Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Евгений Онегин автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Примите благосклонно\n Сей бедный плод усердного труда.\n Самозванец\n Что вижу я? Латинские стихи!\n Стократ священ союз меча и лиры,\r\nЕдиный лавр их дружно обвивает.\n Родился я под небом полунощным,\n Но мне знаком латинской музы голос,\n И я люблю парнасские цветы.\r\nЯ верую в пророчества пиитов.\n Нет, не вотще в их пламенной груди\n Кипит восторг: благословится подвиг,\n Его ж они прославили заране!\r\nПриближься, друг. В мое воспоминанье\n Прими сей дар. (Дает ему перстень.)\n Когда со мной свершится\n Судьбы завет, когда корону предков\r\nНадену я, надеюсь вновь услышать\n Твой сладкий глас, твой вдохновенный гимн.\n Musa gloriam coronat, gloriaque musam.\n Итак, друзья, до завтра, до свиданья.\r\nВсе\n В поход, в поход! Да здравствует Димитрий,\n Да здравствует великий князь московский!\n\n ЗАМОК ВОЕВОДЫ МНИШКА В САМБОРЕ\r\nРяд освещенных комнат. Музыка.\n Вишневецкий, Мнишек.\n Мнишек\n Он говорит с одной моей Мариной,\n Мариною одною занят он…\r\nА дело-то на свадьбу страх похоже;\n Ну - думал ты, признайся, Вишневецкий,\n Что дочь моя царицей будет? а?\n Вишневецкий\n Да, чудеса… и думал ли ты, Мнишек,\r\nЧто мой слуга взойдет на трон московский?\n Мнишек\n А какова, скажи, моя Марина?\n Я только ей промолвил: ну, смотри!\n Не упускай Димитрия!.. и вот\r\nВсе кончено. Уж он в ее сетях.\n Музыка играет польский. Самозванец идет с Мариною в первой паре.\n Марина (тихо Димитрию)\r\nДа, ввечеру, в одиннадцать часов,\n В аллее лип, я завтра у фонтана.\n Расходятся. Другая пара.\n Кавалер\n Что в ней нашел Димитрий?\n Дама\n Как! она\r\nКрасавица.\n Кавалер\n Да, мраморная нимфа:\n Глаза, уста без жизни, без улыбки…\n Новая пара.\n Дама\n Он не красив, но вид его приятен\r\nИ царская порода в нем видна.\n Новая пара.\n Дама\n Когда ж поход?\n Кавалер\n Когда велит царевич,\n Готовы мы; но, видно, панна Мнишек\r\nС Димитрием задержит нас в плену.\n Дама\n Приятный плен.\n Кавалер\n Конечно, если вы…\n Расходятся. Комнаты пустеют.\r\nМнишек\n Мы, старики, уж нынче не танцуем,\n Музыки гром не призывает нас,\n Прелестных рук не жмем и не целуем -\n Ох, не забыл старинных я проказ!\r\nТеперь не то, не то, что прежде было:\n И молодежь, ей-ей - не так смела,\n И красота не так уж весела -\n Признайся, друг: все как-то приуныло.\r\nОставим их; пойдем, товарищ мой,\n Венгерского, обросшую травой,\n Велим отрыть бутылку вековую\n Да в уголку потянем-ка вдвоем\r\nДушистый ток, струю, как жир, густую,\n А между тем посудим кой о чем.\n Пойдем же, брат.\n Вишневецкий\n И дело, друг, пойдем.\r\nНОЧЬ. САД. ФОНТАН\n\n Самозванец (входит)\n Вот и фонтан; она сюда придет.\n Я, кажется, рожден не боязливым;\n Перед собой вблизи видал я смерть,\r\nПред смертию душа не содрогалась.\n Мне вечная неволя угрожала,\n За мной гнались - я духом не смутился\n И дерзостью неволи избежал.\r\nНо что ж теперь теснит мое дыханье?\n Что значит сей неодолимый трепет?\n Иль это дрожь желаний напряженных?\n Нет - это страх. День целый ожидал\r\nЯ тайного свидания с Мариной,\n Обдумывал все то, что ей скажу,\n Как обольщу ее надменный ум,\n Как назову московскою царицей, -\r\nНо час настал - и ничего не помню.\n Не нахожу затверженных речей;\n Любовь мутит мое воображенье…\n Но что-то вдруг мелькнуло… шорох… тише…\r\nНет, это свет обманчивой луны,\n И прошумел здесь ветерок.\n Марина (входит)\n Царевич!\n Самозванец\n Она!.. Вся кровь во мне остановилась.\n Марина\r\nДимитрий! Вы?\n Самозванец\n Волшебный, сладкий голос! (Идет к ней.)\n Ты ль наконец? Тебя ли вижу я,\n Одну со мной, под сенью тихой ночи?\r\nКак медленно катился скучный день!\n Как медленно заря вечерня гасла!\n Как долго ждал во мраке я ночном!\n Марина\n Часы бегут, и дорого мне время -\r\nЯ здесь тебе назначила свиданье\n Не для того, чтоб слушать нежны речи\n Любовника. Слова не нужны. Верю,\n Что любишь ты; но слушай: я решилась\r\nС твоей судьбой и бурной и неверной\n Соединить судьбу мою; то вправе\n Я требовать, Димитрий, одного:\n Я требую, чтоб ты души своей\r\nМне тайные открыл теперь надежды,\n Намеренья и даже опасенья;\r\nЧтоб об руку с тобой могла я смело Пуститься в жизнь - не с детской слепотой, Не как раба желаний легких мужа,\r\nНаложница безмолвная твоя, Но как тебя достойная супруга, Помощница московского царя.\r\nСамозванец\r\nО, дай забыть хоть на единый час\n Моей судьбы заботы и тревоги!\n Забудь сама, что видишь пред собой\n Царевича. Марина! зри во мне\r\nЛюбовника, избранного тобою,\n Счастливого твоим единым взором.\n О, выслушай моления любви,\n Дан высказать все то, чем сердце полно.\n Марина\r\nНе время, князь. Ты медлишь - и меж тем\n Приверженность твоих клевретов стынет,\n Час от часу опасность и труды\n Становятся опасней и труднее,\r\nУж носятся сомнительные слухи,\n Уж новизна сменяет новизну;\n А Годунов свои приемлет меры…\n Самозванец\n Что Годунов? во власти ли Бориса\r\nТвоя любовь, одно мое блаженство?\n Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно\n На трон его, на царственную власть.\n Твоя любовь… что без нее мне жизнь,\r\nИ славы блеск, и русская держава?\n В глухой степи, в землянке бедной - ты,\n Ты заменишь мне царскую корону,\n Твоя любовь…\n Марина\r\nСтыдись; не забывай\n Высокого, святого назначенья:\n Тебе твой сан дороже должен быть\n Всех радостей, всех обольщений жизни,\r\nЕго ни с чем не можешь ты равнять.\n Не юноше кипящему, безумно\n Плененному моею красотой,\n Знай: отдаю торжественно я руку\n Наследнику московского престола,\r\nЦаревичу, спасенному судьбой.\n Самозванец\n Не мучь меня, прелестная Марина,\n Не говори, что сан, а не меня\n Избрала ты. Марина! ты не знаешь,\r\nКак больно тем ты сердце мне язвишь -\n Как! ежели… о страшное сомненье! -\n Скажи: когда б не царское рожденье\n Назначила слепая мне судьба;\r\nКогда б я был не Иоаннов сын,\n Не сей давно забытый миром отрок, -\n Тогда б… тогда б любила ль ты меня?..\n Марина\n Димитрий ты и быть иным не можешь;\r\nДругого мне любить нельзя.\n Самозванец\n Нет! полно:\n Я не хочу делиться с мертвецом\n Любовницей, ему принадлежащей.\r\nНет, полно мне притворствовать! скажу\n Всю истину; так знай же: твой Димитрий\n Давно погиб, зарыт - и не воскреснет;\n А хочешь ли ты знать, кто я таков?\r\nИзволь, скажу: я бедный черноризец;\n Монашеской неволею скучая,\n Под клобуком, свой замысел отважный\n Обдумал я, готовил миру чудо -\r\nИ наконец из келии бежал\n К украинцам, в их буйные курени,\n Владеть конем и саблей научился;\n Явился к вам; Димитрием назвался\r\nИ поляков безмозглых обманул.\n Что скажешь ты, надменная Марина?\n Довольна ль ты признанием моим?\n Что ж ты молчишь?\n Марина\r\nО стыд! о горе мне! (Молчание.)\n Самозванец (тихо)\n Куда завлек меня порыв досады!\n С таким трудом устроенное счастье\r\nЯ, может быть, навеки погубил.\n Что сделал я, безумец? - (Вслух.)\n Вижу, вижу:\n Стыдишься ты не княжеской любви.\n Так вымолви ж мне роковое слово;\r\nВ твоих руках теперь моя судьба,\n Реши: я жду (бросается на колени)\n Марина\n Встань, бедный самозванец.\n Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,\r\nКак девочки доверчивой и слабой\n Тщеславное мне сердце умилить?\n Ошибся, друг: у ног своих видала\n Я рыцарей и графов благородных;\r\nНо их мольбы я хладно отвергала\n Не для того, чтоб беглого монаха…\n Самозванец (встает)\n Не презирай младого самозванца;\n В нем доблести таятся, может быть,\r\nДостойные московского престола,\n Достойные руки твоей бесценной…\n Марина\n Достойные позорной петли, дерзкий!\n Самозванец\r\nВиновен я; гордыней обуянный,\n Обманывал я бога и царей,\n Я миру лгал; но не тебе, Марина,\n Меня казнить; я прав перед тобою.\r\nНет, я не мог обманывать тебя.\n Ты мне была единственной святыней,\n Пред ней же я притворствовать не смел.\n Любовь, любовь ревнивая, слепая,\r\nОдна любовь принудила меня\n Все высказать.\n Марина\n Чем хвалится, безумец!\n Кто требовал признанья твоего?\n Уж если ты, бродяга безымянный,\r\nМог ослепить чудесно два народа,\n Так должен уж по крайней мере ты\n Достоин быть успеха своего\n И свой обман отважный обеспечить\r\nУпорною, глубокой, вечной тайной.\n Могу ль, скажи, предаться я тебе,\n Могу ль, забыв свой род и стыд девичий,\n Соединить судьбу мою с твоею,\r\nКогда ты сам с такою простотой,\n Так ветрено позор свой обличаешь?\n Он из любви со мною проболтался!\n Дивлюся: как перед моим отцом\r\nИз дружбы ты доселе не открылся,\n От радости пред нашим королем\n Или еще пред паном Вишневецким\n Из верного усердия слуги.\n Самозванец\r\nКлянусь тебе, что сердца моего\n Ты вымучить одна могла признанье.\n Клянусь тебе, что никогда, нигде,\n Ни в пиршестве за чашею безумства,\r\nНи в дружеском, заветном разговоре,\n Ни под ножом, ни в муках истязаний\n Сих тяжких тайн не выдаст мой язык.\n Марина\r\nКлянешься ты! итак, должна я верить -\n О, верю я! - но чем, нельзя ль узнать,\n Клянешься ты? не именем ли бога,\n Как набожный приимыш езуитов?\r\nИль честию, как витязь благородный,\n Иль, может быть, единым царским словом,\n Как царский сын? не так ли? говори.\n Димитрий (гордо)\r\nТень Грозного меня усыновила,\n Димитрием из гроба нарекла,\n Вокруг меня народы возмутила\n И в жертву мне Бориса обрекла -\n Царевич я. Довольно, стыдно мне\r\nПред гордою полячкой унижаться. -\n Прощай навек. Игра войны кровавой,\n Судьбы моей обширные заботы\n Тоску любви, надеюсь, заглушат.\r\nО как тебя я стану ненавидеть,\n Когда пройдет постыдной страсти жар!\n Теперь иду - погибель иль венец\n Мою главу в России ожидает,\r\nНайду ли смерть, как воин в битве честной, Иль как злодей на плахе площадной, Не будешь ты подругою моею, Моей судьбы не разделишь со мною;\r\nНо - может быть, ты будешь сожалеть\n Об участи, отвергнутой тобою.\n Марина\n А если я твой дерзостный обман\n Заранее пред всеми обнаружу?\n Самозванец\r\nНе мнишь ли ты, что я тебя боюсь?\n Что более поверят польской деве,\n Чем русскому царевичу? - Но знай,\n Что ни король, ни папа, ни вельможи\r\nНе думают о правде слов моих.\n Димитрий я иль нет - что им за дело?\n Но я предлог раздоров и войны.\n Им это лишь и нужно, и тебя,\r\nМятежница! поверь, молчать заставят.\n Прощай.\n Марина\n Постой, царевич. Наконец\n Я слышу речь не мальчика, но мужа.\r\nС тобою, князь, она меня мирит.\n Безумный твой порыв я забываю\n И вижу вновь Димитрия. Но - слушай:\n Пора, пора! проснись, не медли боле;\r\nВеди полки скорее на Москву - Очисти Кремль, садись на трон московский, Тогда за мной шли брачного посла;\n Но - слышит бог - пока твоя нога\n Не оперлась на тронные ступени,\r\nПока тобой не свержен Годунов,\n Любви речей не буду слушать я. (Уходит.)\n Самозванец\n Нет - легче мне сражаться с Годуновым\n Или хитрить с придворным езуитом,\r\nЧем с женщиной - черт с ними; мочи нет.\n И путает, и вьется, и ползет,\n Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.\n Змея! змея! - Недаром я дрожал.\r\nОна меня чуть-чуть не погубила.\n Но решено: заутра двину рать.\n\n ГРАНИЦА ЛИТОВСКАЯ\n\n (1604 года, 16 октября) Князь Курбский и Самозванец, оба верхами.\r\nПолки приближаются к границе.\n Курбский (прискакав первый)\n Вот, вот она! вот русская граница!\n Святая Русь, Отечество! Я твой!\r\nЧужбины прах с презреньем отряхаю\n С моих одежд - пью жадно воздух новый:\n Он мне родной!.. теперь твоя душа,\n О мой отец, утешится, и в гробе\r\nОпальные возрадуются кости!\n Блеснул опять наследственный наш меч,\n Сей славный меч, гроза Казани темной,\n Сей добрый меч, слуга царей московских!\r\nВ своем пиру теперь он загуляет\n За своего надежу-государя!..\n Самозванец (едет тихо с поникшей головой) Как счастлив он! как чистая душа В нем радостью и славой разыгралась!\r\nО витязь мой! завидую тебе.\n Сын Курбского, воспитанный в изгнанье,\n Забыв отцом снесенные обиды,\r\nЕго вину за гробом искупив,\n Ты кровь излить за сына Иоанна\n Готовишься; законного царя\n Ты возвратить отечеству… ты прав,\r\nДуша твоя должна пылать весельем.\n Курбский\n Ужель и ты не веселишься духом?\n Вот наша Русь: она твоя, царевич.\n Там ждут тебя сердца твоих людей:\r\nТвоя Москва, твой Кремль, твоя держава.\n Самозванец\n Кровь русская, о Курбский, потечет!\n Вы за царя подъяли меч, вы чисты.\r\nЯ ж вас веду на братьев; я Литву\n Позвал на Русь, я в красную Москву\n Кажу врагам заветную дорогу!..\n Но пусть мой грех падет не на меня -\r\nА на тебя, Борис-цареубийца! -\n Вперед!\n Курбский\n Вперед! и горе Годунову!\n Скачут. Полки переходят через границу.\n\n ЦАРСКАЯ ДУМА\r\nЦарь, патриарх и бояре.\n Царь\n Возможно ли? Расстрига, беглый инок\n На нас ведет злодейские дружины,\n Дерзает нам писать угрозы! Полно,\r\nПора смирить безумца! - Поезжайте\n Ты, Трубецкой, и ты, Басманов: помочь\n Нужна моим усердным воеводам.\n Бунтовщиком Чернигов осажден.\r\nСпасайте град и граждан.\n Басманов\n Государь,\n Трех месяцев отныне не пройдет,\n И замолчит и слух о самозванце;\n Его в Москву мы привезем, как зверя\r\nЗаморского, в железной клетке. Богом\n Тебе клянусь. (Уходит с Трубецким.)\n Царь\n Мне свейский государь\n Через послов союз свой предложил;\r\nНо не нужна нам чуждая помога;\n Своих людей у нас довольно ратных,\n Чтоб отразить изменников и ляха.\n Я отказал.\n Щелкалов! разослать\r\nВо все концы указы к воеводам,\n Чтоб на коня садились и людей\n По старине на службу высылали;\n В монастырях подобно отобрать\n Служителей причетных. В прежни годы,\r\nКогда бедой отечеству грозило,\n Отшельники на битву сами шли.\n Но не хотим тревожить ныне их;\n Пусть молятся за нас они - таков\r\nУказ царя и приговор боярский.\n Теперь вопрос мы важный разрешим:\n Вы знаете, что наглый самозванец\n Коварные промчал повсюду слухи;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "омнибусы, наполненные трупами, пленные с связанными руками, пушки на Place de la Bastille, лагерь у Porte St.\r\n-Denis на Елисейских полях и (450) мрачное ночное «Sentinelle, prenez garde a vousL» 4 Какие тут описания, мозг слишком воспален, кровь слишком остра.\r\nСидеть у себя в комнате сложа руки, не иметь возможности выйти за ворота и слышать возле, кругом, вблизи, вдали выстрелы, канонаду,\r\nкрики, барабанный бой и знать, что возле льется кровь, режутся, колют, что возле умирают, - от этого можно умереть, сойти с ума.\r\nЯ не умер, но я состарелся; я оправляюсь после Июньских дней, как после тяжкой болезни.\r\nА торжественно начались они.\r\nДвадцать третьего числа, часа в четыре, перед обедом, шел я берегом Сены к Hotel de Ville, лавки запирались,\r\nколонны Национальной гвардии с зловещими лицами шли по разным направлениям, небо было покрыто тучами, шел дождик.\r\nЯ остановился на Pont-Neuf, сильная молния сверкнула из-за тучи, удары грома следовали друг за другом, и середь всего этого раздался мерный, протяжный звук набата с колокольни св.\r\nСульпиция, которым еще раз обманутый пролетарий звал своих братии к оружию.\r\nСобор и все здания по берегу были необыкновенно освещены несколькими лучами солнца, ярко выходившими из-под тучи;\r\nбарабан раздавался со всех сторон, артиллерия тянулась со стороны Карусельской площади.\r\nЯ слушал гром, набат и не мог насмотреться на панораму Парижа, будто я с ним прощался;\r\nя страстно любил Париж в эту минуту; это была последняя дань великому городу - после Июньских дней он мне опротивел.\r\nС другой стороны реки, на всех переулках строились баррикады. Я как теперь вижу эти сумрачные лица, таскавшие камни; дети, женщины помогали им.\r\nНа одну баррикаду, по-видимому оконченную, взошел молодой политехник, водрузил знамя и запел тихим, печальным голосом «Марсельезу»;\r\nвсе работавшие запели, и хор этой великой песни, раздававшийся из-за камней баррикад, захватывал душу… набат все раздавался.\r\nМежду тем по мосту простучала артиллерия, и генерал Бедо осматривал с моста в трубу неприятельскую позицию…\r\nВ это время еще можно было все предупредить, тогда еще можно было спасти республику, свободу всей Европы, тогда еще можно было помириться.\r\nТупое и неловкое (451) правительство не умело этого сделать, Собрание не хотело, реакционеры искали мести, крови, искупления за 24 февраля, закормы «Насионаля» дали им исполнителей.\r\nВечером 26 июня мы услышали, после победы «Насионаля» над Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками… Мы все взглянули друг на друга,\r\nу всех лица были зеленые… «Ведь это расстреливают», - сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга.\r\nЯ прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощают такие минуты!\r\nПосле бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила тишина и мир осадного положения; улицы были еще оцеплены, редко, редко где-нибудь встречался экипаж;\r\nнадменная Национальная гвардия, с свирепой и тупой злобой на лице, берегла свои лавки, грозя штыком и прикладом;\r\nликующие толпы пьяной мобили ходили по бульварам, распевая «Mourir pour la patrie» 5, мальчишки 16, 17 лет хвастали кровью своих братии,\r\nзапекшейся на их руках, в них бросали цветы мещанки, выбегавшие из-за прилавка, чтобы приветствовать победителей.\r\nКаваньяк возил с собой в коляске какого-то изверга, убившего десятки французов.\r\nБуржуази торжествовала. А домы предместья св.\r\nАнтония еще дымились, стены, разбитые ядрами, обваливались, раскрытая внутренность комнат представляла каменные раны,\r\nсломанная мебель тлела» куски разбитых зеркал мерцали…А где же хозяева, жильцы?\r\n- об них никто и не думал… местами посыпали песком, кровь все-таки выступала… К Пантеону, разбитому ядрами,\r\nне подпускали, по бульварам стояли палатки, лошади глодали береженые деревья Елиоейских полей;\r\nна Place de la Concorde везде было сено, кирасирские латы, седла, в Тюльерийском саду солдаты у решетки варили суп.\r\nПариж этого не видал и в 1814 году.\r\nПрошло еще несколько дней - и Париж стал принимать обычный вид, толпы праздношатающихся снова явились на бульварах,\r\nнарядные дамы ездили в колясках и кабриолетах смотреть развалины домов и следы отчаянного боя… одни частые патрули и партии арестантов напоминали страшные дни,\r\nтогда только стало уясняться прошедшее.\r\nУ Байрона есть описание ночной битвы: кро(452)вавые подробности ее скрыты темнотою; при рассвете, когда битва давно кончена, видны ее остатки: клинок, окровавленная одежда.\r\nВот этот-то рассвет наставал теперь в душе, он осветил страшное опустошение. Половина надежд, половина верований была убита, мысли отрицания, отчаяния бродили в голове, укоренялись.\r\nПредполагать нельзя было, чтоб в душе нашей, прошедшей через столько опытов, попытанной современным скептицизмом, оставалось так много истребляемого».\r\nNatalie писала около того же времени в Москву:\r\n«Я смотрю на детей и плачу, мне становится страшно, я не смею больше желать, чтоб они были живы, может, и их ждет такая же ужасная доля».\r\nВ этих словах отголосок всего пережитого - в них виднеются и омнибусы, набитые трупами, и пленные с связанными руками,\r\nпровожаемые ругательствами, и бедный глухонемой мальчик, подстреленный в нескольких шагах от наших ворот за то, что не слышал «passez au large!\r\n» 6\r\nИ как же иначе могло это отразиться на душе женщины, так несчастно, глубоко понимавшей все печальное… Тут и светлые характеры стали мрачны,\r\nисполнены желчи - какая-то злая боль ныла внутри и какой-то родовой стыд делал - неловким жизнь.\r\nНе фантастическое горе по идеалам,\r\nне воспоминанья девичьих слез и христианского романтизма всплыли еще раз надо всем в душе Natalie - а скорбь истинная, тяжелая, не по женским плечам.\r\nЖивой интерес Natalie к общему не охладел, напротив, он сделался живою болью.\r\nЭто было сокрушение сестры, материнский плач на печальном поле только что миновавшей битвы. Она была в самом деле то, что Рашель лгала своей «Марсельезой».\r\nНаскучив, бесплодными спорами, я схватился за перо и сам себе, с каким-то внутренним озлоблением убивал прежние упования и надежды;\r\nломавшая, мучившая меня сила исходила этими страницами заклинаний и обид, в которых и теперь,\r\nперечитывая, я чувствую лихорадочную кровь и негодование, выступающее через край, - это был выход.\r\nУ нее не было его. Утром дети, вечером наши раздраженные, злые споры, - споры прозекторов с плохими лекарями.\r\nОна страдала, а я вместо врачеванья подавал (453) горькую чашу скептицизма и иронии.\r\nЕсли б за ее больной душой я вполовину так ухаживал, как ходил потом за ее больным телом… я не допустил бы побегам от разъедающего корня проникнуть во все стороны.\r\nЯ сам их укрепил и вырастил, не изведая, может ли она вынести их, сладить с ними.\r\nСамая жизнь наша устроилась странно. Редко бывали тихие вечера интимной беседы, мирного покоя. Мы не умели еще запирать дверей от посторонних.\r\nК концу года начали отовсюду являться гонимые из всех стран - бездомные скитальцы; они искали от скуки, от одиночества какого-нибудь дружеского крова и теплого привета.\r\nВот как она писала об этом: «Мне надоели китайские тени, я не знаю, зачем и кого я вижу, знаю только, что слишком много вижу людей;\r\nвсе хорошие люди, иногда, мне кажется, я была бы с ними с удовольствием, а так слишком часто, жизнь так похожа на капель весною - кап, кап, кап,\r\nкап - все утро забота о Саше, о Наташе, и весь день эта забота, я не могу сосредоточиться ни на одну минуту, рассеянна так, что мне становится иногда страшно и больно;\r\nприходит вечер, дети укладываются, - ну, кажется, отдохну, - нет, пошли бродить хорошие люди, и от этого пуще тяжело, что хорошие люди;\r\nиначе я была бы совсем одна, а тут я не одна, и присутствия их не чувствую, будто дым кругом бродит, глаза ест,\r\nдышать тяжело, а уйдут - ничего не остается… Настает завтра - все то же, настает другое завтра - все то же.\r\nНикому другому я бы не сказала этого, - примут за жадобу, подумают, что недовольна жизнию.\r\nТы понимаешь меня, ты знаешь, что я ни с кем в свете не променялась бы; это минутное негодование, усталь… Струя свежего воздуха - и я воскресаю во всей силе…» (21 ноября 1848.).\r\n«Если б все говорить, что проходит по голове, мне иногда так страшно становится, глядя на детей… что за смелость,\r\nчто за дерзость заставить жить новое существо и не иметь ничего, ничего для того, чтоб сделать жизнь его счастливою - это страшно, иногда я кажусь себе преступницей;\r\nлегче отнять жизнь, нежели дать, если б это делалось с сознанием.\r\nЯ еще не встречала никого, про кого могла бы сказать: «Вот если б мой ребенок был такой», то есть если б его жизнь была такая… Мой взгляд упрощается больше и больше.\r\nВскоре после рождений (451) Саши я желала, чтоб он был великий человек, позже - чтоб он был тем, другим… наконец, я хочу, чтоб…»\r\nТут письмо перервано тифоидной горячкой Таты, вполне развившейся, но 15 дек добавлено:\r\n«Ну, так я хотела сказать тогда, что теперь я ничего не хочу сделать из детей, лишь бы им жилось весело и хорошо - а остальное все пустяки…»\r\n24 янв 1849.\r\n«Как бы я хотела иногда тоже бегать по-мышиному и чтоб эта беготня меня интересовала, а то быть так праздной,\r\nтак праздной среди этой суеты, среди этих необходимостей - а заняться тем, чем бы я хотела, нельзя;\r\nкак мучительно чувствовать себя всегда в такой дисгармонии с окружающими - я не говорю о самом тесном круге - да, если б можно было в нем заключиться, - нельзя.\r\nХочется далее, вон - но хорошо было идти вон, когда мы были в Италии.\r\nА теперь - что же это? Тридцать лет - и те же стремлений, та же (жажда, та же неудовлетворенность - да, я это говорю громко.\r\nА Наташа подошла на этом слове и так крепко меня расцеловала… Неудовлетворенность? - я слишком счастлива, la vie deborde 7… Но\r\nОтчего ж на свет\n Глядеть хочется,\n Облетать его\n Душа просится?\r\nТолько с тобой я так могу говорить, ты меня поймешь оттого, что ты так же слаба, как я, но с другими,\r\nкто сильнее и слабее, я бы не хотела так говорить, не хотела, чтоб они слышали, как и говорю.\r\nДля них я найду другое.\r\nПотом меня пугает мое равнодушие; так немногое, так немногие меня интересуют… Природа - только не в кухне, история - только не в Камере - потом семья, потом еще двое-трое - вот и все.\r\nА ведь какие все добрые - занимаются моим здоровьем, глухотой Коли…»\r\n27 января.\r\n«Наконец, сил недостает смотреть на предсмертные судороги, они слишком продолжительны, а жизнь так коротка;\r\nмною овладел эгоизм, оттого что самоотвержением ничего не поможешь, разве только доказать Пословицу: «На людях и смерть красна».\r\nНо довольно умирать, хотелось бы пожить, я бы бежала в Америку… (455)\r\nЧему мы поверили, что приняли за осуществление, то было пророчество, и пророчество очень раннее. Как тяжело, как безотрадно, - мне хочется плакать, как ребенку.\r\nЧто личное счастье?.. Общее, как воздух, обхватывает тебя, а этот воздух наполнен только предсмертным заразительным дыханием».\r\n1 февраля.\r\n«N… N…, если б ты знала, друг мой, как темно, как безотрадно за порогом личного частного! О, если б можно было заключиться в нем и забыться, забыть все, кроме этого тесного круга…\r\nНевыносимо брожение, которого результат будет через несколько веков; существо мое слишком слабо, чтоб всплыть из этого брожения и смотреть так вдаль, - оно сжимается, уничтожается».\r\nЭто письмо заключается словами: «Я желаю иметь так мало силы, чтоб не чувствовать своего существования, когда я его чувствую, я чувствую всю дисгармонию всего существующего…»\r\nПРИМЕТЫ\r\nРеакция торжествовала; сквозь бледно-синюю республику виднелись черты претендентов;\r\nНациональная гвардия ходила на охоту по блузам, префект полиции делал облавы по рощам и катакомбам, отыскивая скрывавшихся.\r\nЛюди менее воинственные доносили, подслушивали.\r\nДо осени мы были окружены своими, сердились и грустили на родном языке: Тжили в том же доме, М Ф - у нас, Анненков» и Т приходили всякий день;\r\nно все глядело вдаль, кружок наш расходился.\r\nПариж, вымытый кровью, не удерживал больше; все собирались ехать без особенной необходимости, вероятно думая спастись от внутренней тягости, от Июньских дней, взошедших в.\r\nкровь и которые они везли с собой.\r\nЗачем не уехал и я? Многое было бы спасено, и мне не пришлось бы принесть столько человеческих жертв и столько самого себя на заклание богу жестокому и беспощадному.\r\nДень нашей разлуки с Тми и с М Ф как-то особо каркнул вороном в моей жизни; я и этот сторожевой крик пропустил без внимания, как сотни других. (456)\r\nВсякий человек, много испытавший, припомнит себе дни, часы, ряд едва заметных точек, с которых начинается перелом, с.\r\nкоторых ветер тянет с другой стороны; эти знамения или предостережения вовсе.\r\nне случайны, они - последствия, начальные воплощения готового вступить в жизнь, обличения тайно бродящего и уже существующего.\r\nМы не замечаем эти психические приметы, смеемся над ними, как над просыпанной солонкой и потушенной свечой,\r\nпотому что считаем себя несравненно независимее, нежели на деле, и гордо хотим сами управлять своей жизнию.\r\nНакануне отъезда наших друзей они и еще человека три-четыре близких знакомых собрались у нас.\r\nПутешественники должны были быть на железной дороге в 7 часов утра; ложиться спать не стоило труда, всем хотелось лучше вместе провести последние часы.\r\nСначала все шло живо, с тем нервным раздражением, которое всегда бывает при разлуке,\r\nно мало-помалу темное облако стало заволакивать всех… разговор не клеился, всем сделалось не по себе;\r\nналитое вино выдыхалось, натянутые шутки не веселили.\r\nКто-то, увидя рассвет, отдернул занавесь, и лица осветились синевато-бледным цветом, как на римской оргии Кутюра.\r\nВсе были печальны; и задыхался от грусти.\r\nЖена моя сидела на небольшом диване; перед.ней на коленях и скрывая лицо на ее груди стояла младшая дочь Т. «Consuelo di sua alma» 8 - как она ее звала.\r\nОна любила страстно мою жену и ехала от нее поневоле в глушь деревенской жизни; ее сестра грустно стояла возле.\r\nКонсуэла шептала что-то сквозь слез, а в двух шагах молча и мрачно сидела М. Ф.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Во вся дни живота твоего будя здрав, творя добро, о Государь Самодержавный!\" Певчие возгласили Иоанну многолетие.\r\n- Великие Князья всегда располагали Митрополиею, и нет примера в нашей Истории, чтобы власть духовная спорила с ними о сем важном праве;\r\nно Иоанн хотел утвердить оное священным обрядом: сам указал Митрополиту престол и торжественно действовал в храме: чего мы доселе не видали.\r\nК успокоению правоверных новый Митрополит ревностно старался искоренить Жидовскую ересь;\r\nеще ревностнее Иосиф Волоцкий, который, имея доступ к Государю, требовал от него, чтобы он велел по всем городам искать и казнить еретиков.\r\nВеликий Князь говорил, что надобно истреблять разврат, но без казни, противной духу Христианства; иногда, выводимый из терпения, приказывал Иосифу умолкнуть;\r\nиногда обещал ему подумать и не мог решиться на жестокие средства, так что многие действительные или мнимые еретики умерли спокойно;\r\nа знатный Дьяк Федор Курицын еще долго пользовался доверенностию Государя и был употребляем в делах Посольских.\r\nГлава V ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННОВА. ГОДЫ 1491-1496\r\nЗаключение Андрея, Иоаннова брата. Смерть его и Бориса Васильевича. Посольства Императора Римского и наши к нему. Открытие Печорских рудников.\r\nПосольство Датское, Чагатайское, Иверское. Первое дружелюбное сношение с Султаном. Посольства в Крым. Литовские дела.\r\nСмерть Казимира: сын его, Александр, на троне Литовском. Неприятельские действия против Литвы. Переговоры о мире и сватовстве. Злоумышление на жизнь Иоаннову.\r\nПосольство Князя Мазовецкого в Москву. Мир с Литвою. Иоанн отдает дочь свою, Елену, за Александра. Новые неудовольствия между Россиею и Литвою.\r\nОбратимся к государственным происшествиям.\r\n- Великий Князь жил мирно с братьями до кончины матери, Инокини Марфы: она преставилась в 1484 году, и с того времени началось взаимное подозрение между ими.\r\nАндрей и Борис не могли привыкнуть к новому порядку вещей и досадовали на властолюбие Иоанна,\r\nкоторый, непрестанно усиливая Государство Московское, не давал им части в своих приобретениях.\r\nЛишенные защиты и посредничества любимой, уважаемой родительницы, они боялись, чтобы Великий Князь не отнял у них и наследственных Уделов.\r\nИоанн также, зная сие внутреннее расположение братьев, помня их бегство в Литву и наглые злодейства в пределах Российских, не имел к ним ни доверенности, ни любви;\r\nно соблюдал пристойность, не хотел быть явным утеснителем и в 1486 году обязался новою договорною грамотою не присвоивать себе ни Андреевых, ни Борисовых городов, требуя,\r\nчтобы сии Князья не входили в переговоры с Казимиром, с Тверским изгнанником Михаилом, с Литовскими Панами, Новогородцами, Псковитянами и немедленно сообщали ему все их письма.\r\nСледственно, Иоанн опасался тайной связи между братьями, Литвою и теми Россиянами, которые не любили самодержавия:\r\nможет быть, и знал об ней, желая прервать оную или в противном случае не оставить братьям уже никакого извинения.\r\nЕще они с обеих сторон удерживались от явных знаков взаимного недоброжелательства, когда Андрею Василиевичу сказали, что Великий Князь намерен взять его под стражу:\r\nАндрей хотел бежать;\r\nодумался и велел Московскому Боярину, Ивану Юрьевичу, спросить у Государя, чем он заслужил гнев его?\r\nБоярин не дерзнул вмешаться в дело столь опасное.\r\nАндрей сам пришел к брату и хотел знать вину свою.\r\nВеликий Князь изумился: ставил Небо во свидетели, что не думал сделать ему ни малейшего зла, и требовал, чтобы он наименовал клеветника.\r\nАндрей сослался на своего Боярина, Образца: Образец на слугу Иоаннова, Мунта Татищева; а последний признался, что сказал то единственно в шутку.\r\nГосударь, успокоив брата, дал повеление отрезать Татищеву язык: ходатайство Митрополитово спасло несчастного от сей казни; однако ж его высекли кнутом.\r\nВ 1491 году Великий Князь посылал войско против Ординских Царей, Сеид-Ахмута и Шиг-Ахмета,\r\nкоторые хотели идти на Тавриду, но удалились от ее границ, сведав, что Московская рать уже стоит на берегах Донца.\r\nПолководцы Иоанновы, Царевич Салтаган, сын Нордоулатов, и Князья Оболенские, Петр Никитич и Репня, возвратились, не сделав ничего важного.\r\nВ сем походе долженствовали участвовать и братья Великого Князя; но Андрей не прислал вспомогательной дружины к Салтагану.\r\nИоанн скрыл свою досаду. Осенью, Сентября 19, приехав из Углича в Москву, Андрей был целый вечер во дворце у Великого Князя.\r\nОни казались совершенными друзьями: беседовали искренно и весело.\r\nНа другой день Иоанн через Дворецкого, Князя Петра Шастунова, звал брата к себе на обед, встретил ласково,\r\nпоговорил с ним и вышел в другую комнату, отослав Андреевых Бояр в столовую гридню, где их всех немедленно взяли под стражу.\r\nВ то же время Князь Симеон Иванович Ряполовский со многими иными Вельможами явился перед Андреем, хотел говорить и не мог ясно произнести ни одного слова, заливаясь слезами;\r\nнаконец дрожащим голосом сказал: Государь Князь Андрей Василиевич!\r\nпоиман ecu Богом, да Государем Великим Князем, Иваном Василиевичем, всея Руси, братом твоим старейшим.\r\nАндрей встал и с твердостию ответствовал: \"Волен Бог да Государь брат мой; а Всевышний рассудит нас в том, что лишаюсь свободы безвинно\".\r\nАндрея свели на Казенный двор, оковали цепями и приставили к нему многочисленную стражу, состоящую из Князей и Бояр;\r\nдвух его сыновей, Ивана и Димитрия, заключили в Переславле; дочерей оставили на свободе: Удел же их родителя присоединили к Великому Княжению.\r\nЧтобы оправдать себя, Иоанн объявил Андрея изменником:\r\nибо сей Князь, нарушив клятвенный обет, замышлял восстать на Государя с братьями Юрием, Борисом и с Андреем Меньшим, переписывался с Казимиром и с Ахматом, наводя их на Россию;\r\nвместе с Борисом уезжал в Литву; наконец, ослушался Великого Князя и не посылал Воевод своих против Сеид-Ахмута.\r\nТолько последняя вина имела вид справедливости: другие, как старые, были заглажены миром в 1479 году; или надлежало уличить Андрея, что он уже после того писал к Казимиру.\r\nОдним словом, Иоанн в сем случае поступил жестоко, оправдываясь, как вероятно, в собственных глазах известною строптивостью Андрея,\r\nгосударственною пользою, требующею беспрекословного единовластия, и примером Ярослава I, который также заключил брата.\r\n- Государь тогда же потребовал к себе и Бориса Василиевича: сей Князь с ужасом и трепетом явился в Московском дворце, но через три дня был с милостию отпущен назад в Волок.\r\nАндрей в 1493 году умер в темнице, к горести Великого Князя, по уверению Летописцев.\r\nРассказывают, что он (в 1498 году), призвав Митрополита и Епископов во дворец, встретил их с лицом печальным,\r\nбезмолвствовал, заплакал и начал смиренно каяться в своей жестокости, быв виною жалостной, безвременной кончины брата.\r\nМитрополит и Епископы сидели: Государь стоял перед ними и требовал прощения. Они успокоили его совесть: отпустили ему грех, но с Пастырским душеспасительным увещанием.\r\n- Борис Василиевич также скоро преставился. Сыновья его, Феодор и Иван, наследовали достояние родителя.\r\nВ 1497 году они уступили Великому Князю Коломенские и другие села, взяв за них Тверские.\r\nИван Борисович, умирая в 1503 году, отказал Государю Рузу и половину Ржева, вместе с его воинскою рухлядью, доспехами и конями.\r\nТак в Государстве Московском исчезали все особенные наследственные власти, уступая Великокняжеской.\r\nМежду тем и внешние политические отношения России более и более возвышали достоинство ее Монарха.\r\nПослы Ольгины находились в Германии, при Оттоне I, а Немецкие в Киеве около 1075 года;\r\nИзяслав I и Владимир Галицкий искали покровительства Римских Императоров: Генрик IV был женат на княжне Российской, и Фридерик Барбарусса уважал Всеволода III:\r\nно с того времени мы не имели сообщения с Империею, до 1486 года, когда знатный Рыцарь, именем Николай Поппель,\r\nприехал в Москву с письмом Фридерика III, без всякого особенного поручения, единственно из любопытства.\r\n\"Я видел, - говорил он, - все земли Христианские и всех Королей: желаю узнать Россию и Великого Князя\".\r\nБояре ему не верили и думали, что сей иноземец с каким-нибудь злым намерением подослан Казимиром Литовским;\r\nоднако ж Поппель, удовлетворив своему любопытству, благополучно выехал из России и чрез два года возвратился в качестве Посла Императорского с новою грамотою от Фридерика и сына его,\r\nКороля Римского, Максимилиана, писанною в Ульме 26 декабря 1488 года.\r\nПринятый ласково, он в первом свидании с Московскими Боярами, Князем Иваном Юрьевичем, Даниилом Холмским и Яковом Захарьевичем, говорил следующее:\r\n\"Выехав из России, я нашел Императора и Князей Германских в Нюренберге;\r\nбеседовал с ними о стране вашей, о Великом Князе, и вывел их из заблуждения: они думали, что Иоанн есть данник Казимиров.\r\nНет, сказал я: Государь Московский сильнее и богатее Польского; Держава его неизмерима, народы многочисленны, мудрость знаменита.\r\nОдним словом, самый усерднейший из слуг Иоанновых не мог бы говорить об нем иначе, ревностнее и справедливее.\r\nМеня слушали с удивлением, особенно Император, в час обеда ежедневно разговаривая со мною.\r\nНаконец сей Монарх, желая быть союзником России, велел мне ехать к вам Послом со многочисленною дружиною.\r\nЕще ли не верите истине моего звания? За два года я казался здесь обманщиком, ибо имел с собою только двух служителей.\r\nПусть Великий Князь пошлет собственного чиновника к моему Государю: тогда не останется ни малейшего сомнения\".\r\nНо Иоанн уже верил послу, который именем Фридериковым предложил ему выдать его дочь, Елену или Феодосию,\r\nза Албрехта, Маргкрафа Баденского, племянника Императорова, и желал видеть невесту.\r\nВеликий Князь ответствовал ему через Дьяка, Федора Курицына, что вместе с ним отправится в Германию Посол Российский,\r\nкоему велено будет изъясниться о сем с Императором, и что обычаи наши не дозволяют прежде времени показывать юных девиц женихам или сватам.\r\n- Второе предложение Поппелево состояло в том, чтобы Иоанн запретил Псковитянам вступаться в земли Ливонских Немцев, подданных Империи.\r\nГосударь велел ответствовать, что Псковитяне владеют только собственными их землями и не вступают в чужие.\r\nВесьма достопамятна третия аудиенция, данная Послу Фридерикову в набережных сенях, где сам Великий Князь слушал его, отступив несколько шагов от своих Бояр.\r\n\"Молю о скромности и тайне, - сказал Поппель: - ежели неприятели твои, Ляхи и Богемцы, узнают, о чем я говорить намерен: то жизнь моя будет в опасности.\r\nМы слышали, что ты, Государь, требовал себе от Папы Королевского достоинства; но знай, что не Папа, а только Император жалует в Короли, в Принцы и в Рыцари.\r\nЕсли желаешь быть Королем, то предлагаю тебе свои услуги.\r\nНадлежит единственно скрыть сие дело от Монарха Польского, который боится, чтобы ты, сделавшись ему равным Государем, не отнял у него древних земель Российских\".\r\nОтвет Иоаннов изображает благородную, истинно Царскую гордость.\r\nБояре сказали Послу так:\r\n\"Государь, великий Князь, Божиею милостию наследовал Державу Русскую от своих предков, и поставление имеет от Бога, и молит Бога, да сохранит оную ему и детям его вовеки;\r\nа поставления от иной власти никогда не хотел и не хочет\".\r\nПоппель не смел более говорить о том и вторично обратился к сватовству.\r\n\"Великий Князь, - сказал он, - имеет двух дочерей:\r\nесли не благоволит выдать никоторой за Маркграфа Баденского, то Император представляет ему в женихи одного из Саксонских знаменитых Принцев,\r\nсыновей его племянника (Курфирста Фридерика), а другая Княжна Российская может быть супругою Сигизмунда, Маркграфа Бранденбуркского, коего старший брат есть зять Короля Польского\".\r\nНа сие не было ответа, и Поппель скоро отправился из Москвы в Данию чрез Швецию, для какого-то особенного Императорского дела:\r\nГосударь же послал в Немецкую землю Грека, именем Юрия Траханиота, или Трахонита, выехавшего к нам с Великою Княгинею, Софиею, дав ему следующее наставление:\r\n\"I. Явить Императору и сыну его, Римскому Королю Максимилиану, верющую Посольскую грамоту. Уверить их в искренней приязни Иоанновой.\r\n- II. Условиться о взаимных дружественных Посольствах и свободном сообщении обеих Держав. - III.\r\nЕжели спросят, намерен ли Великий Князь выдать свою дочь за Маркграфа Баденского?\r\nто ответствовать, что сей союз не пристоен для знаменитости и силы Государя Российского, брата древних Царей Греческих, которые, переселясь в Византию, уступили Рим Папам.\r\nНо буде Император пожелает сватать нашу Княжну за сына своего, Короля Максимилиана, то ему не отказывать и дать надежду.\r\n- IV. Искать в Германии и принять в службу Российскую полезных художников, горных мастеров, Архитекторов и проч.\r\n\". На издержки дано было ему 80 соболей и 3000 белок. Иоанн написал с ним дружественные грамоты к Бургомистрам Нарвскому, Ревельскому и Любекскому.\r\nТраханиот поехал (22 марта) из Москвы в Ревель, оттуда в Любек и Франкфурт, где был представлен Римскому Королю Максимиллиану,\r\nговорил ему речь на языке Ломбардском и вручил дары Великокняжеские, 40 соболей, шубы горностаевую и беличью.\r\nДоктор, Георг Торн, именем Максимилиана отвечал послу на том же языке, изъявляя благодарность и приязнь сего Венценосца к Государю Московскому.\r\nПосла осыпали в Германии ласками и приветствиями.\r\nКороль Римский, встречая его, сходил обыкновенно с трона и сажал подле себя; то же делал и сам Император. Они стоя подавали ему руку в знак уважения к Великому Князю.\r\nБолее ничего не знаем о переговорах Траханиота, который возвратился в Москву 16 июля 1490 года с новым Послом Максимилиановым.\r\nГеоргом Делатором.\r\nНезадолго до того времени умер славный Король Матфей, и Паны Венгерские соглашались избрать на его место Казимирова сына,\r\nВладислава, Государя Богемского, в досаду Максимилиану, считавшему себя законным наследником Матфеевым.\r\nСие обстоятельство соединяло Австрийскую Политику с нашею: Максимилиан хотел завоевать Венгрию, Иоанн южную Литовскую Россию:\r\nони признавали Казимира общим врагом, и Делатор, чтобы тем вернее успеть в государственном деле, объявил желание Римского Короля (тогда вдового) быть Иоанну зятем:\r\nхотел видеть юную Княжну и спрашивал о цене ее приданого.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Но статские и действительные статские советники говорили так резонно, что даже на нее наводили тоску.\r\nС одной стороны - старый Ферлакур с своими \"книжицами\" и \"иждивениями\", с другой - какой-нибудь генерал-майор Толоконников,\r\nчитающий на soiree causante {} проект \"немедленного воссоединения унии,\r\nбуде нужно, даже с помощью оружия\", - вот убивающая обстановка, в которой ей суждено было влачить изо дня в день свое существование.\r\nПоэтому, хотя княгиня и не сознавалась даже самой себе, что отсутствие в ее салонах молодого элемента раздражало ее,\r\nно по временам сами статские советники замечали, что на нее находят порывы какой-то странной теологической резвости.\r\nТо вдруг начнет цитировать Вольтера и энциклопедистов, то возбудит вопрос о папской непогрешимости и окажет явную наклонность к поддержанию ее (подивимся, читатель!\r\nгде-то, на отдаленном севере, слабая женщина еще в двадцатых годах провидела вопрос, повергающий в смущение современную католическую Европу!).\r\nСтатские советники слушали, хлопали глазами и расходились по домам \"смущенные и очи спустя\".\r\nА княгиня, оставшись наедине с самой собою, начинала вздыхать, швыряла теологические диссертации на пол,\r\nсадилась к окну и с каким-то безнадежным томлением устремляла вдаль глаза свои.\r\nЖдала ли она чего-нибудь? сознавала ли даже, что чего-то ждет? - на эти вопросы я отвечать не берусь.\r\nЯ знаю только, что когда маленькому князенку стукнуло десять лет,\r\nона с каким-то лихорадочным нетерпением начала торопить старого Ферлакура, чтоб он как можно скорее приискивал сыну воспитателя.\r\nКнягине понравилась и неловкость Велентьева, и даже его необыкновенный французский язык. Тут было много пикантного, много такого, над чем можно было поработать.\r\nОна прямо взяла Менандра под свое покровительство и, надо сказать правду, повела дело приручнения дикаря с большим тактом.\r\nПрежде всего, она внушила ему полное доверие к себе своим ровным, мягким и открытым обращением.\r\nИз своих отношений к нему она изгнала всякую подготовленность, все, что могло бы намекнуть Велентьеву, что она выдерживает школу, а не свободно относится к нему.\r\nПотом, она предприняла внушить ему, что она \"святая\" (une sainte),\r\nи в этом качестве имеет некоторое право снисходительно указывать людям на их недостатки, без всякого намерения оскорбить их самолюбие.\r\nПользуясь тем, что Менандр занимал должность воспитателя ее сына, она часто и подолгу беседовала с ним, но никогда не давала заметить,\r\nчто его открытый бас по временам уже слишком переходит в порывистый вой или глубокомысленное урчание,\r\nа только нюхала спирт и противопоставляла этим странным голосовым тонам мягкие и ровные тоны своего собственного голоса.\r\nВслушиваясь в ее свободно льющуюся, хотя и несколько бесцветную речь,\r\nВелентьев невольным образом сравнивал ее с своими захлебываниями и начинал догадываться, почему княгиня ощущает потребность нюхать спирт, когда он говорит.\r\nИ вследствие этих сравнений, его собственная речь невольным образом, хотя и не без некоторой с его стороны работы, становилась все более и более спокойною.\r\nТа же самая тактика была с успехом применена и относительно прочих внешних манер.\r\nКнягиня начала с того, что, идя к обеду, потребовала, чтоб Велентьев подавал ей руку, но когда она сделала это в первый раз, то Менандр, во-первых,\r\nбросился к ней со всех ног и чуть не обрушился на нее всем корпусом, и, во-вторых, изогнулся таким образом, что сам князь удивился и сказал:\r\n\"Нет необходимости, друг мой, столь вяще изломиться\".\r\nС тех пор княгиня всегда сама подходила к Менандру, брала его за руку и в качестве \"святой\" позволяла себе незаметно сообщать его корпусу надлежащее направление.\r\nВ результате оказалось, что через какой-нибудь месяц Велентьев говорил очень приятным и изъятым от всякой натуги басом и имел походку настолько непринужденную,\r\nчто княгиня без всякого риска могла даже при гостях призывать его к себе с другого конца комнаты.\r\nПо вечерам княгиня читала с. Велентьевым Боссюэта и Массильона. Начинала она всегда сама, но потом, под предлогом утомления, передавала книгу Менандру.\r\nВелентьев, путаясь и краснея, выводил латинские фразы и употреблял неимоверные усилия, чтобы произносить их как можно более в нос.\r\nКнягиня с ангельским терпением выносила эту тарабарщину, и только тогда, когда можно было сделать это без неприличия, вновь брала у Менандра книгу и продолжала читать сама.\r\n- Вы читаете с большим одушевлением, - дружески говорила она, - я редко слышала чтение до такой степени ясное, как ваше; но произношение у вас еще недостаточно выработано.\r\nПри ваших блестящих способностях, вы, конечно, в самое короткое время успеете преодолеть небольшие трудности языка.\r\nИ действительно, постепенно Менандр до того навострился, что даже сам старый Ферлакур, выслушав,\r\nв одно прекрасное утро, его рапорт о вчерашних воспитательных занятиях юного князька, в изумлении воскликнул:\r\n- Ah ca! ah mais! mais il est tout a fait comme il faut, ce coquin de seminariste! {Вот так так! ну-ну! но он вполне порядочный, этот плут семинарист.\r\n} Еще одно вящее усилие, мой юный друг, и днесь все будет к наилучшему концу!\r\nПо временам княгиня посвящала его и в тайны светского разговора.\r\nОбыкновенно это случалось вечером, когда в доме не было гостей, когда старый князь уезжал в клуб, а маленький князек уже спал.\r\nНачитавшись Массильона, перебрав все доводы pro и contra {\"за\" и \"против\".\r\n} воссоединения церквей, княгиня в задумчивости полулежала на кушетке, а Менандр, сложив губы сердечком (от этой скверной привычки даже она не могла его отучить), сидел против нее.\r\n- Ах, что-то будет за гробом? - произносила княгиня, закрывая глаза.\n - Я полагаю, будет жизнь бесконечная, - отвечал Велентьев.\r\nКнягиня некоторое время молча вздыхала. Не особенно высокая грудь ее слегка колебалась, голова закидывалась назад; складки темной шелковой блузы мягко вздрагивали.\r\n- Нет, я не об том, - начинала она вновь, - я хотела бы знать, что такое ангелы?\n - Ангелы-с - это бесплотные духи. По крайней мере, так учит наша святая православная церковь.\r\n- Однако многие праведные люди их видели. Согласитесь, что если б они были совсем-совсем бесплотными, разве можно было бы видеть их?\r\n- Нетленным очам, ваше сиятельство, я полагаю...\r\n- Ах нет, опять не то! Знаете ли, я бы сама хотела быть ангелом! Только тогда, быть может, я убедилась бы, что такое значит \"бесплотная\", и в то же время плоть есть.\r\n- Ваше сиятельство! Ежели судить по сердцу, то и в настоящее время едва ли впадет в ошибку тот, кто будет утверждать, что вы ангел!!!\r\n- Вы думаете?.. Однако... я не бесплотная...\n Княгиня взглядывала на него исподлобья. Велентьев краснел как рак и начинал тяжело дышать.\r\n- Я не бесплотная, - тихо повторяла княгиня, снова закрывая глаза и окончательно впадая в мечтательность.\r\nЧерез несколько времени Менандру было объявлено, что он причислен с чином коллежского секретаря к одной из канцелярий.\r\nНо так как на его руках лежало более важное дело воспитания молодого Ферлакура, то само собой разумеется,\r\nчто все его обязанности относительно государственной службы должны были ограничиваться получением за отличие чинов.\r\nЭто было время его перевоспитания, то время,\r\nкогда он должен был совлечь с себя ветхого семинариста и облечься в ризу серьезного молодого человека, до тонкости понимающего приличия света.\r\nКнягиня продолжала заниматься его перевоспитанием со всем увлечением экзальтированной женщины.\r\nОна переговорила с ним все разговоры того времени, но под конец как-то всегда сводила речь к ангелам и старалась допытаться, в чем заключаются особенности ангельского жития.\r\nОн же, с своей стороны, осмелился до того, что мало-помалу стал заводить речь о \"телесном озлоблении\" и, по зрелом рассмотрении этого предмета,\r\nприходил к заключению, что \"сколь сие ни прискорбно кажется, но надобно оное, по возможности, утишить, дабы душа могла свободнее воспарить\".\r\n- Какой вы, однако ж, материалист, Менандр! - с легким укором выговаривала ему княгиня.\r\n- Невозможно, ваше сиятельство!\r\n- возражал он, - извольте рассудить сами;\r\nестественное ли дело, чтобы душа человеческая чувствовала себя свободною, коль скоро сдерживающие ее узы не находят себе надлежащего разрешения?\r\n.\r\n.\r\nКнягиня на минуту задумывалась и потом, как бы про себя, произносила:\r\n- Au fond, peut-etre, vous etes dans le vrai! {В сущности, быть может, вы правы!}\r\nA молодой Ферлакур между тем подрастал, приятнейшим образом проводя время в девичьей,\r\nв обществе нянек и горничных, и лишь по временам ощущая на себе воспитательное влияние Велентьева.\r\nГода через три Менандр, однако ж, сообразил, что, предаваясь разговорам об ангельском житии и телесном озлоблении,\r\nон не только не уйдет далеко, но даже может скомпрометировать свое будущее.\r\nОн понял, что как ни ангелоподобна княгиня, но к этой ангелоподобности уже начинает примешиваться некоторое количество \"телесного озлобления\".\r\nЗатем представился вопрос: что такое княгиня и что такое он сам?\r\nВопрос этот Велентьев, нимало не обольщаясь, разъяснил себе таким образом: княгиня - женщина избалованная, капризная и притом властная;\r\nон же - червь, в самом реальном значении этого слова.\r\nПоэтому он решился оставаться, в отношениях своих к княгине, на почве исключительной дружбы, не увлекаясь никакими любовными фантазиями, как бы ни легко казалось их осуществление...\r\nВ это время молодой Ферлакур поступил в университет.\r\nЗатем, хотя обязанности воспитателя и продолжали по-прежнему лежать на Велентьеве,\r\nно он был уже настолько свободен, что мог, без ущерба для этих обязанностей, искать для себя и других занятий.\r\nВследствие этого, он начал порываться на действительную службу, и устроил это дело так ловко, что сама княгиня убедилась,\r\nчто действительно государственному механизму чего-то недостает и что этот пропуск может быть лучше всего восполнен Велентьевым,\r\nу которого кстати была наготове целая законодательная система, ждавшая только удобного случая для своего осуществления.\r\n- Законы, ваше сиятельство, к тому должны быть направлены, чтобы всех людей добродетельными сделать! - так формулировал Менандр свой взгляд на законодательство.\r\n- Странный вы человек, Велентьев! разве кто-нибудь сомневался, что люди обязаны быть добродетельными! Но как этого достигнуть? - возражала княгиня.\r\n- Достигнуть, ваше сиятельство, всего возможно, если правительством будут допущены необходимые в сем случае приспособления.\r\n- Я понимаю: вы хотите сказать, что в основание законодательства следует положить систему наказаний и наград?\r\n- Точно так, ваше сиятельство.\r\nЕжели для добродетели будут ассигнуемы от правительства поощрения и награды, а пороку будут указаны в перспективе арестантские роты и смирительные дома,\r\nи ежели указания эти будут выполнены неупустительно, то всякому вразумительно будет, по какой стезе ему надлежит идти.\r\n- Да, но вы забываете, что смирительные дома уже существуют, а что касается до наград, то вряд ли казна будет в состоянии...\r\n- Ваше сиятельство!\r\nЯ так об этом предмете думаю, что истинно добродетельный человек, и не обременяя казны, сам себя сумеет вознаградить, если ему будут преподаны надлежащие к тому средства!\r\nОдним словом, при содействии княгини, Менандр в скором времени очутился в самом центре той кипучей деятельности,\r\nсреди которой неслышно, но неуклонно разработывается общественное прокрустово ложе.\r\n..\r\nДвадцатые года были уже на исходе, и прежний пиетизм заменился страстью к законодательству.\r\nКанцелярия, в которой приютился Велентьев, занималась преимущественно законами. Там писались новые законы, изменялись, согласовались и редижировались старые.\r\nЦелые полчища семинаристов окунали перья в сокровищницу первозданного, неиспорченного человеческого мышления и,\r\n\"замаравши их тамо\", предавались \"изобретению неослабных и для всеобщего употребления пригодных правил и узаконений\".\r\nЦелые вороха подготовительных работ валялись в шкафах и по столам;\r\nтут были и предварительные объяснительные записки, и сравнительные таблицы, и какие-то громадные листы, с наклеенными на них печатными вырезками.\r\nСлонообразные юноши-семинаристы без устали копались в этих ворохах, и начальство, взирая на них,\r\nс удовольствием помышляло, что существуют же на свете телеса, которых даже подобная работа сломить не может.\r\nЗдесь Велентьев встретил товарищей по академии, с которыми временно разлучила его суровая обязанность воспитательства.\r\nТут были они все: и Гиероглифов, и Мудров, и Быстроумов, и Словущенский. На них лежали тогдашние упования России, и, как известно, лежали не напрасно.\r\nТоварищи встретили Менандра не только без зависти, но даже с сердечностью и радушием.\r\nВскоре они ввели его в свой интимный кружок, который, по-видимому, преследовал какие-то особые цели и потому имел внешние признаки недозволенного правительством общества.\r\nКружок этот назывался \"Дружеским союзом для изыскания средств и достижения целей\".\r\nЦель союза формулировалась так: произвести повсеместное парение духа, имея притом в виду достижение высших блаженств. В тридцатых годах - это уже не дозволялось.\r\nБлижайшим средством к этой цели предлагалось следующее:\r\nопутать Россию целою сетью семинаристов-администраторов и семинаристов-законодателей, так как им одним,\r\n\"яко видевшим процветший в единую от нощей жезл Ааронов\", вполне доступно истинное представление о высших блаженствах.\r\nБудучи введен в это общество, Велентьев немедленно и с полною ясностью определил себе тот путь, по которому ему надлежит идти,\r\nто есть предпринял изгнать от него все относящееся к парению духа, яко противоправительственное.\r\nКак и во всяком обществе людей, соединившихся с известными целями, в \"союзе\" были две партии: радикалы и умеренные.\r\nВо главе радикалов стояли: Гиероглифов и Мудров, во главе умеренных (иначе \"суетных\") находились: Быстроумов и Словущенский.\r\nКак составители законов, эти молодые люди руководили всем движением; за ними уже стояли целые полчища Рождественских, Спасских, Неглигентовых и проч.\r\n, имевших более скромные должности в различных департаментах.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Петербургские трущобы, том 2 автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Это чиновники, живущие здесь \"по углам\" в ночлежных притонах. Есть между ними холостые, есть и женатые.\r\nИ те и другие в своем чиновничьем мире принадлежат к разряду самых жалких чиновничьих парий! Но пусть они там будут париями, зато они являются аристократами в Вяземской лавре.\r\nДа и как же не аристократия? -- Они могут пить кофе с цикорием. Пить кофе с цикорием там, где подчас большинству просто нечего есть.\r\nЭто уже является великим и чисто аристократическим преимуществом.\r\nВ четыре часа пополудни они появляются в перекусочных подвалах и обедают.\r\nОдин чиновник, весьма пожилой вдовец, приходил сюда обедать с пятью маленькими детьми, которые жили с ним вместе, в одном углу ночлежной квартиры Вяземского дома.\r\nОн обедал скуднее остальных своих собратий, потому что у него было кроме своего собственного еще пять маленьких желудков, и эти последние желудки отличались большой прожорливостью.\r\nНадо было насыщать их в ущерб самому себе. Кто имел жену и одного ребенка, тот обедал богаче вдовца с пятью ребятами.\r\nКто имел одну только жену без ребят, тот мог насыщать себя более и лучше имеющего жену и ребенка.\r\nКто не имел ни того ни другого, тот был самым счастливым человеком, ибо питал только свой собственный желудок,\r\nне помышляя о других, и, стало быть, мог даже допускать кое-какие излишества и убогую роскошь в убогой пище перекусочного подвала.\r\nС пяти часов пополудни начинается прилив обитателей лавры. Вышедшие поутру последними возвращаются теперь первыми.\r\nЗа ними, после вечерен и всенощных, появляются нищие. За нищими торговцы и тряпичники.\r\nЗа этими -- усталые на работе артели каменщиков, землекопов, плотников и поденщики. Наконец приходят барышники-перекупщики и мазурики.\r\nПосле этих, когда вовсе уже станет темно на дворе, у ворот появляются совсем уже голодные, бездомные люди и голодные бродячие женщины.\r\nИ те и другие ищут удобного случая проскользнуть незаметно в ворота Вяземской лавры, чтобы дворники не заприметили.\r\nЕсли это им удастся, то они забираются на чердаки, в нежилые подвалы, или закапываются в груду разного тряпья,\r\nбумажек и костей, на бесконечно грязном и топком дворе Тряпичного флигеля.\r\nВсякому хочется отыскать и захватить себе какой-нибудь уголок, где бы можно было укрыться на ночь до раннего рассвета.\r\nИ вот наступает наконец эта вожделенная ночь;\r\nно и она не может назваться вполне покойной для голодного бездомника, да и каждый почти из лаврских обитателей точно так же не может почитать ее покойной для собственной особы.\r\nПричина этого беспокойства -- ежеминутное ожидание ночной полицейской облавы.\r\nЭто своего рода охота на людей, которых не подстреливают и не травят борзыми собаками, но забирают в сибирки,\r\nдабы очищать городскую атмосферу от бродяг, беспаспортных скитальцев и иногда от мошенников.\r\nВ глухую полночь, когда вся Вяземская лавра, по-видимому, предалась уже отдохновению и покою, все входы и выходы ее оцепляются полицейскими патрулями.\r\nНи войти, ни выйти нет уже никому ни малейшей возможности. И эта оценка совершается в глубокой тишине.\r\nТри входа \"Стекольчатого\" или \"Ново-полторацкого флигеля\", который служит главным пунктом облавы, точно так же занимаются полицейским караулом.\r\nКогда все это исполнено, караулы размещены по надлежащим местам, тогда начинается и самая охота.\r\nПолицейская власть, подкрепленная несколькими вооруженными людьми, начинает обходить ночлежные квартиры.\r\n-- Долой с нар!.. Вставай!.. Где хозяин?.\r\n. Паспорты сюда! -- распоряжается какой-нибудь рослый детина с медной бляхой на груди, пока лицо, производящее облаву, остается в дверях квартиры.\r\nИ вот через минуту все население ночлежной уже повскакало на ноги. Смущенный хозяин или хозяйка тащит из своей каморки все наличные виды своих обитателей.\r\nДвое городовых становятся по бокам главного прохода, один против другого, в двух шагах перед полицейским чиновником, и начинается проверочная перекличка.\r\nУ кого законный вид не подлежит сомнению, того пропускают мимо двух городовых в другую половину ночлежной комнаты;\r\nу кого же наличного вида не имеется или усмотрена в нем фальшь, -- того отсылают в сени, под присмотр особого караула,\r\nкоторый, по окончании всей облавы, уводит под арест длинную вереницу беспаспортных и подозрительных людей.\r\nНо у лаврских обитателей развито необыкновенное чутье: они чуют полицию. Поэтому они очень часто предупреждают ее.\r\nПервый, кто имеет возможность почуять и предупредить, это знаменитая Никанориха.\r\nИз окон ее, особенно летними ночами, очень хорошо видно всякого, проходящего к \"Стекольчатому флигелю\" и по Полторацкому переулку.\r\nУ Никанорихи даже и в глухую полночь окна всегда освещены.\r\nЧуть приметят из этих окон, что полиция прошла в \"Стекольчатый\", как вдруг огонь немедленно потухает,\r\nи это служит сигналом для крайней квартиры \"Стекольчатого\", где на крытой галерее всегда есть ночлежники.\r\nКоль скоро последние заметили, что свет у Никанорихи потух не в обычную пору, значит -- полиция уже подымается по лестнице.\r\nТотчас же осторожный стук в дверь крайней квартиры дает знать о приближении опасности.\r\nИз первой квартиры стучат в стену второй, из второй -- в стену третьей, и так далее, по всему среднему этажу \"Стекольчатого флигеля\".\r\nЭта минута -- минута паники и общего переполоха.\r\nЧуть слышится стук последовательных ударов из стены в стену, как по всем квартирам подымается бесшумное смятение и идет глухой, шепотливый тревожный гул.\r\nВесь народ, который может предвидеть для себя явную опасность в полицейском посещении, ищет благополучного исхода, хочет спастись. Прячутся куда и как попало.\r\nЗабиваются по нескольку человек в большую русскую печь, зарываются в разный хлам под нарами, залезают в квасные и капустные бочки, в мучные мешки,\r\nлежащие в складочных подвалах куреней, и лежат в этих мешках пластами один на другом, на верхних полках и на верхних рядах этих мешков.\r\nИные бегут в ретирадные места и кидаются в клоаки, иные держатся внутри этих клоак, уцепившись пальцами за доски верхней настилки,\r\nи висят под ними всем телом на воздухе в самом напряженном и отчаянном положении, но зато невидимые для ищущего глаза.\r\nИные, наконец, решаются и на более отчаянное средство:\r\nраспахивается окно -- и хорошо если оно приходится близ дождевой трубы, по которой можно спуститься в Полторацкий переулок и через забор удрать на соседние дворы генеральши Яковлевой.\r\nЕсли же этого удобства не оказывается, то перепуганные люди просто-напросто решаются выскакивать из окон и с высоты второго этажа кидаются прямо на улицу.\r\nЕсли упал удачно, то есть с сильным ушибом, но без перелома кости, то есть надежда улизнуть через забор;\r\nесли же неудачно, то, нечего делать, оставайся жертвой полиции, которая, впрочем, редко пропускает эти побеги,\r\nтак как ей очень хорошо известны все уловки вяземцев, и она беспощадно отыскивает беглецов и в бочках, и в мешках, и в клоаках,\r\nи вдоль Полторацкого переулка, так что в сущности побег остается почти всегда тщетной попыткой, и одна только безграничная страсть к воле-вольной,\r\nсамосохранение да слепая надежда на авось заставляет людей выкидывать все эти безрассудные отчаянные salto mortale.\r\nНо вот кончается полицейская облава, и обычная жизнь Вяземской лавры, как ни в чем не бывало, вступает в свои прежние права. Та же мутная река течет своим прежним течением.\r\nXL \n\n НОЧЛЕЖНЫЕ\r\nМаша не знала, куда ведет ее Чуха. Все равно, куда бы не идти, лишь бы поскорей забыться, успокоиться.\r\nЛюди и жизнь и обстановка этих людей и этой жизни не ужасали девушку в данную минуту.\r\nЕй было скверно и досадно вспомнить про Летучего -- она бы разорвала и уничтожила его за час тому назад, если бы только были силы.\r\nТеперь же сердце Маши могло уделить на долю этого человека одно лишь злобное презрение.\r\nДо всего же остального, казалось, ей не было никакого дела. Ей было все равно. Хотелось только сна и покоя -- прежде всего сна и покоя.\r\n-- Куда мы идем? -- спросила она свою спутницу. \n -- Спать. \n -- О, наконец-то!.. Слава тебе господи! \n И она еще охотнее пошла за старухой.\r\nЧуха вела ее вонюче-грязными и топкими дворами Вяземской лавры к \"Стекольчатому флигелю\".\r\nИ вот словно черная пасть приняла их под свои своды темная лестница, ведущая на стеклянную галерею.\r\nПодыматься по влажно-скользким ступеням было очень трудно, так что, ухватясь одною рукою за Чуху, Маша другою придерживалась за стенку и,\r\nпри всей осторожности, все-таки на каждом шагу рисковала оступиться, поскользнуться и опрокинуться вниз.\r\nНаверху был слышен какой-то гул: лавра угомонялась, но еще не заснула. Идут по коридору. Вдруг обе оступились, запнувшись за что-то, лежащее поперек дороги.\r\n-- Кой дьявол тут по людям шагает! -- послышался с полу сонный, недовольный и притом пьяноватый голос.\r\n-- А ты подберись к сторонке, чем на пути лежать! -- резонно возразила Чуха, за что немедленно получила от потревоженного бездомника пинок ногою.\r\nНаткнулись они таким образом еще на нескольких человек, пока добрались до того нумера, который снимала одна солдатка, знакомая Чухе. На галерее спало много народу, мужчин и женщин.\r\nЭти люди и зимой и летом укрываются тут, за недостатком места в ночлежных, и в случае облавы служат первыми жертвами полицейских очищений.\r\nВошли в темные сени, за которыми впереди были слышны многие голоса. Старуха в потемках нащупала дверь и толкнула ее.\r\nНезапертая дверь распахнулась, и из нее густым туманом повалил прелый, удушливый, кисловато-махорочный пар, которым до одури обдало непривычную Машу.\r\nОбе спутницы переступили порог.\r\n-- Ай, Чух -- песий дух! Наше вам! С пальцем девять! -- сипло приветствовал вошедшую старуху один из обитателей ночлежной, сидевший в кружке, где шла игра в косточки.\r\n-- С огурцом одиннадцать! -- кивнул другой из той же компании. \n -- С редькой пятнадцать! -- подхватил третий. \n И все трое засмеялись собственным остротам.\r\nЧуха, не отвечая на эти шуточки, прямо прошла за перегородку в хозяйкин угол, пошепталась минутку с солдаткой, и та указала ей на одно место на верхней наре, оставшееся еще незанятым.\r\nМаша огляделась вокруг с немым изумлением.\r\nКвартира эта состояла из одной комнаты в два маленькие окошка.\r\nКомната была очень невелика, не более шести квадратных саженей, с низким закоптелым потолком,\r\nпо которому в изобилии гуляли клопы, а пауки заткали свои паутины по всем возможным углам и закоулкам.\r\nОдна часть этой квартиры была занята русской печью, где кишмя-кишела, копошилась и шуршала целая армия тараканов.\r\nСтены сплошь иллюминовались мазками раздавленных пальцем клопов, потеками грибчатой сырости, отлупившейся штукатуркой и какими-то пятнами неизвестного происхождения.\r\nСмрад, грязь и неисходное убожество -- вот слова, которыми можно охарактеризовать это несчастное убежище. По всем стенам, и даже по середине комнаты, были понаделаны нары.\r\nНад нижним ярусом нар, в полуторааршинном расстоянии, шел второй, средний ярус. Над средним, еще в полуторе аршина, -- верхний, почти уже под самым потолком.\r\nВсе это было сплошь унизано выставившимися наружу пятками и подошвами человеческих ног. Кое-где торчали головы или свесившаяся рука.\r\nПод нарами, на грязном полу, среди всяческого хламу и сору, точно так же валялось десятка два людей.\r\nКому случилось опоздать и не найти себе места ни на полу, ни на одном из трех ярусов, тот забирался на подоконник и спал себе сидя, либо садился скорчившись у двери,\r\nу печки, у одного свободного края досчатой перегородки, отделявшей хозяйкину конуру, в которой, кроме ее самой, обитало еще шесть душ постоянных, месячных постояльцев.\r\nЭто был почти нищий заштатный чиновник, вдовец с пятью малыми ребятишками, из которых последнему не было еще и году. Во всей квартире скопилось человек до шестнадцати разного народу.\r\nВсе это валялось на голых досках, подостлав себе в головы какую-нибудь одежишку с сапожонками. Но и то решались на такую подстилку только те, которые надеялись на чуткость своего сна.\r\nКто же знал, что ему всегда спится крепко, тот уже не раздевался и даже шапки с головы не скидал, потому по опыту был твердо уверен,\r\nчто во сне кто-нибудь с ним \"пошалит\", так что на утро непременно не досчитаешься какой-нибудь принадлежности костюма.\r\nМежду этим народом перетасовывались все возрасты человеческой жизни.\r\nТут были и старики, и грудные дети, здоровые парни, мужики и дряхлые старухи, мальчишки и девчонки, женщины и молодые девушки,\r\nиные еще невинные, иные уже с детства развратные, иные беременные и голодные, другие больные и пьяные.\r\nВсе это лежало вповалку и вперемежку друг с другом, как попало и где пришлось, откровенно, беззастенчиво;\r\nи тут же на глазах у всех этих людей совершались в разных местах самые зазорные сцены.\r\nЭто была какая-то человеческая псарня, вонючий сарай, в который ночные фурманщики загоняют захваченных на улице, в бродячем состоянии, разношерстных и разнородных собак.\r\nДругого сравнения нет и быть не может.\r\nВнизу, под нарами, точно так же вперемежку с мужчинами, валялись грязные полунагие женщины.\r\nБедра одной служили изголовьем для другой, другой для третьей, и так далее. Тут было взаимное одолжение.\r\nВдруг Маша заметила, что у ее ног что-то копошится. Это что-то корчилось и ежилось на ничтожном пространстве пола, которое оставалось еще свободным.\r\nЭто жалкое существо было пьяно, мокро, грязно и окровавлено, наполовину лысая голова была всклокочена.\r\nГрязное существо запускало в эту паклю свои окровавленные пальцы и вытаскивало целые пряди вырванных волосьев,\r\nхрипло завывая о том, что \"зачем его так больно таскали за волосное правление!\r\n\" Какое-то растерзанное мокрое рубище едва-едва кое-где прикрывало обильно перепачканное уличной грязью, нагое, истощенное тело.\r\nПо обезображенному лицу текли слезы, потеки грязи и кровь.\r\nГрязное существо было безжалостно, беспощадно избито и пьяно хныкало, приправляя это хныканье самой цинической руганью и угрозами кому-то.\r\nМаша с ужасом глядела на это жалкое подобие человека и наконец, по его словам, заметила с колючей болью в сердце, что это была женщина.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Алексей Максимович Горький \n\n ЛЕДОХОД \n\n На реке, против города, семеро плотников спешно чинили ледорез, ободранный за зиму слободскими мещанами на топливо.\r\nВесна запоздала в том году - юный молодец Март смотрел Октябрем;\r\nлишь около полуден - да и то не каждый день - в небе, затканном тучами,\r\nявлялось белое - по-зимнему - солнце и ныряло в голубых проталинах между туч, поглядывая на землю неприветливо и косо.\r\nУже была пятница страстной недели, а капель к ночи намерзала синими сосулями в пол-аршина длиною; лед на реке, оголенной от снега, тоже был синеватый, как зимние облака.\r\nРаботали плотники - а в городе печально и призывно пела медь колоколов.\r\nГоловы рабочих поднимались вверх, глаза задумчиво тонули в сероватой мгле, обнявшей город, и часто топор,\r\nзанесенный для удара, нерешительно, на секунду останавливался в воздухе, точно боясь разрубить ласковый звон.\r\nТам и тут на широкой полосе реки криво торчали сосновые ветви, обозначая дороги, полыньи и трещины во льду; они поднимались вверх, точно руки утопающего, изломанные судорогами.\r\nТомительной скукой веет от реки: пустынная, прикрытая ноздреватой коростой, она лежит безотрадно прямою дорогой во мглистую область, откуда уныло и лениво дышит сырой, холодный ветер.\r\n...\r\nСтароста Осип, чистенький и складный мужичок, с правильной серебряной бородкой,\r\nаккуратно завитой в мелкие кольца на розовых щеках и гибкой шее, - всегда и всюду заметный, староста Осип покрикивает:\r\n- Шевелись поживей, курицыны дети! И обращается ко мне, насмешливо внушая:\r\n- Наблюдающий, - ты чего в небе ковыряешь тупым твоим носом? Ты для какого дела приставлен, спросить тебя?\r\nТы - от подрядчика, от Василь Сергеича? Стало быть - подобат тебе наяривать нас - работай живо, такой-сякой народ!\r\nВот для какого подвигу ты налажен, а ты - на свое дело моргаешь, дите мое, горький сухостой!\r\nМоргать тебе не положено, ты гляди в оба да покрикивай, коли тебя вроде десятника до нас приспособили.\r\n.. ты - командуй, кукушкино яичко!\r\nОн снова кричит на ребят: \n - Не зевай! Лешие, - надобно сегодня конец делу положить, али нет?\r\nСам он - первейший лентяй артели.\r\nПревосходно знает свое дело, умеет работать ловко, споро, со вкусом и увлечением, но - не любит утруждать себя и постоянно рассказывает волшебные истории.\r\nКак раз в разгар работы, когда люди вопьются в нее и работают молча, сосредоточенно, вдруг плененные желанием сделать всё ладно и гладко, - Осип заводит журчащим голоском:\r\n- А вот, братцы мои, был случай...\r\nДве-три минуты, люди как будто не слушают его, самозабвенно тешут, строгают, рубят, а мягонький тенорок мечтательно течет и вьется, опутывая, связывая внимание людей.\r\nГолубые ясные глаза Осипа сладко прищурены, он покручивает пальцами курчавую бородку и, чмокая от удовольствия, нижет слово за словом...\r\n- Поймал он этого линя, положил в пещер, идет лесом - думает: \"А и будет же уха у меня...\" Только вдруг - не знай откуда - кричит голос женской, тонкой: \"Елеся-а, Елеся-а...\"\r\nДлинный костлявый мордвин Ленька, по прозвищу Народец, - молодой парень с маленькими изумленными глазками, - опустил топор и стоит, открыв рот.\r\n- А из пещера отвечают басищем, густо: \"Зде-ся-а!..\" И в ту самую минуту крышка с пещера - хлобысь, линь оттедова - прыг и пошел, пошел назад, в омут свой...\r\nСтарик-солдат Санявин, угрюмый пьяница, страдающий одышкой и давно чем-то обиженный на всю жизнь, хрипит: \n - Как это он, линь, пошел посуху, ежели он - рыба?\r\n- А говорить рыбе назначено? - ласковенько спрашивает Осип.\r\nМокей Будырин, мужик серый, с собачьим лицом - скулы и челюсти выдвинуты вперед, а лоб запрокинут,\r\n- человек молчаливый и неприметный, не торопясь, выпускает через нос три любимые свои слова:\r\n- Это совсем верно...\r\nКаждый раз, когда рассказывают что-нибудь чудесное, страшное, грязное или злое, - он негромко, но непоколебимо уверенно отзывается: \n - Это - совсем верно...\r\nИ словно трижды бьет меня в грудь жестким тяжелым кулаком.\r\nРабота встала, потому что Яков Боев, косноязычный и кособокий, тоже хочет рассказать что-то рыбье и уже начал, но ему никто не верит, смеются над его измятою речью;\r\nон - божится, ругается, сердито сует долотом в воздух и, захлебываясь злой слюною, кричит, на смех всем:\r\n- Один - чего ни ври - принимают, а как я вам - правду, - ржете, галманы, пострели вас в душу...\r\nВсе бросили работу и шумят, размахивая пустыми руками; тогда - Осип снимает шапку, обнажая благообразную серебряную голову, с плешью на темени, и строго кричит:\r\n- Будя, эй! Позвонили, отдохнули, и - ладно! \n - Сам завел, - хрипит солдат, поплевывая на ладони. \n Осип пристает ко мне: \n - Наблюдающий-и...\r\nМне кажется, что он сбивает людей с работы своими россказнями, имея какую-то цель, но я не понимаю - хочет ли он болтовней прикрыть свою лень или дать людям отдых?\r\nПеред подрядчиком Осип держится льстиво, низкопоклонно, - \"ломает дурака\" перед ним и каждую субботу умеет выклянчить у него \"на чаишко\" для артели.\r\nВообще он человек \"артельный\", но старики его не любят, считают шутом, бездельником и относятся к нему неуважительно,\r\nда и молодежь, любя слушать его болтовню, смотрит на него несерьезно, с недоверием, плохо скрытым и часто злым.\r\nМордвин, парень грамотный, с которым я говорю иногда \"по душам\", однажды, на мой вопрос - что за человек Осип, сказал, усмехаясь: - Не знай... пес его знает... так себе - ничего..,\r\nИ, подумав, добавил:\r\n- Михайло, который помер, резкий был мужик, умный, - так он раз лаялся с им, с Осипом-то, да и говорит: \"Али, говорит, ты человек?\r\nРаботник в тебе подох, а хозяин - не родился, так, говорит, ты и будешь всю жизнь болтаться на углу, как забытый отвес на нитке\".\r\n.. Вот это, поди-ка, верно про него...\r\nИ еще подумав, мордвин беспокойно договорил: \n - А так он ничего, добрый человек...\r\nУ меня глупейшая позиция среди этих людей:\r\nпятнадцатилетний парень, я приставлен подрядчиком - записывать расход материала, следить, чтобы плотники не воровали гвоздей, не таскали в кабак досок.\r\nГвозди они воруют, нимало не стесняясь моим присутствием, и все усердно показывают мне, что я на работе среди них - человек лишний, неприятный.\r\nИ если кому-нибудь представляется случай незаметно задеть меня доскою или иным способом причинить мне маленькую обиду - они это делают очень умело.\r\nМне с ними неловко, стыдно; я хочу сказать им что-то, что помирило бы их со мною, но не нахожу нужных слов, и меня давит угрюмое чувство моей ненужности.\r\nКаждый раз, когда я записываю в книжку количество взятого материала, - Осип, не торопясь, подходит и спрашивает: \n - Нарисовал? Ну-кось, покажь...\r\nСмотрит на запись прищуря глаза и говорит неопределенно: \n - Мелко пишешь...\r\nОн умеет читать только по печатному, пишет тоже печатными буквами церковного устава - гражданская пропись непонятна ему.\r\n- Это - корытцем-то - какое слово? \n - Добро. \n - Добро-о! Ишь петля какая... А что написано строкой этой?\r\n- Досок вершковых, девятиаршинных, пять. \n - Шесть. \n - Пять. \n - Как же пять? Вот, солдат перерезал одну...\r\n- Это он напрасно, надобности не было... \n - Как же не было? Он половинку в кабак снес...\r\nСпокойно глядя в лицо мне голубыми, как васильки, глазами, с веселой усмешечкою в них, он навивает на палец колечки бороды и неотразимо бесстыдно говорит:\r\n- Рисуй шесть, право! Ты гляди, кукушкино яичко, - мокро, холодно, работенка тяжелая - надобно людям побаловать душеньку, винцом-то ее обогреть?\r\nТы - не строжись, бога строгостью не подкупишь.\r\n..\r\nГоворит он долго, ласково, кудревато, слова сыплются на меня, точно опилки, я как бы внутренно слепну и молча показываю ему переправленную цифру.\r\n- Ну вот - это верно! И чифра - красивше, вон какой купчихой сидит, пузатенька, добренька...\r\nЯ вижу, как победоносно он рассказывает плотникам о своем успехе, знаю, что они все презирают меня за уступчивость,\r\nмое пятнадцатилетнее сердце обиженно плачет, а в голове вертятся скучные, серые мысли:\r\n\"Всё это странно и глупо. Почему он уверен, что я снова не переправлю 6 на 5 и не скажу подрядчику, что они пропили доску?\"\r\nОднажды они украли два фунта пятивершковых костылей и железные скобы.\r\n- Слушай, - предупредил я Осипа, - я это запишу! \n - Вали! - согласился он, играя седыми бровями. - Что, в сам деле, за баловство? Вали, рисуй их, маминых детей...\r\nИ закричал ребятам: \n - Эй, шалыганы, костыли и скобы на штраф вам записаны!. \n Солдат угрюмо спросил: \n - Почто?\r\n- Проштрафились, стало быть, - спокойно пояснил Осип.\r\nПлотники заворчали, косо поглядывая на меня, а у меня не было уверенности, что я сделаю то, чем пригрозил, а если сделаю - так это будет хорошо.\r\n- Уйду от подрядчика, - сказал я Осипу, - ну вас всех к чертям! С вами вором станешь.\r\nОсип подумал, погладил бороду, сел рядом со мною плечом и сказал тихонько: \n - Это - правильно! \n - Что?\r\n- Надо уйти.\r\nКакой ты десятник, какой приказчик?\r\nВ должностях этих надобно понимать, что есть имущество, собачий характер надобен тут, чтоб охранять хозяиново, как свою родную шкуру, мамино наследство.\r\n.. А ты для этого дела - молод пес, ты не чувствуешь, чего имущество требует.\r\nЕсли бы сказать Ва-силь Сергеичу, как ты нам мирволишь, - он бы те в тую самую одну минуту по шее, - вполне решительно!\r\nПотому ты для него - не к доходу, а на расход, человек же должен служить доходно хозяину - понял?\r\nСвернув папиросу, он дал ее мне.\r\n- Покури, легче будет в мозге.\r\nКабы у тебя, крандаш, не такой совкий и спорный характер был - я бы тебе-тко сказал: иди в монахи!\r\nНу, - характер у тебя для этого не подходящий, топорный характер, нео-тес ты в душе, ты, буде, и самому игумну не сдашь.\r\nС эдаким характером в карты играть невозможно! А монах - он наподобие галки: чье клюет - не знает, корни дела его не касаются, он зерном сыт, а не корнем.\r\nВсё это я тебе говорю от сердца, как вижу, что человек ты чужой делам нашим - кукушкино яичко в не ее гнезде...\r\nСнял шапку - он это делал всегда, когда хотел сказать что-либо особенно значительное, - поглядел в серое небо и громко, покорно выговорил:\r\n- Дела наши - воровские пред господом, и спасенья нам не буде от него... \n - Это совсем верно, - отозвался Мокей Будырин, ;точно кларнет.\r\nС той поры кудрявый, среброголовый Осип с ясными глазами и сумеречной душою стал мне приятно интересен,\r\nмежду нами зародилось нечто подобное дружбе, но я видел, что доброе отношение ко мне чем-то смущает его:\r\nпри других он на меня не смотрит, васильковые зрачки светлы и пусты, они суетливо бегают, дрожат, и губы человека кривятся лживо, неприятно, когда он говорит мне:\r\n- Эй, поглядывай в оба, оправдывай хлеб, а то вон - солдат гвозди жует, прорва...\r\nА один на один со мною он говорит поучительно и ласково, в глазах его светится-играет умненькая усмешечка, и смотрят они голубыми лучами прямо в мои глаза.\r\nСлова этого человека я слушаю внимательно, как верные, честно взвешенные в душе, хотя иногда он говорит странно.\r\n- Надо быть хорошим человеком, - сказал я однажды.\r\n- А - конешно! - согласился он, но тотчас же, усмехнувшись, спрятал глаза, тихонько говоря: - Однако - как понимать хорошего человека?\r\nЯ так думаю, что людям-то наплевать на хорошесть, на праведность твою, ежели она\r\n- не к добру им; нет, ты окажи им внимание, ты всякому сердцу в ласку будь, побалуй людей, потешь...\r\nможет, когда-нибудь и тебе это хорошо обернется! Конешно - споров нету - очень приятное дело, будучи хорошим человеком, на свою харю в зеркало глядеть.\r\n- Ну, а людям - я вижу - всё едино как: жулик ты али святой - только до них будь сердечней, до них добрее будь... Вот оно\r\n- что всем надо!..\r\nЯ очень внимательно присматриваюсь к людям, мне думается, что каждый человек должен возвести и возводит меня к познанию этой непонятной,\r\nзапутанной, обидной жизни, и у меня есть свой беспокойный, неумолкающий вопрос:\r\n\"Что такое человечья душа?\" \n Мне кажется, что иные души построены, как медные шары: укрепленные неподвижно в груди, они отражают все, что касается их, одной своей точкой,\r\n- отражают неправильно, уродливо и скучно. Есть души плоские, как зеркала, \n - это всё равно как будто нет их,\r\nА в большинстве своем человечьи души кажутся мне бесформенными, как облака, и мутно-пестрыми,\r\nточно лживый камень опал, - они всегда податливо изменяются, сообразно цвету того, что коснется их.\r\nЯ не знаю, не могу понять, какова душа благообразного Осипа, - неуловима она умом.\r\nОб этих делах я и думаю, глядя за реку, где город, прилепившийся на горе, поет колоколами всех колоколен, поднятых в небо, как белые трубы любимого мною органа в польском костеле.\r\nКресты церквей - точно тусклые звезды, плененные сереньким небом, они - скучая - сверкают и дрожат,\r\nкак бы стремясь вознестись в чистое небо за серым пологом изодранных ветром облаков;\r\nа облака бегут и стирают тенями пестрые краски города, - каждый раз, когда из глубоких голубых ям, между ними, упадут на город лучи солнца,\r\nобольют его веселыми красками, они тотчас, закрыв солнце, побегут быстрей, сырые тени их становятся тяжелее, и всё потускнеет, лишь минуту подразнив радостью.\r\nДома города - точно груды грязного снега, земля под ними черная, голая, и деревья садов - как бугры земли,\r\nтусклый блеск стекол в серых стенах зданий напоминает о зиме, и надо всем вокруг тихо стелется разымчивая грусть бледной северной весны.\r\nМишук Дятлов, молодой белобрысый парень, с заячьей губою, широкий, нескладный, пробует запеть: \n Она пришла к нему поутру, \n А он скончалси в тую ночь...\r\n- Эй, ты, курвин сын! - кричит на него солдат. - Али забыл, какой седни день? \n Боев тоже сердится - грозит Дятлову кулаком и свистит: \n - С-собачья душа!\r\n\" Народ у нас лесной, долголетний, жилистой, - говорит Осип Будырину, сидя верхом на вершине ледореза и прищуренным глазом измеряя откос. - Выпусти конец бруса на вершок левее - так!.\r\n.\r\nА ежели просто сказать - дикой народ! Однова - едет алхирей, они - к нему, обкружили, пали на коленки, плачутся: заговори-де нам, преосвещенное владыко, волков, одолели нас волки!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "Вот видят наши лозищане в одном месте, на берегу, народу видимо-невидимо, бегут со всех сторон, торопятся и толкаются так, как будто человек -- какое-нибудь бревно на проезжей дороге.\r\nА с берега, от пристани два пароходика все возят народ на корабль, потому что корабли, которые ходят по океану, стоят на середине поодаль, на самом глубоком месте.\r\nВидят лозищане, что один корабль дымится, а к нему то и дело пристают пароходы.\r\nВыкинут в него народ, сундуки, узлы и чемоданы -- и тотчас же опять к пристани, и опять нагружаются, и везут снова.\r\nВот Иван Дыма, рассмотревши все хорошенько, догадался первый.\r\n-- А знаете, -- говорит, -- что я вам скажу: это, должно быть, корабль в Америку, потому что очень велик. Вот мы и попали как раз. Давай, Матвей, пробираться вперед.\r\nПоставили они женщину с билетом впереди и пошли проталкивать ее между народом. Дошли до самого края пристани, а там уж, видно, последнюю партию принимают.\r\nБоже мой, что только творилось на этой пристани: и плачут, и кричат, и смеются, и обнимаются, и ругаются, и машут платками.\r\nИ редкое лицо не взволновано, и на редких глазах не сверкают прощальные слезы.\r\n.. И все кругом -- чужой язык звучит, незнакомая речь хлещет в уши, непонятная и дикая, как волна, что брызжет пеной под ногами.\r\nЗакружились у наших лозищан головы, забились сердца, глаза так и впились вперед, чтобы как-нибудь не отстать от других,\r\nчтобы как-нибудь их не оставили в этой старой Европе, где они родились и прожили полжизни.\r\n..\r\nМатвею Лозинскому нетрудно было пробить всем дорогу, и через две минуты Лозинская стояла уже со своим сундуком у самого мостика и в руках держала билет.\r\nА пароходик уже свистнул два раза жалобно и тонко, и черный дым пыхнул из его трубы в сырой воздух, -- видно, что сейчас уходить хочет,\r\nа пока лозищане оглядывались, -- раздался и третий свисток, и что-то заклокотало под ногами так сильно, что наши даже вздрогнули и невольно подались назад.\r\nА в это время какой-то огромный немец, с выпученными глазами и весь в поту, суетившийся всех больше на пристани, увидел Лозинскую,\r\nвыхватил у нее билет, посмотрел, сунул ей в руку, и не успели лозищане оглянуться, как уже и женщина, и ее небольшой узел очутились на пароходике.\r\nА в это время два других матроса сразу двинули мостки, сшибли с ног Дыму, отодвинули Матвея и выволокли мостки на пристань. Кинулись наши лозищане к высокому немцу.\r\n-- А побойся ты бога, человече! -- закричал ему Дыма. -- Да это же наша родная сестра, мы хотим ехать вместе.\r\nДыма, конечно, схитрил, называя себя родным братом Лозинской, да какая уж там к чорту хитрость, когда немец ни слова не понимает.\r\nА тут пароходик отваливает, а с парохода Катерина так разливается, что даже изо всех немецких голосов ее голос слышен.\r\nЗавернули лозищане полы, вытащили, что было денег, положили на руки, и пошел Матвей опять локтями работать.\r\nСтали опять впереди, откуда еще можно было вскочить на пароход, и показывают немцу деньги, чтобы он не думал, что они намерены втроем ехать по одному бабьему билету.\r\nДыма так даже отобрал небольшую монетку и тихонько сунул ее в руку немцу.\r\nСунул и сам же зажал ему руку, чтобы монета не вывалилась, и показывает ему на пароходик и на женщину, которая в это время уже начала терять голос от испуга и плача...\r\nНичего не вышло!\r\nНемец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг,\r\nчтобы получше разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те, видно, были люди привычные:\r\nсразу так принялись за обоих лозищан, что нечего было думать о скачке.\r\n-- Матвей, Матвей, -- закричал было Дыма, -- а ну-ка, попробуй с ними по-своему. Как раз теперь это и нужно! -- Но в это время оба отлетели, и Дыма упал, задравши ноги кверху.\r\nКогда он поднялся, -- пароходик уже скользил, поворачиваясь, вдоль пристани.\r\nПоказались кожухи, заворочались колеса, обдавая пристань мутными брызгами, хвост дыма задел по лицам густо столпившуюся публику,\r\nпотом мелькнуло заплаканное лицо испуганной Лозинской, и еще через минуту -- между пристанью и пароходом залегла бурливая и мутная полоса воды в две-три сажени.\r\nКолеса ударили дружнее, и полоса растянулась в десять -- двадцать сажен, -- а пароходик стал уменьшаться, убегая среди мглистого воздуха, под мутным небом, по мутной реке...\r\nЛозищане глядели, разинувши рты, как он пристал к одному кораблю, как что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по которой, как муравьи, поползли люди и вещи.\r\nА там и самый корабль дохнул черным дымом, загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай в стаде коров,\r\n-- и тихо двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или быстро уступавшими дорогу.\r\nЛозищане чуть не заплакали, провожая глазами эту громаду, увезшую у них из-под носа бедную женщину в далекую Америку.\r\nНарод стал расходиться, а высокий немец снял свою круглую шляпу, вытер платком потное лицо, подошел к лозищанам и ухмыльнулся, протягивая Матвею Дышлу свою лапу.\r\nЧеловек, очевидно, был не из злопамятных; как не стало на пристани толкотни и давки, он оставил свои манеры и, видно, захотел поблагодарить лозищан за подарок.\r\n-- Вот видишь, -- говорит ему Дыма. -- Теперь вот кланяешься, как добрый, а сам подумай, что ты с нами наделал: родная сестра уехала одна.\r\nПоди ты к чорту! -- Он плюнул и сердито отвернулся от немца.\r\nА в это время корабль уже выбрался далеко, подымил еще, все меньше, все дальше, а там не то, что Лозинскую, и его уже трудно стало различать меж другими судами, да еще в тумане.\r\nЗащекотало что-то у обоих в горле.\r\n-- Собака ты, собака! -- говорит немцу Матвей Дышло.\r\n-- Да! говори ты ему, когда он не понимает, -- с досадой перебил Дыма.\r\n-- Вот если бы ты его в свое время двинул в ухо, как я тебе говорил, то, может, так или иначе, мы бы теперь были на пароходе.\r\nА уж оттуда все равно в воду бы не бросили! Тем более, у нас сестра с билетом!\r\n- Кто знает, -- ответил Матвей, почесывая в затылке.\r\n- Правду тебе сказать, -- хоть оно двинуть человека в ухо и недолго, а только не видал я в своей жизни, чтобы от этого выходило что-нибудь хорошее.\r\nЧто-нибудь и мы тут не так сделали, верь моему слову. Твое было дело -- догадаться, потому что ты считаешься умным человеком.\r\nКак это бывает часто, приятели старались свалить вину друг на друга. Дыма говорит: надо было помочь кулаком, Матвей винит голову Дымы. А немец стоит и дружелюбно кивает обоим...\r\nПотом немец вынул монету, которую ему Дыма сунул в руку, и показывает лозищанам.\r\nВидно, что у этого человека все-таки была совесть; не захотел напрасно денег взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит: \"Шнапс\", а сам рукой на кабачок показал.\r\n\"Шнапс\", это на всех языках понятно, что значит. Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на Дыму и говорит:\r\n-- А что ж теперь делать. Конечно, надо итти. Пешком по воде не побежишь, а от этого немецкого чорта все-таки, может, хоть что-нибудь доберемся...\r\nПошли. А в кабаке стоит старый человек, с седыми, как щетина, волосами, да и лицо тоже все в щетине.\r\nВидно сразу: как ни бреется, а борода все-таки из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя.\r\nКак увидели наши приятели такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных немцев, и показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько:\r\n-- Это, должно быть, минский или могилевский, а то из Пущи.\r\nТак и вышло. Поговоривши с немцем, кабатчик принес четыре кружки с пивом (четвертую для себя) и стал разговаривать. Обругал лозищан дураками и объяснил, что они сами виноваты.\r\n-- Надо было зайти за угол, где над дверью написано: \"Billetenkasse\".\r\nBilleten -- это и дураку понятно, что значит билет, a Kasse так касса и есть. А вы лезете, как стадо в городьбу, не умея отворить калитки.\r\nМатвей опустил голову и подумал про себя: \"Правду говорит -- без языка человек, как слепой или малый ребенок\".\r\nА Дыма, хоть, может быть, думал то же самое, но так как был человек с амбицией, то стукнул кружкой по столу и говорит:\r\n-- Долго ли ты будешь ругаться, старый! Лучше принеси еще по кружке и скажи, как нам теперь быть.\r\nВсем это понравилось, - увидели, что человек с самолюбием и находчивый. Немец потрепал Дыму по плечу, а хозяин принес опять четыре кружки на подносе.\r\n-- Ну, как же нам ее догонять? -- спрашивает Дыма.\r\n-- Беги за ней, может, догонишь, -- ответил кабатчик. -- Ты думаешь, на море, как в поле на телеге.\r\nТеперь, -- говорит, -- вам надо ждать еще неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже:\r\nскоро идет большой пароход, и в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в прислуги.\r\nПотому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два зарабатывают там хорошее приданое.\r\n-- Пожалуй, дорого, -- сказал Дыма, но Матвей возразил:\r\n-- Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать целую неделю. Ведь она там изойдет слезами.\r\n-- Матвею представлялось, что в Америке, на пристани, вот так же, как в селе у перевоза, сестра будет сидеть на берегу с узелочком, смотреть на море и плакать...\r\nПереночевали у земляка, на утро он сдал лозищан молодому шведу, тот свел их на пристань, купил билеты,\r\nпосадил на пароход, и в полдень поплыли наши Лозинские -- Дыма и Дышло -- догонять Лозинскую Оглоблю.\r\n..\r\nIII\r\nПроходит день, проходит другой. Солнце садится в море с одной стороны, на утро подымается из моря с другой.\r\nПлещет волна, ходят туманные облака, летают за кораблем чайки, садятся на мачты, потом как будто отрываются от них ветром и, колыхаясь с боку на бок,\r\nкак клочки белой бумаги, отстают, отстают и исчезают назади, улетая обратно, к европейской земле, которую наши лозищане покинули навеки.\r\nМатвей Лозинский провожает их глазами и вздыхает. Вот, думает он: и чайка боится лететь дальше, а мы полетели.\r\nИ рисуется перед ним сосновый лес, под лесом речка с бледною лозой, над речкой -- бедные соломенные хаты. И кажется, -- вернулся бы назад к прежней беде, родной и знакомой.\r\nА море глухо бьет в борты корабля, и волны, как горы, подымаются и падают с рокотом, с плеском, с глухим стоном, как будто кто грозит и жалуется вместе.\r\nКорабль клонит-клонит, вот, кажется, совсем перевернется, а там опять начнет подниматься с кряхтением и скрипом.\r\nГнутся и скрипят мачты, сухо свистит ветер в снастях, а корабль все идет и идет;\r\nнад кораблем светит солнце, над кораблем стоит темная ночь, над кораблем задумчиво висят тучи или гроза бушует и ревет на океане, и молнии падают в колыхающуюся воду.\r\nА корабль все идет и идет...\r\nМатвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что никак не мог бы рассказать словами.\r\nИ никогда еще в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, -- и таких же глубоких и непонятных, как это море.\r\nМысли эти рождались и падали в его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно,\r\nчто от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он не мог бы сказать, что это такое.\r\n..\r\nК вечеру океан подергивался темнотой, небо угасало, а верхушки волны загорались каким-то особенным светом...\r\nМатвей Дышло заметил прежде всего, что волна, отбегавшая от острого корабельного носа, что-то слишком бела в темноте, павшей давно на небо и на море.\r\nОн нагнулся книзу, поглядел в глубину и замер...\r\nВода около корабля светилась, в воде тихо ходили бледные огни, вспыхивая, угасая, выплывая на поверхность, уходя опять в таинственную и страшную глубь...\r\nИ казалось Матвею, что все это живое: и ход корабля, и жалобный гул, и грохот волны, и движение океана, и таинственное молчание неба.\r\nОн глядел в глубину, и ему казалось, что на него тоже кто-то глядит оттуда.\r\nКто-то неизвестный, кто-то удивленный, кто-то испуганный и недовольный...\r\nОт века веков море идет своим ходом, от века встают и падают волны, от века поет море свою собственную песню,\r\nнепонятную человеческому уху, и от века в глубине идет своя собственная жизнь, которой мы не знаем.\r\nИ вот, теперь в эту вековечную гармонию, в это живое движение вмешался дерзкий и правильный ход корабля.\r\n.. И песня моря дрогнула и изменилась, и волны разрезаны и сбиты, и кто-то в глубине со страхом прислушивается к этому ходу непонятного чудовища из другого, непонятного мира.\r\nКонечно, Лозинский не мог бы рассказать все это такими словами, но он чувствовал испуг перед тайной морской глубины.\r\nИ казалось Лозинскому, что вот он смотрит со страхом сверху, а на него с таким же ужасом кто-то смотрит снизу.\r\nСмотрит и сердится, и посылает своих посланцев с огнями, которые выплывают наверх и ходят взад и вперед, и узнают что-то,\r\nи о чем-то тихо советуются друг с другом, и все-таки печально уходят в безвестную пучину, ничего не понимая.\r\n.. А корабль все бежит неудержимым бегом к своей собственной цели...\r\nИ много в эти часы думал Матвей Лозинский, -- жаль только, что все эти мысли подымались и падали, как волны,\r\nне оставляя заметного следа, не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли, как морские огни в глубине.\r\n.. А впрочем, он говорил после и сам, что никогда не забудет моря.\r\n\"Человек много думает на море разного, -- сказал он мне, -- разное думает о себе и о боге, о земле и о небе.\r\n.. Разное думается человеку на океане -- о жизни, мой господин, и о смерти...\r\n\" И по глазам его было видно, что какой-то огонек хочет выбиться на поверхность из безвестной глубины этой простой и темной души.\r\n.. Значит, что-то все-таки осталось в этой душе от моря.\r\nДа, наверное, оставалось... Душа у него колыхалась, как море, и в сердце ходили чувства, как волны.\r\nИ порой слеза подступала к глазам, и порой -- смешно сказать -- ему, здоровенному и тяжелому человеку,\r\nхотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны.\r\n.. Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди...\r\nПосле Лозинский сам признавался мне, что у него в то время были такие мысли,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Честный вор автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Нет, говорю, Емельян Ильич, не сносить тебе головы! Полно пить, слышишь ты, полно! Другой раз, коли пьяный воротишься, на лестнице будешь у меня ночевать. Не пущу!..\r\nВыслушав наказ, сидит мой Емеля день, другой; на третий опять улизнул.\r\nЖду-пожду, не приходит! Уж я, признаться сказать, перетрусил, да и жалко мне стало. Что я сделал над ним! думаю. Запугал я его.\r\nНу, куда он пошел теперь, горемыка? пропадет, пожалуй, господи бог мой! Ночь пришла, не идет.\r\nНаутро вышел я в сени, смотрю, а он в сенях почивать изволит. На приступочку голову положил и лежит; окостенел от стужи совсем.\r\n- Что ты, Емеля? Господь с тобой! Куда ты попал?\r\n- Да вы, энтого, Астафий Иваныч, сердились намедни, огорчаться изволили и обещались в сенях меня спать положить, так я, энтого, и не посмел войти, Астафий Иваныч, да и лег тут...\r\nИ злость и жалость взяли меня!\n - Да ты б, Емельян, хоть бы другую какую-нибудь должность взял, говорю. Чего лестницу-то стеречь!..\r\n- Да какую ж бы другую должность, Астафий Иваныч?\r\n- Да хоть бы ты, пропащая ты душа, говорю (зло меня такое взяло!), хоть бы ты портняжному-то искусству повыучился.\r\nИшь у тебя шинель-то какая! Мало что в дырьях, так ты лестницу ею метешь! взял бы хоть иголку да дырья-то свои законопатил, как честь велит. Э-эх, пьяный ты человек!\r\nЧто ж, сударь! и взял он иглу; ведь я ему на смех сказал, а он оробел да и возьми. Скинул шинелишку и начал нитку в иглу вдевать.\r\nЯ гляжу на него; ну, дело известное, глаза нагноились, покраснели; руки трепещут, хоть ты што!\r\nсовал, совал - не вдевается нитка; уж он как примигивался: и помусолит-то, и посучит в руках - нет! бросил, смотрит на меня.\r\n..\r\n- Ну, Емеля, одолжил ты меня! было б при людях, так голову срезал бы! Да ведь я тебе, простому такому человеку, на смех, в укору сказал.\r\n.. Уж ступай, бог с тобой, от греха! сиди так, да срамного дела не делай, по лестницам не ночуй, меня не срами!..\r\n- Да что же мне делать-то, Астафий Иваныч; я ведь и сам знаю, что всегда пьяненький и никуда не гожусь!.. Только вас, моего бла... благо-детеля, в сердце ввожу понапрасну...\r\nДа тут как затрясутся у него вдруг его синие губы, как покатилась слезинка по белой щеке,\r\nкак задрожала эта слезинка на его бороденке небритой, да как зальется, треснет вдруг целой пригорошней слез мой Емельян.\r\n.. Батюшки! словно ножом мне полоснуло по сердцу.\r\n\"Эх ты, чувствительный человек, совсем и не думал я! Кто бы знал, кто гадал про то?.. Нет, думаю, Емеля, отступлюсь от тебя совсем; пропадай как ветошка!..\"\r\nНу, сударь, что тут еще долго рассказывать!\r\nДа и вся-то вещь такая пустая, мизерная, слов не стоит, то есть вы, сударь, примерно сказать,\r\nза нее двух сломанных грошей не дадите, а я-то бы много дал, если б у меня много было, чтоб только всего того не случилось!\r\nБыли у меня, сударь, рейтузы, прах их возьми, хорошие, славные ретузы, синие с клетками, а заказывал мне их помещик, который сюда приезжал, да отступился потом, говорит: узки;\r\nтак они у меня на руках и остались.\r\nДумаю: ценная вещь! в Толкучем целковых пять, может, дадут, а нет, так я из них двое панталон петербургским господам выгадаю, да еще хвостик мне на жилетку останется.\r\nОно бедному человеку, нашему брату, знаете, все хорошо! А у Емельянушки на ту пору прилучись время суровое, грустное.\r\nСмотрю: день не пьет, другой не пьет, третий - хмельного в рот не берет, осовел совсем, индо жалко, сидит подгорюнившись.\r\nНу, думаю: али куплева, парень, нет у тебя, аль уж ты сам на путь божий вошел да баста сказал, резону послушался.\r\nВот, сударь, так это все и было; а на ту пору случись праздник большой. Я пошел ко всенощной; прихожу - сидит мой Емеля на окошечке, пьяненький, покачивается.\r\nЭ-гм! думаю, так-то ты, парень! да и пошел зачем-то в сундук. Глядь! а ретуз-то и нету!.\r\n.\r\nЯ туда и сюда: сгинули! Ну, как перерыл я все, вижу, что нет, - так меня по сердцу как будто скребнуло!\r\nБросился я к старушоночке, сначала ее поклепал, согрешил, а на Емелю, хоть и улика была, что пьяным сидит человек, и домека не было!\r\n\"Нет, - говорит моя старушонка, - господь с тобой, кавалер, на что мне ретузы, носить, что ли, стать? у меня у самой намедни юбка на добром человеке из вашего брата пропала.\r\n.. Ну, то есть, не знаю, не ведаю\", - говорит. \"Кто здесь был, говорю, кто приходил?\" - \"Да никто, говорит, кавалер, не приходил; я все здесь была.\r\nЕмельян Ильич выходил, да потом и пришел; вон сидит! Его допроси\".\r\n- \"Не брал ли, Емеля, говорю, по какой-нибудь надобности, ретуз моих новых, помнишь, еще на помещика строили?\" - \"Нет, говорит, Астафий Иваныч, я, то есть, энтого, их не брал-с\".\r\nЧто за оказия! опять искать начал, искал-искал - нет! А Емеля сидит да покачивается.\r\nСидел я вот, сударь, так перед ним, над сундуком, на корточках, да вдруг и накосился на него глазом.\r\n.. Эх-ма! думаю: да так вот у меня и зажгло сердце в груди; даже в краску бросило. Вдруг и Емеля посмотрел на меня.\r\n- Нет, говорит, Астафий Иваныч, я ретуз-то ваших, энтого... вы, может, думаете, что, того, а я их не брал-с.\r\n- Да куда же бы пропасть им, Емельян Ильич?\n - Нет, говорит, Астафий Иваныч; не видал совсем.\r\n- Что же, Емельян Ильич, знать, уж они, как там ни есть, взяли да сами пропали?\n - Может, что и сами пропали, Астафий Иваныч.\r\nЯ как выслушал его, как был - встал, подошел к окну, засветил светильню да и сел работу тачать.\r\nЖилетку чиновнику, что под нами жил, переделывал. А у самого так вот и горит, так и воет в груди.\r\nТо есть легче б, если б я всем гардеробом печь затопил. Вот и почуял, знать, Емеля, что меня зло схватило за сердце.\r\nОно, сударь, коли злу человек причастен, так еще издали чует беду, словно перед грозой птица небесная.\r\n- А вот, Астафий Иванович, - начал Емелюшка (а у самого дрожит голосенок), - сегодня Антип Прохорыч, фельдшер, на кучеровой жене, что помер намедни, женился...\r\nЯ, то есть, так поглядел на него, да уж злостно, знать, поглядел... Понял Емеля. Вижу: встает, подошел к кровати и начал около нее что-то пошаривать.\r\nЖду - долго возится, а сам все приговаривает: \"Нет как нет, куда бы им, шельмам, сгинуть!\" Жду, что будет; вижу, полез Емеля под кровать на корточках. Я и не вытерпел.\r\n- Чего вы, говорю, Емельян Ильич, на корточках-то ползаете?\n - А вот нет ли ретуз, Астафий Иваныч. Посмотреть, не завалились ли туда куда-нибудь.\r\n- Да что вам, сударь, говорю (с досады величать его начал), что вам, сударь, за бедного, простого человека, как я, заступаться; коленки-то попусту ерзать!\r\n- Да что ж, Астафий Иваныч, я ничего-с... Оно, может, как-нибудь и найдутся, как поискать.\n - Гм... говорю; послушай-ка, Емельян Ильич!\r\n- Что, говорит, Астафий Иваныч?\r\n- Да не ты ли, говорю, их просто украл у меня, как вор и мошенник, за мою хлеб-соль услужил?\r\n- То есть вот как, сударь, меня разобрало тем, что он на коленках передо мной начал по полу ерзать.\r\n- Нет-с... Астафий Иванович...\r\nА сам, как был, так и остался под кроватью ничком. Долго лежал; потом выполз.\r\nСмотрю: бледный совсем человек, словно простыня. Привстал, сел подле меня на окно, этак минут с десять сидел.\r\n- Нет, говорит, Астафий Иваныч, - да вдруг и встал и подступил ко мне, как теперь смотрю, страшный как грех.\r\n- Нет, говорит, Астафий Иваныч, я ваших ретуз, того, не изволил брать...\r\nСам весь дрожит, себя в грудь пальцем трясущим тыкает, а голосенок-то дрожит у него так, что я, сударь, сам оробел и словно прирос к окну.\r\n- Ну, говорю, Емельян Ильич, как хотите, простите, коли я, глупый человек, вас попрекнул понапраслиной. А ретузы пусть их, знать, пропадают; не пропадем без ретуз.\r\nРуки есть, слава богу, воровать не пойдем... и побираться у чужого бедного человека не будем; заработаем хлеба...\r\nВыслушал меня Емеля, постоял-постоял предо мной, смотрю - сел. Так и весь вечер просидел, не шелохнулся; уж я и ко сну отошел, все на том же месте Емеля сидит.\r\nНаутро только, смотрю, лежит себе на голом полу, скрючившись в своей шинелишке; унизился больно, так и на кровать лечь не пришел.\r\nНу, сударь, невзлюбил я его с этой поры, то есть на первых днях возненавидел. Точно это, примерно сказать, сын родной меня обокрал да обиду кровную мне причинил.\r\nАх, думаю: Емеля, Емеля! А Емеля, сударь, недели с две без просыпу пьет. То есть остервенился совсем, опился.\r\nС утра уйдет, придет поздней ночью, и в две недели хоть бы слово какое я от него услыхал.\r\nТо есть, верно, это его самого тогда горе загрызло, или извести себя как-нибудь хотел. Наконец, баста, прекратил, знать, все пропил и сел опять на окно.\r\nПомню, сидел, молчал трое суток; вдруг, смотрю: плачет человек. То есть сидит, сударь, и плачет, да как! то есть просто колодезь, словно не слышит сам, как слезы роняет.\r\nА тяжело, сударь, видеть, когда взрослый человек, да еще старик-человек, как Емеля, с беды-грусти плакать начнет.\r\n- Что ты, Емеля? - говорю.\n И всего его затрясло. Так и вздрогнул. Я, то есть, первый раз с того времени к нему речь обратил.\n - Ничего... Астафий Иваныч.\r\n- Господь с тобой, Емеля, пусть его все пропадает. Чего ты такой совой сидишь? - Жалко мне стало его.\r\n- Так-с, Астафий Иваныч, я не того-с. Работу какую-нибудь хочу взять, Астафий Иваныч.\n - Какую же бы такую работу, Емельян Ильич?\r\n- Так, какую-нибудь-с. Может, должность какую найду-с, как и прежде; я уж ходил просить к Федосею Иванычу... Нехорошо мне вас обижать-с, Астафий Иваныч.\r\nЯ, Астафий Иваныч, как, может быть, должность-то найду, так вам все отдам и за все харчи ваши вам вознаграждение представлю\r\n- Полно, Емеля, полно; ну, был грех такой, ну - и прошел! Прах его побери! Давай жить по-старому.\r\n- Нет-с, Астафий Иваныч, вы, может быть, все, того... а я ваших ретуз не изволил брать...\n - Ну, как хочешь; господь с тобой, Емельянушка!\r\n- Нет-с, Астафий Иваныч. Я, видно, больше у вас не жилец. Уж вы меня извините, Астафий Иваныч.\r\n- Да господь с тобой, говорю: кто тебя, Емельян Ильич, обижает, с двора гонит, я, что ли?\n - Нет-с, неприлично мне так жить у вас, Астафий Иваныч... Я лучше уж пойду-с...\r\nТо есть разобиделся, наладил одно человек. Смотрю я на него, и вправду встал, тащит на плеча шинелишку.\r\n- Да куда ж ты, этово, Емельян Ильич? послушай ума-разума: что ты? куда ты пойдешь?\r\n- Нет, уж вы прощайте, Астафий Иваныч, уж не держите меня (сам опять хнычет); я уж пойду от греха, Астафий Иванович. Вы уж не такие стали теперь.\r\n- Да какой не такой? такой! Да ты как дитя малое, неразумное, пропадешь один, Емельян Ильич\r\n- Нет, Астафий Иваныч, вы вот, как уходите, сундук теперь запираете, а я, Астафий Иваныч, вижу и плачу...\r\nНет, уж вы лучше пустите меня, Астафий Иваныч, и простите мне все, чем я в нашем сожительстве вам обиду нанес.\r\nЧто ж, сударь? и ушел человек. День жду, вот, думаю, воротится к вечеру - нет! Другой день нет, третий - нет. Испугался я, тоска меня ворочает; не пью, не ем, не сплю.\r\nОбезоружил меня совсем человек! Пошел я на четвертый день ходить, во все кабачки заглядывал, спрашивал - нет, пропал Емельянушка!\r\n\"Уж сносил ли ты свою голову победную? - думаю. - Может, издох где у забора пьяненький и теперь, как бревно гнилое, лежишь\". Ни жив ни мертв я домой воротился.\r\nНа другой день тоже идти искать положил. И сам себя проклинаю, зачем я тому попустил, чтоб глупый человек на свою волю ушел от меня.\r\nТолько смотрю: чем свет, на пятый день (праздник был), скрипит дверь.\r\nВижу, входит Емеля: синий такой и волосы все в грязи, словно спал на улице; исхудал весь, как лучина; снял шинелишку, сел ко мне на сундук, глядит на меня.\r\nОбрадовался я, да пуще прежнего тоска к моей душе припаялась.\r\nОно вот как, сударь, выходит: случись, то есть, надо мной такой грех человеческий, так я, право слово, говорю: скорей, как собака, издох бы, а не пришел.\r\nА Емеля пришел! Ну, натурально, тяжело человека в таком положении видеть. Начал я его лелеять, ласкать, утешать.\r\n\"Ну, говорю, Емельянушка, рад, что ты воротился. Опоздал бы маленько прийти, я б и сегодня пошел по кабачкам тебя промышлять. Кушал ли ты?\"\r\n- Кушал-с, Астафий Иваныч.\r\n- Полно, кушал ли? Вот, братец, щец вчерашних маленько осталось; на говядине были, не пустые; а вот и лучку с хлебом. Покушай, говорю: оно на здоровье не лишнее.\r\nПодал я ему; ну, тут и увидал, что, может, три дня целых не ел человек, - такой аппетит оказался.\r\nЭто, значит, его голод ко мне пригнал. Разголубился я, на него глядя, сердечного. Сем-ка, я думаю, в штофную сбегаю.\r\nПринесу ему отвести душу, да и покончим, полно! Нет у меня больше на тебя злобы, Емельянушка! Принес винца.\r\nВот, говорю, Емельян Ильич, выпьем для праздника. Хочешь выпить? оно здорово.\r\nПротянул было он руку, этак жадно протянул, уж взял было, да и остановился; подождал маленько; смотрю: взял, несет ко рту, плескает у него винцо на рукав.\r\nНет, донес ко рту, да тотчас и поставил на стол.\r\n- Что ж, Емельянушка?\n - Да нет; я, того... Астафий Иваныч.\n - Не выпьешь, что ли?\n - Да я, Астафий Иваныч, так уж... не буду больше пить, Астафий Иваныч.\r\n- Что ж, ты совсем перестать собрался, Емелюшка, или только сегодня не будешь?\n Промолчал. Смотрю: через минуту положил на руку голову.\r\n- Что ты, уж не заболел ли, Емеля?\n - Да так, нездоровится, Астафий Иваныч.\r\nВзял я его и положил на постель. Смотрю, и вправду худо: голова горит, а самого трясет лихорадкой.\r\nПосидел я день над ним; к ночи хуже. Я ему квасу с маслом и с луком смешал, хлебца подсыпал.\r\nНу, говорю: тюри покушай, авось будет лучше! Мотает головой. \"Нет, говорит, я уж сегодня обедать не буду, Астафий Иваныч\".\r\nЧаю ему приготовил, старушоночку замотал совсем, - нет ничего лучше.\r\nНу, думаю, плохо! Пошел я на третье утро к врачу. У меня тут медик Костоправов знакомый жил.\r\nЕще прежде, когда я у Босомягиных господ находился, познакомились: лечил он меня. Пришел медик, посмотрел.\r\n\"Да нет, говорит, оно плохо. Нечего было, говорит, и посылать за мной. А пожалуй, дать ему порошков\".\r\nНу, порошков-то я не дал; так, думаю, балуется медик: а между тем наступил пятый день.\r\nЛежал он, сударь, передо мной, кончался. Я сидел на окне, работу в руках держал. Старушоночка печку топила. Все молчим. У меня, сударь, сердце по нем, забулдыге, разрывается: точно это я сына родного хороню.\r\nЗнаю, что Емеля теперь на меня смотрит, еще с утра видел, что крепится человек, сказать что-то хочет, да, как видно, не смеет.\r\nНаконец, взглянул на него; вижу, тоска такая в глазах у бедняги, с меня глаз не сводит; а увидал, что я гляжу на него, тотчас потупился.\r\n- Астафий Иванович!\n - Что, Емелюшка?\n - А вот если б, примером, мою шинельночку в Толкучий снесть, так много ль за нее дали бы, Астафий Иваныч?\r\n- Ну, говорю, неведомо, много ли дали бы. Может, и трехрублевый бы дали, Емельян Ильич.\r\nА поди-ка понеси в самом деле, так и ничего бы не дали, кроме того что насмеялись бы тебе в глаза, что такую злосчастную вещь продаешь.\r\nТак только ему, человеку божию, зная норов его простоватый, в утеху сказал.\r\n- А я-то думал, Астафий Иваныч, что три рубля серебром за нее положили бы; она вещь суконная, Астафий Иваныч. Как же трехрублевый, коли суконная вещь?\r\n- Не знаю, говорю, Емельян Ильич; коль нести хочешь, так конечно, три рубля нужно будет с первого слова просить.\r\nПомолчал немного Емеля; потом опять окликает:\n - Астафий Иваныч!\n - Что, спрашиваю, Емельянушка?\r\n- Вы продайте шинельночку-то, как я помру, а меня в ней не хороните. Я и так полежу; а она вещь ценная; вам пригодиться может.\r\nТут у меня так, сударь, защемило сердце, что и сказать нельзя. Вижу, что тоска предсмертная к человеку подступает. Опять замолчали.\r\nЭтак час прошло времени. Посмотрел я на него сызнова: все на меня смотрит, а как встретился взглядом со мной, опять потупился.\r\n- Не хотите ли, говорю, водицы испить, Емельян Ильич?\n - Дайте, господь с вами, Астафий Иваныч\r\nПодал я ему испить. Отпил.\n - Благодарствую, говорит, Астафий Иваныч.\n - Не надо ль еще чего, Емельянушка?\r\n- Нет, Астафий Иваныч; ничего не надо; а я, того...\n - Что?\n - Энтого...\n - Чего такого, Емелюшка?\n - Ретузы-то... энтого... это я их взял у вас тогда... Астафий Иваныч...\r\n- Ну, господь, говорю, тебя простит, Емельянушка, горемыка ты такой, сякой, этакой! отходи с миром.\r\n.. А у самого, сударь, дух захватило и слезы из глаз посыпались; отвернулся было я на минуту.\r\n- Астафий Иваныч...\r\nСмотрю: хочет Емеля мне что-то сказать; сам приподнимается, силится, губами шевелит... Весь вдруг покраснел, смотрит на меня.\r\n.. Вдруг вижу: опять бледнеет, бледнеет, опал совсем во мгновенье; голову назад закинул, дохнул раз да тут и богу душу отда", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "давая лицу ту страшную откровенность выражения, какая свойственна умирающим и глубоко едящим.\r\nКричит, заглушая криком грозную тишину и последний ужас умирающей человеческой души:\r\n- Ты должен! Отдай ему жизнь! Бери у других, а ему отдай! Я прошу.\r\nОбращается к молчаливо разлагающемуся телу и приказывает с гневом, с презрением:\n - Ты! Проси его! Проси!\n И кричит святотатственно, грозно:\r\n- Ему не нужно рая. Тут его дети. Они будут звать: отец.\r\nИ он скажет: сними с головы моей венец небесный, ибо там - там сором и грязью покрывают головы моих детей. Он скажет! Он скажет!\r\nСо злобою трясет черный тяжелый гроб и кричит:\n - Да говори же ты, проклятое мясо!\r\nСмотрит изумленно, остро - и в немом ужасе откидывается назад, выкинув для защиты напряженные руки. В гробу нет Семена. В гробу нет трупа. Там лежит идиот.\r\nСхватившись хищными пальцами за края гроба, слегка приподняв уродливую голову,\r\nон искоса смотрит на попа прищуренными глазами - и вокруг вывернутых ноздрей, вокруг огромного сомкнутого рта вьется молчаливый, зарождающийся смех.\r\nМолчит и смотрит и медленно высовывается из гроба - несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти.\r\n- Назад! - кричит о. Василий, и голова его становится огромной от вздыбившихся волос. - Назад!\r\nИ снова неподвижный труп. И снова идиот. И так в чудовищной игре безумно двоится гниющая масса и дышит ужасом. И в диком гневе он хрипит:\n - Напугать! Так вот же...\r\nНо слов его не слышно. Внезапно, загораясь ослепительным светом, раздирается до самых ушей неподвижная маска, и хохот, подобный грому, наполняет тихую церковь.\r\nГрохочет, разрывает каменные своды, бросает камни и страшным гулом своим обнимает одинокого человека.\r\nО. Василий открывает ослепленные глаза, поднимает голову вверх и видит: падает все.\r\nМедленно и тяжело клонятся и сближаются стены, сползают своды, бесшумно рушится высокий купол, колышется и гнется пол в самых основах своих разрушается и падает мир.\r\nИ тогда с диким ревом он бежит к дверям. Но не находит их и мечется, и бьется о стены, об острые каменные углы - и ревет.\r\nС внезапно открывшеюся дверью он падает на пол, радостно вскакивает, и - чьи-то дрожащие, цепкие руки обнимают его и держат.\r\nОн барахтается и визжит, освободив руку, с железною силою бьет по голове пытавшегося удержать его псаломщика и, отбросив ногою тело, выскакивает наружу.\r\nНебо охвачено огнем. В нем клубятся и дико мечутся разорванные тучи и всею гигантскою массою своею падают на потрясенную землю - в самых основах своих рушится мир.\r\nИ оттуда, из огненного клубящегося хаоса, несется огромный громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья.\r\nНа западе еще светлеет голубая - полоска, и, задыхаясь, он бежит к ней. Ноги его путаются в длинной каляной ризе, он падает, крутится по земле, окровавленный, страшный, и снова бежит.\r\nУлица безлюдна, как ночью - ни у домов, ни в окнах ни одного человека, ни одного живого существа: ни зверя, ни птицы.\r\n\"Все умерли!\" - мелькает последняя мысль. Он выбегает за околицу на широкую торную дорогу.\r\nНад головой его черная клубящаяся туча бросает вперед три длинные отростка, как три хищно загнутых когтя; сзади что-то глухо и грозно рокочет - в самых основах своих рушится мир.\r\nДалеко впереди на телеге возвращаются из Знаменского мужик и две бабы. Они видят быстро бегущего черного человека, на секунду останавливаются, но, узнав попа, бьют лошадь и скачут.\r\nТелега подпрыгивает на колеях, двумя колесами поднимается на воздух, но трое молчаливых, согнувшихся людей, охваченных ужасом, отчаянно настегивают лошадь - и скачут, и скачут.\r\n----------------------\r\nО. Василий упал в трех верстах от села, по середине широкой и торной дороги.\r\nУпал он ничком, костлявым лицом в придорожную серую пыль, измолотую колесами, истолченную ногами людей и животных.\r\nИ в своей позе сохранил он стремительность бега;\r\nбледные мертвые руки тянулись вперед, нога подвернулась под тело, другая, в старом стоптанном сапоге с пробитой подошвой,\r\nдлинная, прямая, жилистая, откинулась назад напряженно и прямо - как будто и мертвый продолжал он бежать", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги В чем моя вера автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Все толкователи церкви, особенно напирая на значение слова: напрасно, объясняют это место так, что не надо оскорблять невинно людей, не надо говорить бранных слов.\r\nно что гнев не всегда несправедлив, и в подтверждение своего толкования приводят примеры гнева апостолов и святых.\r\nИ я не мог не признать, что объяснение о том, что гнев, по их выражению, во славу Божию не воспрещается,\r\nхотя и противное всему смыслу Евангелия, последовательно и имеет основание в слове напрасно, стоящем в 22 стихе.\r\nСлово это изменяло смысл всего изречения.\r\nНе гневайся напрасно.\r\nХристос велит прощать всем, прощать без конца; сам прощает и запрещает Петру гневаться на Малха, когда Петр защищает своего ведомого на распятие учителя, казалось бы, не напрасно.\r\nИ тот же Христос говорит в поучение всем людям: не гневайся напрасно и тем самым позволяет гневаться поделом, не напрасно.\r\nХристос проповедует мир всем простым людям, и вдруг, как бы оговариваясь в том,\r\nчто это не относится до всех случаев, а есть случаи, когда можно гневаться на брата, -- вставляет слово \"напрасно\".\r\nИ в толкованиях объясняется, что бывает гнев благовременный.\r\nНо кто же судья тому, говорил я, когда гнев благовременный? Я не видал еще людей гневающихся, которые бы не считали, что гнев их благовременный.\r\nВсе считают, что гнев из законен и полезен.\r\nСлово это разрушало весь смысл стиха. Но слово стояло в Священном писании, и я не мог выкинуть его.\r\nА слово это было подобно тому, что если бы к изречению: люби ближнего было прибавлено: люби хорошего ближнего, или: того ближнего, который тебе нравится.\r\nВсе значение места разрушалось для меня словом: \"напрасно\".\r\nСтихи 23 и 24 о том, что прежде, чем молиться, надо помириться с тем, кто имеет что против тебя,\r\nкоторые без слова \"напрасно\" имели бы прямой, обязательный смысл, получали тоже смысл условный.\r\nМне представлялось, что Христос должен был запрещать всякий гнев, всякое недоброжелательство, и для того, чтобы его не было, предписывает каждому:\r\nпрежде чем идти приносить жертву, то есть прежде, чем становиться в общение с Богом, вспомнить, нет ли человека, который сердится на тебя.\r\nИ если есть такой, напрасно или не напрасно, то пойти и помириться, а потом уж приносить жертву или молиться.\r\nТак мне казалось, но по толкованиям выходило, что это место надо понимать условно.\r\nПо всем толкованиям объясняется так, что надо стараться помириться со всеми;\r\nно если этого нельзя сделать по испорченности людей, которые во вражде с тобою, то надо помириться в душе -- в мыслях; и вражда других против тебя не мешает тебе молиться.\r\nКроме того, слова: кто скажет рак( и безумный, тот страшно виновен, всегда казались мне странными и неясными.\r\nЕсли запрещается ругаться, то почему избраны примеры таких слабых, почти неругательных слов?\r\nИ потом, за что такая страшная угроза тому, у кого сорвется такое слабое ругательство, как рак(, то есть ничтожный? Все это было неясно.\r\nМне чувствовалось, что тут происходит такое же непонимание, как при словах:\r\nне судите, я чувствовал, что как и в том толковании, так и здесь из простого, важного определенного, исполнимого все переходит в область туманную и безразличную.\r\nЯ чувствовал, что Христос не мог так понимать слова: поди и помирись с ним, как они толкуются: \"помирись в мыслях\".\r\nЧто значит: помирись в мыслях? Я думал, что Христос говорит то, что он высказывал словами пророка: не жертвы хочу, но милости, то есть любви к людям.\r\nИ потому если хочешь угодить Богу, то прежде, чем молиться утром и вечером, у обедни и всенощной, вспомни -- кто на тебя сердится;\r\nи пойди устрой так, чтобы он не был сердит на тебя, а после уж молись, если хочешь.\r\nА то \"в мыслях\".\r\nЯ чувствовал, что все толкование, разрушавшее прямой и ясный для меня смысл, зиждилось на слове \"напрасно\".\r\nЕсли бы выкинуть его, смысл выходил бы ясный; но против моего понимания были все толкователи, против него было каноническое Евангелие со словом напрасно.\r\nОтступи я в этом, я могу отступить в другом по своему произволу; другие могу сделать то же. Все дело в одном слове.\r\nНе будь этого слова, все было бы ясно. И я делаю попытку объяснить как-нибудь филологически это слово \"напрасно\" так, чтобы оно не нарушало смысла всего.\r\nСправляюсь с лексиконами; общим, и вижу, что слово это по-гречески (((с -- значит тоже и без цели, необдуманно;\r\nпытаюсь дать такое значение, которое бы не нарушало смысла, но прибавление слова, очевидно, имеет тот смысл, который придан ему.\r\nСправляюсь с евангельским лексиконом -- значение слова то самое, которое придано ему здесь. Справляюсь с контекстом -- слово употреблено в Евангелии только один раз, именно здесь.\r\nВ посланиях употребляется несколько раз. В послании Коринфянам, I, XV, 2, употребляется именно в этом смысле.\r\nСтало быть, нет возможности объяснить иначе, и надо признать, что Христос сказал: не гневайтесь напрасно.\r\nА должен сознаться, что для меня признать, что Христос мог в этом месте сказать такие неясные слова, давая возможность понимать их так,\r\nчто от них ничего не оставалось, для меня признать это было бы то же, что отречься от всего Евангелия.\r\nОстается последняя надежда: во всех ли списках стоит это слово? Справляюсь с вариантами.\r\nСправляюсь по Грисбаху, у которого означены все варианты, то есть как, в каких списках и у каких отцов употреблялось выражение.\r\nСправляюсь, и меня сразу приводит в восторг то, что в этом месте есть выноски, есть варианты.\r\nСмотрю -- варианты все относятся к слову напрасно. Большинство списков Евангелий и цитат отцов не имеют вовсе слова напрасно. Стало быть, большинство понимало, как и я.\r\nСправляюсь с Тишендорфом, -- в списке самом древнем, -- слова этого нет вовсе. Смотрю в переводе Лютера, из которого я бы мог узнать это самым коротким путем, -- тоже нет этого слова.\r\nТо самое слово, которое нарушало весь смысл учения Христа, слово это -- прибавка еще в пятом веке, не вошедшая в лучшие списки Евангелия.\r\nНашелся человек, который вставил это слово, и находились люди, которые одобряли эту вставку и объясняли ее.\r\nХристос не мог сказать и не сказал этого ужасного слова, и тот первый, простой, прямой смысл всего места, который поразил меня и поражает всякого, есть истинный.\r\nНо мало того, стоило мне понять, что слова Христа запрещают всегда всякий гнев против кого бы то ни было,\r\nчтобы смущавшее меня прежде запрещение говорить кому-нибудь слова рака и безумный получило бы тоже другой смысл, чем тот, что Христос запрещает бранные слова.\r\nСтранное непереведенное еврейское слово рака дало мне этот смысл.\r\nРака значит растоптанный, уничтоженный, несуществующий; слово рака очень употребительное, значит исключение, только не.\r\nРака значит человек, которого не следует считать за человека. Во множественном числе слово реким употреблено в книге Судей, IX, 4, где оно значит пропащие.\r\nТак вот этого слова Христос не велит говорить ни о каком человеке.\r\nТак же как и не велит ни о ком говорить другое слово безумный, как и рака, мнимо освобождающее нас от человеческих обязанностей к ближнему.\r\nМы гневаемся, делаем зло людям и, чтобы оправдать себя, говорим, что тот, на кого мы гневаемся, пропащий или безумный человек.\r\nИ вот этих-то двух слов не велит Христос говорить о людях и людям.\r\nХристос не велит гневаться ни на кого и не оправдывать свой гнев тем, чтобы признавать другого пропащим или безумным.\r\nИ вот вместо туманных, подлежащих толкованиям и произволу, неопределенных и неважных выражений открылась мне с стиха 21-28-го простая, ясная и определенная первая заповедь Христа:\r\nживи в мире со всеми людьми, никогда своего гнева на людей не считай справедливым.\r\nНи одного, никакого человека не считай и не называй пропащим или безумным, ст. 22.\r\nИ не только своего гнева не признавай не напрасным, но чужого гнева на себя не признавай напрасным, и потому:\r\nесли есть человек, который сердится на тебя, хоть и напрасно, то, прежде чем молиться, поди и уничтожь это враждебное чувство, ст.\r\n23, 24. Вперед старайся уничтожить вражду между собою и людьми, чтобы вражда не разгорелась и не погубила тебя, ст. 25, 26.\r\nВслед за первою заповедью с такою же ясностью открылась мне и вторая, начинающаяся также ссылкой на древний закон. Матф.\r\n, V, 27-30, сказано: \"Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй (Исход, XX, 14).\r\nА я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.\r\nЕсли же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.\r\nИ если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну\".\r\nМатф., V, 31-32: \"Сказано также, что если кто разведется с женою своей, пусть даст ей разводную (Второзаконие, XXIV, 1).\r\nА я говорю вам:\r\nкто разведется с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, подает ей повод прелюбодействовать, и кто женится на разведенной, и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует\".\r\nЗначение этих слов представилось мне такое:\r\nчеловек не должен допускать даже мысли о том, что он может соединяться с другой женщиной, кроме как с тою,\r\nс которой он раз уже соединился, и никогда не может, как это было по закону Моисея, переменить эту женщину на другую.\r\nКак в первой заповеди против гнева дан совет тушить этот гнев вначале, совет, разъясненный сравнением с человеком, ведомым к судье,\r\nтак и здесь Христос говорит, что блуд происходит оттого, что мужчины и женщины смотрят друг на друга как на предмет похоти.\r\nЧтобы этого не было, надо устранить все то, что может вызвать похоть.\r\nИзбегать всего того, что возбуждает похоть, и, соединившись с женою, ни под каким предлогом не покидать ее; потому что покидание жен и производит разврат.\r\nПокинутые жены соблазняют других мужчин и вносят разврат в мир.\r\nМудрость этой заповеди поразила меня. Все зло между людьми, вытекающее из половых сношений, устранялось ею.\r\nЛюди, зная, что потеха половых сношений ведет к раздору, избегают всего того, что вызывает похоть, и, зная,\r\nчто закон человека -- жить п(рами, -- соединяются попарно, не нарушая ни в каком случае этого союза;\r\nи все зло раздора из-за половых сношений уничтожается тем, что нет мужчин и женщин одиноких, лишенных брачной жизни.\r\nНо поражавшие меня всегда при чтении Нагорной проповеди слова:\r\nкроме вины прелюбодеяния, понимаемые так, что человек может разводиться с женою в случае ее прелюбодеяния, поразили меня теперь еще больше.\r\nНе говоря уже о том, что было что-то недостойное в самой той форме, в которой была выражена эта мысль, о том, что рядом с глубочайшими, по своему значению,\r\nистинами проповеди, точно примечание к статье свода законов, стояло это странное исключение из общего правила, самое исключение это противоречило основной мысли.\r\nСправляюсь с толкователями, -- и все (Иоанн Златоуст, стр.\r\n365) и другие, даже ученые богословы-критики, как Reuss, признают, что слова эти означают то,\r\nчто Христос разрешает развод в случае прелюбодеяния жены и что в XIX главе, в речи Христа, запрещающей развод, слова:\r\nесли не за прелюбодеяние, означают то же.\r\nЧитаю, перечитываю стих 32, и кажется мне, что это не может значить разрешения развода.\r\nЧтобы поверить себя, я справляюсь с контекстами и нахожу в Евангелии Матфея, XIX, Марка, X, Луки, XVI,\r\nв Первом послании Павла коринфянам разъяснение того же учения неразрывности брака без всякого исключения.\r\nУ Луки, XVI, 18, сказано: \"Всякий, разводящийся с женою своею и женящийся на другой, прелюбодействует; и всякий, женящийся на разведенной с мужем, прелюбодействует\".\r\nУ Марка, X, 4-12, сказано также без всякого исключения: \"По жестокосердию вашему он написал вам заповедь сию. В начале же сотворения мужа и жены сотворил их Бог.\r\nПосему оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будет два -- одна плоть, так что они уже не двое, а одна плоть.\r\nИтак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Опять о том же спросили Его в доме ученики Его.\r\nОн сказал им: кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее. И если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует\".\r\nТо же самое сказано у Матфея, глава XIX, 4-9.\r\nВ Первом послании Павла коринфянам VII, с 1 по 12-й, развита подробно мысль предупреждения разврата тем,\r\nчтобы каждый муж и жена, соединившись, не покидали бы друг друга, удовлетворяли бы друг друга в половом отношении;\r\nи также прямо сказано, что один из супругов ни в каком случае не может покидать другого для сношений с другим или другою.\r\nПо Марку, Луке и по посланию Павла, не позволено разводиться.\r\nПо смыслу толкования о том, что муж и жена -- единое тело, соединенное Богом, толкования, повторенного в двух Евангелиях, не позволено.\r\nПо смыслу всего учения Христа, предписывающего всем прощать, не исключая из этого падшую жену, не позволено.\r\nПо смыслу всего места, объясняющего то, что отпущение жены производит разврат в людях, тем более развратной, -- не позволено.\r\nНа чем же основано толкование, что развод допускается в случае прелюбодеяния жены? На тех словах 32-го стиха пятой главы, которые так странно поразили меня.\r\nЭти самые слова толкуются всеми так, что Христос разрешает развод в случае прелюбодеяния жены,\r\nи эти самые слова в XIX главе повторяются многими списками Евангелий и многими отцами вместо слов:\r\nесли не за прелюбодеяние.\r\nИ я опять стал читать эти слова, но очень долго не мог понять их. Я видел, что тут должна была быть ошибка перевода и толкования, но в чем она была -- я долго не мог найти.\r\nОшибка была очевидна. Противополагая свою заповедь заповеди Моисея, по которой всякий муж, как сказано там, возненавидевши свою жену, может отпустить ее и дать ей разводную.\r\nХристос говорит: А я говорю вам, кто разведется с женой, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать.\r\nВ словах этих нет никакого противоположения и даже нет никакого определения того, что можно или нельзя разводиться.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 03 История государства Российского. Том 3 автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Князь Галицкий весною вступил в область Сендомирскую, взял два города и прекратил военные действия, услышав о смерти старого Герцога, врага своего и победителя;\r\nно возобновил их, сведав, что сын Мечиславов объявил себя Государем в Кракове.\r\nБеззащитные села были жертвою пламени вокруг Сендомира, и Послы Лешковы молили Романа оставить их землю в покое.\r\nСоглашаясь на мир, он требовал денег за убытки, им понесенные, и за кровь Россиян, убитых в сражении с Мечиславом;\r\nотсрочил платеж, но хотел, чтобы ему отдали в залог область Люблинскую.\r\n- В то же самое время прибыл к Галицкому Князю посол Иннокентия III, властолюбивого Папы Римского.\r\nУже давно ревностные проповедники Латинской Веры желали отвратить наших предков от Восточной церкви:\r\nзнаменитый Епископ Краковский Матфей около половины XII века торжественно возлагал на аббата Клервоского,\r\nМиссионария, именем Бернарда, обязанность вывести их из мнимого заблуждения, говоря в письме к нему,\r\nчто \"Россияне живут как бы в особенном мире, бесчисленны подобно звездам небесным, и в хладных,\r\nмрачных странах своих ведая Спасителя единственно по имени, ожидают теплотворного света истинной Веры от Наместника Апостольского;\r\nчто Бернард, смягчив их грубые сердца, будет новым Орфеем, Амфионом\", и проч.\r\nСии усердные домогательства Римских фанатиков не имели успеха, и Папа, слыша о силе Мстиславича, грозного для Венгров и Ляхов, надеялся обольстить его честолюбие.\r\nВелеречивый посол Иннокентия доказывал нашему Князю превосходство Закона Латинского;\r\nно, опровергаемый Романом, искусным в прениях богословских, сказал ему наконец, что Папа может его наделить городами и сделать Великим Королем посредством меча Петрова.\r\nРоман, обнажив собственный меч свой, с гордостию ответствовал: \"Такой ли у Папы?\r\nДоколе ношу его при бедре, не имею нужды в ином и кровию покупаю города, следуя примеру наших дедов, возвеличивших землю Русскую\".\r\n- [1205 г.] Сей Князь умный скоро погиб от неосторожности: снова объявив войну Ляхам, стоял на Висле; с малою дружиною отъехал от войска, встретил неприятелей и пал в неравной битве.\r\nГаличане нашли его уже мертвого.\r\nРоман, называемый в Волынской летописи Великим и Самодержцем всея Руси, надолго оставил память блестящих воинских дел своих, известных от Константинополя до Рима.\r\nЖестокий для Галичан, он был любим, по крайней мере отлично уважаем, в наследственном Уделе Владимирском, где народ славил в нем ум мудрости,\r\nдерзость льва, быстроту орлиную и ревность Мономахову в усмирении варваров, под щитом Героя не боясь ни хищных Ятвягов,\r\nдиких обитателей Подляшья, ни свирепых Литовцев, коих Историк пишет, что сей Князь, одерживая над ними победы,\r\nвпрягал несчастных пленников в соху для обработывания земли и что в отечестве их до самого XVI века говорили в пословицу:\r\nРомане!\r\nХудым живеши, Литвою ореши.\r\nЛетописцы Византийские упоминают об нем с похвалою, именуя его мужем крепким, деятельным. Одним словом, ему принадлежит честь знаменитости между нашими древними Князьями.\r\n- Даниил и Василько, сыновья Романовы, второго брака, остались еще младенцами под надзиранием матери:\r\nГаличане волновались, однако ж присягнули в верности Даниилу, имевшему не более четырех лет от рождения.\r\nПостриженный Рюрик, услышав о смерти зятя и врага, ободрился: скинул одежду Инока и сел на престоле в Киеве;\r\nхотел расстричь и жену свою, которая вместо того немедленно приняла Схиму, осуждая его легкомыслие.\r\nОн возобновил союз с Князьями Черниговскими и спешил к Галичу в надежде,\r\nчто младенец Даниил не в состоянии ему противиться и что тамошние Бояре не захотят лить крови своей за сына, терпев много от жестокости отца.\r\nНо мать Даниилова взяла меры.\r\nАндрей, Государь Венгерский, все еще именовался Королем Галиции, не спорил об ней с мужественным Романом и даже был его названным братом:\r\nоднако ж не преставал жалеть о сем утраченном Королевстве и брал живейшее участие в происшествиях оного.\r\nВдовствующая Княгиня виделась с Андреем в Саноке;\r\nнапомнила ему дружбу Романову, представила Даниила, говорила с чувствительностию матери и сделала в нем,\r\nпо-видимому, столь глубокое впечатление, что он искренно дал слово быть ее сыну вторым нежным отцом.\r\nДействия соответствовали обещаниям.\r\nСильная дружина Венгерская окружила Дворец Княжеский, заняла крепости;\r\nповелевая именем малолетнего Даниила, грозила казнию внутренним изменникам и распорядила защиту от неприятелей внешних, так что Рюрик,\r\nвступив с Ольговичами в Галицкую землю, встретил войско благоустроенное, сражался без успеха, не мог взять ни одного укрепленного места и возвратился с Великим стыдом.\r\nСын Рюриков, зять Великого Князя, выгнал только Ярослава Владимировича, свояка Всеволодова, из Вышегорода, и союзники распустили войско.\r\nРюрик уступил Белгород своим друзьям Черниговским, которые отдали его Глебу Святославичу.\r\nМежду тем Всеволод Георгиевич спокойно господствовал на Севере: отряды его войска тревожили Болгаров, Князья Рязанские отражали Донских хищников, а Новогородцы Литву.\r\nЖители Великих Лук с воеводою, именем Нездилою, ходили в Летгалию, или в южную часть нынешней Лифляндской губернии, и привели оттуда пленников.\r\nНовая ссора Россиян с Варягами - вероятно, по торговле - не имела никакого следствия:\r\nпоследние должны были на все согласиться, чтобы мирно купечествовать в наших северо-западных областях.\r\nНо Всеволод, будто бы желая защитить Новгород от внешних опасных неприятелей, велел объявить тамошним чиновникам,\r\nчто он дает им старшего сына своего, Константина, ибо отрок Святослав еще не в силах быть их покровителем.\r\nНадобно думать, что Бояре Владимирские, пестуны юного Святослава,\r\nне могли обуздывать народного своевольства и что Великий Князь хотел сею переменою еще более утвердить власть свою над Новымгородом.\r\nДвадцатилетний Константин уже славился мудростию, Великодушием, Христианскими добродетелями:\r\nграждане Владимирские с печалию услышали, что сей любимый юноша, благотворитель бедных, должен их оставить.\r\nОтец вручил ему крест и меч. \"Иди управлять народом, - сказал Всеволод: - будь его судиею и защитником.\r\nНовгород Великий есть древнейшее Княжение в нашем отечестве: Бог, Государь и родитель твой дают тебе старейшинство между всеми Князьями Русскими.\r\nГряди с миром; помни славное имя свое и заслужи оное делами\".\r\nБратья, Вельможи, купцы провожали Константина: толпы народные громогласно осыпали его благословениями. [20 марта 1206 г.\r\n] Новогородцы также встретили сего Князя с изъявлением усердия: Архиепископ, чиновники ввели в церковь Софийскую, и народ присягнул ему в верности.\r\nУгостив Бояр в доме своем, Константин ревностно начал заниматься правосудием; охраняя народ, охранял и власть Княжескую: хотел действительно господствовать в своей области.\r\nМирные граждане засыпали спокойно: властолюбивые и мятежные могли быть недовольны.\r\nВсеволод не имел войны с Черниговскими Князьями, однако ж не дозволял друзьям своим искать их союза.\r\nНесмотря на то, сват его, Мстислав Смоленский, в угождение Рюрику вступил с ними в тесную связь, и хотя, боясь утратить приязнь Великого Князя,\r\nпосылал к нему Епископа Смоленского, Игнатия, с дружескими уверениями, но не хотел отстать от Князей Черниговских.\r\nГлавою их, по смерти Игоря и старшего брата, Олега, был тогда Всеволод Чермный, сын Святослава, подобный отцу в кознях, гордый, властолюбивый:\r\nнаняв толпы Половцев, соединясь с Рюриком, Мстиславом Смоленским и с Берендеями, он вторично предпринял завоевать Галицкую область и для вернейшего успеха призвал Ляхов.\r\nУведомленный о том Король Венгерский Андрей спешил защитить юных сыновей Романовых. Уже полки его спустились с гор Карпатских; но Даниил и Василько не дождались прибытия Андреева.\r\nСлыша, что с одной стороны идут Россияне, с другой ляхи;\r\nвидя также страшное волнение в земле Галицкой, вдовствующая Княгиня бежала с детьми в наследственный Удел ее супруга, Владимир Волынский.\r\nАндрей не дал соединиться Полякам с Ольговичами:\r\nстал между ими близ Владимира и вступил с первыми в мирные переговоры, коих следствием было то, что Венгры, Ляхи, Россияне вышли из Галича;\r\nа жители, с согласия Андреева, послали в Переяславль за сыном Великого Князя, юным Ярославом, желая, чтобы он в их земле господствовал.\r\nМожет быть, сама вдовствующая супруга Романова убедила Короля Венгерского согласиться на сие избрание, в надежде,\r\nчто отец Ярославов сильный Всеволод Георгиевич, вообще уважаемый, обуздает там народ мятежный и со временем возвратит Даниилу достояние его родителя.\r\nНо Черниговские Князья имели в Галиче доброхотов, в особенности Владислава, знатного Вельможу, бывшего изгнанником в Романово время.\r\nОн вместе с другими единомышленниками представлял согражданам, что Ярослав слишком молод, а Великий Князь слишком удален от их земли;\r\nчто им нужен защитник ближайший; что Ольговичи без сомнения не оставят Галицкой области в покое и что лучше добровольно поддаться одному из них.\r\nГаличане, тайно отправив Послов в стан Российский, предложили Владимиру Игоревичу Северскому быть их Государем.\r\nОбрадованный Владимир ночью укрылся от своих родных, друзей, союзников, не сказав им ни слова,\r\nи прискакал в Галич тремя днями ранее Ярослава, который должен был с досадою ехать назад в Переяславль.\r\nЕще гонение на семейство Романова тем не кончилось.\r\nВладимир Игоревич, исполняя совет злопамятных Галицких Бояр, велел объявить гражданам Владимирским, чтобы они выдали ему младенцев,\r\nДаниила и Василька, приняли к себе княжить брата его, Святослава Игоревича, или готовились видеть разрушение их столицы.\r\nУсердный народ хотел убить сего посла, спасенного только заступлением некоторых Бояр;\r\nно вдовствующая Княгиня, опасаясь злобы Галичан, измены собственных Вельмож и легкомыслия народного,\r\nпо совету Мирослава, пестуна Даниилова решилась удалиться и представила трогательное зрелище непостоянной судьбы в мире.\r\nЛюбимая супруга Князя сильного, союзника Императоров греческих, уважаемого Папою, Монархами соседственными,\r\nв темную ночь бежала из дворца как преступница, вместо сокровищ взяв с собою одних милых сыновей.\r\nМирослав вел Даниила, Священник Юрий и кормилица несли Василька на руках;\r\nвидя городские ворота уже запертые, они пролезли сквозь отверстие стены, шли во мраке, не зная куда; наконец достигли границ Польских и Кракова.\r\nТам Лешко Белый, умиленный несчастием сего знаменитого семейства, не мог удержаться от слез;\r\nосыпал ласками Княгиню и, послав Даниила в Венгрию с Вельможею Вячеславом Лысым, писал к Андрею: \"Ты был другом его отца: я забыл вражду Романову.\r\nВступимся за изгнанников; введем их с честию в области наследственные\".\r\nАндрей также принял сего младенца со всеми знаками искренней любви, но более ничего не сделал, охлажденный, может быть,\r\nв своем великодушном покровительстве дарами Владимира Игоревича, коего Послы, не жалея ни золота, ни льстивых обещаний, усердно работали в Венгрии и в Польше.\r\nСей бывший Князь Удела Северского, вдруг облагодетельствованный счастием, едва верил своему величию, опасному и ненадежному.\r\nБез сопротивления заняв всю область Владимирскую, он уступил ее Святославу Игоревичу, а Звенигород другому брату, именем Роману.\r\nХитрый Всеволод Чермный, имев надежду сам господствовать на плодоносных берегах Днестра и Сана, без сомнения завидовал Игоревичам;\r\nоднако ж скрыл неудовольствие, остался им другом и хотел иначе удовлетворить своему властолюбию.\r\nВсе способы казались ему позволенными: быв союзником Рюрика и Мстислава, он стал их врагом; вооруженною рукою занял Киев и разослал своих наместников по всей области Днепровской.\r\nРюрик ушел в Овруч; сын его, зять Великого Князя, в Вышегород, а Мстислав Смоленский заключился с дружиною в Белегороде.\r\nОни уже не имели права требовать защиты от Великого Князя; но Чермный сам дерзнул оскорбить его.\r\n\"Иди к отцу, - велел он сказать юному Ярославу Всеволодовичу: - Переяславль да будет Княжением моего сына!\r\nЕсли не исполнишь сего повеления или будешь домогаться Галича, где властвует теперь род нашего славного предка, Олега: то я накажу дерзкого, слабого юношу\".\r\nЯрослав выехал из Переяславля; а Всеволод Чермный скоро бежал из Киева, нечаянно увидев пред стенами оного знамена Рюрика и Мстислава Смоленского. Он нанял Половцев:\r\nРюрик сперва отразил его; но Чермный призвал союзников, Владимира Игоревича Галицкого и Князей Туровских, потомков Святополка-Михаила, неблагодарно изменивших своему зятю.\r\nНичто не могло им противиться. Рюрик вторично удалился в Овруч; Мстислав, осажденный в Белегороде, просил только свободы возвратиться в Смоленск.\r\nТриполь, Торческ сдалися, и Святославич сел опять на престоле Киевском.\r\nПоловцы торжествовали счастливый успех союзника своего грабежом и злодействами в окрестностях Днепра: бедный народ, стеная, простирал руки к Великому Князю.\r\nВсеволод Георгиевич наконец вооружился. \"Южная Россия есть также мое отечество\", - сказал он и выступил к Москве, где ожидал его Константин с войском Новогородским.\r\nНа берегу Оки соединились с ним Князья Муромский и Рязанские. Все думали, что целию сего ополчения будет Киев: случилось, чего никто не ожидал.\r\nВеликому Князю донесли, что Рязанские Владетели суть изменники и тайно держат сторону Черниговских:\r\nон поверил и сказав словами Давида: ядый хлеб мой возвеличил есть на мя препинание, решился наказать их строго.\r\nНе предвидя своего бедствия, они собрались [22 сентября 1207 г.] в ставке у Всеволода, чтобы веселиться за Княжеским столом его.\r\nВсеволод, в знак дружбы обняв несчастных, удалился:\r\nтогда Боярин его и Давид Муромский явились уличать действительных или мнимых изменников, которые тщетно именем Бога клялися в своей невинности:\r\nдвое из Князей же Рязанских, Олег и Глеб Владимировичи, пристали к обвинителям, или клеветникам, по выражению Новогородского Летописца,\r\nи Всеволод осудил Романа Глебовича, Святослава (брата его) с двумя сыновьями и племянниками (детьми Игоря), также некоторых Бояр;\r\nвелел отвезти их в Владимир, окованных тяжкими цепями, и вступил с войском в область Рязанскую.\r\nЖители Пронска, усердные к своим Государям, отвергнули мирные его предложения.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Федор Михайлович Достоевский\n\n Зимние заметки о летних впечатлениях\n\n Глава I. Вместо предисловия\r\nВот уже сколько месяцев толкуете вы мне, друзья мои, чтоб я описал вам поскорее мои заграничные впечатления, не подозревая, что вашей просьбой вы ставите меня просто в тупик.\r\nЧто я вам напишу? что расскажу нового, еще неизвестного, нерассказанного?\r\nКому из всех нас русских (то есть читающих хоть журналы) Европа не известна вдвое лучше, чем Россия? Вдвое я здесь поставил из учтивости, а наверное в десять раз.\r\nК тому же, кроме сих общих соображений, вы специально знаете, что мне-то особенно нечего рассказывать,\r\nа уж тем более в порядке записывать, потому что я сам ничего не видал в порядке, а если что и видел, так не успел разглядеть.\r\nЯ был в Берлине, в Дрездене, в Висбадене, в Баден-Бадене, в Кельне, в Париже, в Лондоне, в Люцерне, в Женеве, в Генуе, во Флоренции,\r\nв Милане, в Венеции, в Вене, да еще в иных местах по два раза, и все это, все это я объехал ровно в два с половиною месяца!\r\nДа разве можно хоть что-нибудь порядочно разглядеть, проехав столько дорог в два с половиною месяца? Вы помните, маршрут мой я составил себе заранее еще в Петербурге.\r\nЗа границей я не был ни разу;\r\nрвался я туда чуть не с моего первого детства, еще тогда, когда в долгие зимние вечера, за неумением грамоте, слушал,\r\nразиня рот и замирая от восторга и ужаса, как родители читали на сон грядущий романы Радклиф, от которых я потом бредил во сне в лихорадке.\r\nВырвался я наконец за границу сорока лет от роду, и, уж разумеется, мне хотелось не только как можно более осмотреть, но даже все осмотреть, непременно все, несмотря на срок.\r\nК тому же хладнокровно выбирать места я был решительно не в состоянии.\r\nГосподи, сколько я ожидал себе от этого путешествия!\r\n\"Пусть не разгляжу ничего подробно, - думал я, - зато я все видел, везде побывал; зато из всего виденного составится что-нибудь целое, какая-нибудь общая панорама.\r\nВся \"страна святых чудес\" представится мне разом, с птичьего полета, как земля обетованная с горы в перспективе.\r\nОдним словом, получится какое-нибудь новое, чудное, сильное впечатление.\r\nВедь я теперь, сидя дома, об чем тоскую наиболее, вспоминая о моих летних странствованиях?\r\nНе о том, что я ничего не разглядел в подробности, а о том, что вот почти ведь везде побывал, а в Риме, например, так и не был.\r\nА в Риме я бы, может быть, пропустил папу...\r\n\" Одним словом, на меня напала какая-то неутомимая жажда нового, перемены мест, общих, синтетических, панорамных, перспективных впечатлений.\r\nНу чего ж после таких признаний вы от меня ожидаете? Что я вам расскажу? что изображу? Панораму, перспективу?\r\nЧтонибудь с птичьего полета? Но, пожалуй, вы же первые скажете мне, что я высоко залетел.\r\nКроме того, я считаю себя человеком совестливым, и мне вовсе не хотелось бы лгать, даже и в качестве путешественника.\r\nА ведь если я вам начну изображать и описывать хотя бы только одну панораму, то ведь непременно солгу и даже вовсе не потому,\r\nчто я путешественник, а так просто потому, что в моих обстоятельствах невозможно не лгать.\r\nРассудите сами: Берлин, например, произвел на меня самое кислое впечатление, и пробыл я в нем всего одни сутки.\r\nИ я знаю теперь, что я виноват перед Берлином, что я не смею положительно утверждать, будто он производит кислое впечатление.\r\nУж по крайней мере хоть кисло-сладкое, а не просто кислое.\r\nА отчего произошла пагубная ошибка моя?\r\nРешительно от того, что я, больной человек, страдающий печенью, двое суток скакал по чугунке сквозь дождь и туман до Берлина и,\r\nприехав в него, не выспавшись, желтый, усталый, изломанный, вдруг с первого взгляда заметил, что Берлин до невероятности похож на Петербург.\r\nТе же кордонные улицы, те же запахи, те же... (а впрочем, не пересчитывать же всего того же!).\r\nФу ты, бог мой, думал я про себя: стоило ж себя двое суток в вагоне ломать, чтоб увидать то же самое, от чего ускакал?\r\nДаже липы мне не понравились, а ведь за сохранение их берлинец пожертвует всем из самого дорогого, даже, может быть, своей конституцией; а уж чего дороже берлинцу его конституции?\r\nК тому же сами берлинцы, все до единого, смотрели такими немцами, что я, не посягнув даже и на фрески Каульбаха (о ужас!\r\n), поскорее улизнул в Дрезден, питая глубочайшее убеждение в душе, что к немцу надо особенно привыкать и что с непривычки его весьма трудно выносить в больших массах.\r\nА в Дрездене я даже и перед немками провинился:\r\nмне вдруг вообразилось, только что я вышел на улицу, что ничего нет противнее типа дрезденских женщин и что сам певец любви, Всеволод Крестовский,\r\nсамый убежденный и самый развеселый из русских поэтов, совершенно бы здесь потерялся и даже, может быть, усомнился бы в своем призвании.\r\nЯ, конечно, в ту же минуту почувствовал, что говорю вздор и что усомниться в своем призвании он не мог бы даже ни при каких обстоятельствах.\r\nЧерез два часа мне все объяснилось:\r\nворотясь в свой номер в гостинице и высунув свой язык перед зеркалом, я убедился, что мое суждение о дрезденских дамах похоже на самую черную клевету.\r\nЯзык мой был желтый, злокачественный...\r\n\"И неужели, неужели человек, сей царь природы, до такой степени весь зависит от собственной своей печенки, - подумал я, - что за низость!\r\n\" С этими утешительными мыслями я отправился в Кельн.\r\nПризнаюсь, я много ожидал от собора; я с благоговением чертил его еще в юности, когда учился архитектуре.\r\nВ обратный проезд мой через Кельн, то есть месяц спустя, когда, возвращаясь из Парижа, я увидал собор во второй раз, я было хотел \"на коленях просить у него прощения\" за то,\r\nчто не постиг в первый раз его красоту, точь-в-точь как Карамзин, с такою же целью становившийся на колени перед рейнским водопадом.\r\nНо тем не менее в этот первый раз собор мне вовсе не понравился:\r\nмне показалось, что это только кружево, кружево и одно только кружево, галантерейная вещица вроде пресс-папье на письменный стол, сажен в семьдесят высотою.\r\n\"Величественного мало\", - решил я, точно так, как в старину наши деды решали про Пушкина: \"Легко, дескать, слишком сочиняет, мало высокого\".\r\nЯ подозреваю, что на это первое решение мое имели влияние два обстоятельства, и первое: одеколонь.\r\nЖан-Мария Фарина находится тут же подле собора, и в каком бы вы ни остановились отеле, в каком бы вы ни были настроении духа,\r\nкак бы вы ни прятались от врагов своих и от Жан-Марии Фарины в особенности, его клиенты вас найдут непременно и уж тут:\r\n\"Одеколонь ou la vie\", одно из двух, выбора не представляется.\r\nНе могу утверждать слишком наверное, что так и кричат именно этими словами: \"Одеколонь ou la vie!\", но кто знает - может быть и так.\r\nПомню, мне тогда все что-то казалось и слышалось. Второе обстоятельство, разозлившее меня и сделавшее несправедливым, был новый кельнский мост.\r\nМост, конечно, превосходный, и город справедливо гордится им, но мне показалось, что уж слишком гордится. Разумеется, я тотчас же на это рассердился.\r\nПритом же собирателю грошей при входе на чудесный мост вовсе не следовало брать с меня эту благоразумную пошлину с таким видом,\r\nкак будто он берет с меня штраф за какую-то неизвестную мне мою провинность.\r\nЯ не знаю, но мне показалось, что немец куражится.\r\n\"Верно, догадался, что я иностранец и именно русский\", - подумал я.\r\nПо крайней мере его глаза чуть не проговаривали:\r\n\"Ты видишь наш мост, жалкий русский, - ну так ты червь перед нашим мостом и перед всяки немецки человек, потому что у тебя нет такого моста\".\r\nСогласитесь сами, что это обидно.\r\nНемец, конечно, этого вовсе не говорил, даже, может, и на уме у него этого не было, но ведь это все равно:\r\nя так был уверен тогда, что он именно это хочет сказать, что вскипел окончательно.\r\nЧерт возьми, - думал я, - мы тоже изобрели самовар... у нас есть журналы...\r\nу нас делают офицерские вещи... у нас.\r\n.\r\nэх - одним словом, я рассердился и, купив склянку одеколону (от которой уж никак не мог отвертеться),\r\nнемедленно ускакал в Париж, надеясь, что французы будут гораздо милее и занимательнее.\r\nТеперь рассудите сами:\r\nпреодолей я себя, пробудь я в Берлине не день, а неделю, в Дрездене столько же, на Кельн положите хоть три дня, ну хоть два,\r\nи я наверно в другой, в третий раз взглянул бы на те же предметы другими глазами и составил бы об них более приличное понятие.\r\nДаже луч солнца, простой какой-нибудь луч солнца тут много значил:\r\nсияй он над собором, как и сиял он во второй мой приезд в город Кельн, и зданье наверно бы мне показалось в настоящем своем свете, а не так,\r\nкак в то пасмурное и даже несколько дождливое утро, которое способно было вызвать во мне одну только вспышку уязвленного патриотизма.\r\nХотя из этого, впрочем, вовсе не следует, что патриотизм рождается только при дурной погоде.\r\nИтак, вы видите, друзья мои: в два с половиною месяца нельзя верно всего разглядеть, и я не могу доставить вам самых точных сведений.\r\nЯ поневоле иногда должен говорить неправду, а потому...\r\nНо тут вы меня останавливаете.\r\nВы говорите, что на этот раз вам и ненадобно точных сведений, что занужду вы найдете их в гиде Рейхарда, а что, напротив, было бы вовсе недурно,\r\nесли б и каждый путешественник гонялся не столько за абсолютной верностыо (которой достичь он почти всегда не в силах), сколько за искренностью;\r\nне боялся бы иногда не скрыть иного личного своего впечатления или приключения,\r\nхотя бы оно и не доставляло ему большой славы, и не справлялся бы с известными авторитетами, чтоб проверять свои выводы.\r\nОдним словом, что вам надобны только собственные, но искренние мои наблюдения.\r\n- А! - восклицаю я, - так вам надобно простой болтовни, легких очерков, личных впечатлений, схваченных на лету.\r\nНа это согласен и тотчас же справлюсь с записной моей книжкой. И простодушным быть постараюсь, насколько могу.\r\nПрошу только помнить, что, может быть, очень многое, что я вам напишу теперь, будет с ошибками.\r\nНевозможно ведь ошибиться, например, в таких фактах, что в Париже есть Нотр-Дам и БальМабиль.\r\nОсобенно последний факт до того засвидетельствован всеми русскими, писавшими о Париже, что в нем уже почти нельзя сомневаться.\r\nВ этом-то, может, и я не ошибусь, а, впрочем, в строгом смысле и за это не ручаюсь.\r\nВедь говорят же вот, что быть в Риме и не видать собора Петра невозможно. Ну так посудите же: я был в Лондоне, а ведь не видал же Павла.\r\nПраво, не видал. Собора св. Павла не видал. Оно конечно, между Петром и Павлом есть разница, но все-таки как-то неприлично для путешественника.\r\nВот вам и первое приключение мое, не доставляющее мне большой славы (то есть я, пожалуй, и видел издали, сажен за двести, да торопился в Пентонвиль, махнул рукой и проехал мимо).\r\nНо к делу, к делу! И знаете ли: ведь я не все только ездил и смотрел с птичьего полета (с птичьего полета не значит свысока. Это архитектурный термин, вы знаете).\r\nЯ целый месяц без восьми дней, употребленных в Лондоне, в Париже прожил.\r\nНу вот я вам и напишу что-нибудь по поводу Парижа, потому что его все-таки лучше разглядел, чем собор св. Павла или дрезденских дам. Ну, начинаю.\r\nГлава II. В вагоне\r\n\"Рассудка француз не имеет, да и иметь его почел бы за величайшее для себя несчастье\".\r\nЭту фразу написал еще в прошлом столетии Фонвизин, и, боже мой, как, должно быть, весело она у него написалась.\r\nБьюсь об заклад, что у него щекотало от удовольствия на сердце, когда он ее сочинял.\r\nИ кто знает, может, и все-то мы после Фонвизина, три-четыре поколенья сряду, читали ее не без некоторого наслаждения.\r\nВсе подобные, отделывающие иностранцев фразы, даже если и теперь встречаются, заключают для нас, русских, что-то неотразимо приятное.\r\nРазумеется, только в глубокой тайне, даже подчас от самих себя в тайне.\r\nТут слышится какое-то мщение за что-то прошедшее и нехорошее. Пожалуй, это чувство и нехорошее, но я как-то убежден, что оно существует чуть не в каждом из нас.\r\nМы, разумеется, бранимся, если нас в этом подозревают, и при этом вовсе не притворяемся, а между тем, я думаю, сам Белинский был в этом смысле тайный славянофил.\r\nПомню я тогда, лет пятнадцать назад, когда я знал Белинского, помню, с каким благоговением, доходившим даже до странности,\r\nвесь этот тогдашний кружок склонялся перед Западом, то есть перед Францией преимущественно.\r\nТогда в моде была Франция - это было в сорок шестом году.\r\nИ не то что, например, обожались такие имена, как Жорж Занд, Прудон и проч., или уважались такие, как Луи Блан, Ледрю-Роллен и т. д.\r\nНет, а так просто, сморчки какие-нибудь, самые мизерные фамильишки, которые тотчас же и сбрендили, когда до них дошло потом дело, и те были на высоком счету.\r\nИ от тех ожидалось что-то великое в предстоящем служении человечеству.\r\nО некоторых из них говорилось с особенным шепотом благоговения...\r\nИ что же?\r\nВ жизнь мою я не встречал более страстно русского человека, каким был Белинский, хотя до него только разве один Чаадаев так смело,\r\nа подчас и слепо, как он, негодовал на многое наше родное и, по-видимому, презирал все русское.\r\nЯ по некоторым данным это все теперь соображаю и припоминаю. Так вот, кто знает, может быть, это словцо Фонвизина даже и Белинскому подчас казалось не очень скандальным.\r\nБывают же минуты, когда даже самая благообразная и даже законная опека не очень-то нравится.\r\nО, ради бога, не считайте, что любить родину - значит ругать иностранцев и что я так именно думаю.\r\nСовсем я так не думаю и не намерен думать, и даже напротив... Жаль только, что объясниться-то яснее мне теперь некогда.\r\nА кстати: уж не думаете ли вы, что я вместо Парижа в русскую литературу пустился? Критическую статью пишу? Нет, это я только так, от нечего делать.\r\nПо записной моей книжке приходится, что я теперь сижу в вагоне и приготовляюсь на завтра к Эйдкунену,\r\nто есть к первому заграничному впечатлению, и у меня подчас даже сердце вздрагивает.\r\nКак это вот я увижу наконец Европу, я, который бесплодно мечтал о ней почти сорок лет, я, который еще с шестнадцати лет, и пресерьезно, как Белопяткин у Некрасова,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "зовущему тени друзей из мрачных жилищ смерти, - чтобы в унылых песнях своих сохранять память чудесного изменения народов\".\r\n- Я мечтал около часа, прислонясь к столбу.\r\n- На стене изображена маркграфова беременная супруга, которая, забывая свое состояние,\r\nбросается на колени и с сердечным усердием молит небо о сохранении жизни героя, идущего побеждать врагов.\r\nЖаль, что здесь искусство не соответствует трогательности предмета! - Там же видно множество разноцветных знамен, трофеев маркграфовых.\r\nФранцуз, наемный лакей, провожавший меня, уверял, что оттуда есть подземный ход за город, в старую церковь,\r\nдо которой будет около двух миль, и показывал мне маленькую дверь с лестницею, которая ведет под землю.\r\nПравда ли это или нет, не знаю: но знаю то, что в средние века на всякий случай прокапывали такие ходы, чтобы сохранять богатство и жизнь от руки сильного.\r\nВчера ввечеру простился я с своим товарищем, господином Ф, которого приязни не забуду никогда.\r\nНе знаю, как ему, а мне грустно было с ним расставаться. Он с француженкой поехал в Берлин, где, может быть, еще увижу его.\r\nНыне был я у нашего консула, господина И, который принял меня ласково.\r\nОн рассказывал мне много кое-чего, что я с удовольствием слушал;\r\nи хотя уже давно живет в немецком городе и весьма хорошо говорит по-немецки, однако же нимало не обгерманился и сохранил в целости русский характер.\r\nОн дал мне письмо к почтмейстеру, в котором просил его отвести мне лучшее место в почтовой коляске.\r\nВчера судьба познакомила меня с одним молодым французом, который называет себя искусным зубным лекарем.\r\nУзнав, что в трактир к Шенку приехали иностранцы, - ему сказали - французы, - явился он к господину Ф* с ношею комплиментов.\r\nЯ тут был - и так мы познакомились.\r\n\"В Париже есть мне равные в искусстве, - сказал он, - для того не хотел я там остаться, поехал в Берлин, перелечил, перечистил немецкие зубы;\r\nно я имел дело с великими скрягами, и для того - уехал из Берлина.\r\nТеперь еду в Варшаву.\r\nПольские господа, слышно, умеют ценить достоинства и таланты: попробуем, полечим, почистим!\r\nА там отправлюсь в Москву - в ваше отечество, государь мой, где, конечно, найду умных людей более нежели где-нибудь\".\r\n- Ныне, когда я только что управился с своим обедом, пришел он ко мне с бумагами и, сказав,\r\nчто узнает людей с первого взгляду и что имеет уже ко мне полную доверенность, начал читать мне.\r\n.. трактат о зубной болезни.\r\nМежду тем как он читал, наемный лакей пришел сказать мне, что в другом трактире, обо двор, остановился русский курьер, капитан гвардии.\r\n\"Allons le voir!\" {Пойдемте к нему! (франц.). - Ред.} - сказал француз, спрятав в кармане свой трактат.\r\nМы пошли вместе - и вместо капитана нашел я вахмистра конной гвардии, господина ***, молодого любезного человека, который едет в Копенгаген.\r\nОн еще в первый раз послан курьером и не знает по-немецки, чему прусские офицеры, окружившие нас на крыльце, весьма дивились.\r\nВ самом деле, неудобно ездить по чужим землям, зная только один французский язык, которым не все говорят.\r\n- В то время как мы разговаривали, один из стоявших на крыльце получил письмо из Берлина, в котором пишут к нему,\r\nчто близ сей столицы разбили почту, зарезали постиллиона и отняли несколько тысяч талеров:\r\nнеприятная весть для тех, которые туда едут!\r\n- Я пожелал земляку своему счастливого пути.\r\nВ старинном замке, или во дворце, построенном на возвышении, осматривают путешественники цейхгауз и библиотеку,\r\nв которой вы найдете несколько фолиантов и квартантов, окованных серебром.\r\nТам же есть так называемая Московская зала, длиною во 166 шагов, а шириною в 30, которой свод сведен без столбов и где показывают старинный осьмиугольный стол, ценою в 40 000 талеров.\r\nДля чего сия зала называется Московскою, не мог узнать. Один сказал, будто для того, что тут некогда сидели русские пленники; но это не очень вероятно.\r\nЗдесь есть изрядные сады, где можно с удовольствием прогуливаться. В больших городах весьма нужны народные гульбища.\r\nРемесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды идти за город.\r\nК тому же испарения садов освежают и чистят воздух, который в больших городах всегда бывает наполнен гнилыми частицами.Ярманка начинается.\r\nВсе наряжаются в лучшее свое платье, и толпа за толпою встречается на улицах. Гостей принимают на крыльце, где подают чай и кофе.\r\nЯ уже отправил свой чемодан на почту. Едущие в публичной коляске могут иметь шестьдесят фунтов без платы; у меня менее шестидесяти.\r\nAdieu! {Прощайте! (франц.). - Ред.} Земляк мой Габриель, который, говоря его словами, не нашел еще работы, пришел сказать мне, что почтовая коляска скоро будет готова.\r\nЯ вас люблю так же, друзья мои, как и прежде; но разлука не так уже для меня горестна. Начинаю наслаждаться путешествием.\r\nИногда, думая о вас, вздохну; но легкий ветерок струит воду, не возмущая светлости ее.\r\nТаково, сердце человеческое; в сию минуту благодарю судьбу за то, что оно таково.\r\n- Будьте только благополучны, друзья мои, и никогда обо мне не беспокойтесь! В Берлине надеюсь получить от вас письмо.\r\nМариенбург, 21 июня ночью\r\nПрусская так называемая почтовая коляска совсем не похожа на коляску.\r\nОна есть не что иное, как длинная покрытая фура с двумя лавками, без ремней и без рессор. Я выбрал себе место на передней лавке.\r\nУ меня было двое товарищей, капитан и подпоручик, которые сели назади на чемоданах. Я думал, что мое место выгоднее; но последствие доказало, что выбор их был лучше моего.\r\nСлуга капитанский и так называемый ширмейстер, или проводник, сели к нам же в коляску на другой лавке.\r\nПечальные мысли, которыми голова моя наполнилась при готическом виде нашего экипажа, скоро рассеялись.\r\nВ городе видел я везде приятную картину праздника - везде веселящихся людей; офицеры мои были весьма учтивы, и разговор, начавшийся между нами, довольно занимал меня.\r\nМы говорили о турецкой и шведской войне, и капитан от доброго сердца хвалил храбрость наших солдат, которые, по его мнению, едва ли хуже прусских.\r\nОн рассказывал анекдоты последней войны, которые все относились к чести прусских воинов. Ему крайне хотелось, чтобы королю мир наскучил.\r\n\"Пора снова драться,- говорил он, - солдаты наши пролежали бока; нам нужна экзерциция, экзерциция!\" Миролюбивое мое сердце оскорбилось.\r\nЯ вооружился против воины всем своим красноречием, описывая ужасы ее: стон, вопль несчастных жертв, кровавою рекою на тот свет уносимых;\r\nопустошение земель, тоску отцов и матерей, жен и детей, друзей и сродников;\r\nсиротство муз, которые скрываются во мрак, подобно как в бурное время бедные малиновки и синички по кустам прячутся, и проч.\r\nНемилостивый мой капитан смеялся и кричал: \"Нам нужна экзерциция, экзерциция!\r\n\" Наконец я приметил, что взялся за работу Данаид; замолчал и обратил все свое внимание на приятные окрестности дороги.\r\nПостиллион наш не жалел лошадей; и таким образом неприметно доехали мы до перемены, где только что имели время отужинать на скорую руку.\r\nНочь была приятна. Я несколько раз засыпал, но ненадолго, я почувствовал выгоду, которую имели мои товарищи. Они могли лежать на чемоданах, а мне надлежало дремать сидя.\r\nНа рассвете приехали мы на другую станцию. Чтобы сколько-нибудь ободриться после беспокойной ночи, выпили мы с капитаном чашек по пяти кофе - что в самом деле меня оживило.\r\nМеста пошли совсем не приятные, а дорога худая. Генлигенбейль, маленький городок в семи милях от Кенигсберга, приводит на мысль времена язычества.\r\nТут возвышался некогда величественный дуб, безмолвный свидетель рождения и смерти многих веков, - дуб, священный для древних обитателей сей земли.\r\nПод мрачною его тенью обожали они идола Курхо, приносили ему жертвы и славили его в диких своих гимнах.\r\nВечное, мерцание сего естественного храма и шум листьев наполняли сердце ужасом, в который жрецы язычества облекали богопочитание.\r\nТак друиды в густоте лесов скрывали свою религию; так глас греческих оракулов исходил из глубины мрака!\r\n- Немецкие рыцари в третьем-надесять веке, покорив мечом Пруссию, разрушили олтари язычества и на их развалинах воздвигнули храм христианства.\r\nГордый дуб, почтенный старец в царстве растений, претыкание бурь и вихрей, пал под сокрушительного рукою победителей, уничтожавших все памятники идолопоклонства: жертва невинная!\r\n- Суеверное предание говорит, что долгое время не могли срубить дуба; что все топоры отскакивали от толстой коры его, как от жесткого алмаза;\r\nно что наконец сыскался один топор, который разрушил очарование, отделив дерево от корня; и что в память победительной секиры назвали сие место Heiligenbeil, то есть секира святых.\r\nНыне эта секира святых славится каким-то отменным пивом и белым хлебом.\r\nБраунсберг, где мы обедали и в третий раз переменяли лошадей, есть довольно многолюдный городок.\r\n\"Здесь жил и умер Коперник\", - сказал мне капитан, когда мы проезжали через одно маленькое местечко. - \"Итак, это Фрауенберг?\" - \"Точно\".\r\nКак же досадно было мне, что я не мог видеть тех комнат, в которых жил сей славный математик и астроном и где он, по своим наблюдениям и вычетам,\r\nопределил движение земли вокруг ее оси и солнца - земли, которая, по мнению его предшественников,\r\nстояла неподвижно в центре планет и которую после Тихо де Браге хотел было опять остановить, но тщетно!\r\n- И таким образом Пифагоровы идеи, над которыми смеялись греки, верившие своим чувствам более, нежели философу, воскресли в системе Николая Коперника?\r\n- Сей астроном был счастливее Галилея: суеверие - хотя он жил еще под его скипетром - не заставило его клятвенно отрицаться от учения истины.\r\nКоперник умер спокойно в своем мирном жилище, но Тихо де Браге должен был оставить свой философский замок и отечество. Науки, подобно религии, имели своих страдальцев. -\r\nПеред вечером приехали мы в Эльбинг, небольшой, но торговый город и весьма изрядно выстроенный, где стоят два или три полка. Почте надлежало тут пробыть более часа.\r\nМы пошли в трактир, где, кроме хозяина и гостей, все было довольно чисто. Выехав из Кенигсберга, еще не видал я порядочно одетого человека.\r\nДвое играли в биллиард: один - в зеленом кафтане, диком камзоле и в сальном парике, человек лет за сорок, а другой - молодой человек в пестром кургузом фраке;\r\nпервый играл очень худо и сердился:\r\nа другой хотел над ним шутить, смеялся во все горло при каждом его промахе, поглядывал на нас и в зеркало и оправлял беспрестанно свой толстый запачканный галстук.\r\nКарикатура за карикатурою приходила в трактир, и всякая карикатура требовала пива и трубки. Мне было очень скучно.\r\nК тому же я чувствовал сильное волнение в крови от кофе и от тряского движения почтовой коляски.\r\nВышедши садиться, нашли мы у коляски молодого офицера и старую женщину, которые рекомендовались в нашу благосклонность и объявили, что едут с нами.\r\nТаким образом, стало нам гораздо теснее. Офицеры мои рады были новому товарищу, с которым могли они говорить о прошедшем смотре.\r\nЖенщина, родом из Шведской Померании, услышав, что я русский, подняла руки к небу и закричала: \"Ах, злодеи!\r\nВы губите нашего бедного короля!\" Офицеры смеялись, и я смеялся, хотя не совсем от доброго сердца.\r\nМежду тем прекрасный вечер настроил душу мою к приятным впечатлениям.\r\nНа обеих сторонах дороги расстилались богатые луга; воздух был свеж и чист; многочисленные стада блеянием и ревом своим праздновали захождение солнца.\r\nКрестьянки доили коров, вдыхая в себя целебный пар молока, которое составляет богатство всех тамошних деревень.\r\nЖители принадлежат, если не ошибаюсь, к секте перекрестителей, Wiedertaufer. Хвалят их нравы, миролюбие и честность.\r\nРука их не подымается на ближнего. \"Кровь человеческая, - говорят они, - вопиет на небо\". - Тишина наступившей ночи сомкнула глаза мои.\r\nТеперь мы в Мариенбурге, где я имел время написать к вам столько страниц.\r\nСей город достоин примечания только тем, что древний его замок был некогда столицею великих мастеров Немецкого ордена.\r\n- От старой женщины, моей неприятельницы, мы здесь освободились; но место ее займет высокий офицер, который теперь сидит подле меня, дожидаясь отправления почты.\r\n- Рассветало. Простите! Из Данцига надеюсь еще что-нибудь приписать.\r\nДанциг, 22 июня 1789\r\nПроехав через предместие Данцига, остановились мы в прусском местечке Штоценберге, лежащем на высокой горе сего имени.\r\nДанциг у нас под ногами, как на блюдечке, так что можно считать кровли.\r\nСей прекрасно выстроенный город, море, гавань, корабли в пристани и другие, рассеянные по волнующемуся, необозримому пространству вод, - все сие вместе образует такую картину,\r\nлюбезнейшие друзья мои, какой я еще не видывал в жизни своей и на которую смотрел два часа в безмолвии, в глубокой тишине, в сладостном забвении самого себя.\r\nНо блеск сего города померк с некоторого времени. Торговля, любящая свободу, более и более сжимается и упадает от теснящей руки сильного.\r\nПодобно как монахи строжайшего ордена, встретясь друг с другом в унылой мрачности своих жилищ, вместо всякого приветствия умирающим голосом произносят: \"Помни смерть!\r\n\", так жители сего города в глубоком унынии взывают друг ко другу: \"Данциг! Данциг! Где твоя слава?\r\n\" - Король прусский наложил чрезмерную пошлину на все товары, отправляемые отсюда в море, от которого Данциг лежит верстах в пяти или шести.\r\nШотландцы, которые присылают сюда сельди свои, пользовались в Данциге всеми правами гражданства, для того что некогда шотландец Доглас оказал городу важную услугу.\r\nТе из жителей, с которыми я говорил, не могли мне сказать, в чем именно состояла услуга Догласова. Такой знак благодарности делает честь сему городу.\r\nЯ не знал, что почта пробудет здесь так долго, а то бы успел осмотреть в Данциге некоторые примечания достойные вещи. Теперь уже поздно: хотят впрягать лошадей.\r\nБолее всего хотелось бы мне видеть славную Эйхелеву картину в главной лютеранской церкви, представляющую Страшный суд.\r\nКороль французский - не знаю, который - давал за нее сто тысяч гульденов.\r\n- Хотелось бы мне видеть и профессора Тренделенбурга, чтобы поблагодарить его за греческую грамматику,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "- С этого бы ты и начала.\n Ева повернулась идти, но Джесси поманила ее к себе и, быстро обняв, поцеловала в нос.\n - Не сердись, Ева. Я виновата.\r\n- На тебя, конечно, трудно сердиться; однако он ждет. Прощай и лежи спокойно. Я приеду не раньше трех; между тремя и четырьмя. Затем Ева прошла к телефону и сказала:\r\n- Здравствуйте, Детрей. Что хорошего? У телефона Ева Страттон.\r\nДетрей очнулся от размышлений и ответил, что ничего нет ни хорошего, ни плохого, а затем осведомился о состоянии здоровья Джермены Тренган.\r\n- С Джесси странное, и ей довольно плохо. Вы можете заехать; ей передано, и она будет рада вас видеть. От четырех до пяти; но я предупреждаю, что ей нельзя утомляться и есть конфеты.\r\n- Я буду послушен. - Детрей кратко объяснил, что узнал о болезни девушки от Готорна, отца Евы, и прибавил: - Я заходил к вам час назад. Что же с вашей подругой?\r\n- С Джесси? Я думаю, на днях выяснится. Пожалуй, не заразительное.\r\nДетрей попрощался и отошел. Весьма довольная сухим тоном разговора, которым наказала Детрея за вспышку Джесси, Ева села в трамвай и отправилась на выставку, где ее ожидал Готорн.\r\nПо специальному предрассудку, Ева редко пользовалась своими лошадьми и автомобилем.\r\nМежду тем, узнав, что девушка, пленившая его, заболела, Детрей вышел из кафе с беспокойством, сразу усилившим его внимание к Джесси,\r\nо которой он думал все эти дни то с беззаботным удовольствием, то с рассеянностью, помогавшей воображению видеть ее везде, где она не могла быть.\r\nТеперь она не выходила из его мыслей, причиняя ему ту, всем знакомую боль, с которой никто не согласится расстаться и которая,\r\nиногда без всякого основания, обещает так много, что к ней прислушиваются, как к оракулу.\r\nБыло еще только одиннадцать часов. Чтобы убить время, Детрей завел свою лошадь в манеж, а сам отправился играть на биллиарде в одну биллиардную, где довольно часто бывал.\r\nЭта игра, требующая исключительного внимания, изобретательности и точности удара, была его любимой игрой;\r\nничто иное не могло так отвлечь его от болезненного ожидания четырех часов, как предстоящее упражнение.\r\nИтак, он нашел лекарство, но, по раннему времени, в обширной биллиардной не было еще никого, кроме служащих и одного человека,\r\nдовольно невзрачного вида, который играл сам с собой и как будто тоже хотел найти партнера, так как взглянул на Детрея с надеждой.\r\nНе колеблясь, Детрей спросил:\r\n- Хотите играть со мной?\r\nОдинокий игрок мельком взглянул на слугу, тотчас опустившего ресницы. Детрей не заметил этой сигнализации, означавшей, что предложение исходит от игрока, не представляющего опасности.\r\nОн натер кий мелом и сильным ударом битка раскатил плотный треугольник шаров по темно-зеленому сукну.\r\nВ это время он думал: \"Ева сказала, что Джесси осенью, может быть, выйдет замуж, так что я должен сделать усилие над собой\".\r\nМежду тем партнер Детрея, человек с глупым профилем, сжатыми губами и быстрыми глазами, предложил ставкой два фунта, на что Детрей согласился.\r\nМысль о Джесси, среди других свойств, обладала свойством обесценивать деньги. Но он понял, что игрок силен, и это было ему решительно все равно. Игра началась.\r\nПартнер был вежлив даже в движениях; аккуратен, осмотрителен и нетороплив, в то время как Детрей, ставя себе сложные и трудные задачи, терпел неуспех.\r\nВ первой и второй партии ему не везло: шары, которыми он хотел играть, останавливались у луз или, обежав борты, становились под удар противника.\r\nЗа это время Детрей пришел к заключению, что тоска о Джесси неизбежна для всякого, кто встретит ее, и поэтому лучше не думать о ней, так как не он один видел ее, а ее выбор сделан.\r\nЗаплатив проигрыш, он приступил к третьей партии более разумно, чем прежде: старательно прицеливаясь и избегая рискованных ударов с карамболями.\r\nТаким образом ему удалось наиграть сорок очков, в то время как его противник имел лишь тридцать девять.\r\nВидя успех Детрея, он развернул свое искусство полностью, и лейтенант убедился, что играет с артистом.\r\nНе прошло десяти минут, как у невзрачного человека было уже шестьдесят один, и сорок девять - у Детрея.\r\nОсталось два шара: семь и одиннадцать, так что противник начал гнаться за одиннадцатью, сыграв который, окончил бы партию.\r\nОдиннадцатый шар стал под углом к левой угловой лузе, биток же - у правого борта, так далеко и неудобно,\r\nчто положить одиннадцатый шар явилось трудной задачей, а удар принадлежал Детрею.\r\nДетрей нацелился, взмахнул кием и с силой пустил биток.\r\nВ то краткое мгновенье, когда шар подлетал к шару, ему показалось, что он ударил не точно, но одиннадцатый шар метнулся влево и исчез в лузе:\r\nбиток, стукнув два раза о борты, покатился к шару \"семь\", который стоял плотно у короткого борта, и, задев его,\r\nстал так, что седьмой шар был опять плотно к борту, но у самой лузы, а биток от него - фута на полтора.\r\nНикаким дуплетом, ни даже от трех бортов, нельзя было положить седьмой шар; единственно - при уменьи и счастьи - мог он упасть в ту же лузу, у которой стоял, но с карамболем.\r\nТут Детрею, ободренному судьбой одиннадцатого шара, пришла мысль обострить игру, и он сказал:\r\n- Остается один этот шар; выиграет партию тот, кто сыграет семерку. Хотите утроить ставку?\r\nУверенный в превосходстве своей игры, партнер согласился. При обозначенном положении шаров из десяти раз один раз удар бывает удачен.\r\nДетрей ударил так сильно, что шары стукнувшись два раза, разошлись, крутясь, как волчки, биток пополз прочь, а семерка,\r\nвращаясь по направлению к лузе, остановилась на самом ее краю, и оттого, что шар, хотя слабее, но все еще крутился, он покачнулся и упал в сетку.\r\n- Случайность! - сказал, улыбаясь, Детрей неприятно пораженному противнику.\r\nТаким образом, Детрей отыграл почти все деньги и продолжал играть, придя в своеобразное вдохновение, партию за партией,\r\nбольшей частью выигрывая, к удивлению слуг, которые лишь одни знали, что он играет с лучшим игроком города, Самуэлем Конторго.\r\nОни играли одиннадцатую партию. После очередного удара Конторго три двузначных шара встали против луз, соблазняя сыграть их все один за другим и, таким образом, выиграть.\r\nУже Детрей старательно натирал мелом свой кий, собираясь приступить к охоте на эти шары, как стенные часы отвесили четыре коротких звона.\r\nПо внезапной тоске, вызванной этим вечным напоминанием, Детрей понял, что игры более быть не может.\r\nИзумив Конторго, он положил кий на биллиард, вынул три золотых и протянул противнику.\r\n- Вы выиграли, - сказал он, - так как я должен спешить. Конторго понял, что значит отказ игрока выиграть партию только потому, что пробили часы, и не взял денег.\r\n- Я понимаю, - сказал он, с досадой вертя шары рукой, - что только чрезвычайно важные причины заставляют вас пренебречь выгодной партией.\r\nЯ сочувствую вам и не могу воспользоваться вашим затруднительным положением.\r\nПодумав, что Конторго, вероятно, умеет читать в мыслях, Детрей кинулся к умывальнику,\r\nбыстро прополоскал руки и отправился в дом Тренган, где были уже Моргиана, Ева и ее отец, Вальтер Готорн.\r\nГлава XV\r\nИтак, Моргиана собиралась ехать, не подозревая, что ее ожидает значительное событие. Когда хотела она отдать уже приказание готовить автомобиль, вошла к ней Нетти.\r\n- Барышня, - сказала горничная, - к вам приехали. Там ждет одна женщина, которая сказала, что ее зовут Отилия Гервак.\r\nУслышав имя Гервак, Моргиана отвернулась, чтобы Нетти не заметила, как ее испугало это посещение.\r\nТяжелое предчувствие овладело ею, а вместе с тем - нетерпение узнать как можно скорее, что значит визит женщины, добывшей яд.\r\nЖелая показать прислуге, что посещению Отилии Гервак она не придает особого значения, Моргиана велела ввести посетительницу, а шоферу - готовить автомобиль.\r\nИз предосторожности она стала ждать Гервак в комнате, уединенной от остальных, раньше бывшей комнатой Тренгана:\r\nтак как окна гостиной были открыты, она боялась, что их могут подслушать.\r\nСкоро раздался голос Нетти, открывшей дверь, и перед Моргианой появилась высокая женщина лет тридцати, с недурным свежим лицом, хорошо сложенная и спокойная.\r\nВ клетчатом костюме и коричневой шляпе с белыми бархатными цветами, Отилия Гервак ничем не выделялась бы из тысячи женщин своего типа,\r\nне будь ее холодные серые глаза под резко сдвинутыми бровями так отчетливо неподвижны в выражении застывшей пристальности.\r\nВ ее руке был маленький саквояж.\r\nВойдя, она деланно улыбнулась, причем ее неприятно резкие для молодой женщины глаза смотрели с глубоким холодным молчанием на смешавшуюся Моргиану.\r\n- Здравствуйте, - сказала Гервак. - У меня есть к вам небольшое дело, не очень приятное, но совершенно неизбежное. Можно сесть?\r\nЕе голос был вульгарен и громок.\n - Разумеется, - ответила Моргиана.\r\nОни сели. Отилия Гервак вынула платок, вытерла губы, окинула взглядом собеседницу и заметила ее бледность.\r\nЭто было ей на руку, а потому, хорошо понимая, что Моргиана взволнованно ждет, Гервак решила не торопиться.\r\n- Итак, это ваш дом? - сказала она, оглядываясь. - Вы живете очень уединенно. Я взяла извозчика и, доехав до какой-то мызы около моста, отпустила его, а сюда добралась пешком.\r\nУж из одного этого вы можете видеть, с какой осторожной особой имеете дело. Не волнуйтесь, ничего страшного нет. Ах, вы!\r\nТак воскликнув, как будто шутя журила хозяйку, она схватила Моргиану за руки, сжала их и оттолкнула развязным жестом бесцеремонной натуры.\r\n- Ах вы, монахиня! - повторила Гервак, беззастенчиво изучая ее лицо, начавшее дрожать от злобы.\r\n- Так слушайте, - продолжала она, переходя в одержанный тон, - я здесь затем, чтобы {узнать}, - а что узнать, вы понимаете сами.\r\n- Еще не было случая, - сказала Моргиана.\n - Да?! Но вы {получили}!\n - Конечно.\r\n- Прекрасно. - Гервак посмотрела на нее с тонким соображением. - Следовательно, вы ждете подходящих обстоятельств или… как?\r\n- Я жду… - начала Моргиана, но не кончила и решилась прекратить выпытывание. - Надеюсь, вы не будете добровольно затягивать вашу роль в этом деле, о котором лучше молчать.\r\n- Не увертывайтесь, - спокойно возразила Гервак. - Во всяком таком деле я довольно осведомлена. Я предупредила вас, что разговор будет не из приятных.\r\nУ вас есть сестра, молодая девушка. Она нездорова третий день; ее лечит доктор Сурдрег, который вчера вечером признался одному человеку, что находит болезнь вашей сестры странной.\r\n- Хорошо, - сказала Моргиана, начавшая по непреклонному тону посетительницы догадываться о цели ее приезда, - я вижу, у вас имеются способы узнавать судьбу жертв вашего искусства;\r\nхотя вы меня удивляете, так как болезнь Джесси - обыкновенное затянувшееся недомогание, но позвольте спросить вас: предположим, что ее болезнь - действие яда.\r\nКак тогда понять вашу настойчивость? Как недовольство результатом или… раскаяние?\r\n- Я вам объясню, - сказала Гервак тихо и вразумительно. - Мы нашли, что услуга, оказанная вам, стоит значительно дороже суммы, которую вы уплатили.\r\nФабрикация яда, очень сложная, связанная с многочисленными опытами, требует значительных расходов;\r\nслучился перерыв, чтобы наверстать время, нам пришлось купить вашу дозу от одного человека за очень большие деньги.\r\nТак как вы богаты, - во всяком случае, деньги сестры перейдут к вам, - мы уверены, что недоразумение будет улажено.\r\n- Я вынуждена вам верить, - ответила Моргиана довольно спокойно, - все же я дам настоящее имя такому наглому требованию. Оно называется {шантаж}.\n Гервак рассмеялась.\r\n- О, нет! Всего лишь расчет на ваше благоразумие. Отбросьте сильные выражения и сообразите, с каким чувством ваша сестра может прочесть письмо, говорящее о роде ее болезни.\r\n- Довод убедительный, но он имеет обратную сторону, так как и я не буду молчать о тех руках, которые продали мне флакон.\r\n- Ну, вы еще совсем ребенок. У меня есть свидетели, что флакон был похищен вами из шкапа с токсинами, после того как мой муж показал вам этот яд и рассказал о его свойстве.\r\nПрислуга застала вас сходящей со стула у шкапа, а вы объяснили ей свою странную резвость желанием хорошенько рассмотреть живопись на стекле.\r\n- Так, - сказала Моргиана в раздумьи, - и здесь я должна вам верить, потому что хорошо помню разрисованное стекло шкапа.\r\nНа стекле изображена китайская цапля среди водяных листьев и камыша.\r\n- Не ломайтесь, - презрительно сказала Гервак. - Вы не в таком положении, чтобы посмеиваться.\r\n- Но я \"совсем ребенок\", как вы сказали.\r\nЧто же мне делать, серьезно говоря? Я попытаюсь убедить вас, что вымогательство пока не имеет оружия, так как яд предназначен не для моей сестры; она ведь моя сестра.\r\nНо я дам деньги вам добровольно.\r\nЯ дам вам их из чувства отвращения к вашим действиям. Сегодня я не могу этого сделать.\r\nПослезавтра я буду в банке и возьму там крупную сумму для ремонта нашего городского дома. А затем отправлюсь к вашему мужу и передам деньги ему.\r\n- Нет, не ему, - возразила Отилия Гервак, - мой муж не знает об этом деле и знать не должен. Деньги должна получить я.\r\n- Вы грабите меня тайно от своего мужа, но как тогда понимать историю с разрисованным стеклом, если я не поддамся?\r\n- Между собой мы уладим и не такие вопросы. Кроме того, я требую, чтобы Гервак не знал о моем посещении вашего дома. Вы имеете дело только со мной.\r\n- Как хотите, - сказала Моргиана. - Для меня единственно важны ваши угрозы, хотя бы вы скрывали их от всех ваших родственников.\r\n- Ну, хорошо, мы это выясним. Теперь скажите, о какой крупной сумме идет речь.\r\n- Вы получите двадцать пять фунтов, - произнесла Моргиана с хорошо разыгранной наивностью, - чем, надеюсь, я предупредила ваши расчеты и ожидания.\r\nГервак внимательно посмотрела на нее, слегка улыбнулась и побледнела.\r\n- Продолжайте, - сказала Гервак, смеясь, - двадцать пять фунтов мне, пожалуй, сразу не унести.\r\nСкажите-ка лучше так: \"Ко мне пришла дура. На, дура, возьми десять фунтов и дай мне пять сдачи\".\r\n- Говорите тише, - холодно заметила Моргиана, - и выражайтесь понятнее. Что вас ужалило?\r\n- Неужели же вы, пакостная, безумная пародия, не понимаете, что такое двадцать пять фунтов? - закричала Гервак, теряя самообладание. - Это цена вашего билета в тюрьму!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "что написал Аянову целый ряд писем - литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи:\r\nгде, что она, на даче или в деревне?\r\nПосещает ли он ее дом? Вспоминает ли она о нем? Бывает ли там граф Милари - и прочее и прочее, - все, все.\r\nВсем этим он надеялся отделаться от навязчивой мысли о Вере.\r\nОтослав пять-шесть писем, он опять погрузился в свой недуг - скуку.\r\nЭто не была скука, какую испытывает человек за нелюбимым делом, которое навязала на него обязанность и которой он предвидит конец.\r\nЭто тоже не случайная скука, постигающая кого-нибудь в случайном положении: в болезни, в утомительной дороге, в карантине; там впереди опять виден конец.\r\nМог бы он заняться делом: за делом скуки не бывает.\r\n\"Но дела у нас, русских, нет, - решил Райский, - а есть мираж дела.\r\nА если и бывает, то в сфере рабочего человека, в приспособлении к делу грубой силы или грубого уменья, следовательно дело рук, плечей, спины:\r\nи то дело вяжется плохо, плетется кое-как;\r\nпоэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя.\r\nНикто не чувствует себя человеком за этим делом, и никто не вкладывает в свой труд человеческого,\r\nсознательного уменья, а все везет свой воз, как лошадь, отмахиваясь хвостом от какого-нибудь кнута.\r\nИ если кнут перестал свистать, - перестала и сила двигаться и ложится там, где остановился кнут.\r\nВесь дом около него, да и весь город, и все города в пространном царстве движутся этим отрицательным движением.\r\nА не в рабочей сфере - повыше, где у нас дело, которое бы каждый делал, так сказать, облизываясь от удовольствия, как будто бы ел любимое блюдо?\r\nА ведь только за таким делом и не бывает скуки! От этого все у нас ищут одних удовольствий, и все вне дела\".\r\n- А дела нет, один мираж! - злобно твердил он, одолеваемый хандрой, доводившей его иногда до свирепости, несвойственной его мягкой натуре.\r\nЕго самого готовили - к чему - никто не знал.\r\nВся женская родня прочила его в военную службу, мужская - в гражданскую, а рождение само по себе представляло еще третье призвание - сельское хозяйство.\r\nУ нас легко погнаться за всеми тремя зайцами и поспеть к трем - миражам.\r\nИ только один он выдался урод в семье и не поспел ни к одному, а выдумал свой мираж - искусство!\r\nСколько насмешек, пожимания плеч, холодных и строгих взглядов перенес он на пути к своему идеалу!\r\nИ если б он вышел победителем, вынес на плечах свою задачу и доказал \"серьезным людям\", что они стремятся к миражу, а он к делу - он бы и был прав.\r\nА он тоже не делает дела; и его дело перед их делом - есть самый пустой из всех миражей.\r\nПрав Марк, этот цинический мудрец, так храбро презревший все миражи и отыскивающий... миража поновее!\r\n\"Нет и у меня дела, не умею я его делать, как делают художники, погружаясь в задачу, умирая для нее! - в отчаянии решил он.\r\n- А какие сокровища перед глазами: то картинки жанра, Теньер, Остад - для кисти, то быт и нравы - для пера: все эти Опенкины и... вон, вон...\"\r\nОн смотрел на двор, где все копошилось ежедневною заботой, видел, как Улита убирала погреба и подвалы. Он стал наблюдать Улиту.\r\nУлита была каким-то гномом: она гнездилась вечно в подземельном царстве, в погребах и подвалах, так что сама вся пропиталась подвальной сыростью.\r\nПлатье ее было влажно, нос и щеки постоянно озябшие, волосы всклокочены и покрыты беспорядочно смятым бумажным платком. Около пояса грязный фартук, рукава засучены.\r\nЕе всегда увидишь, что она или возникает, как из могилы, из погреба, с кринкой, горшком,\r\nкорытцем или с полдюжиной бутылок между пальцами в обеих руках, или опускается вниз, в подвалы и погреба, прятать провизию, вино, фрукты и зелень.\r\nНа солнышке ее почти не видать, и все она таится во тьме своих холодников:\r\nвидно в глубине подвала только ее лицо с синевато-красным румянцем, все прочее сливается с мраком домашних пещер.\r\nОна и не подозревала, что Райский более, нежели кто-нибудь в доме, занимался ею, больше даже родных ее, живших в селе, которые по месяцам не видались с ней.\r\nОн срисовал ее, показал Марфеньке и Вере: первая руками всплеснула от удовольствия, а Вера одобрительно кивнула головой.\r\nГероем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее.\r\nОн своего дела, которого, собственно, и не было, не делал, \"как все у нас\", - упрямо мысленно добавлял Райский, - но зато совался поминутно в чужие дела.\r\nСмотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый.\r\nТо сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.\r\nНо главное его призвание и страсть - дразнить дворовых девок, трепать их, делать им всякие штуки.\r\nОн смеется над ними, свищет им вслед, схватит из-за угла длинной рукой за плечо или за шею так, что бедная девка не вспомнится, гребенка выскочит у ней, и коса упадет на спину.\r\n- Черт, озорник! - кричит девка, и с ее криков послышится ворчанье какой-нибудь старой бабы.\r\nНо ему неймется:\r\nон подмигивает на проходящую девку глазами кучеру или Якову, или кто тут случится близко, и опять засвищет,\r\nзапихивает или начнет выделывать такую мимику, что девка бросится бежать, а он вслед оскалит зубы или свистнет.\r\nКакую бы, кажется, ненависть должен был возбудить к себе во всей женской половине дворни такой озорник, как этот Егорка? А именно этого и не было.\r\nОн вызывал только временные вспышки в этих девицах, а потом они же лезли к нему,\r\nлишь только он назовет которую-нибудь Марьей Петровной или Пелагеей Сергеевной и дружелюбно заговорит с ней.\r\nОни гурьбой толпились около него, когда он в воскресенье с гитарой сидел у ворот и ласково, но всегда с насмешкой, балагурил с ними.\r\nИ только тогда бросались от него врозь, когда он запевал чересчур нецензурную песню или вдруг принимался за неудобную для их стыдливости мимику.\r\nНо наедине и порознь, смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь в уголке, и вечерком, особенно по зимам, кому была охота,\r\nмог видеть, как бегали женские тени через двор и как затворялась и отворялась дверь его маленького чуланчика, рядом с комнатами кучеров.\r\nНе подозревал и Егорка, и красные девицы, что Райскому, лучше нежели кому-нибудь в дворне, видны были все шашни их и вся эта игра домашних страстей.\r\nОбращаясь от двора к дому, Райский в сотый раз усмотрел там, в маленькой горенке, рядом с бабушкиным кабинетом, неизменную картину:\r\nмолчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми глазами, сидела у окна, век свой на одном месте, на одном стуле,\r\nс высокой спинкой и кожаным, глубоко продавленным сиденьем, глядя на дрова да на копавшихся в куче сора кур.\r\nОна не уставала от этого вечного сиденья, от этой одной и той же картины из окна.\r\nОна даже неохотно расставалась со своим стулом и, подав барыне кофе, убравши ее платья в шкаф, спешила на стул за свой чулок, глядеть задумчиво в окно на дрова, на кур и шептать.\r\nИз дома выходить для нее бьшо наказанием; только в церковь ходила она, и то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских глаз.\r\nКогда ее спрашивали, отчего она не выходит, она говорила, что любит \"домовничать\".\r\nОна казалась полною, потому что разбухла от сиденья и затворничества, и иногда жаловалась на одышку. Она и Яков были большие постники, и оба набожные.\r\nКогда кто приходил посторонний в дом и когда в прихожей не было ни Якова, ни Егорки,\r\nчто почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не могла потом сказать, кто приходил.\r\nНи имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла, хотя состарилась в городе и знала в лицо последнего мальчишку.\r\nЕсли лекарь приходил, священник, она скажет, что был лекарь или священник, но имени не помнит.\n - Был вот этот... - начнет она.\n - Кто такой? - спросит Татьяна Марковна.\r\n- Да вот тот, что чуть Марфу Васильевну не убил, - а этому уж пятнадцать лет прошло, как гость уронил маленькую ее с рук.\n - Да кто?\r\n- Вот что после обеда не кофе, а чаю просит, - или: - тот, что диван в гостиной трубкой прожег, - или: - что на страстной скоромное жрет и т. п.\r\nОна, как тень, неслышно \"домовничает\" в своем уголку, перебирая спицы чулка.\r\nПеред ней, через сосновый крашеный стол, на высоком деревянном табурете сидела девочка от восьми до десяти лет,\r\nи тоже вязала чулок, держа его высоко, так что спицы поминутно высовывались выше головы.\r\nТакие девочки не переводились у Бережковой.\r\nЕсли девочка вырастала, ее употребляли на другую, серьезную работу, а на ее место брали из деревни другую, на побегушки, для мелких приказаний.\r\nОбязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела в своей комнате, стоять, плотно прижавшись в уголке у двери и вязать чулок, держа клубок под мышкой, но стоять смирно, не шевелясь,\r\nчуть дыша и по возможности не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь, или велит позвать кого-нибудь.\r\n- Утри нос! - слышалось иногда, и девочка утирала нос передником или пальцем и продолжала вязать.\r\nА когда Бережкова уходила или уезжала из дома, девочка шла к Василисе, влезала на высокий табурет и молча,\r\nне спуская глаз с Василисы, продолжала вязать чулок, насилу одолевая пальцами длинные стальные спицы.\r\nЧасто клубок вываливался из-под мышки и катился по комнате.\r\n- Что зеваешь, подними! - слышался шепот.\r\nИногда на окно приходил к ним погреться на солнце, между двумя бутылями наливки, кот Серко;\r\nи если Василиса отлучалась из комнаты, девчонка не могла отказать себе в удовольствии поиграть с ним, поднималась возня, смех девчонки, игра кота с s317 клубком:\r\nтут часто клубок и сам кот летели на пол, иногда опрокидывался и табурет с девчонкой.\r\nДевочку, которую застал Райский, звали Пашуткой.\r\nЕй стригут волосы коротко и одевают в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом или наперед сидело оно на ней; ноги обуты в большие не по летам башмаки.\r\nУ ней из маленького, плутовского, несколько приподнятого кверху носа часто светится капля.\r\nПробовали ей давать носовые платки, но она из них все свивала подобие кукол, и даже углем помечала, где быть глазам, где носу.\r\nИх отобрали у нее, и она оставалась с каплей, которая издали светилась, как искра.\r\nРайский заглянул к ним.\r\nПашутка, быстро взглянув на него из-за чулка, усмехнулась было, потому что он то ласково погладит ее,\r\nто даст ложку варенья или яблоко, и еще быстрее потупила глаза под суровым взглядом Василисы.\r\nА Василиса, увидев его, перестала шептать и углубилась в чулок.\r\nОн заглянул к бабушке:\r\nее не было, и он, взяв фуражку, вышел из дома, пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал дома, улицы.\r\nТам кое-где двигался народ.\r\nКупец, то есть шляпа, борода, крутое брюхо и сапоги, смотрели, как рабочие, кряхтя, складывали мешки хлеба в амбар;\r\nтам толпились какие-то неопределенные личности у кабака, а там проехала длинная и глубокая телега,\r\nс засаленным туда невероятным числом рослого, здорового мужичья, в порыжевших шапках без полей,\r\nв рубашках с синими заплатами, и в бурых армяках, и в лаптях, и в громадных сапожищах, с рыжими,\r\nседыми и разношерстными бородами, то клином, то лопатой, то раздвоенными, то козлинообразными.\r\nТелега ехала с грохотом, прискакивая; проскакивали и мужики;\r\nиной сидел прямо, держась обеими руками за края, другой лежал, положив голову на третьего, а третий, опершись рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.\r\nПравил большой мужик, стоя, в буром длинном до полу армяке, в нахлобученной на уши шляпе без полей, и медленно крутил вожжой около головы.\r\nЛицо у него от загара и пыли было совсем черное, глаза ушли под шапку, только усы и борода, точно из овечьей бело-золотистой, жесткой шерсти, резко отделялись от темного кафтана.\r\nЛошадь рослая, здоровая, вся в кисточках из ремней по бокам, выбивалась из сил и неслась скачками.\r\nВсе это прискакало к кабаку, соскочило, отряхиваясь, и убралось в двери, а лошадь уже одна доехала до изгороди, в которую всажен был клок сена, и, отфыркавшись, принялась есть. s318\r\nВстречались Райскому дальше в городе лица, очевидно бродившие без дела или с \"миражем делая.\r\nКупцы, томящиеся бездельем у своих лавок; проедет советник на дрожках; пройдет, важно выступая, духовное лицо, с длинной тростью.\r\nА там в пустой улице, посредине, взрывая нетрезвыми ногами облака пыли, шел разгульный малый, в красной рубашке,\r\nв шапке набок, и, размахивая руками, в одиночку орал песню и время от времени показывал редкому прохожему грозный кулак.\r\nРайский пробрался до Козлова и, узнав, что он в школе, спросил про жену.\r\nБаба, отворившая ему калитку, стороной посмотрела на него, потом высморкалась в фартук, отерла пальцем нос и ушла в дом. Она не возвращалась.\r\nРайский постучал опять, собаки залаяли, вышла девочка, поглядела на него, разиня рот, и тоже ушла.\r\nРайский обошел с переулка и услыхал за забором голоса в садике Козлова: один говорил по-французски, с парижским акцентом, другой голос был женский.\r\nСлышен был смех, и даже будто раздался поцелуй...\r\n- Бедный Леонтий! - прошептал Райский, - или, пожалуй, тупой, недогадливый Леонтий!\n Он стоял в нерешимости - войти или нет.\r\nА ведь я друг Леонтья - старый товарищ - и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным?.\r\n. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого.\r\n.. \"римского профиля\", так сладко спит в лоне домашнего счастья - плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! - раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку.\r\n- Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tete-a-tete?..\"\r\nОн пошел было в двери, но тотчас же одумался и воротился.\r\n\"Это история, скандал, - думал он, - огласить позор товарища, нет, нет! - не так! Ах!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 04 История государства Российского. Том 4 автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "\"Может быть, в последний раз открываю тебе внутренность души моей.\r\nЯ всегда любил отечество, но не мог прекратить наших злобных междоусобий: по крайней мере буду доволен, если хотя смерть моя успокоит его\".\r\nМихаил, скрывая сие горестное предчувствие от нежной супруги, велел ей возвратиться. Посол Ханский, именем Ахмыл, объявил ему в Владимире гнев Узбеков.\r\n\"Спеши к Царю, - говорил он: - или полки его чрез месяц вступят в твою область.\r\nКавгадый уверяет, что ты не будешь повиноваться\". Устрашенные сим известием, Бояре советовали Великому Князю остановиться.\r\nДобрые сыновья Михаиловы, Димитрий и Александр, также заклинали отца не ездить в Орду и послать туда кого-нибудь из них, чтобы умилостивить Хана.\r\n\"Нет, - отвечал Михаил: - Царь требует меня, а не вас: подвергну ли отечество новому несчастию?\r\nМожем ли бороться со всею силою неверных? За мое ослушание падет множество голов Христианских; бедных Россиян толпами поведут в плен.\r\nМне надобно будет умереть и тогда: не лучше ли же ныне, когда могу еще своею погибелию спасти других?\r\n\" Он написал завещание, распорядил сыновьям Уделы, дал им отеческое наставление, как жить добродетельно, и простился с ними навеки.\r\nМихаил нашел Узбека на берегу моря Сурожского, или Азовского, при устье Дона; вручил дары Хану, Царице, Вельможам и шесть недель жил спокойно в Орде, не слыша ни угроз, ни обвинений.\r\nНо вдруг, как бы вспомнив дело совершенно забытое, Узбек сказал Вельможам своим, чтобы они рассудили Михаила с Георгием и без лицеприятия решили, кто из них достоин казни.\r\nНачался суд.\r\nВельможи собрались в особенном шатре, подле Царского;\r\nпризвали Михаила и велели ему отвечать на письменные доносы многих Баскаков, обвинявших его в том, что он не платил Хану всей определенной дани.\r\nВеликий Князь ясно доказал их несправедливость свидетельствами и бумагами; но злодей Кавгадый, главный доноситель, был и судиею!\r\nВо второе заседание привели Михаила уже связанного и грозно объявили ему две новые вины его, сказывая, что он дерзнул обнажить меч на Посла Царева и ядом отравил жену Георгиеву.\r\nВеликий Князь отвечал: \"В битве не узнают Послов; но я спас Кавгадыя и с честию отпустил его.\r\nВторое обвинение есть гнусная клевета: как Христианин свидетельствуюсь Богом, что у меня и на мысли не было такого злодеяния\".\r\nСудии не слушали его, отдали под стражу, велели оковать цепями.\r\nЕще верные Бояре и слуги не отходили от своего злосчастного Государя: приставы удалили их, наложили ему на шею тяжелую колодку разделили между собою все драгоценные одежды Княжеские.\r\nУзбек ехал тогда на ловлю к берегам Терека со всем войском, многими знаменитыми данниками и Послами разных народов.\r\nСия любимая забава Ханова продолжалась обыкновенно месяц или два и разительно представляла их величие: несколько сот тысяч людей было в движении;\r\nкаждый воин украшался лучшею своею одеждою и садился на лучшего коня;\r\nкупцы на бесчисленных телегах везли товары Индейские и Греческие; роскошь, веселие господствовали в шумных, необозримых станах, и дикие степи казались улицами городов многолюдных.\r\nВся Орда тронулась: вслед за нею повлекли и Михаила, ибо Узбек еще не решил судьбы его. Несчастный Князь терпел уничижение и муку с великодушною твердостию.\r\nНа пути из Владимира к морю Азовскому он несколько раз приобщался Святых Таин и, готовый умереть как должно Христианину, изъявил чудесное спокойствие.\r\nПечальные Бояре снова имели к нему доступ: Михаил ободрял их и с веселым лицом говорил: \"Друзья! Вы долго видели меня в чести и славе: будем ли неблагодарны?\r\nВознегодуем ли на Бога за уничижение кратковременное? Выя моя скоро освободится от сего древа, гнетущего оную\".\r\nНочи проводил он в молитве и в пении утешительных Псалмов Давидовых; Отрок Княжеский держал перед ним книгу и перевертывал листы: ибо стражи всякую ночь связывали руки Михаилу.\r\nЖелая мучить свою жертву, злобный Кавгадый в один день вывел его на торговую площадь, усыпанную людьми;\r\nпоставил на колена, ругался над ним и вдруг, как бы тронутый сожалением, сказал ему: \"Не унывай!\r\nЦарь поступает так и с родными в случае гнева; но завтра, или скоро, объявят тебе милость, и снова будешь в чести\".\r\nТоржествующий злодей удалился.\r\nКнязь, изнуренный, слабый, сел на площади, и любопытные окружили его, рассказывая друг другу, что сей узник был великим Государем в земле своей.\r\nГлаза Михаиловы наполнились слезами: он встал и пошел в вежу, или шатер, читая тихим голосом из псалма: Вси видящие мя покиваху главами своими.\r\n.. уповаю на Господа! - Несколько раз верные слуги предлагали ему тайно уйти, сказывая, что кони и проводники готовы.\r\n\"Я никогда не знал постыдного бегства, - отвечал Михаил: - оно может только спасти меня, а не отечество. Воля Господня да будет!\"\r\nОрда находилась уже далеко за Тереком и горами Черкасскими, близ Врат Железных, или Дербента, подле Ясского города Тетякова, в 1277 году взятого нашими Князьями для Хана Мангу-Тимура.\r\nКавгадый ежедневно приступал к Царю со мнимыми доказательствами, что Великий Князь есть злодей обличенный: Узбек, юный, неопытный, опасался быть несправедливым;\r\nнаконец, обманутый согласием бессовестных судей, единомышленников Георгиевых и Кавгадыевых, утвердил их приговор.\r\nМихаил сведал и не ужаснулся; отслушав Заутреню (ибо с ним были Игумен и два Священника), благословил сына своего, Константина;\r\nпоручил ему сказать матери и братьям, что он умирает их нежным другом;\r\nчто они, конечно, не оставят верных Бояр и слуг его, которые у престола и в темнице изъявляли Государю равное усердие.\r\nЧас решительный наступал. Михаил, взяв у священника Псалтирь и разогнув оную, читал слова: сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя.\r\nДуша его невольно содрогнулась. Игумен сказал ему: \"Государь! В сем же Псалме, столь тебе известном, написано: возверзи на Господа печаль твою\".\r\nВеликий Князь продолжал: кто даст ми криле яко голубине? и полещу и почию...\r\nУмиленный сим живым образом свободы, он закрыл книгу, и в то самое мгновение вбежал в ставку один из его Отроков с лицом бледным,\r\nсказывая дрожащим голосом, что Князь Георгий Даниилович, Кавгадый и множество народа приближаются к шатру.\r\n\"Ведаю, для чего, - ответствовал Михаил и немедленно послал юного сына своего к Царице, именем Баялыни, будучи уверен в ее жалости.\r\nГеоргий и Кавгадый остановились близ шатра, на площади, и сошли с коней, отрядив убийц совершить беззаконие.\r\nВсех людей Княжеских разогнали: Михаил стоял один и молился: Злодеи повергли его на землю, мучили, били пятами.\r\nОдин из них, именем Романец (следственно, Христианской Веры), вонзил ему нож в ребра и вырезал сердце.\r\nНарод вломился в ставку для грабежа, позволенного у Моголов в таком случае.\r\n- Георгий и Кавгадый, узнав о смерти Святого Мученика - ибо таковым справедливо признает его наша Церковь - сели на коней и подъехали к шатру.\r\nТело Михаила лежало нагое. Кавгадый, свирепо взглянув на Георгия, сказал ему: \"Он твой дядя: оставишь ли труп его на поругание?\" Слуга Георгиев закрыл оный своею одеждою.\r\nМихаил не обманулся в надежде на добродушие супруги Узбековой:\r\nона с чувствительностию приняла и старалась утешить юного Константина, защитила и Бояр его, успевших отдать себя в ее покровительство:\r\nдругие же, схваченные злобными врагами их Государя, были истерзаны и заключены в оковы.\r\n- Георгий послал тело Великого Князя в Маджары, город торговый (на реке Куме, в Кавказской Губернии), где, как вероятно, обитали некогда Угры, изгнанные Печенегами из Лебедии.\r\nТам многие купцы, знав лично Михаила, желали прикрыть оное драгоценными плащеницами и внести в церковь;\r\nно Бояре Георгиевы не пустили их к окровавленному трупу и поставили его в хлеве.\r\nВ Ясском городе Бездеже они также не хотели остановиться у церкови Христианской, днем и ночью стерегли тело;\r\nнаконец привезли в Москву и погребли в монастыре Спасском (в Кремле, где стоит еще древняя церковь Преображения).\r\nЗлодей Кавгадый чрез несколько месяцев кончил жизнь свою внезапно; увидим, что Провидение наказало и жестокого Георгия;\r\nа память Михаилова была священна для современников и потомства: ибо сей Князь, столь великодушный в бедствии, заслужил славное имя отечестволюбца.\r\nКроме одних Новогородцев, считавших его опасным врагом народной вольности, все жалели об нем искренно, но всех более верные, мужественные Тверитяне:\r\nибо он возвеличил сие Княжение и любил их действительно как отец.\r\nСверх достоинств государственных - ума проницательного, твердости, мужества - Михаил отличался и семейственными:\r\nнежною любовию к супруге, к детям, в особенности к матери, умной, добродетельной Ксении, воспитавшей его в правилах благочестия и скончавшей дни свои Монахинею.\r\nПри сем Великом Князе Ростов, Кострома и Брянск были жертвою хищных Татар.\r\nНаследник Константина Борисовича Ростовского, умершего в Орде, сын его Василий (в 1316 году) приехал от Хана в столицу свою с двумя Могольскими Вельможами,\r\nкоих грабительство и насилие остались в ней надолго памятными.\r\nТакие разбойники назывались обыкновенно Послами. Один из них (в 1318 году), убив в Костроме 120 человек, опустошил Ростов огнем и мечом, взял сокровища церковные, пленил многих людей.\r\nНесчастие Брянска произошло от междоусобия двух Князей. Там господствовал Василий, внук Романов: изгнанный дядею, Святославом, он возвратился (в 1310 году) с шайкой Моголов.\r\nСвятослав, в надежде на усердие жителей, спешил отразить их; но граждане изменили ему: бросили знамена и побежали.\r\nОн не хотел уступить и лег на месте битвы со своею дружиною Княжескою, оказав редкое, но бесполезное мужество. Победители расхитили город.\r\nВ Брянске находился тогда новый Митрополит, преемник Максимов: он едва мог, ушедши в церковь, спастися от лютости Татар.\r\nПо кончине Максима (в 1305 году) какой-то Игумен Геронтий вздумал было своевольно занять его место, присвоив себе утварь Святительскую и жезл Пастыря;\r\nно Патриарх Афанасий в угодность Князю Галицкому, отвергнув Геронтия (в 1308 году), посвятил в Митрополиты для всей России Петра, Волынского Игумена,\r\nмужа столь ревностного в исполнении своих Пастырских обязанностей, что Духовенство северной России единогласно благословило его высокую добродетель.\r\nОдин Тверской Епископ, сын Князя Литовского Герденя, легкомысленный и гордый, дерзнул злословить сего Митрополита;\r\nно был торжественно обличен в клевете на Соборе в Переславле Залесском, где присутствовали Епископ Ростовский, Игумены, Священники, Князья, Вельможи и Посол Цареградского Патриарха.\r\nИстиною и любовию заградив уста клеветнику, Петр, вместо укоризн, сказал ему: Мир ти о Христе, чадо! Отныне блюдися лжи; мимошедшая же да отпустит ти Господь! .\r\n.\r\nВ других случаях сей кроткий Архипастырь умел быть и строгим:\r\nснял Епископский сан с Исмаила Сарского, без сомнения за важное преступление относительно к Церкви или отечеству,\r\nи предал анафеме какого-то опасного еретика Сеита, обличенного им в богопротивном умствовании, но не хотевшего раскаяться.\r\nКак достойный учитель Веры Христианской, Петр склонял Князей к миролюбию,\r\nзаклинал несчастного Святослава Брянского не вступать в битву с Василием и старался прекратить вражду между Князьями Тверскими и Московским;\r\nне имея средств избавить народ от ига, желая по крайней мере оградить безопасностию церкви святые и домы ее служителей;\r\nездил в Орду с Михаилом (в 1313 году) и выходил для них так называемый ярлык, или грамоту льготную,\r\nв коей Узбек, следуя примеру бывших до него Ханов, подтвердил важные права и выгоды Российского Духовенства.\r\nМы имеем сей ярлык и многие иные новейшие, достопамятные содержанием и слогом. Хан пишет: \"Вышнего и бессмертного Бога волею и силою, величеством и милостию.\r\nУзбеково слово ко всем Князьям великим, средним и нижним, Воеводам, книжникам, Баскакам, писцам, мимоездящим Послам,\r\nсокольникам, пардусникам во всех Улусах и странах, где Бога бессмертного силою наша власть держит и слово наше владеет.\r\nДа никто не обидит в Руси Церковь Соборную, Петра Митрополита и людей его, Архимандритов, Игуменов, Попов, и проч.\r\nИх грады, волости, села, земли, ловли, борти, луга, леса, винограды, сады, мельницы, хуторы свободны от всякой дани и пошлины: ибо все то есть Божие;\r\nибо сии люди молитвою своею блюдут нас и наше воинство укрепляют.\r\nДа будут они подсудны единому Митрополиту, согласно с древним законом их и грамотами прежних Царей Ординских.\r\nДа пребывает Митрополит в тихом и кротком житии; да правым сердцем и без печали молит Бога за нас и детей наших.\r\nКто возьмет что-нибудь у Духовных, заплатит втрое; кто дерзнет порицать Веру Русскую, кто обидит церковь, монастырь, часовню, да умрет! и проч.\r\nПисано Заячьего лета, осеннего первого месяца, четвертого Ветха (то есть в четвертый день ущерба луны) на полях\".\r\nГоворя о данях, собираемых в России, Узбек именует поплужную, или с каждой сохи, мостовую, береговую: увольняет церковников от воинской службы, подвод и всякой работы.\r\nВ таком порабощении находились Россияне, всего более угнетаемые ненасытным сребролюбием Ханских пошлинников или откупщиков Царской дани,\r\nмежду коими бывали иногда и Жиды, обитатели Крыма, или Тавриды.\r\nК сему общему государственному злу присоединялись тогда весьма частые естественные бедствия.\r\nЛетописцы сказывают, что в 1309 году явилось везде чудесное множество мышей, которые съели хлеб на полях, рожь, овес, пшеницу:\r\nот чего в целой России произошли голод, мор на людей и на скот.\r\nВ 1314 году Новгород терпел великий недостаток в съестных припасах;\r\nа народ Псковский, угнетаемый дороговизною, грабил домы и села богатых людей так,\r\nчто Правительство долженствовало употребить весьма строгие меры для восстановления тишины и казнить пятьдесят главных мятежников.\r\nЗобница ржи стоила там 5 гривен. В 1318 году свирепствовала в Твери какая-то жестокая, смертоносная болезнь.\r\nГлава VIII ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ ГЕОРГИЙ ДАНИИЛОВИЧ, ДИМИТРИЙ И АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧИ (один после другого). ГОДЫ 1319-1328\r\nГоресть Тверитян. Рубли. Воина с Шведами. Дела с Немцами Ливонскими. Мир с Шведами в Орехове. Князья Устюжские. Убиение Георгия и Димитрия. Истребление Моголов в Твери.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Жадовская Ю", "role": "user" }, { "content": "- Дай Господи, с состояньицем! \n - Он, смотрите, какой у вас молодец - чернобровый, - сказали некоторые.\r\n- Как же, сейчас на графине женится! - шепнула рыженькая барынька своей отупелой соседке с бесцветным лицом.\r\nДавно ли вы у Анны Федоровны были? - обратилась она тут с умильной улыбкой к Арине Дмитревне.\r\n- Да с воскресенья не бывала. Надо бы сходить; она этта и то с Малашкой наказывала, что я забыла ее. Дай Бог ей здоровья, любит вас.\r\n- Точно что любит, вам от них счастье. Марья-то Петровна на глазах выросла! совсем невеста. Анне Федоровне о женихах надо будет хлопотать.\r\n- Да какие у нас женихи! - вмешалась барыня с бесцветным лицом. - За мелкопоместных, чай, не пойдет.\r\n- Нынче, матушка, богатых не навыберешься. Женишки-то в сапожках ходят. Нынче норовят как бы за невестой взять побольше, - сказала Арина Дмитревна с каким-то лихорадочным волнением.\r\n- Да, оно конечно, а все больше, как кому на роду написано: уж написано на роду счастье - так тебя оно и на печи найдет.\r\n- Ах, это истинная правда! - отозвались хором все дворянки.\r\n- Уж это она Марью-то Петровну не за Тиму ли своего пятит? - шепнула опять та же рыжая барынька той же бесцветной личности.\r\n- Далеко кулику до Петрова дня! - проговорила та тихо в ответ, робко оглядевшись кругом.\r\nВечер кончился рано. Перед прощаньем зашел разговор о колдунах и порчах. Все это казалось очень страшным на сон грядущий и имело прелесть чего-то выходящего за черту обыкновенного.\r\n_________ \n\n\n 320\r\nВ дождливый день Анна Федоровна, по обыкновению, сидела в детской, в своей старом широком кресле, на пуховой подушке.\r\nПеред ней стояла миска с горячим, только что недавно сваренным вареньем. Мухи роями кружились над ним; Анна Федоровна отмахивала их, приговаривая:\r\n- Ах вы, злодейки! эк их к сладкому-то тянет!\r\nМаша сидела с книгой у окна и будто умерла для всего окружающего: так усердно читала она книги, доставленные ей Яковом Иванычем от Арбатова.\r\nАнну Федоровну начинала томить тишина и отсутствие постороннего лица, которое бы с умильным участием следило за каждым ее движением.\r\n- Что ты это, Машенька, нос-то в книгу уткнула? даже смотреть скучно! Так вот и прильнула, как муха к меду. \n Маша подняла голову и вопросительно посмотрела на мать.\r\n- Да ты от этой книги просто одурела! Что это за книга? Откуда ее выкопал Яков Иваныч? Ведь можно и почитать, да все путем, а то на-ка! целый день, как в воду опущенная.\r\n- Вам что угодно, маменька? - спросила Маша, привстав с места. \n - Ничего мне, матушка, не угодно. Ты уж нынче не слушаешь, что мать тебе говорит.\r\n- Я слышу, маменька. Я сейчас перестану читать. Она закрыла книгу.\r\n- Читай, мать моя! насильно от тебя ничего не требую. Уж если своего внимания к матери нет, так насильно не дашь.\r\nМаша не отвечала; но губы ее были крепко, судорожно сжаты, лицо бледно, глаза потемнели и расширились, как будто они видели перед собой не то, что ее окружало.\r\nДитя исчезло, явилась девушка, кипучая, раздраженная, со страстной жаждой знания и счастья.\r\nГрудь вздымалась высоко, рука порой хваталась за сердце, а сердце билось так лихорадочно, так безотчётно тревожно...\r\n- Не хочешь ли вареньица? - спросила Анна Федоровна после довольно продолжи-тельного тягостного молчания.\r\n- Нет, благодарю вас, не хочется. \n - Да подвинься к столу, что там в углу-то сидишь за версту? Не слышно, что ты бормочешь.\r\nМаша как-то нерешительно и молча придвинулась к столу. \n - Скажи ты мне, что на тебя насело? - продолжала Анна Федоровна. - Что с тобой? Я просто тебя не узнаю. Что ты\r\n321 \n\n от матери скрываешь? Чем еще Господь наказал меня? Больна ты что ли? \n - Я здорова. \n - Так что же ты, точно похоронила кого?\r\n- Чему мне радоваться? Мне скучно, меня тоска берет... \n - Вот как! Уж нынче с матерью скучно стало! Видно, с Матрешкой веселее...\r\n- Что вы меня Матрешкой корите! Я с ней почти и вместе нынче не бываю.\r\nКак это вы, маменька, не можете понять, что я света не вижу, никаких удовольствий не имею! Я между людьми буду как дикарка какая.\r\nТак здесь в глуши и пропаду, молодость даром потрачу! Нуте-ка вспомните, так ли вы свою молодость провели?\r\nВы людей видали, веселились, по гостям с бабушкой разъезжали; сами же рассказывали.\r\nА я здесь, хуже чем в монастыре, даже городу не видала, даром что он только в тридцати верстах от нас.\r\n- Ты разве не видишь, что я больна, выезжать не могу? Вот умру, так навеселишься... \n - Вот я все такое утешительное слышу! да еще хотите, чтоб я весела была.\r\n- Наказал меня Господи! - простонала Анна Федоровна. \n - Я не требую, - сказала Маша примирительно, - только не удивляйтесь, что я тоскую, не придирайтесь ко мне.\r\n- Мать не станет придираться, а по любви своей беспредельной беспокоится и заботится о тебе; как бы ты с матерью была откровенна, так лучше бы дело пошло.\r\nСказала бы прямо, а то что это - порываешь да огрызаешься! Так благородной девице нисколько не пристало.\r\nА ты бы пришла да и сказала: \"Маменька, голубушка родная! вот мне чего хочется...\".\r\nТо-то вот! - заключила она с горестным укором,- чем бы с Яковом-то Иванычем шушукаться... Бог с тобой! не ожидала я от единственной дочери моей этого!\r\n- Маменька! не огорчайтесь, - сказала Маша, целуя у нее руку. - уж у меня такой характер мерзкий. На меня находит.\r\n- Характер свой надо смирять, - отвечала Анна Федоровна смягчившись. \n Однако старуха призадумалась, когда осталась одна.\r\n_________ \n\n\n 322\r\nНенила Павловна Нерчинская была женщина лет тридцати восьми, свежая, веселая, немного сантиментальная.\r\nОставшись вдовой на тридцатом году своей жизни, она дала себе слово не выходить больше замуж.\r\nМуж ее был человек немолодой, больной и капризный.\r\nСамым лучшим делом всей его жизни было то, что он оставил после смерти своей жене порядочный капиталец и купил на ее имя дом в губернском городе В.\r\nМного нужно было иметь в натуре легкости и подвижности, чтоб сохранить такую ясность характера, какую сохранила Ненила Павловна, несмотря на то, что жизнь порядочно-таки помяла ее.\r\nНенила Павловна не принадлежала к числу так называемых замечательных женщин.\r\nНе отличаясь сама большим умом и ученостью, она обожала умных и ученых людей, не занимаясь музыкой и другими изящными искусствами,\r\nона благоговела перед артистами и художниками и за неимением знаменитостей умела собрать около себя все, что было поумнее и поразвитее в губернском городе.\r\nК ней влекло ее радушие, бесцеремонность и то наивное внимание, которое оказыва-ла она к интересам других.\r\nНесмотря на то, что лицо Ненилы Павловны было еще свежо и приятно, она не имела претензий нравиться, и когда ей случалось возбудить в ком-нибудь нежное чувство,\r\nто большие карие глаза ее светились такой сестринской лаской и добротой, и вместе с тем отнимали всякую надежду на страстную взаимность.\r\nНенила Павловна не способна была кого-нибудь руководить или поддерживать благоразумным советом,\r\nно добрая, снисходительная, она всегда готова была развеселить или утешить в минуту горя и печали.\r\nВ настоящее время, по случаю лета, большая часть ее знакомых разъехались по деревням и обыкновенный,\r\nпочти ежедневный кружок ее составляли несколько служащих молодых людей, не лишенных ума и образования;\r\nмрачный прокурор, черпавший свои понятия почти целиком из Фейербаха и его последователей;\r\nприезжий Арбатов и Налетов, студент ***го университета, гостивший у Арбатова в деревне для поправления здоровья.\r\nАрбатов часто приезжал в город по делам и переворотам по имению и почти все свободное время проводил у Ненилы Павловны.\r\nНенила Павловна сидела на диване с работой в руках и \n 323\r\nвнимательно, с любопытством слушала, хотя и плохо понимала, как прокурор в красноречивых фразах проводил какую-то туманную идею о преступлениях.\r\nЕму горячо возражали два чиновника; Налетов молча разрезывал номер какого-то толстого журнала;\r\nАрбатов сидел у рояля и перелистывал ноты, по временам он брал тихие аккорды и напевал мотив романса или арии.\r\nАрбатов был мужчина высокий, бледный, худощавый, с приятным лицом и большими темными глазами, настоящий цвет которых трудно было определить:\r\nони были не то серые, не то карие, но во всяком случае темные.\r\nВзгляд их был ярок и лихорадочен, когда что-нибудь его интересовало, задумчив и глубок в минуты грусти.\r\nВ очертании его правильных губ проглядывало что-то изнеженное и капризное; но улыбка была приятна, хотя чрезвычайно мимолетна;\r\nона исчезала вместе с движением губ, не оставляя светлого следа на его лице.\r\nАрбатов был сын богатых помещиков, получил прекрасное образование, считал себя поэтом в душе, любил порисоваться хандрой;\r\nкутил года два за границей, оставшись на двадцать пятом году своей жизни единственным наследником после своих умерших родителей;\r\nвсе хотел жить полной жизнью, да все как-то ему не удавалось этого; жениться он не решался: все боялся, не рано ли, не загубить бы молодости.\r\n- Мне кажется, я мог бы жениться только на такой женщине, - говорил он приятелям, - которую бы постоянно несколько лет пролюбил до женитьбы и убедился бы,\r\nчто этот переход не нарушит между нами душевной гармонии и ничего не изменит в наших отношениях.\r\nНо такой женщины ему пока не встречалось. Каждая его интрига продолжалась очень недолго. Кто был тут виноват - решить трудно.\r\nОн мерял жизнь только минутами увлечения и никогда не допивал до дна чаши удовольствия, боясь глотнуть горького осадка.\r\nВ отношении женщин у него была одна добросовестная черта:\r\nон никогда не притворялся влюбленным, никогда не тянул за душу фальшивыми отношениями, а прерывал их решительно, без всякой жалости к себе и к предмету своего увлечения.\r\nВ его движениях, в его голосе было много симпатичного, страстного, привлекатель-ного. Даже Ненила Павловна при- \n 324\r\nзадумывалась иногда под его пение и мысленно воображала лунную ночь, померанцевые сады, легкую гондолу,\r\nтихо плывущую по голубой влаге, в которой отразились мраморные дворцы и стройные колоннады чужого, далекого города;\r\nв гондоле она видела чудную красавицу иностранку, а возле красавицы - его, Арбатова, озаренного светом месяца,\r\nживописно закутанного в темный широкий плащ, шепчущего слова любви, от которых билось сердце и замирало дыхание.\r\n..\r\nНиканор Васильич Налетов был мужчина крепкого сложения и казался старше своих лет.\r\nС первого взгляда физиономия его производила не совсем приятное впечатление: было что-то слишком устойчивое, смелое и вызывающее в его взгляде и во всей фигуре;\r\nогромные русые бакены с золотистым отливом придавали ему даже некоторую наружную свирепость, так что одна чувствительная дама назвала его бандитом,\r\nа другая, богомольная старушка, отозвалась, что \"эдакой если во сне привидится, то можно испугаться\".\r\nВ сущности, он вовсе не был страшен; черты лица его были правильны, лоб умный, открытый, улыбка добрая, доверчивая.\r\nЖизнь без убеждений была для него не жизнь; убеждения без дела - только громкие фразы.\r\nОн служил добросовестно науке и всему, чему захотел бы служить. Неженкой и баловнем он не был никогда. С самых ранних лет он всегда с чем-нибудь боролся, против чего-нибудь восставал.\r\nСамое отрадное для него в жизни было то, что отец его, будучи бедным человеком, ничего не нажил от хлебного местечка, которое занимал много лет.\r\nНо это не мешало ему и с отцом своим, человеком старых понятий, вести постоянную войну.\r\nСпоры их доходили до серьезной размолвки, но кончились-таки тем, что отец признал в сыне человека, и,\r\nоткинув повелительно деспотический тон, протянул молодому человеку руку на дружбу и нравственное равенство.\r\nС этой минуты Налетов сделался для него добрым, внимательным и покорным сыном.\r\nНалетов вообще преследовал кого бы то ни было до тех пор, пока не замечал сопротивление; при малейшем признаке раскаяния и страдания из строгого судьи делался другом и утешителем.\r\nГоре и радость выражались у него по-своему, сжато и \n 325\r\nглухо.\r\nНесколько месяцев назад он похоронил своего лучшего друга;\r\nон не проронил ни слезинки ни во время похорон, ни в то время, как в кружке товарищей произнес о нем коротенькую речь, от которой почти у всех навернулись слезы.\r\nВозвратясь домой, он усиленно принялся за труд: писал день и ночь диссертацию, зарылся в книги и никуда не выходил в продолжение двух месяцев;\r\nнаконец стал заметно худеть, чувствовать боль в груди и кашлять.\r\nТогда в одно прекрасное утро он энергично тряхнул своей мохнатой головой и сел на первый пароход, чтоб куда-нибудь уехать и рассеяться.\r\nНа пароходе он познакомился с Арбатовым, который от всей души полюбил его и упросил ехать с ним в его имение.\r\nВскоре все гости, кроме Арбатова и Налетова, разошлись. Во время чая человек доложил Нениле Павловне, что пришел Яков Иваныч Орлов.\r\n- А! Яков Иваныч! - воскликнула Ненила Павловна. - Проси. Добрейший человек!.\r\n. Несколько лет назад он оказал мне услугу... Редкое бескорыстие!.. - прибавила она почти про себя, с чувством.\r\n- Яков Иваныч! - сказал Арбатов, вставая из-за рояля. - Это тот славный старик, который хлопочет теперь по моим делам? Удивительный чудак!\r\n- Тсс! - произнесла Ненила Павловна, указывая глазами на дверь, в которую входил Яков Иваныч.\r\nЯков Иваныч вошел довольно свободно, неловко раскланялся и поместился по приглашению Ненилы Павловны в покойное кресло.\r\nНо на душе у него, как видно, было не совсем покойно. Он переминался, пока не заговорил.\r\n- Я к вам по поручению Анны Федоровны, - сказал он, откашлянув так, как будто у него что в горле засело, - вот письмо от нее.\r\nОн подал Нениле Павловне неуклюжий конверт с огромной лепешкой сургуча на середине.\r\nПока Ненила Павловна читала письмо, Арбатов заговорил с Яковом Иванычем дружески и радушно.\r\n- Ах, Боже мой, как я рада! - воскликнула Ненила Павловна, складывая письмо.\r\n- Анна Федоровна не могла мне оказать большой чести, как позволив своей Маше погостить у меня. А я еще как виновата перед ней: сколько\r\n326\r\nвремени не была у нее, все собираюсь. Зимой меня в городе не было...\r\nОчень, очень рада! у меня за Машу не раз сердце болело; в самом деле, девочка людей не видала, понятия о жизни не имеет.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений,\r\nдля выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том,\r\nкак построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами все то, что они дают у других, т.\r\nе. все, что они могут давать.\r\nXI.\r\nВ самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.\r\nБогучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами.\r\nБарский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно-налитым прудом,\r\nс необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.\r\nБарский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился.\r\nВокруг дома был рассажен молодой сад.\r\nОграды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами.\r\nНа всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда.\r\nСтарый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.\r\nПьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге.\r\nОн поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.\r\n-- Ну, что там? -- послышался резкий, неприятный голос.\n -- Гость, -- отвечал Антон.\r\n-- Проси подождать, -- и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем.\r\nПьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.\r\n-- Вот не ждал, очень рад, -- сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее.\r\nСлова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый,\r\nкоторому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска.\r\nНе то, что похудел, побледнел, возмужал его друг;\r\nно взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем-то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.\r\nПри свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться;\r\nони спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго.\r\nНаконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде-отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т.\r\nд.\r\nТа сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке,\r\nс которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем.\r\nКак будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил.\r\nПьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны.\r\nЕму совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием.\r\nОн сдерживал себя, боялся быть наивным;\r\nвместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.\r\n-- Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.\r\n-- Да, много, много мы изменились с тех пор, -- сказал князь Андрей.\n -- Ну а вы? -- спрашивал Пьер, -- какие ваши планы?\r\n-- Планы? -- иронически повторил князь Андрей. -- Мои планы? -- повторил он, как бы удивляясь значению такого слова.\r\n-- Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем...\r\nПьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.\n -- Нет, я спрашиваю, -- сказал Пьер, -- но князь Андрей перебил его:\r\n-- Да что про меня говорить.... расскажи же, расскажи про свое путешествие, про все, что ты там наделал в своих именьях?\r\nПьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им.\r\nКнязь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто все то, что сделал Пьер,\r\nбыла давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.\r\nПьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.\r\n-- А вот что, душа моя, -- сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, -- я здесь на биваках, и приехал только посмотреть.\r\nЯ нынче еду опять к сестре.\r\nЯ тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, -- сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. -- Мы поедем после обеда.\r\nА теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? -- Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу.\r\nС некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке,\r\nно и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился.\r\n-- Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. -- За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.\r\n-- Я очень удивился, когда услышал об этом, -- сказал князь Андрей.\n Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:\r\n-- Я вам расскажу когда-нибудь, как это все случилось. Но вы знаете, что все это кончено и навсегда.\n -- Навсегда? -- сказал князь Андрей. -- Навсегда ничего не бывает.\r\n-- Но вы знаете, как это все кончилось? Слышали про дуэль?\n -- Да, ты прошел и через это.\r\n-- Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, -- сказал Пьер.\r\n-- Отчего же? -- сказал князь Андрей. -- Убить злую собаку даже очень хорошо.\n -- Нет, убить человека не хорошо, несправедливо...\r\n-- Отчего же несправедливо? -- повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо -- не дано судить людям.\r\nЛюди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.\r\n-- Несправедливо то, что есть зло для другого человека, -- сказал Пьер, с удовольствием чувствуя,\r\nчто в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать все то, что сделало его таким, каким он был теперь.\r\n-- А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? -- спросил он.\n -- Зло? Зло? -- сказал Пьер, -- мы все знаем, что такое зло для себя.\r\n-- Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку,\r\n-- все более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи.\r\nОн говорил по-французски.\r\nJe ne connais l dans la vie que deux maux bien r?els: c'est le remord et la maladie.\r\nII n'est de bien que l'absence de ces maux. [32] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.\r\n-- А любовь к ближнему, а самопожертвование? -- заговорил Пьер.\r\n-- Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь.\r\nИ только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял все счастие жизни.\r\nНет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.\r\nКнязь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.\r\n-- Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, -- сказал он.\r\n-- Может быть, ты прав для себя, -- продолжал он, помолчав немного;\r\n-- но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других.\r\nА я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.\r\n) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.\r\n-- Да как же жить для одного себя? -- разгорячаясь спросил Пьер. -- А сын, а сестра, а отец?\r\n-- Да это все тот же я, это не другие, -- сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла.\r\nLe prochаin [33] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.\r\nИ он посмотрел на Пьера насмешливо-вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.\r\n-- Вы шутите, -- все более и более оживляясь говорил Пьер.\r\nКакое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что?\r\nКакое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде,\r\nкак обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения?\r\nКакое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику?\r\nИ разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?.\r\n.. -- говорил Пьер, торопясь и шепелявя.\r\n-- И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том,\r\nчто то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали.\r\nА главное, -- продолжал Пьер, -- я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.\r\n-- Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. -- Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени.\r\nА что справедливо, что добро -- предоставь судить тому, кто все знает, а не нам.\r\nНу ты хочешь спорить, -- прибавил он, -- ну давай. -- Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.\r\n-- Ну давай спорить, -- сказал князь Андрей.\r\n-- Ты говоришь школы, -- продолжал он, загибая палец, -- поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, -- сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их,\r\n-- из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье -- есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его.\r\nЯ завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу.\r\nА по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать.\r\nЯ ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить;\r\nиначе он пойдет в кабак, или сделается болен.\r\nКак я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет.\r\nТретье, -- что бишь еще ты сказал? -- Князь Андрей загнул третий палец.\r\n-- Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть.\r\nДругие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал -- как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно.\r\nДа и потом,что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала! Убивать так! -- сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера.\r\nКнязь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший.\r\nВзгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.\r\n-- Ах это ужасно, ужасно! -- сказал Пьер. -- Я не понимаю только -- как можно жить с такими мыслями.\r\nНа меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, все мне гадко.\r\n.. главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь... ну, как же вы?...\r\n-- Отчего же не умываться, это не чисто, -- сказал князь Андрей; -- напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной.\r\nЯ живу и в этом не виноват, стало быть надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.\r\n-- Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая...\r\n-- Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался.\r\nОни не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого.\r\nПотом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.\r\n-- Отчего вы не служите в армии?\r\n-- После Аустерлица! -- мрачно сказал князь Андрей. -- Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду.\r\nИ не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии.\r\nНу, так я тебе говорил, -- успокоиваясь продолжал князь Андрей.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.\r\nОн не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим ?\r\npropos [52] - наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.\r\n\"Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, - думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе).\r\n- Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups; [53] я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея\".\r\nПриехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.\r\nЧерез полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет.\r\nОн ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман.\r\nОн даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы,\r\nот погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову.\r\nОбдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.\r\nСокольничье поле было пустынно.\r\nТолько в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что-то крича и размахивая руками.\r\nОдин вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина.\r\nИ сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.\r\nШатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал,\r\nне спуская глаз с Растопчина, крича ему что-то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился.\r\nОбросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно-желтым белкам.\r\n- Стой! Остановись! Я говорю! - вскрикивал он пронзительно и опять что-то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.\r\nОн поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.\r\n- Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня... Я воскресну... воскресну... воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится...\r\nТрижды разрушу и трижды воздвигну его, - кричал он, все возвышая и возвышая голос.\r\nГраф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.\r\n- Пош... пошел скорее! - крикнул он на кучера дрожащим голосом.\r\nКоляска помчалась во все ноги лошадей;\r\nно долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик,\r\nа перед глазами видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.\r\nКак ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце.\r\nОн ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив,\r\nчем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце.\r\nОн слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:\r\n\"Руби его, вы головой ответите мне!\" - \"Зачем я сказал эти слова! Как-то нечаянно сказал... Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было\".\r\nОн видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе.\r\n.. \"Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La pl?be, le tra?tre... le bien publique\", [54] - думал он.\r\nУ Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска.\r\nЧеловек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по-французски говорить ему что-то.\r\nЭто был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.\r\n- Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! - сказал он.\r\nКутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов,\r\nстарательно усиливался прочесть что-то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека.\r\nРастопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:\r\n- Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.\r\nДумал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова.\r\nИ странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.\r\nXXVI\n\n В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.\r\nОколо середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость \"le Kremlin\".\r\nВокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей.\r\nВсе с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.\r\n- Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! - слышались тихие голоса.\n Переводчик подъехал к кучке народа.\r\n- Шапку-то сними... шапку-то, - заговорили в толпе, обращаясь друг к другу.\r\nПереводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля?\r\nДворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.\r\nМюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику.\r\nФранцузский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.\r\n- Хорошо, - сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.\r\nАртиллерия на рысях выехала из-за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади.\r\nНесколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.\r\nВ Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию.\r\nНесколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты.\r\nДва ружейные выстрела раздались из-под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним.\r\nГенерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.\r\nПослышалось еще три выстрела из ворот.\r\nОдин выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из-за щитов.\r\nНа лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде,\r\nпрежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания.\r\nДля них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая,\r\nКутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения.\r\nИ все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники.\r\nОфицер скомандовал \"feu!\", [55] и два свистящие звука жестянок раздались один за другим.\r\nКартечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.\r\nНесколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов.\r\nОгромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе.\r\nВместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из-за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов.\r\nFeu! - повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.\r\nЗа щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам.\r\nВ воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.\r\n- Enlevez-moi ?a, [56] - сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду.\r\nКто были эти люди, никто не знал. \"Enlevez-moi ?a\", - сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли.\r\nОдин Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: \"Ces mis?rables avaient envahi la citadelle sacr?\r\ne, s'?taient empar?s des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces mis?rables) sur les Fran?ais.\r\nOn en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur pr?sence. [57]\r\nМюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади.\r\nСолдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.\r\nДругие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской.\r\nВезде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.\r\nХотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1 /3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке.\r\nЭто было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско.\r\nНо это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам.\r\nКак только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое мародерами.\r\nКогда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска.\r\nЭто была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны.\r\nЦель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное.\r\nПодобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов,\r\nне разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы,\r\nочевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное,\r\nно бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами.\r\nЧерез десять минут после вступления каждого французского полка в какой-нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера.\r\nВ окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией;\r\nна дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен;\r\nв кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей.\r\nИ этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.\r\nВ тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу,\r\nстрого запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку;\r\nно, несмотря ни на какие меры.\r\nлюди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу.\r\nКак голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается,\r\nкак только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.\r\nЖителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего.\r\nСолдаты-кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей,\r\nно и лишние, все-таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше.\r\nМногие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами.\r\nНе успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи.\r\nНачальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия.\r\nВ Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты.\r\nОстававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа.\r\nБогатств было пропасть, и конца им не видно было;\r\nвезде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств.\r\nИ Москва все дальше и дальше всасывала их в себя.\r\nТочно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля;\r\nточно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.\r\nФранцузы приписывали пожар Москвы au patriotisme f?roce de Rastopchine; [58] русские - изуверству французов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги На всякого мудреца довольно простоты автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Мамаев. Ваше положение действительно дурно. Мне вас жаль, молодой человек. \n Глумов. Есть, говорят, еще дядя, да все равно, что его нет.\r\nМамаев. Отчего же? \n Глумов. Он меня не знает, а я с ним и видеться не желаю. \n Мамаев. Вот уж я за это и не похвалю, молодой человек, и не похвалю.\r\nГлумов. Да помилуйте! Будь он бедный человек, я бы ему, кажется, руки целовал, а он человек богатый; придешь к нему за советом, а он подумает, что за деньгами.\r\nВедь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша не надобно, что я только совета жажду, жажду -- алчу наставления, как манны небесной.\r\nОн, говорят, человек замечательного ума, я готов бы целые дни и ночи его слушать.\r\nМамаев. Вы совсем не так глупы, как говорите.\r\nГлумов. Временем это на меня просветление находит, вдруг как будто прояснится, а потом и опять. Большею частию я совсем не понимаю, что делаю. Вот тут-то мне совет и нужен.\r\nМамаев. А кто ваш дядя?\r\nГлумов. Чуть ли я и фамилию-то не забыл. Мамаев, кажется, Нил Федосеич. \n Мамаев. А вы-то кто? \n Глумов. Глумов.\r\nМамаев. Дмитрия Глумова сын? \n Глумов. Так точно-с. \n Мамаев. Ну, так этот Мамаев-то -- это я.\r\nГлумов. Ах, боже мой! Как же это! Нет, да как же! Позвольте вашу руку! (Почти со слезами.\r\n) Впрочем, дядюшка, я слышал, вы не любите родственников; вы не беспокойтесь, мы можем быть так же далеки, как и прежде.\r\nЯ не посмею явиться к вам без вашего приказания; с меня довольно и того, что я вас видел и насладился беседой умного человека.\r\nМамаев. Нет, ты заходи, когда тебе нужно о чем-нибудь посоветоваться. \n Глумов. Когда нужно! Мне постоянно нужно, каждую минуту. Я чувствую, что погибну без руководителя.\r\nМамаев. Вот заходи сегодня вечером.\r\nГлумов. Покорно вас благодарю. Позвольте уж мне представить вам мою старуху, она недальняя, но добрая, очень добрая женщина. \n Мамаев. Что ж, пожалуй.\r\nГлумов (громко). Маменька! \n Выходит Глумова. \n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ \n Те же и Глумова.\r\nГлумов. Маменька! Вот! (Указывая на Мамаева.) Только не плакать! Счастливый случай привел к нам дядюшку, Нила Федосеича, которого вы так порывались видеть.\r\nГлумова. Да, батюшка братец, давно желала. А вы вот родных и знать-то не хотите.\r\nГлумов. Довольно, маменька, довольно! Дядюшка имеет на то свои причины. \n Мамаев. Родня родне рознь.\r\nГлумова. Позвольте, батюшка братец, поглядеть на вас! Жорж! а ведь не похож?\r\nГлумов (дергает ее за платье). Полноте, маменька, перестаньте! \n Глумова. Да что перестаньте! Не похож, совсем не похож.\r\nМамаев (строго). Что вы шепчете? На кого я там не похож? Я сам на себя похож. \n Глумов (матери). Очень нужно толковать пустяки.\r\nМамаев. Уж коли начали, так говорите. \n Глумова. Я говорю, что портрет на вас не похож. \n Мамаев. Какой портрет? Откуда у вас портрет?\r\nГлумова. Вот видите, у нас бывает иногда Егор Васильич Курчаев. Он, кажется, вам родственник тоже доводится?\r\nГлумов. Такой отличный, веселый малый. \n Мамаев. Да: ну, так что ж? \n Глумова. Он все вас рисует. Покажи, Жорж!\r\nГлумов. Да я, право, не знаю, куда я его дел.\r\nГлумова. Поищи хорошенько! Еще он давеча рисовал, ну, помнишь. С ним был, как их называют? Вот что критики стихами пишут.\r\nКурчаев говорит: я тебе дядю буду рисовать, а ты подписи подписывай. Я ведь слышала, что они говорили.\r\nМамаев. Покажи мне портрет! Покажи сейчас! \n Глумов (подавая портрет). Никогда, маменька, не нужно говорить таких вещей, которые другому могут вред сделать.\r\nМамаев. Да вот, учи мать-то лицемерию. Не слушай, сестра, живи по простоте! По простоте лучше. (Рассматривает портрет.) Ай да молодец племянничек!\r\nГлумов. Бросьте, дядюшка! И непохоже совсем, и подпись к вам не подходит: \"Новейший самоучитель\".\r\nМамаев. Похоже-то оно похоже, и подпись подходит; ну, да это уж до тебя не касается, это мое дело. (Отдает портрет и встает.) Ты на меня карикатур рисовать не будешь?\r\nГлумов. Помилуйте! за кого вы меня принимаете! Что за занятие!\r\nМамаев. Так ты вот что, ты непременно приходи ужо вечером. И вы пожалуйте! \n Глумова. Ну, я-то уж... я ведь, пожалуй, надоем своими глупостями.\r\nМамаев уходит, Глумов его провожает. \n\n Кажется, дело-то улаживается. А много еще труда Жоржу будет. Ах, как это трудно и хлопотно в люди выходить!\r\nГлумов возвращается. \n\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ \n\n Глумова, Глумов и потом Манефа.\r\nГлумов. Маменька, Манефа идет. Будьте к ней внимательнее, слышите! Да не только внимательнее -- подобострастнее, как только можете. \n Глумова. Ну, уж унижаться-то перед бабой.\r\nГлумов. Вы барствовать-то любите; а где средства? Кабы не моя оборотливость, так вы бы чуть не по миру ходили.\r\nТак помогайте же мне, помогайте же мне, я вам говорю. (Заслышав шаги, бежит в переднюю и возвращается вместе с Манефой.)\r\nМанефа (Глумову). Убегай от суеты, убегай! \n Глумов (с постным видом и со вздохами). Убегаю, убегаю! \n Манефа. Не будь корыстолюбив!\r\nГлумов. Не знаю греха сего. \n Манефа (садясь и не обращая внимания на Глумову, которая ей часто кланяется.) Летала, летала, да к вам попала.\r\nГлумов. Ох, чувствуем, чувствуем!\r\nМанефа. Была в некоем благочестивом доме, дали десять рублей на милостыню. Моими руками творят милостыню. Святыми-то руками доходчивее, нечем грешными.\r\nГлумов (вынимая деньги). Примите пятнадцать рублей от раба Егорья. \n Манефа. Благо дающим! \n Глумов. Не забывайте в молитвах!\r\nМанефа. В оноем благочестивом доме пила чай и кофей. \n Глумова. Пожалуйте, матушка, у меня сейчас готово.\r\nМанефа встает, они ее провожают под руки до двери.\r\nГлумов (возвращается и садится к столу). Записать! (Вынимает дневник.) Человеку Мамаева три рубля, Манефе пятнадцать рублей. Да уж кстати весь разговор с дядей. (Пишет.)\r\nВходит Курчаев. \n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ \n Глумов и Курчаев. \n\n Курчаев. Послушайте-ка! Был дядя здесь? \n Глумов. Был. \n Курчаев. Ничего он не говорил про меня?\r\nГлумов. Ну вот! С какой стати! Он даже едва ли знает, где был. Он заезжал, по своему обыкновению, квартиру смотреть. \n Курчаев. Это интрига, адская интрига!\r\nГлумов. Я слушаю, продолжайте! \n Курчаев. Представьте себе, дядя меня встретил на дороге и... \n Глумов. И... что?\r\nКурчаев. И не велел мне показываться ему на глаза. Представьте! \n Глумов. Представляю.\r\nКурчаев. Приезжаю к Турусиной -- не принимают; высылают какую-то шлюху-приживалку сказать, что принять не могут. Слышите? \n Глумов. Слышу.\r\nКурчаев. Объясните мне, что это значит? \n Глумов. По какому праву вы требуете от меня объяснения?\r\nКурчаев. Хоть по такому, что вы человек умный и больше меня понимаете. \n Глумов. Извольте! Оглянитесь на себя: какую вы жизнь ведете.\r\nКурчаев. Какую? Все ведут такую -- ничего, а я виноват. Нельзя же за это лишать человека состояния, отнимать невесту, отказывать в уважении.\r\nГлумов. А знакомство ваше! Например, Голутвин. \n Курчаев. Ну что ж Голутвин?\r\nГлумов. Язва! такие люди на все способны.\r\nВот вам и объяснение! И зачем вы его давеча привели ко мне? Я на знакомства очень осторожен -- я берегу себя. И поэтому я вас прошу не посещать меня.\r\nКурчаев. Что вы, с ума сошли!\r\nГлумов. Дядюшка вас удалил от себя, а я желаю этому во всех отношениях достойному человеку подражать во всем.\r\nКурчаев. А! Теперь я, кажется, начинаю понимать. \n Глумов. Ну, и слава богу!\r\nКурчаев. Послушайте-ка вы, миленький, уж это не вы ли? Если мои подозрения оправдаются, так берегитесь! Такие вещи даром не проходят. Вы у меня того... вы берегитесь!\r\nГлумов. Буду беречься, когда будет нужно; а теперь пока серьезной опасности не вижу. Прощайте! \n Курчаев. Прощайте! (Уходит.) \n Глумов. Дядя его прогнал. Первый шаг сделан.\r\nДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ \n\n ЛИЦА: \n\n Мамаев. \n Клеопатра Львовна Мамаева, его жена. \n Крутицкий, старик, очень важный господин.\r\nИван Иванович Городулин, молодой, важный господин. \n Глумов. \n Глумова. \n Человек Мамаева.\r\nЗала; одна дверь входная, две по сторонам. \n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ \n Мамаев и Крутицкий выходят из боковой двери.\r\nМамаев. Да, мы куда-то идем, куда-то ведут нас; но ни мы не знаем -- куда, ни те, которые ведут нас. И чем все это кончится?\r\nКрутицкий. Я, знаете ли, смотрю на все это как на легкомысленную пробу и особенно дурного ничего не вижу.\r\nНаш век, век, по преимуществу, легкомысленный. Все молодо, неопытно, дай то попробую, другое попробую, то переделаю, другое переменю.\r\nПеременять легко. Вот возьму да поставлю всю мебель вверх ногами, вот и перемена.\r\nНо где же, я вас спрашиваю, вековая мудрость, вековая опытность, которая поставила мебель именно на ноги? Вот стоит стол на четырех ножках, и хорошо стоит, крепко?\r\nМамаев. Крепко. \n Крутицкий. Солидно? \n Мамаев. Солидно. \n Крутицкий. Дай попробую поставить его вверх ногами. Ну, и поставили.\r\nМамаев (махнув рукой). Поставили. \n Крутицкий. Вот и увидят. \n Мамаев. Увидят ли, увидят ли?\r\nКрутицкий. Что вы мне говорите! Странное дело! Ну, а не увидят, так укажут, есть же люди.\r\nМамаев. Есть, есть! Как не быть! Я вам скажу, и очень есть, да не слушают, не слушают. Вот в чем вся беда: умных людей, нас не слушают.\r\nКрутицкий. Мы сами виноваты: не умеем говорить, не умеем заявлять своих мнений. Кто пишет? Кто кричит? Мальчишки.\r\nА мы молчим да жалуемся, что нас не слушают. Писать надо, писать -- больше писать.\r\nМамаев. Легко сказать: писать! На это нужен навык, нужна какая-то сноровка. Конечно, это вздор, но все-таки нужно.\r\nВот я1 Говорить я хоть до завтра, а примись писать -- и бог знает что выходит. А ведь не дурак, кажется. Да вот и вы. Ну, как вам писать!\r\nКрутицкий. Нет, про меня вы не говорите! Я пишу, я пишу, я много пишу. \n Мамаев. Да! Вы пишете? Не знал. Но ведь не от всякого же можно этого требовать.\r\nКрутицкий. Прошло время, любезнейший Нил Федосеич, прошло время. Коли хочешь приносить пользу, умей владеть пером.\r\nМамаев. Не всякому дано.\r\nКрутицкий. Да, вот кстати.\r\nНет ли у вас на примете молодого человека, поскромнее и образованного, конечно, чтобы мог свободно излагать на бумаге разные там мысли, прожекты, ну и прочее.\r\nМамаев. Есть, есть именно такой. \n Крутицкий. Он не болтун, не из нынешних зубоскалов? \n Мамаев. Ни-ни-ни! Только прикажите, будет нем, как рыба.\r\nКрутицкий. Вот видите ли, у меня написан очень серьезный прожект, или записка, как хотите назовите; но ведь вы сами знаете, я человек старого образования...\r\nМамаев. Крепче было, крепче было. \n Крутицкий. Я с вами согласен. Излагаю я стилем старым, как бы вам сказать? Ну, близким к стилю великого Ломоносова.\r\nМамаев. Старый стиль сильнее был. Куда! Далеко нынче.\r\nКрутицкий. Я согласен; но все-таки, как хотите, в настоящее время писать стилем Ломоносова или Сумарокова, ведь, пожалуй, засмеют.\r\nТак вот, может ли он дать моему труду, как это говорится? Да, литературную отделку.\r\nМамаев. Может, может, может.\r\nКрутицкий. Ну, я заплачу ему там, что следует. \n Мамаев. Обидите, за счастье почтет.\r\nКрутицкий. Ну вот! С какой же стати я буду одолжаться! А кто он? \n Мамаев. Племянник, племянничек, да-с.\r\nКрутицкий. Так скажите ему, чтобы зашел как-нибудь пораньше, часу в восьмом. \n Мамаев. Хорошо, хорошо. Будьте покойны.\r\nКрутицкий. Да скажите, чтобы ни-ни! Я не хочу, чтобы до поры до времени был разговор; это ослабляет впечатление\r\nМамаев. Господи! Да понимаю. Внушу, внушу. \n Крутицкий. Прощайте! \n Мамаев. Я сам с ним завтра же заеду к вам.\r\nКрутицкий. Милости просим. (Уходит, Мамаев его провожает.) \n Выходят Клеопатра Львовна и Глумова.\r\nЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ \n Мамаева и Глумова. \n\n Мамаева. Молод, хорош собой, образован, мил! Ах! \n Глумова. И при всем при этом он мог погибнуть в безвестности, Клеопатра Львовна.\r\nМамаева. А кто ж ему велел быть в безвестности! Уж довольно и того, что он молод и хорош собою.\r\nГлумова. Коли нет родства хорошего или знакомства, где людей-то увидишь? где протекцию найдешь?\r\nМамаева. Ему не надо было убегать общества, мы бы его заметили, непременно заметили.\r\nГлумова. Чтобы заметным-то быть, нужно ум большой; а людям обыкновенным трудно, ох как трудно!\r\nМамаева. Вы к сыну несправедливы, у него ума очень довольно. Да и нет особенной надобности в большом уме, довольно и того, что он хорош собою.\r\nК чему тут ум? Ему не профессором быть. Поверьте, что красивому молодому человеку, просто из сострадания, всегда и в люди выйти помогут, и дадут средства жить хорошо.\r\nЕсли вы видите, что умный человек бедно одет, живет в дурной квартире, едет на плохом извозчике -- это вас не поражает,\r\nне колет вам глаз, так и нужно, это идет к умному человеку, тут нет видимого противоречия.\r\nНо если вы видите молодого красавца, бедно одетого, -- это больно, этого не должно быть и не будет, никогда не будет!\r\nГлумова. Какое у вас сердце-то ангельское!\r\nМамаева. Да нельзя!.. Мы этого не допустим, мы, женщины. Мы поднимем на ноги мужей, знакомых, все власти; мы его устроим.\r\nНадобно, чтобы ничто не мешало нам любоваться на него. Бедность! Фи! Мы ничего не пожалеем, чтобы... Нельзя! Нельзя! Красивые молодые люди так редки..\r\nГлумова. Кабы все так думали...\r\nМамаева. Все, все. Мы вообще должны сочувствовать бедным людям., это наш долг, обязанность, тут и разговаривать нечего.\r\nНо едва ли вынесет чье-нибудь сердце видеть в бедности красивого мужчину, молодого.\r\nРукава потерты или коротки, воротнички нечисты.\r\nАх, ах! ужасно, ужасно!\r\nКроме того, бедность убивает развязность, как-то принижает, отнимает этот победный вид, эту смелость, которые так простительны, так к лицу красивому молодому человеку.\r\nГлумова. Все правда, все правда, Клеопатра Львовна!\r\nЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ \n Глумова, Мамаева, Мамаев. \n\n Мамаев. А, здравствуйте! \n Глумова. Я уж не знаю, кому на вас жаловаться, Нил Федосеич! \n Мамаев. А что такое?\r\nГлумова. Сына у меня совсем отбили. Он меня совсем любить перестал, только вами и грезит. Все про ваш ум да про ваши разговоры; только ахает да удивляется.\r\nМамаев. Хороший мальчик, хороший. \n Глумова. Он ребенком был у нас очень удивителен. \n Мамаева. Да он и теперь почти дитя.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "- Да, я посажу кляксу, - повторил Ван-Конет, проливая вино. - Но я застрелю эту муху, Лаура, если она не перестанет мучить ваше мраморное чело.\r\nДействительно, одна из немногочисленных мух усердно надоедала женщине, садясь на лицо. Лаура с трудом прогнала ее.\r\n- После такой ночи, - сказал Сногден, - я взялся бы подписать разве лишь патент на звание мандарина.\r\nНесколько обеспокоенный, Давенант внимательно следил за Ван-Конетом, который,\r\nзаботливо согнав со щеки Лауры возвратившуюся досаждать муху и приметив, куда на простенок она села, начал целиться в нее из револьвера.\r\nМарта закрыла уши. Ван-Конет выстрелил.\r\nЗрители, умолкши, взглянули на место прицела и увидели, что дыра в штукатурке появилась не очень близко к мухе. Та даже не улетела.\r\n- Мимо! - заявил Сногден, в то время как охотник прятал свой револьвер в карман. - Бросьте, Георг. Очень громко.\r\nВы слышали, - обратился Сногден к Вейсу, - историю двойного самоубийства? Это произошло вчера ночью. Двое попали друг другу в лоб.\r\n- В двух шагах?\r\n- В пяти дюймах. Мне сказал за игрой Бекль. В гостинице \"Генуя\" застрелились влюбленные.\r\nХозяин горюет, так как возник слух, что из-за этих смертей все браки нынешнего года будут несчастны. Ясно, что гостиница опустела.\r\n- Тьфу! - плюнул Ван-Конет. - Не каркайте. Пусть предсказывают, кто и как хочет.\r\nЯ женюсь на своей обезьянке и залезу в ее защечные мешочки, где спрятаны сокровища. , - Осмелюсь спросить, - почтительно обратился Бар-кет к знатному посетителю.\r\n- Как произошло такое несчастье? Филипп Баркет, к вашим услугам, мастерская вывесок, Безлюдная улица.\r\n6, а также транспаранты, бенгальские огни, если позволите… Печальное происшествие!\r\nВан-Конет хотел пропустить вопрос мимо ушей, но заметил розовое лицо Марты и не сдержал бессмысленного позыва - коснуться, хотя бы словами, свежести девушки, задевшей его фантазию.\r\n- Как? Милейший, я не знаток. Должно быть, утолив свою страсть, оба поняли, что игра не стоит свеч.\r\nМарта покраснела под прищуренным на нее взглядом Ван-Конета и без нужды переместила тарелку.\n - Странное объяснение! - заметил Давенант, тихо смеясь.\r\nВсе с удивлением посмотрели на хозяина гостиницы, осмелившегося перебить Ван-Конета.\n Ван-Конет, выпрямившись, думал о том же. Наконец, двинув бровью, он снизошел до ответа:\r\n- Чем оно странно? Я нахожу, между прочим, что эта гостиница… странная.\r\nА можете вы попасть в муху? Мне кажется, меткости ваших замечаний должно отвечать еще какое-нибудь точное качество.\r\nНе поняв скрытой пьяной угрозы и желая смягчить неловкость, Баркет набрался духом, заявив:\r\n- Гравелот - первоклассный стрелок, не имеющий, я думаю, равных себе.\n - А! В самом деле? Я обижен, - сказал Ван-Конет, начиная скучать.\r\n- Но я тоже стрелок! - заявил Вейс. Захотев от скуки стравить всех, Лаура обратилась к Давенанту:\r\n- Ах, покажите ваше искусство! Ведь это все хвастуны.\n - Как, и я?! - воскликнул Ван-Конет.\n - Ну, вы, пожалуй, еще не очень плохой стрелок.\r\n- Мы все - стрелки, - сказал Сногден. Опять села муха на подбородок Лауры, и она махнула рукой перед лицом, сгоняя докучное насекомое.\r\n- Хозяин! Застрелите муху с того места, где стоите! - приказал Ван-Конет. - В случае удачи - плачу гинею. Вот она где сидит! На том столе.\r\nДействительно, муха сидела на соседнем пустом столе, у стены, ясно озаряемая лучом.\n - Хорошо, - покорно сказал Давенант. - Следите тогда.\r\n- Наверняка промажете! - крикнул Сногден. От буфета до стола с мухой было не менее пятнадцати шагов.\r\n- Ставлю еще гинею!\r\nДавенант задумчиво взглянул на него, вытащил свой револьвер с длинным стволом из кассового ящика и мгновенно прицелился.\r\nПуля стругнула на поверхности стола высоко взлетевшую щепку, и муха исчезла.\r\n- Улетела? - осведомился Вейс.\r\n- Ну нет, - вступилась Мульдвей. - Я смотрела внимательно. Моя муха растворилась в эфире.\r\n- Гинея ваша, - отозвался Ван-Конет. Став угрюм, он бросил деньги на стол. Сногден призвал служанку и отдал ей гинею для Давенанта.\r\nВсе были несколько смущены.\n Давенант взял монету, которую принесла служанка, и внятно сказал:\n - Эти деньги, а также и те, что лежат на столе, вы, Петрония, можете взять себе.\r\n- Случайное попадание! - закричал Ван-Конет, разозленный выходкой Гравелота. - Попробуйте-ка еще, а? На приданое Петронии, а?\r\n- Отчего бы и не так, - сказал Давенант. - Шесть пуль осталось, и, так как муху мы уже наказали, я вобью пулю в пулю. Хотите?\r\n- А черт! - крикнул Сногден. - Вы говорите серьезно?\n - Серьезно.\n - Получайте шесть гиней, - заявил Ван-Конет.\r\n- Игра неравная, - вмешался Вейс. - Он должен тоже что-нибудь платить со своей стороны.\r\n- Двенадцать гиней, хотите? - предложил Давенант.\n - Ну вот. И все это - Петронии, - сказал Ван-Конет, оглядываясь на пылающую от счастья и смущения женщину.\r\nПротивоположная буфету стена была на расстоянии двадцати шагов. Давенант выстрелил и продолжал колотить пулями в стену, пока револьвер не опустел.\r\nВ штукатурке новых дырок не появилось, лишь один раз осыпался край глубоко продолбленного отверстия.\r\n- А! - сказал с досадой Ван-Конет после удрученного молчания и крика \"Браво!\" Лауры, аплодировавшей стрелку.\r\n- Я, конечно, не знал, что имею дело с профессионалом. Так. И все это - ради Петронии. Плачу тоже двенадцать гиней. Я не нищий. Для Петронии. Получите деньги.\r\nНа знак хозяина трепещущая служанка взяла деньги, сказав:\n - Благодарю вас. Прямо чудо.\r\nОна засуетилась, потом стала у двери, блаженно ежась, вся потная, с полным кулаком денег, засунутым в карман передника.\r\nМарта тихо смеялась. Ван-Конету показалось, что она смеется над ним, и он захотел ее оскорбить.\r\n- Что, пышнощекая дева… - начал Ван-Конет;\r\nуслышав торопливые слова Баркета: \"Моя дочь, если позволите\", - он продолжал: - Достойное и невинное дитя, вы еще не вошли в игру с колокольным звоном и апельсиновым цветом?\r\nГертон полон дураков, которые надеются остаться ими \"до гробовой доски\".\r\nА вы как? А?\r\n- Марта выйдет замуж в будущем году, - почтительно проговорил Баркет, желая выручить смутившуюся девушку.\r\n- Гуг Бурк вернется из плавания, и тогда мы нарядим Марту в белое платье… Хе-хе!\r\n- Отец! - воскликнула, краснея от смущения, Марта, но тут же прибавила: - Я рада, что это произойдет в будущем году.\r\nМожет быть, смерть тех двух, застрелившихся, окажется для нас нынче несчастной приметой.\r\n- Ну, конечно. Мы будем справлять поминки, - ответил Ван-Конет. - Сногден, как зовут тех ослов, которые продырявили друг друга? Как же вы не знаете? Надо узнать.\r\nЗабавно. Не выходите замуж, Марта. Вы забеременеете, муж будет вас бить…\r\n- Георг, - прервала хлесткую речь Лаура Мульдвей, огорошенная цинизмом любовника, - пора ехать. К трем часам вы должны быть у вашей невесты.\r\n- Да. Проклятие! Клянусь, Лаура, когда я захвачу обезьянку, вы будете играть золотом, как песком!\r\n- Э… Э… - смущенно произнес Вейс. - насколько я знаю, ваша невеста очень любит вас.\r\n- Любит? А вы знаете, что такое любовь? Поплевывание в дверную щель.\r\nНикто ему не ответил. Лаура, побледнев, отвернулась. Даже Сногден нахмурился, потирая висок.\r\nБаркет испугался. Встав из-за стола, он хотел увести дочь, но она вырвала из его руки свою руку и заплакала.\r\n- Как это зло! - крикнула она, топнув ногой. - О, это очень нехорошо!\r\nВзбешенный резким поведением хозяина, собственной наглостью и мрачно вещающим ссору Лауры,\r\nтак ясно аттестованной золотыми обещаниями разошедшегося джентльмена, Ван-Конет совершенно забылся.\r\n- Ваше счастье, что вы не мужчина! - крикнул он плачущей девушке. - Когда муж наставит вам синяки, как это полагается в его ремесле, вы запоете на другой лад.\r\nВыйдя из-за стойки, Давенант подошел к Ван-Конету.\n - Цель достигнута, - сказал он тоном решительного доклада. - Вы смертельно оскорбили девушку и меня.\r\nПроливной дождь, хлынувший с потолка, не так изумил бы свидетелей этой сцены и самого Ван-Конета, как слова Давенанта. Баркет дернул его за рукав.\r\n- Пропадете! - шепнул он. - Молчите, молчите! Сногден опомнился первым.\r\n- Вас оскорбили?. - закричал он, бросаясь к Тиррею. - Вы.. как, бишь, вас?.. Так вы тоже жених?\n - Все для Петронии, - пробормотал, тешась, Вейс.\r\n- Я не знаю, почему молчал Баркет, - ответил Давенант, не обращая внимания на ярость Сногде-на и говоря с Ван-Конетом, - но раз отец молчал, за него сказал я.\r\nОскорбление любви есть оскорбление мне.\r\n- А! Вот проповедник романтических взглядов! Напоминает казуара перед молитвенником!\r\n- Оставьте, Сногден, - холодно приказал Ван-Конет, вставая и подходя к Давенанту.\r\n- Любезнейший цирковой Немврод! Если, сию же минуту, вы не попросите у меня прощения так основательно, как собака просит кусок хлеба, я извещу вас о моем настроении звуком пощечины.\r\n- Вы подлец! - громко сказал Давенант.\r\nВан-Конет ударил его, но Давенант успел закрыться, тотчас ответив противнику такой пощечиной, что тот закрыл глаза и едва не упал. Вейс бросился между ними.\r\nВ комнате стало тихо, как это бывает от сознания непоправимой беды.\n - Вот что, - сказала Вейсу Мульдвей, - я сяду в автомобиль. Проводите меня.\n Они вышли.\r\nСногден подошел к Ван-Конету. У покинутого стола находились трое: Давенант, Сногден и Ван-Конет. Баркет, наспех собрав поклажу, отвел Марту на двор и кинулся запрягать лошадь.\r\nДавенант слышал разговор, отлично понимая его оскорбительный смысл.\r\n- С трактирщиком? - сказал Ван-Конет.\n - Да. - ответил тот. - Таково положение.\r\n- Слишком большая честь. Но не в том дело. Вы знаете, в чем.\n - Как хотите. В таком случае моя роль впереди.\r\n- Благодарю, вы - друг. Эй, скотина, - обратился Ван-Конет к Давенанту, - мы смотрим на тебя, как на бешенное животное. Дуэли не будет.\r\n- Если вы откажетесь от дуэли, - неторопливо объяснил Давенант, - я позабочусь, чтобы ваша невеста знала, на какой щеке у вас будут лучше расти волосы.\r\nЭти взаимные оскорбления не могли уже вызвать нового нападения ни с той, ни с другой стороны.\r\n- Вы знаете, кому говорите такие замечательные вещи? - спросил Сногден.\n - Георгу Ван-Конету я говорю их.\r\n- Да. А также мне. Я - Рауль Сногден.\n - Двое всегда слышат лучше, чем один.\r\n- Что делать? - сказал Ван-Конет. - Вы видите, - этот человек одержим. Вот что: вас известят, так и быть, вам окажут честь драться с вами.\r\n- Место найдется, - ответил Давенант. - Я жду немедленного решения.\r\n- Это невозможно, - заявил Сногден. - Будьте довольны тем, что вам обещано.\n - Хорошо. Я буду ждать и, если ваш гнев остынет, приму меры, чтобы он начал пылать. Наступило молчание.\r\n- Негодяй!.. Идем, - обратился Ван-Конет к Сногде-ну, медленно сходя по ступеням, в то время как Сногден вынимал деньги, чтобы расплатиться.\r\nШвырнув два золотых на покинутый стол, он побежал к автомобилю. Усевшись, компания исчезла в пыли знойного утра.\r\nЗадумавшись, Давенант стоял у окна, опустив голову и проверяя свой поступок, но не видел в нем ничего лишнего. Он был вынужденным, этот поступок.\r\nРасстроенная Марта вскоре после того передала хозяину свою благодарность через отца, который уже собрался уехать.\r\nОн был потрясен, беспокоился и упрашивал Давенанта найти способ загладить страшное дело.\r\nДавенант молча выслушал его и, проводив гостей, обратился к работе дня.\r\nГлава II\n\n Большую часть пути Ван-Конет молчал, ненавидя своих спутников за то, что они были свидетелями его позора, но рассудок заставил его уступить требованиям положения.\r\n- Я хочу избежать огласки, - сказал Ван-Конет Лауре Мульдвей. - Обещайте никому ничего не говорить.\r\nЛаура знала, что Ван-Конет вознаградит ее за молчание. Если же не вознаградит, - ее карты были сильны и она могла сделать безопасный ход на крупную сумму.\r\nЭта неожиданная удача так оживила Мульдвей, что она стала мысленно благословлять судьбу.\r\n- На меня положись, Георг, - сердечно-иронически шепнула ему Лаура. - Я только боюсь, что тот человек вас убьет. Не разумнее ли кончить все дело миром? Если он извинится?\r\n- Поздно и невозможно, - Ван-Конет задумался. - Да, поздно. Сногден заявил от моего имени согласие драться.\n - Как же быть?\n - Не знаю. Я извещу вас.\r\n- Ради бога, Георг!\n - Хорошо. Но риск неизбежен.\r\nВан-Конет приказал шоферу остановиться у пригородной таверны и, кивнув Сногдену, чтобы тот шел за ним, расстался с Вейсом, которого тоже попросил молчать о тяжелом случае.\r\n- Дорогой Георг, - ответил Вейс, - мне, каюсь, странно ваше волнение из-за таких пустяков, которое следовало там же, на месте, исправить сногсшибательной дракой.\r\nНо я буду молчать, потому что вы так хотите.\r\n- Дело значительно сложнее, чем вам кажется, - возразил Ван-Конет. - Характер и взгляды моей невесты решают, к сожалению, все. Я должен жениться на ней.\r\nВейс уехал с Лаурой, а Ван-Конет и Сногден вошли в таверну и заняли отдельную комнату.\r\nСногден, не имея состояния, обладал таинственной способностью хорошо одеваться, жить в дорогой квартире и поддерживать приятельские отношения с холостой знатью.\r\nХодил слух, что он - шулер и шантажист, но, никогда не подкрепляемый фактами или даже косвенными доказательствами, слух этот был ему скорее на пользу,\r\nчем во вред, по свойству человеческого сознания восхищаться порядочностью, если ее атакуют, и неуловимостью, если она талантлива.\r\nДогадываясь, что хочет от него Ван-Конет, которому вскоре надо было ехать к Консуэло Хуарец, Сногден предупредительно положил на стол часы, а затем распорядился подать ликеры и кофе.\r\n- Сногден, я пропал! - воскликнул Ван-Конет, когда слуга удалился. - Пощечина приклеена крепко, и не сегодня, так завтра об этом узнают в городе.\r\nТогда Консуэло Хуарец, со свойственной ее нации театральной отвагой, будет ждать моей смерти от пули этого Гравелота, потом нарыдается досыта и уйдет в монастырь или отравится.\r\n- Вы хорошо ее знаете?\n - Я ее достаточно хорошо знаю. Это смесь патоки и гремучего студня.\r\n- Несомненно, дядя Гравелот - идеальный стрелок, - заговорил Сногден, после продолжительного размышления и вполне обдумав детали своего плана.\r\n- Даже тяжело раненный, если вы успеете выстрелить раньше, Гравелот отлично поразит вас в лоб или нос, куда ему вздумается.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Во святый же великий пяток, ничесо же ясти, такожде и великую субботу поститися нам до третиего часа и тогда вкусите мало хлеба с водой и по единой чаше вина испити.\r\nВо святый же великий четверток ядим варения без масла, пием же вино и ино сухоядением.\r\nИбо иже в Лаодикии собор о велицем четвертке тако глаголет: \"Яко не достоит в четыредесятницу последней недели четверток разрешити и всю четыредесятницу бесчестити\".\r\nВот как у нас.\r\nНо что сие сравнительно с вами, великий отче, - ободрившись прибавил монашек, - ибо и круглый год,\r\nдаже и во святую пасху, лишь хлебом с водою питаетесь, и что у нас хлеба на два дня, то у вас на всю седьмицу идет.\r\nВоистину дивно таковое великое воздержание ваше.\r\n- А грузди? - спросил вдруг отец Ферапонт, произнося букву г придыхательно, почти как хер.\n - Грузди? - переспросил удивленный монашек.\r\n- То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть чорту связаны.\r\nНыне поганцы рекут, что поститься столь нечего. Надменное и поганое сие есть рассуждение их.\r\n- Ох правда, - вздохнул монашек.\n - А чертей у тех видел? - спросил отец Ферапонт.\r\n- У кого же у тех? - робко осведомился монашек.\r\n- Я к игумену прошлого года во святую пятидесятницу восходил, а с тех пор и не был.\r\nВидел, у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится;\r\nу которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.\r\n- Вы... видите? - осведомился монашек.\r\n- Говорю вижу, наскрозь вижу.\r\nКак стал от игумена выходить, смотрю - один за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же толстый,\r\nбурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил.\r\nКак завизжит, начал биться, а я его крестным знамением, да трижды, - и закрестил. Тут и подох как паук давленный.\r\nТеперь надоть быть погнил в углу-то, смердит, а они-то не видят, не чухают. Год не хожу. Тебе лишь как иностранцу открываю.\r\n- Страшные словеса ваши!\r\nА что, великий и блаженный отче, - осмеливался все больше и больше монашек, - правда ли,\r\nпро вас великая слава идет, даже до отдаленных земель, будто со святым духом беспрерывное общение имеете?\r\n- Слетает. Бывает.\n - Как же слетает? В каком же виде?\n - Птицею.\n - Святый дух в виде голубине?\r\n- То святый дух, а то Святодух. Святодух иное, тот может и другою птицею снизойти: ино ласточкой, ино щеглом, а ино и синицею.\r\n- Как же вы узнаете его от синицы-то?\n - Говорит.\n - Как же говорит, каким языком?\n - Человечьим.\r\n- А что же он вам говорит?\n - Вот сегодня возвестил, что дурак посетит и спрашивать будет негожее. Много, инок, знать хочеши.\r\n- Ужасны словеса ваши, блаженнейший и святейший отче, - качал головою монашек. В пугливых глазках его завиделась впрочем и недоверчивость.\r\n- А видишь ли древо сие? - спросил помолчав отец Ферапонт.\r\n- Вижу, блаженнейший отче.\n - По-твоему вяз, а по-моему иная картина.\n - Какая же? - помолчал в тщетном ожидании монашек.\r\n- Бывает в нощи. Видишь сии два сука? В нощи же и се Христос руце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о страшно!\r\n- Что же страшного, коли сам бы Христос?\n - А захватит и вознесет.\n - Живого-то?\n - А в духе и славе Илии, не слыхал, что ли? обымет и унесет...\r\nХотя обдорский монашек после сего разговора воротился в указанную ему келийку, у одного из братий,\r\nдаже в довольно сильном недоумении, но сердце его несомненно все же лежало больше к отцу Ферапонту, чем к отцу Зосиме.\r\nМонашек обдорский был прежде всего за пост, а такому великому постнику как отец Ферапонт не дивно было и \"чудная видети\".\r\nСлова его конечно были как бы и нелепые, но ведь господь знает, что в них заключалось-то в этих словах, а у всех Христа ради юродивых и не такие еще бывают слова и поступки.\r\nЗащемленному же чортову хвосту он не только в иносказательном, но и в прямом смысле душевно и с удовольствием готов был поверить.\r\nКроме сего, он и прежде, еще до прихода в монастырь, был в большом предубеждении против старчества,\r\nкоторое знал доселе лишь по рассказам и принимал его вслед за многими другими решительно за вредное новшество.\r\nОбодняв уже в монастыре, успел отметить и тайный ропот некоторых легкомысленных и несогласных на старчество братий.\r\nБыл он к тому же по натуре своей инок шныряющий и проворный, с превеликим ко всему любопытством.\r\nВот почему великое известие о новом \"чуде\", совершенном старцем Зосимою, повергло его в чрезвычайное недоумение.\r\nАлеша припомнил потом, как в числе теснившихся к старцу и около кельи его иноков мелькала много раз пред ним шныряющая везде по всем кучкам фигурка любопытного обдорского гостя,\r\nко всему прислушивающегося и всех вопрошающего.\r\nНо тогда он мало обратил внимания на него и только потом все припомнил...\r\nДа и не до того ему было: старец Зосима, почувствовавший вновь усталость и улегшийся опять в постель, вдруг заводя уже очи, вспомнил о нем и потребовал его к себе.\r\nАлеша немедленно прибежал. Около старца находились тогда всего лишь отец Паисий, отец иеромонах Иосиф, да Порфирий послушник.\r\nСтарец, раскрыв утомленные очи и пристально глянув на Алешу, вдруг спросил его:\r\n- Ждут ли тебя твои, сынок?\n Алеша замялся.\n - Не имеют ли нужды в тебе? Обещал ли кому вчера на сегодня быти?\n - Обещался... отцу... братьям... другим тоже...\r\n- Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле слово.\r\nТебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди к тем, кому обещал.\r\nАлеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить. Но обещание слышать последнее слово его на земле и, главное, как бы ему Алеше завещанное, потрясло его душу восторгом.\r\nОн заспешил, чтоб, окончив все в городе, поскорей воротиться.\r\nКак раз отец Паисий молвил ему напутственное слово, произведшее на него весьма сильное и неожиданное впечатление. Это когда уже они оба вышли из кельи старца.\r\n- Помни, юный, неустанно (так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий), что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно,\r\nвсе, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.\r\nНо разбирали они по частям, а целое просмотрели и даже удивления достойно до какой слепоты.\r\nТогда как целое стоит пред их же глазами незыблемо как и прежде, и врата адовы не одолеют его.\r\nРазве не жило оно девятнадцать веков, разве и не живет и теперь в движениях единичных душ и в движениях народных масс?\r\nДаже в движениях душ тех же самых, все разрушивших атеистов живет оно как прежде незыблемо!\r\nИбо и отрекшиеся от христианства и бунтующие против него в существе своем сами того же самого Христова облика суть, таковыми же и остались,\r\nибо до сих пор ни мудрость их, ни жар сердца их не в силах были создать иного высшего образа человеку и достоинству его, как образ, указанный древле Христом.\r\nА что было попыток, то выходили одни лишь уродливости. Запомни сие особенно, юный, ибо в мир назначаешься отходящим старцем твоим.\r\nМожет, вспоминая сей день великий, не забудешь и слов моих, ради сердечного тебе напутствия данных, ибо млад еси, а соблазны в мире тяжелые и не твоим силам вынести их.\r\nНу теперь ступай, сирота.\r\nС этим словом отец Паисий благословил его.\r\nВыходя из монастыря и обдумывая все эти внезапные слова, Алеша вдруг понял,\r\nчто в этом строгом и суровом доселе к нему монахе он встречает теперь нового неожиданного друга и горячо любящего его нового руководителя,\r\n- точно как бы старец Зосима завещал ему его умирая.\r\n\"А может быть так оно и впрямь между ними произошло\", подумал вдруг Алеша.\r\nНеожиданное же и ученое рассуждение его, которое он сейчас выслушал, именно это, а не другое какое-нибудь, свидетельствовало лишь о горячности сердца отца Паисия:\r\nон уже спешил как можно скорее вооружить юный ум для борьбы с соблазнами и огородить юную душу, ему завещанную, оградой, какой крепче и сам не мог представить себе.\r\nII. У ОТЦА.\r\nПрежде всего Алеша пошел к отцу. Подходя он вспомнил, что отец очень настаивал накануне, чтоб он как-нибудь вошел потихоньку от брата Ивана.\r\n\"Почему ж? - подумалось вдруг теперь Алеше.\r\n- Если отец хочет что-нибудь мне сказать одному, потихоньку, то зачем же мне входить потихоньку? Верно он вчера в волнении хотел что-то другое сказать, да не успел\", решил он.\r\nТем не менее очень был рад, когда отворившая ему калитку Марфа Игнатьевна (Григорий, оказалось,\r\nрасхворался и лежал во флигеле) сообщила ему на его вопрос, что Иван Федорович уже два часа как вышел-с.\r\n- А батюшка?\n - Встал, кофе кушает, - как-то сухо ответила Марфа Игнатьевна.\r\nАлеша вошел. Старик сидел один за столом, в туфлях и в старом пальтишке, и просматривал для развлечения, без большого однако внимания, какие-то счеты.\r\nОн был совсем один во всем доме (Смердяков тоже ушел за провизией к обеду). Но нe счеты его занимали.\r\nХоть он и встал поутру рано с постели и бодрился, а вид все-таки имел усталый и слабый.\r\nЛоб его, на котором за ночь разрослись огромные багровые подтеки, обвязан был красным платком.\r\nНос тоже за ночь сильно припух, и на нем тоже образовалось несколько хоть и незначительных подтеков пятнами,\r\nно решительно придававших всему лицу какой-то особенно злобный и раздраженный вид.\r\nСтарик знал про это сам и недружелюбно поглядел на входившего Алешу.\r\n- Кофе холодный, - крикнул он резко, - не потчую. Я, брат. сам сегодня на одной постной ухе сижу и никого не приглашаю. Зачем пожаловал?\r\n- Узнать о вашем здоровье, - проговорил Алеша.\r\n- Да. И кроме того я тебе вчера сам велел придти. Вздор все это. Напрасно изволил потревожиться. Я так впрочем и знал, что ты тотчас притащишься...\r\nОн проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем временем встал с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть в сороковой раз с утра) на свой нос.\r\nНачал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.\r\n- Красный-то лучше, а в белом на больницу похоже, - сентенциозно заметил он. - Ну что там у тебя? Что твой старец?\r\n- Ему очень худо, он может быть сегодня умрет, - ответил Алеша, но отец даже и не расслышал, да и вопрос свой тотчас забыл.\r\n- Иван ушел, - сказал он вдруг. - Он у Митьки изо всех сил невесту его отбивает, для того здесь и живет, - прибавил он злобно и, скривив рот, посмотрел на Алешу.\r\n- Неужто ж он вам сам так сказал? - спросил Алеша.\r\n- Да и давно еще сказал. Как ты думаешь: недели с три как сказал. Не зарезать же меня тайком и он приехал сюда? Для чего-нибудь да приехал же?\r\n- Что вы! Чего вы это так говорите? - смутился ужасно Алеша.\r\n- Денег он не просит, правда, а все же от меня ни шиша не получит.\r\nЯ, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше буду жить,\r\nтем она будет нужнее, - продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.\r\n- Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесят пять всего, но я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины состоять,\r\nтак ведь состареюсь - поган стану, не пойдут они ко мне тогда доброю волей, ну вот тут-то денежки мне и понадобятся.\r\nТак вот я теперь и подкапливаю все побольше, да побольше для одного себя-с, милый сын мой Алексей Федорович,\r\nбыло бы вам известно, потому что я в скверне моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно.\r\nВ скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто. Вот за простодушие то это мое на меня все сквернавцы и накинулись.\r\nА в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если даже там и есть он.\r\nПо-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, так и чорт вас дери.\r\nВот моя философия. Вчера Иван здесь хорошо говорил, хоть и были мы все пьяны.\r\nИван хвастун, да и никакой у него такой учености нет... да и особенного образования тоже нет никакого, молчит да усмехается на тебя молча, - вот на чем только и выезжает.\r\nАлеша его слушал и молчал.\r\n- Зачем он не говорит со мной? А и говорит, так ломается; подлец твой Иван! А на Грушке сейчас женюсь, только захочу.\r\nПотому что с деньгами стоит только захотеть-с, Алексей Федорович, все и будет.\r\nВот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился:\r\nтаким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!\r\n), а с другой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет вот у него расчет какой! Подлец твой Иван!\r\n- Как вы раздражительны. Это вы со вчерашнего; пошли бы вы да легли, - сказал Алеша.\r\n- Вот ты говоришь это, - вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло,\r\n- говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился.\r\nС тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.\r\n- Не злой вы человек, а исковерканный, - улыбнулся Алеша.\r\n- Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу.\r\nКонечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать,\r\nда по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться придти и совсем убить - все при свидетелях-с.\r\nЯ бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Он представлялся ей маленьким гномом, который покинул темные недра гор, чтобы изведать привязанность, - и это ничего, что он мал, но он крепок,\r\nкак молодой осленок, о котором в библии так хорошо рассказано, как упруги его ноги и силен его хребет, - как бодро он несется и как неутомимо прыгает.\r\nОна знала в этом толк. Притом он был franc novice {Добровольный послушник (франц.).} - это возбуждало ее опытное любопытство, и, наконец, он молчалив и совершенно не подозрителен.\r\nИ вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни, англичанка не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без дела и без призора за то, что не знал:\r\n\"почему сие важно в-пятых?\r\n\"\r\nОна была терпеливее графини и не покидала Шерамура, а как это делалось на основании какого-то текста, то графиня не находила этого нимало странным.\r\nНапротив: это было именно как следует, - потому что _они_ не так как мы - примемся да и бросим, а _они_ до конца держатся правила: fais ce que tu dois. {Исполняй свой долг (франц.).}\r\nИ та действительно держалась этого правила:\r\nона учила Шерамура по-французски, употребляла его для переписки \"стишков\" и \"трактатцев\" и часто его подкармливала,\r\nспрашивая на его долю котлетку или давая ему каштаны или фисташки, которые он любил и ел презабавно, как обезьяна.\r\nВсе это шло в своем порядке, пока не пришло к развязке, самой неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура.\r\nНо это замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в молх сокращениях,\r\nоно должно быть передано в дословной форме его собственного рассказа, насколько он сохранился в моей памяти.\r\n- Она, - говорит Шерамур, - раз взяла меня за бороду, - и зубами заскрипела. Я говорю: \"Чего это вы?\"\n \"Приходи ко мне в окно, когда все уснут\".\n Я говорю:\r\n\"Зачем?\"\n \"Я, - говорит, - тебе сладости дам\".\n \"Какой?\"\n Она говорит:\n \"Кис-ме-квик\".\n Я говорю:\n \"Это пряник?\"\n Она говорит:\r\n\"Увидишь\".\n Я и полез. Из саду невысоко: она руку спустила и меня вздернула.\n \"Иди, - говорит, - за ширмы, чтобы тень не видали\".\r\nА там, за ширмой, серебряный поднос и две бутылочки: одна губастая, а одна такая.\n Она спрашивает:\r\n\"Чего хочешь: коньяк или шартрез?\"\n \"Мне, - говорю, - все равно\".\n \"Пей что больше любишь\".\r\n\"Да мне все равно, - а вот зачем вы так разодеты?\"\n \"А что такое?\"\n \"То, - говорю, - что мне совестно - ведь вы не статуя, чтоб много видно\".\r\n- А она, - вмешиваюсь, - как была разодета?\n - Как! скверно, совсем вполодета, рукава с фибрами и декольте до самых пор, везде тело видно.\n - Хорошее тело?\r\n- Ну вот, я будто знаю? Мерзость... по всем местам везде духами набрыськано и пудрой приляпано... как лишаи... \"Зачем, говорю, так набрыськались, что дышать неприятно?\"\r\n\"Ты, - говорит, - глупый мальчик, не понимаешь: я тебя сейчас самого набрыськаю\", - и стала через рожок дуть.\r\nЯ говорю:\n \"Оставьте, а то уйду\".\n Она дуть перестала, а заместо того мокрую губку с одеколоном мне прямо в лицо.\r\n\"Это, - говорю, - еще что за подлость!\"\n \"Ничего, - говорит, - надо... личико чисто делать\".\r\n\"А, - говорю, - если так, то прощайте!\" - Выскочил из-за ширмы, а она за мною, стали бегать, что-то повалили; она испугалась, а я за окно и спрыгнул.\r\n- Только всего и было с англичанкой?\n - Ну, понятно. А буфетчик из этого вывел, что я будто духи красть лазил.\n - Как духи красть? Отчего он это мог вывесть?\r\n- Оттого, что когда поймал, от меня пахло. Понимаете?\n - Ничего не понимаю: кто вас поймал?\n - Буфетчик.\n - Где?\n - Под самым окном: как я выпал, он и поймал.\n - Ну-с!\r\n- Начал кричать: \"энгелиста поймал!\" Ну тут, разумеется, люди в контору... стали графу писать: \"поймай нигилист\".\r\n- Как же вы себя держали?\n - Никак не держал - сидел в конторе.\n - Сказали, однако, что-нибудь в свое оправдание?\r\n- Что говорить - от нигилиста какие оправдания.\n - Ну, а далее?\n - Убежал за границу.\n - Из-за этого?\r\n- Нет;\r\nпоп подбавил: когда графиня его позвала сочинять, что нигилисты в дом врываются и чтобы скорее становой приезжал, поп что-то приписал, будто я не признаю: \"почему сие важно в-пятых?\r\n\" Фельдшер это узнал и говорит мне: что это такое - \"почему сие важно в-пятых?\"\r\nЯ говорю: \"Не знаю\".\n \"Может быть, это чего вышнего касается? Вам теперь лучше бежать\".\n Я и побежал.\n\n ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ\n\n Как он бежал? - Это тоже интересно.\r\n- Пешком, - говорит, - до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли стали.\r\nПошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а ухожу, а он совсем умирает, - с кровати не вставал;\r\nвыслушал, что было, и хотел смеяться, но помянул и из-под подушки двадцать рублей дал.\r\nЯ спросил: \"На что?\" А он нагнул к уху и без голосу шепнул:\r\n\"Ступайте!\"\n С этим я ушел.\n - Куда же?\n - В Женевку.\n - Там были рады вам?\r\n- Ругать стали. Говорят: \"У англичанки, верно, деньги были, - а вы - этого не умели? Дурак вы\".\r\n- Неужто даже не приютили?\n - Ничего не приючали: я им не годился, - говорят: \"вы очень форменный, - нам надо потаенные\".\n - Тогда вы сюда?\n - Да: здесь вежливо.\r\nОн сказал это с таким облегченным сердцем, что даже мне легко стало. Я чувствовал, что здесь - _период_; что здесь замысловатая история Шерамура распадается, и можно отдохнуть.\r\nЯ его спросил только: уверен ли он, что ему в России угрожала какая-нибудь опасность? Но он пожал плечами, потянул носом, вздохнул и коротко отвечал:\n - Все же уйти - безопаснее.\r\nМы встали с края оврага, в котором Шерамур начал волчьим вытьем, а кончил божеством. Пора было вернуться в Париж - дать Шерамуру жрать.\n\n ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ\r\nЕсли бы я не имел перед собой примера \"старца Погодина\", как он скорбел и плакал о некоем блуждавшем на чужбине соотчиче, то я едва ли бы решился сознаться в неодобрительном поступке:\r\nмне было жаль Шерамура, и я даже положил себе им заняться и довести его до какого-нибудь предела.\r\nСловом: я вел себя совсем как Погодин.\r\nРазбирая рапсодии Шерамура, я готов был иногда подозревать его в сумасшествии, но он не был сумасшедший;\r\nдругой раз мне казалось, что он ленивый негодяй и дармоед, но и это не так: он всегда ищет работы, и что вы ему поручите, - он сделает.\r\nНе плут он уже ни в каком случае, - он даже несомненно честен. Он так, какой-то заморух: точно цыпленок, который еще в яйце зачичкался.\r\nТаких самые сердобольные хозяйки, как только заметят, - обыкновенно \"притюкивают\" по головешке и выбросят, - и это очень милостиво; но Шерамур был не куриный выводок, а человек.\r\nРодись он в селе, его бы считали \"ледащеньким\", но приставили бы к соответственному делу - стадо пасти или гусей сгонять, и он все-таки пропитался бы и даже не был бы в тягость;\r\nно среди культурного общества - он никуда не годился.\r\nОднако все-таки его лучше увезть в Россию, где хоть сытнее и много дармоедов не умирает с голоду.\r\nПоэтому самое важное было дознаться, тяготит ли над ним какое обвинение и нельзя ли ему помочь оправдаться?\r\nНо как за это взяться? К счастию, однако, явился такой случай. Но прежде, чем дойти до него, надо сказать два слова о том, как Шерамур жил в Париже.\n\n ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ\r\nС первого дня своего прибытия в Париж он был так же обеспечен, как нынче. _Никогда_ у него не было ни определенного жительства, ни постоянных занятий.\r\nОн иногда что-то заработывал, нося что-то в таре, иногда катал какие-то бревна.\r\nЧто ему за это платили - не знаю, но знаю, что иметь столько денег, чтобы пообедать за восемьдесят сантимов и выспаться в ночлежном доме, - это было его высшее благополучие.\r\nВ большинстве же случаев у него не было никакой работы, тем более что, перекатывая бревна,\r\nон сломал ногу, а от носки тяжестей протирал свои очень хорошенькие дамские плечи, пленившие англичанку.\r\nОчевидно, в работе у него ни на что недоставало сноровки. Отдыхал же он днем и ночью на бульварах. Это трудно, но можно в Париже, а по привычке Шерамуру даже не казалось трудно.\r\n- Я, - говорил он, - ловко спать могу,\n То есть, он мог спать сидя на лавочке, так, чтобы этого не заметил sergent de ville {Полицейский (франц.).}.\n - А если он вас заметит?\r\n- Я на другую иду.\n - Ведь и с другой сгонят?\n - Не скоро, - с полчаса можно поспать. Надо только переходить на ту сторону, откуда он идет.\n Но теперь обращаемся к _случаю_.\r\nРаз, выйдя из русской церкви, я встретился в парке Монсо с моею давнею знакомою, г-жою Т. Мы сидели на скамеечке и говорили о тех, кого знали и которых теперь хотелось вспомнить.\r\nА нам было о ком побеседовать, так как знакомство наше с этою дамою началось еще во дни восторгов,\r\nпробужденных псковскою историею Гемпеля с Якушкиным и тверскою эпопеею \"пяти дворян\".\r\nМы вместе перегорали в этих трепетаниях - потом разбились:\r\nона, тогда еще молодая дама с именем и обеспеченным состоянием, переселилась на житье в Париж, а я - мелкая литературная сошка,\r\nостался на родине испытывать тоску за различные мои грехи, и всего более за то, чего во мне никогда не было, то есть за какое-то _направление_.\r\nС тех пор минуло без малого четверть столетия, и многое изменилось - одних не стало, другие очутились слишком далеко,\r\nа мы, которых здесь свел случай после долгой разлуки, могли не без интереса подвергнуть друг друга проверкам:\r\nчто в ком из нас испарилось, что осталось и во что переложилось и окрасилось.\r\nОна в это время видела больше меня людей интересных, и притом таких, о которых я имел только одни книжные понятия.\r\nВ дни ее отъезда я помню, что она горела одним постоянным и ни на минуту не охлажденным желанием стать близко к Гарибальди и к Герцену.\r\nО первом она писала, что ездила на Капреру, но Гарибальди ей не понравился: он не чуждался женского пола, но относился к дамам слишком реально.\r\nОн ей показался лучше издали, но почему и как - я ее о том не расспрашивал.\r\nГерцен тоже не выдержал критики: он сделался под старость \"не интересен как тайный советник\" и очень капризен и придирчив.\r\nДама весьма хорошо умела представлять,\r\nкак она краснела за него в одном женевском ресторане - где он при множестве туристов \"вел возмутительную сцену с горчичницей\" за то, что ему подали не такую горчицу.\r\nОн был подвязан под горло салфеткою и кипятился совершенно как русский помещик. Все даже оборачивались...\r\nИ это был тот, чьи остроумные клички и прозвища так смешили либеральный Петербург шестидесятых годов!\r\nЭто невозможно было снести: дама махнула рукой на подвязанного салфеткой старца и даже в виде легкой иронии отыгралась с ним на его же картах: она называла его \"салфеточным\".\r\nЗатем ее внимание занимали Клячко, Лангевич, Пустовойтова, наконец, папа Пий IX, от которого она тогда только что возвратилась и была в восторге по причине его \"божественного лица\".\r\n- Кротость, ласковость и... какое обхождение, - говорила она, - всякому он что-нибудь...\r\nПусть его бранят, что он выдумал непогрешимость и зачатие, но какое мне дело! Это все в догматах.\r\n.. Боже мой! кто тут что-нибудь разберет, а не все ли равно, как кто верит. Но какая прелесть...\r\nВ одном представлении было много русских:\r\nодин знакомый профессор с двумя женами, то есть с законной и с романической, - и купец из Риги, раскольник, - лечиться ездил с дочерью, девушкою.\r\n.. Всех приняли - только раскольнику велели фрак надеть. Старик никогда фрака не надевал, но купил и во фраке пришел...\r\nИ он со всеми, со всеми умел заговорить - с нами по-французски, а раскольнику через переводчика напомнил что-то такое,\r\nбудто они государю говорили, что \"в его новизнах есть старизна\", или \"старина\".\r\nГоворят - это действительно так было.\r\nРаскольник даже зарыдал: \"Батюшка, говорит, откуда износишь сие, отколь тебе все ведоме?\" - упал в ноги и вставать не хочет. \"Старина, старина\", говорит.\r\n.. Мне это нравится: с одной стороны находчивость, с другой простота... Здесь теперь в моде Берсье: он изменил католичеству, сделался пастором и все против папы...\r\nЯ и его не осуждаю - у него талант, но он не прав, и я ему прямо говорю: вы не правы; папу надо видеть;\r\nнадо на него глядеть без предубеждения, потому что с предубеждением все может показаться дурно, - а без предубеждения.\r\n..\r\nНо только что она это высказала, - на повороте аллеи как из земли вылупился Шерамур - и какой, - в каком виде и убранстве!\r\nШершавый, всклоченный, тощий, весь в пыли, как выскочивший из-под грязной застрехи кот, с желтым листом в своей нечесаной бороде и прорехами на блузе и на обоих коленах.\r\nПри появлении его я просто вздрогнул, перервал оживленный рассказ моей дамы и, пользуясь правами короткого знакомства, взял ее за руку и шепнул:\r\n- А вот посмотрите-ка без предубеждения.\r\n- На кого? Вот на этого монстра?\n - Да; я после расскажу вам, какое под этим заглавием содержание.\n Она прищурилась, рассмотрела и... тоже вздрогнула.\r\n- Это ужасно! - прошептала она вслед Шерамуру, когда он минул нас, не удостоив не единого взгляда, с понурою, совершенно падающею головою.\r\nНадо было думать, что нынешнюю ночь, а может быть и несколько ночей кряду, его мало пожалел sergent de ville.\r\nМоя дама схватилась за карман, достала портмоне и, вынимая оттуда десять франков, сказала:\n - Вы можете ему передать это?..\r\n- О, да, - говорю, - с удовольствием. Но, позвольте, вот что мне пришло в голову: вы ведь, верно, знакомы с кем-нибудь из здешних наших дипломатов?\r\n- Еще бы - даже очень дружески.\n - Помогите же этому бедняку.\n - В чем?\n - Надо узнать: преступник он или нет?\r\n- Охотно, только если они знают. Но они, кажется, о русских никогда ничего не знают.\n - Они, - говорю, - могут узнать.\r\nОна вызвалась поговорить с одним из близких ей людей в посольстве и через два дня пишет мне, чтобы я прислал к ней Шерамура:\r\nона хотела дать ему рекомендательную карточку, с которою тот должен пойти к г.\r\nN.N. Это был видный чиновник посольства, который обещал принять и выслушать Шерамура, и, если можно, помочь ему очистить возвратный путь в отечество.\r\n- А тогда, - прибавила дама, - я беру на себя собрать ему средства на дорогу, буду просить в Петербурге... - и проч., и проч.\r\nДумаю, чего же еще лучше надо?\n Передаю все это Шерамуру и спрашиваю:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Требования же насчет мундира Рыжов отражал тем, что у него на то нет достатков и что, говорит, имею, - в том и являюсь: богу совсем нагишом предстану.\r\nДело не в платье, а в рассудке и в совести, - по платью встречают - по уму провожают.\r\nПереупрямить Рыжова никто не надеялся, а между тем это было очень важно не столько для упрямца Рыжова, которому,\r\nможет быть, и ничего, с его библейской точки зрения, если его второе лицо в государстве сгонит с глаз долой в его бешмете;\r\nно это было важно для всех других, потому что губернатор, конечно, разгневается, увидя такую невидаль, как городничий в бешмете.\r\nДорожа первым впечатлением ожидаемого гостя, солигаличские чины добивались только двух вещей:\r\n1) чтобы был перекрашен шлагбаум, у которого Александр Афанасьевич должен встретить губернатора,\r\nи 2) чтобы сам Александр Афанасьевич был на этот случай не в полосатом бешмете, а в приличной его званию форме.\r\nНо как этого достигнуть?\r\nМнения были различные, и более склонялись все к тому, чтобы и шлагбаум перекрасить, и городничего одеть в складчину.\r\nВ отношении шлагбаума это было, конечно, удобно, но по отношению к обмундировке Рыжова никуда не годилось.\r\nОн сказал: \"Это дар, а я даров не приемлю\". Тогда восторжествовало над всеми предложение, которое подал зрелый в сужденье отец протопоп.\r\nОн не видал нужды ни в какой складчине ни на окраску заставы, ни на форму градоправителя, а сказал,\r\nчто все должно лечь на того, кто всех провиннее, а всех провиннее, по его мнению, был откупщик.\r\nНа него все должно и пасть.\r\nОн один обязан на свой собственный счет не по неволе какой, а из усердия окрасить заставу, за что протопоп обещал, сретая губернатора,\r\nупомянуть об этом в кратком слове и, кроме того, помолиться о жертвователе в тайноглаголемой запрестольной молитве.\r\nКроме того, отец протопоп рассудил, что откупщик должен дать заседателю, сверх ординарии, тройную порцию рому, французской водки и кизлярки, до которых заседатель охоч.\r\nИ пусть заседатель за то отрапортуется больным и пьет себе дома эту добавочную ординарию и на улицу не выходит, а свой мундир,\r\nодной с полицейским формы, отпустит Рыжову, от чего сей последний, вероятно, не найдет причины отказаться, и будут тогда и овцы целы, и волки сыты.\r\nПлан этот тем более был удачен, что непременный заседатель ростом-дородством несколько походил на Рыжова,\r\nи притом, женясь недавно на купеческой дочери, имел мундирную пару в полном порядке.\r\nСледовательно, оставалось только упросить его, чтобы он для общего блага к приезду начальства слег в постель под видом тяжкой болезни и сдал свою амуницию на этот случай Рыжову,\r\nкоторого отец протопоп, надеясь на свой духовный авторитет, тоже взялся убедить - и убедил.\r\nНе видя в этом ни даров, ни мзды, справедливый Александр Афанасьевич, для общего счастия, согласился надеть мундир.\r\nПроизведена была примерка и пригонка форменной пары заседателя на Рыжова,\r\nи после некоторого выпуска со всех сторон всех запасов в мундире и в ретузах дело было приведено к удовлетворительному результату.\r\nАлександр Афанасьевич хотя чувствовал в мундире весьма стеснительную связанность, но мог, однако, двигаться и все-таки был теперь сносным представителем власти.\r\nНебольшой же белый карниз между мундиром и канифасовыми ретузами положено было закрыть соответственною же канифасовою надшивкою, которою этот карниз был удачно замаскирован.\r\nСловом, Александр Афанасьевич был снаряжен так, что губернатор мог повернуть его на все стороны и полюбоваться им так и иначе.\r\nНо злому року угодно было все это осмеять и оставить Александру Афанасьевичу надлежащую представительность только с одной стороны, а другую совсем испортить,\r\nи притом таким двусмысленным образом, что могло дать повод к самым произвольным толкованиям его и без того загадочного политического образа мыслей.\r\n10\r\nШлагбаум был окрашен во все цвета национальной пестряди, состоящей из черных и белых полос с красными отводами,\r\nи еще не успел запылиться, как пронеслась весть, что губернатор уже выехал из соседнего города и держит путь прямо на Солигалич.\r\nТотчас же везде были поставлены махальные солдаты, а у забора бедной хибары Рыжова глодала землю резвая почтовая тройка с телегою,\r\nв которую Александр Афанасьевич должен был вспрыгнуть при первом сигнале и скакать навстречу \"надменной фигуре\".\r\nВ последнем условии было чрезвычайно много неудобной сложности, исполнявшей все вокруг беспокойной тревогой, которую очень не любил самообладающий Рыжов.\r\nОн решился \"быть всегда на своем месте\":\r\nперевел тройку от своего забора к заставе и сам в полном наряде - в мундире и белых ретузах, с рапортом за бортом,\r\nсел тут же на раскрашенную перекладину шлагбаума и водворился здесь, как столпник, а вокруг него собрались любопытные,\r\nкоторых он не прогонял, а напротив, вел с ними беседу и среди этой беседы сподобился увидать,\r\nкак на тракте заклубилось пыльное облако, из которого стала вырезаться пара выносных с форейтором, украшенным медными бляхами.\r\nЭто катил губернатор.\r\nРыжов быстро спрыгнул в телегу и хотел скакать, как вдруг был поражен общим стоном и вздохом толпы, крикнувшей ему:\n - Батюшка, сбрось штанцы!\r\n- Что такое? - переспросил Рыжов.\n - Штанцы сбрось, батюшка, штанцы, - отвечали люди. - Погляди-ка, на коем месте сидел, так к белому весь шланбов припечатал.\r\nРыжов оглянулся через плечо и увидел, что все невысохшие полосы национальных цветов шлагбаума действительно с удивительною отчетливостью отпечатались на его ретузах.\r\nОн поморщился, но сейчас же вздохнул и сказал: \"Сюда начальству глядеть нечего\" и пустил вскачь тройку навстречу \"надменной особе\".\r\nЛюди только руками махнули:\n - Отчаянный! что-то ему теперь будет?\n\n 11\r\nСкороходы из этой же толпы быстро успели дать знать в собор духовенству и набольшим, в каком двусмысленном виде встретит губернатора Рыжов, но теперь уже всем было самому до себя.\r\nВсех страшнее было протопопу, потому что чиновники притаились в церкви, а он с крестом в руках стоял на сходах.\r\nЕго окружал очень небольшой причет, из коего вырезались две фигуры:\r\nприземистый дьякон с большой головой и длинноногий дьячок в стихаре с священною водою в \"апликовой\" (19) чаше, которая ходуном ходила в его оробевших руках.\r\nНо вот трепет страха сменился окаменением: на площади показалась борзо скачущая тройкою почтовая телега, в которой с замечательным достоинством возвышалась гигантская фигура Рыжова.\r\nОн был в шляпе, в мундире с красным воротом и в белых ретузах с надшитым канифасовым карнизом, что издали решительно ничего не портило.\r\nНапротив, он всем казался чем-то величественным, и действительно таким и должен был казаться.\r\nТвердо стоя на скачущей телеге, на облучке которой подпрыгивал ямщик, Александр Афанасьевич не колебался ни направо, ни налево, а плыл точно на колеснице как триумфатор,\r\nсложив на груди свои богатырские руки и обдавая целым облаком пыли следовавшую за ними шестериком коляску и легкий тарантасик.\r\nВ этом тарантасе ехали чиновники.\r\nЛанской помещался один в карете и, несмотря на отличавшую его солидную важность, был, по-видимому, сильно заинтересован Рыжовым,\r\nкоторый летел впереди его, стоя, в кургузом мундире, нимало не закрывавшем разводы национальных цветов на его белых ретузах.\r\nОчень возможно, что значительная доля губернаторского внимания была привлечена именно этою странности\", значение которой не так легко было понять и определить.\r\nТелега в свое время своротила в сторону, и Александр Афанасьевич в свое время соскочил и открыл дверцу у губернаторской кареты.\r\nЛанской вышел, имея, как всегда, неизменно \"надменную фигуру\", в которой, впрочем, содержалось довольно доброе сердце.\r\nПротопоп, осенив его крестом, сказал: \"Благословен грядый во имя господне\", и затем покропил его легонько священной водою.\r\nСановник приложился ко кресту, отер батистовым платком попавшие ему на надменное чело капли и вступил _первый_ в церковь.\r\nВсе это происходило на самом виду у Александра Афанасьевича и чрезвычайно ему не понравилось, - все было \"надменно\".\r\nНеблагоприятное впечатление еще более усилилось тем, что, вступив в храм,\r\nгубернатор не положил на себя креста и никому не поклонился - ни алтарю, ни народу, и шел как шест, не сгибая головы, к амвону.\r\nЭто было против всех правил Рыжова по отношению к богопочитанию и к обязанностям высшего быть примером для низших,\r\n- и благочестивый дух его всколебался и поднялся на высоту невероятную.\r\nРыжов все шел следом за губернатором, и по мере того, как Ланской приближался к солее (20),\r\nРыжов все больше и больше сокращал расстояние между ним и собою и вдруг неожиданно схватил его за руку и громко произнес:\r\n- Раб божий Сергий! входи во храм господень не надменно, а смиренно, представляя себя самым большим грешником, - вот как!\r\nС этим он положил губернатору руку на спину и, степенно нагнув его в полный поклон, снова отпустил и стал навытяжку.\n\n 12\r\nОчевидец, передававший эту анекдотическую историю о солигаличском антике, ничего не говорил, как принял это бывший в храме народ и начальство.\r\nИзвестно только, что никто не имел отваги, чтобы заступиться за нагнутого губернатора и остановить бестрепетную руку Рыжова, но о Ланском сообщают нечто подробнее.\r\nСергей Степанович не подал ни малейшего повода к продолжению беспорядка, а, напротив, \"сменил свою горделивую надменность умным самообладанием\".\r\nОн не оборвал Александра Афанасьевича и даже не сказал ему ни слова, но перекрестился и, оборотясь,\r\nпоклонился всему народу, а затем скоро вышел и отправился на приготовленную ему квартиру.\r\nЗдесь Ланской принял чиновников - коронных и выборных и тех из них, которые ему показались достойными большего доверия, расспросил о Рыжове:\r\nчто это за человек и каким образом он терпится в обществе.\r\n- Это наш квартальный Рыжов, - отвечал ему голова.\n - Что же он... вероятно, в помешательстве?\r\n- Никак нет: просто всегда _такой_.\n - Так зачем же держать _такого_ на службе?\r\n- Он по службе хорош.\n - Дерзок.\r\n- Самый смирный: на шею ему старший сядь, - рассудит: \"поэтому везть надо\" - и повезет, но только он много в Библии начитавшись и через то расстроен.\r\n- Вы говорите несообразное: Библия книга божественная.\n - Это точно так, только ее не всякому честь пристойно: в иночестве от нее страсть мечется, а у мирских людей ум мешается.\r\n- Какие пустяки! - возразил Ланской и продолжал расспрашивать:\n - А как он насчет взяток: умерен ли?\r\n- Помилуйте, - говорит голова, - он совсем ничего не берет...\n Губернатор еще больше не поверил.\r\n- Этому, - говорит, - я уже ни за что не поверю.\n - Нет; действительно не берет.\n - А как же, - говорит, - он какими средствами живет?\n - Живет на жалованье.\r\n- Вы вздор мне рассказываете: такого человека во всей России нет.\n - Точно, - отвечает, - нет; но у нас такой объявился.\r\n- А сколько ему жалованья положено?\n - В месяц десять рублей.\r\n- Ведь на это, - говорит, - овцу прокормить нельзя.\n - Действительно, - говорит, - мудрено жить - только он живет.\n - Отчего же так всем нельзя, а он обходится?\r\n- Библии начитался.\n - Хорошо, \"Библии начитался\", а что же он ест?\n - Хлеб да воду.\n И тут голова и рассказал о Рыжове, каков он во всех делах своих.\r\n- Так это совсем удивительный человек! - воскликнул Ланской и велел позвать к себе Рыжова.\r\nАлександр Афанасьевич явился и стал у притолки, иже по подчинению.\n - Откуда вы родом? - спросил его Ланской.\r\n- Здесь, на Нижней улице родился, - отвечал Рыжов.\n - А где воспитывались?\r\n- Не имел воспитания... у матери рос, а матушка пироги пекла.\n - Учились где-нибудь?\r\n- У дьячка.\n - Исповедания какого?\n - Христианин.\n - У вас очень странные поступки.\r\n- Не замечаю: всякому то кажется странно, что самому не свойственно.\n Ланской подумал, что это вызывающий, дерзкий намек, и, строго взглянув на Рыжова, резко спросил:\r\n- Не держитесь ли вы какой-нибудь секты?\n - Здесь нет секты: я в собор хожу.\r\n- Исповедуетесь?\n - Богу при протопопе каюсь.\n - Семья у вас есть?\n - Есть жена с сыном.\n - Жалованье малое получаете?\n Никогда не смеявшийся Рыжов улыбнулся.\r\n- Беру, - говорит, - в месяц десять рублей, а не знаю: как это - много или мало.\n - Это не много.\r\n- Доложите государю, что для лукавого раба это мало.\n - А для верного?\n - Достаточно.\n - Вы, говорят, никакими статьями не пользуетесь?\r\nРыжов посмотрел и промолчал.\n - Скажите по совести: быть ли это может так?\n - А отчего же не может быть?\r\n- Очень малые средства.\n - Если иметь великое обуздание, то и с малыми средствами обойтись можно.\r\n- Но зачем вы не проситесь на другую должность?\n - А кто же эту занимать станет?\n - Кто-нибудь другой.\r\n- Разве он лучше меня справит?\n Теперь Ланской улыбнулся: квартальный совсем заинтересовал его не чуждую теплоты душу.\r\n- Послушайте, - сказал он, - вы чудак; я вас прошу сесть.\n Рыжов сел vis-a-vis [напротив (франц.)] с \"надменным\".\r\n- Вы, говорят, знаток Библии?\n - Читаю, сколько время позволяет, и вам советую.\r\n- Хорошо; но... могу ли я вас уверить, что вы можете со мною говорить совсем откровенно и по справедливости?\r\n- Ложь заповедью запрещена - я лгать не стану.\n - Хорошо. Уважаете ли вы власти?\n - Не уважаю.\r\n- За что?\n - Ленивы, алчны и пред престолом криводушны, - отвечал Рыжов.\r\n- Да, вы откровенны. Благодарю. Вы тоже пророчествуете?\n - Нет; а по Библии вывожу, что ясно следует.\r\n- Можете ли вы мне показать хоть один ваш вывод?\n Рыжов отвечал, что может, - и сейчас же принес целый оберток бумаги с надписью \"Однодум\".\r\n- Что тут есть пророчественного о прошлом и сбывшемся? - спросил Ланской.\r\nКвартальный перемахнул знакомые страницы и прочитал: \"Государыня в переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом.\r\nЗа сие несообразное сравнение жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца\".\r\nНа отлинеенном поле против этого места отмечено: \"Исполнилось при огорчительном сватовстве Павла Петровича\" (21).\n - Покажите еще что-нибудь.\r\nРыжов опять заметал страницы и указал новое место, которое все заключалось в следующем: \"Издан указ о попенном сборе (22).", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Перестань пусторечить: я все не хуже тебя знаю, дуракам и в алтаре не спускают; иди и делай, что? сказано.\n Священник не знал опять, чем бы еще затруднить; дело.\r\n- Да вот я и лозы к сему пригодной для наказания не имею.\n - Иди куда велю, там все есть.\n - Ну, пожалуйте ее волю исполнить, - пригласил отец Алексей поручика.\r\nПлодомасов молча поклонился матери в ноги и молча пошел в баню за отцом Алексеем.\r\nТам, на верхней полке, лежал большой пук березовых прутьев,\r\nнарезанных утром собственными руками Марфы Андревны и крепко связанных шелковым пояском, которым она подвязывала в сырую погоду юбки.\r\n- Мы вот как поступим, - заговорил тихонько, вступив в баню, отец Алексей, - вы, ваше благородие, Алексей Никитич,\r\nтак здесь за углышком стойте, да как мога послышнее голосом своим блекочите, а я буду лозой по доскам ударять.\r\n- Нет, не надо, я мать обманывать не хочу, - отвечал офицер.\r\n- А вот это тебе, отец Алексей, и стыдно! Раздумай-ка, хорошо ли ты сына матери солгать учил! - отозвалась вдруг из-за окна расслышавшая весь этот разговор Марфа Андревна.\r\n- Дурно это, поп, дурно! Сконфуженный отец Алексей поник головою и, глядя на лозу, заговорил:\r\n- Да помилуй меня, легконосица: не могу... руки мои трепещут... меня большая жаль обдержит! Отмени ему сие наказание хоша за его благопокорность!\r\n- А ты жалей да делай, - отвечала из-за окна непреклонная Марфа Андревна. - Кто с холопами в одной повадке живет, тот в одной стати с ними и наказуется.\r\n- Совершим по реченному, - прошептал, вздохнув, отец Алексей и, засучив широкий рукав рясы, начал, ничто же сумняся,\r\nсечь поручика Плодомасова, и сек до тех пор, пока Марфа Андревна постучала своей палочкой в окно и крикнула:\r\n\"Довольно!\r\n\"\r\n- Наказал, - объявил, выйдя, священник.\r\nМарфа Андревна не ответила ему ни слова. Она была взволнована, потрясена и почти убита.\r\nЕй жаль было сына и стало еще жалче после его покорности, возбранявшей ему обмануть ее в определенном ею наказании.\r\nОна стыла, зябла, умирала от немощи и страданья, но хранила немое молчание.\r\nПеред Марфу Андрееву предстал наказанный ею сын и поклонился ей в ноги.\r\nМарфа Андревна вспыхнула. Вид виновника ее и его собственных страданий возмутил ее, и она ударила его в это время по спине своей палочкой и далеко отбросила эту палочку в куртину.\r\nАлексей Никитич поднял брошенную матерью палочку, подал Марфе Андрееве и опять поклонился ей в ноги.\r\nМарфа Андревна опять ударила его тем же порядком и опять швырнула от себя палку.\r\nСын снова встал, нашел палку, снова подал ее своей матери и снова лег ей в ноги.\n Марфа Андревна тронула его в голову и сказала: \"Встань!\"\r\nАлексей Никитич поднялся, поцеловал материну руку, и все трое пошли домой после этой прогулки.\r\nРазумеется, все, что произошло здесь, навсегда осталось неизвестным никому, кроме тех, кто принимал в этом непосредственное участие.\n\n ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\n ЗАЗВУЧАЛИ ДРУГИЕ СТРУНЫ\r\nМарфа Андреева, наказав так несообразно взрослого сына, изнемогла и духом и плотью.\r\nЦелую ночь, сменившую этот тягостный день, она не могла уснуть ни на минуту: она все ходила, плакала, молилась богу и жаловалась ему на свое сердце, на свой характер;\r\nпотом падала ниц и благодарила его за дарование ей такого покорного, такого доброго сына!\r\nЧаса в три после полуночи, в пору общего глубокого она, Марфа Андревна спустилась тихонько с своего женского верха ваш, перешла длинные ряды пустых темных комнат,\r\nвзошла тише вора на \"мужской верх\", подошла к дверям сыновней спальня, стала, прислонясь лбом к их створу, и заплакала.\r\nБитый час она тихо, как изваянная из камня, стояла здесь, тихо всхлипывая и прерывая своя слезы лишь только для того,\r\nчтобы, прислонясь ухом к двери, послушать, как дышит обидно наказанный ею спящий сын ее.\r\nНаконец кипевшие в груди ее благодатные слезы облегчили ее.\r\nОна перекрестила несколько раз сынову дверь, поклонилась ему у порога лицом до земли, прошептала сквозь слезы: \"Прости, мое дитя, Христа ради\" и отошла.\r\nВо всю обратную дорогу к своей опочивальне она шла тихо, плачучи в свой шейный платок.\r\nМарфе Андрееве приходилось невмоготу: у нее сил не ставало быть одной;\r\nей бы хотелось взойти к сыну и поцеловать его руки, ноги, которые представлялись ей такими, какими она целовала их в его колыбели.\r\nОна бог знает что дала бы за удовольствие обнять его и сказать ему, что она не такая жестокая, какою должна была ему показаться;\r\nчто ей его жаль; что она его прощает; но повести себя так было несообразно с ее нравом и правилами.\r\nА между тем сердце не слушалось этих правил: оно все беспокойнее и неумолчнее молило дать ему излиться в нежности и ласке.\r\nА кому иному, если не ему, можно было бы отдать эту потоком рвущуюся, ласку? Но нет, - ему показать свою слабость она не может.\r\nМарфа Андревна подумала и, не доходя до своей спальни, вдруг повернула с прямого пути и стала тихо выбираться по скрипучим ступеням деревянной лестницы в верхнюю девичью.\r\nТихо, задыхаясь и дрожа, как осторожный любовник, отыскала она среди спящих здесь женщин сынову фаворитку, закрыла ладонью ей рот, тихо шепнула: \"Иди со мной!\r\n\" и увела ее к себе за рукав сорочки.\r\nМарфа Андревна впервые в жизни ходила со страхом по своему собственному дому, - cпервые боялась она, чтобы ее кто-нибудь случайно не увидал и не подслушал.\r\nПриведя девушку к себе в опочивальню, боярыня посадила ее на свою кровать и крепко сжала ее руками за плечи.\r\nДевушка порывалась встать.\r\n- Сиди! сиди!\r\n- страстно и скоро шептала ей Марфа Андревна, и с этим, повернув ее лицом к лампаде,\r\nначала гладить ее по голове, по лицу и по молодым атласным плечам, а с уст ее летели с лаской слова:\r\n\"Хорошенькая!\r\n.\r\n, ишь какая хорошенькая! Ты прехорошенькая!.\r\n, мне тебя жаль!\r\n\" - вырвалось вдруг громко из уст Марфы Андревны, и она ближе и ближе потянула красавицу к свету лампады,\r\nпередвинула несколько раз перед собою из стороны в сторону лицо и обнаженный бюст девушки,\r\nлюбуясь ею при разных тонах освещения, и, вдруг схватив ее крепко в свои объятия, шепнула ей с материнской страстностью:\r\n\"Мы вместе, вместе с тобою.\r\n.. сбережем, что родится!\"\r\nС этим Марфа Андревна еще теснее сжала в объятиях девушку; а та как павиликой обвила алебастровыми руками сухую боярынину шею, и они обе зарыдали и обе целовали друг друга.\r\nРазницы общественного положения теперь между ними не было: любовь все это сгладила и объединила.\r\nГЛАВА ПЯТАЯ\r\nБАБУШКА ВОРОЖИТ СВОЕМУ ВНУЧКУ\r\nВиновница этих скорбей и этих радостных слез Марфы Андревны была так умна, что никому не дала ни одного намека о перемене, происшедшей в ее положении.\r\nМарфа Андревна это заметила, и расположение ее к крепостной фаворитке сына увеличилось еще более.\r\n- Ты неглупая девка, - сказала она покоевке, когда та один раз ее одевала, но,\r\nследуя своей строгой системе сдержанности, с тех пор все-таки долгое время не обращалась к ней ни с какими нежностями.\r\nЭто, по соображениям Марфы Андревны, должно было идти так, пока она не даст всем делам нового направления. Новое направление было готово.\r\nМарфа Андревна не стеснялась тем, что срок годовому отпуску сына еще далеко не истек, и решила отправить Алексея Никитича в Петербург немедленно.\r\n- Я вижу, - сказала она, - что тебе с матерью скучно и ты не умеешь держать себя в деревне...\r\nВ деревне надо трудиться, а то здесь много и без тебя дворянских пастухов болтается. Ступай лучше маршируй и служи своей государыне.\r\nСын повиновался и этому распоряжению матери беспрекословно, как повиновался он всем вообще ее распоряжениям.\n День отъезда Алексея Никитича был назначен и наступил.\r\nВо время служения в зале напутственного молебна по случаю отъезда сына Марфа Андревна стояла на коленях и моргала,\r\nстараясь отворачиваться, как будто отдавая приказания стоящей возле нее ключнице.\r\nОна совладела с собою и не заплакала. Но зазвеневший по время завтрака у крыльца поддужный колокольчик и бубенцы ее срезали: она подскочила на месте и взялась за бок.\r\n- Что с вами, матушка? - опросил ее сын.\r\n- Колет меня что-то, - отвечала она и сейчас же, обратясь к отцу Алексею, добавила: - Я замечаю, что как будто простудилась, когда мы с тобой, отец Алексей, на току опыт молотили,\r\n- До беды, Марфа Андревна, разве долго? - отвечал отец Алексей, кушая жаренную в сметане печенку. - Все вдруг, государыня, может быть.\r\nЯ тоже намедни пошел ночью лошадок загарнуть на задворке, а большой ветер был, - я пригнулся, чтоб дверь за собой притворить,\r\nа сивуха моя как меня шарахнет в поясницу, так я насилу выполз, и даже еще по сей час этот бок саднеет.\r\nМарфа Андревна остановила речь попа взглядом и стала благословлять сына, а когда тот поклонился ей в ноги, она сама нагнулась поднять его и, поднимая, шепнула:\r\n- Служи там как надобно, а я здесь свою кровь не забуду.\r\nАлексей Никитич Плодомасов опять поехал в блистательную екатерининскую гвардию, а Марфа Андревна опять осталась одна-одинешенька в своей Плодомасовке.\r\nПервым делом Марфы Андревны, проводя сына, было приласкать оставленную им сироту-фаворитку.\r\nПри сыне она не хотела быть потворщицей его слабостей;\r\nно чуть он уехал, она сейчас же взяла девушку к себе на антресоли и посадила ее за подушку плесть кружева, наказав строго-настрого ничем себя не утруждать и не насиловать.\r\nМилости боярыни к виновной девушке вводили всю домашнюю челядь в недоумение.\r\nУ многих зашевелилась мысль подслужиться по поводу этой истории барыне и поустроить посредством этой подслуги свое собственное счастье.\r\nЛюбимый повар Марфы Андревны первый сделал на этот предмет первую пробу.\r\nВ один вечер, получивши приказание насчет завтрашнего стола, он прямо осмелился просить у Плодомасовой позволения жениться на этой девушке.\r\nОн ждал за нею приданого и милостей.\n Марфа Андревна только завязала ему дурака и отпустила.\r\nПопробовал этого же счастья просить у ней другой - смелый человек, садовник, а за ним третий - портной;\r\nно к этим Марфа Андревна уже не была так снисходительна, как к повару, а прямо сказала им:\r\n- Я эти ваши холопские хитрости вижу и понимаю, чем вам сладка эта девка! А вперед подобных речей чтоб я ни от кого не слыхала.\r\nМарфа Андревна безотступно берегла девушку, и когда той доходил седьмой месяц, Плодомасова сама собственными руками начала кроить свивальники, распашоночки и шапочки.\r\nОни все это шили вдвоем у одного и того же окна, обыкновенно молча, и обе думая об Алексее Никитиче.\r\nРазговоров у них почти никаких не было; и Марфе Андревне это было нетрудно, потому что она в тридцать лет одинокой или почти что одинокой жизни привыкла к думе и молчанью.\r\n- Прибери! - говорила только Марфа Андреева своей собеседнице, подавая ей дошитую детскую шапочку или свивальник.\r\nДевушка брала вещь, целовала с теплейшей благодарностью барынину руку, и они обе опять начинали молча работать.\r\nНаконец детского приданого наготовлено было очень много: больше уже нечего было и готовить.\r\nМарфа Андревна обратилась к другим, гораздо более важным заботам об участи ожидаемого ребенка.\r\nПлодомасова позвала к себе отца Алексея и велела ему писать под свою диктовку: \"Во имя отца, и сына, и святаго духа\".\r\n- Это что будет, государыня Марфа Андревна? - спросил отец Алексей.\r\n- А моя духовная, - отвечала боярыня и продолжала излагать свою волю, что всю свою законную часть из мужниного имения, равно как и имение от ее родителей, ею унаследованное,\r\nона в наказание сыну своему Алексею, не думавшему об участи его незаконного младенца, завещевает ребенку,\r\nкоторый такого-то года, месяца и числа должен родиться от ее крепостной сенной девушки такой-то.\r\nА помимо сего награждения, от нее тому младенцу по праву ее даримого, она клятвою сына своего обязывает отдать тому младенцу третию часть и из его собственной доли,\r\nибо сим грех его беспечности о сем младенце хотя частию искуплен быть может.\r\nМарфа Андревна подписала свою волю; отец Алексей ее засвидетельствовал и унес в алтарь своей церкви.\r\nОдновременно с этим Силуян, дворецкий Марфы Андревны, был послан добывать ожидаемому новорожденному неизвестного пола дворянское имя и вернулся с доброю вестью. Имя было припасено.\r\nБоярыня Плодомасова была успокоена, и внуку ее оставалось только родиться на судьбу, уже навороженную его бабушкой.\r\nНо в это время с Марфой Андревной случилось неожиданное и ужасное происшествие: ее постигло роковое испытание всем ее силам и крепостям.\n\n ГЛАВА ШЕСТАЯ\n ДОМАШНИЙ ВОР\r\nМарфа Андревна, живучи одна в своем огромном доме, постоянно держалась более одних антресолей.\r\nТам у нее были комнаты низенькие, уютные, с большими образниками, с теплыми, широкими лежанками из пестрых саксонских кафель,\r\nс гуслями из карельской березы и с рядом больших длинных сундуков, тяжело окованных железом и медью.\r\nЗдесь была постоянная спальня Марфы Андревны и ее образная, а с осени боярыня почти совсем закупоривалась на целую зиму на антресоли,\r\nи вышка эта делалась исключительным ее местопребыванием во все дни и ночи.\r\nСтарухе и на антресолях было не тесно, и вправду, здесь было столько помещения,\r\nчто свободно размещались все подручные покоики, и спальный, и образной, и столовый, и приемный залец с фортункой,\r\nна которой боярыня игрывала с отцом Алексеем, и гардеробная, и пялечная - словом, все,\r\nчто нужно для помещения одинокой старухи, и здесь Марфе Андревне было приятнее и веселее, чем в пустых больших покоях.\r\n- Волковня это у меня, а не дом, - говаривала, бывало, Марфа Андревна, проходя иногда с кем-нибудь по своим большим нижним покоям. - Ишь, куда ни глянешь, хоть волков пугай, пусто.\r\nБольшие покои тяготили Марфу Андревну своей пустотой, и она сходила в них редко, только при гостях,\r\nкоторые тоже посещали ее очень редко, или в других каких-нибудь экстренных случаях, встречавшихся еще реже.\r\nБольшие покои нижнего этажа целые зимние дни опали, но зато оживлялись с большою энергиею ночью.\r\nЭто было оживление совершенно особенное, напоминавшее слегка то, что бывает будто на Лысой горе на шабаше.\r\nВнизу зимой жили только сенные девушки да орава лакеев.\r\nДевушки сидели здесь на звонких донцах за прялками по своим девичьим, а лакеи - в большой и в малой передних,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "и глуповские мещане могли собственными глазами убедиться, что в лице его было что-то ангельское.\r\nВ этот достопамятный день в городе Глупове не было разбито ни одной рожи, а торговля и промышленность внезапно процвели яко крин сельный.\r\nПришедши в лавку мясника Брадищева и увидев, что мясо покрыто не холстом, а грязной рогожей, градоначальник не полез на хозяина,\r\nкак озаренный, но кротко и учтиво сказал, что говядина, любезный мой, по Своду законов, должна быть чистым полотенцем покрыта.\r\n\"Это не я, милый мой, говорю, а Свод законов!\" - На такую речь Брадищев мог лишь выпучить глаза, как бы говоря ими: \"Да что ж ты по зубам-то меня не бьешь?\r\n\" - но и за всем тем градоначальник не воспользовался своим правом,\r\nа только вздохнул и отправился тихим манером в лавку мясника Усачева, где также действовал кроткими мерами убеждения.\r\nНа возвратном пути из обзора встретился исправник, который, по всему было видно, поспешал к Федору Ильичу, чтоб поделиться с ним свежею новостью и сообща пособолезновать.\r\n- Скажите, какая новость! - крикнул он ему с дрожек, остановив на минуту ретивую пару кругленьких саврасок.\r\nНо Федор Ильич, не прекращая шествия, лишь улыбнулся кротко и махнул рукой.\r\n- Да стойте же! - закричал ему вслед исправник, - на пульке-то сегодня будете? \n\n Градоначальник остановился и несколько секунд пребывал в мучительной борьбе с самим собою.\r\n- Буду! - сказал он наконец решительно и плюнул при этом в сторону, как бы отбиваясь от дьявольского наваждения.\r\n- То-то же! - присовокупил с своей стороны исправник, - смотреть-то на них нечего!\r\nВслед за тем встретился судья, который шел пешком и, по причине тучности, до того запыхался, что, ставши лицом к лицу с градоначальником, некоторое время разводил только руками.\r\nФедора Ильича несколько покоробило.\r\n- Скажите, какая новость! - проговорил между тем судья. \n\n - А вам что за дело? - со злобою отвечал городничий и, отвернувшись от судьи, пошел своею дорогой.\r\nНо не успел он пройти и десяти шагов, как из-за угла вскинулся на него почтмейстер. \n\n - Скажите, какая новость! - кричал он, как-то странно всхлипывая.\r\n- Эк вас, чертей, развозило! - процедил сквозь зубы градоначальник и потом, в свою очередь наскочив на почтмейстера, не без азарта спросил:\r\n- Позвольте, Иван Максимыч, вам что от меня угодно? \n\n - Помилуйте, Федор Ильич... я ничего-с... я собственно по чувству христианского человеколюбия-с...\r\n- Ну, так я вам вот что скажу:\r\nкогда про вас будет в газетах написано, что вы на почтовых лошадях по городу ездите, что вы с почтосодержателей взятки берете, что вы частные письма прочитываете.\r\n.. тогда я вам крендель пришлю! А теперь прошу вас оставить меня в покое!\r\nСказав это, градоначальник почти бегом добежал до дому, и только тогда отдохнул душой, когда взялся за скобку двери.\r\nОдним словом, в среде нашей уездной аристократии переполох был решительный.\r\nКаждый из членов ее счел нужным сойти в глубину души своей и проверить свою служебную и даже домашнюю деятельность.\r\nОказалось, что дело совсем дрянь выходит.\r\nПочтмейстер простер свою щепетильность в этом отношении до того, что вдруг почувствовал,\r\nбудто в квартире его пахнет чем-то кисленьким, и в ту же минуту приказал покурить везде порошками.\r\nОкружный начальник сначала храбрился и не прочь был даже посочувствовать неизвестному корреспонденту, но потом, пошептавшись о чем-то с исправником,\r\nвдруг побледнел и с этой минуты начал звонить во все колокола, что это ни на что не похоже и что этак,\r\nчего доброго, незаметно можно подорвать величественное здание общественного благоустройства.\r\nОдин исправник остался совершенно равнодушен к общей тревоге и в этот же вечер, обыграв, по обыкновению, своих партнеров в карты, с самым убийственным хладнокровием произнес:\r\n\"По мне, лишь бы выигрывать, а затем милости просим!\r\n.\r\n. хоть в каждом нумере!\"\r\nВесть о посрамлении городничего дошла и до граждан города Глупова, но здесь эффект, ею произведенный, был совершенно особого рода.\r\nПрежде всех, как и водится, узнал городской голова, к которому прямо от городничего забежал стряпчий.\r\nДолжно быть, рассказ стряпчего был особенно умилителен, потому что голова, слушая его, совсем растужился.\r\n- Ишь ты что! - сказал он, когда стряпчий кончил, - что ж теперича мне-ка делать?\r\n- Да надо бы... тово... \n\n - Опчество собрать, видно, надоть, - продолжал голова и жалобно вздохнул.\r\n- Общество не общество, а именитых. \n\n Голова вновь вздохнул. \n\n - Однако, как же это? - произнес он, - не в пример, значит, прочим?\r\n- Ну, так что ж такое? \n\n - Ничего-с... я так только - к примеру, что опчество собрать, видно, надоть... ничего-с, можно-с!\r\nНа скорую руку были собраны в дом головы именитые, к которым хозяин держал речь.\r\n- Ну, именитые, - сказал он, - градоначальника нашего обидели... Бог грехам терпел, царь жаловал, губернии начальник благодарность объявлял, а пес борзой облаял... подиткось!..\r\n- Значит, смириться должен! - произнес один из именитых. \n\n - Это, Федор Афанасьевич, значит, для смирения ему бог послал, - произнес другой.\r\n- Божьи дела судить нам не приходится, - сказал голова, - а выражение от нас по этому случаю потребуется! \n\n Именитые переглянулись.\r\n- Что ж, именитые, почтить начальника в горести, по мере силы-возможности, есть каждого долг и обязанность...\r\nМолчание.\r\n- Итак, возблагодарим создателя! - произнес голова, вспомнив, что однажды начальник губернии именно этими словами кончил речь свою.\r\nОдним словом, совещание кончилось благополучно, и именитые вполне оправдали при этом звание граждан города Глупова, которое они с честью носили.\r\nИ вот таким образом \"Московские ведомости\" сделались причиной, что наш градоначальник был в этом году лишний раз именинником.\r\nВ этот же вечер, в трактире купца Босоногова, собрались всех шерстей приказные.\r\nРазговор, как и следовало ожидать, шел об афронте, полученном городничим, но все решительно терялись в догадках насчет сочинителя этого афронта.\r\nСпор шел горячий и оживленный; говорили и pro и contra;\r\nнаходились защитники и у городничего, но справедливость требует сказать, что большая часть спорящих оказалась приверженною благодетельной гласности.\r\n- Нельзя достаточно похвалить неизвестного корреспондента, - произнес секретарь уездного суда Наградин, - в настоящем случае он явил себя истинным гражданином.\r\n- Лихо откатал городничего! - отозвался столоначальник Благолепов. \n\n - Чего уж откатал! в самое рыло угодил! - присовокупил секретарь магистрата Столпников.\r\n- Не об откатании идет здесь речь, - заметил Наградин, - ибо статья написана без излишеств, и истина является в пристойном ей одеянии.\r\nДостохвально то, что неизвестный корреспондент отважился взять на себя защиту прав человечества против посягательства лица сильного и власть имеющего!\r\n- Не могу, однако ж, не сказать, что неизвестный поступил крайне неосторожно, - возразил секретарь полиции Попков, - ибо городничий, какой бы он ни был, все-таки установленная власть!\r\n- Патрона своего защищаете, почтеннейший! \n\n - Нет, не патрона защищаю, а сужу дело по существу!\r\n- Несть власть, аще не от бога!\r\n- вздохнув, сказал архивариус Пульхеров и как-то тоскливо заглянул в следующую комнату, где на большом столе, в симметрическом порядке, красовались графины с различными сортами водок.\r\n- Против этого не возражаю, но не могу от себя не заметить, что и в Писании не похваляются глупые девы, погасившие светильник;\r\nв настоящем же случае градоначальник наш едва ли не уподобился означенным глупым девам.\r\nПри этих словах в залу трактира вошло новое лицо; при появлении его собеседники значительно переглянулись, как будто бы всех их озарила одна и та же мысль.\r\nИ действительно, вошедший был не кто иной, как учитель глуповского уездного училища Корытников.\r\n- Иван Фомич! милости просим побеседовать! - радушно пригласил Столпников.\r\nКорытников был еще молодой малый, только что преодолевший трудности гимназического курса.\r\nПоселившись в Глупове с недавнего времени и имея слишком ограниченные средства жизни, он вообще редко показывался в обществе;\r\nно на этот раз почему-то нашел нужным изменить своей обычной нелюдимости и, войдя в трактир, обнаружил особенную потребность к душевным излияниям.\r\nОн выступал какою-то смелою, бойкою поступью, и все его молодое лицо как будто светилось улыбкою.\r\n- Что, господа, не о сегодняшнем ли нумере газеты рассуждаете? - спросил он.\r\n- Вообще о гласности, - отвечал Наградин, - желательно бы знать мнение ученого сословия на этот счет.\r\n- А что? ловко статейка написана?\r\n- спросил Корытников, которого, по-видимому, более интересовало впечатление, произведенное статьею, нежели отвлеченные рассуждения о последствиях гласности.\r\n- Нечего сказать, лихо откатал неизвестный! - отозвался Благолепов.\r\n- Угодил в самое рыло! - повторил Столпников, которому, очевидно, понравилось это выражение. \n\n Корытников, смеясь, пожал Столпникову руку.\r\n- Я, господа, так рассуждаю, что настоящее время - самое благоприятное для гласности!\r\n- сказал он, становясь в позу и незаметно впадая в дидактизм, - для России наступает, так сказать, эпоха очищения.\r\nПотребность очищения чувствуется повсюду; она разлита в воздухе; она проникает все слои нашего общества;\r\nона до такой степени присуща всем нам, что если я, например, встречаю на улице подлеца, то не могу воздержать себя, чтоб не высказать ему во всеуслышание, что он подлец!\r\n- Не будет ли слишком шибко? - возразил Попков, сомнительно посмеиваясь.\r\n- Нет, это будет только священною обязанностью со стороны каждого гражданина, сознающего свой долг в отношении к обществу!\r\nЯ убежден, что если все мы будем так действовать и мыслить, то очевидно, что подлецам, негодяям и тунеядцам невозможно будет существовать на свете!\r\nЕдинодушия, милостивые государи! единодушия требует от вас страждущее общество, и вы сами изумитесь, как скоро и как естественно воцарятся на земле добро и истина!\r\n- И подлецов будут по рылу бить! Благолепов, весело подпрыгивая.\r\n- А учителя и архивариусы будут господствовать! - задумчиво заметил Пульхеров, почесывая себе коленки. \n\n Все засмеялись.\r\n- Позвольте, господа!\r\n- отозвался Наградин, - заключение Ивана Фомича хотя и нельзя признать безусловно верным (ибо подлецы бывают телосложения различного,\r\nи не всякий из них допустит сказать ему в лицо слово истины!\r\n), но вместе с тем нельзя и отрицать, что обличение, выраженное в форме легкого нравоучения, несомненно должно принести пользу.\r\nС этой точки зрения я не могу не радоваться, что и наш родной Глупов нашел своего дееписателя.\r\n- А что? ведь ловко статейка написана? \n\n - И ловко, и благоразумно... нет недостатка в словесных украшениях, но нет и излишеств...\r\nКорытников, при такой похвале, весь вспыхнул от наслаждения.\r\n- Одним словом, - продолжал Наградин, - если неизвестный сочинитель скрывает себя в лице вашем, то позвольте приветствовать вас и поздравить с успехом!\r\nНаградин протянул руку Корытникову, а за ним и все прочие бросились поздравлять его.\r\nСо всех сторон посыпались восклицания и радостные возгласы; причем Столпников не преминул в третий раз сказать: \"Угодил в самое рыло!\r\n\" Один Попков смотрел как-то сумрачно и исподлобья.\r\n- Вы угадали, господа! - сказал Корытников взволнованным голосом, - автор статьи, вызвавшей ваше сочувствие, действительно я!\r\nНо не могу не оговориться при этом, что я действовал в этом случае не сам собою; я был не что иное, как орудие, выразившее общую потребность!\r\nПовторяю, господа, времена созрели! Умолчи я, несомненно нашелся бы другой, который, быть может, еще с большею резкостью выразил бы чувства общего негодования!\r\nТак или иначе, но кара была неизбежна - таков непреложный закон общественной Немезиды!\r\n- Это справедливо! - выразился Наградин, как бы давая тем почувствовать, что и он не прочь бы попытать счастия на поприще гласности.\r\n- Стой, братцы! - воскликнул Благолепов, - уж коли на то пошло, так и я... тово... решился! \n\n - Ура! - загремели присутствующие.\r\n- Давеча прочитал я статью Ивана Фомича, и вдруг как будто свыше меня озарило! Думаю: катать так катать... чем наша изба хуже городнической!\r\n- При тебе? - лаконически спросил Наградин. \n\n - При мне-с, - отвечал Благолепов, робея. \n\n - Послушаем, - сказал Наградин.\r\nБлаголепов вынул из бокового кармана бумагу, откашлялся и совсем было приступил к чтению, но вдруг смалодушествовал и застыдился.\r\n- Валяй! - поощрили присутствующие. \n\n Благолепов начал:\r\n\"У нас судья очень хороший человек.\r\nТучности столь необыкновенной, что даже когда в кресле сидит и ничего не делает, то и тут, по времени, столь запыхается, как бы верст тридцать не кормя сделал.\r\nА фанты и он вынимать мастер\".\r\nАвтор остановился.\r\n- Продолжай! - сказал Наградин. \n\n - Все-с, - отвечал смущенный Благолепов. \n\n - Недостаточно, - сказал Наградин.\r\n- Отделки мало, - отозвался Корытников, - мысль есть, но не мешало бы, так сказать, округлить ее, чтоб она являлась не в наготе, а окруженная приличными атрибутами!\r\n- У меня еще другое есть написано-с! - проговорил Благолепов. \n\n - Послушаем, - произнес Наградин. \n\n \"У нас заседатели хорошие люди\"...\r\n- Это можно изменить-с, - сказал он, вдруг остановившись. \n\n - Ничего, продолжай! - сказал Наградин.\r\n\"У нас заседатели хорошие люди. Придут в суд и ковыряют в носу, доколе секретарь не сунет в руки докладного и не заставит резолюции переписывать.\r\nОдин на днях начал с оборота листа переписывать и сим образом весь докладной перепакостил...\"\r\n- А ведь это истинное происшествие! - прервал Наградин, снисходительно улыбаясь.\r\n\"...и сим образом весь докладной перепакостил.\r\nДругой, дабы избежать надзора секретаря, почасту выбегает из присутствия в сторожевскую и услаждает свой вкус неприхотливой беседой со сторожами и приводимыми арестантами.\r\nПрелюбопытно это видеть, как они сидят на своих местах, уткнувшись в докладные, и, держа перья всеми пальцами (на манер малолетних), пыхтят и отдуваются,\r\nмашинально списывая резолюции с заготовленных нарочито лоскуточков, меж тем как мысли их заняты совсем не отправлением суда, а предстоящими щами и кулебякой!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лухманова Н", "role": "user" }, { "content": "Н. ЛУХМАНОВА\n ДЕВОЧКИ\n\n ЧАСТЬ ПЕРВАЯ\n\n РАМКА ДЕТСКОЙ ЖИЗНИ\n\n I\n\n Няня\n\n \"Человеческое счастье лежит в светлых воспоминаниях детства\".\r\nЕсли мне не изменяют мои детские воспоминания, то в конце царствования императора Николая I Павловский кадетский корпус помещался там,\r\nгде впоследствии было Константиновское училище, а теперь находится артиллерийское (ныне Московский пр.\r\n,17.\r\n) Я родилась в этом здании и провела в нем свое раннее детство;\r\nв памяти моей навсегда сохранилось впечатление очень больших комнат, широких нескончаемых коридоров, громадных лестниц - словом, ощущение простора, широты, высоты и света.\r\nТо же самое встретило меня и в Павловском институте, куда я поступила восьми лет, и это привило мне на всю жизнь потребность свежего и холодного воздуха;\r\nв маленьких теплых комнатах я задыхаюсь и начинаю тосковать, даже мыслям моим становится тесно, и я ощущаю какое-то нервное беспокойство.\r\nОтец мой, полковник в отставке, был экономом Павловского корпуса и Павловского же института для благородных девиц.\r\nКак смотрел он на такую \"выгодную\" тогда службу, имел ли много побочных доходов - не знаю!\r\nЯ слышала, что отца очень любили все: и офицеры, его товарищи по службе, и кадеты - и что при нем не было ни \"кашных\", ни \"кисельных\" бунтов.\r\nИстория этих \"возмущений\", за которые и был смещен предшественник отца, так часто рассказывалась в нашей семье, что мне казалось долго, будто я сама присутствовала при том,\r\nкак кадеты, возмущенные тем, что слишком часто к ужину получали гречневую размазню на воде, почти без масла, решились наконец отомстить эконому.\r\nЗаговорщики явились в столовую с мешочками и фунтиками, свернутыми из толстой бумаги, и, наполнив их кашей, спрятали в карманы.\r\nПользуясь тем, что из столовой, находившейся в отдельном флигеле, приходилось идти в дортуар мимо квартиры эконома, они сложили всю эту кашу грудой у его двери.\r\nПроходивший в последней паре дернул звонок; дверь отворил сам эконом, поскользнулся на размазне и чуть не скатился вниз по лестнице.\r\nТак ли случилась эта история - не знаю, но такою именно она представлялась моему воображений,\r\nтакой я рассказывала ее всегда в институте, с восторгом представляя себе эконома, сидящего на жидкой размазне.\r\nКисельный бунт выразился в том, что кадеты не притрагивались к этому блюду в течение целой недели, а эконом, ведя с ними борьбу, каждый день угощал их киселем.\r\nОтец, наверно, кормил кадетов порядочно.\r\nУ него в Павловском корпусе воспитывались три племянника, которые впоследствии, когда приходили навещать меня в Павловский институт,\r\nс гордостью заявляли мне, что их никогда не били за дядю, а корми он худо, им так намяли бы бока, что - у!\r\n!!\r\nЖила моя семья, должно быть, весело и шумно. Когда я вызываю свои самые ранние воспоминания, в памяти воскресают две совершенно разные картины.\r\nВ одной я вижу очень светлые комнаты, с массой гостей, с зелеными карточными столами, с роялем, за которым играют,\r\nпоют… Из всех деталей этого великолепия яснее всего я помню большие подносы с конфетами и себя,\r\nкрошечную девочку, в нарядном платье, с рыжими локонами, всегда за руку со своей няней Софьюшкой, которая подводит меня то к одному гостю, то к другому и, наклоняясь, шепчет:\r\n- Целуй ручку у бабушки, сделай реверанс дяденьке, теперь иди прощаться с папенькой и с маменькой.\r\nОтца я всегда находила за карточным столом и, нисколько не боясь, дергала его за рукав до тех пор,\r\nпока он оставлял карты, поднимал меня на руки, целовал и всегда, несмотря на восклицание няни:\r\n\"Барыня приказали не давать им вина\", подносил мне свой стакан, такой тонкий, красивый, широкий, как чашка,\r\nиз которого я с опаской и все-таки с восхищением отхлебывала шампанского, коньяку с лимонадом или теплого глинтвейна, смотря по тому, что пил в это время отец.\r\n- Стыдно, Наденька, - говорила няня, утирая мне рот, - матушка не велит,\r\nа вы (По приказанию матери няня всегда говорила нам, детям, \"вы\", мы родителям говорили тоже \"вы\", а всей прислуге - \"ты\".\r\n(Прим. автора.)) все свое…\r\nНо я целовала няню Софьюшку, которую обожала всем своим детским сердцем, и мы шли дальше отыскивать мать.\r\nЕе мы находили в том зале, где пели и танцевали.\r\nОна всегда была окружена офицерами, и я невольно пятилась, замедляла шаги и только подталкиваемая ласковой рукой няни решалась пройти сквозь эту группу нарядных гостей и под сухим,\r\nстрогим взглядом матери делала как можно грациознее реверанс и шептала:\r\n\"Bonne nuit, chХre maman!\r\n\" (Доброй ночи, дорогая мама!)\r\nПравая рука матери, тонкая, надушенная, покрытая кольцами, протягивалась мне для поцелуя, из левой я получала всегда конфету или яблоко.\r\nЗная, что на этом все и кончается, я почти бегом пускалась прочь из зала.\r\nВторая картина рисует мне большую полутемную кухню, теплую, чистую.\r\nДолжно быть, днем, во время стряпни, меня в кухню не пускали, потому что я никогда не помню огня в плите и пара над кастрюлями и сковородками;\r\nя помню кухню всегда вечером при свете двух \"пальмовых\" свечей, стоящих на громадном кухонном столе.\r\nСебя я вижу всегда сидящей на этом же столе.\r\nЯ представляю себя неотъемлемой, постоянной принадлежностью кухни;\r\nмоя няня тут же возле меня сидит на табурете, чинит, шьет или вырезает мне из старых карт лошадей, кукол, сани, мебель.\r\nВозле меня, на столе же, но на байковом старом одеяле (чтобы все-таки не пачкать стол), всегда сидит или лежит мохнатая длинноухая Душка - собака,\r\nродившаяся в один день со мною, выросшая почти в моей колыбели и потому безраздельно отданная в мое владение.\r\nЭта Душка всегда сопутствовала мне и, вопреки новейшим теориям о кокках и микробах, лизала все мои детские ссадины, царапины и ожоги и пила мои слезы, вызванные обидой или гневом.\r\nПришлый элемент в кухне составляли мои братья. Я была четвертый ребенок в семье, но первая дочь; братья были гораздо старше меня, но погодки между собой.\r\nСтарший - красавец Андрей, брюнет, с цыганским типом лица, вспыльчивый, почти жестокий в своих играх - требовал всегда во всем абсолютного себе подчинения и главной роли.\r\nДва младшие брата - Ипполит и Федор - близнецы, составлявшие совершеннейший контраст между собою,\r\nбеспрекословно подчинялись ему во всем не только в детстве, но и позже, когда все трое были уже офицерами.\r\nНе знаю, под влиянием отца и матери или сам Андрей сумел так высоко поставить свое первородство, но только мы безмолвно признавали его и покорялись ему до тех пор,\r\nпока судьба не разбросала нас по свету и не поставила между нами непреодолимую, чисто географическую преграду - расстояние.\r\nИпполит, худенький, подвижный блондин, с пылкой фантазией в играх, задира и трус, чаще всех вызывал гнев матери и расплачивался не только за себя, но и за нас всех.\r\nКогда я вспоминаю наше давно прошедшее детство, теперь, когда уже ни отца, ни матери, ни брата Андрея,\r\nни Ипполита нет в живых, мне становится горько именно потому, что в этих встающих передо мною картинах детства слезы,\r\nрозги, сцены необыкновенной вспыльчивости матери - все падало на белокурую голову худенького, суетливого, но, в сущности, доброго и милого мальчика, каким был Ипполит.\r\nТретий брат, Федор, был необыкновенно толст и неповоротлив; он вел себя примерно, ел много и в девять лет все еще держался за юбку своей няни Марфуши, уроженки Архангельской губернии.\r\nМарфуша обожала его, защищала от всех, как коршун своего птенца, и нередко вступала чуть не в рукопашную с обидчиками ее любимца \"Хведюшки\".\r\nОна собственноручно сшила ему халат и ермолочку, в которых он, на всеобщую потеху, и щеголял по утрам и вечерам.\r\nНе только у Андрюши, одиннадцатилетнего мальчика, но и у Ипполита нянек уже не было, но Федор надолго сохранил свою.\r\nУже кадетом, прибегая домой по субботам, прежде всего он отыскивал няню и кидался в объятия своей Марфуши, целовал ее лицо,\r\nруки, а та, дрожа и захлебываясь от слез, поглаживала его по спине и проклинала \"аспидов\", изводящих ребенка.\r\nБратья в нашей кухне, как я уже сказала, представляли пришлый и нежеланный элемент;\r\nАндрей и Ипполит врывались туда с шумом, гамом, требованиями и немедленно изгонялись обратно в комнаты, к своей гувернантке, или та сама являлась за ними на кухню и уводила.\r\nФедя же, опять-таки не знаю вследствие каких соображений, не разлучался с няней Марфушей и потому часто появлялся на кухне вместе с ней;\r\nона подсаживалась к свече и тоже принималась за какую-нибудь работу.\r\nФедя примащивался на другой табурет и мирно играл со мною, причем обыкновенно уважал мои капризы и требования.\r\nСтол, на котором я сидела, собственно, был крышей большого ящика для кур, стены его были решетчатые,\r\nпол усыпан песком, и на сделанных внутри жердочках спали несколько кур и большой красноперый петух.\r\nИзредка их движения во сне, какой-то неясный шорох или тихое хлопанье крыльев придавали полутемной кухне особую таинственность,\r\nчто-то невидимое копошилось подо мной, и иногда с бьющимся сердцем я, бросив игрушки, прислушивалась и шепотом спрашивала няню:\r\n- Нянечка, это кто так делает: крха-крхум?\n - Петух, родная; бредит, должно, во сне…\n - О чем он бредит, няня?\r\n- О деревне небось: там хорошо, привольно, не то что в клетке!\n - А в деревне хорошо, няня?\r\n- И-их, как хорошо, сударыня вы моя! Зимой теперь поседки (посиделки).\r\nидут у нас, девки в одну избу понабьются, прядут, песни поют, хохочут, парни в гости найдут, семячек принесут, жамок… Опять свадьбы теперь играют… хорошо-о…\r\nИ няня, крепостная бабушки, доставшаяся моей матери в приданое, бросала работу и уставляла глаза в угол кухни.\r\nСколько я ее помню, она всегда тосковала о своей деревне, хотя, взятая оттуда десяти лет, более уже не покидала Петербурга и свою дочь,\r\nродившуюся у нас, отдала впоследствии в модный магазин и вырастила полубарышней, не имевшей понятия о крестьянской жизни…\r\nПосреди кухни была самая таинственная и привлекательная вещь: большое железное кольцо, ввинченное в половицы.\r\nКогда за него тянули, в полу мало-помалу открывалась черная четырехугольная дыра и виднелось начало лестницы, но куда она вела - этого я никак не могла понять.\r\nМне объяснили, что это люк, просто люк.\r\nВ моем детском воображении слово это принимало самые фантастические образы:\r\nто мне казалось, что это подземный сад, потому что из него вытаскивали морковь, зеленый лук, огурцы, то,\r\nнапротив, я думала, что это волшебный пряничный домик, полный сахара, миндаля, орехов и других сластей.\r\nВ то же время слово это было полно и ужаса, потому что няня моя, боясь, чтобы я когда-нибудь не полезла туда вслед за нею,\r\nуверяла, что там живет громадная семихвостая крыса, которая схватит меня, если только я наклонюсь вниз, в открытый люк.\r\nКогда мне было пять лет и воображение мое настолько развилось, что я могла давать оценку разным явлениям, то я часто свой страх или восхищение выражала одним словом - \"люк\".\r\nЯ говорила: \"черно, как люк; страшно, как в люке\", или: \"так много, много всего хорошего, точно наш люк!\"\r\nВо время вечерних сидений в кухне никогда не обходилось без того, чтобы няня не говорила Марфуше:\n - Подержи детей, я слазаю в люк достать им гостинца.\r\nИ вот, с замиранием сердца, обхватив руками Душку, я ждала, когда скрипнет подъемная дверь, которую няня тянула за железное кольцо,\r\nоткроется черная громадная пасть, в которой мало-помалу исчезала фигура няни со свечой в руке.\r\nМысль о семихвостой крысе, о громадном страшном подземелье какими-то бесформенными видениями носилась в моем воображении, и я не спускала глаз с люка до тех пор,\r\nпока темнота в нем не начинала снова розоветь и из нее не выплывала наконец фигура няни, несшей на этот раз, кроме свечи, еще и решето, в котором были разные вкусные вещи.\r\nЧто думал в то время брат Федя, я не знаю, но мне кажется, что он, так же как и я, верил в семихвостую крысу:\r\nпо крайней мере, его большие голубые глаза выражали такой же ужас, как и мои, и, пока няня находилась в погребе, он сидел тихо, прижавшись к своей Марфуше.\r\nЧасть лакомств отсылалась в горницы старшим мальчикам, остальное давали нам.\r\n- Няня, крысу видела? - спрашивала я.\n - Видела, сударыня, сидит тихо, глазищи большие и семь хвостов шевелятся.\n - Няня, она тебя не тронула?\r\n- Нет, нет, голубочка, она только на детей бросается.\n - Почему на детей?\r\n- Потому что дети бывают злые, они у нее раз маленьких крысят отняли и утопили; помнишь, как Андрюшенька?..\r\nПри воспоминании о том, как брат Андрей, рассердившись на какого-то дикого котенка, притащил его домой и, несмотря на то что котенок, защищаясь,\r\nв кровь изодрал ему руки, утопил-таки его в водопроводе, Федя начинает плакать, Марфуша бросается к нему, утирает слезы своим передником и прижимает к груди, шепча:\r\n- Подь, подь ко мне, дитятко, дай рыльце хвартуком утру, ишь дите сердешное, вспоминать зверства не может.\r\nЯ не плачу, но вцепляюсь в мохнатые уши Душки и, глядя в ее круглые добрые глаза, шепотом объясняю ей, что никогда,\r\nникогда не обижу ее детей и Андрюше не дам обидеть их, и прошу няню объяснить семихво-стой крысе, что я никогда бы не потопила ее детей.\r\n- Вот когда енералом будет мой Хведюшка, - продолжала Марфа,- он тогда задаст нашему черномазому разбойнику. - И она шутя трясет кулаком в сторону Андрюшиной комнаты.\r\n- Ну уж будет Феденька генералом или нет, - вступается няня Софьюшка, - это еще бабушка надвое сказала,\r\nа вот что моя Наденька графиней или княгиней будет, это уже верно, ей сам царь двери отопрет, вот как!\r\n- И няня, смеясь, целует меня.\r\nПосле этой фразы, которую моя няня повторяет довольно часто, мы все неизменно пристаем к Софьюшке с расспросами.\r\nII\n\n Император Николай I отворяет мне дверь. - Нянин рассказ о страшном былом.\r\n- И расскажу, и расскажу, - торжественно повторяет няня, - сто раз буду рассказывать, чтобы барышня моя, как большая вырастет, эту честь помнила.\r\n- А ты небось испужалась? - смеется Марфуша.\n - И, Господи! Дня три тряслась, все не верила, что так сойдет…\r\n- Няня, рассказывай, рассказывай, - пристаем мы. И, оделив нас лакомствами, няня начинает:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Так, в Пскове совет господ с боярством позади являлся одним из орга- нов законодательной власти, а в Новгороде боярство с советом господ во главе-политической партией, не более.\r\nПотому псковский политический по- рядок можно назвать смягченной, умеренной аристократией, а новгородс- кий-поддельной, фиктивной демократией.\r\nПОЛИТИЧЕСКИЕ НЕДОСТАТКИ НОВГОРОДА. Непримиренные противоречия полити- ческой жизни Новгорода стали роковой причиной внутреннего разрушения его вольности.\r\nНи в каком другом краю Древней Руси не встретим такого счаст- ливого подбора условий, благоприятных для широкого развития политической жизни.\r\nНовгород рано освободился от давления княжеской власти и стал в стороне от княжеских усобиц и половецких разбоев,\r\nне испытал непос- редственного гнета и страха татарского, в глаза не видал ордынского бас- кака,\r\nбыл экономическим и политическим центром громадной промышленной области, рано вступил в деятельные торговые сношения и мог вступить в тесные культурные связи с европейским Западом,\r\nбыл несколько веков тор- говым посредником между этим Западом и азиатским Востоком.\r\nДух свободы и предприимчивости, политическое сознание «мужей вольных», поднимаемое идеей могуществен- ной общины «господина Великого Новгорода»,\r\n- нигде более в Древней Руси не соединялось столько материальных и духовных средств,\r\nчтобы воспитать в обществе эти качества, необходимые для устроения крепкого и справедливо- го общественного порядка.\r\nНо Великий Новгород так воспользовался достав- шимися ему дарами исторической судьбы, что внешние и внутренние условия,\r\nв первоначальном своем сочетании создавшие политическую вольность горо- да, с течением времени приведены были в новую комбинацию, подготовлявшую ее разрушение.\r\nМы еще раз бросим беглый взгляд на изученную нами судьбу Новгорода в кратком обзоре недостатков, укоренившихся в его политической жизни. СОЦИАЛЬНАЯ РОЗНЬ.\r\nПрирода Новгородской земли, рано вызвав оживленный и разносторонний торгово-промышленный оборот, открывала населению обильные источники обогащения.\r\nНо богатства распределялись с крайней не- равномерностью, которая, закрепившись политическим неравенством,\r\nразбила общество на дробные части и создала социальную рознь, глубокий антаго- низм между имущими и неимущими, между правящими и работающими классами.\r\nСмуты, какими эта рознь наполняла жизнь Новгорода в продолжение веков, приучали степенную, или равнодушную,\r\nчасть общества не дорожить столь дорого стоившей вольностью города и скрепя сердце или себе на уме обра- щаться к князю,\r\nот него ждать водворения порядка и управы на своевольную вечевую толпу и своекорыстную знать.\r\nЗЕМСКАЯ РОЗНЬ. Политическая свобода помогла Новгороду широко развер- нуть свои общественные силы, особенно на торгово-промышленном поприще.\r\nНачало автономии легло и в основу политического быта местных миров, из которых сложилась Новгородская земля.\r\nНо при неумелом или своекорыстном обращении центра с местными мирами эта общность политической основы ста- ла причиной земской розни в Новгородской области.\r\nНеурядицы и злоупот- ребления, шедшие из Новгорода в пригороды и волости, побуждали их стре- миться к обособлению, а местная автономия давала к тому возможность,\r\nи Новгород не обнаружил ни охоты, ни уменья привязать их к себе крепкими правительственными узами либо прочными земскими интересами.\r\nОписывая новгородские злоупотребления, летописец с горечью\r\nЛЕКЦИЯ xxiv В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\n'замечает, что не было тогда в Новгороде правды и правого суда, были по всей области разор и поборы частые, крик и вопль «и все люди прокли- нали старейшин наших и город наш\"'\".\r\nКрупные области Новгородской земли издавна стремились оторваться от своего центра: Псков уже в XIV в.\r\nдо- бился полной политической независимости; отдаленная новгородская колония Вятка с самых первых пор своей жизни стала в независимое отношение к метрополии;\r\nДвинская земля также не раз пыталась оторваться от Новгоро- да.\r\nВ минуту последней решительной борьбы Новгорода за свою вольность не только Псков и Вятка,\r\nно и Двинская земля не оказали ему никакой под- держки или даже послали свои полки против него на помощь Москве.\r\nЗАВИСИМОСТЬ ОТ НИЗА. Мы видели, как много содействовало успехам нов- городской вольности политическое обособление Новгорода от княжеской Ру- си.\r\nНо оставалась экономическая зависимость от Низа, от центральной кня- жеской Великороссии.\r\nНовгород всегда нуждался в привозном хлебе с Низа. Это заставляло его поддерживать постоянно добрые отношения к Низовой Ру- си.\r\nСуздальские князья, враждуя с Новгородом, легко вынуждали у него по- корность, задерживая в Торжке обозы с хлебом, направлявшиеся в Новгород.\r\nПотому новгородцы не могли быть долго во вражде с низовыми князьями: по выражению летописца, тогда «ни жито к ним не идяше ниотколеже».\r\nВ Новго- роде начиналась дороговизна, наступал голод: простонародье поднималось на бояр и заставляло их идти на мировую с князем.\r\nВ 1471 г. прекращение подвоза хлеба Иваном III и восстание простого народа в Новгороде довер- шили торжество Москвы, начатое победой на Шелони.\r\nНо Новгород не умел и не мог приобрести себе искренних и надежных друзей ни среди князей, ни в Низовой Руси.\r\nЧужой для князей, точнее, ничей, но богатый Новгород был для них лакомым куском, возбуждавшим их аппетит,\r\nа новгородское уст- ройство было для них досадным препятствием, мешавшим воспользоваться этим куском.\r\nРазнообразные причины рано поселили и в населении княжеской Руси очень враждебное отношение к Новгороду.\r\nЭти причины были:\r\nсвоеоб- разный политический быт Новгорода, частые походы новгородских «молод- цов», разорявших встречные города Низовой Руси по Волге и ее притокам,\r\nранние и тесные торговые и культурные связи Новгорода с немецким католи- ческим Западом, наконец, и более всего, союз с литовским королем-папежником.\r\nВот чем объясняется радость, с какою Низовая Русь приветствовала разгром Новгорода при Иване III.\r\nЗдесь на новгородцев привыкли смотреть как на крамольников и вероотступников, вознесшихся гордостью. В глазах низового летописца новгородцы хуже не- верных.\r\n«Неверные, - по его слокам, - искони не знают бога; эти же новгород- цы так долго были в христианстве, а под конец начали отступать к ла- тинству;\r\nвеликий князь Иван пошел на них не как на христиан, а как на иноплеменников и вероотступников».\r\nВ то время как Ивановы полки громили новгородцев в низовых областях, сам народ добровольно собирался большими толпами и ходил на Новгородскую землю за добычей,\r\nтак что, по замечанию летописца, весь край был опустошен до самого моря.\r\n^ СЛАБОСТЬ ВОЕННЫХ СИЛ. Наконец, существенным недостатком новгородс- кого устройства была слабость военных сил.\r\nНовгороду рано, особенно с XIII в., пришлось вести многостороннюю внешнюю борьбу со шведами, ли- вонскими немцами, Литвой и русскими князьями, из-за него соперничавшими.\r\nПотом он сам неразумно усложнял свои внешние затруднения ссорами со сво- им бывшим пригородом Псковом.\r\nВ этой борьбе Новгород выработал себе во- енное устройство с тысяцким во главе.\r\nГлавную силу составляло народное ополчение, полк, набиравшийся на время войны по разрубу, разверстке, из обывателей главного города, пригородов и сельских волостей.\r\nВнешнюю борьбу облегчали Новгороду князья с их дружинами, которых он призывал к себе, и Псков, на который по его пограничному положению падала наи- большая тяжесть борьбы.\r\nС половины XIV в. во внешних отношениях Новгоро- да наступило затишье, изредка прерывавшееся столкновениями на западных границах.\r\nНо он не воспользовался столетним покоем, чтобы обновить и усилить свое старое военное устройство, напротив,\r\nпо-видимому, допустил его до упадка в привычной надежде среди соперничавших князей всегда най- ти себе союзника.\r\nНо к половине XV в. на Руси уже не стало соперников, боровшихся за Новгород: за него боролись только Москва и Литва.\r\nНе при- готовив своей силы, достаточной для обороны, Новгород до времени лавиро- вал между обеими соперницами, откупаясь от той и другой «.\r\nМосква гро- зила Новгороду уничтожением вольности. Чтобы спасти ее, оставалось ис- кать спасения у Литвы; но союз с Литвой казался изменой родной\r\nЛЕКЦИЯ XXIV в. о. КЛЮЧЕВСКИЙ вере и земле в глазах не только остальной Руси, но и значительной части самого новгородского общества.\r\nВ\" последние годы независимости новгородцы больно почувствовали свой недосмотр.\r\nВ походе 1456 г. 200 москвичей под Русой наголову разбили 5 тысяч новгородских конных ратни- ков, совсем не умевших биться конным строем.\r\nВ 1471 г.\r\n, начав реши- тельную борьбу с Москвой и потеряв уже две пешие рати, Новгород наскоро посадил на коней и двинул в поле тысяч 40 всякого сброда,\r\nгончаров, плотников и других ремесленников, которые, по выражению летописи, отроду и на лошади не бывали.\r\nНа Шелони 4^/2 тысяч московской рати было доста- точно, чтобы разбить наголову эту толпу, положив тысяч 12 на месте. ОБЩАЯ ПРИЧИНА ПАДЕНИЯ ВОЛЬНОГО ГОРОДА.\r\nТаковы недостатки новгородско- го государственного строя и быта. Не подумайте, что я изложил их, чтобы объяснить падение Новгорода.\r\nЭти недостатки важны для нас не как причины его падения, а как следствия противоречий его политического склада,\r\nкак доказательство, что в ходе исторических дел есть своя логика, известная закономерность.\r\nОколо половины XV в.\r\nмыслящие люди Новгорода, пред- чувствуя его падение, расположены были видеть причину приближавшейся бе- ды в городских раздорах.\r\nНовгородский архиепископ Иона, отговаривая Ва- силия Темного незадолго до его смерти от похода на Новгород,\r\nобещал ве- ликому князю испросить у бога его сыну Ивану свободу от Орды за сохране- ние свободы Новгорода и при этом, вдруг заплакав, произнес:\r\n«Кто может озлобить толикое множество людей моих, смирить величие моего города?\r\nТолько усобицы смятут их, раздор низложит их\"^.\r\nНо в судьбе Новгорода усобицами, как и другими недостатками его быта, можно объяснить разве только легкость его покорения Москвой^*.\r\nНовгород пал бы, если бы и был от них свободен: участь вольного города была решена не местными условия- ми, а более общей причиной, более широким и гнетущим историческим про- цессом.\r\nЯ указывал на этот процесс, заканчивая историю Московского кня- жества в удельные века. К половине XV в.\r\nобразование великорусской на- родности уже завершилось; ей недоставало только единства политического.\r\nЭта народность должна была бороться за свое существование на востоке, на юге и на западе.\r\nОна искала политического центра, около которого могла бы собрать свои силы для этой тяжелой и опасной борьбы.\r\nМы видели, как таким центром сделалась Москва, как удельные династические стремления московских князей встретились с политическими потребностями всего великорусского населения.\r\nЭта встреча решила участь не только Новгорода Великого, но и других самостоятельных политических миров, какие еще оставались на Руси к половине XV в.\r\nУнич- тожение^ особности земских частей независимо от их политической формы было жертвой, которой требовало общее благо земли,\r\nтеперь становившейся строго централизованным и однообразно устроенным государством, и мос- ковский государь явился исполнителем этого требования.\r\nА Новгород, по основам своего народного быта органическая часть Великороссии, жил от- дельною от нее жизнью и хотел продолжать так жить, не разделяя ее инте- ресов и тягостей:\r\nв 1477 г.\r\n, переговариваясь с Иваном III, новгородцы ставили условие, чтобы их «в Низовскую землю к берегу» на службу не по- сылали - защищать южную окраину Московского государства от татар «.\r\nНов- город при лучшем политическом устройстве мог бы вести более упорную борьбу с Москвой, но исход этой борьбы был бы все тот же: вольный город неминуемо пал бы под ударами Москвы «.\r\nПРЕДСКАЗАНИЯ.\r\nКогда разрушается сильный физический организм, его раз- рушение сказывается тяжкими вздохами и стонами;\r\nкогда гибнет обществен- ный союз, живший долгой и сильной жизнью, его гибель обыкновенно предва- ряется или сопровождается легендой,\r\nв которую отливается усиленная рабо- та мысли современников над тем, что ими ожидалось или что с ними случи- лось.\r\nВ нашей истории немного таких катастроф, которые были бы окружены таким роем сказаний, как падение Новгорода, из коих иные не лишены фак- тической основы.\r\nОжидание близкой беды еще в начале княжения Ивана III привело новгородские умы и нервы в напряженное состояние; это напряжение обнаруживалось в пророчествах о близкой судьбе города.\r\nВ новгородском монастыре на подгородном урочище Клопске в 40-х годах XV столетия подви- зался блаженный Михаил, известный в наших святцах под именем Клопского^.\r\nВ 1440 г. посетил его местный архиепископ Евфимий. Блаженный сказал вла- дыке: «А сегодня радость большая в Москве».\r\n- «Какая, отче, радость? - «У великого князя московского родился сын, которому дали имя Иван; разрушит он обычаи Новгородской земли и принесет гибель нашему городу».\r\nНезадол- го до падения Новгорода с далекого острова Белого моря пришел в Новгород основатель 4 В. О. Ключевский, т. 2\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ Соловецкого минастыря преп. Зосима ходатайствовать пред властями о нуждах своей обители^.\r\nПошел он и к боярыне Марфе Борецкой, вдове посадника, пользо- вавшейся большим влиянием в новгородском обществе; но она не приняла старца и велела холопам прогнать его.\r\nУходя со двора надменной боярыни, Зосима покачал головой и сказал спутникам:\r\n«Придут дни, когда живущие в этом дворе не будут ступать по нему ногами своими,\r\nкогда затворятся его ворота и не отворятся более и запустеет этот двор», что и случилось, прибавляет жизне-описатель преп.\r\nЗосимы. Марфа после одумалась, узнав, как радушно новгородские бояре принимают обиженного ею пустынника.\r\nОна усердно просила Зосиму прийти к ней и благословить ее. Зосима согласил- ся.\r\nМарфа устроила для него обед со знатными гостями, первыми новгородс- кими сановниками, вождями литовской партии, душой которой была Марфа.\r\nСреди обеда Зосима взглянул на гостей и вдруг с изумлением молча опустил глаза в землю.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Заметьте это себе, господа, - подчеркнул Порфирий Никитич, - ведь это я вам не вру, не сочинение для забавы вашей сочиняю, а передаю вам слова человека исторического,\r\nкоторые непременно должны иметь свое историческое значение хотя если не в учебной истории, то по крайней мере в устных преданиях нашей морской семьи.\r\nТак, господа, смотрели тогда на нас, как на людей вокруг себя чистых и... этак, знаете, всесовершенно чистых.\r\n.. Ну, да все это в скобках; а я обращаюсь опять к своей истории на закуске у Хрулева.\r\n- Так-то, благодетель мой, - похлопав меня по плечу, дружески заключил Степан Александрович, - век идеалов прошел.\r\nНынче даже кто и совсем по-латыни не знает, и тот говорит suum cuique, {Каждому свое (лат.).\r\n} - пойдемте-ка лучше закусывать, а то вот на этот счет Анемподист Петрович уж настоящая свинья:\r\nон, пожалуй, один всю семгу слопает, а семушка хорошая: я сам у Смурова на Морской с пробы взял.\r\nКстати я вас с ним тут у закуски и познакомлю.\r\n- С кем это?\n - С Анемподистом Петровичем.\n - Нет, покорно вас благодарю-с.\n - Что же? Неужели не желаете?\n - Отнюдь не желаю.\r\n- Жаль: большого ума человек, почти, можно сказать, государственного, и в то же время, знаете, чисто русский человек: далеко вглубь видит и далеко пойдет.\r\n- Ну, бог с ним.\n - Да, разумеется, а только человек приятный и поучительный.\n \"Еще чего, - думаю, - в нем отыскал: даже и поучительности! Тьфу!\"\r\nМы подошли к закусочному столу и вмешались в толпу, в которой ораторствовал учительный Анемподист Петрович. Он занимал центр. Я стал прислушиваться, что такое вещает этот \"учитель\".\r\nОн, однако, сначала все говорил просто насчет семги; но действительно говорил очень основательно и с большим знанием предмета.\r\nМне все это казалось свойством, которое каждому порядочному человеку может внушить омерзение.\r\nОн и сосал, и чмокал, и языком по небу сластил, и губами причавкивал, и все это чтобы тоньше разведать и вернее оценить эту семгу.\r\nСмакует ее, а сам сквозь зубы, как гоголевский Петух, рассказывает:\r\n- М... н... н... да... недурна... очень недурна, можно даже сказать, хороша... Кто-то замечает:\n - Даже очень хороша.\r\n- М... н... да... пожалуй... м... н... ничего... мягкотела...\n - Просто что твое масло.\n - М... да... масляниста...\r\n- Ишь вы как скупо хвалите-то, - замечает опять какой-то полковник со шрамом через весь лоб и переносье,\r\n- а нам после крымской гнили-то все хорошо кажется - там ведь ничего этого нельзя было достать.\r\n- M... н... ну... отчего же... нет, мы и там м... н... тоже получали...\n - Зато, я думаю, какою ценою!\r\n- М... н... да, разумеется... обходилось... но в довольном количестве... доставали для себя...\r\nЧерез Киев... от купца Покровского выписывали... хорошая была семга, так и называли \"провиантская\".\r\n.. Светлейшему к столу... м... н... тоже он доставлял... Покровский... Только та, разумеется, была похуже, потому что ему эту цену не смели ставить, ну, а наши... ничего-платили.\r\nПолковник со шрамом даже вздохнул.\n - У вас денег много было, - говорит, - и вы не знали, куда их девать.\r\n- Да, иные, точно, терялись от непривычки... м... н... один, я помню, у нас... мн...\r\nслыхал про \"штофные карманы\" и велел портному, чтобы тот ему штофные карманы поставил, и вышла глупость... портной ему из штофной материи и сделал... Очень смеялись.\r\n- А это в чем же дело было?\n - Чтобы объемом штоф вмещался... м... н... потому у нас... м... н... бумажники были... м... такие большие...\r\n\"Ах ты, - думаю, - рожа этакая богопротивная! И еще этак бессовестно обо всем рассказывает\".\r\nА он продолжает про какого-то ихнего же провиантщика или комиесарщика, который в эту ужасную пору,\r\nсреди всеобщих страданий и военной нужды, еще хуже потерялся, - \"вдруг, говорит, совсем со вкуса сбился, черт знает что лопать начал\".\r\n\"Ах, - думаю, - отлично. Всем бы вам этак сбиться и \"черт знает что лопать\", но это \"черт знает что\" вышло совсем неожиданное.\r\n- Всегда квас, - говорит, - любил и один квас и употреблял. Из последовательных людей был - семинарского воспитания...\r\nЕго отец был протопоп и известный проповедник, и такой завет ему завещал, что если есть средства на вино, то пить пиво, есть на пиво - пить квас, а есть на квас - пить воду.\r\nОн все и пил квас, и другого не хотел, но только во время военных действий стал шампанское в свой квас лить...\r\n- Как же это?\n - Так... м... н... Пополам тростил: полстакана квасу нальет и полстакана шампанского... вместе смешает и пьет.\r\n- Экая свинья! - прошептал я, но так неосторожно, что Анемподист Петрович это услышал и, взглянув в мою сторону, отозвался:\r\n- Да, ничего себе, хамламе порядочный; но, однако, я вам должен сказать, что шампанское с квасом это совсем не так дурно, как вы думаете.\r\n.. У нас это, у провиантских, в военное время даже в моду.\r\n.. вошло... М... н... очень многие из наших даже до сих пор продолжают... привыкли... Иностранцы не могут... пробовали их для шутки поить, так они... того... выплевывали... не могут.\r\nЯ хоть не иностранец, но плюнул и хотел отойти, но в эту самую минуту этот превосходный Анемподист Петрович вдруг самым непосредственным образом оборотился ко мне и говорит:\r\n- А вот, извините меня, сделайте милость, я вам тоже, если позволите, хотел сделать маленькое возражение насчет русской природы.\r\nНе знаю уж право с чего, но я, вместо того чтобы ему оторвать какую-нибудь грубость, ответил:\n - Сделайте милость, скажите.\r\n- Я, - говорит, - вкратце - всего только два слова скажу: вы о русских очень неправо и обидно судите. Я так и подскочил на месте.\n - Как! Я обидно сужу?\r\n- Да. Я вот в карты играл, а урывками долго слушал, о чем вы изволили рассуждать с товарищами, и мне за всех своих Соотечественников очень стало обидно.\r\nПоверьте, напрасно вы этак русских унижаете.\r\n- Кто? Я, - говорю, - унижаю?\r\n- А разумеется, унижаете: как же вы... я долго слушал, изволите делить русских людей на две половины: одни будто все честные люди и герои, а другие все воры и мошенники.\r\n- А-а... так вот что, - говорю, - вам обидно!\r\n- Нет-с, мне за самого себя ровно ничего не обидно, потому что у меня есть свое отцовское, дворянское наставление, чтобы ничего неприятного никогда на свой счет не принимать;\r\nа мне за других, за всех русских людей эта несправедливость обидна.\r\nНаши русские люди, мне кажется, все без исключения ко всяким добродетелям способны.\r\nВы изволите говорить, что когда вы, то есть вообще строевые воины, свою кровь в крымскую грязь проливали, так мы, провиантщики, в это время крали да грабили, - это справедливо.\r\n- Да, - отвечаю с задором, - я утверждаю, что это справедливо;\r\nи теперь, когда вы об этом подлом квасе с шампанским рассказали, так я еще более убеждаюсь, как я прав был в том, что сказал.\r\n- Ну, мы про квас с шампанским оставим - это дело вкуса, как кому нравится. Король Фридрих ассафетиду в кушанье употреблял, но я в том еще большой подлости не вижу.\r\nА вот насчет вашего раздела наших русских людей на две такие несходности я не согласен.\r\nПо-моему, знаете, так целую половину нации обижать не следует: все мы от одного ребра и одним миром мазаны.\r\n- Ну, это, - говорю, - вы извините: мы хоть и все одним миром мазаны, да не все воры.\r\nОн будто немножко не расслышал и переспрашивает:\n - Что такое?\n А я ему твердо в упор повторяю:\n - Мы не воры.\r\n- Я это знаю-с. Где же вам воровать? Вам и научиться красть-то до сих пор было невозможно.\r\nУ вас еще покойный Лазарев честность завел, ну она покуда и держится; а что впереди - про то бог весть...\r\n- Нет, это всегда так будет!\n - Почему?\n - Потому что у нас служат честные люди.\r\n- Честные люди! Но я это и не оспариваю. Очень честные, только нельзя же так утверждать, что будто одни ваши честны, а другие бесчестны.\r\nПустяки! Я за них заступаюсь!.. Я за всех русских стою!.\r\n. Да-с! Поверьте, что не вы одни можете терпеливо голодать, сражаться и геройски умирать; а мы будто так от купели крещения только воровать и способны.\r\nПустяки-с! Несправедливо-с! Все люди русские и все на долю свою имеем от своей богатой натуры на все сообразную способность.\r\nМы, русские, как кошки: куда нас ни брось - везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем;\r\nгде что уместно, так себя там и покажем: умирать - так умирать, а красть - так красть.\r\nВас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли в лучшем виде - вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились;\r\nа мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны.\r\nА если бы вышло, например, такое повеление, чтобы всех нас переставить одного на место другого,\r\nнас, например, в траншеи, а вас к поставкам, то мы бы, воры, сражались и умирали, а вы бы.\r\n.. крали...\r\nТак и выпалил!\n Я было совсем приготовился ему отрезать:\n \"Какой вы скотина!\"\n Но все пришли в ужасный восторг от его откровенности и закричали:\r\n- Браво, браво, Анемподист Петрович!\r\nБесстыдно, но хорошо сказано, - и пошли веселым смехом заливаться, точно невесть какую радость он им на их счет открыл; даже Евграф Иванович, и тот пустил:\r\n- Пра-пра-пра-вда!\n А тот, медный лоб, набил наново рот семгой, и еще начал мне читать нравоучение.\r\n- Разумеется, - говорит, - если вы раньше все несообразности высказали только по своей неопытности, так бог вам это простит, но вперед этак с людьми своей нации не поступайте;\r\nзачем одних хвалить, а других порочить; мы положительно все на все способны, и, господь благословит, вы еще не умрете прежде, чем сами в этом убедитесь.\r\nТак я же виноват и остался, и я же еще получил от этого практического мудреца внушение, да и при всеобщем со всех сторон одобрении.\r\nНу, понятно, я после такого урока оселся со своей прытью и.\r\n.. откровенно вам скажу, нынче часто об этих бесстыжих речах вспоминаю и нахожу, что бесстыдник-то - чего доброго - пожалуй, был и прав.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Дурова Н", "role": "user" }, { "content": "» Я бросилась опрометью туда, где поставила свою лошадь; увидела, что она стоит на том же месте; посмотрела ее ногу - не подкована! В корчме ни души: жид и жидовка убежали!\r\nо хлебе нечего уже было и думать!\r\nЯ вывела своего Алкида и увидела, что еще не так поздно, как мне показалось; солнце только что закатилось, и вечер сделался прекрасный, дождь перестал, и небо очистилось.\r\nЯ села на моего бедного голодного и неподкованного Алкида.\r\nПодъехав к городским воротам, я ужаснулась того множества раненых, которые тут столпились; должно было остановиться!\r\nНе было никакой возможности пробраться сквозь эту толпу пеших, конных, женщин, детей!\r\nТут везли подбитые пушки, понтоны, и все это так столпилось, так сжалось в воротах, что я пришла в совершенное отчаяние!\r\nВремя летело, а я не могла даже и пошевелиться, окруженная со всех сторон беспрестанно движущейся навстречу мне толпою, но нисколько не редеющею.\r\nНаконец стемнело совсем; канонада затихла, и все замолкло окрест, исключая того места, где я стояла; тут стон, писк, визг, брань, крик чуть не свели с ума меня и моего коня;\r\nон поднялся бы на дыбы, если б было столько простора, но как этого не было, то он храпел и лягал кого мог.\r\nБоже, как мне вырваться отсюда! где я теперь найду полк! Ночь делается черна, не только темна! Что я буду делать!\r\n!\r\nК великому счастию моему, увидела я, что несколько казаков пробиваются как-то непостижимо сквозь эту сжатую массу людей, лошадей и орудий;\r\nвидя их ловко проскакивающих в ворота, я вмиг примкнула к ним и проскочила также, но только жестоко ушибла себе колено и едва не выломила плечо.\r\nВырвавшись на простор, я погладила крутую шею Алкида: «Жаль мне тебя, верный товарищ, но нечего делать, ступай в галоп!» От легкого прикосновения ноги конь мой пустился вскок.\r\nЯ вверилась инстинкту Алкида; самой нечего уже было браться распоряжать путем своим; ночь была так темна, что и на двадцать шагов нельзя было хорошо видеть предметов;\r\nя опустила повода; Алкид скоро перестал галопировать и пошел шагом, беспрестанно храпя и водя быстро ушми.\r\nЯ угадывала, что он видит или обоняет что-нибудь страшное; но, не видя, как говорится, ни зги, не знала, как отстраниться от беды, если она предстояла мне.\r\nОчевидно было, что армия оставила свое место и что я одна блуждаю среди незнаемых полей, окруженная мраком и тишиною смерти!\r\nНаконец Алкид зачал всходить на какую-то крутизну столь чрезвычайную, что я всею силою должна была держаться за гриву, чтоб не скатиться с седла;\r\nмрак до такой степени сгустился, что я совсем уже ничего не видала перед собою, не понимала, куда еду и какой конец будет такому путешествию.\r\nПока я думала и передумывала, что мне делать, Алкид начал спускаться вдруг с такой же точно ужасной крутизны, на какую поднимался; тут уже некогда было размышлять.\r\nДля сохранения головы своей я поспешно спрыгнула с лошади и повела се в руках, наклоняясь почти до земли,\r\nчтобы видеть, где ставить ногу, и принимая все предосторожности, необходимые при таком опасном спуске.\r\nКогда мы с Алкидом стали наконец на ровном месте, тогда я увидела страшное и вместе плачевное зрелище: несчетное множество мертвых тел покрывало поле;\r\nих можно было видеть: они были или совсем раздеты, или в одних рубахах, и лежали, как белые тени на черной земле!\r\nНа большом расстоянии виделось множество огней и вплоть подле меня большая дорога; за мною редут, на который Алкид взбирался и с которого я с таким страхом спускалась.\r\nУзнавши наконец, где я нахожусь, и полагая наверное, что виденные мною огни разведены нашею армиею,\r\nя села опять на свою лошадь и направила путь свой по дороге к огням прямо против меня;\r\nно Алкид свернул влево и пошел сам собою в галоп.\r\nПуть, им выбранный, был ужасен для меня;\r\nон скакал между мертвыми телами, то перескакивал их, то наступал, то отскакивал в сторону, то останавливался, наклонял морду, нюхал труп и храпел над ним!\r\nЯ не могла долее выносить и повернула его опять на дорогу.\r\nКонь послушался с приметным нехотением и пошел шагом, все стараясь, однако ж, принять влево.\r\nЧерез несколько минут я услышала топот многих лошадей, голоса людей и наконец увидела едущую прямо ко мне толпу конных;\r\nони что-то говорили и часто повторяли: «Ваше превосходительство!\r\n» Я обрадовалась, полагая наверное, что превосходительство знает, где огни коннопольцев, или, в противном случае, позволит мне примкнуть к его свите.\r\nКогда они подъехали ко мне близко, то едущий впереди, надобно думать, сам генерал, спросил меня: «Кто это едет!» Я отвечала: «Коннополец!» - «Куда ж ты едешь?\r\n» - «В полк!» - «Но полк твой стоит вон там, - сказал генерал, указывая рукою в ту сторону, в которую мой верный Алкид так усильно старался свернуть.\r\n- А ты едешь к неприятелю!» Генерал и свита его поскакали к Гейльзбергу, а я, поцеловав несколько раз ушко бесценного моего Алкида, отдала ему на волю выбирать дорогу.\r\nПочувствовав свободу, верный конь, в изъявление радости, взвился на дыбы, заржал и поскакал прямо к огням, светящимся в левой стороне от дороги.\r\nМертвых тел не было на пути моем, и, благодаря быстроте Алкида, в четверть часа я была дома, то есть в полку.\r\nКоннопольцы были уже на лошадях; Алкид мой с каким-то тихим, дружелюбным ржаньем поместился в свой ранжир и только что успел установиться, раздалась команда: «Справа по три марш!\r\n» Полк двинулся.\r\nВышемирский и прочие товарищи одного со мною отделения обрадовались моему возвращению; но вахмистр счел обязанностию побранить меня.\r\n«Ты делаешь глупости, Дуров! Тебе не сносить добром головы своей! Под Гутштадтом, в самом пылу сражения, вздумал отдать свою лошадь какому-то раненому!.\r\n. Неужели ты не имел ума понять, что кавалерист пешком среди битвы самая погибшая тварь.\r\nНад Пасаржею ты сошел с лошади и лег спать в кустах, тогда как весь полк с минуты на минуту ожидал приказания идти, и идти на рысях.\r\nЧто ж бы с тобою было, если 6 ты не имел лошади, которая, не во гнев тебе сказать, гораздо тебя умнее!\r\nВ Гейльзберг отпустили тебя на полчаса, а ты уселся против камина спать, тогда как тебе и думать о сне нельзя было, то есть непозволительно!\r\nСолдат должен быть более, нежели человек! В этом звании нет возраста! Обязанности его должны быть исполняемы одинаково как в 17, так в 30 и 80 лет.\r\nСоветую тебе умирать на коне и в своем ранжире, а то предрекаю тебе, что ты или попадешься бесславно в плен, или будешь убит мародерами, или, что всего хуже, будешь сочтен за труса!\r\n» Вахмистр замолчал; но последняя фраза его жестоко уколола меня.\r\nВся кровь бросилась мне в лицо.\r\nЕсть, однако ж, границы, далее которых человек не может идти!.\r\n.\r\nНесмотря на умствования вахмистра нашего об обязанностях солдата, я падала от сна и усталости; платье мое было мокро!\r\nДвое суток я не спала и не ела, беспрерывно на марше, а если и на месте, то все-таки на коне, в одном мундире, беззащитно подверженная холодному ветру и дождю.\r\nЯ чувствовала, что силы мои ослабевали от часу более.\r\nМы шли справа по три, но если случался мостик или какое другое затруднение, что нельзя было проходить отделениями, тогда шли по два в ряд, а иногда и по одному;\r\nв таком случае четвертому взводу приходилось стоять по нескольку минут неподвижно на одном месте;\r\nя была в четвертом взводе и при всякой благодетельной остановке его вмиг сходила с лошади, ложилась на землю и в ту ж секунду засыпала!\r\nВзвод трогался с места, товарищи кричали, звали меня, и как сон часто прерываемый не может быть крепким,\r\nто я тотчас просыпалась, вставала и карабкалась на Алкида, таща за собою тяжелую дубовую пику.\r\nСцены эти возобновлялись при каждой самой кратковременной остановке; я вывела из терпения своего унтер-офицера и рассердила товарищей;\r\nвсе они сказали мне, что бросят меня на дороге, если я еще хоть раз сойду с лошади.\r\n«Ведь ты видишь, что мы дремлем, да не встаем же с лошадей и не ложимся на землю; делай и ты так».\r\nВахмистр ворчал вполголоса: «Зачем эти щенята лезут в службу! Сидели бы в гнезде своем!\r\n» Остальное время ночи я оставалась уже на лошади; дремала, засыпала, наклонялась до самой гривы Алкида и поднималась с испугом; мне казалось, что я падаю!\r\nЯ как будто помешалась! Глаза открыты, но предметы изменяются, как во сне! Уланы кажутся мне лесом, лес уланами!\r\nГолова моя горит, но сама дрожу, мне очень холодно! Все на мне мокро до тела!.\r\n.\r\nРассвело; мы остановились; нам позволили развесть огонь и сварить кашу.\r\nАх, слава богу! теперь я лягу спать перед огнем, согреюсь и высохну!\r\n«Нельзя, - говорит вахмистр, видя меня усевшуюся близ огня и свертывающую в комок траву, чтоб положить под голову, - нельзя!\r\nРотмистр приказал кормить лошадей на траве; вынь удила из рта своей лошади и веди ее на траву».\r\nЯ пошла с моим Алкидом ходить в поле, как и другие; он ел росистую траву, и я грустно стояла подле него.\r\n«Ты бледен, как мертвый, - сказал Вышемирский, подходя ко мне со своею лошадью, - что с тобою? Ты нездоров?\r\n» - «Нет, здоров, но жестоко перезяб, дождь промочил меня насквозь, и у меня вся кровь оледенела, а теперь еще надобно ходить по мокрой траве!\r\n» - «Кажется, дождь мочил всех нас одинаково, отчего ж мы сухи?» - «Вы все в шинелях».\r\n- «А твоя где?» - «Взяли казаки с саквами и чемоданом».\r\n- «Это по какому чуду?» - «Разве ты забыл, что я посадил на свою лошадь раненого драгунского офицера и позволил отвезти его на ней в его полк?\r\n» - «Ну, да, помню; так что ж?» - «А вот что: лошадь свою нашел я уже в руках Подвышанского; он купил ее у казаков с одним только седлом, а прочее все пропало!\r\n» - «Худо, товарищ, ты всех нас моложе; в холодное ночное время недолго выдержишь без шинели! Скажи вахмистру, он даст тебе шинель после убитого; их пропасть отсылают в вагенбург».\r\nМы говорили еще несколько времени;\r\nнаконец солнце взошло довольно высоко, день сделался жарок, мундир мой высох, усталость прошла, и я была бы очень весела, если б могла надеяться что-нибудь съесть.\r\nНо об этом нечего было думать; я не имела своей доли в той каше, которая варилась; итак, я стала прилежно искать в траве каких-нибудь ягод.\r\nРотмистр, проезжая мимо ходящих по полю улан с их лошадьми, заметил мое упражнение. «Чего ты ищешь, Дуров?» - спросил он, подъехав ко мне. Я отвечала, что ищу ягод.\r\nВидно, ротмистр угадал причину, потому что, оборотясь к взводному унтер-офицеру, сказал ему вполголоса: «Смотри, чтоб Дуров и Вышемирский были сыты».\r\nОн поехал далее, а старые солдаты говорили вслед: «Если мы будем сыты, так будут и они!\r\nОб этих щенках всегда больше думают, нежели о старых заслуженных солдатах!» - «Какие вы дураки, старые заслуженные солдаты! - сказал подходивший к ним вахмистр.\r\n- О ком же и заботиться, как не о детях! Вы, я думаю, и сами видите, что оба эти товарища только что вышли из детского возраста.\r\nПойдемте со мною, дети, - говорил шутя вахмистр, взяв обоих нас за руки, - ротмистр велел накормить вас». Нам дали супу, жареного мяса и белого хлеба.\r\nВидя, что лошади пасутся спокойно и уланы спят на лугу, я не находила никакой надобности бодрствовать одна;\r\nбыло уже более полудня, жар сделался несносен; я сошла на берег речки, протекавшей близ нашего стана, и легла в высокую траву спать.\r\nАлкид ходил неподалеку от меня. Глубокий сон мой был прерван криком: муштучь!.. садись!.. и топотом бегущих улан к лошадям и с лошадьми к фронту; я вскочила опрометью.\r\nВахмистр был уже на коне и торопил улан строиться; ищу глазами Алкида и, к ужасу моему, вижу его плывущего через реку прямо к другому берегу.\r\nВ это время вахмистр подскакал ко мне: «Ты что стоишь без лошади!» Некогда было колебаться! я бросилась вслед за моим Алкидом, и оба вместе вышли на противный берег.\r\nВ одну минуту я замуштучила, села, переплыла обратно и стала в свое место прежде, нежели эскадрон совсем построился.\r\n«Ну, по крайней мере, молодецки поправился», - сказал вахмистр с довольным видом.\r\nШепенбель. Великий боже! какой ужас! Местечко все почти сожжено! Сколько тут зажарившихся людей! о, несчастные! Июнь 1807\r\nФридланд.\r\nВ этом жестоком и неудачном сражении храброго полка нашего легло более половины!\r\nНесколько раз ходили мы в атаку, несколько раз прогоняли неприятеля и в свою очередь не один раз были прогнаны!\r\nНас осыпали картечами, мозжили ядрами, а пронзительный свист адских пуль совсем оглушил меня!\r\nО, я их терпеть не могу! Дело другое - ядро! Оно, по крайней мере, ревет так величественно и с ним всегда короткая разделка!\r\nПосле нескольких часов жаркого сражения остатку полка нашего ведено несколько отступить для отдохновения.\r\nПользуясь этим, я поехала смотреть, как действует наша артиллерия, вовсе не думая того, что мне могут сорвать голову совершенно даром.\r\nПули осыпали меня и лошадь мою; но что значат пули при этом диком, безумолкном реве пушек.\r\nКакой-то улан нашего полка, весь покрытый кровью, с перевязанною головою и окровавленным лицом, ездит без цели по полю, то в ту, то в другую сторону.\r\nБедный! он не помнит, куда едет! Насилу держится в седле! Я подъехала к нему и спросила, которого он эскадрона?\r\nОн что-то пробормотал и покачнулся так сильно, что я должна была удержать его, чтоб не упал.\r\nВидя, что он без памяти, я привязала повод его лошади к шее Алкида и, поддерживая одной рукою израненного, поехала с ним к речке, чтобы освежить его водою.\r\nБлиз речки он как-то образумился, сполз с лошади и упал у ног моих от слабости.\r\nЧто мне было делать? Бросить его нельзя, погибнет! довезть до безопасного места нет возможности; да и где тут безопасное место?\r\nКругом стрельба, пальба, ядра скачут во всех направлениях, гранаты лопаются и в воздухе и на земле, конница, как волнующееся море,\r\nто несется вперед, то отступает назад, и в этом ужасном смешении я уже не вижу нигде флюгеров нашего полка.\r\nМежду тем нельзя было терять времени; я зачерпнула в каску воды и облила ею голову и лицо раненого;\r\nон открыл глаза: «Ради бога, не покиньте меня здесь, - сказал он, с трудом приподнимаясь.\r\n- Я сяду кой-как на лошадь, отведите меня шагом за последнюю линию нашей армии; бог наградит ваше человеколюбие».", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "А. Н. Островский\n\n Волки и овцы\n\n Комедия в пяти действиях\n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\n\n ЛИЦА:\r\nМ е р о п и я Д а в ы д о в н а М у р з а в е ц к а я, девица лет 65-ти, помещица большого, но расстроенного имения; особа, имеющая большую силу в губернии.\r\nА п о л л о н В и к т о р о в и ч М у р з а в е ц к и й, молодой человек лет 24-х, прапорщик в отставке, племянник Мурзавецкой.\r\nГ л а ф и р а А л е к с е е в н а, бедная девица, родственница Мурзавецкой.\r\nЕ в л а м п и я Н и к о л а е в н а К у п а в и н а, богатая молодая вдова.\n\n А н ф у с а Т и х о н о в н а, ее тетка, старуха.\r\nВ у к о л Н а у м о в и ч Ч у г у н о в, бывший член уездного суда, лет 60-ти.\r\nМ и х а и л Б о р и с о в и ч Л ы н я е в, богатый, ожиревший барин, лет под 50, почетный мировой судья.\r\nП а в л и н С а в е л ь и ч, дворецкий \|\n\n В л а с, буфетчик } Мурзавецкой.\n\n К о р н и л и й, лакей \|\r\nС т р о п и л и н, подрядчик \|\n\n М а л я р.\n\n С т о л я р.\n\n К р е с т ь я н и н, бывший староста Мурзавецкой.\r\nМастеровые, крестьяне и приживалки Мурзавецкой.\n\n Действие в губернском городе, в доме Мурзавецкой. Зала, меблированная по-старинному; с правой стороны\r\n(от зрителей) три окна, в простенках узкие длинные зеркала с подзеркальниками.\r\nУ первого окна, ближе к авансцене, высокое кресло и столик, на нем раскрытая старинная книга и колокольчик; в глубине, в правом углу, двустворчатая дверь в большую переднюю;\r\nв левом - дверь в комнату Мурзавецкого; между дверями печь; на левой стороне, в углу, дверь в коридор, ведущий во внутренние комнаты; ближе к авансцене двери\r\nв гостиную; между дверями придвинут к стене большой обеденный стол.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Павлин у дверей в переднюю, подрядчик, маляр, столяр, староста, крестьяне и мастеровые.\r\nПавлин (подавая руку подрядчику). Господину Стропилину! (Прочим.) Невозможно, господа, невозможно. Что за базар!\n\n Столяр. Всякий тоже из-за своего интересу.\r\nМаляр. Другому деньги-то как нужны, - страсть!\n\n Староста. Праздничное дело: слободно, - ну, значит, иди за получкой.\r\nПодрядчик. Праздничное-то дело так бывает, друг сердечный, что и получишь, да домой не донесешь.\n\n Столяр. Донесли бы, сумели, только б было что.\r\nМаляр. Только б залучить деньги-то, а то вот как зажму, силой не отымешь.\r\nПавлин. Стало быть, вы барышню дожидаться хотите?\n\n 1-й крестьянин. Да уж подождем; наше дело такое, что дожидаться.\r\n2-й крестьянин. И подождешь, ничего не поделаешь... Мы еще позапрошлую осень лес возили на баньку. (Указывая на подрядчика.) Вон рыжий-то строил.\r\nМаляр. А мы вот палисаду красили, звен двенадцать, да беседку умброй подводили.\r\nСтароста. А мы так бычка-опоечка в ту пору на солонину...\n\n Столяр. Всякий за своим, ведь и мы вот тоже два столика под орех, да в спальню к барышне...\r\nПавлин. А вы, господин Стропилин?\n\n Подрядчик. Со старым счетцем. Вышел из дому с утра по своим делам, так уж, думаю, пройду, мол, заместо моциону.\r\nПавлин. Ну, что ж мне делать прикажете! Допустить вас я не смею. Домой идите, други милые, вот что я вам скажу. После понаведайтесь, да не все вдруг!\r\nПодрядчик. Нет, уж меня-то вы до барышни допустите, Павлин Савельич.\n\n Голоса. Допущай до самой! Всех допущай до самой!\r\nПавлин. Я, пожалуй, допущу; только с уговором, господа. Вот первое: которые почище (указывает на подрядчика, маляра, столяра и старосту), останьтесь здесь (остальным), а вы к крыльцу.\r\nВторое дело: как барышня из экипажа, сейчас все к ручке; а кто, по усердию, может и в ножки. Об деньгах и не заикаться; с праздником можно поздравить, а об деньгах чтоб ни слова.\r\nМаляр. Да коли мы за ними собственно пришли, как же так ни слова?\r\nПавлин. А так же - ни слова, да и все тут. Пройдут барышня в гостиную, чаю накушаются, я им доклад сделаю; тогда вам всем резолюция и выдет.\r\nКак же вы хотите, чтоб праздничное дело, утром, да сейчас за суету? Барышня в это время тишину любят и чтоб никто их не беспокоил, особливо об деньгах.\r\nВы то подумайте: когда они приедут из собора, сядут в размышлении и подымут глазки кверху, где душа их в это время бывает?\r\nПодрядчик. Высоко, Павлин Савельич, высоко.\n\n Староста. Уж так-то высоко, что ах!\r\nПавлин. Ну, вот то-то же! (Маляру.) А ты с умброй! Эх, сырье! Когда вы отмякнете сколько-нибудь? Деньги деньгами, а тоже и время надо знать.\r\nМы суеты всеми манерами избегать стараемся; а он за бычка-опоечка получать пришел. Ну, ступайте на свое место.\r\nКрестьяне и мастеровые уходят. Входит Чугунов с портфейлем.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\r\nПавлин, Чугунов; (у двери в переднюю) подрядчик, маляр, столяр, староста; потом Корнилий.\r\nЧугунов (указывая глазами на толпу). Набралось гостей со всех волостей.\n\n Павлин (нюхая табак). Комиссия, сударь.\r\nЧугунов. Дай-ка березинского-то!\n\n Павлин подает табакерку.\n\n (Понюхав.) Разбор делаешь: кому - подожди, кому - после приди!\n\n Павлин. Перемежка в деньгах, сударь.\r\nЧугунов. Это бывает. Перед деньгами, говорят.\n\n Павлин. Дай-то Бог! Женское дело, сударь... От женского ума порядков больших и требовать нельзя.\r\nЧугунов. Ну, не скажи! У Меропы Давыдовны ее женского ума на пятерых мужчин хватит.\r\nПавлин. Как же возможно против мужчины! Кабы столько ума было, так за вами бы не посылали; а то чуть кляузное дело, сейчас за вами и шлют.\r\nЧугунов. Да на кляузы разве ум нужен? Будь ты хоть семи пядей во лбу, да коли законов не знаешь...\r\nПавлин. Понимаю я-с. Да от большого ума кляуз-то заводить не следует. Конечно, осуждать господ мы не можем, а и похвалить нельзя.\r\nУ Меропы Давыдовны такой характер: с кем из знакомых размолвка - сейчас тяжбу заводить. Помилуйте, знакомство большое, размолвки частые, - только и знаем, что судимся.\r\nЧугунов. Да, другой раз просто не из чего дело затеваешь.\r\nПавлин. Только что от всех знакомых господ неудовольствия.\n\n Чугунов. Да ведь мы никого не обидели: нам все отказывают, еще ни одного дела не выиграли.\r\nПавлин. Так ведь убытку много: проторы платим да подьячих кормим.\r\nЧугунов. Кто ж их кормить-то будет? Ведь и они кушать хотят, люди тоже.\n\n Павлин. Не считаю я их за людей, сударь.\n\n Чугунов. Напрасно. Ведь и я подьячий, Павлин Савельич.\r\nПавлин. Знаю-с.\n\n Чугунов. А знаете, так будьте поучтивее. У меня таких-то хамов, как вы, полтораста животов было.\r\nПавлин. Было, да прошло.\n\n Чугунов. Да, прошло; был барином, а теперь вот сутягой стал да холопские разговоры слушаю.\r\nПавлин. Нельзя и не говорить; поневоле скажешь, коли вы барышню только смущаете. Можно вам теперь, сударь, кляузы-то бросить и опять барином зажить: золотое дело имеете.\r\nЧугунов. Имею.\r\nПавлин. По милости нашей барышни у госпожи Купавиной всем имением управляете, - ведь это легко сказать! Да оно и видно: и домик обстроили, и лошадок завели, да и деньги, говорят...\r\nЧугунов. Заговорили уж, позавидовали!\n\n Павлин. Нет, что ж, давай Бог, наживайтесь!\r\nЧугунов. Да и наживусь, и наживусь. Разговаривай еще! Посмотрю, что ль, я на кого! Я видал нужду-то, в чем она ходит.\r\nМундир-то мой помнишь, давно ль я его снял? Так вытерся, что только одни нитки остались; сарафан ли это, мундир ли, не скоро разберешь.\r\nПавлин. Барыня молодая, добрая, понятия ни об чем не имеют; тут коли совесть не зазрит...\r\nЧугунов. Зачем же ты совесть-то? К чему ты совесть-то приплел? В философию пускаться тебе не по чину...\n\n Павлин (взглянув в окно). Барышня идут. (Уходит.)\r\nКорнилий в белом галстухе и белых перчатках выходит из гостиной,\n\n отворяет обе половинки дверей и становится слева.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\r\nЧугунов встает со стула и становится невдалеке от двери в гостиную, за ним по линии к выходной двери становятся: подрядчик, потом староста, потом маляр и столяр.\r\nМурзавецкая одета в черную шелковую блузу, подпоясанную толстым шелковым шнурком, на голове кружевная черная косынка,\r\nкоторая, в виде вуаля, до половины закрывает лицо, в левой руке черная палка с белым, слоновой кости, костылем.\r\nПроходит медленно\r\nи не глядя ни на кого от дверей передней в гостиную. Все стоящие в зале поочередно целуют ее правую руку.\r\nЗа ней, в двух шагах, проходит, опустя глаза в землю, Глафира, одета в грубое черное шерстяное платье.\r\nПотом две приживалки, одетые в черное. Павлин идет с левой стороны Мурзавецкой и, почтительно\r\nсогнувшись, несет на руке что-то вроде черного плаща. Корнилий, пропустив всех, входит в гостиную\n\n и затворяет двери.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\r\nЧугунов, подрядчик, староста, маляр, столяр, потом Павлин.\n\n Староста. Ах, матушка! Дай ей, Господи! Создай ей, Господи!.. И костылек-то все тот же.\n\n Подрядчик. Разве помнишь?\r\nСтароста. Да как не помнить? Тоже, как крепостными-то были...\n\n Подрядчик. Так хаживал по вас?\r\nСтароста. Еще как хаживал-то!\n\n Выходит Павлин.\n\n Павлин. Не в час, господа, пришли.\n\n Чугунов. Что так?\r\nПавлин. И докладывать-то не смею. (Чугунову.) Наказанье нынче, сударь Вукол Наумыч, с прислугой. Сливок вскипятить не умеют, либо не хотят, что ли.\r\nТолько и твердишь, чтоб пенок как можно больше, потому барышня страсть их любят. В такой малости не хотят барышне удовольствия сделать, ну и гневаются.\r\nСтароста. Что же теперича нам?\n\n Павлин. А как-нибудь на неделе, что там Бог даст.\r\nМаляр. Ходишь, ходишь, только маета одна.\n\n Павлин. Ну, уж будет! Поговорил и довольно! Ласково я с вами говорю или нет? Так вы грубого слова не дожидайтесь.\r\nСтоляр. Только и всего? С тем, значит, и идти?\r\nПавлин. Чего ж тебе? Угощенья для вас не припасено. (Подрядчику.) До приятного свидания, господин Стропилин. (Прочим.) Ну, так прощайте, добрые люди!\r\nПодрядчик, староста, маляр и столяр уходят.\n\n Вам, сударь, в столовой фриштыкать приготовят.\n\n Чугунов. Дай-ка табачку-то!\r\nПавлин (подавая табакерку). Пожалуйте. Уж придется вам повременить, потому барышня Аполлона Викторыча дожидаются.\n\n Чугунов. Где же он?\r\nПавлин. Одно место у них. Просто срам, сударь! В городе-то стыдятся; так возьмут ружье, будто за охотой, да на Раззорихе, в трактире и проклажаются.\r\nИ трактиришко-то самый что ни есть дрянной, уж можете судить, - в деревне, на большой дороге заведение, на вывеске: \"Вот он!\" написано.\r\nУж так-то не хорошо, что и сказать нельзя. Дня по два там кантуют, ссоры заводят, - и что им там за компания! Барышня уж послали буфетчика Власа, велели их домой привезти.\r\nЧугунов. А что ему дома-то делать?\n\n Павлин. Барышня хотят их установить и в хороший круг ввести; в гости с ними хотели сегодня ехать и даже все новое им платье приказали сшить.\r\nЧугунов. Уж не женить ли хотят?\r\nПавлин. Похоже на это-с.\n\n Чугунов. Жених завидный.\n\n Павлин. Вот теперь тоже Евлампия Николаевна вдовеют, господин Лыняев тоже холостой.\r\nЧугунов. Обо всех-то у матушки Меропы Давыдовны забота.\r\nПавлин. Нельзя же-с.\r\nИ ах, как они чудесно рассуждают!\r\nЕвлампия Николаевна богаты очень - значит, им можно и небогатого жениха, только б молодого, вот как наш Аполлон Викторыч;\r\nМихаил Борисыч Лыняев тоже богаты и уж в летах, - для них теперь на примете есть барышня, княжеского рода;\r\nнемолодая, это точно-с, и в головке у них словно как дрожание, а уж так образованы, так образованы, что сказать нельзя-с.\r\n(Взглянув в окно.) Да вот, должно быть, барина привезли.\r\nЧугунов. Так я в столовую. (Уходит.)\r\nВходят:\r\nМурзавецкий, одет в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, панталоны в сапоги,\r\nна голове фуражка с красным околышем и с кокардой, Влас, с ружьем, патронташем, ягдташем и арапником.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Мурзавецкий, Павлин, Влас.\r\nМурзавецкий (не снимая фуражки). Ма тант у себя?\n\n Павлин. У себя-с.\r\nМурзавецкий. Ох, уж эта охота мне! Устал, братец. А что делать-то! Страсть! Жить без охоты не могу. Халат теперь, да спать завалиться. (Хочет идти в свою комнату.)\r\nПавлин. Нет уж, извольте здесь подождать, так приказано.\n\n Мурзавецкий садится у окна.\r\nВлас. С рук на руки, Павлин Савельич, и барина, всю сбрую, и амуницию.\n\n Павлин (заглянув в ягдташ). В ягдташе-то, сударь, не то что дичи, а и перышков-то нет.\r\nМурзавецкий. Незадача, братец, дьявольская незадача. Выход нехорош был, вернуться б надо; заяц дорогу перебежал, какая уж тут охота! Что ни приложусь, паф! - либо пудель, либо осечка.\r\nПавлин (Власу). Снеси к барину в комнату, положи осторожнее!\n\n Влас уходит.\r\nМурзавецкий (растворяя окно). Фу, духота какая! (Высовывается в окно и свищет.) Тамерлан! Ах, проклятый! Ну, погоди ж! Человек, приведи сюда Тамерлана да подай мне арапник!\r\nПавлин. Нет уж, этого ни под каким видом нельзя: не приказано-с.\r\nИ какой же это Тамерлан? Нешто такие Тамерланы бывают? Уж много сказать про него, что Тлезор, и то честь больно велика; а настоящая-то ему кличка Шалай.\r\nМурзавецкий. Много ты понимаешь!\r\nПавлин. Да я всю его родословную природу знаю. Окромя что по курятникам яйцы таскать, он другой науки не знает.\r\nЕго давно на осину пора, да что и на осину-то! Вот, Бог даст, осень придет, так его беспременно, за его глупость, волки съедят.\r\nНедаром мы его волчьей котлеткой зовем. А вы бы, сударь, фуражку-то сняли, неравно барышня войдут.\r\nМурзавецкий (снимая фуражку). Не твое дело; ты знай свое место! Я разговаривать с вашим братом не люблю.\n\n Павлин. Слушаю-с.\r\nМурзавецкий. Фу, черт возьми, что это мне как будто не по себе, нездоровится что-то? Ноги, должно быть, промочил в болоте. (Громко.) Человек, водки!\r\nПавлин. Здесь, сударь, не в раззорихинском трактире.\r\nМурзавецкий. Ну, что же, что не в раззорихинском трактире, ну, что же?\n\n Павлин. А то, что здесь не подадут-с.\r\nМурзавецкий. Ну, пожалуйста, Павлин Савельич, ну, будь другом, ну, я тебя прошу. Не в службу, а в дружбу, братец, понимаешь?\n\n Павлин. Вот то-то же, сударь.\r\nМурзавецкий. Право, так что-то фантазия пришла. Павлин Савельич, я с тобою буду откровенен! адски хочется, братец.\n\n Павлин. Уж, видно, нечего с вами делать. (Уходит.)\r\nИз гостиной входит Глафира и идет к коридору.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\n\n Мурзавецкий, Глафира, потом Павлин и Влас.\r\nМурзавецкий. Кузина, удостойте взглядом! Глазки-то, фу! Все отдашь!\n\n Глафира. Что вам угодно?\n\n Мурзавецкий. Что мне угодно? Вот странно! Мне угодно расцеловать вас, но...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Чего вы смеетесь? - неохотно улыбнулась девушка.\n - Так. Хорошо очень. Какие у вас мягкие подушки! Теперь можно и поговорить немного. Отчего вы не пьете?\r\n- А мне можно снять кофточку? Вы позволите? А то сидеть-то долго придется. - В ее голосе звучала легкая усмешка.\r\nНо, встретив его доверчивые глаза и предупредительное: \"Конечно, пожалуйста!\" - серьезно и просто пояснила:\r\n- У меня корсет очень тугой. На теле рубцы потом остаются.\n - Конечно, конечно, пожалуйста.\r\nОн слегка отвернулся и опять покраснел.\r\nИ оттого ли, что бессонница так путала мысли его, оттого ли, что в свои 26 лет он был действительно наивен - и это \"можно\" показалось ему естественным в доме,\r\nгде было все позволено и никто ни у кого не просил разрешения.\r\nСлышно было, как хрустел шелк и потрескивали расстегиваемые кнопки. Потом вопрос:\r\n- Вы не писатель?\n - Что? Писатель? Нет, я не писатель. А что? Вы любите писателей?\r\n- Нет. Не люблю.\n - Отчего же? Они люди... - он сладко и продолжительно зевнул: - ничего себе.\r\n- А как вас зовут?\n Молчание и сонный ответ:\n - Зовите меня И... нет, Петром. Петр.\n И еще вопрос:\n - А кто же вы? Кто вы такой?\r\nСпрашивала девушка, тихо, но осторожно и твердо, и было такое впечатление от ее голоса, будто она сразу, вся, придвинулась к лежащему. Но он уже не слышал ее, он засыпал.\r\nВспыхнула на мгновение угасающая мысль и в одной картине, где время и пространство слились в одну пеструю груду теней, мрака и света,\r\nдвижения и покоя, людей и бесконечных и бесконечно вертящихся колес, вычертила все эти два дня и две ночи бешеной погони.\r\nИ вдруг все это затихло, потускнело, провалилось - и в мягком полусвете,\r\nв глубочайшей тишине представилась одна из зал картинной галереи, где вчера он на целых два часа нашел покой от сыщиков.\r\nБудто сидит он на красном бархатном, необыкновенно мягком диване и смотрит неподвижно на какую-то большую черную картину;\r\nи такой покой идет от этой старой, потрескавшейся картины, и так отдыхают глаза, и так мягко становится мыслям,\r\nчто на несколько минут, уже засыпающий, он начал противиться сну, смутно испугался его, как неизвестного беспокойства.\r\nНо заиграла музыка в зале, запрыгали толкачиками коротенькие, частые звуки с голыми безволосыми головками, ион подумал: \"теперь можно спать\" - сразу крепко уснул.\r\nТоржествующе взвизгнул милый, мохнатый сон, обнял горячо - и в глубоком молчании, затаив дыхание, они понеслись в прозрачную, тающую глубину.\r\nТак спал он и час и два, навзничь, в той вежливой позе, какую принял перед сном; и правая рука его была в кармане, где ключи и револьвер.\r\nА она, девушка с обнаженными руками и шеей, сидела напротив, курила, пила неторопливо коньяк и глядела на него неподвижно;\r\nиногда, чтобы лучше разглядеть, она вытягивала тонкую, гибкую шею, и вместе с этим движением у концов губ ее вырастали две глубокие, напряженные складки.\r\nВерхнюю лампочку он забыл погасить, и при сильном свете ее был ни молодой ни старый, ни чужой ни близкий, а весь какой-то неизвестный:\r\nнеизвестные щеки, неизвестный нос, загнутый клювом, как у птицы, неизвестное ровное, крепкое, сильное дыхание.\r\nГустые черные волосы на голове были острижены коротко, по-солдатски; и на левом виске, ближе к глазу, был небольшой побелевший шрам от какого-то старого ушиба.\r\nКреста на шее у него не было.\r\nМузыка в зале то замирала, то вновь разражалась звуками клавиш и скрипки, пением и топотом танцующих ног, а она все сидела, курила папиросы и разглядывала спящего.\r\nВнимательно, вытянув шею, рассмотрела его левую руку, лежавшую на груди:\r\nочень широкая в ладони, с крупными пальцами - на груди она производила впечатление тяжести, чего-то давящего больно;\r\nи осторожным движением девушка сняла ее и положила вдоль туловища на кровати.\r\nПотом встала быстро и шумно, и с силою, точно желая сломать рожок, погасила верхний свет и зажгла нижний, под красным колпачком.\r\nНо он и в этот раз не пошевелился, и все тем же неизвестным, пугающим своей неподвижностью и покоем осталось его порозовевшее лицо.\r\nИ, отвернувшись, охватив колени голыми, нежно розовеющими руками, девушка закинула голову и неподвижно уставилась в потолок черными провалами немигающих глаз.\r\nИ в зубах ее, стиснутая крепко, застыла недокуренная потухшая папироса.\r\nIII\r\nЧто-то произошло неожиданное и грозное.\r\nЧто-то большое и важное случилось, пока он спал, - он понял это сразу, еще не проснувшись как следует, при первых же звуках незнакомого,\r\nхриплого голоса, понял тем изощренным чутьем опасности, которое у него и его товарищей составляло как бы особое, новое чувство.\r\nБыстро опустил ноги и сел, и уже крепко сжал рукою револьвер, пока глаза остро и зорко обыскивали розовый туман.\r\nИ когда увидел ее, все в той же позе, с прозрачно-розовыми плечами и грудью и загадочно почерневшими, неподвижными глазами, подумал: выдала!\r\nПосмотрел пристальнее, передохнул глубоко и поправился: еще не выдала, но выдаст.\r\nПлохо!\n Вздохнул еще и коротко спросил:\n - Ну? Что?\r\nНо она молчала. Улыбалась торжествующе и зло, смотрела на него и молчала - будто уже считала его своим и, не торопясь, никуда не спеша, хотела насладиться своею властью.\r\n- Ты что сказала сейчас? - повторил он, нахмурившись.\n - Что я сказала? Вставай, я сказала, вот что. Будет. Поспал. Будет. Пора и честь знать. Тут не ночлежка, миленький!\r\n- Зажги лампочку! - приказал он.\n - Не зажгу.\r\nЗажег сам. И увидел под белым светом бесконечно злые, черные, подведенные глаза и рот, сжатый ненавистью и презрением.\r\nИ голые руки увидел. И всю ее, чуждую, решительную, на что-то бесповоротно готовую. Отвратительной показалась ему эта проститутка.\r\n- Что с тобою - ты пьяна? - спросил он серьезно и беспокойно и протянул руку к своему высокому крахмальному воротничку.\r\nНо она предупредила его движение, схватила воротничок и, не глядя, бросила куда-то в угол, за комод.\r\n- Не дам!\r\n- Это еще что? - сдержанно крикнул он и стиснул руку твердым, крепким, круглым, как железное кольцо, пожатием, и тонкая рука бессильно распростерла пальцы.\r\n- Пусти, больно! - сказала девушка, и он сжал слабо, но руки не выпустил.\n - Ты смотри!\r\n- А что, миленький! Застрелить меня хочешь, да? Это что у тебя в кармане, - револьвер? Что же, застрели, застрели, пожалуйста, пришел к женщине, а сам спать лег.\r\nПей, говорит, а я спать буду. Стриженый, бритый, так никто, думает, не узнает. А в полицию хочешь? В полицию, миленький, хочешь?\r\nОна засмеялась громко и весело - и действительно он с ужасом увидел это: на ее лице была дикая, отчаянная радость. Точно она сходила с ума.\r\nИ от мысли, что все погибло так нелепо, что придется совершить это глупое, жестокое и ненужное убийство и все-таки, вероятно, погибнуть - стало еще ужаснее.\r\nСовсем белый, но все еще с виду спокойный, все еще решительный, он смотрел на нее, следил за каждым движением и словом и соображал.\r\n- Ну? Что же молчишь? Язык от страху отнялся?\r\nВзять эту гибкую змеиную шею и сдавить; крикнуть она, конечно, не успеет.\r\nИ не жалко: правда, теперь, когда рукою он удерживает ее на месте, она ворочает головой совершенно по-змеиному. Не жалко, но там, внизу?\r\n- А ты знаешь, Люба, кто я?\n - Знаю. Ты, - она твердо и несколько торжественно, по слогам, произнесла: - ты революционер. Вот кто.\r\n- А откуда это известно?\n Она улыбнулась насмешливо.\n - Не в лесу живем.\r\n- Ну, допустим...\n - То-то допустим. Да руку-то не держи. Над женщиной все вы умеете силу показывать. Пусти!\r\nОн отпустил руку и сел, глядя на девушку с тяжелой и упорной задумчивостью.\r\nВ скулах у него что-то двигалось, бегал беспокойно какой-то шарик, но все лицо было спокойно, серьезно и немного печально.\r\nИ опять он, с этой задумчивостью своей и печалью, стал неизвестный и, должно быть, очень хороший.\r\n- Ну, что уставился! - грубо крикнула девушка и неожиданно для себя самой прибавила циничное ругательство.\r\nОн поднял удивленно брови, но глаз не отвел, и заговорил спокойно и несколько глухо и чуждо, будто с очень большого расстояния.\r\n- Вот что, Люба. Конечно, ты можешь предать меня, и не одна ты можешь это сделать, а всякий в этом доме, почти каждый человек с улицы.\r\nКрикнет: держи, хватай! - и сейчас же соберутся десятки, сотни и постараются схватить, даже убить.\r\nА за что? Только за то, что никому я не сделал плохого, только за то, что всю мою жизнь я отдал этим же людям. Ты понимаешь, что это значит: отдал всю жизнь?\r\n- Нет, не понимаю, - резко ответила девушка. Но слушала внимательно.\r\n- И одни сделают это по глупости, другие по злобе. Потому что, Люба, не выносит плохой хорошего, не любят добрых...\n - А за что их любить?\r\n- Не подумай. Люба, что я так, нарочно, хвалю себя. Но посмотри: что такое моя жизнь, вся моя жизнь? С четырнадцати лет я треплюсь по тюрьмам.\r\nИз гимназии выгнали, из дому выгнали - родители выгнали. Раз чуть не застрелили меня, чудом спасся.\r\nИ вот, как подумаешь, что всю жизнь так, всю жизнь только для других и ничего для себя. Ничего.\r\n- А отчего же это ты такой хороший? - спросила девушка насмешливо; но он серьезно ответил:\n - Не знаю. Родился, должно быть, такой.\r\n- А я вот плохая родилась. А ведь тем же местом на свет шла, как и ты, - головою! Поди ж ты!\r\nНо он как будто не слыхал. С тем же взглядом внутрь себя, в свое прошлое, которое теперь в словах его вставало перед ним самим так неожиданно и просто героичным, он продолжал:\r\n- Ты подумай: мне двадцать шесть лет, на висках у меня уже седина, а я до сих пор... - он запнулся немного, но окончил твердо и даже с надменностью: - я до сих пор не знаю женщин.\r\nПонимаешь, совсем. И тебя я первую вижу вот так. И скажу правду, мне немного стыдно смотреть на твои голые руки.\r\nСнова отчаянно заиграла музыка, и от топота ног в зале задрожал слегка пол. И кто-то, пьяный, отчаянно гикал, как будто гнал табун разъярившихся коней.\r\nА в их комнате было тихо, и слабо колыхался в розовом тумане табачный дым и таял.\r\n- Так вот, Люба, какая моя жизнь! - И он задумчиво и строго опустил глаза, покоренный воспоминаниями о жизни, такой чистой и мучительно-прекрасной.\r\nА она молчала. Потом встала и накинула на голые плечи платок.\r\nНо встретив его удивленный и словно благодарный взгляд, усмехнулась и резко сдернула платок, и так сделала рубашку, что одна, прозрачно-розовая и нежная грудь обнажилась совсем.\r\nОн отвернулся и слегка пожал плечами.\r\n- Пей! - сказала девушка. - Будет ломаться.\n - Я не пью совсем.\r\n- Не пьешь? А я вот пью! - И она опять нехорошо засмеялась.\n - Вот, если папиросочки у тебя есть, я возьму.\n - У меня плохие.\n - А мне все равно.\r\nИ когда брал папиросу, заметил с радостью, что рубашку Люба поправила, - явилась надежда, что все еще уладится.\r\nКурил он плохо, не затягиваясь, и папиросу держал, как женщина, между двумя напряженно выпрямленными пальцами.\r\n- Ты и курить-то не умеешь! - сказала девушка гневно и грубо вырвала папироску из его рук. - Брось.\n - Вот ты опять сердишься...\n - Да, сержусь.\r\n- А за что. Люба? Ты подумав: ведь я, правда, две ночи не спал, как волк бегал по городу.\r\nНу и выдашь ты меня, ну и заберут меня - тебе какая от этого радость? Так ведь я, Люба, живой-то еще и не сдамся...\r\nОн замолчал.\n - Стрелять будешь?\n - Да. Стрелять буду.\r\nМузыка.\r\nоборвалась, но тот дикий, обезумевший от вина, продолжал еще гикать;\r\nвидимо, кто-то, шутя или серьезно, зажимал ему рот рукою, и сквозь пальцы звук прорывался еще более отчаянным и страшным.\r\nВ комнатке пахло духами, не то душистым, дешевым мылом, и запах был густой, влажный, развратный; и на одной стене, неприкрытые, висели смято и плоско какие-то юбки и кофточки.\r\nИ так все это было противно, и так странно было подумать, что это - тоже жизнь и такой жизнью люди могут жить всегда, что он с недоумением пожал плечами и еще раз медленно оглянулся.\r\n- Как тут у вас... - сказал он раздумчиво и остановился глазами на Любе.\n - Ну? - спросила она коротко.\r\nИ, взглянув на нее, как она стояла, он понял, что ее надо пожалеть; и как только понял, тотчас же искренне пожалел.\n - Бедная ты, Люба.\r\n- Ну?\n - Дай руку.\n И, несколько подчеркивая свое отношение к девушке, как к человеку, взял ее руку и почтительно приложил к губам.\r\n- Это ты мне?\n - Да, Люба, тебе.\n И совсем тихо, точно благодаря его, девушка произнесла:\r\n- Вон! Вон отсюда, болван!\n Он понял не сразу:\n - Что?\n - Уходи! Вон отсюда. Вон.\r\nМолча, крупными шагами, она прошла комнату, достала из угла белый воротничок и бросила его с таким выражением гадливости, точно была это самая грязная, загаженная тряпка.\r\nИ так же молча, с видом высокомерия, не удостаивая девушки даже взглядом, он начал спокойно и медленно пристегивать воротничок;\r\nно уже в следующую секунду, взвизгнув дико, Люба с силою ударила его по бритой щеке.\r\nВоротничок покатился по полу, и сам он пошатнулся, но устоял на ногах.\r\nИ, страшно бледный, почти синий, но все так же молча, с тем же видом высокомерия и горделивого недоумения, остановился на Любе своими тяжелыми, неподвижными глазами.\r\nОна дышала часто и смотрела на него с ужасом.\r\n- Ну?! - выдохнула она.\r\nОн смотрел на нее и молчал.\r\nИ, совершенно безумная от этой надменной безответности, ужасаясь, теряя соображение, как перед каменной глухой стеною, девушка схватила его за плечи и с силою посадила на кровать.\r\nНаклонилась близко, к самому лицу, к самым глазам.\r\n- Ну что же ты молчишь! Что же ты со мной делаешь, подлец, подлец же ты.\r\nРуку поцеловал! Хвастаться сюда пришел! Красоту свою показывать! Да что же ты со мною делаешь, да несчастная же я!\r\nОна трясла его за плечи, и ее тонкие пальцы, сжимаясь и разжимаясь бессознательно, как у кошки, царапали его тело сквозь рубашку.\r\n- Женщин не знал, подлец, да? И это мне смеешь говорить, мне, которую все мужчины... все...\r\nГде же у тебя совесть, что же ты со мной делаешь! Живой не дамся, да! А я вот мертвая - понимаешь, подлец, мертвая я.\r\nА я вот наплюю в твое лицо... На... живой! На, подлец, на! Иди теперь, иди!\r\nС гневом, которого больше не мог сдерживать, он отшвырнул ее от себя, и затылком она ударилась о стену.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Вместе с русско-христианской жизнью быстро расширяется круг монастырей и в других краях Северной Руси: они появляются в Смоленске,\r\nПскове, Старой Русе, Ладоге, Переяславле-Залесском, Суздале, Владими ре-на-Клязьме.\r\nМОНАСТЫРИ НА СЕВЕРО-ВОСТОКЕ. Указав, как движением монастырей обозна чился начавшийся в XII в.\r\nотлив русской жизни с юга на север, я в дальнейшем обзоре ограничусь монастырями северо-восточной Руси,\r\nиз кото рой потом образовалось Московское государство и где возник вопрос о мо настырском землевладении.\r\nЗдесь в ХП1 в.\r\nпродолжает расширяться круг го родских и подгородных монастырей, указывая на размножение центров об щественной жизни.\r\nВ упомянутых уже северных городах к существовавшим прежде монастырям прибавляются новые,\r\nи в то же время являются первые монастыри в других городах-Твери, Ярославле, Костроме, Нижнем Новгороде,\r\nУстюге, Москве. Удельное дробление северо-восточной Руси содействует этому распространению монастырей.\r\nВо многих городах, где прежде не сиде ли князья, устанавливаются княжеские столы.\r\nПервый князь нового удела старался украсить свою резиденцию хотя одной обителью: город, особенно стольнокняжеский, не считался благоустроенным, если не имел монастыря и собора.\r\nПУСТЫННЫЕ МОНАСТЫРИ. Но с XIV ^ в. замечаем важную перемену в способе распространения монастырей, и именно на севере.\r\nДоселе почти все монас- тыри как в южной, так и в Северной России, говорил я, строились в горо- дах или в их ближайших окрестностях.\r\nРедко появлялась пустынь - монасты- рек, возникавший вдали от городов, в пустынной, незаселенной местности, обыкновенно среди глухого леса.\r\nВ первые века нашей христианской жизни пустынножительство развивалось у нас очень туго;\r\nпустынная обитель мелькает, редким, случайным явлением среди городских и подгородных мо- настырей.\r\nБолее чем из 100 монастырей, приведенных в известность до кон- ца XIII в., таких пусты-нек не. насчитаем и десятка, да и из тех большинство приходится именно на XIII в. Зато с XIV в.\r\nдвижение в лесную пустыню развивается среди северного русского монашества быстро и сильно:\r\nпустынные монастыри, возникшие в этом веке, числом сравнялись с новыми городскими (42 и 42), в XV в.\r\nпревзошли их более чем вдвое (57 и 27), в XVI в. - в l'/z раза (51 и 35).\r\nТаким образом, в эти три века построено было в пределах Московской Руси, сколько известно, 150 пустынных и 104 городских и пригородных монастыря^.\r\nМОНАСТЫРИ-КОЛОНИИ.\r\nГородские и пустынные монастыри различались между собой не одной только внешней обстановкой,\r\nно и общественным значением, духом складывавшегося в тех и других быта, даже в большинстве случаев самим происхождением.\r\nГородские и подгородные монастыри обыкновенно со- зидались набожным усердием высших церковных иерархов, также князей, бо- яр,\r\nбогатых горожан-людей, которые оставались в стороне от основанных ими обителей, не входили в состав созванного ими монастырского братства.\r\nКтиторы обстраивали монастырь, созывали братию и давали ей средства со- держания.\r\nЖивя среди мира, в ежедневном с ним общении и для его религи- озных нужд, такие монастыри и назывались «мирскими».\r\nДругие имели более самобытное происхождение, основывались людьми, которые, отрекшись от ми- ра, уходили в пустыню,\r\nтам становились руководителями собиравшегося к ним братства и сами вместе с ним изыскивали средства для построения и содержания монастыря.\r\nИные основатели таких пустынных монастырей стано- вились отшельниками прямо из мира, еще до пострижения, подобно преподоб- ному Сергию Радонежскому, но большинство проходило\r\nЛЕКЦИЯ XXXV в. о. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\n10 до 200 рублей (до 12 тысяч на наши деньги). На Трифона, основавше- го в конце XVI в.\r\nмонастырь на Вятке, жаловались, что он за пострижение вкладу просит дорого и с убогого человека, меньше 10 рублей (более 100 рублей) не возьмет^.\r\nВклад при пострижении считался тем обязательнее, что по смерти вкладчика он превращался в поминальный.\r\nВ письме к княги- не-вдове Иосиф Волоцкий высказывает как общее правило, что, если богатый человек при пострижении не даст вкладу по силе, его не ведено поминать в том монастыре.\r\nИногда вкладной договор обставлялся разнородными условия- ми, получал довольно сложный юридический состав. Один вкладчик, напри- мер, с женой и 4 сыновьями в 1568 г.\r\nотдал в Троицкий Сергиев монастырь свою небольшую подмосковную вотчину,\r\nи за это его у Троицы «постричи и келейкою пожаловати упокоити и семью (жену) его тоже постричь в припис- ном к Сергиеву женском монастыре и келейку ей пожаловать,\r\nа двух сыновей их принять в слуги монастыря и деревеньку им пожаловать, на чем им можно прожиги»,\r\nа кто из них захочет постричься, того постричь и тоже келейкою поустроить за тем же вкладом.\r\nТак вкладом пристроилась к монастырю целая дворянская семья, давая ему готовых и будущих постриженников и даже во- енных слуг-помещиков.\r\nИногда вклад в монастырь делался с условием не только поминать, но и похоронить вкладчика в том монастыре;\r\nнекоторые монастыри становились фамильными кладбищами знатных родов,\r\nчлены которых из поколения в поколение приносили в обители «вечного покоя» за свои ду- ши и могилы свои вотчинные села, деревни и сенные покосы.\r\nКУПЛИ. Не все в Древней Руси смотрели на церковное поминовение и на вклады за него, как смотрел на это преп. Иосиф. В одной рукописи XVII в.\r\nв предисловии к синодику Сийского монастыря я встретил такое наставление игуменам:\r\n«Если скончается монах вашей паствы или мирянин, в нищете жив- ший, не говорите: не дал вкладу, так не писать его в поминание;\r\nтогда вы уже не пастыри, а наемники и мздоимцы;\r\nесли состоятельный человек, уми- рая, ничего не даст церкви божией, ни отцу своему духовному,\r\nа все оста- вит плотскому своему роду-это не ваш грех, ты же, пастуше словесных овец, имей опасливое попечение о душах их».\r\nОднако взгляд Иосифа оста- вался господствующим и поддерживал непрерывный приток в монастыри денеж- ных и земельных вкладов.\r\nВпрочем, и денежные вклады шли прежде всего на приобретение вотчин, и сами вкладчики подыскивали земли для монастыря, чтобы купить их на вкладываемые ими деньги:\r\nс вкла- дом связано было их поминовение, а денежный капитал легко мог быть из- расходован,\r\nтогда как монастырская земля была неотчуждаема и должна была напоминать о поминовении вкладчика-сельника, «чтобы душа его во веки беспамятна не была», как писалось во вкладных.\r\nОт разных монастырей Древней Руси сохранилось большое количество купчих на земли; в архиве Троицкого Сергиева монастыря ряд их идет от преемника Сергиева игумена Никона.\r\nНо нередко купля-продажа заменялась сделками другого рода или с ними соединялась.\r\nТак, иногда вотчина отчуждалась монастырю за деньги под видом заклада: вотчинник занимал деньги под залог вотчины;\r\nпри неуп- лате в срок или при отказе от уплаты закладная по условию превращалась в купчую.\r\nПодобный характер прикрытой продажи получила и мена вотчинами: монастырь покупал малоценную землю и менял ее на более ценную, доплачи- вая разницу стоимости деньгами.\r\nНа такую мену с придачей или приплатой походили и вклады по душе со сдачей.\r\nВотчинные вклады обыкновенно дела- лись заранее с условием жить вкладчику на вкладной вотчине до смерти или до пострижения.\r\nЭто был своего рода прожиток или пожить, как называлось подобное временное владение в поместном праве.\r\nНо нередко вотчинник по- лучал с монастыря еще сдачу при самом вкладе вотчины, в стоимости кото- рой, таким образом, различались две составные доли:\r\nодна-собственно вкладная на помин души, другая - продажная, оплачиваемая сдачей.\r\nВсе та- кие сделки основывались на общих нормах древнерусского гражданского пра- ва;\r\nно при участии религиозных мотивов в монастырской практике они скла- дывались в такие сложные комбинации, какие едва ли возможны были во вне- церковном юридическом обороте.\r\nПриведу пример из архива Троицкого Серги- ева монастыря, самого крупного и оборотливого землевладельца между мо- настырями Древней Руси. В 1624 г.\r\nвдова знатного происхождения дала к Троице хорошую старинную вотчину мужа с условием поминать его, их детей и род ителей, а ее по смерти положить у Троицы, с записью в сенаник и проч.\r\nПри этом вкладчица взяла у монастыря значительную сумму, чтобы распла- титься с долгами, и поставила условие:\r\nкто из ее рода захочет выкупить вкладную вотчину, обязан уплатить взятую вдовой у монастыря сумму и сверх того внести большой денежный вклад взамен той доли стоимости\r\nЛЕКЦИЯ XXXV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nвыкупаемой вотчины, какая назначалась на поминовение, j Вкладчица жи- вет во вкладной вотчине до своей смерти, а j после нее монастырь даст ее человеку.\r\nво вкладном селе 1 или в какой-либо вотчине монастыря, где сам тот человек j похочет, белую, нетяглую землю, чему ему с семьей сыту 1 быть до его смерти.\r\nЗдесь совмещены разнородные,; юридические и церков- но-нравственные нормы: вклад noj душе с его обычными условиями и душев- ными благами,.\r\nj на него приобретаемыми, и сдача и выкуп родовой 1 вот- чины с обязательствами, на ней лежащими,\r\nи пожизненный прожиток не только для самой вкладчицы, но и для ее крепостного слуги с семьей.\r\nВРЕДНЫЕ СЛЕДСТВИЯ. Я перечислил далеко не все землевладельческие опе- рации монастырей: это дело специального исследования.\r\nВ нашей историчес- кой литературе есть такое исследование, изданное слишком 40 лет тому на- зад и доселе сохраняющее большую научную цену, - это сочинение Вл.\r\nМилюти- на О недвижимых имуществах духовенства в России; оно говорит о монасты- рях в ряду других церковных учреждений*. Я веду речь только о монастырс- ких вотчинах.\r\nСказанного мною, думаю, достаточно, чтобы заметить, какое направление принимала жизнь старых пустынных общежительных монастырей к половине XVI в.\r\nИз трудовых земледельческих общин, питавшихся своими трудами, где каждый брат работал на всех и все духовно поддерживали каж- дого из своей братии, многие из этих:\r\nмонастырей, если не большинство, разрослись в крупные землевладельческие общества со сложным хозяйством и ' привилегированным хозяйственным управлением,\r\nс многообразными житейс- кими суетами, поземельными тяжбами и запутанными мирскими отношениями.\r\nОкруженное монастырскими слободами, слободками и селами, братство;\r\nта- кого монастыря представляло из себя черноризческое 1 барство, на которое работали сотни и тысячи крестьян - j ских рук,\r\nа оно властно правило сво- ими многочисленными j слугами, служками и крестьянами и потом молилось о^ всем мире, и особенно о мирянах-вкладчиках своего монастыря.\r\nВ больших монастырях, как Троицкий Серги - ев, Иосифов Волоколамский, было много родовитых постриженников из князей,\r\nбояр и дворян, которые и под монашеской рясой сохраняли воспитанные в миру чувства и привычки людей правящего класса.\r\nНеправильно понятая идея церковной молитвы за усопших повела к непомерному земельному обогащению монастырей и поставила их в безысходный круг противоречий. Уже в начале XVI в.\r\n, во времена Иосифа Волоцкого, как писал он сам, во всех монастырях было земли много оттого, что князья и бояре давали им села на вечное поминание.\r\nОбщества отшельников, убегавших от мира, мир превратил в привилегированные наем- ные молельни о мирских грехах и ломился в мирные обители со своими зака- зами.\r\nЭто было главное противоречие, обострившее все остальные.\r\nИнок, полагавший в основу своего подвига смирение и послушание, «еже не имети никоея же своея воля»,\r\nвидел себя членом корпорации, властвовавшей над многочисленным населением монастырских земель.\r\nБольшие монастыри были очень богатые общества, каждый член которых, однако, давал обет нищеты, отрекаясь от всякой собственности.\r\nЕдинственное оправдание монастырского землевладения было указано церковным правилом: «церковное богатство-ни- щих богатство».\r\nМир, т.е. общество и государство, щедро наделяя монас- тыри вотчинами, этим возлагал на них обязанность устроить общественную благотворительность.\r\nСтроители монастырей, наиболее чтимые в Древней Ру- си, глубоко проникнуты были сознанием святости этого иноческого долга перед миром, приносившим иночеству такие жертвы:\r\nони шли навстречу на- родным нуждам, не отказывали просящим, в неурожайные годы кормили голо- дающих.\r\nТак поступал Кириллов Белозерский монастырь при своем, основате- ле и его ближайших преемниках:\r\nво время одного голода в монастыре корми- лось ежедневно до нового урожая более 600 человек.\r\nПреп.\r\nИосиф, исчисляя княгине Голениной расходы своего монастыря, писал, что на нищих и стран- ников у него ежегодно расходится деньгами по 150 рублей (около 9 тысяч),\r\nиногда и больше, да хлебом по 3 тысячи четвертей, что у него в трапезе каждый день кормится 600-700 душ.\r\nЖитие его рассказывает, что во время голода к воротам монастыря подступило из окрестных сел до 7 тысяч наро- да, прося хлеба.\r\nДругие побросали перед монастырем своих голодных детей, а сами разошлись. Иосиф приказал келарю ребят подобрать и содержать в монастырской странноприимнице, а взрослым раздавать хлеб.\r\nЧере з несколько дней келарь доложил: ржи нет, и братию кормить нечем. Ио- сиф велел казначею купить ржи.\r\nТот возразил: денег нет. Игумен приказал занимать деньги и покупать рожь, а братскую трапезу сократить до крайней скудости.\r\nБратия зароптала: «Как это можно прокормить столько народа! Только нас переморит, а людей не прокормит». Но про подвиг Иосифа узнали 9 В. О. Ключевский, т. 2\r\nЛЕКЦИЯ XXXV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nокрестные землевладельцы, также удельные московские князья и сам ве- ликий князь Василий и щедрыми вспомо-жениями выручили игумена^.\r\nМногие монастыри скоро забывали нищелюбивый завет своих основателей, и их бла- готворительная деятельность не развилась в устойчивые учреждения,\r\nа слу- чайные, неупорядоченные подаяния монастырских богомольцев создали при больших монастырях особый класс профессиональных нищих.\r\nБогадельни были при немногих монастырях, и когда царь на Стоглавом соборе возбудил воп- рос о беспризорных нищих, убогих и увечных,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "При схематической ясности и последовательности эта теория несколько затрудняет изучающего тем,\r\nчто такой сложный исторический процесс развивается ею вне времени и истори- ческих условий:\r\nне видно, к какому хронологическому пункту можно было бы приурочить начало и дальнейшие моменты этого процесса и как, в какой ис- торической обстановке он развивался.\r\nСледуя этому взгляду, мы должны на- чинать нашу историю задолго до р.\r\nх.\r\n, едва ли не со времен Геродота, во всяком случае, за много веков до призвания князей,\r\nибо уже до их прихода у восточных славян успел установиться довольно сложный и выработанный общественный строй, отлившийся в твердые политические формы.\r\nВойдем в разбор уцелевших известий и преданий о наших славянах и тогда получим возможность оценить оба сейчас изложенных взгляда. ДОСЛАВЯНСКОЕ ЗАСЕЛЕНИЕ ЮЖНОЙ РОССИИ.\r\nЧто разуметь под началом истории какого-либо народа? С чего начинать его историю?\r\n^ Древние^ греческие и римские писатели сообщают нам о южной степной-России ряд известий, нео- динаково достоверных,\r\nполученных ими через посредство греческих колоний по северным берегам Черного моря от купцов или по личным наблюдениям.\r\nДо нашей эры разные кочевые народы, приходившие из Азии, господствовали здесь один за другим,\r\nнекогда киммериане, потом при Геродоте скифы, позднее, во времена римского владычества, сарматы.\r\nОколо начала нашей эры смена пришельцев учащается, номенклатура варваров в древней Скифии становится сложнее, запутаннее.\r\nСарматов сменили или из них выделились геты, языги, роксаланы, аланы, бастарны, даки.\r\nЭти народы толпятся к нижнему Дунаю, к северным пределам империи, иногда вторга- ются в ее области,\r\nскучиваются в разноплеменные рассыпчатые громады, об- разуют между Днепром и Дунаем обширные, но скоропреходящие владения, ка- ковы были перед р.\r\nх. царства гетов, потом даков и роксалан, которым римляне даже принуждены были платить дань или откуп. Видно, что подго- товлялось великое переселение народов.\r\nЮжная Россия служила для этих азиатских проход цев временной стоянкой,\r\nна которой они готовились сыг- рать ту или другую европейскую роль, пробравшись к нижнему Дунаю или пе- ревалив за Карпаты.\r\nЭти народы, цепью прошедшие на протяжении веков по южно-русским степям,\r\nоставили здесь после себя бесчисленные курганы, ко- торыми усеяны обширные пространства между Днестром и Кубанью.\r\nНад этими могильными насыпями усердно и успешно работает археология и открывает в них любопытные исторические указания,\r\nпополняющие и проясняющие древних греческих писателей, писавших о нашей стране.\r\nНекоторые народы, подолгу заживавшиеся в припонтий-ских степях, например скифы, входили через здешние колонии в довольно тесное соприкосновение с античной культурой.\r\nВблизи греческих колоний появлялось смешанное эллино-скифское население.\r\nСкифские цари строили дворцы в греческих городах, скифская знать ездила в самую Грецию учиться;\r\nв скифских курганах находят вещи высокохудожест- венной работы греческих мастеров, служившие обстановкой скифских жилищ.\r\nЕГО ЗНАЧЕНИЕ. Все эти данные имеют большую общеисторическую цену; но они относятся больше к истории нашей страны, чем к истории нашего наро- да.\r\nНаука пока не в состоянии уловить прямой исторической связи этих азиатских посетителей южной Руси с славянским населением,\r\nпозднее здесь появляющимся, как и влияния их художественных заимствований и культурных успехов на быт полян, северян и проч.\r\nПрисутствия славян среди этих древних народов незаметно. И сами эти народы остаются этнографическими загадками.\r\nИсторическая этнография, изучая происхождение всех этих наро- дов, пыталась выяснить, какие из них принадлежали к кельтскому и какие к германскому или славянскому племени.\r\nВ такой постановке вопроса есть, кажется, некоторое методологическое недоразумение.\r\nЭти племенные группы, на которые мы теперь делим европейское население, не суть какое-либо первобытное извечное деление человечества: они сложились исторически и обосо В.\r\nО. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ VII бились в свое время каждая. Искать их в скифской древности значит приурочивать древние племена к позднейшей этнографической классификации.\r\nЕсли эти племена и имели общую генетическую связь с позднейшим населени- ем Европы,\r\nто отдельным европейским народам трудно найти среди них своих прямых специальных предков и с них начинать свою историю.\r\nНАЧАЛЬНЫЕ ФАКТЫ В ИСТОРИИ НАРОДА. Начало истории народа должно обоз- начаться какими-либо более явственными, уловимыми признаками.\r\nИх надобно искать прежде всего в памяти самого народа.\r\nПервое, что запомнил о себе народ, и должно указывать путь к началу его истории. Такое воспоминание не бывает случайным, беспричинным.\r\nНарод есть население, не только сов- местно живущее, но и совокупно действующее, имеющее общий язык и общие судьбы.\r\nПотому в народной памяти обыкновенно надолго удерживаются собы- тия, которые впервые коснулись всего народа,\r\nв которых весь он принял участие и через это совокупное участие впервые почувствовал себя единым целым.\r\nНо такие события обыкновенно не проходят бесследно не только для народной памяти, но и для народной жизни:\r\nони выводят составные части народа из разрозненного состояния,\r\nсоединяют его силы для какой-либо об- щей цели и закрепляют это соединение какой-либо связующей, для всех обя- зательной формой общежития.\r\nТаковы, по моему мнению, два тесно связанных между собою признака, обозначающие начало истории народа;\r\nсамое раннее воспоминание его о самом себе и самая ранняя общественная форма, объеди- нившая его в каком-либо совокупном действии.\r\nНайдем ли такие признаки в истории нашего народа? РАССЕЛЕНИЕ СЛАВЯН С ДУНАЯ.\r\nСоставитель Начальной летописи не поможет нам в этом искании.\r\nУ него другая точка зрения: он панславист; исходя из своей идеи первобытного единства славянства, он прежде всего старается связать ранние судьбы родной Руси с общей историей славян^.\r\nНачальная летопись не помнит времени прихода славян из Азии в Европу. В ученом эт- нографическом очерке, поставленном во главе Повести временных лет, она застает славян уже на Дунае.\r\nИз этой придунайской страны, которую она называет землею Венгерской и Болгарской, славяне расселились в разные стороны.\r\nОттуда же вышли и те славяне, которые поселились по Днепру, его притокам и далее к северу.\r\nЛетопись рассказывает, что, когда волхи напали на славян дунайских, сели среди них и начали их угнетать, одни славяне ушли и сели по Висле,\r\nпрозвавшись ляхами, другие пришли на Днепр и прозвались полянами, а по- селившиеся в лесах-древлянами и т.\r\nд. Волхи или волохи-это, по мнению исследователей, римляне.\r\nРечь идет о разрушении императором Траяном царства даков, которым его предшественник Домициан принужден был платить дань.\r\nЭто указание на присутствие славян в составе Дакийского царства и о передвижении части их с Дуная на северо-восток от римского нашествия в начале II в. по р. х.\r\n- одно из самых ранних исторических воспоминаний славянства и отмечено, если не ошибаюсь, только нашей летописью; трудно лишь догадаться, из какого источника оно заимствовано.\r\nНо его нельзя принять за начало нашей истории:\r\nоно касалось не одних восточных славян и притом говорит о разброде славянства, а не о сформировании среди него какого-либо союза ^ ИЗВЕСТИЕ ИОРНАНДА.\r\nНаша летопись не помнит явственно, чтобы восточные славяне где-либо надолго останавливались по пути с Дуная к Днепру;\r\nно, сопоставляя ее смутные воспоминания с иноземными известиями, узнаем о такой промежуточной остановке^.\r\nВ» III в. по р. х.\r\nнаша страна подверг- лась новому нашествию, но с необычной стороны, не с востока, из Азии, а из Европы, с Балтийского моря:\r\nэто были отважные мореходы-готы, которые по рекам нашей равнины проникали в Черное море и громили Восточную импе- рию.\r\nВ IV в.\r\nих вождь Германарих завоеваниями образовал из обитателей нашей страны обширное царство.\r\nЭто было первое исторически известное го- сударство, основанное европейским народом в пределах нынешней России.\r\nВ состав его входили различные племена восточной Европы, в названиях кото- рых можно распознать эстов, мерю, мордву-все будущих соседей восточных славян.\r\nБыли покорены Германарихом и венеты или венеды, как называли за- падные латинские писатели славян с начала нашей эры.\r\nИсторик готов Иор- нанд, который сообщает эти известия о царстве Германариха, не указывает,\r\nгде тогда жили эти венеты, собственное имя которых (SxXa^ct) в визан- тийских известиях появляется с конца V в.\r\nЗато этот латинский писатель VI в.\r\n, хорошо знакомый с миром задунайских варваров и сам варвар по про- исхождению, родом из Мизии,\r\nс нижнего Дуная, обстоятельно очерчивает современное ему географическое размещение славян.\r\nЛЕКЦИЯ VII В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nОписывая Скифию своего времени, он говорит, что по северным склонам высоких гор от истоков Вислы на обширных пространствах сидит многолюдный народ венетов.\r\nХотя теперь, продолжает Иорнанд, они зовутся различными именами по разности родов и мест поселения^, но главные их назва- ния-склавены и анты.\r\nПервые обитают на север до Вислы, а на восток до Днестра (usque ad Danastrum); леса и болота заменяют им города.\r\nВторые, самые сильные из венетов, простираются по изогнутому побережью Черного моря от Днестра до Днепра '». Значит, славяне, собственно, занимали тог- да Карпатский край.\r\nКарпаты были общеславянским гнездом, из которого впоследствии славяне разошлись в разные стороны.\r\nЭти карпатские славяне с конца V в., когда греки стали знать их под их собственным именем, и в продолжение всего VI в.\r\nгромили Восточную империю, переходя за Дунай:\r\nнедаром тот же Иорнанд с грустью замечает, что славяне,\r\nво времена Гер- манариха столь ничтожные как ратники и сильные только численностью, «ны- не по грехам нашим свирепствуют всюду».\r\nСледствием этих усиленных втор- жений, начало которых относят еще к III в., и было постепенное заселение Балканского полуострова славянами.\r\nИтак, прежде чем восточные славяне с Дуная попали на Днепр, они долго оставались на карпатских склонах; здесь была промежуточная их стоянка.\r\nВОЕННЫЙ СОЮЗ СЛАВЯН НА КАРПАТАХ В VI в. Продолжительный вооруженный напор карпатских славян на империю смыкал их в военные союзы.\r\nКарпатские славяне вторгались в пределы Восточной империи не целыми племенами,\r\nкак германцы наводняли провинции Западной империи, а вооруженными ватагами, или дружинами, выделявшимися из разных племен.\r\nЭти дружины и служили бо- евой связью отдельных разобщенных племен. Находим следы такого союза, в состав которого входили именно восточные славяне.\r\nПовесть временных лет по всем признакам составлена в Киеве:\r\nсоставитель ее с особенным со- чувствием относится к киевским полянам,\r\nотличая их «кроткий и тихий обы- чай» от зверинских нравов всех других восточных славянских племен, да и знает о них больше, чем о других племенах.\r\nОна ничего не говорит ни о готах Германариха, ни о гуннах, вскоре после него затопивших его царство ^.\r\nНо она помнит ряд более поздних вражеских нашествий, испытанных сла- вянами, говорит о болгарах, обрах, хозарах, печенегах, уграх.\r\nОднако до хозар она ничего не запомнила о своих любимых полянах, кроме предания об основании Киева.\r\nНародные потоки, пронесшиеся по южной России и часто дававшие больно чувствовать себя восточным славянам,\r\nкак будто ничем не задевали восточного славянского племени, ближе всех к ним стоявшего, полян.\r\nВ памяти киевского повество- вателя XI в.\r\nуцелело от тех далеких времен предание только об одном вос- точном славянском племени, но таком, которое жило далеко от Киева и в XI в.\r\nне принимало видного участия в ходе событий. Повесть рассказывает о нашествии аваров на дулебов (в VI - VII вв.\r\n): «Те же обры воевали со славянами и покорили дулебов, тоже славян, и притесняли женщин дулебских:\r\nсобираясь ехать, обрин не давал запрягать ни коня, ни вола, а приказывал заложить в телегу 3,4,5 женщин, и они везли его;\r\nтак мучили они дулебов.\r\nБыли обры телом велики, а умом горды, и истребил их бог, перемерли все, не осталось ни единого обрина, и есть поговорка на Руси до сего дня: погибоша аки обре».\r\nВероятно, благодаря этой исторической поговорке и попало в Повесть предание об обрах, которое носит на себе черты былины, исторической пес- ни,\r\nсоставляющей, может быть, отдаленный отголосок целого цикла славянс- ких песен об аварах, сложившегося на карпатских склонах.\r\nНо где были во время этого нашествия поляне и почему одним дулебам пришлось так стра- дать от обров? Неожиданно с другой стороны идет к нам ответ на этот воп- рос.\r\nВ сороковых годах Х в., лет за сто до составления Повести временных лет, писал о восточных славянах араб Масуди в своем географическом сочи- нении Золотые луга.\r\nЗдесь он рассказывает, что одно из славянских племен, коренное между ними, некогда господствовало над прочими, верхов- ный царь был у него, и этому царю повиновались все прочие цари;\r\nно потом пошли раздоры между их племенами, союз их разрушился, они разделились на отдельные колена, и каждое племя выбрало себе отдельного царя.\r\nЭто гос- подствовавшее некогда славянское племя Масуди называет валинана (волыня- не), а из нашей Повести мы знаем, что волыняне-те же дулебы и жили по Западному Бугу.\r\nМожно догадываться, почему киевское предание запомнило одних дулебов из времен аварского нашествия.\r\nТогда дулебы господствовали над всеми восточными славянами и покрывали их своим именем,\r\nкак впос- ледствии все восточные славяне стали зваться Русью по имени главной об- ласти в Русской земле, ибо Русью первоначально называлась только Киевс- кая область.\r\nВо время аварского нашествия\r\nЛЕКЦИЯ VII В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nеще не было ни полян, ни самого Киева, и масса восточного славянства сосредоточивалась западнее, на склонах и предгорьях Карпат,\r\nв краю об- ширного водораздела, откуда идут в разные стороны Днестр, оба Буга, при- токи верхней Припяти и верхней Вислы.\r\nИтак, мы застаем у восточных сла- вян на Карпатах в VI в. большой военный союз под предводительством князя дулебов.\r\nПро- должительная борьба с Византией завязала этот союз, сомкнула восточное славянство в нечто целое.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Петербургские трущобы, том 1 автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "- Я вот теперь- куклим четырехугольный губернии* и всегда был и есть куклимом; в том и все мои вины состоят государские.\r\nСпородила меня мать под ракитовым кустом, сказывали добрые люди, а кто такова- про то и ведать не ведаю.\r\nСтало быть, я- божий. Забрили мне было лоб, а я не будь глуп, да и в беги! Изымали. Кто таков?- спрашивают.- \"Иван, не помнящий родства\". Пытали, пытали- ничего не допытались.\r\nНу, постебали маненько и отправили с посельской за бугры. Поселили меня по край тайги сибирской. Голодно, холодно, рук зацепить не за што- я и убег.\r\nОпять изымали и плетьми постебали, и положили такую ризалюцыю, чтобы мне уж не в посельцы, а на каторгу. Тут и пошла моя жисть прогульная.\r\nКажиную весну бегали из каторги на охоту- савотеек стрелять. Изымали опять, и опять постебали, да спровадили опять, и опять постебали, да спровадили за море в Нерчинской...\r\n______________\n\n * Бродяга, не помнящий родства (жарг.).\r\n- Эк тебя часто как!- перебил его Облако, чувствовавший себя в некотором роде оскорбленным, так как Дрожин перехватил теперь его монополию- занимать общество.\r\n- Это человеку помереть надо!\r\n- Не бойсь, щеня, от миног курносая не сгрёбает!- похвальбой ответил Дрожин.- Я уж, почитай, и счет позабыл, сколько раз меня того...\r\n- Да ведь страсть?- с живым сочувствием возразил молодой арестант, что помещика из ружья стрелял.\r\n- Никакой страсти тут нету,- с компетентным видом авторитета ответствовал Дрожин,- первые раза, с непривычки- точно что.\r\n.. щекотно. А потом- я даже люблю, как эдак по спинушке-то пробирать начнут- жарко, по крайности!\r\n- Ну, ври, дядя жиган!\r\n- Чего \"ври\"? Вот как перед истинным!.. Потому- привычка. Сказывали, будто скоро пороть не будут! Это нехорошо, потому больше помирать станут, а поротый не в пример выносливей.\r\nДа вот хошь я теперь, к примеру: меня ни зима студеная, ни жары горючие, ни лихоманка голодная- ништо, никая то-ись болезнь не возьмет.\r\nА потому- што поротый. Так-то оно! и ты, млад-человек, исперва старшего послушай, да потом и спорь, поучившись-то!\r\nВересов невольно приподнялся на своей подушке и во все глаза с изумлением стал глядеть на старого жигана.\r\nТеперь ему воочию сделалось ясно, до какого морального и физического отупения и бесчувственности может доводить человека страшное наказание плетьми,\r\nесли в этом истязании человек мало-помалу становится способным видеть какой-то род своеобразного сладострастия и находит приятным ощущение тяжкой боли.\r\nВот она где, высшая ступень уродливой порчи и нравственного омертвения!\r\n- Да ты, дядя жиган, про Сибирь расскажи, потому,- не ровно кому туды в гости на побывку смахать придется,- так чтобы, по крайности, знатье было,- заметил кто-то из слушателей.\r\n- Сибирь... Про которую Сибирь?- возразил жиган.- У нас, по-настоящему, Сибири-то две.\r\nПервым делом- батюшка Сибирь-тобольский, а второе- мать Сибирь-забайкальская. Так я тебе, милый человек, про матушку нашу рассказывать стану.\r\n...Широки, брат, эти Палестины забугорные!.\r\n.\r\nРеки у нас широкие,- Волга супротив наших- тьфу!\r\nГоры наши, слышно, сам черт громоздил, как месиво месил, чтобы стены в аду штукатурить, а леса-то, леса- ух, какие потёмные, привольные!\r\nИной на двести верст словно черная туча тебе тянется, и скончанья, кажись, ему нет.\r\nИ дерево растет там крепкое да высокое; всякое дерево, а больше все кедр.\r\nЭтот самый кедр наперед всех взращен был у бога; потому, слышно, ему и прозванье такое по писанию есть: кедра ливанский.\r\n...Сидим мы, брат, по зимам-зимским в острогах, жрем пищию казенную, серую, да и с той умудряемся жиру да силы себе набираться, чтобы, значит, к весне бежать посподручнее было.\r\nА как придут этта весновки, снега сибирские таять почнут, реки потоп на десяток верст тебе пустят,- ты, значит, и выжидай своего случаю.\r\nВыгонят куда ни на есть на работу из острога, в поле дерну копать али в лес ломать вишни,- тут ты и удирай.\r\nТакое уж у нас абнакновение, чтобы по весне беспременно савотеек стрелять. И утекаем мы партиями: два-три товарища.\r\nЗапасся хлебушком дня эдак на четыре порцыей- и прав.\r\nВ Нерчинском-то работа чижолая: руду копать, а на воле хоть и с голоду помрешь, да все ж она какая ни на есть, а воля прозывается.\r\nГлавная статья- до моря* добраться, потому- наш брат-жиган в бегах все больше к Иркутскому путь держит, чтобы поближе, значит, к Рассеюшке любезной. Только до моря-то не близкий путь.\r\nПерво-наперво через Яблоновые бугры перебираться нужно- глушь, такая, что не приведи ты, господи! Одни ноги-то- во как поискалечишь себе!\r\nа потом- как, значит, перевалился за бугры- тут тебе еще того хуже пойдет- самое распроклятое место- братская степь.\r\nЗа степью леса непродорные. А ты все больше по лесам этим самым скитаешься,- потому- иначе изымают. Нашему же брату ловля по осени нужна, а весной она совсем не резонт.\r\nГосподи боже ты мой, мука-то мученская какая! Иное место буряты эти- самый что ни есть рассибирский народ!- словно супротив зверя лютого облаву на тебя держат.\r\nА ты, знай, иди-хоронись себе по лесам по темным. Другой раз, где опасливо, и на дерево влезешь, да ночь просидишь, потому- зверье.\r\nМного нашего брата зверь лютый потравляет, кабан да медведь, потому- он, зверь этот, до мозгов человечьих лаком, ну и до тела тоже, значит, жрет:\r\nмясо-то наше сладкое, говорят, ровно что голубиное.\r\nИ пуще чем от зверя еще- с голоду мрет савотейник.\r\nПищии никакой, окромя черемши- трава такая вонючая по лесам растет,- водой больше питаешься, а с воды брюхо пучит; ну, слабеет человек.\r\nИ как только пошагал ты на бугры, так тебе редкий день без того и не пройдет, чтобы на мертвеца не наткнуться.\r\nИ на степи, и в лесу потом, и по берегу морскому все мертвецы попадаются. И это все голодный мертвец. Лежит себе синь-синешенек, оскалимшись, ровно бы смеется над тобою...\r\nИной ободранный,- это, значит, зверь его глодал; смрад идет... Страсти, прости господи!.. Перекрестишься за упокой да и продираешь себе мимо.\r\n\"Вот, не нынче-завтра,- думаешь,- самому то же будет!\"- а сам все дале и дале бредешь.\r\nОбувь порвалась, никуда не гожая,- нужды нет, потому- уж планида твоя такая, чтобы муку эту приймать.\r\n______________\n\n * Озеро Байкал.\r\n...Вот так-то раз и шли мы с Коряевым,- приятель-то мой. Девять дней не емши были. Я-то еще подобрей, а он совсем уж через силу ноги двигает. На восьмой день сел под дерево и...\r\nне видал бы, не поверил!- горько всплакался. \"Видно,- говорит,- помирать мне тут! Не могу больше идти\".\r\nВзглянул ему я на ноги: в кровь поязвлены, распухли все, и сам-то от голоду пухнуть начал.\r\nЗащемило во мне- жаль его, беднягу, стало; бросить живьем- совесть зазрела: человек ведь, опять же и товарищ.\r\nЧто тут делать? Сам слаб- того гляди, свалишься; одначе сгребал я его в охапку, взвалил на плечи да и поволок.\r\n.. Как уж волок, худо ли, хорошо ли, а только с роздыхами- день протащил на себе. Заночевали в лесу, Наутресь полегчало ему- \"сам,- говорит,- пойду, спасибо за послугу\". Ну и пошли.\r\nА кругом-то лес, трущоба такая, что ни тропинки нет, ни следа человечьего.\r\nНога во мху что в пуху тонет, трава высокая, почитай до носу тебе- коленки на руки захлестывает;\r\nпутаешься в ней на каждыем то-ись шагу, а тут еще сучья эти сухие да ветви колючие- все лицо хвоем поранишь.\r\n.. Упал мой Коряев- \"помираю\", говорит. Взглянул я- точно, как быть надо, взаправду помирает человек.\r\n\"Что ж,- говорю,- отходи себе с богом, а я пойду\".\r\n- \"Нет, постой, споведаться перед смертью желаю; будь ты мне,- говорит,- заместо отца духовного, а потом на духу весь мой грех батюшке передай; пущай его разрешит, коли можно.\r\n.. Я,- говорит,- убивца, я двадцать семь душ хрестьянских загубил... мне место у дьявола в когтях, потому- кровь на мне\"... Сказал он это и помер мало времени спустя.\r\nА меня голод морит разанафемский просто! И нашел тут на меня соблазн: топор при себе был- \"дай,- думаю,- отрублю кусок мяса у покойника да поем!\" Одначе совесть зазрела.\r\nВсе едино околевать-то придется, так пошто, думаю, лишний грех великий на душу брать? Перекрестил я тут приятеля и пошел.\r\nНе доходя дни за два до моря встренулся я с товариством- тоже беглые были, восемь человек,- и доплелись мы кое-как до Байкала, побираючись с голоду травой этой самой да луком полевым.\r\nСкрали мы себе ночью лодку негожую. Что будет, то будет! Коли не скрепчает ветер- переплывем, а подымутся волны- ко дну пойдем. Поплыли.\r\nЧетверо гребут, пятеро воду выкачивают, потому- коли не выкачивать, в минуту и со скорлупой-то своей дырявой потонешь.\r\nНу, добрались кое как до другого берега- тут уж повольготнее стало, полюднее, и народ-то все милосердый живет, свои православные.\r\nТолько нет того, чтобы грабить или разбойство чинить какое, а все именем Христовым просишь.\r\nИ ежели украсть или же- чего хуже- ограбить, так свои же бродяги, не токма что селенцы, убьют беспременно, потому- идешь не ты один,\r\nа и за тобою кажинное лето много народу ходит, и, стало быть, из-за тебя все другие пристанища и хлеба куска должны решиться.\r\nПоэтому мы в Сибири оченно смирны, и любят нас за то православные-савотейки, и деньгу подают, и в избу к себе примут,\r\nа ты им за это на покосах аль на жнитве помогаешь, да бабы еще колдовать просят и подарки за то носят- мы там за колдунов слывем- и все много довольны.\r\nТак-то и бродим до осени, а как утренники осенние пойдут, тут уж ты сам норовишь, чтобы начальство тебя изымало да в острог до весны засадило.\r\nВот каковы-то они есть, наши Палестины забугорные!\r\n...\r\nМного раз этаким-то манером лататы задавал я по Сибири, кажинную весну почитай!\r\nРаз я до Томского доходил, раз до Перми, а вот, на старости лет, господь привел и в Белокаменной побывать, да и с вами в Питере покоптеть.\r\nРаспроклятый этот Питер! Уж как ведь, кажется, хоронился, ан- нет-таки, изловили зверя матерова, волка серо-травленого. Так-то оно, братцы!..\r\n- Да какой черт тебя дергал бегать-то? Сидел бы себе смирно на каторге!- с участием проговорил Кузьма Облако.\r\n- Э, милый человек, уж и как тебе это сказать, сам того не знаю!- развел руками Дрожин.- Вся жисть моя, почитай, в бегах происходит, потому- люблю!.\r\n.\r\nдо смерти, люблю это, и голод, и холод, и страх-то, как облавят тебя невпору, а ты хитростью, не хуже лисицы, хвостом виляешь,- любо мне все это, и только!\r\nТеперича меня опять на Владимирку, значит, безотменно решат, и я до матери-Сибири пойду.\r\nЯ и дойду, а только с первым случаем убегу- как бог свят, убегу- не могу я иначе: человек уж такой, значит, каленый.\r\n- Да что же тебя это тянет в беги-то?\n\n - Как \"что\"?- воля! Теперича тебе хочется из тюрьмы-то этой на волю? Ну и мне тоже, говорю- любезное это самое дело!\r\n* * *\n\n Мало-помалу арестанты улеглись, и скоро в камере настала сонная тишина, часто, впрочем, прерываемая азартными возгласами дорассветных записных игроков.\r\n- Хлюст!.. Фаля!.\r\n.\r\nС бардадымом!\r\n- раздавались хриплые осерчалые голоса до самой утренней проверки, не давая ни на минуту сомкнуть глаза новому жильцу Вересову,\r\nкоторый после всех этих сцен и рассказов находился под каким-то нервно-напряженным болезненным впечатлением.\r\nVIII\n\n АРЕСТАНТСКИЕ ИГРЫ\r\nНа другой день после тюремного обеда Вересов по-вчерашнему лежал на своей койке. После разговора с Фаликовым он ни слова ни с кем не сказал, и с ним никто не заговаривал.\r\nОн робел и дичился, а они, по-видимому, не обращали на него ни малейшего внимания.\r\nВересову как-то дико и странно казалось первому заговорить с ними: как начать, что сказать им?\r\n- потому, чувствовал он, что между ним и его товарищами по заключению словно стена какая-то поставлена, которая совсем отделяет его от их мира, от их интересов.\r\nМежду ними, этими тридцатью заключенниками, как будто есть что-то общее, единое, а он- круглый особняк посреди них.\r\nИ в то же время это отчужденное одиночество среди людей,- среди случайного общества,\r\nс которым предстояло неразлучно прожить, быть может, долгое время,- начинало тяготить и все больше и больше давило Вересова.\r\n- А что, братцы, поиграть бы нам, что ли, как?- обратился Фаликов ко всей камере.- Скука ведь!\r\n- Для чего нет? Вот и жильцу-то новому тоже скучновато, кажись, без дела,- согласились некоторые.\r\nВересову стало как-то легче, свободнее, когда услышал он этот первый знак внимания к своей особе.\r\n- Эй, чудак, вставай!.. полно дичиться- народ-то все свой да божий,- дернул его за рукав Дрожин.\r\n- Ходи, что ли, поиграть с ними,- ласково обратился к нему же и дневальный Сизой.- Заодно с ребятками познакомишься.\r\n- А после игры уже баста дичиться!- прибавил Фаликов.- Тогда мы все с тобой милыми дружками будем.\r\nВересов охотно поднялся с койки.\r\n- Что же, братцы, как присудите?- снова обратился Фаликов ко всей камере.- Надо бы сперва, чтобы жилец присягу принял на верноподданство по замку?\r\n- Ну, это опосля!- авторитетно порешил Дрожин.- Сперва давай покойника отпевать! Правильно ли мое слово, ребята?\r\n- Правильно, жиган; покойник не в пример занятнее будет, а присягу на закуску оставим,- согласились почти все остальные члены камеры.\r\n- Кто же попом у нас будет?\n\n - Попом-та? А хоша Фаликов!\n\n - Фаликов!- ну, ладно!.. быть так, ребята?\r\n- Быть!\n\n - Стало: быть, коли на миру порешили. А упокойничком кого положим?\n\n - Да хоть тебя самого, жигана старого.\r\n- Ладно! мне все едино помирать! Ну, теперича вы, певчие, по обе стороны становись: на два клира, значит.\r\nА ты, Сизой, как есть ты дневальный- человек начальный, так ты- к форточке на стрёму! Да зёмко стреми, чтобы начальство милостивое не тово!\r\nВ минуту вся камера разделилась на две половины, Фаликов свил себе из полотенца крепкий и толстый жгут, а на плечи накинул арестантское одеяло,\r\nстарому жигану бросили на пол подушку, на которую он лег головой, как покойник, сложив на груди руки, закрыв глаза- и затем началось отпевание.\r\n- \"Помяни, господи, душу усопшего раба твоего!\"- заговорил в церковный распев Самон Фаликов, становясь в ногах у покойника и принимаясь кадить жгутом, как словно бы настоящим кадилом.\r\nПрисутствующие набожно перекрестились.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "А. Н. Островский \n\n НА ВСЯКОГО МУДРЕЦА ДОВОЛЬНО ПРОСТОТЫ (1868) \n\n Комедия в пяти действиях \n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ \n\n ЛИЦА: \n\n Егор Дмитрич Глумов, молодой человек.\r\nГлафира Климовна Глумова, его мать. \n Нил Федосеич Мамаев, богатый барин, дальний родственник Глумова. \n Егор Васильич Курчаев, гусар.\r\nГолутвин, человек, не имеющий занятий. \n Манефа, женщина, занимающаяся гаданьем и предсказаньем. \n Человек Мамаева.\r\nЧистая, хорошо меблированная комната, письменный стол, зеркало; одна дверь во внутренние комнаты, на правой стороне другая -- входная.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ \n Глумов и Глафира Климовна за сценой.\r\nГлумов (за сценой). Вот еще! Очень нужно! Идти напролом, да и кончено дело. (Выходя из боковой двери.) Делайте, что вам говорят, и не рассуждайте!\r\nГлумова (выходя из боковой двери). Зачем ты заставляешь меня писать эти письма! Право, мне тяжело. \n Глумов. Пишите, пишите!\r\nГлумова. Да что толку? Ведь за тебя не отдадут. У Турусиной тысяч двести приданого, родство, знакомство, она княжеская невеста или генеральская.\r\nИ за Курчаева не отдадут; за что я взвожу на него, на бедного, разные клеветы и небывальщины!\r\nГлумов. Кого вам больше жаль: меня или гусара Курчаева? На что ему деньги? Он все равно их в карты проиграет. А еще хнычете: я тебя носила под сердцем.\r\nГлумова. Да если бы польза была! \n Глумов. Уж это мое дело. \n Глумова. Имеешь ли ты хоть какую-нибудь надежду?\r\nГлумов. Имею. Маменька, вы знаете меня: я умен, зол и завистлив, весь в вас. Что я делал до сих пор? Я только злился и писал эпиграммы на всю Москву, а сам баклуши бил.\r\nНет, довольно. Над глупыми людьми не надо смеяться, надо уметь пользоваться их слабостями.\r\nКонечно, здесь карьеры не составишь -- карьеру составляют и дело делают в Петербурге, а здесь только говорят.\r\nНо и здесь можно добиться теплого места и богатой невесты -- с меня и довольно.\r\nЧем в люди выходят? Не все делами, чаще разговором. Мы в Москве любим поговорить.\r\nИ чтоб в этой обширной говорильне я не имел успеха! Не может быть! Я сумею подделаться и к тузам и найду себе покровительство, вот вы увидите.\r\nГлупо их раздражать -- им надо льстить грубо, беспардонно. Вот и весь секрет успеха.\r\nЯ начну с неважных лиц, с кружка Турусиной, выжму из него все, что нужно, а потом заберусь и повыше. Подите, пишите! Мы еще с вами потолкуем.\r\nГлумова. Помоги тебе Бог! (Уходит.)\r\nГлумов (садится к столу). Эпиграммы в сторону! Этот род поэзии, кроме вреда, ничего не приносит автору. Примемся за панегирики.\r\n(Вынимает из кармана тетрадь.) Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах останется только мед.\r\nОдин, в ночной тиши, я буду вести летопись людской пошлости. Эта рукопись не предназначается для публики, я один буду и автором и читателем.\r\nРазве со временем, когда укреплюсь на прочном фундаменте, сделаю из нее извлечение.\r\nВходят Курчаев и Голутвин; Глумов встает и прячет тетрадь в карман. \n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ \n Глумов, Курчаев и Голутвин. \n\n Курчаев. Bonjour! \n Глумов. Очень рад; чему обязан?\r\nКурчаев (садясь к столу на место Глумова). Мы за делом. (Указывает на Голутвина.) Вот, рекомендую. \n Глумов. Да я его знаю давно. Что вы его рекомендуете?\r\nГолутвин. Тон мне ваш что-то не нравится. Да-с. \n Глумов. Это как вам угодно. Вы, верно, господа, порядочно позавтракали?\r\nКурчаев. Малым делом. (Берет карандаш и бумагу и чертит что-то.) \n Глумов. То-то, оно и видно. У меня, господа, времени свободного немного. В чем дело? (Садится, Голутвин тоже.)\r\nКурчаев. Нет ли у вас стихов? \n Глумов. Каких стихов? Вы, верно, не туда зашли. \n Голутвин. Нет, туда. \n Глумов (Курчаеву). Не марайте, пожалуйста, бумагу!\r\nКурчаев. Нам эпиграмм нужно. Я знаю, что у вас есть. \n Глумов. Никаких нет.\r\nКурчаев. Ну, полно вам! Все знают.У вас на весь город написаны. Вон он хочет сотрудником быть в юмористических газетах. \n Глумов (Голутвину). Вот как! Вы писали прежде?\r\nГолутвин. Писал. \n Глумов. Что? \n Голутвин. Все: романы, повести, драмы, комедии. \n Глумов. Ну, и что же?\r\nГолутвин. Ну, и не печатают нигде, ни за что; сколько ни просил, и даром не хотят. Хочу за скандальчики приняться.\r\nГлумов. Опять не напечатают. \n Голутвин. Попытаюсь. \n Глумов. Да ведь опасно. \n Голутвин. Опасно? А что, прибьют?\r\nГлумов. Пожалуй. \n Голутвин. Да говорят, что в других местах бьют, а у нас что-то не слыхать.\r\nГлумов. Так пишите! \n Голутвин. С кого мне писать-то, я никого не знаю.\r\nКурчаев. У вас, говорят, дневник какой-то есть, где вы всех по косточке разобрали. \n Голутвин. Ну, вот и давайте, давайте его сюда!\r\nГлумов. Ну да, как же не дать! \n Голутвин. А уж мы бы их распечатали. \n Глумов. И дневника никакого у меня нет.\r\nКурчаев. Разговаривайте! Видели его у вас. \n Голутвин. Ишь как прикидывается; а тоже ведь наш брат, Исакий.\r\nГлумов. Не брат я вам, и не Исакий. \n Голутвин. А какие бы мы деньги за него взяли...\r\nКурчаев. Да, в самом деле, ему деньги нужны. \"Будет, говорит, на чужой счет пить; трудиться хочу\". Это он называет трудиться. Скажите пожалуйста!\r\nГлумов. Слышу, слышу. \n Голутвин. Материалов нет. \n Курчаев. Вон, видите, у него материалов нет. Дайте ему материал, пусть его трудится.\r\nГлумов (вставая). Да не марайте же бумагу! \n Курчаев. Ну, вот еще, что за важность!\r\nГлумов. Каких-то петухов тут рисуете. \n Курчаев. Ошибаетесь. Это не петух, а мой уважаемый дядюшка, Нил Федосеич Мамаев. Вот (дорисовывает), и похоже, и хохол похож.\r\nГолутвин. А интересная он личность? Для меня, например?\r\nКурчаев. Очень интересная. Во-первых, он считает себя всех умнее и всех учит. Его хлебом не корми, только приди совета попроси.\r\nГолутвин. Ну вот, подпишите под петухом-то: новейший самоучитель!\r\nКурчаев подписывает. \n\n Да и пошлем напечатать.\r\nКурчаев. Нет, не надо, все-таки дядя. (Отталкивает бумагу, Глумов берет и прячет в карман.) \n Голутвин. А еще какие художества за ним водятся?\r\nКурчаев. Много. Третий год квартиру ищет. Ему и не нужна квартира, он просто ездит разговаривать, все как будто дело делает.\r\nВыедет с утра, квартир десять осмотрит, поговорит с хозяевами, с дворниками; потом поедет по лавкам пробовать икру, балык; там рассядется, в рассуждения пустится.\r\nКупцы не знают, как выжить его из лавки, а он доволен, все-таки утро у него не пропало даром. (Глумову.) Да, вот еще, я и забыл сказать. Тетка в вас влюблена, как кошка.\r\nГлумов. Каким же это образом?\r\nКурчаев. В театре видела, все глаза проглядела, шею было свернула. Все у меня спрашивала: кто такой? Вы этим не шутите!\r\nГлумов. Я не шучу, вы всем шутите. \n Курчаев. Ну, как хотите. Я бы на вашем месте... Так вы стихов дадите?\r\nГлумов. Нет. \n Голутвин. Что с ним разговаривать! Поедем обедать! \n Курчаев. Поедем! Прощайте! (Кланяется и уходит.)\r\nГлумов (останавливая Курчаева). Зачем вы с собой его возите? \n Курчаев. Умных людей люблю.\r\nГлумов. Нашли умного человека. \n Курчаев. По нас и эти хороши. Настоящие-то умные люди с какой стати станут знакомиться с нами? (Уходит.)\r\nГлумов (вслед ему). Ну, смотрите! Маменька! \n Входит Глумова. \n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\r\nГлумов и Глумова. \n\n Глумов (показывает портрет Мамаева). Поглядите! Вот с кем нужно мне сойтись прежде всего.\r\nГлумова. Кто это? \n Глумов. Наш дальний родственник, мой дядюшка, Нил Федосеич Мамаев. \n Глумова. А кто рисовал?\r\nГлумов. Все тот же гусар, племянничек его, Курчаев. Эту картинку надо убрать на всякий случай. (Прячет ее.) Вся беда в том, что Мамаев не любит родственников.\r\nУ него человек тридцать племянников; из них он выбирает одного и в пользу его завещание пишет, а другие уж и не показывайся.\r\nНадоест любимец, он его прогонит и возьмет другого, и сейчас же завещание перепишет. Вот теперь у него в милости этот Курчаев.\r\nГлумова. Вот кабы тебе... \n Глумов. Трудно, но попробую. Он даже не подозревает о моем существовании.\r\nГлумова. А хорошо бы сойтись. Во-первых, наследство, потом отличный дом, большое знакомство, связи.\r\nГлумов. Да! Вот еще обстоятельство: я понравился тетке, Клеопатре Львовне, она меня где-то видела.\r\nВы это на всякий случай запомните! Сблизиться с Мамаевым для меня первое дело -- это первый шаг на моем поприще.\r\nДядя познакомит меня с Крутицким, с Городучиным; во-первых, это люди с влиянием; во-вторых, близкие знакомые Турусиной. Мне бы только войти к ней а дом, а уж я женюсь непременно.\r\nГлумова. Так, сынок, но первый-то шаг самый трудный. \n Глумов. Успокойтесь, он сделан. Мамаев будет здесь. \n Глумова. Как же это случилось?\r\nГлумов. Тут ничего не случилось, все это было рассчитано вперед. Мамаев любит смотреть квартиры, вот на эту удочку мы его и поймали.\r\nВходит человек Мамаева. \n\n Человек. Я привез Нила Федосеича. \n Глумов. И прекрасно. Получай! (Дает ему ассигнацию.) Веди его сюда.\r\nЧеловек. Да, пожалуй, они рассердятся: я сказал, что квартира хорошая. \n Глумов. Я беру ответственность на себя. Ступайте, маменька, к себе; когда нужно будет, я вас кликну.\r\nЧеловек Мамаева уходит. Глумов садится к столу и делает вид, что занимается работой. Входит Мамаев, за ним человек его.\r\nЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ \n Глумов, Мамаев и человек Мамаева. \n\n Мамаев (не снимая шляпы, оглядывает комнату). Это квартира холостая.\r\nГлумов (кланяется и продолжает работать). Холостая. \n Мамаев (не слушая). Она недурна, но холостая. (Человеку.) Куда ты, братец, меня завел?\r\nГлумов (подвигает стул и опять принимается писать). Не угодно ли присесть? \n Мамаев (садится). Благодарю. Куда ты меня завел? я тебя спрашиваю!\r\nЧеловек. Виноват-с!\r\nМамаев. Разве ты, братец, не знаешь, какая нужна мне квартира? Ты должен сообразить, что я статский советник, что жена моя, а твоя барыня, любит жить открыто.\r\nНужна гостиная, да не одна. Где гостиная? я тебя спрашиваю.\r\nЧеловек. Виноват-с! \n Мамаев. Где гостиная? (Глумову.) Вы меня извините! \n Глумов. Ничего-с, вы мне не мешаете.\r\nМамаев (человеку). Ты видишь, вон сидит человек, пишет! Может быть, мы ему мешаем; он, конечно, не скажет по деликатности; а все ты, дурак, виноват.\r\nГлумов. Не браните его, не он виноват, а я. Когда он тут на лестнице спрашивал квартиру, я ему указал на эту и сказал, что очень хороша; я не знал, что вы семейный человек.\r\nМамаев. Вы хозяин этой квартиры? \n Глумов. Я. \n Мамаев. Зачем же вы ее сдаете? \n Глумов. Не по средствам.\r\nМамаев.\r\nА зачем же нанимали, коли не по средствам? Кто вас неволил? Что вас, за ворот, что ли, тянули, в шею толкали?\r\nНанимай, нанимай! А вот теперь, чай, в должишках запутались? На цугундер тянут? Да уж конечно, конечно.\r\nИз большой-то квартиры да придется в одной комнате жить; приятно это будет?\r\nГлумов. Нет, я хочу еще больше нанять.\r\nМамаев. Как так больше? На этой жить средств нет, а нанимаете больше! Какой же у вас резон?\r\nГлумов. Никакого резона. По глупости. \n Мамаев. По глупости? Что за вздор! \n Глумов. Какой же вздор! Я глуп.\r\nМамаев. Глуп! это странно. Как же так, глуп? \n Глумов. Очень просто, ума недостаточно. Что ж тут удивительного! Разве этого не бывает? Очень часто.\r\nМамаев. Нет, однако это интересно! Сам про себя человек говорит, что глуп.\r\nГлумов. Что ж мне, дожидаться, когда другие скажут? Разве это не все равно? Ведь уж не скроешь. \n Мамаев. Да, конечно, этот недостаток скрыть довольно трудно.\r\nГлумов. Я и не скрываю. \n Мамаев. Жалею. \n Глумов. Покорно благодарю. \n Мамаев. Учить вас, должно быть, некому? \n Глумов. Да, некому.\r\nМамаев. А ведь есть учителя, умные есть учителя, да плохо их слушают -- нынче время такое.\r\nНу, уж от старых и требовать нечего: всякий думает, что коли стар, так и умен. А если мальчишки не слушаются, так чего от них ждать потом? Вот я вам расскажу случай.\r\nГимназист недавно бежит чуть не бегом из гимназии;\r\nя его, понятное дело, остановил и хотел ему, знаете, в шутку поучение прочесть: в гимназию-то, мол, тихо идешь, а из гимназии домой бегом, а надо, милый, наоборот.\r\nДругой бы еще благодарил, что для него, щенка, солидная особа среди улицы останавливается, да еще ручку бы поцеловал; а он что ж?\r\nГлумов. Преподавание нынче, знаете...\r\nМамаев. \"Нам, говорит, в гимназии наставления-то надоели. Коли вы, говорит, любите учить, так наймитесь к нам в надзиратели.\r\nА теперь, говорит, я есть хочу, пустите!\" Это мальчишка-то, мне-то!\r\nГлумов. На опасной дороге мальчик. Жаль! \n Мамаев. А куда ведут опасные-то дороги, знаете? \n Глумов. Знаю.\r\nМамаев. Отчего нынче прислуга нехорошая? Оттого, что свободна от обязанности выслушивать поучения.\r\nПрежде, бывало, я у своих подданных во всякую малость входил. Всех поучал, от мала до велика.\r\nЧаса по два каждому наставления читал;\r\nбывало, в самые высшие сферы мышления заберешься, а он стоит перед тобой, постепенно до чувства доходит, одними вздохами, бывало, он у меня истомится.\r\nИ ему на пользу, и мне благородное занятие. А нынче, после всего этого... Вы понимаете, после чего?\r\nГлумов. Понимаю.\r\nМамаев. Нынче поди-ка с прислугой попробуй! Раза два ему метафизику-то прочтешь, он и идет за расчетом. Что, говорит, за наказание! Да, что, говорит, за наказание!\r\nГлумов. Безнравственность!\r\nМамаев. Я ведь не строгий человек, я все больше словами. У купцов вот обыкновение глупое: как наставление, сейчас за волосы, и при всяком слове и качает, и качает.\r\nЭтак, говорит, крепче, понятнее. Ну, что хорошего! А я все словами, и то нынче не нравится.\r\nГлумов. Да-с, после всего этого, я думаю, вам неприятно.\r\nМамаев (строго). Не говорите, пожалуйста об этом, я вас прошу. Как меня тогда кольнуло насквозь вот в это место (показывает на грудь), так до сих пор словно кол какой-то...\r\nГлумов. В это место? \n Мамаев. Повыше. \n Глумов. Вот здесь-с? \n Мамаев (с сердцем). Повыше, я вам говорю.\r\nГлумов. Извините, пожалуйста! Вы не сердитесь! Уж я вам сказал, что я глуп.\r\nМамаев. Да-с, так вы глупы... Это нехорошо. То есть тут ничего недурного, если у вас есть пожилые, опытные родственники или знакомые.\r\nГлумов. То-то и беда, что никого нет. Есть мать, да она еще глупее меня.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Аксаков С. Т. \n\nВОСПОМИНАНИЯ \n\n\nГИМНАЗИЯ \n\nПериод первый\r\nВ середине зимы 1799 года приехали мы в губернский город Казань. Мне было восемь лет.\r\nМорозы стояли трескучие, и хотя заранее были наняты для нас две комнаты в маленьком доме капитанши Аристовой,\r\nно мы не скоро отыскали свою квартиру, которая, впрочем, находилась на хорошей улице, называющейся \"Грузинскою\".\r\nМы приехали под вечер в простой рогожной повозке, на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас);\r\nпереезд с кормежки сделали большой, долго ездили по городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев,\r\n-- и я помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке;\r\nеще более помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.\r\nПрижавшись к материнскому сердцу и прикрытый сверх одеяла лисьим, атласным, еще приданым салопом,\r\nя согрелся, уснул и проснулся на другой день здоровым, к неописанной радости моей встревоженной матери.\r\nСестра моя и брат, оба меня моложе, остались в Симбирской губернии, в богатом селе Чуфарове, у двоюродной тетки моего отца, от которой в будущем ожидали мы наследства;\r\nно в настоящее время она не помогала моему отцу ни одной копейкой и заставляла его с семейством терпеть нередко нужду: даже взаймы не давала ни одного рубля.\r\nНе знаю, какие обстоятельства принудили моих родителей, при их стесненном положении в деньгах, приехать в губернский город Казань,\r\nно знаю, что это было сделано не для меня, хотя вся моя будущность определилась этой поездкой.\r\nПроснувшись на другой день, я был поражен движением на улице; до сих пор я ничего подобного не видывал. Впечатление было так сильно, что я не мог оторваться от окошка.\r\nНе удовлетворяясь ответами на мои расспросы приехавшей с нами женщины Параши, которая сама ничего не знала,\r\nя добился какой-то хозяйской девушки и мучил ее несколько часов сряду, задавая иногда такие вопросы, на которые она отвечать не умела.\r\nОтец и мать ездили в собор помолиться и еще куда-то, по своим делам, но меня с собою не брали, боясь жестоких крещенских морозов.\r\nОбедали они дома, но вечером опять уехали; утомленный новыми впечатлениями, я заснул ранее обыкновенного, болтая и слушая болтовню Параши;\r\nно только что разоспался, как ласковая рука той же Параши бережно меня разбудила.\r\nМне сказали, что за мною прислали возок, что мне надобно встать и ехать в гости, где ожидали меня отец и мать.\r\nМеня одели в праздничное платье, умыли и причесали, закутали и посадили в возок вместе с тою же Парашей.\r\nВырванный из крепкого ребячьего сна, испуганный таким происшествием, какого со мной никогда не бывало,\r\nзастенчивый от природы, с замирающим сердцем, с предчувствием чего-то страшного, ехал я по опустевшим городским улицам.\r\nНаконец, мы приехали.\r\nПараша раздела меня в лакейской, повторила мне на ухо слова, несколько раз сказанные дорогой, чтоб я не робел, довела за руку до гостиной, лакей отворил дверь, и я вошел.\r\nБлеск свечей и громкие речи так меня смутили, что я остановился как вкопанный у двери. Первый увидел меня отец и сказал: \"А вот и рекрут\".\r\nЯ смешался еще более. \"Лоб!\" -- произнес чей-то громовой голос, и мужчина огромного роста поднялся с кресел и пошел ко мне.\r\nЯ так перепугался, ибо понимал страшный смысл этого слова, что почти без памяти бросился бежать.\r\nГромкий хохот всех присутствующих остановил меня, но матери моей не понравилась эта шутка: материнское сердце возмутилось испугом своего дитяти;\r\nона бросилась ко мне, обняла меня, ободрила словами и ласками, и, поплакав, я скоро успокоился.\r\nТеперь надобно рассказать, куда привезли меня:\r\nэто был дом старинных друзей моего отца и матери, Максима Дмитрича и Елизаветы Алексеевны Княжевичей, которые прежде несколько лет жили в Уфе,\r\nгде Максим Дмитрич служил губернским прокурором (вместе с моим отцом) и откуда он переехал, также прокурором, на службу в Казань.\r\nМаксим Дмитрич еще в молодости выехал из Сербии. Он прямо поступил в кавалергарды, а потом был определен в Уфу прокурором Верхнего земского суда.\r\nОн мог назваться верным типом южного славянина и отличался радушием и гостеприимством;\r\nхотя его наружность и приемы, при огромном росте и резких чертах лица, сначала казались суровыми и строгими, но он имел предобрейшее сердце;\r\nжена его была русская дворянка Руднева; дом их в городе Казани отличался вполне славянской надписью над воротами: \"Добрые люди, милости просим!\r\n\"\r\n[Надпись по длинноте и крупноте букв не умещалась, а потому была написана следующим образом: \"Д. Л. Милости просим\".\r\nЧитая буквы по-старинному, то есть \"Добро Люди\", получался почти тот же смысл, какой выражался бы в полной надписи.]\r\n-- Когда Княжевичи жили в Уфе, то мы видались очень часто, и мы с сестрой игрывали вместе с их старшими сыновьями,\r\nДмитрием и Александром, которые также были тут и которых я не скоро узнал;\r\nно когда мать все это мне напомнила и растолковала, то я вдруг закричал: \"Ах, маменька, так это те Княжевичи, которые учили меня бить лбом грецкие орехи!\r\n\" Восклицание мое возбудило общий смех.\r\nРобость прошла, и я сделался весел и вновь подружился с старыми приятелями:\r\nони были одеты в зеленые мундиры с красными воротниками, и я узнал, что они отданы в казанскую гимназию, куда через час их увезли.\r\nЭто случилось в воскресенье; молодые Княжевичи были отпущены к родителям с утра до восьми часов вечера.\r\nМне стало скучно, и, слушая разговоры моего отца и матери с хозяевами, я задремал,\r\nкак вдруг долетели до детского моего слуха следующие слова, которые навели на меня ужас и далеко прогнали сон.\r\n\"Да, мой любезный Тимофей Степаныч и почтенная Марья Николавна, -- говорил твердым и резким голосом Максим Дмитриевич, -- примите мой дружеский совет, отдайте Сережу в гимназию.\r\nОсобенно советую я это потому, что он, кажется, матушкин сынок; она его избалует, разнежит и сделает бабой.\r\nМальчика пора учить; в Уфе никаких учителей не было, кроме Матвея Васильича в народном училище, да и тот ничего не смыслил;\r\nа теперь вы переехали на житье в деревню, где и Матвея Васильича не достанешь\".\r\nМой отец безусловно соглашался с этим мнением, а мать, пораженная мыслию разлуки с своим сокровищем, побледнела и встревоженным голосом возражала,\r\nчто я еще мал, слаб здоровьем (отчасти это была правда) и так привязан к ней, что она не может вдруг на это решиться.\r\nЯ сидел, как говорится, ни жив ни мертв и уже ничего не слышал и не понимал, что говорили.\r\nЧасов в десять поужинали, но ни я, ни мать моя не могли проглотить ни одного куска. Наконец, тот же возок, который привез меня, отвез нас опять на квартиру.\r\nКогда мы легли спать и я по обыкновению обнял и прижался к сердцу матери, то мы оба с нею принялись громко рыдать.\r\nКроме слов, заглушаемых всхлипываньями: \"Маменька, не отдавай меня в гимназию\", я ничего сказать не мог.\r\nМать также рыдала, и мы долго не давали спать моему отцу. Наконец, мать решила, что ни за что со мною не расстанется, -- и к утру мы заснули.\r\nМы пробыли в Казани не долго.\r\nПосле я узнал, что мой отец и Княжевичи продолжали уговаривать мою мать отдать меня немедленно на казенное содержание в казанскую гимназию,\r\nубеждая ее тем, что теперь есть ваканция, а впоследствии, может быть, ее не будет;\r\nно мать моя ни за что не согласилась и сказала решительно, что ей надобно по крайней мере год времени,\r\nчтобы совладеть с своим сердцем, чтобы самой привыкнуть и меня приучить к этой мысли.\r\nОт меня все было скрыто, и я поверил, что этой страшной беды никогда со мною не случится.\r\nМы опять потащились на своих лошадях, сначала в Симбирскую губернию, где взяли сестру и брата,\r\nи потом пустились за Волгу, в Новое Аксаково, где оставалась новорожденная сестра Аннушка.\r\nЕзда зимой на своих, по проселочным дорогам тогдашней Уфимской губернии, где, по целым десяткам верст,\r\nне встречалось иногда ни одной деревни, представляется мне теперь в таком ужасном виде;\r\nчто сердце замирает от одного воспоминания.\r\nПроселочная дорога была не что иное, как след, проложенный несколькими санями по снежным сугробам, при малейшем ветерке совершенно заметаемый верхним снегом.\r\nПо такой-то дороге надобно было тащиться гусем, часов семь сряду, потому что пряжки, или переезды, делались верст по тридцати пяти и более; да и кто мерил эти версты!\r\nДля этого надобно было подниматься с ночлега в полночь, будить разоспавшихся детей, укутывать шубами и укладывать в повозки.\r\nСкрип от полозьев по сухому снегу терзал мои чувствительные нервы, и первые сутки я всегда страдал желчной рвотой.\r\nКормежки и ночевки в дымных избах вместе с поросятами, ягнятами и телятами, нечистота, вонь...\r\nне дай бог никому и во сне все это увидеть.\r\nНе говорю уже о буранах, от которых иногда надобно было останавливаться в какой-нибудь деревушке, ждать суток по двое, когда затихнет снежный ураган.\r\n.. Страшно вспомнить! Но мы приехали, наконец, в мое милое Аксаково, и все было забыто.\r\nЯ начал опять вести свою блаженную жизнь подле моей матери;\r\nопять начал читать ей вслух мои любимые книжки: \"Детское чтение для сердца и разума\" и даже \"Ипокрену, или Утехи любословия\", конечно не в первый раз, но всегда с новым удовольствием;\r\nопять начал декламировать стихи из трагедии Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников,\r\nдля чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку;\r\nопять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом,\r\nваляясь с ними на полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами;\r\nопять начал учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался.\r\nЯ очень помню, что никак не мог растолковать моей шестилетней ученице, как складывать целые слова.\r\nЯ приходил в отчаяние, садился на скамеечке в угол и принимался плакать. На вопрос же матери, о чем я плачу, я отвечал: \"Сестрица ничего не понимает...\r\n\" Опять начал я спать с своей кошкой, которая так ко мне была привязана, что ходила за мной везде, как собачонка;\r\nопять принялся ловить птичек силками, крыть их лучком и сажать в небольшую горницу, превращенную таким образом в обширный садок;\r\nопять начал любоваться своими голубями, двухохлыми и мохноногими, которые зимовали без меня в подпечках по разным дворовым избам;\r\nопять начал смотреть, как охотники травят сорок и голубей и кормят ястребов, пущенных в зиму.\r\nНедоставало дня, чтобы насладиться всеми этими благами!\r\nЗима прошла, и наступила весна;\r\nвсе зазеленело и расцвело, открылось множество новых живейших наслаждений:\r\nсветлые воды реки, мельница, пруд, грачовая роща и остров, окруженный со всех сторон старым и новым Бугурусланом,\r\nобсаженный тенистыми липами и березами, куда бегал я по нескольку раз в день, сам не зная зачем;\r\nя стоял там неподвижно, как очарованный, с сильно бьющимся сердцем, с прерывающимся дыханием.\r\n..\r\nВсего же сильнее увлекала меня удочка, и я, под надзором дядьки моего Ефрема Евсеича,\r\nс самозабвением предался охоте удить рыбу, которой много водилось в прозрачном и омутистом Бугуруслане,\r\nпротекавшем под самыми окнами деревенской спальни, прирубленной сбоку к старому дому покойным дедушкой для того, чтобы у его невестки была отдельная своя горница.\r\nПод самым окном, наклонясь над водой, росла развесистая береза; один толстый ее сучок выгибался у ствола, как кресло, и я особенно любил сидеть на нем с сестрой...\r\nТеперь воды Бугуруслана подмыли корни березы, она состарилась преждевременно и свалилась набок, но все еще живет и зеленеет. Новый хозяин посадил подле нее новое дерево...\r\nО, где ты, волшебный мир, Шехеразада человеческой жизни, с которым часто так неблагосклонно,\r\nгрубо обходятся взрослые люди, разрушая его очарование насмешками и преждевременными речами!\r\nТы, золотое время детского счастия, память которого так сладко и грустно волнует душу старика! Счастлив тот, кто имел его, кому есть что вспомнить!\r\nУ многих проходит оно незаметно или нерадостно, и в зрелом возрасте остается только память холодности и даже жестокости людей.\r\nЛето провел я в таком же детском упоении и ничего не подозревал, но осенью, когда я стал больше сидеть дома,\r\nбольше слушать и больше смотреть на мою мать, то стал примечать в ней какую-то перемену:\r\nпрекрасные глаза ее устремлялись иногда на меня с особенным выражением тайной грусти;\r\nя подглядел даже слезы, старательно от меня скрываемые.\r\nВстревоженный и огорченный, со всеми ласками горячей любви я приставал с расспросами к моей матери.\r\nСначала она уверяла меня, что это так, что это ничего не значит;\r\nно скоро в ее разговорах со мной я начал слышать, как сокрушается она о том, что мне не у кого учиться, как необходимо ученье мальчику;\r\nчто она лучше желает умереть, нежели видеть детей своих вырастающих невеждами; что мужчине надобно служить, а для службы необходимо учиться.\r\n.. Сердце сжалось у меня в груди, я понял, к чему клонится речь, понял, что беда не прошла, а пришла и что мне не уйти от казанской гимназии.\r\nМать подтвердила мою догадку, и сказала, что она решилась; а я знал, что ее решенья тверды.\r\nНесколько дней я только плакал и ничего не слушал, и как будто не понимал, что говорила мне мать.\r\nНаконец, ее слезы, ее просьбы, ее разумные убеждения, сопровождаемые нежнейшими ласками,\r\nгорячность ее желания видеть во мне образованного человека были поняты моей детской головой, и с растерзанным сердцем я покорился ожидающей меня участи.\r\nВсе мои деревенские удовольствия вдруг потеряли свою прелесть, ни к чему меня не тянуло,\r\nвсе смотрело чужим, все опостылело, и только любовь к матери выросла в таких размерах, которые пугали ее.\r\nМеня стали приготовлять к школьному ученью. Для своего возраста я читал как нельзя лучше, но писал по-детски.\r\nОтец еще прежде хотел мне передать всю свою ученость в математике, то есть первые четыре арифметические правила, но я так непонятливо и лениво учился, что он бросил ученье.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Дурова Н", "role": "user" }, { "content": "нами командует теперь Штакельберг, подполковник Новороссийского драгунского полка, Крейц, шеф этого полка, наш бригадный начальник.\r\nМы все еще стоим в коноплях; день жарок до несносности.\r\nРотмистр Подъямпольский спросил меня, не хочу ли я купаться?\r\nИ когда я отвечала, что очень бы хотела, тогда велел мне взять начальство над четырнадцатью человеками улан,\r\nотряженными им за водою к ближней речке, которая была также недалеко и от сражающихся.\r\n«Теперь имеешь случай выкупаться, - сказал ротмистр, - только будь осторожен: неприятель близко». - «Что ж мы не деремся с ним?» - спросила я, вставая с лошади, чтобы идти на реку.\r\n«Как будто всем надобно драться! подожди еще, достанется и на твою долю; ступай! ступай! не мешкай! да смотри, пожалуйста, Александров, чтоб соколы твои не разлетелись».\r\nЯ пошла позади моей команды, велев унтер-офицеру идти впереди, и в таком порядке привела их к речке.\r\nОставя улан наполнить котелки свои водою, умываться, пить и освежаться как могли, я ушла от них на полверсты вверх по течению,\r\nпроворно разделась и с неизъяснимым удовольствием бросилась в свежие, холодные струи.\r\nРазумеется, я недолго могла тут блаженствовать; минут через десять я вышла из воды и оделася еще скорее, нежели разделась, для того что выстрелы слышались очень уже близко.\r\nЯ повела свою команду, освеженную, ободренную и несущую благотворную влагу своим товарищам.\r\nВесь эскадрон наш отряжен на пикет; мне очередь разводить, ставить и объезжать ведеты. Для этого дано мне пол-эскадрона; с другою половиною Подъямпольский расположился в селении.\r\nПолучив от ротмистра наставления, как в каком случае поступать, какие брать предосторожности и что наблюдать при размещении часовых,\r\nя отправилась с своим полуэскадроном на гору к монастырю, где надобно было поставить первый ведет.\r\nПоловиною людей своих я заняла назначенные пункты, а другая была в готовности, чтобы по прошествии урочного времени сменить их.\r\nБыла уже полночь, когда я подъехала сменять свои ведеты.\r\nПодъезжая к селению, расположенному недалеко от той горы, где находился монастырь, я приказала уланам ехать по траве,\r\nприжать сабли коленом к седлу и не очень сближаться одному с другим, чтоб не бренчать стременами.\r\nУ самого селения я остановила свою команду и поехала одна осмотреть, не кроется ли где неприятель.\r\nМертвое молчание царствовало повсюду; все дома были брошены своими жителями;\r\nвсе было тихо и пусто, и одна только черная глубь растворенных сараев и конюшен крестьянских страшно зияла на меня.\r\nЗелант, имевший дурную привычку ржать, когда отставал от лошадей, теперь, казалось, таил дыхание и ступал так легко по твердой дороге, что я не слыхала его топота.\r\nУверясь, что в селении никого нет, я возвратилась к своим уланам и повела их через деревню к подошве горы.\r\nТут, взяв с собою двух улан и одного унтер-офицера, оставила я всю свою команду, а сама поехала на гору к стенам монастыря, чтоб сменить главный ведет.\r\n«Нам что-то слышится в поле, ваше благородие, - говорили уланы, - и что-то маячит то там,\r\nто сям, как будто люди на лошадях, но разглядеть порядочно не можем, а чуть ли то не французы».\r\nЯ сказала, что если при оклике не скажут лозунга, то стрелять по них, и, взяв с собою смененных улан, поехала к оставленной под горою команде.\r\nПроезжая рощу, окружавшую монастырь, я очень удивилась, увидя одного из тех людей, которые должны были ждать меня у подошвы горы, идущего ко мне пешком.\r\n«Что это значит? - спросила я. - Зачем ты здесь и без лошади?» Он отвечал, что лошадь сшибла его.\r\n«Как! стоя на месте!» - «Нет; на нас напали французы; унтер-офицер, которому вы поручили нас, убежал первый; нам нечего было делать, и мы разбежались в разные стороны.\r\nЯ поскакал было к вам, чтоб дать знать; но лошадь моя стала на дыбы и, сбросив меня, убежала».\r\n- «Где ж французы?» - «Не знаю». - «Прекрасно!» Я не вправе была взыскивать с солдата, когда унтер-офицер бежал, но чрезвычайно была недовольна и встревожена этим обстоятельством.\r\nПри выезде из рощи увидела я толпу конных людей, которые что-то нерешительно переминались: то поедут, то станут, то всадят лошадей и наклонятся один к другому.\r\nЯ остановилась, чтоб всмотреться, что это такое; но, услыша русский разговор, тотчас подъехала к ним и спросила, кто они?\r\n«Казаки, - отвечал мне один из них, - хорошо, что вы остановились, а то мы хотели ударить на вас».\r\n- «Для чего же ударить, не окликнув, не спрося лозунга, не узнав наверное, неприятель или свой? Да что еще значит: хорошо, что вы остановились?» - «А как же!\r\nведь вы давеча бежали от нас…» Теперь все дело объяснилось:\r\nнесколько человек казаков, рыская, по обыкновению, по всем местам, заехали и в пустую деревню посмотреть, нет ли чего или кого;\r\nоттуда пустились в монастырь и, увидя под горою конный отряд, сочли его за неприятельский, и пока совещались между собою:\r\nгикнуть на него или нет, храбрецы мои, сочтя их также за неприятелей, не рассудили за благо этого дождаться и,\r\nследуя примеру негодяя унтер-офицера, бросились скакать в разные стороны.\r\nЭто рассыпное бегство и быстрота лошадей их спасли от преследования казаков, которые, взъехав в гору, осмотрели монастырь и, не нашед ничего и никого, отправились обратно;\r\nно, увидя меня с тремя уланами, приняли за тех же, по их мнению, французов, которые от одного вида их бежали,\r\nи если б я не подъехала к ним с вопросом, то они ударили бы на нас с пиками.\r\n«Уж мы хотели было принять вас хорошенько!» - сказал один бравый казак лет пятидесяти.\r\n«Куда вам, - отвечала я с досадою, - наши пики тверже ваших, вы не нашли б места, куда убежать»; и, не слушая более их толков, поехала своею дорогою.\r\nСвыше всякого выражения я была недовольна и обескуражена.\r\nЧто ожидает меня в будущем? Можно ль пуститься на какое-нибудь славное дело с такими сподвижниками? При одном виде опасности они убегут, выдадут, остыдят.\r\nЗачем я оставила доблестных гусаров моих? Это - сербы, венгры! Они дышат храбростию, и слава с ними неразлучна!.\r\n.\r\nВсе пропало для меня в будущем; но что еще ожидает меня теперь?\r\nТрусы, верно, уже встревожили резерв;\r\nПодъямпольский может послать в главную квартиру с этим адским донесением:\r\n«пикет под начальством поручика Александрова разбит неприятелем, по этому действию, прорвавшимся через передовую линию ведетов!\r\n» И вот спокойствие и безопасность армии потревожены, потому только, что поручик Александров или трус или глупец,\r\nпозволил себя разбить, не защищаясь, не дав знать резерву, не сделав ни одного выстрела;\r\nиначе неприятелю нельзя было бы так удобно прорезать передовую цепь ведетов!\r\nА мне сказано, что и тень пятна на имени Александрова не простится мне никогда!.\r\n. Мысли и чувства, черные, как ночь, тяготили ум и сердце мое; я ехала шагом в сопровождении трех улан, мне оставшихся; вдруг сильный топот скачущего полуэскадрона поразил слух мой.\r\nВзглянув вперед, увидела я Торнези Сезара, несущегося, как вихрь, а за ним летящий полуэскадрон.\r\nУвидя меня, он вскрикнул с изумлением, останавливая свою лошадь: «Это ты, Александров! Скажи, ради бога, что такое случилось?\r\n» - «Чему случиться, брат? Разумеется, случилось то, что и всегда будет случаться с нашими трусами.\r\nОни испугались казаков и, не пошевеля даже оружием, бежали, как зайцы». - «Подъямпольский в отчаянии; унтер-офицер сказал, что тебя взяли в плен и весь пикет вырезали».\r\n- «Что за выражение! вырезали! Ведь канальи-то не спали, чтоб их вырезать; их могли только изрубить.\r\nЧто ж Подъямпольский?» - «Я тебе говорю, что он в отчаянии: «Как он мог забыть мои слова!\r\nЯ так ясно, так подробно все растолковал ему», - говорил с горестию и досадою бравый начальник наш.\r\nНо вот он едет и сам; мы ведь поехали было отбивать тебя у неприятеля, хотя бы это стоило целого эскадрона…» Я подъехала к Подъямпольскому: «Не вините меня, ротмистр!\r\nЯ лучше желал бы быть разбит и взят в плен, нежели видеть себя покрытым незаслуженным стыдом».\r\n(В первый раз еще дано мне поручение, назначен пост, соединенный с опасностью и требующий мужества и неусыпности, и вот как отлично исполнено это поручение.\r\n) Я рассказала ротмистру подробно все происшествие.\r\nМы возвратились в наше село, оставя бедных часовых стоять без смены до рассвета. Не было уже времени сменятьих.\r\nПодъямпольский, отличнейший офицер, храбрый и опытный, получа нелепое донесение от бежавшего с пикета унтер-офицера,\r\nкак ни был им встревожен и огорчен, не хотел послать, однако ж, этого известия далее,\r\nне употребя прежде всех способов поправить это несчастное дело, и решился лучше погибнуть со всем эскадроном,\r\nсражаясь до остальной капли крови, нежели допустить в огласку столь постыдный случай.\r\nБлагодаря этой геройской решимости имя мое сохранилось от поношения, но происшествие это сделало глубокое впечатление недоверчивости в душе моей;\r\nя стала бояться всякой откомандировки, всякого поручения, если только исполнять его надобно было вместе с моею командою.\r\nНикогда, никогда уже нельзя будет поверить им! Правду говорил Ермолов, что трус солдат не должен жить.\r\nТогда такое заключение казалось мне жестоким, но теперь вижу, что это - истина, постигнутая великим умом необыкновенного человека.\r\nЛенивый земледелец, расточительный купец, вольнодумец священник - все они имеют порок, противоположный их званию и выгодам, но пример их никого не увлекает, и они вредны только себе:\r\nбедность и презрение остаются им в удел.\r\nНо трус солдат!! У меня нет слов изобразить всю великость зла, какое может сделать один ничтожный, робкий негодяй для целой армии!.\r\n.\r\nИ в теперешнем случае, какие беды навлекло бы на мою голову одно только то, что трус испугался своей тени,\r\nубежал, увлек за собою других, был бы причиною ложного донесения, напрасной тревоги всего войска!\r\nНет, робкий солдат не должен жить: Ермолов прав!\r\nЭти размышления занимали меня до рассвета. Ведеты наши были сменены; трусов наказали больно, унтер-офицера еще больнее.\r\nПо окончании этой расправы новая мысль не дает мне покою, пугает, стыдит меня; и я ничем не могу выжить ее из головы, краснею, начертывая эти строки: не я ли одна виновата?\r\nне я ли одна заслуживаю и нарекание и наказание? Я офицер; мне поручен был этот отряд; зачем я оставляла их одних и с таким унтер-офицером, который никогда еще не был в деле?\r\nСкорыми маршами едем мы в глубь России и несем на плечах своих неприятеля, который от чистого сердца верит, что мы бежим от него. Счастие ослепляет!.\r\n. Мне часто приходит на мысль молитва Старна перед жертвенником Одена, когда он просит его наслать на ум Фингала недоуменье, предзнаменующе могущего паденье!.\r\n.\r\nВопреки бесчисленным поклонникам Наполеона беру смелость думать, что для такого великого гения, каким его считают,\r\nон слишком уже уверен и в своем счастии и в своих способностях, слишком легковерен, неосторожен, малосведущ.\r\nСлепое счастие, стечение обстоятельств, угнетенное дворянство и обольщенный народ могли помочь ему взойти на престол; но удержаться на нем, достойно занимать его будет ему трудно.\r\nСквозь его императорскую мантию скоро заметят артиллерийского поручика, у которого от неслыханного счастия зашел ум за разум:\r\nнеужели, основываясь на одних только сведениях географических и донесениях шпионов, можно было решиться идти завоевывать государство обширное,\r\nбогатое, славящееся величием духа и бескорыстием своего дворянства, незыблемой опоры русского престола;\r\nустройством и многочисленностию войск, строгою дисциплиною, мужеством их, телесною силою и крепостью сложения, дающего им возможность переносить все трудности;\r\nгосударство, заключающее в себе столько же народов, сколько и климатов, и ко всему этому имеющее оплотом своим веру и терпимость?\r\nВидеть, что это славное войско отступает, не сражаясь, отступает так быстро, что трудно поспевать за ним, и верить, что оно отступает, страшась дождаться неприятеля!\r\nВерить робости войска русского в границах его отечества!.\r\n. Верить и бежать за ним, стараясь догнать. Ужасное ослепление!! Ужасен должен быть конец!..\r\nФранцузы употребляют все старания догнать нас и подраться, а мы употребляем тоже все старания уйти и не драться. Маневр этот очень утешает меня.\r\nЗабавно видеть, с какою быстротою несем мы доверчивого неприятеля своего во глубину лесов наших!.. не всегда, однако ж, кажется это смешным.\r\nВоображая страшный конец отступления нашего, я невольно вздыхаю и задумываюсь.\r\nФранцузы - неприятель, достойный нас, благородный и мужественный; но злой рок в виде Наполеона ведет их в Россию;\r\nв ней положат они головы свои, в ней рассыплются кости их и истлеют тела.\r\nДвое суток я не смыкаю глаз и почти не схожу с лошади.\r\nШтакельберг послал меня занимать место для лагеря;\r\nмне дали по четыре улана с каждого эскадрона, и со мною едут также квартиргеры полков Новороссийского драгунского и Ахтырского гусарского.\r\nЗаняв место для лагеря, я еду встретить полк, и когда он расположится, дожидаюсь приказаний и, получа их, немедленно отправляюсь.\r\nМарши наши довольно велики;\r\nя почти всякий раз выезжаю в ночь, приезжаю на место около полудня, и, пока разведут места всему ариергарду, я жду своей очереди принять назначенное для полка;\r\nпосле этого надобно тотчас ехать ему навстречу, разместить эскадроны и, опять дождавшись конца всей суматохи и новых приказаний, отправляться в путь.\r\nТретьи сутки прошли так же: лагерь занят под местечком Кадневым.\r\nЯ не в силах долее выносить;\r\nвозвратясь из лагеря в местечко, я послала улана на дорогу смотреть, когда покажется полк,\r\nи дать мне знать, а сама пошла на квартиру в намерении что-нибудь съесть и после заснуть, если удастся.\r\nВ ожидании обеда легла я на хозяйскую постель и более ничего уже не помню… Проснувшись поздно вечером, я очень удивилась, что дали мне так долго спать;\r\nв горнице не было ни огня, ни людей; я поспешно встала и, отворя дверь в сени, кликнула своего унтер-офицера; он явился.\r\n«Разве полк не пришел еще?» - спросила я; он отвечал, что нет, а что пришел один только Киевский драгунский.\r\n«Для чего ж вы не разбудили меня?\r\n» - «Не могли, ваше благородие; вы спали сном смертным;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Кусака\n\n\n I\r\nОна никому не принадлежала; у нее не было собственного имени, и никто не мог бы сказать, где находилась она во всю долгую морозную зиму и чем кормилась.\r\nОт теплых изб ее отгоняли дворовые собаки, такие же голодные, как и она, но гордые и сильные своею принадлежностью к дому;\r\nкогда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она показывалась на улице,\r\n- ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали.\r\nНе помня себя от страху, переметываясь со стороны на сторону, натыкаясь на загорожи и людей,\r\nона мчалась на край поселка и пряталась в глубине большого сада, в одном ей известном месте.\r\nТам\r\nона зализывала ушибы и раны и в одиночестве копила страх и злобу.\r\nТолько один раз ее пожалели и приласкали. Это был пропойца-мужик, возвращавшийся из кабака.\r\nОн всех любил и всех жалел и что-то говорил себе под нос о добрых людях и своих надеждах на добрых людей;\r\nпожалел он и собаку, грязную и некрасивую, на которую случайно упал его пьяный и бесцельный взгляд.\r\n- Жучка!- позвал он ее именем, общим всем собакам.- Жучка! Пойди сюда, не бойся!\r\nЖучке очень хотелось подойти; она виляла хвостом, но не решалась. Мужик похлопал себя рукой по коленке и убедительно повторил: \n - Да пойди, дура! Ей-Богу, не трону!\r\nНо, пока собака колебалась, все яростнее размахивая хвостом и маленькими шажками подвигаясь вперед, настроение пьяного человека изменилось.\r\nОн вспомнил все обиды, нанесенные ему добрыми людьми, почувствовал скуку и тупую злобу и, когда Жучка легла перед ним на спину, с размаху ткнул ее в бок носком тяжелого сапога.\r\n- У-у, мразь! Тоже лезет!\r\nСобака завизжала, больше от неожиданности и обиды, чем от боли, а мужик, шатаясь, побрел домой,\r\nгде долго и больно бил жену и на кусочки изорвал новый платок, который на прошлой неделе купил ей в подарок.\r\nС тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее приласкать, и, поджав хвост, убегала,\r\nа иногда со злобою набрасывалась на них и пыталась укусить, пока камнями и палкой не удавалось отогнать ее.\r\nНа одну зиму она поселилась под террасой пустой дачи, у которой не было сторожа, и бескорыстно сторожила ее: выбегала по ночам на дорогу и лаяла до хрипоты.\r\nУже улегшись на свое место, она все еще злобно ворчала, но сквозь злобу проглядывало некоторое довольство собой и даже гордость.\r\nЗимняя ночь тянулась долго-долго, и черные окна пустой дачи угрюмо глядели на обледеневший неподвижный сад.\r\nИногда в них как будто вспыхивал голубоватый огонек: то отражалась на стекле упавшая звезда, или остророгий месяц посылал свой робкий луч.\r\nII\r\nНаступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести.\r\nПриехали из города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом.\r\nПервой, с кем познакомилась собака, была хорошенькая девушка в коричневом форменном платье, выбежавшая в сад.\r\nЖадно и нетерпеливо, желая охватить и сжать в своих объятиях все видимое, она посмотрела на ясное небо, на красноватые сучья вишен и быстро легла на траву, лицом к горячему солнцу.\r\nПотом так же внезапно вскочила и, обняв себя руками, целуя свежими устами весенний воздух, выразительно и серьезно сказала:\r\n- Вот весело-то!\r\nСказала и быстро закружилась.\r\nИ в ту же минуту беззвучно подкравшаяся собака яростно вцепилась зубами в раздувавшийся подол платья, рванула и так же беззвучно скрылась в густых кустах крыжовника и смородины.\r\n- Ай, злая собака! - убегая, крикнула девушка, и долго еще слышался ее взволнованный голос: - Мама, дети! Не ходите в сад: там собака! Огромная!.. Злюу-щая!..\r\nНочью собака подкралась к заснувшей даче и бесшумно улеглась на свое место под террасой. Пахло людьми, и в открытые окна приносились тихие звуки короткого дыхания.\r\nЛюди спали, были беспомощны и не страшны, и собака ревниво сторожила их:\r\nспала одним глазом и при каждом шорохе вытягивала голову с двумя неподвижными огоньками фосфорически светящихся глаз.\r\nА тревожных звуков было много в чуткой весенней ночи: в траве шуршало что-то невидимое, маленькое и подбиралось к самому лоснящемуся носу собаки;\r\nхрустела прошлогодняя ветка под заснувшей птицей, и на близком шоссе грохотала телега и скрипели нагруженные возы.\r\nИ далеко окрест в неподвижном воздухе расстилался запах душистого, свежего дегтя и манил в светлеющую даль.\r\nПриехавшие дачники были очень добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя все зеленым, голубым и беззлобным, делало их еще добрее.\r\nТеплом входило в них солнце и выходило смехом и расположением ко всему живущему.\r\nСперва они хотели прогнать напугавшую их собаку и даже застрелить ее из револьвера, если не уберется; но потом привыкли к лаю по ночам и иногда по утрам вспоминали:\r\n- А где же наша Кусака?\r\nИ это новое имя \"Кусака\" так и осталось за ней.\r\nСлучалось, что и днем замечали в кустах темное тело, бесследно пропадавшее при первом движении руки, бросавшей хлеб,- словно это был не хлеб,\r\nа камень,- и скоро все привыкли к Кусаке, называли ее \"своей\" собакой и шутили по поводу ее дикости и беспричинного страха.\r\nС каждым днем Кусака на один шаг уменьшала пространство, отделявшее ее от людей;\r\nприсмотрелась к их лицам и усвоила их привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах и ласково помаргивала.\r\nИ та же гимназисточка Леля, забывшая обиду, окончательно ввела ее в счастливый круг отдыхающих и веселящихся людей.\r\n- Кусачка, пойди ко мне!- звала она к себе.- Ну, хорошая, ну, милая, пойди! Сахару хочешь?.. Сахару тебе дам, хочешь? Ну, пойди же!\r\nНо Кусака не шла: боялась.\r\nИ осторожно, похлопывая себя руками и говоря так ласково, как это можно было при красивом голосе и красивом лице, Леля подвигалась к собаке и сама боялась: вдруг укусит.\r\n- Я тебя люблю, Кусачка, я тебя очень люблю. У тебя такой хорошенький носик и такие выразительные глазки. Ты не веришь мне, Кусачка?\r\nБрови Лели поднялись, и у самой у нее был такой хорошенький носик и такие выразительные глаза,\r\nчто солнце поступило умно, расцеловав горячо, до красноты щек, все ее молоденькое, наивно-прелестное личико.\r\nИ Кусачка второй раз в своей жизни перевернулась на спину и закрыла глаза, не зная наверно, ударят ее или приласкают. Но ее приласкали.\r\nМаленькая, теплая рука прикоснулась нерешительно к шершавой голове и, словно это было знаком неотразимой власти,\r\nсвободно и смело забегала по всему шерстистому телу, тормоша, лаская и щекоча.\r\n- Мама, дети! Глядите: я ласкаю Кусаку!- закричала Леля.\r\nКогда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания:\r\nона знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу.\r\nИ когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.\r\nIII\r\nВсею своею собачьей душою расцвела Кусака. У нее было имя, на которое она стремглав неслась из зеленой глубины сада; она принадлежала людям и могла им служить.\r\nРазве недостаточно этого для счастья собаки?\r\nС привычкою к умеренности, создавшеюся годами бродячей, голодной жизни, она ела очень мало, но и это малое изменило ее до неузнаваемости:\r\nдлинная шерсть, прежде висевшая рыжими, сухими космами и на брюхе вечно покрытая засохшею грязью, очистилась, почернела и стала лосниться, как атлас.\r\nИ когда она от нечего делать выбегала к воротам, становилась у порога и важно осматривала улицу вверх и вниз, никому уже не приходило в голову дразнить ее или бросить камнем.\r\nНо такою гордою и независимою она бывала только наедине.\r\nСтрах не совсем еще выпарился огнем ласк из ее сердца, и всякий раз при виде людей, при их приближении, она терялась и ждала побоев.\r\nИ долго еще всякая ласка казалась ей неожиданностью, чудом, которого она не могла понять и на которое она не могла ответить. Она не умела ласкаться.\r\nДругие собаки умеют становиться на задние лапки, тереться у ног и даже улыбаться, и тем выражают свои чувства, но она не умела.\r\nЕдинственное, что могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать.\r\nНо этого было мало, это не могло выразить ее восторга, благодарности и любви,- и с внезапным наитием Кусака начала делать то,\r\nчто, быть может, когда-нибудь она видела у других собак, но уже давно забыла.\r\nОна нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким.\r\n- Мама, дети! Смотрите, Кусака играет!- кричала Леля и, задыхаясь от смеха, просила:-Еще, Кусачка, еще! Вот так! Вот так...\r\nИ все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто не видел в ее глазах странной мольбы.\r\nИ как прежде на собаку кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный страх, так теперь нарочно ласкали ее,\r\nчтобы вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях.\r\nНе проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей не кричал:\r\n- Кусачка, милая Кусачка, поиграй!\r\nИ Кусачка вертелась, кувыркалась и падала при несмолкаемом веселом хохоте.\r\nЕе хвалили при ней и за глаза и жалели только об одном, что при посторонних людях, приходивших в гости, она не хочет показать своих штук и убегает в сад или прячется под террасой.\r\nПостепенно Кусака привыкла к тому, что о пище не нужно заботиться, так как в определенный час кухарка даст ей помоев и костей,\r\nуверенно и спокойно ложилась на свое место под террасой и уже искала и просила ласк.\r\nИ отяжелела она: редко бегала с дачи, и когда маленькие дети звали ее с собою в лес, уклончиво виляла хвостом и незаметно исчезала.\r\nНо по ночам все так же громок и бдителен был ее сторожевой лай.\r\nIV\r\nЖелтыми огнями загорелась осень, частыми дождями заплакало небо, и быстро стали пустеть дачи и умолкать, как будто непрерывный дождь и ветер гасили их, точно свечи, одну за другой.\r\n- Как же нам быть с Кусакой?- в раздумье спрашивала Леля.\r\nОна сидела, охватив руками колени, и печально глядела в окно, по которому скатывались блестящие капли начавшегося дождя.\r\n- Что у тебя за поза, Леля! Ну кто так сидит?- сказала мать и добавила:- А Кусаку придется оставить. Бог с ней!\r\n- Жа-а-лко,- протянула Леля. \n - Ну что поделаешь? Двора у нас нет, а в комнатах ее держать нельзя, ты сама понимаешь. \n - Жа-а-лко,- повторила Леля, готовая заплакать.\r\nУже приподнялись, как крылья ласточки, ее темные брови и жалко сморщился хорошенький носик, когда мать сказала:\r\n- Догаевы давно уже предлагали мне щеночка. Говорят, очень породистый и уже служит. Ты слышишь меня? А эта что - дворняжка!\r\n- Жа-а-лко,- повторила Леля, но не заплакала.\r\nСнова пришли незнакомые люди, и заскрипели возы, и застонали под тяжелыми шагами половицы, но меньше было говора и совсем не слышно было смеха.\r\nНапуганная чужими людьми, смутно предчувствуя беду, Кусака убежала на край сада и оттуда, сквозь поредевшие кусты,\r\nнеотступно глядела на видимый ей уголок террасы и на сновавшие по нем фигуры в красных рубахах.\r\n- Ты здесь, моя бедная Кусачка,- сказала вышедшая Леля.\r\nОна уже была одета по-дорожному - в то коричневое платье, кусок от которого оторвала Кусака, и черную кофточку.- Пойдем со мной!\r\nИ они вышли на шоссе. Дождь то принимался идти, то утихал, и все пространство между почерневшею землей и небом было полно клубящимися, быстро идущими облаками.\r\nСнизу было видно, как тяжелы они и непроницаемы для света от насытившей их воды и как скучно солнцу за этою плотною стеной.\r\nНалево от шоссе тянулось потемневшее жнивье, и только на бугристом и близком горизонте одинокими купами поднимались невысокие разрозненные деревья и кусты.\r\nВпереди, недалеко, была застава и возле нее трактир с железной красной крышей, а у трактира кучка людей дразнила деревенского дурачка Илюшу.\r\n- Дайте копеечку,- гнусавил протяжно дурачок, и злые, насмешливые голоса наперебой отвечали ему:\r\n- А дрова колоть хочешь? \n И Илюша цинично и грязно ругался, а они без веселья хохотали.\r\nПрорвался солнечный луч, желтый и анемичный, как будто солнце было неизлечимо больным; шире и печальнее стала туманная осенняя даль.\r\n- Скучно, Кусака!- тихо проронила Леля и, не оглядываясь, пошла назад. \n И только на вокзале она вспомнила, что не простилась с Кусакой.\r\nV\r\nКусака долго металась по следам уехавших людей, добежала до станции и - промокшая, грязная - вернулась на дачу.\r\nТам она проделала еще одну новую штуку, которой никто, однако, не видал:\r\nпервый раз взошла на террасу и, приподнявшись на задние лапы, заглянула в стеклянную дверь и даже поскребла когтями.\r\nНо в комнатах было пусто, и никто не ответил Кусаке.\r\nПоднялся частый дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак осенней длинной ночи.\r\nБыстро и глухо он заполнил пустую дачу; бесшумно выползал он из кустов и вместе с дождем лился с неприветного неба.\r\nНа террасе, с которой была снята парусина, отчего она казалась обширной и странно пустой, свет долго еще боролся с тьмою и печально озарял следы грязных ног, но скоро уступил и он.\r\nНаступила ночь.\r\nИ когда уже не было сомнений, что она наступила, собака жалобно и громко завыла.\r\nЗвенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой в монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и, замирая, понесся над темным и обнаженным полем.\r\nСобака выла - ровно, настойчиво и безнадежно спокойно.\r\nИ тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу.\r\nСобака выла.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги На всякого мудреца довольно простоты автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "чтобы моя работа приносила действительную пользу, чтобы она увеличивала количество добра, нужного для благосостояния массы.\r\nПереливать из пустого в порожнее, считать это службой и получать отличия -- я не согласен.\r\nГородулин. Уж и это бы кстати: \"Увеличивать количество добра\". Прелесть! \n Глумов. Хотите, я вам весь спич напишу?\r\nГородулин. Неужели? Вот видите, долго ли порядочным людям сойтись! Перекинули несколько фраз -- и друзья.\r\nА как вы говорите! Да, нам такие люди нужны, нужны, батюшка, нужны! (Взглянув на часы.\r\n) Заезжайте завтра ко мне часу в двенадцатом. (Подает ему руку.) Очень приятно, очень приятно. (Уходит в гостиную.)\r\nВходит Мамаев. \n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ \n Мамаев и Глумов.\r\nМамаев. А, ты здесь! Поди сюда! (Таинственно.) Крутицкий давеча заезжал ко мне посоветоваться об одном деле.\r\nДобрый старик! Он там написал что-то, так нужно ему обделать, выгладить слог.\r\nЯ указал на тебя. Он у нас в кружке не считается умным человеком и написал, вероятно, глупость какую-нибудь, но ты, когда увидишься с ним, польсти ему несколько.\r\nГлумов. Вот, дядюшка, чему вы меня учите.\r\nМамаев. Льстить нехорошо, а польстить немного позволительно. Похвали что-нибудь из пятого в десятое, это приятно будет старику. Он может вперед пригодиться.\r\nРугать его будем мы, от этого он не уйдет, а ты все-таки должен хвалить, ты еще молод.\r\nМы с тобой завтра к нему поедем. Да, вот еще одно тонкое обстоятельство. В какие отношения ты поставил себя к тетке?\r\nГлумов. Я человек благовоспитанный, учтивости меня учить не надо.\r\nМамаев. Ну вот и глупо, ну вот и глупо. Она еще довольно молода, собой красива, нужна ей твоя учтивость! Врага, что ли, ты нажить себе хочешь?\r\nГлумов. Я, дядюшка, не понимаю. \n Мамаев. Не понимаешь, так слушай, учись! Слава богу, тебе есть у кого поучиться. Женщины не прощают тому, кто не замечает их красоты.\r\nГлумов. Да, да, да! Скажите! Из ума вон!\r\nМамаев.\r\nТо-то же, братец!\r\nХоть ты и седьмая вода на киселе, а все-таки родственник; имеешь больше свободы, чем просто знакомый;\r\nможешь иногда, как будто по забывчивости, лишний раз ручку поцеловать, ну, там глазами что-нибудь.\r\nЯ думаю, умеешь?\r\nГлумов. Не умею. \n Мамаев. Экий ты, братец! Ну, вот так. (Заводит глаза кверху.) \n Глумов. Полноте, что вы! Как это можно!\r\nМамаев. Ну, да ты перед зеркалом хорошенько поучись. Ну, иногда вздохни с томным видом. Все это немножко щекочет их самолюбие!\r\nГлумов. Покорнейше вас благодарю \n Мамаев. Да и для меня-то покойнее. Пойми, пойми! \n Глумов. Опять не понимаю.\r\nМамаев.\r\nОна женщина темперамента сангвинического, голова у ней горячая, очень легко может увлечься каким-нибудь франтом, черт его знает что за механик попадется, может быть, совсем каторжный.\r\nВ этих прихвостнях Бога нет. Вот оно куда пошло! А тут, понимаешь ты, не угодно ли вам, мол, свой, испытанный человек. И волки сыты, и овцы целы... Ха, ха, ха! Понял?\r\nГлумов. Ума, ума у вас, дядюшка! \n Мамаев. Надеюсь.\r\nГлумов. А вот еще обстоятельство! Чтоб со стороны не подумали чего дурного, ведь люди злы, вы меня познакомьте с Турусиной.\r\nТам уж я открыто буду ухаживать за племянницей, даже, пожалуй, для вас, если вам угодно, посватаюсь. Вот уж тогда действительно будут и волки сыты, и овцы целы.\r\nМамаев. Вот, вот, вот! Дело, дело! \n Глумов. Клеопатре Львовне мы, разумеется, не скажем про Турусину ни слова. Не то что ревность, а, знаете, есть такое женское чувство.\r\nМамаев. Кому ты говоришь! Знаю, знаю. Ни-ни-ни! и заикаться не надо. \n Глумов. Когда же мы к Турусиной?\r\nМамаев. Завтра вечером. Ну, теперь ты знаешь, что делать тебе? \n Глумов. Что делать? Удивляться уму вашему. \n Входят Мамаева и Городулин.\r\nЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ \n Мамаев, Глумов, Мамаева и Городулин. \n\n Городулин (Мамаевой тихо). Через две недели он будет определен.\r\nМамаева. Через две недели я вас поцелую. \n Мамаев. А, Иван Иваныч! Я к вам заезжал сегодня, я хотел дать вам совет по клубному делу.\r\nГородулин. Извините, Нил Федосеич, некогда. (Подает руку Глумову.) До свиданья. \n Мамаев. Так поедемте вместе, я вам дорогой. Мне в сенат нужно.\r\nУходят. \n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ \n Мамаева и Глумов. \n\n Мамаева (садится на кресло). Целуйте ручку, ваше дело улажено.\r\nГлумов. Я вас не просил. \n Мамаева. Нужды нет, я сама догадалась. \n Глумов (целует руку). Благодарю вас. (Берет шляпу.)\r\nМамаева. Куда же вы? \n Глумов. Домой. Я слишком счастлив. Я побегу поделиться моей радостью с матерью.\r\nМамаева. Вы счастливы? Не верю. \n Глумов. Счастлив, насколько можно. \n Мамаева. Значит, не совсем; значит, вы еще не всего достигли?\r\nГлумов. Всего, на что только я смел надеяться. \n Мамаева. Нет, вы говорите прямо: всего ли вы достигли?\r\nГлумов. Чего же мне еще! Я получу место..\r\nМамаева. Не верю, не верю. Вы хотите в таких молодых годах показать себя материалистом, хотите уверить меня, что думаете только о службе, о деньгах.\r\nГлумов. Клеопатра Львовна... \n Мамаева. Хотите уверить, что у вас никогда не бьется сердце, что вы не мечтаете, не плачете, что вы не любите никого.\r\nГлумов. Клеопатра Львовна, я не говорю этого.\r\nМамаева. А если любите, можете ли вы не желать, чтобы и вас любили? \n Глумов. Я не говорю этого.\r\nМамаева. Вы говорите, что всего достигли. \n Глумов. Я достиг всего возможного, всего, на что я могу позволить себе надеяться.\r\nМамаева. Значит, вы не можете позволить себе надеяться на взаимность. В таком случае, зачем вы даром тратите ваши чувства? Ведь это перлы души. Говорите, кто эта жестокая?\r\nГлумов. Но ведь это пытка. Клеопатра Львовна.\r\nМамаева. Говорите, негодный, говорите сейчас! Я знаю, я вижу по вашим глазам, что вы любите. Бедный! Вы очень, очень страдаете?\r\nГлумов. Вы не имеете права прибегать к таким средствам. Вы знаете, что я не посмею ничего скрыть от вас.\r\nМамаева. Кого вы любите? \n Глумов. Сжальтесь! \n Мамаева. Стоит ли она вас?\r\nГлумов. Боже мой, что вы со мною делаете! \n Мамаева. Умеет ли она оценить вашу страсть, ваше прекрасное сердце? \n Глумов. Хоть убейте меня, я не смею!\r\nМамаева (шепотом). Смелее, мой друг, смелее! \n Глумов. Кого люблю я? \n Мамаева. Да. \n Глумов (падая на колено). Вас! \n Мамаева (тихо вскрикивая). Ах!\r\nГлумов. Я ваш раб на всю жизнь. Карайте меня за мою дерзость, но я вас люблю.\r\nЗаставьте меня молчать, заставьте меня не глядеть на вас, запретите мне любоваться вами, еще хуже -- заставьте меня быть почтительным; но не сердитесь на меня! Вы сами виноваты.\r\nЕсли б вы не были так очаровательны, так снисходительны ко мне, я, может быть, удержал бы мою страсть в пределах приличия, чего бы мне это ни стоило.\r\nНо вы, ангел доброты, вы, красавица, из меня, благоразумного человека, вы сделали бешеного сумасброда! Да, я сумасшедший!\r\nМне показалось, что меня манит блаженство, и я не побоялся кинуться в пропасть, в которой могу погибнуть безвозвратно.\r\nПростите меня! (Склоняет голову)\r\nМамаева (целуя его в голову). Я вас прощаю. \n Глумов, почтительно кланяясь, уходит. Мамаева провожает его долгим взглядом. \n\n ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ \n\n ЛИЦА:\r\nСофья Игнатьевна Турусина, богатая вдова,барыня, родом из купчих. \n Машенька, ее племянница.\r\nМанефа. \n Приживалка 1-я. \n Приживалка 2-я. \n Крутицкий. \n Городулин. \n Мамаев.\r\nГлумов. \n Григорий, человек Турусиной. \n Богатая гостиная на даче в Сокольниках, одна дверь посредине, другая сбоку.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ \n Машенька и Турусина выходят из средней двери.\r\nМашенька. Поедемте, ma tante! Поедемте! Ну, пожалуйста, поедемте! \n Турусина. Нет, мой друг, нет! Ни за что на свете! Я уж велела лошадей отложить.\r\nМашенька. Помилуйте, ma tante, на что же это похоже! В кои-то веки мы сберемся выехать, и то не в час; десяти шагов от ворот не отъехали, и назад.\r\nТурусина (садясь). Мой друг, я очень хорошо знаю, что делаю. Зачем напрасно подвергать себя опасности, когда можно избежать ее?\r\nМашенька. Но почему же нам непременно угрожала опасность?\r\nТурусина. О чем ты еще спрашиваешь, я не понимаю? Ты сама видела: в самых воротах нам перешла дорогу какая-то женщина.\r\nЯ хотела приказать остановиться, но так уж, скрепя сердце, поехала дальше, и вдруг встреча...\r\nМашенька. Да что ж такое, что встреча? \n Турусина. Да, если б с левой стороны, а то с правой. \n Машенька. Да и с правой, и с левой все равно.\r\nТурусина. Не говори так, я этого не люблю. Я не терплю вольнодумства в моем доме. Я и так довольно слышу кощунства от гостей, которые бывают у нас.\r\nПосторонним я запретить не могу, а тебе запрещаю. Мы должны беречь свою жизнь. Конечно, слишком много заботиться о себе грех, но беречь свою жизнь мы обязаны.\r\nНе надо быть упрямым! Мало ли мы видим несчастных случаев: разобьют лошади, сломается экипаж, кучер напьется пьян и завезет в канаву. Провидение печется о людях.\r\nЕсли тебе прямо говорят: не езди туда-то, ты подвергнешь себя опасности, -- так кто же виноват, если ты не послушаешь благого совета и сломишь себе голову?\r\nМашенька. Нам никто не говорил: не езди!..\r\nТурусина. Разве непременно нужны слова! Дурная встреча красноречивей всяких слов.\r\nЕще если б была крайняя необходимость, ну, уж нечего делать, а то ехать бог знает зачем!\r\nДля того только, чтоб провести весь вечер в пустых разговорах, в пересудах о ближнем, и для этого пренебрегать указаниями свыше и подвергать себя очевидной опасности!\r\nНет уж, покорно благодарю.\r\nЯ понимаю, зачем тебе хочется ехать туда! Ты думаешь встретить там Курчаева, самого нераскаянного безбожника, которого я к себе пускать не велю.\r\nВот ты и тянешь тетку, нисколько не рассуждая о том, что я из-за твоего удовольствия могу переломить ногу или руку.\r\nМашенька. Я не понимаю, ma tante, что вам не понравился Курчаев? \n Турусина. Как он может мне понравиться? Он смеется в моем присутствии над самыми священными. вещами.\r\nМашенька. Когда же, ma tante, когда? \n Турусина. Всегда, постоянно, он смеется над моими странницами, над юродивыми.\r\nМашенька. Вы говорите, что он смеется над священными вещами.\r\nТурусина. Ну конечно; я ему говорю как-то: посмотрите, у моей Матреши от святости уж начинает лицо светиться; это, говорит, не от святости, а от жиру.\r\nУж этого я ему никогда в жизни не прощу.\r\nДо чего вольнодумство-то доходит, до чего позволяют себе забываться молодые люди! Я в людях редко ошибаюсь; вот и оказалось, что он за человек.\r\nЯ вчера два письма получила. Прочти, если хочешь.\r\nМашенька. Разве верят безымянным письмам? \n Турусина. Если б одно, можно бы еще сомневаться, а то вдруг два и от разных лиц.\r\nВходит человек и подает Турусиной письмо. \n\n Григорий. Скитающие люди пришли-с.\r\nТурусина. Что он говорит, бог его знает. Ну, да все равно, вероятно, богомольцы. Вели их накормить.\r\n(Человек уходит. Турусина читает письмо.) Вот еще письмо. Видно, что пишет женщина солидная. (Читает вслух.\r\n) \"Милостивая государыня Софья Игнатьевна, хотя я не имею счастия...\" (Читает про себя.\r\n) Вот слушай! \"Выбор вами такого человека, как Егор Васильевич Курчаев, заставляет меня заранее проливать слезы об участи бедной Машеньки...\" Ну, и так далее.\r\nМашенька. Удивительно! Я не знаю, что и думать об этом...\r\nТурусина. Неужели ты и теперь станешь спорить со мной? Впрочем, мой друг, если ты непременно желаешь, так выходи за него. (Нюхает спирт.\r\n) Я не хочу, чтоб меня звали тиранкой. Только ты знай, что ты меня этим огорчаешь и что едва ли ты вправе будешь жаловаться, если я тебе...\r\nМашенька. Не дадите денег... \n Турусина. И, главное-то, благословения.\r\nМашенька. Нет, ma tante, не бойтесь! Я московская барышня, я не пойду замуж без денег и без позволения родных.\r\nМне Жорж Курчаев очень нравится: но если вам неугодно, я за него не пойду и никакой чахотки со мной от этого не будет.\r\nНо, ma tante, пожалейте меня! У меня благодаря вам есть деньги. Мне хочется пожить.\r\nТурусина. Понимаю, мой друг, понимаю.\r\nМашенька. Найдите мне жениха какого угодно, только порядочного человека, я за него пойду без всяких возражений.\r\nМне хочется поблестеть, покрасоваться. Так жить, как мы живем, подумайте сами, мне скучно, очень скучно.\r\nТурусина. Я вхожу в твое положение. Суетность в твоем возрасте извинительна.\r\nМашенька. Когда я буду постарше, ma tante, я весьма вероятно, буду жить так же, как и вы, -- это у нас в роду.\r\nТурусина. Дай бог, я тебе от всей души желаю. Это прямой путь, настоящий. \n Машенька. Так, ma tante, но мне прежде надо выйти замуж.\r\nТурусина. Не хочу скрывать от тебя, что я в большом затруднении.\r\nНынче молодежь так испорчена, что очень трудно найти такого человека, который бы мне понравился; ты мои требования знаешь.\r\nМашенька. Ах, ma tante, уж в Москве-то не найти! Чего-чего в ней нет! Все, что угодно. У вас такое большое знакомство.\r\nМожно обратиться к тому -- другому; Крутицкий, Мамаев, Городулин вам помогут, укажут или найдут для вас точно такого жениха, какого вам нужно. Я в этом уверена.\r\nТурусина. Крутицкий, Городулин! Ведь они люди, Marie! Они могут обмануть или сами обмануться.\r\nМашенька. Но как же быть? \n Турусина. Надо ждать указания. Без особого указания я никак не решусь.\r\nМашенька. Но откуда же явится это указание? \n Турусина. Ты скоро узнаешь откуда; оно явится сегодня же.\r\nМашенька. Курчаеву не отказывайте от дому, пусть ездит. \n Турусина. Только ты знай, что он тебе не жених.\r\nМашенька. Я вполне полагаюсь на вас; я ваша покорная, самая покорная племянница. \n Турусина (целует ее). Ты милое дитя.\r\nМашенька. Я буду богата, буду жить весело. Ведь и вы прежде весело жили, ma tante?\r\nТурусина. Откуда ты знаешь? \n Машенька. Я знаю, знаю, что вы жили очень весело. \n Турусина. Да, ты знаешь кое-что, но ты не можешь и не должна всего знать.\r\nМашенька. Все равно. Вы самая лучшая женщина, какую я знаю, и вас я беру примером для себя. (Обнимает тетку.\r\n) Я тоже хочу жить очень весело; если согрешу, я покаюсь. Я буду грешить и буду каяться так, как вы.\r\nТурусина. Празднословие, Marie! Празднословие! \n Машенька (сложив руки). Виновата!\r\nТурусина. Уж ты разговорилась очень. Я устала, дай мне отдохнуть, немного успокоиться. (Целует Машеньку; она уходит.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "тогда-то, гуляя в публичном саду, ты рассуждал с управляющим контрольной палаты на тему о бесполезности писать законы,\r\nколь скоро их не исполнять, между тем как, _по-настоящему_, ты должен был стоять в это время смирно и распевать \"Гром победы раздавайся!\r\n\" (95).\r\nО, ужас! я припоминаю! Да... это так... это действительно было! Действительно, я и под козырек не сделал, и не распевал...\r\nНо почему же, о сердце! ты не предупредило меня! Ты, которое знаешь, как охотно я делаю под козырек и с каким увлечением я всегда и на всяком месте готов повторять:\r\nО росс! о род непобедимый!\n О твердокаменная грудь! (96)\r\nПоложим, однако ж, что я преступен, но разве нет для меня смягчающих вину обстоятельств?\r\nТа поспешность, с которою я устремлялся в присутствие и которая была причиной, что я не сделал под козырек, - разве это не фимиам в своем роде?\r\nТот восторженный разговор, который я вел о необходимости покоряться законам даже в том случае, если мы признаем,\r\nчто закон для нас не писан - разве это не перифраза того же самого \"Гром победы раздавайся\", за нераспевание которого я так незаслуженно оскорблен названием преступника?\r\nНо никто не внимает мне; никто не хочет признать за мной даже смягчающих обстоятельств! Faites vos bаgages, messieurs! faites vos bagages!\r\nВ Ожидании таких перспектив, очень естественно, что мы и не заметили, как простыл след нашего доброго старого помпадура.\r\nНам было не до того. Не неблагодарность руководила нами, а простое чувство самосохранения.\r\nВ тоскливой суете сообщали мы друг другу различные предчувствия и предположения,\r\nно все эти предчувствия бледнели и меркли перед одним капитальным и, так сказать, немеркнущим вопросом:\r\nКто... ОН?\r\nКто он?\r\nКто тот благовестник самоновейшего духа времени, которому суждено и на нас распространить его веяния или, лучше сказать,\r\nвывести нас в некоторое пустынное и ниоткуда не защищенное место, где всевозможные вихри будут нещадно трепать нас и сзади, и спереди, и с боков?\r\nВ чем состоят \"веянья\" времени?\r\nQue les mechants tremblent! que les bons se rassurent! [Пусть злые трепещут, пусть добрые взирают с доверием!\r\n] Все это прекрасно, но кто же те \"злые\", которые обязываются трепетать? Кто те \"добрые\", которые могут с доверием взирать в глаза прекрасному будущему?\r\nНадо сказать правду, что, предложив себе эти вопросы, мы ответили на них довольно рутинным образом.\r\nПо прежним примерам, а может быть, и не по примерам, а просто на основании давно упраздненных афоризмов административной азбуки, мы думали,\r\nчто под \"злыми\" следует разуметь, во-первых, взяточников, во-вторых, так называемых дантистов и, в-третьих, всякого рода шалопаев и \"шлющихся людей\" (97).\r\nНекоторые из нас (либералы, но уже с значительным консервативным оттенком) прибавляли к этим трем категориям еще четвертую, под наименованием \"людей политически неблагонадежных\".\r\nНо, во всяком случае, так как мы ни к одной из этих категорий (даже к четвертой) себя не причисляли,\r\nто многие чуть было тут же не начали взирать с доверием в глаза прекрасному будущему.\r\nОднако ж более пристальное рассмотрение дела дало нам почувствовать, что тут есть ошибка, и притом довольно грубая.\r\nНачать хоть с взяточников - могут ли они быть названы \"злыми\" в новейшем значении этого слова?\r\nИзвестно, что в конце пятидесятых годов воздвигнуто было на взяточников очень сильное гонение.\r\nС понятием о \"взяточничестве\" сопрягалось тогда представление о какой-то язве, которая якобы разъедает русское чиновничество и служит немалой помехой в деле народного преуспеяния.\r\nКазалось, что ежели уничтожить взятку и населить мир неумытными [неподкупными] становыми приставами, то вдруг потекут реки млека и меда, а к ним на придачу водворится и правда.\r\nТак понимало \"взятку\" тогдашнее общество, так объясняли это слово и составители толковых словарей.\r\nНо с тех пор понятия наши значительно расширились, и мы не только не указываем на взяточничество, как на язву, но даже не интересуемся знать, прекратилось оно или существует.\r\nУтративши прежние наглые формы, оно вместе с тем утратило и права на наше внимание.\r\nПрежние страстные преследования этого гнусного порока утихли или, лучше сказать, заменились иными преследованиями, иных пороков... пороков, порожденных новыми веяниями времени.\r\nСловом сказать, вопрос о взяточничестве, некогда столь славный, является в настоящее время до такой степени забытым,\r\nчто самое напоминание об нем кажется почти ребяческою назойливостью.\r\nТак бывает всегда, когда общественное развитие идет слишком быстро и когда общество, в своем нетерпении, от копеечной взятки прямо переходит к тысячной, десятитысячной и т.д.\r\nФилологи, не успевая следить за изменениями, которые вносит жизнь в известные выражения,\r\nвпадают в невольные ошибки и продолжают звать \"взяткой\" то, чему уже следует, по всей справедливости, присвоить наименование \"куша\".\r\nОтсюда - путаница понятий.\r\nСодержание \"взятки\" изменилось, границы ее получили совсем другие очертания, притягательные ее силы приобрели особливый полет и изумительнейшее,\r\nдотоле неслыханное развитие, а составители толковых словарей упорствуют утверждать,\r\nчто \"взятка\" есть то самое, что в древности собирал становой пристав в форме кур и яиц и лишь по временам находил,\r\nв виде полуимпериала (98), во внутренностях какого-нибудь вонючего распотрошенного трупа.\r\nК счастью, однако ж, жизнь не верит этим объяснениям и утверждает прямо, что \"взятка\" окончательно умерла и на ее место народился \"куш\".\r\nНо понятно, что \"куш\" уже совсем другого рода дело и что для разъяснения,\r\nв какой мере этот новый экономический деятель препятствует или способствует народному преуспеянию, потребно не мало времени.\r\nДо сих пор, и то лишь на этих днях, только прусский депутат Ласкер возбудил об этом вопрос,\r\nнеосторожно назвав \"взяткою\" двадцатитысячный \"куш\", полученный неким тайным советником за содействие при выдаче железнодорожной концессии.\r\nРазумеется, газетчики обрадовались этому обличению и увидели в нем факт, свидетельствующий о прусской испорченности.\r\nНо вот выискивается австрийский журналист, который по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: \"О!\r\nесли бы нам, австрийцам, бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!\r\n\" Как хотите, а это восклицание проливает на дело совершенно новый свет, ибо кто же может поручиться, что вслед за австрийским журналистом не выищется журналист турецкий,\r\nкоторый пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже по поводу испорченности турецкой?\r\nОчевидно, что разногласия этого не могло бы существовать,\r\nесли б строгим определением понятия о \"куше\" была сразу устранена возможность заслонять одну громадную мерзость посредством\" другой, еще более громадной.\r\nНо вот этого-то именно и нет.\r\nА покуда не будет достигнуто это устранение, много пройдет времени в спорах, какая степень испорченности желательна, какая терпима и какая, наконец, и не желательна и не терпима.\r\nДо тех пор мы будем иметь основание сказать только одно: да;\r\nесли взятка еще не умерла, то она существует в такой облагороженной форме, что лучше всего делать вид, что не примечаешь ее.\r\nНо, кроме того, имеются и высшие соображения, которые не дозволяют считать взяточников в числе \"злых\".\r\nНовейшие веянья времени учат все более ценить в человеке не геройство и способность претерпевать лишения,\r\nсопряженные с ограниченным казенным содержанием, а покладистость, уживчивость и готовность.\r\nНо что же может быть покладистее, уживчее и готовнее хорошего, доброго взяточника?\r\nРади возможности стянуть лишнюю копеечку он готов ужиться с какою угодно внутренней политикой, уверовать в какого угодно бога.\r\nСегодня, напялив мундир, он отправляется в собор поклониться богу истинному, а завтра - только прикажите!\r\n- в том же мундире выйдет на лобное место и будет кричать: распни! распни его! (99)\r\nЯсно, что \"новейшие веянья времени\" к ним относиться не должны...\r\nДругая категория людей, которая, на основании азбучных определений, заслуживала бы наименования \"злых\",\r\nсостоит из тех нервно-расстроенных людей, которые в оглушениях и заушениях ищут успокоения для своей расстроенности.\r\nДолжны ли они трепетать? Некоторые из нас отвечали на этот вопрос утвердительно, другие говорили прямо: нет, не должны.\r\nНо аргументы первых до того страдали риторическою амплификацией (100), что невольно напоминали знаменитое и,\r\nкак известно, окончившееся полнейшим фиаско выражение \"в наше время, когда\".\r\n.. (*101) Напротив того, аргументы вторых так плотно стояли на реальной почве, что своею осязаемостью поражали слушателя в самое сердце.\r\n\"Помилуйте!\r\n- говорили последние, - что же такое оглушения и заушения, как не самое яркое выражение новейших веяний времени, как не роскошный плод, в котором они находят свое осуществление!\"\r\nИ точно, знаменитейшие из наших оглушителей:\r\nмайор Зуботычин и капитан Рылобейщиков, присутствуя при наших спорах, здоровым и цветущим своим видом выражали не только отсутствие всяких опасений, но и полнейшее доверие к будущему.\r\nИ при этом оба так простодушно удостоверяли:\r\n\"Как хотите, а с простым народом без того нельзя-с\", что даже несомненные противники системы оглушения - и те становились в тупик,\r\nследует ли ставить в вину такие подвиги, которые служат лишь выражением самых заветных и искренних убеждений?\r\nЧто мог почувствовать при виде их помпадур, который сам являлся вестником \"веяний времени\"? как мог он поступить относительно их?\r\nОчевидно, он должен был призвать к себе Зуботычина и Рылобейщикова и сказать им: \"Вы - избранники моего сердца!\r\nидите, сейте зубы, сокрушайте челюсти и превращайте вселенную в пустыню! Я с удовольствием буду следить за вашими успехами!\"\r\nЯсно, стало быть, что и \"дантисты\" стоят вне того круга, которому угрожает опасность...\r\nТретья категория \"злых\" - шалопаи и разного рода \"шлющиеся\" люди.\r\nНо относительно их современные воззрения до того уже выяснились, что мы сами тотчас же поняли неуместность этой категории.\r\nКогда Петр Великий бил \"шлющихся людей\" палкой и приказывал брить им лбы и записывать на службу - это было понятно.\r\nДля преобразования России нужно было, чтоб шалопаи были на глазах, чтоб они не гадили втихомолку, а делали это, буде хватит смелости, в виду всей публики.\r\nНо впоследствии мы приобрели так много всякого рода свобод, что между ними совершенно незаметно проскользнула и свобода шалопайствовать.\r\nШалопаи проникли всюду, появились на всех ступенях общества и постепенно образовали такое компактное ядро, что, за неимением другого, более доброкачественного,\r\nмногие усомнились, не тут ли именно и находится та несокрушимая крепость, из которой новые веяния времени могут производить смелейшие набеги свои?\r\nВ какой степени основательно или неосновательно такое предположение - это предстоит разрешить времени;\r\nно до тех пор, пока разрешения не последовало, ясно, что \"шлющиеся люди\", равно как взяточники и дантисты, должны стоять вне всяких угроз.\r\nОставалась, стало быть, четвертая и последняя категория \"злых\", категория людей \"политически неблагонадежных\".\r\nНо едва мы приступили к определению признаков этой категории, как с нами вдруг ни с того ни с сего приключился озноб.\r\nОзноб этот еще более усилился, когда мы встретились с прикованными к нам взорами наших консерваторов.\r\nЭти взоры дышали злорадством и иронией и сопровождались улыбками самого загадочного свойства...\r\nБоже! ужели же мы, всегда считавшие себя \"добрыми\", мы, носители идеалов о начетах не свыше 1 р. 43 к.\r\n, мы, преданное среднему делу меньшинство, мы, \"граждане\", - ужели именно мы-то и обязываемся \"трепетать\"?!\r\nДа! Это жестоко, но это так! Это можно было угадать уже по тому конфузу, который овладел самими нами, как только произнесены были слова: политическая неблагонадежность.\r\nСкажу по секрету, мы уже давно очень хорошо поняли, что речь пойдет не о ком другом, а именно об нас, и лишь по малодушию скрывали это не только от других, но и от самих себя.\r\nВсе как-то думалось, не совершится ли чудо, не сознаются ли консерваторы,\r\nчто к ним всего больше подходит та кличка политически неблагонадежных людей, которую так удачно создало веяние времени?\r\nНе снимут ли они на себя тяготеющий на нас оговор? Но консерваторы не сознавались, а потому пришлось сознаваться нам самим.\r\nКаким образом случилось, что мы хоть косвенно, но сами признавали себя в числе тех,\r\nпротив которых веяние времени должно было прежде всего направить свои стрелы, - объяснить это довольно легко.\r\nВ последнее время наш клуб был ареною таких беспрерывных и раздражительных междоусобий, что мы, носители идеала о начетах не свыше 1 р.\r\n43 к., лишь благодаря благосклонному содействию старого помпадура, одерживали в них слабый верх.\r\nНо даже и при существовании этого могущественного прикрытия мы никогда не могли предотвратить,\r\nчтобы наши политические противники не напоминали нам, с едва скрываемою дерзостью, кто мы и из каких мы принципов выходим.\r\nПовторяю: принципы эти были очень просты и заключались в том, чтобы взяток не брать, к рылобитию не прибегать и с самоотвержением корпеть над рапортами и ведомостями.\r\nНо консерваторам и это казалось ужасным.\r\nЧто бы мы ни предпринимали, какое бы суждение ни высказывали, мы совершенно явственно слышали, как тут же, обок с нами, раздавался ехиднейший шепот, который произносил: красные!\r\nЭто восклицание преследовало нас всюду: в клубе, на улице, в присутственном месте.\r\nДа, и в присутственном месте, потому что даже просьбы на гербовой бумаге, которые приходилось нам разбирать,\r\n- и те были насквозь пропитаны ядом этого выражения Вот почему это слово не было для нас новостью и вот почему,\r\nкак только оно было произнесено, мы тотчас же поняли, что \"красные\" - это мы.\r\nПрежде мы могли относиться к этой кличке равнодушно и даже шутливо;\r\nно теперь, когда мы сознавали себя предоставленными лишь собственным силам, - она предстала перед нами во всей наготе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Федор Достоевский\n\n ДВА САМОУБИЙСТВА\r\nНедавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме в жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом.\r\nЯ именно заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий \"Горе от ума\", только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина,\r\nи понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков.\r\n(Об Молчалине я еще когда-нибудь поговорю, тема знатная).\r\n- А знаете ли вы, - вдруг сказал мне мой собеседник, видимо давно уже и глубоко пораженный своей идеей, - знаете ли, что,\r\nчто бы вы ни написали, что бы ни вывели, что бы ни отметили в художественном произведении, - никогда вы не сравняетесь с действительностью.\r\nЧто бы вы ни изобразили - все выйдет слабее, чем в действительности.\r\nВы вот думаете, что достигли в произведении самого комического в известном явлении жизни, поймали самую уродливую его сторону, - ничуть!\r\nДействительность тотчас же представит вам в этом же роде такой фазис какой вы и еще и не предлагали и превышающий все, что могло создать ваше собственное наблюдение и воображение!.\r\n.\r\nЭто я знал еще с 46-го года, когда начал писать, а может быть и раньше,\r\n- и факт этот не раз поражал меня и ставил меня в недоумение о полезности искусства при таком видимом его бессилии.\r\nДействительно, проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни,\r\n- и если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира.\r\nНо ведь в том-то и весь вопрос: чей глаз и кто в силах?\r\nВедь не только чтоб создавать и писать художественные произведения, но и чтоб только приметить факт, нужно тоже в своем роде художника.\r\nДля иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит.\r\nДругого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается даже и нередко) - не в силах,\r\nнаконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться,\r\n- он прибегает к другого рода упрощению и просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом.\r\nЭто только две противуположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий.\r\nНо, разумеется, никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его.\r\nНам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, да и то понаглядке, а концы и начала - это все еще пока для человека фантастическое.\r\nКстати, один из уважаемых моих корреспондентов сообщил мне еще летом об одном странном и неразгаданном самоубийстве, и я все хотел говорить о нем.\r\nВ этом самоубийстве все, и снаружи и внутри, - загадка.\r\nЭту загадку я, по свойству человеческой природы, конечно, постарался как-нибудь разгадать, чтоб на чем-нибудь \"остановиться и успокоиться\".\r\nСамоубийца - молодая девушка лет двадцати трех или четырех не больше,\r\nдочь одного слишком известного русского эмигранта и родившаяся за границей, русская по крови, но почти уже совсем не русская по воспитанию.\r\nВ газетах, кажется, смутно упоминалось о ней в свое время, но очень любопытны подробности: \"Она намочила вату хлороформом, обвязала себе этим лицо и легла на кровать.\r\n.. Так и умерла. Перед смертью написала следующую записку:\r\n\"Je m'en vais entreprendre un long voyage. Si cela ne reussit pas qu'on se rassemble pour feter ma resurrection avec du Cliquot.\r\nSi cela reussit, je prie qu'on ne me laisse enterrer que tout a fait morte, puisqu'il est tres desagreable de se reveiller dans un cercueil sous terra. Ce n'est pas Chic!\"\"\r\nTo есть по-русски:\r\n\"Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то пусть соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых бокалами Клика.\r\nА если удастся, то я прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я мертвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу под землею. Очень даже не шикарно выйдет!\"\r\nВ этом гадком, грубом шике, по-моему, слышится вызов может быть негодование, злоба, - но на что же?\r\nПросто грубые натуры истребляют себя самоубийством лишь от материальной, видимой, внешней причины,\r\nа по тону записки видно, что у нее не могло быть такой причины На что же могло быть негодование?\r\n.\r\n.\r\nна простоту представляющегося, на бессодержательность жизни?\r\nЭто те, слишком известные, судьи и отрицатели жизни, негодующие на \"глупость\" появления человека на земле,\r\nна бестолковую случайность этого появления, на тиранию косной причины, с которою нельзя помириться?\r\nТут слышится душа именно возмутившаяся против \"прямолинейности\" явлений, не вы несшая этой прямолинейности, сообщившейся ей в доме отца еще с детства.\r\nИ безобразнее всего то, что ведь она, конечно, умерла без всякого отчетливого сомнения.\r\nСознательного сомнения, так называемых вопросов, вероятнее всего, не было в душе ее; всему она, чему научена была с детства, верила прямо, на слово, и это вернее всего.\r\nЗначит, просто умерла от \"холодного мрака и скуки\", с страданием, так сказать, животным и безотчетным, просто стало душно жить, вроде того, как бы воздуху недостало.\r\nДуша не вынесла* прямолинейности безотчетно и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного...\r\nС месяц тому назад, во всех петербургских газетах появилось несколько коротеньких строчек мелким шрифтом об одном петербургском самоубийстве:\r\nвыбросилась из окна, из четвертого этажа, одна бедная молодая девушка, швея, - \"потому что никак не могла приискать себе для пропитания работы\".\r\nПрибавлялось, что выбросилась она и упала на землю, держа в руках образ.\r\nЭтот образ в руках - странная и неслыханная еще в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство.\r\nТут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто - стало нельзя жить.\r\n\"Бог не захотел\" и - умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты.\r\nЭта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль.\r\nВот эта-то смерть и напомнила мне о сообщенном мне еще летом самоубийстве дочери эмигранта.\r\nНо какие, однако же, два разные создания, точно обе с двух разных планет! И какие две разные смерти!\r\nА которая из этих душ больше мучилась на земле, если только приличен и позволителен такой праздный вопрос", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Он даже на минуту оживился от своей сонливости и, войдя на кровлю, свесившуюся над бездной и охраняемую горной скалою, сказал:\r\n- Здесь точно в сказке! Я вам завидую, Бэлла!\n Она, конечно, не поняла, чему он завидует, но рассмеялась по обыкновению своим заразительным смехом.\r\nМежду тем со всего аула бежали маленькие горяне и горянки к сакле Хаджи-Магомета.\r\nОни с нескрываемым любопытством горных зверьков оглядывали нас, трогали наше платье и, бесцеремонно указывая на нас пальцами, твердили на своем наречии:\r\n- Не хорошо... Смешные...\r\nИм странным казались наши скромные, по их мнению, одежды без серебряных украшений и позументов.\r\nДаже бархатная курточка Юлико не производила на них никакого впечатления в сравнении с их пестрыми атласными бешметами.\r\n- Глупые маленькие дикари! - обидчиво произнес Юлико, когда Бэлла перевела нам наивный лепет юного татарского населения.\r\nА они, раскрыв свои черные газельи глазки, лепетали что-то оживленно и скоро, удивляясь, чему сердится этот смешной, беленький мальчик.\r\nВечером я заснула на открытом воздухе, на плоской кровле, где хорошенькая Бэлла сушила виноград и дыни...\r\nУже горы окунулись во мрак ночи, уже мулла прокричал свою вечернюю молитву с крыши минарета,\r\nкогда прямо на мою низенькую, почти в уровень с полом постель прыгнул кто-то с ловкостью горной газели.\r\n______________\n Башня на мечети.\n\n - Спишь, радость? - услышала я шепот моей шалуньи-тетки.\r\n- Нет еще! а что?\n - Хочешь, покажу моего жениха, молодого князя? Он у отца в кунацкой... Иди за мной.\r\nИ, не дожидаясь моего ответа, Бэлла, ловкая и быстрая, как кошка, стала спускаться по крутой лестнице.\r\nЧерез минуту мы уже прильнули к окну кунацкой... Там было много народу, все седые большею частью, важные лезгины.\r\nБыл тут и старый бек - наиб аула, встретивший нас по приезде.\r\nМежду всеми этими старыми, убеленными мудрыми сединами людьми, ярко выделялся стройный и тоненький, совсем юный, почти ребенок, джигит.\r\n- Это и есть мой Израил! - шепнула мне Бэлла.\n - Красивый мальчик! - убежденно заметила я. - Зачем они собрались, Бэлла?\r\n- Тсс! Тише, глупенькая... Услышат - беда будет. Сегодня один с отцом вносят моему отцу калым...\r\nСегодня калым, через три дня свадьба... Продали Бэллу... \"Прощай, свобода!\" - скажет Бэлла... - грустно заключила оба.\r\n______________\n Выкуп. По обычаю горцев, жених дает деньги за невесту.\n\n - А разве ты не хочешь выйти за Израила? - заинтересовалась я.\r\n- Страшно, джаным: у Израила мать есть, сестра есть... и еще сестра... много сестер... На всех угодить надо... Страшно...\r\nА, да что уж, - неожиданно прибавила она и вдруг залилась раскатистым смехом, - свадьба будет, новый бешмет будет, барана зажарят, палить будут, джигитовка.\r\n.. Славно! И все для Бэллы!.. Ну, айда, бежим, а то заметят! - и мы с гиканьем и смехом отпрянули от окна и бросились к себе, разбудив по дороге заворчавшую Анну и Юлико.\r\nЧерез три дня была свадьба...\r\nОна с утра сидела в сакле на своей половине, где старая лезгинка, ее дальняя родственница, убирала и плела ее волосы в сотни тоненьких косичек.\r\nНабралось сюда немало лезгинских девушек - поглазеть на невесту.\r\nТут была стройная и пугливая, как серна, Еме и Зара с недобрым восточным лицом, завидовавшая участи Бэллы и розовая Салемо с кошачьими ухватками и многие другие.\r\nНо Бэлла, переставшая почему-то смеяться, жалась ко мне, пренебрегая обществом своих подруг.\r\n- Нина, светик, яхонтовая... - шептала она по временам и быстро, быстро и часто целовала меня в глаза, лоб и щеки.\r\nОна волновалась...\r\nВ белом, шитом серебром бешмете в жемчужной шапочке, с длинной, мастерски затканной чадрой, с массою ожерелий и запястий,\r\nкоторые поминутно позвякивали на ее твердой и тонкой смуглой шейке, Бэлла казалась красавицей.\r\nЯ не могла не сказать ей этого.\r\n- У-у, глупенькая, - снова услышала я ее серебристый смех, - что говорить-то, сама душечка!\r\nУ-у, газельи глазки, розаны-губки, зубы-жемчужины! - истинно восточными комплиментами наградила она меня.\r\nПотом вдруг оборвала смех и тихо шепнула: \"пора\".\r\nЕме подала ей бубен...\r\nОна встала, повела глазами, блестящими и тоскливыми в одно и то же время, и вдруг,\r\nвнезапно сорвавшись с места и ударяя в бубен, понеслась по ковру в безумной и упоительной родимой пляске.\r\nБубен звенел и стонал под ударами ее смуглой хорошенькой ручки. Стройная ножка скользила по ковру...\r\nОна вскрикивала по временам быстро и односложно, сверкая при этом черными и глубокими, как горная стремнина, глазами.\r\nПотом закружилась, как волчок, в ускоренном темпе лезгинки, окруженная, точно облаком, развевающеюся белою чадрою.\r\nСалеме, Еме, Зара и другие девушки ударяли в такт в ладоши и притоптывали каблуками.\r\nПотом плясали они. Наконец, очередь пришла на меня.\r\nМне было совестно выступать на суд этих диких, ничем не стесняющихся дочерей аула, но не плясать на свадьбе - значило обидеть невесту и, скрепя сердце, я решилась.\r\nЯ видела, как во сне, усмехающееся недоброе лицо Зары и поощрительно улыбающиеся глазки Бэллы, слышала громкие возгласы одобрения, звон бубна, веселый крик, песни...\r\nЯ кружилась все быстрее и быстрее, как птица летая по устланному коврами полу сакли, звеня бубном,\r\nпереданным мне Бэллой, и разбросав по плечам черные кудри, хлеставшие мое лицо, щеки, шею.\r\n..\r\n- Якши!* Нина молодец! Хорошо, девочка! Ай да урус! ай да дочь русского бека!\r\n- услышала я голос моего деда, появившегося во время моей пляски на пороге сакли вместе с важнейшими гостями.\r\n______________\n * Хорошо.\r\n- Якши, внучка! - еще раз улыбнулся он и протянул руки.\r\nЯ со смехом бросилась к нему и скрыла лицо на его груди... И старые, строгие ценители лезгинки, сами мастерски ее танцующие черкесы, хвалили меня.\r\nМежду тем Бэлла, которая не могла, по обычаю племени, показываться в день свадьбы гостям, набросила на лицо чадру и скрылась за занавеской.\r\nИз кунацкой доносились плачущие звуки зурны* и чиунгури. Дед Магомет и бек-наиб позвали всех в кунацкую, где юноша-сазандар*, с робкими мечтательными глазами настраивал зурну.\r\n______________\n Музыкальный инструмент вроде волынки.\n ** Странствующий певец.\r\nЯ и Юлико последовали туда за взрослыми.\r\n- Как вы хорошо плясали, Нина; куда лучше всех этих девушек, - шепнул мне восторженно мой двоюродный брат. - Я бы хотел научиться плясать так же.\r\n\"Куда тебе, с твоими кривыми ногами!\" - хотелось крикнуть мне, но, вспомня обещание, данное мною отцу, я сдержалась.\r\nЛезгины расселись по тахтам и подушкам.\r\nСлуги поставили между ними дымящиеся куски баранины, распространяющие вкусный аромат, блюда с пряными сладостями,\r\nкувшины с душистым щербетом* и с какою-то переливающеюся янтарною влагою, которую они пили, вспоминая Аллаха.\r\n______________\r\n* Лакомство на Востоке.\r\nДевушки одна за другою выходили на середину и с пылающими лицами и блестящими глазами отплясывали лезгинку.\r\nК ним присоединялись юноши-лезгины, стараясь превзойти друг друга в искусстве танцев.\r\nТолько юный бек Израил, жених Бэллы, сидел задумчивый между дедом Магометом и своим отцом наибом.\r\nМне было почему-то жаль молоденького бека, жаль и Бэллу, связанных навеки друг с другом по желанию старших, и я искренно пожелала им счастья...\r\nЛезгинка кончилась, и выступил сазандар со своей чиунгури.\n ______________\n Род гитары.\r\nОн тихо провел рукой по струнам своего инструмента, и запели струны, которым вторил молодой и сочный голос сазандара.\r\nОн пел о недавнем прошлом, о могучем черном орле, побежденном белыми соколами, о кровавых войнах и грозных подвигах лихих джигитов.\r\n.. Мне казалось, что я слышала и вой пушек и ружейные выстрелы в сильных звуках чиунгури.\r\n.. Потом эти звуки заговорили иное... Струны запели о белом пленнике и любви к нему джигитской девушки. Тут была целая поэма с соловьиными трелями и розовым ароматом...\r\nИ седые, важные лезгины, престарелые наибы соседних аулов, и гордые беки слушали, затаив дыхание, смуглого сазандара...\r\nОн кончил, и в его ветхую папаху, встретившую не одну непогоду под открытым небом, посыпались червонцы.\r\nМежду тем наступал вечер. Запад заалел нежным заревом. Солнце пряталось в горы...\r\nБек Израил первый встал и ушел с пира; через пять минут мы услышали ржание коней и он с десятком молодых джигитов умчался из аула в свое поместье, лежавшее недалеко в горах.\r\nДед Магомет, взволнованный, но старавшийся не показывать своего волнения перед гостями, пошел на половину Бэллы. Я, Юлико и девушки - подруг невесты последовали за ним.\r\nТам он трогательно простился с дочерью. В первый раз я увидела слезы в глазах хорошенькой Бэллы.\r\n- Да будет благословенье Аллаха над моей голубкой, - тихим, растроганным голосом произнес старик и положил руку на черную головку молодой девушки, припав шей на его грудь.\r\nПотом мы провожали Бэллу, усадили ее в крытую арбу, всю закутанную от любопытных глаз непроницаемой чадрою. В один миг ее окружили полсотни всадников из лучших джигитов аула Бестуди.\r\n- Прощай, Нина, прощай, миленькая джаным, прощай, бирюзовая! - успела она шепнуть мне и наскоро прижалась мокрой от слез щекой к моему лицу.\r\nЛошади тронулись. Заскрипела арба, заскакали с диким гиканьем всадники, джигитуя всю дорогу от аула до поместья наиба.\r\nВот она дальше, дальше эта тяжелая, скрипучая арба, окруженная гарцующими горцами. Вот еще раз мелькнула своим белым полотняным верхом и исчезла за горным утесом...\r\nМы вернулись в саклю. Пустой и неуютной показалась мне она по отъезде Бэллы.\r\n- Да... да... - поймав мой тоскующий взор, произнес загрустивший, как-то разом осунувшийся дедушка, - двенадцати лет не минуло, как одна дочь упорхнула, а теперь опять, другая.\r\n.. Обе важные, обе княгини, обе в золоте и довольстве... А что толку? Что мне осталось?\r\n- Я тебе осталась, дедушка Магомет. Я, твоя Нина, осталась тебе! - пылко вырвалось у меня, и я обвила сильную шею старика моими слабыми, детскими руками.\r\nОн заглянул мне в глаза внимательным и острым взглядом.\r\nДолжно быть, много любви и беззаветной ласки отразилось в них, если вдруг теплый луч скользнул по его лицу и он, положив мне на лоб свою жесткую руку, прошептал умиленно:\r\n- Спасибо тебе, малютка. Храни тебя Аллах за это, белая птичка из садов рая!\n\n Глава VI\n\n У княгини. Хвастунишка.\n Паж и королева. Ночные страхи\r\nГнездышко опустело... Выпорхнула пташка. Смолкли веселые песни в сакле Хаджи-Магомета, не слышно в ней больше веселого смеха Бэллы...\r\nМы с Юлико и Анной навестили на другой день молодую княгиню в ее поместье. Настоящим земным раем показался нам уголок, где поселилась Бэлла.\r\nПоместье Израила и его отца лежало в чудесной лесистой долине, между двумя высокими склонами гор, образующими ущелье.\r\nВесь сад около дома был полон душистых и нежных азалий; кругом тянулись пастбища, где без призора паслись стада овец. Табун лучших горных лошадок гулял тут же.\r\nНовая родня Бэллы жила отдельно, в большом доме, в версте от сакли Израила.\r\nМы застали Бэллу за рассматриванием подарков, присланных ей накануне моим отцом.\r\nОна была в расшитом серебром бешмете, с массою новых украшений и ожерелий на шее, и перебирала в руках золотые нити, украшенные камнями, тихо, радостно смеясь.\r\nЕе юный муж сидел подле на корточках и тоже смеялся весело и беспечно.\r\n- Они совсем точно дети, смотри! - шепнула я Юлико с важностью взрослой, чем несказанно насмешила молодую.\r\n- Здравствуй, джаным, здравствуй, княжич! - вскрикнула она, целуя нас и не переставая смеяться.\n По ее лицу я заметила, что она счастлива.\r\nЧерез пять минут она уже сорвалась с персидской тахты и с визгом гналась за мной по долине, начинавшейся за садом.\r\nИзраил, забыв свое княжеское достоинство, следовал за нами, бегло оглядываясь, не видит ли кто-нибудь из нукеров дикую скачку своего бека.\r\nИ Бэлла и Израил гораздо более походили на детей, нежели одиннадцатилетний Юлико, ушедший весь в презрительное созерцание нашей забавы.\r\nЯ могла радоваться от души, что не теряю Бэллы, шалуньи Бэллы, горной козочки-попрыгуньи, незаменимого товарища моих детских проделок.\r\nПред моим отъездом она неожиданно стала серьезной.\r\n- Скажи отцу, - произнесла она, и глаза ее в эту минуту были торжественны и горды, - что я и мой господин,\r\n- тут она метнула взором в сторону Израила, столь похожего на господина, сколько Юлико на горного оленя, - что мой господин ждет его к себе.\r\n- И что сказать еще, Бэлла?\n - Скажи ему то, что видела и... ну, - что счастлива Бэлла... скажи, что хочешь, маленькая джаным!\r\n- Прощайте, княгиня! - неожиданно расшаркался перед нею Юлико с грацией и важностью маленького маркиза.\r\nОна не поняла сначала, потом так и прыснула со смеху и, обхватив его за курчавую голову, вьюном закружилась по сакле.\r\n- Однако княгине Бэлле не мешает поучиться хорошим манерам! - говорил мне на обратном пути мой двоюродный братец.\r\n- Сиди смирно, а то ты скатишься в пропасть, - презрительно оборвала я его, обиженная за моего друга, отодвигаясь от Юлико в самый угол коляски.\r\nx x x\n\n - Ну, что Бэлла?\n - Что княгиня?\n - Много стада?\n - Большой табун?\n - Есть новые ожерелья?\r\nЭтими вопросами забросали нас Еме, Зара, Салеме, Фатима и другие подруги Бэллы, ожидавшие нас при въезде в аул.\r\nОни проводили нас до сакли деда и с любопытством слушали мои рассказы о житье молодой княгини.\r\n- Слава Аллаху, если дочь моя счастлива... - сказал дед Магомет, направляясь к своему приятелю-мулле, которому он сообщал все свои и радости и невзгоды.\r\nС его уходом опять посыпались на мою голову расспросы юных джигиток.\n - А велика ли сакля бека?\r\n- Много оружия?\n - А нукеров много?\n Я еле успевала отвечать на вопросы молодых татарок.\r\n- О, как бы я хотела, волею Аллаха, быть на месте Бэллы! - искренно воскликнула миловидная, розовенькая Салеме, всплеснув руками.\r\n- Что она говорит? - спросил Юлико, который не понимал языка лезгинов.\n Я перевела ему слова девушки.\r\n- Есть чему завидовать! - презрительно сказал он. - Вот у бабушки моей в Тифлисе действительно несметные богатства.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Тупейный художник автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Хорошо, - говорит граф, - пусть по-твоему: не запорю до смерти, то до полусмерти, а потом сдам.\r\n- И это, - говорит, - последнее твое слово, брат?\n - Да, последнее.\n - И в этом только все дело?\n - Да, в этом.\r\n- Ну, в таком разе и прекрасно, а то я думал, что тебе свой брат дешевле крепостного холопа.\r\nТак ты слова своего и не меняй, а пришли Аркашку ко мне моего _пуделя остричь_. А там уже мое дело, что он сделает.\r\nГрафу неловко было от этого отказаться.\n - Хорошо, - говорит, - пуделя остричь я его пришлю.\n - Ну, мне только и надо.\r\nПожал графу руку и уехал.\n\n 8\n\n - А было это время перед вечером, в сумерки, зимою, когда огни зажигают.\n Граф призвал Аркадия и говорит:\r\n\"Ступай к моему брату в его дом и остриги у него его пуделя\".\n Аркадий спрашивает:\n \"Только ли будет всего приказания?\"\r\n\"Ничего больше, - говорит граф, - но поскорей возвращайся актрис убирать. Люба нынче в трех положениях должна быть убрана, а после театра представь мне ее святой Цецилией\".\r\nАркадий Ильич пошатнулся.\n Граф говорит:\n \"Что это с тобой?\"\n А Аркадий отвечает:\n \"Виноват, на ковре оступился\".\n Граф намекнул:\r\n\"Смотри, к добру ли это?\"\n А у Аркадия на душе такое сделалось, что ему все равно, быть добру или худу.\r\nУслыхал, что меня велено Цецилией убирать, и, словно ничего не видя и не слыша, взял свой прибор в кожаной шкатулке и пошел.\n\n 9\r\n- Приходит к графову брату, а у того уже у зеркала свечи зажжены и опять два пистолета рядом,\r\nда тут же уже не два золотых, а десять, и пистолеты набиты не пустым выстрелом, а черкесскими пулями.\r\nГрафов брат говорит:\n \"Пуделя у меня никакого нет, а вот иве что нужно: сделай мне туалет в самой отважной мине и получай десять золотых, а если обрежешь - убью\".\r\nАркадий посмотрел, посмотрел и вдруг, - господь его знает, что с ним сделалось, - стал графова брата и стричь и брить.\r\nВ одну минуту сделал все в лучшем виде, золото в карман ссыпал и говорит:\r\n\"Прощайте\".\n Тот отвечает:\n \"Иди, но только я хотел бы знать: отчего такая отчаянная твоя голова, что ты на это решился?\"\r\nА Аркадий говорит:\n \"Отчего я решился - это знает только моя грудь да подоплека\" (8).\r\n\"Или, может быть, ты от пули заговорен, что и пистолетов не боишься?\"\n \"Пистолеты - это пустяки, - отвечает Аркадий, - об них я и не думал\".\r\n\"Как же так? Неужели ты смел думать, что твоего графа слово тверже моего и я в тебя за порез не выстрелю? Если на тебе заговора нет, ты бы жизнь кончил\".\r\nАркадий, как ему графа напомянули, опять вздрогнул и точно в полуснях проговорил:\r\n\"Заговора на мне нет, а есть во мне смысл от бога: пока бы ты руку с пистолетом стал поднимать, чтобы в меня выстрелить, я бы прежде тебе бритвою все горло перерезал\".\r\nИ с тем бросился вон и пришел в театр как раз в свое время и стал меня убирать, а сам весь трясется.\r\nИ как завьет мне один локон и пригнется, чтобы губами отдувать, так все одно шепчет:\r\n\"Не бойся, увезу\".\n\n 10\r\n- Спектакль хорошо шел, потому что все мы как каменные были, приучены и к страху и к мучительству: что на сердце ни есть, а свое исполнение делали так, что ничего и не заметно.\r\nСо сцены видели и графа и его брата - оба один на другого похожи. За кулисы пришли - даже отличить трудно.\r\nТолько наш тихий-претихий, будто сдобрившись. Это у него всегда бывало перед самою большою лютостию.\r\nИ все мы млеем и крестимся:\n \"Господи! помилуй и спаси. На кого его зверство обрушится!\"\r\nА нам про Аркашину безумную отчаянность, что он сделал, было еще неизвестно, но сам Аркадий, разумеется, понимал,\r\nчто ему не быть прощады, и был бледный, когда графов брат взглянул на него и что-то тихо на ухо нашему графу буркнул.\r\nА я была очень слухмена и расслыхала: он сказал:\r\n\"Я тебе как брат советую: ты его бойся, когда он бритвой бреет\".\r\nНаш только тихо улыбнулся.\r\nКажется, что-то и сам Аркаша слышал, потому что когда стал меня к последнему представлению герцогиней убирать,\r\nтак - чего никогда с ним не бывало - столько пудры переложил, что костюмер-француз стал меня отряхивать и сказал:\r\n\"Тро боку, тро боку!\" [слишком много (франц.)] - и щеточкой лишнее с меня счистил.\n\n 11\r\n- А как все представление окончилось, тогда сняли с меня платье герцогини де Бурблян и одели Цецилией - одно этакое белое,\r\nпросто без рукавов, а на плечах только узелками подхвачено, - терпеть мы этого убора не могли.\r\nНу, а потом идет Аркадий, чтобы мне голову причесать в невинный фасон, как на картинах обозначено у святой Цецилии,\r\nи тоненький венец обручиком закрепить, и видит Аркадий, что у дверей моей каморочки стоят шесть человек.\r\nЭто значит, чтобы, как он только, убравши меня, назад в дверь покажется, так сейчас его схватить и вести куда-нибудь на мучительства.\r\nА мучительства у нас были такие, что лучше сто раз тому, кому смерть суждена.\r\nИ дыба, и струна, и голову крячком скрячивали (9) и заворачивали: все это было. Казенное наказание после этого уже за ничто ставили.\r\nПод всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях, как медведи, сидели.\r\nБывало, если случится когда идти мимо, то порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут.\r\nВерно, хотели, чтобы об них весть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смело вступаться.\r\nИ долго тут томили людей, а иных на всю жизнь. Один сидел-сидел, да стих выдумал:\r\nПриползут, - говорит, - змеи и высосут очи,\n И зальют тебе ядом лицо скорпионы (10).\r\nСтишок этот, бывало, сам себе в уме шепчешь и страшишься.\n А другие даже с медведями были прикованы, так, что медведь только на полвершка его лапой задрать не может.\r\nТолько с Аркадием Ильичом ничего этого не сделали, потому что он как вскочил в мою каморочку,\r\nтак в то же мгновение сразу схватил стол и вдруг все окно вышиб, и больше я уже ничего и не помню.\r\n..\r\nСтала я в себя приходить, оттого что моим ногам очень холодно.\r\nДернула ноги и чувствую, что я завернута вся в шубе в волчьей или в медвежьей, а вкруг - тьма промежная, и коней тройка лихая мчится, и не знаю куда.\r\nА около меня два человека в кучке, в широких санях сидят, - один меня держит, это Аркадий Ильич, а другой во всю мочь лошадей погоняет...\r\nСнег так и брызжет из-под копыт у коней, а сани, что секунда, то на один, то на другой бок валятся.\r\nЕсли бы мы не в самой середине на полу сидели да руками не держались, то никому невозможно бы уцелеть.\r\nИ слышу у них разговор тревожный, как всегда в ожидании, - понимаю только: \"Гонят, гонят, гони, гони!\" - и больше ничего.\r\nАркадий Ильич, как заметил, что я в себя прихожу, пригнулся ко мне и говорит:\n \"Любушка, голубушка! за нами гонятся... согласна ли умереть, если не уйдем?\"\r\nЯ отвечала, что даже с радостью согласна.\n Надеялся он уйти в турецкий Хрущук (11), куда тогда много наших людей от Каменского бежали.\r\nИ вдруг тут мы по льду какую-то речку перелетели, и впереди что-то вроде жилья засерело и собаки залаяли;\r\nа ямщик еще тройку нахлестал и сразу на один бок саней навалился, скособочил их, и мы с Аркадием в снег вывалились, а он, и сани, и лошади, все из глаз пропало.\r\nАркадий говорит:\r\n\"Ничего не бойся, это так надобно, потому что ямщик, который нас вез, я его не знаю, а он нас не знает. Он с тем за три золотых нанялся, чтобы тебя увезть, а ему бы свою душу спасти.\r\nТеперь над нами будь воля божья: вот село Сухая Орлица - тут смелый священник живет, отчаянные свадьбы венчает и много наших людей проводил.\r\nМы ему подарок подарим, он нас до вечера спрячет и перевенчает, а к вечеру ямщик опять подъедет, и мы тогда скроемся\".\r\n12\r\n- Постучали мы в дом и взошли в сени.\r\nОтворил сам священник, старый, приземковатый, одного зуба в переднем строю нет, и жена у него старушка старенькая - огонь вздула. Мы им оба в ноги кинулись.\r\n\"Спасите, дайте обогреться и спрячьте до вечера\".\n Батюшка спрашивает:\r\n\"А что вы, светы мои, со сносом (12) или просто беглые?\"\n Аркадий говорит:\r\n\"Ничего мы ни у кого не унесли, а бежим от лютости графа Каменского и хотим уйти в турецкий Хрущук, где уже немало наших людей живет.\r\nИ нас не найдут, а с нами есть свои деньги, и мы вам дадим за одну ночь переночевать золотой червонец и перевенчаться три червонца.\r\nПеревенчать, если можете, а если нет, то мы там, в Хрущуке, окрутимся\".\r\nТот говорит:\n \"Нет, отчего же не могу? я могу. Что там еще в Хрущук везть. Давай за все вместе пять золотых, - я вас здесь окручу\".\r\nИ Аркадий подал ему пять золотых, а я вынула из ушей камариновые серьги и отдала матушке.\n Священник взял и сказал:\r\n\"Ох, светы мои, все бы это ничего - не таких, мне случалось, кручивал, но нехорошо, что вы графские.\r\nХоть я и поп, а мне его лютости страшно. Ну, да уж пускай, что бог даст, то и будет, - прибавьте еще лобанчик хоть обрезанный и прячьтесь\".\r\nАркадий дал ему шестой червонец, полный, а он тогда своей попадье говорит:\r\n\"Что же ты, старуха, стоишь? Дай беглянке хоть свою юбчонку да шушунчик какой-нибудь, а то на нее смотреть стыдно, - она вся как голая\".\r\nА потом хотел нас в церковь свести и там в сундук с ризами спрятать. Но только что попадья стала меня за переборочкой одевать, как вдруг слышим, у двери кто-то звяк в кольцо.\r\n13\n\n - У нас сердца у обоих и замерли. А батюшка шепнул Аркадию:\n \"Ну, свет, в сундук с ризами вам теперь, видно, не попасть, а полезай-ка скорей под перину\".\r\nА мне говорит:\n \"А ты, свет, вот сюда\".\r\nВзял да в часовой футляр меня и поставил, и запер, и ключ к себе в карман положил, и пошел приезжим двери открывать.\r\nА их, слышно, народу много, и кои у дверей стоят, а два человека уже снаружи в окна смотрят.\r\nВошло семь человек погони, все из графских охотников, с кистенями и с арапниками, а за поясами своры веревочные,\r\nи с ними восьмой, графский дворецкий, в длинной волчьей шубе с высоким козырем (13).\r\nФутляр, в котором я была спрятана, во всю переднюю половинку был пропиленный, решатчатый, старой тонкой кисейкой затянут, и мне сквозь ту кисею глядеть можно.\r\nА старичок священник сробел, что ли, что дело плохо, - весь трясется перед дворецким, и крестится, и кричит скоренько:\r\n\"Ох, светы мои, ой, светы ясные! Знаю, знаю, чего ищете, но только я тут перед светлейшим графом ни в чем не виноват, ей-право, не виноват, ей, не виноват!\"\r\nА сам как перекрестится, так пальцами через левое плечо на часовой футляр кажет, где я заперта.\n \"Пропала я\", - думаю, видя, как он это чудо делает.\r\nДворецкий тоже это увидал и говорит:\n \"Нам все известно. Подавай ключ вот от этих часов\".\n А поп опять замахал рукой:\r\n\"Ой, светы мои, ой, ясненькие! Простите, не взыскивайте: я позабыл, где ключ положил, ей, позабыл, ей, позабыл\".\r\nА с этим все себя другою рукой по карману гладит.\n Дворецкий и это чудо опять заметил и ключ у него из кармана достал и меня отпер.\r\n\"Вылезай, - говорит, - соколка, а сокол твой теперь нам сам скажется\".\n А Аркаша уже и сказался: сбросил с себя поповскую постель на пол и стоит.\r\n\"Да, - говорит, - видно, нечего делать, ваша взяла, - везите меня на терзание, но она ни в чем не повинна: я ее силой умчал\".\r\nА к попу обернулся да только и сделал всего, что в лицо ему плюнул.\n Тот говорит:\r\n\"Светы мои, видите, еще какое над саном моим и верностию поругание? Доложите про это пресветлому графу\".\r\nДворецкий ему отвечает:\n \"Ничего, не беспокойся, все это ему причтется\", - и велел нас с Аркадием выводить.\r\nРассадились мы все на трое саней, на передние связанного Аркадия с охотниками, а меня под такою же охраною повезли на задних, а на середних залишние люди поехали.\r\nНарод, где нас встретит, все расступается, - думают, может быть, свадьба.\n\n 14\r\n- Очень скоро доскакали и как впали на графский двор, так я и не видала тех саней, на которых Аркашу везли, а меня взяли в свое прежнее место и все с допроса на допрос брали:\r\nсколь долго времени я с Аркадием наедине находилась.\r\nЯ всем говорю:\n \"Ах, даже нисколечко!\"\r\nТут что мне, верно, на роду было назначено не с милым, а с постылым, - той судьбы я и не минула, а придучи к себе в каморку,\r\nтолько было ткнулась головой в подушку, чтобы оплакать свое несчастие, как вдруг слышу из-под пола ужасные стоны.\r\nУ нас это так было, что в деревянной постройке мы, девицы, на втором жилье жили,\r\nа внизу была большая высокая комната, где мы петь и танцевать учились, и оттуда к нам вверх все слышно было.\r\nИ адский царь Сатана надоумил их, жестоких, чтобы им терзать Аркашу под моим покойцем...\r\nКак почуяла я, что это его терзают... и бросилась... в дверь ударилась, чтоб к нему бежать... а дверь заперта... Сама не знаю, что сделать хотела... и упала, а на полу еще слышней.\r\nИ ни ножа, ни гвоздя - ничего нет, на чем бы можно как-нибудь кончиться... Я взяла да своей же косой и замоталась.\r\n.. Обвила горло, да все крутила, крутила и слышать стала только звон в ушах, а в глазах круги, и замерло...\r\nА стала я уж опять себя чувствовать в незнакомом месте, в большой светлой избе... И телятки тут были...\r\nмного теляточек, штук больше десяти, - такие ласковые, придет и холодными губами руку лижет, думает - мать сосет.\r\n.. Я оттого и проснулась, что щекотно стало...\r\nВожу вокруг глазами и думаю, где я? Смотрю, входит женщина, пожилая, высокая, вся в синей пестряди и пестрядинным чистым платком повязана, а лицо ласковое.\r\nЗаметила эта женщина, что я в признак пришла, и обласкала меня и рассказала, что я нахожусь при своем же графском доме в телячьей избе...\r\n\"Это вон там было\", - поясняла Любовь Онисимовна, указывая рукою по направлению к самому отдаленному углу полуразрушенных серых заграждений.\r\n15\r\nНа скотном дворе она очутилась потому, что была под сомнением, не сделалась ли она вроде сумасшедшей?\r\nТаких скотам уподоблявшихся на скотном и испытывали, потому что скотники были народ пожилой и степенный, и считалось, что они могли \"наблюдать\" психозы.\r\nПестрядинная старуха, у которой опозналась Любовь Онисимовна, была очень добрая, а звали ее Дросида.\r\n- Она, как убралася перед вечером, - продолжала няня, - сама мне постельку из свежей овсяной соломки сделала. Так распушила мягко, как пуховичок, и говорит:\r\n\"Я тебе, девушка, все открою.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "-- Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как ходули, повлезали в окна и мигом оживили жида плетеными тройчатками, заставя его плясать повыше вот этого сволока.\r\nЖид -- в ноги, признался во всем...\r\nТолько свитки нельзя уже было воротить скоро.\r\nПана обокрал на дороге какой-то цыган и продал свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней.\r\nПерекупка дивилась, дивилась и, наконец, смекнула: верно, виною всему красная свитка. Недаром, надевая ее, чувствовала, что ее все давит что-то.\r\nНе думая, не гадая долго, бросила в огонь -- не горит бесовская одежда! \"Э, да это чертов подарок!\" Перекупка умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать масло.\r\nДурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочет.\r\n\"Эх, недобрые руки подкинули свитку!\" Схватил топор и изрубил ее в куски; глядь -- и лезет один кусок к другому, и опять целая свитка.\r\nПерекрестившись, хватил топором в другой раз, куски разбросал по всему месту и уехал.\r\nТолько с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всем площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки.\r\nТеперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему.\r\nЛюди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула теперь заседателя от...\r\nДругая половина слова замерла на устах рассказчика...\r\nОкно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: \"А что вы тут делаете, добрые люди?\"\r\nVIII\n ...Пiджав хвост, мов собака,\n Мов Каiн, эатрусивсь увесь;\n Iз носа потекла табака.\n Котляревский, Энеида\r\nУжас оковал всех находившихся в хате. Кум с разинутым ртом превратился в камень; глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе.\r\nВысокий храбрец в непобедимом страхе подскочил под потолок и ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю.\r\n\"Ай! ай! ай!\" -- отчаянно закричал один, повалившись на лавку в ужасе и болтая на ней руками и ногами. \"Спасайте!\" -- горланил другой, закрывшись тулупом.\r\nКум, выведенный из своего окаменения вторичным испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги.\r\nВысокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам задвинул себя заслонкою.\r\nА Черевик, как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к дверям и как полоумный бежал по улицам, не видя земли под собою;\r\nодна усталость только заставила его уменьшить немного скорость бега.\r\nСердце его колотилось, как мельничная ступа, пот лил градом. В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним.\r\n.. Дух у него занялся... \"Черт! черт!\" -- кричал он без памяти, утрояя силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю.\r\n\"Черт! черт!\" -- кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то с шумом ринулось на него.\r\nТут память от него улетела, и он, как страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди дороги.\r\nIX\n Ще спереду i так, i так;\n А ззаду, ей же ей, на черта!\n Из простонародной сказки\r\n-- Слышишь, Влас, -- говорил, приподнявшись ночью, один из толпы спавшего на улице народа, -- возле нас кто-то помянул черта!\r\n-- Мне какое дело? -- проворчал, потягиваясь, лежавший возле него цыган, -- хоть бы и всех своих родичей помянул.\r\n-- Но ведь так закричал, как будто давят его!\n -- Мало ли чего человек не соврет спросонья!\n -- Воля твоя, хоть посмотреть нужно; а выруби-ка огня!\r\nДругой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцом в руках,\r\nобыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром, отправился, освещая дорогу.\r\n-- Стой! здесь лежит что-то; свети сюда!\r\nТут прислало к ним еще несколько человек.\n -- Что лежит, Влас?\n -- Так, как будто бы два человека: один наверху, другой нанизу; который из них черт, уже и не распознаю!\r\n-- А кто наверху?\n -- Баба!\n -- Ну вот, это ж то и есть черт!\n Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.\r\n-- Баба взлезла на человека; ну, верно, баба эта знает, как ездить! -- говорил один из окружавшей толпы.\r\n-- Смотрите, братцы!\r\n-- говорил другой, поднимая черепок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, -- какую шапку надел на себя этот добрый молодец!\r\nУвеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые,\r\nполные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые лица цыган:\r\nозаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром, в мраке непробудной ночи.\r\nX\n Цур тобi, пек тобi, сатанинське\n навожденiе!\n Из малороссийской комедии\r\nСвежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела.\r\nОвцы заблеяли, лошади заржали;\r\nкрик гусей и торговок понесся снова по всему табору -- и страшные толки про красную свитку, наведшие такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.\r\nЗевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума, под крытым соломою сараем, между волов, мешков муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имел желания расстаться с своими грезами,\r\nкак вдруг услышал голос, так же знакомый, как убежище лени -- благословенная печь его хаты или шинок дальней родственницы, находившийся не далее десяти шагов от его порога.\r\n-- Вставай, вставай! -- дребезжала на ухо нежная супруга, дергая его изо всей силы за руку.\n Черевик вместо ответа надул щеки и начал болтать руками, подражая барабанному бою.\r\n-- Сумасшедший! -- закричала она, уклоняясь от взмаха руки его, которою он чуть было не задел ее по лицу.\n Черевик поднялся, протер немного глаза и посмотрел вокруг.\r\n-- Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась твоя рожа барабаном,\r\nна котором меня заставили выбивать зорю, словно москаля, те самые свиные рожи, от которых, как говорит кум.\r\n..\r\n-- Полно, полно тебе чепуху молоть! Ступай веди скорей кобылу на продажу. Смех, право, людям: приехали на ярмарку и хоть бы горсть пеньки продали...\r\n-- Как же, жинка, -- подхватил Солопий, -- с нас ведь теперь смеяться будут.\n -- Ступай! ступай! с тебя и без того смеются!\r\n-- Ты видишь, что я еще не умывался, -- продолжал Черевик, зевая и почесывая спину и стараясь, между прочим, выиграть время для своей лени.\r\n-- Вот некстати пришла блажь быть чистоплотным! Когда это за тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску...\r\nТут схватила она что-то свернутое в комок -- и с ужасом отбросила от себя: это был красный обшлаг свитки!\r\n-- Ступай делай свое дело, -- повторила она, собравшись с духом, своему супругу, видя, что у него страх отнял ноги и зубы колотились один об другой.\r\n-- Будет продажа теперь! -- ворчал он сам себе, отвязывая кобылу и ведя ее на площадь.\r\n-- Недаром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой.\r\nДа чуть ли еще, как вспомнил я теперь, не в понедельник мы выехали. Ну, вот и зло все!.\r\n. Неугомонен и черт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава; так нет, нужно же добрым людям не давать покою.\r\nБудь, примерно, я черт, -- чего, оборони боже, -- стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?\r\nТут философствование нашего Черевика прервано было толстым и резким голосом. Пред ним стоял высокий цыган.\n -- Что продаешь, добрый человек?\r\nПродавец помолчал, посмотрел на него с ног до головы и сказал с спокойным видом, не останавливаясь и не выпуская из рук узды:\r\n-- Сам видишь, что продаю!\n -- Ремешки? -- спросил цыган, поглядывая на находившуюся в руках его узду.\r\n-- Да, ремешки, если только кобыла похожа на ремешки.\n -- Однако ж, черт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою кормил!\r\n-- Соломою?\r\nТут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок.\r\nГлянул -- в ней перерезанная узда и к узде привязанный -- о, ужас! волосы его поднялись горою! -- кусок красного рукава свитки!.\r\n. Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.\r\nXI\n За мое ж жито та мене й побито.\n Пословица\r\n-- Лови! лови его! -- кричало несколько хлопцев в тесном конце улицы, и Черевик почувствовал, что схвачен вдруг дюжими руками.\r\n-- Вязать его! это тот самый, который украл у доброго человека кобылу!\r\n-- Господь с вами! за что вы меня вяжете?\n -- Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу у приезжего мужика, Черевика?\r\n-- С ума спятили вы, хлопцы! Где видано, чтобы человек сам у себя крал что-нибудь?\r\n-- Старые штуки! старые штуки! Зачем бежал ты во весь дух, как будто бы сам сатана за тобою по пятам гнался?\n -- Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда...\r\n-- Э, голубчик! обманывай других этим; будет еще тебе от заседателя за то, чтобы не пугал чертовщиною людей.\r\n-- Лови! лови его! -- послышался крик на другом конце улицы. -- Вот он, вот беглец!\r\nИ глазам нашего Черевика представился кум, в самом жалком положении, с заложенными назад руками, ведомый несколькими хлопцами.\r\n-- Чудеса завелись, -- говорил один из них.\r\n-- Послушали бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора;\r\nкогда стали спрашивать, отчего бежал он как полоумный, -- полез, говорит,\r\nв карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки, от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!\r\n-- Эге-ге-ге! да это из одного гнезда обе птицы! Вязать их обоих вместе!\n\n XII\n \"Чим, люди добрi, так оце я провинився?\n За що глузуете? -- сказав наш неборак. --\r\nЗа що знущаетесь ви надо мною так?\n За що, за що?\" -- сказав, та й попустив патьоки,\n Патьоки гiрких слiз, узявшися за боки.\r\nАртемовский-Гулак, \"Пан та собака\"\n\n -- Может, и в самом деле, кум, ты подцепил что-нибудь? -- спросил Черевик, лежа связанный, вместе с кумом, под соломенною яткой.\r\n-- И ты туда же, кум! Чтобы мне отдохнули руки и ноги, если что-нибудь когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери, да и то еще когда мне было лет десять от роду.\r\n-- За что же это, кум, на нас напасть такая?\r\nТебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу?\r\nВидно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!\r\n-- Горе нам, сиротам бедным!\n Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд.\r\n-- Что с тобою, Солопий? -- сказал вошедший в это время Грицько. -- Кто это связал тебя?\r\n-- А! Голопупенко, Голопупенко! -- закричал, обрадовавшись, Солопий. -- Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил тебе.\r\nЭх, хват! вот бог убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.\r\n-- Что ж ты, кум, так не уважил такого славного парубка?\r\n-- Вот, как видишь, -- продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, -- наказал бог, видно, за то, что провинился перед тобою.\r\nПрости, добрый человек! Ей-богу, рад бы был сделать все для тебя... Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!\r\n-- Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! -- Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать.\r\n-- За то и ты делай, как нужно: свадьбу! -- да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака.\r\n-- Добре! от добре! -- сказал Солопий, хлопнув руками. -- Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли.\r\nДа что думать: годится или не годится так -- сегодня свадьбу, да и концы в воду!\r\n-- Смотри ж, Солопий, через час я буду к тебе; а теперь ступай домой: там ожидают тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!\r\n-- Как! разве кобыла нашлась?\n -- Нашлась!\n Черевик от радости стал неподвижен, глядя вслед уходившему Грицьку.\r\n-- Что, Грицько, худо мы сделали свое дело? -- сказал высокий цыган спешившему парубку. -- Волы ведь мои теперь?\n -- Твои! твои!\n\n XIII\n Не бiйся, мотiнко, не бiйся,\r\nВ червонi чобiтки обуйся.\n Топчи вороги\n Пiд ноги;\n Щоб твоi пiдкiвки\n Бряжчали!\n Щоб твоi вороги\n Мовчали!\n Свадебная песня\r\nПодперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска, одна, сидя в хате. Много грез обвивалось около русой головы.\r\nИногда вдруг легкая усмешка трогала ее алые губки и какоето радостное чувство подымало темные ее брови, а иногда снова облако задумчивости опускало их на карие светлые очи.\r\n\"Ну что, если не сбудется то, что говорил он? -- шептала она с каким-то выражением сомнения. -- Ну что, если меня не выдадут? если...\r\nНет, нет; этого не будет! Мачеха делает все, что ей ни вздумается; разве и я не могу делать того, что мне вздумается? Упрямства-то и у меня достанет.\r\nКакой же он хороший! как чудно горят его черные очи! как любо говорит он: Парасю, голубко! как пристала к нему белая свитка! еще бы пояс поярче!.\r\n. пускай уже, правда, я ему вытку, как перейдем жить в новую хату.\r\nНе подумаю без радости, -- продолжала она, вынимая из пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою,\r\nкупленное ею на ярмарке, и глядясь в него с тайным удовольствием, -- как я встречусь тогда где-нибудь с нею, --\r\nей ни за что не поклонюсь, хоть она себе тресни.\r\nНет, мачеха, полно колотить тебе свою падчерицу! Скорее песок взойдет на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели я нагнусь перед тобою! Да я и позабыла...\r\nдай примерять очипок, хоть мачехин, как-то он мне придется!\r\n\" Тут встала она, держа в руках зеркальце, и, наклонясь к нему головою, трепетно шла по хате, как будто бы опасаясь упасть,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Бояре и все чиновники, воинские и земские, будут, как и всегда, одни Россияне;\r\nа Польским и Литовским людям не иметь ни мест, ни чинов:\r\nкоторые же из них останутся при Государе, тем может он дать денежное жалованье или поместья, не стесняя чести Московских, Боярских и Княжеских родов честию новых выходцев иноземных.\r\n6) Жалованье, поместья и вотчины Россиян неприкосновенны.\r\nЕсли же некоторые наделены сверх достоинства, а другие обижены, то советоваться Государю с Боярами и сделать, что уложат вместе.\r\n7) Основанием гражданского правосудия быть Судебнику, коего нужное исправление и дополнение зависит от Государя. Думы Боярской и земской.\r\n8) Уличенных Государственных и гражданских преступников казнить единственно по осуждению Царя с Боярами и людьми Думными;\r\nимение же казненных наследуют их невинные жены, дети и родственники.\r\nБез сего торжественного суда Боярского никто не лишается ни жизни, ни свободы, ни чести.\r\n9) Кто умрет бездетен, того имение отдавать ближним его или кому он прикажет; а в случае недоумения решить такие дела Государю с Боярами.\r\n10) Доходы Государственные остаются прежние;\r\nа новых налогов не вводить Государю без согласия Бояр, и с их же согласия дать льготу областям, поместьям и вотчинам разоренным в сии времена смутные.\r\n11) Земледельцам не переходить ни в Литву, ни в России от господина к господину, и все крепостным людям быть навсегда такими.\r\n12) Великому Государю Сигизмунду, Польше и Литве утвердить с Великим Государем Владиславом и с Россиею мир и любовь навеки и стоять друг за друга против всех неприятелей.\r\n13) Ни из России в Литву и Польшу, ни из Литвы и Польши в Россию не переводить жителей. \n\n 14) Торговле между обоими Государствами быть свободною.\r\n15) Королю уже не приступать к Смоленску и немедленно вывести войско из всех городов Российских;\r\nа платеж из Московской казны за убытки и на жалованье рати Литовской и Польской будет уставлен в договоре особенном.\r\n16) Всех пленных освободить без выкупа, все обиды и насилия предать вечному забвению.\r\n17) Гетману отвести Сапегу и других Ляхов от Лжедмитрия, вместе с Боярами взять меры для его истребления,\r\nидти к Можайску, как скоро уже не будет сего злодея, и там ждать указа Королевского.\r\n18) Между тем стоять ему с войском у Девичьего монастыря и не пускать никого из своих людей в Москву, для нужных покупок, без дозволения Бояр и без письменного вида.\r\n19) Дочери Воеводы Сендомирского, Марине, ехать в Польшу и не именоваться Государынею Московскою.\r\n20) Отправиться Великим Послам Российским к Государю Сигизмунду и бить челом, да крестится Государь Владислав в Веру Греческую,\r\nи да будут приняты все иные условия, оставленные Гетманом на разрешение его Королевского Величества\".\r\nИтак Россияне, быв недовольны собственным желанием Царя Василия умерить Самодержавие, в четыре года переменили мысли и хотели еще более ограничить верховную власть,\r\nуделяя часть ее не только Боярам, в правосудии и в налогах, но и Земской Думе в гражданском законодательстве.\r\nОни боялись не Самодержавия вообще (как увидим в истории 1613 года), но Самодержавия в руках иноплеменного,\r\nеще иноверного Монарха, избираемого в крайности, невольно и без любви, - и для того предписали ему условия,\r\nсогласные с выгодами Боярского властолюбия и с видами хитрого Жолкевского, который, любя вольность,\r\nне хотел приучить наследника Сигизмундова, будущего Монарха Польского, к беспредельной власти в России.\r\nУтвердив договорную грамоту подписями и печатями - с одной стороны, Жолкевский и все его чиновники, а с другой, Бояре - звали народ к присяге.\r\nСреди Девичьего поля, в сени двух шатров великолепных, стояли два олтаря, богато украшенные;\r\nвокруг олтарей Духовенство, Патриарх, святители с иконами и крестами за Духовенством Бояре и сановники, в одеждах блестящих серебром и золотом;\r\nдалее бесчисленное множество людей, ряды конницы и пехоты, с распущенными знаменами, Ляхи и Россияне.\r\nВсе было тихо и чинно.\r\nГетман с своими Воеводами вступил в шатер, приближился к олтарю, положил на него руку и дал клятву в верном соблюдении условий,\r\nза Короля и Королевича, Республику Польскую и Великое Княжество Литовское, за себя и войско.\r\nТут два Архиерея, обратясь к Боярам и чиновникам, сказали громогласно: \"Волею Святейшего Патриарха, Ермогена, призываем вас к исполнению торжественного обряда:\r\nцелуйте крест, вы, мужи Думные, все чины и народ, в верности к Царю и великому Князю Владиславу Сигизмундовичу,\r\nныне благополучно избранному, да будет Россия, со всеми ее жителями и достоянием, его наследственною державою!\r\n\" Раздался звук литавр и бубнов, гром пушечный и клик народный: \"Многие лета Государю Владиславу! Да Царствует с победою, миром и счастием!\r\n\" Тогда началася присяга: Бояре и сановники, Дворянство и купечество, воины и граждане, числом не менее трехсот тысяч, как уверяют, целовали крест с видом усердия и благоговения.\r\nТогда изменники прежние, Иван Салков, Волуев и клевреты их, ревностные участники и главные пособники договора,\r\nобнялися с Москвитянами, уже как с братьями в общей измене Василию и в общем подданстве Владиславу!\r\n.\r\n.\r\nГонцы от Думы Боярской спешили во все города, объявить им нового Царя, конец смятениям и бедствиям;\r\nа Гетман великолепным пиром в стане угостил знатнейших Россиян и каждого из них одарил щедро, раздав им всю добычу Клушинской битвы,\r\nконей азиатских, богатые чаши, сабли, и не оставив ничего драгоценного ни у себя, ни у своих чиновников, в надежде на сокровища Московские.\r\nПервый Вельможа, Князь Мстиславский, отплатил ему таким же роскошным пиром и такими же дарами богатыми.\r\nОдним словом, умный Гетман достиг цели - и Владислав, хотя только Москвою избранный, без ведома других городов, и следственно незаконно, подобно Шуйскому, остался бы,\r\nкак вероятно, Царем России и переменил бы ее судьбу ослаблением Самодержавия - переменил бы тем, может быть, и судьбу Европы на многие веки, если бы отец его имел ум Жолкевского!\r\nНо еще крест и Евангелие лежали на олтарях Девичьего поля, когда вручили Гетману грамоту Сигизмундову,\r\nпривезенную Федором Андроновым, Печатником и Думным Дьяком, усердным слугою Ляхов, изменником Государства и Православия:\r\nСигизмунд писал к Гетману, чтобы он занял Москву именем Королевским, а не Владиславовым;\r\nо том же писал к нему и с другим, знатнейшим Послом, Госевским.\r\nГетман изумился.\r\nТоржественно заключить и бесстыдно нарушить условия;\r\nвместо юноши беспорочного и любезного представить России в Венценосцы старого, коварного врага ее,\r\nвиновника или питателя наших мятежей, известного ревнителя Латинской Веры и братства иезуитского;\r\nдействовать одною силою с войском малочисленным против целого народа, ожесточенного бедствиями, озлобленного Ляхами, казалось Гетману более, нежели дерзостию - казалось безумием.\r\nОн решился исполнить договор, утаить волю Королевскую от Россиян и своих сподвижников,\r\nсделать требуемое честию и благом Республики, вопреки Сигизмунду и в надежде склонить его к лучшей Политике.\r\nСогласно с договором, надлежало прежде всего отвлечь Ляхов от Самозванца.\r\nСей злодей думал ослепить Жолкевского разными льстивыми уверениями:\r\nклялся Царским словом выдать Королю 300000 злотых и в течение десяти лет ежегодно платить Республике столько же,\r\nа Королевичу 100000 - завоевать Ливонию для Польши и Швецию для Сигизмунда - не стоять и за Северскую землю, когда будет Царем;\r\nно Жолкевский, известив Сапегу, что Россия есть уже Царство Владислава, убеждал его присоединиться к войску Республики,\r\nа бродягу упасть к ногам Королевским, обещая ему за такое смирение Гродно или Самбор в удел.\r\nПослы Гетмановы нашли Лжедимитрия в Обители Угрешской, где жила Марина: выслушав их предложение, он сказал: \"хочу лучше жить в избе крестьянской, нежели милостию Сигизмундовою!\r\n\" Тут Марина вбежала в горницу;\r\nпылая гневом, злословила, поносила Короля и с насмешкою примолвила: \"Теперь слушайте мое предложение:\r\nпусть Сигизмунд уступит Царю Димитрию Краков и возьмет от него, в знак милости, Варшаву!\r\n\" Ляхи также гордились и не слушали Гетмана, который, видя необходимость употребить силу,\r\nвместе с Князем Мстиславским и пятнадцатью тысячами Москвитян, выступил против своих мятежных единоземцев.\r\nУже начиналось и кровопролитие;\r\nно малочисленное и худое войско Лжедимитриево не могло обещать себе победы:\r\nСапега выехал из рядов, снял шапку пред Жолкевским, дал ему руку в знак братства - и чрез несколько часов все усмирилось.\r\nЛяхи и Россияне оставили Лжедимитрия: первые объявили себя до времени слугами Республики;\r\nпоследние целовали крест Владиславу, и между ими Бояре Князья Туренин и Долгорукий, Воеводы Коломенские;\r\nа Самозванец и Марина ночью (26 Августа) ускакали верхом в Калугу, с Атаманом Заруцким, с шайкою Козаков, Татар и Россиян немногих.\r\nГетман действовал усердно: Бояре усердно и прямодушно.\r\nНачалося беспрекословно Царствование Владислава в Москве и в других городах: в Коломне, Туле, Рязани, Твери, Владимире, Ярославле и далее.\r\nМолились в храмах за Государя нового; все указы писались, все суды производились его именем; спешили изобразить оное на медалях и монетах.\r\nМногие радовались искренно, алкая тишины после таких мятежей бурных.\r\nМногие - и в их числе Патриарх - скрывали горесть, не ожидая ничего доброго от Ляхов.\r\nВсего более торжествовали старые изменники Тушинские, первые имев мысль о Владиславе:\r\nМихайло Салтыков, Князь Рубец-Мосальский и Федор Мещерский, Дворяне Кологривов, Василий Юрьев, Молчанов, быв дотоле у Сигизмунда, явились в столице с видом лицемерного умиления,\r\nкак бы великодушные изгнанники и страдальцы за любовь к отечеству, им возвращаемому милостию Божиею, их невинностию и добродетелию.\r\nОни целою толпою пришли в храм Успения и требовали благословения от Ермогена, который, велев удалиться одному Молчанову, мнимому еретику и чародею, сказал другим:\r\n\"Благословляю вас, если вы действительно хотите добра Государству;\r\nно еси вы Ляхи душою, лукавствуете и замышляете гибель Православия, то кляну вас именем Церкви\".\r\nОбливаясь слезами, Михайло Салтыков уверял, что Государство и Православие спасены навеки - уверял, может быть, непритворно, желая, чего желала столица вместе с знатною частию России:\r\nВладиславова Царствования на заключенных условиях.\r\nСам Гетман не имел иной мысли, ежедневными письмами убеждая Сигизмунда не разрушать дела, счастливо совершенного добрым Гением Республики,\r\nа Бояр Московских пленяя изображением златого века России под державою Венценосца юного, любезного, готового внимать их мудрым наставлениям и быть сильным единственно силою закона.\r\nЖолкевский не хотел явно властвовать над Думою, довольствуясь единственно внушениями и советами.\r\nТак он доказывал ей необходимость изгладить в сердцах память минувшего общим примирением, забыть вину клевретов Самозванца, оставить им чины и дать все выгоды Россиян беспорочных.\r\nБояре не согласились, ответствуя: \"возможно ли слугам обманщика равняться с нами?\"...\r\nи сделали неблагоразумно, как мыслил Жолкевский: ибо многие из сих людей, оскорбленные презрением, снова ушли к Самозванцу в Калугу.\r\nНо Гетман умел выслать из Москвы двух человек, опасаясь их знаменитости и тайного неудовольствия:\r\nКнязя Василия Голицына, одобренного Духовенством искателя Державы, и Филарета, коего сыну желали венца народ и лучшие граждане:\r\nоба, как устроил Гетман, должны были в качестве великих Послов ехать к Сигизмунду, чтобы вручить ему хартию Владиславова избрания,\r\nа Владиславу утварь Царскую, требовать их согласия на статьи договора, не решенные Гетманом, и между тем служить Королю аманатами;\r\nответствовать своею головою за верность Россиян!\r\nТоварищами Филарета и Голицына были Окольничий Князь Мезецкий, Думный Дворянин Сукин, Дьяки Луговский и Сыдавный-Васильев,\r\nАрхимандрит Новоспасский Евфимий, Келарь Лавры Аврамий, Угрешский Игумен Иона и Вознесенский Протоиерей Кирилл.\r\nОтпев молебен с коленопреклонением в соборе Успенском, дав Послам благословение на путь и грамоту к юному Владиславу о величии и Православии России,\r\nЕрмоген заклинал их не изменять церкви, не пленяться мирскою лестию - и ревностный Филарет с жаром произнес обет умереть верным.\r\nСие важное, великолепное Посольство, сопровождаемое множеством людей чиновных и пятьюстами воинских, выехало 11 Сентября из Москвы.\r\n.. а чрез десять дней Ляхи были уже в стенах Кремлевских!\r\nТаким образом случилось первое нарушение договора, по коему надлежало Гетману отступить к Можайску. Употребили лукавство.\r\nОпасаяь непостоянства Россиян и желая скорее иметь все в руках своих, Гетман склонил не только Михаила Салтыкова с Тушинскими изменниками, но и Мстиславского,\r\nи других Бояр легкоумных, хотя и честных, требовать вступления Ляхов в Москву для усмирения мятежной черни, будто бы готовой призвать Лжедимитрия.\r\nНе слушали ни Патриарха, ни Вельмож благоразумнейших, еще ревностных к Государственной независимости.\r\nВпустили иноземцев ночью;\r\nвелели им свернуть знамена, идти безмолвно в тишине пустых улиц, - и жители на рассвете увидели себя как бы пленниками между воинами Королевскими:\r\nизумились, негодовали, однако ж успокоились, веря торжественному объявлению Думы, что Ляхи будут у них не господствовать, а служить: хранить жизнь и достояние Владиславовых подданных.\r\nСии мнимые хранители заняли все укрепления, башни, ворота в Кремле, Китае и Белом городе;\r\nовладели пушками и снарядами, расположились в палатах Царских и в лучших домах целыми дружинами для безопасности.\r\nПо крайней мере не дерзали своевольствовать, ни грабить, ни оскорблять жителей; избрали чиновников, для доставления запасов войску, и судей, для разбора всяких жалоб.\r\nГетман властвовал, но только указами Думы; изъявлял снисходительность к народу, честил Бояр и Духовенство.\r\nДворец Кремлевский, где пили и веселились сонмы иноплеменных ратников, уподоблялся шумной гостинице;\r\nКремлевский дом Борисов, занятый Жолкевским, представлял благолепие истинного дворца, ежечасно наполняясь,\r\nкак в Феодорово время, знатнейшими Россиянами, которые искали там совета в делах отечества и милостей личных:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "С мамой еще говорила вначале, но с каждым днем становилась скупее на слова, отрывистее и даже жестче.\r\nС Версиловым сначала советовалась, но вскоре избрала в советники и помощники Васина, как с удивлением узнал я после...\r\nОна ходила к Васину каждый день, ходила тоже по судам, по начальству князя, ходила к адвокатам, к прокурору; под конец ее почти совсем не бывало по целым дням дома.\r\nРазумеется, каждый день, раза по два, посещала и князя, который был заключен в тюрьме,\r\nв дворянском отделении, по свидания эти, как я вполне убедился впоследствии, бывали очень для Лизы тягостны.\r\nРазумеется, кто ж третий может вполне узнать дела двух любящихся? Но мне известно, что князь глубоко оскорблял ее поминутно, и чем, например? Странное дело: беспрерывною ревностью.\r\nВпрочем, об этом впоследствии; но прибавлю к этому одну мысль: трудно решить, кто из них кого мучил более.\r\nГордившаяся между нами своим героем, Лиза относилась, может быть, совершенно иначе к нему глаз на глаз,\r\nкак я подозреваю твердо, по некоторым данным, о которых, впрочем, тоже впоследствии.\r\nИтак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная,\r\nревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее, как в это время.\r\nПрибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно.\r\nОна как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.\r\nДав себе слово \"молчать\", как объяснил я в предыдущей главе, я, конечно, в теории, то есть в мечтах моих, думал сдержать мое слово.\r\nО, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней или об той, например, важнейшей строчке в письме его к ней,\r\nгде он уведомлял ее, что \"документ не сожжен, а жив и явится\", - строчке,\r\nо которой я немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и прийти в рассудок после горячки.\r\nНо увы!\r\nс первых шагов на практике, и почти еще до шагов, я догадался, до какой степени трудно и невозможно удерживать себя в подобных предрешениях:\r\nна другой же день после первого знакомства моего с Макаром Ивановичем я был страшно взволнован одним неожиданным обстоятельством.\r\nII.\r\nВзволнован я был неожиданным посещением Настасьи Егоровны, матери покойной Оли.\r\nОт мамы я уже слышал, что она раза два заходила во время моей болезни и что очень интересовалась моим здоровьем.\r\nДля меня ли собственно заходила эта \"добрая женщина\", как выражалась всегда о ней мама, или просто посещала маму, по заведенному прежде порядку, - я не спросил.\r\nМама рассказывала мне всегда обо всем домашнем, обыкновенно когда приходила с супом кормить меня (когда я еще не мог сам есть), чтобы развлечь меня;\r\nя же при этом упорно старался показать каждый раз, что мало интересуюсь всеми этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну не расспросил подробнее, даже промолчал совсем.\r\nЭто было часов около одиннадцати; я только что хотел было встать с кровати и перейти в кресло к столу, как она вошла.\r\nЯ нарочно остался в постели. Мама чем-то очень была занята наверху и не сошла при ее приходе, так что мы вдруг очутились с нею наедине.\r\nОна уселась против меня, у стенки на стуле, улыбаясь и не говоря ни слова. Я предчувствовал молчанку; да и вообще приход ее произвел на меня самое раздражительное впечатление.\r\nЯ даже не кивнул ей головой и прямо смотрел ей в глаза; но она тоже прямо смотрела на меня:\r\n- Вам теперь на квартире, после князя, одной-то скучно? - спросил я вдруг, потеряв терпение.\r\n- Нет-с, я теперь не на той квартире. Я теперь через Анну Андреевну за ребеночком ихним надзираю.\n - За чьим ребеночком?\r\n- За Андреем Петровичевым, - произнесла она конфиденциальным шепотом, оглянувшись на дверь.\n - Да ведь там Татьяна Павловна...\r\n- И Татьяна Павловна, и Анна Андреевна, они обе-с, и Лизавета Макаровна тоже, и маменька ваша... все-с.\r\nВсе принимают участие. Татьяна Павловна и Анна Андреевна в большой теперь дружбе к друг-дружке-с.\r\nНовость. Она очень оживилась, говоря. Я с ненавистью глядел на нее.\r\n- Вы очень оживились после последнего разу, как ко мне приходили.\n - Ах, да-с.\n - Потолстели, кажется?\n Она поглядела странно:\r\n- Я их очень полюбила-с, очень-с.\n - Кого это?\n - Да Анну Андреевну. Очень-с. Такая благородная девица и при таком рассудке...\r\n- Вот как. Что ж она, как теперь?\n - Оне очень спокойны-с, очень.\n - Она и всегда была спокойна.\n - Всегда-с.\r\n- Если вы с сплетнями, - вскричал я вдруг, не вытерпев, - то знайте, что я ни во что не мешаюсь, я решился бросить... все, всех, мне все равно - я уйду!..\r\nЯ замолчал, потому что опомнился. Мне унизительно стало как бы объяснять ей мои новые цели. Она же выслушала меня без удивления и без волнения, но последовал опять молчок.\r\nВдруг она встала, подошла к дверям и выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет никого и что мы одни, она преспокойно воротилась и села на прежнее место.\r\n- Это вы хорошо! - засмеялся я вдруг.\r\n- Вы вашу-то квартиру, у чиновников, за собой оставите-с? - спросила она вдруг, немного ко мне нагнувшись и понизив голос, точно это был самый главный вопрос, за которым она и пришла.\r\n- Квартиру? Не знаю. Может, и съеду... Почем я знаю?\r\n- А хозяева так очень ждут вас; чиновник тот в большом нетерпении и супруга его. Андрей Петрович удостоверил их, что вы наверно воротитесь.\r\n- Да вам зачем?\n - Анна Андреевна тоже желала узнать; очень были довольны, узнамши, что вы остаетесь.\r\n- А она почему так наверно знает, что я на той квартире непременно останусь?\r\nЯ хотел было прибавить: \"И зачем это ей?\" - но удержался расспрашивать из гордости.\n - Да и господин Ламберт то же самое им подтвердили.\n - Что-о-о?\r\n- Господин Ламберт-с. Они Андрею Петровичу тоже изо всех сил подтверждали, что вы останетесь, и Анну Андреевну в том удостоверили.\r\nМеня как бы всего сотрясло.\r\nЧто за чудеса! Так Ламберт уже знает Версилова, Ламберт проник до Версилова, - Ламберт и Анна Андреевна, - он проник и до нее! Жар охватил меня, но я промолчал.\r\nСтрашный прилив гордости залил всю мою душу, гордости или не знаю чего.\r\nНо я как бы сказал себе вдруг в ту минуту: \"Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять ввяжусь в этот мир и никогда не порешу с ним\".\r\nНенависть загорелась в моем сердце. Я изо всех сил решился молчать и лежал неподвижно; она тоже примолкла на целую минуту.\r\n- Что князь Николай Иванович? - спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок.\r\nДело в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и вновь, нечаянно, сделал самый капитальный вопрос,\r\nсам как сумасшедший возвращаясь опять в тот мир, из которого с такою судорогой только что решился бежать.\r\n- Они в Царском Селе-с.\r\nЗахворали немного, а в городе эти теперешние горячки пошли, все и посоветовали им переехать в Царское, в собственный ихний тамошний дом, для хорошего воздуху-с.\r\nЯ не ответил.\r\n- Анна Андреевна и генеральша их каждые три дня навещают, вместе и ездят-с.\n Анна Андреевна и генеральша (то есть она) - приятельницы! Вместе ездят! Я молчал.\r\n- Так дружны они обе стали-с, и Анна Андреевна о Катерине Николаевне до того хорошо отзываются...\r\nЯ все молчал.\r\n- А Катерина Николаевна опять в свет \"ударилась\", праздник за праздником, совсем блистает; говорят, все даже придворные влюблены в нее.\r\n.. а с господином Бьорингом все совсем оставили, и не бывать свадьбе; все про то утверждают... с того самого будто бы разу.\r\nТо есть с письма Версилова. Я весь задрожал, но не проговорил ни слова.\r\n- Анна Андреевна уж как сожалеют про князя Сергея Петровича, и Катерина Николаевна тоже-с, и все про него говорят, что его оправдают, а того, Стебелькова, осудят...\r\nЯ ненавистно поглядел на нее. Она встала и вдруг нагнулась ко мне.\r\n- Анна Андреевна особенно приказали узнать про ваше здоровье, - проговорила она совсем шепотом, - и очень приказали просить побывать к ней, только что вы выходить начнете.\r\nПрощайте-с. Выздоравлйвайте-с, а я так и скажу...\r\nОна ушла.\r\nЯ присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал не испуг:\r\nнепостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху,\r\nможет быть безотчетному, с которым я вспоминал и в болезни и в первые дни выздоровления о моей с ним встрече в тогдашнюю ночь.\r\nНапротив, в то смутное первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на Ламберте, но.\r\n.. меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее с Бьорингом и о счастье ее в свете, о праздниках, об успехе, о \"блеске\".\r\n\"Блестят-с\", - слышалось мне словцо Настасьи Егоровны.\r\nИ я вдруг почувствовал, что не мог с моими силами отбиться от этого круговорота, хоть я и сумел скрепиться, молчать и не расспрашивать Настасью Егоровну после ее чудных рассказов!\r\nНепомерная жажда этой жизни, их жизнь захватила весь мой дух и.\r\n.. и еще какая-то другая сладостная жажда, которую я ощущал до счастья и до мучительной боли.\r\nМысли же мои как-то вертелись, но я давал им вертеться. \"Что тут рассуждать!\" - чувствовалось мне.\r\n\"Однако даже мама смолчала мне, что Ламберт приходил, - думал я бессвязными отрывками, - это Версилов велел молчать...\r\nУмру, а не спрошу Версилова о Ламберте!\" - \"Версилов, - мелькало у меня опять, - Версилов и Ламберт, о, сколько у них нового!\r\nМолодец Версилов! Напугал немца - Бьоринга, тем письмом; он оклеветал ее; la calomnie.\r\n.. il en reste toujours quelque chose, и придворный немец испугался скандала - ха-ха...\r\nвот ей и урок!\" - \"Ламберт... уж не проник ли и к ней Ламберт? Еще бы! Отчего ж ей и с ним не \"связаться\"?\"\r\nТут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии упал головой на подушку.\r\n\"Да не будет же!\r\n\" - воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича,\r\nточно там был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.\r\nВ самом деле, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовал всеми силами моей души;\r\nдля чего же иначе было мне тогда так неудержимо и вдруг вскочить с места и в таком нравственном состоянии кинуться к Макару Ивановичу?\r\nIII.\r\nНо у Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей - маму и доктора.\r\nТак как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика одного, как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении.\r\nНо не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза... Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и \"как раз когда не надо\"!\r\n- О здоровье вашем пришел узнать, - проговорил я, прямо подходя к Макару Ивановичу.\n - Спасибо, милый, ждал тебя: знал, что придешь! Ночкой-то о тебе думал.\r\nОн ласково смотрел мне в глаза, и мне видимо было, что он меня чуть не лучше всех любит,\r\nно я мигом и невольно заметил, что лицо его хоть и было веселое, но что болезнь сделала-таки в ночь успехи.\r\nДоктор перед тем только что весьма серьезно осмотрел его.\r\nЯ узнал потом, что этот доктор (вот тот самый молодой человек,\r\nс которым я поссорился и который с самого прибытия Макара Ивановича лечил его)\r\nвесьма внимательно относился к пациенту и - не умею я только говорить их медицинским языком - предполагал в нем целое осложнение разных болезней.\r\nМакар Иванович, как я с первого взгляда заметил, состоял уже с ним в теснейших приятельских отношениях;\r\nмне это в тот же миг не понравилось; а впрочем, и я, конечно, был очень скверен в ту минуту.\r\n- В самом деле, Александр Семенович, как сегодня наш дорогой больной? - осведомился Версилов.\r\nЕсли б я не был так потрясен, то мне первым делом было бы ужасно любопытно проследить и за отношениями Версилова к этому старику, о чем я уже вчера думал.\r\nМеня всего более поразило теперь чрезвычайно мягкое и приятное выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно искреннее.\r\nЯ как-то уж заметил, кажется, что у Версилова лицо становилось удивительно прекрасным, когда он чуть-чуть только становился простодушным.\r\n- Да вот мы все ссоримся, - ответил доктор.\n - С Макаром-то Ивановичем? Не поверю: с ним нельзя ссориться.\n - Да не слушается; по ночам не спит...\r\n- Да перестань уж ты, Александр Семенович, полно браниться, - рассмеялся Макар Иванович.\r\n- Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, - прибавил он, показывая на маму.\r\n- Ах, Андрей Петрович, - воскликнула действительно с чрезвычайным беспокойством, мама, - расскажи уж поскорей, не томи: чем ее, бедную, порешили?\r\n- Осудили нашу барышню!\n - Ах! - вскрикнула мама.\r\n- Да не в Сибирь, успокойся - к пятнадцати рублям штрафу всего; комедия вышла!\r\nОн сел, сел и доктор. Это они говорили про Татьяну Павловну, и я еще совсем не знал ничего об этой истории.\r\nЯ сидел налево от Макара Ивановича, а Лиза уселась напротив меня направо;\r\nу ней, видимо, было какое-то свое, особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла к маме; выражение лица ее было беспокойное и раздраженное.\r\nВ ту минуту мы как-то переглянулись, и я вдруг подумал про себя: \"Оба мы опозоренные, и мне надо сделать к ней первый шаг\".\r\nСердце мое вдруг к ней смягчилось. Версилов между тем начал рассказывать об утрешнем приключении.\r\nДело в том, что у Татьяны Павловны был в то утро в мировом суде процесс с ее кухаркою.\r\nДело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова своей барыне на ее вопросы;\r\nупоминал тоже и о слабости к ней Татьяны Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз навсегда.\r\nВсе эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза, в высшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсь упомянуть здесь об этой истории,\r\nто единственно потому, что этой кухарке потом, в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "neanmoins, lorsque plusieurs tribus sont en diff erent les unes avec les autres, il est de son devoir d'employer sa mediation pour les concilier,\r\net il est rare que les efforts qu'il fait pour cela ne soient pas couronnes d'un heureux succ es.\r\nQuelques-unes de leurs tribus demeurent dans les domaines du prince Gioulemerk, d'autres dans le territoire du prince de Gezir eh;\r\nil y en a qui font leur residence dans les montagnes d ependantes du gouvernement de Diarbekir, d'autres sont dans le ressort du prince d'Amadia.\r\nDu nombre de ces dernieres est la plus noble de toutes les tribus, qui est connue sous le nom de scheikhan, et dont le scheikh,\r\nqu'ils appellent mir, c'est-a-dire prince est le chef supreme de la religion, et le gardien du tombeau du scheikh Adi.\r\nLes chefs des villages occupes par cette tribu descendent tous d'une meme famille, et pourraient se disputer la primatie, s'il survenait entre eux quelque division.\r\nCependant entre toutes leurs peuplades, la plus puissante et la plus redoutable est celle qui habite la montagne de Singiar,\r\nentre Moussol et le fleuve Khabour, et qui est divisee entre deux scheikhs, dont l'un commande a la partie du Levant, et autre a celle du Midi.\r\nLa montagne du Singiar fertile en diverses sortes de fruits, est d'un acces tres difficile,\r\net la peuplade qui l'occupe met sur pied plus de six mille fusiliers, sans compter la cavalerie arm ee de lances.\r\nIl ne se passe guere d'annee, que quelque grosse caravane ne soit depouillee par cette tribu.\r\nLes Yezidis de cette montagne ont soutenu plusieurs guerres contre les pachas de Moussol et de Bagdad;\r\ndans ces occasions, apres qu'il y a eu beaucoup de sang repandu de part et d'autre, le tout finit par s'arranger moyennant de l'argent.\r\nCes Y ezidis sont redoutes en tout lieu, a cause de leur cruaute:\r\nlorsqu'ils exercent leurs brigandages armes, ils ne se bornent pas a depouiller les personnes qui tombent entre leurs mains, ils les tuent toutes sans exception;\r\nsi dans le nombre il se trouve de scherifs, descendants de Mahomet, ou des docteurs musulmans,\r\nils les font perir d'une maniere plus barbare, et avec plus de plaisir, croyant acquerir par-la un plus grand merite.\r\nLe Grand-Seigneur tolere les Yezidis dans ses etats, parce que, suivant l'opinion des docteurs mahom etans, l'on doit considerer comme fidele et vrai croyant,\r\ntout homme qui fait profession des dogmes fondamentaux il n'y a point d'autre Dieu que Dieu,\r\net Mahomet est l'apotre de Dieu, quoique d'ailleurs il manque a tous les autres preceptes de la loi musulmane.\r\nD'un autre c te les princes kurdes souffrent les Y ezidis pour leur interet particulier ils tachent meme d'attirer un plus grand nombre de tribus de cette nation, dans leurs domaines;\r\ncar les Yezidis etant d'un courage a toute epreuve, bons soldats tant de pied que de cheval, et tres-propres a faire un coup de main et a piller de nuit les campagnes et les villages,\r\nces princes s'en servent avec beaucoup d'avantage, soit pour reduire celles des tribus mahometanes de leur ressort qui leur refusent l'ob eissance,\r\nsoit pour combattre les autres princes, quand ils sont en guerre avec eux.\r\nD'ailleurs les Mahometans sont dans la ferme persuasion que tout homme qui perit de la main d'un de ces sectaires, meurt martyr;\r\naussi le prince d'Amadia a-t-il soin de tenir toujours aupres de lui un bourreau de cette nation, pour ex ecuter les sentences de mort contre les Turcs.\r\nLes Yezidis ont la meme opinion relativement aux Turcs, et la chose est r eciproque si un Turc tue un Yezidi, il fait une action tr es agreable a Dieu,\r\net si un Yazidi tue un Turc, il fait une uvre tres-meritoire aux yeux du grand scheikh, c'est-a-dire du Diable.\r\nLorsque le bourreau d'Amadia est demeure quelques annees au service du prince, il quitte son emploi, afin qu'un autre puisse, en lui succedant, acqu erir le meme merite;\r\net en quelque lieu que le bourreau, apres avoir resigne cette charge, se pr esente chez les Yezidis,\r\non le re oit avec v eneration, et on baise ses mains, sanctifiees par le sang des Turcs.\r\nLes Persans au contraire, et tous les Mahom etans attaches a la secte d'Ali, ne souffrent point de Yezidis dans leurs etats;\r\nbien plus, il est d efendu parmi eux de laisser la vie a ces sectaires.\r\nIl est permis aux Turcs, lorsq'ils sont en guerre avec les Y ezidis, de faire esclaves leurs femmes et leurs enfants, et de les garder pour leur propre usage, ou de les vendre;\r\nles Yezidis n'ayant pas la meme permission a l'egard de Turcs, font tout perir.\r\nSi un Yezidi veut se faire Turc, il suffit, pour toute profession de foi, qu'il maudisse le Diable, et ensuite qu'il apprenne a son aise a faire les pri eres a la maniere des Turcs:\r\ncar les Yezidis re oivent la circoncision huit jours apres leur naissance.\r\nTous les Yezidis parlent la langue kurde;\r\nil y en a parmi eux qui savent le turc ou l'arabe, porce qu'ils ont souvent occasion de fr equenter des personnes qui parlent l'une ou l'autre de ces langues,\r\net a cause de l'avantage qu'ils trouvent a traiter leurs propres affaires avec plus de s rete en ne se servant point d'interpretes.\r\nSans doute les Yezidis ont bien d'autres erreurs ou superstitions, mais comme ils n'ont aucun livre,\r\ncelles que j'ai expos ees sont les seules dont j'aie pu me procurer la connaissance.\r\nD'ailleurs beaucoup de choses, chez eux, sont sujettes a changer, en consequence des pretendues revelations de leur kotchek,\r\nce qui augmente la difficulte de conna tre a fond leur doctrine {5}.\r\nII\n\n МАРШРУТ ОТ ТИФЛИСА ДО АРЗРУМА\n\n Телеты…. 14 верст\n Коды… 11 \"\n Большие Шулаверы 27 \"\n Пост Самисы… 20 \"\n Пост Акзебиук… 19 1/2 верст\r\nУкрепление Джелал-Оглу 19 1/2 верст\n Гергерский пост.. 13 верст\n Переезд чрез Безобдал Кишлякский… 16 \"\n Амамлы… 13 \"\n Бекант…. 15 \"\n Укрепление Гумры… 27 \"\r\nСеление Джамумлы.. 28 \"\n Селение Халив-Оглы.. 18 1/2 верст\n Карc… 21 верста\n Другая дорога от Карса чрез Милли-Дюз до Кеприкева\r\nСеление Котанлы… 24 версты\n Селение Котанлы. 24 версты\n Развалины Чирихли… 22 \"\n Урочище Дели-Муса-Пурун.. 30 верст\r\nРечка Инжа-Су (где был лагерь наш с 14-го по 18-е июня на вершине Саган-луга) 12 верст\r\nРазвалины Караван-Сарая на вершине Саган-лугских гор… 12 верст\n Урочище Милли-Дюз, где был лагерь Гакки-Паши… 7 верст\n Речка Гункер-Су… 13 верст\r\nЗамок Минджегерт… 9 \"\n Загин-Су… 16 \"\n Речка Чермик, при… коей теплые же лезные воды.. 10 1/2 верст\n Замок Зивин 12 \"\r\nСеление Ардос… 24 \"\n Селение Кеприкев 26 \"\n Деревня Хоросан 12 \"\n (мост на Араксе)…\n Деревня Кеприкев 25 \"\r\nДеревня Гассан-Кала… 14 1/2 верст\n Арзрум…. 35 верст\n\n ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ…\r\nВместо строк, начинающихся словами \"Мне хотелось бы\" и кончающихся \"…друг для друга\", в черновой рукописи:\n - Мне хотелось бы влюбиться в П., - сказала Вольская.\r\n- Какой вздор, - возразил Минский. - П. есть в свете такое же дурное подражание, как в своих стихах, лорду Байрону.\r\nЧто вам кажется в нем оригинальным - ничтожно, как довольно посредственное подражание. Но вы ничего не читаете, а потому легко вас и ослепить затверженным…\r\nПосле слов \"не только иностранец, но и свой\" первоначально следовало:\r\nМежду тем общество наше скучно для тех, которые не танцуют.\r\nВсе чувствуют необходимость разговора общего, но где его взять, и кто захочет выступить первый на сцену?\r\nКто-то предлагал нанимать на вечер разговорщика, как нанимают на маленькие балы этого бедного фортепьяниста.\r\nПланы повести\r\nL'homme du monde fait la cour a une femme a la mode il la seduit et en epouse une autre по расчету.\r\nSa femme lui fait des scenes. L'autre avoue tout a son mari. La console, la visite. L'homme du monde malheureux, ambitieux.\r\nL'entree d'une jeune personne dans le monde.\r\nZelie aime un egoiste vaniteux; entouree de la froide malveillance du monde; un mari raisonnable; un amant qui se moque d'elle. Une amie qui s'en eloigne.\r\nDevient legere, fait un esclandre avec un homme qu'elle n'aime pas. Son mari la repudie. Elle est tout a fait malheureuse. Son amant, son ami.\r\n1) Une scene du grand monde на даче у Графа L - комната полна, около чая - приезд Зелии - она отыскала глазами l'homme du monde и с ним проводит целый вечер.\r\n2) Исторический рассказ de la seduction - la liaison, son amant l'affiche -\r\n3) L'entree dans le monde d'une jeune provinciale. Scene de jalousie, ressentiment du grand monde -\r\n4) Bruit du mariage - desespoir de Zelie. Elle avoue tout a son mari. Son mari raisonnable.\r\nVisite de noces. Zelie tombe malade, reparait dans le monde; on lui fait la cour etc., etc. {1}.\r\nРОМАН В ПИСЬМАХ\n\n В черновой рукописи было\n После слов \"лишние страницы\":\r\nТвое замечание о романических героях и героинях справедливо. Романы основаны на любви. Мужчины почти не знают любви: они развлечены честолюбием etc.\r\nПосле слов \"разве не аристократка?\":\r\nНедавно кто-то напомнил эпиграмму Давыдова какой-то спелой кокетке, которая смеялась над его демократическою склонностью к субреткам:\r\nque voulez-vous, Madame, elles sont plus fraiches {1}… Многие приняли сторону дам большого света, утверждали, что любовь питается блеском и тщеславием.\r\nНА УГЛУ МАЛЕНЬКОЙ ПЛОЩАДИ…\n\n После слов \"но еще прекрасная\" в беловой рукописи зачеркнуто:\r\nИзысканность и свежесть ее платья и наряда противоречили ее томному и болезненному виду.\r\nЧерные глаза, впалые и окруженные синевою, оживляли тонкие и правильные черты ее бледного лица.\r\nПосле слов \"Князь Яков давно умер\" в черновой рукописи следовало:\r\nЭто брат его князь Павел, мерзавец отъявленный.\n - А, знаю, тот, которого тому лет пятнадцать побили палками.\r\n- Совсем нет, он просто получил пощечину и не дрался.\n - … Женат, кажется, на Вронской?\r\n- Ничуть нет: на дочери парикмахера, нажившего миллионы. Ужасная дура.\r\nВ беловой рукописи это место было сильно сокращено.\n - А! тот, который получил когда-то пощечину и не дрался?\r\n- Совсем нет, его били палкою… а все это штуки его жены; я не имел счастья ей понравиться.\n Затем и это было зачеркнуто.\r\nПосле слов \"Наглая дура\" в беловом автографе зачеркнуто:\n - Какие тонкие эпиграммы!\n - Я за остроумием, слава богу, не гоняюсь.\r\n- Признайся, Валериан: пренебрежение людей, которых ты презираешь, тебе гораздо менее досадно, нежели обманутая надежда увидеть на бале какую-нибудь новую красавицу…\n План\r\nВ Коломне avant-soiree {1}. Вер. больная нежная. Он лжет. Soiree {2} с хор., явление в свет молодой девушки. Он влюбляется.\r\nУтро молодого человека. - У них будут балы, покамест не выйдет замуж. Он представлен. Сцены в Коломне. Он ссорится.\r\nОТРЫВОК\n\n Сохранился набросок, который Пушкин предполагал ввести в текст \"Отрывка\":\r\nНо главною неприятностию почитал мой приятель приписывание множества чужих сочинений, как-то:\r\nэпитафия попу покойного Курганова, четверостишие о женитьбе, в коем так остроумно сказано, что коли хочешь быть умен,\r\nучись, а коль хочешь быть в аду, женись, стихи на брак, достойные пера Ивана Семеновича Баркова, начитавшегося Ламартина.\r\nБеспристрастные наши журналисты, которые обыкновенно не умеют отличить стихов Нахимова от стихов Баркова,\r\nукоряли его в безнравственности, отдавая полную справедливость их поэтическому достоинству и остроте.\r\nС.М.Петров\n\n ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРОЗА ПУШКИНА\r\nВеликий реформатор русской литературы, Пушкин явился основоположником реалистической прозы, развитие которой в русской литературе XIX в.\r\nознаменовалось величайшими художественными достижениями.\r\nПервые значительные опыты в области художественной прозы были предприняты Пушкиным,\r\nкогда он уже был прославленным поэтом, но судьбы прозы в русской литературе рано привлекли его внимание.\r\nК 1822 г. относится критический набросок, в котором Пушкин формулирует свои требования к прозе: \"Точность и краткость - вот первые достоинства прозы.\r\nОна требует мыслей и мыслей - без них блестящие выражения ни к чему не служат\" (\"О прозе\") {1}.\r\nСостояние русской прозы Пушкину представлялось малоудовлетворительным. Признав, что лучшей является проза Карамзина, Пушкин замечает: \"Это еще похвала небольшая\" (там же).\r\nВ современной ему прозе Пушкину не нравилась манерность, как он насмешливо писал - \"изысканность тонких выражений\" вместо глубокой и оригинальной мысли,\r\nподмена простоты и ясности вычурным и напыщенным слогом.\r\n\"Прелесть нагой простоты так еще для нас непонятна, что даже и в прозе мы гонимся за обветшалыми украшениями\" и стараемся ей \"придать напыщенность\" - пишет Пушкин в заметке 1828 г.\r\n(\"В зрелой словесности приходит время…\"; см. первоначальный вариант.)\r\nНеудовлетворенность Пушкина отражала действительное состояние русской прозы в первую четверть XIX в.\r\nПовести Карамзина сыграли положительную роль в развитии русской литературы, но они были лишены народности и страдали дидактизмом.\r\nПроза сентименталистов во многом носила подражательный характер. Нравоучительные и историко-бытовые романы Нарежного не оказали заметного влияния на развитие русской прозы.\r\nТрагедии и комедии писались преимущественно стихами. В начале 20-х гг. наиболее значительным явлением русской прозы были романтические повести А. Бестужева.\r\nБестужев был прав, отмечая, что он одним из первых в русской прозе \"заговорил живым русским языком\", что его повести \"служили дверьми в хоромы полного романа\".\r\nНо, сравнивая повести Бестужева 20-х гг. с повестями Карамзина и Жуковского, Белинский справедливо усматривал в них много общего.\r\nУ Бестужева \"романтическая кипучесть чувств была не более истинна, как и водяная чувствительность \"Бедной Лизы\" и \"Марьиной рощи\":\r\nта и другая были равно натянуты и неестественны, а народность состояла в одних именах\", - писал критик (В.\r\nГ. Белинский, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т. V, стр. 298). Поэтика и стилистика повестей Бестужева близки к романтической поэме, на что указывал Пушкин.\r\nВремя романтизма в русской литературе - это время господства поэзии.\r\nМежду тем развитию прозы, как художественной, так и научной, публицистической, Пушкин справедливо придавал громадное значение.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Условлено было, что, когда княжна проиграет, должен пролезть под биллиардом ассистент ее, новопожалованный паж, а в противном случае - Педрилло.\r\nПал роковой жребий на Кульковского, и он пополз на четвереньках, сопровождаемый общим смехом.\r\nЖестокая судьба его не удовлетворилась тем, что заставила его считать, задыхаясь, перегородки биллиарда,\r\nчто товарищи осадили его со всех сторон киями, как охотники кабана, запутавшегося в тенетах;\r\nнадо еще было, чтобы вбежала любимая государынина борзая сучка, которая увенчала потеху, вцепившись зубами в ухо страдальца.\r\n- А ту! а ту! - кричали шуты.\r\nТравля была презабавная... Кровь порядочно струилась по пухлой щеке Кульковского, и, несмотря на боль, он не смел отогнать свою мучительницу.\r\nМариорица почти со слезами смотрела на это зрелище. Наконец, государыня, боясь видеть своего пажа корноухим, сжалилась над ним и велела отнять собаку.\r\nСколько раз, при совершении этого мученического подвига, вспоминал Кульковский о своем дежурном стуле в Летнем дворце!\r\nВдобавок поручили ему смотреть за сучкою, с тем чтобы она привыкла к нему.\r\nГнев императрицы на герцога, как и можно было ожидать, кончился со смехом ее на проказы шутов.\r\nОн умел воспользоваться минутою веселости, чтобы подойти к ее величеству и просить у ней прощения,\r\nсбрасывая всю вину на важные дела государственные, которых разбирательством он должен был заняться.\r\n- Желая вас успокоить скорейшим окончанием их, - говорил он, - я сделался преступником. Где гнев, тут и милость.\r\nКогда нужно было, хитрец знал употреблять и русские пословицы в дело. Изволили простить по пословице, с тем, однако ж, чтобы во весь день важных дел не встречалось.\r\nРазговаривая с Бироном все по-немецки уже ласковым тоном,\r\nизволили прохаживаться по биллиардной взад и вперед и останавливались нередко у окна, из которого видна была начатая стройка ледяного дома.\r\nЭтим случаем воспользовался Бирон, чтобы хвалить усердие Волынского в исполнении малейшей воли государыни.\r\nТакие отзывы льстили сердцу ее величества, и она не упустила случая благодарить своего любимца за беспристрастие.\r\nИзъявили также желание, чтобы между первыми сановниками государства, которых она столько любила, отдавая, однако ж,\r\nпреимущество, по справедливости, одному, существовал всегда мир, который будто, как до нее дошло, колебался.\r\n..\r\n- Каждому свое, - говорила государыня, - вам, кажется, делить нечего.\r\nТронутый герцог, со слезами на глазах, поклялся даже сделать уступки своих прав Волынскому, чтобы только угодить обожаемой государыне.\r\nВ сердце же клялся помириться с ним тогда лишь, когда увидит голову его на плахе.\r\nОн убежден был тайною запискою, найденною в карете, что еще не время действовать решительно, и потому скрыл глубоко свою ненависть.\r\nС другой стороны, кабинет-министр, отуманенный любовью и довольный, что государыня отвлечена от него жарким разговором с Бироном, забыл свою вражду.\r\nОн спешил воспользоваться этим случаем, чтобы подойти к княжне Лелемико.\r\nЛюбовь, стыдливость, которой не учили ее в гареме, а научила сама природа, били ключом из сердца ее и выступали на щеках румянцем, в глазах - томительным огнем.\r\nКогда Артемий Петрович подошел к ней, из-под длинных ее ресниц блеснуло выражение сердечного участия, дрожащие уста ее сделали вопрос:\r\n- Здоровы ли вы?\n - Я был болен, очень болен, - отвечал Волынской, - и хотел было умереть.\r\nСлеза навернулась на ее глазах; она покачала головой, как бы хотела сказать: \"Безжалостный! что вы со мною делаете?..\" - и сказала вслух:\n - Должны быть важные причины на это?\r\n- Вы презрели моими страданиями, и для чего ж мне после жить!.. Но я хотел еще раз вас увидеть, еще раз упиться этим блаженством, и потом... да судит бог!.\r\n. Не моя вина! Зачем перенес он вас в Петербург? зачем испытывать было надо мною обольщения вашего небесного взгляда?.\r\n. Я человек; а надобно быть камнем, чтобы провести свое сердце сквозь такие испытания...\r\nМариорица не отвечала, но взор ее наградил Волынского самою пламенною, самою нежною любовью. Дрожа, она положила на окно платок, из которого он мог заметить уголок свернутой бумажки.\r\nЭто был ответ, который княжна написала, вставши поутру, но, за отсылкою \"Телемахиды\" сметливою служанкою, не могла доставить к Артемию Петровичу.\r\nАх! как любила Мариорица!.\r\n.\r\nЛюбовь разлилась в ней пожаром, во сне палило ее муками, нежило роскошными видениями, наяву мутила все ее думы,\r\nкроме одной, что Волынской сведен в ее душу самим провидением, не как гость минутный,\r\nно как жилец вечный, которому она, раба, друг, жена, любовница, все, чем владеет господин на востоке и севере,\r\nдолжна повиноваться, которого должна любить всеми помышлениями, всею душою своей, которого так и любит.\r\nИ могла ль она после этого не отвечать на письмо его?\r\nДевушку с европейским воспитанием испугали бы в таком случае расчеты приличия, страх общественного мнения; она, пламенное дитя Востока, боится только гнева, холодности своего владыки.\r\nМариорица полюбила не постепенно;\r\nстрасть ее не созрела временем, пожертвованиями, оценкою достоинств любимого предмета - она вспыхнула в один миг,\r\nв один миг ее обхватила, и Мариорица не может уже любить ни более, ни менее, сколько любит.\r\nНи у кого не спрашивалась она совета на эту любовь: ни у рассудка, ни у сердца, ни у людей. Любовь послана ей свыше, как фирман [указ (перс.\r\n)] султана его подданному: слепое исполнение или гибель!.. Никому не поверяет она своих чувств: если бы она это сделала, ей бы казалось, что она делит их с другим.\r\nВолынской видит роковую бумажку, догадывается, что это ответ на его письмо, и не имеет возможности ее взять.\r\nШуты беспрестанно шныряют около них, подмечают их взгляды, подслушивают разговор, следят движения, но добыча шпионов небогата на этот раз.\r\nРазговоры влюбленных отрывисты, перемешаны кабалистикою слов, не понятных для черни, похищенных из другого, высшего мира.\r\nВолынской благодарит Мариорицу за жизнь, которую она дарит ему, которую обещает он ей посвятить.\r\nОн просит дозволения прислать к ней цыганку за ответом.\r\nЦыганка заслужила его доверие: можно ли отказать?\r\nВзоры княжны, увлаженные любовью, то останавливаются на нем, то застилаются черными длинными ресницами; он пьет ее душу в этих взорах, он черпает в них море блаженства.\r\nСмущение их обнаружило бы скоро их страсть, если б голос императрицы, зовущей к себе княжну, не спас их от подозрения.\r\nВолынской блаженствует; он торжествует заранее и, смотря на все в волшебное стекло любви, видит в своем враге ловкого, умного любимца императрицы.\r\nОни беседуют, шутят друг с другом, как будто никогда не ссорились, и государыня утешается, что согласие водворилось между ними так скоро по манию ее воли.\r\nАнна Иоанновна сидела на штофном диване, расположенном вдоль внутренней стены комнаты; несколько ступеней, обитых богатыми коврами, вели к нему.\r\nМариорица уселась у ног ее на верхней ступени.\r\n- Как разгорелась ты, прекрасное дитя мое! - сказала государыня, обвив ее шею своею рукой и поцеловав ее в лоб.\r\nОт этого движения свалилась с головы княжны шапочка, и черные длинные косы пали ей на колена. Как она была хороша в эту минуту!.\r\n.\r\nСама государыня посмотрела на нее с восторгом матери, подняла ей косы, обвила ими дважды голову, надела ей шапочку несколько набекрень,\r\nпо-русски, полюбовалась опять на нее с минуту и, с нежностью потормошив ее двумя пальцами за подбородок, примолвила:\r\n- Какая милушка!\r\nВсе в комнате примолкло; самые шуты не шевелились, будто страшась нарушить это занимательное зрелище.\r\nВолынской стоял как вкопанный: он пожирал Мариорицу глазами, он весь был у ног ее.\r\nНа беду, княжна сидела по-восточному, и одна ножка ее, обутая в башмачок, шитый золотом, уютная, как воробышек, выглядывала из-под платья и дразнила его пылкое воображение.\r\nГосударыня заметила силу его взглядов и сказала шутя, закрыв рукою лицо княжны:\r\n- Господин Волынской, не сглазьте ее у меня. Вы смотрите на мою Лелемико, как лисица на добычу. Я с вами поссорюсь за это.\r\nВолынской отвечал, как придворный, что он не мог не заплатить невольной дани красоте.\r\n- И я ли один, - прибавил он, - виноват в этом проступке: ваше величество женщины, и сами не скрываете своего восторга при виде на княжну.\r\nРазумеется, похвалы заставляли Мариорицу еще более краснеть, хотя и были ей приятны.\r\nВо время этой сцены Бирон, чтобы избавиться от невольного обольщения, или для того, чтобы не мешать страсти Волынского расходиться более и более,\r\nна собственную его гибель, ласкал государынину собаку и, казалось, на нее одное обратил свое внимание.\r\nНаконец, он сказал:\r\n- Ваше величество изволите женить Кульковского; вот и свадебный дом строится, но о невесте не было еще слова.\r\n- Ваша правда, подойник готов, а коровы еще нет, - отвечала, смеясь, государыня. (Бирон успел предупредить ее насчет барской барыни, сказав, что эта пара будет презабавная.\r\n) Надо, - продолжала она, подозвав к себе Кульковского, - положиться на его вкус.\r\nПослушай, дурак, выбирай во всей империи, только не при моем дворе; даю слово, что, если изберешь достойную себя, не откажу быть твоею свахою.\r\nНизко поклонился жених, положил руку на сердце, тяжело вздохнул и объявил, что страдает денно и нощно по госпоже Подачкиной и умрет, если она не будет его супругой.\r\n- О ве, о ве! иссохнет бедный до второго пришествия, как спицка! - подхватил Лакоста.\r\n- Oche bella armonia! - прибавил Педрилло, - corpo di bacco! [О, какая прекрасная гармония! черт возьми! (итал.)] одна толст, как бас, а другая тоненька фагот.\r\n- Не парочка, а чудо! - вскричал Балакирев, - в пустую бочку поселится саженная змея.\r\n- Кто ж эта знаменитая Подачкина, на которую пал такой счастливый жребий? - спросила государыня.\n - Не знаю, ваше величество, - сказал Бирон.\r\n- Моя барская барыня, - отвечал, смутясь, Волынской. (У него вертелись в голове темные догадки насчет ее.\r\n) Только удивляюсь очень, каким образом наш Парис, не сходя со стула в приемной его светлости, мог подметить такое сокровище, которое хранится у меня за тридевять замками.\r\n- Надеюсь, господин Волынской, что вы не подожжете моего дворца, если мы похитим вашу прекрасную... как бишь? за которую дрались греческие цари?\r\n- Елену! - подхватил Бирон.\n - Да, хоть Алену?\n - Боже меня сохрани! - отвечал Волынской.\n - Так вы уступаете мне свою красавицу?\r\n- С большим удовольствием.\n - Благодари же, дурак!\n И Кульковский, расшаркавшись перед кабинет-министром, рассыпался, как умел, в благодарности.\r\n- Эта свадьба делается с позволения вашего, государыня, - сказал Бирон пасмурно, - но есть особы при вас, которые давно женаты и скрывают это от вашего величества.\r\nПедрилло пал на оба колена и, зарюмив, вопил жалобным голосом:\n - Виноват, матушка, только не снимай повинна головка.\r\n- Как! у меня во дворце? без моего позволения? - сказала с неудовольствием Анна Иоанновна.\r\n- Серcе приказал: лупи, а кто можно против серее на кулачка маршир. Ах! если бы ваш величество видел la mia cara [мою дорогую (итал.)], то простил моя.\r\nГлазка востра, бел, как млеко, нежна голосок, как флейтошка, ножка тоненька, маленька, меньше, шем у княжен, проворно тансуй, прыжки таки больша делай и така молоденька!..\r\nОписание своей любезной сопровождал Педрилло страстною и отчаянною мимикой, прижимая то руки к сердцу, то вскидывая глаза к небу.\r\n- Истину слов его, - сказал Бирон серьезно, - и я могу засвидетельствовать.\r\n- Да это должна быть какая-нибудь танцовщица! Кто ж она? - спросила государыня.\r\n- Не смей моя сказать... (Педрилло, испуганный, бледный, дрожал всем телом; холодный пот капал со лба.)\r\n- Говори, я тебе приказываю.\n - Девушка, жил здесь во дворес.\n - Имя!.. что ж...\r\n- Ах! страх моя берет и таскать душку во ад. Не казнишь моя...\n - Говори, а не то... - вскричала с гневом государыня.\r\n- Дочь... дочь, ох! придворна...\n - Ну?..\n - Дочь... придворна коза.\n - Козы! козы! - раздалось по комнате.\r\nГосударыня хохотала от всего сердца, смеялись и другие, сколько позволяло приличе.\n - Если так, - сказала она, - то прощаю от души нарушение законных прав в моем дворце.\r\n- Моя женка родил вчера, и когда ваш величество простил моя, так я прошу пожаловать на родина.\r\n- А?.. понимаю! Плут знает, что у русских есть обычай класть на зубок деньги. Твоя шутка стоит награды.\r\nХорошо; даю слово быть к тебе, и сама назначу для этого день. Герцог, вы не забудете мне об этом напомнить?\r\n- Могу ли забыть то, что вам делает удовольствие? - отвечал Бирон.\n - Случается это с вами... - прервала шутя государыня и обратила опять речь на свадьбу Педриллы.\r\nДолго еще смеялись его лукавой затее;\r\nнаконец, вышли все из биллиардной, иные из дворца, каждый унеся на свою долю больший или меньший участок удовольствия, которое доставило им короткое время, проведенное в этой комнате.\r\nОдин старик Балакирев уносил на своей спине боль от полученных ударов.\r\nПо приезде Бирона домой Липман имел еще дух доложить своему патрону,\r\nчто исполнительный Гроснот найден в своей комнате застреленным, вероятно вследствие побега конюхов, обливавших Горденку.\r\nОбратить свой гнев на Липмана было опасно,\r\nи потому решились временщик и клеврет его стараться отыскать тайных производителей этого дела и устремить всю коварную политику свою на исполнение прежде начертанных планов.\r\nЛучших, более действительных, нельзя было и придумать.\r\nВместо одного Гроснота Бирон нашел их десяток: на низких людей никогда не бывает недорода.\n\n Глава IX\n ПРИПАДОК\r\nЧасто в пылу сражения царь задумывался о своем царство, и посреди боя оставался равнодушным его зрителем, и, бывши зрителем, казалось, видел что-то другое.\r\nОпал. И. К.\n\n Влюбленное сердце перемогло честолюбивую душу, и с тайными слезами я продаю свободу свою за безнадежное счастие.\n\n Марлинский {Прим. стр. 158}\r\nВолынской обещал прислать цыганку к княжне Лелемико, и первой его заботой было приказать отыскать ее. Несколько дней поиски были тщетны.\r\nМучимый желанием скорей прочесть ответ Мариорицы, он решился прибегнуть к помощи увалистого Тредьяковского так,\r\nчто мог бы воспользоваться ею, не вполне открыв ему цель этого содействия.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "вероятно у нас одних только и возможные драмы, да еще в кружке, который и по-русски-то не больно хорошо знает.\r\nА я вам уступаю это задаром: в десяти словах расскажу.\r\nБыла барыня, молодая, умная, красавица, богатая; жила эта барыня не так далеко отсюда.\r\nБыла у нее мать-старушка, аристократка коренная, женщина отличнейшая, несмотря на свой аристократизм.\r\nБыл у молодой барыни муж, уж такой был человек, что и сказать не могу, -- просто прелесть что за барин. Поженилась эта парочка по любви, и жили они душа в душу.\r\nБарыня была женщина преданная, самоотверженная, но кипучая, огневая была натура.\r\nПриехала к ней по соседству кузина из этих московских, с строгими правилами: что все о морали разговаривают.\r\nМуж у нее мышей не топтал; восемьдесят лет, что ли, ему было, из ума уже выжил совсем. Ну, она и приласкала кузининого муженька, а тот, как водится, растаял. Пошли у них шуры да муры.\r\nЖена плакать, он клясться, что все клевета да неправда, ничего, говорит, нет. Жена говорит: ``сознайся и перестань, я тебе все прощу``, -- не признается.\r\n``Ну, смотри, -- говорит барыня, -- если ты мне лжешь и я убеждусь, что ты меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу так, что у тебя в жизни минуты покойной не будет``.\r\n-- А прошу вас ни на минуту не забывать, что она его любит до безумия; готова на крест за него взойти.\r\n-- Жил у них отставной пехотный капитан, так, вроде придворного шута его муж содержал.\r\nДурак, солдафон, гадкий, ну, одним словом, мерзость. Он ухаживал за барыней: цветы полевые ей приносил, записки любовные писал. Все это все знали и дурачились, потешались над ним.\r\nНазначила кузина барину rendez-vous (Свидание (фр.)) ночью. Жена это узнала и ни слова никому. Муж лег в кабинете, да как все в доме уснуло, он тягу.\r\nЖена услыхала, как скрипнула дверь, и входит со свечою в кабинет. Никого. Пустая кровать.\r\nОна села и зарыдала. Рыдала, рыдала до истерики. Никто не входит. Вдруг капитан этот проснулся и является.\r\nБрызгает ее, утешает. Она смотрит на эту гадину и вдруг перестала плакать.\r\nДа что было-то? Муж вором лезет в дверь да тишком укладывается в кровать, а жена в одном белье со свечой из капитановой комнаты выходит.\r\n``Теперь, говорит, мы квиты. Я вам говорила, что я себя не пощажу, вот вам и исполнение``, да и упала тут же замертво.\r\n-- Это французская мелодрама, -- заметил Зарницын.\r\n-- Да как не мелодрама. Французская мелодрама на берегах Саванки. По-вашему ведь, вон в духовном ведомстве человек с фамилиею Дюмафис невозможен, что же с вами делать.\r\nЯ не виноват, что происшествие, которое какой-нибудь Сарду из своего мозга не выколупал бы, на моих глазах разыгралось.\r\nДа-с, на моих глазах. Вот эти руки кровь пускали из несчастных рук, налегших на собственную жизнь из-за любви, мне сдается.\r\nЯ сумасшедшую три года навещал, когда она в темной комнате безвыходно сидела; я ополоумевшую мать учил выговорить хоть одно слово, кроме ``дочь моя!\r\n`` да ``дочь моя!`` Я всю эту драму просмотрел, -- так уж это вышло тогда.\r\nЯ видел этого несчастного в последнюю минуту в своем доме. Как он молил жену хоть солгать ему, что ничего не было.\r\nВы знаете, что она сказала: ``было все``, и захохотала тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли. Вот вам и мелодрама!\r\nВсе смотрели в пол или на свои ногти. Женни была красна до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на доктора, стоя у притолоки.\r\nОна очень любила и самого его и его рассказы. Да Лиза, положив на ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.\r\n-- Это ужасно, -- проговорил, наконец, Гловацкий. -- Ужасный рассказ ваш, доктор! Чтобы переменить впечатление, не запить ли его водочкой? Женичка, распорядись, мой друг!\r\n-- Пейте, а я ко двору.\n -- Что ж это, доктор!\n -- Да нет, уж не удерживайте, пожалуйста; я этого не выношу в некоторые минуты.\r\n-- Ну, Бог с вами.\n -- Да, прощайте.\n -- Послезавтра Лиза уезжает; я надеюсь, вы завтра придете к нам, -- сказала, прощаясь с доктором, Женни.\r\n-- Приду, -- отвечал доктор.\n\n Глава двадцать седьмая. КАДРИЛЬ В ДВЕ ПАРЫ\r\nЛиза крепко пожала докторову руку, встретив его на другой день при входе в залу Гловацких.\r\nЭто было воскресенье и двунадесятый праздник с разрешением рыбы, елея, вина и прочих житейских льгот.\r\n-- Доктор! -- сказала Лиза, став после чаю у одного окна.\r\n-- Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего того, что вы встречаете в вашей жизни, кажется очень богатой самыми разнообразными столкновениями?\r\nЯ все думала об этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня это очень занимает.\r\n-- Да какие ж выводы, Лизавета Егоровна?\r\nЕсли б я изобрел мазь для ращения волос, -- употребляю слово мазь для того, чтобы не изобресть помаду при Помаде, -- то я был бы богаче Ротшильда;\r\nа если бы я знал, как людям выйти из ужасных положений бескровной драмы, мое имя поставили бы на челе человечества.\r\n-- Да, но у вас есть же какая-нибудь теория жизни?\r\n-- Нет, Лизавета Егоровна, и не хочу я иметь ее. Теории-то эти, по моему мнению, погубили и губят людей.\r\n-- Как же, ведь есть теории правильные, верные.\n -- Не знаю таких и смею дерзостно думать, что до сих пор нет их.\r\nЛиза задумалась.\n -- Нынешняя теория не гарантирует счастья?\n -- Не гарантирует, Лизавета Егоровна.\n -- А есть другие?\n -- И те не гарантируют.\r\n-- Значит, теории неверны?\n -- Выходит, так.\n -- А может быть, только люди слишком неспособны жить умнее?\r\n-- Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а если б побольше было умелых, так и неумелые поняли бы, что им делать.\r\n-- Это так.\n -- Так мне кажется. Мы ведь все неумелые.\n Лиза пристально на негто посмотрела.\r\n-- Ну, а ваша теория? -- спросила она.\n -- Я вам сказал: моя теория -- жить независимо от теорий, только не ходить по ногам людям.\r\n-- А это не вразлад с жизнью?\r\n-- Напротив, никогда так не легко ладить с жизнью, как слушаясь ее и присматриваясь к ней. Хотите непременно иметь знамя, ну, напишите на нем ``испытуй и виждь``, да и живите.\r\n-- Что ж, по-вашему выйдет, что все заблуждаются?\n -- Бедлам, Лизавета Егоровна. Давно сказано, что свет бедлам.\r\n-- Так и мы ведь в этом бедламе, -- смеясь заметила Лиза.\n -- И мы тоже.\r\n-- Значит, чем же вернее ваша теория?\n -- Вы слыхали, Лизавета Егоровна, про разбойника Прокрусту?\n -- Нет, не слыхала.\r\n-- Ну, так я вам расскажу. У Прокрусты была кровать. Кого бы он ни поймал, он клал на эту кровать.\r\nЕсли человек выходил как раз в меру этой кровати, то его спускали с нее и отпускали; если же короток, то вытягивали как раз в ее меру, а длинен, так обрубали, тоже как раз в ее меру.\r\nРазумеется, и выходило, что всякого либо повытянут, либо обрубят. Вот и эти теории-то то же самое прокрустово ложе.\r\nОни надоедят всем; поверьте, придет время, когда они всем надоедят, и как бы теоретики ни украшали свои кровати, люди от них бегать станут.\r\nЭто уж теперь видно. Мужчины еще туда и сюда.\r\nУ них дела выдуманного очень много. А женщины, которым главные, простые-то интересы в жизни ближе, посмотрите, в какой они омут их загонят.\r\nЛибо уж те соскочут да сами такую еще теорию отхватают, что только ахнем.\r\n-- Ну... постойте же еще. Я хотела бы знать, как вы смотрите на поступок этой женщины, о которой вы вчера рассказывали?\r\n-- Это какое-то дикое, противоестественное исступление, которое, однако, у наших женщин прорывается.\r\nБог их знает, как у них там выходит, а выходит. Ухаживает парень за девкой, а она на него не смотрит, другого любит.\r\nВдруг тот ее обманул, она плачет, плачет, да разом в ноги другому.\r\n``Отколошмать, просит, ты его, моего лиходея; вымажь ей, разлучнице, дегтем ворота -- я тебя ей-Богу, любить стану``.\r\nИ ведь станет любить. На зло ли это делается или как иначе, а уж черта своеобычная, как хотите.\r\n-- Я на вчерашнюю историю так и смотрю, Лизавета Егоровна, как на несчастье. Потому-то я предпочитаю мою теорию, что в ней нет ни шарлатанства, ни самоуверенности.\r\nМне одно понятно, что все эти теории или вытягивают чувства, или обрубают разум, а я верю, что человечество не будет счастливо,\r\nпока не открыто будет средство жить по чистому разуму, не подавляя присущего нашей натуре чувства.\r\nВот почему, что бы со мною ни сталось в жизни, я никогда не стану укладывать ее на прокрустово ложе и надеюсь, что зато мне не от чего станет ни бежать, ни пятиться.\r\n-- Доктор! мы все на вас в претензии, -- сказала, подходя к ним, Женни, -- вы философствуете здесь с Лизой, а мы хотели бы обоих вас видеть там.\r\n-- Повинуюсь, -- отвечал доктор и пошел в гостиную.\n Через несколько минут туда вошла и Лиза. Дьякон встал, обнял жену и сказал:\r\n-- Ну-ка, мать дьяконица, побренчи мне для праздника на фортоплясе.\r\nДуховная чета вышла, и через минуту в зале раздался довольно смелый аккомпанемент, под который дьякон запел:\n Прихожу к тому ручью,\n С милой где гулял я.\r\nОн бежит, я слезы лью,\n Счастье убежало.\n Томно ручеек журчит,\n Делит грусть со мною,\n И как будто говорит:\n Нет ее с тобою.\r\n-- ``Нет ее с тобою``, -- дребезжащим голосом подтянул Петр Лукич, подходя к старому фортепьяно,\r\nнад которым висел портрет, подтверждавший, что игуменья была совершенно права, находя Женни живым подобием своей матери.\r\nДьяконица переменила музыку и взяла другой, веселый аккорд, под который дьякон тотчас запел:\n\n В зале жарко, в зале тесно,\r\nНевозможно там дышать;\n А в саду теперь прелестно\n Пить, гулять и танцевать.\r\n-- Да, теперь там очень прелестно пить, гулять и особенно танцевать по колено в снегу, -- острил Зарницын, выходя в залу. За ним вышла Женни и Вязмитинов. Дьяконица заиграла вальс.\r\nДьякон подал руку Евгении Петровне, все посторонились, и пара замелькала по зале.\r\n-- Позвольте просить вас, -- отнесся Зарницын, входя в гостиную, где оставалась в раздумье Бахарева.\r\nЛиза тихо поднялась с места и молча подала свою руку Зарницыну. По зале замелькала вторая пара.\r\n-- Папа! -- кадриль с вами, -- сказала Женни.\n -- Что ты, матушка, Бог с тобой. У меня уж ноги не ходят, а она в кадриль меня тянет. Вон бери молодых.\r\n-- Доктор, с вами?\n -- Помилуйте, Евгения Петровна, я сто лет уж не танцевал.\r\n-- Пожалуйста!\n -- Сделайте милость, увольте.\n -- Фуй! девушка вас просит, а вы отказываетесь.\r\n-- Юстин Феликсович, вы?\n -- Извольте, -- отвечал Помада.\n -- Лиза, а ты бери Николая Степановича.\r\n-- Нет-с, нет, я, как доктор, забыл уж, как и танцуют.\n -- Тем лучше, тем лучше. Смешнее будет.\r\n-- В самом деле, нуте-ка их, пару неумелых, доктора с Николаем Степановичем в кадриль. Так и будет кадриль неспособных, -- шутил Петр Лукич.\r\n-- Бери, Лиза. Играйте, душка Александра Васильевна! Женни расшалилась.\n Дьяконица сыграла ритурнель.\r\n-- Ангажируйте же, господа! -- крикнул Зарницын.\r\n-- Нет, позвольте, позвольте!\r\nЭто вот как нужно сделать, -- заговорил дьякон, -- вот мой платок, завязываю на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется.\r\nУзелочек будет хоть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?\r\nДевушки стояли рядом. Отступление было невозможно, всем хотелось веселиться. Доктор взял за уголок платка и потянул. На уголке был узелочек.\r\n-- Господа! -- весело крикнул дьякон.\r\n-- По мудрому решению самой судьбы, доктору Розанову достается Лизавета Егоровна Бахарева, а Николаю Степановичу Вязмитинову Евгения Петровна Гловацкая.\r\nОбе пары стали на места. У дверей показались Абрамовна, Паланя и Яковлевич.\r\n``Черт знает, что это такое!`` -- размышлял оставшийся за штатом Помада, укладывая в карман чистый платок, которым намеревался обернуть руку. Случайности не забывали кандидата.\r\n-- Шэн, шэн! вырабатывайте шэн, Николай Степанович, -- кричал Вязмитинову доктор, отплясывая с Лизой.\r\nКадриль часто путалась, и, наконец, по милости шэнов, танцоры совсем спутались и стали. Все смеялись; всем было весело.\r\nЖенни вспомнила о дьяконице и сказала:\r\n-- Господа, составляйте другую кадриль, я буду играть.\r\n-- Нет, пусти, я, а ты танцуй, -- возразила Лиза и села за фортепьяно. Зарницын танцевал с Женни, Помада, обернув платком вечно потевшие руки, с дьяконицей.\r\nОкончив кадриль, Лиза заиграла вальс. Зарницын понесся с дьяконицей, а Помада с Женни.\r\nДоктор подошел к Абрамовне, нагнулся к ее уху, как бы желая шепнуть ей что-то по секрету, и, неожиданно схватив старуху за талию, начал вертеть ее по зале, напевая:\r\n``О мейн либер Августен, Августен, Августен!\r\n``\r\nЛиза едва могла играть. Обернувшись лицом к оригинальной паре, она помирала со смеха, так же как и вся остальная компания.\r\nДьякон, выбивая ладонями такт, совсем спустился на пол и как-то пищал от хохота. У Лизы от смеха глаза были полны слез, и она кричала:\r\n-- Прах, прах танцует, вот он настоящий-то прах!\n К довершению сцены доктор, таская упирающуюся старуху, споткнулся на Помаду, сбил ее с ног, и все втроем полетели на пол.\r\nМузыка прекратилась. Лиза легла на клавиши, и в целом доме несколько минут раздавалось:\n -- Ох! ха, ха, ха! ох, ха, ха, ха!\r\nНяня была слишком умна, чтобы сердиться, но и не хотела не заявить, хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она сказала:\n -- Вот тебе, вертопрах ты этакой!\r\nИ дала весьма изрядную затрещину подвернувшемуся Юстину Помаде.\r\n-- О, черт возьми, однако что же это такое в самом деле? -- вскрикнул Помада, выходя из роли комического лица в балете.\r\nОбщий хохот возобновился.\n -- Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела, -- говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.\r\nЗа полночь, уже с шапкою в руке, дьякон, проходя мимо фортепьяно, не вытерпел, еще присел и запел, сам себе аккомпанируя:\r\nСижу на бекете,\n Вижу все на свете.\n О Зевес! Помилуй меня и ее!\r\n-- О Зевес! Помилуй меня и ее! -- подхватили все хором.\r\nДьякон допел всю эту песенку с моральным припевом и, при последнем куплете изменив этот припев в слова: ``О Зевес!\r\nПомилуй Сашеньку мою!``, поцеловал у жены руку и решительно закрыл фортепьяно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Пред нами стояла старушка, бодренькая, востроносенькая, покрытая темным коричневым платочком. Капитан осведомился, дома ли сестра и есть ли у нее кто-нибудь.\r\n- Есть-с, - отвечала старушка.\n - Монахи?\n - Отец Варлаамий и Евстигнея с Филаретушкой.\r\n- Ну, вот и прекрасно! Пусть они себе там и сидят. Скажи: постояльца рекомендую знакомого.\r\nЭто необходимо, - добавил он мне шепотом и тотчас же снова начал вслух: - Вот видите, налево, этот коридор?\r\nтам у сестры три комнаты; в двух она живет, а третья там у нее образная; а это вот прямо дверь - тут кабинет зятев был; вот там в нее и ход; а это и есть ваша комната.\r\nГлядите, - заключил он, распахивая передо мной довольно высокие белые двери в комнату, которую действительно можно было назвать прекрасною.\r\nГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ\r\nКомната, предлагаемая мне голубым купидоном, была большой наугольный покой в два окна с одной стороны, и в два - с другой.\r\nВесь он выходил в большой густой сад, деревья которого обещали весной и летом много прохлады и тени.\r\nСтены комнаты были оклеены дорогими коричневыми обоями, на которых миллион раз повторялась одна и та же буколическая сцена между пастухом и пастушкой.\r\nВ углу стоял большой образ, и пред ним тихо мерцала лампада.\r\nВокруг стен выстроилась тяжелая мебель красного дерева с бронзой, обитая темно-коричневым сафьяном.\r\nДва овальные стола были покрыты коричневым сукном; бюро красного дерева с бронзовыми украшениями;\r\nдальше письменный стол и кровать в алькове, задернутая большим вязаным ковром; одним словом, такая комната, какой я никогда и не думал найти за мои скромные деньги.\r\nНеудобств, казалось, никаких.\r\nНесмотря на то, что мы только что вступили в эту комнату, тишина ее уже оказывала на меня свое приятное действие.\r\nЭто действительно была глубокая и спокойная тишина, охватывающая собой человека с первой же минуты.\r\nВдобавок ко всему этому в комнате слышался слегка запах росного ладану и смирны, что я очень люблю.\r\nКапитан Постельников заметил, что этот запах не ускользнул от меня, и сказал:\r\n- Запахец, конечно, есть; но как на чей взгляд, а на мой все-таки это не бог весть какое неудобство.\r\nА зато, я вам говорю, эта Василиса - старушка, которую вы видели, - предобрая, и сестра предобрая.\r\nБогомольная только, ну да что же вам до этого? Я, разумеется, не знаю ваших правил, но я никогда открыто против религии не возражаю. К чему? Всех вдруг не просветишь.\r\nЭто все само собой имеет свое течение и окончится. Я богомольным не возражаю. Вы даже, может быть, заметили, у меня у самого есть лампады? Я их сам жгу.\r\nЧто же такое? Это ведь в существе ничему не мешает, а есть люди, для которых это очень важно...\r\nВы можете этому не поверить, но это именно так;\r\nвот, недалеко ходить, хоть бы сестра моя, рекомендую:\r\nесли вы с ней хорошенько обойдетесь да этак иногда кстати пустите при ней о чем-нибудь божественном, так случись потом и недостаток в деньгах, она и денег подождет;\r\nа заговорите с ней по-модному, что \"мол бог - пустяки, я знать его не хочу\", или что-нибудь такое подобное, сейчас и провал, а.\r\n.. а особенно на нашей службе... этакою откровенностию даже все можно потерять сразу.\r\n- Сестра! - крикнул капитан, стукнув в стену, - вели Василисе чрез два часа здесь все освежить, к тебе придет твой постоялец, мой хороший знакомый.\r\nЭто необходимо, - опять сказал он мне шепотом.\r\n- А как вас зовут? Я назвал мое имя.\r\n- Его зовут Орест Маркович Ватажков; запиши у себя, а теперь мы с ним едем. - И с этим Постельников надел посреди комнаты фуражку и повлек меня за собою.\n\n ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ\r\nЧерез ту же лестницу мы снова спустились на двор, где я хотел раскланяться с Постельниковым, не имея,\r\nвпрочем, никакого определенного плана ни переезжать на квартиру к его сестре, ни улизнуть от него;\r\nно Леонид Григорьевич предупредил меня и сказал:\r\n- Нет, вы что же? разве вы куда-нибудь спешите?\n - Да, немножко.\r\n- Ну, немножко ничего... Вы в какую сторону? Я сказал. - Ах, боже мой, нам почти по дороге.\r\nНемножко в сторону, да отчего же?\r\nДля друга семь верст не околица, а я - прошу у вас шестьдесят тысяч извинений - может быть,\r\nи не имею еще права вполне называться вашим другом, но надеюсь, что вы не откажете мне в небольшой услуге.\r\n- Охотно, - говорю, - если только могу.\n - О, очень можете, а я вам сделаю услугу за услугу.\r\nС этими словами мы снова очутились у знакомой зеленой двери капитановой квартиры. Он нетерпеливо дернул звонок и, вскочив на минуту, действительно тотчас же выскочил назад.\r\nВ руках его была женская картонка, в каких обыкновенно модистки носят дамские шляпы, большой конверт и длинный тонкий сверток. Из этого свертка торчала зонтичная ручка.\r\n- Вот, - обратился он ко мне, - потрудитесь это подержать, только держите осторожнее, потому что тут цветы,\r\nа тут, - я, разумеется, приношу вам сто тысяч извинений, но ведь вам уж все равно, - так тут зонтик.\r\nНо, боже мой, что же это такое? - воскликнул капитан, взглянув на этот зонтик.\r\n- Вот проклятая рассеянность! Эта проволочка так и осталась неспиленною! Клим, скорее напилок!\r\n- И капитан быстро, одним движением сбросил с себя шинель, присел верхом на стул,\r\nс большим мастерством укрепил к столбику стула зонтик и начал быстро отпиливать небольшой кусок проволоки.\r\n- Я люблю эту работу, - говорил он мне между делом.\r\n- Я вам скажу: в наши лета все в магазинах для дам покупать - это, черт возьми, накладно, да и что там купишь?\r\nВсе самое обыкновенное и втридорога; а я этак все как-нибудь у Сухаревой башни да на Смоленском.\r\n..\r\nочень приятно, вроде прогулки, и вещи подержанные недорого, а их вот сам починю, выправлю и презентую... Вы увидите, как мы заживем, - жаловаться не будете.\r\nЯ вот вас сейчас подвезу до Никитских ворот и попрошу о маленьком одолжении, а сам поскорее на службу;\r\nа вы зато заведете первое знакомство, и в то же время вам будет оказана услуга за услугу.\r\nЯ совсем не знал, что со мною делают. У подъезда стояла гнедая лошадка, запряженная в небольшие дрожечки. Мы сели и понеслись.\r\nВо всю дорогу до Никитских ворот капитан говорил мне о своем житье, о службе, о бывающих у него хорошеньких женщинах,\r\nо том, как он весело живет, и вдруг остановил кучера, указал мне на одни ворота и сказал:\r\n- Вот тут я вас усердно прошу спросить прямо по лестнице, в третьем этаже, перчаточницу Марью Матвеевну; отдайте ей эти цветы и зонтик, а коробочку эту Лизе, блондинке;\r\nприволокнитесь за нею смело: она самое бескорыстнейшее существо и очень влюбчива, вздохните, глядя ей в глаза, да руку к сердцу, она и загорится; а пока au revoir(До свиданья (франц.\r\n)).\r\nИ прежде чем я нашелся что-нибудь ответить, капитан Постельников уже исчез из моих глаз.\n\n ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ\r\nДолжно вам сказать, что все эти поручения, которые надавал мне капитан Постельников, конечно,\r\nбыли мне вовсе не по нутру, и я, несмотря на всю излишнюю мягкость моего характера и на апатию,\r\nили на полусонное состояние, в котором я находился во все время моих разговоров с капитаном,\r\nвсе-таки хотел возвратить ему все эти порученности, но, как я сказал, это было уже невозможно.\r\nСледующею мыслью, которая мне пришла за этим, было возвратиться назад и отнести все это на его квартиру и отдать его Климу.\r\nЯ находил, что это всего достойнее; но, к крайнему моему удивлению, сколько я ни звонил у капитанской двери, мне ее никто не отпер.\r\nЯ отправился было в квартиру его сестры, но здесь на двукратно повторенный мною звонок мне отпер двери полный румяный монах и с соболезнующим взглядом в очах проговорил:\r\n- Великодушно извините: Марья Григорьевна позатрапезно опочили, услужающих их дома нет, а мы, приходящие, ничего принять не можем.\r\nЧерт знает что такое. Э, думаю, была не была, пойду уж и сдам скорей по адресу.\n И вот я снова взял извозчика и поехал к Никитским воротам.\r\nНет никакой нужды рассказывать, что за особ встретил я в тех девицах, которым я передавал посланные через меня вещи.\r\nДовольно сказать, что все это было свежо, молодо - и, на тогдашний юный, неразборчивый мой вкус, очень и очень приглядно, а главное - бесцеремонно и простодушно.\r\nЯ попал на именины и хотел, разумеется, сейчас же отсюда уйти;\r\nно меня схватили за руки и буквально силой усадили за пирог, а пока ели пирог, явился внезапно освободившийся от своих дел капитан Постельников и с ним мужчина с страшными усищами:\r\nэто был поэт Трубицын.\r\nКончилось все это для меня тем, что я здесь впервые в жизни ощутил влияние пиршества,\r\nв питье дошел до неблагопристойной потребности уснуть в чужом доме и получил от Трубицына кличку \"Филимон-простота\",\r\n- обстоятельство ничтожное, но имевшее для меня, как увидите, самые трагические последствия.\r\nГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ\r\nПроснувшись перед вечером на диване в чужой квартире, я быстро вскочил и с жесточайшею головною болью бросился скорей бежать к себе на.\r\nквартиру; но представьте же себе мое удивление!\r\nтолько что я прихожу домой на свою прежнюю квартиру, как вижу,\r\nчто комнату мою тщательно прибирают и моют и что в ней не осталось уже ни одной моей вещи, положительно, что называется, ни синя пороха.\r\n- Как же и куда все мое отсюда делось?\n - А ваше все, - отвечают, - перевез к себе капитан Постельников.\r\n- Позвольте-с, - говорю, - позвольте, что это за вздор! как капитан Постельников перевез? Этого быть не может.\r\n- Нет-с, - говорят, - действительно перевез.\n - Да по какому же праву, - говорю, - вы ему отпустили мои вещи?\r\nНо вижу, что предстоящие после этого вопроса только рты разинули и стоят передо мною как удивленные галчата. - По какому праву? - продолжаю я добиваться.\r\n- Капитану-то Постельникову? - отвечают мне с смущением.\r\n- Да-с.\n - Капитану Постельникову по какому праву?\n - Ну да: капитану Постельникову по какому праву? Галчата и рты замкнули: дескать, на тебя, брат, даже и удивляться не стоит.\r\n- Вот, - говорят, - чубучок ваш с змеиными головками капитана Постельникова денщик не захватил, так извольте его получить.\r\nЯ рассердился, послал всем мысленно тысячу проклятий, надел шинель и фуражку,\r\nзахватил в руки чубучок с змеиными головками и повернулся к двери, но досадно же так уйти, не получа никакого объяснения.\r\nЯ вернулся снова, взял в сторонку мать моего хозяина, добрейшую старушку, которая, казалось, очень меня любила, и говорю ей:\r\n- Матушка, Арина Васильевна! Поставьте мне голову на плечи: расскажите, зачем вы отдали незнакомому человеку мои вещи?\r\n- Да мы, дитя, думали, - говорит, - что сынок мой Митроша на тебя жалобу приносил, что ты квартиры не очищаешь, так что тебя по начальству от нас сводят.\r\n- Ах, Арина Васильевна, да разве, мол, это можно, чтобы ваш сын на меня пошел жаловаться? Ведь мы же с ним приятели.\r\n- Знаю, - говорит, - ангел мой, что вы приятели, да мы думали, что, может быть, он в шутку это над тобой пошутил.\r\n- Что это: жаловаться-то, - говорю, - он в шутку ходил?\n - Да.\n - Арина Васильевна, да нешто этак бывает? Нетто это можно?\r\nАрина Васильевна только растопырила руки и бормочет:\n - Вот, говори же, - бает, - ты с нами! - мы сами, дитя, не знаем, что у нас было в думке.\r\nЯ махнул рукой, захватил опять чубучок, сухо простился и вышел на улицу.\r\nГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ\r\nНе могу вам рассказать, в каком я был гадком состоянии духа.\r\nРазыгранная со мною штука просто сбила меня с пахвей, потому что я, после своего неловкого поведения у знакомых дам капитана,\r\nни за что не расположен был жить у его сестры и даже дал было себе слово никогда не видать его.\r\nКомната мне нравилась, и я ничего не имел против нее, но я имел много против капитана;\r\nмне его предупредительность была не по нутру, а главное, мне было чрезвычайно неприятно, что все это сделалось без моей воли.\r\nНо я мог сердиться сколько мне угодно, а дело уже было сделано.\r\nДосада объяла меня несказанная, и я, чтобы немножко поразвлечься и порассеяться и чтобы не идти на новую квартиру, отправился бродить по Москве.\r\nЯ ходил очень долго, заходил в несколько церквей, где тупо и бессознательно слушал вечернюю службу,\r\nдва или три раза пил чай в разных трактирах, но, наконец, деваться более было некуда.\r\nНа дворе уже совсем засумерчило, и по улицам только изредка кое-где пробегали запоздалые чуйки; бродить по улицам стало совсем неловко.\r\nЯ подошел к одному фонарю, вынул мои карманные часы: было одиннадцать часов. Пора было на ночлег; я взял извозчика и поехал на мою новую квартиру.\r\nК удивлению моему, у ворот ждал меня дворник; он раскрыл передо мною калитку и вызвался проводить меня по лестнице с фонариком, который он зажег внизу, в своей дворницкой.\r\nРемень, приснащенный к звонку моей квартиры, был тоже необыкновенно чуток и послушен:\r\nедва я успел его потянуть, как дверь, шурша своим войлочным подбоем, тихо отползла и приняла меня в свои объятия.\r\nВ передней, на полочке, тихо горел чистенький ночничок.\r\nКомната моя была чиста, свежа; пред большим образом спасителя ярко сияла лампада;\r\nвещи мои были разложены с такой аккуратностью и с таким порядком, с каким я сам разложить их никогда не сумел бы.\r\nПлатье мое было развешено в шкафе; посреди стола, пред чернильницей, лежал мой бумажник и на нем записка, в которой значилось: \"Денег наличных 47 руб.\r\nассигнациями, 4 целковых и серия\", а внизу под этими строками выдавлена буква \"П\", по которой я узнал,\r\nчто всею этой аккуратностью в моей комнате я был обязан тому же благодатному Леониду Григорьевичу.\r\n\"И скажите пожалуйста, - рассуждал я себе, - когда он все это делал? Я раскис и ошалел, да слоны слонял по Москве, а он как ни в чем не бывал, и еще все дела за меня попеределал!\"\r\nЯ отдернул альков моей кровати и увидел постель, застланную ослепительно чистым бельем.\r\nДумать мне ни о чем больше не хотелось; переехал так переехал, или перевезли так перевезли, - делать уж нечего, благо тихо, покойно, кровать готова и спать хочется.\r\nЯ разделся, перекрестился, лег и заснул в ту же самую минуту, как только упал головой на подушки.\r\nЗанавески, которою отделялся мой альков, я не задернул, потому что, ложась, надеялся помечтать при свете лампады;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Так что большая часть явлений истории -- междоусобия, революции, завоевания -- представляются этими историками уже не произведениями перенесения свободных воль,\r\nа произведением ложно направленной воли одного или нескольких людей, то есть опять нарушениями власти.\r\nИ потому исторические события и этого рода историками представляются отступлениями от теории.\r\nИсторики эти подобны тому ботанику, который, приметив, что некоторые растения выходят из семени в двух долях-листиках,\r\nнастаивал бы на том, что все, что растет, растет только раздвояясь на два листика;\r\nи что пальма, и гриб, и даже дуб, разветвляясь в своем полном росте и не имея более подобия двух листиков, отступают от теории.\r\nТретьи историки признают, что воля масс переносится на исторические лица условно, но что условия эти нам неизвестны.\r\nОни говорят, что исторические лица имеют власть только потому, что они исполняют перенесенную на них волю масс.\r\nНо в таком случае, если сила, двигающая народами, лежит не в исторических лицах, а в самих народах, то в чем же состоит значение этих исторических лиц?\r\nИсторические лица, говорят эти историки, выражают собою волю масс; деятельность исторических лиц служит представительницею деятельности масс.\r\nНо в таком случае является вопрос, вся ли деятельность исторических лиц служит выражением воли масс или только известная сторона ее?\r\nЕсли вся деятельность исторических лиц служит выражением воли масс, как то и думают некоторые, то биографии Наполеонов,\r\nЕкатерин, со всеми подробностями придворной сплетни, служат выражением жизни народов, что есть очевидная бессмыслица;\r\nесли же только одна сторона деятельности исторического лица служит выражением жизни народов, как то и думают другие мнимо философы-историки,\r\nто для того, чтобы определить, какая сторона деятельности исторического лица выражает жизнь народа, нужно знать прежде, в чем состоит жизнь народа.\r\nВстречаясь с этим затруднением, историки этого рода придумывают самое неясное, неосязаемое и общее отвлечение,\r\nпод которое возможно подвести наибольшее число событий, и говорят, что в этом отвлечении состоит цель движения человечества.\r\nСамые обыкновенные, принимаемые почти всеми историками общие отвлечения суть: свобода, равенство, просвещение, прогресс, цивилизация, культура.\r\nПоставив за цель движения человечества какое-нибудь отвлечение, историки изучают людей, оставивших по себе наибольшее число памятников, -- царей, министров,\r\nполководцев, сочинителей, реформаторов, пап, журналистов, -- по мере того как все эти лица, по их мнению, содействовали или противодействовали известному отвлечению.\r\nНо так как ничем не доказано, чтобы цель человечества состояла в свободе, равенстве, просвещении или цивилизации,\r\nи так как связь масс с правителями и просветителями человечества основана только на произвольном предположении, что совокупность воль масо всегда переносится на те лица,\r\nкоторые нам заметны, то и деятельность миллионов людей, переселяющихся, сжигающих дома, бросающих земледелие, истребляющих друг друга,\r\nникогда не выражается в описании деятельности десятка лиц, не сжигающих домов, не занимающихся земледелием, не убивающих себе подобных.\r\nИстория на каждом шагу доказывает это.\r\nБрожение народов запада в конце прошлого века и стремление их на восток объясняется ли деятельностью Людовиков XIV-го,\r\nXV-го и XVI-го, их любовниц, министров, жизнью Наполеона, Руссо, Дидерота, Бомарше и других?\r\nДвижение русского народа на восток, в Казань и Сибирь, выражается ли в подробностях больного характера Иоанна IV-го и его переписки с Курбским?\r\nДвижение народов во время крестовых походов объясняется ли изучением Готфридов и Людовиков и их дам?\r\nДля нас осталось непонятным движение народов с запада на восток, без всякой цели, без предводительства, с толпой бродяг, с Петром Пустынником.\r\nИ еще более осталось непонятно прекращение этого движения тогда, когда ясно поставлена была историческими деятелями разумная, святая цель походов -- освобождение Иерусалима.\r\nПапы, короли и рыцари побуждали народ к освобождению святой земли; но народ не шел, потому что та неизвестная причина, которая побуждала его прежде к движению, более не существовала.\r\nИстория Готфридов и миннезенгеров, очевидно, не может вместить в себя жизнь народов.\r\nИ история Готфридов и миннезенгеров осталась историей Готфридов и миннезенгеров, а история жизни народов и их побуждений осталась неизвестной.\r\nЕще менее объяснит нам жизнь народов история писателей и реформаторов.\r\nИстория культуры объяснит нам побуждения, условия жизни и мысли писателя или реформатора.\r\nМы узнаем, что Лютер имел вспыльчивый характер и говорил такио-то речи; узнаем, что Руссо был недоверчив и писал такие-то книжки;\r\nно не узнаем мы, отчего после реформации резались народы и отчего во время французской революции казнили друг друга.\r\nЕсли соединить обе эти истории вместе, как то и делают новейшие историки, то это будут истории монархов и писателей, а не история жизни народов.\n\n V\r\nЖизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена.\r\nТеория о том, что связь эта основана на перенесении совокупности воль на исторические лица, есть гипотеза, не подтверждаемая опытом истории.\r\nТеория о перенесении совокупности воль масс на исторические лица, может быть, весьма много объясняет в области науки права и, может быть, необходима для своих целей;\r\nно в приложении к истории, как только являются революции, завоевания, междоусобия, как только начинается история, -- теория эта ничего не объясняет.\r\nТеория эта кажется неопровержимой именно потому, что акт перенесения воль народа не может быть провереи, так как он никогда не существовал.\r\nКакое бы ни совершилось событие, кто бы ни стал во главе события, теория всегда может сказать,\r\nчто такое лицо стало во главе события, потому что совокупность воль была перенесена на него.\r\nОтветы, даваемые этой теорией на исторические вопросы, подобны ответам человека, который,\r\nглядя на двигающееся стадо и не принимая во внимание ни различной доброты пастбища в разных местах поля,\r\nни погона пастуха, судил бы о причинах того или другого направления стада по тому, какое животное идет впереди стада.\r\n\"Стадо идет по этому направлению потому, что впереди идущее животное ведет его, и совокупность воль всех остальных животных перенесена на этого правителя стада\".\r\nТак отвечает первый разряд историков, признающих безусловную передачу власти.\r\n\"Ежели животные, идущие во главе стада, переменяются, то это происходит оттого, что совокупность воль всех животных переносится с одного правителя на другого,\r\nсмотря по тому, ведет ли это животное по тому направлению, которое избрало все стадо\".\r\nТак отвечают историки, признающие, что совокупность воль масс переносится на правителей под условиями, которые они считают известными.\r\n(При таком приеме наблюдения весьма часто бывает, что наблюдатель, соображаясь с избранным им направлением,\r\nсчитает вожаками тех, которые по случаю перемены направления масс не суть уже передовые, а боковые, а иногда задние.\r\n)\r\n\"Если беспрестанно переменяются стоящие во главе животные и беспрестанно переменяются направления всего стада,\r\nто это происходит оттого, что для достижения того направления, которое нам известно,\r\nживотные передают свои воли тем животным, которые нам заметны, и для того, чтобы изучать движение стада, надо наблюдать всех заметных нам животных, идущих со всех сторон стада\".\r\nТак говорят историки третьего разряда, признающие выражениями своего времени все исторические лица, от монархов до журналистов.\r\nТеория перенесения воль масс на исторические лица есть только перифраза -- только выражение другими словами слов вопроса.\r\nКакая причина исторических событий? -- Власть. Что есть власть? -- Власть есть совокупность воль, перенесенных на одно лицо.\r\nПри каких условиях переносятся воли масс на одно лицо? -- При условиях выражения лицом воли всех людей.\r\nТо есть власть есть власть. То есть власть есть слово, значение которого нам непонятно.\r\nЕсли бы область человеческого знания ограничивалась одним отвлеченным мышлением, то, подвергнув критике то объяснение власти,\r\nкоторое дает наука, человечество пришло бы к заключению, что власть есть только слово и в действительности не существует.\r\nНо для познавания явлений, кроме отвлеченного мышления, человек имеет орудие опыта, на котором он поверяет результаты мышления.\r\nИ опыт говорит, что власть не есть слово, но действительно существующее явление.\r\nНе говоря о том, что без понятия власти не может обойтись ни одно описание совокупной деятельности людей,\r\nсуществование власти доказывается как историею, так и наблюдением современных событий.\r\nВсегда, когда совершается событие, является человек, или люди, по воле которых событие представляется совершившимся.\r\nНаполеон III предписывает, и французы идут в Мексику. Прусский король и Бисмарк предписывают, и войска идут в Богемию.\r\nНаполеон I приказывает, и войска идут в Россию. Александр I приказывает, и французы покоряются Бурбонам.\r\nОпыт показывает нам, что какое бы ни совершилось событие, оно всегда связано с волею одного или нескольких людей, которые его приказали.\r\nИсторики, по старой привычке признания божественного участия в делах человечества, хотят видеть причину события в выражении воли лица, облеченного властью;\r\nпо заключение это не подтверждается ни рассуждением, ни опытом.\r\nС одной стороны, рассуждение показывает, что выражение воли человека -- его слова -- суть только часть общей деятельности,\r\nвыражающейся в событии, как, например, в войне или революции;\r\nи потому, без признания непонятной, сверхъестественной силы -- чуда, нельзя допустить, чтобы слова могли быть непосредственной причиной движения миллионов;\r\nс другой стороны, если даже допустить, что слова могут быть причиной события, то история показывает,\r\nчто выражения воли исторических лиц в большей части случаев не производят никакого действия,\r\nто есть что приказания их часто не только не исполняются, но что иногда происходит даже совершенно обратное тому, что ими приказано.\r\nНе допуская божественного участия в делах человечества, мы не можем принимать власть за причину событий.\r\nВласть, с точки зрения опыта, есть только зависимость, существующая между выражением воли лица и исполнением этой воли другими людьми.\r\nДля того чтобы объяснить себе условия этой зависимости, мы должны восстановить прежде всего понятие выражения воли, относя его к человеку, а не к божеству.\r\nЕжели божество отдает приказание, выражает свою волю, как то нам показывает история древних,\r\nто выражение этой воли не зависит от времени и ничем не вызвано, так как божество ничем не связано с событием.\r\nНо, говоря о приказаниях -- выражении воли людей, действующих во времени и связанных между собой, мы, для того чтобы объяснить себе связь приказаний с событиями, должны восстановить:\r\n1) условие всего совершающегося:\r\nнепрерывность движения во времени как событий, так и приказывающего лица, и 2) условие необходимой связи,\r\nв которой находится приказывающее лицо к тем людям, которые исполняют его приказание.\r\nVI\r\nТолько выражение воли божества, не зависящее от времени, может относиться к целому ряду событий, имеющему совершиться через несколько лет или столетий,\r\nи только божество, ничем не вызванное, по одной своей воле может определить направление движения человечества;\r\nчеловек же действует во времени и сам участвует в событии.\r\nВосстановляя первое упущенное условие -- условие времени, мы увидим, что ни одно приказание не может быть исполнено без того,\r\nчтобы не было предшествовавшего приказания, делающего возможным исполнение последнего.\r\nНикогда ни одно приказание не появляется самопроизвольно и не включает в себя целого ряда событий;\r\nно каждое приказание вытекает из другого и никогда не относится к целому ряду событий, а всегда только к одному моменту события.\r\nКогда мы говорим, например, что Наполеон приказал войскам идти на войну,\r\nмы соединяем в одно одновременно выраженное приказание ряд последовательных приказаний, зависевших друг от друга.\r\nНаполеон не мог приказать поход на Россию и никогда не приказывал его.\r\nОн приказал нынче написать такие-то бумаги в Вену, в Берлин и в Петербург; завтра -- такие-то декреты и приказы по армии, флоту и интендантству и т.\r\nд., и т. д., -- миллионы приказаний, из которых составился ряд приказаний, соответствующих ряду событий, приведших французские войска в Россию.\r\nЕсли Наполеон во все свое царствование отдает приказания об экспедиции в Англию, ни на одно из своих предприятий не тратит столько усилий и времени и,\r\nнесмотря на то, во все свое царствование даже ни разу не пытается исполнить своего намерения,\r\nа делает экспедицию в Россию, с которой он, по неоднократно высказываемому убеждению, считает выгодным быть в союзе,\r\nто это происходит оттого, что первые приказания не соответствовали, а вторые соответствовали ряду событий.\r\nДля того чтобы приказание было наверное исполнено, надо, чтобы человек выразил такое приказание, которое могло бы быть исполнено.\r\nЗнать же то, что может и что не может быть исполнено, невозможно не только для наполеоновского похода на Россию, где принимают участие миллионы,\r\nно и для самого несложного события, ибо для исполнения того и другого всегда могут встретиться миллионы препятствий.\r\nВсякое исполненное приказание есть всегда одно из огромного количества неисполненных. Все невозможные приказания не связываются с событием и не бывают исполнены.\r\nТолько те, которые возможны, связываются в последовательные ряды приказаний, соответствующие рядам событий, и бывают исполнены.\r\nЛожное представление наше о том, что предшествующее событию приказание есть причина события, происходит оттого, что когда событие совершилось и те одни из тысячи приказаний,\r\nкоторые связались с событиями, исполнились, то мы забываем о тех, которые не были, потому что не могли быть исполнены.\r\nКроме того, главный источник заблуждения нашего в этом смысле происходит оттого,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Некуда автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "по нашему соображению, хорошая актриса должна исполнять главную роль в пьесе ``В людях ангел -- не жена``.\r\nЛиза поклонилась молча и, подав мимоходом руку Помаде, стала у другого окна. Все существо кандидата выражало полнейшую растерянность и смущение.\r\nОн никак не мог разгадать причину внезапного появления Розановой в бахаревском доме.\r\n-- Когда ж Дмитрий Петрович возвратился? -- расспрашивал он Ольгу Александровну.\r\nТретьего дня, -- отвечала она тем же ласковым голосом из пьесы ``В людях ангел``.\n -- Как он только жив с его перелетами, -- сочувственно отозвался Помада.\r\n-- О-о! он очень здоров, ему это ничего не значит, -- отвечала Розанова тем же нежным голосом, но с особым оттенком.\r\nЛиза полуоборотом головы взглянула на собранный ротик и разлетающиеся бровки докторши и снова отвернулась.\r\n-- Ему, я думаю, еще веселее в разъездах, -- простонала Ольга Сергеевна\r\n-- Натура сносливая, -- шутя заметил простодушный Помада. -- Вода у них на Волге, -- этакой все народ здоровый, крепкий, смышленый.\r\n-- Разбойники эти поволжцы, -- проговорила Ольга Александровна с такой веселой и нежной улыбкой,\r\nкак будто с ней ничего не было и как будто она высказывала какую-то ласку мужу и его землякам.\r\n-- Нет-с, -- талантливый народ, преталантливый, народ: сколько оттуда у нас писателей, артистов, ученых! Преталантливый край! -- расписывал Помада.\r\nПодали горячее и сели за стол. За обедом Ольга Александровна совсем развеселилась и подтрунивала вместе с Софи над Помадою, который, однако, очень находчиво защищался.\r\n-- Как приехала сюда Розанова? -- спросил он, подойдя после обеда к Лизе.\n -- Не знаю, -- ответила Лиза и ушла в свою комнату.\r\n-- Няня, расскажи ты мне, как к вам Розанова приехала? -- отнесся Помада к Абрамовне.\r\n-- На мужа, батюшка, барину жалобу произносила. Что же хорошей даме и делать, как не на мужа жаловаться? -- отвечала старуха.\r\n-- Ну, а с Ольгой Сергеевной как же она познакомилась?\r\n-- Дурноты да перхоты разные приключились у барина в кабинете, ну и сбежались все.\n -- И Лизавета Егоровна?\n -- Эта чох-мох-то не любит. Да она про то ж, спасибо, и не слыхала.\r\nНемного спустя после обеда Лизу попросили в угольную кушать ягоды и дыню.\r\nВсе общество здесь снова было в сборе, кроме Егора Николаевича, который по славянскому обычаю пошел к себе всхрапнуть на диване.\r\nДесерт стоял на большом столе, за которым на угольном диване сидела Ольга Сергеевна, выбирая булавкой зрелые ягоды малины;\r\nЗина, Софи и Розанова сидели в углу за маленьким столиком, на котором стояла чепечная подставка.\r\nПомада сидел поодаль, ближе к гостиной, и ел дыню.\r\nОколо Розановой стояла тарелка с фруктами, но она к ним не касалась.\r\nЕе пальцы быстро собирали рюш, ловко группировали его с мелкими цветочками и приметывали все это к висевшей на подставке наколке.\r\n-- Как мило! -- стонала томно Ольга Сергеевна, глядя на работу Розановой и сминая в губах ягодку малины.\r\n-- Очень мило! -- восклицала томно Зина.\n -- Все так сэмпль, это вам будет к лицу, maman, -- утверждала Софи.\r\n-- Да, я люблю сэмпль.\n -- Теперь все делают сэмпль -- это гораздо лучше, -- заметила Ольга Александровна.\r\nЛиза сидела против Помады и с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими,\r\nдробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья кобчика,\r\nотчего этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную,\r\nно весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.\r\n-- Я вам говорю, что у меня тоже есть свой талант, -- весело произнесла докторша.\r\nЗатем она встала и, подойдя к Ольге Сергеевне, начала примеривать на нее наколку.\n -- Очень мило!\r\n-- Очень мило! -- раздавалось со всех сторон.\n -- Я думаю завести мастерскую.\r\n-- Что ж, прекрасно будет, -- отвечала Ольга Сергеевна.\n -- Никакой труд не постыден.\n -- Разумеется.\r\n-- Кто ж будет покупать ваши произведения? -- вмешался Помада.\n -- Кому нужно, -- отвечала с веселой улыбкой Ольга Александровна.\n -- Все из губернского города выписывают.\r\n-- Я стану работать дешевле.\n -- Вставать надо рано.\n -- Буду вставать.\n -- Не будете.\n -- О, не беспокойтесь, буду. Работа займет.\r\n-- Чего ж вы теперь не встаете?\n -- Вы не понимаете, Юстин Феликсович; тогда у нее будет свое дело, она будет и знать, для чего трудиться. А теперь на что же Ольге Александровне?\r\n-- Разве доктор и дочь не ее дело? -- спокойно, но резко заметил Помада.\n Ему никто ничего не ответил, но Ольга Сергеевна, помолчав, протянула:\r\n-- Всякий труд почтенен, всякий труд заслуживает похвалы и поощрения и не унижает человека.\r\nОльга Сергеевна произнесла это, не ожидая ниоткуда никакого возражения, но, к величайшему удивлению, Помада вдруг, не в бровь, а прямо в глаз, бухнул:\r\n-- Это рассуждать, Ольга Сергеевна, так отлично, а сами вы модистку в гости не позовете и за стол не посадите.\r\nЭто возражение не понравилось матери, двум дочерям и гостье, но зато Лиза взглянула на Помаду ободряющим и удивленным взглядом, в котором в одно и то же время выражалось:\r\n``вот как ты нынче!\r\n`` и ``валяй, брат, валяй их смелее``.\r\nНо этот взгляд был так быстр, что его не заметил ни Помада, ни кто другой.\r\n-- Мне пора ехать, -- после некоторой паузы проговорила Розанова.\n -- Куда же вы? Напейтесь у нас чаю, -- остановили ее Зина и Ольга Сергеевна.\r\n-- Нет, пора: меня ждет... -- Ольга Александровна картинно вздохнула и досказала: -- меня ждет мой ребенок.\r\n-- А то остались бы. Мы поехали бы на озеро: там есть лодка, покатались бы.\n -- Ах, я очень люблю воду! -- воскликнула Ольга Александровна.\r\nВ конце концов Розанова уступила милым просьбам, и на конюшню послали приказание готовить долгуши. Лиза тихо вышла и, пройдя через гостиную и залу, вошла в кабинет отца.\r\n-- Вы спите, папа! Пора вставать, -- сказала она, направляясь поднять стору.\n Бахарев спал в одном жилете, закрыв свое лицо от мух синим фуляром.\r\n-- Что, мой друг? -- спросил он, сбрасывая с лица платок.\n -- Я хочу вас о чем-то просить, папа.\n -- О чем, Лизочка?\n -- Не вмешивайтесь вы в это дело.\r\n-- В какое дело?\n -- Да вот в эту жалобу.\n -- Ох, и не говори? Самому мне смерть это неприятно.\n -- И не мешайтесь.\r\n-- Он такой милый; все мы его любим; всегда он готов на всякую услугу, и за тобой он ухаживал, а тут вдруг налетела та-та-та, и вот тебе целая вещь.\r\n-- Не мешайтесь, папа, не мешайтесь.\n -- Разумеется. Семейное дело, вспышка женская. Она какая-то взбалмошная.\n -- Она дрянь, -- сказала Лиза с презрительной гримаской.\r\n-- Ну-у уж ты -- вторая тетушка Агнесса Николаевна! Где она, Розанова-то?\n -- В рощу едет, по озеру кататься.\n -- В рощу-у?\n -- Да.\r\nСтарик расхохотался неудержимым хохотом и закашлялся. Лиза не поехала на озеро, и Бахарев тоже.\r\nЕздили одни дамы с Помадой и возвратились очень скоро. Сумерками Розанова, уезжая, перецеловала всех совершенно фамильярно.\r\nС тою же теплотою она обратилась было и к Лизе, но та холодно ответила ей: ``Прощайте`` и сделала два шага в сторону.\r\nПрощаясь с Бахаревым, Розанова не возобновила никакой просьбы, а старик, шаркнув ей у двери, сказал:\r\n-- Кланяйтесь, пожалуйста, от меня вашему мужу, -- и, возвратясь в зал, опять залился веселым хохотом.\r\n-- Чего это? чего это? -- с недовольной миной спрашивала Ольга Сергеевна, а Бахарев так и закатывался. Лиза понимала этот хохот.\r\n-- Бедный Дмитрий Петрович! -- говорил Помада, ходя с Лизою перед ужином по палисаднику.\r\n-- Каково ему это выносить! Каково это выносить, Лизавета Егоровна! Скандал! срам! сплетни!\r\nЖена родная, жена жалуется! Каково! ведь это надо иметь медный лоб, чтобы еще жить на свете.\r\n-- И чего она хотела!\n -- Да вот пожаловаться хотела. Она завтра проспит до полудня, и все с нее как с гуся вода. А он? Он ведь теперь...\n -- Что он сделает?\r\n-- Запьет! -- произнес Помада, отворачиваясь и смигивая слезу, предательски выбежавшую на его серые совиные веки.\n Лиза откинула пальцем свои кудри и ничего не отвечала.\r\n-- Туда же, к государю! Всякую этакую шушвару-то так тебе пред государя и представят, -- ворчала Абрамовна, раздевая Лизу и непомерно раздражаясь на докторшу.\r\n-- Ведь этакая прыть! ``К самому царю доступлю``. Только ему, царю-то нашему, и дела, что вас, пигалиц этаких, с мужьями разбирать.\r\nЛиза рассмеялась.\n -- Коза драная; право, что коза, -- бормотала старуха, крестя барышню и уходя за двери.\r\nДня через четыре после описанного происшествия Помада нашел случай съездить в город.\r\n-- Все это так и есть, как я предполагал, -- рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза,\r\n-- эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал.\r\nОна выбежала на двор кричать, -- а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.\r\n-- Почему ж это вы сочли долгом тотчас же сообщить мне эти подробности? -- спросила холодно Лиза.\r\n-- Я так рассказал, -- отвечал, сконфузясь, Помада и, спрыгнув с фундамента, исчез за кустами палисадника.\r\n-- Папа! дайте мне лошадку съездить к Женни, -- сказала Лиза через неделю после Помадиного доклада.\r\nЕй запрягли кабриолет, она села в него с Помадою вместо грума и доехала.\r\nНа дворе был в начале десятый час утра. День стоял суровый: ни грозою, ни дождем не пахло, и туч на небе не было, но кругом все было серо и тянуло холодом.\r\nНарод говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.\r\nНа хорошей лошади от Мерева до уездного города было всего час езды, особенно холодком, когда лошадь не донимает ни муха, ни расслабляющий припек солнца.\r\nЛиза проехала всю дорогу, не сказав с Помадою ни одного слова.\r\nОна вообще не была в расположении духа, и в сером воздухе, нагнетенном низко ползущим небом, было много чего-то такого,\r\nчто неприятно действовало на окисление крови и делало человека способным легко тревожиться и раздражаться.\r\nС пьяными людьми часто случается, что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они помнят, откуда они идут,\r\nа взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно другое настроение или вовсе теряют понятие о всем, что было с ними прежде, чем они оперлись на знакомую дверную ручку.\r\nС трезвыми людьми происходит тоже что-то вроде этого. До двери идет один человек, а в дверь ни с того ни с сего войдет другой.\r\nВъехав на училищный двор и бросив Помаде вожжи, Лиза бодро вбежала на крылечко, которым входили в кухню Гловацких.\r\nЛиза с первого визита всегда входила к Гловацким через эти двери, и теперь она отперла их без всякого расположения молчать и супиться, как во время всей дороги.\r\nПереступив через порог небольших, но очень чистых и очень светлых дощатых сеней, Лиза остановилась в недоумении.\r\nПосреди сеней, между двух окон, стояла Женни, одетая в мундир штатного смотрителя.\r\nДовольно полинявший голубой бархатный воротник сидел хомутом на ее беленькой шейке,\r\nа слежавшиеся от долгого неупотребления фалды далеко разбегались спереди и пресмешно растягивались сзади на довольно полной юбке платья.\r\nВ руках Женни держала треугольную шляпу и тщательно водила по ней горячим утюгом, а возле нее, на доске, закрывавшей кадку с водою, лежала шпага.\r\n-- Что это такое? -- спросила, смеясь, Лиза.\r\n-- Ах, Лиза, душка моя! Вот кстати-то приехала, -- вскрикнула Женни и, обняв подругу, придавила ей ухо медною пуговицею мундирного обшлага.\r\n-- Что это такое? -- переспросила снова Лиза, осматривая Гловацкую.\n -- Что?\n -- Да зачем ты в мундире? На службу, что ли, поступаешь ?\r\n-- Ах, об этом-то! Я держу Пелагее мундир, чтоб ей было ловчее чистить.\r\nТут Лиза увидела Пелагею, которая, стоя на коленях сзади Гловацкой, ревностно отскребала ногтем какое-то пятно, лет пять тому назад попавшее на конец фалды мундира Петра Лукича.\r\n-- Ты ведь не знаешь, какая у нас тревога! -- продолжала Гловацкая, стоя по-прежнему в отцовском мундире и снова принявшись за утюг и шляпу, положенные на время при встрече с Лизой.\r\nСегодня, всего с час назад, приехал чиновник из округа от попечителя, -- ревизовать будет. И папа и учителя все в такой суматохе, а Яковлевича взяли на парадном подъезде стоять.\r\nГоворят, скоро будет в училище. Папа там все хлопочет и болен еще... так неприятно, право.\r\n-- А-у, -- так вот это что!\n В сени вошел Помада.\r\n-- Евгения Петровна! Что это?! -- воскликнул он; но прежде, чем ему кто-нибудь ответил, из кухни выбежал Петр Лукич в белом жилете с торчавшею сбоку рыжею портупеею.\r\n-- Мундир! мундир! давай, давай, Женюшка, уж некогда чиститься. Ах, Лизанька, извините, друг мой, что я в таком виде.\r\nБегаю по дому, а вы вон куда зашли... поди тут. Эх, Женни, да давай, матушка, что ли!\r\nПока Женни сняла с себя мундир, отец надел треуголку и засунул шпагу, но, надев мундир, почувствовал,\r\nчто эфесу шпаги неудобно находиться под полою, снова выдернул это смертоносное орудие и, держа его в левой руке, побежал в училище.\r\n-- Пойдем, Лиза, я тебя напою шоколадом: я давно берегу для тебя палочку;\r\nу меня нынче есть отличные сливки, -- сказала Женни, и они пошли в ее комнату, между тем как Помада юркнул за двери и исчез за ними.\r\nЧерез пять минут он явился в комнату Евгении Петровны, где сидела одна Лиза, и, наклоняясь к ней, прошептал:\n -- Статский советник Сафьянос.\r\n-- Что такое-е? -- с ударением и наморщив бровки, спросила Лиза своим обыкновенным голосом.\n -- Статский советник Сафьянос, -- опять еще тише прошептал Помада.\r\n-- Что же это такое? Пароль или лозунг такой?\n Помада откашлялся, закрыв ладонью рот, и отвечал:\n -- Это ревизор.\n -- Фу, Боже мой, какой вы шут, Помада!\r\nКандидат опять кашлянул, заслоняя ладонью рот, и, увидя Евгению Петровну, входящую с чашкою шоколада в руках, произнес гораздо громче:\r\n-- Статский советник Сафьянос.\n -- Кто это? -- спросила, остановясь, Женни.\r\n-- Этот чиновник: он только проездом здесь; он будет ревизовать гимназию, а здесь так, только проездом посмотрит, -- отвечал Помада.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Князь Серебряный автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "присоединился к разбойникам, которые под начальством Перстня уже расположились на отдых вокруг пылающих костров.\r\nГлава 28\n\n РАССТАВАНИЕ\r\nЕдва занялась заря, как уж Перстень поднял шайку.\r\n- Ребятушки! - сказал он разбойникам, когда они собрались вокруг него и Серебряного. - Настал мне час расстаться с вами.\r\nПростите, ребятушки! Иду опять на Волгу. Не поминайте меня лихом, коли я в чем согрубил перед вами.\r\nИ Перстень поклонился в пояс разбойникам.\r\n- Атаман! - заговорила в один голос вольница, - не оставляй нас! Куда мы пойдем без тебя?\r\n- Идите с князем, ребятушки. Вы вашим вчерашним делом заслужили вины свои; можете опять учиниться, чем прежде были; а князь не оставит вас!\r\n- Добрые молодцы, - сказал Серебряный, - я дал царю слово, что не буду уходить от суда его.\r\nВы знаете, что я из тюрьмы не по своей воле ушел. Теперь должен я сдержать мое слово, понести царю мою голову. Хотите ль идти со мною?\r\n- А простит ли он нас? - спросили разбойники.\r\n- Это в божьей воле; не хочу вас обманывать. Может, простит, а может, и нет. Подумайте, потолкуйте меж собою, да и скажите мне, кто идет и кто остается.\r\nРазбойники переглянулись, отошли в сторону и начали вполголоса советоваться. Чрез несколько времени они вернулись к Серебряному.\n - Идем с тобой, коли атаман идет!\r\n- Нет, - ребятушки, - сказал Перстень, - меня не просите. Коли вы и не пойдете с князем, все ж нам дорога не одна.\r\nДовольно я погулял здесь, пора на родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел будет.\r\nИдите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а лучше послушайтесь моего совета, идите с князем; не верится мне после нашего дела, чтобы царь и его и вас не простил!\r\nРазбойники опять потолковали и после краткого совещания разделились на две части. Большая подошла к Серебряному.\r\n- Веди нас! - сказали они, - пусть будет с нами, что и с тобой!..\n - А другие-то что ж? - Спросил Серебряный.\n - Другие выбрали в атаманы Хлопко, мы с ним не хотим!\r\n- Там все, что похуже, остались, - шепнул Перстень князю, - они и дрались-то вчера не так, как эти!\n - А ты, - сказал Серебряный, - ни за что не пойдешь со мной?\r\n- Нет, князь, я не то, что другие. Меня царь не простит, не таковы мои винности.\r\nДа, признаться, и соскучился по Ермаке Тимофеиче; вот уж который год не видал его. Прости, князь, не поминай лихом!\r\nСеребряный сжал руку Перстня и обнял его крепко.\n - Прости, атаман, - сказал он, - жаль мне тебя, жаль, что идешь на Волгу; не таким бы тебе делом заниматься.\r\n- Кто знает, князь, - ответил Перстень, и отважный взор его принял странное выражение, - бог не без милости, авось и не всегда буду тем, что теперь!\r\nРазбойники стали приготовляться к походу.\r\nКогда взошло солнце, на берегу речки уже не было видно ни шатра, ни людей Басманова. Федор Алексеич поднялся еще ночью, чтобы первому принести царю известие об одержанной победе.\r\nПрощаясь с товарищами, Перстень увидел возле себя Митьку.\r\n- Прости ж и ты, губошлеп! - сказал он весело, - послужил ты вчера царю за четверых, не оставит он тебя своей милостью!\r\nНо Митька, как бы в недоумении, почесал затылок.\n - Ну что? - спросил Перстень.\n - Ничаво! - отвечал лениво Митька, почесывая одною рукой затылок, другою поясницу.\r\n- Ну, ничего так ничего! - И Перстень уже было отошел, как Митька, собравшись с духом, сказал протяжно:\n - Атаман, а атаман!\n - Что?\r\n- Я в Слободу не хочу!\n - Куда ж ты хочешь?\n - А с тобой!\n - Нельзя со мной; я на Волгу иду.\n - Ну, и я на Волгу!\n - Зачем же не с князем?\r\nМитька подвинул одну ногу вперед и уставился, как бы в замешательстве, на свой лапоть.\n - Опричников, что ли, боишься? - спросил насмешливо Перстень.\r\nМитька стал почесывать то затылок, то бока, то поясницу, но не отвечал ничего.\n - Мало ты их видел? - продолжал Перстень, - съели они тебя, что ли?\r\n- Нявесту взяли! - проговорил нехотя Митька.\n Перстень засмеялся.\n - Вишь, злопамятный! Не хочет с ними хлеба-соли вести! Ну, примкнись к Хлопку.\r\n- Не хочу! - сказал решительно Митька, - хочу с тобой на Волгу!\n - Да я не прямо на Волгу!\n - Ну, и я не прямо!\n - Куда ж ты?\n - А куда ты, туда и я!\r\n- Эх, пристал, как банный лист! Так знай же, что мне сперва надо в Слободе побывать!\n - Зачем? - спросил Митька и выпучил глаза на атамана.\r\n- Зачем! Зачем! - повторил Перстень, начиная терять терпение, - затем, что я там прошлого года орехи грыз, скорлупу забыл!\r\nМитька посмотрел было на него с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей,\r\nа от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать:\r\nменя, брат, надуть не так-то легко;\r\nя очень хорошо знаю, что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим!\r\nОднако он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь:\n - Ну и я с тобой!\r\n- Что с ним будешь делать! - сказал Перстень, пожимая плечами. - Видно, уж не отвязаться от него, так и быть, иди со мной, дурень, только после не пеняй на меня, коли тебя повесят!\r\n- А хоча и повесят! - отвечал Митька равнодушно.\r\n- Ладно, парень. Вот за это люблю! Прощайся же скорей с товарищами, да и в путь!\r\nЗаспанное лицо Митьки не оживилось, но он тотчас же начал неуклюже подходить к товарищам и каждого, хотевшего и не хотевшего,\r\nчмокнул по три раза, кого добровольно, кого насильно, кого загребая за плечи, кого ухватив за голову.\r\n- Атаман, - сказал Серебряный, - стало, мы с тобой по одной дороге?\r\n- Нет, боярин. Где я пройду, там тебе не проехать.\r\nЯ в Слободе буду прежде тебя, и, если бы мы встретились, ты меня не узнавай; а впрочем, мы и не встретимся; я до твоего приезда уйду; надо только кое-какие дела покончить.\r\nСеребряный догадался, что у Перстня было кое-что спрятано или зарыто в окрестностях Слободы, и не настаивал.\r\nВскоре два отряда потянулись по двум разным направлениям.\r\nБольший шел за Серебряным вдоль речки по зеленому лугу, еще покрытому следами вчерашней битвы, и за ним, повеся голову и хвост, тащился Буян.\r\nОн часто подбегал к Серебряному, жалобно повизгивал и потом оборачивался на свежий могильный холм, пока, наконец, не скрыли его из виду высокие камыши.\r\nДругой, меньший отряд пошел за Хлопко.\n Перстень удалился в третью сторону, а за ним, не спеша и переваливаясь с боку на бок, последовал Митька.\r\nОпустела широкая степь, и настала на ней прежняя тишина, как будто бранный гул и не возмущал ее накануне.\r\nТолько кое-где паслись разбежавшиеся татарские кони да валялись по пожарищу разбросанные доспехи.\r\nВдоль цветущего берега речки жаворонки по-прежнему звенели в небесной синеве, лыски перекликались в густых камышах,\r\nа мелкие птички перепархивали, чирикая, с тростника на тростник или, заливаясь песнями,\r\nсадились на пернатые стрелы, вонзившиеся в землю во время битвы и торчавшие теперь на зеленом лугу,\r\nмеж болотных цветов, как будто б и они были цветы и росли там уже бог знает сколько времени.\r\nГлава 29\n\n ОЧНАЯ СТАВКА\r\nС неделю после поражения татар царь принимал в своей опочивальне Басманова, только что прибывшего из Рязани.\r\nЦарь знал уже о подробностях битвы, но Басманов думал, что объявит о ней первый.\r\nОн надеялся приписать себе одному всю честь победы и рассчитывал на действие своего рассказа, чтобы войти у царя в прежнюю милость.\r\nИван Васильевич слушал его со вниманием, перебирая четки и опустив взор на алмазное кольцо, которым был украшен указательный перст его;\r\nно, когда Басманов, окончив рассказ и тряхнув кудрями, сказал с самодовольным видом:\r\n- Что ж, государь, мы, кажется, постарались для твоей милости!\n Иоанн поднял глаза и усмехнулся.\r\n- Не пожалели себя, - продолжал вкрадчиво Басманов, - так уж и ты, государь, не пожалей наградить слугу твоего!\r\n- А чего бы тебе хотелось, Федя? - спросил Иоанн, принимая вид добродушия.\r\n- Да пожалуй меня хоть окольничим, чтобы люди-то не корили.\n Иоанн посмотрел на него пристально.\n - А чем мне Серебряного пожаловать? - спросил он неожиданно.\r\n- Опальника-то твоего? - сказал Басманов, скрывая свое смущение под свойственным ему бесстыдством, - да чем же, коли не виселицей?\r\nВедь он ушел из тюрьмы да с своими станичниками чуть дела не испортил.\r\nКабы не переполошил он татар, мы бы их всех, как перепелов, накрыли.\r\n- Полно, так ли? А я так думаю, что татары тебя в торока ввязали б, как в тот раз, помнишь? Ведь тебе уж не впервой, дело знакомое!\r\n- Знакомое дело за тебя горе терпеть, - продолжал Басманов дерзко, - а вот это незнакомое, чтобы спасибо услышать.\r\nНебось тебе и Годунов, и Малюта, и Вяземский не по-моему служат, а наград ты для них не жалеешь.\r\n- И подлинно, не по-твоему. Где им плясать супротив тебя!\n - Надежа-государь, - ответил Басманов, теряя терпение, - коли не люб я тебе, отпусти меня совсем!\r\nБасманов надеялся, что Иоанн удержит его; но отсутствие из Слободы, вместо того чтобы оживить к нему любовь Иоанна, охладило ее еще более;\r\nон успел от него отвыкнуть, а другие любимцы, особенно Малюта, оскорбленный высокомерием Басманова, воспользовались этим временем, чтоб отвратить от него сердце Иоанна.\r\nРасчет Басманова оказался неверен. Заметно было, что царь забавляется его досадой.\r\n- Так и быть, - сказал он с притворною горестью, - хоть и тошно мне будет без тебя, сироте одинокому,\r\nи дела-то государские, пожалуй, замутятся, да уж нечего делать, промаюсь как-нибудь моим слабым разумом.\r\nСтупай себе, Федя, на все четыре стороны! Я тебя насильно держать не стану.\r\nБасманов не мог долее скрыть своей злобы. Избалованный прежними отношениями к Иоанну, он дал ей полную волю.\r\n- Спасибо тебе, государь, - сказал он, - спасибо за твою хлеб-соль! Спасибо, что выгоняешь слугу своего, как негодного пса!\r\nБуду, - прибавил он неосторожно, - буду хвалиться на Руси твоею ласкою!\r\nПусть же другие послужат тебе, как служила Федора! Много грехов взял я на душу на службе твоей, одного греха не взял: колдовства не взял на душу!\r\nИван Васильевич продолжал усмехаться, но при последних словах выражение его изменилось.\r\n- Колдовства? - спросил он с удивлением, готовым обратиться в гнев, - да кто ж здесь колдует?\r\n- А хоть бы твой Вяземский! - отвечал Басманов, не опуская очей перед царским взором.\r\n- Да, - продолжал он, не смущаясь грозным выражением Иоанна, - тебе, видно, одному неведомо, что когда он бывает на Москве, то по ночам ездит в лес, на мельницу, колдовать;\r\nа зачем ему колдовать, коли не для того, чтоб извести твою царскую милость?\r\n- Да тебе-то отчего оно ведомо? - спросил царь, пронзая Басманова испытующим оком.\n На этот раз Басманов несколько струсил.\r\n- Ведь я, государь, вчера только услышал от его же холопей, - сказал он поспешно. - Кабы услышал прежде, так тогда и доложил бы твоей милости.\n Царь задумался.\r\n- Ступай, - сказал он после краткого молчания, - я это дело разберу; а из Слободы погоди уезжать до моего приказа.\r\nБасманов ушел, довольный, что успел заронить во мнительном сердце царя подозрение на одного из своих соперников, но сильно озабоченный холодностью государя.\r\nВскоре царь вышел из опочивальни в приемную палату, сел на кресло и, окруженный опричниками,\r\nстал выслушивать поочередно земских бояр, приехавших от Москвы и от других городов с докладами.\r\nОтдав каждому приказания, поговорив со многими обстоятельно о нуждах государства,\r\nо сношениях с иностранными державами и о мерах к предупреждению дальнейшего вторжения татар, Иоанн спросил, нет ли еще кого просящего приема?\r\n- Боярин Дружина Андреевич Морозов, - отвечал один стольник, - бьет челом твоей царской милости, просит, чтобы допустил ты его пред твои светлые очи.\r\n- Морозов? - сказал Иоанн, - да разве он не сгорел на пожаре? Живуч старый пес! Что ж? Я снял с него опалу, пусть войдет!\r\nСтольник вышел; вскоре толпа царедворцев раздвинулась, и Дружина Андреевич, поддерживаемый двумя знакомцами, подошел к царю и опустился перед ним на колени.\r\nВнимание всех обратилось на старого боярина.\r\nЛицо его было бледно, дородства много поубавилось, на лбу виден был шрам, нанесенный саблей Вяземского, но впалые очи являли прежнюю силу воли;\r\nа на сдвинутых бровях лежал по-прежнему отпечаток непреклонного упрямства.\r\nВопреки обычаю двора, одежда его была смирная{250}.\r\nИоанн смотрел на Морозова, не говоря ни слова.\r\nКто умел читать в царском взоре, тот прочел бы в нем теперь скрытую ненависть и удовольствие видеть врага своего униженным;\r\nно поверхностному наблюдателю выражение Иоанна могло показаться благосклонным.\r\n- Дружина Андреевич, - сказал он важно, но ласково, - я снял с тебя опалу; зачем ты в смирной одежде?\r\n- Государь, - отвечал Морозов, продолжая стоять на коленях, - не пригоже тому рядиться в парчу, у кого дом сожгли твои опричники и насильно жену увезли.\r\nГосударь, - продолжал он твердым голосом, - бью тебе челом в обиде моей на оружничего твоего, Афоньку Вяземского!\r\n- Встань, - сказал царь, - и расскажи дело по ряду. Коли кто из моих обидел тебя, не спущу я ему, будь он хотя самый близкий ко мне человек.\r\n- Государь, - продолжал Морозов, не вставая, - вели позвать Афоньку. Пусть при мне даст ответ твоей милости!\r\n- Что ж, - сказал царь, как бы немного подумав, - просьба твоя дельная. Ответчик должен ведать, что говорит истец. Позвать Вяземского.\r\nА вы, - продолжал он, обращаясь к знакомцам, отошедшим на почтительное расстояние, - подымите своего боярина, посадите его на скамью; пусть подождет ответчика.\r\nСо времени нападения на дом Морозова прошло более двух месяцев. Вяземский успел оправиться от ран.\r\nОн жил по-прежнему в Слободе, но, не ведая ничего об участи Елены, которую ни один из его рассыльных не мог отыскать, он был еще пасмурнее, чем прежде,\r\nредко являлся ко двору, отговариваясь слабостью, не участвовал в пирах, и многим казалось, что в приемах его есть признаки помешательства.\r\nИоанну не нравилось удаление его от общих молитв и общего веселья;\r\nно он, зная о неудачном похищении боярыни, приписывал поведение Вяземского мучениям любви и был к нему снисходителен.\r\nЛишь после разговора с Басмановым поведение это стало казаться ему неясным.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею.\r\nНесмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова,\r\nи после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли.\r\nПьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.\r\n-- Так до завтра, в Сокольниках, -- сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба. \n\n -- И ты спокоен? -- спросил Ростов...\r\nДолохов остановился. -- Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли.\r\nЕжели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты -- дурак и наверно пропал;\r\nа ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно.\r\nКак мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так-то и я. A demain, mon cher! 2\r\nНа другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова.\r\nПьер имел вид человека, занятого какими-то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь.\r\nОн рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца.\r\nДва соображения исключительно занимали его:\r\nвиновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека.\r\n\"Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер.\r\nДаже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку.\r\nУйти отсюда, бежать, зарыться куда-нибудь\", приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли.\r\nон с особенно-спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: \"Скоро ли, и готово ли?\"\r\nКогда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.\r\n-- Я бы не исполнил своей обязанности, граф, -- сказал он робким голосом, -- и не оправдал бы того доверия и чести,\r\nкоторые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду.\r\nЯ полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь... Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились...\r\n-- Ах да, ужасно глупо... -- сказал Пьер.\r\n-- Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение,\r\n-- сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли).\r\n-- Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить...\r\n-- Нет, об чем же говорить! -- сказал Пьер, -- всё равно... Так готово? -- прибавил он.\r\n-- Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? -- сказал он, неестественно-кротко улыбаясь.\r\n-- Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться.\r\n-- Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, -- говорил он.\r\n-- Никаких извинений, ничего решительно, -- говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.\r\nМесто для поединка было выбрано шагах в 80-ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом.\r\nПротивники стояли шагах в 40-ка друг от друга, у краев поляны.\r\nСекунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места,\r\nгде они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10-ти шагах друг от друга.\r\nОттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё-таки медлили начинать, все молчали.\r\nV. \n\n\n -- Ну, начинать! -- сказал Долохов.\r\n-- Что же, -- сказал Пьер, всё так же улыбаясь. -- Становилось страшно.\r\nОчевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться.\r\nДенисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:\r\n-- Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.\r\n-- Г...'аз! Два! Т'и!... -- сердито прокричал Денисов и отошел в сторону.\r\nОба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет.\r\nДолохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.\r\n-- Так когда хочу -- могу стрелять! -- сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу.\r\nПьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя.\r\nЛевую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было.\r\nПройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил.\r\nНикак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился.\r\nДым, особенно-густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало.\r\nТолько слышны были торопливые шаги Долохова, и из-за дыма показалась его фигура.\r\nОдной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что-то сказал ему.\r\n-- Не...е...т, -- проговорил сквозь зубы Долохов, -- нет, не кончено, -- и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее.\r\nЛевая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.\r\n-- Пожалу... -- начал Долохов, но не мог сразу выговорить... -- пожалуйте, договорил он с усилием.\r\nПьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: -- к барьеру!\r\n-- и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли.\r\nТолько 10 шагов разделяло их.\r\nДолохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести.\r\nОн глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.\r\n-- Боком, закройтесь пистолетом, -- проговорил Несвицкий. \n\n -- 3ак'ойтесь! -- не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.\r\nПьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него.\r\nДенисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.\r\n-- Мимо! -- крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу.\r\nПьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:\r\n-- Глупо... глупо! Смерть... ложь... -- твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой. \n\n Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.\r\nДолохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали;\r\nно, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова.\r\nРостова поразило совершенно-изменившееся и неожиданно восторженно-нежное выражение лица Долохова.\r\n-- Ну, что? как ты чувствуешь себя? -- спросил Ростов.\r\n-- Скверно! но не в том дело. Друг мой, -- сказал Долохов прерывающимся голосом, -- где мы? Мы в Москве, я знаю.\r\nЯ ничего, но я убил ее, убил... Она не перенесет этого. Она не перенесет...\r\n-- Кто? -- спросил Ростов.\r\n-- Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, -- и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова.\r\nКогда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.\r\nРостов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян,\r\nбретёр-Долохов жил в Москве с старушкой-матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.\r\nVI.\r\nПьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями.\r\nВ следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.\r\nОн прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать.\r\nТакая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать,\r\nно не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате.\r\nТо ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое,\r\nнаглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.\r\n\"Что ж было? -- спрашивал он сам себя. -- Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было.\r\nОтчего? Как я дошел до этого? -- Оттого, что ты женился на ней, -- отвечал внутренний голос.\r\n\"Но в чем же я виноват? -- спрашивал он.\r\n-- В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее,\r\n-- и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова:\r\n\"Je vous aime\".\r\n3 Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права.\r\nТак и вышло\". Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании.\r\nОсобенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12-м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет,\r\nи в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера,\r\nна его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.\r\n\"А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он;\r\nгордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой.\r\nТак вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее.\r\nКак часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия,\r\nудовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина:\r\nсказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!\r\n\"Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя.\r\nОтец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня.\r\nЯ спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности.\r\nОна засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет\".\r\nПотом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу.\r\n\"Я не какая-нибудь дура... поди сам попробуй... allez vous promener\", 4 говорила она.\r\nЧасто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее.\r\nДа я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.\r\nИ теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким-то молодечеством отвечая на мое раскаянье!\"\r\nПьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.\r\n\"Она во всем, во всем она одна виновата, -- говорил он сам себе; -- но что ж из этого?\r\nЗачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: \"Je vous aime\", 5 который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе.\r\nЯ виноват и должен нести... Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, -- подумал он, -- и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.\r\n\"Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову),\r\nи они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых.\r\nПотом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад.\r\nИ стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью?\r\n-- Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь,\r\nи он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи.\r\n\"Зачем я сказал ей: \"Je vous aime?\"\" все повторял он сам себе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 Стихотворения автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "..\" {1} , которое Пушкин получил от неизвестного в рукописи и вписал в книжку стихов Андрея Шенье (\"Oeuvres complètes d'Andre de Chenier\", 1819).\r\nЧерновой текст своего перевода Пушкин пометил датой: \"17 сент. 1827\". Напечатан перевод впервые в \"Невском альманахе на 1828 год\" (вышел в свет 22 декабря 1827 г.).\r\nФранцузский подлинный текст Шенье был опубликован во Франции одновременно, в 20-х числах декабря (ст.\r\nстиля) 1827 г. Содержание стихотворения Шенье соответствовало душевному состоянию Пушкина.\r\nРинальда, Годфреда, Эрминию поет - герои \"Освобожденного Иерусалима\" Торквато Тассо (1544-1595), октавы которого пели венецианские гондольеры XVIII в.\r\n{1} Близ берегов, где Венеция - королева моря... (франц.)\r\n\"Всем красны боярские конюшни...\". Стихотворение-сказка в народном духе, оставшееся неотделанным.\r\nПушкин передал его тему поэту-крестьянину Федору Никифоровичу Слепушкину (1763-1848), о сборнике стихов которого он писал Дельвигу 20 февраля 1826 г. (см. т. 9).\r\nСлепушкин воспользовался темой, данной ему Пушкиным, и написал стихотворение \"Конь и домовой\", которое вошло в книгу \"Досуги сельского жителя. Стихотворения Федора Слепушкина\". Изд.\r\n2-е. Часть II. СПб. 1828. В предисловии \"От издателя\", подписанном Б. Ф.\r\n(Борис Федоров), сказано: \"Пиэса \"Конь и домовой\" сочинена Слепушкиным по задаче Александра Сергеевича Пушкина\".\r\n* Послание Дельвигу (\"Прими сей череп, Дельвиг, он...\"). Написано в Михайловском, откуда вместе со стихами Пушкин привез Дельвигу череп, полученный им в подарок от А.\r\nН. Вульфа, в это время - дерптского студента. Первоначально послание называлось \"Череп\", переименовано Пушкиным в 1836 г.\r\nАйдесский бог - Плутон, Аид, бог подземного царства, куда, по античной мифологии, переселялись души умерших.\r\nБудущий - дорожный спутник, вписанный без указания имени в \"подорожную\" (документ для проезда в почтовом экипаже, выданный на чье-нибудь имя).\r\nПевцу Корсара подражай - Байрон написал стихотворение \"Надпись на кубке из черепа\".\r\n...\r\nскандинавов рай воинский // В пирах домашних воскрешай - в скандинавской мифологии в Валгалле, местопребывании душ храбрых воинов, павших в бою, они пьют мед из черепов своих врагов.\r\nИли как Гамлет-Баратынский - стихотворение Баратынского \"Череп\" сопоставляется с монологом Гамлета, обращенным к черепу Йорика, из трагедии Шекспира \"Гамлет\".\r\n* 19 октября 1827 (\"Бог помочь вам, друзья мои...\").\r\nСтихи написаны к лицейской годовщине, когда Пушкин после семилетнего вынужденного перерыва вновь принял участие в дружеском собрании.\r\nОбразы второй строфы имеют в виду дипломатов Ломоносова и Горчакова (в краю чужом), моряка Матюшкина (в пустынном море), декабриста Пущина (в мрачных пропастях земли),\r\nвероятно и Кюхельбекера, которого Пушкин встретил 14 октября, когда того везли из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую (см.\r\n\"Дневник\" - т. 7). Пущину переслали эти стихи в Читу.\r\n\"И в эту годовщину, - писал он, - в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня и Вильгельма, заживо погребенных, которых они не досчитывали на лицейской сходке\" (И.\r\nИ. Пущин, Записки о Пушкине, М. 1956, стр. 86).\r\n* Талисман (\"Там, где море вечно блещет...\"). Связано с приездом в Петербург в 1827 г. Е. К. Воронцовой (ср. стих. \"Храни меня, мой талисман...\", 1825).\r\n* Эпиграмма (Из антологии) (\"Лук звенит, стрела трепещет...\").\r\nЭпиграмма на Андрея Николаевича Муравьева (1806-1874), начинающего поэта, который разбил в доме Зинаиды Волконской статую Аполлона и тут же написал на пьедестале стихи:\r\nО Аполлон! Поклонник твой\n Хотел померяться с тобой (и т. д.)\r\nЭти слова (Муравьев намекал, вероятно, на свой высокий рост) вызвали стих\n Ты, соперник Аполлона...\n\n Митрофан - синоним глупца, по имени героя комедии Фонвизина \"Недоросль\".\r\n\"Твои догадки - сущий вздор...\". Эпиграмма на неизвестного, который принял на свой счет уничтожающие строки о Ф. И.\r\nТолстом в послании \"Чаадаеву\" (1821), в частности стихи: \"Отвыкнул от вина и стал картежный вор\". Написано между 1821 и 1827 гг.\r\n* Русскому Геснеру. Геснер, Саломон (1730-1788) - популярный в свое время швейцарский поэт, автор идиллий в прозе. Против кого направлена эпиграмма - неизвестно.\r\nВ копии стихотворения, оказавшемся в 1827 г. в III отделении, рукой Бенкендорфа под заглавием вписано: \"На Федорова\". Однако идиллии Б. М.\r\nФедорова, плодовитого и бездарного журналиста и литератора, неизвестны. Из русских идилликов наиболее известен В. И.\r\nПанаев, единственный русский автор книги идиллий (1820), в предисловии к которой он с глубоким признанием говорит о Геснере. Стихотворение датируется временем между 1820 и 1827 гг.\r\nДрузьям (\"Нет, я не льстец...\"). \"Москва неблагородно поступила с ним, - вспоминал Шевырев о пребывании Пушкина в Москве в 1826-1827 гг.\r\n, имея в виду отношение к поэту после стихотворения \"Стансы\" (\"В надежде славы и добра...\r\n\"), - после неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве,\r\nнаушничестве и шпионстве перед государем\" (\"Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников\", Л.\r\n1936, стр. 463). Ответом на такого рода обвинения и явилось стихотворение \"Друзьям\".\r\nРоссию вдруг он оживил // Войной... - вероятно, имеется в виду война с Персией 1826-1828 гг.\r\n, а также участие России в Наварринской битве (1827) против Турции во время войны Греции за независимость,\r\n...надеждами, трудами - надежды возлагались на деятельность \"секретного комитета 6 декабря 1826 года\", который должен был заняться обсуждением вопроса о положении крестьян.\r\nОживилась надежда и на изменение внутренней политики в связи с отставкой 30 апреля 1826 г. А. А. Аракчеева.\r\nОн скажет: просвещенья плод // Разврат и некий дух мятежный - слова льстеца повторяют слова Бенкендорфа из письма его от 21 декабря 1826 г.\r\nк Пушкину по поводу записки \"О народном воспитании\":\r\n\"Его величество при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству,\r\nесть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей\" (Акад.\r\nизд. Собр. соч. Пушкина, т. XIII, стр. 315).\r\nБеда стране, где...\r\nнебом избранный певец // Молчит, потупя очи долу - намек на собственное положение Пушкина, когда он, освобожденный из ссылки,\r\nдолжен был посылать все свои готовящиеся к печати произведения царю, а во всех своих поездках, чтениях произведений друзьям - отчитываться перед шефом жандармов;\r\nкогда за отрывок из \"Андрея Шенье\" его неоднократно вызывали на объяснение к московскому и петербургскому полицмейстерам.\r\nПушкин представил свои стансы \"Друзьям\" на цензуру Николая I. Тот наложил резолюцию: \"это можно распространять, но нельзя печатать\" (см.\r\n\"Дела III Отделения собственной его императорского величества канцелярии об Александре Сергеевиче Пушкине\", СПб. 1906, стр.\r\n66).\r\nПушкину же Бенкендорф ответил:\r\n\"Что же касается до стихотворения Вашего под заглавием \"Друзьям\", то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано\" (письмо от 5 марта 1828 г.\r\n- см. Акад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIV, стр. 6).\r\n* Послание к Великопольскому, сочинителю \"Сатиры на игроков\" (\"Так элегическую лиру...\"). Великопольский, Иван Ермолаевич (1797-1868), незначительный поэт, офицер (см.\r\nниже, \"Из письма к Великопольскому\", 1826).\r\nВ \"Сатире на игроков\" рассказывается об Аристе, который в одну ночь проиграл в карты опытному игроку Дамону все свое состояние, погубил свою честь и сошел с ума.\r\nЗная автора сатиры как страстного картежника, Пушкин написал это шутливое послание, напечатанное в \"Северной пчеле\" без подписи Пушкина, но с примечанием издателя Булгарина:\r\n\"Имени сочинителя сих стихов не подписываем: ex ungue leonem\" 1) (см.\r\nвыше эпиграмму \"Ex ungue leonem\"). Великопольский написал \"Ответ знакомому сочинителю послания ко мне, помещенного в э 30 \"Северной пчелы\", и послал его в газету.\r\nБулгарин показал стихи Пушкину, и поэт ответил Великопольскому письмом,\r\nв котором протестовал против напечатания стихотворения, видя в нем \"личность и неприличность\" (письмо от начала марта 1828 г.\r\n- см. т. 9). Впоследствии Пушкин отозвался на стихотворение Великопольского эпиграммой \"Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций...\" (1829).\r\nПерсиев наследник - ироническое обращение к Великопольскому, названному так потому, что в \"Сатире на игроков\" упоминается Персий Флакк, римский сатирик-моралист (I в.).\r\n1) по когтям узнают льва (лат.).\n\n * \"Сто лет минуло, как тевтон...\". Перевод начала поэмы Мицкевича \"Конрад Валленрод\".\r\n\"Кто знает край, где небо блещет...\". Красавица, изображенная в стихотворении, по рассказам современников, гр.\r\nМария Александровна Мусина-Пушкина (1801-1853). Первый эпиграф - из песенки Миньоны в романе Гете \"Вильгельм Мейстер\".\r\nВторой эпиграф связан с тем, что Мусина-Пушкина, вернувшись из Италии, \"капризничала и раз спросила себе клюквы в большом собрании\" (Б.\r\nЛ. Модзалевский, Пушкин, Л. 1929, стр. 341-342).\r\nТорквато - Тассо (1544-1595), знаменитый итальянский поэт.\n\n Где Байрон... Страдал, любил и проклинал - речь идет о страсти Байрона к итальянке гр. Гвиччоли.\r\nЛюдмила - условное имя.\n\n Авзония - древнее название Италии.\n\n Флорентийская Киприда - знаменитая античная статуя Венеры Медицейской, хранящаяся во Флоренции, в галерее Уфицци.\r\n...\r\nобраз нежный Форнарины - имеется в виду портрет неизвестной женщины кисти Себастиано дель Пьомбо,\r\nдолгое время считавшийся произведением Рафаэля, изображающим его возлюбленную Форнарину.\r\nИли Мадоны молодой - из нескольких \"Мадонн\" Рафаэля, находящихся во Флоренции (в стихотворении упоминаются, по-видимому, произведения искусства,\r\nхранящиеся в галереях Флоренции), говорится, вероятно, о наиболее прославленной - \"Мадонне делла Седия\" (в галерее Питти).\r\nВаятель безымянный // Богини вечной красоты - неизвестный скульптор III в. до н. э., создавший Венеру Медицейскую.\r\nПиши Марию нам другую // С другим младенцем на руках - Мусину-Пушкину звали Марией, у нее был в это время маленький сын.\n\n 1)Ты знаешь край... Вильгельм Мейстер (нем.)\r\nВ. С. Филимонову при получении поэмы его \"Дурацкий колпак\". Филимонов, Владимир Сергеевич (1787-1858) - поэт и беллетрист.\r\nПосылая Пушкину две первые части своей поэмы \"Дурацкий колпак\", Филимонов, написал на книге:\r\nА. С.Пушкину -\n Вы в мире славою гремите;\n Поэт! в лавровом вы венке.\n Певцу безвестному простите:\r\nЯ к вам являюсь - в колпаке.\n СПб. Марта 22. 1828.\r\nОн поневоле мной заброшен, // Не в моде нынче красный цвет - поэт имел в виду скованность своей поэзии в обстановке политической реакции николаевского времени.\r\n* То Dawe Esqr (\"Зачем твой дивный карандаш...\"). Стихотворение обращено к английскому художнику Джорджу Дау (Доу, 1781-1829), жившему в России с 1819 по 1828 гг.\r\nи писавшему портреты героев Отечественной войны 1812 г. для \"Военной галереи\" Зимнего дворца. Зарисовка его с Пушкина неизвестна.\r\nОленина, Анна Алексеевна (1808-1888), младшая дочь президента Академии художеств, директора Публичной библиотеки в Петербурге, художника-дилетанта А.\r\nН. Оленина. С нею связан целый цикл любовных стихотворений Пушкина 1828 г.\r\n1) Господину Дау (англ.).\r\n* Воспоминание (\"Когда для смертного умолкнет шумный день...\"). Стихотворение напечатано Пушкиным не полностью. В рукописи оно имеет продолжение:\r\nЯ вижу в праздности, в неистовых пирах,\r\nВ безумcтве гибельной свободы,\n В неволе, бедности, в гонении, в степях\n Мои утраченные годы.\n Я слышу вновь друзей предательский привет\r\nНа играх Вакха и Киприды,\n Вновь сердцу наносит хладный свет\n Неотразимые обиды.\n Я слышужужжанье клеветы,\n Решенья глупости лукавой,\r\nИ шепот зависти, и легкой суеты\n Укор веселый и кровавый.\n И нет отрады мне - и тихо предо мной\n Встают два призрака младые,\r\nДве тени милые, - два данные судьбой\n Мне ангела во дни былые.\n Но оба с крыльями и с пламенным мечом,\n И стерегут - и мстят мне оба,\r\nИ оба говорят мне мертвым языком\n О тайнах счастия и гроба.\n\n Кто эти две тени милые, две умершие женщины, перед которыми поэт считает себя виновным, - неизвестно.\r\nПолупрозрачная наляжет ночи тень - белая ночь (стихотворение написано в Петербурге 19 мая).\n\n Пушкин называл сначала стихотворение \"Бессонница\" и \"Бдение\".\r\n* Ты и вы. Обращено к Олениной. \"Анна Алексеевна Оленина ошиблась, говоря Пушкину ты, и на другое воскресенье он привез эти стихи\", - так записала она под своей копией стихотворения.\r\n* \"Дар напрасный, дар случайный...\". Дата в эпиграфе - день рождения Пушкина. Поэт назвал стихотворение в перечне произведений, предназначенных к печати, - \"На день рождения\".\r\n* И. В. Сленину (\"Я не люблю альбомов модных...\").\r\nСленин, Иван Васильевич (1789-1836) - книгопродавец и издатель, при содействии которого издавались альманахи \"Полярная звезда\" и \"Северные цветы\".\r\nЦариц ты любишь Геликона, // И ими сам не позабыт - Сленин писал эпиграммы.\r\n\"Еще дуют холодные ветры...\". Опыт стихотворения в народном духе.\r\n* \"Кобылица молодая...\". В первой публикации Пушкин сопровождал стихотворение заглавием: \"Подражание Анакреону\". Имеется в виду ода Анакреона \"К африканской кобылице\".\r\n* Ее глаза. Ответ Вяземскому на его стихотворение \"Черные очи\", воспевающее Ал. Ос. Россет, впоследствии Смирнову (см. стих.\r\n\"В альбом А.О.Смирновой\" (\"В тревоге пестрой и бесплодной...\"), 1832). Пушкин противопоставляет ее глазам глаза Олениной.\r\nАнгел Рафаэля // Так созерцает божество - на картине \"Сикстинская мадонна\".\r\n* \"Не пой, красавица, при мне...\". Обращено к Олениной (см. прим. к стих. \"То Dawe Esqr\"), бравшей уроки пения у Глинки.\r\nГрузинская мелодия, которую она напевала, была привезена с Кавказа Грибоедовым и использована Глинкой в его романсе на эти стихи.\r\nПушкин вспоминает в стихотворении о своем пребывании летом 1820 г. на Северном Кавказе с семьей Раевских.\r\nДалекая бедная дева - вероятно, M. H. Раевская, которая, став женой декабриста С. Г. Волконского, поехала за ним на каторгу в Сибирь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "В этом соборе он и был погребен, когда кончина застигла его в Москве.\r\nЕго преемник, грек Феогност, уже окончательно утвердился в Москве, и таким образом Москва стала церковной столицей всей Русской земли.\r\nЯсна вся важность этого события:\r\nв одно и то же время в Москве образовалось средоточие и политической, и церковной власти и, таким образом, прежде малый город Москва стал центром \"всея Руси\".\r\nПредание говорит, что, создавая Успенский собор в Москве как главную святыню зарождавшегося государства,\r\nсвятитель Петр предсказал славное будущее Москвы Ивану Калите, тогда еще не получившему великого княжения.\r\nБлагодарные москвичи необыкновенно чтили память Петра митрополита и причли его к лику святых, как \"всея Руси чудотворца\", вскоре же по его кончине.\r\nТаковы были первые успехи, достигнутые московскими князьями благодаря их ловкости и выгодному положению их удела. Немедленно же стали сказываться и последствия этих успехов.\r\nПри самом Калите (1328--1340) и при его двух сыновьях Семене Гордом (1341--1353) и Иване Красном (1353--1359), которые так же,\r\nкак и отец их, были великими князьями всея Руси, Москва начала решительно брать верх над прочими княжествами.\r\nИван Калита распоряжался самовластно в побежденной им Твери, в Новгороде и в слабом Ростове.\r\nСыну его Семену, по словам летописца, \"все князья русские даны были под руки\": самое прозвище Семена \"Гордый\" показывает, как он держад себя со своими подручниками.\r\nОпираясь на свою силу и богатство, имея поддержку в Орде, московские князья явились действительной властью,\r\nспособной поддержать порядок и тишину не только в своем уделе, но и во всей Владимиро-Суздальской области.\r\nЭто было так важно и так желанно для измученного татарами и внутренними неурядицами народа, что он охотно шел под власть Москвы и поддерживал московских князей.\r\nК московским князьям приезжало много знатных слуг, бояр со своими дружинами, с юга и из других уделов Суздальских.\r\nПоступая на службу к московским князьям, эти слуги усиливали собой рать московскую, но и сами, служа сильному князю, улучшали свое положение и становились еще знатнее.\r\nБыть слугой и боярином великого князя было лучше, чем служить в простом уделе; поэтому слуги московских князей старались, чтобы великое княжение всегда принадлежало Москве.\r\nБояре московские были верными слугами своих князей даже и тогда, когда сами князья были слабы или же недееспособны.\r\nТак было при великом князе Иване Ивановиче Красном, который был \"кроткий и тихий\", по выражению летописи, и при его сыне Димитрии, который остался после отца всего девяти лет.\r\nВместе с боярством и духовенство проявляло особое сочувствие и содействие московским князьям.\r\nПосле того как митрополит Феогност окончательно поселился в Москве, он подготовил себе преемника -- московского инока,\r\nмосквича родом, Алексия, происходившего из знатной боярской семьи Плещеевых.\r\nПосвященный в митрополиты, Алексий при слабом Иване Красном и в малолетство сына его Димитрия стоял во главе Московского княжества, был, можно сказать, его правителем.\r\nОбладая исключительным умом и способностями, митрополит Алексий пользовался большой благосклонностью в Орде (где он вылечил болевшую глазами ханшу Тайдулу) и содействовал тому,\r\nчто великое княжение укрепилось окончательно за московскими князьями.\r\nНа Руси он являлся неизменным сторонником московских князей и действовал своим авторитетом всегда в их пользу. Заслуги св.\r\nАлексия пред Москвой были так велики и личность его была так высока, что память его в Москве чтилась необычайно. Спустя 50 лет после его кончины (он умер в 1378 г.\r\n) были обретены в основанном им Чудовом монастыре в Москве его мощи и было установлено празднование его памяти. Руководимое св.\r\nАлексием русское духовенство держалось его направления и всегда поддерживало московских князей в их стремлении установить на Руси сильную власть и твердый порядок.\r\nКак мы знаем, духовенство изначала вело на Руси проповедь богоустановленности власти и необходимости правильного государственного порядка.\r\nС большой чуткостью передовые представители духовенства угадали в Москве возможный государственный центр и стали содействовать именно ей.\r\nВслед за митрополитом Алексием в этом отношении должен быть упомянут его сотрудник, преподобный инок Сергий, основатель знаменитого Троицкого монастыря.\r\nВместе с митрополитом Алексием и самостоятельно, сам по себе,\r\nэтот знаменитый подвижник выступал на помощь Москве во все трудные минуты народной жизни и поддерживал своим громадным нравственным авторитетом начинания московских князей.\r\nЗа знатными боярами и высшим духовенством тянулось к Москве и все народное множество.\r\nМосковское княжество отличалось внутренним спокойствием; оно было заслонено от пограничных нападений окраинными княжествами (Рязанским, Нижегородским, Смоленским и др.\r\n); оно было в дружбе с Ордой. Этого было достаточно, чтобы внушить желание поселиться поближе к Москве, под ее защиту.\r\nНарод шел на московские земли, и московские князья строили для него города, слободы, села.\r\nОни сами покупали себе целые уделы у обедневших князей (ярославских, белозерских, ростовских) и простые села у мелких владельцев.\r\nОни выкупали в Орде русский \"полон\", выводили его на свои земли и заселяли этими пленниками, \"ордынцами\", целые слободы.\r\nТак множилось население в московских волостях, а вместе с тем вырастали силы и средства у московских князей.\r\nТаким образом, первые успехи московских князей, давшие им великокняжеский сан, имели своим последствием решительное преобладание Москвы над другими уделами,\r\nа это, в свою очередь, вызвало сочувствие и поддержку Москве со стороны боярства, духовенства и народной массы.\r\nДо конца XIV столетия, при Калите и его сыновьях, рост московских сил имел характер только внешнего усиления путем счастливых \"примыслов\".\r\nПозже, когда московские князья явились во главе всей Руси борцами за Русскую землю против Орды и Литвы,\r\nМосква стала центром народного объединения, а московские князья -- национальными государями.\r\nКнязь Дмитрий Иванович Донской и Куликовская битва. Сыновья Ивана Калиты умирали в молодых годах и княжили недолго.\r\nСемен Гордый умер от моровой язвы (чумы), обошедшей тогда всю Европу; Иван Красный скончался от неизвестной причины, имея всего 31 год.\r\nПосле Семена детей не осталось вовсе, а после Ивана осталось всего два сына.\r\nСемья московских князей, таким образом, не умножалась, и московские удельные земли не дробились, как то бывало в других уделах.\r\nПоэтому сила Московского княжества не ослабела и московские князья один за другим получали в Орде великое княжение и крепко держали его за собой.\r\nТолько после смерти Ивана Красного, когда в Москве не осталось взрослых князей, ярлык на великое княжение был отдан суздальским князьям.\r\nОднако десятилетний московский князь Дмитрий Иванович, направляемый митрополитом Алексием и боярами,\r\nначал борьбу с соперниками, успел привлечь на свою сторону хана и снова овладел великим княжением владимирским.\r\nСуздальский князь Дмитрий Константинович был великим князем всего около двух лет.\r\nТак началось замечательное княжение Дмитрия Ивановича. Первые его годы руководство делами принадлежало митрополиту Алексию и боярам; потом, когда Дмитрий возмужал, он вел дела сам.\r\nВо все время одинаково политика Москвы при Дмитрии отличалась энергией и смелостью.\r\nВо-первых, в вопросе о великом княжении московский князь прямо и решительно стал на такую точку зрения, что великокняжеский сан и город Владимир составляют \"вотчину\", т.е.\r\nнаследственную собственность московских князей, и никому другому принадлежать не могут.\r\nТак Дмитрий говорил в договоре с тверским князем и так же писал в своей духовной грамоте, в которой прямо завещал великое княжение, вотчину свою, старшему своему сыну.\r\nВо-вторых, в отношении прочих князей Владимиро-Суздальской Руси, а также в отношении Рязани и Новгорода Дмитрий держался властно и повелительно.\r\nПо выражению летописца, он \"всех князей русских привожаше под свою волю, а которые не повиновахуся воле его, а на тех нача посягати\".\r\nОн вмешивался в дела других княжеств:\r\nутвердил свое влияние в семье суздальско-нижегородских князей, победил рязанского князя Олега и после долгой борьбы привел в зависимость от Москвы Тверь.\r\nБорьба с Тверью была особенно упорна и продолжительна.\r\nТверской великий князь Михаил Александрович обратился за помощью к литовским князьям, которые в то время обладали уже большими силами.\r\nЛитовский князь Ольгерд осадил самую Москву, только что обнесенную новой каменной стеной, но взять ее не мог и ушел в Литву. А московские войска затем осадили Тверь. В 1375 г.\r\nмежду Тверью и Москвой был заключен, наконец, мир,\r\nпо которому тверской князь признавал себя \"младшим братом\" московского князя и отказывался от всяких притязаний на Владимирское великое княжение.\r\nНо с Литвой осталась у Москвы вражда и после мира с Тверью.\r\nНаконец, в отношении Новгорода Дмитрий держал себя властно;\r\nкогда же, в конце его княжения, новгородцы ослушались его, он пошел на Новгород войной и смирил его, наложив на новгородцев \"окуп\" (контрибуцию) в 8000 рублей.\r\nТак выросло при Дмитрии значение Москвы в северной Руси: она окончательно торжествовала над всеми своими соперниками и врагами.\r\nВ-третьих, при Дмитрии Русь впервые отважилась на открытую борьбу с татарами. Мечта об освобождении Руси от татарского ига жила и раньше среди русских князей.\r\nВ своих завещаниях и договорах они нередко выражали надежду, что \"Бог свободит от орды\", что \"Бог Орду переменит\".\r\nСемен Гордый в своей душевной грамоте увещевал братьев жить в мире по отцову завету, \"чтобы не перестала память родителей наших и наша, чтобы свеча не угасла\".\r\nПод этой свечой разумелась неугасимая мысль о народном освобождении. Но пока Орда оставалась сильной и грозной, иго ее по-прежнему тяготело над Русью.\r\nБорьба с татарами стала возможна и необходима лишь тогда, когда в Орде началась \"замятня многа\", иначе говоря, длительное междоусобие.\r\nТам один хан убивал другого, властители сменялись с необыкновенной быстротой, кровь лилась постоянно и, наконец, Орда разделилась надвое и терзалась постоянной враждой.\r\nМожно было уменьшить дань Орде и держать себя независимее.\r\nМало того: явилась необходимость взяться за оружие против отдельных татарских шаек.\r\nВо время междоусобий из Орды выбегали на север изгнанники татарские и неудачники, которым в Орде грозила гибель.\r\nОни сбирались в большие военные отряды под предводительством своих князьков и жили грабежом русских и мордовских поселений в области рек Оки и Суры.\r\nСчитая их за простых разбойников, русские люди без стеснений гоняли их и били. Князья рязанские, нижегородские и сам великий князь Дмитрий посылали против них свои рати.\r\nСопротивление Руси озлобляло татар и заставляло их, в свою очередь, собирать против Руси все большие и большие силы.\r\nОни собрались под начальством царевича Арапши (Араб-шаха), нанесли русским войскам сильное поражение на р. Пьяне (приток Суры), разорили Рязань и Нижний Новгород (1377).\r\nЗа это москвичи и нижегородцы разорили мордовские места, в которых держались татары, на р. Суре. Борьба становилась открытой и ожесточенной.\r\nТогда овладевший Ордой и затем провозгласивший себя ханом князь Мамай отправил на Русь свое войско для наказания строптивых князей;\r\nНижний Новгород был сожжен; пострадала Рязань; Но Дмитрий Иванович московский не пустил татар в свои земли и разбил их в Рязанской области на р.\r\nВоже (1378). Обе стороны понимали, что предстоит новое столкновение.\r\nОтбивая разбойничьи шайки, русские князья постепенно втянулись в борьбу с ханскими войсками, которые поддерживали разбойников;\r\nпобеда над ними давала русским мужество для дальнейшей борьбы.\r\nИспытав неповиновение со стороны Руси, Мамай должен был или отказаться от власти над Русью, или же идти снова покорять Русь, поднявшую оружие против него.\r\nЧерез два года после битвы на Воже Мамай предпринял поход на Русь.\r\nПонимая, что Русь окажет ему стойкое сопротивление, Мамай собрал большую рать и, кроме того, вошел в сношение с Литвой, которая, как мы знаем, была тогда враждебна Москве.\r\nЛитовский князь Ягайло обещал Мамаю соединиться с ним 1 сентября 1380 г.\r\nУзнав о приготовлениях Ма-мая, рязанский князь Олег также вошел в сношение с Мама-ем и Ягайлом, стараясь уберечь свою украинскую землю от нового неизбежного разорения татарами.\r\nНе укрылись приготовления татар к походу и от московского князя.\r\nОн собрал вокруг себя всех своих подручных князей (ростовских, ярославских, белозерских).\r\nПослал он также за помощью к прочим великим князьям и в Новгород, но ни от кого из них не успел получить значительных вспомогательных войск и остался при одних своих силах.\r\nСилы эти, правда, были велики, и современники удивлялись как количеству, так и качеству московской рати. По вестям о движении Мамая князь Дмитрий выступил в поход в августе 1380 г.\r\nПеред началом похода был он у преподобного Сергия в его монастыре и получил его благословение на брань.\r\nЗнаменитый игумен дал великому князю из братии своего монастыря двух богатырей по имени Пересвета и Ослебя [*Слово Ослебя (Ослябя) склонялось как осля, щеня, теля: Ослебяти и т.\r\nд. От этого имени произошла фамилия Ослебятевых. Оба богатыря троицких погибли в бою с татарами; могилы их сохранились в Симоновом монастыре в Москве.\r\n], как видимый знак своего сочувствия к подвигу князя Дмитрия.\r\nПервоначально московское войско двинулось на Коломну, к границам Рязани, так как думали, что Мамай пойдет на Москву через Рязань.\r\nКогда же узнали, что татары идут западнее, чтобы соединиться с Литвой, то великий князь двинулся тоже на запад, к Серпухову,\r\nи решил не ждать Мамая на своих границах, а идти к нему навстречу в \"дикое поле\" и встретить его раньше, чем он успеет там сойтись с литовской ратью.\r\nНе дать соединиться врагам и бить их порознь -- обычное военное правило.\r\nДмитрий переправился через Оку на юг, пошел к верховьям Дона, перешел и Дон, и на Куликовом поле, при устье речки Непрядвы (впадающей в Дон справа) встретил Мамаеву рать.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Три конца автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Ах, какое это было хорошее время, время розовых надежд, веры и счастливых молодых грез!.. Сознавая собственную неподготовку, Нюрочка сама училась с лихорадочною энергией.\r\nРаньше занятия шли только по обязанности, под влиянием отца, а теперь они получили самостоятельный и глубокий внутренний смысл.\r\nЗаниматься Вася мог только по вечерам, когда кончал торговлю. Он обыкновенно приходил к вечернему чаю и терпеливо ждал, когда Нюрочка освободится.\r\nЗанятия происходили в зале, а Петр Елисеич шагал по ней из угла в угол, заложив руки за спину.\r\nОн тоже занимался с Васей, но по своему методу, путем бесед и рассказов.\r\nСтарик сам увлекался, когда начинал рассказывать о чудесах современной техники, о том страшном движении вперед,\r\nкоторое совершается сейчас на европейском Западе, о том, что должно сделать у нас.\r\nАх, если бы можно было зажить сначала, -- ведь теперь открыты все пути, не то что в глухое крепостное время. И сколько работы молодым поколениям, святой, необходимой работы!.\r\n. Потухавшие глаза старика разгорались, и он переживал каждый раз восторженное настроение, выкупавшееся потом старческою апатией и тоской.\r\n-- Я, папа, непременно поеду за границу, -- мечтала вслух одушевлявшаяся Нюрочка. -- Все увижу своими глазами.\r\n-- Следует съездить, -- соглашался Петр Елисеич, -- следует... Хотя бы для того одного, чтобы сделалось совестно за окружающую родную действительность.\r\nЭти разговоры о поездке Нюрочки отзывались в душе Васи режущею болью, и на время эта чудная девушка точно умирала для него.\r\nДа, она уедет и не вернется, а он так и останется на всю жизнь сидельцем. Вася квартировал в новом доме солдата Артема и через Домнушку знал все заводские новости.\r\nВеселого в них ничего не было: всех начинала донимать быстро разраставшаяся нужда. Заработков не было, и проедали последнее.\r\nСолдат Артем сумел выжать деньги и из этой беды, выдавая харчи и разный лежалый товар под заклад одежи и разной другой домашности.\r\nОперация оказалась чрезвычайно выгодною, и каждую неделю Артем отправлял несколько возов с одежей,\r\nконскою сбруей и разною рухлядью куда-то на золотые промыслы, где все это продавалось уже по настоящей цене.\r\nДругие торгаши сидели без дела, а солдат набивал мошну. По улицам стали бродить нищие десятками, чего раньше и \"в заводе\" не было.\r\nДа и семейные люди сидели впроголодь. Все надежды и упования увезли с собой по разным местам те, кто еще был в силах и надеялся найти работу.\r\nОсобенно жутко приходилось разному сиротству, изработавшимся на огненной работе старикам и вообще всем тем,\r\nкто жил в семье из-за готового хлеба и промышлял по части разной домашности.\r\nДаже такие семьи, как Горбатые, и те нуждались, хотя и крепились.\r\nСобственно говоря, единственную рабочую силу представлял Макар, который попрежнему оставался лесообъездчиком, хотя вот уже целых полгода не получал жалованья.\r\nБольшак Федор по-прежнему оставался в орде, Фрол ушел на заработки, а жену Агафью с детьми бросил на произвол судьбы.\r\nАртем жил в отделе, как и Пашка, поселившийся у Никитича \"влазнем\". Впрочем, Пашка тоже ушел куда-то на железную дорогу и увел за собой Оленку.\r\nУ Макара лежалых денег не было, и семья с трудом перебивалась изо дня в день.\r\nСтарому Титу больше всего не хотелось \"покориться солдату\", который звал его жить к себе, а денег не давал.\r\n-- Лучше помру, этово-тово, а к солдату не пойду, -- повторял упрямый Тит. -- Вот ребятишек жаль.\r\n.. Эх, не надо было из орды выворачиваться. Кабы не проклятущие бабенки, жили бы, этово-тово...\r\nМакар сделался задумчивым до суровости. Татьяна больше не боялась за него, хотя он и частенько похаживал в Кержацкий конец к мастерице Таисье.\r\nАглаида тоже бывала у Таисьи, но она содержала себя строго: комар носу не подточит.\r\nУ Таисьи шли какие-то таинственные беседы, в которых принимали участие старик Основа, Макар и еще кое-кто из мужиков. Пробовали они залучить к себе и Тита, но старик не пошел.\r\nВ Туляцком конце только две семьи поднялись на ноги: Филипп Чеботарев, у которого все девки, за исключением Феклисты, уходили на промысла, да старуха Мавра, мать разбойника Окулка.\r\nЧеботаревы девки выносили с промыслов и наряды и деньги, а Наташка, сестра Окулка, пожилась около Груздева, когда тот еще был в силе.\r\nУ Мавры теперь была своя изба. В Хохлацком конце была сплошная нужда.\r\nМежду прочим, быстро захудали Ковали, потому что Терешка-казак бросил семью и ушел вместе с другими куда-то на промысла. Разбогатевшая Рачителиха собиралась переезжать в Мурмос.\r\nИлюшка хотел открывать там свою торговлю и пока проживался в Ключевском только из-за того, что выжидал жениться на старшей дочери старика Основы.\r\nПоговаривали, что Спирька Гущин хочет жениться на Наташке, которая слыла теперь за богатую невесту.\r\nВсе три конца срастались все больше. Первые свадьбы выходили убегом, вызывая родительские проклятия и неприятности, а теперь говорили о предполагавшихся свадьбах как о деле законном.\r\nСама Рачителиха не перечила любимцу Илюшке, только бы сын был счастлив с кержанкой.\r\nДействительно, после пасхи сыграли обе свадьбы в Кержацком конце совсем открыто.\r\nМочегане и кержаки, наконец, сошлись за свадебным столом, что было крепче и крепостного права, и кабака Рачителихи, и огненной работы, и соединявшей всех нужды.\r\nСолдат Артем, как ни в чем не бывало, пировал на свадьбе у Спирьки Гущина, бывшего любовника своей жены,\r\n-- он нарочно пошел на эту свадьбу, чтобы отомстить и Домнушке и показать всем, что он плевать хочет на пересуды да на бабьи сплетни.\r\nОн теперь каждый вечер уходил в господский дом и сидел в кухне до тех пор, пока Катря не выгоняла его. Говорили, что он ждет только смерти Домнушки, чтобы жениться на Катре.\r\nОдни играли свадьбы, а другие тужили да горевали. Наступала страда, а запасов не хватало на покос. Старый Тит прикидывал и так и этак, -- ничего не выходило.\r\nМакар не обращал внимания на хозяйственные недостатки, а только читал какие-то церковные книги да долго молился по ночам.\r\n\"Ох, уйдет в кержаки!\" -- думал старый Тит в ужасе, хотя открыто и не смел сказать Макару своих стариковских мыслей. Татьяна тоже потихоньку плакала.\r\nСнохи вообще со всякою бедой шли к свекру и, наконец, доняли-таки его перед страдой, чтобы сходил к солдату Артему и перехватил деньжонок на страду.\r\nТит ругался и даже замахивался на снох, а потом согласился.\r\nИдти ему одному к солдату очень уж было муторно, и он завернул к свату Ковалю, -- Ковали давно занимали деньги у Артема под разный заклад.\r\n-- И то пойдем, сват, -- согласился Коваль. -- Не помирать же с голода... Солдат на свадьбе у Спирьки пировал третьего дня, а с похмелья он добрее.\r\n-- Увидим, этово-тово... \n -- У магазин пойдем к бисову сыну!.. Отто выворотень!..\r\nСтарики отправились, подпираясь палками, -- плохо уж ходили старые ноги.\r\nПроходя мимо кабака Рачителихи, старый Коваль остановился, покрутил своею сивою головой и вопросительно посмотрел на свата.\r\n-- А ну его, этово-тово, -- ответил Тит на немое предложение старого пьяницы и благочестиво отплюнулся. -- Добрым людям есть нечего, а тут кабак... тьфу!\r\nВплоть до дома Артема сваты шли молча, удрученные самыми разнообразными мыслями.\r\n-- Тебе, сват, попереду у магазин идти, -- решил Коваль, останавливаясь перед стеклянными дверями солдатского магазина.\r\nДверь оказалась незапертой, как обыкновенно. Тит, поправив опояску, вошел первым, огляделся и вылетел назад, точно его сдуло из магазина ветром. Он чуть не сшиб с ног Коваля.\r\n-- А штоб тебя ущемило! -- ругался Коваль.\r\nТит совершенно растерялся и не мог вымолвить ни одного слова. Он только показывал рукой в магазин...\r\nТам над прилавком, где в потолочине были на толстом железном крюке прилажены весы, теперь висела в петле Домнушка.\r\nНесчастная баба хоть своею смертью отомстила солдату за свой последний позор.\r\nXII\r\nТрагический конец Домнушки произвел на Петра Елисеича потрясающее впечатление. Он несколько раз ходил на место печального происшествия и возвращался точно в тумане.\r\nКатря заметила первая, что \"с паном неладно\" -- и ходит не попрежнему и как будто заговаривается.\r\nПоложим, он всегда отличался некоторыми странностями, но сейчас они обострились. Свои подозрения Катря сообщила Нюрочке, которая похолодела от ужаса.\r\nДействительно, во всем сказывался повихнувшийся человек, особенно в этих бесцельно-торопливых движениях и лихорадочно-бессвязной речи Нюрочка сейчас же послала за Таисьей.\r\n-- Поздравь меня, -- говорил ей Петр Елисеич. -- Меня назначили главным управляющим вместо Голиковского...\r\nКак это мне раньше не пришло в голову? Завтра же переезжаем в Мурмос... А главное: винокуренный завод, потому что пруд в Мурмосе мелкий и воды не хватает зимой.\r\nТаисья только качала головой, слушая этот бред. Вечером завернул о.Сергей, уже слышавший о несчастии.\r\nНюрочка встретила его с красными от слез глазами. Она догадалась, что о.Сергея пригласил Вася.\r\n-- Необходимо послать за доктором, -- решил о.Сергей. -- И чем скорее, тем лучше. \n -- Я сам съезжу, -- вызвался Вася. -- Ночью успею обернуться...\r\nКакая это была ужасная ночь!.\r\n. Петр Елисеич уже давно страдал бессонницей, а теперь он всю ночь не сомкнул глаз и все ходил из комнаты в комнату своими торопливыми сумасшедшими шагами.\r\nНюрочка тоже не спала. Она вдруг почувствовала себя такою одинокой, точно целый мир закрылся перед ней.\r\nЧто-то бессмысленно-страшное неожиданно поднялось перед ней, и она почувствовала себя такою маленькой и беззащитной. У других есть хоть близкие родные, а у ней никого, никого...\r\nКуда она денется с сумасшедшим отцом и другим сумасшедшим, Сидором Карпычем?.\r\n. Утешителем явился Ефим Андреич, который прибежал чуть свет. Старик ужасно обиделся, что за ним не послали вчера же, как за о.Сергеем.\r\n-- Слава богу, не чужие, -- повторял он и в порыве нежности по-отечески поцеловал Нюрочку в голову.\r\n-- Умница вы моя, все мы так-то... живем-живем, а потом господь и пошлет испытание... Не нужно падать духом.\r\nДоктор приехал только к обеду вместе с Васей. Он осмотрел больного и только покачал головой: углы губ были опущены, зрачок не реагировал на свет.\r\nОдним словом, перед ним был прогрессивный паралич в самой яркой форме.\r\n-- Как вы нашли больного, доктор? -- со страхом спрашивала Нюрочка. -- Пожалуйста, говорите правду...\r\n-- Хорошего ничего нет, хотя, конечно, бывают случаи... Вообще не следует приходить в отчаяние.\r\nНюрочка горько зарыдала, охваченная отчаянием. Господи, за что же? Ведь живут же другие, тысячи и миллионы этих \"других\".\r\nНаконец, зачем такая страшная кара, как сумасшествие?\r\nЛучше было бы, если бы он умер, как все другие, а не оставался бессмысленным и жалким существом, как позор жалкой в своей немощи человеческой природы.\r\nТысячи мыслей вихрем пронеслись в голове Нюрочки, и ей самой начинало казаться, что и она тоже сходит с ума.\r\nОна даже заметила по особой внимательности доктора, что и на нее смотрят как на кандидатку в сумасшедшие.\r\nЕе охватил смертельный ужас за самое себя, и она стала наблюдать за каждым своим шагом, за каждым словом и каждою мыслью, подмечая ненормальности и уклонения.\r\nДа, и она тоже сумасшедшая, и давно сумасшедшая, сумасшедшая дочь сумасшедшего отца!\r\nНаследственность не знает пощады, она в крови, в каждом волокне нервной ткани, в каждой органической клеточке,\r\nкак отрава, как страшное проклятие, как постоянный свидетель ничтожества человека и всего человечества.\r\n-- Необходимо их разъединить, -- посоветовал доктор Ефиму Андреичу, которого принимал за родственника.\r\n-- Она еще молода и нервничает, но все-таки лучше изолировать ее... Главное, обратите внимание на развлечения.\r\nКажется, она слишком много читала для своих лет и, может быть, пережила что-нибудь такое, что действует потрясающим образом на душу.\r\nПусть развлекается чем-нибудь... маленькие удовольствия...\r\n-- Какие у нас удовольствия, господин доктор! -- уныло отвечал Ефим Андреич, удрученный до глубины души.\r\n-- Всего и развлечения, что по ягоды девушки сходят или праздничным делом песенку споют...\r\n-- Как уж там знаете... Мое дело -- оказать. А больного необходимо отправить в больницу в Пермь...\r\nТам за ним будет и уход и лечение, а бывают случаи, что и выздоравливают. Вот все, что я могу сказать.\r\n-- Что же вы нас оставляете в такую минуту, доктор? -- умоляюще заговорил Ефим Андреич.\r\n-- Мы впотьмах живем, ничего не знаем, а вы -- человек образованный... Помогите хоть чем-нибудь!\r\n-- Наука бессильна, наука сама ничего не знает в этой области, -- с грустью ответил доктор. -- Я остался бы, если бы мог принести хоть какую-нибудь пользу.\r\nДоктор был хороший человек и говорил вполне искренне.\r\nТакие случаи собственного бессилия на самого него нагоняли какую-то подавлявшую тоску, и он понимал состояние Нюрочки. После некоторого раздумья он прибавил:\r\n-- Все, что я могу сделать, это -- самому проводить больного до Перми, если заводоуправление даст мне отпуск.\r\nДоктор остался в Ключевском заводе на несколько дней, воспользовавшись предлогом привести в порядок заводскую больницу.\r\nКстати ждали следователя по делу о повесившейся Домнушке, которую приходилось \"потрошить\" ему же.\r\nОн поселился в господском доме, в комнате Нюрочки, а сама Нюрочка на время переехала к Парасковье Ивановне.\r\nКатря пока ушла к своим, то есть в избу к Ковалям, благо там место теперь для нее нашлось.\r\nКаждый вечер доктор уходил в Пеньковку и подолгу сидел, разговаривая с Ефимом Андреичем или с Нюрочкой.\r\nЕго заинтересовал этот изолированный мирок, где были свои интересы, свои взгляды, убеждения и вообще целый порядок неизвестной ему жизни.\r\nНюрочка просто поражала его: как могла такая девушка родиться и вырасти в такой ветхозаветной обстановке?\r\nНюрочка скоро привыкла к новому человеку, и только Парасковья Ивановна косилась на него.\r\nВася тоже приходил по вечерам, скромно усаживался куда-нибудь в уголок и больше молчал, подавленный своею необразованностью,\r\n-- он от всей души завидовал доктору, который вот так свободно может говорить с Нюрочкой обо всем, точно сам родился и вырос в Ключевском.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Это было каменное строение, вроде тех, которых когда-то настроили вдоволь генуэзские купцы, - с неправильными, неравной величины окнами, с железными ставнями и засовами.\r\nЭтот ростовщик отличался от других ростовщиков уже тем, что мог снабдить какою угодно суммою всех, начиная от нищей старухи до расточительного придворного вельможи.\r\nПред домом его показывались часто самые блестящие экипажи, из окон которых иногда глядела голова роскошной светской дамы.\r\nМолва, по обыкновению, разнесла, что железные сундуки его полны без счету денег, драгоценностей,\r\nбриллиантов и всяких залогов, но что, однако же, он вовсе не имел той корысти, какая свойственна другим ростовщикам.\r\nОн давал деньги охотно, распределяя, казалось, весьма выгодно сроки платежей; но какими-то арифметическими странными выкладками заставлял их восходить до непомерных процентов.\r\nТак, по крайней мере, говорила молва.\r\nНо что страннее всего и что не могло не поразить многих - это была странная судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом.\r\nБыло ли это просто людское мнение, нелепые суеверные толки или с умыслом распущенные слухи - это осталось неизвестно.\r\nНо несколько примеров, случившихся в непродолжительное время пред глазами всех, были живы и разительны.\r\nИз среды тогдашнего аристократства скоро обратил на себя глаза юноша лучшей фамилии, отличившийся уже в молодых летах на государственном поприще,\r\nжаркий почитатель всего истинного, возвышенного, ревнитель всего, что породило искусство и ум человека, пророчивший в себе мецената.\r\nСкоро он был достойно отличен самой государыней, вверившей ему значительное место,\r\nсовершенно согласное с собственными его требованиями, место, где он мог много произвести для наук и вообще для добра.\r\nМолодой вельможа окружил себя художниками, поэтами, учеными.\r\nЕму хотелось всему дать работу, все поощрить.\r\nОн предпринял на собственный счет множество полезных изданий, надавал множество заказов, объявил поощрительные призы, издержал на это кучи денег и наконец расстроился.\r\nНо, полный великодушного движенья, он не хотел отстать от своего дела, искал везде занять и наконец обратился к известному ростовщику.\r\nСделавши значительный заем у него, этот человек в непродолжительное время изменился совершенно: стал гонителем, преследователем развивающегося ума и таланта.\r\nВо всех сочинениях стал видеть дурную сторону, толковал криво всякое слово. Тогда, на беду, случилась французская революция.\r\nЭто послужило ему вдруг орудием для всех возможных гадостей. Он стал видеть во всем какое-то революционное направление, во всем ему чудились намеки.\r\nОн сделался подозрительным до такой степени, что начал наконец подозревать самого себя, стал сочинять ужасные, несправедливые доносы, наделал тьму несчастных.\r\nСамо собой разумеется, что такие поступки не могли не достигнуть наконец престола.\r\nВеликодушная государыня ужаснулась и, полная благородства души, украшающего венценосцев, произнесла слова,\r\nкоторые хотя не могли перейти к нам во всей точности, но глубокий смысл их впечатлелся в сердцах многих.\r\nГосударыня заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движенья души, не там презираются и преследуются творенья ума, поэзии и художеств;\r\nчто, напротив, одни монархи бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной защитой, между тем как Дант не мог найти угла в своей республиканской родине;\r\nчто истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств,\r\nа не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта;\r\nчто нужно отличать поэтов-художников, ибо один только мир и прекрасную тишину низводят они в душу, а не волненье и ропот;\r\nчто ученые, поэты и все производители искусств суть перлы и бриллианты в императорской короне: ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя.\r\nСловом, государыня, произнесшая сии слова, была в эту минуту божественно прекрасна. Я помню, что старики не могли об этом говорить без слез. В деле все приняли участие.\r\nК чести нашей народной гордости надобно заметить, что в русском сердце всегда обитает прекрасное чувство взять сторону угнетенного.\r\nОбманувший доверенность вельможа был наказан примерно и отставлен от места.\r\nНо наказание гораздо ужаснейшее читал он на лицах своих соотечественников. Это было решительное и всеобщее презрение.\r\nНельзя рассказать, как страдала тщеславная душа;\r\nгордость, обманутое честолюбие, разрушившиеся надежды - все соединилось вместе, и в припадках страшного безумия и бешенства прервалась его жизнь.\r\nДругой разительный пример произошел тоже в виду всех: из красавиц, которыми не бедна была тогда наша северная столица, одна одержала решительное первенство над всеми.\r\nЭто было какое-то чудное слиянье нашей северной красоты с красотой полудня, бриллиант, какой попадается на свете редко.\r\nОтец мой признавался, что никогда он не видывал во всю жизнь свою ничего подобного.\r\nВсе, казалось, в ней соединилось: богатство, ум и душевная прелесть. Искателей была толпа, и в числе их замечательнее всех был князь Р.\r\n, благороднейший, лучший из всех молодых людей, прекраснейший и лицом, и рыцарскими, великодушными порывами, высокий идеал романов и женщин, Грандиссон во всех отношениях.\r\nКнязь Р. был влюблен страстно и безумно; такая же пламенная любовь была ему ответом. Но родственникам показалась партия неровною.\r\nРодовые вотчины князя уже давно ему не принадлежали, фамилия была в опале, и плохое положенье дел его было известно всем.\r\nВдруг князь оставляет на время столицу, будто бы с тем, чтобы поправить свои дела, и спустя непродолжительное время является окруженный пышностью и блеском неимоверным.\r\nБлистательные балы и праздники делают его известным двору. Отец красавицы становится благосклонным, и в городе разыгрывается интереснейшая свадьба.\r\nОткуда произошла такая перемена и неслыханное богатство жениха, этого не мог, наверно, изъяснить никто;\r\nно поговаривали стороною, что он вошел в какие-то условия с непостижимым ростовщиком и сделал у него заем.\r\nКак бы то ни было, но свадьба заняла весь город. И жених и невеста были предметом общей зависти.\r\nВсем была известна их жаркая, постоянная любовь, долгие томленья, претерпенные с обеих сторон, высокие достоинства обоих.\r\nПламенные женщины начертывали заранее то райское блаженство, которым будут наслаждаться молодые супруги.\r\nНо вышло все иначе. В один год произошла страшная перемена в муже.\r\nЯдом подозрительной ревности, нетерпимостью и неистощимыми капризами отравился дотоле благородный и прекрасный характер.\r\nОн стал тираном и мучителем жены своей и, чего бы никто не мог предвидеть, прибегнул к самым бесчеловечным поступкам, даже побоям.\r\nВ один год никто не мог узнать той женщины, которая еще недавно блистала и влекла за собою толпы покорных поклонников.\r\nНаконец, не в силах будучи выносить долее тяжелой судьбы своей, она первая заговорила о разводе.\r\nМуж пришел в бешенство при одной мысли о том.\r\nВ первом движенье неистовства ворвался он к ней в комнату с ножом и, без сомнения, заколол бы ее тут же, если бы его не схватили и не удержали.\r\nВ порыве исступленья и отчаянья он обратил нож на себя - и в ужаснейших муках окончил жизнь.\r\nКроме сих двух примеров, совершившихся в глазах всего общества, рассказывали множество случившихся в низших классах, которые почти все имели ужасный конец.\r\nТам честный, трезвый человек делался пьяницей; там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока.\r\nНельзя, чтобы такие происшествия, рассказываемые иногда не без прибавлений, не навели род какого-то невольного ужаса на скромных обитателей Коломны.\r\nНикто не сомневался о присутствии нечистой силы в этом человеке.\r\nГоворили, что он предлагал такие условия, от которых дыбом поднимались волоса и которых никогда потом не посмел несчастный передавать другому;\r\nчто деньги его имеют прожигающее свойство, раскаляются сами собою и носят какие-то странные знаки.\r\n.. словом, много было всяких нелепых толков.\r\nИ замечательно то, что все это коломенское население, весь этот мир бедных старух, мелких чиновников, мелких артистов и, словом, всей мелюзги,\r\nкоторую мы только поименовали, соглашались лучше терпеть и выносить последнюю крайность, нежели обратиться к страшному ростовщику;\r\nнаходили даже умерших от голода старух, которые лучше соглашались умертвить свое тело, нежели погубить душу.\r\nВстречаясь с ним на улице, невольно чувствовали страх. Пешеход осторожно пятился и долго еще озирался после того назад, следя пропадавшую вдали его непомерную высокую фигуру.\r\nВ одном уже образе было столько необыкновенного, что всякого заставало бы невольно приписать ему сверхъестественное существование.\r\nЭти сильные черты, врезанные так глубоко, как не случается у человека; этот горячий бронзовый цвет лица;\r\nэта непомерная гущина бровей, невыносимые, страшные глаза, даже самые широкие складки его азиатской одежды - все,\r\nказалось, как будто говорило, что пред страстями, двигавшимися в этом теле, были бледны все страсти других людей.\r\nОтец мой всякий раз останавливался неподвижно, когда встречал его, и всякий раз не мог удержаться, чтобы не произнести: \"Дьявол, совершенный дьявол!\r\n\" Но надобно вас поскорее познакомить с моим отцом, который, между прочим, есть настоящий сюжет этой истории.\r\nОтец мой был человек замечательный во многих отношениях.\r\nЭто был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы,\r\nправила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший, по причинам, может бытъ, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою;\r\nодно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом \"невежи\" и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач,\r\nполучают только новые рвенья и силы, и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи.\r\nВысоким внутренным инстинктом почуял он присутствие мысли в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова \"историческая живопись\";\r\nпостигнул, почему простую головку, простой портрет Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана,\r\nКорреджио можно назвать историческою живописью и почему огромная картина исторического содержания все-таки будет tableau de genre6,\r\nнесмотря на все притязанья художника на историческую живопись.\r\nИ внутреннее чувство, и собственное убеждение обратили кисть его к христианским предметам, высшей и последней ступени высокого.\r\nУ него не было честолюбия или раздражительности, так неотлучной от характера многих художников.\r\nЭто был твердый характер, честный, прямой человек, даже грубый, покрытый снаружи несколько черствой корою,\r\nне без некоторой гордости в душе, отзывавшийся о людях вместе и снисходительно и резко.\r\n\"Что на них глядеть, - обыкновенно говорил он, - ведь я не для них работаю.\r\nНе в гостиную понесу я мои картины, их поставят в церковь. Кто поймет меня - поблагодарит, не поймет - все-таки помолится богу.\r\nСветского человека нечего винить, что он не смыслит живописи; зато он смыслит в картах, знает толк в хорошем вине, в лошадях, - зачем знать больше барину?\r\nЕще, пожалуй, как попробует того да другого да пойдет умничать, тогда и житья от него не будет! Всякому свое, всякий пусть занимается своим.\r\nПо мне, уж лучше тот человек, который говорит прямо, что он не знает толку, нежели тот, который корчит лицемера, говорит, будто бы знает то, чего не знает, и только гадит да портит\".\r\nОн работал за небольшую плату, то есть за плату, которая была нужна ему только для поддержанья семейства и для доставленья возможности трудиться.\r\nКроме того, он ни в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи бедному художнику;\r\nверовал простой, благочестивой верою предков, и оттого, может быть,\r\nна изображенных им лицах являлось само собою то высокое выраженье, до которого не могли докопаться блестящие таланты.\r\nНаконец постоянством своего труда и неуклонностью начертанного себе пути он стал даже приобретать уважение со стороны тех, которые честили его невежей и доморощенным самоучкой.\r\nЕму давали беспрестанно заказы в церкви, и работа у него не переводилась.\r\nОдна из работ заняла его сильно. Не помню уже, в чем именно состоял сюжет ее, знаю только то - на картине нужно было поместить духа тьмы.\r\nДолго думал он над тем, какой дать ему образ; ему хотелось осуществить в лице его все тяжелое, гнетущее человека.\r\nПри таких размышлениях иногда проносился в голове его образ таинственного ростовщика, и он думал невольно: \"Вот бы с кого мне следовало написать дьявола\".\r\nСудите же об его изумлении, когда один раз, работая в своей мастерской, услышал он стук в дверь, и вслед за тем прямо вошел и нему ужасный ростовщик.\r\nОн не мог не почувствовать какой-то внутренней дрожи, которая пробежала невольно по его телу.\r\n----\n 6 жанровая картина (франц.)\n\n - Ты художник? - сказал он без всяких церемоний моему отцу.\n - Художник, - сказал отец в недоуменье, ожидая, что будет далее.\r\n- Хорошо. Нарисуй с меня портрет. Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить.\r\nМожешь ли ты нарисовать такой портрет, чтобы был совершенно как живой?\r\nОтец мой подумал: \"Чего лучше? - он сам просится в дьяволы ко мне на картину\". Дал слово.\r\nОни уговорились во времени и цене, и на другой же день, схвативши палитру и кисти, отец мой уже был у него.\r\nВысокий двор, собаки, железные двери и затворы, дугообразные окна, сундуки, покрытые странными коврами, и,\r\nнаконец, сам необыкновенный хозяин, севший неподвижно перед ним, - все это произвело на него странное впечатление.\r\nОкна, как нарочно, были заставлены и загромождены снизу так, что давали свет только с одной верхушки.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гиляровский В", "role": "user" }, { "content": "ног: четыре- в сапожищах со шпорами, а две-в ботинках, с брюками навыпуск. Это\n привлекает внимание прохожих. - Политика везут «под шары» в Тверскую!.. И\r\nдействительно, пролетка сворачивает на площадь, во двор Тверской части,\n останавливается у грязного двухэтажного здания, внизу которого находится\r\nпожарный сарай, а верхний этаж занят секретной тюрьмой с камерами для\n политических и особо важных преступников. Пролетка остановилась. Из нее,\r\nсогнувшись в три погибели, выползают два жандарма, а с ними и «политик». Его\n отводят в одну из камер, маленькие окна которой прямо глядят на\r\nгенерал-губернаторский дом, но снаружи сквозь них ничего не видно: сверх\n железной решетки окна затянуты частой проволочной сеткой, заросшей пылью. Звали\r\nэту тюрьму «клоповник». В главном здании, с колоннадой и красивым фронтоном,\n помещалась в центре нижнего этажа гауптвахта, дверь в которую была среди колонн,\r\nа перед ней-плацдарм с загородкой казенной окраски, черными и белыми\n угольниками. Около полосатой, такой же окраски будки с подвешенным колоколом\r\nстоял часовой и нервно озирался во все стороны, как бы не пропустить идущего или\r\nедущего генерала, которому полагалось «вызванивать караул». Чуть показывался с\n Тверской, или из Столешникова переулка, или от гостиницы «Дрезден», или из\r\nподъезда генерал-губернаторского дома генерал, часовой два раза ударял в\n колокол, и весь караул-двадцать человек с офицером и барабанщиком во\r\nглаве-стремглав, прыгая со ступенек, выстраивался фронтом рядом с будкой и\n делал ружьями «на караул» под барабанный бой… И сколько десятков раз\r\nприходилось выскакивать им на чествование генералов! Мало ли их «проследует» за\n день на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому,\r\nчто, мол, не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что\n произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз\r\nпроходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу. И так\n каждый день от «зари» до «зари». А «заря»-это особый военный артикул,\r\nисполнявшийся караулом на гауптвахте утром и вечером. За четверть часа до\n назначенного времени выходит горнист и играет на трубе «повестку к заре». Через\r\nчетверть часа выстраивается весь караул у будки и под барабанный бой правит\n церемониал «зари». После вечерней «зари» и до утренней генералов лишают\r\nцеремониала отдания чести. Солдаты дремлют, в караульном доме, только сменяясь\r\nпо часам, чтобы стеречь арестантов на двух постах: один под окнами «клоповника»,\n а другой под окнами гауптвахты, выходящими тоже во двор, где содержались в\r\nотдельных камерах арестованные офицеры. Кроме «клоповника» во дворе рядом с\n приемным покоем, помещалась «пьяная» камера, куда привозили пьяных и буянов.\r\nОгромный пожарный двор был завален кучами навоза, выбрасываемого ежедневно из\n конюшен. Из-под навоза, особенно после дождей, текла ручьями бурая, зловонная\r\nжидкость прямо через весь двор под запертые ворота, выходящие в переулок, и\r\nсбегала по мостовой к Петровке. Рядом с воротами стояло низенькое каменное\n здание без окон, с одной дверью на двор. Это-морг. Его звали «часовня». Он\r\nредко пустовал. То и дело сюда привозили трупы, поднятые на улице, или жертвы\n преступлений. Их отправляли для судебно-медицинекого вскрытия в анатомический\r\nтеатр или, по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон.\n Бесприютных и беспаспортных отпевали тут.же и везли на дрогах, в дощатых гробах\r\nна кладбище. Дежурная комната находилась в правой стороне нижнего этажа, стена в\r\nстену с гауптвахтой, а с другой ее стороны была квартира полицейского врача. Над\n участком - квартира пристава, а над караульным домом, гауптвахтой и квартирой\r\nврача-казарма пожарной команды, грязная и промозглая. Пожарные в двух этажах,\r\nнизеньких и душных, были набиты, как сельди в бочке, и спали вповалку на нарах,\n а кругом на веревках сушилось промокшее на пожарах платье и белье. Половина\r\nкоманды-дежурная-никогда не раздевалась и спала тут же в одежде и сапогах. И\n когда с каланчи, чуть заметя пожар, дежурный звонил за веревку в сигнальный\r\nколокол, пожарные выбегали иногда еще в непросохшем платье. Мимо\n генерал-губернаторского дома громыхает пожарный обоз: на четверках-багры, на\r\nтройке-пожарная машина, а на парах-вереница бочек с водой. А впереди, зверски\n дудя в медную трубу, мчится верховой с горящим факелом. День и ночь шумела и\r\nгудела площадь. Безмолвствовала только одна тюрьма. В ее секретных камерах\n содержались в разное время интересные люди. В 1877 году здесь сидел\r\n«шлиссельбуржец» Николай Александрович Морозов. Спичкой на закоптелой стене\n камеры им было написано здесь первое стихотворение, положившее начало его\r\nлитературному творчеству: Кругом непроглядною серою мглой Степная равнина одета,\r\nИ мрачно и душно в пустыне глухой, И нет в ней ни жизни, ни света. Потом к этому\n куплету стали присоединяться и другие. В первоначальном виде эта поэма была\r\nнапечатана в 1878 году в журнале «Вперед» и вошла в первое издание его книги\n «Звездные песни», за которую в 1912 году Н. А. Морозова посадили в Двинскую\r\nкрепость. В переделанном виде эта поэма была потом напечатана под названием\n «Шлиссельбургский узник». В 1862 году в этой же самой угловой камере содержался\r\nПетр Григорьевич Зайчневский, известный по делу «Молодой России», прокламация\n которой привела в ужас тогдашнее правительство. А еще раньше, в 1854 году, но\r\nуже не в «клоповнике», а в офицерских камерах гауптвахты содержался по обвинению\r\nв убийстве француженки Деманш А. В. Сухово-Кобылин, который здесь написал свою\n пьесу «Свадьба Кречинского», до сих пор не сходящую со сцены. Революция смела\r\nтюрьму, гауптвахту, морг, участок и перевела в другое место Тверскую пожарную\n команду, успевшую отпраздновать в 1923 году столетие своего существования под\r\nэтой каланчой. Сто лет самоотверженной, полной риска работы нескольких поколений\r\nна виду у всей Москвы. Еще и сейчас немало москвичей помнят подвиги этих\n удальцов на пожарах, на ходынской катастрофе во время царского коронования в\r\n1896 году, во время наводнений и, наконец, при пожаре артиллерийских складов на\n Ходынке в 1920 году. Московскую пожарную команду создал еще граф Ф. В.\r\nРостопчин. Прежде это было случайное собрание пожарных инструментов,\n разбросанных по городу, и отдельных дежурных обывателей, которые должны были по\r\nцерковному набату сбегаться на пожар, кто с багром, кто с ведром, куда являлся и\n брандмайор. С 1823 года пожарная команда стала городским учреждением.\r\nСоздавались пожарные части по числу частей города, постепенно появились\n инструменты, обоз, лошади. И только в 1908 году появился в пожарном депо на\r\nПречистенке первый пожарный автомобиль. Это была небольшая машина с\n прикрепленной наверху раздвижной лестницей для спасения погибавших из верхних\r\nэтажей, впрочем не выше третьего. На этом автомобиле первым мчался на пожар\n брандмайор с брандмейстером, фельдшером и несколькими смельчаками -\r\nпожарными-топорниками. Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного\n отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи\r\nпожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как\r\nна ладони. На каланче, под шарами, ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось\n этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а\r\nлетом еще труднее: солнце печет, да и по- жары летом чаще, чем зимой,-только\n гляди, не зевай! И ходит он кругом и «озирает окрестности». Отважен, силен,\r\nсердцем прост, Его не тронула борьбы житейской буря, И занял он за это самый\n высший ноет, На каланче дежуря. Вдруг облачко дыма… сверкнул огонек… И\r\nзверски рвет часовой пожарную веревку, и звонит сигнальный колокол на столбе\n посреди двора… Тогда еще электрических звонков Не было. Выбегают пожарные, на\r\nходу одеваясь в не успевшее просохнуть платье, выезжает на великолепном коне\n вестовой в медной каске и с медной трубой. Выскакивает брандмейстер и, задрав\r\nголову, орет: - Где? Какой? - В Охотном! Третий!-отвечает часовой сверху. А\n сам уже поднимает два шара на коромысле каланчи, знак Тверской части. Городская\r\n- один шар, Пятницкая-четыре, Мясницкая-три шара, а остальные- где шар и крест, где два шара и крест-знаки, по которым обыватель узнавал, в какой части города пожар.\r\nА то вдруг истошным голосом орет часовой сверху: - Пятый, на Ильинке! Пятый!\r\nИ к одинокому шару, означающему Городскую часть, привешивают с другой стороны коромысла красный флаг: сбор всех частей, пожар угрожающий.\r\nИ громыхают по булыжным мостовым на железных шинах пожарные обозы так, что стекла дрожат, шкафы с посудой ходуном ходят,.\r\nи обыватели бросаются к окнам или на улицу поглядеть на каланчу.\r\nНочью вывешивались вместо шаров фонари: шар- белый фонарь, крест-красный. А если красный фонарь сбоку, на том месте, где днем-красный флаг,-это сбор всех частей.\r\nПо третьему номеру выезжали пожарные команды трех частей, по пятому-всех частей.\r\nА если сверху крикнут: «Первый!»-это значит закрытый пожар: дым виден, а огня нет.\r\nТогда конный на своем коне-звере мчится в указанное часовым место для проверки, где именно пожар,-летит и трубит.\r\nНарод шарахается во все стороны, а тот, прельщая сердца обывательниц, летит и трубит!\r\nИ горничная с завистью говорит кухарке, указывая в окно:\r\n- Гляди, твой-то… В те давние времена пожарные, николаевские солдаты,\r\nеще служили по двадцать пять лет обязательной службы и были почти все холостые, имели «твердых» возлюбленных- кухарок.\r\nВ свободное от пожаров время они ходили к ним в гости, угощались на кухне, и хозяйки на них смотрели как на своих людей,\r\nзная, что не прощелыга какой-нибудь, а казенный человек, на которого положиться можно.\r\nТак кухарки при найме и в условие хозяйкам ставили, что в гости «кум» ходить будет, и хозяйки соглашались, а в купеческих домах даже поощряли.\r\nДа и как не поощрять, когда пословица в те давние времена ходила: «Каждая купчиха имеет мужа - по закону, офицера - для чувств, а кучера - для удовольствия».\r\nКак же кухарке было не иметь кума-пожарного! Каждый пожарный - герой, всю жизнь на войне, каждую минуту рискует головой.\r\nА тогда в особенности:\r\nполазь-ка по крышам зимой, в гололедицу, когда из разорванных рукавов струями бьет вода, когда толстое сукно куртки и штанов (и сухое-то не согнешь) сделается как лубок,\r\nа неуклюжие огромные сапожищи, на железных гвоздях для прочности, сделаются как чугунные.\r\nИ карабкается такой замороженный дядя в обледенелых сапогах по обледенелым ступеням лестницы на пылающую крышу и проделывает там самые головоломные акробатические упражнения;\r\nиногда ежась на стремнине карниза от наступающего огня и в ожидании спасительной лестницы, половиной тел» жмется к стене, а другая висит над бездной… Топорники,\r\nкаски которых сверка-гот сквозь клубы черного дыма, раскрывая железо крыши, постоянно рискуют провалиться в огненные тартарары.\r\nА ствольщик вслед за брандмейстером лезет в неизвестное помещение, полное дыма, и, рискуя задохнуться или быть взорванным каким-нибудь запасом керосина,\r\nищет, где огонь, и заливает его… Трудно зимой, но невыносимо летом, когда пожары часты.\r\nЯ помню одно необычайно сухое лето в половине восьмидесятых годов, когда в один день было четырнадцать пожаров, из которых два - сбор всех частей.\r\nГорели Зарядье и Рогожская почти в одно и то же время… А кругом мелкие пожары… В прошлом столетии в одной из московских газет напечатано было стихотворение под названием «Пожарный».\r\nОно пользовалось тогда популярностью, и каждый пожарный чувствовал, что написано оно про нею, именно про него, и гордился этим: сила и отвага!\r\n____________________\n\n ПОЖАРНЫЙ\n\n Мчатся искры, вьется пламя, Грозен огненный язык Высоко держу я знамя, Я к\r\nопасности привык! Нет неделями покоя,- Стой на страже ночь и день. С треском\r\nгнется подо мною Зыбкой лестницы ступень. В вихре искр, в порыве дыма, Под\n карнизом, на весу, День и ночь неутомимо Службу трудную несу. Ловкость, удаль и\r\nотвага Нам заветом быть должны. Мерзнет мокрая сермяга, Волоса опалены Правь\r\nструю рукой умелой, Ломом крышу раскрывай И рукав обледенелый Через пламя\n подавай. На высоких крышах башен Я, как дома, весь в огне. Пыл пожара мне не\r\nстрашен, Целый век я на войне! В наши дни пожарных лошадей уже нет, их заменили\r\nавтомобили. А в старое время ими гордились пожарные. В шестидесятых годах\n полицмейстер, старый кавалерист Огарев, балетоман, страстный любитель пожарного\r\nдела и лошадник, организовал специальное снабжение лошадьми пожарных команд, и\n пожарные лошади были лучшими в Москве. Ими нельзя было не любоваться. Огарев сам\r\nездил два раза в год по воронежским и тамбовским конным заводам, выбирал\n лошадей, приводил их в Москву и распределял по семнадцати пожарным частям,\r\nсамолично следя за уходом. Огарев приезжал внезапно в часть, проходил в конюшню,\r\nвынимал из кармана платок - и давай пробовать, как вычищены лошади. Ему Москва\r\nбыла обязана подбором лошадей по мастям: каждая часть имела свою «рубашку», и\n москвичи издали узнавали, какая команда мчится на пожар. Тверская - все\r\nжелто-пегие битюги. Рогожская- вороно-пегие, Хамовническая - соловые с черными\n хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская - соловые с белыми\r\nхвостами и гривами, Пятницкая - вороные в белых чулках и с лысиной во весь лоб,\r\nГородская - белые без отметин, Якиманская - серые в яблоках, Таганская -\n чалые. Арбатская - гнедые, Сущевская - лимонно-золотистые, Мясницкая - рыжие\r\nи Лефортовская - караковые. Битюги - красота, силища! А как любили пожарные\n своих лошадей! Как гордились ими! Брандмейстер Беспалов, бывший вахмистр 1-го\r\nДонского полка, всю жизнь проводил в конюшне, дневал и ночевал в ней. После его\r\nсмерти должность тверского брандмейстера унаследовал его сын, еще юноша, такой\n же удалец, родившийся и выросший в конюшне. Он погиб на своем посту:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Добролюбов Н", "role": "user" }, { "content": "не много надурит в обществе и очень скоро почувствует необходимость согласиться и сговориться с другими в видах общей пользы.\r\nНо никогда этой необходимости не почувствует человек, если он во множестве подобных себе находит обширное поле для упражнения своих капризов и если в их зависимом,\r\nуниженном положении видит постоянное подкрепление своего самодурства.\r\nТаким образом, имея общим с анархиею отсутствие всякого закона и права, обязательного для всех, самодурство, в сущности, несравненно ужаснее анархии,\r\nпотому что дает озорничеству больше средств и простора и заставляет страдать большее число людей - и опаснее ее еще в том отношении, что может держаться гораздо дольше.\r\nАнархия (повторим, если только она возможна вообще) может служить только переходным моментом,\r\nкоторый сам себя с каждым шагом должен образумливать и приводить к чему-нибудь более здравому;\r\nсамодурство, напротив, стремится узаконить себя и установить как незыблемую систему.\r\nОттого оно, вместе с таким широким понятием о своей собственной свободе, старается, однако же, принять все возможные меры,\r\nчтобы оставить эту свободу навсегда только за собой, чтобы оградить себя от всяких дерзких попыток.\r\nДля достижения этой цели оно признает как будто некоторые высшие требования и хотя само против них тоже проступается, но пред другими стоит за них твердо.\r\nНесколько минут спустя после реплики, в которой Дикой так решительно отвергал, в пользу собственного каприза, все нравственные и логические основания для суждения о человеке,\r\n- этот же самый Дикой напускается на Кулигина, когда тот, для объяснения грозы, выговорил слово \"электричество\".\r\n\"Ну, как же ты не разбойник, - кричит он: - гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости господи, обороняться.\r\nЧто ты, татарин, что ли? Татарин ты? А, говори: татарин?\" И уж тут Кулигин не смеет ответить ему: \"хочу так думать, и думаю, и никто мне не указ\".\r\nКуда тебе, - он и объяснений-то своих представить не может: их принимают с ругательствами, да и говорить-то не дают.\r\nПоневоле тут резонировать перестанешь, когда на всякий резон кулак отвечает, и всегда в конце концов кулак остается правым...\r\n______________\n * Анархия (с греч.) - безначалие, безвластие.\r\nНо - чудное дело!\r\n- в своем непререкаемом, безответственном темном владычестве, давая полную свободу своим прихотям, ставя ни во что всякие законы и логику,\r\nсамодуры русской жизни начинают, однако же, ощущать какое-то недовольство и страх, сами не зная перед чем и почему.\r\nВсе, кажется, по-прежнему, все хорошо: Дикой ругает кого хочет; когда ему говорят: \"как это на тебя никто в целом доме угодить не может!\" - он самодовольно отвечает: \"вот поди ж ты!\r\n\" Кабанова держит по-прежнему в страхе своих детей, заставляет невестку соблюдать все этикеты старины,\r\nест ее, как ржа железо, считает себя вполне непогрешимой и ублажается разными Феклушами.\r\nА все как-то неспокойно, нехорошо им.\r\nПомимо их, не спросясь их, выросла другая жизнь, с другими началами, и хотя далеко она, еще и не видна хорошенько,\r\nно уже дает себя предчувствовать и посылает нехорошие видения темному произволу самодуров.\r\nОни ожесточенно ищут своего врага, готовы напуститься на самого невинного, на какого-нибудь Кулигина;\r\nно нет ни врага, ни виновного, которого могли бы они уничтожить:\r\nзакон времени, закон природы и истории берет свое, и тяжело дышат старые Кабановы, чувствуя,\r\nчто есть сила выше их, которой они одолеть не могут, к которой даже и подступить не знают как.\r\nОни не хотят уступать (да никто покамест и не требует от них уступок), но съеживаются, сокращаются;\r\nпрежде они хотели утвердить свою систему жизни, навеки нерушимую, и теперь то же стараются проповедовать;\r\nно уже надежда изменяет им, и они, в сущности, хлопочут только о том, как бы на их век стало.\r\n.. Кабанова рассуждает о том, что \"последние времена приходят\", и когда Феклуша рассказывает ей о разных ужасах настоящего времени - о железных дорогах и т.\r\nп., - она пророчески замечает: \"и хуже, милая, будет\". - \"Нам бы только не дожить до этого\", - со вздохом отвечает Феклуша.\r\n\"Может, и доживем\", - фаталистически говорит опять Кабанова, обнаруживая свои сомнения и неуверенность.\r\nА отчего она тревожится? Народ по железным дорогам ездит, - да ей-то что от этого?\r\nА вот, видите ли: она, \"хоть ты ее всю золотом осыпь\", не поедет по дьявольскому изобретению;\r\nа народ ездит все больше и больше, не обращая внимания на ее проклятия; разве это не грустно, разве не служит свидетельством ее бессилия?\r\nОб электричестве проведали люди, - кажется, что тут обидного для Диких и Кабановых?\r\nНо, видите ли, Дикой говорит, что \"гроза в наказанье нам посылается, чтоб мы чувствовали\", а Кулигин не чувствует, или чувствует совсем не то, и толкует об электричестве.\r\nРазве это не своеволие, не пренебрежение власти и значения Дикого?\r\nНе хотят верить тому, чему он верит, - значит, и ему не верят, считают себя умнее его; рассудите, к чему же это поведет?\r\nНедаром Кабанова замечает о Кулигине: \"вот времена-то пришли, какие учители появились! Коли старик так рассуждает, чего уж от молодых-то требовать!\r\n\" И Кабанова очень серьезно огорчается будущностью старых порядков, с которыми она век изжила.\r\nОна предвидит конец их, старается поддержать их значение, но уже чувствует, что нет к ним прежнего почтения,\r\nчто их сохраняют уже неохотно, только поневоле, и что при первой возможности их бросят.\r\nОна уже и сама как-то потеряла часть своего рыцарского жара;\r\nуже не с прежней энергией заботится она о соблюдении старых обычаев, во многих случаях она уж махнула рукой,\r\nпоникла пред невозможностью остановить поток и только с отчаянием смотрит, как он затопляет мало-помалу пестрые цветники ее прихотливых суеверий.\r\nТочно последние язычники пред силою христианства, так поникают и стираются порождения самодуров, застигнутые ходом новой жизни.\r\nДаже решимости выступить на прямую, открытую борьбу в них нет; они только стараются как-нибудь обмануть время да разливаются в бесплодных жалобах на новое движение.\r\nЖалобы эти всегда слышались от стариков, потому что всегда новые поколения вносили в жизнь что-нибудь новое, противное прежним порядкам;\r\nно теперь жалобы самодуров принимают какой-то особенно мрачный, похоронный тон.\r\nКабанова только тем и утешается, что еще как-нибудь, с ее помощью, простоят старые порядки до ее смерти; а там, - пусть будет что угодно, - она уж не увидит.\r\nПровожая сына в дорогу, она замечает, что все делается не так, как нужно по ее: сыч ей и в ноги не кланяется, - надо этого именно потребовать от него, а сам не догадался;\r\nи жене своей он не \"приказывает\", как жить без него, да и не умеет приказывать, и при прощанье не требует от нее земного поклона;\r\nи невестка, проводивши мужа, не воет и не лежит на крыльце, чтобы показать свою любовь.\r\nПо возможности Кабанова старается водворить порядок, но уже чувствует, что невозможно вести дело совершенно по старине;\r\nнапример, относительно вытья на крыльце она уже только замечает невестке в виде совета, но не решается настоятельно требовать.\r\n.. Зато проводы сына внушают ей такие грустные размышления:\r\nМолодость-то что значит. Смешно смотреть-то даже на них. Кабы\n не свои, насмеялись бы досыта. Ничего-то не знают, никакого\r\nпорядка. Проститься-то путем не умеют. Хорошо еще у кого в доме\r\nстаршие есть, - ими дом-то и держится, пока живы. А ведь тоже,\n глупые, на свою волю хотят; а выйдут на волю-то, так и путаются на\r\nпозор, на смех добрым людям. Конечно, кто и пожалеет, а больше все\r\nсмеются. Да не смеяться то нельзя, гостей позовут - посадить не\n умеют, да еще, гляди, позабудут кого из родных. Смех, да и только.\r\nТак-то вот старина-то и выводится. В другой дом и взойти-то не\r\nхочется. А и взойдешь-то, так плюнешь да вон скорее. Что будет,\n как старики-то перемрут, как будет свет стоять, уж я и не знаю.\n Ну, да уж хоть то хорошо, что не увижу ничего.\r\nПока старики перемрут, до тех пор молодые успеют состариться, - на этот счет старуха могла бы и не беспокоиться.\r\nНо ей, видите ли, важно не то, собственно, чтобы всегда было кому смотреть за порядком и научать неопытных;\r\nей нужно, чтобы всегда нерушимо сохранялись именно те порядки, остались неприкосновенными именно те понятия, которые она признает хорошими.\r\nВ узости и грубости своего эгоизма она не может возвыситься даже до того, чтобы помириться на торжестве принципа, хотя бы и с пожертвованием существующих форм;\r\nда и нельзя от нее ожидать этого, так как у нее, собственно, нет никакого принципа, нет никакого общего убеждения, которое бы управляло ее жизнью.\r\nОна в этом случае гораздо ниже того сорта людей, которых принято называть просвещенными консерваторами.\r\nТе расширили несколько свой эгоизм, сливши с ним требование порядка общего, так что, для сохранения порядка, они способны даже жертвовать некоторыми личными вкусами и выгодами.\r\nНа месте Кабановой они бы, например, не стали предъявлять уродливых и унизительных требований земных поклонов и оскорбительных \"наказов\" от мужа жене,\r\nа озаботились бы только о сохранении общей идеи, - что жена должна бояться своего мужа и покорствовать свекрови.\r\nНевестка не испытывала бы таких тяжелых сцен, хотя и была бы точно так же в полной зависимости от старухи.\r\nИ результат был бы тот, что как бы ни плохо было молодой женщине, но терпение ее продолжалось бы несравненно дольше,\r\nбудучи испытываемо медленным и ровным гнетом, нежели когда оно разражалось резкими и жестокими выходками.\r\nОтсюда ясно, разумеется, что для самой Кабановой и для той старины, которую она защищает,\r\nгораздо выгоднее было бы отказаться от некоторых пустых форм и сделать частные уступки, чтобы удержать сущность дела.\r\nНо порода Кабановых не понимает этого:\r\nони не дошли даже до того, чтобы представлять или защищать какой-нибудь принцип вне себя, - они сами принцип, и потому все касающееся их они признают абсолютно важным.\r\nИм нужно не только чтоб их уважали, но чтоб уважение это выражалось именно в известных формах: вот еще на какой степени стоят они!\r\nОттого, разумеется, внешний вид всего, на что простирается их влияние, более сохраняет в себе старины и кажется более неподвижным,\r\nчем там, где люди, отказавшись от самодурства, стараются уже только о сохранении сущности своих интересов и значения;\r\nно в самом-то деле внутреннее значение самодуров гораздо ближе к своему концу, нежели влияние людей, умеющих поддерживать себя и свой принцип внешними уступками.\r\nОттого-то так и печальна Кабанова, оттого-то так и бешен Дикой:\r\nони до последнего момента не хотели укоротить своих широких замашек и теперь находятся в положении богатого купца накануне банкротства.\r\nВсе у него по-прежнему, и праздник он задает сегодня, и мильонный оборот порешил поутру, и кредит еще не подорван;\r\nно уже ходят какие-то темные слухи, что у него нет наличного капитала, что его аферы ненадежны, и завтра несколько кредиторов намерены предъявить свои требования;\r\nденег нет, отсрочки не будет, и все здание шарлатанского призрака богатства будет завтра опрокинуто.\r\nДело плохо...\r\nРазумеется, в подобных случаях купец устремляет всю свою заботу на то, чтобы надуть своих кредиторов и заставить их верить в его богатство:\r\nтак точно Кабановы и Дикие хлопочут теперь о том, чтобы только продолжалась вера в их силу.\r\nПоправить свои дела они уж и не рассчитывают;\r\nно они знают, что их своевольство еще будет иметь довольно простора до тех пор, пока все будут робеть перед ними,\r\nи вот почему они так упорны, так высокомерны, так грозны даже в последние минуты, которых уже немного осталось им, как они сами чувствуют.\r\nЧем менее чувствуют они действительной силы, чем сильнее поражает их влияние свободного, здравого смысла, доказывающее им,\r\nчто они лишены всякой разумной опоры, тем наглее и безумнее отрицают они всякие требования разума, ставя себя и свой произвол на их место.\r\nНаивность, с которой Дикой говорит Кулигину: \"хочу считать тебя мошенником, так и считаю;\r\nи дела мне нет до того, что ты честный человек, и отчета никому не даю, почему так думаю\",\r\n- эта наивность не могла бы высказываться во всей своей самодурной нелепости, если бы Кулигин не вызвал ее скромным запросом:\r\n\"да за что же вы обижаете честного человека?\r\n.\r\n.\" Дикой хочет, видите, с первого же раза оборвать всякую попытку требовать от него отчета, хочет показать, что он выше не только отчетности, но и обыкновенной логики человеческой.\r\nЕму кажется, что если он признает над собою законы здравого смысла, общего всем людям, то его важность сильно пострадает от этого.\r\nИ ведь в большей части случаев так, действительно, и выходит, - потому что его претензии бывают противны здравому смыслу.\r\nОтсюда и развивается в нем вечное недовольство и раздражительность. Он сам объясняет свое положение, когда говорит о том, как ему тяжело деньги выдавать.\r\n\"Что ты мне прикажешь делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить - обругаю.\r\nЯ отдать - отдам, а обругаю! Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную разжигает, да и только.\r\n.. Ну, и в те поры ни за что обругаю человека\".\r\nОтдача денег, как факт материальный и наглядный, даже в сознании самого Дикого пробуждает некоторое размышление:\r\nон сознает, как он нелеп, и сваливает вину на то, \"что сердце у него такое!\r\n\" В других случаях он даже и не сознает хорошенько своей нелепости;\r\nно по сущности своего характера непременно должен при всяком торжестве здравого смысла чувствовать такое же раздражение, как и тогда, когда приходится необходимость выдавать деньги.\r\nЕму тяжело расплачиваться вот почему: по естественному эгоизму он желает, чтобы ему было хорошо;\r\nвсе окружающее его убеждает, что это хорошее достается деньгами; отсюда прямая привязанность к деньгам.\r\nНо тут его развитие останавливается, эгоизм его остается в пределах отдельной личности и знать не хочет ее отношений к обществу, к своим ближним.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Бесы автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "И вновь заплакал горькой мукой\n По Севастополю безрукий.\n\n - Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий, но каковы же рифмы! - лез он ко мне с своею пьяною рожей.\r\n- Им некогда, некогда, они домой пойдут, - уговаривал Липутин, - они завтра Лизавете Николаевне перескажут.\r\n- Лизавете!.. - завопил он опять; - стой-нейди! Варьянт:\n И порхает звезда на коне\r\nВ хороводе других амазонок;\n Улыбается с лошади мне\n Ари-сто-кратический ребенок.\n\n \"Звезде-амазонке\".\r\n- Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не понимают! Стой!\r\n- уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калитку, - передай, что я рыцарь чести, а Дашка.\r\n.. Дашку я двумя пальцами... крепостная раба и не смеет...\r\nТут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и побежал по улице. Липутин увязался за мной.\r\n- Его Алексей Нилыч подымут.\r\nЗнаете ли, что я сейчас от него узнал? - болтал он впопыхах; - стишки-то слышали?\r\nНу, вот он эти самые стихи к \"Звезде-амазонке\" запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею полною подписью.\r\nКаков!\r\n- Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.\r\n- Проиграете! - захохотал Липутин, - влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти.\r\nОн до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же!\r\nЕще третьего дня выругал, когда она проезжала; - к счастью не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!\r\n- Я вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где только этакая дрянь заведется, везде-то вы тут руководите! - проговорил я в ярости.\r\n- Однако же, вы далеко заходите, господин Г-в; не сердчишко ли у нас екнуло, испугавшись соперника, - а?\n - Что-о-о? - закричал я останавливаясь.\r\n- А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать?\r\nУж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный,\r\nпотому что Николай Всеволодович ему все свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог не лгу!\r\nсейчас узнал, но зато из наивернейшего источника.\r\nНу, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!\r\nX.\r\nСтепан Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже с час как он воротился.\r\nЯ застал его как бы пьяного; первые пять минут, по крайней мере, я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.\r\n- Mon ami, я совсем потерял мою нитку... Lise...\r\nя люблю и уважаю этого ангела попрежнему; именно попрежнему;\r\nно, мне кажется, они ждали меня обе единственно, чтобы кое-что выведать, то-есть по-просту вытянуть из меня, а там и ступай себе с богом.\r\n.. Это так.\r\n- Как вам не стыдно!-вскричал я не вытерпев.\r\n- Друг мой, я теперь совершенно один. Enfin c'est ridicule. Представьте, что и там все это напичкано тайнами.\r\nТак на меня и накинулись об этих носах и ушах и еще о каких-то петербургских тайнах.\r\nОни ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре года назад: \"Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?\r\n\" И откуда эта идея вышла, не понимаю.\r\nПочему Прасковье непременно так хочется, чтобы Nicolas оказался сумасшедшим? Хочется этой женщине, хочется!\r\nСе Maurice, или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de m?me, но неужели в его пользу, и после того как сама же первая писала из Парижа к cette pauvre amie.\r\n.\r\n.\r\nEnfin, эта Прасковья, как называет ее cette ch?\r\nre amie, это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но только злая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.\r\n- Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?\r\n- Ну, в уменьшенном, все равно, только не перебивайте, потому что у меня все это вертится, там они совсем расплевались;\r\nкроме Lise; та все еще: \"Тетя, тетя\"; но Lise хитра, и тут еще что-то есть.\r\nТайны. Но со старухой рассорились. Cette pauvre тетя, правда, всех деспотирует...\r\nа тут и губернаторша, и непочтительность общества, и \"непочтительность\" Кармазинова; а тут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, се que je ne comprends pas...\r\nи-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с вами, с нашими жалобами и с нашими письмами...\r\nО, как я мучил ее и в такое время! Je suis un ingrat! Вообразите, возвращаюсь и нахожу от нее письмо; читайте, читайте! О, как неблагородно было с моей стороны.\r\nОн подал мне только что полученное письмо от Варвары Петровны. Она, кажется, раскаялась в утрешнем своем: \"сидите дома\".\r\nПисьмецо было вежливое, но все-таки решительное и немногословное.\r\nПослезавтра, в воскресенье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и советовала привести с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло мое имя).\r\nС своей стороны, обещалась позвать Шатова, как брата Дарьи Павловны. \"Вы можете получить от нее окончательный ответ, довольно ли с вас будет? Этой ли формальности вы так добивались?\"\r\n- Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапное решение судьбы меня точно придавило...\r\nЯ, признаюсь, все еще надеялся, а теперь tout est dit, я уж знаю, что кончено; c'est terrible. О, кабы не было совсем этого воскресенья, а все по-старому: вы бы ходили, а я бы тут...\r\n- Вас сбили с толку все эти давешние Липутинские мерзости, сплетни.\r\n- Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашим дружеским пальцем.\r\nЭти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon, но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом, о мерзостях-то,\r\nто-есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей, все время, пока был у Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив.\r\nНо теперь...\r\nо, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам женщину,\r\n- то-есть хоть и несовсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером!\r\nВедь я блажной ребенок, со всем эгоизмом ребенка, но без его невинности.\r\nОна двадцать лет ходила за мной, как нянька, cette pauvre тетя, как грациозно называет ее Lise...\r\nИ вдруг, после двадцати лет, ребенок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у ней голова в уксусе и...\r\nи, вот и достиг, в воскресенье женатый человек, шутка сказать...\r\nИ чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да, забыл: Lise боготворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит про нее: \"c'est un ange, но только несколько скрытный\".\r\nОбе советовали, даже Прасковья.\r\n.. впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробочке! Да и Lise собственно не советовала: \"к чему вам жениться; довольно с вас и ученых наслаждений\".\r\nХохочет. Я ей простил ее хохот, потому что у ней у самой скребет на сердце.\r\nВам, однако, говорят они, без женщины невозможно. Приближаются ваши немощи, а она вас укроет, или как там...\r\nМа foi, я и сам, все это время с вами сидя, думал про себя, что провидение посылает ее на склоне бурных дней моих, и что она меня укроет или как там... enfin понадобится в хозяйстве.\r\nВон у меня такой сор, вон смотрите, все это валяется, давеча велел прибрать, и книга на полу. La pauvre amie все сердилась, что у меня сор...\r\nО, теперь уж не будет раздаваться голос ее! Vingt ans! И-и у них, кажется, анонимные письма, вообразите, Nicolas продал, будто бы, Лебядкину имение.\r\nC'est un monstre; et enfin, кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух, как она слушает! Я простил ей ее хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и се Maurice.\r\n.. я бы не желал быть в его теперешней роли, brave homme tout de m?me, но несколько застенчив; впрочем бог с ним...\"\r\nОн замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову, смотря неподвижно в пол усталыми глазами.\r\nЯ воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении дома Филиппова, при чем резко и сухо выразил мое мнение,\r\nчто, действительно, сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas,\r\nв загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и все.\r\nНасчет же сплетен о Дарье Павловне, то все это вздор, все это натяжки мерзавца Липутина, и что так по крайней мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований не верить.\r\nСтепан Трофимович прослушал мои уверения с рассеянным видом, как будто до него не касалось.\r\nЯ кстати упомянул и о разговоре моем с Кирилловым и прибавил, что Кириллов, может быть, сумасшедший.\r\n- Он не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, - вяло и как бы нехотя промямлил он.\r\n- Ces gens-lа supposent la nature et la soci?t? humaine autres que Dieu ne les a faites et qu'elles ne sont r?element. С ними заигрывают, но по крайней мере не Степан Верховенский.\r\nЯ видел их тогда в Петербурге, avec cette ch?re amie (о, как я тогда оскорблял ee!) и не только их ругательств, - я даже их похвал не испугался.\r\nНе испугаюсь и теперь, mais parlons d'autre chose.. я, кажется, ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и... как я кляну себя за это!\r\n- О чем же вы писали?\n - О, друг мой, поверьте, что все это с таким благородством. Я уведомил ее, что я написал к Nicolas, еще дней пять назад и тоже с благородством.\r\n- Понимаю теперь! - вскричал я с жаром, - и какое право имели вы их так сопоставить?\r\n- Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как...\r\nкак таракан, и наконец я думаю, что все это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было.\r\n.. en Suisse... или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно, чтобы...\r\nenfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге... Я единственно из благородства.\r\n- О боже, как вы глупо сделали! - невольно сорвалось у меня.\r\n- Глупо, глупо! - подхватил он даже с жадностию; - никогда ничего не сказали вы умнее, c'?tait b?te, mais que faire, tout est dit.\r\nВсе равно женюсь, хоть и на \"чужих грехах\". так к чему же было и писать? Не правда ли?\r\n- Вы опять за то же!\r\n- О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже не тот Степан Верховенский; тот похоронен; enfin tout est dit.\r\nДа и чего кричите вы? Единственно потому, что не сами женитесь и не вам придется носить известное головное украшение.\r\nОпять вас коробит? Бедный друг мой, вы не знаете женщину, а я только и делал, что изучал ее.\r\n\"Если хочешь победить весь мир, победи себя\", единственно, что удалось хорошо сказать другому такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей.\r\nОхотно у него заимствую его изречение.\r\nНу, вот и я готов победить себя, и женюсь, а между тем что завоюю, вместо целого-то мира? О друг мой, брак - это нравственная смерть всякой гордой души, всякой независимости.\r\nБрачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще пожалуй не мои, - то-есть, разумеется не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине.\r\n.. Липутин предлагал давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп, Липутин. Женщина обманет само всевидящее око.\r\nLe bon Dieu, создавая женщину, уж конечно знал чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему;\r\nсама захотела участвовать в своем создании и сама заставила себя создать в таком виде и с такими аттрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром?\r\nНастасья, я знаю, может и рассердится на меня за вольнодумство, но.\r\n.. Enfin tout est dit.\r\nОн не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.\r\n- О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью!\r\n- воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, - почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья - si le miracle existe?\r\nНу, что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество et que tout soit dit!\r\nО, как я любил ее! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!\r\n- Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! - спросил я с удивлением.\r\n- Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.\r\n.\r\nО, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет!\r\nОна должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu'on appelle le венец!\r\nЯ в первый раз слышал это признание и так энергически высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться, Я был неправ.\r\n- Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя!\r\n- всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, - теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и, - о, что же он не едет! О сын мой, о мой, Петруша.\r\n.. и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но... laissez-moi, mon ami, я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями.\r\nЯ так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez vous, двенадцать часов...\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.\n\n Хромоножка.\n\n I.\r\nШатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первый визит.\r\nОни все, то-есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили.\r\nМама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот.\r\nМаврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила.\r\nУ ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на то, что Лизу всегда побаивалась.\r\nПриходу нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci, конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Дневник семинариста автора Никитин И", "role": "user" }, { "content": "(Бедный Яблочкин! - подумал я, - чего ему стоили эти слезы!) Вот вам и сон. Нет, у нас кого хочешь разбудят.\r\n- Так, так, - отвечал Иван Ермолаич, - вам бы следовало наказать этого вольнодумца Яблочкина. Ешь, мол, вареное, слушай говореное.\r\n- Знаем мы эти остроты! знаем!.. Вот вы хотели сделать по-своему, а что?\" сделали?..\r\n- Обо мне нечего говорить. Все молодость: увлекся - и образумился и пою теперь: \"Приидите и поклонимся\".\r\n- Эх, ну вас! - раздалось несколько голосов, - из-за чего вы бились? Чего вы хотели?\r\nИван Ермолаич молчал и, облокотясь одною рукою об стол, задумчиво смотрел на свои карты. Болезненное выражение его яжща ясно говорило, что думает он вовсе о другом.\r\nСидевший в углу эконом не принимал почти никакого участия в разговоре и вообще держался в тени.\r\nОн у нас ничего не читает и, следовательно, не имеет никакого значения, но личность \"го так оригинальна, что приобрела себе популярность во всей семинарии.\r\nОн положительно убежден, что все мы так уж созданы, что не можем чего-нибудь не украсть у своего ближнего,\r\nне можем не надуть его так или иначе, а потому и говорит он об этом - с дровосеком,\r\nс водовозом, с поставщиком конопляного масла, словом, с людьми всех сословий, лишь бы пришлось ему вступить с ними в какие-либо сношения во его экономической части.\r\nГолова его постоянно занята работой: кому и как сподручно украсть.\r\nБлагодаря этой работе, он сделался редким учителем воровства. Увидит, что водовоз ест на дворе калач, - поди, говорит, сюда.\r\nТот подойдет. \"Ну что, калач ешь?\" - \"Калач\". - \"А где взял?\" - \"Купил\". - \"Побожись\". Тот побожится.\r\n\"Не верю, брат, - украл\". - \"Да как же я его украл?\" - \"Известно, как воруют. За водою рано ездил?\" - \"На рассвете\".\r\n- \"Ну вот, так и есть. Вот, значит, ты продал кому-нибудь бочки две воды, а потом уж привез ее и сюда.\r\nВот и ешь теперь калач... А дров не воровал?\" - \"Какие там черти дрова! - скажет рассерженный водовоз.\r\n- У ворот-то день и ночь стоит сторож, как же я их украду?\" - \"Да, да! Ты не придумаешь, как украеть!.\r\n. Накладешь в бочку иоленьев и поедешь со двора в обменяешь их на калачи или на что другое.\r\nВот в вся хитрость. Уж я тебя зваго!\" Водоио\" почешет у себя затылок и пойдет ирючь: ну, мел, ладно! И после в самом деле ест крадены1 калач\".\r\nПодобная история повторяется и с другими.\r\n- Господа! Кто получает- \"Ведомости? Нет ли чего нового? - спросил кто-то из гостей. С минуту продолжалось молчание.\r\n- Я просмотрел у отца ректора один нумер, - отвечал эконом, - ничего нет особенного. Пишут, что умер стихотворец Лермонтов.\r\n- А, умер? ну, царство ему вебесное. Мне помнится, я где-то читал стихи Лермонтова, а где - не припомню.\r\nМежду тем началось приготовление к закуске. На столе появились бутылки.\r\nКухарка хлопотала в другой комнате: разрезывала холодный говяжий язык, холодного поросенка, жареного гуся и прочее и прочее.\r\nВ это время Иван Ермолаич, никем ие замеченный, вышел в переднюю и стал отыскивать свои калоши. Я подал ему его шинель.\r\n\"Вы семинарист?\" - спросил он меня. \"Да, семинарист\". - \"А к лакейской должности не чувствуете особенного призвания?\" - \"Нет\", - отвечал я с улыбкою. \"Ну, слава богу.\r\nЧто ж вы третесь в передней? Шли бы лучше в свою комнату и на досуге читали бы там порядочную книгу... до свидания\". Он надвинул на глаза свой картуз - и ушел.\r\nЯ не оставался без дела:\r\nпомогал кухарке перетирать тарелки, сбегал однажды за квасом, которого оказалось мало и за которым кухарка отказалась идти в погреб,\r\nсказав, что по ночам она ходить всюду боится и не привыкла и ломать своей шеи по скверной лестнице не намерена.\r\nПотом опять взялся перетирать тарелки и, по неумению с ними обходиться, одну разбил.\r\nКухарка назвала меня разинею, а Федор Федорович крикнул: \"Нельзя ли поосторожнее!\r\n\" Наконец каждому гостю поочередно я разыскал и подал калоши, накинул на нлечи верхнее платье и, усталый, вошел в свою комнату.\r\nСальная свеча нагорела шапкою и едва освещала ее неприветные стены. Федор Федорович заглянул ко мне в дверь.\r\n\"Вот видишь, мы там сидели, а тут целая свеча сгорела даром. Ты, пожалуйста, за этим смотри...\"\r\nЭхма! Vaaitas vanitatum et omnia vanitas!\n\n 30\r\nИменно: omnia vanitas! На квартире невесело, в классе скучно, не потому, что я невнимателен к своему делу, а потому, что товарищи мои слишком со мною необщительны, слишком холодны.\r\nВот, ей-богу, чудаки! Неужели они думают, что я в самом деле решусь пересказывать Федору Федоровичу все, что я вокруг себя вижу и слышу?\r\nНо тогда я презирал бы самого себя более, нежели кто-нибудь другой.\r\nЖелал бы я, однако, знать, в чем заключается наблюдение Федора Федоровича за моими занятиями и что разумеет он под словами: следить за ходом моих успехов?\r\nУж не то ли, что иногда отворит мою дверь и спросит: \"Чем занимаешься?\" Вот тем-то, отвечу я.\r\n\"Ну и прекрасно. Пожалуйста, не болтайся без дела\". И начнет разгуливать по своей комнате, поигрывая махрами шелкового пояса и напевая вполголоса свой любимый романс:\r\nЧерный цвет, мрачный цвет, Ты мне мил навсегда.\r\nИли присядет на корточки середь пола и тешится с серым котенком. \"Кисинька, кисинька!.. Эх, ты!..\" И поднимет его за уши. Котенок замяучит.\r\n\"Не любишь, шельма, а? не любишь?\" Положит его к себе на колени или прижмет к груди и ласково поглаживает ему спину и дает ему разные нежные названия.\r\nКотенок мурлычет, жмурит глаза и вдруг запускает в ласкающие его руки свои острые когти.\r\n\"А чтоб тебя черт побрал!\r\n\" - крикнет Федор Федорович и так хватит об пол своего любимца, что бедное животное ошалеет, проберется в какой-нибудь угол и, растянувшись на полу, долго испускает жалобное: мяу!\r\nмяу!\r\nЯ заметил, что Федор Федорович бывает в наилучшем расположении духа в праздничные дни, после сытного обеда,\r\nкоторый оканчивается у него объемистою мискою молочной каши, немедленно запиваемой кружкой густого красного квасу.\r\nВ прошлое воскресенье, едва кухарка успела убрать со стола посуду и подмести комнату, Федор Федорович лег на диван,\r\nподложил себе под локоть пуховую подушку, приказал мне подать огня для папиросы и крикнул:\r\n\"Гришка!\r\n\" - \"Ась!\" - ответил Григорий из передней.\r\n\"А ну-ка, поди сюда\". Мальчуган вошел и остановился у притолоки.\r\nПосмотрел я на него, - смех, да и только:\r\nволосы всклокочены, лицо неумытох рубашка в сальных пятнах, концы старых сапог, подаренных ему Федором Федоровичем, загнулись на его маленьких ногах вроде бараньих рогов.\r\nНо молодец он, право: как ни дерут его за вихор, всегда весел! \"Ну что ж, ты был сегодня у обедни?\" - спрашивает его Федор Федорович.\r\n\"А то будто нет\". - \"И богу молился?\" Григорий почесался о притолоку и ухмыльнулся: \"Как же не молиться! на то церковь\".\r\n- \"Ну, где ж ты стоял?\" Григорий смеется. \"Чему ты смеешься, stultus?\" Звук незнакомого слова так удивил мальчугана, что он фыркнул и убежал в переднюю.\r\n\"Ты не бегай, рыжая обезьяна! Пошел, сними с меня сапоги!\" Григорий повиновался. Между тем Федор Федорович лениво зевал и осенял крестом свои уста.\r\n\"Ну, рыжий! хочешь взять пятак?\" - \"Хочу\", - отвечал рыжий и протянул за пятаком руку.\r\n\"Э, ты думаешь - даром? Представь, как продают черепенники, тогда и дам\".\r\nМальчугап остановился середь комнаты, прищурил глаза и, медленно, размахивая правою рукою, затянул тонким голосом:\r\nЭх, лей, кубышка,\n Поливай, кубышка,\n Не жалей, кубышка,\n Хозяйского добришка.\r\nЗа хозяйской головою\n Поливаем, как водою.\n Кто мои черепенники берет,\n Тот здрав живет. Подходи!..\r\nПри последнем слове он бойко повернулся на каблуке и топнул ногою об пол. Вслед за тем я получил приказание остановить маятник часов, и Федор Федорович погрузился в безмятежный сон.\r\nОктября 6\r\nЗаходил я, ради скуки, к Яблочкину и застал его, как и всегда, за книгою.\r\nОн сидел перед окном, подперев руками свою голову, и так был углублен в свое занятие, что не слыхал, как я вошел.\r\n\"Ты, брат, все за книгами\", - сказал я, положив руку на его плечо. Он вздрогнул и быстро поднялся со стула.\r\n\"Тьфу! как ты меня испугал! Отчего ты так редко у меня бываешь? Или боишься своего наставника?\" - \"Что за вздор! - отвечал я, - нашлось свободное время, вот я и пришел.\r\nНет ли чего почитать?\" - \"Я тебе сказал: только бери, книги найдутся\". Яблочкин вздохнул и прилег на кровать.\r\n\"Грудь, душа моя, болит, - сказал он, смотря на меня задумчиво и грустно, - вот что скверно! Ах, если бы у меня было твое здоровье, чего бы я не сделал! чего бы я не перечитал!\r\nЛентяй ты, Вася!\r\n\" - \"Нет, Яблочкин, ты меня не знаешь, - отвечал я несколько горячо, - я так зубрю уроки, что другой на моем месте давно бы слег от этого в могилу или сделался идиотом\".\r\nОн посмотрел на меня с удивлением. \"Откуда же в тебе эта любовь к мертвой букве?\" - \"Тут нет никакой любви. Я смотрю на свои занятия как на обязанность, как на долг.\r\nЯ знаю, что этот труд со временем даст мне возможность принести пользу тем, в среде которых я буду поставлен.\r\nЗнаешь ли, друг мой, - продолжал я, одушевляясь, - сан священника - великое дело.\r\nЭта мысль приходила мне в голову в бессонные ночи, когда, спрятав учебные книги, усталый, я бросался на свою жесткую постель.\r\nВот, - думал я, - наконец, после долгого труда, я удостоиваюсь сана священнослужителя.\r\nПадает ли какой-нибудь бедняк, убитый нуждою, я поддерживаю его силы словом евангельской истины.\r\nУнывает ли несчастный, бесчестно оскорбленный и задавленный,\r\n- я указываю ему на бесконечное терпение божественного страдальца, который, прибитый гвоздями на кресте, прощал своим врагам.\r\nВырывает ли ранняя смерть любимого человека из объятий друга, - я говорю последнему, что есть другая жизнь,\r\nчто друг его теперь более счастлив, покинув землю, где царствует зло и льются слезы.\r\n.. И после этого, быть может, я приобретаю любовь и уважение окружающих меня мужичков.\r\nУстраиваю в своем доме школу для детей их обоего пола, учу их грамоте, читаю и объясняю им святое Евангелие. Эти дети становятся взрослыми людьми, разумными отцами и добрыми матерями.\r\n.. И я, покрытый сединами, с чистою совестью ложусь на кладбище, куда, как духовный отец, проводил уже не одного человека, напутствуя каждого из них живым словом утешения...\"\r\nЯблочкин пожал мне руку.\r\n- У тебя прекрасное сердце!\r\nНо, Вася, нужно иметь железную волю, мало этого, нужно иметь светлую, многосторонне развитую голову,\r\nчтобы устоять одиноко на той высоте, на которую ты думаешь себя поставить, и где же?\r\nВ глуши, в какой-нибудь деревушке, среди грязи, бедности и горя, в совершенном разъединении со всяким умственным движением.\r\nВспомни, что тебе еще придется зарабатывать себе насущный кусок хлеба своими руками...\r\n- На все воля божияг - отвечал я и молчаливо опустил свою голову.\n - Отчего это жизнь идет не так, как бы хотелось? - сказал Яблочкин с досадою и горечью.\r\nПосле долгого взаимного молчания у нас снова зашел разговор о семинарии.\n - Я слышал, - сказал я, - что тебе досталось за объяснение лекции. Помнишь?..\r\n- Еще бы не помнить! - Яблочкин вскочил с кровати. - Это не беда, это в порядке вещей, что я был оскорблен и уничтожен моим наставником.\r\nЕму все простительно. Его уже поздно переделывать.\r\nНо эта улыбка, которую я заметил на лицах моих товарищей в то время, когда у меня брызнули неуместные,\r\nпроклятые слезы, - эта глупая улыбка довела меня до последней степени стыда и негодования.\r\nДело не в том, что здесь пострадало мое самолюбие, а в том, что эта молодежь, которая, казалось бы,\r\nдолжна быть восприимчивою и впечатлительною, успела уже теперь, в стенах учебного заведения, сделаться тупою и бесчувственною.\r\nВотчто мне больно! Что же выйдет из нее после, в жизни? - \"Охота тебе волноваться, - сказал я, - а говоришь, что грудь у тебя болит\".\r\n- \"Как, Вася, не волноваться?\r\nЯ опять попал было недавно в беду:\r\nна днях, в присутствии нескольких человек, я имел неосторожность высказать свое мнение насчет одной известной тебе иезуитской личности,\r\nпоставившей себе главною задачею в жизни пресмыкаться пред всем, что имеет некоторую силу и некоторый голос, и давить все бессильное и безответное\".\r\n- \"Инспектора?\" - прервал я его в испуге.\r\n\"Ну да! Через два часа слова мои были ему переданы, и он позвал меня к себе. \"Ты говорил вот той то?\" - спросил он меня.\r\nПредставь себе мое положение: ответить да - значит обречь себя на погибель; я подумал, подумал и сказал решительно: нет!\r\n\"А если, - продолжал он, - я призову двух сторожей и заставлю тебя сказать правду под розгами?\" Я молчал.\r\nСторожа явились. \"Признавайся, - говорил он, - прощу...\" Заметь, какая невинная хитрость: простит!.\r\n. \"Не в чем!\" - отвечал я, смотря ему прямо в глаза и дав себе слово скорее умереть на месте, чем лечь под розги. \"Позовите тех, при ком я говорил\".\r\nЯ чувствовал в себе какую-то неестественную силу. Глаза мои2 наверное, метали искры. Инспектор отвернулся и крикнул! \"Вытолкните его, мерзавца, вон и отведите в карцер.\r\n..\" И я просидел до вечера в карцере без хлеба, без воды, едва дыша от нестерпимой вони... нуты знаешь наш карцер\".\r\nЯблочкин снова прилег на свою кровать. Грудь его высоко поднималась. Лицо горело. Я понял, что мне неловко было упрекать его за неосторожные слова.\r\nМало ли мы что болтаем! и кто, спрашивается, от этого терпит? Ровно никто. Жаль, что он так впечатлителен; еще больше жальг что у него такое слабое здоровье.\r\n14\n\n Вот и решай, кто тут прав и кто виноват, и суди, как знаешь. Яблочкин сказал необдуманное слово и чуть не погиб, а другие доходят до безобразия, и все остается шито и крыто.\r\nПошел я сегодня после вечерни пошататься по городу; иду по одной улице, вдруг слышу - стучат в окно.\r\n\"Зайди на минуту;\r\nдело есть\", - раздался голос знакомого мне философа Мельхиседекова, который учится вместе со мною и принадлежит к самым лучшим ученикам по своему поведению и прилежанию.\r\nЯ зашел. Гляжу - кутеж! Мельхиседеков стоит среди комнаты, молодцевато подпершись руками в бока.\r\nТрое его товарищей, без галстуков, в толстых холстинных рубашках и в нанковых панталонах, сидят за столом.\r\nНа столе - полштоф водки, рюмка, груши в тарелке и какая-то старая, в кожаном переплете, книжонка.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Братья Карамазовы, Часть 1 автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход,\r\nи уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною,\r\nвечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола,\r\nкоторая, в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать,\r\nкроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.\r\nПознакомившись с редакциями,\r\nИван Федорович все время потом не разрывал связей с ними и в последние свои годы в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные темы,\r\nтак что даже стал в литературных кружках известен.\r\nВпрочем лишь в самое только последнее время ему удалось случайно обратить на себя вдруг особенное внимание в гораздо большем круге читателей,\r\nтак что его весьма многие разом тогда отметили и запомнили.\r\nЭто был довольно любопытный случай.\r\nУже выйдя из университета и приготовляясь на свои две тысячи съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в одной из больших газет одну странную статью,\r\nобратившую на себя внимание даже и не-специалистов, и главное по предмету повидимому вовсе ему незнакомому, потому что кончил он курс естественником.\r\nСтатья была написана на поднявшийся повсеместно тогда вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные мнения об этом вопросе, он высказал и свой личный взгляд.\r\nГлавное было в тоне и в замечательной неожиданности заключения. А между тем многие из церковников решительно сочли автора за своего.\r\nИ вдруг рядом с ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и с своей стороны аплодировать.\r\nВ конце концов некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка.\r\nУпоминаю о сем случае особенно потому, что статья эта своевременно проникла и в подгородный знаменитый наш монастырь,\r\nгде возникшим вопросом о церковном суде вообще интересовались, - проникла и произвела совершенное недоумение.\r\nУзнав же имя автора, заинтересовались и тем, что он уроженец нашего города и сын \"вот этого самого Федора Павловича\". А тут вдруг к самому этому времени явился к нам и сам автор.\r\nЗачем приехал тогда к нам Иван Федорович, - я помню даже и тогда еще задавал себе этот вопрос с каким-то почти беспокойством.\r\nСтоль роковой приезд этот, послуживший началом ко стольким последствиям, - для меня долго потом, почти всегда оставался делом неясным.\r\nВообще судя, странно было, что молодой человек столь ученый, столь гордый и осторожный на вид,\r\nвдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил,\r\nи хоть не дал бы конечно денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил,\r\nно все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.\r\nИ вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет с ним месяц и другой, и оба уживаются как не надо лучше. Последнее даже особенно удивило не только меня, но и многих других.\r\nПетр Александрович Миусов, о котором я говорил уже выше, дальний родственник Федора Павловича по его первой жене,\r\nслучился тогда опять у нас, в своем подгородном имении, пожаловав из Парижа, в котором уже совсем поселился.\r\nПомню, он-то именно и дивился всех более, познакомившись с заинтересовавшим его чрезвычайно молодым человеком, с которым он не без внутренней боли пикировался иногда познаниями.\r\n\"Он горд, - говорил он нам тогда про него, - всегда добудет себе копейку, у него и теперь есть деньги на заграницу - чего ж ему здесь надо?\r\nВсем ясно, что он приехал к отцу не за деньгами, потому что во всяком случае отец их не даст.\r\nПить вино и развратничать он не любит, а между тем старик и обойтись без него не может, до того ужились!\r\n\" Это была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика;\r\nтот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее.\r\n..\r\nТолько впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата,\r\nДмитрия Федоровича, которого в первый раз от роду узнал и увидал тоже почти в это же самое время,\r\nв этот самый приезд, но с которым однако же по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в переписку.\r\nКакое это было дело, читатель вполне узнает в свое время в подробности.\r\nТем не менее даже тогда, когда я уже знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович все казался загадочным, а приезд его к нам все-таки необъяснимым.\r\nПрибавлю еще, что Иван Федорович имел тогда вид посредника и примирителя между отцом и затеявшим тогда большую ссору и даже формальный иск на отца старшим братом своим,\r\nДмитрием Федоровичем.\r\nСемейка эта, повторяю, сошлась тогда вся вместе в первый раз в жизни, и некоторые члены ее в первый раз в жизни увидали друг друга.\r\nЛишь один только младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем как проживал у нас и попал к нам таким образом раньше всех братьев.\r\nВот про этого-то Алексея мне всего труднее говорить теперешним моим предисловным рассказом прежде чем вывести его на сцену в романе.\r\nНо придется и про него написать предисловие, по крайней мере чтобы разъяснить предварительно один очень странный пункт, именно:\r\nбудущего героя моего я принужден представить читателям с первой сцены его романа в ряске послушника.\r\nДа, уже с год как проживал он тогда в нашем монастыре и, казалось, на всю жизнь готовился в нем затвориться.\r\nIV. ТРЕТИЙ СЫН АЛЕША.\r\nБыло ему тогда всего двадцать лет (брату его Ивану шел тогда двадцать четвертый год, а старшему их брату Дмитрию двадцать восьмой).\r\nПрежде всего объявляю, что этот юноша, Алеша, был вовсе не фанатик, и, по-моему по крайней мере, даже и не мистик вовсе.\r\nЗаране скажу мое полное мнение:\r\nбыл он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только,\r\nчто в то время она одна поразила его и представила ему, так-сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.\r\nИ поразила-то его эта дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное по его мнению существо,\r\n- нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца.\r\nВпрочем я не спорю, что был он и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели.\r\nКстати, я уже упоминал про него, что, оставшись после матери всего лишь по четвертому году,\r\nон запомнил ее потом на всю жизнь, ее лицо, ее ласки, \"точно как будто она стоит предо мной живая\".\r\nТакие воспоминания могут запоминаться (и это всем известно) даже и из более раннего возраста, даже с двухлетнего,\r\nно лишь выступая всю жизнь как бы светлыми точками из мрака, как бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только уголочка.\r\nТак точно было и с ним:\r\nон запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более),\r\nв комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях, рыдающую как в истерике,\r\nсо взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него богородицу,\r\nпротягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров богородице.\r\n..\r\nи вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.\r\nВот картина! Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить.\r\nНо он редко кому любил поверять это воспоминание.\r\nВ детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого,\r\nот какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал других.\r\nНо людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком.\r\nЧто-то было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит.\r\nКазалось даже, что он все допускал, ни мало не осуждая, хотя часто очень горько грустя.\r\nМало того, в этом смысле он до того дошел, что его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости.\r\nЯвясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый,\r\nлишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было.\r\nОтец же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду,\r\nсначала недоверчиво и угрюмо его встретивший (\"много дескать молчит и много про себя рассуждает\"), скоро кончил однако же тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать,\r\nне далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно,\r\nчто полюбив его искренно и глубоко, и так, как никогда конечно не удавалось такому как он никого любить.\r\n..\r\nДа и все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских даже лет его.\r\nОчутившись в доме своего благодетеля и воспитателя, Ефима Петровича Поленова, он до того привязал к себе всех в этом семействе, что его решительно считали там как бы за родное дитя.\r\nА между тем он вступил в этот дом еще в таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в ребенке рассчетливой хитрости,\r\nпронырства или искусства заискать и понравиться, уменья заставить себя полюбить.\r\nТак что дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе так-сказать в самой природе, безыскусственно и непосредственно.\r\nТо же самое было с ним и в школе, и однако же, казалось бы, он именно был из таких детей, которые возбуждают к себе недоверие товарищей, иногда насмешки, а пожалуй и ненависть.\r\nОн например задумывался и как бы отъединялся.\r\nОн с самого детства любил уходить в угол и книжки читать, и однако же и товарищи его до того полюбили,\r\nчто решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во все время пребывания его в школе.\r\nОн редко бывал резв, даже редко весел, но все, взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе не от какой-нибудь в нем угрюмости, что напротив он ровен и ясен.\r\nМежду сверстниками он никогда не хотел выставляться.\r\nМожет по этому самому он никогда и никого не боялся, а между тем мальчики тотчас поняли,\r\nчто он вовсе не гордится своим бесстрашием, а смотрит так, как будто и не понимает, что он смел и бесстрашен.\r\nОбиды никогда не помнил.\r\nСлучалось, что через час после обиды он отвечал обидчику, или сам с ним заговаривал, с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между ними вовсе.\r\nИ не то чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей.\r\nБыла в нем одна лишь черта, которая во всех классах гимназии, начиная с низшего и даже до высших,\r\nвозбуждала в его товарищах постоянное желание подтрунить над ним, но не из злобной насмешки, а потому, что это было им весело.\r\nЧерта эта в нем была дикая, исступленная стыдливость и целомудренность.\r\nОн не мог слышать известных слов и известных разговоров про женщин. Эти \"известные\" слова и разговоры, к несчастию, неискоренимы в школах.\r\nЧистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи,\r\nкартины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты,\r\nмало того, солдаты-то многого не знают и не понимают из того, что уже знакомо, в этом роде, столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.\r\nНравственного разврата тут пожалуй еще нет, цинизма тоже нет настоящего, развратного, внутреннего, но есть наружный,\r\nи он-то считается у них нередко чем-то даже деликатным, тонким, молодецким и достойным подражания.\r\nВидя, что \"Алешка Карамазов\", когда заговорят \"про это\", быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его,\r\nкричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался и все это не говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.\r\nПод конец однако оставили его в покое и уже не дразнили \"девчонкой\", мало того, глядели на него в этом смысле с сожалением.\r\nКстати, в классах он всегда стоял по учению из лучших, но никогда не был отмечен первым.\r\nКогда умер Ефим Петрович, Алеша два года еще пробыл в губернской гимназии.\r\nНеутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола,\r\nа Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того не знал.\r\nХарактерная тоже, и даже очень, черта его была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства живет.\r\nВ этом он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете кормя себя своим трудом,\r\nи с самого детства горько прочувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.\r\nНо эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий, чуть-чуть лишь узнавший его,\r\nтотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей в роде как бы юродивых,\r\nкоторому, попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его по первому даже спросу или на доброе дело,\r\nили может быть даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.\r\nДа и вообще говоря, он как бы вовсе не знал цены деньгам, разумеется не в буквальном смысле говоря.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Вот вы какие! я совсем не для того! - с досадой сказала она, что угадали, - пойду, сейчас скину...\r\nРайский удержал ее за руку; она вырвалась, и только отворила дверь, как навстречу ей явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.\r\n- Идите скорей - зачем опоздали? - говорила она, краснея от радости и отбиваясь, когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.\r\n- Что это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? - заметила она, отнимая у него руки, - всю руку изломаете!\r\n- Ладонь такая тепленькая у вас, душистая, позвольте...\n - Подите прочь! Вы еще с бабушкой не поздоровались!\r\nОн поцеловал у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.\n - Рассказывайте, что видели во сне, - сказал ему Райский,скорее, скорее!\r\n- Нет, я прежде расскажу! - перебила Марфенька.\n - Нет, позвольте, я видел отличный сон, - торопился сказать Викентьев, - будто я...\r\n- Нет, дайте мне рассказать, - говорила Марфенька.\r\n- Позвольте, Марфа Васильевна, а то забуду, - силился он переговорить ее, - ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду.\r\nОна зажала ему рот рукой.\n - По порядку, по порядку! - командовал Райский, - слово за Марфенькой. Марфа Васильевна, извольте!\r\n- Я будто, бабушка... Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!.\r\n. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют...\r\n- Ночью? - сказал Викентьев.\r\n- Соловьи все ночью поют! - заметила бабушка, взглянув на них обоих.\n Марфенька покраснела.\r\n- Вот теперь сбили с толку - я и не стану рассказывать!\n - Нет, нет, говори, говорите!\n - Ну, вот птицы...\r\n- Птицы не поют ночью...\r\n- Опять вы, Николай Андреич! не стану - вам говорят! А вот он ночью, бабушка, - живо заговорила она, указывая на Викентьева, - храпит\n - Ты почем знаешь?\r\n- Марина сказывала - она от Семена слышала...\n - Это от золотухи: надо пить аверину траву, - заметила Татьяна Марковна.\n - Я боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы...\r\nОна вдруг замолчала.\n - Что ж ты остановилась? - спросил Райский, - можно свадьбу расстроить. В самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам...\r\nМарфенька покраснела, как вишня, и бросилась вон.\n - Полно тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!\n Викентьев догнал Марфенъку и привел назад.\r\n- Я буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, - сказал он.\n Марфеньку усадили и заставили рассказывать сон.\r\n- Вот будто я тихонько вошла в графский дом, - начала она, - прямо в галерею, где там статуи стоят.\r\nВошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу. Только я стою, не дышу, все смотрю на них.\r\nВсе переглядела - и Геркулеса с палицей, и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву... И старика, которого змеи сжимают... как бишь его зовут.\r\n.. Только вдруг!.. (Марфенька сделала испуганное лицо и оглядывалась по сторонам) - и теперь даже страшно - так живо представилось.\r\n- Ну, что вдруг? - спросила бабушка.\r\n- Страшно, бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться.\r\nСначала одна тихо, тихо повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша притянула к ней руку: это Диана с Минервой.\r\nПотом медленно приподнялась Венера - и не шагая... какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске.\r\n.\r\n.\r\nПотом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит!\r\nИ другие все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на месяц.\r\n.. Глаза у всех каменные, зрачков нет... Ух!\r\nОна вздрогнула.\n - Да это поэтический сон - я его запишу! - сказал Райский.\r\n- Побежали дети в разные стороны, - продолжала Марфеньна, - и все тихо, не перебирая ногами...\r\nСтатуи как будто советовались друг с другом, наклоняли головы, шептались... Нимбы взялись за руки и кружились, глядя на месяц.\r\n.. Я вся тряслась от страха. Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь...\r\nМарс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие ходили или сидели группами.\r\nТолько Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места.\r\nБольшой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в свой угол.\r\n.. и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в один раз взглянули туда же, на меня - на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне...\r\n- Ну, что же вы, Марфа Васильевна? - спросил Викентьев.\n - Как я закричу!\n - Ну?\r\n- Ну, и проснулась - и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться - так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.\r\n- Прелесть - сон, Марфенька! - сказал Райский. - Какой грациозный, поэтический! Ты ничего не прибавила?\r\n- Ах, братец, да где же мне все это выдумать! Я так все вижу и теперь, что нарисовала бы, если б умела...\n - Надо морковного соку выпить, - заметила бабушка, - это кровь очищает.\r\n- Ну, теперь позвольте мне... - начал Викентьев торопливо, - я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый...\r\n- Полно тебе, что это, сударь, при невесте!.. - остановила его Татьяна Марковна.\n - Ей-богу, правда...\n - Это нехорошо, не к добру\r\n- Говорите, говорите! - одобрял Райский.\n - А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже...\n - Перестанешь ли молоть? - сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.\r\n- Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин, со свечой, и музыка...\r\nВсе захохотали.\n - Все сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! - сказала Марфенька.\r\n- Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня - ей-богу правда, спросите Семена!..\r\n- Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты должны быть. И ужинать не надо.\r\n- Я напомню ужо бабушке: вот вам! - сказала Марфенька Викентьеву.\r\n- Ну, Вера, скажи свой сон - твоя очередъ! - обратился Райский к Вере.\r\n- Что такое я видела? - старалась она припомнить, - да, молнию, гром гремел - и кажется, всякий удар падал в одно место...\r\n- Какая страсть! - сказала Марфенька, - я бы закричала.\r\n- Я была где-то на берегу, - продолжала Вера, - у моря, передо мной какой-то мост, в море. Я побежала по мосту - добежала до половины; смотрю, другой половины нет, ее унесла буря...\r\n- Все? - спросил Райский.\n - Все.\n - И этот сон хорош, и тут поэзия!\r\n- Я не вижу обыкновенно снов или забываю их, - сказала она, - а сегодня у меня был озноб: вот вам и поэзия!\r\n- Да ведь все дело в ознобе и жаре; худо, когда ни того, ни другого нет.\r\n- А вы, братец? теперь вам говорить! - напомнила ему Марфенька.\n - Вообразите, я всю ночь летал.\n - Как летали?\r\n- Так: будто крылья явились.\n - Это бывает к росту, - сказала бабушка, - кажется, тебе уж не кстати бы...\r\n- Я сначала попробовал полететь по комнате, - продолжал он, - отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел.\r\nВы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей.\r\n.. Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко.\r\nЯ то поднимусь, то опущусь - и когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк...\r\n- Этот всем снится; вот сокровище далось: как пугало, - сказала Татьяна Марковна.\r\n- Я его вчера видел с ружьем - на острове, он и приснился. Я ему стал кричать изо всей мочи, во сне, - продолжал Райский, - а он будто не слышит, все целится... наконец...\r\n- Ну, братец, - ах, это интересно...\n - Ну, я и проснулся!\n - Только? ах, как жаль! - сказала Марфенька.\r\n- А тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?\n - Чего доброго, от него станется и наяву, - ворчала бабушка. - А что он, отдал тебе восемьдесят рублей?\r\n- Нет, бабушка, я не спрашивал.\n - Все вы мало богу молитесь, ложась спать, - сказала она, - вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.\r\n- А вы, бабушка, видели какой-нибудь сон? расскажите. Теперь ваша очередь! - обратился к ней Райский.\n - Стану я пустяки болтать!\n - Расскажите, бабушка! - пристала и Марфенька.\r\n- Бабушка, позвольте, я расскажу за вас, что вы видели? - вызвался Викентьев.\n - А ты почем знаешь бабушкины сны?\n - Я угадаю.\n - Ну, угадывай.\r\n- Вам снилось, - начал он, - что мужики отвезли хлеб на базар,продали и пропили деньги. Это во-первых...\n Все засмеялись.\n - Какой отгадчик! - сказала бабушка.\r\n- Во-вторых, что Яков, Егор, Прохор и Мотька, пьяные, забрались на сеновал, закурили трубки и наделали пожар...\n - Типун тебе, право - болтун этакий! Поди, я уши надеру!\r\n- В-третьих, что все девки и бабы, в один вечер, съели все варенье, яблоки, растаскали сахар, кофе...\n Опять смех.\n - Что Савелий до смерти убил Марину...\r\n- Полно, тебе говорят!.. - унимала сердито Татьяна Марковна.\r\n- И, наконец, - торопливо досказывао он, так что на зубах вскочил пузырь, - что земская плиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме поставили роту солдат...\r\n- Вот, я же тебя, я же тебя - на, на, на! - говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за убо. - А еще жених - болтает вздор какой!\r\n- А ловко, мастерски подобрал! - поощрял Райский.\n Марфенька смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.\r\n- Это вам только лезет в голову такая бестолочь! - сказала она.\r\n- Видите же и вы какие-нибудь сны, бабушка? - заметил Райский.\n - Вижу, да не такие безобразные и страшные, как вы все.\r\n- Ну, что, например, видели сегодня?\n Бабушка стала припоминать.\n - Видела что-то, постойте... Да: поле видела, на нем будто лежит... снег.\r\n- А еще? - спросил Райский.\n - А на снегу щепка...\n - И все?\n - Чего ж еще? И слава богу, кричать и метаться не нужно!\n\n ХХII\r\nВесь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов вечера все умолкло в доме.\r\nМежду тем дождь перестал, Райский надел пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.\r\nБыло тихо, кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть, что делается в поле и на Волге.\r\nТемнота. На горизонте скопились удалявшиеся облака, и только высоко над головой слабо мерцали кое-где звезды.\r\nОн вслушивался в эту тишину и всматривался в темноту, ничего не слыша и не видя.\r\nНаправо туман; левее черным пятном лежала деревня, дальше безразличной массой стлались поля. Он дохнул в себя раза два сырого воздуха и чихнул,\r\nВдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно.\r\nОн взглянул вверх, но окно, которое отворилось, выходило не к саду, а в поле,\r\nи он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через забор и попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.\r\n- Это вы? - спросил шепотом кто-то из окна нижнего этажа, - конечно, Вера, потому что в старом доме никого, кроме ее, не было.\r\nУ Райского затряслись колени, однако он невнятным шепотом отвечал: \"Я\".\r\n- Сегодня я не могла выйти - дождик шел целый день; завтра приходите туда же в десять часов... Уйдите скорее, кто-то идет!\n Окно тихо затворилось. Райский все стоял.\r\n\"Куда \"туда же\"! - спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги, помешавшие услышать продолжение разговора.\r\n- Боже! так это правда: тайна есть (а он все не верил) - письмо на синей бумаге - не сон! Свидания! Вот она, таинственная \"Ночь\"! А мне проповедовала о нравственности!\"\r\nОн пошел навстречу maman.\n - Кто тут! - громко закричал голос, и с этим вопросом идущий навстречу начал колотить что есть мочи в доску.\r\n- Ну тебя к черту! - с досадой сказал Райский, отталкивая Савелья, который торопливо подошел к нему. - Давно ли ты стал дом стеречь?\r\n- Барыня приказали, - отвечал Савелий, - мошенники в здешних местах есть... беглые... тоже из бурлаков ходят шалить...\r\n- Врешь все! - с досадой продолжал Райский, - ты подглядываешь за Мариной: это... скверно, - хотел он сказать, но не договорил и пошел.\r\n- Позвольте о Марине слово молвить! - остановил его Савелий.\n - Ну?\n - Нельзя ли ее в полицию отправить?\n - Ты с ума сошел, - сказал Райский, уходя. Савелий за ним.\r\n- Сделайте божескую милость, - говорил он, хоть в Сибирь сошлите ее!\n Райский погружен был в свой новый \"вопрос\" о разговоре Веры из окна и продолжал идти.\r\n- Или хоша в рабочий дом - на всю жисть... - говорил Савелий, не отставая от него.\r\n- За что? - спросил вдруг Райский, остановившись.\n - Да опять того... почтальон ходит все... Плетьми бы приказали ее высечь...\r\n- Тебя! - сказал Райский, - чтоб ты не дрался...\n - Воля ваша!\n - Да не подсматривал! это... скверно... - сквозь зубы проговорил он, взглянув на окно Веры.\r\nОн ушел, а Савелий неистово застучал в доску.\r\nРайский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю.\r\nВера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она - ничего, ясна и покойна...\r\n- Как ты кокетливо одета сегодня! - сказал он.\r\n- Вы находите простенькую палевую блузу кокетливой?\r\n- А пунцовая лента, а прическа, с длинной, небрежно брошенной прядью волос на плечо, а пояс с этим изящным бантом, ботинки, прошитые пунцовым шелком!\r\nУ тебя бездна вкуса, Вера, я восхищаюсь!\r\n- Очень рада, что нравлюсь вам; только вы как-то странно восхищаетесь. Скажите, отчего?\n - Хорошо, скажу, пойдем гулять.\n - Когда?\r\n- В десять часов.\n Она быстро и подозрительно взглянула на него. Он заметил этот взгляд.\r\n\"Напрасно я сказал так определительно - в десягь часов, - подумал он, - надо бы было сказать часов в десять... Она догадалась...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "Он остановился, в глазах его мелькнуло что-то странное,- они как будто затуманились…\r\n- И для счастья тоже…- прибавил он тише, как будто про себя. Но тотчас же взгляд его сверкнул опять холодным открытым цинизмом.\r\n-Га!-сказал он громко, обращаясь к долгоусому.- Делать нечего, Матвей, обойди почтенную публику еще раз.\r\nДолгоусый, успевший надеть свою шляпу и считавший, повидимому, представление законченным, опять замялся.\r\nПовидимому, несмотря на сильно помятую фигуру и физиономию, не внушавшую ни симпатии, ни уважения, в этом человеке сохранялась доля застенчивости. Он нерешительно смотрел на феномена.\r\n- Ты глуп! - сказал тот жестко.- Мы получили с уважаемых господ за афоризм, а тут оказался еще парадокс… Надо получить и за парадокс… За парадокс, почтенные господа!.\r\n. За парадокс бедному шляхтичу-феномену, который кормит ногами многочисленное семейство…\r\nШляпа обошла еще раз по крыльцу и по двору, который к тому времени наполнился публикой чуть не со всего переулка.\n\n ____________________\r\nIV\n\n После обеда я стоял на крыльце, когда ко мне подошел брат.\n - Знаешь что,- сказал он,- этот… феномен… еще здесь.\n - Где?\r\n- В людской. Мама позвала их обоих обедать… И долгоусый тоже. Он его кормит с ложки…\r\nВ эту самую минуту из-за угла нашего дома показалась худощавая и длинная фигура долгоусого.\r\nОн шел, наклонясь, с руками назади, и тащил за собою тележку, в которой сидел феномен, подобравши ноги.\r\nПроезжая мимо флигелька, где жил военный доктор, он серьезно поклонился по направлению к окну, из которого попыхивал по временам синий дымок докторской трубки, и сказал долгоусому:\r\n«Ну, ну, скорее!\r\n» Около низких окон Уляницкого, занавешенных и уставленных геранью, он вдруг зашевелился и крикнул:\r\n- До свиданья, благодетель… Я знаю прошедшее, настоящее и будущее, как пять пальцев моей правой руки… которой у меня, впрочем, нет… ха-ха!\r\nКоторой у меня нет, милостивый мой благодетель… Но это не мешает мне знать прошедшее, настоящее и будущее!\r\nЗатем тележка выкатилась за ворота…\r\nКак будто сговорившись, мы с братом бегом обогнули флигель и вышли на небольшой задний дворик за дом.\r\nами. Переулок, обогнув большой дом, подходил к этому месту, и мы могли здесь еще раз увидеть феномена.\r\nДействительно, через полминуты в переулке показалась долговязая фигура, тащившая тележку.\r\nФеномен сидел, опустившись. Лицо у него казалось усталым, но было теперь проще, будничнее и приятнее.\r\nС другой стороны, навстречу, в переулок вошел старый нищий с девочкой лет восьми.\r\nДолгоусый кинул на нищего взгляд, в котором на мгновение отразилось беспокойство, но тотчас же он принял беззаботный вид,\r\nстал беспечно глядеть по верхам и даже как-то некстати и фальшиво затянул вполголоса песню.\r\nФеномен наблюдал все эти наивные эволюции товарища, и глаза его искрились саркастической усмешкой.\r\n- Матвей! - окликнул он, но так тихо, что долгоусый только прибавил шагу.\n - Матвей!\n Долгоусый остановился, посмотрел на феномена и как-то просительно произнес:\r\n- А! Ей-богу, глупство!..\n - Доставай,- кратко сказал феномен.\n - Ну!\n - Доставай.\n - Ну-у? - совсем жалобно протянул долгоусый, однако полез в карман.\r\n- Не там,-сказал холодно феномен.- Сороковец доктора у тебя в правом кармане… Дедушка, постой на минуту.\r\nНищий остановился, снял шляпу и уставился в него своими выцветшими глазами. Долгоусый, с видом человека, смертельно оскорбленного, достал серебряную монету и кинул в шляпу старика.\r\n- Дьявол вас тут носит, дармоедов,- пробормотал он, принимаясь опять за дышло. Нищий кланялся, держа шляпу в обеих руках.\r\nФеномен захохотал, откинув голову назад… Тележка двинулась по переулку, приближаясь к нам.\r\n- А ты сегодня в добром гумбре,-угрюмо и язвительно сказал долгоусый.\n - А что? - с любопытством сказал феномен.\r\n- Так… пишешь приятные афоризмы и раздаешь голодранцам по сороковцу… Какой, подумают люди, счастливец!\r\nФеномен захохотал своим резким смехом, от которого у меня что-то прошло по спине, и потом сказал:\r\n- Ха! Надо себе позволить иногда… притом же ничего не потеряли… Ты видишь, и приятные афоризмы иногда делают сбор.\r\nУ тебя две руки, но твоя голова ничего не стоит, бедный Матвей!.. Человек создан для счастья, только счастье не всегда создано для него.\r\nПонял? У людей бывают и головы, и руки.\r\nТолько мне забыли приклеить руки, а тебе по ошибке поставили на плечи пустую тыкву… Ха! Это неприятно для нас, однако не изменяет общего правила…\r\nПод конец этой речи неприятные ноты в голосе феномена исчезли, и в лице появилось то самое выражение, с каким он писал для меня афоризм.\r\nНо в эту минуту тележка поровнялась с тем местом, где мы стояли с братом, держась руками за балясины палисадника и уткнув лица в просветы.\r\nЗаметив нас, феномен опять захохотал неприятным смехом.\r\n- А! лоботрясы! Пришли еще раз взглянуть на феномена бесплатно? Вот я вас тут! У меня есть такие же племянники, я кормлю и секу их ногами… Не хотите ли попробовать?.\r\n. Это очень интересно. Ха-ха-ха! Ну, бог с вами, не трону… Человек создан для счастья.\r\nАфоризм и парадокс вместе, за двойную плату… Кланяйтесь доктору от феномена и скажите, что человеку надо кормиться не тем, так другим,\r\nа это трудно, когда природа забыла приклеить руки к плечам… А у меня есть племянники, настоящие, с руками… Ну, прощайте и помните:\r\nчеловек создан для счастья…\r\nТележка покатилась, но уже в конце переулка феномен еще раз повернулся к нам, кивнул головой кверху, на птицу, кружившуюся высоко в небе, и крикнул еще раз:\r\n- Создан для счастья. Да, создан для счастья, как птица для полета.\r\nЗатем он исчез за углом, а мы с братом долго еще стояли, с лицами между балясин, и смотрели то на пустой переулок, то на небо, где,\r\nшироко раскинув крылья, в высокой синеве, в небесном просторе, вся залитая солнцем, продолжала кружиться и парить большая птица…\r\nА потом мы пошли опять в свой угол, добыли удочки и принялись было в молчании поджидать серебристую рыбу в загнившей бадье…\r\nНо теперь это почему-то не доставляло нам прежнего удовольствия.\r\nОт бадьи несло вонью, ее глубина потеряла свою заманчивую таинственность, куча мусора, как-то скучно освещенная солнцем,\r\nкак бы распалась на свои составные части, а кузов казался дрянной старой рухлядью-Ночью оба мы спали плохо, вскрикивали и плакали без.\r\nпричины. Впрочем, причина была: в дремоте обоим нам являлось лицо феномена и его глаза, то холодные и циничные, то подернутые внутренней болью…\r\nМать вставала и крестила нас, стараясь этим защитить своих детей от первого противоречия жизни, острой занозой вонзившегося в детские сердца и умы…\r\n1894 ПРИМЕЧАНИЯ\n\n Рассказ написан в 1894 году, повидимому в течение одного дня. В записной книжке Короленко под 11 апреля этого года записано:\r\n«Написал рассказ». Та же дата поставлена в конце черновой рукописи рассказа. Рукопись написана почти без помарок.\r\n«Парадокс» впервые появился в печати в том же году в майской книжке журнала «Русское богатство».\r\nВ сентябре 1894 года Короленко писал сестре своей жены, П. С. Ивановской: «Вы меня немного пожурили за знак вопроса в «Парадоксе».\r\nВ отдельном издании - выскажу свою мысль яснее, а пока Вам лично скажу, что этот рассказ явился для меня самого неожиданным результатом всего, что пришлось пережить в последнее время.\r\nЯ вообще человек не унылый и не пессимист. Но смерть моей Лели (маленькой дочери Короленко, умершей во время его путешествия в Америку, в 1893 году.\r\n-Ред.) так меня пришибла, что я никогда, в самые тяжелые минуты моей жизни, не чувствовал себя до такой степени изломанным, разбитым и ничтожным.\r\nЖизнь вообще, в самых мелких и самых крупных своих явлениях, кажется мне проявлением общего великого закона, главные основные черты которого - добро и счастье.\r\nА если нет счастия? Ну что ж, исключение не опровергает правила. Нет своего - есть чужое, а все-таки общий закон жизни есть стремление к счастию и все более широкое его осуществление.\r\nТолько это я и пытался сказать своим парадоксом, но собственная моя душа в это время была еще так же изломана, как мой несчастный философ.\r\nИ потому эта, сама по себе простая и не пессимистическая мысль оказалась как-то непроизвольно с такими пессимистическими придатками, что в общем выводе рождает недоумение и вопрос.\r\nПовторяю,- впоследствии я скажу все это яснее, и впечатление, думаю, выйдет более цельным».\r\nНо существенной переработке при повторных изданиях «Парадокс» не подвергался, изменено было только окончание рассказа.\r\nПервоначально он заканчивался так:\r\n«И много раз еще мы сидели над этой бадьей и путешествовали в старом кузове,\r\nи много раз впоследствии случалось нам предаваться таким же неумным занятиям в течение жизни и чувствовать себя такими же дураками,\r\nкак в ту минуту, когда Петр застал нас с удочками на заборе.\r\nИ не раз мне казалось, что за плечами у меня вырастают крылья, а потом я чувствовал себя беспомощным, разбитым и бессильным, как червяк, раздавленный в дорожной пыли.\r\nБывали безумные удачи и постыдные поражения, сердце не раз трепетало от восторга и сжималось смертельной тоской,\r\nмир раскрывался навстречу моим надеждам и замыкался четырьмя стенами душной тюрьмы… Но никогда с тех пор я не забывал странного афоризма,\r\nнаписанного ногами парадоксального счастливца, которого голос и до сих пор упрямо звучит в памяти с такою же ясностью, как и в первую минуту.\r\n- Человек создан для счастья, как птица для полета…»\n\n В.Г.Короленко.\n Братья Мендель\n Рассказ моего знакомого\n\n -\r\nКнига: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы\n Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954\r\nВзято с сайта: http://textsharik.narod.ru/\n - Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ I\r\n…Вы знаете, я родился и вырос в так называемой теперь «черте оседлости», и у меня были товарищи, скажу даже друзья детства - евреи, с которыми я учился.\r\nНаш город был один из глухих городов «черты».\r\nВ то время как в других местах и костюмы, и нравы еврейской среды уже сильно менялись,- у нас, несмотря на то, что еще не исчезла память о драконовских мерах прежнего начальства,\r\nрезавшего пейсы и полы длинных кафтанов,- особенности еврейского костюма уцелели в полной неприкосновенности.\r\nПолицейские облавы прежних времен имели исключительно характер «фискальный». Еврейское общество платило, что следует, и после этого все опять шло по-старому.\r\nВпрочем, я уже не помню этих облав. Прогресс брал свое: «фиск» принял менее дикие формы.\r\nВ нашем городе было несколько хедеров и одно еврейское ремесленное училище.\r\nОно было основано каким-то филантропом, уроженцем города, сделавшим карьеру в других местах, частью даже за границей.\r\nОн с сожалением смотрел на ту отсталость, в которой коснели евреи на его родине, и находил, что они слишком исключительно предаются торговле и мелкому гешефту.\r\nВ талмуде говорится: почернеют лица у народа, преданного исключительно торговле… Это тоже одно из проклятий изгнания, предсказанное еще Иакову.\r\nЧтобы ослабить тяжесть этого проклятия, филантроп решил поощрять ремесла и постепенно ввести в косную среду элементы светского просвещения.\r\nВ училище преподавали общеобразовательные предметы, арифметику, немного физики, алгебру и геометрию.\r\nНо все это нужно было делать с разумною осторожностью, чтобы не отпугивать среду: в школу ходил также меламед Прим. стр.\r\n400, и в известные часы, в промежуток между другими уроками, из классных комнат неслось тонкое, многоголосое жужжание.\r\nВысокий носовой тенор меламеда речитативом произносил какой-нибудь стих, а затем класс пел, чмокал и жужжал нараспев соответственную «тосефту» Прим.\r\nстр. 400. Младшие ученики ходили в долгополых кафтанчиках, в ермолках и отращивали пейсики.\r\nВ старших классах, ввиду удобства для работы, воспитанники носили рабочие блузы, пиджаки и даже порой щеголяли в крахмальных воротничках и котелках.\r\nЭто уже был прогрессивный компромисс, и старики неодобрительно качали головами.\r\nВо главе школы стоял господин Мендель.\r\nЭто был человек очень подходящий для своей роли. При самом основании школы филантроп прислал его откуда-то из других более цивилизованных мест.\r\nОн носил старозаветный еврейский костюм: долгополый кафтан из тонкого сукна, сшитый таким образом, что он одновременно напоминал и лапсердак, и европейский сюртук.\r\nВ официальных случаях он надевал настоящий сюртук.\r\nИз-под его жилета, когда он вынимал часы, виднелись шелковые «цицес», вроде моточков ниток, ритуальная принадлежность традиционного еврейского костюма.\r\nУчилище выпустило уже много ремесленников, и они пользовались отличной репутацией.\r\nНа годичных актах присутствовали губернаторы. Тогда еще считалось, что содействовать просвещению еврейской массы - полезно.\r\nДумали, что таким образом может произойти постепенная ассимиляция.\r\nУчеников школы охотно брали к себе помещики для разных работ в имениях, и при этом нельзя было иметь уверенность, что им не приходится порой вкушать «треф» Прим.\r\nстр. 400; но в школе все обряды исполнялись строго, и сам господин Мендель никогда не пропускал ни шему, ни тефилы Прим. стр. 400.\r\nПосетителям нередко приходилось ожидать, пока г-н Мендель с талесом и тфилим Прим. стр.401, похожий на ветхозаветного иудея, доканчивал свои молитвы, жужжа и покачиваясь на восток…\r\n- О, Мендель-отец настоящий еврей! - говорили в городе. А настоящий еврей, как известно, исполняет ежедневно не менее ста заповедей… Так говорит талмуд…\r\nОтца и матери я не помнил и вырос в семье дяди. У дяди и его жены была только одна дочь, и они любили меня как сына.\r\nДядя по принципу воздерживался от проявлений нежности, которые считал вредными для мальчика.\r\nТетка, существо очень доброе и любящее, отдавала мне весь избыток нежности, не уходивший на одну дочь, и я совсем не чувствовал своего сиротства.\r\nДядя был видный чиновник либерального тогда акцизного ведомства.\r\nВ этом ведомстве терпелась значительная доля свободомыслия, которое, по тогдашним взглядам, гарантировало от традиционного взяточничества.\r\nИ действительно, дядя отличался в губернской среде значительной свободой взглядов и строгой честностью.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки.\r\nЗдесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.\r\nРовно через неделю после прогулки на Мадере, также в воскресенье, завидели мы разбросанные на далеком расстоянии по горизонту большие и небольшие острова.\r\nОдни из них, подальше, казались темно-синими, другие, поближе, бурыми массами. Самый близкий, Сант-Яго, лежал, как громадный ком красной глины.\r\nМы подвигались всё ближе: масса обозначалась яснее, утесы отделялись один от другого, и весь рисунок острова очертился перед нами, когда мы милях в полутора бросили якорь.\r\nОт Мадеры до островов Зеленого Мыса считается тысяча морских миль по меридиану. Это 1750 наших верст.\r\nНаправо утесы, налево утесы, между ними уходит в горы долина, оканчивающаяся песчаным берегом, в который хлещет бурун.\r\nУ самого берега, слева от нас, виден пустой маленький островок, направо масса накиданных друг на друга утесов.\r\nПо одному из них идет мощеная дорога кверху, в Порто-Прайя. Пониже дороги, ближе к морю, в ущелье скал кроется как будто трава - так кажется с корабля.\r\nНа берегу, в одном углу под утесами, видно здание и шалаши. Остальной берег между скалами весь пустой, низменный, просто куча песку, и на нем растет тощий ряд кокосовых пальм.\r\nКак всё это, вместе взятое, печально, скудно, голо, опалено! Пальмы уныло повесили головы; никто нейдет искать под ними прохлады: они дают столько же тени, сколько метла.\r\nВсё спит, всё немеет.\r\nНужды нет, что вы в первый раз здесь, но вы видите, что это не временный отдых, награда деятельности, но покой мертвый, непробуждающийся, что картина эта никогда не меняется.\r\nНа всем лежит печать сухости и беспощадного зноя.\r\nПриезжайте через год, вы, конечно, увидите тот же песок, те же пальмы счетом, валяющихся в песке негров и негритянок, те же шалаши, то же голубое небо с белым отблеском пламени,\r\nкоторое мертвит и жжет всё, что не прячется где-нибудь в ущелье, в тени утесов, когда нет дождя, а его не бывает здесь иногда по нескольку лет сряду.\r\nИ это же солнце вызовет здесь жизнь из самого камня, когда тропический ливень хоть на несколько часов напоит землю.\r\nУжасно это вечное безмолвие, вечное немение, вечный сон среди неизмеримой водяной пустыни.\r\nБесконечные воды расстилаются здесь, как бесконечные пески той же Африки, через которые торопливо крадется караван, боясь, чтобы жажда не застигла его в безводном пространстве.\r\nЗдесь торопливо скользит по глади вод судно, боясь штилей, а с ними и жажды, и голода.\r\nПароход забросит немногие письма, возьмет другие и спешит пройти мимо обреченной на мертвый покой страны.\r\nА какие картины неба, моря! какие ночи! Пропадают эти втуне истраченные краски, это пролитое на голые скалы бесконечное тепло!\r\nЧеловек бежит из этого царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и обращает всё живое в подобие камня.\r\nЯ припоминал сказки об окаменелом царстве. Вот оно: придет богатырь, принесет труд, искусство, цивилизацию, разбудит и эту спящую от века красавицу-природу и даст ей жизнь.\r\nВремя, кажется, недалеко. А теперь, глядя на эту безжизненность и безмолвие, ощущаешь что-то похожее на ужас или на тоску.\r\nНичто не шевелится тут; всё молчит под блеском будто разгневанных небес.\r\nВ море, о, в море совсем иначе говорит этот царственный покой сердцу! Горе жителям, когда нет дождя: они мрут с голода.\r\nЗемля производит здесь кофе, хлопчатую бумагу, все южные плоды, рис, а в засуху только морскую соль, которая и составляет одну из главных статей здешней промышленности.\r\nК нам приехал чиновник, негр, в форменном фраке, с галунами.\r\nОн, по обыкновению, осведомился о здоровье людей, потом об имени судна, о числе людей, о цели путешествия и всё это тщательно, но с большим трудом, с гримасами, записал в тетрадь.\r\nЯ стоял подле него и смотрел, как он выводил каракули. Нелегко далась ему грамота.\r\nВскоре мы поехали на берег: нас не встретили ни ароматы, ни музыка, как на Мадере.\r\nТолько утесы росли по мере того, как мы приближались; а трава, которая видна с корабля в ущелье, превратилась в пальмовую рощу.\r\nНо я с наслаждением путешественника смотрел и на этот берег, печальный образчик африканской природы.\r\nДля северного глаза всё было поразительно:\r\nобожженные утесы и безмолвие пустыни, грозная безжизненность от избытка солнца и недостатка влаги и эти пальмы,\r\nвросшие в песок и безнаказанно подставляющие вечную зелень под 40о жара.\r\nМожет быть, оттого особенно и поразительно, что и у нас есть свои пустыни, и сухость воздуха, и грозная безжизненность, наконец, вечная зелень сосен, и даже 40 градусов.\r\nНа берегу теснилась куча негров и негритянок и голых ребятишек: они ждали, когда пристанет наша шлюпка.\r\nЗдесь также нет пристани, как и на Мадере, шлюпка не подходит к берегу, а остается на песчаной мели, шагов за пятнадцать до сухого места.\r\nНаши матросы засучили панталоны и соскочили в воду, чтоб перенести нас, но тут же по пояс в воде стояли полунагие негры, желая оказать нам ту же услугу.\r\nСпекуляция их не должна пропадать даром: я протянул к ним руки, они схватили меня, я крепко держался за голые плечи и через минуту стоял на песчаном берегу.\r\nТам стоит небольшой пакгауз, таможенное здание, как сказали нам.\r\nОно заперто; кругом его шалаши на четырех столбах с крышей из пальмовых листьев. \"Есть ли фрукты?\" - спросили мы у негров; они бросились и скрылись за утесом.\r\nНо мы не стали ждать их и пошли по мощеной дороге на гору. Африканское солнце, хотя и зимнее, дало знать себя.\r\nНа море его не чувствуешь: жар умеряется ветром, зато на берегу! Гора не высока и не крута, а мы едва взошли и на несколько минут остановились отдохнуть, отирая платками лоб и виски.\r\nНа горе, над портом, господствует устроенная на каменной платформе батарея.\r\nМы пошли налево от нее в город и скоро вышли на площадь. Часовые, португальцы и мулаты, в мундирах, но босые, учтиво кланялись. Мулаты не совсем нравятся мне.\r\nУж если быть черным, так черным как уголь, чтоб кожа лоснилась, как хорошо вычищенный сапог.\r\nВ этом еще есть если не красота, так оригинальность. А эти бледно-черные, матовые тела неприятны на вид.\r\nНа площади были два-три довольно большие каменные дома, казенные, и, между прочим, гауптвахта; далее шла улица.\r\nВ ней частные домы, небольшие, бедные, но каменные, все с жалюзи, были наглухо закрыты.\r\nУлица напоминает любой наш уездный город в летний день, когда полуденное солнце жжет беспощадно, так что ни одной живой души не видно нигде;\r\nтолько ребятишки безнаказанно, с непокрытыми головами, бегают по улице и звонким криком нарушают безмолвие.\r\nВсё прочее спит или просто ленится.\r\nИзредка нехотя выглянет из окна какое-нибудь равнодушное лицо и опять спрячется.\r\nИ на нас выглянули два-три офицера из казарм; но этим только сходство и ограничивается, а дальше уж ничего нет похожего.\r\nНа площади стоит невысокий столб с португальской короной наверху - знак владычества Португалии над группой островов.\r\nПо всей площади и по улице привязано было к колодам несколько лошадей и премножество ослов, большею частью оседланных деревянными седлами.\r\nИдучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем.\r\n\"Куда это он пошел? пойдемте и мы!\" - предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами.\r\nВ углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги.\r\nДальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.\r\nПопугай вертелся под ногами, и кто-то из нас, может быть я, наступил на него: он затрепетал крыльями и, хромая, спотыкаясь, поспешно скрылся от северных варваров в угол.\r\nМы поднялись по деревянной лестнице во второй этаж, в галерею, и потом вошли в комнату. Нас встретила пожилая дама; мы ей поклонились, она нам.\r\nОна молча указала на стулья. Мы сели и начали было с ней разговор по-английски, а она с нами по-португальски; мы по-французски, а она опять по-своему.\r\nМы уж хотели раскланяться, но она что-то сказала нам и поспешно вышла из комнаты. Через минуту она вывела молодую, прехорошенькую девушку.\r\nТа стыдливо шла за нею и робко отвечала на наш поклон. Мы поглядывали друг на друга в недоумении...\r\nЧто же это такое? Хозяйка кое-как дала нам понять, что эта девушка говорит или понимает по-французски.\r\nМы засыпали ее вопросами, но она или не говорила, или не понимала, или, наконец, в Порто-Прайя под именем французского разумеют совсем другой язык.\r\nОднако ж кое-как мы поняли из нескольких по временам вырывавшихся у нее французских слов, что она привезена сюда из Лисабона и еще не замужем, живет здесь с родственниками.\r\nДа Бог знает, то ли еще она сказала: это мы так растолковали ее ответы.\r\nМы поклонились и ушли. \"У кого это мы были, господа?\" - спросил меня один из товарищей. \"А, ей-богу, не знаю\". - \"Да зачем мы заходили сюда?\" - приставал он ко мне.\r\n\"И этого не знаю. Сюда вошел Тихменев, и мы за ним. Да кстати, где же он?\" - \"Да он не в этот дом вошел, а вон в тот.\r\n.. вон он выходит\". В самом деле, Тихменев вышел из другого дома, рядом. \"Плоха провизия и мало! - со вздохом сказал он, - быки, коровы не крупнее здешних ослов.\r\nКак-то мы доберемся до мыса Доброй Надежды?\" Итак, мы это в качестве путешественников посетили незнакомый дом!\r\nТут негр предложил нам, не хотим ли мы поехать на осле или лошади.\r\nТретий наш спутник поехал; а мы вдвоем с отцом Аввакумом пошли пешком и скоро из города вышли в деревню, составляющую продолжение его.\r\nВсё это предместье состоит из глиняных мазанок, без окон.\r\nЯ заглядывал туда: бедная домашняя утварь, деревянные скамьи - вот и всё украшение. Негров молодых не видать: вероятно, все на работе в полях.\r\nТут только старики и старухи, и какие безобразные! Одна особенно поразила нас безобразием; она переходила улицу и не могла разогнуться от старости.\r\nНа вид ей было лет девяносто. Лысая, с небольшими остатками седых клочков. Зато видели и несколько красавиц в своем роде. Что за губы, что за глаза! Тело лоснится, как атлас.\r\nГлаза не без выражения ума и доброты, но более, кажется, страсти, так что и обыкновенный взгляд их нескромен.\r\nВеко распахнется медленно и широко, глаз выкатится оттуда весь и выразит разом всё, что гнездится в чувственном теле.\r\nОдеты они довольно живописно: в юбке, но без рубашки, а сверху через одно плечо накинуто что-то вроде бумажной шали до колен; другое плечо и часть груди обнажены.\r\nГолова повязана платком, и очень хорошо: глазам европейца неприятно видеть короткие волосы на женской голове, да еще курчавые.\r\nНекоторые из этих дам долго шли за нами и на исковерканном английском языке (и здесь англичане - заметьте!) просили денег бог знает по какому случаю.\r\nОдеты они были не нищенски. Разве не предлагали ли они каких-нибудь услуг?.. Но мы только и могли понять из их бессвязных речей одно слово: \"money\".\r\n1} Голые ребятишки бегали; старики и старухи, одни бродили лениво около домов, другие лежали в своих хижинах.\r\nЯ видел и англичан, но те не лежали, а куда-то уезжали верхом на лошадях: кажется, на свои кофейные плантации... Это всё богатыри, старающиеся разбудить спящую красавицу.\r\nМы вдвоем прошли всю деревню и вышли в поле. Деревня и город построены на самом краю утеса. По крутизне разбросаны были кое-где хижины или выходили туда садами.\r\nМы по дороге сошли в долину; она была цветущим оазисом посреди этих желтых и серых глыб песку.\r\nЧего в ней не растет?\r\nИ все было ново нам: мы знакомились с декорациею не наших деревьев, не нашей травы, кустов и жадно хотели запомнить всё:\r\nгруппировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды;\r\nкак будто смотрели на это в последний раз, хотя нам только это и предстояло видеть на долгое время.\r\nИз плодов видели фиги, кокосы, много апельсинных деревьев, но без апельсинов, цветов вовсе почти не видать; мало и насекомых, всё по случаю зимы.\r\nЯ видел только одну пролетевшую птицу, величиной с галку, с длинным голубым хвостом.\r\nМы прошли эту рощу или сад - сад потому, что в некоторых местах фруктовые деревья были огорожены; кое-где видел я шалаши, и в них старые негры стерегли сад, как и у нас это бывает.\r\nЗа рощей, дальше, простирались поля, частью возделанные, частью пустые; кое-где виден лес. Но мы ограничили свою прогулку долиною: дальше идти было жарко.\r\nМы воротились к берегу садом, не поднимаясь опять на гору, останавливались перед разными деревьями. На берегу застали живую сцену.\r\nМногие негры натаскали корзин с апельсинами, другие успели устроить кресла на носилках, чтобы переносить нас на шлюпку.\r\nВсе эти спекулянты сидели и лежали группами на песке, ожидая нас. Я подошел к одной группе и застал негров за картами.\r\nИ как вы думаете, во что они играли? В свои козыри!\r\nЕсли б не эти черные, лоснящиеся лица, не курчавые, точно напудренные березовым углем волосы, я бы подумал, что я вдруг зашел в какую-нибудь провинциальную лакейскую.\r\nЯ пригляделся к игре - нет сомнения: свои козыри. Вон один из играющих, не имея чем покрыть короля, потащил всю кучу засаленных карт к себе, а другие оскалили белые зубы.\r\nЯ посмотрел на прочие группы и поскорей отвернулся. Две негритянки, должно быть сестры: одна положила голову на колени другой, а та.\r\n.. Да вы видали эти сцены, проезжая в летний день дорогой наши села...\r\nНекоторые из негров бранились между собой - и это вы знаете:\r\nпопробуйте остановиться в Москве или Петербурге, где продают сайки и калачи, и поторгуйте у одного: как всё это закричит и завоюет!\r\nТо же и здесь, да и везде, как кажется.\r\nСсоры эти были напрасны: сколько они ни принесли апельсинов, мы всё купили. Меня эти апельсины прежде всего поразили своей величиной: к нам таких не привозят.\r\nА съевши один апельсин, я должен был сознаться, что хороших апельсинов до этой минуты никогда не ел.\r\nМожет быть, это один попался удачный, думал я, и взял другой: и другой такой же, и - третий: все как один.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 3 Полный курс лекций по русской истории, часть 3 автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Они были представлены Верховному тай ному совету и сохранились до нашего времени.\r\nНаиболее выработанные из них (самый обстоятельный принадлежит известному историку Татищеву) требуют увеличения числа членов В. Т. Совета и назначения их по выбору всего дворянства.\r\nСобственно, участием шляхетства в назначении членов В. Т. С. и исчерпывалась политическая роль дворянского сословия по проектам самого дворянства.\r\nПомимо планов политического переустройства проекты содержали в себе просьбы о льготах дворянству:\r\nпросили ограничить государственную службу дворян 20-ю годами, уничтожить единонаследие в дворянских имениях и учредить школы для дворянства.\r\nВерховники, приняв проекты, не обнаружили желания делать уступки и не думали делиться властью со шляхетством;\r\nони обещали только доброжелательство и отеческое попечение всем сословиям одинаково.\r\nПонятно, что это не удовлетворило никого.\r\nС 3 по 15 февраля, когда императрица приехала в Москву, страсти разгорелись еще больше;\r\nобщее Неудовольствие верховниками возросло до открытого сопротивления: Преображенский полк отказался присягать по форме присяги, какая была всего удобнее для В.\r\nТ. Совета.\r\nЧерез приближенных к императрице Анне дам (между прочим, через Салтыковых,\r\nиз рода которых была мать Анны) противники ограничений успели войти в сношения с императрицей, когда она приехала в Москву.\r\nНо и до этого сама императрица не раздавала чувствовать верховникам, что ограничения не настолько крепки, чтобы подавить ее волю совершенно.\r\nКогда же настроение московского общества стало ей известно, Анна еще самостоятельнее повела себя по отношению к В.\r\nТ. Совету. Она упорно отказывалась быть в заседаниях Совета, хотя в то же время и не решалась сбросить с себя принятые добровольно обязательства.\r\n\"Затейка\" В. Т. Совета была разрушена не Анной, а шляхетством.\r\nВерховники задумали заменить самодержавие аристократическим правлением и не имели в своих руках никаких средств для того, чтобы силой поддержать свои планы.\r\nШляхетство же, не имея определенного плана государственного переустройства и восставая против олигархии, было единственной силой в государстве, потому что имело военную организацию.\r\nПервое же открытое вмешательство этой силы в отношения верховной власти и В. Т.\r\nСовета повело к тому, что прерогативы первой были восстановлены и планы второй разрушены. Произошло это так.\r\n25 февраля утром во дворец явилась толпа шляхетства, человек из 800, и подала императрице просьбу о том, чтобы она приказала рассмотреть те проекты, которые были поданы В.\r\nТ. Совету от шляхетства и оставлены Советом безо всякого движения.\r\nУдивленные верховники просили императрицу об обсуждении поданной просьбы совместно с ними. Но Анна прямо написала на просьбе резолюцию о рассмотрении проектов.\r\nТогда часть шляхетства (а именно гвардейские офицеры) неожиданно обратились к Анне с шумной и настойчивой просьбой принять самодержавие.\r\nБоясь поднявшегося шума и желая прекратить беспорядок, Анна не дала решительного ответа, но нарушила свои ограничения тем,\r\nчто отдала гвардию под начальство преданного ей генерала Салтыкова и тем самым отстранила от командования В.\r\nТ. Совет. В тот же день гвардейство и прочее шляхетство поднесли Анне уже формальную просьбу о восстановлении самодержавия.\r\nАнна разорвала свои ограничительные пункты и \"учинились в суверенстве\".\r\nПрежние проекты о новом государственном устройстве превратились в этот день во всеподданнейшую просьбу шляхетства об уничтожении В.\r\nТ. Совета, о реформе Сената, \"как при Петре I было\", и замещении высших административных должностей выборными от шляхетства.\r\nВерховники не имели никакой возможности помешать совершившемуся на их глазах государственному перевороту, потому что гвардия была против них и охотно ушла из-под их начальства,\r\nпотому что все шляхетство было против олигархического Совета, и Совет при таких условиях стал детски слаб и беспомощен.\r\nПри всем разногласии шляхетских взглядов и проектов, при отсутствии строго выработанного плана действий против Совета дворянство легко победило Совет,\r\nкак только императрица пошла навстречу желаниям дворянства.\r\nНеизвестно, насколько союз верховной власти и дворянского сословия 25 февраля был подготовлен и условлен заранее (ходили слухи,\r\nбудто Анна знала о том, что готовится), -- во всяком случае переворот совершен был шляхетством, его силами, его авторитетом.\r\nЕстественно ожидать, что, став самодержицей, Анна воздаст сословию за его услугу должное.\r\nНо следует при этом помнить, что шляхетство, совершая переворот 25 февраля, явилось во дворец сперва не восстановить самодержавие, а изменить содержание ограничений в свою пользу.\r\nВосстановило самодержавие не шляхетство, а гвардия, т.е. лишь часть шляхетства.\r\nВот почему мы видим, что Анна, лаская гвардию, учреждая новые гвардейские полки (Измайловский), в то же время соблюдает общие интересы всего дворянства не всегда и не совсем.\r\nПравда, она немедленно уничтожает В. Т.\r\nСовет и восстановляет прежнее значение Сената, как того просили дворяне; она уничтожает ненавистный шляхетству закон Петра о единонаследии 1714 г.\r\n, учреждает дворянское училище -- Шляхетский корпус -- и дает некоторые служебные облегчения шляхетству.\r\nНо прошение дворянства об участии в избрании администрации остается без выполнения, и вся политика Анны не только не дворянская, но даже не национальная.\r\nБоясь русской знати, поднесшей ей пункты, подвергая ее гонениям и даже унижению, опасаясь, с другой стороны,\r\nполитических движений среди шляхетства и помня, что в Голштинии есть родной внук Петра Великого (будущий Петр III),\r\nкоторого Анна в гневе звала \"чертушкой в Голштинии\" и который мог стать знаменем движения против нее,\r\n-- Анна не нашла лучшего для себя выхода, как организовать свое правительство из лиц немецкого происхождения.\r\nЭто обстоятельство, вызванное неумением найти себе опору в своем народе, в той или иной его части, привело к печальным результатам.\r\nПравление Анны -- печальная эпоха русской жизни XVIII в., время временщиков, чуждых России.\r\nНаходясь под влиянием своих любимцев, Анна не оставила по себе доброй памяти ни государственной деятельностью, ни личной жизнью.\r\nПервая сводилась к удовлетворению эгоистических стремлений нескольких лиц, вторая отмечена странностями,\r\nрядом расточительных празднеств, грубыми нравами при дворе, блестящими, но жестокими затеями вроде \"ледяного дома\".\r\nС первых же минут после восстановления самодержавной власти началось возвышение иностранцев и опалы на русскую знать.\r\nПостепенно представители знати теряли свое придворное значение и служебные места, подвергались гонению, ссылке или в деревни, или в Сибирь, даже казням.\r\nСперва пострадали Долгорукие: некоторым из них -- Василию Лукичу, Ивану Алексеевичу -- были отсечены головы.\r\nПотом пришел черед и Голицыных. Из членов бывшего Совета уцелели только Головкин и Остерман -- неродовитые люди.\r\nПреследование знати было возведено как бы в систему:\r\nподвергались ссылкам и заключению такие представители старой аристократии, которые не принимали никакого участия в замысле верховников и не играли видной роли (Черкасские и Юсуповы).\r\nВ то же время не менее систематически шло возвышение немцев. Уже в мае 1730 г.\r\nзамечали, что императрица находится под влиянием Бирона (курляндского камергера) и Левенвольда (лифляндского дворянина). Оба они были осыпаны милостями и взяли дела в свои руки.\r\nПоследний из них сформировал для Анны Измайловский полк с офицерами из прибалтийских немцев, сам был сделан полковником этого полка, а в помощники получил шотландца Кейта.\r\nБирон же старался о замещении немцами всех видных мест в администрации.\r\nПри Анне в придворной сфере первое место занимали немцы; во главе текущего управления стоял немец (Остерман); в коллегиях президентами были немцы;\r\nво главе армии находились немцы (Миних и Ласси). Из них главная сила принадлежала Бирону. Это был человек совершенно ничтожный по способностям и безнравственный по натуре.\r\nБудучи фаворитом Анны и пользуясь ее доверием, Бирон вмешивался во все дела управления,\r\nно не имел никаких государственных взглядов, никакой программы деятельности и ни малейшего знакомства с русским бытом и народом.\r\nЭто не мешало ему презирать русских и сознательно гнать все русское.\r\nЕдинственной целью его было собственное обогащение, единственной заботой -- упрочение своего положения при дворе и в государстве.\r\nДействуя с помощью толпы немцев и тех русских, которые думали сделать свою карьеру службой временщику,\r\nБирон не управлял государством, а эксплуатировал страну в своих личных выгодах, презирая закон и совет и обманывая императрицу.\r\nС первых же минут своей власти в России он принялся за взыскание податных недоимок с народа путем самым безжалостным, разоряя народ,\r\nустанавливая невозможную круговую поруку в платеже между крестьянами-плательщиками, их владельцами-помещиками и местной администрацией.\r\nВсе классы общества платились и благосостоянием, и личной свободой:\r\nкрестьяне за недоимку лишались имущества, помещики сидели в тюрьмах за бедность их крестьян,\r\nобластная администрация подвергалась позорным наказаниям за неисправное поступление податей.\r\nКогда же поднялся ропот, Бирон для сохранения собственной безопасности прибегнул к системе доносов, которые развились в ужасающей степени.\r\nТайная канцелярия, преемница Преображенского приказа петровской эпохи, была завалена политическими доносами и делами.\r\nНикто не мог считать себя безопасным от \"слова и дела\" (восклицание, начинавшее обыкновенно процедуру доноса и следствия).\r\nМелкая житейская вражда, чувство мести, низкое корыстолюбие могли привести всякого человека к следствию, тюрьме и пытке.\r\nНад обществом висел террор. И в то же время одно за другим шли физические бедствия:\r\nмор, голод. Войны с Польшей и Турцией истощали народные силы. Понятно, что при таких обстоятельствах жизни народ не мог быть спокоен, несмотря ни на какие страхи тайной канцелярии.\r\nВ 1734--1738 гг. на юго-востоке и на юге появились самозванцы, называвшие себя сыновьями Петра.\r\nОни имели успех среди населения и войск, но скоро были изловлены. Но и без них народный ропот не смолкал.\r\nВ народе хорошо знали, что \"Бирон взял силу, и государыня без него ничего не делает. Всем ныне овладели иностранцы.\r\nВот какия фигуры делаются у нас\". Так рассуждали русские люди. Они находили, что дела России очень плохи.\r\n\"Нет у нас никакого доброго порядка, -- раздавались голоса, -- пропащее наше государство\".\r\nВ народной массе угадывали, что немцы-правители не заботятся о стране, а \"боготворят чрево\", \"слезные и кровавые сборы употребляют на потеху\".\r\nНемцы пользуются тем, что на престоле слабая женщина: \"Где ей столько знать, как мужской пол\".\r\nЖенской власти приписывали все беспорядки, все беды; были уверены, что даже \"хлеб не родится\", потому что \"женский пол царством владеет\".\r\nНеспокойно было и в придворной среде, растленной страхами перед доносами и раболепством перед временщиком.\r\nВокруг себя Бирон не видел ни одной самостоятельной личности. Всех заметных русских людей он губил исподволь и являлся полным распорядителем дел.\r\nТак называемый Кабинет, учрежденный в ноябре 1731 г. из трех лиц (Остермана, Головкина и Черкасского), должен был заменить собой упраздненный В.\r\nТ. Совет и стать над Сенатом и Синодом во главе государственного управления.\r\nНо Кабинет этот склонялся перед Бироном и был ему послушен.\r\nОдин только хитрый и скрытный Остерман, переживший Меншикова, Долгоруких и верховников, умел сохранить свое значение и при Бироне.\r\nОн не стремился к \"фавору\", оставался только дельцом, но таким влиятельным, что стал казаться Бирону опасным человеком.\r\nПридумывая, кем бы заменить его, Бирон пришел к тому, что сделал кабинет-министром способного администратора Артемия Петр. Волынского.\r\nОн надеялся, что Волынский останется преданным ему человеком, как было до тех пор, и своими способностями и привычкой к делам заменит Остермана.\r\nНо Волынский, хотя и стал мешать Остерману, явился в то же время неприятным и Бирону.\r\nЛишенный всякой нравственной поддержки, новый кабинет-министр не соразмерил своих сил и влияния с теми задачами, какие себе поставил.\r\nОн желал стать в придворном мире не только самостоятельно, но и выше прочих деятелей, он думал перестроить и придворную среду, и управление.\r\nПонятно, что такие планы вооружили против него Бирона, который стал бояться Волынского. При бестактности Волынского Бирону легко было найти в его поступках предлог для обвинения.\r\nВолынский был отдан под суд, обвинен в целом ряде действительных и фиктивных проступков и приговорен к смертной казни.\r\nНа его место, в противовес Остерману, Бирон выдвинул Алексея Петровича Бестужева-Рюмина.\r\nНо Остерман продолжал сохранять свое положение, держась необыкновенно осторожно и не мешая Бирону в его фаворе.\r\nДесять лет продолжалось господство немцев, десять лет русские были оскорбляемы в лучших своих симпатиях и чувствах. Ропот не прекращался.\r\nЛюди, пострадавшие от немцев, независимо от своих личных качеств, за то только, что они были русские, -- в глазах народа превращались в героев-мучеников.\r\nНо при всем при том народ не поднимался против немцев, а только роптал.\r\nПричины этого заключались в том, что, с одной стороны, страшный режим не давал народу возможности сплотиться (так объяснял народное бездействие французский посланник маркиз Шетарди),\r\nа с другой стороны, не было лица, во имя которого могло произойти движение:\r\nрод Петра в мужском колене пресекся.\r\nАнна боялась голштинского принца, но для народа он был тоже немец, и притом малоизвестный.\r\nМаркиз Шетарди предсказывал, что нельзя надеяться на движение народа против немцев и в случае смерти Анны. Но он был в этом не вполне прав. В конце 1740 г.\r\nАнна неожиданно занемогла и умерла после кратковременной болезни.\r\nПеред смертью она назначила своим преемником только что родившегося принца Брауншвейг-Люнебургского, Иоанна Антоновича (правнука царя Иоанна Алексеевича).\r\nНо хотя у него в Петербурге были и отец (Антон-Ульрих), и мать (Анна Леопольдовна), императрица медлила назначением регента.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "сбрасывание с Волховского моста было остатком старинного вида суда божия-испытания водой, а в грабеже боярских домов, вынуждавшем домовладельцев бежать из города,\r\nсказывалась смутная память о древней казни за тяжкие преступления, которая в Русской Правде называется пото- ком и разграблением.\r\nНельзя, конечно, назвать прочным общественный поря- док, который приходится поддерживать средствами анархии;\r\nно у новгородс- кого веча мятеж был единственным средством сдерживать правительство, когда оно, по мнению народа, угрожало народному благу.\r\nК такому средству прибегал не один Новгород, как вам известно из истории средневековой Ев- ропы.\r\nКорень указанных недостатков новгородского полити ческого строя и быта лежал не в природе вольной городской общины, а в условиях, которых могло и не быть.\r\nДоказательством этого может служить Псков. Прежде пригород Новгорода, а с XIV в. такой же вольный город, как и Новгород, Псков далеко не был его копией.\r\nМимоходом отмечу его особен- ности, прежде чем закончу речь об его старшем брате. ПСКОВ.\r\nПереходя в изучении истории вольных городов от новгородских летописей к псковским, испытываешь чувство успокоения, точно при перехо- де с толкучего рынка в тихий переулок.\r\nПсковские летописцы описывают преимущественно явления мирного характера, поиски князя, строение церк- вей, городских стен и башен, знамения от икон,\r\nпожары и поветрия, изред- ка недоразумения с новгородским владыкой, епархиальным архиереем Пскова, из-за церковного суда и сборов с духовенства.\r\nОсобенно часты известия о храмоздательстве: в 19 лет (1370-1388) псковичи построили 14 каменных церквей.\r\nВ Пскове не заметно ни бурных сцен и побоищ на вечевой площади перед Троицким собором, ни новгородского задора в отношениях к князьям, ни социального антагонизма и партийной борьбы.\r\nРаз прибили посадников на вече за неудачную меру;\r\nв другой раз собирались кнутом избесчествовать на вече псковских священников, протестовавших против участия духовенства в военных расходах;\r\nоднажды спихнули с вечевой степени московского на- местника, не прошенного Псковом.\r\nВпрочем, подобные излишества-редкие яв- ления в политической истории Пскова.\r\nНо при довольно мирном течении внутренней жизни этому городу во внешних делах досталась тяжелая боевая участь.\r\nС тех пор как в соседстве с Псковской землей объединилась Литва и основался Ливонский орден, Псков, стоя на рубеже Русской земли,\r\nв про- должение трех веков ведет с ними упорную двустороннюю борьбу, располагая средствами своей небольшой области,\r\nпростиравшейся верст на 300 неширо- кой полосой с юга на север, от верховьев р.\r\nВеликой до р. Наровы.\r\nПри двусмысленном и нередко прямо враждебном отношении Новгорода, для кото- рого Псков со своими стенами в четыре ряда служил передовым оплотом с запада и юга,\r\nэта борьба была крупной исторической заслугой не только перед Новгородом, но и перед всей Русской землей тех веков.\r\nЭта же борьба в связи с ограниченным пространством области создала главные осо- бенности политического строя и быта Пскова.\r\nЛЕКЦИЯ XXIV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nУПРАВЛЕНИЕ. Этим условиям, во-первых, Псков обязан был большей срав- нительно с Новгородом сосредоточенностью управления и земского состава своей области.\r\nПодобно Новгороду, Псков делился на концы, которых из- вестно по летописи шесть, с подразделением на сотни. Между концами по.\r\nделам военного управления распределены были, по два на каждый, пригоро- ды, которых во второй половине XV в. было 12 (Изборск, Гдов, Остров, Опочка и др.).\r\nЭто были небольшие укрепленные поселения; большинство их оборонительной сетью размещено было в юго-западном углу области, вблизи наиболее угрожаемых границ с Литвой и Ливонией.\r\nК каждому из них были приписаны сельские волости; но это были небольшие административные окру- га, непохожие на обширные области важнейших новгородских пригородов.\r\nИ псковские пригороды пользовались долей самоуправления;\r\nно, будучи более стратегическими пунктами, чем местными земскими центрами, они не могли достигнуть самостоятельности, какую обнаруживали некоторые новгородские пригороды.\r\nПод действием тех же условий и центральное управление в Пско- ве получило больше единства и силы.\r\nКак пригород, Псков не составлял ты- сячи, военной единицы старших городов, и не устроил ее, когда сам стал вольным городом; потому в его управлении не было должности тысяцкого.\r\nЗато с той поры или несколько позднее Псков начал выбирать двух посадни- ков, которые вместе со старыми посадниками и сотскими, а также, вероят- но, и со старостами концов,\r\nпод председательством князя или его намест- ника составляли правительственный совет, подобный новгородскому, а в тесном составе, без кончанских старост, - судебную коллегию,.\r\nгосподу, со- ответствовавшую новгородскому суду докладчиков и заседавшую в судебне «у князя на сенех».\r\nПригородское положение Пскова отразилось на авторитете его князя, когда город стал вольным.\r\nДо того времени псковский князь, присланный ли из Новгорода или призванный самим Псковом, был наместником или подручником новгородского князя либо веча.\r\nОн и теперь сохранил то же значение;\r\nтолько его прежнее отношение перешло к псковскому вечу:\r\nон не разделял власти с этим вечем, а служил ему как наемный вождь боевой дружины, обязан был защищать страну,\r\nисполняя поручения Пскова наравне с посадниками, и за то получал определенный корм.\r\nПрава новгородского князя, участие в законодательстве и управлении, в назначении и смене должностных лиц перенесены были не на псковского князя,\r\nа достались безраздельно тамошнему вечу, которое сверх законодательства и суда по чрезвычайным и политическим делам принимало еще деятельное участие в те- кущем управлении.\r\nВнешние опасности делали такое сосредоточение власти необходимым, а тесные пределы области-возможным. СОСТАВ ОБЩЕСТВА.\r\nДействие указанных условий, сообщивших земскую плот- ность и цельность Псковской области, еще явственнее сказалось в составе псковского общества.\r\nИ в Пскове было влиятельное боярство, образовавшее правительственный класс, в фамилиях которого высшие правительственные должности преемственно передавались из поколения в поколение;\r\nи на псковском вече случались острые столкновения простого народа со знатью.\r\nНо боярская аристократия в Пскове не вырождается в олигархию; политичес- кие столкновения не разрастаются в социальный антагонизм, не зажигают партийной борьбы;\r\nобычные тревоги и неровности народных правлений сдер- живаются и сглаживаются.\r\nМожно заметить и некоторые причины такого нап- равления общественных отношений, как бы сказать, столь мягкого тона псковской политической жизни.\r\nОграниченное пространство Псковской земли не давало такого простора для развития крупного боярского землевладения, какой открывался для того в беспредельной Новгородской области.\r\nПотому политическая сила псковского боярства не находила достаточной опоры в его экономическом положении, и это сдерживало политические притязания правительственного класса.\r\nВ связи с тем незаметно ни резкого сословного неравенства, ни хронической социальной розни, как в Новгороде.\r\nБояре на- равне с прочими классами «обрубались», несли с своих земель военные тя- гости по вечевой разверстке.\r\nПсков, как и Новгород, жил торговлей, и землевладельческий капитал отступал здесь еще более, чем там, перед ка- питалом торговым.\r\nЭто сближало здесь классы, резко разделенные в Новго- роде: псковские купцы, по местной летописи, являются в числе лучших лю- дей, и притом рядом с боярами, выше житьих.\r\nНо самые характерные особен- ности встречаем в составе черного населения, преимущественно сельского.\r\nИ в Псковской земле было развито землевладение земцев и сябров. Но здесь нет следов холопства и полусвободных состояний, подобных новгородским половникам.\r\nВ этом отношении Псковская область была, может быть, единственным исключением в тогдашней России. В псковском законода- тельстве заме тно даже усиленное внимание к\r\nЛЕКЦИЯ xxiv В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ интересам изорника, как назывался там крестьянин, работавший на земле частного владельца.\r\nЭто вольный хлебопашец, снимавший землю по годовому договору из четвертого или второго снопа и пользовавшийся правом перехо- да от одного владельца к другому.\r\nСсуда-обычное и повсеместное условие найма земли крестьянином у частного владельца в Древней Руси,\r\nи везде она ставила первого в бблыпую или меньшую личную зависимость от послед- него.\r\nИ псковский изорник обыкновенно брал у землевладельца ссуду-покру- ту.\r\nНо долговое обязательство не стесняло личной свободы изорника. По Русской Правде, закуп, бежавший от хозяина без расплаты, становился пол- ным его холопом.\r\nПо псковскому закону,\r\nв случае побега изорника без возврата покруты землевладелец в присутствии властей и сторонних людей брал покинутое беглецом имущество в возмещение ссуды по оценке,\r\nа если оно не покрывало долга, господин мог искать доплаты на изорнике, когда тот возвращался из бегов, и только, без дальнейших последствий для бег- леца.\r\nПСКОВСКАЯ ПРАВДА. Таковы постановления об изорнике в псковской Судной грамоте, или Правде.\r\nЭтот замечательный памятник псковского вечевого за- конодательства получил окончательный состав во второй половине XV в.\r\n^ Основным источником его были «псковские пошлины - местные юридические обычаи.\r\nГрамота очень трудна для объяснения: единственный доселе извест- ный полный список ее страдает описками и недописками, местами перепуты- вает порядок слов;\r\nв языке его немало местных идиоматизмов-терминов, не встречающихся в других древнерусских памятниках;\r\nпредусматриваемые зако- ном случаи нередко излагаются слишком сжато, только намеками, в свое время для всех ясными, но теперь малопонятными.\r\nЗато трудность изучения вознаграждается интересом содержания.\r\nВместе с другими подобными законо- дательными уставами или юридическими сводями Древней Руси Псковская Правда уделяет значительное место судоустройству и судопроизводству,\r\nно при этом дает обильный запас норм и материального права, особенно граж- данского.\r\nВстречаем обстоятельные постановления о договорах купли-прода- жи, найма и займа, о торговых и землевладельческих товариществах, о се- мейных отношениях по имуществу.\r\nВ заемных записях обыкновенно обозначал- ся размер процента-гостинца.\r\nКредитор, потребовавший досрочной уплаты долга, лишается условленного процен та; в досрочной уплате по желанию должника процент взимается по рас- чету времени.\r\nДолжник мог не платить долга, отказавшись от заклада, ко- торым заем обеспечен;\r\nно он мог искать своего заклада присягой или су- дебным поединком, если кредитор отказывался от взыскания долга, чтобы овладеть закладом.\r\nПолучивший по завещанию недвижимое имущество в пользование, в кормлю, и продавший его обязан его выкупить, а за неза- конную продажу теряет право пользования, как за кражу:\r\n«а свою кормлю покрал».\r\nПравда различает юридические понятия, требовавшие развитого правосознания, предусматривает юридические случаи,\r\nкакие могли возник- нуть в живом и сложном гражданском обороте торгового города.\r\nВ ее опре- делениях имущественных и обязательственных отношений сказывается чутье Правды,\r\nстремившееся установить равновесие борющихся частных интересов и на нем построить порядок, ограждаемый не только законами, но и нравами.\r\nПоэтому в ряду судебных доказательств она дает предпочтительное значение присяге, отдавая обыкновенно на волю истца решить тяжбу этим способом:\r\n«хочет, сам поцелует или у креста положит», т.\r\nе.\r\nпредоставит целовать крест ответчику, положив у креста спорную вещь или ее цену. Такое дове- рие закона к совести тяжущихся должно было иметь опору в характере само- го быта.\r\nГерберштейн, собиравший свои наблюдения и сведения о России немного лет спустя после падения вольности Пскова,\r\nс большой похвалой отзывается о благовоспитанных и человечных нравах псковичей,\r\nговоря, что они в торговых сделках отличались честностью и прямотой, не тратя лишних слов, чтобы подвести покупателя, а коротко и ясно показывая настоящее дело «.\r\nПСКОВ И НОВГОРОД, в псковских нравах и заключалась нравственная сила, смягчавшая действие противоречий,\r\nкакие мы заметили в политическом быту Новгорода, хотя элементы их были налицо и в Пскове:\r\nкнязь, то призывае- мый, то изгоняемый, влиятельное и зажиточное боярство, руководившее уп- равлением, торговый капитал,\r\nспособный угнетать рабочую массу, и народ- ное вече, дававшее рабочей массе возможность угнетать капиталистов.\r\nНо в Пскове эти элементы не разрастались чересчур, сохраняли способность ко взаимному соглашению и дружному действию и тем выработали некоторый по- литический такт,\r\nэту нравственную силу, обнаруживавшуюся в настроении общества и в складном соотношении общественных классов, в\r\nЛЕКЦИЯ XXIV в. о. КЛЮЧЕВСКИЙ гуманных и благовоспитанных нравах, которые замечали в псковичах ино- земные наблюдатели.\r\nА в Новгороде эта сила сосредоточивалась в одном классе, в духовенстве, и действовала торжественными выходами на Волховс- кой мост, примирительными вторжениями в новгородские побоища.\r\nРазличие политических порядков в том и в другом городе всего яснее выражалось в отношении боярства к вечу в обоих городах.\r\nПо псковской Судной грамоте вече постановляет новые законы по предложению посадников как представи- телей боярского совета господ, предварительно обсуждавшего проекты зако- нов.\r\nВ Новгороде «новгородским словом», законом, признавалось постанов- ление, состоявшееся на вече в присутствии и с согласия городских влас- тей,\r\nправительственной знати, во главе которой стоял такой же боярский совет господ;\r\nиначе решение веча являлось незаконным, мятежным актом, поступком неразумной черни, как выразился совет господ в одном докумен- те.\r\nНо при постоянном антагонизме между вечевой простонародной массой и правительственной знатью не простонародью приходилось добиваться согла- шения с правительством,\r\nа, наоборот, боярам происками привлекать на свою сторону часть простонародья, чтобы придать решению веча вид народной во- ли.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гиляровский В", "role": "user" }, { "content": "П. Садовского. Здесь он завтракал, высмеивая прожигателей жизни, и наблюдал типы.\r\nВместо белорубашечных половых подавали кушанья служащие в засаленных пиджаках и прибегали на зов, сверкая оборками брюк, как кружевом.\r\nПублика косо поглядывала на посетителей, на которых кожаные куртки.\r\nВот за шампанским кончает обед шумная компания… Вскакивает, жестикулирует, убеждает кого-то франт в смокинге, с брюшком.\r\nНабеленная, с накрашенными губами дама курит папиросу и пускает дым в лицо и подливает вино в стакан человеку во френче.\r\nЕму, видимо, неловко в этой компании, но он в центре внимания. К нему относятся убеждающие жесты жирного франта.\r\nС другой стороны около него трется юркий человек и показывает какие-то бумаги.\r\nОбхаживаемый отводит рукой и не глядит, а тот все лезет, лезет… Прямо-таки сцена из пьесы «Воздушный пирог», что с успехом шла в Театре революции.\r\nВсе - как живые!.\r\n.\r\nТак же жестикулирует Семен Рак, так же нахальничает подкрашенная танцовщица Рита Керн… Около чувствующего себя неловко директора банка Ильи Коромыслова трется Мирон Зонт,\r\nпросящий субсидию для своего журнала… А дальше секретари, секретарши, директора,\r\nкоммерсанты Обрыдловы и все те же Семены Раки, самодовольные, начинающие жиреть… И на других столах то же.\r\nЧерез год в зданиях «Эрмитажа» был торжественно открыт Моссоветом Дом крестьянина.\r\n____________________\n\n ЧРЕВО МОСКВЫ\r\nОхотный ряд - Чрево Москвы.\r\nВ прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными домами,\r\nа с другой-длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то, что оно принадлежало десяткам владельцев.\r\nИз всех этих зданий только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами.\r\nОстальное все лавки, вплоть до Тверской. Трактир Егорова когда-то принадлежал Воронину, и на вывеске была изображена ворона, держащая в клюве блин.\r\nВсе лавки Охотного ряда были мясные, рыбные, а под ними зеленные подвалы.\r\nЗадние двери лавок выходили на огромный двор-Монетный, как его называли издревле.\r\nНа нем были тоже одноэтажные мясные, живорыбные и яичные лавки, а посредине-двухэтажный «Монетный» трактир.\r\nВ задней части двора - ряд сараюшек с погребами и кладовыми, кишевшими полчищами крыс.\r\nОхотный ряд получил свое название еще в те времена, когда здесь разрешено было торговать дичью, приносимой подмосковными охотниками.\r\nВпереди лавок, на площади, вдоль широкого тротуара, стояли переносные палатки и толпились торговцы с корзинами и мешками, наполненными всевозможными продуктами.\r\nХодили охотники, обвешанные утками, тетерками, зайцами.\r\nУ баб из корзин торчали головы кур и цыплят, в мешках визжали поросята, которых продавцы, вынимая из мешка,\r\nчтобы показать покупателю, непременно поднимали над головой, держа за связанные задние ноги.\r\nНа мостовой перед палатками сновали пирожники, блинники, торговцы гречневиками, жаренными на постном масле.\r\nСбитенщики разливали, по копейке за стакан, горячий сбитень - любимый тогда медовый напиток, согревавший извозчиков и служащих, замерзавших в холодных лавках.\r\nЛетом сбитенщиков сменяли торговцы квасами, и самый любимый из них был грушевый, из вареных груш,\r\nкоторые в моченом виде лежали для продажи пирамидами на лотках, а квас черпали из ведра кружками.\r\nМясные и рыбные лавки состояли из двух отделений.\r\nВ первом лежало на полках мясо разных сортов - дичь, куры, гуси, индейки, паленые поросята для жаркого и в ледяных ваннах-белые поросята для заливного.\r\nНа крючьях по стенам были развешаны туши барашков и поенных молоком телят, а весь потолок занят окороками всевозможных размеров и приготовлений-копченых, вареных, провесных.\r\nВо втором отделении, темном, освещенном только дверью во двор, висели десятки мясных туш.\r\nПод всеми лавками - подвалы. Охотный ряд бывал особенно оживленным перед большими праздниками.\r\nК лавкам подъезжали на тысячных рысаках расфранченные купчихи, и за ними служащие выносили из лавок корзины и кульки с товаром и сваливали их в сани.\r\nИ торчит, бывало, из рогожного кулька рядом с собольей шубой миллионерши окорок, а поперек медвежьей полости лежит пудовый мороженый осетр во всей своей красоте.\r\nИз подвалов пахло тухлятиной, а товар лежал на полках первосортный. В рыбных - лучшая рыба, а в мясных- куры, гуси, индейки, поросята.\r\nОколо прилавка хлопочут, расхваливают товар и бесперебойно врут приказчики в засаленных долгополых поддевках и заскорузлых фартуках.\r\nНа поясе у них - целый ассортимент ножей, которые чистятся только на ночь.\r\nЧистота была здесь не в моде. Главными покупателями были повара лучших трактиров и ресторанов, а затем повара барские и купеческие, хозяйки-купчихи и кухарки.\r\nВсе это толклось, торговалось, спорило из-за копейки, а охотнорядец рассыпался перед покупателем, памятуя свой единственный лозунг: «не обманешь - не продашь».\r\nБеднота покупала в палатках и с лотков у разносчиков последние сорта мяса: ребра, подбедерок, покромку, требуху и дешевую баранину-ордынку.\r\nТовар лучших лавок им не по карману, он для тех, о которых еще Гоголь сказал: «Для тех, которые почище».\r\nНо и тех и других продавцы в лавках и продавцы на улицах одинаково обвешивают и обсчитывают, не отличая бедного от богатого,\r\n- это был старый обычай охотнорядских торговцев, неопровержимо уверенных - «не обманешь - не продашь».\r\nОхотный ряд восьмидесятых годов самым наглядным образом представляет протокол санитарного осмотра этого времени. Осмотр начался с мясных лавок и Монетного двора.\r\n«О лавках можно сказать, что они только по наружному виду кажутся еще сносными, а помещения, закрытые от глаз покупателя, ужасны.\r\nВсе так называемые «палатки» обращены в курятники, в которых содержится и режется живая птица.\r\nНачиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь,\r\nкоторою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляною краскою;\r\nпо углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно,\r\nтуши вешаются на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты в засаленное платье и грязные передники,\r\nа ножи в неопрятном виде лежат в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому,\r\nникогда не чистятся… В сараях при некоторых лавках стоят чаны, в которых вымачиваются снятые с убитых животных кожи, издающие невыносимый смрад».\r\nОсмотрев лавки, комиссия отправилась на Монетный двор.\r\nПосредине его-сорная яма, заваленная грудой животных и растительных гниющих отбросов, и несколько деревянных срубов,\r\nслужащих вместо помойных ям и предназначенных для выливания помоев и отбросов со всего Охотного ряда.\r\nВ них густой массой, почти в уровень с поверхностью земли, стоят зловонные нечистоты, между которыми виднеются плавающие внутренно- сти и кровь,\r\nВсе эти нечистоты проведены без разрешения управы в городскую трубу и без фильтра стекают по ней в Москву-реку.\r\nНечистоты заднего двора «выше всякого описания».\r\nПочти половину его занимает официально бойня мелкого скота, помещающаяся в большом двухэтажном каменном сарае.\r\nВнутренность бойни отвратительна. Запекшаяся кровь толстым слоем покрывает асфальтовый пол и пропитала некрашеные стены.\r\n«Все помещение довольно обширной бойни, в которой убивается и мелкий скот для всего Охотного ряда, издает невыносимое для свежего человека зловоние.\r\nСарай этот имеет маленькое отделение, еще более зловонное, в котором живет сторож заведующего очисткой бойни Мокеева.\r\nПлощадь этого двора покрыта толстым слоем находящейся между камнями запекшейся крови и обрывков внутренностей, подле стен лежит дымящийся навоз, кишки и другие гниющие отбросы.\r\nДвор окружен погребами и запертыми сараями, помещающимися в полуразвалившихся постройках».\r\n«Между прочим, после долгих требований ключа был отперт сарай, принадлежащий мяснику Ивану Кузьмину Леонову.\r\nИз сарая этого по двору сочилась кровавая жидкость от сложенных в нем нескольких сот гнилых шкур.\r\nСледующий сарай для уборки битого скота, принадлежащий братьям Андреевым, оказался чуть ли не хуже первого.\r\nСолонина вся в червях и т. п. Когда отворили дверь-стаи крыс выскакивали из ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезали в подполье!.. И так везде… везде».\r\nПротокол этого осмотра исторический. Он был прочитан в заседании городской думы и вызвал оживленные прения, которые, как и всегда, окончились бы ничем, если бы не гласный Жадаев.\r\nПолуграмотный кустарь-ящичник, маленький, вихрастый, в неизменной поддевке и смазных сапогах, когда уже кончились прения, попросил слова;\r\nи его звонкий резкий тенор сменил повествование врача Попандоподо, рисовавшего ужасы Охотного ряда.\r\nМиазмы, бациллы, бактерии, антисанитария, аммиак… украшали речь врача.\r\n- Вер-рно! Верно, что говорит Василий Константиныч!\r\nТак как мы поставляем ящики в Охотный,\r\nтак уж нагляделись… И какие там миазмы и сколько их… Заглянешь в бочку - так они кишмя кишат… Так и ползают по солонине… А уж насчет бахтериев - так и шмыгают под ногами,\r\nрыжие, хвостатые… Так и шмыгают, того и гляди наступишь.\r\nГомерический хохот.\r\nЖадаев сверкнул глазами, и голос его покрыл шум. - Чего ржете! Что я, вру, что ли? Во-о какие, хвостатые да рыжие! Во-о какие! Под ногами шмыгают…- и он развел руками на пол-аршина.\r\nРечь Жадаева попала в газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда.\r\nПервым делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок.\r\nЭто был род спорта - у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания.\r\nВ надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали.\r\nТак с крысами ничего поделать и не могли, пока один из охотнорядцев, Грачев, не нашел, наконец, способ избавиться от этих хищников.\r\nИ вышло это только благодаря Жадаеву. Редактор журнала «Природа и охота» Л. П.\r\nСабанеев, прочитав заметку о Жадаеве, встретился с Грачевым, посмеялся над «хвостатыми бахтериями» и подарил Грачеву щенка фокса-крысолова.\r\nНазвал его Грачев Мальчиком и поселил в лавке. Кормят его мясом досыта.\r\nСоседи Грачева ходят и посмеиваются. Крысы бегают стаями. Мальчик подрос, окреп. В одно утро отпирают лавку и находят двух задушенных крыс.\r\nМальчик стоит около них, обрубком хвоста виляет… На другой день- тройка крыс… А там пяток,\r\nа там уж ни одной крысы в лавке не стало- всех передушил… Так же Мальчик и амбар грачевский очистил… Стали к Грачеву обращаться соседи - и Мальчик начал отправляться на гастроли,\r\nвыводить крыс в лавках.\r\nВслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы, чтобы охранять первосортные съестные припасы,\r\nкоторых особенно много скоплялось перед большими праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и обжорство.\r\nПосле революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы «Москва»;\r\nтолько и осталось от Охотного ряда что два древних дома на другой стороне площади.\r\nСотни лет стояли эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по «Старой Москве» не обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил к их реставрации.\r\nРазломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи дом, построенный Голицыным, где прежде резали кур и был склад всякой завали,\r\nи выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие украшения,\r\nхудожественно высеченные из кирпича, а когда выбросили из подвала зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение,\r\nгде эти сельди коптились, то под полом оказались еще беломраморные покои.\r\nНикто из москвичей и не подозревал, что эта «коптильня» в беломраморных палатах.\r\nВасилий Голицын, фаворит царевны Софьи, образованнейший человек своего века, выстроил эти палаты в 1686 году и принимал в них знатных иностранцев,\r\nсчитавших своим долгом посетить это, как писали за границей, «восьмое чудо» света.\r\nРядом с палатами Голицына такое же обширное место принадлежало заклятому врагу Голицына - боярину Троекурову, начальнику стрелецкого приказа.\r\n«За беду боярину сталося, за великую досаду показалося», что у «Васьки Голицына» такие палаты!\r\nА в это время Петр I как раз поручил своему любимцу Троекурову наблюдать за постройкой Сухаревой башни.\r\nИ вместе с башней Троекуров начал строить свой дом, рядом с домом Голицына, чтобы «утереть ему нос», а материал, кстати, был под рукой - от Сухаревой башни.\r\nПроведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691 году рядом с домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа.\r\nПотом Троекуров прибавил еще третий этаж со сводами в две с половиной сажени, чего не было ни до него, ни после.\r\nКогда Василия Голицына, по проискам врагов, в числе которых был Троекуров, сослали и секвестровали его имущество,\r\nПетр I подарил его дом грузинскому царевичу, потомки которого уже не жили в доме, а сдавали его внаем под торговые здания.\r\nВ 1871 году дом был продан какому-то купцу.\r\nДворец превратился в трущобу. То же самое произошло и с домом Троекурова.\r\nРод Троекуровых вымер в первой половине XVIII века, и дом перешел к дворянам Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым и,\r\nнаконец, в 1817 году был куплен «Московским мещанским обществом», которое поступило с ним чисто по-мещански:\r\nсдало его под гостиницу «Лондон», которая вскоре превратилась в грязнейший извозчичий трактир,\r\nдо самой революции служивший притоном шулеров, налетчиков, барышников и всякого уголовного люда.\r\nОдновременно с этими двумя домами, тоже из зависти, чтобы «утереть нос» Ваське Голицыну и казнокраду Троекурову, князь Гагарин выстроил на Тверской свой дом.\r\nЭто был казнокрад похуже, пожалуй, Троекурова, как поется о нем в песне:\r\nАх ты, сукин сын Гагарин, Ты собака, а не барин… Заедаешь харчевые, Наше жалованье, И на эти наши деньги Ты большой построил дом Среди улицы Тверской За Неглииной за рекой.\r\nСо стеклянным потолком, С москворецкою водой, По фонтану ведена, Жива рыба пущена… Неизвестно,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Бесприданница автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Робинзон. Он меня убьет.\n Паратов. Ну, вот, велика важность! Исполняй, что приказывают! Без рассуждений! Я этого не люблю, Робинзон.\r\nРобинзон. Я тебе говорю: как он увидит меня с ней вместе, он меня убьет.\r\nПаратов. Убьет он тебя или нет - это еще неизвестно; а вот если ты не исполнишь сейчас же того, что я тебе приказываю, так я тебя убью уж наверное. (Уходит в кофейную.)\r\nРобинзон, (грозя кулаком). О, варвары, о, разбойники! Ну, попал я в компанию! (Уходит.)\n\n Вожеватов подходит к Ларисе.\n\n Лариса (взглянув на Вожеватова). Вася, я погибаю!\r\nВожеватов. Лариса Дмитриевна, голубушка моя! Что делать-то? Ничего не поделаешь.\n Лариса. Вася, мы с тобой с детства знакомы, почти родные; что мне делать - научи!\r\nВожеватов. Лариса Дмитриевна, уважаю я вас и рад бы... я ничего не могу. Верьте моему слову!\r\nЛариса. Да я ничего и не требую от тебя; я прошу только пожалеть меня. Ну, хоть поплачь со мной вместе!\n Вожеватов. Не могу, ничего не могу.\n Лариса. Иу тебя тоже цепи?\r\nВожеватов. Кандалы, Лариса Дмитриевна.\n Лариса. Какие?\n Вожеватов. Честное купеческое слово. (Отходит в кофейную.)\r\nКнуров (подходит к Ларисе). Лариса Дмитриевна, выслушайте меня и не обижайтесь! У меня и в помышлении нет вас обидеть.\r\nЯ только желаю вам добра и счастья, чего вы вполне заслуживаете. Не угодно ли вам ехать со мной в Париж на выставку?\r\nЛариса отрицательно качает головой.\n\n И полное обеспечение на всю жизнь?\n\n Лариса молчит.\r\nСтыда не бойтесь, осуждений не будет.\r\nЕсть границы, за которые осуждение не переходит:\r\nя могу предложить вам такое громадное содержание, что самые злые критики чужой нравственности должны будут замолчать и разинуть рты от удивления.\r\nЛариса поворачивает голову в другую сторону.\n\n Я бы ни на одну минуту не задумался предложить вам руку, но я женат.\n\n Лариса молчит.\r\nВы расстроены, я не смею торопить вас ответом.\r\nПодумайте!\r\nЕсли вам будет угодно благосклонно принять мое предложение, известите меня,\r\nи с той минуты я сделаюсь вашим самым преданным слугой и самым точным исполнителем всех ваших желаний и даже капризов, как бы они странны и дороги ни были.\r\nДля меня невозможного мало. (Почтительно кланяется и уходит в кофейную.)\r\nЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\n\n Лариса одна.\r\nЛариса. Я давеча смотрела вниз через решетку, у меня закружилась голова, и я чуть не упала.\r\nА если упасть, так, говорят... верная смерть. (Подумав.) Вот хорошо бы броситься! Нет, зачем бросаться!.\r\n. Стоять у решетки и смотреть вниз, закружится голова и упадешь... Да, это лучше... в беспамятстве, ни боли... ничего не будешь чувствовать! (Подходит к решетке и смотрит вниз.\r\nНагибается, крепко хватается за решетку, потом с ужасом отбегает.) Ой, ой! Как страшно! (Чуть не падает, хватается за беседку.\r\n) Какое головокружение! Я падаю, падаю, ай! (Садится у стола подле беседки.\r\n) Ох, нет... (Сквозь слезы.) Расставаться с жизнью совсем не так просто, как я думала. Вот и нет сил! Вот я какая несчастная! А ведь есть люди, для которых это легко.\r\nВидно, уж тем совсем жить нельзя; их ничто не прельщает, им ничто не мило, ничего не жалко. Ах, что я!.\r\n. Да ведь и мне ничто не мило, и мне жить нельзя, и мне жить незачем! Что ж я не решаюсь? Что меня держит над этой пропастью? Что мешает? (Задумывается.\r\n) Ах, нет, нет... Не Кнуров... роскошь, блеск... нет, нет... я далека от суеты... (Вздрогнув.) Разврат... ох, нет... Просто решимости не имею.\r\nЖалкая слабость: жить, хоть как-нибудь, да жить... когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная.\r\nКабы теперь меня убил кто-нибудь... Как хорошо умереть... пока еще упрекнуть себя не в чем.\r\nИли захворать и умереть... Да я, кажется, захвораю. Как дурно мне!.. Хворать долго, успокоиться, со всем примириться, всем простить и умереть.\r\n.. Ах, как дурно, как кружится голова. (Подпирает голову рукой и сидит в забытьи.)\r\nВходят Робинзон и Карандышев.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\n\n Лариса, Робинзон и Карандышев.\n\n Карандышев. Вы говорите, что вам велено отвезти ее домой?\r\nРобинзон. Да-с, велено.\n Карандышев. И вы говорили, что они оскорбили ее?\n Робинзон. Уж чего еще хуже, чего обиднее!\r\nКарандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, сама имела время заметить разницу между мной и ими.\r\nДа, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять.\r\nЭто уж мое дело: прошу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться.\r\nУ ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?\r\nРобинзон. Она здесь была. Вот она!\r\nКарандышев. При нашем объяснении посторонних не должно быть; вы будете лишний. Оставьте нас!\r\nРобинзон. С величайшим удовольствием. Я скажу, что вам сдал Ларису Дмитриевну. Честь имею кланяться! (Уходит в кофейную.)\r\nКарандышев подходит к столу и садится против Ларисы.\n\n ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ\n\n Лариса и Карандышев.\r\nЛариса (поднимая голову). Как вы мне противны, кабы вы знали! Зачем вы здесь?\r\nКарандышев. Где же быть мне?\n Лариса. Не знаю. Где хотите, только не там, где я.\r\nКарандышев. Вы ошибаетесь, я всегда должен быть при вас, чтобы оберегать вас. И теперь я здесь, чтобы отметить за ваше оскорбление.\r\nЛариса. Для меня самое тяжкое оскорбление - это ваше покровительство; ни от кого и никаких других оскорблений мне не было.\r\nКарандышев. Уж вы слишком невзыскательны.\r\nКнуров и Вожеватов мечут жеребий, кому вы достанетесь, играют в орлянку - и это не оскорбление? Хороши ваши приятели! Какое уважение к вам!\r\nОни не смотрят на вас, как на женщину, как на человека, - человек сам располагает своей судьбой; они смотрят на вас, как на вещь.\r\nНу, если вы вещь, - это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь и обижаться не может.\r\nЛариса (глубоко оскорбленная). Вещь... да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек. Я сейчас убедилась в том, я испытала себя.\r\n.. я вещь! (С горячностью.) Наконец слово для меня найдено, вы нашли его. Уходите! Прошу вас, оставьте меня!\r\nКарандышев: Оставить вас? Как я вас оставлю, на кого я вас оставлю?\r\nЛариса. Всякая вещь должна иметь хозяина, я пойду к хозяину.\n Карандышев (с жаром). Я беру вас, я ваш хозяин. (Хватает ее за руку.)\r\nЛариса (оттолкнув его). О, нет! Каждой веши своя цена есть... Ха, ха, ха... я слишком, слишком дорога для вас.\r\nКарандышев. Что вы говорите! мог ли я ожидать от вас таких бесстыдных слов?\r\nЛариса (со слезами). Уж если быть вещью, так одно, утешение - быть дорогой, очень дорогой. Сослужите мне последнюю службу: подите пошлите ко мне Кнурова.\r\nКарандышев. Что вы, что вы, опомнитесь!\n Лариса. Ну, так я сама пойду.\n Карандышев. Лариса Дмитриевна! Остановитесь! Я вас прощаю, я все прощаю.\r\nЛариса (с горькой улыбкой). Вы мне прощаете? Благодарю вас. Только я-то себе не прощаю, что вздумала связать судьбу свою с таким ничтожеством, как вы.\r\nКарандышев. Уедемте, уедемте сейчас из этого города, я на все согласен.\r\nЛариса. Поздно. Я вас просила взять меня поскорей из цыганского табора, вы не умели этого сделать; видно, мне жить и умереть в цыганском таборе.\r\nКарандышев. Ну, я вас умоляю, осчастливьте меня.\n Лариса. Поздно. Уж теперь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали бриллианты.\r\nКарандышев. Я готов на всякую жертву, готов терпеть всякое унижение для вас.\n Лариса (с отвращением). Подите, вы слишком мелки, слишком ничтожны для меня.\r\nКарандышев. Скажите же: чем мне заслужить любовь вашу? (Падает на колени.) Я вас люблю, люблю.\r\nЛариса. Лжете. Я любви искала и не нашла. На меня смотрели и смотрят, как на забаву.\r\nНикогда никто не старался заглянуть ко мне в душу, ни от кого я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного слова.\r\nА ведь так жить холодно. Я не виновата, я искала любви и не нашла... ее нет на свете... нечего и искать. Я не нашла любви, так буду искать золота. Подите, я вашей быть не могу.\r\nКарандышев (вставая). О, не раскайтесь! (Кладет руку за борт сюртука.) Вы должны быть моей.\n Лариса. Чьей ни быть, но не вашей.\n Карандышев (запальчиво). Не моей?\r\nЛариса. Никогда!\n Карандышев. Так не доставайся ж ты никому! (Стреляет в нее из пистолета.)\n Лариса (хватаясь за грудь). Ах! Благодарю вас! (Опускается на стул.)\r\nКарандышев. Что я, что я... ах, безумный! (Роняет пистолет.)\r\nЛариса (нежно). Милый мой, какое благодеяние вы для меня сделали! Пистолет сюда, сюда, на стол! Это я сама... сама. Ах, какое благодеяние... (Поднимает пистолет и кладет на стол.)\r\nИз кофейной выходят Паратов, Кнуров, Вожеватов, Робинзон, Гаврило и Иван.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ\r\nЛариса, Карандышев, Паратов, Кнуров, Вожеватов, Робинзон, Гаврило и Иван.\n\n Все. Что такое, что такое?\r\nЛариса. Это я сама... Никто не виноват, никто... Это я сама.\n\n За сценой цыгане запевают песню.\n\n Паратов. Велите замолчать! Велите замолчать!\r\nЛариса (постепенно слабеющим голосом). Нет, не зачем... Пусть веселятся, кому весело... Я не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо.\r\n.. умереть... Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь... вы все хорошие люди... я вас всех... всех люблю. (Посылает поцелуй.)\r\nГромкий хор цыган.\n\n 16 октября 1878 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Он поцеловал у ней руку.\n - Разве я не увижу вас больше? - живо спросила она.\r\n- За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам говорил вот здесь.\r\n.. Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили... графа? - с улыбкой, тихо прибавил он.\r\n- Вы опять свое \"любить\"!.\r\n- Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, - говорил он, закрывая глаза и уши.\r\n- Но если, - вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, - вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас.\r\n.. на свою шею - скажете ли вы мне?.. я стою этого.\r\n- Вы напрашиваетесь на \"оскорбление\"?\r\n- Нужды нет, я буду героем, рыцарем дружбы, первым из кузеней! Подумав, я нахожу, что дружба кузеней и кузин очень приятная дружба, и принимаю вашу.\r\n- A la bonne heure {В добрый час! (фр.).\r\n}! - сказала она, протягивая ему руку, - и если я почувствую что-нибудь, что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу.\r\nНо этого никогда не будет и быть не может! - торопливо добавила она. - Довольно, cousin, вон карета подъехала: это тетушки.\r\nОна встала, оправилась у зеркала и пошла им навстречу.\n - А будете отвечать мне на письма? - спросил он, идучи за ней.\r\n- С удовольствием: обо всем, кроме... любви!\n \"Неисправима! - подумал он, - но посмотрим, что будет!\"\r\nОн шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В нем постепенно гасли боли корыстной любви и печали.\r\nНе стало страсти, ни стало как будто самой Софьи, этой суетной и холодной женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки, не было и ненавистного Милари.\r\nПеред ним, как из тумана, возникал один строгий образ чистой женской красоты, не Софьи, а какой-то будто античной, нетленной, женской фигуры.\r\nСнилась одна только творческая мечта, развивалась грандиозной картиной, охватывала его все более и более.\r\nОн, притаив дыхание, погрузился в артистический сон и наблюдал видение, боялся дохнуть.\r\nЖенская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны;\r\nв свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием.\r\nОна, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.\r\nИ вдруг из-за скал мелькнул яркий свет, задрожали листы на деревьях, тихо зажурчали струи вод.\r\nКто-то встрепенулся в ветвях, кто-то пробежал по лесу; кто-то вздохнул в воздухе - и воздух заструился, и луч озолотил бледный лоб статуи;\r\nвеки медленно открылись, и искра пробежала по груди, дрогнуло холодное тело, бледные щеки зардели, лучи упали на плечи.\r\nСзади оторвалась густая коса и рассыпалась по спине, краски облили камень, и волна жизни пробежала по бедрам,\r\nзадрожали колени, из груди вырвался вздох - и статуя ожила, повела радостный взгляд вокруг.\r\n..\r\nИ дальше, дальше жизнь волнами вторгалась в пробужденное создание...\r\nЧлены стали жизненны, телесны; статуя шевелилась, широко глядела лучистыми глазами вокруг, чего-то просила, ждала, о чем-то начала тосковать.\r\nВоздух наполнился теплом; над головой распростерлись ветви; у ног явились цветы...\r\nРайский все шел тихо, глядя душой в этот сон: статуя и все кругом постепенно оживало, делалось ярче.\r\n.. И когда он дошел до дома, созданная им женщина мало-помалу опять обращалась в Софью.\r\nПустыня исчезла; Софья, в мечте его, была уже опять в своем кабинете, затянутая в свое платье, за сонатой Бетховена, и в трепете слушала шепот бледного, страстного Милари.\r\nНо ни ревности, ни боли он не чувствовал и только трепетал от красоты как будто перерожденной, новой для него женщины.\r\nОн любовался уже их любовью и радовался их радостью, томясь жаждой превратить и то и другое в образы и звуки. В нем умер любовник и ожил бескорыстный артист.\r\n\"Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, - мечтал он в забытьи, как в бреду. - Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани...\r\nно пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит:\r\nи пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям - как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают.\r\n.. Зачем художник послан в мир!..\"\r\nРайский тщательно внес в программу будущего романа и это видение,\r\nкак прежде внес разговоры с Софьей и эпизод о Наташе и многое другое, что должна поступить в лабораторию его фантазии.\r\n\"Где же тут роман? - печально думал он, - нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к роману! а самый роман - впереди или вовсе не будет его!\r\nКакой роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!\"\r\nОднако он прежде всего погрузил на дно чемодана весь свой литературный материал, потом в особый ящик поместил эскизы карандашом и кистью пейзажей, портретов и т.\r\nп., захватил краски, кисти, палитру, чтобы устроить в деревне небольшую мастерскую, на случай, если роман не пойдет на лад.\r\nПотом уже уложил запас белья, платья и некоторые подарки бабушке, сестрам и замшевую фуфайку с панталонами Титу Никонычу, по поручению Татьяны Марковны.\r\n- Ну, теперь - dahin! Посмотрим, что будет! - задумчиво говорил он, уезжая из Петербурга.\r\n* ЧАСТЬ ВТОРАЯ * \n\n I\n\n Тихой, сонной рысыю пробирался Райский, в рогожной перекладной кибитке, на тройке тощих лошадей, по переулкам, к своей усадьбе.\r\nОн не без смущения завидел дымок, вьющийся из труб родной кровли, раннюю, нежную зелень берез и лип, осеняющих этот приют,\r\nчерепичную кровлю старого дома и блеснувшую между деревьев и опять скрывшуюся за ними серебряную полосу Волги.\r\nОттуда, с берега, повеяла на него струя свежего, здорового воздуха, каким он давно не дышал.\r\nВот ближе, ближе: вон запестрели цветы в садике, вон дальше видны аллеи лип и акаций, и старый вяз, левее - яблони, вишни, груши.\r\nВон резвятся собаки на дворе, жмутся по углам и греются на солнце котята; вон скворечники зыблются на тонких жердях; по кровле нового дома толкутся голуби, поверх реют ласточки.\r\nВон за усадьбой, со стороны деревни, целая луговина покрыта разостланными на солнце полотнами.\r\nВон баба катит бочонок по двору, кучер рубит дрова, другой, какой-то, садится в телегу, собирается ехать со двора: все незнакомые ему люди.\r\nА вон Яков сонно смотрит с крыльца по сторонам. Это знакомый: как постарел!\r\nВон другой знакомый, Егор, зубоскал, напрасно в третий раз силится вскочить верхом на лошадь, та не дается; горничные, в свою очередь, скалят над ним зубы.\r\nОн едва узнал Егора: оставил его мальчишкой восемнадцати лет. Теперь он возмужал: усы до плеч и все тот же хохот на лбу, тот же нахальный взгляд и вечно оскаленные зубы!\r\nВон, кажется, еще знакомое лицо: как будто Марина или Федосья - что-то в этом роде:\r\nон смутно припомнил молодую, лет пятнадцати девушку, похожую на эту самую, которая теперь шла через двор.\r\nИ все успел зорким взглядом окинуть Райский, пробираясь пешком подле экипажа, мимо решетчатого забора, отделяющего дом, двор, цветник и сад от проезжей дороги.\r\nОн продолжал любоваться всей этой знакомой картиной, переходя глазами с предмета на предмет, и вдруг остановил их неподвижно на неожиданном явлении.\r\nНа крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами,\r\nалоэ и разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду,\r\nстояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам.\r\nУ ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.\r\n- Цып, цып, ти, ти, ти! гуль! гуль, гуль, - ласковым голосом приглашала девушка птиц к завтраку.\r\nКуры, петухи, голуби торопливо хватали, отступали, как будто опасаясь ежеминутного предательства, и опять совались.\r\nА когда тут же вертелась галка и, подскакивая боком, норовила воровски клюнуть пшена, девушка топала ногой.\r\n\"Прочь, прочь; ты зачем?\r\n\" - кричала она, замахиваясь, и вся пернатая толпа влет разбрасывалась по сторонам, а через минуту опять головки кучей совались жадно и торопливо клевать, как будто воруя зерна.\r\n- Ах ты, жадный! - говорила девушка, замахиваясь на большого петуха, - никому не даешь - кому ни брошу, везде схватит!\r\nУтреннее солнце ярко освещало суетливую группу птиц и самую девушку.\r\nРайский успел разглядеть большие темно-серые глаза, кругленькие здоровые щеки, белые тесные зубы, светло-русую,\r\nвдвое сложенную на голове косу и вполне развитую грудь, рельефно отливавшуюся в тонкой белой блузе.\r\nНа шее не было ни косынки, ни воротничка: ничто не закрывало белой шеи, с легкой тенью загара.\r\nКогда девушка замахнулась на прожорливого петуха, у ней половина косы, от этого движения, упала на шею и спину, но она, не обращая внимания, продолжала бросать зерна.\r\nОна то смеялась, то хмурилась, глядела так свежо и бодро, как это утро, наблюдая, всем ли поровну достается, не подскакивает ли галка, не набралось ли много воробьев.\r\n- Гусенка не видала? - спросила она у девочки грудным звонким голосом.\r\n- Нет еще, барышня, - сказала та, - да его бы выкинуть кошкам. Афимья говорит, что околеет.\r\n- Нет, нет, я сама посмотрю, - перебила девушка, - у Афимьи никакой жалости нет: она живого готова бросить.\r\nРайский, не шевелясь, смотрел, никем не замечаемый, на всю эту сцену, на девушку, на птиц, на девчонку.\r\n\"Так и есть: идиллия! я знал! Это, должно быть, троюродная сестрица, - думал он, - какая она миленькая! Какая простота, какая прелесть! Но которая: Верочка или Марфенька?\"\r\nОн, не дожидаясь, пока ямщик завернет в ворота, бросился вперед, пробежал остаток решетки и вдруг очутился перед девушкой.\r\n- Сестрица! - вскрикнул он, протягивая руки.\r\nВ одну минуту, как будто по волшебству, все исчезло. Он не успел уловить, как и куда пропали девушка и девчонка; воробьи, мимо его носа, проворно и дружно махнули на кровлю.\r\nГолуби, похлопывая крыльями, точно ладонями, врассыпную кружились над его головой, как слепые.\r\nКуры с отчаянным кудахтаньем бросились по углам и пробовали с испугу скакать на стену.\r\nИндейский петух, подняв лапу и озираясь вокруг, неистово выругался по-своему, точно сердитый командир оборвал всю команду на ученье за беспорядок.\r\nВсе люди на дворе, опешив за работой, с разинутыми ртами, глядели на Райского. Он сам почти испугался и смотрел на пустое место: перед ним на земле были только одни рассыпанный зерна.\r\nНо в доме уже послышался шум, говор, движение, звон ключей и голос бабушки: \"Где он? где?\"\r\nОна идет, торопится, лицо у ней сияет, объятия растворяются . Она прижала его к себе, и около губ ее улыбка образовала лучи.\r\nОна хотя постарела, но постарела ровною, здоровою старостью: ни болезненных пятен, ни глубоких, нависших над глазами и ртом морщин, ни тусклого, скорбного взгляда!\r\nВидно, что ей живется крепко, хорошо, что она, если и борется, то не дает одолевать себя жизни, а сама одолевает жизнь и тратит силы в этой борьбе скупо.\r\nГолос у ней не так звонок, как прежде, да ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги.\r\nТак же она без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру\r\n- Борюшка! друг ты мой!\r\nОна обняла его раза три. Слезы навернулись у ней и у него.\r\nВ этих объятиях, в голосе, в этой вдруг охватившей ее радости - точно как будто обдало ее солнечное сияние - было столько нежности, любви, теплоты!\r\nОн почувствовал себя почти преступником, что, шатаясь по свету, в холостой, бесприютной жизни своей, искал привязанностей,\r\nволоча сердце и соря чувствами, гоняясь за запретными плодами, тогда как здесь сама природа уготовила ему теплый угол, симпатии и счастье.\r\nТеперь он готов был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в плечи, целовал ее седые волосы, руку.\r\nОна ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.\r\nОн удивлялся, не сообразив в эту минуту, что тогда еще он сам не был настолько мудр, чтобы уметь читать лица и угадывать по ним ум или характер.\r\n- Где ты пропадал? Ведь я тебя целую неделю жду: спроси Марфеньку - мы не спали до полуночи, я глаза проглядела.\r\nМарфенька испугалась, как увидела тебя, и меня испугала - точно сумасшедшая прибежала. Марфенька! где ты? Поди сюда.\r\n- Это я виноват: я перепугал ее, - сказал Райский.\r\n- А она бежать: умна очень! А ждала со мной, не ложилась спать, ходила навстречу, на кухню бегала.\r\nВедь каждый день твои любимые блюда готовим. Я, Василиса и Яков собираемся по утрам на совет и все припоминаем твои привычки.\r\nДругие все почти новые люди, а эти трое, да Прохор, да Маришка, да разве Улита и Терентий помнят тебя.\r\nВсе придумываем, как тебя устроить, чем кормить, как укладывать спать, на чем тебе ездить.\r\nА всех вострее Егорка: он напоминал больше всех: я его за это в твои камердинеры пожаловала...\r\nДа что это я болтаю: соловья баснями не кормят! Василиса! Василиса! Что ж мы сидим: скорей вели собирать на стол, до обеда долго, он позавтракает.\r\nЧай, кофе давай, птичьего молока достань! - И сама засмеялась. - Дай же взглянуть на тебя.\r\nБабушка поглядела на него пристально, подведя его к свету.\r\n- Какой ты нехороший стал... - сказала она, оглядывая его, - нет, ничего, живет! загорел только! Усы тебе к лицу.\r\nЗачем бороду отпускаешь! Обрей, Борюшка, я не люблю... Э, э! Кое-где седые волоски: что это, батюшка мой, рано стареться начал!\r\n- Это не от старости, бабушка!\n - Отчего же? Здоров ли ты?\n - Здоров, живу - поговорим о другом. Вот вы, слава богу, такая же.\r\n- Какая такая?\n - Не стареетесь: такая же красавица! Знаете: я не видал такой старческой красоты никогда...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Хлеб автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "-- Ладно и здесь, Михей Зотыч. Как-то обжился, а там пусто, наверху-то. Вот, когда гости наберутся, так наверх зову.\r\n-- Другие-то вон как у вас поживают в Заполье. Недалеко ходить, взять хоть того же Харитона Артемьича. Одним словом, светленько живут.\r\n-- Другие и пусть живут по-другому, а нам и так ладно. Кому надо, так и моих маленьких горниц не обегают. Нет, ничего, хорошие люди не брезгуют...\r\nМного у нас в Заполье этих других-то развелось. Модники... Смотреть-то на них тошно, Михей Зотыч. А все через баб... Испотачили бабешек, вот и мутят: подавай им все по-модному.\r\n-- Денежки у вас дикие, вот они петухами и поют.\r\n-- Есть и такой грех. Не пожалуемся на дела, нечего бога гневить. Взысканы через число...\r\nТолько опять и то сказать, купца к купцу тоже не применишь. Старинного-то, кондового купечества немного осталось, а развелся теперь разный мусор.\r\nВзять вот хоть этих степняков, -- все они с бору да с сосенки набрались. Один приказчиком был, хозяина обворовал и на воровские деньги в люди вышел.\r\n-- Это ты насчет Малыгина?\r\n-- Не один он такой-то... Другие в орде темным делом капитал приобрели, как Харитошка Булыгин. Известное дело, как там капиталы наживают.\r\nНедаром говорится: орда слепая. Какими деньгами рассчитываются в орде? Ордынец возьмет бумажку, посмотрит и просит дать другую, чтобы \"тавро поятнее\".\r\n-- Фальшивой работы бумажки?\r\n-- И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу.\r\n\"У вас, говорит, уйдут в степь за настоящие\"... Ну, я его, конечно, прогнал.\r\nСтупай, говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем... Есть, конечно, и из мучников всякие.\r\nА только деньги дело наживное: как пришли так и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?\r\n-- Ох, пью, миленький... И грешно, а пью. Великий соблазн, а пью... По нашей-то вере это даже вот как нехорошо.\r\n-- Пустяки это все... Чай -- злак божий и создан он на потребу человеку. А потом, не сквернит человека входящее во уста, а исходящее из уст... Эй, Матрена!\r\nВ дверях показалась старуха няня, из-за которой выглядывала детская русая головка.\r\n-- Наставь-ка нам самоварчик, честная мать. Гость у меня... А ты, Устюша, иди сюда. Да не бойся, глупая.\r\nСтарик должен был сам подойти к девочке и вывел ее за руку. Устюше было всего восемь лет.\r\nЭто была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком.\r\nПростое ситцевое розовое платьице делало ее такою милою куколкой.\r\nУ Тараса Семеныча сразу изменился весь вид, когда он заговорил с дочерью, -- и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.\r\n-- Да ты не бойся, Устюша, -- уговаривал он дичившуюся маленькую хозяйку. -- Михей Зотыч, вот и моя хозяйка. Прошу любить да жаловать.\r\n.. Вот ты не дождался нас, а то мы бы как раз твоему Галактиону в самую пору. Любишь чужого дедушку, Устюша?\r\n-- Не-е-т, -- недоверчиво протянула девочка. -- Он беззубый.\r\n-- Ну, это пустяки: мы ему зубы молодые вставим. \n -- А я тебе гостинца привезу в другой раз, -- пробовал задобрить гость упрямившуюся маленькую хозяйку. -- Любишь пряники?\r\n-- Подымай выше, -- засмеялся счастливый отец. -- Нам пряники нипочем, а подавай фрукты.\r\n-- Набалуешь дочь, Тарас Семеныч. \n -- Пока мала, и пусть побалуется, а когда в разум войдет, мы и строгость покажем. Одна ведь она у меня, как перст... Только и свету в окне.\r\nКолобов совсем отвык от маленьких детей и не знал, как ему разговаривать с Устюшей. Впрочем, девочка недолго оставалась у отца и убежала в кухню к няне.\r\n-- Вот ращу дочь, а у самого кошки на душе скребут, -- заметил Тарас Семеныч, провожая глазами убегавшую девочку. -- Сам-то стар становлюсь, а с кем она жить-то будет?.\r\n. Вот нынче какой народ пошел: козырь на козыре. Конечно, капитал будет, а только деньгами зятя не купишь, и через золото большие слезы льются.\r\nЗа самоваром старики разговорились. Михей Зотыч снял свою сермяжку и остался в одной синей рубахе.\r\n-- Ты это что добрых-то людей пугаешь? -- еще раз удивился хозяин улыбаясь. -- Бродяга не бродяга, а около этого.\r\n-- Да так нужно было, Тарас Семеныч... Ведь я не одну невесту для Галактиона смотреть пришел, а и себя не забыл. Тоже жениться хочу. \n -- Хорош жених!\r\n-- А то как же... И невесту уж высмотрел. Хорошая невеста, а женихов не было. Ну, вот я и пришел... На вашей Ключевой женюсь. \n -- Н-но-о?\r\n-- Верно тебе говорю... Заводы бросаю и всю семью вывожу на Ключевую. Всем работы хватит...\r\nИ местечко приглядел, повыше Суслона, где малыгинский зять писарит. Ах, хорошо местечко!.. Ужо меленку поставлю.\r\n-- А свою бросаешь?\r\n-- Жаль, а приходится бросать. Тоже ведь на Ключевой стоит. Своя река-то... Ну, пока мы к заводам обязанные были, так оно некуда было деться, а теперь совсем другое.\r\nО сынах надо позаботиться... Дела там мало, в горах. Много ли там хлеба сеют, а здесь у вас приволье.\r\nВот я всю Ключевую наскрось и прошел... Не река, а угодница. Два города стоят, три завода, а сколько фабрик, заимок, мельниц -- и не пересчитаешь.\r\n.. Иду и дивлюсь. Верст с триста прошел, а все в виду селенья. Другой такой реки и в Расее с огнем не сыщешь. Ах, хороша речка!\r\n-- Большую мельницу-то думаешь строить?\r\n-- А уж это как бог приведет... Вот еще как мои-то помощники. Емельян-то, значит, большак, из воли не выходит, а на Галактиона как будто и не надеюсь. Мудреный он у меня.\r\n-- Знаю, знаю, что любимый сын... Сам виноват, что набаловал. \n -- Нет, не то... Особенный он, умственный. Всякое дело рассудит... А то упрется на чем, так точно на пень наехал.\r\n-- Постой, Михей Зотыч, а ведь ты неправильно говоришь: наклался ты сына середняка женить, а как же большак-то неженатый останется? Не порядок это.\r\nГость немного замялся и только потом объяснил:\r\n-- Особенное тут дело выходит, Тарас Семеныч. Да... Не спросился Емельян-то, видно, родителя. Грех тут большой вышел... Там еще, на заводе, познакомился он с одною девицей.\r\n.. Ну, а она не нашей веры, и жениться ему нельзя, потому как или ему в православные идти, или ей в девках сидеть. Так это самое дело и затянулось: ни взад ни вперед.\r\n-- И хорошая девушка? \n -- Ему, значит, хороша, а я не видал.\r\nЛуковников был православный, хотя и дружил по торговым делам со староверами.\r\nЭтот случай его возмутил, и он откровенно высказал свое мнение, именно, что ничего Емельяну не остается, как только принять православие.\r\n-- Ведь вот вы все такие, -- карал он гостя. -- Послушать, так все у вас как по-писаному, как следует быть... Ведь вот сидим вместе, пьем чай, разговариваем, а не съели друг друга.\r\nИ дела раньше делали... Чего же Емельяну поперек дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет... Ежели уж такое дело случилось, так надо по человечеству рассудить.\r\n-- И то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам не маленький... Ну, вижу, помутился он, тоскует...\r\nНу, я ему раз и говорю: \"Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли не снимаю\". Так и сказал. А при себе не могу дозволить.\r\nХозяин только развел руками. Вот тут и толкуй с упрямым старичонкой. Не угодно ли дожидаться, когда он умрет, а Емельяну уж под сорок. Скоро седой волос прошибет.\r\n-- Однако я у тебя закалякался, -- объявил гость, поднимаясь. -- Мне и спать пора... Я ведь, как воробей, поднимаюсь вместе с зарей. \n -- Да где ты остановился-то, Михей Зотыч?\r\n-- А сам еще не знаю где, миленький. Где бог приведет... На постоялый двор куда-нибудь заверну. \n -- Оставайся у меня. Место найдем.\r\n-- Место-то найдется, да я не люблю себя стеснять... А там я сам большой, сам маленький, и никому до меня дела нет.\r\n-- Ну, с тобой каши не сваришь. Заходи как-нибудь.\r\nУходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул. Говорили по душе, а главного-то он все-таки не сказал.\r\nЧто болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице и думал о том, как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.\r\nVI\r\nСтарик Колобов зажился в Заполье. Он точно обыскивал весь город.\r\nВсе-то ему нужно было видеть, со всеми поговорить, везде побывать. Сначала все дивились чудному старику, а потом привыкли.\r\nГород нравился Колобову, а еще больше нравилась река Ключевая.\r\nПо утрам он почти каждый день уходил купаться, а потом садился на бережок и проводил целые часы в каком-то созерцательном настроении. Ах, хороша река, настоящая кормилица.\r\n-- А вы неладно с городом-то устроились, -- говорил Колобов мучникам, жарившим в шашки у своих лавок. -- Ох, неладно! \n -- А чем мы провинились, дедко?\r\n-- Да так... Грешным делом, огонек пыхнет, вы за водой, да в болоте и завязнете. Верно говорю... Не беду накликаю, а к примеру.\r\nВсе соглашались с ним, но никто не хотел ничего делать.\r\nСлава богу, отцы и деды жили, чего же им иначить? Конечно, подъезд к реке надо бы вымостить, это уж верно, -- ну, да как-нибудь...\r\nКолобов поджидал сыновей, уезжавших по делам на заводы. Они должны были вернуться давно, да что-то замешкались.\r\nСтарику пришлось проболтаться в Заполье целых две недели, пока они вернулись. Приехали двое старших, Емельян и Галактион.\r\nОни одевались уже по-новому, в пиджаки и сюртуки, как следует быть новым людям. Емельяну уже было под сорок, и на макушке у него просвечивала порядочная лысина.\r\nЭто был молчаливый человек, занятый какими-то своими мыслями. Много-много, если взглянет на кого, а то и так сойдет.\r\nОкладистая русая борода и строгие серые глаза придавали ему вообще довольно суровый вид. Галактион был моложе на целых пятнадцать лет.\r\nЭто был высокий статный молодец с типичным русским лицом, только что опушенным небольшою бородкой.\r\nЛасковые темные глаза постоянно улыбались. У старика Колобова все надежды заключались в Галактионе, -- очень уж умный паренек издался.\r\nЗа что ни возьмется, всякая работа горит в руках. Он и механик, и мельник, и бухгалтер, и все, что хочешь. Никакое дело от рук не отобьется.\r\n-- Высмотрел я место себе под мельницу, -- объяснял старик сыновьям. -- Всю Ключевую прошел -- лучше не сыскать. Под Суслоном, где Прорыв.\r\n-- Что же, будем строиться, -- согласился Галактион. -- Мы проезжали мимо Суслона. Место подходящее... А только я бы лучше на устье Ключевой поставил мельницу.\r\n-- Далеконько отбилось устье-то, почитай в самой орде, -- сказал старик, -- а Суслон в самом горле... Кругом, как полная чаша.\r\nПораздумавшись, старик решил, что нужно съездить на устье Ключевой, до которого от Заполья не больше верст шестидесяти.\r\n-- Посмотрим, -- бормотал он, поглядывая на Галактиона. -- Только ведь в устье-то вода будет по весне долить. Сила не возьмет... Одна другую реки будут подпирать.\r\nЕмельян, по обыкновению, молчал, точно его кто на ключ запер. Ему было все равно: Суслон так Суслон, а хорошо и на устье.\r\nВот Галактион другое, -- у того что-то было на уме, хотя старик и не выпытывал прежде времени.\r\nПоездка на устье Ключевой являлась одной прогулкой, -- так было все хорошо кругом.\r\nСначала старик не соглашался ехать на лошадях и непременно хотел идти пешком, но Галактион его уломал.\r\nДорога шла правым степным берегом, где зеленым ковром расстилались поемные луга, а за ним разлеглась уже степь, запаханная только наполовину.\r\nИ селитьба здесь пошла редкая. Похаять места, конечно, нельзя, а все-таки не то, что под Суслоном.\r\nБыстрою сибирскою ездой шестьдесят верст сделали в пять часов: выехали пораньше утром, а к десяти часам были уже на месте.\r\n-- Вот это так место! -- проговорил Галактион, когда дорожный коробок остановился на мысу.\r\nДействительно, картина была замечательная. Глубокий Тобол шел по степи \"в трубе\", точно в нарочно прорытой канаве.\r\nКлючевая впадала с левой стороны, огибая отлогий мыс, известный под названием Городища, потому что на нем еще сохранились следы старых земляных валов и глубоких рвов.\r\nМесто слияния двух рек образовало громадное плесо, в котором вода сейчас стояла, как зеркало.\r\nМихей Зотыч долго ходил по берегу, присматривая открывавшуюся даль из-под руки. Он что-то бормотал себе под нос, крутил головой и, наконец, вырешил все дело:\r\n-- Какое же это место? Тут надо какую плотину -- страшно вымолвить... Да и весной вода вон куда поднимается.\r\nОн показал размывы берега, где черта водяного весеннего уровня была налицо.\r\n-- Тут надо каменную плотину налаживать, да и ту прорвет, -- ворчал старик, тыкая своею черемуховою палкой в водороины.\r\n-- А я бы так не ушел отсюда, -- думал вслух Галактион, любуясь местом. -- Ведь что только можно здесь сделать, родитель! \n -- Ну-ка, што? -- поддразнил старик.\r\n-- Пароходную пристань вот тут, а повыше буян для склада всяких товаров... Вот что! \n -- А пароходы где?\r\n-- За пароходом дело не встанет... По другим-то местам везде пароходы, а мы все гужом волокем.\r\nОтсюда во все стороны дорога: под Семипалатинск, в степь, на Обь к рыбным промыслам... Работы хватит.\r\nГалактион даже закрыл глаза, рисуя себе заманчивую картину будущего пароходства. Михей Зотыч понял, куда гнул любимый сын, и нахмурился.\r\nНе о пустяках надо было сейчас думать, а у него вон что на уме: пароходы... Тоже придумает.\r\n-- Ну, уж ты сам езди на своих пароходах, -- ворчал он, размахивая палкой, -- а мы на берегу посидим. \n -- Одно другому не мешает, родитель.\r\n-- А вот и мешает! За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь... Надо выкинуть дурь-то из головы. Я вот покажу тебе такой пароход...\r\nПовернувшись к Галактиону, старик неожиданно проговорил: \n -- Я тебе невесту высватал, дураку, а у тебя пароходы на уме. Благодарить будешь.\r\nГалактион ничего не ответил отцу, а только опустил глаза. Он даже не спросил, кто невеста.\r\nЭто последнее окончательно возмутило старика, и он накинулся на своего любимца с неожиданною яростью:\r\n-- Да ты што молчишь-то, пень березовый?.. Я для него убиваюсь, хлопочу, а он хоть бы словечко.\r\n-- Что же мне говорить? -- замялся Галактион. -- Из твоей воли я не выхожу. Не перечу... Ну, высватал, значит так тому делу и быть.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Но несмотря даже на это, я решился, и только не успел письма отправить, потому что час спустя после вызова получил от него опять записку,\r\nв которой он просит меня извинить его, что обеспокоил, и забыть о вызове и прибавляет, что раскаивается в этом \"минутном порыве малодушия и эгоизма\", - его собственные слова.\r\nТаким образом, он уже совершенно облегчает мне теперь шаг с письмом. Я еще его не отослал, но именно приехал сказать кое-что об этом князю.\r\n.. И поверьте, я сам выстрадал от упреков моей совести гораздо больше, чем, может быть, кто-нибудь.\r\n.. Довольно ли вам этого объяснения, Аркадий Макарович, по крайней мере теперь, пока? Сделаете ли вы мне честь поверить вполне моей искренности?\r\nЯ был совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие, которого в высшей степени не ожидал. Да и ничего подобного я не ожидал.\r\nЯ что-то пробормотал в ответ и прямо протянул ему мои обе руки; он с радостью потряс их в своих руках. Затем отвел князя и минут с пять говорил с ним в его спальне.\r\n- Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, - громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя,\r\n- то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его письмо ко мне.\r\nЯ согласился с чрезвычайною охотой. Мой князь захлопотал, провожая меня, и тоже вызывал меня на минутку в свою спальню.\r\n- Mon ami, как я рад, как я рад... Мы обо всем этом после. Кстати, вот тут в портфеле у меня два письма: одно нужно завезти и объясниться лично, другое в банк - и там тоже...\r\nИ тут он мне поручил два будто бы неотложные дела и требующие будто бы необыкновенного труда и внимания. Предстояло съездить и действительно подать, расписаться и проч.\r\n- Ах вы, хитрец!\r\n- вскричал я, принимая письма, - клянусь, ведь все это - вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочно выдумали, чтоб уверить меня, что я служу и не даром деньги беру!\r\n- Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела...\r\nCher enfant! - вскричал он вдруг, ужасно умилившись, - милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий.\r\n.. будем всегда чисты сердцем, как и сегодня... добры и прекрасны, как можно больше... будем любить все прекрасное.\r\n.. во всех его разнообразных формах... Ну, enfin... enfin rendons grвce... et je te bйnis!\r\nОн не докончил и захныкал над моей головой. Признаюсь, почти заплакал и я; по крайней мере искренно и с удовольствием обнял моего чудака. Мы очень поцеловались.\n\n III.\r\nКнязь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду его называть) привез меняв щегольской пролетке на свою квартиру, и первым делом я удивился великолепию его квартиры.\r\nТо есть не то что великолепию, но квартира эта была как у самых \"порядочных людей\":\r\nвысокие, большие, светлые комнаты (я видел две, остальные были притворены) и мебель - опять-таки хоть и не бог знает какой Versailles или Renaissance,\r\nно мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу;\r\nковры, резное дерево и статуэтки.\r\nМежду тем про них все говорили, что они нищие, что у них ровно ничего.\r\nЯ мельком слышал, однако, что этот князь и везде задавал пыли, где только мог, - и здесь, и в Москве, и в прежнем полку, и в Париже, - что он даже игрок и что у него долги.\r\nНа мне был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и спал не раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день.\r\nВпрочем, сюртук мой был еще не совсем скверен, но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова сшить себе платье.\r\n- Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, - заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразил внимание, то вкратце и рассказал.\r\nНо его, очевидно, занимало больше всего его письмо.\r\nГлавное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже самого маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и объявил, что хотел вызвать его на дуэль.\r\nХоть я бы и сумел заставить его не смеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта.\r\nМы уселись друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом, и он мне передал на просмотр уже готовое и переписанное набело письмо его к Версилову.\r\nДокумент этот был очень похож на все то, что он мне давеча высказал у моего князя; написано даже горячо.\r\nЭто видимое прямодушие его и готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал,\r\nкак принять окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне было не верить?\r\nКаков бы ни был человек и что бы о нем ни рассказывали, но он все же мог быть с хорошими наклонностями.\r\nЯ посмотрел тоже и последнюю записочку Версилова в семь строк - отказ от вызова.\r\nХоть он и действительно прописал в ней про свое \"малодушие\" и про свой \"эгоизм\", но вся, в целом, записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием.\r\n.. или, лучше, во всем поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение. Я, впрочем, не высказал этого.\r\n- Вы, однако, как смотрите на этот отказ, - спросил я, - ведь не считаете же вы, что он струсил?\r\n- Конечно нет, - улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и вообще он становился все более и более озабочен, - я слишком знаю, что этот человек мужествен.\r\nТут, конечно, особый взгляд... свое собственное расположение идей...\r\n- Без сомнения, - прервал я горячо. - Некто Васин говорит, что в поступке его с этим письмом и с отказом от наследства заключается \"пьедестал\".\r\n.. По-моему, такие вещи не делаются для показу, а соответствуют чему-то основному, внутреннему.\r\n- Я очень хорошо знаю господина Васина, - заметил князь.\n - Ах да, вы должны были видеть его в Луге.\r\nМы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю, я, кажется, капельку покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень хотелось разговориться.\r\nМысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня задать ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить.\r\nИ вообще я был как-то очень не по себе.\r\nПоражала меня тоже его удивительная благовоспитанность; вежливость, непринужденность манер - одним словом, весь этот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с колыбели.\r\nВ письме его я начитал две прегрубые грамматические ошибки. И вообще при таких встречах я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда, может быть, и дурно.\r\nНо в настоящем случае тому особенно способствовала еще и мысль, что я в пуху, так что я несколько даже сплошал и влез в фамильярность.\r\n.. Я потихоньку заметил, что князь иногда очень пристально меня оглядывал.\r\n- Скажите, князь, - вылетел я вдруг с вопросом, - не находите вы смешным внутри себя, что я, такой еще \"молокосос\", хотел вас вызвать на дуэль, да еще за чужую обиду?\r\n- За обиду отца очень можно обидеться. Нет, не нахожу смешным.\r\n- А мне так кажется, что это ужасно смешно... на иной взгляд... то есть, разумеется, не на собственный мой. Тем более что я Долгорукий, а не Версилов.\r\nА если вы говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из приличий светского лоска, то, стало быть, вы меня и во всем остальном обманываете?\r\n- Нет, не нахожу смешным, - повторил он ужасно серьезно, - не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.\r\n. Правда, вы еще молоды, потому что... не знаю... кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов.\r\n.. по правилам...\r\nНо, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение:\r\nесли вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?\r\nРазговор наш вдруг прервал лакей, который вошел о чем-то доложить.\r\nЗавидев его, князь, кажется ожидавший его, встал, не докончив речи, и быстро подошел к нему, так что тот доложил уже вполголоса, и я, конечно, не слыхал о чем.\r\n- Извините меня, - обратился ко мне князь, - я через минуту буду.\r\nИ вышел. Я остался один; ходил по комнате и думал. Странно, он мне и нравился и ужасно не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам не сумел назвать, но что-то отталкивающее.\r\n\"Если он ни капли не смеется надо мной, то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но если б он надо мной смеялся, то...\r\nможет быть, казался бы мне тогда умнее...\" - странно как-то подумал я. Я подошел к столу и еще раз прочел письмо к Версилову.\r\nЗавлекшись, даже забыл о времени, и когда очнулся, то вдруг заметил, что князева минутка, бесспорно, продолжается уже целую четверть часа.\r\nЭто меня немножко взволновало;\r\nя еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь,\r\nпослать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше не могу.\r\nМне казалось, что так будет всего приличнее, потому что меня капельку мучила мысль, что он, оставляя меня так надолго, поступает со мной небрежно.\r\nОбе затворенные двери в эту комнату приходились по обоим концам одной и той же стены.\r\nЗабыв, в которую дверь мы вошли, а пуще в рассеянности, я отворил одну из них, и вдруг, в длинной и узкой комнате, увидел сидевшую на диване - сестру мою Лизу.\r\nКроме нее, никого не было, и она, конечно, кого-то ждала. Но не успел я даже удивиться, как вдруг услышал голос князя, с кем-то громко говорившего и возвращавшегося в кабинет.\r\nЯ быстро притворил дверь, и вошедший из другой двери князь ничего не заметил. Помню, он стал извиняться и что-то проговорил про какую-то Анну Федоровну.\r\n.. Но я был так смущен и поражен, что ничего почти не разобрал, а пролепетал только, что мне необходимо домой, затем настойчиво и быстро вышел.\r\nБлаговоспитанный князь, конечно, с любопытством должен был смотреть на мои приемы. Он проводил меня в самую переднюю и все говорил, а я не отвечал и не глядел на него.\r\nIV.\r\nВыйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у меня ничего не вязалось.\r\nШел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу.\r\nОбернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.\r\n- Ну как я рада, что ты в эту сторону пошел, а то бы я так тебя сегодня и не встретила! - Она немного задыхалась от скорой ходьбы.\n - Как ты задохлась.\r\n- Ужасно бежала, тебя догоняла.\n - Лиза, ведь это тебя я сейчас встретил?\n - Где это?\n - У князя... у князя Сокольского...\n - Нет, не меня, нет, меня ты не встретил...\r\nЯ замолчал, и мы прошли шагов десять. Лиза страшно расхохоталась:\r\n- Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза, так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил?\r\nНу характер! А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.\r\nОна хохотала ужасно. Я почувствовал, как вся тоска сразу оставила мое сердце.\n - Да как же, скажи, ты там очутилась?\n - У Анны Федоровны.\n - У какой Анны Федоровны?\r\n- У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и маму у себя принимала и к нам даже ходила.\r\nА она ни к кому почти там не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то бабушка.\r\n- Так она у князя живет?\n - Нет, князь у ней живет.\n - Так чья же квартира?\r\n- Ее квартира, вся квартира ее уже целый год. Князь только что приехал, у ней и остановился. Да и она сама всего только четыре дня в Петербурге.\r\n- Ну... знаешь что, Лиза, бог с ней с квартирой, и с ней самой...\r\n- Нет, она прекрасная...\n - И пусть, и книги ей в руки. Мы сами прекрасные! Смотри, какой день, смотри, как хорошо! Какая ты сегодня красавица, Лиза. А впрочем, ты ужасный ребенок.\r\n- Аркадий, скажи, та девушка-то, вчерашняя-то.\n - Ах, как жаль, Лиза, ах, как жаль!\r\n- Ах, как жаль! Какой жребий!\r\nЗнаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой.\r\n..\r\nАркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке?\r\nАх, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться.\r\n.. Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?\r\n- Еще мало, Лиза, мало знаю.\n - Ах, какое это существо; ты ее должен, должен узнать! Ее нужно особенно понимать...\r\n- Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал.\r\nТы, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза.\r\nАх, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть \"идея\", Лиза.\r\nЛиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?\r\n- Как не знать! Мы уже с мамой целовались.\n - Ты не знаешь души моей, Лиза, ты не знаешь, что значил для меня человек этот...\n - Ну вот не знать, все знаю!\r\n- Все знаешь? Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и мама - у вас глаза проницающие, гуманные, то есть взгляды, а не глаза, я вру... Я дурен во многом, Лиза.\r\n- Тебя нужно в руки взять, вот и кончено!\r\n- Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз... Только теперь в первый раз увидел...\r\nГде ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор.\r\n.. Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..\r\n- Очень понимаю.\r\n- И знаешь, без уговору, без контракту, - просто будем друзьями!\r\n- Да, просто, просто, но только один уговор:\r\nесли когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы,\r\nдурны, если даже забудем все это, - то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа!\r\nДадим слово такое себе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Апухтин А", "role": "user" }, { "content": "Как в одиночестве моем Мне ночи кажутся и долги, и унылы! Всю душу рассказать хотелось бы порой,\n Но иноки безмолвны, как могилы… Как будто чувствуют они, что я чужой,\r\nИ от меня невольно сторонятся…\n Игумен, ризничий боятся,\n Что я уйду из их монастыря,\r\nИ часто мне читают поученья, О нуждах братии охотно говоря;\n Но речи их звучат без убежденья.\r\nА духовник мой, старец Михаил, На днях в своем гробу навеки опочил. Готовясь отойти к неведомому миру, Он долго говорил о вере, о кресте,\n И пел чуть слышным голосом стихиру:\r\n\"Не осуди меня, Христе!\"\n Потом, заметя наше огорченье,\n Он нам сказал: \"Не страшен смертный час! Чего вы плачете? То глупость плачет в вас,\r\nНе смерть увижу я, но воскресенье!\" Когда ж в последний раз он стал благословлять, Какой-то радостью чудесной, неземною Светился взор его. Да, с верою такою\r\nЛегко и жить, и умирать!\n\n ***\n\n 3 апреля\n Христос воскрес! Природа воскресает,\n Бегут, шумят весенние ручьи, И теплый ветерок и нежит и ласкает\n Глаза усталые мои.\r\nСегодня к старцу Михаилу\r\nПошел я в скит на свежую могилу. Чудесный вечер был.\r\nИз церкви надо мной Неслось пасхальное, торжественное пенье, И пахло ладаном, разрытою землей, И все так звало жить, сулило воскресенье! О, Боже! думал я, зачем томлюсь я тут?\r\nМне тридцать лет, совсем здоров я телом,\n И наслаждение, и труд\n Могли бы быть еще моим уделом,\r\nА между тем я жалкий труп душой.\n Мне места в мире нет. Давно ли Я полной жизнью жил и гордо жаждал воли,\n Надеялся на счастье и покой?\n От тех надежд и тени не осталось,\r\nИ призрак юности исчез…\n А в церкви громко раздавалось:\n \"Христос воскрес! Христос воскрес!\"\n\n *\n\n 2 мая \"Она была твоя!\" - шептал мне вечер мая,\r\nДразнила долго песня соловья, Теперь он замолчал, и эта ночь немая\r\nМне шепчет вновь: \"Она была твоя!\r\n\" Как листья тополей в сияньи серебристом, Мерцает прошлое, погибшее давно; О нем мне говорят и звезды в небе чистом, И запах резеды, ворвавшийся в окно.\r\nИ некуда бежать, и мучит ночь немая, Рисуя милые, знакомые черты… О незабвенная, о вечно дорогая, Откликнись, отзовись, скажи мне: где же ты? Вот видишь: без тебя мне жить невыносимо,\r\nЯ изнемог, я выбился из сил; Обиды, горе, зло - я все забыл, простил, Одна любовь во мне горит неугасимо!\r\nДай подышать с тобой мне воздухом одним, Откликнись, отзовись, явись хоть на мгновенье, А там пускай опять хоть годы заточенья\r\nС могильным холодом своим!\n\n *\n\n 4 мая Две ночи страшные один в тоске безгласной,\r\nНе зная отдыха, ни сна,\n Я просидел у этого окна. И третья ночь прошла, чуть брезжит день ненастный,\r\nПо небу тучи серые ползут.\n Сейчас ударит колокол соборный,\n По всем дорожкам сада там и тут Монахи медленно в своей одежде черной,\r\nКак привидения, идут. И я туда пойду, попробую забыться, Попробую унять бушующую страсть,\n К ногам Спасителя упасть\r\nИ долго плакать и молиться!\n\n *\n\n 28 мая О Ты, который мне и жизнь и разум дал,\r\nКоторого я с детства чтил душою\n И Милосердым называл! В немом отчаяньи стою я пред Тобою. Все наши помыслы и чувства от Тебя, Мы дышим, движемся. Твоей покорны власти…\r\nЗачем же Ты караешь нас за страсти,\n Зачем же мы так мучимся, любя? И, если от греха нам убежать случится,\n Он гонится за нами по пятам, В убогой келье грезою гнездится,\r\nМечтой врывается в Твой храм.\r\nВот я пришел к Тебе, измученный, усталый, Всю веру детских лет в душе своей храня… Но Ты услышал ли призыв мой запоздалый, Как сына блудного Ты принял ли меня?\r\nО нет! в дыму кадил, при звуках песнопенья, Молиться я не мог, и образ роковой Преследовал, томил, смеялся надо мной… Теперь я не прошу ни счастья, ни забвенья,\r\nНет у меня ни сил, ни слез… Пошли мне смерть, пошли мне смерть скорее! Чтоб мой язык, в безумьи цепенея,\r\nТебе хулы не произнес;\n Чтоб дикий стон последней муки\n Не заглушил молитвенный псалом;\n Чтоб на себя не наложил я руки\n Перед Твоим безмолвным алтарем!\n\n *\r\n25 сентября Как на старинного, покинутого друга Смотрю я на тебя, забытая тетрадь! Четыре месяца в томлении недуга\r\nНе мог тебе я душу поверять. За дерзкие слова, за ропот мой греховный\r\nГосподь достойно покарал меня: Раз летом иноки на паперти церковной\n Меня нашли с восходом дня И в келью принесли. Я помню, что сначала\n Болезнь меня безжалостно терзала.\r\nТо гвоздь несносный, муча по ночам,\n В моем мозгу пылавшем шевелился,\n То мне казалось, что какой-то храм\n С колоннами ко мне на грудь валился;\r\nИ горем я, и жаждой был томим. Потом утихла боль, прошли порывы горя,\n И я безгласен, недвижим\n Лежал на дне неведомого моря.\n Среди туманной, вечной мглы\r\nЯ видел только волн движенье, И были волны те так мягки и теплы,\n Так нежило меня прикосновенье\n Их тонких струй. Особенно одна Была хорошая, горячая волна.\r\nЯ ждал ее. Я часто издалека Следил, как шла она высокою стеной,\n И разбивалась надо мной,\r\nИ в кровь мою вливалася глубоко.\n Нередко пробуждался я от сна, И жутко было мне, и ночь была черна;\r\nТогда, невольным страхом полный,\n Спешил я вновь забыться сном,\n И снова я лежал на дне морском, И снова вкруг меня катились волны, волны…\r\nОднажды я проснулся, и ясней\n Во мне явилося сознанье,\n Что я еще живу среди людей\n И обречен на прежнее страданье.\n Какой тоской заныла грудь,\r\nКак показался мне ужасен мир холодный, И жадным взором я искал чего-нибудь,\r\nЧтоб прекратить мой век бесплодный… Вдруг образ матери передо мной предстал,\n Давно забытый образ. В колыбели\r\nМеня, казалось, чьи-то руки грели,\n И чей-то голос тихо напевал:\n \"Дитя мое, с тех пор как в гробе тесном\n Навек меня зарыли под землей,\r\nМоя душа, живя в краю небесном,\n Незримая, везде была с тобой.\n Слепая ль страсть твой разум омрачала,\n Обида ли терзала в тишине,\n Я знала все, я все тебе прощала,\r\nЯ плакала с тобой наедине.\n Когда ж к тебе толпой неслися грезы\n И мир дремал, в раздумье погружен,\n Я с глаз твоих свевала молча слезы\n И тихо улыбалася сквозь сон.\r\nИ в этот час одна я видеть смела,\n Как сердце разрывается твое…\n Но я сама любила и терпела,\n Сама жила, - терпи, дитя мое!\"\n И я терплю и вяну. Дни, недели\r\nГурьбою скучной пролетели.\n Умру ли я, иль нет, - мне все равно.\n Желанья тонут в мертвенном покое.\n И равнодушие тупое\n В груди осталося одно.\n\n *\r\n20 октября\n Сейчас меня игумен посетил\n И объявил мне с видом снисхожденья,\n Что я болезнью грех свой искупил И рясофорного достоин постриженья,\r\nЧто если я произнесу обет,\n Мне в мир возврата больше нет.\n Он дал мне две недели срока,\n Чтоб укрепиться телом и умом,\n Чтобы молитвой и постом\r\nОчиститься от скверны и порока. Не зная, что сказать, в тоске потупя взор, Я молча выслушал нежданный приговор, И, настоятеля приняв благословенье, Шатаясь, проводил до сада я его…\r\nВ саду все было пусто и мертво.\n Все было прах и разрушенье. Лежал везде туман густою пеленой.\r\nЯ долго взором, полным муки,\n Смотрел на тополь бедный мой. Как бы молящие, беспомощные руки,\r\nОн к небу ветви голые простер, И листья желтые всю землю покрывали -\n Символ забвенья и печали,\n Рукою смерти вытканный ковер!\r\n*\r\n6 ноября Последний день свободы, колебанья Уж занялся над тусклою землей, В последний раз любви воспоминанья Насмешливо прощаются со мной.\r\nА завтра я дрожащими устами Произнесу монашества обет.\r\nЯ в Божий храм, сияющий огнями, Войду босой и рубищем одет.\r\nИ над душой, как в гробе мирно спящей, Волной неслышной время протечет, И к смерти той, суровой, настоящей, Не будет мне заметен переход.\r\nПо темной, узкой лестнице шагая, С трудом спускался я… Но близок день: Я встрепенусь и, посох свой роняя, Сойду одну последнюю ступень.\r\nЗасни же, сердце! Молодости милой Не поминай! Окончена борьба… О Господи, теперь прости, помилуй Мятежного, безумного раба!\r\n**\r\nВ тот же день вечером Она меня зовет! Как с неба гром нежданный Среди холодного и пасмурного дня, Пять строк ее письма упали на меня… Что это? Бред иль сон несбыточный и странный?\r\nПять строк всего… но сотни умных книг Сказали б меньше мне. В груди воскресла сила, И радость страшная, безумная на миг\r\nВсего меня зажгла и охватила! О да, безумец я! Что ждет меня? Позор!\r\nНе в силах я обдумывать решенья: Ей жизнь моя нужна, к чему же размышленья?\n Когда уйдет вся братия в собор,\n Я накануне постриженья\r\nОтсюда убегу, как вор, Погоню слышащий, дрожащий под ударом… А завтра иноки начнут меня судить, И будет важно им игумен говорить:\r\n\"Да, вы его чуждалися недаром!\n Как хищный волк он вторгся к нам,\r\nВ обитель праведную Божью;\n Своей кощунственною ложью\n Он осквернил Господний храм!\" Нет, верьте: не лгала душа моя больная, Я оставляю здесь правдивый мой дневник,\r\nИ, может быть, хотя мой грех велик,\n Меня простите вы, его читая. А там что ждет меня? Собранье палачей, Ненужные слова, невольные ошибки,\r\nВрагов коварные улыбки\n И шутки плоские друзей. Довольно неудач и прежде рок суровый Мне сеял на пути: смешон я в их глазах;\r\nТеперь у них предлог насмешки новый:\n Я - неудавшийся монах! А ты, что скажешь ты, родная, дорогая? Ты засмеешься ли, заплачешь надо мной,\r\nИли, по-прежнему, терзая, Окутаешь себя корою ледяной? Быть может, вспомнишь ты о счастье позабытом,\n И жалость робким, трепетным лучом\n Проснется в сердце молодом…\r\nНет, в этом сердце, для меня закрытом,\n Не шевельнется ничего… Но жизнь моя нужна, разгадка в этом слове -\n Возьми ж ее с последней каплей крови,\r\nС последним стоном сердца моего! Как вольный мученик иду я на мученье,\n Тернистый путь не здесь, а там:\n Там ждет меня иное отреченье,\r\nТам ждет меня иной, бездушный храм! Прощай же, тихая, смиренная обитель!\r\nПо миру странствуя, тоскуя и любя, Преступный твой беглец, твой мимолетный житель Не раз благословит, как родину, тебя!\r\nПрощай, убогая, оплаканная келья, Где год тому назад с надеждою такой\r\nСправлял я праздник новоселья, Где думал отдохнуть усталою душой! Хотелось бы сказать еще мне много, много Того, что душу жгло сомненьем и тревогой,\r\nЧто в этот вечно памятный мне год\n Обдумал я в тиши уединенья… Но некогда писать, мне дороги мгновенья:\n Скорее в путь! Она меня зовет!\n\n 1883\n\n ВЕНЕЦИЯ\n\n 1\r\nВ развалинах забытого дворца Водили нас две нищие старухи, И речи их лилися без конца.\r\n\"Синьоры, словно дождь среди засухи, Нам дорог ваш визит; мы стары, глухи И не пленим вас нежностью лица, Но радуйтесь тому, что нас узнали: Ведь мы с сестрой последние Микьяли.\r\n2\r\nВы слышите: Микьяли… Как звучит!\r\nОб нас не раз, конечно, вы читали, Поэт о наших предках говорит, Историк их занес в свои скрижали, И вы по всей Италии едва ли Найдете род, чтоб был так знаменит.\r\nТак не были богаты и могучи Ни Пезаро, ни Фоскари, ни Пучи…\r\n3\r\nНу, а теперь наш древний блеск угас.\r\nИ кто же разорил нас в пух? - Ребенок! Племянник Гаэтано был у нас, Он поручен нам был почти с пеленок; И вырос он красавцем: строен, тонок… Как было не прощать его проказ!\r\nА жить он начал уже слишком рано… Всему виной племянник Гаэтано.\r\n4\r\nАнконские поместья он спустил, Палаццо продал с статуями вместе, Картины пропил, вазы перебил, Брильянты взял, чтоб подарить невесте, А проиграл их шулерам в Триесте.\r\nА впрочем, он прекрасный малый был, Характера в нем только было мало… Мы плакали, когда его не стало.\r\n5\r\nСмотрите, вот висит его портрет С задумчивой, кудрявой головою: А вот над ним - тому уж много лет,С букетами в руках и мы с сестрою.\r\nТогда мы обе славились красою, Теперь, увы… давно пропал и след От прошлого… А думается: все же На нас теперь хоть несколько похоже.\r\n6\r\nА вот Франческо… С этим не шути, В его глазах не сыщешь состраданья:\r\nОн заседал в Совете десяти, Ловил, казнил, вымучивал признанья, За то и сам под старость, в наказанье, Он должен был тяжелый крест нести:\r\nТри сына было у него,- все трое Убиты в роковом Лепантском бое.\r\n7\r\nВот в мантии старик, с лицом сухим: Антонио… Мы им гордиться можем:\r\nЗа доброту он всеми был любим, Сенатором был долго, после дожем, Но, ревностью, как демоном, тревожим, К жене своей он был неумолим!\r\nВот и она, красавица Тереза: Портрет ее - работы Веронеза -\r\n8\r\nТак, кажется, и дышит с полотна… Она была из рода Морозини… Смотрите, что за плечи, как стройна,\r\nУлыбка ангела, глаза богини, И хоть молва нещадна,- как святыни, Терезы не касалася она.\r\nЕй о любви никто б не заикнулся, Но тут король, к несчастью, подвернулся.\r\n9\r\nКороль тот Генрих Третий был. О нем В семействе нашем памятно преданье, Его портрет мы свято бережем.\r\nО Франции храня воспоминанье, Он в Кракове скучал как бы в изгнаньи И не хотел быть польским королем. По смерти брата, чуя трон побольше, Решился он в Париж бежать из Польши.\r\n10\r\nДорогой к нам Господь его привел. Июльской ночью плыл он меж дворцами, Народ кричал из тысячи гондол, Сливался пушек гром с колоколами, Венеция блистала вся огнями.\r\nВ палаццо Фоскарини он вошел… Все плакали: мужчины, дамы, дети… Великий государь был Генрих Третий!\r\n11\r\nРеспублика давала бал гостям… Король с Терезой встретился на бале.\r\nЧто было дальше - неизвестно нам, Но только мужу что-то насказали, И он, Терезу утопив в канале,\r\nВенчался снова в церкви Фрари, там, Где памятник великого Кановы… Но старику был брак несчастлив новый\".\r\n12\r\nИ длился об Антонио рассказ, О бедствиях его второго брака… Но начало тянуть на воздух нас Из душных стен,\r\nиз плесени и мрака… Старухи были нищие,- однако От денег отказались и не раз Нам на прощанье гордо повторяли:\r\n\"Да, да,- ведь мы последние Микьяли!\r\n\"\r\n13\r\nЯ бросился в гондолу и велел Куда-нибудь подальше плыть. Смеркалось… Канал в лучах заката чуть блестел, Дул ветерок, и туча надвигалась.\r\nНавстречу к нам гондола приближалась, Под звук гитары звучный тенор пел, И громко раздавались над волнами Заветные слова: dimmi che m'ami. {}\r\n14\r\nВенеция! Кто счастлив и любим, Чья жизнь лучом сочувствия согрета, Тот, подойдя к развалинам твоим, В них не найдет желанного привета.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Известно, что в царствование Анны Ивановны Игнатий Некрасов успел привести ее в действо и увлечь за собою множество донских казаков.\r\nПотомки их доныне живут в турецких областях, сохраняя на чуждой им родине веру, язык и обычаи прежнего своего отечества.\r\nВо время последней Турецкой войны они дрались противу нас отчаянно.\r\nЧасть их явилась к императору Николаю, уже переплывшему Дунай на запорожской лодке;\r\nтак же, как остаток Сечи, они принесли повинную за своих отцов и возвратились под владычество законного своего государя.\r\nНо яицкие заговорщики слишком привязаны были к своим богатым родимым берегам. Они, вместо побега, положили быть новому мятежу. Самозванство показалось им надежною пружиною.\r\nДля сего нужен был только прошлец, дерзкий и решительный, еще неизвестный народу.\r\nВыбор их пал на Пугачева. Им нетрудно было его уговорить. Они немедленно начали собирать себе сообщников.\r\nВоенная коллегия дала знать о побеге казанского колодника во все места, где, по предположениям, мог он укрываться.\r\nВскоре подполковник Симонов узнал, что беглеца видели на хуторах, находящихся около Яицкого городка.\r\nОтряды были посланы для поимки Пугачева, но не имели в том успеха:\r\nПугачев и его главные сообщники спасались от поиска, переходя с одного места на другое и час от часу умножая свою шайку.\r\nМежду тем разнеслись странные слухи… Многие казаки взяты были под стражу.\r\nСхватили Михайла Кожевникова, привели в комендантскую канцелярию и пыткою вынудили от него следующие важные показания:\r\nВ начале сентября находился он на своем хуторе, как приехал к нему Иван Зарубин и объявил за тайну, что великая особа находится в их краю.\r\nОн убеждал Кожевникова скрыть ее на своем хуторе. Кожевников согласился.\r\nЗарубин уехал и в ту же ночь перед светом возвратился с Тимофеем Мясниковым и с неведомым человеком, все трое верхами.\r\nНезнакомец был росту среднего, широкоплеч и худощав. Черная борода его начинала седеть. Он был в верблюжьем армяке, в голубой калмыцкой шапке и вооружен винтовкою.\r\nЗарубин и Мясников поехали в город для повестки народу, а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III,\r\nчто слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года;\r\nчто потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой войны;\r\nчто оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками;\r\nчто в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань;\r\nчто часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова;\r\nчто после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта,\r\nворотился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.\r\nВысказав нелепую повесть, самозванец стал объяснять свои предположения.\r\nОн намерен был обнаружить себя по выступлении казацкого войска на плавню (осеннее рыболовство), во избежание супротивления со стороны гарнизона и напрасного кровопролития.\r\nВо время же плавни хотел он явиться посреди казаков, связать атамана, идти прямо на Яицкий городок,\r\nовладеть им и учредить заставы по всем дорогам, дабы никуда преждевременно не дошло о нем известия.\r\nВ случае же неудачи думал он броситься в Русь, увлечь ее всю за собою, повсюду поставить новых судей (ибо в нынешних,\r\nпо его словам, присмотрена им многая неправда) и возвести на престол государя великого князя.\r\nСам же я, говорил он, уже царствовать не желаю.\r\nПугачев на хуторе Кожевникова находился три дня; Зарубин и Мясников приехали за ним и увезли его на Усихину Россашь, где и намерен он был скрываться до самой плавни.\r\nКожевников, Коновалов и Кочуров проводили его.\r\nВзятие под стражу Кожевникова и казаков, замешанных в его показании, ускорило ход происшествий.\r\n18 сентября Пугачев с Будоринского 4 форпоста пришел под Яицкий городок с толпою, из трехсот человек состоявшею, и остановился в трех верстах от города за рекой Чаганом.\r\nВ городе все пришло в смятение. Недавно усмиренные жители начали перебегать на сторону новых мятежников.\r\nСимонов выслал противу Пугачева пятьсот казаков, подкрепленных пехотою и с двумя пушками под начальством майора Наумова.\r\nДвести казаков при капитане Крылове отряжены были вперед. К ним выехал навстречу казак, держа над головою возмутительное письмо от самозванца.\r\nКазаки потребовали, чтоб письмо было им прочтено. Крылов тому противился.\r\nПроизошел мятеж, и половина отряда тут же передалась на сторону самозванца и потащила с собою пятьдесят верных казаков, ухватя за узды их лошадей.\r\nВидя измену в своем отряде, Наумов возвратился в город.\r\nЗахваченные казаки приведены были к Пугачеву, и одиннадцать из них, по приказанию его, повешены.\r\nСии первые его жертвы были: сотники Витошнов, Черторогов, Раинев и Коновалов; пятидесятники Ружеников, Толстов, Подъячев и Колпаков, рядовые Сидоровкин, Ларзянев и Чукалин.\r\nНа другой день Пугачев приближился к городу; но при виде выходящего противу него войска стал отступать, рассыпав по степи свою шайку.\r\nСимонов не преследовал его, ибо казаков не хотел отрядить, опасаясь от них измены, а пехоту не смел отдалить от города, коего жители готовы были взбунтоваться.\r\nОн донес обо всем оренбургскому губернатору, генерал-поручику Рейнсдорпу, требуя от него легкого войска для преследования Пугачева.\r\nНо прямое сообщение с Оренбургом было уже пресечено, и донесение Симонова дошло до губернатора не прежде, как через неделю.\r\nС шайкой, умноженной новыми бунтовщиками,\r\nПугачев пошел прямо к Илецкому городку 5 и послал начальствовавшему в нем атаману Портнову повеление - выйти к нему навстречу и с ним соединиться.\r\nОн обещал казакам пожаловать их крестом и бородою (илецкие, как и яицкие, казаки были все староверцы), реками,\r\nлугами, деньгами и провиантом, свинцом и порохом, и вечною вольностию, угрожая местию в случае непослушания.\r\nВерный своему долгу, атаман думал супротивляться; но казаки связали его и приняли Пугачева с колокольным звоном и с хлебом-солью.\r\nПугачев повесил атамана, три дня праздновал победу и, взяв с собою всех илецких казаков и городские пушки, пошел на крепость Рассыпную 6.\r\nКрепости, в том краю выстроенные, были не что иное, как деревни, окруженные плетнем или деревянным забором.\r\nНесколько старых солдат и тамошних казаков, под защитою двух или трех пушек,\r\nбыли в них безопасны от стрел и копий диких племен, рассеянных по степям Оренбургской губернии и около ее границ.\r\n24 сентября Пугачев напал на Рассыпную. Казаки и тут изменили. Крепость была взята.\r\nКомендант, майор Веловский, несколько офицеров и один священник были повешены, а гарнизонная рота и полтораста казаков присоединены к мятежникам.\r\nСлух о самозванце быстро распространялся.\r\nЕще с Будоринского форпоста Пугачев писал к киргиз-кайсакскому хану, именуя себя государем Петром III и требуя от него сына в заложники и ста человек вспомогательного войска.\r\nНурали-Хан подъезжал к Яицкому городку под видом переговоров с начальством, коему предлагал он свои услуги.\r\nЕго благодарили и отвечали, что надеются управиться с мятежниками без его помощи.\r\nХан послал оренбургскому губернатору татарское письмо самозванца с первым известием о его появлении.\r\n\"Мы, люди, живущие на степях, - писал Нурали к губернатору, - не знаем, кто сей, разъезжающий по берегу: обманщик ли, или настоящий государь?\r\nПосланный от нас воротился, объявив, что того разведать не мог, а что борода у того человека русая\".\r\nПри сем, пользуясь обстоятельствами, хан требовал от губернатора возвращения аманатов, отогнанного скота и выдачи бежавших из орды рабов.\r\nРейнсдорп спешил отвечать, что кончина императора Петра III известна всему свету; что сам он видел государя во гробе и целовал его мертвую руку.\r\nОн увещевал хана, в случае побега самозванца в киргизские степи, выдать его правительству, обещая за то милость императрицы. Прошения хана были исполнены.\r\nМежду тем Нурали вошел в дружеские сношения с самозванцем, не преставая уверять Рейнсдорпа в своем усердии к императрице, а киргизцы стали готовиться к набегам.\r\nВслед за известием хана получено было в Оренбурге донесение яицкого коменданта, посланное через Самару.\r\nВскоре потом пришло и донесение Веловского о взятии Илецкого городка. Рейнсдорп поспешил принять меры к прекращению возникающего зла.\r\nОн предписал бригадиру барону Билову выступить из Оренбурга с четырьмястами солдат пехоты и конницы и с шестью полевыми орудиями и идти к Яицкому городку,\r\nзабирая по дороге людей с форпостов и из крепостей.\r\nКомандиру Верхне-Озерной дистанции 7 бригадиру барону Корфу велел как можно скорее идти к Оренбургу,\r\nподполковнику Симонову отрядить майора Наумова с полевой командой и с казаками для соединения с Биловым;\r\nставропольской канцелярии 8 велено было выслать к Симонову пятьсот вооруженных калмыков,\r\nа ближайшим башкирцам и татарам собраться как можно скорее и в числе тысячи человек идти навстречу Наумову.\r\nНи одно из сих распоряжений не было исполнено.\r\nБилов занял Татищеву крепость и двинулся было на Озерную, но, в пятнадцати верстах от оной, услышав ночью пушечные выстрелы, оробел и отступил.\r\nРейнсдорп вторично приказал ему спешить на поражение бунтовщиков; Билов не послушался и остался в Татищевой. Корф отговаривался от похода под различными предлогами.\r\nВместо пятисот вооруженных калмыков не собралось их и трехсот, и те бежали с дороги. Башкирцы и татары не слушались предписания.\r\nМайор же Наумов и войсковой старшина Бородин, выступив из Яицкого городка,\r\nшли издали по следам Пугачева и 3 октября прибыли в Оренбург степною стороною с донесением об одних успехах самозванца.\r\nИз Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную 9. На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Веловскому комендантом Нижне-Озерной, майором Харловым.\r\nПугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам.\r\nУзнав о приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне.\r\nКазаки его изменили и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат.\r\nНочью на 26 сентября вздумал он, для их ободрения, палить из двух своих пушек, и сии-то выстрелы испугали Билова и заставили его отступить.\r\nУтром Пугачев показался перед крепостию. Он ехал впереди своего войска.\r\n\"Берегись, государь, - сказал ему старый казак, - неравно из пушки убьют\".\r\n- \"Старый ты человек, - отвечал самозванец, - разве пушки льются на царей?\" - Харлов бегал от одного солдата к другому и приказывал стрелять.\r\nНикто не слушался. Он схватил фитиль, выпалил из одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость, бросились на единственного ее защитника и изранили его.\r\nПолумертвый, он думал от них откупиться и повел их к избе, где было спрятано его имущество.\r\nМежду тем за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью.\r\nГлаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить и с ним прапорщиков Фигнера и Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая.\r\nГарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но яицкие казаки, предводители мятежа, были неумолимы.\r\nНи один из страдальцев не оказал малодушия. Магометанин Бикбай, взошед на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю 10. На другой день Пугачев выступил и пошел на Татищеву 11.\r\nВ сей крепости начальствовал полковник Елагин. Гарнизон был умножен отрядом Билова, искавшего в ней своей безопасности. Утром 27 сентября Пугачев показался на высотах, ее окружающих.\r\nВсе жители видели, как он расставил там свои пушки и сам направил их на крепость.\r\nМятежники подъехали к стенам, уговаривая гарнизон - не слушаться бояр и сдаться добровольно. Им отвечали выстрелами.\r\nОни отступили. Бесполезная пальба продолжалась с полудня до вечера; в то время скирды сена, находившиеся близ крепости, загорелись, подожженные осаждающими.\r\nПожар быстро достигнул деревянных укреплений.\r\nСолдаты бросились тушить огонь. Пугачев, пользуясь смятением, напал с другой стороны. Крепостные казаки ему передались. Раненый Елагин и сам Билов оборонялись отчаянно.\r\nНаконец мятежники ворвались в дымящиеся развалины. Начальники были захвачены. Билову отсекли голову.\r\nС Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны.\r\nЖену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшему казнию ее родителей.\r\nПугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее семилетнего ее брата.\r\nВдова майора Веловского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой: ее удавили.\r\nВсе офицеры были повешены. Несколько солдат и башкирцев выведены в поле и расстреляны картечью.\r\nПрочие острижены по-казацки и присоединены к мятежникам. Тринадцать пушек достались победителю.\r\nИзвестия об успехах Пугачева приходили в Оренбург одно за другим.\r\nЕдва Веловский успел донести о взятии Илецкого городка, уже Харлов доносил о взятии Рассыпной;\r\nвслед за тем Билов, из Татищевой, извещал о взятии Нижне-Озерной; майор Крузе, из Чернореченской, о пальбе, происходящей под Татищевой.\r\nНаконец (28 сентября) триста человек татар, насилу собранные и отправленные к Татищевой, возвратились с дороги с известием об участи Билова и Елагина.\r\nРейнсдорп, испуганный быстротою пожара, собрал совет из главных оренбургских чиновников, и следующие меры были им утверждены:\r\n1) Все мосты через Сакмару разломать и пустить вниз по реке.\r\n2) У польских конфедератов, содержащихся в Оренбурге, отобрать оружие и отправить их в Троицкую крепость под строжайшим присмотром.\r\n3) Разночинцам, имеющим оружие, назначить места для защищения города, отдав их в распоряжение обер-коменданту, генерал-майору Валленштерну;\r\nпрочим находиться в готовности, в случае пожара, и быть под начальством таможенного директора Обухова.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Аверченко А", "role": "user" }, { "content": "Но как мы из нее в конце концов выпутаемся?! Представьте себе, что этот бездарный идиот вдруг действительно каким-нибудь чудом выпустит книжку своих стихов.\r\nЧто тогда? Ведь скандал будет на весь мир?!\r\nМотылек, сидевший до этого в глубокой задумчивости, вдруг вскочил и, собрав свое лицо в такие складки,\r\nчто они казались трепетавшим клубком судорожно извивавшихся змей, вдруг прошипел с самой настоящей злобой в голосе:\r\n- И пусть! И пусть! Я давно уже жажду такого звонкого мирового скандала! Ведь подобного болвана, как эта Куколка, в сто лет не отыщешь!\r\nИ какой самоуверенный болван! Пусть будет скандал! Так и надо! Так и надо!\r\n- Чего ты, - даже отшатнулся от него Кузя. - Смотрите, взбесился человек! Лицо-то у тебя - будто черт лапой смял. Эй, морщины! Вольно! Марш по местам!\r\n- Я давно, давно поджидал такого случая!! Обратите внимание на меня!\r\nЯ пишу, творю вещи кровью моего мозга, изливаю лучшие свои чувства, щедро бросаю в тупую толпу целые пригоршни подлинных бриллиантов - и что же?\r\n! Я, как слизняк, пребываю во тьме, в неизвестности!\r\nКритика даже не замечает меня, публика глотает мои произведения, как гиппопотам - апельсины или как та гоголевская свинья, которая съела мимоходом цыпленка и сама этого не заметила!\r\n! Так я ж тоже плюю на них на всех! Более того! Я хватаю эту Куколку и швыряю ее им всем в гиппопотамью морду!!! Нате, нате вам! Вот достойный вас поэт.\r\nСмакуйте его, жуйте вашими беззубыми челюстями! Эввива, поэт Шелковников! Кузя!! Друг ты мне или нет? Так пиши еще о Шелковникове, звони, ори на весь мир - я буду тебе помогать!\r\nЯ буду читать лекции о новом поэте Шелковникове, устрою целый ряд докладов, лекций, рефератов - и когда толпа, как стадо, ринется к его ногам, я плюну им в лицо и крикну:\r\n«Вот ваш бард!\r\nЯ, как Диоген с фонарем, отыскал самое бездарное и самоуверенное, что есть в мире, и, хохоча, склонил ваши воловьи шеи перед этим апофеозом пошлости!\r\nКланяйтесь ему, кланяйтесь, скоты!»\r\nОн упал в кресло и, закрыв лицо руками, погрузился в молчание.\r\nОстальные трое, ошеломленные этой неожиданной бешеной вспышкой, стояли вокруг него, не зная, что сказать.\r\nОни хорошо знали Мотылька, но сейчас на них глянуло совсем другое, новое лицо этого беззаботного человека.\r\nКогда же молчание сделалось невыносимым, Кузя решил смягчить общее настроение.\r\n- Здорово! - усмехнулся он.\r\n- Мы-то в простоте душевной думали, что «игра с Куколкой» - просто новенькая забава скучающей части русского мыслящего общества,\r\nа Мотылек - вишь ты, дай Бог ему здоровья - взял да и подвел под эту дурацкую историю прочный идеологический фундамент… Умная голова - наш Мотылек!\r\nМеценат засвистел, подошел к неоконченному бюсту Мотылька и, оглядывая свое произведение, сказал:\r\n- Попробую сделать тебе такое лицо, которое я видел сейчас, и назову это произведение: «Ярость».\r\n- Трудно это, Меценат! - подхватил Новакович. - Для морщин на лице места не хватит.\r\nВсе шутили, но… в глубине души были очень удивлены. Чрезвычайно.\n Впервые веселый Мотылек повернулся ко всем столь неожиданной стороной своей разнообразной натуры.\r\n____________________\n\n Глава VIII. О ЯБЛОНЬКЕ И ЕЕ ФИЗИЧЕСКИХ И ДУШЕВНЫХ СВОЙСТВАХ\r\nУ Мецената и его клевретов была непонятная страсть: награждать всех, кто с ними соприкасался, прозвищами.\r\nЭтим как будто вносился какой-то корректив в ту слепую случайность, благодаря которой человек всю жизнь таскает на своих плечах имя,\r\nвыбранное не по собственному вкусу или вкусу других, а взятое черт знает откуда:\r\nпочему этот элегантный, одетый с иголочки парень именуется Иван Петрович Кубарев, а не Виктор Аполлоныч Гвоздецкий,\r\nпочему та пышная черноволосая красавица называется Людмила Акимовна, когда по всяким соображениям гораздо более подходило бы ей пышное черноволосое имя:\r\nВера Владимировна?\r\nБессознательно, но, вероятно, именно поэтому клевреты крестили всех окружающих по-своему.\r\nСамой удачной, меткой кличкой у компании считалась Полторажида - кличка,\r\nкоторую прицепили к невероятно длинному рыжему унылому еврею-портному, часто освежавшему несложный гардероб клевретов.\r\nИ совсем уже несправедливо звучала «Кальвия Криспинилла» - Magistra libidinium Neronis,\r\nкак окрестили добрую русскую няньку Анну Матвеевну… В ее характере ничего не было общего с «профессоршей Неронова разврата»,\r\nхотя Мотылек и божился, что она не только снисходительно относится к объектам Меценатовых сердечных увлечений,\r\nно даже сортирует их на «стоящих» и «нестоящих» и ведет с ними по телефону длинные беседы принципиального свойства.\r\nОдной из удачных кличек считалась также сокращенное «Яблонька» или официальное - «Яблонька в цвету»,\r\nпотому что это поэтическое название вполне соответствовало внешности Нины Иконниковой.\r\nВысокая гибкая блондинка с огромными синими глазами, любовно озиравшими весь Божий мир, с пышной короной белокурых, нежных, как шелковая паутина, волос,\r\nвся белая, ароматная, будто пахнущая яблочным цветом, с высокой грудью и круглыми плечами, упругая, здоровая и свежая, как только что вылупившееся яичко.\r\nПоходка у нее была изумительная: идет и вся вздрагивает, будто невидимые волны пробегают по телу, будто спелый колос волнуется от налетевшего теплого летнего ветерка…\r\nОднажды некий экспансивный прохожий не выдержал: остановился посреди улицы, сложил молитвенно руки и пылко воскликнул:\n - Боже мой! И пошлет же Господь в мир такую красоту!\r\nОна нисколько не была шокирована этим восклицанием; приостановилась и, мило улыбнувшись, поблагодарила:\r\n- Спасибо вам за ласковое слово. Мне приятнее всего, что в вашем комплименте дважды встречается слово «Бог». Значит, что вы хороший человек.\r\nИ пошла дальше как ни в чем не бывало, прямая и гибкая, как молодой тополь, по-прежнему приветливо улыбаясь синему небу.\r\nПервым познакомился с Яблонькой Мотылек.\r\nЭтот расторопный поэт однажды долго шел за ней по боковой аллее Летнего сада и потом, восхищенный, потеряв над собой власть,\r\nкак он вообще всегда терял власть над своим бурным темпераментом, вдруг подошел к ней и вступил в разговор.\r\n- Куда вы идете? - порывисто спросил он.\n - В библиотеку. Книгу менять.\n - И я пойду с вами.\n - Вы тоже идете книгу менять? - спросила она просто, без всякой иронии.\r\n- Нет… я этого… Давно собирался абонироваться… Да представьте себе, не знаю, как это сделать. Это сложно?\r\n- Совершенно несложно, - мило рассмеялась она. - Пойдемте, я вам это устрою.\r\nМотылек бурно зашагал за ней, но, когда оба предстали перед прилавком, на котором лежали толстые каталоги,\r\nМотылек вдруг ощутил, что он оступился и летит вниз головою в глубокую пропасть:\r\nон сейчас только вспомнил, что у него в кармане всего тридцать копеек, а плата за абонемент в месяц с залогом превышала эту сумму ровно в семь раз.\r\n- Вот вам бланк, - сказала будущая Яблонька, - обязательно напишите ответы на вопросы и здесь подпишитесь.\r\nЧтобы отсрочить окончательно гибель и позор, Мотылек долго возился над маленьким листком, собирал и распускал свои знаменитые морщины,\r\nраза два даже смахнул тайком пот со лба, каллиграфически выписал свою фамилию, сделал росчерк - роковой час расплаты придвинулся вплотную.\r\n- Ну, что ж вы? - поощряла его Яблонька. - Теперь остается только заплатить и выбрать книгу по каталогу.\r\nМотылек тоскливо поглядел на ее свежие губы, поскреб яростно холодными пальцами затылок и вдруг брякнул:\n - Послушайте… Можно вас отозвать в сторону на два слова?\r\n- Что случилось? Пожалуйста. Они отошли в сторону.\n - Милая девушка! Видели вы еще когда-нибудь такого мерзавца, как я?\r\nЕе губы дрогнули, и глаза немного затуманились…\n - Что вы такое говорите… Разве можно так?\r\n- Мерзавец! - в экстазе воскликнул Мотылек.\r\n- Форменный подлец! Слушайте же, как кается Мотылек! Слушай весь православный народ! Книга мне была нужна? По морде мне нужно было хлопнуть несколько раз этой книгой!\r\nВедь это я к вам просто пристал давеча в Летнем саду - пристал, как самый последний уличный нахал!\r\n! А вы, святая душа, даже не догадались! Вы, как Красная Шапочка, доверчиво разговорились с Серым Волком…\r\n- Да вы не похожи на Серого Волка, - рассмеялась одними лучистыми синими глазами Яблонька.\r\n- У вас доброе лицо. А я боюсь только пьяных. И то я одного пьяного однажды вечером устыдила.\r\nС ними только нужно побольше простой примитивной логики. Подходит он ко мне вечером на Владимирской улице и говорит: «Пойдем со мной, барышня».\r\nКонечно, можно бьшо бы позвать городового - в двух шагах стоял, - но мне жалко сделалось этого пьяненького.\r\n«Куда же, - я говорю, - мне с вами идти?» - «Пойдем поужинать». - «Смотрите-ка, - говорю, - какая жалость… А я уже поужинала!» - «Да что вы, - опечалился он.\r\n- Экая жалость! Ну, вина выпьем, что ли?» - «Вина мне нельзя! Доктор строго запретил». Призадумался: «Как же быть?» - «Уж я и не знаю».\r\n- «Что ж мне с вами делать все-таки? А может быть, бокальчик бы одолели? Попытались бы, а?» - «Да нет уж, и пытаться не стоит». Совсем он сбился с толку.\r\n«Что ж мне с вами делать?» - «Да уж придется, верно, махнуть на меня рукой. А вы бы спать лучше пошли… а? Вон у вас вид какой усталый. Небось заработались».\r\nВсхлипнул он, утер мокрые усы и говорит: «А что вы думаете - и пойду! Никто меня не понимает, а вы поняли! Главное теперь - спать».\r\nСнял котелок, поклонился - и разошлись мы в наилучшем расположении духа.\r\n- Вот вы какая! - восхитился Мотылек. - Вам бы с Меценатом познакомиться - он бы вас очень оценил.\n - Кто этот Меценат?\n - Кто?! А вот кто: у вас два рубля есть?\n - Есть.\r\n- Дайте мне на несколько минут. Вот спасибо. Теперь я беру вашу книгу - что там у вас? Новая книга Локка. Меценат, наверное, не читал. А вы возьмите свеженькую - и пойдем.\r\n- Куда? - засмеялась Яблонька.\r\n- Я вам долг отдам. Я, миленькая моя, человек честный. Ну, живо, живо!\n - Да куда вы меня тащите, сумасшедший человек!\r\nНо Мотылек уже запылал, задергался, как он пылал и дергался всегда… Взял Яблоньку под руку, озабоченно собрал в дорогу все свои морщины и повлек сбитую с толку Яблоньку на улицу.\r\n- Вы очень странный человек, - робко успела пролепетать Яблонька.\r\n- Да уж и не говорите.\r\nКончу я жизнь или знаменитым поэтом, или в сумасшедшем доме… Девушка! Любите ли вы красоту мира?\r\nОна во всем: в плакучей иве, склонившейся над тихо плывущей рекой, в угрюмой прямизне петербургской улицы, в новом интересном человеке, а человек этот… Девушка!\r\n! Что может быть интереснее Мецената?\r\nНашего доброго, мудрого, благородного Мецената - этого ленивого льва с львиной гривой на львиной шкуре,\r\nльва, наполовину бросившего свою прекрасную львицу - ради красоты, свободы и созерцательности!\r\n- Я вас не совсем понимаю, - мягко возражала Яблонька, пытаясь освободить свою руку.\r\n- И не надо! Сейчас не понимаете - потом поймете! Скоро поймете. Даже сейчас! Вот мы уже у Меценатова подъезда.\r\nЭй, швейцар! Немедленно же вызовите из второго номера хозяина - скажите, по очень важному, спешному делу. Живо!\r\n- Вы очень странный, - покачала головой Яблонька. - Очень; но вы не страшный.\r\nТолько зачем Меценат? Может быть, он занят сейчас чем-нибудь, а вы его отрываете. Не лучше ли в другой раз?\r\n- Ни-ни! Да вот уже его шаги. Видите, как он мягко спускается - как старый добрый лев. А за ним слышен тяжкий бег буйвола - это, конечно, Телохранитель.\r\nМеценат, а за ним Новакович, оба без шапок, выскочили на улицу и, увидев около Мотылька белокурую красавицу, замерли, молчаливые, удивленные.\r\n- Меценат! Я вас сейчас же, сейчас, прямо-таки вот немедленно познакомлю, но… дайте мне сначала два рубля. Вот вам за это книга.\r\nВы абонированы! Локка книга. Читайте ее, она интересная. Ведь книга интересная? - стремительно обратился он к Яблоньке.\r\n- Интересная, - спокойно улыбнулась она, разглядывая странную группу: Мецената в засыпанном пеплом бархатном пиджаке и выглядывающего из-за его плеча мощного студента Новаковича.\r\n- Скорей два рубля, Меценат! Спасибо! Вот вам, благодетельная фея, мой долг, а теперь можно и познакомить вас.\r\nЭто Меценат. Правда, чудный? А тот пещерный медведь сзади - Телохранитель.\r\nНовакович! Дай тете ручку и шаркни ножкой. Господа! Эта девушка - лучшая в столице. Я с ней заговорил на улице, как мерзавец, а она ответила мне, как святая.\r\nА красота какая! Хотите, мы будем на вас молиться? Лампадку зажжем! Песнопение для вас сочиним. Телохранитель! Подбери глаза - а то на мостовую рассыплешь.\r\nМеценат! Видите, как я вас люблю! Увидел воплощение красоты, и первая моя мысль - о Меценате!.\r\n. «Меценат! - подумал я. - Ты будешь бедный, если не увидишь ее хоть издали!» А Новакович, светлая девушка, тоже хороший - двумя руками девять пудов выжимает.\r\n- Мотылек с ума сошел, - усмехнулся первый пришедший в себя Меценат. - Позвольте узнать ваше имя?\n - Нина Иконникова.\r\n- А вы знаете, как я вас назвал, когда вы так вот стояли, белая, ласковая, около этого корявого пня? Подумал я: яблонька в цвету!\r\n- Гип, гип, ура, Яблонька! - заорал Мотылек на всю улицу.\r\n- Вы не обидитесь, - улыбаясь, спросил Меценат, - если я предложу вам зайти к нам отдохнуть от трескотни Мотылька.\r\nОни оба люди, которые могут с непривычки ошеломить, но публика, в общем, не страшная.\r\n- Я должна спешить домой, - ответила, подумав, Яблонька, - но если вы не будете меня задерживать, я минут десять посижу.\r\n- Яблонька, - сказал Новакович, выдвигаясь вперед.\r\n- За то, что вы нас сразу поняли, и доверились, и идете к нам, я отныне даю присягу быть вашим рыцарем,\r\nзащищать вас от всяких невзгод, а если кто-нибудь посмеет что-нибудь лишнее - оторву голову и суну ему под мышку.\r\nГоспода! Дорогу Яблоньке!\r\nИ, когда Яблонька шагнула на площадку Меценатовой квартиры, Новакович одним движением снял с себя тужурку и почтительно подбросил ее под ножки Яблоньки.\r\n«И жители восторженно встречали ее, - неизвестно откуда процитировал Новакович, - и расстилали плащи перед ней, чтобы ее нежной стопы не коснулась грубая земля».\r\n- У вас сзади рукав рубашки разорвался, - заботливо заметила Яблонька, осматривая рукав Новаковича. - Если у вас найдется нитка и иголка - я зашью.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Н.С.Лесков\n\n Шерамур\n\n (Чрева-ради юродивый)\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nПо некоторым, достаточно важным причинам выставленная кличка должна заменять собственное имя моего героя - если только он годится куда-нибудь в герои.\r\nЕсли бы я не опасался выразиться вульгарно в самом начале рассказа, то я сказал бы,\r\nчто Шерамур есть _герой брюха_, в самом тесном смысле, какой только можно соединить с этим выражением.\r\nНо все равно: я должен это сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень разборчивым в выражениях, - иначе я ничего не выражу.\r\nГерой мой - личность узкая и однообразная, а эпопея его - бедная и утомительная, но тем не менее я рискую ее рассказывать.\r\nИтак, Шерамур - _герой брюха_; его девиз - _жрать_, его идеал - _кормить других_; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого внимания.\r\nЯ опишу кое-что из них в коротких отрывках:\r\nэто единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму.\r\nНачинаю с того самого случая, как он показался первому человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.\r\nЛетом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo. {Никто (лат.).\r\n} Он поселился в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько дней,\r\nкак вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел \"некто\" и требует, чтобы monsieur вышел к нему - на лестницу.\r\nNemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием спросил:\n - Кто это такой и что ему нужно?\r\n- Я думаю, это некто из ваших, - отвечал француз.\n - Это мужчина или женщина?\n - Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.\r\n- Так попросите его сюда.\n - Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.\n - Разве он пьян?\n - Нет; он... раздет.\n\n ГЛАВА ВТОРАЯ\r\nНа узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами, стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура.\r\nПервое, что бросилось в глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами, покрытая истасканною бандитскою шляпою.\r\nСначала казалось, что это костюмированный тринадцати- или четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменяется:\r\nперед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения.\r\nОна заросла по всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса.\r\nТакую бороду, по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному Моисею Мурину,\r\nвероятно ради особенности его мадьярского происхождения и мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено молиться \"от неистовой страсти\".\r\nNemo подошел к незнакомцу и спросил:\n - С кем я имею честь...\r\n- Никакой нет чести, - отвечал незнакомец не натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью хорошего тона говорить кадеты выпускного класса.\r\nNemo понимал некоторый толк в людях и сам переменил манеру.\r\n- Что же вам надо? - спросил он гостя.\n - Имею дело.\n - Так войдите в комнату.\n - У вас нет никого?\n - Никого.\n - Могу.\r\nИ незнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же спросил:\r\n- Нет ли у вас работы?\n - Работы!\n - Да, нет ли у вас какой работы?\n - Да какая же у меня работа?\r\n- Разве я знаю, какая?\n - Вы мастеровой?\n - Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы пишете.\r\n- Это правда.\n - Так я - переписывать.\n - Но теперь я ничего не пишу.\n - Вот как! Значит - сыты.\n Он встал и, немного насупясь, добавил:\n - А деньги есть у вас?\r\nХозяин невольно посторонился и спросил:\n - Что это значит? -\n - Значит, что я три дня не жрал.\r\n- Сколько же вам нужно?\n - Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.\r\n- Извольте.\n Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю пятифранковую монету.\r\n- Здесь больше, - сказал тот.\n - Это все равно.\n - Да, разумеется, - вы сдачи получите.\r\nС этим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко держатся ретузы и под блузою нет рубашки.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\nNemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.\n - Это, - говорят, - Шерамур.\n - Кто он?\r\n- Неизвестно.\n - Во всяком случае он русский.\n - О да! русский: у него какая-то таинственная история.\r\n- Политическая?\n - Кто его разберет! но, кажется, политическая.\n - По какому делу он сюда сбежал?\r\n- Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом - сомневаюсь.\n - Он не сумасшедший?\r\n- Разве с точки зрения доктора Крупова.\n - И не плут?\n - Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в этом убедитесь.\r\n- Каким образом?\n - Он занял у вас денег?\n - А вы почему так думаете?\r\n- Если он приходил, значит или долг принес, или умирает с голоду и в долг просит.\n - Я ему очень мало дал.\n - Все равно: он принесет.\n - Я этого вовсе не требую.\r\n- Мало ли что! А вы если хотите у него запекать, то сведите его пожрать.\n - Он не обидится?\r\n- Нимало; он человек натуральный; только не ведите в хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.\n\n ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\r\nНа другое утро спит Nemo и слышит:\n - Проснитесь!\r\nТот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный блеск черных\r\nглаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и проговорил:\r\n- Получайте.\n - Что это?\n - Три франка сдачи.\r\n- Присядьте, - я сейчас встану, и мы пойдем вместе завтракать.\n Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:\n - Могу.\n\n ГЛАВА ПЯТАЯ\r\nОни пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у Дюваля,\r\nа пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали Tante Grillade.\r\nЭто была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою.\r\nОна этого стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы.\r\nЕсли она не лгала, то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень могла бы ему кое-что напомнить,\r\nно с тех пор, как он сделался Наполеоном Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.\r\nБыло ли это все правда, или только отчасти, - это оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она презирает \"такого барина\".\r\nЗа это он ее уважал и доказывал ей свое уважение, перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок составляли для Шерамура очень приятное воспоминание.\r\nЗдесь, в этой трущобе, к нему раз спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие, к которому стремилась его душа;\r\nтут он, вечно голодный и холодный нищий, один раз давал пир - такой пир, который можно было бы назвать \"пиром Лазаря\".\r\nШерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или четыреста франков и сделал на них \"пир Лазаря\".\r\nОн отдал все эти деньги Танте и велел ей \"считать\", пока он проест.\r\nС того же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou {Оборванцев (франц.).} и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что _все съедено_.\r\nТеперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина.\r\nШерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания, пока отвалился и сказал:\r\n- Буде!\n С этого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое поддерживалось \"жратвою\" у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу все новые странности этого Каинова сына.\r\nГЛАВА ШЕСТАЯ\r\nNemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд, потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были удивительные.\r\nТак, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения и без всякой благодарности. Кормить - это, по его мнению, для каждого было не только долг, но и удовольствие.\r\nВ том, что его кормят, он не только не усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно - сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше.\r\nПри тех же средствах он накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней думал сытый и голодный, во всякое время - во дни и в нощи.\r\nПриходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением спрашивает:\r\n- Это что?\n - Одеколон.\n - Зачем нужен?\n - Обтираюсь им.\n - Гм! Обтираетесь. Разве прелое место есть?\n - Нет; прелого места нет.\n - Так зачем же такая низость!\r\n- Кому же это вредно?\n - Еще и спрашиваете: лучше бы сами пожрали да другого накормили.\r\n- Пойдемте, - накормлю.\n - Что же одного-то кормить... сказали бы, так я бы еще человек пять позвал.\r\nДругой раз он застает на комоде белье, принесенное прачкою, и опять тычет пальцем:\n - Чьи рубашки?\r\n- Разумеется, мои.\n - Сколько тут?\n - Кажется, четыре.\n - Зачем столько?\r\n- А по-вашему, сколько рубашек можно иметь человеку?\n - Одну.\n - И будто у вас всего одна?\r\n- Нет; у меня ни одной.\n - Без шуток, ни одной?\n - Какие шутки, мы не такие друзья, чтобы шутить шутки.\r\nС этим он расстегнул блузу и показал нагое тело.\n - Вот вам и шутки.\n - Возьмите у меня рубашку.\r\n- Могу.\n Он взял поданную ему рубашку, пошел за занавес, а оттуда кричит:\n - Нож!\r\n- Вы не зарежетесь?\n - Это не ваше дело.\n - Как не мое дело! Я не хочу, чтобы вы здесь у меня напачкали кровью.\r\n- Эка важность!\n - Нет, не режьтесь у меня.\n - Не зарежусь - я нынче пожравши.\r\n- Нате вам нож.\n Послышался какой-то треск, и что-то шлепнуло.\n - Что это вы сделали?\r\nОн вместо ответа выбросил отрезанные от обоих рукавов манжеты и появился сам в блузе, из-под обшлагов которой торчали обрезки беспощадно оборванных рукавов рубашки.\r\nЭтак ему казалось лучше, но тоже не надолго, - завтра он явился опять без рубашки и на вопрос: где сна? - отвечал:\r\n- Скинул.\n - Для какой надобности?\n - У другого ничего не было.\r\nТаков он был в бесконечном числе разных проявлений, которые каждого в состоянии были убедить в его полнейшей неспособности ни к какому делу,\r\nа еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того:\r\nкакое он мог сделать политическое преступление?\r\nА между тем это-то и было самое интересное.\r\nНо Шерамур на этот счет был столь краток, что сказания его казались невероятны. По его словам, вся его история была в том, что он однажды \"на двор просился\".\r\nКак и что? Это всякого могло удивить, но он очень мало склонен был это пояснять.\r\n- Бунт, - говорит, - был. Мы все, техноложцы, в институт пришли - вороты заперты, не пущают. Мы стали проситься на двор пустить, - пихать начали. Меня взяли.\r\n- Ну а потом?\n - А потом - я ушел.\n - Зачем?\n - Да что же ждать - неизвестно бы куда засудили.\n И больше ничего не добьетесь, да и сомнительно, есть ли чего добиваться.\r\nДо сих пор говорю с чужих слов - теперь перехожу к личным наблюдениям, которые были счастливее.\n\n ГЛАВА СЕДЬМАЯ\r\nЯ о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по дороге - преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал.\r\nМного странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал.\r\nИ мне захотелось с ним познакомиться - что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик.\r\nШерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно.\r\nЕго адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и он мне помог.\r\nПо письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился, совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным носиком и огромной бородой Черномора.\r\nЗдесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное, как испорченное на французский лад Черномор,\r\nа происхождение этой клички имеет свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.\r\nЯ не торопил Терамура сближением, а просто дал ему работу, и в первый визит он со мною не говорил почти ни слова,\r\nа только кивал в знак согласия, но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.\r\n- Все ли вы, - спрашиваю, - разобрали в моей рукописи, - не трудно ли было?\n - Ничего нет трудного, а только одно трудно понять: зачем вы это пишете?\n - Печатать буду.\r\n- Очень нужно.\n - Вам это не нравится?\n - Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)\n - Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.\r\n- Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать.\n - Да что лучше-то? - Не умею.\r\n- Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!\n - Да не знаю, - говорю, - что же такое надо писать?\r\n- Полезное что-нибудь.\n - Например?\n - Я ведь не писатель, - что меня спрашивать. Если бы я был писатель, - я бы написал.\n - Статью?\n - Не знаю, может быть и статью.\r\n- О чем?\n - О том, чтобы всем было что жрать, - вот о чем.\n - Как же это надо написать?\r\n- Не знаю, - пишут.\n - Где?\n - Я не знаю; а пишут.\n - Да все, - говорю, - мало куда годится.\r\n- Оттого, что не дописывают.\n - А отчего не дописывают?\n - А черт их знает.\n - Ума мало или смелости недостает?\n - Да я не знаю.\n - Вы революционер?\r\n- Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В революцию хорошо, кто большого роста.\n - Это почему?\r\n- Потому что маленького никто не послушает.\n - А вот Наполеоны-то, - ведь они оба были небольшого роста, а их слушались.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Тургенев А", "role": "user" }, { "content": "Они писаны бывшими издателями \"Quotidienne\" и с большим искусством. Куда меня бросило от Фиески? Но, право, что-то не пишется - чтение, по случаю болезни, отучило меня от пера.\r\nКстати о чтении: недавно Ламартин присылал своего приятеляww читать отрывок из своей огромной поэмы С. П.\r\nС<вечи>ной-этот отрывок назван, кажется, \"Jocelyn\". С. П. <Свечина> уверяла меня, что она ничего лучшего в этом роде не читывала: tout у est poesie et verite.\r\nЯ слышал, что поэма дойдет до двадцати пяти тысяч стихов и что теперь уже более двенадцати тысяч!\r\nДаже и к нему меня не тянет; Шатобриана не видал уже более двух месяцев; редко заглядываю к Рекамье и к Баланшу и встречаю знаменитости только в раутах министерских и академических.\r\nПогрузился в историю - и недавно нашел в Раумере любопытную компиляцию, биографию императрицы Анны, Бартольда.\r\nИменно та эпоха, для которой собрано у меня множество архивских материалов.\r\nМного и в печатной статье исторических подробностей; но мои драгоценнее et plus authentiques. Но Бартольд исказил исторические факты своим гнусным умничаньем.\r\nЗа Рейном уж так не пишут, а за морем и подавно! {2} Я бы не огорчился нимало отставкой Тьера и Гизо, если б она привела их к отставной их любовнице - истории; но вряд ли?\r\nОни останутся людьми политическими и возвратятся скорее снова к портфелям, нежели к перу.\r\nСпасибо, что вы хоть по субботам мои письма читаете, и жалею, что не знал об этом прежде, т.\r\nе. тогда, как писал охотно и обо всем. Я не видал еще ни одного нумера \"Московского наблюдателя\".\r\nЯ думал, что он подобьет меня или мою письмоохотливость; но не тут-то было! Мои венские, итальянские и парижские письма, трепетавшие тогдашними новинками, устарели и отцвели.\r\nНедавно была у нас на вечеринке вдова Бенжамена Констана, урожденная Гарденберг, племянница князя министра.\r\nУмная и образованная женщина, принимающая живое участие в серьезной французско-немецкой литературе и даже присутствующая на шарлатанских лекциях Лерминье.\r\nОна долго о нем со мною рассуждала, и, кажется, мне удалось едва ли не разочаровать ее насчет болтуна - философа-профессора,\r\nкоторый не выехал еще из Египта в истории о народном праве!\r\nДругая девица, лет 19 англичанка, Мезофанти в юбке; знает очень хорошо восемь языков и выучилась по-русски, так что всех вас читать может.\r\nИ собой не дурна, жаль только, что училась русской грамоте и литературе у **.\r\nЯ обещал ей книг, но и за ней волочиться некогда! Вообразите, до какого самоотвержения дошло мое историческое крохоборство!\r\nТоропясь кончить 43-й фолиант архивский, я не пошел в Академию на прием Скриба, коего так умно отпел Вильмень.\r\nНи в одном куплете, ни в одной песенке комико-водевилиста нет столько чистого, критического остроумия, сколько в похвалах-критиках бессменного секретаря Академии.\r\nЭта новизна останется примерною, и впредь не все хвалить будут в приемных приветствиях; пора и критике воцариться на ришельевском трибунале!\r\n- Я возил Л<азаре>ва на последний блестящий бал Броглио, где была вся знать, вся дипломатика, весь люд нужный, должностным, и красавицы со всех концов Европы и из нашей Митавы.\r\n10 февраля.\r\nТак как ты академические тетради называешь тряпьем, то я и не посылаю их ни тебе, ни в Москву; советую, однако ж, прочесть посылаемые мною Ар<жевитинову> о Cuvier, о Шаптале, о Т.\r\nЮнге - и даже Карла Дюпена об успехах математических наук. Если достану Скриба и Вильменя, то пришлю и для тебя.\r\nНо как же европейскому журналисту или даже и не журналисту обойтись без этих указателей хода наук и просвещения вообще?\r\nЯ совсем не охотник до наук точных, а еще менее знаток в оных, но по необходимости должен изредка заглядывать в Академию по понедельникам для того,\r\nчтоб быть au courant главных открытий, даже попыток в том, что делается немногими для всех и каждого?\r\nИначе взгляд на мир нравственный, на мир интеллектуальный и даже политический будет не верен.\r\n{3} Энциклопедический взгляд не мешает специальности, и с тех пор, как я справляюсь об успехах машин и о газе, я лучше сужу о Лудвиге XIV и о Петре Великом.\r\nВ науках нравственно-политических соображений сего рода справка с другими сестрами-науками еще нужнее, почти необходима, например в политической экономии, в финансах.\r\nВпрочем, и здесь депутаты накануне ораторства твердят правила, кои должны руководствовать их в управлении государственной финансовой машины.\r\nПромахи дорого им стоят, и не одни министры падают, но с ними иногда и кредит государственный! {4}\r\nКстати о науках и о гигантском ходе просвещения:\r\nминиатюрное доказательство оному прилагаемый у сего \"Annuaire du bureau des longitudes\" на этот год,\r\nгде статьи Араго ставят это ежегодное астрономическое явление наряду, если не выше, с Лихтенберговым <геттингенским> альманахом,\r\nгде физик-горбушка Лихтенберг, комментатор Гогарда, помещал свои открытия в физике и астрономии,\r\nи с Шубертовым петербургским немецким календарем, где наш астроном и классический писатель знакомит Россию с науками и с небом.\r\nВ \"Аннюэре\" статья о египетских иероглифах (стр. 238), прекрасная и для нас понятная.\r\nПо таким книжкам можно, впрочем, судить более об академиях, нежели о народном просвещении. Прочтите Араго о Т.\r\nЮнге; нигде с таким искусством не соединяет он науки с биографией: отличительное качество его похвальных речей в Академии.\r\nFontenelle, Cuvier, Араго, каждый в этом роде имел что-то особенное, и каждый сделался классическим в этом роде.\r\nПолночь. Преодолев лень, провел приятный вечер у нашей знакомой, которая повторила мне свое мнение о поэме Ламартина и обрадовала надеждою, что в течение месяца часть оной выйдет.\r\nСтихи (всего восемьсот), кои она слышала, - под заглавием \"Les laboureurs, c'est la destinee de Thomme sur la terre et dans le ciel\".\r\nОтделение поэмы, к коему эта глава принадлежит, из восьми тысяч пятисот стихов. Оно уже кончено.\r\nСей поэмы написано уже до двадцати пяти тысяч стихов.\r\nОна не охотница до Ламартина, вероятно, с тех пор, как магометанство ему так понравилось; но эти стихи хвалит с необыкновенным восхищением.\r\n\"C'est biblique\". Тут нашел я и дюшессу St.\r\nSimon, которая издала 21 волюм записок предка своего мужа {5} и теперь в процессе с двумя книгопродавцами за второе издание, которое будет дешевле, если выйдет.\r\nОна хлопотала, чтобы ей выдали остальные, никогда не печатанные записки предка, хранящиеся в архиве иностранных дел, но ей отказали,\r\nхотя право правительства основано на произвольном lettre de cachet, вследствие коего отобраны сии рукописи во время оно.\r\nСверх того, дед дюка С.\r\n-Симона, писавшего записки, также написал свои записки, в коих также много любопытного, и Гизо вытребовал их из архива. Она и об этой рукописи хлопотала, но и в этом отказали.\r\nХотелось бы еще покомерировать с вами о прежних министрах, о кандидатах их, о Берье и Дюпене, но сон клонит,\r\nи еще не возвратилась письмоохотливость, хотя и сегодня написал уже пять писем и, как видите, не кратких.\r\n11 февраля.\r\nСейчас прислали мне два экземпляра речей Вильменя и Скриба:\r\nболее достать не мог, ибо они продаются только с разрешения Академии, а напечатанные в журналах вряд ли так полны, как академические.\r\n12 февраля, полночь. Все еще министерство не составлено, и начинают поговаривать для иностранного о Сент-Олере, который послом в Вене.\r\nДля меня было бы это очень выгодно, и я снова мог бы надеяться попасть в архив.\r\nOn prete un mot a Humann sur la loi financiere, qu'on a transformed en loi politique: \"C'est bien mon enfant\", - сказал он, - mais on l'a change en nourrice\".\r\nУверяют, что сегодня адвокаты в деле Фиески были превосходны.\r\nSegur-Lamoignon обещал мне или на завтра, или на послезавтра, (т. е., вероятно, на последнее заседание) билет.\r\nФиесковы литографии продаются дорогою ценою: уверяют, что он завещал вырученную сумму в пользу Нины Ласав.\r\nЯ провел вечер с Баланшом, Карне (автором \"Considerations sur Thistoire contemporaine\" etc. etc.).\r\nПервый рекомендовал мне для тебя Musset, \"Confession d'un enfant du siecle\", {6} но если эти два тома послать, то нельзя будет послать Кине и проч.\r\nЯ давал С. П. С<вечи>ной читать Минье предисловие к испанской войне - она чрезвычайно хвалит его и не ожидала такого взгляда на историю и такой методы, какую нашла в новом труде его.\r\nТеперь читает она Вильменя предисловие к Лексикону и ставит его выше всех других мелких его сочинений.\r\nЯ нашел здесь у одного собирателя рукописей собрание писем одного француза-шпиона, полковника драгунского Valcroissant,\r\nкоего Шуазель в 1780-1782 годах послал в Царьград помогать тайно туркам и полякам (во время Барской конфедерации) против нас.\r\nПо беглому обозрению я заметил, что это его переписка с послом французским в Турции графом Сен-При из турецкой армии, с воинскими подробностями;\r\nно не могу оценить степени исторической важности этих бумаг.\r\nПредписание Шуазеля шпиону оригинальное за его подписью: он предписывает ему скрывать от русских цель данного ему поручения.\r\nВажен факт, что Франция подбивала и помогала туркам и полякам, будучи в дружбе с нами; но факт этот мы знаем.\r\nПодробностей войны и сшибок с турками также много. У него же купил я, вероятно, оригинальную рукопись о Петре, Екатерине I, Меншикове и проч.\r\n, другая копия хранится в Королевской библиотеке и мною переписана.\r\nО Фиески: {7} уверяют, что по всей дороге от тюрьмы до места казни ни одного окна нет не занятого; а что увидит это кровавое любопытство?\r\n- одну фуру закрытую, фуру с преступником или с преступниками, ибо с недавнего времени возят к гильотине, уже не показывая жертв правосудия.\r\n2/14 февраля, воскресенье. Разлученный с архивом вчера провел день по-прежнему: прочитав журналы, отправился в камеру перов, но мой билет был на 16-е заседание, т. е.\r\nна сегодня, а вчера было 15-е в деле Фиески, и я возвратился в Rue Tournon, осмотрел литературные новости, у Ренуара встретил <Киселеву> и <Мейендорфшу >.\r\nОни возвращались от дюшессы Деказ, живущей в самом Люксембурге: она показывала сквозь потаенное отверстие камеру и подсудимых (дам в камеру перов не пускают).\r\nОна уверяла их, что сегодня уже не будет открытого для публики заседания, что перы хотят непременно кончить суд,\r\nхотя бы заседание должно было продолжаться за полночь, что референдарий и обед для них заготовил:\r\nследовательно, мой билет был для меня бесполезен.\r\nПоболтав с М<ейендорфшей>, пошел разносить карточки и себя по Сенжерменскому предместью;\r\nпоболтать у Мортемарши; она пользуется правом, тобою ей данным, и медленно спешит отвечать тебе.\r\nОт нее к m-me Recamier, в которой нашел ужасную перемену, продолжительным нездоровьем произведенную;\r\nно мила по-прежнему, и я подосадовал на самого себя или на свои архивские хлопоты, что так долго лишал себя этой беседы.\r\nШатобриан, говоря о Франции, о теперешних обстоятельствах и проч.\r\n, оживился каким-то необыкновенным жаром:\r\nтут был Баланш, всегда остроумный и _откровенный_ наблюдатель, Beaumont, сотрудник Токевиля, Chateauvieux, писатель женевский и секретарь Государственного совета,\r\nкоторый привез нам свежие вести из камеры депутатов о возможности сложения старого министерства на новый лад.\r\nПрения наши начались о политических партиях, о влиянии оных на салоны и на все общество парижское; вспоминали давно прошедшее.\r\nM-me Recamier рассказала как _в старину_ встречались у нее бареры с роялистами и не расстроивали салона, что даже и в мое время,\r\nв ресторацию, люди различных партий и совершенно противоположных мыслей, Mathieu Montmorancy с издателями \"Constitutionel\" и т.\r\nп.\r\n, сходились у ней и у того же камина любезничали и грелись, но что теперь этого сближения лиц, без сближения мыслей,\r\nнет уже более, что она часто в большом затруднении от встреч разнородных, хотя и одного и того же класса общества:\r\nименно сие разномыслие в том же классе и причиной большего, хотя и не сильного ожесточения.\r\nШатобриан прекрасною фразою резюмировал ее замечание.\r\nНо я заспал форму оной, ибо вчера записать не успел: Les Royalistes se rencontraient avec d'autres partis;\r\nmaintenant ils se rencontrent avec eux-memes, но в разных оттенках, и ожесточение сильнее.\r\nУдивлялись энтузиазму Ламартина к Фиески: он бывает почти на каждом заседании камеры перов.\r\nТем лучше: впечатления суда и фанфаронства злодея передает он в стихах сильных, и поэзия найдет если не новые образы, то новые наблюдения в психологии.\r\nЯ проболтал до 6-го часа у _милой_ par excellence, и от Фиески перешли мы к сен-симонистам, к немецкой философии и проч.\r\nи проч.\r\nПоутру звала меня на приятельский обед Thecla<Шувалова>, en s'excusant de la tardive invitation,\r\nя отвечал, qu'en poesie, comme en fait de bon diner, le terns ne faisoit rien a l'affaire, и явился.\r\nТуда принесли нам и вечернюю газету с известием, que \"la seance a ete levee pour etre reprise demain dimanche a une heure\".\r\nФиески не успел говорить в последний раз; последнее слово еще не вымолвлено, и я, отзавтракав поранее и пробежав колонны \"Курьера\", в 11-м часу буду уже в камере перов...\r\nКончил вечер на бале у m-me Ancelot; субботнюю вечеринку на масленице превращает она в бал, где толпа всякой всячины, со всех концов Парижа, всех мнений и всех академий и проч.\r\n, в комнате двухоконной толкалась в кадриле;\r\nно потолковав с Монмерке об Историческом бюллетене и о рукописях о России, с Мериме о литературных новинках,\r\nв полночь я был уже в постели с двором Людвига XIV, который все еще царствует, кажется, кое-где в закоулках Сен-Жерменского предместья.\r\nНо пора в камеру- оттуда, если участь Фиески и процесса кончится до 7 часов вечера, отправлюсь на фамильный обед к гр. Шленкур (Шувал<овой>), если нет, то останусь до самого нельзя.\r\nТурецкий посол дает обеды и льет шампанское; вчера угощал он здешних ученых; само собою разумеется, что ориенталист Sylvestre de Sacy был одним из почетных гостей его.\r\nДосада на тех, кои вторят еще с Вольтером: \"C'est du Nord aujourd'hui que nous vient la lumiere\", - заставляет журналистов превозносить цареградского мецената.\r\n3/15 февраля. Кое-как добрел я домой, встречая маски и блестящие экипажи, кои провожали масленицу. Народное веселье меня как-то потревожило.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Н. С. Лесков\n\n Захудалый род \n\n\n\n СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА КНЯЗЕЙ ПРОТОЗАНОВЫХ \n\n (Из записок княжны В. Д. П.) \n\n В ДВУХ ЧАСТЯХ\r\n\"Род проходит и род приходит, \n земля же вовек пребывает\". \n Екклез. 1, 4. \n\n\n СТАРАЯ КНЯГИНЯ И ЕЕ ДВОР\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nРод наш один из самых древних родов на Руси:\r\nвсе Протозановы по прямой линии происходят от первых владетельных князей, и под родовым гербом нашим значится, что он нам не милостью дарован, а принадлежит \"не по грамоте\".\r\nВ исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются с большим одобрением.\r\nДо Ивана Даниловича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его,\r\nпри Иване Третьем являются в числе почетных людей Московского княжества и остаются на видном положении до половины царствования Грозного.\r\nЗатем над одним из них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям того времени, за одного явились в ответ все:\r\nодни из Протозановых казнены, другие - биты и разосланы в разные места.\r\nС этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе \"захудалых\",\r\nно в правление царевны Софии один из этого рода \"захудалых князей\", князь Леонтий Протозанов,\r\nопять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался \"князем кормленым\".\r\nПокормился он, впрочем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы велел \"поверстать на государя\".\r\nПри этом, однако, гнев государя не был перенесен с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам.\r\nЯков Львович (с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России,\r\nпотом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе.\r\nЯков Львович оказался столь удобным для исполнения различных предначертаний Петровых,\r\nчто государь отметил его своим особенным вниманием и повел его от чести к почести, не забывая при этом поправлять и его родовую \"захудалость\".\r\nПетр, однако, не сделал нашего прадеда богачом, а именно только вывел его из \"захудалости\".\r\nСам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя:\r\nон, как говорили в то время, \"заразился глупостью Лефорта\", то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а потому и не разбогател.\r\nТакова была его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Оренбургом.\r\nВ ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению:\r\nон даже никогда не жаловался на \"Немца\", а весь погрузился в чтение религиозных книг, с которыми не успел познакомиться в юности;\r\nвел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.\r\nКнязь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо, открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпатичных людей в нашем роде.\r\nВся жизнь его светла, как кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его исполнена какой-то прелестной, умиряющей таинственности.\r\nОн умер без всяких мучений на светлый день Христова Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол.\r\nВозвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не ссыльными, которые пришли его поздравить,\r\nи потом сел читать положенное в этот день всепрощающее поучение Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем слове нагнулся к книге и уснул.\r\nКончину его никак нельзя назвать смертью: это именно было успение, за которым пошел вечный сон праведника.\r\nВ тот же день к вечеру на имя ссыльного был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало.\r\nКнязь Яков был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.\r\nПрабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.\r\nКнязь Левушка родился в ссылке и там же получил весь грунт своего начального воспитания непосредственно от своего отца,\r\nот которого в замечательной степени наследовал его превосходные качества.\r\nВступив на службу в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе блестящей карьеры, какую ему поначалу пророчили.\r\nБабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что \"он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, презирал искательства и слишком любил добродетель\".\r\nЛет в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью,\r\nзанимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.\r\nСтарания этого \"чудака\" совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света, с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом:\r\nо нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.\r\nЯ с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление.\r\nБабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего счастья,\r\nно никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.\r\nВ доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича,\r\nто все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть.\r\nТочно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.\r\nИ вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Никаноровна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как бы благодаря взглядом за уважение к свекру и говорила:\r\n- Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он в случае не был и фавору не имел - его даже недолюбливали, но... его уважали.\r\nИ это всегда произносилось старою княгиней одинаково, с повторением,\r\n- Он фавору не имел, - повторяла она, помахивая пред собою вытянутым указательным пальцем правой руки. - Нет, не имел; но...\r\n- Тут она круто оборачивала свой палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала, - но его уважали, и за то не терпели.\r\nЗа этим опять шла минута молчания, после которой бабушка, понюхав щепотку табаку из жалованной Мариею Феодоровной золотой табакерки,\r\nили заговаривала о чем-нибудь вседневном, или несколько пониженным тоном добавляла о свекре своем следующее:\r\n- Он, покойник, ни с кем не ссорился...\r\nНет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не был.\r\n.. Когда нужно было, когда так выходило, что они на куртагах встречались, он им кланялся... Понимаете... Как должно по этикету... для courtoisie {галантности, вежливости (франц.\r\n)} поклонится и отойдет; но руки не подавал и в дом не ездил.\r\nК разным бедным людям ездил и их у себя принимал, а к тем не ездил; это для них, может быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так и в отставку вышел и в деревню удалился;\r\nтак и умер, а всегда говорил: \"для того, чтобы другие тебя уважали, прежде сам в себе человека уважай\", и он в себе человека уважал, как немногие уважают.\r\nЭто говорилось уже давно:\r\nпоследний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том,\r\nчто \"так немногие в себе человека уважают\", я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.\r\nО ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила моя память.\r\nГЛАВА ВТОРАЯ\r\nБабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была \"мелкая дворянка\", по фамилии Честунова.\r\nБабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла,\r\nно при этом всегда объясняла, что \"скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания\".\r\nОтец княгини Варвары Никаноровны был очень бедный помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя Льва Яковлевича.\r\nМать бабушкина была очень добрая женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкновенным уменьем делать яблочные зефирки,\r\nдо которых жена князя Льва Яковлевича была страстная охотница.\r\nНа этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, благодаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, нежно подружились.\r\nКнязь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге.\r\n\"Через это люди не будут знать, как ее понимать\",\r\n- рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному отцу.\r\nВ бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату,\r\nисправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось:\r\nнеравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку,\r\nиз которой потом вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица,\r\nпользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны.\r\nЧестуновы сделались в доме прадеда своими людьми, а бабушка выросла и воспиталась в протозановском доме.\r\nЕе там чему-то учили, хотя я никогда не могла составить себе понятия о ее учености.\r\nОна без науки знала все, что ей нужно было знать, умела всякое дело поставить пред собой так, чтоб обнять его со всех сторон и уразуметь ясным пониманием его смысл и значение.\r\nИзучением же она знала, кажется, только Священное Писание да французский язык.\r\nНо зато что она знала, то знала в совершенстве и из Священного Писания любила приводить тексты,\r\nа по-французски говорила безукоризненно, но только в случае крайней в том необходимости.\r\nУ князя Льва Яковлевича было два сына: Димитрий и Лев.\r\nИз них Димитрий на девятнадцатом году утонул, купавшись в жару в холодном озере, отчего с ним в воде сделались судороги,\r\nа князь Лев Львович на восемнадцатом году влюбился в Варвару Никаноровну, которая, по ее собственным словам, в четырнадцать лет \"была довольно авантажна\".\r\nДругие же, например старые люди из прислуги княгини, дворецкий ее, Патрикей Семеныч, и горничная, Ольга Федотовна, выражались на этот счет гораздо решительнее;\r\nони говорили, что \"неописанной красоте бабушки и меры не было\".\r\nЭто же как нельзя более подтверждает и висящий теперь предо мной ее большой портрет, работы известного Лампи.\r\nПортрет писан во весь рост, масляными красками, и представляет княгиню в то время, когда ей было всего двадцать лет.\r\nКнягиня представлена высокою стройною брюнеткой, с большими ясными голубыми глазами, чистыми, добрыми и необыкновенно умными.\r\nОбщее выражение лица ласковое, но твердое и самостоятельное.\r\nОпущенная книзу рука с букетом из белых роз и выступающая одним носочком ботинки ножка дают фигуре мягкое и царственное движение.\r\nГлядя на этот портрет, я не могу себе представить, как пылкий и восторженный юноша, каким описывают моего покойного деда, мог не влюбиться в эту очаровательницу?\r\nПритом же он почти вырос с нею под одним кровом, он знал ее ум, доброту,\r\nблагородство ее мыслей и ту утонченную деликатность, которая приковывала к ней всех, кто имел истинное счастие знать ее.\r\nК тому же эта прелестная девушка в самые ранние годы своей юности вдруг совсем осиротела и, оставаясь одна на всем свете,\r\nпо самому своему положению внушала к себе сочувствие и как бы по повелению самой судьбы делалась естественным членом семьи призревших ее князей Протозановых.\r\nСтарики Протозановы так на это и смотрели, и когда сын их Лев Львович, получив чин в гвардии, приехал из Петербурга на побывку домой с тем же пламенем любви к сиротке,\r\nс каким четыре года тому назад уехал, то они только обрадовались, что это чувство, выдержав испытание, остается прочным.\r\nА когда молодой князь решился просить их о позволении жениться на Честуновой, то они сказали ему, что лучшей себе невестки, а ему жены, и не предвидели.\r\nТут же у них был отслужен благодарственный молебен, и затем их перевенчали и вскоре же, не успев нарадоваться их молодым счастьем, отпустили их в Петербург.\r\nГода не прошло после этой свадьбы, как старики один вслед за другим сошли в могилу,\r\nоставив бабушку Варвару Никаноровну с ее мужем полными наследниками всего состояния, хотя не особенно богатого, но, однако, довольно их обеспечивающего.\r\nЗаботливостью полюбившей и взявшей Варвару Никаноровну под свое крыло императрицы средства Протозановых были вскоре сильно увеличены:\r\nдед получил в подарок майорат и населенные земли из старых отписных имений и стал богатым человеком.\r\nИм очень везло.\r\nБольшое уже в это время состояние их вскоре еще увеличилось самым неожиданным образом:\r\nво-первых, к ним перешли по наследству обширные имения одного дальнего их родственника, некогда ограбившего их предков и не имевшего теперь,\r\nпомимо деда, никаких других ближайших наследников, а во-вторых, в старом протозановском лесу за Озерною нашли драгоценный клад:\r\nмаленькую пушку, набитую жемчугом и монетой и, вероятно, спрятанную кем-то в землю от разбойников.\r\nДеда, любившего жить пышно, это очень обрадовало, но бабушка, к удивлению многих, приняла новое богатство, как Поликрат свой возвращенный морем перстень.\r\nОна как бы испугалась этого счастья и прямо сказала, что это одним людям сверх меры. Она имела предчувствие, что за слепым счастием пойдут беды.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "а когда матушка объявила, что никогда не чувствовала к ней неприязни, то она прослезилась, повела матушку в церковь и заказала панихиду по голубчике (так она выразилась о батюшке).\r\nПосле этого она торжественно помирилась с матушкой.\r\nПосле долгих вступлений и предуведомлений Анна Федоровна, изобразив в ярких красках наше бедственное положение,\r\nсиротство, безнадежность, беспомощность, пригласила нас, как она сама выразилась, у ней приютиться.\r\nМатушка благодарила, но долго не решалась;\r\nно так как делать было нечего и иначе распорядиться никак нельзя, то и объявила наконец Анне Федоровне, что ее предложение мы принимаем с благодарностию.\r\nКак теперь помню утро, в которое мы перебирались с Петербургской стороны на Васильевский остров. Утро было осеннее, ясное, сухое, морозное.\r\nМатушка плакала; мне было ужасно грустно; грудь у меня разрывалась, душу томило от какой-то неизъясыимой, страшной тоски... Тяжкое было время.\r\nII \n\n .....................\r\nСначала, покамест еще мы, то есть я и матушка, не обжились на нашем новоселье, нам обеим было как-то жутко, дико у Анны Федоровны.\r\nАнна Федоровна жила в собственном доме, в Шестой линии. В доме всего было пять чистых комнат.\r\nВ трех из них жила Анна Федоровна и двоюродная сестра моя, Саша, которая у ней воспитывалась,ребенок, сиротка, без отца и матери.\r\nПотом в одной комнате жили мы, и, наконец, в последней комнате, рядом с нами, помещался один бедный студент Покровский, жилец у Анны Федоровны.\r\nАнна Федоровна жила очень хорошо, богаче, чем бы можно было предполагать; но состояние ее было загадочно, так же как и ее занятия.\r\nОна всегда суетилась, всегда была озабочена, выезжала и выходила по нескольку раз в день; но что она делала, о чем заботилась и для чего заботилась, этого я никак не могла угадать.\r\nЗнакомство у ней было большое и разнообразное.\r\nК ней все, бывало, гости ездили, и все бог знает какие люди, всегда по каким-то делам и на минутку.\r\nМатушка всегда уводила меня в нашу комнату, бывало, только что зазвенит колокольчик.\r\nАнна Федоровна ужасно сердилась за это на матушку и беспрерывно твердила, что уж мы слишком горды, что не по силам горды, что было бы еще чем гордиться, и по целым часам не умолкала.\r\nЯ не понимала тогда этих упреков в гордости; точно так же я только теперь узнала или по крайней мере предугадываю, почему матушка не решалась жить у Анны Федоровны.\r\nЗлая женщина была Анна Федоровна; она беспрерывно нас мучила.\r\nДо сих пор для меня тайна, зачем именно она приглашала нас к себе?\r\nСначала она была с нами довольно ласкова, - а потом уж и выказала свой настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что нам идти некуда.\r\nВпоследствии со мной она сделалась весьма ласкова, даже как-то грубо ласкова, до лести, но сначала и я терпела заодно с матушкой.\r\nПоминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих благодеяниях.\r\nПосторонним людям рекомендовала нас как своих бедных родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради любви христианской, у себя приютила.\r\nЗа столом каждый кусок, который мы брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история: дескать, мы гнушаемся;\r\nне взыщите, чем богата, тем и рада, было ли бы еще у нас самих лучше.\r\nБатюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других хотел быть, да худо и вышло;\r\nдескать, жену с дочерью пустил по миру, и что не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души,\r\nсострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с голоду сгнить.\r\nЧего-чего она не говорила! Не так горько, как отвратительно было ее слушать.\r\nМатушка поминутно плакала;\r\nздоровье ее становилось день от дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи, доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне;\r\nона поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме.\r\nНо нужно было одеваться, нужно было на ненредвидимые расходы откладывать, нужно было непременно свои деньги иметь.\r\nМы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем переехать куда-нибудь.\r\nНо матушка последнее здоровье свое потеряла на работе: она слабела с каждым днем.\r\nБолезнь, как червь, видимо подтачивала жизнь ее и близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала; все это было на глазах моих!\r\nДни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мы жили тихо, как будто и не в городе.\r\nАнна Федоровна мало-помалу утихала, по мере того как сама стала вполне сознавать свое владычество.\r\nЕй, впрочем, никогда и никто не думал прекословить. В нашей комнате мы были отделены от ее половины коридором, а рядом с нами, как я уже упоминала, жил Покровский.\r\nОн учил Сашу французскому и немецкому языкам, истории, географии - всем наукам, как говорила Анна Федоровна, и за то получал от нее квартиру и стол;\r\nСаша была препонятливая девочка, хотя резвая и шалунья; ей было тогда лет тринадцать.\r\nАнна Федоровна заметила матушке, что недурно бы было, если бы и я стала учиться, затем что в пансионе меня недоучили.\r\nМатушка с радостью согласилась, и я целый год училась у Покровского вместе с Сашей.\r\nПокровский был бедный, очень бедный молодой человек; здоровье его не позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только, звали у нас студентом.\r\nЖил он скромно, смирно, тихо, так что и не слышно бывало его из нашей комнаты.\r\nС виду он был такой странный; так неловко ходил, так неловко раскланивался, так чудно говорил, что я сначала на него без смеху и смотреть не могла.\r\nСаша беспрерывно над ним проказничала, особенно когда он нам уроки давал.\r\nА он вдобавок был раздражительного характера, беспрестанно сердился, за каждую малость из себя выходил,\r\nкричал на нас, жаловался на нас и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в свою комнату.\r\nУ себя же он по целым дням сидел за книгами. У него было много книг, и все такие дорогие, редкие книги.\r\nОн кое-где еще учил, получал кое-какую плату, так что чуть, бывало, у него заведутся деньги, так он тотчас идет себе книг покупать.\r\nСо временем я узнала его лучше, короче. Он был добрейший, достойнейший человек, наилучший из всех, которых мне встречать удавалось.\r\nМатушка его весьма уважала. Потом он и для меня был лучшим из друзей,разумеется, после матушки.\r\nСначала я, такая большая девушка, шалила заодно с Сашей, и мы, бывало, по целым часам ломаем головы, как бы раздразнить и вывесть его из терпения.\r\nОн ужасно смешно сердился, а нам это было чрезвычайно забавно. (Мне даже и вспоминать это стыдно.\r\n) Раз мы раздразнили его чем-то чуть не до слез, и я слышала ясно, как он прошептал: \"Злые дети\".\r\nЯ вдруг смутилась; мне стало и стыдно, и горько, и жалко его.\r\nЯ помню, что я покраснела до ушей и чуть не со слезами на глазах стала просить его успокоиться и не обижаться нашими глупыми шалостями,\r\nно он закрыл книгу, не докончил нам урока и ушел в свою комнату.\r\nЯ целый день надрывалась от раскаяния. Мысль о том, что мы, дети, своими жестокостями довели его до слез, была для меня нестерпима. Мы, стало быть, ждали его слез.\r\nНам, стало быть, их хотелось; стало быть, мы успели его из последнего терпения вывесть; стало быть, мы насильно заставили его, несчастного, бедного, о своем лютом жребии вспомнить!\r\nЯ всю ночь не спала от досады, от грусти, от раскаяния.\r\nГоворят, что раскаяние облегчает душу,напротив. Не знаю, как примешалось к моему горю и самолюбис. Мне не хотелось, чтобы он считал меня за ребенка. Мне тогда было уже пятнадцать лег.\r\nС этого дня я начала мучить воображение мое, создавая тысячи планов, каким бы образом вдруг заставить Покровского изменить свое мнение обо мне.\r\nНо я была подчас робка и застенчива; в настоящем положении моем я ни на что не могла решиться и ограничивалась одними мечтаниями (и бог знает какими мечтаниями!).\r\nЯ перестала только проказничать вместе с Сашей; он перестал на нас сердиться; но для самолюбия моего этого было мало.\r\nТеперь скажу несколько слов об одном самом странном, самом любопытном и самом жалком человеке из всех, которых когда-либо мне случалось встречать.\r\nПотому говорю о нем теперь, именно в этом месте моих записок, что до самой этой эпохи я почти не обращала на него никакого внимания,\r\n- так все, касавшееся Покровского, стало для меня вдруг занимательно!\r\nУ нас в доме являлся иногда старичок, запачканный, дурно одетый, маленький, седенький, мешковатый, неловкий, одним словом, странный донельзя.\r\nС первого взгляда на него можно было подумать, что он как будто чегото стыдится, как будто ему себя самого совестно.\r\nОттого он все как-то ежился, как-то кривлялся; такие ухватки, ужимки были у него, что можно было, почти не ошибаясь, заключить, что он не в своем уме.\r\nПридет, бывало, к нам, да стоит в сенях у стеклянных дверей и в дом войти не смеет.\r\nКто из нас мимо пройдет - я или Саша, или из слуг, кого он знал подобрее к нему, - то он сейчас машет,\r\nманит к себе, делает разные знаки, и разве только когда кивнешь ему головою и позовешь его - условный знак,\r\nчто в доме нет никого постороннего и что ему можно войти, когда ему угодно, - только тогда старик тихонько отворял дверь,\r\nрадостно улыбался, потирал руки от удовольствия и на цыпочках прямо отправлялся в комнату Покровского.\r\nЭто был его отец.\r\nПотом я узнала подробно всю историю этого бедного старика. Он когда-то где-то служил, был без малейших способностей и занимал самое последнее, самое незначительное место на службе.\r\nКогда умерла первая его жена (мать студента Покровского), то он вздумал жениться во второй раз и женился на мещанке.\r\nПри новой жене в доме все пошло вверх дном; никому житья от нее не стало; она всех к рукам прибрала. Студент Покровский был тогда еще ребенком, лет десяти. Мачеха его возненавидела.\r\nНо маленькому Покровскому благоприятствовала судьба.\r\nПомещик Быков, знавший чиновника Покровского и бывший некогда его благодетелем, принял ребенка под свое покровительство и поместил его в какую-то школу.\r\nИнтересовался же он им потому, что знал его покойную мать, которая еще в девушках была облагодетельствована Анной Федоровной и выдана ею замуж за чиновника Покровского.\r\nГосподин Быков, друг и короткий знакомый Анны Федоровны, движимый великодушием, дал за невестой пять тысяч рублей приданого. Куда эти деньги пошли - неизвестно.\r\nТак мне рассказывала все это Анна Федоровна; сам же студент Покровский никогда не любил говорить о своих семейных обстоятельствах.\r\nГоворят, что его мать была очень хороша собою, и мне странно кажется, почему она так неудачно вышла замуж, за такого незначительного человека.\r\n.. Она умерла еще в молодых летах, года четыре спустя после замужества.\r\nИз школы молодой Покровский поступил в какую-то гимназию и потом в университет. Господин Быков, весъма часто приезжавший в Петербург, и тут не оставил его своим покровительством.\r\nЗа расстроенным здоровьем своим Покровский не мог продолжать занятий своих в университете.\r\nГосподин Быков познакомил его с Анной Федоровной, сам рекомендовал его, и таким образом молодой Покровский был принят на хлебы, с уговором учить Сашу всему, чему ни потребуется.\r\nСтарик же Покровский, с горя от жестокостей жены своей, предался самому дурному пороку и почти всегда бывал в нетрезвом виде.\r\nЖена его бивала, сослала жить в кухню и до того довела, что он наконец привык к побоям и дурному обхождению и не жаловался.\r\nОн был еще не очень старый человек, но от дурных наклонностей почти из ума выжил.\r\nЕдинственным же признаком человеческих благородных чувств была в нем неограниченная любовь к сыну. Говорили, что молодой Покровский похож как две капли воды на покойную мать свою.\r\nНе воспоминания ли о прежней доброй жене породили в сердце погибшего старика такую беспредельную любовь к нему?\r\nСтарик и говорить больше ни о чем не мог, как о сыне, и постоянно два раза в неделю навещал его.\r\nЧаще же приходить он не смел, потому что молодой Покровский терпеть не мог отцовских посещений.\r\nИз всех его недостатков, бесспорно, первым и важнейшим было неуважение к отцу. Впрочем, и старик был подчас пренесноснейшим существом на свете.\r\nВо-первых, он был ужасно любопытен, во-вторых, разговорами и расспросами, самыми пустыми и бестолковыми,\r\nон поминутно мешал сыну заниматься и, наконец, являлся иногда в нетрезвом виде.\r\nСын понемногу отучал старика от пороков, от любопытства и от поминутного болтания и наконец довел до того,\r\nчто тот слушал его во всем, как оракула, и рта не смел разинуть без его позволения.\r\nБедный старик не мог надивиться и нарадоваться на своего Петеньку (так он называл сына).\r\nКогда он приходил к нему в гости, то почти всегда имел какой-то озабоченный, робкий вид, вероятно от неизвестности, как-то его примет сын,\r\nобыкновенно долго не решался войти, и если я тут случалась, так он меня минут двадцать, бывало, расспрашивал - что, каков Петенька?\r\nздоров ли он? в каком именно расположении духа и не занимается ли чем-нибудь важным? Что он именно делает? Пишет ли или размышлениями какими занимается?\r\nКогда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался войти и тихо-тихо,\r\nосторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала одну голову, и если видел, что сын не сердится и кивнул ему головой,\r\nто тихонько проходил в комнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у него была измятая, дырявая, с оторванными полями, - все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно;\r\nпотом садился где-нибудь осторожно на стул и с сына глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки.\r\nЕсли сын чуть-чуть был не в духе и старик примечал это, то тотчас приподымался с места и объяснял, \"что, дескать, я так, Петенька, я на минутку.\r\nЯ вот далеко ходил, проходил мимо и отдохнуть зашел\".\r\nИ потом безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял дверь и уходил, улыбаясь через силу, чтобы удержать в душе накипевшее горе и не выказать его сыну.\r\nНо когда сын примет, бывало, отца хорошо, то старик себя не слышит от радости. Удовольствие проглядывало в его лице, в его жестах, в его движениях.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "так что не верится, что эти животные в состоянии возить по убитой камнем мостовой по тридцати пудов всякой клади.\r\nНарод здесь бродит все рабочий, так что очень мало увидишь человека в порядочном кафтане или сюртуке,\r\nа если и попадется кто-нибудь одетый по-модному или по-приказному, то у него или галстук на боку, или сюртук продран, или другой какой недостаток.\r\nХотя в их разговорах и замечается удальство, но это ни больше ни меньше, как привычка с малолетства выражаться и вести себя похожим на довольного человека,\r\nв самом же деле у этих людей многого не хватало и для крохотной доли довольства.\r\nЖенщины одеты тоже бедно и легко: все они худощавы, с изнуренными лицами: маленькие дети хотя и носят на ногах обувь, но ходят в оборванных рубашках и хорошим здоровьем не обладают.\r\nТак все и наводит тоску, ни за что бы не смотрел, и все-таки среди этих людей нужно жить, нужно привыкать к этой жизни и жить их жизнию.\r\nИ тут подумалось Пелагее Прохоровне: неужели же эту жизнь нельзя сделать получше?\r\nПелагея Прохоровна пошла в лавку, но вдруг ее перегнала молодая женщина в палевом стареньком платье, с загрязненным подолом и с небольшим ситцевым платком на голове.\r\nЛицо ее выражало отчаяние и какую-то дикость, точно она с цепи сорвалась.\r\nОна шла очень быстро и, как только перегнала Пелагею Прохоровну шагов на пять, остановилась, посмотрела на нее и так же быстро подошла к ней.\r\n- Ты... ты из какого дома? - спросила она Пелагею Прохоровну торопливо.\n - Я... тут за постоялым двором.\n - Ты из того же дома! И отлично! Пойдем, голубушка!\n - Куда?\r\n- В кабак... Чему удивляешься-то? Э-эх, матушка, поживешь с нами, похлебаешь кислого, захочешь и горького. А впрочем, как знаешь! До свиданья.\r\nИ женщина убежала в питейное заведение.\r\nЕще больше запечалилась Пелагея Прохоровна:\r\nв провинции она хотя и знавала женщин, пьющих водку в кабаках, но такие в каждом городе были на перечете, и все их считали за самых отчаянных и развратных;\r\nтеперь ей показалось, что в Петербурге, пожалуй, много таких женщин; она видела их в полиции; многие кухарки даже хвастались тем, что отпивают водку жильцов.\r\nОна ужаснулась при мысли: неужели и с ней то же будет?\r\nОднако, несмотря на то, что время шло к вечеру и рабочий народ больше прежнего шел в питейные заведения, песен не слышалось.\r\nВозвратившись домой, Пелагея Прохоровна очень обрадовалась, что в ее убогой комнате появилась кровать.\r\nКровать была деревянная с двумя ножками, которые были к ней привязаны; вместо других двух ножек был подставлен деревянный ящик. Досок на кровати не было.\r\n- Довольны ли кроватью? - спросил Пелагею Прохоровну вошедший хозяин.\n - Покорно благодарю; только спать-то как?\r\n- О! Это мы устроим. Вот завтра я с заводу достану бечевок, оплетем кровать. Отличная штука будет.\r\n- А дощечек у вас нет?\r\n- Опоздали немножко. В пустой квартире, что теперь белье вешают, почти две стены ободрали бабы, - кому на гладильную доску, кому на подтопку, потому житьишко-то наше некорыстное.\r\n.. А вы завсяко просто к нам приходите сидеть-то.\r\nИ он ушел.\r\nПелагея Прохоровна присела на край кровати - шатается. \"Еще упадет!\" - подумала она с улыбкой.\r\nВ соседней комнате у хозяев плакал ребенок; за стеной кричали две женщины; где-то ругался мужчина.\r\nПелагею Прохоровну тянуло на улицу, потому что и сидеть было неловко на худой кровати без досок и крики из соседних помещений стали надоедать;\r\nв этой комнате становилось темно; у хозяев свечи не зажигали.\r\n- Что сидишь-то тут в темноте? Иди к нам, - сказала Лизавета Федосеевна, появившаяся в дверях комнатки.\n Она вошла, заглянула на кровать и, качая головой, проговорила:\r\n- Как же ты спать-то тут станешь? Эдакой он, право, осел! Это он на смех кровать-то поставил... Да.\r\nНа смех добрым людям, а мне назло, потому что я не хотела больше пускать мужчин. Они у нас все добро приломали. Известно, женщина более к хозяйству норовит, а мужчине что!\r\n- Хозяин говорил, что бечевками опутает.\r\n- Бечевками!.. И ты поверила!.. Мало же ты знаешь наших мастеровых... Да он, пожалуй, и обмотает, да так, что ты наземь упадешь. Вот он какой человек-то!\r\n- Я не просила кровати; на што мне ее!\r\n- Ну, без этого нельзя потому, что, во-первых, у нас во всем дому такое множество мышей - страсть!\r\nЛовушки на них поделаны тоже, должно быть, для того чтобы мышам над нами смеяться! А кошка у нас в квартире хоть и есть, так она, будь проклята, только спит.\r\nА другое опять - блох тоже.\r\n.. Нет, без кровати нельзя... Я ужо посмотрю в ермоловском доме. Там недавно один мастеровой померши, так его жена хочет в деревню ехать.\r\n.. Может, за полтинник-то уступит. Ну, а там помаленьку, и другое что заведете с братом. Вдруг нельзя. А где же у те брат-то?\r\n- Не знаю. Поди, в кабак ушел.\n - Дело плохое... да пойдем же к нам-то!\r\nОни пошли в хозяйское помещение. Софья Федосеевна укачивала ребенка. Хозяина не было.\r\nНа столе стоял кофейник и две чашки, из которых только к одной было блюдечко. Кошка действительно спала на окне.\r\nХозяйка хотела зажечь лампочку, но Софья Федосеевна сказала, что еще светло, и так как сегодня праздник и завтра надо вставать рано, то можно и раньше лечь спать,\r\nна что сестра возразила, что наши черти, вместе с блохами, не скоро дадут заснуть, потому что будут пьянствовать до полночи, и ей, пожалуй, придется идти за мужем.\r\nВообще хозяйка жаловалась на мужчин, которые пьянствуют, и на худое житье;\r\nно Софья Федосеевна защищала мужчин, говоря, что они не все пьяницы, и если пьют, то непременно от чего-нибудь.\r\n- А отчего ж мы-то не пьянствуем? - сказала Лизавета Федосеевна.\r\n- Этого еще недоставало... Какая ты, сестра, глупая! До старости дожила, а говоришь бог знает что.\r\nВедь ты сама знаешь, что у нас больше привязанности к дому. Кто бы без нас стал ребят воспитывать? Кто бы кушанья стал готовить?\r\n- Однако возьми Устинью Николаевну: у ней двое детей.\r\n- Эх, сестра, сестра! - сказала со вздохом Софья Федосеевна.\r\n- Что же делать, если и из нашей братьи, рабочих женщин, наберется несколько пьяниц... Ее надо жалеть, стараться, чтобы она не пьянствовала!\r\n- Все-таки, по-моему, нехорошо женщине пьянствовать в кабаках, - сказала Пелагея Прохоровна.\n - Што про это говорить!..\r\nЖенщины замолчали. Ребенок уснул, но за стеной все еще ругались мужчины, и визжала какая-то женщина.\r\nПелагея Прохоровна сказала, что у ней болит горло, хозяйка посоветовала ей выпить сала, а если она этого лекарства принять не в силах, то посоветовала простое средство:\r\nнамазать на правый чулок сала с мылом и привязать чулок к горлу.\r\nПелагея Прохоровна сказала, что это средство она знает, но думает, что пройдет и так.\r\n- Ну, пренебрегать-то этим, матушка, нечего. У нас зачастую эта болезнь бывает, и мы только этим и спасаемся: днем заболит, к ночи привяжем, а к утру и пройдет.\r\nВ квартиру Горшкова вошла та женщина, которая звала Пелагею Прохоровну в питейное заведение.\r\nОна была слишком навеселе, размахивала руками, делала отчаянные жесты. Платка на ее голове не было.\r\n- Еще здравствуйте... А, и вы здесь? Прекрасно! - проговорила она скороговоркой и села на табуретку.\r\nХозяева, видимо, были недовольны ее посещением.\n - Представьте!.. Иванов стал ко мне примазываться. Каков сокол!\r\nИ она стала рассказывать, как к ней примазывался Иванов и как она выпила на его счет две бутылки баварского.\n При этом хозяйка просила ее несколько раз говорить потише.\r\n- Этот Иванов и теперь ждет меня у Гриши. И я пойду! Вот околеть, чтобы я не пошла... И уж непременно напьюсь...\n - Эх, как хорошо!\n - Ей-богу, напьюсь!\r\n- Не кричи, пожалуйста, Устинья Николаевна! - сказала Софья Федосеевна.\n - Ну, и ты, Софьюшка, на меня!\n Женщины опять замолчали.\r\n- И отчего это ты, Николаевна, пьянствуешь? Ну, выпила бы косушку перед обедом, легла спать, вечером тоже косушку.\r\n.. Да дома. А то ведь уж безобразничаешь много! - проговорила Лизавета Федосеевна.\r\n- Худая я, скверная женщина... И сама знаю об этом. Да что ж я сделаю? Сердце так и сосет!\r\n- То-то вот и скверно, что ты все деньги пропиваешь, а потом твои ребятишки голодают. Нехорошо.\r\n- И сама я знаю, да скверный я человек. Помереть мне надо, вот что. Жизнь мне надоела хуже горькой редьки; ребятишки мучают.\r\nС самого рождения, кажется, я не видала радостей; почти все в работе находилась и ничего от этой работы не нажила хорошего.\r\nВот мой-то покойничек все упрекал, что я-де получаю за работу деньги и никаких повинностей не несу.\r\nА на то он и не хотел обратить внимания, што ведь я и за паспорт платила и за больницу с меня брали, хотя я и никогда еще там не лежала!\r\nНу, опять надо за квартиру заплатить, и есть, и платье сшить; ведь я была молода, хотелось и одеться получше.\r\nНу, а велик ли наш заработок, сами посудите! Ну, вот вышла я замуж, и помянуть это время нечем! Муж - пьяница, стал меня бить, не работал по неделям.\r\nМы с ним исходили почти весь Петербург: где-где не жили!\r\nТеперь вот я одна, ребята есть-пить хочут, им надо одеться, а сами знаете, нашего брата с ребятами не везде-то жалуют на квартирах!\r\n- Ты бы отдала детей. Что тебе с ними мучиться?\r\n- Жалко. А придется, видно, отдать... Нет, я их при себе буду держать, пока еще могу работать.\r\nЯ уж сама по себе испытала, Лизавета Федосеевна, каково расти-то в людях: сама не знала ни отца, ни матери.\r\nЛизавета Федосеевна зажгла лампочку с керосином. По щекам Устиньи Николаевны текли слезы; Софья Федосеевна сидела грустная, подперши руками голову.\r\n- Мать здесь? - крикнула девочка годов шести, войдя в кухню Горшковых.\n Подойдя быстро к Устинье Николаевне, девочка уперлась в нее взглядом и спросила:\r\n- Ты опять напилась?\n - Вот у нас какие ласки-то! - сказала Устинья Николаевна и прибавила дочери: - А ты видела, что я пила водку?\r\n- Все говорят. Потемкин тебя в кабаке видел... Иванов видел.\r\n- Ну, так что ж такое!.. И знаете что, бабы! и жалко мне моих ребят, больно жалко, а вот так мне противно дома, так... - проговорила Устинья Николаевна и махнула рукой.\r\n- Надо тебе, Николаевна, перейти в другое место: там другие люди будут и не скоро научат ребят говорить тебе в глаза укоризны.\r\nПраво. А тебе их трудно заставить не говорить; битьем не поможешь, хуже будет.\r\n- Да я их и не бью. А покою от них нет.\r\nУж как берегешься, чтобы они не знали, что я пошла выпить, - нет-таки! пойдет, вцепится в меня и давай плакать: не пей, мать! пьяна будешь! работать не будешь!\r\n- Правда! - сказала девочка с укоризной.\r\n- Ну, пойдем домой. Спокойной ночи.\r\nА ты, как тебя, приходи ко мне-то, у меня комната отличная, - проговорила Устинья Николаевна Пелагее Прохоровне и потом, взяв за руку девочку, ушла.\r\nГоршковы минуты три сидели задумавшись. На Пелагею Прохоровну Устинья Николаевна произвела тяжелое впечатление.\r\nОна сознавала, что Устинья Николаевна права; но ведь, думала она в то же время, не всем же женщинам выпадает такая жизнь.\r\nВедь вот Лизавета Федосеевна не пьянствует же и живет, кажется, достаточно, так что и кофей пьет.\r\nКонечно, с детьми было бы похуже, и умри ее муж, то и Лизавете Федосеевне с детьми не совсем-то бы было хорошо. Нет, видно, плоха жизнь рабочей женщины в столице!\r\nПелагея Прохоровна распростилась с хозяйками и ушла в свою комнату. Вскоре пришел брат.\r\nОн был трезвый и сказал сильно охриплым голосом, что у него болит очень горло, самого его тянет и ломит ноги.\r\nЛизавета Федосеевна опять-таки посоветовала Пелагее Прохоровне привязать к горлу ее брата чулок с салом, а завтра сходить ему в баню и хорошенько выпариться веником.\r\nПришел Данило Сазоныч и стал буянить. Он долго буянил и разбил стекло в окне. У соседей тоже долго ругались мужчины и целую ночь плакали дети.\r\nXIV В КОТОРОЙ ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА, ВМЕСТО РАБОТЫ, ПОПАДАЕТ С БРАТОМ НА ПОПЕЧЕНИЕ ЛЮДЕЙ\r\nГоршковы встали в пять часов; сестры принялись за стирку, а Данило Сазоныч в шесть часов ушел на завод, выпросив у жены пятак на похмелье.\r\nЖена и сестра ее были очень рады тому, что он ушел и не проспал дольше;\r\nрадость их еще увеличилась, когда они положительно узнали, что он ушел прямо из кабака на завод, и их беспокоило только то, чтобы он не хлебнул водки через меру перед обедом;\r\nхлебни он лишнее, пропадет послеобеденное время, а стало быть, и весь дневной заработок.\r\nЭто для них много значило,\r\nпотому что Данило Сазоныч получал платы за рабочий день по рублю двадцати пяти копеек серебром - и все-таки в настоящее время был должен содержателю харчевни,\r\nСидору Данилычу, десять рублей уже года два, кабатчику Григорью Емельянычу Чубаркову рублей двадцать, да лавочнику рублей пять.\r\nПела ее Прохоровне не понравилось в Даниле Сазоныче то, что он и не спросил об ее брате, а вчера обещался взять его с собой.\r\nБрат ее, по-видимому, спал. Но с ним была горячка, и он всю ночь ворочался с боку на бок, только Пелагея Прохоровна, не зная об этом, спала крепко.\r\nА так как ей показалось, что он спит, то она не стала будить его и пошла на сахарный завод, находящийся на Выборгской стороне.\r\nЗавод этот был обширный, этажа в четыре, и когда она пришла, он был в полном ходу. Пелагея Прохоровна многому дивилась тут: ее удивляли и машины, и огромные чаны, и печи.\r\nМашины стучали, колеса кружились, откуда-то раздавался свист, откуда-то показывался пар, так что ей немножко показалось боязно, несмотря на то, что она выросла в горном заводе.\r\nНо ее ободрило то, что рабочие расхаживали от одного предмета к другому смело, громко разговаривали,\r\nнасвистывали, острили над мастерами-немцами, расхаживающими около машин и чанов с коротенькими трубками в зубах.\r\n\"Вот теперь я и сама буду сахар делать\", - подумала Пелагея Прохоровна.\r\nМимо нее прошел молодой рабочий в красной ситцевой рубашке, в фуражке и в драповых черных брюках, без обуви на ногах.\r\n- А што, можно мне поступить в работу? - спросила Пелагея Прохоровна этого франта.\n - Теперь вряд ли примут.\n - А што?\r\n- Надо приходить до рабочей поры.\n К рабочему подскочил приземистый немец в тиковом коротеньком пальто, в фуражке, похожей на чайник, и с сигарой во рту.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Раз, длинным зимним вечером в конце 1838, сидели мы, как всегда, одни, читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить.\r\nНа дворе сильно морозило, и в комнате было совсем не тепло.\r\nНаташа чувствовала себя нездоровой и лежала на диване, покрывшись мантильей, я сидел возле на полу;\r\nчтение не налаживалось, она была рассеянна, думала о другом, ее что-то занимало, она менялась в лице.\r\n- Александр, - сказала она, - у меня есть тайна, поди сюда поближе, я тебе скажу на ухо, или нет - отгадай.\r\nЯ отгадал, но потребовал, чтоб она сказала ее, мне хотелось, слышать от нее эту новость; она сказала мне, и мы взглянули друг на друга в каком-то волнении и с слезами на глазах.\r\n…Как человеческая грудь богата на ощущение счастия, на радость, лишь бы люди умели им отдаваться, (373) не развлекаясь пустяками.\r\nНастоящему мешает обыкновенно внешняя тревога, пустые заботы, раздражительная строптивость,\r\nвесь этот сор, который к полудню жизни наносит суета суетств и глупое устройство нашего обихода.\r\nМы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие минуты, как будто их и невесть сколько в запасе.\r\nМы обыкновенно думаем о завтрашнем дне, о будущем годе в то время, как надобно обеими руками уцепиться за чашу, налитую через край,\r\nкоторую протягивает сама жизнь, не прошенная, с обычной щедростью своей, - и пить и пить, пока чаша ие перешла в другие руки.\r\nПрирода долго потчевать и предлагать не любит.\r\nЧто, кажется, можно было бы прибавить к нашему счастью, а между тем весть о будущем младенце раскрыла новые, совсем неведанные нами области сердца, упоений, тревог и надежд.\r\nНесколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего;\r\nсемья начинается с детей.\r\nНовый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут.\r\nКто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!\r\nА тут мучительное беспокойство - родится ли он живым, или нет? Столько несчастных случаев.\r\nДоктор улыбается на вопросы - «он ничего не смыслит или не хочет говорить»; от посторонних все еще скрыто; не у кого спросить - да и совестно.\r\nНо вот младенец подает знаки жизни;\r\nя не знаю выше и религиознее чувства, как то, которое наполняет душу при осязании первых движений будущей жизни, рвущейся наружу,\r\nрасправляющей свои не готовые мышцы, это первое рукоположение, которым отец благословляет на бытие грядущего пришельца и уступает ему долю своей жизни.\r\n«Моя жена, - сказал мне раз один французский буржуа, - моя жена, - он осмотрелся и,.видя, что ни дам, ни детей нет, прибавил вполслуха: - беременна».\r\nДействительно, путаница всех нравственных понятий такова, что беременность считается чем-то неприличным;\r\n(374) требуя от человека безусловного уважения к матери, какова бы она ни была, завешивают тайну рождения не из чувства уважения, внутренней скромности - а из при-, личия.\r\nВсе это - идеальное распутство, монашеский разврат, проклятое заклание плоти;\r\nвсе это - несчастный дуализм, в котором нас тянут, как магдебургские полушария, в две разные стороны, Жан Деруан,\r\nнесмотря на свой социализм, намекает в «Almanach des femmes» 32, что со временем дети будут родиться иначе.\r\nКак иначе? - Так, как ангелы родятся. - Ну, оно и ясно.\r\nЧесть и слава нашему.\r\nучителю, старому реалисту Гете:\r\nон осмелился рядом с непорочными девами романтизма поставить беременную женщину и не побоялся своими могучими стихами изваять изменившуюся форму будущей матери,\r\nсравнивая ее с гибкими членами будущей женщины.\r\nДействительно, женщина, несущая вместе с памятью былого упоенья весь крест любви, все бремя ее,\r\nжертвующая красотой, временем, страданием, питающая своей грудью, - один из самых изящных и трогательных образов.\r\nВ римских элегиях, в «Ткачихе», в Гретхен и ее отчаянной молитве Гете выразил все торжественное,\r\nчем природа окружает созревающий плод, и все тернии, которыми венчает общество этот сосуд будущего.\r\nБедные матери, скрывающие, как позор, следы любви, как грубо и безжалостно гонит их мир и гонит в то время,\r\nкогда женщине так нужен покой и привет, дико отравляя ей те незаменимые минуты полноты, в которые жизнь, слабея, склоняется под избытком счастия…\r\n…С ужасом открывается мало-помалу тайна, несчастная мать сперва старается убедиться, что ей только показалось, но вскоре сомнение невозможно;\r\nотчаянием и слезами сопровождает она всякое движение младенца, она хотела бы остановить тайную работу жизни, вести ее назад,\r\nона ждет несчастья, как милосердия, как прощения, а неотвратимая природа идет своим путем, - она здорова, молода!\r\nЗаставить, чтоб мать желала смерти своего ребенка, а иногда и больше - сделать из нее его палача,\r\nа потом ее казнить нашим палачом или покрыть ее позором, (375) если сердце женщины возьмет верх, - какое умное и нравственное устройство!\r\nИ кто взвесил, кто подумал о том, что и что было в этом сердце, пока мать переходила страшную тропу от любви до страха,\r\nот страха до отчаяния, от отчаяния до преступления, до безумия, потому что детоубийство есть физиологическая нелепость.\r\nВедь были же и у нее минуты забвения, в которые она страстно любила своего будущего малютку, и тем больше, что его существование была тайна между ними двумя;\r\nбыло же время, в которое она мечтала об его маленькой ножке, об его молочной улыбке, целовала его во сне, находила в нем сходство с кем-то, который был ей так дорог…\r\n«Да чувствуют ли они это? конечно, есть несчастные жертвы… но… но другие, но вообще?»\r\nМудрено, кажется, пасть далее этих летучих мышей, шныряющих в ночное время середь тумана и слякоти по лондонским улицам, этих жертв неразвития, бедности и голода,\r\nкоторыми общество обороняет честных женщин от излишней страстности их поклонников… конечно, в них всего труднее предположить след материнских чувств.\r\nНе правда ли?\r\nПозвольте же мне рассказать вам небольшое происшествие, случившееся со мною. Года три тому назад я встретился с одной красивой и молодой девушкой.\r\nОна принадлежала к почетному гражданству разврата, то есть не «делала» демократически «тротуар», а буржуазно жила на содержании у какого-то купца.\r\nЭто было на публичном бале; приятель, бывший со мною, знал ее и пригласил выпить с нами на хорах бутылку вина; она, разумеется, приняла приглашение.\r\nЭто было существо веселое, беззаботное и, наверное, как Лаура в «Каменном госте» Пушкина, никогда не заботившаяся о том, что там, где-то далеко, в Париже,\r\nхолодно, слушая, как сторож в Мадриде кричит «ясно»… Допивши последний бокал, она снова бросилась в тяжелый вихрь английских танцев, и я потерял ее из виду.\r\nНынешней зимой, в ненастный вечер, я пробирался через улицу под аркаду в Пель-Мель, спасаясь от усилившегося дождя;\r\nпод фонарем за аркой стояла, вероятно ожидая добычи и дрожа от холода, бедно одетая женщина.\r\nЧерты ее показались мне знакомыми, она (376) взглянула на меня, отвернулась и хотела спрятаться, но я успел узнать ее.\r\n- Что с вами сделалось? - спросил я ее с участием.\r\nЯркий пурпур покрывал ее исхудалые щеки, стыд ли это был, или чахотка, не знаю, только, казалось, не румяны; она в два года с половиной состарелась на десять.\r\n- Я была долго больна и очень несчастна, - она с видом сильной горести указала мне взглядом на свое изношенное платье.\n - Да где же ваш друг?\n - Убит в Крыму.\r\n- Да ведь он был какой-то купец? Она смешалась и вместо ответа сказала:\r\n- Я и теперь еще очень больна, да к тому же работы совсем нет. А что, я очень переменилась? - спросила она вдруг, с смущением глядя на меня.\r\n- Очень, тогда вы были похожи на девочку, а теперь я готов держать пари, что у вас есть свои дети. Она побагровела и с каким-то ужасом спросила:\r\n- Отчего же вы это узнали?\n - Да, видите, узнал. Теперь расскажите-ка мне, что с вами в самом деле было?\r\n- Ничего, ну только вы правы, - у меня есть маленький… если б вы знали, - и при этих словах лицо ее оживилось, - какой славный, как он хорош, даже соседи, все, удивляются ему.\r\nА тот-то женился на богатой и уехал на материк. Малютка родился после. Он-то и причина моему положению.\r\nСначала были деньги, я всего накупила ему в самых больших магазейных, а тут пошло хуже да хуже, я все снесла «на крючок»; мне советовали отдать малютку в деревню;\r\nоно, точно, было бы лучше - да не могу; я посмотрю на него, посмотрю - нет, лучше вместе умирать; хотела места искать, с ребенком не берут.\r\nЯ воротилась к матери, она ничего, добрая, простила меня, любит маленького, ласкает его; да вот пятый месяц как отнялись ноги;\r\nчто доктору переплатили и в аптеку, а тут, сами знаете, нынешний год уголь, хлеб - все дорого: приходится умирать с голоду.\r\nВот я, - она приостановилась, - ведь, конечно, лучше б броситься в Темзу, чем… да малютку-то жаль, на кого же я его оставлю, ведь уж он очень, очень мил!\r\nЯ дал ей что-то и, сверх того, вынул шиллинг и сказал: (377)\n - А на это купите что-нибудь вашему малютке.\r\nОна с радостью взяла монету, подержала ее в руке и, вдруг отдавая мне ее назад, прибавила с печальной улыбкой:\r\n- Уж если вы так добры, купите ему тут где-нибудь в лавке сами что-нибудь, игрушку какую-нибудь - ведь этому бедному малютке, с тех пор как он родился,; никто еще не подарил ничего.\r\nЯ с умилением взглянул на эту потерянную женщину и дружески пожал ей руку.\r\nОхотники до реабилитации всех этих дам с камелиями и с жемчугами лучше бы сделали, если б оставили в покое бархатные мебели и будуары рококо и взглянули бы поближе на несчастный,\r\nзябнущий, голодный разврат, - разврат роковой, который насильно влечет свою жертву по пути гибели и не дает ни опомниться, ни раскаяться.\r\nВетошники чаще в уличных канавах находят драгоценные камни, чем подбирая блестки мишурного платья.\r\nЭто мне напомнило бедного умного переводчика «Фауста», Жерар-де-Нерваля, который застрелился в прошлом году. Он в последнее время дней по пяти, по шести не бывал дома.\r\nОткрыли, наконец, что он проводит время в самых черных харчевнях возле застав, вроде Поль Нике,\r\nчто он там перезнакомился с ворами и со всякой сволочью, поит их, играет с ними в карты и иногда спит под их защитой.\r\nЕго прежние приятели стали его уговаривать, стыдить.\r\nНерваль, добродушно защищаясь, раз сказал им: «Послушайте, друзья мои, у вас страшные предрассудки;\r\nуверяю вас, что общество этих людей вовсе не хуже всех остальных, в которых я бывал».\r\nЕго подозревали в сумасшествии; после этого, я думаю, подозрение перешло в достоверность!\r\nРоковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное лицо бабушки с подобострастием.\r\nНи Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего;\r\nпо счастию, к нам из Москвы приехала, по просьбе моего отца, на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная.\r\nПрасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла.самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр. (378)\r\nРаз ночью слышу, чья-то рука коснулась меня, открываю глаза, Прасковья Андреевна стоит передо мной в ночном чепце и кофте,\r\nсо свечой в руках, она велит послать за доктором и за бабушкой.\r\nЯ обмер, точно будто эта новость была для меня совсем неожиданна.\r\nТак бы, кажется, выпил опиума, повернулся бы на другой бок и проспал бы опасность… но делать было нечего, я оделся дрожащими руками и бросился будить Матвея.\r\nДесять раз выбегал я в сени из спальни, чтоб прислушаться, не едет ли издали экипаж: все было тихо, едва-едва утренний ветер шелестил в саду, в теплом июньском воздухе;\r\nптицы начинали петь, алая заря слегка подкрашивала лист, и я снова торопился в спальню, теребил добрую Прасковью Андреевну глупыми вопросами,\r\nсудорожно жал руки Наташе, не знал, что делать, дрожал и был в жару… но вот дрожки простучали по мосту через Лыбедь, - слава богу, вовремя!\r\nВ одиннадцать часов утра я вздрогнул, как от сильного электрического удара, громкий крик новорожденного коснулся моего уха, «Мальчик!\r\n» - кричала мне Прасковья Андреевна, идучи к корыту, - я хотел было взять младенца с подушки, но не мог, так дрожали у меня руки.\r\nМысль об опасности (которая часто тут только начинается), сжимавшая грудь, разом исчезла, буйная радость овладела сердцем, будто в нем звон во все колокола, праздников праздник!\r\nНаташа улыбалась мне, улыбалась малютке, плакала, смеялась, и только прерывающееся, спазматическое дыханье,\r\nслабые глаза и смертная бледность напоминали о недавнем мучении, о вынесенной борьбе.\r\nПотом я оставил комнату, я не мог больше вынести, взошел к себе и бросился на диван, совершенно обессиленный,\r\nи с полчаса пролежал без определенной мысли, без определенного чувства, в какой-то боли счастья.\r\nЭто измученно-восторженное лицо, эту радость, летающую вместе с началом смерти около юного чела родильницы, я узнал потом в Фан-Дейковой мадонне в римской галерее Корсики.\r\nМладенец только что родился, его подносят к матери, изнеможенная, без кровинки в лице, слабая и томная,\r\nона улыбнулась и остановила на малютке взгляд усталый и исполненный бесконечной любви.\r\n(379)\r\nНадобно признаться, дева-родильница совсем не идет в холостую религию христианства.\r\nС нею невольно врывается жизнь, любовь, кротость - в вечные похороны, в страшный суд и в другие ужасы церковной теодицеи.\r\nОттого-то протестантизм и вытолкнул одну богородицу из своих сараев богослужения, из своих фабрик слова божия.\r\nОна действительно мешает христианскому чину, она не может отделаться от своей земной природы, она греет холодную церковь и, несмотря ни на что, остается женщиной, матерью.\r\nЕстественными родами мстит она за неестественное зачатие и вырывает благословение своему чреву из уст монашеских, проклинающих все телесное.\r\nБонарроти и Рафаил поняли все это кистью.\r\nВ «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями;\r\nон уже поднял руку… он даст знак и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Мамаша, где мамаша? - проговорила она, как в беспамятстве, - где, где моя мамаша?\r\n- вскрикнула она еще раз, протягивая свои дрожащие руки к нам, и вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди;\r\nсудороги пробежали по лицу ее, и она в страшном припадке упала на пол.\r\n..\r\nЭПИЛОГ \n\n Последние воспоминания\r\nПоловина июня. День жаркий и удушливый; в городе невозможно оставаться: пыль, известь, перестройки, раскаленные камни, отравленный испарениями воздух.\r\n.. Но вот, о радость! загремел где-то гром; мало-помалу небо нахмурилось; повеял ветер, гоня перед собою клубы городской пыли.\r\nНесколько крупных капель тяжело упало на землю, а за ними вдруг как будто разверзлось все небо, и целая река воды пролилась над городом.\r\nКогда чрез полчаса снова просияло солнце, я отворил окно моей каморки и жадно, всею усталою грудью, дохнул свежим воздухом.\r\nВ упоении я было хотел уже бросить перо, и все дела мои, и самого антрепренера, и бежать к нашим на Васильевский.\r\nНо хоть и велик был соблазн, я-таки успел побороть себя и с какою-то яростию снова напал на бумагу: во что бы то ни стало нужно было кончить! Антрепренер велит и иначе не даст денег.\r\nМеня там ждут, но зато я вечером буду свободен, совершенно свободен, как ветер,\r\nи сегодняшний вечер вознаградит меня за эти последние два дня и две ночи, в которые я написал три печатных листа с половиною.\r\nИ вот наконец кончена и работа; бросаю перо и подымаюсь, ощущаю боль в спине и в груди и дурман в голове.\r\nЗнаю, что в эту минуту нервы мои расстроены в сильной степени, и как будто слышу последние слова, сказанные мне моим старичком доктором:\r\n\"Нет, никакое здоровье не выдержит подобных напряжений, потому что это невозможно!\r\n\" Однако ж покамест это возможно! Голова моя кружится; я едва стою на ногах, но радость, беспредельная радость наполняет мое сердце.\r\nПовесть моя совершенно кончена, и антрепренер, хотя я ему и много теперь должен, все-таки даст мне хоть сколько-нибудь,\r\nувидя в своих руках добычу, - хоть пятьдесят рублей, а я давным-давно не видал у себя в руках таких денег.\r\nСвобода и деньги!.. В восторге я схватил шляпу, рукопись под мышку и бегу стремглав, чтоб застать дома нашего драгоценнейшего Александра Петровича.\r\nЯ застаю его, но уже на выходе.\r\nОн, в свою очередь, только что кончил одну не литературную, но зато очень выгодную спекуляцию и, выпроводив наконец какого-то черномазенького жидка,\r\nс которым просидел два часа сряду в своем кабинете, приветливо подает мне руку и своим мягким, милым баском спрашивает о моем здоровье.\r\nЭто добрейший человек, и я, без шуток, многим ему обязан.\r\nЧем же он виноват, что в литературе он всю жизнь был только антрепренером?\r\nОн смекнул, что литературе надо антрепренера, и смекнул очень вовремя, честь ему и слава за это, антрепренерская, разумеется.\r\nОн с приятной улыбкой узнаьт, что повесть кончена и что следующий номер книжки, таким образом,\r\nобеспечен в главном отделе, и удивляется, как это я мог хоть что-нибудь кончить, и при этом премило острит.\r\nЗатем идет к своему железному сундуку, чтоб выдать мне обещанные пятьдесят рублей, а мне между тем протягивает другой,\r\nвраждебный, толстый журнал и указывает на несколько строк в отделе критики, где говорится два слова и о последней моей повести.\r\nСмотрю: это статья \"переписчика\". Меня не то чтоб ругают, но и не то чтоб хвалят, и я очень доволен.\r\nНо \"переписчик\" говорит, между прочим, что от сочинений моих вообще \"пахнет по'том\",\r\nто есть я до того над ними потею, тружусь, до того их отделываю и отделываю, что становится приторно.\r\nМы с антрепренером хохочем.\r\nЯ докладываю ему, что прошлая повесть моя была написана в две ночи, а теперь в два дня и две ночи написано мною три с половиной печатных листа,\r\n- и если б знал это \"переписчик\", упрекающий меня в излишней копотливости и в тугой медленности моей работы!\r\n- Однако ж вы сами виноваты, Иван Петрович. Зачем же вы так запаздываете, что приходится вот работать по ночам?\r\nАлександр Петрович, конечно, милейший человек, хотя у него есть особенная слабость - похвастаться своим литературным суждением именно перед теми,\r\nкоторые, как и сам он подозревает, понимают его насквозь.\r\nНо мне не хочется рассуждать с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу.\r\nАлександр Петрович едет на Острова на свою дачу и, услышав, что я на Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в своей карете.\r\n- У меня ведь новая каретка; вы не видали? Премиленькая.\r\nМы сходим к подъезду.\r\nКарета действительно премиленькая,\r\nи Александр Петрович на первых порах своего владения ею ощущает чрезвычайное удовольствие и даже некоторую душевную потребность подвозить в ней своих знакомых.\r\nВ карете Александр Петрович опять несколько раз пускается в рассуждения о современной литературе.\r\nПри мне он не конфузится и преспокойно повторяет разные чужие мысли, слышанные им на днях от кого-нибудь из литераторов, которым он верит и чье суждение уважает.\r\nПри этом ему случается иногда уважать удивительные вещи.\r\nСлучается ему тоже перевирать чужое мнение или вставлять его не туда, куда следует, так что выходит бурда.\r\nЯ сижу, молча слушаю и дивлюсь разнообразию и прихотливости страстей человеческих.\r\n\"Ну, вот человек, - думаю я про себя, - сколачивал бы себе деньги да сколачивал; нет, ему еще нужно славы, литературной славы, славы хорошего издателя, критика!\"\r\nВ настоящую минуту он силится подробно изложить мне одну литературную мысль, слышанную им дня три тому назад от меня же,\r\nи против которой он, три дня тому назад, со мной же спорил, а теперь выдает ее за свою.\r\nНо с Александром Петровичем такая забывчивость поминутно случается, и он известен этой невинной слабостью между всеми своими знакомыми.\r\nКак он рад теперь, ораторствуя в своей карете, как доволен судьбой, как благодушен! Он ведет учено-литературный разговор, и даже мягкий, приличный его басок отзывается ученостью.\r\nМало-помалу он залиберальничался и переходит к невинно-скептическому убеждению, что в литературе нашей, да и вообще ни в какой и никогда,\r\nне может быть ни у кого честности и скромности, а есть только одно \"взаимное битье друг друга по мордасам\" - особенно при начале подписки.\r\nЯ думаю про себя, что Александр Петрович наклонен даже всякого честного и искреннего литератора за его честность и искренность считать если не дураком, то по крайней мере простофилей.\r\nРазумеется, такое суждение прямо выходит из чрезвычайной невинности Александра Петровича.\r\nНо я уже его не слушаю. На Васильевском острове он выпускает меня из кареты, и я бегу к нашим. Вот и Тринадцатая линия, вот и их домик.\r\nАнна Андреевна, увидя меня, грозит мне пальцем, махает на меня руками и шикает на меня, чтоб я не шумел.\r\n- Нелли только что заснула, бедняжка! - шепчет она мне поскорее, - ради бога, не разбудите! Только уж очень она, голубушка, слаба. Боимся мы за нее.\r\nДоктор говорит, что это покамест ничего.\r\nДа что от него путного-то добьешься, от вашего доктора! И не грех вам это, Иван Петрович? Ждали вас, ждали к обеду-то... ведь двое суток не были!..\r\n- Но ведь я объявил еще третьего дня, что не буду двое суток, - шепчу я Анне Андреевне. - Надо было работу кончать...\r\n- Да ведь к обеду сегодня обещался же прийти! Что ж не приходил?\r\nНелли нарочно с постельки встала, ангельчик мой, в кресло покойное ее усадили, да и вывезли к обеду: \"Хочу, дескать, с вами вместе Ваню ждать\", а наш Ваня и не бывал.\r\nВедь шесть часов скоро! Где протаскался-то? Греховодники вы эдакие! Ведь ее вы так расстроили, что уж я не знала, как и уговорить... благо заснула, голубушка.\r\nА Николай Сергеич к тому же в город ушел (к чаю-то будет!); одна и бьюсь... Место-то ему, Иван Петрович, выходит; только как подумаю, что в Перми, так и захолонет у меня на душе...\r\n- А где Наташа?\r\n- В садике, голубка, в садике! Сходите к ней... Что-то она тоже у меня такая... Как-то и не соображу...\r\nОх, Иван Петрович, тяжело мне душой! Уверяет, что весела и довольна, да не верю я ей... Сходи-ка к ней, Ваня, да мне и расскажи ужо потихоньку, что с ней... Слышишь?\r\nНо я уже не слушаю Анну Андреевну, а бегу в садик. Этот садик принадлежит к дому; он шагов в двадцать пять длиною и столько же в ширину и весь зарос зеленью.\r\nВ нем три высоких старых, раскидистых дерева, несколько молодых березок, несколько кустов сирени, жимолости,\r\nесть уголок малинника, две грядки с клубникой и две узеньких извилистых дорожки, вдоль и поперек садика.\r\nСтарик от него в восторге и уверяет, что в нем скоро будут расти грибы.\r\nГлавное же в том, что Нелли полюбила этот садик, и ее часто вывозят в креслах на садовую дорожку, а Нелли теперь идол всего дома.\r\nНо вот и Наташа; она с радостью встречает меня и протягивает мне руку. Как она худа, как бледна! Она тоже едва оправилась от болезни.\r\n- Совсем ли кончил, Ваня? - спрашивает она меня.\n - Совсем, совсем! И на весь вечер совершенно свободен.\n - Ну, слава богу! Торопился? Портил?\r\n- Что ж делать! Впрочем, это ничего.\r\nУ меня вырабатывается, в такую напряженную работу, какое-то особенное раздражение нервов;\r\nя яснее соображаю, живее и глубже чувствую, и даже слог мне вполне подчиняется, так что в напряженной-то работе и лучше выходит.\r\nВсе хорошо...\r\n- Эх, Ваня, Ваня!\r\nЯ замечаю, что Наташа в последнее время стала страшно ревнива к моим литературным успехам, к моей славе.\r\nОна перечитывает все, что я в последний год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих,\r\nинтересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе.\r\nЖелания ее выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее направлению.\r\n- Ты только испишешься, Ваня, - говорит она мне, - изнасилуешь себя и испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь.\r\nВон С**, тот в два года по одной повести пишет, а N в десять лет всего только один роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.\r\n- Да, они обеспечены и пишут не на срок; а я - почтовая кляча! Ну, да это все вздор! Оставим это, друг мой. Что, нет ли нового?\r\n- Много. Во-первых, от него письмо.\n - Еще?\r\n- Еще. - И она подала мне письмо от Алеши. Это уже третье после разлуки. Первое он написал еще из Москвы и написал точно в каком-то припадке.\r\nОн уведомлял, что обстоятельства так сошлись, что ему никак нельзя воротиться из Москвы в Петербург, как было проектировано при разлуке.\r\nВо втором письме он спешил известить, что приезжает к нам на днях, чтоб поскорей обвенчаться с Наташей, что это решено и никакими силами не может быть остановлено.\r\nА между тем по тону всего письма было ясно, что он в отчаянии, что посторонние влияния уже вполне отяготели над ним и что он уже сам себе не верил.\r\nОн упоминал, между прочим, что Катя - его провидение и что она одна утешает и поддерживает его. Я с жадностью раскрыл его теперешнее третье письмо.\r\nОно было на двух листах, написано отрывочно, беспорядочно, наскоро и неразборчиво, закапано чернилами и слезами.\r\nНачиналось тем, что Алеша отрекался от Наташи и уговаривал ее забыть его.\r\nОн силился доказать, что союз их невозможен, что посторонние, враждебные влияния сильнее всего и что, наконец, так и должно быть:\r\nи он и Наташа вместе будут несчастны, потому что они неровня.\r\nНо он не выдержал и вдруг, бросив свои рассуждения и доказательства, тут же, прямо, не разорвав и не отбросив первой половины письма,\r\nпризнавался, что он преступник перед Наташей, что он погибший человек и не в силах восстать против желаний отца, приехавшего в деревню.\r\nПисал он, что не в силах выразить своих мучений;\r\nпризнавался, между прочим, что вполне сознает в себе возможность составить счастье Наташи, начинал вдруг доказывать, что они вполне ровня;\r\nс упорством, со злобою опровергал доводы отца;\r\nв отчаянии рисовал картину блаженства всей жизни, которое готовилось бы им обоим, ему и Наташе, в случае их брака, проклинал себя за свое малодушие и - прощался навеки!\r\nПисьмо было написано с мучением; он, видимо, писал вне себя; у меня навернулись слезы.\r\n.. Наташа подала мне другое письмо, от Кати. Это письмо пришло в одном конверте с Алешиным, но особо запечатанное.\r\nКатя довольно кратко, в нескольких строках, уведомляла, что Алеша действительно очень грустит,\r\nмного плачет и как будто в отчаянии, даже болен немного, но что она с ним и что он будет счастлив.\r\nМежду прочим, Катя силилась растолковать Наташе, чтоб она не подумала, что Алеша так скоро мог утешиться и что будто грусть его не серьезна.\r\n\"Он вас не забудет никогда, - прибавляла Катя, - да и не может забыть никогда, потому что у него не такое сердце;\r\nлюбит он вас беспредельно, будет всегда любить, так что если разлюбит вас хоть когда-нибудь,\r\nесли хоть когда-нибудь перестанет тосковать при воспоминании о вас, то я сама разлюблю его за это тотчас же.\r\n..\"\r\nЯ возвратил Наташе оба письма; мы переглянулись с ней и не сказали ни слова.\r\nТак было и при первых двух письмах, да и вообще о прошлом мы теперь избегали говорить, как будто между нами это было условлено.\r\nОна страдала невыносимо, я это видел, но не хотела высказываться даже и передо мной.\r\nПосле возвращения в родительский дом она три недели вылежала в горячке и теперь едва оправилась.\r\nМы даже мало говорили и о близкой перемене нашей, хотя она и знала, что старик получает место и что нам придется скоро расстаться.\r\nНесмотря на то, она до того была ко мне нежна, внимательна, до того занималась всем, что касалось до меня, во все это время;\r\nс таким настойчивым, упорным вниманием выслушивала все, что я должен был ей рассказывать о себе, что сначала мне это было даже тяжело:\r\nмне казалось, что она хотела меня вознаградить за прошлое.\r\nНо эта тягость быстро исчезла:\r\nя понял, что в ней совсем другое желание, что она просто любит меня, любит бесконечно, не может жить без меня и не заботиться о всем,\r\nчто до меня касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего брата, как Наташа любила меня.\r\nЯ очень хорошо знал, что предстоявшая нам разлука давила ее сердце, что Наташа мучилась;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Вы сказали: все эти планы хороши за границей, а для нас, русских, совершенно достаточно, если мы добьемся обязательного оспопрививания! Вот что вы ответили мне!\r\n- Но мне кажется, что обязательное оспопрививание... - заикнулся я.\r\n- Не о том речь, что вам \"кажется\", государь мой! - строго прервал меня лжепрезус, - а о том, говорили лb вы или не говорили?\r\nГоворил я или не говорил? Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от этих дам?\r\nГоворил ли я о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно говорил!\r\nВсе это как-то странно перемешалось в моей голове, так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор опасный.\r\nПоэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.\r\n- Говорил! - произнес я совершенно твердо.\n - A la bonne heure! {Наконец-то!} Можете идти, господин Шалопутов! Дайте стакан чаю господину Шалопутову!\r\nШалопутов гремя удалился.\n - Ну-с, допрос кончен, - обратился ко мне лжепрезус, - и если бы вы не запятнали себя запирательством по показанию Корподибакко...\r\n- Помилуйте, ваше превосходительство! но ведь он, наконец, свинья!\r\n- воскликнул я дрожащим от волнения голосом, в котором звучала такая нота искренности, что сами лжесудьи - и те были тронуты.\r\n- Гм, свинья... это конечно... это даже весьма может быть! - сказал лжепрезус, - но скажите, вы разве не употребляете свинины?\n - Употребляю-с.\r\n- Ну, и мы употребляем. К сожалению, свиньи покамест еще необходимы. C'est triste, mais c'est vrai! {Жаль, но это так!} Не знаете ли вы за собой еще каких-нибудь преступлений?\r\nУслышав этот вопрос, я вдруг словно в раж впал.\r\n- Один из моих товарищей, - сказал я, - предлагал Москву упразднить, а вместо нее сделать столицею Мценск. И я разделял это заблуждение!\r\n- Дальше-с!\n - Другой мой товарищ предлагал отделить от России Семипалатинскую область. И я одобрял это предложение.\n - Дальше-с!\r\n- Еще-с... более, ваше превосходительство, ничего за собой не имею!\n - Довольно для вас.\r\nЛжепрезус встал, направился к двери направо и спросил: \"Готово?\" Изнутри послышался ответ: \"Готово\".\r\n- Потрудитесь войти в эту комнату.\n\n . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\r\nЯ и до сих пор не могу опомниться от стыда! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\r\nИз _этой_ комнаты я перешел в следующую, где нашел Прокопа, Кирсанова и прочих, уже прошедших сквозь искус. Все были унылы и как бы стыдились.\r\nЛаврецкий попробовал было начать разговор о том, как дороги в Петербурге ces petits colifichets {безделушки.\r\n}, которые в Париже приобретаются почти задаром, но из этого ничего не вышло.\r\nДальнейшие допросы пошли еще живее. В нашу комнату поминутно прибывали тетюшские, новооскольские и другие Депутаты, которых, очевидно, спрашивали только для проформы.\r\nПо-видимому, они даже через комнату \"искуса\" проходили безостановочно, потому что являлись к нам совершенно бодрые и веселые.\r\nМало-помалу общество наше до того оживилось, что Прокоп при всех обратился к Кирсанову:\r\n- А ведь ты, поросенок, не утерпел, чтоб про Амченск-то не сказать!\n Кирсанов слегка покраснел, но ответить не решился.\r\nНаконец, в половине одиннадцатого, двери отворились, и нас пригласили в залу, где уже был накрыт стол на сорок кувертов, по числу судей и обвиненных.\r\n- Ну-с, господа! - сказал лжепрезус, - мы исполнили свой долг, вы - свой. Но мы не забываем, что вы такие же люди, как и мы.\r\nСкажу более: вы наши гости, и мы обязаны позаботиться, чтоб вам было не совсем скучно.\r\nТеперь, за куском сочного ростбифа и за стаканом доброго вина, мы можем вполне беззаботно предаться беседе о тех самых проектах, за которые вы находитесь под судом.\r\nЧеловек! ужинать! и вдоволь шампанского!\r\nИ действительно, лжесудьи, враз сбросивши декорум, оказались добрейшими малыми. Они так блягировали, что даже Шалопутова - и того заткнули за пояс.\r\nВ довершение всего дозволили снять с кандальных кандалы, что, разумеется, произвело фурор и сразу приобрело им с нашей стороны популярность.\r\nШампанское лилось рекою; Шалопутов рассказывал, как он ездил в Ирландию и готовился, вместе с фениями, сделать вылазку в Англию;\r\nКорподибакко уверял, что он был другом Мадзини и разошелся с ним только потому, что Мадзини до конца жизни оставался упорным католиком.\r\nТосты следовали один за другим.\r\n- За Гарибальди! - провозгласил лжесудья, рисовавший домики. - За Гамбетту! - ответил ему лжепрезус.\n - За нашего губернатора! - скромно поднял бокал Кирсанов.\r\nСловом сказать, все одушевились и совершенно позабыли, что час тому назад...\r\nНо едва било двенадцать (впоследствии оказалось, что Hotel du Nord в этот час запирается), как на кандальников вновь надели кандалы и увезли.\r\nС нас же, прочих подсудимых, взыскали издержки судопроизводства (по пятнадцати рублей с человека) и, завязав нам глаза, развезли по домам.\r\n- Господа! завтра опять допрос в те же часы! - весело, сказал нам лжепрезус, - - мы не арестуем вас и вполне полагаемся на ваше честное слово, что вы не выйдете из ваших квартир!\r\n- Позвольте мне вот с ним! - попросил Прокоп, указывая на меня.\n - Можете-с.\r\nЗатем было дано еще несколько разрешений совместного жительства, что возбудило новый фурор и новую популярность.\r\nНа другой день опять допрос и ужин - с тою же обстановкой. На третий, на четвертый день и так далее - то же.\r\nНаконец, на седьмой день, мы так вклепались друг в друга и того сами на себя наболтали, что хоть всех на каторгу, так впору в тот же день нам было объявлено,\r\nчто хотя мы по-прежнему остаемся заарестованными на честном слове в своих квартирах, но совместное жительство уже не допускается.\r\nКогда я брался за шляпу, производитель дел таинственно отвел меня в сторону и до крайности благожелательно сказал:\n - Знаете, а ведь ваше дело очень плохо!\n - Неужели?\r\n- Так плохо, что самое малое, что вас ожидает, - это семь лет каторги. Разве уж очень искусный адвокат выхлопочет снисхожденья минут на пятнадцать!\r\n- Это ужасно!\n - Что делать! Уж я старался - ничего не поделаешь! То есть, коли хотите, оно можно...\r\n- Ах, сделайте милость!\n - Можно-то можно, только вот видите ли... подмазочка тут нужна!\n - Но сколько? скажите!\r\nПроизводитель дел с минуту подумал, пошевелил пальцами, как бы рассчитывая, сколько кому нужно, и наконец произнес:\n - Вы стами тысяч можете располагать? Я даже затрясся весь.\r\n- Сто тысяч! да у меня и всего-то пять билетов второго внутреннего с выигрышами займа...\r\nна всю жизнь, понимаете? Сто тысяч! да ежели я в сентябре не выиграю, по малой мере, сорок тысяч - я пропал!\r\n- Ну, в таком случае дайте хоть два билета!\n - Два - с удовольствием! С велличайшим удовольствием! Два билета - и я буду совершенно чист?!\r\n- Чисты как алмаз - ручаюсь. Так завтра утром я буду у вас.\n - О! с удовольствием! с велличайшим удовольствием! Мы крепко пожали друг другу руки и расстались.\r\nЭто была первая ночь, которую я спал спокойно.\r\nЯ не видел никаких снов, и ничего не чувствовал, кроме благодарности к этому скромному молодому человеку, который,\r\nвместо ста тысяч, удовольствовался двумя билетами и даже не отнял у меня всех пяти, хотя я сам сознался в обладании ими.\r\nНа другой день утром все было кончено. Я отдал билеты и получил обещание, что еще два, три допроса - и меня не будут больше тревожить.\r\nНо вот наступил вечер - кареты нет. Пришел и другой вечер - опять нет кареты. Я начинаю беспокоиться и даже скучать. На третий вечер - опять нет кареты. Это делается уже невыносимым.\r\nБродя в тоске по комнате, я припоминаю, что меня, между прочим, обвиняли в пропаганде идеи оспопрививания,\r\n- и вдруг обуреваюсь желанием высказать гласно мои убеждения по этому предмету.\r\n\"Напишу статью, - думал я, - Менандр тиснет, а при нынешней свободе книгопечатания, чего доброго, она даже и пройдет. Тогда сейчас оттиск в карман - и в суд.\r\nВы меня обвиняете в пропаганде оспопрививания - вот мои убеждения по этому предмету! они напечатаны! я не скрываю их!\"\r\nЗадумано - сделано.\r\nПосыльный летит к Менандру с письмом: \"Любезный друг!\r\nты знаешь, как горячо я всегда принимал к сердцу интересы оспопрививания, а потому не желаешь ли, чтоб я написал для тебя об этом предмете статью?\r\n\" Через час ответ: \"Ты знаешь, мой друг, что наша газета затем, собственно, и издается, чтобы распространять в обществе здравые понятия об оспопрививании!\r\nПиши! сделай милость, пиши! Статья твоя будет украшением столбцов\" - и т.\r\nд.\r\nСтало быть, за перо! Но тут, на первых же порах - затруднение.\r\nНекоторые полагают, что оспопрививание было известно задолго до рождества Христова, другие утверждают,\r\nчто _не_ задолго, третьи, наконец, полагают, что открытие это сделано лишь после рождества Христова.\r\nКто прав, - до сих пор неизвестно.\r\nОпять мчится посыльный к Менандру: следует ли упоминать об этом в статье? _Через_ час ответ: следует говорить обо всем.\r\nИ о том, что было до рождества Христова, и о том, что было по рождестве Христове, и о том, что неизвестно. Потому что статья будет выглядеть солиднее.\r\n\"Да загляни, сделай милость, в Китай: мне сказывал Нескладин, что тамошняя цивилизация - это прелесть что такое!\" Ну, что ж! в Китай так в Китай!\r\nСейчас посыльного к Мелье - и через полчаса на столе лежит уже книжица, в которой самым обстоятельным образом доказывается,\r\nчто в Китае и оспопрививание и порох были известны гораздо ранее, нежели в Европе, но только они прививали оспу совсем не туда, куда следует.\r\nПрипоминаю по этому случаю пословицу: заставь дурака богу молиться - он лоб расшибет, надписываю ее в виде эпиграфа к статье, сажусь и с божьею помощью пишу.\r\nНо для меня написать статью об оспопрививании - все равно что плюнуть в порожнее место.\r\nК трем часам моя работа была уж готова и отослана к Менандру с запросом такого содержания: \"Не написать ли для тебя статью: кто была Тибуллова Делия?\r\nКажется, теперь самое время для подобных статей!\" Через час ответ: \"Сделай милость! Твое сотрудничество драгоценно, потому что ты один знаешь, когда, что и как сказать.\r\nВсе пенкосниматели в эту минуту в сборе в моей квартире и все в восторге от твоей статьи.\r\nЗавтра, рано утром, \"Старейшая Русская Пенкоснимательница\" будет у тебя на столе с _привитою оспою_\".\r\nОпять в руки перо - и к вечеру статья готова.\r\nРано утром на другой день она была уже у Менандра с новым запросом: \"Не написать ли еще статью:\r\n\"Может ли быть совмещен в одном лице промысел огородничества с промыслом разведения козлов?\r\n\" Кажется, теперь самое время!\" К полудню - ответ: \"Сделай милость! присылай скорее!\"\r\nТаким образом в течение семи дней, кроме поименованных выше статей, я сочинил еще четыре, а именно: \"Геморрой - русская ли болезнь?\r\n\", \"Нравы и обычаи летучих мышей\", \"Единокровные и единоутробные пред лицом римского законодательства\" и \"Несколько слов о значении и происхождении выражения: гомерический смех\".\r\nНа восьмой день я занялся собиранием материалов для двух других обширных статей, а именно:\r\n\"Церемониал при погребении великого князя Трувора\" и \"Как следует понимать легенду о сожжении великою княгинею Ольгою древлянского города Коростеня?\r\n\" Статьи эти я полагал поместить в \"Вестнике Пенкоснимательства\", снабдив их некоторыми намеками на текущую современность.\r\nВо всех семи напечатанных статьях моих оказалось четыре тысячи строк, за которые я получил, считая по пятиалтынному за строку, шестьсот рублей серебрецом-с!\r\nДа ежели еще \"Вестник Пенкоснимательства\" рублей по двести за лист отвалит (в обеих статьях будет не менее десяти листов) - ан сколько денег-то у меня будет?\r\nЯ упивался моей новой деятельностью, и до того всецело предался ей, что даже забыл и о своем заключении,\r\nи о том, что вот уж десятый день, а никто меня никуда не требует и никакой резолюции по моему делу не объявляет.\r\nЕсть нечто опьяняющее в положении публициста, исследующего вопрос о происхождении Делии.\r\nИ хочется \"пролить новый свет\", и жутко. Хочется сказать: нет, г. Сури (автор статьи \"La Delia de Tibulle\" {\"Тибуллова Делия\".\r\n}, помещенной в \"Revue des deux Mondes\" 1872 года), вы ошибаетесь! - и в то же время боишься: а ну, ежели я сам соврал?\r\nА соврать не мудрено, ибо что такое, в сущности, русский публицист?\r\n- это не что иное, как простодушный обыватель, которому попалась под руку \"книжка\" (всего лучше,\r\nесли маленькая) и у которого есть твердое намерение получить по пятиалтынному за строчку.\r\nНет ли на свете других таких же книжек - он этого не знает, да и знать ему, собственно3 говоря, не нужно, потому что, попадись под руку \"другие\" книжки,\r\nони только собьют его с толку, загромоздят память материалом, с которым он никогда не справится, - и статьи не выйдет никакой.\r\nТо ли дело - \"одна книжка\"! Тут остается только прочесть, \"смекнуть\" - и ничего больше. И вот он смекает, смекает - и чем больше смекает, тем шире становятся его горизонты.\r\nНаконец статья, с божьего помощью, готова, и в ней оказывается двенадцать столбцов, по пятидесяти строчек в каждом.\r\nПоложите-ка по пятиалтынному-то за строчку - сколько тут денег выйдет!\r\nОдно опасно: наврешь. Но и тут есть фортель. Не знаешь - ну, обойди, помолчи, проглоти, скажи скороговоркой.\r\n\"Некоторые полагают\", \"другие утверждают\", \"существует мнение, едва ли, впрочем,\r\nправильное\" - или \"по-видимому, довольно правильное\" - да мало ли еще какие обороты речи можно изыскать!\r\nКому охота справляться, точно ли \"существует мнение\", что оспопрививание было известно задолго до рождества Христова? Ну, было известно - и Христос с ним!\r\nИли еще фортель.\r\nЕсли стал в тупик, если чувствуешь, что язык у тебя начинает коснеть, пиши смело: об этом поговорим в другой раз - и затем молчок!\r\nВедь читатель не злопамятен; не скажет же он: а ну-ко, поговори! поговори-ка в другой-то раз - я тебя послушаю! Так это дело измором и кончится.\r\n..\r\nИтак, работа у меня кипела. Ложась на ночь, я представлял себе двух столоначальников, встречающихся на Невском.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "- \"Но к чему так поздно? - спросил я, - и пустят ли меня?\" - \"Не беспокойся!\r\n- отвечала Лауретта, - для тебя двери будут отперты;\r\nя репетицию назначила в полночь для того, чтоб никто не знал об этом, кроме некоторых артистов и любителей музыки, которых я сама пригласила.\r\nТеперь отправляйся скорее, и если ты исполнишь все, что я от тебя требую, то я навеки буду принадлежать тебе;\r\nесли же ты меня не послушаешься, а особливо когда пустишь к себе приятеля, с которым сидел сейчас вместе и которому рассказал то,\r\nо чем бы должен был молчать, то мы никогда не увидимся ни в здешнем, ни в другом мире;\r\nи хотя, мой милый друг, всем мирам и счету нет, - промолвила она тихим голосом, -но мы уж ни в одном из них не встретимся с тобою\".\r\nВ течение двух лет, проведенных мною в Неаполе, я успел привыкнуть к странностям и необыкновенным капризам Лауретты.\r\nЭта пленительная и чудесная женщина, то тихая и покорная, как робкое дитя, то неукротимая и гордая, как падший ангел, соединяла в себе всевозможные крайности.\r\nИногда она готова была враждовать против самих небес, не верила ничему, смеялась над всем - и вдруг без всякой причины становилась суеверною до высочайшей степени,\r\nвидела везде злых духов, советовалась с ворожеями и если не любила, то по крайней мере боялась Бога.\r\nПо временам она называла себя моей рабою и была ею действительно;\r\nно когда эта минута смирения проходила, то она превращалась в такую властолюбивую женщину, что не выносила ни малейшего противоречия;\r\nа посему, как ни странны казались мне ее требования, я не дозволил себе никакого замечания и безусловно обещался исполнить ее волю,\r\nтем более что она дала мне слово, что это будет последним и окончательным испытанием моей любви.\r\n- Ты можешь себе представить, - продолжал Зорин, - с каким нетерпением дожидался я пятницы.\r\nЯ приказал всем отказывать и даже не принял тебя, когда ты поутру приехал со мною проститься.\r\nДнем ходил я взад и вперед по моим комнатам, не мог ни за что приняться, горел как на огне, а ночью, - о мой друг! таких адских ночей не проводят и преступники накануне своей казни!\r\nТак не мучили людей даже и тогда, когда пытка была обдуманным искусством и наукою!\r\nНе знаю, как дожил я до пятницы; помню только, что в последний день моего испытания мне не только не шла еда на ум, но я не мог даже выпить чашку чаю.\r\nГолова моя пылала, кровь не текла, а кипела в моих жилах.\r\nПомнится также, день был не праздничный, а мне казалось, что в Москве с утра до самой ночи не переставали звонить колокола.\r\nПередо мной лежали часы; когда стрелка стала подвигаться к полуночи, нетерпение мое превратилось в какое-то бешенство;\r\nя задыхался, меня била злая лихорадка, и холодный пот выступал на лице моем.\r\nВ половине двенадцатого часа я накинул на себя шинель и отправился. Все улицы были пусты.\r\nХотя моя квартира была версты две от театра, но не прошло и четверти часа, как я пробежал всю Пречистенку, Моховую и вышел на площадь Охотного рада.\r\nВ двухстах шагах от меня подымалась колоссальная кровля Петровского театра.\r\nНочь была безлунная, но зато звезды казались мне и более и светлее обыкновенного; многие из них падали прямо на кровлю театра и, рассыпаясь искрами, потухали.\r\nЯ подошел к главному подъезду. Одни двери были немного порастворены: подле них стоял с фонарем какой-то дряхлый сторож, он махнул мне рукою и пошел вперед по темным коридорам.\r\nНе знаю, оттого ли, что я пришел уже в назначенное место, или отчего другого, только я приметным образом стал спокойнее и помню даже, что, рассмотрев хорошенько моего проводника,\r\nзаметил, что он подается вперед, не переставляя ног, и что глаза его точно так же тусклы и неподвижны, как стеклянные глаза, которые вставляют в лица восковых фигур.\r\nПройля длинную галерею, мы вошли наконец в Ротонду.\r\nОна была освещена, во всех люстрах и канделябрах горели свечи, но, несмотря на это, в ней было темно;\r\nвсе эти огоньки, как будто бы нарисованные, не разливали вокруг себя никакого света,\r\nи только поставленные рядом четыре толстые свечи в высоких погребальных подсвечниках бросали слабый свет на первые ряды кресел и устроенное перед ними возвышение.\r\nЭтот деревянный помост был уставлен пюпитрами; ноты, инструменты, свечи - одним словом, все было приготовлено для концерта, но музыкантов еще не было.\r\nВ первых рядах кресел сидело человек тридцать или сорок, из которых некоторые были в шитых французских кафтанах, с напудренными головами, а другие в простых фраках и сюртуках.\r\nЯ сел подле одного из сих последних.\r\n- Позвольте вас спросить, - сказал я моему соседу, - ведь это все любители музыки и артисты, которых пригласила сюда госпожа Бальдуси? \n - Точно так.\r\n- Осмелюсь вас спросить, кто этот молодой человек в простом немецком кафтане и с такой выразительной физиономиею, вон тот, что сидит в первом ряду с краю?\r\n- Это Моцарт. \n - Моцарт! - повторил я, - какой Моцарт? \n - Какой? вот странный вопрос! Ну, разумеется, сочинитель \"Дон-Жуана\", \"Волшебной флейты\"...\r\n- Что вы, что вы! - прервал я,-да он года четыре как умер.\r\n- Извините! он умер в 1791 году в сентябре месяце, то есть петь лет тому назад. Рядом с ним сидят Чимароза и Гендель, а позади Рамо и Глук. \n - Рамо и Глук?..\r\n- А вот налево от нас стоит капельмейстер Арая, которого опера \"Беллерофонт\" была дана в Петербурге...\r\n- В 1750 году, при императрице Елисавете Петровне? \n - Точно так! с ним разговаривает теперь Люлли. \n - Капельмейстер Людовика Четырнадцатого?\r\n- Он самый. А вон, видите, в темном уголку? Да вы не рассмотрите его отсюда: это сидит Жан-Жак Руссо.\r\nОн приглашен сюда не так как артист, но как знаток и любитель музыки. Конечно, его \"Деревенский колдун\" хорошенькая опера; но вы согласитесь сами...\r\n- Да что ж это значит?\r\n- прервал я, взглянув пристально на моего соседа, и лишь только было хотел спросить его, как он смеет так дерзко шутить надо мною,\r\nкак вдруг увидел, что это давнишний мой знакомый, старик Волгин, страшный любитель музыки и большой весельчак.\r\n- Ба, ба, ба! - вскричал я, - так это вы изволили забавляться надо мною? Возможно ли! вы ли это, Степан Алексеевич?\r\n- Да, это я!- отвечал он очень хладнокровно. \n - Вы приехали сюда также послушать репетицию завтрашнего концерта? \n Сосед мой кивнул головою.\r\n- Однако ж позвольте! - продолжал я, чувствуя, что волосы на голове моей становятся дыбом, - что ж это значит?.. Да ведь вы, кажется, лет шесть тому назад умерли?\r\n- Извините! - отвечал мой сосед, - не шесть, а ровно семь. \n - Да мне помнится, я был у вас и на похоронах. \n - Статься может. А вы когда изволили скончаться?\r\n- Кто? я?.. Помилуйте! да я жив. \n - Вы живы?.. Ну это странно, очень странно! - сказал покойник, пожимая плечами.\r\nЯ хотел вскочить, хотел бежать вон, но мои ноги подкосились, и я, как приколоченный гвоздями, остался неподвижным на прежнем месте.\r\nВдруг по всей зале раздались громкие рукоплескания, и Лауретта в маске и черном венецияне появилась на концертной сцене.\r\nВслед за ней тянулся длинный ряд музыкантов - и каких, мой друг!.\r\n.\r\nГосподи Боже мой! что за фигуры!\r\nЖуравлиные шеи с собачьими мордами; туловища быков с воробьиными ногами; петухи с козлиными ногами;\r\nкозлы с человеческими руками, - одним словом, никакое беспутное воображение,\r\nникакая сумасшедшая фантазия не только не создаст, но даже не представит себе по описанию таких гнусных и безобразных чудовищ.\r\nОсобенно же казались мне отвратительными те, у которых были человеческие лица, если можно так назвать хари,\r\nв которых все черты были так исковерканы, что, кроме главных признаков человеческого лица, все прочее ни на что не походило.\r\nКогда вся эта ватага уродов высыпала вслед за Лауреттою на возвышение и капельмейстер с совиной головою в белонапудренном парике сел на приготовленное для него место,\r\nто началось настраиванье инструментов;\r\nбольшая часть музыкантов была недовольна своими, но более всех шумел контрабасист с медвежьим рылом.\r\n- Что это за лубочный сундук! - ревел он, повертывая свой инструмент во все стороны. - Помилуйте, синьора Бальдуси, неужели я буду играть на этом гудке?\r\nЛауретта молча указала на моего соседа; контрабасист соскочил с кресла, взял бедного Волгина за шею и втащил на помост;\r\nпотом поставил его головою вниз, одной рукой обхватил обе его ноги, а другой начал водить по нем смычком, и самые полные, густые звуки контрабаса загремели под сводом Ротонды.\r\nВот наконец сладили меж собой все инструменты;\r\nкапельмейстер поднял кверху оглоданную бычачью кость, которая служила ему палочкою, махнул, и весь оркестр грянул увертюру из \"Волшебной флейты\".\r\nНадобно сказать правду:\r\nбыли местами нескладные и дикие выходки, а особливо кларнетист, который надувал свой инструмент носом, часто фальшивил, но, несмотря на это, увертюра была сыграна недурно.\r\nПосле довольно усиленного аплодисмента вышла вперед Лауретта и, не снимая маски, запела совершенно незнакомую для меня арию.\r\nСлова были престранные: умирающая богоотступница прощалась с своим любовником;\r\nона пела, что в беспредельном пространстве и навсегда, с каждой протекшей минутою, станет увеличиваться расстояние, их разделяющее;\r\nкак вечность, будут бесконечны ее страдания, и их души, как свет и тьма, никогда не сольются друг с другом.\r\nВсе это выражено было в превосходных стихах; а музыка!.\r\n.\r\nО, мой друг! где я найду слов, чтоб описать тебе ту неизъяснимую тоску, которая сжала мое бедное сердце, когда эти восхитительные и адские звуки заколебали воздух?\r\nВ них не было ничего земного; но и небеса также не отражались в этом голосе, исполненном слез и рыданий.\r\nЯ слышал и стоны осужденных на вечные мучения, и скрежет зубов, и вопли безнадежного отчаяния, и эти тяжкие вздохи, вырывающиеся из груди, истомленной страданиями.\r\nКогда посреди гремящего крещендо, составленного из самых диких и противоположных звуков,\r\nЛауретта вдруг остановилась, общее громогласное браво раздалось по зале, и несколько голосов закричали:\r\n\"Синьора Бальдуси, синьора Бальдуси!\r\nПокажитесь нам! Снимите вашу маску!\" Лауретта повиновалась; маска упала к ее ногам.\r\n.. и что ж я увидел?.. Милосердый Боже!.\r\n. Вместо юного, цветущего лица моей Лауретты - иссохшую мертвую голову!!! Я онемел от удивления и ужаса, но зато остальные зрители заговорили все разом и подняли страшный шум.\r\n\"Ах, какие прелести! - кричали они с восторгом, - посмотрите, какой череп, - точно из слоновой кости!.. А ротик, ротик! чудо! до самых ушей!.\r\n. Какое совершенство!.. Ах, как мило она оскалила на нас свои зубы!.. Какие кругленькие ямочки вместо глаз!.. Ну, красавица!\"\r\n- Синьора Бальдуси, - сказал Моцарт, вставая с своего места, - потешьте нас: спойте нам \"Biondina in gondoletta\".\r\n- Да это невозможно, синьор Моцарт, - прервал капельмейстер. - Каватину \"Biondina in gondoletta\" синьора Бальдуси поет с гитарою, а здесь нет этого инструмента.\r\n- Вы ошибаетесь, maestro di capella - прошептала Лауретта, указывая на меня, - гитара перед вами.\r\nКапельмейстер бросил на меня быстрый взгляд, разинул свой совиный клюв и захохотал таким злобным образом, что кровь застыла в моих жилах.\r\n- А что, в самом деле, - сказал он, - подайте-ка мне его сюда! Кажется... да, точно так!.. Из него выйдет порядочная гитара.\r\nТрое зрителей схватили меня и передали из рук в руки капельмейстеру.\r\nВ полминуты он оторвал у меня правую ногу, ободрал ее со всех сторон и, оставя одну кость и сухие жилы, начал их натягивать, как струны.\r\nНе могу описать тебе той нестерпимой боли, которую произвела во мне эта предварительная операция;\r\nи хотя правая нога моя была уже оторвана, а несмотря на это, в ту минуту как злодей капельмейстер стал ее настраивать,\r\nя чувствовал, что все нервы в моем теле вытягивались и готовы были лопнуть.\r\nНо когда Лауретта взяла из рук его мою бедную ногу и костяные ее пальцы пробежали по натянутым жилам, я позабыл всю боль: так прекрасен, благозвучен был тон этой необычайной гитары.\r\nПосле небольшого ритурнеля Лауретта запела\r\nвполголоса свою каватину.\r\nЯ много раз ее слышал, но никогда не производила она на меня такого чудного действия:\r\nмне казалось, что я весь превратился в слух и, что всего страннее, не только душа моя,\r\nно даже все части моего тела наслаждались, отдельно одна от другой, этой обворожительной музыкою.\r\nНо более всех блаженствовала остальная нога моя: восторг ее доходил до какого-то исступления;\r\nкаждый звук гитары производил в ней столь неизъяснимо-приятные ощущения, что она ни на одну секунду не могла остаться спокойною.\r\nВпрочем, все движения ее соответствовали совершенно темпу музыки: она попеременно то с важностию кивала носком, то быстро припрыгивала, то медленно шевелилась.\r\nВдруг Лауретта взяла фальшивый аккорд...\r\nАх, мой друг! вся прежняя боль была ничто в сравнении с тем, что я почувствовал!\r\nМне показалось, что череп мой рассекся на части, что из меня потянули разом все жилы, что меня начали пилить по частям тупым ножом.\r\n..\r\nЭта адская мука не могла долго продолжаться;\r\nя потерял все чувства и только помню, как сквозь сон, что в ту самую минуту, как все начало темнеть в глазах моих, кто-то закричал: \"Выкиньте на улицу этот изломанный инструмент!\r\n\" Вслед за сим раздался хохот и громкие рукоплескания.\r\nЯ очнулся уже на другой день.\r\nГоворят, будто бы меня нашли на площади подле театра; впрочем, ты, я думаю, давно уже знаешь остальное; в Москве целый месяц об этом толковали. Теперь все для меня ясно.\r\nЛауретта являлась мне после своей смерти: она умерла в Неаполе; а я, как видишь, мой друг, я жив еще\", - примолвил с глубоким вздохом мой бедный приятель, оканчивая свой рассказ.\r\n- Какова история? - спросил хозяин, поглядев с улыбкою вокруг себя. - Ай да батюшка Александр Иваныч, исполать тебе! Мастер сказки рассказывать!\r\n- Помилуйте, Иван Алексеич! какие сказки? это настоящая истина. \n - В самом деле?\r\n- Уверяю вас, что приятель мой вовсе не думал лгать, рассказывая мне это странное приключение.\r\n- Полно, братец! да это курам на смех! Воля твоя, какой черт не хитер, а, верно, и ему не придет в голову сделать из одного человека контрабас, а из другого - гитару. - Если вы не верите мне, так я могу сослаться на самого Зорина. Он, благодаря Бога, еще не умер и живет по-прежнему в Петербурге, подле Обухова моста.\r\n- В желтом доме? - прервал исправник.\r\n- Вот этого не могу вам сказать! - продолжал спокойно Черемухин. - Может быть, его давно уже и перекрасили.\r\n- Ах ты, проказник! - подхватил хозяин. - Так ты рассказал нам то, что слышал от сумасшедшего?\r\n- От сумасшедшего?.\r\n.\r\nНу, это я еще не знаю!\r\nЗорин никогда мне не признавался, что он сошел с ума;\r\nа, напротив, уверял меня, что если доктора и смотрители желтого дома не безумные, так по одному упрямству и злобе не хотят видеть, что у него вместо правой ноги отличная гитара.\r\n- Смотри, пожалуй! - вскричал хозяин, - какую дичь порет! А ведь сам как дело говорит - не улыбнется!\r\nВпрочем, и то сказать, - прибавил он, помолчав несколько времени, - приятель твой Зорин сошел же от чего-нибудь с ума!\r\nНу, если в самом деле эта басурманка приходила с того света, чтоб его помучить?.\r\n.\r\n- А что вы думаете? - сказал я. - Не знаю, как другие, а я не сомневаюсь, что мы можем иногда после смерти показываться тем, которых любили на земле.\r\n- И, полно, братец, - прервал с улыбкою Заруцкий, - да этак бы и числа не было выходцам с того света!\r\n- Напротив, - продолжал я, - эти случаи должны быть очень редки.\r\nЯ уверен, что мы после нашей смерти можем показываться только тем из друзей или родных наших, к которым были привязаны не по одной привычке,\r\nлюбили не по рассудку, не по обязанности, не потому только, что нам с ними было весело, но по какой-то неизъяснимой симпатии, по какому-то сродству душ.\r\n..\r\n- Сродству душ? - прервал Заруцкий. - А что ты разумеешь под этим?\r\n- Что я разумею? Не знаю, удастся ли мне изъяснить тебе примером.\r\nПослушай!\r\nвсякий музыкальный инструмент заключает в себе способность издавать звуки, точно так же как тело наше - способность жить и действовать;\r\nи точно так же как тело без души, всякий инструмент, без содействия художника, который влагает в него душу,\r\nмертв и не может или, по крайней мере, не должен сам собою обнаруживать этой способности.\r\nТеперь не хочешь ли сделать опыт?\r\nПоложи на фортепьяно какой-нибудь другой инструмент, например, хоть гитару, а на одну из струн ее - небольшой клочок бумаги;\r\nпотом начни перебирать на фортепиано все клавиши одну после другой:\r\nбумажка будет спокойно лежать до тех пор, пока ты не заставишь прозвучать ноту, одинакую с той, которую издает струна гитары;\r\nно тогда лишь только ты дотронешься до клавиши, то в то же самое мгновение струна зазвучит, и бумажка слетит долой;\r\nследовательно, по какому-то непонятному сочувствию мертвый инструмент отзовется на голос живого.\r\nПопытайся, мой друг, изъяснить мне это весьма обыкновенное и, по-видимому, физическое явление, тогда, быть может, и я растолкую тебе, что понимаю под словами: симпатия и сродство душ.\r\n- Ба, ба, ба! любезный друг! - сказал Заруцкий, улыбаясь, - да ты ужасный метафизик и психолог; я этого не знал за тобою.\r\nВот что! Теперь понимаю: душа умершего человека с душой живого могут сообщаться меж собою только в таком случае, когда обе настроены по одному камертону.\r\n- Ты шутишь, Заруцкий, - прервал исправник, - а мне кажется, что Михаила Николаич говорит дело.\r\nЯ сам знаю один случай, который решительно оправдывает его догадки; и так как у нас пошло на рассказы, так, пожалуй, и я расскажу вам не сказку, а истинное происшествие.\r\nБыть может, вы мне не поверите, но я. клянусь вам честию, что это правда.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 На ножах автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Вы отчасти правы; но знаете ли, что это такое?\n - То-то не знаю, а хотела бы знать.\r\n- Я вас удовлетворю.\r\nВ жизни моей я пламенно добивался одного:\r\nгосподства над собою, и нынешняя жизнь моя дает обильную пищу этому труду, другого же я ничего не ищу, потому что мне ничего искать не хочется.\r\nКатерина Астафьевна еще раз качнула головой, и гости вышли. Лариса видела, как они сошли со двора, и пошла рядом и слышала, как Синтянина сказала Подозерову:\r\n- Вы, Андрей Иванович, совершеннейший чудак, и Катя верно отгадывает, что вы уж через меру себя уважаете.\r\n- Да, это быть может, но это единственное средство быть достойным того, что дороже обрывков ничтожного счастия.\r\nЛара вернулась домой почти одновременно с мужем, который ее встретил, испугался немножко ее бледности и никак не мог добиться, где она была.\r\nОна сидела бледная и, держа в своих руках руки мужа, глядела на него острым лихорадочным взглядом.\n - Что с тобой, Лариса? - молвил муж. - Ты, может быть, больна?\r\n- Нет; но... видела тебя...\n - Ах, да, я был у Форовых и проводил оттуда генеральшу. Лариса изо всех сил сжала руки мужа и прошептала:\n - Бога ради... оставь ее.\r\n- Что за просьба, Лара?\n - Я умоляю тебя! - и Лара заплакала.\r\n- Мой милый друг, - отвечал Подозеров, - я тебя не понимаю, ты видишь, я постоянно занят и живу, никого не видя, один в деревне... За что же ты хочешь лишить меня старых друзей?\r\n- Я буду жить с тобою в деревне.\n - Ты соскучишься.\n - О, нет, нет, я не соскучусь.\r\n- Ну, прекрасно; это можно будет только летом, когда я устрою что-нибудь более чем две комнаты, в которых мещуся; но и тогда, Лариса, я не могу оставить моих друзей.\n - Не можешь?\r\n- Нет, не могу, да и для чего тебе это?\n Был момент, удобный для самых задушевных объяснений, но Лариса им не воспользовалась: она встала, ушла к себе и заперлась.\r\nТак и продолжалась жизнь наших супругов в течение целого года:\r\nсо стороны мужа шла ровная предупредительность, а со стороны Лары - натянутое молчание,\r\nпрерывавшееся для разнообразия лишь вспышками вроде описанной и заключавшееся тоже внезапным обрывом на недоговоренном слове.\r\nОдин мотив неудовольствия оставался неизменным:\r\nэто ревность к генеральше, и как скоро это раз прорвалось наружу и из тайны Лары и ее мужа сделалось известно всему дому, с нею уже не было мирной справы.\r\nАлександра Ивановна смутилась этим известием, стала тщательно удаляться от встреч с Ларой и еще более с ее мужем;\r\nгенерал, от внимания которого не могло укрыться это охлаждение, только улыбнулся и назвал Лару \"дурой\", сказав:\r\n- Она судит, верно, по себе-с.\r\nФоров сказал \"наплевать\", а Катерина Астафьевна,\r\nкоторая была первою из набредших на мысль о существовании такой ревности и последнею из отрицавших ее на словах, наконец разошлась с племянницей далее всех.\r\nЭто последовало после отчаянной схватки, на которую майорша наскочила с азартом своей кипучей души, когда убедилась,\r\nчто племянница считает своею соперницей в сердце мужа нежно любимую Катериной Астафьевной Синтянину, да и самое ее, Форову, в чем-то обвиняет.\r\n- Матушка! - воскликнула, внезапно появясь к Ларисе, едва поправившаяся майорша, - ты что это еще за чудеса откидываешь? сама с мужем жить не умеешь, а чище себя людей мараешь!\r\nИ, начав на эту тему, она отчитала ей все, что принесла на сердце, и заключила:\r\n- Стало быть, вот ты какая новейшая женщина;\r\nдобрая жена радовалась бы, что ее муж не с какими-нибудь вертопрашными женщинами знаком, а дружит с женщиной честнейшею и прекрасною,\r\nс такою женщиной, у которой не было, да и нет и не может быть супирантов, а тебе это-то и скверно.\r\nДура ты, сударыня!\r\n- Да, - уронила Лариса, - мне надоели уж все эти причитыванья. Я, может быть, и гадкая, и скверная, но не могу же я подделываться под образец Александры Ивановны.\r\nЭто для меня недостижимо. Я простая женщина и хочу простого с собою обращения.\r\n- Ах, оставь, пожалуйста: какая ты простая и какое с тобою простое обращение возможно, когда к тебе на козе не подъедешь: утром спит, в полдень не в духе, вечером нервы расстроены.\r\nНе хотела тебя бранить, но выбранила, тьфу! пусто тебе будь совсем! Прощай и не зови меня теткой.\r\nЭтим окончилось объяснение с Ларой, продолжавшей выжидать благого поворота в своей скучной жизни от капризов случая, и случай поспел ей на помощь:\r\nслучай этот был возвращение Бодростиной со свитой в мирные Палестины отчего края.\r\nГлава двадцать девятая. Неожиданные события\r\nЖозеф не возвратился к сестре, а прямо поселился у Бодростиных и долго не показывался в городе.\r\nЕму было совестно ехать туда по двум причинам:\r\nво-первых, он не знал, что ответить сестре о деньгах, которые взял под залог ее дома с обещанием возвратить их,\r\nа во-вторых, выкрашенные в Берлине волосы его отросли и у него была теперь двуцветная голова:\r\nу корня волос белокурая, а ниже - черная.\r\nПоследнему горю он, впрочем, надеялся помочь при помощи публикуемых \"Вальдегановских щеток для отрождения волос в натуральный их цвет\",\r\nно как сказать сестре, что все деньги, взятые за ее дом, он проиграл в рулетку, еще в ожидании Бодростиной за границу?\r\nОн долго думал и наконец решил, что скажет, будто его обокрали. Нехорошо это немножко, что его все постоянно обворовывают, ну да что же делать?\r\nПрибыли из Петербурга и раствор, и щеточка, которою Жозеф хотел \"отродить\" свои волосы, но тут он спохватился,\r\nчто от этой смази волосы его почернеют, тогда как ему, чтобы \"отродиться\", надо быть блондином.\r\nПриходилось долгожданные вальдегановские щетки бросить и ждать всего от времени, но тем часом начиналось дело о дуэли,\r\nзатянувшееся за отсутствием прикосновенных лиц, и произошло маленькое qui pro quo {Недоразумение (лат.\r\n).\r\n}, вследствие которого Глафира настойчиво требовала, чтобы Жозеф повидался с сестрой, и как это ни тяжело, а постарался привести, при ее посредстве,\r\nПодозерова к соглашению не раздувать дуэльной истории возведением больших обвинений на Горданова, потому что иначе и тот с своей стороны поведет кляузу.\r\n- Я согласен, совершенно с вами согласен, - отвечал Висленев, - я не люблю его, но раз что уже Подозеров муж моей сестры, я должен его оберегать.\r\nТолько вот видите, мне нельзя ехать: я весь пестрый.\r\n- Пустяки, мы выпишем Лару сюда.\n - Но знаете, я все-таки... не хотел бы... и здесь ей в этом виде предъявляться. Они, провинциалы, еще черт знает как на все на это смотрят.\r\n- Вы скажетесь больным, сляжете в постель и обвяжете голову.\n - Да; вот разве в самом деле так, обвязать голову, это отлично.\n - А то можете и обриться.\r\n- Какая мысль! Это еще лучше! Я именно лучше обреюсь и слягу, а вы напишите сестре, что я болен. Только какую бы мне изобресть болезнь?\r\n- Да не все ли равно: ну хоть геморрой.\n - Геморрой?\n Висленев сделал гримасу.\r\n- Нет, - сказал он, - мне гораздо более нравятся нервы.\n - Геморрой, геморрой, вы потому и обреетесь от головной боли;\r\n- Ну, пожалуй.\r\nВсе это так и исполнилось: один обрил голову, другая написала письмо к Ларе. Та получила это письмо без мужа и стала в тупик: ехать ей или не ехать в тот дом, где бывает Горданов?\r\nМалое благоразумие Лары сказало ей, что этого не следовало бы делать, и голос этот был до того внушителен, что Лариса, не видясь с Синтяниной и с теткой, позвала на совет майора.\r\nФилетер Иванович подумал минуту и отвечал, что и по его мнению, лучше не ездить.\n - Ну, а если мой брат очень болен?\r\n- Не может этого быть.\n - Почему же, разве он не человек?\r\n- Не человек-то он то уже положительно не человек, а, кроме того, я вижу явную несообразность в письме: не может быть никаких повреждений в том, чего нет.\r\n- Я вас не понимаю.\n - Тут госпожа Бодростина пишет, что у вашего брата страшно болит голова, а разве у него была голова?\r\n- Ах вы, дядя, всегда только злословите.\n - А вам, верно, хочется ехать? так вы в таком случае делайте, что вам нравится. О чем же спорить?\n - Нет, я вовсе не хочу.\r\n- Ну, на это потому, что я сказал сейчас, что вам \"хочется\", так вам и расхотелось, а если я скажу \"вам не хочется\", так вы опять захотите.\r\nЯ не понимаю, зачем вы спрашиваете у кого-нибудь совета.\r\n- И действительно, лучше не спрашивать.\r\n- Да, конечно-с: вам ведь, чтобы давать благой совет, надо все говорить в противную сторону.\r\nЧтобы вы не утопились, вам надо говорить: \"утопитесь, Лариса Платоновна\", а сказать вам: \"не топитесь\", так вы непременно утопитесь.\r\nЭто, положим, штука не мудреная, говорить и таким образом ума хватит\" но ведь для этого надо быть немножко вашим шутом или подлецом,\r\nвроде тех, кто вам льстит за ваш рисунок, а мне ничто это не по плечу.\r\n- Извините, что вас побеспокоила: я не знала, что и вы также требовательны и хотите, чтобы все с вами только соглашались.\r\n- Нет-с, я вовсе, вовсе этого не хочу: я люблю и уважаю в человеке его независимое мнение:\r\nно когда спорят не для того, чтобы уяснить себе что-нибудь и стать ближе к истине, а только для того, чтоб противоречить, - этого я терпеть не могу, этим я тягощусь и даже обижаюсь.\r\n- Но я вам, впрочем, и не противоречила.\n - И прекрасно, и я не буду вам противоречить, потому что все равно, вы никого не слушаетесь.\r\nЛара промолчала:\r\nей было очень тяжело, она чувствовала, что расходится с последним из всех некогда близких ей людей, и все это ни за что, ни про что, за одно желание быть самой по себе.\r\n- Что же делать? \"Покориться, смириться\", - говорил ей ее внутренний голос.\r\nОна чувствовала, что дядя Форов говорит ей правду, она и сама понимала, что она легко могла всем надоесть своим тяжелым, неприятным характером,\r\nи она даже оплакала это несчастие и почувствовала неодолимое влечение поехать к Бодростиной, видеть брата и Глафиру, которая никогда не говорила с нею сурово и всегда ею любовалась.\r\nВ тот же вечер Лариса сидела в комнате, где пред открытым окном в сад помещался в глубоком кресле Жозеф,\r\nпокрытый легким шелковым шлафроком, из отставного гардероба Бодростина, и в белом ночном колпаке, позаимствованном оттуда же.\r\nЖозеф не говорил сестре о деньгах, а она его о них не спрашивала.\r\nК тому же брат и сестра почти не оставались наедине, потому что Глафира Васильевна считала своею обязанностию ласкать \"бедную Лару\".\r\nЛариса провела ночь в смежной с Глафирой комнате и долго говорила о своем житье, о муже, о тетке, о Синтяниной, о своем неодолимом от последней отвращении.\r\n- Я не понимаю, что это такое, - передавала она, - я знаю, что она очень честная и добрая женщина, но в ней есть что-то такое... что я не могу переносить.\r\n- В ней слишком много самоуверенности и гордости собою.\r\n- Нет; она ко мне всегда была добра, но...\r\nя все это приписываю тому, что о ней так много, много мне говорят: ну, я хуже ее, ну, я не могу быть таким совершенством, но... не убить же мне себя за это.\r\n- Полно, Лара, ты не знаешь себе цены! - перебила Бодростина. - Ты везде и всегда будешь отличена и замечена.\r\nНа Ларису повеяло приятным ароматом этой нехитрой лести, и она начала снисходительно великодушничать, настаивая, что во всяком случае признает за Синтяниной достоинства, но.\r\n.. что ей с нею тяжело, и гораздо легче с людьми простыми, грешными и отпускающими чужие прегрешения.\r\nБодростина одобрила ее чувства, и Лара, проснувшись утром, почувствовала себя прекрасно:\r\nдень провела весело, хотя и волновалась слегка, что не приехал бы муж и не было бы ему очень неприятно, что она остается в бодростинском обществе.\r\nНо Глафира, заметив это, выразила готовность не удерживать Ларису, чтоб избавить ее от неприятностей и перетолков.\r\nЛара сейчас же это отвергла и провела день и вечер с братом и с Глафирой, а ночь - исключительно с одною последнею, и на второе утро почувствовала себя еще бодрее и веселее.\r\nДоброго настроения ее духа нимало не испортила даже откровенность Жозефа, который, наконец, решился признаться сестре,\r\nчто он прогусарил ее деньгами, но только уже не оправдывался тем, что его обокрали, как он думал сказать прежде, а прямо открылся, что,\r\nпереехав границу, куда должен был бежать от преследования за дуэль, он в первом же городе попал на большую игру и,\r\nжелая поправить трудные обстоятельства, рискнул, и сначала очень много выиграл, но увлекся, не умел вовремя забастовать и проигрался в пух.\r\nЛара не расспрашивала его, как и чем он намерен жить далее и в каком положении его дела, но Жозеф был любопытнее и искренно подивился, что сестрин дом до сих пор не продан.\r\n- Как это ты извернулась?\r\n- спросил он и, получив в ответ, что Подозеров как-то сделался с кредиторами, похвалил зятя и сказал,\r\nчто он человек аккуратный и деловой и в буржуазной честности ему отказать невозможно.\r\nНо час спустя после этого мнение Жозефа о Подозерове жестоко изменилось. Поводом к этому послужило маленькое обстоятельство, которого Висленев никак не ожидал.\r\nДело заключалось в том, что Глафира Васильевна, получив согласие Ларисы погостить у нее еще несколько дней,\r\nпосылала в город нарочного с поручением известить, что Лара остается у Бодростиных и что если муж ее приедет в город, что она просит его дать ей знать.\r\nПосланный застал Подозерова в городе и возвратился к вечеру с двумя письмами: одним к Ларе, другим - к ее брату.\r\nВ первом Андрей Иванович просил жену не беспокоиться и гостить, сколько ей прогостится, а во втором он сообщал Жозефу,\r\nчто он приискал человека, который согласен ссудить ему на не особенно тяжких условиях сумму денег,\r\nнеобходимую для выкупа Ларисиного дома, но что этот заимодавец, доверяя деньги Подозерову под его личное обязательство,\r\nжелает только, чтобы вексель подписали два лица с взаимною друг за друга порукой.\r\nПодозеров говорил, что он находил неловким вовлекать в это семейное дело чужих людей,\r\nи потому обращается к Иосафу Платоновичу с просьбой, не угодно ли ему будет соблюсти требуемую заимодавцем формальность?\r\n\"Она вас не привлечет ни к какой ответственности, потому что я верно расчел мои средства, - писал Подозеров,\r\n- но если б и встретилась какая-нибудь неточность в моем расчете, то кому же ближе вас пособить поправить это дело вашей сестры?\r\n\"\r\nВисленев, прочитав это письмо, вспылил и, разорвав листок в мелкие кусочки, воскликнул:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Воля (Беглые воротились) автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "- Да-с! Имел бы особое удовольствие вас угостить у себя таким же балом, да со мною длится маленькое комическое дело...\r\n- Какое? - спросил юный степной сатрап, лорнируя в потемках боковой дорожки каких-то полногрудых красавиц.\r\nСатрапом и ханом любил сам себя звать этот губернатор с той поры,\r\nкак по первом приезде из Петербурга ему удалось здесь принять с восточными утонченностями какое-то важное, ехавшее на север посольство.\r\nРубашкин, намеренно хихикая и с приличным юмором, рассказал ему о своем деле, как он получил наследство,\r\nкак введен был во владение и как одна беспардонная барыня-хуторянка, торгующая скотом, мешает ему поселиться у себя и взяться за хозяйство.\r\n- Что же вы не подадите мне записки?\r\n- спросил губернатор, забыв, что по этому делу он сам подписал шесть грозных, но тщетных приказов уездным властям и от самого Рубашкина получил две письменных плачевных жалобы.\r\n- Не стоит! - сказал небрежно Рубашкин, рассеянно освобождая свою руку из-под локтя губернатора и всем оборотом тела спеша вглядеться тоже в каких-то красавиц по дорожке.\r\n- Кто это? - спросил тревожно волокита-хан, и голос его, от чаяния тайной интрижки у постороннего, дрогнул. \n - О! прелесть! вы их не знаете! Они из Петербурга...\r\n- Не может быть? \n - Ей-ей... три сестры-сироты... \n - Так вы мне, однако, подайте записку! - проговорил, уже ничего не соображая, губернатор.\r\n- Не стоит... \n - Вы хотите меня обидеть? - шутливо спросил хан, чувствуя между тем потребность кинуться вслед за хвостами особ, похваленных гостем.\r\n- Если вы требуете, извольте... Завтра же. Но с одною оговоркою...\r\n- С какою? \n Губернатор, смотря в дальний угол дорожки, начинал терять всякое терпение. \n - С тем, чтобы вы исследователем назначили Тарханларова...\r\n- Почему? - спросил губернатор, лорнируя дорожки, но тут же, по чутью, переходя из радушного в подозрительный тон.\r\n- Ему давно хочется побывать у меня в гостях... Я ему красавицу припас.\r\n- Но у него, кажется, жена в родах! что-то он на волокиту не похож, или притворяется? А? что? Кажется, жена его беременна...\r\n- Родила, ваше превосходительство! - кстати вмешался тут Саддукеев, выросший вдруг перед собеседниками, точно из-под земли.\r\n- Чему же вы радуетесь? - спросил губернатор, разглядев впотьмах голову учителя. - Точно вы сами участник в этих родах! А?\r\nВсе трое засмеялись. Радуясь своей остроте, губернатор прибавил:\r\n- Если Тарханларов согласится ехать к вам в гости, извольте, я отпускаю его, подавайте только записку: без нее и не приезжайте ко мне, обидчик! Надо же и делами заняться...\r\nГубернатор исчез под липами, а Саддукеев, присев к земле, просто зашипел от радости. \n - Браво! склеилось наше дело! Теперь денег надо достать...\r\n- Тут-то опять и беда. У меня ни гроша не осталось от первого приезда в эти места... \n Саддукеев посвистал.\r\n- Ничего... пустяки-с... Коли с вами не прихватим в откупу, я извернусь иначе еще для вас.\r\nВы меня извините, другой здесь вам зря сразу не поверил бы! Да у меня уже Смарагд этот такой, видите ли человек, что темного господина никому не похвалит и не привезет... Я его знаю.\r\nТут же среди танцующих Саддукеев нашел Халыбова, шепнул ему несколько слов и прибавил:\r\n- Я у вас двух сыновей учу, дайте нам взаймы тысячу-другую на месяц. У этого вот господина более двух тысяч десятин незаложенной земли есть... На днях ее получит...\r\nАрмянин поклонился и осклабился. \n - Знаю я их очень хорошо и без тебя, слышал я о них. Только дам им взаймы не теперь, а когда от них эта барыня, как ее звать, переедет...\r\n- Ага! слышите, генерал? - спросил учитель.\r\nРубашкин печально улыбнулся. \n Армянин потрепал Саддукеева по плечу.\r\n- Под твой дом, бачка, дам хоть три тысячи: место твое оченно мне нравится! Что, небось так не кинешься занимать?\r\nУчитель на мгновение опешился. Снял с огромной скулистой головы серую пуховую шляпу, отер со лба пот, повертел в руках платок, посмотрел на армянина и сказал:\r\n- Идет! Давай под залог моего дома, Нин Ниныч, этому господину... две тысячи!..\r\n- Двадцать процентов на полгода? - торопился прибавить шепотом Нин Ниныч Халыбов. - Если согласен, то хоть сейчас до закладной, под простое домашнее условие дам тебе эти деньги!\r\nСаддукеев уставился глазами в Рубашкина и крякнул.\r\n- Идет! - сказал он.\r\nУдарили по рукам, и пока толпа резвилась и тешила юного начальника, откупщик и два приятеля съездили в откупную контору и дело займа под сохранную расписку кончили в полчаса.\r\n- Теперь, значит, вот что, - сказал Саддукеев, воротившись с Рубашкиным домой, - садитесь и пишите коротенькую докладную записку губернатору,\r\nчтоб не возбудить в нем подозрений, представьте все дело одним административным недоразумением,\r\nсошлитесь на справки по этому делу в правлении и завтра же рано занесите эту записку предварительно Тарханларову,\r\nчтобы он не промахнулся и не выдал вас, что вовсе с вами не знаком, да тут же отвезите ему и занятый презент.\r\n..\r\n- Как? Вперед? \n - О, без сомнения, и целиком; он и расписки, разумеется, не даст. А с вас я возьму сейчас же...\r\n- Извольте... Но... как он надует? \n - Не бывало еще примера. У них на это есть своя совесть и довольно высокая: будьте спокойны.\r\nРубашкин получил от учителя деньги и дал ему расписку с своей стороны.\r\n- Это на случай смертности, - сказал Саддукеев. - Я-то проживу еще, ну, а вы уже в летах... до ста годов не дотянете! ни-ни...\r\nОни легли спать. При выходе из праздничного сада, к Рубашкину у ворот подошел помещик, утром жаловавшийся на поджоги.\r\nОн был опять возбужден и озабочен; пот лился с его загорелого лица, а волосы были взъерошены и выбивались из-под картуза.\r\n- Что с вами? - спросил генерал. \n - Сейчас пришло известие от жены и детей: сожгли у нас и овчарни. Ждал это в саду заговорить с начальством.\r\n- Что же? \n Помещик яростно плюнул, посопел и молча пошел в улицу. \n - Куда вы? Попытайтесь еще...\r\n- Нечего времени-то терять; вижу, тут танцуют, а мне не до того; надо просто-напросто заново скорее строиться; это будет вернее, чем тут жаловаться!\r\n- Вот вам и еще наша областная практика! - сказал Саддукеев. - Значит, не вы одни! \n Итак, генерал и учитель легли спать.\r\n\"Как-то мне удастся утром эта практика? - думал Рубашкин, засыпая.\r\n- Каково? Я, недавно высший администратор, теперь сам своею особою пойду и понесу какому-нибудь советнику, своему же бывшему подчиненному, и такую полновесную взятку...\"\r\nУтром гость и хозяин умылись, оделись, напились чайку и снова посоветовались.\r\nРубашкин бросился в первую из растворенных лавок, купил какую-то плохонькую соломенную корзиночку с дамским прибором для шитья и детский игрушечный сундучок.\r\nВ обе из этих вещей он вложил чистоганом по тысяче рублей серебром, явился на дом к советнику правления Тарханларову и поздравил его с новорожденным.\r\nНа генерале были опять фрак и звезда. Тарханларов притворился подавленным такою честью от генерала. Еще не видя, что было в корзиночке и в сундучке, он сказал:\r\n- Полноте! к чему вам было беспокоиться поздравлять меня, такого ничтожного чиновника!\r\n- И прибавил, однако: - Я вижу, что вы опять о деле? Не могу, теперь в особенности не могу: сами знаете, жена родила с вечера.\r\n.. Да и зачем мне именно ехать? Надо ехать кому-нибудь другому, по инстанциям, младшему. Это соблазн и обида для уездных властей!\r\n- Что делать? - возразил грустно Рубашкин, расставя руки и ноги и слегка склонив голову.\r\n- Этих маленьких подарков новорожденному и родильнице, по русскому обычаю, вы, надеюсь, однако, не откажетесь принять, не обидите меня!\r\nТарханларов глянул искоса на невзрачные подарки.\r\nОн задумался, но, как бы по чутью, сразу в предстоящем, по-видимому, романтике-просителе, обыкновенно выезжающем на одних идеальничаньях, угадал зело умелого практика.\r\nОн также с полуулыбкою расставил руки и ноги, склонил голову набок, взял, хихикая, корзиночку и игрушечный сундучок,\r\nприжал их с чувством к груди и скрылся, будто спеша обрадовать ими родильницу и новорожденного.\r\nЗа дверью залы он остановился, подошел в соседней комнате к окну, открыл сперва одну вещицу, потом другую, радостно закрыл на мгновение глаза, потом оглянулся,\r\nвынул деньги, медленно их сосчитал, сунул комками пачки ассигнаций в карман, а корзинку и сундучок бросил на диван и, громко высморкавшись, оправился перед зеркалом.\r\n\"Что, дитя купали?\" - спросил он повивальную бабку, выглянувшую в это время случайно из спальни, и ушел, не дождавшись ее ответа и сам не помня, о чем ее спросил.\r\nМолодцом, сияющим и бойким, вошел снова в залу Тарханларов, подошел и как ни в чем не бывало сел у окна против Рубашкина.\r\n- Когда вам угодно, чтоб я ехал в ваше имение?\r\n- спросил он гостя, добродушно смотря на него светлыми и влажными голубыми глазами и взяв его руку в свои пухлые, раздушенные и добрые ладони.\r\n- Сегодня же... или завтра утром, я бы вас просил.\r\nТарханларов поэтически-грустно раскинулся на стуле и задумался.\r\nТут впервые Рубашкин разглядел, какой он был действительно красавец:\r\nгрудь широкая, крутая, плечистый, губы антично очерчены, волосы закинуты назад, голос звонкий, речи строгие,\r\nбелье ослепительной белизны, в лице гордость, ум, даровитость и во всех движениях какая-то вместе тихая грусть и безграничная смелость.\r\n- Сегодня, так сегодня, а завтра, так и завтра! - весело сказал Тарханларов, - я вполне к вашим услугам! Хлопочите только, чтоб губернатор назначил меня.\r\n- Вот и записка! Уже готова... Это я его прошу о вас! - Рубашкин подал ему записку.\r\n- Хорошо, несите; а я через час буду у него после вас и в точности поясню, что и мне давно хочется побывать у вас в имении. Говорят, красивый действительно уголок.\r\n.. Теперь же я поеду в правление, пробегу ваше дело. Оно, по правде, нешуточное. Ехать стоит; советников попусту из города не посылают. До свидания!\r\nТарханларов и генерал поцеловались. \n Рубашкин отвез губернатору записку и прибавил:\r\n- Если бы не желание дать вам бал у меня на Лихом, я не тревожил бы вас ни за что этим делом.\r\nГубернатор уже холоднее, однако, встретил им же самим заказанную записку и, пробегая бумагу генерала, даже не просил Рубашкина сесть.\r\n- Вы, однако, рано вчера бросили наши забавы... Вас не было за ужином? а? \n - Одно... свидание ожидало, - извините... \n - Э!\r\nГубернатор покосился на Рубашкина, видимо, недовольный, что его звезда не блестела за его ужином,\r\nмолча пометил его записку к исполнению, зазвонил и велел дежурному чиновнику сейчас же ее отправить к Тарханларову.\r\nНо чиновник доложил, что сам советник Тарханларов и вновь прикомандированный к канцелярии его превосходительства чиновник, титулярный советник Ангел, ждут в приемной.\r\n- Дела, как видите! - сказал губернатор и из-за стола грустно раскланялся с генералом. - Я вас не смею удерживать! Вы долго еще пробудете в, городе?\r\n- До вечера только. \n - Что же так?\r\n- Вы будете смеяться... \n - О! Пожалуйста, скажите... \n - Дома, где я пока живу, ждет меня одно хорошее дело... также интрижка...\r\n- Где же вы живете? \n - В казенной деревушке, вблизи своего имения...\r\n- Не правда ли, какой здесь край! Что ваша Колумбия, Перу. И каковы нравы, каковы красавицы! Не будь эта служба, не выехал бы отсюда. До свидания!..\r\n- В моем имении? \n - От души буду рад по пути заехать!\r\nВошедших чиновников губернатор принял сухо и строго: бумагу Рубашкина Тарханларову подал не сразу.\r\n- Вам командировка от меня через губернское правление, - сказал губернатор советнику, не смотря на него. \n - Слушаю-с! \n - Далеконько, однако...\r\n- Слушаю-с! \n - К вашему знакомому... Рубашкина знаете? Он отсюда через оранжерею сейчас вышел, был у меня...\r\n- Не видел, но рад исполнить приказание вашего превосходительства...\r\n- Вы с ним приятель? \n - В Петербурге служили вместе! - солгал молодчина советник, стоя навытяжку, - поохотиться на рыбку звал...\r\n- То-то на рыбку... знаю! - Губернатор, видимо, догадывался, в чем тут штуки; но не решился лишить Тарханларова удовольствия этой командировки.\r\n- Вы бы там щуку-то одну нам поймали: урод какой-то там, говорят, упирается, не слушает судебных постановлений... Какая-то помещица, сущая азиятка!\r\n- Слушаю-с. \n - Велите заготовить сейчас бумагу. Вы знаете, я откладывать не люблю. Слышите? \n Тарханларов умышленно замялся.\r\n- Да! У вас жена родила... \n - Ничего-с, я готов выполнить ваш приказ. Но позвольте чиновника в помощь подобрать надежного и знающего.\r\n- Если вы так усердны, очень рад, - кого угодно? А! И вы здесь, господин Ангел! - прибавил губернатор.\r\nТитулярный советник Ангел, обруселый грек, двадцать шесть лет исполнявший должности становых в разных окольностях тех мест юго-востока России, выжига из выжиг, с длиннейшими усами,\r\nчеловек без страха и отступлений, на вид увалень, а на деле - огонь и битый, как сам он выражался, до десяти раз всяким сбродом, почтительно поклонился губернатору.\r\n- Что вам?\r\n- Из ростовского уезда, слышно-с, на Волгу контрабандный чай перевалили. Не прикажете ли поискать? - спросил сыщик. \n Губернатор взглянул на Тарханларова. Тот сделал кислую мину.\r\n- Ох, уж мне эти чаи!.. Не согласен! - сказал губернатор. - Больше на прогоны выходит, чем этих чаев отыщешь.\r\nДа, Тарханларов! Вот, кстати, вам и помощник! Берите его с собою в эту командировку. Велите заготовить к вечеру бумаги - и с богом! Прощайте, господа!.. Очень рад!\r\nЧиновники ушли, а губернатор, сказав жандарму, чтоб никого не принимали, отрадно потянулся, надел штатский щегольский пиджак, посмотрелся в зеркало,\r\nпокрутил усики, взял книжку французского журнала и сел к окну читать, заставившись от праздных зевак штофным зеленым экранчиком.\r\n- Все сделано, - сказал Тарханларов к вечеру Рубашкину, который поспешил выдать Саддукееву заемное письмо на две тысячи, - бумаги у меня;\r\nчасть от себя я уже послал по эстафете, на счет получателей, в уезд стряпчему, исправнику и становому.\r\nВ предводительскую канцелярию послал особое резкое отношение.\r\nСловом, пока мы на почтовых к утру будем там, я надеюсь, что виновники во всех этих адских упущениях придут уже в некоторый должный трепет.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Доктор пожал протянутую ему стариком руку.\r\n``Так вот вы какие гуси! Кротами под землей роетесь, а наружу щепки летят. Нечего сказать, ловко действуете!`` -- подумал Розанов и, не возвращаясь домой, нанял извозчика в Лефортово.\r\nГлава шестнадцатая. ИЗМЕНА\r\nБыло уже близко к полуночи, когда Розанов остановился в Лефортове у дома, где жил следственный пристав Нечай и Арапов.\r\nДолго доктор дергал за веревку, прежде чем заспанный Антроп Иванович вышел и отпер ему калитку.\r\nРозанов не зашел к Нечаю, а прямо постучался в квартиру Арапова.\r\nБосая Липка откинула дверной крючок и, впустив Розанова без всякого опроса, бросилась опрометью на свой блошливый войлок.\r\nРозанов потрогал дверь араповского ложемента, -- она была заперта.\r\nНе поднимая никакого шума, доктор отпер дверь своим ключом и, войдя, тотчас запер за собою двери и не вынул ключа,\r\nтак чтобы уже еще никто не мог отпереть ее, а должен был бы постучаться.\r\nВ комнате Арапова было тихо и темно. Только чуть-чуть на этой темноте намечались туманные пятна, обозначавшие места окон.\r\nДоктор, пройдя первую комнату, кликнул вполголоса Арапова и Персиянцева; никто не отзывался.\r\nОн нащупал араповскую кровать и диван, -- тоже никого нет. Розанов толкнул дверь в узенький чуланчик.\r\nИз-за пола показалась светлая линия. Наклонясь к этой линии, Розанов взялся за железное кольцо и приподнял люк погреба.\r\nИз творила на него пахнуло сыростью, а трепетный свет из ямы в одно мгновение погас, и доктора окружила совершенная тьма и сверху, и снизу, и со всех сторон.\r\n-- Арапов! -- крикнул доктор, наклонясь над открытым творилом.\n Ответа не было.\r\n-- Арапов! -- произнес он во второй раз. -- Это я, Розанов, и больше никого нет.\n -- Это вы, Дмитрий Петрович? -- отозвался из ямы голос Персиянцева.\r\n-- Да я же, я, -- откликнулся доктор. Вслед за тем в погребе чиркнула фосфорная спичка, и опять осветилась и яма и творило. Доктор полез в яму.\r\nПодземная картина была очень оригинальна.\r\nОна помещалась в узеньком, но довольно глубоком погребе, какие московское купечество весьма часто устраивает в отдаленных комнатах своих домов для хранения вин,\r\nмариновки, варенья и прочих вещей, до которых не положено касаться наемной руке, а за которыми ходит сама хозяйка, или ее дочь, или свояченица, или падчерица.\r\nВ дальнем углу, на кирпичном полу этого кирпичного погреба стоял на коленях Персиянцев.\r\nПеред Персиянцевым лежал весьма небольшой литографический камень, черепок с типографской краской, кожаный валик, полоскательная чашка с водою, губка и огромная грязная тряпка.\r\nНа одной из прилаженных по стенам полок можно было заметить кучку бумажных листов маленького формата, так, менее чем в осьмушку.\r\nС краев полок свешивалось и торчало много-много таких же клочков. На полу, в углу, шагах в трех от Персиянцева, свернувшись, лежал барсук.\r\nВсе это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею перед литографическим камнем, за которым на корточках сидел Персиянцев.\r\nПри этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на темных стенах погреба и только с грехом пополам озарявшем камень и работника,\r\nмолодой энтузиаст как нельзя более напоминал собою швабского поэта,\r\nобращенного хитростью Ураки в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его не размопсит совершенно непорочная девица.\r\nПри входе Розанова он разогнулся, поправил поясницу и сказал:\n -- Ух! работаю.\n -- А много ли сделали?\r\n-- Да вот четвертую сотню качаем. Бумага паскудная такая, что мочи нет.\r\nКрасная и желтая ничего еще, а эта синяя -- черт ее знает -- вся под вальком крутится. Или опять и зеленая; вот и глядите, ни черта на ней не выходит.\r\nПерсиянцев прокатил вальком.\n -- Мастер вы, видно, плохой, -- сказал Розанов.\n -- И у Арапова так точно выходило.\n -- А где Арапов?\r\n-- Он в городе должен быть.\n -- Что ж, вы еще много будете печатать?\n -- Да, до пятисот надо добить. Только спать, мочи нет, хочется. Две ночи не спал.\r\n-- То-то я и зашел: ложитесь, а я поработаю.\n Персиянцев встал и зажег папироску.\r\nДоктор сел на его место, внимательно осмотрел камень, стер губкой, намазал его, потом положил листок и тиснул.\r\n-- Это пятно уж на всех есть? -- спросил он Персиянцева, показывая оттиск.\r\n-- На всех. Никак его нельзя было обойти на камне.\n -- Ну идите, спите спокойно. Ключ там в двери; вы его не вынимайте. Я не лягу спать и, если Арапов вернется, услышу.\r\nПерсиянцев вышел из погреба и повалился на диван. Он был очень утомлен и заснул в ту же минуту.\r\nПо выходе Персиянцева Розанов, сидя на корточках, опустил руки на колени и тяжело задумался.\r\nВ погреб уже более часа долетали рулады, которые вырабатывал носом и горлом сонный Персиянцев; приготовленные бумажки стали вянуть и с уголков закручиваться;\r\nстеариновая свечка стала много ниже ростом, а Розанов все находился в своем столбняковом состоянии.\r\nЭто продолжалось еще и другой час, и третий. Свечи уж совсем оставались намале: ночь проходила.\r\nДоктор, наконец, очнулся и тихо сказал сам себе:\n -- Нет, ничего все это не стоит.\r\nЗатем он спокойно встал, потер ладонями пересиженные колени, собрал все отпечатанные литографии и приготовленные листки,\r\nсложил их вместе с губкою и вальком в большую тряпку и пронес мимо Персиянцева в большую комнату.\r\nЗдесь доктор открыл осторожно трубу, сунул в печку все принесенное им из погреба и,\r\nнабив туда еще несколько старых араповских корректур, сжег все это и самым тщательным образом перемешал пепел с печною золою.\r\nПосле этой операции Розанов вернулся в погреб, подобрал окурки папирос и всякий сор, выкинул все это наверх, потом взял камень, вынес его наружу,\r\nопустил люк и опять, пройдя мимо крепко спавшего Персиянцева, осторожно вышел из араповской квартиры с литографским камнем под полою.\r\nДвор уже был отперт, и Антроп Иванович привязывал спущенную на ночь Алегру.\r\nДоктор долго шел пешком, потом взял извозчика и поехал за Москву-реку. На небе чуть серело, и по улицам уже встречались люди, но было еще темно.\r\nУ Москворецкого моста Розанов отпустил извозчика и пошел пешком. Через две минуты что-то бухнуло в воду и потонуло.\r\nДва проходившие мещанина оглянулись на доктора: он оглянулся на них, и каждый пошел своею дорогою.\r\nС моста доктор взял переулком налево и, встретив другого извозчика, порядил его домой и поехал. На дворе все еще не было настоящего света, а так только -- серелось.\r\nГлавы семнадцатая и восемнадцатая\n На столе в своей приемной комнате Розанов нашел записку Арапова.\r\n``Я, Бычков и Персиянцев были у вас и все втроем будем снова в 12-ть часов.\r\nНадеюсь, что в это время вы будете дома и потрудитесь на несколько минут оставить свою постель. Мы имеем к вам дело``.\r\nПодписано: ``А.А.``\r\nПо тону записки и торжественности разъездов в трех лицах Розанов догадался, за каким объяснением явятся Бычков, Персиянцев и Арапов.\r\nОн посмотрел на свои часы, было четверть двенадцатого.\r\nРозанов сел и распечатал конверт, лежавший возле записки Арапова. Это было письмо от его жены.\r\nОльга Александровна в своем письме и лгала, и ползала, и бесилась. Розанов все читал равнодушно, но при последних строках вскочил и побледнел.\r\nПисьмо вдруг переходило в тон исключительно нежный и заключалось выражением решительнейшего намерения Ольги\r\nАлександровны в самом непродолжительном времени прибыть в Москву для совместного сожительства с мужем,\r\nна том основании, что он ей муж и что она еще надеется на его исправление.\r\n-- Еще мало! -- произнес, опускаясь на стул, Розанов, и действительно этого было еще мало, даже на сегодня этого было мало.\r\nУ дверей Розанова послышался лошадиный топот. Это вваливали Арапов, Бычков и Персиянцев. Впереди всех шел Арапов.\n\n Огонь горел в его очах,\r\nИ шерсть на нем щетиной зрилась.\r\nЗа ним с простодушно кровожадным рылом двигался вразвал Бычков в огромных ботиках и спущенной с плеч шинели, а за ними девственный Персиянцев.\r\nВошедшие не поклонились Розанову и не протянули ему рук, а остановились молча у стола, за которым его застали.\r\n-- Господин Розанов, вы уничтожили в самом начале общее дело, вы злоупотребляли нашим доверием.\n -- Да, я это сделал.\n -- Зачем же вы это сделали?\r\n-- Затем, чтобы всех вас не послали понапрасну в каторгу.\n Арапов постоял молча и потом, обратясь к Бычкову и Персиянцеву, произнес:\r\n-- Разговаривать более нечего; господин Розанов враг наш и человек, достойный всякого презрения.\r\nГосподин Розанов! -- добавил он, обратясь к нему, -- вы человек, с которым мы отныне не желаем иметь ничего общего.\r\n-- Сердечно радуюсь, -- ответил Розанов.\r\nАрапов завернулся и пошел к двери. За ним следовали Бычков и воздыхающий Персиянцев.\r\n-- Что это за таинственные посетители? -- спросил, входя к Розанову, Лобачевский, из комнаты которого через двери был слышен этот разговор.\r\n-- Это мои знакомые, -- ответил сквозь зубы Розанов.\r\n-- С которыми вы строили планы? -- самым серьезным тоном спросил Лобачевский. Розанову стало очень совестно; все его московские похождения представились ему как на ладони.\r\n``Где же ум был? -- спрашивал он себя, шагая по комнате.\r\n-- Бросил одну прорву, попал в другую, и все это даже не жалко, а только смешно и для моих лет непростительно глупо. Вон диссертация валяется... а дома Варинька...``\r\nТут опять ему припоминался труженик Нечай с его нескончаемою работою и спокойным презрением к либеральному шутовству,\r\nа потом этот спокойно следящий за ним глазами Лобачевский, весь сколоченный из трудолюбия, любознательности и настойчивости;\r\nЛобачевский, не удостоивающий эту суету даже и нечаевского презрительного отзыва, а просто игнорирующий ее, не дающий Араповым, Баралям, Бычковым и tutti frutti (Всякой всячине (итал.\r\n)) даже никакого места и значения в общей экономии общественной жизни.\r\nЛобачевский долго следил за Розановым, и в его спокойных серых глазах даже засветилось какое-то сожаление к Розанову, душевные терзания которого ясно отражались на его подвижном лице.\r\nНаконец Лобачевский встал, молча зажег свою свечку и, молча протянув Розанову свою руку, отправился в свою комнату.\r\nА Розанов проходил почти целую зимнюю ночь и только перед рассветом забылся неприятным, тревожным сном,\r\nнисходящим к человеку после сильного потрясения его оскорблениями и мучительным сознанием собственных промахов,\r\nотнимающих у очень нервных и нетерпеливых людей веру в себя и в собственный свой ум.\r\nРозанову сдавалось, что Лобачевский, выходя от него, проговорил в себе: ``пустой вы человек, мой милый``, и это очень щипало его за сердце.\r\nГлава девятнадцатая. РАЗЛИЧНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ТЯЖЕЛОГО ДНЯ\r\nАрапов с Бычковым и Персиянцевым, несмотря на поздний ночной час, не поехали от Розанова домой, а отправились к маркизе.\r\nОни хорошо знали, что там обыкновенно засиживаются далеко за полночь и позднее их прибытие никого не потревожит,\r\nа к тому же бурный водоворот признаваемых этим кружком политических событий разрешал всех членов этого кружка от многих стеснений.\r\nМаркиза еще не спала; у нее была Лиза и все пять углекислых фей.\r\nАрапов, торопливо поздоровавшись со всеми, тотчас же попросил маркизу в сторону.\r\nЗдесь он эффектно сообщил ей по секрету, что Розанов и Райнер шпионы, что их нужно остерегаться и что теперь, когда они открыты и разоблачены, от них можно ожидать всего.\r\nМаркиза вскудахталась; взяла Рогнеду Романовну и ей пошептала; потом Серафиму Романовну, -- той пошептала;\r\nпотом третьей, четвертой и так далее, всем по секрету, и, наконец, вышло, что уж секретничать нечего.\r\n-- Га! га-аа! ггааха! -- раздавалось по комнате.\r\nЛиза вспыхнула; она жарко вступилась за Розанова и смело настаивала, что этого не может быть.\r\nЕй не очень верили, но все-таки она в значительной мере противодействовала безапелляционному обвинению Райнера и Розанова в шпионстве.\r\nМаркиза уж колебалась. Ей очень нравилась ``опасность``, но она была слишком честна для того, чтобы играть чужим именем из одной прихоти.\r\n-- Вы, мой друг, не знаете, как они хитры, -- только говорила она, обобщая факт. -- Они меня какими людьми окружали?.. Ггга! Я это знаю...\r\nа потом оказалось, что это все их шпионы. Вон Корней, человек, или Оничкин Прохор, кто их знает -- пожалуй, все шпионы, -- я даже уверена, что они шпионы.\r\n-- Да вы знаете, уж если на то пошло, то Розанов с Райнером сегодня осуждены нами, -- произнес торжественно Арапов.\r\n-- Кааааак! -- вспрыгнула маркиза.\r\n-- Так-с; они ни больше ни меньше, как выдали студента Богатырева, которого увезли в Петербург в крепость;\r\nпередавали все, что слышали на сходках и в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь в каторжную работу.\r\nНо тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные на гибель, а он убил этим все дело.\r\n-- Ггггааа! и такие люди были у меня! И я в моем доме принимала таких людей! -- вопила маркиза, закрывая рукою свой лоб. -- Где Оничка?\r\nОказалось, что Онички нет дома.\r\nУ маркизы сделалась лихорадка; феи уложили ее в постель, укутали и сели по сторонам кровати;\r\nЛиза поехала домой, Арапов пошел ночевать к Бычкову, а Персиянцева упросил слетать завтра утром в Лефортово и привезти ему, Арапову, оставленные им на столе корректуры.\r\nМаркиза всю ночь вскрикивала:\n -- Обыск? а! Идут? Ну так что ж такое?\n При этом она дергалась и стучала зубами.\n -- Это убьет ее! -- говорили феи.\r\nЛиза возвратилась домой, села в ногах своей кровати и так просидела до самого утра: в ней шла сильная нравственная ломка.\r\nУтром выйдя к чаю, Лиза чувствовала, что большая часть разрушительной работы в ней кончена, и когда ей подали письмо Женни,\r\nв котором та с своим всегдашним добродушием осведомлялась о Розанове, Лиза почувствовала что-то гадкое, вроде неприятного напоминания о прошлой глупости.\r\nТак кончилось прежде начала то чувство, которое могло бы, может быть, во что-нибудь сформироваться, если бы внутренний мир Лизы не раздвигался,\r\nослабляя прежнюю почву, в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся на провинциальном безлюдье.\r\nМаркизин кружок не был для Лизы тем высоким миром, к которому она стремилась,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Они сделали огромную деревянную башню, равную в вышине с городскими стенами, и придвинули оную к самому замку, подкопав часть вала; но Князь Российский еще не терял бодрости.\r\nНапрасно Альберт предлагал ему мир и свободу выйти из крепости со всеми людьми, с их имуществом и с конями:\r\nВячко не хотел о том слышать, надеясь, что Новогородцы не оставят его без помощи.\r\nСтрелы и камни летали с утра до вечера из города и в город: Немцы бросали туда и раскаленное железо, чтобы зажечь деревянные здания.\r\nОсажденные не имели покоя ни в самую глубокую ночь, стараясь препятствовать работе осаждающих, которые, разводя большие огни, копали землю с песнями и музыкою:\r\nЛатыши гремели щитами, Немцы били в литавры;\r\nа Россияне также играли на трубах, стоя беспрестанно на стене.\r\nУтомленные трудами, ежедневными битвами, Немцы собрались на общий совет. \"Не будем терять времени (сказал один из них) и возьмем город приступом.\r\nДоселе мы излишно щадили врагов своих: ныне да погибнут все без остатка! Кто первый из нас войдет в крепость, тому честь и слава; тому лучший конь и знаменитейший пленник.\r\nНо опасный Князь Российский должен быть повешен на дереве\". Одобрив сие предложение, Рыцари устремились на приступ.\r\nХотя жители и Россияне бились мужественно;\r\nхотя пылающими колесами зажгли башню осаждающих и несколько часов отражали Немцев: однако ж принуждены были уступить превосходному числу врагов.\r\nВслед за Рыцарями ворвались в крепость и Латыши, убивая своих единоземцев, жен, детей без разбора. Долее всех оборонялись Россияне.\r\nНикто из них не мог спастися от меча победителей, кроме одного Суздальского Боярина: пленив его, Немцы дали ему коня и велели ехать в Новгород, чтобы объявить там о бедствии Россиян.\r\nХрабрый Вячко находился в числе убитых.\r\nНовогородцы шли к Юрьеву и стояли близ Пскова: Рыцари не хотели ждать их; над кучами мертвых тел с веселою музыкою отпели благодарный молебен, сожгли крепость и спешили удалиться.\r\nЛивонский Летописец прибавляет, что Россияне, не имея тогда надежды воевать счастливо, предложили мир Епископу Рижскому;\r\nчто Альберт заключил оный с их Послами и выдал им из казны своей часть дани, которую они прежде собирали в земле Латышей:\r\nибо сей хитрый Епископ иногда еще признавал Россиян господами Ливонии, чтобы, обманывая их, тем спокойнее властвовать над оною.\r\nНовогородцы, примирясь с Рижским Орденом, должны были вооружиться для защиты южных границ своих.\r\nПосадник города Русы вышел с войском против Литовцев и не мог устоять в битве с ними:\r\nсии мужественные разбойники одержали победу, взяли в добычу множество коней и бежали назад в свою землю:\r\nибо никогда не думали о завоеваниях, желая только вредить Россиянам и грабить селения.\r\nДоселе, в течение двух столетий и более, мы видели древнее отечество наше беспрестанно терзаемое войнами междоусобными и нередко хищными иноплеменниками;\r\nно сии времена - столь, кажется, несчастные - были златым веком в сравнении с последующими.\r\nНастало время бедствия общего, гораздо ужаснейшего, которое, изнурив Государство, поглотив гражданское благосостояние оного,\r\nунизило самое человечество в наших предках и на несколько веков оставило глубокие, неизгладимые следы, орошенные кровию и слезами многих поколений.\r\nРоссия в 1224 году услышала о Татарах...\r\nГотовясь описывать редкое народное несчастие, гибель воинств и Княжений Российских, порабощение Государства, утрату лучших областей его,\r\nсчитаем за нужное обозреть тогдашнее состояние России, от времен Ярослава Великого до нашествия сих грозных иноплеменников.\r\nГлава VII\r\nСОСТОЯНИЕ РОССИИ С XI ДО ХIII ВЕКА\r\nПрава великих Князей. Княжеские съезды. Право наследственное. Враги внешние. Правление. Обряды и чины Двора. Войско.\r\nТорговля. Ганза. Договор с Немцами. Деньги. Художества. Науки. Поэзия. Нравы. Древнейшее путешествие в Россию.\r\nЯрослав, могущественный и самодержавный подобно Св.\r\nВладимиру, разделив Россию на Княжения, хотел, чтобы старший сын его называясь великим Князем, был главою отечества и меньших братьев и чтобы Удельные Князья,\r\nоставляя право наследства детям, всегда зависели от Киевского, как присяжники и знаменитые слуги его.\r\nОтдав ему многолюдную столицу, всю юго-западную Россию и Новгород, он думал, что Изяслав и наследники его,\r\nсильнейшие других Князей, могут удерживать их в границах нужного повиновения и наказывать ослушников.\r\nЯрослав не предвидел, что самое Великое Княжение раздробится, ослабеет и что Удельные Владетели,\r\nчрез союзы между собою или с иными народами, будут иногда предписывать законы мнимому своему Государю.\r\nУже Всеволод I долженствовал воевать с частным Князем его собственной области, а Святослав II ответствовать как подсудимый на запросы Князей Удельных.\r\nОдаренные мужеством и благоразумием, Мономах и Мстислав I еще умели повелевать Россиею;\r\nно преемники их лишились сей власти, основанной на личном уважении, и Киев зависел наконец от Суздаля.\r\nЕсли бы Всеволод III, следуя правилу Андрея Боголюбского, отменил систему Уделов в своих областях;\r\nесли бы Константин и Георгий II имели государственные добродетели отца и дяди: то они могли бы восстановить Единовластие.\r\nНо Россия, по кончине Всеволода Георгиевича, осиротела без Главы, и сыновья его совсем не думали быть Монархами.\r\nЯрослав разделил Государство на четыре области, кроме Полоцкой, оставленной им в наследие роду старшего брата его:\r\nв течение времени каждая из оных разделилась еще на особенные Уделы - и Князья первых стали после называться Великими в отношении к частным, или Удельным, от них зависевшим.\r\nВолыния, Галиция, земля Дреговичей отошли от Киева.\r\nКняжение Переяславское, весьма знаменитое при Всеволоде I и Мономахе, утратило Суздаль, Ростов, Курск; а Черниговское - Рязань и Муром (кроме Тмутороканя, завоеванного Половцами);\r\nНовгород Северский, Стародуб, иногда земля Вятичей во XII веке принадлежали разным Владетелям, нередко обнажавшим меч друг на друга.\r\nСмоленское также имело частные Уделы:\r\nТоропецкий и Красенский.\r\nСамый Новгород, древнее достояние Государей Киевских, славный храбростию и богатством жителей, присвоив себе власть избирать Князей, не мог сохранить целости владений своих.\r\nПсковитяне действовали иногда как независимые от него и свободные граждане.\r\nМономах, еще не будучи Великим Князем, видя с горестию безначалие и неустройство в России, хотел уменьшить сие великое зло учреждением общих Княжеских Советов,\r\nили Съездов, которые иногда воспаляли в сердцах любовь к отечеству, но только на малое время, и не могли прекратить вредного междоусобия.\r\nВследствие такого Съезда несчастный Васильке был ослеплен, а Глеб Рязанский обагрил руки свои кровию братьев.\r\nОбыкновенною причиною вражды было спорное право наследства.\r\nМы уже заметили выше, что по древнему обычаю не сын, но брат умершего Государя или старший в роде долженствовал быть его преемником.\r\nМономах, убежденный народом властвовать в столице по кончине Святополка-Михаила, нарушил сей обычай;\r\nа как родоначальник Владетелей Черниговских был старее Всеволода I, то они в сыновьях и внуках Мономаховых ненавидели похитителей Великокняжеского достоинства и воевали с ними.\r\nНо истинными наследниками Киевского престола, согласно с тогдашним обыкновением, были потомки Изяслава I, которые не искали сей чести, мирно господствуя в Уделах Туровском и Пинском.\r\nГосударство, раздираемое внутренними врагами, могло ли не быть жертвою внешних?\r\nОдному особенному счастию надлежит приписать то, что Россия в течение двух веков не утратила своей народной независимости,\r\nот времени до времени имея Князей мужественных, благоразумных.\r\nКак Ярослав Великий решительным ударом навсегда избавил отечество от свирепости Печенегов, так Мономах блестящими победами, в княжение Святополка II, ослабил силу жестоких Половцев:\r\nони все еще тревожили Днепровскую область набегами, но уже не столь гибельными, как прежде;\r\nв отношении к своим диким нравам чувствовали превосходство Россиян, любили называться Славянскими именами и даже охотно крестились.\r\nДва раза Поляки были господами нашей древней столицы, но испытав ужасную месть Россиян и стеная от собственных бедствий внутри Государства, волнуемого мятежами, оставляли нас в покое.\r\nМужественные Князья Галицкие: Владимирко, Ярослав, Роман - служили для России щитом на юго-западе и держали Венгров в страхе.\r\nДунайские Болгары, с 1185 года свободные от ига Греков, были тогда сильным народом;\r\nв 1205 году разбили Латинского Императора Балдвина, взяли его в плен и доходили до врат Константинополя; но жили мирно с нами.\r\nСын их героя Асана, именем Иоанн, принужденный выехать из отечества, искал защиты Россиян и с помощию сих верных друзей - вероятно,\r\nзнаменитого Мстислава Галицкого - в 1222 году восшел на престол своего дяди.\r\n- Болгары Камские не имели духа воинского.\r\nРыцари Немецкие вытеснили Новогородцев и Кривичей из Ливонии, но далее не могли распространить своих завоеваний; а Литовцы были не что иное, как смелые грабители.\r\nДругих, опаснейших врагов отечество наше тогда не знало и, несмотря на развлечение внутренних сил его, еще славилось могуществом в отношении к соседям,\r\nнаблюдая законы предков в своем правлении, успевая в делах воинских, в торговле, в гражданском образовании.\r\nЧто касается собственно до правления, то оно в сии времена соединяло в себе выгоды и злоупотребления двух, один другому противных, государственных уставов: самовластия и вольности.\r\nКогда Олег, Святослав, Владимир, окруженные славою побед, величием завоевателей, силою единодержавия в целой России, повелевали народу: народ смиренно и безмолвно исполнял их волю.\r\nНо когда Государство разделилось; когда лучи славы угасли над престолом Св.\r\nВладимира и вместо одного явились многие Государи в России: тогда народ, видя их слабость, захотел быть сильным, стеснял пределы Княжеской власти или противился ее действию.\r\nСамовластие Государя утверждается только могуществом Государства, и в малых областях редко находим Монархов неограниченных.\r\nМежду тем древний устав Рюриковых времен не был отменен: везде, и в самом Новегороде, Князь судил, наказывал и сообщал власть свою Тиунам; объявлял войну, заключал мир, налагал дани.\r\nНо граждане столицы, пользуясь свободою веча, нередко останавливали Государя в делах важнейших: предлагали ему советы, требования;\r\nиногда решили собственную судьбу его как вышние законодатели.\r\nЖители других городов, подведомых областному и называемых обыкновенно пригородами, не имели сего права.\r\nВероятно, что и в столицах не все граждане могли судить на Вечах, а только старейшие или нарочитые, Бояре, воины, купцы. Знаменитое Духовенство также участвовало в делах правления.\r\nСвятополк-Михаил и Мономах звали Олега на совет с Боярами, градскими людьми, Епископами, Игуменами.\r\nМитрополит Киевский присутствовал на Вече Софийском. Архиепископ Новогородский ездил с судными делами к Андрею Боголюбскому.\r\nПодобно Князьям, Вельможам, богатым купцам владея селами, Епископы пользовались в оных исключительным правом судебным без сношения с гражданскою властию;\r\nпод главным ведомством Митрополита судили Иереев, Монахов и все церковные преступления, наказывая виновных эпитимиями.\r\nРоссияне в XIII веке уже имели перевод Греческого Номоканона, или Кормчей Книги:\r\nона хранилась в Новогородском соборе и служила правилом для разбирательства случаев, относящихся к совести Христиан.\r\n- Духовным же особам были обыкновенно поручаемы государственные мирные переговоры: убеждения рассудка, подкрепляемые гласом Веры, тем сильнее действовали на сердца людей.\r\n- Но Епископы, избираемые Князем и народом, в случае неудовольствия могли ими быть изгнаны.\r\nВ отношениях гражданских Святитель совершенно зависел от суда Княжеского:\r\nтак Ярослав Феодор (в 1229 году) судил какую-то важную тяжбу Епископа Ростовского, Кирилла, обвинил его и лишил почти всего имения.\r\n(К чести сего Кирилла, славного необыкновенным богатством, скажем, что он, вместо жалоб, принес благодарность Небу;\r\nраздал остаток своего достояния друзьям, нищим и, подобно Иову страдая тогда от недуга телесного, постригся в Схиму.\r\n)\r\nВосшествие Государя на трон соединено было с обрядами священными: Митрополит торжественно благословил Долгорукого властвовать над южною Россиею;\r\nКиевляне, Новогородцы сажали Князей на престол в Софийском храме.\r\nКнязь в самой церкви, во время Литургии, стоял с покровенною главою, в шапке или клобуке (может быть, в венце);\r\nукрашал Вельмож своих златыми цепями, крестами, гривнами; жаловал придворных в Казначеи, Ключники, Постельники, Конюшие и проч.\r\nЧто прежде называлось дружиною Государей, то со времен Андрея Боголюбского уже именуется в летописях Двором: Бояре, Отроки и Мечники Княжеские составляли оный.\r\nСии Дворяне, первые в России, были лучшею частию войска.\r\nКаждый город имел особенных ратных людей, Пасынков, или Отроков Боярских (названных так для отличия от Княжеских) и Гридней,\r\nили простых Мечников, означаемых иногда общим именем воинской дружины.\r\nТолько в чрезвычайных случаях вооружались простые граждане или сельские жители; но последние обязаны были давать лошадей для конницы.\r\nСовершив поход - большею частию в конце зимы - Князь обирал у воинов оружие, чтобы хранить его до нового предприятия.\r\nВойско разделялось на полки, конные и пехотные, на копейщиков и стрелков; последние обыкновенно начинали дело.\r\nГлавный Воевода именовался Тысячским: Князья имели своих Тысячских, города также.\r\nЕсли сказания Нестора о числе Олеговых и Игоревых воинов, справедливы, то древнейшие ополчения Российские были многолюднее, нежели в XI, XII и XIII столетии;\r\nибо сильнейшее известное нам войско в течение сих веков состояло только из 50000 ратников.\r\nВоины надевали латы единственно в то время, когда уже готовились к битве;\r\nсамое оружие, для облегчения людей, возили в телегах: отчего неприятель, пользуясь нечаянностию, иногда нападал на безоружных.\r\nВойско робкое или малочисленное ограждало себя в поле кольями и плетнем; такие же ограды деревянные, или остроги, служили внешнею защитою для крепостей, замков, или детинцев.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Конь бледный автора Савинков Б", "role": "user" }, { "content": "-- До свиданья. \n Ночью темно и пусто в Москве. Я иду в Тиволи. Гремит оркестр, бесстыдно смеются женщины. Я один.\r\n25 апреля. Петербург.\r\nГенерал-губернатор уехал в Петербург. Я поехал за ним: быть может, здесь его легче убить.\r\nЯ радостно встречаю Неву, сияющий купол Иса-акия. Весна хороша в Петербурге. Она целомудренно-ясная. Как девушка шестнадцати лет.\r\nГенерал-губернатор едет к царю, в Петергоф. Я в том же поезде, в вагоне первого класса. Входит нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.\r\n-- Вы едете в Петергоф? -- говорит она по-французски. \n -- Да, в Петергоф. \n -- Вы не русский? -- всматривается она в меня. \n -- Я англичанин.\r\n-- Англичанин? Как ваше имя? Я знаю, как ваше имя. \n Я колеблюсь минуту. Потом вынимаю карточку. Джордж 0'Бриен, инженер, Лондон-Москва.\r\n-- Инженер ... Как я рада . .. приезжайте ко мне. Я буду вас ждать.\r\nВ Петергофе я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то евреем. Он очень похож на шпиона. Я подхожу к ней. Я говорю: \n -- Я счастлив встретиться снова.\r\nОна смеется. \n Мы гуляем с ней по платформе. Платформа разделена надвое рядами жандармов. Я спрашиваю: \n -- Зачем здесь так много жандармов?\r\n-- Вы не знаете? Готовится покушение на московского генерал-губернатора. Он теперь в Петергофе, поедет с этим же поездом. О, эти негодные анархисты ...\r\n-- Покушение? На генерал-губернатора? \n -- Ха-ха-ха... Он не знает ... Не играйте комедии ...\r\nВ вагоне кондуктор отбирает билеты. Она подает ему серый конверт. Я читаю внизу печатным курсивом: Петергофское Жандармское Управление.\r\n-- У вас, вероятно, сезонный билет? -- спрашиваю я ее.\r\nОна густо краснеет. \n -- Нет, это так ... Ничего ... Это подарок ... Ах, как я рада познакомиться с вами ... Я так люблю англичан ...\r\nСвисток. Петербургский вокзал. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она входит в жандармскую комнату.\r\n-- Шпионка, -- говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча -- случайность, скучное совпадение.\r\nЯ хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.\r\nЯ надеваю цилиндр. Беру лихача. Звоню по адресу, у подъезда. \n -- Барышня дома? \n -- Пожалуйте.\r\nКомната -- бонбоньерка. В углу букет чайных роз: цветочное подношение. На столах и на стенах портреты хозяйки. Во всех видах и позах.\r\n-- Ах, вы пришли ... Как это мило ... Садитесь.\r\nМы опять говорим по-французски. Я курю сигару, держу на коленях цилиндр. \n -- Вы живете в Москве? \n -- Да, в Москве. \n -- Нравятся вам русские дамы?\r\n-- Лучшие дамы в мире. \n В двери стучат. \n -- Войдите. \n Входят два господина, очень черных, очень усатых. Не то шулера, не то сутенеры. Мы жмем руки друг другу.\r\nВсе трое отходят к окну. \n -- Это кто? -- слышу я шепот. \n -- Это? Ах, это инженер-англичанин, богатый. Ты говори, не стесняйся: он по-русски ни слова.\r\nЯ встаю. \n -- Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться. \n Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я -- англичанин.\r\n26 апреля. Петербург. \n Генерал-губернатор едет обратно в Москву. Я брожу по Петербургу без цели. \n Вечереет. Над Невой пурпур зари. Четкий шпиц крепости пронзает небо.\r\nУ крепостных дубовых ворот трехцветная будка: символ нашего рабства. За белой стеной темная пасть коридора.\r\nПо каменным плитам эхо шагов. В камерах мрак, решетка окон. Ночью трепетный бой курантов. Великая скорбь на всю землю.\r\nМногие из моих друзей повешены здесь. Многие еще будут повешены.\r\nЯ вижу низкие бастионы, серые стены. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет . . .\r\nКто устоит в этот день? \n\n 28 апреля \n\n В парке еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.\r\nЕлена рвет, нагибаясь, цветы. Оборачивается ко мне и смеется: \n -- Как хорошо . . . Неправда ли, как сегодня радостно и светло?\r\nДа, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза и мне хочется сказать, что в ней радость и что она, -- яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.\r\n-- Как давно я не видела вас .. . Где вы были, где жили, что видели, что узнали? . . Что вы думали обо мне? \n И, не ожидая ответа, краснеет.\r\n-- Я так боялась за вас. \n Я не запомню такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.\r\n-- Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы -- не вы, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь вы мне чужой .\r\n.. Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо ... Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо? .. Не правда ли, хорошо?\r\nИ, помолчав, говорит с улыбкой: \n -- Нет, скажите же мне, что вы делали, чем вы жили?\r\n-- Вы ведь знаете, чем я живу. Она опускает глаза. \n -- Так правда .. . террором? \n -- Террором. \n По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.\r\n-- Слушайте, -- говорит она наконец, -- я ничего в этом не понимаю. Но, скажите, зачем убивать .. . Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо:\r\nрасцветает весна, поют птицы. А вы думаете о чем? Живете чем? .. Смертью? .. Милый, зачем?\r\nЯ хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа.\r\nНо почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.\r\nА она настойчиво повторяет: \n -- Милый, зачем? \n На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, -- брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.\r\n-- Не лучше ли жить, попросту жить? . . Или я не поняла вас? Или так нужно . .. Нет, нет, -- отвечает она себе, -- так не нужно, не может быть нужно .. .\r\nИ я робко спрашиваю, как мальчик: \n -- Что же нужно, Елена?\r\n-- Вы спрашиваете меня? Вы? .. Разве я знаю? Разве я могу знать? Ничего, ничего я не знаю ...\r\nДа и знать не хочу ... А сегодня нам хорошо ... И не надо думать о смерти . .. Не надо . ..\r\nВот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, -- скоро я снова буду один и ее детский смех зазвучит не для меня, -- для другого.\r\nКровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно: \n -- Елена. \n -- Что, милый? \n -- Вы спрашиваете меня, что я делал? .. Я... я помнил о вас.\r\n-- Помнили обо мне? \n -- Да ... вы ведь видите: я вас люблю ... Она опускает глаза. \n -- Не говорите мне так. \n -- Почему?\r\n-- Боже мой ... Не говорите. Прощайте. Она быстро уходит. И долго еще между белых берез мелькает ее черное платье. \n\n 29 апреля.\r\nЯ написал Елене письмо:\r\n\"Мне кажется, что я не видел вас долгие годы. Каждый час и каждую минуту я чувствую, что вас нет со мной. Днем и ночью, всегда и везде, -- вот я вижу ваши сияющие глаза.\r\nЯ верю в любовь, в свое право любить. В глубине моего сердца, на самом его дне, живет спокойная уверенность, предчувствие будущего. Так должно быть. Так будет.\r\nЯ люблю вас и я счастлив. Будьте же счастливы любовью и вы\". \n Я получил короткий ответ: \n \"Завтра в Сокольниках, в шесть часов\". \n 30 апреля. \n Елена мне говорит:\r\n-- Я рада, я счастлива, что вы со мною ... Но не говорите мне о любви. Я молчу. \n -- Нет, обещайте: не говорите мне о любви ... И не печальтесь, не думайте ни о чем.\r\n-- Я думал о вас. \n -- Обо мне? . . Не думайте обо мне . . . \n -- Почему? \n И я сам тотчас же отвечаю:\r\n-- Вы замужем? Муж? Честь мужа? Долг честной женщины? О, конечно, простите... Я осмелился говорить о своей любви, я осмелился просить вашей.\r\nДля добродетельных жен есть только домашний покой, чистые комнаты сердца. Простите.\r\n-- Как вам не стыдно?\r\n-- Нет, мне не стыдно. Я знаю: трагедия любви и подвенечного платья, законного брака, законных супружеских поцелуев. Не мне стыдно, Елена, а вам. \n -- Молчите.\r\nНесколько минут мы молча идем по узкой дорожке парка. На ее лице еще гнев. \n -- Слушайте, -- поворачивается она ко мне, -- неужели для вас есть закон?\r\n-- Не для меня, а для вас. \n -- Нет ... А вот вы ... Вы живете кровью. Пусть это нужно, но вы... зачем вы живете кровью? \n -- Не знаю. \n -- Не знаете?\r\n-- Нет. \n -- Слушайте, ведь это закон .. . Вы сказали себе: так нужно. \n Я говорю, помолчав: \n -- Нет. Я сказал: я хочу. \n -- Вы так хотите?\r\nОна с изумлением смотрит мне прямо в глаза. \n -- Вы так хотите? \n -- Ну да. \n Вдруг она мягко кладет мне руки на плечи. \n -- Милый, милый мой Жорж.\r\nИ быстро, гибким движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я открываю глаза: ее уже нет. Где она? И не сон ли мне снился? \n 1 мая.\r\nСегодня первое мая, -- праздник рабочих. Я люблю этот день. В нем много света и радости. Но именно сегодня я бы охотно убил генерал-губернатора.\r\nОн стал осторожен. Он прячется во дворце и мы напрасно следим за ним. Мы видим только сыщиков и солдат. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.\r\nЯ узнал: 14-го, в день коронации, он поедет в театр. Мы запрем Кремлевские ворота. Ваня станет у Спасских, Федор у Троицких, Генрих у Боровичьих. И здесь будет наше терпение.\r\nЯ радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на мундире. Вижу темные своды церкви, зажженные свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему смерти.\r\nЯ хочу ему \"огня и озера огненного\". \n 2 мая.\r\nЭти дни я как в лихорадке. Вся моя воля в одном: в моем желании убить. Каждый день я зорко смотрю: нет ли за мой шпионов.\r\nЯ боюсь, что мы посеем, но не пожнем, что нас арестуют. Но я не сдамся живым.\r\nЯ живу теперь в гостинице \"Бристоль\". Вчера принесли мне мой паспорт. Принес из участка сыщик. Он топчется на пороге и говорит:\r\n-- Осмелюсь спросить, господин пристав спрашивают, какого изволите быть вероисповедания? \n Странный вопрос. В паспорте сказано, что я лютеранин. Я, не поворачивая головы, говорю:\r\n-- Как?\r\n-- Какого исповедания-с? Веры какой-с? Я беру в руки паспорт.\r\nЯ громко читаю английский титул лорда Ландсдоуна: \"We, Henry Charles Keith Perry Fitz Maurice Marquess of Landsdown, Earl Wy combe\" и т.\r\nд. Я не умею читать по-английски. Я произношу буквы подряд.\r\nСыщик внимательно слушает. \n -- Понял? \n -- Так точно. \n -- Иди к приставу, скажи: сейчас телеграмма посланнику. Понял? \n -- Так точно.\r\nЯ стою спиной к нему, смотрю в окно. Я говорю очень громко: \n -- А теперь, -- пошел вон. Он с поклоном уходит. Я остаюсь один. Неужели за мной следят?\r\n6 мая. \n Мы встретились в Кунцеве, у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и Федор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки.\r\nЯ говорю: \n -- Четырнадцатого генерал-губернатор поедет в театр. Нужно теперь же решить места. Кто бросит первую бомбу?\r\nГенрих волнуется: \n -- Первое место мне. \n У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Генрих повторяет: \n -- Непременно мне, непременно.\r\nВаня ласково улыбается: \n -- Нет, Генрих, я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За мною первое место. Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:\r\n-- Федор, а ты? \n -- Что ж, я всегда готов. \n Тогда я говорю:\r\n-- Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу. \n Все молчат.\r\nПо железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.\r\n-- Слушай, -- говорит Ваня, -- я вот о чем думал. Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, -- не всегда попадешь.\r\nПопадешь, например, в заднее колесо, -- ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков.\r\nГенрих волнуется: \n -- Да, да ... Как же быть? \n Федор внимательно слушает. Ваня говорит:\r\n-- Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям. \n --Ну? \n -- Ну, наверное взорвет карету и лошадей. \n -- И тебя тоже взорвет.\r\n-- И меня. \n Федор с презрением пожимает плечами. \n -- Не надо этого ничего. И так убьем. Подбежать к окну, да в стекло. Вот и готово дело.\r\nЯ смотрю на них. Федор навзничь лежит на траве и солнце жжет его смуглые щеки.\r\nОн жмурится: рад весне, Ваня, бледный, задумчиво смот-рел вдаль. Генрих ходит взад и вперед и порывисто курит. Над нами синее небо.\r\nЯ говорю: \n -- Я скажу, когда продавать пролетки. Федор оденется офицером, ты, Ваня, -- швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддевке.\r\nФедор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеется:\r\n-- Я, говоришь, его благородием . . . Ловко . . . Значит, без пяти минут барин. \n Ваня говорит: \n -- Жоржик, нужно еще о снарядах подумать. Я встаю.\r\n-- Будь спокоен. Все помню. \n Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих. \n -- Жорж:. \n -- Ну что? \n -- Жорж:... Как же это ... Как же Ваня пойдет?\r\n-- Так и пойдет. \n -- Значит, погибнет? \n -- Погибнет. \n Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног.\r\n-- Я этого не могу, -- говорит он глухо. \n -- Чего не могу? \n -- Да этого ... чтобы он шел ... \n Он останавливается. Он говорит быстро:\r\n-- Лучше я первый пойду. Я погибну. Как же так, если его повесят? Ведь повесят? Повесят? \n -- Конечно, повесят.\r\n-- Ну, так я не могу. Как будем жить, если он умрет? Пусть лучше повесят меня. \n -- И вас, Генрих, повесят.\r\n-- Нет, Жорж, слушайте, нет... Неужели его не будет? Вот мы спокойно решили, а от нашего решения Ваня наверное погибнет. Главное, что наверное. Нет, Бога ради, нет ...\r\nОн щиплет бородку. Руки его дрожат. Я говорю:\r\n-- Вот что, Генрих, одно из двух: или так, или этак. Или террор, и тогда оставьте все эти скучные разговоры, или разговаривайте и уйдите назад, -- в университет.\r\nОн молчит. Я беру его под руку.\r\n-- Помните, Того своим японцам сказал: \"Я жалею лишь об одном, что у меня нет детей, которые бы разделили с вами вашу участь\".\r\nНу и мы должны жалеть об одном, что не можем разделить участи Вани. И не о чем плакать.\r\nБлизко Москва. На солнце искрится Триумфальная арка. Генрих подымает глаза. \n -- Да, Жорж, вы правы. Я смеюсь: \n -- И подождите еще: suum quique.\r\n7 мая. \n Эрна приходит ко мне, садится в угол и курит. Я не люблю, когда женщины курят. И мне хочется ей об этом сказать.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "-- Очень рада, -- сказала протяжно Олимпиада Егоровна, не подавая мне руки. -- Очень рада...\r\nМы сели и минуту помолчали.\r\n-- Чай, не ждал гостей? -- начала Олимпиада Егоровна, обращаясь к Докукину. -- Я и сама не думала быть у тебя, братец, да вот к предводителю еду, так мимоездом...\r\n-- А зачем к предводителю едешь? -- спросил Докукин.\r\n-- Зачем? Да вот на него жаловаться! -- кивнула дама на своего мужа.\r\nДосифей Андреич потупил глазки, поджал ноги под стул и конфузливо кашлянул в кулак. \n -- За что же на него жаловаться?\r\nОлимпиада Егоровна вздохнула.\r\n-- Звание свое забывает! -- сказала она.\r\n-- Что ж? Жалилась я и тебе, братец, и его родителям, и к отцу Григорию его возила, чтоб наставление ему прочел, и сама всякие меры принимала, ничего же не вышло!\r\nПоневоле приходится господина предводителя беспокоить.\r\n..\r\n-- Но что же он сделал такое?\r\n-- Ничего не сделал, а звания своего не помнит! Он, положим, не пьющий, смиренный, уважительный, но что с того толку, ежели он не помнит своего звания!\r\nПогляди-ка, сгорбившись сидит, словно проситель какой или разночинец.\r\nНешто дворяне так сидят? Сиди как следует! Слышишь?\r\nДосифей Андреич вытянул шею, поднял вверх подбородок, вероятно для того, чтобы сесть как следует, и пугливо, исподлобья поглядел на жену.\r\nТак глядят маленькие дети, когда бывают виноваты. Видя, что разговор принимает характер интимный, семейный, я поднялся, чтобы выйти. Хлыкина заметила мое движение.\r\n-- Ничего, сидите! -- остановила она меня. -- Молодым людям полезно это слушать. Хоть мы и не ученые, но больше вас пожили.\r\nДай бог всем так пожить, как мы жили... А мы, братец, уж у вас и пообедаем заодно, -- повернулась Хлыкина к брату.\r\n-- Но небось сегодня у вас скоромное готовили. Чай, ты и не помнишь, что нынче среда... -- Она вздохнула.\r\n-- Нам уж прикажи постное изготовить. Скоромного мы есть не станем, это как тебе угодно, братец.\r\nДокукин позвал Тимошку и заказал постный обед.\r\n-- Пообедаем и к предводителю... -- продолжала Хлыкина. -- Буду его молить, чтоб он обратил внимание. Его дело глядеть, чтоб дворяне с панталыку не сбивались...\r\n-- Да нешто Досифей сбился? -- спросил Докукин.\r\n-- Словно ты в первый раз слышишь, -- нахмурилась Хлыкина. -- И то, правду сказать, тебе все равно... Ты-то и сам не слишком свое звание помнишь...\r\nА вот мы господина молодого человека спросим. Молодой человек, -- обратилась она ко мне, -- по-вашему, это хорошо, ежели благородный человек со всякою шушвалью компанию водит?\r\n-- Смотря с кем... -- замялся я.\r\n-- Да хоть бы с купцом Гусевым. Я этого Гусева и к порогу не допускаю, а он с ним в шашки играет да закусывать к нему ходит.\r\nНешто прилично ему с писарем на охоту ходить? О чем он может с писарем разговаривать?\r\nПисарь не только что разговаривать, пискнуть при нем не смей, -- ежели желаете знать, милостивый государь!\r\n-- Характер у меня слабый... -- прошептал Досифей Андреич.\r\n-- А вот я покажу тебе характер! -- погрозила ему жена, сердито стуча перстнем о спинку стула.\r\n-- Я не дозволю тебе нашу фамилию конфузить! Хоть ты и муж мне, а я тебя осрамлю! Ты должен понимать! Я тебя в люди вывела!\r\nИхний род Хлыкиных, сударь, захудалый род, и ежели я, Докукина урожденная, вышла за него, так он это ценить должен и чувствовать! Он мне, сударь, не дешево стоит, ежели желаете знать!\r\nЧто мне стоило его на службу определить! Спросите-ка у него! Ежели желаете знать, так мне один только его экзамен на первый чин триста рубликов стоил! А из-за чего хлопочу?\r\nТы думаешь, тетеря, я из-за тебя хлопочу? Не думай! Мне фамилия рода нашего дорога! Ежели б не фамилия, так ты у меня давно бы на кухне сгнил, ежели желаешь знать!\r\nБедный Досифей Андреич слушал, молчал и только пожимался, не знаю, отчего -- от страха или срама.\r\nИ за обедом не оставляла его в покое строгая супруга. Она не спускала с него глаз и следила за каждым его движением.\r\n-- Посоли себе суп! Не так ложку держишь! Отодвинь от себя салатник, а то рукавом зацепишь! Не мигай глазами!\r\nА он торопливо ел и ежился под ее взглядом, как кролик под взглядом удава. Ел он с женой постное и то и дело взглядывал с вожделением на наши котлетки.\r\n-- Молись! -- сказала ему жена после обеда. -- Благодари братца. \n Пообедав, Хлыкина пошла в спальню отдохнуть. По уходе ее Докукин схватил себя за волосы и заходил по комнате.\r\n-- Ну, да и несчастный же ты, братец, человек! -- сказал он Досифею, тяжело переводя дух.\r\n-- Я час посидел с ней -- замучился; каково же тебе-то с ней дни и ночи... ах! Мученик ты, мученик несчастный! Младенец ты вифлеемский, Иродом убиенный!\r\nДосифей замигал глазками и проговорил:\r\n-- Строги они, это действительно-с, но должен я за них денно и нощно бога молить, потому -- кроме благодеяний и любви я от них ничего не вижу.\r\n-- Пропащий человек! -- махнул рукой Докукин. -- А когда-то речи в собраниях говорил, новую сеялку изобретал! Заездила ведьма человека! Эхх!\r\n-- Досифей! -- послышался женский бас. -- Где же ты? Поди сюда, мух от меня отгоняй!\r\nДосифей Андреич вздрогнул и на цыпочках побежал в спальню... \n -- Тьфу! -- плюнул ему вслед Докукин.\r\nДИПЛОМАТ \n\n (СЦЕНКА) \n\n\n Жена титулярного советника Анна Львовна Кувалдина испустила дух.\r\n-- Как же теперь быть-то? -- начали совещаться родственники и знакомые. -- Надо бы мужа уведомить. Он хоть не жил с нею, но все-таки любил покойницу.\r\nНамеднись приезжал к ней, на коленках ползал и все: \"Анночка! Когда же наконец ты простишь мне увлечение минуты?\" И все в таком, знаете, роде. Надо дать знать...\r\n-- Аристарх Иваныч! -- обратилась заплаканная тетенька к полковнику Пискареву, принимавшему участие в родственном совещании. -- Вы друг Михаилу Петровичу.\r\nСделайте милость, съездите к нему в правление и дайте ему знать о таком несчастье!.\r\n. Только вы, голубчик, не сразу, не оглоушьте, а то как бы и с ним чего но случилось. Болезненный. Вы подготовьте его сначала, а потом уж...\r\nПолковник Пискарев надел фуражку и отправился в правление дороги, где служил новоиспеченный вдовец. Застал он его за выведением баланса.\r\n-- Михайлу Петровичу, -- начал он, подсаживаясь к столу Кувалдина и утирая пот. -- Здорово, голубчик! Да и пыль же на улицах, прости господи! Пиши, пиши.\r\n.. Я мешать не стану... Посижу и уйду... Шел, знаешь, мимо и думаю: а ведь здесь Миша служит! Дай зайду! Кстати же и тово... дельце есть...\r\n-- Посидите, Аристарх Иваныч... Погодите... Я через четверть часика кончу, тогда и потолкуем... \n -- Пиши, пиши... Я ведь так только, гуляючи... Два словечка скажу и -- айда!\r\nКувалдин положил перо и приготовился слушать. Полковник почесал у себя за воротником и продолжал:\r\n-- Душно у вас здесь, а на улице чистый рай... Солнышко, ветерочек этакий, знаешь ли... птички.\r\n.. Весна! Иду себе по бульвару, и так мне, знаешь ли, хорошо!.. Человек я независимый, вдовый.\r\n.. Куда хочу, туда и иду... Хочу -- в портерную зайду, хочу -- на конке взад и вперед проедусь, и никто не смеет меня остановить, никто за мной дома не воет...\r\nНет, брат, и лучше житья, как на холостом положении... Вольно! Свободно! Дышишь и чувствуешь, что дышишь! Приду сейчас домой и никаких.\r\n.. Никто не посмеет спросить, куда ходил... Сам себе хозяин...\r\nМногие, братец ты мой, хвалят семейную жизнь, по-моему же она хуже каторги... Моды эти, турнюры, сплетни, визг.\r\n.. то и дело гости... детишки один за другим так и ползут на свет божий... расходы... Тьфу!\r\n-- Я сейчас, -- проговорил Кувалдин, берясь за перо. -- Кончу и тогда...\r\n-- Пиши, пиши... Хорошо, если жена попадется не дьяволица, ну а ежели сатана в юбке? Ежели такая, что по целым дням стрекозит да зудит?.. Взвоешь! Взять хоть тебя к примеру...\r\nПока холост был, на человека похож был, а как женился на своей, и захирел, в меланхолию ударился...\r\nОсрамила она тебя на весь город... из дому прогнала... Что ж тут хорошего? И жалеть такую жену нечего...\r\n-- В нашем разрыве я виноват, а не она, -- вздохнул Кувалдин.\r\n-- Оставь, пожалуйста! Знаю я ее! Злющая, своенравная, лукавая! Что ни слово, то жало ядовитое, что ни взгляд, то нож острый.\r\n.. А что в ней, в покойнице, ехидства этого было, так и выразить невозможно!\r\n-- То есть как в покойнице? -- сделал большие глаза Кувалдин.\r\n-- Да нешто я сказал: в покойнице? -- спохватился Пискарев, краснея. -- И вовсе я этого не говорил... Что ты, бог с тобой... Уж и побледнел! Хе-хе... Ухом слушай, а не брюхом!\r\n-- Вы были сегодня у Анюты?\r\n-- Заходил утром... Лежит... Прислугой помыкает... То ей не так подали, другое... Невыносимая женщина! Не понимаю, за что ты и любишь ее, бог с ней совсем.\r\n.. Дал бы бог, развязала бы она тебя, несчастного... Пожил бы ты на свободе, повеселился... на другой бы оженился...\r\nНу, ну, не буду! Не хмурься! Я ведь так только, по-стариковски... По мне, как знаешь... Хочешь -- люби, хочешь -- не люби, а я ведь так...\r\nдобра желаючи... Не живет с тобой, знать тебя не хочет... что ж это за жена? Некрасивая, хилая, злонравная... И жалеть не за что... Пущай бы...\r\n-- Легко вы рассуждаете, Аристарх Иваныч! -- вздохнул Кувалдин. -- Любовь -- не волос, не скоро ее вырвешь.\r\n-- Есть за что любить! Акроме ехидства ты от нее ничего не видел. Ты прости меня, старика, а не любил я ее...\r\nВидеть не мог! Еду мимо ее квартиры и глаза закрываю, чтобы не увидеть... Бог с ней! Царство ей небесное, вечный покой, но... не любил, грешный человек!\r\n-- Послушайте, Аристарх Иваныч... -- побледнел Кувалдин. -- Вы уже во второй раз проговариваетесь... Умерла она, что ли?\r\n-- То есть кто умерла? Никто не умирал, а только не любил я ее, покойницу... тьфу! то есть не покойницу, а ее... Аннушку-то твою...\r\n-- Да она умерла, что ли? Аристарх Иваныч, не мучайте меня! Вы как-то странно возбуждены, путаетесь... холостую жизнь хвалите... Умерла? Да?\r\n-- Уж так и умерла! -- пробормотал Пискарев, кашляя. -- Как ты, брат, все сразу... А хоть бы и умерла! Все помрем, и ей, стало быть, помирать надо... И ты помрешь, и я...\r\nГлаза Кувалдина покраснели и налились слезами... \n -- В котором часу? -- спросил он тихо.\r\n-- Ни в котором... Уж ты и рюмзаешь! Да не умерла она! Кто тебе сказал, что она померла? \n -- Аристарх Иваныч, я... я прошу вас. Не щадите меня!\r\n-- С тобой, брат, и говорить нельзя, словно ты маленький.\r\nВедь не говорил же я тебе, что она преставилась? Ведь не говорил? Чего же слюни распускаешь? Поди, полюбуйся -- живехонька! Когда заходил к ней, с теткой бранилась.\r\n.. Тут отец Матвей панихиду служит, а она на весь дом орет.\r\n-- Какую панихиду? Зачем ее служить? \n -- Панихиду-то? Да так... словно как бы вместо молебствия. То есть... никакой панихиды не было, а что-то такое... ничего не было.\r\nАристарх Иваныч запутался, встал и, отвернувшись к окну, начал кашлять.\r\n-- Кашель у меня, братец... Не знаю, где простудился... \n Кувалдин тоже поднялся и нервно заходил около стола.\r\n-- Морочите вы меня, -- сказал он, теребя дрожащими руками свою бородку. -- Теперь понятно...\r\nвсе понятно. И не знаю, к чему вся эта дипломатия! Почему же сразу не говорить? Умерла ведь?\r\n-- Гм... Как тебе сказать? -- пожал плечами Пискарев. -- Не то чтобы умерла, а так...\r\nНу вот ты уж и плачешь! Все ведь умрем! Не одна она смертная, все на том свете будем! Чем плакать-то при людях, взял бы лучше да помянул! Перекрестился бы!\r\nПолминуты Кувалдин тупо глядел на Пискарева, потом страшно побледнел и, упавши в кресло, залился истерическим плачем.\r\n.. Из-за столов повскакивали его сослуживцы и бросились к нему на помощь. Пискарев почесал затылок и нахмурился.\r\n-- Комиссия с такими господами, ей-богу! -- проворчал он, растопыривая руки. -- Ревет...\r\nну, а отчего ревет, спрашивается? Миша, да ты в своем уме? Миша! -- принялся он толкать Кувалдина.\r\n-- Ведь не умерла же еще! Кто тебе сказал, что она умерла? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда!\r\nМиша! А Миша! Говорю тебе, что не померла! Хочешь, вместе к ней съездим? Как раз и к панихиде поспеем.\r\n.. то есть, что я? Не к панихиде, а к обеду. Мишенька! уверяю тебя, что еще жива! Накажи меня бог! Лопни мои глаза! Не веришь? В таком разе едем к ней.\r\n.. Назовешь тогда чем хочешь, ежели... И откуда он это выдумал, не понимаю? Сам я сегодня был у покойницы, то есть не у покойницы, а... тьфу!\r\nПолковник махнул рукой, плюнул и вышел из правления. Придя в квартиру покойницы, он повалился на диван и схватил себя за волосы.\r\n-- Ступайте вы к нему сами! -- проговорил он в отчаянии. -- Сами его подготовляйте к известию, а меня уж избавьте! Не желаю-с! Два слова ему только сказал.\r\n.. Чуть только намекнул, поглядите, что с ним делается! Помирает! Без чувств! В другой раз ни за какие коврижки!.. Сами идите!..\r\nО ТОМ, О СЕМ...\r\nОдна из пьес московского драматурга M-да потерпела фиаско на первом же представлении.\r\nПрогуливаясь по театральному фойе и сумрачно поглядывая по сторонам, автор спросил встретившегося ему приятеля:\r\n-- Что вы думаете о моей пьесе? \n -- Я думаю, -- отвечал приятель, -- что вы гораздо лучше чувствовали бы теперь себя, если бы эта пьеса была написана не вами, а мною. \n\n * * \r\nОдин помещик, зазвав к себе своего старого друга, велел подать полубутылку старого цимлянского...\r\n-- Ну, как ты находишь вино? -- спросил он друга, когда вино было выпито. -- Каков букет, какова крепость! Сейчас видно, что ему пятьдесят лет...\r\n-- Да, -- согласился приятель, косясь на полубутылку, -- только оно слишком мало для своих лет... \n\n * \r\nАктер пристает к своему антрепренеру, моля о выдаче жалованья и грозя в противном случае умереть с голодухи.\r\n-- Полноте, батенька, врать-то... -- говорит антрепренер. -- По вашим розовым, пухлым щекам не видать, чтоб вы с голоду дохли...\r\n-- Да что вы на лицо-то глядите! Лицо-то ведь не мое, а хозяйкино! Хозяйка кормит меня в кредит! \n\n * \r\nОдному офицеру под Севастополем лопнувшей гранатой оторвало ногу. Он не пал духом и стал носить искусственную конечность.\r\nВ минувшую русско-турецкую кампанию во время взятия Плевны ему оторвало другую ногу. Бросившиеся к нему на помощь солдаты и офицеры были крайне озадачены его спокойным видом... -- Вот дураки-то! -- смеялся он. -- Только заряд потеряли даром... Того не знают, что у меня в обозе есть еще пара хороших ног! \n\n\n\n\n\n УГРОЗА\r\nУ одного барина украли лошадь.\r\nНа другой же день во всех газетах было напечатано следующее объявление:\r\n\"Если лошадь не будет мне возвращена, то необходимость заставит меня прибегнуть к тем крайним мерам, к которым когда-то в подобном же случае прибег мой отец\".\r\nУгроза подействовала.\r\nВор, не зная, чего бояться, но предполагая нечто необыкновенно страшное, испугался и тайком возвратил лошадь.\r\nБарин, обрадованный таким исходом дела, признавался своим приятелям, что он очень счастлив тем, что ему не понадобилось последовать примеру своего отца.\r\n-- Что же, однако, сделал ваш отец? -- спросили его.\r\n-- Вы спрашиваете, что сделал мой отец? Извольте, я вам скажу... Когда на постоялом дворе у него украли лошадь, он надел седло себе на спину и вернулся домой пешком.\r\nКлянусь, я сделал бы то же самое, если бы вор не был так добр и обязателен!\r\nФИНТИФЛЮШКИ\r\nОдин российский самодур, некий граф Рубец-Откачалов, ужасно кичился древностью своего рода и доказывал, что род его принадлежит к самым древним...\r\nНе довольствуясь историческими данными и всем тем, что он знал о своих предках, он откопал где-то два старых,\r\nзавалящих портрета, изображавших мужчину и женщину, и под одним велел подписать:\r\n\"Адам Рубец-Откачалов\", под другим -- \"Ева Рубец-Откачалова\".\r\n..\r\n * * \n\n\n Другого графа, возведенного в графское достоинство за свои личные заслуги, спросили, почему на его карете нет герба.\r\n-- А потому, -- отвечал он, -- что моя карета гораздо старее моего графства... \n\n * * \r\nУправляющий имениями одного помещика доложил своему барину, что на его землях охотятся соседи, и просил разрешения не дозволять больше подобного своевольства...\r\n-- Оставь, братец! -- махнул рукой помещик. -- Мне много приятнее иметь друзей, нежели зайцев. \n\n * \r\nОчень рассеянный, но любивший давать отеческие советы, мировой судья спросил однажды у судившегося у него вора:\r\n-- Как это вы решились на воровство? \n -- С голода, ваше высокородие! Голод ведь и волка из лесу гонит! \n -- Напрасно, он должен работать! -- строго заметил судья. \n\n * *\r\nПрокурор окружного суда, узнав в одном из подсудимых своего товарища по школе, спросил его между прочим, не знает ли он, что сталось и с остальными его товарищами?\r\n-- Исключая вас и меня, все в арестантских ротах, -- отвечал подсудимый.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 08 История государства Российского. Том 8 автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "а Донские Козаки, пользуясь отсутствием Крымского войска, близ Перекопи разбили Улусы Ногаев, ушедших от своего Князя Ислама, к Девлет-Гирею, и взяли 15000 коней.\r\nЧтобы Хан не имел времени образумиться, Иоанн приказал Князю Вишневецкому с пятью тысячами легких воинов идти на Дон,\r\nпостроить суда, плыть к Азову и с сей стороны тревожить нападениями Тавриду.\r\nТогда же известный мужеством Окольничий Данило Адашев выступил из Москвы к Днепру с дружиною детей Боярских,\r\nс Козаками и стрельцами для нанесения чувствительнейшего удара неприятелю, смотря по обстоятельствам.\r\nУспехи Вишневецкого были маловажны: он истребил несколько сот Крымцев, хотевших снова пробраться к Казани;\r\nно юный, достойный брат любимца Государева, Данило Адашев, искусством и смелостию заслужил удивление современников.\r\nС осмью тысячами воинов он сел близ Кременчуга на ладии, им самим построенные в сих, тогда ненаселенных местах, спустился к устью Днепра, взял два корабля на море и пристал к Тавриде.\r\nСделалась неописанная тревога во всех Улусах; кричали: \"Русские! Русские! и Царь с ними!\", уходили в горы, прятались в дебрях.\r\nХан трепетал в ужасе, звал воинов, видел только беглецов - и более двух недель Адашев на свободе громил западную часть полуострова,\r\nжег юрты, хватал стада и людей, освобождая Российских и Литовских невольников.\r\nНаполнив ладии добычею, он с торжеством возвратился к Очакову.\r\nВ числе пленников, взятых на кораблях и в Улусах, находились Турки:\r\nАдашев послал их к Пашам Очаковским, велел им сказать, что Царь воевал землю своего злодея, Девлет-Гирея, а не Султана, коему всегда хочет быть другом.\r\nПаши сами выехали к нему с дарами, славя его мужество и добрую приязнь Иоаннову к Солиману.\r\nМежду тем Хан опомнился:\r\nузнал о малых силах неприятеля и гнался берегом за Адашевым, который медленно плыл вверх Днепра, стрелял в Татар, миновал пороги и стал у Монастырского острова, готовый к битве;\r\nно Девлет-Гирей, опасаясь нового стыда, с малодушною злобою обратился назад.\r\nВесть о сем счастливом подвиге младого витязя, привезенная в Москву Князем Федором Хворостининым,\r\nего сподвижником, не только Государю, но и всему народу сделала величайшее удовольствие.\r\nМитрополит служил благодарственный молебен.\r\nЧитали торжественно донесение Адашева;\r\nрадовались, что он проложил нам путь в недра сего темного Царства, где дотоле сабля Русская еще не обагрялась кровию неверных, воспоминали, что там цвело некогда Христианство и Св.\r\nВладимир узнал Бога истинного; думали, что Иоанну остается пожелать, и крест снова воссияет на берегах Салгира.\r\nУже Государь хотел переменить нашу древнюю, робкую систему войны против сих неутомимых разбойников и действовать наступательно:\r\nпослав золотые медали Адашеву и его товарищам, велел им быть к себе для совета;\r\nно война Ливонская опять запылала сильнее прежнего и спасла Тавриду.\r\nИоанн оставил только Ногаям и Козакам тревожить Хана и писал к нему в ответ на его новые мирные предложения: \"Видишь, что война с Россиею уже не есть чистая прибыль.\r\nМы узнали путь в твою землю и степями и морем. Не говори безлепицы и докажи опытом свое искреннее миролюбие: тогда будем друзьями\".\r\n- Кроме Ногаев, послушных Князю Исламу, верному союзнику России, и Донских Козаков, Царь имел на юге усердных слуг в Князьях Черкесских:\r\nони требовали от нас Полководца, чтобы воевать Тавриду, и Церковных Пастырей, чтобы просветить всю их землю учением Евангельским.\r\nТо и другое желание было немедленно исполнено:\r\nГосударь послал к ним бодрого Вишневецкого и многих Священников, которые, в дебрях и на скатах гор Кавказских основав церкви, обновили там древнее Христианство.\r\nДав как бы из милости перемирие Ордену, Государь не думал, чтобы Ливонцы нарушили оное: вывел большую часть войска из Эстонии и ждал вестей от Магистра.\r\nНо Кетлер молчал;\r\nуверенный, что надобно или победить Россиян, или принадлежать Россиянам, он решился ехать не в Москву, а в Краков, чтобы склонить Августа к деятельному,\r\nревностному участию в сей войне, на каких бы то ни было условиях и даже с опасностию для самой независимости Ордена:\r\nибо Ливонцы в крайности хотели лучше зависеть от Польши, нежели от России, издревле им ненавистной.\r\nЕще достоинство Орденского Магистра не упало в общем мнении:\r\nюный Кетлер, одаренный приятною наружностию, умом, красноречием, благородными душевными свойствами, предстал Августу в смиренном величии, окруженный многими знатными сановниками;\r\nсильно изобразил бедствие Ливонии, опасности самой Польши, страшные замыслы Иоанновы;\r\nдоказывал необходимость войны для Короля и вероятность победы, не уменьшая многочисленности Россиян, но говоря с презрением о нашем искусстве ратном.\r\nАвгуст желал знать мнение Сейма: Вельможи Польские, тронутые красноречием Магистра, хотели немедленно обнажить меч;\r\nа Литовские, лучше зная силу России, советовали употребить прежде все иные способы для защиты Ордена:\r\nубедительное ходатайство, настоятельные требования, угрозы, подкрепляемые вооружением.\r\nНаконец подписали договор.\r\nМагистр и Рижский Архиепископ отдали Королю в залог крепости Мариенгаузен, Лубан, Ашерат,\r\nДюннебург, Розитен, Луцен с условием заплатить ему семьсот тысяч гульденов по окончании войны;\r\nа Король обязался стоять всеми силами за Ливонию, восстановить целость ее владений и братски разделить с Орденом будущие завоевания в России.\r\nС сею хартиею Кетлер возвратился в Ливонию как с трофеем: ободрил чиновников и граждан;\r\nручался за верность Короля и за успех; требовал только усердия и великодушия от истинных сынов отечества.\r\nНадежда блеснула в сердцах.\r\nУверяли себя в могуществе Литвы; воспоминали славную для нее битву Днепровскую; искали между известными Воеводами Августовыми новых Константинов Острожских.\r\n\"Мы должны указать им путь к победе, - говорил Кетлер: - кто требует содействия, должен действовать; первые обнажив меч, увлечем друзей за собою в поле\".\r\nГерцог Мекленбургский, Христоф, Коадъютор Рижского Архиепископа, привел из Германии новую дружину наемников.\r\nСейм Имперский обещал Кетлеру сто тысяч золотых.\r\nГерцог Прусский, Ревельский Магистрат и некоторые усердные граждане ссудили его знатною суммою денег: так, один Рижский лавочник дал ему тридцать тысяч марок под расписку.\r\nБогатейшие выходцы Дерптские хотели бежать в Германию с своим имением: у них взяли серебро и золото в казну Орденскую.\r\nСим способом Магистр удвоил число воинов и, зная, что Россиян мало в Ливонии, выступил из Вендена за месяц до назначенного в перемирной грамоте срока, осенью, в ужасную грязь;\r\nнечаянно явился близ Дерпта и наголову разбил неосторожного Воеводу Захарию Плещеева, положив на месте более тысячи Россиян.\r\nСие нападение справедливо казалось Иоанну новым вероломством:\r\nон поручил месть своим знаменитейшим Воеводам, Князьям Ивану Мстиславскому, Петру Шуйскому, Василию Серебряному,\r\nкоторые с лучшими детьми Боярскими, Московскими и Новогородскими, спешили снасти завоеванную нами часть Ливонии.\r\nХудые дороги препятствовали скорому походу, и неприятель мог бы иметь важные успехи в земле, где все жители были на его стороне, готовые свергнуть иго Россиян;\r\nно ум и мужество двух наших сановников обратили в ничто победу Магистрову.\r\nКетлер немедленно приступил к Дерпту.\r\nТамошний Воевода, Боярин Князь Андрей Кавтырсв-Ростовский, успел взять меры: заключил опасных граждан в ратуше; встретил Немцев сильною пальбою и сделал удачную вылазку.\r\nМагистр десять дней стоял в версте от города, стреляя из пушек без всякого вреда для осажденных.\r\nМорозы, вьюги, худая пища произвели ропот в его стане. Наемные Германские воины не любили трудов.\r\nКетлер должен был решиться на долговременную зимнюю осаду или на приступ: то и другое казалось ему неблагоразумием.\r\nКрепкие стены охранялись многими бойницами, сильною дружиною и Воеводою искусным; граждане не могли иметь сношения с осаждающими и способствовать им в успехе;\r\nа число Россиян в поле ежедневно умножалось: они заходили в тыл к Немцам, показывая намерение окружить их.\r\nПринужденный удалиться от Дерпта, Магистр хотел по крайней мере взять Лаис, где находилось четыреста воинов с неустрашимым Головою Стрелецким, Кошкаровым.\r\nНемцы поставили туры, разбили стену и не могли вломиться в крепость:\r\nРоссияне изумили их своим отчаянным сопротивлением, так что Кетлер, два дня приступав с жаром, ушел назад к Вендену как побежденный,\r\nи знатным уроном в людях, а еще более унынием воинов надолго лишил себя способа предприять что-нибудь важное.\r\nСия удивительная защита Лаиса есть одно из самых блестящих деяний воинской истории древних и новых времен, если не число действующих, а доблесть их определяет цену подвигов.\r\nКнязь Андрей Ростовский прислал самого Кошкарова с донесением о бегстве Немцев.\r\nГосударь изъявил живейшую благодарность тому и другому за спасение вверенных им городов, нашей чести и славы ратной.\r\n[1560 г.\r\n] Вероятно, что Магистр, с таким усилием и спехом возобновив кровопролитие, ждал от Августа, по уговору с ним, какого-нибудь движения против России:\r\nКороль действительно готовил войско, но только готовил, и прислал в Москву Секретаря своего, Володковича,\r\nс грамотою, в коей решительно требовал, чтобы Иоанн вывел войско из Ливонии и возвратил все взятые им города:\r\n\"иначе (писал он) я должен буду оружием защитить мою собственность: ибо Магистр торжественно назвал себя присяжником Великого Герцогства Литовского.\r\nМнимые права России на Ливонию суть новый вымысел: ни отец, ни дед твой, ни ты сам доныне не объявлял их\".\r\nВолодкович словесно убеждал Бояр Московских способствовать миру, открывая им за тайну, что Польские Вельможи готовы свергнуть Короля, если он не вступится за Ливонию.\r\nИоанн, велев показать ему договорную Магистрову грамоту о Дерптской дани, сказал: \"вот наше право!\r\n\" и, по совету Бояр, отвечал Августу: \"Не только Богу и всем Государям, но и самому народу известно, кому принадлежит Ливония.\r\nОна, с ведома и согласия нашего, избирая себе Немецких Магистров и мужей духовных, всегда платила дань России. Твои требования смешны и непристойны.\r\nЗнаю, что Магистр ездил в Литву и беззаконно отдал тебе некоторые крепости:\r\nесли хочешь мира, то выведи оттуда всех своих начальников и не вступайся за изменников, коих судьба должна зависеть от нашего милосердия.\r\nВспомни, что честь обязывает Государей и делать и говорить правду. Искренно хотев быть в союзе с тобою против неверных, не отказываюсь и теперь заключить его.\r\nЖду от тебя Послов и благоразумнейших предложений\". Иоанн ждал войны. Оставалось только знать, кому начать ее?\r\nТогда же приехал в Москву гонец из Вены от Цесаря Фердинанда, который, не имев дотоле сношения с Россиею,\r\nписал к Иоанну, что желает его дружбы и просит не воевать Ливонии, Имперской области.\r\nПисьмо было учтиво и ласково;\r\nно Государь сухо ответствовал Фердинанду, что \"если он, подобно Максимилиану и Карлу V, действительно хочет дружества России, то должен объясниться с ним чрез Послов, людей именитых:\r\nибо с гонцами не рассуждают о делах важных\" - и не сказал более ни слова, хотя Император, как законный покровитель Ордена, справедливее Литвы и Дании мог за него вступиться.\r\nМежду тем Ливония пылала.\r\nРоссияне вслед за бегущим Кетлером устремились из Дерпта с огнем и мечем казнить вероломство;\r\nподступили к Тарвасту, где находился старый Магистр Фирстенберг, стоптали его в сделанной им вылазке, сожгли предместие и побили Немцев у Феллина;\r\nа главные Воеводы Московские, Князья Мстиславский, Шуйский, Серебряный, разгромили всю землю от Псковского озера до Рижского залива,\r\nв уездах Венденском, Вольмарском, где еще многие места оставались целы до сего нового и для бедных жителей нечаянного впадения.\r\nНапрасно искав Магистра и битвы в поле, Воеводы пришли к Алысту, или Мариенбургу.\r\nСей городок был тогда одним из прекраснейших в Ливонии;\r\nстоял на острове среди большого озера и казался недоступным в летнее время:\r\nзима проложила к нему путь, и Россияне, подкатив тяжелый снаряд огнестрельный (коим управлял Боярин Михайло Морозов,\r\nславный Казанскою осадою), в несколько часов разбили до основания стену.\r\nНемцы благоразумно сдалися;\r\nно глава их, Коммандор Зибург, умер за то в Кирхгольмской темнице: ибо Магистр хотел, чтобы Орденские сановники защищали крепости подобно Укскилю и Кошкарову.\r\nВоеводы, исправив стены, оставили в Мариенбурге сильную дружину, возвратились во Псков и получили от Государя золотые медали.\r\n- Весною Россияне опять ходили из Дерпта в Эстонию; выманили Немцев из Верпеля и засадою истребили всех до одного человека;\r\nа так называемые Сторонщики Псковские, или вольница, уже не находя ничего в Ливонских селах, искали земледельцев в лесах и толпами гнали их для продажи в Россию.\r\nНо Иоанн, предвидя неминуемую войну Литовскую, хотел как можно скорее управиться с Орденом и еще в конце зимы послал новую рать к Дерпту с Князем Андреем Курбским.\r\nЖелая изъявить ему особенную доверенность, он призвал его к себе в спальню;\r\nисчислил все знаменитые дела сего храброго мужа и сказал:\r\n\"Мне должно или самому ехать в Ливонию, или вместо себя послать Воеводу опытного, бодрого, смелого с благоразумием: избираю тебя, моего любимого.\r\nИди и побеждай!\" Иоанн умел пленять своих ревностных слуг: Курбский в восторге целовал руку державного.\r\nЮный Государь обещал неизменную милость, юный Боярин - усердие до конца жизни: оба не сдержали слова, к несчастию своему и России!.\r\n. Помощником Курбского был славный Данило Адашев.\r\nОни в исходе Маия выступили из Дерпта к Белому Камню, или Виттенштейну; взяли крепкий замок Епископа Ревельского, Фегефеер;\r\nопустошили богатейшую область Коскильскую, где находилось множество прекрасных усадеб Рыцарских,\r\nсхватили отряд Немецкий под самым Виттенштейном и, сведав от пленников, что бывший Магистр Фирстенберг с девятью полками,\r\nконными и пехотными, стоит в осьми милях от города, за вязкими болотами, решились идти на него с пятью тысячами легких, отборных воинов, послав в Дерпт обозы с добычею.\r\nЦелый день Россияне вязли в болотах, и если бы Фирстенберг ударил в сие время, то с меньшим числом истребил бы их совершенно; но он ждал неприятеля на гладком широком поле, в десяти верстах оттуда.\r\nСолнце садилось.\r\nРоссияне дали отдохнуть коням; шли тихо в лунную, самую яснейшую ночь, какая бывает летом только в местах приморских; увидели Немцев, готовых к бою, и сразились в самую полночь.\r\nОколо двух часов продолжалась сильная пальба; наши имели ту выгоду, что стояли лицом к огням неприятельским и лучше могли целить.\r\nКурбский оставил назади запасное войско: оно приспело: Россияне устремились вперед, сломили, гнали Немцев верст шесть, до глубокой реки, где мост обрушился под бегущими.\r\nФирстенберг спасся с немногими: одни утонули, другие пали от меча или сдалися.\r\nКурбский на восходе солнца возвратился к Магистрову стану; взял весь его обоз и привел в Дерпт сто семьдесят чиновных пленников.\r\n- Сей Воевода в два месяца одержал еще шесть или семь побед: важнейшею была Феллинская.\r\nФирстенберг охранял сию крепость:\r\nвидя несколько сот Татарских всадников перед стенами, он выехал с дружиною, попался в засаду и едва ускакал на борзом коне, оставив многих рыцарей на месте битвы.\r\nНо в то время, как сильная рука Иоаннова давила слабую Ливонию, Небо готовило ужасную перемену в судьбе его и России.\r\nТринадцать лет он наслаждался полным счастием семейственным, основанным на любви к супруге нежной и добродетельной.\r\nАнастасия еще родила сына, Феодора, и дочь Евдокию; цвела юностию и здравием: но в июле 1560 года занемогла тяжкою болезнию, умноженною испугом.\r\nВ сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслися к Кремлю.\r\nГосударь вывез больную Анастасию в село Коломенское;\r\nсам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности:\r\nстоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостию возбудил такое рвение в знатных чиновниках,\r\nчто Дворяне и Бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям.\r\nСей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже.\r\nИскусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 Августа, в пятом часу дня, преставилась...\r\nНикогда общая горесть не изображалась умилительнее и сильнее. Не Двор один, а вся Москва погребала свою первую, любезнейшую Царицу.\r\nКогда несли тело в Девичий Вознесенский монастырь, народ не давал пути ни Духовенству, ни Вельможам, теснясь на улицах ко гробу.\r\nВсе плакали, и всех неутешнее бедные, нищие, называя Анастасию именем матери.\r\nИм хотели раздавать обыкновенную в таких случаях милостыню: они не принимали, чуждаясь всякой отрады в сей день печали.\r\nИоанн шел за гробом: братья, Князья Юрий, Владимир Андреевич и юный Царь Казанский, Александр, вели его под руки.\r\nОн стенал и рвался: один Митрополит, сам обливаясь слезами, дерзал напоминать ему о твердости Христианина... Но еще не знали, что Анастасия унесла с собою в могилу!\r\nЗдесь конец счастливых дней Иоанна и России: ибо он лишился не только супруги, но и добродетели, как увидим в следующей главе", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Лесков Н. С. \n\n ИНЖЕНЕРЫ БЕССРЕБРЕНИКИ\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nВ тридцатых годах истекающего столетия в петербургском инженерном училище между воспитанниками обнаруживалось очень оригинальное и благородное направление,\r\nкоторое можно назвать стремлением к безукоризненной честности и даже к святости.\r\nИз молодых людей, подчинившихся названному направлению, особенно ревностно ему послужили трое: Брянчанинов, Чихачев и Николай Фермор.\r\nВсе эти три воспитанника инженерного училища представляют собою очень любопытные характеры, а судьба их имеет общий интерес.\r\nВо всяком случае в ней есть многое, что может пригодиться как данные для характеристики тридцатых годов,\r\nа также и для уяснения современных разномыслий по поводу мнений о значении школы и о независимости человеческого характера.\r\nДмитрий Александрович Брянчанинов в указанном направлении был первым заводчиком:\r\nон был главою кружка любителей и почитателей \"святости и чести\", и потому о нем следует сказать прежде прочих.\r\nНабожность и благочестие были, кажется, врожденною чертою Брянчанинова.\r\nПо крайней мере по книге, о нем написанной, известно, что он был богомолен с детства,\r\nи если верить френологическим системам Галя и Лафатера, то череп Брянчанинова являл признаки \"возвышенного богопочитания\".\r\nОн был мальчик с чрезвычайно миловидною и располагающею наружностью, которая при выдержанности его характера и благородстве манер очень сильно к нему располагала.\r\nНо Брянчанинов был осторожен с детства; он не доверялся всем ласкам без разбора и вообще держал себя строго.\r\nТак он умел себя хорошо поставить с первого же дня.\r\nВскоре после принятия его в инженерное училище туда приехал император Николай Павлович, бывший в то время еще великим князем.\r\nОн заезжал сюда часто, но на этот раз цель посещения была особенная, а именно \"выбор пансионеров\".\r\nНиколай Павлович имел обыкновение сам выбирать детей в пансионеры своего имени и руководился в этом случае не старшинством баллов приемного экзамена,\r\nа личным взглядом, то есть великий князь назначал своими пансионерами тех, кто ему нравился.\r\nИзвестно, что этот государь очень верил в проницательность своего взгляда и держался так называемых первых впечатлений.\r\nБрянчанинов же произвел на него столь благоприятное впечатление, что великий князь не только сейчас же назначил его своим пансионером,\r\nно приказал мальчику немедленно одеться и ждать его на подъезде.\r\nОтсюда Николай Павлович взял Брянчанинова с собою в экипаж и, приехав с ним в Аничков дворец,\r\nповел его за собою в покои великой княгини, впоследствии императрицы Александры Феодоровны.\r\n[\"Жизнеописание епископа Игнатия Брянчанинова\" говорит, что великий князь приказал кадету прийти во дворец, но генерал Пав.\r\nФед. Фермор, товарищ Брянчанинова, помнит, что Николай Павлович взял Брянчанинова с собою. (Прим. Лескова.)]\r\nВеликая княгиня была тогда в своем кабинете и, сидя за письменным столом, не слыхала, как вошел ее супруг в сопровождении воспитанника Брянчанинова, и не оглянулась на них.\r\nВеликий князь взял Брянчанинова за плечо и поставил его за спинкою кресла государыни, а сам тихо обнял супругу и, поцеловав ее в голову, сказал ей по-французски:\r\n- Я привез тебе представить моего нового пансионера. Посмотри на него.\r\nГосударыня оборотилась на стуле, посмотрела на мальчика в лорнет и с довольною улыбкой сказала: \n - Это прекрасный мальчик.\r\nВслед затем Брянчанинов был накормлен во дворце сытным завтраком и отпущен в училище, где его ждали и тотчас же подвергли обстоятельным расспросам о том, что с ним было.\r\nСкромный, но правдивый юноша рассказал все по порядку и по правде.\r\nБлаговоление великого князя ему послужило в большую пользу.\r\nНачальство училища с этого же дня обратило на Брянчанинова особенное внимание.\r\nХарактер и способности юноши были изучены и определены в точности, и в первый же раз после этого, когда великий князь спросил:\r\n- Как Брянчанинов? \n Ему по сущей справедливости отвечали: \n - Он во всех отношениях примерный.\r\n- Очень рад, - заметил с удовольствием Николай Павлович, прозорливость которого в этом случае получала себе приятное ему подтверждение.\r\n- А каковы его наклонности и характер? - продолжал государь.\r\n- Он очень религиозен и отличной нравственности. \n - Я очень рад и очень желал бы, чтобы такие же были и другие. Пусть он им служит примером.\r\nПриведенные слова государя моментально сделались известными воспитанникам, и между ними быстро образовался кружок юношей,\r\nжелавших как можно более подражать Брянчанинову, и Брянчанинов получил в этом кружке значение вождя.\r\nГЛАВА ВТОРАЯ\r\nОсобенное благорасположение великого князя оказало свое влияние на Брянчанинова в том смысле, что он вдруг как бы ускоренно созрел и сделался еще серьезнее.\r\nКружок его состоял человек из десяти, и из них особенною дружбой Брянчанинова сразу стал пользоваться Миша Чихачев,\r\nкоторому Брянчанинов и открывал свою душу и заповедные думы, выражавшие его направления и цели.\r\n- Самое главное в нашем положении теперь то, - внушал он Чихачеву, - чтобы сберечь себя от гордости.\r\nЯ не знаю, как мне быть благодарным за незаслуженную милость великого князя, но постоянно думаю о том, чтобы сохранить то, что всего дороже.\r\nНадо следить за собою, чтобы не начинать превозноситься. Прошу тебя: будь мне друг - наблюдай за мною и предостерегай, чтобы я не мог утрачивать чистоту моей души.\r\nЧихачев обещал ему эту помощь.\r\n- Прекрасно, - отвечал он, - я всегда скажу тебе правду, но в этом и не будет надобности, так как ты уже нашел средства спасти себя от соблазна.\r\n- Что ты этим хочешь сказать? \n - Ты сам сказал: надо не начинать, и если ты никогда не будешь начинать, то оно никогда и не начнется...\r\n- Твоя правда, - ответил, подумав, Брянчанинов, - но... все-таки наблюдай за мною.\r\nЯ боюсь, что могу быть втянут на этот путь от тех самых людей, которые должны быть мне примером. Ведь мы \"должны быть покорны начальникам нашим\"...\r\n- Да, это правда, - ответил Чихачев и тотчас же заметил, что лицо Брянчанинова вдруг как бы озарилось какою-то радостною мыслью,\r\n- он взял товарища за обе руки, сжал их в своих руках и, глядя с серьезною восторженностью вверх, как бы читал под высоким карнизом покоя:\r\n- Я вижу одно верное средство для того, чтобы не поддаться опасности соблазна, который представляют люди, и ты, может быть, отгадываешь, в чем оно заключается...\r\n- Мне кажется, что я отгадываю, о чем ты думаешь. \n - Я думаю, что надо всегда смотреть на богочеловека. \n - Ты прав.\r\n- Поверь - если мы не будем сводить с него наших мысленных глаз и будем стараться во всем ему следовать, то для нас нет никакой опасности.\r\nОн нас спасет от опасности потерять себя во всех случаях жизни.\r\n- Верю. \n - И вот он с нами, и мы в нем, и он в нас. Мне кажется, я понял сейчас в этих словах новый, удивительный смысл. \n - И я тоже.\r\nТоварищи восторженно обнялись и с этой минуты сделались неразрывными друзьями. Дружба их, впрочем, носила особый отпечаток чего-то аскетического.\r\nОни дружили для того, чтобы поддерживать один другого в общем их стремлении уйти от житейских соблазнов к поднявшему их возвышенному идеалу чистой жизни в духе христианского учения.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\nИз различных путей, которыми русские образованные люди подобного настроения в то время стремились к достижению христианского идеала,\r\nнаибольшим вниманием и предпочтением пользовались библейский пиетизм и тяготение к католичеству,\r\nно Брянчанинов и Чихачев не пошли вослед ни за одним из этих направлений, а избрали третье, которое тогда только обозначалось и потом довольно долго держалось в обществе:\r\nэто было православие в духе митрополита Михаила.\r\nМногие тогдашние люди с благочестивыми стремлениями и с образованным вкусом, по той или другой причине, никак не могли \"принять все как в катехизисе\",\r\nно не хотели слушать и \"чуждого гласа\", а получали успокоение для своих мучительных противоречий в излюбленных толкованиях и поучениях Михаила.\r\nНаходить же религиозное примирение с своею совестью - кому не дорого из людей, имеющих совесть?\r\nИ у Михаила было очень много почитателей, оставшихся ему верными и после того, как в его сочинениях признано было не все \"соответственным\".\r\nБрянчанинов и Чихачев были из числа больших почитателей преосв. Михаила. [В книге о жизни Брянчанинова, на стр.\r\n15-й упоминается, что \"в то время разнообразные религиозные идеи занимали столицу северную, препирались и боролись между собою\",\r\nно не показано, как эта борьба касалась Брянчанинова и Чихачева, а не касаться их она не могла.\r\nУстные указания на то, что они читали сочинения митрополита Михаила, отнюдь не представляются невероподобными. (Прим. Лескова.\r\n)\r\n]\r\nОни внимали и охотно усвоивали его религиозные мнения и пошли по его направлению в котором они могли не предаваться\r\nчуждому русской натуре влиянию католичества и в то же время не оставаться наедине без всякой церковной теплоты,\r\nна что приходилось обрекать себя людям, следовавшим строго пиетистическим традициям.\r\nОба молодые человека рано стали вести самую воздержную жизнь, разумея воздержность не в одной пище,\r\nно главным образом в недопущении себя до гнева, лжи раздражительности, мщения и лести.\r\nЭто дало их характерам не только отпечаток благородства, но и благочестия, которое вскоре же было замечено сначала товарищами, а потом и начальством,\r\nи создало Брянчанинову такое почетное положение среди воспитанников, какого не достигал в инженерном училище никто другой ни до него, ни после него.\r\nЕму все верили, и никто не имел случая сожалеть о своей с ним откровенности, но откровенность эта тоже имела особенный,\r\nограничительный характер, отвечавший характеру благочестивого юноши, рано получившего от товарищей прозвище \"монаха\".\r\nБрянчанинову нельзя было говорить ни о каких школьных гадостях, так как он всегда был серьезен и не любил дурных школьных проделок,\r\nкоторые тогда были в большом ходу в закрытых русских училищах.\r\nНи Брянчанинов, ни Чихачев не участвовали тоже ни в каких проявлениях молодечества и прямо говорили,\r\nчто они желают не знать о них, потому что не хотят быть о них спрошенными, ибо не могут лгать и не желают ни на кого доказывать.\r\nТакая твердая откровенность поставила их в особенное, прекрасное положение,\r\nв котором они никогда не были в необходимости никого выгораживать, прибегая ко лжи, и ни на кого ничего не доказывали.\r\nВоспитатели знали этот \"дух\" Брянчанинова и Чихачева и никогда их не спрашивали в тех случаях, когда представлялась надобность исследовать какую-нибудь кадетскую проделку.\r\nС откровенностями в этом роде товарищи к Брянчанинову и Чихачеву и не появлялись, но зато во всех других случаях,\r\nесли встречалось какое-либо серьезное недоразумение или кто-нибудь имел горе и страдание,\r\nте смело обращались к \"благочестивым товарищам-монахам\" и всегда находили у них самое теплое, дружеское участие.\r\nК Брянчанинову обращались тоже в случае несогласий между товарищами и его мнение принимали за решение, хотя он сам всегда устранялся от суда над другими, говоря:\r\n\"Меня никто не поставил, чтобы судить и делить других\".\r\nНо сам он делился с нуждающимися всем, чем мог поделиться.\r\nЧихачев хотя был того же самого духа, как и друг его Брянчанинов, но имел второстепенное значение,\r\nс одной стороны, потому, что Брянчанинов обладал более яркими способностями и прекрасным даром слова,\r\nа с другой - потому, что более молодой по летам Чихачев добровольно тушевался и сам любил при каждом случае отдавать первенство своему другу.\r\nВлияние их на товарищей было большое; учились они оба прекрасно, и начальство заведения надеялось, что из них выйдут превосходные инженеры.\r\nВ том же был уверен и великий князь, который \"очень желал видеть в инженерном ведомстве честных людей\".\r\nОба друга окончили курс в 1826 году, сохранив за собою свое почетное положение до последнего дня своего пребывания в училище, оставили там по себе самую лучшую память,\r\nа также и нескольких последователей, из которых потом вскоре же отличился своею непосредственностью и неуклонностью своего поведения Николай Фермор, о котором расскажем ниже.\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\r\nПо окончании кадетских классов в инженерном училище Брянчанинов и Чихачев вышли на вольную квартиру и поселились вместе на Невском проспекте в большом и очень нелепом доме Лопатина.\r\nДома этого теперь уже не существует - он сломан, и по месту, которое занимал его обширный двор, пролегает нынешняя Пушкинская улица.\r\nУдаление из-под надзора, которому друзья подчинялись в закрытом заведении, открыло им большую свободу располагать своим временем сообразно своим стремлениям и вкусам.\r\nОни этим и воспользовались.\r\nОни повели образ жизни самый строгий - чисто монашеский, - соблюдали постные дни;\r\nне посещали никаких увеселений и гульбищ; избегали всяких легкомысленных знакомств и ежедневно посещали церковь.\r\nКаждый день они вставали очень рано и шли пешком в Невскую лавру, где выслушивали раннюю обедню, и затем там же пили чай у голосистого иеродиакона Виктора.\r\n[Рассказ о близости Брянчанинова и Чихачева с Виктором представляется странным и почти невероятным.\r\nИзвестно, что они ходили в лавру к духовнику, и что лица, желавшие отклонить их от набожности, делали в этом направлении большие усилия.\r\nНе следует ли думать, что юноши, с своей стороны, старались скрывать, к кому именно они ходили в лавру, а их товарищи думали, что они ходят к веселому Виктору?\r\n] Об этом Викторе сохранилось предание как о монахе очень слабом - он вел самую нетрезвую жизнь и говорил всем грубости,\r\nно ему все это прощалось за хороший голос и за отменное мастерство руководить исполнителями при торжественных богослужениях.\r\nНо как человек он был очень добр, прям и до того откровенен, что не мог нимало покривить душою и притвориться.\r\nТакою своею прямотой он содержал в постоянном страхе известного Андрея Николаевича Муравьева,\r\nкоторого находил \"противным\", а его молодых \"сен-сиров\" называл \"сквернавцами\" и просто выгонял вон.\r\nПомолившись за раннею обедней и напившись чаю у Виктора, друзья шли в свое инженерное училище, в офицерские классы, где оставались положенное время, а потом уходили домой,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "мы, точно кулаки, торговали постным маслом, горохом, творогом, сами не доедали куска, чтобы не грошей и копеек собирать тысячи и посылать ему.\r\nЯ гордился им и его наукой, я жил, я дышал им! Все, что он писал и изрекал, казалось мне гениальным...\r\nБоже, а теперь? Вот он в отставке, и теперь виден весь итог его жизни: после него не останется ни одной страницы труда, он совершенно неизвестен, он ничто!\r\nМыльный пузырь! И я обманут.\r\n.. вижу - глупо обманут...\r\nВходит Астров в сюртуке, без жилета и без галстука; он навеселе; за ним Телегин с гитарой.\r\nАстров. Играй!\n Телегин. Все спят-с!\n Астров. Играй!\n\n Телегин тихо наигрывает.\r\n(Войницкому.) Ты один здесь? Дам нет? (Подбоченясь, тихо поет.) \"Ходи хата, ходи печь, хозяину негде лечь...\" А меня гроза разбудила. Важный дождик. Который теперь час?\r\nВойницкий. А черт его знает.\n Астров. Мне как будто бы послышался голос Елены Андреевны.\n Войницкий. Сейчас она была здесь.\r\nАстров. Роскошная женщина. (Осматривает склянки на столе.) Лекарства.\r\nКаких только тут нет рецептов! И харьковские, и московские, и тульские... Всем городам надоел своею подагрой. Он болен или притворяется?\r\nВойницкий. Болен.\n\n Пауза.\n\n Астров. Что ты сегодня такой печальный? Профессора жаль, что ли?\r\nВойницкий. Оставь меня.\n Астров. А то, может быть, в профессоршу влюблен?\n Войницкий. Она мой друг.\n Астров. Уже?\n Войницкий. Что значит это \"уже\"?\r\nАстров. Женщина может быть другом мужчины лишь в такой последовательности: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг.\n Войницкий. Пошляческая философия.\r\nАстров. Как? Да... Надо сознаться, - становлюсь пошляком. Видишь, я и пьян. Обыкновенно, я напиваюсь так один раз в месяц.\r\nКогда бываю в таком состоянии, то становлюсь нахальным и наглым до крайности.\r\nМне тогда всё нипочем!\r\nЯ берусь за самые трудные операции и делаю их прекрасно; я рисую самые широкие планы будущего;\r\nв это время я уже не кажусь себе чудаком и верю, что приношу человечеству громадную пользу.\r\n.. громадную! И в это время у меня своя собственная философская система, и все вы, братцы, представляетесь мне такими букашками... микробами. (Телегину.) Вафля, играй!\r\nТелегин. Дружочек, я рад бы для тебя всею душой, но пойми же - в доме спят!\n Астров. Играй!\n\n Телегин тихо наигрывает.\r\nВыпить бы надо. Пойдем, там, кажется, у нас еще коньяк остался. А как рассветет, ко мне поедем. Идёть? У меня есть фельдшер, который никогда не скажет \"идет\", а \"идёть\".\r\nМошенник страшный. Так идёть? (Увидев входящую Соню.) Извините, я без галстука. (Быстро уходит; Телегин идет за ним.)\r\nСоня. А ты, дядя Ваня, опять напился с доктором. Подружились ясные соколы. Ну, тот уж всегда такой, а ты-то с чего? В твои годы это совсем не к лицу.\r\nВойницкий. Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего.\r\nСоня. Сено у нас все скошено, идут каждый день дожди, все гниет, а ты занимаешься миражами.\r\nТы совсем забросил хозяйство... Я работаю одна, совсем из сил выбилась... (Испуганно.) Дядя, у тебя на глазах слезы!\r\nВойницкий. Какие слезы? Ничего нет... вздор... Ты сейчас взглянула на меня, как покойная твоя мать. Милая моя...\r\n(Жадно целует ее руки и лицо.) Сестра моя... милая сестра моя... Где она теперь? Если бы она знала! Ах, если бы она знала!\r\nСоня. Что? Дядя, что знала?\n Войницкий. Тяжело, нехорошо... Ничего... После... Ничего... Я уйду... (Уходит.)\r\nСоня (стучит в дверь). Михаил Львович! Вы не спите? На минутку!\n Астров (за дверью). Сейчас! (Немного погодя входит: он уже в жилетке и галстуке.) Что прикажете?\r\nСоня. Сами вы пейте, если это вам не противно, но, умоляю, не давайте пить дяде. Ему вредно. Астров. Хорошо. Мы не будем больше пить.\n\n Пауза.\r\nЯ сейчас уеду к себе. Решено и подписано. Пока запрягут, будет уже рассвет.\n Соня. Дождь идет. Погодите до утра.\r\nАстров. Гроза идет мимо, только краем захватит. Поеду. И, пожалуйста, больше не приглашайте меня к вашему отцу.\r\nЯ ему говорю - подагра, а он - ревматизм; я прошу лежать, он сидит. А сегодня так и вовсе не стал говорить со мною.\r\nСоня. Избалован. (Ищет в буфете.) Хотите закусить?\n Астров. Пожалуй, дайте.\r\nСоня. Я люблю по ночам закусывать. В буфете, кажется, что-то есть. Он в жизни, говорят, имел большой успех у женщин, и его дамы избаловали. Вот берите сыр.\r\nОба стоят у буфета и едят.\r\nАстров. Я сегодня ничего не ел, только пил. У вашего отца тяжелый характер. (Достает из буфета бутылку.) Можно? (Выпивает рюмку.) Здесь никого нет, и можно говорить прямо.\r\nЗнаете, мне кажется, что в вашем доме я не выжил бы одного месяца, задохнулся бы в этом воздухе...\r\nВаш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги, дядя Ваня со своею хандрой, ваша бабушка, наконец, ваша мачеха...\r\nСоня. Что мачеха?\r\nАстров. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она прекрасна, спора нет, но...\r\nведь она только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своею красотой - и больше ничего.\r\nУ нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие... Ведь так? А праздная жизнь не может быть чистою.\r\nПауза.\n\n Впрочем, быть может, я отношусь слишком строго. Я не удовлетворен жизнью, как ваш дядя Ваня, и оба мы становимся брюзгами.\n Соня. А вы недовольны жизнью?\r\nАстров. Вообще жизнь люблю, но нашу жизнь, уездную, русскую, обывательскую, терпеть не могу и презираю ее всеми силами моей души.\r\nА что касается моей собственной, личной жизни, то, ей-богу, в ней нет решительно ничего хорошего.\r\nЗнаете, когда идешь темною ночью по лесу, и если в это время вдали светит огонек, то не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу...\r\nЯ работаю, - вам это известно, - как никто в уезде, судьба бьет меня не переставая, порой страдаю я невыносимо, но у меня вдали нет огонька.\r\nЯ для себя уже ничего не жду, не люблю людей... Давно уже никого не люблю.\r\nСоня. Никого?\r\nАстров. Никого. Некоторую нежность я чувствую только к вашей няньке - по старой памяти.\r\nМужики однообразны очень, неразвиты, грязно живут, а с интеллигенцией трудно ладить. Она утомляет.\r\nВсе они, наши добрые знакомые, мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше своего носа - просто-напросто глупы.\r\nА те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом...\r\nЭти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут, подходят к человеку боком, смотрят на него искоса и решают: \"О, это психопат!\" или: \"Это фразер!\r\n\" А когда не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то говорят: \"Это странный человек, странный!\" Я люблю лес - это странно; я не ем мяса - это тоже странно.\r\nНепосредственного, чистого, свободного отношения к природе и к людям уже нет... Нет и нет! (Хочет выпить.)\r\nСоня (мешает ему). Нет, прошу вас, умоляю, не пейте больше.\n Астров. Отчего?\r\nСоня. Это так не идет к вам! Вы изящны, у вас такой нежный голос... Даже больше, вы, как никто из всех, кого я знаю, - вы прекрасны.\r\nЗачем же вы хотите походить на обыкновенных людей, которые пьют и играют в карты? О, не делайте этого, умоляю вас!\r\nВы говорите всегда, что люди не творят, а только разрушают то, что им дано свыше.\r\nЗачем же, зачем вы разрушаете самого себя? Не надо, не надо, умоляю, заклинаю вас.\r\nАстров (протягивает ей руку). Не буду больше пить.\n Соня. Дайте мне слово.\n Астров. Честное слово.\r\nСоня (крепко пожимает руку). Благодарю!\r\nАстров. Баста! Я отрезвел. Видите, я уже совсем трезв и таким останусь до конца дней моих. (Смотрит на часы.) Итак, будем продолжать.\r\nЯ говорю: мое время уже ушло, поздно мне... Постарел, заработался, испошлился, притупились все чувства, и, кажется, я уже не мог бы привязаться к человеку.\r\nЯ никого не люблю и... уже не полюблю. Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней.\r\nМне кажется, что если бы вот Елена Андреевна захотела, то могла бы вскружить мне голову в один день.\r\n.. Но ведь это не любовь, не привязанность... (Закрывает рукой глаза и вздрагивает.)\r\nСоня. Что с вами?\n Астров. Так... В Великом посту у меня больной умер под хлороформом.\n Соня. Об этом пора забыть.\n\n Пауза.\r\nСкажите мне, Михаил Львович... Если бы у меня была подруга, или младшая сестра, и если бы вы узнали, что она... ну, положим, любит вас, то как бы вы отнеслись к этому?\r\nАстров (пожав плечами). Не знаю. Должно быть, никак. Я дал бы ей понять, что полюбить ее не могу... да и не тем моя голова занята. Как-никак, а если ехать, то уже пора.\r\nПрощайте, голубушка, а то мы так до утра не кончим. (Пожимает руку.) Я пройду через гостиную, если позволите, а то боюсь, как бы ваш дядя меня не задержал. (Уходит.)\r\nСоня (одна). Он ничего не сказал мне... Душа и сердце его все еще скрыты от меня, но отчего же я чувствую себя такою счастливою? (Смеется от счастья.\r\n) Я ему сказала: вы изящны, благородны, у вас такой нежный голос... Разве это вышло некстати? Голос его дрожит, ласкает... вот я чувствую его в воздухе.\r\nА когда я сказала ему про младшую сестру, он не понял... (Ломая руки.) О, как это ужасно, что я некрасива! Как ужасно! А я знаю, что я некрасива, знаю, знаю...\r\nВ прошлое воскресенье, когда выходили из церкви, я слышала, как говорили про меня, и одна женщина сказала: \"Она добрая, великодушная, но жаль, что она так некрасива\"... Некрасива...\r\nВходит Елена Андреевна.\n\n Елена Андреевна (открывает окна). Прошла гроза. Какой хороший воздух!\r\nПауза.\n\n Где доктор?\n Соня. Ушел.\n\n Пауза.\n\n Елена Андреевна. Софи!\n Соня. Что?\r\nЕлена Андреевна. До каких пор вы будете дуться на меня? Друг другу мы не сделали никакого зла. Зачем же нам быть врагами? Полноте...\r\nСоня. Я сама хотела... (Обнимает ее.) Довольно сердиться.\n Елена Андреевна. И отлично.\n\n Обе взволнованы.\n\n Соня. Папа лег?\r\nЕлена Андреевна. Нет, сидит в гостиной... Не говорим мы друг с другом по целым неделям и, бог знает, из-за чего... (Увидев, что буфет открыт.) Что это?\r\nСоня. Михаил Львович ужинал.\r\nЕлена Андреевна. И вино есть... Давайте выпьем брудершафт.\n Соня. Давайте.\n Елена Андреевна. Из одной рюмочки... (Наливает.) Этак лучше. Ну, значит - ты?\r\nСоня. Ты.\n\n Пьют и целуются.\n\n Я давно уже хотела мириться, да все как-то совестно было... (Плачет.)\n Елена Андреевна. Что же ты плачешь?\r\nСоня. Ничего, это я так.\n Елена Андреевна. Ну, будет, будет... (Плачет.) Чудачка, и я заплакала...\n\n Пауза.\r\nТы на меня сердита за то, что я будто вышла за твоего отца по расчету...\r\nЕсли веришь клятвам, то клянусь тебе - я выходила за него по любви. Я увлеклась им как ученым и известным человеком.\r\nЛюбовь была не настоящая, искусственная, но ведь мне казалось тогда, что она настоящая. Я не виновата.\r\nА ты с самой нашей свадьбы не переставала казнить меня своими умными подозрительными глазами.\r\nСоня. Ну, мир, мир! Забудем.\n Елена Андреевна. Не надо смотреть так - тебе это не идет. Надо всем верить, иначе жить нельзя.\r\nПауза.\n\n Соня. Скажи мне по совести, как друг... Ты счастлива?\n Елена Андреевна. Нет.\r\nСоня. Я это знала. Еще один вопрос. Скажи откровенно - ты хотела бы, чтобы у тебя был молодой муж?\r\nЕлена Андреевна. Какая ты еще девочка. Конечно, хотела бы! (Смеется.) Ну, спроси еще что-нибудь, спроси...\n Соня. Тебе доктор нравится?\n Елена Андреевна. Да, очень.\r\nСоня (смеется). У меня глупое лицо... да? Вот он ушел, а я все слышу его голос и шаги, а посмотрю на темное окно - там мне представляется его лицо. Дай мне высказаться.\r\n.. Но я не могу говорить так громко, мне стыдно. Пойдем ко мне в комнату, там поговорим. Я тебе кажусь глупою? Сознайся... Скажи мне про него что-нибудь...\r\nЕлена Андреевна. Что же?\n Соня. Он умный... Он все умеет, все может... Он и лечит, и сажает лес...\r\nЕлена Андреевна. Не в лесе и не в медицине дело... Милая моя, пойми, это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах...\r\nПосадит деревцо и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества.\r\nТакие люди редки, их нужно любить... Он пьет, бывает грубоват, - но что за беда? Талантливый человек в России не может быть чистеньким.\r\nСама подумай, что за жизнь у этого доктора!\r\nНепролазная грязь на дорогах, морозы, метели, расстояния громадные, народ грубый, дикий, кругом нужда, болезни,\r\nа при такой обстановке тому, кто работает и борется изо дня в день, трудно сохранить себя к сорока годам чистеньким и трезвым.\r\n.. (Целует ее.) Я от души тебе желаю, ты стоишь счастья.\r\n.. (Встает.) А я нудная, эпизодическое лицо... И в музыке, и в доме мужа, во всех романах - везде, одним словом, я была только эпизодическим лицом.\r\nСобственно говоря, Соня, если вдуматься, то я очень, очень несчастна! (Ходит в волнении по сцене.) Нет мне счастья на этом свете. Нет! Что ты смеешься?\r\nСоня (смеется, закрыв лицо). Я так счастлива... счастлива!\r\nЕлена Андреевна. Мне хочется играть... Я сыграла бы теперь что-нибудь.\n Соня. Сыграй. (Обнимает ее.) Я не могу спать... Сыграй!\r\nЕлена Андреевна. Сейчас. Твой отец не спит. Когда он болен, его раздражает музыка. Поди спроси. Если он ничего, то сыграю. Поди.\n Соня. Сейчас. (Уходит.)\n\n В саду стучит сторож.\r\nЕлена Андреевна. Давно уже я не играла. Буду играть и плакать, плакать, как дура. (В окно.) Это ты стучишь, Ефим?\n Голос сторожа. Я!\n Елена Андреевна. Не стучи, барин нездоров.\r\nГолос сторожа. Сейчас уйду! (Подсвистывает.) Эй, вы, Жучка, Мальчик! Жучка!\n\n Пауза.\n\n Соня (вернувшись). Нельзя!\n\n Занавес\n\n ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ\r\nГостиная в доме Серебрякова. Три двери: направо, налево и посредине. - День.\n Войницкий, Соня (сидят) и Елена Андреевна (ходит по сцене, о чем-то думая).\r\nВойницкий. Герр профессор изволил выразить желание, чтобы сегодня все мы собрались вот в этой гостиной к часу дня. (Смотрит на часы.) Без четверти час. Хочет о чем-то поведать миру.\r\nЕлена Андреевна. Вероятно, какое-нибудь дело.\n Войницкий. Никаких у него нет дел. Пишет чепуху, брюзжит и ревнует, больше ничего.\r\nСоня (тоном упрека). Дядя!\n Войницкий. Ну, ну, виноват. (Указывает на Елену Андреевну.) Полюбуйтесь: ходит и от лени шатается. Очень мило! Очень!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Н. С. Лесков\n\n Белый орел\n\n\n (Фантастический рассказ) \n\n\n\n Собаке снится хлеб, а рыба - рыбаку. \n Феокрит (Идиллия) \n\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\n\"Есть вещи на свете\". С этого обыкновенно у нас принято начинать подобные рассказы, чтобы прикрыться Шекспиром от стрел остроумия, которому нет ничего неизвестного.\r\nЯ, впрочем, все-таки думаю, что \"есть вещи\" очень странные и непонятные, которые иногда называют сверхъестественными, и потому я охотно слушаю такие рассказы.\r\nПо этому же самому, два-три года тому назад, когда мы, умаляясь до детства, начали играть в духовидство, я охотно присоседился к одному из таких кружков, уставом которого требовалось,\r\nчтобы в наших собраниях по вечерам не произносить ни одного слова ни о властях, ни о началах мира земного,\r\nа говорить единственно о бесплотных духах - об их появлении и участии в судьбах людей живущих.\r\nДаже \"консервировать и спасать Россию\" не дозволялось, потому что и в этом случае многие, \"начиная за здравие, все сводили за упокой\".\r\nНа этом же основании строго преследовалось всякое упоминовение всуе каких бы то ни было \"больших имен\",\r\nкроме единственного имени Божия, которое, как известно, наичаще употребляется для красоты слога.\r\nБывали, конечно, нарушения, но и то с большою осторожкой.\r\nРазве какие-нибудь два нетерпеливейшие из политиков отобьются к окну или к камину и что-то пошепчут, но и то один другого предостерегает: \"pas si haut!\" {Не так громко! - франц.\r\n}. А хозяин их уже назирает и шутя грозит им штрафом.\r\nКаждый должен был по очереди рассказывать что-нибудь фантастическое из своей жизни,\r\nа как уменье рассказывать дается не всякому, то к рассказам с художественной стороны не придирались.\r\nНе требовали также и доказательств.\r\nЕсли рассказчик говорил, что рассказываемое им событие действительно происходило с ним, ему верили или по крайней мере притворялись, будто верят. Такой был этикет.\r\nМеня это больше всего занимало со стороны субъективности.\r\nВ том, что \"есть вещи, которые не снились мудрецам\", я не сомневаюсь, но как такие вещи кому представляются - это меня чрезвычайно занимало.\r\nИ в самом деле, субъективность тут достойна большого внимания.\r\nКак, бывало, ни старается рассказчик, чтобы стать в высшую сферу бесплотного мира, а все непременно заметишь,\r\nкак замогильный гость приходит на землю, окрашиваясь, точно световой луч, проходящий через цветное стекло.\r\nИ тут уже не разберешь, что ложь, что истина, а между тем следить за этим интересно, и я хочу рассказать такой случай.\r\nГЛАВА ВТОРАЯ\r\n\"Дежурным мучеником\", то есть очередным рассказчиком, было довольно высокопоставленное и притом очень оригинальное лицо, Галактион Ильич, которого в шутку звали \"худородный вельможа\".\r\nВ кличке этой скрывался каламбур: он действительно был немножко вельможа и притом был страшно худ, а вдобавок имел очень незнатное происхождение.\r\nОтец Галактиона Ильича был крепостным буфетчиком в именитом доме, потом откупщиком и, наконец,\r\nблаготворителем и храмоздателем, за что получил в сей бренной жизни орден, а в будущей место в царстве небесном.\r\nСына он обучал в университете и вывел в люди, но \"вечная память\", которую пели ему над могилой в Невской лавре, сохранилась и тяготела над его наследником.\r\nСын \"человека\" достиг известных степеней и допускался в общество, но шутка все-таки волокла за ним титул \"худородного\".\r\nОб уме и способностях Галактиона Ильича едва ли у кого-нибудь были ясные представления. Что он мог сделать и чего не мог, - этого тоже наверно никто не знал.\r\nКондуит его был короток и прост:\r\nон в начале службы, по заботам отца, попал к графу Виктору Никитичу Панину, который любил старика за какие-то известные ему достоинства и,\r\nприняв сына под свое крыло, довольно скоро выдвинул его за тот предел, с которого начинаются \"ходы\".\r\nВо всяком случае надо думать, что он имел какие-нибудь достоинства, за которые Виктор Никитич мог его повышать.\r\nНо в свете, в обществе Галактион Ильич успеха не имел и вообще не был избалован насчет житейских радостей.\r\nОн имел самое плохое, хлипкое, здоровье и фатальную наружность. Такой же долгий, как его усопший патрон, граф Виктор Никитич, - он не имел, однако, внешнего величия графа.\r\nНапротив, Галактион Ильич внушал ужас, смешанный с некоторым отвращением. Он в одно и то же время был типический деревенский лакей и типический живой мертвец.\r\nДлинный, худой его остов был едва обтянут сероватой кожей, непомерно высокий лоб был сух и желт, а на висках отливала бледная трупная зелень, нос широкий и короткий, как у черепа;\r\nбровей ни признака, всегда полуоткрытый рот с сверкающими длинными зубами, а глаза\r\nВстретить его - значило испугаться.\r\nОсобенностью наружности Галактиона Ильича было то, что в молодости он был гораздо страшнее, а к старости становился лучше, так что его можно было переносить без ужаса.\r\nХарактера он был мягкого и имел доброе, чувствительное и даже, как сейчас увидим, - сентиментальное сердце.\r\nОн любил мечтать и, как большинство дурнорожих людей, глубоко таил свои мечтания.\r\nВ душе он был поэт больше, чем чиновник, и очень жадно любил жизнь, которою никогда во все удовольствие не пользовался.\r\nНесчастие свое он нес на себе и знал, что оно вечно и неотступно с ним до гроба.\r\nВ самом его возвышении по службе для него была глубокая чаша горечи:\r\nон подозревал, что граф Виктор Никитич держал его при себе докладчиком больше всего в тех соображениях, что он производил на людей подавляющее впечатление.\r\nГалактион Ильич видел, что когда люди, ожидающие у графа приема, должны были изложить ему цель своего прихода, - у них мерк взор и подгибались колена.\r\n.. Этим Галактион Ильич много содействовал тому, что после него личная беседа с самим графом каждому была уже легка и отрадна.\r\nС годами Галактион Ильич из чиновника докладывающего стал сам лицом, которому докладывают, и ему дано было очень серьезное и щекотливое поручение в отдаленной местности,\r\nгде с ним и случилось сверхъестественное событие, о котором ниже следует его собственный рассказ.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\n- Не с большим двадцать пять лет тому назад, - начал худородный сановник, - до Петербурга стали доходить слухи о многих злоупотреблениях власти губернатора П - ва.\r\nЗлоупотребления эти были обширны и касались почти всех частей управления.\r\nПисали, будто губернатор собственноручно бил и сек людей; забирал вместе с предводителем для своих заводов всю местную поставку вина; брал произвольные ссуды из приказа;\r\nтребовал к себе для пересмотра всю почтовую корреспонденцию - подходящее отправлял, а неподходящее рвал и метал в огонь, а потом мстил тем, кто писал; томил людей в неволе.\r\nА при этом он был, однако, артист; содержал большой, очень хороший оркестр, любил классическую музыку и сам превосходно играл на виолончели.\r\nДолго о его бесчинствах доносились только слухи, но потом взялся там один маленький чиновник,\r\nкоторый притащился сюда в Петербург, очень обстоятельно и в подробности описал всю эпопею и подал ее сам в надлежащие руки.\r\nИстория выходила такая, что хоть сейчас сенаторскую ревизию назначать.\r\nПо-настоящему оно так бы и следовало, но и губернатор и предводитель были на лучшем счете у покойного государя, а потому взяться за них было не совсем просто.\r\nВиктор Никитич хотел прежде обо всем удостовериться поточнее через своего человека, и выбор его пал на меня.\r\nПризывает он меня и говорит:\r\n\"Так и так, доходят вот такие и такие печальные вести, и, к сожалению, кажется, в них как будто есть статочность;\r\nно прежде, чем дать делу какое-нибудь движение, я желаю в этом поближе удостовериться и решил употребить на это вас\".\r\nЯ кланяюсь и говорю: \n \"Если могу, буду очень счастлив\".\r\n\"Я уверен, - отвечает граф, - что вы можете, и я на вас полагаюсь. У вас есть такой талант, что вам вздоров говорить не станут, а всю правду выложат\".\r\n- Талант этот, - пояснил, тихо улыбнувшись, рассказчик, - это моя печальная фигура, наводящая уныние на фронт: но кому что дано, тот с тем и мыкайся.\r\n\"Бумаги все для вас уже готовы, - продолжал граф, - и деньги тоже. Но вы едете только по одному нашему ведомству... Понимаете, только!\" \n \"Понимаю\", - говорю.\r\n\"Ни до каких злоупотреблений по другим ведомствам вам как будто дела нет.\r\nНо это только так должно казаться, что нет, а на самом деле вы должны узнать все. С вами поедут два способных к делу чиновника.\r\nПриезжайте, засядьте за дело и вникайте будто всего внимательнее в канцелярский порядок и формы судопроизводства, а сами смотрите во все.\r\n.. Призывайте местных чиновников для объяснений и... смотрите построже. А назад не торопитесь. Я\r\nвам дам знать, когда вернуться. Какая у вас последняя награда?\" \n Я отвечаю: \n \"Владимир второй степени с короной\".\r\nГраф снял своей огромной рукою его известный тяжелый бронзовый пресс-папье \"убитую птичку\", достал из-под него столовую памятную тетрадь,\r\nа правою рукою всеми пятью пальцами взял толстый исполин-карандаш черного дерева и, нимало от меня не скрывая, написал мою фамилию и против нее \"белый орел\".\r\nТаким образом я знал даже награду, которая ожидала меня за исполнение возложенного на меня поручения, и с тем совершенно спокойный уехал на другой же день из Петербурга.\r\nСо мною был мой слуга Егор и два чиновника из сената - оба люди ловкие и светские.\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ \n\n Доехали мы, разумеется, благополучно; прибыв в город, наняли квартиру и расположились все: я, мои два чиновника и слуга.\r\nПомещение было такое удобное, что я вполне мог отказаться от удобнейшего, которое мне предупредительно предлагал губернатор.\r\nЯ, разумеется, не хотел быть ему обязан ни малейшей услугой, хотя мы с ним, конечно, не только разменялись визитами, но даже я раз или два был у него на его гайденовских квартетах.\r\nНо, впрочем, я до музыки не большой охотник и не знаток, да и вообще, понятно, старался не сближаться более,\r\nчем мне нужно, а нужно мне было видеть не его галантность, а его темные деяния.\r\nВпрочем, губернатор был человек умный и ловкий и своим вниманием мне не докучал.\r\nОн как будто оставил меня в покое возиться с входящими и исходящими регистрами и протоколами, но тем не менее я все-таки чувствовал,\r\nчто вокруг меня что-то копошится, что люди выщупывают, с какой бы стороны меня уловить и потом, вероятно, запутать.\r\nК стыду рода человеческого должен упомянуть, что не считаю в этом совсем безучастными даже и прекрасный пол.\r\nКо мне стали являться дамы то с жалобами, то с просьбами, но при всем этом всегда еще с такими планами, которым я мог только подивиться.\r\nОднако я вспомнил совет Виктора Никитича, - \"посмотрел построже\", и грациозные видения сникли с моего, неподходящего для них, горизонта.\r\nНо мои чиновники имели в этом роде успехи. Я это знал и не препятствовал им ни волочиться, ни выдавать себя за очень больших людей, за каких их охотно принимали.\r\nМне было даже полезно, что они там кое-где вращаются и преуспевают в сердцах.\r\nЯ требовал только, чтобы не случилось никакого скандала и чтобы мне было известно, на какие пункты их общительности сильнее налегает провинциальная политика.\r\nОни были ребята добросовестные и все мне открывали. От них все хотели узнать мою слабость и что я особенно люблю.\r\nИм бы поистине этого никогда не добраться, потому что, благодаря Бога, особенных слабостей у меня нет, да и самые вкусы мои, с коих пор себя помню, всегда были весьма простые.\r\nЕм я всю жизнь стол простой, пью обыкновенно одну рюмку простого хересу, даже и в лакомствах, до которых смолоду был охотник,\r\n- всяким тонким желе и ананасам предпочитаю астраханский арбуз, курскую грушу или, по детской привычке, медовый папошник.\r\nНе завидовал я никогда ничьему богатству, ни знаменитости, ни красоте, ни счастью, а если чему завидовал, то, можно сказать, разве одному здоровью.\r\nНо и то слово зависть не идет к определению моего чувства. Вид цветущего здоровьем человека не возбуждал во мне досадливой мысли: зачем он таков, а я не таков.\r\nНапротив, я глядел на него только радуясь, какое море счастия и благ для него доступно, и тут, бывало,\r\nразве иногда помечтаю на разные лады о невозможном для меня счастии пользоваться здоровьем, которого мне не дано.\r\nПриятность, которую доставлял мне вид здорового человека, развила во мне такую же странность в эстетическом моем вкусе:\r\nя не гонялся ни за Тальони, ни за Бозио и вообще был равнодушен как к опере, так и к балету, где все такое искусственное, а больше любил послушать цыган на Крестовском.\r\nИх этот огонь и пыл, эта их страстная сила движений мне лучше всего нравились.\r\nИной даже не красив, корявый какой-нибудь, а пойдет - точно сам сатана его дергает, ногами пляшет, руками машет, головой вертит, талией крутит - весь и колотит, и молотит.\r\nА тут в себе знаешь только одни немощи, и поневоле заглядишься и замечтаешься. Что с этим можно вкусить на пиру жизни?\r\nВот я и сказал моему чиновнику:\r\n\"Если вас, друг мой, будут еще расспрашивать: что мне более всего нравится, скажите, что здоровье, что я больше всего люблю людей бодрых, счастливых и веселых\".\r\n- Кажется, тут нет большой неосторожности? - приостановясь, вопросил рассказчик. \n Слушатели подумали, и несколько голосов отвечали:\r\n- Конечно, нет. \n - Ну и прекрасно, и я тоже думал, что нет, а теперь вы извольте дальше слушать. \n\n\n ГЛАВА ПЯТАЯ\r\nКо мне из палаты присылали в мое распоряжение на дежурство чиновника.\r\nТак, он докладывал мне о приходящих, отмечал кое-что, и, в случае надобности, сообщал адресы, за кем надо было послать или о чем-нибудь сходить справиться.\r\nЧиновник дан был под стать мне - пожилой, сухой и печальный.\r\nВпечатление производил нехорошее, но я мало обращал на него внимания, а звали его, как я помню, Орнатский.\r\nФамилия прекрасная, точно герой из старинного романа. Но вдруг в один день говорят: Орнатский занемог, и вместо его экзекутор прислал другого чиновника.\r\n- Какой такой? - спрашиваю, - может быть, я лучше бы подождал, пока Орнатский выздоровеет.\r\n- Нет-с, - отвечает экзекутор, - Орнатский теперь не скоро, - он запил-с, и запой у него продолжится,\r\nпока Ивана Петровича мать его выпользует, а о новом чиновнике не извольте беспокоиться:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Фрау Леноре смеялась, и слегка отворачивалась, и с притворным усилием отстраняла свою дочь.\r\nТа тоже притворялась, что борется с матерью, и ласкалась к ней - но не по-кошачьи, не на французский манер, а с той итальянской грацией, в которой всегда чувствуется присутствие силы.\r\nНаконец фрау Леноре объявила, что устала...\r\nТогда Джемма тотчас присоветовала ей заснуть немножко, тут же, на кресле, а мы с господином русским - \"avec le mosieur russe\" - будем так тихи, так тихи.\r\n.. как маленькие мыши - \"comme des pettites souris\". Фрау Леноре улыбнулась ей в ответ, закрыла глаза и, повздыхав немного, задремала.\r\nДжемма проворно опустилась на скамейку возле нее и уже не шевельнулась более,\r\nтолько изредка подносила палец одной руки к губам - другою она поддерживала подушку за головою матери - и чуть-чуть шикала,\r\nискоса посматривая на Санина, когда тот позволял себе малейшее движение.\r\nКончилось тем, что и он словно замер и сидел неподвижно, как очарованный, и всеми силами души своей любовался картиной,\r\nкоторую представляли ему и эта полутемная комната, где там и сям яркими толчками рдели вставленные в зеленые старинные стаканы свежие, пышные розы,\r\nи эта заснувшая женщина с скромно подобранными руками и добрым усталым лицом, окаймленным снежной белизной подушки, и это молодое,\r\nчутко-настороженное и тоже доброе, умное, чистое и несказанно прекрасное существо с такими черными глубокими, залитыми тенью и все-таки светившимися глазами.\r\n.. Что это? Сон? Сказка? И каким образом он тут?\r\nХI\r\nКолокольчик звякнул над наружной дверью. Молодой крестьянский парень в меховой шапке и красном жилете вошел с улицы в кондитерскую.\r\nС самого утра ни один покупатель не заглядывал в нее... \"Вот так-то мы торгуем!\" - заметила со вздохом во время завтрака фрау Леноре Санину.\r\nОна продолжала дремать; Джемма боялась принять руку от подушки и шепнула Санину: \"Ступайте, поторгуйте вы за меня!\" Санин тотчас же на цыпочках вышел в кондитерскую.\r\nПарню требовалось четверть фунта мятных лепешек.\r\n- Сколько с него? - шепотом спросил Санин через дверь у Джеммы.\r\n- Шесть крейсеров! - таким же шепотом отвечала она. Санин отвесил четверть фунта,.\r\nотыскал бумажку, сделал из нее рожок, завернул лепешки, просыпал их, завернул опять, опять просыпал, отдал их, наконец, получил деньги.\r\n.. Парень глядел на него с изумлением, переминая свою шапку на желудке, а в соседней комнате Джемма, зажав рот, помирала со смеху.\r\nНе успел этот покупатель удалиться, как явился другой, потом третий ...\"А видно,рука у меня легкая!\" - подумал Санин.\r\nВторой потребовал стакан оршаду, третий - полфунта конфект. Санин удовлетворил их, с азартом стуча ложечками, передвигая блюдечки и лихо запуская пальцы в ящики и банки.\r\nПри расчете оказалось,что оршад он продешевил, а за конфекты взял два крейсера лишних.\r\nДжемма не переставала смеяться втихомолку, да и сам Санин ощущал веселость необычайную, какое-то особенно счастливое настроение духа.\r\nКазалось, век стоял бы он так за прилавком да торговал бы конфектами и оршадом, между тем как то милое существо смотрит на него из-за двери дружелюбно-насмешливыми глазами,\r\nа летнее солнце, пробиваясь сквозь мощную листву растущих перед окнами каштанов, наполняет всю комнату зеленоватым золотом полуденных лучей, полуденных теней\r\n/v 109\n\n ней, и сердце нежится сладкой истомой лени, беспечности и молодости - молодости первоначальной!\r\nЧетвертый посетитель потребовал чашку кофе: пришлось обратиться к Панталеоне (Эмиль все еще не возвращался из магазина г-на Клюбера).\r\nСанин снова подсел к Джемме. Фрау Леноре продолжала дремать, к великому удовольствию ее дочери.\r\n- У мамы во время сна мигрень проходит,- заметила она.\r\nСанин заговорил - конечно, по-прежнему, шепотом - о своей \"торговле\"; пресерьезно осведомлялся о цене разных \"кондитерских\" товаров;\r\nДжемма так же серьезно называла ему эти цены, и между тем оба внутренно и дружно смеялись, как бы сознавая, что разыгрывают презабавную комедию .\r\nВдруг на улице шарманка заиграла арию из \"Фрейшюца\": \"Durch die Felder, durch die Auen\" Плаксивые звуки заныли, дрожа и посвистывая,в неподвижном воздухе.\r\nДжемма вздрогнула... \"Он разбудит маму!\"\r\nСанин немедленно выскочил на улицу, сунул шарманщику несколько крейсеров в руку - и заставил его замолчать и удалиться.\r\nКогда он возвратился, Джемма поблагодарила его легким кивком головы и, задумчиво улыбнувшись,\r\nсама принялась чуть слышно напевать красивую веберовскую мелодию, которою Макс выражает все недоумения первой любви.\r\nПотом она спросила Санина, знает ли он \"Фрейшюца\", любит ли Вебера, и прибавила, что хотя она сама итальянка, но такую музыку любит больше всего.\r\nС Вебера разговор соскользнул на поэзию и романтизм, на Гофмана, которого тогда еще все читали...\r\nА фрау Леноре все дремала и даже похрапывала чуть-чуть, да лучи солнца, узкими полосками прорывавшиеся сквозь ставни,\r\nнезаметно, но постоянно передвигались и путешествовали по полу, по мебелям, по платью Джеммы, по листьям и лепесткам цветов.\r\nХII\r\nОказалось, что Джемма не слишком жаловала Гофмана и даже находила его... скучным! Фантастически-туманный, северный элемент его рассказов был мало доступен ее южной, светлой натуре.\r\n\"Это все сказки, все это для детей писано!\" - уверяла она не без пренебрежения. Отсутствие поэзии в Гофмане тоже смутно чувствовалось ею.\r\nНо была одна у него повесть, заглавие которой она, впрочем, позабыла и которая ей очень нравилась;\r\nсобственно говоря, ей нравилось только начало этой повести: конец она или не прочла, или тоже позабыла.\r\nДело шло об одном молодом человеке, который где-то, чуть ли не в кондитерской, встречает девушку поразительной красоты, гречанку; ее сопровождает таинственный и странный, злой старик.\r\nМолодой человек с первого взгляда влюбляется в девушку; она смотрит на него так жалобно, словно умоляет его освободить ее...\r\nОн удаляется на мгновенье - и, возвратившись в кондитерскую, уж не находит ни девушки, ни старика;\r\nбросается ее отыскивать, беспрестанно натыкается на самые свежие их следы, гоняется за ними - и никоим образом, нигде, никогда не может их достигнуть.\r\nКрасавица на веки веков исчезает для него - и не в силах он забыть ее умоляющий взгляд, и терзается он мыслью, что, быть может, все счастье его жизни ускользнуло из его рук...\r\nГофман едва ли таким образом оканчивает свою повесть; но такою она сложилась, такою осталась в памяти Джеммы.\r\n- Мне кажется,- промолвила она,- подобные свидания и подобные разлуки случаются на свете чаще, чем мы думаем.\r\n/v 110\n\n Санин промолчал... и немного спустя заговорил... о г-не Клюбере. Он в первый раз упомянул о нем; он ни разу не вспомнил о нем до того мгновения .\r\nДжемма промолчала в свою очередь и задумалась, слегка кусая ноготь указательного пальца и устремив глаза в сторону.\r\nПотом она похвалила своего жениха, упомянула об устроенной им на завтрашний день прогулке и, быстро глянув на Санина, замолчала опять.\r\nСанин не знал, о чем завести речь.\r\nЭмиль шумно вбежал и разбудил фрау Леноре... Санин обрадовался его появлению.\r\nФрау Леноре встала с кресла. Явился Панталеоне и объявил, что обед готов. Домашний друг, экс-певец и слуга исправлял также должность повара .\n ХIII\r\nСанин остался и после обеда. Его не отпускали все под тем же предлогом ужасного зноя, а когда зной свалил, ему предложили отправиться в сад пить кофе в тени акаций.\r\nСанин согласился. Ему было очень хорошо.\r\nВ однообразно тихом и плавном течении жизни таятся великие прелести - и он предавался им с наслаждением,\r\nне требуя ничего особенного от настоящего дня, но и не думая о завтрашнем, не вспоминая о вчерашнем.\r\nЧего стоила одна близость такой девушки, какова была Джемма!\r\nОн скоро расстанется с нею и, вероятно,навсегда; но пока один и тот же челнок, как в Уландовом романсе, несет их по жизненным укрощенным струям - радуйся, наслаждайся, путешественник!\r\nИ все казалось приятным и милым счастливому путешественнику.\r\nФрау Теноре предложила ему сразиться с нею и с Панталеоне в \"тресетте\",\r\nвыучила его этой несложной итальянской карточной игре - обыграла его на несколько крейсеров - и он был очень доволен;\r\nПанталеоне, по просьбе Эмиля, заставил пуделя Тарталью проделать все свои штуки - и Тарталья прыгал через палку,\"говорил\",то есть лаял, чихал, запирал дверь носом,\r\nпритащил стоптанную туфлю своего хозяина и, наконец, с старым кивером на голове, представлял маршала Бернадотта, подвергающегося жестоким упрекам императора Наполеона за измену .\r\nНаполеона представлял, разумеется, Панталеоне - и представлял очень верно: скрестил руки на груди, нахлобучил трехуголку на глаза и говорил грубо и резко, на французском, но, боже!\r\nна каком французском языке!\r\nТарталья сидел перед своим владыкой, весь скорчившись, поджавши хвост и смущенно моргая и щурясь под козырьком косо надвинутого кивера;\r\nот времени до времени, когда Наполеон возвышал голос, Бернадотт поднимался на задние лапы.\r\n\"Fuori, traditore!\r\n\" - закричал наконец Наполеон, позабыв в избытке раздражения, что ему следовало до конца выдержать свой французский характер,\r\n- и Бернадотт опрометью бросился под диван, но тотчас же выскочил оттуда с радостным лаем, как бы давая тем знать, что представление кончено.\r\nВсе зрители много смеялись - и Санин больше всех.\r\nУ Джеммы был особенно милый, непрестанный, тихий смех с маленькими презабавными взвизгиваньями...\r\nСанина так и разбирало от этого смеха - расцеловал бы он ее за эти взвизгиванья! Ночь наступила наконец.\r\nНадо ж было и честь знать! Простившись несколько раз со всеми, сказавши всем по нескольку раз: до завтра!\r\n(с Эмилем он даже облобызался), Санин отправился домой и понес с собою образ молодой девушки, то смеющейся, то задумчивой, то спокойной и даже\r\n/v 111\r\nравнодушной,- но постоянно привлекательной!\r\nЕе глаза, то широко раскрытые и светлые и радостные, как день, то полузастланные ресницами и глубокие и темные,\r\nкак ночь, так и стояли перед его глазами, странно и сладко проникая все другие образы и представления.\r\nО г-не Клюбере, о причинах, побудивших его остаться во Франкфурте,- словом, о всем том, что волновало его накануне - он не подумал ни разу.\r\nХIV\n Надо ж, однако, сказать несколько слов и о самом Санине.\r\nВо-первых, он был очень и очень недурен собою.\r\nСтатный, стройный рост, приятные, немного расплывчатые черты, ласковые голубоватые глазки, золотистые волосы, белизна и румянец кожи - а главное:\r\nто простодушновеселое,доверчивое, откровенное, на первых порах несколько глуповатое выражение,\r\nпо которому в прежние времена тотчас можно было признать детей степенных дворянских семей,\r\n\"отецких\" сыновей, хороших баричей, родившихся и утучненных в наших привольных полустепных краях;\r\nпоходочка с запинкой, голос с пришепеткой, улыбка, как у ребенка, чуть только взглянешь на него.\r\n.. наконец, свежесть, здоровье - и мягкость, мягкость, мягкость, - вот вам весь Санин. А во-вторых, он и глуп не был и понабрался кое-чего.\r\nСвежим он остался, несмотря на заграничную поездку: тревожные чувства, обуревавшие лучшую часть тогдашней молодежи, были ему мало известны.\r\nВ последнее время в нашей литературе после тщетного искания \"новых людей\" начали выводить юношей, решившихся во что бы то ни стало быть свежими.\r\n.. свежими, как фленсбургские устрицы, привозимые в С.Петербург ... Санин не походил на них.\r\nУж коли пошло дело на сравнения, он скорее напоминал молодую, кудрявую, недавно привитую яблоню в наших черноземных садах - или, еще лучше:\r\nвыхоленного, гладкого, толстоногого, нежного трехлетка бывших - \"господских\" конских заводов, которого только что начали подганивать на корде.\r\n.. Те, которые сталкивались с Саниным впоследствии, когда жизнь порядком его поломала и молодой, наигранный жирок давно с него соскочил,- видели в нем уже совсем иного человека.\r\nНа следующий день Санин лежал еще в постеле, как уже Эмиль, в праздничном платье, с тросточкой в руке и сильно напомаженный, ворвался к нему в комнату и объявил,\r\nчто герр Клюбер сейчас прибудет с каретой, что погода обещает быть удивительной, что у них уже все готово, но что мама не поедет, потому что у нее опять разболелась голова .\r\nОн стал торопить Санина, уверяя его, что нельзя терять минуты... И действительно: г-н Клюбер застал Санина еще за туалетом.\r\nПостучался в дверь, вошел, поклонился, изогнул стан, выразил готовность ждать сколько угодно - и сел, изящно опираясь шляпой о колено.\r\nБлагообразный комми расфрантился и раздушился напропалую: каждое движение его сопровождалось усиленным наплывом тончайшего аромата.\r\nОн прибыл в просторной открытой карете, так называемом ландо, запряженном двумя сильными и рослыми, хоть и некрасивыми, лошадьми.\r\nЧетверть часа спустя Санин, Клюбер и Эмиль в этой самой карете торжественно подкатили к крыльцу кондитерской.\r\nГ-жа Розелли решительно отказалась участвовать в прогулке; Джемма хотела остаться с матерью, но та ее, как говорится, прогнала.\r\n- Мне никого не нужно,- уверяла она,- я буду спать. Я бы и Панталеоне с вами отправила, да некому будет торговать.\r\n/v 112\n\n - Можно взять Тарталью? - спросил Эмиль.\n - Конечно, можно.\r\nТарталья немедленно, с радостными усилиями, вскарабкался на козлы и сел, облизываясь: видно, дело ему было привычное.\r\nДжемма надела большую соломенную шляпу с коричневыми лентами; шляпа эта спереди пригибалась книзу, заслоняя почти все лицо от солнца.\r\nЧерта тени останавливалась над самыми губами: они рдели девственно и нежно,- как лепестки столиственной розы, и зубы блистали украдкой - тоже невинно, как у детей.\r\nДжемма села на заднем месте, рядом с Саниным; Клюбер и Эмиль сели напротив. Бледная фигура фрау Леноре показалась у окна, Джемма махнула ей платком - и лошади тронулись.\r\nХV\r\nСоден - небольшой городок в получасовом расстоянии от Франкфурта.\r\nОн лежит в красивой местности, на отрогах Таунуса, и известен у нас в России своими водами, будто бы полезными для людей с слабой грудью.\r\nФранкфуртцы ездят туда больше для развлечения, так как Соден обладает прекрасным парком и разными \"виртшафтами\", где можно пить пиво и кофе в тени высоких лип и кленов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы.\r\n\"Брат не довольно практичен, - рассуждал он сам с собою, - его обманывают\".\r\nНиколай Петрович, напротив, был высокого мнения о практичности Павла Петровича и всегда спрашивал его совета.\r\n\"Я человек мягкий, слабый, век свой провел в глуши, - говаривал он, - а ты недаром так много жил с людьми, ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный взгляд\".\r\nПавел Петрович в ответ на эти слова только отворачивался, но не разуверял брата.\r\n______________\n * Но я могу дать вам денег (франц.).\r\nОставив Николая Петровича в кабинете, он отправился по коридору, отделявшему переднюю часть дома от задней,\r\nи, поравнявшись с низенькою дверью, остановился в раздумье, подергал себе усы и постучался в нее.\r\n- Кто там? Войдите, - раздался голос Фенечки.\n - Это я, - проговорил Павел Петрович и отворил дверь.\r\nФенечка вскочила со стула, на котором она уселась с своим ребенком, и, передав его на руки девушки, которая тотчас же вынесла его вон из комнаты, торопливо поправила свою косынку.\r\n- Извините, если я помешал, - начал Павел Петрович, не глядя на нее, - мне хотелось только попросить вас... сегодня, кажется, в город посылают... велите купить для меня зеленого чаю.\r\n- Слушаю-с, - отвечала Фенечка, - сколько прикажете купить?\r\n- Да полфунта довольно будет, я полагаю. А у вас здесь, я вижу, перемена, - прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и по лицу Фенечки.\r\n- Занавески вот, - промолвил он, видя, что она его не понимает.\r\n- Да-с, занавески; Николай Петрович нам их пожаловал; да уж они давно повешены.\r\n- Да и я у вас давно не был. Теперь у вас здесь очень хорошо.\n - По милости Николая Петровича, - шепнула Фенечка.\r\n- Вам здесь лучше, чем в прежнем флигельке? - спросил Павел Петрович вежливо, но без малейшей улыбки.\r\n- Конечно, лучше-с.\n - Кого теперь на ваше место поместили?\n - Теперь там прачки.\n - А!\r\nПавел Петрович умолк. \"Теперь уйдет\", - думала Фенечка, но он не уходил, и она стояла перед ним как вкопанная; слабо перебирая пальцами.\r\n- Отчего вы велели вашего маленького вынести? - заговорил, наконец, Павел Петрович. - Я люблю детей: покажите-ка мне его.\r\nФенечка вся покраснела от смущения и от радости. Она боялась Павла Петровича: он почти никогда не говорил с ней.\r\n- Дуняша, - кликнула она, - принесите Митю (Фенечка всем в доме говорила вы). А не то погодите; надо ему платьице надеть.\r\nФенечка направилась к двери.\n - Да все равно, - заметил Павел Петрович.\n - Я сейчас, - ответила Фенечка и проворно вышла.\r\nПавел Петрович остался один и на этот раз с особенным вниманием оглянулся кругом.\r\nНебольшая, низенькая комнатка, в которой он находился, была очень чиста и уютна. В ней пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой.\r\nВдоль стен стояли стулья с задками в виде лир; они были куплены еще покойником генералом в Польше, во время похода;\r\nв одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой.\r\nВ противоположном углу горела лампадка перед большим темным образом Николая-чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию;\r\nна окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом;\r\nна бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами: \"кружовник\"; Николай Петрович любил особенно это варенье.\r\nПод потолком, на длинном шнурке, висела клетка с короткохвостым чижом;\r\nон беспрестанно чирикал и прыгал, и клетка беспрестанно качалась и дрожала: конопляные зерна с легким стуком падали на пол.\r\nВ простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником;\r\nтут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, - больше ничего нельзя было разобрать;\r\nа над Фенечкой - Ермолов, в бурке, грозно хмурился на отдаленные Кавказские горы, из-под шелкового башмачка для булавок, падавшего ему на самый лоб.\r\nПрошло минут пять; в соседней комнате слышался шелест и шепот.\r\nПавел Петрович взял с комода замасленную книгу, разрозненный том Стрельцов Масальского, перевернул несколько страниц... Дверь отворилась, и вошла Фенечка с Митей на руках.\r\nОна надела на него красную рубашечку с галуном на вороте, причесала его волосики и утерла лицо:\r\nон дышал тяжело, порывался всем телом и подергивал ручонками, как это делают все здоровые дети;\r\nно щегольская рубашечка видимо на него подействовала: выражение удовольствия отражалось на всей его пухлой фигурке.\r\nФенечка и свои волосы привела в порядок, и косынку надела получше, но она могла бы остаться, как была.\r\nИ в самом деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери с здоровым ребенком на руках?\r\n- Экой бутуз, - снисходительно проговорил Павел Петрович и пощекотал двойной подбородок Мити концом длинного ногтя на указательном пальце; ребенок уставился на чижа и засмеялся.\r\n- Это дядя, - промолвила Фенечка, склоняя к нему свое лицо и слегка его встряхивая,\r\nмежду тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.\r\n- Сколько бишь ему месяцев? - спросил Павел Петрович.\n - Шесть месяцев; скоро вот седьмой пойдет, одиннадцатого числа.\r\n- Не восьмой ли, Федосья Николаевна? - не без робости вмешалась Дуняша.\r\n- Нет, седьмой; как можно! - Ребенок опять засмеялся, уставился на сундук и вдруг схватил свою мать всею пятерней за нос и за губы.\r\n- Баловник, - проговорила Фенечка, не отодвигая лица от его пальцев.\r\n- Он похож на брата, - заметил Павел Петрович.\n \"На кого ж ему и походить?\" - подумала Фенечка.\r\n- Да, - продолжал, как бы говоря с самим собой, Павел Петрович, - несомненное сходство. - Он внимательно, почти печально посмотрел на Фенечку.\r\n- Это дядя, - повторила она, уже шепотом.\n - А! Павел! вот где ты! - раздался вдруг голос Николая Петровича.\r\nПавел Петрович торопливо обернулся и нахмурился; но брат его так радостно, с такою благодарностью глядел на него, что он не мог не ответить ему улыбкой.\r\n- Славный у тебя мальчуган, - промолвил он и посмотрел на часы, - а я завернул сюда насчет чаю...\r\nИ, приняв равнодушное выражение, Павел Петрович тотчас же вышел вон из комнаты.\n - Сам собою зашел? - спросил Фенечку Николай Петрович.\n - Сами-с; постучались и вошли.\r\n- Ну, а Аркаша больше у тебя не был?\n - Не был. Не перейти ли мне во флигель, Николай Петрович?\n - Это зачем?\n - Я думаю, не лучше ли будет на первое время.\r\n- Н... нет, - произнес с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. - Надо было прежде...\r\nЗдравствуй, пузырь, - проговорил он с внезапным оживлением и, приблизившись к ребенку, поцеловал его в щеку;\r\nпотом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной руке, белевшей, как молоко, на красной рубашечке Мити.\r\n- Николай Петрович! что вы это? - пролепетала она и опустила глаза, потом тихонько подняла их...\r\nПрелестно было выражение ее глаз, когда она глядела как бы исподлобья да посмеивалась ласково и немножко глупо.\r\nНиколай Петрович познакомился с Фенечкой следующим образом. Однажды, года три тому назад, ему пришлось ночевать на постоялом дворе в отдаленном уездном городе.\r\nЕго приятно поразила чистота отведенной ему комнаты, свежесть постельного белья.\r\n\"Уж не немка ли здесь хозяйка?\" - пришло ему на мысль; но хозяйкой оказалась русская, женщина лет пятидесяти, опрятно одетая, с благообразным умным лицом и степенною речью.\r\nОн разговорился с ней за чаем; очень она ему понравилась.\r\nНиколай Петрович в то время только что переселился в новую свою усадьбу и, не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных;\r\nхозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась.\r\nМуж у ней давно умер, оставив ей одну только дочь, Фенечку. Недели через две Арина Савишна (так звали новую экономку) прибыла вместе с дочерью в Марьино и поселилась во флигельке.\r\nВыбор Николая Петровича оказался удачным, Арина завела порядок в доме.\r\nО Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий ее видел:\r\nона жила тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица.\r\nТак прошло более года.\r\nВ одно утро Арина явилась к нему в кабинет и, по обыкновению, низко поклонившись, спросила его, не может ли он помочь ее дочке, которой искра из печки попала в глаз.\r\nНиколай Петрович, как все домоседы, занимался лечением и даже выписал гомеопатическую аптечку.\r\nОн тотчас велел Арине привести больную. Узнав, что барин ее зовет, Фенечка очень перетрусилась, однако пошла за матерью.\r\nНиколай Петрович подвел ее к окну и взял ее обеими руками за голову.\r\nРассмотрев хорошенько ее покрасневший и воспаленный глаз, он прописал ей примочку, которую тут же сам составил, и, разорвав на части свой платок, показал ей, как надо примачивать.\r\nФенечка выслушала его и хотела выйти. \"Поцелуй же ручку у барина, глупенькая\", - сказала ей Арина.\r\nНиколай Петрович не дал ей своей руки и, сконфузившись, сам поцеловал ее в наклоненную голову, в пробор.\r\nФенечкин глаз скоро выздоровел, но впечатление, произведенное ею на Николая Петровича, прошло не скоро.\r\nЕму все мерещилось это чистое, нежное, боязливо приподнятое лицо;\r\nон чувствовал под ладонями рук своих эти мягкие волосы, видел эти невинные, слегка раскрытые губы, из-за которых влажно блистали на солнце жемчужные зубки.\r\nОн начал с большим вниманием глядеть на нее в церкви, старался заговаривать с нею.\r\nСначала она его дичилась и однажды, перед вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле,\r\nзашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только не попасться ему на глаза.\r\nОн увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей:\r\n- Здравствуй, Фенечка! Я не кусаюсь.\n - Здравствуйте, - прошептала она, не выходя из своей засады.\r\nПонемногу она стала привыкать к нему, но все еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать Арина умерла от холеры.\r\nКуда было деваться Фенечке?\r\nОна наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был сам такой добрый и скромный.\r\n.. Остальное досказывать нечего...\r\n- Так-таки брат к тебе и вошел? - спрашивал ее Николай Петрович. - Постучался и вошел?\n - Да-с.\n - Ну, это хорошо. Дай-ка мне покачать Митю.\r\nИ Николай Петрович начал его подбрасывать почти под самый потолок, к великому удовольствию малютки и к немалому беспокойству матери,\r\nкоторая при всяком его взлете протягивала руки к обнажавшимся его ножкам.\r\nА Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием на пестром персидском ковре, с ореховою мебелью,\r\nобитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance* из старого черного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе, с камином.\r\n.. Он бросился на диван, заложил руки за голову и остался неподвижен, почти с отчаяньем глядя в потолок.\r\nЗахотел ли он скрыть от самых стен, что у него происходило на лице, по другой ли какой причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился на диван.\r\n______________\n * в стиле эпохи Возрождения (франц.).\n\n IX\r\nВ тот же день и Базаров познакомился с Фенечкой. Он вместе с Аркадием ходил по саду и толковал ему, почему иные деревца, особенно дубки, не принялись.\r\n- Надо серебристых тополей побольше здесь сажать, да елок, да, пожалуй, липок, подбавивши чернозему.\r\nВон беседка принялась хорошо, - прибавил он, - потому что акация да сирень - ребята добрые, ухода не требуют. Ба, да тут кто-то есть.\r\nВ беседке сидела Фенечка с Дуняшей и Митей. Базаров остановился, а Аркадий кивнул головою Фенечке, как старый знакомый.\r\n- Кто это? - спросил его Базаров, как только они прошли мимо. - Какая хорошенькая!\n - Да ты о ком говоришь?\r\n- Известно о ком: одна только хорошенькая.\n Аркадий, не без замешательства, объяснил ему в коротких словах, кто была Фенечка.\r\n- Ага! - промолвил Базаров, - у твоего отца, видно, губа не дура. А он мне нравится, твой отец, ей-ей! Он молодец.\r\nОднако надо познакомиться, - прибавил он и отправился назад к беседке.\r\n- Евгений! - с испугом крикнул ему вослед Аркадий, - осторожней, ради Бога.\r\n- Не волнуйся, - проговорил Базаров, - народ мы тертый, в городах живали.\n Приблизясь к Фенечке, он скинул картуз.\r\n- Позвольте представиться, - начал он с вежливым поклоном, - Аркадию Николаевичу приятель и человек смирный.\n Фенечка приподнялась со скамейки и глядела на него молча.\r\n- Какой ребенок чудесный! - продолжал Базаров. - Не беспокойтесь, я еще никого не сглазил. Что это у него щеки такие красные? Зубки, что ли, прорезаются?\r\n- Да-с, - промолвила Фенечка, - четверо зубков у него уже прорезались, а теперь вот десны опять припухли.\n - Покажите-ка... да вы не бойтесь, я доктор.\r\nБазаров взял на руки ребенка, который, к удивлению и Фенечки и Дуняши, не оказал никакого сопротивления и не испугался.\r\n- Вижу, вижу... Ничего, все в порядке: зубастый будет. Если что случится, скажите мне. А сами вы здоровы?\r\n- Здорова, слава Богу.\n - Слава Богу - лучше всего. А вы? - прибавил Базаров, обращаясь к Дуняше.\r\nДуняша, девушка очень строгая в хоромах и хохотунья за воротами, только фыркнула ему в ответ.\r\n- Ну и прекрасно. Вот вам ваш богатырь. Фенечка приняла ребенка к себе на руки.\r\n- Как он у вас тихо сидел, - промолвила она вполголоса.\n - У меня все дети тихо сидят, - отвечал Базаров, - я такую штуку знаю.\r\n- Дети чувствуют, кто их любит, - заметила Дуняша.\n - Это точно, - подтвердила Фенечка. - Вот и Митя, к иному ни за что на руки не пойдет.\r\n- А ко мне пойдет? - спросил Аркадий, который, постояв некоторое время в отдалении, приблизился к беседке.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Я видела, что он весь дрожал, как в лихорадке.\n - Какой же ты трус! - откровенно заметила я и добавила уверенно: - Огонек светится из Башни смерти.\r\n- Башни смерти? Почему эта башня называется Башнею смерти? - со страхом в голосе спросил он.\r\nТогда, присев на краю обрыва и не спуская глаз с таинственного огонька, я передала ему следующую историю, которую рассказывала мне Барбалэ.\r\n\"Давно-давно, когда мусульмане бросились в Гори и предприняли ужаснейшую резню в его улицах, несколько христианских девушек-грузинок заперлись в крепости в одной из башен.\r\nХрабрая и предприимчивая грузинка Тамара Бербуджи вошла последней в башню и остановилась у закрытой двери с острым кинжалом в руках.\r\nДверь была очень узка и могла пропустить только по одному турку. Через несколько времени девушки услышали, что их осаждают. Дверь задрожала под ударами турецких ятаганов.\r\n- Сдавайтесь! - кричали им враги.\r\nНо Тамара объяснила полумертвым от страха девушкам, что смерть лучше плена, и, когда дверь уступила напору турецкого оружия, она вонзила свой кинжал в первого ворвавшегося воина.\r\nВраги перерезали всех девушек своими кривыми саблями, Тамару они заживо схоронили в башне.\r\nДо самой смерти слышался ее голос из заточения; своими песнями она прощалась с родиной и жизнью\"...\r\n- Значит, этот огонек ее душа, не нашедшая могильного покоя! - с суеверным ужасом решил Юлико и, дико вскрикнув от страха, пустился к дому.\n В тот же миг огонек в башне потух...\r\nВечером, ложась спать, я долго расспрашивала Барбалэ о юной грузинке, умершей в башне. Мое детское любопытство, моя любовь к таинственному были затронуты необычайным явлением.\r\nОднако я ничего не сказала Барбалэ о таинственных огоньках в башне и решила хорошенько проследить за ними.\r\nВ эту ночь мне плохо спалось... Мне снились какие-то страшные лица в фесках и с кривыми ятаганами в руках.\r\nМне слышались и дикие крики, и стоны, и голос, нежный, как волшебная свирель, голос девушки, заточенной на смерть...\r\nНесколько вечеров подряд я отправлялась к обрыву в сопровождении моего пажа, которому строго-настрого запретила говорить о появлении света в Башне смерти.\r\nМы садились на краю обрыва и, свесив ноги над бегущей далеко внизу, потемневшей в вечернем сумраке Курой, предавались созерцанию.\r\nСлучалось, что огонек потухал или переходил с места на место, и мы с ужасом переглядывались с Юлико, но все-таки не уходили с нашего поста.\r\nЛюбопытство мое было разожжено. Начитавшись средневековых рассказов, которыми изобиловали шкафы моего отца, я жаждала постоянно чего-то фантастического, чудесного.\r\nТеперь же благодаря таинственному огоньку мой по-детски пытливый ум нашел себе пищу.\r\n- Юлико, - говорила я ему шепотом, - как ты думаешь: бродит там умершая девушка?\r\nИ встретив его глаза, расширенные ужасом, я добавила, охваченная каким-то жгучим, но почти приятным ощущением страха:\r\n- Да, да, бродит и просит могилы.\n - Не говорите так, мне страшно, - молил меня Юлико чуть не плача.\r\n- А вдруг она выйдет оттуда, - продолжала я пугать его, чувствуя сама, как трепет ужаса пронизывает меня всю, - вдруг она перейдет обрыв и утащит нас за собою?\r\nЭто было уже слишком.\r\nХрабрый паж, забывая об охране королевы, с ревом понесся к дому по каштановой аллее, а за ним, как на крыльях,\r\nпонеслась и сама королева, испытывая скорее чувство сладкого и острого волнения, нежели испуга.\r\n..\r\n- Юлико! - сказала я ему как-то, сидя на том же неизменном обрыве и не сводя глаз с таинственно мерцающего огонька, - ты меня очень любишь?\r\nОн посмотрел на меня глазами, в которых было столько преданности, что я не могла ему не поверить.\r\n- Больше Дато? - добавила я только.\n - Больше, Нина!\n - И сделаешь для меня все, что я ни прикажу?\n - Все, Нина, приказывайте! Ведь вы моя королева.\r\n- Хорошо, Юлико, ты добрый товарищ, - и я несколько покровительственно погладила его белокурые локоны. - Так вот завтра в эту пору мы пойдем в Башню смерти.\r\nОн вскинул на меня глаза, в которых отражался ужас, и задрожал как осиновый лист.\n - Нет, ни за что, это невозможно! - вырвалось у него.\n - Но ведь я буду с тобою!\r\n- Нет, ни за что! - повторил он.\n Я смерила его презрительным взглядом.\r\n- Князь Юлико! - гордо отчеканила я. - Отныне вы не будете моим пажом.\n Он заплакал, а я, не оглядываясь, пошла к дому.\r\nНе знаю, как мне пришло в голову идти узнавать, что делается в Башне смерти, но раз эта мысль вонзилась в мой мозг, отделаться от нее я уже не могла.\r\nНо мне было страшно идти туда одной, и я предложила разделить мой подвиг Юлико.\r\nОн отступил, как малодушный трус. Тогда я решила отправиться одна и даже обрадовалась этому, соображая, что вся слава этого \"подвига\" достанется в таком случае мне одной.\r\nВ моих мыслях я уже слышала, как грузинские девушки спрашивают своих подруг: \"Которая это - Нина Джаваха?\" - и как те отвечают: \"Да та бесстрашная, которая ходила в Башню смерти\".\r\n- Или: \"Кто эта девочка?\" - \"Как, вы не знаете? Ведь это - бесстрашная княжна Джаваха, ходившая одна ночью в таинственную башню!\"\r\nИ произнося мысленно эти фразы, я замирала от восторга удовлетворенной гордости и тщеславия. К Юлико я уже не чувствовала больше прежнего сожаления и симпатии.\r\nОн оказывался жалким трусом в моих глазах. Я перестала даже играть с ним в войну и рыцарей, как делала это вскоре по приезде из аула дедушки.\r\nНо заниматься много мыслью о Юлико я не могла. В моей душе созрело решение посетить Башню смерти во что бы то ни стало, и я вся отдалась моим мечтам.\r\nИ вот страшная минута настала.\r\nКак-то вечером, простясь с отцом и бабушкой, чтобы идти спать, я, вместо того чтобы отправиться в мою комнату, свернула в каштановую аллею и одним духом домчалась до обрыва.\r\nСпуститься сквозь колючий кустарник к самому берегу Куры и, пробежав мост, подняться по скользким ступеням, поросшим мхом, к руинам крепости было делом нескольких минут.\r\nСначала издали, потом все ближе и ближе, точно путеводной звездой, мелькал мне приветливо огонек в самом отдаленном углу крепости.\r\nТо была Башня смерти...\r\nЯ лезла к ней по ее каменистым уступам и странное дело! - почти не испытывала страха.\r\nКогда передо мною зачернели в сумерках наступающей ночи высокие, полуразрушенные местами стены, я оглянулась назад.\r\nНаш дом покоился сном на том берегу Куры, точно узник, плененный мохнатыми стражниками-чинарами. Нигде не видно было света. Только в кабинете отца горела лампа.\r\n\"Если я крикну - там меня не услышат\", - мелькнуло в моей голове, и на минуту мне сделалось так жутко, что захотелось повернуть назад.\r\nОднако любопытство и любовь к таинственному превозмогли чувство страха,\r\nи через минуту я уже храбро пробиралась по узким переулкам крепости к самому ее отдаленному пункту, откуда приветливо мигал огонек.\r\nВот она - высокая, круглая башенка. Она как-то разом выросла передо мною. Я тихонько толкнула дверь и стала подниматься по шатким ступеням.\r\nЯ шла бесшумно, чуть касаясь пятками земли и испуганно прислушиваясь к малейшему шороху.\r\nИ вот я у цели. Прямо передо мною дверь, сквозь трещину которой проникала узкая полоса света.\r\nОсторожно прижавшись к сырой и скользкой от моха и плесени стене, я приложила глаз к дверям щели и чуть не вскрикнула во весь голос.\r\nВместо мертвой девушки, вместо призрака горийской красавицы я увидела трех сидевших на полу горцев, которые при свете ручного фонаря рассматривали куски каких-то тканей.\r\nОни говорили тихим шепотом. Двоих из них я разглядела.\r\nУ них были бородатые лица и рваные осетинские одежды. Третий сидел ко мне спиной и перебирал в руках крупные зерна великолепного жемчужного ожерелья.\r\nТут же рядом лежали богатые, золотом расшитые седла, драгоценные уздечки и нарядные, камнями осыпанные дагестанские кинжалы.\r\n- Так не уступишь больше за штучку? - спросил один из сидящих того, который был ко мне спиною.\n - Ни одного тумана.\r\n- А лошадь?\n - Лошадь будет завтра.\n - Ну, делать нечего, получай десять туманов, и айда!\r\nИ, говоря это, черноусый горец передал товарищу несколько золотых монет, ярко блеснувших при свете фонаря. Голос говорившего показался мне знакомым.\r\nВ ту же минуту третий горец вскочил на ноги и повернулся лицом к двери. Вмиг узнала я его. Это был Абрек.\r\nЭтого я не ожидала!..\n Предо мною совершалась неслыханно дерзкая мошенническая сделка.\r\nОчевидно, это были душманы, горные разбойники, не брезгавшие и простыми кражами. Абрек, без сомнения, играл между ними не последнюю роль.\r\nОн поставлял им краденые вещи и продавал их в этой комнатке Башни смерти, чудесно укрытой от любопытных глаз.\r\nВсе эти соображения вихрем пронеслись в моей пылавшей голове.\r\n- Слушай, юноша, - произнес в эту минуту другой татарин с седой головою, - завтра последний срок, если не доставишь коня - берегись.\r\n.. Гоги не в раю Магомета, и мой кинжал достанет до тебя.\r\n- Слушай, старик: слово правоверного так же непоколебимо, как и закон Аллаха. Берегись оскорблять меня. Ведь и мой тюфенк (винтовка) бьет без промаха.\r\nИ обменявшись этим запасом любезностей, они направились к выходу.\r\nДверь скрипнула. Фонарь потух. Я прижалась к стене, боясь быть замеченной. Когда они прошли мимо меня - я стала ощупью впотьмах слезать с лестницы.\r\nУ нижней двери я помедлила. Три фигуры неслышно скользнули по крепостной площади, носившей следы запустения более, чем другие места в этом мертвом царстве.\r\nДвое из горцев исчезли за стеною с той стороны, где крепость примыкает к горам, третий, в котором было не трудно узнать Абрека, направился к мосту.\r\nЯ догнала его только у обрыва, куда он вскарабкался с ловкостью кошки, и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, схватила его за рукав бешмета.\n - Абрек, я все знаю! - сказала я.\r\nОн вздрогнул от неожиданности и схватился за рукоятку кинжала. Потом, узнав во мне дочь своего господина, он опустил руку и спросил немного дрожащим голосом:\r\n- Что угодно княжне?\r\n- Я все знаю, - повторила я глухо, - слышишь ты это? Я была в Башне смерти и видела краденые вещи и слышала уговор увести одну из лошадей моего отца.\r\nЗавтра же весь дом узнает обо всем. Это так же верно, как я ношу имя княжны Нины Джаваха...\r\nАбрек вскинул на меня глаза, в которых сквозил целый ад злобы, бессильной злобы и гнева, но сдержался и проговорил возможно спокойнее:\r\n- Не было случая, чтобы мужчина и горец побоялся угроз грузинской девочки!\n - Однако эти угрозы сбудутся, Абрек: завтра же я буду говорить с отцом.\r\n- О чем? - дерзко спросил он меня, нервно пощипывая рукав бешмета.\n - Обо всем, что слышала и видела и сегодня и в ту ночь в горах, когда ты уговаривался с этими же душманами.\r\n- Тебе не поверят, - дерзко засмеялся горец, - госпожа княгиня знает Абрека, знает, что Абрек верный нукер, и не выдаст его полиции по глупой выдумке ребенка.\r\n- Ну, посмотрим! - угрожающе проговорила я.\n Вероятно, по моему тону горец понял, что я не шучу, потому что круто переменил тон речи.\r\n- Княжна, - начал он вкрадчиво, - зачем ссоришься с Абреком? Или забыла, как Абрек ухаживал за твоим Шалым? как учил тебя джигитовке?.\r\n. А теперь я узнал в горах такие места, такие!.. - и он даже прищелкнул языком и сверкнул своими восточными глазами.\r\n- Лань, газель не проберется, а мы проскочим! Трава - изумруд, потоки из серебра... туры бродят... А сверху орлы...\r\nХочешь, завтра поскачем? Хочешь? - и он заглядывал мне в глаза и вкладывал необычайную нежность в нотки своего грубого голоса.\r\n- Нет, нет! - твердила я, затыкая уши, чтобы помимо воли не соблазниться его речами, - я не поеду с тобой никуда больше. Ты душман, разбойник, и завтра же я все расскажу отцу...\r\n- А-а! - дико, по-азиатски взвизгнул он, - берегись, княжна! Плохи шутки с Абреком.\r\nТак отомстит Абрек, что всколыхнутся горы и застынут реки. Берегись! - и еще раз гикнув, он скрылся в кустах.\r\nЯ стояла ошеломленная, взволнованная, не зная, что предпринять, на что решиться...\n\n Глава VIII\n\n Обличительница\r\nУтром я была разбужена отчаянными криками и суматохой в доме. Я плохо спала эту ночь. Меня преследовали страшные сновидения, и только на заре я забылась...\r\nРазбуженная криками и шумом, еще вся под влиянием вчерашних ужасов, я не могла долго понять - сплю я или нет.\r\nНо крики делались все громче и яснее. В них выделялся голос старой княгини, пронзительный и резкий, каким я привыкла его слышать в минуту гнева.\r\n- Вай-ме, - кричала бабушка, - украли мое старинное драгоценное ожерелье! Вай-ме! его украли из-под замка, и кольца, и серьги - все украли.\r\nВчера еще они были в шкатулке. Мы с Родам перебирали их. А сегодня их нет! Украли! вай-ме, украли!\r\nЯ быстро оделась... Выйдя из моей комнаты, я столкнулась с отцом.\r\n- Покража в доме. Какая гадость! - сказал он и по обыкновению передернул плечами.\r\nПотом он прошел в кабинет, и я слышала, как он отдавал приказание Михако немедленно скакать в Гори и дать знать полиции обо всем случившемся.\r\nПрибежала Родам и с плачем упала в ноги отцу.\r\n- Батоно-князь! - кричала она, вся извиваясь в судорожных рыданьях, - я хранила бриллианты княгини, я и моя тетка, старая Анна.\r\nНас обвиняют в воровстве и посадят в тюрьму. Батоно-князь! я не крала, я не виновата, клянусь св. Ниной - просветительницей Грузии!\r\nДа, она не крала. Это видно было по ее прекрасным глазам, честным и ясным, как у ребенка. Она не могла, хорошенькая Родам, украсть бриллианты моей бабушки.\r\nНи она, ни Анна...\n Но кто же вор в таком случае?\n И вдруг острая, как кинжал, мысль прорезала мой мозг:\n \"Вор - Абрек!\"\r\nДа, да, вор - Абрек! В этом не было сомнения. Он украл бриллианты бабушки. Я видела драгоценные нити жемчуга и камней в Башне смерти.\r\nЯ присутствовала при его позорном торге. И быстро обняв плачущую Родам, я воскликнула:\r\n- Утри свои слезы! Я знаю и назову вора... Папа, папа, вели созвать людей в залу, только скорее, скорее, ради Бога.\r\n- Что с тобой, Нина? - удивился моему возбуждению отец.\r\nНо я вся горела от нетерпения.\r\nС моих губ срывались бессвязные рассказы о Башне смерти, о драгоценностях, о двух душманах и Абреке-предателе, но все так скоро и непонятно, точно в бреду.\r\n- Иди, Родам, прикажи всем людям собраться в зале, - приказал отец.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Дети подземелья автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "Несомненно, кто-то высасывает жизнь из этой странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на ее месте смеются. Но как же может сделать это серый камень?\r\nЭто было для меня загадкой, страшнее всех призраков старого замка.\r\nКак ни ужасны были турки, томившиеся под землею, но все они отзывались старою сказкой. А здесь что-то неведомо-страшное было налицо.\r\nЧто-то бесформенное, неумолимое, твердое и жестокое, как камень, склонялось над маленькою головкой, высасывая из нее румянец, блеск глаз и живость движений.\r\n\"Должно быть, это бывает по ночам\", - думал я, и чувство щемящего до боли сожаления сжимало мне сердце.\r\nПод влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость.\r\nПрименяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив ее где-нибудь на траве,\r\nсобирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев.\r\nИногда же, растянувшись около нее на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей старой часовни, рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом.\r\nЭти беседы с каждым днем все больше закрепляли нашу дружбу с Валеком, которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров.\r\nМоей порывистой резвости он противопоставлял грустную солидность и внушал мне почтение независимым тоном, с каким отзывался о старших.\r\nКроме того, он часто сообщал мне много нового, о чем я раньше и не думал. Слыша, как он отзывается о Тыбурции, точно о товарище, я спросил:\r\n- Тыбурции тебе отец? \n - Должно быть, отец, - ответил он задумчиво, как будто этот вопрос не приходил ему в голову. \n - Он тебя любит?\r\n- Да, любит, - сказал он уже гораздо увереннее. - Он постоянно обо мне заботится, и, знаешь, иногда он целует меня и плачет...\r\n- И меня любит, и тоже плачет, - прибавила Маруся с выражением детской гордости.\r\n- А меня отец не любит, - сказал я грустно. - Он никогда не целовал меня... Он нехороший.\r\n- Неправда, неправда, - возразил Валек, - ты не понимаешь. Тыбурции лучше знает. Он говорит, что судья - самый лучший человек в городе... Он засудил даже одного графа...\r\n- Да, это правда... Граф очень сердился, я слышал.\r\n- Ну, вот видишь! А ведь графа засудить не шутка. \n - Почему?\r\n- Почему? - переспросил Валек, несколько озадаченный. - Потому что граф - не простой человек... Граф желает, что хочет, и ездит в карете, и потом.\r\n.. у графа деньги; он дал бы другому судье денег, и тот бы его не засудил, а засудил бы бедного.\r\n- Да, это правда. Я слышал, как граф кричал у нас в квартире: \"Я вас всех могу купить и продать!\" \n - А судья что? \n - А отец говорит ему: \"Подите от меня вон!\"\r\n- Ну, вот, вот! И Тыбурции говорит, что он не побоится прогнать богатого, а когда к нему пришла старая Иваниха с костылем, он велел принести ей стул. Вон он какой!\r\nВсе это заставило меня глубоко задуматься.\r\nВалек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости;\r\nмне было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который \"все знает\", но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием:\r\nникогда отец не любил и не полюбит меня так, как Тыбурции любит своих детей.\r\n5. Среди \"серых камней\"\r\nПрошло еще несколько дней. Члены \"дурного общества\" перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору.\r\nЯ совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением.\r\nНо вот, когда я однажды шел с опущенною головой по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.\r\n- Отчего ты перестал к нам ходить? - спросил он.\r\n- Я боялся... Ваших не видно в городе. \n - А-а... Я и не догадался сказать тебе: наших нет, Приходи... А я было думал совсем другое. \n - А что? \n - Я думал, тебе наскучило.\r\n- Нет, нет... Я, брат, сейчас побегу, - заторопился я, - даже и яблоки со мной.\r\nПри упоминании о яблоках Валек быстро повернулся ко мне, как будто хотел что-то сказать, но не сказал ничего, а только посмотрел на меня странным взглядом.\r\n- Ничего, ничего, - отмахнулся он, видя, что я смотрю на него с ожиданием. - Ступай прямо на гору, а я тут зайду кое-куда - дело есть. Я тебя догоню на дороге.\r\nЯ пошел тихо и часто оглядывался, ожидая, что Валек меня догонит; однако я успел взойти на гору и подошел к часовне, а его все не было.\r\nЯ остановился в недоумении:\r\nпередо мной было только кладбище, пустынное и тихое, без малейших признаков обитаемости, только воробьи чирикали на свободе да густые кусты черемухи,\r\nжимолости и сирени, прижимаясь к южной стене часовни, о чем-то тихо шептались густо разросшеюся темной листвой.\r\nЯ оглянулся кругом. Куда же мне теперь идти? Очевидно, надо дожидаться Валека.\r\nА пока я стал ходить между могилами, присматриваясь к ним от нечего делать и стараясь разобрать стертые надписи на обросших мхом надгробных камнях.\r\nШатаясь таким образом от могилы к могиле, я наткнулся на полуразрушенный просторный склеп.\r\nКрыша его была сброшена или сорвана непогодой и валялась тут же. Дверь была заколочена. Из любопытства я приставил к стене старый крест и, взобравшись по нему, взглянул внутрь.\r\nГробница была пуста, только в середине пола была вделана оконная рама со стеклами, и сквозь эти стекла зияла темная пустота подземелья.\r\nПока я рассматривал гробницу, удивляясь странному назначению окна, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек.\r\nВ руках у него была большая еврейская булка, за пазухой что-то оттопырилось, по лицу стекали капли пота.\r\n- Ага! - крикнул он, заметив меня. - Ты вот где... Если бы Тыбурций тебя здесь увидел, то-то бы рассердился! Ну, да теперь уж делать нечего.\r\n.. Я знаю, ты хлопец хороший и никому не расскажешь, как мы живем. Пойдем к нам!\r\n- Где же это, далеко? - спросил я. \n - А вот увидишь. Ступай за мной.\r\nОн раздвинул кусты жимолости и сирени и скрылся в зелени под стеной часовни;\r\nя последовал туда за ним и очутился на небольшой, плотно утоптанной площадке, которая совершенно скрывалась в зелени.\r\nМежду стволами черемухи я увидел в земле довольно большое отверстие с земляными ступенями, ведущими вниз.\r\nВалек спустился туда, приглашая меня с собой, и через несколько секунд мы оба очутились в темноте, под землей.\r\nВзяв мою руку, Валек повел меня по какому-то узкому, сырому коридору, и, круто повернув вправо, мы вдруг вошли в просторное подземелье.\r\nЯ остановился у входа, пораженный невиданным зрелищем.\r\nДве струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья;\r\nсвет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом;\r\nлучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц;\r\nони разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня;\r\nбольшие, широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.\r\nНа полу, в освещенных пространствах, сидели две фигуры. Старый \"профессор\", склонив голову и что-то бормоча про себя, ковырял иголкой в своих лохмотьях.\r\nОн не поднял даже головы, когда мы вошли в подземелье, и если бы не легкие движения руки, то эту серую фигуру можно было бы принять за каменное изваяние.\r\nПод другим окном сидела с кучкой цветов, перебирая их, по своему обыкновению, Маруся.\r\nСтруя света падала на ее белокурую головку, заливая ее всю, но, несмотря на это,\r\nона как-то слабо выделялась на фоне серого камня странным и маленьким туманным пятнышком, которое, казалось, вот-вот расплывется и исчезнет.\r\nКогда там, вверху, над землей, пробегали облака, затеняя солнечный свет, стены подземелья тонули совсем в темноте,\r\nа потом опять выступали жесткими, холодными камнями, смыкаясь крепкими объятиями над крохотною фигуркой девочки.\r\nЯ поневоле вспомнил слова Валека о \"сером камне\", высасывавшем из Маруси ее веселье, и чувство суеверного страха закралось в мое сердце;\r\nмне казалось, что я ощущаю на ней и на себе невидимый каменный взгляд, пристальный и жадный.\r\n- Валек! - тихо обрадовалась Маруся, увидев брата. \n Когда же она заметила меня, в ее глазах блеснула живая искорка.\r\nЯ отдал ей яблоки, а Валек, разломив булку, часть подал ей, а другую снес \"профессору\".\r\nНесчастный ученый равнодушно взял это приношение и начал жевать, не отрываясь от своего занятия.\r\nЯ переминался и ежился, чувствуя себя как будто связанным под гнетущими взглядами серого камня.\r\n- Уйдем... уйдем отсюда, - дернул я Валека. - Уведи ее... \n - Пойдем, Маруся, наверх, - позвал Валек сестру.\r\nИ мы втроем поднялись из подземелья. Валек был грустнее и молчаливее обыкновенного.\r\n- Ты в городе остался затем, чтобы купить булок? - спросил я у него. \n - Купить? - усмехнулся Валек. - Откуда же у меня деньги?\r\n- Так как же? Ты выпросил? \n - Да, выпросишь!.. Кто же мне даст?.. Нет, брат, я стянул их с лотка еврейки Суры на базаре! Она не заметила.\r\nОн сказал это обыкновенным тоном, лежа врастяжку с заложенными под голову руками. Я приподнялся на локте и посмотрел на него. \n - Ты, значит, украл?\r\n- Ну да! \n Я опять откинулся на траву, и с минуту мы пролежали молча. \n - Воровать нехорошо, - проговорил я затем в грустном раздумье.\r\n- Наши все ушли... Маруся плакала, потому что она была голодна. \n - Да, голодна! - с жалобным простодушием повторила девочка.\r\nЯ не знал, что такое голод, но при последних словах девочки у меня что-то повернулось в груди, и я посмотрел на своих друзей, точно увидал их впервые.\r\nВалек по-прежнему лежал на траве и задумчиво следил за парившим в небе ястребом. А при взгляде на Марусю, державшую обеими руками кусок булки, у меня заныло сердце.\r\n- Почему же, - спросил я с усилием, - почему ты не сказал об этом мне? \n - Я и хотел сказать, а потом раздумал: ведь у тебя своих денег нет.\r\n- Ну так что же? Я взял бы булок из дому. \n - Как, потихоньку? \n - Д-да. \n - Значит, и ты бы тоже украл. \n - Я... у своего отца.\r\n- Это еще хуже! - с уверенностью сказал Валек. - Я никогда не ворую у своего отца. \n - Ну, так я попросил бы... Мне бы дали.\r\n- Ну, может быть, и дали бы один раз, - где же запастись на всех нищих? \n - А вы разве... нищие? - спросил я упавшим голосом.\r\n- Нищие! - угрюмо отрезал Валек. \n Я замолчал и через несколько минут стал прощаться. \n - Ты уже уходишь? - спросил Валек. \n - Да, ухожу.\r\nЯ уходил потому, что не мог уже в этот день играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая детская привязанность моя как-то замутилась...\r\nХотя любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли.\r\nДома я рано лег в постель. Уткнувшись в подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не прогнал своим веянием моего глубокого горя.\r\n6. На сцену является пан Тыбурций\r\n- Здравствуй! А уж я думал - ты не придешь более, - так встретил меня Валек, когда я на следующий день опять явился на гору. \n Я понял, почему он сказал это.\r\n- Нет, я... я всегда буду ходить к вам, - ответил я решительно, чтобы раз навсегда покончить с этим вопросом. \n Валек заметно повеселел, и оба мы почувствовали себя свободнее.\r\n- Ну что? Где же ваши? - спросил я. - Все еще не вернулись? \n - Нет еще. Черт их знает, где они пропадают.\r\nИ мы весело принялись за сооружение хитроумной ловушки для воробьев, для которой я принес с собой ниток.\r\nНитку мы дали в руки Марусе, и, когда неосторожный воробей, привлеченный зерном,\r\nбеспечно заскакивал в западню, Маруся дергала нитку, и крышка захлопывала птичку, которую мы затем отпускали.\r\nМежду тем около полудня небо насупилось, надвинулась темная туча, и под веселые раскаты грома зашумел ливень.\r\nСначала мне очень не хотелось спускаться в подземелье, но потом, подумав, что ведь Валек и Маруся живут там постоянно, я победил неприятное ощущение и пошел туда вместе с ними.\r\nВ подземелье было темно и тихо, но сверху слышно было, как перекатывался гулкий грохот грозы, точно кто ездил там в громадной телеге по мостовой.\r\nЧерез несколько минут я освоился с подземельем, и мы весело прислушивались, как земля принимала широкие потоки ливня;\r\nгул, всплески и частые раскаты настраивали наши нервы, вызывали оживление, требовавшее исхода.\r\n- Давайте играть в жмурки, - предложил я.\r\nМне завязали глаза;\r\nМаруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлепала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид,\r\nчто не могу поймать ее, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу.\r\nСильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала.\r\nТыбурций, мокрый и сердитый, страшнее еще оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за ногу, и дико вращал зрачками.\r\n- Это что еще, а? - строго спрашивал он, глядя на Валека. - Вы тут, я вижу, весело проводите время... Завели приятную компанию.\r\n- Пустите меня! - сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я все-таки могу говорить, но рука пана Тыбурция только еще сильнее сжала мою ногу.\r\n- Отвечай!\r\n- грозно обратился он опять к Валеку, который в этом затруднительном случае стоял, запихивая в рот два пальца, как бы в доказательство того, что ему отвечать решительно нечего.\r\nЯ заметил только, что он с большим участием следил за моею несчастною фигурой, качавшеюся, подобно маятнику, в пространстве.\r\nПан Тыбурций приподнял меня и взглянул в лицо. \n - Эге-ге! Пан судья, если меня не обманывают глаза... Зачем это изволили пожаловать?\r\n- Пусти! - проговорил я упрямо. - Сейчас отпусти! - И при этом я сделал инстинктивное движение, как бы собираясь топнуть ногой, но от этого весь только забился в воздухе.\r\nТыбурций захохотал. \n - Ого-го! Пан судья изволят сердиться... Ну, да ты меня еще не знаешь. Я - Тыбурций. Я вот повещу -тебя над огоньком и зажарю, как поросенка.", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits