А.А.Бестужев-Ма'рлинский
Аммалат-бе'к
Кавка'зская быль

1832



ПОСВЯЩА'ЕТСЯ НИКОЛА'Ю АЛЕКСЕ'ЕВИЧУ ПОЛЕВО'МУ

Будь ме'длен на оби'ду - к отмще'нью скор!

На'дпись дагеста'нского кинжа'ла


ГЛАВА' I

Была' джу'ма [Джу'ма соотве'тствует на'шей неде'ле, то есть воскресе'нью. Вот
имена' про'чих дней магомета'нской неде'ли: ша'мби (на'ша суббо'та), и'хшамба
(воскресе'нье), душа'мба (понеде'льник), сеша'мба (вто'рник), чарша'мба (середа'),
пханша'мба (четве'рг), джу'ма (пя'тница). (Приме'ч. а'втора.)], Близ Буйна'ков,
обши'рного селе'ния в Се'верном Дагеста'не, тата'рская молодёжь съе'халась на
ска'чку и джигито'вку, то есть на риста'нье, со все'ми о'пытами удальства'.
Буйнаки' лежа'т в два усту'па на круто'м обры'ве го'ры. Вле'во от доро'ги, веду'щей
из Дербе'нта к Та'р-кам, воввыша'ется над ни'ми гре'бень Кавка'за, оперённый
ле'сом; впра'во бе'рег, понижа'ясь неприме'тно, раски'дывается лу'гом, на кото'рый
пле'щет ве'чно ро'потное, как само' челове'чество, Каспи'йское мо'ре. Ве'шний день
клони'лся к ве'черу, и все жи'тели, вы'званные све'жестью во'здуха ещё бо'лее, чем
любопы'тством, покида'ли са'кли свои' и то'лпами собира'лись по обе'им сторона'м
доро'ги. Же'нщины без покрыва'л, в цветны'х платка'х, свёрнутых чалмо'ю на
голове', в дли'нных ше'лковых соро'чках, стя'нутых коро'ткими архалу'ками
(тюни'ка), и в широ'ких тума'нах [Хотя', в существе', нет никако'й ра'зницы ме'жду
мужски'ми щальва'рамя и же'нскими тума'нами( пантало'нами), но для мужчи'ны бу'дет
оби'дно, е'сли вы ска'жете, что он но'сит тума'ны, и наоборо'т. (Приме'ч.
а'втора.)], сади'лись ряда'ми, ме'жду тем как верени'цы ребя'т резви'лись пе'ред
ни'ми. Мужчи'ны, собра'вшись в кру'жки, сто'я, и'ли си'дя на коле'нях [Обыкнове'нный
о'браз сиде'нья у азиа'тцев на у'лице и'ли пе'ред ста'ршим. А потому' Н. М.
Карамзин' о'чень оши'бся, переведя' сло'ва волы'нского летпи'сца: "За'е те, Рома'не,
на коле'нях пред ха'ном седи'ши" - "ху'до тебе', Рома'н, на коле'нях стои'шь пе'ред
ха'ном". Коне'чно, сиде'ть на ко'рточках бы'ло неве'село для гали'цкого кня'зя, но
не так унизи'тельно, как ду'мает исто'рик. (Приме'ч. а'втора.)], и'ли по дво'е и
по тро'е, проха'живались ме'дленно круго'м; старики' кури'ли таба'к из ма'леньких
деревя'нных тру'бок; весёлый го'вор разноси'лся круго'м, и поро'й возвыша'лся над
ним звон подко'в и крик: "качь, качь (посторони'сь)!" от вса'дников,
приготовля'ющихся к ска'чке.
Дагеста'нская приро'да преле'стна в ма'е ме'сяце. Миллио'ны роз облива'ют
утёсы румя'нцем свои'м, подо'бно заре'; во'здух струи'тся их арома'том; соловьи' не
умолка'ют в зелёных су'мерках ро'щи. Минда'льные дере'вья, то'чно ку-полы'
пагодо'в, стоя'т в серебре' цвето'в свои'х, и ме'жду них высо'кие раи'ны, то уви'тые
ли'стьями, как ви'нтом, то, возника'я стро'йными столпа'ми, ка'жутся
мусульма'нскими минаре'тами. Широкопле'чие дубы', сло'вно ста'рые ра'тники, стоя'т
на часа'х там, инде', ме'жду тем как то'поли и чина'ры, собра'вшись ку'пами и
окружённые куста'рниками как детьми', ка'жется, гото'вы откочева'ть в го'ру,
убега'я от ле'тних жаро'в. Игри'вые ста'да бара'нов, испещрённых ро'зовыми
пя'тнами; бу'йволы, упря'мо погряза'ющие в боло'те при фонта'нах и'ли по це'лым
часа'м лени'во бода'ющие друг дру'га рога'ми; да там и сям по го'ре ста'тные ко'пи,
кото'рые, разброса'в на ве'тер гри'ву, го'рдой ры'сью бе'гают по холма'м, - вот
ра'мы ка'ждого мусульма'нского селе'ния. Мо'жно себе' вообрази'ть, что в день э'той
джу'мы окре'стности Буйна'ков ещё бо'лее оживлены' бы'ли живопи'сною пестрото'ю
наро'да. Со'лнце ли'ло своё зо'лото на мра'чные сте'ны са'клей с пло'скими кро'влями
и, облека'я их в разнообра'зные те'ни, придава'ло им прия'тную нару'жность...
Вдали' тяну'лись в го'ру скрипу'чие а'рбы, мелька'я ме'жду моги'льными камня'ми
кла'дбища... Пе'ред ним нёсся вса'дник, взвева'я пыль по доро'ге... Го'рный
хребе'т и безграни'чное мо'ре придава'ли всей карти'не вели'чие, вся приро'да
дыша'ла тёплою жи'знию.
- Е'дет, е'дет! - раздало'сь из то'лпы, и все зашевели'лись.
Вса'дники, кото'рые досе'ле разгова'ривали с знако'мыми, ступи'в на зе'млю,
и'ли нестро'йно разъезжа'ли в по'ле, вскочи'ли на коне'й и понесли'сь навстре'чу
поезда', спуска'ющегося с го'ры: то был Аммалат-бе'к, племя'нник тарко'вского
шамха'ла [Пе'рвые шамха'лы бы'ли ро'дственники и наме'стники хали'фов дама'сских.
После'дний шамха'л у'мер, возвраща'ясь из Росси'и, и с ним ко'нчилось э'то
бесполе'зное досто'инство. Сын его', Сулейма`н-паша', владе'ет насле'дством про'сто
как ча'стным име'нием. (Приме'ч. а'втора.)] со свое'ю сви'тою. Он был оде'т в
чёрную перси'дскую чуху', обло'женную галуна'ми; вися'чие рукава' заки'дывались за
пле'чи. Туре'цкая шаль обвива'ла под испо'дом наде'тый архалу'к из буке'товой
термола'мы. Кра'сные шальва'ры скрыва'лись в верхо'вые жёлтые сапоги' с высо'кими
каблука'ми. Ружье'", кинжа'л и пистоле'т его' блиста'ли серебро'м и золото'ю
насе'чкою. Ру'чка са'бли осы'пана была' дороги'ми каме'ньями. Сей владе'тель Тарко'в
был высо'кий, ста'тный ю'ноша, откры'того лица'; чёрные зильфля'ры (ку'дри) вили'сь
за у'хом из-по'д ша'пки... лёгкие усы' оттеня'ли ве'рхнюю губу'... о'чи сверка'ли
го'рдою приве'тливо-стию. Он сиде'л на черво'нном коне', и тот крути'лся под ним
как ви'хорь. Про'тив обыкнове'ния, не бы'ло на коне' перси'дского кру'глого,
расши'того шелка'ми чепрака', но лёгкое черке'сское седло' с серебро'м под
чернеты'о, с распи'санными поте'бнями и со стремена'ми чёрного хораса'н-ского
була'та под золото'ю насе'чкою. Два'дцать нуке'ров [Нуке'р - о'бщее и'мя для
прислу'жников; но, со'бственно, э'то то же са'мое, что у дре'вних шотла'ндцев
Henchman (прибе'дренник). ин всегда' и везде' нахо'дится при господи'не, слу'жит
за столо'м, ре'жет и рвет рука'ми жа'ркое и так да'лее. (Приме'ч. а'втора.)] на
лихи'х скакуна'х, в чуха'х, блестя'щих галуна'ми, сдви'нув ша'пки набекре'нь,
скака'ли, избоча'сь, сза'ди. Наро'д почти'тельно встава'л пе'ред свои'м бе'ком и
склоня'лся, прижима'я пра'вую ру'ку к пра'вому коле'ну. Ро'пот и шёпот одобре'ния
разлива'лся вслед ему' ме'жду же'нщин.
Подъе'хав к ю'жному концу' риста'лища, Аммала'т останови'лся. Почётные лю'ди,
старики', опира'ясь на па'лки, и старши'ны Буйна'ков обста'ли его' круго'м,
стара'ясь вы'звать на себя' приве'тливое сло'во бе'ка, но Аммала'т ни на кого' не
обраща'л осо'бенного внима'ния и с холо'дною учти'востью отвеча'л односло'жными
слова'ми на лесть и покло'ны свои'х подру'чников. Он махну'л руко'й: э'то был знак
начина'ть ска'чку.
Без о'череди, без вся'кого поря'дка ки'нулись челове'к два'дцать са'мых
горя'чих ездоко'в скака'ть взад и вперёд, гарцу'я, перегоня'я друг дру'га. То
перере'зывали они' друг ДРУ'ГУ Доро'гу и вдруг сде'рживали коне'й, то вновь
пуска'ли их во всю прыть с ме'ста. По'сле э'того все взя'ли небольши'е па'лки,
называ'емые джиги'дами, и на'чали на ска'ку мета'ть вслед и встре'чу проти'вников,
то ловя' их на ле'ту, то подхва'тывая с земли'. Ины'е па'дали доло'й из седла' от
си'льных уда'ров, и тогда' раздава'лся гро'мкий смех зри'телей побеждённому,
гро'мкие кли'ки приве'та победи'телю, иногда' ко'ни спотыка'лись и вса'дники ре'дко
не па'дали че'рез го'лову, вы'брошенные двойно'ю си'лою коро'тких стремя'н. Зате'м
начала'сь стрельба'.
Аммалат-бе'к все э'то вре'мя стоя'л поо'даль, любу'ясь на ска'чку. Нуке'ры его'
оди'н по одному' вме'шивались в толпу' джигиту'ющих, так что под коне'ц при нем
оста'лось то'лько дво'е. Снача'ла он стоя'л неподви'жен и равноду'шным взо'ром
следи'л подо'бие азиа'тской би'твы, но ма`ло-пома'лу уча'стие ста'ло разы'грываться
в нем сильне'е и сильне'е... Он уже' с больши'м внима'нием смотре'л на удальцо'в,
стал ободря'ть их го'лосом и движе'нием ру'ки, встава'ть вы'ше на стремена'х, и,
наконе'ц, нае'здническая кровь закипе'ла в нем, когда' люби'мый его' нуке'р не
попа'л на всем ска'ку в бро'шенную пе'ред ним ша'пку; он вы'хватил у своего'
оружено'сца ружье'" и стрело'й полете'л вперёд, увива'ясь ме'жду стре'лками.
- Разда'йся, разда'йся! - послы'шалось круго'м, и все, как дождь,
рассы'пались по сторона'м, дав ме'сто Аммалах-'беку.
На расстоя'нии одно'й версты' стоя'ло де'сять шесто'в с пове'шенными на них
ша'пками. Аммала'т проскака'л в оди'н коне'ц, крутя' ружье'" над голово'ю; но едва'
минова'л кра'йний столб сме'лым поворо'том, он встал на стремена'х, приложи'лся
наза'д, паф - и ша'пка упа'ла на'земь; не умеря'я бега', он заряди'л ружье'", с
бро'шенными по'водами, сбил ша'пку с друго'го, с тре'тьего и так со всех
десяти'... Го'вор похва'л разда'лся со всех сторо'н, но Аммала'т, не
остана'вливаясь, бро'сил ружье'" в ру'ки нуке'ра, вы'хватил и'з-за по'яса пистоле'т и
вы'стрелом из него' отби'л подко'ву с за'дней но'ги своего' скакуна'; подко'ва
взвила'сь и, свистя', упа'ла далеко' назади'; тогда' он сно'ва подхвати'л
заря'женное нуке'ром ружье'" и веле'л ему' скака'ть пе'ред собо'ю...
Быстре'е мы'сли понесли'сь о'ба. На полдоро'ге нуке'р вы'нул из карма'на
сере'бряный рубль и высоко' взбро'сил его' в во'здух; Аммала'т приложи'лся вверх,
не ожида'я паде'ния, но в то же са'мое мгнове'ние конь его' споткну'лся со всех
четырёх ног и, бороздя' пыль мо'рдою, покати'лся вперёд с разма'ху. Все а'хнули,
но ло'вкий вса'дник, стоя'вший стоймя' на стремена'х, не тряхну'лся, не пода'лся
вперёд, как бу'дто не слы'шал паде'ния, - вы'стрел сверкну'л, и вслед за
вы'стрелом сере'бряный рубль улете'л далеко' в наро'д. Толпа' зареве'ла от
удово'льствия: "Иги'д! иги'д (удале'ц)! А'лла, Вал-ла'-га!" Но Аммалат-бе'к
скро'мно отъе'хал в сто'рону, сошёл с коня' и, бро'сив по'вода в ру'ки джила'дара,
то есть коню'шего, веле'л сей же час подкова'ть коня'. Ска'чка и стрельба'
продолжа'лись.
В э'то вре'мя подъе'хал к Аммала'ту э'мджек [Э'мджек - грудно'й, моло'чный
брат; от слова' э'мджек - сосе'ц. У кавка'зских наро'дов э'то родство' свяще'ннее
приро'дного; за своего' э'ыджека ка'ждый поло'жит го'лову. Ма'тери стара'ются
зара'нее связа'ть таки'м узло'м надёжные семьи'. Ма'льчика прино'сят к чужо'й
ма'тери, та ко'рмит его' гру'дью, и обря'д ко'нчен, и неразры'вное бра'тство
на'чато. (Приме'ч. а'втора.)] его', Сафи'р-Али, сын одного' из небога'тых бе'ков
буйна'кских, молодо'й челове'к, прия'тной нару'жности и просто'го, весёлого
нра'ва. Он вы'рос вме'сте с Аммала'том и потому' о'чень ко'ротко обходи'лся с ним.
Он спры'гнул с коня' и, кивну'в голово'ю, сказа'л:
- Нуке'р Мемет-Расу'ль изму'чил твоего' старика' безгри'вого жеребца'
[Сла'вная в Пе'рсии поро'да туркме'нских лошаде'й, называ'емая те'ке. (Приме'ч.
а'втора.)], заставля'ет его' скака'ть че'рез ров ширино'ю шаго'в семи'.
- И он не пры'гает? - вскрича'л нетерпели'вый Аммала'т. - Сейча'с, сей же
миг привести' его' ко мне.
Он встре'тил коня' на полдоро'ге, не ступа'я в стремя', вспры'гнул в седло' и
полете'л к утёсистой ры'твине, доскака'л, сти'снул коле'на, но уста'лый конь, не
наде'ясь на свои' си'лы, вдруг поверну'л напра'во на са'мом кра'ю, и Аммала'т
до'лжен был сде'лать ещё круг.
Во второ'й раз конь, подстрека'емый пле'тью, взви'лся на ды'бы, что'бы
перепря'нуть че'рез ров, но замя'лся, заарта'чился и упёрся пере'дними нога'ми.
Аммала'т вспы'хнул.
Напра'сно упра'шивал его' Сафи'р-Али, что'бы он не му'чил бегуна',
утра'тившего в боя'х и разъе'здах упру'гость чле'нов; Аммала'т не внима'л ничему' и
понужда'л его' кри'ком, уда'рами обнажённой са'бли. И в тре'тий раз подскака'л он
к ры'твине, и когда' в тре'тий раз стал с ра'змаху ста'рый конь, не сме'я
пры'гать, он так си'льно уда'рил его' рукоя'тью са'бли в го'лову, что конь
гря'нулся на'земь бездыха'нен.
- Так вот награ'да за ве'рную слу'жбу! - сказа'л Сафи'р-Али, с сожале'нием
гля'дя на издо'хшего бегуна'.
- Вот награ'да за ослу'шанье! - возрази'л Аммала'т, сверка'я оча'ми.
Ви'дя гнев бе'ка, все умо'лкли и отсторони'лись. Вса'дники джигитова'ли.
И вдруг загреме'ли ру'сские бараба'ны, и штыки' ру'сских солда'т засверка'ли
и'з-за холма'. То была' ро'та Ку'рия-ского пехо'тного полка', отпра'вленная из
отря'да, ходи'вшего тогда' в Аку'шу, возмущённую Ших-А'ли-ханом, и'згнанным
владе'телем Дербе'нта. Ро'та сия' должна' была' конвои'ровать обо'з с
продово'льствием из Дербе'нта, куда' и шла го'рного дорого'ю. Ро'тный команди'р,
капита'н***, и с ним оди'н офице'р е'хали впереди'. Не доходя' до риста'лища,
уда'рили отбо'й, и ро'та ста'ла, сбро'сила ра'нцы и соста'вила в козлы' ружья',
расположа'сь на прива'л, но не разводя' огне'й.
Прибы'тие ру'сского отря'да не могло' быть но'востью для дагеста'нцев в 1819
году'; но оно' и до сих пор не де'лает им удово'льствия. Изуве'рство заставля'ет
их смотре'ть на русски'х как на ве'чных враго'в, но враго'в си'льных, у'мных, и
потому' вреди'ть им реша'ются они' не ина'че как вта'йне, скрыва'я неприя'знь под
личи'ною доброхо'тства.
Ро'пот разли'лся в наро'де при появле'нии ру'сских; же'нщины око'льными
тропи'нками потяну'лись в селе'ние, не упуска'я, одна'ко ж, слу'чая взгляну'ть
укра'дкою на пришлецо'в. Мужчи'ны, напро'тив, погля'дывали на них и'скоса, че'рез
пле'чи, и ста'ли сходи'ться ку'чками, разуме'ется потолкова'ть, каки'м бы
сре'дством отде'латься от посто'я, от подво'д и тому' подо'бного. Мно'жество зева'к
и мальчи'шек окружи'ли, одна'ко, ру'сских, отдыха'ющих на тра'вке. Не'сколько
кекху'дов (ста'рост) и ча'ушей (деся'тников), назна'ченных ру'сским
прави'тельством, поспеши'ли к капита'ну и, сняв ша'пки, по'сле обы'чных приве'тов:
хош гя'льды (ми'лости про'сим) и яхшиму'сен, таза'мусен сен-нема'мусен (как
живешь-мож'ешь), добрали'сь и до неизбе'жного при встре'че с азиа'тцами вопро'са:
"что но'вого? на хабе'р?"
- Но'вого у меня' то'лько то, что конь мой раскова'лся и оттого', бедня'га,
захрома'л, - отвеча'л им капита'н, дово'льно чи'сто по-тата'рски. - Да вот,
кста'ти, и кузне'ц, - продолжа'л он, обраща'ясь к широкопле'чему тата'рину,
кото'рый опи'ливал уже' копы'то вновь подко'ванного Аммала'то-ва бегуна'. - Куна'к,
подку'й мне коня'!.. Подко'вы есть гото'вые; стои'т бря'кнуть молотко'м, и де'ло
ко'нчено в мину'ту!
Кузне'ц, у кото'рого лицо' загоре'ло от го'рна и от со'лнца, угрю'мо взгляну'л
на капита'на исподло'бья, попра'вил широ'кий ус, па'дающий на давно' не бри'тую
бо'роду, кото'рая бы щети'нами свои'ми сде'лала честь любо'му бо'рову, подви'нул на
голове' ара'кчин (ермо'лку) и хладнокро'вно продолжа'л укла'дывать в мешо'к свои'
ору'дия.
- Понима'ешь ли ты меня', во'лчье пле'мя? - сказа'л капита'н.
- О'чень понима'ю! - отвеча'л кузне'ц. - Тебе' на'добно подкова'ть свою'
ло'шадь...
- И ты сам до'лжен подкова'ть её, - отвеча'л капита'н, заметя' в тата'рине
охо'ту шути'ть слова'ми.
- Сего'дня пра'здник: я не ста'ну рабо'тать.
- Я заплачу' тебе' за труды' что хо'чешь; но знай, что во'лей и нево'лей ты
у меня' сде'лаешь, что я хочу'.
- Пре'жде всех на'ших идёт во'ля алла'ха, а он не веле'л рабо'тать в джу'му.
Дово'льно греши'м мы из вы'годы и в просты'е дни... так в праздни'к не хочу' я
себе' покупа'ть за серебро' у'голья.
- Да ведь ты рабо'тал же сейча'с, упря'мая башка'? Ра'зве не равны' ко'ни?
Прито'м же мой настоя'щий мусульма'нин. Взгляни'-ка тавро': кро'вный
караба'хский...
- Ко'ни все равны', да не равны' те, кто на них е'здит, Аммалат-бе'к мой
ага' (господи'н).
- То есть, е'сли бы взду'мал отне'киваться, он бы веле'л обреза'ть тебе'
у'ши; а для меня' ты не хо'чешь рабо'тать в наде'жде, что я не сме'ю сде'лать того'
же? Хорошо', црия-те'ль: я то'чно не обре'жу тебе' уше'й, но зпай и верь, что я в
твою' правосла'вную спи'ну влеплю' две'сти са'мых горя'чих нага'ек, е'сли ты не
переста'нешь дура'читься. Слы'шал?
- Слы'шал, и всё-таки бу'ду отвеча'ть по-пре'жнему: не кую', потому' что я
до'брый мусульма'нин.
- А я заста'влю тебя' кова'ть, потому' что я до'брый солда'т. Когда' ты
рабо'тал для при'хоти своего' бе'ка, ты бу'дешь рабо'тать для необходи'мости
ру'сского офице'ра: без э'того я не могу' вы'ступить. Ефре'йторы, сюда'!!
Ме'жду тем кружо'к любопы'тных о'коло упря'мого кузнеца' расширя'лся, подо'бно
кругу' на воде' от бро'шенного ка'мня. В толпе' ины'е уже' ссо'рились за пере'дние
ме'ста, не зна'я, что смотре'ть бегу'т они', и, наконе'ц, раздало'сь: "Э'того не
на'до, э'тому не быва'ть, сего'дня пра'здник, сего'дня грех рабо'тать!"
Не'которые смельчаки', наде'ясь на число', надви'нули ша'пки на глаза' и,
держа'сь за рукоя'тки кинжа'лов, по'дло са'мого капита'на ста'ли крича'ть: "Не куй,
Але'кпер, не де'лай ему' ничего'... Вот тебе' но'вости! Что нам за проро'ки э'ти
немы'тые ру'сские!"
Капита'н был отва'жен и знал о'чень ко'ротко азиа'тцев.
- Прочь, безде'льники! - закрича'л он гне'вно, положа' ру'ку на ру'чку
пистоле'та. - Молча'ть, и'ли я пе'рвому, кто осме'лится вы'пустить брань и'з-за
зубо'в, запеча'таю рот свинцо'вого печа'тью!
Э'то увеща'ние, подкреплённое штыка'ми не'скольких солда'т, поде'йствовало
мгнове'нно: кто был поро'бче - дава'й бог ноги', кто посмеле'е - прикуси'л язы'к.
Сам на'божный кузне'ц, ви'дя, что де'ло идёт не на шу'тку, погляде'л на все
сто'роны, проворча'л: "Неджеле'им (что ж мне де'лать)?", засучи'л рукава',
вы'тащил из мешка' клещи' и мо'лот и на'чал подко'вывать ру'сскую ло'шадь,
пригова'ривая сквозь зу'бы: "Ба'лла би'лла би'тмы э'ддым" (а э'то зна'чит наравне' с
по'льским: да'ли буг, не позво'лям).
На'добно сказа'ть, что все э'то происходи'ло за глаза'ми Аммала'та: он, едва'
зави'дел ру'сских, как, избега'я неприя'тной для себя' встре'чи, сел на
новоподкова'нного коня' и поскака'л в дом свой, над Буйнака'ми стоя'щий.
Ме'жду тем как э'то происходи'ло на одно'м конце' риста'лища, ко фро'нту
отдыха'ющей ро'ты подъе'хал вса'дник сре'днего ро'ста, но атлети'ческого сложе'ния;
он был в кольчу'ге, в шле'ме, в по'лном боево'м вооруже'нии; за ним сле'дом
тяну'лось пять нуке'ров. По запылённой их оде'жде, но ко'ням в поту' и пе'не
ви'делось, что они' соверши'ли ско'рый и да'льний перее'зд. Пе'рвый вса'дник,
рассма'тривая солда'т, ти'хим ша'гом проезжа'л вдоль соста'вленных в козлы' ру'жей,
заде'л и опроки'нул две пирами'ды. Нуке'ры, сле'дуя за господи'ном, вме'сто того'
чтоб свороти'ть в сто'рону, де'рзко топта'ли упа'вшее ору'жие. Часово'й, кото'рый
ещё изда'ли крича'л, чтоб они' не приближа'лись, схвати'л под уздцы' коня'
панци'рника, ме'жду тем как мно'жество солда'т, раздражённых таки'м презре'нием
от мусульма'н, окружи'ли по'езд с бра'нью.
- Стой, кто ты? - бы'ло восклица'ние и вме'сте вопро'с часово'го.
- Ты, ви'дно, ре'крут, когда' не узна'л Султан-Ахмет'-хана Ава'рского [Он
был родно'й брат Гассан-ха'на Джемута'йского, а сде'лался ха'ном Ава'рским,
женя'сь на вдове' ха'на, еди'нственной его' насле'днице. (Приме'ч. а'втора.)], -
хладнокро'вно отвеча'л панци'рник, отрыва'я ру'ку часово'го от пово'дьев. -
Ка'жется, в про'шлом году' я за'дал ру'сским в Башла'х [Тогда' отря'д наш,
состоя'вший из трех ты'сяч челове'к, окру'жен был шестью'десятью ты'сячами
го'рцев. Там был у'цмий Кара-каида'хский, ава'рцы, акуши'нцы, койсубули'нцы и
други'е. Ру'сские проби'лись но'чью - и с уро'ном. (Приме'ч. а'втора.)] по себе'
сла'вную поми'нку. Переведи' ему' э'то, - сказа'л он одному' из свои'х нуке'ров.
Ава'рец повтори'л его' сло'ва по-ру'сски дово'льно поня'тно.
- Э'то Ахмет-ха'н! Ахмет-ха'н... - раздало'сь ме'жду солда'тами. - Лови'
его', держи'те его'! Тащи'те его' на распла'ту за ба'шлинское де'ло... Безде'льники
в куски' изруби'ли на'ших ра'неных!
- Прочь, грубия'н! - вскрича'л Султан-Ахмет-ха'н по-ру'сски рядово'му,
кото'рый сно'ва схяати'л коня' за узду'. - Я ру'сский генера'л!
- Ру'сский изме'нник! - зашуме'ли мно'жество голосо'в. - Веди'те его' к
капита'ну, пота'щим его' в Дербе'нт, к полко'внику Верхо'вскому!
- То'лько в ад пойду' я с таки'ми проводника'ми, - сказа'л Ахмет-ха'н с
презри'тельною улы'бкою и в то же мгнове'ние по'днял коня' на ды'бы, бро'сил его'
вле'во, впра'во и вдруг, поверну'в на во'здухе круго'м, уда'рил нага'йкою и был
тако'в. Нуке'ры не своди'ли глаз с ха'на и с ги'ком ки'нулись за ним сле'дом,
опроки'нули не'которых солда'т и откры'ли себе' доро'гу. Отскака'в не бо'лее как
шаго'в на сто, хан сно'ва пое'хал ша'гом, не огля'дываясь наза'д, не изменя'ясь в
лице' и хладнокро'вно пои'грывая узде'чкою. Толпа' тата'р, собра'вшаяся о'коло
кузнеца', привлекла' его' внима'ние.
- Что у вас за спо'ры, прия'тели? - спроси'л у бли'жних Ахмет-ха'н,
сдержа'в коня'.
Все с уваже'нием приложи'ли ру'ки ко лбу при покло'не, зави'дев ха'на. Те,
кото'рые бы'ли поро'бче и'ли посмирне'е о'чень смути'лись от э'той встре'чи: того' и
гляди', попадёшь в беду' от ру'сских, заче'м не взя'ли врага' их, и'ли под месть
ха'на, е'сли ему' не ува'жишь. Зато' все головоре'зы, все безде'льники и все,
кото'рые с доса'дой смотре'ли на влады'чество ру'сское, окружи'ли его' весёлою
толпо'ю. Ему' в оди'н миг рассказа'ли в чем де'ло.
- И вы, как бу'йволы, смотри'те, когда' ва'шего бра'та запряга'ют в ярмо', -
гро'мко сказа'л хан окружа'ющим, - когда' вам в глаза' смею'тся над ва'шими
обы'чаями, то'пчут под но'ги ва'шу ве'ру! И вы пла'чете, как ста'рые ба'бы, вме'сто
того' что'бы мстить, как прили'чно мужа'м! Трусы'! трусы'!
- Что мы сде'лаем! - возрази'ли ему' мно'гие го'лоса. - У ру'сских есть
пу'шки! есть штыки'!..
- А у вас ра'зве нет ру'жей, нет кинжа'лов? Не ру'сские страшны', а вы
ро'бки! Позо'р мусульма'нам: дагеста'нская са'бля дрожи'т пе'ред ру'сскою нага'йкою.
Вы бои'тесь пу'шечного гро'ма, а не бои'тесь уко'ров. Фе'рман ру'сского при'става
для вас святе'е главы' из Ку'рана. Сиби'рь пуга'ет вас пу'ще а'да... Так ли
поступа'ли де'ды ва'ши, так ли ду'мали отцы'?.. Они' не счита'ли враго'в и не
рассчи'тывали, вы'годно и'ли невы'годно сопротивля'ться наси'лию, а храбра' би'лись
и сла'вно умира'ли. Да и чего' боя'ться? Ра'зве чугу'нные у ру'сских бока'? Ра'зве у
их пу'шек нет за'ду? Ведь скорпио'нов ло'вят за хвост!!
Речь э'та возмути'ла толпу'. Тата'рское самолю'бие бы'ло тро'нуто за'живо.
- Что смотре'ть на них? Что позволя'ть им хозя'йничать у нас, бу'дто в
своём карма'не? - послы'шалось отовсю'ду. - Освободи'м кузнеца' от рабо'ты,
освободи'м! - закрича'ли все и стесни'ли кружо'к о'коло ру'сских солда'т, посреди'
ко'их Але'кпер кова'л капита'нскую ло'шадь.
Смяте'ние росло'.
Дово'льный возбужде'нием мятежа', Султан-Ахмет-ха'н не жела'л, одна'ко ж,
заме'шиваться в ничто'жную схва'тку и вы'ехал из то'лпы, оста'вя там двух нуке'ров
для подде'рживания ду'ха запа'льчивости ме'жду тата'р, а о двумя' остальны'ми
бы'стро поскака'л в ута'х [Дом по-тата'рски авъ; ута'х - зна'чит пала'ты, а
сара'й - вообще' зда'ние. Гарам-Ха'не - же'нское отделе'ние (от э'того происхо'дит
ру'сское сло'во хоро'мы). В смы'сле дворца' употребля'ют иногда' сло'во игара'т.
Ру'сские все э'то сме'шивают в одно' назва'ние - са'кли, что по-черке'сски зна'чит
дом. (Приме'ч. а'втора.)]Аммалата.
- Будь победи'тель! - сказа'л Султан-Ахмет-ха'н Аммалат-бе'ку, кото'рый
встре'тил его' на поро'ге.
Э'то обыкнове'нное на черке'сском языке' приве'тствие бы'ло произнесено' им с
таки'м значи'тельным ви'дом, что Аммала'т, поцелова'вшись с ним, спроси'л:
- Насме'шка э'то и'ли предсказа'ние, дорого'й гость мой?
- Зави'сит от тебя', - отвеча'л прише'лец. - Настоя'щему насле'днику
ша'мхальства [Оте'ц Аммала'та был ста'рший в семе'йстве и потому' настоя'щий
насле'дник ша'мхальства; но ру'сские, завладе'в Дагеста'ном и не наде'ясь на его'
доброхо'тство, отда'ли власть ме'ньшему бра'ту. (Приме'ч. а'втора.)] сто'ит то'лько
вы'нуть из но'жен са'блю, что'бы...
- Что'бы никогда' её не вкла'дывать, хан? Незави'дная у'часть: всё-таки
лу'чше владе'ть Буйнака'ми, не'жели с пусты'м ти'тулом пря'таться в гора'х, как
шака'лу.
- Как льву, пря'дать с гор, Аммала'т, и во дворце' твои'х пре'дков опочи'ть
от сла'вных по'двигов.
- Не лу'чше ль не пробужда'ться от сна во'все?
- Что'бы и во сне не вида'ть, чем до'лжен ты владе'ть наяву'? Ру'сские
неда'ром по'тчуют тебя' ма'ком и убаю'кивают ска'зками, ме'жду тем как друго'й рвет
золоты'е цветы' [Игра' слов, до кото'рой азиа'тцы больши'е охо'тники:
кызыль-г'юлларь, со'бственно, зна'чит ро'зы, но хан намека'ет на кы'зыль -
черво'нец. (Приме'ч. а'втора.)] из твоего' са'да.
- Что могу' я предприня'ть с мои'ми си'лами?
- Си'лы - в душе', Аммала'т!.. Осме'лься, и все преклони'тся пе'ред
тобо'ю... Слы'шишь ли? - промо'лвил Султан-Ахмет-ха'н, когда' раздали'сь в го'роде
вы'стрелы. - Э'то го'лос побе'ды.
Сафи'р-Али вбежа'л в ко'мнату со встрево'женным лицо'м.
- Буйна'ки возмути'лись, - произнёс он торопли'во, - толпа' буя'нов
осыпа'ла ро'ту и завела' перестре'лку и'з-за камне'й...
- Безде'льники! - вскрича'л Аммала'т, взбра'сывая на плечо' ружье'" своё. -
Как сме'ли они' шуме'ть без меня'? Беги' вперёд, Сафи'р-Али, грози' мои'м и'менем,
убе'й пе'рвого ослу'шника.
- Я уже' унима'л их, - возрази'л Сафи'р-Али, - да меня' никто' не слу'шает,
потому' что нуке'ры Султан-Ахмет'-хана поджига'ют их, говоря'т, что он сове'товал
и веле'л бить ру'сских.
- В са'мом де'ле мои' нуке'ры э'то говори'ли? - спроси'л хан.
- Не то'лько говори'ли, да и приме'ром ободря'ли, - сказа'л Сафи'р-Али.
- В тако'м слу'чае я о'чень и'ми дово'лен, - мо'лвил Сул-тан-Ахм'ет-хан, -
э'то по-моло'децки.
- Что ты сде'лал, хан? - вскрича'л с огорче'нием Аммала'т.
- То, что бы тебе' давно' сле'довало де'лать. - Как оправда'юсь я пе'ред
ру'сскими?!
- Свинцо'м и желе'зом... Пальба' загоре'лась, судьба' за тебя' рабо'тает.
Са'бли на'голо, и пойдём иска'ть ру'сских...
- Они' здесь! - возгласи'л капита'н, кото'рый с деся'тью челове'ками
проби'лся сквозь нестро'йные толпы' тата'р в дом владе'теля.
Смущён неожи'данным бу'нтом, в кото'ром его' могли' счесть уча'стником,
Аммала'т приве'тливо встре'тил разгне'ванного го'стя.
- Приди' на ра'дость, - сказа'л он ему' по-тата'рски.
- Не забо'чусь, на ра'дость ли пришёл я к тебе', - отвеча'л капита'н, - но
зна'ю и испы'тываю, что меня' встреча'ют в Буйна'ках не по-дру'жески. Твои'
тата'ры, Аммалаг-бе'к, осме'лились стреля'ть в солда'т моего', твоего', о'бщего
на'шего царя'!
- В са'мом де'ле, э'то о'чень ду'рно, что они' стреля'ли в ру'сских... -
сказа'л хан, презри'тельно разлега'ясь на поду'шках, - когда' им бы должно' бы'ло
убива'ть их.
- Вот причи'на всему' злу, Аммала'т, - сказа'л с гне'вом капита'н, ука'зывая
на ха'на. - Без э'того де'рзкого мяте'жника ни оди'н куро'к не бря'кнул бы в
Буйна'ках! Но хоро'ш и ты, Аммалат-бе'к... Зовёшься друго'м ру'сских и
принима'ешь врага' их как го'стя, укрыва'ешь как това'рища, чести'шь как дру'га.
Аммалат-бе'к! и'менем главнокома'ндующего тре'бую: вы'дай его'.
- Капита'н, - отвеча'л Аммала'т, - у нас гость - святы'ня. Вы'дача его'
навлекла' бы на мою' ду'шу грех, на го'лову - позо'р неокупи'мый; ува'жьте мою'
про'сьбу, ува'жьте на'ши обы'чаи.
- Я скажу' тебе' в свою' о'чередь: вспо'мни ру'сские зако'ны, вспо'мни долг
свой; ты присяга'л ру'сскому госуда'рю, а прися'га вели'т не жале'ть родно'го,
е'сли он престу'пник.
- Скоре'е бра'та вы'дам, чем го'стя, г. капита'н! Не ва'ше де'ло суди'ть, что
и как обеща'л я выполня'ть. В мое'й вине' мне дива'н (суд) алла'х и падиша'х!..
Пуска'й в по'ле бережёт ха'на судьба', но за мои'м поро'гом, под мое'ю кро'влею я
обя'зан быть его' защи'тником и бу'ду им!
- И бу'дешь в отве'те за э'того изме'нника!
Хан безмо'лвно лежа'л во вре'мя э'того спо'ра, го'рдо пуска'я дым из тру'бки,
но при сло'ве изме'нник кровь его' вспы'хнула; он вскочи'л и с него'дованием
подбежа'л к капита'ну.
- Изме'нник я, говори'шь ты? - сказа'л он. - Скажи' лу'чше, что я не хоте'л
быть изме'нником тем, кому' обя'зан ве'рностию. Ру'сский падиша'х дал мне чин,
сарда'рь ласка'л меня', и я был ве'рен, поку'да от меня' не тре'бовали
невозмо'жного и'ли унизи'тельного. И вдруг захоте'ли, чтоб я впусти'л в Ава'рию
войска', что'бы позво'лил вы'строить там кре'пости; но како'го и'мени досто'ин бы я
стал, е'сли б про'дал кровь и пот ава'рцев, бра'тьев мои'х! Да е'сли бы я
покуси'лся на э'то, то неуже'ли ду'маете вы, что мог бы э'то испо'лнить? Ты'сячи
во'льных кинжа'лов и неподку'пных пуль устреми'лись бы в се'рдце преда'теля,
са'мые скалы' ру'хнули бы на го'лову сына-отцепрода'вца. Я отказа'лся от дру'жбы
ру'сских, но ещё не был враго'м их, и что ж бы'ло награ'дой за моё
доброжела'тельство, за до'брые сове'ты? Я был ли'чно, кро'вно оби'жен письмо'м
ва'шего генера'ла, когда' предостерега'л его'... Ему' до'рого сто'ила в Башла'х
де'рзость... Ре'ку кро'ви проли'л я за не'сколько ка'пель бра'н-чивых черни'л, и
э'та река' де'лит меня' наве'чно с ва'ми.
- Э'та кровь зовёт месть! - вскрича'л капита'н серди'то. - И ты не уйдёшь
от неё, разбо'йник!
- А ты от меня', - возрази'л вспы'льчивый хан, вонза'я кинжа'л в живо'т
капита'на, когда' тот занёс ру'ку, что'бы схвати'ть его' за воро'т.
Тяжело' ра'ненный капита'н, простона'в, упа'л на ковёр.
- Ты погуби'л мепя', - произнёс Аммала'т, всплесну'в рука'ми, - он ру'сский
и гость мой.
- Есть оби'ды, кото'рых не покрыва'ет кро'вля, - возрази'л мра'чно хан. -
Ко'сти судьбы' вы'пали; колеба'ться не вре'мя; запира'й воро'та, скличь свои'х, и
уда'рим на неприя'телей.
- За час ещё я не име'л их... Тепе'рь не'чем их отража'ть... У меня' нет в
запа'се ни пуль, ни по'роху; лю'ди в разбро'де...
- Наро'д разбежа'лся! - в отча'янии вскрича'л Сафи'р-Али. - Ру'сские иду'т в
го'ру ско'рым ша'гом. Они' уж бли'зко!!
- Е'сли так, то поезжа'й со мно'ю, Аммала'т, - мо'лвил хан. - Я е'хал в
Чечню', что'бы подня'ть её на ли'нии... Что бу'дет, бог весть, но и в гора'х хлеб
есть!.. Согла'сен ты?
- Е'дем!.. - реши'тельно сказа'л Аммала'т. - Тепе'рь мне одно' спасе'ние - в
бе'гстве... Не вре'мя тепе'рь ни спо'ров, ни уко'ров.
- Гей, коня', и шесть нуке'ров за мно'ю!
- И я с тобо'й, - произнёс со слезо'й в о'ке Сафпр-А'ли, - с тобо'й в во'лю
и в нево'лю.
- Нет, до'брый мой Сафи'р-Али, нет! Ты оста'нешься здесь похозя'йничать,
что'бы свои' и чужи'е не растащи'ли всего' до'ма. Снеси' от меня' приве'т жене' и
проводи' её к те'стю, шамха'лу. Не забу'дь меня', - и до свида'нья!
Едва' успе'ли они' вы'скакать в одни' воро'та, как ру'сские вто'рглись в
други'е.


ГЛАВА' II

Ве'шний по'лдень сия'л над вы'сью Кавка'за, и гро'мкие кри'ки мулл зва'ли
жи'телей Чечни' к моли'тве. Постепе'нно возника'ли они' от мече'ти до незри'мой за
гре'бнями мече'ти, и одино'кие зву'ки их, на миг пробужда'я отголо'сок утёсов,
затиха'ли в неподви'жном во'здухе.
Мулла' Гаджи-Суле'йман, на'божный ту'рок, оди'н из ежего'дно насыла'емых в
го'ры стамбу'льским дива'ном для распростране'ния и укрепле'ния правосла'вия, а с
тем вме'сте и не'нависти к ру'сским, отдыха'л на кро'вле мече'ти, соверши'в
обы'чный призы'в, омове'ние и моли'тву. Он был ещё неда'вно при'нят мулло'ю в
чече'нском селе'нии Ига'ли, и потому', погру'женный в глубокомы'сленное
созерца'ние свое'й седо'й бороды' и кружко'в ды'ма, летя'щих с его' тру'бки, поро'ю
он погля'дывал с любопы'тным удово'льствием и на го'ры и на уще'лие, лежа'щее к
се'веру, пря'мо под его' глаза'ми. Вле'во возника'ли стремни'ны хребта',
отделя'ющего Чечню' от Ава'рии, да'лее сверка'ли сне'га Кавка'за. Са'кли,
непра'вильно разбро'санные по обры'ву, усту'пами сходи'ли до полуго'ры, и то'лько
у'зкие тропи'нки вели' к э'той кре'пости, со'зданной приро'дою и вы'исканной
го'рскими хи'щниками для оборо'ны во'ли свое'й, для охра'ны добы'чи. Все бы'ло ти'хо
в селе'нии и по гора'м окре'стным; на доро'гах и у'лицах ни ду'ши... Ста'да ове'ц
лежа'ли в тени' скал, бу'йволы тесни'лись в гря'зном водоёме у ключа', выставля'я
одни' мо'рды из боло'та. Лишь жужжа'ние насеко'мых, лишь однозву'чная пе'сня
кузне'чика бы'ли го'лосом жи'зни среди' пусты'нного безмо'лвия гор, и
Гаджи-Сулеи-ма'н, залёгши под ку'полом, вполне' наслажда'лся ти'шью и
безде'йствием приро'ды, столь схо'дными с лени'вою неподви'жностью туре'цкого
хара'ктера. Ти'хо поводи'л он глаза'ми, в кото'рых пога'с свой ого'нь и поту'ск
свет со'лнца, и, наконе'ц, взо'ры его' встре'тили двух вса'дников, ме'дленно
взбира'ющихся вверх по противополо'жной стороне' уще'лия.
- Нефта'ли! - закрича'л наш мулла', обрати'вшись к бли'жней са'кле, у
двере'й кото'рой стоя'л осёдланный конь.
И вот стро'йный чече'нец с подстри'женною боро'дкою, в мохна'той ша'пке,
закрыва'ющей по'л-лица, вы'бежал на у'лицу.
- Я ви'жу двух ве'ршников, - продолжа'л мулла', - они' объезжа'ют селе'ние!
- Ве'рно, жиды', ли'бо армя'не, - отвеча'л Нефта'ли, - им, коне'чно, не
хо'чется нанима'ть проводника'; да они' сло'мят себе' ше'ю на объездно'й тропи'нке.
Там и ди'кие козы', и на'ши пе'рвые удальцы' ска'чут огля'дываясь.
- Нет, брат Нефта'ли, я два ра'за ходи'л в Ме'кку [Гаджи', со'бственно,
зна'чит путеше'ственник, но придаётся вро'де ти'тула тем, ко'и бы'ли в Ме'кке. Они'
име'ют пра'во носи'ть бе'лую виту'ю чалму'; шаги'ды ре'дко, одна'ко ж её но'сят.
(Приме'ч. а'втора.)] и навида'лся армя'н и жидо'в во всех сторона'х... То'лько э'ти
вса'дники не тем глядя'т, что'бы им торгова'ть по-жи'довски, - ра'зве на
перекрёстке меня'ть желе'зо на зо'лото! С ни'ми нет и вьюко'в. Взгляни'-ка сам
све'рху, твои' глаза' верне'е мои'х; мои' отжи'ли и отгляде'ли своё. Быва'ло, за
версту' я мог счита'ть пу'говицы на кафта'не ру'сского солда'та и винто'вка моя' не
зна'ла про'маха по неве'рным, а тепе'рь я и дарёного бара'на вдали' не распозна'ю.
Ме'жду тем Нефта'ли стоя'л уже' по'дле муллы' и орли'ным взо'ром свои'м следи'л
прое'зжих.
- По'лдень жа'рок, и путь тяжёл, - промо'лвил Сулейма'н, - пригласи'
пу'тников освежи'ть себя' и коне'й; мо'жет, не зна'ют ли чего' но'венького, да и
принима'ть стра'нника кре`пко-на'крепко запове'дано Ку'раном.
- У нас в гора'х и ра'ньше Кура'на ни оди'н пу'тник не выходи'л из дере'вни
голо'ден и'ли гру'стен, никогда' не проща'лся без чуре'ка, без благослове'ния и
без провожа'того в напу'тье; то'лько э'ти лю'ди мне подозри'тельны: заче'м им
обе'гать до'брых люде'й и по око'лицам, с опа'сностью жи'зни, минова'ть дере'вню
на'шу?
- Ка'жется, они' земляки' твои', - сказа'л Сулейма'н, осени'в глаза' руко'ю,
что'бы при'стальнее вгляде'ться. - На них чече'нское пла'тье. Мо'жет быть, они'
возвраща'ются из набе'га, куда' и твой оте'ц помча'лся с со'тнею други'х сосе-до'в;
и'ли, мо'жет быть, е'дут бра'тья мстить кро'вью за кровь.
- Нет, Сулейма'н, э'то не по-на'шему. Утерпе'ло ли бы се'рдце го'рское не
зае'хать к свои'м похвали'ться молоде'чеством в бою' с ру'сскими, пощеголя'ть
добы'чыо? Э'то и не кровоме'стники и не абре'ки: лица' их не закры'ты башлыка'ми;
впро'чем, оде'жда обма'нчива, и кто пору'ка, что э'то не ру'сские беглецы'?
Неда'вно из Гумбет-а'ула ушёл каза'к, уби'в узденя' хозя'ина, у кото'рого жил, и
завладе'в его' конём, его' ору'жием... Черт силе'"н!
- На тех, у кого' слаба' ве'ра, Нефта'ли... Одна'ко, е'сли я не ошиба'юсь, у
за'днего вса'дника из-по'д ша'пки вью'тся во'лосы!
- Пуска'й я рассы'плюсь пра'хом, е'сли не пра'вда! Э'то и'ли ру'сский, и'ли
ещё и того' ху'же, шагид-та'тарин [Все го'рцы плохи'е мусульма'не, но де'ржатся
се'кты су'нни; напро'тив, больша'я часть дагеста'нцев шаги'ды, как и персия'не...
О'бе се'кты сии' ненави'дят друг дру'га от чи'стого се'рдца. (Приме'ч. а'втора.)].
Посто'й, прия'тель, я расчешу' тебе' твои' зильфля'ры (ку'дри); че'рез полчаса' я
возвращу'сь, Сулейма'н, и'ли с ни'ми, и'ли кто'-нибудь из нас трои'х упита'ет
го'рных бе'ркутов.
Нефта'ли стремгла'в сбежа'л с ле'стницы, наки'нув на плечо' ружье'", пря'нул в
седло' и помча'лся с го'ры кубаре'м, не разбира'я ни ры'твин, ни камне'й. То'лько
пыль взвива'лась и ка'мни кати'лись сле'дом за бесстра'шным нае'здником.
- А'лла а'кбер! - прева'жно сказа'л Сулейма'н и закури'л тру'бку.
Нефта'ли ско'ро догна'л вса'дников. Уста'лые ко'ни их, покры'тые пе'ною,
кропи'ли пото'м у'зкую, стремни'стую стезю', по кото'рой взбира'лись они' в го'ру.
Пере'дний был в кольчу'ге, за'дний в черке'сском пла'тье; то'лько перси'дская
са'бля вме'сто ша'шки висе'ла на позуме'нтовом по'ясе. Ле'вая рука' его' была'
окрова'влена, перевя'зана платко'м и висе'ла на темляке'. Лиц обо'их не мог он
ви'деть. До'лго е'хал он сза'ди по ско'льзкой тропе', вися'щей над про'пастью, но
при пе'рвой площа'дке заскака'л вперёд и повороти'л коня' навстре'чу.
- Сёлам але'йкюм, - сказа'л он, прегражда'я путь на едва' проби'тую в
ска'ле стезю' и выправля'я ору'жие.
Передово'й вса'дник по'днял бу'рку на лицо', так что лишь одни' нахму'ренные
бро'ви его' оста'лись ви'димы.
- Але'йкюм сёлам! - отвеча'л он, взводя' куро'к ружья' и укрепля'ясь в
стремена'х.
- Дай бог до'брого пути', - мо'лвил Нефта'ли, повторя'я обыкнове'нный
приве'т встре'чи и ме'жду тем гото'вясь при пе'рвом неприя'зненном движе'нии
застрели'ть незнако'мца.
- Дай тебе' бог ума', что'бы не меша'ть пу'тникам! - возрази'л нетерпели'во
проти'вник. - Чего' ты хо'чешь от нас, куна'к?
- Предлага'ю поко'й и бра'тскую тра'пезу вам, ячме'нь и сто'йло ко'ням
ва'шим. Поро'г мой искони' цветёт гостеприи'мством. Благодаре'нье пу'тников
мно'жит ста'да и закаля'ет ору'жие до'брого хозя'ина... Не клади'те же кле'йма
упрёка на все на'ше селе'ние, чтоб не сказа'ли: "Они' ви'дели пу'тников в
полдне'вный жар и не освежи'ли, не угости'ли их!"
- Благодари'м за уча'стие, прия'тель. Мы не привы'кли на сво'ре ходи'ть в
го'сти... да и быстрота' для нас нужне'е поко'я.
- Вы е'дете навстре'чу поги'бели, не взя'вши провожа'того.
- Провожа'того! - воскли'кнул пу'тник. - Да я зна'ю все тури'ные сте'жки на
Кавка'зе, не то'лько ва'ши ко'нные прое'зды. Я быва'л там, куда' не по'лзали змеи',
не взбира'лись ти'гры, не лета'ли орлы' ва'ши... Отсторони'сь, това'рищ... на
бо'жьей доро'ге нет твоего' поро'га; мне не'когда точи'ть с тобо'ю вздо'ры.
- Я не уступлю' ша'гу, поку'да не узна'ю, кто ты и -ет-ку'дова.
Де'рзкий мальчи'шка! прочь с доро'ги... иль че'рез миг твоя' мать бу'дет
выма'ливать у ча'калов и ве'тров твои' раздро'бленные ко'сти! Благодари' судьбу',
Нефта'ли, что я води'л хле'б-соль с отцо'м твои'м и не раз о'бок с ним пуска'л
коня' в се'чу. Недосто'йный сын! Ты бро'дишь по доро'гам и гото'в напада'ть на
ми'рных пу'тников, а те'ло отца' твоего' тле'ет тепе'рь на поля'х ру'сских, и жены'
казако'в продаю'т на стани'чном база'ре его' ору'жие!!! Нефта'ли! оте'ц твой уби'т
вчерась' за Те'реком: узна'й меня'!
- Султан-Ахмет-ха'н! - вскрича'л чече'нец, поражённый неча'янным,
пронза'ющим взо'ром ха'на и стра'шною ве'стию; го'лос его' заме'р; он упа'л на гри'ву
коня' в тоске' невырази'мой.
- Да, я Султан-Ахмет-ха'н! Но врежь в па'мять, Нефта'ли, что, е'сли ты
ска'жешь кому'-нибудь: "Я ви'дел Ава'рского ха'на", месть моя' переживёт
поколе'ния!
Стра'нники прое'хали ми'мо.
Хан безмо'лвствовал, погру'женный, как ви'дно, в неприя'тные воспомина'ния;
Аммалат-бе'к (э'то был он) - в чёрные ду'мы. У обо'их пла'тье носи'ло следы'
неда'внего бо'я, усы' бы'ли опалены' вспы'шками полки', и бры'зги чужо'й кро'ви
засо'хли на ли'цах. Но го'рдый взор пе'рвого вызыва'л, каза'лось, на бой судьбу' и
приро'ду; мра'чная улы'бка доса'ды, сме'шанная с презре'нием, сжима'ла уста'.
Напро'тив, исто'ма была' напи'сана на бле'дном лице' Ам-ма'лата. Он едва' поводи'л
полузакры'тыми глаза'ми, и поро'ю стон вырыва'лся от бо'ли в ра'неной руке' его':
неро'вный ход тата'рского, непривы'чного к го'рным доро'гам коня' ещё бо'лее
разбережа'л ра'ну. Он пе'рвый прерва'л молча'ние.
- Почему' ты отказа'лся от предложе'ния э'тих до'брых люде'й? Зае'хали бы
отдохну'ть часочек-друго'й и по росе' помча'лись бы да'лее.
- Ты ду'маешь, потому' что ты чу'вствуешь, как ю'ноша, любе'зный Аммала'т.
Привы'к ты повелева'ть свои'ми тата'рами, как раба'ми, и полага'ешь, что так же
легко' обходи'ться с во'льными го'рцами! Рука' судьбы' отяготе'ла над ни'ми: мы
разби'ты и про'гнаны, со'тни хра'брых го'рцев, твои' и мои' нуке'ры легли' в би'тве с
ру'сскими... и показа'ть чече'нцам побеждённое лицо' Султан-Ахмет'-хана, кото'рое
привы'кли они' ви'деть звездо'й побе'ды, яви'ться посреди' их беглецо'м, быть
ве'стником своего' позо'ра, приня'ть ни'щенское угоще'ние, мо'жет быть слы'шать
уко'ры за ги'бель муже'й и сыно'в, увлечённых мно'ю в де'рзкий набе'г, - зна'чит
навсегда' потеря'ть их дове'рие. Пройдёт вре'мя, слезы' вы'сохнут, жа'жда ме'сти
заме'нит тоску' по уби'тым, и тогда' сно'ва уви'дят они' Султаи-А'хмета, проро'ка
добы'ч и кро'ви; тогда' сно'ва разда'стся в э'тих гора'х призы'в к бою', и сно'ва
поведу' я лету'чие то'лпы мсти'телей в ру'сские грани'цы. Приди' я тепе'рь, и в
пы'лу огорче'ния чече'нцы пе рассу'дят, что алла'х даёт и отнима'ет побе'ду... Они'
мо'гут, пожа'луй, оби'деть меня' де'рзким сло'вом, а мои' оби'ды неискупи'мы, и
ли'чная месть мо'жет загради'ть широ'кую доро'гу на ру'сских. Заче'м же наклика'ть
себе' ссо'ру с хра'брым наро'дом и сокруша'ть и'дола со'бственной сла'вы, на
кото'рый привы'кли они' гляде'ть с изумле'нием? Челове'к никогда' не ка'жется
обыкнове'ннее, как в бесси'лии, когда' вся'кий безбоя'зненно мо'жет померя'ть с
ним плечо'. Прито'м, тебе' ну'жен иску'сный ле'карь, а нигде' не найдёшь ты
лу'чшего, как у меня'. За'втра мы бу'дем до'ма; потерпи' до тех пор.
Аммалат-бе'к с призна'тельностью приложи'л ру'ку к се'рдцу и ко лбу: он
чу'вствовал вполне' справедли'вость рече'й ха'на, но сла'бость одолева'ла его' с
ка'ждым ча'сом.
Избега'я селе'ний, они' провели' ночь ме'жду утёсами, пита'ясь го'рстью
пшена', ва'ренного с мёдом, без кото'рого го'рцы ре'дко отправля'ются в доро'гу.
Переправя'сь че'рез Ко'йсу, по мо'сту близ Аши'рте, они' давно' уже' оста'вили за
собо'й се'верный рука'в её, и Анде', и зе'млю койсубу-ли'нцев, и го'лый хребе'т
Салата'у. Непрото'ренный путь их лежа'л по леса'м, по крути'знам, ужаса'ющим взор
и дух; и вот ста'ли они' взбира'ться на после'дний хребе'т, разделя'ющий их с
се'вера от Хунза'ха, и'ли Ава'ра, - столи'цы ха'нов. Исче'з и лес и куста'рник на
кремни'стой пусты'не гор, по кото'рой кочу'ют лишь облака' и вью'ги. Что'бы
дости'чь гре'бня, принуждены' бы'ли паши' пу'тники е'хать то впра'во, то вле'во
ре'ями: так стремни'ста была' круть утёсов. Привы'чный конь ха'на осторо'жно и
ве'рно ступа'л с ка'мня на ка'мень, пыта'л копы'том, не ка'тятся ли они', и на
хвосте' спо'лзал в обры'вы; но го'рдый, пы'лкий жеребе'ц Аммала'та, пито'мец холмо'в
дагеста'нских, горячи'лся, пря'дал и оступа'лся. Избало'ванный хо'лею, он не мог
вы'держать двухдне'вного побе'га на зно'е со'лнца и хо'лоду верши'н, по о'стрым
ска'лам, едва' подкреплённый ску'дною траво'ю в рассе'линах. Тяжело' храпе'л он,
взбира'ясь вы'ше и вы'ше; пот струёю бежа'л с нагру'дника; широ'кие но'здри пы'шели
огнём, и пе'на кипе'ла на удила'х.
- Аллах-Береке'т! - воскли'кнул Аммала'т, дости'гнув до верши'ны, с
кото'рой откры'лся ему' вид на Ава'рию, по в ту же мину'ту изнемо'гший конь
гря'нулся под ним на зе'млю, кровь хлы'нула из оска'ленного рта, и после'дний
вздох его' порва'л седе'льную подпру'гу.
Хан поспеши'л помо'чь бе'ку вы'биться из стремя'н. Он со стра'хом заме'тил,
что уси'лия сдви'нули перевя'зку с ра'ны Аммала'товой, и кровь проби'лась сно'ва.
Молодо'й челове'к, каза'лось, был нечувстви'телен к бо'ли: слезы' его' кати'лись о
па'вшем бегуне'... Так одна' ка'пля не наполня'ет, на переполня'ет ча'шу.
- Ты уж не бу'дешь носи'ть меня' как пух по ве'тру, - говори'л он, - ни в
пы'льном о'блаке на ска'чке, слы'ша за собо'й доса'дные кли'ки сопе'рников и
восклица'ния наро'да, ни в пла'мя би'твы; уже' не вы'несешь ещё одна'жды из-по'д
чугу'нного дождя' ру'сских пу'шек. G тобо'й до'был я сла'ву нае'здника; заче'м же
мне пережива'ть и её и тебя'?!
Он склони'л лицо' в коле'на и до'лго, до'лго безмо'лвствовал, ме'жду тем как
хан забо'тливо перевя'зывал ра'неную его' ру'ку. Наконе'ц Аммала'т по'днял го'лову.
- Оста'вь меня', Султан-Ахмет-ха'н, - сказа'л он реши'тельно, - оста'вь
несчастли'вца со'бственной у'части. Путь далёк, а я изнемога'ю. Оста'вшись со
мной, ты да'ром поги'бнешь. Взгляни', как вьётся над на'ми орёл: он чу'ет, что
моё се'рдце ско'ро замрёт в когтя'х его'... И сла'ва бо'гу. Лу'чше найти' возду'шный
гроб в хи'щной пти'це, чем отда'ть свой прах под но'гу христиани'на. Проща'й, не
ме'дли.
- Не сты'дно ли тебе', Аммала'т, па'дать, запну'вшись за соло'минку?..
Велика' беда', что ты ра'нен, что конь твой пал! Ра'на заживёт до сва'дьбы, коня'
найдём лу'чше пре'жнего, и впереди' у алла'ха не одни' беды' пригото'влены. В
цве'те лет и в му'жестве ума' гре'шно отча'иваться. Сади'сь на моего' коня': я
поведу' его' под уздцы', и к но'чи мы до'ма. Вре'мя до'рого!
- Для меня' уже' нет вре'мени, Султан-Ахмет-ха'н... Благодарю' от се'рдца
за твою' бра'тскую забо'тливость, но я не попо'льзуюсь е'ю; тебе' самому' не
вы'нести пешехо'дного пути' по'сле тако'й уста'лости. Повторя'ю: оста'вь меня' на
произво'л судьбы'. Здесь, на непристу'пных высо'тах, умру' я во'лен и дово'лен...
Да и чем мо'жет мани'ть меня' жизнь! Роди'тели мои' лежа'т в земле', жена' лиши'лась
зре'ния, дя'дя и тесть ша'хмал по'лзают в Тарка'х пе'ред ру'сскими; в ро'дине, в
насле'дии моём пиру'ют гяу'ры, и тепе'рь сам я изгна'нник из до'му, бегле'ц из
бо'я. Я не хочу' и не до'лжеп жить!
- Не до'лжен бы говори'ть тако'го вздо'ра, любе'зный Аммала'т, и одна'
то'лько лихора'дка извиня'ет тебя'. Мы со'зданы для того', чтоб жить до'лее отцо'в
на'ших; жен ты мо'жешь найти' ещё три, е'сли одна' не наску'чила; е'сли не-лю'б
тебе' ша'мхал, а лю'бо твоё кро'вное насле'дство, так для э'того са'мого и на'до
тебе' жить: потому' что для мертвеца' не нужна' власть и невозмо'жна побе'да.
Мстить ру'сским - свято'й долг: оживи' хоть для него'; а что мы разби'ты, э'то не
но'вость для во'ина; сего'дня выпада'ет уда'ча им, за'втра вы'падет нам. Алла'х
даёт сча'стье, но челове'к создаёт себе' сла'ву не сча'стьем, а твердо'стию...
Ободри'сь, друг Аммала'т... Ты ра'нен и слаб, я кре'пок привы'чкою и не утомлён
бего'м; сади'сь на коня', и мы ещё побьём не раз ру'сских!
Лицо' Аммала'та вспы'хнуло...
- Да, я бу'ду жить для мести' им! - вскрича'л он, - для ме'сти та'йной и
я'вной. Верь, Султан-Ахмет-ха'н, лишь для э'того я принима'ю твоё
великоду'шие!.. Отны'не я твой... кляну'сь гро'бом отца': я твой! Руководи' мои'ми
шага'ми, направля'й уда'ры мое'й руки', и е'сли я, потону'в в не'ге, забу'ду кля'тву
свою', напо'мни мне э'ту мину'ту, э'ту верши'ну: Аммалат-бе'к пробу'дится, и кинжа'л
его' бу'дет мо'лния!
Хан обня'л, поднима'я на седло', воспламенённого ю'ношу.
- Тепе'рь я узна'ю в тебе' чи'стую кровь эми'ров, - сказа'л он, - кровь
пла'менную дете'й гор, кото'рая, как се'ра, течёт в жи'лах на'ших и в не'дре
утёсов и поро'й, вспы'хивая, потряса'ет и ру'шит грома'ды.
Подде'рживая одно'ю руко'ю в седле' ра'неного, хан осторо'жно стал
спуска'ться с обнажённого че'репа. Случа'лось, ка'мни с шу'мом кати'лись из-по'д
ног и'ли конь скользи'л вниз по гла'дкому грани'ту, а потому' они' о'чень ра'ды
бы'ли, добра'вшись до мши'стой полосы'. Ма`ло-пома'лу кудря'вые расте'ния на'чали
расстила'ть свою' зелёную пелену', то ве'я из тре'щин опаха'лами, то спуска'ясь с
крути'н дли'нными плетени'цами наподо'бие лент и фла'гов. Наконе'ц они' въе'хали в
густо'й лес оре'шников, пото'м ду'ба, чере'шни и ещё ни'же чина'ра и чинда'ра.
Разнообра'зие, бога'тство расте'ний и велича'вое безмо'лвие сени'стых дубра'в
вселя'ло како'е-то нево'льное благогове'ние к ди'кой си'ле приро'ды. Поро'й из
ночно'го мра'ка ветве'й, как у'тро, рассвета'ла поля'на, укра'шенная благоуха'нным
ковро'м цвето'в, не мя'тых стопо'ю челове'ка. Тропи'нка то скрыва'лась в ча'ще, то
выходи'ла на край утёса, и под ним в глубине' шуме'л и сверка'л руче'й, то
пе'нясь ме'жду каме'ньями, то дремля' на ка'менном дне водоёма, под те'нью
барбари'са и шипо'вника. Фаза'ны, сверка'я ра'дужными хвоста'ми, переле'тывали в
куста'рниках; ста'да ди'ких голубе'й вили'сь над ска'лами то стено'й, то столбо'м,
восходя'щими к не'бу, и зака'т разлива'л на них возду'шный пу'рпур свой, и то'нкие
тума'ны ти'хо подыма'лись в уще'лиях; все дыша'ло вече'рнею прохла'дою, незнако'мою
жильца'м поле'й.
Уже' пу'тники на'ши бы'ли близки' к селе'нию Ако'к, лежа'щему за небольшо'й
горо'й от Хунза'ха. Невысо'кий гре'бень разделя'л их с э'тим селе'нием, когда'
руже'йный вы'стрел разда'лся в гора'х и, как злове'щий знак, повтори'лся
отголо'ском утёсов. Пу'тники останови'лись в недоуме'нии: перека'ты постепе'нно
зати'хли.
- Э'то на'ши охо'тники, - сказа'л Султан-Ахмет-ха'н, отира'я пот с лица'. -
Они' не ждут меня' и не ча'ют встре'тить в тако'м положе'нии. Мно'го ра'достных,
мно'го и го'рестных слез принесу' я в Хунза'х!
Непритво'рная го'ресть изобрази'лась на гро'зном лице' Ахмет-хана': все
не'жные и все зло'бные чу'вства так легко' игра'ют душо'й азиа'тца!
Друго'й вы'стрел, одна'ко ж, развлёк его' внима'ние... Уда'р и уда'р ещё...
Вы'стрелы отвеча'ли вы'стрелам и, наконе'ц, слили'сь в жа'ркую перепа'лку.
- Там ру'сские! - вскрича'л Аммала'т, выхва'тывая из но'жен са'блю, и сжал
каблука'ми коня', как бу'дто одни'м прыжко'м хоте'л перепры'гнуть за гре'бень, но
мгнове'нные си'лы его' оста'вили, и клино'к, звуча', покати'лся из опа'вшей руки'. -
Хан, - сказа'л он, ступа'я на зе'млю, - спеши' на по'мощь свои'м земляка'м: твоё
лицо' бу'дет для них доро'же со'тни во'инов.
Хан не слы'шал слов его': он прислу'шивался к полёту пуль, как бу'дто
жела'я различи'ть ру'сские от ава'рских.
- Уже'ли с лёгкостью коз за'няли они' и кры'лья у орло'в Казбе'ка! И отку'да
могли' они' пройти' на на'ши непристу'пные тверды'ни? - говори'л он, весь склоня'сь
над седло'м, со вло'женною в стремя' ного'ю. - Проща'й, Аммала'т! - вскрича'л он
наконе'ц, послы'шав, как загоре'лась сильне'й пальба'. - Я е'ду поги'бнуть на
разва'линах, разра'зясь, как перу'н, уда'ром!
В э'то вре'мя пу'ля, жужжа', упа'ла к нога'м его'; он наклони'лся, по'днял её,
и лицо' его' просия'ло улы'бкою. Споко'йно вы'нул он но'гу из стре'мени и обрати'лся
к Аммала'ту.
- Сади'сь верхо'м, - сказа'л он ему', - ско'ро ты свои'ми глаза'ми
разгада'ешь э'ту зага'дку... У ру'сских свинцо'вые пу'ли, а э'то ме'дная, ава'рская
[Не име'я со'бственного свинца', ава'рцы бо'льшею ча'стью стреля'ют ме'дными
пу'лями, и'бо у них есть ме'дные руды'. (Приме'ч. а'втора.)], моя' ми'лая земля'чка.
Прито'м же она' прилете'ла с ю'жной сто'роны, отку'да ника'к не мо'гут прийти'
ру'сские.
Они' въе'хали на верши'ну гре'бня, и взо'рам их откры'лись две дере'вни,
лежа'щие на двух противополо'жных края'х глубо'кой ры'твины; и из ни'х-то
производи'лась перестре'лка. Жи'тели, залёгши за камня'ми, за огра'дами, пали'ли
друг в дру'га. Ме'жду ни'ми беспреста'нно бе'гали же'нщины, с во'плем и пла'чем,
когда' како'й-нибудь удале'ц, приближа'сь к самому' кра'ю про'пасти, па'дал
ра'неный. Они' носи'ли каме'нья и забо'тливо и бесстра'шно под сви'стом пуль
скла'дывали пе'ред ним род щита'. Ра'достные кри'ки раздава'лись на той и'ли
друго'й стороне', когда' ви'дели, что выно'сят из дела' ра'неного проти'вника.
Печа'льные сто'ны оглаша'ли во'здух, когда' па'дал кто'-нибудь из родны'х и'ли
това'рищей. Аммала'т до'лго и с удивле'нием смотре'л на би'тву э'ту, в кото'рой
бы'ло бо'лее гро'му, чем вреда'. Наконе'ц он обрати'л вопроша'ющий взор к ха'ну.
- У нас э'то обыкнове'нная вещь, - отвеча'л тот, любу'ясь ка'ждым уда'чным
вы'стрелом. Таки'е сши'бки подде'рживают ме'жду на'ми вои'нственный дух и боево'й
на'вык. У вас ча'стные ссо'ры конча'ются не'сколькими уда'рами кинжа'ла; у нас они'
стано'вятся о'бщим де'лом це'лых селе'ний, и са'мая безде'лица мо'жет дать к тому'
по'вод. Я чай, и тепе'рь деру'тся за каку'ю-нибудь укра'денную коро'ву, кото'рую
не хоте'ли отда'ть. У нас не сты'дно ворова'ть в чужо'м селе'нии; сты'дно то'лько
быть у'личену в том. Полюбу'йся на сме'лость на'ших же'нщин, пу'ли, как му'хи,
жужжа'т, а им и го'ря ма'ло! Досто'йные ма'тери и жены' богатыре'й!.. Коне'чно, в
вели'кий стыд вмени'тся тому', кто ра'нит же'нщину; да ведь за пу'лю нельзя'
поручи'ться. О'стрый глаз направля'ет её, но слепа'я судьба' несёт в цель.
Одна'ко темнота' льётся с пеба' и разлуча'ет мину'тных враго'в. Поспеши'м к
родны'м мои'м.
Одна' привы'чка ха'на могла' спасти' на'ших пу'тников от ча'стых паде'ний по
круто'му спу'ску к реке' У'зени. Амма-ла'т почти' ничего' не вида'л пе'ред собо'ю:
двойна'я заве'са но'чи и сла'бости задёргивала его' о'чи; голова' его' кружи'лась;
бу'дто сквозь сон взгляну'л он, подня'вшись сно'ва на высоту', на воро'та до'ма
ха'нского, на сторожеву'ю ба'шню. Неве'рной ного'й ступи'л он на зе'млю середи'
двора', середи' восклица'ний нуке'ров и челяди'нцев, и едва' перешагну'л за
реше'"тчатый поро'г гара'ма, дух его' заня'лся, сме'ртная бле'д-пость бро'сила снег
свой на лицо' ра'неного, и ю'ный бек, истощённый кро'вью, утомлённый путём,
го'лодом и душе'вною тоско'ю, без чувств упа'л на узо'рные ковры'.


ГЛАВА' III

Аммала'т пришёл в па'мять на заре'.
Ме'дленно, поодино'чке сходи'лись в ум его' мы'сли, и те мелька'ли, бу'дто в
тума'не, от чрезвыча'йного расслабле'ния. Он во'все не ощуща'л бо'ли в те'ле
своём, и э'то состоя'ние бы'ло да'же прия'тпо ему': оно' отнима'ло у жи'зни го'ре, у
сме'рти - у'жас, и в э'ту по'ру он услы'шал бы весть о выздоровле'нии так же
беспе'чно, как весть о неизбе'жной кончи'не. Ему' не хоте'лось мо'лвить слова',
пошевели'ть па'льцем. Э'то полуусыпле'ние бы'ло, одна'ко ж, непродолжи'тельно. В
са'мый по'лдень, по'сле посеще'ния ле'каря, когда' прислу'жники разошли'сь
исполня'ть обря'ды полу'денной моли'твы, когда' стих усыпля'ющий го'вор их и
то'лько крик муллы' раздава'лся вдали', Аммала'т послы'шал ти'хие, осторо'жные шаги'
по ковра'м спа'льни. Он приподня'л тяжёлые ве'ки, и сквозь сеть ресни'ц
показа'лось ему', что преле'стная черноо'кая де'вушка, в ора'нжевой соро'чке, в
глазе'товом архалу'ке с двумя' ряда'ми эма'левых пу'говок, с дли'нными ко'сами,
распу'щенными по плеча'м, ти'хо прибли'зилась к его' ло'жу и так забо'тливо
обве'яла его' чело', так сострада'тельно взгляну'ла на ра'ну, что в нем
затрепета'лись все жи'лки. Пото'м осторо'жно налила' она' лека'рства в ча'шечку
и... бо'льше не мог он рассмотре'ть: ве'ки его' опа'ли как свине'ц; он то'лько
лови'л слу'хом ше'лест её ше'лкового пла'тья, бу'дто шум кры'льев улета'ющего
а'нгела, и сно'ва все сти'хло. И ка'ждый раз пото'м, когда' нетвёрдый ещё ра'зум
его' хоте'л разгада'ть её появле'ние, оно' слива'лось с нея'сными грёзами горя'чки,
так что пе'рвым вздо'хом, пе'рвым сло'вом его', когда' он очну'лся, бы'ло: "Э'то
сон!"
Но э'то не был со'и.
Преле'стная э'та де'вушка была' шестнадцатилетня'я дочь Султан-Ахмет'-хана.
У всех го'рцев вообще' незаму'жние по'льзуются большо'ю свобо'дою обраще'ния с
мужчи'нами, несмотря' на зако'н Магоме'та. Тем бо'лее незави'сима была' люби'мая
дочь ха'на. По'дле ней то'лько отдыха'л он от забо'т и доса'д; по'дле ней то'лько
лицо' его' находи'ло улы'бку, а се'рдце - шу'тки. В кругу' ли ава'рских старши'н и
уздене'й рассужда'л он о дела'х го'рской поли'тики, и'ли дава'л суд пра'вым и
винова'тым, ме'жду дома'шними ли слу'шал расска'зы о пре'жних уда'льствах, и'ли
замышля'л но'вые набе'ги, она' прилета'ла, как ла'сточка, и приноси'ла ему' весну'
душе'вную. Сча'стье бы'ло того' виноватого', на чье осужде'ние явля'лась она' при
отце'. Взмахну'тый кинжа'л оста-новля'лся на во'здухе, и ча'сто, взгляну'в на неё,
хан отлага'л крова'вые за'мыслы, что'бы не разлуча'ться с ми'лою до'черью. Все
бы'ло ей позво'лено, все досту'пно. Запрети'ть ей что'-либо не поду'мал бы
Ахмет-ха'н ни для каки'х обы'чаев, ни для каки'х пересу'дов; а подозре'ние в
че'м-нибудь, недосто'йном её пола' и'ли её са'на, бы'ло так же далеко' от его'
мы'слей, как от её се'рдца. Да и кто мог ей внуши'ть не'жные чу'вства из
окружа'ющих ха'на? Склони'ть свои' мы'сли, уни'зить свои' чу'вства до челове'ка,
ни'зшего её ро'дом, бы'ло бы неслы'ханным позо'ром для до'чери после'днего узденя';
тем вы'ше ха'нская дочь от са'мой колыбе'ли напи'тывалась горды'нею пре'дков, и
она', как ледяно'е забра'ло, отделя'ла се'рдце её от всего' ви'димого о'бщества.
Досе'ле ни оди'н гость не был ра'вен с не'ю ро'дом; по кра'йней ме'ре ни про
одного' не спроси'ло о том се'рдце. Вероя'тно, что и беспе'чный, бесстра'стный
во'зраст её был тому' вино'ю, мо'жет быть, но тепе'рь час любви' проби'л, и се'рдце
встрепену'лось в груди' нео'пытной краса'вицы. Она' спеши'ла заключи'ть в объя'тия
отца' и со стра'хом увида'ла прекра'сного юпошу', па'дающего как мертве'ц к нога'м
её... Пе'рвое её чу'вство был у'жас; но когда' оте'ц рассказа'л, как и почему'
Аммала'т гость его', когда' се'льский ле'карь объяви'л, что ра'на неопа'сна, не'жное
соуча'стие к ра'неному прони'кло все её существо'. Целу'ю ночь напролёт мечта'лся
ей окрова'вленный гость, и она' встре'тила зарю' впервы'е не так румя'ная, как
варя'; в пе'рвый раз прибе'гла она' к хи'трости, что'бы взгляну'тъ на прие'зжего,
вошла' в ко'мнату его', что'бы поздоро'ваться с отцо'м, и пото'м вкра'лась туда' в
по'лдень. Непостижи'мое, неодоли'мое любопы'тство влекло' её посмотре'ть на глаза'
Аммала'та. Никогда' в де'тстве не жела'ла она' так си'льно игру'шки, никогда' в
настоя'щем во'зрасте не мани'ло её так неодоли'мо но'вое, бога'тое пла'тье и'ли
блестя'щее украше'ние, как стра'стно хоте'лось ей встре'тить глаза' го'стя; и,
наконе'ц, ввечеру' она' встре'тила то'мный, но вырази'тельный, беспла'менный, но
све'тлый взор его'. Она' не могла' отвести' оче'й с чёрных оче'й Аммала'та,
приле'пленных к ней. Каза'лось, они' говори'ли: "Не скрыва'йся, звезда' ду'ши
мое'й!", поглоща'ли исцеле'ние и отра'ду из её взо'ров. Она' не зна'ла, что с не'ю
де'лается, не чу'вствовала, на земле' ли была' она' и'ли в во'здухе носи'лась;
лету'чие кра'ски сменя'лись на лице' её. Наконе'ц она' реши'лась дрожа'щим го'лосом
спроси'ть его' о здоро'вье...
На'до быть тата'рином, кото'рый счита'ет за грех и оби'ду сказа'ть сло'во
чужо'й же'нщине, кото'рый ничего' же'нского не ви'дит, кро'ме покрыва'ла и брове'й,
что'бы вообрази'ть, как глубоко' возмущён был пы'лкий бек взо'ром и сло'вом
преле'стной де'вушки, столь бли'зко и столь не'жно на него' бро'шенным. Сла'дкий
ого'нь пробежа'л по се'рдцу его', несмотря' на сла'бость.
- О, мне о'чень хорошо' тепе'рь, - отвеча'л он, стара'ясь приподня'ться, -
так хорошо', что я бы гото'в был умере'ть, Селтане'та.
- А'лла сахла-сы'н (бог да сохрани'т тебя'), - возрази'ла она'. - Живи',
живи' до'лго!.. Неуже'ли не жаль тебе' жи'зни?
- В сла'дкие мину'ты сладка' и смерть, Селтане'та. А е'сли б я про'жил ещё
сто лет, кра'ше насто'ящей не нашёл бы!
Селтане'та не поняла' слов го'стя, но она' поняла' взор его', поняла'
выраже'ние его' го'лоса. Она' закрасне'лась ещё бо'лее и, сде'лав руко'ю знак, чтоб
он успоко'ился, упорхну'ла из ко'мнаты.
Ме'жду го'рцами есть весьма' иску'сные ле'каря, осо'бенно для всех перело'мов
и ран; но Аммала'та исцеля'ло лу'чше всех трав и пла'стырей прису'тствие ми'лой
горя'нки. С прия'тною наде'ждою засы'пал он, уве'ренный, что уви'дит её во сне, и
ра'достен просыпа'лся, зна'я, что наяву' с не'ю встре'тится. Си'лы его'
возвраща'лись бы'стро, и с си'лами росла' привя'занность к Селтане'те, Аммала'т
был жена'т, но, как во'дится на Восто'ке, для одни'х расчётов. Он никогда' не
вида'л до сва'дьбы неве'сты свое'й и по'сле ничего' не нашёл в ней
привлека'тельного, ничего' тако'го, чю бы могло' пробуди'ть его' спя'щее се'рдце.
Впосле'дствии жена' его' осле'пла, и э'то обстоя'тельство ещё бо'лее охлади'ло
связь, осно'ванную на азиа'тской чу'вственности. Семе'йная неприя'знь к те'стю и
дя'де шамха'лу ещё бо'лее разделя'ла молоды'х супру'гов, до того', что они' о'чень
ре'дко быва'ли вме'сте. Мудрено' ли ж по'сле э'того, что ю'ноша, пы'лкий по
приро'де, своевла'стный по привы'чке, загоре'лся но'вою для него' любо'вью! Быть с
не'ю бы'ло для него' са'мым высо'ким сча'стьем, ждать её появле'ния - прия'тнейшим
заня'тием. Быва'ло, он вздро'гнет, чуть заслы'шит её го'лос; ка'ждый звук, бу'дто
луч со'лнца, проника'л в ду'шу, и ощуще'ние его' походи'ло на боль, но боль так
восхити'тельную, что он жела'л бы наве'ки продли'ть её. Ма`ло-пома'лу знако'мство
ме'жду молоды'ми людьми' скрепи'лось в дру'жбу... Они' почти' беспреста'нно быва'ли
вме'сте. Хан ча'сто уезжа'л внутрь Ава'рии по дела'м хозя'йства, по распра'вам, по
вое'нным распоряже'ниям, оставля'я го'стя на попече'ние жены' свое'й, ти'хой,
молчали'вой же'нщины. Он о'чень ви'дел скло'нность Аммала'та к до'чери свое'й и
вта'йне тому' ра'довался; э'то оживля'ло его' честолюби'вые и вои'нственные ви'ды:
родство' с бе'ком, име'ющим пра'во на ша'мхальство, предава'ло ему' в ру'ки ты'сячу
по'водов и средств вреди'ть ру'сским. Ха'нша, занима'ясь уря'дом дома'шним,
оставля'ла нере'дко по це'лым часа'м Аммала'та в поко'ях свои'х, как родно'го, и
Селтане'та, с двумя' и'ли тремя' свои'ми прибли'женными де'вушками, си'дя на
поду'шке за рукоде'льем, не ви'дела, как лети'т вре'мя, то разгова'ривая с
го'стем, то внима'я его' расска'зам. Быва'ло и то, что до'лго, до'лго си'живал
Аммала'т, склоня'сь у ног свое'й Селтане'ты, не вы'молвив слова', то глядя'сь в
чёрные, поглоща'ющие глаза' её, то любу'ясь с ней го'рными ви'дами из окна' её,
обращённого к се'веру, и круты'ми берега'ми и круты'ми изворо'тами грему'чей
У'зени, над кото'рою виси'т за'мок ха'нский. По'дле э'того де'тски неви'нного
существа' забыва'л Аммала'т жела'ния, кото'рых она' ещё не зна'ла, и, та'я в
неизве'стном, непоня'тном для него' наслажде'нии, он не ду'мал ни о проше'дшем,
ни о бу'дущем; он не ду'мал ни о чем, он то'лько мог чу'вствовать и беззабо'тно,
не отнима'я от ча'ши уст, пил блаже'нство ка'плю по ка'пле.
Так протекло' ле'то.
Ава'рцы - наро'д свобо'дный. Они' не зна'ют и не те'рпят над собо'й никако'й
вла'сти. Ка'ждый ава'рец называ'ет себя' узденём, и е'сли име'ет есы'ря (пле'нного),
то счита'ет себя' ва'жным ба'рином. Бедны', сле'дственно, и храбры' до
чрезвыча'йности; ме'ткие стре'лки из винто'вок, сла'вно де'йствуют пешко'м; верхо'м
отправля'ются то'лько в набеги', и то весьма' немно'гие. Ло'шади их ме'лки, но
кре'пки невероя'тно; язы'к дроби'тся на мно'жество наре'чий, но в осно'ве
лезги'нский, и'бо и са'ми ава'рцы пле'мени лезги'нского. По'мнят христиа'нскую
ве'ру, и'бо не бо'лее ста двадцати' лет поклони'лись Магомме'ду, но до сих пор
плохи'е магомета'не: пьют во'дку, пьют бузу', нере'дко виногра'дное вино', но
всего' ча'ще вино' варёное, называ'емое у них джа'па. Ве'рность ава'рского сло'ва в
гора'х обрати'лась в посло'вицу. До'ма ти'хи, гостеприи'мны, раду'шны, не пря'чут
ни жен, ни дочере'й; за го'стя гото'вы умере'ть и мстить до конца' поколе'ний.
Месть для них - святы'ня, разбо'й - сла'ва. Впро'чем, нере'дко принуждены' быва'ют
к тому' необходи'мостию. Выходя' по верши'не Ата'лы и Тхезе'рук, че'рез хребе'т
Тур-нита'у в Кахе'тию, за ре'ку Ала'зань, для се'льских рабо'т, из о'чень ску'дной
пла'ты, они' нере'дко остаю'тся дня по два и по три без дела' и пото'м,
сговори'вшись, как голо'дные во'лки, броса'ются но'чью на бли'жние селе'ния и,
е'сли уда'стся, угоня'ют ста'да, похища'ют же'нщин, захва'тывают пле'нников, но
всего' ча'ще слага'ют свои' бу'йные головы' в нера'вном бою'. В ру'сские грани'цы
впаде'ния их зати'хли с тех пор, как укроти'ли аку'ншнцев, и Аслан-ха'н
Кумы'кский стережёт че'рез его' владе'ния лежа'щий вы'ход из Ава'рии. Но селе'ние
Хунза'х, и'ли Ава'р, лежа'щее на восто'чном кра'ю Ава'рии, искони' составля'ет
насле'дие ха'нов, и власть их там зако'н. Но име'я пра'во веле'ть свои'м нукера'м
изруби'ть кинжа'лами любо'го жи'теля Хунза'ха, да'же любо'го прое'зжего, хан не
сме'ет наложи'ть никако'й по'дати, никако'й по'шлины на наро'д и до'лжен
дово'льствоваться дохо'дами со стад и с поле'й свои'х, обраба'тываемых
карава'-шами (раба'ми) и есы'рями (пле'нниками). Не бра'вши, одна'ко ж, прямы'х
нало'гов, ха'ны не отка'зываются от тре'бования пови'нностей, освящённых бо'лее
си'лою, чем обы'чаем. Взять во двор ма'льчика и'ли де'вку, наряди'ть подво'ды на
вола'х и'ли буйвола'х для со'бственной перево'зки и'ли рабо'ты, посла'ть гонца' и
тому' подо'бное - суть ве'щи ежедне'вные. Жи'тели Хунза'ха живу'т, одна'ко же,
бога'че всех свои'х однозе'мцев; до'ма их чи'сты и почти' все в два я'руса;
мужчи'ны стро'йны, же'нщины краси'вы, тем бо'лее что ме'жду ни'ми мно'жество
грузи'нок, захва'ченных в плен. В Ава'рии мно'го занима'ются ара'бским языко'м, и
потому' слог люде'й гра'мотных о'чень цвете'н. Га'рам ха'нский всегда' поло'н
гостя'ми и нере'дко проси'телями, кото'рые, по азиа'тскому обы'чаю, не сме'ют
показа'ть глаз без пешке'ша (пода'рка), хотя' бы то был пя'ток яи'ц. Нуке'ры
ха'нские, на числе' и отва'жности ко'их опира'ется власть ег,о, с утра' до ве'чера
толка'ются во двора'х и в ко'мнатах ха'на, всегда' с заря'женными пистоле'тами за
по'ясом и с кинжа'лом на брю'хе [Азиа'тцы но'сят кинжа'л не на бо'ку, а впереди'.
(Приме'ч. а'втора.)]. Люби'мые уздени' и прие'зжие го'сти из чече'нцев и'ли из
тата'р обынове'нно ка'ждый день явля'лись поутру' на покло'н к ха'ну, отту'да всей
гурьбо'й отправля'лись к ха'нше и нере'дко це'лый день остава'лись пирова'ть в
осо'бых ко'мнатах, угоща'емые и в отсу'тствие ха'на изоби'льно. Одна'жды прихо'дит
в бесе'ду узде'нь ава'рский и за но'вость расска'зывает, что невдалеке' появи'лся
огро'мный тигр и что дво'е отли'чнейших стрелко'в легли' же'ртвою его' лю'тости.
Э'то так напуга'ло на'ших охо'тников, что никто' не реша'ется в тре'тий раз
отве'дать уда'чи.
- Я отве'даю сча'стья! - вскрича'л Аммала'т, го'ря нетерпе'нием вы'казать
удальство' своё пе'ред го'рцами. - Пусть то'лько наведу'т меня' на след зве'ря.
Широкопле'чий ава'рец изме'рил взо'ром с ног до головы' дерзостно'го бе'ка и,
улыбну'вшись, мо'лвил:
- Тигр не чета' дагеста'нскому кабану', Аммала'т! Его' след нере'дко ведёт
к сме'рти!
- Неуже'ли ты ду'маешь, - возрази'л тот го'рдо, - что на э'той ско'льзкой
доро'жке у меня' закру'жится голова' и'ли дро'гнет рука'? Не зову' тебя' помога'ть,
зову' посмотре'ть моего' бо'я с ти'гром. Я наде'юсь, ты пове'ришь тогда', что е'сли
се'рдце ава'рца тве'рдо, как грани'т его' гор, то се'рдце дагеста'нца закалено',
как сла'вный була'т их. Согла'сен?
Ава'рец был по'йман.
Отказа'ться бы'ло бы посты'дно, и он протяну'л ру'ку, развесели'л лицо'...
- Охо'тно иду' с тобо'ю, - отвеча'л он. - Отлага'ть не'чего; соверши'м
кля'тву в мече'ти, и в путь и в бой неразлу'чно. Алла'х су'дит: нам ли взять его'
ко'жу на чапра'к и'ли ему' ску'шать нас.
Не в азиа'тском нра'ве, ещё ме'нее в азиа'тском обы'чае, проща'ться с
же'нщинами, отправля'ясь да'же надо'лго, навсегда'. Э'то принадлежи'т одни'м
родны'м, и ра'зве слу'чаем выпада'ет го'стю. Аммалат-бе'к со вздо'хом, одна'ко ж,
взгляну'л на окна' Селтане'ты и ти'хими шага'ми пошёл к мече'ти. Там уже' ожида'ли
его' старши'ны селе'ния и толпа' любопы'тной молодёжи.
По стари'нному ава'рскому обыкнове'нию, ловцы' должны' бы'ли покля'сться на
Кура'не, что не вы'дадут друг дру'га ни в би'тве со зве'рем, ни в пресле'довании;
не поки'нут ра'неного, е'сли судьба' допу'стит, что зверь слома'ет его'; бу'дут
защища'ть друг дру'га, ля'гут ря'дом, не щадя' жи'зни, и во вся'ком слу'чае без
шку'ры зве'ря не воро'тятся наза'д; и'ли тот, кто престу'пит заве'т сей, да бу'дет
сбро'шен со ска'лы, как трус, как изме'нник.
Това'рищи по'сле прися'ги обня'лись, мулла' наде'л на них ору'жие, и они'
отпра'вились в путь при гро'мких кли'ках всей толпы'.
- И'ли о'ба, и'ли ни одного'! - крича'ли им вслед.
- Убьём и'ли умрём! - отвеча'ли охо'тники.
Мину'л день. Укати'л друго'й за хребты' ледяны'е. Старики' притоми'ли глаза',
гля'дя с кро'вель на доро'гу. Ма'льчики далеко' выбега'ли на окре'стные холмы',
что'бы встре'тить охо'тников: все их нет как нет. В це'лом Хунза'хе, едва' ль не
у ка'ждого очага', кто от безде'лья, кто от уча'стия, толкова'ли об э'том, но
всех бо'лее горева'ла Селта-не'та. Кри'кнут ли на дворе', зашуми'т ли кто на
ле'стнице, вся кровь у неё вспы'хнет, как на огне' можжеве'льник, и се'рдце
запры'гает от ожида'ния; вско'чит, быва'ло, бедня'жка и побежи'т к окну' и'ли
дверя'м и, в двадца'тый раз обма'нутая, потупи'в о'чи, ти'хо пойдёт за рукоде'лье,
кото'рое впервы'е показа'лось ей ску'чно и бесконе'чно. Наконе'ц, за сомне'нием, и
страх наложи'л свою' ледяну'ю ру'ку на се'рдце краса'вицы. Она' спра'шивала у отца',
у бра'тьев, у госте'й, како'в зверь тигр на ра'ну, далеко' ли, бли'зко ли хо'дит
он к селе'ниям? И вся'кий раз, рассчита'в вре'мя, она', сплесну'в рука'ми,
говори'ла сама' себе': "Они' поги'бли!" и ти'хо клони'ла го'лову к неро'вно
волну'емой груди', и кру'пные слезы' кати'лись по её преле'стному лицу'.
На тре'тий день оказа'лось, что опасе'ния всех не бы'ли напра'сны. Узде'нь,
това'рищ Аммала'та в лови'тве, наси'лу привле'кся оди'н до Хунза'ха. Кафта'н его'
был изо'дран когтя'ми звери'ными, сам он бле'ден как смерть и в изнеможе'ния от
го'лода и уста'ли. С изумле'нием, с любопы'тством обста'ли его' и стар и мал, и
вот что расска'зывал он, подкрепи'в себя' ча'шкою молока' и куско'м чуре'ка:
- В тот же день, как вы'шли отсю'дова, вы'следили мы ти'гра. Мы нашли' его'
спя'щим ме'жду таки'м ка'менником и ча'щею, что алла'х упаси'. По же'ребью
доста'лось пе'рвому стреля'ть мне: я подкра'лся и наме'тил о'чень ло'вко;
стрельну'л... ан на беду' зверь спал, закры'в мо'рду ла'пою, и пу'ля, проби'в её,
угоди'ла в ше'ю. Пробуждён гро'мом и бо'лью, тигр взреве'л и в два прыжка' пря'мо
ри'нулся на меня', так что я не успе'л вы'хватить и кинжа'ла; с разма'ху он сбил
меня' с ног, смял за'дними но'гами, и то'лько по'мню я, что в миг э'того
промежу'тка разда'лся крик и вы'стрел Аммала'та и зате'м оглуша'ющее, ужа'сное
ры'кание. Разда'вленный, я потеря'л па'мять и дыха'ние и, до'лго ли я лежа'л в
о'бмороке, не ве'даю.
Когда' откры'л я глаза', все бы'ло ти'хо круго'м меня'; ме'лкий дождь се'ялся
из густо'го тума'на; был ли то ве'чер, бы'ло ли то у'тро? Моё ружье'", подерну'тое
ржа'вчиной, лежа'ло по'дле; ружье'" Аммала'та, перело'мленное попола'м, невдалеке';
там и сям обры'зганы бы'ли ка'мни кро'вью, то'лько чье'ю кро'вью: тигро'вой ли,
Аммала'товой ли, как дозна'ться? Вы'ломленные куста'рники лежа'ли круго'м: ве'рно,
зверь вы'торгнул их упо'рными прыжка'ми. Я кли'кал, ско'лько бы'ло го'лосу,
това'рища; нет отве'та. Посижу-посижу' да ещё покли'чу; напра'сно! Ни зве'ря, ни
пти'цы перелётной. Мно'го раз пыта'лся я идти', иска'ть по сле'ду Аммала'та, и'ли
найти' его', и'ли умере'ть на его' те'ле... хоть бы отомсти'ть зве'рю за смерть
удало'го: си'лы нет. Взяло' меня' го'ре; я всплака'лся го'рько: заче'м погиба'ю и
те'лом и до'брою сла'вою! Реши'лся бы'ло ждать сме'ртного ча'са в пусты'не, то'лько
го'лод одоле'л меня'. Дай, поду'мал я, повещу' в Хунза'хе, что Аммала'т пропа'л без
вести', и хоть умру' ме'жду свои'ми. Вот я и припо'лз сюда', как разда'вленный
змей. Бра'тья! голова' моя' пе'ред ва'ми: суди'те как поло'жит алла'х на се'рдце.
Приговори'те ли мне жить - бу'ду жить, помина'ючи ва'шу пра'вду; приговори'те
умере'ть - и то во'ля ва'ша! - умру' неви'нен. Алла'х свиде'тель; я сде'лал что
мог!
Ро'пот рассы'пался по наро'ду, когда' вы'слушали прише'льца. Одни' пра'вили,
други'е вини'ли его', хотя' и все жале'ли.
- Вся'кий себя' охраня'ет, - говори'ли не'которые из обвини'телей. - Кто
пору'ка, что он не бежа'л с по'ля? На нем нет ра'ны, нет и свиде'тельства; а что
он вы'дал това'рища, э'то почти' без сомне'ния! Не то'лько вы'дал, мо'жет и наро'чно
пре'дал, - толкова'ли други'е: они' нела'дно ме'жду собо'ю гова'ривали!
Ха'нские нуке'ры пошли' ещё да'лее; они' подозрева'ли, что узде'нь уби'л
Аммала'та из ре'вности. Он сли'шком уми'льно погля'дывал на дочь ха'нскую, а
ха'нская дочь не ему' чету' нашла' в Аммала'те.
Султан-Ахмет-ха'н, све'дав, для чего' собра'лся наро'д на у'лице, прискака'л
и сам на схо'дку.
- Трус! - сказа'л он вме'сте с гне'вом и огорче'нием узденю'. - Ты пусти'л
позо'р на и'мя ава'рское. Тепе'рь мо'жет вся'кий тата'рин укори'ть нас, что мы
зверя'м скорми'ли го'стя, не уме'я защити'ть его'! По кра'йней ме'ре мы суме'ем за
него' отмсти'ть: ты кля'лся на Кура'не по старине' ава'рской не покида'ть в беде'
това'рища и, е'сли он падёт, не воро'чаться домо'й без шку'ры зве'ря; ты измени'л
кля'тве, но мы не пересту'пим заве'та: ги'бни! Даю' три дня срок душе' твое'й, но
пото'м, е'сли Аммала'т не найдётся, тебя' сбро'сят с утёса! Вы голова'ми
отвеча'ете мне за его' го'лову! - примо'лвил он, обраща'ясь к свои'м нукера'м,
надви'нул ша'пку на бро'ви и повороти'л к до'му коня' своего'.
Три'дцать го'рцев помча'лись из Хунза'ха во все сто'роны прове'дывать хоть
об оста'нках буйна'кского бе'ка. У го'рцев свяще'нною обя'занностью счита'ется с
че'стью похорони'ть своего' ро'дственника и'ли това'рища, и они' ча'сто, как
оми'ровские геро'и, кида'ются в пыл би'твы, что'бы вы'хватить из рук ру'сских
уби'того собра'та, и поро'й деся'тками па'дают на те'ло, кото'рого не хотя'т
вы'дать.
Несча'стного узденя' повлекли' на коню'шню ха'нскую - ме'сто, заменя'ющее
обыкнове'нно тюрьму'. Наро'д, рассужда'я о происше'дшем, угрю'м, но безро'потен
разошёлся по дома'м, и'бо пригово'р ха'нский был согла'сен пра'вде их обы'чаев.
Печа'льная весть ско'ро прони'кла до Селтане'ты; и, как ни жела'ли смягчи'ть
её, она' жесто'ко порази'ла де'вушку, столь мно'го лю'бящую. Со всем тем она'
про'тив ожида'ния каза'лась споко'йною: не пла'кала, не жа'ловалась, по зато' и не
улыба'лась бо'лее, не мо'лвила слова'. Ей говори'ла мать, она' не слы'шала. И'скры
из тру'бки отца' прожига'ли её пла'тье, она' не замеча'ла. Холо'дный ве'тер ве'ял на
грудь её, она' не чу'вствовала. Все её чу'вства сжа'лись в се'рдце на муку' его';
но э'то се'рдце глубоко' лежа'ло от взо'ров, и ничего' не отража'лось на го'рдом
лице' её. Ха'нская дочь боро'лась с шестнадцатилетне'ю Селтането'ю; мо'жно бы'ло
предсказа'ть, кто падёт пре'жде.
Но э'та скры'тая тоска' удуша'ла Селтане'ту; ей хоте'лось убежа'ть от людски'х
глаз и на свобо'де вы'плакать го'ре.
"Бо'же мой! - ду'мала она', - заче'м, потеря'в дру'га, не име'ю права' пла'кать
о нем! Все так и смо'трят на меня', что'бы посмея'ться по'сле; так и стерегу'т
ка'ждую слёзку, что'бы пойма'ть её на злосло'вный язы'к свой. Чужо'е го'ре им
поте'ха".
- Секи'не! - мо'лвила она' свое'й прислу'жнице, - пойдём гуля'ть по берегу'
У'зени!
На треть агача' [Ага'ч - семь верст. Он называ'ется ко'нным.
Пешехо'дный -четы'ре версты'. (Приме'ч. а'втора.)] расстоя'ния от Хунза'ха к
за'паду есть разва'лины стари'нного христиа'нского монастыря', уединённого
па'мятника забы'той ве'ры тузе'мцев. Рука' вре'мени, бу'дто из благогове'ния, не
косну'лась са'мой це'ркви, и да'же изуве'рство пощади'ло святы'ню пре'дков. Она'
стоя'ла цела' ме'жду разру'шенных ке'лий и па'вшей огра'ды. Глава' её с
остроконе'чною ка'менного кро'влею уже' почерне'ла от дыха'ния веко'в; плющ заплёл
се'ткою у'зкие окна', и в тре'щинах стен росли' дере'вья. Внутри' мя'гкий мох
разостла'л ковёр свой, и в зной вла'жная све'жесть дыша'ла там, пита'емая го'рным
ключо'м, кото'рый, промы'в сте'ну, прислонённую к утёсу, па'дал че'рез ка'менный
алта'рь и распря-да'лся в серебри'стые, ве'чно зву'чные струны' чи'стой воды', и
пото'м, соча'сь в спа'и пли'тного пола', ви'лся ни'же и ни'же. Одино'кий луч со'лнца,
закра'вшись сквозь окно', мелька'л и перелива'лся сквозь зы'бкую зе'лень по
угрю'мой стене', как ре'звый младе'нец на коле'нях столе'тнего де'да. Туда'-то
напра'вила Селтане'та свою' прогу'лку; та'м-то отдохну'ла она' от взо'ров и
вопро'сов, тяготи'вших её. Все бы'ло так ми'рно, так преле'стно, так счастли'во
о'коло неё, и все э'то тем бо'лее мно'жило печа'ль - пе'рвую печа'ль её.
Перели'вный свет на стене', лепета'ние ла'сточек и журча'нье ключа' растопи'ло в
слезы' свине'ц, лежа'вший у неё на се'рдце, и го'ресть её разлила'сь жа'лобами.
Секи'не убежа'ла нарва'ть груш, расту'щих в изоби'лии о'коло це'ркви, и Селтане'та
тем беззаве'тнее предала'сь приро'де, тре'бующей облегче'ния.
И вдруг, подня'в го'лову, она' вскри'кнула от испу'га; пе'ред не'ю стоя'л
стро'йный ава'рец, забры'зганный гря'зью и кро'вью. Ко'жа ти'гра па'дала на'земь с
плеч его'.
Уже'ли твоё се'рдце, твои' глаза', Селтане'та, не узна'ли своего' люби'мца?
Нет, с друго'го взо'ра она' узна'ла Амма-ла'та и, забы'в все на све'те, ки'нулась
ему' на ше'ю, обвила' её рука'ми свои'ми и до'лго, до'лго вгля'дывалась в
истомлённое, но всегда' ми'лое лицо', и, наконе'ц, ого'нь увере'ния, ого'нь
восто'рга заблиста'л сквозь не обсо'хшие ещё слезы' печа'ли. Мог ли тогда'
удержа'ть пы'лкий Аммала'т ра'дость свою'? Он прильну'л, как пчела', к ро'зовым
гу'бкам Се'лта-неты. Он дово'льно слы'шал за мину'ту для своего' сча'стия; тепе'рь
он был наверху' блаже'нства. Ещё ни слова' не вы'молвили любо'вники о любви'
свое'й, но они' уже' по'няли ДРУГ дру'га.
- И ты, а'нгел, лю'бишь меня'? - произнёс, наконе'ц, Аммала'т, когда'
Селтане'та, застыдя'сь поцелу'я, уклони'лась из его' объя'тий. - Ты меня' лю'бишь?
- Сохрани', а'лла! - отвеча'ла неви'нная де'вушка, о'пустя ресни'цы, но не
о'чи. - Лю'бишь! Э'то стра'шное сло'во. С год тому' наза'д, проходя' по у'лице, я
уви'дела, как побива'ли каме'ньями де'вушку; с у'жасом убежа'ла я домо'й, но нигде'
не могла' спря'таться. Крова'вая гре'шница везде' стоя'ла пе'редо мно'ю, и стон её
ещё до сих пор отзыва'ется в уша'х мои'х. Когда' я спроси'ла, за что так
бесчелове'чно казни'ли э'ту несча'стную, мне отвеча'ли: она' люби'ла одного' ю'ношу!
- Нет, ми'лая, не за то, что люби'ла она', а за то, что люби'ла не
одного', за то, что измени'ла, быть мо'жет, обо'им, её уби'ли!
- Что зна'чит измени'ла, Аммала'т? Я не понима'ю э'того!
- О, дай бог, чтоб ты никогда' не испыта'ла, никогда' не вы'училась
изменя'ть, что'бы ты никогда' не забы'ла меня' для друго'го.
- Ах, Аммала'т, в э'ти четы'ре дня я узна'ла, как тяжела' для меня' с тобо'й
разлу'ка! Быва'ло, до'лго не ви'жу бра'тьев, Нуца'ла и Су'рхая, и ра'да с ни'ми
сви'деться, но без них не тоску'ю; без тебя' же на све'те жить не хо'чется!
- Для тебя' гото'в я умере'ть, звезда' моя' у'тренняя, за тебя' положу' свою'
ду'шу, не то'лько жизнь, ми'лая!
Ше'лест шаго'в прерва'л ре'чи лю'бящихся: то была' прислу'жница Селтане'ты.
Втроём они' поспеши'ли обра'довать ха'на, и хан был рад, был уте'шен
непритво'рно.
Аммала'т в коро'тких слова'х рассказа'л, как бы'ло с ним де'ло.
- Чуть зави'дел я па'вшего това'рища впереди' меня', я встре'тил зве'ря на
ле'ту пу'лею: она' разби'ла ему' че'люсть. Чудо'вище с ужа'сным рёвом ки'нулось
кружи'ться, пры'гать, мета'ться, не'сколько раз порыва'лось ко мне и сно'ва,
развлека'емо бо'лью, броса'лось в сто'рону. В э'то-то вре'мя, уда'рив его'
прикла'дом по че'репу, излома'л я ружье'". Я до'лго гна'лся за ним, когда' он пошёл
на ухо'д, то на виду', то по крова'вому слзду; ме'жду тем день вече'рел, и когда'
я вонзи'л кинжа'л в го'рло па'вшего ти'гра, тёмная ночь па'дала на зе'млю. Во'лей и
нево'лею принуждён я был ночева'ть, име'я пала'тами утёсы, а собесе'дниками -
волко'в и ча'калов. У'тро бы'ло дождли'во и тума'нно; облака', задева'я меня' за
го'лову, выжима'ли, как гу'бки, на мне свою' во'ду. В десяти' шага'х пе'ред но'сом
ничего' нельзя' бы'ло ви'деть. Не ви'дя со'лнца, не зна'я ме'ста, напра'сно броди'л я
вокру'г да о'коло... доро'га убега'ла меня', уста'лость и го'лод томи'ли.
Застре'ленная из пистоле'та куропа'тка подкрепи'ла на вре'мя си'лы, но всё-таки
не мог я найти' вы'хода из э'того ка'менного гро'ба. То'лько шум вод, ниспада'ющих
с крути'п, то'лько шум кры'льев пролета'ющих в ту'че орло'в слы'шались мне
ве'чером, а но'чью де'рзкие ча'калы в трех шага'х от меня' заводи'ли свою'
плаче'вную пе'сню. Сего'дняшним у'тром кра'сно вста'ло со'лнце, и сам я встал
бодре'е, напра'вил бег к восто'ку и ско'ро послы'шал крик и вы'стрелы: э'то бы'ли
твои' посла'нцы. Утомлён жа'ром, зашёл я напи'ться чи'стой ключево'й воды' в
ста'рую мече'ть и там нашёл Сел-тане'ту. Благода'рность тебе', сла'ва бо'гу!
- Сла'ва бо'гу, хвала' и тебе'! - сказа'л, обнима'я его', хан. - Но
удальство' твоё чу`ть-чу'ть не сто'ило жи'зни твоёй и вме'сте твоёго това'рища.
Проме'дли ты день, он бы отпра'вился пляса'ть лезги'нку на во'здухе. Кста'ти
яви'лся ты. Джембула'т, изве'стный нае'здник Ма'лой Каба'рды, присыла'л звать тебя'
в набе'г на ру'сских: вот досто'йное тебе' по'ле. Вме'сто того' чтоб дразни'ть
судьбу', гоня'ясь за ти'грами, лу'чше гоня'ть ру'сских. Тебе' же на'до вы'купить
свою' сла'ву, пленённую в про'шлом бе'гстве. Вре'мя не те'рпит; за'втра чем свет
тебе' должно' отпра'виться.
Как ни доса'дна была' така'я весть Аммала'ту, но он скре'пя се'рдце отвеча'л,
что е'дет охо'тно. Он о'чень чу'вствовал, что гро'мкое и'мя нае'здника есть пору'ка
бу'дущих успе'хов.
Но Селтане'та побле'"кла, склони'лась, как цвето'к, голово'ю, услы'шав о
но'вой, грозне'йшей разлу'ке; взор её, остано'вленный на Аммала'те, выража'л
тоску' опасе'ния, боль предчу'вствия беды'.
- А'лла! - произнесла' она' с го'рестию, - опя'ть набеги', опя'ть уби'йство!
Когда'-то переста'нет ли'ться кровь на уго'риях?
- Когда' го'рные пото'ки потеку'т молоко'м и са'харный тростни'к заколы'шется
на сне'жных верши'нах, - сказа'л хан с усме'шкою,


ГЛАВА' IV

Дико-прекра'сен грему'чий Те'рек в Дарья'льском уще'лий. Там, как ге'ний,
че'рпая си'лы из небе'с, бо'рется он с приро'дой. И'нде све'тел и прям, как меч,
рассёкший грани'тную сте'ну, сверка'ет он ме'жду утёсами. И'нде, черне'я от
гне'ва, ревёт и ро'ется, как лю'тый зверь, под вековы'е грома'ды: отрыва'ет,
ру'шит, ка'тит вдаль их обло'мки. В бу'рную ночь, когда' запозда'лый вса'дник,
заверну'вшись в косма'тую бу'рку, озира'ясь, е'дет по забере'жью, вися'щему над
пучи'ною Те'река, все у'жасы, каки'е то'лько породи'ть мо'жет досу'жее воображе'ние,
ничто' в сравне'нии с и'стинными, его' одолева'ющими. С глухи'м шу'мом кру'тятся
дождевы'е пото'ки под нога'ми, па'дают на го'лову со скал, нахму'ренных над не'ю и
ка'ждый миг грозя'щих подавле'нием. Вдруг, как ла'ва, прорыва'ется мо'лния, и вы
с у'жасом ви'дите то'лько чёрную, расто'ргнутую ту'чу над собо'ю, а под собо'ю
зия'ющую бе'здну, утёсы по сторона'м, и навстре'чу вам с крутизны' реву'щий,
прыщу'щий Те'рек, осы'панный о'гненной пе'ною. На оди'н миг ви'дите вы, как
му'тные, бу'йные во'лны его', сло'вно а'дские духи', ска'чут, пря'дают, ме'чутся в
бе'здну со сто'ном, поражённые мечо'м арха'нгелов. Вслед им с гро'хотом ка'тятся
огро'мные ка'мни. И вдруг, по'сле ослепи'тельного озаре'ния мо'лниею, вы опя'ть
погружены' в чёрное мо'ре но'чи; и вдруг за тем раздаётся вы'стрел гро'ма,
зы'блющий основа'ние скал, бу'дто ты'сячи гор ру'шатся друг на дру'га: так вто'рят
отголо'ски уда'ру небе'с. Пото'м до'лгий протя'жный гул, бу'дто стон ото'рванных с
корне'й дубо'в, и'ли звук сокрушённых скал, и'ли вой разда'вленных в бе'здне
велика'нов, слива'ется с шу'мом ве'тра, и ве'тер превраща'ется в урага'н, и дождь
низверга'ется ли'внем. И сно'ва мо'лния слепи'т вас, и сно'ва гром, на кото'рый
отвеча'ет вдали' ро'кот обва'лов, оглуша'ет... ка'мни сы'плются ми'мо и зву'чно
па'дают в во'ду... Испу'ганный конь упира'ется, сади'тся наза'д, фы'ркает,
трепе'щет, гри'ва его' хле'щет в глаза' вса'дника, и вса'дник твори'т нево'льную
моли'тву...
Но зато' как приве'тливо загля'дывает у'тро в уще'лие, на дне кото'рого
бьет, и кипи'т, и пле'щет Те'рек! Облака', бу'дто разде'рнутый по'лог, клубя'тся от
ве'тра, и сквозь них явля'ются и опя'ть исчеза'ют ледяны'е верши'ны. То'чно резны'е
из зо'лота, лучи' со'лнца рису'ют зубча'тые силуэ'ты верши'н восто'чных на
противополо'жной стене' гор. Ска'лы блестя'т, ещё вы'серебренные дождево'ю
вла'гою. Ключи' и го'рные пото'ки пы'шны пе'ною, летя'т сквозь тума'н с кру-ти'н, и
са'мые тума'ны инде' ка'тятся вниз по уще'лию, подо'бны пото'ку, инде' вью'тся
ули'ткой с ключа', бу'дто ды'мок с хи'жины, инде' обвива'ют, как чалмо'й, одино'кую,
дре'внюю на утёсе ба'шню, а мра'чный Те'рек пря'дает по каме'ньям и кру'жится,
бу'дто и'щет ме'ста успоко'иться.
Должно' призна'ться, одна'ко ж, что на Кавка'зе нет вод, в ко'и бы досто'йно
могли' гляде'ться го'ры - исполи'ны творе'ния. Нет на нем рек пла'вных, нет
огро'мных озёр, и Те'рек ме'жду грома'дами, его' тесня'щими, ка'жется ручейко'м.
Под Владикавка'зом, вы'рвавшись на доли'ну, он, ка'жется, рад во'льному
раздо'лью: хо'дит по ней широ'кими круга'ми, разбра'сывая похи'щенные в гора'х
валуны'. Да'льше, уклоня'ясь к се`веро-за'паду, он все ещё быстр, но ме'нее
шу'мен, бу'дто уста'лый, по'сле тру'дного по'двига. Наконе'ц, охвати'в круты'м
поворо'том мыс Ма'лой Каба'рды, он, как мусульма'нин, на'божно обраща'ется к
восто'ку и, ми'рно напо'яя вражду'ющие бе'рега, несётся то по гряда'м камне'й, то
по гли'нистым о'тмелям упа'сть за Кизля'ром в ча'шу Ка'спия. Тут уже' он те'рпит на
себе' челны' и, как рабо'тник, воро'чает огро'мные колеса' плаву'чих ме'льниц. По
пра'вому берегу' его', ме'жду холма'ми и переле'сками, рассе'яны ау'лы кабарди'нцев,
кото'рых мы сме'шиваем в одно' назва'ние черке'сов, живу'щих за Куба'нью, и'ли
чече'нцев, обита'ющих гора'здо ни'же к мо'рю. Побере'жные ау'лы сии' ми'рны то'лько
по и'мени, но в са'мом де'ле они' прито'ны разбо'йников, кото'рые по'льзуются и
вы'годами ру'сского правле'ния, как по'дданные Росси'и, и барыша'ми грабеже'й,
производи'мых го'рцами в на'ших преде'лах. Име'я всю'ду свобо'дный вход, они'
извеща'ют единове'рцев и единомы'шленников о движе'нии войск, о состоя'нии
укрепле'ний; скрыва'ют их у себя', когда' те сбира'ются в набе'г; де'лят и
перекупа'ют добы'чу при возвра'те, снабжа'ют их со'лью и по'рохом ру'сскими и
нере'дко уча'ствуют ли'чно в та'йных и я'вных набе'гах. Са'мое дурно'е, что, под
ви'дом э'тих ми'рных го'рцев, вражду'ющие нам наро'ды безбоя'зненно переплыва'ют
Те'рек челове'ка по два, по три, по пяти' и среди' бе'лого дня отправля'ются на
разбо'й, нике'м не пресле'дуемые, и'бо оде'жда их ниче'м не отли'чна. Наоборо'т,
са'ми ми'рные, по'льзуясь э'тою отгово'ркою, напада'ют, когда' в си'лах, откры'то на
прое'зжих, и'ли похища'ют скот и люде'й укра'дкою, ру'бят без поща'ды, и'ли
перепродаю'т в плен далеко'.
Пра'вду сказа'ть, ме'стное положе'ние их ме'жду двумя' си'льными сосе'дями
понево'ле заставля'ет так кова'рствовать. Зна'я, что ру'сские не поспе'ют и'з-за
реки' защити'ть их от ме'сти го'рцев, налетающи'х как снег, они' по
необходи'мости, равно' как по привы'чке, дру'жат однокро'вным, но в то же вре'мя
лися'т пе'ред ру'сскими, кото'рых боя'тся.
Коне'чно, ме'жду ни'ми есть не'сколько челове'к, и'стинно пре'данных ру'сским,
но больша'я часть да'же и свои'м изменя'ет из награ'ды, и то лишь при ве'рном
успе'хе, и то лишь до тех пор, поку'да ви'дит в том свою' по'льзу. Вообще',
нра'вственность э'тих ми'рных са'мая испо'рченная; они' потеря'ли все до'блести
незави'симого наро'да и уже' переня'ли все поро'ки полуобразо'ванности. Кля'тва
для них игру'шка, обма'н - похвальба', са'мое гостеприи'мство - про'мысел. Едва'
ли не ка'ждый из них гото'в наня'ться поутру' к ру'сскому в кунаки', а но'чью в
проводники' хи'щнику, что'бы огра'бить но'вого дру'га.
Ле'вый бе'рег Те'река уни'зан бога'тыми стани'цами ли-не'йских казако'в,
пото'мков сла'вных запоро'жцев. Ме'жду ни'ми ко`е-где' есть кре'стьянские дере'вни.
Казаки' э'ти отлича'ются от го'рцев то'лько небри'тою голово'ю: ору'жие, оде'жда,
сбру'я, ухва'тки - все го'рское. Ми'ло ви'деть их в де'ле с го'рцами: э'то не бой,
а поеди'нок, где ка'ждый на сла'ву хо'чет доказа'ть превосхо'дство си'лы,
хра'брости, иску'сства. Дво'е казако'в не стру'сят четверы'х нае'здников, - в
ра'вном числе' всегда' победи'тели. Почти' все они' говоря'т по-тата'рски, во'дят с
го'рцами дру'жбу, да'же родство' по похи'щенным взаи'мно жёнам, но в по'ле враги'
неумоли'мые. Как ни запрещено' переезжа'ть на го'рную сто'рону Те'река, но
удальцы' отправля'ются туда' вплавь, на охо'ту ра'зного ро'да. В свою' о'чередь
го'рские хи'щники бро-дя'тся за Те'рек но'чью и'ли переплыва'ют его' на бурдюка'х
(меха'х), залега'ют в камыши' иль под наве'с бе'рега, пото'м переле'сками
пробира'ются к доро'ге, что'бы увле'чь в плен беспе'чного пу'тника и'ли захвати'ть
же'нщин на гребле' се'на. Случа'ется, что са'мые отча'янные прово'дят дня по два в
виногра'дниках при дере'вне, выжида'я удо'бного слу'чая напа'сть враспло'х, и
оттого' лине'йский каза'к не сту'пит на поро'г без кинжа'ла, не вы'едет в по'ле без
ружья' за спино'й: он ко'сит и па'шет вооружённый.
В после'днее вре'мя больши'ми то'лпами го'рцы ста'ли напада'ть то'лько на
крестья'нские дере'вни, и'бо в стани'цах отпо'р станови'лся им о'чень до'рого. Для
уго'нки табуно'в они' сме'ло и глубоко' впада'ют в грани'цы на'ши, но в тако'м
слу'чае ре'дко обхо'дится без би'твы. Са'мые лихи'е уздени' стара'ются попа'сть в
подо'бные нае'зды, что'бы сниска'ть себе' и'мя, кото'рое це'нят они' вы'ше вся'кой
добы'чи.
О'сенью, в 1819 году', кабарди'нцы и чече'нцы, ободрённые отсу'тствием
главнокома'ндующего, собра'лись в числе' полу'торы ты'сячи челове'к сде'лать
нападе'ние на каку'ю-нибудь дере'вню за Те'реком, огра'бить её, увезти'
пле'нников, угна'ть табу'н.
Предводи'телем был кабарди'нский князёк Джембула'т. Аммалат-бе'к,
прие'хавший к нему' с письмо'м от Султан-Ахмет-хана', был при'нят с ра'достию.
Пра'вду сказа'ть, ему' не да'ли никако'го отря'да, но э'то оттого', что у них нет
никако'го стро'я, ни поря'дка в во'йске; бо'рзый конь и со'бственная
запа'льчивость ука'зывают ка'ждому ме'сто в би'тве. Снача'ла сду'мают, как
завяза'ть де'ло, как завле'чь неприя'теля, но пото'м нет ни повинове'ния, ни
повеле'ния, и слу'чай дока'нчивает сраже'ние. Обосла'вшись с сосе'дними узденя'ми
и нае'здниками, Джембула'т назна'чил сбо'рное ме'сто, и вдруг, по усло'вному
зна'ку, во всех уще'лиях разда'лся крик: "Гара'й! гара'й (трево'га)!", и в оди'н
час слете'лись со всех сторо'н нае'здники чече'нские и кабарди'нские. Во
избежа'ние изме'ны никто' не знал, кро'ме вожде'й, где бу'дет ночле'г, где
перепра'ва. Разделя'сь на небольши'е ку'чки, пошли' они' по едва' ви'дным тро'пам в
ми'рный ау'л, где должно' бы'ло скры'ться до но'чи. В су'мерках все отря'ды уже'
сошли'сь туда'. Разуме'ется, ми'рные встре'тили свои'х земляко'в с распростёртыми
объя'тиями, но Джембула'т, не доверя'я э'тому, оцепи'л селе'ние часовы'ми и
объяви'л жи'телям, что е'сли кто покуси'тся уйти' к ру'сским, бу'дет изру'блен в
куски'. Больша'я часть уздене'й разошла'сь по са'клям кунако'в и'ли ро'дственников,
но сам Джембула'т с Аммала'том и лу'чшими нае'здниками оста'лся на чи'стом
во'здухе, по'дле разведённого огня', поку'да освежа'лись уста'лые их ко'ни.
Джембула'т, простёршись на бу'рке, оперши'сь руко'ю об ру'ку, разду'мывал
распоря'док набе'га; но далека' была' мысль Аммала'та от по'ля би'твы; она'
орлёнком носи'лась над гора'ми Ава'рии, и тяжко-тя'жко ны'ло се'рдце разлу'кою.
Звук металли'ческих струн го'рской балала'йки (ко'мус), сопровожда'емый
протя'жным напе'вом, извлёк его' из заду'мчивости: то кабарди'нец дел пе'сню
стари'нную.

На Казбе'к слете'лись ту'чи,
Сло'вно го'рные орлы'...
Им навстре'чу, на ска'лы
Уздене'й отря'д лету'чий,
Вы'ше, вы'ше, кру'че, кру'че,
Ска'чет, ру'сскими разби'т:
След их кро'вию кипи'т!

На хвоста'х полки' пого'ни;
Занесён и штык и меч;
Сме'ртью се'ется карте'чь...
Нет спасе'нья в си'ле, в бро'не...
"Бегу', бегу', ко'ни, ко'ни!"
Па'ли вы, - а далека'
Кре'пость го'рного леска'.
Се'рдце на'шим ру'сским ме'та...
На коле'ни пал мулла' -
И моли'тва как стрела'
До проро'ка Магоме'та,
В мо'ре све'та, в не'бо све'та,
Полете'ла, понесла'сь:
"Иль-алла', не вы'дай нас".

Нет спасе'нья ниотку'да!
Вдруг, по ма'нию небе'с,
Зашуме'л далёкий лес:
Ве'ет, пле'щет, ка'тит гру'дой
Ни'же, бли'же, чу'до, чу'до!..
Мусульма'не спасены'
Средь леси'стой крутизны'!

[Ре'дко случа'лись приме'ры, что'бы мы стре'лками свои'ми могли' вы'жить
го'рцев из лесу', и потому' лес счита'ют они' лу'чшею кре'постью. Вся пе'сня
переведена' почти' сло'во в сло'во. (Приме'ч. а'втора.)]
- Так быва'ло в старину', - сказа'л с улы'бкою Джембула'т, - когда' на'ши
старики' бо'льше ве'рили моли'тве, а бог ча'ще их слу'шал; но тепе'рь, друзья',
лу'чшая наде'жда - своя' хра'брость. На'ши чудеса' в ножна'х шу'шки (са'бли), и нам
то'чно должно' показа'ть их, что'бы не осрами'ться. Послу'шай, Аммала'т, -
промо'лвил он, крутя' ус свой, - не скро'ю от тебя', что де'ло мо'жет быть
жа'ркое. Я сейча'с прове'дал, что полко'вник Ко'царев собра'л отря'д свой, но где
он, но ско'лько у него' войска', э'того никто' не зна'ет.
- Чем бо'льше бу'дет ру'сских, тем лу'чше, - отвеча'л Аммала'т споко'йно, -
тем ме'нее бу'дет про'махов.
- Зато' трудне'е добы'ча!
- По мне хоть бы век её не бы'ло: я хочу' ме'сти, ищу' сла'вы.
- Хороша' лишь та сла'ва, кото'рая несёт золоты'е я'йца, а то, с пусты'ми
торока'ми воро'тясь домо'й, сты'дно жене' глаза' пока'зывать. Близка' зима': на'добно
запасти'сь хозя'йством на ру'сский счет, что'бы угоща'ть друзе'й и прия'телей.
Выбира'й себе' ме'сто, Аммалат-бе'к: хо'чешь, ступа'й в передовы'е, заскака'ть
ста'до; хо'чешь, оста'нься со мной назади'. Я с абре'ками шаг за шаг бу'ду
уде'рживать пого'ню!
- Разуме'ется, я бу'ду там, где бо'льше опа'сности. Но что тако'е абре'ки,
Джембула'т?
- Э'то нелегко' тебе' растолкова'ть. Вот ви'дишь, мно'гие из са'мых уда'лых
нае'здников иногда' даю'т заро'к, го'да на два, на три, на ско'лько взду'мается,
не уча'ствовать ни в и'грах, ни в весе'лиях, не жале'ть свое'й жи'зни в набе'гах,
не щади'ть враго'в в би'тве, не спуща'ть ни мале'йшей оби'ды ни дру'гу, ни бра'ту
родно'му, не знать заве'ту на чужо'е, не боя'сь пресле'дований и'ли ме'сти; одни'м
сло'вом, быть неприя'телем ка'ждого, чужи'м в семье' свое'й, кото'рого ка'ждый
мо'жет, е'сли смо'жет, уби'ть. В ау'ле они' опа'сные сосе'ди, потому' что,
встреча'ясь с ни'ми, на'до всегда' держа'ть куро'к на взво'де. Зато' в де'ле на них
пе'рвая наде'жда [Э'то настоя'щие берсерке'ры дре'вних норма'ннов, кото'рые,
приходя' в неи'стовство, руби'ли да'же това'рищей. Приме'ры тако'й безу'мной
хра'брости нере'дки ме'жду азиа'тцами. (Приме'ч. а'втора.)].
- Для како'й же вы'годы, для како'й причи'ны беру'т на себя' уздени' таку'ю
обу'зу?
- Одни' про'сто из молоде'чества, други'е от бе'дности, тре'тьи с
како'го-нибудь го'ря. Вон э'тот, наприме'р, высо'кий кабарди'нец покля'лся пять
лет быть абре'ком, по'сле того', как любо'вница его' умерла' от о'спы. С тех пор
лу'чше води'ть дру'жбу с ти'грами, чем с ним. Он уж три ра'за ра'нен в опла'ту за
кровь, а все неймётся.
- Чу'дный обы'чай! Как же воро'тится абре'к в ми'рную жизнь по'сле тако'й
жи'зни?
- Что тут мудрёного: ста'рое, как с гу'ся вода'. Сосе'ды бу'дут
раде'хоньки, что срок ему' ко'нчился разбо'йничать; а он, ски'нув с себя'
абре'чество, бу'дто змеи'ную шку'ру, ста'нет смирне'е овна'. У нас одни'
кровоме'стники по'мнят вчера'шнее. Одна'ко ночь стемне'ла; тума'н сте'лется над
Те'реком: пора' за де'ло.
Джембула'т сви'стнул, и свист его' повтори'лся во всех конца'х ста'на: вмиг
собрала'сь вся ша'йка. К ней присоедини'лись мно'гие уздени' из окре'стных ми'рных
дереве'нь. Потолкова'в с ни'ми, где лу'чше перепра'виться, отря'д в тишине'
дви'нулся к берегу'. Аммалат-бе'к не мог надиви'ться молчали'вости не то'лько
вса'дников, но и сами'х коне'й: ни оди'н из них не ржал, не храпе'л и, бу'дто
остерега'ясь, ста'вил копы'то на зе'млю. Отря'д нёсся неслы'шным о'блаком; ско'ро
добрали'сь до бе'рега Те'река, кото'рый излу'чиною образова'л в том ме'сте мыс, и
от него' к противополо'жному берегу' тяну'лась камени'стая коса'. Вода' в то вре'мя
была' невысока' и брод возмо'жен; несмотря' на э'то, часть отря'да потяну'лась
вы'ше, для перепра'вы вплавь, что'бы оттяну'ть казако'в от гла'вной перепра'вы и
прикры'ть её, е'жели бы да'ли отпо'р. Те, кото'рые наде'ялись на коне'й свои'х,
пры'гали пря'мо с бе'рега. Други'е подвя'зывали под пере'дние лопа'тки по па'ре
небольши'х мехо'в, наду'тых как пузыри'. Быстрина' сноси'ла и разноси'ла их, и
ка'ждый выходи'л на су'шу, где находи'л удо'бное ме'сто, что'бы вскара'бкаться
коню'. Непроница'емая заве'са тума'на скрыва'ла все движе'ние.
На'добно знать, что по всей го'рской прибре'жной ли'нии тя'нется мая'чная и
сторожева'я цепь. По всем курга'нам и возвы'шенностям стоя'т ко'нные пике'ты.
Проезжа'я ми'мо днем, вы ви'дите на ка'ждом холме' высо'кий шест с бочо'нком
наверху': он поло'н смоло'й и соло'мою и гото'в вспы'хнуть при пе'рвой трево'ге.
При э'том шесте' обыкнове'нно привя'зана каза'цкая ло'шадь, и по'дле неё лежи'т
часово'й. В ночь часовы'е удва'иваются. Но, несмотря' на таку'ю
предосторо'жность, черке'сы, под бу'ркой мра'ка и тума'на, нере'дко ма'лыми
ша'йками протека'ют сквозь цепь, бу'дто вода' сквозь си'то. То'чно то же
случи'лось и тепе'рь: зна'я соверше'нно ме'стность, бела'ды (проводники') из
ми'рных вели' ка'ждую па'ртию и тихомо'лком минова'ли курга'ны. В двух то'лько
места'х хи'щники, что'бы прерва'ть ли'нию маяко'в, могу'щих измени'ть им, реши'лись
сия'ть часовы'х. На оди'н пост отпра'вился сам Джембула'т, а на'шему бе'ку веле'л
ползко'м вы'браться на бе'рег, обогну'ть пике'т сза'ди, сосчита'ть сто и пото'м
уда'рить не'сколько раз в огни'во. Ска'зано - сде'лано. Чуть подня'в го'лову с
забере'жья, весьма' круто'го, Джембула'т вы'смотрел каза'ка, дре'млющего над
фитилём, держа' в по'воду ло'шадь. Послы'шав шо'рох, часово'й встрепену'лся и
устреми'л беспоко'йные взо'ры на ре'ку. Боя'сь, что'бы тот не заме'тил его',
Джембула'т метну'л вверх ша'пку и припа'л за кряж.
- Прокля'тая у'тица! - сказа'л доне'ц. - Им и но'чью ма'сленица: пле'щутся
да лета'ют, сло'вно ве'дьмы ки'евские.
Но в э'то вре'мя и'скры, мелькну'вшие в друго'й стороне', привлекли' его'
внима'ние.
"Неу'жто во'лки? - поду'мал он. - Быва'ет, они' кре'пко сверка'ют глаза'ми".
Но и'скры посы'пались сно'ва, и он обомле'л, вспо'мнив расска'зы, что
чече'нцы даю'т таки'е сигна'лы, управля'я хо'дом свои'х това'рищей. Э'тот миг
изумле'ния и разду'мья был ми'гом его' поги'бели; кинжа'л, ри'нутый си'льною руко'ю,
сви'стнул, и пронзённый каза'к без сто'на упа'л на зе'млю. Това'рищ его' был
изру'блен со'нный, а вы'рванный шест с бочо'нком ки'нули в во'ду.
Бы'стро соедини'лся весь отря'д по да'нному зна'ку и ра'зом устреми'лся на
дере'вню, на кото'рую зара'нее предполо'жено бы'ло напа'сть. Набе'г совершён был
о'чень уда'чно, то есть во'все неожи'данно. Все кре'стьяне, кото'рые успе'ли
вооружи'ться, бы'ли переби'ты по'сле отча'янного сопротивле'ния; други'е
спря'тались и'ли разбежа'лись. Кро'ме добы'чи, мно'жество пле'нных и пле'нниц бы'ли
награ'дой отва'ги. Кабарди'нцы вторга'лись в до'мы, уноси'ли что поценне'е и'ли что
второпя'х попада'ло под ру'ку, но не жгли домо'в, не топта'ли умы'шленно нив, не
лома'ли виногра'дников. "Заче'м тро'гать дар бо'жий и труд челове'ка", - говори'ли
они', и э'то пра'вило го'рского разбо'йника, не ужаса'ющегося никаки'м
злоде'йством, есть добле'сть, кото'рою бы могли' горди'ться наро'ды са'мые
образо'ванные, е'сли бы они' её име'ли. В час все бы'ло ко'нчено для жи'телей, но
не для граби'телей: трево'га распространи'лась уже' по всей ли'нии. Как у'тренние
звезды', засверка'ли сквозь тума'н маяки', и призы'в к ору'жию раздава'лся во всех
сторона'х.
Ме'жду тем не'сколько челове'к о'пытных нае'здников обскака'ли большо'й
табу'н, далеко' в сте'пи ходи'вший. Пасту'х был захва'чен сра'зу. С кри'ком и
вы'стрелами бро'сились они' пото'м на коне'й с полево'й сто'роны; кони'
шара'хнулись, взбро'сили гри'вы и хвосты' на ве'тер и стремгла'в ки'нулись вслед
за черке'сом, кото'рого на лихо'м скакуне' наро'чно оста'вили на речно'й стороне',
что'бы он был вода'ком испу'ганного ста'да. Как до'брый ко'рмчий, зна'я и в
тума'нах наизу'сть все опа'сности э'того степно'го мо'ря, черке'с лете'л впереди'
пря'дающих коне'й, ви'лся ме'жду поста'ми и, наконе'ц, избра'в са'мое круто'е ме'сто
бе'рега, спры'гнул в Те'рек со всего' расска'ка. Весь табу'н за ним сле'дом:
то'лько пры'скала шу'мная пе'на от паде'ния.
Заняла'сь заря', расступи'лись тума'ны и откры'ли карти'ну вме'сте пы'шную и
ужа'сную. Гла'вная толпа' нае'здников влачи'ла с собо'ю пле'нных, кого' при
стре'мени, кого' за седло'м, со свя'занными рука'ми. Плач и стон и вопль
отча'яния заглуша'лись угро'зами и неи'стовым кри'ком побе'дной ра'дости.
Отягощённые добы'чей, замедля'емые в хо'ду стада'ми рога'того скота', они'
ме'дленно подвига'лись к Те'реку. Князья' и лу'чшие нае'здники в кольчу'гах и
шле'мах, блиста'ющих, перелива'ющихся как вода', увива'лись о'коло по'езда, сло'вно
мо'лнии из си'зой ту'чи. Вдали' со всех сторо'н скака'ли лине'йские казаки',
залега'ли за дубы', за куста'рники и ско'ро завяза'ли перепа'лку с вы'сланными
про'тив них удальца'ми. Там и сям сверка'ли, греме'ли вы'стрелы; поро'й па'дал
черке'с с коня'. Ме'жду э'тим передовы'е успе'ли перепла'вить часть ста'да, когда'
пы'льное о'блако и то'пот коне'й возвести'ли, что на них несётся гроза'. Сот
шесть го'рцев, предводи'мых Джембула'том и Аммала'том, обороти'ли коне'й, чтоб
отрази'ть нападе'ние и дать вре'мя свои'м убра'ться за ре'ку. Без вся'кого
поря'дка, с ги'ком и кри'ком пусти'лись они' навстре'чу казака'м, но ни одно' ружье'"
не бы'ло вы'нуто из нага'лища за спино'ю, ни одна' ша'шка не сверка'ла в рука'х:
черке'с до после'днего мгнове'ния не обнажа'ет ору'жия. И то'чно, доскака'в лишь в
а два'дцать шаго'в, они' вы'хватили ружья' свои', вы'стрелили на всем ска'ку,
забро'сили ружья' за ле'вую ру'ку и уда'рили в ша'шки. Но лине'йские казаки',
отве'тив им за'лпом, понесли'сь прочь, и, разгорячённые пресле'дованием, го'рцы
дали'сь в обма'н, столь ча'сто сами'ми употребля'емый. Казаки' навели' их на
скры'тых в опу'шке егере'й хра'брого 43-го полка'. Бу'дто из земли' вы'росли
небольши'е ка'рей, штыки' склони'лись, и бе'глый ого'нь посы'пался наперекрёст.
Напра'сно, спеша'сь, хоте'ли они' заня'ть лески' и с ты'ла уда'рить на на'ших,
подоспе'вшая артилле'рия реши'ла де'ло. О'пытный полко'вник Ко'царев, гроза'
чече'нцев, челове'к, кото'рого они' равно' боя'лись хра'брости и уважа'ли
праводу'шие, бескоры'стие, распоряжа'л де'йствиями войск, и успе'х не мог быть
сомни'телен. Пу'шки разве'яли то'лпы хи'щников, и карте'чь пры'снула в бегу'щих.
Пораже'ние бы'ло ужа'сно. Две пу'шки заскака'ли на мыс, невда'ли, от кото'рого
черке'сы кида'лись вплавь с бе'рега, и прони'зывали вдоль всю ре'ку. С рёвом
пры'гала карте'чь по вспе'ненным волна'м, и за ка'ждым вы'стрелом не'сколько
лошаде'й обраща'лись вверх нога'ми, утопля'я свои'х вса'дников. Жа'лко бы'ло
ви'деть, как ра'неные цепля'лись за хвосты' и узды' чужи'х коне'й, погружа'ли их и
не спаса'ли себя'; как би'лись уста'лые у круто'го бе'рега, жела'я вы'ползть,
обрыва'лись, и несы'тая пучи'на уноси'ла, поглоща'ла их. Тру'пы уби'тых несли'сь
ме'жду полуживы'ми, и крова'вые полосы' зме'ями вили'сь по бе'лой пе'не, дым
кати'лся по Те'реку, и вдали' снеговы'е верши'ны Кавка'за, нахму'ренные тума'нами,
гро'зно замыка'ли по'ле бо'я.
Джембула'т и Аммалат-бе'к дра'лись как отча'янные: два'дцать раз опроки'нуты
и два'дцать раз напада'я, утомлены', но не побеждены', с со'тнею удальцо'в
переплы'ли они' за ре'ку, спе'шились, сба'товали коне'й [Ру'сской ко'ннице не ху'до
бы переня'ть го'рский о'браз бато-ва'ть (свя'зывать при спе'шивании) коне'й. Мы
бату'ем, продева'я по'вод в по'вод, но для э'того ну'жно мно'го стороже'й, и ло'шади
име'ют сли'шком мно'го ме'ста беси'ться. Черке'сы, напро'тив, воро'чают чрез одну'
ло'шадь голово'й к хвосту', продева'ют по'вод сквозь пахви' сосе'дней и пото'м уже'
петля'ют в узду' тре'тьей. От э'того ко'ни не мо'гут шевельну'ться, так что мо'жно
их оставля'ть без надзо'ра. (Приме'ч. а'втора.)] и завели' жа'ркую перестре'лку с
друго'го бе'рега, что'бы прикры'ть остальны'х спу'тников. Заняты'е э'тим, они'
по'здно заме'тили, что вы'ше их пла'вятся за ре'ку лине'йские казаки' наперере'з
им. С ра'достным кри'ком переска'кивали, окружа'ли их ру'сские. Ги'бель была'
неизбе'жна.
- Ну, Джембула'т! - сказа'л бек кабарди'нцу, - судьба' на'ша ко'нчилась!
Де'лай сам как хо'чешь, но я не отда'мся в плен живо'й. Лу'чше умере'ть от пу'ли,
чем от позо'рной верёвки.
- Не поду'маешь ли ты, - возрази'л Джембула'т, - что мои' ру'ки сде'ланы
для цепе'й? Сохрани' меня' а'лла от тако'го поноше'ния! Ру'сские мо'гут полони'ть
моё те'ло, но ду'шу - никогда', ника'к. Бра'тцы, това'рищи! - кри'кнул он к
остальны'м, - нам измени'ло сча'стье, но була'т не изме'нит: продади'м до'рого
жизнь свою' гяу'рам! Не тот победи'тель, за кем по'ле: тот, за кем сла'ва, а
сла'ва тому', кто це'нит смерть вы'ше плену'!
- Умрём! Умрём! то'лько сла'вно умрём! - закрича'ли все, вонза'я кинжа'лы
в ребро' коне'й свои'х, что'бы они' не доста'лись врага'м в добы'чу, и пото'м,
сдви'нув из них зава'л, залегли' за него', приготовля'ясь встре'тить напада'ющих
свинцо'м и була'том.
Зна'я, како'е упо'рное сопротивле'ние встре'тят, казаки' останови'лись,
сбира'ясь, гото'вясь на уда'р. Ядра' с противополо'жного бе'рега иногда' ложи'лись
в круг бесстра'шных го'рцев; поро'й разрыва'ло ме'жду них грана'ту, осыпа'я их
землёй и оско'лками, но они' не смуща'лись, не пря'тались и, по обы'чаю, запе'ли
грозно-у'нылым го'лосом сме'ртные пе'сни, отвеча'я по о'череди купле'том на
купле'т.


СМЕ'РТНЫЕ ПЕ'СНИ

Хор
Сла'ва нам, смерть врагу',
Алла'-га, алла-гу'!!

Полу'хор
Пла'чьте, краса'вицы, в го'рном ау'ле,
Пра'вьте поми'нки по нас:
Вслед за после'днею ме'ткою пу'лей
Мы покида'ем Кавка'з.
Здесь не цевни'ца к ночно'му поко'ю,
Нас убаю'кает гром;
О'чи не ми'лая чёрной косо'ю -
Воро'н закро'ет крыло'м!
Де'ти, забу'дьте отцо'вский обы'чай:
Он не поте'шит вас ру'сской добы'чей!

Второ'й полу'хор
Де'вы, не пла'чьте; ва'ши сестри'цы,
Гу'рии, све'тлой толпо'й,
К сме'лым склоня'я солнца-зе'ницы,
В рай увлеку'т за собо'й.
Бра'тья, вы нас помина'йте за ча'шей:
Во'льная смерть нам бессла'вия кра'ше!

Пе'рвый полу'хор
Шу'мен, но кра'ток ве'шний ключ!
Све'тел, но где он - зарни'цы луч?
Мать моя', звезда' ду'ши,
Спать ложи'сь, ого'нь ту'ши!
Не томи' напра'сно о'ка,
У поро'га не сиди',
Издалека', издалека'
Сы'на у'жинать не жди.
Не ищи' его', родна'я,
По ска'лам и по дола'м:
Спит он... ло'же - пыль степна'я,
Меч и се'рдце попола'м!

Второ'й полу'хор
Не плачь, о мать! твое'й любо'вью
Мне би'лось се'рдце высоко',
И в нем кипе'ло льви'ной кро'вью
Роди'мой груди' молоко';
И никогда' наго'рной во'ле
Уда'лый сын не изменя'л:
Он в гро'зной би'тве, в чу'ждом по'ле,
Пости'гнут Азраи'лом, пал.
Но кровь моя' на ра'дость кра'ю
Нетле'нным цве'том бу'дет цвесть,
Я де'тям сла'ву завеща'ю
А бра'тьям - ги'бельную месть!

Хор
О бра'тья! твори'те моли'тву;
С кинжа'лами ри'немся в би'тву!
Лома'й их о ру'сскую грудь...
По тру'пам бесстра'шного путь!
Сла'ва нам, смерть врагу',
Алла'-га, алла-гу'!

Поражены' каки'м-то нево'льным благогове'нием, еге'ря и казаки' безмо'лвно
внима'ли стра'шным зву'кам сих пе'сен, но, наконе'ц, гро'мкое ура' раздало'сь с
обе'их сторо'н [Ур, У'ра - зна'чит бей по-тата'рски. Нет сомне'ния, что э'тот крик
вошёл у нас в употребле'ние со вре'мени влады'чества монго'лов, а не со вре'мени
Пё!тра, бу'дто бы заня'вшего hurra у англича'н. (Приме'ч. а'втора.)].
Черке'сы вскочи'ли с во'плем, вы'стрелили в после'дний раз из ру'жей и,
разбива'я их о ка'мни, ки'нулись на русски'х с кинжа'лами. Абре'ки, чтоб не
разорва'ться в на'тиске, связа'лись друг с дру'гом пояска'ми и так бро'сились в
се'чу. Она' была' беспоща'дна; все па'ло под штыка'ми ру'сских.
- Вперёд, за мной, Аммалат-бе'к! - вскрича'л неи'стовый Джембула'т,
кида'ясь в после'днюю для него' схва'тку. - Вперёд! Для нас смерть - свобо'да.
Но Аммала'т уже' не слы'шал призы'ва: уда'р сза'ди прикла'дом по голове'
пове'рг его' на зе'ыь, усе'янную уби'тыми, залиту'ю кро'вью.


ГЛАВА' V

ПИСЬМО' ПОЛКО'ВНИКА ВЕРХО'ВСКОГО К ЕГО' НЕВЕ'СТЕ

Из Дербе'нта е Смоле'нск

1819 го'да в октябре'.

Два ме'сяца - легко' сказа'ть! - два века' ползло' до меня', бесце'нная
Мари'я, письмо' твоё! В э'то вре'мя луна' два'жды соверши'ла своё путеше'ствие
о'коло земли'. Не пове'ришь, ми'лая, как гру'стно мне жить без настоя'щего, да'же
в са'мой перепи'ске. За воро'тами встреча'ешь казака', с тре'петом се'рдца лома'ешь
печа'ть, с восхище'нием целу'ешь строки', напи'санные ми'лою ру'чкою, внушённые
чи'стым се'рдцем твои'м, с жа'дною ра'достью пожира'ешь оча'ми письмо'... В то
вре'мя я сча'стлив, я вне себя'. Но едва' закро'ю письмо', беспоко'йные мы'сли уж
тут как тут. Все э'то прекра'сно, ду'мается, но все э'то бы'ло, а я хочу' знать,
что есть. Здоро'ва ль, лю'бит ли она' меня' тепе'рь по-пре'жнему?.. О, ско'ро ль,
ско'ро ль придёт блаже'нное вре'мя, когда' ни вре'мя, ни простра'нство не бу'дет
разлуча'ть нас! когда' выраже'ния любви' на'шей не бу'дут простыва'ть на по'чте
иль, наоборо'т, когда' не ста'нут пыла'ть письма' любо'-вию, мо'жет быть тепе'рь
уже' осты'вшею!! Прости', прости' меня', бесце'нная! Все таки'е чёрные ду'мы -
припа'дки разлу'ки. Се'рдце близ се'рдца - жени'х всему' ве'рит, в удале'нии - во
всем сомнева'ется.
Ты вели'шь мне, то есть ты жела'ешь, что'бы я опи'сывал жизнь свою' день за
днем, час за ча'сом... О, кака'я бы гру'стная, ску'чная ле'топись была', е'сли б я
на то реши'лся! Ты о'чень хорошо' зна'ешь, зла'я же'нщина, что я не живу' без
тебя'; заче'м же мори'ть меня' два'жды и оди'н раз несно'сною ра'злукою? Моё
бытие' - след цепи' на беспло'дном песке'. Одна' слу'жба, утомля'я, е'сли не
развлека'я меня', пособля'ет корота'ть вре'мя. Бро'шен в кли'мат, уби'йственный для
здоро'вья, в о'бщество, удуша'ющее ду'шу, я не нахожу' в това'рищах люде'й,
кото'рые бы могли' поня'ть мои' мы'сли, не нахожу' в азиа'тцах, кто бы раздели'л
мои' чу'вства. Все окружа'ющее меня' так ди'ко и'ли так ограни'ченно, что бере'"т
тоска' и доса'да. Скоре'й добу'дешь огня', ударя'я лед о ка'мень, чем
занима'тельность из зде'шнего бы'та. Но мне святы'ня - твоё жела'ние, и я хоть в
пе'речне предста'влю прозябе'ние после'дней мое'й неде'ли; она' ещё бо'лее
разнообра'зна, чем други'е.
По'мнится, я уже' писа'л, что мы возвраща'емся с главнокома'ндующим из
похо'да в Аку'шу. Мы своё спра'вили: Ших-Али-ха'н бежа'л в Пе'рсию; мы сожгли'
мно'жество дереве'нь; спали'ли се'на, хлеб, поку'шали мяте'жнических бара'нов, и,
наконе'ц, когда' снег согна'л непоко'рных с верши'н недосту'пных, они' поклони'лись
голово'ю, да'ли зало'жников, и вот мы подняли'сь в Бу'рную кре'пость. Отту'да
отря'д до'лжен был разойти'сь по зи'мним стоя'нкам, в том числе' и мой полк в
свою' шта`б-кварти'ру Дербе'нт. Наза'втра главнокома'ндующий хоте'л распроща'ться с
на'ми, отправля'ясь в друго'й похо'д на ли'нию, и потому' наро'ду собрало'сь к
обожа'емому нача'льнику бо'лее обыкнове'нного. Алексе'й Петро'вич вы'шел к нам из
пала'тки, к ча'ю. Кто не зна'ет его' лица', по портре'ту? Но тот во'все не зна'ет
Ермо'лова, кто ста'нет суди'ть о нем по мёртвому портре'ту. Мне ка'жется, ни
одно' лицо' не одарено' тако'ю беглостшо' выраже'ния, как его'! Гля'дя на э'ти
черты', вы'литые в исполи'нскую фо'рму старины', нево'льно перено'сишься ко
времена'м ри'мского вели'чия; про него' неда'ром сказа'л поэ'т;
Беги', чече'нец, - бле'щет меч Кара'теля Куба'ни; Его' дыха'нье - град
карте'чь, Глаго'л - перу'ны бра'ни! Окре'ст угрю'мого чела' Толпя'тся ро'ки бо'я...
Взгляну'л - и ги'бель протекла' За ма'нием геро'я!
На'добно ви'деть его' хладнокро'вие в час би'твы. На'до любова'ться им в день
приёмов, то осыпа'ющего восто'чными цвета'ми азиа'тцев, то смуща'ющего их ко'зни
замеча'нием (напра'сно пря'чут они' свои' кова'рные за'мыслы в са'мые сокрове'нные
скла'дки се'рдца; его' глаз пресле'дует, разрыва'ет их, как черве'й, и за
два'дцать лет вперёд уга'дывает их мы'сли и дела'), то дру'жески откры'то
приве'тствующего хра'брых офице'ров свои'х, то с велича'вой оса'нкою пробега'ющего
ряды' гражда'нских чино'вников, прие'хавших в Гру'зию на ловлю' чино'в и'ли
барыше'й. Заба'вно гляде'ть, как все, у кото'рых нечиста' со'весть, мну'тся,
красне'ют, бледне'ют, когда' он впери'т в них пронзи'тельный, ме'дленный взор
свой, - вы, ка'жется, ви'дите, как пе'ред глаза'ми у винова'того прохо'дят
взя'точные рубли', а в па'мяти - все его' безде'льничества; ви'дите, каки'е
карти'ны аре'ста, сле'дствия, суда', осужде'ния и наказа'ния рису'ет им
воображе'ние, забега'я в бу'дущее. Зато' как он уме'ет отличи'ть досто'инство
одни'м взо'ром, одно'ю улы'бкою, награди'ть отва'гу сло'вом, кото'рое идёт пря'мо от
се'рдца и пря'мо к се'рдцу, - ну, пра'во, дай бог век жить и служи'ть с таки'м
нача'льником!
Но е'сли любопы'тно ви'деть его' на слу'жбе, как прия'тно быть с ним
за'просто в бесе'де, куда' ка'ждый из люде'й, отли'чных чи'ном, храбро'стию и'ли
умо'м, име'ет свобо'дный до'ступ; там нет чино'в, нет заве'та: всяк говори' и
де'лай что хо'чешь, потому' что то'лько те, кото'рые ду'мают и де'лают как должно',
составля'ют о'бщество. Алексе'й Петро'вич шу'тит со все'ми, как това'рищ, у'чит,
как оте'ц: он не бои'тся, что его' уви'дят вблизи'.
По обыкнове'нию, во вре'мя ча'ю оди'н из адъюта'нтов его' чита'л в э'тот раз
вслух запи'ски наполео'новского похо'да в Ита'лию - э'ту поэ'му вое'нного
иску'сства, как называ'ет её главнокома'ндующий. Диви'лись, рассужда'ли,
спо'рили. Замеча'ния Алексе'я Петро'вича бы'ли светоза'рны, порази'тельны и'стиною.
Пото'м пошли' гимнасти'ческие и'гры: бе'ганье, пры'ганье че'рез ого'нь, пыта'нье
си'лы ра'зными о'бразами. Вид и ве'чер бы'ли преле'стнейшие: ла'герь раски'нут был
о'бок Тарко'в. Над ни'ми виси'т кре'пость Бу'рная, за кото'рую склоня'лось со'лнце;
под скало'ю дом шам-ха'ла, пото'м по круто'му скло'ну го'род, объе'млющий ла'герь,
и к восто'ку необозри'мая степь Каспи'йского мо'ря. Тата'рские бе'ки, черке'сские
князья', казаки' с ра'зных рек необъя'тной Ру'си, амана'ты с ра'зных гор мелька'ли
ме'жду офице'рами. Мунди'ры, чухи', кольчу'ги переме'шаны бы'ли живопи'сно;
пе'сельники, му'зыка греме'ли посреди' ста'на, и солда'ты, го'рдо заломи'в ша'пки
набекре'нь, то'лпами гуля'ли вдали'. Все пленя'ло пестрото'ю, изумля'ло
разнообра'зием, ра'довало све'жестью, си'лою боево'й жи'зни.
Капита'н Беко'вич похвали'лся, что он отсечёт кинжа'лом [О'чень заба'вно
неве'рие европе'йцев к тому', что кинжа'лом мо'жно отруби'ть го'лову; стои'т пожи'ть
неде'лю в А'зии для убежде'ния в проти'вном. Кинжа'л в о'пытной руке' сто'ит и
топора', и штыка', и са'бли. (Приме'ч. а'втора.)] го'лову бу'йволу, и сейча'с
привели' две па'ры э'тих нескла'дных живо'тных. Держа'ли закла'ды, спо'рили,
сомнева'лись; капита'н улыба'лся, взмахну'л ле'вою руко'ю огро'мный кинжа'л - и
рога'тая голова' покати'лась к нога'м удивлённых зри'телей. Но за удивле'нием
родило'сь жела'ние сде'лать то же: дава'й руби'ть - все напра'сно. В сви'те
Алексе'я Петро'вича бы'ло мно'го силаче'й и удальцо'в из ру'сских и азиа'тцев, - но
для э'того нужна' была' не одна' си'ла.
- Де'ти вы де'ти, - сказа'л главнокома'ндующий и встал, веле'л принести'
свою' са'блю, свой меч, не ударя'ющий два'жды, как гова'ривал он. Притащи'ли
огро'мную тяжёлую са'блю, и Алексе'й Петро'вич, как ни был уве'рен в си'ле свое'й,
но, подо'бен Ули'ссу в "Одиссе'е", нама'зывающему еле'ем лук свой, кото'рого
никто' не мог натяну'ть, сперва' попыта'л ле'звие, ра'за три махну'л са'блей в
во'здухе и пото'м уже' приступи'л к де'лу. Закла'дчики не успе'ли уда'рить по
рука'м, как голова' бу'йвола вонзи'лась рога'ми в зе'млю. Уда'р был так быстр и
ве'рен, что ту'ловище не'сколько мину'т стоя'ло на нога'х и пото'м ти'хо, ти'хо
ру'хнуло. Крик изумле'ния вы'рвался у всех. Алексе'й Петро'вич хладнокро'вно
посмотре'л, не иззубри'лась ли са'бля, стоя'щая не'сколько ты'сяч, и подари'л её в
знак па'мяти капита'ну Беко'вичу.
Мы ещё жужжа'ли ме'жду собо'ю, когда' к главнокома'ндующему яви'лся офице'р
лине'йских казако'в с донесе'нием от полко'вника Ко'царева, кото'рый остава'лся на
ли'нии.
Прочита'в ра'порт, Алексе'й Петро'вич разгла'дил чело'.
- Ко'царев сла'вно пощипа'л го'рцев, - сказа'л он нам. - Безде'льники э'ти
сде'лали набе'г за Те'рек, далеко' прорва'лись за ли'нию, погра'били одну' дере'вню,
но не то'лько потеря'ли обра'тно поло'н, но все легли' же'ртвою безрассу'дного
молоде'чества.
Расспроси'в подро'бно есау'ла, как бы'ло де'ло, оп веле'л привести'
пле'нников, кото'рых нашли' ра'неными и оживи'ли. Пятеры'х привели' пе'ред
главнокома'ндующего.
Ту'ча налете'ла на его' чело', когда' оп их уви'дел; бро'ви сошли'сь, о'чи
сверкну'ли.
- Мерза'вцы! - сказа'л он узденя'м. - Вы три ра'за присяга'ли не
разбо'йничать и три ра'за наруша'ли прися'гу. Чего' недостаёт вам? Луго'в ли?
Стад ли? Защи'ты ли того' и друго'го? Так нет, вы хоти'те брать с ру'сских
награ'ды за и'мя ми'рных и добы'чу, наводя' черке'сов на на'ши дере'вни,
разбо'йничая с ни'ми вме'сте! Пове'сить их! - сказа'л он гро'зно. - Пове'сить на
со'бственных воровски'х арка'нах. Пусть то'лько бро'сят жере'бий: четвёртому
во'ля, - веле'ть ему' рассказа'ть свои'м това'рищам, что я приду' научи'ть их
держа'ть сло'во и замири'ть по-сво'ему.
Уздене'й вы'вели.
Оста'лся оди'н тата'рский бек, и мы лишь тогда' обрати'ли на него' внима'ние.
Э'то был молодо'й челове'к, лет двадцати' трех, красоты' необыкнове'нной, стро'ен,
как Аполло'н Бельве'дерский. Он слегка' поклони'лся главнокома'ндующему, когда'
тот подошёл к нему', приподня'л ша'пку и сно'ва при'нял свою' го'рдую,
хладнокро'вную оса'нку; на лице' его' была' напи'сана непоколеби'мая поко'рность к
судьбе' свое'й.
Главнокома'ндующий смотре'л ему' в о'чи гро'зными свои'ми оча'ми, но тот не
измени'лся в лице', не опусти'л ресни'ц.
- Аммалат'-бек, - сказа'л, наконе'ц, ему' Алексе'й Петро'вич, - по'мнишь ли
ты, что ты ру'сский по'дданный? Что над тобо'й стоя'т ру'сские зако'ны?
- Мне нельзя' бы'ло забы'ть э'того, - отвеча'л бек, - е'сли б в них я нашёл
защи'ту прав мои'х, тепе'рь бы не стоя'л пе'ред ва'ми вино'вником.
- Неблагода'рный ма'льчик! - возрази'л главнокома'ндующий. - Оте'ц твой,
ты сам враждова'л про'тив ру'сских. Будь э'то при перси'дском владе'нии, семьи'
твое'й не оста'лось бы пра'ха, но наш госуда'рь был так великоду'шен, что вме'сто
ка'зни дарова'л тебе' владе'ние. И чем заплати'л ты за ми'лость? Та'йным ро'потом и
я'вным возмуще'нием! Э'того ма'ло: ты при'нял и скрыл у себя' закля'того врага'
Росси'и, ты позво'лил ему' при свои'х глаза'х преда'тельски изруби'ть ру'сского
офице'ра! Со всем тем, е'сли б ты принёс поко'рную го'лову, я бы прости'л тебе'
за твою' мо'лодость, для обы'чаев ва'ших. Но ты бежа'л в го'ры и вме'сте с
Султан-Ахмет-хано'м злоде'йствовал в грани'цах ру'сских, был разби'т и сно'ва
сде'лал набе'г с Джембула'том. Ты до'лжен знать, кака'я судьба' ждет тебя'.
- Зна'ю, - отвеча'л Аммалат-бе'к хладнокро'вно. - Меня' расстреля'ют.
- Нет, пу'ля - сли'шком благоро'дная смерть для разбо'йника, - произнёс
разгне'ванный генера'л. - Арбу' вверх огло'блями и узду' на ше'ю - вот тебе'
досто'йная награ'да.
- Все равно' как ни умере'ть, то'лько бы умере'ть ско'-ро, - возрази'л
Аммала'т, - я прошу' одно'й ми'лости, не терза'ть меня' судо'м, э'то тройна'я
смерть.
- Ты стои'шь со'тни смерте'й, де'рзкий! Но я обеща'ю тебе', так и быть, что
за'втра же тебя' не ста'нет. Наряди'ть вое'нный суд, - сказа'л главнокома'ндующий,
обраща'ясь к нача'льнику своего' шта'ба. - Де'ло я'вное, ули'ки налицо', и потому'
ко'нчить все в одно' заседа'ние к моему' отъе'зду!
Он махну'л руко'й, и осуждённого вы'вели.
У'часть прекра'сного ю'ноши тро'нула всех. Все шепта'лись о нем, все его'
жале'ли, тем бо'лее что не бы'ло средств его' спасти'. Ка'ждый о'чень хорошо' знал
и необходи'мость наказа'ния за двукра'тную изме'ну и неизме'нную во'лю Алексе'я
Петро'вича в дела'х тако'й гла'сности, а потому' никто' не осме'ливался проси'ть за
несча'стного. Главнокома'ндующий был необыкнове'нно угрю'м во весь оста'ток
ве'чера; го'сти разошли'сь ра'но. Я реши'лся замо'лвить за него' сло'во, - аво'сь,
ду'маю, вы'прошу како'е-нибудь облегче'ние. Я отдёрнул полу' вну'тренней пала'тки
и потихо'ньку вошёл к Алексе'ю Петро'вичу. Он сиде'л оди'н, подпёршись обе'ими
рука'ми о стол, на кото'ром лежа'ло не допи'санное им пря'мо набело' донесе'ние к
госуда'рю. Алексе'й Петро'вич знал меня' ещё сви'тским офице'ром; мы знако'мы с
ним с Кульм-с'кого по'ля. Здесь он был всегда' ко мне о'чень хоро'ш, и потому'
посеще'ние моё не могло' для него' быть но'востию. Значи'тельно улыбну'вшись, он
сказа'л:
- Ви'жу, ви'жу, Евста'фий Ива'нович, ты крадёшься под моё се'рдце!
Обыкнове'нно ты вхо'дишь ко мне как на батаре'ю, а тепе'рь чуть ступа'ешь на
цы'почках, - э'то неда'ром: я уве'рен, что с про'сьбой за Аммала'та!
- Вы угада'ли, - отвеча'л я Алексе'ю Петро'вичу, не зна'я, с чего' нача'ть.
- Сади'сь же и потолку'ем о том, - произнёс он; пото'м, помолча'в мину'ты
две, дру'жески сказа'л мне: - Я зна'ю, что про меня' идёт сла'ва, бу'дто жизнь
люде'й для меня' игру'шка, кровь их - вода'. Са'мые жесто'кие завоева'тели
скрыва'ли под личи'ной милосе'рдия кровожа'дность свою'. Они' боя'лись ненави'стной
молвы', соверша'я ненави'стные дела'; но я - я умы'шленно со'здал себе' таку'ю
сла'ву, наро'чно облёк себя' у'жасом. Хочу' и до'лжен, что'бы и'мя моё стерегло'
стра'хом грани'цы на'ши кре'пче цепе'й и крепосте'й, что'бы сло'во моё бы'ло для
азиа'тцев верне'й, неизбе'жнее сме'рти. Европе'йца мо'жно убеди'ть, усо'вестить,
тро'нуть крото'стию, привяза'ть проще'нием, закабали'ть благодея'ниями; но все
э'то для азиа'тца несомне'нный знак сла'бости, и с ни'ми я, пря'мо из
челове`колю'бия, быва'ю жесто'к неумоли'мо. Одна' казнь сохрани'т со'тни ру'сских от
ги'бели и ты'сячи мусульма'н от изме'ны. Евста'фий Ива'нович! Мно'гие мо'гут не
ве'рить слова'м мои'м, потому' что вся'кий скрыва'ет приро'дную злость и ли'чную
месть под отгово'рками в необходи'мости, вся'кий с чувстви'тельною ужи'мкою
говори'т: "пра'во, я бы серде'чно хоте'л прости'ть, но рассу'дите са'ми: могу' ли
я? Что ж по'сле э'того зако'ны? Где о'бщая по'льза?" Я никогда' не говорю' э'того;
на глаза'х мои'х не ви'дят слези'нки, когда' я подпи'сываю сме'ртные пригово'ры, но
се'рдце у меня' облива'ется кро'вию!
Алексе'й Петро'вич был тро'нут; в волне'нии он прошёлся не'сколько раз по
пала'тке, пото'м сел и продолжа'л:
- Никогда' со всем тем не была' столь тяжка' для меня' обя'занность
нака'зывать, как сего'дня. Кто, подо'бно мне, потёрся ме'жду азиа'тцами, тот,
коне'чно, переста'л ве'рить Лафате'ру и прекра'сному лицу' ве'рит не бо'лее как
рекоменда'тельному письму'; но взгляд, но по'ступь и оса'нка э'того Аммала'та
произвели' на меня' необыкнове'нное впечатле'ние: мне ста'ло жаль его'.
- Великоду'шное се'рдце - лу'чший вдохнови'тель ра'зума, - сказа'л я.
- Се'рдце должностно'го челове'ка, любе'зный друг, должно' быть навы'тяжку
пе'ред умо'м. Коне'чно, я могу' прости'ть Аммала'та, но я до'лжен казни'ть его'.
Дагеста'н ещё кипи'т врага'ми ру'сских, несмотря' на покло'ны и увере'ния в
пре'данности; са'мые Та'рки гото'вы подня'ться при пе'рвом ве'тре с гор; на'добно
пресе'чь э'ти ко'вы ка'зншо и показа'ть тата'рам, что никака'я поро'да не спасёт
престу'пника, что все равны' пе'ред лицо'м ру'сского зако'на. Прости' же я
Аммала'та, как раз все ро'дственники нака'занных пре'жде ста'нут сла'вить, что
Ермо'лов побоя'лся шамха'ла.
Я заме'тил, что уваже'ние к обши'рному родству' его' бу'дет име'ть до'брое
влия'ние на край. Осо'бенно ша'мхал...
- Шамха'л - азиа'тец, - прерва'л меня' Алексе'й Петро'вич, - он бу'дет
раде'хонек, что э'тот претенде'нт на ша'мхальство отпра'вится в Ёлисейские.
Впро'чем, я столь же ма'ло забо'чусь уга'дывать и'ли угожда'ть жела'ниям его'
ро'дственников...
Ви'дя, что главнокома'ндующий поколеба'лся, я стал его' упра'шивать
убеди'тельнее.
- Заста'вьте меня' служи'ть за трои'х, - говори'л я, - не отпуска'йте э'тот
год в о'тпуск, то'лько поми'луйте э'того ю'ношу. Он мо'лод, и Росси'я мо'жет найти'
в нем ве'рного слугу'. Великоду'шие никогда' не па'дает напра'сно.
Алексе'й Петро'вич кача'л голово'ю.
- Я уже' сде'лал мно'го неблагода'рных, - сказа'л он, - впро'чем, так и
быть: я его' проща'ю, - и не вполови'ну: э'то не моя' мане'ра. Спаси'бо тебе', что
ты помо'г мне реши'ться быть до'брым, что'бы не сказа'ть сла'бым. То'лько по'мни
моё сло'во: ты хо'чешь взять его' к себе', - не доверя'йся же ему', не отогрева'й
змеи' на се'рдце.
Я был так рад успе'хом, что, поблагодари' на'скоро главнокома'ндующего,
побежа'л в пала'тку, в кото'рой содержа'лся Аммалат-бе'к. Тро'е часовы'х окружа'ли
её, в среди'не горе'л фона'рь. Вхожу', пле'нник лежи'т на бу'рке; на лице' сверка'ют
слезы'. Он не слы'шал моего' прихо'да: так глубоко' погру'жен был в ду'му, - кому'
ве'село расста'ться с жи'знию! Я был сча'стлив, что мог обра'довать его' в таку'ю
го'рькую мину'ту.
- Аммала'т! - сказа'л я. - Алла'х вели'к, а сарда'р ми'лостив, - он дару'ет
тебе' жизнь!
Восхи'щенный осужде'нник вскочи'л, хоте'л бы'ло говори'ть, но дух заня'лся в
груди' его', и вдруг за тем тень сомне'ния покры'ла его' лицо'.
- Жизнь! - произнёс он. - Я понима'ю э'то великоду'шие. Истоми'ть
челове'ка в ду'шной тюрьме' без све'та и во'здуха и'ли засла'ть его' в ве'чную зи'му,
в нерассветаю'-щую ночь; погрести' его' за'живо в утро'бе земли' и в са'мой моги'ле
му'чить ка'торгою, отня'ть у него' не то'лько во'лю де'йствовать, не то'лько
удо'бства жить, но да'же сре'дства говори'ть с родны'ми о печа'льной судьбе'
свое'й; запреща'ть ему' не то'лько жа'лобу, но да'же ро'пот на ве'тер, - и э'то
называ'ете вы жи'знию, и э'тою-то бесконе'чною пы'ткою хва'литесь как неслы'ханным
великоду'шием! Скажи'те генера'лу, что я не хочу' тако'й жи'зни, что я презира'ю
таку'ю жизнь.
- Ты ошиба'ешься, Аммала'т, - возрази'л я, - ты прощён вполне';
оста'нешься тем же, чем был пре'жде, господи'н свои'м поме'стьям и посту'пкам, -
вот твоя' са'бля. Главнокома'ндующий уве'рен, что ты отны'не бу'дешь обнажа'ть её
то'лько за ру'сских. Предлага'ю тебе' одно' усло'вие: поживи' со мной, поку'да
перепадёт молва' о твоём похожде'нии. Ты бу'дешь у меня' как друг, как брат
родно'й.
Э'то изуми'ло азиа'тца. Слезы' бры'знули у него' из глаз.
- Ру'сские меня' победи'ли! - вскрича'л он. - Прости'те, полко'вник, что я
ду'мал ху'до обо всех вас. С э'той поры' я ве'рный слуга' ру'сскому царю', ве'рный
друг ру'сским, душо'й и са'блею. Са'бля моя', са'бля! - промо'лвил он, разгля'дывая
драгоце'нный клино'к свой, - пуска'й э'ти сле'зы смо'ют с тебя' ру'сскую кровь и
тата'рскую нефть! [Для черноты' и предохране'ния от ржа'вчины клинки' коптя'т и
ма'жут не'фтью. (Приме'ч. а'втора.)] Когда' и чем могу' заслужи'ть я за жизнь, за
во'лю!
Я уве'рен, ми'лая Мари'я, ты сохрани'шь для меня' за э'то де'ло оди'н из са'мых
сла'достных поцелу'ев свои'х. Всегда', всегда' поступа'я, чу'вствуя великоду'шно, я
утеша'л себя' мы'слию: Мари'я меня' похва'лит за э'то! Но когда' ж э'то бу'дет,
бесце'нная? Судьба' нам ма'чеха. Твой тра'ур дли'тся, а мне главнокома'ндующий
реши'тельно отказа'л в о'тпуске, и я не сержу'сь, хоть о'чень доса'дую. Полк мой
расстро'ен как то'лько мо'жно вообрази'ть; к тому' же мне пору'чены постро'йки
но'вых каза'рм и поселе'ние жена'тых рот. Уезжа'й я на ме'сяц, и все пойдёт вверх
дном. Остаю'сь; но что сто'ит э'та же'ртва моему' се'рдцу!
Вот уже' мы три дня в Дербе'нте. Аммала'т живёт со мно'ю. Молчи'т, грусти'т,
дичи'тся, но страх занима'телен, несмотря' на э'то. Он хорошо' говори'т
по-ру'сски; я заста'вил его' учи'ться гра'моте. Поня'тливости необыча'йной; со
вре'менем я наде'юсь сде'лать из него' преми'лого тата'рина.

(Оконча'ние письма' не каса'ется на'шего предме'та.)


ОТРЫ'ВОК ИЗ ДРУГО'ГО ПИСЬМА' ПОЛКО'ВНИКА ВЕРХО'ВСКОГО
К ЕГО' НЕВЕ'СТЕ, ПОЛГО'ДА СПУСТЯ'

Из Дербе'нта в Смоле'нск

...Люби'мец твой Аммала'т, ми'лая Мари'я, ско'ро совсе'м обрусе'ет. Тата'рские
бе'ки пе'рвою сте'пенью образова'ния счита'ют обыкнове'нно беззазо'рное
употребле'ние вина' и свини'ны: я, напро'тив, на'чал перевоспи'тывать ду'шу
Аммала'та. Выка'зываю, дока'зываю ему', что есть дурно'го в их обы'чаях, что
хоро'шего в на'ших; толку'ю и'стины всеме'стные и все'вечные. Чита'ю с ним,
приохо'чиваю к письму' и с ра'достию ви'жу, что он пристрасти'лся к чте'нию и к
сочине'нию. Говорю' пристрасти'лся, потому' что ка'ждое его' жела'ние, при'хоть,
во'ля есть страсть пы'лкая, нетерпели'вая. Тру'дно вообрази'ть, ещё трудне'е
поня'ть европе'йцу вспы'льчивость необу'зданных и'ли, лу'чше сказа'ть,
разну'зданных страсте'й азиа'тца, у кото'рого с са'мого младе'нчества одна' во'ля
была' грани'цею жела'ний. На'ши стра'сти - дома'шние живо'тные и'ли хоть и ди'кие
зве'ри, но ручны'е, сми'рные, вы'ученные пляса'ть по верёвке прили'чий, с кольцо'м
в носу', с обстри'женными когтя'ми; на Восто'ке они' во'льны, как ти'гры и львы.
Любопы'тно взгляну'ть на лицо' Аммала'та, каки'м зарево'м загора'ется оно' при
пе'рвом противоре'чии, каки'м огнём загора'ются о'чи при ка'ждом спо'ре; но зато',
едва' почу'вствует он свою' оши'бку, он красне'ет, бледне'ет, гото'в пла'кать. "Я
винова'т, - говори'т он, - прости' меня', тахсы'румдан гичь (уничто'жь вину'),
забу'дь, что я был винова'т и что ты прости'л меня'!" Он име'ет предо'брое
се'рдце, но се'рдце, гото'вое вспы'хнуть и от со'лнечного луча' и от а'дской
и'скры. Приро'да на зу'бок подари'ла ему' все, что'бы быть челове'ком в
нра'вственном и физи'ческом смы'сле, но предрассу'дки наро'дные и небре'жность
воспита'ния сде'лали все, чтоб изурочи'ть, изуве'чить э'ти дары' приро'ды. Ум
его' - чудно'е смеше'ние вся'ких несообра'зностей, мы'слей са'мых неле'пых и
поня'тий са'мых здра'вых. Иногда' он чрезвыча'йно бы'стро схва'тывает
предме'ты -отвлече'нные, когда' их про'сто излага'ют ему', и нере'дко упо'рно
проти'вится са'мым бли'зким, са'мым очеви'дным и'стинам, оттого', что пе'рвые для
него' во'все но'вы, а други'е заслонены' уже' от него' пре'жними ве'рованиями и
впечатле'ниями. Начина'ю ве'рить, что гора'здо ле'гче стро'ить вновь, чем
перестра'ивать ста'рое.
Но отчего' гру'стен и рассе'ян Аммала'т наш? Он де'лает больши'е успе'хи во
всем, что не тре'бует после'довательного размышле'ния, постепе'нного разви'тия;
но когда' де'ло коснётся до далёких вы'водов, ум его' похо'дит на коро'ткое
ружье'", кото'рое бьет ме'тко и си'льно, то'лько недалеко'. Но по'лно, ум ли его'
винова'т в том? Не поглощено' ли его' внима'ние че'м-нибудь други'м?.. Для
два'дцать тре'тьего го'да во'зраста легко' мо'жно сказа'ть, что тако'е э'то друго'е.
Иногда' он, ка'жется, внима'тельно слу'шает мои' расска'зы, - спрошу' отве'та, а он
бу'дто с облако'в па'дает; иногда' застаю', что сле'зы гра'дом ка'тятся у него' по
лицу', говорю' ему', не ви'дит и не слы'шит. В про'шлую ночь, наконе'ц, он мета'лся
в беспоко'йном сне, и сло'во Селта'нет, Селта'нет (власть, власть)! вырыва'лось
ча'сто из уст его'. Уже'ли властолю'бие мо'жет так му'чить ю'ное се'рдце? Нет, нет,
ина'я страсть волну'ет ду'шу, возмуща'ет ум Аммала'-та... Мне ли сомнева'ться в
при'знаках боже'ственной боле'зни - любви'! Он влюблён; он стра'стно влюблён: но
в кого'? О, я узна'ю э'то!.. Дру'жба любопы'тна, как же'нщина.


ГЛАВА' VI

ВЫ'ДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИ'СОК АММАЛАТ-БЕКА'

(Перево'д с тата'рского)

...Спал ли я до сих пор и'ли тепе'рь во сне мечта'ю?.. Так э'тот-то по'вый
мир называ'ется мы'слию!.. Прекра'сный мир! Ты до'лго был для меня' му'тен и
сли'тен, как Мле'чный Путь, кото'рый, говоря'т, соста'влен из ты'сячи ты'сяч
сверка'ющих звезд! Мне ка'жется, я всхожу' на го'ру позна'ния из мра'ка и
тума'на... Ка'ждый шаг открыва'ет мне зре'нье ши'ре и да'лее... Грудь моя' ды'шит
свобо'днее, я гляжу' в о'чи со'лнцу... гляжу' вниз - облака' шумя'т под нога'ми!.,
доса'дные облака'! С земли' вы меша'ете ви'деть не'бо, с не'ба - разгля'дывать
зе'млю!
Дивлю'сь, как са'мые просты'е вопро'сы: отчего' и как не запада'ли мне в
го'лову пре'жде? Весь бо'жий свет, со всем, что в нем есть худо'го и хоро'шего,
ви'ден был в душе' мое'й, бу'дто в мо'ре; то'лько я знал о том сто'лько же, как
мо'ре и'ли зе'ркало. На па'мяти, пра'вда, сохраня'лось мно'гое, но к чему' мне
служи'ло э'то? Понима'ет ли со'кол, для чего' ему' надева'ют на глаза' ша'почку?
Понима'ет ли конь, для чего' кую'т его'? Понима'л ли я, почему' в одно'м ме'сте
необходи'мы го'ры, а в друго'м сте'пи, там ве'чные сне'га, а там океа'ны песко'в?
Для чего' нужны' бу'ри и трепета'ния земли'? И ты, всего' чудне'йший челове'к! Мне
и на мысль не вспада'ло, что'бы следи'ть тебя' от колыбе'ли твое'й, пове'шенной на
кочево'м вью'ке, до го'рода пы'шного, како'го я не вида'л, но каки'м, по слу'хам,
восхи'щен!.. Созна'юсь, что я пле'нен уже' одно'ю оболо'чкою кни'ги, не постига'я
смы'сла таи'нственных букв... Но Верхо'вский не то'лько ма'нит меня' к позна'нию,
но даёт и сре'дства присво'ить их. С ним, как с ма'терью молода'я ла'сточка,
пыта'ю но'вые кры'лья... Даль и вышина' ещё дивя'т меня', но не ужаса'ют. Придёт
пора', и я облечу' поднебе'сье!..
...Одна'ко счастли'вей ли я с тех пор, как Верхо'вский и его' кни'ги у'чат
меня' мы'слить? Быва'ло, бо'рзый конь, дорога'я са'бля, ме'ткое ружье'" ра'довали
меня', как ребёнка... Тепе'рь, позна'в преиму'щества ума' над те'лом, для меня'
смешна', чуть не жалка' пре'жняя моя' похвальба' стрельбо'й и ска'чкою. Сто'ит ли
посвяща'ть себя' ремеслу', в кото'ром после'дний широкопле'чий нуке'р мо'жет
победи'ть меня'?.. Сто'ит ли полага'ть сла'ву и сча'стье в удальстве', кото'рого
мо'жет лиши'ть пе'рвая ра'на, пе'рвый нело'вкий скачо'к? У меня' вы'рвали э'ту
грему'шку; но чем замени'ли её?.. Но'выми ну'ждами, но'выми жела'ниями, ко'их не
мо'жет ни утоми'ть, ни утоли'ть сам а'лла. Я счита'л себя' ва'жным челове'ком; я
убеди'лся тепе'рь в своём ничто'жестве. Пре'жде за па'мятью моего' де'да и'ли
пра'деда начина'лась для меня' ночь про'шлого, со свои'ми ска'зками и грёзами
преда'ний... Кавка'з запира'л свет мой, но я споко'йно спал в э'той но'чи. Я
полага'л: быть изве'стным в Дагеста'не - верши'на знамени'тости, - и что же?
Исто'рия насели'ла пре'жнюю пусты'ню мою' наро'дами, круши'вшими друг дру'га со
сла'вою, геро'ями, изумля'вшими наро'ды добле'-стию, до кото'рой никогда' нам не
уда'стся возвы'ситься. И где они'? Полузабы'ты, стле'ли во пра'хе веко'в. И что ж?
Описа'ние земе'ль показа'ло мне, что тата'ры занима'ют уголо'к све'та, что они'
жа'лкие дикари' в сравне'нии с европе'йскими наро'дами и что о це'лом соста'ве их,
не то'лько об их нае'здниках, никто' не ду'мает, не зна'ет, да и знать не хо'чет!
Сто'ит ли же труда' быть светляко'м ме'жду червя'ми? Сто'ило ли напряга'ть ум,
что'бы убеди'ться в тако'й го'рькой и'стине?
Что мне по'льзы в позна'нии сил приро'ды, когда' я не могу' перемени'ть ду'ши
свое'й, повелева'ть своему' се'рдцу! Меня' у'чат загражда'ть мо'ре, а я не могу'
удержа'ть сле'зы!.. Отвожу' мо'лнию от кро'вли, а не могу' стряхну'ть кручи'ны!! Не
дово'льно ли я был несча'стлив одни'ми чу'вствами, что'бы наклика'ть мы'слей, как
я'стребов! Мно'го ли выи'грывает больно'й, узна'в, что боле'знь его' неисцели'ма!..
Муче'ния безнадёжной любви' мое'й ста'ли то'нее, остре'е, разнообра'знее с тех
пор, как проясне'л мой ра'зум.
Нет, я несправедли'в. Чте'ние сокраща'ет мне до'лгие, как зи'мняя ночь,
часы' разлу'ки. Приучи'в меня' лови'ть на бума'гу перелётные мы'сли, Верхо'вский
дал мне отра'ду серде'чную. Когда'-нибудь сви'жусь я с Селтане'тою и покажу' ей
э'ти страни'цы, на кото'рых и'мя её ча'ще, не'жели и'мя а'ллы в Кура'не... "Бот
ле'топись моего' се'рдца... - скажу' я ей. - Погляди' сюда': в тако'й-то день я
то'-то о тебе' ду'мал, в таку'ю-то ночь я вот как ви'дел тебя' во сне! По э'тим
листка'м, как по чёткам алма'зным, ты мо'жешь счесть мои' воздыха'ния, мои' по
тебе' сле'зы. О ми'лая, ми'лая! ты не раз улыбнёшься мои'м причу'дливым мечта'м;
они' даду'т надо'лго пи'щу разгово'рам на'шим!.. Но возмогу' ли я вспомина'ть
про'шлое, по'дле тебя', очарова-тел'ьница?.. Нет, нет... все исчезне'т тогда'
пре'до мно'ю и вокру'г меня', кро'ме настоя'щего блаже'нства: быть с тобо'ю! О, как
жа'рка и светла' бу'дет душа' моя'! Расто'пленное со'лнце потечёт во мне, я сам
бу'ду пла'вать в не'бе, как со'лнце! Забве'ние по'дле тебя' сла'достнее са'мой
высо'кой му'дрости!"
Чита'ю расска'зы о любви', о пре'лестях же'нщин, об изме'нах мужчи'н, и ни
одна' из них не прибли'зится к мое'й Селта'нете красото'ю ду'ши и те'ла, ни на
одного' из них не похо'ж сам я. Зави'дую любе'зности, уму' любо'вников кни'жных,
но зато' как вя'ла, как холодна' любо'вь их! Э'то луч ме'сяца, игра'ющий по льду!
Отку'да набра'лись европе'йцы фарси'йского пустосло'вия, э'того пе'ния база'рных
соловьёв, э'тих цвето'в, ва'ренных в са'харе? Не могу' ве'рить, что'бы лю'ди могли'
пы'лко люби'ть и плодови'то причита'ть о любви' свое'й, сло'вно наёмная
пла'кальщица по уме'рших. Расточи'тель раски'дывает сокро'вище на ве'тер
горстя'ми; люби'тель храни'т, леле'ет его', зарыва'ет в се'рдце кла'дом!
Я мо'лод - и спра'шиваю: что тако'е дру'жба? Име'ю дру'га в Верхо'вском,
дру'га не'жного, и'скреннего, предупреди'тельного, - и не есмь друг! Чу'вствую,
упрека'ю себя', что не отве'тствую ему' как должно', как он заслу'живает; но в
мое'й ли э'то во'ле?.. В душе' нет ме'ста никому', кро'ме Селтане'ты; в се'рдце нет
ино'го чу'вства, кро'ме любви'.
...Нет, не могу' чита'ть, не могу' понима'ть, что толку'ет мне полко'вник!..
Я обма'нывал себя', вообража'я, что мне досту'пна ле'стница нау'к... Я утомлён на
пе'рвых ступе'нях, теря'ю терпе'ние на пе'рвом затрудне'нии, пу'таю ни'ти, вме'сто
того' что'бы развива'ть их, дёргаю, рву, - и добы'ча моя' ограни'чивается
немно'гими обры'вками. Обнаде'живание полко'вника при'нял я за со'бственные
успе'хи... Но кто, но что меша'ет э'тим успе'хам?.. То, что составля'ет сча'стие
и несча'стие мое'й жи'зни: любо'вь. Во всем, везде' ви'жу и слы'шу Селтане'ту, и
ча'сто одну' то'лько Селтане'ту. Устрани'ть её от мы'сли мое'й почёл бы я
святота'тством; да е'сли б и захоте'л, то не мог бы испо'лнить э'той реши'мости.
Могу' ли я ви'деть без све'та? Могу' ли дыша'ть без во'здуха? А Селтане'та мой
свет, мой во'здух, жизнь моя', душа' моя'!
...Рука' моя' дрожи'т, се'рдце ры'щет в груди'... Е'сли б я писа'л кро'вью
мое'ю, она' бы сожгла' бума'гу. Селтане'та! О'браз твой пресле'дует меня' во сне и
наяву'! Воображе'ние твои'х пре'лестей опа'снее для меня' их бли'зости! Ду'ма, что
я никогда' не бу'ду владе'ть и'ми, каса'ться их, мо'жет быть ви'деть их, броса'ет
меня' в стра'стную тоску': я вме'сте та'ю и неи'стовствую!.. Припомина'ю себе'
ка'ждую ми'лую черту' твоего' лица', ка'ждое положе'ние твоего' стро'йного ста'на...
и э'ту но'жку - печа'ть любви', и э'ту грудь - грана'ту блаже'нства!.. Па'мять о
твоём го'лосе заставля'ет дрожа'ть ду'шу, как струну', гото'вую порва'ться от
высо'кого зву'ка... И поцелу'й твой! поцелу'й, в кото'ром я вы'пил твою' ду'шу!..
Он сы'плет ро'зы и у'голья на одино'кое ло'же моё.., Я сгора'ю; жа'ркие уста'
томя'тся жа'ждою лобза'ния; рука' хо'чет обви'ть стан твой, косну'ться твоего'
коле'на!.. О, приди'... прилети'... что'бы я у'мер от наслажде'ния, как тепе'рь
умира'ю от ску'ки!..
Полко'вник Верхо'вский, жела'я все'ми спо'собами рассе'ять печа'ль Аммала'та,
взду'мал поте'шить его' охо'тою на кабано'в, люби'мым заня'тием дагеста'нских
бе'ков.
На зов съе'халось их челове'к два'дцать, ка'ждый со свои'ми нуке'рами,
ка'ждый жела'я попыта'ть сча'стья, по-гарцова'ть на по'ле, похвали'ться
удальство'м.
Седо'й дека'брь осы'пал уже' верхи' окре'стных гор поро'шею. По у'лицам
Дербе'нта ко`е-где' лежа'л ледяно'й че'реп, по сверх его' густы'ми во'лнами кати'лась
грязь по зубри'-стой мостово'й. Лени'во плеска'ло мо'ре в зато'пленные ба'шни
сходя'щих в во'ду стен. Сквозь тума'н свисте'ли кры'льями ста'да стрепе'тов и
дудако'в; верени'цы гусе'й с жа'лобным кри'ком мелька'ли над вала'ми, - все бы'ло
мра'чно и угрю'мо; да'же глупо-не'сносный рев осло'в, навью'ченных хво'ростом на
прода'жу, походи'л на плач по кра'сной пого'де. Присмире'лые тата'ры сиде'ли на
база'рах, завёртывая носы' свои' в шу'бы.
Но така'я-то пого'да и мила' охо'тникам.
Едва' городски'е муллы' прокрича'ли моли'тву, полко'вник с не'сколькими из
свои'х офице'ров, с городски'ми бе'ками и с Аммала'том, е'хал, и'ли лу'чше сказа'ть,
плыл, верхо'м по гря'зи.
Повороти'в к се'веру, все они' вы'ехали за го'род в гла'вные воро'та
(Кырхлар-Капи'), уби'тые желе'зными пласта'ми. Доро'га, веду'щая к Та'ркам, бедна'
ви'дами: ко`е-где' впра'во и вле'во гряды' маре'ны, пото'м обши'рные кла'дбища и
то'лько к мо'рю ре'дкие виногра'дники. Зато' ви'ды сего' предме'стия гора'здо
велича'вее ю'жных. Вле'во, на ска'лах, видне'лись Кефа'ры, каза'рмы Кури'нского
полка', а по обе'им сторона'м доро'ги лежа'ли в живопи'сном беспоря'дке огро'мные
ка'мни, ска'ченные, сбро'шенные и ото'рванные си'лой вод с высо'т наго'рных.
Лес, осы'панный и'неем, густе'л по ме'ре приближе'ния к Веллике'нту, и на
ка'ждой версте' сви'та Верхо'вского возраста'ла прибыва'ющими бегляра'ми и
агалара'ми [Лар есть мно'жественное число' всех существи'тельных в тата'рском
языке', а потому' бегля'р зна'чит бе'ки, агала'р - аги'. Ру'сские по незна'нию
употребля'ют иногда' и в еди'нствепом так же. (При меч. а'втора.)].
Обла'ва была' заки'нута вле'во, и ско'ро послы'шали крик гая'льщиков,
со'бранных с окре'стных дереве'нь. Охо'тники растяну'ли цепь, кто на коне', кто
спеша'сь; ско'ро показа'лись и кабаны'.
Тени'стые леса' Дагеста'на, изоби'лующие дуба'ми, искони' слу'жат прито'ном
многочи'сленным стада'м ве'прей, и хотя' тата'ры, как мусульма'не, счита'ют грехо'м
прикосну'ться к нечи'стому живо'тному, не то'лько есть его' мя'со, но истребля'ть
их почита'ют они' де'лом досто'йным, по кра'йней ме'ре они' у'чатся на них
стреля'нью и с тем вме'сте пока'зывают своё удальство', и'бо пресле'дование
ве'прей сопряжено' с больши'ми опа'сностями, тре'бует иску'сства и твёрдости
ду'ха.
Растя'нутая цепь ловцо'в занима'ла большо'е простра'нство. Са'мые
бесстра'шные стрелки' выбира'ли ме'ста са'мые уединённые, что'бы ни с кем не
дели'ть сла'вы уда'чи и для того', что на безлю'дье верне'е бежи'т зверь.
Полко'вник Верхо'вский, наде'ясь на свои' исполи'нские си'лы и ме'ткий глаз,
забра'лся далеко' в чащу' и останови'лся на поля'нке, на кото'рой сходи'лось мно'го
каба'ньих следо'в. Один-одине'хонек, прислоня'сь к су'ку обру'шенного ду'ба,
нажида'л он добы'чи. То впра'во, то вле'во от него' раздава'лись вы'стрелы; поро'й
мелька'л вдали' каба'н за дере'вьями; наконе'ц послы'шался треск вале'жника, и
ско'ро пото'м показа'лся необыкнове'нной величины' вепрь, кото'рый нёсся че'рез
поля'ну, как из пу'шки пу'щенное ядро'.
Полко'вник приложи'лся; пу'ля сви'стнула, и ра'неный вепрь вдруг
останови'лся, как бу'дто от изумле'ния; но э'то бы'ло на миг; он с остервене'нием
ки'нулся на вы'стрел; с оска'ленных клыко'в его' дыми'лась пе'на, глаза' горе'ли
кро'вью, и он с ви'згом бли'зился к неприя'телю. Но Верхо'вский не смути'лся,
нажида'я его' бли'же; в друго'й раз бря'кнул куро'к... осе'чка! Отсыре'вший по'рох
не вспы'хнул. Что остава'лось де'лать охо'тнику? У него' не бы'ло да'же кинжа'ла на
по'ясе. Бе'гство бы'ло бы напра'сно; вблизи', как наро'чно, ни одного' то'лстого
де'рева; то'лько оди'н сухо'й сук возвыша'лся от лежа'щего по'дле него' ду'ба, и
Верхо'вский бро'сился на него' как еди'нственное сре'дство спасти' себя' от
ги'бели. Едва' успе'л он взобра'ться арши'на на полтора' от земли', рассвирепе'лый
каба'н уда'рил в сук клыко'м свои'м; затреща'л сук от уда'ра и от тя'жести, на нем
вися'щей... Напра'сно Верхо'вский порыва'лся вскара'бкаться вы'ше по обледене'лой
коре': ру'ки его' скользи'ли, он сполза'л, а зверь не отходи'л от де'рева, грыз
его', поража'л его' свои'ми о'стрыми клыка'ми, че'твертью ни'же ног охо'тника... С
ка'ждым мгнове'нием ожида'л Верхо'вский, что он падёт в же'ртву, и го'лос его'
умира'л в пусто'й окру'жности напра'сно...
Нет, не напра'сно!
Ко'нский то'пот разда'лся вблизи', и Аммалат-бе'к прискака'л как
исступлённый, с по'днятою ша'шкою. Зави'дя но'вого врага', вепрь обрати'лся ему'
навстре'чу, но прыжо'к коня' в сто'рону реши'л бой; уда'р Аммала'та пове'рг его' на
зе'млю.
Изба'вленный Верхо'вский спеши'л обня'ть своего' дру'га, но тот в
запа'льчивости ещё руби'л, терза'л уби'того зве'ря.
- Я не принима'ю незаслу'женной благода'рности! - отвеча'л он наконе'ц,
уклоня'ясь от объя'тий полко'вника. - Э'тот са'мый каба'н, в глаза'х мои'х,
растерза'л одного' табасара'нского бе'ка, моего' прия'теля, когда' он,
промахну'вшись по нем, занёс но'гу в стремя'. Я загоре'лся гне'вом, уви'дя кровь
това'рища, и пусти'лся в пого'ню за кабано'м. Ча'ща помеша'ла мне насе'сть на него'
по сле'ду; я бы'ло совсе'м потеря'л его', и вот бог привёл меня' дости'чь э'то
прокля'тое живо'тное, когда' оно' гото'во бы'ло порази'ть ещё благоро'днейшую
же'ртву - вас, моего' благоде'теля.
- Тепе'рь мы кви'ты, любе'зный Аммала'т! Не помина'й про ста'рое. Сего'дня
же отомсти'м мы зуба'ми э'тому клыка'стому врагу' за страх свой. Я наде'юсь, ты
не отка'жешься прикуша'ть запрещённого мясца', Аммала'т?
- И да'же запи'ть его' шампа'нским, полко'вник. Не во гнев Магоме'ту, я
лу'чше люблю' зака'ливать ду'шу в пе'не вина', чем в правове'рной води'це.
Обла'ва обрати'лась в другу'ю сто'рону: вдали' слы'шались гай и крик и бу'бны
гоня'щих тата'р; в друго'й стороне' по времена'м раздава'лись вы'стрелы.
Полко'внику подвели' коня', и он, любу'ясь на'двое рассе'ченным кабано'м, потрепа'л
по плечу' Аммала'та, примо'лвив: "Молоде'цкий уда'р!"
- В нем разрази'лась месть моя', - возрази'л тот, - а месть азиа'тца
тяжка'!
- Ты ви'дел, ты испыта'л, Аммала'т, - сказа'л ла'сково полко'вник, - как
мстят за зло ру'сские, то есть христиа'не, будь же э'то не в упрёк, а в уро'к
тебе'!
И о'ба поскака'ли к цепи'.
Аммалат-бе'к был чрезвыча'йно рассе'ян: он то не отвеча'л, то невпопа'д
отвеча'л на вопро'сы Верхо'вского, по'дле кото'рого е'хал, погля'дывая во все
сто'роны... Тот, ду'мая, что он, как горя'чий охо'тник, за'нят по'исками, оста'вил
его' и пое'хал да'лее. Наконе'ц, Аммала'т уви'дел, кого' ждал так нетерпели'во: к
нему' навстре'чу нёсся э'мджек его', Сафи'р-Али, весь забры'зган гря'зью, на
дымя'щейся ло'шади. С восклица'ниями але'йкюм сёлам, о'ба они' спры'гнули с коне'й
и сжа'ли друг дру'га в объя'тиях.
- Ита'к, ты был там, ты ви'дел её, ты говори'л с не'ю?! - вскрича'л
Аммала'т, снима'я с себя' кафта'н и задыха'ясь от торопли'вости. - По лицу' ви'жу,
что ты привёз до'брые вести' и вот тебе' моя' но'вая чуха' за э'то [У тата'р
непреме'нное обыкнове'ние отдава'ть ве'стнику чего'-нибудь прия'тного свою'
ве'рхнюю, с плеча', оде'жду. (Приме'ч. а'втора.)]. Жи'вы ли, здоро'вы ли, лю'бят ли
меня' по-пре'жнему?
- Дай образу'миться, - возрази'л Сафи'р-Али. - Дай хоть дух перевести'.
Ты насы'пал сто'лько расспро'сов и сам я везу' сто'лько поруче'ний, что они'
столпи'лись, как ба'бы у двере'й мече'ти, и растеря'ли свои' башмаки'. Во-пе'рвых,
по твоему' жела'нью, а по моему' лета'нью, я был в Хун-за'хе. Пробра'лся так
ти'хо, что не спугну'л ни одного' дрозда' с доро'ги. Султан-Ахмет-ха'н здоро'в и
до'ма. Он расспра'шивал о тебе', прева'жно кача'л голово'ю и спроси'л, не ну'жно ли
тебе' ве'ретена рассу'чивать дербе'нтский шелк. Ха'нша посыла'ет чох села'ммум
(мно'го приве'тствий) и сто'лько же сла'дких пирожко'в. Я вы'бросил их на пе'рвом
прива'ле: все излома'лись, прокля'тые. Сурхай-ха'н, Нуцал-ха'н...
- Черт их побери' одни'м ра'зом!.. Что же Селтане'та?
- Ага', наконе'ц дотро'нулся до серде'чной мозо'ли. Селтане'та, ми'лый мой,
хороша', как не'бо с звёздами; то'лько на э'том не'бе я ви'дел зарни'цу лишь
тогда', как о тебе' разгова'ривал. Она' чуть не ки'нулась мне на ше'ю, когда'
наедине' я откры'л ей причи'ну моего' прие'зда. Я насказа'л ей верблю'жий вьюк от
тебя' приве'тствий, уве'рил, что ты с любви' к ней чуть жив, бедня'га... а она'
так и залива'ется слеза'ми!
- Ми'лая, до'брая душа'!! Что же веле'ла мне сказа'ть она'?
- Спроси' лу'чше, чего' не веле'ла! Говори'т, что, с тех пор как ты уе'хал,
она' и во сне не ра'довалась, что зи'мний снег вы'пал на её се'рдце и одно'
то'лько свида'ние с ми'лым, как ве'шнее со'лнце, мо'жет растопи'ть его'... Впро'чем,
е'сли б мне дожда'ться конца' её нака'зов, а тебе' - мои'х переска'зов, то мы о'ба
прие'хали бы в Дербе'нт с седы'ми борода'ми. Со всем тем, она' чуть не вы'гнала
меня', торопя': ей хоте'лось, что'бы ты ни мину'ты не сомнева'лся в её любви'!
- Бесце'нная де'вушка!.. Не зна'ешь ты, да и сам я не уме'ю вы'сказать,
како'е блаже'нство мне быть с тобо'ю, како'е му'ченье быть в разлу'ке, не ви'деть
тебя'.
- То'-то и есть, Аммала'т; она' кре'пко скуча'ет, что не мо'жет нагляде'ться
на ненагля'дного; говори'т: "Неуже'ли он не мо'жет прие'хать хоть на денёк, хоть
на часо'к, хоть на мину'точку?"
- Взгляну'ть на неё и пото'м умере'ть гото'в бы я!
- Эй, жить захо'чется, когда' на неё взгля'нешь! Присмире'ла она' про'тив
пре'жнего, а все ещё тако'й жи'вчик, что взгля'нет - так кровь заигра'ет.
- Рассказа'л ли ты ей, почему' нельзя' мне вы'полнить её во'ли и своего'
стра'стного жела'ния?
- Насказа'л таки'х небыли'ц, что ты бы поду'мал, бу'дто я стихотво'рец
перси'дского ша'ха. Распла'калась Селта'не-та, сло'вно го'рный ключ по'сле дождя'.
Рю'мит, да и все тут.
- Заче'м же приводи'ть её в отча'яние! Нельзя' тепе'рь - не зна'чит ещё:
наве'к невозмо'жно. Зна'ешь же'нское се'рдце, Сафи'р-Али: коне'ц наде'жде - для них
коне'ц любви'!
- Се'ешь слова' на ве'тер, джаны'м (душа' моя'). Наде'жда у влюблённых -
бесконе'чный клубо'к. С холо'дной кро'вью и глаза'м не ве'рится, а полю'бишь - так
и чудеса'м ста'нешь ве'ровать. Я ду'маю, Селтане'та наде'ялась бы, что ты из
гро'ба приска'чешь к ней, не то что из Дербе'нта.
- Чем лу'чше гро'ба для меня' э'тот Дербе'нт? Не тем ли, что се'рдце
чу'вствует нетле'ние и не мо'жет избежа'ть его'? Здесь оди'н труп мой: душа'
далеко', далеко'!
- Ка'жется, и ум у тебя' нере'дко изво'лит гуля'ть неве'сть где, любе'зный
Аммала'т! Чем тебе' не житье'" у Верхо'вского! Во'лен и дово'лен: лю'бим как брат
меньшо'й, леле'ем сло'вно неве'ста. Пусть так: мила' твоя' Селтаие'та; да ведь и
Верхо'вских немно'го. Ра'зве нельзя' принести' в же'ртву дру'жбе хоть части'чку
любви'?
- Ра'зве я э'того не де'лаю, Сафи'р-Али? Но, е'сли б ты знал, чего' мне э'то
сто'ит: все равно' е'сли б я рвал на клочки' се'рдце своё. Дру'жба - прекра'сное
де'ло, но она' не заме'нит любви'.
- По кра'йней ме'ре она' мо'жет уте'шить её, мо'жет быть, помо'чь ей.
Говори'л ли ты об э'том с полко'вником?
- Ника'к не решу'сь. Слова' замира'ют на губа'х, когда' взду'маю завести'
речь о любви' свое'й. Он так рассуди'телен, что мне со'вестно скуча'ть ему' свои'м
безу'мием; он так добр, что я не сме'ю употреби'ть во зло его' терпе'ния. Пра'вду
мо'лвить, он свое'ю открове'нностию вызыва'ет, ободря'ет мою'. Вообрази' себе', что
он влюблён от са'мого младе'нчества в же'нщину, с кото'рою вы'рос, и, ве'рно бы,
жени'лся на ней, е'сли б по оши'бке его' не поста'вили в спи'ске уби'тых во вре'мя
войны' с фи'ренгами. Неве'ста его' попла'кала, и, разуме'ется, её вы'дали за'муж.
Вот он лети'т на ро'дину и нахо'дит свою' ми'лую жено'ю друго'го. Что же бы ты
ду'мал, что бы я сде'лал в тако'м слу'чае? Вонзи'л кинжа'л в грудь похити'теля
сокро'вища... увёз бы её на край све'та, что'бы хоть час, хоть миг повладе'ть
е'ю... и'ли хоть в ме'сти наслади'ться за о'тнятое сча'стие! Ничего' не быва'ло. Он
узна'л, что сопе'рник его' предо'брый и предо-сто'йный челове'к. Он име'л
хладнокро'вие подружи'ться с ним, име'л терпе'нье быть ча'сто с пре'жнею неве'стою
и ни сло'вом, ни де'лом не измени'ть но'вому дру'гу со ста'рою подру'гою!
- Ре'дкий челове'к, е'сли э'то не ска'зка, - мо'лвил Сафи'р-Али с чу'вством,
бро'сив по'вода, - твёрдый друг!
- Зато' како'й ледяно'й любо'вник! Э'того ма'ло. Чтоб изба'вить от толко'в
обо'их супру'гов, он уе'хал сюда' на слу'жбу. Неда'вно, к сча'стию ли, к несча'стию
ли его', у'мер его' приятель-сопе'рник. И что ж? Ты ду'маешь, он бро'сился
скака'ть в Росси'ю? Нет, слу'жба удержа'ла его'. Главнокома'ндующий сказа'л ему'
не'сколько слов, уве'рил, что он необходи'м здесь ещё на год, и он оста'лся,
пита'я любо'вь свою' бума'гою. Мо'жет ли тако'й челове'к, со всей свое'ю доброто'ю,
попя'ть страсть мою'!.. Прито'м, ме'жду на'ми сто'лько ра'зницы в лета'х, в
поня'тиях! Он убива'ет меня' свои'м недосту'пным досто'инством; и все э'то холоди'т
мою' дру'жбу, вя'жет и'скренность.
- Ты большо'й чуда'к, Аммала'т: за то не лю'бишь Верхо'вского, что он всех
бо'лее досто'ин любви' и открове'нности.
- Кто сказа'л тебе', что я не люблю' его'?.. Мне не люби'ть его', моего'
воспита'теля, моего' благоде'теля? Да и могу' ли кого'-нибудь не люби'ть с тех
пор, как люблю' Селтане'ту? Я люблю' весь свет, всех люде'й!
- Не помно'гу же доста'нется на бра'та, - сказа'л Сафи'р-Али.
- Ста'ло бы её не то'лько напои'ть, но утопи'ть весь мир! - возрази'л,
улыба'ясь, Аммала'т,
- Ага'! Вот что зна'чит ви'деть краса'виц без покрыва'ла и пото'м ничего' не
ви'деть, кро'ме покрыва'л и брове'й. Ви'дно, тебе', как урми'йскому соловью'
[Урми'йская доли'на есть сад печа'льной, камени'стой Пе'рсии. Весно'ю э'то ца'рство
роз, о'сенью - виногра'да. (Приме'ч. а'втора.)], на'добна для пе'сен кле'тка.
Так разгова'ривая, друзья' скры'лись в ча'ще леса'.


ГЛАВА' VII

ОТРЫ'ВОК ИЗ ПИСЬМА' ПОЛКО'ВНИКА ВЕРХО'ВСКОГО К ЕГО' НЕВЕ'СТЕ

Дербе'нт, апре'ль.

Прилети' ко мне, се'рдце моего' се'рдца, ми'лая Мари'я! Полюбу'йся на
преле'стную ве'шнюю ночь Дагеста'на. Тих лежи'т подо мно'ю Дербе'нт, подо'бен
чёрной полосе' ла'вы, упа'вшей с Кавка'за и в мо'ре засты'лой. Ветеро'к навева'ет
мне благоуха'ние цвету'щих минда'льных дере'вьев, соловьи' переклика'ются в
уще'лье, сза'ди кре'пости; все ды'шит жи'знию и любо'вью, и стыдли'вая приро'да,
по'лная сим чу'вством, как неве'ста, задёрнулась ды'мкой тума'нов. И как ди'вно
разлило'сь их мо'ре над мо'рем Каспи'йским! Ни'жнее колы'шется, как воронёная
кольчу'га, ве'рхнее хо'дит сере'бряной зы'бью, озарённое по'лною луно'ю, кото'рая
ка'тится по не'бу, сло'вно золота'я ча'ша, а звезды' бле'щут круго'м неё, как
разбры'зганные ка'пли. Ка'ждый миг отраже'ние луче'й луны' в па'рах но'чи изменя'ет
карти'ны, упрежда'я са'мое воображе'ние, то изумля'я чудесно'стию, то поража'я
ново'стию. Иногда' ка'жется, бу'дто ви'дишь ска'лы ди'кого бе'рега и об них в пе'ну
разби'тый прибо'й... Валы' ка'тятся в би'тву, буру'ны кру'тятся, вспле'ски летя'т
высоко'; но безмо'лвно, ме'дленно опада'ет волне'ние, и сере'бряные па'льмы
возника'ют из ло'на пото'па, ве'тер дви'жет их сте'бли, игра'ет их до'лгими
ли'стьями, - и вот они' распахну'лись паруса'ми корабля', скользя'щего по
возду'шному океа'ну! Ви'дишь, как он кача'ется: бры'зги до'ждят на грудь его',
во'лны скользя'т вдоль рёбер, и где он?., где сам я?..
Не пове'ришь, бесце'нная, како'е сладостно-гру'стное чу'вство наво'дит на
меня' шум и вид мо'ря. С ним неразлу'чна во мне мысль о ве'чности, о
бесконе'чности, о любви' на'шей. Ви'дно, сама' она' безграни'чна, как ве'чность.
Чу'вствую, душа' моя' бу'дто разлива'ется и объе'млет мир, подо'бно океа'ну,
све'тлыми во'лнами любви'; она' во мне и окре'ст меня', она' еди'нственное,
вели'кое, бессме'ртное во мне чу'вство. И'скра его' гре'ет и озаря'ет меня' в зи'му
го'рестей, в но'чи сомне'ний. Тогда' я так беззаве'тно люблю', так тепло' ве'рю и
ве'рую!!! Ты улыба'ешься мое'й мечта'тельности, друг и подру'га ду'ши мое'й! Ты
изумля'ешься э'тому тума'нному наре'чию!.. Не вини' меня'. Дух мой, как жиле'ц
ино'го све'та, не мо'жет противостоя'ть призывно'му мерца'нию ме'сячного луча'...
отряса'ет моги'льный прах, разы'грывается и, как луч ме'сяца, обрисо'вывает все
предме'ты ту'скло, неопределённо. Впро'чем, ты зна'ешь, что к одно'й тебе' пишу' я
все, что ни вспаде'т на стекло' моего' волше'бного фонаря-се'рдца, уве'ренный,
что се'рдцем, а не привя'зчивым умо'м бу'дешь ты разга'дывать ска'занное. Прито'м,
в а'вгусте ме'сяце счастли'вый жени'х твой бу'дет ли'чно поясня'ть все тёмные
ме'ста в свои'х пи'сьмах. Не могу' взду'мать без восхище'ния о мину'те встре'чи
на'шей!.. Я счита'ю песчи'нки часо'в, разлуча'ющие нас, счита'ю версты', ме'жду
на'ми лежа'щие. Ита'к, в полови'не ию'ня ты бу'дешь на Кавка'зских во'дах? Ита'к,
лишь одна' ледяна'я цепь Кавка'за оста'нется ме'жду двумя' пы'лкими сердца'ми...
Как бли'зко и как ещё неизмери'мо далеко' бу'дем мы друг от дру'га! О, ско'лько
бы лет жи'зни отда'л я, что'бы прибли'зить час свида'ния! Ду'ши на'ши обручены' так
давно'... для чего' ж разлучены' досе'ле?..
Аммала'т мой скры'тен и недове'рчив. Я не виню'. Я зна'ю, как тру'дно
переломи'ть привы'чки, всо'санные с ма'терним молоко'м и с во'здухом ро'дины.
Ва'рварский деспоти'зм Пе'рсии, столь до'лго владе'вший Адербиджа'ном, воспита'л в
кавка'зских тата'рах са'мые ни'зкие стра'сти, ввел в честь са'мые презри'тельные
про'иски. Да могло' ли быть ина'че в правле'нии, осно'ванном на разме'не кру'пного
деспоти'зма на ме'лкий, где и са'мая справедли'вость суда' поража'ет укра'дкою,
где хище'ние есть преиму'щество вла'сти?.. Де'лай со мно'ю, что хо'чешь, но
позво'ль мне де'лать с ни'жними, что я хочу', - вот азиа'тское управле'ние,
честолю'бие и нравстве'пность. От э'того ка'ждый, находя'сь ме'жду двумя' врага'ми,
привыка'л пря'тать свои' мы'сли, как свои' де'ньги. От э'того ка'ждый стара'лся
лука'вить пе'ред си'льным, что'бы добы'ть че'рез него' си'лу, и пе'ред бога'тым,
что'бы вы'жать из него' взя'тку угнете'нием и'ли доно'сом. От э'того зде'шний
тата'рин не ска'жет слова', не сту'пит ша'га да'ром, не подари'в огурца' без
наде'жды получи'ть за него' отда'рка. Гру'бый до де'рзости с ка'ждым, кто не
облечён вла'стию, он плашмя' пе'ред чи'ном, пе'ред по'лным карма'ном. Горстя'ми
сы'плет лесть, отдаёт вам дом, дете'й, ду'шу свою', для того' чтоб слова'ми
уклони'ть от себя' де'ло, и е'сли де'лает услу'гу, то ве'рно по расчёту. В дела'х
де'нежных (э'то са'мая сла'бая сторона' тата'р) черво'нец есть ка'мень
преткнове'ния: тру'дно вообрази'ть, до како'й сте'пени па'дки они' до вы'год!
Армя'не ты'сячу раз ни'же их в хара'ктере, но едва' ли они' усту'пят им в
прода'жности, в корыстолю'бии... Et c'est tout dire [И э'тим все ска'зано
(фр.)]. Мудрено' ли же, что, с младе'нчества ви'дя таки'е приме'ры, Аммала'т хотя'
и сохрани'л в себе' сво'йственное благоро'дной кро'ви отвраще'ние ко всему'
ни'зкому, но при'нял скры'тность как необходи'мое оборони'тельное ору'жие проти'ву
я'вных злоде'ев свои'х и та'йных недоброхо'тов? Свяще'нные у'зы родства' почти' не
существу'ют для азиа'тца. У них сын - раб своего' отца', брат - его' сопе'рник.
Нет дове'рия к бли'жнему, потому' что нет ве'рности ни в ком. Ре'вность к жёнам
и подозре'ние в поды'сках задуша'ют бра'тство и дру'жество. Ребёнок, воспи'танный
матерью-невольнице'ю, не зна'ющий ла'ски отца' и пото'м заду'шенный ара'бскою
гра'мотою, скрыва'ется в са'мом себе' да'же и от това'рищей; с пе'рвых ногте'й
забо'тится то'лько о себе'. С пе'рвым пу'хом на бороде' для него' закры'ты все
две'ри и все се'рдца: мужья' смо'трят на него' и'скоса, же'нщины бегу'т, как от
зве'ря, и пе'рвые, са'мые неви'нные движе'ния его' се'рдца, пе'рвый го'лос
челове'чества, пе'рвое стремле'ние приро'ды - суть уже' преступле'ния пе'ред
изуве'рским магомета'нством. Он не сме'ет откры'ть их родно'му, дове'рить
прия'телю... Он до'лжен да'же пла'кать та'йно от други'х.
Все э'то говорю' я, ми'лая Мари'я, в извине'ние Амма-ла'ту: полтора' го'да
живёт он у меня' и до сих пор не откры'лся мне, кого' лю'бит, хотя' о'чень мог
ви'деть, что не из пусто'го любопы'тства, а из душе'вного уча'стия хоте'л я
вы'знать та'йны его' се'рдца. Наконе'ц он рассказа'л мне все, и вот как э'то
случи'лось.
Вчерась' я вы'ехал с Аммала'том прогуля'ться за го'род. Мы подняли'сь по
уще'лию в го'ру, на за'пад; да'лее и да'лее, вы'ше и вы'ше, мы незаме'тно очути'лись
по'дле дере'вни Ке'мек, ря'дом с кото'рою видна' уже' стена', защища'вшая не'когда
Пе'рсию от набе'гов кочевы'х наро'дов закавка'зских степе'й, ча'сто громи'вших её
грани'цы. Дербе'нтская ле'топись (Дербе'нт-наме) припи'сывает, но неве'рно, её
незапа'мятную постро'йку како'му-то Исфендиа'ру; вот нача'ло молвы', переда'вшей
сей труд Искенда'ру, то есть Алекса'ндру Вели'кому, никогда' в э'тих края'х не
быва'вшему. Царь Нуши'рван отры'л, возобнови'л её, посели'л при ней стра'жу. Не
раз впосле'дствии была' она' поправля'ема и сно'ва па'дала в прах, зараста'ла, как
тепе'рь, вековы'ми дере'вьями. Оста'лось пове'рье, бу'дто стена' э'та от Ка'спия шла
до Чёрного мо'ря [Я убеждён, что Кавка'зские воро'та дре'вних, Желе'зные воро'та
ру'сских исто'риков, находи'лись не в Дербе'нте, а в Дарья'ле (Дал-ю'л - у'зкая
доро'га, тесни'на). Что восто'чные исто'рики называ'ли иногда' Дербе'нт
Темир-капи', э'то не доказа'тельство: они' и два'дцать други'х городо'в велича'ли
тем же и'менем; а ны'не, вопреки' расска'зам ины'х вто'рящих одно' и то же
путеше'ственников, в це'лой А'зии никто' не зна'ет Дербе'нта под назва'нием
Желе'зных воро'т. Пли'ний опи'сывает Дарья'л о'чень подро'бно. Проко'п называ'ет
о'ный Каспи'йскими воро'тами, но, ви'димо, разуме'ет Дарья'л, а не Дербе'нт. И,
наконе'ц, хан полове'цкий, разби'тый Монома'хом, ушёл в Абази'нскую зе'млю за
Желе'зные воро'та, сле'дственно, за Дарья'л, а не Дербе'нт, и'бо че'рез сей
после'дний нет сре'дства пробра'ться в Абха'зию. Грузи'нские ле'тописи
припи'сывают построе'ние Дарья'льского за'мка Мирва'ну, царю' своему'; Проко'п
отдаёт э'ту честь Алекса'ндру, сы'ну Фили'ппа!!! (Приме'ч. а'втора.)], пересека'я
весь Кавка'з, име'я кра'йними желе'зными воро'тами Дербе'нт, а сре'дними Дарья'л;
но э'то бо'лее чем сомни'тельно вообще', хотя' несомне'нно в ча'стном. Следы' её,
ви'димые далеко' в гора'х, прерыва'ются то'лько обры'вами и уще'лиями до Вое'нной
доро'ги, но отту'да к Чёрному мо'рю, ка'жется, по Мингре'лии, нет никаки'х
при'знаков продолже'ния.
Я с любопы'тством рассма'тривал э'ту огро'мную сте'ну, укреплённую ча'стыми
ба'шнями, дивя'сь вели'чию дре'вних да'же в са'мых безу'мных при'хотях деспоти'зма,
вели'чию, до кото'рого дости'гнуть не дерза'ют и мы'слию, не то'лько исполне'нием,
ны'нешние женоподо'бные власти'тели Восто'ка. Чудеса' Вавило'на, Мери'дово о'зеро,
пирами'ды фарао'нов, бесконе'чная огра'да Кита'я и э'та стена', проведённая в
места'х ди'ких, безлю'дных, по вы'сям хребто'в, по бе'зднам уще'лий, - свиде'тели
желе'зной, исполи'нской во'ли и необъя'тной вла'сти пре'жних царе'й. Ни вре'мя, ни
землетрясе'ния не могли' соверше'нно разру'шить трудо'в тле'нного челове'ка, и
пята' тысячеле'тий не совсе'м раздави'ла, не совсе'м втопта'ла в зе'млю оста'нки
дре'вности незапа'мятной. Ме'ста э'ти возбужда'ли во мне ещё благогове'йные
ду'мы... Я броди'л по следа'м вели'кого Пё!тра, я вообража'л его', основа'теля,
преобразова'теля ю'ного ца'рства, на сих разва'линах дряхле'ющих царств А'зии, из
среды' ко'их вы'рвал он Русь и мочно'й десни'цею вкати'л в Евро'пу. Како'й ого'нь
сверка'л тогда' в орли'ном взо'ре его', бро'шенном с вы'си Кавка'за! Каки'е
гениа'льные ду'мы звезди'лись в уме', каки'е святы'е чу'вства вздыма'ли геро'йскую
грудь! Вели'кая судьба' оте'чества развива'лась пе'ред его' оча'ми, вме'сте с
горизо'нтом; в зе'ркале Ка'спия зре'лась ему' карти'на бу'дущего благоде'нствия
Росси'и, им посе'янного, окроплённого крова'вым его' пото'м. Не пусты'е
завоева'ния, но побе'да над ва'рварством, но бла'го челове'чества бы'ли его'
це'лью. Дербе'нт, Ба'ка, Астраба'т - вот зве'нья цепи', кото'рою хоте'л он опу'тать
Кавка'з и связа'ть торго'влю И'ндии с ру'сскою. Полубо'г се'вера! Ты, кото'рого
создала' приро'да, что'бы польсти'ть го'рдости челове'ка и привести' в отча'яние
недосту'пным вели'чием! Твоя' тень возни'кла пе'редо мной, огро'мна и лучеза'рна,
и водопа'д веко'в, каза'лось, рассы'пался в пе'ну у твои'х стоп [Тата'ры с
уваже'нием вспомина'ют Пё!тра. Углова'я ко'мната, в кото'рой жил он в ха'нском
до'ме в кре'пости Дербе'нта, сохраня'лась, как она' была' при нем. Ру'сские все
переде'лали: не пощади'ли да'же окна', из кото'рого любова'лся он мо'рем. Петр
оста'вил здесь майо'ра Турку'ла, ро'дом венге'рца, кото'рый усовер'шил виноде'лие;
тепе'рь нет в Дербе'нте да'же поря'дочного у'ксусу!!! (Приме'ч. а'втора.)].
Заду'мчив и безмо'лвен е'хал я да'лее.
Кавка'зская стена' оде'та с се'вера тёсаными пли'тами, чи'сто и кре'пко на
извести' сло'женными. Мно'гие зубцы' ещё це'лы, но сла'бые семена', запа'вшие в
тре'щины, в спа'и, раздира'ют ка'мни корня'ми дере'вьев, из них произро'сших, и в
сою'зе с дождя'ми низверга'ют до'лу грома'ды, и по разва'линам всхо'дят, бу'дто на
при'ступ, раи'ны, дубы', грана'ты. Орёл невозмути'мо вьет гнездо' в ба'шне,
когда'-то по'лной во'инами, и на очаге', внутри' её, холо'дном уже' не'сколько
веко'в, лежа'т све'жие ко'сти ди'ких коз, ната'сканные туда' ча'калами. И'нде
исчеза'л во'все след разва'- лин, и пото'м отры'вки сте'ны возника'ли сно'ва из-по'д
травы' и леса'. Так прое'хав версты' три вдоль, дости'гли мы до воро'т и прое'хали
на ю'жную сто'рону, сквозь свод, подерну'тый мо'хом и заро'сший куста'рником. Не
успе'ли мы сде'лать два'дцать шаго'в, как вдруг, за огро'мною и высо'кою ба'шнею,
наткну'лись на шестеры'х вооружённых го'рцев, по всем приме'там принадлежа'щих к
разбо'йничьим ша'йкам во'льных табасара'нцев. Они' лежа'ли в тени', близ пасу'щихся
коне'й свои'х. Я обомле'л. Я тогда' то'лько разду'мал, как безрассу'дно поступи'л,
зае'хав так далеко' от Дербе'нта без конво'я. Скака'ть наза'д бы'ло невозмо'жно по
куста'м и каме'ньям; дра'ться с шестеры'ми удальца'ми бы'ло бы отча'янно; со всем
тем я схвати'лся за седе'льный пистоле'т; но Аммалат-бе'к, уви'дев, в чем де'ло,
опереди'л меня', сказа'в ти'хо: "Не бери'тесь за ору'жие, и'ли мы поги'бли".
Разбо'йники, заме'тив нас, вскочи'ли и вы'правили ружья'; то'лько оди'н
широкопле'чий, ви'дный, с са'мым зве'рским лицо'м лезги'н оста'лся лежа'щим на
земле'; он хладнокро'вно приподня'л го'лову, посмотре'л на нас и махну'л свои'м
руко'ю. В одну' мину'ту мы очути'лись в кругу' их, ме'жду тем как у'зкая тропа'
вперёд заграждена' оста'лась атама'ном.
- Прошу' доло'й с коне'й, ми'лые го'сти, - произнёс он, улыба'ясь; но ви'дно
бы'ло, что вторы'м приглаше'нием бу'дет пу'ля. Я ме'шкал, но Аммалат-бе'к прово'рно
соскочи'л с коня' и пря'мо пошёл к атама'ну.
- Здоро'во, - сказа'л он ему', - здоро'во, сорви`голова'! Не ча'ял я тебя'
ви'деть; я ду'мал, из тебя' уже' давно' че'рти лапшу' сде'лали.
- Ско'ро е'здишь, Аммалат-бе'к, - отвеча'л тот. - Я наде'юсь ещё вы'кормить
зде'шних орло'в тела'ми ру'сских и ва'шей братьи' тата'р, у кото'рых ки'са бо'льше,
чем се'рдце.
- Ну что, какова' ло'вля, Шемарда'н? - спроси'л небре'жно Аммалат'-бек.
- Бы'ло пло'хо. Ру'сские сторо'жки, и ра'зве с ле'звия случа'лось угна'ть
полково'й табу'н и'ли прода'ть в го'ры челове'к двух солда'т. С маре'ной и шёлком
громо'здко вози'ться, а перси'дских тка'ней ста'ли ма'ло вози'ть на арба'х.
Приходи'лось и сего'дня поры'скать и повы'ть да'ром по-во'лчьи, да, спаси'бо,
алла'х сми'лостивился: в ру'ки дал бога'того бе'ка и ру'сского полко'вника!
У меня' за'мерло се'рдце, когда' я услы'шал э'ти слова'.
- Не продава'й со'кола в не'бе, - возрази'л Аммала'т, - продава'й, когда'
поса'дишь его' на перча'тку.
Разбо'йник сел, схвати'лся за куро'к ружья' и устреми'л на нас
проница'тельные взо'ры.
- Послу'шай, Аммала'т, - сказа'л он. - Неуже'ли вы ду'маете убежа'ть от
меня'? Неу'жто дерзнёте защища'ться?
- Будь поко'ен, - возрази'л Аммала'т. - Что мы за глупцы' - идти' двум на
шестеры'х? Лю'бо нам зо'лото, одна'ко Душа' доро'же. Попа'лись, так не'чего де'лать;
лишь бы ты не заломи'л беспу'тной це'ны за вы'куп. У меня', сам ты зна'ешь, ни
отца', ни ма'тери, а у полко'вника и пода'вно ни роду', ни пле'мени.
- Нет отца', так есть насле'дство от отца'. Ведь мне с тобо'ю не роднёю
счита'ться. Впро'чем, я челове'к со'вестливый: нет черво'нцев, так я возьму' и
бара'нами; а про полко'вника ты не пой мне пе'сен: я зна'ю, что за него' отдаду'т
все солда'ты после'днюю пу'говицу с мунди'ра. Уж ко'ли за Швецо'ва [За Швецо'ва -
полко'вник Швецо'в был вы'куплен офице'рами Кавка'зского ко'рпуса. (Приме'ч.
а'втора.)] да'ли вы'купу де'сять ты'сяч рублёвиков, за э'того даду'т и бо'льше.
Впро'чем, уви'дим, уви'дим! Ко'ли бу'дете сми'рны... Я ведь не джеу'д (жид) како'й,
не людое'д, первиа'дер (всевы'шний) прости'.
- Ну, то'-то же, прия'тель, корми' да пои' нас хороше'нько, так прися'гу
даю' и че'стью мое'й заверя'ю, мы не заду'маем ни бить тебя', ни бежа'ть от тебя'.
- Ве'рю, ве'рю! Люблю', что без шу'му де'ло сла'дили. Како'й ты молоде'ц
стал, Аммала'т: конь не конь, ружье'" не ружье'", загляде'нье, да и то'лько!
Покажи'-ка, друг, кинжа'л свой? Ве'рно, кубачи'нская насе'чка на ножна'х?
- Нет, кизля'рская, - отвеча'л Аммала'т, поко'йно растя'гивая поясо'к
кинжа'ла. - Да клино'к-то посмотри': ди'во! Гвоздь попола'м, сло'вно свечу'. На
э'той стороне' и'мя ма'стера; на, хоть сам чита'й: Али'-уста Каза'нищский.
И ме'жду тем он повёртывал обнажённым клинко'м пе'ред глаза'ми жа'дного
лезги'на, кото'рый хоте'л показа'ть, что зна'ет гра'моте, и со внима'нием разбира'л
связну'ю на'дпись...
Но вдруг кинжа'л сверкну'л как мо'лния: Аммала'т, улуча' миг, рубну'л
Шемарда'на по голове' со всего' разма'ху, и уда'р был столь же'сток, что кинжа'л
останови'лся в зуба'х ни'жней че'люсти. Труп ру'хнул на траву'. Не сводя' глаз с
Аммала'та, я после'довал его' приме'ру и положи'л из пистоле'та ближнего' ко мне
разбо'йника, держа'вшего за узду' моего' коня'. Э'то бы'ло знако'м к бе'гству
остальны'х безде'льников, как бу'дто со сме'ртью атама'на расто'ргся у'зел сво'ры,
на кото'рую бы'ли они' привя'заны.
Ме'жду тем как Аммала'т, по азиа'тскому обы'чаю, снима'л с уби'тых ору'жие и
свя'зывал вме'сте по'вода оста'вленных коне'й, я выгова'ривал ему' за его'
притво'рство и кля'твы пе'ред разбо'йником. Он с удивле'нием по'днял го'лову:
- Чу'дный вы челове'к, полко'вник, - возрази'л он мне. - Э'тот злоде'й
наде'лал исподтишка' ру'сским тьму вреда', то пожига'я сто'ги се'на, то уводя' в
плен одино'ких солдат-дрово'секов! Зна'ете ли, что он бы заму'чил, истира'нил
нас, для того' что'бы мы пожало'бнее писа'ли к свои'м и тем бо'лее да'ли вы'купу.
- Все э'то так, Аммала'т, - сказа'л я, - но лгать, но кля'сться не должно'
ни в шу'тке, ни в беде'. Ра'зве не могли' мы пря'мо ки'нуться на разбо'йников и
нача'ть тем, чем ко'нчили?
- Нет, полко'вник, не могли'. Е'сли б я не заговори'л атама'на, нас бы при
пе'рвом движе'нии пронзи'ли пу'лями. Прито'м, я зна'ю э'ту сво'лочь весьма' хорошо':
они' храбры' то'лько в глаза'х атама'на, и с него' на'добно бы'ло нача'ть распра'ву.
Я кача'л голово'ю. Азиа'тское кова'рство хотя' и спасло' меня', но не могло'
мне понра'виться. Каку'ю ве'ру могу' я име'ть к лю'дям, привы'кшим игра'ть че'стью и
душо'ю?
Мы собра'лись бы'ло сади'ться на коне'й, когда' услы'шали стон ра'ненного
мно'ю го'рца. Он очну'лся, приподня'лся и жа'лобно умоля'л нас не покида'ть его' на
съеде'нье зверя'м лесны'м. Мы о'ба ки'нулись помога'ть несча'стному, и каково' бы'ло
удивле'ние Аммала'та, когда' он узна'л в нем одного' из нуке'ров
Султан-Ахмет'-хана Ава'рского. На вопро'с, как он попа'л в ша'йку разбо'йников,
он отвеча'л:
- Шайта'н соблазни'л меня'. Хан посла'л меня' в сосе'днюю дере'вню Ке'мек, с
письмо'м к сла'вному га'киму (до'ктору) Ибраги'му, за како'й-то траво'й, что,
говоря'т, вся'кую бо'лесть как руко'й снима'ет. На беду' повстреча'л меня' на
доро'ге Шема'рдан! Приста'л: пое'дем да пое'дем со мной нае'здничать, из Ку'бы
е'дет армяни'н с деньга'ми. Не утерпе'ло се'рдце молоде'цкое... Ох, а'лла, гиль
а'лла! Вы'нул он из меня' ду'шу.
- Тебя' посла'ли за лека'рством, говори'шь ты? - спроси'л Аммала'т. - Да
кто же у вас бо'лен?
- На'ша ха'нум Селтане'та при сме'рти; вот и писа'нье к ле'карю про боле'знь
её.
При э'том сло'ве он отда'л Амиала'ту сере'бряную тру'бочку, в кото'рую
вло'жена была' сви'тая бума'жка.
Аммала'т побледне'л как смерть; ру'ки его' дрожа'ли, о'чи скры'лись под
бровя'ми, когда' пробега'л он запи'ску... Прерыва'ющимся го'лосом повторя'л он
несвя'зные слова':
- Не ест, не спит уже' три но'чи... бре'дит! Жизнь её в опа'сности,
спаси'те! Бо'же пра'вды! А я здесь веселю'сь, пра'здничаю, в то вре'мя как душа'
ду'ши мое'й гото'ва поки'нуть зе'млю и оста'вить меня' тле'ющим тру'пом! О, да паду'т
на го'лову мою' все её боле'зни [Э'то са'мое не'жное вы'ражние тата'рских пе'сен и
са'мый обяза'тельный приве'т же'нщине. (Приме'ч. а'втора.)], да ля'гу я в гроб,
е'сли э'тим иску'пится её здоро'вье! Ми'лая, преле'стная де'вушка! Ты вя'нешь, ро'за
Ава'рии, и на тебя' простёрла судьба' свои' желе'зные ко'гти! Полко'вник! -
вскрича'л он наконе'ц, схвати'в меня' за ру'ку. - Испо'лните мою' еди'нственную
свяще'нную про'сьбу: позво'льте мне хоть ещё одна'жды взгляну'ть на неё...
- На кого', друг мой?
- На мою' бесце'нную Селтаие'ту, на дочь ха'на Ава'рского, кото'рую люблю'
бо'лее, чем жизнь, чем ду'шу свою'... Она' больна', она' умира'ет, мо'жет быть уже'
умерла' тепе'рь, когда' я теря'ю слова' да'ром! И не я при'нял в се'рдце после'дний
взор, после'дний вздох её, не я отёр ледяну'ю слезу' кончи'ны. О, заче'м угли'
разру'шенного со'лнца не паду'т на мою' го'лову, заче'м не погребёт меня' земля' в
свои'х разва'линах?
Он упа'л на грудь мою' и, заду'шенный тоско'ю, рыда'л без слез, не мо'гши
промо'лвить слова'.
Не вре'мя бы'ло упрека'ть его' в недове'рчивости, ещё ме'нее представля'ть
причи'ны, по кото'рым ему' бы неприли'чно бы'ло е'хать ко врагу' ру'сских. Есть
обстоя'тельства, пред кото'рыми рассыпа'ются в прах все прили'чия, и я
чу'вствовал, что Аммала'т находи'лся в подо'бных. На свой страх реши'лся я
отпусти'ть его'. Кто обя'зывает от чи'стого се'рдца и ско'ро, тот обя'зывает
два'жды, - моя' люби'мая посло'вица и твёрдое пра'вило. Я сжал в объя'тиях
тоску'ющего тата'рина, и слезы' на'ши смеша'лись.
- Друг Аммала'т! - сказа'л я, - спеши', куда' зовёт тебя' се'рдце. Дай бог,
что'бы ты привёз туда' выздоровле'ние, а оттуда' поко'й душе'вный... Счастли'вый
путь!
- Проща'йте, благоде'тель мой! - произнёс он, тро'нутый. - И, мо'жет
быть, наве'к. Я не ворочу'сь к жи'зни, е'сли а'лла отни'мет у меня' Селтане'ту. Бог
да храни'т вас!
Мы завезли' ра'неного ава'рца к га'киму Ибраги'му, взя'ли у него' по реце'пту
ха'нскому травы' цели'тельной, и че'рез час Аммалат-бе'к с четырьмя' нуке'рами
вы'ехал уже' из Дербе'нта.
Ита'к, зага'дка разгада'лась: он лю'бит. Э'то пло'хо, а ещё того' ху'же, что
он лю'бим взаи'мно. Я ви'жу, ми'лая, я слы'шу твоё изумле'ние. "Мо'жет ли то быть
неча'стием для друго'го, чего' ждешь ты для себя' как благополу'чия?.." -
спра'шиваешь ты. Одно' зёрнышко терпе'ния, а'нгел ду'ши мое'й! Хан, оте'ц
Селтане'ты, - непримири'мый враг Росси'и, тем бо'лее что, бу'дучи взы'скан
ца'рскими ми'лостями, он измени'л о'ным; сле'дственно, брак возмо'жен то'лько в
тако'м слу'чае, е'сли Аммала'т изме'нит ру'сским и'ли хан смири'тся пе'ред ни'ми и
бу'дет прощён; о'бе ве'щи малосбы'точные. Я сам испыта'л го'ре, безнадёжное в
любви'; я мно'го проли'л слез на уединённое изголо'вье моё и ско'лько раз жа'ждал
моги'льной те'ни, что'бы простуди'ть в ней бе'дное се'рдце! Могу' ли же не жале'ть
ю'ноши, кото'рого люблю' бескоры'стно, кото'рый лю'бит безнадёжно! Но э'то не
намости'т мо'сту к сча'стью, и потому' ду'маю, что е'сли б он не име'л несча'стья
быть люби'мым взаи'мно, он бы понемно'гу забы'л её.
"Одна'ко, - говори'шь ты (и мне ка'жется, я слы'шу твой серебри'стый го'лос,
любу'юсь твое'й а'нгельскою улы'бкою), - одна'ко обстоя'тельства мо'гут
перемени'ться для них, как они' перемени'лись для нас. Неуже'ли одно' несча'стие
име'ет привиле'гию быть ве'чным на све'те?" Не спо'рю, ми'лая, но со вздо'хом
признаю'сь: сомнева'юсь... да'же бою'сь и за них и за нас. Судьба' улыба'ется
нам, наде'жда поёт сла'дкие пе'сни, но судьба' - мо'ре, наде'жда - сире'на
морска'я; опа'сна тишина' пе'рвого, ги'бельны обе'ты второ'й. Все, ка'жется,
споспе'шествует на'шему соедине'нию, но вме'сте ли мы? Не понима'ю, отчего',
ми'лая Мари'я, хо'лод вника'ет в грудь вме'сте с са'мыми жа'ркими мечта'ми о
бу'дущем блаже'нстве и мысль о свида'нии потеря'ла свою' определённость!.. Но
э'то все ми'нет, все обрати'тся в наслажде'ние, когда' я прижму' твою' ру'чку к
уста'м свои'м, твоё се'рдце к своему' се'рдцу!! Я'рче сверка'ет ра'дуга на чёрном
по'ле туч, и са'мые счастли'вейшие мгнове'ния суть междоме'тия го'рести.


ГЛАВА' VIII

Аммала'т загна'л двух коне'й и бро'сил на доро'ге нуке'ров свои'х; зато' к
концу' друго'го дня был уже' невдалеке' от Хунза'ха. С ка'ждым ша'гом росло' его'
нетерпе'ние, и с ка'ждым ми'гом увели'чивался страх не заста'ть в живы'х свою'
ми'лую. Он затрепета'л, когда' показа'лись ему' из утёсов верхи' ба'шен ха'нского
до'ма... В глаза'х поме'ркло. "Жизнь и'ли смерть встре'чу я там!" - мо'лвил он в
са'мом себе' и скрепя' се'рдце удво'ил бег коня'.
Он насти'г вса'дника, воору'женного с головы' до ног; друго'й вса'дник е'хал
из Хунза'ха ему' навстре'чу, и едва' зави'дели и разгляде'ли они' друг дру'га,
пусти'ли коне'й вскачь, съе'хались, соскочи'ли на зе'млю и вдруг, обнажи'в са'бли,
с ожесточе'нием ки'нулись друг на дру'га, не вы'-молвя ни одного' слова', как
бу'дто бы уда'ры бы'ли обы'чным доро'жным приве'тствием.
Аммалат-бе'к, кото'рому они' загради'ли у'зкую тропи'нку ме'жду скал, с
изумле'нием смотре'л на бой двух проти'вников; он был ко'роток. Попу'тный
вса'дник упа'л на ка'мни, облива'я их кро'вью из разве'рстого че'репа; победи'тель
хладнокро'вно отира'я поло'су, обрати'л сло'во к Аммала'ту.
- Кста'ти прихо'д твой! Я рад, что судьба' привела' тебя' в свиде'тели
на'шего поеди'нка. Бог, а не я, уби'л оби'дчика, и тепе'рь родны'е его' не ска'жут,
что я умертви'л врага' укра'дкою и'з-за ка'мня, не поды'мут на мою' го'лову ме'сти
кро'ви.
- За что вста'ла ссо'ра у тебя' с ним? - спроси'л Аммала'т. - За что
заключи'л ты её тако'й ужа'сною ме'стью?
- Э'тот харамза'да, - отвеча'л вса'дник, - не пола'дил со мной за поде'л
гра'бленых бара'нов, в доса'де мы всех их перереза'ли: не достава'йся же
никому'... И он дерзну'л вы'бранить жену' мою'. Пуска'й бы он лу'чше опозо'рил гроб
отца' и до'брое и'мя ма'тери, не'жели тро'нул сла'ву жены'! Я бы'ло ки'нулся на него'
с кинжа'лом, да нас розня'ли; мы стакну'лись при пе'рвой встре'че руби'ться, и
вот алла'х рассуди'л нас. Бек, ве'рно, е'дет в Хунза'х, ве'рно, в го'сти к ха'ну? -
примо'лвил вса'дник.
Аммала'т, заставля'я своего' коня' перепры'гнуть че'рез труп, лежа'щий
поперёк доро'ги, отвеча'л утверди'тельно.
- Не в по'ру е'дешь, бек, о'чень не в по'ру! Вся кровь ки'нулась в го'лову
Аммала'та.
- Ра'зве в до'ме ха'на случи'лось како'е несча'стье? - спроси'л он,
уде'рживая коня', кото'рого за миг пре'жде уда'рил пле'тью, что'бы скоре'й
домча'ться до Хунза'ха.
- Не то что'бы несча'стье: у него' кре'пко была' больна' дочь Селтане'та, и
тепе'рь...
- Умерла'? - вскрича'л Аммала'т, бледне'я.
- Мо'жет быть и умерла'; по кра'йней ме'ре умира'ет. Когда' я проезжа'л ми'мо
ха'нских воро'т, на дворе' подняла'сь така'я беготня' и плач и вой же'нщин, бу'дто
ру'сские беру'т Хунза'х при'ступом... Заезжа'й, сде'лай ми'лость...
Но Аммала'т уже' не слы'шал ничего' бо'лее; он стремгла'в ускака'л от
удивлённого узденя', то'лько пыль кати'лась ды'мом с доро'ги, сло'вно зажжённой
и'скрами, сы'плющимися из-по'д копы'т. Бы'стро прогреме'л он по изви'листым
у'лицам, взлете'л на го'ру, спры'гнул с коня' середи' двора' ха'нского и,
задыха'ясь, пробежа'л по перехо'дам до ко'мнаты Селтане'ты, опроки'дывая,
раста'лкивая нуке'ров и прислу'жниц, и, наконе'ц, не приме'тив ни ха'на, ни жены'
его', прорва'лся до са'мого ло'жа больно'й и почти' без па'мяти упа'л при нем на
коле'ни.
Внеза'пный, шу'мный прихо'д Аммала'та возмути'л печа'льное о'бщество
прису'тствующих.
Селтане'та, в кото'рой кончи'на переси'ливала уже' бытие', бу'дто просну'лась
из томи'тельного забытья' горя'чки; щеки' её горе'ли обма'нчивым румя'нцем, как
осе'нний лист пе'ред па'деньем, в тума'нных глаза'х догора'ли после'дние и'скры
ду'ши; уже' не'сколько часо'в была' она' в соверше'нном изнеможе'нии; безгла'сна,
неподви'жна, отча'янна. Ро'пот неудово'льствия в окружа'ющих и гро'мкие
восклица'ния исступлённого Аммала'та, каза'лось, вороти'ли отлета'ющий дух
больно'й... Она' вспряну'ла... Глаза' её заблиста'ли...
- Ты ли э'то, ты ли?! - вскрича'ла она', простира'я к нему' ру'ки. - Алла'х
береке'т!.. Тепе'рь я дово'льна! Я сча'стлива, - промо'лвила она', опуска'ясь на
поду'шки.
Улы'бка сомкну'ла уста' её, ресни'цы упа'ли, и она' сно'ва погрузи'лась в
пре'жнее беспа'мятство.
Отча'янный Аммала'т не внима'л ни вопро'сам ха'на, ни вы'говорам ха'нши;
никто', ничто' не отвлека'ло его' внима'ния от Селтане'ты, не исторга'ло из ско'рби
глубо'кой. Его' наси'лу могли' вы'вести из ко'мнаты больно'й. Прильну'в к её
поро'гу, он рыда'л неуте'шно, то умоля'я не'бо спасти' Селтане'ту, то обвиня'я,
укоря'я его' в её боле'зни. Тро'гательна и страшна' была' тоска' пы'лкого азиа'тца.
Ме'жду тем появле'ние Аммала'та произвело' на больну'ю спаси'тельное
влия'ние. То, чего' не могли' и'ли не уме'ли сде'лать го'рные врачи', произошло' от
слу'чая. На'добно бы'ло пробуди'ть онеме'вшую жи'зненную де'ятельность си'льным
колеба'нием, - без э'того она' поги'бла бы, не от боле'зни, уже' зати'хшей, но от
изнеможе'ния, как ла'мпа, га'снущая не от ве'тра, но от недоста'тка во'здуха.
Наконе'ц мо'лодость взяла' верх; по'сле перело'ма жизнь опя'ть разыгра'лась в
се'рдце умира'вшей. По'сле до'лгого, кро'ткого сна она' пробуди'лась с
обыкнове'нными си'лами, с све'жими чу'вствами.
- Мне так легко', ма'тушка, - сказа'ла она' ха'нше, ве'село озира'ясь, -
бу'дто я вся из во'здуха. Ах, как сла'достно отдохну'ть от боле'зни; ка'жется, и
сте'ны мне улыба'ются. Да, я была' о'чень больна', до'лго больна'; я мно'го
вы'терпела; тепе'рь, сла'ва алла'ху, я то'лько слаба', э'то пройдёт ско'ро; я
чу'вствую, что здоро'вье, как же'мчуг, ка'тится у меня' по жи'лам. Все про'шлое
представля'ется мне в како'м-то му'тном сне. Мне ви'делось, бу'дто я погружа'юсь
в холо'дное мо'ре и сгора'ю жа'ждою; вдали' носи'лись, бу'дто во мра'ке и в тума'не,
две звёздочки; тьма густе'ла и густе'ла; я погряза'ла ни'же и ни'же. И вдруг
показа'лось мне, что кто'-то назва'л меня' по и'мени и могу'чею руко'ю вы'дернул из
ледене'ющего, безбре'жнего мо'ря... Лицо' Аммала'та мелькну'ло пе'редо мной,
сло'вно наяву', звёздочки впы'хнули мо'лниею, и она' змеёй уда'рила мне в се'рдце;
бо'льше не по'мню...
На друго'й день Аммала'ту позво'лили ви'деть выздора'вливающую.
Султан-Ахмет-ха'н, ви'дя, что от него' не доби'ться пу'тного отве'та, поку'да
сомне'ние не сти'хнет в душе', кипу'чей стра'стью, склони'лся на его' неотсту'пные
про'сьбы.
- Пуска'й все ра'дуются, когда' я ра'дуюсь, - сказа'л он и ввел го'стя в
ко'мнату до'чери.
Селтане'ту предупреди'ли, но со всем тем волне'ние в ней бы'ло
чрезвыча'йно, когда' о'чи её встре'тились с оча'ми Аммала'та, столь мно'го
люби'мого, столь до'лго и напра'сно ожида'емого. О'ба любо'вника не могли'
вы'молвить слова', но пла'менная речь взо'ров изъясни'ла дли'нную по'весть,
наче'ртанную жгу'чими письмена'ми на скрижа'лях се'рдца. На бле'дных щека'х друг
дру'га прочита'ли они' следы' тя'жких дум и слез разлу'ки, следы' бессо'нницы и
кручи'ны, стра'хов и ре'вности. Плени'тельна цвету'щая краса' люби'мой же'нщины; но
её бле'дность, её боле'зненная то'мность - очарова'тельны, восхити'тельны,
побе'дны! Како'е чугу'нное се'рдце не раста'ет от по'лного слез взо'ра её, кото'рый
без упрёка, не'жно говори'т вам: "Я сча'стлива, я страда'ла от тебя' и для
тебя'!"
Слезы' бры'знули из глаз Аммала'та, но, вспо'мнив наконе'ц, что он тут не
оди'н, он опра'вился, по'днял го'лову, но го'лос отка'зывался вы'литься сло'вом, и
он наси'лу мог сказа'ть:
- Мы о'чень давно' не вида'лись, Селтане'та!
- И едва' не расста'лись наве'чно, - отвеча'ла Селтане'та.
- Наве'чно? - произнёс Аммала'т полуукори'тельным го'лосом. - И ты могла'
ду'мать э'то, ве'рить э'тому? Ра'зве нет ино'й жи'зни, жи'зни, в кото'рой неве'домо
го'ре, ни разлу'ка с родны'ми и с ми'лыми? Е'сли бы я потеря'л талисма'н своего'
сча'стия, с каки'м бы презре'нием сбро'сил я с себя' ржа'вые, тя'жкие ла'ты бытия'!
Для чего' бы мне тогда' сража'ться с ро'ком?
- Жаль, что я не умерла', ко'ли так, - возрази'ла Селтане'та шутя', - ты
так зама'нчиво опи'сываешь замоги'льную сто'рону, что хо'чется поскоре'е
перепры'гнуть в неё.
- О нет, живи', живи' до'лго, для сча'стия, для... - любви' хоте'л
примо'лвить Аммала'т, но покрасне'л и умолк-ну'л.
Ма`ло-пома'лу ро'зы здоро'вья опя'ть раски'нулись на щека'х дово'льной
прису'тствием ми'лого де'вушки. Все опя'ть пошло' обы'чной чередо'ю.
Хан не устава'л расспра'шивать Аммала'та про би'твы и похо'ды и устро'йство
войск ру'сских; ха'нша скуча'ла ему' спро'сами о пла'тьях и обы'чаях же'нщин их и
не могла' пропусти'ть без воззва'ния к алла'ху ни одного' ра'за, слы'ша, что они'
хо'дят без тума'нов. Зато' с Селта'нетой находи'л он разгово'ры и расска'зы пря'мо
по се'рдцу. Мале'йшая безде'лка, друг до дру'га каса'ющаяся, не была' опу'щена без
подро'бного описа'ния, повторе'ния и восклица'ния. Любо'вь, как Мида'с,
претворя'ет все, до чего' пи коснётся, в зо'лото и ах! ча'сто ги'бнет, как
Мида'с, не находя' ничего' веще'ственного для пи'щи.
Но с кре'пнущими си'лами, с расцвета'ющим здоро'вьем Селтане'ты на чело'
Аммала'та ча'ще и ча'ще ста'ли набега'ть те'ни печа'ли. Иногда' вдруг середи'
оживлённого разгово'ра он остана'вливался неза'пно, склоня'л го'лову, и
прекра'сные глаза' его' подёргивались слёзною пелено'ю, и тя'жкие вздо'хи,
каза'лось, расторга'ли грудь; то вдруг он вска'кивал, о'чи сверка'ли гне'вом, он
с зло'бной улы'бкою хвата'лся за рукоя'ть кинжа'ла и по'сле того', бу'дто
поражённый неви'димою руко'ю, впада'л в глубо'кую заду'мчивость, из кото'рой не
могли' извле'чь его' да'же ла'ски обожа'емой Селтане'ты.
Одна'жды, в таку'ю мину'ту, любо'вники бы'ли глаз на глаз. С у'частьем
склоня'сь на его' плечо', Селтане'та мо'лвила:
- Ази'з (ми'лый), ты грусти'шь, ты скуча'ешь со мной?
- Ах, не клевещи' на того', кто лю'бит тебя' бо'лее не'ба, - отвеча'л
Аммала'т, - но я испыта'л ад разлу'ки и могу' ли без тоски' взду'мать о ней.
Ле'гче, во сто раз ле'гче мне расста'ться с жи'знию, чем с тобо'ю, черноо'кая!
- Ты ду'маешь об э'том... ста'ло быть, жела'ешь э'того.
- Не отравля'й мое'й ра'ны сомне'нием, Селтане'та. До сих пор ты зна'ла
то'лько цвести', подо'бно ро'зе, порха'ть, подо'бно ба'бочке; до сих пор твоя' во'ля
была' еди'нственною твое'ю обя'занностью. Но я мужчи'на, я друг; судьба' скова'ла
на меня' цепь неразреши'мую, цепь благода'рности за добро'; она' влечёт меня' к
Дербе'нту.
- Долг! Обя'занность! Благода'рность! - произнесла' Селтане'та, печа'льно
кача'я голово'ю. - Ско'лько золотошве'йных слов изобрёл ты, что'бы и'ми, как
ша'лью, прикры'ть свою' неохо'ту оста'ться здесь. Ра'зве не пре'жде ты отда'л ду'шу
свою' любви', не'жели дру'жбе?.. Ты не име'л права' отдава'ть чужо'е! О, забу'дь
своего' Верхо'вского, забу'дь ру'сских друзе'й и дербе'нтских краса'виц!.. Забу'дь
войну' и сла'ву, добы'тую уби'йствами. Я ненави'жу с тех пор кровь, как уви'дела
тебя', е'ю обли'того. Не могу' без содрога'ния взду'мать, что ка'ждая ка'пля её
сто'ит неосу-пга'мых слез сестре', и'ли ма'тери, и'ли ми'лой неве'сте. Чего'
недостаёт тебе', что'бы жить ми'рно, поко'йно в гора'х на'ших? Сюда' никто' не
придёт возмути'ть ору'жием сча'стия душе'вного. Кро'вля на'ша не ка'плет, плов у
нас не ку'пленного пшена', у отца' моего' мно'го коне'й и ору'жия, мно'го казны'
драгоце'нной; у меня' в душе' мно'го любви' к тебе'. Не пра'вда ли, ми'лый, ты не
е'дешь, ты оста'нешься с на'ми?
- Нет, Селтане'та, я не могу', я не до'лжен здесь оста'ться! С тобо'ю
одно'й провести' жизнь, для тебя' ко'нчить её - вот моя' пе'рвая мольба', моё
после'днее жела'нье; но исполне'ние обо'их зави'сит от отца' твоего'. Свяще'нный
сою'з свя'зывает меня' с ру'сскими, и, поку'да хан не примири'тся с ни'ми, я'вный
брак с тобо'ю мне невозмо'жен... и не от ру'сских, но от ха'на...
- Ты зна'ешь отца' моего', - гру'стно сказа'ла Селтане'та, - с не'которого
вре'мени не'нависть к неве'рным уси'лилась в нем до того', что он не пожале'ет
принести' ей в же'ртву и дочь и дру'га. Осо'бенно он серди'т на полко'вника за
то, что уби'л его' люби'мого нуке'ра, по'сланного за лека'рством к га'киму
Ибраги'му.
- Я уже' не раз заводи'л речь с Ахмет-ха'ном о мои'х наде'ждах, и
всегда'шним отве'том его' бы'ло: покляни'сь быть враго'м ру'сских, и тогда' я
вы'слушаю тебя'.
- Ста'ло быть, на'добно сказа'ть прости' наде'жде?
- Заче'м же наде'жде, Селтане'та! Заче'м не сказа'ть то'лько прости',
Ава'рия!
Селтане'та устреми'ла на него' свои' вырази'тельные о'чи.
- Я не понима'ю тебя', - произнесла' о'па.
- Полюби' меня' вы'ше всего' на све'те: вы'ше отца' и ма'тери и ми'лой ро'дины,
и тогда' ты поймёшь меня'. Селтане'та! жить без тебя' я не могу', а жить с тобо'ю
не даю'т мне... Е'сли ты лю'бишь меня', бежи'м отсю'да!..
- Бежа'ть, до'чери ха'нской бежа'ть, как пле'ннице, как престу'пнице!.. Э'то
ужа'сно!.. Э'то неслы'ханно!
- Не говори' мне э'того... Е'сли необыкнове'нна же'ртва, то необыкнове'нна
и любо'вь моя'. Ве'ли мне отда'ть ты'сячу раз жизнь свою', и я ки'ну её с
усме'шкою, бу'дто ме'дную пу'лу [Пул - вообще' де'ньги. Караиу'л - на'ша де'нежка,
и'ли полу'шка, кото'рая произошла' во'все не от пол-у'шка, а от тата'рского пул.
Да и сло'во рубль происхо'дит, по мне'нию моему', не от ру'бки, а от ара'бского
слова' руп (че'тверть) и перешло' к нам от кочевы'х азиа'тцев дре'вности. Нога'т
зна'чит то'чка. (Приме'ч. а'втора.)]; бро'шу в ад ду'шу свою' за тебя', не то'лько
жизнь. Ты напомина'ешь мне, что ты дочь ха'на; вспо'мни, что и мой дед носи'л,
что мой дя'дя но'сит коро'ну шамха'льскую!.. Но не по э'тому са'ну, а по э'тому
се'рдцу я чу'вствую, что досто'ин тебя', и е'сли есть позо'р быть счастли'вым
вопреки' зло'бы люде'й и при'хотей ро'ка, то он весь падёт на мою', не на твою'
го'лову.
- Но ты забы'л месть отца' моего'!
- Придёт пора', и он сам забу'дет её. Ви'дя, что де'ло свершено', он
отбро'сит неумоли'мость; се'рдце его' не ка'мень; да е'сли б бы'ло и ка'мень, то
слезы' пови'нные пробью'т его', на'ши ла'ски его' тро'нут!.. Сча'стие приголу'бит
тогда' нас крыла'ми, и мы с го'рдостью ска'жем: "Мы са'ми пойма'ли его'".
- Ми'лый мой! я ма'ло живу' на све'те, а что'-то в се'рдце говори'т, что
непра'вдой не излови'ть сча'стья!.. Подождём, посмо'трим, что алла'х даст.
Мо'жет, и без э'того сре'дства соверши'тся сою'з наш.
- Селтане'та! алла'х дал мне э'ту мысль... Вот его' во'ля!.. Умоля'ю тебя':
сжа'лься на'до мно'ю... Бежи'м, е'сли ты не хо'чешь, что'бы час бра'ка проби'л над
мое'ю моги'лою. Я дал че'стное сло'во возврати'ться в Дербе'нт и до'лжен сдержа'ть
его', сдержа'ть ско'ро; но уе'хать без наде'жды увида'ть тебя' и с опасе'нием
узна'ть тебя' жено'ю друго'го - э'то ужа'сно, э'то нестерпи'мо! Не из любви', так из
сожале'ния разде'ли судьбу' мою', не лиша'й меня' ра'я, не доводи' меня' до
безу'мства. Ты не зна'ешь, до како'й сте'пени мо'жет увле'чь обма'нутая страсть: я
могу' забы'ть и гостеприи'мство и родство', разорва'в все свя'зи челове'ческие,
попра'ть нога'ми святы'ню, смеша'ть кровь мою' с драгоце'нною мне кро'вью,
заста'вить злоде'ев содрога'ться от у'жаса при моём и'мени и а'нгелов пла'кать от
мои'х дел... Селтане'та! спаси' меня' от чужи'х прокля'тий, от своего' презре'ния,
спаси' меня' от са'мого меня'!.. Нуке'ры мои' бесстра'шны, ко'ни - ве'тер, ночь
темна'; бежи'м в благода'тную Росси'ю, поку'да перейдёт гроза'. В после'дний раз
умоля'ю тебя'; жизнь и смерть, сла'ва и душа' моя' в одно'м сло'ве твоём: да и'ли
нет?
Обурева'емая то стра'хом деви'ческим и уваже'нием к обы'чаям пре'дков, то
любо'вью и красноре'чием любо'вника, нео'пытная Селтане'та, как лёгкая про'бка,
лета'ла по мяте'жным буру'нам противополо'жных страсте'й. Наконе'ц она' вста'ла, с
го'рдым, реши'тельным ви'дом отёрла слезы', сверка'вшие на ресни'цах, как
янта'рная смола' на и'глах ли'ственницы, и сказа'ла:
- Аммала'т! не обольща'й меня': ого'нь любви' пе ослепи'т, дым её не
заду'шит во мне со'вести; я всегда' бу'ду знать, что хорошо' и что ху'до, и о'чень
ве'даю, как сты'дно, как неблагода'рно поки'нуть дом оте'ческий, огорчи'ть
люби'мых, лю'бящих меня' роди'телей; зна'ю, и тепе'рь изме'рь же це'ну мое'й же'ртвы:
я бегу' с тобо'ю... я твоя'! Не язы'к твой убеди'л, а се'рдце твоё победи'ло меня'.
Алла'х суди'л мне встре'тить и полюби'ть тебя', - пусть же бу'дут свя'заны се'рдца
на'ши ве'чно и кре'пко, хотя' бы терно'вым венко'м! Тепе'рь все ко'нчено: твоя'
судьба' - моя' судьба'!
Е'сли бы не'бо обня'ло Аммала'та необъя'тными свои'ми кры'льями, прижа'в к
се'рдцу ми'ра, со'лнцу, и тогда' бы восто'рг его' был не сильне'е, как в э'ту
боже'ственную мину'ту. Он изли'лся в нестро'йных слова'х и восклица'ниях
благода'рности. Когда' сти'хли пе'рвые поры'вы, любо'вники усло'вились во всех
подро'бностях побе'га. Селтане'та согласи'лась спусти'ться на простыня'х из
спа'льни свое'й на круто'й бе'рег У'зени. Аммала'т вы'едет ве'чером из Хунза'ха со
свои'ми нуке'рами, бу'дто на да'льнюю соколи'ную охо'ту, и око'льными путя'ми
воро'тится к ха'нскому до'му, когда' ночь падёт на зе'млю; он на ру'ки свои'
при'мет ми'лую спу'тницу. Пото'м они' тихомо'лком доберу'тся до коне'й, и тогда'
враги' прочь с доро'ги!
Поцелу'й запечатле'л обе'ты, и счастли'вцы расста'лись со стра'хом и
наде'ждою в сердца'х.
Аммалат-бе'к, изгото'вя к побегу' и бою' уда'лых нуке'ров свои'х, с
нетерпе'нием смотре'л на со'лнце, кото'рое, бу'дто ревну'я, не хоте'ло сойти' с
тёплого не'ба в холо'дные кавка'зские ледники'. Как жени'х, жа'ждал он но'чи и,
как доку'чного го'стя, провожа'л он глаза'ми свети'ло дня. Сколь ме'дленно шло,
ползло' оно' к зака'ту! Ещё це'лый век пути' остава'лся ме'жду жела'ньем и
сча'стьем.
Безрассу'дный ю'ноша! Что пору'ка тебе' за уда'чу? Кто уве'рит тебя', что
твои' шаги' не сочтены', твои' слова' не по'йманы на ле'ту? Мо'жет быть, с со'лнцем,
кото'рое ты брани'шь, зака'тится твоя' наде'жда!
Ча'су в четвёртом за по'лдень, в обы'чное вре'мя мусульма'нского обе'да,
Султан-Ахмет-ха'н был обыкнове'нно дик и мра'чен. Глаза' его' недове'рчиво
блиста'ли из-по'д нахму'ренных брове'й; до'лго остана'вливал он их то на до'чери,
то на молодо'м го'сте своём; иногда' черты' лица' его' принима'ли насме'шливое
выраже'ние, но оно' исчеза'ло в румя'нце гне'ва; вопро'сы его' бы'ли ко'лки,
разгово'р отры'вист, - и все э'то пробужда'ло в душе' Селтане'ты раска'яние, в
се'рдце Аммала'та - опа'сенье. Зато' ханша-ма'ть, сло'вно предчу'вствуя разлу'ку с
ми'лой до'черью, была' так ла'скова и предупреди'тельна, что э'та незаслу'женная
не'жность исторга'ла слезы' у до'брой Селтане'ты, и взор, бро'шенный укра'дкою
Аммала'ту, был ему' пронзи'тельным уко'ром.
Едва' соверши'ли по'сле обе'да обы'чное умове'нье рук, хан вы'звал на широ'кий
двор Аммала'та; там жда'ли их осёдланные ко'ни и толпа' нуке'ров сиде'ла уже'
верхо'м.
- Пое'дем попыта'ть уда'ли но'вых мои'х соколо'в, - сказа'л хан Аммала'ту, -
ве'чер сла'вный, зной опа'л, и мы успе'ем ещё до су'мерек заполева'ть
птичку-д'ругую!
С соколо'м на руке' безмо'лвно е'хал хан ря'дом с бе'ком; вле'во, по круто'й
ска'ле, лепи'лся ава'рец, забра'сывал желе'зные ко'гти, на шесте' прикреплённые, в
тре'щины, и пото'м, на гвозде' оперши'сь, подыма'лся вы'ше и вы'ше. На по'ясе у
него' привя'зана была' ша'пка с семена'ми пшени'цы; дли'нная винто'вка висе'ла за
плеча'ми. Хан останови'лся, указа'л на него' Аммала'ту и значи'тельно сказа'л:
- Посмотри' на э'того старика', Аммалат-бе'к. Он в опа'сности жи'зни и'щет
сто'пы земли' на го'лом утёсе, что'бы посе'ять на ней горсть пшени'цы. С крова'вым
пото'м он жнет её и ча'сто кро'вью свое'ю пла'тит за охра'ну ста'да от люде'й и
звере'й. Бедна' его' ро'дина; но спроси', за что лю'бит он э'ту ро'дину, заче'м не
променя'ет её на ва'ши ту'чные ни'вы, на ва'ши роско'шные па'ствы? Он ска'жет:
"Здесь я де'лаю что хочу', здесь я никому' не кла'няюсь; э'ти сне'га, э'ти гольцы'
берегу'т мою' во'лю". И э'ту-то во'лю хотя'т отня'ть у него' ру'сские, как отня'ли у
вас, и э'тим-то ру'сским стал ты рабо'м, Аммала'т!
- Хан! ты зна'ешь, что не ру'сская хра'брость, а ру'сское великоду'шие
победи'ло меня': не раб я, а това'рищ их.
- Тем во сто раз ху'же и посты'днее для тебя'! Насле'дник шамха'лов и'щет
сере'бряного темля'ка, хва'лится тем, что он засто'льник полко'вника!
- Уме'рь слова' свои', Султа'н-Ахмет! Верхо'вскому обя'зан я бо'лее чем
жи'знию: сою'з дру'жбы связа'л нас.
- Мо'жет ли существова'ть кака'я-нибудь свяще'нная связь с гяу'рами?
Вреди'ть им, истребля'ть их, когда' мо'жно, обма'нывать, когда' нельзя', суть
за'поведи Кура'на и долг вся'кого правове'рного.
- Хан! переста'нем игра'ть костя'ми Магоме'та и грози'ть тем друго'му, чему'
са'ми не ве'рим. Ты не мулла', я не факи'р... Я име'ю свои' поня'тия о до'лге
че'стного челове'ка.
- В са'мом де'ле, Аммалат-бе'к? Не ху'до, одна'ко ж, е'сли б ты ча'ще держа'л
э'то на се'рдце, чем на языке'. В после'дний раз позво'ль спроси'ть тебя': хо'чешь
ли послу'шать сове'тов дру'га, кото'рого меня'ешь ты на гяу'ра? Хо'чешь ли
оста'ться с на'ми навсегда'?
- Жизнь бы свою' отда'л я за сча'стье, кото'рое предлага'ешь ты мне так
ще'дро, но я дал обе'т вороти'ться и сдержу' его'.
- Э'то реши'тельно?
- Непреме'нно.
- Ита'к, чем скоре'е, тем лу'чше. Я узна'л тебя', ты меня' зна'ешь и'здавна;
обиняки' и лесть ме'жду на'ми некста'ти. Не скро'ю, что я всегда' жела'л ви'деть
тебя' зя'тем свои'м; я ра'довался, что тебе' полюби'лась Селтане'та. Плен твой на
вре'мя удали'л мои' за'мыслы; твоё до'лгое отсу'тствие, слу'хи о твоём превраще'нии
огорча'ли меня'. Наконе'ц ты яви'лся к нам и все нашёл по-пре'жнему; но ты не
привёз к нам пре'жнего се'рдца. Я наде'ялся, ты опя'ть нападёшь на пре'жний
путь, и обману'лся, го'рько обману'лся! Жаль, но де'лать не'чего: я не хочу'
име'ть зя'тем слугу' ру'сских...
- Ахмет-ха'н! я одна'жды...
- Дай мне ко'нчить. Твой шу'мный прие'зд, твоё исступле'ние у поро'га
больно'й Селтане'ты откры'ли всем и твою' привя'занность и на'ши взаи'мные
наме'рения. Во всех гора'х просла'вили тебя' женихо'м мое'й до'чери... но тепе'рь,
когда' разо'рван сою'з, пора' рассе'ять и слу'хи. Для до'брой сла'вы моего'
семе'йства, для споко'йствия мое'й до'чери тебе' должно' оста'вить нас, и тепе'рь
же. Э'то необходи'мо, э'то неизме'нно, Аммала'т! мы расста'немся до'брыми
друзья'ми; но здесь уви'димся то'лько родны'ми, не ина'че. Да обрати'т а'лла твоё
се'рдце и приведёт к нам неразде'льным друго'м... До тех пор прости'!
С э'тим сло'вом хан повороти'л коня' и поскака'л во весь опо'р, впра'во к
своему' по'езду.
Е'сли б на со'нного Аммала'та упа'л гром небе'сный, и тогда' он не был бы
так изумлён, испу'ган, как э'тим неожи'данным объясне'нием. Уже' давно' и пыль
легла' на след ха'на, но Аммала'т все ещё стоя'л неподви'жен на том же холме',
черне'я в за'реве зака'та.


ГЛАВА' IX

Для укроще'ния мяте'жных дагеста'пцев полко'вник Верхо'вский с полко'м свои'м
стоя'л в селе'нии Кя'фир-Ку-мык ла'герем. Пала'тка Аммалат-бека' разби'та была'
ря'дом с его' пала'ткою, и в ней Сафи'р-Али, развали'вшись небре'жно на ковре',
потя'гивал донско'е, несмотря' на запреще'ние проро'ка. Аммалат-бе'к, худо'й,
бле'дный, заду'мчивый, лежа'л, склони'в го'лову на валёк, и кури'л тру'бку. Уже'
три ме'сяца прошли' с той поры', как он, изгна'нник ра'я, скита'лся с отря'дом в
ви'ду гор, куда' лете'ло его' се'рдце и не сме'ла ступи'ть нога'. Тоска' источи'ла
его', доса'да пролила' желчь на его' пре'жде раду'шный нрав. Он принёс же'ртву
свое'й привя'занности к ру'сским и, каза'лось, упрека'л в ней ка'ждого ру'сского.
Неудово'льствие пробива'лось в ка'ждом его' сло'ве, в ка'ждом взгля'де.
- Прекра'сная вещь - вино'! - пригова'ривал Сафи'р-Али, преиспра'вно
осуша'я стака'ны. - Ве'рно, Магоме'ту попа'лись на ара'витском со'лнце проки'слые
подо'нки, когда' он запрети'л виногра'дный сок правове'рным. Ну пра'во, э'ти ка'пли
так сла'дки, бу'дто са'ми а'нгелы с ра'дости напла'кали свои'х слез в буты'лки. Эй,
вы'пей ещё хоть стака'нчик, Аммалат-бе'к. Се'рдце твоё всплывёт на вине' ле'гче
пузырька'. Зна'ешь, что пел про него' Гафи'з?..
- А ты зна'ешь? Не докуча'й, добро', Сафи'р-Али, мне свои'м вздо'ром, ни
да'же под и'менем Саади' и Га'физа.
- Э'ка беда'! Ну да хоть бы э'тот вздор был мой доморо'щенный, он не
серьга', в у'хе не пови'снет. Небо'сь когда' заведёшь ска'зку про свою' цари'цу
Се'лтанету, я гляжу' тебе' в рот, как тому' иску'снику, кото'рый ел ого'нь и мота'л
и'з-за щек бесконе'чные ле'нты. Тебя' заставля'ет говори'ть чепуху' любо'вь, а меня'
донско'е; вот мы и кви'ты!.. Ну'-тка, за здра'вие ру'сских!
- Что полюби'лись тебе' э'ти ру'сские? - Скажи' лу'чше, отчего' разлюби'л ты
их?
- Оттого', что разгляде'л побли'же. Пра'во, ниче'м не лу'чше на'ших тата'р.
Так же па'дки на вы'годы, так же охо'чи пересу'живать, и не для того', что'бы
испра'вить бли'жнего, а что'бы извини'ть себя'; а про лень их и говори'ть не'чего.
До'лго они' вла'ствуют здесь, а что сде'лали до'брого, каки'е постанови'ли твёрдые
зако'ны, каки'е ввели' поле'зные обы'чаи, чему' нас вы'учили, что устро'или они'
поря'дочного! Верхо'вский откры'л мне глаза' на недоста'тки мои'х однозе'мцев, но
с э'тим вме'сте я уви'дел и недоста'тки ру'сских, кото'рые тем бо'льше
непрости'тельны, что они' зна'ют поле'зное, вы'росли на до'брых приме'рах и здесь,
бу'дто забы'в своё назначе'ние, свою' де'ятельную приро'ду, понемно'гу утопа'ют в
живо'тном ничто'жестве.
- Наде'юсь, ты не включа'ешь в э'то число' Верхо'вского?
- Не то'лько его', и други'х наберём в осо'бый круг; зато' мно'гих ли их?
- А'нгелы и в не'бе на перечёте, Аммалат-бе'к, а Вер-хов'скому, пра'во,
хоть моли'ться мо'жно за его' пра'вду, за его' доброту'. Есть ли хоть оди'н
тата'рин, кото'рый бы сказа'л про него' ху'до?.. Есть ли солда'т, что не отда'ст
за него' ду'ши?.. Абдул-Гами'д! ещё вина'! Ну'-тка, за здоро'вье Верхо'вского!
- Изба'вь! Я не ста'ну тепе'рь пить ни за са'мого Магоме'та!
- Е'сли у тебя' се'рдце не так черно', как глаза' Се'лта-неты, ты неотме'нно
вы'пьешь за Верхо'вского, хоть бы э'то бы'ло при красноборо'дых яху'нтах
[Тарко'вцы се'кты су'нни. Я хунт - ста'рший мулла',- (Приме'ч. а'втора.)]
дербе'нтских шаги'дов, хотя' бы все има'мы и ши'хи [Има'м - свято'й; ших - проро'к.
(Приме'ч. а'втора.)] не то'лько обли'зывались, но огрыза'лись на тебя' за тако'е
святота'тство.
- Не вы'пью, - говорю' я тебе'.
- Послу'шай, Аммала'т! Я гото'в за тебя' напои'ть допьяна' черта' свое'й
кро'вью, а ты не хо'чешь для меня' вы'пить вина'!
- То есть в э'тот раз не ста'ну нить; а не ста'ну потому', что не хочу', а
не хочу' потому', что кровь и без вина' бро'дит во мне, как молода'я буза'.
- Пусты'е отгово'рки! Не в пе'рвый раз мы пьем, не впервы'е у нас кровь
кипи'т... Скажи' лу'чше пря'мо: ты се'рдит на полко'вника?
- О'чень серди'т!
- Мо'жно ли узна'ть за что?
- За мно'гое. Давно' уже' стал подлива'ть он ка'плю по ка'пле я'ду в мед
дру'жбы свое'й... Тепе'рь э'ти ка'пли перепо'лнили и проли'ли ча'шу. Терпе'ть не
могу' таки'х полутеплы'х друзе'й! Щедр он на сове'ты, не скуп и на поуче'ние, то
есть на все, что не сто'ит ему' никако'го труда', никако'го ри'ска.
- Понима'ю, понима'ю. Ве'рно, он не пусти'л тебя' в Ава'рию?
- Е'сли бы ты носи'л в груди' моё се'рдце, ты бы по'нял, каково' бы'ло мне
услы'шать тако'й отка'з. Как давно' мани'л он меня' э'тим и вдруг отри'нул са'мые
не'жные про'сьбы, разби'л в пыль, как хруста'льный калья'н, са'мые ле'стные
ожида'ния... Ахмет-ха'н, ве'рно, смягчи'лся, когда' присыла'л сказа'ть, что жела'ет
ви'деть меня', и я не могу' спеши'ть к нему', лете'ть к Селта'нете!
- Поста'вь-ка, брат, себя' на его' ме'сте и пото'м скажи', не так ли же бы
поступи'л ты сам?
- Нет, не так. Я бы про'сто сказа'л с са'мого начала': "Аммала'т! не жди
от меня' никако'й по'мощи!" Я и тепе'рь не прошу' от него' по'мощи, прошу' то'лько,
что'бы он не меша'л мне, так нет: он, загражда'я от меня' со'лнце всех ра'достей,
уверя'ет, что де'лает э'то из уча'стия, что э'то впереди' принесёт мне сча'стие!..
Не зна'чит ли э'то отравля'ть в со'нном питье'"?
- Нет, друг. Е'сли оно' и в са'мом де'ле так, то со'нное питье'" даю'т тебе',
как челове'ку, у кото'рого хотя'т что'-нибудь выре'зывать для исцеле'ния. Ты
ду'маешь об одно'й любви' свое'й, Верхо'вскому же на'добно храни'ть без пя'тна и
твою' и свою' честь, а вы о'ба окружены' недоброхо'тами. Пове'рь, что так и'ли
ина'че, то'лько он вы'лечит тебя'.
- Кто про'сит его' лечи'ть меня'? Э'та боже'ственная боле'знь, любо'вь, - моя'
еди'нственная отра'да! И лиши'ть меня' её - все равно' что вы'рвать из меня'
се'рдце за то, что оно' не уме'ет би'ться по бараба'ну...
В э'то вре'мя вошёл в ста'вку незнако'мый тата'рин, подозри'тельно
осмотре'лся круго'м и с ни'зким наклоне'нием головы' поста'вил пе'ред Аммала'том
ту'фли свои'. По азиа'тскому обы'чаю э'то зна'чило, что он про'сит та'йного
разгово'ра. Аммала'т по'нял его', кивну'л голово'ю, и о'ба вы'шли на во'здух. Ночь
была' темна', огни' пога'сли, и цепь часовы'х раски'нута далеко' впереди'.
- Здесь мы одни', - сказа'л Аммалат-бе'к тата'рину. - Кто ты и что тебе'
на'добно?
- Моё и'мя Сами'т. Я дербе'нтский жи'тель, се'кты су'нни, и тепе'рь служу' в
отря'де, в числе' мусульма'нских вса'дников. Поруче'нье моё важне'е для тебя', чем
для меня'... Орёл лю'бит го'ры!
Аммала'т вздро'гнул и недове'рчиво взгляну'л на посла'нца: то была' усло'вная
погово'рка, кото'рой ключ написа'л ему' Султа'н-Ахмет зара'нее.
- Как не люби'ть гор! - отвеча'л он. - В го'рах мно'го ягня'т для орла',
мно'го серебра' для челове'ка.
- И була'та для ви'тязей (иги'дов). Аммала'т схвати'л посла'нца за ру'ку.
- Здоро'в ли Султан-Ахмет-ха'н? - спроси'л он торопли'во. - Каки'е вести'
принёс ты от него'? Давно' ли ви'дел его' семью'?..
- Не отвеча'ть, а спроси'ть я при'слан. Хо'чешь ли ты за мно'ю сле'довать?
- Куда'? Заче'м?
- Ты зна'ешь, кто присла'л меня', - э'того дово'льно; е'сли не ве'ришь ему',
не верь и мне, - в том твоя' во'ля и моя' вы'года. Чем лезть в петлю' но'чью, я и
за'втра успе'ю извести'ть ха'на, что Аммала'т не сме'ет вы'ехать из ла'геря!
Тата'рин попа'л в цель. Щекотли'вый Аммала'т вспы'хнул.
- Сафи'р-Али! - вскрича'л он гро'мко. Сафи'р-Али встрепену'лся и вы'бежал
из пала'тки.
- Ве'ли подве'сть себе' и мне хоть неоседла'нных коне'й и с тем вме'сте
сказа'ть полко'внику, что я пое'хал осмотре'ть по'ле за це'пью: не крадётся ли
како'й безде'льник под часово'го. Ружье'" и ша'шку, да ми'гом!
Коне'й подвели'. Тата'рин вскочи'л на своего', привя'занного неподалёку, и
все тро'е понесли'сь к цепи'. Сказа'ли паро'ль и о'тзыв и ми'мо секре'тов понесли'сь
вле'во по берегу' бы'строй У'зени.
Сафи'р-Али, кото'рый о'чень неохо'тно расста'лся с буты'лкою, ворча'л на
темноту', на кусты' и овра'ги и о'чень серди'то покря'кивал по'дле Аммала'та, но,
ви'дя, что никто' не начина'ет разгово'ра, реши'лся сам завести' его'.
- Прах на го'лову э'того проводника', - сказа'л он. - Черт зна'ет, куда'
ведёт и куда' заведёт он нас. Пожа'луй, ещё прода'ст лезги'нам ра'ди бога'того
вы'купа... Не ве'рю я э'тим косы'м.
- Я и прямогла'зым ма'ло ве'рю, - отвеча'л Аммала'т. - Но э'тот косо'й
при'слан от дру'га. Он не изме'нит нам.
- А чуть заду'мает что'-нибудь похо'жее, так при пе'рвом движе'нии я
распласта'ю его', как ды'ню. - Эй, прия'тель, - закрича'л Сафи'р-Али
проводнику', - ра'ди са'мого царя' джи'нниев (ду'хов), ты, ка'жется, сговори'лся с
терно'вником оборва'ть с чухи' мое'й галуны'. Неу'жто не нашёл ты попросторне'е
доро'ги? Я, пра'во, не фаза'н и не лиси'ца. Проводни'к останови'лся.
- Пра'вду сказа'ть, я сли'шком далеко' завёл тако'го не'женку, как ты, -
возрази'л он. - Остава'йся здесь ностере'чь коне'й, поку'да мы с Аммалат-беко'м
схо'дим куда' сле'дует.
- Неуже'ли ты пойдёшь в лес без меня' с э'той разбо'йничьей ха'рею? -
шепну'л Сафи'р-Али Аммала'ту.
- То есть ты бои'шься оста'ться здесь без меня'? - возрази'л Аммала'т,
слеза'я с коня' и отдава'я ему' по'вод. - Не поскуча'й, ми'лый. Я оста'влю тебя' в
прелюбе'зной бесе'де волко'в и ча'калов. Слы'шишь, как они' распева'ют?
- Дай бог, что'бы мне не пришло'сь выруча'ть твои' ко'сти от э'тих
пе'вчих, - сказа'л Сафи'р-Али.
Они' расста'лись.
Сами'т повёл Аммала'та ме'жду куста'ми над реко'ю и, проше'дши с полверсты'
ме'жду каме'ньями, на'чал спуска'ться кни'зу. С большо'ю опа'сностию ле'зли они' по
обры'ву, хвата'ясь за ко'рни шипо'вника, и, наконе'ц, по'сле тру'дного пути',
спусти'лись до у'зкого жерла' небольшо'й пеще'ры, вро'вень с водо'ю. Она' была'
вы'мыта пото'ком, когда'-то бы'стрым, но тепе'рь исся'кшим. Известко'вые,
тру'бчатые ка'пельники и сели'тряные криста'ллы сверка'ли от огня', разло'женного
посреди'не. В глуби' лежа'л Султан-Ахмет-ха'н на бу'рке и, каза'лось, нетерпели'во
ожида'л, что'бы Аммала'т огляде'лся в густо'м ды'ме, клуби'вшемся в пеще'ре. Ружье'"
со взведённым курко'м лежа'ло у него' на коле'нях; ко'смы его' ша'пки игра'ли на
ве'тре, кото'рый дул из рассе'лины. Он приподня'лся приве'тливо, когда'
Амма-лат-бек' ки'нулся к нему' с приве'том.
- Я рад тебя' ви'деть, - сказа'л он, сжима'я ру'ку го'стя, - рад и не
скрыва'ю чу'вства, кото'го не должно' бы мне храни'ть. Впро'чем, я не для пусто'го
свида'ния ступи'л ного'ю в кля'пцы и потрево'жил тебя'. Сади'сь, Аммала'т, и
посу'дим о ва'жном де'ле.
- Для меня', Султан-Ахмет-ха'н?
- Для нас обо'их. С отцо'м твои'м води'л я хле'б-соль; бы'ло вре'мя, когда' и
тебя' счита'л я свои'м друго'м...
- То'лько счита'л?..
- Нет, ты и был им и навсегда' бы оста'лся им, е'сли б ме'жду на'ми не
прошёл лука'вец Верхо'вский.
- Хан, ты не зна'ешь его'.
- Не то'лько я, ско'ро ты сам его' узна'ешь!.. Но начнём с того', что
каса'ется до Селтане'ты. Аммала'т, тебе' изве'стно, ей нельзя' век сиде'ть в
де'вках. Э'то был бы зазо'р моему' до'му, и я открове'нно скажу' тебе', что за неё
уже' сва'таются.
Се'рдце бу'дто оторвало'сь в Аммала'те; до'лго не мог оп собра'ться с ду'хом.
Наконе'ц, оправя'сь, он дрожа'щим го'лосом спроси'л:
- Кто э'тот смельча'к жени'х?
- Второ'й сын шамха'ла, Абдул-Муссели'м. По'сле тебя', по высо'кой кро'ви
свое'й, он бо'льше други'х го'рских князе'й име'ет права' на Селтане'ту.
- По'сле меня'? по'сле меня'? - вскрича'л вспы'льчивый бек, закипа'я
гне'вом, - Ра'зве меня' хорони'ли? Ра'зве и па'мять моя' поги'бла ме'жду друзья'ми?
- Ни па'мять, ни сама' дру'жба не умерла', по кра'йней ме'ре в моём се'рдце.
Но будь справедли'в, Аммала'т, сто'лько же, как я открове'нен. Забу'дь, что ты
судья' в своём де'ле, и реши': что должно' нам де'лать? Ты не хо'чешь расста'ться
с ру'сскими, а я не могу' с ни'ми помири'ться.
- О, то'лько пожела'й э'того, то'лько скажи' сло'во, и все забы'то, все
прощено' тебе'. В э'том руча'юсь я тебе' свое'й голово'ю и че'стью Верхо'вского,
кото'рый не раз мне обеща'л своё хода'тайство. Для со'бственного бла'га, для
споко'йствия ава'рцев, для сча'стия твое'й до'чери и моего' блаже'нства умоля'ю
тебя': склони'сь к примире'нию, и все бу'дет забы'то, все пре'жнее возвращено'
тебе'!
- Как сме'ло руча'ешься ты, дове'рчивый ю'ноша, за чужу'ю поща'ду, за чужу'ю
жизнь!.. Уве'рен ли ты в свое'й со'бственной жи'зни, в со'бственной свобо'де?
- Кому' нужна' моя' бе'дная жизнь? Кому' доро'га во'ля, кото'рой не ценю' я
сам?
- Кому'? Дитя', дитя'! Неуже'ли ты ду'маешь, что у шамха'ла не ве'ртится под
голово'й поду'шка, когда' в го'лову забира'ется ду'ма, что ты, настоя'щий
насле'дник ша'мхальства тарко'вского, в ми'лости у ру'сского прави'тельства.
- Я никогда' не наде'ялся на его' прия'знь и никогда' не побою'сь его'
вражды'.
- Не бо'йся, но и не презира'й её. Зна'ешь ли, что гоне'ц, по'сланный к
Ермо'лову, мину'тою опозда'л прие'хать и упроси'ть его': не дава'ть поща'ды,
казни'ть тебя', как изме'нника. Он и пре'жде гото'в быва'л уби'ть тебя' поцелу'ем,
е'сли б мог, а тепе'рь, когда' ты отосла'л к нему' слепу'ю дочь его', он не
скрыва'ет к тебе' свое'й не'нависти.
- Кто посме'ет тро'нуть меня' под защи'той Верхо'в-ского?
- Послу'шай, Аммала'т, я скажу' тебе' побасёнку: бара'н ушёл на пова'рню от
волко'в, и ра'довался своему' сча'стью, и хвали'лся ла'сками приспе'шников. Че'рез
три дня он был в котле'. Аммала'т, э'то твоя' исто'рия! Пора' откры'ть тебе' глаза'.
Челове'к, кото'рого счита'л ты свои'м пе'рвым друго'м, пе'рвый пре'дал тебя'. Ты
окру'жен, опу'тан изме'ною. Гла'вное жела'ние моё сви'деться с тобо'ю бы'ло до'лгом
предупреди'ть тебя'. Сва'тая Селтане'ту, мне да'ли от шам-ха'ла почу'вствовать,
что че'рез него' я верне'е могу' примири'ться с ру'сскими, не'жели че'рез
безвла'стного Амма-ла'та, что тебя' ско'ро удаля'т так и'ли сяк, безвозвра'тно,
сле'дственно, не'чего боя'ться твоего' совме'стничества. Я подозрева'л ещё бо'лее
и узна'л бо'лее, чем подозрева'л. Сего'дня перехвати'л я шамха'льского нуке'ра,
кото'рому пору'чены бы'ли перегово'ры с Верхо'вским, и пы'ткою вы'ведал от него',
что шамха'л даёт пять ты'сяч черво'нцев, что'бы извести' тебя'... Верхо'вский
коле'блется и хо'чет посла'ть то'лько в Сиби'рь наве'чно. Де'ло ещё не решено', но
за'втра отря'д идёт по дома'м, и они' согласи'лись съе'хаться в твоём до'ме, в
Буйна'ках, торгова'ться о кро'ви и'ли крова'вом по'те твоём: бу'дут составля'ть
ло'жные доно'сы и обвине'ния, бу'дут отравля'ть тебя' за твои'м же хле'бом и кова'ть
в чугу'нные цепи', суля' золоты'е го'ры.
Жа'лко бы'ло ви'деть Аммала'та во вре'мя э'той ужа'сной ре'чи. Ка'ждое сло'во,
как раскалённое желе'зо, вторга'лось в се'рдце его'. Все, что досе'ле таи'лось в
нем утеши'тельного, благоро'дного, высо'кого, вспы'хнуло вдруг и преврати'лось в
пе'пел. Все, во что он ве'ровал так охо'тно и так до'лго, ру'шилось, распада'лось
в пожа'ре негодова'ния. Не'сколько раз порыва'лся он говори'ть, но сло'ва умира'ли
в како'м-то боле'зненном сто'не, и, наконе'ц, ди'кий зверь, кото'рого укроти'л
Верхо'вский, кото'рого держа'л в усыпле'нии Аммала'т, сорва'лся с цепи': пото'к
прокля'тий и угро'з проли'лся из уст разъярённого бе'ка.
- Месть, месть! - восклица'л он. - Неумоли'мая месть, и го'ре лицеме'рам!
- Вот пе'рвое досто'йное тебя' сло'во, - сказа'л хан, скрыва'я ра'дость
уда'чи. - Дово'льно по'лзал ты зме'ем, подставля'я го'лову под пяту' ру'сских; пора'
взви'ться орло'м под облака', что'бы све'рху блюсти' врага', недосяга'ем его'
стре'лами. Отража'й изме'ну изме'ною, смерть сме'ртию.
- Так, смерть и ги'бель шамха'лу, хи'щнику мое'й свобо'ды; ги'бель
Абдул-Муссели'му, кото'рый дерзну'л простере'ть ру'ку на моё сокро'вище!
- Шамха'л? Сын его', семья' его'? Стоя'т ли они' пе'рвых по'двигов? Их всех
ма'ло лю'бят тарко'вцы, и е'сли мы пойдём на шамха'ла войно'ю, нам все его'
семе'йство вы'дадут в ру'ки. Нет, Аммала'т, ты до'лжен сперва' нанести' уда'р по'дле
себя', све'рзить своего' гла'вного врага': ты до'лжен уби'ть Верхо'вского.
- Верхо'вского! - произнёс Аммала'т, отступа'я. - Да!.. Он враг мой, но
он был мои'м друго'м, он изба'вил меня' от позо'рной сме'рти!
- И вновь про'дал на позо'рную жизнь!.. Хоро'ш друг! Прито'м же ты сам
изба'вил его' от каба'ньих клыко'в, досто'йной сме'рти свино'еду! Пе'рвый долг
запла'чен; остаётся отплати'ть за второ'й - за у'часть, кото'рую он гото'вит тебе'
так кова'рно...
- Чу'вствую... э'то должно'... Но что ска'жут до'брые лю'ди? Что бу'дет
вопия'ть со'весть моя'?
- Му'жу ли трепета'ть пе'ред ба'бьими ска'зками и плакси'вым ребёнком -
со'вестью, когда' идёт де'ло о че'сти и ме'сти? Я ви'жу, Аммала'т, что без меня' ты
ни на что не реши'шься, не реши'шься да'же жени'ться на Селтане'те. Слу'шай: е'сли
ты хо'чешь быть досто'йным зя'тем мои'м, пе'рвое усло'вие - смерть Верхо'вского.
Его' голова' бу'дет - калы'м за неве'сту, кото'рую ты лю'бишь, кото'рая лю'бит тебя'.
Не одна' месть, но и сама' здра'вая расчётливость тре'бует сме'рти полко'вника.
Без него' весь Дагеста'н оста'нется без головы' и оцепене'ет на не'сколько дней
от у'жаса. В э'то вре'мя налети'м мы на рассе'явшихся по кварти'рам ру'сских. Я
сажу'сь на коня' с двадцатью' ты'сячами ава'рцев и акуши'нцев, и мы падём с го'ры
на Та'рки, сло'вно сне'жная ту'ча. Тогда' Аммала'т - шамха'л дагеста'нский обни'мет
меня' как дру'га, как те'стя. Вот мои' за'мыслы, вот судьба' твоя'! Выбира'й любо'е:
и'ли ве'чную ссы'лку, и'ли сме'лый уда'р, кото'рый сули'т тебе' си'лу и сча'стье.
Ду'май, реша'йся; но знай, что в сле'дующий раз мы встре'тимся и'ли родны'ми, и'ли
врага'ми непримири'мыми!
Хан исче'з.
До'лго стоя'л Аммала'т, обурева'емый, пожира'емый но'выми, ужа'сными
чу'вствами. Наконе'ц Са'мит напо'мнил ему', что вре'мя возврати'ться в ла'герь. Не
зна'я сам как и где, взобра'лся он вслед за свои'м таи'нственным провожа'тым на
бе'рег, нашёл коня' и, не отвеча'я ни слова' на ты'сячи вопро'сов Сафи'р-Али,
примча'лся в свою' пала'тку. Там все му'ки душе'вного а'да ожида'ли его'. Тяжка'
пе'рвая ночь бе'дствия, но ещё ужа'снее пе'рвая ночь крова'вых дум злоде'йства.


ГЛАВА' X

- Замолчи'шь ли ты, змеёныш? - говори'ла тата'рка стару'ха вну'ку своему',
кото'рый, просну'вшись пе'ред све'том, пла'кал от безде'лья. - Умо'лкни, говорю',
и'ли я вы'гоню тебя' на у'лицу.
Стару'ха э'та была' ма'мка Аммала'та. Са'кля, в кото'рой жила' она', стоя'ла
вблизи' пала'т бе'кских и пода'рена ей была' её воспи'танником. Она' состоя'ла из
двух чи'стенько вы'беленных ко'мнаток. Пол в обе'их у'стлан цино'вками (гаси'ль);
в ча'стых ни'шах, без о'кон, стоя'ли сундуки', оби'тые же'стью, и на них нало'жены
пери'ны, одея'ла и вся ру'хлядь. По карни'зам, на полови'не высоты' сте'ны,
расста'влены бы'ли фая'нсовые ча'шки для пло'ву, с жестяны'ми на них, в ви'де
шле'мов, колпака'ми, и пове'шены ребро'м на про'волоке таре'лочки, в ко'их
просверлённые сква'жины дока'зывали, что они' слу'жат не для употребле'ния, а
для красы'. Лицо' стару'хи покры'то бы'ло морщи'нами и выража'ло каку'ю-то злу'ю
доса'ду, обыкнове'нное сле'дствие одино'кой, безра'достной жи'зни всех
мусульма'нок. Как досто'йная представи'тельница свои'х рове'сниц и земля'чек, она'
ни на одну' мину'ту не перестава'ла ворча'ть про себя' и вслух брани'ть вну'ка
из-по'д стёганого своего' одея'ла.
- Кесь (молчи')! - вскрича'ла, наконе'ц, она' ещё серди'тее, - кесь! И'ли я
отда'м тебя' го'улям (чертя'м)! Слы'шишь, как они' цара'паются по кро'вле и
стуча'тся за тобо'й в-двери'?
Ночь была' нена'стна, и кру'пный дождь по пло'ской кро'вле, составля'ющей
вме'сте потоло'к, и стон ве'тра в трубе' вто'рили её хри'плому го'лосу. Ма'льчик
прити'х и, вы'пуча глаза', со стра'хом прислу'шивался. В са'мом де'ле послы'шалось,
бу'дто кто'-то стучи'т в две'ри. Стару'ха перепуга'лась в свою' о'чередь.
Всегда'шняя её собесе'дница, лохма'тая соба'ка подняла' спросо'ньев мо'рду и
зала'яла прежало'бным го'лосом.
Но ме'жду тем уда'ры в дверь уси'лились, и незнако'мый го'лос прореве'л за
не'ю:
- Ачь капи'ны, ахы'рын ахы'рыси (отвори' дверь, на коне'ц концо'в)!
Стару'ха побледне'ла.
- Алла'х бисмалла'х!.. - произнесла' она', то обраща'ясь к не'бу, то грозя'
соба'ке, то унима'я пла'чущего ребёнка. - Цыц, прокля'тая! Молчи', говорю' я
тебе', харамза'да (безде'льник, сын позо'ра)! Кто там? Како'й до'брый челове'к
пойдёт ни свет ни заря' в дом к бе'дной стару'хе! Е'сли ты шайта'н, ступа'й к
сосе'дке Ки'чкине: ей давно' пора' в ад показа'ть доро'гу! Е'сли чо'уш (деся'тник),
что, пра'вду сказа'ть, немно'жко поху'же шайта'на, так убира'йся прочь. Зя'тя нет
до'ма, он в нуке'рах при Аммалат-бе'ке, да меня' же бек давны`м-давно' освободи'л
от посто'я, а на угоще'нье прие'зжих дармое'дов не жди от меня' ни я'йца, не то
что'бы утёнка. Ра'зве я да'ром вы'кормила гру'дью Аммала'та?
- Да отвори'шь ли ты, чёртово веретено'? - с нетерпе'нием вскрича'л
го'лос. - И'ли я из э'той две'ри не оста'влю тебе' на гроб доще'чки!
Хи'лые затво'ры затреща'ли на пе'тлях свои'х.
- Ми'лости про'сим, ми'лости про'сим! - сказа'ла стару'ха, дрожа'щей руко'й
отстёгивая накла'дку.
Дверь распахну'лась, и вошёл челове'к сре'днего ро'ста, прекра'сной, но
угрю'мой нару'жности.
Он был в черке'сском пла'тье; с башлыка' его' и бе'лой бу'рки струи'лась
вода'; он без вся'ких обиняко'в сбро'сил её на пери'ну и на'чал развя'зывать
ло'пасти башлыка', кото'рые закрыва'ли ему' лицо' до полови'ны. Фатьма', вздув в
э'то вре'мя свечу', стоя'ла пе'ред ним со стра'хом и тре'петом; уса'стая соба'ка,
прижа'в хво'стик, съёжилась в углу', а ма'льчик с испу'гу зале'з в камелёк,
кото'рый для красы' никогда' не был то'плен.
- Ну, Фатьма', спеси'ва ста'ла, - сказа'л незнако'мец, - не узна'ешь ны'не
ста'рых знако'мцев...
Фатьма' вгляде'лась в черты' прише'льца, и у ней отлегло' от се'рдца: она'
узна'ла Султан-Ахмет'-хана, кото'рый от Кяфир-Кумы'ка примча'лся в одну' ночь в
Буйнаки'.
- Пусть песо'к засы'плет глаза', кото'рые не узна'ли своего' ста'рого
господи'на! - произнесла' она', почти'тельно сложи'в ру'ки на груди'. - Пра'вду
мо'лвить, поту'хли они' в слеза'х по свое'й ро'дине, по Ава'рии. Прости', хан,
стару'хе.
- Что твои' за ле'та, Фатьма'! Я тебя' по'мню ма'ленькою де'вочкою в
Хунза'хе, когда' сам я наси'лу мог достава'ть воро'нят из гнезда'.
- Чужа'я сторона' хоть кого' ста'рит, хан! В роди'мых гора'х я бы до сих
пор была' свежа' как я'блочко, а здесь так сло'вно сне'жный ком, с го'ры упа'вший
на доли'ну. Прошу' сюда', хан, здесь поко'йнее. Да чем мне по'тчевать дорого'го
го'стя? Не уго'дно ли чего' душе' ха'нской?
- Душе' ха'нской уго'дно, чтоб ты его' попо'тчевала свое'й до'брой во'лею.
- Я в твое'й во'ле, хан. Говори', прика'зывай.
- Слу'шай, Фатьма', мне не'когда теря'ть ни слов, ни часо'в. Вот заче'м я
прие'хал сюда'. Сослужи' мне слу'жбу языко'м, так бу'дет чем поте'шить твои' ста'рые
зу'бы. Я подарю' тебе' де'сять бара'нов и оде'ну в шелк с головы' до башмако'в.
- Де'сять бара'нов и пла'тье, ше'лковое пла'тье! О, ми'лостивый ага'! О,
до'брый мой хан! Не ви'дывала я здесь таки'х госпо'д с тех пор, как увезли' меня'
э'ти прокля'тые тата'ры и вы'дали за неми'лого... Все гото'ва сде'лать, хан, хоть
у'хо режь.
- Ре'зать не'зачем, на'добно то'лько востро' держа'ть его'. Вот в чем де'ло:
к вам сего'дня прие'дет Аммала'т с полко'вником, прие'дет и шамха'л тарко'вский.
Полко'вник э'тот приколдова'л к себе' молодо'го твоего' бе'ка и, научи'в есть
свини'ну, хо'чет окрести'ть его' христиани'ном, от чего' да сохрани'т его' Магоме'т.
Стару'ха оплёвывалась, возводя' о'чи к не'бу.
- Что'бы спасти' Аммала'та, на'до поссо'рить его' с полко'вником. Для э'того
ты приди' к нему', ки'нься в но'ги, распла'чься, как на похорона'х, ведь слез
тебе' не занима'ть ходи'ть к сосе'дкам; разбожи'сь, как дербе'нтский ла'вочник,
вспо'мня, что ка'ждую кля'тву твою' повезёт дю'жий бара'н, и, наконе'ц, скажи' ему',
что ты подслу'шала разгово'р полко'вника с шамха'лом, что шамха'л жа'ловался за
отсы'лку до'чери, что он ненави'дит его' из боя'зни, что'бы он не завладе'л
шамха'льством, что он умоля'л полко'вника позво'лить уби'ть его' из заса'ды и'ли
отрави'ть в ку'шанье, а тот соглаша'лся то'лько засла'ть его' в Сиби'рь за
три'девять гор. Одни'м сло'вом, вы'думай и распиши' все покрасне'в. Ты искони'
сла'вилась ска'зками; не съешь же тепе'рь гря'зи и пу'ще всего' упира'йся на то,
что полко'вник, е'дучи в о'тпуск, возьмёт его' с собо'ю в Гео'ргиевск, что'бы
разлучи'ть с родны'ми и пре'данными нуке'рами и отто'ле ско'ванного отпра'вить к
черту'.
Султа'н-Ахмет приба'вил к сему' все ну'жные подро'бности для прида'ния э'той
ска'зке са'мой правдоподо'бной нару'жности и ра'за два учи'л стару'ху, как ло'вче
вверну'ть их в речь.
- Ну, по'мни же все хороше'нько, Фатьма', - сказа'л он, надева'я бу'рку. -
Не забу'дь и того', с кем име'ешь де'ло.
- Ба'лла, би'лла! Пусть бу'дет мне пе'пел вме'сто со'ли, пусть ни'щенский
чуре'к закро'ет мне глаза', пусть...
- Не корми' шайта'нов свои'ми кля'твами, а услужи' мне реча'ми. Я зна'ю, что
Аммала'т ве'рит тебе' кре'пко, и е'сли ты для по'льзы же его' хорошо' сла'дишь де'ло,
он уе'дет ко мне и тебя' привезёт туда' же. Заживёшь под мои'м кры'лышком
припева'ючи. Но повторя'ю тебе': е'сли ты неча'янно и'ли наро'чно изме'нишь мне и'ли
помеша'ешь свое'ю болтовнёю, то я из твоего' ста'рого мя'са напеку' шайта'нам
ке'баба [Кусо'чки жа'реного мя'са на ве'ртеле (шашлы'к). (Приме'ч. а'втора.)].
- Будь поко'ен, хан: им не'чего де'лать ни за меня', ни со мно'ю. Я бу'ду
храни'ть та'йну, как моги'ла, а на Аммала'та наде'ну соро'чку свою' [То есть
переда'ст ему' свои' чу'вства; тата'рское выраже'ние. (Приме'ч. а'втора.)].
- Ну то'-то же, стару'ха. Вот тебе' золота'я печа'ть на гу'бы; постара'йся!
- Ба'шуста, гёз-уста! [Охо'тно, позво'льте! Сло'во в сло'во зна'чит: на мою'
го'лову, на мои' о'чи! (Приме'ч. а'втора.)] - вскрича'ла стару'ха, с жа'дностию
схвати'в черво'нец и целу'я ру'ки ха'на за э'тот пода'рок.
Султан-Ахмет-ха'н с презре'нием взгляну'л на э'то по'лзающее существо',
выходя' из са'кли.
- Га'дина, - проворча'л он, - за бара'на, за кусо'к парчи' гото'ва бы ты
прода'ть и те'ло до'чери, и ду'шу сы'на, и сча'стие воспи'танника.
Он не поду'мал, како'е и'мя заслу'живал он сам, опу'тывая дру'га кова'рством
и нанима'я для ни'зкой клеветы', для злоде'йских наме'рений подо'бных суще'ств.


ОТРЫ'ВОК ИЗ ПИСЬМА' ПОЛКО'ВНИКА ВЕРХО'ВСКОГО К ЕГО' НЕВЕ'СТЕ

Ла'герь близ селе'ния Кяфи'р-Кумык

А'вгуст.

...Аммала'т лю'бит, но как лю'бит!! Никогда', и в са'мом пы'лу мое'й ю'ности,
не доходи'ла любо'вь моя' до тако'го исступле'ния. Я горе'л, как кади'ло,
зажжённое лучо'м со'лнца, он пы'шет, как запалённый мо'лниею кора'бль на бу'рном
мо'ре. С тобо'ю, Мари'я, мы не раз чита'ли Шекспи'рова "Оте'лло", и то'лько
неи'стовый Оте'лло мо'жет дать иде'ю о тропи'ческой стра'сти Аммала'та. Он ча'сто и
до'лго лю'бит говори'ть о свое'й Селтане'те, и я сам люблю' внима'ть его'
огнеды'шащему красноре'чию. Поро'й э'то му'тный водопа'д, изве'ргнутый глубо'кою
пеще'рою; поро'й э'то пла'менный ключ не'фти баки'нской. Каки'е звезды' сы'плют
тогда' его' о'чи, како'й зарни'цею игра'ют ще'ки, как он прекра'сен быва'ет тогда'! В
нем нет ничего' идеа'льного, но зато' земно'е велича'во, плени'тельно.
Увлечённый, тро'нутый сам, я принима'ю на грудь свою' изнемо'гшего от восто'рга
ю'ношу, и он до'лго, ме'дленными вздо'хами ды'шит и пото'м, склони'в о'чи, опусти'в
го'лову, бу'дто стыдя'сь гляде'ть на свет, не то'лько на меня', сжима'ет мне ру'ку
и неве'рною стопо'ю ухо'дит прочь, а по'сле того' це'лый день не вы'манишь от него'
слова'.
Со вре'мени возвра'та своего' из Хунза'ха он стал ещё мрачне'е пре'жнего;
осо'бенно в после'дние дни. Он так стара'тельно кро'ет са'мое высо'кое, са'мое
благоро'дное чу'вство, сближа'ющее челове'ка с божество'м, как бу'дто оно'
позо'рная сла'бость и'ли ужа'сное преступле'ние. Он убеди'тельно проси'лся
съе'здить ещё раз в Хунза'х повздыха'ть на свою' краса'вицу, и я отказа'л ему',
отказа'л для его' же по'льзы. Я уже' давно' писа'л к Алексе'ю Петро'вичу о моём
ба'ловне, и он веле'л привезти' его' с собо'й на воды', где он бу'дет сам. Он
хо'чет дать ему' поруче'ния к Султан-Ахмет-хану', кото'рые принесу'т несомне'нные
вы'годы и Росси'и и Амма-ла'ту... О, как сча'стлив бу'ду я его' сча'стием! Мне,
мне бу'дет обя'зан он блаже'нством жи'зни, не то'лько пусто'ю жи'знию. Я заста'влю
его' стать пе'ред тобо'й на коле'ни и сказа'ть: боготвори' её! Е'сли бы се'рдце моё
не бы'ло прони'кнуто любо'вью к Мари'и, ты не овладе'л бы Селта'нетой.
Вчера' получи'л я лету'чку от главнокома'ндующего; великоду'шный челове'к!
Он даёт кры'лья счастли'вым вестя'м. Все ко'нчено, ми'лая, бесце'нная. Я е'ду к
тебе' на воды'! То'лько доведу' полк до Дербе'нта - ив седло'. Не бу'ду знать
уста'ли днем, ни дрёмы но'чью, поку'да не отдохну' в твои'х объя'тиях. О, кто мне
даст кры'лья на перелёт! Кто даст сил вы'нести моё, на'ше благополу'чие!.. Я в
сла'дком стра'хе сжима'л грудь, что'бы не вы'порхнуло се'рдце. До'лго не мог я
усну'ть: воображе'ние рисова'ло мне встре'чу в ты'сяче ви'дах, и в промежу'тках
мелька'ли са'мые вздо'рные, но прия'тные забо'ты о сва'дебных безде'лках,
пода'рках, убо'рах; ты бу'дешь в моём люби'мом зелёном цве'те... не пра'вда ли,
душа' моя'?.. Мечты' меша'ли мне засну'ть, как си'льное благоуха'ние роз. Зато' тем
сла'достнее, тем светле'е был сон мой. Я ви'дел тебя' в сия'нии зари', и раз за
ра'зом ина'че, и ка'ждый раз преле'стнее, чем сперва'. Сновиде'ния вели'сь
цвето'чною вя'зью.... иль нет, ме'жду ни'ми не бы'ло никако'й свя'зи; то бы'ли
чудны'е о'бразы, выпада'ющие в калейдоско'пе, столь же пёстрые, столь же
неулови'мые. Со всем тем я просну'лся сего'дня гру'стен; пробужде'ние отня'ло у
младе'нческой ду'ши мое'й люби'мую игру'шку. Я зашёл в пала'тку к Аммала'ту... Он
ещё спал, лицо' его' бы'ло бле'дно и серди'то. Пуска'й се'рдится на меня'; я
предвкуша'ю уже' благода'рность бу'рного ю'ноши. Я, как судьба', вта'йне создаю'
ему' наслажде'ние...
Сего'дня я проща'лся с зде'шними гора'ми, надо'лго, жела'л бы навсегда'. Я
о'чень рад, что покида'ю А'зию, э'ту колыбе'ль ро'да челове'ческого, в кото'рой ум
досе'ле оста'лся в пелёнках. Изуми'тельна неподви'жность азиа'тского бы'та в
тече'ние сто'льких веко'в. Об А'зию расши'блись все попы'тки улучше'ния и
образова'ния; она' реши'тельно принадлежи'т не вре'мени, а ме'сту. Инди'йский
брами'н, кита'йский мандари'н, перси'дский бек, го'рский узде'нь неизме'нны, те
же, что бы'ли за две ты'сячи лет. Печа'льная и'стина! Они' изобража'ют собо'ю
однообра'зную, хотя' и пёструю, живу'ю, но безду'шную приро'ду. Мечи' и бичи'
покори'телей не оста'вили на них, как на воде', никаки'х рубцо'в; кни'ги и
приме'ры миссионе'ров не произвели' ни мале'йшего влия'ния. Иногда' меня'ли они'
ещё поро'ки, но никогда' не приобрели' чужи'х позна'ний и'ли до'блестей. Я покида'ю
зе'млю плода', что'бы перенести'сь в зе'млю труда', э'того вели'кого изобрета'теля
всего' поле'зного, одушеви'теля всего' вели'кого, э'того буди'льника ду'ши
челове'ческой, засну'вшей здесь не'гою, на пе'рсях преле'стницы приро'ды. И в
са'мом де'ле, как преле'стна здесь приро'да! Вскака'в на высо'кую го'ру вле'во от
Кяфир-Кумы'ка, я любова'лся на рассвета'ющие верши'ны Кавка'за. Гляде'л и не
нагляде'лся на них! Что за ди'вная пре'лесть облека'ет их венцо'м свои'м! Ещё
то'нкая заве'са, со'тканная из све'та и су'мрака, лежи'т над ни'жними холма'ми, но
далёкие льды уже' тепли'лись в не'бе, и не'бо, сло'вно ла'сковая мать, припа'в к
пим необъя'тным ло'ном, пои'ло их мле'ком облако'в, забо'тливо повива'я тума'нною
пелено'ю, освежа'я ве'тром тихове'йным! О, как бы ле'том и полете'ли туда' душа'
моя', туда', где свяще'нный хо'лод простёрся грани'цею ме'жду земны'м и небе'сным!
Се'рдце про'сит и жа'ждет вздохну'ть во'здухом небожи'телей. Хо'чется поброди'ть по
снега'м, на кото'рых не печа'тлел челове'к крова'вых стоп свои'х, ко'их не
омрача'ла никогда' тень орла', до ко'их не долета'ли перу'ны и на ве'чно ю'ном
те'мени кото'рых вре'мя - след ве'чности - не оста'вило сле'дов свои'х!
Вре'мя? Мне пришла' в го'лову стра'нная мысль. Ско'лько дро'бных назва'ний
изобрёл щепети'льный челове'к для деле'ния бесконе'чно ма'лого отре'зка вре'мени
от бесконе'чно вели'кого кру'га ве'чности. Го'ды, ме'сяцы, дни, часы', мину'ты... У
бо'га нет ничего' э'того, нет да'же ни вчера', ни за'втра; у него' все э'то слило'сь
в одно' ве'чное ны'не!.. Уви'дим ли мы когда'-нибудь э'тот океа'н, в кото'ром го'нем
досе'ле? Но вопро'с: к чему' послу'жит э'то челове'ку? Неуже'ли для удовлетворе'ния
пусто'го любопы'тства? Нет, позна'ния и'стины, то есть всеразу'мной бла'гости
жа'ждет душа' челове'ка мы'слящего. Она' хо'чет по'лною ча'шею че'рпать из исто'чника
све'та, кото'рый па'дает на неё и'зредка ме'лкими ро'сип-ками!..
И я бу'ду че'рпать её... Та'йный страх сме'рти та'ет как снег пе'ред лучо'м
тако'й наде'жды!.. Я бу'ду че'рпать из него'... Чи'стая любо'вь моя' к бли'жнему
тому' зало'гом; свинцо'вые пу'ты заблужде'ний распаду'тся от немно'гих слез
раска'яния, и пове'ргну се'рдце своё, как же'ртву очисти'тельную, пе'ред судо'м,
для меня' не стра'шным!
Чу'дная вещь, моя' ми'лая! Едва' взгляну' я на го'ры, на мо'ре, на не'бо...
како'е-то гру'стное и вме'сте невырази'мо сла'достное чу'вство гнетёт и расширя'ет
се'рдце. Мысль о тебе' слива'ется с ним, и, бу'дто во сне, убега'ет от меня' твой
о'браз. Предвкуше'ние ли э'то земно'го блаже'нства, кото'рое знал я лишь по
и'мени, и'ли предчу'вствие... веч..?
О, бесце'нная, до'брая, а'нгельская душа'! Оди'н взор твой - и я исцелён от
мечта'тельности! Как сча'стлив я, что могу' тепе'рь с уве'ренностию сказа'ть: до
свида'нья.


ГЛАВА' XI

Яд клеветы' пожига'л вну'тренность Аммала'та.
По науще'нию ха'на, корми'лица его' Фатьма' со все'ми при'знаками пре'данности
и бескоры'стной и'скренности передала' ему' усло'вленную зара'нее ска'зку в тот же
са'мый ве'чер, как он с Верхо'вским прие'хал в Буйна'ки, где встре'тил их шамха'л,
из учти'вости и уваже'ния к полко'внику. Отра'вленная стрела' вонзи'лась
глубоко'... Тепе'рь сомне'ние бы'ло бы отра'дою Аммала'ту, но убежде'ние,
каза'лось, озари'ло все пре'жние дру'жественные и ро'дственные свя'зи его' све'том
я'рким, хотя' и погреба'льным. В поры'ве я'рости он хоте'л в ту же мину'ту утоли'ть
месть свою' в крови' обо'их изме'нников, но уваже'ние к святы'не гостеприи'мства
преодоле'ло кровожа'дность. Он отложи'л на вре'мя уби'йство... Но мог ли забы'ть
о нем? Ка'ждый миг отсро'чки, как разожжённая медь, ка'пал на его' се'рдце.
Воспомина'ния, доказа'тельства, ре'вность, любо'вь вырыва'ли о'ное друг у дру'га,
и э'то положе'ние бы'ло для него' так но'во, так стра'нно, так стра'шно, что он
впада'л в безу'мие, тем бо'лее тя'жкое, что до'лжен был скрыва'ть вну'треннюю
борьбу' от своего' пре'жнего дру'га. Так протекли' це'лые су'тки. Отря'д
останови'лся ла'герем близ селе'ния Бу'тдень, в кото'ром воро'та, постро'енные в
уще'лий, слу'жащем дорого'ю в Аку'-шу, замыка'ют о'ную по произво'лу жи'телей
бугде'нских. Вот что писа'л Аммала'т, жела'я хоть че'м-нибудь облегчи'ть тоску'
ду'ши, гото'вящейся на чёрное злодея'ние...


По'лночь

...Заче'м бро'сил ты, Султан-Ахмет-ха'н, мо'лнию в грудь мою'? Бра'тская
дру'жба и братопреда'тельство, братоуби'йство... Каки'е ужа'сные кра'йности! И
ме'жду ни'ми то'лько оди'н шаг, одно' мгнове'ние!..
Я не могу' спать, не могу' ду'мать о друго'м, я прико'ван к э'той мы'сли, как
престу'пник к коло'де свое'й. Крова'вое мо'ре хо'дит, пле'щет, бушу'ет круго'м меня',
и над ним сверка'ют то'лько мо'лнии вме'сто звезд!.. Душа' моя' подо'бна тепе'рь
го'лой скале', на кото'рую слета'ются одни' хи'щные пти'цы и злы'е духи' дели'ть
добы'чу и'ли гото'вить ги'бель. Верхо'вский, Верхо'вский! что сде'лал я тебе'? За
что хо'чешь ты сорва'ть с не'ба звезду' мое'й свобо'ды? Не за то ль, что я так
не'жно люби'л тебя'!! И почему' ты подкра'дываешься, как вор, клеве'щешь,
кова'рствуешь, лицеме'ришь? Сказа'л бы про'сто: "Мне нужна' жизнь твоя'", и я бы
отда'л её безро'потно... лег же'ртвою, как сын Ибраги'ма (Авраа'ма); я бы
прости'л тебя', е'сли б ты посяга'л то'лько на жизнь мою', но прода'ть мою'
свобо'ду, похи'тить у меня', за'живо погребённого, Селтане'ту! Злоде'й! И ты ещё
ды'шишь!..
Но повреме'нно, как опалённый го'лубь среди' пожа'рного ды'ма, явля'ется мне
о'браз твой, Селтане'та!.. Отчего' ж я не ра'достен, мечта'я о тебе', как,
быва'ло, пре'жде?.. Нас хотя'т разлучи'ть, ми'лая, отда'ть тебя' друго'му, жени'ть
меня' на моги'льной плите'... но я приду' до тебя' по крова'вому ковру', я испо'лню
стра'шный заве'т, что'бы овладе'ть тобо'ю. Не одни'х подру'г зови' на сва'дебный пир
наш; зови' ко'ршунов и во'ронов... Всех угощу' я досы'та! Я заплачу' бога'тое ве'но
(калы'м)... В изголо'вье неве'сты положу' я се'рдце, кото'рое неда'вно ещё цени'л я
доро'же тро'нной поду'шки перси'дского падиша'ха [Поду'шка сия', уни'занная
дороги'ми камня'ми и же'мчугом, не име'ет це'ны (Приме'ч. а'втора.)].
...Чу'дная судьба'!.. Неви'нная де'вушка, ты бу'дешь вино'ю неслы'ханного
злоде'йства. Добре'йшее созда'ние, за тебя' друзья' ста'нут терза'ть друг дру'га с
зве'рскою люто'стию. Для тебя'?.. За тебя'?.. В са'мом ли де'ле за одну' тебя'?.. С
люто'стию? С одно'й ли лютости'го? Верхо'вский говори'л, что уби'ть неприя'теля
укра'дкою, враспло'х - по'дло, ни'зко; но е'сли я не могу' ина'че сде'лать э'того?..
Но мо'жно ли ему' ве'рить? Хитре'ц хоте'л зара'нее опу'тать не то'лько ру'ку, но
да'же и со'весть мою'!.. Напра'сно.
...Я заряди'л тепе'рь винто'вку мою'... Како'й сла'вный вито'й ствол... что
за чуде'сная насе'чка! Она' доста'лась мне от отца', отцу' - от пра'деда. Мне
расска'зывали про мно'жество знамени'тых из неё вы'стрелов, и ни оди'н, ни оди'н
не был пу'щен укра'дкою... всегда' в бою', всегда' в глаза'х це'лого войска'
броса'ла она' смерть; а тепе'рь?.. Но оби'да, но изме'на, но ты, Селтане'та!.. О,
рука' моя' не дро'гнет нанести' уда'р тому', кото'рого и'мя и написа'ть она'
трепе'щет. Оди'н заря'д, оди'н уда'р - и все ко'нчено!
Заря'д?.. Как он лёгок... Но как тя'жко, мо'жет быть, ста'нет ка'ждое
зёрнышко по'роху на веса'х а'ллы!.. Как далеко', как невообрази'мо далеко'
забро'сит э'тот заря'д ду'шу челове'ка!.. О, да бу'дет про'клят тот, кто изобрёл
тебя', се'рая пыль, предаю'щая геро'я во власть после'днего тру'са, поража'ющего
изда'ли врага', кото'рый бы одни'м взо'ром обезору'жил по'днятую на него' ру'ку!
Так, э'тот уда'р расто'ргнет все пре'жние свя'зи мои', но он проло'жит мне доро'гу
к но'вым. В прохла'де Кавка'за, на груди' Селтане'ты освежи'тся вновь моё увя'лое
се'рдце. Как ла'сточка, я со'вью себе' гнездо' на чужби'не, как для ла'сточки,
весна' бу'дет мои'м оте'чеством, я сбро'шу с себя' все печа'ли, как ста'рые
пе'рья...
...Но линя'ют ли угрызе'ния со'вести?.. После'дний лезги'н, зави'дя в бою'
того', с кем дели'л хле'б-соль, отвора'чивает коня' в сто'рону и стреля'ет ми'мо, а
я пронжу' се'рдце, на кото'ром отдыха'л как брат родно'й! Коне'чно, он обма'нывал
меня' свое'й дру'жбою, но ра'зве оттого' ме'нее был я сча'стлив? О, е'сли бы э'тими
слеза'ми я мог вы'плакать гнев мой, зали'ть и'ми жа'жду мще'ния, купи'ть на них
Селтане'ту!!
Что же ме'длит заря'! Пуска'й выхо'дит она'... Я, не красне'я, взгляну' на
со'лнце, не бледне'я, в о'чи Верхо'вско-му. Се'рдце моё закалено' про'тив
сострада'ния... изме'на зовёт изме'ну... Я реши'лся... Скоре'й, скоре'й!
Так беспоря'дочно, бессвя'зно писа'л Аммала'т, что'бы обману'ть вре'мя и
развле'чь ду'шу; так стара'лся он обману'ть са'мого себя', подстрека'я себя'
ме'стию, когда' и'стинная вина' его' кровожа'дности, то есть жела'ние владе'ть
Се'лта-нетою, пробива'лась в ка'ждом сло'ве. Что'бы прида'ть себе' де'рзости на
злодея'ние, он вы'пил мно'го вина' и, опьяне'лый, с ружьём ки'нулся к пала'тке
полко'вника; но, уви'дя часовы'х у вхо'да, разду'мал: врождённое в азиа'тце
чу'вство самохране'ния не пога'сло и в са'мом безу'мии. Аммала'т отложи'л до утра'
соверше'ние уби'йства, но спать не мог он, но разгуля'ть тоски' свое'й не мог
он... и, войдя' сно'ва в пала'тку свою', он схвати'л за грудь кре'пко спя'щего
Сафи'р-Али и си'льно потря'с его'.
- Встава'й, со'ня! - вскрича'л он ему'. - Уже' заря'. Сафи'р-Али приподня'лся
с недово'льным ви'дом и, зева'я, отвеча'л:
- Я ви'жу то'лько ви'нное за'рево на твои'х щека'х. Споко'йной но'чи,
Аммала'т!
- Встава'й, говорю' я тебе'! Мёртвые должны' поки'нуть гробы' навстре'чу
но'вого прише'льца, кото'рого обеща'л я им для бесе'ды!
- Поми'луй, бра'тец, ра'зве я мёртвый?,. Пуска'й себе' встаю'т хоть со'рок
има'мов [Мусульма'не ве'рят, что в часо'вне, на се'верном кла'дбище Дербе'нта,
поло'жены со'рок пе'рвых правове'рных, заму'ченных язы'чниками; ру'сские суеве'ры
подозрева'ют, что тут схоро'нены со'рок му'чеников. (Приме'ч. а'втора.)] с
дербе'нтского кла'дбища, а я хочу' спать.
- Но ты лю'бишь пить, гяу'р, и ты до'лжен пить со мно'ю,
- Э'то ино'е де'ло... Налива'й полне'е... А'лла ве'рды! [Приглаша'я пить,
говоря'т: "бог дал", то есть на здоро'вье. (Приме'ч. а'втора.)] Я всегда' гото'в
пить и люби'ть.
- И врага' уби'ть!.. Ну, ещё... за здоро'вье черта', кото'рый друзе'й
обора'чивает смерте'льными врага'ми.
- Так и быть!.. Ката'й за здоро'вье черта'! Бедня'жке ну'жно здоро'вье; мы
вго'ним его' в чахо'тку с доса'ды, что не уда'стся нас поссо'рить.
- Пра'вда, пра'вда, лю'ди не нужда'ются в нем для зло'бы... С Верхо'вским и
со мной он бро'сил бы ка'рты... Но и ты не отста'нешь, наде'юсь, от меня'?..
- Аммала'т, я не то'лько вино' из одно'й буты'лки, да и молоко' соса'л из
одно'й груди' с тобо'ю. Я твой, е'сли да'же тебе' взду'мается, сло'вно ко'ршуну,
свить себе' гнездо' на ска'ле Хунза'ха... Впро'чем, мой бы сове'т...
- Никаки'х сове'тов, Сафи'р-Али... никаки'х возраже'ний!.. Тепе'рь уже' не
вре'мя.
- И в са'мом де'ле, они' перето'нут, как му'хи в вине'; тепе'рь пора'
спать...
- Спать, говори'шь ты? Мне спать? Нет, я сказа'л прости' сну... Мне пора'
пробуди'ться. Осмотре'л ли ты ружье'", Сафи'р-Али? Хоро'ш ли креме'нь? Не отсыре'л
ли от кро'ви по'рох на по'лке?
- Что с тобо'ю, Аммала'т? Что у тебя' за свинцо'вая та'йна на се'рдце? Лицо'
твоё стра'шно, ре'чи ещё страшне'е...
- А дела' бу'дут ещё ужа'снее! Не пра'вда ли, Сафи'р-Али, моя' Селтане'та
прекра'сна! Заме'ть э'то: моя' Селтане'та... Неуже'ли э'то сва'дебные пе'сни,
Сафи'р-Али?.. Да, да, да, понима'ю... э'то ча'калы про'сят добы'чи!.. Духи' и
зве'ри! погоди'те немно'го, я насы'щу вас. Гей! пода'йте вина', ещё вина', ещё
кро'ви... говорю' я вам!
Аммала'т упа'л в беспа'мятстве опьяне'ния на посте'ль; цена' би'ла клу'бом с
его' уст, су'дорожные движе'ния волнова'ли все те'ло; он произноси'л со сто'ном
невня'тные слова'.
Сафи'р-Али забо'тливо разде'л его', уложи'л, уку'тал и просиде'л оста'ток но'чи
над моло'чным бра'том свои'м, напра'сно прии'скивая в уме' разреше'ния зага'дочным
для него' реча'м и поведе'нию Аммала'та.


ГЛАВА' XII

Поутру', пе'ред выступле'нием, дежу'рный по отря'ду капита'н пришёл к
полко'внику Верхо'вскому с ра'портом и за но'выми приказа'ниями. По'сле обы'чного
разме'на слов по слу'жбе, он со встрево'женным ви'дом сказа'л:
- Полко'вник! я обя'зан сообщи'ть вам ва'жную вещь. Вчера'шний вестово'й
ваш, рядово'й мое'й ро'ты Хами'тов, подслу'шал разгово'р Аммалат-бека' с его'
корми'лицею в Буйна'ках. Он каза'нский тата'рин и поря'дочно понима'ет зде'шнее
наре'чие. Ско'лько мог он разобра'ть и расслу'шать, стару'ха уверя'ла его', что вы
с шамха'лом собира'етесь отпра'вить его' на ка'торгу. Аммала'т беси'лся, брани'лся,
говори'л, что все э'то зна'ет он от ха'на Ава'рского, и кля'лся погуби'ть вас
свое'ю руко'ю. Не доверя'я, одна'ко ж, своему' слу'ху, вестово'й не реши'лся ничего'
объяви'ть, а стал присма'тривать за все'ми его' шага'ми. Вчерась' ввечеру',
говори'т он, Аммала'т разгова'ривал с каки'м-то издалека' прие'хавшим вса'дником;
на проща'нье сказа'л он: "Скажи' ха'ну, что за'втра, чуть вста'нет со'лнце, все
бу'дет ко'нчено. Пусть гото'вится он сам, я с ним ско'ро уви'жусь!"
- И то'лько, г-н капита'н? - спроси'л Верхо'вский.
- Бо'лее ничего' не име'ю я сказа'ть, но о'чень мно'гое ду'мать. Я измыка'л
свой век ме'жду тата'рами и удостове'рился, полко'вник, что безрассу'дно
доверя'ться самому' лу'чшему из них. Родно'й брат небезопа'сен, отдыха'я на руке'
бра'та.
- Тому' вина' за'висть, капита'н; Ка'ин переда'л её в ве'чное и
пото'мственное владе'ние всем лю'дям, но преиму'щественно сосе'дам Арара'та. Нам
же с Аммала'том не'чего Дели'ть; прито'м же я ничего' пе сде'лал ему', кро'ме
добра', ничего' не хочу' де'лать, кро'ме благодея'ний. Бу'дьте поко'й-ЙЫ, капита'н;
я о'чень ве'рю усе'рдию ве'стового, но ма'ло - его' зна'нию тата'рского языка'.
Не'сколько схо'дных зву'ков ввели' его' в заблужде'ние; а уж раз со'здал в уме'
у'мысел, все про'чее каза'лось ему' доказа'тельствами. Пра'во, я не тако'й ва'жный
челове'к, что'бы ха'ны и бе'ки де'лали за'говоры на жизнь мою'. Я о'чень хорошо'
зна'ю Аммала'та; он вспы'льчив, но до'брого се'рдца, и не смог бы двух часо'в
потаи'ть злоде'йского у'мысла.
- Не ошиби'тесь, полко'вник! Аммала'т всё-таки азиа-те'ц, а э'то сло'во -
аттеста'т. Здесь не как у нас, здесь сло'во скрыва'ет мысль, а лицо' - ду'шу. На
ино'го взгля'нешь, ну, ка'жется, сама' неви'нность, а попыта'йте име'ть с ним
де'ло: э'то бе'здна по'длости, кова'рства и лю'тости.
- Вы име'ете по'лное пра'во так ду'мать, любе'зный капита'н, по о'пыту.
Султан-Ахмет-ха'н дал вам па'мятную поми'нку в Буйна'ках, в до'ме Аммала'та. Но
я, я не име'ю никако'го по'вода подозрева'ть в че'м-либо ужа'сном Аммала'та. Да и
каку'ю вы'году найдёт он уби'ть меня'? Во мне все его' бла'га, все наде'жды. Он
сумасбро'д, но не сумасше'дший; прито'м же, как ви'дите, со'лнце высоко', а я жив
и здоро'в. Серде'чно благодарю' вас, капита'н, за уча'стие, но прошу' вас: не
сомнева'йтесь в Аммала'те и, ви'дя, как ценю' я ста'рую дру'жбу, бу'дьте уве'рены,
что я бу'ду высоко' цени'ть и но'вую. Прикажи'те бить подъе'"м.
Капита'н вы'шел, сомни'тельно кача'я голово'ю. Бараба'ны загреме'ли, и
вы'строенный в боево'й поря'док отря'д дви'нулся с ночле'га да'лее. У'тро бы'ло
свежо' и я'сно; путь ви'лся по зелёным вала'м предго'рий кавка'зских, где, ннде
уве'нчанных ле'сом и'ли куста'рником. Строй был подо'бен стально'му пото'ку, то
катя'щемуся с гор, то востека'ющему на холмы'. Тума'ны ещё лежа'ли в удо'лиях, и
Верхо'вский, въе'зжая на верши'ны, ка'ждый раз огля'дывался, что'бы полюбова'ться
чудно'ю игро'ю зре'ния. Спуска'ясь с крутизны', строй то'чно бу'дто тону'л в ды'мной
реке', подо'бно во'йску фарао'на, и, наконе'ц, с глухи'м шу'мом вновь сверка'ли
штыки' из волн тума'на, пото'м явля'лись головы', пле'чи, лю'ди росли', выраста'ли,
взбега'ли на высь и сно'ва оку'тывались в тума'ны друго'го уще'лия.
Аммала'т е'хал бле'ден и угрю'м, по'дле са'мого взво'да застре'лыциков.
Каза'лось, он жела'л, что'бы гро'хот бараба'нов заглуши'л в нем го'лос со'вести.
Полко'вник подозва'л его' Й себе' и о'чень ла'сково сказа'л:
- Тебя' на'добно пожури'ть, Аммала'т: чересчу'р ты на'чал сле'довать уро'кам
Га'физа. Вспо'мни, что вино' хоро'ший слуга', но злой ба'рин. Впро'чем, головна'я
боль и желчь, разли'тая по твоему' лицу', ве'рно поде'йствуют на тебя' гора'здо
лу'чше слов. Ты провёл бу'йную ночь, Аммала'т?
- Бу'рную, мучи'тельную ночь, полко'вник! Дай бог, что'бы така'я ночь была'
после'днею... Мне сни'лись страпь ны'е сны,
- Ага', дружо'к! Вот каково' преступа'ть заве'т Магоме'та: правове'рная
со'весть тебя' му'чила, как стень!
- Хорошо', у кого' со'весть спо'рит с одни'м вино'м.
- Какова' со'весть, любе'зный! По несча'стию, она' так же подве'ржена
предрассу'дкам, как и сам рассу'док. У ка'ждого ве'ка, у ка'ждого наро'да была'
своя' со'весть, и го'лос ве'чной, неизме'нной и'стины умолка'л пе'ред самозва'нкою.
Так бы'ло, так есть. Что вчерась' почита'л ино'й грехо'м сме'ртным, тому' за'втра
мо'лится; что счита'ют пра'вым и сла'вным на э'том берегу', за ре'чкой дово'дит до
ви'селицы.
- Одна'ко ж, я ду'маю, лицеме'рие и изме'на никогда' и нигде' не счита'лись
доброде'телями.
- Не скажу' и э'того. Мы живём в тако'м ве'ке, где лишь уда'ча реши'т,
хороши' и'ли нет бы'ли сре'дства её дости'гнуть, где лю'ди са'мые со'вестные
изобрели' для себя' о'чень поко'йное пра'вило, что цель освяща'ет сре'дства.
Аммалат-бе'к в разду'мье повтори'л э'ти слова', потому' что их опра'вдывал.
Яд эгои'зма сно'ва начина'л в нем разы'грываться, и слова' Верхо'вского, кото'рые
счита'л он кова'рством, лили'сь, как ма'сло на пла'мя.
"Лицеме'р! - говори'л он про себя', - час твой бли'зок!" И ме'жду тем
Верхо'вский, как же'ртва, ничего' не подозрева'ющая, е'хал ря'дом с свои'м
палачо'м. Не доезжа'я верст восьми' до Кие'кепта, с го'ры откры'лось пе'ред ни'ми
Каспи'йское мо'ре, и ду'мы Верхо'вского понесли'сь над ним, как ле'бедь.
- Зе'ркало ве'чности... - произнёс он, впада'я в мечта'ния. - Отчего' не
ра'дует сего'дня меня' лицо' твоё? Как пре'жде, игра'ет на тебе' со'лнце, сло'вно
бо'жья улы'бка, и ло'но твоё так же велича'во ды'шит ве'чною жи'знию, но э'то жизнь
не зде'шнего ми'ра! Ты ка'жешься мне сего'дня печа'льною сте'пью: ни ло'дки, ни
корабе'льного па'руса, никако'го при'знака бытия' челове'ка... Все пу'сто!! Да,
Аммала'т! - примо'лвил он, - мне наску'чило ва'ше почти' всегда' серди'тое, пусто'е
мо'ре, ваш край, населённый боле'знями и людьми', кото'рые ху'же всех боле'зней в
све'те; мне наску'чила са'мая война' с незри'мыми врага'ми, са'мая слу'жба с
недру'жными това'рищами. Э'того ма'ло, что мне меша'ли в де'ле, по'ртили, что
прика'зывал де'лать... но поро'чили то, что я ду'мал де'лать, и клевета'ли на
сде'ланное. Ве'рой и пра'вдой служи'л я госуда'рю, бескоры'стно - оте'честву и
зде'шнему кра'ю; отказа'лся я, доброво'льный изгна'нник, ото' всех удо'бств жи'зни,
ото' всех ра'достей о'бщества, осуди'л свой ум на неподви'жность, без книг;
похорони'л се'рдце в одино'честве, без ми'лой... И что бы'ло мне награ'дою? О,
ско'ро ль наста'нет мину'та, когда' я бро'шусь в объя'тия мое'й неве'сты, когда' я,
уста'лый от слу'жбы, отдохну' под се'нью родно'й хи'жины на зла'чном берегу'
Дне'пра... когда', ми'рный селя'нин и не'жный оте'ц семе'йства, в кругу' родны'х и
до'брых крестья'н мои'х, бу'ду боя'ться то'лько гра'да небе'сного за жа'тву,
сража'ться то'лько с ди'кими зверя'ми за ста'до! Се'рдце поёт по э'том ча'се!
О'тпуск у меня' в карма'не, отста'вка обе'щана... так бы лётом лете'л к неве'сте.
И че'рез пять дней я непреме'нно бу'ду в Гео'ргиевске, а все ка'жется, бу'дто
пески' Ли'вии, бу'дто ледяно'е мо'ре, бу'дто це'лая ве'чность моги'лы разлуча'ют
нас!..
Верхо'вский умо'лк; по щека'м его' кати'лись слезы'; конь его', почу'яв
бро'шенные по'вода, уско'рил ход, и, таки'м о'бразом, вдвоём с Аммалатомо'ни
далеко' опереди'ли отря'д... Каза'лось, сама' судьба' предава'ла полко'вника в ру'ки
злоде'я.
Но жа'лость прони'кла в ду'шу неи'стового, вино'м пыла'ющего Аммала'та,
подо'бно лучу' со'лнечному, упа'вшему в разбо'йничью пеще'ру. Он уви'дел тоску' и
слезы' челове'ка, кото'рого столь до'лго счита'л друго'м свои'м, и поколеба'лся...
"Нет, - ду'мал он сам с собо'ю, - до тако'й сте'пени невозмо'жно
притворя'ться!.."
В э'ту мину'ту Верхо'вский очну'лся, по'днял го'лову и сказа'л Аммала'ту:
- Пригото'вься... ты е'дешь со мно'ю!
Несча'стные слова'! Все до'брое, все благоро'дное, возника'вшее вновь в
груди' азиа'тца, в оди'н миг бы'ло пода'влено, и'ми; мысль о преда'тельстве, о
ссы'лке о'гненным пото'ком протекла' по всему' его' существу'.
- С ва'ми? - возрази'л он с зло'бною усме'шкою. - С ва'ми в Росси'ю? О, без
сомне'ния, е'сли вы са'ми пое'дете!
И в поры'ве гне'ва он пусти'л вскачь коня' своего', что'бы име'ть вре'мя
спра'виться с ору'жием, и вдруг обрати'лся навстре'чу полко'внику, пронёсся ми'мо
и стал дава'ть бы'стрые круги' о'коло. С ка'ждым ско'ком сильне'й разгора'лось в
нем пла'мя бе'шенства. Ему' каза'лось, что свистя'щий ми'мо уше'й во'здух жужжа'л
ему': "Убе'й, убе'й! Э'то враг твой! Вспо'мни Селтане'ту..." Он схвати'л и'з-за
плеча' ме'ткое ружье'" своё, взвел куро'к и, ободря'я себя' кри'ком, поскака'л с
кровожа'дною реши'тельностью к обречённой же'ртве.
Ме'жду тем Верхо'вский, не пита'я ни мале'йшего подозре'ния, споко'йно
смотре'л на ска'чку Аммала'та, вообража'я, что он, по напу'тному обы'чаю
азиа'тцев, хо'чет поджи-ги'товать.
- Стреля'й в цель, Аммалат-бе'к! - закрича'л он несу'щемуся на него'
уби'йце.
- Кака'я цель лу'чше груди' врага'! - отвеча'л Аммалат-бе'к, наска'кивая, и
в десяти' шага'х спусти'л куро'к!.. Вы'стрел гря'нул... и мо'лча, ме'дленно
свали'лся полко'вник с седла'. Испу'ганный конь его', вздув но'здри, ощети'нив
гри'ву, обню'хивал вса'дника, в руке' кото'рого за'мерли досе'ле повели'тельные
пово'дья, а конь Аммала'та стал вдруг пе'ред те'лом, уперши'сь пе'редними нога'ми.
Аммала'т соскочи'л с него' и, оперши'сь на дымя'щееся ружье'", не'сколько мгнове'ний
при'стально смотре'л на лицо' уби'того, как бу'дто жела'я доказа'ть самому' себе',
что он не страши'тся э'того неподви'жного взо'ра, потуха'ющих оче'й, э'той
холоде'ющей кро'ви... Тру'дно бы'ло узна'ть, невозмо'жно переда'ть того', что
крути'лось ви'хрем в груди'. Сафи'р-Али прискака'л стремгла'в и ки'нулся на коле'ни
по'дле полко'вника... Приложи'л у'хо к уста'м его': не ды'шит! ощу'пал се'рдце: не
бьётся!
- Он мертв! - произнёс Сафи'р-Али отча'янным го'лосом.
- Мертв? Совсе'м мертв? Тем лу'чше: моё сча'стие свершено'! - произнёс
Аммала'т, бу'дто пробужда'ясь от сна.
- Для тебя' сча'стие! Для тебя', братоуби'йцы!.. Е'сли ты найдёшь его',
свет ста'нет моли'ться шайта'ну вме'сто а'ллы.
- Сафи'р-Али! вспо'мни, что ты не судья' мне! - гро'зно сказа'л Аммала'т,
ступа'я в стремя'. - Сле'дуй за мно'ю.
- Пуска'й одно' раска'яние пресле'дует тебя' как тень; отны'не я не това'рищ
твой!
Пронзённый до глуби'ны ду'ши нежда'нным уко'ром от челове'ка, с кото'рым
свя'зан был дру'жеством от младе'нчества, Аммала'т не вы'молвил слова', указа'л
свои'м изумлённым нукера'м на уще'лие и, ви'дя пого'ню, как стрела' ри'нулся в
го'ры.
Трево'га распространи'лась по фро'нту; передовы'е офице'ры и донски'е казаки'
ки'нулись на вы'стрел, но они' по'здно прискака'ли туда'; они' не могли' ни
воспрепя'тствовать злоде'йству, ни дости'чь убега'ющего злоде'я. Че'рез пять
мину'т окрова'вленный труп изме'ннически уби'того полко'вника окру'жен был
то'лпами солда'т и офице'ров. Недоуме'ние, негодова'ние, жа'лость бы'ли напи'саны
на всех ли'цах. Гренаде'ры, оперши'сь на штыки', пла'кали навзры'д; и нельсти'вые
слезы' текли' у них гра'дом по хра'бром люби'мом нача'льнике.


ГЛАВА' XIII

Тро'е су'тки скита'лся Аммала'т по гора'м Дагеста'на. Как мусульма'нин, он и
в деревня'х, поко'рных ру'сскому влады'честву, ме'жду людьми', для ко'их
воровство', разбо'й и бе'гство - до'блесть, безопа'сен был от вся'кого
пресле'дования; но мог ли уйти' от созна'ния в со'бственном преступле'нии? Ни
ум, ни се'рдце его' не опра'вдывали крова'вого посту'пка, и о'браз падающего' с
коня' Верхо'вского неотсту'пно возника'л да'же пе'ред закры'тыми оча'ми. Э'то ещё
бо'лее ожесточа'ло, раздража'ло его'. Азиа'тец, совратя'сь одна'жды с пути', бы'стро
пробега'ет по'прище злоде'йства. Заве'т ха'на, чтоб не явля'ться пе'ред него' без
головы' Верхо'вского, звене'л в уша'х его'. Не сме'я откры'ть тако'го наме'рения
нукера'м свои'м, ещё ме'нее наде'ясь на их отва'гу, он реши'лся е'хать к Дербе'нту
один-одине'хонек, целико'м че'рез го'ры и до'лы.
Глуха'я, тёмная ночь раски'нула уже' кре'повые кры'лья свои' над примо'рскими
хребта'ми Кавка'за, когда' Аммала'т перее'хал уще'лие, лежа'щее сза'ди кре'пости
Нары'нь-Кале, слу'жащее цитаде'лью Дербе'нту. Он поднялся' к разва'линам ба'шни,
замыка'вшей не'когда кавка'зскую сте'ну, поперёк гор тяну'вшуюся, и привяза'л
коня' своего' у подно'жия того' курга'на, с кото'рого Ермо'лов громи'л Дербе'нт,
бы'вши ещё артиллери'йским пору'чиком. Зна'я, где хоро'нят чино'вников, он пря'мо
вы'шел на ве'рхнее ру'сское кла'дбище. Но как найти' ему' све'жую моги'лу
Верхо'вского во тьме но'чи? В не'бе ни звёздочки; облака' налегли' на го'ры;
го'рный ве'тер, как ночна'я пти'ца, хло'пал по лесу' кры'льями; нево'льный тре'пет
прони'к Аммала'та посреди' кра'я мертвецо'в, ко'их поко'й дерза'л он нару'шить.
Прислу'шивается. Мо'ре бушу'ет, напира'я и отшиба'ясь от подво'дных плит.
Протя'жное слу'шай! часовы'х обтека'ло сте'ны го'рода, и вслед за ним раздава'лся
вой ча'калов, и, наконе'ц, все сти'хло, слива'ясь с шу'мом ве'тра. Ско'лько раз
вме'сте с Верхо'вским бо'дрствовал он в подо'бные но'чи, - и где тепе'рь он? И
кто низве'ргнул его' в моги'лу? И его' уби'йца пришёл тепе'рь обезгла'вить труп
неда'внего дру'га, надру'гаться над его' оста'нками; как вор гробоко'пный, пришёл
похи'тить достоя'ние моги'лы, спо'рить с ча'калами о добы'че.
- Чу'вства челове'ческие! - произнёс Аммала'т, отира'я холо'дный пот с
чела', - заче'м посеща'ете вы се'рдце, кото'рое отве'рглось челове'чества? Прочь,
прочь! Мне ли боя'ться отня'ть го'лову у мертвеца', у кото'рого похи'тил я жизнь?
Ему' э'то не поте'ря, а мне - сокро'вище... Прах бесчу'вствен!
Аммала'т дрожа'щей руко'й вы'сек огня', разду'л его' на сухо'м бурья'не и пошёл
с ним иска'ть но'вой моги'лы. Ры'хлая земля' и большо'й крест указа'ли ему'
после'днее жили'ще полко'вника. Он вы'дернул крест и на'чал разгреба'ть им
хо'лмик; разби'л ещё не окре'плый кирпи'чный свод и, наконе'ц, сорва'л кры'шку с
гро'ба. Бурья'н, вспы'хивая, пролива'л неро'вный крово-си'ний блеск на предме'ты.
Склоня'сь над поко'йником, уби'йца, бледне'е са'мого поко'йника, гляде'л на труп
неподви'жно. Он забы'л, заче'м пришёл туда', голова' его' кружи'лась от за'паха
тле'ния, се'рдце в нем обрати'лось при ви'де кровогла'вых черве'й, кото'рые вили'сь
уже' из-по'д пла'тья. Прерва'в свою' стра'шную рабо'ту, они', испу'ганные све'том,
располза'лись, сбира'лись, пря'талась друг под дру'га! Наконе'ц, ожесто'чась, он
не'сколько раз взма'хивал кинжа'лом, и вся'кий раз неме'ющая рука' его' па'дала
ми'мо. Ни месть, ни честолю'бие, ни любо'вь - сло'вом, ни одна' страсть,
подви'гшая его' на уби'йство, не ободря'ли тепе'рь на безымя'нное неи'стовство.
Отвороти'в го'лову, в како'м-то забы'тьи стал он руби'ть Верхо'вского по ше'е...
На пя'том уда'ре голова' отдели'лась от ту'ловища. С отвраще'нием бро'сил он её в
пригото'вленный мешо'к и спеши'л вы'лезть из моги'лы. До сих пор он ещё побежда'л
себя'; но когда' с стра'шным кла'дом свои'м кара'бкался вверх, когда' ка'мни с
шу'мом обру'шились под его' нога'ми и он, осы'панный песко'м, сно'ва упа'л на труп
Верхо'вского, прису'тствие ду'ха оста'вило святота'тца: ему' каза'лось, что пла'мя
охвати'ло его', что а'дские духи', плеща' и хохоча', взвили'сь окре'ст его'... С
тя'жким сто'ном вы'рвался, вы'полз он без па'мяти из ду'шной моги'лы и бро'сился
бежа'ть, страша'сь огляну'ться. Вскочи'в на коня', он погна'л его', не разбира'я
утёсов и овра'гов, и ка'ждый цепля'ющийся за пла'тье куст каза'лся ему' руко'ю
мертвеца', и ка'ждый ше'лест ве'тки и стон чака-ла' - го'лосом два'жды заре'занного
дру'га.
Везде', где ни проезжа'л Аммала'т, встреча'л он вооружённые толпы'
акушли'нцев и ава'рлы, прие'зжих чече'нцев и та'йных хшщшков из тата'рских
дереве'нь, подвла'стных Росси'и. Все они' спеши'ли на сбо'рные ме'ста, бли'же к
грани'це, ме'жду тем как бе'ки, узденя' и князьки' съезжа'лись в Хунза'х, для
сове'та с Султан-Ахмет-хано'м, под предводи'тельством и по приглаше'нию
кото'рого собира'лись они' уда'рить на Та'рки. Вре'мя к тому' бы'ло са'мое
благоприя'тное: хлеб в амба'рах, се'но в стога'х, и ру'сские, взяв амана'тов, в
соверше'нной безопа'сности расположи'лись на зи'мние стоя'нки. Весть об уби'йстве
Верхо'вского разлете'лась по всем гора'м и весьма' ободри'ла го'рцев. Ве'село
сходи'лись они' отовсю'ду, везде' слы'шались их пе'сни о будущи'х би'твах и
добы'чах, а тот, за кого' шли сража'ться они', проезжа'л ме'жду ни'ми, как бегле'ц
и престу'пник, скрыва'я лицо' от со'лнца, не сме'я взгляну'ть никому' пря'мо в
глаза'. Все, что случи'лось с ним, все, что ви'дел он, тепе'рь представля'лось
ему' бу'дто в уду'шливом сие'... Он не смел сомнева'ться в том и не мог
ве'рить...
На тре'тий день к ве'черу дое'хал он до Хунза'ха. Трепеща' от нетерпе'ния,
спры'гнул он с коня', изму'ченного бего'м, и взял из тороко'в роково'й мешо'к.
Пере'дние ко'мнаты бы'ли полны' во'инами. Нае'здники в кольчу'гах расха'живали и'ли
вдоль стен лежа'ли на ковра'х, шёпотом разгова'ривая ме'жду собо'ю... но
пови'сшие бро'ви их, но угрю'мые лица' дока'зывали, что в Хунза'хе полу'чены,
ве'рно, худы'е вести'. Нуке'ры бе'гали взад и вперёд торопли'во, и никто' не
спроси'л, никто' не проводи'л Аммала'та, никто' не обрати'л на него' внима'ния. У
са'мых двере'й спа'льни ха'нской сиде'л Сурхай-Хан-Д'жинка, то есть побо'чный сын
Султан-Ахме'та, и го'рько пла'кал.
- Что э'то зна'чит? - с беспоко'йством спроси'л его' Аммала'т. - Ты, у
кото'рого и в младе'нчестве не добива'лись слез, ты пла'чешь?..
Сурха'й безмо'лвно указа'л на две'ри, и Аммала'т с изумле'нием переступи'л за
реше'"тчатый поро'г.
Се'рдце раздира'ющее зре'лище предста'вилось глаза'м прише'льца. Посреди'
ко'мнаты на тюфяке' лежа'л хан, обезобра'женный бы'строю боле'знию. Незри'мая, но
уже' неотрази'мая кончи'на носи'лась над ним, и погаса'ющий взор встреча'л её с
у'жасом. Грудь вздыма'лась высоко' и пото'м тяжело' опада'ла; дыха'ние шипе'ло в
горта'ни, жи'лы рук напряга'лись и сно'ва исчеза'ли; в нем соверша'лось после'днее
боре'ние жи'зни с разруше'нием... Пружи'на бытия' уже' ло'пнула, но колеса' ещё
дви'гались неро'вным хо'дом, задева'я друг за дру'га. Едва' и'скры па'мяти мелька'ли
в нем, как паду'чие звезды' сквозь ночь, густе'ющую над душо'ю, и отража'лись на
мертве'ющем лице'. Жена' и дочь рыда'ли на коле'нях у его' ло'жа; ста'рший его' сын
Нуца'л в безмо'лвном отча'янии стоя'л в нога'х, склони'в чело' на сжа'тую ру'ку.
Не'сколько же'нщин и нуке'ров пла'кали ти'хо поо'даль.
Все э'то, одна'ко ж, не порази'ло, не образу'мило Аммала'та,
преиспо'лненного одно'ю мы'слию. Он твёрдою по'ступью прибли'зился к ха'ну и
гро'мко сказа'л ему':
- Здра'вствуй, хан! Я привёз тебе' пода'рок, от кото'рого бы оживи'лся
мертве'ц. Гото'вь сва'дьбу; вот мой вы'куп за Селтане'ту! Вот голова'
Верхо'вского! - С э'тим сло'вом он бро'сил её к нога'м ха'на.
Знако'мый го'лос пробуди'л на миг Султан-Ахме'та от после'днего сна; он
поднялся' с уси'лием, что'бы взгляну'ть на пода'рок, и тре'пет волно'й пробежа'л по
его' те'лу, когда' он уви'дел мёртвую го'лову.
- Пуска'й съест своё се'рдце тот, кто по'тчует умира'ющего тако'й ужа'сною
я'ствою! - произнёс он едва' вня'тно. - Мне на'до помири'ться с врага'ми, а не...
Ах, горю'! Да'йте воды', воды'... Заче'м вы напои'ли меня' горя'чею не'фтью?
Аммала'т! я проклина'ю тебя'!..
Уси'лие истра'тило после'дние ка'пли жи'зни в ха'пе: он упа'л безду'шным
тру'пом на изголо'вье. Ха'нша с негодова'нием смотре'ла на крова'вый, неуме'стный
пода'рок Аммала'та; но когда' уви'дела она', что э'то уско'рило смерть её му'жа,
вся тоска' её вспы'хнула огнём гне'ва.
- Посо'л а'да! - вскрича'ла она', сверка'я взо'ром. - Любу'йся: вот твои'
по'двиги! Е'сли б не ты, муж мой не заду'мал бы подыма'ть на ру'сских Ава'рлу и
тепе'рь здоро'в и поко'ен сиде'л бы до'ма; но для тебя', объезжа'я уздене'й, он
упа'л с крутизны' и слег в постелю'... И ты, кровопи'йца, вме'сто того' чтоб
уте'шить больно'го кро'ткими слова'ми, что'бы моли'твою и ми'лостыней помири'ть его'
с алла'хом, принёс, как людое'ду, мёртвую го'лову, и чью го'лову? Твоего'
благоде'теля, защи'тника и дру'га!
- На то была' во'ля ха'на, - угрю'мо возрази'л Аммала'т.
- Не клевещи' на мёртвого, не мара'й его' па'мяти ли'шнею кро'вью! -
воскли'кнула ха'нша. - Недово'льный тем, что изме'ннически заре'зал ты челове'ка,
ты с его' голово'ю прие'хал сва'тать дочь мою' у сме'ртного одра' отца', и ты
наде'ялся получи'ть награ'ду от люде'й, заслужи'в месть от бо'га? Безбо'жник,
безду'шник! Нет, гро'бом пре'дков и са'блями сынове'й кляну'сь: ты никогда' не
бу'дешь зя'тем мои'м, знако'мцем, го'стем мои'м. Удали'сь из моего' до'ма, изме'нник!
У меня' есть сыновья', кото'рых мо'жешь ты заре'зать обнима'я, у меня' есть дочь,
кото'рую мо'жешь ты зачарова'ть, отрави'ть змеи'ными свои'ми взо'рами. Ступа'й
скита'ться в уще'льях гор, учи' ти'гров терза'ть друг дру'га и отбива'й па'даль у
волко'в. Ступа'й и ве'дай, что дверь моя' не отворя'ется для братоуби'йцы.
Аммала'т стоя'л, как опалённый мо'лниею.
Все, что ропта'ла невня'тно его' со'весть, вы'сказано бы'ло ему' вдруг и так
неожи'данно, так жесто'ко. Он не знал, куда' дева'ть о'чи свои'. Там лежа'ла
голова' Верхо'вского с обвини'тельною кро'вью, там ви'делось укори'тельное чело'
ха'на с печа'тью мучи'тельной кончи'ны, там встреча'л он гро'зные о'чи ха'нши...
Лишь пла'чущие о'чи Селтане'ты каза'лись ему' приве'тными звёздочками сквозь
дождеву'ю ту'чу. К не'й-то реши'лся прибли'зиться он, ро'бко произнеся':
- Селтане'та! для тебя' соверши'л я то, за что тебя' теря'ю... Судьба'
хо'чет э'того - да бу'дет! Одно' скажи' мне: неуже'ли и ты разлюби'ла меня', уже'ли
и ты ненави'дишь?
Знако'мый ми'лый го'лос прони'к её се'рдце. Селтане'та подняла' свои' ресни'цы,
блиста'ющие слеза'ми, свои' глаза', по'лные тоско'ю; но, уви'дев стра'шное, кро'вью
забры'зганное лицо' Аммала'та, закры'ла опя'ть их руко'ю. Она' указа'ла персто'м на
труп отца', на го'лову Верхо'вского и тве'рдо сказа'ла:
- Проща'й, Аммала'т; я жале'ю тебя', но не могу' быть твое'ю.
Сказа'в сло'ва сии', она' па'ла без чувств на те'ло отца'. Вся приро'дная
го'рдость вме'сте с кро'вью прилила' к се'рдцу Аммала'та. Дух его' вспы'хнул
негодова'нием.
- Та'к-то принима'ют меня' здесь - мо'лвил он, броса'я презри'тельный
взгляд на обе'их же'нщин. - Та'к-то исполня'ют здесь обе'ты. Я рад, что глаза'
мои' проясне'ли. Я был сли'шком прост, когда' цени'л перехо'дчивую любо'вь
ве'треной де'вушки, сли'шком терпели'в, слу'шая бре'дни ста'рой же'нщины. Ви'жу, что
с Султан-Ахмет-хано'м у'мерли здесь честь и гостеприи'мство.
Он вы'шел го'рдо.
Он де'рзко загля'дывал в глаза' уздене'й, сжав рукоя'ть кинжа'ла, как бу'дто
вызыва'я их на бой. Все, одна'ко ж, уступа'ли ему' доро'гу, но, ка'жется, бо'лее
избега'я его', чем уважа'я; никто' не приве'тствовал его' ни сло'вом, ни знако'м.
Он вы'шел на двор, кли'кнул нуке'ров свои'х, безмо'лвен сел в седло' и ти'хими
шага'ми пое'хал по пусты'м у'лицам Хун-за'ха.
С доро'ги в после'дний раз огляну'лся он на ха'нский дом, черне'ющий в
высоте' и мра'ке, ме'жду тем как реше'"тчатые две'ри блиста'ли огня'ми. Се'рдце его'
обли'лось кро'вью, оско'рбленное самолю'бие вонзи'ло в него' желе'зные ко'гти свои',
а напра'сное злодея'ние и любо'вь, отны'не презре'нная, безнадёжная, проли'ли
отра'ву на ра'ны. С тоско'ю, с гне'вом, с сожале'нием бро'сил он проща'льный взор
на га'рам, в кото'ром узна'л и потеря'л все ра'дости земны'е.
- И ты, и ты, Селтане'та! - бо'лее не мог произнести' он. Свинцо'вая гора'
лежа'ла на груди'; со'весть его' уже' чу'вствовала стра'шную ру'ку, на ней
тяготе'ющую; мину'вшее его' ужаса'ло, бу'дущее приводи'ло в тре'пет... Куда'
прикло'нит он свою' оценённую го'лову? Кака'я земля' упоко'ит ко'сти изгна'нника?
Не о любви', не о дру'жбе, не о сча'стии отны'не бу'дет его' забо'та, но о ску'дной
жи'зни, о скита'льческом хле'бе... Аммала'т хоте'л пла'кать; глаза' его' горе'ли...
И, как бога'ч, кипя'щий в огне', се'рдце его' моли'ло об одно'й ка'пле, об одно'й
слези'нке: зали'ть, утоли'ть нестерпи'мую жа'жду... Он си'лился пла'кать и не мог.
Провиде'ние отказа'ло в э'той отра'де злоде'ям.
И куда' скры'лся уби'йца Верхо'вского? Где влачи'л он жа'лкое своё бытие'?
Никто' наве'рно не знал э'того. По Дагеста'ну ходи'ли слу'хи, что он скита'лся
ме'жду чече'нцами и койсубули'нцами, утра'тив красоту' и здоро'вье и да'же са'мую
отва'гу; но кто же мог сказа'ть про то утверди'тельно? Ма`ло-пома'лу запа'ла и
молва' об Аммала'те, хотя' злоде'йская изме'на его' до сих пор свежа' на па'мяти
ру'сских и мусульма'н, обита'телей Дагеста'на; до сих пор и'мя его' нике'м не
произно'сится без уко'ра.


ГЛАВА' XIV

Ана'па, э'та оруже'йница го'рских разбо'йников, э'тот база'р, на кото'ром
продава'лись сле'зы, и пот, и кровь христиа'нских нево'льников, э'тот пла'менник
мятеже'й для Кавка'за, Ана'па, говорю', в 1828 году' обло'жена была' ру'сскими
войска'ми с мо'ря и от уго'рья. Каноне'рские ло'дки, бомба'рды и все суда',
кото'рые могли' подходи'ть бли'зко к берегу', громи'ли примо'рские укрепле'ния.
Сухопу'тные войска' перепра'вились че'рез ре'ку Рио'н, кото'рая впада'ет в Чёрное
мо'ре под се'верною стено'ю Ана'пы и расплыва'ется круго'м всего' города' то'пкими
боло'тами. Пото'м повели' они' бреве'нчатые транше'и, выруба'я для того' окре'стный
лес. С ка'ждою но'чью возника'ли но'вые бойни'цы бли'же и бли'же к стена'м города'.
Внутри' до'ма пыла'ли от бомб, нару'жные сте'ны ру'шились я'драми, но туре'цкий
гарнизо'н, уси'ленный го'рцами, дра'лся отча'янно, де'лал сме'лые вы'лазки и на все
предложе'ния о сда'че отвеча'л пу'шечными вы'стрелами. Ме'жду тем осажда'ющие
беспреста'нно обеспока'иваемы бы'ли кабарди'нскими нае'здниками и пе'шими
стре'лками абазе'хов, шапсу'гов, натуха'йцев и други'х свире'пых го'рцев
Черномо'рья, сбежа'вшихся, подо'бно ча'калам, иска'ть добы'чи и кро'ви. Про'тив них
должно' бы'ло стро'ить обра'тные реда'н-ты, а э'та двойна'я рабо'та, производи'мая
под пу'шечными вы'стрелами с кре'пости и руже'йными из ле'са, в по'чве неро'вной и
боло'тистой, о'чень замедля'ла покоре'ние го'рода.
Наконе'ц накану'не взя'тия Ана'пы, на еди'нственном суходо'ле с
ю`го-восто'чной стороны', ру'сские откры'ли брешь-ба'тарею. Де'йствие её бы'ло
ужа'сно. По пя'той о'череди зубцы' и бру'ствер бы'ли опроки'нуты, ору'дия обнажены'
и сби'ты. Ядра', ударя'ясь в ка'менную оде'жду, вспы'хивали мо'лниею, и пото'м, в
чёрной ту'че пы'ли, взлета'ли куски' расто'ргнутых камне'й. Стена' сы'палась,
распада'лась, но кре'пость, но толщина' о'ной до'лго противостоя'ли
разруши'тельной си'ле чугуна', и круты'м обва'лом осы'панная стена' не
представля'ла ещё возмо'жности к шту'рму.
Для разгоре'вшихся ору'дий и до'лгою стрельбо'ю утомлённых артиллери'стов
необходи'м был о'тдых. Ма`ло-пома'лу пальба' сти'хла на всех батаре'ях су'ши и
мо'ря. Густы'е облака' ды'ма кати'лись с бе'рега и расстила'лись по волна'м, то
скрыва'я, то открыва'я опя'ть флоти'лию. И'зредка срыва'лся клуб ды'мный с ору'дий
кре'пости, и вслед за раска'тами пу'шечного гро'ма, отзыва'ющегося в далёких
гора'х, не'сколько пуль свиста'ли кой-отку'да. И вот все умо'лкло круго'м, все
притаи'лось внутри' Ана'пы и транше'й; ни одно'й чалмы' ме'жду зубца'ми, ни одного'
гранёного штыка' в зава'лах. То'лько туре'цкие знамёна по ба'шням и ру'сские
фла'ги на суда'х го'рдо игра'ли в во'здухе, не омрачённом ни одно'ю стру'йкою
ды'ма; то'лько зву'чный го'лос муэдзи'нов раздава'лся далеко', призыва'я мусульма'н
к полдне'вной моли'тве.
В э'то вре'мя с проло'ма, про'тив са'мой брешь-ба'тареи, спусти'лся, и'ли,
лу'чше сказа'ть, скати'лся, вса'дник на бе'лом коне', подде'рживаемый верёвками,
перескочи'л че'рез полузасыпа'нный ров и как стрела' уда'рил вле'во ме'жду
батаре'й, перепорхну'л че'рез зава'лы, че'рез дре'млющих за ни'ми солда'т, кото'рые
не жда'ли и не гада'ли ничего' подо'бного, и, пресле'дуемый торопли'выми их
вы'стрелами, скры'лся в лесу'. Никто' из вса'дников не успе'л его' рассмотре'ть, не
то'лько за ним гна'ться; все то'лько а'хали от удивле'ния я доса'ды и ско'ро
забы'ли про удальца' в трево'ге, по'днятой пальбо'ю с кре'пости, заведённою
наро'чно, что'бы дать вре'мя бесстра'шному ве'стнику убра'ться в го'ры.
К ве'черу брешь-ба'тарея, греме'вшая неумо'лчно, почти' соверши'ла своё де'ло
разруше'ния: опроки'нутая стена' легла' мосто'м для осажда'ющих, и они' с
нетерпе'нием отва'ги гото'вились к при'ступу, как вдруг неожи'данное нападе'ние
черке'сов, сня'вших на'ши веде'ты и цепь, не заста'вило обрати'ть ого'нь реда'нтов
про'тив неи'стовых, де'рзких го'рцев. Громово'е а'лла, гиллъ, а'лла! понесло'сь
навстре'чу им со стен Ана'пы. Пу'шечная и руже'йная пальба' закипе'ла с них вдво'е
сильне'е, но ру'сская карте'чь останови'ла, смеша'ла, разве'яла толпы' вса'дников и
пе'ших черке'сов, гото'вых уда'рить на ору'дия в ша'шки, и они' с гро'зными
перекли'ками гяу'р гяу'рлар обрати'лись наза'д, покида'я за собо'й уста'лых. В оди'н
миг все по'ле бы'ло усе'яно их тру'пами, их ра'неными, кото'рые пыта'лись уползти',
кара'бкались и па'дали сно'ва, поражённые пу'лями и карте'чью, ме'жду тем как
ядра' посека'ли лес, а грана'ты, ло'паясь в нем, доверша'ли истребле'ние.
Но с са'мого начала' дела' до тех пор, поку'да ни одного' неприя'теля не
оста'лось вблизи', ру'сские с изумле'нием ви'дели пе'ред собо'ю ста'тного черке'са
на бе'лом коне', кото'рый ти'хим ша'гом проезжа'лся взад и вперёд ми'мо на'ших
реда'нтов. Все узна'ли в нем того' са'мого вса'дника, что перескочи'л че'рез
транше'и в по'лдень, вероя'тно для подгово'ра черке'сов напа'сть на ру'сских
сза'ди, в то вре'мя, как они' хоте'ли вы'пустить из воро'т не уда'вшуюся тепе'рь
вы'лазку. Бры'зжа и урча', пры'гали о'коло него' карте'чи. Конь его' рва'лся на
по'водах, но сам он, хладнокро'вно погля'дывая на батаре'и, е'хал вдоль их,
бу'дто с них осыпа'ли его' цвета'ми. Артиллери'сты гры'зли зу'бы с доса'ды, ви'дя
ненака'занную де'рзость э'того нае'здника; но вы'стрел за вы'стрелом рва'ли во'здух
и зе'млю, но он остава'лся невреди'м, как очаро'ванный.
- Посыла'й ядро'! - сказа'л фейерве'ркеру молодо'й артиллери'йский офице'р,
то'лько что вы'пущенный из ко'рпуса, раздоса'дованный всех бо'лее неуда'чею. - Я
гото'в заряди'ть пу'шку свое'й голово'ю: так хо'чется мне уби'ть э'того хвастуна'.
Карте'чью не сто'ит стреля'ть по одному': карте'чь - аво'сь; ядро' сы'щет
винова'того.
Так говоря', он подви'нчивал клин и наводи'л сквозь дио'птр ору'дие, и,
ве'рно рассчита'в, в како'е мгнове'ние вса'дник нае'дет на черту' прице'ла, встал с
хобо'та и скома'ндовал роково'е пли!
На не'сколько мгнове'ний дым оде'л батаре'ю мра'ком... Его' разнесло'...
Испу'ганный конь мчал окрова'вленное те'ло вса'дника, запу'тавшегося нога'ми в
стремена'х.
- Попа'л, уби'л! - закрича'ли со всех транше'й, и молодо'й артиллери'ст,
на'божно сняв фура'жку, перекрести'лся и с весёлым лицо'м спры'гнул с батаре'и,
что'бы пойма'ть заслу'женную добы'чу. Ему' ско'ро удало'сь схвати'ть за пово'дья
коня' поверже'нного в прах черке'са, потому' что он кружи'лся, влача' его' сбо'ку.
Несча'стному оторва'ло ру'ку близ плеча', но он ещё дыша'л, ещё стона'л и би'лся.
Жа'лость взяла' до'брого ю'ношу: он кли'кнул солда'т и забо'тливо веле'л перенести'
ра'неного в транше'ю, посла'л за ле'карем и при свои'х глаза'х дожда'лся конца'
опера'ции.
Но'чью, когда' уже' все ути'хло, артиллери'ст сиде'л над полумёртвым свои'м
пле'нником, с уча'стием рассма'тривая его' при ту'склом све'те фонаря'. Змеи'ный
след тоски', проторённый на щека'х слеза'ми, глубо'кие морщи'ны лба, наре'занные
не лета'ми, но страстя'ми, и крова'вые цара'пины обезобра'живали его' прекра'сное
лицо', и на нем выража'лось что'-то мучи'тельнее бо'ли, что'-то страшне'е кончи'ны.
..Артиллери'ст, не мог удержа'ть нево'льного содрога'ния. Пле'нник вздохну'л
тяжело' и, с уси'лием подня'в ру'ку до лба, откры'л е'ю свои' отяжеле'вшие ве'ки,
произнося' про себя' нея'сные зву'ки, несвя'зные слова'...
- Кровь... - сказа'л он, разгля'дывая свою' ру'ку, - все кровь! Заче'м на
меня' наде'ли его' крова'вую руба'шку?.. Я и без того' пла'ваю в крови'... Заче'м же
не то'ну в ней?.. Как холодна' сего'дня она'... Быва'ло, она' жгла меня'... да и
э'то не ле'гче!! На све'те бы'ло так ду'шно... в моги'ле так хо'лодно!.. Стра'шно
быть мервецо'м!.. Глупе'ц я! Иска'л сме'рти... О, да'йте мне вороти'ться на
свет!.. Да'йте пожи'ть, ещё хоть денёк, хоть часо'к пожи'ть!.. Что тако'е? Что?
Заче'м я спря'тал в моги'лу друго'го? ше'пчешь ты... Узна'й сам, каково' в ней!
Узна'й, каково' умира'ть!..
Су'дорожное движе'ние прерва'ло бред его'; невырази'мо стра'шный стон
вы'рвался из груди' страда'льца, и он впал в томи'тельное забы'тье, в кото'ром
одна' душа' живёт ещё, что'бы страда'ть.
Артиллери'ст, тро'нутый до глуби'ны се'рдца, приподня'л го'лову несча'стного,
спры'снул ему' лицо' холо'дною водо'ю и тер спи'ртом ви'ски, что'бы привести' его' в
чу'вство. Ме'дленно откры'л он о'чи, не'сколько раз потря'с голово'ю, бу'дто жела'я
отряхну'ть с ресни'ц тума'н, и при'стально устреми'л зрачки' на лицо'
артиллери'ста, бле'дно озарённого мерца'нием све'чи. И вдруг с пронзи'тельным
кри'ком, бу'дто маги'ческою си'лою, приподня'лся он с ло'жа... Во'лосы его' ста'ли
ды'бом, все те'ло дрожа'ло лихора'дочной дро'жью, ру'ки иска'ли что'-то оттолкну'ть
от себя'... Неопи'санный у'жас изобрази'лся на его' лице'...
- Твоё и'мя? - вскрича'л он наконе'ц, обраща'ясь к артиллери'сту. - Кто
ты, прише'лец из гро'ба?
- Я Верхо'вский, - отвеча'л молодо'й артиллери'ст. Э'то был вы'стрел пря'мо
в се'рдце пле'ннику; лигату'ра на гла'вной арте'рии ло'пнула от прили'ва, и кровь
хлы'нула сквозь перевя'зки!.. Ещё не'сколько трепета'ний, не'сколько хрипе'ний, и
ледяна'я рука' сме'рти задуши'ла в груди' ра'неного после'дний вздох, сохрани'ла на
челе' печа'ть после'дней тоски', собира'ющей ме'дленность це'лых лет раска'яния в
оди'н бы'стрый миг, в кото'рый душа', отрыва'ясь от те'ла, чу'вствует равно' муки'
жи'зни и ничто'жества, чу'вствует вдруг все угрызе'ния мину'вшего и все стра'хи
бу'дущего. Стра'шно бы'ло ви'деть обезобра'женное лицо' э'того мертвеца'.
- Он, ве'рно, был большо'й гре'шник! - ти'хо сказа'л Верхо'вский стоя'вшему
по'дле него' генера'льскому перево'дчику, содрога'ясь нево'льно.
- Большо'й злоде'й! - примо'лвил перево'дчик. - Мне ка'жется, он был
ру'сский бегле'ц. Мне не случа'лось слы'шать, что'бы како'й-нибудь го'рец говори'л
так чи'сто по-ру'сски, как э'тот пле'нник. Да'йте-ка мне посмотре'ть его' ору'жие,
не найдём ли на нем каки'х при'мет.
Говоря' так, он с любопы'тством обнажи'л кинжа'л, сня'тый с уби'того, и,
прибли'зив его' к фонарю', разобра'л и перевёл сле'дующую на'дпись:
"Будь ме'длен на оби'ду - к отмще'нью скор!"
- Са'мое разбо'йничье пра'вило! - сказа'л Верхо'вский. - Бе'дный брат мой
Евста'фий! Ты пал же'ртвою подо'бного изуве'рства.
Глаза' до'брого ю'ноши напо'лнились слеза'ми...
- Нет ли чего' ещё? - спроси'л он.
- Вот, ка'жется, и'мя уби'того, - отвеча'л перево'дчик. -Оно': Аммалат-бе'к!


КОММЕНТА'РИИ


Аммалат-бе'к (стр. 7). Впервы'е - в "Моско'вском телегра'фе", 1832 год, ЉЉ
1, 2, 3, 4, за по'дписью: Алекса'ндр Ма'рлинский, с поме'той: 1831, Дагеста'н.
Печа'тается по авто'графу, храня'щемуся в рукопи'сном отде'ле
хр. 8. В пе'рвой публика'ции бы'ли сде'ланы цензу'рные купю'ры: в гл. 5, где
говори'тся весьма' ле'стно о главнокома'ндующем Кавка'зским ко'рпусом А. П.
Ермо'лове, а та'кже в места'х, где расска'зывается о суро'вых ме'рах ру'сских
войск про'тив го'рцев, когда' выруба'лись леса', пожига'лись посе'вы и т. д.
А. Ма'рлинский рабо'тал над по'вестью с ма'я 1830 го'да до сентября' 1831
го'да. В осно'ве повести' - ме'стное преда'ние о драмати'ческой исто'рии,
разыгра'вшейся в Дагеста'не в 1823 году'. Он писа'л Н. А. Полево'му 13 а'вгуста
1831 го'да: "Э'то и'стинное происше'ствие, и я от себя' приба'вил толт.ко
подро'бности; де'ло ко'нчится тем, что Аммала'т убьёт своего' благоде'теля"
("Ру'сский ве'стник", 1861, т. 32, март, с. 305).
Ни'же приво'дится примеча'ние а'втора к "Аммалат-бе'ку". В по`стскри'птуме
э'того примеча'ния Ма'рлинский писа'л так: "Что'бы не разруша'ть занима'тельности
романи'ческой, примеча'ние мо'жно помести'ть но'мером по'сле". Реда'ктор
"Моско'вского телегра'фа" так и поступи'л. В Собра'ниях сочине'ний, вы'шедших при
жи'зни а'втора, э'то примеча'ние не печа'талось.
"Примеча'ние: Опи'санное вы'ше происше'ствие не вы'думка. Имена' и хара'ктеры
лиц сохранены' в то'чности; а'втору повести' остаётся то'лько сказа'ть не'сколько
слов насчёт измене'ния и'стины в не'которых подро'бностях.
Аммалат-бе'к, уча'ствовавший в не'скольких набе'гах на ру'сские владе'ния,
был вы'дан голово'ю приведёнными в поко'рность акуш-лин'цами самому'
главнокома'ндующему Кавка'зским ко'рпусом генера'лу от инфанте'рии Ермо'лову, в
бы'тность его' в Аку'ше, 1819-го го'да. А'втор заста'вил Аммала'та сде'лать
впаде'ние с чече'нцами за Те'рек, что'бы вста'вить карти'ну го'рского набе'га.
Полко'вник Верхо'вский, находи'вшийся тогда' в ка'честве сви'тского офице'ра
при главнокома'ндующем, упроси'л его' поми'ловать Аммалат-бека' и взял с собо'ю в
Тифли'с, учи'л его', воспита'л его', люби'л его' как бра'та. С ним, по'сле мно'гих
похо'дов, прие'хал Аммала'т в 1822-м году' и в Дербе'нт, когда' по сме'рти
полко'вника Швецо'ва назна'чили Верхо'вского команди'ром Кури'нского пехотпо'го
полка'. Уби'л он своего' благоде'теля в 1823 то'чно так, как опи'сано. Чита'тель
заме'тит, что а'втор, не жела'я растяну'ть повести' на четы'ре го'да, сжал
происше'ствие в два го'да. Про'сим у хроно'логов извине'ния.
Что каса'ется до завя'зки повести', она' целико'м доста'лась а'втору из рук
молвы', и он не счел за необходи'мое объявля'ть на ины'е главы' своего' сомне'ния.
Пы'лкие стра'сти здесь во'все не ре'дкость, а мще'ние - святы'ня для ка'ждого
мусульма'нина: э'то канва'. Досу'жая рука' могла' вышива'ть на ней каки'е уго'дно
арабе'ски: испола'ть ей, е'сли они' сохрани'ли восто'чную све'жесть. Впро'чем, мне
мно'гие очеви'дцы говори'ли, что они' не одна'жды слы'шали, как Верхо'вский
опи'сывал зно'йную страсть Аммала'та к Селта'нете, кото'рая сла'вилась в гора'х
красото'ю. Да и мудрено' ль, что молодо'й бек, скита'ясь по гора'м Ава'рии,
влюби'лся в прекра'сное ли'чико до'чери Ава'рского ха'на, хотя' ей, по стро'гой
мое'й вы'кладке, не могло' в 1819-м году' быть бо'лее 14 лет: де'вушки созрева'ют
на Кавка'зе неимове'рно ра'но. Молва' повеству'ет, что сам Ава'рский хан тре'бовал
от Аммала'та головы' Верхо'вского вме'сто калы'му (ве'на) за дочь. А'втор сохрани'л
наро'дное преда'ние, но помести'л и увере'ние ма'мки, и'стинно бы'вшее и наибо'лее
убеди'вшее бе'ка.
Смерть Султан-Ахмет'-хана случи'лась то'чно вско'рости по'сле уби'йства
Верхо'вского. А'втор уско'рил её для бо'льшей игры' страсте'й. Отка'з, как
говоря'т, после'довал от ха'нши, и'бо Аммала'т не заста'л уже' Султан-Ахме'та в
живы'х. Что же каса'ется до зве'рского гробоко'пства Аммала'та, и в э'том не
отступи'л а'втор от расска'зов ни на шаг. По'сле похоро'н на другу'ю ночь моги'ла
полко'вника Швецо'ва, за год уме'ршего, была' разры'та по оши'бке: её при'няли за
моги'лу Верхо'вского, труп вы'тащили и отруби'ли у него' го'лову и ру'ку. Об э'том
до сих пор с негодова'нием вспомина'ют все солда'ты.
Аммала'т скита'лся до'лго в гора'х, пресле'дуем со'вестью. Пото'м ушёл в
Ту'рцию, был в Истамбу'ле, в 1828 году' дра'лся в Браило'ве про'тив ру'сских;
отту'да пе'ред взя'тием го'рода бежа'л в Ана'пу и там у'мер в том же году'. А'втор
разгова'ривал с това'рищем почти' всех его' стра'нствий, одни'м каракайда'кским
бе'ком.
В заключе'ние сказа'ть должно', что он был краса'вец собо'й и с
счастли'вейшими спосо'бностями. Все анекдо'ты об его' удальстве' в стрельбе' и
ска'чке, опи'санные в 1-й главе', до сих пор хо'дят в Дагеста'не; одни'м сло'вом,
ему' недостава'ло для сча'стия то'лько твёрдого хара'ктера и открове'нного
се'рдца. Селтане'та до сих пор преле'стна собо'ю и, живу'чи в Бу'рной кре'пости с
му'жем свои'м Абдул-Муссели'мом, свела' с ума' не одного' ру'сского. В утеше'ние
тех, кото'рые бу'дут жа'ловаться, что а'втор перемори'л всех геро'ев повести', он
почте'ннейше извеща'ет, что Селтане'та нахо'дится тепе'рь в цвету'щем здоро'вье и
живёт по'сле погро'ма Тарко'в ру'сскими войска'ми у ма'тери свое'й в Ава'рии.
Сентя'брь 1831 го'да.

Дагеста'н".