А. А. Бестужев-Ма'рлинский
Испыта'ние

1830



ПОСВЯЩА'ЕТСЯ АРДАЛИО'НУ МИХА'ЙЛОВИЧУ АНДРЕ'ЕВУ



I


...В благово'нном ды'ме тру'бок. Как звезда', несётся ку'бок, Вла'жной искро'ю
го'ря Же'мчуга и янтаря'; В нем, игра'я и светле'я, Ды'шит пла'мень Промете'я, Как
бессме'ртная заря'!
Невдалеке' от Ки'ева, в день зи'мнего Нико'лы, мно'гие офице'ры *ско'го
гуса'рского полка' пра'здновали на имени'нах у одного' из люби'мых эскадро'нных
команди'ров свои'х, кня'зя Никола'я Петро'вича Греми'на. Шу'мный обе'д уже' ко'нчился,
но шампа'нское не устава'ло ли'ться и пи'ться. Одна'ко же, как ни веселы' бы'ли
го'сти, как ни искре'ния их бесе'да, разгово'р начина'л томи'ться, и смех, э'та
Клеопатрина' жемчу'жина, раста'ял в бока'лах. Запа'с уе'здных новосте'й истощи'лся;
ле'стные мечты' о бу'дущих вака'нсиях к произво'дству, любопы'тные спо'ры о
построе'ниях, похвальба' коня'ми и да'же всевозмо'жные то'сты, в изобрете'нии ко'их
воображе'ние гуса'ра, коне'чно, мо'жет спо'рить с любы'м калейдоско'пом, - все
наску'чило свое'й чередо'ю. Остряки' доса'довали, что их не слу'шают, а
весельчаки', что их не смеша'т. Язы'к, на кото'рый, пра'во не зна'ю почему', скоре'е
всего' де'йствует зако'н тяготе'ния, заме'тно упо'рствовал поднима'ться к нёбу;
восклица'ния и вздо'хи и таба'чные пу'фы станови'лись ре'же и ре'же, по ме'ре того'
как вели'чественные зевки', подо'бно электри'ческой и'скре, перелета'ли с уст на
уста'...
Я мог бы при сей ве'рной ока'зии, подража'я ми'лым писа'телям ру'сских
новосте'й, описа'ть все подро'бности офице'рской кварти'ры до си'него поро'ха, как
бу'дто к сда'че аре'нды; но зна'я, что таки'е микроскопи'ческие красоты' не по всем
глаза'м, я разреша'ю мои'х чита'телей от волнова'-ния таба'чного ды'ма, от бря'канья
стака'нов и шпор, от гоме'ровского описа'ния двере'й, исстре'лянных пистоле'тными
пу'лями, и стен, исче'рченных заве'тными стиха'ми и вензеля'ми, от вися'щих на
стене' мундштуко'в и та'шки, от нагоре'лых свеч и дли'нной те'ни усо'в. Когда' же я
говорю' про усы', то разуме'ю под э'тим обыкнове'нные челове'ческие, а не кито'вые
усы', о кото'рых, е'сли вам уго'дно знать пообстоя'тельнее, вы мо'жете проче'сть
сла'вного китоло'ва Скорезби'. Впро'чем, да не помы'слят покло'нники усо'в, бу'дто я
броса'ю их из неуваже'ния; сохрани' меня' Авваку'м! Я сам счита'ю усы'
благоро'днейшим украше'нием всех теплокро'вных и хладнокро'вных живо'тных,
начина'я от трехбунчу'жного паши' до осетра'.
Но вспо'мните, что мы оста'вили госте'й не простя'сь, а э'то не сли'шком
учти'во. Без нас уже' полови'на из них, не подстрека'емая вели'ким дви'гателем
серде'ц - ба'нком, склони'ла головы' свои' на край стола', ме'жду тем как
остальны'е, бо'лее кре'пкие и'ли бо'лее возде'ржные, спо'рили ещё си'дя: что
краси'вее, троеря'дный и'ли пятиря'дный ме'нтик? Вдруг звон колоко'льчика и то'пот
злой тро'йки заглуши'л их пре'ния. Са'ни ша'ркнули под окно'м, и майо'р Стрели'нский
уже' стоя'л пе'ред ни'ми.
- Здра'вствуй, здра'вствуй! - лете'ло к нему' со всех сторо'н.
- Проща'йте, друзья' мои'! - отвеча'л он. - О'тпуск у меня' в карма'не, ко'ни у
крыльца', и рети'вое на берега'х не'вских; я зае'хал сюда' на мину'ту; поздра'вить
ми'лого имени'нника и вы'пить проща'льную ча'шу. Сто лет сча'стия! - воскли'кнул
он, обраща'ясь к кня'зю, с бока'лом шампа'нского, и дру'жески сжима'я его' ру'ку. -
Сто лет!
- Ми'лости про'сим на погребе'нье, - отвеча'л, усмеха'ясь, Греми'н, - и я
уве'рен, что ты заключи'шь стари'нную дру'жбу на'шу похва'льным сло'вом над мое'ю
моги'лою!
- Похва'льным сло'вом? Нет! э'то сли'шком обыкнове'нно. Да и заче'м хвали'ть
того', кого' не за что брани'ть? Впро'чем, как ни упо'рен язы'к мой на панеги'рики,
твоё жела'ние одушевля'ет меня' каза'рменным красноре'чием. Не хочу', одна'ко ж,
проника'ть в бу'дущее - нет, я произнесу' то'лько надгро'бное сло'во э'тим живы'м и
чуть живы'м поко'йникам, за столо'м и под столо'м усну'вшим. Начина'ю с тебя',
ми'лый корне'т По'свистов! И'бо в ца'рстве мёртвых и после'дние мо'гут быть
пе'рвыми. Да поко'ится твоё романти'ческое воображе'ние, кото'рое, бу'дучи орошено'
ро'мом, пыла'ло как плум-пу'динг! Тебе' недостава'ло то'лько рифм, что'бы сде'латься
поэ'том, кото'рого бы никто' не по'нял, и грамма'тики, чтоб быть проза'иком,
кото'рого бы никто' не чита'л. Сам Зеве'с ниспосла'л на тебя' сон в отра'ду уше'й
всех бли'жних!.. Мир и тебе', хра'брый ро'тмистр Ольстреди'н: ты никогда' не
опа'здывал на звон са'бель и стака'нов. Ты, кото'рый так затя'гиваешься, что не
мо'жешь сесть, и, натяну'вшись, не в си'лах встать! Да поко'ится же твоё
ту'ловище, поку'да звук трубы' не призовёт тебя' к стра'шному расчёту: "спра'ва по
три и по три напра'во круго'м!" Мир и твои'м уса'м, наш доморо'щенный Жо'мини, у
кото'рого а'рмии лета'ли, как журавли', и кре'пости ло'пали, как буты'лки с ки'слыми
ща'ми! Систе'мы не спасли' твою' операцио'нную ли'нию... ты пал, ты стра'шно пал,
как Люцифе'р и'ли Наполео'п, с ве'рного конца' в преиспо'днюю подсто'лья!.. До'лгий
поко'й и тебе', кларнети'ст бемо'льной па'мяти Бренчи'нский, кото'рый да'же соба'ку
свою' вы'учил ла'ять по но'там. Быва'ло, ты одни'м ду'хом отдува'л любо'й акт из
"Фре'йшица"; а тепе'рь одна' аппликату'ра V.C.P. со звёздочкой низве'ргла тебя',
как про'рванную волы'нку. И тебе', лорд Ба'йрон мазу'рки Стре'петов, кружи'вший
головы' дам неутоми'мостию ног свои'х в ва'льсе, так что ни одна' не покида'ла
тебя' без серде'чного бие'ния - от уста'лости; ты ве'чно был в разла'де с му'зыкою,
- зато' ве'чно дово'лен сам собо'ю. Мир се'рдцу твоему', честолю'бец Пятачко'в! хотя'
ты и во сне хо'чешь перехрапе'ть свои'х това'рищей, и тебе', друг Су'сликов! Что
гляди'шь на меня', бу'дто собира'ешься рассужда'ть? И, наконе'ц, все вы, о кото'рых
так же тру'дно что'-нибудь сказа'ть, как вам что'-нибудь вы'думать, поко'йтеся на
ла'врах свои'х до ра'достного утра', - да бу'дет кре'пок ваш сон и легко'
пробужде'ние!
- Ами'нь! - сказа'л Греми'н, смеючи'сь. - Тебе', одна'ко ж, пришло'сь бы, в
награ'ду за речь э'ту, променя'ть не одну' па'ру пуль и'ли иззубри'ть не одну'
са'блю, е'сли б господа' могли' все слы'шать.
- Тогда' я не счел бы их мертвеца'ми и не ска'зывал бы надгро'бной
про'поведи. Впро'чем, с те'ми, кто не принима'ет шу'тку за шу'тку, я гото'в
расплати'ться и свинцо'вого моне'тою.
- По'лно, по'лно, любе'зный мой Дон-Кишо'т; мы ме'жду Друзья'ми. Не спеши'
проща'ться: мне ну'жно дать тебе' поруче'ния в Петербу'рг, немно'го поважне'е
поку'пки ве'тишкетов и пома'ды. Че'рез че'тверть часа' колоко'льчик бу'дет уже'
звене'ть в уша'х твои'х вме'сто го'лоса дру'га. Они' вы'шли в другу'ю ко'мнату.
- Послу'шай, Валериа'н! - сказа'л ему' Греми'н. - Ты, я ду'маю, по'мнишь ту
черногла'зую да'му, с золоты'ми коло'сьями на голове', кото'рая свела' с ума' всю
молодёжь на ба'ле у францу'зского посла'нника, три го'да тому' наза'д, когда' мы
о'ба служи'ли ещё в гва'рдии?
- Я скоре'е забу'ду, с кото'рой стороны' сади'ться на ло'шадь, - вспы'хнув,
отвеча'л Стрели'нский, - она' це'лые две но'чи сни'лась мне, и я в честь её
проигра'л ку'чу де'нег на трефово'й да'ме, кото'рая сро'ду мне не рути'ровала.
Одна'ко ж страсть моя', как прили'чно благоро'дному гуса'ру, вы'кипела в неде'лю, и
с тех пор... но да'лее: ты был влюблён в неё?
- Был и есмь. По'двиги мои' наяву' простира'лись да'лее твои'х сновиде'ний.
Мне отвеча'ли взаи'мностию, меня' ввели' в дом её му'жа...
- Так она' за'мужем?
- По несча'стию, да. Расчётливость родны'х прикова'ла её к живо'му тру'пу, к
ве'тхому надгро'бию челове'ческого и гра'фского досто'инства. На'до бы'ло
покори'ться судьбе' и пита'ться и'скрами взгля'дов и ды'мом наде'жды. По ме'жду тем
как мы вздыха'ли, семи`десятиле'тний супру'г ка'шлял да ка'шлял, - и, наконе'ц,
врачи' присове'товали ему' е'хать за грани'цу, наде'ясь, вероя'тно, минера'льными
вода'ми вы'цедить из его' кошелька' побо'льше зо'лота.
- Да здра'вствуют воды'! Я гото'в почти' помири'ться за э'то с водо'й, хотя'
календа'рский знак Водоле'я на столе' ве'чно кида'ет меня' в лихора'дку.
Поздравля'ю, поздравля'ю, mon cher Nicolas; [Дорого'й Никола'й (фр.)]
разуме'ется, дела' твои' пошли' как нельзя' лу'чше!..
- Вложи' в ножны' свои' поздравле'ния. Стари'к взял её с собо'ю.
- С собо'й? Ах он чу`до-ю'до! Таска'ть по ки'слым ключа'м молоду'ю жену', что'бы
золоти'ть ему' пилю'ли, вме'сто того' что'бы, оста'вя её в столи'це, укра'сить своё
родосло'вное де'рево золоты'ми я'блоками. Э'то умертви'тельное неуме'нье жить в
све'те!
- Скажи' лу'чше, упря'мство умере'ть кста'ти. Он вообража'л, постепе'нно
разруша'ясь, что обнови'т себя' переме'ною мест. При разлу'ке мы бы'ли неуте'шны и
поменя'лись, как во'дится, ко'льцами и обе'тами неизме'нной ве'рности. С пе'рвой
ста'нции она' писа'ла ко мне два'жды; с тре'тьего ночле'га ещё одно' письмо'; с
грани'цы поручи'ла одному' встре'чному знако'мцу мне кла'няться, и с тех пор ни от
ней, ни об ней никако'го изве'стия; сло'вно в во'ду ка'нула!
- Уже'ли ж ты не писа'л к ней? Любо'вь без глу'постей на письме' и на де'ле
- все равно' что разво'д без му'зыки. Бума'га все те'рпит.
- Да я'-то не терплю' бума'ги. Прито'м, куда' бы мне адресова'ть свои'
брандскуге'льные посла'ния? Ве'тер - плохо'й проводни'к для не'жности, а живо'тный
магнети'зм не откры'л мне ме'ста её процвета'ния. Пото'м ины'е забо'ты по слу'жбе и
свои'м дела'м не дава'ли мне досу'гу заня'ться се'рдцем. Признаю'сь тебе', я уж стал
бы'ло позабыва'ть мою' прекра'сную Али'ну. Вре'мя зале'чивает да'же ядови'тые ра'ны
не'нависти; мудрено' ли ж ему' вы'дымить фо'сфорное пла'мя любви'? Но вчера'шняя
по'чта освежи'ла вдруг мою' страсть и наде'жды. Репети'лов, в числе' столи'чных
новосте'й, пи'шет мне, что Али'на возврати'лась и'з-за грани'цы в Петербу'рг -
мила', как се'рдце, и умна', как свет; что она' сверка'ет звездо'й на мо'дном
горизо'нте, что уже' да'мы, несмотря' на сопе'рничество, переня'ли у ней како'й-то
чуде'сный мане'р ридикю'ля, а мужчи'ны вы'учились пришепётывать страх как
прия'тно; одни'м сло'вом, что, начина'я от ни'жнего этажа' мо'дных магази'нов до
ве'треного чердака' стихокропа'телей, они' привела' у них в движе'ние все иглы',
языки' и пе'рья.
- Тем ху'же для тебя', любе'зный Никола'й! Па'мять пре'жней привя'занности
никогда' не быва'ла в числе' карма'нных доброде'телей у баловни'ц большо'го све'та.
- В э'том-то все и де'ло, любе'знейший! Отлу'чка полково'го команди'ра
привяза'ла меня' к слу'жбе; а ме'жду тем как я здесь сижу' си'днем, она', мо'жет,
изменя'ет мне. Сомне'ние для меня' тяже'ле са'мой неблагоприя'тной изве'стности,
ху'же висе'льной отсро'чки. Послу'шай, Валериа'н! я тебя' зна'ю давно' и люблю' так
же давно', как зна'ю. Ко'ротко и про'сто: испыта'й ве'рность Али'ны. Ты мо'лод и
бога'т, ты мил и ло'вок, - одни'м сло'вом, никто' лу'чше тебя' не уме'ет проигра'ть
де'ньги по расчёту и вы'играть се'рдце безу'мною пы'лкостию. Дай сло'во - и с
бо'гом.
- Возьми' наза'д своё и убира'йся к черту'! Поду'мал ли ты, что э'тим
неуме'стным любопы'тством ты ста'вишь сило'к дру'гу и подру'ге, с опа'сностию
потеря'ть обо'их? Ты зна'ешь, для меня' дово'льно арши'на лент и па'ры золоты'х
серёг, чтоб влюби'ться по у'ши, и поруча'ешь иссле'довать прекра'сную же'нщину,
как бу'дто б она' была' соляно'й обло'мок Лотово'й жены', а я профе'ссор
Стокго'льмского университе'та!
- По э'тому-то самому', ми'лый Валериа'н, я бо'льше полага'юсь на твою'
возгора'емость и сгора'емость, чем на хладнокро'вие друго'го. Три дня ты бу'дешь
от ней без ума', а че'рез три дня и'ли она' ста'нет от тебя' без па'мяти, и'ли свое'й
ве'рностию приведёт тебя' са'мого в па'мять. В пе'рвом слу'чае я раскла'няюсь с
свои'ми наде'ждами - не без сожале'ния, но без гне'ва. Ведь не оди'н я быва'л в
сла'дком заблужде'нии, не оди'н оста'нусь и в любе'зных дурака'х. Но в друго'м -
тем сла'достнее, тем верне'е бу'дет облада'ние люби'мым се'рдцем. Мила' нео'пытная
любо'вь, Валериа'н, но любо'вь испы'танная - бесце'нна!
- Ви'дно, нет на све'те тако'й глу'пости, кото'рую у'мные лю'ди не освяти'ли
свои'м приме'ром. Любо'вь есть дар, а не долг, и тот, кто испы'тывает её, её не
сто'ит. Ра'ди бо'га, Никола'й, не де'лай дру'жбы мое'й оселко'м!
- Я и'менем дру'жбы на'шей прошу' тебя' испо'лнить э'ту про'сьбу. Е'сли Али'на
предпочтёт тебя', о'чень рад за тебя', а за себя' вдво'е; но е'сли ж она'
непоколеби'мо ко мне привя'зана, я уве'рен, что ты, и полюби'в её, не разлю'бишь
дру'га.
- Мо'жешь ли ты в э'том сомнева'ться? Но поду'май...
- Все обду'мано и переду'мано; я неотме'нно хочу' э'того, а ты, несомне'нно,
э'то мо'жешь. В подо'бных дела'х друг твой - настоя'щий новгоро'дец: прям и упря'м.
Да и'ли нет, Стрели'нский?
- Да! Сло'во э'то о'чень ко'ротко, но мне так же тру'дно бы'ло вы'пустить его'
из се'рдца, как после'дний рубль из карма'на в полудоро'ге. Впро'чем, я утеша'ю
себя' тем, что ты и я, как о'чень легко' ста'ться мо'жет, опозда'ли и найдём
одува'нчик вме'сто цветка'. Тут ещё есть безде'льное обстоя'тельство; уве'рен ли
ты, что супру'г её убра'лся в Елисе'йские?
- Ничего' не зна'ю. Репети'лов ни полсло'ва об э'том. Одна'ко ж, хотя' бы
жизнь его' была' застрахо'вана сами'м Аре'ндтом, приро'да должна' взять своё, и
после'дний песо'к его' часо'в не заме'длит вы'сыпаться!
- Бра'во, бра'во, мой Альнаска'р! Э'то несравне'нно, э'то неподража'емо! Мы
запрода'ли шу'бу, не спрося'сь медве'дя. О'пыт наш начина'ет привлека'ть меня', - за
него' на'до взя'ться из одно'й чуде'сности. Я твой.
- Посто'й, посто'й, ве'треник! Ты ещё не спроси'л у меня' фами'лии на'шей
герои'ни. Графи'ня Али'на Алекса'ндровна Зве'здич. По'мни же!
- А е'сли забу'ду, то, наве'рно, по расска'зам твои'м, могу' о ней
осве'домиться в пе'рвом журна'ле и'ли в пе'рвой мо'дной ла'вке. Что ещё?
- Ничего', кро'ме моего' почте'ния твое'й тётушке и сестри'це. Она', говоря'т,
вы'шла из монастыря'?
- И мила' как а'нгел, пи'шут мне ро'дственники. Друзья' расста'лись.
Ме'жду тем госте'й развели' и развезли'. Все ути'хло, и тем грустне'е ста'ло
Греми'ну одино'чество по'сле шу'много пра'здника. Плато'н уверя'л, что челове'к есть
двуно'гое живо'тное без пе'рьев; други'е физио'логи отлича'ли его' тем, что он
мо'жет пить и люби'ть когда' взду'мается; но ощи'панный пету'х мог ли бы стать
челове'ком и'ли челове'к в пе'рьях переста'л ли бы быть им? Коне'чно, нет. Получи'л
ли бы медве'дь пате'нт на челове'ческое досто'инство за то, что лю'бит напива'ться
во вся'кое вре'мя? Коне'чно, нет. В наш ды'мный век я определи'л бы челове'ка
гора'здо отличи'тельнее, сказа'в, что он есть "живо'тное куря'щее, animal
fumens". И в са'мом де'ле, кто ны'не не ку'рит? Где не процвета'ет таба'чная
торго'вля, начина'я от мы'са До'брой Наде'жды до зали'ва Отча'яния, от Кита'йской
сте'ны до Но'вого моста' в Пари'же и от моего' до Чуко'тского но'са? Пустя'сь в
определе'ния, я не остановлю'сь на одно'м: у меня' страсть к филосо'фии, как у
Санхо' Па'нсы к посло'вицам. "Мы'слю - сле'дственно, существу'ю", - сказа'л Дека'рт.
"Курю' - сле'дственно, ду'маю", - говорю' я. Греми'н кури'л и ду'мал. Мы'сли его'
нево'льно кружи'лись над ка'мнем преткнове'ния для ро'да челове'ческого - над
супру'жеством. Есть во'зраст, в кото'рый кака'я-то уста'лость овладева'ет душо'ю.
Волоки'тства наску'чивают, кочева'я, бездомо'вная жизнь стано'вится тяжка', пусты'е
знако'мства - несно'сны; взор и'щет отдохнове'ния, а се'рдце - подру'ги, и как
сла'достно оно' бьётся, когда' мечта'ет, что её нашло'!.. Воображе'ние рису'ет
но'вые карти'ны семе'йственного сча'стия; те'ни скра'дены, шерохова'тости скры'ты -
c'est un bonheur a perte de vue! [Э'то сча'стье необозри'мое! (фр.)] Мечты' -
э'то животное-расте'ние, взбега'ющее в се'рдце и цвету'щее в голове', - лета'ли
вме'сте с ды'мом о'коло Греми'на и, как он, вили'сь, разнообра'зились и исчеза'ли!
За ни'ми и холо'дное сомне'ние, за ни'ми и же'лчная ре'вность прони'кли в ду'шу.
"Дове'рить испыта'ние двадцатиле'тней све'тской же'нщины пы'лкому дру'гу, - ду'мал
он, нахмуря'сь, - есть вели'кая неосторо'жность, са'мая стра'нная
самонаде'янность, высоча'йшее безу'мие!"
- Како'й я глупе'ц! - вскрича'л он, вскочи'в с куше'тки, так гро'мко, что
лега'вая соба'ка его' зала'яла, спросо'нков. - Эй, пошли'те ко мне писаря'
Васи'льева!
Пи'сарь Васи'льев яви'лся.
- Пригото'вь про'сьбу в о'тпуск.
- Слу'шаю, ва'ше высо`коблагоро'дие, - отвеча'л пи'сарь и уже' отста'вил бы'ло
но'гу, чтоб повороти'ться нале'во круго'м, когда' весьма' есте'ственный вопро'с для
кого'? переверну'л его' обра'тно.
- На чье и'мя прика'жете писа'ть, ва'ше высо`коблагоро'дие?
- Разуме'ется, на моё! Что ж ты вы'таращил глаза', как мёрзлая щу'ка!
Напиши' в про'сьбе са'мые уважи'тельные пу'нкты: разде'л насле'дства и'ли смерть
како'го-нибудь ро'дственника, хоть сва'дьбу, хоть ещё что'-нибудь глупе'е
э'того... Мне непреме'нно на'до быть в Петербу'рге. Кома'ндование полко'м мо'жно
сдать ста'ршему по мне. Скажи' ордина'рцу, чтоб был гото'в везти' паке'ты в
шта`б-кварти'ру, а сам чуть свет принеси' их ко мне для подпи'ски. Ступа'й.
Кто разгада'ет се'рдце челове'ческое? Кто изу'чит его' возду'шные переме'ны?
Греми'н, тот са'мый Греми'н, кото'рый за час пе'ред э'тим был бы огорчён как
нельзя' бо'лее отка'зом Стрели'нского на чу'дный вы'зов свой, тепе'рь едва' не в
отча'янии от того', что друг согласи'лся на его' про'сьбу. Придава'я возмо'жность и
суще'ственность возду'шным свои'м за'мкам, он как бу'дто забы'л, что есть на све'те
други'е лю'ди, кро'ме их трои'х, и что судьба' о'чень ма'ло забо'тится, согла'сны ли
её пригово'ры с на'шими за'мыслами,
"Стрели'нский проведёт неде'ли две в Москве', - ду'мал он, - и я скоре'е его'
прикачу' в Петербу'рг. Ста'ться мо'жет, я уж встре'чу его' счастли'вцем, и
сва'дебный биле'т разреши'т дру'га от изли'шней обя'занности... Как мила', как
бога'та графи'ня!!" В э'тих утеши'тельных мы'слях засну'л наш подполко'вник, и
зи'мнее со'лнце освети'ло ордина'рца его' уже' на полдоро'ге.к брига'дному команди'ру
с про'сьбою об увольне'нии в о'тпуск.




II


If I have any fault, it is digression'.
Byron
[Е'сли я в че'м-нибудь винова'т, то то'лько в отступле'ниях. Ба'йрон (англ.)]


Свя'тки бо'льше всех други'х пра'здников сохрани'ли на себе' печа'ть старины',
да'же и в Фи'нской Пальми'ре на'шей, в Петербу'рге. Оди'н из друзе'й на'ших въезжа'л
в него' сквозь Моско'вскую заста'ву в са'мый рожде'ственский соче'льник, и когда'
ему' предста'вилась пёстрая, жива'я панора'ма столи'чной де'ятельности, в его'
па'мяти обнови'лись все ра'достные и заба'вные воспомина'ния де'тства. Ме'жду тем
как дымя'щаяся тро'йка ша'гом пробира'лась ме'жду ты'сячами возо'в и пешехо'дов, а
у'харский изво'зчик, заломи'в ша'пку набекре'нь, сто'я возглаша'л: "Па'ди, па'ди!" на
о'бе сто'роны, он с улы'бкою перебира'л все сте'пени разли'чных во'зрастов,
сосло'вий и образо'ванности, по ме'ре того' как они' развива'лись пе'ред его'
глаза'ми. Веще'ственные о'бразы пробужда'ли в душе' его' давно' забы'тые обы'чаи,
давно' просты'вшие знако'мства и мно'жество приключе'ний бу'йной свое'й мо'лодости в
ра'зных круга'х о'бщества.
В са'мом де'ле, како'е разнообра'зие забо'т в разли'чных этажа'х домо'в, в
отде'льных частя'х города', во всех кла'ссах наро'да! Сенна'я пло'щадь, ду'мал
Стрели'нский, проезжа'я че'рез неё, в э'тот день наибо'лее досто'йна внима'ния
наблюда'тельной ки'сти Гога'рта, заключа'я в себе' все съестны'е припа'сы,
долженству'ющие исче'знуть за'втра, и на камча'тных скатертя'х вельмо'жи и на
обнажённом столе' простолю'дика и покупщико'в их. Во'здух, земля' и вода' сно'сят
сюда' несчётные же'ртвы пра'здничной плотоя'дности челове'ка. Огро'мные
заморо'женные сте'рляди, белу'ги и осетры', растяну'вшись на ро'звальнях, ка'жется,
зева'ют от ску'ки в чу'ждой им стихи'и и в непривы'чном о'бществе. Ощи'панные гу'си,
забы'в капито'льскую го'рдость, сло'вно выгля'дывают из возо'в, ожида'я покупщика',
что'бы у него' погре'ться на ве'ртеле. Ря'бчики и те'терева с зелене'ющими ёлками в
но'сиках ты'сячами слете'лись из оло'нецких и новогоро'дских лесо'в, что'бы
отве'дать столи'чного гостеприи'мства, и уже' указа'тельный перст гастроно'ма
назнача'ет им почётное ме'сто на столе' своём. Це'лые племена' свине'й всех
поколе'ний, на всех четырёх нога'х и с за'гнутыми хво'стиками, впервы'е послу'шные
дисципли'не, стро'йными ряда'ми ждут клю'чниц и дворе'цких, что'бы у них, на
запя'тках, соверши'ть смире'"нный визи'т на пова'рню, и, ка'жется, с гордости'ю
любу'ясь свое'ю белизно'ю, говоря'т нам: "Я рази'тельный приме'р усовершаем'ости
приро'ды; быв до сме'рти упрёком неопря'тности, становлю'сь тепе'рь эмбле'мою
вку'са и чистоты', заслу'живаю ла'вры на свои' окоро'ки, сохраня'ю пла'тье ва'шим
мо'дникам и зу'бы ва'шим краса'вицам!"
У'гол, где продаю'т жи'вность, сильне'е ма'нит взо'ры объеда'л, но э'то на счет
уше'й всех прохо'жих. Здесь простосерде'чный бара'н - э'та четвероно'гая иди'ллия -
выража'ет жа'лобным блея'ньем тоску' по ро'дине. Там визжи'т угнетённая
неви'нность, и'ли поросёнок в мешке'. Да'лее эгои'сты теля'та, по'мня то'лько
посло'вицу, что своя' ко'жа к те'лу бли'же, не вне'млют го'лосу о'бщей по'льзы и
мыча'т, опла'кивая ско'рую разлу'ку с пёстрою свое'ю оде'ждою, кото'рая :
доста'нется и'ли на солда'тские ра'нцы, и'ли, что ещё го'рче, на переплёты глу'пых
книг. Вблизи' беспе'чные ку'рицы ра'зных на'ций, и хохла'тые цеса'рки, и пе'гие
турча'ночки, и раско'рмленные земля'чки на'ши, то`чь-в-то'чь словоохо'тные ку'мушки,
кудахта'ют, не предви'дя беды' над голово'ю, критику'ют свет, кото'рый ви'дят они'
сквозь щёлочки свое'й корзи'ны, и, ка'жется, подтру'нивают над сосе'дом,
инде'йским петухо'м, кото'рый, поджима'я ла'пки от хо'лоду, гро'мко ро'пщет на
хозя'ина, что он вы'вез его' в пу'блику без тёплых сапо'гов.
Сло'вом, како'е обши'рное по'ле для благонаме'ренного писа'теля ба'сен!
ско'лько предме'тов для са'мой ба'сни, где поросёнок нере'дко у'чит
нра'вственности, ку'рица - домово'дству, лиси'ца - поли'тике и'ли како'й-нибудь
крот чита'ет диссерта'цию о добре' и зле не ху'же до'ктора филосо'фии! Да и одному'
ли писа'телю аполого'в легко' подбира'ть здесь пе'рья? Проница'тельный взор
како'го-нибудь пусты'нника Гале'рной га'вани, и'ли Коло'мны, и'ли Пряди'льной у'лицы
мог бы собра'ть здесь со'тни портре'тов для замыслова'тых стате'ек под загла'вием
"Нра'вы" как нельзя' лу'чше. Он бы сейча'с угада'л в толпе' покупщико'в и
прика'зного с собо'льим воротнико'м, покупа'ющего на взя'точный рубль гуси'ные
потроха', и безме'стного бедняка', в шине'ли, подби'той во'здухом и наде'ждой,
когда' он, со вздо'хом ласка'я пра'вой руко'ю у'тку, сжима'ет в карма'не ле'вою
после'днюю пятирублёвую ассигна'цию, сло'вно боя'сь, чтоб она' не вы'порхнула как
воробе'й; и дворе'цкого зна'тного ба'рина, торгу'ющего небре'жно це'лый воз дичи'ны;
и содержа'теля стола' како'го-то казённого заведе'ния, кото'рый ведёт
безгра'мотных продавцо'в в ла'вочку, распи'сываться в его' кни'гу в двойно'й цене'
за припа'сы; и арти'ста францу'зской ку'хни, раздува'ющего пе'рья каплуна' с ва'жным
ви'дом знатока'; и ру'сского на'божного по'вара, кото'рый с умилённым се'рдцем, но
с кра'сным но'сом погля'дывает на не'бо, ожида'я звезды' для обе'да; и расчётливую
не'мку в кита'йчатом капо'те, кото'рая ла'стится к че'тверти теля'тины; и
повариху-чухо'нку, покупа'ющую карто'фель у земляко'в свои'х; и, наконе'ц, по'дле
то'лстого купца', угова'ривающего простяка' крестья'нина "знать со'весть",
сухоща'вую жи'тельницу ино'го ми'ра - Петербу'ргской стороны', кото'рая заложи'ла
свои' янтари', чтоб купи'ть цико'рию, саха'рцу и кофейку' и воло'шских оре'хов,
выгля'дывающих из узелка' в небольши'х свёртках.
Пло'щадь кипи'т. Сли'тный го'вор слы'шится издалека', сквозь кото'рый то'лько
поро'й мо'жно отличи'ть слова': "Ба'рин! ба'рин! ко мне! У меня' лу'чше, у меня'
деше'вле, для почи'ну, для вас!" и тому' подо'бное. В у'лицах толкотня', на
тротуа'рах возня' по разби'тому в песо'к сне'гу; са'ни сную'т взад и вперёд, - э'то
пра'здник сму'рых изво'зчиков, так характеристи'чески на'званных "Ванька'ми", на
кото'рых везу'т, та'щат и волоку'т тогда' все съестно'е. Все трубы' дымя'тся и
окра'шивают мра'ком тума'ны, вися'щие над Петро'полем. Отовсю'ду на вас пыля'т и
бры'зжут. Парикма'херские ученики' бе'гают как угоре'лые со щипца'ми и но'жницами.
На го'лоса разно'счиков явля'ются и исчеза'ют в фо'рточках головы' немо'чек в
папильо'тках. Реме'сленники спеша'т дошива'ть заказно'е, ме'жду тем как их ма'стера
сво'дят счёты, из ко'их едва' ли двадца'тый бу'дет упла'чен. Купцы' в ла'вочках и в
гости'ном дворе' бря'кают счета'ми, выкла'дывая годовы'е барыши'. Не'вский проспе'кт
сло'вно гори'т. Каре'ты и са'ни мча'тся наперего'нку, встреча'ются, пу'таются,
лома'ют, да'вят. Гварде'йские офице'ры ска'чут покупа'ть новомо'дные эполе'ты,
шля'пы, аксельба'нты, приме'ривать мунди'ры и зака'зывать к Но'вому го'ду визи'тные
ка'рточки - э'ти печа'тные свиде'тельства, что посети'тель раде'хонек, не заста'в
вас до'ма. Фра'чные, кото'рых вое'нная ка'ста называ'ет обыкнове'нно "ря'бчиками",
покупа'ют га'лстухи, мо'дные ко'льца, часовы'е цепо'чки и духи', любу'ются свои'ми
но'жками в чулка'х a jour [Ажу'рные (фр.)] и повторя'ют прыжки' францу'зских
кадри'лей. У дам свои' забо'ты, и забо'ты важне'йшие, кото'рым, ка'жется, посвящено'
бытие' их. Портны'е, швеи', золотошве'йки, мо'дные ла'вки, англи'йские магази'ны -
все за'няты, ко всем на'добно зае'хать. Там шьётся пла'тье для ба'ла; там
вышива'ется золото'м друго'е для представле'ния ко двору'; там зака'зана
преле'стная гирля'нда с цвета'ми из "Поте'рянного ра'я"; там, говоря'т, привезли'
но'вые перча'тки с застёжками; там на'до купи'ть мо'дные се'рьги и'ли брасле'ты,
переде'лать фермуа'р и'ли диаде'му, вы'брать к лицу' пари'жских лент и
перепро'бовать все восто'чные духи'.
У не'мцев, составля'ющих едва' ли не треть петербу'ргского населе'ния, кану'н
рождества' есть де'тский пра'здник. На столе', в углу' за'лы, возвыша'ется деревцо',
покры'тое покрыва'лом Изи'ды. Де'ти с любопы'тством загля'дывают туда', и уже'
се'рдце их приуча'ется би'ться наде'ждой и опасе'нием. Наконе'ц наступа'ет
вожделе'нный час ве'чера. Все семе'йство собира'ется вме'сте. Глава' о'ного
торже'ственно срыва'ет покрыва'ло, и глаза'м восхи'щенных дете'й предстаёт
Weihnachtsbaum [Рожде'ственская ёлка (нем.)] в по'лном вели'чии, уве'нчано
ле'нтами, уве'шано игру'шками, краси'выми безде'лками и нравоучи'тельными
биле'тиками для ре'звых и лени'вых, - ка'ждая вещь о на'дписью кому', и ка'ждому по
заслу'гам. Э'тот Pour le merite [За заслу'ги (фр.) (пру'сский о'рден)] ра'дует
бо'льше и неви'ннее, чем все награ'ды честолю'бия в поздне'йших во'зрастах. Ве'чно
лю'ди осуждены' гоня'ться за игру'шками; одно' де'тство счастли'во и'ми без
раска'яния.
Наконе'ц день рождества' Христо'ва света'ет в тума'не, и вы во'лею и нево'лею
пробуждены' крикли'вым пе'нием шко'льников, кото'рые, как волхвы', путеше'ствуют с
огро'мною звездо'ю из карто'на, с разноцве'тною фо'льгою, про'резью, подве'сками и
свеча'ми. Колокола' звоня'т, и по'сле обе'дни свяще'нники со всем при'четом
объезжа'ют прихо'д для христосла'вства. Обе'д сего' дня есть семе'йное собра'ние, и
го'ре тому' племя'ннику, кото'рый осме'лится не прие'хать поцелова'ть ру'чку у
тётушки и отве'дать гу'ся на её столе'. Со второ'го дня начина'ются настоя'щие
свя'тки, то есть коля'дованья, гада'нья, литье'" во'ску и о'лова в во'ду - где
краса'вицы мнят ви'деть и'ли вене'ц, и'ли гроб, то са'ни, то цветы' с сере'бряными
ли'стьями, - наконе'ц подблю'дные пе'сни, бе'ганье за воро'та и все стари'нные
обря'ды язы'чества. Но увы'! - подблю'дные пе'сни оста'лись у одни'х то'лько купцо'в,
расспро'сы прохо'жих об и'мени и слу'шанье под о'кнами - у одни'х меща'н. Сре'дний
круг дворя'нства в столи'це оста'вил у себя' то'лько фа'кты - заведе'ние не во'все
ру'сское, но весьма' прия'тное; но хоро'шее, лу'чшее о'бщество ограни'чилось одни'ми
бала'ми, как бу'дто челове'к со'здан то'лько для башмако'в. Оно' отказа'лось да'же от
jeux d'esprit [Остроу'мие (фр.)], - быть весёлым и у'мным ка'жется нам сли'шком
обыкнове'нно, сли'шком простонаро'дно!
"Поми'луйте, господи'н сочини'тель! - слы'шу я восклица'ния мно'гих мои'х
чита'телей. - Вы написа'ли целу'ю главу' о Сы'тном ры'нке, кото'рая скоре'е
возбуди'ть мо'жет аппети'т к еде', чем любопы'тство к чте'нию".
"В обо'их слу'чаях вы не в про'игрыше, ми'лостивые госуда'ри!"
"Но скажи'те по кра'йней ме'ре, кто из двух на'ших гуса'рских друзе'й, Греми'н
и'ли Стрели'нский, прие'хал в столи'цу?"
"Э'то вы не ина'че узна'ете, как прочита'в две и'ли три главы', ми'лостивые
госуда'ри".
"Признаю'сь, стра'нный спо'соб заста'вить чита'ть себя'".
"У ка'ждого баро'на своя' фанта'зия, у ка'ждого писа'теля свой расска'з.
Впро'чем, е'сли вас так му'чит любопы'тство, пошли'те кого'-нибудь в коменда'нтскую
канцеля'рию загляну'ть в спи'сок приезжа'ющих".



III


Вы кля'тву да'ли? Э'та кля'тва -
Лишь перелётным ве'трам жа'тва.

В числе' са'мых блиста'тельных бало'в того' го'да был да'нный кня'зем О*** три
дня по'сле рождества'. Каре'ты, сверка'я гранёными фонаря'ми как метео'ры,
влеко'мые четвёрками, несли'сь к рассвеще'нному подъе'зду, на кото'ром несча'стный
швейца'р, в павли'ном своём убо'ре, попры'гивал с но'ги на но'гу от ру'сского
моро'за. Да'мы, выпа'рхивали из каре'т и, сбро'сив пе'ред зе'ркалом аванза'лы чёрные
обёртки свои', явля'лись подо'бны ма'йским ба'бочкам, блистаючи' цвета'ми ра'дуги и
блёстками зла'та. Скользя', бу'дто возду'шные явле'ния, по зерка'льному парке'ту,
вслед за разря'женными свои'ми ма'тушками и тётушками, как ми'ло отвеча'ли деви'цы
лёгким склоне'нием головы' на ве'жливые покло'ны знако'мых кавале'ров и улы'бкою -
на значи'тельные взо'ры свои'х прия'тельниц, ме'жду тем как на них наведены' все
лорне'ты, все уста' за'няты их ана'лизом, но, мо'жет быть, пи одно' се'рдце не
бьётся и'стинною к ним привя'занностию.
Все де'йствия и явле'ния, на кото'рые обыкнове'нно де'лится класси'ческий бал
вы'сшего о'бщества, приходи'ли и проходи'ли свое'й чередо'ю. Стро'гие взо'ры
ма'тушек, вы'ученная любе'зность дочере'й, самоуве'ренное пустосло'вие ще'голей во
фра'ках и в мунди'рах; теснота' в за'ле та'нцев - и не от танцу'ющих, но от
зри'телей, - безмо'лвие в ко'мнате Ша'хматов, ро'пот за стола'ми ви'ста и экарте',
за ко'ими проше'дшее столе'тие в ли'цах прои'грывало ва'жность свою', а ны'нешнее -
свою' весёлость; ло'вля вы'годных женихо'в и неве'ст везде' - вот что занима'ло три
че'тверти о'бщества, ме'жду тем как остальны'е бы'ли же'ртвою та'йной зево'ты, "не
утоли'мой никаки'м сном", как говори'т Ба'йрон. Заба'внее всего' бы'ло созерца'ть и
следи'ть охо'тников за бра'ками (mariage-hunters) обо'их поло'в. Рассе'янно,
небре'жно, бу'дто из ми'лости подава'я ру'ку молодо'му офице'ру, княжна' NN
прогу'ливалась в по'льском, едва' слу'шая кра'ем уха' комплиме'нты новичка'; зато'
как бы'стро расцвета'ло улы'бкою лицо' её, когда' подходи'л к ней адъюта'нт с
маги'ческою бу'квою на эполе'тах, как приве'тливо протя'гивала она' : ему' ру'ку
свою', бу'дто говоря': "Она' ва'ша", поправля'я друго'й дли'нные свои' ло'коны и
дли'нные свои' перча'тки, и досе'ле безмо'лвные уста' её излива'ли пото'к
любе'зностей, подо'бно Самсо'нову фонта'ну в Петерго'фе, кото'рый бры'зжет то'лько
для ва'жных посети'телей. Вот и забо'тливая физионо'мия Поли'ны У***; она',
ка'жется, то'лько что поки'нула гри'фель, но не бро'сила свое'й вы'кладки
вероя'тностей о произво'дстве в чин того' и того'-то, ни оце'нки зна'тности
родства' и си'лы проте'кции того' и того'-то, и'бо проте'кция в на'шем ве'ке стои'т
насле'дства. Взор её не замеча'ет ничего', кро'ме густы'х эполе'тов, кро'ме звезд,
кото'рые бле'щут ей созве'здием бра'ка, и дипломати'ческих бакенба'рд, в кото'рых
форту'на свила' себе' гнёздышко. У мужчи'н, име'ющих за собо'ю поро'ду, и'ли
бога'тство, и'ли чи'ны, и'ли пе'ред собо'й ви'ды и наде'жды, те же зате'и, подо'бные
же вы'боры. По ви'ду их скоре'е заключи'ть мо'жно, что они' в биржево'й, а не в
ба'льной за'ле. "Э'та де'вушка преле'стна, - ду'мает оди'н, - но оте'ц её мо'лод, бог
зна'ет, ско'лько проживёт он лет и де'нег. Э'та умна' и образо'ванна, дя'дя её на
ва'жном ме'сте, но, говоря'т, он коле'блется, - тут на'добно поду'мать, то есть
подожда'ть. Вот э'та, пра'вда, не о'чень краси'ва и о'чень недалека', зато' как
одушевле'на! черто'вски одушевле'на тремя' ты'сячами душ, из кото'рых ни одна' не
та'ет в ломба'рде и'ли двадцатиле'тнем ба'нке, как больша'я часть на'ших прида'ных.
Я нево'льник её!" И вот наш иска'тель, подсе'в сперва' к ма'тушке её, со
внима'нием слу'шает вздо'ры, - ста'рая, но всегда' уда'чная диплома'тика, - пото'м
рассыпа'ется в приве'тствиях до'чери, танцу'я, де'лает влюблённые гла'зки и
обли'зывается, счита'я в мы'слях её черво'нцы.
Бал уже' склоня'лся к концу' и мно'гие из корифе'ев мо'ды, зева'я в гости'ной
на просто'ре, кляли'сь, что он чрезвыча'йно ве'сел, как вдруг шум и восклица'ния:
"Ма'ски, ма'ски!" привле'"к всех беглецо'в в за'лу та'нцев. В са'мом де'ле, два
блестя'щих кадри'ля, оди'н в испа'нском, друго'й в венге'рском костю'мах,
заслу'живали внима'ние, равно' по бога'тству, по вку'су убо'ров и по стро'йности
замаскиро'ванных. Обежа'в круго'м за'лу, ка'ждый из них бро'сил по зага'дке
знако'мым и незнако'мым, возбужда'я сле'дом спор уверя'ющих, что э'то он и'ли не
он. Хозя'ин, ра'дуясь, что слу'чай дал разнообра'зие его' балу', пригласи'л
замаскиро'ванных к та'нцам. Мазу'рка загреме'ла, и венге'рцы, попроси'в четырёх
Дам сде'лать им честь укра'сить кадри'ль их, вы'играли одобре'ние о'то всех
окружа'ющих ловкостшо' и развя'зностию движе'ний, но'востью и благоро'дством
фигу'р. Наконе'ц послы'шалась одушевлённая жива'я му'зыка францу'зского кадри'ля, и
одна' из ма'сок, принадлежа'вшая, каза'лось, к толпе' тех, кото'рые вообража'ют,
что они' всё сде'лали для о'бщества, е'сли наде'ли на себя' пы'шный костю'м, ма'ска,
безмо'лвно досе'ле стоя'вшая у стены', го'рдо заверну'вшись в ба'рхатную, расши'тую
золото'м епанчу', вдруг сбро'сила с себя' её на пол и лёгкою стопо'й прибли'зилась
к графи'не Зве'здич, окружённой вздыха'телями.
- Дозво'лит ли графи'ня незнако'мцу име'ть сча'стье танцева'ть с не'ю? -
произнёс испа'нец почти'тельно, прижа'в к груди' бере'"т свой, укра'шенный пе'рьями
и бриллиа'нтами.
- О'чень охо'тно, прекра'сная ма'ска, - встава'я, отвеча'ла графи'ня. - Но'вые
знако'мства нере'дко избавля'ют нас от ску'ки ста'рых, и в э'том отноше'нии я уже'
вам обя'зана, - приба'вила она', лука'во погля'дывая на оста'вленную гру'ппу. -
Впро'чем, быть мо'жет, мы не совсе'м незнако'мы друг дру'гу?
- Я здесь чужестра'нец, графи'ня. Да е'сли бы и не был им, все нашёлся бы
в большо'м замеша'тельстве, боя'сь попа'сть в катего'рию ста'рого знако'мства и не
име'я дарова'ний оправда'ть но'вого.
Али'на вздро'гнула от зву'ка го'лоса и како'го-то нежно-укори'телыюго то'на
испа'нца.
- Вы обвиня'ете меня' сли'шком поспе'шно, распространя'я на всех сло'ва,
ска'занные шутя', - отвеча'ла она', - но полноте' скры'тничать: мне ка'жется, я
могу' подсказа'ть вам и'мя ва'ше, - продолжа'ла она', стара'ясь загляну'ть под
полума'ску.
- Я не знал, что графи'ня в ты'сяче пре'лестей и до'брых ка'честв име'ет дар
яснови'дения... Я о'чень сомнева'юсь, что'бы моё и'мя могло' быть напеча'тано на
золото'м листе' ме'сяца: но во вся'ком слу'чае позво'льте изба'вить вас от
уста'лости произноси'ть его', - я называ'юсь дон Алонзо' де Гверера' е Моли'на е
Фуэнте'с е Риэ'го е Колибра'дос...
- Дово'льно, сли'шком дово'льно имён в наказа'ние за моё любопы'тство, но
сли'шком ма'ло к его' удовлетворе'нию. Ита'к, дон Алонзо', вы меня' зна'ете?
- Како'й сме'ртный мо'жет похвали'ться, что он зна'ет же'нщину!
Та'нцы разлучи'ли их, и им во все вре'мя не удало'сь сказа'ть друг дру'гу
ничего', кро'ме са'мых обыкнове'нных веще'й. Кадри'ль восхити'л всех; игроки'
бро'сили ка'рты, домино' и ша'хматы; все стесни'лось в любопы'тный круг о'коло
танцу'ющих, и отовсю'ду слы'шалось: "Ah, qu'ils sont charmants! Ah, comme c'est
beau cab" [Ах, как они' ми'лы! Ах, как э'то краси'во! (фр.)] Осо'бенно графи'ня и
кавале'р её каза'лись со'зданными, что'бы возвы'сить иску'сство и красоту' оди'н
друго'го. Побе'да оста'лась за ни'ми, - они' пересия'ли все сопе'рнические звезды',
и любопы'тство узна'ть испа'нца возросло' во всех до вы'сшей сте'пени, но бо'лее
всех в преле'стной графи'не. Провожа'я её на ме'сто, посреди' ро'пота за'висти,
одобре'ния и приве'тов, испа'нец сно'ва проси'л "осчастли'вить" его' на попурри' - и
сно'ва получи'л согла'сие. Попурри' и котильо'н (кото'рые слива'ются ны'не воеди'но)
- роковы'е та'нцы для незнако'мых ме'жду собо'ю. Я всегда' называ'л их двухчасово'ю
жени'тьбою, потому' что ка'ждая па'ра испы'тывает в них все вы'годы и невы'годы
бра'чного состоя'ния. Сча'стлива да'ма, кото'рой доста'нется в уде'л не угрю'мый
мечта'тель, разбира'ющий в то вре'мя последне-прочита'нную фра'зу Оке'на, и не
безумо'лкный попуга'й, кото'рый на трех языка'х говори'т вам неле'пости. Сча'стлив
и кавале'р, кото'рому форту'на дару'ет да'му, отража'ющую все ва'ше остроу'мие не
одни'м ве'ером, не одни'ми оледеня'ющими out, Monsieur, certainement, Monsieur
[Да, су'дарь, коне'чно, су'дарь (фр.)]. Зато' как осторо'жны да'мы в вы'боре
кавале'ров на котильо'н! Все пружи'ны миниатю'рной их поли'тики пу'щены в игру'
зара'не, что'бы заста'вить себя' "ангажи'ровать" тем, кого' лю'бят они' слу'шать и'ли
хотя'т заста'вить слу'шаться. Слепо'е сча'стие, одна'ко же, послужи'ло испа'нцу:
никто' за неде'лю не звал графи'ню на попурри', а толпа' окружа'ющих не сме'ла на
попы'тку, боя'сь отка'за пе'ред глаза'ми сопе'рников и вообража'я, что она' давно'
уже' избрала' и'ли и'збрана. Тепе'рь под гро'мом му'зыки, под го'вор сосе'дей,
уединён с не'ю в амбразу'ре окна', дон Алонзо' мог говори'ть все, что допуска'ет
све'тская любе'зность, возвы'шенная пра'вом ма'ски. Разгово'р перелета'л то
мотылько'м, то пчело'й от цветка' к цветку', от предме'та к предме'ту. Ум
неистощи'м, когда' нас понима'ют; он сы'плет и'скры, ударя'ясь о друго'й. Па'ра на'ша
дово'льна была' друг дру'гом как нельзя' бо'лее. Графи'не поро'й каза'лось, что с
не'ю бесе'довал знако'мый и когда'-то ми'лый го'лос. "Э'то Греми'н, - ду'мала она'
сама' с собо'ю, - тут нет никако'го сомне'ния! Что мудрёного прие'хать ему' в
о'тпуск". Но вдруг э'тот го'лос изменя'лся, и одна' учти'вая приве'тливость
сле'довала, как холо'дная тень, за выраже'ниями ла'ски. Со всем тем кака'я-то
нево'льная дове'ренность овладе'ла графи'нею, и разгово'р неприме'тно переходи'л в
тон бо'лее и бо'лее серде'чный, как вдруг испа'нец отвёл от Али'ны досе'ле
вперённые на неё взо'ры и, небре'жно бродя' и'ми по за'ле, с ви'дом мо'дного
злосло'вия, спроси'л:
- Скажи'те, графи'ня, неуже'ли э'то пры'гающее memento mori [По'мни о сме'рти
(лат.)] - князь Про'нский? Он так ча'сто меня'ет свои' покро'и, причёски и
мне'ния, что не мудрено' ошиби'ться! Бо'же мой, как он пры'гает! Он чу`ть-чу'ть не
запу'тался в лю'стре.
- Не диви'тесь э'тому, дон Алонзо'; ра'зве не ви'дим мы, что и ржа'вые
флю'гера скрипя'т, но ве'ртятся?
- Соверше'нная пра'вда, графи'ня. Но флю'гера конча'ют тем, что от ржа'вчины
де'лаются постоя'нны, а князь, ка'жется, с ка'ждым го'дом ле'гче и ле'гче, так что
в со'тый день своего' рожде'ния, мо'жно наде'яться, он, как шампа'нская про'бка,
вспры'гнет до потолка'. Э'та да'ма в пе'рьях, pendant [Па'ра (фр.)] кня'зя
Про'нского, лета'ющая вола'ном со стороны' на сто'рону, вдова' генера'ла Кре'това,
графи'ня?
Наклоне'ние головы' уве'рило испа'нца, что он не оши'бся.
- Посмотри'те ж, пожа'луйста, как не'жно гляди'т она' на кавале'ра своего',
гварде'йского пра'порщика, ме'жду тем как он бу'дто ждет от неё благослове'ния, а
не любви'. Позво'льте ещё испыта'ть ва'ше терпе'ние, графи'ня: кто э'тот челове'к с
прагмати'ческими пу'говицами и перга'минным лицо'м, стоя'щий в рисова'льной
пози'ции?
- Э'то представи'тель всех предрассу'дков ве'ка Людо'вика Четы'рнадцатого,
кавале'р посо'льства Сен-Плю'ше. Как и'стинный эмигра'нт, он ничему' не вы'учился и
ничего' не забы'л, но ве'чно дово'лен сам собо'ю, а э'то чего'-нибудь да сто'ит. Но
как вам нра'вится сосе'д его', наш любе'зный сооте'чественник? Он так влюблён в
себя', что беспреста'нно смо'трится в свои' пу'говицы, где нет зерка'л.
- Он бесце'нен, графи'ня! Е'сли б до'ктора согласи'лись о'бщею подпи'скою
воздви'гнуть монуме'нт боле'зням, он мог бы служи'ть идеа'лом для ста'туи бо'га
на'сморка. Но че'рез па'ру да'лее его', я почти' гото'в пари'ровать, дли'нная фигу'ра
в бе'лом кираси'рском вицмунди'ре - ро'тмистр фон Драль. Как похо'ж он на ста'тую
командо'ра, кото'рый в пе'рвый раз слез с ло'шади, что'бы звать Дон-Жуа'на на
у'жин!
Да'ма его', е'сли не ошиба'юсь, Еле'на Раи'сова? Но она' напра'сно раздува'ет
опаха'лом свои'м внима'ние в неподви'жном ры'царе... Конгре'вские раке'ты её
остроу'мия ло'пают в пусты'не.
- Вы, дон Алонзо' е Фуэнте'с е Калибра'дос, не бо'лее щадите' наш пол, как и
свои'х собра'тий. Должно' полага'ть, вы мно'гое претерпе'ли от же'нщин?
- И ка'жется, срок моего' испыта'ния не ко'нчился, прекра'сная графи'ня, -
отвеча'л с чу'вством испа'нец, у'стремя на неё сверка'ющие глаза'. Графи'ня, что'бы
избежа'ть сего' то'на, обрати'ла разгово'р в пре'жнюю струю'.
- Вы ска'зываетесь новичко'м, дон Алонзо', в Петербу'рге и на ба'ле, и
потому' я дивлю'сь, что до сих пор не спроси'ли меня' о двух геро'ях на'ших
увеселе'ний, о Ка'сторе и Поллу'ксе ка'ждой мазу'рки, ка'ждого кадри'ля. Я разуме'ю
о гра'фе Ве'йсенберге, племя'ннике австри'йского фельдма'ршала, и марки'зе Фиэ'ри,
его' дру'ге. Они' путеше'ствуют, смо'трят свет и пока'зывают себя'... Неуже'ли вы до
сих пор не вида'ли гра'фа Вейсе'нберга?
- Я ничего' не ви'дел, кро'ме вас!
- Так должны' заме'тить его' неотме'нно. С каки'ми глаза'ми пока'жетесь вы в
своё оте'чество, не узна'в вели'кого челове'ка, научи'вшего нас галопи'ровать! Вот
он прохо'дит ми'мо... молодо'й челове'к с у'сиками в ве'нском фра'ке... Но вы не
туда' смотри'те, дон Алонзо'!
- Ах, ты'сячу раз прошу' проще'ния, графи'ня!.. Так э'то-то ми'лый крокоди'л,
кото'рый за ка'ждым dejeuner dansant [За'втрак с та'нцами (фр.)] глота'ет по
полудю'жине серде'ц и увлека'ет за собо'й остальны'е мане'жным гало'пом? Mais il
n'est pas mal, vraiment [Но он, пра'во, неду'рен (фр.)]. Жаль то'лько, что он
как бу'дто накрахма'лен с головы' до ног и'ли бои'тся измя'ть ко'сточки своего'
корсе'та.
- Вслед за ним ве'ртится марки'з Фиэ'ри.
- Прекра'сные бакенба'рды! Вырази'тельные глаза'! И он смо'трит и'ми так
увери'тельно, как бу'дто говори'т: "Лю'бите меня', и'ли смерть!"
- Мно'гие нахо'дят его' весьма' остроу'мным.
- О, бесконе'чно остроу'мным! Все марки'зы име'ют пате'нт на остроу'мие до
двена'дцатого коле'на. Я уве'рен, что с запа'сом мо'дных га'лстухов и жиле'тов он
не забы'л привезти' для зде'шних дам италья'нского чичисбеи'зма и ве'нской
любе'зности!
- И вы не оши'блись, Алонзо'! Он о'чень занима'телен в да'мском о'бществе и
не счита'ет пол наш како'ю-нибудь варвари'йскою респу'бликою!
- Ка'жется, э'та стрела' лети'т в Испа'нию, графи'ня?
- Коне'чно, дон Алонзо'! В ва'ше оте'чество, в оте'чество и'стинного
ры'царства, ме'жду тем как вы, вме'сто того' что'бы защища'ть прекра'сных,
объявля'ете им войну' злосло'вия.
- Е'сли б все же'нщины бы'ли подо'бны вам, графи'ня, я не име'л бы причи'ны
стать их неприя'телем.
- Вы, ка'жется, хоти'те лести'ю вы'купить наперёд каку'ю-нибудь злость
про'тив це'лого на'шего пола'. Но я на часа'х про'тив вас, дон Алонзо'. Комплиме'нты
врага' - опа'сные перемётчики.
- Они' вы'думаны не для вас, графи'ня; са'мые зате'йливые вы'мыслы, каса'ясь
вас, стано'вятся обыкнове'нными и'стинами.
- Я не предполага'ла, что земля' ва'ша так же легко' произраща'ет лесть, как
апельси'ны и лимо'ны!
- На ро'дине мое'й, в э'том са'ду прекра'сных произрасте'ний, я не научи'лся,
одна'ко же, прозяба'ть душо'ю, как больша'я часть люде'й холо'дного зде'шнего
кли'мата. Се'рдце моё на уста'х, графи'ня, и потому' му'дрено ль, что, поражённый
досто'инствами и'ли красото'ю, я не могу' таи'ть чу'вства? Вы мо'жете обвини'ть мои'
выраже'ния, но и'скренность - никогда'.
- Ва'шу и'скренность, дон Алонзо'! Я не име'ю на неё никако'го права', да и
мо'жно ли узна'ть ду'шу, не вида'в лица', её зе'ркала. Челове'к, кото'рый так упо'рно
скрыва'ется под ма'скою, мо'жет сбро'сить с не'ю и маскара'дные свои' ка'чества.
- Признаю'сь, графи'ня, я бы жела'л, е'сли б мог, с э'тим костю'мом сбро'сить
с се'рдца воспомина'ние... бо'лее чем воспомина'ние настоя'щего. Но позво'льте мне
храни'ть ма'ску... мо'жет быть, для обе'та свои'м това'рищам, мо'жет быть, в
подража'ние да'мам, кото'рые но'сят вуа'ль, что'бы возбужда'ть любопы'тство, не
мо'гши изумля'ть красото'ю... мо'жет быть, для удале'ния от вас неприя'тного
сюрпри'за ви'деть лицо' моё.
- Чем бо'лее хоти'те вы таи'ться, тем верне'е узна'ю я вас. Но погоди'те; я
же'нщина, и вы мне до'рого запла'тите за своё упря'мство.
- Ве'рьте, графи'ня, я уже' пла'чу за него' и... - Ви'хорь ва'льса умча'л
графи'ню на среди'ну, где зако'ны попурри' заста'вили её протанцева'ть со'ло в
pastourelle [Пасту'шка (фр.)], одно'й из фигу'р францу'зских кадри'лей.
- Вы мечта'ете? - сказа'ла графи'ня, возвраща'ясь на ме'сто.
- И мечто'й мое'й наяву' бы'ли - вы. Я любова'лся ва'ми, прекра'сная графи'ня,
когда', склони'в о'чи к земле', бу'дто озаря'я порха'ющие сто'пы свои', вы, каза'лось,
гото'вы бы'ли улете'ть в свою' ро'дину - в не'бо!
- О нет, нет, дон Алонзо'! Я бы не хоте'ла так неожи'данно поки'нуть зе'млю;
мне бы жаль бы'ло оста'вить родны'х и до'брых мои'х знако'мых. Нет, благодарю'
поко'рно!.. Взрыв ва'шего воображе'ния заки'нул меня' сли'шком высоко'. Вы поэ'т,
дон Алонзо'!
- Не бо'лее как исто'рик, графи'ня... беспристра'стный исто'рик... -
возрази'л испа'нец, ски'дывая перча'тку с ле'вой руки', потому' что в э'то вре'мя
та'нец уже' ко'нчился. Нево'льное ах! вы'рвалось у графи'ни, когда' в глаза' ей
сверкну'л пе'рстень испа'нца. По нем она' узна'ла Греми'на. С си'льным волне'нием
сжима'я ру'ку ма'ски, она' произнесла':
- Исто'рик до'лжен по'мнить, где и от кого' получи'л он пе'рстень с небольши'м
изумру'дом; он до'лжен по'мнить, как винова'т он пе'ред...
Графи'ня не успе'ла ко'нчить слова', как отъезжа'ющие ма'ски почти' увлекли' с
собо'ю испа'нца. Он едва' мог у ней попроси'ть позволе'ния яви'ться на друго'й день
для объясне'ния зага'дки.
- Я э'того тре'бую, - отвеча'ла графи'ня. И незнако'мец исче'з как сон.
Котильо'н и у'жин показа'лись ей двумя' ве'чностями. Она' была' заду'мчива,
рассе'янна: отвеча'ла нет, где на'добно бы'ло говори'ть да, и мне о'чень жаль -
вме'сто я о'чень ра'да. "Она' хо'чет нас мистифици'ровать", - говори'ли ме'жду собо'й
мо'дники. "Она', ве'рно, гада'ет о су'женом!" - поду'мала го'рничная Пара'ша, когда'
графи'ня, прие'хав домо'й, опусти'ла тафтяны'е цветы' свои' в сере'бряный
умыва'льник, а бриллиа'нтовые се'рьги заперла' в огро'мный карто'н.
Е'сли б кто'-нибудь догада'лся сказа'ть: "Она' влюблена'", тот бы, я ду'маю,
бли'же всех был к и'стине.




IV


Для нас, от нас, а, пра'во, жаль;
- Ребра' Ада'мова пото'мки,
Как светло-раду'жный хруста'ль,
Равно' плени'тельны и ло'мки.

Лучи' холо'дного со'лнца давно' уже' игра'ли по алма'зным цвета'м це'льных
стёкол графи'ни Зве'здич, но в спа'льне её, за тройны'ми заве'сами, лежа'л ещё
таи'нственный мрак и бог сна ве'ял ти'хим крыло'м свои'м. Ничего' нет сла'достнее
мечта'ний у'тренних. Пе'рвая дань уста'лости запла'чена снача'ла, и душа'
постепе'нно бере'"т верх над внуше'ниями те'ла, по ме'ре того' как сон стано'вится
то'ньше и то'ньше. О'чи, обращённые внутрь, бу'дто проясня'ются, виде'ния
светле'ют, и сцепле'ние иде'й, о'бразов, приключе'ний со'нных стано'вится
я'вственнее, поря'дочнее, вероя'тнее. Па'мять не мо'жет вполне' схвати'ть сих
созда'ний, не оставля'ющих по себе' ни пра'ха, ни те'ни; но э'то жизнь се'рдца...
оно' ещё бьётся, оно' ещё горячо' их дыха'нием, оно' свиде'тель их мгнове'нного
бытия'. Таки'е мечты' леле'яли сон Али'ны, и хотя' в них не бы'ло ничего'
определённого, ничего' тако'го, из чего' бы мо'жно бы'ло вы'кроить сновиде'ние для
романти'ческой поэ'мы и'ли истори'ческого рома'на, зато' в них бы'ло все, чем лю'бит
наслажда'ться ю'ное воображе'ние. Нача'льные грёзы её бы'ли, одна'ко, менеё
цвети'сты, хотя' о'чень заба'вны. То о'коло неё кружи'лся чуде'сный вальс,
соста'вленный из эполе'тов, аксельба'нтов, султа'нов, шпор и о'рденов... вся
ла'вка Петели'на танцева'ла каза'чка. То, каза'лось, она' подава'ла пилю'ли
поко'йнику му'жу; то сно'ва погружа'лась в ба'денские воды', бу'дто в пото'к
забве'ния... И вдруг сте'ны тре'тьей ста'нции встава'ли о'коло неё с лубо'чными
свои'ми портре'тами, на кото'рые гляди'т она', перепи'сывая давно' нам знако'мое
посла'ние, и вот, ка'жется ей, оди'н портре'т мига'ет ей оча'ми, улыба'ется, усы'
шеве'лятся; он гото'в вы'прыгнуть из ра'мок, но она' сама' кида'ется к нему'
навстре'чу... "Э'то вы, Греми'н!.." - вскри'кивает графи'ня. "Нет, э'то Блю'хер". И
сно'ва греми'т и мчи'тся котильо'н, и сно'ва слы'шатся но'ты францу'зского
кадри'ля... Како'й-то незнако'мец, в испа'нской ма'нтии на гуса'рском долома'не,
приближа'ется к ней и... Но перече'сть все вздо'ры, кото'рые мы ви'дим во сне,
зна'чило бы бре'дить наяву', и потому' я скажу' то'лько, что часы' добива'ли де'сять,
когда' колоко'льчик графи'ни сли'лся с после'дним их уда'ром.
Пара'ша распахну'ла вну'тренние ста'вни, отдёрнула за'навесы и уже' не'сколько
мину'т стоя'ла у ног крова'ти с раски'нутою ша'лью, но Али'на Алекса'ндровна
изво'лила ещё почива'ть с откры'тыми глаза'ми, ещё на кругу' её поло'га мечты'
проходи'ли, подо'бно фантасмагори'ческим теня'м.
- Он прие'дет, - наконе'ц ве'село произнесла' она', сбра'сывая одея'ло, - он
ско'ро прие'дет.
- Кто, ва'ше сия'тельство? - простоду'шно спроси'ла служа'нка, помога'я ей
одева'ться.
- Кто?.. - Графи'ня заду'малась. Она' чу'вствовала, что на просто'й э'тот
вопро'с не могла' отвеча'ть утверди'тельно. - Уви'дим! - отвеча'ла она' со вздо'хом.
- Накажи' то'лько швейца'ру, что е'сли прие'дет молодо'й гуса'рский офице'р,
кото'рого он до сих пор не вида'л, то проси'ть его' наве'рх без вся'ких докла'дов.
Всем други'м отка'зывать. Слы'шишь ли, Пара'ша?
- Слы'шу, ва'ше сия'тельство; то'лько не понима'ю, - приба'вила Пара'ша
потихо'ньку.
И сама' графи'ня ху'до понима'ла, что с не'ю ста'лось. За ча'шкой ча'ю и за
туале'том она' име'ла дово'льно вре'мени обду'мать о мину'вшем и настоя'щем. Она'
была' в большо'й нереши'мости, как встре'тить челове'ка, кото'рый был так бли'зок
ей во дни нео'пытности, когда' вся'кий прыжо'к се'рдца ка'жется любо'вью, ка'ждый
конфе'ктный деви'з - изъясне'нием и пе'рвое ми'лое ли'чико - любе'зным предме'том,
- челове'ка, забы'того е'ю так ско'ро в рассе'янии заба'в и путеше'ствий и к
кото'рому вдруг, в оди'н ве'чер, привяза'лось се'рдце её вновь, со всем пы'лом
но'вой стра'сти, со все'ю све'жестью мечты', досе'ле е'ю не изве'данными! Стра'нность
ли его' появле'ния, таи'нственность ли его' посту'пков, воспомина'ние ли прежнего'
и'ли беспричи'нная при'хоть, то'лько графи'ня чу'вствовала, что э'то похо'же на
любо'вь. Но всего' странне'е бы'ло колеба'ние её ме'жду изве'стностью и сомне'нием о
замаскиро'ванном испа'нце. Она' звала' его' Греми'н, а ду'мала о ко'м-то друго'м; ей
нра'вилось и'менно то, чего' никогда' не замеча'ла она' в Греми'не; её плени'ли
но'вость и разнообра'зие разгово'ров и позна'ний ма'ски, так что она' едва' не
жела'ла знать испа'нца всегда' испа'нцем, чем уви'деть в нем Греми'на. Она'
ко'нчила, одна'ко ж, заключе'нием, что свет и о'пыт удиви'тельно как развёртывают
молоды'х люде'й и что любе'зность Греми'на дости'гла тепе'рь по'лного цве'ту... "Но
я должна' со всем тем наказа'ть его', как беспе'чного покло'нника и как
недове'рчивого хитреца'. Вы испыта'ете, князь, что и я неда'ром прожила' три го'да
на бе'лом све'те, с тех пор как и мы жи'ли в Арка'дии: я бу'ду с ва'ми холодна' - и
холодна' как мра'мор".
- Одна'ко ж кото'рый час, Пара'ша?
- Три че'тверти пе'рвого, ва'ше сия'тельство!
"Ва'ши часы' иду'т заодно' с се'рдцем, по'дле кото'рого лежа'т они'; любо'вь -
прили'пчивая боле'знь, ва'ше сия'тельство", - сказа'л бы я графи'не, е'сли б я был
её служа'нкою, но судьба' создала' меня' то'лько поко'рным слуго'ю прекра'сных, и я
до'лжен ча'сто молча'ть, когда' мог бы вверну'ть словцо' о'чень кста'ти.
Ме'жду тем Пара'ша, око'нчив свою' до'лжность при туале'те, вы'шла; но графи'ня
все верте'лась ещё пе'ред трюмо' в преле'стном у'треннем пла'тье и, подо'бно поэ'ту,
кото'рый то'чит и гла'дит стихи' свои', что'бы они' по лёгкости каза'лись пря'мо
упа'вшими с пера', разбра'сывала кашта'новые ку'дри по высо'кому челу' с уто'нченною
небре'жностию. Кре'пко заби'лось се'рдце её, послы'шав скрип колёс по моро'зному
снегу' и тройно'е паде'ние подло'жки у крыльца'. В ту же мину'ту Пара'ша,
запыха'вшись, вбежа'ла в ко'мнату.
- Прие'хал, ва'ше сия'тельство! - сказа'ла она'.
- Чему' же ты обра'довалась? - возрази'ла графи'ня о притво'рным
равноду'шием. - Дай мне плато'к и скля'ночку с духа'ми.
Пара'ша безмо'лвно повинова'лась, и графи'ня принуждена' была' сама' спроси'ть
её, хотя' ей о'чень того' не хоте'лось.
- Ра'зве ты его' ви'дела, Пара'ша? - сказа'ла она' ла'сковее, набра'сывая шаль
на ло'кти.
- Ме'льком, суда'рыня; а не нагляде'лась бы на него'; уж мо'жно сказа'ть -
молоде'ц. Стро'ен, высо'к и лицо'м бу'дто кра'сная де'вушка. Голубы'е его' глаза'
бо'льше ва'ших брасле'тных я'хонтов, ва'ше сия'тельство, а све'тлые ку'дри и
белоку'рые усы' его' вью'тся коле'чками.
- Све'тлые ку'дри, Пара'ша? Ты, ве'рно, оши'блась: у пе'го во'лосы черне'е
мои'х!
- Мо'жет ста'ться, и оши'блась, ва'ше сия'тельство; он был тогда' в шля'пе, и
я загляде'лась на прекра'сный султа'н, - так и зы'блется до са'мого воротника'!
- А воротни'к его' кори'чневый, не пра'вда ли, Пара'ша?
- Кори'чневый, ва'ше сия'тельство... Я не вида'ла гварде'йских офице'ров с
таки'ми воротника'ми, - одна'ко ж он, ве'рно, гварде'ец... У него' така'я
прекра'сная каре'та...
- Э'то он, - произнесла' графи'ня, не слу'шая учёных замеча'ний свое'й
го'рничной, и реши'тельно протекла' все ко'мнаты до гости'ной. Но когда' должно'
бы'ло ступи'ть туда', бо'дрость её оста'вила, и она' до'лго держа'лась за
позоло'ченную ру'чку двере'й, припомина'я, како'е лицо' должно' ей приня'ть и что
говори'ть. Наконе'ц дверь распахну'лась, и графи'ня, о'пустя о'чи, вошла' в
гости'ную, красне'я подняла' их, - и что же? Пе'ред не'ю стоя'л белоку'рый
гуса'рский офице'р, но во'все не князь Греми'н. Бы'стро сменя'лись ро'зы и ли'лии на
щека'х графи'ни, - она' неподви'жно гляде'ла на незнако'мца... Но он, вероя'тно
бо'лее пригото'вленный к подо'бной встре'че, по'сле обы'чных покло'нов пе'рвый
прерва'л молча'ние:
- Я до'лжен проси'ть у вас проще'ния, графи'ня, и за вчера'шнюю мистифика'цию
и за стра'нность настоя'щего визи'та. Дон Алонзо' осме'ливается предста'вить вам
гуса'рского майо'ра Валериа'на Стрели'нского, а Валериа'н Стрели'нский дерза'ет
хода'тайствовать за испа'нского гида'льго, хотя' с больши'м сомне'нием насчёт
действи'тельности обо'их и взаи'мных пору'к!
Смуще'ние све'тской же'нщины - мину'та. С любезно-шу'тливым то'ном отвеча'ла
она':
- Напра'сное сомне'ние, господи'н майо'р! Я очаро'вана слу'чаем познако'миться
с ва'ми без ма'ски и, коне'чно, ничего' не теря'ю в ва'шем превраще'нии.
- Ва'ши слова' для меня' ора'кул, графи'ня, и, позво'льте сказа'ть, на э'тот
раз так же двусмы'сленны. Ничего' не теря'ете, сказа'ли вы, - но из чего'? Из
хоро'шего и'ли дурно'го мне'ния обо мне?
Есть лю'ди, уме'ющие так есте'ственно говори'ть са'мые необыкнове'нные ве'щи,
предлага'ть са'мые нескро'мные вопро'сы в ми'ре, что в их уста'х они' ниско'лько не
ка'жутся стра'нными и с пе'рвой мину'ты знако'мства располага'ют вся'кого к
подо'бной же открове'нности. Стрели'нский принадлежа'л к их числу'.
- Вы сли'шком тре'бовательны, майо'р, - отвеча'ла графи'ня, улыба'ясь. -
Тепе'рь вы бы могли' усомни'ться в и'стине моего' отве'та, потому' то'лько, что он
ска'зан при пе'рвом ва'шем посеще'нии; я храню' э'то удово'льствие для поздне'йшего
знако'мства.
- Но как осме'люсь я скуча'ть вам повторе'нием визи'тов, не уве'ренный в
проще'нии за пе'рвый? Вы жела'ли ви'деть меня' без ма'ски, графи'ня; бу'дьте же
снисходи'тельны к мои'м саморо'дным стра'нностям. Ру'ку на се'рдце, и скажи'те
и'скренно: вы не меня' ожида'ли уви'деть в дон Алонзе'?
- Я не ожида'ла уви'деть вас, Стрели'нский! Но вы зна'ете, что не всегда'
жела'ют, кого' ждут...
- И, позво'льте доко'нчить речь ва'шу, - иногда' те'рпят, кого' не ждут, - не
так ли, графи'ня?
- Соверше'нно не так, Стрели'нский. Вы злой перево'дчик до'брых мы'слей. Я
ду'мала, что у'тро изле'чит вас от вчера'шней неприя'зни к же'нщинам, но тепе'рь
ви'жу, что вы неисправи'мы.
- Неисправи'м, что до и'скренности, графи'ня. Я солда'т, и ве'чный,
неизме'нный о'тзыв мой - и'стина, во всех слу'чаях жи'зни, в уедине'нии и в шу'ме
све'та, при после'днем, как и при пе'рвом свида'нии, и я не обину'ясь скажу' вам:
я так высоко' ценю' ва'ше до'брое расположе'ние, что и часова'я неизве'стность о
нем мне бу'дет тя'гостна.
- Я ду'маю, Стрели'нский, удово'льствие, с кото'рым провела' я вре'мя, танцу'я
с ва'ми, мо'жет служи'ть тому' лу'чшим поручи'тельством.
- Вы так добры', так снисходи'тельны, графи'ня! Со всем тем я не
осме'ливаюсь завладе'ть вполне' э'тим комплиме'нтом за мину'вший ве'чер.
- Не вполне', майо'р? - отвеча'ла графи'ня шутя' и как бу'дто не уга'дывая, на
что ме'тил Стрели'нский. - Неуже'ли же вы уделя'ете из него' часть своему'
испа'нскому пла'тью? Я уве'рена, что вчера'шний дон Алонзо' и в гуса'рском мунди'ре
бу'дет так же ве'сел и любе'зен, как пре'жде, и постара'ется вновь перенести'
роско'шные цветы' Грена'ды под хла'дное не'бо на'шего оте'чества.
- Не'бо везде' не'бо, графи'ня, хотя' не ка'ждый мо'жет, не ка'ждый хо'чет, не
ка'ждый уме'ет наслажда'ться им! И не все цветы' орошены' благотво'рною росо'ю...
Он замя'лся, не зна'я, како'й роди'тельный паде'"ж прибра'ть сюда', но глаза'
договори'ли его' мысль лу'чше слов, и, как каза'лось, прекра'сная графи'ня во'все
не серди'лась на э'то. Да'же е'сли ве'рить достове'рным исто'рикам (вы зна'ете, что
и Наполео'н не каза'лся геро'ем своему' камерди'неру и Клеопа'тра была' не бо'лее
как же'нщина в глаза'х её напе'рсницы), то при сло'ве не'бо, кото'рому влюблённый
майо'р дал не'жное значе'ние зву'ком го'лоса, что'-то похо'жее на вздох вы'рвалось
из груди' её.
Пото'м разгово'р склони'лся на лету'чие но'вости, кото'рыми испещрена' всегда'
столи'чная атмосфе'ра. Пото'м графи'ня расска'зывала ма'ленькие приключе'ния свои'х
путеше'ствий так ми'ло, Валериа'н слу'шал так внима'тельно! А э'то вели'кое
иску'сство, осо'бенно с же'нщинами: они' тре'буют, что'бы вы внима'ли им не то'лько
слу'хом, но и глаза'ми, и скоре'е простя'т вся'кую глу'пость, когда' вы им
говори'те, не'жели рассе'янность, когда' вы их слу'шаете. Одни'м сло'вом, ме'жду
но'выми знако'мцами ца'рствовала така'я гармо'ния, что мо'жно бы'ло закла'дывать сто
про'тив одного': аму'р был настро'йщиком э'того ла'да. Они' шути'ли, смея'лись,
спо'рили, как бу'дто век жи'ли вме'сте. И ме'жду тем о'чи обо'их вели' столь си'льный
перекрёстный ого'нь, что он не то'лько им, но и сторонни'м мог каза'ться
поте'шным. Оди'н мой прия'тель гова'ривал, что се'рдце ю'ноши - ляду'нка с по'рохом,
се'рдце же'нщины - скля'нка с духа'ми; но как бы то ни бы'ло, и то и друго'е -
ве'щи легковозгора'емые, а потому' каза'лось весьма' сомни'тельным, что'бы они'
могли' уцеле'ть от пла'мени. Но же'нщины и в са'мом пы'лу не забыва'ют ни прили'чий,
ни безде'лиц, лежа'щих на се'рдце. Прида'ное Е'вы - любопы'тство и оско'рбленное
самолю'бие - подстрека'ло графи'ню узна'ть, каки'м о'бразом могло' кольцо',
пода'ренное Греми'ну, перейти' в ру'ки Стрели'нского. Она' не скрыва'ла от себя',
как ни доса'дно то бы'ло, что майо'р по вчера'шним слова'м угада'л её та'йну, е'сли
та'йной что'-нибудь ему' бы'ло пре'жде, и'бо встре'чу с собо'й она' не счита'ла
случа'йною, и потому', возврати'в ули'тку разгово'ра на ма'ску его', она' слегка'
похвали'ла его' уме'нье преврати'ть себя' из блонди'на в черноволо'сого и иску'сство
меня'ть го'лос по произво'лу - и пошла' пря'мо к це'ли.
- Открове'нно скажу' вам, Стрели'нский, - примо'лвила она', - вы бро'сили
меня' в тума'н зага'док и недоуме'ний. Осо'бенно эма'левое кольцо' ва'ше с изумру'дом
ввело' меня' в ребя'ческое заблужде'ние... Мне показа'лось, оно' не во'все мне
незнако'мо.
- Кольцо' э'то, - отвеча'л Стрели'нский, как бу'дто пробужда'ясь от сна и
подава'я его' графи'не, - кольцо' э'то сде'лано бы'ло го'да два тому' наза'д в
подража'ние кольцу' одного' из друзе'й мои'х, то'лько что прие'хавшего из
Петербу'рга. Я счел его' мо'дным; вкус в отде'лке и фо'рма мне понра'вились, и
услу'жливые ки'евские жиды' тотча'с срабо'тали что'-то подо'бное. Все э'то бы'ло
де'лом слу'чая, по тепе'рь кольцо' моё получи'ло для меня' но'вую це'ну, как
заве'тное звено' ле'стного ва'шего знако'мства, графи'ня.
Ме'жду тем лицо' графи'ни проясни'лось... Рассмотре'в кольцо', она' уве'рилась,
что оно' то'лько изда'ли похо'же на пода'ренное е'ю не'когда и не носи'ло на себе'
зна'ка давно' стёртой с её се'рдца привя'занности. Самолю'бие её бы'ло уте'шено, и
она', отдава'я кольцо' Стрели'нскому, о'чень благоскло'нно возрази'ла ему':
- Вы напра'сно припи'сываете магни'тную си'лу э'той безде'лке. Не она', а
любе'зность ва'ша причи'ной знако'мства. Посеща'я почте'"нную ва'шу тётушку, мы и
без э'того слу'чая, коне'чно бы, узна'ли друг дру'га. Кро'ме того', живу'чи в одно'м
кругу', вероя'тно ль, чтоб мы где'-нибудь не встре'тились? Кста'ти, о бала'х,
Стрели'нский, - где вы бу'дете встреча'ть Но'вый год? Что до меня' каса'ется, я
уже' ото'звана за ме'сяц, на ежего'дный и еди'нственный бал к княги'не Бори'с. Вы,
ка'жется, родня' им?
- Впервы'е благодарю' бого'в, - я ей племя'нник. По крайне'й ме'ре я до'лжен
ве'ровать в э'то по са'мым чувстви'тельным доказа'тельствам. Она' не упуска'ет ни
одного' слу'чая пожури'ть меня', сажа'ет за де'тский стол, когда' за больши'м те'сно,
и, по-моско'вски, нере'дко по'тчует шипу'чим медко'м вме'сто шампа'нского. Но
пого'да прекра'сна, графи'ня, и, коне'чно, вы оживи'те Не'вский бульва'р свои'м
прису'тствием? - приба'вил Стрели'нский, встава'я.
- Я то'лько в наде'жде ско'рого возвра'та лиша'ю себя' удово'льствия ва'шей
бесе'ды, Стрели'нский! Я всегда' вам ра'да... Прошу' не приня'ть э'того за пусто'й
звук и жа'ловать ко мне по'просту, без чино'в. Ка'ждый вто'рник до'брые прия'тели и
подру'ги посеща'ют меня', и е'сли вам не бу'дет ску'чно с на'ми уби'ть вре'мя...
- Скажи'те лу'чше, оживи'ть вре'мя, графи'ня... Ве'рьте, что е'сли б мне
должно' бы'ло покупа'ть мину'ты ва'шей бесе'ды це'лыми года'ми жи'зни, я и тогда' счел
бы себя' счастли'вым, насладя'сь, как ба'бочка, одно'й весно'ю. Мицке'вич говори'т,
что в ма'е одно' мгнове'ние преле'стнее це'лой неде'ли в о'сень.
- Не забу'дьте, что у нас зима'! - сказа'ла графи'ня, улыба'ясь, и
Стрели'нский раскла'нялся со вздо'хом.
"Сла'вно сы'грано, Валериа'н!" - мо'гут воскли'кнуть чита'тели сходя'щему с
ле'стницы Стрели'нскому; но сам он, ступи'в в поля'рный круг отсу'тствия от
ми'лого предме'та, совсе'м не ду'мал расточа'ть себе' подо'бные похвалы': он
чу'вствовал, что испыта'ние за дру'га станови'лось ему' посторо'ннею ве'щию; что
тепе'рь влюблённому и, мо'жет быть, люби'мому тяжка' была' бы хо'лодность графи'ни,
мучи'тельна разлу'ка с ней и несно'сна её переме'на; одни'м сло'вом, что
со'бственное его' благополу'чие зави'село от её взаи'мности. "Все э'то пройдёт,
все э'то ми'нет, - говори'л он сам себе', - я сли'шком ве'трен для постоя'нной
любви'". Но э'то не проходи'ло. "Сто'ит то'лько избега'ть слу'чаев ви'деть се дня
три, и се'рдце моё пога'снет, как лампа'да без ма'сла!" - ду'мал он и, что'бы
оправда'ть таку'ю благоразу'мную реши'мость, поскака'л с пови'нною голово'ю к
княги'не Бори'с, что'бы не пропусти'ть ба'ла, где бу'дет преле'стная и, разуме'ется,
боже'ственная Али'на. Любо'вь щедра' на эпи'теты и обоготворе'ния; но пройдёт
вре'мя, и, отсту'пники свои'х и'долов, мы пе'рвые гото'вы сокруши'ть их и громи'ть
пре'жние на'ши святи'лища.
В теа'тре, на бала'х, на музыка'льных вечера'х, на танцева'льных за'втраках,
на зва'ных обе'дах, на прогу'лках и ката'ньях, без вся'кого наме'рения, бог зна'ет
как, Али'на встреча'лась с Валериа'ной; тут нет ещё ди'ва, но стра'нно бы'ло то,
что они' почти' все вре'мя проводи'ли вме'сте. Из одно'й учти'вости подходи'л он к
ней снача'ла; но пото'м - сло'во за сло'во, взор за взо'ром - мечта'тель забыва'л
свет и вре'мя, и то'лько злове'щий крик лаке'я: "Графи'ни Зве'здич каре'та!"
разруша'л его' упое'ние и с превы'спренных своди'л в прохла'дные се'ни. Графи'ня
люби'ла теа'тр, - Валериа'н хорошо' знал и мастерски' суди'л его'. Графи'ня в
соверше'нстве владе'ла а'рфою, - Стрели'нский уверя'л, что он стра'стный охо'тник
до му'зыки, что он dilettanto [Дилета'нт (ит.)] от султа'на до шпор, - и потому'
стра'нно ли, что он так ча'сто явля'лся в её ло'же и'ли сади'лся по'дле неё в
конце'ртах? Все э'то бы'ло из любви' к иску'сствам, не бо'лее.
Немно'го трудне'е найти' бы'ло отгово'рку сли'шком ча'стой случа'йности,
благодаря' кото'рой ему' удава'лось подава'ть ру'ку графи'не, при перехо'де из
гости'ной в столо'вую, и то'нкий наблюда'тель мог бы похвали'ть его' глазоме'р,
когда' он, бу'дто во'все не замеча'я, так расчётливо станови'лся в ряд кавале'ров,
что ему' всегда' выпада'ла на до'лю рука' Али'ны и, ста'ло быть, ме'сто по'дле неё за
столо'м... Не'жная улы'бка, ла'сковое словцо' и поро'й лёгкое давле'ние ми'лой руки'
быва'ли награ'дою его' хи'трости.
"L'amour est l'egoisme a deux" [Любо'вь - э'то эгои'зм вдвоём (фр.)], -
сказа'ла мада'м Сталь, и весьма' справедли'во. Стрели'нскому ле'стно бы'ло получи'ть
от графи'ни преиму'щество над толпо'ю вздыха'телей многоречи'вых и без рече'й,
когда' свива'лись круги' мазу'рки и'ли францу'зских кадри'лей; а графи'не, с свое'й
сто'роны, каза'лось прия'тно име'ть кавале'ром тако'го отли'чного танцо'ра, как
Стрели'нский. В кругу' о'бщества и в ти'ши уедине'ния они' нра'вились друг дру'гу
остроу'мием и оригина'льностию; и, наконе'ц, когда' о'ба они' загля'дывали в
бу'дущее, то, коне'чно, не могли' найти' друг для дру'га лу'чшей па'ртии. Та и
друго'й с хоро'шим родство'м, тот и друга'я незави'симы и бога'ты - слу'чай,
удаля'ющий вся'кую мысль о коры'сти; все благоприя'тствовало обою'дной
скло'нности.
Графи'ня подружи'лась с сестро'ю Стрели'нского, О'льгою, дивя'сь, как до сих
пор она' не уме'ла оцени'ть всех любе'зных её ка'честв. Валериа'н удивля'лся, с
свое'й сто'роны, то'нкости вку'са графи'ни в вы'боре знако'мых и, подо'бно
блужда'ющей досе'ле коме'те, на'чал обраща'ться в кругу' их. Ну'жно ли ска'зывать,
како'е со'лнце покори'ло его' центровлеку'щей си'ле свое'й?.



V


Она' расцвета'ла, как де'вственная мечта' ю'ности;
была' чиста' и преле'стна,
как земля' в пе'рвый день творе'ния.
Стари'нная эпита'фия

В дома'шней жи'зни Валериа'н был едва' ли не счастли'вее, чем в све'те. По'дле
сестры' свое'й О'льги отдыха'л он се'рдцем от остроу'мия мо'дных у'мниц и от безу'мия
со'бственной стра'сти. По'дле неё утиха'ло волне'ние сомне'ний, и ре'вность свива'ла
Коршуно'вы кры'лья свои'. В са'мом де'ле, тру'дно бы'ло и самому' мизоги'ну не
полюби'ть э'то невинно-ми'лое существо'. Воспи'танная в Смо'льном монастыре', она',
подо'бно всем подру'гам свои'м, купи'ла неве'дением безде'лиц общежи'тия
спаси'тельное неве'дение ра'нних впечатле'ний поро'ка и безвре'менного мятежа'
страсте'й. Она' преле'стна была' в све'те, как образе'ц высо'кой простоты' и де'тской
открове'нности. Отра'дно бы'ло успоко'ить взор на све'тлом лице' её, на кото'ром
ещё ни игра' страсте'й, ни лицеме'рие прили'чий не впечатле'ли следо'в, не бро'сили
те'ней. Отра'дно бы'ло согре'ть се'рдце её весело'стию, и'бо весёлость
- цвет неви'нности. Б му'тном мо'ре све'тских предрассу'дков, позоло'ченной
испо'рченности су'етного ничто'жества - она' возвыша'лась, как зелене'ющий све'жий
острово'к, где уста'лый плове'ц мог найти' поко'й и дове'рие. Она' не мо'гла поня'ть,
для чего' бы ей стыди'ться слез умиле'ния при расска'зе о великоду'шном посту'пке
и'ли румя'нца негодова'ния, слы'ша о ни'зостях людски'х. Не понима'ла, почему'
неучти'во сказа'ть челове'ку в глаза': "ах! как вы добры'!" и'ли: "ах! как вы
злы!" - е'сли он то заслу'живал; не понима'ла, почему' ей неприли'чно сесть по'дле
у'много молодо'го челове'ка, с кото'рым прия'тно разгова'ривать, и почему' она'
обя'зана слу'шать неле'пости пожило'го потому' то'лько, что он со звездо'ю. Она'
нере'дко смеши'ла вас са'мыми стра'нными вопро'сами, но ча'ще приводи'ла в смуще'ние
са'мыми проница'тельными. То забавля'ла незна'нием са'мых обыкнове'нных веще'й, то
изумля'ла ново'стию мы'слей, глубино'ю чувств и непоколебимо'стию во'ли на все
прекра'сное. Не говорю' о пре'лестях, ко'ими одари'ла её приро'да, не говорю' о
соверше'нствах, да'нных образова'нием. Она' горячо' и не'жно люби'ла бра'та, кото'рый
оста'лся ей еди'нственным друго'м, еди'нственным покрови'телем на земле'.
Весели'ть, ра'довать, предупрежда'ть мале'йшее его' жела'ние бы'ло сладча'йшей
забо'тою О'льги. Она' игра'ла для него' на пья'но, пе'ла его' люби'мые пе'сни, порха'ла
пе'ред ним, как ла'сточка, и расска'зывала анекдо'ты свое'й монасты'рской жи'зни,
как, наприме'р, одна'жды це'лый класс перепада'л в о'бморок оттого', что одно'й
показа'лось, бу'дто она' уви'дела ужа'сного зве'ря - мышь! Как они' це'лые три но'чи
не спа'ли от стра'ху от како'й-то пти'цы, кото'рая "полови'ну была' ко'шка, а
полови'ну не зна'ю чего'", у'кала и сверка'ла глаза'ми под око'шком. Валериа'н
смея'лся от чи'стого се'рдца, ме'жду тем как сестра' не во'все понима'ла, что так
смешно'го бы'ло в её расска'зах.
- Впро'чем, - прибавля'ла она', извиня'ясь, - я была' тогда' така'я кофе'йная.
Что'бы вполне' поня'ть э'ту фра'зу, на'добно знать, что в Смо'льном монастыре'
три во'зраста воспи'танниц отлича'ются тремя' цвета'ми пла'тья: кофе'йным,
голубы'м и бе'лым, из ко'их пе'рвый присво'ен самому' мла'дшему, и потому' ме'жду
двумя' ста'ршими во'зрастами назва'ние кофе'йной слу'жит как бы упрёком в
простоте'.
- Дай бог, - возража'л тогда' Валериа'н, ласка'я её, - что'бы ты всегда'
оста'лась кофе'йного се'рдцем.
Одна'жды ве'чером О'льга фантази'ровала на фортепиа'но, ме'жду тем как брат,
заду'мавшись, слу'шал её, облокотя'сь о ру'чку кре'сел, и вдруг она' вспры'гнула
ве'село, схвати'ла Валериа'на за ру'ку и, бы'стро гля'дя ему' в глаза', сказа'ла:
- Не пра'вда ли, бра'тец, ты же'нишься на графи'не Зве'здич?
Полуизу'млен, полусму'щен слова'ми сестры', в кото'рых заключа'лись и
неожи'данный вопро'с и вме'сте не'жная про'сьба, он долго-до'лго смотре'л на неё,
мо'жет быть разга'дывая её мы'сли, мо'жет быть собира'я свои', и, наконе'ц, отвеча'л
с улы'бкою:
- Како'й ве'тер наве'ял тебе', ми'лая, таку'ю стра'нную мысль?
- Стра'нную мысль, бра'тец? Напро'тив, мне ка'жется, са'мую есте'ственную.
Е'сли бог не суди'л вам роди'ться бра'том и сестро'ю, что'бы дели'ть го'ре и
весе'лье, то ду'маю, к э'тому нет друго'го пути', кро'ме жени'тьбы. Как могли' бы
ина'че соедини'ться два се'рдца, кото'рые лю'бят друг дру'га?
- Но кто тебе' сказа'л, что мы лю'бим друг дру'га?
- Ах, како'й ты лицеме'р, бра'тец! И пе'ред кем же? Пе'ред сестро'ю свое'й!
Ра'зве я не люблю' тебя'? Ра'зве родны'е не друзья', даро'ванные не'бом? Да и почему'
тебе' скрыва'ть свою' привя'занность к осо'бе, досто'йной любви'?
- Мир, мир, моя' проница'тельная сестри'ца! Поло'жим, в уго'ду тебе', что я
влюблён в Али'ну. Но тепе'рь вопро'с: лю'бим ли я взаи'мно?
- В э'том я пору'кой, mon frere [Брат (фр.)], графи'ня лю'бит тебя', как я
сама'.
- Я не ду'маю, что'бы она' избрала' сестру' мою' напе'рсницей свои'х тайн.
- О нет, бра'тец! Пря'мо она' не говори'ла мне о том ни сло'ва; но она' так
ча'сто говори'т о тебе', так охо'тно встреча'ется с тобо'ю, что скло'нность её
то'лько тебе' мо'жет каза'ться та'йною. Я ма'ло зна'ю свет, люде'й ещё ме'нее; но
есть ве'щи, кото'рые уга'дываю я со'бственными чу'вствами.
- Ты просвещённее, не'жели я ду'мал, любе'зная О'льга.
- Просвещённее! Э'то похо'же на упрёк, бра'тец; вот каковы' мужчи'ны! Вы
пресле'дуете нас за на'ше неве'дение и ещё бо'льше гне'ваетесь за на'ше позна'ние.
Ты несправедли'в оттого', что тебе' доса'дно, как могла' нео'пытная монасты'рка
прони'кнуть в та'инства своего' скры'тного бра'тца. В са'мом де'ле, как уме'ть и как
сметь отличи'ть любо'вь от не'нависти!! Нет, mon frere, я скоре'й име'ю пра'во
серди'ться за твою' недове'рчивость и за то, что ты вообража'л меня' тако'ю
про'стенькою.
- Я то'чно винова'т, я в са'мом де'ле несправедли'в про'тив тебя', моя' ми'лая,
до'брая О'льга! - сказа'л с нежности'ю Валериа'н, поцелова'в её в чело'. - С э'тих
пор ме'жду на'ми нет тайн.
- Э'то напра'сно, Валериа'н. Я не хочу' того' знать, что мне знать
бесполе'зно; но мо'жет ли быть чу'ждо душе' мое'й все, что каса'ется до твоего'
сча'стия? Признаю'сь тебе' в Моём ребя'честве: я уже' не раз стро'ила возду'шные
за'мки, соединя'я тебя' в мечта'х с графи'нею. Как ве'село, как ра'достно тогда'
бу'дет нам!.. Мы пое'дем жить в дере'вню, по кото'рой я так давно' вздыха'ю, во
сне и наяву'. Мы бу'дем всегда' вме'сте, сча'стливы тем, что мы вме'сте, вдалеке'
от доку'чливых госте'й. Неви'димо полети'т для нас вре'мя, ле'том с приро'дой,
зимо'й с дру'жеством, всегда' с любо'вью. Мы бу'дем гуля'ть, ката'ться в ло'дке,
е'здить верхо'м, - я наде'юсь, ты мне позво'лишь э'то, бра'тец? Ты ку'пишь для меня'
хоро'шенькую ло'шадь, - не пра'вда ли? Ввечеру' мы за ча'йным сто'ликом шу'тим,
смеёмся, пото'м пое'"м, танцу'ем. Чита'ем Ва'льтер Ско'тта; иногда' и рассужда'ем
о'чень серьёзно, - ведь нельзя' век толкова'ть о безде'лицах. Иногда' к нам бу'дут
приезжа'ть сосе'ди-антики и до'брые на'ши знако'мые, - ве'рно, и князь Греми'н не
забу'дет пре'жних друзе'й свои'х.
- А тебе' нра'вится князь Греми'н, О'льга? - спроси'л Валериа'н бо'лее для
избежа'ния реши'тельного отве'та, не'жели для удовлетворе'ния любопы'тства.
- Я о'чень люблю' его', бра'тец, и от са'мого малоле'тства. Ты так ча'сто
е'здил с ним в монасты'рь, он называ'л меня' ma cousine [Кузи'на (фр.)] и так
охо'тно слу'шал моё болта'нье, что я то'лько пе'ред ним и тобо'ю не красне'ла
говори'ть. Быва'ло, я нетерпели'во жду, когда' вы прие'дете: а быва'ло, и пра'здник
не в пра'здник, когда' вас не'ту. Я кре'пко пла'кала по вас обо'их по перево'де
ва'шем из Петербу'рга; призна'юсь тебе', бра'тец, в моём ребя'честве: я ещё до сих
пор берегу' на па'мять прекра'сное кури'ное перо', вы'роненное из султа'на кня'зя.
- Султа'ны, ду'шенька, де'лаются из пету'шьих пе'рьев.
- Как бу'дто э'то не все равно', mon frere? Ра'зве пету'х не брат ку'рицы?
- Так, но не совсе'м так. Наприме'р: ты мне сестра', а не смешно' ли б
бы'ло, е'сли б кто'-нибудь, принима'я одну' за друго'го, сказа'л, что у О'льги
прекра'сные усы'? Одна'ко что да'лее?
- Чем да'лее, тем бли'же к моему' ребя'честву. Ты, я ду'маю, по'мнишь,
бра'тец, с како'й снисходи'тельностию расспра'шивал князь о мои'х уро'ках, о мои'х
заня'тиях; как я'сно поправля'л мои' заблужде'ния и, шутя', развива'л мои' мы'сли,
учи'л до'брому, и так про'сто, так поня'тно! Я боя'лась ошиби'ться пе'ред ним
бо'льше, чем пе'ред свои'ми учителя'ми, - зато' мне бы'ло так ве'село, когда' он
хвали'л меня'! Бо'льше всего' я люби'ла слу'шать истори'ческие его' анекдо'ты, - он
о'чень ми'ло их расска'зывал. Я пла'кала, слу'шая о бе'дствиях Мари'и Стюа'рт! Я
привы'кла ненави'деть кова'рную Елисаве'ту, хоть её и называ'ют до'брою и
прему'дрою. Я научи'лась люби'ть Ге'нриха Четвёртого, отца' и дру'га свои'х
по'дданных, за то, что, бу'дучи до'брым царём, он не разучи'лся быть до'брым
челове'ком. Князь заста'вил меня' восхища'ться ге'нием на'шего вели'кого Пё!тра,
скро'много в сча'стии, неколеби'мого в беде' - и всего' бо'лее под Пру'том, когда'
он пи'шет ука'з сена'ту не слу'шать его' впредь, е'сли он, принуждённый ту'рками,
повели'т что'-нибудь недосто'йное себя' и'ли Росси'и. Где найдём мы приме'р
чисте'йшего самоотверже'ния, вы'сшей любви' к оте'честву!! Ах, бра'тец, я о'чень
люблю' кня'зя!
- В са'мом де'ле, О'льга? - сказа'л Стрели'нский и погрузи'лся в ду'мы, равно'
об О'льгиыом, как и своём бу'дущем. "Не будь э'того прокля'того письма' от
Репети'лова к Греми'ну, - ду'мал он, - и мы о'ба могли' быть сча'стливы; я с
Али'ной, он с О'льгою. Ни мне нельзя' жела'ть лу'чшего зя'тя, ни ему' лу'чшей жены'.
Одна' то'лько кро'тость О'льги мо'жет уме'рить вспы'льчивость его' хара'ктера; то'лько
с не'ю нашёл бы он поко'й, о кото'ром напра'сно мечта'ет; све'тская же'нщина ве'чно
бу'дет ему' вино'й сомне'ний и ре'вности. Тепе'рь совсе'м ино'е де'ло. Я не опаса'юсь
пре'жней привя'занности Греми'на, но его' всегдашнего' упря'мства. Он гото'в
уве'рить меня' и уве'рить себя', что влюблён до безу'мия; вот уже' два ра'за я
писа'л к нему', - и нет отве'та; э'то что'-нибудь да зна'чит! Но как бы то ни
бы'ло, я не уступлю' Али'ны друго'му, да'же дру'гу, пи за каки'е бла'га, ни от каки'х
бед в ми'ре! Лю'бит и'ли притворя'ется она', что лю'бит меня', но должна' быть мое'ю,
несмотря' ни на что мину'вшее, ни на что бу'дущее. Я реши'лся".



VI


Так! я мечта'тель, я дитя',
Мой за'мок ка'рты, - но не вы ли
Его' постро'или, шутя',
И, насмеха'ясь, разори'ли!

В кни'ге любви' всего' миле'й страни'ца оши'бок; но всему' своя' пора'. Тепе'рь
Али'на была' уже' не та шестнадцатилетня'я, нео'пытная же'нщина, увлечённая
пото'ком приме'ров и обольсти'тельною ло'гикою обожа'телей, кото'рая, обра'дована
пе'рвой свя'зью, как но'вой игру'шкой, и вообража'я себя' герои'нею рома'на, писа'ла
стра'стные письма' к кня'зю Греми'ну. С тех пор, одна'ко ж, то'лько в э'том могла'
она' упрека'ть себя', то'лько над э'тим мог подшу'чивать Стрели'нский, хотя' он,
дви'жимый ревпо'стию, исша'рил зе'млю и во'здух, жела'я узна'ть что'-нибудь похо'жее
на любо'вь в це'лой жи'зни графи'ни. Стро'гость настоя'щего её поведе'ния была'
приме'рна в отноше'нии ко всей молодёжи, кото'рая вила'сь о'коло неё. Едва'
кто'-нибудь из них переступа'л грани'цу шу'тки, едва' произноси'л одну' влюблённую
но'ту, не то'лько сло'во, - мы'льный дождь нравоуче'ния и град насме'шек
разража'лись над голово'й селадо'на. Привыкну'в за грани'цею обходи'ться
непринуждённо с мужчи'нами, она' никогда' не дозволя'ла их во'льности
превраща'ться в своево'лие, и ме'жду тем как её красота' и любе'зность привлека'ли
всех, её осторо'жность держа'ла всех в почти'тельном отдале'нии. Стрели'нский,
пра'вда, составля'л исключе'ние, по и он уже' не раз испыта'л на себе', что
приро'да и све'тская любо'вь не де'лают скачко'в, а потому', как ни уве'рен был,
что его' лю'бят взаи'мно, но роково'е сло'во "люблю'!" два'дцать раз замира'ло на
уста'х, пре'жде чем он его' вы'говорил, как бу'дто с ним он до'лжен был
рассыпа'ться, как клад от ами'ня. И графи'ня то'же, как и вся'кая же'нщина,
каза'лось, испу'гана э'тим сло'вом - "люблю' вас", как вы'стрелом, - как бу'дто
ка'ждая в нем бу'ква соста'влена из грему'чего серебра'! И как ни пригото'влена
была' она' к объясне'нию, как ни уве'рена была', что э'то должно' случи'ться, ра'но
и'ли по'здно, но вся кровь её се'рдца вспы'хнула в лице', когда' Стрели'нский,
улучи'в ги'бкую мину'ту, с тре'петом откры'л любо'вь свою'... Оставля'ю чита'телям
дорисова'ть и угада'ть продолже'ние э'той сце'ны. Я ду'маю, ка'ждый со вздо'хом и'ли
с улы'бкою мо'жет припо'мнить и помести'ть в неё отры'вки из подо'бных сцен свое'й
ю'ности и ка'ждый ошибётся не мно'го.
Преле'стны пе'рвые волне'ния и восто'рги стра'сти, когда' неизве'стность
воздвига'ет ча'стые бу'ри се'рдца, но ещё сла'достней поко'й и дове'ренность
откры'той взаи'мности. Тогда' в любви' нахо'дим мы все ра'дости, все утеше'ния
дру'жбы, са'мой нежне'йшей, са'мой предупреди'тельной, и е'сли пе'рвый ме'сяц бра'ка
называ'ют медо'вым, то пе'рвый ме'сяц откры'той любви', по всем права'м, именова'ть
мо'жно не'ктарным, - э'то небоскло'н по'сле грозы'; све'тлый, но без зно'я,
прохла'дный без облако'в.
Сли'вшись сердца'ми, графи'ня и Стрели'нский вкуша'ли не'гу сего' лу'чшего
во'зраста любви', не отнима'я уст от ча'ши. Прямо'й, открове'нный, благоро'дный
хара'ктер майо'ра то'лько по нару'жности каза'лся противоре'чием с уто'нченным,
све'тским обраще'нием графи'ни. Как ско'ро взаи'мное уваже'ние и серде'чная теплота'
растопи'ли око'вы прили'чий, и'ли, лу'чше сказа'ть, принуждённостей, не'жная
и'скренность и беззаве'тное дове'рие заступи'ли в ней ме'сто недосту'пности и
то'нкого злосло'вия. Да'же ро'бость, несомне'нный при'знак и'стинной любви',
замени'ла самоуве'ренность. Сове'т Валериа'на сде'лался ей необходи'м для са'мых
безде'лок в вы'боре наря'дов, его' одобре'ние - на ка'ждый шаг в о'бществе, его'
до'брые мне'ния - для всех протёкших и настоя'щих слу'чаев жи'зни. В оди'н-то из
подо'бных часо'в излия'ний душе'вных Али'на рука' с руко'й по'дле Стрели'нского,
любу'ясь вырази'тельными его' оча'ми, говори'ла:
- Валериа'н! свет мо'жет осужда'ть меня' за легкомы'слие пе'рвых лет моего'
заму'жества, но твоё се'рдце меня' оправда'ет. В пятна'дцать лет меня' посади'ли за
столо'м по'дле како'го-то старика', кото'рого я запо'мнила то'лько по чуде'сной
табаке'рке из како'й-то ра'ковины. Ввечеру' мне о'чень ва'жно сказа'ли: "Он твой
жени'х; он бу'дет твои'м супру'гом"; но что тако'е жени'х, что тако'е супру'г, мне и
не поду'мали объясни'ть, и я ма'ло забо'тилась расспра'шивать. Мне о'чень
понра'вилось быть неве'стою; как дитя', я ра'довалась конфе'там и наря'дам и всем
безде'лкам, кото'рые мне дари'ли, я гото'ва была' расцелова'ть ста'рого гра'фа,
когда' он подари'л мне преле'стные золоты'е часы', потому' что в неда'вно бро'шенных
мно'ю игру'шках бы'ли то'лько оловя'нные. Наконе'ц я ста'ла жено'ю, не переста'в быть
ребёнком, не понима'я, что тако'е обя'занности супру'жества, и, признаю'сь,
потому' то'лько заме'тила переме'ну состоя'ния, что меня' ста'ли велича'ть "ва'шим
сия'тельством". До'лго не замеча'ла я, что муж мой мне не па'ра ни по ле'там, ни
по чу'вствам. Для визи'тов мне бы'ло все равно', с кем ни сиде'ть в каре'те, до'ма
же он сли'шком за'нят был свои'ми неду'гами, а я - свои'ми заба'вами и гостя'ми.
Одна'ко же в семна'дцать лет заговори'ло и се'рдце... оно' стесни'лось неве'домою
гру'стию, жела'ло чего'-то непоня'тного; э'то была' потре'бность люби'ть, и я
полюби'ла во всей неви'нности ду'ши. Ты зна'ешь, кто был предме'том э'той
скло'нности, и я благодарю' провиде'ние, что оно' суди'ло мне встре'титься с
челове'ком благоро'дным, кото'рый не ду'мал, не то'лько не жела'л употреби'ть во
зло мою' нео'пытность. Ско'рая разлу'ка показа'ла, одна'ко ж, мне, как оши'блась я
в свои'х чу'вствах. Я приняла' за любо'вь жела'ние нра'виться, жела'ние
предпочте'ния от челове'ка, предпочита'емого други'ми. Тщесла'вие и охо'та быть
как други'е доверши'ли круже'ние головы'; я уве'рила себя', что стра'стно люблю'
кня'зя Греми'на потому', что он каза'лся мне досто'йным тако'й любви'. Мо'жет
ста'ться, е'сли бы он поддержа'л тако'е расположе'ние перепи'скою, я бы привы'кла к
э'той мечте', бу'дто к чу'вству, и ве'рность, кото'рую обожа'ла я, как досто'йная
покло'нница сентиментали'зма, могла' бы во'все перемени'ть судьбу' мою'. Но он,
едва' мы расста'лись, оказа'лся весьма' невнима'телен; я была' от того' вне себя',
называ'ла э'то холодно'стию, укоря'ла в неблагода'рности, в изме'не и забы'ла его'
скоре'е, чем наде'ялась. За грани'цею, ча'ще сама' с собо'ю, ча'ще с людьми'
образо'ванными, я почу'вствовала необходи'мость чте'ния и жа'жду позна'ний.
Хоро'шие кни'ги и ещё лу'чшие приме'ры и сове'ты же'нщин, уме'вших сочета'ть
све'тские ка'чества с высо'кими пра'вилами, убеди'ли меня', что, и не любя' му'жа,
должно' люби'ть долг супру'жества и что велича'йшее из несча'стий есть поте'ря
со'бственного уваже'ния. Кочева'я жизнь не дава'ла мне да'же слу'чая к постоя'нным
знако'мствам, и се'рдце моё то'лько во сне ви'дело сча'стие; в ви'хре заба'в, в
кругу' иска'телей я оста'лась свобо'дна. Муж мой у'мер, и я це'лый год тра'ура
провела' в уедине'нии, с немно'гими подру'гами, чита'я в со'бственном се'рдце
помо'щию книг и разга'дывая кни'ги по се'рдцу; э'то возроди'ло меня'. Я пости'гла
тогда' умо'м, что до тех пор заключа'лось в чу'встве; уве'рилась, что
благополу'чие есть неви'нность и нахо'дится в нас сами'х. Я не разлюби'ла ни
удово'льствий, ни вы'год све'та; по кра'йней ме'ре я могла' бы тепе'рь лиши'ться их,
е'сли не без сожале'ния, то без ро'пота. Возврати'сь в Росси'ю, обя'занности к
родны'м и о'бществу не да'ли мне вре'мени образу'миться... Меня' засыпа'ли
приве'тствиями и приглаше'ниями, ле'стью и любе'зностию, но я уже' предохранена'
была' от э'того ча'да; я зна'ла, что вся'кая пари'жская нови'нка хоть на миг, но
всегда' увлека'ет внима'ние пу'блики, а покло'нники в не'сколько вечеро'в успе'ли
наску'чить свои'ми переслащёнными фра'зами, так что я бо'льше чем когда'-нибудь
почу'вствовала пустоту' се'рдца. Соверше'нная бесхара'ктерность молоды'х люде'й
на'ших, "э'ти о'бразы без лиц" навели' на меня' неизъясни'мую тоску'. Я ужасну'лась,
не найдя' ру'сских в Росси'и. Прости'тельно ещё быть легкомы'сленным во Фра'нции,
где на ка'ждом ша'гу нахо'дишь пи'щу любопы'тству, рассе'янию, са'мой ле'ни, где
ка'ждая безде'лка но'сит на себе' печа'ть образо'ванности и да'же глу'пость не
лишена' остроу'мия. Но мо'жно предста'вить себе', как несно'сны сле'пки пари'жского
ми'ра в Росси'и, где мо'жно толкова'ть то'лько о том, чего' у нас нет, и где
полови'на о'бщества не понима'ет, что сама' говори'т, а друга'я, что ей говоря'т;
одна' - поторопи'вшись вы'учить приво'зное, как попуга'й, друга'я
- опозда'в учи'ться от застаре'лых предрассу'дков. В э'то вре'мя я
встре'тилась с тобо'ю, и до сих пор не уме'ю себе' объясни'ть, како'й судьбо'й я
так бы'стро увлекла'сь се'рдцем? Признаю'сь, обма'нутая ро'стом и го'лосом, я
снача'ла приняла' тебя' за Греми'на; я сгора'ла любопы'тством, жела'я уве'риться в
свое'й дога'дке, но ско'ро к нему' примеша'лись чу'вства нежне'йшие. Я ве'рила и не
ве'рила, что ты Греми'н; не сто'лько воспомина'ние про'шлого, как пре'лесть
но'вости зама'нивала меня' да'лее и да'лее. Я должна' была' серди'ться на кня'зя, но
вме'сто того' была' благоскло'нна к но'вому знако'мцу. Я должна' была' быть
осторо'жнее с незнако'мым, и доверя'лась как ста'рому дру'гу; одни'м сло'вом, я не
зна'ла, что говори'ла и де'лала!.. Остально'е тебе' изве'стно, ми'лый Валериа'н... И
бог тебе' судья', е'сли когда'-нибудь заста'вишь меня' раска'яться в любви' мое'й!
Валериа'н был восто'ржен; ему' каза'лось, гармони'ческая му'зыка сфер греме'ла
туш его' благополу'чию, и он, с пы'лкостию ю'ноши целу'я оста'вленную ему' ру'ку,
хоте'л, по гуса'рской привы'чке, кля'сться всем, что есть и чего' нет на све'те, в
неизме'нности любви' свое'й, но Али'на останови'ла э'тот поры'в достове'рности.
- Не кляни'сь, Валериа'н, - сказа'ла она' с нежности'ю, - кля'тва почти'
всегда' неразлу'чна с изме'ной, - я зна'ю э'то на о'пыте. Я бо'льше ве'рю
благоро'дству твои'х чувств, не'жели пору'ке зву'ков, волну'емых и уноси'мых
ве'тром; мы уже' не де'ти.
С обе'их сторо'н де'лались приготовле'ния к бра'ку, хотя' о нем ещё не бы'ло
прямы'х усло'вий. Валериа'ну, одна'ко же, они' бы'ли необходи'мы: он начерта'л план
для бу'дущей жи'зни, кото'рая во'все могла' не понра'виться графи'не и кото'рый
колеба'лся он откры'ть ей. Ме'жду тем как това'рищи и прия'тели счита'ли его'
то'лько ве'треником, забо'тливым, как прожи'ть свои' дохо'ды, он вта'йне де'лал все
поже'ртвования для улучше'ния у'части крестья'н свои'х, кото'рые, как больша'я
часть госпо'дских, доста'лись ему' полура'зоренными и полуиспо'рченными в
нра'вственности. Он ско'ро убеди'лся, что нельзя' чужи'ми рука'ми и наёмного
голово'ю устро'ить, просвети'ть, обогати'ть крестья'н свои'х, и реши'лся уе'хать в
дере'вню, что'бы упро'чить благосостоя'ние не'скольких ты'сяч себе' подо'бных,
разорённых ба'рским нераде'нием, хи'щностью управи'телей и со'бственным
неве'жеством. У него' не бы'ло недоста'тка ни в де'ньгах для обзаведе'нии, ни в
до'брой во'ле к исполне'нию, ни в позна'ниях се'льского хозя'йства, приобрете'нию
ко'их посвяти'л он все досу'ги свои'; недостава'ло то'лько о'пытности, но она'
прихо'дит сама' собо'ю; прито'м, пе'рвую пе'сенку не сты'дно спеть и зарде'вшись,
говори'т посло'вица. Мысль облегчи'ть, услади'ть свои' бу'дущие забо'ты любо'вью
ми'лой подру'ги и согласи'ть долг граждани'на с семе'йственным сча'стием ласка'ла
Валериа'на; одна'ко же, несмотря' на си'лу стра'сти, наме'рения его' бы'ли тверды'; в
ва'жных обстоя'тельствах жи'зни он уме'"л владе'ть собо'ю; но чем непрекло'ннее была'
во'ля его', тем нереши'тельнее станови'лся он откры'ть её Али'не. Он чу'вствовал,
како'й же'ртвы тре'бовал, знал, как тру'дно для молодо'й, прекра'сной и бога'той
же'нщины отказа'ться от све'та. "Но э'то бу'дет испыта'нием её привя'занности, -
ду'мал он. - Е'сли ж нет? Нет! Же'нщина, кото'рая предпочтёт мне све'тскую жизнь,
не зна'ет и не сто'ит и'стинной любви'". Ско'ро предста'вился и слу'чай к
объясне'нию.
Э'то бы'ло на ма'сленице, по'сле ката'нья с англи'йских гор. Льдя'ные го'ры,
ми'лостивые госуда'ри, есть вы'думка, досто'йная а'дской поли'тики, назло' всем
ста'рым ро'дственницам и ревни'вым мужья'м, кото'рые ворча'т и а'хают, но те'рпят
все, поко'рствуя тира'нке мо'де. В са'мом де'ле, кто бы не подиви'лся, что те же
са'мые недосту'пные деви'цы, кото'рые не сме'ют перейти' чрез ба'льную за'лу без
покрови'тельницы, те же са'мые да'мы, кото'рые отка'зывают опере'ться на ру'ку
учти'вого кавале'ра, когда' са'дятся они' в каре'ту, весьма' во'льно пры'гают на
коле'ни к молоды'м лю'дям, долженству'ющим пра'вить на полёту арши'нными их
са'нками вниз го'ры и по льду раска'та. Ме'жду тем, что'бы сохрани'ть равнове'сие,
на'добно поро'й поддержа'ть свою' прекра'сную спу'тницу - то за стро'йный стан, то
за не'жную ру'чку. Са'нки летя'т вле'во и впра'во, во'здух сви'щет... уха'б... се'рдце
за'мерло, и рука' нево'льно сжима'ет кре'пче ру'ку; и ма'тушки ду'ются, и мужья'
грызу'т но'гти, и молодёжь смеётся; но все, отъезжа'я домо'й, говоря'т: "Ah! que
c'est amusant" [Ах! как э'то заба'вно (фр.)], хоть едва' ли полови'на э'то
ду'мает.
Валериа'н и графи'ня, коне'чно, бы'ли в сей полови'не, потому' что
возврати'лись с ката'нья о'чень дово'льны прогу'лкой и друг дру'гом, и хо'лод,
каза'лось, то'лько возбуди'л обо'их любо'вников к осо'бенной не'жности. Стрели'нский
избра'л э'тот час к реши'тельному открове'нию и, предуве'домив Али'ну, что так как
де'ло идёт о благополу'чии их обои'х на всю жизнь, то он не хо'чет прибега'ть ни
к каки'м околи'чностям, ни к каки'м сетя'м льсти'вой ло'гики и'ли цвета'м
красноре'чия, дабы' убеди'ть и'ли увле'чь её, но про'сто изло'жит свои' наме'рения и
про'сит то'лько одного', чтоб она' беспристра'стно обсуди'ла их и открове'нно
сказа'ла на то отве'т свой.
- Во-пе'рвых, ми'лая Али'на, - сказа'л он, - я реши'лся оста'вить слу'жбу, для
исполне'ния други'х обя'занностей оте'честву, кото'рые наде'юсь вы'полнить лу'чше,
пряме'е и поле'знее, не'жели обя'занности во'ина в ми'рное вре'мя.
Али'на вздохну'ла и поки'нула ки'сточку темляка', кото'рым игра'ла она'.
- Но ра'зве ты, друг мой, не мо'жешь служи'ть оте'честву по ча'сти
гражда'нской и'ли дипломати'ческой? - произнесла' она' почти' проси'тельным
го'лосом.
- Я не дово'льно пригото'влен, что'бы стать поле'зным как судья'; слу'жбу в
департа'ментах счита'ю механи'ческою, а быть диплома'том несовме'стно пи с мои'ми
скло'п-ностями, ни с мои'ми пра'вилами. Во-вторы'х, мы оста'вим столи'цу.
Али'на молча'ла.
- В-тре'тьих, - тут Валериа'н разви'л пред не'ю подро'бный чертёж свои'х
за'мыслов, для устро'йства име'ния, для усоверше'нствования земледе'лия и
заво'дов, для образова'ния крестья'н свои'х; показа'л, как благоде'телен бу'дет
приме'р его' для всего' челове'чества и для окру'жных поме'щиков в осо'бенности. Но
когда' объяви'л, что все э'то тре'бует неусы'пного и безотлу'чного надзо'ра,
све'тлое чело' Али'ны подёрнулось ду'мою и она' опусти'ла ру'ку Валериа'на.
- И э'то реши'тельно? - спроси'ла она' печа'льно.
- Реши'тельно. Подро'бности бу'дут зави'сеть от во'ли Али'ны Алекса'ндровны,
но це'лое остаётся неруши'мым. На кра'ткое вре'мя мы бу'дем приезжа'ть в
кото'рую-нибудь из столи'ц, но то'лько на кра'ткое вре'мя.
- Мои' сове'ты и мне'ния, сле'довательно, тепе'рь бесполе'зны, - сказа'ла
Али'на, не'сколько тро'нутая.
- Но твоё согла'сие необходи'мо к моему' сча'стию, обожа'емая Али'на! С тобо'й
ка'ждая мину'та ознамено'вана бу'дет для меня' но'вым блаже'нством, как для всех
окружа'ющих нас до'брыми дела'ми. Ты бу'дешь а'нгелом красоты' и доброты' для меня'
и для всего', чем я владе'ю. О! не разру'шь ра'я, мно'ю со'зданного, кото'рым я так
до'лго ласка'л своё се'рдце... Ми'лая, бесце'нная Али'на! я жду пригово'ра. В
и'скреннем отве'те твоём моя' судьба': могу' и'ли нет назва'ть тебя' мое'ю?
- Че'рез три дня ты узна'ешь мой реши'тельный отве'т, Валериа'н; то'лько дай
мне сло'во не говори'ть со мной, не писа'ть ко мне, не иска'ть слу'чаев со мно'ю
встре'титься во все э'то вре'мя. Я хочу' обду'мать все на свобо'де, удалённая от
влия'ния страсте'й.
- Жесто'кая же'нщина! Три дня - век для влюблённого!
- Жесто'кий челове'к! Дере'вня - ве'чность для же'нщины!
С э'тим сло'вом Али'на исче'зла.
- Понима'ю! - сказа'л Стрели'нский с го'рькою усме'шкою, ме'жду тем как
холо'дный пот проступа'л на его' се'рдце, и ти'хими стопа'ми вы'шел из ко'мнаты
графи'ни.



VII


Burleigh
Ihr wart es doch, der hinter meinem Riicken
Die Konigin nach Fotherinaschlofi Zu locken wufite?
Leicester
...Hinter Eurem Riicken?
Wann scheuten meine Taten Eure Stirn?
Schiller.
[Бэрле'й
Не вы ли за спино'й мое'й суме'ли
Напра'вить короле'ву в Фотринге'й?
Ле'стер
За ва'шею спино'ю? Да когда' же,
Когда' в свои'х дела'х я укрыва'лся
От ва'шего лица'?
Ши'ллер (нем.)]

- Подполко'вник князь Греми'н! - провозгласи'л слуга', возвеща'я го'стя тётке
Стрели'нского, кото'рая, си'дя одна' в гости'ной, раскла'дывала grande-patience
[Большо'й пасья'нс (фр.)]. - Прика'жете при'нять-с?
- Ми'лости про'сим, - отвеча'ла она', снима'я очки' и расправля'я шаль свою'.
- Ви'дно, князь неда'вно в Петербу'рге? - приба'вила она'.
- То'лько вчера' с дороги'-с. Они' хоте'ли ви'деть Валериа'на Миха'йловича;
одна'ко ж когда' узна'ли, что вы не вы'ехавши, проси'ли доложи'ться. - Сказа'в э'то,
слуга' поспеши'л пригласи'ть прие'зжего.
Князь Греми'н, кото'рого долг слу'жбы удержа'л во фро'нте, вопреки' всех его'
наде'жд, и просьб, и жела'ний, до'лжен был вести' полк на други'е кварти'ры, на
грани'цу Литвы', и он тем скоре'е помири'лся с судьбо'ю, что обя'занности по дела'м
хозя'йства и заня'тий стро'я и но'вые знако'мства в кругу' по'льских дворя'н дава'ли
ему' ты'сячу развлече'ний и заба'в. Он бы, вероя'тно, и во'все отду'мал е'хать в
о'тпуск, е'сли бы внеза'пная смерть одного' из де'дов в Петербу'рге не призвала'
его' туда' для получе'ния насле'дства и всех хлопо'т, с насле'дствами неразлу'чных.
Пы'лкий то'лько на день в пресле'довании за'мыслов, внушённых при'хотью, он не
сли'шком диви'лся молча'нию Стрели'нского и о'чень поко'ен се'рдцем прие'хал в
столи'цу. Но когда' на него' поли'лись но'вости о бли'зком бра'ке Валериа'на с
графи'нею Зве'здич, он был оглушён и раздражён э'тим водоворо'том. Ре'вность его'
пробуди'лась. Мысль, что он в э'той свя'зи игра'л смешну'ю роль Кри'спина, привела'
его' в бе'шенство; уда'ча Стрели'нского, кото'рую он велича'л изме'ною и
кова'рством, вы'звала его' на месть. В э'тих вражде'бных мы'слях поскака'л оп в дом
пре'жнего дру'га, что'бы изли'ть на него' всю желчь своего' него'дования; та'к-то
злонапра'вленные стра'сти и ху'до поня'тые пра'вила че'сти превраща'ют са'мые
благоро'дные существа' в кровожа'дных звере'й! Не заста'в до'ма Валериа'на, князь,
одна'ко же, почёл неприли'чным не засвиде'тельствовать почте'ния его' тётке, и
вот, скрыв доса'ду свою', как благовоспи'танный офице'р, пробира'лся он в
гости'ную, не бря'кнув ни са'блей, ни шпо'рами, но в за'ле он нево'льно
останови'лся, уви'дев и услы'шав О'льгу, кото'рая, ничего' не зна'я о го'сте и
ничему' не внима'я вокру'г себя', пе'ла сле'дующее, аккомпани'руя чи'стый,
вырази'тельный го'лос свой зву'ками фортепиа'но:

Скажи'те мне, заче'м пыла'ют ро'зы
Эфи'рною душо'ю, по весне',
И мотылька' на у'тренние слезы'
Маня'т, зову'т приве'тливо оне'?
Скажи'те мне!

Скажи'те мне, не зву'ки ль поцелу'я
Даю'т свою' гармо'нию волне'?
И солове'й, плени'тельно тоску'я,
О чем поёт во мгле и тишине'?
Скажи'те мне!

Скажи'те мне, заче'м так се'рдце бьётся
И чудно'е мне ви'дится во сне,
То грусть по мне холо'дная прольётся,
То я горю' в томи'тельном огне'?
Скажи'те мне!

О'льга умо'лкла; но князь ещё слу'шал, и ме'жду тем как персты' её
перебега'ли, фантази'руя, по кла'вишам, его' взо'ры то'чно так же стра'нствовали по
всем черта'м певи'цы
Он едва' ве'рил глаза'м свои'м, что'бы э'то была' та са'мая О'льга, кото'рую он
так люби'л, как дитя', кото'рую поки'нул, когда' она' едва' станови'лась де'вушкою, и
кото'рая тепе'рь предста'ла ему' во всем бле'ске, в по'лном цвету' очарова'тельных
пре'лестей! Он любова'лся и стро'йным ста'ном её, и атти'ческою фо'рмою рук, и
высо'ким чело'м, на ко'ем колеба'лись гро'здия ру'сых кудре'й, и я'хонтовыми её
оча'ми, в ко'их сквозь ды'мку мечта'тельности сверка'ли и'скры ду'ши, вме'сте го'рдой
и не'жной; её лицо'м, на ко'ем разли'т был то'нкий румя'нец, как ю'ное у'тро ма'я, и
неви'нная беспе'чность с глубо'кою чувстви'тельностию; бро'ви её так вырази'тельно
по'дняты бы'ли ду'мою, уста' её так ми'ло со'мкнуты улы'бкой; каза'лось, она'
усмеха'лась де'вственным мечта'м свои'м, созда'ниям пробужда'ющейся любви';
каза'лось, она' лови'ла взо'рами отдалённое в очаро'ванный круг фанта'зии,
кото'рая, подо'бно часово'й стре'лке, пробега'ет вре'мя и простра'нство, не
удаля'ясь от средото'чия своего' се'рдца... И все бы'ло преле'стно в ней... и
волшебство' зву'ков, проника'ющих ду'шу, и красноре'чие безмо'лвия, пленя'ющее
взор. Э'то не бы'ло уже' земно'е существо' для Греми'на; э'то был идеа'л
соверше'нства. Он тогда' то'лько прерва'л своё созерца'тельное молча'ние, когда'
О'льга, повторя'я в заду'мчивости припе'в пе'сни, впо`лго'лоса произнесла': "Скажи'те
мне!"
- Я могу' то'лько то сказа'ть вам, суда'рыня, - сказа'л Греми'н с чу'вством,
- что вы поёте как а'нгел.
О'льга вспряну'ла с кри'ком ра'достного изумле'ния...
- Ах! Бо'же мой, э'то вы, князь Никола'й! Вообрази'те себе': я сейча'с о вас
ду'мала, и вы пе'редо мной, как бу'дто мысль моя' перенесла' вас в столи'цу! -
Я'ркий румя'нец вспы'хнул ро'зами на щека'х О'льги.
- Вот доказа'тельство, что вы мо'жете твори'ть чудеса', О'льга Миха'йловна! И
вы ещё не забы'ли меня'?
- Я не так ве'трена, князь Никола'й, что'бы позабы'ть своего' кузе'на и
наста'вника.
- Счита'ю себя' счастли'вым, удосто'ясь внима'ния осо'бы, столь по'лной
соверше'нств!
- Скажи'те, князь: неуже'ли пра'вда есть игру'шка, приго'дная то'лько
малоле'тним? Вы са'ми учи'ли меня' всегда' говори'ть и'стину, а тепе'рь, когда' я в
состоя'нии цени'ть её, говори'те мне комплиме'нты. По кра'йней ме'ре я и'скренно
скажу' вам, что мне прия'тно быва'ло ду'мать о вас, потому' что мысль э'та
неразлу'чна с воспомина'нием са'мой счастли'вой поры' мое'й - жи'зни в монастыре'.
- Мне ка'жется, суда'рыня, вы бы скоре'е могли' обвини'ть обма'нчивый свет,
всели'вший вам недове'рчивость, скоре'е скро'мность свою', чем мою' правди'вость.
- Полноте' ссо'риться, князь Никола'й, - и ещё в пе'рвый раз по'сле до'лгой
разлу'ки. Я ра'да вам тем бо'лее, что вы прие'хали как наро'чно, помо'чь нам
развесели'ть бра'тца: он два дня сам не свой; печа'лен, и серди'т, и прихотли'в,
как никогда' в жи'зни. Но тётушка, ве'рно, ждет вас, пойдёмте!
Князь был при'нят как родно'й. Доброта' почте'"нной тётки Стрели'нского и
чистосерде'чная весёлость, непринуждённое остроу'мие О'льги очарова'ли его'. Час
мелькну'л как мину'та, и негодова'ние его' во'все бы'ло ути'хло, как вдруг го'лос
уса'того слу'ги: "Валериа'н Миха'йлович прие'хал и про'сит к себе' на полови'ну", -
бро'сил всю кровь в го'лову кня'зя; он раскла'нялся и поспеши'л к Валериа'ну.
Валериа'н с распростёртыми объя'тиями встре'тил Греми'на.
- То'лько тебя' недостава'ло, ми'лый князь, - вскрича'л он, - что'бы
посмея'ться уда'че на'ших предприя'тий и поздра'вить меня' с роковы'м успе'хом!
- Я прие'хал не поздравля'ть вас, господи'н Стрели'нский, - отвеча'л Греми'н
насмешливо-холо'дно, отступа'я, что'бы уклони'ться от объя'тий. - Я прие'хал
то'лько поблагодари'ть вас за ре'вностное уча'стие в моём де'ле.
- Вы? Господи'н Стрели'нский? Пра'во, я не понима'ю тебя', Греми'н!
- Зато' я о'чень хорошо' вас по'нял, сли'шком хорошо' вас узна'л, господи'н
майо'р!
Во вся'кое друго'е вре'мя Стрели'нский ника'к бы не рассерди'лся на оби'дную
вспы'льчивость дру'га и, вероя'тно, шу'тками укроти'л и переси'лил бы гнев его'; но
тепе'рь, огорчённый сам холо'дностию графи'ни, коле'блем сомне'ниями, поджига'ем
ре'вностию, пошёл навстре'чу неприя'тностей, реша'сь плати'ть насме'шкой за
насме'шку и де'рзостью за де'рзость.
- От э'того-то вы и оши'блись: все что сли'шком - обма'нчиво. Не уго'дно ли
присе'сть, ва'ше сия'тельство! Нача'ло ва'шего приве'та похо'же на нравоуче'ние, а я
не уме'ю спать сто'я!
- Я постара'юсь сказа'ть вам таки'е ве'щи, господи'н майо'р, кото'рые лиша'т
вас надо'лго охо'ты ко сну.
- О'чень любопы'тен знать, что бы тако'е помеша'ло моему' сну, когда' меня'
убаю'кивает чи'стая со'весть!
- О! вы неви'нны, как шестинеде'льный младе'нец, как церко'вная ла'сточка!
Напра'сно бы'ло бы и осужда'ть челове'ка, у кото'рого со'весть и'ли нема', и'ли
принуждена' молча'ть.
- Я не беру' на свой счет э'тих рече'й, князь; мой язы'к не име'ет причи'н
разногла'сить с со'вестию и'менно потому', что она' светле'е клинка' мое'й са'бли.
Скажи'те лу'чше по-дру'жески и без обиняко'в: чем заслужи'л я тако'й гнев ваш?
- По-дру'жески? Мне, пра'во, стра'нно, что вы, разрыва'я все у'зы, все
обя'занности дру'жества, опира'ясь на него', тре'буете дове'рия? Впро'чем, вы
живёте ны'не в большо'м све'те, где лю'бят дава'ть векселя' на име'ние, кото'рого
давно' нет.
- Князь! вы огорча'ете меня' свои'м непра'вым обвине'нием бо'лее, чем
оби'дными выраже'ниями. Но бу'дьте хладнокро'вны и рассмотри'те при'стальнее, чем
винова'т я про'тив вас? Вспо'мните, кто предложи'л мне испыта'ние, кто неотсту'пно
тре'бовал моего' согла'сия, кто прину'дил взя'ться за э'ту рокову'ю пору'ченность?
Э'то бы'ли вы, князь, вы са'ми. Я убежда'л вас отказа'ться от подо'бного
предприя'тия, я вам предска'зывал все, что могло' случи'ться и случи'лось во'лею
судьбы'. Се'рдцем нельзя' владе'ть по произво'лу.
- Но должно' владе'ть свои'ми посту'пками. Так, ми'лостивый госуда'рь! Я
проси'л, я убежда'л, я заста'вил вас взя'ться за э'то де'ло; но в ка'честве дру'га
вы бы могли' са'ми рассуди'ть несообра'зность тако'й про'сьбы и попра'вить мою'
оши'бку, вме'сто того' чтоб её увели'чивать, лови'ть на неё свои' вы'годы и
употребля'ть во зло моё дове'рие; мы всегда' худы'е су'дьи в со'бственных дела'х,
но бесстра'стный и беспристра'стный взор дру'жбы долженствова'л бы соблюда'ть мою'
по'льзу, а не при'хоти.
- Стра'нно, пра'во, что вы де'лаете для себя' монопо'лию из свои'х пра'вил. Мы
худы'е су'дьи в своём де'ле - э'то чи'стая пра'вда, и я сам мог увле'чься любо'вью,
кото'рую хоте'л то'лько испыта'ть.
- Вы бы должны' бы'ли предупреди'ть э'то и'ли по кра'йней ме'ре удали'ться,
заме'тив опа'сность для са'мого себя', но нет, вам уго'дно бы'ло оседла'ть судьбу'
для извине'ния свое'й двули'чности и утеша'ть меня', как злове'щая пти'ца,
стари'нною пе'снею све'тских друзе'й: "Я говори'л тебе': быть ху'ду! Я тебе'
предска'зывал! Я предупрежда'л тебя'".
- Не забу'дьте, князь Греми'н, что я взя'лся быть ва'шим испыта'телем, но не
стря'пчим и не стро'ил себе' доро'ги из разва'лин вавило'нского ва'шего столба' к
не'бу.
- Поздравля'ю вас, господи'н Стрели'нский, с э'тим не'бом, но, признаю'сь,
ему' не зави'дую. Я уже' излечи'лся от охо'ты иска'ть своего' сча'стия в же'нщине,
кото'рой привя'занность изме'нчива, как цвет хамелео'на; и в доказа'тельство -
вот как ценю' я пода'рки и поми'нки её!
С э'тим сло'вом он бро'сил в пыл ками'на письма' и пе'рстень графи'ни.
- Нельзя' не похвали'ть вас за таку'ю реши'мость, князь; немно'го ра'нее она'
была' бы ещё бо'льше кста'ти. Графи'ня забыла' вас так же, как и вы её, о'чень
ско'ро по'сле разлу'ки. Все э'то бы'ло - де'тская при'хоть.
- Прошу' изба'вить меня', господи'н майо'р, равно' от ва'ших похва'л и
открове'ний. Мы не Да'фнис и Мена'лк, что'бы вести' слове'сную войну' за вопро'с,
кого' она' лю'бит и'ли не лю'бит. То'лько не ра'дуйтесь и вы свои'м торжество'м...
Же'нщине, измени'вшей одному', легко' измени'ть и друго'му и тре'тьему.
- Бу'дьте скромне'е на счет графи'ни, Греми'н! Я сноси'л мно'гое за са'мого
себя', но когда' вы дерза'ете напада'ть на до'брое и'мя да'мы, э'то выхо'дит и
выво'дит из грани'ц са'мого усту'пчивого терпе'ния... Я не а'нгел.
- О'чень ве'рю, господи'н Стрели'нский. Я так же далёк от э'той мы'сли, как
вы от э'того досто'инства... Но угро'зы ва'ши мне заба'вны, господи'н майо'р.
- А мне- жа'лок ваш хара'ктер, господи'н подполко'вник!
- Нельзя' ли узна'ть, почему' вы удоста'иваете меня' свои'м сожале'нием?
- Потому', что вы, ослеплённый пусты'м тщесла'вием, оско'рбленным
самолю'бием, бесстра'стною ре'вностию, а быть мо'жет, и са'мою ме'лочною за'вистью,
ска'чете за ты'сячу верст для того', чтоб огорчи'ть, оби'деть, уязви'ть челове'ка,
кото'рый до сих пор люби'л и уважа'л вас.
- Вы мне дока'зываете любо'вь свою' да'же и э'тими реча'ми, господи'н
Стрели'нский, что же каса'ется до ва'шего уваже'ния, я то'лько раска'иваюсь, что
пре'жде цени'л его', и тепе'рь оно' сто'лько ж для меня' занима'тельно, как ве'тер
в Бараби'нской степи'... Прекра'сное дру'жество! Почти' же'нится, и не написа'ть
мне ни стро'чки, оста'вить меня' в тако'м неве'дении, что я узна'л о сва'дьбе
ва'шей от тракти'рных ма'ркеров!
- Я писа'л к вам два ра'за, но, вероя'тно, перехо'д полка' заме'длил доста'вку
пи'сем; а что до сва'дьбы мое'й, городски'е слу'хи опереди'ли пра'вду. Ста'ться
мо'жет, она' никогда' не состои'тся. Я до сих пор не заве'рен сло'вом в
соверше'нном согла'сии графи'ни.
- Вы писа'ли! Вы не уве'рены! Я, пра'во, не ожида'л, что'бы вы так ско'ро
вы'учились прибавля'ть Ложь к лицеме'рию!
- Ложь! - вскрича'л Стрели'нский, задыха'ясь от гне'ва. - Ложь! Одна' кровь
мо'жет смыть э'то сло'во!
- Почему' же и не так! - отвеча'л князь презри'тельно, кача'ясь на сту'ле.
- Любо'вь и кровь стари'нная ри'фма.
- Э'то решено'... э'то ко'нчено. Одна'ко ж не испы'тывайте меня' да'лее,
Греми'н; не заста'вьте насказа'ть вам таки'х веще'й, кото'рые не должны' быть
произноси'мы ме'жду благоро'дными людьми'. Когда' мы встре'тимся?
- И встре'тимся, коне'чно, впосле'дние - за'втра. Кто бы из нас ни лег, я
всегда' бу'ду в вы'игрыше не дыша'ть одни'м во'здухом с тем, кто заплати'л мне за
всю дру'жбу тако'ю...
- Удержи'тесь, князь! Есть слова', за кото'рые не спасу'т вас ни па'мять
пре'жней прия'зни, ни кро'вля гостеприи'мства.
- Вам о'чень приста'ло говори'ть о прия'зни, когда' вы преврати'ли в желчь о
ней воспомина'ние. А что до прав гостеприи'мства, я не выма'ливаю у них
покрови'тельства; моя' са'бля мне лу'чший защи'тник.
- Бро'сьте пусто'е хвастовство', князь Греми'н; за'втра так за'втра. Вы'стрел
- са'мый остроу'мный отве'т на де'рзости.
- А пу'ля - са'мая лу'чшая награ'да кова'рству. За'втра вы уве'ритесь, что я
не из той тка'ни, из кото'рой де'лаются сва'дебные подно'жки, и не бубно'вый туз,
что'бы в меня' це'лить хладнокро'вно. Мой секунда'нт не заме'длит посети'ть вас
сего'дня же.
- О'чень рад.
Друзья-не'други расста'лись, пыла'я гне'вом.



VIII


Я был отва'жно хладнокро'вен;
Но призна'юсь, на у'тре лет
Не ве'село поки'нуть свет
И се'рдца бой не о'чень ро'вен,
Когда' вопро'сом: "Быть иль нет?"
Вам заряжа'ют пистоле'т.

О'льга не могла' сомкну'ть глаз в тече'ние це'лой зи'мней но'чи. Как ни ма'ло
изве'дала она' свет, но ча'стые расска'зы о поеди'нках уже' познако'мили её с э'тим
крова'вым предрассу'дком, а необыча'йная угрю'мость и принуждённая шутли'вость
бра'та, весть, что он о'чень кру'пно говори'л с кня'зем Гре'миным наедине', и
поздне'е посеще'ние незнако'мого офице'ра возбуди'ли в душе' её все опасе'ния и
стра'хи. Не понима'я причи'ны, она' ви'дела возмо'жность ссо'ры ме'жду бра'том и
Греми'ным. Далеко' до зари' она' была' уже' оде'та и броди'ла как тень по ти'хим и
пусты'м ко'мнатам. Ужа'сное сомне'ние волнова'ло грудь её; она' жела'ла и
страши'лась узна'ть рокову'ю и'стину, прислу'шивалась к ка'ждому шо'роху, к ка'ждому
зву'ку. Не'сколько раз на цы'почках прокра'дывалась она' к бра'тней полови'не, но
там бы'ло все ме'ртво и темно'. Вдруг ко'нский то'пот у крыльца' привле'"к все её
внима'ние; бе'лый султа'н мелькну'л у бра'тней ма'ленькой ле'стницы, и ве'щее се'рдце
её за'мерло... тя'жкое предчу'вствие оледени'ло кровь. Она' слы'шала го'вор в
бли'жней ко'мнате и не сме'ла слу'шать, - она' хоте'ла удали'ть безнадёжную
изве'стность, но бра'тская любо'вь преодоле'ла все. Притаи'в дыха'ние, взгляну'ла
О'льга в замо'чную сква'жину: про'тив са'мых двере'й топи'лась пе'чка и озаря'ла
ко'мнату багро'вым полусве'том свои'м. Ста'рый слуга' Валериа'на пла'вил свине'ц в
желе'зном ковше', сто'я пе'ред огнём на коле'нях, и лил пу'ли - де'ло, кото'рое
прерыва'л он ча'стыми моли'твами и креста'ми. У стола' како'й-то артиллери'йский
офице'р обре'зывал, гла'дил и примеря'л пу'ли к пистоле'там. В э'то вре'мя дверь
осторо'жно раствори'лась, и тре'тье лицо', кавалерист-гва'рдеец, вошёл и прерва'л
на мину'ту их заня'тия.
- Bonjour, capitaine [Здра'вствуйте, капита'н (фр.)], - сказа'л
артиллери'ст входя'щему. - Все ли у вас гото'во?
- Я привёз с собо'й две па'ры: одна' Кухенре'йтера, друга'я Лепажа'; мы
вме'сте осмо'трим их.
- Э'то наш долг, ро'тмистр. Пригоня'ли ли вы пу'ли?
- Пу'ли де'ланы в Пари'же и, ве'рно, с осо'бенною то'чностью.
- О, не наде'йтесь на э'то, ро'тмистр! Мне уж случи'лось одна'жды попа'сть
впроса'к от подо'бной дове'рчивости. Вторы'е пу'ли - я и тепе'рь красне'ю от
воспомина'ния - не дошли' до полство'ла, и как мы не би'лись догна'ть их до
ме'ста, - все напра'сно. Проти'вники принуждены' бы'ли стреля'ться седе'льными
пистоле'тами - величино'й едва' не с го'рный единоро'г, и хорошо', что оди'н попа'л
друго'му пря'мо в лоб, где вся'кая пу'ля - и ме'нее горо'шинки и бо'лее ви'шни -
произво'дит одина'ковое де'йствие. Но посуди'те, како'му нарека'нию подве'рглись бы
мы, е'сли б э'та карте'чь разби'ла вдре'безги ру'ку и'ли но'гу?
- Класси'ческая и'стина! - отвеча'л кавалери'ст, улыба'ясь.
- У вас полиро'ванный по'рох?
- И са'мый ме`лкозерни'стый.
- Тем ху'же; оста'вьте его' до'ма. Во-пе'рвых, для единообра'зия мы возьмём
обыкнове'нного винто'вочного поро'ха; во-вторы'х, полиро'ванный не всегда' бы'стро
вспы'хивает, а быва'ет, что и'скра и во'все скользи'т по нем.
- Как мы сде'лаемся со шне'ллерами?
- Да, да! э'ти прокля'тые шне'ллеры ве'чно сбива'ют мой ум с прице'ла и не
одного' до'брого челове'ка уложи'ли в до'лгий я'щик. Бедня'га Л***ой поги'б от
шне'ллера в глаза'х мои'х: у него' пистоле'т вы'стрелил в зе'млю, и сопе'рник
положи'л его', как ря'бчика, на барье'р. Ви'дел я, как и друго'й не'хотя вы'стрелил
на во'здух, когда' он мог доста'ть ду'лом в грудь проти'вника. Не позво'лить
взводи'ть шне'ллеров - почти' невозмо'жно и всегда' бесполе'зно, потому' что
неприме'тное, да'же нево'льное движе'ние па'льца мо'жет взвести' его', и тогда'
хладнокро'вный стрело'к име'ет все вы'годы. Позво'лить же - до'лго ли потеря'ть
вы'стрел? Ше'льмы э'ти оруже'йники; они', ка'жется, вообража'ют, что пистоле'ты
вы'думаны то'лько для стреле'цкого кло'ба!
- Одна'ко ж не лу'чше ли запрети'ть взвод шне'ллеров? Мо'жно предупреди'ть
госпо'д, как обраща'ться с пружи'ной, а в остально'м положи'ться на честь. Как вы
ду'маете, почте'ннейший?
- Я согла'сен на все, что мо'жет облегчи'ть дуэ'ль; бу'дет ли у нас ле'карь,
г. ро'тмистр?
- Я вчерась' посети'л двои'х и был взбешён их корыстолю'бием... Они'
начина'ли предисло'вием об отве'тственности и конча'ли тре'бованием зада'тка; я не
реши'лся вве'рить у'часть поеди'нка подо'бным торгаша'м.
- В тако'м слу'чае я беру'сь привести' с собо'ю до'ктора, велича'йшего
оригина'ла, но благоро'днейшего челове'ка в ми'ре. Мне случа'лось пря'мо с посте'ли
увози'ть его' на по'ле, и он реша'лся не коле'блясь. "Я о'чень зна'ю, господа', -
говори'л он, навива'я бинты' на инструме'нт, - что не могу' ни запрети'ть, ни
воспрепя'тствовать ва'шему безрассу'дству, и прие'млю охо'тно ва'ше приглаше'ние. Я
рад купи'ть, хотя' и со'бственным ри'ском, облегче'ние стра'ждущего челове'чества!"
Но что удиви'тельнее всего' - он отказа'лся за пое'здку и лече'нье от бога'того
пода'рка.
- Э'то де'лает честь челове'честву в медици'не. Валериа'н Миха'йлович спит
ещё?
- Он до'лго писа'л письма' и не бо'лее трех часо'в как усну'л. Посове'туйте,
сде'лайте ми'лость, ва'шему това'рищу, что'бы он ничего' не ел до поеди'нка. При
несча'стье пу'ля мо'жет скользну'ть и вы'лететь наскво'зь, не повредя'
вну'тренностей, е'сли они' сохраня'т свою' упру'гость; кро'ме того', и рука' натоща'к
верне'е. Позабо'тились ли вы о четвероме'стной каре'те? В двуме'стной ни помо'чь
ра'неному, ни положи'ть уби'того.
- Я веле'л наня'ть каре'ту в да'льней ча'сти го'рода и вы'брать попросте'в
изво'зчика, что'бы он не догада'лся и не дал бы знать.
- Вы сде'лали как нельзя' лу'чше, ро'тмистр; а то поли'ция не ху'же воро'на
чу'ет кровь. Тепе'рь об усло'виях: барье'р по-пре'жнему - на шести' шага'х.
- На шести'. Князь и слы'шать не хо'чет о бо'льшем расстоя'нии. Ра'на то'лько
на чётном вы'стреле конча'ет дуэ'ль, - вспы'шка и осе'чка не в число'.
- Каки'е упря'мцы! Пуска'й бы за де'ло дра'лись, так и не жаль по'роху, а то
за же'нскую при'хоть и за свои' причу'ды.
- Мно'го ли мы ви'дели поеди'нков за пра'вое де'ло? А то все за актри'с, за
ка'рты, за коне'й и'ли за по'рцию моро'женого.
- Призна'ться сказа'ть, все э'ти дуэ'ли, кото'рых причи'ну тру'дно и'ли сты'дно
расска'зывать, немно'го де'лают нам че'сти. Ита'к, ро'вно в по'лдень и за
Вы'боргскою заста'вой?
- В по'лдень и там. Невдалеке' от тракти'ра, на второ'й версте', где мы
съе'демся, вле'во от доро'ги, есть пусто'й и дово'льно све'тлый ток; в нем мы
бу'дем защищены' от ве'тра и сверка'ния со'лнца. Я наде'юсь, одна'ко, что мы,
пре'жде чем сведём их, испыта'ем все сре'дства к примире'нию? Сме'ртной оби'ды
ме'жду ни'ми не бы'ло, и, мо'жет, нам уда'стся ко'нчить де'ло извине'нием.
- Я бы гото'в был це'лый год принима'ть заря'ды вме'сто того', чтоб жечь их,
е'сли б удало'сь нам э'то; но, признаю'сь, ма'ло име'ю наде'жды на успе'х. Говори'ть
сопе'рникам о ми'ре, когда' они' прие'хали на по'ле, все равно' что дава'ть
лека'рство мертвецу'. Пу'ли твои' никуда' не годя'тся! - вскрича'л нетерпели'во
старику' слуге' артиллери'ст, бро'сив па'ру их на пол. - Они' шерохова'ты и с
пузырька'ми.
- Э'то от слез, Серге'й Петро'вич! - отвеча'л слуга', отира'я запла'канные
глаза'. - Я ника'к не могу' удержа'ть их; так и бегу'т и поро'й попада'ют в фо'рму.
Да и ру'ки мои' дрожа'т, сло'вно у преда'теля Иу'ды. Что ска'жут до'брые лю'ди, когда'
узна'ют, что я отли'л сме'ртную пу'лю моему' до'брому ба'рину, - како'й грех ля'жет
на ду'шу! С каки'м се'рдцем встре'чу ба'рышню О'льгу Миха'йловну, е'сли бог попу'стит
мне ви'деть смерть ба'рина! Он оди'н ей вме'сто отца' родно'го! Ва'ше
высо`коблагоро'дие! заста'вьте за себя' моли'ть бо'га, отведи'те ба'рина от греха'
и'ли от беды' свое'й, уговори'те, упроси'те его'; мы... все...
Стари'к не мог продолжа'ть от рыда'ний... Артиллери'ст, тро'нутый сим,
стара'лся уте'шить его'.
- Полно', по'лно, стари'к! Как не сты'дно тебе' распла'каться как телёнку. Ты
сам в четы'рнадцатом году' был в дела'х с ба'рином, ты зна'ешь, что не все пу'ли
бьют и не все ра'неные умира'ют, прито'м мы постара'емся и ула'дить полюбо'вно.
О'льга не могла' слу'шать до'лее; голова' её кружи'лась, коле'на изменя'ли.
Ужа'сные подро'бности поеди'нка рисова'ли пред не'ю крова'выми черта'ми карти'ну
бра'тней кончи'ны...
- Ра'неного и'ли уби'того, - повтори'ла она', упада'я в кре'сла, - уби'того!
Мы'сли её помути'лись... Страх ледяно'ю руко'ю свое'й сдави'л се'рдце.
Есть мину'ты, есть часы' тоски' тя'жкой, неизъясни'мой... Ра'зум тогда', бу'дто
поражённый параличо'м, вдруг прерыва'ет ход свой, но чу'вство, отра'вленное
по'лным поня'тием о вели'чии беды', подо'бно лави'не, ру'шится на се'рдце и
погреба'ет его' в хла'де отча'яния, немо'го, но глубо'кого,
бесчувственно-мучит'ельного! Тогда' о'чи не нахо'дят слез, уста' - выраже'ний, и
тем ужа'снее тоска', сосредото'ченная в груди', тем е'дче слезы', камене'ющие на
се'рдце, кото'рое, как подзе'мная жила', перепо'лненная пыла'ющею се'рой, рвётся
сбро'сить с себя' грома'ду и, гото'вое расто'ргнуться, не мо'жет сдви'нуть гру'за,
его' удушающего', не мо'жет отре'ять палящего' вздо'ха.
О'льга не пла'кала, и'бо не могла' пла'кать, ничего' не слы'шала, ничему' не
внима'ла она'. На все приглаше'ния, на все вопро'сы тётки отвеча'ла она'
отрица'тельным движе'нием головы' и не тро'галась с ме'ста. Наконе'ц, когда' я'сный
уже' луч со'лнца, прони'кнув тума'ны, упа'л на чело' её, она' как бу'дто очну'лась от
боле'зненного забы'тия, подо'бно Мемново'й ста'туе в пусты'нях Пальми'ры.
- Где бра'тец? - спроси'ла она', встава'я.
- Уе'хал! - бы'ло отве'том, и она' сно'ва погрузи'лась в мра'чное онеме'ние,
впери'в неподви'жные о'чи в окно'. По лицу' её то мелька'ло нетерпе'ние ожида'ния,
то улыба'ние наде'жды умоли'ть бра'та, но всего' ча'ще, всего' мрачне'е ложи'лась
тень отча'яния, и'бо ра'зум уверя'л её, что никаки'е до'воды, никаки'е чу'вства не
могли' соврати'ть Валериа'на с пути', одна'жды и'збранного; прито'м же она' о'чень
хорошо' постига'ла, что судьба' поеди'нка зави'села всего' бо'лее от оби'дчика, то
есть кня'зя Греми'на. "И он, кото'рого я счита'ла благоразу'мнейшим существо'м,
он, кото'рого люби'ла, кото'рого вообража'ла бра'том - бра'ту, жа'ждет тепе'рь кро'ви
и сме'рти. Ах! как злы лю'ди", - ду'мала она'. А ме'жду тем часы' текли' за часа'ми,
би'ло оди'ннадцать, и вся душа' О'льги перешла' в зре'ние; как на перст судьбы',
гляде'ла она' на ти'хо переступа'ющую стре'лку... Ещё че'тверть, ещё... И она'
воскли'кнула:
- Все поги'бло! Он не хо'чет да'же прости'ться с сестро'ю, он бои'тся быть
тро'нутым мое'ю го'рестию... Бо'же вели'кий, подкрепи' меня'!
О'льга пове'рглась ниц пе'ред о'бразом, и реши'мость осени'ла свы'ше тёплую
мольбу' её.
На второ'й версте' по доро'ге к Па'рголову, напра'во, на холме' ви'ден просто'й
ру'сский тракти'р, вы'крашенный жёлтою кра'скою, - свиде'тель мно'гих несча'стных
сцен и'ли весёлых примире'ний зимо'ю. Ле'том никто' из поря'дочных люде'й не
посеща'ет его', равно' за неопря'тность, как и потому', что окре'стные да'чи в э'то
вре'мя кипя'т наро'дом и, сле'дственно, не мо'гут быть по'прищем поеди'нков. Вся
тракти'рная че'лядь вы'сыпала на крыльцо', зави'дя две каре'ты и па'рные са'ни,
пробива'ющиеся к ним сквозь сугро'бы сне'га, блестя'щего миллио'нами звезд на
со'лнышке. Э'то, как мо'жно бы'ло угада'ть, был по'езд во'все не сва'дебный, по'езд
на'ших дуэли'стов. Проти'вников развели' по ра'зным ко'мнатам. Артиллери'ст
вы'звался е'хать вперёд пригото'вить ме'сто и утопта'ть сме'ртную тропу'. До'ктор
пригласи'л друго'го секунда'нта сыгра'ть па'ртию в биллиа'рд, и вот сопе'рники на'ши
оста'влены бы'ли са'ми себе' на раздумье-Валериа'н был угрю'м, но с каки'м-то
удово'льствием смотре'л на безжи'зненный снег, покрыва'ющий са'ваном доли'ну, на
тра'урную зе'лень еле'й. Он пла'менно и не'жно полюби'л графи'ню, и её хо'лодность,
её легкомы'слие сокруши'ли все его' наде'жды. Он улы'бкою встре'тил мысль о
сме'рти, потому' что смерть никому' не ка'жется так утеши'тельна, как обма'нутой
и'ли неуда'чной любо'ви. "Три дня - и нет отве'та... - ду'мал он. - Э'то са'мый
поня'тный отве'т! Ей жаль луче'й своего' сия'тельства; ей прия'тнее переце'живать
све'тскую ску'ку в кругу' мо'дных обезья'н, чем наслажде'ние жи'знию с
мужем-чело'веком; ей ле'стнее вселя'ть мечты' и жела'ния в други'х, чем мы'слить и
чу'вствовать наедине' с друго'м и'ли с собо'ю. Да бу'дет! Благодарю' судьбу', что
она' зара'нее спасла' меня' от легкомы'сленной же'нщины. В сла'дком ча'ду
заблужде'ний, в очарова'нии стра'сти мне бы тя'жко бы'ло вы'рваться из объя'тий
сча'стия. Но тепе'рь я равноду'шен к жи'зни; я презира'ю свет, в кото'ром любо'вь -
тщесла'вие, а дру'жество - при'хоть. Но ты, Али'на, ты вино'вна бо'лее всех!
Необыкнове'нная сме'ртная, ты увлекла'сь ста'дом обыкнове'нных же'нщин... Ты одна'
могла' созда'ть моё сча'стие, ты одна' могла' цени'ть мою' любо'вь, и я, не уте'шен
взаи'мностию, сойду' в моги'лу - и за тебя'! Али'на! Али'на! ты оце'нишь меня',
когда' меня' потеря'ешь!" Слезы' наверну'лись на глаза'х Валериа'на. Но, пра'во, не
зна'ю, почему' ни одна' из них не посвящена' была' сожале'нию о сестре'; таковы' все
влюблённые; во вре'мя свое'й горя'чки у них нет ни ду'мы, ни сло'ва, кро'ме о
ми'лой, и, да'же умира'я, они' бо'льше ду'мают о том, как понра'вятся в гробу' свое'й
возлю'бленной, не'жели о том, как ста'нут пла'кать о них родны'е.
Зато', е'сли в одно'й ко'мнате О'льга была' забы'та для любви', в друго'й, по
той же са'мой причи'не, она' была' предме'том восклица'ний и вздо'хов. Князь Греми'н
сиде'л там мрачне'е сентя'брьского ве'чера и о'чень зауны'вно бараба'нил па'льцами
по столу'; но и'ли сосно'вая э'та гармо'ника не могла' вполне' вы'разить печа'льных
его' мы'слей, и'ли сам он был непривы'чный виртуо'з на э'том инструме'нте, то'лько
фанта'зия его' походи'ла на погреба'льный марш, досто'йный похоро'н кота' мыша'ми.
Как ни забавно-жало'бна была', одна'ко ж, его' му'зыка, его' ду'мы бы'ли во'все не
заба'вны. Когда' пога'с пе'рвый пыл негодова'ния, он го'рько раска'ивался в свое'й
де'рзкой вспы'льчивости; со'весть гро'мко укоря'ла его' в оби'де ста'рого дру'га, - и
для чего', для кого'? Для той, кото'рую уже' давно' не люби'л он, для той, кото'рая
сама' его' забы'ла; не име'я друго'й це'ли, кро'ме препя'тствия в сча'стии сопе'рнику,
из пусто'го тщесла'вия! Но всего' убеди'тельнее де'йствовала на него' ло'гика
любе'зности и красоты' О'льги; все силлоги'змы его' ока'нчивались и начина'лись
укори'тельным вопро'сом: "что ска'жет на э'то сестра' Валериа'на?" Не'нависть в
жи'зни, е'сли он убьёт проти'вника, и'ли презре'ние по'сле сме'рти - за вражду'
непреме'нно долженствова'ли быть уде'лом его', а Греми'н глубоко' чу'вствовал, как
благоро'дный челове'к и как пла'менный мужчи'на, сколь тяжело' бы'ло бы ему'
сноси'ть не то'лько не'нависть и'ли презре'ние, но да'же равноду'шие О'льги,
досто'йной вся'кого уваже'пия "и любви'", пригова'ривало се'рдце, "и, мо'жет быть,
неравноду'шной к тебе'", шепта'ло самолю'бие. Но го'лос предрассу'дков звуча'л как
труба' и заглуша'л все кро'ткие, все до'брые ощуще'ния.
- Тепе'рь уже' по'здно разду'мывать, - сказа'л он со вздо'хом, разрыва'ющим
се'рдце. - Нельзя' возврати'ть сде'ланного, сты'дно переменя'ть реше'ние. Я не хочу'
быть ска'зкою го'рода и полка', соглася'сь мири'ться под пистоле'том. Лю'ди охо'тнее
ве'рят тру'сости, чем благоро'дным внуше'ниям, и хотя' бы ещё лестне'йшие наде'жды,
ещё Драгоце'ннейшее бытие' лежа'ли в ду'ле моём, я и тогда' посла'л бы вы'стрел
Стрели'нскому.
- Все гото'во, князь! - сказа'л секунда'нт его', распа'хивая дверь. -
Остаётся то'лько заряди'ть пистоле'ты, и, как во'дится, мы про'сим вас при том
прису'тствовать.
Проти'вники вошли' с ра'зных сторо'н, хо'лодно и безмо'лвно поклони'лись друг
дру'гу, и, ме'жду тем как Греми'н останови'лся у стола', на кото'ром гото'вилась
рокова'я тра'пеза, Стрели'нский подошёл к до'ктору, кото'рый без милосе'рдия
один-одине'хонек гоня'л шары' по биллиа'рду. Бо'льно душе' ви'деть люде'й пе'ред
поеди'нком, ещё больне'е быть посре'дником в о'ном. Нево'льно жела'ешь зла
друго'му, потому' что жела'ешь сохране'ния своему' това'рищу, и э'то чу'вство
пролива'ет на все церемо'нную принуждённость, ме'жду тем как все стара'ются быть
необыкнове'нно весёлыми - сопе'рники, что'бы показа'ть свою' сме'лость, а
секунда'нты, чтоб поддержа'ть её.
Валериа'н, познако'мясь на перее'зде с доктором-оригина'лом, шутя' спроси'л
его', обраща'ясь к пре'рванному в каре'те разгово'ру:
- Не отступа'етесь ли вы, любе'зный до'ктор, от чуде'сной гипо'тезы свое'й,
что когда'-нибудь лю'ди нау'чатся привива'ть де'тям хоро'шие ка'чества, как коро'вью
о'спу, и лечи'ть от страсте'й, как от прили'пчивых боле'зней?
- Для чего' мне быть отсту'пником от свои'х рассужде'ний, когда' вы не
хоти'те поки'нуть свои' предрассужде'ния? - отвеча'л до'ктор и положи'л кра'сный в
лу'зу.
- Жаль, пра'во, что я не роди'лся по'зже века'ми пя'тью: о'чень бы любопы'тно
посмотре'ть, как ста'нут выле'чивать от любви' шпа'нскими му'шками и'ли от зло'сти
припа'рками и лигату'рами!
- От зло'сти и тепе'рь в просто'м наро'де ле'чат припа'рками и перевя'зками,
так, как в старину' от сумасше'ствия чахо'ткою, - то'лько едва' ли с успе'хом. Но
почему' не предположи'ть, что, при всео'бщем усоверше'нии нау'к, нужне'йшая из них
не вы'йдет из настоя'щего дря'хлого своего' младе'нчества? Тогда', Валериа'н
Миха'йлович, мне бы гора'здо прия'тнее бы'ло предупреди'ть ва'шу раздражи'тельность
каки'ми-нибудь сла'дкими пилю'лями, не'жели выта'скивать свинцо'вые из ва'ших
косте'й.
- То'-то бу'дет золото'й век для ме'диков!
- Золото'й для медици'ны, а бессре'бреный для ме'диков, кото'рые до сих пор,
наравне' с крапи'вным се'менем суде'й, живу'т на счет глу'пости, и'ли поро'ков, и'ли
бе'дствий челове'ческих!
- Почте'"нный до'ктор... - прерва'л речь его' артиллери'ст, заряжа'я втору'ю
па'ру, - реши'те спор наш: я говорю', что лу'чше уме'ньшить заря'д по ма'лости
расстоя'ния и для ве'рности вы'стрела, а господи'н ро'тмистр жела'ет уси'лить его',
уверя'я, что сквозны'е ра'ны ле'гче к исцеле'нию, - э'то статья' по ва'шему
департа'менту.
- Да'йте ру'ку, господи'н пушка'рь в превосхо'дной сте'пени. Мы должны' быть
друзья'ми и сосе'дями, не то'лько потому', что ва'ше учи'лище, где науча'ют убива'ть
по пра'вилам, ря'дом с на'шею кли'никою, где у'чат исцеля'ть люде'й, но и потому',
что приро'да всегда' по'дле я'ду помеща'ет противуя'дие. Вы смеётесь, вы говори'те,
что э'то два зла вме'сте, - пусть так. То'лько увели'чьте заря'д, е'сли нельзя'
во'все его' уничто'жить. На шести' шага'х са'мый сла'бый вы'стрел пробьёт ребра'; и
так как тру'дно, а ча'сто и невозмо'жно вы'нуть пу'ли, то она' и впосле'дствии
мо'жет повреди'ть благоро'дные ча'сти.
- Высокоблагоро'дные ча'сти, - сказа'л, улыба'ясь, Греми'н, - мы о'ба
шта`б-офице'ры; но шу'тки в сто'рону, до'ктор: отку'да почита'ете вы всего'
безопа'снее вынима'ть пу'лю?
- Из ду'ла, - отвеча'л до'ктор о'чень ва'жно. Все засмея'лись.
- Не уго'дно ли бу'дет, князь, снять эполе'ты? - сказа'л оди'н из
секунда'нтов, укла'дывая пистоле'ты в я'щик. - Зо'лото - сли'шком ви'дная цель для
проти'вника.
- Вы так стро'ги, любе'зный посре'дник мой, что я того' и жду приглаше'ния
оста'вить здесь и го'лову, потому' что она' ещё видне'йшая цель...
В э'то вре'мя послы'шался стук у две'ри. - Бо'же мой! - воскли'кнул
артиллери'ст, закрыва'я плащо'м ору'жие. - Не даду'т и подра'ться поко'йно! Кто
там?
- Ездово'й графи'ни Зве'здич спра'шивает майо'ра Стрели'нского, - произнёс за
поро'гом ма'ркер, то'чно таки'м же го'лосом, как возвеща'ет он "два'дцать три и
ничего'!".
Стрели'нский одни'м прыжко'м был уже' в сеня'х.
- Вас про'сит ви'деть кака'я-то да'ма, - сказа'л Греми'ну тракти'рный ма'льчик,
вбега'я с друго'й сто'роны. Князь вы'шел, пожима'я плеча'ми. Но вообрази'те его'
изумле'ние, когда' стро'йная незнако'мка отбро'сила вуа'ль с ли'ца своего' и в ней
он узна'л О'льгу со все'ми пре'лестями ю'ности, в по'лном вооруже'нии неви'нности и
со'бственного досто'инства.
- О'льга! - воскли'кнул он, поражённый ещё бо'лее, чем удивлённый. -
О'льга, вы, вы здесь?
- И вы причи'ной тому', князь Греми'н, - отвеча'ла О'льга с го'рдою
твердо'стию. - Е'сли б я и не зна'ла опа'сностей моего' посту'пка, то одно'
изумле'ние ва'ше откры'ло бы мне все... Но я все зна'ю и на все реши'лась. Пуска'й
свет назовёт меня' безрассу'дною иска'тельницею приключе'ний, пуска'й ста'ну я
ска'зкою столи'цы, пусть э'та мину'та бро'сит ве'чную тень на оста'ток мое'й жи'зни,
- но не должна' ли я презре'ть всем для спасе'ния бра'та, кото'рого хоти'те вы
погуби'ть! Но я не упрека'ть вас пришла', князь Греми'н, но проси'ть, но
убежда'ть, умоля'ть вас: забу'дьте кровожа'дную ссо'ру ва'шу, откры'тую мне
слу'чаем. Заклина'ю вас и'менем бо'га, кото'рого забыва'ете, и'менем челове'чества и
ра'зума, кото'рые попира'ете вы нога'ми, и'менем пре'жней дру'жбы и ве'чной любви' ко
всему', что драгоце'нно для вас в э'той жи'зни и ле'стно за моги'лой! Вы иска'ли
поеди'нка, и от вас зави'сит прекрати'ть его'. Князь! Примири'тесь с Валериа'ном!
Спаси'те меня' от го'рького чу'вства ви'деть уби'йцу в бра'те и'ли от неутоли'мого
пла'ча по нем. Что ста'нется тогда' со мной в э'том вражде'бном све'те, без дру'га,
без сове'тника и покрови'теля? Как ма'ло жила' я и как несча'стна, что дожила' до
ужа'сной поры', в кото'рую два существа', уважа'емые мной бо'льше всего' в ми'ре,
гото'вы растерза'ть друг дру'га!
Снача'ла го'лос О'льги был тверд и вырази'телен, но когда' речь косну'лась до
бра'тской привя'занности, он стал ти'ше и нежне'е, дыха'ние прерыва'лось,
замира'ло; тоска' высоко' вздыма'ла грудь; о'чи её, отягчённые слеза'ми, наконе'ц
проли'ли их в три ручья', и она', рыда'я, опусти'лась на стул. Князь Греми'н,
энтузиа'ст всего' высо'кого и благоро'дного, тро'нутый до глуби'ны ду'ши прекра'сным
самоотверже'нием О'льги, стоя'л в восто'рге, нем и неподви'жен. Он поглоща'л
взо'рами великоду'шную примири'тельницу. Сла'достное чу'вство умиле'ния прони'кло
все его' существо'; одна' и'скра чи'стой любви' освети'ла всю его' ду'шу. Как мо'лния
превраща'ет по'люсы компа'са, так всемогу'щие слезы' неви'нности преврати'ли в
доброту' все семена' зла и зло'бы, в груди' тая'щиеся. Он был уже' сча'стлив, и'бо
высоча'йшее сча'стие есть созна'ние чужи'х соверше'нств, созна'ние высо'кого и
прекра'сного.
О'льга, одна'ко ж, почита'я безмо'лвие кня'зя колеба'нием и'ли отка'зом, го'рдо
вста'ла и произнесла', сверка'я взо'ром:
- Но зна'йте, князь Греми'н, е'сли речь пра'вды и приро'ды недосту'пна ду'шам,
воспи'танным крова'выми предрассу'дками, то вы не ина'че дости'гнете до бра'та
моего', как сквозь э'то се'рдце. Не пожале'в сла'вы, я не пожале'ю жи'зни.
- Нет, нет! Существо' неземно'е! - воскли'кнул Греми'н, - свою' жизнь, хотя'
бы ты'сячу раз обновлённую, гото'в тепе'рь поже'ртвовать я за вас, за Валериа'на!
О'льга! ва'ше великоду'шие победи'ло меня'!
С э'тим сло'вом он вошёл в за'лу и гро'мко сказа'л Валериа'ну:
- Господи'н майо'р! я прошу' у вас извине'ния в свое'й горя'чности; о'чень
сожале'ю о том, что вчерась' произошло' ме'жду на'ми, и е'сли вы дово'льны э'тим
объясне'нием, то сочту' большо'ю че'стию возвра'т ва'шей дру'жбы.
Стрели'нский, во'все не ожида'я тако'й развя'зки, перечи'тывал ве'село
како'е-то письмо', - о'чень ве'жливо, одна'ко ж о'чень охо'тно протяну'л ру'ку
Греми'ну.
- Тому' легко' примире'ние, - сказа'л он, - кто сам име'ет нужду' в проще'нии,
- и друзья' обняли'сь сно'ва друзья'ми.
- Господа' секунда'нты! скажи'те по со'вести, не име'ем ли мы в че'м-нибудь
укоря'ть себя', как благоро'дные лю'ди и офице'ры? - сказа'л Греми'н.
- Никогда' и никто' не усомни'тся в ва'шей хра'брости, - отвеча'л гварде'ец,
обнима'я кня'зя.
- Признава'ться в свои'х оши'бках есть вы'сшее му'жество, - возрази'л
артиллери'ст, сжима'я ру'ку майо'ру.
- Сде'лав все для све'та, я прошу' у тебя', любе'зный Стрели'нский, для
са'мого себя' пяти' мину'т осо'бенного разгово'ра.
Рука' об ру'ку с кня'зем вошёл Валериа'н в другу'ю ко'мнату ве'село и
беззабо'тно, но чело' его' подёрнулось, как зарево'м, когда' он уви'дел там сестру'
свою'!
- Что э'то зна'чит?! - вскрича'л он гро'зно. Но когда' сестра' с ра'достным
приве'том:
- Вы не бу'дете врага'ми, вы не бу'дете стреля'ться! - упа'ла к нему' на
грудь бесчу'вственна, го'лос его' смягчи'лся...
- О'льга! О'льга! что ты сде'лала? - произнёс он печа'льно. - Неви'нная,
нео'пытная душа'! ты погуби'ла себя'!
Ти'хо опусти'л он на софу' драгоце'нное бре'мя, и нево'льный взор упрёка
пронзи'л се'рдце Греми'на; ме'жду тем при'званный до'ктор суети'лся о'коло О'льги.
- Друг! друг! - сказа'л глубоко' тро'нутый князь, - не уничтожа'й меня'; я
сам чу'вствую, ско'лько бед наклика'ло моё безрассу'дство; поду'маем лу'чше, как
испра'вить оши'бку. Пое'здка сестри'цы твое'й едва' ли утаи'тся от клеветы', и бог
весть, каки'ми ба'снями укра'сит её свет! Чу'вствую, что я не стою' э'того а'нгела,
но чу'вствую, что без неё нет для меня' сча'стия на земле'... И е'сли се'рдце её
не за'нято... е'сли... я, как ста'рый друг твой, спра'шиваю тебя', Валериа'н...
хо'чешь ли ты име'ть меня' зя'тем?
Стрели'нский мра'чно взгляну'л на него'...
- Князь! я открове'нно скажу' тебе', что пре'жде не жела'л бы лу'чшего му'жа
О'льге, но вчера'шняя твоя' горя'чность за графи'ню заставля'ет меня' сомнева'ться в
сча'стии сестры'!
- Валериа'н! не разрыва'й моги'л мину'вшего... Кто не был мо'лод! От сего'
дня я но'вый челове'к; пре'жняя привя'занность к сестри'це твое'й обрати'лась в
страсть неодоли'мую и неизме'нную.
- Ве'рю, - сказа'л Валериа'н, пожима'я ру'ку дру'га, и указа'л на сестру',
кото'рая начина'ла приходи'ть в себя'. - Ми'лая, до'брая О'льга! здесь ты ви'дишь
люде'й, тобо'й примирённых и благода'рных; но, кро'ме благода'рности, здесь есть
не'кто жела'ющий получи'ть награ'ду, заслужи'в наказа'ние; он уверя'ет, что лю'бит
тебя', клянётся в ве'рности... Дока'нчивайте, князь Греми'н!
Греми'н с пы'лкостию и стра'хом вступи'л в тру'дное объясне'ние.
- Я бу'ду кра'ток, - сказа'л он, приближа'ясь к О'льге, - как ни вре'дно
винова'тому быть им. Так, О'льга, я дерза'ю иска'ть ру'ки ва'шей, хотя' в глубине'
ду'ши созна'юсь, как недосто'ин я тако'го блаже'нства. Не говорю' тепе'рь о
взаи'мности, я бу'ду сча'стлив и тем, е'сли вы меня' не ненави'дите, и терпели'во
ста'ну ждать чувств нежне'йших, как награ'ды.
- Тепе'рь я не име'ю никако'й причи'ны ненави'деть вас; я, напро'тив, обя'зана
вам благода'рностию! - возрази'ла О'льга едва' вня'тно.
- Э'то лишь сла'бый обра'зчик мое'й беспреде'льной поко'рности; име'я образцо'м
тако'го а'нгела, како'е до'брое ка'чество мне недосту'пно? О'льга! жизнь без вас
для меня' пусты'ня, с ва'ми - рай; реши'те у'часть мою'!
Отве'т О'льги мо'жно бы'ло проче'сть в ка'ждой че'рте ли'ца, в трепета'нии
ка'ждой жи'лки; сле'зы наслажде'ния стоя'ли в ресни'цах, румя'нец сча'стия пыла'л на
щека'х её... Все сны, все мечты' её разгада'лись; она' была' так неви'нно
сча'стлива, но ей бы'ло так но'во и стра'шно э'то положе'ние; наконе'ц она'
приклони'ла ми'лое лицо' своё к плечу' Валериа'на и ти'хо, ти'хо сказа'ла:
- Бра'тец, отвеча'й за меня'!
- Князь Никола'й! вруча'ю тебе' лу'чшую жемчу'жину моего' бытия'. Есть бог в
не'бе и со'весть в се'рдце, е'сли ты не сде'лаешь мою' О'льгу счастли'вою!
Тут положи'л Валериа'н ру'ку сестры' в ру'ку Греми'на, и седьмо'е не'бо
распахну'лось для влюблённого.
- Я сего'дня так сча'стлив, что бою'сь, не во сне ли ви'жу все э'то; друзья'
мои'! вот письмо' от Али'ны, - примо'лвил Валериа'н, отдава'я для прочте'ния письмо'
Греми'ну. Греми'н чита'л:
- "За свою' недове'рчивость, ми'лый Валериа'н, ты заслужи'л наказа'ние и
получи'л его', но чего' э'та шу'тка сто'ила моему' се'рдцу! Как мо'жно бы'ло
сомнева'ться, что, куда' б ни забро'сила тебя' судьба', куда' бы ни увлекла' во'ля,
в го'ре и сча'стии я всегда' с тобо'й неразлу'чна. Впро'чем, э'ти три дня я
посвяти'ла на убежде'ние мои'х нра'вственных и полити'ческих опекуно'в; тепе'рь все
в поря'дке, и я могу' е'хать за тобо'й к по'люсу, не то'лько в прекра'сную дере'вню.
Сего'дня ожида'ю неве'рующего на мир и че'рез два ме'сяца - о сла'дкая мысль! - я
бу'ду уже' име'ть свяще'нное пра'во называ'ться твое'ю Али'ною!"
Поздравле'ния и объя'тия полете'ли к счастли'вцу... Сам до'ктор, со слеза'ми
умиле'ния на глаза'х, смотре'л на не'бо, ски'нув оши'бкою пари'к вме'сто колпака'.
- Ещё па'ра таки'х же'нщин, - бормота'л он, - и я вы'брошу всех ре'дких
бука'шек за окно'! Жаль то'лько, что О'льга заста'вит меня' перепра'вить це'лую
главу' о же'нщинах!
Стрели'нский, посади'в сестру' свою' в каре'ту, останови'лся у две'рец.
- Господа'! - сказа'л он, - ми'лости про'сим ко мне отку'шать и запи'ть
проше'дшие безрассу'дства. Госпо'д же секунда'нтов, благодаря', сверх того', за их
уча'стие, прошу' сде'лать нам честь перемени'ть ро'ли секунда'нтов на до'лжность
шаферо'в у меня' и жениха' сестры' мое'й, кня'зя Греми'на!
Он умча'лся при ра'достных приве'тах.
Восхи'щенный князь, обнима'я с ра'дости всех .и ка'ждого, сказа'л до'ктору,
приглаша'я его' сесть с собо'ю в каре'ту:
- Я наде'юсь, и для вас, почте'ннейший друг наш, прия'тнее ви'деть сва'дьбу,
чем по'хороны.
- Я не быва'ю на сва'дьбах, что'бы не заста'вить красне'ть други'х, ни на
похорона'х, что'бы не красне'ть самому', - отвеча'л до'ктор, садя'сь в са'ни.
- Тепе'рь, одна'ко ж, де'ло идёт не о прово'дах неве'ст и'ли мертвецо'в в
но'вый для них мир, а то'лько о прово'дах ма'сленицы. Валериа'н ждет вас к
дру'жескому обе'ду.
- Непреме'нно бу'ду, охо'тно бу'ду, но тепе'рь ещё ра'но, я зае'ду к себе'
приписа'ть ко`е-что' к мое'й диссерта'ции.
- Коне'чно, о страстя'х у'стрицы! - сказа'л Греми'н, улыба'ясь.
- Напро'тив, об уда'чных глу'постях челове'ка, - возрази'л до'ктор.