со'ли? -- Але'йкюм соля'м! -- отвеча'л высо'кий угрю'мый тата'рин, гля'дя че'рез колю'чий забо'р. -- Вы по слу'жбе, что ли? -- Нет, по дру'жбе, до'брый челове'к! -- Абара'т есть? -- Фита'т есть,48 и бо'льше ничего'. Ну, шевели'сь, това'рищ, отворя'й-ка во'роты! -- Ми'лости про'сим! Хош гя'льды! У меня' ча'сто керван-сагибля'ры49 ночлегу'ют; и ни конь, ни челове'к на Агра'има не пожа'луется. Запо'р упа'л. Стра'нники въе'хали во двор, попусти'ли подпру'г ко'ням, насы'пали им на бу'рку ячменю'. На'до вам сказа'ть, что дагеста'нские поселя'не живу'т о'чень опря'тно; до'мы почти' всегда' в два я'руса; постро'ены где из нежжено'го кирпича', где из плетёной ма'занки, но вы'белены снару'жи и внутри'. У одно'й сте'ны -- ками'н, выходя'щий угло'м; круго'м ко'мнаты в рост челове'ка -- лепно'й карни'з, уста'вленный посу'дою; на полу' е'сли не пала'сы,50 то о'чень чи'стые цино'вки, гаси'ль. О'кон почти' никогда' нет, потому' что все рабо'ты и бесе'ды происхо'дят на откры'том во'здухе, да'же зи'мой. Мусульма'нин забо'тится не о том, что'бы ви'деть, но что'бы не быть види'мым: э'то -- основно'е пра'вило не то'лько его' архитекту'ры, но и всей жи'зни. Аграи'м проси'л госте'й в ве'рхние ко'мнаты. Поста'вив ору'жие в углу' пере'дней, они' вошли' в хозя'йскую спа'льню и о'чень удиви'лись, не встре'тя пре'жде никаки'х при'мет са'мки, что посереди'не стоймя' стоя'ли же'нские тума'ны. Вопро'сы вообще' для а'зи-атцев -- са'мая щекотли'вая струна', но вопро'сы о же'нщинах они' про'сто счита'ют неприли'чностью, о жене' -- оби'дою. У Гаджи-Ю'суфа о'чень чеса'лся язы'к но кра'йней ме'ре потруни'ть над заве'тною ме'белью, но он боя'лся навести' хулу' на свою' городску'ю учти'вость. -- Не попо'тчуешь ли нас пло'вом, хозя'ин? -- спроси'л он. -- Сам проро'к не еда'л тако'го пло'ва, како'й гото'вила у меня' жена'! Алла'х, алла'х! Быва'ло, все го'сти па'льцы обкуса'ют; так весь в жиру' и купа'ется! А уж бе'лый-то како'й, рассы'пчатый, да с изю'мом, с шафра'ном! -- Э'то, ка'жется, Дербе'нт-наме51 по'весть, -- шепну'л Искендер-бек' това'рищу. -- Э'то Дербент-да'ры,52 -- приба'вил Юсу'ф, укуси'вши чуре'к с пенды'рем (сы'ром из ове'чьего молока') как предисло'вие обе'да. -- Ка'жется, э'тот сму'рый гре'шник хо'чет угости'ть нас то'лько же'ниными тума'нами! -- А почему' нет! -- возрази'л Иске'ндер. -- Хозя'йка не пожале'ла на них ма'сла. А что, е'сли б твои' дома'шние,53 прия'тель, сложи'лись в одну' ду'шу, бир джан олу'б, да состря'пали нам хотя' хы'нкалу?54 -- обрати'л он речь к хозя'ину. -- Хы'нкал? Где ж у меня' хы'нкал! Кази-му'лла съел бара'нов, земля' проглоти'ла посе'в. Дома'шние! Вай, вай! Кто ж у меня' тепе'рь дома'шние, кро'ме э'того кота'? Умерла' моя' моло'денькая, приго'-женькая Уми'... С ней закопа'л я свои' после'дние пятьдеся'т сере'бряных рубле'й в моги'лу! Пла'чу не напла'чусь досы'та над её тума'нами! И он зарю'мил. -- Чуде'сный па'мятник! -- шепну'л Юсу'ф. -- Придётся и нам попла'кать, -- мо'лвил Иске'ндер. -- Дай нам хоть ки'слого молока', хозя'ин. -- Ки'слого молока', джаны'м? То'-то, быва'ло, моя' Уми' превку'сно его' гото'вила... Да на э'то ли одно' была' она' мастери'ца!.. А тепе'рь... -- Тепе'рь тебе' сто'ит погляде'ть в пре'сное, так ми'гом свернётся, -- вскрича'л Юсу'ф, почти' выта'лкивая Агра'има за дверь, -- поди' принеси' како'го-нибудь, ты уви'дишь, что я говорю' пра'вду. Прода'м я твою' мать за две лу'ковицы, ки'слая ха'ря, анасы'ны са'таим! У меня' в желу'дке петухи' пою'т, а он расска'зывает ска'зки; сам он хоть грязь ест, а нас да'же ды'мом не потчева'ет, ит оглы' (сын соба'ки)! Эй, хозя'ин! Кой черт ты любу'ешься на на'ши ружья' да с прое'зжими, сло'вно шемаха'нская плясу'нья, ше'пчешься? Мы так голо'дны, что съе'ли бы кита', на кото'ром свет стои'т; подава'й нам чего'-нибудь поскоре'й! -- Бу сага'тта, бу сага'тта (сейча'с, сейча'с), -- отвеча'л тот и принёс, наконе'ц, ча'шку молока' да пучо'к лу'ку. Не'чего бы'ло де'лать, пришло'сь дово'льствоваться и э'тим. Хозя'ин ме'жду тем опла'кивал свою' Уми'. Юсу'ф ел и брани'лся, Иске'ндер смея'лся и ел. Пообе'давши вкра'тце, Юсу'ф метну'л полти'нник в ча'лую бо'роду Аграи'ма, дал пинка' тума'нам, так, что с э'того монуме'нта полете'ли запла'тки, и они' вы'шли, при угро'зах хозя'ина, что он бу'дет жа'ловаться на наглецо'в за бесче'стье, нанесённое ша'лварам его' жены'. Ско'ро Зеафу'ры оста'лись да'леко за ни'ми; они' уда'рились впра'во на го'ры. -- Посмотри' наза'д, -- ро'бко сказа'л Юсу'ф Искен-'деру, -- тот са'мый безде'льник, что разгова'ривал с хозя'ином, следи'т нас, замеча'ет, куда' мы пое'дем. В са'мом де'ле, како'й-то лезги'н стоя'л вдали' на холме', вложи'в но'гу в стремя' и припа'вши на седло' своего' коня'; два мгнове'ния по'сле его' уже' не бы'ло, сло'вно он утону'л в земле'. -- Тебе' ка'ждый пасту'х ка'жется разбо'йником, -- возрази'л Искендер-бек', улыба'ясь. -- Да ра'зве зде'шние пастухи' че'стные лю'ди? Пхе! Ма'ло ты зна'ешь зде'шние обы'чаи! Кюри'нцы -- всегда'шние полови'нщики разбо'йников из Кази'-кумык и во'льных табасара'нцев, а Посамбу'рье -- всегда'шняя для го'рцев доро'га. Го'рцы огра'бят карава'н и'ли прое'зжего, а пастухи' доли'н их ко'рмят, скрыва'ют добы'чу; без стад они' не могли' бы неде'ли прозаба'виться тут. Вся ша'йка Мулла'-Нура со'брана из го'рцев, как расска'зывают. -- Ну, что твой Мулла-Ну'р, что твои' го'рцы? Ра'зве не таки'е же лю'ди, как все мы? -- Лю'ди таки'е же, да ме'ста, где они' гра'бят, ины'е, чем на доли'нах. В гора'х, брат, и осли'ное копы'то и'скру даёт.55 -- Алла'х иши'тсын (бог да услы'шит меня')! Я бы до'рого дал, что'бы стать лицо'м к лицу' с твои'ми хвалёными! Посмотре'л бы я, кто б из нас кому' дал доро'гу. Пуска'й я соса'л позо'р, а не молоко' из груди' ма'тери. -- Опя'ть ты при'нялся кля'сться да проси'ть у алла'ха, чего' и от шайта'на остерега'ться на'добно! Не грех ли тебе' э'то, ду'шечка Иске'ндер? Ра'зве ты пес, и'ли гяу'р како'й, и'ли тебе' тяжело' носи'ть ду'шу в те'ле, а го'лову на плеча'х? Перекуси' черт попола'м мой нос, е'сли не лу'чше повстреча'ть голо'дного льва, чем э'того, не вслух будь ска'зано, Мулла'-Нура! -- Вот то'-то, Юсу'ф, е'сли б ты поме'ньше хва'стал да поме'ньше труси'л, ты бы лу'чше знал и'ли ви'дел доро'гу: а то, взгляни'-тка, в каку'ю трущо'бу завёл ты меня'? Здесь сам черт без фонаря' облома'ет го'лову. В са'мом де'ле, тро'пка, по кото'рой они' е'хали, давно' спря'талась в каку'ю-то ли'сью нору'. Ска'лы, обро'сшие мно'говечными дерева'ми, пробива'лись сквозь лесну'ю зе'лень все остре'е и обнажённеё, то'чно ко'сти сквозь ко'жу старика'. Наконе'ц ка'менный поро'г, са'жен сто в отве'се, прегради'л им ход соверше'нно. Огро'мные дубы', вы'рванные бу'рею из расще'лин, лежа'ли, истлева'я у подно'жия. Велика'нские оре'шники, склони'вшись над ни'ми, одева'ли их ночно'ю те'нью, а широ'кие пе'ревязи плюща', то переки'дываясь по локти'стым су'чьям, то па'дая на зе'млю, оплета'ли живы'ми кружева'ми подо'л э'того плаща', бу'дто сбро'шенного с плеч утёса. В одно'м то'лько ме'сте, расто'ргнутый на'двое, он дава'л исто'к го'рному водопа'ду, когда'-то могу'чему, тепе'рь едва' струя'щемуся по ска'ту пли'тных обло'мков. Вода', сверка'я по ка'менной чешуе', заставля'ла волнова'ться расте'ния, подерну'вшие дно её: каза'лось, ка'тится каска'дом зе'лени, а там вверху', где высо'кий усту'п задви'нул уще'лье, че'рез него' низверга'лся луч пото'ка, разлета'вшийся в глубине' в дым и в пе'ну, бу'дто га'зовый шарф, за'тканный в узо'р битью' и шелка'ми по кайме' свое'й. Ди'вная игра' приро'ды дала' все цвета' при'змы по'рослям, де'тям вла'ги, оживляющи'м ска'лу, так, что руче'й, игра'я све'том со'лнца, перелива'лся как прозра'чная ра'дуга на'крест друго'й окамене'лой ра'дуги. Вверху' его' стру'йки, пря'дая че'рез поро'г, беле'лись и ве'ялись, бу'дто стра'усовое перо', и, распры'скиваясь о ка'мни, игра'ли снопа'ми павли'нных пе'рьев. Искендер-бек' до'лго любова'лся эти'м восхити'тельным зре'лищем и, не сводя' с него' глаз, зача'л взбира'ться по круто'му ло'жу. Валуны' кати'лись из-по'д ног до са'мого дна, конь нере'дко съезжа'л наза'д и дыша'л вразры'в подпру'ги. Юсу'ф, по всегда'шнему своему' обы'чаю, кля'лся, что он ни за каки'е ра'дости в све'те не сту'пит ша'гу далеё, и, по всегда'шнему обы'чаю, сле'довал за передни'м. Подъе'хавши почти' под са'мый водопа'д, пу'тники на'ши уви'дели впра'во и вле'во две рассе'лины, обни'мающие столп, с кото'рого он кида'лся в во'здух. Расто'ченные водо'й, усы'панные валуна'ми, рассе'лины э'ти обеща'ли, хотя' стремни'стую, одна'ко возмо'жную стезю' до са'мого ве'рху. То'лько необходи'мо бы'ло соверша'ть э'то полувозду'шное путеше'ствие на хвосте' ло'шади. Нос Юсу'фа ни'мало не пострада'л, волоча'сь по кремнисто'му ло'жу, и когда' о'ба стра'нника очути'лись на площа'дке, него'дование его' рассыпа'лось грозда'ми бра'ни. -- Разгрызи' черт э'ту го'ру! Пусть все кабаны' Дагеста'на совью'т в ней гнездо' своё! Пуска'й затрясёт её лихора'дка землетрясе'ний, пуска'й она' ло'пнет, опи'вшись дождя'ми, прокля'тая! -- Сам винова'т, а брани'шь горы', -- сказа'л ему' Иске'ндер. -- Не ты ли уверя'л, что зна'ешь доро'гу на Шах-да'г как на база'р, что скалы' его' тебе' знако'мы как пять па'льцев? -- Ра'зве я солга'л? Анасы'ны, бабасы'ны! Как пять па'льцев? Да кто же ла'зил на го'ру Пяти' па'льцев,56 не име'я когте'й черта'? С Новруз-беко'м, он не даст мне совра'ть, мы обниза'ли подко'вами всю э'ту го'ру: да тогда' ка'к-то она' была' совсе'м ина'че, была' гла'же ладо'ни; ви'дно, э'ти борода'вки наросли' на неё по'сле, ли'бо она' оберну'лась к со'лнцу спино'й, погре'ть ста'рые ко'сти, проморо'женные се'вером. Почти' всегда', как заме'чено гео'логами, ю'жные сто'роны гор быва'ют обры'висты, потому' что они' подве'ржены ча'стым обва'лам и размы'вке таю'щих снего'в от зно'я со'лнца; напро'тив, се'верные скло'ны, покры'тые те'нью почти' весь день, отло'ги и бога'ты ле'сом, мураво'ю, вся'ким расте'нием. В том же отноше'нии, то'лько с ме'ньшею ре'зкостью, нахо'дится восто'к к за'паду. Но приро'да ча'сто подсме'ивается над систе'мами и задаёт господа'м система'тикам таки'е зада'чи, что они' со все'ю свое'й прему'дростью стано'вятся в тупи'к. Приро'да де'йствует по неизме'нным зако'нам, но свод её зако'нов напеча'тан в це'лой вселе'"нной и без оглавле'ния. Мо'жно ли нам, обита'телям одно'й то'чки простра'нства, одного' ми'га вре'мени, проче'сть вполне' смысл творе'ния, разбро'санный по ты'сячам миро'в? Мо'жно ли отпере'ть та'йны, от кото'рых ключи' в руке' бо'га? Так и здесь: се'верный обры'в Шах-дага' возника'л стено'ю, в ули'ку госпо'д гео'логов, и то'лько голова' его' была' убелена' снега'ми; на крутизне' груди' не могли' держа'ться они', как беды' на высо'кой душе'. Стра'нники на'ши увида'ли свою' оши'бку; убеди'лись, что при'ступ с э'той стороны' невозмо'жен, и принуждены' бы'ли опоя'сать Шах-да'г, попыта'ть взойти' на него' с восто'ка. Впро'чем, взду'мать э'то бы'ло го'раздо ле'гче, не'жели испо'лнить. Ещё расти'тельная черта' была' вы'ше их, но она' змеи'лась уже' не кра'ем зелёного покрыва'ла, а подо'бно го'родкам ковра', изо'рванного по каме'ньям. Грома'ды ску'чивались над грома'дами, то'чно криста'ллы амети'ста, ви'димые сквозь микроско'п, увели'чивающий до ста невероя'тий. Там и сям, на гра'нях скал, проседа'ли цветны'е мхи и'ли из тре'щины протя'гивало ру'ку ча'хлое деревцо', бу'дто у'зник из око'нца тюрьмы'. Все бы'ло ди'ко, угрю'мо, гро'зно в окре'стности. Тишину' пронза'ли одни' кли'ки орло'в, негодующи'х на челове'ка за набе'г на их о'бласть -- пусты'ню. И'зредка слы'шалась ти'хая жа'лоба како'го-нибудь ключа', паде'ние слезы' его' на бесчу'вственный ка'мень, не пуска'ющий бедня'жку сли'ться на во'ле с ми'лой реко'ю. Искендер-бек' останови'лся, устреми'л броди'вший о'коло взор на Юсу'фа, и укори'зненный взор э'тот вы'говорил: "Ну что?". -- Две ты'сячи прокля'тий на го'лову э'того Ша'х-дага! Насы'плю я пра'ху на его' сне'жное те'мя! Ви'дишь, как он вра'жески принима'ет госте'й! За'перся в стены' и все ле'сенки убра'л внутрь; да ещё ска'лит свои' ка'менные зу'бы, ста'рая соба'ка! Куда' тепе'рь нам де'ться? В го'ру? На'до лезть вверх нога'ми! А под го'ру -- лете'ть вниз голово'й! Как хо'чешь, Искендер-бек', -- примо'лвил Юсу'ф, снима'я са'квы с седла', -- а я посове'туюсь с мое'й фля'жкой: преудиви'тельная вещь э'та во'дка! Валла'га, бил-ля'ге, преудиви'тельная! Шепнёт тебе' буль-буль-бу'ль -- смо'тришь, всю беду' отговори'т; в голове' ум бу'дто звезда' взойдёт, а се'рдце в груди' ро'заном распу'стится. -- Ах ты, немы'тый гре'шник! Ма'ло тебе' правосла'вных грехо'в, так ты, как блудли'вая ко'шка, из чужи'х отве'дываешь! Ра'зве не зна'ешь, заче'м проро'к запрети'л вино'? -- И о'чень зна'ю, же'ртвочка ты моя', Искендер-бек'! О'чень хорошо' зна'ю: он запрети'л его' для того', что'бы подсласти'ть; про э'то и Га'физ* сказа'л: Пе'йте: са'мых лет весна' Упое'нье без вина'! Что заве'тно, то и сла'ще. Пей, но лу'чшее да ча'ще! Бу'дешь гяу'ром вдвойне' Про'клят на плохо'м вине'. -- Прекра'сные у тебя' за'поведи, Юсу'ф! А'мма, но с ни'ми, я ду'маю, ле'гче иска'ть доро'гу в преиспо'днюю, чем к не'бу! -- Кто тебе' э'то сказа'л, душа' моя' Иске'ндер? Черт меня' возьми', е'сли от вина' не расту'т кры'лья! Так ка'жется, лётом лети'шь, но'сом о'блако борозди'шь. Погляди'-ка на меня' тепе'рь, когда' я хвати'л ду'ши виногра'да! Я, наве'рно, подро'с на ха'нский арши'н! Я пре'жде ни одно'й доро'жки не вида'л, а тепе'рь пе'редо мно'ю их це'лая дю'жина егози'т. -- Я у тебя' ни одно'й и в долг не возьму', Юсу'ф: я пое'ду по свое'й доро'ге, куда' бы она' меня' ни вы'вела. Ты ступа'й вле'во, а я попыта'ю пря'мо подня'ться. Е'сли кто из нас найдёт удо'бный подъе'"м, тот до'лжен вороти'ться сюда' и кли'кнуть това'рища и'ли дожда'ться его'. Да'лее получа'са не отъезжа'ть на по'иск. Худа' гафи'з (до свида'нья)! Гаджи-'Юсуф так нахрабри'л себя', что на э'тот раз не сде'лал ни одного' возраже'ния и отва'жно пусти'лся оди'н в доро'гу, и'ли, пра'вильнее сказа'ть, на ловлю' доро'ги. Иске'ндер, ведя' ло'шадь в по'воду, поле'з по тре'щинам почти' на отве'сный утёс. Со'лнце давно' перекати'лось за по'лдень. Пря'мо над ме'стом разлуче'ния на'ших стра'нников, на грани'це ме'жду облако'в и сне'гов, возника'ла огро'мная скала', как накова'льня перу'на. Каза'лось, лету'чее копы'то ди'кой ко'зы не нашло' бы опо'ры на гла'дких бока'х её, и ме'жду тем на са'мой её верши'не, сре'занной площа'дкою, нашли' себе' прию'т ко'ни и лю'ди. Челове'к шесть тата'р и лезги'н лежа'ли о'коло огонька', разло'женного под котло'м. Сто'лько же бегуно'в жева'ли траву', нако'шенную кинжа'лами и бро'шенную им расчётливою руко'ю. В числе' про'чих, но поо'даль от про'чих, под те'нью бу'рки, разве'шенной на коне', превращённом в живо'й щит от со'лнца, на небольшо'м ковре' сиде'л, подли'вши ноги', мужчи'на лет под со'рок, прия'тной нару'жности. Проста' была' его' чуха' с откидны'ми рукава'ми, но ору'жие блиста'ло серебро'м и чистото'ю -- ве'рный при'знак не городско'го избы'тка, но боево'й вла'сти. Он кури'л тру'бку и с не'жностью смотре'л на молодо'го челове'ка, спя'щего у него' на коле'нях. Поро'й он игра'л шелкови'стыми кудря'ми зи'льфа, па'дающего на плечо' ю'ноши; поро'й, склони'вшись над прекра'сным его' лицо'м, кото'рое, как снег Ша'х-дага, не могло' осмугли'ть жа'ркое со'лнце, а то'лько подёрнуло заре'"ю, прислу'шивался к его' дыха'нию, затаи'в своё, и то'лько из стра'ха разбуди'ть не срыва'л поцелу'ем улы'бки, полура'сцветшей на уста'х. Иногда' он гру'стно кача'л голово'ю и вздыха'л тяжело', и пото'м взо'ры его', как два со'кола, стреми'лись с подзо'рной ба'шни, постро'енной приро'дою пе'ред замко'м Ша'х-дага; как два со'кола, игра'ли сперва' в поднебе'сье и пото'м, широки'ми круга'ми, низрева'лись на доли'ну, жа'дные охо'ты и добы'чи. Э'то был Мулла-Ну'р, гроза' Дагеста'на; разбо'йник Мулла-Ну'р со свое'ю ша'йкою. И он увида'л внизу' Гаджи-Ю'суфа, пробира'ющегося по каме'ньям. Тот каза'лся не бо'лее я'щерицы и, как пёстрая я'щерица, полз на коне' своём. Мулла-Ну'р улыбну'лся лука'во и, склони'вшись над у'хом ю'ноши, сказа'л: "Просни'сь, Гюль-ша'д!"57. Ю'ноша откры'л о'чи. -- Гюль-ша'д, -- примо'лвил Мулла-Ну'р, -- хо'чешь ли ты, что'бы я поклони'лся тебе' в но'ги? -- Хочу', -- произнёс ю'ноша с ви'дом изба'лованного дитя'ти, -- о'чень хочу'! Для меня' бу'дет дико'винкой ви'деть тебя', гордеца', у свои'х ног. -- А'ста, а'ста (поти'ше, поти'ше), Гюль-ша'д! Тебе' неда'ром доста'нется э'та поте'ха: у пчел есть жа'ло пре'жде ме'ду. Взгляни' под ска'лу: там е'дет пу'тник, и я зна'ю и'мя, зна'ю се'рдце э'того пу'тника; он бесстра'шен как барс, он стреля'ет ме'тко. Ступа'й обезору'жь, свяжи' его'. Е'сли ты испо'лнишь э'то и приведёшь его' сюда' пле'нным, я твой слуга' (куллухчи') на це'лый ве'чер; я поклоню'сь тебе' при всех това'рищах. Разыми'сын (соглаша'ешься ли)? -- Разы-э'м (согла'сен)! -- отвеча'л Гюль-ша'д; взнузда'л коня', вскочи'л в седло' и сме'ло бро'сился вниз по стремни'стой тропи'нке; то'лько звон со'рванных копы'тами плит озна'чил путь его', са'мого не бы'ло уж ви'дно. Все това'рищи Мулла'-Нура, припа'в к земле', любопы'тно смотре'ли че'рез край скалы', что бу'дет; сам атама'н забо'тливо посыла'л свои' взо'ры вниз: каза'лось, он раска'ивался, что подве'рг опа'сности молодо'го собра'та, мо'жет быть бра'та своего', и когда' о'ба проти'вника бы'ли друг от дру'га на полвы'стрела, тру'бка в зуба'х и улы'бка на лице' его' пога'сли. Е'сли б трус мог вполне' созна'ться в свое'й тру'сости, он бы не посме'л быть им и'ли по кра'йней мо'ре никогда' бы не реши'лся иска'ть опа'сности, что'бы выка'зывать себя' на'голо. Но в то'м-то и беда', что никто', за глаза' опа'сности, не счита'ет себя' робки'м, а Гаджи-'Юсуф, сверх того', принадлежа'л к полку' тщесла'вных, к полку' люде'й, кото'рые, для того' что'бы и'меть пра'во расска'зывать про би'твы, про чуде'сные встре'чи, гото'вы прискака'ть на миг в пыл схва'тки, вы'зваться на тру'дное предприя'тие, пото'м, проклина'я свою' неуме'стную хра'брость, дрожа'ть от стра'ху и'ли выду'мывать ты'сячи лжей, что'бы у'льнуть от беды'. Гаджи-'Юсуф са`м-дру'г с вино'м уверя'л себя', и почти' уж ве'рил, что он храбре'е само'го Русте'ма. -- Ра'зве да'ром напи'сано на моём ружье'": "Трепещи', враг, я дышу' пла'менем!". Опалю' ж я бо'роду пе'рвому разбо'йнику и'ли пе'рвому ба'рсу, кото'рый взду'мает добра'ться до моего' добра'! Да и кой черт мне боя'ться чего'-нибудь? Кольчу'ги мое'й не возьму'т ни пу'ля, ни ко'гти; ружье'" мое' одно' посыла'й в дра'ку, так убьёт неприя'теля. Где ж э'ти разбо'йники? Запря'тались небо'сь в но'ры, то'лько зави'дели меня', мерза'вцы, труси'шки, аджизля'р! Терпе'ть не могу' та'ких тру'сов: изрублю' я доро'гу и ве'ру та'ких тру'сов!.. И вдруг, при поворо'те за у'гол его' скалы', гро'зное: "Стой, доло'й с коня'" прострели'ло его' у'ши; но когда', подня'в испу'ганные глаза', он уви'дел в десяти' шага'х от себя' блестя'щий ствол, наце'ленный пря'мо в грудь его', бе'дный Юсу'ф обомле'л; се'рдце его' бу'дто упа'ло в мураве'йник. -- Атта'н тюш (доло'й с коня')! -- разда'лось сно'ва. -- И не смей тро'нуть ружья', ни рукоя'ти са'бли! Е'сли ты взду'маешь бежа'ть и'ли защища'ться, я спущу' куро'к! Снима'й ору'жие! У Гаджи-Ю'суфа помути'лось в глаза'х: не замеча'я, что про'тив него' стоя'л безу'сый ма'льчик, он ви'дел то'лько роково'й ствол, оди'н ствол и бо'лее ничего', и ему' каза'лось, что ду'ло его' растёт, разева'ет огро'мную пасть, ревёт огнём; он чу'вствовал уже' весь свине'ц заря'да в свое'й голове' и повали'лся на зе'млю с кли'ками поща'ды, с про'сьбою не бить, не стреля'ть его': -- Не то'лько ору'жие, ду'шу отда'м тебе', эффенди-разбо'йник, гарамиляр-беги' (глава' разбо'йников зде'шних гор). Ты до'брый челове'к, а я сми'рный челове'к, не губи' меня', ду'шечка, же'ртвочка ты моя'! Возьми' лу'чше к себе' в нуке'ры: я бу'ду разува'ть тебя', хо'лить твоего' коня'! И он снима'л и броса'л одно' за други'м все свои' ору'жия, всю оде'жду; вывора'чивал карма'ны, вы'щипал полови'ну свои'х усо'в, запу'тавшихся в ко'льца па'нциря, а ме'жду тем кля'лся, как ве'дьма на экза'мене у сатаны'. -- Отре'жу я твой язы'к и вы'брошу его' соба'кам, нестерпи'мый пустоме'ля! -- сказа'л Гюль-ша'д. -- Молчи', и'ли я тебя' наве'к молча'нью вы'учу! -- Не пи'кну, е'сли твое'й душе' э'того уго'дно. -- Молчи', говоря'т! -- Слу'шаю и повину'юсь! Наконе'ц вырази'тельная хва'тка Гюль-ша'да за пистоле'т замкну'ла рот испу'ганного Юсу'фа. Ему' связа'ли ру'ки по'ясом, притяну'ли их к стре'мени и повели' раба' бо'жьего в го'ру. Че'рез че'тверть часа', по'сле тру'дного хо'ду, бле'дный, перецара'панный о кремни', стал он пе'ред гро'зными оча'ми Мулла'-Нура, среди' зверски'х лиц его' това'рищей. Куда' ни обраща'л он глаза', везде' встреча'л зло'бную усме'шку и'ли беспоща'дный, но безмо'лвный пригово'р. Все молча'ли. Гюль-ша'д положи'л к нога'м атама'на ору'жие пле'нника, и атама'н три ра'за уда'рил чело'м о зе'млю пе'ред Гю'ль-шадом, назва'л его' удальцо'м, поцелова'л в лоб. Пото'м обрати'л он сло'во к Юсу'фу: -- Зна'ешь ли, кто обезору'жил тебя', Юсуф-'бек? Юсу'ф вздро'гнул от э'того го'лоса, бу'дто кто провёл терпуго'м по его' те'лу. -- Хра'брый из хра'брых, ме'ным бию'гум (мой повели'тель), -- отвеча'л он, трепеща', -- си'льный из сильне'йших! Что мог сде'лать про'тив него' я, когда' лев про'тив него' щено'к, а Исфе'ндияр* -- мальчи'шка! Все захохота'ли круго'м. -- Знай же э'того богатыря', про'тив кото'рого хра'бростью Исфе'ндияр -- мальчи'шка, а си'лою лев -- щено'к! -- сказа'л Мулла-Ну'р и снял ша'пку с головы' Гюль-ша'да. Волно'й хлы'нули из-по'д неё чёрные во'лосы и роско'шно рассы'пались по плеча'м. Как ма'ков цвет покрасне'ла краса'вица -- тогда' уж нельзя' бы'ло сомнева'ться в проти'вном -- и упа'ла на грудь Мулла'-Нура... -- Э'то моя' жена'! -- промо'лвил он. Залп бу'йного сме'ха оглуши'л Юсу'фа; его' ще'ки сгоре'ли бы в у'голь от стыда', е'сли б страх не заморо'зил гора'здо пре'жде в нем всей кро'ви. Одна'ко ж он ободри'лся нёмного; он спеши'л посе'ять в миг о'бщей весёлости словцо' за своё избавле'ние. -- Поми'луй, власти'тель мой, -- жа'лобно зарю'мил он, -- не сгуби' меня', не продава'й в го'ры: за меня' даду'т тебе' сла'вный вы'куп! Бро'ви Мулла'-Нура сошли'сь как две ту'чи: быть гро'му! -- Зна'ешь ли, кому' предложи'л ты вы'куп, за'ячья шку'рка? Досто'йный сын Дербе'нта, ты вообрази'л уже', что вся'кую ду'шу мо'жно спечь на черво'нце и съесть, покля'вшись ва'шим Али'ем! Разуве'рься в э'том. Я благодаря' алла'ху не шаги',58 и мое'й во'ли не обузда'ть ни сере'бряною, ни золото'ю уздо'ю. Вы'куп? За тебя' вы'куп? Неуже'ли ж ты смел ду'мать, что я, как дербе'нтский ла'вочник, ста'ну продава'ть гниль за свежину' и черно-сове'стно тре'бовать за тебя' перси'дского зо'лота, когда' ты не стои'шь свинцо'вой дроби'нки, бир сечма' дегмезсы'н. Ах ты, бесхво'стая соба'ка! Да и заче'м я прода'м тебя' в го'ры? Ска'зки там не счита'ются рабо'тою, а заста'вь тебя' хоть но'сом лук копа'ть, ты и того' не суме'ешь. Заче'м я возвращу' тебя' домо'й? Что'бы ты жени'лся и наплоди'л це'лое поколе'ние тру'сов? Да сохрани'т от тако'й мы'сли алла'х! В Дербе'нте и без тебя' за'йцев мно'го. Ну, Юсу'ф! Ты ви'дишь, что я тебя' зна'ю, и зна'ешь тепе'рь, что льстить я не люблю'. Скажи' мне, что ты ду'маешь обо мне са'мом? Я Мулла-Ну'р! Как зарыва'ет но'здри в песо'к верблю'д, почу'яв ги'бельный налёт саму'ма, так пал ниц Гаджи-'Юсуф от пове'ва э'того и'мени; пал, расплю'щенный стра'хом то'ньше туре'цкого ша'ура.59 -- Алла'х, алла'х! Мне ли, кото'рый за сча'стие бы почёл умы'ться пы'лью твои'х ног, наложи'ть суд на твою' го'лову! Наузуби' Гусе'йн Али-да' (пусть уде'ржат меня' от того' Гусе'йн и А'ли)! Что я зна'ю? Я ничего' не зна'ю!.. Я жела'ю то'лько, чтоб твоя' рука' всегда' была' мне ша'пкою! -- Послу'шай, Юсу'ф, -- гро'зно мо'лвил Мулла-Ну'р, -- давно' я ве'даю, что ты большо'й охо'тник перенима'ть и повторя'ть фарси'йские неле'пости. Но я просто'й челове'к: где мне понима'ть твой ибара'т, твой высо'кий слог! Без вся'ких обиняко'в скажи' мне, что обо мне ду'маешь? -- Что я ду'маю? Пусть шайта'н разгрызёт, как оре'х, мою' го'лову -- ничего' я не ду'маю, да никогда' и не ду'мал; валла'га, билля'га, не ду'мал! Смел ли я подня'ть на тебя' свою' мысль! Что я за зверь? Прах, ничто', пучза'т!.. -- Юсу'ф, я не шучу'! Я вы'жму из твоего' мо'зга то, что хочу' слы'шать, и'ли вы'рву мозг из че'репа! Ну!.. -- Не серди'сь, высокосте'пенный, звёздами пита'ющийся эффе'нди Мулла-Ну'р! Не жги меня' в пе'пел свои'м гне'вом! Твои' повеле'ния роди'ли жемчу'жины в глу'пой мое'й голове', но всё-таки э'ти жемчу'жины -- стекля'рус в сравне'нии с твои'ми досто'инствами. Я ду'маю, ум твой -- ружье'" с золото'ю насе'чкою, заря'женное прему'дростью до'верху, стреля'ющее пра'вдой и никогда' не мину'ющее це'ли. Я ду'маю, се'рдце твоё -- кувши'н с ро'зовым ма'слом, льет че'рез край щедроты'. Я ду'маю, рука' твоя' всегда' отворена' сы'пать добро' для чужо'го, гото'ва помога'ть вся'кому. Я ду'маю, язы'к твой -- сте'бель, на кото'ром распуска'ются цветки' справедли'вости, великоду'шия, бескоры'стия, ми'лости... Я уж ви'жу ме'жду них оди'н, по'лный росо'ю слов: "Ступа'й себе' домо'й, до'брый челове'к Гаджи-'Юсуф, да помина'й добро'м Мулла'-Нура!". Хорошо' я сказа'л? -- Не'чего сказа'ть, хоро'ш ты расска'зчик, Юсу'ф, то'лько плохо'й уга'дчик. А что'бы доказа'ть, что ты лгал с начала' до конца', вот пригово'р мой: за то, что ты, бу'дучи бе'ком, то есть во'ином по ро'ду, позво'лил без вы'стрела обезору'жить, связа'ть себя' сла'бой же'нщине, за то, что ты до бессты'дства труси'л и унижа'лся пе'ред подо'бным себе' челове'ком... -- Смерть ра'зве челове'к? -- хны'кая, заме'тил Юсу'ф. -- Дай мне ко'нчить, а там недалёк и твой коне'ц. Кто так си'льно бои'тся сме'рти, тот не досто'ин жи'зни: ты умрёшь! За'втра ты уви'дишь после'дний рассве'т свой, а е'сли взду'маешь говори'ть, то сей же миг кинжа'л пересечёт тебе' сло'во попола'м в са'мом го'рле. Отведи'те его' в пеще'ру и свяжи'те хороше'нько: пуска'й там клянётся и мо'лится на просто'ре до роково'го утра'! Мулла-Ну'р махну'л, и бедня'гу уволокли', как мешо'к с про'сом. -- Он умрёт со стра'ху пре'жде сме'рти, -- сказа'ла Гюль-ша'д му'жу, -- не пуга'й его' так жесто'ко, душа' моя'! -- Ничего'! -- отвеча'л Мулла-Ну'р, улыба'ясь. -- Э'то бу'дет ему' уро'ком, что ро'бость не спасе'нье. Трус умира'ет сто раз, хра'брый -- одна'жды, и то не ско'ро. Ну, ребя'та, я на часо'к оста'влю вас: по всей доро'ге не вида'ть ни одного' верблю'да, никако'го прое'зжего. Впро'чем, е'сли что встре'тится, моя' Гюль-ша'д поведёт вас, и го'ре тому', кто на оди'н во'лос укло'нится от её прика'за. Проща'й, Гюль-ша'д; мне предсто'ит встре'ча немно'жко важнеё твое'й. Давно' жела'л я померя'ть плечо' с Искендер-бе'ком, и, спаси'бо Мешеди-Ба'гиру, я его' вы'следил. Е'сли не ворочу'сь к восхо'ду ме'сяца, ищи'те моего' те'ла по сле'ду. Ранеё, како'й бы крик, каку'ю бы стрельбу' ни заслы'шали вы, ни оди'н не тро'нься с ме'ста! И не ропта'ть на то: я е'ду не на добы'чу, а на охо'ту. Он забро'сил за спи'ну винто'вку и был тако'в. Искендер-бек' ме'жду тем взобра'лся на ка'менный по'яс, по кото'рому, хотя' с большо'ю опа'сностью, мо'жно бы'ло е'хать. Напра'во под ни'ми сине'ла про'пасть; нале'во встава'ли ска'лы над ска'лами, там инде' изгры'зенные мо'лниями. В ины'х рассе'линах ещё лежа'л снег, недосяга'емый луча'м со'лнца, и дро'бные стру'йки, как стекля'нная бахрома', вили'сь че'рез плиты', на кото'рых он ме'дленно та'ял. Ине' бы'ло возвра'та де'рзкому пу'тнику, у'зкий, как остриё меча', приле'п не представля'л ме'ста для поворо'та коня'; нево'лею должно' бы'ло е'хать вперёд, и он е'хал, е'хал, е'хал... Он упёрся, наконе'ц, в край тре'снувшего утёса. В тре'щине э'той, не бо'лее шаго'в десяти' ширино'ю, упа'вшие с верши'н лави'ны образова'ли ги'бельный мост, под кото'рым, неви'дим, реве'л и гули'л пото'к, глубоко' внизу'. На миг сжа'лось се'рдце ю'ноши; но мысль о Ки'чкене опя'ть согре'ла его'. Он ещё бо'лее ободри'лся, заме'тив одино'кие следы' подко'в на ры'хлом сне'гу, и бы'строю ры'сью пусти'лся в горта'нь уще'лия, зна'я, что оди'н миг остано'вки мог раздави'ть случа'йный свод сне'гу, по кото'рому скользи'л он, е'сли не разделя'ть то'чек опо'ры ско'ростью. Стра'шно хрусте'л и треща'л под копы'тами снег. Не раз оседа'л он за ним це'лыми глы'бами, оставля'я на закра'ине утёса бе'лую ле'нту. Конь поте'л от у'жаса и во`т-во'т, ка'жется, проби'л наскво'зь пласт, вот ру'хнут! Но Иске'ндер вздохну'л отра'днее: за угло'м, как заря', рассвета'ла я'ркая полоса', обе'т вы'езда, и вдруг, как бу'дто упа'вший на луче', вса'дник стал пе'ред ним внеза'пно. Озарённый в тыл запада'ющим со'лнцем, он черне'л на сне'жной белизне', как вы'литый из чугуна' па'мятник: он был огро'мен и неподви'жен, как па'мятник. -- Стой! -- загреме'ло навстре'чу Иске'нд ер-беку'. -- Стой и брось ору'жие, и'ли ты поги'б: я Мулла-Ну'р! Изумлённый све`рхъесте'ственным ви'дением, Иске'ндер сдержа'л бы'ло своего' коня', но, услы'шав зама'нчивое и'мя проти'вника, он удво'ил бег. -- Береги' своё, Мулла-Ну'р, -- закрича'л он, взводя' куро'к, -- и прочь с доро'ги! -- Пуска'й же судьба' реши'т, кому' прое'хать э'тою дорого'ю, -- возрази'л Мулла-Ну'р, поднима'я пистоле'т в у'ровень с гру'дью Иске'нд е'ра, останови'вшегося в десяти' шага'х. -- Стреля'й! -- Стреля'й ты! -- сказа'л Иске'ндер. -- Я не пря'чусь за коня'. Они' с мину'ту стоя'ли друг про'тив дру'га с наце'ленным ору'жием, выжида'я пе'рвого вы'стрела, -- э'то обыкнове'нная фо'рмула разбо'йничьих приве'тствий Дагеста'на; пото'м о'ба опусти'ли стволы'. -- Ты -- реши'д (удале'ц), Искендер-бек'! -- мо'лвил Мулла-Ну'р. -- Я не хочу' разлуча'ть тебя' с ору'жием. Отда'й мне коня' и ступа'й куда' хо'чешь! -- Возьми' ору'жие, возьмёшь и коня'; но поку'да есть заря'д в ду'ле, а душа' в те'ле, рука' позо'ра не тро'нет ни э'того замка', ни э'той узды'! Мулла-Ну'р улыбну'лся. -- Не на'до мне твоего' ружья', твоего' коня', -- сказа'л он, -- на'добна твоя' поко'рность. Не из добы'чи -- из при'хоти свое'й разбо'йничает Мулла-Ну'р; и беда' тому', кто ста'нет поперёк его' при'хоти. Я слы'шал про тебя' не раз, Искендер-бек', и тепе'рь сам уве'рился, что ты иги'т. Но я неда'ром иска'л встре'чи с тобо'ю: мы не ра'зойдемся, не сложи'в рук и'ли са'бель. Ахы'рымджи сюз дии'м (вот моё после'днее сло'во): поклони'сь мне, скажи': "будь друго'м" -- и доро'га твоя'! -- Вот мой после'дний отве'т, на'глый хвасту'н! -- кли'кнул Иске'ндер, прице'ливаясь, и спусти'л куро'к. Далеко' бры'знули и'скры из ду'ла, но, к удивле'нию Иске'нд е'ра, вы'стрела не после'довало... То'лько о'гненный фонта'н кипе'л до'лго. Он с гне'вом бро'сил ружье'" за ле'вую ру'ку и вы'стрелил из пистоле'та; сла'бо разда'лся уда'р, пу'ля упа'ла к нога'м Мулла'-Нура, а Мулла-Ну'р, сло'жа ру'ки, гляде'л на бе'шенство Искенде'ра и, бу'дто надёжный на очарова'ние, насме'шливо улыба'лся. -- Не спасу'т тебя' ни ча'ры, ни ла'ты, -- вскрича'л Иске'ндер. И тут уже' сверкну'ли са'бли обо'их проти'вников, и тут уже' я'рость вспы'хнула в обо'их сердца'х, и они' о'ба ри'нули коне'й на рокову'ю схва'тку, -- грудь с гру'дью сгряну'лись бегуны', са'бля свисну'ла над голово'й Мулла'-Нура, уда'р пал как бо'жий гнев. Но с глухи'м тре'ском рассе'лась под копы'тами срази'вшихся лави'на: она' не смогла' вы'держать тя'жести двух вса'дников. Конь Искендер-бека' встал на ды'бы в са'мый тот миг, когда' са'бля, описа'в полкру'га, па'дала на Мулла'-Нура и не дости'гла его'; он обру'шился. Искендер-бек' опроки'нулся наза'д и то'лько э'тим был заде'ржан в паде'нии. Но ото'рванная от уще'лин глы'ба сади'лась, уступа'ла и, тре'скаясь, клони'лась в бе'здну. Прито'птанный свои'м конём в снегу', Иске'ндер су'дорожно выбива'лся, с у'жасом прислу'шивался к гу'лу паде'ния несча'стного Мулла'-Нура, к шо'роху катя'щихся льди'нок, со'рванных с утёса, к злове'щему лопа'нию глы'бы, на кото'рой сам он висе'л над ги'белью. Наконе'ц все сти'хло круго'м. То'лько бе'здна глу'хо рыча'ла, то'чно тигр, когда' он пожра'л свою' же'ртву, и щёлкает языко'м, за'рясь на но'вую, и ли'жет ещё окрова'вленную мо'рду. Жа'лость прони'кла в се'рдце Искенде'ра; он ползко'м добра'лся до кра'я прова'ла и взгляну'л вниз: у него' захвати'ло дух и поме'ркло в глаза'х от у'жаса. Летя' с конём в глубину' по кра'йней ме'ре полверсты', Мулла-Ну'р проби'л два сне'жные помо'ста, вдалеке' друг от дру'га образова'вшиеся от па'дающих лави'н. Э'ти проло'мы широко' разева'ли пасти' свои'; но да'лее, в са'мой глуби', невозмо'жно бы'ло ничего' разгляде'ть: все слива'лось в му'тный дым, в синева'тый мрак, сквозь кото'рый вре'менем мерца'ло что'-то, бу'дто глаза' како'го-нибудь чудо'вища. И со дна встава'л како'й-то стра'шный ро'пот, бу'дто хрипе'ние умира'ющего... Иске'ндер отврати'л о'чи и осторо'жно подпо'лз к коню' своему'; но жела'ние спасти', и'ли по кра'йней ме'ре уве'риться в судьбе' Мулла'-Нура, не замле'ло в нем. Он ско'ро вы'ехал из ги'бельного уще'лия, проскака'л но ка'менному по'ясу и спусти'лся вниз, оты'скивая исто'к ручья', теку'щего по дну тесни'ны, в кото'рую обру'шился Мулла-Ну'р. Ему' нетру'дно бы'ло найти' его': гора' в э'том ме'сте расколо'лась почти' до ко'рня, и бе'лая полоса' снегу', залепи'вшего тре'щину, изда'ли отбива'лась на бу'ром по'ле утёсов. Иске'ндер сошёл с коня' и пешко'м, ползко'м почти', реши'лся войти' под свод, из кото'рого вырыва'лся бы'стрый, но мелково'дный пото'к. Чем да'лее -- свод э'тот возвыша'лся и, наконе'ц, сомкну'лся высоко' над голово'ю, так, что сме'лый бек мог во'льно идти' под ним. Свод э'тот, от паро'в мёрзнущей воды', подёрнулся ледяно'ю коро'ю; ледяны'е сосу'льки гребешка'ми низа'лись по плитняку'. Там ца'рствовал мрак и хо'лод мо'гилы. Там гробово'й са'ван снегу' задуши'л, и'ли грози'л задуши'ть, все живо'е; и са'мый руче'й, притаи'вшись на до'нышке, спеши'л вы'рваться на во'льный свет, поку'да ме'ртвенность не скова'ла его' во'все. Моро'з стра'ха пробежа'л по всему' те'лу Искенде'ра и сосредото'чился на се'рдце, когда' он огляде'лся, когда' оцени'л всю опа'сность пути'. Но великоду'шие перемо'гло чу'вство самосохране'ния: он бего'м пусти'лся по дну пото'ка кве'рху и ско'ро, путеводи'мый просве'том, дости'г до того' ме'ста, где до'лжен был упа'сть Мулла-Ну'р сквозь два проби'тые им помо'ста из снегу'. Пе'рвое, что порази'ло взо'ры ю'ноши, бы'ла размо'жденная голова' коня', избитого' паде'нием, издо'хшего под гру'зом лави'н. Одна' рука' и лицо' Мулла'-Нура выка'зывались из-по'д сне'гу; остально'е бы'ло погребено' в нем. Сме'ртная бле'дность лежа'ла на лице' па'вшего, глаза' бы'ли закры'ты, уста' не зы'блемы дыха'нием. С неизъясни'мою тоско'ю, с торопли'востью отча'яния при'нялся Иске'ндер отрыва'ть его', тере'ть поло'ю ви'ски и се'рдце. Каза'лось, ни одного' чле'на не бы'ло изло'мано, ни одно'й ра'ны по те'лу, то'лько оде'жда там и сям бы'ла изо'рвана о'стрыми каме'ньями. И, наконе'ц, грудь Мулла'-Нура отве'тила вздо'хом на призва'ния жи'зни! Он откры'л ту'склые о'чи, он хоте'л говори'ть, но зву'ки замира'ли на губа'х, не свя'занные в сло'во. Искендер-бе'к во'локом вы'нес его' из ледяно'й пасти', и то'лько на чи'стом во'здухе соверше'нно очну'лся Мулла-Ну'р. Со слеза'ми на глаза'х сжал он ру'ку великоду'шному врагу' своему'. -- По'сле бо'га тебе' пе'рвому благода'рность, -- сказа'л он, -- тебе' одному' ве'чная прия'знь моя'! Не за свою' жизнь благодарю' я тебя', Искендер-бек', а за твою', кото'рою ты же'ртвовал для моего' спасе'ния. Лю'ди оби'дели меня': я плати'л им с лихво'ю. Спаси'бо тебе', я помирю'сь хоть с одни'м челове'ком. Мно'го злых ка'честв дала' мне судьба', ещё бо'лее взвали'ли их на меня' враги' мои'; но и са'мые враги' не ска'жут: "Мулла-Ну'р неблагода'рен!". Послу'шай, Искендер-бек': беда' хо'дит по всем голова'м без разбо'ра; е'сли она' сту'пит и на твою' -- моё се'рдце, моя' рука' к твои'м услу'гам; а э'то се'рдце, э'та рука' не дро'гнут ни от чего' в све'те. Пусть алла'х бу'дет по мне поручи'телем: я прода'м за зо'лото, отда'м желе'зу свою' го'лову, что'бы вы'купить и вы'ручить тебя' из бе'ды! Я сказа'л, я докажу' э'то. И о'ба ме'дленно ста'ли всходи'ть на го'ру: Мулла-Ну'р хотя' чу'вствовал себя' разби'тым, одна'ко не согласи'лся сесть на коня' Искенде'рова. Он указа'л ему' незаме'тную тропи'нку, кото'рая ско'ро привела' пу'тников к утёсу, служившему' подзо'рной ба'шнею разбо'йников. Зака'т уже' осы'пал после'дними и'скрами гра'ни Ша'х-дага, когда' они' дости'гли до площа'дки. -- Вот мой ста'рший брат, -- сказа'л Мулла-Ну'р свои'м това'рищам, любопы'тно столпи'вшимся о'коло прише'льца. -- Ему' почёт, ему' все услу'ги ва'ши, при вся'кой встре'че. Кто помо'жет ему' в пусто'м и'ли в заве'тном де'ле, тому' я до'лжен до сме'рти. Кто сде'лает ему' вред, тому' я мсти'тель, как за кровь... того' не схоро'нит от моего' гне'ва ни моги'льная доска', ни волна' морска'я! Пью кля'тву,60 и пусть она' сожжёт я'дом мою' грудь, е'сли не испо'лню этого'! И Мулла-Ну'р предложи'л го'стю скро'мный у'жин, за кото'рым лила'сь весёлость вме'сто вина'. Гюль-ша'д скро'мно стоя'ла в сторо'нке, и хотя' Искендер-бек' узна'л уже', что она' жена' хозя'ина, одна'ко ж и не поду'мал проси'ть её сесть вме'сте на ковёр, поу'жинать; в ка'ждом кра'ю свои' обы'чаи. Ме'жду тем молодо'й ме'сяц всплыл золото'ю ры'бкою над голубы'м океа'ном не'ба и плеска'л бле'дным све'том свои'м в лицо' засну'вшей краса'вицы земли', полуоде'той сотка'нием тене'й и тума'нов. О, кака'я ти'хая, преле'стная ночь растека'лась тогда' по Дагеста'ну! Ти'хая, как чи'стая со'весть; преле'стная, как са'мая мо'лодость, томя'щаяся в таи'нственном огне' свои'х жела'ний, в ра'дужных па'рах мечты' свое'й! На восто'ке, пе'ред оча'ми Искенде'ра, мо'ре, подо'бно хруста'льной стене', возника'ло гра'нью небосклона' с золото'й тре'щиною посереди'не. Внизу', бу'дто по дну мо'ря, ви'димого сквозь прозра'чную вла'гу, расстила'лась Куби'нская доли'на и побере'жья Самбу'ра, чу`ть-чу'ть пото'пленные зы'бью тума'нов. Вле'во тяну'лись, толпи'лись, мерца'ли, черне'ли зубча'тые, волни'стые верхи' Кара-сы'рта и кюри'нских, табасара'нских, кара-кайтах'ских гор. Они' бы'ли безмо'лвны и чудны', как со'нные грёзы, облёгшие ло'же Ди'ва -- Шах да'га, погруже'нного в очаро'ванный сон на снеговы'х поду'шках свои'х. И ти'хо разлива'лся арома'т луго'в по охладе'вшим слоя'м го'рного во'здуха, и усла'дою журча'л невдалеке' го'рный ключ, летя' паду'чею, но не га'снущей звездо'ю с утёса; и все в не'бе и на земле' бы'ло очарова'ние, повторённое зе'ркалом ду'ши, не то'лько взо'ра, слы'шное не то'лько тимпа'ну уха', но и се'рдца; очарова'ние в во'здухе, в ка'мне, в тишине' но'чи, в сладкозву'чной пе'сне приро'ды. О, како'е бы ю'ное, любящеё се'рдце не распусти'лось не'гою, как ночно'й цвето'к, под све'жим дыха'нием ю'жной но'чи и не отдало' ей своего' благоуха'ния в заме'ну ка'пель ро'сы? За дру'жные сове'ты Мулла'-Нура Иске'ндер отдари'л по'лною открове'нностью. С ю'ношеским самове'рием он расска'зывал о любви' свое'й, о свои'х наде'ждах и за'мыслах. -- О, е'сли б я мог пти'чкою перелете'ть че'рез ме'сяц вперёд, я бы привёз мою' Ки'чкене на э'ту го'ру, я бы показа'л ей все, на что гляде'ть мне со'вестно одному', -- так оно' хорошо'; я бы наслажда'лся её восхище'нием, и когда' б у неё из уст вы'рвалось восклица'ние: "Прекра'сно!" -- я бы сжал её на груди' и прошепта'л: "Ты ещё прекраснеё!". Посмотри', Мулла-Ну'р, как ми'ло земля', озарённая ме'сяцем, засыпа'ет в ты'сяче улы'бок; но, я ве'рю, миле'й челове'ку засыпа'ть под ты'сячею поцелу'ев. Счастли'вец ты: во'лен как ве'тер, как орёл не зна'ешь пут, как ему' тебе' подру'гой орли'ца. Не дивлю'сь я, а зави'дую судьбе' твое'й! В кра'ю, где война' есть не что ино'е, как разбо'й, а торго'вля -- воровство', разбо'йник в о'бщем мне'нии гора'здо почте'ннее купца', потому' что добы'ча пе'рвого ку'плена удальство'м, труда'ми и опа'сностями, а добы'ча второ'го одно'й ло'вкостью в обма'не и в обме'не. Ры'царство не у'мерло на Восто'ке, но восто'чный палади'н, нае'здник, иги'т, выезжа'ет погуля'ть не для избавле'ния краса'виц от чароде'ев, а для похище'ния их себе', не для возме'здия притесни'телям, а для грабежа' встре'чного и попере'чного. О'чень ча'сто кида'ется он в опа'сность очертя' го'лову, без вся'кой наде'жды на вы'годы, -- из одно'й неодоли'мой охо'ты побу'йствовать, истра'тить на ко'м-нибудь избы'ток жи'зненной де'ятельности, -- что'бы принести' домо'й оско'лок отби'того ору'жия и'ли ра'ну на те'ле и пото'м ве'село о'хать под шу'мом поздрави'тельных пе'сен сосе'дей. Разбо'йник -- са'мое занима'тельное лицо' азиатски'х ска'зок и поэ'м, неизбе'жное лицо' напу'тных анекдо'тов, и вообще' весь быт его' так пло'тно вкра'плен в хара'ктер наро'да, его' сла'ва так зама'нчива, а непристу'пность гор и покрови'тельство жите'лей, да'же ха'нов, даёт сто'лько спо'собов уда'чно и безнака'занно быть им, что разбо'и в подвла'стном нам Закавка'зье, несмотря' на все стара'ния прави'тельства, о'чень нере'дки. Непоко'рные го'рцы хи'щничают, вкра'дываясь под личи'ною ми'рных; ми'рные де'лают то же под и'менем непоко'рных, -- и ра'зве со'тый вино'вник впадаёт в ру'ки правосу'дия. Не диви'тесь же, ме'ряя А'зию европейски'м арши'ном, что Искендер-бек' от глуби'ны чу'вства позави'довал разбо'йнической жи'зни Мулла'-Нура. Но гру'стно кача'л голово'ю Мулла-Ну'р, слу'шая нео'пытного ю'ношу. -- У вся'кого есть своя' звезда', -- возрази'л он, -- не зави'дуй мне, не ходи' по моему' сле'ду; опа'сно жить с людьми', но и без них ску'чно. Дру'жба их -- безумя'щий и'ли усыпи'тельный терья'к;61 зато' и вражда' к ним го'рче полы'ни. Не охо'той, а судьбо'й вы'брошен я из их кру'га, Иске'ндер: нас де'лит струя' кро'ви, и не в мое'й си'ле перешагну'ть за неё наза'д. Прекра'сен во'льный свет: но ра'зве нельзя' наслажда'ться им, не быв изгна'нником? Раздо'лье в глуши' челове'ку; но пусты'ня всегда' пусты'ня: никаки'е ду'мы не населя'т её, никаки'е чароде'йства не оборо'тят ка'мни в това'рищей. Бы'ло вре'мя, я ненави'дел люде'й; бы'ло вре'мя, я презира'л их; тепе'рь уста'ла душа' от того' и друго'го. На оди'н год ста'нет заба'вы для го'рдого внуша'ть свои'м и'менем страх и недове'рчивость; но страх -- игру'шка, подо'бная всем други'м игру'шкам: она' ско'ро опостылеёт. Пото'м наступа'ет зла'я охо'та унижа'ть люде'й, насмеха'ться над всем, чем они' хва'стают, обнажа'я на де'ле их гну'сности, топча' под но'ги все, чем дорожа'т они' болеё ду'ши... Жа'лкая поте'ха! Она' забавля'ет на миг, а даёт же'лчи на ме'сяц, потому' что как ни ду'рен челове'к, а всё-таки он брат нам. На коне'ц концо'в, отра'дно ли, подобя'сь ко'ршуну, в ка'ждом живо'м существо' ви'деть то'лько добы'чу, оставля'ть в ка'ждом встре'чном но'вого врага'? При моли'тве ду'мать о прокля'тиях, посыла'емых зао'чно на мою' го'лову; засыпа'ть и ждать изме'ны са'мых близки'х; пуга'ть собо'ю, не доверя'ть никому'?.. И посмотри' круго'м, Иске'ндер: неизмери'мо широ'ки уго'рья Дагеста'на, бога'ты они' дара'ми свои'ми; но в це'лом све'те, не то'лько здесь, нет деревца', кото'рое бы покры'ло меня' свое'й те'нью и сказа'ло: "Спи споко'йно, здесь не троне'т тебя' вра'жеская пу'ля, здесь тебя' не вы'следят, как ди'кого зве'ря". Многолю'дны ва'ши го'рода, бога'ч и бедня'к тесня'тся там, но ка'ждый име'ет свой у'гол, ка'ждый укры'т от непого'д зи'мних; а у меня' бу'рка -- еди'нственная кро'вля, а мне го'род не даст ни для до'ма поко'я в стена'х свои'х, ни да'же го'рсти земли' на кла'дбище закры'ть пога'снувшие о'чи. Да, Иске'ндер, да! Печа'ль, как ха'нская жена', умеёт ходи'ть по ба'рхатным ковра'м и, как се'рна, пря'дать на утёсы. Ты ви'дишь: я и в пусты'не не ушёл от неё! -- Ты мно'гое претерпе'л, Мулла-Ну'р? -- спроси'л Искендер-бек' с живы'м уча'стием. -- Не говори', не помина'й об э'том! Когда' пое'дешь ми'мо тре'снувшей скалы', не допы'тывайся, разби'та ли она' мо'лниею и'ли разо'рвана моро'зом, но проезжа'й скоре'й ми'мо: она' мо'жет ру'хнуть на твою' го'лову. В саду' са'дят цветы', а не зарыва'ют уме'рших; не хочу' отравля'ть твое'й ю'ности повестя'ми о моём про'шлом. Что бы'ло -- бы'ло: оно' не стле'ет и не изме'нится. Что бу'дет -- не мину'ет нас: его' не отведёшь руко'ю, не отмо'лишь слеза'ми. До'брый сон тебе', и дай алла'х, что'бы никогда' не присни'лось никому' во сне, что, случи'лось со мной наяву'! За'втра я укажу' тебе' са'мую кра'ткую доро'гу к сне'гам Ша'х-дага на сверше'ние твоего' по'двига. Проща'й! И он заверну'лся в бу'рку. Про'чие давно' спа'ли. Иске'ндер до'лго ду'мал о происше'ствиях дня, о судьбе' Мулла'-Нура, и когда' засну'л, стра'нные мечты' не раз пробужда'ли его': то ему' каза'лось, вы'стрел взрыва'ет грудь, то конь сорва'лся в бе'здну -- и он лети'т бездыха'нен по о'стрым кремня'м сквозь мрак и хо'лод, -- и нет конца' па'денью! Грё!зы на'ши -- отголо'сок настоя'щей жи'зни и прежнего' ха'оса. Кре'пкий сон -- ка'зовый коне'ц сме'рти. VII Тепелярда'н ель ки'ми, дерилярда'н сел ль ки'ми; Баш я'стуга ко'ймииб; гюз ю'хуя ве'рмииб. Он мча'лся, как ве'тер по хребта'м, как водопа'д по уще'лиям, Не приклоня'я головы' на поду'шку, не предава'я оче'й сну. Из повести' Одна' за одно'й облета'ли с не'ба звёздочки, как побле'"клые блёстки с темно-голубо'й чадры' но'чи. Просветле'ло не'бо, как взор де'вственницы, и вот закипе'л восто'чный край мо'ря, подо'бно заздра'вному ку'бку; со'лнце бры'знуло луча'ми на го'ры. Просну'лись все о'коло Мулла'-Нура и, отда'в моли'твою се'лям но'вому сы'ну ве'чности, ве'село приняли'сь хо'лить коне'й, чи'стить ору'жие, гото'вить за'втрак. -- Това'рищ твой провёл худу'ю ночь, -- сказа'л, смеючи'сь, Мулла-Ну'р го'стю своему'. -- И зна'ешь ли где? В пяти'десяти шага'х отсю'да. Ты ещё вчера'сь проси'л меня' посла'ть за ним в по'иск, но я пусти'л э'то ми'мо уше'й, но хоте'л беспоко'ить тебя' ве'стью, како'е наказа'ние гото'вится хвастли'вому Юсу'фу. Возьми' его' с собо'й и де'лай что хо'чешь... А ме'жду про'чим, эй, молодцы', снеси'те-ка пое'сть на'шему пле'ннику! Я зна'ю, что для него', как для яныча'ра, котёл -- святы'ня.62 Накорми'те и скажи'те, что Мулла-Ну'р не хо'чет голо'дным отправля'ть его' в бесконе'чное путеше'ствие: пусть он ест плотне'е, что'бы мог дожда'ться второ'й трубы' а'нгела стра'шного суда'.63 Тут Мулла-Ну'р рассказа'л Искенде'ру, как жена' его' перепуга'ла Юсу'фа и как, в возме'здие его' ле'сти и тру'сости, он посла'л его' свя'занного ждать до утра' ка'зни. Искендер-бек' хохота'л до слез. Когда' но'вые друзья' поза'втракали, Мулла-Ну'р прижа'л ру'ку го'стя к се'рдцу и пото'м к челу'. -- Ты у меня' здесь и здесь, -- сказа'л он, -- я не отведу' от тебя' глаза', не отниму' ру'ки. Тепе'рь ты зна'ешь доро'гу к ве'рху и к подо'шве го'ры: спеши' быть поле'зным для свои'х земляко'в! Я е'ду в другу'ю сто'рону и на ино'е де'ло: кто побо'рет судьбу'! Она' броса'ет одного' в свет аба'зом, друго'го пу'лею: моего' свинца' не перечека'нить в моне'ту. Проща'й, друг, по'мни Мулла'-Нура! Верени'цей ди'ких голубе'й, обгоня'я друг дру'га, понесла'сь ша'йка разбо'йников к Тенги'нскому уще'лью. Ска'ла опусте'ла. Искендер-бек' свел в по'воду коня' до пеще'рки, в кото'рой наперёд указа'ли ему' Юсу'фа, лежа'щего ниц с завя'занными рука'ми и глаза'ми. -- Встань и пригото'вься умере'ть! -- произнёс Иске'ндер густы'м ба'сом: ему' захоте'лось продли'ть коме'дию, на'чатую Мулла'-Нуром. Гаджи-'Юсуф, тре'петный как тополе'вый лист, поднялся' сперва' на четвере'ньки, а пото'м на коле'ни: ничего' в ми'ре нельзя' бы'ло вы'думать умори'тельнее его' тогда'шней образи'ны. Вся кра'ска его' лица' взобрала'сь на ко'нчик но'са, как бу'дто спаса'ясь в са'мом непристу'пном ме'сте. Огро'мные усы', вися'щие сло'вно кры'лья огро'много но'са, бы'ли растрёпаны и перепа'чканы гли'ною; бри'тая, но не выбри'тая борода', проседа'я в отча'янном беспоря'дке по впа'лым щека'м, ещё бо'лее облича'ла их бле'дность. И весь он был рассте'гнут и распоя'сан, бу'дто на каранти'нный осмо'тр. И он уми'льно протя'гивал к не'бу у кисте'й свя'занные ла'пки свои'; и так жа'лобно упра'шивал поми'ловать себя', что на'до бы'ло опоя'саться тройны'м по'ясом: просто'й бы ло'пнул от сме'ха. -- А'нгел Азраи'л! -- восклица'л он, -- пощади' мою' го'лову; она' ещё не созре'ла для сме'рти. И чем я оби'дел тебя'? В чем я винова'т пе'ред тобо'ю? -- Не моя' во'ля, прика'з Мулла'-Нура казни'ть тебя'. Он говори'т: э'тот недове'рок Гаджи-'Юсуф, как свире'пый тигр, дра'лся с мои'м друго'м, Кази-Мага'мма,64 и я до'лжен отомсти'ть кровь мои'х това'рищей, заре'занных им во вре'мя вы'лазок из Дербе'нта! -- Ещё, говори'т Мулла-Ну'р, он тако'й отча'янный шаги', что с на'шим бра'том сунни'том из одного' ковша' воды' пить не ста'нет! А Мулла-Ну'р покля'лся истребля'ть всех, кото'рые в моли'твах свои'х помина'ют А'ли, в упрёк Ома'ру! -- Ощиплю' я бо'роду э'тому А'ли, ему', да и двена'дцати хали'фам, кото'рых муллы' на'ши зову'т има'мами (уго'дниками алла'ха). Что они' мне? Пхе! вздор, пыль, пуч-за'т! Како'й я шаги'? С како'го конца' я шаги'? Молю'сь я то'лько тогда', как не'куда дева'ться; затыка'ю у'ши ра'зве для того', что'бы не слы'шать и'мени Алия',66 а в ус себе' никогда' не ду'ю: черт меня' унеси', не ду'ю! Да и рук не опу'скаю по швам, а, бу'дто поправля'я куша'к, то и де'ло скла'дываю их по-вашему', по-су'ннитски. Воды' не пью, не хочу' лгать; ни с кем не пью; у меня' приро'дная боле'знь -- водобоя'знь. Зато' поднеси' мне во'дки не то'лько ваш брат го'рец, а про'сто солда'тский поросёнок -- посмотре'л бы ты, кто кого' перепьёт! Спроси' об э'том у на'шего Фергат-бека': он у нас почётный челове'к, достове'рный челове'к, да и питу'х тако'й, что ме'жду ру'сскими поиска'ть ему' ра'вного, -- а, ве'рно, созна'ется, что я его' при вся'кой попо'йке спать укла'дываю. Ба'ллах, би'ллях, я не шаги'! Я су'нни: снутри' и снару'жи. Ра'зве лю'ди э'ти шаги'! Пхе! Утоплю' я в армя'нском бурдюке' (в ме'хе с вино'м) ду'ши эти'х недове'рков шаги'! -- А гла'вная вина', за что веле'л уби'ть тебя' Мулла-Ну'р, -- твоя' дру'жба с Искендер-бе'ком, его' закля'тым враго'м. "Ещё взду'мал э'тот Гаджи-Юсу'ф, -- говори'т он, -- провожа'ть на Шах-да'г, в моё владе'ние, без спро'су, для како'го-то шаги'йского колдовства', э'того мальчи'шку Искенде'ра! Обра'довался невида'льщине: по всему' све'ту труби'т, что он това'рищ самому', чи'стому, самому' благонра'вному, самому' досто'йному ю'ноше из всего' Дербе'нта!" Плачь, Юсу'ф! Голова' твоего' прия'теля слете'ла уже' пре'жде твое'й. -- Слете'ла? Туда' и доро'га... Голова' была' са'мая ли'шняя вещь у э'того труси'шки. А кому' спаси'бо за то, что он попа'лся в ру'ки Мулла'-Нура? Ра'зве не мне, скажи': ра'зве не мне? Я наро'чно привёл его' в западню'! Друг? Отку'да э'то изве'стие? Нашли' вы мне прекра'сного дружка', нечего' сказа'ть! Прода'м я его' за полпря'ника да ещё пря'ник дам прида'чи! И кто э'то, призна'йтесь пожа'луйста, вы'думал, бу'дто Иске'ндер -- са'мый благонра'вный у нас ю'ноша? Припе'чь бы калёными щипца'ми язы'к у тако'го враля'. Иске'ндер -- тако'й гуля'ка, что алла'х упаси'! Кто пе'рвый поздравля'ет но'вое винцо' в Армя'нской слобо'дке?.. Искендер-бек'! Кто у ру'сских офице'ров ест да похва'ливает богопроти'вную свини'ну? Опя'ть Искендер-бек'! Кто выпля'сывает лезги'нку на чьей хо'чешь бу'рке, не говорю' уже' -- на ковре'; кто спит в саду' на бу'бне вме'сто изголо'вья? Всё-таки Искендер-бек'! У нас ра'зве лени'вый не целу'ет Искенде'ра, а вы зовёте его' чи'стым ю'ношею! Сожгу' я бо'роду его' ма'тери! -- Ах ты, лгун, соба'чья голова'! Ма'ло тебе' черни'ть Искенде'ра, так ты при'нялся и за мать его'? Да уж хоть без обмо'лвок бы брани'л ты, кого' хо'чешь без со'вести разбрани'ть; а то нет в твои'х ро'ссказнях ни скла'ду, ни ла'ду. Ну ра'зве могла' быть у Искенде'ровой ма'тери борода'? -- Е`й-бо'гу, была' б длинне'е Фетх-Али-ша'ховой,67 е'сли б она' её не бри'ла. Ско'лько бритв перезубри'ла у меня' поко'йница, э'то изве'стно то'лько моему' бру'су, бо'льше никому': я не люблю' хва'стать до'брыми дела'ми. Нет, не срами'те, но вини'те вы меня' дру'жбою к Искенде'ру; отрека'юсь и от него', от его' ро'да и пле'мени. Как мо'жет он быть до'брым челове'ком, когда' оте'ц его' был граби'тель, мать глупа', а дя'дя сапо'жник! -- Уста'л я слу'шать тебя', бессты'дный враль. Протя'гивай го'лову: кинжа'л гото'в! -- Ох, пощади' меня'; раба' твоего', твою' ве'рную соба'ку! По кра'йней ме'ре дай мне посмотре'ть на смерть свою'. -- Смотри' на свой позо'р! -- произнёс Иске'ндер и сдёрнул с глаз повя'зку. Весельча'к был э'тот Юсу'ф, а умира'ть не люби'л: мо'жете же вообрази'ть его' изумле'ние, когда', вме'сто палача', он уви'дел пе'ред собо'й смею'щееся лицо' Искендер-бека', когда' вме'сто сви'ста кинжа'ла, он услыха'л то'лько упрёки его'. -- Что ты смо'тришь на меня', бу'дто на моём лбу хо'чешь проче'сть со'тое и'мя алла'ха,68 ты, каба'н, начи'ненный небыли'цами, бурдю'к лжи, гря'зный перекрёсток грехо'в, база'рная ла'вка всех глу'постей? Повтори'-ка, смей повтори'ть, прокля'тый отсту'пник ве'ры, мне в глаза', что оте'ц мой был граби'тель, дя'дя шил сапоги', а сам я пляшу' на бу'рке и на бу'бне сплю! Что ж вы ду'маете, Юсу'ф сгоре'л со стыда', смути'лся, заме'шкался?.. Напро'тив, он хохота'л, обнима'я Искенде'ра. -- Ай да я! -- говори'л он. -- Успе'л-таки рассерди'ть моего' Искенде'ра: уме'"л отплати'ть насме'шкой за насме'шку. Что, брат, обжёгся? Вперёд не ешь чужо'й гря'зи, не наска'кивай на терно'вый куст. Ста'вил сило'к на со'кола, да и пойма'л воро'ну! Нашёл простака' надува'ть свои'ми зате'ями! Да я узна'л тебя' по го'лосу с пе'рвого сло'ва: я различу' твой го'лос, е'сли б ты да'же взду'мал ла'ять и'ли мяу'кать проме'ж ты'сячи ко'шек и соба'к! -- Ах ты, ртуть бегу'чая! В тебя' и в сту'пе песто'м не попадёшь. Ну, пуска'й ты узна'л меня', пуска'й я пове'рю, что ты успе'л меня' одура'чить: да с чего' же ты, беззако'нный трус, отда'л своё ору'жие жене' Мулла-Ну'ра? Как допусти'л разде'ть себя' бесси'льной же'нщине? -- Не хо'чешь ли ты, чтоб я застёгивался на все пу'говки пе'ред краса'вицами? Чье же де'ло раздева'ть молодца', как не же'нское?.. А что, ра'зве не пра'вду я говорю'? Мудрено' о'чень, что я раста'ял, зави'девши таку'ю ми'лочку, что я отда'л ей все, начина'я с чухи' до се'рдца!.. Посмотре'л бы я, что бы ты сде'лал, встре'тясь с ней, гиоз-би-гио'з ола'нда, глаз на глаз? Ведь хо'дит она' -- галуны' ме'ряет, говори'т -- черво'нцами да'рит. Два гла'за и но'сик её то'чно бу'квы джим, а'лиф и нун, рядко'м поста'вленные, с двумя' то'чками внутри'.69Ро'тик так мал, как сква'жина жемчу'жины, а по'яс мог бы служи'ть мне вме'сто пе'рстня. -- Осо'бенно е'сли б ру'ки твои' бы'ли одного' разме'ра с твои'м но'сом! Ну, долыга'й, Юсу'ф, поскоре'е; мне, пра'во, не'когда... Так ты из любви' дал связа'ть ру'ки? -- Душа' ты моя', Иске'ндер, что ж мне де'лать, что у меня' тако'е мя'гкое се'рдце! Не то ремнём -- волоско'м привяжи' она' меня', так я пошёл бы за ней на край све'та. Да как приста'л к ней мужско'й наря'д! У са'мого падиша'ха, я чай, нет та'ких нуке'ров! -- Ну, ну, надева'й, добро', своё ору'жие! Мулла-Ну'р веле'л его' вы'бросить, чтоб оно' не зарази'ло тру'состью ору'жия его' това'рищей. Я уве'рен, что ты по кра'йней ме'ре при мне не ста'нешь расска'зывать про свой ночле'г в э'той пеще'рке. В утеше'ние тебе', одна'ко ж, скажу', что встре'ча с на'ми была' пригото'влена вперёд. Нас пре'дал зеафу'рец, у кото'рого мы за'втракали; извести'л Мулла-Ну'ра и нали'л воды' в ружья' на'ши. Мулла-Ну'р схвати'лся бы'ло со мно'ю, да оборва'лся в уще'лие. -- А что, уе'хал он? -- Тепе'рь уж далеко'. -- Оборва'лся? А ведь черт не сломи'л ему' ше'и! Заче'м не провали'лся он сквозь зе'млю! Наплюю' я когда`-нибу'дь в ду'ло э'того разбо'йника, заста'влю ходи'ть и'ноходью. Не будь у меня' мо'кры заря'ды, я бы и вчерась' дал ему' знать, из каки'х букв сло'во хара'б (ги'бель) скла'дывается. -- Е'сли ты бу'дешь его' бить по-вчера'шнему, похва'льными реча'ми, так он скоре'е умрёт от сме'ху, а ты с испу'гу, чем от твои'х уда'ров. -- С испу'гу? Я умру' с испу'гу! Да есть ли что в це'лом све'те, чего' бы испуга'лся я?! Ба'ллах, би'ллях, талла'х, я ра'зве са'мого себя' испуга'юсь! И ме'жду тем о'ба бе'ка взбира'лись по ука'занной Мулла'-Нуром тропи'нке. Никако'й глаз не отличи'л бы её сни'зу, никако'е воображе'ние не созда'ло бы возмо'жности взобра'ться на столь круту'ю ска'лу, но о'пыт ока'зывал проти'вное: коле'нчатые, незаме'тные усту'пцы выводи'ли ре'ями до са'мого венца'. Так мно'гое счита'ют непристу'пным, недости'жным; но когда' необходи'мость и'ли кре'пкая во'ля увлека'ет нас, мы нахо'дим, что невозмо'жное есть то'лько тру'дное, то'лько опа'сное. Хочу' -- полови'на могу'. Дости'гши вблиз сне'гов Ша'х-дага, Искендер-бек' отда'л держа'ть своего' коня' Гаджи-Ю'суфу, а сам с ме'дным кувши'ном, бардако'м, поле'з на круть. Со'лнечные лучи', прота'яв ве'рхний слой сне'га, образова'ли почти' ледяну'ю кору'. На ладо'нь ни'же под ры'хлым сне'гом лежа'ла така'я же кора'; глу'бже -- ещё и ещё, в подо'бном поря'дке, так, что промыва'ющийся под нога'ми пу'тника слоёный наст о'чень затрудня'л подъе'"м. Ослепи'тельное отраже'ние со'лнца, пыла'вшего во всей красе', кружи'ло го'лову Искенде'ра. Пе'ред оча'ми его', по сне'гу, вспы'хивали а'лые пятна' и ты'сячи ра'дуг пересека'лись на ка'ждом ша'гу. К сча'стию, хребе'т Шаг-дага' не са'харной голово'й, а круты'м поро'гом проника'ет в о'бласть холода' и сне'жная черта' его', во вре'мя ле'та, неглубоко' вьётся от верши'ны. Задыха'ясь от уста'лости, пал, наконе'ц, Иске'ндер на снег, не то'птанный от ве'ка нике'м, кро'ме а'нгелов; но он пал на са'мом те'мени. Сли'шком чист, нестерпи'мо чист для челове'ка во'здух не'ба; ослепи'тельно я'рок луч со'лнца. Сы'ну земли' необходи'мы испаре'нья земли' для дыха'ния. Ему' ну'жно раздроби'ть и'ли переломи'ть свет, что'бы он мог наслажда'ться им. Он ничего' не мо'жет пить из родника', да'же са'мой и'стины; родни'к поража'ет его' хо'лодом и'ли пла'менем невыноси'мым. Так и бек Иске'ндер изнемо'г на верши'не Шаг-дага': грудь его' расторга'лась от ро'дины во'здуха, о'чи зали'ты бы'ли во'лнами све'та. Но е'сли не'бо за'мкнуто бы'ло для взо'ров ого' лу'чезарным замко'м со'лнца, земля' раскрыва'лась внизу' том прекра'снее. Зре'ние, зама'ненное в сеть о'птики, не зна'ло, куда' обрати'ться и что поки'нуть. Пря'мо пере'дним, на се'вер, гряда' за грядо'й встава'ли хребты', иду'щие от мо'ря до Ава'рии, даю'щие ло'жа ре'кам Самбу'ру, Гюльге'ри, Да'р-басу и други'м меньши'м.70 Они' смыка'лись ме'жду собо'ю мно'жеством ветве'й и, проби'в паралле'льною мо'рю каменного' во'лною Кара-Ка'йтах, излива'лись хребто'м Сала'тафа в си'нюю даль. Вле'во, вблизи', изумру'дные холмы' ха'нства Кюринского' роско'шно купа'ли в во'здухе ку'дри свои'х плодо'вых лесо'в, то взбра'сывая на опе'ненные ска'лами во'лны флот дереве'нь, то почти' поглоща'я его' в глубину' зе'лени. Да'лее ме'жду хребто'в, там и сям убелённых снега'ми, чёрною полосо'й тяну'лись уще'лия ха'нства Кази'-Кумык, осаждённые вражде'бными крутизна'ми во'льных о'бществ Алты-па'ра, Докус-па'ра, Ахти', Сирги'ли, А'куши, Табаса'рани и, наконе'ц, замуро'ванные в о'блачном отдале'нии скали'стым бе'регом Ко'й-су, под прямы'м угло'м, кидающи'мся с за'пада на се'вер. А там -- горы' Султа'нов Ели-су', ря'дом с гора'ми Джарски'ми, кре'постью свире'пых Глухода'ров. А там Ше'кинская и Шама'хинская о'бласти, то'нущие во мра'ке гор Караба'хских. И все э'то смеше'ние све'та и те'ней, зе'лени и бури'зны ка'мня, перелива'ющихся ди'вными узо'рами и ко`е-где' за'тканных золото'й ни'ткою вод, волнова'лось пе'ред оча'ми, как покрыва'ло, наки'нутое руко'ю алла'ха на та'йны земли'. На восто'ке, бу'дто стально'й, поворо'ненный щит, око'ванный горизо'нтом, сверка'ло мо'ре под огнево'й насе'чкою лу'чей. И все бы'ло ти'хо, безмо'лвно круго'м; с высоты' снего'в не бы'ло ви'дно никого', ничего' не слы'шно: туда' не долета'л обая'тельный ле'пет жи'зни! И вот мир засну'л в груди' Искенде'ровой -- мир, кото'рый но'сит челове'к с собо'й неотлу'чно, и в пусты'ню ди'кую и в святы'ню моли'твы. Привлечённый на те'мя э'той го'ры своекоры'стным жела'нием овладе'ть люби'мою же'нщиною, он почу'вствовал, прони'кнутый бла'гостью небесного' во'здуха, как недосто'йны бы'ли народного' дове'рия его' за'мыслы. Несча'стия бедняка'м от за'сухи обступи'ли, стесни'ли в нем се'рдце. Сомне'ние, кото'рое мелька'ло в нем поро'й к щедроте' бо'жеской, перешло' в сомне'ние к самому' себе'. "В чи'стом сосу'де подоба'ет зажига'ть алла'ху куре'ние моли'твы за бра'тии, а я?.." Он пал на коле'ни и с примири'тельными слеза'ми раска'яния моли'лся за себя', с слеза'ми умиле'ния -- за Дагеста'н. Наконе'ц безотчётное, тёмное чу'вство ве'ры умасти'ло его' ду'шу. Он набра'л сне'гу в кувши'н, обвяза'л его' чи'стым полотно'м и с на'божною осторо'жностью стал спуска'ться до'лу. Обра'тная доро'га была' гора'здо трудне'е восхо'да: сто'пы скользи'ли по на'сту, крутизна' увлека'ла. Но, да'же ска'тываясь не'сколько раз, Иске'ндер сохрани'л в свои'х объя'тиях не косну'вшийся по'чвы сосу'д наде'жды, долженству'ющий увла'жить жа'дные поля'. Так по кра'йней ме'ре ду'малось суеве'рным дербе'нтцам; так ве'рил сам Иске'ндер. Соедини'вшись с Юсу'фом, он не отвеча'л шу'тками на шу'тки его' и дура'чества: он уже' был испо'лнен ва'жных дум, и благого'вение к своему' по'двигу, проница'я нару'жу, дава'ло его' оса'нке како'е-то го'рдое благо'родство. Гаджи-'Юсуф не мог надиви'ться та'кой переме'не. -- Уж не нае'лся ли он там со'лнца, -- говори'л прока'зник бек сам с собо'ю, -- что бои'тся вы'пустить его' и'з-за зубо'в вме'сте с реча'ми! И'ли не сыгра'л ли в ша'хматы с а'нгелами, что так загорди'лся! Да посе'ю я в его' бо'роду соль, пусть то'лько она' вы'растет! Како'е мне де'ло, что он стал угрю'м, как голо'дный кади' в пост: кака'я в э'том у'быль мне? Ведь е'сли он и приморо'зил себе' язы'к, так уше'й, ве'рно, не отморо'зил. Я все-та'ки бу'ду говори'ть; посмотре'л бы я, как он запрети'т мне говори'ть, а себе' слу'шать? В Юсу'фе то'же, ви'дно, произошло' что'-то необыкнове'нное: он сдержа'л своё сло'во. Как ни спеши'ли на'ши вса'дники, но была' глубо'кая ночь, когда' они' домча'лись до за'пертых воро'т Дербе'нта. Си'льно би'лось се'рдце Искенде'ра: е'сли б насади'ть его' на бревно' тара'на, оно' бы само' проби'ло сте'ну. Страх, сомне'ние, наде'жда то вздува'ли, то сти'скивали его'. Пове'сив роково'й кувши'н на де'рево, Иске'ндер с тоско'ю смотре'л то на чёрную сте'ну, гро'зно и таи'нственно со'мкнутую на'до всем, что ему' ми'ло, то на мра'чное не'бо: он от всех предме'тов пыта'л отве'та -- бу'дет ли, не бу'дет ли уда'чи? Он с отра'дою увида'л наконе'ц, что лёгкие облачка' не'слись по не'бу и, подо'бно ста'ду ди'ких коне'й, пря'дали че'рез ого'нь ме'сяца. -- Ви'дишь ли? -- сказа'л он, толкну'в засыпа'ющего Юсу'фа. -- Взгляни' на его' рога'! -- Чего' гляде'ть, -- бормота'л тот впросо'нках, -- ре'зать его' да жа'рить, возьми' мой шо'мпол и стря'пай скоре'е ши'шлик. -- Я говорю' тебе' про ме'сяц, Юсу'ф! -- А я ду'мал -- про бара'на!.. Страх есть хо'чется. Ме'сяц? Како'й черт ме'сяц! Я, ка'жется, кру'глый год не проглоти'л зёрнышка. -- У тебя' то'лько еда' на уме', долгоно'сый а'ист; а небо'сь не пора'дуешься со мно'ю, что по не'бу хо'дят облака'! -- А ты, ка'менное се'рдце, небо'сь не погрусти'шь со мно'ю, что по брю'ху у меня' хо'дят мура'шки! Облака'? Вишь, нашёл не'видаль: ку'шай себе' их на здоро'вье; ты ведь с не'ба вороти'лся. Я бы гора'здо бо'льше был рад, е'сли б по не'бу лета'ли жа'реные фаза'ны. Не меша'й мне, пожа'луйста, хоть во сне обе'д увида'ть! -- Посто'й, посто'й, Гаджи-'Юсуф. Не чу'вствуешь ли ты в земле' сы'рости? -- Я то'лько чу'вствую за'суху в желу'дке. Таку'ю за'суху, что там, я чай, пау'к се'ти раски'нул. Юху'н я'хши олсу'н (да бу'дет сла'док твой сон)! И он зевну'л; и он засну'л. Раным'-рано весть о счастли'вом прибы'тии кувши'на с свяще'нною водо'ю из шахда'гского снегу' электри'ческою искро'ю промча'лась по сердца'м в Дербе'нте. Все, что могло' не то'лько говори'ть -- лепета'ть, зашуме'ло. Все, что могло' по'лзать, е'сли не ходи'ть, задвига'лось. На дворе' мече'ти ужа'сная была' да'вка, сумато'ха неопи'санная; ожида'ние хо'да томи'ло всех. И вот, по'сле моле'ния в мече'ти, все муллы' и почётные жи'тели го'рода, с знамёнами, испи'санными те'кстом кора'на, потяну'лись в голове' бесчи'сленной толпы' наро'да к мо'рю. Иске'ндер скро'мно нес кувши'н; зато' Гаджи-'Юсуф, вы'бритый на'ново, в но'вой чухе', расправля'я свои' усы' за у'хо и заки'дывая за плеча' рукава', к вели'кому собла'зну люде'й степе'нных, выступа'л прева'жно с ним ря'дом и хозя'йничал, бу'дто на свои'х похорона'х. То семени'л он впереди' ше'ствия, то равня'л то'лпы мальчи'шек, то, забра'вшись в середи'ну зева'к, разглаго'льствовал про чудеса', встре'ченные им на Ша'х-даге. Одни'м говори'л -- он так бли'зко был к не'бу, что слы'шал, как чиха'ют гу'рии. Други'х уверя'л, что привёз с собо'й у'ши Мулла'-Нура. Пу'ще всего', по его' слова'м, претерпе'ли они' от медве'дей и змей. Шку'ру с са'мого большо'го, уби'того им в рукопа'шном бою', хоте'л он привёзти домо'й, да разбо'йник конь ника'к не посме'л запря'чься его' тащи'ть. А из змей на Ша'х-даге в одно'м ме'сте сплела'сь рого'жка, так, что они' принуждены' бы'ли мости'ть из камне'й мост че'рез э'ту змеи'ную поло'су. Он переста'л врать то'лько за недоста'тком слу'шателей, потому' что все бро'сились смотре'ть, как бу'дут вылива'ть во'ду в мо'ре. С са'мого утра' дул го'рный ве'тер: не'бо подерну'то бы'ло тума'нною пелено'ю, но дождевы'х облако'в не ви'делось нигде'. Когда', по'сле до'лгой слёзной моли'твы, гла'вный мулла' гото'вился опроки'нуть роково'й сосу'д в волны' Ка'спия, Искендер-бек' с приме'тным волне'нием сказа'л Мир-Гаджи-Фе'тхали: -- Ага', вспо'мни своё обеща'ние! -- Вспо'мни своё усло'вие, -- отвеча'л тот с насме'шливою улы'бкою. -- Судьба' твоя' не в кувши'не э'том, а в дождево'й ту'че. Ты уго'ден мне, е'сли уго'ден алла'ху! И, говоря'т, пры'снуло мо'ре о ка'мни, когда' благослове'нная вода' пролила'сь в его' ло'но. Пры'снуло и зашуме'ло глу'хо. И чёрные ту'чи покати'лись с гор Табасара'нских, как бу'дто в разду'мье налегли' на край Дербе'нтского уго'рия; но вдруг, широко' взмахну'в крыла'ми, бы'стро помча'лись врознь по не'бу, сло'вно спу'гнутые с утёса вы'стрелом бу'ри. Гря'нул далёкий гром, го'рное э'хо просну'лось из мёртвого сна, окре'стность загуде'ла под ви'хрем. Ли'стья ве'село отряха'ли с себя' пыль; мусульма'нки со сме'хом выка'зывали свои' ли'чики на со'весть ве'тра, срывающего' доло'й их покрыва'ла; все ру'ки, все о'чи подняли'сь навстре'чу дождя', столь и'скренно молимо'го, столь давно' ожида'емого, -- и дождь проливно'й зашуме'л, напо'яя оби'льными стру'ями исчахну'вшую зе'млю, освежа'я раскалённый зно'ем во'здух. Невозмо'жно описа'ть, ни оживописа'ть ра'достной толпы' в тот торже'ственный миг. Ша'пки лете'ли в во'здух и во'ду! Восклица'ниям и моли'твам не бы'ло конца'! Все обнима'ли, все поздравля'ли друг дру'га; всех, одна'ко ж, бо'лее был рад Искендер-бек': ему' упа'ла с дождём премиле'нькая неве'ста. Предоставля'ю суди'ть господа'м фило'софам и естествозна'телям, яви'лась ли в э'том при'званном дожде' счастли'вая игра' слу'чая и'ли колдовство'. Я про'сто расска'зываю де'ло, кото'рому был очеви'дцем. VIII Ге'чме наме'рд кюрпинси'ндан: кой апа'рсын чай оны'! Я'тма тю'лкю далда'сында: кой джи'рсын а'слан аны'! Не ходи' че'рез мост лука'вца: пусть лу'чше быстрина' унесёт; Не ложи'сь в тень лиси'цы:71 пусть лу'чше лев растерза'ет! Стих-послови'ца Что за ю'ность без любви', что за любо'вь без ю'ности? Я'рко све'тит свеча' в чи'стом во'здухе: а како'й во'здух чи'ще весе'ннего? И не греть огню' без во'здуха, не прожи'ть ю'ному се'рдцу без стра'сти, где бы то ни бы'ло. Пра'вда, высоки' сте'ны дворо'в мусульма'нских, кре'пки затво'ры; но ве'тер проница'ет и туда'! Глубоко' лежа'т се'рдца их краса'виц, за'мкнутые за три'десять предрассу'дков, зако'ванные в ты'сячу прили'чий, но любо'вь, как во'здух, нахо'дит и к ним доро'гу. Ки'чкене уж люби'ла, не сме'я са'мой себе' в том призна'ться. Искендер-бек' стал люби'мою её мечто'й в день, прия'тнейшим сновиде'нием но'чи. Вышива'я золото'м; сафья'нный накреме'нник и'ли подсоко'льную перча'тку для своего' незна'емого бу'дущего, она' ду'мала: "Что, е'сли б э'то бы'ло для Искенде'ра -- карагюзда'ра (черногла'зого)!". Какова' ж была' её ра'дость, когда' суро'вый дя'дя с доса'дою, но реши'тельно объяви'л ей, что она' неве'ста Искендер-бека'! Вспы'хнули её щеки', затрепета'лось её се'рдце, сло'вно го'лубь, пу'щенный на во'лю. И!|2!та'к, сбы'лись её та'йные жела'ния, её безымя'нные наде'жды облекли'сь в зако'нное и'мя! Тепе'рь уж она' го'рдо мо'жет прини'мать цветы' и поздравле'ния от свои'х подру'жек и, си'дя с ни'ми за шитьём прида'ного, хохота'ть и толкова'ть о своём бу'дущем му'же ско'лько душе' уго'дно. Тепе'рь уж никто' не запрети'т ей примеря'ть хоть сто раз в день сва'дебное пла'тье и повторя'ть обы'чные проде'лки пе'рвого свида'ния; золоти'ть воображе'нием то, что знако'мо ей в быту' супру'жеском, и мно'жить на миллио'ны наслажде'ний все, что неизве'стно. Ну пра'во, е'сли есть счастли'вцы на земле', так э'то жени'хи и неве'сты. Что поёте вы мне о сла'дости медо'вого ме'сяца? Медо'вый ме'сяц, как и все его' бра'тцы, роди'тся с ро'жками и проро'чески обмыва'ется в непого'де. Прито'м, и'ли ны'нешние пчелы' ра'зучились де'лать мед, и'ли вкус наш испо'рчен са'харом, то'лько я зна'ю многи'х новобра'чных, кото'рые уверя'ют, что мёдовое варе'нье, да'же ро'зовое, при'торно. Ино'е де'ло -- пора' ме'жду помо'лвкой и сва'дьбою; э'то при'ход голо'дного в столо'вую; пы'шный обе'д ра'звивается пе'ред ним, уже' не вдалеке', а на хват ру'ки. Вкус его' изощрён аппетито'м, взор и обоня'ние ласка'ют и маня'т плоды', переви'тые цвета'ми, блю'да, жа'рко ды'шащие благоуха'нным па'ром. Слух обольщён приве'тным бряца'нием рю'мки о рю'мку и'ли паде'нием сере'бряной ви'лки на фарфо'р. Ка'ждое мгнове'ние мно'жит его' нетерпели'вость, зато' бли'зит к ве'рному наслажде'нию. Он грызёт пустоту', он глота'ет во'здух, зато' чароде'й воображе'ние обраща'ет ему' ка'ждого петуха' в золото'го фаза'на, предска'зывает ша'мбертен* под ка'ждою дли'нною про'бкою, уверя'ет, что он мо'жет съесть полми'ра и запи'ть его' пол-океа'ном. И как ми'лыми, как остроу'мными ка'жутся лю'ди жени'хам пе'ред сва'дьбою и гастроно'мам в виду' обе'да. Не скажу', чтоб они' каза'лись та'кже ми'лыми и остроу'мными лю'дям, но все-та'ки пресча'стливое состоя'ние жени'ха, и е'сли в обеи'х на'ших столи'цах уви'дите вы ку'чу неве'ст и жени'хов ве'чного це'ха, э'то я'вный при'знак уто'нченности нра'вов: они' вытя'гивают в каните'ль эстети'ческое наслажде'ние ме'жду помо'лвкой и ра'змолвкой; они' капле'й по ка'пле пьют амбро'зию, кото'рой по'лный глото'к отяготи'л бы вся'кий благовоспи'танный желу'док. Но, пе'ред все'ми ча'стными и всесве'тными жени'хами, тебе' па'льма, достосла'вный Л.! То'лько ты вполне' пости'г сла'дость предбра'чного состоя'ния, кото'рому посвяти'л три че'тверти жи'зни. Скажи', кака'я краса'вица в Петербу'рге не была' твое'й неве'стою? Укажи' хоть одну' звезду' бульва'ра, кото'рая бы не счита'ла тебя' жени'хом? Мне ска'зывали за ди'во, бу'дто и тебя' попу'тал Гимене'й*. Тебе' же хуже', е'сли -- да! Ты сам узна'ешь зево'ту, кото'рую безда'нно досе'ле внуша'л. Мусульма'нину во'все не сле'довало бы чересчу'р ра'доваться жени'тьбе, потому' что он, по зако'ну, мо'жет игра'ть вдруг четы'ре, не включа'я в то число' утеши'тельной перспекти'вы замеще'ния по'сле разво'да; потому' что он ка'ждый у'гол своего' до'ма укра'сить мо'жет живо'ю ста'туйкою, купи'в её то'чно так же, как покупа'ем мы у нося'чего алеба'стровых Диа'н и Психе'й. Но Искендер-бек', вероя'тно, знал, а быть мо'жет, предчу'вствовал, что ре'дкий мусульма'нин дочи'тывает и пе'рвый том четырехто'много рома'на бра'ка, и потому' спеши'л наслади'ться все'ми ра'достями перви'нки. Он не слы'шал под собо'ю земли', бе'гая по ла'вкам; он изму'чил свою' тётку заку'пками; и, в награ'ду себе' за невозмо'жность пройти'сь да'же бли'зко до'ма свое'й неве'сты, -- э'того тре'бовал стро'гий обы'чай, -- не перестава'л о ней ду'мать наедине'. "На это'м но'вом ко'врике бу'дет она' сиде'ть за рабо'тою, на балко'не у реше'"тчатой две'ри! В э'той узо'рной ча'ше ста'нет зерно' по зерну' выбира'ть пшено' для моего' пло'ва! Пе'ред э'тим зе'ркалом моя' Ки'чкене в пе'рвый раз уви'дит свое' ми'лое ли'чико вме'сте с лицо'м мужчи'ны; из э'того посеребрённого рукомо'йника освежи'т свои' пыла'ющие щёчки; под э'тим атла'сным одея'лом...". Но, впро'чем, для та'ких мечта'ний во'все не ну'жно обруча'льного ко'льца: вы мо'жете, не платя' сва'дебных прого'нов, съе'здить в э'ту заве'тную сто'рону и на со'бственном воображе'нии, во'ля ва'ша, -- я не отдаю' в изво'з своего'. А ме'жду тем спа'льня жена'того -- презанима'тельная вещь, по крайне'й ме'ре для холосты'х. Но на ве'шнем льду стро'ил Иске'ндер за'мок своего' сча'стия: в то вре'мя, когда' он гото'вился увенча'ть его' золото'ю ма'ковкою, судьба' простира'ла на разру'шенье свою' огро'мную, неотрази'мую десни'цу. В на'ши закавка'зские о'бласти ве`роиспове'дания Али' нере'дко приезжа'ют из Тебри'за и'ли Ис-фага'ни стра'нствующие пропове'дники, муллы'. Толку'ют кора'н, расска'зывают леге'нды про чудеса' свои'х има'мов и нере'дко вздо'рными ро'ссказнями пита'ют вражду' к ру'сским нововведе'ниям. Са'мая оби'льная пора' на э'тих ора'торов, ска'зочников и плясуно'в быва'ет в ме'сяц му'харрем, кото'рый в три'дцать три го'да обхо'дит все ме'сяцы на'шего со'лнечного го'да. В э'тот ме'сяц, начина'я с пе'рвого его' дня, шии'ты пра'зднуют, как я где'-то описа'л, поми'нки по Гусе'йну*, сы'не Алия', кото'рый по'сле ги'бели отца' своего' восста'л на Ези'да, сы'на Моа'ввии, за халифа'т, но, встре'ченный в тесни'не Кербела', на похо'де из Меди'ны в Куфу', был разби'т на'голову воево'дою Ези'да, Обейд-Алла'хом, и потеря'л там жизнь в 10 день мухарре'ма, 61 го'да ги'джры*. Все э'то происше'ствие, драмати'чески изло'женное, представля'ют шии'ты с больши'м великоле'пием, а нере'дко и с чу'вством, но ноча'м, при бле'ске ты'сячи свети'льников. По'весть на'ша начала'сь по оконча'нии э'той религио'зной траге'дии. Гусе'йн с детьми' свои'ми был уже' изру'блен в куски' по всем пра'вилам вое'нного иску'сства и по всем права'м восто'чной поли'тики. Остально'е семе'йство его' бежа'ло, а голова' его' отпра'вилась как трофе'й за седло'м гонца' в Ме'кку пе'ред све'тлые о'чи торжествующего' ха'лифа Ези'да. Но э'тим ещё не конча'ется спекта'кль. Че'рез две неде'ли обыкнове'нно, на которой-'нибудь из площаде'й, представля'ют в подро'бности судьбу' бе'гствующих Гусе'йнидов и приноше'ние головы' Гусе'йна пе'ред трон зло'бного ха'лифа. Для устро'йства э'того пра'здника, со все'ми зате'ями, прие'зжий из Тебри'за мулла' Саде'к оста'лся в Дербе'нте це'лый ме'сяц, склоня'сь на неотсту'пную про'сьбу почётных гра'ждан и того' бо'лее на невозрази'мый звон серебра'. Мулла' Саде'к был челове'к лет сорока' пяти', но гляде'л степе'нно и ходи'л с расстано'вкою, бу'дто семидесятиле'тний стари'к; его' разгово'р и молча'ние равно' вы'шиты бы'ли имена'ми алла'ха и Алия', вели'-аллах (святого' бо'жия); чётки перебира'л он да'же во сне, и вообще' от него' сия'ло свя'тостью и па'хло ро'зовым ма'слом на два'дцать шаго'в в окру'жности. Впро'чем, Са'дек, разраба'тывая ни'ву небе'сную, не забыва'л округля'ть и свои' земны'е дели'шки. Дру'жбу води'л он с немно'гими, а де'ньги брал он от всех: и'стинно был доброде'тельный челове'к, -- не оби'дит отка'зом благоскло'нного да'теля; да, кро'ме ча'стных пода'рков, ещё согласи'лся (благоро'дная душа'!) приня'ть по оконча'нии Хаты'ля, за весь пот ума' и те'ла, одну' сотня'гу сере'бряных рубле'й, из расхо'дов мече'ти. Не дово'льствуясь э'тим, он хоте'л прочне'е устро'ить своё житье-бытье' каки'м-нибудь бра'чным родство'м; и, пора'зведав стороно'й, куда' бы вы'годнее забро'сить крючо'к, наживлённый кра'сным сло'вом, реши'л обрати'ться к Мир-Гаджи-Фе'тхали, за племя'нницей кото'рого, как еди'нственной насле'дницей, прочу'ял он изря'дное име'нье. Вкра'вшись в дове'ренность Фетха'ли похвала'ми его' уму' и позна'ниям, его' учёности и красноре'чию, бра'нью ру'сских за то, что они' не уме'ют отлича'ть таки'е высо'кие досто'инства, и что, по их ми'лости, пото'мки и'стинных има'мов ста'ли равны' с простолюди'нами, и что да'же -- я алла'х! -- Али'ем прокля'тые су'нни сидя'т с ни'ми ря'дом, а е'сли слу'жат Росси'и, стране' раздо'ра и неве'рия, то нере'дко распоряжа'ются мира'ми как обыкнове'нными людьми'. -- А ме'жду тем, э'то пра'вда, -- сказа'л Фетха'ли с таки'м лицо'м, бу'дто его' заста'ли в чужо'м виногра'днике. И он рассказа'л мулле' Са'деку, каки'м о'бразом и почему' принуждён был дать на э'тот брак своё согла'сие. Прито'м же, замеча'л он, в Дербе'нте нет па'ры его' племя'ннице из числа' немно'гих миро'в. Все они' тако'е старье'" и'ли така'я голь, что е'сли за ино'го выда'ть, так сва'дьбу придётся игра'ть на перекрёстке, а новобра'чным спать на свои'х башмака'х, прогу'ливаясь. Мулла' Саде'к два ра'за погла'дил свою' бо'роду, два ра'за пропусти'л девяно'сто де'вять зёрен свои'х чёток ме'жду па'льцев и сказа'л: -- Все исхо'дит от алла'ха, все к нему' возврати'тся. Ра'зве нет досто'йных Гусе'йна в стране' Ира'на, в Пе'рсии, в благослове'нном кра'ю насле'дников Се'фи*? Со'лнце два ра'за в день восхо'дит и запада'ет в виля'ете (владе'нии) шегинша'ха (госуда'ря госуда'рей): так оно' неуже'ли не све'тит в глаза' ни одному' жениху' твое'й племя'нницы? Ве'ли пе'йгамбар, ва'азы пе'йгамбари (о свято'й проро'к, о заве'т проро'ческий)! Е'сли ты хо'чешь жени'ть све'тлый ме'сяц на звезде' у'тренней, я пришлю' сюда' моего' двою'родного бра'та по ма'тери, Мир-Фрейзуллаха-Тебри'зи, -- указа'тельный перст учёности, изумру'д красоты': борода' его' счита'ется тре'тьего по'сле ша'ховой; бога'т он так, что инде'ек ко'рмит же'мчугом, и со всем тем скро'мен, как изголо'вье. Клад, а не челове'к, валла'ги, билля'ги! Когда' он в на'шем го'роде идёт по база'ру, да'же те, у кото'рых глаза' вы'колоты, крича'т ему': "Гьози'м усти'",74 а купцы' бьют чело'м кто пря'ником, кто изю'мом, кто го'рстью табаку'; ни оди'н не суне'тся без пешке'ша (пода'рочка). Е'сли твоя' племя'нница за него' вы'йдет, так ей да'же в ба'не все ха'нум и бегу'м (все ха'нши и бе'кши) ста'нут дава'ть почётное ме'сто, -- а Тебри'з не ва'шему гли'няному Дербе'нту чета'! Э'то предложе'ние польсти'ло и го'рдости Фетха'ли, потому' что он знал, каки'м уваже'нием по'льзуются в Пе'рсии миры', и не'нависти его' к Искенде'ру. Одна'ко ж в нем ещё бы'ли и'скры со'вести. Он возрази'л мулле' Са'деку препя'тствиями со стороны' ма'тери Ки'чкени и со стороны' стро'гого коменда'нта, кото'рый, вероя'тно, не позво'лит переселе'ния из ру'сской о'бласти. Прито'м, "что ска'жут" горожа'не? На диаля'р -- ва'жная вещь и на Восто'ке. Le ce qu'en dira-ton де'ржит в узде' парижа'нина и петербу'ржца, обита'теля Пеки'на и Шама'хи. Э'то почти' со'весть люде'й бессо'вестных. -- А коменда'нт? -- со вздо'хом спроси'л Фетха'ли. -- А коменда'нт что за поме'ха? Ра'зве неве'сты -- запрещённый това'р к вы'возу? Да пуска'й себе' и запрещённый: мо'жно наду'ть коменда'нта, попроси'ть биле'т в Пе'рсию для свида'ния с ро'дственниками, да и пошёл, покати'л себе'. Обману'ть гяу'ра -- все равно' что приложи'ть кусо'чек к се'рдцу Али': три греха' с ду'ши доло'й. Тебе' же бо'лее сла'вы, е'сли ты на черте' привезёшь дар Каа'бе*, Ме'ккскому хра'му, за неиме'нием бе'лого верблю'да. Два лука'вца уда'рили по рука'м. Нау'тро Искенде'ру ото'слана была' полови'на кабы'на, то есть о'ткупа за неве'сту, обраща'емого обыкнове'нно на прида'ное. Искендер-бек' чуть не оторва'л себе' уше'й, что'бы уве'риться, не обма'нывают ли они' его'! Нет; весть э'та была' сли'шком несомни'тельна. Возвращённый мешо'к с рубля'ми лежа'л пе'ред ним неотверга'емым доказа'тельством; тётка его' Аджа-Ха'нум брани'лась так и'скренно, что слов её нельзя' бы'ло приня'ть за шу'тку. Снача'ла, оглушённый неожи'данным отка'зом, он сиде'л бле'дный, безмо'лвный, с неподви'жными оча'ми, как те'ло, то'лько что охладе'лое в труп. Но ско'ро ю'ная кровь зажгла'сь него'дованием, и оно' вы'рвалось нару'жу бу'йным пото'ком угро'з и прокля'тий. Быть столь бли'зким к сча'стию, подноси'ть уже' к уста'м заве'тную ча'шу -- и вдруг вме'сто жела'нного, драгоце'нного питья' вы'пить го'рькую оби'ду, обли'ться несмыва'емым позо'ром! О, э'то заста'вило бы вспы'хнуть са'мое ледяно'е се'рдце, закипе'ть са'мую ползу'чую кровь! Никогда' любо'вница не ка'жется нам так преле'стною, так люби'мою, как похи'щенная изме'ной и'ли судьбо'й. Тогда' любо'вь нараста'ет на весь у'жас разлу'ки, а бе'шенство за разлу'ку раски'пается всем пла'менем стра'сти. Искендер-бек' неи'стовствовал: разби'л вдре'безги хруста'льный калья'н свой, вы'бросил за окно' зе'ркало, изорва'л в клочки' свою' кру'глую поду'шку, вы'толкал в ше'ю нуке'ра, кото'рый яви'лся бы'ло с неуме'стными услу'гами. Он упа'л от изнеможе'ния, но злость не поту'хла вме'сте с си'лами: он грыз поду'шку и пла'кал. Наконе'ц рассу'док взял верх, но е'сли гнев, е'сли безнадёжная любо'вь поки'нула го'лову, они' тем не менеё терза'ли его' се'рдце. Два дня и три но'чи, обма'нутый в са'мых зако'нных свои'х наде'ждах, ю'ноша не мог спать, не хоте'л есть. Но пото'м азиа'тская приро'да пе'редвоила все бу'рные чу'вства в ти'хий, ме'дленный яд жела'ния и ме'сти. Он перебира'л и отверга'л все сре'дства отмсти'ть вероло'мному Фетха'ли, не подверга'я себя' опа'сности от ру'сского прави'тельства. О, е'сли б э'то бы'ло при ха'нах, -- уда'р ему' кинжа'лом в бок, и все ко'нчено! И Ки'чкене ста'ла бы его' со'бственностью, по'сле ме'сячного бе'гства! Тепе'рь ино'е!.. Тепе'рь на'до!.. Иске'ндер углуби'лся в размышле'ние, как э'то на'до? А пе'ред ним давно' уже' стоя'л Гаджи-'Юсуф. Пра'во, за вы'четом хвастовства' и тру'сости, э'тот Гаджи-'Юсуф был предо'брое созда'ние. Горе'сть това'рища тро'нула его': е'сли б уме'"л, он бы запла'кал, гля'дя на безмо'лвную заду'мчивость Искенде'ра. Он ти'хо косну'лся плеча' хозя'ина и, хотя' разоде'т был как свежеприво'зный ка'шенг, франт из Тебри'за, одна'ко сказа'л свой се'лям са'мым степенны'м го'лосом. -- На хабе'р (что но'вого)? -- спроси'л очну'вшийся Иске'ндер. -- Пришло' три корабля' с хле'бом: наро'д весели'тся. -- Е'сли б пришли' три корабля' с мышьяко'м на отра'ву всем дербе'нтцам, я бы ра'довался оди'н бо'лее, чем тепе'рь они' все вме'сте. -- Поми'луй, Иске'ндер, за что така'я опа'ла! Не хо'чешь ли ты подража'ть Эгри-Абу-'Талебу,75 кото'рый ещё в лю'льке на кого'-то рассерди'лся и до сих пор ко'сится на це'лый свет? Пришло' -- пройдёт! -- Ты слы'шал, Юсу'ф? Ве'рно, уж слы'шал! Ну, расска'зывай, что про меня' ше'пчут в Дербе'нте? -- Ничего' не ше'пчут, на всех база'рах и перекрёстках то'лько в бу'бны бьют, что тебе' отказа'ла мать Ки'чкени. -- Мать? Мерза'вец э'тот Фетха'ли!.. Убью' его' и уйду', скро'юсь в го'ры! -- А что, ра'зве тебе' Кара-да'г дя'дя?76 Ви'дно, ты ещё не ла'комился просяны'ми чуре'ками, ду'шечка Иске'ндер. Велика' хи'трость уби'ть да уйти', и пото'м по коне'ц жи'зни обли'зываться на дым родно'го го'рода! Анасы'ны, бабасы'ны... Гора'здо лу'чше поби'ть поря'дком э'того Фетха'ли -- и га'йда в Баку'! Там, е'сли тебя' оседла'ла така'я охо'та жени'ться, ты мо'жешь на про'бу купи'ть себе' жену' на два, на три ме'сяца. Прекра'сное э'то заведе'ние -- метеги',77 для удо'бства путеше'ственников, черт меня' покара'й, прелюбе'зное! Я сам жени'лся на четы'ре ме'сяца; да, сла'ва алла'ху, бежа'л до сро'ка от мое'й краса'вицы. Рад, что ноги' унёс! Быва'ло, сплю и бою'сь -- отку'сит она' мне нос из нежно'сти. Та'к-то, Искендер-бек'! Отве'дай сам, пра'вду ли я говорю', и, воротя'сь, -- об закла'д побью'сь, -- ты за спаси'бо пешке'ш* привезёшь Фетха'ли, что он не отда'л тебе' племя'нницы. Искендер-бек' был угрю'м и безмо'лвен. -- Ду'шечка, цвето'к ты, Искендер-бек'! Ты ничего' не слы'шишь, бу'дто у'ши по во'ду посла'л; а печа'лен так, сло'вно се'рдце твоё заби'ли в фе'лаку (лещо'тку) и отдуба'сили по пята'м. Э'кая не'видаль -- неве'ста! Брось то'лько горсть черво'нцев на у'лицу да закричи': "Гель, гель, гель!" -- набежа'т сва'хи сло'вно ку'ры. Надоедя'т тебе' жены', вспо'мни меня', надоедя'т! Иске'ндер не внима'л ничему'. -- Да и об чем ты так грусти'шь, Иске'ндер? Что за звезда' твоя' неве'ста! Что за краса'вица та'кая! Глаза' у ней оди'н бо'льше друго'го, а сама' так смугла', что ты разо'ришься на одни' бели'ла; да к тому' ж, ка'жется, немно'жко кривобо'ка. Ви'дел, брат, я её не раз! Искендер-бек' схвати'л Юсу'фа за воро'т. -- Ты её ви'дел? Где ты ви'дел её? Как ты дерзну'л подня'ть на неё свои' пья'ные глаза'? Говори' же, безде'льник, когда' и как ты ел её свои'ми глаза'ми? -- Ра'ди алла'ха, пусти' Искендер-бек'!.. Ра'зве не ви'дишь ты, что я шучу'?! Ты зна'ешь, что я глаза' ношу' всегда' в карма'не, а карма'ны мои' все в ды'рах. Где мне ви'деть её! Да и на кой черт ста'ну я загля'дывать на э'ти двуно'гие жемчу'жины! Пропада'й они', пра'во: я не па'харь таки'х нив! Я умильнеё погляжу' на свино'й бурдю'к с кизля'рским чихирём, не'жели на же'нщину. Эй, не жени'сь, ду'шечка Искендер-бек'! Беда' тебе' -- жени'ться: ты тако'й ревни'вец, что алла'х упаси'! В сосе'дстве с ру'сскими молодца'ми тебе' придётся стоя'ть всю ночь на карау'ле и це'лый день, как рахта'рщику*, осма'тривать и щу'пать, кто вхо'дит и что вно'сят в твой дом. Ну уж что за лю'ди э'ти ру'сские. То'лько поста'вят их посто'ем -- смотри'шь-глядишь, они' уж прия'тели с на'шими моло'душками! Подка'тится я'блоком, рассы'плется би'сером, а там... Зна'ешь ли ты Муллу-Каси'ма, того' сухопа'рого зверка', про кото'рого говоря'т, что с него' снята' была' ко'жа для таи'нственной кни'ги Джефр.78 Ну, мой ага', э'тот Мулла-Ка'сим, ста'рый ревни'вец, купи'л себе' беду' под бе'лою чадро'ю и не спуска'л с неё глаз. Что ж вы'шло? Он по три ра'за в неде'лю отворя'л воро'та одно'й подру'жке хоро'шенькой жёнки свое'й и сиди'т, быва'ло, у воро'т, чтоб не дать жене' на прово'дах вы'глянуть па у'лицу; а э'та подру'жка и был ру'сский офице'р в же'нском пла'тье! О'ба прия'теля схвати'лись за бока' от сме'ху. -- Мужчи'на? Под чадро'ю? Э'то пре'лесть! Э'то еди'нственно! Спаси'бо тебе', Юсу'ф; разуте'шил ты меня' э'тим расска'зом. И бек Иске'ндер чуть не задуши'л го'стя в объя'тиях. -- Ну да проща'й, душа' моя'! Мне тепе'рь хлопо'т це'лое ста'до. Я сего'дня но'чью представля'ть бу'ду фи'ренг э'льчиси (фра'нкского посла') при дворе' Ези'да: так на'до зара'нее умудри'ться, как мне влезть в у'зкие шальва'ры! Пусть вы'кроит шайта'н себе' подмётки из ко'жи э'тих гяу'ров за а'дскую вы'думку те'сных мунди'ров и пантало'н: в них так же ло'вко дви'гаться, как в желе'зных тиска'х. Неда'ром, пра'во, но'сят они' на ше'е уда'вки: запалю' я гробы' их отцо'в да сам и ого'нь залью'! Не попада'йся мне тепе'рь ни оди'н ру'сский пету'х: ра'зом ощиплю' весь хвост на султа'н для треуго'льного папа'ха! Я уж за'дал жгу'чей травы'79 коменда'нтскому павли'ну; переста'нет он хва'стать свои'м ли ве'ером. Да и ру'сской во'дке доста'нется: како'й я бу'ду кяфи'р, е'сли не вы'тяну ста'кана четы'ре? Я'хши олсу'н, Искендер-бек', я'хши олсу'н! Уви'дишь, я та'ким вы'йду на Хаты'ль по'лным фра'нком, что солда'ты бу'дут говори'ть мне: "Здра'вия жела'ю, ва'ше благоро'дие!". -- Сове'тую то'лько перемени'ть тебе' и'мя Юсу'фа на Аллах-верды'!80 -- И, разуме'ется! Аллах-верды' -- прекра'сное сло'во. "Бог дал" вино', так черт не отыме'т. Ох, слу'жба, слу'жба! Горька' она' и в на'шем правове'рном пла'тье, а в кургу'зом и того' втро'е. А ещё говоря'т, бу'дто я ма'ло служу'. Неблагода'рные!.. Юсу'ф удали'лся, разгова'ривая сам с собо'ю про безу'мие Искенде'ра: -- Рехну'лся бедня'га; без сомне'ния, рехну'лся! То он несно'сен, как пуста'я буты'лка, то хохо'чет, бу'дто исфага'нского нагильчи' (ска'зочника) слу'шает, то брани'т меня', сло'вно капита'н, то обнима'ет ни за что ни про что. Жаль! И, молоде'цки заки'нув рукава' за плечо', он пошёл, перева'ливаясь, по у'лице и напева'я стихи' в честь Гусе'йнова побо'ища при Кербеле': Не'джа кан агла'массын даш бу'гюн! Ке'селибты етмиш-е'ки баш бу'гюн! Как сего'дня не прослези'ться тебе', ка'мень, кро'вью? Сего'дня отру'блено се'мьдесят две головы'! Зато' Иске'ндер во'все не ду'мал об отру'бленных голова'х; ему' Юсу'ф приста'вил но'вую свои'м расска'зом. Я'ркая мысль -- пробра'ться к свое'й ми'лой под чадро'ю -- озари'ла его' се'рдце. "Я шел зако'нною дорого'ю, -- говори'л он себе', -- и она' привела' меня' к про'пасти. Тепе'рь я, во что бы то ни ста'ло, дойду' до своего' око'льными тропи'нками. Тепе'рь все свя'зи мои' разо'рваны, и не мно'ю. Пусть же узна'ет Фетха'ли, что зна'чит разбуди'ть ба'рса и пото'м дразни'ть его'. Бессла'вием, похище'нием -- всем гото'в тепе'рь я добыва'ть вы'рванную у меня' Ки'чкене. Да! Я оде'нусь же'нщиною, но докажу', что я не ма'льчик: сего'дняшний ночно'й пра'здник сбли'зит меня' с бесце'нною, -- пуска'й доро'га к ней помещена' острия'ми кинжа'лов! Неслы'ханную ме'жду мусульма'нами де'рзость сде'лаю я; но ра'зве не такова' моя' оби'да, моя' любо'вь?" Так рассужда'я, и'ли, верне'й, безрассу'дствуя, Иске'ндер обшива'л сам свои' шальва'ры кружевны'м позуме'нтом, как но'сят мусульма'нки; примеря'л ку'пленное для бу'дущей неве'сты покрыва'ло, учи'лся подбира'ть его' по подо'лу и о'коло рта, ходи'ть смире'нно, говори'ть то'неньким го'лосом. К су'меркам он мог бы представля'ть на Хаты'ле сестру' Гусе'йна, ве'рно, лу'чше свои'х собра'тий. "Сурьма' по бровя'м и темнота' но'чи скро'ют остально'е", -- ду'мал он; одна'ко боя'сь болтли'вости своего' нуке'ра в тако'м де'ле, где броса'л на ста'вку свою' го'лову, он усла'л его' пасти' коне'й на траву'. С тре'петом се'рдца ждал он но'чи; но день не хоте'л умира'ть, как бога'тый дя'дя. Наконе'ц-то, наконе'ц зарево'й бараба'н сказа'л его' се'рдцу отра'дную ве'сточку. Пла'менники, напи'танные не'фтью, замелька'ли по у'лицам и вот слили'сь в одно'м ме'сте в багро'вый дым за'рева... Ско'ро придёт вре'мя. Пустяки' говоря'т, бу'дто мы то'лько в пе'рвый раз лю'бим кре'пко и пла'менно. Одно' ве'рно, что мы то'лько в пе'рвый раз лю'бим сла'достно; потому' что тогда' все в любви' нам но'во, потому' что мы ве'рим тогда' неизме'нности любви' и взаи'мному для ней геро'йству. Прохо'дят ле'та, и незва'ный гость опя'ть стучи'тся в се'рдце: он подаёт очки' свои', кото'рые ра'злагают все мечты', пока'зывают все цветы', всех ба'бочек, в настоя'щем их ви'де, и говори'т: "Э'то линю'чая кра'ска, бесполе'зное насеко'мое. Черт возьми' твой микроско'п, о'пытность! Я хочу' роз, а ты подаёшь мне скля'ночку с духа'ми. Скажи' мне, счастли'вее ли я стал, узна'в, из чего' соста'влена слеза' и како'й нерв дви'жет улы'бку? Счастли'вее ли, умеря'я си'льные чу'вства, чтоб не нажи'ть аневри'зма? Счастли'вее ли, что, зави'дя в ко'м-нибудь, да'же в са'мом себе', вспы'шку прекра'сного чу'вства, я говорю': "Зна'ю, чем э'то ко'нчится!" Хо'лод и пусты'ня тем ужасне'йшие, что опя'ть даю'т уга'дчивость уму', а не избавля'ют от страсте'й, от чу'вства". Иске'ндер пла'вал в безызве'стном для него' океа'не любви', иска'л Но'вого Све'та сча'стия, кото'рый, но'вому Колу'мбу, живописа'лся на воображе'нии по'лным сокро'вищ и восхити'тельным новизно'ю. Но е'сли б вы спроси'ли его', каки'е он име'ет к успе'ху зало'ги и для чего' вы'брал э'ту доро'гу, для чего' хо'чет он ви'деться с Ки'чкене? Он бы не уме'"л дать отчёта и самому' себе'. Счёты изобретены', коне'чно, не влюблёнными. Все, что он мог бы отвеча'ть вам, состоя'ло в слова'х: "Я так реши'л! Я на э'то реши'лся!" С бо'гом! Начерни'в огро'мную бровь, кото'рая, по после'дней мо'де, должна' была' соединя'ть, как мост, о'ба уха', и налепи'в на щеки' две золоты'е звёздочки, Иске'ндер заткну'л за по'яс, стя'гивающий атла'сный дун (род бешме'та), пистоле'т, обви'л го'лову ма'леньким тюрба'ном, заку'тался весь до ног в бе'лую чадру' с каймо'ю и ро'бко пошёл к ни'жнему мага'лу. Спря'тавшись по'дле до'ма Ки'чкене в воро'та, он вы'ждал, поку'да она' вы'шла с двумя' подру'гами, и, не теря'я её из ви'ду, чтоб по'сле не утра'тить во'все меж ты'сячи покрыва'л, отпра'вился по пята'м её до са'мого ме'ста представле'ния. Пло'щадь, у'лицы кипе'ли пе'шими и ко'нными зри'телями; кро'вли домо'в покры'ты бы'ли ку'пами и ряда'ми же'нщин, живопи'сно рису'ющихся в бе'лых и цветны'х чадра'х. Дра'ма ещё не начина'лась; на возвыше'нии, пригото'вленном для Ези'да, говори'л про'лог мулла' Саде'к, а два други'х стоя'ли на ступе'нях, кры'тых ковро'м, маха'льными чувстви'тельности, и при ка'ждом тро'гательном описа'нии гро'мко крича'ли наро'ду: "Что ж вы не пла'чете? Пла'чьте!". В отве'т на э'то раздава'лось обыкнове'нно вверху' и внизу' оглушающеё хны'канье; пото'м пото'к красноре'чия сно'ва пробива'лся сквозь жужжа'нье. Почти' в лихора'дочном жа'ру взбежа'л Иске'ндер за Ки'чкене по круто'й ле'стнице чужо'го до'ма, беспреста'нно прикаса'ясь к же'нщинам, на пло'скую кро'влю. На ней уже' бы'ло до со'тни мусульма'нок, сидя'щих, стоя'щих, бе'гающих взад и вперёд и болеё и'ли менеё озарённых бле'ском мно'жества манга'лов, по'днятых на шесты'. Же'нщины встреча'лись, целова'лись, болта'ли без у'молку, смея'лись без удержу'. Все они' оде'ты бы'ли в лу'чшие пла'тья, уве'шаны золоты'ми звёздами и мони'стами; и все э'то не забыва'ли они' выка'зывать при встре'че с знако'мыми, широко' распа'хивая чадры'. Тот, кто не зна'ет азиа'ток, не зна'ет и полови'ны азиа'тца, хотя' бы он жил с ним сто де'сять лет запанибра'та. Вме'сте с ту'флями мусульма'нин надева'ет непроница'емую личи'ну, и вне гаре'ма не пока'жет родно'му бра'ту своему' ни дна ду'ши, ни дна кошелька'; прито'м же, страсть хвали'ть нра'вы и обы'чаи своего' наро'да, сво'йственная всем наро'дам младенчествующи'м, облада'ет им вполне'. Послу'шать ка'ждого из них, так вы поду'маете, что э'то це'лое поколе'ние пра'ведников, что у них все мужья' и жены' хо'дят ме'жду стро'чек кора'на и никогда' не помы'слят вильну'ть в сто'рону. То'лько в семье' сме'ет мусульма'нин быть сами'м собо'ю, потому' что жена' и де'ти для него' ве'щи, кото'рым не обя'зан он ни мале'йшим отчётом. В отме'стку ему' жена' быва'ет собо'ю всегда', кро'ме его' прису'тствия. Поко'рная, предупреди'тельная, почти' безотве'тная раба' му'жу, кото'рый для неё свет, пу'блика, власть -- все, она' вознагражда'ет себя' за домашнеё принужде'ние на гуля'нье, в сада'х, в ба'не со свои'ми сосе'дками. Вы ска'жете, что подру'ги ей дома'шние, а дома'шние -- чужи'е. Они' открове'нны ме'жду собо'ю, и'бо ме'жду ни'ми нет ино'й ре'вности, кро'ме за наря'ды. От э'того выхо'дит дво'йственный мир, совсе'м отли'чный от европе'йского, -- мир, бо'лее недосту'пный для мужчи'н, чем для же'нщин, потому' что муж пе'ред жено'й разоблача'ется вполне', она' пе'ред ним -- вполови'ну. Тепе'рь вообрази'те, что вы каки'м-нибудь счастли'вым слу'чаем вкра'лись в дове'ренность мусульма'нки и'ли подслу'шали её болтовню' с подру'гою, загляну'ли в гаре'м ха'на vue d'oiseau,81 и вы, коне'чно, узна'ете бо'льше, не'жели мусульма'нин захо'чет вам сказа'ть, бо'льше, не'жели мо'жет сказа'ть. Вообрази'те и то, как зага'дочно изу'млен был ничего' не зна'ющий ю'ноша Иске'ндер, бро'шенный в середи'ну же'нских нескромносте'й, в середи'ну же'нщин, бо'льшею ча'стию прехорошеньки'х, он, кото'рый сро'ду не говори'л ни с одно'й, кро'ме стару'х; он, кото'рый е'сли и ви'дел их ли'чики, так э'то в почти'тельном отдале'нии, и то на миг. Он пожира'л их глаза'ми, напряга'л слух и ум, что'бы улови'ть и поня'ть доле'тающие до него' отры'вчатые фра'зы. Напра'сно! Они' остава'лись для него', как оста'нутся, вероя'тно, для многи'х мои'х читателе'й, зага'дками. "Ах, ду'шечка, молоди'ца моя'! Эй, джан, джю'ван! Кака'я у тебя' преле'стная ба'ги (головно'е украше'ние). А мой скупе'ц был в Зинзиля'х да в гости'нец привёз то'лько ше'лковый трено'г: пра'вда, за'тканный зо'лотом, да что мне в э'том по'льзы? Его' не наде'нешь ни в мече'ть, ни в ба'ню". -- "Нет, мой муж, хоть и прихотли'в, а ничего' для меня' не жале'ет; грех на э'то жа'ловаться. Надари'л мне кугу' веще'й за то, что я до жаро'в не спо'рю за ле'тний обы'чай". -- "Слы'шала ли ты, Фатме-Ха'нум, что мой ста'рый черт в Ба'ке взял другу'ю жену'? Я в слезы'; а он мне: "Ра'зве мне там без пло'ву жить!". Муж то'лько до семи' гор обя'зан жене' ве'рностью. Шах-Се'йн, вай-Се'йн! Да ра'зве, когда' он перее'дет за семь, от меня' до него' бу'дет то'лько шесть? Отплачу' я ему' за э'то! Бере'"т другу'ю жену', а сам да'же джума-'ахшамы (кану'на неде'ли) не справля'ет: тако'й беззако'нник!" -- "Наве'рное ли?" -- "Как, моя' же'ртвочка, не наве'рное! В ру'сской земле' вы'шел ука'з, что'бы все же'нщины носи'ли тума'ны по-нашему'. Я са'ма ви'дела, что и зде'шние нача'льницы переста'ли гневи'ть алла'ха, надели-та'ки бе'ленькие шальва'ры... Да и пора' бы'ла! Быва'ло, по го'ре иду'т, при ве'тре..." -- "Чуде'сный дала' ты мне ваджи'бет, Шекер-Ха'нум; ты'сячу раз тебе' за него' спаси'бо: те'ло от него' то'чно пе'рсик стано'вится". -- "Не уме'ет Аспе'т-Ханум гото'вить до'лмы*, во'все не уме'ет: хоть бы на сва'дьбе тако'й есть, не то'лько на похорона'х, так го'рек пока'жется". -- "Умерла'? Сама' винова'та! Уме'ла с чужи'м любо'вь води'ть, уме'й концы' хорони'ть; а то муж то'лько со двора' -- она' в го'сти, да е'ще с фонарём". -- "Так он до сме'рти е'е заколо'л?" -- "Наскво'зь, джаны'м! Тут же и ду'шу Азраи'лу отдала'".-- "Надое'ли мне мои' ребяти'шки, баджи' (сестри'ца); хоть бы подросли' поскоре'е, а то та'кие крикуны', что го'лову ра'зломит!" -- "Ох, сестра', от ма'леньких дете'й боли'т голова', от больши'х -- се'рдце! Приста'л ко мне мой Мешге'ди: купи' да купи' ему' жену', а ведь жена' не свисту'лька... доро'г стал э'тот това'р: отку'да я возьму' де'нег!" -- "Ай вай, како'й стыд! С армяни'ном, с перево'дчиком! Ра'зве мусульма'н и'ли ру'сских ей недоста'ло?.. Любо'й армяни'н с придаче'й двух куско'в зерр-ба'фта и че'тверти гре'ха не сто'ит!" -- "Преле'сть мане'р, чох испа'и те'гер, ду'шечка! И преле'генький! Он называ'ет его' тегера'нским; наподо'бие бу'квы джим; да, ка'жется, та'кими узо'рами переберу' я всю а'збуку. Преу'ченый челове'к муж мой!" -- "Ох, не помина'й, сестри'ца! Вот то`чь-в-то'чь тако'й зате'йник был поко'йный муж мой; быва'ло, как начнёт учи'ть мою' малю'тку, так она' ше'пчет, ше'пчет... Алла'х ве'ку ему' не продли'л, а то бы чита'ть е'е вы'учил..." Восклица'ния: "Башла'ды, башла'ды (начало'сь, начало'сь)" прерва'ли все ро'ссказни. Все ки'нулись смотре'ть на дра'му. Ези'д, в кра'сном кафта'не, в зелёной чалме', сиде'л уже' на тро'не; по ле'вую его' ру'ку, немно'го ни'же, бог весть по како'му преда'нию, сиде'л европе'йский посо'л, в фантасти'ческом мунди'ре ру'сского покро'я, в треуго'льной шля'пе с огро'мным султа'ном, при европе'йской са'бле и шпо'рах. Прибли'женные Ези'ду и ше'йхи ара'бских племён в бе'лых чалма'х обнима'ли трон полуме'сяцем. Европе'йского посла'нника игра'л Гаджи-'Юсуф, но он, затя'нутый в непривы'чном наря'де, беспреста'нно пу'таясь в портупе'е и шпо'рах, беспреста'нно поправля'я шля'пу, кото'рая прогу'ливалась по бри'той его' голове', был так умори'телен, что наве'рное не замани'л никого' быть европе'йцем. Огро'мный нос его' и ещё того' огро'мнейший султа'н из пету'шьих и павли'ньих пе'рьев да'ли по'вод к жарко'му спо'ру ме'жду же'нщинами. -- Шах-Гусе'йн! вай Гусе'йн! Сестри'цы, посмотри'те-ка, что за зверь сиди'т по ле'вую ру'ку прокля'того Ези'да? -- закрича'ла одна' ха'тынь, госпожа'. -- Э'то лев, -- пресерио'зно отвеча'ла ей сосе'дка. -- При мучи'телях, осма'нских хали'фах, всегда' дежу'рил како'й-нибудь лю'тый зверь: чуть не понра'вится кто'-нибудь, се'йчас того' отдава'ли на за'втрак. -- Ле'в-то лев, -- возрази'ла друга'я, -- то'лько он тот са'мый, что пла'кал над гро'бом Гусе'йна, а не в слу'жбе у Ези'да; плутя'ги ча'уши (деся'тские) подсмотре'ли, что он жале'ет на'шего има'ма, да и взя'ли под карау'л. Слы'шите ли, Ези'д говори'т ему': "Прийми' мою' ве'ру"; а он то'лько сморка'ется: э'то зна'чит -- не хо'чет. -- Како'й лев? -- насме'шливо произнесла' друга'я. -- Э'то пти'ца! -- Как же, пти'ца! -- возрази'ла та. -- Ра'зве у птиц хвост на голове'? Э'то гри'ва; так, гри'ва и есть. -- Совсе'м не гри'ва, а хохо'л попуга'я: должно' быть, э'тот попуга'й был у Ези'да мирзо'ю (секретарём); ви'дишь, как хали'ф ласка'ет его', а тот ворку'ет не по-челове'чески! -- Племя'нница ты попуга'я, душа' моя'! -- Льви'ная ты мо'рдочка, сестра' моя'! Гаджи-'Юсуф, кото'рому так же ло'вко бы'ло сиде'ть на сту'ле, как на копьё, осо'бенно с гру'зом ви'нных паро'в в голове', не дожида'ясь уда'ра, покати'лся на пол. Э'та поте'ря равнове'сия, припи'санная у'жасу, произвела' необыкнове'нный эффе'кт. Па'вшего фра'нка утащи'ли, подмени'ли ку'клою, и сру'бленная голова' его' запе'ла стихи' в честь Гусе'йна. Под шумо'к ме'жду тем Иске'ндер подсе'л ря'дом к Ки'чкене: дух у него' занима'лся от ра'дости, се'рдце облива'лось невырази'мо сла'дким пла'менем. Он был по'дле неё, каса'лся её, чу'вствовал жар её щек, арома'т её дыха'ния; и он был мусульма'нин, и ему' то'лько что мину'ло два'дцать лет! Он не мог вы'держать искуше'ния, когда' Ки'чкене, привста'в, что'бы лу'чше взгляну'ть вниз, оперла'сь руко'й на его' коле'но. -- Ки'чкене, -- произнёс он ти'хо, -- встань; мне ну'жно сказа'ть тебе' два сло'ва, -- и он кре'пко сжал её ру'ку, подыма'ясь. Мы'сли заду'мчивой Ки'чкене бы'ли полны' Искенде'ром: его' иска'ла она' в пото'ке лиц, озарённых фа'келами, его' взор наде'ялась встре'тить ме'жду ты'сячами взо'ров. Не Ези'д привле'"к её на представле'ние, не Ези'д занима'л тепе'рь. Уве'ренность погляде'ть хоть ещё ра'зик на жениха', кото'рым её помани'ли и кото'рого отня'ли пото'м без причи'ны, поглоти'ла все её внима'ние; каково' же бы'ло её изумле'ние, её страх, когда' го'лос, кото'рого э'хо бы'ло серде'чное воспомина'ние, прозвуча'л ей на у'хо! Крик заме'р у неё на уста'х, она' не име'ла си'лы, ни жесто'кости сопротивля'ться. Искендер-бек' увлёк её на са'мый тёмный у'гол кро'вли; зри'тельницы так за'няты бы'ли Ези'дом и Э'льчи, что их внима'ния нечего' бы'ло страши'ться. -- Я люблю' тебя', Ки'чкене, -- сказа'л он испу'ганной краса'вице, -- горячо' люблю'! Ты ви'дишь, на что я реши'лся, для того' то'лько, что'бы погляде'ть на тебя', сбли'зиться с тобо'ю; мо'жешь угада'ть, на что решу'сь, е'сли ты ска'жешь: "Искендер-бек', я тебя' не люблю'"... Да и'ли нет, ми'лая? Глаза' его' пыла'ли, жгли; пра'вая рука' сжима'ла пистоле'т. Бе'дная де'вушка трепета'ла, ро'бко озира'ясь. Каза'лось, она' бы ра'да была', е'сли б кто её вы'ручил; каза'лось, она' прокляла' бы того', кто помеша'л бы ей слу'шать э'ти стра'шные и вме'сте чару'ющие слова'. -- Иске'ндер! -- наконе'ц произнесла' она', послы'шав ре'зкий взвод курка', -- я твоя' же'ртва; то'лько не сгуби' себя', не обесче'сти меня'... Позво'ль мне уйти'!.. Я бы ра'да обня'ть тебя', как по'яс са'бли... но ты зна'ешь, како'й челове'к мой дя'дя! Зво'нкий поцелу'й разда'лся, и звук э'тот ти'хо сошёл на нет, не прерыва'ясь. Кра'ткий миг дан любви' на Восто'ке, но она', как сновиде'ние, уме'ет умеща'ть в него' ты'сячи отте'нков, ты'сячи происше'ствий, всю долговре'менную борьбу' европе'йской стра'сти. -- О, не говори' мне про у'треннюю зарю', а'зизым! Как мо'жешь ты люби'ть свою' зави'стницу?.. Так ты соглаша'ешься, не пра'вда ли? Ты соглаша'ешься, бесце'нная, кыма'тсиз! Мы уви'димся за'втра но'чью! Никто' не слыха'л, что сказа'ла Ки'чкене, но на лице' Искенде'ра отрази'лось -- "за'втра". Мни'мые подру'ги расста'лись. Не зна'ю, как провела' ночь по'сле тако'й поучи'тельной встре'чи ми'лая Ки'чкене; но Искендер-бек' засну'л сла'дко и ско'ро: есть грехи', по'сле кото'рых спи'тся лу'чше, не'жели по'сле до'брого де'ла. Е'сли б вы увида'ли тогда' его' преле'стное лицо', поко'ящееся под улы'бкою не'ги, вы бы сказа'ли, что са'ми ви'дите гирля'нду мечта'ний, обвива'ющую беззабо'тное чело' ю'ноши. IX М. Т. Эпи'граф из алкора'на82 На по`слеза'втра от оконча'ния пра'зднества три'зны по Гусе'йне в кре'пости Нарын-Кале' у коменда'нтского до'ма был большо'й съезд бе'ков, по слу'чаю како'го-то ца'рского дня. Нуке'ры и уздени'83 в блестя'щем вооруже'нии води'ли и держа'ли коне'й под попо'нами, расши'тыми шёлком с бахромо'ю из кисте'й. Живопи'сные ку'пы табасара'нских, каракайта'хских и дербе'нтских владе'льцев разгова'ривали ме'жду собо'ю у фонта'на и'ли на площа'дках ле'стниц, беспреста'нно пересека'ющихся как на театра'льной декора'ции. Вверху' обса'женная тополя'ми карау'льня венча'ла э'ту карти'ну свои'ми бе'лыми арка'дами и сверка'ющими и'глами штыко'в. За'ла была' полна' почётных госте'й и гра'ждан. У двере'й коменда'нтский перево'дчик что'-то расска'зывал с жа'ром: его' слу'шали и расспра'шивали со внима'нием. Везде' шепта'лись; старики' пожима'ли плеча'ми; ви'дно бы'ло, что произошло' неда'вно что'-то необыкнове'нное. -- Да, -- продолжа'л дильма'чь, -- разбо'йники разлома'ли потихо'ньку просте'нок и вле'зли в спа'льню Сулейман-бека'; он просну'лся тогда' то'лько, когда' оди'н из них стал снима'ть ору'жие над его' посте'лью. Разуме'ется, он вы'хватил из-по'д поду'шки пистоле'т и вы'стрелил науга'д, но, ви'дно, дал про'маха. В э'то вре'мя дво'е други'х, кото'рые успе'ли в сосе'дней ко'мнате связа'ть жену' его', и в сеня'х рабо'тника, подоспе'ли на по'мощь двум вози'вшимся о'коло Сулейма'на: темнота' меша'ла ви'деть друг дру'га, и потому' он успе'л нанести' не'сколько ран наступа'вшим, пре'жде чем был сам ра'нен. Наконе'ц мно'гие уда'ры по голове' кинжа'лом оглуши'ли его'; он упа'л за'мертво. Ме'жду тем вы'стрел и крик растрево'жили сосе'дей, и поку'да они' зажгли' фонари', сбежа'лись и разлома'ли воро'та, разбо'йники разби'ли сундуки', очи'стили их и ушли', убежа'ли, так что сле'ду нет. -- И неуже'ли ни одного' не могли' пойма'ть и'ли отыска'ть по приме'там? -- спроси'л кто'-то из прие'зжих. -- Пойма'ли вблизи' одного' их това'рища: он, ви'дно, поста'влен был на карау'ле. У него' о'коло те'ла обви'та бы'ла верёвка, коне'чно для того', чтоб спусти'ть молодцо'в че'рез городску'ю сте'ну. За по'ясом нашли' заря'женный пистоле'т и кинжа'л. Ну да кинжа'л, пра'вда, он име'л пра'во всегда' носи'ть по зва'нию бе'ка! -- Бек? Не мо'жет быть, что'бы како'й-нибудь бек захоте'л уча'ствовать в разбо'е! -- вскрича'ли мно'гие. -- А почему' бы и не так, -- возрази'л мирза', насме'шливо посма'тривая на не'которых. -- Есть бе'ки, кото'рые вздыха'ют по ха'нском правле'нии. Молодёжь лю'бит погуля'ть, не то что'бы из добы'чи, а для удальства'. -- Да-с, по'йманный вчера' с поли'чным был бек из лу'чшей фами'лии. Вы удиви'тесь, когда' я скажу', кто он! Он Искендер-бе'к-кальфаси-оглы! Коменда'нт рассма'тривает тепе'рь донесе'ние кала-бе'ка и дежу'рного по карау'лам, а Искенде'ра вы сейча'с уви'дите: его' ве'лено привести' с гауптва'хты. Все, кому' бы'ло э'то но'востью, вскри'кнули от удивле'ния и сожале'ния. Как! Тот ю'ноша, кото'рого поведе'ние при'знано бы'ло в оди'н го'лос це'лым го'родом за приме'рное, попа'лся уча'стником в уголо'вном преступле'нии, в воровстве' и ночно'м разбо'е?.. Впро'чем, нашли'сь лю'ди до'брые, кото'рые говори'ли, что им э'то ниско'лько не удиви'тельно, что Искендер-бек' был всегда' скры'тен, что поро'ки не ждут во'зраста, что они' всхо'дят несе'янные, нелеле'яныые. Люде'й обыкнове'нных всегда' увлека'ет нару'жность, осо'бенно в ху'дом, потому' что для них ле'стнее предполага'ть в ка'ждом, наравне' с собо'ю, три че'тверти худо'го, чем три че'тверти хоро'шего, -- а нару'жность обвиня'ла Искендер-бека' круго'м. Вы'ход коменда'нта прерва'л жужжа'нье суда' и осужде'ния. Он был из того' небольшо'го числа' люде'й, кото'рые постига'ют азиа'тский хара'ктер в то'нкости. Ла'сков с разбо'ром, для того' чтоб приве'т его' цени'лся вы'ше пода'рка: строг без гру'бости, кото'рая отравля'ет са'мую справедли'вость. Он не подража'л тем нача'льникам, что вообража'ют плени'ть азиа'тцев брата'ньем, пожа'тием рук, объя'тиями на о'ба плеча', дове'рием в о'ба уха', и конча'ют тем, что стано'вятся игру'шкою и при'тчей всех себе' подвла'стных. Не принадлежа'л он и к разря'ду тех, что ду'мают всели'ть к себе' почте'ние остра'сткою и замени'ть прозорли'вость шу'мом, зато', кро'ткий и ва'жный в свои'х сноше'ниях с мусульма'нами в дома'шнем быту', он был непрекло'нен в реше'ниях; но, досто'йный представи'тель ру'сского прави'тельства, он приуча'л люби'ть его' за справедли'вость и уважа'ть за си'лу. Невообрази'мо тру'дно пра'вить о'бластью, соста'вленною из мно'гих разноро'дных стихи'й, соверше'нно противополо'жных су'щностью и нару'жностью нра'вам и поня'тиям европе'йским. То, что у нас счита'ется преступле'нием, у них нере'дко похва'льно; что у нас терпи'мо, у них рожда'ет крова'вую месть; и на равни'не -- так, в гора'х -- совсе'м ина'че. Прито'м же, по необходи'мости допу'щенное тро'йственное су`допроизво'дство, то есть ру'сское, ха'нское и трете'йское, по стари'нным обы'чаям, шариа'т*, затрудня'ет равно' сле'дствие и реше'ние. Тут ма'ло быть законове'дом и беспристра'стным: тут на'до быть сердцеве'дцем этого' наро'да. Го'рцы вообще' прямоду'шнее, зато' непокорне'е; горожа'не -- плашмя' пе'ред вла'стью, зато' вы не найдёте в све'те люде'й, уме'ющих лу'чше её обежа'ть и'ли провести'. Лука'вцы и кля'узники, они' с удиви'тельною сме'тливостью уга'дывают и разраба'тывают в свою' по'льзу сла'бости тех, кто и'ми пра'вит. Не находя' в э'том коменда'нте пи'щи для свои'х ко'зней, и того' менеё им поща'ды, они' снача'ла кре'пко невзлюби'ли его', попере'чили ему', клевета'ли на него' потихо'ньку. Тот все шел и, наконе'ц, увлёк их прямо'й дорого'й. Он яви'лся в за'лу в по'лном мунди'ре. Положи'в пра'вую ру'ку на се'рдце и пото'м при покло'не сжима'я е'ю свое' пра'вое коле'но, ряды' бе'ков и гра'ждан жужжа'ли приве'ты нача'льнику, де'ланья сча'стия всему' до'му падиша'ха. Коменда'нт кла'нялся всем, говори'л немно'гим о дела'х: ино'го жури'л за невысы'лку подво'д и'ли обвинённых, други'х благодари'л за успе'шное поруче'ние; по'дал ру'ку двум и'ли трем владе'льцам, отли'чным свое'ю пре'данностью Росси'и; пригласи'л не'которых к обе'ду. -- Благодарю' вас, агаля'р, -- наконе'ц сказа'л он собра'нию, -- что вы навести'ли меня' в пра'здник, ра'достный для всех по'дданных ру'сского импера'тора: сего'дня мы пра'зднуем па'мять рожде'ния одного' из ца'рских сынове'й. У нас -- оди'н бог, оди'н падиша'х, и мы ка'ждый по-сво'ему помо'лимся бо'гу, что'бы он сохрани'л здоро'вье на'шего падиша'ха для о'бщего на'шего сча'стия. Господа' окру'жные бе'ки! Вы слы'шали, я ду'маю, о грабеже', случи'вшемся здесь про'шлого но'чью. Я име'ю все доказа'тельства, что он совершён не жи'телями Дербе'нта, а прихо'жими го'рцами. Прошу' вас поэ'тому употреби'ть все сре'дства, откры'ть и предста'вить ко мне вино'вных; с мое'й стороны' бу'дут по'сланы дове'ренные бе'ки разве'дать об уча'стниках и укрыва'телях. Здесь уже' де'лаются о'быски и допро'сы. Ну что, -- сказа'л он, обраща'ясь к мирзе', -- увещева'л ли мулла' Искенде'ра призна'ться, и что говори'т он сам? Мирза' отвеча'л, что Иске'ндер сто'ит в свое'й неви'нности по грабежу'. Что ж каса'ется до про'чего, он призна'ет себя' непра'вым, хотя' без вся'ких престу'пных наме'рений. Верёвку взял он, по его' слова'м, что'бы спусти'ться с городско'й сте'ны в по'ле погуля'ть; ему' ста'ло ду'шно внутри' го'рода: а кто ж пойдёт за го'род без ору'жия но'чью, когда' и днем вся'кий вооружа'ется? -- Неуме'стные прогу'лки! -- заме'тил коменда'нт. -- Тут что'-то кро'ется, хотя' я ника'к не могу' согласи'ть с э'тим грабежо'м всегда'шнего до'брого поведе'ния Искендер-бека'. Введи'те его' сюда'. Искендер-бек', по о'бщему обы'чаю, вошёл в ша'пке, но без ту'флей, почти'тельно поклони'лся коменда'нту, го'рдо собра'нию и скро'мно стал на ука'занное ме'сто. Коменда'нт впери'л проница'тельные о'чи в обвинённого; ю'ноша покрасне'л от мы'сли, что его' подозрева'ют, но взгляд его' был я'сен и неро'бок. -- Никогда' не ожида'л я, -- произнёс, наконе'ц, коменда'нт, -- ви'деть тебя' пе'ред собо'ю, Искендер-бек', как престу'пника! -- Не преступле'ние, а судьба' привела' меня' пе'ред суд, -- отвеча'л тро'нутый Иске'ндер. -- Зна'ешь ли ты ва'жность вины', в кото'рой обвинён ты? -- Я узна'л то'лько здесь, в чем меня' обвиня'ют. Созна'юсь в свое'й ве'трености; чу'вствую -- все обвиня'ет меня': но я неприча'стен к э'тому де'лу, ви'дит бог! -- Лю'ди должны' уступа'ть я'вным доказа'тельствам, и потому', поку'да сомне'ния на тебя' не рассе'ются, ты до'лжен быть аресто'ван. Впро'чем, е'сли найдёшь из почётных госте'й мои'х зако'нного поручи'теля, я изба'влю тебя' от заключе'ния. Коменда'нт знал, что в беду' па'дают, как в про'пасть, вдруг, но в преступле'ние схо'дят по ступе'ням, и не хоте'л ожесточи'ть суро'востью нево'ли, мо'жет быть, неви'нного молодо'го челове'ка, тем ме'нее, что он име'л все сре'дства надзо'ра за его' сноше'ниями. Искендер-бек' оки'нул глаза'ми собра'ние, как бы спра'шивая взо'ром: "Кто за меня' бу'дет пору'кой?". Но беда', как зара'за, удаля'ла от него' всех. Все потупля'ли о'чи, погла'живали бо'роду и молча'ли. -- Что ж, никто'? -- сказа'л коменда'нт. -- Си'зин ахтиа'рын! -- отвеча'ли все кла'няясь, -- ва'ша во'ля! -- Я руча'юсь! -- произнёс Гаджи-'Юсуф, протолка'вшись и'з-за долгоборо'дых вперёд. Коменда'нт улыбну'лся: разуме'ется, го'сти чу`ть-чу'ть не засмея'лись. Он нахму'рился: и у всех вы'тянулись лица' до по'яса. -- Для меня' стра'нно, господа' почётные гра'ждане Дербе'нта, что вы, беспоко'я меня' про'сьбами выпуска'ть на пору'ки ва'ших отъя'вленных моше'нников и не раз руча'ясь за таки'х люде'й, кото'рые, презре'в пору'кой, бежа'ли в го'ры, не хоти'те успоко'ить молодо'го бе'ка, кото'рого неде'лю наза'д призна'ли за са'мого досто'йного, кото'рого я, по ва'шим же свиде'тельствам, предста'вил к награ'де, в числе' пропу'щенных отличи'вшихся во вре'мя оса'ды го'рода Кази-му'ллою. От суда' не скро'ется его' преступле'ние, е'сли он вино'вен, и оно' при'мет по'лную ме'ру наказа'ния; но поку'да он не су'дим, но осуждён, он ваш това'рищ и его' приме'рная пре'жняя жизнь сто'ит како'го-нибудь внима'ния. Впро'чем, пору'ка -- де'ло доброво'льное. Искендер-бек', отправля'йся домо'й: я сам за тебя' пору'кой. Коменда'нт раскла'нялся, чтоб е'хать на церко'вный пара'д. Слезы', сла'дкие слезы' благода'рности бры'знули из оче'й растро'ганного ю'ноши. Никогда' не ожида'л он от ру'сского, от нача'льника, тако'го великоду'шия, и тем сильне'е оно' на него' поде'йствовало. Он гото'в был пасть на коле'на пе'ред коменда'нтом, поцелова'ть его' ру'ку как у отца', рассказа'ть та'йну любви' свое'й, кото'рую из него' не исто'ргла бы пы'тка, -- та'йну, кото'рая и тепе'рь вела' его' в ве'чную ссы'лку, с тя'жким и'менем престу'пника. Ме'жду тем тата'рская знать отхлы'нула из за'лы коменда'нта. Са'мые завзя'тые честолю'бцы, не успе'в свои'ми ча'стыми покло'нами вы'работать у нача'льника па'ры слов, остава'лись назади' и, пережида'я друг дру'га, чтоб вы'йти после'дними, гото'вы бы'ли вы'держать по не'скольку пинко'в от мирзы', то'лько бы успе'ть оста'ться мину'тку за дверя'ми, -- пото'м ва'жно наде'ть у поро'га ту'фли и, с значи'тельно го'рдым ви'дом, раста'лкивая зави'стливую толпу', за та'йну мо'лвить ко`е-кому': "Ну, уж заму'чил меня' коменда'нт расспро'сами да поруче'ниями!". Есть свои', есть и о'бщие коньки' у всех наро'дов, а татаро-пе'рсияне, как изве'стно, наро'д ко'нный по превосхо'дству. Жа'ркое у'тро золоти'ло ка'менный помо'ст большо'й дербе'нтской мече'ти, но све'жая тень ке'лий с восто'ка, зы'бкий шатёр огро'мных чина'ров посреди' и прохла'дная галере'я, вися'щая на во'здухе у се'верной сте'ны, дава'ли прию'т це'лому наро'ду премиленьки'х татарча'т, распева'ющих пе'ред мулла'ми свои' уро'ки.84 Подо'бно жужжа'нию пчели'ного ро'я, струи'лись в во'здухе го'лоса их и, каза'лось, переклика'лись с приве'тным шу'мом фонта'на, пле'щущего, сверка'ющего в глубо'ком водоёме. О'коло него' резви'лось не'сколько ма'льчиков и де'вочек, че'рпая во'ду зво'нкими кувши'нами. У откры'тых двере'й мече'ти сиде'ли старики', гре'я со'лнцем и расска'зами о быва'лом свои' холоде'ющие се'рдца. Два'-три всегдашни'х и'ли случа'йных нищи'х тесни'лись под сво'дом воро'т. В углу', на бро'шенной бу'рке, отдыха'л како'й-то пу'тник: вся жизнь, все случа'йности мусульма'нской жи'зни ви'делись тут в ли'цах. Наде'жды и воспомина'ния, забо'ты гражда'нства и кра'ткий о'тдых боево'го пути' сошли'сь, по обы'чаю, под ми'рную сень святы'ни, простёртую равно' для богача' и бездо'много, для дово'льного и несчастли'вца. Невдалеке' от пу'тника разостла'л свой ко'врик мулла' Саде'к. Свято'й муж гото'вился наза'втра вы'ехать из Дербе'нта и потому' своди'л свои' счёты, выкла'дывал барыши' и, мурлы'ча про себя' похвалы' со'бственному уме'нью обта'чивать свои' дела', с счастли'вым лицо'м мака'л то'нкие лава'ши85 в ча'шку ки'слого молока' с чесноко'м -- ла'комство тата'р; то мака'л трости'нку в ме'дную черни'льницу, за'ткнутую у него' за по'ясом в ви'де кинжа'ла, и что'-то запи'сывал на листке' лощёной бума'ги, наперёд забо'тливо отгоня'я мух, что'бы они' нескро'мною ли'шнею то'чкою не переина'чили смы'сла ру'кописи.86 Умили'тельно бы'ло гляде'ть на него', как он жева'л с душе'вным наслажде'нием свой за'втрак и пото'м ещё с больши'м восто'ргом счита'л на ладони' карма'нные де'ньги. Он так был погру'жен в созерца'ние сере'бряных созве'здий, с та'ким внима'нием разбира'л стёртые по'дписи на ру'сских четверта'ках и перси'дских двуаба'зниках, что вы бы могли' его' поче'сть придво'рным астро'логом ша'ха и'ли одни'м из чле'нов Акаде'мии На'дписей. Он не слыха'л и не вида'л, что пе'ред ним мину'т пять стои'т и каню'чит бе'дный лезги'н, у кото'рого давно' уже' дербе'нтская грязь служи'ла вме'сто подо'шв, а дагеста'нское не'бо вме'сто бу'рки; у кото'рого сквозь лохмо'тья ви'дно бы'ло все те'ло, а сквозь те'ло, наве'рно, мо'жно бы увида'ть желу'док, е'сли б нашёлся челове'к, чтоб его' в э'том подозрева'ть. Бедня'к так жа'лобно проси'л ми'лостыни, бир алла'х учю'н (ра'ди еди'ного для всех бо'га), так жа'дно гляде'л на за'втрак муллы' Садека', что не грех бы'ло побожи'ться: он не ел ни кро'шки хле'ба с последнего' новолу'ния. Грех бы'ло не тро'нуться его' положе'нием, но чёрствое се'рдце сребролю'бца не размягчи'т сострада'ние, и со'весть напра'сно излома'ет над ним зу'бы. Мулла' Саде'к по'днял глаза' на ни'щего, надви'нул на бро'ви па'пах и при'нялся счита'ть э'хад, ашура'т, ми'ят, альфа'т (едини'цы, деся'тки, со'тни, ты'сячи)... -- Я три дня не ел, мой ага', мой эфе'нди, мой пир!87 -- говори'л несча'стный, протя'гивая ру'ку. -- Э'хад, ашура'т, ми'ят, -- повторя'л мулла' Саде'к. -- Оди'н грош спасёт меня' от голо'дной сме'рти хоть на день, а тебе' отвори'т воро'та ра'йские наве'к. -- Ашура'т, ми'ят, альфа'т, -- тверди'л Саде'к. -- Ты мулла': вспо'мни, чему' у'чишь всех из куръ-ан-и-алиша'н (из высокосте'пенного кора'на); не пе'рвый ли долг мусульма'нина -- ми'лостыня? Мулла' Саде'к потеря'л счет и терпе'ние: -- Убира'йся ты к черту', сунни'тский недоверо'к! -- вскрича'л он с се'рдцем. -- Ра'зве для таки'х, как вы, моше'нников вы'думал алла'х ми'лостыню? Для вас есть трава' в по'ле и па'лки в го'роде: вот все! Есть си'ла, так вы разбо'йничаете; нет си'лы, выма'ниваете у правове'рных шаги' родны'е де'нежки да по'сле над ни'ми смеётесь. Нет тебе' от меня' ни куска' чуре'ка, ни гроша'; сам я доро'жный челове'к, да и по'следнее отня'л у меня' прокля'тый земля'к ваш, Мулла-Ну'р, когда' я е'хал сюда': облупи'л, сло'вно кашта'н, разбо'йник. Пу'тник, безмо'лвно до сих пор лежа'вший в углу', приподня'лся на ру'ку, разгла'дил своё угрю'мое лицо' и учти'во спроси'л раздражённого расска'зом муллу'. -- Неуже'ли Мулла-Ну'р был так безжалостли'в и бессо'вестен, что пусти'л та'кого почте'"нного, свято'го челове'ка, как он, ни'щим? Я слыха'л, -- приба'вил он, -- бу'дто Мулла-Ну'р гра'бит о'чень учти'во, о'чень полюбо'вно и ре'дко бере'"т с головы' бо'лее двух рубле'й серебро'м. -- Двух рубле'й? Алла'х я алла'х! Э'то тако'й жид, что не заду'мается вы'нуть у вас после'дние два глаза'! Да низве'ргнет его' има'м А'ли в джеге'ннем и сва'рит в том зо'лото, кото'рое у меня' он отня'л! Да'же на мой верблю'жий плащ поза'рился, во'лчья душа'! -- Сун'нет-герчек (обре'занная пра'вда)! -- сказа'ли челове'к пять дербе'нтцев. -- Мулла' Саде'к прие'хал к нам, бу'дто из Ноево'го пото'па вы'плыл: мы скла'дывались, что'бы оде'ть, снаряди'ть, вознагради'ть его'. Да бу'дет про'клят э'тот разбо'йник Мулла'-Нур! Пу'тник встал на но'ги, улыба'ясь; слы'шно бы'ло, как бря'кали его' стальны'е пору'чи о кольчу'гу; он доста'л из карма'на черво'нец и, пока'зывая бе'дному лезги'ну, сказа'л: -- Прокляни' Мулла'-Нура, и он твой! Лезги'н бы'стро протяну'л бы'ло за ним ру'ку, но пото'м останови'лся в разду'мье. -- Мулла-Ну'р помо'г деньга'ми в нужде' моему' бра'ту и мно'гих земляко'в мои'х выруча'л из бе'ды. Я не зна'ю его' в лицо', но по се'рдцу зна'ю: возьми' наза'д своё зо'лото; я не продаю' прокля'тий. Стра'нник с удивле'нием погляде'л на изнемога'ющего от го'лода бедняка', с уко'ром -- на бога'того муллу'. Бога'ч бро'сил прокля'тие вме'сто ми'лостыни в суму' ни'щего. Ни'щий не хоте'л прокля'сть за глаза' незнако'мого разбо'йника за спасе'ние жи'зни! Стра'нник всу'нул пять черво'нцев в ру'ку удивлённого лезги'на, уда'рил по плечу' муллу' Садека', сказа'л обо'им: -- Есть бог пра'вды в не'бе, есть до'брые лю'ди на земле'! -- и скры'лся. У воро'т мече'ти был привя'зан конь его'; он сел на коня' и ти'хо стал спуска'ться по искривлённой у'лице к база'ру. Минова'в шу'мный база'р, он въе'хал в переу'лок, на кото'ром стои'т дом кала-бека', то есть полицме'йстера дербентского'. Там, под широ'ким наве'сом воро'т, сиде'л обыкнове'нно кала-бе'к, окружённый проси'телями и ча'ушами, творя' суд и распра'ву. Он был уже' стари'к, но сла'вно черни'л свою' бо'роду, носи'л чуху', испещрённую ба'фтами, галуно'м, и в знак па'мяти по удало'й мо'лодости держа'л четырёх жен да трех нало'жниц; опорожня'л ка'ждый ве'чер à huis clos, за за'пертыми дверя'ми, по не'скольку буты'лок шипучего', и е'сли б не носи'л огро'мных зелёных очко'в на носу', морщи'н на лбу и дебе'лого пу'за в кушаке', вы бы могли' его' поче'сть молоды'м челове'ком. В э'тот день кала-бе'к был не в ду'хе. Небога'тые жи'тели жа'ловались ему', что, платя' наравне' с бога'тыми за ороше'ние поле'й с маре'ною, они' име'ют ме'нее их воды' на поло'су. Упря'мцы э'ти ника'к не могли' вдолби'ть себе' в го'лову, что по зако'нам азиа'тской гидроста'тики неотме'нно разлива'ется вдво'е бо'льше воды' на поло'ску того', у кого' вдво'е бо'лее земли'. Уж он, уста'вши крича'ть, сбира'лся бы'ло писа'ть вы'кладку э'той зада'чи на пята'х непоня'тливых слу'шателей, когда' таи'нственный пу'тник соскочи'л пе'ред ним с ло'шади. -- Се'лям але'йкюм, Мугаррам-бек'*! -- произнёс он. Мугаррам-бек' вздро'гнул, бу'дто скорпио'н кольну'л его' ни'же кушака'. Восклица'ние за'мерло на губа'х; па'льцы и рот рази'нулись от удивле'ния. Положи'в ру'ку на пистоле'т, пу'тник наклони'лся над у'хом кала-бека'. -- Послу'шай, Мугарра'м, не тронь ста'рого знако'мца. Я прие'хал сюда' не для свое'й, а для твое'й по'льзы. Я сослужу' тебе' сла'вную слу'жбу; пойдём то'лько в твои' поко'и. Там я скажу' тебе' таку'ю та'йну, за кото'рую ты мне, а весь Дербе'нт тебе' ве'чное спаси'бо! Впро'чем -- е'сли ты заикнёшься и'ли мигнёшь свои'м, что'бы схвати'ть меня', так знай, что в э'том пистоле'те пу'ля да шесть карте'чей, и -- сейча'с с база'ра креме'нь. А когда' твой желу'док перева'рит все э'то, то двена'дцать молодцо'в отомстя'т за мою' ги'бель. Ты зна'ешь, что я не люблю' хва'стать. Пойдём! И ве'село, как бу'дто он предложи'л кала-беку' уда'лую гуля'нку, пошёл незнако'мец по ле'стнице. За ним, кряхтя', мо'жно сказа'ть скрипя', потащи'лся испу'ганный кала-бе'к. Что и о чем толкова'ли они' би'тые полчаса', не мог я дозна'ться да'же от болтли'вого ча'уша, име'вшего похва'льную привы'чку подслу'шивать у двере'й. Зна'ю то'лько, что незнако'мец преспоко'йно сел на коня', кото'рого с почте'нием подвели' ему'. Бро'сил полти'нник нуке'ру, поддержавшему' ему' стремя', и, озира'ясь на все сто'роны, вы'ехал из городски'х воро'т. Дня че'рез два расска'зывали, бу'дто э'то был знамени'тый Мулла-Ну'р, бу'дто кала-бе'к посла'л догоня'ть его' дю'жину нуке'ров, но что он показа'л им то'лько подко'вы своего' скакуна'. Ка'жется, э'то ска'зка. А ме'жду тем бе'дный ю'ноша изныва'л в стена'х своего' до'ма. Зло'бный слу'чай привёл его' вблиз того' ме'ста, где соверши'лось злодея'ние, и он вме'сто сла'достного поцелу'я свида'ния на уста' получи'л тя'жкий уда'р обвине'ния в са'мое се'рдце; но он лу'чше хоте'л отда'ть поруга'нию со'бственную честь, не'жели запятна'ть до'брое и'мя неви'нной де'вушки. Разлу'ка томи'ла его', но неизве'стность терза'ла ещё бо'лее; ме'дленность суда' -- ад для всех жи'телей А'зии; они' охо'тнее перенесу'т непра'вую казнь, чем справедли'вую про'волочку. И не ду'майте, что э'то привы'чка: нет, э'то приро'да Восто'ка. Мгнове'нное реше'ние паши' и'ли джема'ата меслаа'та,88 шериа'та, каково' бы оно' ни бы'ло, чего' бы ни сто'ило для жи'теля Восто'ка, всего' миле'е подро'бного, беспристра'стного, милосе'рдного пригово'ра европе'йского суда'. Азиа'тец живёт то'лько в настоя'щем, потому' что сего'дня его' так прекра'сно, а за'втра так неве'рно. За'втра дуне'т ве'тер с ю'га и наве'ет гнилу'ю горя'чку, холе'ру. За'втра он ку'пит себе' чуму' в тюке' хлопча'той бума'ги. За'втра он пое'дет в путь и оборвётся с утёса, бу'дет измо'лот бу'йною реко'ю, расте'рзан ти'гром, кро'ющимся в камыша'х, застре'лен и'з-за куста' разбо'йником и'ли крово'местником. Перемени'те приро'ду Восто'ка, да'йте его' жи'зни европе'йские усло'вия, переле'йте в на'шу фо'рму нра'вы его' о'бществ и тогда' тре'буйте от восто'чных терпели'вости в ожида'нии неумы'тного суда', твёрдости в нево'ле; но поку'да над ним ды'шит тлетво'рный, хотя' преле'стный кли'мат, поку'да он окру'жен опа'сностями на ка'ждом ча'су и ка'ждом ша'гу, он не перестане'т быть фатали'стом и цени'ть настоя'щий миг вы'ше всего' в обе'их жи'знях. "О! -- восклица'л не'терпеливый Иске'ндер, -- скоре'й бы смерть и'ли ве'чные око'вы на снега'х Сиби'ри, чем э'то ядови'тое подозре'ние ру'сских, кото'рые научи'ли себя' люби'ть, и насме'шки земляко'в мои'х, кото'рых ненави'жу бо'лее, чем пре'жде. Лу'чше умере'ть от са'бли, чем умира'ть от пилы'!" И он, за'пертый замко'м че'стного сло'ва, пры'гал, как тигр в свое'й кле'тке, рвал с доса'ды рукава' пла'тья, пла'кал, как дитя'. В су'мерки, в тот час, когда' мусульма'нские у'лицы пусте'ют, а до'ма оживля'ются го'лосом и све'том, когда' отовсю'ду несётся звук чаш и подно'сов, повсю'ду разлива'ется благоуха'ние пло'ва, упи'танного пря'ностями, в су'мерки, когда' семе'йный мусульма'нин отдыха'ет душо'ю, а одино'кий горю'ет вдво'е у пусты'нного своего' огонька', -- Искендер-бек' послы'шал, что в его' окно' что'-то прожужжа'ло и упа'ло на пол. То была' привя'занная к ка'мню запи'ска. "Мулла-Ну'р -- Искендер-беку' приве'т! Лу'чше быть неви'нному в нево'ле, чем винова'тому на свобо'де: верь э'тому! Я все зна'ю и все де'лаю для вы'ручки тебя' из бе'ды; алла'х да устро'ит остально'е! Терпи', наде'йся: оправда'ние недалеко'!" И в са'мом де'ло, на друго'й день Искенде'ра потре'бовали к коменда'нту, но он не успе'л ещё дойти' до него', и его' уж два'дцать голосо'в поздра'вили с счастли'вою развя'зкою. "Шю'кюр алла'х! Алла'га шю'кюр! -- раздава'лось навстре'чу и по следа'м его'. -- Разбо'йники по'йманы. Они' собра'лись к Бах-тиа'ру дели'ть добы'чу и бы'ли захва'чены все вдруг: че'тверо из них лезги'ны, дво'е горожа'н, в том числе' сам хозя'ин. У э'того безде'льника нашли' двойну'ю сте'ну, за кото'рою зало'женные воровски'е ве'щи не'сколько раз избега'ли о'бысков. Тепе'рь воровско'е гнездо' ра'зорено, и че'стные лю'ди мо'гут спать споко'йно. Допро'сы оправда'ли Искендер-бека', так что и'мя его' ста'ло беле'е и сла'ще са'хару!" Неблагода'рность не была' поро'ком Искендер-бека': он так ма'ло за'нял у свои'х земляко'в! Тро'нутый, пристыжённый великоду'шием нача'льника, он откры'л глаза' на досто'инства ру'сских, и убежде'ния, до'лго огрева'емые, толпо'й втесни'лись в его' се'рдце. Вели'кое де'ло ве'ра! Она' воскреша'ет все воспомина'ния, уби'тые равноду'шием, и облека'ет их в ю'ношескую красоту', в си'лу непобеди'мую. Ве'ря, мы рассыпа'ем до'блести одного' челове'ка на це'лый наро'д и'ли, смотря' на него' сквозь при'зму люби'мой на'ми до'блести, ви'дим все его' посту'пки доброде'телями. Одна' иде'я тогда' закра'шивает, поглоща'ет все други'е и, се'рдцем перепла'вленная в чу'вство, загора'ется нере'дко сокруши'тельною стра'стью. Будь э'то фанати'зм, будь э'то прия'знь, будь э'то любо'вь -- э'то всегда' бу'дет досто'йно уваже'ния, потому' что оно' и'скренно, потому' что исто'к его' чист. Искендер-бек' так же пы'лко привяза'лся к ру'сским, как пре'жде не люби'л их от глуби'ны се'рдца. Он рассказа'л все коменда'нту, и похожде'ния свое'й любви' и превраще'ния свое'й не'нависти; он проси'л одно'й то'лько возмо'жности доказа'ть слу'жбою свою' привя'занность. Его' пожури'ли за наруше'ние обы'чаев; его' похвали'ли за до'брое наме'рение. Коменда'нт заключи'л слова'ми: "Искендер-бек', ты сам испыта'л, до чего' могла' довести' тебя' непозво'-ленная скло'нность! Ни бог, ни лю'ди не проща'ют преступле'ния свои'х заве'тов: ты обвинён был напра'сно в одно'м де'ле, но спроси' у свое'й со'вести -- был ли ты прав в друго'м? Ра'зве одна' лишь кра'жа веще'й позо'рна?.. Смири'сь же пе'ред судьбо'й свое'й и знай, что непра'вдой не загла'дить непра'вды, не купи'ть сча'стья; знай и то, что до'брый челове'к ничего' не де'лает вта'йне: ночь и та'йна -- оде'жда разбо'йников и обма'нщиков. Бу'дущее сча'стье твоё в твоём се'рдце, твоём усе'рдии. Ру'сские уме'ют отлича'ть и награжда'ть досто'йных". Искендер-бек' изба'вился от неми'нучей беды', но избавле'ние есть отрица'тельное бла'го; оно' ра'дует на миг и прито'м не прилива'ет ка'пли сча'стия в ку'бок жи'зни. Тя'жко бы'ло ю'ноше расста'ться с мечто'й -- сестро'й его' се'рдцу, с мы'слию облада'ния, кото'рую он привы'к звать кро'вным пра'вом свои'м. Поцелу'й, полуданный-полусо'рванный с уст Ки'чкене, как роско'шное э'хо ты'сячу раз повторя'лся в его' се'рдце, пожига'л жа'ждою его' у'ста. Он припомина'л все подро'бности после'дней счастли'вой встре'чи с ми'лою: душа' замира'ла в нем от её го'лоса, слы'шимого эфи'рным у'хом воображе'ния. Он с сла'дким тре'петом смыка'л о'чи от незри'мых искр, бро'шенных неотсту'пным ви'дением; простира'л ру'ки, что'бы обви'ть их о'коло стро'йного ста'на краса'вицы, так сладостра'стно перехва'ченного изви'вом парчо'вого архалу'ка. Он кида'лся как безу'мный с ковра', жела'я зуба'ми сорва'ть золоту'ю пу'говку,89 замыка'ющую от де'рзкого взо'ра це'лый мир очарова'ния, и при'ходил в я'рость, встреча'я во'здух вме'сто свое'й неве'сты. "Нет! -- восклица'л он, -- вздор писа'л ко мне Мулла-Ну'р; я гото'в преступле'нием купи'ть себе' Ки'чкене и уве'рен, что с ней бу'ду сча'стлив на го'лой земле', под кро'влей све'та! Во'лею и'ли нево'лею заста'влю её бежа'ть со мно'ю в го'ры. Окуну'ть хоть на час свое' се'рдце в блаже'нство, -- и пото'м я гото'в съесть его' ме'дленно". И ми'лая Ки'чкене грусти'ла в одино'честве: и она' узна'ла счет в часа'х разлу'ки, в до'лгих безра'достных часа'х. "Ро'за прижа'лась к груди' мое'й и пролепета'ла: "Взгляни' на меня': я весна'!" Солове'й пропе'л мне свою' заве'тную пе'сню: я назвала' его' ра'достью. Искендер-бек' взгляну'л на меня' и поцелова'л меня': я в нем узна'ла любо'вь! Но где же ро'за, где солове'й, где Иске'нд ер мой? Куда' улете'ло мое' сча'стье?" X Бири'мис еки'мис о'лды; Еки'мис бири'мис о'лды. Шара'да в ли'цах Бу'йно клуби'тся Те'нга, спёртая в у'зком уще'лий, но не тя'жкая си'ла огро'мных озёр проби'ла наскво'зь огро'мный хребе'т, что'бы изли'ться ни'же; не под бре'менем веко'в тре'снул он; нет, он расколо'лся до се'рдца а'да в ра'ннюю по'ру мирозда'ния, когда' расто'пленный грани'т кипе'л ещё под са'мою пя'тою его' и кора' земли', остыва'я, расторга'лась легко' от взры'ва паро'в. Бу'ри мно'гих столе'тий не смы'ли со стен Тенги'нского уще'лия черно'го кле'йма огня'. Се'рные и сели'тряные полосы' и пя'тна видны' повсю'ду, где текло' его' бу'рное дыха'ние. Це'лые скалы', бро'шенные землетрясе'ниями с верши'н, нахму'ренных над бе'здною, завали'ли низ тре'щины и ста'ли дном бы'строго пото'ка. По ним, как по ступе'ням, ка'тится он, гне'вный и шу'мный; зло'бно грызёт во'лнами ло'же своё, как бе'шеный зверь ме'чется на сте'ны, хлещёт пе'нною гри'вою, рёвёт гро'мом и наконе'ц, разби'в гру'дью свою' темни'цу, ве'село ска'чет по Руста'мской доли'не, мелька'ет ме'жду дере'вьями ле'са, исчеза'ет в холма'х, не по'йманный ни в одно' колесо' ме'льницы. Угрю'мы и ди'ки окре'стности те'нгинской пасти'; ужа'сен са'мый зев её. Пра'вый бе'рег далеко' на доли'ну броса'ет тень свои'х отве'сных утёсов; ле'вый, уклоня'ясь немно'го в сто'рону, вгоня'ет в во'ду ко'нную тропи'нку, бегу'щую сквозь клинови'дную ро'щицу. Далеё нет ино'го пути', кро'ме ло'жа водостре'ма; во'лею и нево'лею пу'тник до'лжен въезжа'ть навстре'чу бы'стрине и, поло'жа своё спасе'ние на кре'пость ног коня', пробива'ться вы'ше и вы'ше. Бока' э'той про'пасти, надвига'я свои' грома'ды над грома'дами до са'мых облако'в, грозя'т раздави'ть его'; рев пото'ка оглуша'ет, клич орло'в наво'дит злове'щий страх на се'рдце, ве'чный су'мрак и хо'лод броса'ют тре'пет на те'ло. Беда' нео'пытному вса'днику, е'сли он, без проводника', реши'тся на борьбу' с э'тим теку'щим а'дом в час дождево'й ро'степели и'ли в по'ру та'яния снего'в! Беда', е'сли судьба' приведёт его' встре'тить здесь разбо'йников; а э'то ме'сто люби'мо разбо'йниками, потому' что бе'гство и защи'та в нем невозмо'жны, потому' что круты'е поворо'ты и у'зкость прое'зда продаю'т в их ру'ки ка'ждого проезжего', поодино'чке. Зде'сь-то Мулла-Ну'р, с двена'дцатью челове'ками, останови'л три полка' карабахски'х и ширвански'х вса'дников, возвращавши'хся с бога'тою добы'чею из похо'да генера'ла Панкра'тьева* восвоя'си. При са'мом спу'ске в ре'ку он предста'л им, вооружённый с головы' до ног, на ли'хом бегуне'; бро'сил на зе'млю бу'рку и сказа'л: "Приве'тствую вас, това'рищи; да бу'дет высо'к ваш поро'г, как высо'ко вздыма'лась ва'ша рука' над врага'ми. Алла'х дарова'л вам побе'ду и добы'чу: муба'рек о'льсун (поздравля'ю с э'тим)! Сде'лайте ж и меня' уча'стником ва'шей ра'дости; не тре'бую, не прошу': да'йте мне, из че'сти, от доброты' своёй, ка'ждый что захо'чет. Поду'майте, бра'тья: вы несёте дары' свои'м домашни'м, вы тепе'рь бога'ты, -- я бе'ден, и у меня' нет кро'ва, и за мину'тный поко'й я до'лжен плати'ть зо'лотом. Впро'чем, зна'йте, бра'тья, -- лю'ди у меня' отня'ли все непра'вдою, но правди'вый алла'х оста'вил мне хра'брость, ще'дрый алла'х отда'л мне в уде'л про'пасти и го'лые утёсы, презре'нные ва'ми. Я властели'н их, и никто' без мое'й во'ли не перейдёт че'рез мои' запове'дные тесни'ны. Вас мно'го, вы храбры', одна'ко е'сли взду'маете проби'ться си'лою, мно'го потеря'ете кро'ви, ещё бо'льше вре'мени, пре'жде чем я и удальцы' мои' ля'жем тру'пом: за меня' бу'дет дра'ться ка'ждый ка'мень, ка'ждый орёл э'того уще'лия, я сам, до последнего' зерна' по'роху, до остально'й ка'пли кро'ви. Реша'йтесь: вам мно'го теря'ть, мне нечего'. Я называ'юсь Свет, Нур, но жизнь моя' ху'же тьмы". Ро'пот пробежа'л по толпе' караба'хских вса'дников; мно'гие негодова'ли: "Мы сто'пчем Мулла'-Нура подко'вами, -- говори'ли они', -- посмотри'те, ско'лько нас и ско'лько их. Вперёд, вперёд на разбо'йников!". Но никто' не хоте'л быть пе'рвым; отва'га уступи'ла ме'сто расчёту. Согласи'лись не на дань, а на дар. "Мы доброво'льно уделя'ем тебе', ско'лько кому' взду'мается, -- говори'ли вса'дники и, мо'рщась, броса'ли на бу'рку Мулла'-Нура ме'лкие моне'тки. -- Си'лою ты бы у нас не взял гвоздя' из ко'нской подко'вы!" -- и поодино'чке проезжа'ли ми'мо. Мулла-Ну'р кла'нялся, лука'во улыба'ясь. "Мудрено' ли стричь дагестански'х бара'нов, -- говори'л он по'сле, -- когда' я снял волну' с караба'хских волко'в! И напра'сно жа'луются на неурожа'й в э'том году': мои' ка'мни даю'т хоро'шую жа'тву; на'до уме'ть то'лько взя'ться за де'ло, так не то'лько с ка'ждого вью'ка -- с ка'ждого ду'ла мо'жно снять по арбу'зу". Но в нача'ле того' ле'та, в кото'рое развила'сь на'ша по'весть, нигде' ничего' не бы'ло слы'шно про Мулла'-Нура: он бу'дто в во'ду ка'нул. Удали'лся ли он в Ше'кинскую о'бласть, бежа'л ли в Пе'рсию, уби'т ли кем в глуши' гор, -- не знал, не ве'дал никто'. А ме'жду тем ке'рваны тяну'лись за ке'рванами из Ку'бы в Шама'ху, по са'мой бли'жней доро'ге че'рез Те'нгинское уще'лие, не встреча'я обы'чного взима'теля по'шлины. Перека'т люде'й и де'нег соверша'лся свобо'дно; никто' не был остано'влен Мулла'-Нуром. И хотя' изве'стная че'стность и уме'ренность его' никогда' не отпу'гивали от го'рной доро'ги че'рез Кунаке'нты купцо'в и пу'тников, одна'ко ж все бы'ли о'чень ра'ды конча'ть путеше'ствие беспла'тно и безостано'вочно. Вы'ехав из Ку'бы с рассве'том, достопочте'нный мулла' Саде'к к полудню' дости'г уже' того' ме'ста, где река' Те'нга вырыва'ется на во'лю из тиско'в уще'лия. Скупо'й до вы'сшей сте'пени, он ника'к не реши'лся наня'ть проводника', чтоб не разрозни'ть своего' любе'зного семе'йства черво'нцев и рублёвиков, нажитого' в Дербе'нте. Уве'ренный в Ку'бе все'ми насчёт безопа'сности до'рог, он бо'лее всего' наде'ялся на два се'рые предыду'щие дня, кото'рые не могли' мно'го растопи'ть снего'в, и потому' ру'сло Те'нги полага'л прое'здимым. Но день его' вы'езда из Ку'бы был я'сен и жа'рок. Ию'ньское со'лнце пе'кло нестерпи'мо, так, что стра'нствующий мулла' не'сколько раз перебра'сывал с плеча' на плечо' ра'згоревшееся своё ружье'": оно' жгло его' на'божную спи'ну. Он рад был, добра'вшись в тень леска' и утёсов прибре'жных, но о'чень не рад, уви'дя взду'тую реку'. Те'нга кипе'ла, бушева'ла, росла'. Как ни велико' бы'ло его' жела'ние поспе'ть к пра'зднику курба`н-байра'ма (же`ртвоприноше'ния) в Шама'ху, где наде'ялся получи'ть поря'дочную пла'ту за свои' про'поведи, потому' что свет новомеся'чья име'ет маги'ческое сво'йство расплавля'ть се'рдца мусульма'н в ще'дрость, -- то'лько страх поги'бели заглуша'л в мулле' Садеке' зуд корыстолю'бия. Кровь охолоде'ла в нем, когда' он взгляну'л на грома'ды, вися'щие над его' голово'ю, на вла'гу, реву'щую под нога'ми. "Черт возьми'! -- поду'мал он, -- е'сли б э'та река' текла' жи'дким серебро'м по я'хонтам, я бы и тогда' не реши'лся ки'нуться в неё без това'рища. Ну, не настоя'щий ли я был осе'"л, что не на'нял в Ру'стах проводнико'в? Пожале'л черво'нца, когда' мне ка'ждый час доро'же двух!" И он с тоско'ю обвёл взо'рами окре'стность: она' бы'ла пуста' и безмо'лвна. Одно' э'хо, осуждённое на ве'чную ка'торгу пе'ния, вто'рило гро'зному шу'му мяте'жных вод. Одна'ко ж, пригля'дываясь пристальнеё, он заме'тил в лесу' пасу'щуюся ло'шадь под седло'м, кото'рому бара'нья шку'ра служи'ла вме'сто чапрака'; и немно'го да'лее -- сре'днего ро'ста, до'брого с ви'ду тата'рина в просто'й се'рой чухе' без вся'кого ору'жия, кро'ме кинжа'ла. Му'ка, обеля'вшая бо'роду, ша'пку и пла'тье этого' челове'ка, дока'зывала его' ремесло'. Мулла' Саде'к ободри'лся. -- Эй, прия'тель! -- закрича'л он незнако'мцу, -- ты, ве'рно, зде'шний, ве'рно, зна'ешь все бро'ды э'той безу'мной реки'? -- Зде'шний, -- отвеча'л тот, рабо'тая над чёрствым чуре'ком. -- Как мне не знать всего' житья`-бытья' Те'нги, когда' она' течёт сюда' сквозь моё решето'; и с моёго позволе'ния! Э'та ре'чка -- моя' рабы'ня: она' у меня' хо'дит в колесе' вы'ше уще'лия; толчёт и ме'лет без о'тдыха. -- Кста'ти же ты мне попа'лся, до'брый челове'к! Да благослови'т тебя' алла'х, е'сли ты сослу'жишь мне слу'жбу, проведёшь сквозь э'то уще'лие. -- Погоди' до но'чи, -- хладнокро'вно возрази'л ме'льник, -- вода' стечёт, конь мой насы'тится, я сам отдохну' от да'льней доро'ги, и тогда' в че'тверть часа' мы прое'дем до э'той живо'й доро'ге. Тепе'рь опа'сно. -- О, ра'ди са'мого алла'ха, ра'ди святы'х Алия' и Гусе'йна, ра'ди моли'твы мое'й (я ведь мулла'), проведи' меня' без замедле'ния, тепе'рь же, сейча'с, в э'тот же миг! -- А, да ты шаги'! -- с презре'нием произнёс ме'льник. -- На кой же черт мне твои' моли'твы и благослове'ния! Ра'зве для проро'ка в джага'ннем? Для на'шего бра'та су'нни призаду'мался я бы в тако'е полново'дье пуска'ться в проводники', а для недове'рка шаги' и в за'суху не пое'ду. -- Полно', по'лно упря'миться, душа' ты моя', че'реп ты мой, ме'ным таджиса'рым! Алла'х прольёт на тебя' щедро'ты свои' за то, что ты сде'лаешь добро' мулле'. -- Будь ты мулло'й хоть над все'ми соба'ками, мои'м мулло'й не бу'дешь! Алла'х уто'пит меня' середи' реки', е'сли я проведу' э'тот ко'нный грех к лю'дям. -- Куда' брюзгли'вая у тебя' со'весть, молоде'ц ты мой! Проведи' безопа'сно: я заплачу' тебе'. Лицо' ме'льника зашевели'лось улы'бкой. -- А что ты мне дашь за мой пот? -- спроси'л он, почёсывая боро'дку. -- Е'сли ты умудри'шься вспоте'ть по тако'му хо'лоду, я дам тебе' два аба'за. -- Не возьму' двух рубле'й серебро'м. Ба'ллах, талла'х, ме'нее черво'нца не пое'ду! Твои'ми аба'зами не подкуёшь коня', е'сли он сорвёт подко'вы по э'тому дну. Да, пра'вду сказа'ть, и черво'нца вме'сто головы' не приста'вишь: а тут не мудрено' слома'ть её! Пошли' перето'ржки. Мулла' Саде'к, кото'рого коры'сть сде'лала почти' храбрецо'м, наста'ивал е'хать. Ме'льник упря'мился в цене' и поста'вил-таки на своём. Мулла' Саде'к согласи'лся. Вручи'в проводнику' по'вод коня', мулла' соверше'нно преда'лся его' во'ле, его' о'пытности, и неда'ром. Проводни'к беспреста'нно переезжа'л от одно'й сте'ны к друго'й, избега'я глуби'ны и'ли водопа'дов; то направля'лся в са'мый бой быстри'ны, то, обогну'в ка'мень, возвраща'лся почти' на пре'жний след. Ка'ждый шаг открыва'л и поглоща'л но'вые ви'ды, но мулла' Саде'к был не из тех люде'й, что нахо'дят пре'лесть в у'жасе; он вздра'гивал при ка'ждом вспле'ске, летя'щем че'рез седло'; тень утёсов лила'сь на него' хо'лодом стра'ха; стра'шную пе'сню напева'ли ему' клубя'щиеся о'коло валы'. Когда' конь скользи'л по гла'дкой, подо'бно зе'ркалу, плите' и, несмотря' на отча'янные уси'лия, съезжа'л в глубь кипу'чую, он проклина'л свою' де'рзость, своё корыстолю'бие, он моли'лся гро'мко, жела'я заглуши'ть моли'твою созна'ние грехо'в. Впро'чем, мяте'жница со'весть слышна' быва'ет лю'дям то'лько в немину'чей беде' и'ли в тя'жкой боле'зни; а чуть минова'ло, чуть отдало' -- сейча'с на за'мок э'ту крику'нью, доло'й го'лову петуху', кото'рый нас бу'дит так ра'но! Щипли' его', жарь его', подноси' на блю'де своему' сластолю'бию! По'сле воздержа'ния -- двойно'й аппети'т: смо'тришь, ото' всех обеща'ний и наме'рений исправле'ния не оста'лось да'же ко'сточек. Мулла' Саде'к, в тиска'х опа'сности, почу'вствовал необыкнове'нную не'жность к свято'й, безупре'чной жи'зни и, надава'в Алию' девяно'сто де'вять заве'тов не криви'ть душо'й для стяжа'ния зо'лота и хоро'шеньких жен, -- стал пре'жним скупцо'м и сластолю'бцем, едва' уще'лие расступи'лось доли'ною. Золото'й, весёлый луч со'лнца просы'пался на него' как черво'нцы, кото'рых ждал он в Шама'хе. Зе'лень мани'ла его', как покрыва'ло краса'вицы, кото'рую ку'пит он на э'ти черво'нцы. Он вздохну'л отра'дно и огляну'лся на пасть тесни'ны, как на стра'шный, на злове'щий, но вздо'рный сон; он уже' го'рдо закрича'л проводнику' своему': "Пошёл скоре'е, гарам-за'де! Тэз гит, тэз!". Но ра'но, сли'шком ра'но ободри'лся наш стра'нствующий мулла'. Широ'кая река', поглоща'ясь вдруг жерло'м уще'лия, пря'дая внеза'пно че'рез зубча'тый поро'г, кипе'ла тут ужа'снее чем где'-нибудь. Отши'бенные во'лны ниспада'ли навстре'чу набега'ющим вновь и, спо'ря, слива'лись в шу'мный водобо'й. Проводни'к останови'лся в са'мом снопе' бы'стрины, где огро'мные лучи' вла'ги распры'скивались друг о дру'га, и обороти'л коня' своего'. -- Ну, мулла' Саде'к, -- сказа'л он, протя'гивая ру'ку, -- бе'рег в десяти' шага'х, пора' к распла'те. Ты ви'дишь, что я неда'ром заслужи'л черво'нец! -- Черво'нец? Есть ли в тебе' душа', прия'тель? Шу'тишь ты, что ли? Ра'зве не зна'ешь, что в черво'нце три моне'ты,90 то есть пятна'дцать аба'зов! Э'так за ка'ждый шаг по полуаба'знику придётся! Что я тебе', серебро'м мост ра'зве мо'стить ста'ну! Пхе! Велика' ва'жность -- прое'хать сквозь э'ту лу'жу: тут ку'рица без башмако'в но'ги не промо'чит, а ры'ба пешко'м взойдёт. По'лно брат; с тебя' бу'дет и двух аба'зов: возьми-тка' их, да с бо'гом! -- А угово'р? -- серди'то сказа'л ме'льник. -- Вы'нужденный угово'р, любе'зный мой, пустя'к; э'то и в кора'не ска'зано. Где мне, горемы'чному пу'тнику, заплати'ть тебе' таку'ю про'пасть де'нег! Меня' уж и то обобра'ли здесь моше'нники до ко'жи, так, что я, да'ром мулла', а бедне'е вся'кого фаге'ра стал.91 Не хо'чешь брать? Твоя' во'ля! Вот же тебе' моё благослове'ние вме'сто пла'ты. Что ж ты не е'дешь? -- Я не тро'нусь с ме'ста, поку'да не сведу' с тобо'й счета', -- гро'зно возрази'л проводни'к, -- а счет мой не за оди'н сего'дняшний прое'зд бу'дет. У тебя' нет со'вести, мулла' Саде'к, но есть па'мять. Ты рассла'вил в Дербе'нте, для того' чтоб вы'манить у легкове'рных горожа'н ли'шнюю дю'жину черво'нцев, бу'дто Мулла-Ну'р огра'бил тебя', пусти'л почти' наго'го: скажи' тепе'рь, бессты'дный лжец, где и как э'то бы'ло? -- Никогда' не говори'л я э'того! Пусть покара'ет меня' алла'х, не говори'л! Пусть не Азраи'л, а шайта'н при'мет мою' ду'шу; пусть я в э'той жи'зни не найду' воды' для омове'ния, ни огня' закури'ть тру'бку! -- Набива'й грех на грех, венча'й обма'н ло'жью, то'пи в прокля'тиях чёрную ду'шу свою'! По'мнишь ли двор мече'ти, Са'дек? По'мнишь ли, что ты сказа'л ни'щему, что расска'зывал пу'тнику, лежа'вшему на бу'рке? Ра'зве не ты был тогда' пе'редо мно'ю, ра'зве не я ви'дел тебя' лицо'м к лицу'? Мулла' Саде'к расши'рил испу'ганные о'чи; стра'шное сомне'ние закра'лось в его' се'рдце. Черты' лица' ме'льника, омы'тые водо'ю, соверше'нно измени'ли своё выраже'ние; густа'я чёрная боро'дка, прогля'нув из-по'д мучно'й пы'ли, орами'ла сму'глое лицо'. Из-по'д сдви'нутых брове'й засверка'ли гро'зные о'чи. Одна'ко ж, не ви'дя на нем никако'го ору'жия, мулла' Саде'к почу'вствовал вы'годы свои' и схвати'лся за винто'вку; но пре'жде чем он успе'л обороти'ть её, ду'ло пистоле'та упёрлось в его' грудь. -- Шевельни' уса'ми, не то'лько па'льцем, красного'ловая ба'ба, и ты отпра'вишься вниз голово'ю по реке' пропове'довать ры'бам, что'бы они' не пи'ли во'дки! Брось ружье'", сними' доло'й са'блю! Алла'х не для персия'н вы'думал желе'зо. Твоё де'ло обме'ривать наро'д в ла'вке, обма'нывать его' на ка'федре,92 лгать везде'; то'лько не твоё де'ло би'тва, не твоё добро' отва'га. Не шевели'сь, говорю' я тебе', сын соба'ки; мне не на'до на тебя' тра'тить да'же по'роху: сто'ит пусти'ть по'вод твоего' коня' -- и ты труп! Бле'дный как воск, тре'петный как плат на ве'тре, стоя'л мулла' Саде'к, схвати'вшись обе'ими рука'ми за гри'ву коня', следя' обо'ими глаза'ми мале'йшее движе'ние пистоле'та, напра'вленного ему' в се'рдце. Бедо'ю пры'скал и шуме'л под ним прибо'й; смерть зия'ла из ру'ки разбо'йника; он во'все потеря'лся ме'жду двумя' ги'белями; он невня'тно ропта'л: -- Поми'луй, я мулла'! Я сам мулла', -- возрази'л разбо'йник, -- бо'лее чем мулла', хотя' не муфти', не мушта'ид:93 я -- Мулла-Ну'р! Со сто'ном упа'л Саде'к на ше'ю ло'шади, закры'в одно'й руко'ю свою' ше'ю, -- бу'дто роково'й кинжа'л зама'хнут уже' был над его' голово'ю. До'лго, зло'бно смея'лся Мулла-Ну'р испу'гу Садека', но, наконе'ц, веле'л ему' подня'ться и сказа'л: -- Ты обесче'стил меня' расска'зом свои'м пе'ред дербе'нтцами, ты уве'рил всех, что я отня'л у тебя' после'днюю копе'йку, после'днюю руба'шку, я, кото'рый отдаю' ни'щему кро'вью ку'пленный кусо'к хле'ба, я, кото'рый ни с одного' купца' не взял бо'лее черво'нца в жизнь мою', и то не для себя' -- для това'рищей мои'х; а мои' това'рищи, е'сли б не висе'ла над ни'ми моя' рука', гра'били и ре'зали бы встре'чного и попере'чного бессо'вестно, беспоща'дно. Ма'ло э'того: ты хоте'л обману'ть в усло'вной пла'те проводника' за опа'сный труд, оттого' то'лько, что счита'л его' беззащи'тным бедняко'м; гото'в был пу'лею заплати'ть ничто'жный долг свой... уби'ть меня'!.. -- Сжа'лься, поми'луй! -- вопия'л Саде'к. -- Пожале'л ли ты ни'щего, умира'ющего с го'лода? Пощади'л ли бы ты меня', е'сли б я не предупреди'л твоего' вы'стрела? Безду'шный, корыстолю'бец, злой гре'шник!.. Толкова'тель святы'ни, ты чека'нил де'ньги из ка'ждой бу'квы кора'на, и, пропове'дник ми'ра, ты для вы'год свои'х смуща'л семе'йства, разлуча'л се'рдца. Я знал тебя' и дал споко'йно прое'хать ми'мо; ты не знал меня' и оклевета'л. В пе'рвый раз и доброво'льно ты стал предсказа'телем свое'й судьбы', со'бственным судьёю. Да бу'дет! За'втра ты без обма'на мо'жешь расска'зывать в Шама'хе, что я тебя' огра'бил. Вынима'й все де'ньги, кото'рые вы'подличал в прое'зд свой! Тя'жко бы'ло расстава'ться скупцу' с родно'ю де'ньгою, но с жи'знию ещё страшне'е. С жа'лобным сто'ном, бу'дто из него' щипца'ми вырыва'ли ду'шу по кусо'чку, вынима'л он из перемётных сум серебро' и броса'л в полу' Мулла'-Нура, сжима'я кре'пко в руке' ка'ждый рубль, бу'дто в наде'жде, что сере'бряное ма'сло оста'нется на па'льцах. -- Все, -- наконе'ц произнёс он, вздыха'я. -- Ты, я ду'маю, и в моги'ле черве'й обма'нывать ста'нешь, Са'дек! Е'сли не хо'чешь узна'ть, ско'лько в моём пистоле'те карте'чей, то верне'е счита'й, ско'лько у тебя' в карма'не черво'нцев. Ты отда'л мне сто два'дцать рубле'й серебро'м, но у тебя' есть ещё зо'лото и ме'лочь -- и мне изве'стно коли'чество ка'ждого! Прослези'лся мой Саде'к, бро'сив после'днее в ки'су Мулла'-Нура, как пла'чем мы, броса'я горсть земли' в моги'лу роди'мого бра'та! А ме'жду тем бу'йная река' кипе'ла и реве'ла круго'м; а ме'жду тем пистоле'т разбо'йника все ещё грози'л груди' огра'бленного муллы'. Вы'тащив его' на бе'рег, Мулла-Ну'р сошёл с коня' и веле'л ему' сде'лать то же, У бедня'ги се'рдце так сжа'лось, что его' мо'жно бы уложи'ть в гре'цкий оре'х. -- Ещё де'ло не ко'нчено, -- произнёс Мулла-Ну'р. -- Ты разби'л сва'дьбу Искендер-бека', ты же до'лжен ула'дить се по-пре'жнему. Черни'льница у тебя' за по'ясом: пиши' к Мар-Гаджи-Фе'тхали отка'з за своего' бра'та. Скажи', что он не хо'чет, не мо'жет жени'ться на его' племя'ннице, что он уе'хал в Ме'кку, заболе'л со ску'ки, у'мер от безде'лья. Вы'думай что хо'чешь, то'лько бы Искендер-бек' непреме'нно стал му'жем свое'й пре'жней неве'сты: не то я пре'жде сро'ка женю' тебя' на всех гу'риях! Пиши', то есть лги: ли'шняя ложь не разори'т тебя'! -- Никогда'! -- вскрича'л отча'янный мулла' Саде'к. -- Э'того никогда' не бу'дет! Ты отня'л у меня' все, что име'л я; но что могу' я име'ть, отни'мешь вме'сте с душо'й. -- В са'мом де'ле? -- произнёс Мулла-Ну'р и уда'рил в ладо'ши: двена'дцать разбо'йников, оди'н друго'го росле'е, оди'н друго'го страшне'е, возни'кли на э'тот звук бу'дто из земли' и обста'ли муллу' Садека', пронза'я его' свире'пыми взгля'дами. -- Почте'"нный мулла' хо'чет писа'ть, -- сказа'л им Мулла-Ну'р, -- пригото'вить все, чего' пожела'ет его' прису'тствие! Оди'н лезги'н почти'тельно вы'тащил кинжаловидну'ю черни'льницу и'з-за кушака' Са'декова; друго'й по'дал ему' листо'к бума'ги, вы'лощенный, с золоты'ми ра'мками; тре'тий обду'л трости'нку, очинённую на восто'чный лад... Ме'жду тем Са'дек шепта'л: -- Не хочу', не ста'ну писа'ть! -- но, оки'нув ро'бким взгля'дом доли'ны и убеди'вшись, что в тако'м пустыре' напра'сно ждать избави'телей, со вздо'хом при'нялся за де'ло. Снача'ла, одна'ко ж, оно' шло о'чень пло'хо: Он во'семь раз перо' в черни'льнице купа'л, И во'семь раз в неё, со стра'ху, не попа'л.94 Пото'м гу'бка, намо'ченная черни'лами, показа'лась ему' так тверда', что он до'лго не мог вы'давить из неё ни ка'пли; пото'м мозг его' зачерстве'л ху'же са'мой гу'бки. -- Пиши' хоть свое'ю кро'вью, ду'май хоть ша'пкою! -- вскрича'л серди'то Мулла-Ну'р, заме'тив, что Саде'к во'зится с перо'м и трет па'льцем лоб свой, -- но пиши' скоре'е, не то я поста'влю у тебя' над бровя'ми тако'й дюзир',95 что оди'н ра'зве бес догада'ется, на каку'ю бу'кву походи'л нос твой. Как ско'ро посла'ние Мир-Гаджи-Фе'тхали бы'ло гото'во, и печа'ть Абдулу' мулла' Садек-ибн'-Ахмед, то есть раба' бо'жьего муллы' Садека', сы'на Ахме'това, прило'жена кра'скою подо'бно замо'чку после'дней строки', Мулла-Ну'р вы'сыпал на го'лову чуть живо'го пропове'дника все де'ньги, пре'жде у него' о'тнятые. -- Вот твоё зо'лото, Са'дек: возьми' его' наза'д и скажи', кто из нас двух корыстолю'бец, кто вор?.. Впро'чем, э'то не дар, а пла'та: ты до'лжен за неё позолоти'ть моё и'мя в Шама'хе, зачернённое тобо'ю в Дербе'нте, и сказа'ть в та'мошней мече'ти мне похва'льное сло'во. Ступа'й, но по'мни заве'т мой; и е'сли ни благода'рность, ни страх не заста'вят тебя' испо'лнить его', то знай наперёд, что моя' пу'ля найдёт тебя' и на та'йной доро'ге и на шу'мном база'ре, в объя'тиях твоёй жены' в га'рем-хане и на крыльце' тебри'зской мече'ти. Ты испыта'л, что я все зна'ю: я докажу' тебе', что все могу'! Обра'дованный мулла' Саде'к то'лько тогда' пове'рил, что его' избавле'ние -- не сон, когда' счел до последнего' аба'за свои' ми'лые де'нежки. Страх, что'бы Мулла-Ну'р не разду'мал, вы'теснил удовлетворённое сребролю'бие, и он, бро'сившись на коня', понёсся вперёд без огля'дки. Че'рез два дня мулла' Саде'к, к нема'лому удивле'нию шама'хинцев, разли'лся кра'сною реко'ю похва'л -- уме'ренности, великоду'шию и бескоры'стию Мулла'-Нура, кото'рого назва'л он не разбо'йником, а покрови'телем до'рог, львом с се'рдцем голубя'. Ка'ждый раз, что како'й-нибудь из слу'шателей клал ру'ку на кинжа'л и'ли под поло'й кова'рно шевели'лась ру'чка вообража'емого пистоле'та, он бледне'л, он заика'лся, -- и пото'м опу'тывал бесконе'чною це'пью сравне'ний Мулла'-Нура, нани'зывая на него' звезды' и цветы', наряжа'я его' в ко'жу всех вельмо'ж звери'нца. Наро'д шепта'л проме'ж собо'ю, что достопочте'нный мулла', наве'рное, хвати'л ли'шнюю полдю'жинку пилю'ль терья'ка. Вероя'тно, что письмо', доста'вленное к Мир-Гаджи-Фе'тхали от прия'теля Садека', с прили'чным увеща'нием со стороны' Мулла'-Нура, возыме'ло по'лное де'йствие. Че'рез неде'лю по'сле встре'чи в Тен-'гинском уще'лий ночна'я тишина' Дербе'нта смущена' была' скри'пом зурн, сопе'лок, уда'рами в бу'бны, кли'ками и пе'снями то'лпы; лету'чее за'рево от мно'жества пла'менников, подо'бно о'гненному зме'ю, забагровело' из те'сных у'лиц: то везли' неве'сту в дом Искендер-бека' из до'ма роди'тельского. Пе'шие и ко'нные, мужчи'ны и же'нщины окружа'ли шатёр, под кото'рым, как луна' в о'блаке, скры'та была' краса'вица Ки'чкене. Приве'ты и восклица'ния рва'ли во'здух, вслед и с кро'вель раздава'лись руже'йные вы'стрелы: и ни одного' из них не бы'ло вниз;96 каза'лось, весь Дербе'нт о'жил любо'вью и ра'достью счастли'вца Искенде'ра. А Искендер-бек' чах от нетерпе'ния, стра'стная лихора'дка пробега'ла по нем то ледяно'ю, то пла'менною щёткою... Заслы'шав гром по'езда, он два'дцать раз подбега'л к воро'там, не слу'шая вы'говоров тётки свое'й, стро'гой почита'тельницы причу'дливых, ва'жных обря'дов сва'дебной встре'чи. И вот, едва' он вы'ставил в двадца'тый раз свою' го'лову в чуть отворе'нную дверь, како'й-то вса'дник протяну'л к нёму стально'й перча'ткою оде'тую ру'ку. -- Алла'х ве'рсын та'ле, Иске'ндер! -- произнёс он,-- бог пусть дару'ет тебе' сча'стье! И, кре'пко пожа'в ру'ку изумлённого бе'ка, повороти'л коня' и как раз но'сом к носу' столкну'лся с Гаджи-Юсу'фом, кото'рый и тут нашёл сре'дство втере'ться в число' поезжа'н и хозя'йничал в голове' бра'чных про'водов. Гаджи-'Юсуф так был поражён э'тим неожи'данным явле'нием, что бро'сил пово'дья и в у'жасе вскри'кнул: -- Мулла-Ну'р! Пощади'! Смути'лся по'езд. Кри'ки: "Мулла-Ну'р! Здесь Мулла-Ну'р! Держи'те, лови'те разбо'йника!" раздали'сь по всем переу'лкам. Ко'нные ро'дственники и друзья' до'ма неве'сты ки'нулись вслед за ним, но он лете'л как стрела' по изви'листым, кривы'м, неро'вным у'лицам Дербе'нта, сы'пля и'скры на мостову'ю. Впро'чем, так как воро'та городски'е бы'ли давно' за'перты, уйти' ему' бы'ло невозмо'жно, а скры'ться от пресле'дователей не'куда; его' держа'ли на виду', в него' стреля'ли. Доскака'в до мо'ря, за'мкнутого с обе'их сторо'н сте'нами, входя'щими в во'ду, он останови'лся. Бу'йно плеска'л и крути'лся пе'ред ним прибо'й; враги' настига'ли... Но вдруг нага'йка его' мелькну'ла сквозь мрак, и он исче'з в пе'нящихся и реву'щих вала'х Ка'спия. До'лго, при'стально смотре'ли прискака'вшие на бе'рег вса'дники в глубь но'чи... То'лько беле'лись и сверка'ли там бры'згами буру'ны, расшиба'ясь о подво'дные гряды'. -- Он утону'л! Он поги'б! -- наконе'ц закрича'ли они' в оди'н го'лос. Гро'мкий смех и пронзи'тельный свист отвеча'л им за стено'ю. Пло'тно со'мкнуты две'ри Искендер-бека'. Тишина' в его' спа'льне. Весёлость и'щет шу'му и толпы', сча'стие лю'бит уедине'ние и безмо'лвие: не ста'нем же смуща'ть блаже'нства новобра'чных. Я то'лько, раскла'ниваясь с чита'телями, удосто'ившими ми'лую Ки'чкене проводи'ть до са'мого поло'га, переведу' им пе'рвую полови'ну тата'рского эпи'графа мое'й после'дней главы': э'то зна'чит -- Ка'ждый из нас стал двойно'й... Остально'е потру'дитесь отгада'ть. Заключе'ние Оджа'х-дан чиха'р дю'шман.97 Из родно'го пле'мени возника'ют враги'. Посло'вица Ме'ркло. Ту'чи плеска'лись, как волны', по не'бу -- грози'ли зали'ть ледяно'й о'стров Шах-да'г. То'лько одно' его' те'мя блиста'ло ещё снего'м, пыла'ло огнём со'лнца, как душа' поэ'та, как жерло' вулка'на. Други'е хребты' сле'ва, спра'ва, отовсю'ду вздыма'лись велика'нскими голова'ми оди'н над други'м, оди'н за други'м все вы'ше, и си'нее, и мрачне'е, подо'бно чудо'вищным вала'м, взду'тым бо'жиим гне'вом в стра'шный день пото'па. Под кипу'чею пе'ной облако'в, каза'лось, они' иду'т, иду'т гро'зные, кру'тятся, па'дают гора'ми, расступа'ются бе'зднами; прыщу'т и во'ют! Ли'вень бичу'ет, хле'щет, гони'т их, догоня'ет нас. Доро'га шуми'т и несётся водопа'дом... пролива'ется не'бо, земля' то'нет!.. Э'то уже' не обма'н зре'ния! -- Скоре'е, скоре'е, чапарха'н*, ска'чем в го'ру! Ещё миг -- и нам не вы'биться из э'того внеза'пного о'зера! Сла'ва бо'гу, доли'на за на'ми! Мы е'дем уже' по суходо'лу. Ко'ни храпя'т и дымя'тся; да'йте вздохну'ть ко'ням! Люблю' встре'тить бу'рю лицо'м к лицу'; любу'юсь её гне'вом, как гне'вом краса'вицы, и ра'достно крещу'сь, приве'тствуя пе'рвый гром. Приво'льно, ве'село мне, свежо' на се'рдце. С наслажде'нием глота'ю ка'пли дождя' -- э'ти я'годы поле'й возду'шных. По'лной гру'дью вдыха'ю вихрь... О, в бу'ре есть что'-то ро'дственное челове'ку! Дре'млет ча'йка в зати'шье, но чуть взыгра'ло мо'ре -- она' встрепенётся, раски'нет кры'лья на высь, с ра'достным кри'ком взре'жет ве'тер, сме'ло поцелу'ется с буруна'ми. Тако'в и дух мой! С са'мого младе'нчества я люби'л грозы'. Гром для меня' всегда' был милеё пе'сни, мо'лния -- кра'ше ра'дуги. Быва'ло, когда' все бежа'ли под кро'влю, я под дождём броди'л по це'лым часа'м, прислу'шиваясь к го'вору и реву' туч, и'ли стоя'л, томя'сь жела'нием улови'ть па'мятью ди'вный узо'р, кото'рым перу'н вышива'л чёрный плащ бу'ри. Ах, посмотри'те сюда', взгляни'те сюда', ра'ди бо'га! Не'бо прорвало'сь на за'паде, и разделённые лучи' его' просы'пались, как о'гненные стре'лы из колча'на арха'нгелов. А там, а круго'м ещё клубя'тся си'зые ту'чи; распада'ются, разма'тываются пря'дями ли'вня, и ве'тер то волну'ет, то разбры'згивает их свои'м крыло'м. Вдруг все зати'хло, дождь переста'л, ве'тер пал ниц, бу'дто со стра'ха, и неда'ром... ужа'сный уда'р перу'на разрази'лся над голово'ю, упа'в в двадцати' шага'х впереди'. Все ко'ни се'ли наза'д, как уби'тые в лоб! Оглушённый, я схвати'лся руко'й за глаза', мне показа'лось, они' сожжены' мо'лниею! Открыва'ю их, озира'юсь: все це'лы, то'лько разби'тый дуб ку'рится вблизи' каки'м-то се'рным ды'мом да земля' дрожи'т ещё, гуди'т ещё ро'бким отве'том на гро'зный зов гро'ма. Льви'ной стра'стью лю'бит не'бо зе'млю на'шу: поцелу'й его' -- всепронза'ющая мо'лния; его' ла'ски развева'ют в прах утёсы, пла'вят мета'ллы, как воск. Но ра'зве не такова' любо'вь всего' вели'кого, всего' си'льного на земле'? Земна'я скуде'ль не выде'рживает небе'сного пла'мени; алма'з та'ет в луча'х со'лнца. И все равно', вырыва'ется ли она' из се'рдца и'ли прие'млется други'м се'рдцем, -- поги'бнут о'ба. Мо'лния расторга'ет и о'блако, в кото'ром родило'сь, и ска'лу, на кото'рую па'ла. Пе'пел и разва'лины след её. Но кто, де'рзкий, осме'лится сказа'ть, что гроза' бесполе'зна, что приро'да разруша'ет не для того', что'бы твори'ть? Отве'тствуй за неё, разли'в Ни'ла и пожа'р Москвы'. Пусть да'же на це'лый век осу'дит приро'да како'й-нибудь край на пусты'ню и'ли кого'-нибудь на ги'бель в стра'шный час свои'х переворо'тов... э'то лишь же'ртва очисти'тельная, э'то уро'к сме'ртным. Не беспоко'йтесь о поги'бшем! У нас одна' жизнь, у бо'га две для нас. У нас оди'н свет, у бо'га вселе'"нная, у бо'га ве'чность в запа'се. Ду'маете ль вы, что напра'сно для ми'ра, что случа'йно откры'т был из-по'д ла'вы столе'тний труп Геркула'нума*, э'тот город-му'мия? Поро'чны лю'ди, окружённые все'ми угро'зами зако'нов и стихи'й: мо'жно суди'ть, что бы из них бы'ло, е'сли б океа'н не грози'л зали'ть их, а землетрясе'ние -- поглоти'ть ка'ждый миг, е'сли б они' ходи'ли не под топоро'м и не по моги'ле. Как ни привы'чны мы к напомина'ниям о сме'рти го'лосом приро'ды, но я не ве'рю, что'бы са'мый закорене'лый злоде'й не вздро'гнул, когда' труба' Стра'шного суда' во'ет раскалённою ла'вою иль когда' перст необыча'йной бу'ри пи'шет мо'лнией по но'чи злове'щий пригово'р Вальта'зара*. Е'сли б грозы' и не очища'ли во'здуха, не приноси'ли никако'й веще'ственной по'льзы для земли', то уже' одно' нра'вственное впечатле'ние на умы' люде'й ста'вит их в число' величайши'х явле'ний приро'ды. Семё!на бо'жьего стра'ха глубоко' запада'ют в се'рдца, размягчённые перу'ном, и е'сли хоть одно' раска'яние зазелене'ет на них до'брым наме'рением, заколоси'тся до'брым де'лом -- челове'чество бо'льше вы'играло, чем напое'нием це'лой ни'вы. Стиха'ет... И'зредка све'тлые ка'пли дождя' но'сятся, перепада'ют по во'здуху, как изо'рванные знамёна по'сле бо'я ве'ют ту'чи. Гром, бу'дто ро'кот бегу'щих с гор колесни'ц, гудя', исчеза'ет в отдале'нии. Уще'лье вто'рит по'следнему храпе'нию умира'ющего там ве'тра. Вот и пелена' новоро'жденного со'лнца -- ра'дуга; вот и само' со'лнце, дитя' бу'ри, -- но где же бу'ря? Не говори'л ли я, что все прекра'сное ги'бельно ло'ну, в кото'ром оно' зача'то! Посмотри'те! Э'тот чина'р расколо'л ко'рнем го'ру, а она' леле'яла его', когда' он был ничто'жным жёлудем и не'жным сте'блем. Рожде'ние Це'заря ста'ло сме'ртным пригово'ром его' ма'тери. Что'бы дать жизнь -- на'добно отда'ть жизнь. Мысль убива'ет бле'ском свои'м, чу'вство -- жа'ром, и тем скоре'е, чем сильне'е о'ба. Но тот, кто оста'вил по'сле себя' хоть одну' све'тлую, но'вую мысль, хоть оди'н поле'зный для челове'чества по'двиг, не у'мер безде'тен. Воспомина'ние -- то'же пото'мство. -- Куда' ты ведёшь меня'? -- закрича'л я проводнику', заме'тив, что он свороти'л впра'во. -- В го'ру, -- отвеча'л тот, не вынима'я изо рта свое'й тру'бки. -- Река' тепе'рь от дожде'й непроезди'ма! Лу'чше дать агача'* два крюку' по хребту', чем сиде'ть у бе'рега и ожида'ть, поку'да стечёт вода'. -- Я не бу'ду сиде'ть и не бу'ду ждать: поезжа'й на Те'нгинское уще'лье... Ну! Тата'рин погляде'л на меня' с головы' до ног, пожа'л плеча'ми и, проворча'в: "Се'нын ахтиа'рын (твоя' во'ля)", пое'хал вле'во. Ско'ро сквозь обнажённый ещё лес прибли'зились мы к берегу', изда'ли встре'ченные шу'мом спёртых ка'менными воро'тами вод. Пото'м вла'жный хо'лод пове'ял в лицо' с отве'сных скал противополо'жного бе'рега, наконе'ц я въе'хал в тень са'мого уще'лья. Гляжу' вверх и роня'ю ша'пку, пре'жде чем глаз мой досяга'ет до гре'бня стен, постро'енных приро'дою; гляжу' под но'ги, и се'рдце замира'ет, пре'жде чем ступи'ть в разъярённый пото'к. Стра'шно тяготе'ют на'до мной э'ти грома'ды, мни'тся, хотя'т упа'сть, уже' зы'блются, уж ру'шатся!.. Стра'шно кипи'т, и пле'щет, и во'ет Те'нга, огрыза'ясь во'лнами на плиты', замедля'ющие бег её. Сы'ро, ду'шно, темно' в тесни'не, она' гляди'т полура'зверстою моги'лою, но есть и у моги'лы, как у вся'кой бе'здны, своё обая'ние... что'-то нево'льное ма'нит, тя'нет туда' бро'ситься... я бро'шусь, туда'!.. -- Чапа'р, ступа'й впереди', пока'зывай брод! День вечере'ет, а мне пора'! -- Нет, ага', -- хладнокро'вно отвеча'л проводни'к, -- наш ста'роста при тебе' мне нака'зывал не е'здить по реке', я не сме'ю ослу'шаться. Ты уто'нешь, тебе' ничего', а с меня' ведь спро'сят отве'та, заче'м я ввел тебя' в беду'. Да, пра'вду сказа'ть, в таку'ю полново'дь я и сам к молодо'й жене' е'хать не реши'лся бы. Я показа'л ему' черво'нец. -- Дай хоть пу'лю, не то'лько моне'ту, и тогда' не пое'ду, Мне своя' голова' ещё не надое'ла. Посмотри' на ска'лы, чёрной полосы' нигде' не вида'ть, зна'чит: вода' все идёт на при'быль. -- Послу'шай, прия'тель, -- сказа'л я ему', -- е'сли ты не пое'дешь впереди', то посмотре'л бы я, как ты пое'дешь за мно'ю. И с э'тим сло'вом поскака'л я к берегу', но подъе'хать к нему' бы'ло гора'здо ле'гче, не'жели с него' съе'хать. Прокля'тое четвероно'гое, на кото'ром сиде'л я, ви'дно, то'же по'мнило нака'з руста'мского98 ста'росты и ника'к не хоте'ло купа'ться в му'тных волна'х Те'нги. Одна'ко ж не'сколько уда'ров нага'йки прида'ли ему' доста'точное коли'чество бо'дрости, чтоб спры'гнуть в во'ду, но ника'к не бо'лее. Уперши'сь по грудь в воде', оно' с стои'ческим хладнокро'вием выноси'ло град уда'ров о'стрыми туре'цкими стремена'ми в бока' да семихво'стой перси'дской плети' по крестцу', не включа'я в то число' бра'ней на всех готи'ческих и семити'ческих языка'х. Э'та борьба' не могла' дли'ться, я принуждён был подня'ть коня' на ды'бы -- и в э'тот миг ри'нуть его' вперёд си'лою всех подстрека'ний; он пошёл не'хотя, но пошёл. За мной с ки'слыми, дли'нными ли'цами гото'вились съезжа'ть гусько'м оди'н за одни'м дво'е ру'сских и татарин-провод'ник, спо'ря, кому' последнему'. Не успе'л я прое'хать пяти' шаго'в про'тив тече'ния, вдруг како'й-то вса'дник, вооружённый с головы' до ног, схвати'л за уздцы' моего' коня'. До сих пор не могу' объясни'ть себе', отку'да он взя'лся и отчего' я так внеза'пно его' уви'дел? Вы'вернулся ли он и'з-за утёса, обогна'л ли он меня' и'ли встре'тил? -- ничего' не зна'ю. Зна'ю то'лько, что когда' я по'днял на него' изумлённые взо'ры, он стоя'л пе'редо мной сме'ло, на си'льном коне'. Эри'ванский па'пах, заки'нутый наза'д, вполне' открыва'л его' загоре'лое, но прия'тное лицо', опушённое коро'ткою чёрною бородо'ю. Он был среднего' ро'ста, широкопле'ч, стро'ен. Из-по'д чухи' с откидны'ми рукава'ми сверка'ла кольчу'га с бля'хами, насе'ченными зо'лотом. Кро'ме ружья', за спино'й его', на крюке', прице'плен был коро'тенький мушка'тон, каки'е но'сят одни' ту'рки. В пе'тле по'яса, над кинжа'лом, выгля'дывал пистоле'т, два подо'бных висе'ли в сквозны'х кобура'х седла'. -- Ахалсиз-'ми-сен? -- сказа'л он мне, не отнима'я от по'водов ру'ки, оде'той стальны'м налоко'тником и ко'льчатою по'ручью. -- Ра'зве ты безу'мен? Желе'зное кольцо' пра'вой руки' мое'й нево'льно упа'ло, на куро'к пистоле'та99. Я стал на стремена'х, что'бы изме'рить де'рзкого, гнев у меня' отня'л слова'. Я не ско'ро нахожу'сь в нежда'нных поры'вах гне'ва. Впро'чем, э'тот вса'дник о'чень ма'ло забо'тился о моём пистоле'те и негодова'нии. Он преспоко'йно обороти'л моего' коня' и, мо'жно сказа'ть, вы'тащил меня' на бе'рег. Пото'м слез с седла', отда'л подержа'ть своего' жеребца' проводнику' и, подоше'дши ко мне, учти'во мо'лвил: -- Не серди'тесь, ага', на мой посту'пок. Э'то бы'ло не то'лько для по'льзы -- для спасе'ния ва'шего100. Река' бушу'ет необыча'йно от снеговы'х и дождевы'х пото'ков, до того', что прое'зд по ней в э'тот час про'сто невозмо'жен. Я жиле'ц э'тих скал; конь мой зна'ет э'то уще'лье лу'чше, не'жели свою' то'рбу, но я ра'зве от сме'рти реши'лся бы отва'житься на нем прое'хать по Те'нге за хребе'т. Пережди'те час, мно'го два, я сам провожу' вас, пусть то'лько на пядь стечёт вода'! Спу'тники мои', хваля' до'брого челове'ка, уже' трено'жили коне'й. Мне самому', смешно' ста'ло сиде'ть, наду'вшись, верхо'м и держа'ться за куро'к, когда' никто' не грози'т нападе'нием и'ли оби'дою. Я спры'гнул на зе'млю, сбро'сил с плеча' бу'рку и, пригласи'в знако'м ру'ки незнако'мца сесть ря'дом, сказа'л, скла'дывая под себя' ноги': -- Де'лать не'чего. Во'лею и нево'лею остаю'сь здесь. Я ника'к не ду'мал, что Те'нга ест госте'й свои'х и что у ней есть прия'тели, кото'рые встреча'ют э'тих госте'й не о'чень ла'сково. Незнако'мец мра'чно улыбну'лся. -- Я го'рец, ага', -- возрази'л он, -- я всегда' счита'л лу'чшим вы'тащить из воды' челове'ка хоть за бо'роду, чем утопи'ть его' за но'ги. Персия'не золотя'т для жен свои'х минда'ль, зато' золотя'т на них и кинжа'лы. Го'рец подаёт не кра'шеную,101 но ве'рную ру'ку на прия'знь и не кла'няется врагу', подбира'ясь ловче'й порази'ть его' в се'рдце. Впро'чем, е'сли я неприве'тливо помеша'л вам утону'ть, тахсы'румдан кеч (извини'те меня')! Я ма'ло жил с ру'сскими и давно' забы'л то, что знал! Горя'чая мысль промелькну'ла у меня' в голове': э'та встре'ча, э'ти приёмы, э'ти ре'чи... -- Твоё и'мя? -- спроси'л я бы'стро и неожи'данно. Незнако'мец в э'то вре'мя высека'л ого'нь на тру'бку. -- Моё и'мя? -- отве'тил он. -- Я ещё не сде'лал его'.102 А я бы хоте'л, что'бы моё и'мя могло' смуща'ть и страши'ть це'лые дружи'ны, как пу'шка трево'ги; что'бы ка'ждый злоде'й бледне'л, слы'ша его', как внемля' ше'лесту крыл а'нгела сме'рти. Не во'ли, а си'лы недоста'ло тако'му жела'нию, и меня' тепе'рь вме'сто блиста'тельный, ще'дрый, правди'вый победи'тель Мулла-Ну'р зову'т о'чень креста' -- разбо'йником Мулла'-Нуром! -- Ты -- Мулла-Ну'р? -- вскрича'л я, вскочи'в с бу'рки и хвата'ясь за ша'шку. В мое'й голове' закрести'ли ра'зные мы'сли... схвати'ть, уби'ть его'... он был оди'н, а нас че'тверо; с друго'й стороны', ду'мал я, кто дал мне пра'во уби'ть беззащи'тного, а взять его' откры'тою си'лою, живьём нечего' бы'ло и ду'мать. Прито'м: за что бы я стал пресле'довать челове'ка, кото'рый оказа'л мне услу'гу?.. Мулла-Ну'р хладнокро'вно, одна'ко ж при'стально гляде'л на меня' и, как бу'дто угада'в моё колеба'ние, положи'л тру'бку на зе'млю и два'жды хло'пнул в ладо'ши. Сле'дуя взо'ром за его' взо'рами, я взгляну'л вверх, -- бо'лее десяти' ру'жей и'з-за камне'й на утёсах, и'з-за пней дере'вьев наведены' бы'ли пря'мо мне в го'лову... Спу'тники мои' уже' спа'ли, закры'вшись бу'рками... Я вздро'гнул. -- Э'то, -- сказа'л он, улыба'ясь, -- для того', чтоб доказа'ть тебе', что мне не'чего боя'ться! -- Он хло'пнул... стволы' исче'зли. -- А э'то, чтоб показа'ть тебе', что при мне ты безопа'сен. Людска'я че'стность не совсе'м ещё для меня' изве'рилась, одна'ко ж я нахожу': кольчу'га -- са'мая про'чная руба'шка, а пистоле'т -- са'мое мя'гкое изголо'вье, и всегда' держу'сь пра'вила: верь немно'гим, а береги'сь всех! Е'сли я когда'-нибудь поги'бну изме'ною, то, коне'чно, не в западне' дове'рчивости. Э'то не каса'ется до тебя'... я не знал тебя' в лицо', не по'мню твоего' и'мени; но я зна'ю твою' ду'шу и по'мню все, что про тебя' мне расска'зывали. Вчера' я был в Ку'бе и све'дал: ты ско'ро до'лжен отпра'виться в Шама'ху, ста'ло быть, я ждал тебя'. Ты гость мой и дорого'й, хотя' нево'льный гость. Он хло'пнул три ра'за, и че'рез две мину'ты стал пе'ред на'ми, сбежа'в с утёса, молодо'й тата'рин, щего'льски оде'тый. Шу'бка его' была' подби'та хорько'вым ме'хом, чуха' обло'жена широ'кими галуна'ми, и пря'жки на пе'ревязях патро'нницы и рога', наде'тых на'крест, сверка'ли золото'ю насе'чкою. Мулла-Ну'р ла'сково гляде'л на него', когда' он разостла'л ма'ленькую ска'терть, положи'л на неё чуре'к, сыр и не'сколько я'блоков. -- Бую'р, ага',103 -- сказа'л он мне, предлага'я ве'черю. -- Не чужда'йся ничьего' хле'ба, э'то дар алла'ха, а не челове'ка, и, переломи'в его' со мной, ты не обя'жешься мне прия'знию. Э'тим же са'мым кинжа'лом, кото'рым отре'жешь ты кусо'к, мо'жешь проби'ть моё се'рдце, когда' слу'жба твоя' того' потре'бует, и я не обвиню' тебя'. Алла'х, алла'х! Лю'ди сосу'т одну' грудь и пото'м отравля'ют друг дру'га, а я ста'ну ждать дру'жбы от пришлеца' за то то'лько, что он вкуси'л от одного' со мной хле'ба! -- Я'хши олсу'н! -- примо'лвил я, лома'я чуре'к. -- Да бу'дет во бла'го! С ка'ждым мгнове'нием любопы'тство моё узна'ть э'того челове'ка покоро'че возраста'ло. Изучи'ть ди'кий ум, сбро'сивший с себя' все усло'вные пу'ты о'бщества, вгляде'ться в игру' страсте'й, о'тданных со'бственной во'ле, -- да э'то нахо'дка, кото'рая не вся'кому даётся и'ли по кра'йней ме'ре не вся'ким ло'вится! -- Зна'ешь ли, Мулла-Ну'р, -- сказа'л я ему', -- что я о'чень хоте'л, да'же иска'л тебя' уви'деть и о'чень рад, что неожи'данный слу'чай свел нас. -- То'лько уви'деть, то'лько погляде'ть на меня', как на ручно'го ти'гра, жела'л ты, наравне' со мно'гими свои'ми земляка'ми? Да, вот судьба' моя': одни' бегу'т меня' из стра'ха, други'е следя'т из любопы'тства! Никто' не придёт пожале'ть, уте'шить меня'! Впро'чем, сожале'ние и утеше'ние сно'сны то'лько из уст дру'га. Не прошу' их, не хочу' их! Извини' меня'... в одино'честве бог зна'ет отку'да беру'тся чу'дные при'хоти, стра'нные мы'сли: они' сы'плются нево'льно на го'лову пе'рвого встре'чного, как осе'нние листы' с де'рева. Ви'дно бы'ло, что Мулла-Ну'р тро'нут; он пони'к голово'ю, пото'м ве'село взгляну'л и примо'лвил, жела'я перемени'ть разгово'р: -- Ты гляди'шь нае'здником... у тебя', ве'рно, хоро'шее ору'жие? -- и в рассе'янности протяну'л он ру'ку к моему' пистоле'ту, за'ткнутому за по'ясом. Ружья' у обо'их нас бы'ли уже' сня'ты и дру'жно висе'ли на одно'м су'чке: э'того тре'бовал азиа'тский э'тикет. Сле'дственно и очеви'дно, что, отдава'я свой пистоле'т Мулла-Нуру', я безусло'вно предава'лся его' вла'сти. Кро'ме о'чень двусмы'сленной сла'вы, ничто' не руча'лось мне за честь разбо'йника, а бога'тая опра'ва под зо'лотом и че'рнетью дорого'го венециа'нского ствола' ещё бо'лее умножа'ла искуше'ние. Я о'чень хорошо' знал, что са'мый бескоры'стный азиа'тец раста'ет при ви'де отли'чного ору'жия, неподку'пный пре'жде ниче'м... знал, что за ору'жие на Кавка'зе нере'дко лью'тся реки' кро'ви, продаю'тся дере'вни и це'лые ста'да; но показа'ть недове'рчивость зна'чило бы призна'ться в ро'бости... Все э'ти мы'сли вмести'лись в оди'н миг; я вы'нул пистоле'т из чехла' и по'дал Мулла-Нуру'. Я уве'рен, что он без вся'кой ду'мы попроси'л посмотре'ть моё ору'жие, но пото'м взве'сил ва'жность свое'й вы'ходки и уже' с наме'рением длил о'пыт. Не'сколько раз взводи'л и опуска'л он куро'к, уста'вя на меня' ду'ло, а ме'жду тем взгля'дывал на меня' исподло'бья. Но будь он в де'сять раз проница'тельнее, он и тогда' бы не увида'л на лице' моём те'ни того', что происходи'ло внутри': я споко'йно кури'л тру'бку. Никто' в све'те не це'нит лу'чше азиа'тцев по'лного дове'рия и отва'ги. Я заме'тил уже', что Мулла-Ну'р был сам не свой от удово'льствия. Когда' он отда'л мне пистоле'т, глаза' его' сверка'ли. -- Чудна'я вещь, -- сказа'л он, -- желе'зо и опра'ва стоя'т друг дру'га, а в твое'й руке' стоя'т, ве'рно, двух! -- Ты ещё не заме'тил в нем лу'чшего, -- мо'лвил я, -- э'то полка' с пружи'ною, но'вой куба'чин-ской вы'думки: пожми' огни'во -- из него' отпадёт на полку' золочёная покры'шка, что'бы по'рох не разве'ялся и не отсыре'л, а при вы'стреле она' сама' вхо'дит в пре'жнее ме'сто. -- Я показа'л ему' секре'т э'той вы'думки, он о'чень занима'лся е'ю, вскрыва'л, закрыва'л: азиа'тец ребёнок, когда' даду'т ему' в ру'ки ору'жие. Он диви'лся та'кже писто'нному ружью' моему': вы'стрел без кремня' был для него' непоня'тным чу'дом. Впро'чем, ему' гора'здо бо'лее понра'вилось моё азиа'тское с золочёными ко'льцами ружье'". -- Вот э'то ино'е де'ло, -- говори'л он, -- легко', ло'вко на коне', не то что твоё фи'ренское, с лопа'тою вме'сто прикла'да. Спусти'в на но'готь ле'звие моего' кинжа'ла и щёлкнув в него' ра'за два над у'хом, с ви'дом знатока', он с нежности'ю верте'л его' в рука'х. -- Настоя'щий База'лай* -- оте'ц База'лай, -- сказа'л он. -- Зна'ешь ли, каку'ю шту'ку вы'кинул он в Дербе'нте с подде'льными под его' и'мя клинка'ми? Раз толка'ется он на база'ре, а нося'щий кричи'т: "Кинжа'лы, база'лаевские кинжа'лы!". Покупщики' ки'нулись к нему' на пробо'й; подхо'дит и сам ма'стер, а его' никто' не знал в лицо'. Доса'да взяла' его', что вся'кий кузне'ц подрыва'ет его' сла'ву, он вы'нул свой кинжа'л и пересе'к им бо'лее дю'жины са'мозванцев-клинков ле'гче све'чек и бро'сил их пристыжённому обма'нщику в лицо'. Коне'чно, у него' был заве'тный клино'к, одна'ко и твой хоро'ш, он мне о'чень, о'чень нра'вится. Не на'добно до'лго жить с азиа'тцем, что'бы поня'ть э'тот намёк. Я отстегну'л с по'яса ножны' и, приложи'в пра'вую ру'ку к се'рдцу, поднёс ле'вою кинжа'л Мулла-Ну'ру. -- Пе'шкеш са'на,-- сказа'л я. -- Прошу' приня'ть. Он рассы'пался в благодаре'ниях. -- Э'то бу'дет мне всегда'шний па'мятник по тебе'; в заме'ну, ты позво'лишь, ага', предложи'ть тебе' мой. Он, пра'вда, не так краси'в, на нем не напи'сано зо'лотом моли'твы, зато' никака'я моли'тва не спасёт, никака'я кольчу'га не уде'ржит от его' уда'ра! И Мулла-Ну'р положи'л сере'бряный рубль на пень, взмахну'л кинжа'лом и две полови'ны упа'ли на'земь. Я, коне'чно, не потеря'л в проме'не. Кро'ме вну'треннего досто'инства, стра'нность его' получе'ния от знамени'того разбо'йника наве'рно чего'-нибудь да сто'ит. Я бу'ду храни'ть его' всегда'. -- А вот, -- сказа'л он с глубо'ким вздо'хом, снима'я с су'чка свою' винто'вку, -- вот причи'на всех мои'х бед, всех грехо'в мои'х! Она' мне доста'лась от отца', как семе'йная святы'ня, и я сберёг её как святы'ню! Он одушевля'лся, гля'дя на своё сокро'вище, броса'я его' на прикла'д, ласка'я руко'й блестя'щий, серебро'струйный ствол. На друго'й стороне' реки', на высо'ком бе'лом ка'мне, бе'гала ма'ленькая се'ренькая пти'чка: Мулла-Ну'р приложи'лся по ней, вы'стрелил, и пти'чка без головы' упа'ла на ме'сте. С самодово'льным ви'дом взгляну'л он на меня'; пото'м, заряжа'я сно'ва, примо'лвил ме'дленно: -- Да, э'то ружье'" доро'же кро'ви, за него' проли'той! Мно'гим оно' сто'ило жи'зни; мне бо'лее чем жи'зни -- сча'стья, бо'лее не'жели сча'стья -- ро'дины! Я с уча'стием гляде'л на Мулла'-Нура. Тя'жкая тоска' отзыва'лась в после'дних слова'х его', тоска', глу'хо реву'щая из се'рдца, как лев, за'мкнутый в пеще'ре, обру'шенной скало'ю. Бу'рные чу'вства вздыма'ли грудь его', зажига'ли взор, струи'лись по лицу'. -- Э'то та'йна? -- спроси'л я Мулла'-Нура. -- Что на све'те есть та'йного, кро'ме на'шего се'рдца? Рассвета'ет ночь, кры'вшая злоде'йство; дрему'чий лес нахо'дит го'лос на обвине'ние; расступа'ется хлябь мо'ря и выдаёт уто'пленное хи'щниками добро'. Моги'лы, са'мые моги'лы не скрыва'ют во мра'ке своём преступле'ний, и с червя'ми зарожда'ются в ней мсти'тели. Я ви'дел: ру'сские узнава'ли по вну'тренностям жертв про'шлое, как идолопокло'нники, пре'дки на'ши, уга'дывали по ним бу'дущее. А когда' мо'жно заста'вить говори'ть мертвецо'в, кто заста'вит молча'ть живы'х?.. Та'йное ско'ро стано'вится я'вным, и база'рная молва' нере'дко труби'т о том, что бы'ло шепото'м ска'зано ме'жду двои'ми. Нет, моя' жизнь не та'йна, мои' похожде'ния мо'жет рассказа'ть тебе' после'дний ма'льчик в Ку'бе. Он уби'л своего' дя'дю и бежа'л в го'ры! Вот вся пове'сть обо мне, и она' не ложь, но полна' ли она'? Но справедли'во ли осу'дит меня' по э'тим слова'м вся'кий, кто их услы'шит? На э'то могу' отвеча'ть то'лько я. Пусть отру'бят мне го'лову: что ж найдёт в э'той голове' судья' для объясне'ния моего' преступле'ния? Пусть вы'режут се'рдце: как отгада'ет в нем врач пружи'ны, кото'рые дви'нули на уби'йство?.. А в это'м вся ва'жность для меня'! То'лько э'то зову' я на суд со'вести, все остально'е -- де'ло слу'чая, все остально'е пусть как хотя'т су'дят в людско'м дива'не. Тяжело' мне ду'мать об это'м! ещё тяжеле'е расска'зывать, и ме'жду тем оно' меня' ду'шит... Мучи'тельно вырыва'ть зубча'тую стрелу' из ра'ны, но и оставля'ть в ней нестерпи'мо... Мулла-Ну'р опусти'л го'лову на грудь и тру'дно дыша'л... С безмо'лвным уча'стием гляде'л я на него', не жела'я неуме'стными вопро'сами пе'нить же'лчи, и без того' кипу'чей. И вот он бу'дто пробуди'лся из глубо'кого сна, повёл взо'рами окре'ст, покача'л голово'ю и пото'м, устреми'в своя' чёрные, вырази'тельные о'чи на меня', мо'лвил: -- Я положу' своё се'рдце на ладо'нь твою' и расскажу' тебе' все. И он рассказа'л гла'вные слу'чаи свое'й жи'зни; но то'лько снача'ла обраща'лся он ко мне; пото'м, разгора'ясь на бегу' подо'бно колесни'це, расска'з его' преврати'лся в каку'ю-то жа'лобу, в каку'ю-то преры'вчатую и'споведь, в чу'дный разгово'р с сами'м собо'ю!.. Каза'лось, он во'все забы'л, что тут есть слу'шатель. Была' ли то необходи'мость облегчи'ть се'рдце, сбро'сив с него' на'кипь страсте'й; была' ли то жа'жда оправда'ния: безотчётное, но свято'е чу'вство уваже'ния -- дань мне'нию, равно' о'бщее и неви'нно стра'ждущим и отъя'вленным злоде'ям? -- не зна'ю. Не сме'ю уверя'ть, что я записа'л расска'з Мулла'-Нура вполне', ещё ме'нее -- во всей си'ле... Я мно'гого мог не поня'ть, мно'гое забы'ть. Прито'м, как переда'м я обая'ние и'стины чувств, не вы'раженных, а вы'рвавшихся из возмущённой ду'ши? Чем заменю' ужа'сно живопи'сную приро'ду, пе'ред лицо'м кото'рой была' встре'ча э'та? Холо'дным ли черни'лам блесну'ть горю'чей слезо'ю? Вра'ны ли бу'квы, на бе'лом по'ле безжи'зненной бума'ги, нарису'ют в воображе'нии э'ти грома'ды гор, пролива'ющих на нас вла'жные гробовы'е те'ни свои', и Те'нгу, вырыва'ющуюся из удуша'ющих объя'тий велика'нов-утесов? Река' стека'ла, гро'зно переклика'лись над голово'ю орлы'. Мулла-Ну'р с жа'ром расска'зывал мне свою' по'весть, и речь его' походи'ла на бушева'нье го'рного пото'ка, на крик пусты'нного орла' при добы'че.