А. Н. Апу'хтин Дневни'к Па'влика До'льского 1895 6 ноября' Вчера' я пережи'л о'чень стра'нное впечатле'ние. Мне уже' с неде'лю нездоро'вится. Не то что'бы начина'лась серьёзная боле'знь, а так, чу'вствую себя' ка'к-то не по себе': то головна'я боль, то ка'шель, по ноча'м бессо'нница, днем кака'я-то непоня'тная сла'бость. Вчера' я реши'лся пригласи'ть до'ктора, кото'рого ча'сто встреча'ю у Ма'рьи Петро'вны. До'ктор проде'лал все, что в подо'бных слу'чаях проде'лывают до'ктора. Он осмотре'л и прослу'шал меня' вдоль и поперёк, определи'л температу'ру те'ла, посту'кал грудь каки'ми-то па'лочками, полюбопы'тствовал насчёт языка' и пу'льса, нашёл, что все в поря'дке, и усе'лся в разду'мьи за пи'сьменный стол. Не дописа'в реце'пта, он вскочи'л и на'чал опя'ть прикла'дывать го'лову к моему' се'рдцу, причём неодобри'тельно кача'л голово'й. Я попроси'л объясне'ния. -- Ви'дите ли,-- на'чал он, запина'ясь и ища' выраже'ний,-- поло'жим, что се'рдце у вас в поря'дке, но -- как вам сказа'ть?.. посмотри'те на ва'ши ту'фли: вы их давно' носи'те и мо'жете ещё до'лго проноси'ть, а ме'жду тем ко'нчики у них побеле'ли. Износи'лись. То же и с се'рдцем, ведь и оно' мо'жет износи'ться. Вам кото'рый год? -- Кото'рый год? Мне? -- Ну да, вам. Отчего' мой вопро'с вас так удивля'ет? -- Да потому', что он мне никогда' не приходи'л в го'лову. Мне за со'рок. До'ктор засмея'лся. -- Я не сомнева'юсь в том, что вам за со'рок, но ско'лько и'менно? Не бли'же ли к пяти'десяти? -- Пожа'луй, что и так. -- Ну, вот ви'дите! Челове'к в пятьдеся'т лет до'лжен сказа'ть, что он стари'к, и не удивля'ться тому', что его' се'рдце рабо'тает слабе'й, чем в молоды'е го'ды. И, с уве'ренностью подойдя' к пи'сьменному столу', до'ктор наваля'л це'лых три реце'пта. -- Мо'жно ли мне, по кра'йней ме'ре, вы'ехать сего'дня? -- спроси'л я с ро'бкой мольбо'й. -- Ни под каки'м ви'дом! За'втра принима'йте ка'ждый час о'бе миксту'ры поочерёдно, на ночь втира'йте мазь, а по`слеза'втра я зае'ду. -- Но я обеща'л непреме'нно обе'дать у Ма'рьи Петро'вны. Вы зна'ете, что сего'дня приезжа'ет к ней племя'нница... -- Э'то ничего' не зна'чит! Я от вас е'ду к Ма'рье Петровне' и скажу' ей, что запрети'л вам выезжа'ть... А племя'нницу посмотре'ть успе'ете: она' прогости'т у Ма'рьи Петро'вны всю зи'му. И, небре'жно су'нув в карма'н бума'жку, кото'рую я вручи'л ему' ка'к-то кра'дучись,-- то'чно соверша'л како'е-нибудь посты'дное де'ло,-- до'ктор ва'жно удали'лся. Э'тот до'кторский визи'т навёл меня' на са'мые гру'стные размышле'ния. Как же э'то так? С тех пор как я себя' по'мню, я всегда' чу'вствовал себя' молоды'м, и вдруг ока'зывается, что я стари'к! Ещё вчера' я пил, ел, спал и волочи'лся за же'нщинами, как молодо'й че'ловек, тепе'рь все должно' пойти' ина'че. Сейча'с, ро'ясь в своём пи'сьменном столе', я нашёл ста'рую, порыже'вшую от вре'мени тетра'дь с заголо'вком: "Запи'ски о мое'й жи'зни. Дре'зден". Я на'чал писа'ть э'ту тетра'дь мно'го лет тому' наза'д, живя' за грани'цей, в са'мом трево'жном настрое'нии ду'ха. Выпи'сываю отту'да после'дние строки': "Пора' ко'нчить. Я ви'жу, что не понима'ю ни себя', ни окружа'ющей меня' жи'зни. Придёт вре'мя, когда' все уля'жется в душе', насту'пит эпо'ха гру'стной ста'рости,-- тогда', мо'жет быть, приму'сь опя'ть за э'ти запи'ски". По-ви'димому, э'та эпо'ха наступи'ла. Давно' все улегло'сь в душе', жи'зненный путь почти' про'йден, пора' подводи'ть ито'ги. Я ведь не то'лько ел, спал и волочи'лся: я ещё всю жизнь наблюда'л и размышля'л, мне хо'чется уясни'ть себе' результа'т э'тих Ума' холо'дных наблюде'ний И се'рдца го'рестных заме'"т...1 Не зна'ю, вы'йдет ли что'-нибудь из э'тих запи'сок; во вся'ком слу'чае, я рад, что нашёл для себя' подходя'щее заня'тие. Но все-та'ки, почему' же я стари'к? Э'то чисте'йший вздор! Лицо' у меня' молодо'е, нет ни одного' седо'го во'лоса, на бала'х я танцу'ю, ма'меньки смо'трят на меня' как на жениха', а гла'вное -- все зову'т меня' Па'вликом До'льским. То'лько лю'ди совсе'м ма'ло знако'мые называ'ют меня' Па'влом Матве'ичем, а то все Па'влик да Па'влик... Не ста'нут же звать Па'вликом стари'ка! Ещё на днях в клу'бе я слы'шал, как оди'н господи'н говори'л старичку', иска'вшему па'ртию в вист: "Да вот, у вас есть Па'влик До'льский..." Меня' тогда' э'та фамилья'рность да'же не'сколько покоро'била, потому' что э'того господи'на я почти' не зна'ю, но тепе'рь ви'жу, что он был соверше'нно прав. Что же ему' де'лать, когда' все меня' так называ'ют? А э'тот проти'вный до'ктор, кото'рый сам молоди'тся и броса'ет не'жные взгля'ды на Ма'рью Петро'вну, уверя'ет, что я стари'к. Вздор, вздор и вздор! 8 ноября' Сего'дня я вы'нул из пи'сьменного стола' колле'кцию мои'х портре'тов, кото'рую я вы'вез из дере'вни по'сле сме'рти ма'тушки, и на'чал её рассма'тривать. Пе'рвый портре'т -- дагерроти'п, сде'ланный в тот год, как меня' привезли' в Петербу'рг. Он уже' соверше'нно вы'цвел, вме'сто ли'ца како'е-то бе'лое пятно'. Второ'й портре'т уже' фотогра'фия, я изображён в камер-па'жеском мунди'ре. Како'й, одна'ко, я был молоде'ц тогда'! Пото'м я в гуса'рском ме'нтике, пото'м во фра'ке с це'пью мирово'го посре'дника2, пото'м в камерге'рском мунди'ре и ещё в не'скольких гру'ппах. Одна' гру'ппа, с Алё!шей Оконце'вым и его' жено'й,-- вы'звала в мое'й душе' са'мые тяжёлые воспомина'ния и разбуди'ла мою' давно' засну'вшую со'весть. До'лго я не мог оторва'ться от э'того немо'го свиде'теля мину'вших бурь, пото'м сел пе'ред зе'ркалом и на'чал сра'внивать своё лицо' с портре'тами. По моему' мне'нию, бо'льше всего' у меня' схо'дства с па'жеским портре'том. Почти' то же лицо', то'лько у меня' тепе'рь больши'е усы', кото'рых тогда' не бы'ло, да, по пра'вде сказа'ть, во'лос ста'ло ме'ньше. Зато' взгляд, выраже'ние -- все то же са'мое. За э'тим заня'тием заста'л меня' до'ктор. -- Ну, скажи'те, Фё!дор Фё!дорович,-- спроси'л я его',-- похо'ж я на э'того пажа'? Не пра'вда ли, что почти' нет ра'зницы? -- Ну, ко`е-кака'я ра'зница есть. Во-пе'рвых, у пажа' нет морщи'н... Э'тот до'ктор реши'тельно сведёт меня' с ума'. Коне'чно, сло'во "морщи'ны" давно' мне знако'мо, и я не раз употребля'л его' в ра'зговоре, но никогда' не отдава'л себе' я'сного отчёта, что э'то со'бственно тако'е. -- Где же у меня' морщи'ны? -- воскли'кнул я с отча'янием. До'ктор указа'л где. -- Да каки'е же э'то морщи'ны? Э'то про'сто случа'йные углубле'ния ко'жи. -- Поло'жим, но когда' вы бы'ли пажо'м, э'тих случа'йностей у вас не бы'ло, а тепе'рь есть. -- Э'то плоды' размышле'ний, до'лгих дум... -- Да, до'лгих дум, а гла'вное -- до'лгих лет. Ну, не волну'йтесь, успоко'йтесь и да'йте мне послу'шать ва'ше ю'ное се'рдце. У поко'йной ма'тушки, кото'рая была' же'нщина больна'я, и у Ма'рьи Петро'вны, кото'рая постоя'нно здоро'ва и всю жизнь ле'чится, я насмотре'лся на ра'зные ти'пы до'кторов. Фё!дор Фё!дорович принадлежи'т к самому' проти'вному ти'пу: э'то до'ктор остря'щий и иронизи'рующий. Я всегда' бою'сь, что в реце'пте он пропи'шет како'й-нибудь лати'нский каламбу'р, от кото'рого пото'м не поздоро'вится. 19 ноября' Сего'дня посети'ла меня' Ма'рья Петро'вна в сопровожде'нии до'ктора. Ма'рья Петро'вна весьма' курьёзная же'нщина; како'й-то се'рой ни'ткой прошла' она' чрез всю мою' жизнь. Я, ка'жется, был влюблён в неё в де'тстве. Э'то обстоя'тельство я, мо'жет быть, давно' бы забы'л, е'сли бы она' сама' по времена'м не напомина'ла о нем, начина'я свою' фра'зу так: "Vous qui m'avez tant aimee..." {Вы, кто меня' так люби'л... (фр.).} Мы с ней одного' во'зраста, но в про'шлом году' из её слов оказа'лось, что я ста'рше её на пять лет. Я был её ша'фером, когда' она' выходи'ла за'муж за пожило'го генера'ла Ку'нищева, уме'ршего шесть лет по'сле сва'дьбы и оста'вившего ей на Серг'иевской дом, в кото'ром она' живёт зимо'й, и большо'е име'ние о'коло Ряза'ни, куда' она' уезжа'ет на ле'то. Тепе'рь э'то дово'льно по'лная, све'жая блонди'нка, прекра'сно сохрани'вшаяся не то'лько для настоя'щих, но да'же для свои'х фикти'вных лет. Она' же'нщина неглу'пая, но каза'лась бы мно'го умнеё, е'сли б не бы'ла так рассе'янна. Она' внима'тельно следи'т за литерату'рой, а "Revue des deux Mondes" 3 чита'ет от доски' до доски' и до'лго ду'мает о прочи'танном, так что из её разгово'ра я всегда' безоши'бочно могу' заключи'ть, на како'й статье' она' останови'лась. Раз за обедо'м, когда' речь шла о но'вой францу'зской актри'се, она' вдруг прервала' разгово'р, обратя'сь ко мне с неожи'данным вопро'сом: "Не пра'вда ли, Paul, кака'я стра'нная же'нщина бы'ла э'та византи'йская императри'ца Зо'я?"4 В друго'й раз она' спроси'ла у одного' да'льнего ро'дственника её поко'йного му'жа, Ко'ли Ку'нищева, ходи'вшего к ней в о'тпуск из ю'нкерской шко'лы: "Что вы ду'маете, Nicolas, о положе'нии фелла'хов в Еги'пте?" 5 Тот в отве'т то'лько звя'кнул шпо'рой. Я ви'жусь с Ма'рьей Петро'вной почти' ежедне'вно. Мне с ней бо'льшею ча'стью ску'чно, но меня' тя'нет к ней, как в ти'хую, надёжную и привы'чную при'стань. Мы проси'живаем с ней иногда' це'лые ве'чера, говоря' о поэ'зии и любви' и слегка' перебира'я городски'е спле'тни. Она' лю'бит му'зыку и охо'тно игра'ет ноктю'рны Шопе'на, но исполня'ет их с таки'м чу'вством и так замедля'ет темп, что их узна'ть нельзя', а иногда' от рассе'янности насту'кивает вся'кую дребеде'нь. Я заме'тил, что когда' ей осо'бенно гру'стно, она' начина'ет игра'ть "Les cloches du monastere" {"Мона'стырские колокола'"6 (фр.).}. При пе'рвых зву'ках э'той плаче'вной пье'сы меня' неме'дленно кло'нит ко сну. Любо'вь Ма'рья Петро'вна допуска'ет то'лько платони'ческую. С упомя'нутым вы'ше Коле'й Ку'нищевым случи'лся в про'шлом году' у неё характе'рный эпизо'д. Когда' он вы'шел в офице'ры, с ним начала'сь необыча'йная возня'. Ма'рья Петро'вна беспреста'нно его' приглаша'ла и да'же устра'ивала для него' ве'чера, несмотря' на свою' нелюбо'вь к больши'м приёмам. Я тогда' да'же пора'довался за неё, ду'мая, что, проговори'в всю жизнь о любви', она' наконе'ц сама' влюби'лась как сле'дует. Ко'нчилось э'то тем, что одна'жды ра'но у'тром пода'ли мне лакони'ческую запи'ску: "Mon cher Paul, venez me voir, j'ai a vous parler" {Ми'лый Поль, приезжа'йте ко мне, мне ну'жно с ва'ми поговори'ть (фр.).}. Я заста'л Ма'рью Петро'вну в слеза'х, окружённую миксту'рами и примо'чками. -- Я проси'ла вас прие'хать,-- начала' она' сла'бым го'лосом,-- потому' что счита'ю вас и'стинным друго'м. Вы не пове'рите, как тяжело' разочаро'вываться в лю'дях. Я совсе'м разочарова'лась в Nicolas -- он меня' не по'нял... -- Но что же тако'е он сде'лал? -- Я не могу' вам сказа'ть, что он сде'лал, но скажу' одно': он совсе'м, совсе'м меня' не по'нял... Не доби'вшись то'лку, я пое'хал к Ко'ле. Тот при'нял снача'ла мои' расспро'сы дово'льно суро'во. -- Да пойми'те, Ко'ля,-- сказа'л я ему',-- что я во'все не прие'хал производи'ть сле'дствие: в су'щности, де'ло э'то во'все меня' не каса'ется. Я про'сто, как друг Ма'рьи Петро'вны и... ваш, хочу' прекрати'ть недоразуме'ние, возни'кшее ме'жду ва'ми. Что тако'е у вас произошло'? -- Да, пра'во же, ничего' не произошло',-- отвеча'л он, засмея'вшись чему'-то.-- Я просиде'л у тётушки весь ве'чер, она' все игра'ла ноктю'рны, пото'м пода'ли у'жин, пото'м не зна'ю, почему'... ну, одни'м сло'вом, я, мо'жет быть, ли'шний раз поцелова'л у неё ру'чку... Она' рассерди'лась и ушла'. -- Вполне' ве'рю, что вы не хоте'ли оскорби'ть Ма'рью Петро'вну, но так как её все-та'ки оскорби'ли, то что вам стои'т извини'ться пе'ред ней? -- Поми'луйте, да я гото'в сто, ты'сячу раз извини'ться. Я сейча'с же повёз винова'того к Ма'рье Петровне'. Он почти'тельно извини'лся, получи'л проще'ние, но с тех пор почти' прекрати'л свои' визи'ты к тётушке. На э'тот раз он её по'нял совсе'м хорошо'. Сего'дня Ма'рья Петро'вна вошла' ко мне вся в чёрном и с лицо'м, с кото'рым вхо'дят на панихи'ду. Осмотре'в меня', она' не'сколько просия'ла. -- Я нахожу', Paul, что вы не так пло'хи, как говори'л мне Фё!дор Фё!дорович. До'ктор сде'лал ей вырази'тельный знак, кото'рый совсе'м не испо'лнил своего' назначе'ния, потому' что она' его' не заме'тила, а я заме'тил. -- Пра'вда, Paul немно'го осу'нулся, но посмотри'те: у него' да'же есть румя'нец... И зна'ете, Фё!дор Фё!дорович, мне ка'жется, что его' совсе'м не на'до лечи'ть э'тими ва'шими си'льными сре'дствами... Ему' бы мо'жно дать Pulsatilla и'ли mercurius solubilis {Назва'ния гомеопати'ческих лека'рств: со`н-трава', рту'тная (лат.).}. Как вы ду'маете? -- Вы зна'ете, Ма'рья Петро'вна,-- отчека'нил ре'зко до'ктор,-- моё мне'ние о гомеопа'тии... -- Ах, да, pardon, я забы'ла, что вы здесь, но всё-таки я ду'маю, что pulsatilla не мо'жет повреди'ть. -- Е'сли не мо'жет повреди'ть, то не мо'жет и помо'чь, а е'сли мо'жет помо'чь, то мо'жет и повреди'ть... э'то cercle vicieuse {поро'чный круг (фр.).}, из кото'рой вы не вы'йдете... -- Ско'лько раз я вам говори'ла, Фё!дор Фё!дорович,-- заме'тила то'ном не'жного упрёка Ма'рья Петро'вна,-- что cercle мужско'го ро'да и что на'до говори'ть: cercle vicieux, а не vicieuse... До'ктор, раздоса'дованный попра'вкой во францу'зском языке', к кото'рому име'ет непобеди'мое пристра'стие, а гла'вное -- упомина'нием о гомеопа'тии, объяви'л, что у него' есть опа'сно больно'й, к кото'рому он до'лжен неме'дленно е'хать. Ма'рья Петро'вна, несмотря' на мои' про'сьбы, не реши'лась оста'ться одна' и та'кже уе'хала. Вероя'тно, она' ожида'ла и от меня' како'й-нибудь вы'ходки вро'де Ко'ли Ку'нищева. Впро'чем, у неё нашёлся для э'того отли'чный предло'г -- племя'нница. Об э'той племя'ннице, то'лько что вы'шедшей из институ'та, она' протруби'ла мне у'ши с са'мого прие'зда из дере'вни. Она' вообрази'ла, что она' ужа'сно её лю'бит, хотя' ви'дела её в после'дний раз, когда' той бы'ло три го'да. Тепе'рь она' уверя'ет, что племя'нница её очарова'тельна, называ'ет её "l'enfant de mon coeur" {дитя' моего' се'рдца (фр.).} и о'чень жалеёт, что мне ещё не удало'сь её ви'деть. А я об э'том не сожале'ю ниско'лько. Э'то, вероя'тно, кака'я-нибудь сантимента'льная белобры'сая институ'тка вро'де неё са'мой. 1 декабря' Вот уж и три неде'ли прошли' с начала' мое'й боле'зни. Я испро'бовал мно'жество вся'ких миксту'р и ма'зей; по'сле ка'ждого но'вого сре'дства до'ктор уверя'ет, что оно' поде'йствовало, а ме'жду тем все не выпуска'ет меня' из-по'д дома'шнего аре'ста. По вечера'м меня' посеща'ли ко`е-каки'е прия'тели, сего'дня не пришёл никто', и я с ра'достью принима'юсь за э'ти запи'ски. Что'бы подводи'ть ито'ги про'шлой жи'зни, пре'жде всего' на'до реши'ть, како'й я со'бственно был челове'к: хоро'ший и'ли дурно'й, у'мный и'ли глу'пый, счастли'вый и'ли несча'стный. Я закури'л сига'ру, усе'лся на дива'н и часа' два размышля'л о пе'рвом вопро'се. Я пришёл к заключе'нию, что э'то вопро'с неразреши'мый да'же для правди'вейшего из люде'й. Когда' челове'к стара'ется припо'мнить свою' пре'жнюю жизнь, ему' сейча'с же необыча'йно я'рко представля'ются его' хоро'шие посту'пки: тому'-то сде'лал добро', того'-то спас, тогда'-то мог сде'лать га'дость и воздержа'лся. Воспомина'ния о дурны'х посту'пках несравне'нно бледне'е. Е'сли же на ва'шей со'вести вдруг вста'нет како'й-нибудь несомне'нно скве'рный посту'пок, то та же услу'жливая со'весть де'лается неме'дленно ва'шим со'бственным прися'жным пове'ренным и спеши'т приду'мать всевозмо'жные оправда'ния, как бу'дто бои'тся, что в слу'чае, е'сли вы призна'ете себя' вино'вным, вас неме'дленно сошлю'т в ме'ста хотя' и не столь отдалённые, но все же недоста'точно центра'льные. Тако'е чу'вство испыта'л я сейча'с и испы'тываю вся'кий раз, когда' вспомина'ю об Алё!ше О'концеве... Но об э'том когда'-нибудь по'сле. Оцени'ть свои' сво'йства ещё трудне'е, чем посту'пки. Когда' мы су'дим други'х люде'й, у нас и тогда' в запа'се це'лый лексико'н отте'нков, из кото'рых мы выбира'ем любо'й, смотря' по на'добности. Вот три челове'ка, одина'ково блюду'щих свою' со'бственность. Из них пе'рвый -- нам симпати'чен, мы его' называ'ем бережли'вым, благоразу'мным; второ'го мы не лю'бим -- он на на'шем языке' скупо'й; третьего' мы терпе'ть не мо'жем -- он скря'га. Исто'рики в свои'х пригово'рах бо'льшею ча'стью руково'дствуются подо'бной симпа'тией, и'ли, лу'чше сказа'ть, капри'зом. Не погреша'я про'тив и'стины, они' всегда' мо'гут вы'брать отте'нок, мо'гут назва'ть изве'стное истори'ческое лицо' стро'гим и'ли жесто'ким, до'брым и'ли сла'бым. Само' собо'ю разуме'ется, что при сужде'нии о свои'х со'бственных сво'йствах челове'к, наибо'лее жела'ющий оста'ться правди'вым, бу'дет выбира'ть наибо'лее не'жные отте'нки. Впро'чем, быва'ли приме'ры, что лю'ди изобража'ли в са'мых чёрных, умы'шленно сгущённых кра'сках своё проше'дшее. Для таки'х публи'чных покая'ний нельзя' лу'чше вы'брать эпи'графа, как изве'стное изрече'ние: "Смире'ние па'че го'рдости". Из глуби'ны э'тих а'вторских и'споведей выгля'дывает гордели'вая мысль: "Вот вы ви'дите, чита'тели, до како'й сте'пени я строг к своёму проше'дшему; из э'того посуди'те, каки'м соверше'нством я стал тепе'рь". До за'втра. 2 декабря' Умён я и'ли глуп? Е'сли бы мне враспло'х предложи'ли подо'бный вопро'с о любо'м из мои'х знако'мых, я бы затрудни'лся на него' отве'тить сейча'с же, без размышле'ния. Я не говорю' о ге'ниях и'ли об идио'тах, но ведь и тех и други'х немно'го. Тем бо'лее мне тру'дно произнести' пригово'р о себе'. Вообще' поня'тия об уме' весьма' разнообра'зны. В о'бществе бо'льшею ча'стью называ'ют у'мным того', кто зна'ет наизу'сть мно'го францу'зских каламбу'ров, и'ли того', кто всех руга'ет. В учёном ми'ре счита'ется у'мным тот, кто име'л терпе'ние и'ли досу'г прочита'ть наибо'льшее коли'чество нену'жных книг; в деловы'х сфе'рах тот, кто наду'л наибо'льшее коли'чество люде'й. Назва'ть кого'-нибудь у'мным и'ли глу'пым -- реши'тельно ничего' не сто'ит; э'то ча'сто зави'сит от расположе'ния ду'ха. Вот я назва'л Ма'рью Петро'вну неглу'пой, хотя' и рассе'янной же'нщиной, но, когда' я э'то писа'л, я был в благоду'шном настрое'нии. Будь я тогда' на что'-нибудь зол, я бы сме'ло мог назва'ть её глу'пой,-- и, пра'во, был бы недалёк от и'стины. Вчера' она'-таки присла'ла мне гомеопати'ческие крупи'нки со строжа'йшим прика'зом не говори'ть об э'том докто'ру. Сего'дня Фё!дор Фё!дорович вошёл ко мне с вопро'сом: -- Ну, что, помогла' ли вам Pulsatilla? -- От кого' вы э'то зна'ете? -- Коне'чно, от Ма'рьи Петро'вны. По моему' мне'нию, ло'гика -- еди'нственное ме'рило ума', и с э'той то'чки зре'ния я не могу' призна'ть себя' у'мным. Ча'сто я де'лал не то, что говори'л, что дума'л. А ме'жду тем могу' покля'сться, что никогда' не лгал умы'шленно, с расчётом. Моя' ста'рая тётушка Авдо'тья Ма'рковна, распека'я меня' одна'жды за каку'ю-то о'троческую ша'лость, сказа'ла: "Са'м-то ты у'мный, да башка' у тебя' глу'пая". Мне ка'жется, что она' была' права'. Я роди'лся в дворя'нской, стро'го консервати'вной семье'. Воспита'ние в ко'рпусе и слу'жба в полку' ещё бо'лее укрепи'ли э'то направле'ние. Всле'дствие гла'вного и еди'нственного рома'на мое'й жи'зни, о кото'ром речь впереди', я вы'шел в отста'вку, посели'лся в дере'вне и попа'л в мировы'е посре'дники. На'ша губе'рния отлича'лась необыкнове'нно либера'льными посре'дниками, и в числе' их я был одни'м из са'мых либера'льных. Как э'то случи'лось, я тепе'рь объясни'ть не могу'. Впро'чем, в то вре'мя все э'ти поня'тия перепу'тались до смешно'го; ка'ждый мог счита'ть себя' чем уго'дно. С де'тства мне внуша'ли, что консерва'тор до'лжен сле'довать прави'тельственному направле'нию, а тут случи'лось, что прави'тельство бы'ло либера'льнее о'бщества. Наш губерна'тор, когда'-то оди'н из са'мых жестоки'х поме'щиков, тепе'рь пла'кал от умиле'ния при сло'ве "освобожде'ние". Коне'чно, е'сли бы прави'тельство заду'мало опя'ть закрепости'ть крестья'н, его' сле'зы умиле'ния текли' бы ещё оби'льнее. Подо'бно э'тому губерна'тору я громи'л и кара'л гну'сных планта'торов и крепостнико'в во и'мя либера'льного направле'ния, кото'рое для сокраще'ния тогда' называ'лось про'сто "че'стным". Был ли я вполне' и'скренен? И да и нет, как говори'т одна' моя' знако'мая да'ма, жела'ющая дать поня'ть, что она' все зна'ет, и боя'щаяся попа'сть впроса'к. Иногда' на меня' находи'ли мину'ты тяжёлого разду'мья. Вот, ду'мал я, дя'дя Плато'н Ма'ркович... до семи'десяти лет про'жил он ры'царем че'сти; доброты' он необыча'йной, крестья'не в нем ду'ши не ча'ют. Но он челове'к ста'рого зака'ла, ему' с но'выми иде'ями осво'иться тру'дно, он бои'тся для свои'х дете'й по'лного разоре'ния. Что же мудрёного, е'сли он отста'ивает, ско'лько мо'жет, свои' интере'сы? Неуже'ли и его' сле'дует признава'ть нече'стным. Но э'ти мину'ты разду'мья заглуша'лись шу'мом общи'х совеща'ний, газе'тных стате'й, а гла'вное -- мо'ды, и мы громи'ли и кара'ли и терроризи'ровали губе'рнию, не де'лая никако'го разли'чия ме'жду людьми' вро'де Плато'на Ма'рковича и настоя'щими корифе'ями и виртуо'зами крепостно'го права'. О'чень мо'жет быть, что тако'е Стра'стное, а сле'довательно, несправедли'вое отноше'ние к де'лу бы'ло необходи'мо для той истори'ческой ро'ли, кото'рую нам пришло'сь сыгра'ть. Когда' э'та роль ко'нчилась, мы сошли' со сце'ны, и я совсе'м есте'ственно возврати'лся в пре'жний круг люде'й и поня'тий. В про'шлом году' неско'лько бывши'х террори'стов сошли'сь в Петербу'рге. Я сохрани'л с ни'ми дру'жеские отноше'ния, и мы сговори'лись вме'сте обеда'ть в рестора'не. Снача'ла мы чу'вствовали каку'ю-то нело'вкость, но, под влия'нием вина' и ста'рых воспомина'ний, э'то ощуще'ние прошло', и к концу' обе'да пошли' опя'ть "крепостники'", "че'стное направле'ние", "борьба' с планта'торами" -- весь э'тот арсена'л когда'-то стра'шных, тепе'рь нену'жных слов. Мы вообрази'ли себя' опя'ть ка'лифами на неско'лько часо'в. Был ли я и'скренен на э'тот раз? Опя'ть отве'чу сло'вами знако'мой да'мы: и да и нет. Поня'тия, сопряжённые с э'тими сло'вами, давно' отошли' в о'бласть анахрони'зма. Пре'жде э'ти сло'ва представля'ли собо'й наплы'в но'вых иде'й, ло'мку всей жи'зни; тепе'рь э'то вопро'с терминоло'гии. 6 декабря' На о'череди стои'т вопро'с: был ли я челове'ком счастли'вым и'ли несча'стным? С о'бщей то'чки зре'ния, я, без сомне'ния, был о'чень сча'стлив, потому' что име'ю незави'симое состоя'ние и то, что о'чень неопределённо называ'ют положе'нием в о'бществе. Но ведь де'ньги -- бла'го отрица'тельное; о них, как о здоро'вье, ду'маешь то'лько тогда', когда' их нет. В достиже'нии и'менно того', чего' нет, и заключа'ется, по моему' мне'нию, сча'стие, а потому' оно' дли'тся одну' мину'ту. Едва' челове'к дости'г того', чего' добива'лся, он уже' жела'ет бо'льшего. Да и э'та мину'та быва'ет обыкнове'нно отра'влена вмеша'тельством в жизнь друзе'й и'ли враго'в, что почти' одно' и то же. Что тако'е друзья' и что тако'е враги'? Настоя'щая дру'жба, осно'ванная на долговре'менном знако'мстве, на взаи'мной любви' и уваже'нии, встреча'ется в жи'зни ка'ждого челове'ка кра'йне ре'дко, а для тех отноше'ний, при кото'рых люде'й называ'ют прия'телями, не тре'буется ни уваже'ния, ни любви'. По-францу'зски и друзья' и прия'тели называ'ются les amis, по-ру'сски отте'нок име'ет большо'е значе'ние. Прия'тели -- таки'е лю'ди, кото'рые счита'ют обя'занностью ры'ться в ва'шей душе' и жи'зни, кото'рые при ка'ждой встре'че с ва'ми выража'ют большу'ю ра'дость и кото'рые весьма' ма'ло печа'лятся, е'сли вас пости'гнет неуда'ча и'ли да'же го'ре. Я заме'тил, что прия'тельские отноше'ния возника'ют гора'здо ча'ще всле'дствие о'бщих поро'ков, чем всле'дствие о'бщих доброде'телей) О'бщие доброде'тели и'ли тала'нты возбужда'ют соревнова'ние, а сле'довательно, и за'висть. Челове'ку же, сознаю'щему в себе' како'й-нибудь поро'к, прия'тно встре'тить э'тот поро'к в други'х лю'дях и сво'йственно находи'ть э'тих люде'й прекра'сными, что'бы оправда'ть са'мого себя'. Вражда' иногда' возника'ет ме'жду людьми' при столкнове'нии их взаи'мных интере'сов. Э'то вражда' есте'ственная, э'то вражда' двух соба'к и'з-за бро'шенной ме'жду ни'ми ко'сти. Но ча'сто причи'ны вражды' та'кже эфеме'рны и случа'йны, как и причи'ны дру'жбы. Вы пе'рвый раз встреча'ете в знако'мом до'ме господи'на NN и говори'те при нем, что певи'ца Сольфе'джио поёт фальши'во. Е'сли бы N N промолча'л и'ли согласи'лся с ва'ми, вы, мо'жет быть, бы'ли бы с ним всю жизнь в приятельски'х отноше'ниях. Но NN влюблён в певи'цу Сольфе'джио и возража'ет вам дово'льно ре'зко. Вы удивлены' то'ном возраже'ния и со свое'й стороны' говори'те каку'ю-нибудь ко'лкость, не выходя'щую из преде'лов ве'жливости. Э'того дово'льно: NN ваш враг до гро'ба, он следи'т за ка'ждым ва'шим сло'вом, подмеча'ет ва'ши сла'бые сто'роны, не остано'вится, мо'жет быть, и пе'ред клевето'й. Как ча'сто така'я эфеме'рная вражда' позо'рит бо'лее высо'кие у'мственные сфе'ры. Вот изве'стный, уважа'емый литера'тор Икс напеча'тал статью' об общи'не. Друго'й не ме'нее уважа'емый литера'тор Зет не лю'бит общи'ны и возража'ет на статью' Икс, выража'я, впро'чем, по'лное уваже'ние к тала'нту а'втора. Икс, тем не ме'нее, недово'лен и в своём отве'те заявля'ет, что Зет недоста'точно знако'м с предме'том, о кото'ром взя'лся писа'ть. Зет со свое'й стороны' улича'ет И'кса в неве'рности приведённой им цита'ты. Поле'мика разгора'ется все бо'лее и бо'лее; в конце' концо'в, обме'н мы'слей приво'дит И'кса к тому', что он намека'ет на двусмы'сленное положе'ние жены' Зе'та, а Зет весьма' прозра'чно расска'зывает о том, как И'кса поби'ли при откры'тии како'го-то увесели'тельного заведе'ния. Об общи'не в э'тих статья'х, к удивле'нию и негодова'нию пу'блики, не упомина'ется во'все. Но в то'м-то и де'ло, что пу'блика ниско'лько не удивля'ется и не чу'вствует негодова'ния. Большинство' пу'блики гора'здо ме'нее интересу'ется вопро'сом об общи'не, чем вопро'сом о поби'тии И'кса и о ша'шнях Зето'вой жены'. Одна'ко я отдали'лся от предме'та мои'х рассужде'ний не ху'же И'кса и Зе'та. Возвраща'ясь к вопро'су о сча'стии, я опя'ть нево'льно припомина'ю ту эпо'ху мое'й жи'зни, о кото'рой не раз упомина'л здесь,-- эпо'ху лихора'дочной де'ятельности и так называ'емого безу'много сча'стия, отрави'вшего всю мою' после'дующую жизнь. Постара'юсь за'втра правди'во рассказа'ть э'ту исто'рию, кото'рая мо'жет дать отве'т на мно'гие предло'женные мной вопро'сы. 7 декабря' Алё!ша Око'нцев был мой ближа'йший сосе'д, да'льний ро'дственник и са'мый бли'зкий друг мои'х де'тских и о'троческих лет. Я никогда' не встреча'л челове'ка бо'лее симпати'чного. Оригина'льный ум соединя'лся у него' с са'мым не'жным, отзы'вчивым и младе'нчески дове'рчивым се'рдцем. Ему' бы'ло два'дцать три го'да, когда' он жени'лся на моско'вской ба'рышне из бога'той и зна'тной семьи'. Никогда' не забу'ду я мое'й пе'рвой встре'чи с Еле'ной Па'вловной. Я взял в полку' трехмеся'чный о'тпуск и е'хал в свою' Васи'льевку устра'ивать дела' по слу'чаю "эмансипа'ции"7, как тогда' выража'лись. Прое'здом в Москве' я зашёл в Тро'ицкий тракти'р и уви'дел в глубине' за'лы, почти' во'зле о'ргана, Алё!шу с молодо'й и стро'йной же'нщиной. Он бро'сился мне на ше'ю и предста'вил меня' жене'. -- Ведь вот, Ли'ля,-- сказа'л он в непритво'рной ра'дости,-- у тебя', должно' быть, бы'ло како'е-нибудь предчу'вствие, что мы его' встре'тим здесь. Неда'ром ты так заинтересова'лась им по мои'м расска'зам! Предста'вь себе', Па'влик, це'лый день вчера' она' пристава'ла ко мне, что'бы непреме'нно сего'дня за'втракать в тракти'ре. Я поня'ть не мог, отчего' ей взбрела' в го'лову та'кая фанта'зия... -- Никако'го предчу'вствия у меня' не бы'ло,-- отвеча'ла, улыба'ясь, Ли'ля.-- Я про'сто никогда' не слы'шала о'ргана и уже' давно' реши'ла, что как то'лько вы'йду за'муж, непреме'нно пое'ду за'втракать в тракти'р. За'втрак прошёл о'чень ве'село. По'мню, что с пе'рвого ра'за красота' Еле'ны Па'вловны не произвела' на меня' осо'бенного впечатле'ния. Меня' то'лько порази'л её взгляд, стра'нный, зага'дочный, устремлённый вдаль. Каза'лось, что в э'тих зеленова'тых глаза'х засты'л како'й-то вопро'с, на кото'рый никто' не мог дать отве'та. По'сле за'втрака ей пришла' в го'лову но'вая фанта'зия: е'хать в фотогра'фию и снять гру'ппу в па'мять за'втрака. Мы, коне'чно, испо'лнили её жела'ние, и э'та гру'ппа, кото'рую я пото'м назва'л проро'ческой, остаётся у меня' еди'нственным па'мятником про'шлого. В тот же день ве'чером мы вы'ехали вме'сте из Москвы' в дере'вню. Ме'жду на'шими уса'дьбами бы'ло не болеё четырёх верст, и мы, коне'чно, ви'делись ежедне'вно. Ме'сяца че'рез два я стал замеча'ть, что зага'дочный взгляд остана'вливается подо'лгу на мне... Что я влюби'лся в Еле'ну Па'вловну, в э'том нет ничего' удиви'тельного, но почему' она' меня' полюби'ла, э'то до сих пор остаётся для меня' зага'дкой. Алё!ша был гора'здо красивеё меня', а во всех други'х отноше'ниях я да'же не сме'ю сра'внивать себя' с ним... И рома'н наш начался', когда' ещё полуго'да не прошло' с их сва'дьбы. По'сле, когда' я обсужда'л моё тогда'шнее поведе'ние, меня' утеша'ла мысль, что я до'лго боро'лся со свои'м чу'вством. Увы'! до'лжен созна'ться, что е'сли я и боро'лся, то борьба' была' не осо'бенно упо'рна. Будь я вполне' че'стным челове'ком, я бы уе'хал, не дожда'вшись конца' о'тпуска. Но я не уе'хал, пото'м взял отсро'чку, пото'м вы'шел из полка', при'нял до'лжность мирово'го посре'дника и два го'да про'жил в дере'вне. Э'ти два го'да -- са'мая интере'сная и са'мая позо'рная эпо'ха всего' моёго существова'ния. Я жил по'лной жи'знью, я не всего' себя' отда'л Еле'не Па'вловне; обя'занности мирово'го посре'дника занима'ли бо'лее полови'ны моёго вре'мени, любо'вь была' мне скоре'е о'тдыхом и развлече'нием, сле'довательно, я да'же не име'ю оправда'ния в си'ле и могу'ществе увлече'ния. Зи'му О'концевы проводи'ли в губе'рнском го'роде; я на'нял фли'гель во дворе' того' до'ма, кото'рый они' занима'ли, и е'здил к ним, по'льзуясь ка'ждой свобо'дной мину'той. Не мо'гу сказа'ть, что'бы со'весть моя' остава'лась все вре'мя споко'йна. Иногда' я без у'жаса не мог смотре'ть на до'брое, дове'рчивое лицо' Алё!ши, но самоё э'то созна'ние глуби'ны моёго преступле'ния, вме'сте с постоя'нным стра'хом быть по'йманным, придава'ло всему' рома'ну каку'ю-то осо'бенную, скве'рную пре'лесть. В конце' второ'й зимы' Алё!ша простуди'лся и заболе'л о'чень серьёзно. Еле'на Па'вловна не отходи'ла от его' посте'ли и с замеча'тельным самоотверже'нием исполня'ла обя'занности сиде'лки; но, когда' Алё!ша стал выздора'вливать, она' не могла' скрыть свое'й тяжёлой, постоя'нно возраста'вшей тоски'. Де'ло в том, что до'ктора потре'бовали, что'бы Алё!ша непреме'нно уе'хал на год в тёплый кли'мат. Отпра'вить его' одного' Еле'на Па'вловна не могла', а перенести' разлу'ку со мной ей каза'лось невозмо'жно. Напра'сно я уверя'л её, что прие'ду лето'м за грани'цу,-- она' была' неуте'шна. Наконе'ц, в конце' апре'ля Алё!ша был при'знан окре'пшим для путеше'ствия, и отъе'зд был назна'чен че'рез два дня. В э'тот день я засиде'лся у Оконце'вых о'чень по'здно. Ве'чер был тако'й тёплый, что дверь на балко'н была' отворена', и Алё!ша с наслажде'нием вдыха'л в себя' све'жий весе'нний во'здух. На э'тот раз Еле'на Па'вловна оживи'лась, ве'село болта'ла о предстоя'вшем путеше'ствии, пото'м пригото'вила му'жу лека'рство и с улы'бкой сказа'ла мне, что пора' и честь знать. Я был уже' за две'рью, когда' Алё!ша опя'ть позва'л меня'. -- Вот ви'дишь, Па'влик,-- сказа'л он, кре'пко сжима'я мою' ру'ку,-- я хоте'л сказа'ть тебе'... Ты не мо'жешь себе' предста'вить, как я сча'стлив тем, что могу' е'хать, но мне о'чень тяжело' расста'ться с тобо'й. Дай мне сло'во непреме'нно прие'хать к нам ле'том. Никаки'е го'рькие упрёки Алё!ши не переверну'ли бы так мою' ду'шу, как э'ти просты'е дру'жеские слова'. Како'й-то ка'мень всю ночь дави'л мне се'рдце, сму'тное предчу'вствие неизве'стной и неизбе'жной беды' не дава'ло мне спать. То'лько к утру' я забы'лся тяжёлым, трево'жным сном. Я был разбу'жен изве'стием, что Алё!ша у'мер. До'ктора совсе'м потеря'ли го'лову при э'том неожи'данном исхо'де боле'зни; пото'м реши'ли, что э'то произошло' от о'строго рециди'ва, и успоко'ились. Гла'вной вино'вницей рециди'ва бы'ла при'знана отворе'нная дверь балко'на. На панихи'дах быва'л весь го'род и все бы'ли поражены' глубо'кой, доходи'вшей до отча'яния ско'рбью Еле'ны Па'вловны. Мне и в го'лову не приходи'ло усомни'ться в её и'скренности, потому' что я сам буква'льно изнемога'л под тя'жестью стыда' и го'ря. На похорона'х она' би'лась голово'й о сте'нки гро'ба и гро'хнулась в о'бмороке со ступе'ней катафа'лка. Я не знал, удо'бно ли мне её посети'ть в э'тот день, но она' вы'вела меня' из затрудне'ния, написа'в, что бу'дет ждать меня' в де'вять часо'в. Я заста'л её бле'дной, но споко'йной, в но'вом бе'лом капо'те с кружева'ми. Она' встре'тила меня' слова'ми: -- Како'е сча'стие, что все э'то, наконе'ц, ко'нчилось! И с улы'бкой протяну'ла мне ру'ку. Я так был ошеломлён э'тими слова'ми, и улы'бкой, и костю'мом, что не мог произнести' ни сло'ва. Мне каза'лось, что я стою' в темном-те'мном ме'сте и что кака'я-то бе'здна шеве'лится у меня' под нога'ми. Вдруг я'ркий, злове'щий свет осве'тил э'тот мрак и э'ту бе'здну. В мою' отума'ненную го'лову с необыча'йной я'сностью ворвала'сь мысль, что Еле'на Па'вловна отрави'ла Алё!шу. В ту са'мую мину'ту, как я э'то поду'мал, она' произнесла' францу'зскую фра'зу, смысл кото'рой заключа'лся в том, что же'нщина, когда' полю'бит, то не остано'вится ни пе'ред како'й же'ртвой, а мужчи'ны (я по'мню, что она' сказа'ла: "vous autres" {ваш брат (фр.).}) да'же не уме'ют оцени'ть та'кую же'ртву... Тепе'рь, е'сли бы Еле'ну Па'вловну суди'ли за уби'йство му'жа и я бы был прися'жным, я по со'вести не реши'лся бы призна'ть её вино'вной. Но в тот ужа'сный день ска'занная е'ю фра'за так совпа'ла с мое'й мы'слью, что у меня' не остава'лось и те'ни сомне'ния. Я хоте'л бро'ситься на неё и вы'нудить созна'ние, хоте'л бежа'ть и потре'бовать, что'бы неме'дленно вы'рыли и вскры'ли те'ло Алё!ши... Ничего' э'того я не сде'лал. Я совлада'л с собо'ю, извини'лся головно'й бо'лью и ушёл, обеща'я Еле'не Па'вловне прийти' к ней на следующеё у'тро. Ка'жется, я да'же поцелова'л её в лоб на проща'нье. На следующеё у'тро я с рассве'том ускака'л в Васи'льевну, на'скоро сдал де'ла и уе'хал за грани'цу. Четы'ре го'да я слоня'лся по Евро'пе, переёзжая с ме'ста на ме'сто и нигде' не находя' поко'я. Мысль, что я хотя' ко'свенный, но настоя'щий уби'йца Алё!ши, пресле'довала меня' всю'ду. Еле'на Па'вловна про'бовала мне писа'ть, снача'ла умоля'я меня' верну'ться, а пото'м осыпа'я меня' упрёками,-- я не отвеча'л ей. Я ду'маю, что е'сли бы она' где'-нибудь неожи'данно яви'лась пе'редо мно'ю со свое'й зага'дочной улы'бкой, я бы опя'ть бро'сился к её нога'м и пове'рил бы ка'ждому её сло'ву; но письма' её бы'ли же'лчны и че'рствы,-- и то'лько укрепля'ли мои' подозре'ния. Об э'тих подозре'ниях она' не упомяну'ла ни ра'зу; мо'жет быть, она' ничего' не зна'ет до сих пор... Наконе'ц, вре'мя взяло' своё. Я верну'лся в Росси'ю, посели'лся в Петербу'рге, поступи'л вновь на слу'жбу, записа'лся в клуб и на'чал ту пра'здную све'тскую жизнь, при кото'рой день прохо'дит за днем, не принося' с собо'й ни ра'дости, ни го'ря, убаю'кивая ра'зум и со'весть однообра'зным шу'мом и по времена'м волну'я се'рдце са'мой ме'лкой борьбо'й са'мых кро'хотных самолю'бий. В Васи'льевку я е'здил то'лько раз, когда' получи'л изве'стие о тя'жкой боле'зни ма'тушки. Еле'ну Па'вловну я там не заста'л. Мне сказа'ли, что го'да че'рез два по'сле сме'рти Алё!ши она' вступи'ла в но'вый брак с каки'м-то по'льским гра'фом, вско'ре овдове'ла сно'ва и жила' в свои'х но'вых по'льских поме'стьях. Пото'м, в тече'ние пятна'дцати лет, я не име'л о ней никаки'х изве'стий. В на'чале про'шлой зимы' я сиде'л на у'треннем приёме у княги'ни Козе'льской и уже' собира'лся уезжа'ть, когда' возвести'ли графи'ню Заво'льскую. -- Э'то моя' ста'рая моско'вская прия'тельница,-- поясни'ла нам хозя'йка до'ма.-- Мы вме'сте выезжа'ли, elle etait bien belle alors {в то вре'мя она' была' о'чень хороша' собо'й (фр.).}. Тепе'рь она' прие'хала сюда', что'бы вы'возить дочере'й. Вошла' да'ма в чёрном пла'тье, с жёлтым лицо'м и поту'хшими глаза'ми, без вся'ких при'знаков красоты'. За ней шли две о'чень изя'щно оде'тые ба'рышни. -- Chere Helene, quel bonheur de vous voir enfin {Дорога'я Эле'н, како'е сча'стье ви'деть вас наконе'ц (фр.).},-- произнесла' княги'ня, шу'мно поднима'ясь свои'м гру'зным те'лом навстре'чу го'стье. При пе'рвых зву'ках го'лоса чёрной да'мы я нево'льно вздро'гнул. Э'то была' Еле'на Па'вловна. Княги'ня предста'вила ей госте'й, ме'жду про'чим, и меня'. Еле'на Па'вловна сме'рила меня' бы'стрым и при'стальным взгля'дом и, не подава'я мне ру'ки, сказа'ла, обраща'ясь к княги'не: -- Nous nous connaissons de longue date. Monsieur a ete tres lie avec mon premier mari {Мы давно' знако'мы. Господи'н был свя'зан у'зами те'сной дру'жбы с мои'м пе'рвым му'жем (фр.).}. С тех пор я ча'сто встреча'л Еле'ну Па'вловну в све'те. Обраще'ние её со мно'ю бы'ло су'хо почти' до неве'жливости. Раз -на ве'чере у той же княги'ни Козе'льской я неча'янно попа'л в её па'ртию. Пе'рвый ро'ббер прошёл благополу'чно, но когда' ей пришло'сь игра'ть со мно'ю, она' подозвала' старичка-генера'ла и передала' ему' свои' ка'рты, говоря', что о'чень уста'ла. Её мла'дшая дочь от второ'го бра'ка некраси'ва, хотя' не'сколько напомина'ет Еле'ну Па'вловну в мо'лодости; зато' ста'ршая -- преле'стна. И лицо'м и мане'рами она' соверше'"нный по'ртрет Алё!ши; ча'сто мне хоте'лось подойти' к ней и узна'ть её покоро'че, но, вероя'тно, в си'лу инстру'кций, полу'ченных от ма'тери, она' смо'трит на меня' так, как бу'дто пе'ред ней вме'сто меня' бы'ло пусто'е простра'нство. Ну, вот, я вкра'тце рассказа'л мой рома'н... Неуже'ли его' мо'жно назва'ть сча'стьем? Моё поведе'ние во всей э'той исто'рии бы'ло и нече'стно и неумно'. Могу' опра'вдываться тем, что мно'гие на моём ме'сте поступи'ли бы так же. Но ра'зве э'то оправда'ние? 25 декабря' Вчера', по'сле пятидесяти'дневного заключе'ния, меня', наконе'ц, вы'пустили на свобо'ду. Пе'рвый мой вы'езд был на ёлку к Ма'рье Петровне'. Об э'той ёлке шли разгово'ры це'лый ме'сяц. Как я уже' говори'л, Ма'рья Петро'вна терпе'ть не мо'жет устра'ивать больши'е приёмы, потому' что ду'мает, что у неё все скуча'ют. Су'дит она' по себе': занима'я ма'ло знако'мых госте'й, она' ника'к не мо'жет преодоле'ть не'рвной зево'ты и да'же ле'чится от э'того гомеопа'тией, но безуспе'шно. Говоря'т, что одна'жды, занима'я в ма'ленькой гости'ной трех ма'менек, до'чери кото'рых танцева'ли в за'ле, она' са'мым настоя'щим о'бразом засну'ла. Э'ту ёлку она' реши'лась устро'ить для свое'й племя'нницы, что одно' уже' дока'зывает, как она' её лю'бит. В после'днее вре'мя я так привы'к к одино'честву и к мое'й ла'мпе с тёмным абажу'ром, что, войдя' к Ма'рье Петровне', был совсе'м огоро'шен бле'ском свече'й и многолю'дством. Бы'ло мно'жество дете'й вся'кого во'зраста, но ещё бо'льше взро'слых. В дверя'х за'лы, как memento mori {по'мни о сме'рти (лат.).}, стоя'л мой до'ктор. Он был в са'мом мо'дном фра'ке с каки'ми-то кры'лышками, в бе'лом атла'сном га'лстуке, и на груди' его' сия'ла за'понка с огро'мным бриллиа'нтом, вероя'тно, фальши'вым. Он осмотре'л меня' с ног до головы', покрови'тельственно потрепа'л по плечу' и сказа'л: -- Ну, ничего', хорошо', то'лько не е'шьте моро'женого. До Ма'рьи Петро'вны я наси'лу добра'лся. Она' была' в настрое'нии не то что'бы скуча'ющем, но скоре'е меланхоли'ческом. Я спроси'л о причи'не. -- Ах, вы зна'ете, Paul, как я люблю' дете'й, и бог не дал мне э'того сча'стья. Что бы я да'ла, что'бы все э'ти де'ти бы'ли мои'! -- Тогда' бы'ло бы о'чень для вас нехорошо', Ма'рья Петро'вна, вам не могло' бы быть ме'ньше полу'тораста лет... -- Vous avez toujours le mot pour rire... {Всегда' вы шу'тите... (фр.).} Как вам понра'вилась моя' племя'нница? -- Я её не вида'л. -- Неуже'ли? Я вас сейча'с познако'млю. Ми'ша, пожа'луйста, найди'те Ли'ду и позови'те её ко мне. Ми'ша Козе'льский, высо'кий, краси'вый ка`мер-па'ж, с весёлым улыба'ющимся лицо'м, отпра'вился на по'иски. Че'рез мину'ту подбежа'ла к нам прехоро'шенькая де'вочка с вздёрнутым но'сом и чёрными задо'рными гла'зками. Ей уже' семна'дцать лет, но на вид не бо'льше пятна'дцати. Э'то был мне большо'й сюрпри'з, вро'де пода'рка на ёлку: я почему'-то ника'к не мог себе' предста'вить, что'бы у Ма'рьи Петро'вны бы'ла така'я очарова'тельная племя'нница. От её раскрасне'вшегося лица' так и ве'яло непритво'рным весе'льем. Она' сде'лала серьёзную ми'ну и церемо'нно присе'ла пе'редо мной, но не мо'гла до'лго вы'держать и че'рез секу'нду рассмея'лась. -- Я вас давно' зна'ю, у тёти мно'го ва'ших портре'тов, и вы о'чень похо'жи на Ко'стю. -- Кто э'тот Ко'стя? -- Э'то мой дя'дя. Я его' зову' Ко'стей, потому' что о'чень его' люблю'. Хоти'те конфе'тку? Э'та нехороша', я вам принесу' шокола'дную. -- Ли'дия Льво'вна,-- сказа'л, подбега'я, Ми'ша Козе'льский,-- бароне'сса с дочерьми' прие'хала, иди'те их встреча'ть. Ли'да сде'лала опя'ть серьёзное лицо', како'е подоба'ет де'лать хозя'йке до'ма, и степе'нно пошла' к бароне'ссе, но по доро'ге схвати'ла то'лстого мальчуга'на в бе'лой ку'рточке и нахлобу'чила ему' на го'лову зелёный колпа'к из бума'ги. А меня' до'ктор повёл знако'мить со свое'й супру'гой. Вообще' до'ктор был стра'шно развя'зен и все'ми спо'собами хоте'л показа'ть, что он -- бли'зкий друг до'ма. Он говори'л о'чень гро'мко и, коне'чно, по-францу'зски. В после'днее вре'мя он лечи'л каку'ю-то францу'зскую коко'тку и изуча'л у неё отбо'рный пари'жский жарго'н. Во всех угла'х за'лы беспреста'нно раздава'лся его' го'лос: "Consi-consi, madame", "En voila une gaffe, par exemple" {"Так себе', мада'м", "Кака'я беста'ктность, наприме'р" (фр.).} и т. д. Но э'то не меша'ло ему' ошиба'ться в арти'клях, наприме'р, он говори'л: "l'arbre est tres belle" {Де'рево краси'вая (фр.).}. Что де'лать, с арти'клями он совлада'ть не мо'жет, э'то его' ахилле'сова пята'. Жена' его' -- ма'ленькая, бесцве'тная же'нщина, о'чень про'сто оде'тая и, вероя'тно, заби'тая. К ней беспреста'нно подбега'ли две до'чери с дли'нными белоку'рыми волоса'ми и приноси'ли конфе'ты, апельси'ны и ра'зные безделу'шки с ёлки. Все э'то она' аккура'тно укла'дывала в большо'й сафья'новый ридикю'ль. Не успе'л я разговори'ться с мое'й но'вой знако'мой, как пе'редо мной очути'лась Ли'да, держа' в руке' ро'зовый бума'жный колпачо'к. Це'лая вата'га молодёжи останови'лась шага'х в двух за ней. -- Вот Со'ня Козе'льская,-- начала' она', опусти'в го'лову и броса'я на меня' исподло'бья лука'вый взор,-- Со'ня Козе'льская говори'т, что я не посме'ю наде'ть на вас э'ту ша'почку, а я говорю', что посме'ю. Вы не рассерди'тесь? -- Ниско'лько, е'сли э'то вам доста'вит удово'льствие. -- Вот како'й вы до'брый, тётя пра'вду говори'ла... То'лько лу'чше э'того не де'лать: э'то бу'дет неприли'чно, и мисс Тэк меня' разбрани'т. -- Кто э'то мисс Тэк? -- Как? Вы не зна'ете мисс Тэк? Э'то моя' гуверна'нтка, она' о'чень стро'гая. Лу'чше я вам принесу' моро'женого. -- Благодарю' вас, до'ктор запрети'л мне есть моро'женое. До'ктор поду'мал глубокомы'сленно и сказа'л: -- Ничего', при мне мо'жно. Ли'да побежа'ла за моро'женым, а ро'зовый колпа'к, кото'рый она' из ве'жливости называ'ла ша'почкой, наде'ла себе' на го'лову, к вели'кой ра'дости молодёжи. -- Ли'дия Льво'вна,-- сказа'л я, получи'в от неё блю'дечко с кра'сной жи'дкостью, кото'рая когда'-то была' моро'женым,-- вы так меня' угоща'ете сего'дня, что я то'же счита'ю себя' впра'ве привезти' вам конфе'т. Каки'е вы бо'льше лю'бите? -- Ро'зовые тяну'шки. В ро'зовом пла'тье, с ро'зовым колпако'м на голове', с раскрасне'вшимися щёчками, она' сама' каза'лась не то ро'зовым цветко'м, не то ро'зовой конфе'ткой. К оди'ннадцати часа'м ёлку разори'ли, ма'леньких дете'й увезли' спать, а взро'слые де'ти на'чали танцева'ть. Та'нцы не прекраща'лись ни на мину'ту и вели'сь с таки'м оживле'нием, что да'же и Ма'рья Петро'вна на э'тот раз не могла' бы сказа'ть, что у неё скуча'ют. Я сде'лал с Ли'дой два ту'ра ва'льса, по'сле чего' она' мне сказа'ла: -- Зна'ете, вы танцу'ете о'чень хорошо', гора'здо лу'чше, чем все молоды'е... кро'ме Ми'ши. -- Ли'дия Льво'вна, за что вы меня' обижа'ете? Ра'зве я стари'к? -- Нет, вы не стари'к, но всё-таки в лета'х... -- Докажи'те, что вы не счита'ете меня' старико'м, и протанцу'йте со мной мазу'рку. Ли'да не успе'ла отве'тить, как несно'сный до'ктор счел ну'жным вмеша'ться в наш разгово'р: -- Ну, нет, ба'тенька, э'то вы уж, ах! оста'вьте. Изво'льте-ка отправля'ться домо'й, на пе'рвый раз дово'льно. Ни танцева'ть мазу'рку, ни у'жинать вам нельзя'. Я ро'бко протестова'л, но до'ктор был неумоли'м. -- Посмотри'те на себя' в зе'ркало... На кого' вы похо'жи? Пришло'сь повинова'ться. Проходя' че'рез столо'вую, в кото'рой никого' не бы'ло, я останови'лся пе'ред зе'ркалом,-- ну, и что же я уви'дел? Уви'дел о'чень оживлённое моложа'вое лицо', не похо'жее ни на кого', кро'ме Па'влика До'льского, кото'рый всю жизнь у'жинал и танцева'л мазу'рку. Верну'лся я домо'й о'чень дово'льный свои'м ве'чером, но, вероя'тно, от уста'лости, от кото'рой в после'днее вре'мя отвы'к, до'лго не мог засну'ть. Под у'тро мне присни'лось, что я ем ро'зовые тяну'шки. 28 декабря' Просиде'в два дня до'ма, я сегодня' пое'хал обе'дать в клуб. Меня' о'чень интересова'ло, найду'т ли во мне каку'ю-нибудь переме'ну. Пе'рвое впечатле'ние бы'ло прия'тно. В швейца'рской я столкну'лся с то'лстым Ва'ськой Тузе'мцевым, на кото'рого напя'ливали шу'бу. -- А! Здра'вствуй, Па'влик... Что давно' не был? -- Был бо'лен почти' два ме'сяца. -- Ну, да, так тебе' и пове'рим. Чем ты мог быть бо'лен ? Посмотри' на себя' -- кровь с молоко'м! А вот за бабёнками волочи'ться -- э'то твоё де'ло! Где обе'даешь? -- В клу'бе, а ты? -- Мне жена' веле'ла до'ма обе'дать, у нас го'сти. Сади'сь-ка и ты со мной в каре'ту и пообе'дай с на'ми. Жена' бу'дет ра'да... Что тебе' здесь ки'снуть? -- Нет, спаси'бо, сего'дня мне нельзя'. -- Ну, как зна'ешь. О'ба швейца'ра побежа'ли вти'скивать Ва'ську в каре'ту, а я, ободрённый его' слова'ми, бы'стро взбежа'л на пе'рвую полови'ну ле'стницы и едва' не задо'хся от оды'шки. Пришло'сь сесть на площа'дке и перевести' дух. В э'то вре'мя из чита'льной поднима'лся наве'рх ста'рый и уважа'емый старшина' Андре'й Ива'ныч. Он та'кже спроси'л, отчего' я давно' не был в клу'бе, и я до'лжен был подро'бно рассказа'ть ему' весь ход свое'й боле'зни. Андре'й Ива'ныч слу'шал меня' с больши'м уча'стием, пото'м покача'л голово'й и произнёс как бу'дто в сто'рону: -- Да, вот то'же удиви'тельно, Степа'н Степа'ныч до сих пор жив... Э'того я уже' ника'к ожида'ть не мог. Степа'ну Степа'нычу за во'семьдесят лет, и он второ'й год лежи'т без ног. Что же у меня' с ним о'бщего? Угнетённое состоя'ние ду'ха, в кото'рое я впал всле'дствие э'того ми'лого сравне'ния, понемно'гу рассе'ялось за обе'дом. Все встре'тили меня' о'чень раду'шно, обе'д был отли'чный и разгово'р о'чень оживлённый. Старички' вспомина'ли про'шлое, а так как мне в жи'зни случа'йно приходи'лось ста'лкиваться с о'чень интере'сными людьми', я та'кже воодушеви'лся и мно'го расска'зывал. Андре'й Ива'ныч и тут испо'ртил мне все де'ло. В Конце' обе'да 6н обрати'лся ко мне с са'мой любе'зной улы'бкой: -- Вот вы, Па'вел Матве'ич, зна'ли сто'лько замеча'тельных люде'й. Скажи'те, пожа'луйста, случа'лось ли вам встреча'ться с на'шим знамени'тым исто'риком Карамзины'м? Я хоте'л бы'ло отве'тить: "Нет, с Кара'мзиным я не встреча'лся, а вот с Ломоно'совым был на "ты", но воздержа'лся, потому' что моя' иро'ния пропа'ла бы да'ром. Карамзин' у'мер лет два'дцать до того', что я роди'лся. Как же я мог с ним встреча'ться? Удиви'тельно, как э'то лю'ди от ста'рости теря'ют са'мые элемента'рные поня'тия о хроноло'гии! Ве'чером, игра'я в вист, я сде'лал не'сколько кру'пных оши'бок. Отчего' э'то? Вероя'тно, оттого', что давно' не игра'л, а мо'жет быть, я и в са'мом де'ле де'лаюсь похо'ж на Степа'на Степа'ныча, кото'рый де'сять лет тому' наза'д был уже' так стар, что ему' проща'ли рено'нсы8. 3 января' Дом Ма'рьи Петро'вны неузнава'ем. Пре'жде э'то была' ти'хая при'стань; тепе'рь, благодаря' прису'тствию Ли'ды, э'то како'й-то непреры'вный све'тский база'р. Три княжны' Козе'льские: Со'ня, Ве'ра и На'дя, Со'ня-вторая Зы'бкина, Со'ня-третья (забы'л фами'лию), кузи'на Ка'тя, кузи'на Ли'за, ещё не'сколько ба'рышень, "их же имена' ты ве'си, го'споди", ра'зные пажи', лицеи'сты и молоды'е офице'ры,-- все э'то кишмя' киши'т в гостеприи'мном до'ме на Серг'иевской. Во главе' всей молодёжи стои'т Ми'ша Козе'льский, по-ви'димому, влюблённый в Ли'ду и называ'ющийся её адъюта'нтом. Ма'рья Петро'вна оконча'тельно переста'ла ду'мать, что у неё все скуча'ют, и раз да'же в рассе'янности проговори'лась, сказа'в мне: -- Il parait pourtant, que cette jeunesse s'amuse chez moi {Похо'же, одна'ко, что молодёжи ве'село у меня' (фр.).}. Ли'да о'чень мила' со мно'ю и о'чень мила' вообще'. Я заказа'л не'сколько фу'нтов ро'зовых тяну'шек, уложи'л их в ро'зовую бонбонье'рку в фо'рме колпачка' и привёз ей в Но'вый год. Снача'ла она' о'чень обра'довалась пода'рку и побежа'ла показа'ть его' мисс Тэк, но верну'лась с лицо'м, не'сколько отума'ненным. -- Я счита'ла вас таки'м до'брым, а тепе'рь ви'жу, что вы о'чень хи'трый... Вы наро'чно привезли' мне э'ту бонбонье'рку, что'бы напо'мнить мне глу'пый посту'пок на ёлке... Ведь пра'вда? -- Пра'вда, но то'лько я совсе'м не хоте'л вас оби'деть. Шу'тка за шу'тку,-- вот и все. А е'сли вы рассерди'лись, Ли'дия Льво'вна, прости'те меня'... -- Нет, я не рассерди'лась, а то'лько вперёд бу'ду знать, что вы хи'трый... Мо'жно вас называ'ть Па'вликом? -- Коне'чно, мо'жно, а я бу'ду вас называ'ть Ли'дой. -- Отли'чно, я о'чень ра'да. А тепе'рь хоти'те протанцева'ть со мной тур ва'льса? -- Что с тобо'й, Ли'да? -- вмеша'лась Ма'рья Петро'вна.-- Как же мо'жно танцева'ть по ковру' и без му'зыки? -- Ничего', тётя, Па'влик отли'чно танцу'ет. -- Нет, вздор, вздор! Да и вообще' ты себе' мно'го позволя'ешь. Ведь Paul не мальчи'шка, что'бы исполня'ть все твои' капри'зы... Увы', хотя' я и не мальчи'шка, одна'ко я положи'л шля'пу, встал с ме'ста и, вероя'тно, испо'лнил бы капри'з Ли'ды, но в э'ту мину'ту в гости'ную ворвали'сь Со'ня Зы'бкина и кузи'на Ка'тя с двумя' гуверна'нтками и тремя' ю'нкерами. Вся э'та вата'га на'скоро поздоро'валась с на'ми и стреми'тельно убежа'ла в за'лу. -- Quelle bonne et charmante enfant {Како'е до'брое и очарова'тельное дитя' (фр.).},-- сказа'ла вслед Ли'де Ма'рья Петро'вна,-- но то'лько вы, Paul, напра'сно её так балу'ете. Её и так все избалова'ли. 22 февраля' Вопреки' опасе'ниям и предсказа'ниям моего' остроу'много эскула'па, я так бодр и здоро'в, как давно' не был. Я провожу' це'лые дни у Ма'рьи Петро'вны и чу'вствую себя' та'ким же молоды'м, как Ми'ша Козе'льский. Иногда' мне ка'жется, что я по-пре'жнему ка`мер-па'ж, что я никогда' не был ни офице'ром, ни мировы'м посредни'ком, ни камерге'ром, что все э'то бы'ло каки'м-то глу'пым сном, от кото'рого я то'лько что очну'лся. Ли'да с ка'ждым днем де'лается все очарова'тельнее и миле'е. Она' назна'чила меня' вторы'м адъюта'нтом, и я с блаже'нством исполня'ю все её поруче'ния. На мне лежи'т обя'занность достава'ть ло'жи, устра'ивать ра'зные пое'здки и угова'ривать Ма'рью Петро'вну, когда' она' чего'-нибудь не позволя'ет. Круг моего' знако'мства совсе'м измени'лся. Я сде'лал визи'ты ма'тери Со'ни Зы'бкиной и отцу' кузи'ны Ка'ти. В осо'бенно те'сной дру'жбе я состою' со все'ми гуверна'нтками. Благодаря' гуверна'нтке кузи'ны Ли'зы, я записа'лся в чле'ны благотвори'тельного о'бщества в Лоза'нне, а для гуверна'нтки Со'ни-третьей (всегда' забыва'ю фами'лию) я на'чал собира'ть почто'вые ма'рки. Сама' ледяна'я и длиннозуба'я мисс Тэк немно'го отта'яла для меня' и поверя'ет мне свои' семе'йные та'йны. Пра'вда, я собира'ю для неё оку'рки от сига'р, кото'рые она' ежеме'сячно че'рез посо'льство отправля'ет в А'нглию. Из мои'х пре'жних знако'мых я посеща'ю то'лько княги'ню Козе'льскую. Вчера' я танцева'л у неё на балу'. Э'то был преле'стный bal d'adolescents {молодёжный бал (фр.).}. Не'чего и говори'ть о том, что Ли'да бы'ла цари'цей ба'ла и распоряжа'лась всем. По её приказа'нию я дирижи'ровал та'нцами и -- могу' сказа'ть без хвастовства' -- дирижи'ровал хорошо', по преда'ниям до'брого ста'рого вре'мени. В бы'лые го'ды э'то бы'ла моя' специа'льность. Так как кузи'на Ли'за о'чень некраси'ва и ча'сто остаётся без кавале'ров, я до'лжен был протанцева'ть с ней подря'д две кадри'ли; зато' мазу'рку я танцева'л с Ли'дой. Её беспреста'нно выбира'ли, и мне ма'ло пришло'сь говори'ть с не'ю. Но как бы'ло ве'село следи'ть за её движе'ниями и знать, что она' всё-таки сейча'с вернётся ко мне! О'чень, о'чень хоро'ший был ве'чер, но на проща'ние княги'ня Козе'льская удиви'ла меня' сли'шком большо'й до'зой благода'рности, отпу'щенной на мой пай. -- Merci, merci, ми'лый Па'влик,-- повтори'ла она' не'сколько раз,-- vous avez danse comme un ange {Спаси'бо... вы танцева'ли как а'нгел (фр.).}, да'йте я вас за э'то поцелу'ю. И она' косну'лась моего' лба свои'ми жи'рными губа'ми. Поло'жим, э'то любе'зно, но сли'шком призна'тельно. Что же осо'бенного в том, что я танцева'л на балу'? Вме'сте со мной уходи'ли два кавалерга'рда, и она' их не благодари'ла во'все. Вообще' у княги'ни стра'нные поня'тия. "Vous avez danse comme un ange". Где она' вы'читала, что а'нгелы танцу'ют? 4 ма'рта Всего' де'сять дней прошло' с того' дня, как я написа'л после'днюю страни'цу мои'х запи'сок,-- и все перемени'лось. Я опя'ть на'чал ка'шлять и не сплю по ноча'м, желчь разлива'ется, бо'дрость моя' исче'зла и на душе' скве'рно. Почему' все э'то произошло' -- не зна'ю... Ра'зве потому', что Le chagrin est tenace et long, Mais la joie est volage et breve {*},-- {* Го'ре упо'рно и продолжи'тельно. Ра'дость быстроте'чна и капри'зна (фр.).} как написа'л како'й-то неме'цкий диплома'т в альбо'м Ма'рьи Петро'вны. Осо'бенно скве'рно спал я после'днюю ночь, да и немудрено'. Вчера' бы'ло решено' е'хать ве'чером на тро'йках за го'род, а пото'м пить чай у Зы'бкиных. Я прие'хал к восьми' часа'м, все бы'ли в сбо'ре, три тро'йки стоя'ли у подъе'зда. -- Как? и вы е'дете, Paul? -- спроси'ла Ма'рья Петро'вна.-- Пове'рьте, что э'то бу'дет неблагоразу'мно при ва'шем ка'шле. Посиди'те лу'чше со мной. Dans la derniere "Revue" il у a un article tres interessant sur les dues de Bourgogne... {В после'днем но'мере "Ревю'" есть интере'сная статья' о ге'рцогах Бургу'ндских (фр.).} Почита'йте мне э'ту статью' -- вы так хорошо' чита'ете. Я, коне'чно, не послу'шался бы ни сове'тов благоразу'мия, ни про'сьбы Ма'рьи Петро'вны, но Ли'да отозвала' меня' в сто'рону и сказа'ла почти' шёпотом: -- Па'влик, ми'лый, посиди'те с тётей, она' так скуча'ет одна'! Мы ско'ро вернёмся. Я мо'лча усади'л в са'ни Ли'ду и верну'лся в ма'ленькую гости'ную, где пе'ред ла'мпой уже' лежа'ли две то'щие ро'зовые кни'жки. Я сде'лал рекогносциро'вку. Исто'рия Бургу'ндских ге'рцогов занима'ла в одно'й кни'жке пятьдеся'т страни'ц, в друго'й о'коло шести'десяти. -- Ма'рья Петро'вна! -- воскли'кнул я в у'жасе.-- Мы не успе'ем сего'дня прочита'ть и пе'рвую статью'. -- Нет, Paul, мы прочита'ем о'бе. Я хочу' дожда'ться Ли'ды, а у Зы'бкиных, ка'жется, танцу'ют! Э'то был мне но'вый уда'р. Заче'м Ли'да от меня' скры'ла, что у Зы'бкиных бу'дут та'нцы? И ещё обеща'ла ско'ро верну'ться! Начало'сь чте'ние. С тех пор как я живу' на све'те, я ничего' не чита'л скучне'е э'той статьи'. В сравне'нии с ней годово'й отчёт Вольно-экономи'ческого о'бщества показа'лся бы са'мым игри'вым рома'ном. Два часа' пы'тки я вы'нес, бо'льше не мог. Я пусти'лся на хи'трость и на'чал пропуска'ть по не'скольку строк, а пото'м по полстрани'це. Уви'дя, что э'то прохо'дит безнака'занно, я сра'зу переверну'л восемна'дцать страни'ц, так что из всех по'двигов Ка'рла Сме'лого Ма'рья Петро'вна узна'ла то'лько то, что он у'мер9. Впро'чем, вряд ли она' вообще' что'-нибудь слы'шала. Сна'чала она' прерыва'ла чте'ние одобри'тельными восклица'ниями, Пото'м закры'ла глаза' и, ка'жется, задрема'ла. Наконе'ц, наступи'ла мину'та, когда' я почу'вствовал, что во`т-во'т сейча'с кни'га вы'валится у меня' из рук; мне почу'дилось, что Ма'рья Петро'вна игра'ет "Les cloches du monastere". Я останови'лся. Она' откры'ла глаза'. -- Decidement on danse chez les Zibkines ce soir {Определённо у Зы'бкиных сего'дня та'нцы (фр.).}. Зна'ете, не отложи'ть ли нам чте'ние до за'втрашнего ве'чера? Я не заста'вил себя' проси'ть и вы'скочил на у'лицу. Каре'ты мое'й ещё не бы'ло, я побежа'л домо'й пешко'м. Мо'крый снег вали'л хло'пьями; я промочи'л ноги' и продро'г до косте'й. 5 ма'рта Вчера' я написа'л, что не зна'ю, отчего' все перемени'лось, но я слука'вил,-- я зна'ю. Постара'юсь вы'яснить своё положе'ние и привести' в поря'док свои' мы'сли. Для э'того я пре'жде всего' до'лжен вы'сказать то, в чем до сих пор не реша'лся созна'ться пе'ред сами'м собо'й. Я безу'мно влюблён в Ли'ду. Но во всех други'х вопро'сах я ещё не вполне' сумасше'дший, а потому' я о'чень хорошо' знал, что не могу' рассчи'тывать на взаи'мность. У меня' про'сто была' потре'бность ви'деть её ежедне'вно, я ра'довался тому', что она' так дру'жески относи'лась ко мне; с меня' бы'ло дово'льно и э'того. Отчего' же все перемени'лось? Говоря'т, что уро'ки исто'рии никогда' нейду'т впрок госуда'рствам и наро'дам. То же са'мое мо'жно сказа'ть об о'пыте жи'зни по отноше'нию к отде'льным ли'цам. Э'тот о'пыт жи'зни о'чень поле'зен в тео'рии, но поступа'ют лю'ди почти' всегда' вопреки' тому', чему' их у'чит о'пыт. Так случи'лось и со мной. О'пыт жи'зни говори'л мне, что е'сли я хочу' сохрани'ть хоро'шие, дру'жеские отноше'ния с Ли'дой, то ни в како'м слу'чае я не до'лжен выдава'ть секре'та мое'й любви'. Пусть Ли'да бу'дет уве'рена в мое'й безусло'вной пре'данности, но элеме'нт влюблённости до'лжен быть глубоко' затаён в душе',-- ина'че я пропа'л. До'лго я не выдава'л себя', наконе'ц вы'дал. Случи'лось э'то дня че'рез два по'сле ба'ла Козе'льских. По необыкнове'нному стече'нию обстоя'тельств мы очути'лись наедине' с Ли'дой; разгово'р у нас шел об э'том ба'ле, и Ли'да сказа'ла, что все о'чень бы'ли дово'льны тем, как я дирижи'ровал мазу'ркой. -- Ну, не все,-- заме'тил я смея'сь,-- ваш пе'рвый адъюта'нт был не совсе'м дово'лен мазу'ркой. -- Кто? Ми'ша? Вот пустяки'! Мы и без того' ви'димся дово'льно ча'сто. -- Не сли'шком ли ча'сто, Ли'да! При э'том я до'лжен заме'тить, что ненави'жу э'того Ми'шу все'ми си'лами ду'ши мое'й. Мне в нем проти'вно все: его' го'лос, мане'ры, уха'живанье за Ли'дой, да'же его' красота'. Осо'бенно красота': он ка'к-то сли'шком карти'нно краси'в и сли'шком э'то зна'ет. Когда' я заговори'л о Ми'ше, како'й-то вну'тренний го'лос о'пыта жи'зни напо'мнил мне: "Переста'нь, останови'сь!" Я не послу'шался э'того го'лоса, я стара'лся вы'ставить своего' сопе'рника в смешно'м ви'де, говори'л о его' нера'звитости и бессерде'чии, предостерега'л, сове'товал, умоля'л,-- одни'м сло'вом, сыгра'л бу'дто по суфлёру роль влюблённого ревни'вца. Когда' я взгляну'л на Ли'ду, лицо' её выража'ло тако'й испу'г и тако'е страда'ние, что я сам испу'гался. -- Е'сли вы меня' хоть немно'го лю'бите,-- сказа'ла она', встава'я с ме'ста,-- никогда' не говори'те мне ду'рно про Ми'шу. Э'то мой друг. И ти'хо вы'шла из ко'мнаты. Вот с э'того-то дня все перемени'лось. Пре'жде Ли'да люби'ла, что'бы я уча'ствовал во всех удово'льствиях молодёжи, тепе'рь ей, ви'димо, ста'ло неприя'тно ви'деть меня' вме'сте с Мише'й. Меня' э'то му'чило, я потеря'л своё оживле'ние, сде'лался раздражи'телен и мра'чен, а всле'дствие э'того Ли'да положи'тельно начала' избега'ть меня'. Е'сли и'зредка она' и принима'ет со мной пре'жний дру'жеский тон, как, наприме'р, бы'ло вчера', э'то де'лается с како'й-нибудь це'лью. Вчера' э'та позоло'ченная пилю'ля была' отпу'щена мне для того', что'бы я не пое'хал с ней на тро'йке, а оста'лся у Ма'рьи Петро'вны. Сего'дня я, вероя'тно, не пое'хал бы на Серги'евскую, но мне ну'жно бы'ло ко'нчить чте'ние Бургу'ндской исто'рии. Впро'чем, в душе' я, ка'жется, был рад э'тому предло'гу. У подъе'зда стоя'ло мно'го экипа'жей, и ещё с ле'стницы я услы'шал гро'мкое пе'ние. Мно'ю вдруг овладе'ла така'я непоня'тная ро'бость, что я, не входя' в за'лу, пошёл око'льным путём к Ма'рье Петровне'. Идя' по столо'вой, я я'вственно расслы'шал пе'сню, кото'рую пел за фортепиа'но свои'м проти'вным барито'ном Ми'ша Козе'льский. Э'то был изве'стный цыга'нский моти'в, а слова' он, вероя'тно, сочини'л сам: Ли'дия Льво'вна Сли'шком хладнокро'вна, А Мельхиседе'к Прекра'сный челове'к10. Хор ба'рышень визгли'во повторя'л: "прекра'сный челове'к". Чте'ние не состоя'лось, потому' что у Ма'рьи Петро'вны то'же бы'ли го'сти, и мне сейча'с же вручи'ли ка'рту для винта'. Но пе'ред тем что'бы нача'ть игру', я реши'лся войти' в за'лу. При моём появле'нии шум и кри'ки не то что'бы совсе'м умо'лкли, а ка'к-то прити'хли. Я шутли'во упрекну'л Ли'ду за то, что она' накану'не меня' обману'ла, но моя' шу'тка не удала'сь: сли'шком в ней мно'го сквози'ло оби'ды и го'ря. Ли'да что'-то пробормота'ла в отве'т, я ничего' не по'нял и отошёл в у'гол гуверна'нток. В э'то вре'мя Ми'ша Козе'льский, ка'к-то осо'бенно раска'чиваясь и выпя'чивая грудь, подошёл к Ли'де и гро'мко спроси'л у неё: -- Ли'дия Льво'вна, вы о'чень лю'бите Мельхиседе'ка? Круго'м разда'лось гро'мкое хихи'канье ба'рышень. Отве'та Ли'ды я не расслы'шал, но мне показа'лось, что она' рассерди'лась. "Кто же э'тот Мельхиседе'к? -- сообража'л я про себя'.-- Вероя'тно, како'й-нибудь но'вый покло'нник... Как, одна'ко, я отста'л! Пре'жде я всех покло'нников знал наизу'сть. По схо'дству имён э'то мо'жет быть ко`нногварде'ец Ме'льховский, но ведь Ме'льховский до сих пор уха'живал за На'дей Козе'льской". Меня' так заинтересова'л э'тот вопро'с, что я уже' хоте'л за разреше'нием его' обрати'ться к Ли'де, но меня' позва'ли игра'ть в винт. Никогда' в жи'зни я не игра'л так скве'рно, как сего'дня; партнёры на меня' стра'шно серди'лись, и я был э'тому рад, потому' что смотре'л на них как на враго'в. За стено'й в за'ле раздава'лись гро'мкие, весёлые голоса' молодёжи, кото'рая ещё неда'вно мне каза'лась так симпати'чна. Тепе'рь я им совсе'м чужо'й, а мо'жет быть, так же неприя'тен, как свои'м партнёрам в винт. И вдруг мне пришла' в го'лову стра'нная мысль, что я тепе'рь уже' не могу' сра'внивать, где мне лу'чше, а могу' то'лько ду'мать о том, где мне хуже'. Здесь, за ви'нтом, мне о'чень нехорошо', в за'ле хуже'... А до'ма, вдали' от Ли'ды, мо'жет быть, ещё хуже'... Нет, до'ма, пожа'луй, все-та'ки ле'гче. Едва' ко'нчилась па'ртия, я убежа'л тем же око'льным путе'м, ни с кем не прости'вшись. В за'ле раздава'лся опя'ть тот же цыга'нский моти'в, но купле'т был с легки'м варианто'м: Ли'дия Льво'вна Лю'бит всех ро'вно, А Мельхиседе'к Несно'сный челове'к. "Несно'сный челове'к!" -- подхвати'л хор. Бо'же мой, кака'я э'то идио'тская пе'сня и как мне бы'ло оби'дно слы'шать серебри'стый голосо'к Ли'ды, выделя'вшийся из э'того визгли'вого хо'ра! 6 ма'рта Оди'н дре'вний мудре'ц сказа'л, что са'мый большо'й враг челове'ка -- он сам11. Я доказа'л э'то вчера', написа'в в своём дневнике', что я влюблён в Ли'ду. Пока' э'то чу'вство существу'ет то'лько в созна'нии челове'ка, с ним ещё мо'жно боро'ться, но раз оно' я'сно формули'ровано и вы'сказано на слова'х и'ли на бума'ге, тогда' борьба' де'лается немы'слима. Э'то то же, что закрепи'ть акт нотариа'льным поря'дком. Челове'к уже' не владе'ет собо'й, а де'йствует под влия'нием каки'х-то тёмных, неве'домых сил. Сего'дня я, наприме'р, реши'лся тве'рдо не е'хать к Ма'рье Петровне' и отпра'вился обе'дать в клуб. Э'тот клуб, кото'рый я пре'жде так люби'л, показа'лся мне тепе'рь како'й-то безлю'дной пусты'ней: все те же ли'ца, те же ра'зговоры, тот же обе'д. Пре'жде э'то традицио'нное повторе'ние изо дня в день мне да'же нра'вилось, сегодня' я скуча'л невыноси'мо. По'сле обе'да, проходя' че'рез билья'рдную, я уви'дел старичка' Тру'тнева, игра'вшего с ма'ркером. Пре'жде я э'того Тру'тнева почти' и не замеча'л, но сегодня' я обра'довался ему', как са'мому бли'зкому челове'ку. Де'ло в том, что Тру'тнев -- ро'дственник Зы'бкиных и ча'сто у них быва'ет, а пото'му я мог в ра'зговоре с ним два ра'за назва'ть Ли'дию Льво'вну. Пока' я ра'зговаривал с Трутневы'м, не'сколько удивлённым мое'й уси'ленной любе'зностью, в дверя'х билья'рдной показа'лся уважа'емый старшина' Андре'й Ива'ныч. У меня' мгнове'нно яви'лось предчу'вствие, что он мне ска'жет что'-нибудь неприя'тное. Я не оши'бся. -- Что с ва'ми, ба'тюшка Па'вел Матве'ич? -- спроси'л он с каки'м-то соболе'знованием, потряса'я мою' ру'ку.-- На вас ли'ца нет. Как вы осу'нулись! -- Что де'лать, Андре'й Ива'ныч, ста'рость. -- Не'чего сказа'ть, хороша' ста'рость! -- воскли'кнул Тру'тнев.-- На днях Па'вел Матве'ич так отпля'сывал, что всех молоды'х за по'яс заткну'л. Да и ле'т-то Па'влу Матве'ичу немно'го... -- Ну, лет дово'льно,-- возрази'л неумоли'мый Андре'й Ива'ныч,-- я таки'х приме'ров зна'ю мно'го. Челове'к бодрится-бод'рится и все себя' молоды'м счита'ет, а в одно' прекра'сное у'тро просну'лся, глядь -- стари'к. Ведь вот, и в пике'те то же быва'ет: счита'ешь -- два'дцать во'семь, два'дцать де'вять, а пото'м вдруг шестьдеся'т! И, о'чень дово'льный свое'й острото'й, Андре'й Ива'ныч пошёл разноси'ть её по клу'бу. В э'то вре'мя на больши'х клу'бных часа'х проби'ло де'вять. Я вскочи'л и побежа'л вниз с тако'й поспе'шностью, как бу'дто боя'лся опозда'ть на желе'зную доро'гу. "На Серги'евскую, и скоре'е!"--закричал я, броса'ясь в са'ни. Отчего' э'то так случи'лось,-- я не зна'ю. Мне вдруг неудержи'мо захоте'лось уви'деть Ли'ду. То'лько уви'деть,-- бо'льше ничего'. Я и говори'ть с ней не бу'ду, а посижу' с Ма'рьей Петро'вной. В са'мом де'ле, како'е удово'льствие смотре'ть на моё осу'нувшееся, изму'ченное лицо'? Вокру'г неё все та'кие молоды'е, весёлые лица'... Но ведь взгляну'ть на неё мо'жно. Никому' не запреща'ется смотре'ть на со'лнце, на звезды', на ку'пол Исаа'киевского собо'ра. Так размышля'л я в саня'х, но и э'тому скро'мному жела'нию не суждено' бы'ло осуществи'ться. Швейца'р объяви'л мне, что молоды'е господа' во`т-во'т сейча'с,-- ещё и трех мину'т не бу'дет,-- как уе'хали на тро'йке, а Ма'рья Петро'вна до'ма. Судьба' сло'вно хоте'ла доказа'ть мне, что и на ку'пол Исаа'киевского собо'ра не всегда' мо'жно смотре'ть. Ма'рья Петро'вна была' в гру'стном настрое'нии, разгово'р у нас совсе'м не кле'ился. -- Ли'дия Льво'вна, по-ви'димому, уже' никогда' не быва'ет до'ма? -- спроси'л я не без ехи'дства. -- Как никогда'? Вчера' она' весь день остава'лась до'ма. -- А, вы э'то называ'ете быть до'ма, когда' у вас сто челове'к госте'й! Зна'ете, Ма'рья Петро'вна, вы меня' удивля'ете. Вы ведь о'чень лю'бите ва'шу племя'нницу, а ме'жду тем с э'тими ежедне'вными тро'йками, вечера'ми, балага'нами вы её почти' не ви'дите... -- Да, э'то пра'вда, я ви'жу её о'чень ма'ло, но что же де'лать, Paul, il faut que jeunesse se passe... {ну'жно, что'бы мо'лодость прошла'... (фр.).} -- Да, jeunesse, jeunesse... {мо'лодость, мо'лодость... (фр.).} Э'то все прекра'сно, но ведь есть преде'л всему'. Мне ка'жется, что тако'й о'браз жи'зни, како'й ведёт Ли'дия Льво'вна, не осо'бенно поле'зен для разви'тия ума' и се'рдца, да, пожа'луй, и не совсе'м прили'чен. -- Нет, Paul, е'сли кто'-нибудь из нас до'лжен удивля'ться, то э'то, коне'чно, я! Я всегда' говори'ла то, что вы говори'те тепе'рь, и вы же всегда' со мной спо'рили. Я была' про'тив тро'ек, вы меня' убеди'ли, что э'то ничего'. О'бщество, кото'рое собира'ется у Зы'бкиных, мне о'чень, о'чень не нра'вится, и я хоте'ла, что'бы Ли'да быва'ла там как мо'жно ре'же; вы дока'зывали мне, что э'то невозмо'жно, потому' что Со'ня Зы'бкина была' с Ли'дой в институ'те. Наконе'ц, балага'ны... Вы по'мните, мы чуть не поссо'рились с ва'ми за то, что я не хоте'ла пуска'ть туда' Ли'ду... Я так ве'рю в ваш такт и в ва'ше зна'ние све'та, а тепе'рь вы меня' упрека'ете в том, что я вас слу'шалась. Пра'во, Paul, э'то несправедли'во. Ма'рья Петро'вна была' соверше'нно права', но э'то ещё бо'лее меня' раздражи'ло. -- Ну хорошо', поло'жим, что э'то так. Раз вы хоти'те, что'бы я был винова'т во всем, охо'тно беру' вину' на себя'. Ну скажи'те, Ма'рья Петро'вна, ра'зве я когда'-нибудь сове'товал вам, что'бы вы позволя'ли ва'шей племя'ннице быть на та'кой коро'ткой, фамилья'рной ноге' с молоды'ми людьми', называ'ть их уменьши'тельными имена'ми, проводи'ть с ни'ми це'лые дни... -- Вы намека'ете на Ми'шу Козе'льского? Но ведь он ро'дственник... -- Ах, да, винова'т, я забы'л э'то знамени'тое родство'! Мать княги'ни Козе'льской была' трою'родной сестро'й Ли'диной ба'бушки... Родство', коне'чно, бли'зкое, но то'лько, ви'дите ли, оно' ни от чего' не спаса'ет. "Переста'нь, останови'сь!" -- ро'бко напо'мнил мне вну'тренний го'лос, но я уже' нёсся на всех па'рах и вы'лил всю желчь, кото'рая накипе'ла у меня' в душе' за после'дний ме'сяц. Ма'рья Петро'вна то'лько обма'хивалась ве'ером. -- Нет, Paul, на э'тот раз я реши'тельно не согла'сна с ва'ми. Ми'ша est un enfant de bonne maison {из хоро'шей семьи' (фр.).} и не позво'лит себе' ничего' ли'шнего. Mais vous avez une dent contre lui {Вы име'ете зуб про'тив него' (фр.).}, я давно' э'то заме'тила, и он сам э'то зна'ет. Ещё вчера' он говори'л: "Не зна'ю, за что Мельхиседе'к на меня' ду'ется..." Я вскочи'л как ужа'ленный. -- Как он сказа'л? Кто э'то Мельхиседе'к? Я, что ли? -- Oui, c'est un sobriquet que cette jeunesse vous a donne, je ne sais pas trop pourquoi... {Да, э'то про'звище, кото'рое вам дала' молодёжь, я то'лком не зна'ю почему'... (фр.).} -- Э'того то'лько недостава'ло! -- закрича'л я, бе'гая по ко'мнате и едва' не свали'в ча'йный сто'лик, стоя'вший на мое'й доро'ге.-- Благодарю' вас, Ма'рья Петро'вна! Вам ма'ло того', что вы из своего' до'ма сде'лали прито'н како'й-то бу'йной молодёжи, вы ещё позволя'ете ей оскорбля'ть ва'ших госте'й, да и кого' же? Челове'ка, кото'рый зна'ет вас с де'тства... кото'рый... кото'рый был ша'фером на ваше'й сва'дьбе, кото'рый... -- Да что с ва'ми, Paul? Успоко'йтесь,-- лепета'ла Ма'рья Петро'вна, бе'гая за мной по ко'мнате и уса'живая меня', наконе'ц, на дива'н.-- Я реши'тельно не понима'ю, почему' э'то вас так обижа'ет. Е'сли бы ещё Мельхиседе'к был како'й-нибудь злоде'й и'ли изве'стный разбо'йник, тогда' я поняла' бы. Mais je vous assure, que c'etait un homme tout a fait respectable, meme une espece de saint, je crois... {Я уверя'ю вас, что э'то о'чень уважа'емый челове'к, что'-то вро'де свято'го, я полага'ю... (фр.).} Я бы'ла бы о'чень по'льщена, е'сли бы меня' назва'ли Мельхиседе'ком. В про'шлом году' в "Revue des deux Mondes" бы'ла о нем статья', я вам сейча'с отыщу'... -- Нет, хоть от э'того уво'льте!-- зареве'л я в исступле'нии.-- Кляну'сь, что э'той статьи' я чита'ть не ста'ну! Дово'льно с меня' Бургу'ндских ге'рцогов... И зна'йте, Ма'рья Петро'вна, что я ваш "Revue des deux Mondes" презира'ю и ненави'жу от всей ду'ши! Э'то да'же во'все не журна'л, э'то про'сто кака'я-то со'нная арте'рия... что'-то вро'де "Les cloches du monastere", кото'рые вы так лю'бите... -- Да опо'мнитесь, Paul, что с ва'ми? Вы начина'ете говори'ть мне де'рзости... Я опо'мнился. -- Прости'те меня', Ма'рья Петро'вна, я действи'тельно говорю' бог зна'ет что. Но ви'дите ли, я чу'вствую себя' о'чень ду'рно... Голова' у меня' не в поря'дке. -- Ах, да, да, вы бледны', как мертве'ц. И я принесу' вам ignatium -- э'то сейча'с помо'жет. Я проглоти'л пять крупи'нок игна'ция, пото'м ещё не'сколько каки'х-то други'х крупи'нок, но э'то не помогло'. Лихора'дка меня' би'ла. Ма'рья Петро'вна веле'ла заложи'ть каре'ту и посла'ла за до'ктором. Меня' привезли' домо'й, уложи'ли в посте'ль, напои'ли горя'чим ча'ем. Часа' че'рез два я согре'лся, но засну'ть не мог. Я встал с посте'ли и, что'бы наказа'ть себя', записа'л подро'бно мой разгово'р с Ма'рьей Петро'вной. Пусть э'то послу'жит мне ве'чным напомина'нием того', как я был глуп и груб и беста'ктен. Ну, хоро'ш же и ты, дрянно'й мальчи'шка, выду'мывающий про'звища для люде'й, кото'рые втро'е ста'рше тебя', и сочиня'ющий на них глу'пые купле'ты. Оттого', что ты раска'чиваешься и выпя'чиваешь грудь, ты ду'маешь, что все тебе' позво'лено... Но ведь и я когда'-то был ка`мер-пажо'м, и та'кже кача'лся и выпя'чивал грудь, и был не ху'же тебя', а уж умне'е был наве'рное. А вот тепе'рь и я беспо'мощен и хил и смешо'н. То же бу'дет и с тобо'ю. Незаме'тно пройду'т го'да, и, когда' ты бу'дешь ша'мкать беззу'бым ртом, друго'й, но'вый ка`мер-па'ж, кото'рый тепе'рь ещё не роди'лся, бу'дет выпя'чивать грудь и писа'ть про тебя' бессмы'сленные ви'рши... Тепе'рь ты попира'ешь меня' нога'ми, а я и отомсти'ть тебе' ниче'м не могу', но, не беспоко'йся, за мной стои'т вели'кий мсти'тель -- вре'мя. Тебе', вероя'тно, не раз говори'ли, и ты, как глу'пый попуга'й, повторя'л, что вре'мя -- де'ньги. Но, дожи'в до мои'х лет, и ты узна'ешь, что вре'мя гора'здо бо'льше, чем де'ньги. Вре'мя са'мый неподку'пный судья' и са'мый беспоща'дный пала'ч! 17 ма'рта Не'сколько дней я пролежа'л в посте'ли. В пе'рвый же день Ма'рья Петро'вна присла'ла узна'ть о моём здоро'вье, что дока'зывает её необыча'йную доброту', потому' что она' была' впра'ве вме'сто э'того предписа'ть своему' швейца'ру, что'бы он никогда' не пуска'л меня' в дом. А на второ'й день я получи'л запи'ску от Ли'ды. Я сто'лько раз перечи'тывал э'ту запи'ску, что выпи'сываю её на па'мять: "Вы напра'сно рассерди'лись на Ми'шу. Мельхиседе'ком прозвала' вас эконо'мка, кото'рая живёт у Зы'бкиных. Со'ня нам рассказа'ла, и нам показа'лось смешно', но тепе'рь, когда' э'то вас оби'дело, никто' никогда' не бу'дет вас так называ'ть. Вы не пове'рите, как мне жаль, что вы больны', и как мне хо'чется поскоре'е вас уви'деть. Ваш друг Ли'да". Получи'в э'ту запи'ску, я совсе'м успоко'ился и проводи'л в посте'ли са'мые счастли'вые дни. Я забы'л про свою' боле'знь и про все окружа'ющее, я ви'дел пе'ред собо'й одну' Ли'ду и все вре'мя повторя'л про себя' "После'днюю любо'вь" -- одно' из са'мых мои'х люби'мых стихотворе'ний Тю'тчева: О, как на скло'не на'ших лет Нежне'й мы лю'бим, суеве'рней!.. И'менно -- суеве'рней. Лу'чшего эпи'тета нельзя' бы'ло приду'мать. Я внима'тельно рассма'тривал нетвёрдый, почти' де'тский по'черк Ли'ды и в очерта'нии э'тих букв хоте'л проче'сть её хара'ктер и мою' бу'дущую судьбу'. Е'сли б я был мо'лод, я бы жа'ждал име'ть её портре'т; тепе'рь мне э'то не ну'жно, я и без того' её ви'жу. Бу'кву к она' пи'шет с како'й-то завиту'шкой вверх -- вся, как жива'я, смо'трит она' на меня' из э'той завиту'шки. О ты, после'дняя любо'вь,-- Ты и блаже'нство и безнадёжность!12 23 ма'рта Е'сли бы действи'тельно существова'ло ца'рство любви', како'е бы э'то бы'ло стра'нное и жесто'кое ца'рство! Каки'ми бы зако'нами оно' управля'лось, да и мо'гут ли быть каки'е-нибудь зако'ны для тако'й капри'зной цари'цы? Со'тни краси'вых же'нщин прохо'дят ми'мо вас, и вы остаётесь равноду'шны. Вдруг вы уви'дели где'-нибудь сма'зливенькое ли'чико и сра'зу чу'вствуете, что жизнь ва'ша напо'лнилась и что вне э'того лица' во всем ми'ре нет для вас ничего'. Отчего' э'то происхо'дит? Мо'жет быть, ваш пра'дед люби'л подо'бную же'нщину и о'браз её роди'лся вме'сте с ва'ми, вошёл в ва'шу кровь, в ва'ши не'рвы. И бла'го вам, е'сли вы встре'тите э'ту же'нщину, когда' вы мо'лоды! Она' мо'жет откли'кнуться на ваш зов, и тогда' цари'ца любви' при'мет вас обо'их в свои' све'тлые черто'ги. Увы'! моя' мо'лодость прошла' без тако'й жела'нной встре'чи. Но почему' же я не могу' сде'лать её тепе'рь? "Вы не стари'к, но все-та'ки вы в лета'х",-- сказа'ла мне Ли'да в пе'рвый день на'шего знако'мства. Ну, что ж тако'е, что в лета'х? Чем же я винова'т, что она' родила'сь сли'шком по'здно и'ли что я роди'лся сли'шком ра'но? Ра'зве ле'та составля'ют преступле'ние? Напро'тив того', во всех други'х сфе'рах жи'зни челове'к с лета'ми приобрета'ет уваже'ние и почёт. Заче'м же его' лиша'ть са'мого святого' права' -- права' люби'ть? Е'сли так, лу'чше уж пря'мо убива'ть вся'кого, кому' перева'лит за со'рок лет. "Нет,-- говори'т мне жесто'кая цари'ца,-- убива'ть тебя' не ста'нут и не лиша'т тебя' права' люби'ть. Е'сли хо'чешь, иди' ко мне, но то'лько не сладка' тебе' бу'дет жизнь в моём ца'рстве. Стой у огра'ды мои'х черто'гов и любу'йся, как я бу'ду расточа'ть други'м свои' улы'бки и ла'ски и слезы' сча'стья. А ты стой у огра'ды и молчи'. Никако'го уваже'ния, ни почёта ты здесь не дождёшься, но не смей и ви'да пока'зывать, что ты э'тим недово'лен, ина'че я и во'зле огра'ды стоя'ть тебе' не позво'лю. Вся твоя' кровь закипи'т и заклоко'чет от оби'ды, а ты улыба'йся заи'скивающей, га'дкой улы'бкой; все се'рдце перевернётся от го'ря, а ты сме'йся и се'мени ослабе'вшими но'жками и пляши' вприся'дку... А гла'вное, молчи', молчи' и молчи'!" Так вот нет же, не ста'ну молча'ть! Будь что бу'дет, а я войду' в э'ту заколдо'ванную огра'ду и заговорю' го'рдым языко'м свобо'дного челове'ка. Аво'сь и не вы'гонят отту'да. Ведь не всегда' же же'нщины люби'ли одни'х молокосо'сов. Вот, что'бы недалеко' ходи'ть за приме'рами, Мазе'па...13 Он был гора'здо ста'рше меня', а ведь полюби'ла же его' Мари'я... Да и не стари'к же я в са'мом де'ле, не Степа'н Степа'ныч, кото'рый два го'да лежи'т без ног. 26 ма'рта Тре'тьего дня до'ктор позво'лил мне встать с посте'ли, но отню'дь не выезжа'ть, и с э'того дня в го'лову мою' засе'л план реши'тельного объясне'ния с Ли'дой. По пра'вде сказа'ть, мои' наде'жды на успе'х основа'лись отча'сти на её запи'ске,-- но что же дока'зывает э'та запи'ска? Она' была' вы'звана исключи'тельно жела'нием вы'городить Ми'шу; тепе'рь мне э'то я'сно, как день, но тогда' я ви'дел в ней совсе'м друго'е. Я ходи'л по свое'й кварти'ре в како'м-то опьяне'нии. Из после'дних стихо'в Тю'тчева я безнадёжность ка'к-то забы'л, а ду'мал то'лько о блаже'нстве быть му'жем Ли'ды, посвяти'ть ей весь оста'ток сил и жи'зни. Вчера' мой план оконча'тельно созре'л, а сейча'с я привёл его' в исполне'ние. Я проси'л до'ктора прие'хать сего'дня пора'ньше, что'бы посмотре'ть на де'йствие но'вой укрепляюще'й миксту'ры. Он яви'лся в де'сять часо'в, оста'лся о'чень дово'лен и миксту'рой, и мои'м внима'нием к его' лече'нию и вы'разил наде'жду, что дней че'рез де'сять он, вероя'тно, позво'лит мне вы'ехать. То'лько что он вы'шел за дверь, я оде'лся и полете'л на Серги'евскую. План мой осно'вывался на том, что Ма'рья Петро'вна встаёт о'чень по'здно и что в тако'й ра'нний час госте'й я не заста'ну. Расчёт удался' вполне'. Ли'да сиде'ла одна' в за'ле за фортепиа'но и разу'чивала каку'ю-то сона'ту. Она' мне о'чень обра'довалась и хоте'ла сейча'с же бежа'ть буди'ть Ма'рью Петро'вну; я наси'лу убеди'л её э'того не де'лать. Мы на'чали болта'ть о ра'зных пустяка'х, вре'мя уходи'ло; я знал, что тако'й удо'бной мину'ты мне до'лго не дожда'ться, а ме'жду тем непреодоли'мая ро'бость ско'вывала мне язы'к. Наконе'ц я реши'лся. Я на'чал о'чень издалека'; заговори'л о своём го'рьком одино'честве, о том, что Ли'да одна' могла' бы сра'зу прекрати'ть все мои' печа'ли и боле'зни, но всё-таки ничего' не выходи'ло: го'рдый язы'к свобо'дного челове'ка, кото'рым я собира'лся говори'ть с Ли'дой, пони'зился на не'сколько то'нов. Ли'да с са'мого на'чала мое'й раце'и смотре'ла ка'к-то осо'бенно лука'во и все хоте'ла что'-то сказа'ть, но не реша'лась. Она' не вы'держала, как всегда'. -- Па'влик, говори'те ясне'е. Вы мне де'лаете предложе'ние? Да? Ах, како'й вы ми'лый, как я ра'да! Она' вскочи'ла с ме'ста и схвати'ла меня' за ру'ки. -- Э'то не сон, Ли'да? -- вскрича'л я, вне себя' от восто'рга, сти'скивая её па'льцы,-- вы соглаша'етесь быть мое'й жено'й? Ли'да отшатну'лась и се'ла на пре'жнее ме'сто. -- Ах, нет, Па'влик, э'того я не могу', а всё-таки мне о'чень прия'тно, что вы мне сде'лали предложе'ние. -- Что же э'то зна'чит, Ли'да? За что вы меня' так му'чите? -- Э'то большо'й секре'т, но, так и быть, я вам скажу' все. Я обеща'ла вы'йти за Ми'шу. -- Как за Ми'шу? Ведь он ещё в ко'рпусе. -- Че'рез четы'ре ме'сяца он бу'дет офице'ром, и тогда' мы сейча'с же поже'нимся, а е'сли по мо'лодости лет ему' не позво'лят, он возьмёт медици'нское свиде'тельство и сейча'с вы'йдет в отста'вку, а по'сле опя'ть вернётся в полк. Мы э'то давно' реши'ли. Когда' я ещё была' в институ'те, мы уже' люби'ли друг дру'га. Ви'дите, как я вас люблю', како'й я вам секре'т откры'ла? Э'того никто', никто' не зна'ет. Мне так ста'ло вас жа'лко, когда' вы заговори'ли про ва'ше э'то... одино'чество, что е'сли б я не обеща'ла Ми'ше, я бы непреме'нно вы'шла за вас. Зна'ете что? Жени'тесь на тёте! Мы бы тогда' все жи'ли вме'сте... Вот бы'ло бы ве'село! Не хоти'те? Ну, пожа'луйста, жени'тесь хоть для меня'... А я могу' расска'зывать, что вы мне сде'лали предложе'ние? Я молча'л. -- Ну, хорошо', я не бу'ду расска'зывать; я ви'жу, что вы э'того не хоти'те. Я то'лько расскажу' Ми'ше... Ми'ше мо'жно? -- О, коне'чно, Ми'ше мо'жно! -- воскли'кнул я в поры'ве отча'яния.-- Не то'лько мо'жно, но и должно'. Ещё бы не рассказа'ть Ми'ше! Он бу'дет ва'шим му'жем, для вся'кого друго'го челове'ка бы'ло бы дово'льно тако'го сча'стья, но для Ми'ши ма'ло. Ему' для по'лного торжества' ну'жно ещё вдо'воль насмея'ться и наглуми'ться над бе'дным старико'м, у кото'рого ничего' не оста'лось в жи'зни... Ли'да опя'ть вскочи'ла с ме'ста и обвила' рука'ми мою' ше'ю. -- Па'влик, ми'лый, прости'те меня', я сказа'ла большу'ю глу'пость. Нет, нет, пове'рьте, я никому' не расскажу': ни тёте, ни Ми'ше, никому', никому'. Пусть э'то остане'тся та'йной ме'жду на'ми. Вы ведь бу'дете люби'ть меня' по-пре'жнему. Мы оста'немся друзья'ми? Я почу'вствовал, что могу' разрыда'ться, как ребёнок, и убежа'л домо'й. Ну, вот и коне'ц "мое'й после'дней любви'", из кото'рой ушло' то'лько блаже'нство, а безнадёжность оста'лась вполне'. До'лжен созна'ться, что сейча'с, верну'вшись домо'й, я почу'вствовал како'е-то облегче'ние. По кра'йней ме'ре, все определи'лось, не бу'дет бо'льше трево'г и волне'ний. Тепе'рь без поме'хи ста'ну продолжа'ть э'ти запи'ски. Я на'чал их с це'лью подвести' ито'ги про'шлой жи'зни, но увлёкся теку'щими собы'тиями. Тепе'рь совсе'м не бу'дет текущи'х собы'тий, оста'нутся одни' ито'ги. Но что мне бо'льше всего' понра'вилось в объясне'ниях Ли'ды, э'то то медици'нское свиде'тельство, кото'рое собира'ется взять Ми'ша Козе'льский. Хоте'л бы я посмотре'ть на того' до'ктора, кото'рый вы'даст ему' свиде'тельство! Он здоро'в, как бревно'. Е'сли бы медици'нские факульте'ты всего' земно'го ша'ра собра'лись в Петербу'рге, они' не могли' бы, я ду'маю, найти' в нем никако'й боле'зни. Ведь для того', что'бы быть больны'м, на'до всё-таки быть челове'ком мы'слящим, просвещённым... А ра'зве у брёвен быва'ют боле'зни? 27 ма'рта Вопреки' тому', что я написа'л вчера', прихо'дится настрочи'ть ещё страни'чку теку'щих собы'тий. Вчера', едва' я успе'л записа'ть мой разгово'р с Ли'дой, мне пода'ли запи'ску от Ма'рьи Петро'вны. "Mon cher, Paul {Мой дорого'й Поль (фр.).}, я о'чень обра'довалась, узна'в, что вы бы'ли у меня' у'тром; я не зна'ла, что вам позво'лено выезжа'ть. Приезжа'йте ко мне обе'дать; Ли'да уе'хала на це'лый день, я остаю'сь одна'". Мне бы'ло все равно', я пое'хал. У'тром я перенёс своё положе'ние дово'льно бо'дро, но когда' я вошёл к Ма'рье Петровне', когда' я уви'дел э'ти сте'ны, в кото'рых родили'сь и поги'бли мои' после'дние наде'жды, мне сде'лалось невырази'мо го'рько. Вся душа' моя' заны'ла, как больно'й зуб. При тако'м настрое'нии нельзя' найти' лека'рства бо'лее успокои'тельного, как о'бщество Ма'рьи Петро'вны. Она' так ужаса'лась мое'й бле'дности, лечи'ла и жале'ла, что я почу'вствовал к ней каку'ю-то благода'рную не'жность. В поры'ве э'той не'жности я реши'лся пове'дать ей мое' го'ре. -- Ма'рья Петро'вна,-- сказа'л я, когда' мы усе'лись по'сле обе'да в ма'ленькой гости'ной,-- мы с ва'ми таки'е ста'рые друзья', что я счита'ю до'лгом пока'яться пе'ред ва'ми. Вы, мо'жет быть, рассерди'тесь, но я всё-таки скажу'. -- Да, э'то пра'вда, Paul, мы о'чень ста'рые друзья'. -- Зна'ете ли, заче'м я приезжа'л к вам сего'дня у'тром? Я сде'лал предложе'ние Ли'дии Льво'вне... Друга'я же'нщина при тако'м изве'стии, по кра'йней ме'ре, вскри'кнула бы от удивле'ния, но Ма'рью Петро'вну ниче'м не удиви'шь. Она' то'лько спроси'ла о'чень флегмати'чно: -- Да, в са'мом де'ле? Ну, и что же? -- Коне'чно, получи'л отка'з. Впро'чем, ино'го и нельзя' бы'ло ожида'ть. -- О, нет, вы напра'сно так говори'те. Е'сли бы Ли'да спроси'ла у меня', как поступи'ть, я бы ей посове'товала приня'ть ва'ше предложе'ние. Вы бы'ли бы прекра'сным му'жем. -- Благодарю' вас, Ма'рья Петро'вна, хотя', коне'чно, вы э'то говори'те то'лько для того', что'бы уте'шить меня'. -- Нет, вы зна'ете, что я никогда' вам не льщу. Будь я на ме'сте Ли'ды, я согласи'лась бы непреме'нно. Пра'вда, у вас больша'я ра'зница в года'х, но что же из э'того? Тепе'рь так ча'сто случа'ется, что де'вушки выхо'дят по любви' за молоды'х люде'й, а пото'м быва'ют несча'стны всю жизнь! Не'жность моя' к Ма'рье Петровне' уси'ливалась все бо'лее и бо'лее. За после'днюю фра'зу я гото'в был расцелова'ть её. "Вот же'нщина,-- ду'мал я про себя',-- кото'рая меня' действи'тельно лю'бит и це'нит, она' не насмеётся на'до мной, как та". А ме'жду тем, я сам не уме'"л це'нить её,-- как всегда' быва'ет в жи'зни. И вот я до'лжен лиши'ться э'того после'днего утеше'ния, э'той после'дней приста'ни: по'сле того', что произошло' с Ли'дой, мне невозмо'жно ча'сто быва'ть здесь. И вдруг мне сде'лалось стра'шно при мы'сли, что я до'лжен бу'ду возврати'ться домо'й. Я никогда' не тяготи'лся одино'чеством, но пре'жде де'ло друго'е: пре'жде бы'ли наде'жды. А тепе'рь верну'ться в э'ту пусту'ю холо'дную кварти'ру для того', что'бы проводи'ть бесконе'чные часы' одному' в страда'ниях боле'зни и с постоя'нным чу'вством невыноси'мой, го'рькой оби'ды... Нет, э'то сли'шком тяжело'! Я взгляну'л на Ма'рью Петро'вну. Глаза' её сия'ли тако'й доброто'й и таки'м уча'стием, что она' показа'лась мне краса'вицей. -- Ма'рья Петро'вна,-- бря'кнул я вдруг соверше'нно неожи'данно для са'мого себя',-- е'сли бы вы так поступи'ли на ме'сте Ли'ды, сде'лайте э'то на своём ме'сте. Бу'дьте мое'й жено'й! Ма'рья Петро'вна не удиви'лась и э'тому. Она' помолча'ла с мину'ту, пото'м сказа'ла: -- Нет, Paul, на моём ме'сте э'то соверше'нно невозмо'жно. -- Почему' же невозмо'жно? -- По мно'гим причи'нам. Во-пе'рвых, я не хочу' потеря'ть свою' свобо'ду. -- Да на како'й черт нужна' вам э'та свобо'да? -- вскри'кнул я, уже' не выбира'я выраже'ний.-- Пра'во, мо'жно поду'мать, что вы широко' по'льзовались свое'й свобо'дой. Поми'луйте, вы живёте, как кака'я-нибудь игу'менья, то'лько вме'сто тре'бника чита'ете "Revue des deux Mondes", что почти' одно' и то же... Не пуга'йтесь, я не бу'ду напада'ть на ваш люби'мый журна'л. Пове'рьте, что э'той свобо'ды я у вас не отниму'. Ну, а други'х причи'н нет? -- Нет, есть и други'е; гла'вное, что тепе'рь э'то сли'шком по'здно. Заче'м вы не сде'лали мне предложе'ние тогда'... по'мните, когда' вы меня' так люби'ли? -- Побо'йтесь бо'га, Ма'рья Петро'вна, нам тогда' бы'ло по десяти' лет... Ра'зве в таки'е го'ды мо'жно жени'ться? -- Нет, Paul, вы ошиба'етесь, вы бы'ли тогда' на семь лет ста'рше меня'. -- Ну, поло'жим, что так, не спо'рю. Но е'сли я был на семь лет ста'рше вас, то и тепе'рь остаётся та же ра'зница. Почему' же э'то мо'жет служи'ть препя'тствием? -- Нет, вы меня' не так по'няли. Я хоте'ла сказа'ть, что в мои' го'ды стра'шно вступа'ть в но'вую жизнь, в э'ту о'бласть неизве'стного... -- Кака'я же э'то о'бласть неизве'стного? Вы забыва'ете, ка'жется, что уже' бы'ли замуже'м и про'жили дово'льно счастли'во с ва'шим поко'йным муже'м... -- Э'то пра'вда, я о'чень люби'ла и уважа'ла О'сипа Васи'льевича, но всё-таки в э'тих супру'жеских отноше'ниях есть мно'го неприя'тного. Et puis je vous dirai que dans tout cela il у a un cdte ridicule qui n'est pas du tout comme il faut... {И пото'м, скажу' я вам, во всем э'том есть смешна'я сторона', что не совсе'м прили'чно... (фр.).} Сле'довало начина'ть отступле'ние, но в э'ту мину'ту потеря'ть Ма'рью Петро'вну уже' каза'лось мне несча'стием. Я продолжа'л наста'ивать. -- Ма'рья Петро'вна, вы'слушайте меня'. Мы так давно' зна'ем друг дру'га, что с по'мощью взаи'мных усту'пок нам бу'дет не тру'дно сгла'дить все э'ти шерохова'тости супру'жеской жи'зни. Мы и без того' ви'димся с ва'ми ежедне'вно... Что же бу'дет удиви'тельного в том, что мы, наконе'ц, всту'пим в брак? Э'то не бу'дет брак по стра'сти, пото'му что в на'ши го'ды смешно' же влюбля'ться безу'мно... по кра'йней ме'ре, друг в дру'га. Э'то не бу'дет брак по расчёту, пото'му что у ка'ждого из нас есть и обеспе'ченное состоя'ние, и про'чное положе'ние в о'бществе. Э'то бу'дет, е'сли мо'жно так вы'разиться, брак по удо'бству и по ста'рой дру'жбе. Наконе'ц, мы приближа'емся к та'ким года'м, когда' нас понево'ле бу'дут посеща'ть ра'зные не'мощи и боле'зни. Вме'сто того', что'бы ка'ждый день посыла'ть узнава'ть о здоро'вье, не лу'чше ли нам уха'живать друг за дру'гом, помога'ть друг дру'гу дожива'ть после'дние дни? До сих пор мы весь наш жи'зненный путь прошли' ря'дом, а тепе'рь мы пойдём рука' об ру'ку... Вот и все,-- дру'гой ра'зницы не бу'дет. Красноре'чие моё пропа'ло да'ром; Ма'рья Петро'вна меня' не слу'шала. Она', ви'димо, была' вся погружена' в свои' бра'чные воспомина'ния. -- Предста'вьте себе',-- прервала' она' мои' аргуме'нты,-- что О'сип Васи'льевич приходи'л иногда' ко мне в ста'ром гря'зном мехо'вом хала'те и кури'л тру'бку. Mon Dieu, rien qu'a ce souvenir j'ai des nausees... {Бо'же мой, то'лько при одно'м воспомина'нии мне стано'вится ду'рно... (фр.).} А по'сле, когда' он уходи'л, его' э'тот мех остава'лся на моём дива'не. А оди'н раз он при мне вы'нул свою' че'люсть и тер её каки'м-то порошко'м... Э'то ужа'сно, ужа'сно! -- Но ведь со мной ничего' подо'бного не мо'жет случи'ться. Че'люсть я при вас вынима'ть не бу'ду, потому' что все мои' зу'бы сохрани'лись, тру'бку я не кури'л никогда' и могу' вам покля'сться, е'сли вы э'того потре'буете, что вы никогда' меня' не уви'дите в хала'те, по кра'йней ме'ре в мехово'м. -- Et puis il etait jaloux horriblement jaloux {И пото'м, он был ревни'в, ужа'сно ревни'в (фр.).}, хотя' я и не подава'ла никако'го по'вода. Иногда' он говори'л, что уезжа'ет, и неожи'данно возвраща'лся, ду'мая заста'ть кого'-нибудь. Коне'чно, он никого' не застава'л, но согласи'тесь, что таки'е подозре'ния о'чень оби'дны, тем бо'лее что в прови'нции, где мы тогда' жи'ли, э'то изве'стно всем. Осо'бенно он ревнова'л меня' ле'том, когда' до'лжен был е'здить на ра'зные смотры'. Alors pour m'effrayer, il inventait chaque fois de nouvelles sottises {Что'бы испуга'ть меня', он приду'мывал вся'кий раз но'вые глу'пости (фр.).}. Оди'н раз его' адъюта'нт, по его' приказа'нию, уверя'л меня', что есть тако'й зако'н, по кото'рому О'сип Васи'льевич, как то'лько войска' выступа'ют в ла'герь, име'ет пра'во расстреля'ть меня' без вся'кого суда'. Je me souviens tres bien qu'il appelait cette stupide loi {Я о'чень хорошо' по'мню, что он называ'л э'тот дура'цкий зако'н (фр.).} "вое'нный регла'мент"... Коне'чно, я э'тому не пове'рила, но согласи'тесь, Paul, что э'то оби'дно. -- Охо'тно соглаша'юсь, но кляну'сь вам, Ма'рья Петро'вна, что я не бу'ду ревнова'ть вас ни в како'м слу'чае, да'же е'сли заста'ну вас наедине' с Коле'й Ку'нищевым, кото'рого вы так лю'бите. -- En voila encore un ingrat! {Вот и ещё оди'н неблагода'рный! (фр.).} Э'то пра'вда, что я его' о'чень люби'ла, а чем же он отплати'л мне? Он не был у меня' це'лую ве'чность и то'лько в Но'вый год забро'сил ка'рточку. En general les hommes ne savent pas apprecier un sentiment pur... {Мужчи'ны вообще' не уме'ют цени'ть чи'стого чу'вства... (фр.).} У них у всех таки'е гру'бые инсти'нкты, тако'е жела'ние пока'зывать свою' гру'бую си'лу! Au fond Nicolas a tout a fait le caractere de son oncle {В су'щности Николя' унасле'довал целико'м хара'ктер своего' дя'дюшки (фр.).}. О'сип Васи'льевич был совсе'м, совсе'м тако'й же. -- Но ведь во мне вы не замеча'ли э'тих гру'бых инсти'нктов? Скажи'те по пра'вде. Ма'рья Петро'вна внима'тельно посмотре'ла на меня'. -- Да, э'то пра'вда, у вас я не замеча'ла... Мо'жет быть, и вы бы'ли бы тако'й же... Нет, Paul, пове'рьте, я вас о'чень люблю', счита'ю вас свои'м лу'чшим друго'м, но вы'йти за'муж не могу', не могу', не могу'! Я взя'лся за шля'пу. -- Куда' же вы ухо'дите? Неуже'ли мы не мо'жем оста'ться друзья'ми без э'того? Я усе'лся на пре'жнее ме'сто, и мы на'чали молча'ть. Есть лю'ди, с кото'рыми да'же молча'ть удо'бно, и Ма'рья Петро'вна принадлежи'т и'менно к катего'рии таки'х люде'й, но по'сле разгово'ра, кото'рый был ме'жду на'ми, нам бы'ло нело'вко, и мы о'ба вздро'гнули от удово'льствия, когда' на ле'стнице разда'лся звоно'к. Э'то был до'ктор. При ви'де меня' лицо' его' вы'разило снача'ла неподде'льный у'жас, пото'м приобрело' выраже'ние оби'ды и сарка'зма. -- Ну-с, ба'тюшка Па'вел Матве'евич, благодарю' -- не ожида'л. Э'то выхо'дит bonjour за внима'ние. Я, коне'чно, вам не оте'ц и не опеку'н и не могу' вам запрети'ть умори'ть себя', е'сли вам пришла' така'я фанта'зия, но то'же получа'ть да'ром де'ньги за визи'ты не жела'ю. Поищи'те себе' друго'го до'ктора, а зате'м танцу'йте, налива'йтесь, кути'те, ката'йтесь на тро'йках, де'лайте все, что хоти'те. Одни'м сло'вом, как говоря'т францу'зы -- vogue le galere! {крива'я вы'везет! (фр.).} -- La galere,-- кро'тко попра'вила Ма'рья Петро'вна. -- Ну, уж я там не зна'ю: le и'ли 1а, но то'лько лечи'ть я вас бо'льше не могу'. -- О, нет, мо'жете, до'ктор! -- воскли'кнул я с убежде'нием,-- мо'жете бо'льше, чем когда'-нибудь! Вези'те меня' домо'й и де'лайте со мной все, что хоти'те. Даю' вам че'стное сло'во, что не вы'еду из до'ма хоть це'лый год, е'сли ну'жно. Тепе'рь мне и выезжа'ть не'куда! 5 апре'ля Ка'жется, на э'тот раз я заболе'л не на шу'тку. До'ктор мо'рщится, пропи'сывает все бо'лее и бо'лее укрепля'ющие миксту'ры и ка'ждый раз попрека'ет меня' вы'ездами из до'му на про'шлой неде'ле. Он называ'ет э'тот вы'езд "ша'лостью, за кото'рую дете'й секу'т". До'ктор прав. Э'то действи'тельно была' ша'лость не то'лько в медици'нском, но и во всех други'х отноше'ниях. Как я мог наде'яться на како'й-нибудь успе'х? А е'сли бы Ли'да согласи'лась,-- кака'я жизнь меня' ожида'ла? Поло'жим, она' очарова'тельный ребёнок. Но мне ли ня'нчиться с э'тим ребёнком? Всю жизнь я говори'л и ду'мал, что нет сча'стия вне семе'йной жи'зни. Мно'го встреча'лось на моём жи'зненном пути' ми'лых и привлека'тельных де'вушек, с кото'рыми э'то сча'стие каза'лось возмо'жным, и, одна'ко, я не де'лал никаки'х серьёзных попы'ток, что'бы созда'ть его'. Я все откла'дывал, все ждал чего'-то необыкнове'нного... Ну, вот и дожда'лся! Причи'на тако'й медли'тельности кро'ется в том, что ста'рость никогда' не входи'ла в мои' расчёты о бу'дущей мое'й жи'зни. Когда' в про'шлом году' кто'-то назва'л меня' ста'рым холостяко'м, я рассмея'лся са'мым и'скренним сме'хом. Холостя'к,-- да, но почему' же ста'рый? И вот, прожи'в о'коло полуве'ка в платони'ческих мечта'ниях о семе'йном сча'стье, я вдруг в оди'н и тот же день сде'лал два предложе'ния. Е'сли мою' исто'рию с Ли'дой по су'мме страда'ний, кото'рые я и'з-за неё вы'нес, мо'жно назва'ть дра'мой, то инциде'нт с Ма'рьей Петро'вной я сме'ло назову' водеви'лем для разъе'зда14. Я до'лго пото'м размышля'л о том, что и'менно побуди'ло меня' сде'лать э'тот неожи'данный коми'ческий шаг, и пришёл к убежде'нию, что я бессозна'тельно для са'мого себя' испо'лнил последнеё поруче'ние Ли'ды: "Жени'тесь на тёте, сде'лайте э'то хоть для меня'",-- говори'ла наи'вная де'вочка. Она' привы'кла к то'му, что я у неё на посы'лках, и посыла'ла меня' к тёте. Я привы'к исполня'ть её капри'зы и су'нулся к тёте, а тётя, вероя'тно, склони'лась бы на мои' до'воды,-- как э'то всегда' быва'ло до сих пор, е'сли бы я сам не испо'ртил де'ла, вы'звав пе'ред её воображе'нием о'браз О'сипа Васи'льевича с тру'бкой, вставно'й че'люстью и гру'быми инсти'нктами. Как бы то ни бы'ло, но е'сли уже' Ма'рья Петро'вна мне отказа'ла, то кто же пойдёт за меня'? Прихо'дится призна'ть себя' ве'чным холостяко'м и влачи'ть в го'рьком одино'честве определённые мне судьбо'ю дни. Есть лю'ди, кото'рые миря'тся с по'лным одино'чеством и нахо'дят в нем да'же каку'ю-то отра'ду, но э'ти лю'ди сли'шком лю'бят себя', а я себя' люби'ть не могу', потому' что дово'льно жа'лкого о себе' мне'ния. Как же, одна'ко, жить, е'сли не'кого люби'ть и не на что наде'яться? В мое'й дре'зденской тетра'ди я когда'-то вы'сказал мысль, что ка'ждый челове'к взаме'н ли'чного сча'стия мо'жет найти' утеше'ние в любви' к челове'честву вообще'. Тепе'рь об э'том предме'те я ду'маю не'сколько ина'че. Из всех фраз, кото'рыми себя' убаю'кивают лю'ди, нет фра'зы бо'лее бессодержа'тельной и фальши'вой, как фра'за о любви' к челове'честву. Я понима'ю, что мо'жно люби'ть жену', дете'й, отца', мать, бра'тьев, сестёр, друзе'й, знако'мых. Я понима'ю, что мо'жно люби'ть страну', в кото'рой мы родили'сь, и, когда' оте'чество в опа'сности, поже'ртвовать для него' жи'знью. Я понима'ю, что мо'жно не то'лько цени'ть умо'м, но до некото'рой сте'пени люби'ть и се'рдцем люде'й незнако'мых, чужезе'мцев, е'сли они' расши'рили наш у'мственный горизо'нт, да'ли нам худо'жественные наслажде'ния и'ли порази'ли на'ше воображе'ние каки'ми-нибудь по'двигами в разли'чных сфе'рах жи'зни. Но люби'ть ве'ю ма'ссу люде'й то'лько потому', что они' лю'ди,-- сомнева'юсь, что'бы кто'-нибудь действи'тельно испыта'л тако'е чу'вство... Почему' кита'йцы бли'же к моему' се'рдцу, чем те минера'лы, кото'рые лежа'т в де'вственных леса'х Аме'рики? Е'сли бы пропове'довали любо'вь отрица'тельную, состоя'щую в том, что'бы не де'лать и да'же не жела'ть зла кита'йцам, таку'ю любо'вь я допусти'ть гото'в. Но ведь я и минера'лам не жела'ю ничего' худо'го: пуска'й себе' лежа'т споко'йно в не'драх америка'нской земли', пуска'й и кита'йцы наслажда'ются жи'знью в преде'лах свое'й Небе'сной импе'рии. Выходи'ть из э'тих преде'лов я им, во вся'ком слу'чае, не жела'ю, потому' что е'сли б они' захоте'ли в большо'м коли'честве посети'ть Евро'пу, то боро'ться с ни'ми бы'ло бы нелегко'. Я не зна'ю, отчего' лю'ди с широ'ким и вмести'тельным се'рдцем ограни'чиваются любо'вью к челове'честву. Мо'жно расши'рить сфе'ру любви' ещё бо'льше. Мо'жно приходи'ть в восто'рг от любви' ко всему' живо'тному ца'рству, пото'м от любви' к земно'й плане'те, пото'м от любви' к со'лнечной систе'ме, наконе'ц, от любви' ко всей вселе'"нной. Я не понима'ю тако'й всеобъе'млющей любви'. Пусть лю'бит вселе'"нную тот, кому' в ней хорошо' живётся. 9 апре'ля Мне все ху'же и ху'же. Тепе'рь вме'сто одного' до'ктора ко мне е'здят два. Фё!дор Фё!дорович привёз ко мне своего' прия'теля Анто'на Анто'ныча, "специали'ста". Э'тот Анто'н Анто'ныч насто'лько сухоща'в и мра'чен, наско'лько Фё!дор Фё!дорович игри'в и развя'зен. Кака'я у меня' со'бственно боле'знь, они' мне не сказа'ли, но це'лый час говори'ли обо мне по-латы'ни, бесцеремо'нно ты'кая в меня' па'льцами. Я нахожу' э'то кра'йне неделика'тным и с их то'чки зре'ния неосторо'жным. Они', коне'чно, убеждены' в том, что из всего' лати'нского языка' мне изве'стны то'лько два сло'ва: о'мнибус и каптена'рмус; ме'жду тем я зна'ю не'сколько побо'льше, а оди'н мой това'рищ по ко'рпусу счита'ется тепе'рь одни'м из лучши'х латини'стов в Евро'пе. Прямы'м после'дствием появле'ния Анто'на Анто'ныча была' четвёртая миксту'ра, са'мая что ни на есть укрепля'ющая. На пе'рвый раз она' поде'йствовала хорошо', и благодаря' ей я могу' приня'ться за свои' запи'ски, чего' не мог де'лать в после'дние дни по причи'не чрезме'рной сла'бости. Э'ти запи'ски составля'ют еди'нственную ра'дость мое'й жи'зни, все остально'е мне запрещено'. Хорошо', что Фё!дор Фё!дорович ничего' не зна'ет об э'том; ина'че он, коне'чно, запрети'л бы мне писа'ть. Запрети'л он мне действи'тельно все. Я не могу' ни пить, ни есть, ни кури'ть, ни чита'ть, ни принима'ть знако'мых. Второ'й до'ктор да'же сказа'л мне с гру'стью: -- Постара'йтесь поме'ньше ду'мать... Впро'чем, э'то, коне'чно, тру'дно при бессо'ннице. Ма'рья Петро'вна допуска'ется ко мне по осо'бой проте'кции до'ктора. Увы'! вчера' она' уви'дела меня' в хала'те и, вероя'тно, опя'ть вспо'мнила О'сипа Васи'льевича d'imperissable memoire {незабыва'емого (фр.).}. Стра'нно, что вопро'с о сме'рти интересова'л меня' с пе'рвых де'тских лет. Я ощуща'л тогда' са'мый суеве'рный страх при э'той мы'сли. Смерть ма`ло-ма'льски знако'мого мне челове'ка лиша'ла меня' на не'сколько дней аппети'та и сна. Пото'м э'тот страх исче'з, но прошло' мно'го лет пре'жде, чем я осво'ился с мы'слью, впро'чем, дово'льно распространённою, что все лю'ди умру'т: и злы'е и до'брые, и бе'дные и бога'тые, и ста'рые и молоды'е. Э'то еди'нственное ра'венство, кото'рого могли' дости'гнуть лю'ди. От мы'сли, что все лю'ди умру'т, до мы'сли: "и я умру'" -- ещё большо'е расстоя'ние. До э'той последне'й мы'сли я доду'мался то'лько вчера'. Не могу' сказа'ть, что'бы я о'чень боя'лся сме'рти. Да и сто'ит ли боя'ться, когда' и боя'щихся и небоя'щихся ожида'ет одина'ковая у'часть? У меня' был това'рищ, о'чень боя'вшийся и дове'дший регуля'рность свое'й жи'зни до после'дних преде'лов. Никогда' он, быва'ло, не съест ли'шнего куска' за обе'дом, никогда' не просиди'т ли'шних пяти' мину'т пе'ред отхо'дом ко сну. Расстоя'ние ра'зных уголко'в его' са'да бы'ло изме'рено о'чень то'чно, и, соверша'я свою' у'треннюю прогу'лку, он да'же ты'кал ного'й в ста'рую ли'пу, стоя'вшую на кра'ю алле'и, в доказа'тельство того', что им про'йдено определённое число' шаго'в. Несмотря' на все э'ти предосторо'жности, он у'мер, не дожи'в до сорока' лет. Моя' тётушка Авдо'тья Ма'рковна о'чень смея'лась над его' постоя'нным стра'хом. -- Ну, не глу'по ли так боя'ться? -- говори'ла она' ему' свои'м бесцеремо'нным языко'м.-- Ведь когда' ты е'дешь из Москвы' в Петербу'рг, ты раздева'ешься и ложи'шься спать в ваго'не, а просыпа'ешься в Петербу'рге. То же са'мое и смерть: тут заснём, а где'-нибудь про'снемся. Сама' Авдо'тья Ма'рковна ничего' не боя'лась, не принима'ла никаки'х предосторо'жностей и дожила' до восьми'десяти пяти' лет. Но и она' умерла' ка'к-то неча'янно. Лю'ди, жела'ющие скрыть, что они' боя'тся сме'рти, говоря'т, что не смерть их пуга'ет, а предсме'ртные страда'ния. Они' лю'бят повторя'ть изве'стное изрече'ние: "Се n'est pas la mort, qui m'effraye, c'est le mourir" {Не смерть меня' пуга'ет, а проце'сс умира'ния (фр.).}. Э'то совсе'м неоснова'тельная уло'вка. Страда'ния происхо'дят не от сме'рти, а от боле'зней, кото'рые иногда' во'все не ока'нчиваются сме'ртью. Об э'том говори'ли мне мно'гие до'ктора, э'то ви'дел я и сам, прису'тствуя при сме'рти моего' еди'нственного и не'жно люби'мого бра'та. За не'сколько часо'в до сме'рти дыха'ние его' ста'ло ровне'е, лицо' споко'йнее, так что луч наде'жды, я по'мню, воскре'с во мне. А в са'мую мину'ту сме'рти он останови'л на мне удивлённый, вопроша'ющий взгляд. Лицо' его' и по'сле сме'рти сохраня'ло то же выраже'ние, пока' я не закры'л ему' глаза'. Мне хоте'лось спроси'ть у него': "Чему' ты удивля'ешься, мой бе'дный Са'ша? Удиви'ло ли тебя' то, что ты уви'дел, и'ли ты удивля'ешься тому', что ничего' не уви'дел?" Я челове'к ве'рующий, но недоста'точно ве'рующий. Я прочита'л важне'йшие сочине'ния материали'стов, но недоста'точно уве'ровал и в них. Я убеди'лся в том, что, поми'мо вся'ких уче'ний и книг, в глубине' ка'ждой челове'ческой ду'ши таи'тся мысль, что на'ше существова'ние прекрати'ться не мо'жет. Э'то како'й-то вну'тренний го'лос, нереши'тельный и ти'хий, но живу'чий: его' легко' заглуши'ть до'водами ра'зума и нау'ки, но уничто'жить нельзя'. Иногда' он де'лается гро'мче, и лю'ди повину'ются ему' бессозна'тельно, почти' про'тив во'ли. Для чего' мы е'здим на по'хороны и пани'хиды? Я не говорю' о тех све'тских пани'хидах, куда' е'здят для родны'х поко'йника, а иногда' про'сто для развлече'ния. Одна'жды Ма'рья Петро'вна о'чень огорча'лась тем, что несвоевре'менно узна'ла о сме'рти како'й-то свое'й прия'тельницы, а пото'му не могла' быть на пани'хиде. Я стара'лся её успоко'ить, что она' успеёт э'то сде'лать на сле'дующий день. -- Oh, c'est bien autre chose,-- наи'вно созна'лась Ма'рья Петро'вна,-- la premiere панихи'да est toujours plus animee {О, э'то совсе'м друго'е де'ло... пе'рвая панихи'да всегда' многочи'сленнее (фр.).}. Но ка'ждому из нас случа'лось е'здить на панихи'ды в дом челове'ка одино'кого, у кото'рого не бы'ло родны'х и где мы не могли' наде'яться кого'-нибудь встре'тить. На таки'е панихи'ды я преиму'щественно заставля'л себя' е'здить, говоря' себе', что я обя'зан отда'ть после'дний долг... кому'? Отдава'ть после'дний долг поко'йнику неле'по, потому' что он э'того не уви'дит... Но в то'м-то и де'ло, что вну'тренний го'лос говори'л мне, что поко'йник уви'дит и оце'нит. Ещё гро'мче говори'т э'тот го'лос, когда' я ду'маю о свое'й со'бственной панихи'де. Я жи'во представля'ю себе' всю карти'ну панихи'ды, ви'жу входя'щих люде'й, слы'шу их разгово'ры, замеча'ю отте'нки и'скренности и'ли равноду'шия на том и'ли друго'м лице'16. Одного' то'лько я приду'мать не могу': отку'да я э'то все бу'ду ви'деть? Э'то "отку'да" составля'ет ту зага'дку, над разга'дкой кото'рой му'чились и ве'чно бу'дут му'читься лю'ди: и высо`кора'звитые и неразви'тые во'все. Га'млет говори'т: Умере'ть -- усну'ть16. Усну'ть... быть мо'жет, ви'деть сны... каки'е? Вот в чем вопро'с! Авдо'тья Ма'рковна, вероя'тно, никогда' не чита'вшая Шекспи'ра, употреби'ла то же сравне'ние, но формули'ровала свою' мысль ясне'е. Замеча'тельно, что нау'ка, реши'вшая раз навсегда', что по'сле сме'рти ничего' не бу'дет, все-та'ки си'лится по времена'м приподня'ть хоть край заве'сы, кото'рая покрыва'ет вели'кую та'йну. Почему' мно'гие изве'стные учёные так увлека'ются спирити'змом? Что их интересу'ет на спиритически'х сеа'нсах? Неуже'ли одни' фо'кусы? От спирити'зма моя' мысль есте'ственно перешла' к уме'ршим. Я до'лго перебира'л мы'сленно всех бли'зких мне люде'й, и оказа'лось, что огро'мное большинство' их в моги'ле. Ну, что ж, пора' и мне к ним. Но то'лько мне бы хоте'лось умере'ть в по'лном созна'нии, хоте'лось бы знать, что я умира'ю, и в после'дний раз внима'тельно следи'ть за собо'й. Вряд ли э'то жела'ние испо'лнится. Я, вероя'тно, умру' в то вре'мя, когда' меня' бу'дут уверя'ть, что я почти' здоро'в. Для чего' нужна' э'та жа'лкая коме'дия, э'та после'дняя бесце'льная ложь? 12 апре'ля Де'ло, по-ви'димому, бли'зится к развя'зке. Голова' моя' ещё дово'льно свежа', но си'лы па'дают ка'ждый день, страда'ния по ноча'м де'лаются невыноси'мы. Я едва' дотащи'лся до пи'сьменного стола', и рука' с трудо'м уде'рживает перо'. Сего'дня у'тром Ма'рья Петро'вна сове'товала мне испове'даться и причасти'ться, а Фё!дор Фё!дорович предложи'л собра'ть за'втра не'сколько докторо'в для консульта'ции. Я, коне'чно, согласи'лся на то и на друго'е. О'ба при э'том уверя'ли меня', что я вне опа'сности и что они' предлага'ют э'ти ме'ры то'лько для моего' ли'чного успокое'ния. По'сле их отъе'зда мне пода'ли не'сколько ка'рточек. На одно'й из них я прочита'л: "Графи'ня Еле'на Па'вловна Заво'льская". Уже' одна' э'та ка'рточка -- мой сме'ртный пригово'р. Еле'на Па'вловна ни за что не прие'хала бы ко мне, е'сли бы существова'ла хоть мале'йшая наде'жда на выздоровле'ние. Её визи'т есть не что ино'е, как примире'ние in extremis {в после'дний моме'нт (лат.).}. Тепе'рь своевре'менно присту'пим к некроло'гу. Жил-бы'л на све'те челове'к, кото'рого знако'мые зва'ли Па'вликом До'льским. Он не сде'лал в жи'зни осо'бенного зла, но и добра' у него' бы'ло немно'го. Был он, по пра'вде сказа'ть, дово'льно пусто'й челове'к. Но всё-таки он занима'л, как челове'к, своё определённое ме'сто, мозг его' рабо'тал, се'рдце горячо' и уси'ленно би'лось. Он мно'го переду'мал и перечу'вствовал, ча'сто жела'л и наде'ялся, ещё ча'ще страда'л и ошиба'лся. Гла'вная беда' его' состоя'ла в том, что он ничего' не де'лал и сли'шком до'лго счита'л себя' молоды'м. И вот, когда' он в это'м разубеди'лся и захоте'л хоть немно'го осмы'слить свою' жизнь, ему' сказа'ли: "Нет, тепе'рь по'здно. Ты уже' не бу'дешь бо'льше ни люби'ть, ни ду'мать, ни наде'яться, ни жела'ть, ни ошиба'ться. Из того', что ты де'лал пре'жде, мо'жешь, пожа'луй, ещё пострада'ть в заключе'ние, но и то недо'лго. А зате'м ты исче'знешь". Не зна'ю, как други'м, а мне жаль э'того бе'дного Па'влика, кото'рого, не спрося'сь его' согла'сия, пусти'ли на свет бо'жий и кото'рого без вся'кой вины' высыла'ют обра'тно. 5 ию'ля Вот уже' бо'лее ме'сяца прошло' с тех пор, как меня', ещё сла'бого и каки'м-то чу'дом спасённого от сме'рти, привезли' в Васи'льевку. Тот день, в кото'рый я написа'л после'днюю страни'цу мои'х запи'сок, был и после'дним днем моего' созна'ния. Я по'мню в како'м-то тума'не, как ко мне вошёл мой духовни'к, оте'ц Васи'лий, и как я горячо' моли'лся. Ещё я по'мню, как вошли' каки'е-то незнако'мые мне лю'ди, как меня' разде'ли донага', как э'ти лю'ди спо'рили на'до мной и как оди'н из них, са'мый седо'й и лы'сый, серди'лся и крича'л на Фё!дора Федо'ровича. Пото'м я уже' ничего' не по'мню. И'зредка я приходи'л в себя' и при све'те ла'мпы с тёмным абажу'ром всегда' ви'дел пе'ред собо'й Ма'рью Петро'вну, подава'вшую мне лека'рство. То'лько э'то бы'ла не та Ма'рья Петро'вна, кото'рую я знал, а кака'я-то друга'я. Я все хоте'л у неё спроси'ть, отчего' она' так побледне'ла и похуде'ла, но не успева'л э'того сде'лать. Едва' я конча'л приём лека'рства, она' исчеза'ла, то'лько шум её лёгких шаго'в раздава'лся по ковру', и я опя'ть забыва'лся. Тепе'рь мне тру'дно да'же сообрази'ть, ско'лько вре'мени продолжа'лось та'кое состоя'ние. Очну'лся я у'тром, ла'мпы с абажу'ром не бы'ло, я'ркое со'лнце смотре'ло че'рез што'ры мои'х о'кон. Я приподня'лся, лёгкие шаги' зашурша'ли по ковру'. -- Ма'рья Петро'вна, э'то вы? -- спроси'л я, протира'я глаза'. -- Нет, я не Ма'рья Петро'вна,-- сказа'ла, подходя' к мое'й посте'ли, ма'ленькая, ху'денькая же'нщина с кро'тким и симпати'чным лицо'м,-- я сестра' милосе'рдия, но вы постоя'нно называ'ли меня' Ма'рьей Петро'вной -- продолжа'йте так же, э'то все равно'. -- Но как же вас зову'т? -- Я скажу' вам э'то по'сле, вам тепе'рь не сле'дует разгова'ривать. Прими'те лека'рство и усни'те. В то же вре'мя ма'ленькая же'нщина о'чень ло'вко сняла' ве'рхнюю поду'шку, положи'ла на её ме'сто другу'ю, и я до сих пор по'мню, как сла'дко я засну'л, повали'вшись на э'ту поду'шку. С э'того дня начало'сь моё выздоровле'ние. В те ре'дкие мину'ты, когда' я мог ду'мать во вре'мя моёй боле'зни, я я'сно сознава'л, что я умира'ю, и э'та мысль не осо'бенно меня' огорча'ла, но ка'ждый но'вый фа'зис моёго выздоровле'ния наполня'л моё се'рдце неизъясни'мой ра'достью. Пе'рвый разгово'р с А'нной Дми'триевной,-- так зва'ли сестру' милосе'рдия,-- пе'рвая ча'шка ча'я, кото'рую мне позво'лили вы'пить, пе'рвая струя' све'жего весе'ннего во'здуха, когда' мне позво'лили откры'ть окно',-- все э'то бы'ло для меня' це'лым ря'дом пра'здников. В числе' други'х нераспеча'танных пи'сем, лежа'вших на моём пи'сьменном столе', я нашёл письмо' от Еле'ны Па'вловны, объясни'вшее мне её визи'т. Она' писа'ла, что, свя'то почита'я па'мять своего' пе'рвого му'жа, она' про'сит присла'ть ей для прочте'ния письма' Алё!ши, а та'кже его' портре'ты. К э'тому она' приба'вила в конце', что е'сли бы, па'че ча'яния, у меня' нашли'сь и её письма', она' про'сит присоедини'ть их к пи'сьмам её му'жа. На э'ту хотя' суху'ю, но о'чень ве'жливую запи'ску, я отвеча'л са'мым серде'чным письмо'м. Я проси'л Еле'ну Па'вловну прости'ть меня', е'сли моё поведе'ние в про'шлом заслужи'ло её гнев, дал ей че'стное сло'во,-- что и пра'вда,-- что никаки'х её пи'сем у меня' не сохрани'лось, и вложи'л в конве'рт "проро'ческую гру'ппу", как еди'нственный па'мятник про'шлого. Че'рез два часа' мне прине'сли лоскуто'к се'рой бума'ги, на кото'ром я прочита'л сле'дующие строки', напи'санные кру'пным безобра'зным шри'фтом: "Письмо' и посы'лку от господи'на До'льского графи'ня Еле'на Па'вловна Заво'льская получи'ла, в чем по приказа'нию её сия'тельства и роспису'юсь. Дворе'цкий Я'ков". Е'сли Еле'на Па'вловна неви'нна в сме'рти своего' му'жа,-- а я вся'кий раз все бо'лее и бо'лее сомнева'юсь в её вино'вности,-- то, коне'чно, я стра'шно винова'т пе'ред не'ю. Гнев её поня'тен, но то'лько мне ка'жется, что по проше'ствии че'тверти века' он мог бы не'сколько осты'ть и смягчи'ться. Во вся'ком слу'чае, я рад, что с отсы'лкой проро'ческой гру'ппы исче'зло все и'ли почти' все, что оста'лось у меня' от э'той тяжёлой эпо'хи мое'й жи'зни. Оста'лись угрызе'ния со'вести, кото'рых никуда' отосла'ть нельзя'. Перепи'ска с Еле'ной Па'вловной была' еди'нственным тёмным пятно'м на све'тлом фо'не после'дних двух ме'сяцев. Моё ра'достное настрое'ние возраста'ло с ка'ждым днем и дошло' до апоге'я, когда' меня' привезли' в Васи'льевку. От э'того ста'рого до'ма, потону'вшего в зе'лени лип и тополе'й, от э'того грома'дного загло'хшего са'да, из кото'рого мо'жно бы вы'кроить не'сколько па'рков, на меня' так и пахну'ло незабве'нной поро'й све'тлого, чи'стого де'тства. Я прие'хал в Васи'льевку но'чью. Когда' я на друго'й день просну'лся и вы'шел на балко'н, пе'ред кото'рым цвела' и благоуха'ла це'лая ро'ща ро'зовых кусто'в, и когда' моя' ста'рая Пелаге'я Ива'новна принесла' мне на балко'н ко'фе в большо'й голубо'й ча'шке с нарисо'ванными пасту'шками, я почу'вствовал, что груз тяжёлых годо'в свали'лся с мои'х плеч. Дорого'й я ещё по времена'м ощуща'л большу'ю сла'бость; родно'й у'гол сра'зу возвраща'л мне пре'жние си'лы. Я обошёл дом и лёгкой похо'дкой взбежа'л наве'рх, в ту ко'мнату, кото'рую мы детьми' занима'ли с бра'том. Э'та ко'мната почти' не измени'лась с тех пор. Большо'й чёрный стол, весь изре'занный перочи'нным но'жиком, занима'ет по-пре'жнему у'гол ме'жду о'кнами и пе'чкой; на'ши де'тские крова'ти стоя'т, как пре'жде, рядо'м. То'лько обо'и потре'скались да гарди'ны вы'цвели на о'кнах. Я отвори'л большо'е окно', у кото'рого проси'живал, быва'ло, до'лгие часы', заду'мчиво всма'триваясь в опу'шку ста'рого дрему'чего ле'са, сине'вшую напра'во, за большо'й дорого'й. Тепе'рь лес вы'рублен, и вме'сто него' си'ней ле'нтой извива'ется река', кото'рая пре'жде не была' видна' за дере'вьями. Вид сде'лался, пожа'луй, краси'вее, но мне ста'ло жаль ста'рого вы'рубленного ле'са, и я с ра'достью обрати'л взор нале'во при ви'де знако'мых разва'лин ста'рой ку'хни. Мне бы'ло де'сять лет, когда' вы'строили но'вую, ка'менную; но во'зле неё полусгни'вшая деревя'нная ку'хня остаётся почему'-то неприкоснове'нной до сих пор. Я обра'довался и тому', что уцеле'л коло'дец, давно' засы'панный землёю, что существу'ет большо'й шест при вхо'де в огоро'д. На него' сажа'лось чу'чело в чёрном пла'тье, что'бы пуга'ть воро'н, но мы с Са'шей боя'лись его' бо'льше, чем воро'ны... Це'лый ме'сяц прошёл незаме'тно. Я собира'лся посети'ть ко`е-кого' из сосе'дей, но вся'кий раз откла'дывал э'ти визи'ты до сле'дующего дня. Мне про'сто жаль нару'шить мою' ти'хую жизнь,-- жизнь воспомина'ний и одино'ких дум. Я весь живу' в проше'дшем. Я отыска'л здесь мои' ста'рые письма', кото'рые я писа'л ма'тушке в тече'ние тридцати' лет; в чте'нии э'тих пи'сем прохо'дит у меня' обыкнове'нно все у'тро. Над ка'ждым письмо'м я заду'мываюсь подо'лгу, я чита'ю не то'лько те слова', кото'рые напи'саны, но ви'жу ме'жду стро'ками и то, о чем молча'л. Це'лые эпо'хи про'шлой жи'зни воскреса'ют в мое'й па'мяти, це'лые верени'цы люде'й прохо'дят опя'ть пе'редо мной со свои'ми све'тлыми и тёмными сторона'ми. Э'ти тёмные пятна' на бли'зких мне лю'дях нема'ло му'чили мою' ду'шу в ю'ношеские го'ды; тепе'рь я смотрю' на них споко'йнее, потому' что лу'чше их понима'ю, а поня'ть, по вели'кому сло'ву Шекспи'ра, то же, что прости'ть17. Моё еди'нственное развлече'ние -- бесконе'чные разгово'ры с Пелаге'ей Ива'новной, но и э'ти разгово'ры исключи'тельно принадлежа'т про'шлому. Ей далеко' за во'семьдесят лет, она' была' взята' из дере'вни в корми'лицы к ма'тушке и с тех пор оста'лась в до'ме. Она' всегда' счита'лась чле'ном семьи', бли'зко зна'ла мои'х обо'их де'дов, и расска'зы её выясня'ют мне мно'гое в моём со'бственном хара'ктере и жи'зни. Из многочи'сленной когда'-то семьи' я оста'лся оди'н в живы'х. -- То'лько о твоём здра'вии и молю'сь тепе'рь,-- сказа'ла ка'к-то мне Пелаге'я Ива'новна,-- а про всех остальны'х -- как вспо'мню кого', так и прихо'дится говори'ть: "Упоко'й, го'споди, ду'шу раба' твоего'". Вчера' мне попа'лась в ру'ки э'та тетра'дь, я перечита'л свои' запи'ски, и стра'нно, что письма' мои', пи'санные три'дцать лет тому' наза'д, бли'же к мое'й душе', чем э'ти запи'ски, на'чатые в про'шлом году'. Це'лое нра'вственное перерожде'ние произошло' со мной в после'дние два ме'сяца. Ме'жду про'чим, в нача'ле э'тих запи'сок я спра'шивал себя': был ли я челове'ком счастли'вым и'ли несча'стным? и не мог отве'тить на э'тот вопро'с. Тепе'рь отве'чу пря'мо: я был несча'стлив мно'го лет, зато' тепе'рь сча'стлив вполне'! Мо'жет быть, мои' рассужде'ния о любви' к челове'честву бы'ли логи'чны, но не всегда' ве'рно то, что логи'чно. Я не мо'гу определи'ть то'чно, что и'менно я люблю': челове'чество, плане'ту и'ли со'лнечную систе'му... Я зна'ю то'лько одно', что люблю' жизнь во всех её проявле'ниях, люблю' са'мую мысль, что я живу' на све'те. Сего'дня о'чень жа'ркий день, тако'й жа'ркий, како'го ещё не бы'ло в э'том году'. Меня' обуя'ла лень, мне не хоте'лось ни чита'ть, ни ду'мать, я сошёл в сад и улёгся под те'нью широ'кого клёна. Све'рху сквозь клено'вые ли'стья просве'чивало са'мое безо'блачное не'бо, вокру'г меня' была' невозмути'мая тишина'; все, что то'лько могло', попря'талось от зно'я, все засну'ло: и лю'ди, и соба'ки, и дере'вья. То'лько ла'сточки бесшу'мно рассека'ли во'здух, над голово'й мое'й кружи'лись молчали'вые мо'шки да и'зредка доноси'лись до меня' вспле'ски воды' и кри'ки ребяти'шек, купа'вшихся в реке'. Пото'м и они' зати'хли. Увлечённый о'бщим приме'ром, я и сам на'чал дрема'ть, но был разбу'жен появле'нием но'вого лица'. В не'скольких шага'х от меня' стоя'л большо'й пету'х и внима'тельно рассма'тривал меня'. Он кри'кнул два ра'за повели'тельно и ре'зко, оста'лся че'м-то недово'лен, серди'то отверну'лся и пошёл наза'д, осторо'жно ступа'я по траве' свои'ми то'ненькими но'жками, то'чно како'й-нибудь столи'чный фра'нтик, кото'рый случа'йно попа'л в дере'вню и бои'тся вы'пачкать свои' лакиро'ванные боти'нки... Э'тот пету'х как бу'дто наро'чно появи'лся, что'бы отогна'ть мой неуме'стный сон и возврати'ть меня' к наслажде'нию, то есть к жи'зни. "Бо'же мой! -- ду'мал я, приходя' в како'е-то восто'рженное состоя'ние,-- как мне не благодари'ть тебя'? Я уже' был приговорён к сме'рти, и е'сли бы чу'до не соверши'лось на'до мной, я лежа'л бы в моги'ле, не наслажда'ясь ни э'тим со'лнцем, ни э'той те'нью, ни э'той тишино'й. Пету'х так же гро'мко прокрича'л бы у мое'й моги'лы, и я не услы'шал бы его' кри'ка. Коне'чно, я зна'ю, что час недалёк, но до'лжен быть благода'рен за э'ту отсро'чку и по'льзоваться е'ю! Что бы тепе'рь ни случи'лось со мной, я не могу' ничего' боя'ться. Е'сли бы я разори'лся и был осуждён на са'мые тяжёлые рабо'ты, е'сли бы мне пришло'сь влачи'ть существова'ние ни'щего без кро'ва, я бы и тогда' не стал ропта'ть. Спать на го'лой земле' все-та'ки лу'чше, чем спать под земле'ю. Враго'в у меня' не мо'жет быть никаки'х; нет тако'й оби'ды, кото'рую я бы не прости'л. Ка'жется, никого' я так си'льно не ненави'дел в жи'зни, как Ми'шу Козе'льского, но и о нем я ду'маю тепе'рь без вся'кой горе'чи. Неде'ли че'рез три я пое'ду в дере'вню к Ма'рье Петровне' и проведу' у неё оста'льную часть ле'та. Там в конце' а'вгуста состои'тся сва'дьба Ли'ды, я обеща'л быть у неё ша'фером. Об э'том ми'лом ребёнке я не могу' вспо'мнить без умиле'ния, хотя' зверь влюблённости совсе'м засну'л во мне. Наде'юсь, что он и не просне'тся. На днях Ли'да писа'ла мне: "Я все-та'ки поста'влю на своём, и по'сле мое'й сва'дьбы непреме'нно уговорю' тётю вы'йти за вас за'муж..." Мо'жет быть, и в са'мом де'ле уговори'т... Не все ли мне равно'? Е'сли бы ка'ждый челове'к хоть раз в жи'зни испыта'л то же, что и я, т. е. я'сно почу'вствовал, что одна' его' нога' была' уже' в моги'ле, то вражда' совсе'м прекрати'лась бы ме'жду людьми'. Челове'ческая жизнь заключена' в таки'х те'сных ра'мках неве'дения и бесси'лия, она' так случа'йна, ша'тка и недолгове'чна, что челове'ку смешно' ещё отравля'ть её бессмы'сленной враждо'й... Кака'я непостижи'мая глу'пость -- война'! Как реша'ются лю'ди истребля'ть друг дру'га? То'лько оди'н и есть настоя'щий враг у челове'ка -- смерть. Боро'ться с э'тим вра'гом нельзя', но и помога'ть ему' не сле'дует. А что, е'сли э'тот отка'з от борьбы' и э'ти любвеоби'льные поры'вы се'рдца во'все не доказа'тельства моего' нра'вственного перерожде'ния, а то'лько несомне'нные при'знаки бли'зкого ста'рческого размягче'ния? Что ж, на'до примири'ться и с э'тим. Пора' переста'ть быть Па'вликом, сде'латься Па'влом Матве'ичем и споко'йно приня'ть ста'рость со все'ми её после'дствиями... Эх, ты, стари'к, стари'к!