Никола'й Дми'тревич Ахшару'мов

Концы' в во'ду

Часть I

Кузи'на О'ля

I

Внача'ле о'сени я е'хал к кузи'не О'льге в Р** че'рез Москву' и за'нял ме'сто в просто'м ваго'не 2-го кла'сса. Спа'льных я не люблю' за их духоту' и за то, что в них те'сно от сли'шком большо'го числа' удо'бств, ни одно' из кото'рых не отлича'ется чистото'й и ни за одно' из кото'рых нельзя' поручи'ться, что оно' вдруг не бу'дет обращено' в посте'ль. К тому' же, я сплю неду'рно и си'дя; но я не терплю' те'сноты, а на э'тот раз, как наро'чно, весь 2-й класс был битко'м наби'т. Ма'ло того', в ваго'не, как раз у меня' за спино'й, расположи'лось семе'йство с грудны'м ребёнком, кото'рый реве'л весь день на рука'х у ма'тери. К но'чи, осо'бенно когда' затвори'ли окна', сосе'дство э'то ста'ло невыноси'мо, и я реши'лся перейти' в 1-й класс, что оказа'лось, одна'ко, не так легко'. По'сле трех неуда'чных попы'ток найти' мне ме'сто конду'ктор, ви'димо затруднённый, привёл меня' в семе'йное отделе'ние, почти' соверше'нно пусто'е, и, перешепну'вшись с да'мою, кото'рая там сиде'ла одна', стал зажига'ть фона'рь.

– Не ну'жно, – запротестова'ла она'.

Но блюсти'тель поря'дка не счел себя' впра'ве оста'вить нас без огня', и фона'рь был зажжён, причём я заме'тил, что да'ма спусти'ла вуа'ль… Че'рез мину'ту разда'лся сигна'льный свисто'к, и мы помча'лись. Уга'дывая по ра'зным приме'там, что путеше'ственница до моего' прихо'да лежа'ла, я извини'лся в том, что её потрево'жил. Она' переби'ла сухо'й и коро'ткой про'сьбою не стесня'ться, что я и испо'лнил о'чень охо'тно, вы'тянув но'ги на одно' из поро'жних мест про'тив меня'. Она' отверну'лась. Ту'склый свет фонаря' обрисова'л в углу' тёмную заку'танную фигу'ру; ни ног, ни рук, ни ли'ца её не бы'ло ви'дно, и разгово'р, су'дя по то'ну её отве'та, каза'лся мне невозмо'жным. А ме'жду тем, что'-то неулови'мое облича'ло в ней молоду'ю же'нщину.

С мину'ту я машина'льно смотре'л на неё, но ма`ло-пома'лу внима'ние ослабе'ло, и мы'сли мои' улете'ли далеко' вперёд. Я ду'мал о том, как встре'тит меня' кузи'на, кото'рую я не ви'дел пять лет. Она' без меня' вы'шла за'муж и, как я по'сле узна'л, о'чень несча'стливо. В после'днем письме' она' извеща'ла меня' ко'ротко, что уезжа'ет в Р** к старухе-ма'тери и, вероя'тно, оста'нется там навсегда', пото'му что судьба' поступи'ла с ней о'чень жесто'ко. Об остально'м она' упомина'ла темно' и в са'мых о'бщих слова'х, по то'ну кото'рых одна'ко я мог угада'ть, что она' все ещё лю'бит му'жа и что ей бы'ло бо'льно его' поки'нуть. С му'жем её я был знако'м со шко'льной скамьи', но э'то был челове'к ме'ньше всего' спосо'бный мне объясни'ть случившеёся: не'кто Бодя'гин – ба'рич с больши'ми прете'нзиями, но с си'льно расстро'енным состоя'нием и испо'рченною карье'рою, служи'вший снача'ла в гва'рдии, в кавалери'йском полку', пото'м пусти'вшийся в спекуля'ции, игро'к, волоки'та и мот, челове'к с бе'шеным темпера'ментом и бо'льною пече'нью, ме'лочный, ограни'ченный и сухо'й. По возвраще'нии в Петербу'рг я не заста'л его' там, – он был в отлу'чке, а из родни' никто' не хоте'л и'ли не мог объясни'ть мне и'стинную причи'ну его' разла'да с О'льгой. Я узна'л то'лько, что мне бы'ло уже' отча'сти изве'стно, – что у них нет дете'й, что О'льга ча'сто хвора'ла и что они' уже' го'да три живу'т врозь. А впро'чем, ни одного' упрёка про'тив неё, что для меня' равня'лось по'лному её оправда'нию… Бе'дная О'льга! Она' как бу'дто предчу'вствовала, что ей не суждено' узна'ть настоящего' сча'стья, – так ро'бко она' всегда' смотре'ла в будущеё и так недове'рчиво говори'ла о нем. Бо'льно тепе'рь вспомина'ть, но ка'к-то нево'льно прихо'дят на па'мять все на'ши несчётные то'лки об это'м бу'дущем, то'лки и спо'ры, в кото'рых, каза'лось, бы'ло так ма'ло ли'чного, а ме'жду тем ка'ждый, выска'зывая свой взгляд на жизнь, име'л незри'мою ме'ркою само'го себя'. За ши'рмой споко'йной бесе'ды о ра'зных серьёзных веща'х шла ма'ленькая игра' ли'чных наде'жд и расчётов, в кото'рой ка'рты, хотя' по пра'вилу и закры'тые, видны' бы'ли ча'сто наскво'зь. О'льга бы'ла почти' краса'вица и, как во'дится в та'ком слу'чае, я был одно' вре'мя си'льно в неё влюблён. Она' остава'лась всегда' споко'йна, а ме'жду тем, стра'нно сказа'ть, вся де'йствительная ата'ка шла с её сто'роны, и мне приходи'лось то'лько обороня'ться. Сло'во «ата'ка», коне'чно, двусмы'сленно, но я не разуме'ю под ним ничего' завоева'тельного. У О'льги не бы'ло ни на грош коке'тства, то есть умы'шленного. Э'то бы'ло просто'е, че'стное существо'. В жизнь свою' я не ви'дел же'нщины менеё за'нятой собо'ю и ме'ньше аффекти'рованной. Но она' наде'ялась и'скренно, что отноше'ния на'ши, несмо'тря на родство', мо'гут со временём измени'ться, и вся её ма'ленькая игра' со мно'ю клони'лась к это'му. Как же'нщина и, вдоба'вок, засте'нчивая, она', разуме'ется, не вела' её пря'мо. Бы'ли уло'вки и хи'трости, и мно'го прозра'чных намёков на на'ше ли'чное де'ло в фо'рме споко'йного разгово'ра о бра'ке и семе'йной жи'зни. Признаю'сь, я не раз колеба'лся, и перспекти'ва ти'хого сча'стья с О'льгой си'льно меня' подкупа'ла. Но я был бе'ден и вел цыга'нскую жизнь без вся'ких определённых наде'жд вперёди, без вся'кой то'чки опо'ры в о'бществе. У ней не бы'ло то'же ни гро'ша. При э'тих усло'виях «ти'хое сча'стье» бы'ло, коне'чно, сомни'тельно. От него' си'льно попа'хивало ярмо'м семьянина-труже'ника и тесното'ю меща'нской, по'шленькой обстано'вки, природно'е отвраще'ние от кото'рых, вме'сте с невозмути'мым взо'ром О'льги и споко'йным то'ном её рече'й, ока'тывали мою' горя'чку та'кой холодно'й струе'й, что она' ско'ро осты'ла. Вот те'ма, вокру'г кото'рой плели'сь узо'ры ты'сячи са'мых друже'ских и, несмо'тря на на'ши ребя'ческие уло'вки, глубоко' искренни'х объясне'ний. Они' не привёли нас с О'льгою ни к чему' положи'тельному, но в результа'те связа'ли та'ким хоро'шим, тёплым и про'чным чу'вством, како'е ре'дко быва'ет плодо'м одина'ково продолжи'тельной свя'зи друго'го ро'да. Где нет в осно'ве сближе'ния, стра'стной привя'занности, а ме'жду тем облада'ние застрахо'вано неизме'нно в одни'х рука'х, там лю'ди стано'вятся сы'ты друг дру'гом во всевозмо'жном смы'сле, и нет равноду'шия болеё по'лного, как то, кото'рое вся'кий из нас, коне'чно, не раз уга'дывал ме'жду людьми', свя'занными обето'м ве'чной любви'.

О'льге всегда' о'чень не нра'вилось, когда' я ей ука'зывал на развя'зку подо'бного ро'да.

– Пустяки'! – возража'ла она' нахмуря'сь. – Больша'я часть муже'й и жен лю'бят друг дру'га и'скренно, хотя' их любо'вь и не выка'зывается романти'ческими восто'ргами. Э'то чу'вство обыкнове'нное, и оно' удовлетворя'ется обыкнове'нною ме'ркою, но ты, как идеали'ст, ненави'дишь обыкнове'нное, и э'та не'нависть заставля'ет тебя' клевета'ть…

Тут была', как и во всех реча'х О'льги, своя' до'ля пра'вды, но она' оши'блась в том, что ко'рень противоре'чия, нас разделя'вшего, таи'лся совсе'м не в на'ших хара'ктерах. Он был гора'здо про'ще и, так сказа'ть, фата'льнее. Э'то была' обыкнове'нная ра'зница деви'чьего взгля'да на брак со взгля'дом та'ких холостяко'в и цыга'н, как я. Для де'вушек э'то, с ре'дкими исключе'ниями, пе'рвый серьёзный шаг в жи'зни, и пото'му они', есте'ственно, боя'тся с ним запозда'ть; а для нас э'то ча'сто быва'ет после'дний. Поня'тно, что мы без осо'бых причи'н не жела'ем спеши'ть. К то'му же, в кругу' люде'й на'шего кла'сса, живу'щих свои'м трудо'м, вся тя'гость бре'мени па'дает на му'жа; а де'вушка, е'сли она' не герои'ня, раз ста'вши жено'ю, счита'ет свой по'двиг уже' око'нченным и смо'трит на все остально'е, как на спуск под го'ру, не тре'бующий уже' уси'лия, а то'лько ма'ленькой осторо'жности, чтоб не свихну'ться. И э'то я то'же говори'л О'льге, что её приводи'ло всегда' в ужа'сный гнев, и она' начина'ла руга'ть мужчи'н… Ми'лая О'ля!.. Как тепе'рь ви'жу тебя' в знако'мой ко'мнате, в уголку', на дива'не, всю вспы'хнувшую и в со'тый раз открыва'ющую ого'нь по неприя'телю. Ви'жу твой лёгкий стан, кру'глое ли'чико и я'сные голубы'е глаза', сверка'ющие уко'ром…

По'езд мча'лся как вихрь среди' ночно'й тишины' и глубо'кой тьмы. Убаю'канный ми'рным сту'ком и непреры'вным ря'дом мя'гких толчко'в, я начина'л дрема'ть. Ни'ти воспомина'ний пу'тались, и мы'сли сменя'лись о'бразами. Пе'редо мной была' О'льга, гру'стная и безмо'лвная. На исхуда'вшем, но хорошо' знако'мом лице' её я чита'л уко'р. Она' как бу'дто хоте'ла сказа'ть: «Заче'м ты поки'нул меня'? Заче'м не по'дал ру'ки, когда' я протя'гивала тебе' свою' так и'скренно? Вот я тепе'рь далеко' от тебя' и несча'стна. А ты? По-пре'жнему одино'к – бездо'мный и бесприю'тный скита'лец ме'жду людьми'!..» Се'рдце моё щеми'ло… Вдруг и'з-за бле'дного при'зрака О'льги вы'двинулось и обрисова'лось я'вственно чье'-то чужо'е лицо'. Э'то бы'ло лицо' молодо'й и дово'льно краси'вой же'нщины, но то'лько одно' лицо'; остальна'я часть головы' и плеча', заку'танные во что'-то тёмное, тону'ли в потёмках. Лицо' бы'ло мя'гко освещено', и смя'тые пряди', выбива'ясь из-по'д покро'ва, сообща'ли ему' како'й-то уста'лый вид; а ме'жду тем в черта'х не заме'тно бы'ло уста'лости и выраже'ние их показа'лось мне далеко' не мя'гким. Осо'бенно порази'л меня' взгляд: бесце'льный, но при'стальный и чу'тко насторо'женный навстре'чу чему'-то незри'мому… Впечатле'ние бы'ло так ре'зко, что я очну'лся. Пе'редо мно'ю, наискосо'к, прижа'вшись в углу', сиде'ла моя' одино'кая спу'тница, кото'рой, должно' быть, ду'шно ста'ло под вуа'лью, и она' её подняла'. Я сиде'л и'ли, вернеё сказа'ть, полулежа'л в тени', а потому' ей тру'дно бы'ло заме'тить, что глаза' у меня' то'лько прищу'рены; впро'чем, она' и не смотре'ла в мой у'гол. Вгля'дываясь в её лицо', я замеча'л на нем мину'тами что'-то трево'жное и озабо'ченное. Она' как бу'дто рабо'тала мы'сленно над како'й-то мудрёной задаче'й, и э'та рабо'та была' непривы'чна для неё, раздража'ла и удивля'ла её… О чем она' ду'мает? Отчего' не спит?..

Свисто'к и протя'жный вой… Мы е'дем ти'ше… ста'нция… Я привста'л и вы'глянул… Сквозь запоте'лые стекла' мелькну'ли огни', платфо'рма и не'сколько тёмных фигу'р, сную'щих взад и вперёд. Пассажи'ров нет… Че'рез мину'ту мы сно'ва тро'нулись. Я поверну'лся лицо'м к стене', засну'л и проспа'л не'сколько ста'нций. Я просну'лся уже' под у'тро, но на дворе' бы'ло соверше'нно темно'… Пе'рвое, что я чу'вствовал, э'то за'пах сига'ры. Не'сколько удивлённый, я огляну'лся и увида'л, что спу'тница моя' ку'рит. Су'дя по всему', она' не спала', и на лице' у неё на э'тот раз заме'тна была' уста'лость.

– Вам не спи'тся? – рискну'л я.

– Нет. Я вам зави'дую… Я не могу' спать в ваго'не.

Сига'ра и хра'брый тон её отве'та рассе'яли мои' пре'жние опасе'ния насчёт того', что я её стесня'ю. Кака'я бы ни была' причи'на, заста'вившая её на пе'рвых по'рах опусти'ть вуа'ль, но ро'бость была', очеви'дно, тут не при чем. Она' тепе'рь смотре'ла мне пря'мо в глаза' и не ду'мала опуска'ть свои', когда' я вгля'дывался в её лицо'. Чтоб оконча'тельно утверди'ть ме'жду на'ми доро'жный при'нцип свобо'ды, бра'тства и ра'венства, я доста'л сига'ру. Она' сама' предложи'ла огня'.

Мину'т че'рез пять мы разгова'ривали без вся'ких стесне'ний, и я узна'л, что она' то'же е'дет в Москву'.

– У вас сига'ры одна'ко лу'чше, – сказа'ла она'.

Я предложи'л ей. Она' преспоко'йно вы'кинула свою' в окно' и взяла' у меня'. При э'том я заме'тил у ней на па'льце ма'ленькое кольцо' с руби'ном… В К**, когда' ста'ло уже' света'ть, она' выходи'ла, причём опя'ть опусти'ла вуа'ль. Уходя', она' оброни'ла плато'к. Я по'днял его' и положи'л на ме'сто. Плато'к был наду'шен и вы'шит по уголка'м: на одно'м из них я заме'тил коро'ну и ве'нзель: «Ю. Ш.»

Подъезжа'я к Москве', она' объясни'ла мне, что там в пе'рвый раз, не зна'ет гости'ниц и бои'тся попа'сть в таку'ю, где неудо'бно; но она' не сказа'ла мне, что и'менно для неё неудо'бно, и то'лько в отве'т на мои' вопро'сы упомяну'ла слегка', что она' не выно'сит то'лпы и шу'ма. Су'дя по о'бщему впечатле'нию, э'то каза'лось дово'льно невероя'тно; одна'ко уединённое ме'сто, кото'рое она' прииска'ла, и два'жды опу'щенная вуа'ль сбива'ли меня'. «Кто э'то, – ду'мал я, – и что у неё на уме'?.. Бежи'т от кого'-нибудь и'ли пря'чется?..» Не зна'ю, что и'менно меня' подстегну'ло, но мне не хоте'лось расста'ться с не'ю так ско'ро. Я на'чал ей объясня'ть, что сам не люблю' гости'ниц, и ко'нчил тем, что предложи'л е'хать вме'сте, иска'ть меблиро'ванные ко'мнаты. Она' посмотре'ла при'стально мне в глаза', но не сказа'ла ни сло'ва. В Москве', когда' мы останови'лись, она' опя'ть опусти'ла вуа'ль. Я был уве'рен, что она' то'тчас уйдёт, и хоте'л поклони'ться, но она' обрати'лась ко мне соверше'нно споко'йно:

– Чего' же вы ждёте? Ведь вы предлага'ли мне е'хать вме'сте?.. Вот мой бага'жный биле'т; ступа'йте, распоряди'тесь.

Че'рез час мы бы'ли на Дмитро'вке в меблиро'ванных ко'мнатах и занима'ли две ко'мнаты ря'дом.


II

Знако'мство э'то око'нчилось так же стра'нно, как начало'сь. Она' прожила' во'зле меня' су'тки, и в тече'ние э'того вре'мени мы ви'делись то'лько раз. Весь день я провёл в ра'зъездах; да и она', по'мнится, исчеза'ла куда'-то. Ве'чером бы'ло ещё не о'чень по'здно, когда' я верну'лся в но'мер. Осма'триваясь, я заме'тил, сквозь щель, в сосе'дней ко'мнате свет, вспо'мнил свою' попу'тчицу и постуча'лся к ней в две'ри. Она' отвори'ла без вся'кого затрудне'ния, но вме'сто того', чтоб впусти'ть, вы'шла сама'… Здоро'вая ста'тная молода'я же'нщина, в чёрном ше'лковом пла'тье, с коро'ткою распашно'ю ко'фточкою; на ше'е стоя'чий воротничо'к с голубы'м га'лстуком, ру'ки и у'ши ма'ленькие, в уша'х золоты'е серёжки. Ру'сые с золоти'стым отсве'том во'лосы причёсаны гла'дко, глаза' све'тло-карие; вообще', бли'же к блонди'нке. Вгля'дываясь в лицо', я не нашёл в нем и сле'да того', что так пора'зило меня' спросо'нок. Оно' бы'ло про'сто, споко'йно и, я приба'вил бы, ми'ло, е'сли бы ску'лы и подборо'док ре'зким ко'нтуром свои'м не по'ртили его' красоты'. Ничего' эксцентри'ческого; скажу' да'же бо'лее, она' показа'лась мне про'стоватой, но впечатле'ние э'то исче'зло, когда' мы на'чали говори'ть. Го'лос у неё был не'жный, похо'дка пла'вная, мане'ры и тон рече'й обнару'живали большу'ю привы'чку к о'бществу.

Мы говори'ли ма'ло, то есть, со'бственно, говори'л я, а она' не дава'ла себе' труда' подде'рживать разгово'р и, опусти'вшись на спи'нку кре'сел, молча'ла и'ли вставля'ла и'зредка односло'жный отве'т. Я перепро'бовал не'сколько тем, но ви'дя, что все они' ма'ло её интересу'ют, начина'л уже' ка'яться в свое'й предприи'мчивости.

«Черт её побери'! – ду'мал я. – Лу'чше оста'вить бы её там у себя' в поко'е да лечь спать…»

И в середи'не како'го-то анекдо'та я потихо'ньку зевну'л.

Она' засмея'лась.

– Зна'ете что? – сказа'ла она'. – Вы напра'сно стара'етесь меня' занима'ть. С одно'й стороны', э'то тру'дно, потому' что вы меня' во'все не зна'ете, а с друго'й, э'то ли'шнее. Я не тре'бую с вас тако'й дорого'й це'ны за дешёвое удово'льствие, кото'рое я вам доста'вила.

Я проси'л её объясни'ть, что она' хо'чет сказа'ть.

– То'лько то, – отвеча'ла она', – что я не люблю' принужде'ния. Вам бы'ло ску'чно, и вы от не'чего де'лать захоте'ли взгляну'ть на меня'. Ну и смотри'те, не утружда'я себя' напра'сной любе'зностью. Смотри'те, не торопя'сь; мне все равно' – молча'ть там одно'й у себя' и'ли тут с ва'ми; а когда' спать захо'чется, я уйду'… Да'йте сига'ру.

Мы закури'ли, и мне почему'-то вдруг ста'ло ве'село. По'льзуясь позволе'нием, я смотре'л на неё, не опуска'я глаз, и не заме'тил, чтоб э'то бы'ло ей неприя'тно и'ли нело'вко. Напро'тив, су'дя по усме'шке, игравше'й у неё на губа'х, э'то её забавля'ло, и она', вероя'тно, чтоб ободри'ть меня', отвеча'ла мне тем же. Сперва' мы упо'рно молча'ли, жела'я как бы отдохну'ть от прежне'й натя'жки, пото'м разгово'р возобнови'лся у нас ка'к-то без у'мысла, сам собо'й.

– Вы до'лго пробу'дете здесь? – спроси'л я.

– Нет, уезжа'ю за'втра.

– Жаль!

– Чего' жаль?

– Так, вы мне понра'вились.

– Давно' ли?

– Сейча'с.

– Физи'чески и'ли ина'че?

– И так и ина'че.

– Ну, е'сли вы не лжёте, то вот вам и те'ма для разгово'ра. Расска'зывайте, что вы во мне нашли'? Да то'лько без огово'рок, чтоб не теря'ть по-пу'стому вре'мя.

– С чего' нача'ть?

– Да все равно', начни'те хоть с физиоло'гии: э'то ясне'е, и мне ле'гче бу'дет вас уличи'ть, е'сли вы ста'нете врать.

– Хорошо', то'лько возьми'те, прошу' вас, в соображе'ние, что я не худо'жник и не могу' переда'ть вам мои'х впечатле'ний в то'нкости.

– Кото'рой, вдоба'вок, и нет.

– Почему'?

– Ну, полноте'! Вы ещё спра'шиваете. Каки'е тут то'нкости, когда' на же'нщину смо'трят так, как вы на меня' сейча'с смотре'ли.

– Наде'юсь, что я не оби'дел вас?

– О, нет; что ж тут оби'дного? Э'то есте'ственно, хотя' и совсе'м не то'нко. Вы все так смотри'те, когда' не име'ете на'добности обма'нывать и'ли, пожа'луй, обма'нываться насчёт того', что вам нра'вится в нас. Е'сли же'нщина не уро'д, е'сли она' молода', здоро'ва, то этого' и дово'льно, что'бы она' вам нра'вилась… Пра'вда?

– Да, пра'вда, – отвеча'л я, – но пра'вда са'мого ни'зкого со'рта. На э'тот раз она' немно'го оби'делась.

– Я не ви'дела вы'сшей, – отвеча'ла она', наду'вши гу'бки, – и потому' не ве'рю в неё. Впро'чем, для вас э'то все равно'; продолжа'йте.

– По'сле того', что ска'зано, – продолжа'л я, – и что я по со'вести не могу' оспа'ривать, мне остаётся то'лько приба'вить, что не все же'нщины нра'вятся одина'ково да'же в живопи'сном смы'сле. Есть ра'зные ти'пы и сте'пени красоты'. Есть, наприме'р, красота' романти'ческая, тип хорошо' изве'стный, потому' что им зани'мались поэ'ты… Худо'ба, бле'дность, исто'ма, мечта'тельный и'ли тоскли'вый взгляд, говоря'щий о безнадёжной стра'сти.

– А, зна'ю! – договори'ла она' презри'тельно. – Э'то больни'чный род красоты'?.. Ну, э'то ко мне не отно'сится. Я, сла'ва Бо'гу, совсе'м здоро'ва.

– И есть красота' друго'го ро'да: класси'ческая…

– Что э'то тако'е «класси'ческая»?

– Э'то тот тип красоты', вы'сшие образцы' кото'рого воплощены' в анти'чных ста'туях. Тип я'сный, споко'йный, вели'чественный…

– И флегмати'ческий?

– Ну, э'то едва' ли.

– Одна'ко… Я ви'дела э'тих ка'менных же'нщин. Все они' име'ют вид сы'тый, отко'рмленный и смо'трят так, как бу'дто бы им ничего' на све'те не ну'жно, да'же и пла'тья. Со'бственно, нельзя' сказа'ть, что'бы они' смотре'ли, потому' что у них нет зрачко'в.

Я улыбну'лся.

– Ну, а вакха'нки? – сказа'л я. – Э'то тип неоспори'мо стра'стный, а ме'жду тем э'то то'же анти'чная красота'.

– Вакха'нки? – повтори'ла она', стара'ясь припо'мнить. – Ах, да, я ви'дела. Э'то разде'тые пья'ные же'нщины, кото'рые пля'шут и'ли валя'ются по полу' с ку'бком в рука'х… Неуже'ли вам э'то нра'вится?

– В своём ро'де – да.

– Стра'нно!.. Наде'юсь, одна'ко, что вы меня' не причисля'ете…

– К вакха'нкам? О, нет. У вас красота' соверше'нно друго'го ро'да.

– А! Наконе'ц-то… Ну, ну, говори'те, кака'я?

– Э'то, е'сли позво'лите так вы'разиться, красота' затаённой стра'сти.

– Что? – сказа'ла она', опуска'я глаза'. – Я вас не понима'ю.

– Бу'дто бы?

– Пра'во.

Я смотре'л ей в лицо', и мне нево'льно припомина'лось стра'нное его' выраже'ние но'чью, в ваго'не, когда' она' во'все не ду'мала обо мне. – Слу'шайте, – продолжа'л я, о'щупью свя'зывая свои' рассе'янные дога'дки, – красота' э'та с ви'ду скромна' и не броса'ется в глаза' никаки'ми эффе'ктами. В поко'е вы мо'жете ошиби'ться, приня'в её за выраже'ние ми'ра и тишины'. Пе'ред ва'ми безгре'шная де'ва с невозму'щенной ещё душо'й и'ли счастли'вая мать семе'йства, та, что в дома'шнем быту' де'ти и ня'ньки зову'т «мамаше'й». А ме'жду тем у э'той «мама'ши» в се'рдце ого'нь неутоли'мых жела'ний, в жи'лах клоко'чет расто'пленный мета'лл. И е'сли от э'того внутреннего' огня' что'-нибудь проска'льзывает нару'жу, а иногда' э'то нево'льно случа'ется, то вот э'то и бу'дет тот род красоты', о кото'ром я говорю'.

Суха'я усме'шка зарни'цей игра'ла у ней на губа'х. Ме'дленно выпрямля'ясь, она' подняла' на меня' свои' бро'нзовые зрачки' и вдруг покрасне'ла.

– Ка'жется, я угада'л?

– Нет… а впро'чем – не зна'ю… мо'жет быть… Зна'ете, та'йное у нас, же'нщин, тру'дно уга'дывается, и осо'бенно вчу'же, со стороны'. Легко' ошиби'ться.

– Коне'чно… Но бу'дьте и'скренны; ме'жду на'ми, мы ведь не зна'ем друг дру'га и по всей вероя'тности никогда' бо'льше не встре'тимся, призна'йтесь, ведь я не оши'бся?

Она' потяну'лась, как ко'шка, лени'во, но с зата'енною си'лою в мя'гких чле'нах и с хи'щной не'гой телодвиже'ния. В полузакры'том взо'ре её, в усме'шке полуоткры'тых губ свети'лось и'менно то, что я угада'л… Друго'го отве'та не ну'жно бы'ло, да она' и не ду'мала отвеча'ть. Все флегмати'ческое сбежа'ло с неё как с гу'ся вода'. Пе'редо мно'ю была' опя'ть та са'мая же'нщина, кото'рая не могла' усну'ть в ваго'не и три ра'за опуска'ла вуа'ль.

– Пора', – сказа'ла она', наконе'ц очну'вшись. – Проща'йте. Но я был сли'шком мо'лод и сли'шком ма'ло располо'жен к сове'там стои'ческой му'дрости. Я взял её за ру'ку и, уде'рживая на ме'сте, шепну'л не'сколько слов, кото'рые не име'ли бы смы'сла, е'сли бы я их повтори'л тепе'рь хладнокро'вно. Она' не отнима'ла ру'ки, а слу'шала мо'лча и при'стально всма'тривалась в мои' глаза'. Ра'за два при э'том суха'я усме'шка мелькну'ла у неё на губа'х, и раз она' покрасне'ла… С мину'ту мне показа'лось, как бу'дто она' коле'блется, но вдруг она' вы'рвала ру'ку, вста'ла и, тряхну'в голово'й, оттолкну'ла кре'сло.

– Нет, – отвеча'ла она', смея'сь, – э'то вздор!.. Впро'чем, я не име'ю нужды' игра'ть тут с ва'ми коме'дию. Скажу' вам про'сто, я бы оста'лась; да и не я одна', больша'я часть из ва'ших безгре'шных дев и скро'мных «мама'ш» оста'лись бы, е'сли бы не боя'лись це'ны, кото'рую же'нщины пла'тят за э'того ро'да ве'щи… Зна'ете э'ту францу'зскую дра'му, где короле'ва со свои'ми сёстрами кутя'т по ноча'м, в како'й-то ба'шне, а к утру', что'бы отде'латься от нескро'мных любо'вников, то'пят их?.. Так вот, е'сли бы мо'жно и с ва'ми так… Но э'то все пустяки', я не францу'зская короле'ва и, одни'м сло'вом, проща'йте! На друго'й день, поутру', я то'лько что око'нчил письма' и торопи'лся идти'. На уме' у меня' лежа'ли дела' на'шей торго'вой компа'нии, с кото'рыми свя'заны бы'ли случа'йно и мои' со'бственные… Слуга', молодо'й, глупова'тый па'рень с салфе'ткой в рука'х, останови'л меня' в коридо'ре.

– Хозя'йка веле'ла спроси'ть: вы до'лго изво'лите остава'ться?

– Не зна'ю… А что?

– Вид на'до бы прописа'ть.

– Ну, хорошо', напо'мни ве'чером. Э'то бы'ло пе'ред сосе'днею две'рью.

– А что, № 3-й до'ма? – спроси'л я, вспо'мнив мою' попу'тчицу. Он посмотре'л на меня' недове'рчиво и с како'й-то глу'пой усме'шкой, сло'вно не допуска'я, что'бы «ну'мер» мог быть не до'ма.

– Ника'к нет-с, уе'хали, – отвеча'л он.

На уме' у меня' верте'лось спроси'ть: «Кто така'я?» Но вопро'с э'тот с отъе'здом теря'л почти' весь интере'с, и я его' отложи'л до ве'чера, а к ве'черу любопы'тство моё оконча'тельно вы'дохлось. «Черт с не'ю! – реши'л я. – Кто бы она' ни была', како'е мне де'ло?»


III

Дела' задержа'ли меня' в Москве' до'льше, чем я рассчи'тывал, так что я при'был в Р** то'лько 10-го сентября'. О'льга, уви'дев меня' в окно', вы'бежала навстре'чу как сумасше'дшая, вся раскрасне'вшись, в слеза'х и в усме'шках, и мы обня'лись публи'чно, на у'лице. В э'ту мину'ту я мог заме'тить то'лько, что она' похуде'ла, но пото'м, когда' оживле'ние встре'чи прошло' и бы'ло вре'мя вгляде'ться внима'тельнее, я убеди'лся, что ей неде'шево обошли'сь э'ти пять лет. Бедня'жка о'чень перемени'лась: пре'жний здоро'вый цвет ли'ца и круглота' очерта'ний исче'зли, го'лос утра'тил свои' музыка'льные но'ты; в усме'шке, в движе'ниях ста'ло заме'тно что'-то не'рвное. Она' сама' зна'ла э'то, и не'сколько раз я заме'тил укра'дкою бро'шенный взор её, кото'рый как бу'дто спеши'л и вме'сте боя'лся проче'сть у меня' на лице' гру'стный ито'г мои'х впечатле'ний. При ма'тери я не реши'лся её расспра'шивать; мы по'няли в э'том друг дру'га без слов и молча'ли о са'мом гла'вном. Но по'сле обе'да, когда' А'нна Анто'новна ушла' к себе' и мы с О'льгой усе'лись по-ста'рому, в уголо'к, – вся'кое принужде'ние бы'ло бро'шено. По глубоко' отра'дному вздо'ху её я мог легко' угада'ть, с каки'м нетерпе'нием она' ожида'ла э'той мину'ты.

– Пять лет!.. – говори'ла она', сжима'я мне ру'ки. – И ни одного' челове'ка во'зле, чтоб ду'шу отве'сть!

Она', очеви'дно, щади'ла мать, но я убеди'лся ско'ро, что ей и со мной нелегко' быть и'скреннею. Она' сбива'лась, не догова'ривала, стара'ясь из всех сил смягчи'ть гру'бую и'стину; пу'талась в э'тих уси'лиях как в сетя'х и ча'сто, запну'вшись на полусло'ве, вдруг умолка'ла, как бы сама' испу'ганная тем, что гото'ва была' сказа'ть. Несмотря' на все э'ти заде'ржки ко`е-что', одна'ко же, вы'яснилось. Она' успе'ла меня' убеди'ть, наприме'р, что муж до бра'ка был стра'стно в неё влюблён. С э'той це'лью она' чита'ла мне письма', кото'рые бы'ли дово'льно глу'пы и места'ми да'же безгра'мотны, но неоспори'мо стра'стны…

«Мой а'нгел! – писа'л он к О'льге ещё женихо'м. – Моя' боже'ственная, безу'мно люби'мая О'лечка! Я в отча'янии, узна'в из твоего' письма', что ты вернёшься лишь в суббо'ту и'ли в воскресе'нье. Почему' так до'лго? – И да'лее. – Без тебя' ни мину'ты не споко'ен. Ви'жу тебя' во сне и наяву'… не могу' дожда'ться на'шего свида'ния. Непра'вда ли, ты прижмёшь меня' не'жно к свое'й груди'? А я бу'ду к тебе' так не'жен, что ты от блаже'нства сама' себя' не бу'дешь по'мнить… Как рассказа'ть мою' невырази'мую любо'вь к тебе', и что ты тепе'рь наве'ки моя', моя' О'лечка! Моя' жёнушка!» и т. д.

Пыл э'тот, одна'ко, осты'л по'сле сва'дьбы скоре'е, чем мо'жно бы'ло бы предположи'ть, так ско'ро, что бе'дная О'льга, ви'димо, со'вестилась да'же определи'ть мне вре'мя – когда' э'то случи'лось. «Че'рез год?» – «Ах нет ра'нее…» – «Че'рез полго'да?» Она' поту'пилась с та'ким ви'дом, что я не реши'лся да'же и спра'шивать да'лее, чтоб не заста'вить её красне'ть.

– В его' оправда'ние, – заговори'ла она', мину'ту спустя', – я должна' сказа'ть, что его' любо'вь все же была' бескоры'стна… Он жени'лся не по расчёту.

Я посмотре'л ей в глаза' с удивле'нием, она' опусти'ла их и вздохну'ла.

– Поду'май то'лько, мой друг, что мог он иска'ть во мне, кро'ме меня' са'мой? Ни свя'зей, ни состоя'ния, а насчёт ро'ли, кото'рую я мо'гла игра'ть в его' кругу', ты зна'ешь сам: спосо'бна ли я на что'-нибудь подо'бное… Нело'вкая, неуме'лая… В жизнь свою' не по'мню ещё ни ра'зу, что'бы мне удало'сь произвести' эффе'кт.

Я колеба'лся… Жа'лко бы'ло отня'ть у несча'стной её после'дние иллю'зии, а ме'жду тем они' меша'ли ей жить.

– О'льга, – отвеча'л я, скре'пя се'рдце, – я зна'ю немно'жко Па'вла Ива'новича, и ты не расска'зывай мне о нем ска'зок. Па'вел Ива'нович влю'бчив до га'дости – э'то пра'вда, но влю'бчивость и любо'вь – две ра'зные ве'щи… Ничего' не иска'л в тебе' кро'ме тебя' са'мой?.. Да, пожа'луй, е'сли ты согласи'шься, что в тебе' нет и не бы'ло ничего', кро'ме же'нской твое'й красоты'.

– Кака'я уж красота'?

– Не говори' пустяко'в, пожа'луйста, и не прики'дывайся, что ты меня' не понима'ешь. Я у тебя' серьёзно спра'шиваю: ра'зве есть кака'я-нибудь возмо'жность для же'нщины, кото'рая уважа'ет себя' хоть на грош, смири'ться с тако'й унизи'тельной оце'нкой?.. Молчи'шь?.. Хоть постыди'лась бы!.. О'льга! Я, пра'во, тебя' не узна'ю… Куда' ты дева'ла свою' де'вичью го'рдость, свои' убежде'ния? И'ли э'то так, про'сто – ба'бство, и ты криви'шь душо'й в его' по'льзу? Е'сли так, то мне не'зачем бы'ло и е'здить сюда'!

– Не'зачем? – повтори'ла она'.

– Не обижа'йся… Я говорю' так гру'бо потому', что ина'че с тобо'й ничего' не поде'лаешь. Тебя' на'добно пристыди'ть хороше'нько, чтоб ты опо'мнилась и убеди'лась в свое'й оши'бке. Без э'того нет никако'й наде'жды её испра'вить.

– Моё несча'стье невозмо'жно испра'вить.

– Да, е'сли ты бу'дешь ждать, что он разне'жится и вернётся. Признава'йся, ты э'того то'лько и ждешь?

– Нет.

– О'льга, ты и'ли лжешь, и'ли, что'бы спасти' своё самолю'бие, игра'ешь слова'ми… Ну, я, пожа'луй, вы'разился не так; пожа'луй, не ждешь в со'бственном смы'сле, но все же жела'ешь?

Молча'ние… Мы сиде'ли с мину'ту потупя'сь; она' верте'ла в рука'х коне'ц платка', нама'тывая его' бахрому' на па'льцы. Я начина'л уже' теря'ть наде'жду узна'ть что'-нибудь да'лее.

– Что же мне де'лать, – произнесла' она' наконе'ц чуть слы'шно, – е'сли я ещё люблю' его'?

Э'то поста'вило меня' соверше'нно в тупи'к… Что – в са'мом де'ле? Что де'лать, е'сли она' его' лю'бит ещё?.. Я одна'ко же не хоте'л дать ей заме'тить, до како'й сте'пени э'тот отве'т обезору'жил меня'.

– На'до поня'ть, мой друг, что э'то оши'бка, – отвеча'л я нравоучи'тельным то'ном.

– Оши'бка – что?

– Твоя' вообража'емая любо'вь к Па'влу Ива'новичу. Ты лю'бишь со'бственно не его', а свою' фанта'зию. Тебе' представля'ется челове'к совсе'м не тот, не тако'й, како'й он действи'тельно есть.

– Отчего' не тако'й? Почём ты зна'ешь?

– Я зна'ю его'.

– Ну, а е'сли ты ошиба'ешься?.. Ведь э'то возмо'жно? Он, мо'жет быть, совсе'м не так винова'т. Я, мо'жет быть, сама' винова'та?

– В чем?

Она' молча'ла. Слезы' кати'лись у ней по лицу'… Мне ста'ло доса'дно и жа'лко.

– В чем же ты винова'та, О'ля, ми'лая? – спроси'л я, взяв её за ру'ку.

Глубо'кий вздох. Она' подняла' на меня' запла'канные глаза' и тотча'с опя'ть опусти'ла их…

– Я, мо'жет быть, то'же была' не та… не та'кая, как он ожида'л. У меня' здоро'вье сла'бое…

– Како'й вздор!

– Да, мне до'ктора всегда' говори'ли, что я малокро'вна. Я ча'сто хвора'ю, быва'ю не в ду'хе… расстро'ена. А он не лю'бит э'того, ему' проти'вно во'зле больно'й.

– Живо'тное!

– Ах, нет, Серё!жа, ты не бра'ни его'. Он, пра'во, совсе'м не тако'й… Э'то я уж така'я плоха'я.

– Да отчего' же так, О'лечка?

– Так… Вот э'то то'же несча'стие, – го'лос её задрожа'л. – Нет дете'й!

– Ра'зве он жа'ловался тебе' на э'то?

– Нет.

– С чего' же э'то тебе' прихо'дит в го'лову?

– Мне намека'ли об э'том други'е.

– Кто?

– Так… Оди'н челове'к, кото'рый был здесь прое'здом, как раз пе'ред тобо'ю.

– Да кто тако'й? Она' замя'лась.

– Я, со'бственно, не име'ю права', потому' что я сло'во дала'; ну, да ты ведь не вы'дашь меня'… Одна' из его' кузи'н, бароне'сса Фо'гель.

– Фо'гель?.. Кака'я Фо'гель?.. Я что'-то не по'мню.

– Э'то одна' из Толбу'хиных.

– И Толбу'хиных не зна'ю.

– Да и я то'же не зна'ю, но слы'шала. Она' живёт в Петербу'рге, и я сама' её не вида'ла пре'жде.

– Стра'нно!

– Фо'гель, – повтори'ла она' машина'льно. – Ма'рья Евста'фьевна… Она' возвраща'лась из Петербу'рга в Орёл, в своё име'ние.

– Но с како'й ста'ти… она'?

– Так, она' слы'шала о моём несча'стии и жела'ла со мной познако'миться. То'лько э'то секре'т… Та'кая до'брая!.. Приняла' во мне тако'е уча'стие!

– Заче'м же секре'т-то? И от кого'?

– От Па'вла Ива'новича. Она' бои'тся, чтоб он не узна'л че'рез мама'шу и'ли кого'-нибудь из знако'мых, здесь в Р**, что она' заезжа'ла ко мне, тем бо'лее, что э'то ей не совсе'м по пути'…

– Посто'й, как же так? Ра'зве она' не была' тут у вас?

– Нет.

– Где же вы ви'делись?

– У неё. Она' остана'вливалась на постоя'лом дворе' и присыла'ла отту'да за мно'ю.

– Тётушка, ста'ло быть, ничего' не зна'ет?

Она' кивну'ла мне голово'й утверди'тельно и сде'лала знак, чтоб я говори'л поти'ше. Мы замолча'ли.

– Зна'ешь что, О'льга? – сказа'л я, поду'мав. – Мне э'то не нра'вится.

– Отчего'?

Но я не успе'л ей сказа'ть, отчего', вошла' стару'шка… Пода'ли самова'р…

Прие'зд мой, хотя' и ожида'емый, по до'брым ру'сским обы'чаям поста'вил весь дом вверх дном. Беготня', хло'поты; го'рничные явля'лись и исчеза'ли в дверя'х, как те'ни; тётушка вска'кивала и убега'ла ежемину'тно со свя'зкой ключе'й; на ку'хне гото'вили у'жин, и стук поварско'го ножа' доноси'лся че'рез отворе'нное око'шко в столо'вую. Ко'мната для меня' была' давно' пригото'влена: што'ры, гарди'ны, ковры' и ко'врики, ши'рмы и умыва'льник, цветы' на око'шках – ну'жное и нену'жное, все бы'ло тут расста'влено, по'стлано и разве'шено забо'тливою руко'й, и все каза'лось им ма'ло. Води'ли смотре'ть, выпы'тывали, не позабы'то ли что'-нибудь, к чему' я привы'к; пото'м увели' опя'ть в столо'вую и засади'ли за у'жин, и по'сле у'жина, отпусти'в уже' оконча'тельно, подсыла'ли ещё люде'й с вопро'сами, кото'рые заставля'ли меня' хохота'ть: «Не присла'ть ли ещё одея'ла на но'ги? Не попа'ли ли в ко'мнату му'хи? Не нуже'н ли абажу'р на све'чку?» и проч.

У'тром на друго'й день, в саду', О'льга наконе'ц собрала'сь с ду'хом и рассказа'ла мне свя'зно исто'рию своего' разры'ва с му'жем. Никаки'х я'вных по'водов к ссо'ре и тем ме'ньше форма'льных ссор ме'жду ни'ми не бы'ло, но бы'ло мно'го доса'дных ма'леньких столкнове'ний, та'йных неудово'льствий и ти'хих жа'лоб с её сто'роны, сухи'х, оби'дных упрёков, насме'шек и замеча'ний – с его'. Он на'чал сперва' избега'ть её, пото'м соверше'нно бро'сил, и они' не вида'лись по це'лым дням: выезжа'ли, обе'дали да'же врозь. В конце' второ'го го'да она' не вы'несла э'той жи'зни, и по'сле коро'ткого объясне'ния, в кото'ром вы'сказала все, что у неё наболе'ло на се'рдце, они' расста'лись. Но ещё до'лго по'сле она' жила' в Петербу'рге, в семе'йстве тётки, той са'мой, кото'рая вы'дала её за'муж. В семе'йстве э'том люби'ли О'льгу и все'ми си'лами уде'рживали от переёзда в Р**. Но шу'мная жизнь в большо'м кругу' и на глаза'х у сто'льких свиде'телей её разорённого сча'стья ста'ла для неё нестерпи'ма. С му'жем по'сле разъе'зда она' почти' не ви'делась, но вела' и до сих пор ведёт ещё перепи'ску…

О чем – э'то она' затрудня'лась сперва' объясни'ть, но наконе'ц призна'лась мне по секре'ту, что, ме'жду про'чим, речь была' о разво'де.

– Кто предлага'л?

– Он предлага'л.

– Что ж ты?

Лицо' её вспы'хнуло, и она' начала' говори'ть горячо', красноречи'во про'тив э'той, как она' называ'ла, пусто'й форма'льности, кото'рая не прибавля'ет почти' ничего' суще'ственного к свобо'де люде'й, живу'щих врозь, а то'лько ведёт к сканда'лу. Она' не хо'чет сканда'ла и весьма' основа'тельно, потому' что сканда'л в ито'ге всегда' па'дает на же'нщину. Да и к чему'? На что э'то им? Ра'зве они' меша'ют друг дру'гу? Ра'зве она' не возврати'ла ему' по'лной свобо'ды, уе'хав сюда', за ты'сячу верст? И неуже'ли он бои'тся, что она' я'вится к нему' когда'-нибудь с тре'бованиями? Ей от него' ничего' не ну'жно, ни гроша'! Она' гото'ва дать в э'том подпи'ску, гото'ва отре'чься форма'льным о'бразом от всего', но тре'бовать, что'бы она' вы'пачкалась в гря'зи – э'то ни'зко! Да, ни'зко! Ни'зко!.. И она' ни за что не согласи'тся на э'то! Я при'нял э'то сначала' за чи'стую моне'ту и пыта'лся ей возража'ть, защища'я разво'д вообще', но она' не слу'шала. Тогда' я поста'вил вопро'с ина'че. Ей 25 лет, и в таки'е го'ды ра'но отка'зываться от вся'кой наде'жды. Как знать, что её ожида'ет в бу'дущем, и мо'жно ли поручи'ться, что э'та форма'льная связь, на кото'рую она' смо'трит тепе'рь так легко', не ста'нет когда'-нибудь у ней на пути' прегра'дой к сча'стью?

– Нет, я никогда' не могу' уже' быть сча'стлива.

– Почему'? Молча'ние…

– О'льга! Э'то неи'скренно! Посмотри'-ка в глаза'. Ну, так и есть. Ты со мно'ю хитри'шь. Призна'йся, все, что ты сейча'с говори'ла про'тив разво'да, – ду'дки? Призна'йся, ты не жела'ешь разво'да то'лько по той причи'не, что ещё наде'ешься вороти'ть поте'рянное?

Она' не отвеча'ла.

«Го'споди! Как она' измени'лась!.. Э'то совсе'м друго'й челове'к! – ду'мал я, посма'тривая на её исхуда'лый стан и бле'дные, то'нкие па'льцы. – Тётушка мо'жет быть неда'ром тверди'т, что О'льга серьёзно больна' и что её не сле'дует вовлека'ть в сли'шком горя'чие спо'ры».


IV

Пого'да стоя'ла суха'я, тёплая, и мы ка'ждый день уходи'ли вдвоём куда'-нибудь за го'род. В лесу' па'хло уж о'сенью, но в поля'х густы'е зелёные о'зими и трава', места'ми ско'шенная втори'чно, обма'нывали глаза'. Круго'м все так я'сно и ти'хо. Лету'чая паути'на носи'лась по во'здуху дли'нными то'нкими ни'тями; голо'вки репе'йника, изго'роди, кусты' и да'же земля' места'ми за'тканы бы'ли как се'тью их золоти'стою пря'жею.

– Ба'бье ле'то! – сказа'л я. – Зна'ешь ли, отчего' оно' так на'звано?

– Оттого', что не настоя'щее, – отвеча'ла О'льга. – Все, что фальши'во, при'зрачно и эфеме'рно, все э'то у вас – ба'бье.

Вы'ходка э'та, несмотря' на её го'рький тон, обра'довала меня'. В ней слы'шалось что'-то, напоминавшеё пре'жнюю О'льгу. Э'то был пе'рвый о'тклик её на ста'рый призы'в, пе'рвая и'скра ста'рого огонька', мелькну'вшая мне из-по'д пе'пла. В наде'жде его' разду'ть я ухвати'лся усе'рдно за э'ту те'му. Же'нщины, мол, винова'ты са'ми, е'сли о них сложи'лся тако'й пригово'р. Ба'бство – типи'чная черта' их хара'ктера. В них нет усто'я. Они' сли'шком дёшево це'нят себя'. Они' кура'жатся на слова'х, а на де'ле роня'ют себя' са'мым посты'дным о'бразом и т. д.

– Э'то на мой счет?

– Да, е'сли хо'чешь, пожа'луй, на твой.

– Чем же я так урони'ла себя' в твои'х глаза'х?

Я отвеча'л, что для меня' непоня'тно: как мо'жет же'нщина, одна'жды обма'нутая, не отверну'ться сра'зу и навсегда' от до'ма, из кото'рого ей указа'ли две'ри… Но не успе'л я вы'говорить, как уж раска'ялся… Мы шли поля'ми. Она' отскочи'ла от меня' вдруг, как ужа'ленная, и, вся побледне'в, прислони'лась к и'згороди. Упрёки посы'пались гра'дом. Я злой челове'к!.. У меня' се'рдца нет! Я никогда' её не люби'л! Что она' сде'лала мне, что я реши'лся так её оскорби'ть?.. Кто вы'гнал её из до'ма? Па'вел Ива'нович? Никогда' в жи'зни!.. Она' пока'жет мне все его' письма'. Па'вел Ива'нович не ду'мал её выгоня'ть… Она' сама' его' бро'сила… Па'вел Ива'нович, напро'тив, жалеёт…

– Кто тебе' э'то сказа'л?

– Фо'гель сказа'ла.

– Опя'ть э'та Фо'гель?

– А тебе' что? Что ты име'ешь про'тив неё?.. Фо'гель совсе'м ина'че со мной поступи'ла, чем ты. Фо'гель, чужа'я, приняла' во мне бо'льше уча'стия, чем ты когда'-нибудь во всю жизнь принима'л. Она' не обижа'ла меня' насме'шками не отнима'ла наде'жды, как ты!

Вспы'шка э'та, одна'ко, ско'ро прошла'. О'льга прости'ла меня' от чи'стого се'рдца, и мы верну'лись домо'й рука' об ру'ку, в са'мом дру'жеском разгово'ре; но я наконе'ц убеди'лся, что де'ло её неисправи'мо. Э'то была' одна' из тех несча'стных це'пких нату'р, кото'рые, раз отда'вшись, не в си'лах уже' верну'ть свое'й свобо'ды. Она' была' вся, все'ю душо'ю в про'шлом, и ху'до ли, хорошо' ли, про'шлое для неё бы'ло все. Она' не ви'дела, не жела'ла поми'мо его' ничего', не могла' поня'ть сча'стья ина'че, как она' его' раз поняла'.

«Не мо'жет забы'ть, – ду'мал я. – Живёт неизлечи'мой наде'ждой и с э'той наде'ждой соста'рится и'ли зача'хнет! Сто'ит ли му'чить её ещё? И не умнеё ли, не человечнеё ли оста'вить при ней её иллю'зии? Допусти'в да'же, что их и мо'жно отня'ть, – не была' ли бы э'та жесто'кость напра'сная и ниче'м не опра'вданная?.. И'стина хороша' то'лько в той ме'ре, в како'й мы мо'жем сноси'ть её безобра'зие. Но есть ве'щи до тако'й сте'пени гну'сные в их есте'ственной наготе', что лу'чше наве'ки осле'пнуть, чтоб их не ви'деть. Что мо'жет быть, наприме'р, унизительнеё тако'го серде'чного ра'бства, как ра'бство э'той несча'стной?.. Два ме'сяца прослужи'ть живо'й игру'шкой тако'му живо'тному, как Бодя'гин, и за э'ти два ме'сяца отда'ть все сокро'вища чи'стого се'рдца, весь жар молодо'й ду'ши, кото'рая никогда' не ве'рила и не в си'лах пове'рить, чтоб се'рдце могло' остава'ться хо'лодно, когда' в крови' гори'т кипу'чая молода'я страсть!.. Для неё невозмо'жен был э'тот разде'л, и потому' она' не могла' предста'вить себе' его' в друго'м. Це'лая – она' и пошла' вся, целико'м, в обме'н на его' подо'нки[1]… Пусть же она' никогда' не узна'ет, во что оцени'л её э'тот экспе'рт. Пусть ду'мает, что она' сама' винова'та, что она' совсе'м не така'я, кака'я ему' была' нужна'. И к чему' ей знать, кака'я была' ему' нужна'?.. Его' идеа'л?.. О! Черт возьми'! Е'сли б на то пошло', я бы ему' нашёл идеа'л!»

Я был отпу'щен на ночь и лег уж в посте'ль, но мне не спало'сь, как э'то случа'ется иногда', когда' раздражённая мысль не хо'чет око'нчить к но'чи свою' рабо'ту.

Едва' за дверьми' ути'хло, суетли'вая э'та хозя'йка, как мышь, кото'рую на мину'ту спугну'ли, верну'лась опя'ть на то же ме'сто. Но она' уж успе'ла сде'лать дорого'й нахо'дку, и о'чень курьёзную… Идеа'л Па'вла Ива'новича был е'ю на'йден и воплощён о'чень уда'чно в о'бразе той ми'лой ба'рыни, охо'тницы до хоро'ших сига'р, кото'рая так простоду'шно жале'ла, что не мо'жет оста'ться со мно'ю, потому' что меня' нельзя' утопи'ть поутру'. Открове'нно, и вме'сте с тем осторо'жно, что свиде'тельствует о не'которой привы'чке пря'тать концы'. Как жаль, что я не узна'л тогда' её и'мени. Не спра'вился да'же, верну'лась ли в Петербу'рг и'ли пое'хала да'льше? Мо'жет быть, она' е'хала то'же в Р** и нахо'дится тепе'рь здесь? Мо'жет быть…

Я вдруг подскочи'л, наткну'вшись неча'янно на весьма' интере'сную гипо'тезу… А что е'сли э'то Фо'гель? Та са'мая Фо'гель, что была' здесь, у О'льги, как раз пе'ред мои'м прие'здом, и прожила' два дня невиди'мкой на постоя'лом дворе'?.. Кузи'на Бодя'гина – из Орла' – была' в Петербу'рге и заезжа'ла в Р** на обра'тном пути'. Приняла' большо'е уча'стие в О'льге и утеша'ла её, но в дом не яви'лась и взяла' сло'во не ра'зглашать о своём посеще'нии… Како'й, одна'ко же, стра'нный слу'чай, е'сли э'то она'! Почему' из ты'сячи е'хавших вме'сте я до'лжен был очути'ться наедине' и'менно с не'ю?.. Причи'на, коне'чно, была'. Она' от кого'-то пря'талась, а мне бы'ло те'сно во 2-м кла'ссе и захоте'лось спать… Ста'ло быть, не совсе'м случа'йно… Но для чего' ей бы'ло пря'таться, е'сли она' отправля'лась до'мой? Тут, в Р**, е'ще поло'жим, так как ей э'то не по пути', но там, на моско'вской доро'ге, за 500 верст от Р**? Я на'чал припомина'ть и вспо'мнил, как она' опусти'ла вуа'ль, когда' я вошёл, и пото'м е'ще раз, когда' она' выходи'ла дорого'й на ста'нции. Обро'ненный плато'к то'же пришёл мне на па'мять и на платке' ве'нзель «Ю. Ш.» ка'жется? Да, «Ю. Ш.» Зна'чит, не Фо'гель… Стра'нно! С чего' та'кой вздор придёт в го'лову? Дремо'та, соображе'ния пу'таются, уста'лая мысль теря'ет нить свя'зи… Я поверну'лся к стене' и усну'л.


V

По'сле обе'да, в су'мерки, мы говори'ли с О'льгой о че'м-то, по'мнится, о родне' Бодя'гина, и она', заспо'рив, сосла'лась на Фо'гель.

– А что, Фо'гель ку'рит? – спроси'л я, ка'к-то совсе'м некста'ти.

– Да, ку'рит.

– Сига'ры?

– Да… а ты почём зна'ешь?

– Я ничего' не зна'ю, я так спроси'л.

Она' была' о'чень удивлена', да, признаю'сь, и я то'же. Ничто'жная вероя'тность ночно'й дога'дки вдруг вы'росла и получи'ла дово'льно серьёзный вес.

– С чего' ты э'то спроси'л? – пристава'ла О'льга. – Ты, ве'рно, зна'ешь её?

– Нет, – отвеча'л я, – не зна'ю. Но, мо'жет быть, мы встреча'лись, не зна'я друг дру'га… Скажи', пожа'луйста, что э'то за же'нщина?.. Молода'я?

– Да, мои'х лет.

– Брюне'тка?

– Нет.

– Высо'кого ро'ста?

– Не о'чень.

– Хороша' собо'й? – Да.

– Ху'денькая?

– Нет, так себе', ничего'… Но э'то все пустяки', а ты мне скажи', как ты угада'л, что она' ку'рит сига'ры?

– Так… Она' мне сего'дня присни'лась во сне.

– Не мо'жет быть!

– Пра'во… Мне сни'лось, бу'дто мы е'дем с не'ю к тебе', не зна'я друг дру'га, и бу'дто мы в ваго'не… Ночь, в отделе'нии на'шем гори'т фона'рь, и я бу'дто лежу', дремлю', а она' сиди'т и ку'рит.

– Как стра'нно! Но почему' ты узна'л, что э'то она'?

– Так, э'то вздор. Во сне ведь прихо'дит в го'лову вся'кая чепуха'. Я бу'дто уви'дел у ней кольцо' на руке' и по кольцу' узна'л.

– Како'е кольцо'?

– Так, ма'ленькое коле'чко с руби'ном.

– Ах, Го'споди! Да у неё как раз тако'е! Серё!жа, зна'ешь, ведь э'то ужа'сно стра'нно! Ведь э'то ты ви'дел её!

Я сам был почти' уве'рен в э'том, но боя'лся встрево'жить О'льгу, сказа'в ей всю пра'вду, пре'жде чем успе'ю доби'ться то'лком, заче'м приезжа'ла к ней э'та ба'рыня. А ме'жду тем ограни'читься ска'зкою, кото'рую я ей сплел, каза'лось мне то'же неосторо'жно, потому' что ина'я ска'зка ложи'тся на ду'шу тяжеле'е пра'вды. В нереши'мости я избра'л середи'ну. Ума'лчивая о са'мом гла'вном, то есть о подозре'ниях, кото'рые возбуди'ла во мне её Фо'гель, я ей призна'лся одна'ко, что э'то был во'все не сон, и что я то'чно встре'тил дорого'й таку'ю ба'рыню.

– Но э'то была', наве'рно, она', – сказа'ла О'льга.

– Мо'жет быть, – отвеча'л я смея'сь, – но об закла'д не побью'сь. Кольцо' с руби'ном о'чень обыкнове'нная вещь; да'ма, куря'щая потихо'ньку сига'ры, то'же не ре'дкость. А впро'чем, она' и'ли не она', в обо'их слу'чаях нет ничего' удиви'тельного. В пе'рвом, по кра'йней ме'ре, уже' совсе'м ничего'… Е'хали в одно' вре'мя, о'ба сюда' к тебе', и прие'хали бы весьма' вероя'тно вме'сте, е'сли б де'ла не задержа'ли меня' в Москве'. А да'лее что же?.. Ей со'вестно бы'ло кури'ть в компа'нии, и она' за како'й-нибудь ли'шний рубль отыска'ла себе' пусто'е семе'йное отделе'ние. Меня' конду'ктор не знал куда' деть с мои'м биле'том 1-го кла'сса, и помести'л туда' же… Кста'ти, призна'ться тебе', она' в ту по'ру произвела' на меня' впечатле'ние. В ней бы'ло что'-то тако'е оригина'льное, стра'нное, почти' романти'ческое. Я ду'мал неве'сть что, а На пове'рку вы'шла, увы', така'я про'за!.. Орло'вская ро'дственница, стремя'щаяся к кузи'не поспле'тничать!..

– С чего' ты взял? – переби'ла О'льга смея'сь, но, ка'жется, вта'йне немно'го оби'женная. – Ра'зве я тебе' говори'ла что'-нибудь, из чего' ты име'л бы пра'во вы'вести, что мы тут спле'тничали?

– Нет, но тру'дно себе' предста'вить другу'ю цель. Посре'дницей ме'жду тобо'ю и Па'влом Ива'новичем она' не могла' быть потому', что стара'лась скрыть от него' э'то свида'ние. Осо'бенное уча'стие к тебе' то'же едва' ли могло' её побуди'ть, потому' что она' ли'чно не зна'ла тебя'… Что ж остаётся?.. Я, пра'во, не понима'ю.

– Ра'зве нельзя' принима'ть уча'стие за глаза'? – спроси'ла О'льга. – Она' обо мне мно'го слы'шала.

– От кого'?

– Да хотя' бы от Па'вла Ива'новича!

– Хм.

О'льга нахо'хлилась.

– Не зна'ю, что ты хо'чешь сказа'ть… – начала' она' и, не ко'нчив, останови'лась сконфу'женная.

– Я ничего' не хочу' сказа'ть, и ты на меня' не серди'сь, а лу'чше уж, е'сли хо'чешь быть соверше'нно и'скренна, то расскажи'-ка про'сто, что у вас тут с не'ю бы'ло?

Она' поту'пилась.

– Ви'жу, что ты не доверя'ешь мне.

– Ах, нет!.. Ты не ду'май э'того…

– Одна'ко, что'-нибудь бы'ло, чего' ты не хо'чешь сказа'ть… Бьюсь об закла'д, наприме'р, что у вас была' речь о разво'де… Была', коне'чно, я ви'жу уже' по глаза'м.

– Ну да, была', снача'ла… Бе'дная Ма'рья Евста'фьевна сама' в разво'де, и потому' с её сто'роны есте'ственно бы'ло упомяну'ть об э'том.

– Что же, она' сове'товала тебе' реши'ться на э'то?

– Нет… впро'чем, да, снача'ла, пока' она' не узна'ла, как я на э'то смотрю'. Ей э'то каза'лось практи'чнее, с её то'чки зре'ния, – она' о'чень практи'чная… Но пото'м она' согласи'лась со мной.

– Как же э'то у вас с не'ю бы'ло?.. Где?.. Расскажи' уж, пожа'луйста, все.

– Да так… Тут есть, недалеко' от ста'нции, постоя'лый дом… Я не зна'ла пре'жде. То'лько вот раз ка'к-то стою' у окна' и жду тебя'. Смотрю', вдруг ма'льчик как из земли' вы'рос – сто'ит совсе'м во'зле и смо'трит пря'мо в окно' на меня'. С чего' я испуга'лась, поня'ть не могу', то'лько меня' вдруг всю так и бро'сило в хо'лод. Когда' э'то прошло', я спроси'ла: чего' ему'?.. Гляжу', он протя'гивает запи'ску. Запи'ска была' адресо'вана мне, но состоя'ла вся из трех строк: «Сейча'с прие'хала, нездоро'ва. Не беспоко'йте мама'шу, приди'те за'просто, по'сланный вас проведёт к ва'шей кузи'не, Мари'я Фо'гель». В запи'ске была' её визи'тная ка'рточка. И'мя немно'го смути'ло меня'; я не могла' припо'мнить: у Па'вла Ива'новича та'кая ку'ча родни'. Пото'м оказа'лось, что э'то одна' из Толбу'хиных. Я, разуме'ется, тотча'с пошла', и мы сви'делись у неё, в постоя'лом до'ме. Она' мне сра'зу понра'вилась, та'кая ми'лая! Но в э'тот день я остава'лась у неё недо'лго из стра'ха, что'бы мама'н не хвати'лась. Зато' на друго'й поутру', сказа'в мама'н, что е'ду в Солотчи'нский, я вме'сто того' просиде'ла у Фо'гель до ве'чера… В тот же день, но'чью, она' уе'хала.

– О чем же у вас была' речь?

– Да бо'льше все обо мне и о моём положе'нии. Впро'чем, она' говори'ла и о себе'. Жизнь её с му'жем была' ужа'сная. Муж приводи'л откры'то любо'вниц к ней в дом. Коне'чно, она' не вы'терпела и реши'лась на все. На её ме'сте я то же бы сде'лала… Она' ужа'сно дурно'го мне'ния о мужчи'нах.

– А ты?

– Ну, да ты зна'ешь, и я то'же. Мы спо'рили с ней о Па'вле Ива'новиче. Она' обвиня'ла его' круго'м.

– А ты?

– Я, разуме'ется, не могла' оправда'ть его' соверше'нно.

– Одна'ко, опра'вдывала?

– Да, так, немно'жко.

– Что же, она' согласи'лась с тобо'й?

– Не совсе'м. Но она' допуска'ет, что у него' недурно'е се'рдце. Он ей, наприме'р, признава'лся, что ему' жа'лко меня' и что он за меня' бои'тся. «У неё, – говори'т, – бедо'вый хара'ктер, и я бою'сь, что'бы она' с э'тим хара'ктером не доду'малась там одна' до како'го-нибудь отча'янного дура'чества».

– Како'го же э'то дура'чества?

– Не зна'ю. Фо'гель мне глу'хо об э'том упомяну'ла, и я тебе' передаю' не по'длинные её слова', а так то'лько, о'коло… Она' вообще' бо'льше расспра'шивала… Я чита'ла ей письма' му'жа, и мы разбира'ли их вме'сте, что'бы реши'ть, есть ли наде'жда.

– Что же, она' нахо'дит, что есть?

– Да, впро'чем, она' не утвержда'ла э'того пря'мо, но я дога'дываюсь. Ты понима'ешь, мы то'лько что познако'мились и не могли' говори'ть соверше'нно откры'то. Она', как ка'жется, не хоте'ла сказа'ть мне всего' из стра'ха, чтоб я не проболта'лась в пи'сьмах. Я то'же не могла' ей призна'ться пря'мо в ины'х веща'х, потому' что мне со'вестно бы'ло.

– Одна'ко, договори'лись же до чего'-нибудь суще'ственного?

– Нет, не совсе'м. Но она' обеща'ла прие'хать ещё раз.

– А! Вот как!.. Ну, призна'йся же мне открове'нно, О'ля, что она' тебе' сове'товала?

– Она'?.. Ничего' осо'бенного.

– Одна'ко?

– Так, ничего'. Она' то'лько спра'шивала: бу'ду ли я ещё писа'ть Па'влу Ива'новичу и как ско'ро?.. Я говорю': «Не зна'ю». Тогда' она' заме'тила, что с мужчи'нами нельзя' так, пря'мо, начистоту', а на'добно их изучи'ть, что'бы узна'ть, чего' им осо'бенно хо'чется и'ли чего' они' бо'льше всего' боя'тся.

– То есть затро'нуть их чувстви'тельную струну'?

– Да.

– И тереби'ть их за э'ту струну'?

Она' засмея'лась.

– Ну да, как же с ва'ми ина'че-то?

– Каку'ю же струну' она' откры'ла у Па'вла Ива'новича?

– Не зна'ю…

Она' не говори'ла об э'том пря'мо. Но, ка'жется, она' ду'мает, что не меша'ло бы его' попуга'ть.

– Чем?

– Я не зна'ю… Мы… не говори'ли об э'том.

Она' упёрлась, и я ника'к не мог он неё доби'ться, что она' затева'ет. В су'мме, одна'ко, все оказа'лось вздо'ром: обыкнове'нная болтовня' ме'жду же'нщинами о том, что у них лежи'т на се'рдце. Осо'бенного уча'стия да'же не тре'буется, все мо'жно себе' объясни'ть любопы'тством и стра'стью меша'ться в чужи'е дела'. Вопро'с, ста'ло быть, то'лько в одно'м: к чему' все э'ти предосторо'жности, кото'рые простира'лись о'чень далеко', е'сли э'то была' не на шу'тку моя' попу'тчица?..

Тем вре'менем, срок моего' пребыва'ния в Р** ока'нчивался, и мне бы'ло гру'стно ви'деть, с како'й тоско'й вспомина'ла об э'том О'льга.

Накану'не отъе'зда, си'дя со мной в су'мерках по'сле обе'да, она' сказа'ла слова', кото'рые меня' глубоко' тро'нули.

– Жаль, друг мой, – сказа'ла она', прижима'ясь лицо'м к моему' плечу', – что мне не судьба' была' стать твое'ю! Как хорошо', как споко'йно устро'илась бы вся жизнь!

– Да, О'ля, – отвеча'л я, – я сам го'рько об э'том жале'л, но судьба' – сли'шком тёмный моти'в, чтоб им объясня'ть причи'ны, нас разлучи'вшие. Они' бы'ли гора'здо ясне'е, и ты их зна'ешь.

– Что зна'ю? Вздо'р-то твой?.. Бу'дто бы я тебя' не люби'ла?

– Нет, О'ля, э'то не вздор, и е'сли ты пре'жде не понима'ла э'того, то тепе'рь должна' бы поня'ть. Есть бесконе'чная ра'зница ме'жду тем чу'вством, кото'рое ты име'ла ко мне, и други'м, кото'рое ты узна'ла по'сле.

– Ах, да, – отвеча'ла она', вздохну'в, – коне'чно, но то'лько ра'зница э'та вся в по'льзу пе'рвого. Верь мне, мой друг, то ти'хое чу'вство, кото'рое влекло' моё се'рдце к тебе', заключа'ло в себе' гора'здо бо'льше зада'тков сча'стья. Пре'жде я то'лько уга'дывала э'то, сло'вно чутьём, тепе'рь убеди'лась со'бственным го'рьким о'пытом. На что нам ого'нь, кото'рый пали'т и ослепля'ет? Нам ну'жен свет и ти'хая, ро'вная тепло'та. А мне во'зле тебя' всегда' бы'ло так тепло'! Так тепло'!

Она' запла'кала, обнима'я меня' тихо'нько руко'ю за ше'ю.

Я был в тако'м возбуждённом, экзальти'рованном состоя'нии, что чуть не наде'лал дура'честв; чуть не сказа'л ей: «О'ля! Чего' же тебе' ещё! Чего' ты, ослеплённая, тя'нешься так безу'мно на э'тот ого'нь, кото'рый тебя' опали'л? Пойми' же, что он не даст тебе' сча'стья. Пойми' и отверни'сь от него' раз и навсегда' и оста'нься тут, во'зле меня', где тебе' так тепло'…» Други'ми слова'ми, я чуть не предложи'л ей неме'дленно ра'звестись с Па'влом Ива'новичем, чтоб вы'йти пото'м за меня'. Но я был проу'чен насчёт э'того ро'да мираже'й; благора'зумие одержа'ло верх над подогре'тым чу'вством, и де'ло око'нчилось ти'хим, дру'жеским поцелу'ем.

Пе'ред отъе'здом я счел одна'ко нели'шним серьёзно её остере'чь насчёт э'той зага'дочной ро'дственницы и рассказа'л ей о ве'нзеле носово'го платка' и ещё ко`е-что' из моего' доро'жного приключе'ния…

– Нельзя' так доверя'ть вся'кой встре'чной, – говори'л я. – Почём ты зна'ешь, что у неё на уме' и, наконе'ц, кто она'?.. Мо'жет быть, во'все не Фо'гель и не кузи'на Па'вла Ива'новича.

– А кто же?

– Почём я зна'ю… Впро'чем, я наведу' непреме'нно спра'вки и напишу' тебе'.

– Пожа'луйста, то'лько не проговори'сь.

– Будь споко'йна.

В три часа' но'чи я уе'хал из Р**. Дорого'й вопро'с о Фо'гель верте'лся у меня' на уме', и я не раз пожале'л, что в ту по'ру, в Москве', не дал себе' труда' узна'ть и'мя мое'й интере'сной попу'тчицы. Что'бы нагна'ть упу'щенное, я реши'лся бы'ло зае'хать на Дмитро'вку, рассчи'тывая, что с 10 до 2-х у меня' хва'тит вре'мени. Но по'езд заде'ржан был в К** так до'лго, что я едва' поспе'л на Никола'евскую доро'гу.


VI

Неме'дленно по возвраще'нии в Петербу'рг я посети'л тётушку Со'фью Анто'новну, у кото'рой О'льга жила' до заму'жества и по'сле. Отда'л ей письма' из Р** и просиде'л у неё весь ве'чер. Но'вого я ей не мог сообщи'ть почти' ничего', кро'ме ли'чных мои'х впечатле'ний. Да'же попы'тки Па'вла Ива'новича насчёт разво'да, о кото'рых она' до сих пор молча'ла, оказа'лись изве'стны тётушке, должно' быть, че'рез сестру', хотя' О'льга не подала' и ви'ду, что говори'ла об э'том кому'-нибудь, кро'ме меня'… «Стра'нное сво'йство же'нских секре'тов! – поду'мал я. Все зна'ют их по'рознь, но вся'кий до'лжен вообража'ть, что никому', кро'ме него', ничего' не откры'то!..»

Говоря' о Бодя'гине, кото'рый верну'лся вско'ре по'сле моего' отъе'зда, тётушка сообщи'ла мне по секре'ту, что он получи'л на днях больши'е де'ньги за каку'ю-то конце'ссию…

– Е'здил по э'тому де'лу в Орёл, – шепну'ла она', и вслед зате'м приба'вила гро'мко, – ведь вот, везёт же таки'м разбо'йникам.

– У него' есть в Орло'вской родня'? – спроси'л я кста'ти.

– Да, есть.

– Есть бароне'сса Фо'гель – кузи'на?

– Фо'гель?.. Да, ка'жется… Фо'гель?.. Посто'й-ка… Э'то Толбу'хиной, Ири'ны Матве'евны до'чь-то, заму'жняя?

– Да, – отвеча'л я, сму'тно припомина'я слы'шанное от О'льги. – То'лько чуть ли она' не в разво'де?

– В разво'де?.. Ну, нет, едва' ли… Я что'-то не слы'шала… Ра'зве неда'вно?

– Есть, ста'ло быть?

– Да, есть, а что?

– Так, ничего', я вспо'мнил… Мне говори'ли о ней в Москве'.

– Есть, – повтори'ла Со'фья Анто'новна ещё раз.

Одно' из гла'вных мои'х подозре'ний ру'хнуло, поколеба'в, есте'ственно, все остальны'е, и я на друго'й же день сообщи'л О'льге изве'стие, что её Фо'гель не вы'мысел, приба'вив, одна'ко, сове'т не ве'рить всему' без разбо'ра, что она' о себе' расска'зывает, и'бо ины'е ве'щи по спра'вкам ока'зываются сомни'тельны. Так, наприме'р, о разво'де её здесь до сих пор ничего' не зна'ют.

В э'тот же день был у Бодя'гина, но не заста'л его' до'ма. Мы сви'делись дня че'рез два, и он затащи'л меня' обе'дать к Борелю'.

– А! Черезо'в! Здра'вствуй, любе'зный друг! Давно' ли? Отку'да? Как пожива'ешь? – расспра'шивал он. – Я слы'шал от В**, что ты вороти'лся, да то'лько тебя' не ви'дно бы'ло все э'то вре'мя… Посто'й-ка! Посто'й! Дай на тебя' погляде'ть… Фу, черт, как ты постаре'л!.. Что ты не же'нишься?.. Е'сли име'ешь в виду', то пора', а впро'чем, оно', пожа'луй, чем по'зже, тем лу'чше. Вот меня', бра'тец, нелёгкая угора'здила, поторопи'лся, да не зна'ю тепе'рь, как и отде'латься… Черт зна'ет, что э'то тако'е!.. Ты слы'шал, коне'чно, с твое'й кузи'ной?..

– Как же?

– Ах, да, я и забы'л. Вы с не'ю ведь в перепи'ске, и уж, коне'чно, она' нажа'ловалась. Призна'йся, чай расписа'ла так, что про'сто и на глаза' не пока'зывайся? Она' ведь мастери'ца распи'сывать, и слог у неё та'кой высо'кий.

Он, очеви'дно, не знал о мое'й пое'здке в Р**, и я тут же реши'л не говори'ть ему' об э'том без на'добности… Я отвеча'л, что он ошиба'ется, что О'льга писа'ла о нем о'чень ма'ло и далеко' не вражде'бно.

– Врешь, брат! Не мо'жет быть!.. А впро'чем, с вас ста'нется! Вы ведь рома'нтики, и у вас э'то все жите'йское прикры'то вели'чественным молча'нием и'ли заста'влено декора'циями. Ста'рая па'ссия, как во'дится ме'жду двою'родными, плато'ния, родство' душ – каните'ль возвы'шенных мы'слей и идеа'льных чувств… Connu![2]

Все э'то у него' бы'ло, не скажу' и'скренно, но есте'ственно. В се'рдце глубоко' скры'тный, расчётливый и сухо'й челове'к, он сам, одна'ко, не сознава'л за собо'й э'тих ка'честв, счита'л себя' до'брым ма'лым, спосо'бным на вся'кие увлече'ния, люби'л побалагу'рить с прия'телями и был бы весьма' удивлён, е'сли бы кто'-нибудь усомни'лся в его' простоду'шии.

– А ты никогда' не писа'л чувстви'тельных пи'сем? – спроси'л я.

– Писа'л, бра'тец, как не писа'ть!.. Я да'же стихи' сочиня'л. Но на меня' э'то нахо'дит с ве'тру, как флюс и'ли на'сморк, я не придаю' э'тим веща'м осо'бенного значе'ния.

– Но ты был влюблён в О'льгу?

– В О'льгу?.. Ещё бы! Влюблён до заре'зу, ина'че я бы, коне'чно, не сде'лал тако'го дура'чества. Ме'жду на'ми, mon cher[3], жени'тьба жесто'ко меня' подре'зала. В ту по'ру осо'бенно, фина'нсовый кри'зис и про'чее, а тут ещё э'та обу'за!.. Но я понима'ю, тебя' э'то ма'ло интересу'ет; хо'чешь узна'ть, как у нас бы'ло с не'ю… Скве'рно!.. Оши'бся я, бра'тец, в ней. При всей свое'й о'пытности, оши'бся. Как э'то случи'лось, я да'же и объясни'ть себе' не могу'. По'мнишь, каки'м смотре'ла ко'зырем? А пото'м!.. Но э'то у них ча'сто быва'ет. Крепи'тся, поку'да в де'вках, изо всей мочи', что'бы ка'к-нибудь дотяну'ть, а раз дотяну'ла – ко'нчено! Вы'дохлась вся, распусти'лась, про'сто хоть брось!.. Я, впро'чем, её уважа'ю; она' челове'к хоро'ший, да то'лько суще'ственного в ней нет. Ты не мо'жешь себе' предста'вить, что э'то тако'е бы'ло! Пяти' неде'ль не прошло', как ста'ла раскле'иваться и до'хнуть. То то, то друго'е у ней нела'дно; стра'шно бы'ло дотро'нуться, не зна'ешь, с како'й стороны' приступи'ться – ну, и щади'шь. А она' объясня'ет э'то хо'лодностью. Эх, черт возьми'! Да е'сли бы я себе' во'лю дал, так что от неё оста'лось бы?.. Тря'пки!.. Ты извини', пожа'луйста, я запро'сто.

Действи'тельно, э'то бы'ло за'просто, так за'просто, что я не реша'юсь и повторя'ть его' по'длинные слова'. Я слу'шал, куса'я гу'бы, с глубо'кой бо'лью в душе', но стра'нно сказа'ть – я не мог на него' серди'ться, как не мог бы серди'ться на ло'шадь, кото'рая сби'ла меня' с ног и протащи'ла в гря'зи. Ма'ло того', несмотря' на всю боль, я любова'лся нево'льно ди'кою красото'ю и си'лою э'того необузданно'го животно'го. Челове'ческое, е'сли оно' и бы'ло в нем, то не броса'лось в глаза', а то, что броса'лось, бы'ло и'менно что'-то ко'нское. Он был похо'ж на кровно'го жеребца': лёгкий, краси'вый склад те'ла, мо'гучая ше'я, го'рдый подъе'"м головы', су'мрачный о'гненный взор и густа'я, волни'стая гри'ва.

– Одна'ко у вас с не'ю не бы'ло кру'пных ссор? – спроси'л я.

– Сканда'лу-то? Нет, э'того не бы'ло. Мы гры'злись са'мым прили'чным и делика'тным о'бразом. Она' пили'ла меня' тихо'нько, ла'сково, с ма'ленькой ядови'той улы'бочкой на губа'х и с ви'дом безгре'шной му'ченицы. Я зли'лся ели'ко возмо'жно и говори'л ей ми'лые открове'нности. Зна'ешь, на'до име'ть хара'ктер, что'бы выноси'ть э'то так, как я выноси'л, с мои'м темпера'ментом. Подча'с у меня' вот тут (он указа'л руко'й на пе'чень) кипе'ло так, что, че'стью тебе' кляну'сь, будь э'то не она', я, ка'жется, задуши'л бы её свои'ми рука'ми.

– С чего' же так?

– С чего'?.. Э, брат! Ты не был жена'т и не мо'жешь предста'вить себе', что э'то тако'е, когда' уйти' не'куда, когда' с утра' до ве'чера, а иногда' с но'чи до све'та, тебе' не даю'т поко'я, ду'шу сосу'т из тебя', жи'лы вытя'гивают, и все э'то с таки'м ви'дом, как бу'дто бы ты пала'ч и мучи'тель, а она' – же'ртва неви'нная, бесконе'чно нежна' и снисходи'тельна! Э'то, бра'тец, така'я вещь, что так вот и ка'жется все бы бро'сил, удра'л бы к черту', в А'фрику, там куда'-нибудь, в Харту'м и'ли в каку'ю-нибудь америка'нскую террито'рию к красноко'жим, что'бы то'лько освободи'ться.

– Э'то меня' удивля'ет, – сказа'л я, действи'тельно не'сколько удивлённый. – Я всегда' счита'л О'льгу кро'ткою.

– Да, она' кротка', сли'шком Да'же. То'лько я вот что скажу': не дай Бог испыта'ть на себе' э'того ро'да кро'тость. Не зна'ю, как тебе' объясни'ть э'то, потому' что ты не был жена'т… Ну, ты предста'вь себе', что кто'-нибудь уце'пится за тебя' и пови'снет тебе' на ше'е са'мым нежне'йшим о'бразом, но так, что ты ни на мину'ту не мо'жешь отде'латься, что'бы вздохну'ть свобо'дно, и'ли начнёт тереби'ть тебя' за рука'в, напомина'я о че'м-нибудь неприя'тном, и э'то весь день напролёт, без о'тдыха… Нет, черт их возьми' эти'х чувстви'тельных недоты'к!.. Я предпочёл бы уж лу'чше ба'бу, кото'рая за'просто вце'пится тебе' в волоса', е'сли ты её вы'ведешь из терпе'ния, и'ли швырнёт тебе' в ро'жу таре'лку, и кото'рую ты, в свою' о'чередь, мо'жешь стегну'ть хлысто'м, е'сли она' дури'т. «Сви'нство!» – ты ска'жешь? Ну я, пожа'луй, не спо'рю – «сви'нство». Но е'сли уж челове'к озли'лся, то лу'чше сра'зу сорва'ть свою' злость, чем угоща'ть тебя' че'рез пять мину'т по ло'жке сладе'нькою миксту'ркою, от кото'рой мути'т… Одна'ко, ба'ста! Дово'льно об э'том, а то испо'ртишь себе' хоро'ший обе'д.

Обе'д действи'тельно был хоро'ш, и об О'льге бо'льше поми'ну не бы'ло… Мы пи'ли мно'го… Бодя'гин был ве'сел, бо'лее да'же чем ве'сел. Неда'вний успе'х, о кото'ром мне сообщи'ла тётушка Со'фья Анто'новна, заме'тно его' опьяня'л, и он мне расска'зывал о свои'х дела'х с таки'м увлече'нием, что мне, наконе'ц, ста'ло га'дко. В при'нципе, я ненави'дел э'ту поро'ду хи'щников и мирое'дов, у кото'рых труд в по'лном презре'нии и все по'мыслы, все наде'жды кото'рых устремлены' на дарову'ю добы'чу, а ме'жду тем, признаю'сь, успе'х его', как успе'х, возбужда'л во мне нево'льную за'висть.

«Вот, – ду'мал я, – челове'к не жал и не се'ял, а уме'"л то'лько проти'скиваться ме'жду людьми' и уже' захвати'л себе' льви'ную до'лю… А ты!..»

И дли'нный ряд неуда'чных попы'ток прилади'ться к жи'зни прошёл в мое'й па'мяти тра'урною проце'ссиею. Нау'ка, слу'жба, де'ло с М…вым, на кото'рое все мы смо'лоду возлага'ли больши'е наде'жды и кото'рое, как ма'рево, сули'ло нам впереди' что'-то недостижи'мое… Пото'м уси'ленная рабо'та мы'сли, поры'вы, иска'ния, про'махи и оши'бки, мно'го оши'бок! Но в основа'нии подо все'ми одно': э'то загля'дка вдаль и неспосо'бность ви'деть и'ли поня'ть то, что твори'тся вблизи', под но'сом и под нога'ми. Лет де'сять носи'лся я, как дура'к на ры'нке, с свое'й идеа'льною ме'ркой и с зада'чами обще'ственных це'лей, не замеча'я, что э'тот това'р никому' не ну'жен и что все от него' стороня'тся, как от прока'зы. Ма'ло того', я был так глуп, что да'же не мог разобра'ть, чего' со'бственно э'тим лю'дям ну'жно? И то'лько услы'шав не раз повторённый хо'хот со всех сторо'н в отве'т на мои' расспро'сы, успе'л, наконе'ц, изме'рить всю глубину' своего' заблужде'ния. Тогда' мне ста'ло сты'дно за свою' простоту', и я пони'зил тон. Но уже' бы'ло по'здно: я был давно' запи'сан в число' недоты'к и меня' сторо'нились, меня' обходи'ли, чу'я во мне инстинкти'вно что'-то чужо'е, вражде'бное. Па'ртия моя' бы'ла невозвра'тно прои'грана, остава'лось то'лько её оконча'тельно сдать, что я и сде'лал… Нужда' подвела' ито'ги. И вот в 35 лет, бро'сив великоду'шные за'мыслы и высо'кие це'ли, я служу' на одно'м из примо'рских ры'нков аге'нтом торго'вой компа'нии, с ми'зерным жа'лованьем, а э'тот ёрник сца'пал шутя' за свою' конце'ссию полмиллио'на, жени'лся шутя' на О'льге и сыт уже' е'ю до отвраще'ния, руга'ется тут над не'ю и триумфи'рует на'до мной, угоща'я меня' шампа'нским. И что всего' обиднеё, он, со свое'й то'чки зре'ния, соверше'нно прав. Потому': что я та'кое в его' глаза'х!.. Труже'ник, вью'чный осе'"л, на спине' кото'рого лю'ди, ему' подо'бные, е'здят без вся'ких хлопо'т; глу'пец, де'сять лет гоня'вшийся за химе'рами и не успе'вший извле'чь ничего' из жи'зни!

Я ушёл от Боре'ля озло'бленный, а он, насви'стывая из «Прекра'сной Еле'ны», уе'хал к Стеко'льщикову игра'ть в ландскне'хт[4].

Дня че'рез два дела' мои' в Петербу'рге бы'ли око'нчены, и я прости'лся с ро'диною ещё раз, надо'лго, как я полага'л.


VII

Прошло' полтора' ме'сяца. Я был давно' уж на ме'сте в М**, но за все вре'мя име'л то'лько одно' письмо' от О'льги. Оно' бы'ло гру'стное и напо'лнено из конца' в коне'ц воспомина'ниями о про'шлом. С тех пор це'лый ме'сяц ни от кого' ни стро'чки. Напра'сно ходи'л я на по'чту почти' ка'ждый день. Все тот же отве'т: «Rien pour vous, monsieur! Absolument rien!..»[5] Наконе'ц, э'то бы'ло уже' 4 декабря', знако'мый францу'з в око'шке, уви'дев меня' ещё изда'ли, протяну'л мне в о'чередь, че'рез други'х, дово'льно то'лстый конве'рт. Он был за чёрной печа'тью. Э'то меня' встрево'жило, и я ду'мал сперва', что тётушка. Но а'дрес напи'сан был её хорошо' знако'мой руко'й. О ком же э'то?.. Чей час проби'л?.. Неуже'ли?.. Се'рдце заны'ло от мучи'тельного предчу'вствия, и я с мину'ту держа'л распеча'танное письмо', не сме'я в него' загляну'ть. Ру'ки мои' дрожа'ли, когда' я его' развёртывал… Увы'! И'мя О'льги стоя'ло на пе'рвых строка'х!

«Мой ми'лый друг Серё!жа! – писа'ла тётушка Со'фья Анто'новна. – Я должна' сообщи'ть тебе' го'рестное изве'стие. Бесце'нная на'ша О'льга сконча'лась на предпроше'дшей неде'ле, в сре'ду, мгнове'нно и неожи'данно для всех окружа'ющих. Зна'ю, как си'льно тебя' огорчи'т э'то несча'стье, и молю' Бо'га, друг мой, чтоб он тебя' подкрепи'л и уте'шил. Я то'лько что вороти'лась из Р**, где оста'вила сестру' А'нну полуживу'ю и совсе'м обезу'мевшую от го'ря. Хоте'ла её увезти' с собо'ю, но невозмо'жно: она' так слаба', что не вы'держала бы доро'ги. Ты не мо'жешь себе' предста'вить, что э'то та'кое бы'ло. Весь го'род у них там в у'жасе, потому' что О'ля была' совсе'м здоро'ва и её ви'дели на нога'х всего' за како'й-нибудь час до сме'рти. Но об э'том по'сле, мне на'до собра'ться с мы'слями, что'бы рассказа'ть тебе' все по поря'дку, ми'лый мой; я так была' перепу'гана, что сама' едва' оста'лась в живы'х и до сих пор не могу' опо'мниться, а потому' прости', что пишу' тебе' так нескла'дно и так неразбо'рчиво: с трудо'м ви'жу бума'гу от слез. Как э'то случи'лось, мы ничего' не зна'ли снача'ла, и я до сих пор не всем откры'ла то, что узна'ла в Р**… Стра'шно, Серё!жа! Стра'шно поду'мать, каки'е есть злы'е лю'ди на све'те! И кому' нужна' была' смерть на'шей бе'дной О'ли? Кому' она' сде'лала зло в свое'й жи'зни – она', э'тот а'нгел небе'сный?..»


Тут не'сколько слов расплыли'сь, но я и без э'того не мог чита'ть. Невырази'мый у'жас охвати'л меня', у'жас и жа'лость. Э'то бы'ло на у'лице, на терра'се большо'го кафе', и вокру'г бы'ло шу'мно, сиде'ло мно'го наро'да. Я убежа'л к себе' и там, оди'н, в полусве'те вече'рних су'мерек, раскры'л ещё раз письмо' Со'фьи Анто'новны. Оно' бы'ло дли'нное.

«В пя'тницу ве'чером, – продолжа'ла тётушка, – Степа'н Его'рович (её зять) получи'л депе'шу из Р**, с про'сьбой сообщи'ть мне поосторожнеё, что О'льга сконча'лась. С пе'рвого сло'ва я поняла', что случи'лось како'е-то большо'е несча'стье; но я ника'к не вообража'ла, что э'то с О'лею: я ду'мала, что сестра'… В депе'ше не бы'ло никаки'х подро'бностей кро'ме того', что Анне'тта в отча'янии. Я то'тчас уе'хала к ней. К тому' вре'мени, когда' я проезжа'ла че'рез Москву', об э'том бы'ло уже' в газе'тах, но я ещё ничего' не зна'ла. В вокза'ле, в Р**, меня' ожида'ла Мику'лова с муже'м. Они' объясни'ли мне, что Анне'тта у них, и увезли' к себе'. От них я узна'ла гла'вное, но пото'м ещё слы'шала мно'го чего', и чтоб не пу'тать, расскажу' тебе' уже' все за раз. В сре'ду, на передпрошедше'й неде'ле, в 8-м ча'су ве'чера, к О'льге пришёл како'й-то ма'льчик, как по'сле узна'ли, из постоя'лого до'ма (сестра' Анне'тта в ту по'ру была' у Мику'ловых). Что там тако'е он ей сказа'л, неизве'стно, но О'ля ушла' с ним и че'рез час вороти'лась одна'. Когда' вороти'лась О'ля, ма'тери ещё до'ма не бы'ло и О'ля ей не веле'ла ска'зывать. В 10 ча'сов вороти'лась Анне'тта, ра'зделась и легла', а че'рез час все уже' спа'ли. Ду'мали, что и О'ля спит, но О'ля, как по'сле узна'ли, и не ложи'лась. В пе'рвом ча'су она' разбуди'ла го'рничную и веле'ла поста'вить себе' самова'р, а когда' та удиви'лась, ви'дя её ещё оде'тую, сказа'ла, что у неё го'стья, знако'мая одна', из Москвы', прие'хала на мину'ту, и уезжа'ет за'втра чуть свет. «Не буди', – говори'т, – никого', Пара'ша, поста'вь самова'р тихо'нько на ку'хне и принеси' ко мне в ко'мнату». Та диви'тся. Го'споди! Да когда' же э'то она' вошла'? «Сейча'с вошла', – отвеча'ет О'ля, – я ей сама' отвори'ла и вы'пущу; ты то'лько пода'й мне сюда' все, что ну'жно, да и ложи'сь…» Та сде'лала, как прика'зано: подала' из столо'вой посу'ду, чай, са'хар и, подава'я, де'йствительно ви'дела в ко'мнате с Оле'й каку'ю-то молоду'ю да'му, но лица' не могла' разгляде'ть, потому' что она' сиде'ла спино'й к дверя'м… Слы'шала из сене'й, как О'ля с гостье'й смея'лись и ра'зговаривали. Пото'м подала' самова'р и ушла'. «Сама', – говори'т, – не зна'ла, что де'лать: лечь ли спать, как ба'рыня приказа'ла, и'ли повре'менить, чтоб вы'пустить го'стью и пото'м пособи'ть О'льге Федо'ровне?» Но О'льга вы'бежала ей вслед и приказа'ла ещё раз не дожида'ться. «Не ну'жно, – говори'т, – я сама' все сде'лаю». Тогда' Пара'ша ушла' к себе' в де'вичью, ра'зделась и легла', но не могла' усну'ть. «Напа'л, – говори'т, – на меня' с чего'-то страх; лежу' и ду'маю: что за го'стья така'я, что по ноча'м шля'ется? И заче'м ба'рыня прини'мают тайко'м от ма'меньки? Уж не хотя'т ли уе'хать с ней вме'сте? И что э'то бу'дет, как хва'тятся поутру', а ба'рыни-то уж нет, и с неё спро'сят: чего' смотре'ла?.. Лежу', – говори'т, – слы'шу: кто'-то прошёл че'рез се'ни в столо'вую и вороти'лся наза'д: Должно' быть, ба'рыне что'-нибудь пона'добилось для го'стьи. По'сле того' прошло' э'так недо'лго, слы'шу: дверь скри'пнула и кто'-то опя'ть прошёл че'рез се'ни, в прихо'жую, так ско'ро, ско'ро… Ну, ду'маю, ве'рно ушла'; и опя'ть стра'шно ста'ло; лежу', прислу'шиваюсь, сама' вся дрожу'. Наконе'ц не вы'терпела, как есть, в соро'чке, боса'я, вста'ла ти'хонько и вы'шла. Ви'жу: в сеня'х темно'. Подкра'лась на цы'почках к ко'мнате О'льги Федо'ровны, послу'шала – ти'хо; гля'нула в замо'чную сква'жину – ни зги не вида'ть. А се'рдце-то сло'вно чу'яло, так и стучи'т! Не могла', – говори'т, – я до'льше стерпе'ть. «Ба'рыня! – говорю', – а ба'рыня!.. Спи'те?», а сама' хвать за ру'чку, что'бы войти', но дверь была' заперта' на за'мок, чего' никогда' до сих пор не случа'лось но'чью… Ста'ла стуча'ть: ни гу-гу'! Испуга'лась, – говори'т, – уж я тогда' не на шу'тку, побежа'ла и разбуди'ла Ари'шу». Вме'сте они' зажгли' свечу', вы'бежали в прихо'жую, смо'трят: нару'жная дверь не за'мкнута, а то'лько притво'рена, и све'чка из ко'мнаты О'ли сто'ит на столе' поту'шенная. О'бе реши'ли, что ба'рыня их ушла': но куда'? Тре'тий час но'чи в исхо'де. Куда' могла' уйти' О'льга в та'кую по'ру? Ни одно'й и на ум не пришло', что маши'на отхо'дит от них в Москву' как раз в три ча'са. Побежа'ли буди'ть други'х; посла'ли стару'ху Ма'рфу к сестре'; сестра' перепуга'лась до сме'рти, но не хоте'ла ве'рить. Прибежа'ла она' сама' к затворе'нной две'ри, стучи'т, зовёт: «О'ля! Мой а'нгел! О'ля! Ты спишь?..» Никако'го отве'та… А ме'жду тем в сеня'х собра'лся весь дом, кли'кнули дво'рника; Анне'тте сде'лалось ду'рно, и её вы'несли… Ах, друг мой! Лу'чше бы она' у'мерла тут на ме'сте, чем пережи'ть весь э'тот у'жас!.. Пока' ходи'ли за сле'сарем и в поли'цию, прошло' мно'го вре'мени. В 6 ча'сов наконе'ц отвори'ли дверь и нашли' О'лю мёртвую на полу' ме'жду столо'м и дива'ном… Ма'тери, к сча'стью, при э'том не бы'ло; ей по'сле сказа'ли. В ко'мнате стол был накры'т, и на столе' нашли' самова'р, сли'вки, чай, са'хар и ча'шки с ча'ем. Из ча'шек одна' недопита', дру'гая совсе'м не тро'нута… На пе'рвых по'рах поня'ть не могли', что случи'лось, и ду'мали, что уда'р, но тепе'рь уже' нет сомне'ния, что О'ля была' отра'влена. В тру'пе её и в недопи'той ча'шке на'йден был яд; Алексе'й Демьяно'вич, их до'ктор, ска'зывал мне, како'й, но я не по'мню; зна'ю то'лько, что э'то у'жасный яд, от кото'рого у'мирают в мину'ту, и что он был подсы'пан О'ле в ча'шку, как полага'ют, в ту по'ру, когда' она' уходи'ла из ко'мнаты за лимо'ном, кото'рый то'же нашли' на столе', но кото'рый, Пара'ша кляне'тся, что не подава'ла. Ключ от двере'й нашли' в ко'мнате на полу', и э'то сби'ло всех с то'лку, но пото'м догада'лись, что он был подсу'нут снару'жи, в щель ме'жду две'рью и поло'м и, должно' быть, сперва' лежа'л бли'зко, но пото'м отодви'нут воше'дшими. В Р** все уве'рены, что О'лю отрави'ла э'та прие'зжая, и поли'ция её и'щет везде', но до сих пор не нашла'. Узна'ли то'лько, что она' остана'вливалась в том до'ме, откуда' ма'льчик был по'слан к О'льге, и есть дога'дки, что э'то уже' не в пе'рвый раз, хотя' хозя'йка не призна'ется; но далеё никаки'х следо'в, а, гла'вное, и'мени до сих пор не мо'гут узна'ть, потому' что О'ля с ней ви'делась тайко'м, а в постоя'лом до'ме не спра'шивали… Су'дя по всему', э'то бы'ло вот как. Та прие'хала в постоя'лый дом с маши'ны, в сре'ду в 7 ча'сов, без покла'жи, с одни'м небольши'м ручны'м мешо'чком, тотча'с посла'ла за Оле'й ма'льчика и ви'делась с не'ю тайко'м от ма'тери в постоя'лом до'ме, и, вероя'тно тогда' уже', уговори'лась навести'ть О'лю но'чью, когда' все в до'ме усну'т; и О'ля её ждала', не ра'здеваясь, и они' пи'ли чай, и уби'йца ушла' от О'ли, как полага'ют, в 2 ча'са но'чи, пешко'м, со свои'м ручны'м мешо'чком, пря'мо на маши'ну, и, коне'чно, уе'хала в 3 ча'са, когда' почто'вый по'езд отхо'дит в Москву'.

Вот и все насчёт э'той ужа'сной же'нщины. Остально'е изве'стно Го'споду Бо'гу, кото'рый оди'н был свиде'телем её злодея'ния, оди'н зна'ет и'стинные причи'ны его' и оди'н мо'жет откры'ть их, так же, как и уча'стников, е'сли, как на'до ду'мать, уча'стники бы'ли. Бою'сь да'же и намекну'ть, мой друг, кого' каса'ются мои' подозре'ния, и лу'чше жела'ю ду'мать, что я ошиба'юсь круго'м и что э'то лицо' соверше'нно неви'нно, а ме'жду тем ка'к-то нево'льно ду'мается, потому' что кому' нужна' бы'ла её смерть, поми'мо его'?..

Па'вла Ива'новича здесь, в Петербу'рге, два ра'за призыва'ли к допро'су, но я не зна'ю, чем э'то ко'нчилось, зна'ю то'лько, что он не аресто'ван. Зато' други'е, в Р**, аресто'ваны. Бедня'жку Пара'шу, е'ле живу'ю от у'жаса и в слеза'х, взя'ли тогда' же, и она' до сих пор сиди'т. Взя'ли ещё и други'х, но мно'гих уже' вы'пустили, и о Пара'ше Мику'ловы пи'шут, что про'тив неё нет никаки'х серьёзных ули'к, кро'ме того', что весь расска'з о приезже'й, т. е. насчёт того', что она' была' у О'ли но'чью, осно'ван еди'нственно на её слова'х, и она' одна' была' на нога'х при э'том и ста'вила самова'р. Но каки'е причи'ны могла' име'ть Пара'ша, кото'рая так люби'ла свою' госпожу'?.. И заче'м бы она' подняла' весь дом и сама' про'тив себя' ста'ла пока'зывать, тогда' как ей бы'ло легко' все скрыть, что она', коне'чно, и сде'лала бы, е'сли б была' винова'та… И опя'ть, она' не могла' сочини'ть всего', потому' что прие'зжую ви'дели в постоя'лом до'ме и узна'ли, что она' посыла'ла отту'да ма'льчика к О'ле и что О'ля у неё была' тайко'м от до'машних… Го'споди Бо'же мой! Кто бы э'то мог быть? Ду'маю иногда' по це'лым часа'м, и все мне мере'щится э'тот у'жас, как они' пи'ли чай, смея'лись и говори'ли ме'жду собо'й как друзья', и что пото'м бы'ло… Как смерть пришла', как све'чи бы'ли поту'шены, ко'мната заперта' на ключ, и как уби'йца бежа'ла… Я была' соверше'нно больна' от э'тих у'жасов и, воротя'сь сюда', пролежа'ла шесть дней в посте'ли. Ну'жно ли тебе' говори'ть по'сле э'того, что де'лается с сестро'й?..»


За э'тим сле'довала ещё страни'ца, кото'рую я уж не в си'лах был разобра'ть, несмотря' на зажжённые све'чи. Бу'квы пестре'ли и разбега'лись, в глаза'х мелька'ли ра'дужные круги'. Что'-то тяжёлое и ужа'сное дави'ло мне грудь. Я си'лился овладе'ть собо'й, стара'ясь уве'рить себя', что э'то не мо'жет быть, что э'то сон и, су'дя по тому', как мы'сли пу'тались у меня' в голове', э'то бы'ло похо'же то'лько не на здоро'вый сон, а на како'й-то тифо'зный бред, в кото'ром фанта'зия мчи'тся как перепу'ганный конь, без це'ли и без узды'.

До'лго ли э'то дли'лось, не по'мню, по'мню то'лько, что мне вдруг ста'ло невыноси'мо ду'шно, и я, подбежа'в к окну', отвори'л его' на'стежь… На дворе' бы'ло уже' темно'. В га'вани, ме'жду черне'ющим ле'сом мачт, мелька'ли уединённые огоньки'. Внизу', на на'бережной, поулегло'сь, и в промежу'тках поко'я, когда' смолка'ли пе'сни матро'сов в шинке' и умира'л шум шаго'в, ночно'й ветеро'к доноси'л до меня' далёкий гул мо'ря, све'тлой полосо'й синеющего' вдали'.

Все э'то ма`ло-пома'лу меня' отрезви'ло, и я на'чал понима'ть прочи'танное… Пе'рвая мысль, в кото'рой я дал себе' не'который отчёт, была' уве'ренность, что я, и оди'н то'лько я, зна'ю уби'йцу О'льги. Ма'ло того', я был почти' уве'рен, что зна'ю её соумы'шленника. Бодя'гин неда'ром е'здил в Орёл. Он ви'дел там э'ту Фо'гель, и де'ло э'то, коне'чно, усло'влено бы'ло ме'жду ни'ми. Неда'ром он так наста'ивал на разво'де.

Я пла'кал от жа'лости и от зло'сти; я мета'лся по ко'мнате вне себя', уби'тый, расте'рянный, и вдруг заме'тил, что в промежу'тках э'тих бесце'льных поры'вов я что'-то де'лаю. Оказа'лось, что я машина'льно вы'тащил чемода'н и сую' в него' ве'щи. То'лько тогда' я припо'мнил, что ещё за письмо'м я реши'л непреме'нно е'хать и что э'та реши'мость води'ла меня' безотчётно туда' и сюда'. Не'сколько я'щиков бы'ло откры'то, ко`е-како'е бельё и пла'тье, поспе'шно вы'нутые, валя'лись по сту'льям и на полу'… Взгляд на часы', одна'ко, заста'вил меня' оду'маться. Спеши'ть бы'ло не'куда, потому' что я опозда'л на курье'рский по'езд, да, сверх того', я и'менно в э'ту мину'ту прико'ван был безотлу'чно к ме'сту. Еди'нственный челове'к, кото'рому я бы мог с грехо'м попола'м переда'ть дела', был в э'то вре'мя далеко' и мог вороти'ться не ра'ньше как че'рез три дня. Но ждать… Ждать тут сложа' ру'ки, когда' там и'щут, теря'я напра'сно вре'мя!.. Что де'лать?.. В письме' день сме'рти был обозна'чен нея'сно… «в сре'ду, на передпроше'дшей неде'ле…» Я стал счита'ть и насчита'л бо'лее трех неде'ль. Каку'ю ва'жность э'то мо'гло име'ть, я не знал, но чу'вство горя'чего, безотчётного спе'ха жгло меня' вме'сте с невырази'мой не'навистью и зло'бою… «Скоре'й!.. Скоре'й! – шепта'л мне вну'тренний го'лос. – Сию' мину'ту телеграфи'ровать! А за'втра, чуть свет, с пе'рвым по'ездом, я отпра'влю письма'».

Депе'ша была' гото'ва в пять мину'т, и я бего'м ки'нулся с не'ю на ста'нцию. Она' была' на и'мя Z**, кото'рому пе'редан был в ту по'ру наш бесконе'чный проце'сс.

«По де'лу О'льги Бодя'гиной, отра'вленной в Р**, – телеграфи'ровал я. – Лицо', кото'рое и'щут, приезжа'ло уже' одна'жды в Р** в нача'ле э'того сентября' и ви'делось с О'льгой та'йно. И'мя её – бароне'сса Ма'рья Евста'фьевна Фо'гель, кузи'на му'жа, орло'вская. Я зна'ю э'то из пе'рвых рук. Сообщи'те неме'дленно кому' сле'дует. Подро'бности бу'дут в письме'. Отве'т опла'чен».

Воротя'сь домо'й, я неме'дленно сел писа'ть и просиде'л всю ночь. Ра'но поутру' два письма' – одно' к тётушке Со'фье Анто'новне, друго'е на и'мя Z** – бы'ли гото'вы и снесены' на по'чту. В пе'рвом я умолча'л о свои'х подозре'ниях, ча'стью не жела'я трево'жить тётушку без ну'жды, но, признаю'сь, бо'льше из стра'ха, что'бы она' не проболта'лась. Зато' во второ'м я вы'сказал Z** без ута'йки все, что мне бы'ло изве'стно.

«Суди'те са'ми, – писа'л я, – и сде'лайте за меня' все, что ну'жно. Изде'ржки опла'чены бу'дут неме'дленно вслед за изве'стием об ито'ге…» В конце' я проси'л его' сообщи'ть мне подро'бно о хо'де де'ла.

Два дня прошло' в лихора'дочном ожида'нии. На тре'тий я получи'л коро'ткий отве'т от Z**: «Переда'л ва'шу депе'шу буква'льно в Р**, но не могу' предсказа'ть результа'та. Де'ло не выясня'ется. Все ну'жное бу'дет сде'лано. Z**».

Че'рез неде'лю пришла' друга'я депе'ша: «Письмо' ва'ше полу'чено, но указа'ния пло'хо опра'вдываются. Доз'нано, что б. М. Е. Ф. в крити'ческую мину'ту была' в своём име'нии и ни в ту по'ру, ни в сентябре' не тро'галась с ме'ста. И'мя, коне'чно, укра'дено. Про'тив му'жа нет никаки'х ули'к, и вообще' ничего' не откры'то. Z**».

Депе'ша э'та охолоди'ла мой пыл, и я реши'л, что мне не'зачем е'хать… Прошла' ещё неде'ля. В конце' её я получи'л, наконе'ц, и письма', но ни одно' из них не разъясни'ло мне мучи'тельного вопро'са. Тётушка фантази'ровала и го'рько жа'ловалась на но'вый поря'док вещёй по сле'дственной ча'сти. «Случи'сь э'то пре'жде, – писа'ла она', – како'й-нибудь Шерстоби'тов давно' бы все разыска'л. А ны'нче?.. Кто хо'чет, мо'жет споко'йно тебя' отрави'ть и'ли заре'зать» и прочеё. Су'дя по то'ну, одна'ко, вре'мя поде'йствовало. Её письмо' бы'ло спокойнеё и содержа'ло в конце' страни'цу о посторонни'х веща'х.

– Бе'дная О'ля, – поду'мал я. – Как ско'ро тень твоя' исчеза'ет со сце'ны, и как далеки' мы все от безуте'шного го'ря, лжи'вую дань кото'рого мы так охо'тно кладём на моги'лу друзе'й!.. Вот, тётушка пи'шет, что её Ва'ся вы'пущен в гва'рдию. Бьюсь об закла'д, что но'вые эполе'ты Ва'си волну'ют её тепе'рь гора'здо болеё, чем э'та та'йна, о кото'рой она' две неде'ли наза'д писа'ла, что спать не даёт… Спит тепе'рь, я полага'ю, так же споко'йно, как и быва'ло.

Письмо' Z** то'же не содержа'ло ва'жных откры'тий, но тем не ме'нее оно' дало' пи'щу мы'сли, попо'лнив мучи'тельный недоста'ток фа'ктов в мое'й голове'.

«Больша'я оши'бка, – писа'л он, – сде'лана была' в са'мом нача'ле ро'зыска. 5–6 часо'в вози'лись с пусты'ми предположе'ниями об аневри'зме[6], самоуби'йстве, вино'вности го'рничной и т. д., из кото'рых после'днее, е'сли б и оправда'лось, не тре'бовало бы спе'ха, так как девчо'нка э'та была' в рука'х; а то, что тре'бовало неме'дленного распоряже'ния, пошло' в коне'ц о'череди, то'чно так, как бу'дто они' реша'ли алгебраи'ческую зада'чу, в кото'рой иско'мое не мо'жет дать тя'гу. В по'лдень то'лько хвати'лись телеграфи'ровать по желе'зной доро'ге в Москву' и, разуме'ется, опозда'ли, так как почто'вый по'езд был там в 10 часо'в утра'. Говоря'т: все равно', потому' что лицо' бы'ло вполне' неизве'стно!.. Да е'сли б лицо' бы'ло изве'стно, тогда' и разы'скивать, со'бственно, не'чего, остава'лось бы то'лько пресле'довать и лови'ть. Но я позволя'ю себе' спроси'ть, что э'то зна'чит – «лицо' вполне' неизве'стно»? Напро'тив, мно'гое бы'ло о нем изве'стно. Во-пе'рвых, изве'стен был час отъе'зда, а ста'ло быть ме'сто и вре'мя прибы'тия. Уби'йца была' непреме'нно в 10 часо'в в Москве', на дебарка'дере, в числе' пассажи'ров почто'вого по'езда. Э'то одно' уже' не безде'лица. Но, говоря'т, как узна'ть? Не задержа'ть же прие'зжих гу'ртом в вокза'ле? Опя'ть пустяки'. Изве'стно бы'ло, во-пе'рвых, что э'то же'нщина; вот уже' полови'на прочь. Пото'м, э'та же'нщина не проста'я, а, как говори'тся, да'ма, да ещё молода'я да'ма, и весьма' вероя'тно, почти' наве'рное, – одна'. Но и э'то ещё не все. Зна'ли и'ли должны' бы'ли знать, что да'ма э'та была' без багажа', с одни'м ручны'м мешо'чком (что на большо'м расстоя'нии, по кра'йней ме'ре у нас в Росси'и, ре'дкость)… Я спра'шиваю, что остаётся? И не несча'стный ли э'то слу'чай, е'сли из пятисо'т, поло'жим да'же из ты'сячи челове'к пассажи'ров, нашло'сь бы бо'льше пяти', отвеча'ющих всем э'тим приме'там? Оста'вьте же ли'шние церемони'и и задержи'те э'тих пять лиц хоть на мину'ту, зна'я почти' несомне'нно, что ме'жду ни'ми одно' иско'мое. Спра'шивается: есть ли кака`я-нибу'дь возмо'жность, чтоб э'та иско'мая ускользну'ла, что'бы она' не вы'дала себя' че'м-то тут же на ме'сте, не оробе'ла, не сби'лась в отве'тах?.. И э'то то'лько проста'я ло'гика, досту'пная вся'кому; а у привы'чного сы'щика есть свои', незнако'мые нам приёмы и своего' ро'да нюх, кото'рый с таки'ми бога'тыми да'нными привёл бы его' пря'мо к це'ли. Но вре'мя упу'щено, след просты'л и ро'зыск с пе'рвых шаго'в сел на мель. Ничего' ва'жного у них нет тепе'рь. Де'ржат до сих пор в остро'ге э'ту несча'стную го'рничную, насчёт кото'рой тепе'рь никто' уже' не сомнева'ется, и неда'вно опя'ть посади'ли (чуть ли не в тре'тий раз) стару'ху, хозя'йку того' постоя'лого до'ма, где остана'вливалась уби'йца. Стару'ха давно' созна'лась, что то же лицо' бы'ло у неё уже' раз, в сентябре', но от неё тре'буют и'мени, низводя' таки'м обра'зом уголо'вный вопро'с до полице'йской приди'рки, осно'ванной сверх того' на чи'сто бума'жном по'рядке, кото'рый у нас нигде', кро'ме столи'ц, не де'йствует. Изве'стно, как э'то де'лается. Кто не быва'л прое'здом в губе'рнском и'ли уе'здном го'роде? И кто не зна'ет, что там не то'лько на постоя'лом дворе', а да'же в лю'дной гости'нице ра'ньше трех дней не спро'сят ни ви'да, ни и'мени?.. Да и к чему'? Что, наприме'р, вы'игралось бы, е'сли бы стару'ха показа'ла, что да'ма, у неё квартирова'вшая, называ'ла себя' бароне'ссою Фо'гель?.. Кста'ти, об э'той Фо'гель: вы уже' зна'ете гла'вное из депе'ши, и мне остаётся приба'вить о'чень нёмного. Её, то есть действи'тельную, само' собо'й разуме'ется, не трево'жили. По пе'рвым спра'вкам я'сно бы'ло, что э'то фальши'вый след. Во-пе'рвых, она' была' несомне'нно до'ма и в сентябре' и по'сле; а, во-вторы'х, есть мно'жество обстоя'тельств, по кото'рым она' не могла' быть гла'вным лицо'м, а да'же и ко'свенно уча'стницей. Назову' то'лько одно' из них, потому' что оно' одно' мо'жет име'ть для вас интере'с. Доз'нано, что она' не вида'ла Бодя'гина во вре'мя его' по'ездки в Орёл… Зате'м о Бодя'гине. Его', разуме'ется, не оста'вили без внима'ния, но кро'ме пи'сем жены', в кото'рых действи'тельно речь была' о ра'зводе и ещё об одно'м предме'те (сейча'с скажу', о како'м), не на'йдено ничего', что могло' бы да'же и ко'свенно подтверди'ть существова'вшее про'тив него' дово'льно сла'бое подозре'ние. Ма'ло того', одно' письмо' (е'сли не ошиба'юсь, после'днее, полу'ченное от жены') едва' не сби'ло всех с то'лку, напра'вив дога'дки совсе'м в другу'ю доро'гу. В письме' э'том говори'тся дово'льно я'сно, что положе'ние пи'шущей нестерпи'мо, что жизнь ей в тя'гость, и что то'лько одна' рели'гия уде'рживала её до сей по'ры от само'убийства, но что и э'та то'чка опо'ры в после'днее вре'мя у неё пошатну'лась… Суди'те са'ми, кака'я нахо'дка для сле'дователя, чу'вствующего, что де'ло скользи'т из рук!.. Не будь тут двух, трех нело'вких фа'ктов, скрепля'ющих показа'ния го'рничной, э'то письмо' им ра'звязало бы ру'ки, да мо'жет быть ещё и ра'звяжет… Но возвраща'юсь к Бодя'гину. Я ли'чно вполне' ра'зделяю не'которые из ва'ших дога'док на его' счет. Мне ка'жется кра'йне невероя'тно, чтоб он, вообще' говоря', был соверше'нно чист, потому' что поми'мо его' и'ли каки'х-нибудь отноше'ний к нёму тру'дно да'же предста'вить себе', что'бы кто-нибу'дь мог име'ть какую-ли'бо причи'ну отпра'вить его' жену' на тот свет. К тому' же они' бы'ли в ссо'ре, речь у них шла о ра'зводе, и он на э'том наста'ивал, а она' была' несогла'сна. Все нра'вственные моти'вы налицо'. Но, господа', нра'вственные моти'вы – вещь о'чень ско'льзкая, и еди'нственный вес, кото'рый мы впра'ве прида'ть им, есть вес отрица'тельный. Е'сли их нет, то э'то есте'ственно заставля'ет нас усомни'ться в вино'вности. Но в обра'тную сто'рону нельзя' заключа'ть, и'бо мы зна'ем из о'пыта, что подо'бного ро'да моти'вы са'ми в себе' недоста'точны. Ма'ло ли муже'й в ссо'ре со свои'ми жёнами и добивающи'хся ра'звода и'ли по меньше'й ме'ре си'льно его' желающи'х! Что ж? Ра'зве все они' прибега'ют к уби'йству?.. Поми'луйте! Да эта'к жизнь в о'бществе, в гражда'нском быту' была' бы немы'слима и остава'лось бы бро'сить люде'й, бежа'ть от них как от ти'гров и'ли от ядови'тых змей!.. Но, допусти'м, что в ины'х редки'х слу'чаях подо'бного ро'да моти'вы мо'гут ве'сти и приво'дят действи'тельно к преступле'нию. Что ж из того'? Для ка'ждого да'нного слу'чая необходи'мо все-та'ки доказа'ть факти'чески, что подо'бного ро'да связь моти'ва с де'лом существова'ла действи'тельно. Фа'кты необходи'мы не то'лько, чтоб обвини'ть, а да'же чтоб юриди'чески заподо'зрить лицо', а фа'ктов у нас, к несча'стью, нет никаки'х. Концы', е'сли они' и бы'ли с его' сто'роны, припря'таны так иску'сно, что да'же те'ни от них не вида'ть. Коне'чно, за ним сле'дили и до сих пор сле'дят, но вот уже' ме'сяц прошёл без вся'кого результа'та, а ме'сяц, ба'тюшка, в э'того ро'да веща'х – э'то почти' все равно', что ве'чность. Е'сли в ме'сяц они' ничего' не проню'хали (а я и'мею ве'рные све'дения, что не проню'хали ничего'), то де'ло э'то, су'дя по все'му, безнадёжно и ну'жно чу'до, что'бы тепе'рь ещё откры'ть что-нибу'дь. Они' э'то са'ми зна'ют, и, е'сли не ошиба'юсь, махну'ли ру'кой. Следя'т ещё так pro formu[7], поку'да в пу'блике не зати'хло, а как зати'хнет, соста'вят определе'ние – и ба'ста.

Перехожу' к ва'шей доро'жной встре'че, и пре'жде всего' скажу', что я справля'лся на Дмитро'вке, не официа'льно, но все же весьма' аккура'тно и че'рез ве'рных люде'й. В кни'ге нашли' действи'тельно ва'ше и'мя, но тут же, под ва'шим, како'й-то друго'й руко'й напи'сано, – угада'йте-ка что?.. Со'фья Черезо'ва!!! Про'сто и остроу'мно! Я хохота'л, когда' получи'л отве'т из Москвы'… Si non e vero e ben trovato[8], не пра'вда ли? Вот поди'те, как осторо'жно сле'дует быть с молоды'ми попу'тчицами, кото'рые пря'чутся в семе'йных купе', опуска'ют вуа'ль, и, что всего' ху'же, ку'рят сига'ры!.. Мни'мая Фогельша' то'же кури'ла сига'ры и то'же пря'талась и, вдоба'вок, име'ла кольцо' с руби'ном!.. Все э'то, я согла'сен, дово'льно стра'нно и соверше'нно есте'ственно должно' бы'ло породи'ть дога'дки. Но, господа'! Что тако'е дога'дки, кото'рые нас не веду'т ни к чему'? Я не наме'рен спо'рить о си'ле их. Поло'жим, что они' ещё вде'сятеро сильне'е; поло'жим, что была' та са'мая. Что ж из э'того? Она' исче'зла, и вы не зна'ете да'же и'мени. Вы ви'дели то'лько ме'льком, в потёмках, ве'нзель на носово'м платке' – «Ю. Ш.» А мо'жет быть и не «Ю. Ш.»? Мо'жет быть, вам показа'лось так?.. Оши'бки э'того ро'да нере'дки. Да, наконе'ц, вы и са'ми не ве'рите и'ли не ве'рили э'тому ве'нзелю; доказа'тельство – и'мя, кото'рое вы мне сообщи'ли. Коне'чно, оно' бы'ло фальши'во, но вы не счита'ли его' фальши'вым, и соверше'нно логи'чно, потому' что нельзя' заключи'ть ничего' реши'тельного по ве'нзелю на платке'. Плато'к мо'жет быть чужо'й, ве'нзель случа'йный. Пойду' ещё да'лее. Предположу', что вы в настоя'щий моме'нт в Росси'и встре'тили э'ту ли'чность где'-нибудь и убеди'лись, что э'то та са'мая. Как вы дока'жете, что э'то та, то есть, что э'то ва'ша попу'тчица, и зате'м ещё раз, что она' и иско'мая ли'чность тожде'ственны?.. Вы могли' ошиби'ться. Вы не ви'дели её в Р**, вы зна'ете то'лько от ва'шей кузи'ны две'-три приме'ты, о'чень пове'рхностные…

Э'ти и не'которые други'е соображе'ния заста'вили меня' ограни'читься подстро'чною переда'чей ва'шей депе'ши и умолча'ть соверше'нно о том, что вы сообщи'ли в письме'».


Письмо' э'то я перечи'тывал не'сколько раз, и на пе'рвых по'рах оно' произвело' на меня' благотво'рное влия'ние. Оно' дало' пи'щу мое'й ра'здраженной мы'сли и положи'тельную опо'ру мои'м дога'дкам, но, тем не ме'нее, оно' бы'ло ску'дно. Оно' оставля'ло гла'вный вопро'с не то'лько нера'зрешенным, а да'же незатро'нутым. Кто сде'лал де'ло? И для чего'? Кому' нужна' была' смерть э'той несча'стной же'нщины?.. Неде'ли три я вози'лся с э'той зага'дкой и, наконе'ц, не вы'терпел. Кста'ти, я до'лжен был вы'слать де'ньги Z** и, по'льзуясь э'тим слу'чаем, написа'л ему' не'сколько строк, прося' отве'та. Он отвеча'л, что де'ло совсе'м замо'лкло и что дога'дки его', та'кже как и други'х, за соверше'нным отсу'тствием фа'ктов, спосо'бных напра'вить их на како'й-нибудь ино'й путь, во`лей-нево'лей остана'вливаются на самоуби'йстве.

«Друго'е лицо', – писа'л он, – коне'чно тут бы'ло, и факт, что оно' так стара'тельно пря'талось, коне'чно, весьма' подозри'телен. Но мы не зна'ем, кто э'то лицо', и нет ничего' невозмо'жного, что оно' бы'ло то'лько посо'бницею. Оно' могло', наприме'р, привезти' с собо'й яд, по про'сьбе О. Б., кото'рой тру'дно бы'ло его' доста'ть в та'ком городке' как Р**, где мале'йший шаг с э'той це'лью возбуди'л бы неме'дленно то'лки и подозре'ния. Про'тив э'той гипо'тезы, разуме'ется, тяжело' говори'т показа'ние го'рничной, что её госпожа' смея'лась и ве'село разгова'ривала наедине' с приезже'й, но ведь прие'зжая могла' и не ве'рить, что'бы её прия'тельница серьёзно реши'лась испо'лнить своё наме'рение. Яд мог быть до'быт и вручён, как пистоле'т и'ли нож, так то'лько, на вся'кий слу'чай, – и полу'чен ва'шей кузи'ной шутя', со сме'хом, с не раз повторёнными увере'ниями, что она' и не ду'мает употреби'ть его' в де'ло без кра'йней на'добности. Мо'жет быть, да'же она' и то'чно не ду'мала в ту по'ру, когда' получа'ла, а там, когда' го'стья ушла', – одна' мину'та уны'ния и'ли отча'яния, и де'ло сде'лано – сде'лано, мо'жет быть, да'же без твёрдого у'мысла и отчёта, а так, как говоря'т, лука'вый попу'тал… Все э'то о'чень сла'бо, коне'чно, и я, пожа'луй, да'же скажу' – неправдоподо'бно, но в стро'гом смы'сле; нельзя' сказа'ть, чтоб э'то бы'ло совсе'м уже' невозмо'жно. К тому' же, есть ко`е-каки'е невероя'тности и в другу'ю сто'рону. Правдоподо'бно ли, наприме'р, что'бы О. Б. дове'рилась так легко' совсе'м незнако'мой же'нщине, кото'рая назвала' себя' и'менем, для О. Б. то'же совсе'м незнако'мым? И как дове'рилась? Посеща'ла её тайко'м от ма'тери, в постоя'лом до'ме, откры'ла ей, как вы пи'шете, своё се'рдце, своё отноше'ние к му'жу, свои' задуше'вные мы'сли?.. Наконе'ц, гипо'теза самоуби'йства имеёт все-та'ки на своёй стороне' два фа'кта: во-пе'рвых, ключ, на'йденный внутри' (говоря'т, подсу'нут снару'жи ке'м-нибудь из воше'дших, но не гора'здо ли ле'гче предположи'ть, что он был поверну'т боро'дкой пря'мо на вы'ем и вы'пал, когда' снару'жи ста'ли стуча'ть), а, во-вторы'х, – письмо', в кото'ром О. Б. собственнору'чно свиде'тельствует о своём наме'рении… А дога'дки друго'го ро'да не име'ют в по'льзу свою' совсе'м ничего'. Е'сли бы бы'ло что'-нибудь – любо'вь, наприме'р, и'ли ре'вность, и'ли матримониа'льный у'мысел, то тру'дно себе' предста'вить, чтоб э'того ро'да ве'щи ни пре'жде, ни по'сле не обнару'жились соверше'нно ниче'м. У Бодя'гина бы'ли, коне'чно, любо'вницы, да и тепе'рь есть, но все э'то же'нщины и'ли заму'жние, и'ли публи'чно скомпромети'рованные, и, ста'ло быть, та'кие, кото'рым его' жена' не могла' меша'ть. К тому' же доз'нано, что ни одна' из них в ноябре' не шевельну'лась с ме'ста. Зате'м, кто бы'ла иско'мая и в како'й свя'зи состоя'ла она' с О. Б. – э'то та'йна, кото'рую ра'зъяснить, вероя'тно, могла' бы нам то'лько одна' поко'йная. Вам она' не откры'ла её, но почём вы зна'ете, в како'й сте'пени она' бы'ла с ва'ми и'скренна, и не бы'ло ли у неё причи'ны откры'ть вам то'лько часть и'стины, а насчёт остально'й умолча'ть и'ли да'же умы'шленно напра'вить вас на фальши'вый след?.. Поду'майте и реши'те са'ми».


Письмо' э'то вы'вело меня' из себя'.

«Прокля'тый фигля'р! – воскли'кнул я мы'сленно. – Кондо'тьерри[9] ора'торских ра'спрей! Профе'ссор суде'бной гимна'стики!.. Ты упражня'ешься тут на'до мной в диалекти'ческой ги'бкости языка'!.. У тебя' нет уваже'ния к и'стине, нет убежде'ний, нет фа'ктов, я'сных как день, кото'рые ты не гото'в бы был опроки'нуть вверх дном, перекрои'ть и вы'вернуть наизна'нку, по пе'рвому тре'бованию покупщика'!.. Ты сторожи'шь, как фа'ктор[10] на перекрёстке, засма'тривая в глаза' прохо'жим: не наймёт ли тебя' кто'-нибудь на послу'ги?.. Все, что уго'дно, – на все гото'в!.. Прика'жете – сию' мину'ту вам докажу', что же'нщина э'та отра'влена! И'ли вы не жела'ете э'того? Хоти'те, чтоб я доказа'л, что она' сама' отрави'лась?.. Сию' мину'ту…

Я смял письмо' и с отвраще'нием бро'сил его' в ого'нь. Я был убеждён, что все э'то фигля'рство и что Z** хоте'л то'лько пощего'лять пе'редо мной свое'й изворо'тливостью. Но не прошло' и пяти' мину'т, как я уже' чу'вствовал, что сомне'ние подка'пывается, как крот, под мою' непоколеби'мую и'стину. «Ну а что, е'сли он прав?» – шепта'ло что'-то чуть слы'шно мне на у'хо; и вслед за э'тим все спу'талось у меня' в голове'.

Долго-предо'лго дли'лось ещё э'то беспло'дное напряже'ние мы'сли. Я стро'ил гипо'тезы по це'лым неде'лям и разруша'л их в две, три мину'ты. Э'то была' рабо'та Сизи'фа – мучи'тельная и безысхо'дная. Поро'й, когда' мне каза'лось, что я уже' бли'зок к верши'не, во мне поднима'лась реши'мость, и я начина'л обду'мывать пла'ны де'йствия. Ра'за два и'ли три я чуть не уе'хал на ро'дину с э'той це'лью, но ка'ждый раз, в реши'тельную мину'ту, неле'пость заду'манного станови'лась мне вдруг ясна' как день, ру'ки мои' опуска'лись в уны'нии, и ка'мень Сизи'фа кати'лся вниз… Э'то шло периоди'чески, как симпто'мы перемежа'ющейся боле'зни, и пери'оды уны'ния совпада'ли у меня' всегда' с тяжёлым расстро'йством не'рвов. Я по'мню бессо'нные но'чи и по'мню стра'нные сновиде'ния, кото'рые посеща'ли меня' в бреду'. Они' все бы'ли в свя'зи с фата'льным собы'тием. Внача'ле мне ча'сто гре'зилось, что я напа'л наконе'ц на след уби'йцы и оты'скиваю её то в Москве', в нумера'х, то в Р**, то но'чью, в уединённом купе' ваго'на. Ра'за два я мча'лся за ней на курье'рском по'езде, где'-то в Герма'нии, стара'ясь изо всех сил припо'мнить а'дрес оте'ля, в кото'ром, я знал, до'лжен её найти'. Раз, э'то бы'ло уж ле'том, в ию'льскую ду'шную ночь, – мне гре'зилось, бу'дто я краду'сь в потёмках на пя'тый эта'ж с аге'нтом сыскно'й поли'ции, в рука'х у кото'рого потайно'й фона'рь… Мы отвори'ли две'ри отмы'чкой, пробра'лись в её кварти'ру и захвати'ли её в посте'ли со'нную.

– Она'? – ше'пчет сы'щик, напра'вив свет фонаря' на её лицо'… Я вгля'дываюсь: «Она'!» Но в э'ту мину'ту фона'рь поту'х, и две ру'ки обви'лись вокру'г мое'й ше'и…

– Оста'нься!.. Ведь ты меня' сам приглаша'л, – ше'пчет мне на у'хо стра'стный го'лос, и я вдруг бу'дто бы по'нял, что все э'то грёзы, что никако'го Берли'на и сы'щика не бы'ло, что я в Москве', на Дмитро'вке, в меблиро'ванных ко'мнатах. В объя'тиях у меня' моя' попу'тчица, и она' бу'дто бы ше'пчет: «Смотри' же, по'мни наш угово'р. До утра' я твоя', но поутру' ты вы'пьешь то, что сто'ит тут на столе', и тогда' счёты на'ши око'нчены». – «Что тако'е сто'ит на столе'?» – Она' ше'пчет: «Яд». – «Како'й?» – «Тот са'мый, кото'рый я О'льге дала'… Не бо'йся, – он де'йствует бы'стро, и ты умрёшь без муче'ний… Я ви'дела, она' умерла' при мне. Усме'шка ещё не успе'ла сбежа'ть у неё с ли'ца, как на нем уже' лежа'ла тень сме'рти, и в ту мину'ту все бы'ло ко'нчено. Так же легко' око'нчится и с тобо'й, потому' что э'то тот са'мый яд…»

У'жас сдави'л мне се'рдце, и когда' я просну'лся, оно' стуча'ло мо'лотом у меня' в груди'…

Но ча'ще всего' мне сни'лась О'льга, и сни'лась ка'к-то всегда' одина'ково. Сижу' бу'дто я оди'н у себя' и соверше'нно споко'ен. Вдруг отворя'ются две'ри, и вхо'дит же'нщина в чёрном. Лицо' под вуа'лью. Она' бледна' и серьёзна, но кро'ме э'того ничего' осо'бенного. Она' подхо'дит, гляди'т на меня' печа'льно и сло'вно хо'чет сказа'ть мне что'-то, но гу'бы её не шеве'лятся, и взгляд недви'жим… Сму'тная мысль, что де'ло нела'дно, потому' как же э'то она' пришла', когда' она'… того'…?

– И сле'дом за э'той мы'слью страх крадётся холодко'м вдоль по спине'… Ви'дение ме'ркнет, и я просыпа'юсь в озно'бе.

В исхо'де го'да, одна'ко, следы' душе'вного потрясе'ния ста'ли слабе'ть и небольша'я пое'здка на се'вер, в Б**, вме'сте с холо'дным морски'м купа'ньем, попра'вили меня' оконча'тельно… Жизнь потекла' по-пре'жнему, ме'лкой свое'й стороно'й нару'жу. Дела', прия'тели, кни'ги – все сно'ва вступи'ло в свои' права'.


Часть II

Жюли'

I

Оте'ц мой был ру'сский, мать – молдава'нка. Они' бы'ли бе'дные лю'ди, жи'ли в уе'здном го'роде и име'ли мно'го дете'й. Я бы'ла мла'дшая. Меня' – двухле'тнюю – взяла' к себе' на воспита'ние одна' проезжа'я ба'рыня, кото'рая останови'лась у нас случа'йно. Она' бы'ла безде'тна и ско'ро, пото'м, потеря'ла му'жа. Зва'ли её А'нна Па'вловна, но я всегда' её называ'ла «мама'н». Она' люби'ла меня', держа'ла как дочь и дала' мне прили'чное воспита'ние. У меня' бы'ли учи'теля му'зыки, та'нцев, исто'рии, арифме'тики и чистописа'ния; ру'сскому языку' и зако'ну Бо'жию учи'л свяще'нник, францу'зскому и геогра'фии – гуверна'нтка. Все бы'ло ла'дно, и судьба' моя' могла' быть соверше'нно друга'я, е'сли бы мы с мама'н не встре'тились, ко взаи'мному огорче'нию, на одно'й те'сной доро'жке. У неё бы'ли любо'вники, кто попа'ло: зубны'е врачи', парикма'херы, стра'нствующие арти'сты и безборо'дые молоды'е офице'ры в до'лгу. Все э'то я зна'ла ещё ребёнком от гуверна'нтки мое'й, мадмуазе'ль Плюшо', кото'рая бы'ла о'чень добра' ко мне и наставля'ла меня', как я должна' себя' вести', что'бы мама'н не бы'ла вы'нуждена пе'редо мно'ю красне'ть. И до'лго по'сле того', как мы расста'лись с мадемуазе'ль Плюшо', я исполня'ла её сове'ты, но оди'н слу'чай испо'ртил все. Коне'чно, мама'н и сама' винова'та. Мне бы'ло уже' 17 лет. Во'льно же ей бы'ло оставля'ть меня' по це'лым часа'м наедине' с мои'м учи'телем му'зыки, краса'вцем, кото'рый был у неё, в ту по'ру, на о'череди, и в кото'ром она' ду'ши не ча'яла. Вме'сто того', что'бы оправда'ть дове'рие, ему' сде'ланное, он соблазни'л меня'. Как э'то случи'лось, я и сама' не зна'ю, потому' что я не бы'ла в него' влюблена', да и вообще' не влю'бчива. Но несмотря' на уро'ки мадемуазе'ль Плюшо', я бы'ла в ту по'ру ещё нео'пытна и мно'гого во'все не понима'ла, а когда' поняла', то уже' бы'ло по'здно и никако'е благоразу'мие не в си'лах бы'ло меня' останови'ть. Тепе'рь я зна'ю, что э'то тако'е – э'то в крови', и тех, у кого' э'то есть, нельзя' стро'го вини'ть.

Два го'да мы, таки'м о'бразом, игра'ли в пря'тки с мама'н, и я до сих пор удивля'юсь, как она' ничего' не заме'тила. Три ве'щи, впро'чем, не'сколько объясня'ют её слепоту'. Во-пе'рвых, вне'шность была' у меня' така'я невозмути'мая, что сквозь неё ничего' не прогля'дывало нару'жу. В по'лном разга'ре стра'сти я смотре'ла ещё тако'ю неви'нностью, что ня'ня моя', быва'ло, по'сле свида'ния, то'лько рука'ми всплеснёт. «Творе'ц небе'сный, – говори'ла она', – и кто то'лько пове'рит, гля'дя на э'такую, что уже' сквозь все прошла'!.. Вишь, о'чи потупи'ла! Арха'нгелом смо'трит! А вну'три-то, поди': семь бе'сов сиди'т!.. Ах ты тихо'ня! И как ты то'лько де'лаешь, что к тебе' э'тот грех не льнет?» Во-вторы'х, приро'да меня' надели'ла желе'зными не'рвами. Никогда', ско'лько я по'мню себя', я не теря'ла прису'тствия ду'ха. Заста'вить меня' покрасне'ть – бы'ло нелегко', заста'вить сби'ться в отве'тах, струси'ть и растеря'ться – почти' невозмо'жно. В-тре'тьих, меня' прикрыва'ли. На мое'й стороне' была' ня'ня, та са'мая, о кото'рой сейча'с была' речь, и го'рничная, кото'рую я подкупи'ла. Че'рез э'ту по'следнюю, впро'чем, я и попа'лась. Сейча'с расскажу' как, а тепе'рь то'лько приба'влю, что мой учи'тель му'зыки был не еди'нственный. Мама'н их меня'ла бы'стро, осо'бенно в э'то после'днее вре'мя, и я во`лей-нево'лей сле'довала за не'ю. По'сле учи'теля му'зыки у нас был мозо'льный опера'тор, а по'сле опера'тора – магнетизёр, кото'рый лечи'л от всяки'х боле'зней тем, что води'л рука'ми по те'лу. У мама'н был како'й-то дар оты'скивать э'того ро'да люде'й, и они' тотча'с де'лались у неё дома'шними, обе'дали, пи'ли чай, игра'ли в ка'рты. Но возвраща'юсь к расска'зу. О'коло э'того вре'мени мое' воспита'ние бы'ло ко'нчено, и мама'н начала' меня' вы'возить. У неё был большо'й круг знако'мств, и мне бы'ло ве'село; я мно'го пляса'ла, ряди'лась, коке'тничала, за мной воло'чились. Протяни'сь э'то ещё год и'ли два, и я, мо'жет быть, соста'вила бы хоро'шую па'ртию, но судьба' распоряди'лась ина'че.

Раз ка'к-то, когда' я собира'лась на бал, Дуня'ща, го'рничная, спали'ла мне кружева', дорогу'ю вещь. Я рассерди'лась и в сердца'х погрози'ла её прогна'ть: больша'я глу'пость, потому' что я не могла' э'того сде'лать, и она' мне сказа'ла э'то в глаза'. Э'то был пе'рвый раз, что она' осме'лилась мне намекну'ть на моё униже'ние, и я, коне'чно, умнеё бы сде'лала, е'сли бы стерпе'ла. Спрова'дить её из до'ма бы'ло нетру'дно. Она' ворова'ла бельё у мама'н, и я могла' бы её подве'сть так, что она' никогда' не узна'ла бы по'сле, кому' э'тим обя'зана. Но я о'чень вспы'льчива, и когда' она' э'то сказа'ла, не по'мню уж, что со мной сде'лалось. По'мню то'лько, что я не дала' ей ко'нчить и что она' убежа'ла из ко'мнаты вся исцара'панная, с кра'сным опу'хшим лицо'м. Мама'н не бы'ло до'ма, но я э'тим не мно'го вы'играла… Ня'ня моя' прибежа'ла ко мне испу'ганная… «Ба'рышня! Что вы наде'лали? Заче'м приби'ли Дуня'шку? Беда'! Послу'шайте-ка что там идёт, на ку'хне, и как э'та скверна'вка божи'тся, что донесёт обо всем А'нне Па'вловне!»

Тогда' то'лько я опо'мнилась, и мы с ня'ней ста'ли сове'товаться, что де'лать. Ня'ня сове'товала сейча'с заплати'ть Дуня'шке, что'бы она' молча'ла, но на беду' у меня' в портмоне' нашло'сь всего' 2 рубля', а поку'да ня'ня бе'гала в сунду'к за свои'ми, мама'н верну'лась и пе'рвая, кого' она' встре'тила, была' э'та девчо'нка со свои'м ужа'сным лицо'м. Она' наро'чно не вы'мылась, что'бы произвести' по'лный эффе'кт. Я ожида'ла неме'дленной катастро'фы, но оши'блась. Мама'н заперла'сь с Дуняше'й и до'лго её допра'шивала, пото'м кли'кнула ня'ню. Ня'ня не вы'держала и пока'ялась во всем. Я, в стра'хе, ждала' свое'й о'череди, но мама'н не позвала' меня' к себе' в э'тот день. Должно' быть, она' дога'дывалась, что мне то'же изве'стны её грешки', и ей бы'ло сты'дно.

На друго'й день, поутру', она' пришла' ко мне ра'но, пре'жде чем я успе'ла встать, и се'ла во'зле мое'й посте'ли. Я спря'тала от неё лицо' в поду'шку и сде'лала вид, бу'дто пла'чу, но я не пла'кала, мне бы'ло то'лько ужа'сно сты'дно, и я боя'лась, что'бы меня' не отосла'ли в семью', как мама'н иногда' грози'ла, когда' была' на меня' о'чень серди'та за что'-нибудь. Предста'вьте же мое' удивле'ние, когда' я вдруг почу'вствовала, что мама'н обнима'ет меня'. Мне ста'ло сперва' немно'жко смешно', но тем не менеё я была' тро'нута, осо'бенно когда' уви'дела, что она' пла'чет. «Бе'дное дитя'! – проговори'ла она' по-францу'зски. – Бе'дная! Бе'дная, заблу'дшая по мое'й вине'! Я не сдержа'ла кля'твы, кото'рую я дала' Бо'гу, замени'ть тебе' мать… Прости' меня'! Я бо'льше пе'ред тобо'й винова'та, чем ты пе'редо мной…»

Не по'мню уж, что я ей отвеча'ла, по'мню то'лько, что я все вре'мя пря'тала лицо' у ней на груди' и'ли закрыва'ла его' рука'ми, что'бы она' не заме'тила, что у меня' глаза' сухи'е. Ма`ло-пома'лу, одна'ко, мама'н успоко'илась, отёрла глаза', поню'хала табаку' (привы'чка, на кото'рую го'рько жа'ловались её любо'вники), и ста'ла со мной говори'ть немно'жко ина'че. Она' объясни'ла мне, что я испо'ртила свою' судьбу'. «Тепе'рь, – говори'ла она', – ты не мо'жешь уже' рассчи'тывать на хоро'шую па'ртию, так как из э'того мо'жет вы'йти сканда'л, а сканда'л погу'бит тебя' оконча'тельно. Но что бо'льше всего' меня' огорча'ет, – продолжа'ла она' опусти'в глаза', – э'то то, что мы с тобо'й должны' расста'ться. Тебе' нужна' друга'я то'чка опо'ры и болеё стро'гий присмо'тр, а я сли'шком стара' и, как о'пыт тепе'рь доказа'л, сли'шком слаба'…»

Я не дала' ей ко'нчить, соскочи'ла с посте'ли, и на э'тот раз в неподде'льных слеза'х бро'силась пе'ред ней на коле'ни. «Мама'н! Не губи'те меня'! – воскли'кнула я. – Не отсыла'йте домо'й! Что хоти'те со мно'ю де'лайте, то'лько не отсыла'йте туда'!»

Она' была' тро'нута и отвеча'ла, что сама' не жела'ла бы э'того. Она' сде'лает все возмо'жное, что'бы пристро'ить меня' тут, где'-нибудь побли'зости, что'бы мы могли' ви'деться… Сказа'в э'то, она' веле'ла мне встать и оде'ться, пото'м усади'ла во'зле себя' и ста'ла чита'ть наставле'ния, осо'бенно налега'я на скры'тность: заче'м я не призна'лась ей тотча'с во всем? «Сча'стье ещё, – сказа'ла она', ме'жду про'чим, – что все э'то не име'ло други'х после'дствий!» В заключе'ние упомя'нуто бы'ло слегка' о моём вчера'шнем посту'пке с Дуняше'й. «Э'то ду'рно, мой друг! – говори'ла мама'н. – На'до быть снисходи'тельною ко всем, потому' что мы все лю'ди, и все грешны'».

Невзира'я, одна'ко, на снисходи'тельность, кото'рую мама'н пропове'довала, Дуня'шку, к вели'кому моему' удово'льствию, вы'гнали в тот же день, и всем лю'дям бы'ло объя'влено че'рез ня'ню, что'бы не сме'ли ве'рить ей, потому' что она' воро'вка и спле'тница.

Когда' пе'рвое вре'мя трево'ги прошло', я поняла', в чем де'ло. Хотя' мама'н, по мягкосе'рдию, и не гне'валась на меня', одна'ко мне ста'ло я'сно, что она' для меня' не отка'жется от того' о'браза жи'зни, кото'рый вела' до сих пор. Она' сли'шком свы'клась с ним, а в её го'ды привы'чка – все. Остально'е само' собо'й сле'довало. Она', разумеётся, не жела'ла име'ть во'зле себя', в своём со'бственном до'ме, сопе'рницу и вме'сте с тем свиде'тельницу своего' ста'рческого греха', а потому' я зна'ла, что, так и'ли ина'че, она' постара'ется сбыть меня' с рук; но куда'? И кака'я бу'дет моя' судьба'?..

Не сме'я спроси'ть, я де'лала ты'сячи ра'зных предположе'ний: гада'ла с ня'ней на ка'ртах, ходи'ла к ворожее', наконе'ц написа'ла да'же чувстви'тельное письмо' к моему' после'днему, кото'рого, разуме'ется, вы'гнали. В письме' я кляла'сь ему' в неизме'нной любви' и предлага'ла бежа'ть. Он отказа'л. Как ни оби'дно бы'ло мне э'то в ту по'ру, но по'сле, оду'мавшись, я была' ему' благода'рна, потому' что он был без гроша', и я пропа'ла бы с ним вконе'ц.

Пока' я дура'чилась таки'м о'бразом, мама'н гото'вила мне сюрпри'з. К нам ха'живал не'кто Ште'вич, челове'к пожило'й и, что называ'ется, гря'зненький. Он бы'ло пове'ренным у мама'н по её дела'м, но кро'ме того', исполня'л други'е, случа'йные поруче'ния: добыва'л ей мастеровы'х, когда' случа'лись почи'нки, прии'скивал поваро'в, лакеёв, де'лал заку'пки и проч. Мама'н о'чень люби'ла его' за уго'дливость и иногда' оставля'ла обе'дать, когда' у нас не бы'ло никого' из beau-monde[11]. В последнеё вре'мя Ште'вич быва'л у нас ча'сто, мама'н запира'лась с ним, и они' совеща'лись о че'м-то. Я ду'мала, о дела'х, но ско'ро начала' замеча'ть, что он на меня' посма'тривает ка'к-то осо'бенно сла'дко, явля'я да'же попы'тки к инти'мному разгово'ру, кото'рые я обрыва'ла, отвеча'я, по ста'рой привы'чке, су'хо и ко'ротко. Причи'на поня'тна: он был подъя'чий, а подъя'чие, в мои'х глаза'х, почти' все равно', что лаке'и. Мама'н – ду'мала я, ласка'ет его', потому' что он ну'жен ей; а мне'-то что? Но я жесто'ко оши'блась. Вы'шло, что он мне ну'жен был ещё гора'здо болеё, чем мама'н… Обнару'жилось э'то вот как. Одна'жды ве'чером, когда' он приста'л ко мне со свое'й отврати'тельною любе'зностью, я отвеча'ла ему' так гру'бо, что мама'н вспы'хнула, разбрани'ла меня' при нем и заста'вила то'тчас проси'ть проще'ния. Когда' он ушёл, я то'же хоте'ла уйти' к себе', но мама'н удержа'ла меня'.

– Посто'й, Жюли', сядь сюда'; мне на'до с тобо'й серьёзно поговори'ть.

Я се'ла с тяжёлым предчу'вствием.

– Скажи', пожа'луйста, – начала' мама'н, – что ты име'ешь про'тив Ксаве'рия О'сиповича?

– Ничего', мама'н, – отвеча'ла я, – то'лько…

– Что то'лько? Отвеча'й пря'мо.

– В после'днее вре'мя он стал позволя'ть себе' ве'щи…

– Каки'е?

– Да неуже'ли, мама'н, вы не заме'тили?.. Он вот уже' не'сколько вре'мени смо'трит на меня' ка'к-то так… ну, одни'м сло'вом, так, как он не до'лжен смотре'ть, и говори'т мне ве'щи, кото'рые… кото'рые я, наконе'ц, не хочу' от него' слы'шать.

Говоря' э'то, я чуть не пла'кала – так мне бы'ло доса'дно, что мама'н не хо'чет меня' поня'ть.

– Ecoute, Julie[12], – переби'ла мама'н (в торже'ственных слу'чаях она' всегда' говори'ла со мной по-францу'зски), – я, признаю'сь, счита'ла тебя' умне'е. Неуже'ли ты не дога'дываешься, в чем де'ло?

Я то'лько начина'ла дога'дываться, но отвеча'ла реши'тельно:

– Нет!

– Он лю'бит тебя'.

Я вздро'гнула…

– Как? Ште'вич? Лю'бит меня'?.. Э'тот гря'зный стари'к!.. Э'тот подъя'чий!.. С чего' вы взя'ли э'то, мама'н? Ра'зве он вам сказа'л?

– Да, сказа'л.

– И вы его' не вы'гнали из до'му?

– Нет.

Я была' уничто'жена…

– Послу'шай, Жюли', – сказа'ла мама'н, подвига'ясь ко мне и взяв меня' за ру'ку. – Не дура'чься. Ты не зна'ешь люде'й и су'дишь о них о'чень пове'рхностно. Что тако'е «подъя'чий»? Пусто'е сло'во, кото'рое ты пойма'ла с ве'тру и затверди'ла как попуга'й. Ксаве'рий О'сипович не пи'сарь како'й-нибудь. Он дворяни'н и колле'жский асе'ссор, слу'жит не по найму' и, кро'ме слу'жбы, име'ет свои' небольши'е сре'дства, – э'то во-пе'рвых. А во-вторы'х, он совсе'м не стари'к. Наконе'ц, и э'то то'же немалова'жно, я зна'ю его' давно' и руча'юсь тебе', что он челове'к хоро'ший. Коне'чно (она' тяжело' вздохну'ла), бы'ло вре'мя, когда' я жела'ла тебе' лу'чшей па'ртии, но э'то вре'мя прошло', и ты сама' понима'ешь, мой друг, что тепе'рь ты должна' оста'вить сли'шком больши'е прете'нзии. Честь и до'брое и'мя для же'нщины вы'ше всего' на све'те, а ты рискова'ла бы тем и дру'гим в заму'жестве за ке'м-нибудь из люде'й… – «поря'дочных», очеви'дно, она' хоте'ла сказа'ть, но удержа'лась вовре'мя и захны'кала.

Я сиде'ла как истука'н, нема'я и неподви'жная. Ру'ки и но'ги мои' охолоде'ли.

Похны'кав, мама'н обняла' меня', поцелова'ла, пото'м поню'хала табаку' и продолжа'ла:

– Е'сли б ещё ты могла' оста'ться не за'мужем… Но по'сле того', что бы'ло, тебе' нельзя' остава'ться в де'вках; тебе' ну'жен муж, челове'к о'пытный и соли'дный, в кото'ром ты могла' бы найти' твёрдую то'чку опо'ры про'тив собла'зна. Поду'май об э'том, Жюли', поду'май, как ско'льзко и как опа'сно твоё положе'ние, и как ма'ло наде'жды найти' из него' како'й-нибудь лу'чший исхо'д. Впро'чем, я не нево'лю тебя', и е'сли ты непреме'нно хо'чешь, я могу' пристро'ить тебя' ина'че. Мо'жно найти' тебе' ме'сто в хоро'шем до'ме, – в ка'честве гуверна'нтки.

– Ни за что! – воскли'кнула я испу'ганная.

– В тако'м слу'чае, – сказа'ла мама'н ка'к-то су'хо, – выбира'й сама'. Е'сли ни то, ни друго'е тебе' не нра'вится, то есть ещё тре'тье. Ты мо'жешь верну'ться в Ч**, в своё семе'йство. Тебя' там при'мут охо'тно, потому' что я отошлю' тебя' не с пусты'ми рука'ми. Я бу'ду упла'чивать на тебя' небольшу'ю пе'нсию…

Я молча'ла в отча'янии. Она' опя'ть захны'кала.

– Жаль мне тебя', Жюли', но что же де'лать?.. Ты сама' не хоте'ла себя' побере'чь.

Никогда' не забу'ду э'того ве'чера и сце'ны, кото'рой он око'нчился. Холо'дная злость гру'зла меня' внутри'. Я лома'ла па'льцы, куса'ла гу'бы, де'лала все на све'те, что'бы удержа'ться, и все напра'сно. Уни'женная, гони'мая, как како'й-нибудь несча'стный зверёк, кото'рого не'чего опаса'ться, я вдруг оберну'лась про'тив свое'й гони'тельницы и, вся дрожа' от бе'шенства, но с усме'шкой на губа'х, отвеча'ла:

– К чему' вы говори'те э'то, мама'н? Я не ребёнок и понима'ю вас лу'чше, чем вы вообража'ете. Вам ста'ло те'сно со мно'ю, и вы хоти'те вы'жить меня'; да, вы'жить из ва'шего до'ма, что'бы я не меша'ла вам!

Едва' успе'ла я э'то сказа'ть, как мама'н вы'таращила глаза', стра'шно рази'нула рот, взви'згнула и, замота'в голово'й, опроки'нулась на дива'н, в исте'рике… «Змея'! Змея'! – тверди'ла она' в промежу'тках жа'лобных во'плей и сто'нов. – Неблагода'рная!.. Ка'мень!..»

При ви'де её муче'ний на се'рдце у меня' отлегло', и я спохвати'лась, что сде'лала стра'шную глу'пость… Увы'! Э'то была' не пе'рвая и не после'дняя в мое'й жи'зни…

С э'той мину'ты наде'жды мои' на мама'н ру'хнули, и я очути'лась в жи'зни одна'. Я поняла', что мне не на кого' рассчи'тывать, кро'ме себя'. Я должна' была' ду'мать и де'йствовать за себя'. Э'то заста'вило меня' взгляну'ть серьёзно на моё положе'ние. Оно' бы'ло о'чень скве'рное, и я пе'рвый раз поняла', что зна'чит пасть. Винова'тая и'ли нет, я была' немилосе'рдно нака'зана. Я была' и'згнана навсегда' из того' кру'га о'бщества, кото'рый с де'тства привы'кла счита'ть свои'м, и моё ме'сто отны'не бы'ло во'зле каки'х-нибудь Ште'вичей. Чу'вство безме'рного униже'ния, кото'рое э'та мысль возбужда'ла во мне, я не могу' описа'ть. Скажу' то'лько одно': я была' не из тех жа'лких тва'рей, кото'рые поко'рно склоня'ют го'лову. Вме'сто смире'ния во мне родила'сь ожесточённая злость, и я дала' себе' кля'тву, что так и'ли ина'че, я возвращу' поте'рянное. Сре'дства на э'то я име'ла не ху'же други'х. Я была' молода', весьма' недурна' собо'й и изя'щно воспи'тана, а гла'вное: в два'дцать лет я уже' зна'ла люде'й. Препя'тствия бы'ли, коне'чно, и о'чень серьёзные, но одно' из них существова'ло скоре'е в проше'дшем, чем в бу'дущем, и все следы' его' я могла' изгла'дить ра'зом. Для э'того сто'ило то'лько одна'жды стать под вене'ц. Коне'чно, мне предстоя'ло купи'ть э'тот вене'ц дорого'ю цено'й. Я должна' была' подписа'ть свой позо'р, став жено'й челове'ка, для кото'рого за'перты две'ри во вся'кий поря'дочный дом. Но, к несча'стию у меня' не бы'ло вы'бора, и чем бо'льше я ду'мала, тем бо'лее мне каза'лось, что э'то ещё не самоё ху'дшее. Гора'здо ху'же бы'ло попа'сть в колею' гуверна'нства, из кото'рой нет вы'хода и в кото'рой я не име'ла бы ни мале'йшей свобо'ды. Ещё ху'же уезжа'ть в Ч**. Ште'вич был ненави'стен мне, я его' презира'ла от всей ду'ши, но не боя'лась ни на во'лос. Во-пе'рвых, ду'мала я, он за'нят почти' весь день, а я бу'ду весь день свободна'. Во-вторы'х, ему' пятьдеся'т, мне два'дцать. В-тре'тьих, я ба'рыня и всегда' для него' оста'нусь ба'рыней, а он лаке'й, и я не позво'лю ему' забы'ть э'той ра'зницы ни на одно' мгнове'ние. Наконе'ц, у меня' есть свя'зи в хоро'шем о'бществе, и я сде'лаю все, что'бы они' не бы'ли соверше'нно обо'рваны. Лю'ди не так жесто'ки, что'бы отня'ть у меня' без вся'кой ли'чной вины' про'тив них то, что мне доро'же жи'зни. Они' то'лько потре'буют, что'бы я заплати'ла за э'то ле'стью, и я заплачу'. Я за цено'ю не постою'. Я бу'ду по'лзать пе'ред те'ми, с кем до сих пор стоя'ла в у'ровень, но я не отста'ну от них ни за что.

С тако'ю реши'мостью я на друго'й день бро'силась на коле'ни пе'ред мама'н, объясни'в ей, что иду' за Ште'вича, и вы'молила себе' проще'ние.

Неде'ль че'рез пять по'сле того' я была' обве'нчана.


II

Вида'ли ли вы когда'-нибудь павиа'на в кле'тке? Е'сли нет, то я не зна'ю, как описа'ть вам то впечатле'ние, кото'рое производи'л мой муж. Э'то был пло'тный сутулова'тый му'жчина с густо'ю щёткой се'рых воло'с почти' над глаза'ми. И что за глаза'! Они' смотре'ли на вас укра'дкой, исподло'бья, как во'ры… Распространя'ться да'лее о его' нару'жности я не наме'рена, потому' что мне, со'бственно, не бы'ло до неё никако'го де'ла. Отноше'ния на'ши сра'зу вы'яснились. Ште'вич был, разуме'ется, не тако'й дура'к, что'бы взять меня' с пусты'ми рука'ми. Я зна'ла, что он получи'л от мама'н де'ньги, и ско'лько и'менно. Поэ'тому, когда' он заяви'л на меня' други'е прете'нзии, я ему' отвеча'ла про'сто, что ему' уж упла'чено все, что сле'дует. Должно' быть, э'то не отняло' у него' наде'жды, потому' что одна'жды, но'чью, пре'жде чем я успе'ла запере'ть две'ри на ключ, он име'л де'рзость зале'зть в мою' спа'льню. Что он тако'е вообража'л – не зна'ю, но оди'н взгляд на моё лицо', когда' я оберну'лась с вопро'сом, что ему' ну'жно? – заста'вил его' извини'ться и торопли'во уйти'. С тех пор он оста'вил меня' в поко'е, да и я то'же его' не трево'жила. Я уходи'ла из до'му и возвраща'лась, когда' мне взду'мается, не говоря' никому' ни сло'ва. В хозя'йство его' я не вме'шивалась, да он и не тре'бовал, вероя'тно, сообрази'в, что э'то то'лько ввело' бы его' в убы'тки. В пе'рвое вре'мя, впро'чем, мы е'ли и пи'ли с ним за одни'м столо'м, но э'то бы'ло несно'сно, потому' что он был ужа'сно скуп и корми'л меня' га'достью. Я жа'ловалась мама'н. Она' пожима'ла плеча'ми, гла'дила меня' по голове' и отвеча'ла, смея'сь: «Бедня'жка! Ну, что же мне с тобо'ю де'лать? Ну, когда' голодна', приходи' ко мне…» Но я и так обе'дала у неё два ра'за в неде'лю, и ча'ще мне, бы'ло са'мой неудо'бно. Ште'вичу, впро'чем, сде'лан был вы'говор, и он извиня'лся, но э'то не привело' ни к чему'. Случа'лись у нас с ним и ли'чные объясне'ния. Раз ка'к-то, отве'дав со'ус, кото'рый его' эконо'мка поста'вила пе'редо мно'ю на стол, я плю'нула и оттолкну'ла таре'лку. «Я не могу' есть э'ту ме'рзость!» – сказа'ла я. Он стал извиня'ться, ссыла'ясь на дороги'е це'ны и недоста'ток средств. В отве'т на э'то я напо'мнила ему' ещё раз, ско'лько ему' запла'чено, приба'вив, что э'того, ка'жется, соверше'нно дово'льно, что'бы содержа'ть меня' прили'чно. Он отвеча'л с усме'шкою, что поку'да оно' действи'тельно так, но что он вы'нужден эконо'мить в виду' будущего' семе'йства… Э'то меня' удиви'ло.

– Како'го семе'йства? – сказа'ла я. Мо'жете быть споко'йны; у нас не бу'дет дете'й.

– Не могу' знать-с, – отвеча'л он, взгляну'в на меня' исподло'бья. И действи'тельно, он не мог знать… но об э'том по'сле. А поку'да скажу', что я очути'лась ско'ро в большо'м затрудне'нии. Карма'нные де'ньги, кото'рые мне подари'ла мама'н на сва'дьбу, приходи'ли к концу', но она' и не ду'мала их пополня'ть. От Ште'вича я, разуме'ется, то'же не получа'ла ни гроша'. А ме'жду тем я выезжа'ла и у меня' бы'ло мно'жество мелки'х расхо'дов. Все э'то начина'ло меня' беспоко'ить. «Что де'лать?» – спра'шивала я себя'. Идти' проси'ть у мама'н? Я про'бовала, но мама'н была' недово'льна мно'ю за обраще'ние с му'жем, кото'рый жа'ловался, что я трети'рую его' en canaille[13], и, вме'сто посо'бия, принима'лась чита'ть мне мора'ль.

– Ты о'чень глу'по де'лаешь, – говори'ла она', – вооружа'я му'жа про'тив себя', потому' что Бо'гу уго'дно бы'ло соедини'ть вас, и вы должны' жить дру'жно. Вы'бей из головы', что ты не па'ра ему'. Э'то вздор; он челове'к хоро'ший, и вы должны' быть па'рою, должны' люби'ть друг дру'га и угожда'ть друг дру'гу во всем. Высокоме'рие ни к чему' не ведёт, и с мое'й стороны' был бы вели'кий грех подде'рживать в тебе' э'то чу'вство. Пойми', что ты зави'сишь вполне' от Ксаве'рия О'сиповича, и постара'йся, что'бы он был тобо'ю дово'лен; тогда' и ты бу'дешь дово'льна им. Он совсе'м не так бе'ден, как ты вообража'ешь. (Я ничего' не вообража'ла). Но как ты хо'чешь, чтоб он забо'тился о тебе', когда' ты его' отта'лкиваешь?

Смысл э'тих рече'й был я'сен. Мама'н рассчи'тывала, что нужда' в де'ньгах заста'вит меня', наконе'ц, помири'ться с мое'ю у'частью и сбли'зит с му'жем. В её глаза'х э'то был еди'нственный путь, на кото'ром мне предстоя'ло загла'дить сде'ланные оши'бки. И она', очеви'дно, наде'ялась, что я, ра'ньше и'ли по'зже, вы'нуждена бу'ду ступи'ть на него'. До како'й сте'пени она' бы'ла права' и на что я реши'лась бы, е'сли б я бы'ла доведена' до кра'йности, я не зна'ю, и'бо до кра'йности, к сча'стью, де'ло не дошло'.

Кварти'ра на'ша была' в Меща'нской, под небеса'ми, что о'чень меня' огорча'ло (у'лица то есть, а не эта'ж). Мне со'вестно бы'ло да'же назва'ть её в поря'дочном о'бществе, а не то что проси'ть к себе' кого'-нибудь из ста'рых мои'х знако'мых. Об э'том я бы/не смела ду'мать, да'же е'сли б мы жи'ли на Англи'йской на'бережной, потому' что мой муж, сам по себе' и по домашней свое'й обстано'вке, был верх неприли'чия. В кварти'ре одна' моя' спа'льня ещё была на что-нибудь похо'жа? все остальны'е ко'мнаты, что я ни де'лала, что'бы прида'ть им поря'дочный вид, и'мели в себе' что-то неосязаемо-пошлое, какую-то атмосфе'ру кухми'стерской или кварти'ры с ме'белью от жильцо'в. Ме'бель была с Апра'ксина ры'нка, и все остально'е по э'той ме'рке. Тяжёлый запах гераниума из ко'мнаты его' клю'чницы, меша'ясь с запахом ку'хни, во'зле кото'рой она' жила', встреча'лся с какой-то неуловимою во'нью из му'жнина кабине'та, и все э'то, проникая в гости'ную, захва'тывало дух… А ле'стница!.. Но о ле'стнице лу'чше я умолчу'… Дверь в мою' ко'мнату, из гости'ной, всегда' была заперта', и я сиде'ла там соверше'нно одна', как в тюрьме'. Поня'тно, что э'то бы'ло ску'чно, и я иска'ла вся'кого слу'чая исче'знуть куда-нибудь. У'тром – в гости'ный двор или к маман, или в це'рковь, а ве'чером – у знако'мых. Последних, увы', поубы'ло, но все же оста'лись таки'е, для кото'рых я, несмотря' ни на что, была ещё chere Julie… «Pauvre chere Julie![14] – говори'ли они', – как жесто'ко с тобо'й поступи'ли!..» Само' собо'й разумеётся, pauvre Julie ста'ла да'же и в их глаза'х контраба'ндой, кото'рую не реша'лись уже' позва'ть ни на ве'чер, ни в приёмный день; но в те'сном кругу, ме'жду свои'ми людьми', ей дава'ли ещё охо'тно ме'сто, и тут-то я, что называ'ется, отводи'ла ду'шу.

Да'мское о'бщество, впро'чем, служи'ло мне бо'льше предло'гом, чем це'лью; я, признаю'сь, всегда' предпочита'ла ваш пол, кото'рый, с свое'й стороны', не остава'лся в до'лгу и плати'л мне бо'лее чем взаи'мностью. Не зна'ю, как объясни'ть вам, что и'менно привлека'ло во мне, потому' что я не краса'вица, не ловка', и не блиста'ла ни осо'бенною любе'зностью, ни остроу'мием. Мно'гие да'же, я зна'ю, счита'ли меня' ограни'ченною, а ме'жду тем, без хвастовства' говорю', я почти' не встреча'ла мужчи'н, кото'рые так и'ли ина'че не да'ли бы мне заме'тить, что они' от меня' в восхище'нии. Случа'лось, я спра'шивала об э'том у'мных люде'й; они' усмеха'лись и говори'ли мне глу'пости… Но э'то сюда' не идёт, и я говорю' э'то так, то'лько к сло'ву.

На пе'рвых по'рах я счита'ла себя' поки'нутою. Из ста'рых мои'х покло'нников не остава'лось почти' никого'. Большу'ю часть я потеря'ла совсе'м из ви'ду; э'то была' лету'чая молодёжь кадри'лей и по'лек. Други'е, лю'ди расчётливые, име'вшие уже' и пре'жде не'которые сомне'ния насчёт осяза'емости мои'х наде'жд, тепе'рь совсе'м от меня' отступи'лись. Признаю'сь, бы'ло о'чень оби'дно, но я тверди'ла себе', что э'то ребя'чество. Я должна' была' знать зара'нее, что так случи'тся, должна' была' раз и навсегда' помири'ться с мы'слию, что в но'вом моём положе'нии все ста'рые деви'ческие мечты' потеря'ли смысл и что е'сли мне суждено' ещё когда'-нибудь заня'ть почётное положе'ние в све'те, то пре'жний путь к э'той це'ли тепе'рь уже' невозмо'жен и я должна' отыска'ть друго'й. Како'й и'менно – для меня' э'то не могло' остава'ться до'лго зага'дкой. Ма`ло-пома'лу на ме'сте ста'рой сви'ты вокру'г меня' сформирова'лась но'вая. То бы'ли лю'ди совсе'м друго'го со'рта, лю'ди, в глаза'х кото'рых моё опа'льное положе'ние, вме'сто того', что'бы каза'ться препя'тствием, служи'ло прима'нкой. Я, ра'зумеется, не обма'нывала себя' насчёт их це'лей и зна'ла, что в той игре', кото'рую мне предстои'т с ни'ми вести', весь раёк на моёй стороне'. Но что бу'дешь де'лать? Я не име'ла вы'бора и'ли, верне'е, что'бы име'ть его', я уж должна' была' рискова'ть. По посло'вице, «во'лка боя'ться – в лес не ходи'ть», а я должна' была' идти' ле'сом, е'сли хоте'ла прийти' куда'-нибудь. И на э'том пути' я не могла' избежа'ть пресле'дования, е'сли бы и жела'ла. Не сообщи' я а'дреса, его' узна'ли бы без меня'; не дай позволе'ния, его' могли' купи'ть у му'жа за де'ньги – да и купи'ли пото'м.

Раз, возвратя'сь домо'й к обе'ду, я нашла' у себя' на столе' визи'тную ка'рточку. Э'то была' пе'рвая ла'сточка по'сле нена'стной зимы', и я приве'тствовала её с како'й-то ребя'ческой ра'достью. Сле'дом за ней налете'ли други'е, а сле'дом за ка'рточками ста'ли явля'ться и их облада'тели. Кварти'ра моя' оживи'лась, и я ста'ла ре'же её покида'ть. Ште'вич, всегда' исчеза'вший поутру', знал, разуме'ется, все, что де'лалось у нас, че'рез свою' эконо'мку, кото'рая, кро'ме други'х безымя'нных обя'занностей, состоя'ла ещё при мне шпио'ном. Ли'шняя ро'скошь, потому' что я не ду'мала пря'таться. Возвраща'ясь домо'й, в четы'ре часа', он мог заме'тить не раз у своего' подъе'зда блестя'щие экипа'жи мои'х госте'й, ви'дел в при'хожей их верхнеё пла'тье, встреча'л да'же их сами'х, когда' они' уходи'ли. Но э'то его' не смуща'ло. Напро'тив, он ка'к-то повеселе'л о'коло э'того вре'мени, стал говорливеё и услужливеё. С па'нной Сузе'й, его' эконо'мкой, то'же произошла' кака'я-то стра'нная переме'на. Су'щий черт по упря'мству и де'рзости, Су'зя э'та, до сих пор не пропуска'вшая слу'чая де'лать мне вся'кие неприя'тности, вдруг ста'ла ла'скова и ти'ха как ове'чка. Наконе'ц я заме'тила, что оди'н из мои'х дороги'х госте'й – челове'к све'тский, встре'тясь ка'к-то одна'жды со Ште'вичем на по'роге гости'ной, потрепа'л его' дру'жески по плечу' и сказа'л что'-то на у'хо… Сперва' э'то удиви'ло меня', пото'м все ста'ло я'сно. Я ста'ла зако'нной добы'чей в глаза'х одно'й стороны', и на меня', как на лиси'цу, устро'ена была' тра'вля. В глаза'х друго'й я про'сто была' това'ром. Все э'то вме'сте не раз заставля'ло меня' заду'мываться… «Они' спеша'т! – ду'мала я. – Но ты не должна' спеши'ть, потому' что тебе' нет никако'го расчёта идти' им навстре'чу. Вы'жди, поку'да найдёшь челове'ка, кото'рому ты нужна' не на шу'тку, и когда' ты уви'дишь, что э'то серьёзно, т. е. что он гото'в на все, тогда' скажи' ему': „Друг любе'зный, е'сли ты хо'чешь меня' убеди'ть, что ты не лжешь, то сперва' вы'тащи меня' из э'той пога'ной я'мы. Э'то не'трудно, потому' что ты сам зна'ешь: мой муж гото'в прода'ть меня' вся'кому. Вы'купи меня' из нево'ли, поста'вь с собо'ю в у'ровень, и тогда' – я твоя'“. Сбы'точен и'ли нет пока'жется э'тот план, но он был у меня' еди'нственный. Я не и'мела друго'го пути' вороти'ть поте'рянное; ма'ло того', я зна'ла, что вся'кое уклоне'ние в сто'рону от него' урони'т меня' ещё ни'же и уме'ньшит без того' уже' небольши'е ша'нсы на успе'х.

Так ду'мала я в ту по'ру, и как после'дствия показа'ли, ду'мала о'чень неглу'по. Начина'я жизнь сы'знова, я полна' была' са'мых му'дрых наме'рений. К несча'стью, я упусти'ла из ви'ду безде'лицу: ма'ленького необузда'нного чертёнка, кото'рый броди'л у меня' в крови'… Увы', он был все тот же! Уро'ки, кото'рые я извлекла' из про'шлого, не защити'ли меня' от но'вых дура'честв. Мой темпера'мент опя'ть испо'ртил все. Как то'лько он замеша'лся в де'ло, все пла'ны мои' переверну'лись вверх дном, вся му'дрость рассы'палась пра'хом. Вме'сто того', чтоб вы'ждать, я увлекла'сь, как ду'ра, без то'лку, без вы'бору, пе'рвым встре'чным, кото'рый, что называ'ется, пригляну'лся, и отдала'сь ему' без усло'вий. Он был челове'к доста'точный, но не бога'т, не умён и не влюблён в меня'. Не могу' да'же сказа'ть, что'бы он до э'того, мне осо'бенно нра'вился. Так, про'сто – слу'чай, мину'тная вспы'шка и зате'м меся'ц-другой, как в ча'ду. Э'то случи'лось со мно'ю уже' не в пе'рвый раз, и всегда' одина'ково. Ни ра'зу ещё не по'мню, что'бы я была' романти'чески влюблёна и'ли про'сто серде'чно привя'зана к челове'ку, кото'рый меня' увлека'л. А ме'жду тем э'то не бы'ло что'-нибудь вя'лое и холо'дное. Э'то был стра'стный поры'в, горя'чка, кото'рая охва'тывала меня' всю, с головы' до ног, как огнём, лиша'ла поко'я, рассу'дка и доводи'ла поро'й до безу'мия. Пото'м оно' ка'к-то само' собо'й остыва'ло, и когда' я приходи'ла в себя', мне станови'лось сты'дно и со'вестно, я ка'ялась, зарека'лась, кляла'сь, что э'то в после'дний раз, и наруша'ла кля'тву при пе'рвом же слу'чае…

Вы ви'дите, я с ва'ми и'скренна. Я не рису'юсь ни герои'ней, ни же'ртвой, попа'вшейся в се'ти и вовлечённой нево'льно в поро'к. Но он был у меня' еди'нственный, и поми'мо его' я не могла' себя' упрекну'ть ни в чем осо'бенно га'дком. Пра'вда, я получа'ла пода'рки и да'же де'ньги, но я э'то де'лала не из жа'дности, а по нужде'. Я никогда' не справля'лась, бога'т и'ли бе'ден тот, кто мне нра'вился. Но у меня' бы'ли расхо'ды, как и у вся'кой: туале'т, экипа'ж, теа'тр и про'чее – а средств никаки'х. Мама'н, кото'рая ма`ло-пома'лу совсе'м охолоде'ла ко мне, чита'ла мне о'чень охо'тно мора'ль, но не дава'ла ни гроша'. У му'жа я и сама' не хоте'ла проси'ть, хотя' име'ла бы по'лное пра'во, потому' что он по'льзовался мои'ми свя'зями гора'здо бо'льше меня'. Поня'тно, что он был недово'лен и зли'лся, когда' я свя'зывалась с людьми' недоста'точными, но я не обраща'ла на э'то внима'ния, и, вообще', отноше'ния ме'жду на'ми установи'лись дово'льно ми'рные. Мы жи'ли вме'сте, потому' что э'то бы'ло удо'бнее. Он мне служи'л прикры'тием от сканда'ла, я для него' – дохо'дной статьёй, и хотя' я не счита'ла в его' карма'не, но должно' быть аре'нда э'та ему' приноси'ла нема'ло, потому' что, при всей свое'й ску'пости, он ско'ро устро'ил на'шу дома'шнюю обстано'вку совсе'м ина'че. Мы перее'хали из Меща'нской на Мо'йку, к Синему' мо'сту, и в но'вой кварти'ре приёмные ко'мнаты, начина'я с прихо'жей, у'браны бы'ли уже' весьма' прили'чно, а мой будуа'р да'же роско'шно. Стол то'же стал сно'сен, то есть мой стол, потому' что мы с ним давно' уже' обе'дали врознь: я соверше'нно одна' и'ли с ке'м-нибудь из госте'й в сто'ловой, а он где'-то там, чуть ли не на ку'хне, с Сузе'ю и е'е щеня'тами, и ел, должно' быть, таку'ю же ме'рзость, как и всегда'.


III

Вас удивля'ет, что я, молода'я и от приро'ды стра'стная же'нщина, жила' без серде'чных привя'занностей? Вы спра'шиваете: неуже'ли я никого' не люби'ла смо'лоду? Что вам сказа'ть на э'то? Нет, я не уро'д, и у меня', так же как у други'х, бы'ло серде'чное; то'лько оно' бы'ло не там, где вы ду'маете. Ещё ребёнком я о'чень люби'ла мадемуазе'ль Плюшо' и ня'ню; немно'жко то'же мама'н. Из э'тих трех впосле'дствии у меня' оста'лась одна' то'лько ня'ня, и мы с не'ю бы'ли больши'е друзья'. Она' жури'ла меня' иногда', но э'то мне не меша'ло люби'ть её. Я поверя'ла ей все свои' та'йны. Мы с не'ю спле'тничали, си'дя за ко'фе вдвоём, в её ко'мнате, гада'ли на ка'ртах, ходи'ли вме'сте к Марфу'ше и совеща'лись о на'ших дома'шних дела'х. Пе'рвое вре'мя по'сле опа'лы осо'бенно сбли'зило нас. Я ча'сто пла'кала в э'ту по'ру и зли'лась, она' утеша'ла меня' и чести'ла при э'том мама'н неле'стными прилага'тельными. Заму'жество разро'знило нас ненадо'лго. Она' навеща'ла меня' почти' ка'ждый день и доно'сила обо всем, что де'лалось до'ма. Пе'рвым мои'м усло'вием, когда' мы иска'ли но'вую кварти'ру, была' отде'льная ко'мната ня'ни, во'зле мое'й. Мама'н и Ште'вич си'льно проти'вились э'тому, но я настоя'ла. Мне тяжело' бы'ло жить соверше'нно одно'й ме'жду чужи'ми, проти'вными мне людьми'; ну'жен был под бо'ком свой челове'к, кото'рому я могла' бы все вы'болтать, и во'зле кото'рого я бы могла' отдохну'ть душо'ю и те'лом. И ня'ня была' для меня' та'ким челове'ком до'лго, почти' до са'мой э'той исто'рии. Да'льше тащи'ть её за собо'й я не реша'лась из сострада'ния к ней и к её лета'м. Ита'к, одна' то'лько ня'ня?.. Да, в пе'рвое вре'мя, одна'. Пото'м у меня' был ещё челове'к, со стороны'. Мы с ним сошли'сь случа'йно. Раз, э'то бы'ло зимо'й, я оде'лась, что'бы е'хать в теа'тр с мама'н, каре'та кото'рой стоя'ла уже' у подъе'зда, но на'до бы'ло зае'хать за ней, и я спеши'ла, как вдруг мне принесли' запи'ску. Она' была' от Н**, одного' из мои'х отставны'х, кото'рый писа'л, что он бо'лен, лежи'т без гроша', и проси'л что'-нибудь взаймы'.

– Кто э'то принёс? – спроси'ла я, осмотре'в круго'м се'рый листо'к бума'ги, сло'женный вче'тверо, без конве'рта, и да'же незапеча'танный; све'рху то'лько стоя'ли а'дрес и и'мя.

– Не зна'ю, суда'рыня, – отвеча'л лаке'й. (К э'тому вре'мени у меня' был свой лаке'й). – Там молоде'ц како'й-то сиди'т в пере'дней.

Я вы'шла… В прихо'жей действи'тельно сиде'л молодо'й челове'к, кото'рый встал при моём появле'нии. Он был оде'т бе'дно, в фура'жке, в ми'зерном[15] ва'тном пальто' и без перча'ток; но, несмотря' на то, его' невозмо'жно бы'ло, да'же оши'бкой, приня'ть за слугу'.

– Вы от Ива'на Федо'ровича! – спроси'ла я.

– Да-с.

– Войди'те, пожа'луйста.

Вме'сто отве'та он указа'л с како'ю-то гру'стью на свои' намо'кшие сапоги', дава'я знать, что он бои'тся оста'вить следы' на парке'те. Я усмехну'лась.

– Вы прия'тель Ива'на Федо'ровича?

– Да-с.

– Он проси'л взаймы', но не пи'шет, ско'лько. Он вам ничего' не сказа'л?

– Нет-с.

– Он о'чень бо'лен?.. Лежи'т?..

– Да-с.

– А где он тепе'рь живёт?

Он назва'л у'лицу; э'то бы'ло недалеко'. Мы отпра'вились вме'сте.

Дорого'й я с ним загова'ривала, но он отвеча'л односло'жно и как бы не'хотя. Мину'т че'рез пять мы бы'ли у Н**. Н** был худо'жник, два го'да тому' наза'д писа'вший с меня' портре'т по зака'зу для одного' бога'того челове'ка. Я не вида'ла его' уже' с год, и нашла' в о'чень плохи'х обстоя'тельствах. Помеще'ние жа'лкое, голь, сам бо'лен, круго'м никого'. Бедня'га не ожида'л, что я его' навещу', и так обра'довался, что я бы'ла тро'нута. Теа'тр не осо'бенно меня' привлека'л. Я написа'ла мама'н не'сколько строк и отпра'вила с ку'чером, а са'ма оста'лась.

Молодо'й челове'к, кото'рый меня' привёз, посиде'в с на'ми недо'лго, вы'шел.

– Чай сде'лаете, Ясне'в? – сказа'л ему' вслед больно'й.

– Сде'лаю.

Си'дя с Н**, я слы'шала Я'снева во'зле за перегоро'дкой. Он ста'вил там самова'р, раздува'л у'голья и звене'л посу'дой. Пото'м принёс все, что сле'дует, и ушёл.

– Кто э'то? – спроси'ла я Н**.

– Сосе'д, – отвеча'л он. – Добря'к, хо'дит за мной как ня'нька, – и да'лее, на мои' расспро'сы. – Пошёл по учёной ча'сти, да не везёт; тре'тий год без ме'ста, перебива'ется ко`е-ка'к уро'ками, а по ноча'м пи'шет.

– Что ж ты его' оставля'ешь там одного'? Попроси' сюда'. Я хочу' посмотре'ть… Я никогда' не вида'ла таки'х люде'й.

– Ясне'в! Эй! Ясне'в!

– Что? – спроси'л тот, пока'зываясь в дверя'х.

– Что вы там пря'четесь? Приди'те сюда', голу'бчик. Вот, Ю'лия Никола'евна жела'ет на вас посмотре'ть.

Ясне'в, сконфу'женный, вошёл со стака'ном в рука'х и сел поо'даль. Он был дово'льно высо'кого ро'ста, но некраси'в. Несмотря' на то, что'-то располага'ло меня' к нему'; мо'жет быть, жа'лость, потому' что он был тако'й худо'й, бле'дный, похо'ж на му'ченика. Н**, хотя' и больно'й, каза'лся богатырём в сравне'нии с ним и, мо'жет быть потому', разы'грывал покрови'теля… Мы говори'ли ма'ло, Ясне'в осо'бенно, что одна'ко не помеша'ло мне заме'тить, что он умне'е Н**.

Не'сколько раз пото'м я заходи'ла к Н**, что'бы уви'деть его'. Н** э'то заме'тил и стал подшу'чивать; я его' вы'ругала, и мы опя'ть поссо'рились; по'сле чего' я уже' из упря'мства прошла' ка'к-то раз пря'мо к Ясне'ву… Э'то его' удиви'ло; он ду'мал, что я с како'й-нибудь про'сьбой насчёт Н**.

– Ива'на Федо'ровича нет до'ма? – спроси'л он.

– Не зна'ю; я у него' не была'.

– Но… вы… ра'зве не к нему'?

– Нет, я к вам. Ра'зве нельзя' про'сто к вам?

Он смотре'л мне в глаза' недове'рчиво, сло'вно не допуска'я, чтоб э'то бы'ло возмо'жно. Одна'ко я была' тут и не пока'зывала наме'рения уйти'.

– Что ж, вы не ра'ды моему' посеще'нию? – сказа'ла я. – Вы, мо'жет быть, за'няты… Я вам помеша'ла?..

Вме'сто отве'та он протяну'л мне ру'ку, и с э'тих пор мы ста'ли прия'телями.

Он был челове'к совсе'м осо'бенный; ни пре'жде, ни по'сле я не вида'ла таки'х. Доброду'шен и прост до глу'пости; вся'кий, кому' то'лько взду'мается, мог вы'просить у него' что уго'дно и обману'ть его' как ребёнка. А ме'жду тем ниско'лько не глуп, но голова' у него' полна' бы'ла ра'зных иде'й, до того' стра'нных, что, признаю'сь, я иногда' не шутя' боя'лась: в здра'вом ли он рассу'дке. Мы'сли его' бы'ли обыкнове'нно за'няты че'м-нибудь соверше'нно нену'жным и что его' не каса'лось ни на во'лос, а о том, что каса'лось, он и'ли во'все не ду'мал, и'ли е'сли ду'мал, то то'лько по кра'йней необходи'мости. Он о'чень люби'л филосо'фствовать; толкова'л иногда' до о'дури о ра'зных мудрёных веща'х, объясня'я мне, что о них сле'дует ду'мать и как сле'дует жить. По пе'рвой статье' я с ним не спо'рила, пото'му что я не учёная и не чита'ла всех э'тих кни'жек, что валя'лись у него' на столе' и под столо'м; но когда' он начина'л пропове'дывать о жите'йском, я ему' говори'ла пря'мо, что в это'м он смы'слит ме'нее моего'…

– Поня'ть не могу', – говори'ла я. – Отку'да у вас все э'ти пра'вила и для кого' они' могу'т годи'ться?.. Ведь э'то не катехи'зис?

– Нет.

– Так что же э'то тако'е?

Он отвеча'л, что э'то не бо'льше, как здра'вый смысл.

– Хорошо'; а вы как полага'ете, у нас с ва'ми есть здра'вый смысл?

– Наде'юсь.

– Отчего' же мы не живём по э'тим пра'вилам?

На э'то он объясни'л, что одному' тру'дно, и'бо оди'н в по'ле не во'ин.

– А вы собира'етесь воева'ть?

– Да, Ю'лия Никола'евна, без э'того ничего' не поде'лаешь.

– Эх, вы! Го'ре – вы – богаты'рь! Ну, где вам? Вы погляди'те-ка на себя'. Ну, ра'зве вы похо'жи на во'ина? Вы му'хи, я ду'маю, во всю жизнь не одоле'ли. У вас нет зло'сти. Вас вся'кий оби'дит…

В э'том ро'де у нас с ним мно'го бы'ло говорено', и мы вообще' охо'тно чита'ли друг дру'гу мора'ль… Ему' э'то бы'ло с ру'ки, потому' что он был неспосо'бен забо'титься сам о себе'. Когда' мы ста'ли друзья'ми, я взяла' его' соверше'нно под свой надзо'р: распоряжа'лась в его' кварти'ре как до'ма, чи'стила, убира'ла, осма'тривала бельё. Когда' ему' удава'лось зарабо'тать себе' деньжо'нки, я отбира'ла их почти' целико'м и вела' им счет, выдава'я ему' то'лько то, что действи'тельно ну'жно, ина'че нельзя' бы'ло, потому' что ина'че его' сейча'с оберу'т прия'тели и'ли он сам промота'ет на пустяки'. Он жа'ловался, что я обраща'юсь с ним, как со шко'льником, но де'лал всегда' по-мо'ему и в су'щности был благода'рен мне, потому' что ему' нужна' бы'ла ня'нька. От э'того и'ли от други'х причи'н он привяза'лся ко мне, как ребёнок. От посеще'ний его' отбо'ю не бы'ло: придёт, быва'ло, в любу'ю по'ру, и торчи'т у меня' по це'лым часа'м; наку'рит, наговори'т вся'кого вздо'ру. Впро'чем, и я не остава'лась в до'лгу. Мы бы'ли с ним открове'нны, и я давно' рассказа'ла ему' о себе' все до после'дней ме'лочи. Бог зна'ет, отчего' мне ка'к-то с ним не бы'ло сты'дно; я могла' ему' все сказа'ть почти' так же сме'ло и пря'мо, как ня'не. То'лько он был умне'е ня'ни и суди'л о веща'х ина'че. Его' огорча'ло ужа'сно, что я так живу', осо'бенно моё положе'ние в до'ме у Ште'вича. Он не мог вспо'мнить о нем равноду'шно и ча'сто по це'лым часа'м убежда'л меня' вы'йти из э'той, как он называ'л, кабалы', во что бы то ни ста'ло.

– Что ж э'то? – говори'л он. – Неуже'ли ве'чно так? Но ведь э'то позо'р! Э'то та'кая нево'ля, что в ней дыша'ть невозмо'жно… Поду'майте то'лько: он ва'ми торгу'ет как ла'вочник галантере'йным това'ром, ху'же того', как мясни'к…

– Ну, ну, поти'ше! – переби'ла я. – Не руга'йтесь по кра'йней ме'ре.

– Нет, бу'ду руга'ться! – горячи'лся он, бе'гая взад и вперёд по ко'мнате и маха'я рука'ми. – Я до'лжен руга'ться. Я бы счита'л себя' подлецо'м, е'сли бы мог равноду'шно смотре'ть, как вы унижа'етесь… Вы, чи'стая!

– Не ври'те, голу'бчик! Кака'я я чи'стая? Я – блудни'ца.

– Блудни'ца? – повторя'л он с уко'ром. – Да ра'зве вы рождены' на э'то?

– Да, я рождена' тако'ю. Я поняла' э'то пе'рвый раз, когда' меня' косну'лась рука' мужчи'ны. Я не люби'ла его'. Мне бы'ло все равно'.

– Ю'лия Никола'евна! Ра'ди Бо'га! Не говори'те э'того. Я не могу' слы'шать. Э'то непра'вда! Ведь вы же же'нщина, и у вас есть же'нское се'рдце, спосо'бное к жа'лости. Жале'ете же други'х и гото'вы помо'чь им. Отчего' же вам не жаль себя'? Одно'й то'лько себя'? Э'то жесто'ко! За что вы гу'бите свою' мо'лодость, вы, кото'рая и'меет от приро'ды все, что'бы быть хоро'шею жено'ю и ма'терью?..

Разгово'р э'тот был у нас почти' сло'во в сло'во так, как я его' вам передаю', и он оста'лся у меня' я'сно в па'мяти. Но стра'нно сказа'ть: в то вре'мя, как он увлека'лся до того', что горя'чие слезы' кати'лись у него' по щека'м, я слу'шала его' мо'лча и хо'лодно, сти'снув зу'бы. В се'рдце у меня' не бы'ло той жа'лости, о кото'рой он говори'л, в нем бы'ла то'лько зло'ба. Я зли'лась на Ште'вича, на мама'н, на моего' пе'рвого любо'вника, на роди'телей, кото'рые бро'сили меня', как щенка', на чужи'е ру'ки, на то, наконе'ц, что э'то все так устро'илось, как бу'дто наро'чно про'тив меня', то'чно как западня' кака'я-то, с у'мыслом для меня' расста'вленная, в кото'рую я попа'лась на пе'рвом ша'гу, как кры'са, – безвы'ходно, невозвра'тно… Немудрено', что я и зли'лась, как кры'са.

А он заклина'л меня' Христо'м Бо'гом вы'йти!

– Да куда' вы'йти-то? – спра'шивала я с тоско'й.

– Бро'сьте его'… разведи'тесь…

– Легко' сказа'ть! Без его' согла'сия меня' с ним не разведу'т.

– Заста'вьте его' согласи'ться. Сде'лайте так, что'бы он не получа'л че'рез вас ни гроша'. Тогда' ему' невы'годно бу'дет вас уде'рживать. А не то… э'то коро'че. Я пойду' к нему' и скажу'… все равно' что, но я заста'влю его', я все ко'сти ему' перелома'ю!.. Убью'!..

– Не ври'те, пожа'луйста! Никого' вы не убьёте, да и не ну'жно. Сто'ит ли Ште'вич, что'бы и'з-за него' идти' на ка'торгу?

– Так бро'сьте его', наконе'ц, про'сто, без вся'ких разво'дов.

– А чем я бу'ду жить? У меня' нет ни копе'йки свое'й.

– Эх, Ю'лия Никола'евна! Да чем други'е живу'т?.. Трудо'м.

– Каки'м? Я ничего' не зна'ю и не уме'ю. Меня' гото'вили за'муж за бога'того челове'ка.

– Вы зна'ете му'зыку, мо'жете жить уро'ками.

– Да, как же! Даду'т мне уро'ки, когда' я уйду' от му'жа!

– Посе'лимся тут ря'дом; бу'дем друг дру'га подде'рживать…

– Хромо'й безно'гого?.. Нет – спаси'бо!.. Я избало'вана, и мне э'та ва'ша чернорабо'чая жизнь не по душе'. Я люблю' наря'ды, теа'тр; мне доро'г тот небольшо'й кружо'к све'тских знако'мых, кото'рый у меня' остаётся ещё до сих пор. Наконе'ц, я молода' и не могу' жить мона'хиней.

Он слу'шал меня' с тоско'й, и у обо'их нас се'рдце ны'ло… А ме'жду тем – стра'нно сказа'ть – мы возвраща'лись к таки'м разгово'рам несчётное число' раз, то'чно как бу'дто бы находи'ли в них утеше'ние.

Я люби'ла его'; да и как не люби'ть? Он был оди'н ме'жду все'ми привя'зан ко мне бескоры'стно; и он был, в изве'стном смы'сле, доро'же мне всех други'х, потому' что он был у меня' еди'нственный; я зна'ла, что друго'го тако'го, как он, я не найду'. И е'сли кто'-нибудь мог спасти' меня' от мое'й судьбы', то, коне'чно, оди'н то'лько он. Не то, что'бы он име'л на меня' осо'бенное влия'ние, а так, не зна'ю как вам сказа'ть, пока' он был во'зле, я ещё дорожи'ла че'м-нибудь, кро'ме свои'х интере'сов, и мне ка'жется, я не так бы'ла ещё зла, как по'сле.

Я потеря'ла его' так же неча'янно, как и нашла'. Э'то случи'лось два го'да по'сле того', как мы с ним сбли'зились и ско'ро по'сле студе'нтской исто'рии. У Я'снева бы'ло мно'го прия'телей, заме'шанных в э'то де'ло, и он прини'мал в них живо'е уча'стие. Да'лее я ничего' не зна'ла и потому' не трево'жилась. Одна'ко в по'следнее вре'мя он стал навеща'ть меня' ре'же и исчеза'ть куда'-то по це'лым неде'лям. Раз, не вида'в его' до'льше обыкнове'нного, я пошла' к нему'. Э'то бы'ло поутру' в пе'рвом ча'су. Кварти'ру его' я нашла' за'пертою, что ре'дко случа'лось, потому' что он нани'мал от жильцо'в и вход к нему' был не пря'мо с ле'стницы, а из коридо'ра. Бы'ло ещё одно' обстоя'тельство: на дверя'х у него' снару'жи бы'ла печа'ть, но в полумра'ке я э'то не вдруг заме'тила.

На стук мой яви'лась хозя'йка… «Кого' вам?.. Я'снева?.. Вчера' увезли'». И на мои' встрево'женные расспро'сы она' объясни'ла мне хладнокро'вно, что у неё в нумера'х вчера' арестова'ли двои'х.

В испу'ге я бро'силась пря'мо отту'да к двум и'ли трем до'брым прия'телям с про'сьбой узна'ть, что э'то тако'е, и е'сли мо'жно – помо'чь. Они' обеща'ли все и не сде'лали ничего'. Не ра'ньше как че'рез полго'да я наконе'ц получи'ла о нем изве'стие. Э'то бы'ло письмо' от него' са'мого, из Т**. Я отвеча'ла ему' нёмедленно и вы'слала де'ньги. По'сле э'того бы'ло ещё одно' письмо' и зате'м ко'нчено… ничего'! То'лько по спра'вкам я стороно'ю узна'ла, что он переведён куда'-то в друго'е ме'сто. К несча'стью, о'коло э'того вре'мени мы ра'за два меня'ли кварти'ру, так что е'сли и бы'ло что'-нибудь, то легко' могло' затеря'ться. Во вся'ком слу'чае Ясне'в был для меня' поте'рян.


IV

О'коло э'того вре'мени со мно'ю случи'лось ещё раз не'что, что измени'ло в мои'х глаза'х весь смысл мое'й жи'зни. Ме'жду охо'тниками, кото'рые трави'ли меня', не опаса'ясь сде'латься из ловца' добы'чею, мно'гие действи'тельно минова'ли э'той судьбы', но наконе'ц оди'н попа'лся. Э'то и был мой су'женый, Па'вел Ива'нович Бодя'гин. Я познако'милась с ним на шесто'м году' моего' заму'жества, у Стари'цких, кото'рых он то'лько что на'чал тогда' посеща'ть, и бы'ла очаро'вана им с пе'рвой встре'чи. Он то'же, но все преи'мущества бы'ли сперва' на его' стороне'. Во-пе'рвых, я не могла' ни на что рассчи'тывать: он был жена'т, и я в ту по'ру не зна'ла ещё ничего' о ссо'ре его' с жено'й. Да'лее, он был краса'вец; я не встреча'ла мужчи'ны бо'лее в моём вку'се: брюне'т, высо'кого ро'ста, ста'тен в черта'х лица' что'-то тако'е стра'стное и могу'чее; усме'шка поро'ю заду'мчивая, поро'ю невырази'мо де'рзкая и презри'тельная. В ито'ге он ка'к-то напомина'л мне Де'мона Ле'рмонтова, и я уже' мы'сленно вообража'ла себя' Тама'рою. Коне'чно, э'то бы'ло дура'чество, и по'сле, когда' я узна'ла его' побли'же, фанта'зии э'ти исче'зли, но в пе'рвое вре'мя я про'сто бре'дила им. Догада'йся он вовре'мя, да прому'чь меня' хороше'нько, я, мо'жет ста'ться, бы'ла бы в его' рука'х и на при'вязи. Но он увлёкся пе'рвый.

Он был ужа'сно вспы'льчив и сгоряча' говори'л мне ино'й раз таки'е ве'щи, кото'рые я не могла' стерпе'ть, потому' что я то'же не отлича'лась кро'тостью. Таки'м обра'зом у нас ча'сто быва'ли ссо'ры, кото'рые доходи'ли поро'й до кра'йности, сты'дно сказа'ть до чего'. Но э'то конча'лось обыкнове'нно тем, что по'сле ссо'ры, к ве'черу и'ли на друго'й день поутру', я получа'ла письмо', в кото'ром он ка'ялся, кля'лся в безграни'чной любви' и умоля'л о проще'нии. Я ре'дко ему' отвеча'ла, потому' что я не люблю' и не уме'ю писа'ть. Нацара'паешь, быва'ло, пять строк и сиди'шь, хоть убе'й, не зна'ешь, что да'льше. Письма' его' смеши'ли меня'. Свое'ю не'жностью и восто'рженным то'ном они' противоре'чили так заба'вно его' обыкнове'нно ра'звязному, а нере'дко и гру'бому обраще'нию с гла'зу на глаз, что их мо'жно бы'ло приня'ть за шу'тку. Но ка'к-то раз, чита'я одно', я призаду'малась, и мне пришло' на мысль: ну, а что е'сли э'то серьёзно? Ведь э'то совсе'м похо'же, как бу'дто бы челове'к теря'ет го'лову. И я ста'ла чита'ть внима'тельнее. Письмо' полно' бы'ло стра'стных призна'ний, ревни'вых дога'док, упрёков и клятв, и все э'то так безала'берно, так ма'ло похо'же на сочине'ние. «Го'споди, – ду'мала я, – неуже'ли же он в са'мом де'ле… того'?» Сло'во «влюблён» ка'к-то утра'тило для меня' свой смысл, а потому' я замени'ла его' други'м… «Неуже'ли он, бедня'жка, попа'лся?» – ду'мала я, и при э'той мы'сли чу'вство невыра'зимого торжества' охвати'ло меня'. Что'-то шепта'ло мне: да, он твой, и ты мо'жешь с ним сде'лать все, что угодно'! Но мне ка'к-то ещё не ве'рилось. Ну'жно бы'ло ощу'пать побе'ду свои'ми рука'ми, так, что'бы в ней не остава'лось сомне'ния.

Недо'лго ду'мая, я схвати'ла перо' и написа'ла ему' в отве'т: «Приходи', мне на'до с тобо'ю серьёзно поговори'ть».

Э'то бы'ло поутру'; он прибежа'л в тот же день ве'чером. Но едва' начало'сь объясне'ние, как он вспыли'л.

– Так ты за э'тим меня' звала'? – сказа'л он в отве'т на каку'ю-то шу'тку по по'воду его' глу'пых ревни'вых намёков. – Э'то твоё серьёзное сло'во? А я как дура'к пове'рил; ду'мал, что вот, наконе'ц, Ю'ше надое'ло шути'ть и я услы'шу от неё что'-нибудь пу'тное.

– Послу'шай, Поль, – отвеча'ла я. – Хоть ты убе'й меня', а я не могу' говори'ть серьёзно о тако'м вздо'ре.

– К чему' же ты меня' звала'?

– Да, вот, в са'мом де'ле: к чему'? – отвеча'ла я, усмеха'ясь. – Тепе'рь, когда' ты у меня' э'то спра'шиваешь, я и сама' хороше'нько не зна'ю… Так, ду'мала: мо'жет быть, у'тро ве'чера мудрене'е, и ты за ночь поуспоко'ишься, да поумне'ешь… А впро'чем, е'сли предпочита'ешь дура'читься, то я тебе' не меша'ю. Ревну'й к кому' хо'чешь и ско'лько уго'дно, то'лько оста'вь меня', сде'лай ми'лость, в поко'е со свои'ми допро'сами. Я тебе' ничего' не должна' и не име'ю пе'ред тобо'й никаки'х обя'занностей.

– Как ничего' не должна'? – закрича'л он бе'шено. – Что получа'ешь, тем и плати'. Ра'зве я да'ром люблю' тебя'?.. Е'сли я отдаю' тебе' все…

– Посто'й, – переби'ла я, – что тако'е все?.. До меня' ты име'л две'сти любо'вниц, и по'сле меня' бу'дешь име'ть сто'лько же, да вдоба'вок име'ешь ещё жену'.

– Я ненави'жу её!

– Бу'дто бы?

– Кляну'сь тебе' че'стью. Мы уж два го'да в ссо'ре и не живём друг с дру'гом.

– Помири'тесь – съе'детесь.

– Нет, она' уезжа'ет отсю'да на днях совсе'м.

– Так что ж?.. За'втра любо'й из нас мо'жет то'же уе'хать. Потому' что мы ссо'римся с тобо'й ка'ждый день, и е'сли до сих пор э'то ещё не надое'ло, то мо'жет легко' надое'сть.

Я э'то наро'чно сказа'ла, чтоб он не сли'шком кура'жился. Мне ну'жно бы'ло дать ему' наконе'ц почу'вствовать, что не я у него', а он у меня' в рука'х. И, должно' быть, мои' слова' попа'ли в цель, потому' что он вдруг присмире'л.

– Ну, по'лно, Ю'ша! – шепну'л он, обня'в меня' и притя'гивая к себе'. – По'лно прики'дываться!.. Ведь ты же зна'ешь, отку'да все на'ши ссо'ры… Е'сли бы я не люби'л тебя' так безу'мно…

– Безу'мно, мо'жет быть, – переби'ла я. – Но не серьёзно. Е'сли бы ты серьёзно меня' люби'л, ты ду'мал бы бо'лее обо мне, чем о себе', и не стал бы меня' притесня'ть.

– Как притесня'ть?

– Так… ты притесня'ешь меня'. Ты хо'чешь отня'ть у меня' свобо'ду. А я э'того не хочу', потому' что я у тебя' не отнима'ю твое'й. Живи' себе' как уго'дно, с жено'ю и'ли без жены', и име'й поми'мо меня' хоть це'лый го'род любо'вниц. Что мне за де'ло? Я тебе' не меша'ю, но не хочу', чтоб и ты мне меша'л.

Э'то опя'ть его' вы'вело из себя', и он оттолкну'л меня' так, что я сту'кнулась голово'й о сте'нку дива'на.

– Вишь, дья'вол! – сказа'л он. – Я её ласка'ю, а она' норови'т укуси'ть!.. Говори' пря'мо: не лю'бишь!.. Имеёшь други'х, кро'ме меня'? Кого'?.. Крини'цкого? Гальбе'рта?.. Признава'йся!.. Гальбе'рт к тебе' приходи'л вчера', и'ли ты у него' была'; одни'м сло'вом, вы ви'делись… Где?

– Не горячи'сь, – отвеча'ла я, – и не руга'йся. Ты тут не хозя'ин и не име'ешь вла'сти вот ни на сто'лько. (Я указа'ла ему' на ко'нчик мизи'нца). Ты за серьёзным сло'вом пришёл, так слу'шай, я вот что тебе' скажу'… Люблю' тебя' пока' лю'бится и ласка'ю поку'да мне э'то уго'дно… А когда' захочу' – бро'шу. На то моя' во'ля, и я не обя'зана дава'ть тебе' в ней отчёт. Тре'буй э'того у свое'й жены', е'сли она' ещё не уе'хала, а я тебе' не жена'.

Он си'лился сде'лать вид, бу'дто смеётся, но пе'на была' у него' на губа'х.

– Ю'шка! – сказа'л он, весь бле'дный от зло'сти. – Кляну'сь тебе' чёртом, ты доведёшь меня' до того', что я когда'-нибудь задушу' тебя' свои'ми рука'ми!

– Немно'го вы'играешь.

– Напро'тив, все вы'играю. Бу'ду круго'м в барыша'х. Таки'х краса'виц как ты, нетру'дно найти', и това'р э'тот дёшев; но тако'й злю'чки, тако'й ядови'той змеи' – днем со свече'й не оты'щешь!

Я закуси'ла гу'бы и покляла'сь про себя', что его' «това'р» ему' до'рого обойдётся, гора'здо доро'же, чем он полага'ет. Но тепе'рь ра'но бы'ло счита'ться.

– Е'сли так, – отвеча'ла я, – то не сто'ит труда' и души'ть. Лу'чше про'сто оста'вь меня'.

Он стоя'л пря'мо про'тив меня' и зли'лся бесси'льно, как зверь за желе'зной решёткой… «Не зна'ет, что бо'льше сказа'ть, – поду'мала я, – и не мо'жет реши'ться уйти'… Ага', попа'лся, голу'бчик!» – и наслажда'ясь свои'м торжество'м, я смотре'ла ему' в лицо', не мига'я, не опуска'я глаз. Я ви'дела, как его' подёргивало от бо'ли и как, уступа'я, он шаг за ша'гом теря'л свою' твёрдость. Пы'тка взяла', наконе'ц, своё. Он све'сил поко'рно го'лову и опусти'л ру'ки. Тогда' мне ста'ло жа'лко его'.

– Поль! Что с тобо'ю? – сказа'ла я ла'сково. Он молча'л.

– Ты се'рдишься?

Он посмотре'л на меня', но ка'к-то уже' совсе'м ина'че, укра'дкой и боязли'во, сло'вно нака'занная соба'ка, кото'рая смо'трит в глаза' свое'й госпоже', не зна'я, хотя'т ли её прости'ть и приласка'ть и'ли зову'т то'лько зате'м, чтоб ещё больнеё поби'ть.

– Поль! Ми'лый! Ну, по'лно! Поди', сядь сюда'. Ты уста'л, и я то'же… Поговори'м о друго'м.

Лицо' его' просия'ло. Он сел, взял меня' за ру'ки и склони'л свою' льви'ную го'лову ко мне на коле'на. Мне ста'ло ка'к-то ужа'сно ве'село, как игроку', кото'рый вдруг вы'играл о'чень мно'го и де'ржит в свои'х рука'х добы'чу, любу'ясь е'ю поку'да ещё без вся'кой мы'сли, как с ней поступи'ть. Я разбира'ла, нашёптывая како'й-то вздор, его' кудря'вые во'лосы. Вдруг слы'шу, он вздро'гнул…

– Что ты?

– Ничего', – отвеча'л он. – Ты меня' оцара'пала. Но э'то в твое'й приро'де. Кому' Бог дал ко'гти, тот во`лей-нево'лей цара'пает.

– Одна'ко же, э'то бо'льно.

– Далеко' не так, как твои' слова'.

– Ты все ещё се'рдишься?

– Нет… – Он приподня'лся и обня'л меня'. – Зна'ешь что, Ю'ша? – сказа'л он. – Мне э'то нра'вится, что ты тако'й бес. Е'сли бы в тебе' э'того не бы'ло, я бы тебя' измя'л и бро'сил, как я броса'л други'х. Но ты вцепи'лась свои'ми когтя'ми мне в се'рдце, и как мне ни бо'льно, а я не могу' его' оторва'ть. Мучь меня' ско'лько хо'чешь… я твой!

И я его' му'чила, хотя' э'то бы'ло небезопа'сно, и мне достава'лось за э'то кре'пко подча'с, но с ним ина'че нельзя' бы'ло. Е'сли бы я позво'лила ему' успоко'иться, он бы меня' разлюби'л… Вы все таки'е. Вам до'рого то'лько чужо'е, кра'деное, и то'лько пока' вы дорожи'те, что'бы у вас его' не отня'ли. А ме'жду тем вам доса'дно, что вы не по'лный хозя'ин над же'нщиной, и вы не мо'жете успоко'иться, пока' не наступи'те ей на го'рло. Э'того, ка'жется, и хоте'лось Па'влу Ива'новичу. Ему' хоте'лось бы стать для меня' че'м-то вро'де султа'на, то есть име'ть возмо'жность меня' задави'ть и'ли утопи'ть и'з-за мале'йшего подозре'ния. Не для того', пони'маете, что'бы де'йствительно э'то сде'лать, а так, из амби'ции, что'бы я боя'лась его' и по'лзала пе'ред ним как соба'ка. Добе'йся он э'того, и я уве'рена, что он люби'л бы меня' не бо'льше соба'ки; но он не мог доби'ться, и э'то привя'зывало его' ко мне.

Ссо'ры и сце'ны вро'де расска'занной привели', ме'жду про'чим, к тому', что мы с По'лем отли'чно друг дру'га по'няли. Я поняла', что ему' не те'рпится приобрести' на'до мной неограни'ченные права', а он убеди'лся, что я не позво'лю закабали'ть себя' безвозме'здно. Коне'чно, я пря'мо не называ'ла ему' веще'й, но я води'ла его' так ча'сто о'коло, что он не мог ошиби'ться насчёт их смы'сла…

– Е'сли бы у меня', Поль, – тверди'ла я, – была', как у тебя', то'лько одна' забо'та, серде'чная, то я не огля'дывалась бы по сторона'м. Но как ты хо'чешь, чтоб я располага'ла собо'й, когда' я не зна'ю, что со мной бу'дет за'втра? У меня' нет ничего' со'бственного: ни до'ма, ни и'мени, ни положе'ния, в кото'ром я могла' бы призна'ться пе'ред людьми', не красне'я. Я тут живу' как в тракти'ре. У меня' не быва'ет никто' из мои'х знако'мых, кро'ме мужчи'н. Наконе'ц, всех э'тих веще'й не скро'ешь. На меня' уже' мно'гие ко'со посма'тривают, и е'сли не все отверну'лись, е'сли меня' е'ще ко`е-где' принима'ют, то бо'льше из жа'лости и по ста'рой привы'чке. Неуже'ли ты ду'маешь, что я могу' помири'ться с таки'м положе'нием и не бро'шу всего', не пойду' без огля'дки за пе'рвым, кто бы он ни был, кто то'лько протяне'т мне ру'ку, что'бы меня' спасти'?.. Нет, Поль, е'сли ты лю'бишь меня' не шутя', то ты до'лжен… и про'чее. Я не ука'зывала ему', что и'менно он до'лжен, но э'то бы'ло так я'сно, что он не мог не поня'ть.

– Ю'ша, – сказа'л он одна'жды, – е'сли бы мне то'лько отде'латься ка'к-нибудь от э'той… (под… он разуме'л жену'), я был бы счастли'вейший челове'к на све'те. Потому' что тогда' мы Ште'вича по'боку, и под вене'ц. С деньга'ми э'то легко' устро'ить, и э'то меня' не разори'ло бы, потому' что дели'шки мои', сла'ва Бо'гу, тепе'рь пошли' неду'рно.

– Ах! Поль, – отвеча'ла я, – како'е бы э'то бы'ло сча'стье!

С тех пор мы толкова'ли об э'том сча'стье почти' ка'ждый день и стро'или пла'ны. Серьёзных препя'тствий, по на'шим расчётам, нельзя' бы'ло ожида'ть. Поль говори'л со Ште'вичем, и они' чуть ли уж не сошли'сь в цене'. (Как оказа'лось по'сле, э'то была' больша'я неосторо'жность, но мы не зна'ли ещё в ту по'ру, к чему' мы бу'дем вы'нуждены). Жена' По'ля уе'хала в Р** навсегда', как она' уверя'ла его' в проща'льном письме', и мы име'ли все основа'ния ду'мать, что она' примири'лась со свое'й у'частью…

Пора' одна'ко сказа'ть об э'той осо'бе не'сколько слов. Поль отзыва'лся о ней ужа'сно нехорошо' и всегда' с раздраже'нием, су'дя по кото'рому мо'жно бы'ло предполага'ть, что она' не про'сто ему' надое'ла, а вы'вела его' из терпе'ния че'м-нибудь о'чень кру'пным. Но я, признаю'сь, не о'чень-то ему' ве'рила, потому' что, во-пе'рвых, не могла' от него' доби'ться, в чем и'менно состоя'ла её вина'. Вся'кий раз, что я загова'ривала об э'том, он выходи'л из себя' и начина'л руга'ть её как изво'зчик. А во-вторы'х, он был вообще' изме'нчив и о'чень несправедли'в в свои'х сужде'ниях. Приба'вьте к э'тому, что я слыха'ла не раз о красоте' э'той же'нщины и о том, что Поль до жени'тьбы был стра'стно в неё влюблён. Все э'то до'лго сбива'ло меня' в мои'х дога'дках, и толь – ко под са'мый коне'ц, когда' мне довело'сь уви'деть её, я поняла', в чем де'ло. Скажу' вам пра'вду: за не'ю не бы'ло никако'й серьёзной вины', кро'ме дура'чества и упря'мства. Э'то бы'ла о'чень до'брая, но жа'лкая же'нщина; худа'я, больна'я, расстро'енная как ста'рый роя'ль, до кото'рого не дотра'гивались лет де'сять; одно' из тех сла'деньких жи'дких созда'ний, кото'рые льнут к вам как па'тока, е'сли вы их хоть чу'точку приласка'ете, и кото'рые доброде'тельны понево'ле, потому' что в них плоти' нет, греху' не'где укорени'ться. От красоты' её, е'сли и бы'ло что, немно'го оста'лось. Когда' я её уви'дела, я не хоте'ла ве'рить, что э'то она', так непохо'жа она' бы'ла на её портре'т, кото'рый оста'лся у По'ля и кото'рый был де'лан с неё пе'ред сва'дьбой. А впро'чем, Бог с ней, я не хочу' порица'ть её без ну'жды, одно' то'лько скажу': я не могла' вини'ть и По'ля. Напро'тив, я удивля'лась его' терпе'нию… Зато' уж он и чести'л её… «Вот, – говори'т, – связа'лся с э'тою…! Тепе'рь поди', кла'няйся, упра'шивай Христа' ра'ди, чтоб отпусти'ла!»


V

Они' бы'ли в перепи'ске, и де'ло шло о разво'де. То есть Поль хлопота'л об э'том, а она' не хоте'ла. О, е'сли бы она' могла' угада'ть, чем э'то ко'нчится, от како'го греха' изба'вила бы она' всех нас! Но она' ничего' не предчу'вствовала. У ней до конца' остава'лась кака'я-то глу'пая ребя'ческая наде'жда, что когда'-нибудь, так и'ли сяк, де'ло э'то ула'дится, и что для э'того на'до име'ть то'лько терпе'ние, не разрыва'ть ничего' оконча'тельно. Ему' она', разуме'ется, не писа'ла э'того; самолю'бие и расчёт заставля'ли её объясня'ть свой отка'з други'ми причи'нами, но я э'то зна'ю наве'рно, потому' что» я с не'ю име'ла де'ло сама', и со мно'ю, глаз на глаз, ей тру'дно бы'ло хитри'ть. Она' не зна'ла люде'й и была' дове'рчива как ребёнок; ла'ской и поцелу'ями от неё мо'жно бы'ло все вы'ведать и, мо'жет быть, все получи'ть, кро'ме того' одного', чего' мы хоте'ли. Тут она' упёрлась, ни с ме'ста, и при всей свое'й простоте' це'лый год води'ла нас за нос. Отве'ты её Па'влу Ива'новичу бы'ли так ло'вко напи'саны, что могли' бы сбить с то'лку кого' уго'дно. Каза'лось, она' и'ли не понима'ет, в чем де'ло, и'ли бои'тся сканда'ла, и'ли коле'блется и не мо'жет реши'ться. Коро'че, мо'жно бы'ло предположи'ть все, что уго'дно, кро'ме того', в чем она' не хоте'ла призна'ться, т. е. что с пе'рвого сло'ва и до после'днего, реше'ние её бы'ло при'нято невозвра'тно. Она' не хоте'ла э'того ни за что. А мы с Па'влом Ива'новичем стро'или пла'ны, сообража'ли, рассчи'тывали, как бы ула'дить все так, что'бы ни мину'ты у нас не пропа'ло да'ром. На пе'рвых по'рах осо'бенно мы не могли' предста'вить себе', что'бы она' име'ла како'й-нибудь интере'с затя'гивать э'то де'ло. Вопро'с каза'лся так я'сен; выго'ды для обе'их сторо'н так несомне'нны. Но вре'мя шло, а де'ло не дви'галось. С ка'ждым письмо'м из Р** нам приходи'лось откла'дывать исполне'ние на'ших наде'жд на'долго. Э'то бы'ло мучи'тельно. Я зли'лась и па'дала ду'хом, Поль выходи'л из себя'. Ему' все мере'щилось, что я име'ю други'е свя'зи. Е'сли бы дела' не отрыва'ли его', он, ка'жется, глаз бы с меня' не спусти'л, ходи'л бы за мно'ю сле'дом, как тень, и'ли торча'л бы безвы'ходно у меня' в будуа'ре. Схитри'в, быва'ло, уйдёт, сказа'в мне «до за'втра», а че'рез час смо'тришь, верну'лся! «Чего' ты?» Он сочини'т како'й-нибудь вздор и опя'ть вон. Э'то бы'ло смешно' и, е'сли хоти'те, пожа'луй, успокои'тельно, а ме'жду тем я не могла' быть споко'йна. Я зна'ла его'. При всей свое'й пы'лкости он был ненадёжен; за него' на три дня нельзя' бы'ло поручи'ться. Сего'дня гото'в моли'ться на же'нщину, а за'втра подме'тит у ней что'-нибудь, како'й-нибудь пры'щик на подборо'дке и'ли от на'сморка обмета'ло гу'бы, и'ли не приведи' Бог, уви'дит где'-нибудь, в ко'мнате, пузырёк с лека'рством, сейча'с уж его' коро'бит: начнёт плеча'ми подёргивать, мо'рщится, ся'дет поо'даль, не вы'сидит, вско'чит, возьмёт шля'пу, пове'ртится и уйдёт. Э'то, само' по себе', коне'чно вздор, кото'рый скореё смеши'л меня', чем трево'жил, но э'тот вздор дава'л мне ме'рку, чего' я могу' ожида'ть при слу'чае. Здоро'вье у меня', сла'ва Бо'гу, кре'пкое, но, ду'малось, все же ведь я не из бро'нзы, могу' захвора'ть как и вся'кая, могу' исхуда'ть, подурне'ть. «Тогда', – ду'мала я, – легко' мо'жет случи'ться, что я ему' опроти'влю, как опроти'вела э'та несча'стная, и он променя'ет меня' на другу'ю. Тогда' всем наде'ждам коне'ц: я оста'нусь одна', на всю жизнь, соста'рюсь в до'ме у э'того челове'ка Ште'вича, кото'рый, коне'чно, не стра'шен, пока' получа'ет с меня' обро'к, но когда' э'то ко'нчится (а когда'-нибудь да должно' же ко'нчиться), и у него' не бу'дет бо'льше причи'ны щади'ть меня', тогда' моё де'ло пло'хо. Он заберёт меня' в ру'ки, оста'вит без гроша', бу'дет держа'ть как куха'рку, в гря'зи и в заго'не…» Мысль о подо'бной будущно'сти ужаса'ла меня'; а ме'жду тем в ней не бы'ло ничего' химерического', напро'тив, я зна'ла, что мне не минова'ть э'того, е'сли я оплоша'ю.

«В чем же, одна'ко, я могу' оплоша'ть? – спра'шивала я себя'. – Ка'жется все возмо'жное де'лается, е'сли уже' не сде'лано, ста'ло быть остаётся то'лько одно': ждать. Но чего'?.. Вот уж кото'рый ме'сяц де'ло ни из ко'робу, ни в ко'роб. На'до же наконе'ц реши'ть, чего' мы ждем?»

Не'сколько вре'мени я молча'ла об э'том, из стра'ха, что'бы Поль, кото'рый и так уж теря'л терпе'ние, не вы'шел совсе'м из себя' и не наде'лал каки'х-нибудь глу'постей. Но осторо'жность моя' оказа'лась напра'сна, потому' что он ско'ро и сам пришёл к тому' же.

– Ю'ша, – сказа'л он одна'жды, – мне сдаётся, что мы с тобо'й во'ду толчём.

– Да, – отвеча'ла я, – похо'же на то.

– Ба'ба моя' отви'ливает, – продолжа'л он, – и пи'сьмами мы от неё ничего' не добьёмся. Мне ду'мается: не лу'чше ли съе'здить к ней самому'?

– Заче'м?

– Так… припугну'ть… сказа'ть, что е'сли она' не согла'сна на то, что ей предлага'ют, то что'бы се'йчас возврати'лась; что я её увожу' с собо'й.

– А ты уве'рен, что она' не жела'ет э'того?

Он замолча'л, но, су'дя по лицу', э'та иде'я смути'ла его'.

– Мо'жет быть, – продолжа'ла я, – она' совсе'м не так испуга'ется, как ты ду'маешь? Мо'жет быть, она' ска'жет: ну, что ж де'лать, е'сли ты непреме'нно хо'чешь, то увози'.

Он то'пнул ного'й.

– Да, – отвеча'л он, – ты права'. На э'ту тварь нельзя' рассчи'тывать.

Мы замолча'ли.

Спустя' не'сколько вре'мени он пришёл ко мне мра'чный и раздражённый.

– Что с тобо'й, Поль?

– Ничего'.

– Ты получи'л письмо'?

– Нет… Да и черт с ни'ми, с э'тими пи'сьмами! Что от них про'ку?.. Я бо'льше не бу'ду писа'ть…

– Совсе'м?

– Да, совсе'м.

Я смотре'ла ему' в глаза', жела'я узна'ть, что у него' на душе'; но он молча'л и хму'рился.

– Что же да'льше? – сказа'ла я.

– А да'льше то, – воскли'кнул он бе'шено, – что э'то невыноси'мо! На'до име'ть ры'бью кровь, что'бы ждать, как мы ждем, без сро'ка и са'ми не зна'я чего'!.. На'до реши'ться на что'-нибудь… На'до… я про'сто теря'ю го'лову!

– Эх ты, геро'й! – сказа'ла я. – Кура'жился изда'ли, пока' де'ло каза'лось легко', а как оно' село' тебе' на пле'чи, так и стру'сил.

– Как стру'сил? Ты шу'тишь?

– Нет, не шучу'.

– Да чего' же ты хо'чешь, чтоб я с не'ю сде'лал? Скажи' пря'мо.

– Мне тебя' не учи'ть, – отвеча'ла я. – Ты с не'ю жил два го'да; ты лу'чше зна'ешь.

– Ну да, поло'жим, то'лько ты все же скажи'… Взять её, что ли, отту'да и привезти' сюда'?

– Заче'м?

– Не зна'ю… Но что'-нибудь на'до же сде'лать, и так как я не могу' вози'ться там с не'ю, в Р**, то я не ви'жу, что бо'лее остаётся. Мо'жет быть, здесь она' скоре'е поймёт, что она' у меня' в рука'х и что я могу' прину'дить её к разво'ду, е'сли уж на то пойдёт. Одни'м сло'вом, е'сли она' хо'чет идти' напереко'р, то и я пойду' ей напереко'р; е'сли она' по'ртит мне жизнь, то и я ей испо'рчу. Я её так прижму', что она' согласи'тся на все… А?.. Как ты ду'маешь?

План э'тот не нра'вился мне по мно'гим причи'нам.

– Я ду'маю, – отвеча'ла я, – что э'то затя'нется ещё го'да на два и мо'жет око'нчиться ду'рно. Она' больна'я же'нщина; случи'сь что'-нибудь, ска'жут, что ты умори'л.

– А черт их возьми'! Пусть говоря'т!.. Умрёт, так умрёт, сама' винова'та… К тому' же, она' и там, пожа'луй, недо'лго протя'нет. Стару'ха, по'мнишь, писа'ла, чтоб я её пощади'л, что она' серьёзно больна'.

Письмо', о кото'ром он говори'л, бы'ло от тёщи его'. Оно' пришло' весно'ю, в нача'ле ма'рта, и, по'мню, произвело' на меня' неприя'тное впечатле'ние.

– Ты меня' удивля'ешь, Поль, – отвеча'ла я. – Скажи', пожа'луйста, неуже'ли тебе' во'все не жаль жены'?

Он посмотре'л на меня' ка'к-то стра'нно…

– Жаль? – повтори'л он. – Да, жаль, что она' не уме'ет жить и де'лает для себя' из жи'зни пы'тку. Э'то печа'льно, но на'до же наконе'ц убеди'ться, что э'то так и что в её положе'нии, с её несча'стным хара'ктером жизнь ей не мо'жет дать впереди' ничего', кро'ме страда'ния. Просто'й здра'вый смысл, ста'ло быть, заставля'ет жела'ть, чтоб э'то скореё ко'нчилось. Но ва'ша ба'бья, сентимента'льная жа'лость су'дит ина'че. Вы оха'ете и причита'ете, когда' челове'к у'мер, то'чно как бу'дто бы ху'же э'того с ним не могло' и случи'ться… А вы бы спроси'ли: лу'чше ли для него', е'сли бы он оста'лся жив? Потому' что хотя' оно' некраси'во, коне'чно, лечь но'сом кве'рху, но иногда' э'то еди'нственное, что остаётся сде'лать.

Мне бы'ло ка'к-то не по себе' от э'тих рече'й, сло'вно предчу'вствие, что они' не приведу'т к добру'.

– По-тво'ему, ста'ло быть, на'до жела'ть ей сме'рти? – сказа'ла я.

– Да, – отвеча'л он, – в со'бственном её интере'се.

– Ну, – заме'тила я, – отча'сти и в на'шем.

– Отча'сти, коне'чно, и в на'шем.

– И э'то не грех?

– Нет.

– Но по'сле э'того и умори'ть её бу'дет не грех?

– Как умори'ть?

– Да не все ли равно', как? – отвеча'ла я. – Де'ло не в спо'собе, а в том, к чему' оно' ведёт… Е'сли ты её привезёшь сюда', и она' здесь зача'хнет…

– Так что же?

– Как что, Поль? Э'то то же, как е'сли бы ты её утопи'л и'ли заре'зал.

– Ты ду'маешь?

– Да, полага'ю да'же: после'днее бы'ло бы ле'гче для ней.

– А кто ж ей вели'т выбира'ть тяжёлое? – воскли'кнул он вдруг с невырази'мым ожесточе'нием. – Кто ей вели'т лезть в петлю', когда' я ей предлага'ю свобо'ду? С чего' мне её топи'ть, е'сли бы она' сама' не хвата'ла меня' за го'рло? И ра'зве она' не то'пит нас? Не отнима'ет у нас на'шего сча'стья?.. Ты, мо'жет быть, смо'тришь на э'то шутя', а я не могу' шути'ть, потому' что ты мне нужна'. Твоё положе'ние, здесь у Ште'вича, сво'дит меня' с ума'! Я днем и но'чью дума'ю, как бы скореё вы'тащить тебя' из э'той пога'ной я'мы, в кото'рую тебя' втолкну'ли и в кото'рой никто' до сих пор не по'дал тебе' ру'ки… Восстанови'ть тебя' назло' всем, по'весть тебя' под вене'ц и в глаза'х це'лого све'та назва'ть свое'ю жено'ю, свое'й ми'лою – вот сча'стье!.. И знать, что э'то сча'стье зави'сит от одного' сло'ва её!.. И дума'ть, что э'та тварь не хо'чет его' сказа'ть!.. О! Е'сли б мо'жно бы'ло уби'ть жела'нием, я бы уби'л её!.. Вы, коне'чно, дога'дываетесь, что на душе' у меня' бы'ло далеко' не так споко'йно, как я стара'лась пока'зывать По'лю. Но я была' вы'нуждена хитри'ть, потому' что игра' ме'жду на'ми шла сли'шком неро'вная. Он, в су'щности, рискова'л о'чень немно'гим, а я рискова'ла всем. Но он увлека'лся и не владе'л собо'й, а я владе'ла, и э'то, с друго'й стороны', дава'ло мне переве'с, кото'рого я не жела'ла теря'ть.


VI

Трево'жные мы'сли ле'зли мне в го'лову по'сле таки'х рече'й. Мно'гое в них, пра'вда, бы'ло не но'во, но тон их был нов и придава'л са'мым просты'м слова'м како'й-то злове'щий смысл.

«Да, – ду'мала я, когда' он ушёл, – де'ло не обойдётся так гла'дко, как мы рассчи'тывали. Пи'сьмами мы от неё ничего' не добьёмся. Что же, одна'ко, с ней де'лать? Неуже'ли, в са'мом де'ле, при'везть сюда', как он говори'т, и здесь вы'нудить у неё, во что бы то ни ста'ло, согла'сие?» С э'тим вопро'сом я до'лго вози'лась по'сле его' ухо'да, и он мне не дал усну'ть до утра'. Чего' то'лько я не переду'мала, лёжа в посте'ли, и мы'сленно представля'я себе', как э'то бу'дет, е'сли Поль в са'мом де'ле привезёт её сюда'? «Нет, – наконе'ц реши'ла я, – э'то вздор!.. Э'то он так, не поду'мав, сболтну'л. Его' не хва'тит на э'то, потому' что я зна'ю его': он во'все не зол, он то'лько вспы'льчив, а э'того-то тут и не ну'жно. Тут ну'жен лед, на'до рассчи'тывать ка'ждый шаг, и на'до быть ка'мнем, что'бы вы'держать свою' роль до конца'; ина'че вы'йдут то'лько пусты'е жесто'кости. Поло'жим, он увезёт её – э'то не тру'дно, потому' что она', мо'жет быть, и сама' не прочь; ну, а да'льше что?.. Да'льше, всего' вероятнеё, бу'дет ни то, ни ce. Де'ло затя'нется, пойду'т упрёки и слезы', исте'рика, о'бмороки, ему' ста'нет жа'лко, и он не реши'тся на кра'йности, а наде'лает то'лько шу'му, потому' что та'ких веще'й не скро'ешь; она' бу'дет жа'ловаться родны'м, те разнесу'т по го'роду, и все в ито'ге обру'шится на меня'. На меня' ста'нут па'льцем ука'зывать, ска'жут, что я всему' винова'та, что я его' подстрека'ю… Нет! Э'то вздор, о кото'ром и ду'мать не сто'ит».

И я трево'жно огля'дывалась, стара'ясь найти' что'-нибудь, о чем бы сто'ило ду'мать… Нет! Ничего'?.. «Одна'ко, – ду'мала я, – е'сли так, то чем же э'то око'нчится?..»

Увы'! В ту по'ру я начала' уже' дога'дываться, что э'то грози'т око'нчиться о'чень ду'рно и что развя'зка недалека'. В неизъясни'мом смуще'нии я возвраща'лась наза'д и спра'шивала себя' опя'ть: что де'лать? Отве'та не бы'ло, и'ли, верне'е сказа'ть, я отбра'сывала поспе'шно в сто'рону, как него'дные, отве'ты, кото'рые в со'тый раз попада'лись мне под ру'ку. Кида'ла, кида'ла и приходи'ла опя'ть к тому' же: «Нет вы'хода! Же'нщина э'та ста'ла мне поперёк доро'ги. Она' поме'ха всему', и поме'ха напра'сная, потому' что она' не мо'жет воспо'льзоваться тем, что у меня' отнима'ет. Коне'чно, она' не зна'ет, что я существу'ю, но все же должна' бы поня'ть, что Поль добива'ется от неё ра'звода неда'ром и что её дура'чество мо'жет кому'-нибудь до'рого обойти'сь. Больна'я и нелюби'мая, без вся'кой ра'зумной наде'жды на сча'стье, она' мо'жет сде'лать свои'м упо'рством то'лько одно': погуби'ть меня', и погу'бит, е'сли э'то протя'нется. Рассчи'тывать, что она' обра'зумится и усту'пит, не так же ли э'то глу'по, как положи'ться на то, что ей остаётся недо'лго жить? И то и друго'е, коне'чно, мо'жет случи'ться со вре'менем, но мне не'когда ждать э'того вре'мени… Как бы ни ра'но оно' пришло' для неё, для меня' оно' мо'жет прийти' сли'шком по'здно. Потому' что я не могу' полага'ться на По'ля. Поль мо'жет меня' ра'злюбить и бро'сить во вся'кую по'ру… Тогда' все ко'нчено, и мне остаётся то'лько одно' из двух: и'ли увя'знуть тут на всю жизнь, и'ли…»

Коне'ц моего' заключе'ния уходи'л в потёмки, в кото'рых таи'лось что'-то злове'щее. Я с у'жасом отвора'чивала глаза', стара'лась не ви'деть, не ду'мать, и все-таки' ду'мая. Мне ду'малось, что которая-'нибудь из нас двух должна' поги'бнуть, и что е'сли она' не умрёт во'время для моего' сча'стья, то я, весьма' вероя'тно, должна' бу'ду умере'ть гора'здо ра'ньше, чем я бы жела'ла. «Что ж, – ду'мала я, – я не пе'рвая. Мно'гие так конча'ют, осо'бенно те, кто, как я, заблуди'лся смо'лоду… Ве'ртят, ве'ртят и дове'ртят, наконе'ц, до того', что бо'льше не'чего де'лать, как, говоря' слова'ми По'ля, «лечь но'сом кве'рху». Коне'чно, до этого' ещё далеко' и, мо'жет быть, никогда' не дойдёт. Мо'жет быть, все развя'жется ка'к-нибудь неожи'данно счастли'во. Но е'сли нет?.. Е'сли я потеря'ю По'ля и с ним все наде'жды на вы'ход из моего' несча'стного положе'ния? Е'сли когда'-нибудь, все'ми поки'нутая, я ста'ну в у'ровень с Сузе'й, ста'ну сопе'рницей Сузи'… и бу'ду вы'нуждена иска'ть, как ми'лости, того'; что в пе'рвые дни заму'жества я оттолкну'ла с презре'нием; тогда'…»

И я ещё ду'мала: «Как э'то лю'ди реша'ются на тако'е де'ло? Сра'зу и'ли не сра'зу? И что они' чу'вствуют, когда' уж реши'лись? О'чень ли э'то стра'шно и'ли так себе', не осо'бенно? И ка'ются ли они', когда' уже' сде'лано то, чего' никаки'ми сре'дствами не возврати'шь? И каково' э'то, когда' ждешь, что вот, вот, сию' мину'ту все ко'нчится? Э'то, должно' быть, стра'шно, и лу'чше бы э'того во'все не знать. Лу'чше бы так, сра'зу, вдруг, как в о'бмороке…» Со мной никогда' не быва'ло о'бморока, и я не могла' предста'вить себе', что э'то тако'е, но был оди'н слу'чай, когда' я, по со'бственной глу'пости, чу`ть-чу'ть не отпра'вилась на тот свет.


VII

Э'то бы'ло давно', лет шесть наза'д; вверху' над на'шей кварти'рой, была' фотогра'фия. Хозя'ин её, холосто'й угоре'лый францу'з, с кото'рым я иногда' встреча'лась на ле'стнице, взду'мал воспо'льзоваться права'ми сосе'да, и ка'к-то одна'жды яви'лся с вопро'сом: не мо'жет ли он мне чем служи'ть? Я огляде'ла его' с головы' до ног и отвеча'ла, что мне нужны' ка'рточки. Но ка'рточки, разуме'ется, тут бы'ли то'лько предло'г. Он был краси'в и мо'лод, и мы сказа'ли друг дру'гу глаза'ми совсе'м не то. Знако'мство на'ше перешло' ско'ро в инти'мные отноше'ния. Живя' почти' ря'дом, мы ви'делись ча'сто. Он забавля'л меня' свое'й болто'вней. По'сле обе'да, когда' у него' конча'лся приём, я приходи'ла к нему' и, чтоб не меша'ть, сиде'ла в его' лаборато'рии. Снача'ла мне э'то бы'ло тру'дно, потому' что там па'хло ра'зного ро'да сна'добьями, без кото'рых в его' ремесле' нельзя' обойти'сь. Но любопы'тство быть посвящённой в та'йны э'того ремесла' оказа'лось сильнеё пе'рвого отвраще'ния. Ма`ло-пома'лу я так привы'кла к запа'ху, что иногда', из ша'лости и'ли когда' его' помо'щник был сли'шком за'нят, сама' помога'ла ему'. Пе'рвый раз, когда' я на э'то отва'жилась и, засучи'в рукава', приняла'сь за де'ло, он о'чень смея'лся чему'-то, но не сказа'л – чему'. Я ду'мала – моему' неуме'нью, потому' что, действи'тельно, я приняла'сь за де'ло о'чень нело'вко и перепо'ртила почти' все, что мне бы'ло пору'чено; но оказа'лось дру'гое. Не успе'ла я ко'нчить, смотрю': ру'ки мои', вплоть до локте'й, в каки'х-то ры'жих, с си'зым отли'вом, пя'тнах. Я так и а'хнула. «Бо'же мой! Что э'то?» А он хохо'чет: «Ничего', вы'мой». Я к умыва'льнику – мыть; не ту'т-то бы'ло! Прокля'тые пятна' то'лько ещё яснеё вы'ступили. В у'жасе я протяну'ла к нему' о'бе ру'ки. Он ки'нулся пе'редо мной на коле'ни. «Жюли'! – говори'т, – прости'! Я пошути'л. Я сейча'с тебе' э'то отмо'ю». Схвати'л меня' за ру'ки, нака'пал чего'-то из пузырька', кото'рый стоя'л тут же на по'лке, потёр, и в са'мом де'ле пятна', одно' за дру'гим, исче'зли. Тогда' он объясни'л мне отку'да они' и чем отмыва'ются, приба'вив, что э'то после'днее сре'дство – яд, с кото'рым сле'дует обраща'ться весьма' осторо'жно, чтоб не попа'ло в рот и'ли под ко'жу, е'сли на ко'же есть что'-нибудь, ра'нка и'ли цара'пина. Но я так обра'довалась, что ру'ки мои' спасены', и так усе'рдно заняла'сь мы'тьем, что едва' обрати'ла внима'ние на э'ти слова'. Не'сколько дней по'сле э'того я не реша'лась дотро'нуться ни до одно'й посу'ды, но ма`ло-пома'лу мой страх прошёл, а ша'лость и любопы'тство, вме'сте с жела'нием вы'учиться хоть раз в свое'й жи'зни чему'-нибудь пу'тному, воро'тились, и я приняла'сь опя'ть за де'ло. Та часть его', кото'рую мне доверя'ли, была' нетрудна'. К концу' неде'ли я зна'ла её уже' насто'лько, что'бы не по'ртить бо'льше вещёй и не па'чкаться так безобра'зно, как э'то случи'лось при пе'рвом о'пыте, а небольши'е пятна' на па'льцах, от кото'рых да'же и мой францу'з, щего'лявший ужа'сно свои'ми но'гтями, не мог убере'чься, болеё не пуга'ли меня', с тех пор, как я вы'училась сама' их выводи'ть. Случа'лось, одна'ко, что в лаборато'рии, где окна' всегда' бы'ли заве'шены и рабо'та шла при свеча'х, чего'-нибудь не досмо'тришь. Тогда' на'до бы'ло бежа'ть наве'рх и всегда' самому', потому' что он не реша'лся дове'рить мне своего' соста'ва. Э'то мне на'доело, и я сказа'ла себе', что обойду'сь без его' позволе'ния. Я зна'ла уже' наперечёт все его' сна'добья, так что мо'гла отыска'ть их сама', когда' они' бы'ли нужны'. Не'которые «стоя'ли в лаборато'рии на полка'х и на полу', но гла'вный запа'с храни'лся в чула'не, куда' я име'ла свобо'дный до'ступ. Соста'в, кото'рым мы отмыва'ли пятна', был то'же там, сухо'й, в кусо'чках молочно-бе'лого цве'та. Когда' он нуже'н был, его' бра'ли немно'го и ра'зводили в воде'. Но, ра'зведенный, он ско'ро по'ртился; поэ'тому я пригото'вила ма'ленький пузырёк и пе'рвый раз, когда' попа'ла в чула'н, насы'пала его' по'лный. Они' ничего' не заме'тили, а я не истра'тила и двадца'той до'ли украденно'го.

Таки'м о'бразом э'та вещь почти' целико'м оста'лась в мои'х рука'х, но я не зна'ла ещё её опа'сных свойств, пока' соверше'нно неча'янно не испыта'ла их на себе'. Раз, воро'тясь домо'й от моего' францу'за, я посмотре'ла в зе'ркало и заме'тила у себя' над губа'ми пя'тнышко. Э'то был след а'дского ка'мня, но как он сюда' попа'л, я поня'ть не могла': должно' быть, бры'знуло, и'ли я дотро'нулась че'м-нибудь до лица'. Я вы'вела э'то, раствори'в тут же, в воде', ма'ленькую щепо'тку из моего' запа'са. Но должно' быть попа'ло в рот, потому' что обыкнове'нно сла'бый за'пах го'рького миндаля' на э'тот раз пока'зался мне о'чень силе'"н, и во рту я почу'вствовала како'й-то при'торный жгу'чий вкус. Э'то немно'жко меня' встрево'жило. Я вы'плюнула, вы'полоскала сейча'с же рот и умы'ла лицо'… Стою', утира'юсь, и вдруг, ни с того', ни с сего', пошатну'лась. Тогда' то'лько я заме'тила, что мне ка'к-то не по себе' и что я уж с мину'ту то'лько и де'лаю, что глота'ю и'ли выплёвываю слюну'. При э'том како'е-то стра'нное чу'вство сла'бости, кото'рое доходи'ло почти' до дурноты'… Хочу' идти', но'ги дрожа'т и подка'шиваются. Шата'ясь, я добрела' до посте'ли и позвони'ла. Вошла' моя' ня'ня. «Ня'ня, – говорю', – мне что'-то о'чень нехорошо'. Пошли' скореё за Ка'рлом Федо'ровичем».

Карл Федо'рович прие'хал к но'чи. Э'то был до'ктор мама'н, стари'к, кото'рый знал меня' с де'тства и за что'-то всегда' о'чень жа'ловал. Когда' он прие'хал, я бы'ла уже' почти' здоро'ва, но ноги' ещё не держа'ли. Он до'лго меня' допра'шивал и, узна'в, чем я отмыва'ла гу'бы (я сочини'ла ему', что бу'дто я э'то сде'лала наверху', в лаборато'рии), значи'тельно покача'л голово'й.

– Како'е дура'чество! – произнёс он. – Зна'ете ли, чем вы рискова'ли? Ещё немно'го, и вы бы меня' никогда' не дожда'лись. Вы могли' умере'ть че'рез че'тверть часа', че'рез пять мину'т, мгнове'нно!

– Ну, а тепе'рь? – спроси'ла я, немно'го испу'ганная.

– Тепе'рь, – отвеча'л он с усме'шкой, – благодари'те Бо'га; вы счастли'во минова'ли беды'… – И он веле'л мне вы'пить рю'мку вина'.

С тех пор я переста'ла употребля'ть э'то сре'дство как сли'шком опа'сное, но уничто'жить его' не реши'лась. Напро'тив, я берегла' его', как талисма'н, и иногда' разгля'дывала с каки'м-то ребя'ческим любопы'тством, не чу'ждым стра'ха и та'йного уваже'ния. Я сло'вно предчу'вствовала, что талисма'н э'тот мо'жет когда'-нибудь сослужи'ть мне другу'ю слу'жбу… И он сослужи'л.


VIII

Когда' и как пришла' мне пе'рвая мысль об э'том? Вы'росла ли она' незаме'тно, как выраста'ет дурна'я трава' из дурно'го се'мени, и'ли родила'сь, как змея' от змеи', жива'я?.. В после'днем слу'чае я зна'ю её отца'. Э'то был Поль. Он поста'вил вопро'с так, что его' невозмо'жно бы'ло реши'ть ина'че, и он же свали'л на меня' весь риск, всю тя'гость реше'ния… А впро'чем, Бог с ним; я его' не виню'. Ему', коне'чно, труднеё бы'ло испо'лнить э'то, чем мне, и в ты'сячу раз опаснеё.

По'сле тех объясне'ний с ним, кото'рые вам изве'стны, я уже' чу'вствовала, что э'то должно' развяза'ться ско'ро, но мне ещё и во сне не сни'лось – как. На пе'рвых по'рах, повторя'ю, зада'ча каза'лась про'сто неразреши'мою. Пото'м я ста'ла дога'дываться, что есть реше'ние, но ка'ждый раз, когда' я спра'шивала себя': «Како'е?» – на меня' напада'л безотчётный страх. Я сло'вно боя'лась, что'бы мы'сли не увлекли' меня' сли'шком далеко', и стара'лась не ду'мать о не'которых веща'х. Я тверди'ла себе' уси'ленно: брось э'то, в э'ту сто'рону ты не должна' смотре'ть, потому' что там кро'ется что'-то ужа'сное. К несча'стию, э'то ле'гче сказа'ть, чем испо'лнить. Мы'сли не то'лько вас не послу'шают, но да'же, назло' вам, пойду'т как наро'чно в ту сто'рону, куда' вы запреща'ете им идти'. Отчего' э'то, я не могу' объясни'ть, но мне сдаётся, что тут есть оши'бка. Мне что'-то сдаётся, что е'сли мы себе' запреща'ем ду'мать о че'м-нибудь, то мы то'лько себя' обма'нываем, вообража'я, что мы ещё не ду'маем, ме'жду тем, как на са'мом де'ле мы уже' ду'мали. Так бы'ло, по кра'йней ме'ре, со мно'ю. Бы'ли таки'е ве'щи, кото'рые, напереко'р са'мой твёрдой реши'мости, упо'рно ле'зли мне в го'лову. То, что я отгоня'ла от себя', не отходи'ло прочь, а то'лько стоя'ло поо'даль, как ко'шка, кото'рая ждет за дверьми', что'бы кто'-нибудь, проходя', отвори'л их, и как то'лько я забыва'ла, что оно' не должно' быть тут, оно' уже' бы'ло тут. Э'то бы'ло несно'сно, и у меня', наконе'ц, не хвати'ло терпе'ния. Раз ка'к-то, на да'че, в нена'стную ле'тнюю ночь, мне не спало'сь. Изму'ченная напра'сною борьбо'й, я опусти'ла ру'ки; дверь отвори'лась сама' собо'й, и чёрная ко'шка пры'гнула ко мне на грудь… С тех пор, до са'мой зи'мы, она' не покида'ла меня', да и я не гнала' её уже' прочь. Я с не'ю свы'клась, корми'ла её, ласка'ла и хо'лила. Вы пони'маете, я говорю' э'то так, то'лько к сло'ву. Со'бственно, э'то была' не ко'шка, а мысль, чёрная мысль, что е'сли одна' из нас должна' отве'дать того', что лежи'т у меня' в пузырьке', так уж пусть лу'чше она'. Потому' что ей э'то ле'гче бу'дет. Она' умрёт без стра'ху, не зна'я, да'же не подозрева'я, что смерть близка', а я не могу' уме'реть, не зна'я, что умира'ю.

Мысль э'та, одна'ко, была' не бо'льше как мысль, потому' что я не могла' ни на что реши'ться без По'ля, а Поль, хотя' и нетру'дно бы'ло поня'ть его' намёки, все ка'к-то ещё не догова'ривал. К тому' же ле'то э'того го'да прошло' для него' в больши'х хло'потах и в разъе'здах. Одно' из гла'вных его' предприя'тий бы'ло почти' око'нчено. В ма'е он получи'л на него' конце'ссию, но предви'дя каки'е-то затрудне'ния, торопи'лся её прода'ть. Успе'х был так ва'жен для нас обо'их, что я сама' угова'ривала его' забы'ть все на све'те и ду'мать то'лько об э'том одно'м. Таки'м о'бразом с ма'я до а'вгуста я почти' не вида'ла его', но э'то меня' не трево'жило. Письма', кото'рые я от него' получа'ла, могли' успоко'ить са'мую недове'рчивую любо'вь, – так они' бы'ли не'жны и стра'стны. Жаль, что я не могу' показа'ть вам их в по'длиннике (ско'ро по'сле того' я сожгла' у себя' все до по'следней стро'чки). Но ины'е ме'ста я по'мню почти' сло'во в сло'во. Вот, наприме'р, одно':

«Пре'лесть моя'! – писа'л он в ию'не. – Жду не дожду'сь твоего' письмеца', и среди' бесконе'чных хлопо'т, кото'рые здесь, в э'том пога'ном гнезде', разрыва'ют меня' на ча'сти, бе'гаю беспреста'нно на по'чту. Де'ло идёт о полумилли'оне, и от успе'ха зави'сит вся моя' бу'дущая судьба', а я вме'сто того', что'бы ду'мать об э'том, ду'маю то'лько о тебе'. Днем и но'чью вспомина'ю часы' неопи'санного блаже'нства, кото'рые я проводи'л в твои'х объя'тиях, тако'го блаже'нства, кото'рое то'лько ты одна' мо'жешь дать… И'дол мой! Е'сли бы ты зна'ла, как я несказа'нно тебя' люблю'! Ми'лый портре'т твой (фотографи'ческий) не покида'ет меня' ни на одно' мгнове'ние, и тепе'рь, когда' я э'то пишу', он лежи'т пе'редо мной на столе'. В стра'стной тоске' смотрю' на него' и счита'ю дни, кото'рые нас разлуча'ют…» и про'чее.

А две неде'ли спустя' он писа'л ещё: «Что бы ни ожида'ло меня' впереди', но ты моя' неизме'нно и на всю жизнь, не пра'вда ли? Успоко'й меня', покляни'сь, что ты никогда' не бу'дешь принадлежа'ть друго'му. Я же кляну'сь тебе', что гото'в на все и сде'лаю все, все (понима'ешь ли?), что'бы уничто'жить еди'нственное препя'тствие, нас разлуча'ющее! Да, я уничто'жу её… и сре'дства найду'тся… Ты мне помо'жешь найти' их… не пра'вда ли?» и т. д.

Когда' он верну'лся, э'то бы'ло в нача'ле а'вгуста, я то'же гото'ва была' на все и давно' уже', с тре'петным нетерпе'нием, ждала' э'той мину'ты.

По'сле пе'рвых восто'ргов встре'чи, заста'вивших нас забы'ть все на све'те, мы взяли'сь за ру'ки и до'лго смотре'ли друг дру'гу в глаза'. Лицо' его' показа'лось мне бле'дно и озабо'ченно. Но я не реши'лась пря'мо заговори'ть о том, что лежа'ло у меня' так тяжело' на душе'.

– Ну, что же, мо'жно поздра'вить? – спроси'ла я.

– Мо'жно.

– Как? В са'мом де'ле? Ко'нчил?.. Совсе'м?..

– Совсе'м… Остаю'тся пусты'е форма'льности, за кото'рыми на'до, одна'ко, е'хать ещё раз, в конце' э'того ме'сяца… Черт их возьми'! Надое'ли они' мне!.. Но э'то в после'дний раз.

– Получи'л все, разбогате'л? Лицо' его' вдруг просия'ло.

– Да, Ю'ша, – отвеча'л он, обня'в меня', – получи'л все и могу' сказа'ть, что мы с тобо'й тепе'рь обеспе'чены.

– Мы? – повтори'ла я, загля'дывая ему' в глаза'.

– Коне'чно, мы!.. Кто ж, как не мы?

– Но э'то… э'то препя'тствие, Поль, о кото'ром ты мне писа'л, что ты… его'…

– Жена'-то?

Поль замолча'л и поту'пился.

– Ты что'-нибудь приду'мал? – спроси'ла я. Он ме'длил отве'том.

– Нет, – произнёс он нереши'тельно, – но ду'мал об э'том о'чень серьёзно и ду'маю. Де'ло, вот ви'дишь ли, в том, что поку'да она' жива', мы ничего' от неё не полу'чим.

– Ну, да, – отвеча'ла я. – Э'то я'сно, но что же из э'того сле'дует?

– А ты как полага'ешь, что? – шепну'л он, при'стально вгля'дываясь в мои' глаза'.

– Не зна'ю, – отвеча'ла я, – то'лько ты мне писа'л, по'мнишь, что ты гото'в на все, и хотя' бы для э'того на'до бы'ло…

– Все де'ло в реши'мости… Ю'ша!.. Гото'ва ли ты?

– Гото'ва, – шепну'ла я, тяжело' дыша'. Он обня'л меня'.

– Я в тебе' не оши'бся, – сказа'л он. – Ты моя' герои'ня!.. С тако'ю же'нщиной, как ты, нет ничего' невозмо'жного!

– Все э'то слова', Поль, – отвеча'ла я, – кото'рые нас ни на шаг не подви'нут, е'сли мы са'ми не дви'немся… Что мо'жем мы с не'ю сде'лать отсю'да, за ты'сячу верст?

Мы молча'ли.

– Я ду'мал об э'той зада'че, – сказа'л он мину'ту спустя', – и, признаю'сь, до сих пор не нашёл реше'ния. Сюда' её привезти' опа'сно. Поручи'ть не'кому. Остаётся одно': е'хать туда' и там э'то сде'лать.

– Ты не был там?

– Нет.

– Пое'дешь?

Лицо' его' ка'к-то стра'нно осу'нулось; он потупи'л глаза' и до'лго не отвеча'л.

– Пое'хал бы, – произнёс он глу'хо, – да то'лько не зна'ю, что я там бу'ду де'лать, потому' что яви'ться откры'то и ду'мать не'чего; э'то безу'мство. А прие'хать туда' тайко'м я не могу'. Меня' на всем пути', от Петербу'рга до Р**, зна'ют в лицо'.

– Ты тру'сишь! – воскли'кнула я в отча'янии, дога'дываясь, к чему' э'то кло'нится. – Ты, сме'лый и си'льный, хо'чешь свали'ть все на же'нщину, на меня'!

– Ти'ше! – шепну'л он, опя'ть огля'дываясь. – Уйдём отсю'да. Здесь нельзя' говори'ть о таки'х веща'х.

Мы вы'шли в парк. Он стал горячо' опра'вдываться…

– Ты во'все меня' не понима'ешь, Ю'ша, – сказа'л он, – и'ли счита'ешь меня' за подлеца', е'сли ду'маешь, что я жела'ю свали'ть с себя' риск. Кляну'сь тебе' че'стью, нет! Е'сли бы ну'жно бы'ло идти' на нож и'ли под пу'лю, я бы и не поду'мал впу'тывать в э'того ро'да опа'сность же'нщину. Но де'ло совсе'м не в опа'сности, кото'рая о'чень невелика', а в том, что нельзя' ина'че. Поду'май об это'м споко'йно, и ты поймёшь, почему'. Е'сли я сам за э'то возьму'сь, то я не бу'ду име'ть ни мале'йшего ша'нса. Я попаду'сь наве'рно, пото'му что, как я тебе' говори'л, меня' и там, и по доро'ге все зна'ют. Со'тни свиде'телей и деся'тки ули'к бу'дут про'тив меня'. Но челове'к неизве'стный, е'сли он то'лько не стру'сит и е'сли в нем есть хоть ка'пля здра'вого смы'сла, почти' ниче'м не ри'скует… Слу'шай, я все тебе' объясню'…

И он сообщи'л мне свой план.


IX

Мно'го бы'ло говорено' пото'м об э'том пла'не, и хоть мы не реши'ли ещё ничего' оконча'тельно, одна'ко, на вся'кий слу'чай, при'няты уже' бы'ли ме'ры. Пре'жде всего' мы разыгра'ли ссо'ру, и он прекрати'л свои' посещёния. С тех пор, кро'ме ре'дких встреч у о'бщих знако'мых, мы с ним не ви'делись бо'льше при лю'дях, и э'то дли'лось до'лго, до'лее году'. Та'йные ж на'ши свида'ния устро'ены бы'ли с больши'ми предосторо'жностями. На да'че мы выбира'ли для э'того ме'сто где'-нибудь в стороне' от жилья', в глуши', а в го'роде у него' была' одна' полоу'мная старушо'нка, обде'лывавшая когда'-то давно', когда' он был ещё в шко'ле, его' интри'жки. Старушо'нка э'та жила' тепе'рь с вну'чкой в Коло'мне, где'-то на за'днем дворе', но на кварти'ре у них бы'ло чи'сто, и мы могли' встре'чаться там соверше'нно споко'йно. Поль с ни'ми не церемо'нился. Когда' я приходи'ла, он запира'л их в ку'хню на ключ.

В сентябре' я уе'хала на коро'ткий срок, и'ли, верне'е, о'ба мы уезжа'ли, врознь, разуме'ется, и с разли'чными це'лями; но у нас назна'чено бы'ло свида'ние в Москве', по'сле кото'рого я отпра'вилась да'лее в Р**. Э'то была' моя' пе'рвая пое'здка туда', и я сама' настоя'ла на ней. Я пря'мо сказа'ла По'лю, что ни на что не решу'сь, пока' не уви'жу её сама' и пока' для меня' не ста'нет я'сно как день, что с не'ю нет никако'го друго'го сре'дства. Глу'по бы бы'ло пусти'ться на тако'й шаг, не зна'я ни ме'ста, ни обстоя'тельств, и не вида'в челове'ка в глаза'. Несмотря' на увере'ния По'ля, что де'ло легко', я могла' встре'тить неожи'данные тру'дности… Одна', впро'чем, была' уж в виду'.

На'до бы'ло уе'хать так, что'бы э'то не соста'вило в до'ме собы'тия. Коне'чно, мне бы'ло не в пе'рвый раз: я исчеза'ла и пре'жде из до'му по це'лым неде'лям, предоставля'я Ште'вичу самому' дога'дываться – куда'. Вся ра'зница то'лько в том, что тепе'рь он не мог соста'вить себе' никако'й дога'дки, кро'ме одно'й, что я уезжа'ла к По'лю, а э'того-то я и боя'лась пу'ще всего'. Слу'чай вы'вел меня' из затрудне'ния… У меня' бы'ло не'сколько претенде'нтов, кото'рым не посчастли'вилось, но кото'рые не теря'ли наде'жды. Оди'н из них, бога'тый стари'к, жил лето'м недалеко' и быва'л у меня'. Ско'ро по'сле мое'й официа'льной ра'змолвки с По'лем я вдруг узна'ла, что он уезжа'ет к себе' в име'ние.

– Где?

– На Во'лге, недалеко' от Тве'ри.

– Ах! Как я вам зави'дую! – воскли'кнула я про'сто. – О'сень моё любимоё вре'мя го'да; а у нас тут, на да'чах, к о'сени остаю'тся одни' лягу'шки. Понево'ле уе'дешь в го'род.

– Заче'м в го'род? – сказа'л он. – Приезжа'йте лу'чше ко мне, на Во'лгу. Вы зна'ете, я всегда' и везде' оди'н.

Я приняла' э'то за шу'тку, но приглаше'ние бы'ло повторено' пото'м ра'за два и с ка'ждым ра'зом серьёзнее. Случи'лось э'то как раз к тому' вре'мени, когда' у нас решено' уже' бы'ло е'хать. Есте'ственно пришло' в го'лову, что слу'чай э'тот неда'ром, и что им мо'жно воспо'льзоваться.

– Смотри'те, – сказа'ла я, – не повторя'йте мне э'того сли'шком ча'сто, а то я, пожа'луй, пойма'ю вас на сло'ве и не шутя' прие'ду.

– В са'мом де'ле? – воскли'кнул он.

– В са'мом де'ле.

– И вы полага'ете, что я не бу'ду вам рад?

– А Бог вас зна'ет. Ма'ло ли что говори'тся в шу'тку.

Сло'во за сло'во, я довела' его' до того', что он пове'рил, и мы да'ли сло'во друг дру'гу: он – что бу'дет ждать, я – что прие'ду, «е'сли не встре'тится непредви'денного препя'тствия». На вопро'с: «Како'го?» – я намекну'ла на му'жа.

– Зна'ете что, – сказа'ла я, – е'сли хоти'те помо'чь мне, то сде'лайте, что'бы э'то не бы'ло для него' неча'янностью. Постара'йтесь заста'ть нас вме'сте и повтори'те ва'ше приглаше'ние при нем. Он обеща'л, а я, разуме'ется, не заме'длила предоста'вить ему' удо'бный слу'чай… И ско'лько раз по'сле я поздравля'ла себя', что э'то случи'лось так, потому' что в ту по'ру я была' ещё о'чень нео'пытна для та'кого серьёзного предприя'тия и не могла' предста'вить себе', как хорошо' окупа'ется иногда' ничто'жнейшая, по-ви'димому, да'же совсе'м изли'шняя ме'ра предосторо'жности.

Че'рез неде'лю Оза'рьев, как зва'ли э'того господи'на, уе'хал. Я не сказа'ла о нем ни сло'ва По'лю. Мне ну'жно бы'ло то'лько, чтоб Ште'вич не удивля'лся. Об остально'м я не трево'жилась, зна'я, что не пробу'ду до'лго.

Чтоб не выпи'сываться в отъе'зд, я уе'хала пря'мо с да'чи, сказа'в об отъе'зде одно'й то'лько ня'не; а чтоб не встре'тить дорого'й кого'-нибудь из знако'мых, дала' конду'ктору взя'тку с усло'вием посади'ть меня' соверше'нно отде'льно. Кста'ти, в одно'м из ваго'нов нашло'сь пусто'е семе'йное отделе'ние, кото'рое он и отвёл мне, дав сло'во, что не пу'стит туда' никого'. К но'чи, одна'ко, усло'вие э'то бы'ло нару'шено, и у меня' очути'лся попу'тчик. Э'то был челове'к лет за три'дцать, с загоре'лым лицо'м и серьёзным взо'ром. По покро'ю его' костю'ма и бороде' я приняла' его' с пе'рвого взгля'да за иностра'нца, но он оказа'лся ру'сский. Господи'н э'тот пригоди'лся мне по'сле в Москве'. Благодаря' его' услу'жливости, я избежа'ла ли'шних хлопо'т с багажо'м и вся'кого ри'ска столкну'ться на ста'нции и'ли в гости'нице с ке'м-нибудь из знако'мых. Он жи'во доста'л мой сунду'к, на'нял каре'ту и привёз меня' пря'мо в каки'е-то ну'мера, где кро'ме него' да прислу'ги я це'лый день не ви'дела ни ду'ши. Чужо'й па'спорт то'же, кото'рым, на вся'кий слу'чай, снабди'л меня' Поль, мне не пришло'сь пока'зывать ни в Москве', ни в Р**. В Москве' мне пода'ли то'лько кни'гу, где я нашла' уж запи'санным и'мя моего' спу'тника. Из ша'лости я записа'лась на и'мя жены' его' Со'фьи, е'сли то'лько у него' есть жена' и е'сли её зову'т Со'фьей, что, впро'чем, возмо'жно… В четвёртом ча'су, как бы'ло усло'влено, я отыска'ла По'ля, и мы обе'дали вме'сте. Он был озабо'чен, повторя'л мне подро'бно свои' наставле'ния и умоля'л быть осторо'жною.

– Она' проста', – говори'л он, – но ты, ра'ди Бо'га, не сли'шком рассчи'тывай на её простоту'. Неро'вен час, случи'тся и хи'трого проведёт.

Чтоб не смуща'ть его' понапра'сну, я не сказа'ла ему' ни сло'ва о моём спу'тнике и о том, где я останови'лась… В полови'не 9-го он уе'хал в О**, а я ночева'ла в Москве' и на друго'й день, к ве'черу, была' в Р**.


Х

В тот же день мне наконе'ц удало'сь уви'деть э'ту несча'стную. Ма'льчик, кото'рого я посла'ла к ней, заста'л её о'чень уда'чно одну' и по'дал мою' запи'ску в окно'. В э'той запи'ске я назвала'сь ей кузи'ной по му'жу, кото'рую она' никогда' не вида'ла в глаза', да'же и'мени не могла' припо'мнить. За пе'рвое Поль руча'лся; насчёт второ'го скажу' вам то'лько, что и'мя бы'ло не вы'мышлено и мы немно'жко боя'лись, но все обошло'сь удиви'тельно гла'дко. То'чно неви'димая рука' устраня'ла препя'тствия с моего' пути'.

Прошло' не бо'лее получа'са, как я отпра'вила к ней запи'ску с подло'жной визи'тной ка'рточкой, но э'то коро'ткое вре'мя показа'лось мне несконча'емо. Я расха'живала по ко'мнате постоя'лого до'ма взволно'ванная. В голове' у меня' броди'ло. Страх, что'бы по'сланный не перепу'тал мои'х наставле'ний, и соверше'нная неизве'стность, чем ко'нчится э'тот, в су'щности, пе'рвый мой шаг, бы'ли мучи'тельны. Я была' недово'льна собо'й; мне каза'лось, что я не уме'ла распоряди'ться, что я взяла' на себя' предприя'тие не по си'лам, что вот, наконе'ц, я тру'шу, у меня' не хвата'ет твёрдости да'же для начала'… И я гото'ва была' уже' ка'яться в свое'й предприи'мчивости, как вдруг слы'шу – кали'тка скри'пнула, и в сеня'х го'лоса: оди'н незнако'мый, же'нский, друго'й – го'лос ма'льчика, кото'рого я отпра'вила. «Сюда', – говори'л после'дний, – оне' здесь ждут».

Дверь отвори'лась, и в ко'мнату бы'стро вошла' молода'я да'ма. Э'то была' она'.

– М-м Фо'гель? – сказа'ла она', раскрасне'вшись и, ви'димо, озада'ченная.

В одну' мину'ту вся хра'брость моя' верну'лась. Я ве'село а'хнула, подбежа'ла и взяла' её за о'бе ру'ки.

– Ми'лая О'льга Федо'ровна! – сказа'ла я. – Прости'те меня'. Мне, пра'во, ужа'сно со'вестно!.. Встрево'жить, вы'требовать из до'ма, сюда'!.. Но я прихворну'ла дорого'й, и бы'ли ещё други'е причи'ны, кото'рые по'сле вам объясню'. А тепе'рь, дорога'я моя', скажи'те: неуже'ли я вам так незнако'ма, что вы да'же и и'мени моего' не слыха'ли?

– Нет, – отвеча'ла она', нема'ло сконфу'женная. – По пра'вде сказа'ть, не слыха'ла… то есть не по'мню, мо'жет быть… Ну, да не все ли равно'? То'лько бы полюби'ли.

– Да вот, как ви'дите, успе'ла уж полюби'ть за глаза'.

– Ма'рья?..

– Евста'фьевна, – подсказа'ла я.

– До'брая Ма'рья Евста'фьевна!

Мы обня'лись, и пошли' объясне'ния. Сперва' о родстве', кото'рое я зна'ла лу'чше её; пото'м – каки'м о'бразом и отку'да? Я сочини'ла ей целу'ю ба'сню насчёт того', что я о ней слы'шала в Петербу'рге, и како'е уча'стие э'то во мне возбуди'ло, и ско'лько горя'чих спо'ров бы'ло у нас по э'тому по'воду с её му'жем, кото'рый не зна'ет, что я реши'лась зае'хать к ней в Р**, да и не до'лжен знать, потому' что с его' несно'сным хара'ктером он как раз заподо'зрит меня' с не'ю в за'говоре, и э'то то'лько даст по'вод к но'вым неудово'льствиям. Мора'ль мое'й ба'сни клони'лась к тому', что'бы убеди'ть её в необходи'мости са'мой строжайше'й та'йны. Никто' из её родни', ни в Р**, ни там, в Петербу'рге, не до'лжен да'же дога'дываться, что мы име'ли свида'ние. Я не сказа'ла ей пря'мо, что под родне'й я подра'зумевала пре'жде всего' её мать, но намекну'ла дово'льно я'сно, что пригласи'ла её сюда' еди'нственно то'лько, по э'той причи'не. Бедня'жка была' ужа'сно взволно'вана, но ещё болеё ра'да и так простоду'шна, так тро'нута ла'сками, на кото'рые я, разуме'ется, не скупи'лась, что мне ста'ло жа'лко её. Вы понима'ете, у меня' не бы'ло про'тив неё непрекло'нной зло'бы; я зли'лась гора'здо болеё на судьбу', кото'рая сде'лала меня' её враго'м. На пе'рвый раз она' просиде'ла недо'лго, из стра'ха, чтоб мать не хвати'лась, а потому' я не успе'ла да'же и заикну'ться с не'ю о са'мом гла'вном… Ко`е-что' бы'ло одна'ко дости'гнуто. Она' пове'рила мне, не заду'мываясь и, уходя', дала' сло'во молча'ть.

Когда' она' ушла', я стоя'ла с мину'ту, сло'вно очну'вшись от сновиде'ния. Я тёрла себе' лицо' и го'лову, стара'ясь собра'ть свои' мы'сли и спра'шивая себя': что ж э'то тако'е? Неуже'ли э'та больна'я, сла'бая же'нщина, кото'рая то'лько что была' тут и пла'кала у меня' на груди', и обнима'ла, и целова'ла меня' как родну'ю… неуже'ли э'то она' – мой враг – та са'мая, кото'рую я гото'ва была' осуди'ть на смерть?.. Черты' лица' её успе'ли уж вреза'ться в мою' па'мять, го'лос ещё звуча'л в уша'х, и в прису'тствии э'той живо'й действи'тельности мой да'льний у'мысел, приду'манный за глаза', показа'лся мне че'м-то уро'дливым. «Нет, – ду'мала я, – э'то несбы'точно!.. До э'того никогда' не дойдёт Де'ло развя'жется ка'к-нибудь соверше'нно ина'че: ка'к-нибудь про'сто, само' собо'й».

С таки'ми успокои'тельными мечта'ми я легла' спать, но мне не спало'сь настоя'щим о'бразом, а так то'лько дрема'лось, и в забы'тьи кака'я-то чепуха' ле'зла в го'лову. По'здно поутру' я вста'ла расстро'енная, с чу'вством тяжёлого отупе'ния в голове' и с безотчётною тошното'ю на се'рдце. Вчера'шние мы'сли и впечатле'ния поме'ркли как све'чи, забы'тые с ве'черу на столе' и догоре'вшие до дневно'го све'та. Я вспомина'ла их не'хотя и бессвя'зно, как что'-то чужо'е, и по посло'вице «у'тро ве'чера мудрене'е» они' тепе'рь показа'лись мне глу'пы. Ма`ло-пома'лу все попече'ния мои' сосредото'чились на предстоя'щем свида'нии.

Она' сочини'ла до'ма како'й-то предло'г и пришла' ко мне ра'но, ча'су в двена'дцатом. Так же, как и вчера', вся моя' бо'дрость воскре'сла с её появле'нием, но встре'ча, на э'тот раз, была' уже' соверше'нно друга'я. Мы встре'тились как нежне'йшие из друзе'й: с приве'тствиями, объя'тиями и поцелу'ями. Посы'пались шу'тки, расспро'сы и объясне'ния; пото'м ра'зговор из оживлённого перешёл в гру'стный тон и, сло'во за сло'во, у нас дошло' до взаи'мных призна'ний. Прижа'вшись лицо'м к моему' плечу' и в патети'ческие мину'ты сжима'я мне кре'пко ру'ку, она' рассказа'ла исто'рию своего' замуже'ства с его' несча'стной ра'звязкой, а я, что'бы не оста'ться в до'лгу, сочини'ла ей це'лый рома'н о моём ра'зводе с баро'ном Фо'гелем. Мы испове'дывались друг дру'гу вза'пуски, и целова'лись, и а'хали, сожале'я напереры'в о стра'шной испо'рченности мужчи'н, о том, как тру'дно рассчи'тывать на их постоя'нство, и как вообще' они' дёшево це'нят на'шу любо'вь. Несча'стному, во'все ни в чем не пови'нному Фо'гелю доста'лось при это'м гора'здо хуже', чем По'лю. В аза'рте я упусти'ла из ви'ду невы'годы сли'шком большо'го усе'рдия и расписа'ла его' са'мыми чёрными кра'сками… Э'то был про'мах. Эффе'кт вы'шел совсе'м не тот, како'го я ожида'ла. Вме'сто прямо'го отве'та на мой вопро'с: как бы она' поступи'ла на моём ме'сте – она', сло'вно уга'дывая, к чему' я веду' и торопя'сь обойти' меня', вдруг, ни с того' ни с сего', ста'ла меня' уверя'ть, что её отноше'ние к По'лю ничу'ть не похо'же на то, что я ей расска'зывала, и в доказа'тельство предложи'ла проче'сть мне вслух не'сколько пи'сем. Я, признаю'сь, наде'ялась, что она' посо'вестится дура'чить меня' сли'шком я'вно и прочтёт по крайне'й ме'ре хоть те, в кото'рых Поль наста'ивал на ра'зводе, так как о них была' уже' речь, но я опя'ть оши'блась. Докуме'нты, ото'бранные при мне из свя'зки, к нема'лому моему' удивле'нию, оказа'лись совсе'м не те. Малоду'шное самолюби'вое, не чу'ждое своего' ро'да хи'трости, заста'вило её предпоче'сть для свое'й це'ли пе'рвые письма' му'жа, пи'санные в ту по'ру, когда' они' то'лько что ра'зошлись, и она' жила' ещё в Петербу'рге, у тётки. Содержа'ние их бы'ло мя'гко, хотя' (на мои' глаза') и соверше'нно фальши'во. Он отвеча'л в примири'тельном то'не на её жа'лобы и упрёки и объясня'л их ра'злад го'рькою шу'ткой судьбы', связавше'й как бу'дто на смех люде'й с та'кими несхо'дными хара'ктерами и темпера'ментами… Э'то дли'лось ужа'сно до'лго, потому' что она' остана'вливалась на ка'ждой страни'це и начина'ла мне объясня'ть простра'нно та'кие ве'щи, кото'рые для меня' бы'ли я'сны как день. Но что бу'дешь де'лать? Куса'я гу'бы от нетерпе'ния, я вы'слушала все, до конца'.

Она' обе'дала у меня', и по'сле обе'да должна' была' вороти'ться за'светло, что'бы не встрево'жить дома'шних. Таки'м о'бразом, у меня' остава'лось немно'го вре'мени, а провести' ещё це'лые су'тки в Р**, без кра'йней на'добности, я не хоте'ла. Необходи'мо бы'ло спеши'ть, и вот, по'сле обе'да, не без уси'лия, скре'пя се'рдце, я приступи'ла к серьёзному объясне'нию. Сверну'в разгово'р, как бы случа'йно, опя'ть на разво'д, я вдруг замолча'ла и, взяв её дру'жески за ру'ку, спроси'ла: что она' ду'мает де'лать? Она' поту'пилась и по'сле коро'ткого колеба'ния отвеча'ла:

– Не зна'ю.

Э'то меня' ободри'ло как знак нереши'мости. Не допуска'я ещё, что'бы она' могла' со мно'ю хитри'ть, я обняла' её и притяну'ла к себе'.

– Ми'лая О'льга Федо'ровна! – сказа'ла я. – Бу'дьте благоразу'мны! За что вы хоти'те губи'ть свою' мо'лодость в наси'льной свя'зи с челове'ком, кото'рый так очеви'дно не сто'ит вас? Ведь вы его' зна'ете и'ли, по кра'йней ме'ре, должны' бы знать. Па'вел Ива'ныч не ры'царь и не геро'й поэ'мы. Э'то сухо'й, прозаи'ческий челове'к, кото'рый, вдоба'вок, не лю'бит вас.

Ма'ленькое движе'ние, как бы от уси'лия вы'свободиться, дало' мне поня'ть, что я косну'лась больно'го ме'ста. Я ждала' отве'та, но его' не бы'ло.

– Друг Мой! Голу'бушка! Ми'лая! – продолжа'ла я, осыпа'я её поцелу'ями. – Прости'те меня', е'сли я вас огорча'ю, но ведь я э'то де'лаю ра'ди вас же са'мой и ва'шего сча'стья. Полюби'в вас, как я полюби'ла, могу' ли я утаи'ть от вас пра'вду? Ведь э'то бы'ло бы с мое'й стороны' бессо'вестно, и когда'-нибудь по'сле, вспо'мнив споко'йно о на'шем свида'нии, вы са'ми себе' сказа'ли бы: она' поступи'ла со мно'ю ни'зко. Она' могла' откры'ть мне глаза', но была' так малоду'шна, что не реши'лась на э'то. Не пра'вда ли, ведь я не должна' вам лгать? Уте'шьте меня'; скажи'те, что я должна' быть с ва'ми и'скренна.

– Да, – прошепта'ла она'.

Я обнима'ла и целова'ла её, как ребёнка.

– До'брый мой друг! – говори'ла я. – Бу'дьте и вы со мно'ю соверше'нно и'скренни; скажи'те мне, что вы ду'маете, что вы наме'рены де'лать?

– Я ду'маю, – отвеча'ла она', – что мне не'чего де'лать.

– Вы не наде'етесь вороти'ть его'?

– Нет.

– В тако'м слу'чае вороти'те, по кра'йней ме'ре, ва'шу свобо'ду.

– На что мне она'?

– Не огорча'йтесь. Поду'майте и скажи'те са'ми, мо'жно ли знать наперёд, что вас ожида'ет в бу'дущем? Вы ничего' не теря'ете, развяза'вшись с ним; а вы'играть мо'жете все. Мо'жете встре'тить друго'го, вполне' досто'йного челове'ка, кото'рый полю'бит вас.

– Нет, Ма'рья Евста'фьевна, не встре'чу, да, е'сли хоти'те, и не жела'ю встре'тить.

– Тепе'рь – да, – отвеча'ла я. – Ве'рю, что вы тепе'рь не жела'ете, но со вре'менем, когда' го'ре ва'ше пройдёт…

– Оно' никогда' не пройдёт.

– Полноте'! Не греши'те! Почему' вы зна'ете? Вам два'дцать лет. У вас до'лгие, до'лгие го'ды ещё впереди'.

– Нет, – отвеча'ла она', – е'сли так бу'дет, как бы'ло до сих пор, то мне недо'лго жить.

– Друг вы мой! Да ведь я вам об э'том то'лько и говорю', что так и должно' быть. Вы не должны' напра'сно губи'ть себя'. Э'то самоуби'йство.

– Нет, ми'лая Ма'рья Евста'фьевна, – отвеча'ла она', – вы ошиба'етесь. Э'то совсе'м не то. Е'сли бы я могла' че'м-нибудь пособи'ть себе', я пособи'ла бы. Но что я могу'! Что мо'жет сде'лать, чего' мо'жет да'же жела'ть для себя' челове'к, у кото'рого разби'то се'рдце?.. Я вам скажу', – продолжа'ла она', оживля'ясь, – он мо'жет жела'ть одного' – поко'я. Я э'того и жела'ю. Я то'лько об одно'м и прошу' его', что'бы он не му'чил меня' напра'сно, что'бы он оста'вил меня' хоть умере'ть споко'йно. А он… письма' его' из меня' всю ду'шу вы'тянули!.. Е'сли бы вы зна'ли, каково' э'то… когда' лю'бишь… Е'сли бы э'то не от него'… Е'сли бы от чужо'го… Е'сли бы он хоть пожале'л, дал отдохну'ть… А то… – она' не доко'нчила, закры'ла рука'ми лицо' и зарыда'ла гро'мко.

Ещё раз в се'рдце моё закра'лась жа'лость. «Го'споди! – ду'мала я. – Вот несча'стная!.. И за что э'то мне така'я судьба', (что я должна' у неё отнима'ть последнеё?.. Я, кото'рая все'ю душо'ю ра'да бы ей помо'чь, е'сли бы то'лько она' сама' не была' така'я плоха'я… С таки'м малоду'шием ничего' не поде'лаешь!.. Её нельзя' обра'зумить, она' совсе'м осле'пла!».

Но пригово'р, к кото'рому э'то вело', был сли'шком ужа'сен, что'бы не поду'мать де'сять раз, не перепро'бовать всех путе'й пре'жде, чем отказа'ться от вся'кой наде'жды на ми'рный исхо'д мои'х увеща'ний. Поду'мав и помолча'в, я начала' их сы'знова. То'лько на э'тот раз я не могла' уже' не смекну'ть, что у неё есть что'-то на се'рдце, чего' она' не доска'зывает. И я реши'лась добра'ться, во что бы то ни ста'ло, до э'того недоска'занного.

– Вы его' лю'бите? – сказа'ла я.

Она' начала' торопли'во отне'киваться, но спохватя'сь, что тепе'рь э'то по'здно, потому' что она' успе'ла уж сли'шком я'сно э'то сказа'ть, вдруг замолча'ла и вспы'хнула вся до уше'й.

– Не отвеча'йте, друг мой, – сказа'ла я. – Вам тяжело', а мне не ну'жно, потому' что я понима'ю вас и без слов. Я не к тому' спроси'ла, что'бы му'чить вас, повторя'я ещё и ещё, что он не сто'ит тако'й любви'. Бог с ним. Но я умоля'ю вас, бу'дьте со мно'ю и'скренни. Скажи'те мне, положа' ру'ку на се'рдце: вы тве'рдо уве'рены, что он не вернётся к вам никогда'?

Она' опя'ть захны'кала. То'лько, должно' быть, ей ста'ло уже' невмо'чь хитри'ть, потому' что в слеза'х она' протяну'ла ко мне о'бе ру'ки, как утопа'ющая, кото'рая мо'лит о по'мощи.

– Могу' ли я быть уве'рена? – сказа'ла она'. – Ми'лая Ма'рья Евста'фьевна! Е'сли бы вы зна'ли, как он люби'л меня' пре'жде, вы са'ми сказа'ли бы, что э'то невероя'тно, немы'слимо, невозмо'жно, что'бы челове'к мог так измени'ться, чтоб он мог… в та'кое коро'ткое вре'мя… И по'сле того'… душа' моя', вы'слушайте, вы'слушайте, что я вам ещё прочту'!.. Вот со'бственные его' сло'ва!.. Вот что он писа'л мне всего' пять лет наза'д, когда' я была' неве'стой…

Она' доста'ла опя'ть свою' несча'стную свя'зку и, дрожа'щей руко'й отыска'в в ней каки'е-то гря'зные, измя'тые и зака'панные (должно' быть слеза'ми) листо'чки, ста'ла опя'ть чита'ть. Но, увы', э'ти жа'лкие па'мятники её коро'ткого сча'стья произвели' на меня' совсе'м не то впечатле'ние, како'го она' ожида'ла. Тон их был до того' похо'ж на тон его' са'мых не'жных посла'ний ко мне, что я, в мину'ту рассе'янности, могла' бы приня'ть их за вы'краденные из моего' стола'. Коне'чно, э'то не удиви'ло меня'. Я зна'ла По'ля не со вчерашнего' дня и никогда' не бы'ла так наи'вна, что'бы уве'ровать, что я для него', в са'мом де'ле, еди'нственная и несравне'нная. Коро'че, я не могла' ожида'ть от него' ничего' друго'го, кро'ме того', что я тепе'рь свои'ми глаза'ми уви'дела, но ожида'ть и ви'деть воо'чию – далеко' не то же са'мое, а потому' вы не удиви'тесь, е'сли я вам скажу', что письма' э'ти звуча'ли в мои'х уша'х крова'вой оби'дой. Они' ура'внивали меня' с э'той несча'стной, поки'нутою, и сули'ли мне ту же у'часть. Э'то бы'ли напомина'ния, тем болеё оскорби'тельные, что они' шли, так сказа'ть, пря'мо от По'ля – напомина'ния, что я не должна' плоша'ть и не в пра'ве рассчи'тывать на далёкий срок, что мне на'до спеши'ть, на'до кова'ть желе'зо, пока' горячо'. Поня'тно, что э'то отрезви'ло меня' от всяки'х сентимента'льных огля'док наза'д и вме'сте с тем озло'било; не могу' вам сказа'ть, как озло'било! Я вгля'дывалась в её худо'е, жёлтое, запла'канное лицо', и спра'шивала себя', куса'я гу'бы: «Да неуже'ли ж э'то та са'мая, к кото'рой он мог писа'ть та'кие посла'ния? Но где же её красота'? Где э'та ни с чем не сравнённая пре'лесть, кото'рая его' так восхища'ла, что он, по-ви'димому, не находи'л рече'й, доста'точно пла'менных, что'бы вы'разить свою' пла'менную любо'вь?.. К кому'?.. К э'тому ощи'панному цыплёнку? Фу!.. Хоро'ш вкус! И хороша' пору'ка, что он не променя'ет меня' на каку'ю-нибудь другу'ю, подо'бную!»

Все э'то, разуме'ется, бы'ло глу'по, в том смы'сле, что пе'редо мно'ю бы'ли то'лько одни' разва'лины пре'жней её красоты' и разва'лины, от кото'рых, вдоба'вок, он сам отверну'лся. Но я в ту по'ру была' не в си'лах сообража'ть.

Письма', на э'тот раз, прочтены' бы'ли жи'во, потому' что она' сочла' изли'шним де'лать к ним поясне'ния. В её глаза'х э'то бы'ли докуме'нты неоспори'мые, не'что вро'де контра'кта на ду'шу. Челове'к отда'л ей всю ду'шу, раз и навсегда', и кля'лся в э'том, и скрепи'л свою' кля'тву собственнору'чною по'дписью en toutes lettres[16]: «Наве'ки твой, Па'вел Бодя'гин»… Чего' же ещё? Зна'чит, контра'кт в по'лной си'ле, и он не мо'жет нару'шить его', не мо'жет отня'ть у неё её зако'нную со'бственность. Каки'е бы ни бы'ли ссо'ры, ра'зрывы, ра'зъезды, и как бы до'лго они' не продолжа'лись, – все э'то вздор, все э'то должно' пройти' когда'-нибудь, и он до'лжен верну'ться к ней, до'лжен её люби'ть… Не пра'вда ли?

Вопро'с э'того ро'да напи'сан был я'вственно у неё на лице', когда' она' око'нчила чте'ние. Торже'ственный взор её как бу'дто хоте'л сказа'ть: «Ну, что же? Вы убеди'лись тепе'рь, ми'лая Ма'рья Евста'фьевна, по ме'ньшей ме'ре хоть в том, что я не могу' быть тве'рдо уве'рена?..»

– Хм! Да, – отвеча'ла я на её безмо'лвный вопро'с. – Э'то действи'тельно о'чень пы'лко и о'чень не'жно, но, друг мой, поду'майте, ведь э'то пи'сано бы'ло пять лет наза'д, а ве'чность в де'ле любви' у мужчи'н, вы зна'ете, простира'ется ре'дко да'льше медо'вого ме'сяца.

Сия'ющий взор её сра'зу поме'рк.

– Ма'рья Евста'фьевна, – произнесла' она' немно'го оби'женным то'ном, – вы меня' во'все не по'няли.

– Нет, ми'лочка, поняла'. Вы рассчи'тываете на про'шлое и ждёте…

– Не по'няли, – переби'ла она', раздража'ясь, – я ни на что не рассчи'тываю и ничего' не жду.

– Пра'вда ли?

– Кляну'сь вам!..

– Но е'сли так, – переби'ла я, чу'вствуя, что она' опя'ть начина'ет хитри'ть, и то'же теря'я терпе'ние, – е'сли так, и е'сли вы не жела'ете ему' мстить, то для чего', скажи'те, вы отнима'ете у него' свобо'ду?

– С чего' вы взя'ли, что я у него' отнима'ю свобо'ду? – отвеча'ла она', вдруг измени'в соверше'нно тон и вгля'дываясь в меня' ка'к-то стро'го, почти' серди'то. – Я зате'м и уе'хала, что'бы его' не стесня'ть. Он мо'жет жить с кем уго'дно и де'лать, что хо'чет.

Что'-то шепта'ло мне, что да'льше идти' опа'сно. Она' могла' заподо'зрить цель моего' посеще'ния, и тогда' все пропа'ло. Но о'пыт был так интере'сен, и результа'ты его' так серьёзны, что я реши'ла е'ще рискну'ть. Мне хоте'лось дойти' доне'льзя, чтоб по'сле уже' не колеба'ться и не жале'ть, что вот, мол, тогда' поторопи'лась и стру'сила, а е'сли б не стру'сила, то, мо'жет быть, удало'сь бы э'то ина'че ко'нчить. Я дала' себе' сло'во вы'держать до конца' и вы'держала. Но пре'жде всего' на'до бы'ло обезору'жить её. С э'той це'лью я ки'нулась к ней на ше'ю и обняла' её кре'пко.

– Ми'лая! Дорога'я! – говори'ла я, целу'я её без счёту в глаза' и в гу'бы. – Не говори'те!.. Я зна'ю… И я не о нем хлопочу'. Мне то'лько вас жаль, и мне хоте'лось бы, что'бы в разлу'ке вам бы'ло чем помяну'ть меня': е'сли не до'брою помо'щию, то, по кра'йней ме'ре, хоть до'брым сове'том. Голу'бушка! Поду'майте, что вы де'лаете? Вы его' раздража'ете, идёте ему' напереко'р без вся'кой це'ли. Не говори'те; я зна'ю, вы его' лю'бите; э'то я'сно, и мне доста'точно э'то знать, что'бы поня'ть без вашего' объясне'ния, что вы не мо'жете отказа'ться вполне' от наде'жды. Но во и'мя э'той наде'жды, в кото'рой вы не хоти'те призна'ться, скажи'те мне ра'ди Бо'га, неуже'ли вы не ви'дите, что наси'льно нельзя' вороти'ть челове'ка, а мо'жно то'лько озло'бить и оттолкну'ть его' навсегда'. Ведь э'то насме'шка и'ли, по кра'йней ме'ре, звучи'т насме'шкой, сказа'ть: «Ты свобо'ден, но ты мне всё-таки муж и не мо'жешь быть му'жем друго'й». Ведь э'то ребёнок поймёт, что э'то то'лько…

Увы'! Э'то бы'ло после'днее из мои'х уси'лий, и оно' оста'лось напра'сно. Она' не дала' мне ко'нчить. С неожи'данной си'лой она' вы'рвалась из мои'х объя'тий и оттолкну'ла меня'.

– Оста'вьте э'то, Ма'рья Евста'фьевна, – сказа'ла она' реши'тельно. – Вы меня' во'все не понима'ете, е'сли ду'маете, что я хочу' его' вороти'ть наси'льно э'тим и'ли други'м путём. Я не хочу' разво'да и поку'да жива', он не полу'чит его', хотя' бы сам Бог сошёл с небе'с и уве'рил меня', что э'тим я ничего' не вы'играю. Я не хочу' разво'да потому', что не ви'жу ну'жды мара'ть себя' и его' ме'рзким проце'ссом, с гря'зными жа'лобами и ку'пленными свиде'телями. К чему'? Что'бы дать ему' сре'дство обману'ть ещё раз каку'ю-нибудь несча'стную, как он обману'л меня'? Нет! Дово'льно с него' и одно'й!..

Я слу'шала с у'жасом, потому' что да'лее не могла' за не'ю идти' и не могла' уже' сомнева'ться в её непрекло'нной реши'мости. Ка'ждое сло'во её звуча'ло в мои'х уша'х двойны'м пригово'ром – мне и себе'. О, е'сли бы она' зна'ла, к чему' приведёт её слепо'е упо'рство! К несча'стью, она' не могла' и не должна' была' знать. И я не могла' колеба'ться болеё. Остава'лся всего' како'й-нибудь час до её ухо'да, и не'когда бы'ло огля'дываться. На'до бы'ло спеши'ть, что'бы расчи'стить доро'гу наско'лько возмо'жно к тому', что ожида'ло нас впереди'. Вме'сто отве'та я приняла'сь опя'ть её целова'ть. Сре'дство бы'ло испы'танное; она' не могла' про'тив э'того устоя'ть. В одну' мину'ту все раздраже'ние её уле'глость, и мы ста'ли опя'ть нежне'йшими из друзе'й. – Душа' моя', – говори'ла я, – е'сли бы вы зна'ли, как вы ми'лы, когда' вы серди'тесь! Я, пра'во, наро'чно гото'ва дразни'ть вас. Но шу'тки в сто'рону, я сдаю'сь; вы убеди'ли меня'. Я вам скажу', я сама' реши'тельная и люблю' люде'й, кото'рые зна'ют, чего' хотя'т. Е'сли б вы сра'зу сказа'ли мне, как тепе'рь, напрями'к: не хочу', и ко'нчено, – я не ста'ла бы до'льше и толкова'ть об э'том. С одно'й стороны', вы сли'шком го'рды, чтоб идти' на сде'лку; с друго'й, е'сли вы не жела'ете для себя' свобо'ды, то он и пода'вно не сто'ит её. То'лько вот что, мой друг: так как вы все-та'ки его' лю'бите, то я не сове'товала бы вам идти' так пря'мо ему' напереко'р. С мужчи'нами, зна'ете, э'то плоха'я поли'тика, и вы, как я ви'жу, плохо'й диплома'т. Вы все хоти'те начистоту'; он о разво'де, и вы ему' о разво'де. К чему' э'то? Э'то то'лько напра'сно его' раздража'ет и даёт по'вод стоя'ть на своём, в наде'жде, что вы уступи'те. С ни'ми так нельзя', а на'до вот как: он вам о разво'де, а вы ни сло'ва об э'том, пиши'те о че'м-нибудь соверше'нно дру'гом. Найди'те что'-нибудь, что его' беспоко'ит, и начни'те ему' тверди'ть об э'том; спу'тайте, сбе'йте его' соверше'нно с то'лку, так что'бы он не знал, что и ду'мать. Хоти'те, я вас поучу'?.. Я зна'ю немно'жко Па'вла Ива'новича, и'ли, вернеё, мы о'бе зна'ем его'; то'лько вы не вида'ли его' два го'да, а я пря'мо сюда' от него' и могу' рассказа'ть вам о нем ко`е-что' о'чень курьёзное, е'сли вы мне дади'те сло'во, что меня' не выдади'те. Скажи'те, вы не дога'дываетесь, что Па'вел Ива'нович бои'тся за вас? Ми'лочка, я вам скажу': ужа'сно бои'тся! Он пря'мо не призна'ется в э'том, но э'то нетру'дно поня'ть. Зна'ете, отчего'?.. Весно'ю он получи'л от ва'шей мама'ши письмо'. Он мне его' пока'зывал, и я, призна'юсь, не нашла' ничего' осо'бенного. Про'сто мама'ша писа'ла, что вы похва'рываете и проси'ла его' не писа'ть о неприя'тных веща'х. Но Па'вел Ива'нович, вы зна'ете, как он мни'телен, тотча'с вообрази'л себе' Бог зна'ет что. Раз ка'к-то, когда' речь шла о вас, он вдруг замолча'л и заду'мался. «Что с ва'ми?» – «Так, ничего'». – «Ну, нет, – говорю', – э'то непра'вда, призна'йтесь, вас что'-нибудь беспоко'ит?» – «Да, – говори'т, – я, по пра'вде сказа'ть, бою'сь за неё». – «Чего'?» А он, зна'ете, по обыкнове'нию, скры'тничает. – «Так, – говори'т, – ничего' осо'бенного; то'лько у ней хара'ктер та'кой бедо'вый. Ви'дел во сне больну'ю… Бою'сь, чтоб не наде'лала каки'х-нибудь дура'честв». Вы понима'ете: он бои'тся, чтоб вы не умори'ли себя'. Сове'тую вам приня'ть э'то к све'дению. Э'то весьма' удо'бный путь к его' се'рдцу – путь, на кото'ром с ма'ленькой ло'вкостью мо'жно дости'гнуть больши'х результа'тов!

Не по'мню уже' всего', что я ей наплела', но по'мню, что э'то бы'ло для неё как весть с небе'с. Ра'дость свети'лась в её широко' откры'тых глаза'х и порха'ла улы'бкою по дрожа'щим губа'м. Дивя'сь, с затаённым дыха'нием, сло'вно не ве'ря свои'м уша'м, она' слу'шала, слу'шала и вдруг, наклоня'сь, поцелова'ла мне ру'ку. У меня' ста'ло то'шно на се'рдце от э'той ла'ски, и стра'нные мы'сли пришли' мне в го'лову. Я ду'мала, как э'то бу'дет, когда' я прие'ду сюда' в друго'й раз, и она' ста'нет опя'ть ласка'ться ко мне, не дога'дываясь, что я ей гото'влю? И неуже'ли она' ничего' не предчу'вствует? Неуже'ли на лице' у меня' ничего' не заме'тно? Стра'нно! Мне ка'жется, я бы се'йчас заме'тила! И ещё я ду'мала: где э'то бу'дет? Неуже'ли здесь, в э'той ко'мнате, на э'том са'мом ме'сте, где мы сиди'м?

Мы просиде'ли ещё це'лый час. Она' оживи'лась и ста'ла вдруг соверше'нно друга'я: мила', весела', говорли'ва. Мы до'лго болта'ли о вся'кой вся'чине, смея'лись, шути'ли и целова'лись. Под коне'ц она' взду'мала меня' угова'ривать, что'бы я оста'лась ещё на су'тки, но я объясни'ла ей, что и так просро'чила, что меня' ждут не дожду'тся до'ма. Вме'сто того' я дала' ей сло'во, что прие'ду ещё раз и мо'жет ско'ро. Когда' ста'ло смерка'ться, она' спохвати'лась, что ей пора' идти'… Мы с не'ю прости'лись ужа'сно не'жно, и я уе'хала в тот же день.


XI

Я вы'ехала из Р** глубо'кой но'чью, но вре'мя, кото'рое у меня' оста'лось до отхо'да почто'вого по'езда, прошло' неда'ром. Я бо'лее двух часо'в броди'ла одна', пешко'м, от постоя'лого до'ма к до'му О. Б., отту'да к вокза'лу, а от вокза'ла опя'ть к постоя'лому до'му и да'лее сы'знова тем же путе'м. Пе'рвый раз э'то бы'ло тру'дно, и мне приходи'лось справля'ться на ка'ждом ша'гу, но, наконе'ц, я успе'ла сде'лать все три конца' без оши'бки и, воротя'сь, записа'ла э'тот уро'к. Когда' э'то бы'ло око'нчено, я вздохну'ла свобо'днее и пе'рвый раз име'ла досу'г серьёзно поду'мать о том, что де'лать тепе'рь: е'хать на Во'лгу, к О**, и'ли верну'ться пря'мо домо'й? Про'тив прямо'го возвра'та существова'ли серьёзные возраже'ния. Во-пе'рвых, Ште'вич был бы сбит с то'лку каса'тельно це'ли моего' путеше'ствия, е'сли бы я вороти'лась на пя'тый и'ли шесто'й день по'сле отъе'зда; да и не он оди'н. Вся'кий, кто мог бы узна'ть впо'следствии о мое'й отлу'чке, име'л бы по'лное основа'ние усомни'ться, что я бы'ла у кого'-нибудь в гостя'х за 500 верст от до'ма и провела' там всего' два дня; по расчёту не выходи'ло бо'лее. Но сто'ило тепе'рь зае'хать к О** и прогости'ть у него' с неде'лю, что'бы плохо'й предло'г обрати'лся в соли'дный факт, причём коро'ткое вре'мя, потра'ченное в Москве' и в Р**, пошло' бы не в счет, так как его' легко' бы'ло объясни'ть случа'йной заде'ржкой в доро'ге. Про'тив э'того я име'ла то'лько одно': Поль ничего' не знал об О**, и я рискова'ла жесто'ко встрево'жить его' изве'стием о моём визи'те туда'. Коне'чно, мо'жно бы'ло осла'бить эффе'кт, не сообща'я ему' поку'да об О**, а про'сто предупреди'в, что я верну'сь по'зже обе'щанного. Поду'мав немно'го, я так и сде'лала. Я написа'ла ему' не'сколько строк из Р**, с коро'тким изве'стием, что все обошло'сь благополу'чно, кро'ме того', что я не мо'гу верну'ться так ско'ро, как рассчи'тывала, и бу'ду неде'лею по'зже, а почему' – об э'том ни сло'ва. Я то'лько проси'ла его', что'бы он не трево'жился и обеща'ла, что по'сле все объясню'. Письмо' э'то бы'ло за по'дписью «Фо'гель». Я написа'ла его' пе'ред са'мым отъе'здом и опусти'ла в вокза'ле в почто'вый я'щик.

Таки'м о'бразом, я име'ла о'тдых, не ли'шний по'сле тако'го до'лгого напряже'ния, и э'тот о'тдых, как вы сейча'с уви'дите, оказа'лся кста'ти. Приём, сде'ланный мне Оза'рьевым, был свы'ше вся'кого ожида'ния. В ста'ром просто'рном его' до'ме спа'льня и будуа'р, к моему' прие'зду, у'браны бы'ли с таки'м комфо'ртом, како'го я не име'ла и до'ма. Угоще'ние – ца'рское: обе'ды в саду', на терра'се в цвета'х, с шампа'нским и стерля'дами; моро'женое и фру'кты; хор, му'зыка и ката'нье по Во'лге на ка'тере, у'стланном дороги'ми ковра'ми, с гребца'ми в бе'лых руба'хах и с пе'сенниками. Верхо'вые ло'шади, экипа'ж, фейерве'рки, иллюмина'ции и про'чее. Не беру'сь перече'сть всех зате'й, кото'рые бы'ли приду'маны им для дорого'й го'стьи и сто'или, разуме'ется, сумасше'дших де'нег; скажу' то'лько одно': ни ра'зу в жи'зни ещё меня' так не фети'ровали[17]. Поня'тно, что я бы'ла тро'нута, и призна'юсь, не раз вта'йне поду'мала: как соверше'нно ина'че могла' бы сложи'ться жизнь, е'сли бы я вме'сто го'стьи бы'ла тут хозя'йкою!

С таки'ми фанта'зиями в голове', немно'го вскру'женной ле'стным приёмом О**, я чуть ли не в пе'рвый же день ста'ла де'лать над се'рдцем его' свои' ма'ленькие иссле'дования; но они' убеди'ли меня' о'чень ско'ро, что О** гляди'т совсе'м не туда'. Оби'дно бы'ло э'то, но что бу'дешь де'лать. A la guerre, comme a la guerre[18], к тому' же, одна' неде'ля – куда' ни шло, ду'мала я снача'ла, а да'лее у меня' появи'лся план, о кото'ром я по'сле вам расскажу'.

В конце' двухнеде'льной отлу'чки я, наконе'ц, вороти'лась домо'й.

– Ну, что, суда'рыня, погуля'ли? – спроси'л с усме'шкой Ште'вич.

– Да, – отвеча'ла я.

– Одне' изво'лили вороти'ться?

– Одна'.

– Что ж так? Не пола'дили ра'зве?

– Нет, ничего', пола'дили… Он бу'дет сюда' к октябрю'.

– А с господи'ном Бодя'гиным ко'нчено?

– Ко'нчено.

– Жаль!

Э'то мне надое'ло.

– Жале'йте, пожа'луйста, про себя', – сказа'ла я. – Мне нет никако'го де'ла до ва'ших расчётов.

– Поня'тно-с… То'лько я бо'льше на ваш счет; по той причи'не… Но я отверну'лась и вы'шла.

– Где ты была', скажи', пожа'луйста? – злове'щим го'лосом спроси'л Поль, когда' мы сви'делись пе'рвый раз по прие'зде.

Я реши'лась зара'нее рассказа'ть ему' все и рассказа'ла без вся'кой ута'йки, наде'ясь, что он поймёт мои' причи'ны. Но он не дал мне сказа'ть то'лком двух слов, и у нас вы'шла прега'дкая сце'на.

– Ты лжешь! – кри'кнул он вне себя'. – Ты меня' во'дишь за нос! Ты то'лько за э'тим и е'здила!

– Поль!.. Ты с ума' сошёл!..

Но он был безме'рно взбешён и вы'вел меня', в свою' о'чередь, из терпе'ния. Не прошло' и пяти' мину'т, как мы бы'ли гото'вы забы'ть, где мы и что че'рез ко'мнату мо'гут услы'шать наш крик.

– Стой! – вскри'кнула я, чу'вствуя, что мы о'ба теря'ем го'лову. – Е'сли ты до меня' ещё па'льцем дотро'нешься, кляну'сь тебе' Бо'гом, я вы'бью окно' и кли'кну дво'рника.

Э'то бы'ло в Коло'мне, на свида'нии у его' стару'хи, и мы расста'лись врага'ми.

На друго'й день, поутру', я получи'ла коро'ткое извини'тельное письмо', в кото'ром он звал меня' ве'чером опя'ть в то же ме'сто, обеща'я, что все вы'слушает, но я не пошла'. На тре'тий день – сно'ва письмо', отча'янное. Он обвиня'л себя' безусло'вно, проси'л у меня' ты'сячу раз проще'ния и умоля'л прийти'.

Ве'чером, когда' мы уви'делись у стару'хи, я разруга'ла его' беспоща'дно, и он вы'слушал э'то мо'лча, пове'сив го'лову.

Ко'нчилось, разуме'ется, тем, что я прости'ла его'. По'сле чего' мы говори'ли мно'го о том, что у меня' бы'ло в Р** с его' жено'ю.

– Нет, ста'ло быть, никако'й наде'жды? – сказа'л он мра'чно.

– Нет, – отвеча'ла я. – И на'до э'то око'нчить как мо'жно скоре'е, поку'да она' не проболта'лась… Ты прииска'л кого'-нибудь?

– Да.

– Кого'?

– Из кордебале'та, одну' молоду'ю девчо'нку.

– Хоро'шенькую?

– Ну разуме'ется.

– Вот ви'дишь, как ты со мно'ю несправедли'в. Ты вы'брал на моё ме'сто краса'вицу, и я про'тив э'того ни полсло'ва. А сам ревну'ешь меня' – к кому'?.. К старику', кото'рого я взяла', что'бы глаза' отве'сть!

– Уж не ду'маешь ли ты продолжа'ть э'ту связь?

– Ах, Бо'же мой! Разуме'ется, ду'маю!.. На пе'рвое вре'мя… Как же ина'че?

По пра'вде сказа'ть, я снача'ла об э'том не ду'мала, но э'та иде'я пришла' мне в го'лову, пока' я жила' у О**, и я реши'ла, что так бу'дет гора'здо умне'е, потому' что ина'че как объясни'ть наш разры'в для тех, кто зна'ли меня' и, разуме'ется, не могли' допусти'ть, что'бы я остепени'лась так сра'зу, без вся'ких причи'н. Все э'то я объясни'ла По'лю подро'бно, ссыла'ясь, в своё оправда'ние, что и он то'же взял напока'з любо'вницу…

Он замолча'л, но ло'гика э'та была' ему', очеви'дно, не по нутру'.

– Что ж, ты её афиши'руешь? – спроси'ла я ме'жду про'чим.

– Да, – отвеча'л он угрю'мо.

– Ну, по'лно мо'рщиться-то, голу'бчик!.. Меня' не проведёшь!.. Я зна'ю ва'шу поро'ду. Вам кто бы ни был, все равно'… С не'ю, с гла'зу на глаз, я полага'ю, ты не де'лаешь тако'й ки'слой ми'ны?

Он усмехну'лся.

– О'чень хоро'шенькая? – спроси'ла я.

– Да… недурна'. Молча'ние. Он посви'стывал.

– Что ж, ты устро'ил её на щегольско'й кварти'ре: по'вар, лаке'й, экипа'ж; все как сле'дует?

– Да.

– Где ж э'то?

Он назва'л мне дом и у'лицу.

Таки'м о'бразом все бы'ло подгото'влено по возмо'жности заблаговре'менно, и остава'лся то'лько оди'н вопро'с; когда' э'то сде'лать? Поль сове'товал подожда'ть ещё ме'сяца три-четы'ре, и э'то, коне'чно, бы'ло бы осторо'жнее, е'сли бы успе'х развя'зки зави'сел то'лько от нас двои'х. Но кто мог руча'ться, что у неё хва'тит терпе'ния на до'лгий срок? Не получа'я ни стро'чки от мни'мой Фо'гель и ожида'я её прие'зда со дня на день, она' мо'гла реши'ться на что'-нибудь непредви'денное. Могла' написа'ть, наприме'р, на аво'сь, к настоя'щей Фо'гель и получи'ть от неё отве'т, кото'рый сра'зу и навсегда' расстро'ил бы на'ши пла'ны. Коне'чно, э'то нетру'дно бы'ло предупреди'ть. Я мо'гла сама' написа'ть ей из Петербу'рга, но э'то был бы ещё оди'н ли'шний шаг, а в подо'бного ро'да веща'х, как говори'л Поль, ка'ждый шаг удва'ивает опа'сность. Письмо' мо'гло быть полу'чено при ма'тери и повести' к допро'сам, а допро'сы мо'гли око'нчиться Бог зна'ет чем. Потолкова'в и поспо'рив об э'том с По'лем, мы, наконе'ц, согласи'лись, что ну'жно спеши'ть, и втора'я моя' пое'здка в Р** бы'ла назна'чена на пе'рвое ноября'. Я должна' бы'ла вы'ехать в два с полови'ной часа', без багажа' (что'бы избежа'ть заде'ржек и что'бы до'ма никто' не мог догада'ться, что я уезжа'ю серьёзно куда'-нибудь); на друго'й день, в 7 часо'в ве'чера, быть в Р**, око'нчить все, е'сли уда'стся, в тот же день к но'чи, и но'чью в 3 уе'хать обра'тно. Таки'м о'бразом Ште'вич и Су'зя узна'ли бы то'лько поутру', на друго'й день, что я не ночева'ла до'ма, а в конце' третье'й и'ли четвёртой но'чи, я уж должна' бы'ла быть у себя'… Кому' мо'гло прийти' в го'лову, что в э'ти два'-три с полови'ною дня я, без вся'ких доро'жных сбо'ров, в одно'м просто'м ли'сьем сало'пе, успе'ла съе'здить за ты'сячу верст и вороти'ться?

Таки'м о'бразом все, что то'лько возмо'жно бы'ло предви'деть, бы'ло предви'дено, и е'сли за всем тем, как оказа'лось впосле'дствии, я оши'блась в расчёте, то могу' по кра'йней ме'ре сказа'ть, что причи'ны мое'й оши'бки лежа'ли вне вся'кого челове'ческого предви'дения.

Вы удивля'етесь, что я накану'не тако'го де'ла могла' быть, по-ви'димому, так ма'ло обеспоко'ена его' значе'нием и после'дствием?.. Скажу' вам на э'то: я удивля'лась когда'-то о'чень, как лю'ди мо'гут кури'ть сига'ры с та'ким споко'йствием? Как с ни'ми ду'рно не сде'лается? Ну, а с тех пор, как ста'ла кури'ть их сама', не удивля'юсь бо'лее. Привы'чка, вот ви'дите ли. Коне'чно, есть лю'ди, кото'рые никогда' не мо'гут привы'кнуть к ины'м веща'м, но больша'я часть вообще' привыка'ет дово'льно ско'ро. Снача'ла, когда' э'та мысль в пе'рвый раз закра'лась мне в ду'шу, и ме'сяца два пото'м, поку'да де'ло не решено' ещё бы'ло оконча'тельно, я о'чень трево'жилась; но мало-пома'лу э'то поулегло'сь, и по'сле пе'рвой мое'й пое'здки в Р** я так привы'кла ду'мать, что э'то неотврати'мо, что мне каза'лось уже', как бу'дто все решено' поми'мо меня' и моя' во'ля тут ни при чем. Коне'чно, по'рою мне станови'лось жу'тко и стра'шно, осо'бенно когда' я начина'ла себе' представля'ть, как э'то бу'дет. Но меня' си'льно подде'рживало то обстоя'тельство, что я была' не одна'. Поль был со мно'ю и так уве'рен в успе'хе, что я не могла' име'ть никаки'х опасе'ний на э'тот счет, а остально'е, к стыду' своему' признаю'сь, не о'чень меня' смуща'ло. Вы понима'ете, у меня' не'рвы ужа'сно кре'пкие, бы'ли то есть. «Что ж де'лать, – ду'мала я, – е'сли все э'то так устро'илось? И что она' потеря'ет, е'сли умрёт двумя', тремя' года'ми ра'нее?»

Не поду'майте, впро'чем, что я опра'вдываюсь. Я то'лько вам объясня'ю, что в ту по'ру я чу'вствовала, и вы понима'ете са'ми, что е'сли бы я ина'че чу'вствовала, я бы э'того никогда' не сде'лала. Я не была' ни слабоне'рвная, ни чувстви'тельная и не име'ла привы'чки мно'го разду'мывать о том, что я раз реши'лась сде'лать… По'сле я мно'го ду'мала, но тепе'рь ра'но об это'м, и я возвраща'юсь к де'лу.

Неде'ли три по'сле пе'рвой мое'й пое'здки мы жда'ли её письма'. Оно' пришло', наконе'ц, и содержа'ло как раз то, что ну'жно: утри'рованную карти'ну её душе'вного состоя'ния, призна'ние, что она' тяготи'тся жи'знию, и пло'хо замаскиро'ванную угро'зу самоуби'йства. Письмо' не могло' бы быть лу'чше, е'сли бы мы с По'лем продиктова'ли его': она' игра'ла нам пря'мо в ру'ки. Зате'м остава'лось то'лько убаю'кать её двусмы'сленными наде'ждами, и Поль э'то сде'лал в своём отве'те. Он сде'лал вид, что ужа'сно встрево'жен и в нереши'мости, то есть не зна'ет, что ей сказа'ть, чтоб отклони'ть от тако'го наме'рения. Э'то был наш по'следний оборони'тельный шаг, и он оказа'л нам большу'ю услу'гу.


XII

Я вы'ехала днем по'зже, чем у нас бы'ло поло'жено, то есть 2-го числа'. Пе'рвое приходи'лось на понеде'льник, и мы побоя'лись дурно'й приме'ты.

На э'тот раз я не иска'ла осо'бого ме'ста в по'езде, зна'я уже' по о'пыту, что э'тим мо'жно скоре'е привле'чь внима'ние, чем избежа'ть неожи'данных встреч. К сча'стью, их и не бы'ло… Дорого'ю я была' дово'льно споко'йна и стара'лась поме'ньше ду'мать, но, несмотря' на то, не е'ла почти' ничего' и не могла' усну'ть.

В сре'ду, 3-го ноября', в 7 часо'в ве'чера я прие'хала в Р**, останови'лась на том же дворе' и посла'ла опя'ть того' же ма'льчика, то'лько на э'тот раз без запи'ски.

Расчёт мой был о'чень уда'чен. Мать оказа'лась опя'ть в гостя'х, и он заста'л её до'ма одну'. О. Б. прилете'ла неме'дленно, ра'достная и, от избы'тка ра'дости, вся взволно'ванная. То'лько когда' я ей объясни'ла, что не могу' оста'ться до за'втра, она' чуть не запла'кала.

– Ах! Как же так?.. Как же?.. – тверди'ла она' с уко'ром. – Ведь э'то зна'чит, я вас почти' не уви'жу, потому' что не могу' сего'дня. Мама'н должна' вороти'ться в 10-м ча'су, и к э'тому вре'мени на'до быть до'ма… Нет, ми'лочка, вы не уе'дете!.. Сде'лайте мне э'ту ра'дость, оста'ньтесь! Поже'ртвуйте хоть одни'м денько'м для меня'!

– Нельзя', дорога'я моя'!

– Ах, Бо'же мой, как же э'то вы так пло'хо распоряди'лись?

– Что де'лать? – отвеча'ла я. – Так вы'шло… Я ду'мала, ми'лая О'льга Федо'ровна, что мо'жет быть вы умудри'тесь уйти' ко мне попо'зже, когда' ва'ша мама'н ля'жет спать… Она' ра'но ложи'тся?

– Ра'но.

– А как?

– В полови'не оди'ннадцатого.

– Ну, а други'е дома'шние?

– Все сле'дом за ней.

– Зна'ете, что? – сказа'ла я, поду'мав. – Оста'вьте их всех споко'йно лечь спать, а я к вам приду' немно'го попо'зже, и вы мне отвори'те са'ми. Таки'м о'бразом, мы бу'дем име'ть все вре'мя до двух и'ли да'же до полови'ны тре'тьего, к кото'рому вре'мени я велю' за собо'ю прийти' и'ли прие'хать… и уже' пря'мо от вас на вокза'л… а?.. Как вы ду'маете?

В восто'рге от мое'й вы'думки она' вме'сто отве'та ки'нулась мне на ше'ю… Но мне бы'ло не по себе' от э'тих объя'тий. Мне вдруг пришло' в го'лову, что тепе'рь её час уже' решён, и что э'то живо'е, тёплое существо', кото'рое я держу' в объя'тиях, ка'жется то'лько живы'м, а в действи'тельности стои'т уж одно'ю ного'ю в гробу' и бу'дет лежа'ть в нем, наве'рно, не до'льше как за'втра… Дрожь у меня' пробежа'ла по чле'нам от э'той мы'сли, и я пожела'ла от всей ду'ши, чтоб э'то как мо'жно скореё ко'нчилось… «Сего'дня! Во что бы то ни ста'ло сего'дня! – ду'мала я. – Ина'че за ночь я ста'ну совсе'м никуда' не годна'». Что да'льше бы'ло говорено' – неинтере'сно. В су'щности, все уже' бы'ло ска'зано, что тре'бовало с мое'й стороны' како'го-нибудь внима'ния, и остально'е мне бы'ло все равно', потому' что она' в мои'х глаза'х была' почти' уже' мёртвая. По'мню, она' расспра'шивала меня': отку'да я, и ви'дела ли его'?.. Я отвеча'ла, что ви'дела и что он о'чень испу'ган её письмо'м; не зна'ет, что де'лать; ду'мает да'же сам побыва'ть в Р**, как то'лько де'ла позво'лят. Она' вся вспы'хнула, и пошли' опя'ть расспро'сы. Я ей врала' на э'тот раз без зазре'ния со'вести. «Что за беда'? – ду'мала я. – Ведь она' никогда' не узна'ет, что э'то ложь…» Письма', как я и ждала', оказа'лись у ней в карма'не, и она' успе'ла мне их проче'сть до ухо'да. Э'то бы'ли черново'е её письмо' и отве'т По'ля.

– Ну, что? – заме'тила я. – Не пра'вду ли я вам говори'ла, что за них на'до уме'ть то'лько взя'ться? Вот, ви'дите ли, как ва'ши дела' вдруг попра'вились!

– А'нгел вы мой! – воскли'кнула она' вдруг, пойма'в меня' за ру'ки и целу'я их.

Мне ста'ло то'шно, и я че'рез мину'ту сама' напо'мнила ей, что она' заси'живается.

Когда' она' ушла', я чу'вствовала себя' так скве'рно, что не могла' ни пить, ни есть, хотя' за полчаса' до встре'чи ещё была' голодна' до сме'рти. Мне ну'жен был о'тдых, но я ужа'сно боя'лась усну'ть и проспа'ть, а потому', ложа'сь, веле'ла хозя'йке разбуди'ть меня' непреме'нно к двена'дцати, отдала' ей да'же мои' часы' для э'того. Но, несмотря' на уста'лость, я не име'ла о'тдыха. Мы'сли то'лько блужда'ли и пу'тались у меня' в голове', как у со'нной, и ра'за три я дрема'ла.

Не по'мню уж, как прошло' э'то вре'мя. По'мню то'лько, что в забы'тьи, услы'шав шаги' за две'рью, я вздро'гнула и вскочи'ла на но'ги. Вошла' хозя'йка, кото'рая принесла' мне наза'д мои' часы'. На них бы'ло без десяти' мину'т двена'дцать. Я попроси'ла умы'ться, опра'вилась, причеса'лась, заплати'ла что сле'дует за посто'й и вы'шла, сказа'в, что иду' на ста'нцию.

– Те'мненько, суда'рыня! Гляди', как бы не заплута'ться.

– Нет, – отвеча'ла я, – тут бли'зко, и я хорошо' по'мню доро'гу. На дворе' бы'ло действи'тельно о'чень темно', но я пришла' без оши'бки к её дверя'м»… По угово'ру я постуча'ла тихо'нько в око'шко – шесто'е от вхо'да; э'то бы'ло её окно', и мину'ту спустя' она' отвори'ла мне.

– Э'то вы?

– Я, дорога'я моя'.

– О! Как я ра'да!.. Скоре'е ко мне, чтоб ни мину'ты у нас не пропа'ло… Я жду вас уже' с полчаса'.

– Все спят, ста'ло быть?

– Давно'.

Говоря' э'то шёпотом, мы прокра'лись чуть слы'шными шага'ми по тёмному коридо'ру: она' – со свечо'й впереди', я – сза'ди, как чёрная тень. Но'ги мои' дрожа'ли, когда' я вошла' в её ко'мнату… Я осмотре'лась с нево'льным, осо'бенным любопы'тством и то, что уви'дела, по'мню до сих пор. По'мню узо'ры ковра' и цветы' на око'шке, и си'тцевые гарди'ны, софу' и стол, за кото'рым мы пи'ли чай; все э'то сни'лось мне по'сле несчётное число' раз. Когда' мы вошли', она' свои'ми рука'ми раску'тала меня', усади'ла и тотча'с вы'бежала за че'м-то. Оказа'лось, что она' ра'збудила го'рничную и приказа'ла тихо'нько от всех поста'вить нам самова'р. Э'то бы'ло есте'ственно, но Бог зна'ет почему', мне в го'лову не пришло', что она' э'то сде'лает. Попра'вить одна'ко нельзя' бы'ло, и потому' я попроси'ла то'лько, что'бы она' не держа'ла служа'нки без на'добности, а отпусти'ла то'тчас, как то'лько та пода'ст, что ну'жно.

– Я так и веле'ла ей, – отвеча'ла она'.

Я пришла' соверше'нно разви'нченная и не'сколько вре'мени не могла' предста'вить себе', как э'то бу'дет. Стра'шная бли'зость развя'зки пуга'ла меня', но ещё бо'льше пуга'ла мысль, что в реши'тельную мину'ту я стру'шу и должна' бу'ду отложи'ть до за'втра, а за'втра, Бог зна'ет, дожду'сь ли ещё слу'чая… «Но что же де'лать? – ду'мала я. – Я не дава'ла подпи'ски око'нчить э'то во что бы то ни ста'ло сего'дня, и е'сли не ко'нчу, то головы' за э'то не сни'мут. К тому' же, пора' ещё не пришла'. Всего' полови'на пе'рвого, и у меня' полтора' часа' в запа'се»…

Мы'сли подо'бного ро'да ма`ло-пома'лу меня' ободри'ли. Все бы'ло так ти'хо круго'м, и она' та'кая ми'лая… Мы сиде'ли ря'дом, и разгово'р завяза'лся у нас в ту же мину'ту, без вся'ких уси'лий с мое'й стороны'.

Она' жале'ла, что я уезжа'ю, и жа'ловалась, что нам не удаётся пожи'ть друг во'зле дру'га подо'льше.

– До'лго ли нам так пря'таться? – говори'ла она'. – Э'то несно'сно, и я, наконе'ц, не вы'терплю: я к вам сама' прие'ду.

Я, разуме'ется, похвали'ла её за э'то наме'рение.

– Но мне сдаётся, – сказа'ла я, – что мы с ва'ми уви'димся ско'ро где'-нибудь, где мы во'все не ожида'ем… Мо'жет быть в Петербу'рге.

– Ах, ми'лочка, – отвеча'ла она', – вам э'то легко' говори'ть, потому' что вы хра'брая, а я так напу'гана, что у меня' нет ве'ры в сча'стье. Мне все что'-то чу'дится, что е'сли б оно' и пришло', то я не уви'жу его'.

– Отчего'?

– Так… мо'жет быть… не доживу'.

– Полноте', – отвеча'ла я. – Вы мо'лоды…

– Что ж? Ра'зве в мо'лодости не умира'ют? Мы замолча'ли.

– Ах, Мари'! – сказа'ла она', наду'мавшись. – Го'рько встава'ть и'з-за стола', не отве'дав пи'щи, кото'рую Бог всем посла'л… го'рько, душа' моя', умира'ть голо'дною, не испыта'в земно'го сча'стья.

Сло'во за сло'во наш разгово'р перешёл на други'е предме'ты, и мы говори'ли до'лго ещё о По'ле, о Петербу'рге, о том, прие'дет ли он сам в Р** и'ли напи'шет ей, что'бы она' приезжа'ла. Она' была' в ду'хе, болта'ла без у'молку, ласка'лась, шути'ла и хохота'ла. А я, ну'жно ли вам призна'ться? – счита'ла мину'ты, кото'рые у меня' остава'лись, и, в нетерпе'нии ко'нчить скоре'е э'ту пы'тку, мы'сленно проклина'ла го'рничную за её медли'тельность. Бы'ло уже' дово'льно по'здно, и я пересе'ла наро'чно на стул, спино'ю к дверя'м, что'бы после'дняя не успе'ла меня' разгляде'ть, когда' войдёт.

Наконе'ц она' вошла' и поста'вила во'зле меня', на стол, подно'с с прибо'рами, пото'м подала' самова'р. По взгля'дам, кото'рые она' на меня' мимохо'дом броса'ла, нетру'дно бы'ло поня'ть, что я для неё дико'вина, прису'тствие кото'рой тут, в до'ме, и в тако'й по'здний час она' не в си'лах себе' объясни'ть. Когда' все бы'ло по'дано, она' ушла'.

– Напо'мните ей, пожа'луйста, что'бы она' не дожида'лась. О'льга вы'бежала и че'рез мину'ту верну'лась.

– Ушла'? – спроси'ла я.

– Ушла'.

– И ля'жет спать?

– О, разуме'ется!.. Её не ну'жно мно'го об э'том проси'ть.

Как рассказа'ть вам, что я почу'вствовала, когда' уви'дела себя' наконе'ц лицо'м к лицу' с зате'янным мно'ю де'лом. Мину'т пять и'ли де'сять, не бо'лее, она' была' ещё во вла'сти мое'й, а там… Вы'дастся ли ещё раз тако'й удо'бный слу'чай и хва'тит ли у меня' реши'мости на второ'й раз, е'сли я в пе'рвый стру'шу?

Она' уже' завари'ла чай и начала' разлива'ть его'. Необходи'мо бы'ло неме'дленно попроси'ть у неё чего'-нибудь, чего' не бы'ло на столе', что'бы заста'вить её уйти' на мину'ту. И я не'сколько раз открыва'ла рот с э'тим наме'рением, но страх и жа'лость не допуска'ли меня' произнести' роково'е сло'во. Я чу'вствовала каки'м-то инсти'нктом, что пови'сла над про'пастью, и в глубине' ду'ши моли'ла ещё судьбу', что'бы она' не допусти'ла меня' упа'сть, как вдруг О'льга обрати'лась ко мне с озабо'ченною усме'шкою:

– Что вы так смотри'те, ми'лая Ма'рья Евста'фьевна?.. Вам ну'жно чего'-нибудь? – сказа'ла она'. – Призна'йтесь, вы, ве'рно, пьёте с лимо'ном? – И, не дожда'вшись отве'та, вы'бежала из ко'мнаты.

Меня' вдруг сту'кнуло, сло'вно па'лкой по голове'. Без мы'сли, без вся'кого чу'вства сиде'ла я с че'тверть мину'ты, прислу'шиваясь, пото'м вскочи'ла, вы'глянула за дверь и, воротя'сь к столу', испо'лнила бы'стро, отчётливо, но соверше'нно бесчу'вственно, как маши'на, ту ма'лость, кото'рую мне остава'лось сде'лать.

Все бы'ло ко'нчено к тому' вре'мени, когда' она' вороти'лась, и я сиде'ла как истука'н, гото'вясь быть зри'тельницею чего'-то а'дского, что ускользну'ло из рук мои'х и что я не в си'лах уже' сде'лать.

По'мню, она' поста'вила пе'редо мно'ю лимо'н и се'ла с усме'шкой, дивя'сь, что я его' не тро'гаю, а я не тро'гала потому', что у меня' ру'ки трясли'сь и я боя'лась, что'бы она' не заме'тила. Пото'м она' обрати'ла моё внима'ние на свою' ча'шку. Ча'шка была' небольша'я, стари'нная, с каки'м-то стёртым рису'нком.

– Э'то па'мять отца', – сказа'ла она'. – Он пил из э'той ча'шки, и по'сле сме'рти его', когда' я была' ещё ребёнком, мама'н подари'ла мне э'ту вещь для того', что'бы я ка'ждый день вспомина'ла его'. Она' боя'лась… Тьфу! Что э'то?..

Я чуть не вы'рвала ча'шки у ней из рук, но уже' по'здно: она' отхлебну'ла… Си'льное удивле'ние появи'лось у ней на лице', пото'м испу'г…

– Что э'то зна'чит?.. Мне ду'рно!.. Мари'! Каки'м о'бразом?.. Ох! Ду'рно мне! Ох, как ду'рно!..
Да'льше я не могла' расслы'шать, потому' что слова' её ста'ли невня'тны, да и мне бы'ло не до того'. Она' задыха'лась, вскочи'ла, упа'ла, опя'ть вскочи'ла… Кто'-то из нас отодви'нул стол, так что посу'да и самова'р едва' не слете'ли на пол… У'жас напа'л на меня', та'кой у'жас, что я гото'ва была' крича'ть. По'мню одно' мгнове'ние, когда' мы стоя'ли друг про'тив дру'га: я – ухватя'сь рука'ми за го'лову, она' – с посине'вшим взду'тым лицо'м и стра'шно вы'таращенными, сия'ющими глаза'ми… Все э'то дли'лось не до'льше, чем я расска'зываю, и в ту мину'ту, когда' я гото'ва была' упа'сть к её нога'м с мольбо'й о проще'нии, чуть слы'шный крик вы'летел из её груди'; она' пошатну'лась и, как мешо'к, ру'хнула на пол… Я зна'ла, что ей не встать…

«Ко'нчено! Не'чего мне бо'льше тут де'лать», – поду'мала я. Полоска'ть ча'шку, чтоб скрыть следы', бы'ло бы бесполе'зно, потому' что у неё изо рта я'дом па'хло гора'здо сильнеё, чем из десяти' ча'шек. К э'тому примеша'лся страх, что'бы го'рничная, просну'вшись, не взду'мала загляну'ть пре'жде, чем я успе'ю уйти'. Я задви'нула умира'ющую столо'м, что'бы не ви'деть её ли'ца, оде'лась и вы'глянула за две'ри. Никого' нет… Все ти'хо, ни зву'ка, ни ше'леста. Тогда' я заду'ла одну' свечу', вы'шла с друго'ю из ко'мнаты, прово'рно замкну'ла две'ри на ключ и гото'ва уже' была' бежа'ть без огля'дки, как вдруг что'-то останови'ло меня'. «Ключ!.. Куда' де'ну я ключ?»… К сча'стью, ме'жду дверьми' и поло'м была' заме'тная щель. В одно' мгнове'ние я су'нула ключ туда' и, чу'вствуя, что он вхо'дит свободно', пихну'ла его' из всей мочи' внутрь. По'сле я не могла' пости'чь, как у меня' хвати'ло де'рзости: одна', со свечо'й, в коридо'ре, пе'ред её дверьми', с клю'чом в рука'х и с я'дом в карма'не. Вы'гляни в э'ту мину'ту го'рничная, как она' вы'глянула че'тверть часа' спустя', и я бы пропа'ла.

Но сча'стье, служи'вшее мне так замеча'тельно в э'том де'ле, не измени'ло и э'тот раз. Никто' не вы'глянул, я прокра'лась по коридо'ру в прихо'жую, заду'ла свечу' и бро'силась на у'лицу.

Я вы'скочила как ко'шка и, не'сколько раз вздохну'в по'лною гру'дью, уда'рилась во всю мочь бежа'ть. Не зна'ю уж, как я себе' не слома'ла ше'ю, потому' что вокру'г бы'ло стра'шно темно', и глаза' мои', ра'здраженные све'том све'чи, не ра'зличали почти' ничего'. Како'й-то слепо'й инсти'нкт одна'ко заста'вил меня' останови'ться на поворо'те и о'чень кста'ти, потому' что, осма'триваясь, я ра'зглядела как раз, пе'ред собо'ю круто'й усту'п с тротуа'ра на у'лицу и внизу', на у'лице, лу'жу. Э'то заста'вило Меня' уба'вить ша'гу, но не прошла' я и двух мину'т, как мне почу'дилось, что где'-то далеко' сза'ди бегу'т и крича'т: держи'!.. В у'жасе я подобрала' пла'тье и пусти'лась опя'ть бего'м. Приба'вьте, что я потеря'ла счет вре'мени и до сме'рти боя'лась, что опозда'ю на по'езд. Но все э'то бы'ло воображе'ние, потому' что пого'ни не бы'ло, а в вокза'л я поспе'ла получа'сом ра'ньше, чем ну'жно. Как я могла' так бежа'ть, я и сама' не зна'ю; по'мню то'лько, что, добежа'в, я едва' дыша'ла. Страх, что'бы на меня' не обрати'ли внима'ние, увели'чивал ещё вдво'е мою' трево'гу, но, к сча'стью, в э'ту по'ру вокза'л был сравни'тельно пуст и в за'лах дово'льно темно'. То'лько у ка'ссы да у буфе'та горе'ли ла'мпы. Не'сколько челове'к на меня' огляну'лись, когда' я вошла', и оди'н из стоя'щих побли'же шепну'л что'-то друго'му, мо'жет быть су'щий вздор, мо'жет быть да'же и не на мой счет, но я в ту по'ру бы'ла уве'рена, что на мой и что он ви'дит во мне что'-нибудь подозри'тельное… Е'ле жива'я, я проскользну'ла ми'мо и, вы'брав себе' уголо'к потемне'е, шлёпнулась, как бага'ж, на ла'вку. Мне бы'ло так ду'рно в э'ту мину'ту, что я едва' успе'ла дойти'. Ещё немно'го и, ка'жется, я бы не вы'держала, я бы упа'ла на пол.

С полчаса' я сиде'ла и'ли, верне'е сказа'ть, лежа'ла в своём углу', едва' дыша', с жесто'кою бо'лью в груди'. Я ду'мала, что у меня' се'рдце ло'пнет, – так стра'шно оно' стуча'ло. Лицо' бы'ло в огне', и я вся дрожа'ла, как лист. Пол, потоло'к и лю'ди, сте'ны, столы' и сту'лья – все э'то плы'ло круго'м, колыха'лось, в како'м-то крова'вом тума'не. В пе'рвые пять и'ли де'сять мину'т, мне ка'жется, да'же сигна'льный свисто'к не в си'лах был бы подня'ть меня' на но'ги, а ме'жду тем я проклина'ла э'ту отсро'чку, счита'я мину'ты в смерте'льном стра'хе, что все обнару'жится ка'к-нибудь пре'жде, чем я успе'ю уе'хать, и что во`т-во'т за мно'ю приду'т. В како'й сте'пени э'то правдоподо'бно – мне не'когда бы'ло сообража'ть. Я вся обрати'лась в слух и сиде'ла, трево'жно погля'дывая то на стенны'е часы', то на вход. Он освещён был сла'бо, и я, с друго'го конца', не могла' ни разгляде'ть вхо'дящего, ни разобра'ть сме'шанных зву'ков, поро'й доноси'вшихся до мои'х уше'й. Э'то был гул шаго'в и сму'тный го'вор толпы', кото'рая ма`ло-пома'лу росла'. Ка'ждый раз, когда' го'лоса возвыша'лись и'ли кто'-нибудь торопли'во вбега'л, мне ду'малось, что э'то уже' наве'рно неда'ром, что э'то пришли' за мной, и'щут меня'. Но вхо'дящие хлопота'ли со свои'ми веща'ми, распла'чивались с изво'зчиками и рассы'пались по за'лу, не обраща'я реши'тельно никако'го внима'ния на меня'. Наконе'ц и в моём углу' на'чали занима'ть ме'ста. Кака'я-то же'нщина с ма'льчиком пришла' и се'ла во'зле меня'. Пото'м у стола', в пяти' шага'х, усе'лось не'сколько челове'к мужчи'н и две да'мы. Они' го'ворили ме'жду собо'ю вполго'лоса, но, как мне показа'лось, весьма' горячо', и я, трево'жно прислу'шиваясь, лови'ла уры'вками их разгово'р… «Когда'?..» – «Сию' мину'ту…» – «Не мо'жет быть!..» – «Уверя'ю вас» – «Вы её ви'дели?..» – «Нет, – но я ви'дел… А. Д.… ра'збудили… сию' мину'ту…» – «Ах, го'споди! Да я её встре'тила не да'льше как поутру'!..».

Я чуть не вскочи'ла на но'ги с наме'рением бежа'ть без огля'дки куда'-нибудь – так я была' уве'рена, что они' говоря'т об э'том, но, к сча'стью, оказа'лось, что де'ло идёт о ро'дах в како'м-то знако'мом до'ме… Я то'лько что успоко'илась и переста'ла их слу'шать, как во'зле меня' завяза'лся друго'й разгово'р. К сосе'дке мое'й подошёл како'й-то купе'ц в ли'сьей шу'бе, и она' ста'ла жа'ловаться ему' на темноту'.

– Стра'сти, что э'то тако'е! – говори'ла она'. – Хоть глаз вы'коли!.. И что за наро'д ны'нче стал отча'янный – ничего' не бои'тся: ни черта', ни Бо'га!.. Уж ка'бы не сы'ну срок, ни за что бы в таки'е потёмки не вы'ехала… Того' и гляди', ше'ю тебе' сверну'т!

– Эх, ма'тушка, – отвеча'л купе'ц, – не греши'те! Без во'ли Бо'жией волоса' с головы' не убу'дет; ну, а чей час пришёл, так и до'ма-то сидю'чи у самова'ра, от сме'рти свое'й не уйдёшь… Вот, ря'дышком, во'зле нас…

По то'ну на э'тот раз уже' я'сно бы'ло, что он говори'т о друго'м, но всё-таки мне не нра'вилось направле'ние, кото'рое принима'л ра'зговор, и, чтоб не слы'шать его', я пересе'ла.

Наконе'ц ка'ссу откры'ли… На'до бы'ло идти' брать биле'т. Се'рдце моё замира'ло, когда' я вмеша'лась в толпу' – так я боя'лась услы'шать изве'стие и'ли вопро'с. Я гото'ва была' заткну'ть себе' у'ши, что'бы не слу'шать, и все-та'ки слу'шала…

Когда' я взяла' биле'т и вы'бралась с ним на просто'р, ко мне обрати'лся вдруг оди'н из станцио'нных с вопро'сом: где мои' ве'щи?.. Я отвеча'ла: «Сда'ны», – но тем не ме'нее успе'ла так струси'ть, что у меня' в глаза'х помути'лось…

По'мню сло'вно сквозь сон, как я прошла' на платфо'рму и се'ла в ваго'н, как во'зле меня' суети'лись, укла'дывались, как мне каза'лось, что мы никогда' не уе'дем, и как наконе'ц разда'лся свисто'к.

«А что, – поду'мала я, – е'сли в э'ту мину'ту вдруг кри'кнут: «Стой!» – и пойдёт перебо'рка?..» Но поку'да я ду'мала, по'езд тро'нулся, ши'бче и ши'бче. Ско'ро платфо'рма, и фона'ри, и Р**, и все пе'рвые стра'хи мои' бы'ли уже' далеко'. Мы мча'лись в потёмках и то'лько мину'тами ми'мо окна' проноси'лись, как а'дские при'зраки, гони'мые о'гненным ви'хрем и гра'дом искр, темно-ба'гровые клу'бы ды'ма. Вокру'г меня' лю'ди: мужчи'ны и же'нщины, уса'живались поло'вче и засыпа'ли… счастли'вцы! О, как я им зави'довала, я, кото'рая ме'жду все'ми одна', несмотря' на смерте'льное утомле'ние, не могла' засну'ть!.. Напра'сно смыка'ла я ве'ки, стара'ясь забы'ть и забы'ться. Пе'редо мно'ю все вре'мя была' она' со свои'м ужа'сным лицо'м, и она' смотре'ла мне пря'мо в ду'шу огро'мными, вы'пученными, сияющи'ми стекля'нным бле'ском глаза'ми…

«Что то'лку, что я ушла' от живы'х, е'сли я не могу' уйти' от мёртвой! – ду'мала я. – Да полно', ушла' ли ещё и от живы'х?.. Пра'вда, я далеко' от Р**, и мы мчи'мся, по-ви'димому, так бы'стро, что нас невозмо'жно догна'ть, но вон, сле'дом за на'ми, тя'нется ни'точка, и от э'той ни'точки мне не уйти'. По ней моё де'ло мо'жет меня' обогна'ть одни'м бы'стрым скачко'м и, мо'жет ста'ться, уже' пришло' изве'стие, и нас уже' ждут?.. Почём я зна'ю, легла' ли го'рничная, и е'сли не легла', то усну'ла ли?.. Мо'жет быть, она' там, где'-нибудь за дверьми', ждала', когда' я уйду', и, услы'шав шаги' мои' в коридо'ре, вста'ла, что'бы помо'чь свое'й госпоже', и как то'лько все смо'лкло, пошла'… В коридо'ре темно', и дверь заперта' на ключ, но она' зна'ет, что госпожа' её не успе'ла ещё усну'ть… Она' постуча'лась, покли'кала, пото'м пошла' и разбуди'ла други'х. Весь дом поднялся', две'ри вы'ломали… нашли', и как то'лько нашли', сию' мину'ту ро'зыск. От го'рничной то'тчас узна'ли, что но'чью была' кака'я-то незнако'мка, оде'та та'к-то, сиде'ла за самова'ром, пото'м – ушла'… Куда'? Коне'чно, уе'хала в три часа' с почто'вым поездо'м… Сию' мину'ту – на ста'нцию, а на ста'нции меня' ви'дели и заме'тили, в како'м состоя'нии я вошла'… и как я пря'талась… и как я была' оде'та… По'езд ушёл; пошлю'т вдого'нку экспре'сс и на экспре'ссе: поли'ция, го'рничная, станцио'нные, – тот са'мый, кото'рый спроси'л у меня', где мои' ве'щи?.. Каку'ю ужа'сную глу'пость я сде'лала! И как изуми'тся Поль, когда' узна'ет. Мы с ним не рассчи'тывали на го'рничную, и он наде'ялся, что у меня' хва'тит смы'слу. А я? Да что же э'то я, ошале'ла что ли? Что меня' погоня'ло? Заче'м не подожда'ть друго'го, болеё безопа'сного слу'чая?.. И на что я наде'ялась? На что наде'юсь ещё тепе'рь?.. Что не успе'ют? Не хва'тятся до утра'? Но мно'го ли ну'жно на э'то вре'мени?»

И я начала' рассчи'тывать вре'мя, но то'лько что начала', как стра'шный вой заста'вил меня' вздро'гнуть. По'езд уба'вил хо'ду – ти'ше, ти'ше, стал… В око'шко мелькну'ли огни' – э'то ста'нция… Е'ле жива'я от стра'ха, я прижа'лась в своём углу' и сде'лала вид, что сплю, но чу'тко насторо'женное у'хо лови'ло мале'йший звук… Там, впереди', на платфо'рме – далеко' каки'е-то гро'мкие го'лоса и шаги' – мно'го шаго'в… иду'т и бегу'т!.. В сосе'днем ваго'не дверь хло'пнула; э'то, наве'рно, ро'зыск и сейча'с бу'дут здесь!..

Но шум ма`ло-пома'лу ути'х… «Гото'во!» – кри'кнули недалеко'. «Гото'во!» – глу'хо отозвало'сь впереди'; свисто'к, и мы опя'ть тро'нулись.

Не ста'ну расска'зывать вам, ско'лько раз повторя'лась э'та трево'га но'чью и поутру', и как поутру' я ме'ньше труси'ла, потому' что могла' ра'зглядеть, что де'лается снару'жи. Скажу' то'лько одно': я была' е'ле жива' от го'лода и бессо'нницы, а ме'жду тем не сме'ла вы'йти, чтоб съесть хоть кусо'чек чего'-нибудь, и не могла' ни мину'ты усну'ть. То'лько по ме'ре того', как мы приближа'лись к Москве', на меня' ча'ще и ча'ще нача'ло находи'ть како'е-то стра'нное забы'тье, в кото'ром я не могла' уже' бо'льше ни ду'мать, ни понима'ть, что де'лается вокру'г. Ваго'н, пассажи'ры, доро'га, ста'нции, Р**, и моя' несча'стная же'ртва, и го'рничная, и те'леграф, и ро'зыск – все спу'талось у меня' в голове' и пошло' колесо'м, догоня'я, перегоня'я, сменя'я друг дру'га без вся'кой свя'зи, без вся'кого смы'сла… Лес по бока'м доро'ги, не перестава'я быть ле'сом в мои'х глаза'х, поро'ю каза'лся мне у'лицей, и я, не перестава'я сиде'ть в ваго'не, бежа'ла по э'той у'лице, и че'рез мину'ту сиде'ла сно'ва в ко'мнате О'льги, у самова'ра, кото'рый свисте'л и выл, как парово'з, увлека'я меня' вперёд… В нога'х у меня' лежа'л че'й-то доро'жный мешо'к, и я одну' мину'ту зна'ла, что э'то мешо'к, а в сле'дующую он мне каза'лся тру'пом несча'стной О'льги, кото'рый валя'ется под столо'м, а за столо'м, про'тив меня', сиди'т пассажи'р – мой визави', сиди'т и дре'млет, и я сижу' опя'ть уж не в ко'мнате, а в ваго'не. Дверь отворя'ется, и я ви'жу я'сно, что э'то вошёл конду'ктор, но че'рез миг конду'ктор преврати'лся в же'нщину, и э'та же'нщина – го'рничная, и э'та го'рничная – не что ино'е, как те'леграфный столб, кото'рый мелькну'л ми'мо меня' в око'шко. Вон тя'нутся про'волоки, но э'то уже' не про'волоки, а сна'сти како'го-то корабля' – парохо'да…

Вон ма'чта и па'рус – нет, э'то не па'рус, а бе'лое о'блако ды'ма от парово'й трубы' – и так без конца'. Предме'ты, о'бразы, лица', ме'ста, кусты', дере'вья, по'ля, города', прохо'жие, экипа'жи, вокза'лы, ко'мнаты, коридо'ры – уры'вки нея'сных мы'слей и мимолётных виде'ний – тяжёлый дремо'тный бред и трево'жное чу'вство ежемину'тного пробужде'ния…

В одну' из таки'х мину'т вдруг кто'-то во'зле сказа'л: «Москва'!»! и э'то сло'во мгнове'нно отрезви'ло меня'. Я вздро'гнула, сму'тно припомина'я что'-то, како'й-то осо'бенный, ва'жный смысл, свя'занный для меня' с э'тим и'менем… Москва'?.. Ах, да; е'сли они' успе'ли телеграфи'ровать, то, коне'чно, телеграфи'ровали в Москву'. Мы бу'дем там сию' мину'ту, и сию' мину'ту все э'то реши'тся… Каку'ю глу'пость я сде'лала! Заче'м я не вы'шла но'чью где'-нибудь на доро'ге и не дое'хала до Москвы' око'льным путём?.. Я потеря'ла бы мно'го вре'мени, но зато' избежа'ла бы э'той опа'сности…

Так ду'мала я, е'ле жива'я от стра'ха, прижа'вшись в своём углу' и укра'дкой погля'дывая в окно', ми'мо кото'рого уж мелька'ла знако'мая обстано'вка больши'х столи'чных ста'нций: ряды' ваго'нов и лабири'нты рельс, наве'сы с громо'здким това'ром; больши'е ка'менные невыбе'ленные сара'и, пото'м опя'ть ваго'ны, ваго'ны без счета' и без конца'… Не'лепая мысль соскочи'ть на зе'млю в э'том лесу' ваго'нов, и скры'ться пре'жде, чем по'езд остано'вится, промелькну'ла на миг в мое'й голове', но не успе'ла я поду'мать об э'том серьёзно, как потяну'лась платфо'рма, пуста'я и мо'края от дождя', кото'рый сыпа'л все у'тро. Мно'гие из мои'х сосе'дей вста'ли; я то'же вста'ла и с замира'ющим се'рдцем ждала'. Наконе'ц по'езд останови'лся, все на'чали выходи'ть; я за други'ми… Пе'рвое, что я уви'дела, когда' мы вы'брались и вошли' в вокза'л, э'то – откры'тая на'стежь дверь и на крыльце', за две'рьми – поли'ция… Не'сколько челове'к пассажи'ров сейча'с же вы'шли, и их пропусти'ли, не остана'вливая. Ничто' не меша'ло, по-ви'димому, и мне вы'йти за ни'ми, но я ныря'ла, оторопе'лая и расте'рянная в толпе', ожида'вшей свои'х веще'й. Мне почему'-то каза'лось, что сто'ит то'лько тепе'рь появи'ться в дверя'х, что'бы неме'дленно обрати'ть на себя' внима'ние и быть заде'ржанной… Куда' дева'ться и как минова'ть э'ти две'ри?.. Пя'тясь от них бессозна'тельно и пропуска'я вперёд други'х, я, наконе'ц, очути'лась совсе'м в хвосте', за толпо'ю. Там, сза'ди, бы'ло просто'рно, и то'лько носи'льщики изда'ли кати'ли бага'ж. Собра'в оста'тки свое'й разви'нченной хра'брости, я побежа'ла в ту сто'рону, да'льше и да'льше; гляжу': напра'во – друга'я дверь, то'же откры'тая; за две'рью – платфо'рма… Я вы'бежала, не чу'вствуя под собо'ю земли', сперва' на платфо'рму, пото'м с платфо'рмы вниз, на како'й-то прое'зжий двор и, на'искось, че'рез двор, в воро'та. Воро'та вы'вели меня', наконе'ц, на просто'р, и я очути'лась в толпе' изво'зчиков. Впереди', по ле'вую ру'ку, за э'той толпо'й, ви'ден был гла'вный вы'ход, тот са'мый, кото'рого я избежа'ла. Недо'лго ду'мая, я нырну'ла в каки'е-то кры'тые дро'жки и укати'ла; куда' – мне бы'ло реши'тельно все равно', а потому' я ве'лела везти' себя' в «го'род».

Дорого'ю у меня' отлегло' от се'рдца, и я наконе'ц поняла', что е'сли мне удало'сь уйти' так легко', то э'то зна'чит, не'зачем бы'ло и уходи'ть, зна'чит: изве'стие ещё не пришло' и никого' не и'щут. Ну а тепе'рь уже' по'здно иска'ть, потому' что Москва' не Р**, да и пока' они' тут успе'ют пошевельну'ться, я успе'ю опя'ть дать тя'гу. На вся'кий слу'чай, одна'ко, я приняла' свои' ме'ры, причём их «го'род» (то есть гости'ный двор) случи'лся тут о'чень кста'ти. Когда' я ушла' из него', никто' не призна'л бы меня' за ту же'нщину, кото'рую ви'дели но'чью на ста'нции в Р**. Башлы'к и ручна'я су'мка исче'зли. На ме'сто пе'рвого появи'лся чёрный стару'шечий ка'пор с зелёной вуа'лью и све'рху большо'й шерстяно'й плато'к. А ме'сто су'мки за'нял ковро'вый объёмистый саквоя'ж, в кото'рый я запи'хала все, что мне бы'ло ну'жно спря'тать, да све'рху ещё два калача'. Тут же, не выходя' из рядо'в, мне удало'сь, наконе'ц, утоли'ть свой го'лод, и э'то, я ду'маю, бо'льше всего' меня' ободри'ло. В нача'ле тре'тьего я была' в петербу'ргском вокза'ле. Хотя' к э'тому вре'мени, как я по'сле узна'ла, изве'стие бы'ло уже' в Москве', но я ничего' не заме'тила и никогда' впо'следствии не могла' узна'ть: иска'ли меня' и'ли нет? Я полага'ю, что нет, и Поль то'же говори'л пото'м, что е'сли и бы'ло что'-нибудь, то ра'зве для фо'рмы, а в су'щности они' должны' бы'ли са'ми знать, что опозда'ли. Как бы то ни бы'ло, я не име'ла поко'я, пока' не села' и не уе'хала. Тогда', наконе'ц, уста'лость взяла' своё, и де'сять мину'т спустя' я спала' как уби'тая.


XIII

Стра'нно бы'ло по'сле всего' случи'вшегося верну'ться домо'й и уви'деть вокру'г себя' все по-прежнёму. Ня'ня, и Ште'вич, и про'чие, для них э'ти три дня промелькну'ли как три мину'ты – а для меня'!.. Мне каза'лось, что я провела' це'лую ве'чность в отсу'тствии и что я уж тепе'рь не та. Пе'рвым де'лом мои'м, когда' я очути'лась одна', – бы'ло побежа'ть к зе'ркалу. Воображе'ние и'ли нет, но лицо', кото'рое я в нем уви'дела, испуга'ло меня'. Не то, что'бы оно' бы'ло осо'бенно бле'дно и'ли утомлено', а так… не зна'ю, как рассказа'ть вам, бы'ло во взгля'де и вокру'г рта что'-то чужо'е и ди'кое, что'-то сухо'е, жёсткое, чего' я до сих пор не ви'дела и'ли не замеча'ла. Э'то ужа'сно меня' смути'ло, осо'бенно когда' я поду'мала, что э'то мо'гут заме'тить, кро'ме меня', и други'е… Э'то?.. Что э'то?.. Я не могла' ничего' себе' объясни'ть; я то'лько сму'тно дога'дывалась, что стою' тепе'рь осо'бо. Ме'жду мной и други'ми людьми', каза'лось, лежи'т что'-то незри'мое, что отделя'ет меня'… от всех?.. Нет, к сча'стью, не от всех. Есть оди'н на мое'й стороне', и э'тот оди'н, ду'мала я, тепе'рь мой това'рищ до гро'ба. Для него' одного' я па'ра. Ему' одному' я могу' все сказа'ть… Поня'тно, что мне не терпе'лось уви'деть его' как мо'жно скоре'е, что'бы подели'ться свое'ю тяжёлою но'шею.

Писа'ть для э'того не бы'ло на'добности. Доста'точно бы'ло заже'чь свечу' и поста'вить её к шести' часа'м у окна', чтоб он уже' знал, что я до'ма и что к 8-ми бу'ду в Коло'мне, у Покро'ва, в обыкнове'нном ме'сте на'ших свида'ний… Но я поста'вила не одну' свечу', а две. Друга'я служи'ла знако'м, что де'ло сде'лано и её уже' нет в живы'х.

Мы встре'тились мо'лча и до'лго сиде'ли так… Я пла'кала, его' лицо' бы'ло мра'чно как ночь… Наконе'ц, он стал спра'шивать, как э'то бы'ло, и я ему' рассказа'ла как… Он вы'слушал меня' без вопро'сов, без замеча'ний, но по тому', как тяжело' он дыша'л, я могла' дога'дываться, что и он то'же неравноду'шен.

Когда' я ко'нчила, чу'вство жесто'кого торжества' освети'ло его' лицо'.

– Ну, – сказа'л он, – тепе'рь ты моя'!.. Понима'ешь ли ты э'то! Бес! Дья'вол! Моя' на всю жизнь!

Лицо' его' бы'ло так стра'шно, что я отодви'нулась в безотчётном испу'ге, но он не дал мне и слова' вы'говорить. Глаза' его' вдруг загоре'лись ди'ким огнём; он ки'нулся на меня', как зверь, и смял в стра'стных объя'тиях…

Ве'чер прошёл как одно' мгнове'ние. О сме'рти и мёртвой не бы'ло бо'льше ре'чи. В уга'ре стра'сти все бы'ло забы'то, да'же опа'сность…

После'дняя, впро'чем, как оказа'лось впосле'дствии, была' несерьёзна. Ро'зыски, пра'вда, тяну'лись до февраля', но они' ничего' не откры'ли, и меня' оста'вили соверше'нно в поко'е. Э'тому мно'го спосо'бствовали, коне'чно, те ме'ры предосторо'жности, о кото'рых я вам рассказа'ла, и ме'жду ни'ми бо'льше всего' её письмо', но, е'сли не ошиба'юсь, бы'ли ещё и други'е причи'ны. Как раз о'коло э'того вре'мени в Р** ста'ли ходи'ть ра'зного ро'да слу'хи насчёт того', кто была' же'нщина, посеща'вшая О'льгу тайко'м, и по како'му де'лу они' име'ли свида'ние. Оди'н из э'тих слу'хов, не хочу' уж расска'зывать вам тепе'рь како'й, был нам с ру'ки. Он был подхва'чен и пу'щен в ход так ло'вко, что э'то всех сби'ло с то'лку, зажа'ло рот на'шим зле'йшим врага'м и ско'ро поста'вило нас вне вся'кой дальне'йшей опа'сности. Так ду'мали мы, по кра'йней ме'ре в ту по'ру и до'лго по'сле.

Бо'льше двух лет прошло' в э'той счастли'вой уве'ренности. Тем вре'менем вся обстано'вка моя' перемени'лась. Начало'сь э'то с того', что мы купи'ли разво'д у Ште'вича. Де'ло устро'ено бы'ло негла'сно, че'рез посре'дство мама'н, кото'рая приюти'ла меня' у себя' на вре'мя. Поль е'здил к нам откры'то, пото'м посва'тался, то'же че'рез мама'н, и мы бы'ли обве'нчаны с её благослове'ния.

Сча'стье сопровожда'ло меня' и да'лее, ре'дкое сча'стье, е'сли сообрази'ть, как по'здно оно' пришло'!.. Ско'ро по'сле второ'го бра'ка я ста'ла ма'терью… Никому' не приходи'ло в го'лову заподо'зрить, како'ю цено'ю ку'плено э'то все. Я одна' зна'ла про то, но цена' переста'ла каза'ться мне тя'жкою с тех пор, как на рука'х у меня' и у се'рдца лежа'л неви'нный а'нгел, яви'вшийся, как мне каза'лось, зало'гом ми'лости и проще'ния.

Так ду'мала я в ту по'ру, и мы'сли э'того ро'да подча'с облегча'ли чуде'сным о'бразом свинцо'вую тя'жесть греха', лежа'вшего у меня' на со'вести Страх ка'ры на э'том све'те и в бу'дущем слабе'л в их прису'тствии и бич безотвя'зных воспомина'ний висе'л опу'щенный. Но я оши'блась)… То, что я приняла' за поми'лование, бы'ло не бо'лее как отсро'чка.


Часть III

Ка'менный гость

I

С.-Петербу'рг, 10-го сентября'. Верну'лся сюда' вслед за изве'стием, кото'рое сообщи'л мне Z**. Чудеса'!.. Проце'сс наш вы'игран, и э'ти де'ньги, кото'рые мы счита'ли поте'рянными, достаются'-таки нам в ру'ки!.. Кто мог предви'деть э'то?.. Вчера' це'лый ве'чер сиде'л у Z**. На мою' до'лю, за вы'четами, прихо'дится 32 ты'сячи с ли'шком. А не да'лее как полго'да тому' наза'д, е'сли бы кто предложи'л мне за все э'то де'ло 3000, я при'нял бы с ра'достию!..

М** и слу'жба моя' в компа'нии бро'шены навсегда'. Вчера' поко'нчил с правле'нием и получи'л ещё, по расчёту, 124 рубля' с копе'йками…

Подари'л их хромо'му пи'сарю, кото'рый но'сит бума'га от Z**… Свобо'да! Как по'здно пришла' ты, а ме'жду тем все так же мила'; пожа'луй, ещё миле'е тепе'рь, по'сле стольки'х годо'в нево'ли…

Одна'ко, все э'то не то, и я не зна'ю да'же, заче'м я э'то пишу'… Де'ло вот в чем: я встре'тил её… Э'то бы'ло у Го'рбичевых. Меня' предста'вили ей в ка'честве ро'дственника и прия'теля её му'жа. Услыха'в моё и'мя, она' посмотре'ла при'стально мне в лицо', пото'м покрасне'ла, пото'м избега'ла меня' весь ве'чер и на мои' попы'тки вступи'ть в разгово'р отвеча'ла укло'нчиво.

Когда' я спроси'л: уви'жу ли я её му'жа сего'дня ве'чером, она' оберну'лась ко мне по пе'рвому сло'ву с каки'м-то окамене'лым лицо'м и бо'льше чем удивлённым, почти' испу'ганным взо'ром; сло'вно она' ожида'ла услы'шать де'рзость и'ли, по кра'йней ме'ре, нескро'мными намёк на про'шлое. Но мой неви'нный вопро'с обезору'жил её.

– Да… мо'жет быть… не зна'ю, – отвеча'ла она' рассе'янно. – А вы спеши'те уви'деть его'?

Я стал объясня'ть, что мы не ви'делись три го'да.

– Что ж вам меша'ет его' навести'ть? – переби'ла она' коро'тко и су'хо.

Я не знал, что на э'то сказа'ть, и отвеча'л ей како'й-то вздор, приба'вив, что я не знако'м семе'йством.

– То есть со мной? Ну, э'то непра'вда… то есть непра'вда, чтоб э'то могло' вам меша'ть! – договори'ла она' прово'рно, заме'тив свой про'мах, и отверну'лась.

Бо'льше мне с ней не пришло'сь говори'ть! Я ждал Бодя'гина, сам не зна'я заче'м, и, не дожда'вшись, уе'хал.

Тепе'рь о впечатле'нии. До'лжен пре'жде всего' сказа'ть, что я был обма'нут в своём ожида'нии. Я почему'-то ду'мал, что её сра'зу узна'ю, а вы'шло, что не узна'л. Ме'жду на'ми стоя'ло что'-то иску'сственное.

Э'то был след мимолётной встре'чи, о'браз, носи'вший когда'-то по'длинные её черты', но я рабо'тал над ним впосле'дствии, переправля'я и дополня'я так до'лго и так усе'рдно, что схо'дство исче'зло и на ме'сте живо'го воспомина'ния оста'лся како'й-то проду'кт фанта'зии. Вы'шла преглу'пая вещь. Фанта'зия э'та, руководи'мая после'дующими дога'дками, пересоздала' её с головы' до но'ги преврати'ла в каку'ю-то Борд'жиа и'ли Бренви'льер[19], со все'ми ми'лыми сво'йствами э'того ро'да хара'ктера, напи'санными на лбу en toutes lettres[20]. Ну'жно ли говори'ть, что я не нашёл ничего' подо'бного. Пе'редо мно'ю тепе'рь, как и пре'жде, стоя'ла ста'тная молода'я же'нщина с просты'м и све'жим лицо'м, на кото'ром, в э'ту мину'ту по кра'йней ме'ре, не бы'ло ничего' траги'ческого… Пара'дный туале'т сбил меня' оконча'тельно с то'лку. «Бодя'гина! Ну, э'то совсе'м не то… Но не успе'л я сказа'ть себе' э'то, как что'-то знако'мое останови'ло моё вни'мание: па'мять попа'ла на след; звено' за звено'м, пра'вда реа'льного впечатле'ния воскре'сла во всей свое'й полноте', и я узна'л её… Э'то бы'ла несомне'нно она' – Ю. Ш., моя' попу'тчица и люби'тельница хоро'ших сига'р. Её мане'ры, го'лос и взгляд, её све'тлые во'лосы и глаза', её роско'шный стан, и стра'стный подъе'"м плече'й, затаённая не'га телодвиже'ний – все э'то бы'ло знако'мо, и вме'сте каза'лось но'во, так но'во, как бу'дто я никогда' её не вида'л.

«Фу! Как черто'вски похороше'ла!» – сказа'л я себе', и, стра'нно, – се'рдце заби'лось, как у влюблённого по'сле двухле'тней разлуки'. И пульс был, коне'чно, друго'й, но меха'ника до того' похо'жа, что я испуга'лся. Я не мог себе' дать отчёта, что со мной де'лается. Меня' влекло' к ней како'е-то жа'дное любопы'тство. Мне тру'дно бы'ло отвести' от неё глаза'. И я укра'дкою вгля'дывался в её лицо', стара'ясь найти' в нем е'сли не дре'вний знак, по кото'рому, говоря'т, мо'жно бы'ло узна'ть ины'х люде'й, то, по крайне'й ме'ре, хоть что'-нибудь, како'й-нибудь след… Нет, ничего'! Ни те'ни!.. Она' сиде'ла пе'редо мно'ю весь ве'чер, го'рдая и сия'ющая. Успе'х напи'сан был у неё на лице' и, су'дя по тому', как её ласка'ли у Го'рбичевых, успе'х, одо'бренный све'том. Чего' же ещё?.. Она' споко'йна – зна'чит ей не'чего опаса'ться. Но е'сли ей не'чего опаса'ться, то отчего' же она' избега'ла меня'? Отчего' её взор, встреча'ясь с мои'м, скользи'л так упо'рно ми'мо, и отчего', когда' я про'бовал с не'ю заговори'ть, она' оберну'лась ко мне с та'ким лицо'м?.. На э'тот раз в нем бы'ло что'-то застывшеё и нёмое, но не споко'йное. Она' бы'ла испу'гана, чем? И что она' рассказа'ла му'жу, когда' вороти'лась домо'й?.. О, до'рого бы я дал, что'бы знать и'стину. Да как узна'ть её тепе'рь, когда' все э'то ка'нуло в во'ду?.. Они' уже' с год как обве'нчаны, и у них есть дочь, и никто' их не обвиня'ет, не тро'гает. Исто'рия об отравле'нии давно' поступи'ла в архи'в тех ба'сен, к кото'рым, нате'шившись и'ми до отвраще'ния, пу'блика начина'ет пото'м относи'ться скепти'чески и конча'ет глубо'ким забве'нием. Z** не хо'чет бо'льше и слы'шать об э'том. Пустяки', мол, все вы'яснено. Тётушка Со'фья Анто'новна то'же мо'лчит… Забы'ла? Что же, пора', зна'чит, и мне забы'ть. К чему' веду'т все э'ти вопро'сы, кото'рые я не мо'гу реши'ть, и э'ти беспло'дные подозре'ния? Как ни натя'гивай, а на'до же наконе'ц созна'ться: я не уве'рен. Я не мо'гу поручи'ться, что все э'то не совпа'ло случа'йно, и, ста'ло быть, не мо'гу её обвини'ть публи'чно. А ми'мо э'того все пустяки'. Я не Леко'к[21], что'бы откры'ть че'рез три го'да то, что не в си'лах бы'ли откры'ть арти'сты сыскно'го де'ла, лю'ди, кото'рые зу'бы съе'ли на э'того ро'да веща'х.

Что же да'льше?.. Ничего' нет и быть не должно', э'то я'сно как день, а всё-таки я пойду' к ним… Чу'вствую, что я глу'по де'лаю, – по'рчу то'лько себе' напра'сно кровь и чу'вствую, что из э'того ничего' не вы'йдет, кро'ме дура'чества, а все же пойду'… Тяне'т…


* * *


Был поутру' и не заста'л никого', и'ли не при'няли?.. Лу'чше всего' бы сде'лали, е'сли бы за'перли две'ри раз и навсегда'. Тогда' и глу'пости э'той коне'ц. Чего' мне ну'жно от них? Я его' ненави'жу, её не зна'ю; я бы жела'ла, что'бы она' была' за ты'сячу верст отсю'да, а вот, коке'тничаю с визи'тами!


* * *


Бодя'гин был… Сейча'с, воротя'сь домо'й, нашёл у себя' его' ка'рточку и на листе' бума'ги, осо'бо, не'сколько слов:

«Любе'зный друг Черезо'в! Пожа'луйста, не финти' с визи'тами, а, бла'го уже' знако'м с мое'ю хозя'йкой, приезжа'й про'сто к обе'ду, за'втра и'ли когда' удо'бно, к 6-ти.

П. Б.»


* * *


Живёт как Ро'тшильд, э'тот неда'вний нахле'бник и при'хвостень зна'тной родни', кото'рый пять лет обива'л поро'ги у К-ва и был неда'вно ещё в до'лгу по го'рло… Тепе'рь кварти'ра в 3 000; шестёрка заво'дских, и буфе'тчик, и ме`трдоте'ль, и це'лая ша'йка че'ляди… За обе'дом бы'ла дово'льно больша'я компа'ния и ме'жду не'ю знако'мые имена', хотя' в лицо' я почти' никого' не по'мню. Нево'льно ду'мается, что я у них тут напока'з, кузе'н по пе'рвой жене' и живо'й свиде'тель, что ме'жду её родне'"й есть лю'ди, не ста'вящие ему' в счет того', в чем он ни душо'ю, ни те'лом не винова'т…

К ве'черу, впро'чем, все э'то разъе'халось, и мы пи'ли чай по-семе'йному. Она' сама' разлива'ла. Её опя'ть узна'ть бы'ло невозмо'жно. Су'щий хамелео'н! Ни следа' неда'вней хо'лодности: мила', внима'тельна и любе'зна. Должно' быть, он надоу'мил… Впро'чем, она' говори'ла ма'ло и ничего' серьёзного, он взял э'то все на себя'. Поздра'вил меня' с уда'чей, расспра'шивал, что я тепе'рь наме'рен де'лать, жури'л за ста'рое и уверя'л, что пора', наконе'ц, взя'ться за ум…

– Mieux vaut tard, gue jamais, mon cher![22]

Вре'мя ещё не ушло'; напро'тив, оно' никогда' не бы'ло так удо'бно. Ты попа'л сюда' в са'мую по'ру и в са'мых счастли'вых усло'виях. Когда'-нибудь я тебе' все э'то объясню'… Ско'лько, бишь, ты сказа'л, тебе' прихо'дится?.. Хо, хо брат! «То'лько», ты говори'шь?.. О! Простота'! Да ты что ду'маешь? Три'дцать две ты'сячи чи'стых, мобилизи'рованных, так что вот взял, да и вы'вел в любу'ю мину'ту, э'то, mon cher, та'кая а'рмия, с како'ю немно'гие вступа'ют в похо'д. Э'то, е'сли им дать надлежа'щий форс, пойдёт за полтора'ста, за две'сти… Я не и'мел ничего' подо'бного. Пять лет наза'д, когда' я сошёлся с П** и мы оснасти'ли судёнышко, с кото'рого, со'бственно, и начало'сь моё пла'вание, зна'ешь ли, ско'лько у меня' бы'ло в нали'чности?.. 500 рубле'й.

– Не мо'жет быть!

– Кляну'сь тебе' че'стью, ни гроша' бо'лее… Пра'вда, я то'лько что пе'ред тем уплати'л ты'сяч 15-ть до'лгу, из де'нег П**, разуме'ется, но э'то поста'вило мой креди'т в тако'е цвету'щее положе'ние, что че'рез полго'да мне да'ли со'рок… Слу'шай, расскажу' тебе'.

И он рассказа'л, дово'льно цини'чески, как ему' удало'сь встать на но'ги. Пото'м пошла' ста'рая пе'сня: как он получи'л и про'дал конце'ссию.

– Э'то бы'ло как раз пе'ред на'шею встре'чей, три го'да тому' наза'д; по'мнишь, ещё обе'дали у Боре'ля и говори'ли об О'льге?

– По'мню.

– У меня' э'то оста'лось в па'мяти, потому' что она'… ты зна'ешь?.. Э'то случи'лось ско'ро по'сле того', в ноябре'.

Я смотре'л ему' пря'мо в глаза', но не мог улови'ть его' взгля'да. – Тебя' извести'ли, коне'чно?

Я отвеча'л, что получи'л изве'стие че'рез три неде'ли от Со'фьи Анто'новны.

– Ох уж мне э'та Со'фья Анто'новна! Обя'зан я ей, мно'го обя'зан!.. Чего' они' то'лько тут не наплели'?.. Ты слы'шал, коне'чно? Ну, скажи', ра'ди Созда'теля, есть ли сове'сть? Хотя', коне'чно, о со'вести не'чего говори'ть, когда' у люде'й в голове' нет здра'вого смы'сла… Пойдём в кабине'т.

Мы пошли' в кабине'т, а она' куда'-то, должно' быть в де'тскую… У неё есть дочь, грудно'й ребёнок.

– Мно'го обя'зан! – ворча'л Бодя'гин. – Мно'го!.. Сади'сь, потолку'ем. Я рад, что ты наконе'ц вороти'лся, рад ме'жду про'чим и потому', что тепе'рь есть хоть оди'н живо'й челове'к, кото'рому я могу' рассказа'ть по-прия'тельски все, что я вы'нес в ту по'ру… Хо'чешь сига'ру?

В кабине'те горе'ла одна' больша'я ла'мпа под абажу'ром, кото'рый сосредото'чивал свет в небольшо'м кругу'. Мы се'ли с ним у ками'на: я бо'ком, а он спино'ю к ла'мпе. Лицо' его' бы'ло так сла'бо озарено' багро'вым о'тблеском ко'кса, что я не мог хорошо' разгляде'ть выраже'ния.

– Да, – продолжа'л он, вздохну'в, – наде'лали они' мне в ту по'ру хлопо'т! Благодаря' им и то'лько им одни'м, я вы'нужден был показа'ть э'то письмо', кото'рое прекрати'ло сле'дствие… Ты и'меешь поня'тие, как э'то бы'ло? Посто'й, я тебе' расскажу', то'лько на вот, сперва' прочти'.

Он доста'л из стола' письмо' О'льги, то са'мое, о кото'ром писа'л мне Z**. Он не мог ничего' ху'же вы'думать, но об э'том по'сле.

– Ну что? – спроси'л он, когда' я ко'нчил. – Я'сно, не пра'вда ли?

– Ужа'сно! – вы'рвалось у меня'. Но он не по'нял, к чему' э'то отно'сится.

– Да, – повтори'л он, – ужа'сно! И тем ужа'снее для меня', что я оплоша'л в э'том слу'чае. Я никогда' не прощу' себе', что отложи'л э'то де'ло. Я до'лжен был е'хать к ней в Р** неме'дленно, доби'ться, что э'то зна'чит, и успоко'ить её. То'лько мне в го'лову не пришло'. Я ду'мал, что она' так, дури'т… Сам посуди': мог ли я ве'рить э'тому? Мог ли я допусти'ть, хоть на мину'ту, что'бы она', в здра'вом уме' и в па'мяти, не то'лько реши'лась сде'лать та'кую глу'пость, а да'же име'ла её серьёзно в виду'?.. И'з-за чего'? – По'сле я по'нял и'з-за чего', но в ту по'ру я был, ей Бо'гу, во всех отноше'ниях за ты'сячу верст…

Он замолча'л и заду'мался.

– Она' писа'ла тебе' пе'ред э'тим? – спроси'л он мину'ту спустя'.

– Писа'ла раз.

– Ах да, кста'ти, скажи', пожа'луйста, ты был у неё в после'дний прие'зд?

– Был.

– И ничего' не заме'тил?

– Ничего', что могло' бы на'весть на мысль о подо'бной развя'зке. Она' тоскова'ла, и я нашёл её о'чень перемени'вшеюся с ли'ца…

– Ну, а поми'мо э'того и поми'мо ли'ца, – так, вообще'?

– Ничего'.

– Стра'нно! А впро'чем тебе', коне'чно, и в мысль не могло' прийти'. Я сам не мог соста'вить себе' никако'й дога'дки, пока' не узна'л, кто была' э'та… кото'рую ви'дели у неё за час до сме'рти и и'з-за кото'рой вы'шла вся э'та ска'зка насчёт отра'вы… Пото'м оно' вы'яснилось… кака'я-то повиту'ха…

Я вздро'гнул, и э'то не избежа'ло его' внима'ния.

– Жила' сперва' в Р**, пото'м наезжа'ла туда'. Когда' они' познако'мились, и чего' О'льге ну'жно бы'ло от неё на пе'рвых по'рах, неизве'стно. Же'нщины э'того ро'да име'ют ча'сто ря'дом с откры'тым их ремесло'м два и'ли три други'е – та'йные. Но есть дога'дки, ма'ло того', почти' доказа'тельства, что э'тот прие'зд её был не пе'рвый, и нет никако'го сомне'ния, что О'льга че'рез неё получи'ла яд. Тру'дно то'лько сказа'ть, когда'. Я полага'ю: ранеё, и полага'ю, что же'нщина э'та не ожида'ла того', что случи'лось, то есть, и'ли оши'блась в сре'дстве, и'ли рассчи'тывала, что яд не бу'дет при'нят, по кра'йней ме'ре, неме'дленно; потому' что ина'че она' не сде'лала бы тако'го дура'чества…; Тепе'рь, наде'юсь, ты пони'маешь? – сказа'л он, ви'дя, что я молчу'.

– Нет, – отвеча'л я, – не понима'ю. Ты хо'чешь сказа'ть, что она' была'…

– Бере'менна; э'то почти' несомне'нно. Что ж де'лать? Я её не виню'. Е'сли бы я знал, я бы её увёз из Р** и дал бы возмо'жность скрыть э'то.

– Ты шу'тишь?

– Нет.

– Ну, по'лно, Бодя'гин, призна'йся: шу'тишь?

– Кляну'сь тебе' че'стью, нет.

– Но э'то должно' бы'ло бы откры'ться?

– Да, е'сли б ра'нее не откры'лось друго'е. Яд бы'ло нетру'дно найти', э'то броса'лось в глаза' и в нос… Остально'е могло' ускользну'ть от внима'ния. Впро'чем, не зна'ю; я не чита'л их протоко'лов; ду'маю то'лько, что в них об э'том не упомя'нуто, потому' что меня' об э'том не спра'шивали.

– Но как могла' повива'льная ба'бка дать яд?

– Не зна'ю; дала'. Мо'жет быть, и сама' не зна'ла что, потому' что они' вообще' не мно'го зна'ют. А мо'жет быть, и зна'ла; да е'й-то что?.. Не ей ведь околева'ть.

– Что же, её так по'сле и не нашли'?

– Её-то? Нет. Её, со'бственно, во'все и не иска'ли, так как, на пе'рвых по'рах, не зна'ли, кого' иска'ть, а пото'м, когда' э'то письмо' ста'ло изве'стно, нашли', что уби'йства не бы'ло, и сле'дствие бы'ло прекращено'. То, что я сообщи'л тебе', дошло' до меня' как слух, кото'рому я, на пе'рвых по'рах, не придава'л значе'ния и уже' по'сле, дои'скиваясь на ме'сте, в Р**, до его' исто'чников, вы'нужден был убеди'ться, что э'то пра'вда. Все э'то, само' собо'й разуме'ется, доз'нано бы'ло негла'сно, и сто'ило мне огро'мных хлопо'т, не говоря' уже' об изде'ржках.

Терпе'ние моё ло'пнуло ра'нее, и мне бы'ло уже' все равно', что он говори'т. Я ждал то'лько слу'чая оборва'ть его' так, что'бы он по'мнил э'то и никогда' вперёд не осме'лился повторя'ть при мне ничего' подо'бного.

– Ну, – произнёс я, – е'сли все э'то не шу'тки, то я тебе' вот что скажу', Бодя'гин: хло'поты и изде'ржки твои' пропа'ли да'ром.

– Ты ду'маешь?

– Да, ду'маю; ма'ло того', я руча'юсь тебе', что все э'то вздор. Не зна'ю, кто сообщи'л тебе' все э'ти све'дения, но кто бы он ни был, он лжет. Я не могу' пости'чь, как ты пове'рил ему', как ты не плю'нул ему' в лицо'!

– Не горячи'сь, Черезо'в, – сказа'л он, но то'тчас же вслед за тем, пони'зив тон, приба'вил, – я понима'ю, что э'то тебя' шоки'ровало.

– А тебя' нет?

– Ну да, и меня' снача'ла, но ты меня' зна'ешь. Я, бра'тец, смотрю' на э'ти ве'щи совсе'м ина'че. Что ж тут тако'го осо'бенного, е'сли бы и была'… Де'ло есте'ственное. Мы жи'ли три го'да врознь, и она' была', факти'чески, уж давно' свобо'дна.

– Нет! – вскри'кнул я, выходя' из себя'. – Она' не была' свобо'дна. Она' была' твоя' вся до конца' косте'й, твое'й оста'лась до сме'рти, и ты э'то знал, зна'ешь лу'чше, чем кто'-нибудь. Как мог ты, зна'я её, пове'рить? Да что я говорю', пове'рить! Ты сам не ве'ришь э'тому; тепе'рь, в э'ту мину'ту, когда' говори'шь, – не ве'ришь!

– Тру'дно не ве'рить фа'кту.

– Како'му фа'кту? Кто тебе' сказа'л, что э'то факт? С тебя' да'ром содра'ли де'ньги – вот факт. Я ви'дел её свои'ми глаза'ми за семь неде'ль до сме'рти, и она' мне откры'ла всю свою' ду'шу… Я зна'ю, что э'того не бы'ло. Я го'лову ста'влю, что нет. Э'то прокля'тая, по'длая ложь, клевета'.

Я смотре'л ему' пря'мо в глаза', а он смотре'л в зе'млю.

– На что же ей была' повиту'ха? – произнёс он нетвёрдым го'лосом.

– Э'то была' не повиту'ха.

– А ты почём зна'ешь?

– Я зна'ю. Я был у неё в сентябре', как раз по'сле того', когда' э'та же'нщина приезжа'ла к ней в пе'рвый раз, и О'льга мне говори'ла о ней… Э'то бы'ла не повиту'ха.

– А кто же?

– Не зна'ю, кто… Она' приезжа'ла под ло'жным и'менем.

Он замолча'л, и я то'же. Сига'ра моя' поту'хла, но мне бы'ло не до неё. Мне ну'жно бы'ло немно'го све'та, что'бы уви'деть его' лицо'. Во'зле меня', на сто'лике, стоя'ли све'чи и спи'чечница. Я зажёг спи'чку, пото'м свечу'. Поку'да я э'то де'лал, он встал и на'чал ходи'ть по ко'мнате, но не мог совлада'ть с собо'й так бы'стро, что'бы скрыть от меня', что в э'ту мину'ту происходи'ло с его' лицо'м. Не то, чтоб оно' бы'ло осо'бенно бле'дно и'ли ка'к-нибудь о'чень искажено', но на нем бы'ло что'-то глубоко' встрево'женное и озло'бленное, что'-то, напомина'вшее кры'су, шныря'ющую в свое'й западне', не находя'щую вы'хода. Схо'дство ещё бы'ло уси'лено тем, что он бе'гал взад и вперёд, и глаза' его' бе'гали, не остана'вливаясь, то туда', то сюда', во все сто'роны, кро'ме того' угла', где я сиде'л.

– Э'то меня' удивля'ет! – бормота'л он, не обраща'ясь ко мне. – Э'того я не знал… Зна'чит, тут бы'ло ещё лицо'… Под чужи'м и'менем?.. Под каки'м и'менем? – произнёс он, вдруг остана'вливаясь пе'редо мной.

– Под и'менем бароне'ссы Фо'гель.

– Фо'гель! Кузи'ны Фо'гель! Ах, Бо'же мой! Э'то стра'нно… Неуже'ли э'то была' она'?

– Нет; я тебе' уже' сказа'л, что и'мя бы'ло фальши'вое.

– Но каки'м о'бразом ты узна'л?

– От О'льги.

– Нет, я не то… Я спра'шиваю, как ты узна'л, что э'то была' не Фо'гель?

Я объясни'л ему' ко'ротко, что я писа'л об э'том из М** и что по э'тому по'воду де'ланы бы'ли спра'вки.

Трево'га его' росла'… «Заче'м же она' приезжа'ла?» – спроси'л он глухи'м, сда'вленным го'лосом.

«Ну, нет, брат, дово'льно с тебя' поку'да», – поду'мал я.

– Не зна'ю, – отве'тил я. – О'льга мне говори'ла об э'том что'-то, не'сколько слов, на кото'рые я в ту мину'ту не обрати'л внима'ния.

Мы замолча'ли, и он опя'ть забега'л.

– Ты, ста'ло быть, ду'маешь, что э'то та са'мая, кото'рая приезжа'ла пото'м, в ноябре'?

– Коне'чно та. Её узна'ли в том до'ме, где она' оста'навливалась.

– Но мо'жет быть, – продолжа'л он расте'рянно, – мо'жет быть, э'та, кото'рую, ты говори'шь, узна'ли, и кото'рая приезжа'ла два ра'за, была' не та, о кото'рой тебе' говори'ла О'льга?

– А кака'я же?

– Да э'та… друга'я…

– Кака'я друга'я?

– Ба'бка.

– Нет, э'то была' не ба'бка.

– Почём ты зна'ешь?

– Зна'ю. Никако'й ба'бки не бы'ло. Э'то ложь!

– Черезо'в! – вскри'кнул он вдруг, остана'вливаясь. Зна'я его' и'здавна, я ожида'л бе'шеной вы'ходки, но то'чно что'-то бы'ло надло'млено в э'том челове'ке. Он постоя'л, посмотре'л, и на лице' у него' ма`ло-пома'лу зате'плилось не'что похо'жее на усме'шку.

– Ну, Бог с тобо'й! – произнёс он, махну'в руко'й. – Я не могу' на тебя' серди'ться за то, что ты так горячо' берёшь её сто'рону. Я пе'ред не'ю, коне'чно, непра'в, и де'ло, коне'чно, тёмное. Оста'вим его'; нечего' сы'знова поднима'ть все э'ти дря'зги. Дай ру'ку! Я тебя' все'ю душо'ю уважа'ю, люблю' и наде'юсь, что мы с тобо'ю всегда' оста'немся в ста'рых прия'тельских отноше'ниях.

На э'том мы и поко'нчили. Я взя'лся за шля'пу, но он не хоте'л меня' отпусти'ть, и мы просиде'ли ещё часа' полтора'. Вошла' она'. Болта'ли о пустяка'х.

Когда' я верну'лся домо'й, горя'чка моя' совсе'м осты'ла. Я на'чал припомина'ть на досу'ге случи'вшееся и мог наконе'ц поня'ть, каку'ю глу'пость сде'лал. Я вел себя' как дитя'; вме'сто того', что'бы вы'ведать что'-нибудь, я сам проговори'лся и вы'дал себя' круго'м. Дивлю'сь, как я ему' не сказа'л ещё, что узна'л его' Ю'шу, что мы с не'ю о'ба е'хали в Р** и что э'то она' отрави'ла О'льгу. О, простота'!.. Тепе'рь все ко'нчено; они' бу'дут настороже' и их уже' не накро'ешь враспло'х… Сна'чала, когда' я сказа'л э'то себе', я был в отча'янии; но за ночь оно' прошло', и тепе'рь я спра'шиваю себя': жале'ть ли, что э'то так вы'шло, и'ли поздра'вить себя'? Чего' я хочу'? Чего' мне ну'жно от них? Покая'ния, что ли? Коне'чно, нет, а е'сли нет, то к чему' раска'пывать э'ту грязь?.. Коне'чно, так и ко'нчено, – ну их к черту'!


II

Одни'м из несча'стнейших приключе'ний в жи'зни мое'й была' э'та доро'жная встре'ча, а ме'жду тем, как слу'чай, она' не име'ла в себе' ничего' осо'бенного. Конду'ктор но'чью впусти'л како'го-то господи'на в купе', где я сиде'ла одна'. Господи'н э'тот спал, как суро'к, не'сколько ста'нций, пото'м просну'лся, вступи'л со мной в разгово'р и, узна'в, что я в затрудне'нии по ча'сти споко'йной кварти'ры в Москве', предложи'л мне свои' услу'ги. Мы с ним отпра'вились вме'сте, нашли' каки'е-то ну'мера, я почти' не вида'ла его'. Всего' то'лько раз мы сошли'сь и просиде'ли с ним часа' два, кури'ли, шути'ли и говори'ли вздор. Ни сло'ва о том, заче'м он прие'хал и'ли заче'м я тут, и по'сле э'того я его' не вида'ла. Са'мое и'мя его' я узна'ла случа'йно. Могла' ли я ду'мать, что э'то бу'дет име'ть каки'е-нибудь по'следствия? А ме'жду тем э'то-то и'менно и была' лову'шка, кото'рую пригото'вила мне судьба'!..

Его' зва'ли Черезо'в. Он служи'л за грани'цей, в М**, и приезжа'л на коро'ткий срок. Э'то был господи'н лет за три'дцать, сму'глый, с серьёзным лицо'м и с у'мными вырази'тельными глаза'ми. Су'дя по тому', как он вошёл в купе' и тотча'с улёгся, я заключи'ла, что не услы'шу от него' ни сло'ва да'льше того' коро'ткого извине'ния, кото'рое он мне предложи'л по-францу'зски. Но я оши'блась. Он был пото'м о'чень внима'телен и любе'зен; в Москве', в его' ну'мере, э'то зашло' да'же не'сколько да'лее, но я бы'ла осторо'жна на э'тот раз, и все око'нчилось пустяка'ми.

Три го'да по'сле того' о нем поми'ну не бы'ло. Когда' я развяза'лась со Ште'вичем и вы'шла за По'ля, у меня' образова'лся круг но'вых знако'мств. Но ни мале'йшей мы'сли, что я могу' его' встре'тить в э'том кру'гу, не приходи'ло мне в го'лову, как вдруг – э'то бы'ло у Го'рбичевых, – смотрю': мада'м Го'рбичева подво'дит ко мне како'го-то господи'на…

– Ю'лия Никола'евна, позво'льте мне вас познако'мить, е'сли то'лько вы не знако'мы уже', Серге'й Миха'йлович Черезо'в, ста'рый прия'тель и да'же отча'сти родня' Па'вла Ива'новича.

Что'-то знако'мое в зву'ке и'мени останови'ло моё внима'ние на его' лице'. Смотрю', и лицо' как бу'дто знако'мо… «Ро'дственник По'ля?.. Черезо'в? – промелькну'ло в моём уме'. Како'й Черезо'в?.. Ах!» – и я вдруг узна'ла его'… Все э'то бы'ло так неожи'данно, что кровь бро'силась мне в лицо', и ста'ло вдруг ка'к-то нело'вко в ко'мнате, ка'к-то не по себе', осо'бенно когда' я припо'мнила обстоя'тельства, при кото'рых я встре'тила э'того челове'ка. А тут, как наро'чно, Го'рбичева шепну'ла, что э'то родня' по пе'рвой жене'. Я не могла' себе' объясни'ть хороше'нько чу'вство трево'ги, кото'рое охвати'ло меня' при мы'сли, что и он, вероя'тно, то'же узна'л меня', и что он мо'жет при всех напо'мнить мне на'шу встре'чу. Все э'то чёрное, что мне удало'сь так счастли'во схорони'ть и что лежа'ло под спу'дом, три го'да не подава'я го'лоса, вдруг шевельну'лось и, сло'вно подкра'вшись, вы'глянуло и'з-за угла'.

На'до одна'ко отда'ть ему' справедли'вость: он не сде'лал и ви'ду, что узна'ет меня'. Держа'л себя' скро'мно, и раз то'лько за це'лый ве'чер обрати'лся ко мне с каки'м-то пусты'м вопро'сом о По'ле. Но не'рвы мои' бы'ли уже' не пре'жние, и я, не дава'я себе' да'же труда' дослу'шать, так стру'сила, что, ду'маю, он не мог не заме'тить. По'сле того' мы сказа'ли друг дру'гу не'сколько слов, и он оста'вил меня' в поко'е.

Возвраща'ясь домо'й от Го'рбичевых, я чуть не пла'кала – так у меня' вдруг ста'ло на се'рдце. «Заче'м, – ду'мала я, – заче'м э'то случи'лось?.. Неуже'ли на све'те так ма'ло ме'ста, что вся'кий, кого' мы когда'-нибудь встре'тили и с кем мимохо'дом сказа'ли не'сколько слов, до'лжен пото'м опя'ть непреме'нно яви'ться и стать у нас на пути', как челове'к э'тот стал тепе'рь на моём, непро'шенным го'стем, нело'вким, доку'чным, опа'сным свиде'телем ненави'стного про'шлого, кото'рое я и так напра'сно стара'юсь забы'ть? Что де'лать тепе'рь? На'до сказа'ть э'то По'лю». И я сказа'ла.

Услыха'в и'мя, он кре'пко помо'рщился.

– Вот черт принёс! – проворча'л он. – Ты зна'ешь, кто э'то?.. Э'то её двою'родный брат и напе'рсник, серде'чный друг.

– И твой то'же?

– Мой?.. Да, пожа'луй, мы с ним това'рищи и на «ты».

Я колеба'лась. Он ничего' не знал ещё о доро'жной встре'че. Сказа'ть и'ли оста'вить на бо'жью во'лю? После'днее бы'ло риско'ванно, потому' что тепе'рь э'то могло' откры'ться и ми'мо меня'. К тому' же, ду'мала я, мне ну'жен его' сове'т, да и ему' не меша'ет быть нагото'ве.

– Посто'й, Поль, – сказа'ла я, ви'дя, что он собира'ется уходи'ть. – Я забы'ла тебе' сказа'ть: э'того Черезо'ва я встре'тила… пре'жде, когда' он сюда' приезжа'л.

– Встре'тила?.. Ну, так что ж?

– Погоди', вы'слушай… Э'то бы'ло в ту по'ру, когда' я е'здила в Р** пе'рвый раз, на Моско'вской желе'зной доро'ге, в ваго'не, так что мы с ним немно'жко уже' знако'мы.

– Как так знако'мы?

– Так… мы разгова'ривали дорого'й.

– Ну!

– И стоя'ли в одно'й гости'нице.

– В како'й гости'нице, где?

– В Москве'.

Лицо' его' вы'тянулось, и он смотре'л на меня' в изумле'нии, как бы недоумева'я, что э'то зна'чит, и ожида'я чего'-то да'льше.

– Ну, – сказа'л он, ви'дя, что я молчу'. – Продолжа'й, я слу'шаю. До сих пор все ла'дно и все как две ка'пли воды' на тебя' похо'же. Связа'лась дорого'ю с пе'рвым встре'чным, е'хали вме'сте, стоя'ли вме'сте… Ещё что у вас бы'ло вме'сте?

– Ничего'.

– Лжешь! Бы'ло!

– Кляну'сь тебе' Бо'гом, нет.

– А почему' же ты не сказа'ла об э'том в ту по'ру?

– Я не счита'ла э'то ва'жным.

– Лжешь!

– Я никогда' тебе' не лгала'.

– Да, э'то тепе'рь осо'бенно кста'ти; тепе'рь вот и ви'дно, как ты не лгала'. Тьфу! Вот поди', положи'сь на же'нщину! Петля' на ше'е, ка'ждый шаг рассчи'тан, а она' подхвати'ла прохо'жего по пути'! Ми'ло! Заба'вно, не пра'вда ли?

Не ста'ну опи'сывать всей э'той сце'ны, потому' что она' была' отврати'тельна. Расскажу' то'лько то, что име'ло како'й-нибудь смысл.

– Сла'вную ты нахо'дку сде'лала! – говори'л он, руга'ясь и издева'ясь. – Ты и сама' ещё не дога'дываешься, каку'ю сла'вную, и как э'то нам с ру'ки… Зна'ешь, куда' он е'хал?

– Нет.

– Ну, так я же тебе' скажу', что'бы ты могла' изме'рить всю глубину' твоего' дура'чества. Он е'хал туда' же, куда' и ты; е'хал к ней в Р**, э'то тепе'рь несомне'нно. Я слы'шал уже' давно' от кого'-то, что он был там о'коло э'той поры'.

У меня' в голове' помути'лось, и я сиде'ла расте'рянная. Э'того то'лько недостава'ло!

– Недостава'ло немно'гого, – продолжа'л он. – Недостава'ло вам вме'сте туда' прие'хать и погуля'ть там ещё сутки-дру'гие.

– Поль!

– Да почему' же нет? Молча'ние. Я утира'ла глаза'.

– Что ж он, узна'л? Да полно' ню'нить, ду'ра!.. Отвеча'й сию' мину'ту, когда' я спра'шиваю.

– Не зна'ю, – отвеча'ла я, – мо'жет быть. Но е'сли узна'л, то не по'дал ви'ду.

– Намёков не бы'ло?

– Нет.

Он до'лго сиде'л, сжима'я в ладо'нях ви'ски, и ду'мал.

– Его' нельзя' так оста'вить, – сказа'л он глу'хо, и вдруг, оберну'вшись ко мне, доба'вил: – Чего' вздро'гнула? У тебя' все одно' на уме'! Вы'брось ты э'то из головы', пожа'луйста. Да не пуга'йся; я не к тому' э'то сказа'л. Я говорю' то'лько, что его' нельзя' упуска'ть из ви'ду. На'до его' обыска'ть. Он не мо'жет знать мно'го, но он еди'нственный челове'к на све'те, кото'рый мо'жет знать что'-нибудь, и в э'том смы'сле заслу'живает внима'ния.

Дней че'рез пять по'сле э'того Черезо'в был у нас; пото'м че'рез день обе'дал и просиде'л весь ве'чер. Сде'лано бы'ло, что то'лько возмо'жно, что'бы его' задо'брить и, как каза'лось, не без успе'ха. Но по'сле ча'ю, когда' разгово'р косну'лся э'той исто'рии, Поль увёл его' в кабине'т, и я до конца' не зна'ла что у них там. По'мню то'лько, что когда' я вошла', все уже' бы'ло ко'нчено, и о'ба они' показа'лись мне ка'к-то расстро'ены, осо'бенно Черезо'в, кото'рый был бле'ден и молчали'в, морга'л, ёжился, щипа'л себе' бо'роду и куса'л усы'. Что каса'ется По'ля, то он, напро'тив, болта'л без у'молку и каза'лся необыча'йно ве'сел; то'лько меня' э'то не обману'ло. Я ви'дела по их ли'цам, что де'ло нела'дно и что у них бы'ло что'-то. В пе'рвом ча'су он ушёл. Мы проводи'ли его' в пере'днюю, жа'ли ру'ки, заста'вили дать сло'во, что он у нас бу'дет ча'сто, как мо'жно ча'ще и без приглаше'ний, к обе'ду, когда' уго'дно. Но как то'лько захло'пнулась дверь, мы посмотре'ли друг дру'гу в глаза' и ки'нулись чуть не бего'м в кабине'т.

Лицо' его' вдруг осу'нулось.

– Что э'то зна'чит? – спроси'ла я.

Он опусти'лся в кре'сло и мо'лча, расте'рянным взо'ром, смотре'л на меня'. Мне ста'ло стра'шно.

– Поль! Ра'ди Бо'га, не мучь меня'!

– Посто'й, – отвеча'л он. – Дай отдохну'ть… Я уста'л, как соба'ка… Дай коньяку'.

Я принесла' ему' коньяку'. Прошло' мину'т пять. Се'рдце моё то би'лось, как пти'ца в кле'тке, то замира'ло. Я не могла' до'льше вы'терпеть.

– Да что тако'е? Ра'ди Созда'теля!.. Скажи' что'-нибудь, хоть сло'во!

– Скве'рно! – сказа'л он. – Сади'сь, я сейча'с тебе' расскажу'. И он рассказа'л мне, вкра'тце что ме'жду ни'ми произошло'. Поль про'бовал объясни'ть ему' де'ло по-своему', рассчи'тывая, есте'ственно, что э'то уда'стся так же легко', как с други'ми, но он оши'бся. Тот вы'слушал, вспы'хнул и отвеча'л ему' наотре'з, что э'то ложь. Но, вслед за тем, он и сам увлёкся. Он был раздра'жен до кра'йности тем, что называ'л клевето'й, и сгоряча' высказа'л По'лю та'кие ве'щи, кото'рые перепуга'ли того' до сме'рти. Сказа'л ему' пря'мо в глаза', что О'льга отра'влена, что он был в Р** сле'дом за же'нщиной, кото'рая приезжа'ла туда' в сентябре', слы'шал от О'льги об э'том прие'зде, зна'ет фальши'вое и'мя, кото'рым прие'зжая назвала'сь и… что'-то ещё. К несча'стью, он не сказа'л, что и'менно, и э'то, как Поль говори'л мне, хвата'ясь за го'лову, «ху'же всего'!» Но он э'то по'нял пото'м, когда' пришёл в себя', а в ту по'ру, я, говори'т, сто раз благодари'л судьбу', что он не сказа'л мне бо'льше.

– Была' мину'та, – расска'зывал он, весь бле'дный, – когда' я ду'мал, что все пропа'ло. Приба'вь он хоть сло'во ли'шнее, хоть заикни'сь, и я не зна'ю, чем бы э'то ко'нчилось. Я ду'мал, что с ума' сойду', и'ли, недалеко' до э'того, схвачу' его' за го'рло. Но он помя'млил и замо'лк. Не по'мню, мол, говори'ла что'-то, не обрати'л внима'ния. Слы'шишь?.. Не обрати'л внима'ния!

Я слу'шала, но с трудо'м понима'ла. Мне чу'вствовалось, сло'вно пол подо мно'ю прова'ливается и сте'ны, кача'ясь, грозя'т задави'ть. Он посмотре'л на меня'.

– Эге'! Да у тебя' гу'бы бе'лые! – сказа'л он. – Э'то скве'рно, потому' что мне ну'жно с тобо'ю серьёзно потолкова'ть. На, вы'пей глото'к. – Я вы'пила. – Слу'шай. Я не ве'рю ему' ни на копе'йку. Он до'лжен знать бо'льше, чем говори'т, и э'то нельзя' так оста'вить. На'до и'ли все сра'зу вы'ведать, и'ли зажа'ть ему' рот, пока' не вы'ведали. Гла'вное, чтоб он не болта'л; друго'й беды' я поку'да не ви'жу, потому' что зна'ю его'. Он мя'мля и резонёр: бу'дет взве'шивать и обду'мывать це'лый год, поку'да реши'тся на что'-нибудь. А что'бы он не болта'л поку'да, на'до ему' зама'зать рот. Я сде'лаю все, что возмо'жно, со свое'й стороны'. Ты то'же поду'май. Смека'ешь?

– Нет, – отвеча'ла я.

– Тьфу, как ты некста'ти тупа'! На'до его' купи'ть, говорю' я тебе', и ты должна' с свое'й стороны' помо'чь мне.

– Чем?

Он то'пнул ного'й.

– А чем ты испо'ртила де'ло? И'з-за чего' мы тепе'рь дрожи'м и хло'почем, когда' могли' бы и в ус не дуть? В ту по'ру небо'сь хвати'ло смы'слу поста'вить весь план вверх дном, а тепе'рь, когда' предлага'ют попра'вить де'ло, у тебя' не хвата'ет ума' поня'ть, что вся'кая институ'тка поймёт с двух слов? Како'й ваш пе'рвый и после'дний уро'к? Чем вы торгу'ете с тех пор, как вам в пе'рвый раз наде'ли дли'нную ю'бку, и до тех пор, пока' у вас зу'бы не вы'падут? Чем покупа'ете и за что продаёте люде'й?.. Ну, поняла'?

– Поняла'.

Он до'лго смотре'л мне в глаза', пото'м ме'дленно по'днял па'лец и погрози'л.

– То'лько чур, по'мни, Ю'шка, не увлека'ться!.. Игра'й каку'ю уго'дно игру', но будь холодна' как лед. По'мни, что е'сли ты наглупи'шь ещё, то мы о'ба за э'то попла'тимся до'рого, стра'шно до'рого!

Он замолча'л, и мы сиде'ли с мину'ту в разду'мье; пото'м разгово'р верну'лся ма`ло-пома'лу к дога'дкам.

– Что он мог узна'ть от неё? – спроси'ла я ме'жду про'чим. Поль отвеча'л, что э'то тру'дно сказа'ть. Мо'жет быть, ничего', а мо'жет быть бо'льше, чем ну'жно, что'бы пото'м связа'ть концы' с конца'ми в свое'й голове'.

– Ты ду'маешь, он дога'дывается, что э'то я?

– Весьма' вероя'тно. Но э'то само' по себе' ещё небольша'я беда'. Ма'ло ли кому' мо'жет прийти' охо'та дога'дываться? По'вод прямо'й: ты втора'я жена', ста'ло быть, ты и отпра'вила к черту' пе'рвую. Э'то вздор! Ва'жно не то, к чему' приво'дит дога'дка, а то, отку'да она' идёт, её основа'ния и исто'чники. Э'то-то пре'жде всего' и на'до узна'ть.

Мы просиде'ли до све'ту.


III

Был у Со'фьи Анто'новны. Ока'зывается, что э'та ба'сня насчёт бере'менности и про'чем изве'стна здесь мно'гим. Слух пу'щен был в ход два го'да тому' наза'д, пожа'луй, да'же и ра'нее, и'бо э'то пришло' сюда' в Петербу'рг из Р**. Э'то зажа'ло рот всем, кому' доро'га па'мять несча'стной О'ли. Ма'ло того', э'то ввело' в сомне'ние да'же таки'х люде'й, кото'рые зна'ли и зна'ют отли'чно са'ми, что э'то ложь. Тётушка, наприме'р, да'же озли'лась, когда' я у ней спроси'л: неуже'ли она' ве'рит хоть на во'лос э'той ска'зке? А ме'жду тем и у ней на уме' есть что'-то, како'й-то ребя'ческий страх, так сказа'ть, что'бы из те'много уголка' ка'к-нибудь, па'че ча'яния, не вы'глянули рога' и хвост той са'мой химе'ры, от кото'рой она' так усе'рдно откре'щивается. По крайне'й ме'ре, она' бы'ла о'чень затруднена', когда' я приста'л к ней с расспроса'ми, отчего' она' не сказа'ла мне до сих пор ни сло'ва об э'том слу'хе, и отчего' она' вообще' молчи'т, она', кото'рая гро'мче и до'льше всех крича'ла, что О'льга отра'влена, и чуть не в глаза' обвиня'ла му'жа? И э'то не со вчера'шнего дня. Её письмо' с изве'стием о жени'тьбе По'ля – письмо', кото'рое я получи'л в М**, наза'д тому' уже' с год, не содержа'ло в себе' почти' ничего', кро'ме и'мени но'вой жены'; никаки'х све'дений об э'той осо'бе, никаки'х подозре'ний, намёков. Все, чего' я тепе'рь успе'л от неё доби'ться, – э'то что лю'ди злы, что криво'й толк плодови'т на вы'думки и что есть слу'чаи, когда' честь семе'йства повелева'ет молча'ть.

Все э'то, признаю'сь, вво'дит в собла'зн и меня'. Не то, что'бы я усомни'лся в О'льге, – э'то немы'слимо, но я начина'ю ду'мать, что мо'жет быть, в основа'нии э'той бессо'вестной клеветы' есть не'что, како'е-нибудь первонача'льное зёрнышко пра'вды, из кото'рого она' развила'сь и кото'рое сообщи'ло ей э'ту си'лу. Легко' могло' быть, что О'льга де'йствительно име'ла когда'-нибудь де'ло с подо'бною ли'чностью. Для э'того нет нужды' быть непреме'нно бере'менною. Ма'ло ли есть неду'гов, мни'мых не ме'нее, чем де'йствительных, на счет кото'рых же'нщина ро'бкая без крайне'й необходи'мости не ска'жет ни сло'ва своему' до'ктору и, ху'до ли, хорошо' ли, всегда' предпочтёт сове'т друго'й же'нщины. И же'нщина э'та, раз допусти'в, что така'я была', коне'чно, могла' перее'хать из Р** куда'-нибудь побли'зости, по'сле чего' нетру'дно уже' предста'вить себе', что О'льга могла' воспо'льзоваться е'е случа'йным прибы'тием на коро'ткий срок, могла' да'же выпи'сывать е'е по желе'зной доро'ге, для совеща'ний. Одно' то'лько скве'рно, тру'дно останови'ться на э'том пути' дога'док и реши'ть, где ока'нчивается нить тре'звой и'стины и где начина'ется вы'мысел.

Тре'тьего дня, то'лько что вороти'лся в седьмо'м ча'су и сел пить чай, гляжу' – вхо'дит Бодя'гин… В ду'хе, лицо' весело'е.

– Здра'вствуй, – говори'т, – Серге'й Миха'йлович. Что ж э'то ты?.. Я ду'мал, дела', с соба'ками не оты'щешь, а он сиди'т тут до'ма оди'н! Что не загля'нешь? Жена' о тебе' ка'ждый день спра'шивает. Пое'дем к ней, она' тут недалеко', в о'пере, и я обеща'л тебя' привезти', е'сли пойма'ю. Брось чай; по'сле, у нас допьёшь. Кста'ти, у меня' до тебя' есть де'ло, пусто'е; пока' одева'ешься, я тебе' расскажу'.

У меня' мя'гкий хара'ктер на э'того ро'да ве'щи. Меня' мо'жно взять всегда' с нахра'пу и увезти' куда' уго'дно. Сто'ит то'лько яви'ться, как он яви'лся, враспло'х, и сказа'ть мне реши'тельно: е'дем.

– Пожа'луй, пое'дем, – отвеча'л я, не ви'дя действи'тельно никаки'х причи'н, почему' бы мне не пое'хать в о'перу.

– Вот что, – продолжа'л он. – У нас по… желе'зной доро'ге в понеде'льник собра'ние, вы'боры… Ну'жен дире'ктор, знако'мый с движе'нием вне'шней торго'вли, и я предложи'л тебя'.

– Меня'? – сказа'л я, до кра'йности удивлённый. – С како'й ста'ти меня'!

– Так… Э'то мой вы'бор.

– Да ты ра'зве хозя'ин?

– Оди'н из сих.

– Но у меня' нет а'кций.

– Так что ж?.. Купи'. А не хо'чешь, и так запи'шем.

– Нет, – отвеча'л я. – Спаси'бо.

– Что ж так?

«Timeo Danaos![23]» – хоте'л я сказа'ть. Но до таки'х открове'нностей мы не дошли', и я, признаю'сь, был в затрудне'нии. Нельзя' же сказа'ть челове'ку в глаза', что я не хочу' с ним име'ть никако'го де'ла.

– Так, – отвеча'л я. – Наню'хался уж я ва'ших компа'нии, дово'льно с меня'.

– Ну, по'лно чуди'ть! Ра'зве тебе' предлага'ют е'хать куда'-нибудь в ссы'лку, подёнщиком? Тебе' предлага'ют 5 000 в год про'сто за то, что ты два ра'за в неде'лю подпи'шешь журна'л. Э'то одно' то'лько и обяза'тельно, а остально'е все – вздор, не трудне'е, чем вот тепе'рь прослу'шать «Дон Жуа'на». Одна'ко пое'дем, дорого'й успе'ем договори'ть.

Я наде'л фрак, и мы отпра'вились… Дорого'ю ска'зано бы'ло немно'го. Он мне заме'тил, что от таки'х предложе'ний не отка'зываются, что э'то глу'по. Я отвеча'л, что, коне'чно, глу'по, но что я во'семь лет кря'ду вел себя' рассуди'тельно и что мне э'то надое'ло до тошно'ты.

– До того', – заключи'л я, – что мне наконе'ц не те'рпится сде'лать како'е-нибудь суще'ственное дура'чество, что'бы убеди'ться, что я свобо'ден, что я челове'к и не утра'тил вы'сшего изо всех челове'ческих прав.

– Поня'тно, – сказа'л он. – Но в тако'м слу'чае я бы сове'товал тебе' вот что: вы'бери, бра'тец, ты дура'чество подеше'вле. Влюби'сь и'ли жени'сь: э'то бу'дет почти' так же глу'по, а ме'жду тем 5 000 в карма'не.

– Ты полага'ешь, что э'то мне обойдётся деше'вле?

– Ну э'то, одна'ко… как возьмёшься. Я полага'ю, что с не'которым расчётом…

– Черт побери' расчёт! – переби'л я. – Мне опроти'вел расчёт!.. Хочу' наконе'ц пожи'ть без расчёта хоть год: лезть на сте'ну и'ли лежа'ть на бо'ку, все равно', то'лько бы не ду'мать о том, что я де'лаю, а гла'вное, чтоб бы'ло глу'по, ужа'сно глу'по!

Смея'сь, мы подъе'хали и вошли'… Фина'л увертю'ры звуча'л в коридо'рах. Она' была' в бельэта'же с како'ю-то чо'порною и разду'шенною стару'шкой, кото'рой Бодя'гин предста'вил меня'. Э'то была' Мерк, та са'мая, кото'рая приняла' её к себе' в дом ребёнком и воспита'ла. Пото'м, говоря'т, у них вы'шло что'-то, кака'я-то ссо'ра и'ли семе'йный сканда'л, вы'нудивший стару'ху сбыть её на ру'ки пе'рвому встре'чному. У э'того встре'чного Бодя'гин её и купи'л. Но все э'то бы'ло тепе'рь зашто'пано и име'ло прили'чный семе'йный вид. Бодя'гина называ'ла её мама'н, та говори'ла Жюли' и с му'жем её обходи'лась как с сы'ном.

Не прошло' и пяти' мину'т, он исче'з куда'-то, оста'вив меня' одного' со свои'ми да'мами. Но мне бы'ло не до них, снача'ла по кра'йней ме'ре: я их не ви'дел, не ду'мал о них. Я был охва'чен ге'нием зву'ка и увлечён в мир ди'вной, чару'ющей красоты'. Э'то бы'ло сперва' наси'льственно. Я окуна'лся в гармо'нию как в волну' и не'сколько вре'мени жил безотчётно в че'м-то чужо'м, в пото'ке о'бразов, мы'слей и чувств, распла'вленных в во'здухе, и в фо'рме зву'ка навя'занных мне чье'ю-то могу'чей руко'й. Ма`ло-пома'лу, одна'ко, то, что каза'лось сперва' наси'льственным и чужи'м, нашло' отголо'сок внутри' и э'тим путём закра'лось в ду'шу. Э'то мину'та, вслед за кото'рой сце'на с её актёрами и орке'стр исче'зают для слу'шающего, исче'зают басы' и скри'пки, и ему' чу'дится, что на се'рдце его' игра'ет кто'-то, се'рдце его' поёт; сце'на внутри', и он ви'дит на ней знако'мые ли'ца, слы'шит родны'е, ми'лые голоса'. Тогда' фанта'зия его' вме'шивается, и на тему' серде'чной му'зыки импровизи'рует со'бственную поэ'му…

Моя' поэ'ма, впро'чем, была' в свя'зи е'сли не с по'длинным содержа'нием дра'мы, происходи'вшей на сце'не, то, по кра'йней ме'ре, с одни'м из лу'чших её моти'вов.

Герои'ня – сестра' до'нны А'нны – така'я же чи'стая, лю'бящая, прекра'сная, и так же оско'рблена. Се'рдце её разби'то, но ру'ки кре'пко схвати'ли ру'ку преда'теля. «Ты не уйдёшь!.. Non sperar se non m'uccidi, ch'io ti lascio!»[24] То'лько в мое'й поэ'ме развя'зка про'ще. Он по'нял, что с не'ю не'чего бо'льше де'лать, и ко'нчил ра'зом.

– Не пра'вда ли, как смешо'н э'тот жени'х, всегда' опа'здывающий? – ше'пчет мне кто'-то на у'хо… Те'ни исче'зли, и я очну'лся. Пе'редо мной и слегка' наклоня'сь ко мне сиде'ла жива'я, по'лная си'лы же'нщина. На ней бы'ло бордо'вое ба'рхатное пла'тье, в волоса'х кру'пная ни'тка же'мчуга. Грудь, ру'ки и пле'чи Юно'ны. Она' сиде'ла так бли'зко, что я мог чу'вствовать на щеке' её дыха'ние. С её ли'ца ве'яло пря'мо в моё лицо' огнём затаённой стра'сти. Я что'-то сказа'л, она' отвеча'ла усме'шкой и взгля'дом. Не мо'гу объясни'ть, что, со'бственно, бы'ло в э'той усме'шке и в э'том взгля'де; но я почу'вствовал вдруг всем существо'м свои'м, что э'та же'нщина тя'нет меня' к себе'.

Антра'кт. В ло'жу вошёл како'й-то ю'ноша, ро'дственник и'ли пито'мец «мама'н», потому' что она' обрати'лась к нему' с матери'нской улы'бкой. Мы вы'шли с Бодя'гиной в коридо'р, из коридо'ра в фойе'.

– Что вы так па'смурны? – спроси'ла она'.

Я ей сказа'л, что о'пера произво'дит на меня' тяжёлое впечатле'ние.

– Как стра'нно! А на меня' напро'тив!

Я отвеча'л, что э'то совсе'м не стра'нно. Э'то как жизнь: для безуча'стных свиде'телей э'то коме'дия, а для того', кто все'ю душо'ю в игре', мо'жет быть соверше'нно напро'тив.

– Но тут почти' сплошь коме'дия… Все э'ти лю'ди смешны'. Дон Жуа'н, и жена' его', и лаке'й. А э'тот несча'стный жени'х! И э'та неве'ста, кото'рая, ка'жется, так разгне'вана, а ме'жду тем не пуска'ет его' от себя'! Заче'м она' не пуска'ет? Э'то смешно'!

– Нет, ужа'сно! Э'то фата'льная си'ла мину'ты, связа'вшей её с челове'ком, кото'рого она' должна' ненави'деть и презира'ть.

– Вы ду'маете? Мне ка'жется, что она', напро'тив, лю'бит его'.

– Мо'жет быть… Но э'то ещё ужа'снее.

– Отчего'? – сказа'ла она', очеви'дно, не понима'я. – Он гре'шник, но о'чень мил. Ра'зве нельзя' люби'ть гре'шника? И'ли, мо'жет быть, вас на'до спроси'ть об э'том ина'че? Ну, я скажу', пожа'луй: гре'шницу и да'же большу'ю, но…

– Привлека'тельную?

– Ну, разуме'ется.

Я посмотре'л ей в лицо'. На нем бы'ло что'-то невырази'мо стра'нное. Она' шути'ла, а ме'жду тем под шу'ткою шевели'лось что'-то друго'е, сло'вно она' боя'лась вта'йне того', с чем она' заи'грывает.

– Зна'ете, – говорю', – э'то вопро'с, кото'рый гора'здо трудне'е ве'рно поста'вить, чем ве'рно реши'ть.

На э'тот раз она' мне призна'лась пря'мо, что не понима'ет.

– Я бы жела'ла, чтоб вы объясни'ли э'то, – сказа'ла она'. – Но я бою'сь, что мы не успе'ем.

– Успе'ем… э'то не так хи'тро, как ка'жется… Грехи', согласи'тесь, тру'дно люби'ть, осо'бенно не'которые, но гре'шницу – э'то друго'е де'ло. Вопро'с весь в том: наско'лько э'ти две ве'щи свя'заны – гре'шница то есть, и'ли, пожа'луй, гре'шник – с свои'м грехо'м. Пото'му что грехи' быва'ют ча'сто случа'йные и о'чень нере'дко вы'нужденные. Вы понима'ете?

– Понима'ю.

– Но вы понима'ете: е'сли по спи'ску их чи'слится, в одно'й Испа'нии, ты'сячи, то э'то выхо'дит уже' серьёзно.

– Я ду'маю! – отвеча'ла она', смея'сь.

– К тому' же, Дон Жуа'н не про'сто развра'тник; он, кро'ме того', и уби'йца.

– Ну, э'то слу'чай… Его' прину'дили… Впро'чем, коне'чно, он винова'т, но и она' сде'лала то'же большу'ю глу'пость. Заче'м она' не пуска'ла его'?

Кто'-то к ней подошёл и раскла'нялся. Сказа'ли по па'ре слов. Она' заме'тила, что «пора', сию' мину'ту начну'т», но не успе'ли мы отойти', как она' вороти'ла меня'.

– Посто'йте, поговори'мте ещё. Вы не сказа'ли мне ничего' о ва'шем со'бственном впечатле'нии.

– Что вам сказа'ть, Ю'лия Никола'евна? Э'то серьёзно. Вслу'шайтесь в не'которые ме'ста аккомпанеме'нта, и вы поймёте, что тут неве'село. Сквозь зву'ки пи'ра тут слы'шится а'дский хо'хот и скре'жет зубо'в. Да ина'че оно' и быть не мо'жет. Челове'к, от кото'рого сто'лько лю'бящих, ве'рных серде'ц ожида'ло сча'стья и кото'рый на все наплева'л, все опозо'рил, всем дал вме'сто пи'щи ка'мень, е'сли ещё не ху'же, – тако'й челове'к, как он ни храбри'тся снару'жи, не мо'жет быть в глубине' ду'ши споко'ен и ве'сел. В се'рдце его' – потому' что и у него', я полага'ю, есть се'рдце, – в се'рдце его' глу'хо грызёт, что'-то ше'пчет, что он сам для себя' устро'ил ад. И э'тот ад, поку'да ещё незри'мый, уж слы'шен. На пе'сню, в кото'рой звуча'т сло'ва любви', он отвеча'ет хо'хотом не'нависти, презре'ния и прокля'тия. Она' отверну'лась.

– Пойдёмте, – сказа'ла она', – пора'.

В коридо'ре, у ло'жи, мы встре'тили це'лое о'бщество, кото'рое окружи'ло её, как цари'цу. Я не вдруг по'нял, что э'то зна'чит и каки'м о'бразом все э'то очути'лось тут. Оказа'лось, что э'то сви'та Бодя'гина, сопровожда'ющая его' повсю'ду. Она' состоя'ла из ра'зного ро'да бонто'нной че'ляди[25] того' со'рта, что трётся о'коло золоты'х мешко'в, че'ляди, зна'вшей всегда' чутьём, где его' сле'дует ожида'ть. Пе'рвое, что я услыха'л, име'ло весь вид официа'льного бюллете'ня о том, куда' Па'вел Ива'нович исче'з и по како'му слу'чаю; второ'е – бы'ло изве'стие, что он бу'дет сию' мину'ту и с кем. Мы бы'ли уж в ло'же и слу'шали второ'й акт, когда' он вошёл, но сви'та, должно' быть, дождала'сь его' за дверьми', пото'му что я встре'тил её пото'м, почти' всю, у него' за у'жином.

– Ах, Бо'же мой! Да у вас це'лый двор! – шепну'л я Бодя'гиной по-францу'зски.

– Да, – отвеча'ла она' с самодово'льной усме'шкой, – э'то дово'льно ску'чно.

Стра'нное впечатле'ние произво'дит э'та же'нщина, осо'бенно когда' не'рвы настро'ены, как они' бы'ли настро'ены у меня' в э'тот ве'чер. Э'то не све'тлое де'йствие красоты', а томи'тельная отра'ва прокля'той стра'сти, бесо'вская пре'лесть, кото'рая кру'жит го'лову и тя'нет в себя' как в бе'здну!

Обе'д, пото'м опя'ть о'пера; по'сле о'перы у'жин; у'тренние визи'ты, вече'рние; запи'ски его' ру'ки и её. Зову'т, и я прихожу', сам не могу' поня'ть, заче'м и как э'то де'лается. Мне скве'рно у них, и я возвраща'юсь домо'й расстро'енный, но'чи пото'м не сплю, а ме'жду тем не могу' отказа'ться, иду'. Что'-то слепо'е тя'нет меня' к ним в дом, и вот уж с неде'лю, как я у них почти' ка'ждый день. Сказа'л бы, что становлю'сь дома'шним, е'сли бы у них и без меня' не бы'ло це'лого легио'на други'х дома'шних люде'й, ме'жду кото'рыми я соверше'нно чужо'й, в кругу' кото'рых я пла'ваю, не слива'ясь, сосредото'ченный весь в себе', как ка'пля ма'сла в воде'. Э'то како'й-то но'вый и не вполне' сформиро'ванный мир жи'зни и де'ятельности. Конто'ры, правле'ния, обши'рная перепи'ска и це'лые шта'ты слу'жащих по всем конца'м Росси'и, це'лые се'ти свя'зей, интри'г, спекуля'ций, иска'тельств и други'х отноше'ний, но це'нтра нет и'ли, вернеё сказа'ть, есть не'сколько це'нтров неро'вной и о'чень непостоя'нной си'лы, вокру'г кото'рых все э'то группиру'ется и кру'жится. Я, впро'чем, стою' вне сфе'ры их де'йствия и не чу'вствую к ним никако'й аттра'кции[26]. Меня' тя'нет в другу'ю сто'рону. Мне ну'жно её. Вопро'с: что тако'е она'? – кре'пко интересу'ет меня', и я изуча'ю её то вблизи', то изда'ли, смотря' по тому', как позво'лит толпа', её окружа'ющая. К несча'стью, я не могу' заня'ться э'тим как сле'дует, то есть обду'манно и споко'йно. Я изуча'ю её на со'бственный риск и страх как ме'дик, кото'рый про'бует на себе' гаши'ш и'ли о'пиум, и'ли как зоо'лог, кото'рый взял в ру'ки зме'ю неизве'стной поро'ды. Мне любопы'тно и стра'шно, и ещё что'-то, что мо'жет быть ху'же всего'. Быва'ют мину'ты, с гла'зу на глаз с не'ю, когда' меня' охва'тывает огнём, по'сле чего' я чу'вствую, сло'вно вся кровь у меня' отра'влена каки'м-то незри'мым, но жгу'чим ядо'м. Тогда' мне стано'вится ду'рно, и я проклина'ю её, гото'в все бро'сить, гото'в бежа'ть от неё без огля'дки, как от чу'мы.

Она' неглупа', в обы'денном смы'сле, но у неё нет нра'вственного поня'тия. Ей на'до дока'зывать и объясня'ть по па'льцам таки'е ве'щи, кото'рые ра'звитой ребёнок пятна'дцати лет поймёт с двух слов. Так, наприме'р, по по'воду э'того разгово'ра в антра'кте, кото'рый у нас возобнови'лся пото'м ра'за два, она' с трудо'м поняла', о како'м ещё а'де я говорю', кро'ме того', в кото'рый Дон Жуа'н прова'ливается факти'чески; и хотя' она' пря'мо не признава'лась, что ста'туя, че'рти и про'чее де'йствуют на неё гора'здо сильнеё му'зыки, но я дога'дываюсь, что э'то так. Когда' я сказа'л ей, что э'то то'лько орна'менты, а по'длинный ад и у'жас в душе', она' не спо'рила, но я весьма' сомнева'юсь, что'бы она' э'то поняла' как сле'дует.

– Вы спра'шиваете, – сказа'ла она' ме'жду про'чим, – неуже'ли я не в си'лах предста'вить себе' муче'ний ху'же физи'ческих? Но что я зна'ю об э'том, и как я могу' предста'вить себе' что'-нибудь ху'же того', чего' я не испыта'ла? Да и вы то'же. Вы не горе'ли не то'лько в ве'чном, но и в просто'м огне'. Почём же вы зна'ете, каково' э'то и есть ли на све'те что'-нибудь ху'же?

Вопро'с, впро'чем, сам по себе' неглу'п; но за ним чу'вствуется что'-то непроходи'мое… Потёмки… ча'ща… Вгля'дываешься и, не ви'дя пути', припомина'ешь с каки'м-то стра'нным чу'вством пе'рвые строки' «А'да»[27]

На скло'не ю'ности мое'й, отягощённый сном,

Путь и'стинный я потеря'л и, в по'исках напра'сных,

Забрёл в дрему'чий лес. О, как скажу', сколь тя'жек был

Скита'льцу э'тот лес пусты'нный и угрю'мый…


IV

Неде'ли три я была' сама' не своя': не е'ла, не спала', гада'ла, моли'лась, ста'вила све'чи пе'ред ико'нами и ча'сто, по це'лым часа'м, сиде'ла над колыбе'лью мое'й малю'тки, в го'рьких слеза'х разду'мывая о том, что с не'ю бу'дет, е'сли меня' пости'гнет несча'стье. Тень О'льги, с блестя'щими, стра'шно расши'ренными глаза'ми и взду'тым лицо'м, в после'дний год оста'вившая меня' немно'го в поко'е, ста'ла опя'ть мое'й неразлу'чной подру'гой, и никогда' она' не каза'лась мне так страшна', никогда' я не му'чилась так при мы'сли, что не могу' от неё отвяза'ться. От По'ля я ма'ло име'ла по'мощи. Он вообще' не люби'л, когда' я расстро'ена и'ли печа'льна, и тре'бовал, что'бы я всегда' явля'лась к нему' с весёлым лицо'м, а до того', что под э'тим лицо'м, ему' бы'ло ма'ло де'ла. Э'то всегда' огорча'ло меня', но тепе'рь ста'ло ка'к-то осо'бенно тяжело' и оби'дно. «Что ж, – ду'мала я, – ра'зве я ему' не жена' и ра'зве у нас тепе'рь не все о'бщее?» Каза'лось бы, так есте'ственно иска'ть сове'та и утеше'ния у челове'ка – еди'нственного на све'те, кото'рому я могла' все откры'ть и кото'рый был опытнеё, умнеё меня', а ме'жду тем я ча'сто не сме'ла к нему' приступи'ться, так он стал мра'чен, нетерпели'в и груб, тепе'рь осо'бенно, когда' я, на свою' беду', дала' ему' по'вод все сва'ливать на меня'.

Черезо'в что'-то не шел, и я уже' ви'дела, что э'то трево'жит По'ля бо'лее, чем он хо'чет мне показа'ть… Он был всегда' так скры'тен!

– Поль! – ка'к-то раз сказа'ла я. – Он не идёт.

– А, тебе' уж не те'рпится?

Э'то меня' оби'дело, и я его' вы'ругала.

– Ну, по'здно уж тепе'рь говори'ть комплиме'нты!.. Мы зна'ем друг дру'га… Ра'да ведь?.. То'лько ты погоди' ра'доваться. Черт его' зна'ет, что у него' на уме'. Мо'жет, его' и не залучи'шь тепе'рь сюда'.

Опасе'ние э'то, одна'ко, оказа'лось преувели'ченно. Дня че'рез три он был у нас в ло'же и по'сле того' стал ча'стым го'стем. С одно'й стороны' – э'то каза'лось успокои'тельно, но мы не зна'ли его' наме'рений, и Поль име'л все причи'ны его' опаса'ться, потому' что он отказа'лся от ме'ста, кото'рое бы'ло ему' предло'жено. Э'то случи'лось в тот са'мый день, когда' Поль привёз его' в ло'жу.

– Уж ты, пожа'луйста, мне не расска'зывай, – говори'л он пото'м, когда' мы легли' спать. – Уж я его' зна'ю. Мне сто'ит то'лько на ро'жу его' взгляну'ть, что'бы сказа'ть наве'рное, когда' он лжет. Во'семь, мол, лет жил рассуди'тельно, надое'ло, хочу' хоть с год подура'читься. Ты понима'ешь ли, что э'то зна'чит? Э'то зна'чит: отва'ливай, мол, любе'зный друг, не сто'ит об э'том толкова'ть! Спесь, понима'ешь ли, прокля'тая, ста'рая, ба'рская спесь! Ма'ло была' ещё в переде'лке, не вы'дохлась! У меня', мол, свои'х 30000; име'ю пра'во лежа'ть на бо'ку и ты'кать тебе' в глаза' свое'й незапя'тнанной чистото'ю, е'сли ещё не ху'же че'м-нибудь, чего', разуме'ется, тебе' не скажу' – ты понима'ешь? Но, кро'ме ба'рства, тут есть ещё и дру'гая заква'ска. Э'то вот, ви'дишь ли, оди'н из тех кни'жников, кото'рые, раз ошале'в, возмечта'ли себя' бога'ми и с тех пор не мо'гут ника'к ра'зувериться, не мо'гут поня'ть, что им, как и всем, есть ну'жно. Они' вита'ют в како'м-то эфи'ре и все жите'йское мни'тся им ни'же их высоты'. Пока' у них во'дится что'-нибудь в карма'не, хоть пять рубле'й, чтоб вы'йти на у'лицу дже`нтльме'ном, в перча'тках и в чи'стом бельё, до тех пор к ним и при'ступу нет. Фы'ркает себе' под нос, как кот, плюёт на все и па'льцем ни до чего' не дотроне'тся. Все по'длость, все для него' презре'нно. А вот как дофырка'ется до того', что руба'ху вы'стирать не на что и зу'бы при'ходится положи'ть на полку', тогда' ты и ку'пишь его' за грош… Черезо'в э'тот как раз из таки'х, и я тебе' до'лжен призна'ться, про'сто ума' не приложу', что мне с ним де'лать, кро'ме того', как хвати'ть ра'зве про'сто в физионо'мию, да пото'м пу'лю в лоб.

– Нет! – вскри'кнула я. – Нет! Ра'ди Бо'га, не говори' о таки'х веща'х!

– А что, тебе' жа'лко его'?

– Жа'лко не жа'лко, а э'то тоску' наво'дит. Все ду'мается: неу'жто не ко'нчено? Неуже'ли ма'ло того', что бы'ло?

– А что же де'лать, е'сли ока'жется ма'ло?.. Кто винова'т?

Я разреве'лась. Он встал и вы'шел, оста'вив меня' на всю ночь одну', с мое'ю тоско'й, с мои'ми стра'хами… Бессо'нная ночь! Чего' то'лько ты не приво'дишь с собо'ю? Каки'е ду'мы не посетя'т больно'й головы', когда' поду'шка под не'ю в огне' и она' не нахо'дит себе' до све'та поко'ю? Я ду'мала; никогда' ещё, ка'жется, да'же в ту по'ру, когда' э'та прокля'тая мысль зрела' в мое'й голове', не ду'мала я так мно'го, как в э'ти дни, потому' что я никогда' ещё не была' так одино'ка. Пре'жде была' у меня' хоть ня'ня, ду'мала я; она' и тепе'рь есть, да на что мне она' тепе'рь? Что я могу' ей сказа'ть?.. Пото'м был Ясне'в, пото'м Поль. Но Поль тепе'рь стал непристу'пен, и что я ему' ни скажу' от ду'ши, все то'лько злит его'. И ещё я ду'мала: как тяжело' одино'чество! Нет никако'й опо'ры, не к чему' прислони'ться и отдохну'ть, все на'до идти', идти' куда'-то, как ве'чный жид, и все нести' на свои'х плеча'х. К кому' я тепе'рь могу' обрати'ться? От кого' ожи'дать уча'стия и сове'та? И я вспо'мнила нево'льно Ясне'ва. «Ах, – ду'мала я, – е'сли б Ясне'в был, здесь, мне ка'жется, я бы не утерпе'ла. Была' не была', а уж я бы ему' рассказа'ла все. Не зна'ю, что из э'того вы'шло бы; мо'жет быть, он оттолкну'л бы меня' по'сле э'того, но за одно' я руча'юсь: он бы меня' не вы'дал. Нет, он был не из тех люде'й, кото'рые, как бара'ны, бегу'т не огля'дываясь, все в одну' сто'рону. У него' был свой взгляд на ве'щи, кро'ткий и снисходи'тельный, и он люби'л меня' как дитя'. Я да'же ду'маю, что он бы меня' не оттолкну'л, как бы я ни была' скве'рна, хоть вся вы'пачкана в крови', и тогда' не оттолкну'л бы. В нем бы'ло что'-то та'кое соба'чье; я разуме'ю, что он был ве'рен и пре'дан мне как соба'ка, без рассужде'ний и без оце'нки, так про'сто…

Како'е бы э'то бы'ло сча'стье, е'сли бы он был тут!.. Я бы ему' рассказа'ла все… все… и он хотя', коне'чно, не научи'л бы меня', что де'лать, – на э'тот счет он был плох, – но он бы меня' пригре'л и уте'шил».

Все э'то я вам расска'зываю не да'ром, а для того', чтоб вы зна'ли, в како'м состоя'нии я была' о'коло того' вре'мени, когда' Черезо'в стал у нас ча'стым го'стем. Ка'жется, я говори'ла вам, что ещё с пе'рвой встре'чи, в Москве', он мне понра'вился. Он был умён и насме'шлив, и э'то бы'ло напи'сано у него' на лице'. Во взгля'де, в лице', во всей фигу'ре его' бы'ло что'-то осо'бенное, оригина'льное. Он мне напомина'л оди'н ста'рый портре'т како'го-то италья'нца и'ли испа'нца, кото'рый висе'л у мама'н в столо'вой и кото'рым ня'ня пуга'ла меня' ещё ребёнком, когда' я капри'зничала. Весь в чёрном был тот, на портре'те, худо'й тако'й, с больши'м о'стрым но'сом и с у'мными вырази'тельными глаза'ми; борода' кли'ном, то`чь-в-то'чь, как у Черезо'ва. По'мню, ино'й раз, под ве'чер, когда' мне ну'жно быва'ло пройти' одно'й че'рез э'ту ко'мнату, с каки'м безотчётным стра'хом коси'лась я на его' стро'гое, су'мрачное лицо'. Мне каза'лось, что он гляди'т на меня' с прита'енной усме'шкой на то'нких губа'х и что в э'той усме'шке есть что'-то, сло'вно он зна'ет что'-нибудь про меня', чего' я и сама' ещё не зна'ю! Не'что похо'жее я чу'вствовала тепе'рь, когда' замеча'ла, что Черезо'в вгля'дывается в меня'. Я чу'яла, что он и'ли зна'ет что'-нибудь, и'ли дога'дывается, и мне каза'лось, что он неда'ром тут, что у него' есть у'мысел, кото'рый он скрыва'ет; одни'м сло'вом, что э'то не'что вро'де того' неизве'стного челове'ка, кото'рый в дра'мах явля'ется на пи'ру и говори'т зага'дками. Не удивля'йтесь, пожа'луйста, е'сли я вам скажу', что э'то не оттолкну'ло меня', а напро'тив, расположи'ло к нему'. Е'сли вас удивля'ет э'то, то вы не зна'ете же'нского се'рдца. Власть, и осо'бенно власть таи'нственная, внуша'ющая нево'льный страх, име'ет для нас неотра'зимую преле'сть. Не могу' вам сказа'ть отчего', но э'то так… Коне'чно, меня' потяну'ло к нему' не вдруг. Снача'ла он про'сто меня' встрево'жил. Пото'м, когда' я узна'ла, что э'то друг О'льги и что он был у неё неме'дленно по'сле меня', я стра'шно стру'сила, и бы'вший услу'жливый ми'лый мой попу'тчик вдруг показа'лся мне каки'м-то «Ка'менным го'стем», предве'стником бли'зкой распла'ты.

Но вот э'тот гость обе'дал у нас и, несмотря' на злове'щее объясне'ние с По'лем, по'сле кото'рого я не вида'ла его' неде'ли три, несмотря' на отка'з от ме'ста, кото'рый то'же не предвеща'л ничего' хорошего', оказа'лся одна'ко не ка'менным. Прие'хал к нам в ло'жу, пото'м с визи'том, пото'м опя'ть обе'дал и просиде'л до ве'чера, был разгово'рчив, внима'телен, мил, со мно'ю осо'бенно. Э'то руча'лось, что та'йные це'ли его', каковы' бы они' там ни бы'ли, не грозя'т, по кра'йней ме'ре, неме'дленною бедо'ю. Стра'ху поубы'ло, но зато' любопы'тства прибы'ло, и я ста'ла ду'мать о нем, он овладе'л мои'м воображе'нием до тако'й сте'пени, что у меня' ско'ро мы'сли не бы'ло в голове', кото'рая бы прямы'м и'ли око'льным путём не прикосну'лась к нёму. В его' отсу'тствие я вспомина'ла, что он де'лал и говори'л; мале'йший взгляд, мале'йшее сло'во, – все для меня' име'ло значе'ние и'ли, верне'е, всему' я придава'ла значе'ние, – како'е, об э'том не спра'шивайте, потому' что я и сама' не зна'ла. Все пу'талось у меня' в голове', все волнова'ло: одну' мину'ту ра'довало, другу'ю трево'жило, огорча'ло и'ли пу'гало, ча'ще всего' пу'гало, но, не несмотря' на страх, я не теря'ла наде'жды. Я чу'вствовала каки'м-то инсти'нктом, что он не совсе'м равноду'шен ко мне как к же'нщине, и, разуме'ется, де'лала все, что же'нщина обыкнове'нно де'лает в подо'бном слу'чае, е'сли она' одна'жды реши'лась во что бы то ни ста'ло дости'гнуть це'ли. Но э'то бы'ло тру'дно. В пе'рвое вре'мя, когда' мне случа'лось остава'ться с Черезо'вым наедине', я про'сто не узнава'ла себя'. Вся пре'жняя сме'лость исче'зла, и я робе'ла, как обвинённая в прису'тствии инквизи'тора. Я все ждала', что он напо'мнит мне про'шлое и зате'м спро'сит что'-нибудь; куда' я е'хала, наприме'р, и'ли уда'чно ли бы'ло моё путеше'ствие? ви'дела ли я, кого' мне ну'жно бы'ло уви'деть? И зате'м начнётся допро'с… Но никогда' допро'са не бы'ло, и э'то меня' удивля'ло. Я не могла' поня'ть причи'ну, заставля'вшую его' откла'дывать объясне'ние, кото'рое почему'-то каза'лось мне неизбе'жным. Я спра'шивала себя': да так ли э'то? нет ли тут с его' сто'роны како'й-нибудь лову'шки? Он говори'л о посторо'нних веща'х, а мне все каза'лось, что он подхо'дит изда'ли к тому', что у него' на уме' и что то'лько и мо'жет его' интересова'ть. В мале'йшем сло'ве его' я иска'ла намёка; мале'йший взгляд его', каза'лось, прони'зывал меня' наскво'зь, и я боя'лась поду'мать: что я та'кое в его' глаза'х?.. Кака'я презре'нная, га'дкая тварь! И э'то меня' так му'чило, мне так хоте'лось узна'ть поскоре'е ху'дшее, что я чуть не сама' шла навстре'чу ему', заводя' разгово'р о та'ких предме'тах, кото'рые представля'ли удо'бный слу'чай выска'зываться. Но он не выска'зывался, и ско'лько я ни прислу'шивалась к его' реча'м, я не могла' заме'тить в них ничего' похожего' на затаённое чу'вство вражды' и'ли презре'ния. В свои'х разгово'рах с гла'зу на глаз со мной он говори'л откры'то, ча'сто да'же тепло' и и'скренно, и в то'не его' рече'й, в усме'шке, во взгля'де сквози'ла скоре'е жа'лость, скрыва'емая под ви'дом обыкнове'нного, ве'жливого уча'стия, чем что'-нибудь друго'е. Все э'то нево'льно влекло', располага'ло меня' к нёму, и ма`ло-пома'лу к стра'ху ста'ла приме'шиваться наде'жда, что в са'мом ху'дшем слу'чае он бу'дет великоду'шен и не посту'пит, как поступи'л бы друго'й и'ли, пожа'луй, как он поступи'л бы с друго'ю. А из э'того вы, коне'чно, мо'жете заключи'ть, что я наде'ялась не на одно' великоду'шие!.. Что ж де'лать? Э'то был чи'сто же'нский, нево'льный расчёт, пожа'луй, да'же и не расчёт, а так – како'й-то инсти'нкт. В большо'й и внеза'пной опа'сности вся'кий нево'льно и пре'жде всего' употребля'ет те сре'дства защи'ты, кото'рыми надели'ла его' приро'да, так как они' верне'е, и он владе'ет и'ми лу'чше други'х. А у меня', кро'ме приро'ды, бы'ли ещё и сове'ты По'ля; да что я говорю' сове'ты? – тре'бования! Он про'сто сказа'л мне, что э'то необходи'мо.

Насчёт успе'ха я и сама' снача'ла не зна'ла, что ду'мать. То мне каза'лось, что я Бог зна'ет как далеко' зашла', то, что я да'же ша'гу не сде'лала. В действи'тельности я то'чно ушла' и да'льше, чем ду'мала, да то'лько совсе'м не туда', куда' ду'мала. К чему' говори'ть, куда'? Вы са'ми уга'дываете. Вы уже' по'няли, без сомне'ния, к чему' э'то ведёт, когда' же'нщина с таки'м несча'стным темпера'ментом, как у меня', ду'мает день и ночь о ко'м-нибудь, кто ей нра'вится и от кого' зави'сит её судьба'. Мале'йший толчо'к, мале'йшая и'скра, и челове'к стал для неё всем, стал её властели'ном, и'долом. Так и случи'лось. Едва' я успе'ла заме'тить не'что похожеё на ого'нь с его' сто'роны, как сама' была' уже' вся в огне'. Как э'то случи'лось, я не могу' объясни'ть, потому' что э'то пришло' внеза'пно и захвати'ло меня' враспло'х.

По'мню, что пе'ред э'тим я была' стра'шно утомлена'. Я проводи'ла уж тре'тий ме'сяц в како'м-то безвы'ходном напряже'нии всех сил, нра'вственных и физи'ческих. В голове' пу'таница, на се'рдце тоска', и ни мину'ты поко'я: то го'сти, то вы'езды, то Поль тормоши'т. Поль, несмотря' на то, что я была' то'лько послу'шна ему', сходи'л с ума' от ре'вности и де'лал мне иногда' таки'е сце'ны, что я гото'ва была' бежа'ть из до'ма. Мне ну'жен был о'тдых, а о'тдыха не бы'ло, и я не зна'ла да'же, с како'й стороны' его' ожида'ть. Но и'менно э'то-то чу'вство беспо'мощности и придава'ло мне ту реши'мость отча'яния, с кото'рой утопа'ющий гото'в ухвати'ться за что попа'ло, хотя' бы да'же за ле'звие о'строй бри'твы. В тако'м состоя'нии ду'ха я ча'сто ждала' появле'ния Че'резова с осо'бенным, лихора'дочным нетерпе'нием, похо'жим на то, кото'рое ощуща'ет тяжело' больно'й, ожида'ющий до'ктора. Что бы он ни сказа'л, все ка'жется лу'чше, чем неизве'стность, а ме'жду тем в се'рдце нево'льно таи'тся наде'жда услы'шать что'-нибудь утеши'тельное. И вот не'что похо'жее на таку'ю наде'жду шепта'ло мне, что э'тот Черезо'в до'брый, прямо'й челове'к, на сло'во кото'рого я могу' вполне' положи'ться, е'сли он ска'жет пря'мо, что зна'ет все, но не и'щет мое'й поги'бели. «О, – дума'ла я, – како'е бы э'то бы'ло сча'стье и как благода'рна была' бы я за тако'е сло'во! Я бы упа'ла к его' нога'м и вы'молила себе' проще'ние!» И я представля'ла себе' це'лые сце'ны: что он сказа'л бы, что я бы ему' отвеча'ла. И сце'ны э'ти варьи'ровались в мое'й голове' до бесконе'чности, но все ка'к-то стра'нно конча'лось тем, что я кида'лась в его' объя'тия и пла'кала, скрыва'я своё лицо' у него' на груди'.

Все э'то бы'ло значи'тельно, но я в ту по'ру ещё не понима'ла так я'сно, как поняла' пото'м, что э'то зна'чит. Действи'тельность каза'лась мне так далека' от мои'х фанта'зий.

Мы с ним сходи'лись дово'льно ча'сто и говори'ли, по-ви'димому, дово'льно и'скренно, но все э'то ка'к-то ко'нчилось ниче'м. То'лько он с ка'ждым ра'зом мне станови'лся миле'е, и ве'ра моя' в него' росла'.

Раз ка'к-то мы с ним сиде'ли наедине'; речь зашла' о жени'тьбе. Я, ка'жется, спроси'ла: отчего' он не же'нится?

– Зна'ете, Ю'лия Никола'евна, – сказа'л он, – прекурье'зное де'ло – э'та вербо'вка в свой полк со стороны' семе'йных люде'й. Все они' э'то сове'туют. Сле'довало бы ду'мать, что е'сли не все, то хоть больша'я часть о'чень дово'льны свое'ю слу'жбою. А ме'жду тем, согласи'тесь, что э'то вздор, и что ваш полк кура'жится то'лько по той причи'не, что ему' струси'ть не'куда.

– Ну, э'то нельзя' сказа'ть вообще', – отвеча'ла я. – Что же бы де'лали де'вушки, е'сли бы все смотре'ли на э'то, как вы?

– Поко'рно благодарю'! Вы, зна'чит, хлопо'чете не обо мне, а о той неизве'стной, кото'рой не'чего бу'дет де'лать, е'сли я не после'дую ва'шему сове'ту?

– Что ж? – говорю'. – Е'сли б и так? Почему' не жела'ть ей сча'стья?

– А вы с чего' взя'ли, что я её сде'лаю счастли'вою? При всем жела'нии она' мо'жет мне надое'сть че'рез полго'да, и я её бро'шу.

– Нет, вы э'того не сде'лаете.

– Ну, так она' сде'лает.

– Полноте', ра'зве вы бы могли' полюби'ть таку'ю?

– Почему' же нет?.. Ра'зве любо'вь даётся как пе'нсия, за заслу'ги?.. Со'бственно говоря', я да'же не зна'ю, за что она' даётся, да и вы то'же. Ведь вот же вы говори'ли, что до'нна А'нна могла' полюби'ть Дон Жуа'на?

– Да, э'то пра'вда.

– Ну, я хоть и не до'нна А'нна, а все же не поручу'сь за себя', потому' что любо'вь зла, и тру'дно что'-нибудь рассчита'ть, когда' голова' кру'жится: «Есть упое'ние в бою' и бе'здны мра'чной на кра'ю… и в дунове'нии чу'мы…»[28]

– Ах, да! – воскли'кнула я. – Не пра'вда ли, как э'то прекра'сно ска'зано?

– Да, ска'зано хорошо', но согласи'тесь, что удово'льствия э'того ро'да на де'ле обхо'дятся сли'шком до'рого, что'бы их мо'жно бы'ло серьёзно иска'ть… Ну, предста'вьте себе' каку'ю-нибудь таку'ю бе'здну в действи'тельности. Вы увлекли'сь, как то'лько спосо'бен увле'чься тот, кто лю'бит от полноты' живо'го, горя'чего се'рдца, и отда'ли ей себя' всего', со всем ва'шим про'шлым и бу'дущим, со все'ми по'мыслами и упова'ниями. Коне'чно, она' все при'мет, на то она' и бе'здна, но спра'шивается, на что ей все э'то и что она' мо'жет дать вам взаме'н, кро'ме мину'ты ди'кого упое'ния?

Я не совсе'м поняла', но то, что я поняла', ужа'сно смути'ло меня'. Сперва' я, как ду'ра, обра'довалась чему'-то, пото'м мне ста'ло бо'льно, сты'дно и ду'рно до тошно'ты.

– Живо'й челове'к – не я'ма, – пробормота'ла я, соверше'нно расте'рянная.

Он посмотре'л на меня' ка'к-то печа'льно.

– Да, – говори'т, – коне'чно… Но е'сли он не живо'й? Е'сли в нем се'рдца нет, и'ли оно' уже' у'мерло?

Кто'-то вошёл, и мы замолча'ли. Я была' вне себя' и при пе'рвой возмо'жности убежа'ла из ко'мнаты. «Он зна'ет все!» – ду'мала я, но, стра'нно сказа'ть, тепе'рь не э'то уже' меня' смуща'ло. Меня' смуща'ла мысль, что челове'к э'тот – тако'й ми'лый, сла'вный, мог бы меня' полюби'ть так, как он говори'т, всем существо'м свои'м, е'сли бы я не была' та'кая скве'рная. Но он ошиба'ется, е'сли ду'мает, что мне не ну'жно э'того и что я оста'вила бы его' без отве'та… О! Ни за что! Я зна'ю це'ну ему', и я не мёртвая: у меня' есть се'рдце…

Коро'че, мне ста'ло я'сно, что я люблю' Чере'зова… Откры'тие э'то сби'ло меня' соверше'нно с то'лку, и прошло' не'сколько вре'мени пре'жде, чем я успе'ла прийти' в себя', но едва' я пришла' в себя', как все в голове' у меня' поверну'лось вверх дном, и пре'жде всего' моё отноше'ние к му'жу. До сих пор я жале'ла, что ме'жду на'ми нет и'скренности; тепе'рь поняла', что её и не мо'жет быть. Коне'чно, он сам был в э'том круго'м винова'т. С тех пор, как он приобрёл меня' в по'лную со'бственность, то обо мне уже' бо'льше не беспоко'ился. Я ста'ла в его' глаза'х не челове'ком, кото'рому мо'жет нра'виться и'ли не нра'виться что'-нибудь, а како'й-то тва'рью, кото'рую он по'днял из гря'зи, вы'чистил и взял в дом для свое'й уте'хи. Со мно'ю не сто'ило церемо'ниться, а сто'ило то'лько дать мне поня'ть, что я соверше'нно в его' рука'х и обя'зана ему' всем, должна' то'лько и ду'мать о том, что'бы ему' угожда'ть, должна', одни'м сло'вом, забы'ть себя' и вся погрузи'ться в него', смотре'ть на него', как на бо'га. Не скажу', что'бы э'то осо'бенно удиви'ло меня': я зна'ла отча'сти, что э'то бу'дет так, но наде'ялась, что та'кое состоя'ние все-та'ки бу'дет сно'сно. Е'сли хоти'те, оно' и бы'ло сно'сно, пока' у нас интере'сы бы'ли одни'. Мы бы'ли нужны' друг дру'гу и свя'заны кре'пко. Зна'я э'то и зна'я его' хара'ктер, я уступа'ла ему' в мелоча'х, а кру'пных причи'н к несогла'сию у нас не бы'ло. Тепе'рь все вдруг измени'лось. Стра'стной любви' к нему' я уж давно' не чу'вствовала, но с тех пор, как я ста'ла ду'мать о Черезо'ве, к кото'рому он сам меня' толкну'л как прима'нку, Поль мне совсе'м опосты'лел. Са'мая ре'вность его' сде'лалась мне ненави'стна, и я на неё смотре'ла, как на оше'йник, кото'рый то'лько дразни'л меня', напомина'я, что я у него' в зави'симости и что ему' не ну'жно уж болеё меня' ублажа'ть, как ублажа'л когда'-то, чтоб я от него' не ушла', а сто'ит дёрнуть то'лько покре'пче да погрози'ть. Но он оши'бся на э'тот счет, как вы все, господа', ошиба'етесь. Он ду'мал, что я не прочь кутну'ть при удо'бном слу'чае, но ника'к не ду'мал, чтоб я могла' серьёзно сорва'ться с при'вязи и взгляну'ть на все э'то ка'к-нибудь ина'че, чем он сам на него' смотре'л. А ме'жду тем я смотре'ла уже' совсе'м ина'че. В ту по'ру, когда' он ду'мал, что страх быть откры'тою заста'вит меня' возложи'ть все наде'жды мои' еди'нственно на него' и вве'рить себя', зажму'рив глаза', его' руково'дству, страх э'тот переста'л уже' быть мои'м гла'вным дви'гателем, и я потеря'ла вся'кую ве'ру в его' руково'дство. Все, что у меня' остава'лось похо'жего на наде'жду, каки'м-то стра'нным путе'м перенесено' бы'ло на Черезо'ва. Я говорю' – стра'нным путе'м, пото'му что и са'ма не зна'ла, чего' должна' ожида'ть от Черезо'ва и почему'. Он не де'лал ни ша'гу, чтоб разъясни'ть мне э'тот вопро'с, а ме'жду тем я не име'ла уже' почти' ника'кого сомне'ния, что та'йна моя' ему' изве'стна. И я люби'ла его'; мне каза'лось, что и он не совсе'м равноду'шен ко мне; одни'м сло'вом – э'то бы'ла та'кая пу'таница, та'кие поте'мки, из кото'рых не терпе'лось вы'йти во что бы то ни ста'ло. Но как? За недоста'тком лу'чшего остава'лось то'лько одно': са'мой идти' навстре'чу ему' и тре'бовать объясне'ния.

До'лго я колеба'лась и выжида'ла, в наде'жде, что слу'чай придёт мне на по'мощь, но слу'чай не приходи'л. Тогда' я потеря'ла терпе'ние и раз ка'к-то, за'просто, назна'чила ему' свида'ние у себя'.


V

Я был у неё неда'вно у'тром, но едва' мы успе'ли нача'ть разгово'р, как вошёл слуга' с докла'дом, что го'сти прие'хали… Она' вся вспы'хнула от доса'ды.

– Э'то несно'сно! – сказа'ла она', обраща'ясь ко мне. – Мне не даю'т вас и на пять мину'т! Мне ма'ло э'того. Месье' Черезо'в! Хоти'те вы сде'лать мне удово'льствие? Слу'шайте: за'втра Па'вел Ива'нович в собра'нии, и я бу'ду одна' весь ве'чер. Е'сли вы не бои'тесь соску'читься, то приходи'те. По'сле обе'да, в 8-м ча'су, и'ли нет, – лу'чше в 8. В во'семь я бу'ду наве'рно одна'.

Я был, и мы просиде'ли вдвоём часа' три. Не по'мню, с чего' у нас начало'сь, то'лько она' каза'лась расстро'енною и жа'ловалась, что нездоро'вится. Я спроси'л, что с ней?

– Так, ничего', – она' закры'ла рука'ми лицо' и сиде'ла с мину'ту мо'лча. – Скажи'те, вам э'то должно' каза'ться стра'нно?

– Что стра'нно, Ю'лия Никола'евна?

– Да то, что я завладе'ла ва'ми, и что мы так… одни'… Но, – заключи'ла она' с како'й-то стра'нной усме'шкой, – э'то, е'сли не ошиба'юсь, уже' не в пе'рвый раз.

– Да, ка'жется, – я отвеча'л, смея'сь. – Хоти'те сига'рку? (Она' не кури'ла при мне до сих пор).

– Да'йте.

Мы закури'ли; рука' у неё слегка' дрожа'ла.

– Послу'шайте, – продолжа'ла она', – вы так скро'мны и так делика'тны, что я наконе'ц не ви'жу, к чему' игра'ть с ва'ми в пря'тки. Э'то ребя'чество. Да'йте мне ва'шу ру'ку и ве'рьте, что я уме'ю цени'ть ва'ше молча'ние. Скажи'те: неуже'ли вы серьёзно ду'мали, что я вас не узна'ла?

Я отвеча'л, что не знал: жела'ет ли она' меня' узнава'ть.

– Ну, насчёт э'того я и сама' не зна'ла. Встре'ча тогда' была' так коротка', что я не могла' быть уве'рена в вас, как тепе'рь уве'рена. Я могла' ду'мать… вы понима'ете, я в ту по'ру была' совсе'м в други'х обстоя'тельствах и не дорожи'ла всем тем, чем тепе'рь должна' дорожи'ть. По'чем я зна'ла, за кого' вы меня' в ту по'ру при'няли и как вы всле'дствие э'того обойдётесь со мной? И я, признаю'сь, немно'жко струхну'ла, когда' узна'ла вас. Но пото'м я сама' поняла', что э'то бы'ло глу'по… Ужа'сно глу'по! Не пра'вда ли?

Я не знал, что сказа'ть.

– Наде'юсь, – отвеча'л я, смея'сь, – что я вам не дал причи'ны меня' опаса'ться?

– О! Нет… Напро'тив. Вы бо'льше чем делика'тны; вы челове'к справедли'вый и че'стный, тако'й челове'к, одни'м сло'вом, кото'рый, е'сли он ду'мает ду'рно о же'нщине, то мо'жет сказа'ть и'ли не сказа'ть ей э'то в глаза', но никогда' не оби'дит её за глаза' и не осу'дит без положи'тельных, я'сных причи'н. Не пра'вда ли?

– Да, – говорю', – коне'чно; то'лько я вас прошу', бу'дьте уж и'скренни до конца' и скажи'те мне пря'мо: что вас заставля'ет предполага'ть, что я могу' о вас ду'мать ду'рно?

– Ах! – отвеча'ла она' вздохну'в. – О'чень и о'чень мно'гое. Гла'вное то, что обо мне мно'гие ду'мают ду'рно. Вы зна'ете, я в разво'де и'ли была' в разво'де, а э'то одно' уж броса'ет тень. Зате'м, моё про'шлое, коне'чно, небезупре'чно. Вино'ю тому' отча'сти несча'стный брак, отча'сти, мо'жет быть, и сли'шком живо'й темпера'мент. Меня' почти' ребёнком вы'дали за'муж за челове'ка, кото'рого я ненави'дела. Когда'-нибудь я расскажу' вам э'то подро'бно; то'лько я вас прошу' зара'нее, не бу'дьте ко мне сли'шком стро'ги.

– Полноте', Ю'лия Никола'евна, вы шу'тите!.. С чего' вы взя'ли, что я могу' когда'-нибудь осужда'ть же'нщину за ту мизе'рную до'лю свобо'ды, кото'рую она' вырыва'ет из рук свои'х тюре'мщиков? Скажи'те мне лу'чше каку'ю-нибудь другу'ю причи'ну, е'сли друга'я есть.

– Есть, – отвеча'ла она', поду'мав. – И вы, как ро'дственник По'ля по пе'рвой жене', должны' её са'ми знать. Его' обвиня'ли ко'свенно и'ли пря'мо в сме'рти э'той несча'стной. До'ля подо'бного обвине'ния, как ни неле'по оно', должна' была' неизбе'жно упа'сть и на меня'. Вы понима'ете?

– Понима'ю, но вы же ведь говори'те, что э'то неле'по?

– В мои'х глаза'х – да. Но лю'ди, ви'дите ли, не церемо'нятся с заключе'ниями: втора'я жена', – ну, ста'ло быть, я'сно, она' и винова'та.

В отве'т на э'то я напо'мнил её высо'кое мне'ние обо мне.

– Вы, – говорю', – сейча'с сказа'ли, что не счита'ете меня' за челове'ка, спосо'бного осуди'ть кого'-нибудь без положи'тельных я'сных причи'н.

Молча'ние. Я смотре'л на неё, не спуска'я глаз, а она' смотре'ла на край свое'й ю'бки, куса'ла тихо'нько гу'бы и морщи'ла лоб, что сообща'ло ей не'сколько озада'ченный и да'же сконфу'женный вид. Но э'то бы'ло есте'ственно при тако'м объясне'нии.

– Поло'жим, что, впро'чем, недалеко' от и'стины, – продолжа'л я, – что я не могу' оправда'ть Па'вла Ива'новича. Но почему' вы ду'маете, что я переношу' на вас до'лю его' вины'?

Она' молча'ла в волне'нии.

– Не зна'ю, – сказа'ла она', поду'мав. – Но мне иногда' нево'льно прихо'дит на мысль, что вы со мно'ю не открове'нны, что вы таи'те что'-то на душе'. И е'сли б вы зна'ли, как мне э'то бо'льно! Е'сли бы вы зна'ли!.. – повтори'ла она' дрожа'щим го'лосом и вдруг, оберну'вшись ко мне, схвати'ла меня' горячо' за о'бе ру'ки. – Серге'й Миха'йлович! Э'то нехорошо'! За что?.. Не му'чьте, скажи'те! Скажи'те мне пря'мо, е'сли вы что'-нибудь про'тив меня' име'ли, и'ли име'ете! Я хочу' знать… Мне ну'жно… Мне до'рого ва'ше до'брое мне'ние, но мне ещё доро'же пра'вда… Пра'вду скажи'те мне! Пра'вду!..

Тро'нутый э'той вы'ходкой, я вы'нужден был сказа'ть ей что'-нибудь соотве'тствующее, но э'то был вздор, кото'рый она' и сама', вероя'тно, сочла' за вздор, потому' что не слу'шала меня'. Лицо' у неё бы'ло расстро'ено, на ресни'цах – слезы'. Не выпуска'я мои'х рук из свои'х, она' отки'нулась наза'д и что'-то шепта'ла. Я не успе'л расслы'шать; внима'ние моё бы'ло привлечено' каки'м-то за'пахом, снача'ла сла'бым, пото'м вдруг бы'стро уси'лившимся. Э'то был за'пах ды'ма.

– Что'-то гори'т! – сказа'л я, осма'триваясь. Она' очну'лась.

– Что? Где?

– Э'то ва'ша сига'ра… Вот она', на ковре'… Ах, Бо'же мой! Пла'тье!

– Где? Где?..

– А вот – смотри'те!

Край ю'бки её в са'мом де'ле тлел, и у'зкая о'гненная бордю'рка внизу' росла', дымя'сь и закру'чиваясь… В испу'ге она' хоте'ла вскочи'ть, но я схвати'л её кре'пко за ру'ки:

– Куда'?.. Сиди'те сми'рно! Ина'че вы бу'дете сию' мину'ту в огне'!

С трудо'м усади'в её, я ки'нулся на ковёр, к её нога'м, и ско'мкал тле'ющий край в рука'х. К сча'стью, нигде' ещё не успе'ло вспы'хнуть. Дым ско'ро исче'з, но мне ста'ло невмо'чь.

– Смотри'те, – сказа'л я, бро'сив, – не тле'ет ли где'-нибудь? Она' наклони'лась; я тер обожжённые ру'ки. Лицо' её бы'ло так бли'зко от моего', что во'лосы на'ши каса'лись.

– Нет, ничего'… поту'хло, но ру'ки, ру'ки ва'ши обожжены'!

Стра'нный тон го'лоса, кото'рым ска'заны бы'ли э'ти слова', за ста'вил меня' посмотре'ть ей в глаза'. Они' полны' бы'ли стра'сти, и два зрачка' их, пря'мо про'тив мои'х, свети'лись каки'м-то янта'рным огнём. В голове' у меня' пошло' колесо'м, и мне ста'ло вдруг стра'шно – не стра'шно, а ка'к-то жу'тко. Я чу'вствовал, что она' сию' мину'ту бу'дет в мои'х объя'тиях. Не успе'л я мигну'ть, как ру'ки её обви'лись вокру'г мое'й ше'и и гу'бы о'гненным поцелу'ем прильну'ли к мои'м губа'м.

Когда' я пришёл в себя', её уже' не бы'ло. Она' убежа'ла, и я сиде'л с че'тверть часа' оди'н, напра'сно пыта'ясь сообрази'ть, как э'то все случи'лось.

В ко'мнату кто'-то вошёл. Э'то была' её го'рничная, кото'рая напо'мнила, что у меня' ру'ки в са'же. Я вы'мыл их и опя'ть оста'лся оди'н.

Наконе'ц она' вороти'лась, споко'йная. На ней бы'ло друго'е пла'тье и, я приба'влю, друго'е лицо', бу'дничное, поту'хшее, кото'рое бы'ло мне хорошо' знако'мо.

Ни сло'ва о проше'дшем.

– Пойдёмте в гости'ную, здесь па'хнет ды'мом.

Мы перешли' в гости'ную. Она' отвори'ла роя'ль, се'ла и ста'ла игра'ть. Но её игра' была' рассе'янна, и лицо' ча'сто обращено' ко мне с коро'тким отве'том и'ли вопро'сом.

– Я ре'дко тепе'рь курю'… Отвы'кла. И Па'вел Ива'нович не лю'бит… У вас, одна'ко, тепе'рь други'е сига'ры. Я по'мню те. Я вы'курила всю ва'шу па'чку в дере'вне, на Во'лге.

– Вы бы'ли на Во'лге?

– Да; с неде'лю. Сейча'с по'сле того', как я уе'хала из Москвы'.

– У кого'?

– У одного' прия'теля… Оза'рьева. Село' Любу'ты; э'то на берегу', недалеко' от Тве'ри. А вы?

Я отвеча'л, что е'здил в Р**, к кузи'не.

– Вы о'чень люби'ли ва'шу кузи'ну?

– Да, она' была' мой дорого'й, мой лу'чший друг.

– Когда' вы узна'ли о сме'рти её, вы бы'ли о'чень огорчены'? Я отвеча'л, что чуть с ума' не сошёл и до'лго был бо'лен.

– Вы ду'мали, что она' была' отра'влена?

– Да, и ду'маю до сих пор.

– Почему'?

Вражде'бное чу'вство зашевели'лось во мне при э'том допро'се. «А?.. – ду'мал я. – Тебе' э'то ну'жно знать? Смотри', не обожги'сь». Я отвеча'л, что мне изве'стны ве'щи, кото'рые не оставля'ют ме'ста сомне'нию.

– Что же вам изве'стно?

– Все.

Что'-то сорвало'сь на кла'вишах, зву'ки и'гры ста'ли ти'ше, умо'лкли, и она' оберну'лась ко мне совсе'м. Лицо' её бы'ло бле'дно и хо'лодно, сло'вно застывшеё, но черты' выража'ли реши'мость.

– Э'то непра'вда.

– Почём вы зна'ете?

– Тут не'чего знать. Э'то я'сно. Е'сли б вы зна'ли все, вы не держа'ли бы э'того в та'йне. Я, по кра'йней ме'ре, поня'ть не могу'. Как мо'жно, зна'я таки'е ве'щи, молча'ть? Е'сли она' была' отра'влена, и е'сли она' была', как вы говори'те, ваш лу'чший друг…

– Так что же?

– И е'сли вы зна'ете, кто э'то сде'лал?

– Зна'ю.

– Чего' же вы дожида'етесь? Почему' не отомсти'те за её смерть?

Вопро'с был прост, но он затрудни'л меня' в вы'сшей сте'пени, потому' что косну'лся как раз са'мого сла'бого ме'ста мое'й импровиза'ции.

– Почему' вы ду'маете, что я жела'ю мстить? – сказа'л я укло'нчиво.

Эффе'кт вы'шел совсе'м неожи'данный.

– Как, почему' я ду'маю? – отвеча'ла она', широко' открыва'я глаза'. – Я… ничего' не ду'маю. Я… так… спроси'ла. – Лицо' её вдруг отта'яло, реши'мость исче'зла; она' сиде'ла сконфу'женная и изумлённая.

– Я не пала'ч, – продолжа'л я, – и не чу'вствую никако'й охо'ты быть пала'чом.

– Прости'те, – шепта'ла она', красне'я. – Я ви'жу, что сказа'ла глу'пость. Выхо'дит, что я ещё ма'ло зна'ю вас и ма'ло уме'ю цени'ть. Но вы отча'сти са'ми в том винова'ты. Заче'м, скажи'те, заче'м вы не хоти'те быть со мной и'скренним? И'ли я не заслу'живаю дове'рия? Скажи'те мне, наконе'ц, хоть э'то, что'бы я уже' зна'ла, что я тако'е в ва'ших глаза'х.

– Послу'шайте, – отвеча'л я, – э'то несправедли'во. Вы не мо'жете обвиня'ть меня' в неи'скренности на том основа'нии, что я вам сказа'л не все. Есть слу'чаи, когда' сло'во равня'ется де'лу, и в таки'х слу'чаях та'йна быва'ет ча'сто фата'льной необходи'мостью. Но я всё-таки вам сказа'л гора'здо бо'лее, чем кому'-нибудь. А вы? Ю'лия Никола'евна! Реши'те са'ми, по со'вести, ру'ку на се'рдце: кто из нас двух в до'лгу по ча'сти и'скренности?

Мы замолча'ли. Она' сиде'ла не шевеля'сь, с каки'м-то бесце'льным, расте'рянным взо'ром.

– Не зна'ю, – сказа'ла она' мину'ту спустя'. – Но мне что'-то сдаётся, что я вам сказа'ла сего'дня бо'льше, чем должна' и чем жела'ла сказа'ть, и уж наве'рно бо'льше, чем вы заслу'живаете.

Я вспо'мнил её поцелу'й, и мне ста'ло немно'жко со'вестно. «Действи'тельно, – ду'мал я, – она' права'; по э'тому счёту я пе'ред ней круго'м в до'лгу…» Не зна'я, как ей дать знать, что я э'то чу'вствую, я взял её ру'ку и мо'лча поцелова'л. Лицо' её проясни'лось.

– Ах, да, – сказа'ла она', – покажи'те ру'ки. Вы о'чень их обожгли'? Бедня'жка! Э'то моя' вина'. Я совсе'м разучи'лась кури'ть. А пре'жде, по'мните?.. И как э'то ве'село бы'ло тогда': э'та цыга'нщина, э'та свобо'да! По'мните наш разгово'р?

– По'мню, от слова' до сло'ва.

– О! В са'мом де'ле?.. Ну, в тако'м слу'чае, вы заслу'живаете, что'бы я вам сказа'ла. Зна'ете, я о вас ча'сто пото'м вспомина'ла, и… xa! xa! xa! xa! Ну, нет, э'то уж сли'шком! И э'того я вам ни за что не скажу'!

– Как вы испо'ртились!

– В чем?

– Вы бы'ли тогда' открове'ннее.

– Ну, едва' ли.

– Одна'ко. Тогда' вы мне хра'бро сказа'ли все, что ду'мали, а тепе'рь труси'те.

– О! Э'то вздор!

– Что вздор!

– То, что я вам хоте'ла сказа'ть.

– Эх, Ю'лия Никола'евна! Зна'ете, ино'й вздор доро'же серьёзных веще'й.

– Да, кста'ти, – сказа'ла она' с таки'м ви'дом, как бу'дто вдруг что'-то вспо'мнила, – а ведь я по'сле жале'ла.

– О чем?

– Угада'йте.

– Попро'бую, но не беру'сь попа'сть пря'мо в цель, а так, о'коло. Вы жале'ли о че'м-нибудь, чего' нельзя' бы'ло вороти'ть?

– Да, о'коло.

– Ну, а тепе'рь?

– Что тепе'рь?

– Тепе'рь ра'зве нельзя' вороти'ть?

– Нет, – отвеча'ла она' с гру'стной усме'шкой.

– Почему' же нет?

– Так, я ста'ла тепе'рь гора'здо тре'бовательнее; ста'ла совсе'м друга'я.

– Вот ви'дите, я вам пра'вду сказа'л, что вы испо'ртились.

– Ах, нет! Но я тре'бую тепе'рь соверше'нно друго'го.

– Бо'льшего?

– Несравне'нно бо'льшего!

– Что вы име'ете?

– Нет. Зна'ете, э'то изби'тая и'стина, мы все недово'льны тем, что име'ем, и все и'щем лу'чшего.

Она' шали'ла, вертя' пе'ред мои'ми глаза'ми обольсти'тельную прима'нку, а я лови'л её, как котёнок ло'вит перо' на ни'тке. Э'то была' игра' и дово'льно глу'пая…

Я ушёл от неё в ча'ду и до'лго не мог дать себе' отчёт, что э'то тако'е бы'ло. Я чу'вствовал то'лько, что де'ло вдруг при'няло о'чень круто'й оборо'т и ста'ло серьёзно. Я чуть не сказа'л ей в глаза', что она' уби'йца, она' едва' не призна'лась. По крайне'й ме'ре что'-то шепта'ло мне, что мы о'ба бы'ли недалеко' от э'того. Не струсь я в реши'тельную мину'ту, потре'буй пря'мо её призна'ния, легко' мо'жет быть, что пра'вда сорвала'сь бы у неё с языка'.

Всю ночь я ду'мал о том, что сде'лаю, е'сли, как э'то весьма' вероя'тно, я наконе'ц услы'шу от неё призна'ние? Завяза'ть де'ло нетру'дно, и я ниче'м, не риску'ю при это'м. То'лько вот что: тепе'рь, мне ка'жется, э'то уже' немно'жко по'здно. Тут па'хнет уже' преда'тельством! Е'сли я её подведу' под суд, то она' поги'бла без вся'кой наде'жды на искупле'ние, поги'бла круго'м, как же'нщина и как мать, а кто в барыша'х?.. Кому' э'то ну'жно? Мне, что ли? Но, по мои'м поня'тиям, справедли'вость не бу'дет ниско'лько умиротворена' тем, что Ю'лия Никола'евна сгниёт на ка'торге. Коне'чно, о'бщество впра'ве себя' защища'ть как мо'жет и как умеёт; ну и пусть защища'ется, я ему' не меша'ю. Но мне'-то како'е до э'того де'ло? Ра'зве я представи'тель о'бщества для Ю'лии Никола'евны? Я не су'дебный сле'дователь, не сы'щик и не пала'ч. Я для неё про'сто Черезо'в, и как Черезо'в бу'ду про'сто уби'йца, е'сли я э'то сде'лаю.

Зна'чит, не сде'лаю. А е'сли не сде'лаю, то на что мне её призна'ние и чего' я от неё хочу'? Вы'купа, что ли?.. Увы'! Ка'жется, де'ло идёт к тому', и, ка'жется, я уже' получи'л зада'ток. К чему' ж я пуга'ю её, прики'дываясь неумоли'мым и неподку'пным? Вме'сто того', чтоб хва'стать и лгать как ла'вочник, кото'рый ле'зет из ко'жи, что'бы ему' наки'нули грош на его' гнило'й това'р, не про'ще ли бы'ло бы сказа'ть ей пря'мо в глаза', что она' уби'йца, но мо'жет быть споко'йна; что я не вы'дам её, е'сли она' запла'тит мне то, что я тре'бую? Да, э'то бы'ло бы ко'ротко и про'сто, и бы'ло бы прямоду'шнее, да'же, пожа'луй, честнеё, чем, наигра'вшись с не'ю как ко'шка с мы'шью, лиза'ть пото'м её ру'ки, те ру'ки, кото'рые уложи'ли в гроб О'лю! Но нет! Ну'жно, вот ви'дите ли, и черту' кочергу', и Бо'гу све'чку! Ну'жно нае'сться гря'зи так, что'бы гу'бы себе' не вы'пачкать и что'бы э'то с ли'ца вы'шло да'же краси'во, а для э'того на'до рома'н себе' сочини'ть. На'до уве'рить себя', что любо'вь смягчи'ла се'рдце уби'йцы, и что она' раска'ялась, и что мне жа'лко её, про'сто по-челове'чески жа'лко.

Мы'сли э'ти терза'ли меня' всю ночь, и поутру' я просну'лся с ни'ми, в настрое'нии, в како'м то'лько мо'жет чу'вствовать себя' челове'к, не совсе'м ещё потеря'вший со'весть.


VI

Свида'ние э'то бы'ло стра'нное. Я урони'ла ого'нь на пла'тье и чуть не сгоре'ла в буква'льном смы'сле; он пережёг себе' ру'ки, но получи'л зато' поцелу'й. И я чуть не призна'лась ему' в любви'; и он сказа'л мне, что все зна'ет, но не наме'рен мстить. И мы едва' не сошли'сь с ним на мирову'ю… а ме'жду тем ничего', со'бственно, не бы'ло ска'зано, и все э'то промелькну'ло пе'редо мно'ю, как клад во сне, по'сле кото'рого просыпа'ешься поутру' с пусты'ми рука'ми, дивя'сь и жале'я.

Я начала' с того', что хра'бро напо'мнила ему' на'шу встре'чу, и при э'том призна'лась, что стру'сила, когда' узна'ла его' у Го'рбичевых. «Я, – говорю', – не зна'ла, како'го вы мне'ния обо мне, и как вы со мной обойдётесь, но вы вели' себя' так делика'тно, что я тепе'рь соста'вила о вас о'чень высо'кое мне'ние». И я намекну'ла ему' слегка', в чем состои'т э'то высо'кое мне'ние, то есть, что он та'кой че'стный, хоро'ший, прямо'й челове'к, кото'рый е'сли и ду'мает что, то ска'жет э'то скоре'е в глаза', а за глаза' не очерни'т. Он не отне'кивался, но вме'сто того', чтоб сказа'ть с свое'й стороны' что'-нибудь положи'тельное, возвраща'л мне то'лько мои' же вопро'сы…

С чего' я взяла', что он обо мне дурно'го мне'ния? – Я объясни'ла ему' и'стинную причи'ну так открове'нно, как то'лько могла', сказа'в, что мно'гие обвиня'ли По'ля в сме'рти пе'рвой его' жены' и что, как во'дится, до'ля подо'бного обвине'ния упа'ла и на меня'. Лю'ди легки' на осужде'ния, объясни'ла я: втора'я жена', ну, зна'чит, и винова'та. Он стал отне'киваться, де'лая вид, что не понима'ет, с како'й ста'ти я отношу' э'то к нему'… А сам ме'жду тем так и смотре'л в глаза'.

Э'то была' така'я пы'тка, что я чуть не пла'кала… Сига'ра моя' упа'ла на пла'тье, но я не заме'тила. «На что он му'чит меня'? – ду'мала я. – Заче'м не хо'чет сказа'ть мне пра'вду, когда' ви'дит я'сно, что я сама' на э'то иду'?.. И'ли он ду'мает, что я уж така'я тварь, с кото'рой нельзя' и объясни'ться по-челове'чески?» Не по'мню, как и'менно э'то случи'лось, то'лько я, наконе'ц, вы'терпела и сказа'ла ему' в глаза', что э'то нехорошо', что он не и'скренен со мно'ю; что он таи'т на душе' что'-нибудь, чего' не хо'чет сказа'ть, и что мне э'то бо'льно, ужа'сно бо'льно! По'сле того' я взяла' его' за ру'ки и ста'ла уж пря'мо умоля'ть, что'бы он не му'чил меня', а е'сли име'л и'ли име'ет что'-нибудь про'тив меня', то лу'чше сказа'л бы мне про'сто.

Не зна'ю, чем бы э'то око'нчилось, е'сли бы тут не вмеша'лся слу'чай. В ко'мнате вдруг запа'хло ды'мом. Мы ста'ли осма'триваться и увида'ли, что пла'тье моё гори'т. Я стра'шно перепуга'лась: он ки'нулся на коле'ни к мои'м нога'м и на'чал туши'ть. Когда' я уви'дела, что ру'ки его' обожжены', не зна'ю уж, что со мно'ю и сде'лалось. Я упа'ла к нему' на ше'ю, пото'м вы'рвалась и, го'ря от стыда', убежа'ла.

Оста'вшись одна', я про'сто была' в отча'янии. Бо'лее ча'су прошло', как мы с ним сиде'ли вдвоём, и Поль мог ско'ро верну'ться, а я ещё ничего' не узна'ла. Поту'хшие ю'бки валя'лись в мои'х нога'х, но я сама' была' ещё вся в огне' и жа'дно глота'ла холо'дную во'ду: оди'н, два, три стака'на. Наконе'ц э'то прошло'; я оде'лась и вы'шла к нему' споко'йная. Не зна'ю, э'то ли бы'ло причи'ной, и'ли он сам наду'мался, то'лько на э'тот раз де'ло пошло' уда'чнее. Я реши'лась идти' пря'мо к це'ли и завела' речь об О'льге. Э'то его' ра'здражало, и он отвеча'л мне ре'зко. Сло'во за сло'во: «Была' отра'влена». – «Не была'». – «Была', мне э'то изве'стно». – «Что вам изве'стно?» – «Все».

Се'рдце у меня' о'бмерло. Одна'ко я спра'вилась и, поду'мав, отвеча'ла ему', что э'то непра'вда, потому' что е'сли бы он знал, он бы не стал молча'ть.

Он посмотре'л ка'к-то стра'нно, сло'вно его' удиви'л мой вопро'с, и отвеча'л о'чень про'сто, что он не жела'ет мстить. Э'то меня' так порази'ло, что я совсе'м растеря'лась и чуть не вы'дала себя'. Не припо'мню тепе'рь, как и'менно э'то бы'ло; по'мню то'лько, что по'сле пе'рвых слов я ста'ла опя'ть его' укоря'ть, заче'м он не хо'чет сказа'ть пря'мо всю пра'вду. Он отвеча'л, что не мо'жет сказа'ть всего' и что я не впра'ве его' укоря'ть за э'то, потому' что я и сама' с ним не и'скренна.

Тогда', признаю'сь, я стру'сила и, не реша'ясь идти' до конца', сверну'ла в сто'рону.

– Не зна'ю, – сказа'ла я, намека'я на поцелу'й, – кто из нас двух в до'лгу по ча'сти и'скренности, но, ка'жется, я вам и так сказа'ла уже' сего'дня бо'льше, чем сле'дует.

Он по'нял и вме'сто отве'та поцелова'л мне ру'ку. «Чего' же ещё?» – ду'мала я, чу'вствуя, что у меня' от се'рдца совсе'м отлегло'. И про'буя осторо'жно по'чву, на кото'рой мелькну'ла мне э'та наде'жда, я ста'ла мани'ть его' за собо'й куда'-то… Увы'! Я и сама' не зна'ла ещё, куда'!


VII

Опя'ть он со свои'ми услу'гами! Навя'зывает паи'. Вчера' пили'л це'лый час, а я отшу'чивался: но, наконе'ц, э'то протёрлось и ста'ло сквози'ть. Ребёнок по'нял бы, что ему' предлага'ют да'ром. Я так ему' и сказа'л.

– Я, – говорю', – не так глуп, что'бы уж во'все тут ничего' не смы'слить; я ви'жу и сам, что не риску'ю ниче'м.

– Так что ж? – говори'т. – За чем де'ло ста'ло?

– Зате'м, что я не хочу' брать да'ром чужи'е де'ньги.

– Чьи ж э'то чужи'е?

– Э'то мне все равно': чьи бы ни бы'ло.

– Ко'нчите, господа'! – сказа'ла Ю'лия Никола'евна. – Терпе'ть не могу', когда' вы затева'ете ваш делово'й разгово'р!

– Посто'й, сию' мину'ту. А в ка'рты вы'играешь – возьмёшь?

– В ка'ртах есть риск.

Бодя'гин пожа'л плеча'ми и сквозь натя'нутую усме'шку его' мелькну'ло что'-то озло'бленное.

– Ну, брат, – сказа'л он, – я уж не зна'ю, как тебя' и поня'ть. То «не хочу', потому' что риско'ванно», то «потому', что ри'ску нет». Ты про'сто виля'ешь!

– Нет, Па'вел Ива'нович, э'то напра'слина… Я тебе' говорю', что мне э'та игра' проти'вна во вся'ком ви'де: с ри'ском, потому' что я не жела'ю, что'бы меня' обы'грывали, без ри'ску, наверняка', потому', что я не шу'лер.

– Что же, мы все, по-тво'ему, шу'лера?

– Не зна'ю. Е'сли, как сле'дует полага'ть, вы че'м-нибудь попла'чиваетесь за то, что кладёте себе' в карма'н, то, разуме'ется, нет. Но мне плати'ть не'чем, потому' что я в ва'ших дела'х ни при чем; а да'ром я не хочу' ни гроша'.

– При'нцип, зна'чит?

– Ну, да, как хо'чешь толку'й; я о кли'чках не спо'рю.

– А е'сли не спо'ришь, так я же тебе' скажу', что э'то та'кое. Э'то, брат, спесь. Не хо'чешь приня'ть от прия'теля до'брой услу'ги.

– Ну, пусть бу'дет спесь.

– Тебе', зна'чит, все равно', как я э'то пойму'?

– Нет, я жела'ю, что'бы ты по'нял меня' как сле'дует, а там велича'й, как хо'чешь, э'то мне все равно'.

– Серге'й Миха'йлович! Любе'зный друг! Э'то не по-прия'тельски!

– Да, э'то о'чень нехорошо', – подтверди'ла Бодя'гина.

– Ну, вот, и вы туда' же, Ю'лия Никола'евна! А я наде'ялся, что вы за меня' заступи'тесь. По'лно, брат Па'вел Ива'нович! Мы с тобо'ю уже' не ю'ноши и не в Арка'дии[29] родили'сь. Мы зна'ем, что по-прия'тельски! Не по-прия'тельски навя'зывать челове'ку благодея'ния, о кото'рых он не проси'л и кото'рых он положи'тельно не жела'ет.

– Я не навя'зываю… Мне любопы'тно то'лько узна'ть и'стинную причи'ну отка'за. Ра'зве ты име'ешь что'-нибудь про'тив меня'? Зол на меня' за что'-нибудь?

– Поль! Что э'то ты?

– Оста'вь, пожа'луйста! Я зна'ю, что говорю'.

– Нет, Па'вел Ива'ныч, не зна'ешь, – отвеча'л я. – Э'то пусты'е ре'чи на ве'тер, без вся'кого по'вода, и е'сли мы раз начнём в тако'м то'не, то никогда' не ко'нчим.

Бодя'гин хоте'л что'-то сказа'ть, но, взгляну'в на встрево'женное лицо' жены', оду'мался, встал и вы'шел.

Она' сиде'ла с мину'ту, прислу'шиваясь, пото'м оберну'лась бы'стро ко мне.

– Ах! Ра'ди Бо'га! – сказа'ла она', всплесну'в рука'ми. – Заче'м вы его' выво'дите из себя'? Заче'м не хоти'те сде'лать ему' в уго'ду тако'й безде'лицы? Вы ви'дите, как э'то его' огорча'ет!

– Не могу', Ю'лия Никола'евна, и вы ошиба'етесь, называ'я э'то безде'лицей. Э'то совсе'м не безде'лица – э'то по'дкуп.

– Как по'дкуп? Что э'то зна'чит?

– Так, у нас с ним есть ста'рые счёты.

– Ах, Бо'же мой! Вы меня' пуга'ете!

– А вы ра'зве не зна'ли?

Бодя'гина вздро'гнула и уста'вила на меня' встрево'женные глаза'.

– Успоко'йтесь, – сказа'л я. – С мое'й стороны' вам не'чего опаса'ться. Я вам сказа'л уже' э'то раз, и тепе'рь повторя'ю ещё, что вам нет на'добности меня' подкупа'ть.

Ру'ки её опусти'лись; оторопе'лый, расте'рянный взгляд блужда'л без це'ли.

– Что с ва'ми? – сказа'л я, испу'ганный мёртвым цве'том её ли'ца.

– Вам ду'рно?

Она' не отвеча'ла. Я нали'л воды' и по'дал ей. Зу'бы её стуча'ли о край стака'на.

Прошло' с мину'ту. Вдруг она' су'нула мне наза'д стака'н.

– Идёт, – шепну'ла она', прислу'шиваясь. – О! Бо'га ра'ди, ни сло'ва при нем.

Э'то меня' удиви'ло, но я не успе'л спроси'ть объясне'ния. Бодя'гин вошёл.


VIII

Не'сколько дней по'сле того' я убаю'кивала себя' наде'ждой, что Черезо'в не потре'бует от меня' прямо'го призна'ния. «На что оно'? – ду'мала я. – На что, вообще', форма'льное объясне'ние ме'жду людьми', кото'рые понима'ют друг дру'га? Да'веча, когда' я упрекну'ла его' в неи'скренности, он сам сказа'л, что в жи'зни ча'сто быва'ют таки'е слу'чаи, когда' невозмо'жно сказа'ть всего'. А я приба'влю: быва'ют таки'е сде'лки и отноше'ния, о кото'рых из скро'мности лу'чше молча'ть. Что ж де'лать? Он ры'царь, но ведь и ры'цари иногда' не прочь от сла'дкой награ'ды».

Так ду'мала я, как вдруг он пришёл и тремя' слова'ми рассы'пал все э'то в прах. Он про'сто сказа'л мне: вам нет на'добности меня' подкупа'ть. Э'то случи'лось по'сле горя'чего объясне'ния с По'лем, кото'рый сма'нивал его' в до'лю по на'шей но'вой доро'ге. Поль был взбешён его' отка'зом и, что'бы скрыть э'то, вы'шел из ко'мнаты. Мы на мину'ту оста'лись одни'. Тогда' и ска'заны бы'ли э'ти слова'. Они' бы'ли о'чень оби'дны. Он, не заду'мываясь, поста'вил все серде'чное, что ви'дел с мое'й стороны', на одну' доску' с пая'ми, кото'рые Поль ему' предлага'л, и назва'л все э'то одни'м сло'вом: по'дкуп! Ма'ло того', он бро'сил мне пря'мо в глаза', что до сих пор бы'ло маскиро'вано, то есть, что я откры'та. Э'то ужа'сно меня' испуга'ло, и с испу'гу весь мой расчёт, вся ве'ра в него' пошатну'лась. Почём я зна'ла, е'сли уже' на то пошло', не лжет ли он, утвержда'я, что не наме'рен мстить? Мо'жет быть, э'то уло'вка, что'бы вы'молить у меня' призна'ние? Мо'жет быть, все э'то вхо'дит в план его' де'йствий и ка'ждый шаг его', ка'ждое сло'во рассчи'таны? А я?.. Но я бы'ла так перепу'гана, что у меня' в глаза'х помути'лось, и я едва' не упа'ла к его' нога'м без чувств.

Он дал мне воды'. К несча'стью, пре'жде, чем я успе'ла опра'виться, Поль вошёл.

– Что с тобо'ю? – спроси'л он, взгляну'в сперва' на Черезо'ва, пото'м на меня'.

– Ничего', – отвеча'ла я. – Так, голова' кру'жится.

– Хм, кру'жится!.. Смотри', чтоб совсе'м не вскружи'лась.

Э'то бы'ло, что называ'ется, из огня' да в по'лымя. Я зна'ла уже', чего' ожида'ть, и моли'ла Бо'га то'лько, что'бы Черезо'в поскоре'е ушёл. Должно' быть он угада'л э'то, потому' что в ту же мину'ту встал и взя'лся за шля'пу.

В дверя'х Поль сказа'л ему':

– Так ты отка'зываешься? Он отвеча'л, не обора'чиваясь:

– Отка'зываюсь.

Поль вороти'лся с ужа'сным лицо'м и пря'мо ко мне.

– Что у вас тут случи'лось?

– У нас?.. Ничего'.

– Как ничего'? На тебе' ли'ца не бы'ло! Говори' пра'вду: вы объясни'лись?

– Нет.

– А?.. Отпира'ешься?.. Да что, ты стакнула'сь[30], что ли, с ним? И пошла' пы'тка, до'лгая, отврати'тельная. Ни ложь, ни пра'вда не помога'ли. Он ничему' не ве'рил. В голове' у него' засе'ла мысль, что я его' продала', что я любо'вница Черезо'ва и что мы в за'говоре. Кто его' зна'ет, мо'жет быть, ду'мал уже', что мы затева'ем его' извести'. Он то'пал нога'ми, руга'лся, крича'л, грози'л уби'ть меня', е'сли я сию' мину'ту не призна'юсь во всем, и ра'за два я, пра'вда, ду'мала, что он э'то испо'лнит. В слеза'х, и не зна'я, как его' успоко'ить, я, наконе'ц, сказа'ла, что е'сли так, то не хочу' и ви'деть э'того челове'ка.

– Я не иска'ла его', – говорю', – ты сам мне его' навяза'л и мне надое'ло э'то до сме'рти. Верь и'ли не верь, как зна'ешь, э'то мне все равно', но мне не все равно' и я не хочу', что'бы и'з-за него' у нас был ад в до'ме! Изба'вь меня' от него' совсе'м, что'бы мне не ви'деть его', что'бы ду'ху его' тут не бы'ло!

Вы'ходка э'та произвела' стра'нное впечатле'ние. Его' сло'вно сту'кнуло что'-то. Бу'ря упа'ла вдруг. В лице' появи'лись забо'та, недоуме'ние, страх. Он сел и до'лго сиде'л, взя'вшись рука'ми за во'лосы, как челове'к, бли'зкий к отча'янию.

– Темно'! – ворча'л он. – Темно'!.. Ни зги не вида'ть!.. Прокля'тое, безвы'ходное сплете'ние…

– Что э'то зна'чит? – спроси'ла я, смотря' на него' с удивле'нием.

Он сло'вно просну'лся.

– То зна'чит, что я тебе' не ве'рю; ну, да и ты мне то'же. Не'чего, зна'чит, мно'го и говори'ть… Ну, а насчёт того', про'чего, ты мне не расска'зывай пустяко'в. Так нельзя'. Ты слы'шала: вон он, кана'лья, пря'мо в глаза' уже' говори'т, что не хо'чет со мно'ю име'ть никако'го де'ла! Нельзя', слы'шишь ли ты? Его' нельзя' вы'гнать! А что до того', что надое'ло, так э'то ещё невелика' беда'. Сама' винова'та, сама' и терпи'… Ну, одни'м сло'вом, ты понима'ешь, я не хочу', что'бы ты с ним совсе'м разрыва'ла.

– Не хо'чешь? – воскли'кнула я. – Да ты зна'ешь ли, чего' хо'чешь? Ты что мне сейча'с говори'л? Ты за го'рло меня' хвата'ешь и'з-за пусты'х подозре'ний, а когда' я тебя' прошу' изба'вить меня' от него' совсе'м, потому' что мне э'то не ра'дость, а мука', ты отвеча'ешь: терпи'! Так нет же, я не хочу' терпе'ть!

– Не хо'чешь? – воскли'кнул он бе'шено.

– Нет! Я и так дово'льно уже' натерпе'лась и'з-за тебя'. Посто'й! Дай мне сказа'ть. Да не лезь с кулака'ми, а не то я люде'й позову'; я закричу' на всю у'лицу, что мы с тобо'й вме'сте её отрави'ли! Стой! Стой! Дай мне сказа'ть тебе' пра'вду. Ты ма'стер толка'ть други'х туда', где жа'рко и где мо'жно ру'ки себе' обже'чь, да пото'м их же и попрека'ть, заче'м не уме'ли сде'лать по-тво'ему. А ты заче'м пря'чешься, е'сли уме'ешь лу'чше? Ты сам попро'буй; легко' ли то, чему' ты у'чишь други'х? Ты впу'тал меня' в э'то прокля'тое де'ло; без тебя' оно' мне и на ум не пришло' бы, а вот тепе'рь я у тебя' во всем винова'та! Заче'м я встре'тила его' по пути'? А ты заче'м отпра'вил туда' меня'? Заче'м не пое'хал сам? Так и тепе'рь: сам тру'сишь, меня' толка'ешь вперёд, толка'ешь свою' жену' чужо'му на ше'ю, а по'сле прохо'ду ей не даёшь! Каку'ю жизнь ты мне сде'лал за э'то вре'мя? Каки'х насме'шек, попрёков, бра'ни я от тебя' не слыха'ла? И все за что? За то, что я поступи'ла по-тво'ему! Вози'сь с ним, как зна'ешь, сам, и де'лай что хо'чешь. Я бо'льше тебе' не помо'щница.

Что'-то злове'щее, хорошо' знако'мое, промелькну'ло на бле'дном его' лице'.

– Смотри', по'лно так ли?

– Так.

– Эй, Ю'шка! Я тебе' говорю', смотри', не перехитри'! То'нко уж бо'льно; на волоске' виси'т. Сорвётся, все к черту' пойдёт, и он пе'рвый. Потому', е'сли уже' пропада'ть, то я и его' не вы'пущу. Я ему' пе'рвому ше'ю сверну'.

Сказа'в э'то, он поверну'лся и вы'шел.

У'жас напа'л на меня' при мы'сли, что уже' не пе'рвый раз я слы'шу э'ту угро'зу. Я не спала' всю ночь и не могла' приду'мать, что де'лать. Одно' бы'ло я'сно: на'до предупреди'ть Черезо'ва, во что бы то ни ста'ло и не теря'я вре'мени. Но как? Писа'ть ему'? Звать к себе'? Безу'мство!

У'тром, ча'су в двена'дцатом, Поль уе'хал. Недо'лго ду'мая, я оде'лась и вы'шла из до'му одна'. А'дрес был мне знако'м. Я се'ла на пе'рвого попа'вшегося изво'зчика и в пять мину'т бы'ла у его' двере'й.


IX

Э'то бы'ло поутру', в пе'рвом ча'су. Сижу', вхо'дит Ива'н.

– К вам да'ма.

– Проси'.

Смотрю', отворя'ются две'ри, и вхо'дит же'нщина в чёрном, лицо' под вуа'лью. Меня' так и бро'сило в хо'лод. Я вспо'мнил ста'рый, не раз повторя'вшийся сон. Но вот она' откры'ла лицо', и я уви'дел Бодя'гину.

– Вы? – сказа'л я в неопи'санном удивле'нии.

– Как ви'дите.

Она' была' стра'шно бледна' и име'ла расстро'енный вид. Я усади'л её.

– Что с ва'ми? Отчего' у вас тако'е уста'лое, изму'ченное лицо'?

– Немудрено', – говори'т. – С тех пор, как мы расста'лись, я не сомкну'ла глаз. Е'сли бы вы зна'ли, что происходи'ло вчера' по'сле того', как вы ушли'! Муж догада'лся, что у нас бы'ло что'-то, и сде'лал мне стра'шную сце'ну. Он раздражён. Подозрева'ет меня' и вас. Грози'т. О! Ра'ди Бо'га, побереги'тесь! Я то'лько за тем и пришла', чтоб вас остере'чь. Я ночь не спала' от стра'ха за вас. Бою'сь, что'бы не случи'лось чего'-нибудь.

Я спроси'л, что же, по её мне'нию, мо'жет случи'ться.

– Не зна'ю, – отвеча'ла она', дрожа' и закрыва'я рука'ми лицо'. – Он бе'шеный челове'к, и когда' в тако'м состоя'нии, от него' мо'жно всего' ожида'ть… всего'!

– Что ж вы его' не успоко'ите? Объясни'те ему', что он напра'сно хлопо'чет.

– Ах, Бо'же мой! Как э'то сде'лать? Я про'бовала вчера'. Я с ним из сил вы'билась. Он ничему' не ве'рит, ду'мает, что я с ва'ми в за'говоре. Ду'мает… я уж бою'сь и уга'дывать, что он ду'мает.

– Вы жела'ете, что'бы я прекрати'л мои' посеще'ния?

– Нет… Я не зна'ю. Бою'сь, что'бы э'то ху'же его' не встрево'жило.

– Что же мне де'лать?

– Лу'чше всего', е'сли бы вы при'няли его' предложе'ния, е'сли э'то тепе'рь не по'здно.

– Нет, – отвеча'л я. – Об э'том и ду'мать не'чего.

– Почему'?

– Я вам объясни'л уже', почему'.

– Ах, да! – спохвати'лась она'. – Скажи'те, за что вы меня' оби'дели!

– Я не име'л наме'рения вас обижа'ть.

– Одна'ко оби'дели! В чем бы я ни была' винова'та, то'лько не в том, чем вы вчера' меня' попрекну'ли. Е'сли я вам сове'товала приня'ть услу'ги По'ля, то сде'лала э'то во'все не с це'лью вас подкупи'ть. Я про'сто боя'лась ссо'ры. Но вы не э'то одно' назва'ли по'дкупом.

– Что вы хоти'те сказа'ть?

– То, что я вам хочу' сказа'ть, – отвеча'ла она', – тру'дно ска'зывается: вы суди'те обо мне ху'же, чем я заслу'живаю. Что вы так смотри'те? Вы ду'маете, что ра'зница, в кра'йнем слу'чае, невелика', но э'то для вас, а для меня'… Вы зна'ете: одна' ли'шняя ка'пля переполня'ет сосу'д… Так вот, я об э'той ка'пле: возьми'те её наза'д, потому' что она' превыша'ет ме'ру. Вы меня' обвини'ли в по'дкупе. Не зна'ю, как вы э'то понима'ете, но е'сли вы ду'маете, что я име'ла у'мысел вас обольсти'ть и с э'тою це'лью игра'ла коме'дию, то э'то непра'вда. Не то, что'бы я неспосо'бна была' её игра'ть, но… э'то бы'ло излишнеё… Я не име'ла нужды' разы'грывать то, что родило'сь во мне есте'ственно и нево'льно. Ве'рьте мне! Умоля'ю вас! Ве'рьте! Кака'я нужда' мне вас обма'нывать, тепе'рь, когда' я име'ю ва'ше руча'тельство, что мне от вас не'чего опаса'ться? О! Мне так сты'дно и со'вестно, что я должна' вам э'то сказа'ть. Но вы меня' вы'нудили. Серге'й Миха'йлович! Я зна'ю, что я недосто'йна вас. Я зла'я, дурна'я же'нщина, но все же же'нщина, и во внима'ние к э'тому бу'дьте великоду'шны, не оскорбля'йте меня' вконе'ц: скажи'те, что вы мне ве'рите.

– Ю'лия Никола'евна! – сказа'л я. – При всем жела'нии я не могу' отвеча'ть утверди'тельно, пока' не дожду'сь от вас по'лной и'скренности. Дово'льно мы с ва'ми игра'ли в пря'тки. Призна'йтесь…

– Тсс… – бы'стро шепну'ла Бодя'гина, вздро'гнув всем те'лом. Испу'ганный взор её забега'л трево'жно вокру'г.

– Не бо'йтесь, нас не услы'шат, а, впро'чем… – Я вы'шел, сказа'л два сло'ва Ива'ну и, воротя'сь, за'пер дверь на ключ. – Вы отрави'ли кузи'ну?

Молча'ние. Она' побеле'ла как холст и сиде'ла вся съёжившись, опусти'вшись, как осуждённая, кото'рая ожида'ет ка'зни.

– Скажи'те мне одно' сло'во: «да»?

– Нет, – прошепта'ла она'.

– Как «нет»?.. Вы бы'ли у ней в сентябре'?

Она' молча'ла с мину'ту, как бы коле'блясь, пото'м отвеча'ла:

– Да.

– И вы же бы'ли пото'м в ноябре'?

– Нет.

Я соверше'нно остолбене'л.

«Возмо'жно ли? – ду'мал я. – Неуже'ли я оши'бся?» Но э'то смуще'ние, э'тот у'жас и все, что я ви'дел, слы'шал от ней – как объясни'ть э'то все, е'сли она' неви'нна?

– Кто ж был в ноябре'?

Бодя'гина посмотре'ла мне ка'к-то стра'нно в глаза', и опя'ть я заме'тил в ней колеба'ние.

– А вы ра'зве не зна'ете? – спроси'ла она'.

Меня' как ножо'м сре'зало, одна'ко, я отве'тил ей хра'бро:

– Я зна'ю, Ю'лия Никола'евна, зна'ю, что э'то бы'ли вы!

– О! Нет! – возрази'ла она' горячо'. – Не говори'те э'того. Е'сли вы говори'те э'то, то вы ничего' не зна'ете. Э'то оши'бка, кляну'сь вам! Я винова'та вне вся'кого оправда'ния, потому' что не скро'ю от вас: я зна'ла об э'том де'ле и, мо'жет быть, бо'льше всех им воспо'льзовалась, но что'бы я сама'… О! Бо'же мой! Неуже'ли вы обо мне э'то ду'мали?

Что бы'ло отвеча'ть? Она' пойма'ла меня', и'ли я сам попа'лся… Како'й-то инсти'нкт шепта'л мне, что она' лжет, но что в том, е'сли я не име'л возмо'жности её уличи'ть? А я не име'л никако'й. Лицо', приезжавшеё в ноябре', могло' быть и пре'жде того', в сентябре', могло' яви'ться в похо'жих усло'виях, и всё-таки я ей не мог доказа'ть, что э'то она'.

– Кто же, по-ва'шему, э'то сде'лал? – спроси'л я.

Она' закры'ла лицо' рука'ми.

– Он, – прошепта'ла она'.

– Ваш муж?

– Да.

– Но не сам же?

– О! Нет, коне'чно; он на'нял чужи'е ру'ки.

– Чьи?.. И'мя?.. Скажи'те мне и'мя!

– Нет, не скажу'; я дала' кля'тву.

– Ну, полноте'! Кля'тва не помеша'ла вам вы'дать му'жа. Она' вся вспы'хнула.

– Я не ду'мала его' выдава'ть, – отвеча'ла она' горячо'. – Я… попа'лась… Я была' так уве'рена, что вы зна'ете все. Сама' два'дцать раз собира'лась об э'том заговори'ть, что'бы ме'жду на'ми не бы'ло та'йны, – но не реши'лась. Голу'бчик! Прости'те! Не проклина'йте! Я ей не жела'ла зла… Мне жа'лко бы'ло её, Бог зна'ет, как жа'лко, но я малоду'шная же'нщина; меня' опу'тали, и я не зна'ла всего', пока' все не бы'ло уже' невозвра'тно ко'нчено. Прости'те меня'! Прости'те!

Лицо' её бы'ло в слеза'х. Она' соскользну'ла к мои'м нога'м. Все спу'талось у меня' в голове'…

Па'дающий стремгла'в не ду'мает о своём положе'нии, он то'лько чу'вствует, что не в си'лах останови'ться. Так и я чу'вствовал. По'сле, когда' она' ушла', я мог презира'ть себя' на досу'ге, ско'лько уго'дно, но э'то уже' не вело' ни к чему'. Я был обожжён и в крови' у меня' горе'ла отра'ва неизлечи'мой стра'сти.


X

У меня' не бы'ло никако'го пла'на: вчера'шний ве'чер все спу'тал. Я шла науда'чу, не зна'я и да'же не спра'шивая себя', что мо'жет случи'ться. Я чу'вствовала то'лько одно', что э'то реши'тельный шаг и что мне сле'дует быть гото'вой на все, а ме'жду тем я не была' гото'ва, что ско'ро и обнару'жилось. Узна'в, что я пришла' его' остере'чь, он стал расспра'шивать, но что я могла' ему' сообщи'ть, кро'ме того', что Поль заме'тил вчера' моё смуще'ние и сде'лал мне сце'ну, по'сле кото'рой я не спала' от стра'ха. Я не могла' да'же я'сно сказа'ть, чего' я бою'сь, потому' что я и сама' не зна'ла. Просто'й вопро'с: что я сове'тую ему' де'лать? – поста'вил меня' в тупи'к, и я отвеча'ла сду'ру, что я бы сове'товала приня'ть то, что ему' предло'жено. Тогда' он напо'мнил мне свой вчера'шний жесто'кий отве'т. Мне э'то бы'ло кста'ти, и я спроси'ла его': за что он меня' так бо'льно оби'дел? Пошли' объясне'ния… Я укоря'ла его', что он припи'сывает мне роль, кото'рую я и не ду'мала с ним игра'ть, потому' что я не име'ла нужды' его' обма'нывать. То, что он ви'дел с моёй стороны' и что он счел за коме'дию, бы'ло есте'ственно и нево'льно. Коро'че, я про'сто призна'лась ему' в любви' и ко'нчила тем, что не жду от него' отве'та, а умоля'ю то'лько, чтоб он не оскорбля'л меня', чтоб он ве'рил мне.

Отве'т его' был безжа'лостен. Он сказа'л, что пре'жде чем ве'рить и'ли не ве'рить мои'м слова'м, он ждет от меня' друго'го призна'ния. Я вздро'гнула; он за'пер две'ри на ключ и обрати'лся ко мне весь бле'дный:

– Вы отрави'ли кузи'ну?

Вопро'с, хотя' и давно' ожида'емый, упа'л как топо'р на мою' го'лову. Я чуть не сказа'ла «да», гото'ва уже' была' сказа'ть, но язы'к у меня' прили'п к горта'ни и чле'ны охолоде'ли. Прошло' с мину'ту; я вдруг поверну'ла как флю'гер, и отвеча'ла: «нет». Заче'м я сказа'ла э'то, я и сама' не зна'ю. Я про'сто уви'дела пе'ред собо'й отсро'чку, хотя' бы на миг, и ухвати'лась за э'ту отсро'чку без вся'кой наде'жды на спасе'ние, напро'тив, в по'лной уве'ренности, что он пойма'ет и уличи'т меня', как ребёнка. Но вы'шло ина'че: вме'сто того', чтоб пойма'ть меня', он попа'лся сам. Е'сли бы он сказа'л мне реши'тельно: «Вы э'то сде'лали», я не име'ла бы ду'ху отне'киваться. Но он спроси'л, и э'то бы'ло оши'бка, потому' что, кто спра'шивает, тот заставля'ет нево'льно ду'мать, что он не совсе'м уве'рен в отве'те… Пошёл допро'с.

– Вы бы'ли у неё в сентябре'?

Что'-то шепну'ло мне, что тут он наве'рно меня' пойма'ет; я оробе'ла и отвеча'ла:

– Да.

– И в ноябре'?

– Нет.

– Как нет?.. Кто же был в ноябре'?

– А вы ра'зве не зна'ете?

Он смеша'лся. Я'сно бы'ло, что он не зна'ет. Тогда' у меня' мелькну'ла мысль свали'ть гла'вную до'лю вины' на По'ля, а за собо'ю оста'вить то'лько то, от чего' я ника'к уже' не могла' отпере'ться. Э'то была' неглу'пая мысль, и я вы'полнила её с таки'м успе'хом, что он был ско'ро обезоруже'н. Тогда' я упа'ла к его' нога'м в слеза'х и с мольбо'й о проще'нии. Он протяну'л мне ру'ки… Я зна'ла си'лу свою', и я его' люби'ла стра'стно. В четвёртом ча'су я ушла' от него' счастли'вая и торжеству'ющая.


XI

Свида'ние и опя'ть свида'ние. Э'то уж пя'тое. О про'шлом бо'льше и ре'чи нет; да и каки'е ре'чи? К чему'?.. Кто-бы' она' ни была' и что бы ни сде'лала, я потеря'л вся'кое пра'во её обвиня'ть. Я ку'плен душо'ю и те'лом; я стал с не'ю в у'ровень. Скажи' я ей и, пожа'луй, хоть докажи', что она' уби'йца, она' расхохо'чется мне в глаза' и отве'тит: «Так что же? Поло'жим, что так, да ты'-то что?.. Ты мой любо'вник и укрыва'тель и не тебе' меня' укоря'ть. Ты получи'л свою' це'ну, ну и молчи'!» Коне'ц!.. Не'чего бо'льше и ду'мать об э'том. Э'то не же'нщина, э'то како'й-то бес сладостра'стия!.. Э'то ого'нь, ра'дость до бо'ли, стыд и восто'рг, и позо'рное, одуряющеё, мучи'тельное блаже'нство! Пра'здник забве'ния – как она' говори'т. Но на пра'зднике э'том прихо'дят в го'лову стра'нные ве'щи. Под час, когда' она' уста'вит мне пря'мо в глаза' свои' больши'е, льви'ные, с жёлтым просве'том зрачки', нево'льный у'жас закра'дывается в ду'шу. Мере'щится ночь, знако'мая ко'мната, в ко'мнате сто'лик, за сто'ликом О'ля, а про'тив О'ли – она', и у неё э'тот са'мый взгляд… И когда' я поду'маю, что э'то могло' быть и'менно так, я гото'в ухвати'ть её прекрасну'ю бе'лую ше'ю двумя' рука'ми и задуши'ть.

Что ж э'то тако'е? Неуже'ли любо'вь? Нет, э'то черт зна'ет что! На челове'ческом языке' нет и'мени для подо'бных чувств. Они' отрица'ют рассу'док, да'вят созна'ние, от них мо'жно с ума' сойти'!

Бодя'гин ка'к-то совсе'м опе'шил. Смотря' на него', и в го'лову не придёт, что'бы он был спосо'бен на что'-нибудь отча'янное. А ме'жду тем она' продолжа'ет меня' остерега'ть.

– Чего' ты бои'шься? – спроси'л я вчера'. – Что он отра'вит меня'? Публи'чно, при всех, у себя' за столо'м?

– Ну, нет, он не спя'тил ещё с ума'.

– Так что же?.. Вы'зовет, что ли? Но э'то плохо'е сре'дство про'тив огла'ски, е'сли он так уж бои'тся, что я его' разоблачу'. Ты понима'ешь?

– Да.

– К тому' же оно' не похо'же. Име'я э'то в виду', он вел бы себя' ина'че.

– Ну, на счет э'того я не зна'ю. Ты не суди' по тому', что он тих. У него' э'то дурна'я приме'та; тем бо'лее что он тих то'лько в твоём прису'тствии, а когда' ты уйдёшь, во'лосы на себе' дерёт.

– Что же он говори'т?

– Ничего' осо'бенного.

– Почём же ты зна'ешь, что у него' на уме'?

– Вот то'-то и ху'до, что я ничего' об э'том не зна'ю. Е'сли бы зна'ла, я бы не труси'ла… Он не молчи'т, но я не могу' от него' доби'ться пра'вды.

– Что же одна'ко он говори'т?

– Так… вздор.

Мы замолча'ли; пото'м я сказа'л:

– Что же ты хо'чешь, что'бы я де'лал?

– Не зна'ю. Но прошу' тебя', ра'ди Бо'га, будь осторо'жен. Ма'ло ли что мо'жет случи'ться; всего' не предви'дешь, и на'до быть гото'вым на вся'кий слу'чай… Береги'сь незнако'мых, чужи'х люде'й. Не пуска'й их к себе', когда' ты оди'н; и е'сли тебе' назна'чат свида'ние где-нибу'дь в неизве'стном ме'сте…

– На постоя'лом дворе'?

Она' сперва' вздро'гнула, пото'м усмехну'лась го'рько и ка'к-то трусли'во.

– Ты шу'тишь, – сказа'ла с уко'ром, – а я серьёзно говорю'. И ещё я хоте'ла тебе' сказа'ть: покляни'сь, что ты не бу'дешь с ним дра'ться.

– Как же я могу' избежа'ть э'того?

– А так… Е'сли заме'тишь, что он идёт на ссо'ру, уступи': горя'чка пройдёт, и он оду'мается. Но е'сли уви'дишь, что э'то не помога'ет, тогда' уже', не'чего де'лать, про'сто шепни' ему', что ты понима'ешь, чего' ему' ну'жно, но что э'тим путём он не схоро'нит концо'в, а совсе'м напро'тив.


XII

Прошло' бо'лее ме'сяца очарова'тельного, шально'го сча'стья, кото'рое наполня'ло меня' до того', что я иногда' по це'лым дням жила' без стра'ха и без забо'ты, не ду'мая ни о чем, почти' не чу'вствуя у себя' на плеча'х головы' и забыва'я об опа'сности своего' положе'ния, как пья'ница забыва'ет го'ре.

Поль ка'к-то прити'х. Он ре'дко тепе'рь остава'лся со мно'ю наедине', что, впро'чем, не мудрено', так как наш дом во вся'кую по'ру был поло'н госте'й, но тем не ме'нее я заме'тила, что он избега'ет меня'. Но'чью я ча'сто совсе'м не ви'дела его'. Он возвраща'лся по'здно, в та'кие часы', когда' я уже' давно' спала', и не трево'жил меня', уходи'л к себе'. Я ду'мала, разуме'ется, что он спит, но бы'ли ве'щи, кото'рые де'лали э'то сомни'тельным.

Раз ка'к-то шо'рох в спа'льне заста'вил меня' просну'ться. Э'то бы'ло глухо'ю но'чью. Я приподняла'сь и в полумра'ке ночно'й лампа'ды уви'дела тёмную высо'кую фигу'ру му'жа, кото'рый стоя'л ме'жду распа'хнутыми портье'рами, не шевеля'сь, как ста'туя. Он был оде'т, что о'чень меня' удиви'ло, потому' что я уж давно' спала'.

– Поль! Э'то ты?.. Что с тобо'ю? – спроси'ла я.

Он не сказа'л ни сло'ва и, опусти'в портье'ру, исче'з. Э'то мне показа'лось стра'нно. Поду'мав и подожда'в немно'го, я вста'ла, наде'ла ночно'е пла'тье и вы'шла. В ближа'йших ко'мнатах бы'ло темно'; но едва' я успе'ла дойти' до гости'ной, как изда'ли стал заме'тен свет. Он шел из его' кабине'та, две'ри кото'рого бы'ли отворены'. Нево'льное любопы'тство побуди'ло меня' подкра'сться и загляну'ть. Смотрю': хо'дит по ко'мнате с изму'ченным, мра'чным лицо'м. Тогда' я вошла'. Услы'шав мои' шаги', он вздро'гнул и оберну'лся.

– Чего' тебе'?

– Ничего', – отвеча'ла я, – пла'чу тебе' визи'том за визи'т.

Говоря' э'то, я огляну'лась круго'м. Ви'жу, в углу', на куше'тке, посте'ль нетро'нутая. На столе' ча'йный прибо'р, то'же не тро'нутый, и буты'лка.

– Что э'то ты не спишь? – сказа'ла я. – Так по'здно! Кото'рый час?

– Не зна'ю. Пя'тый, должно' быть.

– Ты вороти'лся отку'да-нибудь?

Молча'ние… Он посмотре'л на меня' и продолжа'л ходи'ть.

– Ча'йник горя'ч ещё; нали'ть тебе' ча'ю?

– Нет. Оста'вь! Не тро'гай! Не тро'гай, я тебе' говорю'!.. Отойди' от стола'! Да'льше!

– Го'споди! Что с тобо'й?

Отве'та не бы'ло… Я постоя'ла, дивя'сь, и ушла'. Э'то пото'м повтори'лось ещё два и'ли три ра'за с весьма' небольши'ми вариа'циями. Я ви'дела его' у себя' впросо'нках: он появля'лся как тень и исчеза'л то'тчас, как то'лько я замеча'ла его'; то'лько я не встава'ла бо'льше. Не зна'я, чем объясни'ть э'ти ночны'е визи'ты, я относи'ла их к ре'вности. «Захо'дит взгляну'ть, не сбежа'ла ли?» – ду'мала я. Весьма' вероя'тно, оно' так и бы'ло, но э'то не объясня'ло всего', да э'тим и не ограни'чивалось. Лицо' его' с ка'ждым днем станови'лось мрачне'е, и все предвеща'ло бу'рю.

Раз ка'к-то, по'сле большо'го у'жина у Стеко'льщикова, он вороти'лся па'смурный, с жа'лобами на головну'ю боль. Со'довая вода', кото'рую он пил в подо'бных слу'чаях, вся вы'шла, но я нашла' у себя' порошки' и развела' их при нем.

– На, пей.

Смотрю', он измени'лся в лице'.

– Чего' ты?

– Так, ничего'… нехорошо' что'-то.

– Пей же!

– Нет, не хочу'… Вы'пей уж лу'чше сама', е'сли тебе' охо'та.

Я отказа'лась. Он встал, взял меня' за ру'ку и до'лго смотре'л в глаза'.

– Вы'пей, пожа'луйста, – говори'т, – «я тебя' прошу'.

Э'то меня' удиви'ло, и я стоя'ла в недоуме'нии, посма'тривая то на него', то на подно'с с водо'ю.

– Что ж, ты не хо'чешь?

– Нет, не хочу'.

– Ну, я прошу' тебя'.

– Заче'м? Что за иде'я?

Он слил и поднёс мне шипя'щий стака'н:

– Пей!

– Поль! Что с тобо'й?

– Пей! Пей сию' мину'ту!

– Да полно' чуди'ть! Смотри': ведь э'то уж вы'кипело и никуда' не годи'тся.

– Ну, Бог зна'ет. Мо'жет быть, и годи'тся. Отве'дай по кра'йней ме'ре.

Мы смотре'ли друг дру'гу в глаза'; вдруг все ста'ло я'сно.

– Трус! Дай сюда'!

Я вы'рвала у него' стака'н, расплеска'в до полови'ны, вы'пила остально'е до дна, швырну'ла на пол и вы'шла с лицо'м, пыла'ющим от стыда' и доса'ды.

Я ду'мала, что э'то его' пристыди'т и тем ко'нчится, но я оши'блась. Не'сколько дней спустя', отворя'я бюро', я заме'тила, что замо'к испо'рчен.

– Ма'ша!.. Что э'то зна'чит? – спра'шиваю у го'рничной. – Кто отворя'л бюро'?

– Ба'рин, – говори'т, – вчера' приходи'л без вас, иска'ли чего'-то.

Э'то меня' взбеси'ло, и я, при пе'рвом слу'чае, обрати'лась к нему' с вопро'сом: чего' ему' ну'жно бы'ло в моём бюро'? Он отвеча'л, что иска'л англи'йский пла'стырь.

– К чему' же ты за'мок излома'л? Коро'че бы'ло бы посла'ть в апте'ку.

– Да, – говори'т, – э'то пра'вда. Не догада'лся.

– Ты сли'шком уж недога'длив, мой друг, – заме'тила я. – Как ты не хо'чешь поня'ть, что е'сли бы я и была' спосо'бна сде'лать в дру'гой раз то, что я сде'лала раз, тебе' же в уго'ду, и о чем я жале'ю тепе'рь ка'ждый день, то все же я не с ума' сошла', что'бы рискова'ть свое'й голово'й без ну'жды. К чему' мне э'то тепе'рь, э'тот «пла'стырь»?

Он вы'слушал, не моргну'в, и, су'дя по его' рассе'янному лицу', я бы поду'мала да'же, что он не слу'шает, е'сли бы он не сказа'л мне, мину'ту спустя', дово'льно стра'нную вещь:

– Я вида'л её вчера'.

Э'то меня' удиви'ло до кра'йности.

– Каки'м о'бразом?

– Так, – говори'т, – лежу', смотрю', она' сиди'т у меня' на посте'ли, в нога'х.

– Како'й вздор! Э'то ты ви'дел во сне.

– Да; мы'шка, вот ви'дишь ли, э'такая; подсе'ла к со'нному, подсе'ла и ше'пчет: «Отзову'тся ко'шке мы'шкины слёзки».

– Что э'то зна'чит?

– Так, ничего', э'то она' сказа'ла.

– Но ведь э'то бы'ло во сне?

– Ну, да, а ты ничего' не вида'ла во сне?

– Нет.

– Ну, зна'чит, э'то на мой счет.

– Ах, Поль, – говорю', – не ду'май об э'том, а то, пожа'луй, с ума' сойдёшь.

– А ты не ду'маешь?

– Ду'маю иногда' не'хотя, но к чему' э'то тепе'рь?

– А вот к чему': я ду'маю, ты ду'маешь, и он ду'мает. Уверя'ю тебя', что ду'мает и никогда' не забу'дет, никогда' не прости'т ни мне, ни тебе'. Е'сли ты ду'маешь ина'че, то ты ду'ра!

– Поль!

– И е'сли наде'ешься, что э'то мо'жет око'нчиться че'м-нибудь, кро'ме ги'бели, его', и мое'й, и твое'й, то у тебя' ме'нее смы'сла, чем у ошале'лой ко'шки. И та не поле'зет сама' в ого'нь, а ты ле'зешь! Ты сумасше'дшая, на кото'рую на'до наде'ть смири'тельную руба'шку и посади'ть на цепь.

– Ну, уж не зна'ю, кого' из нас на'до сперва' посади'ть, – сказа'ла я сду'ру, да и сама' не ра'да была' пото'м. Глаза' у него' нали'лись кро'вью, и пе'на вы'ступила у рта.

– Тебя'! Тебя'! Тебя'! – тверди'л он неи'стовым хри'плым го'лосом. – Меня' по'здно тепе'рь сажа'ть. Меня' сле'довало тогда' посади'ть, когда' я связа'лся с тобо'ю, прокля'тая! Ты не же'нщина, а змея'! У тебя' нет ни че'сти, ни со'вести, ни рассу'дка, ни се'рдца, а есть то'лько одно': по'хоть! Прочь, по'длая! Мне ме'рзко смотре'ть на тебя'! Прочь! К черту'!

И он замахну'лся на меня' свое'ю си'льной руко'й, кото'рая гну'ла подко'вы.

Не по'мню уж, что бы'ло пото'м. Я очну'лась в посте'ли, с обвя'занной голово'й; о'коло меня' хлопота'ли ня'ня и го'рничная…

Э'тим око'нчился коро'ткий пра'здник забве'ния, и наступи'ли чёрные дни. Начало'сь с того', что я пролежа'ла неде'ли две в жесто'ких страда'ниях от уши'ба с прили'вом кро'ви в го'лову. Припа'дки возобновля'лись к ве'черу, и я по ноча'м не смыка'ла глаз, но к утру' мне станови'лось лу'чше, и я спала'. В бреду' и впросо'нках я ви'дела у свое'й посте'ли му'жа, но всегда' мелько'м и всегда' с озабо'ченным, мра'чным лицо'м.

От ня'ни и го'рничной я слы'шала, что он си'живал иногда' по це'лым часа'м у меня' в спа'льне, ожида'я прие'зда до'ктора, и пото'м запира'лся с ним у себя'. До'ктором у меня' был сперва' тот са'мый стари'к, о кото'ром я пре'жде вам говори'ла, но пото'м, когда' мне ста'ло лу'чше, Поль ни с того', ни с сего' отказа'л ему' и взял друго'го, что о'чень меня' удиви'ло и огорчи'ло. Но я боя'лась допра'шивать о причи'не, потому' что когда' я загова'ривала об э'том, он ничего' мне не отвеча'л, и по его' лицу' я ви'дела, что э'то его' раздража'ет. Вообще', я ста'ла боя'ться его', как никогда' ещё не боя'лась, и не сто'лько жесто'кий посту'пок его' со мной, ско'лько сло'ва, кото'рые я в ту по'ру слы'шала, и стра'шное выраже'ние, с кото'рым они' бы'ли ска'заны, внуша'ли мне это'т страх… Он о'чень перемени'лся в после'днее вре'мя: похуде'л, глаза' от бессо'нницы, и'ли, как мне иногда' каза'лось, от коньяка', кото'рый стоя'л у него' по ноча'м на столе', бы'ли кра'сны, воспалены'; но всего' ху'же был взгляд. По'сле уже' я узна'ла значе'ние этого' взгля'да, а тепе'рь то'лько скажу', что не могла' выноси'ть, когда' он был при'стально устремлён на меня', и отвора'чивалась.

Дней че'рез де'сять я немно'го опра'вилась и ста'ла встава'ть с посте'ли. Мама'н навеща'ла меня' ка'ждый день, то у'тром, то ве'чером, но, кро'ме её да дома'шних, я не вида'ла реши'тельно никого', и э'то меня' огорча'ло тем болеё, что за вре'мя боле'зни я не име'ла почти' никаки'х изве'стий о Черезо'ве. Я зна'ла то'лько, и то от люде'й, что он приходи'л узнава'ть о моём здоро'вье и ви'делся с му'жем. По обстоя'тельствам, э'то каза'лось мне о'чень опа'сно, и я жила' в ежемину'тной трево'ге. Чтоб вы'йти са'мой из стра'ха и предупреди'ть его', я написа'ла не'сколько строк и упроси'ла ня'ню снести' са'мой, что'бы скоре'й получи'ть отве'т. Я извеща'ла его' ко'ротко о мое'й боле'зни и ча'стию о мои'х опасе'ниях, а подро'бности, в том числе' и причи'ну уши'ба, ня'ня взяла'сь переда'ть на слова'х. Отве'т полу'чен был неме'дленно, и, таки'м о'бразом, у нас завела'сь перепи'ска. Она' бы'ла о'чень немно'гословна: мы о'ба писа'ли на ско'рую ру'ку, едва' доверя'я бума'ге необходи'мое и избега'я напра'сной поте'ри вре'мени, что'бы не затрудни'ть стару'шку, кото'рая уходи'ла и приходи'ла тайко'м. Де'ло в том, что на'до мной был устро'ен секре'тный надзо'р, и я не могла' положи'ться ни на кого', всего' менеё на мою' со'бственную го'рничную. Я вы'нуждена бы'ла писа'ть укра'дкою от неё и от му'жа, но тем не менеё э'то меня' развлека'ло. Э'та перепи'ска, мой ребёнок, да мама'н бы'ли еди'нственною мое'ю уте'хою в тече'ние долговре'менного аре'ста, причи'ну кото'рого я ника'к не могла' взять в толк. Я бы'ла и'ли, по кра'йней ме'ре, чу'вствовала себя' давно' совсе'м здоро'вою, а мне едва' позволя'ли вы'йти из спа'льной в други'е ко'мнаты, когда' в них не бы'ло никого', что, впро'чем, ча'сто случа'лось, так как в отсу'тствие му'жа лю'ди не сме'ли приня'ть ни ду'ши, кро'ме мама'н да до'ктора, но'вого до'ктора, кото'рый е'здил ко мне ка'ждый день Бог зна'ет заче'м. Я его' ненави'дела за то, что не могла' от него' доби'ться ни сло'ва пу'тного. На все мои' увере'ния, что я соверше'нно здоро'ва, он пожима'л плеча'ми и'ли пока'чивал голово'й, а когда' я упра'шивала его' позво'лить мне вы'ехать, чтоб хоть немно'жко до'хнуть све'жим во'здухом, он отвеча'л мне про'сьбою подожда'ть ещё немно'жко: «У вас ещё есть прили'в к голове'. Вам на'до сперва' совсе'м успоко'иться. На'до не волнова'ться и избега'ть все'ю, что мо'жет хоть ско'лько-нибудь вас раздража'ть».

Э'то беси'ло меня' до того', что кра'ска броса'лась в лицо', и я гото'ва была' наговори'ть ему' де'рзостей. А он мне преравнодушней'шим о'бразом: «Вот ви'дите ли, суда'рыня, как вы ещё раздражи'тельны! Вот у вас и тепе'рь все лицо' в огне'», и подо'бный вздор, за кото'рый, е'сли бы не Поль, я бы, ка'жется, надава'ла ему' пощёчин.

– А вы ду'маете, что э'то не раздража'ет меня'? – сказа'ла я одна'жды. – Э'тот аре'ст! Я живу' как в тюрьме', не ви'жу люде'й, не зна'ю, как уби'ть вре'мя, и должна' ещё слу'шать от вас ка'ждый день тако'й вздор!

Он покрасне'л.

– Успоко'йтесь, пожа'луйста, я вас прошу', – отвеча'л он. – Даю' вам сло'во, что я вас дня ли'шнего не продержу', но что же де'лать? Ваш род боле'зни тако'й, что на'добно избега'ть вся'ких я'рких и раздражи'тельных впечатле'ний. Е'сли б вы жи'ли за горо'дом, я вы'пустил бы вас сию' мину'ту, но здесь, в це'нтре горо'да, одна' уже' пестрота' и шум больши'х у'лиц мо'гут заме'длить ва'ше выздоровле'ние. А впро'чем, поговори'те с ва'шим супру'гом, и е'сли вы непреме'нно жела'ете, то мы посмо'трим; как то'лько я найду' вас хоть не'сколько поспоко'йнее… – и про'чее.

Коне'чно, я говори'ла с По'лем, но Поль ссыла'лся на до'ктора, до'ктор – на По'ля, и все конча'лось ниче'м; я не могла' ничего' поня'ть и зли'лась, пла'кала, тоскова'ла, худе'ла. Е'сли бы не страх, не зна'ю, чего' бы, ка'жется, я не сде'лала, но, вы понима'ете, по'сле того', что бы'ло, я не могла' не боя'ться. Оди'н како'й-нибудь шаг напереко'р ему', одно' неосторо'жное сло'во, и то, что случи'лось раз, легко' могло' повтори'ться. Он мог уби'ть меня', и ничто' не говори'ло, что он не сде'лает этого', е'сли я вы'веду его' из себя'. Напро'тив, бы'ли все при'знаки, что в голове' у него' бро'дит то же, что и тогда', е'сли ещё не ху'же. Скажу' то'лько одно': в пе'рвый раз, когда' я вы'шла из спа'льни в свой будуа'р, я нашла' у себя' все за'мки отворе'нными и все переры'тым. Я поняла', что он опя'ть иска'л «пла'стырь», и потому' уж не спра'шивала.

Прошло' с ме'сяц. По го'роду начина'ли ходи'ть уже' то'лки. Мама'н мне жа'ловалась, что ей не даю'т поко'я с расспро'сами обо мне и что она' не зна'ет, что отвеча'ть на деся'тки слу'хов, кото'рые ей сообща'ют из тре'тьих рук, с усме'шкой и'ли с притворно-печа'льной ми'ной. Все э'то выводи'ло меня' из себя'. Не зна'я, что де'лать и умира'я от тоски', я писа'ла к коро'тким свои'м прия'тельницам, жа'луясь го'рько на до'ктора и умоля'я их посети'ть меня', несмотря' ни на каки'е запре'ты. Но письма' мои' перехва'тывали; по крайне'й ме'ре я так дога'дываюсь из того', что я на них не получа'ла отве'та. Раз ка'к-то, в оди'н из я'сных январски'х дней, когда' хру'сткий снег сверка'ет на со'лнце алма'зами, я сиде'ла печа'льная у окна', с за'вистью прислу'шиваясь, как са'нки, скрипя', проноси'лись ми'мо. Вдруг терпе'ние моё ло'пнуло, и я вскочи'ла, хвать за звоно'к.

– Ма'ша! Сию' мину'ту пла'тье, сало'п, да скажи' Я'кову, что'бы заложи'л Голу'бчика в са'ни; я е'ду ката'ться… Ну!.. Что ж ты стои'шь?.. Ступа'й!

Смотрю': она' опусти'ла глаза' и ни с ме'ста.

– Что э'то зна'чит? Ты слы'шала? Сию' мину'ту!

– Нельзя'-с.

– Как ты сме'ешь?

– Не изво'льте серди'ться, суда'рыня; ба'рин меня' со све'ту сживёт, е'сли я вас рассержу'; изво'льте вы'слушать: чем же я винова'та, е'сли мне стро`го-на'строго прика'зано, что'бы я вас не вы'пущала на у'лицу?

Слова' э'ти вы'вели меня' совсе'м из себя'.

– Молчи'! Вздор! Не твоя' вина'! Я тебе' прика'зываю. Сию' мину'ту! – и я зато'пала, раскрича'лась. На крик прибежа'ла ня'ня.

– Ах, Го'споди! Что э'то? Я к ня'не.

– Ня'ня, дава'й одева'ться, а ты пошла', сию' мину'ту вели' закла'дывать!

Ня'ня засуети'лась.

– Ключи'!.. Где ключи'?

– Ключи' у меня', Па'хомовна, да то'лько из ве'рхнего пла'тья нет ни тря'пки, ба'рин все отобра'л и за'пер к себе'. На, хоть сама' смотри'.

Мы побежа'ли смотре'ть; гляжу': в са'мом де'ле, весь зи'мний наря'д мой исче'з.

С мину'ту я не могла' прийти' в себя' от удивле'ния; пото'м у меня' в голове' помути'лось. Стыд, страх, доса'да, бе'шенство. Я напусти'лась на Ма'шу.

– Дава'й свой сало'п! Я хочу' на у'лицу! Хочу' на у'лицу! Ня'ня! Плато'к!

Ма'ша, вся бле'дная, вы'бежала; я сле'дом за ней, в её ко'мнату, вы'рвала у неё из рук её сало'п, шаль на го'лову – и вон. Мне бы'ло уж не до свои'х сане'й. Я посла'ла швейца'ра на у'гол – привезти' что'-нибудь полу'чше; стою' на подъе'зде, жду, вдруг слы'шу – лети'т кто'-то в па'рных саня'х и пря'мо к подъе'зду. Э'то был Поль. Уви'дев меня', он вы'прыгнул, ни полсло'ва – хвать за ру'ку и потащи'л за собо'ю наве'рх. Вся хра'брость моя' исче'зла при мы'сли, чем э'то мо'жет око'нчиться. Я ожида'ла допро'са, сце'ны, Бог зна'ет, како'го у'жаса; но, к моему' удивле'нию, он мо'лча привёл меня' в мою' ко'мнату, кли'кнул ня'ню, шепну'л ей что'-то и, посмотре'в на меня' трево'жно, исче'з. Я к ня'не.

– Что он тебе' сказа'л?

– Сказа'л: успоко'й, мол, её, да как поути'хнет, дай ка'пель. Ка'пли бы'ли минда'льные, и я их терпе'ть не могла', потому' что их за'пах напомина'л мне мой яд. Вме'сто того', что'бы пить, я ка'пала их за фо'рточку… Но э'то так, к сло'ву, а вот что: мне вдруг ста'ло я'сно, что муж серьёзно счита'ет меня' больно'ю и бережёт. Э'то немно'жко меня' помири'ло с ним, но вме'сте с тем мне ста'ло ужа'сно стра'нно. Что ж э'то та'кое со мной? Заче'м от меня' скрыва'ют, е'сли есть что'-нибудь осо'бенное, и к чему' э'ти ме'ры предосторо'жности, то'чно с ребёнком, кото'рый не мо'жет сам ничего' поня'ть и кото'рого на'до уде'рживать хи'тростью, е'сли не си'лой? Е'сли бы мне объясни'ли, чего' они' так боя'тся и почему' я должна' сиде'ть взаперти', не ви'дя живо'й ду'ши, мне бы'ло бы ле'гче терпе'ть и не к чему' бы'ло бы пря'тать от меня' пла'тье… «Что ж э'то та'кое? Что они' с до'ктором счита'ют меня' за сумасше'дшую, что ли?»

При э'той мы'сли я кре'пко стру'сила и ста'ла припомина'ть, не де'лала ли я за после'днее вре'мя каки'х-нибудь глу'постей, по кото'рым мо'жно бы'ло бы подозрева'ть, что у меня' голова' не в поря'дке? Но Мет; за исключе'нием то'лько того', что я в сердца'х вы'бежала на у'лицу в чужо'м сало'пе, ничего' не бы'ло.

Одна'ко, э'то меня' встрево'жило, и я реши'лась, при пе'рвом удо'бном слу'чае, поговори'ть с мама'н. Мама'н ничего' не зна'ла о том, отчего' я слегла', и мне не хоте'лось, да и нельзя' бы'ло расска'зывать ей всего'. Но и того', что я могла' сообщи'ть ей, бы'ло доста'точно, что'бы её удиви'ть. Она' до'лго расспра'шивала и сперва' ничего' не могла' поня'ть; но когда' я, красне'я, шепну'ла ей, что пе'рвой причи'ною ссо'ры у нас бы'ло тре'тье лицо': un jeune homme, beau comme le jour[31], и'мя кото'рого я не могу' назва'ть, она' вдруг уда'рила себя' руко'ю по лбу и рассмея'лась.

– О! Я понима'ю, понима'ю тепе'рь! Но в тако'м слу'чае, что же тут стра'нного? Naturellement il est jaloux et il vous fait des scenes[32].

– Да, хорошо', мама'н, е'сли бы то'лько э'то. Но я же вам говорю'… Вы понима'ете? Вы то'лько предста'вьте себе'… – И я ста'ла ей пересчи'тывать сы'знова все, что я вы'терпела.

– Ну, да, э'то случа'ется. Хотя', сла'ва Бо'гу, тепе'рь ста'ло ре'дко… Vous concever, il perd la tête![33] Впро'чем, э'то, коне'чно, ва'рварство; он – Си'няя Борода'! Тира'н! И он сто'ит того', чтоб ты его' наказа'ла.

– Да, хорошо', мама'н, э'то само' собо'й, но вы поду'майте, пре'жде, чем я успе'ю его' наказа'ть, он заму'чит меня'. Посмотри'те, на что я ста'ла похо'жа! Теря'ю све'жесть лица', все пла'тья ста'ли мне широ'ки!

– Бедня'жка!.. Да, э'то пра'вда, ты о'чень перемени'лась. Но я не зна'ю, пра'во, чего' же ты хо'чешь?

– Мама'н! Ра'ди Бо'га, поговори'те с ним, так, бу'дто бы от себя', и постара'йтесь узна'ть, чего' они' от меня' хотя'т? Не век же мне тут сиде'ть взаперти'.

Мама'н заду'малась.

– Призна'ться тебе', мой друг, я его' немно'жко бою'сь. У него' тако'й стра'нный взгляд, когда' речь коснётся тебя'. А впро'чем, коне'чно, поговорю'.

Дня че'рез два она' сообщи'ла мне результа'т. Он был незначи'телен. Как я и ду'мала, Поль сосла'лся во всем на до'ктора, но я научи'ла мама'н, и она' сказа'ла ему' наотре'з, что до'ктор его' – дура'к, кото'рый не ви'дит бре'вна и'з-за соло'минки. Держа'ть молоду'ю же'нщину взаперти' из стра'ха каки'х-то вообража'емых раздражи'тельных впечатле'ний – э'то безу'мство! Она' тоску'ет, доса'дует, со'хнет и про'чее.

– А вы как ду'маете, А'нна Па'вловна, е'сли она' себе' ше'ю свернёт, лу'чше бу'дет?

Мама'н удиви'лась.

– С чего' он взял?

– Ну, уж на э'тот счет, – говори'т, – извини'те. Вы её ви'дите мелько'м, на полчаса', а я с ней живу' и зна'ю, что говорю'. У неё прили'вы к голове', и от э'того мы'сли… фанта'зии… На неё э'то вдруг мо'жет найти' как наме'дни: вы'бежала из до'му Бог зна'ет в чем: взяла' сало'п у го'рничной! Не случи'сь я по сча'стью тут, она' бы накуроле'сила!

На э'то мама'н заме'тила, что сало'п у го'рничной я взяла' потому', что мой со'бственный у меня' отобра'ли.

Он удиви'лся, то'чно ему' сказа'ли но'вость, и сде'лал вид, как бу'дто бы он тут ни при чем.

– Е'сли э'то не вы'думка, – сказа'л он, – то э'то го'рничная напу'тала. Я её вы'гоню.

Поговори'в ещё немно'го, он обеща'л пригласи'ть друго'го до'ктора, и, е'сли я бу'ду споко'йна, взять меня' с собо'й прокати'ться.

Все э'то бы'ло ужа'сно стра'нно. «Что он хитри'т? – ду'мала я. И'ли серьёзно счита'ет меня' поме'шанною?..» Пе'рвое мне тепе'рь каза'лось гора'здо правдоподо'бнее, а ме'жду тем и э'то мне объясня'ло немно'го. Кака'я цель держа'ть меня' под ключо'м, е'сли аре'ст до'лжен когда'-нибудь ко'нчиться?.. Что э'то – наказа'ние и'ли про'сто предосторо'жность, что'бы я не вида'лась с Черезо'вым? «Коне'чно, – ду'мала я, – муж зна'ет и'ли дога'дывается, что мы с ним в свя'зи. Ну, а пото'м?» И страх, что он име'ет у'мысел про'тив Черезо'ва, овладе'л сно'ва мои'ми мы'слями. Письма' мои' бы'ли полны' предостереже'ний. Я да'же проси'ла его' уе'хать куда'-нибудь на коро'ткий срок, но он отшу'чивался, называ'я э'то фанта'зиями. «Я ви'дел, – писа'л он, – и ви'жу то'лько одно', э'то что т. м. (твой муж) тру'сит. Но он не рехну'лся ещё, что'бы лезть без ну'жды в ого'нь и самому' наклика'ть на себя' опа'сность, кото'рая мо'жет из мни'мой сде'латься действи'тельностью…» и про'чее.

Вообще', он смотре'л на ве'щи споко'йнее, чем я ожида'ла, и хотя' уверя'л меня' в пи'сьмах, что огорчён, но э'то ка'к-то не о'чень бы'ло заме'тно. Нево'льно мне приходи'ла мысль, что я для него' игру'шка, поте'ря кото'рой не мо'жет серьёзно его' огорчи'ть; и ка'ждый раз, как я начина'ла ду'мать об э'том, я не могла' удержа'ться от го'рьких слез. Мне так хоте'лось уви'деть его' хоть на мину'ту и умоли'ть, что'бы он рассе'ял мои' сомне'ния. Но как э'то сде'лать? Я была' под аре'стом; мале'йший шаг мой был бы отрапорто'ван неме'дленно моему' тюре'мщику и мог быть причи'ною стра'шных несча'стий.


XIII

Свида'ния на'ши пре'рваны… На днях ка'к-то зашёл, говоря'т: «Больна', лежи'т». У лаке'я дли'нное, вы'тянутое лицо'. «А Па'вел Ива'нович?» – «До'ма, то'лько не принима'ет». На друго'й день, на тре'тий – то же. Наконе'ц вчера' я ви'дел его'. Он о'чень перемени'лся, и лицо' у него' прескве'рное; е'сли бы он уби'л её – не могло' бы быть ху'же. Не'сколько слов одна'ко меня' успоко'или. На вопро'с: «Что с ней?» – он отвеча'л:

– Уши'блась.

– Опа'сно?

– Нет; ду'рно то'лько, что в го'лову, потому' что у ней и так прили'вы. Лежи'т в бреду' и мо'жет до'лго ещё пролежа'ть, е'сли ей не даду'т поко'я. Ей ну'жен по'лный поко'й.

Зате'м он сверну'л на друго'е и бо'льше не возвраща'лся к разгово'ру о жене'. Мане'ра его' мне показа'лась стра'нною. Он говори'л с больши'м оживле'нием о ра'зных веща'х, до кото'рых мне дела' не бы'ло, и горячи'лся, дока'зывая други'е, про'тив кото'рых я и не ду'мал ему' возража'ть.

Эффе'кт был совсе'м тако'й, как бу'дто бы он тащи'л меня' прочь от како'го-нибудь опа'сного ме'ста, дорого'й стара'ясь развле'чь, что'бы я ка'к-нибудь не упёрся и не верну'лся наза'д. Глаза' его' бы'ли кра'сны, взгляд беспоко'ен. Я посиде'л с полчаса' и ушёл: мне бы'ло не по себе' во'зле него'.


* * *


Сего'дня ня'ня её приплела'сь с запи'ской. Ей лу'чше, и она' вста'ла с посте'ли, но её не пуска'ют из до'му и, вероя'тно, она' запу'гана, потому' что не пи'шет всего'. Ня'ня уже' на слова'х объясни'ла мне, како'й у неё уши'б. У них была' ссо'ра, и он уда'рил её. Живо'тное! С наслажде'нием всади'л бы ему' пу'лю в лоб! То'лько она' напра'сно бои'тся; его' не хва'тит на э'то.


* * *


Сиди'т до сих пор под аре'стом, и я поня'ть не могу', что э'то зна'чит; да, ка'жется, и она' немно'гим бо'льше меня' понима'ет, потому' что из пи'сем её нельзя' ничего' заключи'ть, кро'ме того', что она' запу'гана и упа'ла ду'хом. Оди'н день ей чу'дится, что она' схо'дит с ума' и бои'тся, что'бы её совсе'м не за'перли; друго'й день клянётся, что э'то шту'ки его', что'бы помеша'ть нам ви'деться пре'жде, чем он вы'полнит то, что задума'л; а зате'м – ста'рая пе'сня, чтоб я берёгся и прочеё.

Ня'ня, со свое'й стороны', плетёт како'й-то вздор, кото'рый мне надое'л до того', что я переста'л уж и слу'шать.

В после'днем письме' она' заклина'ет меня' уе'хать на вре'мя куда'-нибудь, но я не могу' уе'хать. Меня' уде'рживает на ме'сте како'е-то стра'нное любопы'тство, исто'чник кото'рого я не могу' себе' объясни'ть. Я сло'вно жду чего'-то. Но чего' ждать?

Кста'ти, я ча'сто встреча'ю его' и её знако'мых. Все они' смо'трят ка'к-то таи'нственно, когда' речь коснётся Бодя'гиных, и е'сли ве'рить, не мо'гут поня'ть, что там тако'е де'лается. Но от Мерк я слы'шал, что в объясне'ниях нет недоста'тка. Как во'дится – спле'тни. Одни' говоря'т, что она' с ума' сошла', други'е, что он разори'лся. Сама' м-м Мерк смеётся и уверя'ет, что все э'то пустяки'. Вчера', одна'ко, я слы'шал совсе'м уж со стороны', что де'ла его' пло'хи, и ещё, что его' тре'буют в суд за каку'ю-то ссо'ру; отколоти'л кого'-то… подро'бностей я не расслы'шал.


* * *


Сего'дня у'тром он был у меня'… Вошёл озабо'ченный.

– Здра'вствуй. Я к тебе' на мину'ту.

Я спроси'л о жене'.

– А вот я, кста'ти, о ней и пришёл с тобо'ю поговори'ть.

Э'то меня' удиви'ло, и я ожида'л, что да'лее. Но он, вме'сто того', что'бы нача'ть о де'ле, понёс каку'ю-то околёсную о Стеко'льщикове и о доро'ге к ура'льским заво'дам. Я слу'шаю, смотрю': он с Ура'ла махну'л уже' в Оренбу'рг, из Оренбу'рга в Ташке'нт. Тогда' я заме'тил ему', усмеха'ясь, что э'то немно'жко не по пути'.

– А тебе' не те'рпится?

– Да, – говорю', – не те'рпится узна'ть о здоро'вье твое'й жены', потому' что ты до сих пор не сказа'л об э'том ни сло'ва.

Он замолча'л и погляде'л на меня' ка'к-то и'скоса. Лицо' его' бы'ло смя'то, и одна' бровь приподня'та вы'ше друго'й.

– Ты хоте'л говори'ть о ней, – напо'мнил я.

– Да. Скажи', пожа'луйста, ты не заме'тил?

– Чего'?

– Так… Чего'-нибудь стра'нного.

– Нет, а что?

– Да что, де'ло скве'рное! Схо'дит совсе'м с ума'.

– Ты шу'тишь?

Он промолча'л, но взгляд, кото'рый он на меня' уста'вил, мог убеди'ть бы вся'кого, что ему' не до шу'ток.

– Давно' ли?

– Да, как тепе'рь на'до ду'мать, давно'. Я потому' и спроси'л у тебя', не заме'тил ли ты чего'-нибудь?

Молча'ние. Мы смотре'ли друг дру'гу в глаза'.

– А что ты тако'е заме'тил? – спроси'л я.

– Посто'й, я сейча'с тебе' расскажу'. Но что'бы ты не поду'мал, что я фантази'рую, я до'лжен тебя' предупреди'ть, что вчера' у неё был Д** и разреши'л все сомне'ния.

Э'то меня' порази'ло до кра'йности, потому' что я до сих пор не ве'рил ему'. Я ду'мал, что он и'ли сам спя'тил, и'ли, ещё вероя'тнее, про'сто лжет. Но и'мя, кото'рое он мне назва'л, бы'ло и'менем ста'рого моего' знако'мого, изве'стного специали'ста по душе'вным боле'зням, и я не мог допусти'ть, что тако'й челове'к позво'лил себя' одура'чить.

– Го'споди! – говорю'. – Что же э'то с ней? С чего'? Неуже'ли от уши'ба?

Бодя'гин махну'л руко'й.

– Како'е! Я, впро'чем, и сам снача'ла боя'лся, но Д** говори'т, что уши'б – пустяки'. Уши'б мог то'лько уско'рить весьма' незначи'тельно то, что и без э'того не заме'длило бы разви'ться. И я ему' ве'рю, потому' что, сказа'ть ме'жду на'ми, я уже' давно' за ней замеча'л. Она' загова'ривалась; ма'ло того', она' вела' себя' в не'которых веща'х как сумасше'дшая. Впро'чем, ты э'то, коне'чно, и сам заме'тил, а что не хо'чешь призна'ться, так у тебя', поня'тно, есть на э'то причи'ны.

Э'то бы'ло не в бровь, а пря'мо в глаз. Я не знал, что сказа'ть; молча'ть то'же нельзя' бы'ло. Я отвеча'л, что во'все не понима'ю его'.

– Бу'дто бы? А э'то ты понима'ешь, что же'нщина в здра'вом смы'сле не ве'шается на ше'ю пе'рвому встре'чному так, здоро'во живёшь?

– Что ты хо'чешь сказа'ть?

– Посто'й, не отне'кивайся. Поня'тно, что ты не мо'жешь призна'ться, да мне и не ну'жно э'того. Я не виню' тебя'. Ты зна'ешь мой взгляд на э'того ро'да ве'щи. Chacun pour soi[34]. Но ты не тако'й же фат, что'бы вообрази'ть, что она' влюби'лась в тебя'?

Я молча'л. Что мог я сказа'ть?

– Что'бы связа'ться с тобо'ю так, как она' связа'лась, и посеща'ть тебя' публи'чно, среди' дня, же'нщина, в её положе'нии, должна' пре'жде с ума' сойти'. И она' сошла', несомне'нно. Она' не так давно' ещё схвати'ла парши'вый сало'п у го'рничной, что'бы уйти' к тебе', и я пойма'л её на подъе'зде в э'том сало'пе; а не да'льше, как тре'тьего дня, вхожу' к ней но'чью, смотрю', ня'нчит больно'го ребёнка вниз голово'й! Э'то насчёт посту'пков. А насчёт того', что у ней в голове', то'же не лу'чше. Не зна'ю, кто ей натолкова'л о сме'рти О'льги, но несомне'нно, что э'то произвело' на неё тяжёлое впечатле'ние. Приба'вь, что она' была' в Москве', когда' ты е'хал в Р**, и встре'тила там тебя'; пото'м э'тот глу'пый спор, кото'рый был у меня' с тобо'й, и кото'рый я име'л неосторо'жность пересказа'ть ей от слова' до сло'ва. Все э'то спу'талось у ней в голове' в та'кой каварда'к, что она' тепе'рь плетёт неве'сть что. То ей сдаётся, что она' ка'к-то заме'шана в э'то де'ло и что ты хо'чешь донести' на неё, е'сли она' прекра'тит с тобо'й связь. Посто'й, не беси'сь, я сам зна'ю, что э'то чепуха', да что же ты хо'чешь от сумасше'дшей? А то уверя'ет, хм… Слу'шай-ка! Уверя'ет, что вы с не'ю вме'сте е'хали к О'льге и что она' отпра'вила её из ре'вности, потому' что счита'ла её твое'ю любо'вницею.

– Па'вел Ива'ныч! Ты лжешь! – сказа'л я, не вы'терпев. – Хотя' бы она' два'дцать раз сошла' с ума', она' не могла' сочини'ть ничего' подо'бного!

– А почему' же нет? – отвеча'л он весь бле'дный, но с како'й-то глупо-самодово'льной, почти' торжеству'ющей усме'шкой, сло'вно ра'довался, что ему' удало'сь меня' одура'чить. Ещё мину'та, и вдруг кра'ска прилила' ему' в лицо', глаза' заи'скрились, он тре'снул по столу' кулако'м и гро'мко, на'гло захохота'л.

– Xa, xa, xa! Попа'лся! Хитре'ц! Козноде'й![35] Леко'к! А ну'-ка, вы'вернись; ну'-ка, скажи', почему' нет?.. Почему' нет, я спра'шиваю? Чем э'то ху'же того', что лю'ди в здра'вом уме' сочиня'ют? Вот на меня' сочини'ла, что бу'дто я тут гла'вный вино'вник. А я тебя' спра'шиваю: почему' я? Почему' не ты?.. Ты был как раз пе'ред э'тим в Р», а я не был, и про'тив меня' никаки'х ули'к, ни стро'чки, ни одного' свиде'теля. Ну, допусти', что она' винова'та, бы'ла там, подсыпа'ла; она' э'то врет, но я говорю': допусти'. Все же про'тив меня' нет ули'к, а про'тив тебя' есть, потому' что ты был пе'ред э'тим у О'льги и был с ней в свя'зи. Она' от тебя' и бы'ла… того', заче'м ба'бка бы'ла нужна', а что ба'бка бы'ла – я докажу'.

– Бодя'гин! Бо'же мой! Бодя'гин! Ты спя'тил с ума', ты, а не Ю'лия Никола'евна!

– Я? Xa, xa, xa, xal… Хитёр ты, голу'бчик, о'чень хитёр! Да то'лько смотри': я ли? Не ты ли? Мне что'-то сдаётся, что ты. У тебя' вон лицо' како'е!.. И ты завира'ешься. Покажи'-ка глаза'. А! Вон оно'! Вон – оди'н зрачо'к бо'льше друго'го! Xa, xa, xa! Спя'тил! Е`й-бо'гу, спя'тил! Вы все спя'тили: и Стеко'льщиков, и твой челове'к. Он сде'лал преглу'пую ро'жу и показа'л мне язы'к, когда' я вошёл. – Позови'-ка его' сюда', допро'сим.

Я сиде'л в у'жасе, ожида'я како'й-нибудь катастро'фы, как вдруг, на сча'стье моё, звоно'к. Он вздро'гнул.

– Тсс. Ни гу-гу'! – шепну'л он, прислу'шиваясь и де'лая ви'димые уси'лия, чтоб совлада'ть с собо'й. К удивле'нию, э'то ско'ро ему' удало'сь. Он встал.

– Ну, – говори'т, – проща'й, до свида'ния. Да не трево'жься; я пошути'л. Пожа'луйста, что'бы э'то все ме'жду на'ми; ты понима'ешь, я не хочу' огла'ски. Д** говори'т, что она' не опа'сна. Впро'чем, он обеща'л присла'ть… Проща'й.


XIV

О'коло э'того вре'мени малю'тка моя' Аню'та, кото'рая уже' ходи'ла, заба'вно пома'хивая ручо'нками, и лепета'ла так ми'ло: «Ма'ма!» – ста'ла прихва'рывать. Зу'бки её му'чили, и я с не'ю ня'нчилась ча'сто по це'лым часа'м, укра'дкой от По'ля, кото'рый не позволя'л мне но'чью встава'ть. Случа'лось, что он лови'л меня', и тогда' я должна' была' отправля'ться в посте'ль, а он брал ребёнка и, несмотря' на кри'ки его', уноси'л к себе'. Э'то беси'ло меня', и у нас с ним бы'ли по э'тому по'воду объясне'ния.

– Ребёнок к тебе' не привы'к, – сказа'ла я раз. – К чему' ты берёшь его' на ру'ки сам? Уж е'сли не хо'чешь, что'бы я ня'нчила, то предоста'вь э'то ня'ньке.

– Посто'й, вот я тебе' сперва' найду' ня'ньку, а то за тобо'ю не угляди'шь. Ты умори'шь девчо'нку.

Э'то меня' удиви'ло.

– Как! Ты за неё бои'шься?

– Да, ча'стью и за неё.

– Отчего'?

– Так… Ты рассе'яна; у тебя' в мы'слях друго'е. Ты да'веча, по'мнишь, держа'ла её…

– Что тако'е? Как я держа'ла?

– А ты не по'мнишь?

– Нет.

– Ну, так поди', спроси' у ня'ньки, – сказа'в э'то, он усмехну'лся и вы'шел.

Я кли'кнула ня'ньку (э'то была' не моя', а Аню'тина ня'ня)»

– Ня'ня! Что вы на меня' выду'мываете?

– Я-с?

– Да, вы… Как я носи'ла ребёнка?

– Не зна'ю-с, я не вида'ла.

– Не ви'дели? А что же вы ба'рину обо мне расска'зывали?

– Суда'рыня, не я ба'рину расска'зывала, а ба'рин мне. Прибежа'л э'то от вас вчера' с ребёнком, бу'дит: «Ты ви'дела?.. Ви'дела?» – «Го'споди Иису'се! – говорю' я спросо'нков, – что ви'деть-то?» – «Ви'дела?.. К ве'рху нога'ми но'сит!» Я испуга'лась, а он грози'т. «Смотри', – говори'т, – е'сли ещё заме'чу, и ты мне не ска'жешь во'время – сию' мину'ту вон! Ду'ху твоего' не бу'дет здесь».

Опя'ть мне ста'ло стра'нно и ди'ко. «Что ж э'то зна'чит? – ду'мала я. – Лжет он, и'ли я в са'мом де'ле спя'тила? Но каки'м о'бразом э'то могло' случи'ться? Ребёнка со'нного и'ли ко сну но'сят на двух рука'х: как же возмо'жно на двух рука'х держа'ть голово'ю внизу'?..» Я пошла' к По'лю за объясне'нием, но что'-то заста'вило меня' вороти'ться с полпу'ти. Я не могла' выноси'ть его' взгля'да.

Всю ночь Аню'та пропла'кала, и я не спала', но не сме'ла войти' к ней в де'тскую, потому' что он был все вре'мя там, с ня'нькою. Он о'чень люби'л свою' дочь.

На друго'й день поутру' по'слан был экипа'ж с запи'скою к до'ктору. Я ожида'ла того', кото'рый лечи'л обыкнове'нно Аню'ту, изве'стного де'тского пра'ктика, но, к моему' удивле'нию, яви'лся како'й-то совсе'м друго'й. Поль мне предста'вил его' и назва'л и'мя, кото'рое мне показа'лось знако'мо, но я не могла' припо'мнить, где и когда' я его' слыха'ла. Э'то был пожило'й, но бо'дрый с ви'ду мужчи'на, с откры'тым и доброду'шным лицо'м, на кото'ром, при встре'че со мно'ю, сия'ла приве'тливая улы'бка. Он о'чень любе'зно проси'л меня' показа'ть ребёнка, и мы пошли' с ним в де'тскую. Поль вошёл с на'ми, но, постоя'в недо'лго, исче'з. Д** (и'мя до'ктора) вни'мательно осмотре'л Аню'ту, за'дал два'-три вопро'са и, продолжа'я расспра'шивать, вороти'лся со мной обра'тно в мой будуа'р. Мы се'ли. Вы'слушав все, что я могла' ему' сообщи'ть, он успоко'ил меня' в коро'тких слова'х насчёт боле'зни ребёнка; пото'м стал шути'ть и, вгля'дываясь с уча'стием в моё лицо', сказа'л, что до'ктору иногда' не ну'жно и ви'деть дитя', а сто'ит то'лько взгляну'ть на мать, чтоб заключи'ть без оши'бки о не'которых веща'х, как, наприме'р, что дитя' не спит по ноча'м. Здоро'вую, си'льную же'нщину, в не'сколько дней узна'ть нельзя', а у не'рвных случа'ются да'же припа'дки, похо'жие, наприме'р, на су'дороги… «Впро'чем, е'сли не ошиба'юсь, вы ра'ньше бы'ли больны'?» Я отвеча'ла, что я и до сей поры' на положе'нии больно'й, хотя' давно' уже' чу'вствую себя' соверше'нно здоро'вою. Он стал подшу'чивать и сло'во за сло'во довёл меня' до того', что я не вы'терпела, нажа'ловалась ему' на му'жа и на второ'го до'ктора, кото'рый смени'л моего' старика'. Он спроси'л, кто был пе'рвый и почему' он не продолжа'л? На после'дний вопро'с я не зна'ла, что ему' отвеча'ть, но чу'вство дове'рия, кото'рое он мне внуша'л, и до'лгое одино'чество расшевели'ли во мне таку'ю неудержи'мую потре'бность вы'сказаться, что я, не дожида'ясь дальне'йших его' расспро'сов, ста'ла сама' расска'зывать и рассказа'ла ему' понемно'гу все, что со мной бы'ло с тех пор, как я слегла', за исключе'нием, разуме'ется, то'лько таки'х обстоя'тельств, кото'рые он не до'лжен был знать. Во всем оста'льном я бы'ла соверше'нно и'скренна и не скры'ла да'же дога'док мои'х, что муж счита'ет меня' не в своём уме'. Он слу'шал меня' вни'мательно, то хму'рясь, то усмеха'ясь и поощря'я то шу'тками, то вопро'сами. Когда' я ко'нчила, все лицо' у меня' бы'ло в огне', и слезы' кати'лись гра'дом. Он потрепа'л меня' ободри'тельно, как ребёнка, руко'й по плечу' и сказа'л:

– Бу'дьте споко'йны, э'то все пустяки'. Вот я пойду', намо'ю ему' хороше'нько го'лову, чтоб он не чуди'л.

Я проводи'ла его' в кабине'т и оста'вила с По'лем.


XV

Сейча'с от Д**… На мой вопро'с о Бодя'гиной он засмея'лся.

– Эк она' вам дала'сь! В два дня – вот уже' пя'тый за спра'вками! Успоко'йтесь, здоро'ва; здорове'е нас с ва'ми. Но муж у неё повреждён.

– Ну, я так и ду'мал.

– А вы их ви'дели?

– Ви'дел его'. И я рассказа'л ему' ко'ротко вчера'шний слу'чай. Д** покача'л голово'й:

– Скве'рно, того' и гляди', что придётся его' засади'ть.

– Вы, одна'ко, сказа'ли ему', что она' сумасше'дшая?

– Гре'шен, сказа'л… Что же мне с ним де'лать? Не спо'рить же! То'лько э'то уже' бы'ло напосле'док, а сперва' он меня' поднаду'л. Слу'чай курьёзный. Во вто'рник поутру' присла'л за мной экипа'ж с запи'ской: кра'йняя на'добность, про'сит прие'хать неме'дленно. Час у меня' был свобо'дный, и я пое'хал. Вхожу' к нему', смотрю', челове'к огорчён; за'пер две'ри. Так и так, мол, несча'стье! Жена' помеша'лась, дури'т, загова'ривается, хо'чет бежа'ть из до'му. Я слу'шаю, вы пони'маете, не вдога'д. «Была' больна'?» «Да, – говори'т, – бы'ла: уши'бла те'мя». Ну, там, как во'дится, кто лечи'л? Он назва'л, потолкова'ли ещё; пото'м он повёл меня' к ней и оста'вил. Ста'ли мы с ней говори'ть, смотрю' – ничего' не заме'тно. То'лько когда' я свел разгово'р на её боле'знь и заста'вил её расска'зывать, оказа'лось действи'тельно, что же'нщина вне себя'. Но зате'м ничего' осо'бенного, говори'т свя'зно и резо'ны весьма' доста'точные: де'ржут здоро'вую вза'перти, отни'мают ребёнка, отня'ли пла'тье. Ну, разумеётся, пла'чет, жа'луется на му'жа. Ду'мал я, ду'мал, поня'ть ничего' не могу', встал и пошёл к нему'. Говорю': «Ка'жется, вы оши'блись», – и жду э'то, зна'ете, что челове'к обра'дуется, бу'дет благода'рен. Не ту'т-то бы'ло. Смотрю', ве'ртится, расста'вил ру'ки: «Как так оши'бся? Не мо'жет быть!» – «Э, полноте', – говорю', – почему' же, нет? Я два'дцать лет практику'ю, да и то иногда' случа'ется». Он смо'трит, вы'таращил глаза': «Да вы говори'ли с не'ю? Расспра'шивали?» – «Коне'чно». – «И ничего' не заме'тил?» – «Положи'тельно ничего'». – «Докто'р, вы меня' удивля'ете!» – «Да я, – говорю', – и сам удивля'юсь». – «Поми'луйте, по'сле того', что я вам сообщи'л. И'ли вы мне не ве'рите?» – «Извини'те, – говорю', – я никому' не ве'рю». – «Но фа'кты! Фа'кты!.. Вы слы'шали? Я вам говори'л, что она' хо'чет меня' отрави'ть». – «Нет, вы э'того не говори'ли». – «Как! Ну, мо'жет быть… забы'л. Все равно', тепе'рь говорю'».

– «Из чего' же вы заключа'ете э'то?» – «Из чего'? На что вам знать, из чего'? Э'то не ва'ше де'ло». Смотрю', скве'рно! Челове'к вне себя', вы'таращил белки' и в лице' су'дороги… «Эге', – ду'маю, – так вот оно' де'ло-то в чем!» Ну, по'сле э'того вы понима'ете, я уже' знал, как с ним толкова'ть. «Послу'шайте, – говорю', – пожа'луйста, вы не волну'йтесь. Я ви'жу, вы нездоро'вы, и вы то'лько хуже' э'тим себя' расстра'иваете. Бу'дьте споко'йны, я у вас ничего' не хочу' выспра'шивать, кро'ме того', что вы са'ми сочтёте ну'жным мне сообщи'ть». Э'то его' озада'чило, и он заду'мался. – «Де'лать нечего', – говори'т, придётся вам рассказа'ть… Вот ви'дите…» Ну и пошёл, как э'то у них обыкнове'нно: за'говор, ша'йка… Ро'дственники по пе'рвой жене' (вы, е'сли не ошиба'юсь, из них) напуга'ли э'ту несча'стную до того', что она' с ума' спя'тила и тепе'рь заодно' с ни'ми, про'тив него', хотя'т отрави'ть, и про'чее. Я вы'слушал. «Е'сли так, – говорю', – э'то совсе'м друго'е де'ло. Жаль, что вы ра'ньше мне э'того не сказа'ли. Я бы тогда' ина'че с не'ю поговори'л. Позво'льте мне ещё раз». Пошёл к ней. «Так и так, е'сли вы са'ми ещё не дога'дываетесь, то я обя'зан вам сообщи'ть…» и про'чее. Ба'рыня моя' – в слезы', перепуга'лась до сме'рти. – «Что, – говори'т, – мне с ним тепе'рь де'лать? Он убьёт меня'!» Оказа'лось, что он уже' колоти'л её и что э'тот уши'б, от кото'рого она' захвора'ла, – его' прока'зы. Я успоко'ил её. «Де'лать нечего', – говорю', – потерпи'те немно'жко. Посмо'трим, как э'то пойдёт, а на вся'кий слу'чай я вам пришлю' сторожа'».

– И посла'ли?

– Посла'л. Разуме'ется, я уве'рил его', что э'то для неё, и проси'л, чтоб он спря'тал его' у себя', чтоб она' не ви'дела. Челове'к э'тот там и сиди'т тепе'рь у него' за дверьми' в убо'рной. Но по'сле того', что вы мне рассказа'ли, я о'чень бою'сь, что э'тим не ограни'чится. Смотри'те, бу'дьте поосторожнеё. Вы ведь из «загово'рщиков». Лу'чше всего' не пуска'йте его' совсе'м к себе', ну, а е'сли уж придёт, то не дразни'те. Он мо'жет наде'лать бед. Е'сли бы у меня' не бы'ли ру'ки свя'заны, я бы его' сейча'с засади'л. Да, ду'маю, я э'то и сде'лаю.

Вот она', Немези'да![36] Насти'гла!.. Д** говори'т, что он безнадёжен, но Д** не зна'ет ещё всего'. Е'сли бы знал, он по'нял бы, отку'да все э'ти стра'хи за'говора, отра'вы и про'чее. Все э'то – те'ни про'шлого.

Кста'ти, насчёт тене'й. У меня' начало'сь опя'ть э'то, что бы'ло в М**. Почти' ка'ждую ночь ви'жу во сне, что вхо'дит кто'-то и все неча'янно, ино'й раз знако'мый, ино'й раз так, кто'-нибудь, весь в кра'сном и'ли с каки'м-нибудь невозмо'жным лицо'м… Вчера' слы'шу: знако'мый го'лос зовёт по и'мени, вхо'дит О'льга и подаёт мне что'-то… Смотрю' – биле'т желе'зной доро'ги. Ещё сове'т уе'хать! Смешно'! То'чно как сговори'лись…

На'до, одна'ко, напо'мнить Ива'ну, чтоб он не пуска'л По'ля.


XVI

Прошло' с полчаса'. Смотрю', он верну'лся.

– Как, до'ктор! Вы не уе'хали?

– Нет, – говори'т. – Я опя'ть к вам. Мне на'до с ва'ми поговори'ть о ва'шем му'же. Скажи'те, пожа'луйста, вы не дога'дываетесь, что он нездоро'в?

Я молча'ла… Сму'тное подозре'ние закра'дывалось мне в ду'шу.

– Бо'лен, – продолжа'л он, – и о'чень серьёзно бо'лен. Моя' обя'занность не позволя'ет мне скрыть от вас. Он схо'дит с ума'.

– Как?! – вскри'кнула я, всплесну'в рука'ми.

– Тсс… Ра'ди Бо'га! Бу'дьте благоразу'мны.

Он стал меня' успока'ивать, но я не слу'шала. Невырази'мый страх напа'л на меня'.

– Он убьёт меня'!.. Куда' я уйду' от него'?.. – И я разреве'лась. До'ктор был о'чень внима'телен, взял меня' за ру'ку.

– Успоко'йтесь, – говори'т, – черт не так чёрен, как мы его' представля'ем себе'. И'мя не изменя'ет дела', а де'ло, как оно' есть, должно' быть изве'стно вам. Вы должны' бы'ли са'ми ви'деть его' состоя'ние.

– Да, – отвеча'ла я вне себя', – ви'дела! Он уж и так едва' не уби'л меня'!.. Э'та боле'знь… – И я рассказа'ла ему', как э'то случи'лось.

Он был смущён и заду'мался; йо'том стал расспра'шивать, как давно' и что я за ним замеча'ла? Я рассказа'ла ему' все, что то'лько могла' рассказа'ть, не выдава'я себя', но когда' он стал добива'ться, каки'е причи'ны, – я наотре'з отвеча'ла ему', что не зна'ю.

Мы говори'ли до'лго, и он призна'лся, что он не де'тский до'ктор, а гла'вный врач в больни'це умалишённых и занима'ется э'тим де'лом давно'. Оказа'лось, что Поль э'то знал и пригласи'л его' для меня'.

– Он уве'рен, что вы поме'шаны, и я вы'нужден бу'ду поку'да оста'вить его' в э'той уве'ренности. Что же де'лать? Ра'ди его' и себя' придётся вам не'сколько потерпе'ть, пока' э'то не вы'яснится. Я не могу' тепе'рь ничего' предсказа'ть наве'рно, но бу'ду у вас при пе'рвой возмо'жности, и тогда' мы посмо'трим. А поку'да не бо'йтесь; я вам пришлю' сторожа': э'то просто'й солда'т, но челове'к о'пытный и на кото'рого вы мо'жете положи'ться. То'лько вы понима'ете: э'то секре'т. Он бу'дет там, у него', и вам не ска'жут ни сло'ва об э'том. Вы да'же его' не уви'дите, е'сли, Бог даст, все обойдётся ти'хо. По'мните то'лько одно': не на'до его' раздража'ть, он вас счита'ет сумасше'дшей, и вы не спо'рьте, не противоре'чьте ему' ни в чем. Де'лайте вид, как бу'дто бы вы и не дога'дываетесь, в чем де'ло. Проща'йте, мне на'до ещё пови'даться с ним.

Я отпусти'ла его', не'сколько успоко'енная, и э'то дли'лось с грехо'м попола'м, поку'да я ду'мала, что он у му'жа, но когда' ня'ня, по'сланная за све'дениями, верну'лась с отве'том, что уж уе'хал, весь э'тот у'жас, кото'рый его' прису'тствие и споко'йные, уве'ренные слова' держа'ли на при'вязи, вдруг поднялся' и охвати'л меня' с но'вой, ещё неиспыта'нной си'лой. Я вдруг припо'мнила э'ти кро'вью подерну'тые глаза' и взгляд… О, э'тот взгляд! Я понима'ла тепе'рь его' значе'ние; он был пе'редо мно'ю, тут, горя'щий немы'м страда'нием, для кото'рого нет и'мени… Куда' уйти'? Что де'лать, е'сли он вдруг войдёт, посмо'трит, уви'дит, что у меня' ни крови'нки в лице', уви'дит, что лихора'дка меня' коло'тит, и спро'сит: что э'то с тобо'й?.. А дочь? Что я сде'лала? Заче'м не сказа'ла о ней моему' защи'тнику? Аню'та, несча'стная! Нет, я не дам ему' на ру'ки Аню'ту! Не дам ни за что!

Смерка'лось, и я сиде'ла одна' у себя' в полумра'ке неосве'щенной спа'льни… Лампа'дка у о'браза свети'лась неви'димая и'з-за тёмной перегоро'дки. Ру'ки и но'ги мои' ледене'ли, а голова' горе'ла, и в голове' – мы'сли-мучительницы! О! Что за мы'сли! Пе'редо мно'ю, в тёмном углу', стоя'ли бок о бок, как под венцо'м, два при'зрака: он и она'. И я ду'мала: «Вот, она' отняла' его' у меня', и они' опя'ть па'ра: он сумасше'дший, она' отра'вленная!.. Куда' же мне'-то дева'ться! Уйти' ра'зве к Черезо'ву? Но я солгала' Черезо'ву; и е'сли когда'-нибудь, ка'к-нибудь он узна'ет пра'вду, он оттолкнёт меня' от себя' с отвраще'нием! О, Бо'же! Вот он, тот ад, о кото'ром мне Черезо'в говори'л, что он не в подва'ле там где'-то, под театра'льной доско'й, а в душе'!»

Я ничего' не е'ла весь э'тот день, и е'сли пошла' в столо'вую, то то'лько из послуша'ния до'ктору, чтоб не трево'жить му'жа. Но му'жа не бы'ло, и, ви'дя его' пусто'е ме'сто, мне ста'ло ужа'сно жа'лко его'. «Е'сли б он не ревнова'л меня', – ду'мала я, – то, мо'жет быть, с ним не случи'лось бы э'того. Несча'стный! Ему' ещё ху'же, чем мне!

Отве'дав для ви'да ко`е-чего', я ушла' к себе' и часа' два пропла'кала. Пото'м, когда' мне сказа'ли, что он вороти'лся, страх опя'ть напа'л на меня'. Я бро'силась поскоре'е мы'ться и кли'кнула ня'ню.

– Ня'ня, узна'й, сде'лай ми'лость, нет ли кого' чужо'го в до'ме? Она' вороти'лась с отве'том, что нет никого'. Э'то меня' встрево'жило, и я поду'мала: «Ве'рно забы'л».

– От до'ктора не бы'ло никого'? – спроси'ла я.

– От до'ктора там давно' пришёл како'й-то, кто его' зна'ет, ферша'л, что ли. Ждет ба'рина. То'лько ты, ди'тятко, не проболта'й, что я тебе' донесла'. Они' там ше'пчутся от меня'. Ма'шка твоя' мне уж по секре'ту шепну'ла.

Я чу'вствовала, что он придёт, и он пришёл, посиде'л у меня' с мину'ту, говори'л о ребёнке, о до'кторе, а обо мне ни сло'ва. Я не смотре'ла ему' в лицо', но он мне показа'лся споко'йнее. Я приписа'ла э'то влия'нию Д** и мы'сленно повторя'ла за ним, что черт не так чёрен, как мы малю'ем его'. Ночь прошла' ти'хо, но я до утра' не могла' засну'ть… Воспомина'ния, стра'хи, забо'ты не выходи'ли ни на мину'ту из головы'. То я лежа'ла, разду'мывая: как э'то и чем око'нчится? То вдруг како'й-нибудь шо'рох у две'ри и'ли за две'рью заставля'л меня' вздра'гивать и прислу'шиваться. Я заперла'сь на ключ, но зна'ла уже' по о'пыту, что замо'к – не поме'ха ему'. Во мра'ке и тишине' мне чу'дилось, что я слы'шу где'-то далеко' его' шаги', и я представля'ла себе', как он не спит, хо'дит там у себя' взад и вперёд, как зверь в кле'тке, а за дверьми' сиди'т э'тот, кото'рого до'ктор присла'л, сиди'т и карау'лит. И ещё меня' беспоко'ила стра'нная мысль.

– Что, – ду'мала я, – е'сли меня' обма'нывают, и он здоро'в, а я… и сто'рож, и все для меня'? Мне э'то ка'жется невозмо'жным, но сумасше'дшим ведь всегда' так ка'жется. Кра'сны сло'ва, а на де'ле выхо'дит дово'льно стра'нно. Меня' держа'ли два ме'сяца взаперти' и до сих пор де'ржат, а он на свобо'де! И вот, когда'-нибудь, в я'сный весе'нний день, меня' приглася'т поката'ться и отвезу'т туда', обстригу'т во'лосы, бу'дут ка'пать холо'дную во'ду на те'мя…

Кровь у меня' застыва'ла в жи'лах при э'той мы'сли, и я, спры'гнув с посте'ли в у'жасе, па'дала пе'ред ико'ной.

Прошло' не'сколько дней. Д** е'здил к нам по утра'м аккура'тно и был о'чень внима'телен; то'лько я замеча'ла, что он с ка'ждым днем стано'вится па'смурнее и молчали'вее. Что'-то гото'вилось, и'ли он опаса'лся чего'-то, но я не могла' у него' доби'ться ничего'. На все расспро'сы он отвеча'л ко'ротко и укло'нчиво: «Ду'рно», и'ли «Посмо'трим, что бу'дет да'льше», и'ли «Име'йте терпе'ние: я не могу' вам сказа'ть пока' ничего' реши'тельного» и про'чее.

Мама'н, когда' я сообщи'ла ей, перепуга'лась стра'шно и переста'ла е'здить. Не могу' рассказа'ть, как провела' я э'ти ужа'сные дни. Я ходи'ла, как тень, из спа'льни в де'тскую, из де'тской в свой будуа'р, и все ждала' чего'-то, прислу'шиваясь, вздра'гивая; все мне каза'лось, что вот, сию' мину'ту, случи'тся что'-нибудь неча'янное и невообрази'мо стра'шное. Черезо'ву я написа'ла все, но он отвеча'л, что зна'ет уже' об э'том от Д** и что'бы я ду'мала то'лько о со'бственной безопа'сности, а за него' не боя'лась. Отве'т от него' был полу'чен за'светло, в три часа', а ве'чером в э'тот день у нас случи'лась трево'га. Поль вороти'лся взбешённый че'м-то, кли'кнул Горде'я и вски'нулся на него'.

– Кто приходи'л без меня'?

Тот назва'л трои'х.

– А ещё?

– Никого'.

– Врешь! Ты подку'плен! Кана'лья! Шпио'н!

Бог зна'ет, чем бы э'то око'нчилось, е'сли бы сто'рож тут не вмеша'лся с напомина'нием, что до'ктор не приказа'л шуме'ть: Ба'рыню, мол, встрево'жите.

Подро'бности мне рассказа'ли по'сле, а в ту мину'ту я то'лько услы'шала крик и в испу'ге посла'ла ня'ню узна'ть, что тако'е, но поку'да та ходи'ла, все сти'хло. Спустя' полчаса' спра'шиваю: – «Что де'лает?» Говоря'т: «Ушёл».

Вдруг э'то случи'лось. Но'чью, ча'су во второ'м и'ли в тре'тьем, како'й-то шум разбуди'л меня'. Лежу', прислу'шиваюсь, а се'рдце так и стучи'т. Слы'шу далеко', за не'сколько ко'мнат, шаги', беготня' и во'згласы, то вскри'кнут, то гро'мко зову'т кого'-то… Страх не позво'лил мне вы'йти из спа'льни, кото'рая у меня' была' заперта' на ключ, но я не могла' лежа'ть, вста'ла, наки'нула шаль на пле'чи и подкра'лась к две'ри. То'лько успе'ла я сде'лать э'то, как слы'шу: бегу'т, бли'зко, ко мне, хвать за дверну'ю ру'чку… Я отскочи'ла в испу'ге.

– Кто там?

– Э'то я, ба'рыня, отвори'те! Вста'ньте! Вста'ньте скоре'е: беда'!

Е'ле жива'я от стра'ха, я отвори'ла, смотрю': Ма'ша моя', полуоде'тая, всклоко'ченная и бле'дная, как стена', сто'ит со свечо'ю в рука'х и вся трясётся.

– Ма'ша!.. Что ты?

– Ох, и сама' не зна'ю… С ба'рином что'-то… Пришёл весь в крови', по'дступу нет: рвет и ме'чет! Горде'я чуть не уби'л. Воды' спра'шивает, да никто' не сме'ет пода'ть. Ах, голу'бушка! Жа'лко мне вас! Гляди'-ка; вы'-то как испужа'лись!

С мину'ту я не могла' ни сло'ва вы'говорить.

– Где?.. Где? – шепта'ла я, чу'вствуя, что у меня' коле'ни подка'шиваются.

– Там, в кабине'те.

– Нет, я не то; где э'тот… от до'ктора… сто'рож?

– Сто'рож при нем. За до'ктором, говори'т, на'до посла'ть, да никто' не сме'ет без вас. Дво'рника, извини'те, вели'т то'же кли'кнуть, потому', говори'т, оди'н, – а тот с ножо'м.

– Кто с ножо'м?

– Да ба'рин, ма'тушка, ба'рин! Совсе'м, как бе'шеный!

– Ах, Го'споди! Скоре'е беги', скажи' закла'дывать – сию' мину'ту, да кто'-нибудь что'бы зашёл то'тчас, как бу'дет гото'во… Я напишу' запи'ску.

Она' убежа'ла, а я опя'ть спа'льню на ключ, из спа'льни в де'тскую, ищу' ня'ньку – нет ня'ньки. Я да'лее, к ня'не мое'й – и ня'ни нет. Все, по'длые, убежа'ли смотре'ть. Что де'лать? Взяла' и заперла' все две'ри на ключ… Доста'ла перо', бума'гу – писа'ть: в глаза'х ряби'т, па'льцы не слу'шаются. Едва' нацара'пала не'сколько слов. Мне бы'ло ду'рно; стра'шный вопро'с: «отку'да он пришёл и что сде'лал?» – верте'лся ви'хрем в мое'й голове'.

Как рассказа'ть вам, что да'льше бы'ло? Я не ви'дела, но Бог зна'ет, что ужа'снее: ви'деть таки'е ве'щи и'ли сиде'ть взаперти' с больны'м ребёнком и слы'шать изда'ли весь э'тот ад: беготню', кри'ки, вой же'нщин, гром опроки'нутой ме'бели и – гро'мче, страшне'е всего' – вопль сумасше'дшего! Я затыка'ла у'ши, что'бы не слы'шать его'.

У нас бы'ло мно'го мужско'й прислу'ги, но все перетруси'ли, и то'лько тро'е: сто'рож, Горде'й да дво'рник остава'лись все вре'мя при нем. Но'жик (его' – скла'дной) успе'ли вы'хватить ка'к-то враспло'х, но сла'дить с ним не могли', а то'лько за'перли и сто'рожили, чтоб не ушёл. Д** прие'хал в шесто'м ча'су и привёз с собо'й ещё двои'х. Ко мне:

– Я вы'нужден его' увезти'.

– Не по'здно ли вы хвати'лись, до'ктор?

– Да, – говори'т, – бою'сь, что по'здно. Но что я мог сде'лать? Мы не име'ем права' вме'шиваться без я'вной необходи'мости.

По'сле коро'ткого объясне'ния он убеди'л меня' е'хать вме'сте.

– Тепе'рь, – говори'т, – он ути'х, но мале'йшая ме'ра угро'зы и'ли наси'лия мо'жет опя'ть вы'вести его' из себя', и э'то испо'ртит все. Остаётся одно': уве'рить его', что с ва'ми припа'док и что вас ну'жно пересели'ть на вре'мя в больни'цу. А раз мы там, я уж найду' предло'г, что'бы его' удержа'ть. Не тру'сьте – я с ва'ми. Оде'ньтесь как мо'жно скоре'й, что'бы за ва'ми не бы'ло остано'вки, а я пойду' к нему'.

Света'ло, когда' мы вы'ехали: я, Д** и муж – в каре'те, сто'рож на козла'х; други'е два – сле'дом за на'ми, в саня'х… Лицо' у му'жа бы'ло ужа'сное, но никаки'х други'х следо'в происше'ствия я не заме'тила, и все обошло'сь без шу'ма. До'ктор распоряди'лся так ло'вко, что да'же мой страх и го'ре, кото'рые я не могла' соверше'нно скрыть, служи'ли тому', что'бы развле'чь несча'стного. Д** не'сколько раз наклоня'лся к нему' и шепта'л что'-то на у'хо, укра'дкой, смотря' и кива'я на меня'. Вообще', э'то име'ло вид, как бу'дто я тут игра'ю гла'вную роль и все де'ло в том, что'бы меня' успоко'ить. Раз, когда' я закры'ла лицо', что'бы утере'ть потихо'ньку сле'зы, Поль тро'нул меня' за плечо'. Я вздро'гнула: смотрю', он наклони'лся ко мне и ше'пчет:

– Чего' же ты так? Сама' хоте'ла из до'му, жа'ловалась, что надое'ло сиде'ть, – ну, вот мы и вы'ехали. Э'то прогу'лка, мы погости'м немно'го у до'ктора, потому' что он за'нят, не мо'жет быва'ть у тебя' ка'ждый день.

Я оберну'лась к нему'.

– Да я, – говорю', – ничего'.

– Ну, то'-то же. Ты напра'сно перепуга'лась. Черт зна'ет с чего' э'ти сумасше'дшие по'дняли тако'й шум. Ничего' не бы'ло: я про'сто уби'л соба'ку! Ищейка-кровосле'д, бе'стия така'я преда'тельская! Ласка'ю его', а он – цап за ру'ку!

Зу'бы у меня' на'чали стуча'ть, но в э'ту мину'ту Д** шепну'л ему' что'-то, и он замолча'л.

В больни'це до'ктор увёл его' наве'рх, а я оста'лась внизу', в приёмной, со смотри'тельницей. Прошло' с полчаса', пре'жде чем Д** вороти'лся.

– Бу'дьте споко'йны, – сказа'л он, – все обошло'сь как нельзя' ти'ше. Де'ло вот в чем: вы, коне'чно, дога'дываетесь, что он име'л несча'стье где'-то кого'-то ра'нить, не зна'ю, мо'жет быть и уби'ть. Постара'йтесь разведа'ть, что э'то тако'е бы'ло, и для э'того то'тчас, как то'лько вернётесь, пошли'те дать знать в поли'цию. А я напишу' со свое'й стороны'. Я его' спра'шивал, но не доби'лся то'лку. Впро'чем, он по'нял, что ему' невозмо'жно тепе'рь вороти'ться домо'й, потому' что его' там как раз аресту'ют. Жаль, о'чень жаль, что мы не успе'ли предупреди'ть, но что же де'лать? Смотри'те на э'то как на несча'стье и не вини'те меня'. Проща'йте.

Я вороти'лась как с похоро'н, да'же ху'же чем с похоро'н, потому' что меня' впереди' ожида'ла ещё поте'ря.

Не ста'ну расска'зывать вам подро'бно, как оправда'лись мои' опасе'ния. Про'сто я по доро'ге зае'хала к Черезо'ву и, не чу'вствуя под собо'ю ле'стницы, взбежа'ла наве'рх. Но я не вида'ла его' и вообще' немно'го ви'дела. По'мню: откры'тые две'ри, поли'цию, ро'бкий вопро'с и коро'ткий отве'т. Свет помути'лся в мои'х глаза'х, и меня' привезли' домо'й без чувств.

По'сле я уже' узна'ла, как э'то произошло'. В пе'рвом ча'су он сиде'л и писа'л у себя', а его' челове'к Ива'н был по'слан заче'м-то вниз, в кафе', кото'рое у них находи'лось на той же ле'стнице; и, как э'то обыкнове'нно де'лалось, оста'вил на вре'мя две'ри неза'пертыми. Вы'ход на у'лицу был то'же ещё откры'т, и на ле'стнице – газ, светло'. Должно' быть, он в э'ту мину'ту вошёл, потому' что Ива'н, верну'вшись наве'рх, заста'л уже' дверь захло'пнутую на щеко'лду. Ду'мал, что ба'рин за'пер, и, не име'я возмо'жности сам отвори'ть, потому' что снару'жи не бы'ло ру'чки, на'чал стуча'ть, пото'м звони'ть. Никто' не о'тпер ему', и, не зна'я, что э'то зна'чит, он до'лжен был оббежа'ть круго'м, че'рез двор, по чёрной ле'стнице. Под воро'тами встре'тил высо'кого господи'на в шине'ли, но не узна'л его', потому' что бы'ло темно', а тот торопли'во прошёл ми'мо. В кварти'ре, когда' он попа'л туда' наконе'ц, все бы'ло ти'хо, но его' несча'стный ба'рин лежа'л на полу' уби'тый. На нем бы'ло де'вять ран, и из них четы'ре – смерте'льные.

Вот и все… Челове'к сло'вно в во'ду ка'нул, исче'з не простя'сь, не сказа'в ни сло'ва на расстава'нье!.. Го'речь э'той разлу'ки я вам не бу'ду опи'сывать, потому' что вы не поймёте меня'. Сли'шком мно'го пришло'сь бы перебира'ть из про'шлого, что'бы объясни'ть все, что тут бы'ло: всю э'ту оби'ду, жа'лость, все недомо'лвки и та'йные укори'зны со'вести, и как э'то все шло в разла'д с друго'й поте'рею, как те'сно вяза'лось с пе'рвым и са'мым тя'жким мои'м грехо'м. Скажу' то'лько одно': хотя' я и стра'стно люби'ла его', но он не был мой друг, и я не име'ла права' назва'ть его' свои'м. Он был для дру'гих, мо'жет быть, и просто'й челове'к, но для меня' – како'е-то вы'сшее существо', пе'ред кото'рым я трепета'ла, как вор пе'ред гро'зным судьёй. Он пре'жде всего' был Мсти'тель, и в э'том о'бразе мсти'теля слили'сь для меня' впосле'дствии все остальны'е его' черты'. Но месть, кото'рую он мне принёс, бы'ла с его' сто'роны неумы'шленная и не оста'вила в се'рдце моём ни ка'пли зло'бы, потому' что я зна'ю; и в нем не бы'ло зло'бы, про'тив меня' по кра'йней ме'ре. Поль напра'сно назва'л его' кровосле'дом. Он нас не пресле'довал и не хоте'л губи'ть. Он то'лько стал у нас на пути' живы'м уко'ром, и э'того бы'ло дово'льно с его' сто'роны. Все оста'льное мы са'ми сде'лали: са'ми себя' опу'тали и са'ми казни'ли. Дово'льно, одна'ко. Всего' не вы'скажешь, да е'сли бы и вы'сказать, то едва' ли бы э'то бы'ло поня'тно кому'-нибудь. Есть му'ки, кото'рые чу'вствуются, но для кото'рых нет слов, потому' что они' не похо'жи на то, что заставля'ет нас страда'ть в обыкнове'нном поря'дке веще'й и что получи'ло и'мя.

Что да'льше сказа'ть вам об э'том несча'стии? Шум в го'роде был большо'й, но други'х после'дствий оно' не име'ло, я разуме'ю серьёзных. Д** и прия'тели му'жа ула'дили все э'то де'ло так, что меня' никто' не трево'жил… С…в был так добр, взял на себя' опе'ку.

Я е'здила ча'сто к По'лю, но в пе'рвое вре'мя мне ре'дко его' удава'лось ви'деть. Он был беспоко'ен, и по'сле свида'ний со мно'ю ему' станови'лось ху'же. Д** наконе'ц сказа'л мне, что я уж давно' уга'дывала, что нет никако'й наде'жды. Рассу'док его' угаса'л, си'лы слабе'ли. От молодца' и краса'вца, каки'м я зна'ла его' ещё недавно', ско'ро оста'лся немо'й иссо'хший кале'ка.

О'сенью, в сентябре', все бы'ло ко'нчено, и я похорони'ла его'. Ну'жно ли говори'ть, что я давно' прости'ла ему' все зло, кото'рое он мне сде'лал, и по'мнила то'лько его' любо'вь. Она' была' гру'бая, э'та любо'вь, но едва' ли я и заслу'живала друго'й. В ту по'ру, когда' я с ним сошла'сь, и до'лго ещё пото'м я была' е'сли не совсе'м дуби'на, так бли'зко к тому'. Не'рвы и се'рдце моё бы'ли дубо'вые. Во мне не бы'ло жа'лости, не бы'ло еди'ной серьёзной мы'сли о чем-нибу'дь, кро'ме себя', свои'х оби'д, удово'льствий и вы'год. Чужа'я скорбь была' непоня'тна мне до тех пор, пока' я сама' не испила' до дна ча'ши страда'ния… Пе'рвое, что смягчи'ло мне се'рдце, был страх – не за себя', а за сла'бое., ми'лое, бли'зкое мне существо', у'часть кото'рого, как мне каза'лось тогда', была' свя'зана неразры'вно с моёю. Когда' у меня' родила'сь Аню'та, я пе'рвый раз узна'ла, что зна'чит любо'вь, и ста'ла сму'тно дога'дываться, каки'е му'ки мо'гут вы'пасть на до'лю того', кто привяза'лся к чему'-нибудь, что для него' миле'е себя'. Дога'дка э'та, увы', не обману'ла меня'. Не будь у меня' моёй малю'тки, я никогда' бы не стру'сила так, как э'то случи'лось, действи'тельно, потому' что я за себя' была' хра'брая, скажу' без хвастовства', храбре'е мно'гих из вас, мужчи'н. Но когда' я узна'ла, что де'ло, кото'рое я счита'ла похоро'ненным, легко' мо'жет вы'нырнуть, и ста'ла ду'мать: как э'то бу'дет, е'сли меня', кото'рая в ту по'ру ещё корми'ла свои'м молоко'м Аню'ту, сошлю'т в рудники' и что ста'нется с бе'дной малю'ткой без ма'тери, без отца', на рука'х у чужи'х, безжа'лостных, мо'жет быть, и ра'звратных люде'й, тогда' я стру'сила как никогда' ещё в жи'зни не труси'ла! То'лько э'то был пе'рвый уда'р, а у меня' была' ко'жа жёсткая. Меня' на'до бы'ло изби'ть до полусме'рти, чтоб я наконе'ц опа'мятовалась и поняла' нелицеме'рно, всем се'рдцем, всем существо'м, что я та'кое была' и каку'ю ме'рзость сде'лала!

Часть э'той зада'чи судьба' поручи'ла Черезо'ву; другу'ю, по пра'ву му'жа, Поль взял на себя'; тре'тью… но вы понима'ете: кому' же на го'ре моё могла' доста'ться тре'тья до'ля, как не Аню'те? Она' одна' у меня' остава'лась на све'те, но пока' э'та ра'дость была' при мне, я не отча'ивалась. У меня' бы'ли си'лы, здоро'вье, хотя' и расстро'енное, но все ещё неплохо'е, а гла'вное – бы'ли наде'жды.

Все э'то исче'зло с Аню'той!.. Бог зна'ет, что тако'е с э'тим ребёнком, должно' быть, моё змеи'ное молоко': то'лько с той са'мой поры', как у неё пошли' зу'бки, я не вида'ла уже' её здоро'вой. День за днем и ме'сяц за ме'сяцем – все хуже' и хуже'. Я все глаза' себе' вы'плакала смотря' на девчо'нку, как она' о'хала и пища'ла, сло'вно больна'я пти'чка, как но'жки и ру'чки её, снача'ла таки'е кре'пкие, кру'глые, ма`ло-пома'лу совсе'м исхуда'ли и ста'ли как плётки; как гла'зки поту'хли, ли'чико ста'ло бле'дное и печа'льное, и как она' понемно'гу совсе'м переста'ла смея'ться, пуга'лась, вздра'гивала во сне, спросо'нок не узнава'я ни ня'ньки, ни ма'тери! Э'то дли'лось всю о'сень и зи'му вплоть до весны', и для всех окружа'ющих де'ло давно' уже' бы'ло я'сно, но мне и на мысль не могло' прийти', чтоб э'то… бы'ло возмо'жно. Мне так хоте'лось, чтоб э'то бы'ло ина'че! Я так моли'лась, наде'ялась!.. Нет, не могу' расска'зывать всего'!

По'мню одну' бессо'нную ночь у её посте'льки: э'то была' не пе'рвая, и я до того' вы'билась из сил, что, несмотря' на мучи'тельную забо'ту и го'ре, кото'рые гры'зли мне се'рдце, ча'сто дрема'ла. До'ктор тверди'л уже' тре'тий день, что она' о'чень плоха', и, действи'тельно, она' догора'ла как кро'хотный огонёк в ночно'й лампа'дке, кото'рый дрожи'т и коле'блется, ежемину'тно гото'вый мелькну'ть бле'ском и отлете'ть. Вме'сте с ней догора'ла и наде'жда в се'рдце моём. Но пока' она' не поту'хла ещё, пока' ребёнок дыша'л, мне все не ве'рилось, чтоб э'то могло' случи'ться.

И вот я сиде'ла над ней, присма'триваясь, прислу'шиваясь. Услы'шу: ды'шит – и на се'рдце поле'гче, уста'лые ве'ки опу'стятся на мину'ту – дремо'та. Круго'м глубо'кая тишина', ночни'к едва' све'тит, часы' на сто'лике во'зле чуть слы'шно стреко'чут… Вдруг! Сон – не сон, смотрю' сиди'т кто'-то в нога'х, у посте'льки же'нщина в бе'лом… Она' наклони'ла к ребёнку лицо', ви'жу: О'льга! Но я едва' узна'ла её, так непохо'жа она' была' на при'зрак, кото'рый му'чил меня' три го'да. Лицо' споко'йное, я'сное, на губа'х усме'шка… Она' перекрести'ла ребёнка, и вдруг он очути'лся у неё на рука'х… Смотрю', и Аню'та моя' усмеха'ется, откры'ла глазёнки, вся зарумя'нилась, ру'чки обвила' вокру'г её ше'и. Се'рдце моё заби'лось каки'м-то стра'нным чу'вством: страх, ра'дость и вме'сте с тем за'висть. Ви'жу: она' встаёт с ребёнком – и прочь. «Куда'?» – хоте'ла я вскри'кнуть, но вме'сто слов из груди' у меня' вы'летел стон, и я очну'лась… Гляжу': все пу'сто, в ко'мнате ни ду'ши. Я наклони'лась к посте'льке. В посте'льке Аню'та лежа'ла мёртвая.
P. S. Едва' ли не ли'шнее объясня'ть, что э'тот расска'з в первонача'льном ви'де его' не был назна'чен для пу'блики. Я'сно, что э'то и'споведь от ли'ца к лицу', и'споведь, занесённая на бума'гу не то'ю, кото'рая о себе' повеству'ет. Ру'копись, вме'сте с друго'ю, её дополня'ющей, доста'лась нам в ру'ки случа'йно, и мы бы'ли вы'нуждены сде'лать в ней не'которые отступле'ния от по'длинного исто'чника, как то: перемени'ть имена' и прочеё. Насчёт дальне'йшей судьбы' гла'вного де'йствующего лица' нам изве'стно весьма' немно'гое. Расска'зывают, что э'то худа'я больна'я бле'дная же'нщина, с ра'ннею седино'ю в густы'х ещё волоса'х и что на де'ньги, доста'вшиеся ей от му'жа, устро'ен прию'т для малоле'тних дете'й, прию'т, из кото'рого она' почти' не выхо'дит.
* * *


notes


Примеча'ния

1

Подо'нки – оса'док от како'й-либо жи'дкости.


2

Само' собо'й (фр.)


3

Мой дорого'й (фр.)


4

Ла'ндснехт (уста'р.) – аза'ртная ка'рточная игра'.


5

Для вас ничего', су'дарь. Абсолю'тно ничего'! (фр.)


6

Аневри'зм (мед.) – ограни'ченное расшире'ние кровено'сного сосу'да и'ли расшире'ние по'лости се'рдца.


7

Фо'рмы ра'ди (лат.)


8

Е'сли и не пра'вда, то хорошо' приду'мано (ит.)


9

Кондотье'р (ит. наёмник) – челове'к, гото'вый ра'ди вы'годы защища'ть любо'е де'ло.


10

Фа'ктор (уста'р.) – комиссионе'р, исполни'тель ча'стных поруче'ний, сво'дник.


11

Вы'сший свет (фр.)


12

Послу'шай, Жюли' (фр.)


13

Как ничто'жество (фр.)


14

Ми'лая Жюли'… Бе'дная ми'лая Жюли' (фр.).


15

Мизе'рный (уста'р.) – жа'лкий, ску'дный, бе'дный.


16

Здесь: без сокраще'ния (фр.)


17

Фети'ровать (уста'р.) – поздравля'ть, че'ствовать.


18

На войне', как на войне' (фр.)


19



20

Со всей открове'нностью (фр.)


21

Полице'йский сы'щик, геро'й одноимённого рома'на францу'зского писа'теля Эми'ля Габо'рио (1832–1873).


22

Лу'чше по'здно, чем никогда', дорого'й мой. (фр.).


23

Бо'йтесь дана'йцев… (лат.)


24

Не наде'йся; пока' ты меня' не убьёшь, я тебя' не оста'влю! (ита'л.)


25

Т. е. отличающе'йся изы'сканными мане'рами, учти'вой в обраще'нии.


26

Т. е. влече'ние (от францу'зского attaction)


27

Да'лее процити'рованы строки' из «Боже'ственной коме'дии» Да'нте Алигье'ри.


28

Цита'та из «Ма'леньких траге'дии» А. С. Пу'шкина («Пир во вре'мя чумы'»).


29

Идеа'льная страна' счастли'вой, беззабо'тной жи'зни, проо'бразом кото'рой в анти'чной литерату'ре яви'лась го'рная о'бласть в Гре'ции (в центра'льной ча'сти Пелопонне'са).


30

Стакну'ться (уста'р.) – зара'нее, тайко'м усло'виться, сговори'ться.


31

Молодо'й челове'к, прекра'сный, как день (фр.)


32

Есте'ственно, он ревни'в, и устра'ивает вам сце'ны (фр.)


33

Поня'тно, он потеря'л го'лову (фр.)


34

Ка'ждый для себя' (фр.)


35

Козноде'й (уста'р.) – тот, кто стро'ит ко'зны.


36

Немези'да (Немеси'да) – в гре'ческой мифоло'гии боги'ня возме'здия; сино'ним неизбе'жной ка'ры.