messages
listlengths 3
3
|
|---|
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги В стороне от большого света автора Жадовская Ю",
"role": "user"
},
{
"content": "что не им ее судить, что их дело служить ей и угождать, что для наставлений у нее есть маменька, от которой она и должна все выслушивать.\r\nМаменьку вследствие этого часто настраивали на недовольный тон против Маши, но так как особенно заслуживающего серьезного восстания в поступках последней не находилось,\r\nто ворчанье Анны Федоровны оставалось без последствий, хотя и сильно раздражало подчас Машу.\r\nАнну Федоровну еще успокаивало то, что девочка была горда и проникнута чувством своего достоинства и потому забыться перед собою никому не позволит.\r\n- А, дорогой гость! милости просим! - приветствовала Анна Федоровна Якова Иваныча, когда он вошел в детскую.\r\nАрина Дмитревна так быстро повернула голову, что бант на ее чепце сильно затрепетал; Тима взглянул на вошедшего исподлобья и угловато поклонился.\r\nТима был малый лет двадцати восьми, сухой и смуглый; черные, с желтоватыми белками глаза его осенялись бровями густыми и крутыми, как две изогнутые пиявки;\r\nлицо у него было длинное, вытянутое, с острым подбородком.\r\nВся фигура его была суха и черства, и вообще он напоминал выжатый лимон.\r\nТима был чрезвычайно похож на свою мать, только с той разницей, что у той каждая черта была подвижна и тревожна, он же сохранял постоянное хладнокровие.\r\nК Якову Иванычу он и мать его питали недружелюбное чувство: им хотелось бы самим иметь влияние на Анну Федо-\r\n306\r\nровну и погреть около нее руки. Вследствие внушения матери, какие-то смутные чувства и надежды также забегали в голову Тимы в присутствии Маши.\r\nЕму иногда чудилось, что не стой тут поперек дороги Яков Иваныч, многое бы смогло бы и пойти иначе. Тима был скрытен и высказывался редко и туго.\r\nЕго желания ограничивались теплым углом и известной степенью довольства.\r\nК службе он был неспособен, потому что увлекался товариществом и кутил, но хозяйственные заботы и жизнь с матерью, которая имела на него сильное влияние, отрезвляли его.\r\nРазговор, по обыкновению, пошел о хозяйстве, о новых предстоящих переворотах. Анна Федоровна волновалась, а Арина Дмитревна вторила ей вздохами и односложными восклицаниями.\r\n- Что же мы будем делать? - воскликнула, наконец, Анна Федоровна. \n - А что люди, то и мы, - отвечал Яков Иваныч.\r\n- Неусыпный присмотр нужен, - заметил Тима, - тогда ничего, можно и вольным трудом обрабатывать землю. \n - Хорошо вам говорить - неусыпный присмотр! Кто у меня смотреть-то будет?\r\n- Человека нужно найти, - отвечал Тима. - Выгоды можно иметь. У вас что земли даром пропадает! Порядки другие надо завести.\r\n- Ох, матушка, беда женщине одной! Вот я и его на службу не пускаю. Куда я одна поспею? последний муженька обидит.\r\n- Как-нибудь обойдемся, - сказал Яков Иваныч. - А напрасно вы, Анна Федоровна, поторопилась Дулино продать: пустошь отличная. Теперь земля будет в цене.\r\n- Ну что ты мне, Яков Иваныч, все Дулиным в нос тычешь! Это оттого, что тебя не спросилась. Продала так продала, побери его прахом! - разгорячилась вдруг Анна Федоровна.\r\n- За Дулино бы дороже никто не дал, - сказал Тима, - вы его с выгодой продали, потому что завалено и засорено все очень. Расчистки большой требует.\r\n- Да ведь он все эдак - точно ворон каркает; не подумает, что я женщина больная, расстроить меня недолго.\r\n- От вас, родная моя, надо всякие беспокойства удалять, - вмешалась Арина Дмитревна. \n 307\r\n- Ну вот вы бы с Тимофеем Васильевичем и попробовали всякие беспокойсгва от них удалять, - сказал Яков Иваныч.\r\n- Да уж я знаю, что мы вам с Тимой поперек горла стали, Яков Иваныч. \n - Да мне-то что вы мешаете? \n - Уж вы себя больно высоко ставите Яков Иваныч.\r\n- Уж вы бы лучше Малашку-то свою по праздникам по миру собирать не посылали; это было бы лучше, чем судить о других.\r\nЛицо Арины Дмитревны задергалось, и смуглые щеки ее вспыхнули.\r\n- Грех бы вам меня этим корить! я человек бедный и ничего зазорного тут нет, что Малашка по милости добрых людей лишний кусок себе добудет.\r\nВы меня только обидеть хотите. Грех! Вы сами только сутяжничаете да фальшивые просьбы пишете.\r\n- А вы их читали? - равнодушно и презрительно спросил Яков Иваныч. \n - Полноте, маменька, плюньте! пусть говорит, что хочет,- злобно и холодно заметил Тима.\r\n- Ах, батюшка, да он на меня татьбу церковную взведет, а мне и молчать? Не поклониться ли еще ему прикажешь?\r\n- Полно! нечего вам из пустяков ссору заводить. Пойдемте лучше обедать, - строго вмешалась Анна Федоровна, видя, что ссора начинает разгораться.\r\nВ это время Аграфена Даниловна показалась в дверях с подносом, на котором стоял графинчик водки и лежало несколько кусочков белого хлеба из домашней муки.\r\nВслед за ней вошла Маша с корзинкой земляники, усталая, запыхавшаяся.\r\n- Экая охота тебе, Машенька, жариться на солнце! - сказала Анна Федоровна, тяжело выступая из комнаты.\r\nМаша довольно сжато, хотя и дружески, поздоровалась с Яковом Иванычем. \n - Здорова ли, голубушка моя? - спросил последний, целуя у нее руку.\r\n- А вы куда пропали?\r\n- спросила она, улыбаясь ему и глазами, и розовыми губками; но тут же мгновенно лицо ее приняло степенное выражение, потому что мать оглянулась на нее внимательно.\r\n308\r\n- После обеда приходите в сад, мне хочется поговорить с вами, - шепнула Маша Якову Иванычу.\r\n- Я его засажу стихи из песенника переписывать, - прибавила она, указывая глазами на Тиму, - он же и песенник мне принес.\r\nПосле обеда Маша задумчиво сидела на скамеечке в саду под тенью густых рябин; она поджидала Якова Иваныча, ей никогда еще так не хотелось видеть его наедине.\r\nОна сама не знала, о чем хотелось ей говорить с ним, но говорить хотелось с какой-то раздражительностью и тревогой.\r\nЕй хотелось против чего-то восстать, чего-то допытаться, даже досадить ему... Но вот идет и он, понуря, как всегда, голову и ускоряя шаги навстречу своей любимице.\r\nПоравнявшись с ней, он улыбнулся, как улыбаются детям, и посмотрел на нее с любовью старой безродной няньки. Маше и это показалось досадно.\r\n- Уж я думала, что век вас не дождешься! - сказала она, слегка надув губки. \n - Нельзя было, Машенька, нужный разговор зашел; время такое, обсудить все надо.\r\n- Ах, как мне все эти разговоры надоели! \n - Молода еще ты, ангел мой; вот как до наших лет доживешь, так и не будут надоедать, тогда и птички и цветочки прискучат.\r\n- Так только для этого и жить, чтоб дожить до того, чтоб со сладостью толковать о запашке да о хозяйстве? Очень приятно жить после этого!\r\n- А как же, Машенька? Всему свое время. \n - Не хочу я и жить-то после этого! - воскликнула Маша с жаром и горечью.\r\nЯков Иваныч посмотрел на нее со страхом и удивлением. \n - Ангел с тобой хранитель! Что ты, моя голубушка?\r\n- Нет, вы мне скажите, в чем жизнь по-вашему? Что в ней хорошего? Что вы мне цветочки да птички подставляете?\r\nВы мне скажите, как я век свой прожить должна? Какая моя жизнь будет? какая? Ну говорите же! Ведь вы знаете, вы довольно пожили.\r\n- Да ведь я, Машенька, не пророк, как я могу знать? \n - Ну так скажите мне, в чем счастье состоит?\r\n- Тьфу ты, Господи помилуй! что с тобой это сегодня? никогда не бывало... \n 309\r\n- Я вижу, вы отлыниваете, вы поговорить со мной не хотите чередом; вы со мной как с малым ребенком.\r\nА еще любит, говорит! - прибавила она с едким укором, - вот и маменька говорит, что любит.\r\n.. Когда-нибудь я на этой вербе повешусь, так вы и узнаете, какова ваша любовь. Да, повешусь или утоплюсь! Лучше уж мне русалкой быть, чем жить так!..\r\nИ она заключила слова свои горячими рыданиями.\r\n- Машенька! радость моя! Господь с тобой! Подумай, что ты сказала! Грех-то какой, Маша! Да скажи ты мне путем-то, что тебе нужно? кто тебя расстроил?\r\nНаплакавшись досыта, Маша вдруг усмирилась и притихла. \n - Вы, Яков Иваныч, маменьке ничего не говорите, - сказала она, - это на меня так нашло...\r\n- Не скажу, не скажу, будь покойна.\r\nЭкие ты слова произнесла! Грех-то какой, Маша! Ты знаешь ли, что самоубийцам нет прощенья ни в сем веке, ни в будущем? Всякий грех можно замолить, кроме этого.\r\n- Можно всякий замолить? А какие самые большие грехи? \n - Ты катехизис учила, сама знаешь... Это с тобой не от скуки ли сделалось, золотая моя?\r\n- Хоть бы вы мне книг достали, да новых каких-нибудь: что вы мне все старые возите? Я посмотрела - уж они сто лет как сочинены; точно не по-русски и написаны-то.\r\n- Новых-то я боюсь, Маша. Вольны ужасно. Смутят тебя только. Ведь вон ты у меня порох какой...\r\n- Что же, век что ли в клетке сидеть, да все старье одно перебирать? Ведь уж этим вы меня не убережете. Что же вольного в новых книгах? Ведь вы их сами-то не читали.\r\n- Прочитал недавно одну, Машенька, да не по душе мне что-то. \n - Ну что же в ней?\r\n- Да так, пустое дело, нечего и рассказывать. \n - Вы где эту книгу читали? \n - У Арбатова; он по нынешнему положенью в свое именье приехал.\r\n- Это в ту усадьбу, что недалеко от нас? вон направо, за лесом? \n - Нет, у него другая, под городом. \n - Он молодой. \n 310\r\n- Нестарый, видный мужчина. Начитан как, просто диковина; говорит так приятно, ласково, только тоскует часто сам не знает о чем, - вот как ты же сегодня.\r\nЖениться не хочет. А вот, Машенька, и не в глуши жил, видал свет. Это уж так, человеком...\r\nА все оттого, что Богу мало молится: в церкви почти не бывает. Молиться надо, голубушка моя: просить Бога надо, чтоб избавил нас от искушенья...\r\nДа еще Арбатов ничего; а вот студент гостит - ну так уж язычок! так и режет; даже страшно за него, а тоже умный человек, только вольнодумен ужасно.\r\nМаша тоскливо посмотрела в сторону и молча вздохнула. Яков Иваныч тоже замолк, но между бровями у него залегла темным облаком какая-то новая дума.\r\n- Вы мне историю, что не хотите рассказывать, привезите,- заговорила, наконец, Маша. \n - Да не интересна, Машенька.\r\n- Нужды нет, все-таки привезите, слышите? и не ссорьтесь...\r\nМилый, родной мой Яков Иваныч! не сердитесь на меня! - проговорила она вдруг сквозь слезы, обняв его с нежностью и глядя своими большими влажными глазами в просиявшее лицо старика.\r\n_________ \n\n\n В конце сада показались Арина Дмитревна с Тимой.\r\nВ скотной между тем происходили другого рода сцены, другого рода разговоры.\r\nПо случаю праздника Мавра отдыхала, протянувшись на лавке в одном ситцевом повойнике, из-под которого выбивались ей на глаза пряди отерхавых волос.\r\nОна всхрапывала, несмотря на то, что мухи роями садились ей на лицо и собирались темными кучками у глаз и на углах губ.\r\nБесцветное, преждевременно увядшее лицо ее во время сна хранило выражение тупой усталости и какого-то сердитого, если можно так выразиться, покоя.\r\nМавра уснула в самом неприятном расположении духа:\r\nона только что разругалась с ткачихой, которая Бог весть какими путями знала про ее дочку Матрену такие штучки, каких она, мать ее, и не подозревала.\r\nТкачиха в злости так все и выпела набело. Все дело вышло из-за курицы: ткачихина курица повадилась в крошечный огород Мавры, которая\r\n311\r\nгрозилась свернуть ей голову. Через несколько дней курица оказалась с поврежденной ногой. Подозрение, разумеется, пало на скотницу.\r\nНа душе ткачихи давно уже таились все слухи и пересуды насчет поведения Матреши,\r\nно по известному чувству дворового приличия она не хотела пускать их в ход перед матерью девушки без особенной причины.\r\nПоверять же их ей по дружбе она не могла, потому что была давно с Маврой, как говорится, на рожнах,\r\nто есть питала затаенное неудовольствие насчет кислого молока, которое дала ей однажды Мавра, не совсем-то приятного вкуса.\r\n(Мавра по приказу барыни должна была снабжать дворовые семьи кислым молоком, кажется, по ведру в месяц). Так вот, начавшись с молока, гнев ткачихи разразился по поводу курицы.\r\nУж трещала-трещала ткачиха, баба необыкновенно бойкая на язык; чего она не вспомнила, чем не выкорила! выворотила всю подноготную и кончила Матрешей.\r\n- Ты бы, - кричала она, - бесстыжие твои зенки, чем бы моим-то курицам ноги ломать, лучше бы за дочкой-то своей смотрела.\r\n- Что тебе дочка-то моя поперек горла стала? У тебя своя растет - может и хуже-то ее не будет.\r\nБатюшки! как пошла ткачиха, как пошла! уж она причитала-причитала!\r\n- Твоя, говорит, Матрешка не за грибами бегает в лес, а за молодыми парнями. Да она и дворню-то всю нашу срамит...\r\nМавра, сперва бойко огрызавшаяся, напоследок уже растерялась и только повторяла со злобой: \n - Полно, тараторка проклятая! как у тебя язык-то не отсохнет... и проч.\r\nПотом, придя домой в маленькую избушку свою при скотном дворе, долго еще, сидя на лавке, шептала про себя разные ругательства,\r\nпока жар и духота не разморили ее, и она, сплюнув раза два и нараспев с зевотой произнеся громко:\r\n\"Господи Иисусе Христе, Спас милосливый!\r\n\" - не уснула тем крепким сном, во время которого Матреша воротилась из леса.\r\n- Матушка! ты дома? - крикнула она еще в сенях своим свежим, звучным, сильным голосом, от которого мать ее что-то промычала и повернулась на лавке.\r\n312 \n\n - Матушка! - крикнула еще раз Матреша уже в самых дверях избы. \n Мавра вскочила с лавки. \n - Что тебе? что ты глотку-то распустила? - сказала она сердито.\r\n- Али ты уснула? - спросила Матреша, будто не замечая сердитого голоса матери, - посмотри-ка что грибов. Все молодые, толстокоренные... Это они после дождика-то пошли.\r\n- Ну тебя! убирайся ты и с грибами своими! - проворчала Мавра.\r\n- Да что ты? на что сердиться-то? - спросила Матреша, ставя на лавку грибы.\r\n- Фу! как умаялась! - прибавила она,- пока в лесу-то ходишь, так оно прохладно, а уж полем-то очень припекает.\r\n- Припекает тебя! надо бы тебя припечь плеткой здоровой.\r\nМатреша догадалась, что дело клонится к чему-то недоброму... В ней боязливо екнуло сердце, но она хотела хитростью избегнуть грозы. Страх поднял в ней дурное чувство притворства.\r\nЕще она вся была под влиянием недавнего свидания с Гришей в лесу.\r\nБедная девушка так жадно упивалась счастьем первой любви, что готова была стоять за это счастье всеми силами и способами.\r\nОна готова была прикрыть его обманом и ложью, только бы сохранить от недобрых людей.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Пускался в море наконец - после нескольких лет работы над \"Энеидой\" в Италии Вергилий отправился в Грецию и Азию, чтобы изучить место действия своей поэмы.\r\nГораций - крупнейший римский поэт (65-8 гг. до н. э.\r\n), в некоторых своих стихотворениях прославлял императора Августа (Августов венец), написал оду \"К кораблю, везущему в Афины Вергилия\".\r\n* Прозерпина. В автографах стихотворение имеет подзаголовок \"Подражание Парни\". Имеется в виду XVII <в действительности - XXVII.\r\n- И. П.> картина его \"Deguisements de Venus\" (\"Превращений Венеры\"), вольным переводом которой \"Прозерпина\" и является.\r\n\"\"Прозерпина\" не стихи, а музыка, - писал Дельвиг Пушкину, получив от него это произведение, - это пенье райской птички, которое слушая, не увидишь, как пройдет тысяча лет\" (см.\r\nАкад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIII, стр. 107).\r\nИз письма к Вульфу (\"Здравствуй, Вульф, приятель мой...\").\r\nВульф Алексей Николаевич (1805-1881) - сын от первого брака соседки Пушкина, помещицы села Тригорского П. А. Осиповой. Когда Пушкин в августе 1824 г.\r\nприехал из Одессы в Михайловское, Вульф был на летних вакациях в Тригорском, где поэт и подружился с ним.\r\nПисьмо написано в Дерпт, где Вульф учился в университете вместе с поэтом Языковым.\r\nЛайон - английская форма имени брата Пушкина, Льва (1805-1852).\r\n* К Языкову (\"Издревле сладостный союз...\"), Языков Николай Михайлович (1803-1846) - поэт, в это время - студент Дерптского университета.\r\nЭто первое обращение Пушкина к молодому поэту, о котором он еще в конце 1823 г.\r\nписал Дельвигу: \"Разделяю твои надежды на Языкова\". Знал он его и по рассказам Вульфа (см. предыдущее прим.).\r\nПетра питомец - Ибрагим (Абрам Петрович) Ганнибал (1697? - 1781), прадед Пушкина, вывезенный из Абиссинии.\r\nСкрывался прадед мой арап. - Имение \"Михайловская губа\" было пожаловано Ганнибалу грамотой имп.\r\nЕлизаветы Петровны 12 января 1746 г., после пятнадцатилетней опалы его, кончившейся с воцарением Елизаветы.\r\nГде позабыв Елизаветы // И двор и пышные обеты... // Он думал в охлажденны леты... - когда жил Ганнибал в Михайловском, точно неизвестно.\r\nБрат по крови, по душе - Л. С. Пушкин, с которым поэт был в эту пору очень близок.\n\n На послание Пушкина Языков ответил стихами \"А. С. Пушкину\" (\"Не вовсе чуя бога света...\").\r\n* Разговор книгопродавца с поэтом. Стихотворение, написанное 26 сентября 1824 г.\r\n, вскоре по приезде в Михайловское, появилось в печати в качестве предисловия к первой главе \"Евгения Онегина\".\r\nВ стихотворении в поэтической форме выражена мысль, высказанная Пушкиным особенно отчетливо в письме к Казначееву от июня 1824 г. (см. т. 9).\r\nЛорд Байрон был того же мненья - мысль о суетности славы многократно встречается у Байрона, особенно сильно выражена она в \"Дон-Жуане\" (строфа 218 песни первой):\r\nВ чем слава? В том, чтоб именем своим\n Столбцы газет заполнить поплотнее.\n Что слава? Просто холм, а мы спешим\n Добраться до вершины поскорее.\r\nМы пишем, поучаем, говорим,\n Ломаем копья и ломаем шеи,\n Чтоб после смерти нашей помнил свет\n Фамилию и плохонький портрет!\r\n(Перевод Т. Гнедич)\n\n Жуковский то же говорил - в следующих словах из \"Светланы\":\n\n Слава, нас учили - дым;\n Свет - судья лукавый.\r\n* К морю. Прощание с морем связано с отъездом Пушкина из Одессы, где он прожил год, в новую ссылку - в Михайловское.\r\nВ Одессе написана первоначальная редакция, в Михайловском - строфы о Наполеоне и о Байроне.\r\nЦентральная по значению тринадцатая строфа не могла появиться в печати при жизни Пушкина. В 1825 г. она была напечатана в следующем виде:\r\nМир опустел... За этой строкой следовал пропуск, соответствующий трем строкам, а под текстом дано лукавое примечание: \"В сем месте автор поставил три с половиною строки точек.\r\nИздателям сие стихотворение доставлено кн. П. А. Вяземским в подлиннике и здесь отпечатано точно в том виде, в каком оно вышло из-под пера самого Пушкина.\r\nНекоторые списки оного, ходящие по городу, искажены нелепыми прибавлениями. Издатели\".\r\nДва месяца спустя, в первом сборнике \"Стихотворения Александра Пушкина\" (СПб. 1826), эта строфа появилась уже в несколько расширенном виде:\r\nМир опустел... Теперь куда же\n Меня б ты вынес, океан?\n ................................\n .................................\r\nНе удалось навек оставить // Мне скучный, неподвижный брег - Пушкин замышлял бегство из Одессы морем в Европу.\r\nМогучей страстью очарован - имеется в виду чувство к гр. Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1790-1880).\r\nОдна скала, гробница славы - остров св. Елены, где с 1815 г. находился в заключении Наполеон и где он умер в 1821 г.\r\nДругой от нас умчался гений... // Исчез, оплаканный свободой - Байрон умер 7/19 апреля 1824 г.\r\nв Греции, куда он приехал летом 1823 г. для участия в национально-освободительной борьбе греков.\r\nГде капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран.\r\n- Сближение просвещенья и тирании как отрицательных явлений отражает свойственное романтикам представление о губительности цивилизации для морали, для блага человека.\r\n* Коварность. Поводом к написанию стихотворения был вероломный поступок А. Н. Раевского. Узнав от Пушкина о его любви к Е. К.\r\nВоронцовой, заметив ее увлечение Пушкиным, Раевский, сам влюбленный в нее, сообщил об этом Воронцову,\r\nчто, по предположению самого Пушкина, явилось причиной высылки его из Одессы в Михайловское.\r\n* \"О дева-роза, я в оковах...\". Напечатано Пушкиным в сборнике стихотворений среди произведений 1820 г., потому что связано с южными впечатлениями поэта.\r\nЧерновик стихотворения находится, однако, в тетради, в которой Пушкин писал в Михайловском, среди текстов, датируемых второй половиной октября 1824 г.\r\nПри первой публикации имело заглавие \"Подражание турецкой песне\". Указание это сделано для отвода сопоставлений с личными чувствами поэта.\r\n\"Туманский прав, когда так верно вас...\". Фамилия, с которой начинается первый стих, обозначена в автографе одной буквой Т (других источников текста стихотворения нет).\r\nСреди окружения Пушкина в это время единственный известный нам поэт, фамилия которого начинается с буквы Т,\r\n- Василий Иванович Туманский (1802-1860), служивший в канцелярии Воронцова и общавшийся с Пушкиным.\r\nСреди опубликованных стихотворений Туманского нет того, о котором говорит Пушкин.\r\nНо образы - радуга, роза, - в применении к женщине, в его поэзии есть. К кому обращено стихотворение Пушкина, неизвестно.\r\n* Виноград. Публикуя стихотворение, Пушкин датировал его 1820 г., временем южной ссылки.\r\nОднако черновик стихотворения находится в тетради, в которой Пушкин писал в Михайловском, среди текстов, датируемых ноябрем 1824 г.\r\n* Фонтану Бахчисарайского дворца. При публикации стихотворения Пушкин датировал его 1820 г., по положение чернового текста в тетради 1824 г.\r\nзаставляет отнести создание стихотворения к этому времени. Размышляя о поэме \"Бахчисарайский фонтан\", созданной в 1821-1823 гг.\r\n, поэт вспоминает о посещении фонтана в Бахчисарае в 1820 г.\r\nИ я твой мрамор вопрошал: // Хвалу стране прочел я дальной - на фонтане Бахчисарайского дворца (как на всех восточных фонтанах) имеется надпись.\r\n* \"Ночной зефир...\".\r\nНапечатано впервые под заглавием \"Испанский романс\" в альманахе \"Литературный музеум на 1827 год\", к которому приложены и ноты романса - музыка А. Н. Верстовского.\r\n*\"Ненастный день потух; ненастной ночи мгла...\". Стихотворение вызвано воспоминаниями, связанными с чувством к Е. К. Воронцовой.\r\nАвтографа не сохранилось, поэтому нельзя сказать, был ли какой-нибудь текст в строках, обозначенных в печати многоточием.\r\nНо можно допустить, что эти строки должны выразить лирическое волнение, заставляющее поэта замолкнуть (именно это выражено в последнем, оборванном на полуслове, стихе).\r\nТакой поэтический прием был совершенно новым в поэзии того времени.\r\n* Подражания Корану.\r\nЦикл \"Подражаний Корану\" написан в духе магометанской священной книги \"Коран\", из разных сур (глав) которой в \"Подражаниях\" имеются многочисленные свободные заимствования.\r\nМногие образы цикла имеют автобиографическое значение.\r\nВместо Магомета - пророка Ислама, к которому обращен Коран, в \"Подражаниях Корану\" выступает пророк - поэт. Здесь впервые в поэзии Пушкина возник этот образ.\r\nПосвящение цикла Прасковье Александровне Осиповой, соседке по имению, владелице Тригорского, объясняется тем,\r\nчто у нее нашел Пушкин \"сень успокоенья\", когда он принужден был уехать из Михайловского после ссоры с отцом (С.\r\nЛ. Пушкин взял на себя перлюстрацию переписки сына. См. письма к Жуковскому от 31 октября 1824 г. и к брату Льву от начала ноября 1824 г. - \"Я в Михайловском редко\").\r\nI. \"Клянусь четой и не четой...\". - Центральные образы стихотворения - \"зоркое гоненье\", \"могучая власть\" языка \"над умами\", отсутствуют в Коране.\r\nVI. \"Недаром вы приснились мне...\". - Здесь поэт изображает, по-видимому, ожидаемую им победу его единомышленников, будущих декабристов.\r\nIX. \"И путник усталый на бога pоптал...\". - Смысл этого \"подражания\" в преодолении пессимистического начала, характерного для лирики Пушкина 1823 г. и начала 1824 г.\r\n* \"Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает...\".\r\nСтихотворение названо было в рукописи \"Подражание Андрею Шенье\" и представляет собой вольный перевод элегии Шенье \"Jeune fille, ton coeur avec nous veut se taire...\".\r\n* Чаадаеву (\"К чему холодные сомненья?..\"). Положение черновика среди рукописей 1824 г., а также непосредственная связь стихотворения с книгой И. М.\r\nМуравьева-Апостола \"Путешествие по Тавриде\" (1823), которую Пушкин прочел \"с жадностью\" (см. черновой текст \"Отрывка из письма к Д.\", то есть к Дельвигу - от середины декабря 1824 г.\r\n), опровергают пушкинские слова в \"Отрывке из письма к Д.\", что стихотворение написано в Крыму в 1820 г.\r\nПервая часть стихотворения - размышление над развалинами храма Артемиды, который, по преданию,\r\nнаходился у мыса Георгиевского монастыря на южном берегу Крыма (в достоверности этого предания сомневался автор \"Путешествия по Тавриде\").\r\nС храмом Артемиды связан древнегреческий миф об Оресте, брате Ифигении, жрицы Артемиды в Крыму.\r\nДля избавления от преследований богинь мщения Эвменид Орест должен был похитить статую Артемиды из Тавриды (древнегреческое название Крыма).\r\nОн отправляется туда со своим другом Пиладом.\r\nЦарь Тавриды, захватив Ореста, обрекает его в жертву Артемиде. Но Пилад, желая спасти друга, выдает себя за Ореста. Орест отказывается от спасения такою ценою.\r\nПосле этого великодушного спора Ифигения узнает брата, спасает его и бежит с ним в Грецию. От дружбы Ореста и Пилада поэт обращается к своей дружбе с Чаадаевым.\r\nЯ мыслил имя роковое // Предать развалинам иным - напоминание о стихах: \"И на обломках самовластья // Напишут наши имена\" (\"К Чаадаеву\" - \"Любви, надежды, тихой славы...\"; см. т. 1).\r\n* Аквилон. Пушкин датировал стихотворение в единственном сохранившемся автографе (в 1830 г.) и в печати (в 1837 г.) 1824 годом.\r\nОднако нет сомнения в том, что за образами природы в \"Аквилоне\", подобно тому как это было в стихотворении \"Арион\",\r\nстоят современные события и едва ли стихотворение могло быть написано до восстания 14 декабря 1825 г.\r\n\"Пускай увенчанный любовью красоты...\". Вызвано воспоминанием о Е. К. Воронцовой.\n\n Заветное золото - вероятно, медальон с ее портретом.\r\nВторое послание к цензору. Обращено к А. С. Бирукову, как и первое \"Послание цензору\" (см. т.\r\n1), о котором говорится во вступительных стихах (Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно).\r\nБируков был цензором в 1821-1826 гг.; его деятельность Пушкин назвал \"самовластной расправой трусливого дурака\".\r\nТимковский, Иван Осипович (1768-1837) - петербургский цензор в 1804-1821 гг.\r\n, не разрешивший стихотворения Пушкина \"Русалка\", но разрешивший семнадцать его стихотворений в 1817-1820 гг., а также \"Руслана и Людмилу\".\r\nЗаветные слова божественный, небесный - имеется в виду запрещение цензором Л. И.\r\nКрасовским стиха \"Улыбку уст твоих небесную ловить\" (в стихотворении Олина \"Стансы к Элизе\") и эпитета \"божественные\" в применении к гуриям.\r\nЖалобу мою - \"Послание цензору\".\r\nМинистра честного нам добрый царь избрал, // Шишков наук уже правленье восприял - 15 мая 1824 г. министром народного просвещения был назначен А. С. Шишков.\r\nОн славен славою двенадцатого года - Шишков писал во время Отечественной войны 1812 г. все манифесты, подписанные царем.\r\nОн русских муз любил, // Их, незамеченных, созвал, соединил - речь идет об организации Шишковым \"Беседы любителей русского слова\".\r\n(Изменение отношения к Шишкову объяснено самим Пушкиным в письме к П. А. Вяземскому от 25 января 1825 г. - см. т. 9.)\r\nВенца Екатерины... лавр единый - Державин.\r\nСвятой отец - предыдущий министр народного просвещения и министр духовных дел, кн. Александр Николаевич Голицын (1773-1844), известный своим мистицизмом и ханжеством.\r\nОмар - Омар ибн Хаттаб, второй мусульманский халиф, взявший штурмом Александрию (642 г.) и, по преданию, сжегший ее ценнейшую библиотеку.\r\nГали - Али бен-Аби Талеб (602-661), четвертый халиф.\r\nПрияв за образец - имеется в виду сожжение в 1821 г. труда лицейского учителя Пушкина, профессора Петербургского университета А. П. Куницына, \"Право естественное\", СПб. 1818-1820.\r\nСпасая Бантыша - см. ниже прим. к эпиграмме \"Вот Хвостовой покровитель...\".\r\nМагницкий, Михаил Леонтьевич (1778-1855) - один из самых ярых реакционеров александровского времени, в качестве попечителя учебного округа (в 1819-1826 гг.\r\n) разгромивший Казанский университет за \"безбожное направление\".\r\nКавелин, Дмитрий Александрович (1778-1851), в качестве директора Петербургского университета (1819-1823) проявил себя как злейший обскурант;\r\nмоим назван, вероятно, потому, что был в свое время членом \"Арзамаса\".\r\nКреститель Галича - возбудив в 1821 г. дело против ряда профессоров Петербургского университета, в том числе против А. И.\r\nГалича (лицейского профессора Пушкина), за его атеизм и дискредитирование власти в лекциях, а также за книгу \"История философских систем\",\r\nКавелин вынудил Галича признать свое учение \"ложным и вредным\", повел его в церковь, где священник читал над ним молитву и кропил его святой водой.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал жизнью, так как после ссоры Шамиля с Хаджи-Му-ратом было объявлено всем жителям Чечни, под угрозой казни, не принимать Хаджи-Мурата.\r\nОн знал, что жители аула всякую минуту могли узнать про присутствие Хаджи-Мурата в его доме и могли потребовать его выдачи.\r\nНо это не только не смущало, но радовало Садо.\r\nСадо считал своим долгом защищать гостя - кунака, хотя бы это стоило ему жизни, и он радовался на себя, гордился собой за то, что поступает так, как должно.\r\n- Пока ты в моем доме и голова моя на плечах, никто тебе ничего не сделает, - повторил он Хаджи-Мурату.\r\nХаджи-Мурат внимательно посмотрел в его блестящие глаза и, поняв, что это была правда, несколько торжественно сказал:\r\n- Да получишь ты радость и жизнь.\n Садо молча прижал руку к груди в знак благодарности за доброе слово.\r\nЗакрыв ставни сакли и затопив сучья в камине, Садо в особенно веселом и возбужденном состоянии вышел из кунацкой и вошел в то отделение сакли, где жило все его семейство.\r\nЖенщины еще не спали и говорили об опасных гостях, которые ночевали у них в кунацкой.\r\nII\r\nВ эту самую ночь из передовой крепости Воздвиженской, в пятнадцати верстах от аула,\r\nв котором ночевал Хаджи-Мурат, вышли из укрепления за Чахгиринские ворота три солдата с унтер-офицером.\r\nСолдаты были в полушубках и папахах, с скатанными шинелями через плечо и больших сапогах выше колена, как тогда ходили кавказские солдаты.\r\nСолдаты с ружьями на плечах шли сначала по дороге, потом, пройдя шагов пятьсот, свернули с нее и, шурша сапогами по сухим листьям,\r\nпрошли шагов двадцать вправо и остановились у сломанной чинары, черный ствол которой виднелся и в темноте.\r\nК этой чинаре высылался обыкновенно секрет.\r\nЯркие звезды, которые как бы бежали по макушкам дерев, пока солдаты шли лесом, теперь остановились, ярко блестя между оголенных ветвей дерев.\r\n- Спасибо - сухо, - сказал унтер-офицер Панов, снимая с плеча длинное с штыком ружье, и, брякнув им, прислонил его к стволу дерева. Три солдата сделали то же.\r\n- А ведь и есть - потерял, - сердито проворчал Панов, - либо забыл, либо выскочила дорогой.\r\n- Чего ищешь-то? - спросил один из солдат бодрым, веселым голосом.\n - Трубку, черт ее знает куда запропала!\n - Чубук-то цел? - спросил бодрый голос.\r\n- Чубук - вот он.\n - А в землю прямо?\n - Ну, где там.\n - Это мы наладим живо.\r\nКурить в секрете запрещалось, но секрет этот был почти не секрет, а скорее передовой караул, который высылался затем, чтобы горцы не могли незаметно подвезти,\r\nкак они это делали прежде, орудие и стрелять по укреплению, и Панов не считал нужным лишать себя курения и потому согласился на предложение веселого солдата.\r\nВеселый солдат достал из кармана ножик и стал копать землю. Выкопав ямку, он обгладил ее, приладил к ней чубучок, потом наложил табаку в ямку, прижал его, и трубка была готова.\r\nСерничок загорелся, осветив на мгновение скуластое лицо лежавшего на брюхе солдата. В чубуке засвистело, и Панов почуял приятный запах загоревшейся махорки.\r\n- Наладил? - сказал он, поднимаясь на ноги.\n - А то как же.\r\n- Эка молодчина Авдеев! Прокурат малый. Ну-ка? Авдеев отвадился набок, давая место Панову и выпуская дым изо рта.\n Накурившись, между солдатами завязался разговор.\r\n- А сказывали, ротный-то опять в ящик залез. Проигрался, вишь, - сказал один из солдат ленивым голосом.\r\n- Отдаст, - сказал Панов.\n - Известно, офицер хороший, - подтвердил Авдеев.\r\n- Хороший, хороший, - мрачно продолжал начавший разговор. - а по моему совету, надо роте поговорить с ним: коли взял, так скажи, сколько, когда отдашь.\r\n- Как рота рассудит, - сказал Панов, отрываясь от трубки.\r\n- Известное дело, мир - большой человек, - подтвердил Авдеев.\n - Надо, вишь, овса купить да сапоги к весне справить, денежки нужны, а как он их забрал... - настаивал недовольный.\r\n- Говорю, как рота хочет, - повторил Панов. - Не в первый раз: возьмет и отдаст.\r\nВ те времена на Кавказе каждая рота заведовала сама через своих выборных всем хозяйством.\r\nОна получала деньги от казны по шесть рублей пятьдесят копеек на человека и сама себя продовольствовала:\r\nсажала капусту, косила сено, держала свои повозки, щеголяла сытыми ротными лошадьми.\r\nДеньги же ротные находились в ящике, ключи от которого были у ротного командира, и случалось часто, что ротный командир брал взаймы из ротного ящика.\r\nТак было и теперь, и про это-то и говорили солдаты. Мрачный солдат Никитин хотел потребовать отчет от ротного, а Панов и Авдеев считали, что этого не нужно было.\r\nПосле Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел, прислонясь к дереву. Солдаты затихли.\r\nТолько слышно было, как ветер шевелил высоко над головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.\r\n- Вишь, проклятые, как заливаются, - сказал Авдеев.\n - Это они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, - сказал тонкий хохлацкий голос четвертого солдата.\r\nОпять все затихло, только ветер шевелил сучья дерев, то открывая, то закрывая звезды.\r\n- А что, Антоныч, - вдруг спросил веселый Авдеев Панова, - бывает тебе когда скучно?\n - Какая же скука? - неохотно отвечал Панов.\r\n- А мне другой раз так-то скучно, так скучно, что, кажись, и сам не знаю, что бы над собою сделал.\n - Вишь ты! - сказал Панов.\r\n- Я тогда деньги-то пропил, ведь это все от скуки. Накатило, накатило на меня. Думаю: дай пьян нарежусь.\"\n - А бывает, с вина еще хуже.\r\n- И это было. Да куда денешься?\n - Да с чего ж скучаешь-то?\n - Я-то? Да по дому скучаю.\n - Что ж - богато жили?\r\n- Не то что богачи, а жили справно. Хорошо жили.\n И Авдеев стал рассказывать то, что он уже много раз рассказывал тому же Панову.\r\n- Ведь я охотой за брата пошел, - рассказывал Авдеев. - У него ребята сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала.\r\nДумаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: \"Молодец! ступай\". Так и пошел за брата.\r\n- Что ж, это хорошо, - сказал Панов.\r\n- А вот веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И больше с того и скучаю, что зачем, мол, за брата пошел.\r\nОн, мол, теперь царствует, а ты вот мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой грех, видно.\r\nАвдеев помолчал.\n - Аль покурим опять? - спросил Авдеев.\r\n- Ну что ж, налаживай!\r\nНо курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и хотел налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге.\r\nПанов взял ружье и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и поднял шинель. Поднялся и третий - Бондаренко.\r\n- А я, братцы, какой сон видел...\r\nАвдеев шикнул на Бондаренку, и солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие шаги людей, обутых не в сапоги, приближались.\r\nВсе явственнее и явственнее слышалось в темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался говор на том особенном, гортанном языке, которым говорят чеченцы.\r\nСолдаты теперь не только слышали, но и увидали две тени, проходившие в просвете между деревьями. Одна тень была пониже, другая - повыше.\r\nКогда тени поравнялись с солдатами, Панов, с ружьем на руку, вместе с своими двумя товарищами выступил на дорогу.\r\n- Кто идет? - крикнул он.\n - Чечен мирная, - заговорил тот, который был пониже. Это был Бата. - Ружье иок, шашка иок, - говорил он, показывая на себя. - Кинезь надо.\r\nТот, который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже не было оружия.\n - Лазутчик. Значит - к полковому, - сказал Панов, объясняя своим товарищам.\r\n- Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо, - говорил Бата.\r\n- Ладно, ладно, сведем, - сказал Панов. - Что ж, веди, что ли, ты с Бондаренкой, - обратился он к Авдееву, - а сдашь дежурному, приходи опять.\r\nСмотри, - сказал Панов, - осторожней, впереди себя вели идти. А то ведь эти гололобые - ловкачи.\r\n- А что это? - сказал Авдеев, сделав движение ружьем с штыком, как будто он закалывает. - Пырну разок - и пар вон.\r\n- Куда ж он годится, коли заколешь, - сказал Бондаренко. - Ну, марш!\n Когда затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин вернулись на свое место.\r\n- И черт их носит по ночам! - сказал Никитин.\n - Стало быть, нужно, - сказал Панов. - А свежо стало, - прибавил он и, раскатав шинель, надел и сел к дереву.\r\nЧаса через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой.\r\n- Что же, сдали? - спросил Панов.\r\n- Сдали. А у полкового еще не спят. Прямо к нему свели. А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие, - продолжал Авдеев. - Ей-богу! Я с ними как разговорился.\r\n- Ты, известно, разговоришься, - недовольно сказал Никитин.\r\n- Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? - Бар, говорит.\r\n- Баранчук, говорю, бар? - Бар. - Много? - Парочка, говорит. - Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.\r\n- Как же, хорошие, - сказал Никитин, - попадись ему только один на один, он тебе требуху выпустит.\n - Должно, скоро светать будет, - сказал Панов.\r\n- Да, уж звездочки потухать стали, - сказал Авдеев, усаживаясь.\n И солдаты опять затихли.\n\n III\r\nВ окнах казарм и солдатских домиков давно уже было темно, но в одном из лучших домов крепости светились еще все окна.\r\nДом этот занимал полковой командир Куринского полка, сын главнокомандующего, флигель-адъютант князь Семен Михайлович Воронцов.\r\nВоронцов жил с женой, Марьей Васильевной, знаменитой петербургской красавицей, и жил в маленькой кавказской крепости роскошно, как никто никогда не жил здесь.\r\nВоронцову, и в особенности его жене, казалось, что они живут здесь не только скромной, но исполненной лишений жизнью;\r\nздешних же жителей жизнь эта удивляла своей необыкновенной роскошью.\r\nТеперь, в двенадцать часов ночи, в большой гостиной, с ковром во всю комнату, с опущенными тяжелыми портьерами,\r\nза ломберным столом, освещенным четырьмя свечами, сидели хозяева с гостями и играли в карты.\r\nОдин из играющих был сам хозяин, длиннолицый белокурый полковник с флигель-адъютантскими вензелями и аксельбантами, Воронцов;\r\nпартнером его был кандидат Петербургского университета, недавно выписанный княгиней Воронцовой учитель для ее маленького сына от первого мужа, лохматый юноша угрюмого вида.\r\nПротив них играли два офицера:\r\nодин - широколицый, румяный, перешедший из гвардии, ротный командир Полторацкий, и, очень прямо сидевший, с холодным выражением красивого лица, полковой адъютант.\r\nСама княгиня Марья Васильевна, крупная, большеглазая, чернобровая красавица, сидела подле Полторацкого, касаясь его ног своим кринолином и заглядывая ему в карты.\r\nИ в ее словах, и в ее взглядах, и улыбке, и во всех движениях ее тела, и в духах, которыми от нее пахло, было то,\r\nчто доводило Полторацкого до забвения всего, кроме сознания ее близости, и он делал ошибку за ошибкой, все более и более раздражая своего партнера.\r\n- Нет, это невозможно! Опять просолил туза! - весь покраснев, проговорил адъютант, когда Полторацкий скинул туза.\r\nПолторацкий, точно проснувшись, не понимая глядел своими добрыми, широко расставленными черными глазами на недовольного адъютанта.\r\n- Ну простите его! - улыбаясь, сказала Марья Васильевна. - Видите, я вам говорила, - обратилась она к Полторацкому.\r\n- Да вы совсем не то говорили, - улыбаясь, сказал Полторацкий.\r\n- Разве не то? - сказала она и также улыбнулась. И эта ответная улыбка так страшно взволновала и обрадовала Полторацкого, что он багрово покраснел и, схватив карты, стал мешать их.\r\n- Не тебе мешать, - строго сказал адъютант и стал своей белой, с перстнем, рукой сдавать карты, так, как будто он только хотел поскорее избавиться от них.\r\nВ гостиную вошел камердинер князя и доложил, что князя требует дежурный.\r\n- Извините, господа, - сказал Воронцов, с английским акцентом говоря по-русски. - Ты за меня. Marie, сядешь.\r\n- Согласны? - спросила княгиня, быстро и легко вставая во весь свой высокий рост, шурша шелком и улыбаясь своей сияющей улыбкой счастливой женщины.\r\n- Я всегда на все согласен, - сказал адъютант, очень довольный тем, что против него играет теперь совершенно не умеющая играть княгиня. Полторацкий же только развел руками, улыбаясь.\r\nРоббер кончался, когда князь вернулся в гостиную. Он пришел особенно веселый и возбужденный.\n - Знаете, что я вам предложу?\n - Ну?\n - Выпьемте шампанского.\r\n- На это я всегда готов, - сказал Полторацкий.\n - Что же, это очень приятно, - сказал адъютант.\r\n- Василий! подайте, - сказал князь.\n - Зачем тебя звали? - спросила Марья Васильевна.\r\n- Был дежурный и еще один человек.\n - Кто? Что? - поспешно спросила Марья Васильевна.\r\n- Не могу сказать, - пожав плечами, сказал Воронцов.\n - Не можешь сказать, - повторила Марья Васильевна. - Это мы увидим.\r\nПринесли шампанского. Гости выпили по стакану и, окончив игру и разочтясь, стали прощаться.\r\n- Ваша рота завтра назначена в лес? - спросил князь Полторацкого.\n - Моя. А что?\n - Так мы увидимся завтра с вами, - сказал князь, слегка улыбаясь.\r\n- Очень рад, - сказал Полторацкий, хорошенько не понимая того, что ему говорил Воронцов, и озабоченный только тем, как он сейчас пожмет большую белую руку Марьи Васильевны.\r\nМарья Васильевна, как всегда, не только крепко пожала, но и сильно тряхнула руку Полторацкого.\r\nИ еще раз напомнив ему его ошибку, когда он пошел с бубен, она улыбнулась ему, как показалось Полторацкому, прелестной, ласковой и значительной улыбкой.\r\nПолторацкий шел домой в том восторженном настроении, которое могут понимать только люди, как он, выросшие и воспитанные в свете,\r\nкогда они, после месяцев уединенной военной жизни, вновь встречают женщину из своего прежнего круга.\r\nДа еще такую женщину, как княгиня Воронцова.\r\nПодойдя к домику, в котором он жил с товарищем, он толкнул входную дверь, но дверь была заперта. Он стукнул. Дверь не отпиралась.\r\nЕму стало досадно, и он стал барабанить в запертую дверь ногой и шашкой. За дверью послышались шаги, и Вавило, крепостной дворовый человек Полторацкого, откинул крючок.\r\n- С чего вздумал запирать?! Болван!\n - Да разве можно, Алексей Владимир...\n - Опять пьян! Вот я тебе покажу, как можно...",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Апухтин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Алексей Николаевич Апухтин. Избранные стихотворения\n\n К РОДИНЕ\r\nДалеко от тебя, о родина святая, Уж целый год я жил в краях страны чужой И часто о тебе грустил, воспоминая Покой и счастие, минувшее с тобой.\r\nИ вот в стране зимы, болот, снегов глубоких, Где, так же одинок, и я печалью жил, Я сохранил в душе остаток чувств высоких, К тебе всю прежнюю любовь я сохранил.\r\nТеперь опять увижусь я с тобою,\n В моей груди вновь запылает кровь,\n Я примирюсь с своей судьбою,\r\nИ явится мне вдохновенье вновь!\n Уж близко, близко… Все смотрю я вдаль,\n С волнением чего-то ожидаю\r\nИ с каждою тропинкой вспоминаю То радость смутную, то тихую печаль. И вспоминаю я свои былые годы,\r\nКак мирно здесь и счастливо я жил, Как улыбался я всем красотам природы\n И в дебрях с эхом говорил.\n Уж скоро, скоро… Лошади бегут,\r\nЯмщик летит, вполголос напевая, и через несколько минут Увижу я тебя, о родина святая!\n\n 15 июня 1853\n\n ЖИЗНЬ\n\n О жизнь! ты миг, но миг прекрасный,\r\nМне невозвратный, дорогой;\n Равно счастливый и несчастный\n Расстаться не хотят с тобой.\n\n Ты миг, но данный нам от Бога\n Не для того, чтобы роптать\r\nНа свой удел, свою дорогу\n И дар бесценный проклинать.\n\n Но чтобы жизнью наслаждаться,\n Но чтобы ею дорожить,\n Перед судьбой не преклоняться,\r\nМолиться, веровать, любить.\n\n 10 августа 1853\n\n СТАРАЯ ДОРОГА\n\n Я еду. На небе высоко\n Плывет уж бледная луна,\r\nИ от селенья недалеко\n Дорога старая видна.\n И по дороге неизбитой\n Звонки проезжих не гудят,\n И лишь таинственно ракиты\r\nПо сторонам ее стоят,\n И из-за них глядят уныло\n Уж полусгнившие столбы\n Да одинокая могила\n Без упованья и мольбы.\n И крест святынею своею\r\nМогилы той не сторожит,\n Лишь, наклонившися над нею,\n Угрюмо шепчет ряд ракит.\n И есть в окрестности преданье,\r\nЧто на могиле страшной той\n Пресек свое существованье\n Один страдалец молодой.\n Однажды в ночь сюда пришел он\n И имя Бога не призвал,\r\nНо, адских мук и страсти полон,\n Он в грудь вонзил себе кинжал.\n И неотпетая могила\n Дана преступника костям.\n В ней песня слышалась уныло,\r\nИ тень являлась по ночам.\n Всегда с боязнью и тревогой\n Крестьянин мимо проходил,И скоро новую дорогу\n Труд человека проложил…\r\n10 августа 1854\n\n ПОЭТ\n\n Взгляните на него, поэта наших дней,\n Лежащего во прахе пред толпою:\n Она - кумир его, и ей\n Поет он гимн, венчанный похвалою.\r\nТолпа сказала: \"Не дерзай Гласить нам истину холодными устами! Не нужно правды нам, скорее расточай Запасы льстивых слов пред нами\".\r\nИ он в душе оледенил\n Огонь вскипающего чувства,\n И тот огонь священный заменил\n Одною ржавчиной искусства;\n Он безрассудно пренебрег\r\nДуши высокое стремленье И дерзко произнес, низверженный пророк,\n Слова упрека и сомненья;\n Воспел порочный пир палат,\r\nПрезренья к жизни дух бесплодный,\n Приличьем скрашенный разврат,\n И гордость мелкую, и эгоизм холодный…\r\nВзгляните: вот и кончил он, И, золото схватив дрожащею рукою,\n Бежит поэт к бесславному покою,\n Как раб, трудами изнурен!\n Таков ли был питомец Феба,\r\nКогда, святого чувства полн,\n Он пел красу родного неба,\n И шум лесов, и ярость волн;\n Когда в простых и сладких звуках\r\nТворцу миров он гимны пел?\n Их слушал раб в тяжелых муках,\n Пред ними варвар цепенел!\n Поэт не требовал награды, Не для толпы он песнь слагал:\r\nОн покидал, свободный, грады,\n В дубравы тихие бежал,\n И там, где горы возвышались,\n В свободной, дикой стороне,\r\nПоэта песни раздавались\n В ненарушимой тишине.\n\n 29 сентября 1854\n\n ЭПАМИНОНД\r\nКогда на лаврах Мантинеи Герой Эллады умирал И сонм друзей, держа трофеи, Страдальца ложе окружал,Мгновенный огнь одушевленья Взор потухавший озарил.\r\nИ так, со взором убежденья, Он окружавшим говорил: \"Друзья, не плачьте надо мною!\r\nНедолговечен наш удел; Блажен, кто жизни суетою Еще измерить не успел, Но кто за честь отчизны милой Ее вовеки не щадил, Разил врага,- и над могилой Его незлобливо простил!\r\nДа, я умру, и прах мой тленный Пустынный вихорь разнесет, Но счастье родины священной Красою новой зацветет!\" Умолк… Друзья еще внимали…\r\nИ видел месяц золотой,\n Как, наклонившися, рыдали\n Они над урной роковой.\n Но слава имени героя\r\nЕго потомству предала,\n И этой славы, взятой с боя,\n И смерть сама не отняла.\r\nПронзен ядром в пылу сраженья,\n Корнилов мертв в гробу лежит…\n Но всей Руси благословенье\r\nИ в мир иной за ним летит.\n Еще при грозном Наварине\n Он украшеньем флота был;\r\nПоборник правды и святыни,\n Врагов отечества громил,\n И Севастополь величавый\n Надежней стен оберегал…\n Но смерть поспорила со славой,\r\nИ верный сын России пал,\n За славу, честь родного края,\n Как древний Грек, он гордо пал,\n И, все земное покидая,\n Он имя родины призвал.\r\nНо у бессмертия порога\n Он, верой пламенной горя,\n Как христианин, вспомнил Бога,\n Как верноподданный - царя.\n О, пусть же ангел светозарный\r\nТвою могилу осенит\n И гимн России благодарной\n На ней немолчно зазвучит!\n\n 26 октября 1854\n\n МАЙ В ПЕТЕРБУРГЕ\r\nМесяц вешний, ты ли это?\n Ты, предвестник близкий лета,\n Месяц песен соловья?\n Май ли, жалуясь украдкой,\n Ревматизмом, лихорадкой\r\nВ лазарете встретил я?\n\n Скучно! Вечер темный длится -\n Словно зимний! Печь дымится,\n Крупный дождь в окно стучит;\n Все попрятались от стужи,\r\nТолько слышно, как чрез лужи\n Сонный ванька дребезжит.\n\n А в краю, где протекали\n Без забот и без печали\n Первой юности года,\r\nПотухает луч заката\n И зажглась во тьме богато\n Ночи мирная звезда.\n\n Вдоль околицы мелькая,\n Поселян толпа густая\r\nС поля тянется домой;\n Зеленеет пышно нива,\n И под липою стыдливо\n Зреет ландыш молодой.\n\n 27 мая 1855\n\n ПРЕДЧУВСТВИЕ\r\nА. П. Апухтиной\n\n Не знаю почему, но сердце замирает,\n Не знаю почему, но вся душа дрожит,\n Но сон очей моих усталых не смыкает,\r\nНо ум мучительно над сердцем тяготит.\n\n Я к ложу жаркому приникнул головою,\n И, кажется, всю жизнь я выплакать готов…\r\nИ быстро предо мной проходят чередою\n Все дрязги мелкие всех прожитых годов.\n\n Я вспоминаю все: надежды и сомненья,\n Былые радости и горе прежних дней,\r\nИ в памяти моей, как черные виденья,\n Мелькают образы знакомые людей…\n\n А мысль о будущем, как червь, меня снедает,\r\nНемого ужаса душа моя полна,\n И тьма меня томит, и давит, и смущает,\n И не дождаться мне обманчивого сна.\n\n 1 июля 1855\n\n К СЛАВЯНОФИЛАМ\r\nО чем шумите вы, квасные патриоты?\n К чему ваш бедный труд и жалкие заботы?\n Ведь ваши возгласы России не смутят.\n И так ей дорого достался этот клад\r\nСлавянских доблестей… И, варварства остаток,\n Над нею тяготит татарский отпечаток:\n Невежеством, как тьмой, кругом обложена,\r\nРассвета пышного напрасно ждет она,\n И бедные рабы в надежде доли новой\n По-прежнему влачат тяжелые оковы…\n Вам мало этого, хотите больше вы:\r\nЧтоб снова у ворот ликующей Москвы\n Явился белый царь, и грозный, и правдивый,\n Могучий властелин, отец чадолюбивый…\r\nА безглагольные любимцы перед ним,\n Опричники, неслись по улицам пустым…\n Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья,\r\nЧтоб чернокнижием звалося просвещенье,\n И родины краса, боярин молодой\n Дрался, бесчинствовал, кичился пред женой,\n А в тереме царя, пред образом закона\r\nВаляясь и кряхтя, лизал подножье трона.\n\n 25 января 1856\n\n ЖИЗНЬ\n\n К. П. Апухтиной\n\n Песня туманная, песня далекая,\r\nИ бесконечная, и заунывная,\n Доля печальная, жизнь одинокая,\n Слез и страдания цепь непрерывная…\n\n Грустным аккордом она начинается…\r\nВ звуках аккорда, простого и длинного,\n Слышу я, вопль из души вырывается,\n Вопль за утратою детства невинного.\r\nДалее звуков раскаты широкие -\n Юного сердца мечты благородные:\n Вера, терпения чувства высокие,\n Страсти живые, желанья свободные.\r\nЧто же находим мы? В чувствах - страдания,\n В страсти - мученья залог бесконечного,\n В людях - обман… А мечты и желания?\r\nБоже мой! Много ли в них долговечного?\n\n Старость подходит часами невольными,\n Тише и тише аккорды печальные…\n Ждем, чтоб над нами, в гробу безглагольными,\r\nЗвуки кругом раздались погребальные…\n\n После… Но если и есть за могилою\n Песни иные, живые, веселые,\n Жаль нам допеть нашу песню унылую,\r\nТрудно нам сбросить оковы тяжелые!..\n\n 29 февраля 1856\n\n ШАРМАНКА\n\n М.А. Апухтиной\n\n Я иду через площадь… Звездами\r\nНе усыпано небо впотьмах…\n Только слякоть да грязь пред глазами,\n А шарманки мотивы в ушах.\n\n И откуда те звуки, не знаю,\r\nНо, под них забываться любя,\n Все прошедшее я вспоминаю\n И ребенком вновь вижу себя.\n\n В долгий вечер, бывало, зимою\n У рояли я сонный сижу.\r\nТы играешь, а я за тобою\n Неотвязчивым взором слежу.\n\n То исчезнут из глаз твои руки,\n То по клавишам явятся вдруг,\r\nИ чудесные, стройные звуки\n Так ласкают и нежат мой слух.\n\n А потом я рукою нетвердой\n Повторяю урок в тишине,\n И приятней живого аккорда\r\nТвой же голос слышится мне.\n\n Вот он тише звучит и слабее,\n Вот пропал он в пространстве пустом…\n А шарманка все громче, звучнее,\r\nВсе болезненней ноет кругом.\n\n Вспоминаю я пору иную\n И вот вижу: в столице, зимой,\n И с колоннами залу большую,\n И оркестр у подмосток большой.\r\nЕго речи, живой, музыкальной,\n Так отрадно, мечтая, внимать,\n То веселой, то томно-печальной,\n И со мною твой образ опять.\r\nИ какие бы думе мятежной\n Ни напомнил названья язык,\n Все мне слышится голос твой нежный,\n Все мне видится ясный твой лик.\r\nМожет быть, и теперь пред роялью,\n Как и прежде, бывало, сидишь\n И с спокойною, тихой печалью\n На далекое поле глядишь.\r\nМожет быть, ты с невольной слезою\n Вспоминаешь теперь обо мне?\n И ты видишь: с постылой душою,\n В незнакомой, чужой стороне\r\nЯ иду через площадь… Мечтами\n Сердце полно о радостных днях…\n Только слякоть да грязь пред глазами,\n И шарманки мотивы в ушах.\r\n25 марта 1856\n\n НА НЕВЕ ВЕЧЕРОМ\n\n Плывем. Ни шороха. Ни звука. Тишина. Нестройный шум толпы все дальше замирает, И зданий и дерев немая сторона\r\nИз глаз тихонько ускользает.\n\n Плывем. Уж зарево полнеба облегло;\n Багровые струи сверкают перед нами;\n Качаяся, скользит покорное весло\r\nНад полусонными водами…\n\n И сердце просится в неведомую даль,\n В душе проносятся неясные мечтанья,\n И радость томная, и светлая печаль,\r\nИ непонятные желанья.\n\n И так мне хорошо, и так душа полна,\n Что взор с смущением невольным замечает,\n Как зданий и дерев другая сторона\r\nВсе ближе, ближе подступает.\n\n 30 мая 1856\n\n ДОРОГОЙ\n\n П.И. Чайковскому\n\n Едешь, едешь в гору, в гору…\r\nСолнце так и жжет; Ни души! Навстречу взору\n Только пыль встает.\n\n Вон, мечты мои волнуя,\n Будто столб вдали… Но уж цифры не могу я\r\nРазличить в пыли.\n\n И томит меня дремою,\n Жарко в голове… Точно, помнишь, мы с тобою\n Едем по Неве.\n\n Все замолкло. Не колышет\r\nСонная волна… Сердце жадно волей дышит,\n Негой грудь полна,\n\n И под мерное качанье\n Блещущей ладьи Мы молчим, тая дыханье\r\nВ сладком забытьи…\n\n Но тряска моя телега,\n И далек мой путь, А до мирного ночлега\n Не могу заснуть.\n\n И опять все в гору, в гору\r\nЕдешь, - и опять Те ж поля являют взору\n Ту ж пустую гладь.\n\n 15 июня 1856\n\n НОЧЬ\n\n К***\n\n Замолкли, путаясь, пустые звуки дня,\r\nОдин я наконец, все спит кругом меня;\n Все будто замерло… Но я не сплю: мне больно\n За день, в бездействии утраченный невольно.\r\nОт лампы бледный свет, бродящий по стенам,\n Враждебным кажется испуганным очам;\n Часы так глухо бьют, и с каждым их ударом\r\nЯ чую новый миг, прожитый мною даром.\n И в грезах пламенных меж призраков иных\n Я вижу образ твой, созданье дум моих;\n Уж сердце чуткое бежит к нему пугливо…\r\nНо он так холоден к печали молчаливой,\n И так безрадостен, и так неуловим,\n Что содрогаюсь я и трепещу пред ним…\r\nНо утро близится… Тусклей огня мерцанье, Тусклей в моей душе горят воспоминанья…\n Хоть на мгновение обманчивый покой\n Коснется вежд моих… А завтра, ангел мой,\r\nОпять в часы труда, в часы дневного бденья,\n Ты мне предстанешь вдруг, как грозное виденье.\n Томясь, увижу я средь мелкой суеты\r\nОсмеянную грусть, разбитые мечты\n И чувство светлое, как небо в час рассвета,\n Заглохшее впотьмах без слов и без ответа!..\r\nИ скучный день пройдет бесплодно… И опять\n В мучительной тоске я буду ночи ждать,\n Чтобы хоть язвами любви неутолимой\n Я любоваться мог, один, никем не зримый…\r\n20 октября 1856\n\n ОТВЕТ АНОНИМУ\n\n О друг неведомый! Предмет моей мечты,\n Мой светлый идеал в посланьи безымянном\r\nТак грубо очертить напрасно хочешь ты:\n Я клеветам не верю странным.\n\n А если ты и прав,- я чудный призрак мой,\r\nЯ ту любовь купил ценой таких страданий,\n Что не отдам ее за мертвенный покой,\n За жизнь без муки и желаний.\n\n Так, ярким пламенем утешен и согрет,\r\nМладенец самый страх и горе забывает,\n И тянется к огню, и ловит беглый свет,\n И крикам няни не внимает.\n\n 29 октября 1856\n\n БОЖИЙ МИР\r\nВ.Н. Юферову\n\n Как на Божий мир, премудрый и прекрасный,\n Я взгляну прилежней думой беспристрастной,\n\n Точно будто тщетно плача и тоскуя,\r\nУ дороги пыльной в знойный день стою я…\n\n Тянется дорога полосою длинной,\n Тянется до моря… Все на ней пустынно!\r\nНет кругом деревьев, лишь одни кривые\n Высятся печально вехи верстовые;\n\n И по той дороге вдаль неутомимо\n Идут пешеходы мимо все да мимо.\r\nЧто у них за лица? С невеселой думой\n Смотрят исподлобья злобно и угрюмо;\n\n Те без рук, другие глухи, а иные\n Идут спотыкаясь, точно как слепые.\r\nТесно им всем вместе, ни один не может\n Своротить с дороги - всех перетревожит…\n\n Разве что телега пробежит порою,\r\nБледных трупов ряд оставя за собою…\n\n Мрут они… Телега бедняков сдавила -\n Что ж! Не в первый раз ведь слабых давит сила;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "- Нет! - говорил он на следующий день Аркадию, - уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя.\r\nОтправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно.\r\nА то здесь отец мне твердит: \"Мой кабинет к твоим услугам - никто тебе мешать не будет\"; а сам от меня ни на шаг.\r\nДа и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней - и сказать ей нечего.\r\n- Очень она огорчится, - промолвил Аркадий, - да и он тоже.\n - Я к ним еще вернусь.\n - Когда?\n - Да вот как в Петербург поеду.\r\n- Мне твою мать особенно жалко.\n - Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила?\n Аркадий опустил глаза.\r\n- Ты матери своей не знаешь, Евгений. Она не только отличная женщина, она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса беседовала, и так дельно, интересно.\r\n- Верно, обо мне все распространялась?\n - Не о тебе одном была речь.\r\n- Может быть; тебе со стороны видней. Коли может женщина получасовую беседу поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду.\r\n- Тебе нелегко будет сообщить им это известие. Они все рассуждают о том, что мы через две недели делать будем.\r\n- Нелегко.\r\nЧерт меня дернул сегодня подразнить отца; он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика - и очень хорошо сделал;\r\nда, да не гляди на меня с таким ужасом, - очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал.\r\nОн очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить... Ничего! До свадьбы заживет.\r\nБазаров сказал: \"Ничего!\" - но целый день прошел, прежде чем он решился уведомить Василия Ивановича о своем намерении.\r\nНаконец, уже прощаясь с ним в кабинете, он проговорил с натянутым зевком:\r\n- Да... чуть было не забыл тебе сказать... Вели-ка завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу.\n Василий Иванович изумился.\r\n- Разве господин Кирсанов от нас уезжает?\n - Да; и я с ним уезжаю.\n Василий Иванович перевернулся на месте.\r\n- Ты уезжаешь?\n - Да... мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет лошадей.\r\n- Хорошо... - залепетал старик, - на подставу... хорошо... только... только... Как же это?\n - Мне нужно съездить к нему на короткое время. Я потом опять сюда вернусь.\r\n- Да! На короткое время... Хорошо. - Василий Иванович вынул платок и, сморкаясь, наклонился чуть не до земли. - Что ж? это.\r\n.. все будет. Я было думал, что ты у нас... подольше. Три дня... Это, это, после трех лет, маловато; маловато, Евгений!\r\n- Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне необходимо.\r\n- Необходимо... Что ж? Прежде всего надо долг исполнять... Так выслать лошадей? Хорошо.\r\nМы, конечно, с Ариной этого не ожидали. Она вот цветов выпросила у соседки, хотела комнату тебе убрать.\r\n(Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет, стоя о босу ногу в туфлях,\r\nон совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою,\r\nпоручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.\r\n) Главное - свобода; это мое правило... не надо стеснять... не...\r\nОн вдруг умолк и направился к двери.\n - Мы скоро увидимся, отец, право.\r\nНо Василий Иванович, не оборачиваясь, только рукой махнул и вышел.\r\nВозвратясь в спальню, он застал свою жену в постели и начал молиться шепотом, чтобы ее не разбудить. Однако она проснулась.\r\n- Это ты, Василий Иваныч? - спросила она.\n - Я, матушка!\r\n- Ты от Енюши? Знаешь ли, я боюсь: покойно ли ему спать на диване?\r\nЯ Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и новые подушки; я бы наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко спать.\r\n- Ничего, матушка, не беспокойся. Ему хорошо. Господи, помилуй нас грешных, - продолжал он вполголоса свою молитву.\r\nВасилий Иванович пожалел свою старушку; он не захотел сказать ей на ночь, какое горе ее ожидало.\r\nБазаров с Аркадием уехали на другой день. С утра уже все приуныло в доме; у Анфисушки посуда из рук валилась; даже Федька недоумевал и кончил тем, что снял сапоги.\r\nВасилий Иванович суетился больше чем когда-либо: он видимо храбрился, громко говорил и стучал ногами, но лицо его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо сына.\r\nАрина Власьевна тихо плакала; она совсем бы растерялась и не совладела бы с собой, если бы муж рано утром целые два часа ее не уговаривал.\r\nКогда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас;\r\nкогда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, - и вот уже глядеть вслед было незачем,\r\nи пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку;\r\nкогда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, - Василий Иванович,\r\nеще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь.\r\n\"Бросил, бросил нас, - залепетал он, - бросил; скучно ему стало с нами.\r\nОдин как перст теперь, один!\" - повторил он несколько раз и каждый раз выносил вперед свою руку с отделенным указательным пальцем.\r\nТогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив свою седую голову к его седой голове, сказала: \"Что делать, Вася! Сын - отрезанный ломоть.\r\nОн что сокол: захотел - прилетел, захотел - улетел; а мы с тобой, как опенки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня\".\r\nВасилий Иванович принял от лица руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, как и в молодости ее не обнимал: она утешила его в его печали.\n\n XXII\r\nМолча, лишь изредка меняясь незначительными словами, доехали наши приятели до Федота. Базаров был не совсем собою доволен. Аркадий был недоволен им.\r\nК тому же он чувствовал на сердце ту беспричинную грусть, которая знакома только одним очень молодым людям.\r\nКучер перепряг лошадей и, взобравшись на козлы, спросил: направо аль налево?\r\nАркадий дрогнул. Дорога направо вела в город, а оттуда домой; дорога налево вела к Одинцовой.\n Он взглянул на Базарова.\r\n- Евгений, - спросил он, - налево?\n Базаров отвернулся.\n - Это что за глупость? - пробормотал он.\r\n- Я знаю, что глупость, - ответил Аркадий. - Да что за беда? Разве нам в первый раз?\r\nБазаров надвинул картуз себе на лоб.\n - Как знаешь, - проговорил он наконец.\n - Пошел налево! - крикнул Аркадий.\r\nТарантас покатил в направлении к Никольскому. Но, решившись на глупость, приятели еще упорнее прежнего молчали и даже казались сердитыми.\r\nУже по тому, как их встретил дворецкий на крыльце одинцовского дома, приятели могли догадаться, что они поступили неблагоразумно, поддавшись внезапно пришедшей им фантазии.\r\nИх, очевидно, не ожидали. Они просидели довольно долго и с довольно глупыми физиономиями в гостиной. Одинцова вышла к ним наконец.\r\nОна приветствовала их с обыкновенною своей любезностью, но удивилась их скорому возвращению и,\r\nсколько можно было судить по медлительности ее движений и речей, не слишком ему обрадовалась.\r\nОни поспешили объявить, что заехали только по дороге и часа через четыре отправятся дальше, в город.\r\nОна ограничилась легким восклицанием, попросила Аркадия поклониться отцу от ее имени и послала за своею теткой.\r\nКняжна явилась вся заспанная, что придавало еще более злобы выражению ее сморщенного, старого лица. Кате нездоровилось, она не выходила из своей комнаты.\r\nАркадий вдруг почувствовал, что он, по крайней мере, столько же желал видеть Катю, сколько и самое Анну Сергеевну.\r\nЧетыре часа прошло в незначительных толках о том о сем; Анна Сергеевна и слушала и говорила без улыбки. Только при самом прощании прежнее дружелюбие как будто шевельнулось в ее душе.\r\n- На меня теперь нашла хандра, - сказала она, - но вы не обращайте на это внимания и приезжайте опять, я вам это обоим говорю, через несколько времени.\r\nИ Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж и, уже нигде не останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно на следующий день вечером.\r\nВ продолжение всей дороги ни тот, ни другой не упомянул даже имени Одинцовой;\r\nБазаров в особенности почти не раскрывал рта и все глядел в сторону, прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.\r\nВ Марьине им все чрезвычайно обрадовались.\r\nПродолжительное отсутствие сына начинало беспокоить Николая Петровича;\r\nон вскрикнул, заболтал ногами и подпрыгнул на диване, когда Фенечка вбежала к нему с сияющими глазами и объявила о приезде \"молодых господ\";\r\nсам Павел Петрович почувствовал некоторое приятное волнение и снисходительно улыбался, потрясая руки возвратившихся странников.\r\nПошли толки, расспросы; говорил больше Аркадий, особенно за ужином, который продолжался далеко за полночь.\r\nНиколай Петрович велел подать несколько бутылок портера, только что привезенного из Москвы, и сам раскутился до того,\r\nчто щеки у него сделались малиновые и он все смеялся каким-то не то детским, не то нервическим смехом.\r\nВсеобщее одушевление распространилось и на прислугу.\r\nДуняша бегала взад и вперед как угорелая и то и дело хлопала дверями; а Петр даже в третьем часу ночи все еще пытался сыграть на гитаре вальс-казак.\r\nСтруны жалобно и приятно звучали в неподвижном воздухе, но, за исключением небольшой первоначальной фиоритуры, ничего не выходило у образованного камердинера:\r\nприрода отказала ему в музыкальной способности, как и во всех других.\r\nА между тем жизнь не слишком красиво складывалась в Марьине, и бедному Николаю Петровичу приходилось плохо.\r\nХлопоты по ферме росли с каждым днем - хлопоты безотрадные, бестолковые. Возня с наемными работниками становилась невыносимою.\r\nОдни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как на огне;\r\nработы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести;\r\nдругую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову.\r\n.. правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.\r\nУправляющий вдруг обленился и даже начал толстеть, как толстеет всякий русский человек, попавший на \"вольные хлеба\".\r\nЗавидя издали Николая Петровича, он, чтобы заявить свое рвение, бросал щепкой в пробегавшего мимо поросенка или грозился полунагому мальчишке, а впрочем, больше все спал.\r\nПосаженные на оброк мужики не взносили денег в срок, крали лес; почти каждую ночь сторожа ловили, а иногда с бою забирали крестьянских лошадей на лугах \"фермы\".\r\nНиколай Петрович определил было денежный штраф за потраву, но дело обыкновенно кончалось тем, что, постояв день или два на господском корме, лошади возвращались к своим владельцам.\r\nК довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться в одном доме;\r\nвнезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы,\r\nлезло к барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы;\r\nвозникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.\r\nНужно было разбирать враждующие стороны, кричать самому до хрипоты, зная наперед, что к правильному решению все-таки прийти невозможно.\r\nНе хватало рук для жатвы: соседний однодворец, с самым благообразным лицом, порядился доставить жнецов по два рубля с десятины и надул самым бессовестным образом;\r\nсвои бабы заламывали цены неслыханные, а хлеб между тем осыпался, а тут с косьбой не совладели,\r\nа тут Опекунский совет грозится и требует немедленной и безнедоимочной уплаты процентов.\r\n..\r\n- Сил моих нет! - не раз с отчаянием восклицал Николай Петрович. - Самому драться невозможно, посылать за становым - не позволяют принципы, а без страха наказания ничего не поделаешь!\r\n- Du calme, du calme*, - замечал на это Павел Петрович, а сам мурлыкал, хмурился и подергивал усы.\n ______________\n * Спокойно, спокойно (франц.).\r\nБазаров держался в отдалении от этих \"дрязгов\", да ему, как гостю, не приходилось и вмешиваться в чужие дела.\r\nНа другой день после приезда в Марьино он принялся за своих лягушек, за инфузории, за химические составы и все возился с ними.\r\nАркадий, напротив, почел своею обязанностью, если не помогать отцу, то, по крайней мере, показать вид, что он готов ему помочь.\r\nОн терпеливо его выслушивал и однажды подал какой-то совет не для того, чтобы ему последовали, а чтобы заявить свое участие.\r\nХозяйничанье не возбуждало в нем отвращения: он даже с удовольствием мечтал об агрономической деятельности, но у него в ту пору другие мысли зароились в голове.\r\nАркадий, к собственному изумлению, беспрестанно думал о Никольском;\r\nпрежде он бы только плечами пожал, если бы кто-нибудь сказал ему, что он может соскучиться под одним кровом с Базаровым, - и еще под каким!\r\n- под родительским кровом, а ему точно было скучно, и тянуло его вон.\r\nОн вздумал гулять до усталости, но и это не помогло.\r\nРазговаривая однажды с отцом, он узнал, что у Николая Петровича находилось несколько писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к покойной его жене,\r\nи не отстал от него до тех пор, пока не получил этих писем, за которыми Николай Петрович принужден был рыться в двадцати различных ящиках и сундуках.\r\nВступив в обладание этими полуистлевшими бумажками, Аркадий как будто успокоился, точно он увидел перед собою цель, к которой ему следовало идти.\r\n\"Я вам это обоим говорю, - беспрестанно шептал он, - сама прибавила.\r\nПоеду, поеду, черт возьми!\" Но он вспоминал последнее посещение, холодный прием и прежнюю неловкость, и робость овладевала им.\r\n\"Авось\" молодости, тайное желание изведать свое счастие, испытать свои силы в одиночку, без чьего бы то ни было покровительства - одолели наконец.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Но я не мог оставить мою мысль. Я слишком верил в нее. Я схватил за руку Нелли, и мы вышли. Был уже третий час пополудни.. Находила туча.\r\nВсе последнее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался где-то далеко первый, ранний весенний гром. Ветер пронесся по пыльным улицам.\r\nМы сели на извозчика. Всю дорогу Нелли молчала, изредка только взглядывала на меня все тем же странным и загадочным взглядом.\r\nГрудь ее волновалась, и, придерживая ее на дрожках, я слышал, как в моей ладони колотилось ее маленькое сердечко, как будто хотело выскочить вон.\r\nГлава VII\r\nДорога мне казалась бесконечною. Наконец, мы приехали, и я вошел к моим старикам с замиранием сердца.\r\nЯ не знал, как выйду из их дома, но знал, что мне во что бы то ни стало надо выйти с прощением и примирением.\r\nБыл уже четвертый час. Старики сидели одни, по обыкновению.\r\nНиколай Сергеич был очень расстроен и болен и полулежал, протянувшись в своем покойном кресле, бледный и изнеможенный, с головой, обвязанной платком.\r\nАнна Андреевна сидела возле него, изредка примачивала ему виски уксусом и беспрестанно,\r\nс пытливым и страдальческим видом, заглядывала ему в лицо, что, кажется, очень беспокоило старика и даже досаждало ему.\r\nОн упорно молчал, она не смела говорить. Наш внезапный приезд поразил их обоих.\r\nАнна Андреевна чего-то вдруг испугалась, увидя меня с Нелли, и в первые минуты смотрела на нас так, как будто в чем-нибудь вдруг почувствовала себя виноватою.\r\n- Вот я привез к вам мою Нелли, - сказал я, входя. - Она надумалась и теперь сама захотела к вам. Примите и полюбите...\r\nСтарик подозрительно взглянул на меня, и уже по одному взгляду можно было угадать, что ему все известно,\r\nто есть что Наташа теперь уже одна, оставлена, брошена и, может быть, уже оскорблена.\r\nЕму очень хотелось проникнуть в тайну нашего прибытия, и он вопросительно смотрел на меня и на Нелли.\r\nНелли дрожала, крепко сжимая своей рукой мою, смотрела в землю и изредка только бросала кругом себя пугливый взгляд, как пойманный зверок.\r\nНо скоро Анна Андреевна опомнилась и догадалась:\r\nона так и кинулась к Нелли, поцеловала ее, приласкала, даже заплакала и с нежностью усадила ее возле себя, не выпуская из своей руки ее руку.\r\nНелли с любопытством и с каким-то удивлением оглядела ее искоса.\r\nНо, обласкав и усадив Нелли подле себя, старушка уже и не знала больше, что делать, и с наивным ожиданием стала смотреть на меня.\r\nСтарик поморщился, чуть ли не догадавшись, для чего я привел Нелли. Увидев, что я замечаю его недовольную мину и нахмуренный лоб, он поднес к голове свою руку и сказал мне отрывисто:\r\n- Голова болит, Ваня.\n Мы все еще сидели и молчали; я обдумывал, что начать. В комнате было сумрачно; надвигалась черная туча, и вновь послышался отдаленный раскат грома.\r\n- Гром-то как рано в эту весну, - сказал старик. - А вот в тридцать седьмом году, помню, в наших местах был еще раньше.\r\nАнна Андреевна вздохнула.\n - Не поставить ли самоварчик? - робко спросила она; но никто ей не ответил, и она опять обратилась к Нелли.\r\n- Как тебя, моя голубушка, звать? - спросила она ее.\n Нелли слабым голосом назвала себя и еще больше потупилась. Старик пристально поглядел на нее.\r\n- Это Елена, что ли? - продолжала, оживляясь, старушка.\n - Да, - отвечала Нелли, и опять последовало минутное молчание.\r\n- У сестрицы Прасковьи Андреевны была племянница Елена, - проговорил Николай Сергеич, - тоже Нелли звали. Я помню.\r\n- Что ж у тебя, голубушка, ни родных, ни отца, ни матери нету? - спросила опять Анна Андреевна.\r\n- Нет, - отрывисто и пугливо прошептала Нелли.\n - Слышала я это, слышала. А давно ли матушка твоя померла?\n - Недавно.\r\n- Голубчик ты мой, сироточка, - продолжала старушка, жалостливо на нее поглядывая. Николай Сергеич в нетерпении барабанил по столу пальцами.\r\n- Матушка-то твоя из иностранок, что ли, была? Так, что ли, вы рассказывали, Иван Петрович? - продолжались робкие расспросы старушки.\r\nНелли бегло взглянула на меня своими черными глазами, как будто призывая меня на помощь. Она как-то неровно и тяжело дышала.\r\n- У ней, Анна Андреевна, - начал я, - мать была дочь англичанина и русской, так что скорее была русская; Нелли же родилась за границей.\r\n- Как же ее матушка-то с супругом своим за границу поехала?\r\nНелли вдруг вся вспыхнула. Старушка мигом догадалась, что обмолвилась, и вздрогнула под гневным взглядом старика.\n Он строго посмотрел на нее и отворотился было к окну.\r\n- Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, - произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне.\r\n- Она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил.\r\nОдин добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти.\r\nА когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? - спросил он отрывисто.\r\nНелли в величайшем волнении встала с места и хотела было идти к дверям.\r\n- Поди сюда, Нелли, - сказал старик, протягивая наконец ей руку. - Сядь здесь, сядь возле меня, вот тут, - сядь! - Он нагнулся, поцеловал ее в лоб и тихо начал гладить ее по головке.\r\nНелли так вся и затрепетала... но сдержала себя. Анна Андреевна а умилении, с радостною надеждою смотрела, как ее Николай Сергеич приголубил наконец сиротку.\r\n- Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала,\r\n- с волнением произнес старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не бросить нам в эту минуту этот вызов.\r\nЛегкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не взглядывать на нас.\r\n- Мамаша любила дедушку больше, чем ее дедушка любил, - робко, но твердо проговорила Нелли, тоже стараясь ни на кого не взглянуть.\r\n- А ты почему знаешь? - резко спросил старик, не выдержав, как ребенок, и как будто сам стыдясь своего нетерпения.\r\n- Знаю, - отрывисто отвечала Нелли. - Он не принял матушку и... прогнал ее...\r\nЯ видел, что Николаю Сергеичу хотелось было что-то сказать, возразить, сказать, например, что старик за дело не принял дочь, но он поглядел на нас и смолчал.\r\n- Как же, где же вы жили-то, когда дедушка вас не принял? - спросила Анна Андреевна, в которой вдруг родилось упорство и желание продолжать именно на эту тему.\r\n- Когда мы приехали, то долго отыскивали дедушку, - отвечала Нелли, - но никак не могли отыскать.\r\nМамаша мне и сказала тогда, что дедушка был прежде очень богатый и фабрику хотел строить,\r\nа что теперь он очень бедный, потому что тот, с кем мамаша уехала, взял у ней все дедушкины деньги и не отдал ей.\r\nОка мне это сама сказала.\r\n- Гм... - отозвался старик.\r\n- И она говорила мне еще, - продолжала Нелли, все более и более оживляясь и как будто желая возразить Николаю Сергеичу, но обращаясь к Анне Андреевне,\r\n- она мне говорила, что дедушка на нее очень сердит, и что она сама во всем перед ним виновата, и что нет у ней теперь на всей земле никого, кроме дедушки.\r\nИ когда говорила мне, то плакала...\r\n\"Он меня не простит, - говорила она, еще когда мы сюда ехали, - но, может быть, тебя увидит и тебя полюбит, а за тебя и меня простит\".\r\nМамаша очень любила меня, и когда это говорила, то всегда меня целовала, а к дедушке идти очень боялась.\r\nМеня же учила молиться за дедушку, и сама молилась и много мне еще рассказывала, как она прежде жила с дедушкой и как дедушка ее очень любил, больше всех.\r\nОна ему на фортепьяно играла и книги читала по вечерам, а дедушка ее целовал и много ей дарил...\r\nвсе дарил, так что один раз они и поссорились, в мамашины именины; потому что дедушка думал, что мамаша еще не знает, какой будет подарок, а мамаша уже давно узнала какой.\r\nМамаше хотелось серьги, а дедушка все нарочно обманывал ее и говорил, что подарит не серьги, а брошку;\r\nи когда он принес серьги и как увидел, что мамаша уж знает, что будут серьги, а не брошка, то рассердился за то,\r\nчто мамаша узнала, и половину дня не говорил с ней, а потом сам пришел ее целовать и прощенья просить.\r\n..\r\nНелли рассказывала с увлечением, и даже краска заиграла на ее бледных больных щечках.\r\nВидно было, что ее мамаша не раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все,\r\nчто у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая,\r\nс какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.\r\nНо увлекшаяся Нелли как будто вдруг опомнилась, недоверчиво осмотрелась кругом и притихла.\r\nСтарик наморщил лоб и снова забарабанил по столу; у Анны Андреевны показалась на глазах слезинка, и она молча отерла ее платком.\r\n- Мамаша приехала сюда очень больная, - прибавила Нелли тихим голосом, - у ней грудь очень болела. Мы долго искали дедушку и не могли найти, а сами нанимали в подвале, в углу.\r\n- В углу, больная-то! - вскричала Анна Андреевна.\r\n- Да... в углу... - отвечала Нелли. Мамаша была бедная.\r\nМамаша мне говорила, - прибавила она, оживляясь, - что не грех быть бедной, а что грех быть богатым и обижать... и что ее бог наказывает.\r\n- Что же вы на Васильевском нанимали? Это там у Бубновой, что ли? - спросил старик, обращаясь ко мне и стараясь выказать некоторую небрежность в своем вопросе.\r\nСпросил же, как будто ему неловко было сидеть молча.\r\n- Нет, не там... а сперва в Мещанской, - отвечала Нелли. - Там было очень темно и сыро, - продолжала она, помолчав, - и матушка очень заболела, но еще тогда ходила.\r\nЯ ей белье мыла, а она плакала. Там тоже жила одна старушка, капитанша, и жил отставной чиновник, и все приходил пьяный, и всякую ночь кричал и шумел.\r\nЯ очень боялась его. Матушка брала меня к себе на постель и обнимала меня, а сама вся, бывало, дрожит, а чиновник кричит и бранится.\r\nОн хотел один раз прибить капитаншу, а та была старая старушка и ходила с палочкой. Мамаше стало жаль ее, и она за нее заступилась; чиновник и ударил мамашу, а я чиновника...\r\nНелли остановилась. Воспоминание взволновало ее; глазки ее засверкали.\r\n- Господи боже мой! - вскричала Анна Андреевна, до последней степени заинтересованная рассказом и не спускавшая глаз с Нелли, которая преимущественно обращалась к ней.\r\n- Тогда мамаша вышла, - продолжала Нелли, - и меня увела с собой. Это было днем. Мы всь ходили по улицам, до самого вечера, и мамаша все плакала и все ходила, а меня вела за руку.\r\nЯ очень устала; мы и не ели этот день. А мамаша все сама с собой говорила и мне все говорила: \"Будь бедная, Нелли, и когда я умру, не слушай никого и ничего.\r\nНи к кому не ходи; будь одна, бедная, и работай, а нет работы, так милостыню проси, а к ним не ходи\".\r\nТолько в сумерки мы переходили через одну большую улицу; вдруг мамаша закричала: \"Азорка! Азорка!\r\n\" - и вдруг большая собака, без шерсти, подбежала к мамаше, завизжала и бросилась к ней, а мамаша испугалась,\r\nстала бледная, закричала и бросилась на колени перед высоким стариком, который шел с палкой и смотрел в землю.\r\nА этот высокий старик и был дедушка, и такой сухощавый, в дурном платье. Тут-то я в первый раз и увидала дедушку.\r\nДедушка тоже очень испугался и весь побледнел, и как увидал, что мамаша лежит подле него и обхватила его ноги,\r\n- он вырвался, толкнул мамашу, ударил по камню палкой и пошел скоро от нас.\r\nАзорка еще остался и все выл и лизал мамашу, потом побежал к дедушке, схватил его за полу и потащил назад, а дедушка его ударил палкой.\r\nАзорка опять к нам было побежал, да дедушка кликнул его, он и побежал за дедушкой и все выл. А мамаша лежала как мертвая, кругом народ собрался, полицейские пришли.\r\nЯ все кричала и подымала мамашу. Она и встала, огляделась кругом и пошла за мной. Я ее повела домой. Люди на нас долго смотрели и все головой качали...\r\nНелли приостановилась перевести дух и скрепить себя. Она была очень бледна, но решительность сверкала в ее взгляде.\r\nВидно было, что она решилась, наконец, все говорить. В ней было даже что-то вызывающее в эту минуту.\r\n- Что ж, - заметил Николай Сергеич неровным голосом, с какою-то раздражительною резкостью, - что ж, твоя мать оскорбила своего отца, и он за дело отверг ее...\r\n- Матушка мне то же говорила, - резко подхватила Нелли, - и, как мы шли домой, все говорила:\r\nэто твой дедушка, Нелли, а я виновата перед ним, вот он и проклял меня, за это меня теперь бог и наказывает, и весь вечер этот и все следующие дни все это же говорила.\r\nА говорила, как будто себя не помнила...\r\nСтарик смолчал.\n - А потом как же вы на другую-то квартиру перебрались? - спросила Анна Андреевна, продолжавшая тихо плакать.\r\n- Мамаша в ту же ночь заболела, а капитанша отыскала квартиру у Бубновой, а на третий день мы и переехали, и капитанша с нами;\r\nи как переехали, мамаша совсем слегла и три недели лежала больная, а я ходила за ней.\r\nДеньги у нас совсем все вышли, и нам помогла капитанша и Иван Александрыч.\r\n- Гробовщик, хозяин, - сказал я в пояснение.\n - А когда мамаша встала с постели и стала ходить, тогда мне про Азорку и рассказала.\r\nНелли приостановилась. Старик как будто обрадовался, что разговор перешел на Азорку.\r\n- Что ж она про Азорку тебе рассказывала? - спросил он, еще более нагнувшись в своих креслах, точно чтоб еще больше скрыть свое лицо и смотреть вниз.\r\n- Она все мне говорила про дедушку, - отвечала Нелли, - и больная все про него говорила, и когда в бреду была, тоже говорила.\r\nВот она как стала выздоравливать, то и начала мне опять рассказывать, как она прежде жила...\r\nтут и про Азорку рассказала, потому что раз где-то на реке, за городом, мальчишки тащили Азорку на веревке топить, а мамаша дала им денег и купила у них Азорку.\r\nДедушка, как увидел Азорку, стал над ним очень смеяться. Только Азорка и убежал. Мамаша стала плакать; дедушка испугался и сказал, что даст сто рублей тому, кто приведет Азорку.\r\nНа третий день его и привели; дедушка сто рублей отдал и с этих пор стал любить Азорку. А мамаша так его стала любить, что даже на постель с собой брала.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 15 Рассказы и повести 1898-1903 годов автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Не мог он никак привыкнуть и к страху, какой он, сам того не желая, возбуждал в людях, несмотря на свой тихий, скромный нрав.\r\nВсе люди в этой губернии, когда он глядел на них, казались ему маленькими, испуганными, виноватыми.\r\nВ его присутствии робели все, даже старики протоиереи, все \"бухали\" ему в ноги, а недавно одна просительница,\r\nстарая деревенская попадья, не могла выговорить ни одного слова от страха, так и ушла ни с чем.\r\nИ он, который никогда не решался в проповедях говорить дурно о людях, никогда не упрекал, так как было жалко, -- с просителями выходил из себя, сердился, бросал на пол прошения.\r\nЗа всё время, пока он здесь, ни один человек не поговорил с ним искренно, попросту, по-человечески; даже старуха мать, казалось, была уже не та, совсем не та!\r\nИ почему, спрашивается, с Сисоем она говорила без умолку и смеялась много, а с ним, с сыном, была серьезна, обыкновенно молчала, стеснялась, что совсем не шло к ней?\r\nЕдинственный человек, который держал себя вольно в его присутствии и говорил всё, что хотел,\r\nбыл старик Сисой, который всю свою жизнь находился при архиереях и пережил их одиннадцать душ.\r\nИ потому-то с ним было легко, хотя, несомненно, это был тяжелый, вздорный человек.\r\nВо вторник после обедни преосвященный был в архиерейском доме и принимал там просителей, волновался, сердился, потом поехал домой.\r\nЕму по-прежнему нездоровилось, тянуло в постель; но едва он вошел к себе, как доложили, что приехал Еракин, молодой купец, жертвователь, по очень важному делу.\r\nНадо было принять его. Сидел Еракин около часа, говорил очень громко, почти кричал, и было трудно понять, что он говорит.\r\n-- Дай бог, чтоб! -- говорил он, уходя. -- Всенецременнейше! По обстоятельствам, владыко преосвященнейший! Желаю, чтоб!\r\nПосле него приезжала игуменья из дальнего монастыря. А когда она уехала, то ударили к вечерне, надо было идти в церковь.\r\nВечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной бородой;\r\nи преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный,\r\nчувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далекое прошлое,\r\nв детство и юность, когда также пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было.\r\nИ, быть может, на том свете, в той жизни мы будем вспоминать о далеком прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством.\r\nКто знает! Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы текли по лицу.\r\nОн думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать;\r\nи всё еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то,\r\nи в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей.\r\n\"Как они сегодня хорошо поют! -- думал он, прислушиваясь к пению. -- Как хорошо!\" \n\n IV\r\nВ четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног.\r\nКогда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело,\r\nшумела в канавах вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее к покою.\r\nДеревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог знает куда, уходило бездонное, необъятное голубое небо.\r\nПриехав домой, преосвященный Петр напился чаю, потом переоделся, лег в постель и приказал келейнику закрыть ставни на окнах. В спальне стало сумрачно.\r\nОднако какая усталость, какая боль в ногах и спине, тяжелая, холодная боль, какой шум в ушах!\r\nОн давно не спал, как казалось теперь, очень давно, и мешал ему уснуть какой-то пустяк, который брезжил в мозгу, как только закрывались глаза.\r\nКак и вчера, из соседних комнат сквозь стену доносились голоса, звук стаканов, чайных ложек...\r\nМария Тимофеевна весело, с прибаутками рассказывала о чем-то отцу Сисою, а этот угрюмо, недовольным голосом отвечал: \"Ну их! Где уж! Куда там!\r\n\" И преосвященному опять стало досадно и потом обидно, что с чужими старуха держала себя обыкновенно и просто, с ним же, с сыном, робела,\r\nговорила редко и не то, что хотела, и даже, как казалось ему, все эти дни в его присутствии всё искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась сидеть.\r\nА отец? Тот, вероятно, если бы был жив, не мог бы выговорить при нем ни одного слова...\r\nЧто-то упало в соседней комнате на пол и разбилось; должно быть, Катя уронила чашку или блюдечко, потому что отец Сисой вдруг плюнул и проговорил сердито:\r\n-- Чистое наказание с этой девочкой, господи, прости меня грешного! Не напасешься!\r\nПотом стало тихо, только доносились звуки со двора. И когда преосвященный открыл глаза, то увидел у себя в комнате Катю, которая стояла неподвижно и смотрела на него.\r\nРыжие волосы, по обыкновению, поднимались из-за гребенки, как сияние.\r\n-- Ты, Катя? -- спросил он. -- Кто это там внизу всё отворяет и затворяет дверь? \n -- Я не слышу, -- ответила Катя и прислушалась. \n -- Вот сейчас кто-то прошел.\r\n-- Да это у вас в животе, дядечка! \n Он рассмеялся и погладил ее по голове.\r\n-- Так брат Николаша, говоришь, мертвецов режет? -- спросил он, помолчав. \n -- Да. Учится. \n -- А он добрый?\r\n-- Ничего, добрый. Только водку пьет шибко. \n -- А отец твой от какой болезни умер?\r\n-- Папаша были слабые и худые, худые, и вдруг -- горло. И я тогда захворала, и брат Федя, -- у всех горло. Папаша померли, дядечка, а мы выздоровели.\r\nУ нее задрожал подбородок, и слезы показались на глазах, поползли по щекам.\r\n-- Ваше преосвященство, -- проговорила она тонким голоском, уже горько плача, -- дядечка, мы с мамашей остались несчастными.\r\n.. Дайте нам немножечко денег... будьте такие добрые... голубчик!..\r\nОн тоже прослезился и долго от волнения не мог выговорить ни слова, потом погладил ее по голове, потрогал за плечо и сказал:\r\n-- Хорошо, хорошо, девочка. Вот наступит светлое Христово воскресение, тогда потолкуем... Я помогу... помогу...\r\nТихо, робко вошла мать и помолилась на образа. Заметив, что он не спит, она спросила:\r\n-- Не покушаете ли супчику? \n -- Нет, благодарю... -- ответил он. -- Не хочется.\r\n-- А вы, похоже, нездоровы... как я погляжу. Еще бы, как не захворать! Целый день на ногах, целый день -- и боже мой, даже глядеть на вас и то тяжко.\r\nНу, Святая не за горами, отдохнете, бог даст, тогда и поговорим, а теперь не стану я беспокоить вас своими разговорами. Пойдем, Катечка, -- пусть владыка поспит.\r\nИ он вспомнил, как когда-то очень давно, когда он был еще мальчиком, она точно так же, таким же шутливо-почтительным тоном говорила с благочинным...\r\nТолько по необыкновенно добрым глазам, робкому, озабоченному взгляду, который она мельком бросила, выходя из комнаты, можно было догадаться, что это была мать.\r\nОн закрыл глаза и, казалось, спал, но слышал два раза, как били часы, как покашливал за стеной отец Сисой. И еще раз входила мать и минуту робко глядела на него.\r\nКто-то подъехал к крыльцу, как слышно, в карете или в коляске. Вдруг стук, хлопнула дверь: вошел в спальню келейник.\r\n-- Ваше преосвященство! -- окликнул он. \n -- Что? \n -- Лошади поданы, пора к страстям господним. \n -- Который час? \n -- Четверть восьмого.\r\nОн оделся и поехал в собор. В продолжение всех двенадцати евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно, и первое евангелие, самое длинное, самое красивое, читал он сам.\r\nБодрое, здоровое настроение овладело им.\r\nЭто первое евангелие \"Ныне прославися сын человеческий\" он знал наизусть;\r\nи, читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые годы,\r\nи казалось, что это всё те же люди, что были тогда, в детстве и в юности, что они всё те же будут каждый год, а до каких пор -- одному богу известно.\r\nОтец его был дьякон, дед -- священник, прадед -- дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства,\r\nпринадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой;\r\nв церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым.\r\nТак и теперь.\r\nТолько когда прочли уже восьмое евангелие, он почувствовал, что ослабел у него голос,\r\nдаже кашля не было слышно, сильно разболелась голова, и стал беспокоить страх, что он вот-вот упадет.\r\nИ в самом деле, ноги совсем онемели, так что мало-помалу он перестал ощущать их, и непонятно ему было, как и на чем он стоит, отчего не падает...\r\nКогда служба кончилась, было без четверти двенадцать. Приехав к себе, преосвященный тотчас же разделся и лег, даже богу не молился.\r\nОн не мог говорить и, как казалось ему, не мог бы уже стоять.\r\nКогда он укрывался одеялом, захотелось вдруг за границу, нестерпимо захотелось!\r\nКажется, жизнь бы отдал, только бы не видеть этих жалких, дешевых ставень, низких потолков, не чувствовать этого тяжкого монастырского запаха.\r\nХоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!\r\nДолго слышались чьи-то шаги в соседней комнате, и он никак не мог вспомнить, кто это. Наконец отворилась дверь, вошел Сисой со свечой и с чайной чашкой в руках.\r\n-- Вы уже легли, преосвященнейший? -- спросил он. -- А я вот пришел, хочу вас смазать водкой с уксусом. Ежели натереться хорошо, то большая от этого польза. Господи Иисусе Христе.\r\n.. Вот так... Вот так... А я сейчас в нашем монастыре был... Не ндравится мне! Уйду отсюда завтра, владыко, не желаю больше. Господи Иисусе Христе... Вот так...\r\nСисой не мог долго оставаться на одном месте, и ему казалось, что в Панкратиевском монастыре он живет уже целый год.\r\nА главное, слушая его, трудно было понять, где его дом, любит ли он кого-нибудь или что-нибудь, верует ли в бога.\r\n.. Ему самому было непонятно, почему он монах, да и не думал он об этом, и уже давно стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже было, как будто он прямо родился монахом.\r\n-- Уйду завтра. Бог с ним, со всем! \n -- Мне бы потолковать с вами... всё никак не соберусь, -- проговорил преосвященный тихо, через силу. -- Я ведь тут никого и ничего не знаю...\r\n-- До воскресенья, извольте, останусь, так и быть уж, а больше не желаю. Ну их!\r\n-- Какой я архиерей? -- продолжал тихо преосвященный. -- Мне бы быть деревенским священником, дьячком... или простым монахом... Меня давит всё это... давит...\r\n-- Что? Господи Иисусе Христе... Вот так... Ну, спите себе, преосвященнейший!.. Что уж там! Куда там! Спокойной ночи!\r\nПреосвященный не спал всю ночь. А утром, часов в восемь, у него началось кровотечение из кишок.\r\nКелейник испугался и побежал сначала к архимандриту, потом за монастырским доктором Иваном Андреичем, жившим в городе.\r\nДоктор, полный старик, с длинной седой бородой, долго осматривал преосвященного и всё покачивал головой и хмурился, потом сказал:\r\n-- Знаете, ваше преосвященство? Ведь у вас брюшной тиф!\r\nОт кровотечений преосвященный в какой-нибудь час очень похудел, побледнел, осунулся, лицо сморщилось, глаза были большие, и как будто он постарел, стал меньше ростом,\r\nи ему уже казалось, что он худее и слабее, незначительнее всех, что всё то, что было, ушло куда-то очень-очень далеко и уже более не повторится, не будет продолжаться.\r\n\"Как хорошо! -- думал он. -- Как хорошо!\"\r\nПришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки.\r\nИ ей тоже почему-то казалось, то он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.\r\n-- Павлуша, голубчик, -- заговорила она, -- родной мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне!\r\nКатя, бледная, суровая, стояла возле и не понимала, что с дядей, отчего у бабушки такое страдание на лице, отчего она говорит такие трогательные, печальные слова.\r\nА он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро,\r\nвесело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!\r\n-- Сыночек, Павлуша, отвечай же мне! -- говорила старуха. -- Что с тобой? Родной мой!\r\n-- Не беспокойте владыку, -- проговорил Сисой сердито, проходя через комнату. -- Пущай поспит... Нечего там... чего уж!..\r\nПриезжали три доктора, советовались, потом уехали.\r\nДень был длинный, неимоверно длинный, потом наступила и долго-долго проходила ночь, а под утро, в субботу,\r\nк старухе, которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню:\r\nпреосвященный приказал долго жить.\r\nА на другой день была Пасха.\r\nВ городе было сорок две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило.\r\nНа большой базарной площади было шумно, колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса.\r\nНа главной улице после полудня началось катанье на рысаках, -- одним словом, было весело,\r\nвсё благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем.\r\nЧерез месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли.\r\nИ только старуха, мать покойного, которая живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову,\r\nи сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят.\r\n..\r\nИ ей в самом деле не все верили. \n\n\n Примечания\n\n\n НЕВЕСТА \n\n I\r\nБыло уже часов десять вечера, и над садом светила полная луна.\r\nВ доме Шуминых только что кончилась всенощная, которую заказывала бабушка Марфа Михайловна, и теперь Наде -- она вышла в сад на минутку -- видно было,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Чарская Л",
"role": "user"
},
{
"content": "успевшего тоже прошмыгнуть в калитку забора, отделявшего сад от двора, и скрыться за углом какой-то пристройки.\r\nВ эту минуту старший из спутников сказал:\r\n-- Я открою конюшню, а ты сходи ко мне, в кучерскую, Ванюша; принеси сахару, там, на столе, лежит... Страх как разбойник этот, барчуков Ахилл, до сахару охотник.\r\n-- Ладно, принесу, дядя Андрон, -- и младший из мужчин зашагал по двору к дальним строениям.\r\nКучер вынул из кармана ключ и открыл им двери здания, за углом которого спрятался Орля. \n Сердце мальчика забилось сильнее. Легкий крик восторга чуть не вырвался из его груди.\r\nЗдание оказалось конюшней, и из глубины ее послышалось веселое ржание коня.\r\nЭто был тот самый конь-красавец, за которым Орля пришел сюда, на чужой двор, и ради которого он поставил на карту всю свою дальнейшую жизнь и счастье свое и Гальки.\r\nСквозь щель конюшни мальчику хорошо видна была гнедая статная фигура лошади, стройная шея, заплетенные на ночь грива и хвост.\r\n\"Теперь или никогда!.. Он сейчас придет, тот, другой, в конюшню, зададут корм и уйдут, закрыв за собой дверь, -- вихрем проносились мысли в голове Орли.\r\n-- Стало быть, надо взять коня сейчас же, сию минуту!\" -- решил он, дрожа всем телом от обуявшего его волнения.\r\nВесь план похищения был придуман Орлей в одну секунду. Надо было только выполнить его половчей.\r\nИ, подавив в себе через силу нараставшее с каждым мгновением волнение, Орля неслышно выбежал на середину двора.\r\nНе обращая внимания на глухо зарычавших привязанных на цепь собак, кинувшихся к нему навстречу,\r\nон, приложив руку ко рту трубою, закричал громким, отчаянным голосом на весь двор и сад:\r\n-- Пожар! Горим! Горим! Спасайтесь!\r\nИ снова порхнул за дверь сарая. Оглушительным лаем и визгом покрыли собаки этот крик мальчика. Они рвались, беснуясь, со своих цепей, но Орле уже было не до них.\r\nИз конюшни, встревоженный криком, выскочил кучер.\r\n-- Где пожар? Что горит? -- растерянно кричал он и, сообразив, что надо делать, бегом бросился к дому. \n Этого момента только и ждал Орля.\r\nСтрелою кинулся он в конюшню, дрожащей рукой схватил за повод красавца коня, вывел его па двор, одним ловким прыжком очутился на его спине и, изо всей силы крикнув ему в уши:\r\n\"Гип, гип, живо!\r\n\" -- хлестнул что было мочи лошадь по золотистым бокам выхваченной из-за пояса плеткой.\r\nМолодое горячее животное сразу взяло с места карьером и понеслось стрелой по двору под оглушительный лай собак и отчаянные крики кучера, понявшего теперь, в чем дело.\r\nСделав высокий прыжок, лошадь перепрыгнула через изгородь, отделявшую двор усадьбы от дороги, и помчалась прямо по лесной дороге, унося Орлю, вцепившегося руками в ее гриву.\r\nГлава VIII\r\nДержи его! Лови! Держите разбойника! Барчукову лошадь украли! Карраул!.. -- неслись за Орлей отчаянные крики.\r\nСтрашная суматоха, шум, крика, брань, угрозы -- все это понеслось за ним вдогонку.\r\nСкоро к этим звукам присоединились и другие: топот нескольких пар лошадиных копыт возвестил юного цыганенка о мчавшейся за ним погоне.\r\nОн улучил минуту и оглянулся. За ним скакало трое мужчин. Их темные фигуры резко выделялись на сером фоне июньской ночи. \n Орля снова выхватил кнут и изо всей силы ударил им коня.\r\nКрасавец копь теперь уже не бежал, а мчался... Словно летел по воздуху... Но, как ни странно это казалось Орле, лошади его преследователей не отставали от лихого скакуна.\r\nПо крайней мере, расстояние между мальчиком и погоней все уменьшалось и уменьшалось с каждой минутой.\r\nВот уже передний из преследовавших Орлю всадников приблизился настолько,\r\nчто мальчугану хорошо слышны и прерывистое дыхание его лошади, и резкие звуки ее копыт, и мужской голос, кричащий ему в спину:\r\n-- Эй, остановись! Тебе говорят, стой, парнишка! Ой, остановись, лучше будет! Все равно не уйти!\r\nНо Орля, в ответ на эти крики, только теснее сжимал крутые бока лошади да судорожнее впивался цепкими пальцами в ее гриву.\r\nТеперь он почти достиг леса. До опушки его оставалось каких-нибудь десять-двенадцать саженей. \n Еще немного, и он вне опасности.\r\nНо что это? Хриплое дыхание лошади и топот копыт слышны уже совсем близко, за его спиной... Слышны и угрозы передового всадника... Он почти нагоняет его... Почти нагнал...\r\nС замиранием сердца пригибается Орля к шее коня. Гикает ему в ухо. Изо всей силы ударяет нагайкой, и... он в лесу... \n Передний всадник кричит в бешенстве:\r\n-- Стой! Остановись! Все едино поймаю! \n Но Орля торжествующе взвизгивает ему в ответ: \n -- Поймал! Как же! Держи карман шире! Он уже в лесу. Погоня отстала.\r\nВдруг сквозь деревья ближайшей чащи он видит всадника на малорослой вороной лошадке.\r\n\"Батюшки, да это Яшка! Длинный Яшка! Зачем он здесь?!\" -- проносится мысль быстрая в голове мальчика.\r\nИ, совершенно упустив из памяти то, что Яшка его первый враг, Орля кричит весело, желая поделиться с ним своей удачей:\r\n-- Яшка! Видишь! Удалось-таки! Увел-таки ко... Он не докончил, смолкнув на полуслове.\r\nДлинный Яшка поднимает руку, взмахивает ею, и в тот же миг большой острый камень ударяет Орлю в голову, чуть повыше виска.\r\nОтчаянный, полный ужаса и боли, крик прорезывает тишину леса, и, выпустив повод, Орля, как подкошенный, обливаясь кровью, без чувств падает на траву.\r\nПочти одновременно с этим Длинный Яшка хватает украденного коня за повод и, стегнув свою лошадь, мчится в чащу, уводя за собою на поводу Орлину добычу.\r\nВ это время погоня въезжает в лес. \n -- Гляньте-ка, братцы, никак кто-то лежит!\r\nКучер Андрон первый замечает бесчувственного, окровавленного мальчика посреди лесной дороги; он слезает с лошади и наклоняется над ним.\r\nПодъезжают и другие: конюх Иван и сторож Антипка.\r\n-- Да это тот самый, который лошадь украл! -- неожиданно вскрикивает последний. -- Куда ж это он отвел коня? \n -- Ври больше! Этот маленький, а тот, поди, конокрад большой был!\r\n-- Ну да, большой! Чуть от земли видно. Тоже скажешь. Ночь не темная -- видно было, как скакал.\r\n-- Братцы, да он мертвый, весь в крови! Неужто ж Ахилл его сбросил? \n -- Должно быть, что так...\r\n-- По делам вору и мука. А лошадь-то, лошадь где поймать? \n -- Где поймаешь ночью? Завтра утром сама придет, дорогу знает к стойлу. А вот с мальчишкой-то что делать?\r\n-- Известно -- в полицию... Мертвый ведь он... \n -- До урядника пять верст... А пока что домой бы...\r\n-- Братцы, глядит-ка, дышит... Не помер он... Простонал никак! В больницу бы его!\r\n-- Сказал тоже -- в больницу! За десять верст больница-то... а видишь, кровь так и хлещет из раны... Того гляди, по дороге умрет.\r\n-- Дяденька Андрон, а что, ежели в усадьбу его? Барышня раз навсегда приказали к ней доставлять всех увечных птиц и больных собак, -- поднял нерешительно голос молоденький конюх Иван.\r\n-- Да ведь то животное, а это человек, и притом злостный человек: вор, конокрад, -- запротестовали в два голоса Андрон и Антипка.\r\n-- Так тем пуще надо. Не погибать же душе христианской.\r\n-- Воровская у него душа, цыганская... Ну, да и впрямь, снести бы... Может, в усадьбе-то отойдет да скажет, куда лошадь девал. Несем-ка его в усадьбу, братцы!\r\nИ Андрон нагнулся над бесчувственным Орлей и с помощью конюха Вани поднял его и понес. Антип взял их лошадей за поводья, и печальное шествие двинулось по направлению к усадьбе.\r\nГлава IX \n\n Проснулся господский дом. В окнах его замелькали огни.\r\nНа террасе собрались все обитатели усадьбы:\r\nВалентина Павловна Раева с внуком Кирой и калекой-внучкой, хромой четырнадцатилетней девочкой Лялей, ходившей на костылях, их гувернантка, Аврора Васильевна, -- пожилая сухая особа;\r\nфранцуз, добродушный старичок мосье Диро, или \"Ами\", как его называли дети;\r\nрепетитор белокурого черноглазого мальчика Киры, поразительно маленького для своих десяти лет,\r\nдальний родственник Раевых, студент Михаил Михайлович Мирский, \"Мик-Мик\" по прозвищу, данному ему самим Кирой, и другие.\r\nТут же были и три товарища по гимназии маленького Раева -- дети бедных родителей, которых гостеприимная и добрая Валентина Павловна пригласила провести в Раевке лето:\r\nмаленький, необычайно нежный, похожий на тихую девочку, Аля Голубин, сын отставной школьной учительницы;\r\nкраснощекий, румяный, плотный крепыш, Ваня Курнышов, сын бедного сапожника, и синеглазый веселый, горячий, как огонь, одиннадцатилетний хохол-сирота -- Ивась Янко.\r\nМежду мальчиками то и дело юлила небольшая фигурка двенадцатилетней девочки, с носиком-пуговицей, вихрастой головкой и бойким птичьим личиком, шаловливой, везде и всюду поспевающей.\r\nЭто была Симочка -- приемыш Валентины Павловны, выросшая в ее доме вместе с сиротами-внуками.\r\nНяня Степановна и щеголеватый лакей Франц, у которого ничего не было немецкого, кроме его имени, тоже пришли на террасу разделить беспокойство своих господ.\r\nКира, прелестный изящный мальчуган, с короткими кудрями и глазами, похожими на коринки, волновался больше других.\r\n-- Вы поймите! Вы поймите! -- обращался он то к одному, то к другому.\r\n-- Бабушка мне его подарила! А они его украли! Гадкие, противные, злые цыгане!.. Мы проезжали, катаясь утром, мимо табора.\r\n.. Останавливались... А они так смотрели на Ахилла! Так смотрели!.. О, бабушка, бабушка! Да неужели же мы не найдем Ахилла, моего голубчика? Неужели не вернем?\r\n-- Будьте же мужчиной, Кира, -- шепнул, приблизившись к своему ученику, Мик-Мик, в то время как Валентина Павловна, стараясь всячески утешить внука, гладила его кудрявую головку.\r\n-- Жаль, что я не поехал вместе с погоней! Я бы поймал вора, -- неожиданно проговорил синеглазый красавчик Янко, вспыхивая от нетерпения.\r\n-- Как раз! Кто кого? Ты вора или он тебя? -- шепотом насмешливо осведомился у товарища Ваня Курнышов.\r\n-- Ну, знаешь, благодари Создателя, что уж больно торжественная минута, а то бы я тебя...\r\nИ Янко незаметно щелкнул Ваню по его широкому, бойко задранному кверху носу. \n -- Ах, ты!.. -- всколыхнулся тот.\r\n-- Тише, тише! Я слышу, сюда идут. Лошадиные копыта тоже слышу, -- и бледная, тоненькая, хромая девочка Ляля, подняв пальчик, остановилась у дверей террасы.\r\n-- Идут! Господи Иисусе! И несут кого-то, -- невольно крестясь, вставила свое слово Степановна, тоже выглядывая за дверь.\r\n-- Поймали! Вора поймали! Ура! -- неистово, на весь сад, крикнул веселый Ивась и осекся, замолк сразу.\r\nДвое мужчин с мальчиком, бессильно свесившимся у них на руках, подошли к террасе и положили бесчувственное тельце па ее верхнюю ступеньку.\r\nКучер Андрон выступил вперед и, волнуясь, передал в коротких словах обо всем случившемся.\r\n-- Вот он, воришка этот, либо мертвый, либо живой, не знаем. А лошадь исчезла, как в воду канула. Утром мы с Ваней обшарим весь лес...\r\nС парнишкой что прикажете делать, Валентина Павловна, ваше превосходительство? Куда нам велите доставить его? -- заключил вопросом свою речь Андрон.\r\nБабушка подняла к глазам лорнет, взглянула на распростертое перед пей маленькое тело цыганенка,\r\nс курчавой головой, с сочившейся струйкой крови из раны на виске, и проговорила взволнованным голосом:\r\n-- В больницу его надо... Запрячь коляску и отвезти его сейчас же в больницу... Скорее!\r\n-- Ах, нет! Не надо в больницу!.. Он умрет по дороге! Смотрите, какой он бледный жалкий и весь в крови! \n И хромая девочка наклонилась над Орлей.\r\n-- Бабушка, милая, дорогая, не отсылайте его от нас!.. Я выхожу его... Может быть, он выживет... не умрет... Умоляю вас, бабушка, хорошая, дорогая.\r\nИ девочка со слезами на глазах прильнула к старушке Раевой.\r\n-- Но ведь он вор, Ляля! Пойми, таких в тюрьму сажают, -- волнуясь, протестовала Валентина Павловна.-- Он, наконец, у твоего брата лошадь украл! Сделал несчастным бедного Киру!\r\n-- Бабушка! Милая! Но ведь, может быть, и не он украл. И притом, кто знает, его могли научить украсть другие или заставить... принудить... Это ведь никому не известно...\r\nЯ умоляю, бабушка, разрешите его оставить у нас... Он поправится и тогда скажет, куда девалась лошадь и зачем он увел ее.\r\nЯ сама буду ухаживать за ним. Милая бабушка, разрешите только!\r\nКалека-девочка просила так трогательно и кротко, что не привыкшая отказывать в чем-либо своим внукам бабушка невольно задумалась. Легкое колебание отразилось на ее лице.\r\nВалентина Павловна сама была очень добрая и чуткая по натуре.\r\nПропажа дорогой лошади огорчила ее, тем более что лошадь эта была любимой забавой ее внука Киры-Счастливчика, как его называли все в доме.\r\nНо, с другой стороны, нельзя же было дать умереть мальчику, которого еще можно попытаться спасти. Вор он или не вор -- покажет будущее, а пока надо во что бы то ни стало помочь ему.\r\nИ, покачав своей седой головой, Валентина Павловна сказала отрывисто:\r\n-- Осторожно поднимите мальчика и отнесите его в угловую комнату. Да пускай кто-нибудь скачет за доктором в город... Попросите его сейчас же, ночью, приехать к больному.\r\nПотом, помолчав немного, добавила тихо: -- И воды принесите мне теплой, ваты и бинтов. Пока что надо промыть и забинтовать рану.\r\nИ первая принялась хлопотать около бесчувственного тела Орли. \n\n Глава X \n\n Орля не умер, хотя то состояние, в котором находился мальчик две долгие недели, было близко к смерти.\r\nКак во сне, слышались ему, точно издалека, чьи-то заглушенные голоса.\r\nБоль в голове помрачала ему сознание, но в минуты прояснения, слегка приоткрыв глаза, мальчик видел участливо склонившиеся над ним добрые лица.\r\nЧаще других -- седую голову и красивое старческое лицо, еще чаще хрупкую фигуру калеки-девочки с бледным личиком и тоскливыми кроткими глазами.\r\nИногда боли в голове становились нестерпимы. Орля кричал тогда и стонал на весь дом.\r\nЧеловек в круглых очках промывал рану на лбу, вливал в рот больного лекарство и выстукивал ему каким-то молоточком грудь.\r\nВсе это Орля чувствовал и видел в каком-то дурмане.\r\nМальчик долго находился между жизнью и смертью, но крепкий организм победил смерть, и Орля почувствовал облегчение, спустя же три недели впервые сознательно открыл глаза.\r\nОрля лежал в светлой чистенькой комнате, залитой лучами солнца. \n У постели его, прислонив к коленям костыли, сидела бледная девочка с кроткими темными глазами.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Левитов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Вот как купцы-то городские припирают, а нам, известно, без хлебушка жить ни под каким видом нельзя. И опять же недавно, не хуже вас тоже, прохожие на бахчи ко мне заходили.\r\nИздалека, сказывали, идут, В самом Иерусалиме сподобил их бог раз пяток побывать.\r\nПоказывали это прохожие писанье такое - в церковь, говорят, иерусалимскую вовремя службы с неба упало.\r\n\"Весь мир, - в писании том говорится, - несчастием поражу\".\r\nМногие из нашего околотка списали себе все письмо; слухи пошли тут разные: о преставлении света толковать начали, и смута по селам раскатилась великая.\r\nТолько становой наш сам поехал по селам, сходы стал собирать. \"Не верьте, говорит, и не смущайтесь, а таких странних людей ловите и ко мне в стан представляйте\".\r\nА не верить-то нам и нельзя странникам, потому кто по-настоящему вникнул в писание, тот видит приметы-то, как приближается к нам царство антихристово, потому приметы-то самые верные.\r\nЗимние метели все избы у нас до верха засыпают, морозы хлеба, деревья и травы дотла вымораживают, а что от морозов останется, то летние жары невиданные допекут и досушат...\r\nГлубокая тоска, очевидно, засела в самую душу бахчевника. Оперся он локтями о свои колени и все лицо закрыл мозолистыми ладонями.\r\nДолго сидел он таким образом, не отрывая рук от глаз. Боялся как будто старик, взглянувши на божий свет, увидеть в нем какое-нибудь доселе невиданное и неслыханное в старину горе.\r\n- И теперь еще я никак не могу освободиться от той страшной тоски, которую нагоняют на меня эти пророчества о последнем конце мира,\r\nо пришествии антихриста и тому подобном, - сказал мне шепотом Теокритов.\r\n-\r\nМой дед особенный мастер на эти рассказы. Темными вечерами, бывало, помню я, начнет он расписывать все эти ужасы: волосы дыбом становятся.\r\nЯ сам слишком хорошо помнил эти ужасы, чтобы не верить Теокритову.\r\nВсе вдруг вспомнилось мне, и вспомнилось тем живее, что вне куреня, в котором сидели мы, все изнемогало под мучительной пыткой жгучего летнего солнца.\r\nИ так печальна была поза старика, боязливо съежившегося на каком-то отрубке, такое томящее ожидание неотвратимых страданий изображала она, что, смотря на нее, вы невольно думали:\r\nне рисует ли в настоящую минуту воображение деда картин, так поражающих простые сердца, как по мертвой молчащей дороге степной идет теперь адская сила антихриста.\r\n- Что же, внучек, долго ты у нас проживешь? - вдруг спросил Теокритова старик. - Ты у нас долго-то не заживайся, родимый. И мне и сестре твоей большая беда от этого будет.\r\n- Знаю, знаю, дедушка! Небось, не заживусь долго; только одну ночь переночую и уйду, - отвечал он.\r\n- Такой-то враг лютый навязался на нас с ней, хоть в лес от него бежи! - жаловался на кого-то старик.\r\n- Бьет он ее, милый ты мой, каждый божий день; вся иссохла, голубушка, от его кулаков, а мне, кроме как \"старый черт\" да \"лежень\", от него другого названья и нет совсем.\r\n- Знаю, дедушка, знаю. Ты уж лучше не говори мне про него. Ты шел бы покуда домой да что-нибудь нам поесть приготовил.\r\nЕжели он будет там разговаривать, так ты скажи ему, что мы деньги за постой и обед заплатим. Пришли тогда за нами кого - мы покуда здесь уснем немного.\r\n- Господь с вами, дорогие мои! Сосните со Христом, - пожелал нам старик и отправился в выселок.\n - Про какого врага вы говорили с вашим дедом? - спросил я моего спутника.\r\n- Слишком обыкновенная история. Видите: после смерти отца и матери мы вдвоем с сестрою остались сиротами.\r\nЯ, на худо ли, на добро ли, в бурсу был принят, а сестру вот этот самый дед к себе взял.\r\nОн прежде неподалеку отсюда дьяконом был, только теперь уж от места его отставили, преклонных лет и вдовства его ради. Вот и принялся он за эти самые бахчи; двор постоялый выстроил.\r\nПрошел тут о нем слух по околотку, что очень будто бы много денег нажил старик.\r\nМожете себе представить, сколько на основании этих слухов налетело к деду сватов за сестру, и мещан, и купцов, и духовных.\r\nВ числе разных соискателей явился один весьма забулдыжный приказный из ближнего городка.\r\nВам, конечно, известно, что по деревням всякого, кто только марает бумагу в городском суде, барином чествуют.\r\nВот дед и прельстился барином и отдал за него сестру с той надеждой, что внучка его тоже барыней будет и с городскими приказницами подружится.\r\nУтешительные надежды, однако ж, не сбылись, потому что барин наш расчел, вероятно, что лучше быть первым в деревне, нежели последним в городе, и бросил службу.\r\nОн, изволите видеть, не удовлетворился тем, что дед поил и кормил его в городе, потому что, самому вам должно быть известно, можно ли удовлетворить барина какими-нибудь картошками?\r\nАристократу, зятю моему, оказались необходимы деньги для поддержания чести наследственных гербов, хотя гербы его особенных позолот не требовали, ибо, - с злобой смеялся Теокритов,\r\n- гербы эти состояли всего-навсего из зеленого полуштофа да двух даже не крестообразно расположенных рюмок с отбитыми донышками на дубовом,\r\nзалитом чернилами и огуречным рассолом столе.\r\nСлухи про богатство деда оказались ложны, и когда зять-барин увидел, что, кроме репы и картофеля, от деда ждать нечего, он с своими гербами переселился из города в выселок,\r\nсправедливо рассуждая, что расходы нобля делаются ограниченнее, когда нобль из шумного города переселяется под густую тень зеленых сельских берез.\r\nНадобно, впрочем, сказать, что приказный не скоро решился зарыть свои административные способности в сельском уединении,\r\nа променял он городские кабаки и городскую публику на кабаки и публику сельскую тогда только,\r\nкогда увидел, что те варварские тиранства, которыми он тиранил жену, не могли заставить ее вымолить ему у деда никогда не бывалые деньги.\r\nВот теперь и засел этот зверь под сею мирною кровлей и ждет под ней, когда, как он говорит, издохнет старый черт, в поте лица построивший свой дом, чтобы завладеть его денежками.\r\nА в ожидании этой счастливой минуты барин блаженствует, глядя на мужиков, которые простодушно снимают шапки перед медными пуговицами негодяя...\r\nВпрочем, хоть и шучу я, рассказывая вам про эту каналью, все-таки признаюсь вам, чем больше я говорю про него, тем больше усиливается моя злость.\r\nРано или поздно, чувствую я, он будет причиной какого-нибудь страшного несчастья,\r\nпотому что в жизнь мою я не видал человека, который больше моего зятя был бы способен заставить меня убить себя.\r\nИ теперь этот городской мерзавец, поселившись здесь, кроме того, что, как сказал дед, не дает житья ни ему, ни сестре, сделался ужасом всех соседних мужиков.\r\nЧто хочет, то и берет у них, и всякий дает ему все, что он попросит, лишь бы только отвязаться как-нибудь от шаромыги.\r\nДа вот вы сами увидите эту язву;\r\nсейчас я буду иметь случай показать вам, как эта мерзость, постепенно разливаясь из городков по нашим селам,\r\nоскверняет и портит их простые, добрые нравы, - закончил Теокритов и задумался.\r\n..\r\nЯ насмотрелся в разных городах на такие язвы - и потому не ощутил особенного удовольствия при этом обещании.\r\nНо, необыкновенно устав и лежа в прохладном месте на душистом сене, следовательно имея под рукой все средства уснуть сном праведных, я все-таки никак не мог уснуть.\r\nВ голове моей теснилась неотвязная мысль о том, что будет тогда, когда эта городская образованность, вышедшая из-под розог и кулаков дьячков,\r\nпросвирен и отставных солдат, в самом деле разольется по селам и властительно засядет под гостеприимными елками питейных домов?\r\n.\r\n.\r\nНа постоялом дворе, куда нас с Теокритовым очень скоро пригласили обедать, встретили мы обыкновенную обстановку и обыкновенные сцены.\r\nЗаезжий мужик после благодарности за хлеб за соль, назвал при расчете живодером и лупилой работника, который обобрал его за эту хлеб-соль.\r\nМаленький тощий солдатик с птичьим лицом занял после его место за столом.\r\n- Барыня-сударыня, женушка-красавица! Кушать пожалуйте-с! - кричит солдатик на двор в растворенное окно.\r\nНа его зов вошла в избу молодая женщина в ситцевом платье.\n - Что это у меня какая жена умница, братцы мои, - сказать не могу! -\r\nрекомендовал публике солдатик вошедшую женщину. - Словно барыня какая, сейчас умереть!\n - Будет, будет хвалить-то! Ешь знай, - говорила жена.\r\n- И есть будем и хвалить будем. Поверите ли, господа, - продолжал он, налегая на щи, - такой бабы, мастерицы такой на всякие господские платья, однова дохнуть, в жисть не видал!\r\nТолько что отобедавший мужик слушал солдатскую похвалу с видимым удовольствием, между тем как работник,\r\nказалось, весьма сомневался в возможности обладания такой редкой женой, и в то же время,\r\nне желая из деликатности высказать свои сомнения, он смотрел на солдата и старался подкашливанием и кивками головы дать ему знать,\r\nчто он понимает и ценит счастье быть женатым на такой умнице и мастерице на всякие господские платья.\r\n- Веришь ли, друг ты мой сладкий, - обратился солдатик исключительно к мужику, - когда я, то есть, сватался за нее в Петербурге, оторопь меня великая забрала.\r\nВот, думаю, по роже сейчас царапнет меня.\r\nКак ты, скажет, смеешь, солдатик ты эдакой разнесчастный, свататься за меня? Ей-богу!.\r\n. Потому (как тебя зовут, дядя? Петр, говоришь?), видишь ты, Петр, люди дорожные мы с нею теперь; одначе посмотри-кась ты на нее, во что одета она.\r\nВстань, покажись дяде Петру, - ему ничего, показаться можно. Ведь это, братец ты мой, знаешь, материя-то какая? Ты такой сроду и не видывал.\r\nВот какая эта материя! Ну, а в то время, приятель ты мой дорогой, когда я сватался за нее, словно барыня какая была она расфуфынимши.\r\nСейчас издохнуть! Шляпка на ней была как кровь красная, - платье, с места мне не сойти, шелковое, самое дорогое! А? Каково?\r\nВосторг солдата в эту минуту дошел до высшей степени. Он бросил ложку на стол, проворно выскочил на середину избы и продолжал:\r\n- Юбка у ней, землячок, так, то есть, распушилась, обхватов примером в пять либо в шесть, словно сена копна, - ты бы, милый человек, со всей семьей досыта нажился там.\r\nТолько смотри ты теперь, какой я малый не промах.\r\nДругой бы что тут стал делать, а? Удрал бы, а я, бра-е-ц ты мой, учтиво так-то, по политике, вычистил сапоги ваксой (ты, поди, не знаешь, и вакса-то что такое?\r\n) и говорю ей: так и так, говорю, сударыня! Насчет законного брака переговорить с вами позвольте; а сам ногою-то дрягаю, сапог-то, значит, ей светлый показываю.\r\n.. Вот я какой!\r\nИ солдатик, рассказывая это, заливался тем добродушным смехом, каким обыкновенно смеются все счастливые люди.\r\nМужик, слушая солдата, видно удивлялся его беспримерной храбрости, с которой он сватался за свою барски одетую жену,\r\nа суровое лицо работника постоялого двора как-то насмешливо и вместе крайне завистливо уставилось на рассказчика.\r\nКухарка, подавши гостям щи, стала у перегородки, сложила на груди свои так редко праздные руки и умиленно вздыхала, потому, может быть,\r\nчто ей было не суждено не только носить, но даже и видеть такое богатое платье, которое украшало солдатскую жену, когда она была невестой.\r\n- Вот оно что значит военная служба-то! - удивлялся солдат после некоторого молчания. - Ко всему она человека приучит. Ты давича, дядя Петр, обедал, смотреть на тебя тошно мне было.\r\nПыхтел ты над щами-то, ровно в воз тебя запрягли.\r\nА я вот, видишь, как живо дело обделал, потому солдату много ли надо? Ложечек триста свистнул да по избе шагов эдак двести отмотал скорым маршем - и аминь.\r\nТак-тось! Не очень мы, служивые люди, любим раздобарывать-то. За раздобары-то нас недолюбливают: бывало, эдак и по спине нашего брата за прохладу-то гладят.\r\nЧто ж такое? - спрашивал солдат у дяди Петра, как будто самому ему дядя Петр жаловался на то, что ему за прохладу спину гладили. - Не доводи себя до этого - вот и не будут.\r\n- Это точно, - согласился дядя Петр. - Вся сила в эфтом.\r\nРаботник подтвердил это положение знаменательным кивком головы, а кухарка, лишь только солдатик упомянул про глажение, тихомолком захлюпала.\r\n- Да, бишь и забыл я вам давича про жену-то свою досказать, -\r\nнеутомимо продолжал служивый, закуривая коротенькую трубку. - Вот теперь сам уж ты, Петр, все видел: и в какое она платье одета и какая она умница.\r\nТолько и черти же необузданные эти мужичишки степные, посмотрю я на них! И ты, Петр, тоже, надо думать, дуб неотесанный, потому ты тоже мужик и в политике толку не знаешь.\r\nВедь, лошади вы дикие, вы бы хоть то подумали: чем, дескать, мы, мужики, носы-то свои утираем? Ведь вы их ногами утираете-то!.\r\n. Сейчас издохнуть, ежели все вы, мужвари, не хуже идолов в тысячу раз! Да что с тобой толковать, с дураком.\r\nТы, статуй эдакой деревянный, поди прежде в Питере да в Москве с мое поживи, тогда и приходи ко мне - я, может, с тобой и потолкую безделицу...\r\nДядя Петр действительно как деревянный статуй слушал ругательства солдата, ни слова не отвечая на них.\r\nНеожиданный переход от обыкновенного разговора к брани ошеломил его до такой степени,\r\nчто он мог только пялить на солдата свои большие смирные глаза и улыбаться ему при каждом чествовании самым жалостным образом.\r\n- Ты сам посуди: ну, не черти ли вы, степнина нераспаханная? - с большим ожесточением спрашивал солдат.\r\n- Будет тебе, служивенький, ругаться-то. Што ты в самом деле пристал, государев ты воин храбрый, - проговорил наконец Петр с самой умилостивляющей улыбкой.\r\n- Ты вот лучше про жену-то свою еще бы что рассказал.\r\n- Про жену? Про жену я тебе и толкую, шут новой ловли! Разве ты не видишь, к чему я речь подгоняю?\r\nКак же ты можешь теперь понять, куда я еду и зачем? В Астрахань я ездил к родным жену показать.\r\nУ меня в Астраханской губернии, значит, родные есть: мать, братья женатые, сестры - такие же серые волки, как ты.\r\nЗнаешь ли ты, сколько верст будет от Питера до Астрахани? Молчи уж лучше: где тебе знать, дураку! Мы вот с женой и поумнее тебя, да и то верстам-то счет потеряли.\r\nТолько проехал я эти версты или нет, - сказывай? Проехал, мол. Не должны ли родные мои всячески уважить меня за это, - сказывай? Должны, мол. Так! Ну, слушай теперь.\r\nПриехал я к ним, пожил два дня, а на третий старший брат мне и говорит: \"Ты, говорит, брат, ежели в долгую побывку приехал, так фатеру себе ищи\". - \"Как так?\" -",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "то надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе;\r\nможет быть, этого очень многим хотелось бы.\r\nЯ знаю из нескольких рук положительно, что мать моя красавицей не была, хотя тогдашнего портрета ее, который где-то есть, я не видал.\r\nС первого взгляда в нее влюбиться, стало быть, нельзя было.\r\nДля простого \"развлечения\" Версилов мог выбрать другую, и такая там была, да еще незамужняя, Анфиса Константиновна Сапожкова, сенная девушка.\r\nА человеку, который приехал с \"Антоном Горемыкой\", разрушать, на основании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового, было бы очень зазорно перед самим собою,\r\nпотому что, повторяю, про этого \"Антона Горемыку\" он еще не далее как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно.\r\nТак ведь у Антона только лошадь увели, а тут жену! Произошло, значит, что-то особенное, отчего и проиграла mademoiselle Сапожкова (по-моему, выиграла).\r\nЯ приставал к нему раз-другой прошлого года, когда можно было с ним разговаривать (потому что не всегда можно было с ним разговаривать),\r\nсо всеми этими вопросами и заметил, что он, несмотря на всю свою светскость и двадцатилетнее расстояние, как-то чрезвычайно кривился.\r\nНо я настоял.\r\nПо крайней мере с тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я помню, однажды промямлил как-то странно:\r\nчто мать моя была одна такая особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, - напротив, вовсе нет, - а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что?\r\n- это всегда никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься.\r\n.. \"Одним словом, мой милый, иногда бывает так, что и не отвяжешься\".\r\nВот что он сказал мне; и если это действительно было так, то я принужден почесть его вовсе не таким тогдашним глупым щенком, каким он сам себя для того времени аттестует.\r\nЭто-то мне и надо было.\r\nВпрочем, он тогда же стал уверять, что мать моя полюбила его по \"приниженности\": еще бы выдумал, что по крепостному праву!\r\nСоврал для шику, соврал против совести, против чести и благородства!\r\nВсе это, конечно, я наговорил в какую-то как бы похвалу моей матери, а между тем уже заявил, что о ней, тогдашней, не знал вовсе.\r\nМало того, я именно знаю всю непроходимость той среды и тех жалких понятий, в которых она зачерствела с детства и в которых осталась потом на всю жизнь.\r\nТем не менее беда совершилась. Кстати, надо поправиться: улетев в облака, я забыл об факте, который, напротив, надо бы выставить прежде всего, а именно: началось у них прямо с беды.\r\n(Я надеюсь, что читатель не до такой степени будет ломаться, чтоб не понять сразу, об чем я хочу сказать.\r\n) Одним словом, началось у них именно по-помещичьи, несмотря на то что была обойдена mademoiselle Сапожкова. Но тут уже я вступлюсь и заранее объявляю, что вовсе себе не противоречу.\r\nИбо об чем, о господи, об чем мог говорить в то время такой человек, как Версилов, с такою особою, как моя мать, даже и в случае самой неотразимой любви?\r\nЯ слышал от развратных людей, что весьма часто мужчина, с женщиной сходясь, начинает совершенно молча, что, конечно, верх чудовищности и тошноты;\r\nтем не менее Версилов, если б и хотел, то не мог бы, кажется, иначе начать с моею матерью.\r\nНеужели же начать было объяснять ей \"Полиньку Сакс\"?\r\nДа и сверх того, им было вовсе не до русской литературы;\r\nнапротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики,\r\nс красными лицами, если кто проходил, и \"тиран помещик\" трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.\r\nНо хоть и по-помещичьи началось, а вышло так, да не так, и, в сущности, все-таки ничего объяснить нельзя. Даже мраку больше.\r\nУж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, - это тотчас же бросить, если достигнута цель.\r\nНе то, однако же, вышло.\r\nСогрешить с миловидной дворовой вертушкой (а моя мать не была вертушкой) развратному \"молодому щенку\" (а они были все развратны,\r\nвсе до единого - и прогрессисты и ретрограды) - не только возможно, но и неминуемо, особенно взяв романическое его положение молодого вдовца и его бездельничанье.\r\nНо полюбить на всю жизнь - это слишком. Не ручаюсь, что он любил ее, но что он таскал ее за собою всю жизнь - это верно.\r\nВопросов я наставил много, но есть один самый важный, который, замечу, я не осмелился прямо задать моей матери,\r\nнесмотря на то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх того, как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе.\r\nВопрос следующий:\r\nкак она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да еще придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как бессильная муха,\r\nона, уважавшая своего Макара Ивановича не меньше чем какого-то бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до такого греха?\r\nВедь не развратная же женщина была моя мать? Напротив, скажу теперь вперед, что быть более чистой душой, и так потом во всю жизнь, даже трудно себе и представить.\r\nОбъяснить разве можно тем, что сделала она не помня себя, то есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и воров,\r\nа под тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии жертвы, овладевает фатально и трагически.\r\nПочем знать, может быть, она полюбила до смерти.\r\n.\r\n.\r\nфасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она не понимала ни звука, тот романс, который он спел за фортепьяно,\r\nполюбила нечто никогда не виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.\r\nЯ слышал, что с дворовыми девушками это иногда случалось во времена крепостного права, да еще с самыми честными.\r\nЯ это понимаю, и подлец тот, который объяснит это лишь одним только крепостным правом и \"приниженностью\"!\r\nИтак, мог же, стало быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и,\r\nглавное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?\r\nЧто на гибель - это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда шла, то не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих \"беззащитных\": и знают, что гибель, а лезут.\r\nСогрешив, они тотчас покаялись.\r\nОн с остроумием рассказывал мне, что рыдал на плече Макара Ивановича, которого нарочно призвал для сего случая в кабинет,\r\nа она - она в то время лежала где-то в забытьи, в своей дворовой клетушке.\r\n..\r\nVI.\r\nНо довольно о вопросах и скандальных подробностях.\r\nВерсилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал выше,\r\nстал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу;\r\nтогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.\r\nЖивали они и в Москве, живали по разным другим деревням и городам, даже за границей и, наконец, в Петербурге.\r\nОбо всем этом после или не стоит.\r\nСкажу лишь, что год спустя после Макара Ивановича явился на свете я, затем еще через год моя сестра,\r\nа затем уже лет десять или одиннадцать спустя - болезненный мальчик, младший брат мой, умерший через несколько месяцев.\r\nС мучительными родами этого ребенка кончилась красота моей матери, - так по крайней мере мне сказали: она быстро стала стареть и хилеть.\r\nНо с Макаром Ивановичем сношения все-таки никогда не прекращались.\r\nГде бы Версиловы ни были, жили ли по нескольку лет на месте или переезжали, Макар Иванович непременно уведомлял о себе \"семейство\".\r\nОбразовались какие-то странные отношения, отчасти торжественные и почти серьезные.\r\nВ господском быту к таким отношениям непременно примешалось бы нечто комическое, я это знаю; но тут этого не вышло.\r\nПисьма присылались в год по два раза, не более и не менее, и были чрезвычайно одно на другое похожие.\r\nЯ их видел; в них мало чего-нибудь личного;\r\nнапротив, по возможности одни только торжественные извещения о самых общих событиях и о самых общих чувствах, если так можно выразиться о чувствах:\r\nизвещения прежде всего о своем здоровье, потом спросы о здоровье, затем пожелания, торжественные поклоны и благословения - и все.\r\nИменно в этой общности и безличности и полагается, кажется, вся порядочность тона и все высшее знание обращения в этой среде.\r\n\"Достолюбезной и почтенной супруге нашей Софье Андреевне посылаю наш нижайший поклон\"... \"Любезным деткам нашим посылаю родительское благословение наше вовеки нерушимое\".\r\nДетки все прописывались поимянно, по мере их накопления, и я тут же.\r\nПри этом замечу, что Макар Иванович был настолько остроумен, что никогда не прописывал \"его высокородия достопочтеннейшего господина Андрея Петровича\" своим \"благодетелем\",\r\nхотя и прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение божие.\r\nОтветы Макару Ивановичу посылались моею матерью вскорости и всегда писались в таком же точно роде. Версилов, разумеется, в переписке не участвовал.\r\nПисал Макар Иванович из разных концов России, из городов и монастырей, в которых подолгу иногда проживал. Он стал так называемым странником.\r\nНикогда ни о чем не просил;\r\nзато раз года в три непременно являлся домой на побывку и останавливался прямо у матери, которая, всегда так приходилось, имела свою квартиру, особую от квартиры Версилова.\r\nОб этом мне придется после сказать, но здесь лишь замечу, что Макар Иванович не разваливался в гостиной на диванах, а скромно помещался где-нибудь за перегородкой.\r\nПроживал недолго, дней пять, неделю.\r\nЯ забыл сказать, что он ужасно любил и уважал свою фамилию \"Долгорукий\". Разумеется, это - смешная глупость.\r\nВсего глупее то, что ему нравилась его фамилия именно потому, что есть князья Долгорукие. Странное понятие, совершенно вверх ногами!\r\nЕсли я и сказал, что все семейство всегда было в сборе, то кроме меня, разумеется. Я был как выброшенный и чуть не с самого рождения помещен в чужих людях.\r\nНо тут не было никакого особенного намерения, а просто как-то так почему-то вышло.\r\nРодив меня, мать была еще молода и хороша, а стало быть, нужна ему, а крикун ребенок, разумеется, был всему помехою, особенно в путешествиях.\r\nВот почему и случилось, что до двадцатого года я почти не видал моей матери, кроме двух-трех случаев мельком. Произошло не от чувств матери, а от высокомерия к людям Версилова.\r\nVII.\n Теперь совсем о другом.\r\nМесяц назад, то есть за месяц до девятнадцатого сентября, я, в Москве, порешил отказаться от них всех и уйти в свою идею уже окончательно.\r\nЯ так и прописываю это слово: \"уйти в свою идею\", потому что это выражение может обозначить почти всю мою главную мысль - то самое, для чего я живу на свете.\r\nЧто это за \"своя идея\", об этом слишком много будет потом.\r\nВ уединении мечтательной и многолетней моей московской жизни она создалась у меня еще с шестого класса гимназии и с тех пор, может быть, ни на миг не оставляла меня.\r\nОна поглотила всю мою жизнь.\r\nЯ и до нее жил в мечтах, жил с самого детства в мечтательном царстве известного оттенка;\r\nно с появлением этой главной и все поглотившей во мне идеи мечты мои скрепились и разом отлились в известную форму: из глупых сделались разумными.\r\nГимназия мечтам не мешала; не помешала и идее.\r\nПрибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в последнем году плохо, тогда как до седьмого класса всегда был из первых,\r\nа случилось это вследствие той же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из нее вывел.\r\nТаким образом, не гимназия помешала идее, а идея помешала гимназии, помешала и университету.\r\nКончив гимназию, я тотчас же вознамерился не только порвать со всеми радикально, но если надо, то со всем даже миром, несмотря на то что мне был тогда всего только двадцатый год.\r\nЯ написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше не присылали и, если возможно,\r\nчтоб забыли меня вовсе (то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я \"ни за что\" не поступлю.\r\nДилемма стояла передо мной неотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение \"идеи\" к делу еще на четыре года;\r\nя бестрепетно стал за идею, ибо был математически убежден.\r\nВерсилов, отец мой, которого я видел всего только раз в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (и который в один этот миг успел поразить меня),\r\nВерсилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.\r\nЭтот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня вовсе,\r\nно даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное,\r\nтак как оказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я,\r\nтак вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, - этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.\r\nСтранно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата),\r\nчто он ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться,\r\n- словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению,\r\nа между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.\r\nЯ решился ехать еще и потому, что это вовсе не мешало моей главной мечте.\r\n\"Посмотрю, что будет, - рассуждал я, - во всяком случае я связываюсь с ними только на время, может быть, на самое малое.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "черт-баба!\"\r\nСолоха кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одному.\r\nНо охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была приветливее всего с козаком Чубом. Чуб был вдов; восемь скирд хлеба всегда стояли перед его хатою.\r\nДве пары дюжих волов всякий раз высовывали свои головы из плетеного сарая на улицу и мычали, когда завидывали шедшую куму -- корову, или дядю -- толстого быка.\r\nБородатый козел взбирался на самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий,\r\nдразня выступавших по двору индеек и оборачиваяся задом, когда завидывал своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся над его бородою.\r\nВ сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и старинных кунтушей с золотыми галунами: покойная жена его была щеголиха.\r\nВ огороде, кроме маку, капусты, подсолнечников, засевалось еще каждый год две нивы табаку.\r\nВсе это Солоха находила не лишним присоединить к своему хозяйству, заранее размышляя о том,\r\nкакой оно примет порядок, когда перейдет в ее руки, и удвоивала благосклонность к старому Чубу.\r\nА чтобы каким-нибудь образом сын ее Вакула не подъехал к его дочери и не успел прибрать всего себе,\r\nи тогда бы наверно не допустил ее мешаться ни во что, она прибегнула к обыкновенному средству всех сорокалетних кумушек:\r\nссорить как можно чаще Чуба с кузнецом.\r\nМожет быть, эти самые хитрости и сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи,\r\nособливо когда выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма;\r\nчто парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу;\r\nчто к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад.\r\nСлучилось, что тогда, когда старушки толковали об этом, пришел какой-то коровий пастух Тымиш Коростявый.\r\nОн не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под голову солому,\r\nвидел собственными глазами, что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован;\r\nподоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день.\r\nНо все это чтото сомнительно, потому что один только сорочинский заседатель может увидеть ведьму.\r\nИ оттого все именитые козаки махали руками, когда слышали такие речи. \"Брешут сучи бабы!\" -- бывал обыкновенный ответ их.\r\nВылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала убирать и ставить все к своему месту, но мешков не тронула: \"Это Вакула принес, пусть же сам и вынесет!\r\n\" Черт между тем, когда еще влетал в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с кумом, уже далеко от избы.\r\nВмиг вылетел он из печки, перебежал им дорогу и начал разрывать со всех сторон кучи замерзшего снега.\r\nПоднялась метель. В воздухе забелело. Снег метался взад и вперед сетью и угрожал залепить глаза, рот и уши пешеходам.\r\nА черт улетел снова в трубу, в твердой уверенности, что Чуб возвратится вместе с кумом назад,\r\nзастанет кузнеца и отпотчует его так, что он долго будет не в силах взять в руки кисть и малевать обидные карикатуры.\r\nВ самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и,\r\nнахлобучивая глубже на голову капелюхи, угощал побранками себя, черта и кума.\r\nВпрочем, эта досада была притворная.\r\nЧуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли.\r\nПутешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.\r\n-- Стой, кум! мы, кажется, не туда идем, -- сказал, немного отошедши, Чуб, -- я не вижу ни одной хаты.\r\nЭх, какая метель! Свороти-ка ты, кум, немного в сторону, не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь.\r\nДернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге! Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана!\r\nДороги, однако ж, не было видно. Кум, отошедши в сторону, бродил в длинных сапогах взад и вперед и, наконец, набрел прямо на шинок.\r\nЭта находка так его обрадовала, что он позабыл все и, стряхнувши с себя снег, вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся на улице куме.\r\nЧубу показалось между тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во все горло, но, видя, что кум не является, решился идти сам.\r\nНемного пройдя, увидел он свою хату. Сугробы снега лежали около нее и на крыше.\r\nХлопая намерзнувшими на холоде руками, принялся он стучать в дверь и кричать повелительно своей дочери отпереть ее.\r\n-- Чего тебе тут нужно? -- сурово закричал вышедший кузнец.\r\nЧуб, узнавши голос кузнеца, отступил несколько назад. \"Э, нет, это не моя хата, -- говорил он про себя, -- в мою хату не забредет кузнец.\r\nОпять же, если присмотреться хорошенько, то и не кузнецова. Чья бы была это хата? Вот на! не распознал! это хромого Левченка, который недавно женился на молодой жене.\r\nУ него одного только хата похожа на мою. То-то мне показалось и сначала немного чудно, что так скоро пришел домой.\r\nОднако ж Левченко сидит теперь у дьяка, это я знаю; зачем же кузнец?.. Э-ге-ге! он ходит к его молодой жене. Вот как! хорошо!.. теперь я все понял\".\r\n-- Кто ты такой и зачем таскаешься под дверями? -- произнес кузнец суровее прежнего и подойдя ближе.\r\n\"Нет, не скажу ему, кто я, -- подумал Чуб, -- чего доброго, еще приколотит, проклятый выродок!\" -- и, переменив голос, отвечал:\r\n-- Это я, человек добрый! пришел вам на забаву поколядовать немного под окнами.\r\n-- Убирайся к черту с своими колядками! -- сердито закричал Вакула. -- Что ж ты стоишь? Слышишь, убирайся сей же час вон!\r\nЧуб сам уже имел это благоразумное намерение; но ему досадно показалось, что принужден слушаться приказаний кузнеца.\r\nКазалось, какой-то злой дух толкал его под руку и вынуждал сказать чтонибудь наперекор.\r\n-- Что ж ты, в самом деле, так раскричался? -- произнес он тем же голосом, -- я хочу колядовать, да и полно!\r\n-- Эге! да ты от слов не уймешься!.. -- Вслед за сими словами Чуб почувствовал пребольной удар в плечо.\r\n-- Да вот это ты, как я вижу, начинаешь уже драться! -- произнес он, немного отступая.\n -- Пошел, пошел! -- кричал кузнец, наградив Чуба другим толчком.\r\n-- Что ж ты! -- произнес Чуб таким голосом, в котором изображалась и боль, и досада, и робость. -- Ты, вижу, не в шутку дерешься, и еще больно дерешься!\r\n-- Пошел, пошел! -- закричал кузнец и захлопнул дверь.\r\n-- Смотри, как расхрабрился! -- говорил Чуб, оставшись один на улице.\r\n-- Попробуй подойти! вишь, какой! вот большая цаца! Ты думаешь, я на тебя суда не найду? Нет, голубчик, я пойду, и пойду прямо к комиссару.\r\nТы у меня будешь знать! Я не посмотрю, что ты кузнец и маляр. Однако ж посмотреть на спину и плечи: я думаю, синие пятна есть.\r\nДолжно быть, больно поколотил, вражий сын! Жаль, что холодно и не хочется скидать кожуха!\r\nПостой ты, бесовский кузнец, чтоб черт поколотил и тебя, и твою кузницу, ты у меня напляшешься! Вишь, проклятый шибеник! Однако ж ведь теперь его нет дома.\r\nСолоха, думаю, сидит одна. Гм... оно ведь недалеко отсюда; пойти бы! Время теперь такое, что нас никто не застанет.\r\nМожет, и того, будет можно... Вишь, как больно поколотил проклятый кузнец!\r\nТут Чуб, почесав свою спину, отправился в другую сторону.\r\nПриятность, ожидавшая его впереди при свидании с Солохою, умаливала немного боль и делала нечувствительным и самый мороз,\r\nкоторый трещал по всем улицам, не заглушаемый вьюжным свистом.\r\nПо временам на лице его, которого бороду и усы метель намылила снегом проворнее всякого цирюльника, тирански хватающего за нос свою жертву, показывалась полусладкая мина.\r\nНо если бы, однако ж, снег не крестил взад и вперед всего перед глазами, то долго еще можно было бы видеть, как Чуб останавливался, почесывал спину, произносил:\r\n\"Больно поколотил проклятый кузнец!\r\n\" -- и снова отправлялся в путь.\r\nВ то время, когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою летал из трубы и потом снова в трубу, висевшая у него на перевязи при боку ладунка,\r\nв которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке, растворилась и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Солохиной хаты и плавно поднялся по небу.\r\nВсе осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами.\r\nМороз как бы потеплел. Толпы парубков и девушек показались с мешками. Песни зазвенели, и под редкою хатою не толпились колядующие.\r\nЧудно блещет месяц!\r\nТрудно рассказать, как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками,\r\nготовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь.\r\nПод плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади.\r\nКучи девушек с мешками вломились в хату Чуба, окружили Оксану. Крик, хохот, рассказы оглушили кузнеца.\r\nВсе наперерыв спешили рассказать красавице что-нибудь новое, выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками, которых успели уже набрать довольно за свои колядки.\r\nОксана, казалось, была в совершенном удовольствии и радости, болтала то с той, то с другою и хохотала без умолку.\r\nС какой-то досадою и завистью глядел кузнец на такую веселость и на этот раз проклинал колядки, хотя сам бывал от них без ума.\r\n-- Э, Одарка! -- сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек, -- у тебя новые черевики! Ах, какие хорошие!\r\nи с золотом! Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который все тебе покупает; а мне некому достать такие славные черевики.\r\n-- Не тужи, моя ненаглядная Оксана! -- подхватил кузнец, -- я тебе достану такие черевики, какие редкая панночка носит.\r\n-- Ты? -- сказала, скоро и надменно поглядев на него, Оксана.\r\n-- Посмотрю я, где ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть на свою ногу. Разве принесешь те самые, которые носит царица.\r\n-- Видишь, какие захотела! -- закричала со смехом девичья толпа.\r\n-- Да, -- продолжала гордо красавица, -- будьте все вы свидетельницы:\r\nесли кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж.\r\nДевушки увели с собою капризную красавицу.\r\n-- Смейся, смейся! -- говорил кузнец, выходя вслед за ними. -- Я сам смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой.\r\nОна меня не любит, -- ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана.\r\nСлава богу, девчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.\r\nНо в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо:\r\n\"Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!\r\n\" Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане.\r\nТолпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех.\r\nЧерт между тем не на шутку разнежился у Солохи:\r\nцеловал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и сказал напрямик,\r\nчто если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов на все:\r\nкинется в воду, а душу отправит прямо в пекло.\r\nСолоха была не так жестока, притом же черт, как известно, действовал с нею заодно.\r\nОна таки любила видеть волочившуюся за собою толпу и редко бывала без компании;\r\nэтот вечер, однако ж, думала провесть одна, потому что все именитые обитатели села званы были на кутью к дьяку.\r\nНо все пошло иначе: черт только что представил свое требование, как вдруг послышался голос дюжего головы. Солоха побежала отворить дверь, а проворный черт влез в лежавший мешок.\r\nГолова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась метель;\r\nа увидевши свет в ее хате, завернул к ней, в намерении провесть вечер с нею.\r\nНе успел голова это сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка.\n -- Спрячь меня куда-нибудь, -- шептал голова. -- Мне не хочется теперь встретиться с дьяком.\r\nСолома думала долго, куда спрятать такого плотного гостя; наконец выбрала самый болыпой мешок с углем;\r\nуголь высыпала в кадку, и дюжий голова влез с усами, с головою и с капелюхами в мешок.\r\nДьяк вошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал,\r\nчто у него не был никто и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее и не испугался метели, Тут он подошел к ней ближе,\r\nкашлянул, усмехнулся, дотронулся своими длинными пальцами ее обнаженной полной руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство, и самодовольствие:\r\n-- А что это у вас, великолепная Солоха? -- И, сказавши это, отскочил он несколько назад.\n -- Как что? Рука, Осип Никифорович! -- отвечала Солоха.\r\n-- Гм! рука! хе! хе! хе! -- произнес сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате.\r\n-- А это что у вас, дражайшая Солоха? -- произнес он с таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею, и таким же порядком отскочив назад.\r\n-- Будто не видите, Осип Никифорович! -- отвечала Солоха. -- Шея, а на шее монисто.\n -- Гм! на шее монисто! хе! хе! хе! -- И дьяк снова прошелся по комнате, потирая руки.\r\n-- А это что у вас, несравненная Солоха?.. -- Неизвестно, к чему бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба.\r\n-- Ах, боже мой, стороннее лицо! -- закричал в испуге дьяк. -- Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!..\r\nНо опасения дьяка были другого рода: он боялся более того, чтобы не узнала его половина, которая и без того страшною рукою своею сделала из его толстой косы самую узенькую.\r\n-- Ради бога, добродетельная Солоха, -- говорил он, дрожа всем телом.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Чехов А. П. \n\n Рассказы и юморески 1885 - 1886 гг. (часть 2)\n\n СОДЕРЖАНИЕ\n\n Сонная одурь \n Домашние средства\r\nДорогая собака \n Контрабас и флейта. (Сценка) \n Руководство для желающих жениться. (Секретно)\r\nНиночка. (Роман) \n Тапер \n Писатель \n Пересолил \n Без места \n Брак через 10-15 лет \n Старость\r\nГоре \n Ну, публика! \n Тряпка. (Сценка) \n Моя беседа с Эдисоном. (От нашего собственного корреспондента)\r\nСвятая простота. (Рассказ) \n Шило в мешке \n Mari d'elle \n Антрепренер под диваном. (Закулисная история)\r\nВосклицательный знак. (Святочный рассказ) \n Зеркало \n Ряженые \n Новогодние великомученики\r\nШампанское. (Мысли с новогоднего похмелья.) \n Визитные карточки \n Письма \n Художество\r\nНочь на кладбище. (Святочный рассказ) \n Конкурс \n Неудача \n К сведению мужей. (Научная статья)\r\nПервый дебют. (Рассказ) \n У телефона \n Детвора \n Открытие \n Самый большой город \n Тоска \n Переполох \n Беседа пьяного с трезвым чёртом \n Анюта\r\nАктерская гибель \n Панихида \n Глупый француз \n Блины \n О бренности. (Масленичная тема для проповеди) \n Персона \n Иван Матвеич \n Ведьма \n\n СОННАЯ ОДУРЬ\r\nВ зале окружного суда идет заседание. На скамье подсудимых господин средних лет, с испитым лицом, обвиняемый в растрате и подлогах.\r\nТощий, узкогрудый секретарь читает тихим тенорком обвинительный акт. Он не признает ни точек, ни запятых, и его монотонное чтение похоже на жужжание пчел или журчанье ручейка.\r\nПод такое чтение хорошо мечтать, вспоминать, спать... Судьи, присяжные и публика нахохлились от скуки... Тишина.\r\nИзредка только донесутся чьи-нибудь мерные шаги из судейского коридора или осторожно кашлянет в кулак зевающий присяжный...\r\nЗащитник подпер свою кудрявую голову кулаком и тихо дремлет. Под влиянием жужжания секретаря мысли его потеряли всякий порядок и бродят.\r\n\"Какой, однако, длинный нос у этого судебного пристава, -- думает он, моргая отяжелевшими веками.\r\n-- Нужно же было природе так изгадить умное лицо! Если бы у людей были носы подлиннее, этак сажени две-три, то, пожалуй, было бы тесно жить и пришлось бы делать дома попросторнее...\"\r\nЗащитник встряхивает головой, как лошадь, которую укусила муха, и продолжает думать:\r\n\"Что-то теперь у меня дома делается? В эту пору обыкновенно все бывают дома: и жена, и теща, и дети...\r\nДетишки Колька и Зинка, наверное, теперь в моем кабинете... Колька стоит на кресле, уперся грудью о край стола и рисует что-нибудь на моих бумагах.\r\nНарисовал уже лошадь с острой мордой и с точкой вместо глаза, человека с протянутой рукой, кривой домик;\r\nа Зина стоит тут же, около стола, вытягивает шею и старается увидеть, что нарисовал ее брат.\r\n.. \"Нарисуй папу!\" -- просит она. Колька принимается за меня. Человечек у него уже есть, остается только пририсовать черную бороду -- и папа готов.\r\nПотом Колька начинает искать в Своде законов картинок, а Зина хозяйничает на столе.\r\nПопалась на глаза сонетка -- звонят; видят чернильницу -- нужно палец обмакнуть; если ящик в столе не заперт, то это значит, что нужно порыться в нем.\r\nВ конце концов обоих осеняет мысль, что оба они индейцы и что под моим столом они могут отлично прятаться от врагов.\r\nОба лезут под стол, кричат, визжат и возятся там до тех пор, пока со стола не падает лампа или вазочка...\r\nОх! А в гостиной теперь, наверное, солидно прогуливается мамка с третьим произведением... Произведение ревет, ревет... без конца ревет!\"\r\n-- По текущим счетам Копелова, -- жужжит секретарь, -- Ачкасова, Зимаковского и Чикииой проценты выданы не были, сумма же 1 425 рублей 41 копейка была приписана к остатку 1883 года...\r\n\"А может быть, у нас уже обедают! -- плывут мысли у защитника. -- За столом сидят теща, жена Надя, брат жены Вася, дети.\r\n.. У тещи по обыкновению на лице тупая озабоченность и выражение достоинства.\r\nНадя, худая, уже блекнущая, но всё еще с идеально белой, прозрачной кожицей на лице, сидит за столом с таким выражением, будто ее заставили насильно сидеть;\r\nона ничего не ест и делает вид, что больна.\r\nПо лицу у нее, как у тещи, разлита озабоченность.\r\nЕще бы! У нее на руках дети, кухня, белье мужа, гости, моль в шубах, прием гостей, игра на пианино!\r\nКак много обязанностей и как мало работы! Надя и ее мать не делают решительно ничего.\r\nЕсли от скуки польют цветы или побранятся с кухаркой, то потом два дня стонут от утомления и говорят о каторге.\r\n.. Брат жены, Вася, тихо жует и угрюмо молчит, так как получил сегодня по латинскому языку единицу.\r\nМалый тихий, услужливый, признательный, но изнашивает такую массу сапог, брюк и книг, что просто беда.\r\n.. Детишки, конечно, капризничают. Требуют уксусу и перцу, жалуются друг на друга, то и дело роняют ложки. Даже при воспоминании голова кружится! Жена и теща зорко блюдут хороший тон.\r\n.. Храни бог положить локоть на стол, взять нож во весь кулак, или есть с ножа, или, подавая кушанье, подойти справа, а не слева.\r\nВсе кушанья, даже ветчина с горошком, пахнут пудрой и монпансье. Всё невкусно, приторно, мизерно.\r\n.. Нет и тени добрых щей и каши, которые я ел, когда был холостяком. Теща и жена всё время го\r\nворят по-французски, но когда речь заходит обо мне, то теща начинает говорить по-русски, ибо такой бесчувственный,\r\nбессердечный, бесстыдный, грубый человек, как я, недостоин, чтобы о нем говорили на нежном французском, языке.\r\n..\r\n\"Бедный Мишель, вероятно, проголодался, -- говорит жена. -- Выпил утром стакан чаю без хлеба, так и побежал в суд.\r\n..\" -- \"Не беспокойся, матушка! -- злорадствует теща. -- Такой не проголодается! Небось, уж пять раз в буфет бегал.\r\nУстроили себе в суде буфет и каждые пять минут просят у председателя, нельзя ли перерыв сделать\".\r\nПосле обеда теща и жена толкуют о сокращении расходов... Считают, записывают и находят в конце концов, что расходы безобразно велики.\r\nПриглашается кухарка, начинают считать с ней вместе, попрекают ее, поднимается брань из-за пятака.\r\n.. Слезы, ядовитые слова... Потом уборка комнат, перестановка мебели -- и всё от нечего делать\".\r\n-- Коллежский асессор Черепков показал, -- жужжит секретарь, -- что хотя ему и была прислана квитанция N 811, но, тем не менее, следуемые ему 46 р.\r\n2 к. он не получал, о чем и заявил тогда же...\r\n\"Как подумаешь, да рассудишь, да взвесишь все обстоятельства, -- продолжает думать защитник, -- и, право, махнешь на всё рукой и всё пошлешь к чёрту...\r\nКак истомишься, ошалеешь, угоришь за весь день в этом чаду скуки и пошлости, то поневоле захочешь дать своей душе хоть одну светлую минуту отдыха.\r\nЗаберешься к Наташе или, когда деньги есть, к цыганам -- и всё забудешь.\r\n.\r\n.\r\nчестное слово, всё забудешь!\r\nЧёрт его знает где, далеко за городом, в отдельном кабинете, развалишься на софе, азиаты поют, скачут, галдят,\r\nи чувствуешь, как всю душу твою переворачивает голос этой обаятельной, этой страшной, бешеной цыганки Глаши.\r\n.. Глаша! Милая, славная, чудесная Глаша! Что за зубы, глаза... спина!\"\r\nА секретарь жужжит, жужжит, жужжит... В глазах защитника начинает всё сливаться и прыгать. Судьи и присяжные уходят в самих себя, публика рябит, потолок то опускается, то поднимается.\r\n.. Мысли тоже прыгают и наконец обрываются... Надя, теща, длинный нос судебного пристава, подсудимый, Глаша -- всё это прыгает, вертится и уходит далеко, далеко, далеко...\r\n\"Хорошо... -- тихо шепчет защитник, засыпая. -- Хорошо... Лежишь на софе, а кругом уютно... тепло... Глаша поет...\" \n -- Господин защитник! -- раздается резкий оклик.\r\n\"Хорошо... тепло... -- Нет ни тещи, ни кормилицы... ни супа, от которого пахнет пудрой... Глаша добрая, хорошая...\" \n -- Господин защитник! -- раздается тот же резкий голос.\r\nЗащитник вздрагивает и открывает глаза. Прямо, в упор, на него глядят черные глаза цыганки Глаши, улыбаются сочные губы, сияет смуглое, красивое лицо.\r\nОшеломленный, еще не совсем проснувшийся, полагая, что это сон или привидение, он медленно поднимается и, разинув рот, смотрит на цыганку.\r\n-- Господин защитник, не желаете ли спросить что-нибудь у свидетельницы? -- спрашивает председатель. \n -- Ах... да! Это свидетельница... Нет, не... не желаю. Ничего не имею.\r\nЗащитник встряхивает головой и окончательно просыпается. Теперь ему понятно, что это в самом деле стоит цыганка Глаша, что она вызвана сюда в качестве свидетельницы.\r\n-- Впрочем, виноват, я имею кое-что спросить, -- говорит он громко.\r\n-- Свидетельница, -- обращается он к Глаше, -- вы служите в цыганском хоре Кузьмичова, скажите, как часто в вашем ресторане кутил обвиняемый? Так-с.\r\n.. А не помните ли, сам ли он за себя платил всякий раз, или же случалось, что и другие платили за него? Благодарю вас... достаточно.\r\nОн выпивает два стакана воды, и сонная одурь проходит совсем... \n\n\n\n\n\n ДОМАШНИЕ СРЕДСТВА \n\n Чтобы масло не прогоркло, съешь его поскорей.\r\nОт клопов.\r\nПоймай клопа и объясни ему, что растительная пища по количеству содержащихся в ней азотистых веществ и жиров нисколько не уступает животной, и дружески посоветуй ему изменить режим.\r\nЕсли же и последние выводы науки на него не подействуют, то тебе остается только поднять вверх палец и воскликнуть: \"Косней же в злодействах, кровопийца!\" и отпустить негодяя.\r\nРано или поздно добро восторжествует над злом.\r\nОт прусаков. Известно, что прусаки завезены к нам из Германии, а потому вполне законно и основательно ходатайствовать о высылке их административным порядком на место родины.\r\nОт блох. Женись. Все твои блохи перейдут на жену, так как известно, что блохи охотнее кушают дам, чем мужчин.\r\nПоследнее зависит не столько от качеств той или другой крови, сколько от приспособленности женских костюмов к удобнейшему расквартированию насекомых: просторно и вместе с тем уютно.\r\nОт моли. Посади себе в шубу десятка по два тарантулов и скорпионов, отдав каждому из них по отдельному участку.\r\nОт ячменя на глазу. Покажи больному кукиш. Если же субъект, украшенный ячменем, старше тебя чином, то покажи ему кукиш в кармане.\r\nОт безденежья. Возьми Ротшильда, барона Гинцбурга и Полякова, посади их играть с тобой в стуколку и валяй в крупную. Чем крупнее ставка, тем лучше.\r\nЕсли ты проиграл, то не отдавай, так как у твоих партнеров и без того много денег, если же выиграл, то твое счастье.\r\nОт начальнического гнева. Возьми начальника, поведи в баню и подставь его голову под холодный душ.\r\nЕжели это не поможет, то обними начальника, поцелуй его, прослезись и скажи: \"Забудем всё, что между нами было!\r\n\" Если же и это не поможет, то похлопай начальника по животу и скажи: \"Эх, дядя, дядя! Нам ли с тобой ссориться!\" и проч.\r\nОт супружеской неверности. Возьми неверного супруга и повесь на его лбу вывеску: \"Посторонним лицам строжайше воспрещается и проч. ...\"\r\nОт сырости в доме. Посыпай стены детской присыпкой или оклей их газетной сушью... \n\n\n\n\n\n ДОРОГАЯ СОБАКА\r\nПоручик Дубов, уже не молодой армейский служака, и вольноопределяющийся Кнапс сидели и выпивали.\r\n-- Великолепный пес! -- говорил Дубов, показывая Кнапсу свою собаку Милку.\r\n-- Заме-ча-тельная собака! Вы обратите внимание на морду! Морда одна чего стоит!\r\nЕжели на любителя наскочить, так за одну морду двести рублей дадут! Не верите? В таком случае вы ничего не понимаете.\r\n..\r\n-- Я понимаю, но...\r\n-- Ведь сеттер, чистокровный английский сеттер! Стойка поразительная, а чутье...\r\nнюх! Боже, какой нюх! Знаете, сколько я дал за Милку, когда она была еще щенком? Сто рублей! Дивная собака! Ше-ельма, Милка! Ду-ура, Милка! Поди сюда, поди сюда.\r\n.. собачечка, песик мой...\r\nДубов привлек к себе Милку и поцеловал ее между ушей. На глазах у него выступили слезы.\r\n-- Никому тебя не отдам... красавица моя... разбойник этакий. Ведь ты любишь меня, Милка? Любишь?.. Ну, пошла вон! -- крикнул вдруг поручик.\r\n-- Грязными лапами прямо на мундир лезешь! Да, Кнапс, полтораста рублей дал, за щенка! Стало быть, было за что!\r\nОдно только жаль: охотиться мне некогда! Гибнет без дела собака, талант свой зарывает.\r\n.. Потому-то и продаю. Купите, Кнапс! Всю жизнь будете благодарны! Ну, если у вас денег мало, то извольте, я уступлю вам половину... Берите за пятьдесят! Грабьте!\r\n-- Нет, голубчик... -- вздохнул Кнапс. -- Будь ваша Милка мужеского пола, то, может быть, я и купил бы, а то...\r\n-- Милка не мужеского пола? -- изумился поручик. -- Кнапс, что с вами? Милка не мужеского...\r\nпола?! Ха-ха! Так что же она по-вашему? Сука? Ха-ха... Хорош мальчик! Он еще не умеет отличить кобеля от суки!\r\n-- Вы мне говорите, словно я слеп или ребенок... -- обиделся Кнапс. -- Конечно, сука!\r\n-- Пожалуй, вы еще скажете, что я дама! Ах, Кнапс, Кнапс! А еще тоже в техническом кончили!\r\nНет, душа моя, это настоящий, чистокровный кобель! Мало того, любому кобелю десять очков вперед даст, а вы.\r\n.. не мужеского пола! Ха-ха...\r\n-- Простите, Михаил Иванович, но вы... просто за дурака меня считаете... Обидно даже...\r\n-- Ну, не нужно, чёрт с вами... Не покупайте... Вам не втолкуешь! Вы скоро скажете, что у нее это не хвост, а нога... Не нужно. Вам же хотел одолжение сделать. Вахрамеев, коньяку!\r\nДенщик подал еще коньяку. Приятели налили себе по стакану и задумались. Прошло полчаса в молчании.\r\n-- А хоть бы и женского пола... -- прервал молчание поручик, угрюмо глядя на бутылку.\r\n-- Удивительное дело! Для вас же лучше. Принесет вам щенят, а что ни щенок, то и четвертная... Всякий у вас охотно купит.\r\nНе знаю, почему это вам так нравятся кобели! Суки в тысячу раз лучше. Женский пол и признательнее и привязчивее.\r\n.. Ну, уж если вы так боитесь женского пола, то извольте, берите за двадцать пять.\r\n-- Нет, голубчик... Ни копейки не дам. Во-первых, собака мне не нужна, а во-вторых, денег нет.\r\n-- Так бы и сказали раньше. Милка, пошла отсюда! \n Денщик подал яичницу. Приятели принялись за нее и молча очистили сковороду.\r\n-- Хороший вы малый, Кнапс, честный... -- сказал поручик, вытирая губы. -- Жалко мне вас так отпускать, чёрт подери... Знаете что? Берите собаку даром!\r\n-- Куда же я ее, голубчик, возьму? -- сказал Кнапс и вздохнул. -- И кто у меня с ней возиться будет?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": "Курьезнее всего вышло то, как напыжился Евграф Огибенин на новых гостей, затмивших его и костюмами и галантерейностью обращения.\r\nОсобенно проклятый жид его возмущал, -- со всеми перезнакомился, всем успел сказать что-нибудь приятное и сейчас же уселся с Шахмой за карточный стол.\r\nНечего сказать, увертливый жид, а держит себя в размашку, как будто уж совсем не по-жидовски. Дамы находили тоже, что сибирский жид скорее походит на ярославского лихого коробейника.\r\nВенчание молодых происходило, по старому обряду, в старинной раскольничьей моленной. Провожавшие молодых все оделись по старинке: мужчины в длиннополые кафтаны, а женщины в сарафаны.\r\nНевеста в этом наряде была совсем хороша, и жених ею невольно полюбовался. Замечательный этот женский русский костюм, он ко всякой идет -- к красивой и некрасивой, к молодой и старой.\r\nНо Галактион просто ахнул, когда среди провожавших невесту он увидел Харитину: это была такая красавица, что у него на душе захолонуло.\r\nВ детстве он испытывал подобное же чувство, когда на качелях подкидывало вверх. Да, она стояла перед ним, сама красота, и жгла-палила своими девичьими глазами его сердце.\r\n.. Эта встреча произошла уже в моленной, куда жених уехал вперед и там ожидал невесту.\r\nУ него все завертелось перед глазами, и во время самого обряда венчания он не мог избавиться от преступной теперь мысли о другой девушке.\r\nДа и обряд венчания по старинным уставам, с крюковыми напевами, ничего веселого не имел, и Галактиону казалось, что он уже умер и его хоронят.\r\nЕму сделалось страшно, страшно за себя, за ту девушку, которая сегодня сделается его подругой на всю жизнь...\r\nНе скрылось это настроение жениха от следивших за каждым его шагом женских глаз, и зашушукали сдержанные голоса, точно шуршала шелковая материя.\r\nДома оставались купцы из православных, как старик Луковников, привезший почти насильно упрямившегося Михея Зотыча, да игроки в карты. Метал банк сначала Ечкин и проигрался.\r\nПонтировавший ему Евграф Огибенин с особенным удовольствием положил в свой бумажник несколько сторублевых ассигнаций, -- игра шла, ввиду малого времени, крупными цифрами.\r\nЕчкина сменил Стабровский и тоже проигрался. Выигрывали Огибенин и Шахма. Последний задыхался от радости и спускал выигранные деньги куда-то за пазуху, точно в подвал.\r\nКончилось тем, что начал метать Огибенин и в несколько талий проиграл не только все, что выиграл раньше, но и все деньги, какие были при нем, и деньги Шахмы.\r\nВсе выиграл Стабровский и даже не моргнул глазом.\r\n-- Ах ты, шайтан! -- ругался Шахма, ощупывая опустевшую пазуху и делая гримасы. -- Ну, шайтан!.. Левая нога, правая нога, и нет ничего, а старый Шахма дурак.\r\n-- Дома еще осталось, -- успокаивал его Стабровский, подавая на чай подручному, подававшему карты, десятирублевую ассигнацию.\r\nБольшой послесвадебный стол представлял собой оригинальную по пестроте картину. В главной зале, где сидели молодые, были размещены ближайшие родственники и самые почетные гости.\r\nВ последнее число попали исправник Полуянов, Евграф Огибенин, Май-Стабровский, Шахма и даже Драке.\r\nСтарик Луковников, как самый почетный гость, сидел рядом с Михеем Зотычем, казавшимся каким-то грязным пятном среди окружавшей его роскоши,\r\n-- он ни за что не согласился переменить свою изгребную синюю рубаху и дорожную сермяжку.\r\nИз дам выделялись своим нарядом красавица жена Полуянова, а потом Евлампия Харитоновна, явившаяся в довольно смелом декольте, что немало смущало благочестивых древних старушек.\r\n-- Ох, стыдобушка головушке глядеть-то на полуштофову жену!.. У, срамница!.. Вся заголилась, точно в баню собралась идти...\r\nВ других комнатах были рассажены остальные гости, причем самые неважные были переведены вниз.\r\nСвадебное веселье пошло своим чередом, увеличиваясь с каждою минутой, как катившийся с горы ком снега.\r\nВпрочем, все шло благополучно вплоть до того момента, когда начали поздравлять молодых шампанским. Гости сбились в одной комнате.\r\nСашка Горохов стоял с своим бокалом за спиной Огибенина и довольно терпеливо ждал своей очереди чокнуться с молодыми,\r\nно потом ему надоело ждать, он взглянул направо и увидал декольтированные женские плечи Евлампии Харитоновны.\r\nОна сидела к нему спиной, и он видел только разрез платья сзади, открывавший белую налитую спину, уходившую желобом под корсет.\r\nУ Сашки моментально мелькнула счастливая мысль, и он весь свой бокал вылил за спину \"полуштофовой жене\". Поднялся визг, гвалт, хохот.\r\nВзбешенный Штофф кинулся с кулаками на обидчика, все повскочили с своих мест, -- одним словом, весь стол рушился. Но этим скандал еще не кончился.\r\nБлагодаря происходившей суматохе наверх незаметно пробрались два новых гостя: сын Лиодор и зять Булыгин, оба пьяные, с каким-то определенным намерением.\r\n-- Тут жиды да немцы радуются, а родному сыну да зятю и места нет! -- гаркнул Лиодор. -- Пашка, валяй жидов, а я немцев молотить начну!\r\nТолпа расступилась, и новые гости предстали во всей красе. Лиодор был, по обыкновению, в черкеске и папахе.\r\nЖенщины завизжали, а \"полуштофова жена\" забралась под стол, где ее потом едва нашли. Выручил всех Сашка Горохов, стоявший к Лиодору ближе других.\r\nОн бросился на смутьянов, схватил их в охапку и торжественно вынес из залы, не обращая внимания,\r\nкак его молотили четыре кулака, четыре ноги, а Лиодор в бешенстве даже вцепился зубами в плечо.\r\nНа лестнице догнал Полуянов и собственноручно спустил гостей вниз, так что затрещали деревянные ступени.\r\nОдним словом, большой стол закончился крупным скандалом. Когда все немного успокоились и все пришло в порядок, хватились Михея Зотыча, но его и след простыл.\r\nIX \n\n\n Колобовская свадьба отозвалась в Суслоне далеким эхом. Особенно волновались в писарском доме, куда вести собирались со всех сторон.\r\n-- Хорошую роденьку бог послал, -- ворчал писарь Флегонт Васильич. -- Оборотни какие-то... Счастье нам с тобой, Анна Харитоновна, на родню.\r\nЗятья-то на подбор, один лучше другого, да и родитель Харитон Артемьич хорош. Брезгует суслонским зятем.\r\n-- Погордилась сестрица Серафима Харитоновна, -- соображала писарская жена Анна Харитоновна, -- очень погордилась.\r\n-- И мамынька тоже хороша: про родную дочь забыла. Сказывают, на свадьбе-то какие-то жиды да татары радовались.\r\n-- Не будет добра, Флегонт Васильич. Все говорят, что неправильная свадьба. Куда торопились-то? Точно на пожар погнали.\r\nТак-то выдают невест с заминочкой... А все этот старичонко виноват. От него все...\r\n-- Уж этот мне старичонко! -- рычал писарь, вспоминая нанесенный бродягой конфуз. -- Колдун какой-то!\r\nВ писарском доме теперь собирались гости почти каждый день. То поп Макар с попадьей, то мельник Ермилыч.\r\nБыло о чем поговорить. Поп Макар как раз был во время свадьбы в Заполье и привез самые свежие вести.\r\n-- Сбежал от большого стола старичок-то, женихов отец, -- рассказывал он. -- Бой у них вышел промежду гостей, ну, оглянулись, а свекра-то и нет. Словно в воду канул...\r\n-- Ох, неспроста это, отец Макар!.. Не таковский он человек. \n -- Бродяга какой-то, вот и бегает.\r\nРаз, когда так вечерком гости разговаривали разговоры, писарская стряпка Матрена вошла в горницу, вызвала Анну Харитоновну и заявила:\r\n-- Тут он, сродственник-то. \n -- Какой сродственник? \n -- Ну, а этот... старичонко с палочкой... Еще который сына женил в Заполье на твоей сестре. \n -- Да где он?\r\n-- А в кухне сидит у меня... Я пельмени делаю, оглянулась, а он сидит на лавочке. Точно из земли вырос, как гриб-дождевик.\r\nМожно себе представить общее удивление. Писарь настолько потерялся, что некоторое время не мог выговорить ни одного слова.\r\nДа и все другие точно онемели. Вот так гостя бог послал!.. Не успели все опомниться, а мудреный гость уже в дверях.\r\n-- Флегонту Васильичу, родственнику, наше почтение и всей честной компании.\r\n-- Здравствуйте, Михей Зотыч, -- здоровался хозяин. -- Будет вам шутки-то шутить над нами... И то осрамили тогда на всю округу. Садитесь, гостем будете.\r\n-- От свадьбы убежал... да... А у меня дельце до тебя, Флегонт Васильич, и не маленькое дельце.\r\n-- Утро вечера мудренее, Михей Зотыч... Завтра о деле-то поговорим. Да, пожалуй, я тебе вперед сам загадку загадаю.\r\nОтведя гостя в сторону, писарь сказал на ухо: \n -- Меленку хотите у нас оборудовать? Я-то уж потом догадался и вперед с мужичками насчет земли словечка два закинул.\r\n-- Вот умница! -- похвалил гость. -- Это и мне так впору догадаться... Ай да молодец писарь, хоть на свадьбу и не звали!.. Не тужи, потом позовут, да сам не пойдешь: низко будет.\r\nПоявление старика Колобова в Суслоне было целым событием. Теперь уж все поняли, зачем птица прилетела.\r\nВсех больше волновался мельник Ермилыч, под рукой распускавший нехорошие слухи про старика Колобова.\r\nОн боялся сильного конкурента. Но Колобов сам пришел к нему на мельницу в гости, осмотрел все и сказал:\r\n-- А ты не беспокойся, мельник, тесно не будет... Я ведь крупчатку буду ставить. Ты мели да помалывай серячок, а мы белую мучку будем делать, даст бог.\r\nПотом старик побывал у попа Макара и тоже осмотрел все поповское хозяйство. Осмотрел и похвалил:\r\n-- Ничего, светленько живете, отец Макар... Дай бог так-то всякому. Ничего, светленько...\r\nВот и я вырос на ржаном хлебце, все зубы съел на нем, а под старость захотел пшенички. Много ли нужно мне, старику?\r\n-- Что же, нам не жаль... -- уклончиво отвечал отец Макар, отнесшийся к гостю довольно подозрительно. -- Чем бог послал, тем и рады. У бога всего много.\r\n-- Бог-то бог, да и сам не будь плох. Хорошо у вас, отец Макар... Приволье кругом. Вы-то уж привыкли и не замечаете, а мне в диковинку... Одним словом, пшеничники.\r\n-- Мельницу хочешь строить? -- спрашивал поп Макар, слегка прищуривая один глаз. \n -- Не знаю, что выйдет, а охота есть.\r\nОт новых знакомых получалось одно впечатление; все жили по-богатому -- и писарь, и мельник, и поп, -- не в пример прочим народам.\r\nИ мужики тоже не бедовали. Рожь сеяли только на продажу, а сами ели пшеничку. И хороша была эта ключевская пшеничка, хоть насквозь смотри.\r\nСмолотая на раструске пшеничная мука была хоть и серая, но такая душистая и вкусная. Суслонские бабы отлично пекли свой пшеничный хлеб, а ржаного и в заводе не было.\r\nТак уж велось исстари, как было поставлено еще при дедах. От всего веяло тугим хорошим достатком. И народ был все рослый и крепкий -- недаром этих \"пшеничников\" узнавали везде.\r\nРаз ночью писарский дом был поднят весь на ноги. Около часу к воротам подкатила почтовая тройка. \n -- Здесь живет писарь Замараев? -- спрашивал в темноте сильный мужской голос.\r\nПисарь растворил окно и довольно грубо ответил: \n -- Он самый. \n -- Запольские молодые приехали. Можно остановиться?\r\n-- Ах, милости просим!.. Это вы, Галактион Михеич? \n -- Да, да.\r\nБольшой сибирский тарантас тяжело вкатился на двор, а писарь выскочил на крыльцо со свечой в руках.\r\n-- Вот не ожидали-то, дорогие гости! \n -- Просим любить и жаловать, Флегонт Васильич.\r\nЗятья оглядели друг друга и расцеловались. Молодая не выходила из экипажа, сладко потягиваясь. Она ужасно хотела спать.\r\nКогда вышла хозяйка, она с ленивою улыбкой, наконец, вылезла из тарантаса. Сестры тоже расцеловались.\r\n-- Давно мы с тобой не видались, Сима, -- повторяла Анна Харитоновна, продолжая рассматривать сестру. -- Какая-то ты совсем другая стала.\r\n-- Уж какая есть, Анюта. Мамаша тебе наказала кланяться и не велела сердиться.\r\n-- Хорошо, хорошо. Еще поговорим... А муж у тебя молодец, Сима. Красивый. \n -- Разве?\r\nСерафима Харитоновна тихо засмеялась и еще раз поцеловала сестру.\r\nКогда вошли в комнату и Серафима рассмотрела суслонскую писаршу, то невольно подумала: \"Какая деревенщина стала наша Анна!\r\nНеужели и я такая буду!\" Анна действительно сильно опустилась, обрюзгла и одевалась чуть не по-деревенски.\r\nРядом с ней Серафима казалась барыней. Ловко сшитое дорожное платье сидело на ней, как перчатка.\r\n-- Вы нас извините, -- говорил Галактион, -- не во-время побеспокоили... Ночь, да и остановиться негде.\r\n-- Ну, что за счеты между родственниками! -- политично отвечал писарь. -- Тятенька-то ваш здесь, в Суслоне... Только у нас не хочет жить. Карахтерный старичок.\r\n-- Папаша, вероятно, опять пешком пришли? -- осведомилась Серафима. -- Они все по-своему... на особицу.\r\nГалактион очень понравился и писарю и жене. Настоящий молодец, хоть куда поверни. На отца-то и не походит совсем. И обращение самое политичное.\r\n-- Ну, этот из молодых, да ранний, -- задумчиво говорил писарь, укладываясь на кровать с женой. -- Далеко пойдет.\r\n-- А Симка-то так ему в глаза и заглядывает, как собачка.\r\n-- Что же, насиделась она в девках. Тоже любопытно... Известная ваша женская слабость. Какого еще прынца нужно? \n -- Здесь, говорит, жить будут.\r\n-- Отлично. Нам веселее... Только вот старичонко-то того... Я его просто боюся. Того гляди, какую-нибудь штуку отколет.\r\nБлаженный не блаженный, а около этого. Такие-то вот странники больше по папертям стоят с ручкой.\r\nМолодой Колобов понравился всем в Суслоне: и учен, и прост, и ловок. Зато молодая не пришлась по вкусу, начиная с сестры Анны. Очень уж модная и на все фыркает.\r\n-- Неужто мы здесь будем жить? -- капризно спрашивала она мужа. \n -- А то где же? \n -- Да здесь с тоски пропадешь. \n -- Некогда будет тосковать.\r\nСерафима даже всплакнула с горя. С сестрой она успела поссориться на другой же день и обозвала ее неотесаной деревенщиной, а потом сама же обиделась и расплакалась.\r\n-- Вы на нее не обращайте внимания, Анна Харитоновна, -- спокойно заметил Галактион и строго посмотрел на жену.\r\nЭтого было достаточно, чтобы Серафима сейчас же притихла и даже попросила у Анны прощения.\r\nВот с отцом у Галактиона вышел с первого раза крупный разговор.\r\nСтарик стоял за место для будущей мельницы на Шеинской курье, где его взяли тогда суслонские мужики,\r\nа Галактион хотел непременно ставить мельницу в так называемом Прорыве, выше Шеинской курьи версты на три, где Ключевая точно была сдавлена каменными утесами.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Ползунков автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "а толку нет ни на грош, то есть какого толку, не разберешь, не поймешь, стоишь дурак дураком, затуманит, словно вьюн вьется, вывертывается;\r\nну, талант, просто талант, дар такой, что вчуже страх пробирает!\r\nЯ кидаться пошел во все стороны: туды да сюды!\r\nуж и романсы таскаю, и конфет привожу, и каламбуры высиживаю, охи да вздохи, болит, говорю, мое сердце, от амура болит, да в слезы, да тайное объяснение!\r\nведь глуп человек! ведь не проверил у дьячка, что мне тридцать лет.\r\n.\r\n.\r\nкуды! хитрить выдумал! нет же!\r\nне пошло мое дело, смешки да насмешки кругом, - ну, и зло меня взяло, за горло совсем захватило, - я улизнул, да в дом ни ногой, думал-думал - да хвать донос!\r\nНу, поподличал, друга выдать хотел, сознаюсь, материяльцу-то было много, и славный такой материял, капитальное дело!\r\nТысячу пятьсот серебром принесло, когда я его вместе с доносом на государственные выменял!\r\n- А! так вот она, взятка-то!\r\n- Да, сударь, вот была взяточка-то-с; поплатился мне взяточник! (И ведь не грешно, ну, право же, нет!\r\n) Ну, вот-с теперь продолжать начну: притащил он меня, если запомнить изволите, в чайную ни жива ни мертва;\r\nвстречают меня: все как будто обиженные, то есть не то что обиженные, - разогорченные так, что уж просто.\r\n.. Ну, убиты, убиты совсем, а между тем и важность такая приличная на лицах сияет, солидность во взорах, этак что-то отеческое, родственное такое.\r\n.\r\n.\r\nблудный сын воротился к нам, - вот куда пошло! За чай усадили, а чего, у меня у самого словно самовар в грудь засел, кипит во мне, а ноги леденеют: умалился, струсил!\r\nМарья Фоминишна, супруга его, советница надворная (а теперь коллежская), мне ты с первого слова начала говорить: \"Что ты, батенька, так похудел\", - говорит.\r\n\"Да так, прихварываю, говорю, Марья Фоминишна...\r\n\" Голосенко-то дрожит у меня!\r\nА она мне ни с того ни с сего, знать, выжидала свое ввернуть, ехидна такая: \"Что, видно, совесть, говорит, твоей душе не по мерке пришлась, Осип Михайлыч, отец родной!\r\nХлеб-соль-то наша, говорит, родственная возопияла к тебе! Отлились, знать, тебе мои слезки кровавые!\r\n\" Ей-богу, так и сказала, пошла против совести; чего! то ли за ней, бой-баба! Только так сидела да чай разливала.\r\nА поди-ка, я думаю, на рынке, моя голубушка, всех баб перекричала бы.\r\nВот какая была она, наша советница!\r\nА тут, на беду мою, Марья Федосеевна, дочка, выходит, со всеми своими невинностями, да бледненька немножко, глазки раскраснелись, будто от слез, - я как дурак и погиб тут на месте.\r\nА вышло потом, что по ремонтере она слезки роняла:\r\nтот утек восвояси, улепетнул подобру-поздорову, потому что, знаете, знать (оно пришлось теперь к слову сказать),\r\nпришло ему время уехать, срок вышел, оно не то чтобы и казенный был срок-то!\r\nа так.\r\n.. уж после родители дражайшие спохватились, узнали всю подноготную, да что делать, втихомолку зашили беду, - своего дому прибыло!.\r\n. Ну, нечего делать, как взглянул я на нее, пропал, просто пропал, накосился на шляпу, хотел схватить да улепетнуть поскорее; не тут-то было: утащили шляпу мою...\r\nЯ уж, признаться, и без шляпы хотел - ну, думаю, - нет же, дверь на крючок насадили,\r\nсмешки дружеские начались, подмигиванья да заигрыванья, сконфузился я, что-то соврал, об амуре понес;\r\nона, моя голубушка, за клавикорды села да гусара, который на саблю опирался, пропела на обиженный тон, - смерть моя!\r\n\"Ну, - говорит Федосей Николаич, - все забыто, приди, приди.\r\n.. в объятия!\" Я как был, так тут же и припал к нему лицом на жилетку.\r\n\"Благодетель мой, отец ты мой родной!\" - говорю, да как зальюсь своими горючими! Господи, бог мой, какое тут поднялось! Он плачет, баба его плачет, Машенька плачет.\r\n.. тут еще белобрысенькая одна была: и та плачет...\r\nкуда - со всех углов ребятишки повыползли (благословил его домком господь!), и те ревут...\r\nсколько слез, то есть умиление, радость такая, блудного обрели, словно на родину солдат воротился! Тут угощение подали, фанты пошли: ох, болит!\r\nчто болит? - сердце; по ком? Она краснеет, голубушка! Мы с стариком пуншику выпили, - ну, уходили, усластили меня совершенно.\r\n..\r\nВоротился я к бабушке. У самого голова кругом ходит; всю дорогу шел да подсмеивался, дома два часа битых по каморке ходил, старуху разбудил, ей все счастье поведал.\r\n\"Да денег-то дал ли, разбойник?\" - \"Дал, бабушка, дал, дал, родная моя, дал, привалило к нам, отворяй ворота!\r\n\" - \"Ну, теперь хоть женись, так в ту ж пору женись, - говорит мне старуха, - знать, молитвы мои услышаны!\" Софрона разбудил.\r\n\"Софрон, говорю, снимай сапоги\". Софрон потащил с меня сапоги.\r\n\"Ну, Софроша! Поздравь ты теперь меня, поцелуй! Женюсь, просто, братец, женюсь, напейся пьян завтра, гуляй душа, говорю: барин твой женится !\" Смешки да игрушки на сердце!.\r\n.\r\nУж засыпать было начал; нет, подняло меня опять на ноги, сижу да думаю; вдруг и мелькни у меня в голове: завтра-де первое апреля, день-то такой светлый, игривый, как бы так?\r\n- да и выдумал! Что ж, сударики! с постели встал, свечу зажег, в чем был за стол письменный сел, то есть уж расходился совсем, заигрался, - знаете, господа, когда человек разыграется!\r\nВсей головой, отцы мои, в грязь полез! То есть вот какой норов: они у тебя вот что возьмут, а ты им вот и это отдашь: дескать, нате и это возьмите!\r\nОни тебя по ланите, а ты им на радостях всю спину подставишь.\r\nОни тебя потом калачом, как собаку, манить начнут, а ты тут всем сердцем и всей душой облапишь их глупыми лапами - и ну лобызаться! Ведь вот хоть бы теперь, господа!\r\nВы смеетесь да шепчетесь, я ведь вижу! После, как расскажу вам всю мою подноготную, меня же начнете на смех подымать, меня же начнете гонять, а я-то вам говорю, говорю, говорю!\r\nНу, кто мне велел! Ну, кто меня гонит! Кто у меня за плечами стоит да шепчет: говори, говори да рассказывай!\r\nА ведь говорю же, рассказываю, вам в душу лезу, словно вы мне, примером, все братья родные, друзья закадышные .\r\n.. э-эх!..\r\nХохот, начинавший мало-помалу подыматься со всех сторон, покрыл наконец совершенно голос рассказчика, действительно пришедшего в какой-то восторг;\r\nон остановился, несколько минут перебегая глазами по собранию, и потом вдруг, словно увлеченный каким-то вихрем,\r\nмахнул рукой, захохотал сам, как будто действительно находя смешным свое положение, и снова пустился рассказывать:\r\n- Едва заснул я в ту ночь, господа; всю ночь строчил на бумаге; видите ли, штуку я выдумал! Эх,господа!\r\nприпомнить только, так совестно станет! И добро бы уж ночью: ну, с пьяных глаз, заблудился, напутал вздору, наврал, - нет же!\r\nУтром проснулся ни свет ни заря, всего-то и спал часик-другой, и за то же!\r\nОделся, умылся, завился, припомадился, фрак новый напялил и прямо на праздник к Федосею Николаичу, а бумагу в шляпе держу.\r\nВстречает меня сам, с отверстыми, и опять зовет на жилетку родительскую! Я и приосанился, в голове еще вчерашнее бродит! На шаг отступил.\r\n\"Нет, говорю, Федосей Николаич, а вот, коль угодно, сию бумажку прочтите\", - да и подаю ее при рапорте; а в рапорте-то знаете что было?\r\nА было: по таким-то да по таким-то такого-то Осипа Михайлыча уволить в отставку, да под просьбой-то весь чин подмахнул!\r\nВот ведь что выдумал, господи! и умнее-то ничего придумать не мог!\r\nДескать, сегодня первое апреля, так я вот и сделаю вид, ради шуточки, что обида моя не прошла, что одумался за ночь, одумался да нахохлился,\r\nда пуще прежнего обиделся, да, дескать, вот же вам, родные мои благодетели, и ни вас, ни дочки вашей знать не хочу;\r\nденежки-то вчера положил в карман, обеспечен, так вот, дескать, вам рапорт об отставке.\r\nНе хочу служить под таким начальством, как Федосей Николаич! в другую службу хочу, а там, смотри, и донос подам.\r\nЭтаким подлецом представился, напугать их выдумал! и выдумал чем напугать! А? хорошо, господа?\r\nТо есть вот заласкалось к ним сердце со вчерашнего дня, так дай я за это шуточку семейную отпущу, подтруню над родительским сердечком Федосея Николаича.\r\n..\r\nТолько взял он бумагу мою, развернул, и вижу, шевельнулась у него вся физиономия.\r\n\"Что ж, Осип Михайлыч?\" А я как дурак: \"Первое апреля! с праздником вас, Федосей Николаич!\r\n\" - то есть совсем как мальчишка, который за бабушкино кресло спрятался втихомолку, да потом уф! ей на ухо, во все горло, - пугать вздумал! Да.\r\n.. да просто даже совестно рассказывать, господа! Да нет же! я не буду рассказывать!\r\n- Да нет, что же дальше?\n - Да нет, да нет, расскажите! Нет, уж рассказывайте! - поднялось со всех сторон.\r\n- Поднялись, судари мои, толки да пересуды, охи да ахи!\r\nи проказник-то я, и забавник-то я, и перепугал-то я их, ну, такое сладчайшее, что самому стыдно стало, так что стоишь да со страхом и думаешь:\r\nкак такого грешника такое место святое на себе держать может!\r\n\"Ну, родной ты мой, - запищала советница, - напугал меня так, что по сю пору ноги трясутся, еле на месте держат! Выбежала я как полуумная к Маше: Машенька, говорю, что с нами будет!\r\nСмотри, каким твой-то оказывается! Да сама согрешила, родимый, уж ты прости меня, старуху, опростоволосилась!\r\nНу, думаю: как пошел он от нас вчера, пришел домой поздно, начал думать, да, может, показалось ему, что нарочно мы вчера ходили за ним, завлечь хотели, так и обмерла я!\r\nПолно, Машенька, полно мигать мне, Осип Михайлыч нам не чужой; я же твоя мать, дурного ничего не скажу! Слава богу, не двадцать лет на свете живу: целых сорок пять!.\r\n..\r\nНу, что, господа! Чуть я ей в ноги не чебурахнулся тут! Опять прослезились, опять лобызания пошли! Шуточки начались! Федосей Николаич тоже для первого апреля штучку изволили выдумать!\r\nГоворит, дескать, жар-птица прилетела, с бриллиантовым клювом, а в клюве-то письмо принесла!\r\nТоже надуть хотел, - смех-то пошел какой! умиление-то было какое! тьфу! даже срамно рассказывать.\r\nНу, что, мои милостивцы, теперь и вся недолга! Пожили мы день, другой, третий, неделю живем; я уж совсем жених!\r\nЧего! Кольца заказаны, день назначали, только оглашать не хотят до времени, ревизора ждут.\r\nЯ-то жду не дождусь ревизора, счастье мое остановилось за ним! Спустить бы его скорей с плеч долой, думаю.\r\nА Федосей-то Николаич под шумок и на радостях все дела свалил на меня:\r\nсчеты, рапорты писать, книги сверять, итоги подводить, - смотрю: беспорядок ужаснейший, все в запустении, везде крючки да кавыки!\r\nну, думаю, потружусь для тестюшки! А тот все прихварывает, болезнь приключилась, день ото дня ему, видишь, хуже.\r\nА чего, я сам, как спичка, ночей не сплю, повалиться боюсь! Однако кончил-таки дело на славу! выручил к сроку! Вдруг шлют за мной гонца.\r\n\"Поскорей, говорят, худо Федосею Николаичу!\" Бегу сломя голову - что такое?\r\nСмотрю, сидит мой Федосей Николаич обвязанный, уксусу к голове промочил, морщится, кряхтит, охает: ох да ох!\r\n\"Родной ты мой, милый ты мой, говорит, умру, говорит, на кого-то я вас оставлю, птенцы мои!\r\n\" Жена с детьми приплелась, Машенька в слезы, - ну, я и сам зарюмил! \"Ну, нету же, говорит, бог будет милостив!\r\nНе взыщет же он с вас за все мои прегрешения!\" Тут он их всех отпустил, приказал за ними дверь запереть, остались мы с ним вдвоем, с глазу на глаз.\r\n\"Просьба есть до тебя!\" - \"Какая-с?\" - \"Так и так, братец, и на смертном одре нет покоя, зануждался совсем!\" - \"Как так?\" Меня тут и краска прошибла, язык отнялся.\r\n\"Да так, братец, из своих пришлось в казну приплатиться; я, братец, для пользы общей ничего не жалею, жизни своей не жалею!\r\nТы не думай чего! Грустно мне, что меня пред тобой клеветники очернили.\r\n.. Заблуждался ты, горе с тех пор мою голову убелило! Ревизор на носу, а у Матвеева в семи тысячах недочет, а отвечаю я...\r\nкто ж больше! С меня, братец, взыщут: чего смотрел? А что с Матвеева взять! Уж и так довольно с него; что горемыку под обух подводить!\" Святители, думаю, вот праведник! вот душа!\r\nА он: \"Да, говорит, дочерних брать не хочу, из того, что ей пошло на приданое; это священная сумма!\r\nЕсть свои, есть, правда, да в люди отданы, где их сейчас соберешь!\" Я тут как был, так и бряк перед ним на колени.\r\n\"Благодетель ты мой, кричу, оскорбил я тебя, разобидел, клеветники на тебя бумаги писали, не убей вконец, возьми назад свои денежки!\" Смотрит он на меня, потекли у него из глаз слезы.\r\n\"Этого я и ждал от тебя, мой сын, встань; тогда простил ради дочерних слез! теперь и мое сердце прощает тебя.\r\nТы залечил, говорит, мои язвы! благогословляю тебя во веки веков!\r\n\" Ну, как благословил-то он меня, господа, я во все лопатки домой, достал сумму: \"Вот, батюшка, все, только пятьдесят целковых извел!\r\n\" - \"Ну ничего, говорит, а теперь всякое лыко в строку; время спешное, напиши-ка рапорт, задним числом, что зануждался да вперед просишь жалованья пятьдесят рублей.\r\nЯ так и покажу по начальству, что тебе вперед выдано...\" Ну что ж, господа! как вы думаете? ведь я и рапорт написал!\r\n- Ну что же, ну чем же, ну как это кончилось?\r\n- Только что написал я рапорт, сударики вы мои, вот чем кончилось. Назавтра же, на другой же день, ранехонько поутру пакет за казенной печатью.\r\nСмотрю - и что ж обретаю? Отставка! Дескать, сдать дела, свести счеты, а самому идти на все стороны!..\r\n- Как так?\r\n- Да уж и я тут благим матом крикнул: как так! сударики! Чего, в ушах зазвенело! Я думал спроста, ан нет, ревизор в город въехал.\r\nДрогнуло сердце мое! Ну, думаю, неспроста! да так, как был, к Федосею Николаичу: \"Что?\" - говорю.\r\n\"А что ж?\" - говорит.\r\n\"Да вот же отставка!\" - \"Какая отставка?\" - \"А это?\"- \"Ну что ж, и отставка-с!\" - \"Да как же, разве я пожелал?\r\n\" - \"А как же, вы подали-с, первого апреля вы подали\" (а бумагу-то я не взял назад!).\r\n- \"Федосей Николаич! да вас ли слышат уши мои, вас ли видят очи мои!\" - \"Меня-с, а что-с?\" - \"Господи, бог мой!\r\n\" - \"Жаль мне, сударь, жаль, очень жаль, что так рано службу оставить задумали! Молодому человеку нужно служить, а у вас, сударь, ветер начал бродить в голове.\r\nА насчет аттестата будьте покойны: я позабочусь.\r\nВы же так хорошо себя всегда аттестуете-с!\" - \"Да ведь я ж тогда шуточкой, Федосей Николаич, я ж не хотел, я так подал бумагу, для родительского вашего.\r\n.. вот!\" - \"Как-с вот! Какое, сударь, шуточкой! Да разве такими за бумагами шутят-с? да вас за такие шуточки когда-нибудь в Сибирь упекут-с. Теперь прощайте, мне некогда-с, у нас ревизор-с, обязанности службы прежде всего; вам бить баклуши, а нам тут сидеть за делами-с.\r\nА уж я вас там как следует аттестую-с. Да еще-с, вот я дом у Матвеева сторговал, переедем на днях, так уж надеюсь, что не буду иметь удовольствия вас на новоселье у себя увидеть.\r\nСчастливый путь!\" Я домой со всех ног: \"Пропали мы, бабушка!\r\n\" - взвыла она, сердечная; а тут, смотрим, бежит казачок от Федосея Николаича, с запиской и с клеткой, а в клетке скворец сидит;\r\nэто я ей от избытка чувств скворца подарил говорящего; а в записке стоит: первое апреля, а больше и нет ничего.\r\nВот, господа, что, как вы думаете-с?!\r\n- Ну, что же, что же дальше???\n\n - Чего дальше! встретил я раз Федосея Николаича, хотел было ему в глаза подлеца сказать...\n - Ну!\n - Да как-то не выговорилось, господа!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Изменники, к несчастию, сказала правду: мы имели уже гораздо менее Воевод мужественных и войска исправного.\r\nКнязья Бельский, Мстиславский, Воротынский, Бояре Морозов, Шереметев, спешили, как обыкновенно, занять берега Оки, но не успели:\r\nХан обошел их и другим путем приближился к Серпухову, где был сам Иоанн с опричниною.\r\nТребовалось решительности, великодушия: Царь бежал!.\r\n.\r\nв Коломну, оттуда в Слободу, мимо несчастной Москвы;\r\nиз Слободы к Ярославлю, чтобы спастися от неприятеля, спастися от изменников: ибо ему казалось, что и Воеводы и Россия выдают его Татарам!\r\nМосква оставалась без войска, без начальников, без всякого устройства: а Хан уже стоял в тридцати верстах!\r\nНо Воеводы Царские с берегов Оки, не отдыхая, приспели для защиты - и что же сделали?\r\nВместо того, чтобы встретить, отразить Хана в поле, заняли предместия Московские, наполненные бесчисленным множеством беглецов из деревень окрестных;\r\nхотели обороняться между тесными, бренными зданиями.\r\nКнязь Иван Бельский и Морозов с большим полком стали на Варламовской улице; Мстиславский и Шереметев с правою рукою на Якимовской;\r\nВоротынский и Татев на Таганском лугу против Крутиц; Темкин с дружиною опричников за Неглинною.\r\nНа другой день, Маия 24, в праздник Вознесения, Хан подступил к Москве - и случилось, чего ожидать надлежало: он велел зажечь предместия. Утро было тихое, ясное.\r\nРоссияне мужественно готовились к битве, но увидели себя объятыми пламенем: деревянные домы и хижины вспыхнули в десяти разных местах.\r\nНебо омрачилось дымом; поднялся вихрь и чрез несколько минут огненное, бурное море разлилось из конца в конец города с ужасным шумом и ревом.\r\nНикакая сила человеческая не могла остановить разрушения: никто не думал тушить;\r\nнарод, воины в беспамятстве искали спасения и гибли под развалинами пылающих зданий,\r\nили в тесноте давили друг друга, стремясь в город, в Китай, но отовсюду гонимые пламенем бросались в реку и тонули.\r\nНачальники уже не повелевали, или их не слушались: успели только завалить Кремлёвские ворота, не впуская никого в сие последнее убежище спасения, огражденное высокими стенами.\r\nЛюди горели, падали мертвые от жара и дыма в церквах каменных.\r\nТатары хотели, но не могли грабить в предместиях: огонь выгнал их, и сам Хан, устрашенный сим адом, удалился к селу Коломенскому.\r\nВ три часа не стало Москвы: ни посадов, ни Китая-города;\r\nуцелел один Кремль, где в церкви Успения Богоматери сидел Митрополит Кирилл с святынею и с казною; Арбатский любимый дворец Иоаннов разрушился.\r\nЛюдей погибло невероятное множество: более ста двадцати тысяч воинов и граждан, кроме жен, младенцев и жителей сельских, бежавших в Москву от неприятеля; а всех около восьмисот тысяч.\r\nГлавный Воевода Князь Бельский задохнулся в погребе на своем дворе, также Боярин Михайло Иванович Вороной, первый доктор Иоаннов, Арнольф Лензей, и 25 Лондонских купцев.\r\nНа пепле бывших зданий лежали груды обгорелых трупов человеческих и конских.\r\n\"Кто видел сие зрелище, - пишут очевидцы, - тот вспоминает об нем всегда с новым ужасом и молит Бога не видать оного вторично\".\r\nДевлет-Гирей совершил подвиг:\r\nне хотел осаждать Кремля, и с Воробьевых гор обозрев свое торжество, кучи дымящегося пепла на пространстве тридцати верст,\r\nнемедленно решился идти назад, испуганный, как уверяют, ложным слухом, что Герцог или Король Магнус приближается с многочисленным войском.\r\nИоанн, в Ростове получив весть об удалении врага, велел Князю Воротынскому идти за Ханом,\r\nкоторый однако ж успел разорить большую часть юго-восточных областей Московских и привел в Тавриду более ста тысяч пленников.\r\nНе имея великодушия быть утешителем своих подданных в страшном бедствии, боясь видеть феатр ужаса и слез, Царь не хотел ехать на пепелище столицы:\r\nвозвратился в Слободу и дал указ очистить Московские развалины от гниющих трупов.\r\nХоронить было некому: только знатных или богатых погребали с Христианскими обрядами;\r\nтелами других наполнили Москву-реку, так что ее течение пресеклось: они лежали грудами, заражая ядом тления и воздух и воду;\r\nа колодези осушились или были засыпаны: остальные жители изнемогали от жажды.\r\nНаконец собрали людей из окрестных городов; вытаскали трупы из реки и предали их земле. - Таким образом, фиал гнева Небесного излиялся на Россию.\r\nЧего не доставало к ее бедствиям, после голода, язвы, огня, меча, плена и - тирана? Теперь увидим, сколь тиран был малодушен в сем первом, важнейшем злоключении своего Царствования.\r\n15 Июня он приближился к Москве и остановился в Братовщине, где представили ему двух гонцов от Девлет-Гирея,\r\nкоторый, выходя из России, как величавый победитель желал с ним искренно объясниться.\r\nЦарь был в простой одежде: Бояре и Дворяне также в знак скорби или неуважения к Хану.\r\nНа вопрос Иоаннов о здравии брата его, Девлет-Гирея, чиновник Ханский ответствовал: \"Так говорит тебе Царь наш, мы назывались друзьями; ныне стали неприятелями.\r\nБратья ссорятся и мирятся.\r\nОтдай Казань с Астраханью: тогда усердно пойду на врагов твоих\".\r\nСказав, гонец явил дары Ханские: нож, окованный золотом, и примолвил: \"Девлет-Гирей носил его на бедре своей: носи и ты.\r\nГосударь мой еще хотел послать тебе коня; но кони наши утомились в земле твоей\".\r\nИоанн отвергнул сей дар непристойный и велел читать Девлет-Гирееву грамоту: \"Жгу и пустошу Россию (писал Хан) единственно за Казань и Астрахань; а богатство и деньги применяю к праху.\r\nЯ везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве;\r\nхотел венца и головы твоей: но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы - и смеешь хвалиться своим Царским величием, не имея ни мужества, ни стыда!\r\nНыне узнал я пути Государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь посла моего, бесполезно томимого неволею в России;\r\nесли не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих\".\r\nКак же поступил Иоанн, столь надменный против Христианских, знаменитых Венценосцев Европы?\r\nБил челом Хану: обещал уступить ему Астрахань при торжественном заключении мира; а до того времени молил его не тревожить России;\r\nне отвечал на слова бранные и насмешки язвительные; соглашался отпустить Посла Крымского, если Хан отпустит Афанасия Нагого и пришлет в Москву Вельможу для дальнейших переговоров.\r\nДействительно готовый в крайности отказаться от своего блестящего завоевания, Иоанн писал в Тавриду к Нагому,\r\nчто мы должны по крайней мере вместе с Ханом утверждать будущих Царей Астраханских на их престоле;\r\nто есть желал сохранить тень власти над сею Державою.\r\nИзменяя нашей государственной чести и пользе, он не усомнился изменить и правилам Церкви:\r\nв угодность Девлет-Гирею выдал ему тогда же одного знатного Крымского пленника, сына Княжеского, добровольно принявшего в Москве Веру Христианскую;\r\nвыдал на муку или на перемену Закона к неслыханному соблазну для Православия.\r\nУнижаясь пред врагом, Иоанн как бы обрадовался новому поводу к душегубству в бедной земле своей,\r\nи еще Москва дымилась, еще Татары злодействовали в наших пределах, а Царь уже казнил и мучил подданных!\r\nМы видели, что изменники Российские вели Девлет-Гирея к столице: сею изменою Иоанн мог изъяснять успех неприятеля;\r\nмог, как и прежде, оправдывать исступления своего гнева и злобы: нашел и другую вину, не менее важную.\r\nСкучая вдовством, хотя и не целомудренным, он уже давно искал себе третьей супруги. Впадение Ханское прервало сие дело; когда же опасность миновалась, Царь снова занялся оным.\r\nИз всех городов свезли невест в Слободу, и знатных и незнатных, числом более двух тысяч; каждую представляли ему особенно.\r\nСперва он выбрал 24, а после 12, коих надлежало осмотреть доктору и бабкам; долго сравнивал их в красоте, в приятностях, в уме;\r\nнаконец предпочел всем Марфу Васильевну Собакину, дочь купца Новогородского, в то же время избрав невесту и для старшего Царевича, Евдокию Богдановну Сабурову.\r\nОтцы счастливых красавиц из ничего сделались Боярами, дяди будущей Царицы Окольничими, брат Крайчим;\r\nвозвысив саном, их наделили и богатством, добычею опал, имением отнятым у древних родов Княжеских и Боярских.\r\nНо Царская невеста занемогла;\r\nначала худеть, сохнуть:\r\nсказали, что она испорчена злодеями, ненавистниками Иоаннова семейственного благополучия, и подозрение обратилось на ближних родственников Цариц умерших, Анастасии и Марии.\r\nРазыскивали - вероятно, страхом и лестию домогались истины или клеветы. Не знаем всех обстоятельств: знаем только, кто и как погиб в сию пятую эпоху убийств.\r\nШурин Иоаннов Князь Михайло Темгрюкович, суровый Азиатец, то знатнейший Воевода, то гнуснейший палач, осыпаемый и милостями и ругательствами,\r\nмногократно обогащаемый и многократно лишаемый всего в забаву Царю, должен был с полком опричников идти вслед за Девлет-Гиреем:\r\nон выступил - и вдруг, сраженный опалою, был посажен на кол!\r\nВельможу Ивана Петровича Яковлева (прощенного в 1566 году), брата его, Василия, бывшего пестуном старшего Царевича, и Воеводу Замятню Сабурова,\r\nродного племянника несчастной Соломониды, первой супруги отца Иоаннова, засекли, а Боярина Льва Андреевича Салтыкова постригли в Монахи Троицкой обители и там умертвили.\r\nОткрылись казни иного рода:\r\nзлобный клеветник доктор Елисей Бомелий, о коем мы упоминали, предложил Царю истреблять лиходеев ядом и составлял,\r\nкак уверяют, губительное зелие с таким адским искусством, что отравляемый издыхал в назначаемую тираном минуту.\r\nТак Иоанн казнил одного из своих любимцев Григория Грязного, Князя Ивана Гвоздева-Ростовского и многих других,\r\nпризнанных участниками в отравлении Царской невесты или в измене, открывшей путь Хану в Москве.\r\nМежду тем Царь женился (28 Октября) на больной Марфе, надеясь, по его собственным словам, спасти ее сим действием любви и доверенности к милости Божией;\r\nчрез шесть дней женил и сына на Евдокии;\r\nно свадебные пиры заключились похоронами: Марфа 13 Ноября скончалась, быв или действительно жертвою человеческой злобы или только несчастною виновницею казни безвинных.\r\nВо всяком случае Царственный гроб ее, стоящий подле двух супруг Иоанновых, в Девичьем монастыре Вознесенском, есть предмет умиления и горестных мыслей для потомства.\r\nУтешенный местию, Иоанн искал дальнейшего рассеяния в делах государственных.\r\nБоясь вторичного Ханского нашествия и желая взять меры для безопасности Москвы, он уничтожил ее посады:\r\nвсех купцев и мещан перевел оттуда в город и запретил им строить высокие деревянные домы, опасные в случае пожара;\r\nосмотрел, распорядил войско; велел Касимовскому Царю, Саин-Булату, с передовою дружиною идти на Шведов к Орешку, и сам отправился в Новгород.\r\nКазалось, что ему нелегко было увидеть сие позорище лютых казней, ужасное знамение его гнева, - то место,\r\nгде в страшном безмолвии людей камни вопияли на губителя, - место скорби, уныния, нищеты и болезней, которые там еще свирепствовали.\r\nНаместники Новогородские велели собраться всем жителям пред пустым необитаемым двором Архиепископским и читали им грамоту Иоаннову:\r\nЦарь писал, чтобы они были спокойны и готовили, по древнему обычаю, запасы для его прибытия.\r\nОчистили ему двор и сад на Никитской улице; поставили в Софийской церкви новое место Царское и над ним златого голубя как бы в знак примирения и незлобия;\r\nобновили и место Святительское в сем без владыки осиротелом храме.\r\nВзяли строгие меры для безопасности Царского здравия: не велели хоронить в городе людей, умирающих от болезни заразительной;\r\nотвели для них кладбище на берегу Волхова, близ монастыря Хутынского;\r\nс утра до ночи ходили стражи по улицам, осматривая домы и запирая те, в коих сей недуг обнаруживался;\r\nне пускали к больным и Священников, угрожая тем и другим, в случае непослушания, сожжением на костре.\r\nСия жестокая строгость имела однако ж благодетельное следствие:\r\nв начале зимы Духовенство объявило торжественно Посланнику Государеву, что мор совершенно прекратился в Новегороде - и 23 Декабря для обрадования жителей,\r\nприехал к ним новый их Архиепископ Леонид, поставленный в Москве из Архимандритов Чудовского монастыря;\r\nа на другой день и сам Государь с детьми своими и с знатнейшими чиновниками.\r\nЕще двор Иоаннов, несмотря на избиение столь многих Вельмож, казался пышным и блестящим; еще являлись у трона мужи, украшенные сединою и заслугами.\r\nПоходную или воинскую Думу его составляли тогда Бояре и Князья Мстиславский, Воротынский, Пронский,\r\nТрубецкой, Одоевский, Сицкий, Шереметев и знатнейший между ими Петр Тутаевич Шийдяков Ногайский;\r\nОкольничий Василий Собакин; Думные Дворяне Малюта Скуратов и Черемисинов; Печатник Олферьев;\r\nДьяки Андрей и Василий Яковлевы Щелкаловы, главные дельцы по смерти злосчастного Ивана Махайловича Висковатого.\r\nПолки собирались в Орешке и в Дерпте,\r\nчтобы воевать вместе и Финляндию и Эстонию в отмщение Королю Шведскому за неисполнение Эрикова безумного договора и за неудачу Магнуса под Ревелем.\r\nНо пепел Москвы, оскудение России и новые опасения со стороны Хана склоняли Иоанна к миролюбию: он хотел только мира честного.\r\nПослы Шведские были сосланы в Муром: их привезли в Новгород, где объявили им условия Царской милости.\r\nИоанн требовал, чтобы Король заплатил 10000 ефимков за оскорбление Воронцова и Наумова в Стокгольме, уступил нам всю Эстонию и серебряные рудники в Финляндии,\r\nзаключил с Царем союз против Литвы и Дании, а в случае войны давал ему 1000 конных и 500 пеших ратников;\r\nнаконец, чтобы Король именовал его в грамотах Властителем Швеции и прислал в Москву свой герб для изображения оного на печати Царской!\r\nПослы, изнуренные жестокою неволею, страшились досадить Иоанну как за себя, так и за слабую Швецию, угрожаемую нападением сильного войска:\r\nмолили Царевичей и Бояр убедить Государя, чтобы он унял свой меч, отпустил их к Королю и согласился мирно ждать ответа;\r\nговорили, что в Финляндии нет серебряной руды; что Швеция есть земля бедная и не в силах помогать нам войском.\r\nПредставленные Иоанну, они пали ниц: Царь велел им встать и сказал: \"Я владыка Христианский и не хочу земного себе поклонения\";\r\nисчислил вины Короля: повторил свои требования и примолвил: \"да исполнит волю нашу или увидим, чем меч острее\".",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Грин А",
"role": "user"
},
{
"content": "как испуг исчез, а мишень начала приближаться, пока не очутилась как бы на самом конце дула, которое упиралось в нее.\r\nОн подвел мушку к нижней черте центральной точки и увидел, что ошибается. Свойства ружья были в его душе.\r\nОн видел мушку и цель так отчетливо, как если бы они были соединены с его пальцами.\r\nПочувствовав, что ошибся, Давенант увел мушку к левой черте центральной точки и снова ошибся, так как теперь пулька должна была пробить круг с цифрой 500.\r\nОн не знал, почему знает, но это было именно так, не иначе.\r\nТогда, заведя мушку на правый край точки, немного ниже ее центра, а не в уровень с ним, и не чувствуя более сомнений в руке,\r\nпалец которой прижимал спуск, Давенант, сам внутренне полетев в цель, спустил курок и увидел, что попал в центр, так как на нем блеснуло отверстие.\r\nНичего не видя, как только отверстие, охваченный холодным, как сверкающий лед, восторгом и в совершенной уверенности, делающейся мучительной, как при чуде,\r\nДавенант выпустил остальные пули одна за другой, ловя лишь то сечение момента, в котором слышалось \"так\",\r\nи, ничего не сознавая, пошел к мишени, дыша, как после схватки, с внезапным сердцебиением.\r\n- Ура! - вскричала Рой, первая подбежав к мишени, и, оборотясь к Давенанту, схватила его за плечи, толкая смотреть. - Видите, что вы наделали?\r\n- Что там? - крикнул заинтересованный Футроз.\n - Он попал в тысячу! - воскликнула Элли.\n - Все в центре, - сказала Титания тоном вежливого негодования.\r\nФутроз встал и пошел смотреть. Давенант, молча улыбаясь, оглядывался, наконец подошел и остановился против мишени. Это был действительно подвиг со стороны начинающего стрелка.\r\nДва отверстия даже слились краями, образовав подобие гитары, третье было чуть ниже и четыре прочих у самого края центрального кружка с внутренней его стороны.\r\nЭто полное и неожиданное торжество Давенанта собрало всех возле него. Элли трясла его руку.\r\nРой взяла от него ружье и поставила к стене, Гонзак, часто мигая, смотрел на победителя в упор, а Тортон, подавив зависть, спросил:\r\n- Как это могло быть? Стало быть, вы рекордсмен?\r\n- Ничего подобного, - ответил Давенант, которого общее волнение привело в замешательство. - Я вам расскажу. Я стрелял всего несколько раз в жизни, не лучше, чем Рой…\r\n- Благодарю вас, - сказала девушка, насмешливо приседая.\r\n- О, я не хотел… - встревожился Давенант, но, получив успокоительный знак, продолжал: - Стрелял скверно, а сегодня на меня что-то нашло.\r\nЯ сам не понимаю, поверьте, я удивлен не менее вас.\r\n- Я знаю это чувство, Давенант, - сказал Футроз: - Голова горит и под ложечкой истерический холодок?\n - Пожалуй.\r\n- А вы очень хотели? - серьезно спросила Розна, приказывая взглядом ответить так же серьезно.\n - Да, очень, - сознался Давенант и вспыхнул. - Однако все хотели этого.\r\n- Вы правы. Получайте ваш приз. Кто угадает, что здесь такое?\n Говоря так, она взяла сверток и, видя, что Гонзак нагнулся, дала ему понюхать.\r\n- Духи? - сказал он.\n - Что-о-о?!\n - Часы с надписью? - сказал Тортон.\r\n- Рой, покажи им! - вскричала Элли.\n - Разумеется, не надо мучить Давенанта, - заметил Футроз.\r\nТиррей получил сверток и застенчиво развернул его. Там оказался маленький серебряный олень на подставке из дымчатого хрусталя.\r\nОлень стоял, должно быть, в глухом лесу; подняв голову, вытянув шею, он прислушивался или звал - нельзя было уразуметь, но его рога почти касались спины.\r\nОленя девушки нашли среди вещиц, оставшихся после матери.\r\n- Серьезный приз, - сказал Футроз, о чем-то задумываясь.\r\n- О, я не ожидал, что это так хорошо! - наивно восторгался Тиррей.\n - Теперь вы владеете оленем, - сказала Элли, видя удовольствие, с каким Давенант принял хорошенькую безделушку.\r\nПочти вслед за вручением приза Титания уехала домой, сопровождаемая Гонзаком и Тортоном.\r\nДавенан-ту не хотелось выходить с ними, и он задержался, однако, узнав, что уже двенадцатый час, тоже, наконец, встал. Если бы было можно, он просидел бы до утра.\r\n- Вот что, - сказала Рой, - хотите выйти таинственно? Так будет хорошо после всего. И это к вам идет. У нас есть в саду Сезам, а ключ от Сезама папа носит с собой.\r\n- Да, - сказал Футроз, сдерживая зевоту, - ключ этот сделан из меча Ричарда Львиное Сердце, закален в крови дракона и отпирает дверь только при слове:\r\n\"Аргазантур\".\n - Ну-ка, давай нам \"Аргазантур\"! - Элли протянула руку. - Тампико, дай!\n - Может быть, Давенант предпочитает ту дверь, которой вошел?\r\n- Не отвечайте ему, - приказала Рой, - папа вас собьет. Ключ взяла, Элли?\n Горничная принесла шляпу Тиррея. Он простился с Футрозом и вышел через террасу в сад.\r\nДевушки шли рядом с ним, шаля и смеясь. Лиц их он не различал. Очаровательный темный путь в старом саду был полон таинственно-чистого волнения.\r\nДавенант шел совершенно счастливый; было бы ему еще лучше, если б он остался сидеть здесь, когда все уснут, под деревом, до утра.\r\nОни свернули, прошли среди кустов к стене, где была высокая ниша, запертая железной калиткой. Из-за нее, с переулка, слышались езда и шаги.\r\nРой стала отпирать, но не смогла и уронила ключ в траву. По звуку падения ключа Давенант немедленно отыскал его, накрыв ключ рукой.\r\nЕдва он вскричал: \"Нашел!\" - как две остывшие от росы девичьи руки ткнулись об его руку и сжали ее.\r\n- Я нашла, но вы первый схватили. - Рой попыталась отодвинуть его пальцы, вместо них ей попалась рука Элли. - О, - сказала она, - где же ваша рука?\n - Она тут.\r\n- Вот она, под моей! - Элли сильно придавила руку Тиррея. - Я уже коснулась ключа. Рой, честное слово, а он схитрил!\r\nТри руки лежали в сырой траве, взаимно грея друг друга, наконец, ключ каким-то путем оказался у Рой, и она с торжеством вскочила.\r\n- Позвольте, я открою! - предложил Давенант.\n - Ну, открывайте. \"Аргазантур\"! - раз!\r\n- \"Аргазантур\"! - два! - пискнула Элли.\n - И \"Аргазантур\"! - три! - сказал Давенант, одолевая тугой замок.\r\nОн оттянул железную дверь и вышел, но, обернувшись, остановился.\r\n- Идите, идите! - закричали девушки и, прикрыв калитку, договорили в щель: - Спокойной ночи!\n - Спокойной ночи! - ответил Давенант.\r\nЗамок щелкнул.\n \"Теперь они поспешно бегут назад\", - подумал Тир-рей и по дороге из лучей и цветов пошел домой.\n\n Глава V\r\nКак всегда, Давенанту открыла дверь старуха Гу-берман, стремившаяся подсмотреть, не целует ли жилец у порога какую-нибудь девицу.\r\nНа этот раз другое было в ее уме, а Тиррея ожидало событие настолько скверное, что, знай он о нем, он предпочел бы вовсе не являться домой.\r\nВ серых глазах Губерман таилось нестерпимое любопытство, жажда нюхать, грызть чужую жизнь.\r\nГлубокомысленно и лицемерно вздохнула она, открыв дверь. Схватив жесткой лапой плечо Давенанта, старуха стала шептать:\r\n- Бедный мальчик! Мужайтесь! Бог послал вам радость! Он пришел, ждет вас уже два часа в вашей комнате. Он такой жалкий, несчастный. Соберитесь с силами.\r\n- Кто ждет? - тревожно сказал Давенант, бессмысленно подумав о Галеране и отстраняясь, так как старуха дышала странными словами своими прямо ему в лицо.\r\n- Скажите, кто пришел? Разве пришел?\r\n- Боже, помоги ему! Ваш отец!\n - Не может быть!\n - Ах, не волнуйтесь так! Провидение ведет нас. Ступайте, ступайте к отцу!\n Давенант бросился вперед и открыл дверь.\r\nУ стола сидел оборванный седой человек с тяжелым, едким лицом, подвыпивший и сгорбленный. Встав, он патетически протянул руки.\r\nГуберман медленно закрывала дверь, не в силах отойти от нее.\r\n- Сын?! - сказал неизвестный.\r\nДавенант отшатнулся. Он узнал исполнителя тюремных песен в ресторане на Лунном бульваре. Слово \"сын\" убило его.\r\nЧувствуя внимание сзади себя, Давенант повернулся к двери, где красный, слезящийся нос Губерман таился в тени.\r\n- Прочь! - сказал он. Дверь дернулась и захлопнулась.\n - Какой сын? - спросил Давенант. - Кто вы?\r\n- Значительный момент! - ответил оборванец. - Мой сын - ты, Тиррей Давенант. Я - твой отец.\r\n- Я думал, вы умерли, - произнес Давенант, теряясь и дрожа, как в ожидании приговора. - А впрочем, чем вы это докажете?\r\n- Неприятно? Да? - сказал Франк.\n - Я не знаю. Что я могу сделать? Франк пожал плечами.\r\n- Я тоже ничего не могу сделать, - заявил он. - Значит, встреча не вышла. Я должен был явиться в автомобиле.\r\nСамое неблагодарное дело - это представлять себе встречу после многих лет. Чего ты дрожишь?\r\n- Я хочу доказательств, - с отчаянием сказал Тиррей, хотя инстинкт родства и воспоминания о портретах отца установили горькую истину, которой противился он всем существом.\r\nПеред ним стоял не мечтатель, попавший в иной мир под трель волшебного барабана, а грязный пройдоха.\r\n- Вы пели в саду, как нищий, - сказал Тиррей. - А теперь пришли.\r\n- Ах, вот что? Так ты меня видел, но не узнал? Будь ты проклят! - зашипел Франк, теряя охоту разыгрывать нравственное волнение.\r\n- Я привык обедать, понимаешь? Одним словом, мы познакомились. Когда-то ты был пятилетним. Те твои черты проглядывают даже теперь. Забавно! Ты куда? Мы еще только начали говорить.\r\n- Мне нужно, - сказал Тиррей, сам не зная, зачем стремится выйти. - Я скоро вернусь.\r\n- В таком случае принеси мне бутылку вина. Деньги есть? Мне кажется, что ты вырос бесчувственным. Так вот, смотри и смирись: я твой отец.\r\nТиррей тупо взглянул на него и вышел без шляпы в коридор, где, забыв направление, приблизился к раскрытым дверям гостиной.\r\nТам, за столом, сидел Губерман с женой. Раскрыв рты, были оба они - слух и внимание.\r\nЗаметив жильца, Губерманы дернулись встать, но удержались, воззрясь на Тиррея так пристально, как если б он шел по канату.\r\nОтрицательно качнув головой в знак, что ошибся, Давенант отыскал выходную дверь и очутился на улице.\r\nЕму некуда было уйти, нечего было делать среди громкого разговора прохожих.\r\nОн тоскливо открыл дверь, желая вернуться, но вспомнил о вине и перешел улицу;\r\nзатем некоторое время стоял в магазине среди суеты покупателей, тягостно отвлекавшей его от созерцания боли, ударившей так бесчеловечно.\r\nВпечатление вечера у Футроза еще билось, как нервный тик, в его душе, но те чувства уже исчезли;\r\nвозвращение отца сыграло роль предательского удара, после которого столкнутый в воду стремится не к радостям береговой прогулки, но только к спасению.\r\nТиррей вернулся, стараясь ободриться и твердя:\r\n\"Все-таки ведь он мой отец!\" Но значение этих слов только еще больше угнетало его.\r\nОтчасти выручило Тиррея естественное любопытство - печальное любопытство узника, больное сознание которого после звука ключа в дверях камеры,\r\nустанавливающего погребение заживо, начинает постепенно интересоваться устройством камеры и видом из окна сквозь решетку.\r\nДавенант вернулся, впущенный на этот раз прислугой, так как даже старуха Губерман не решилась еще раз увидеть сокрушенное лицо жильца,\r\nв комнате которого происходила такая редкая и тяжелая сцена.\r\n- Я принес вино, - сказал Давенант, ставя на стол бутылку. - Как вы меня нашли? Вы должны знать, что я вас почти не помню.\r\nТеперь, глядя на вас, я что-то припоминаю. Вам не везло? Зачем вы бросили нас?\r\nЗа время короткого молчания Франка Тиррей внимательно рассмотрел его, усевшись на стуле в углу комнаты.\r\nБродяга, отрывисто, но пристально наблюдая за сыном, хранил среди грязных своих усов затяжную улыбку,\r\nметившую выражение его лица дикой и тонкой, совершенно не отвечающей моменту двусмысленностью.\r\nЕго старое кепи из темного шевиота валялось на столе подкладкой вверх, и в этом кепи лежала круглая жестянка с табаком.\r\nНа ее крышке была изображена голая женщина с роскошными волосами.\r\nОдетый в рваную матросскую фуфайку, когда-то синей, а теперь грязно-голубой фланели, ластиковые черные брюки, заплатанные на коленях квадратами,\r\nвшитыми старательно, но криво, как штопают мужчины, вынужденные судьбой носить в кармане иголку и нитки, Франк Давенант, согнувшись, сидел у стола.\r\nЗа расстегнутым воротом его фуфайки торчали обрывки белья, цвета трудно вообразимого. На его ногах были старые кожаные калоши.\r\nРазговаривая, он достал трубку с обгрызенным черенком и набил ее смесью сигарных окурков, собранных на улице.\r\nВдавив табак в трубку желтым, как луковая шелуха, ногтем большого пальца, отец еще раз взглянул на сына поверх поднесенной к трубке горящей спички,\r\nотбросил ее и, обратясь к бутылке, вытащил пробку штопором своего складного ножа.\r\nДавенант подал стакан.\r\n- О боже! Что с вами было? - спросил Тиррей, содрогаясь от печали и злобы.\r\n- Я пал, - Франк выпил стакан вина и обсосал усы. - Так говорят, так ты услышишь, таково ходячее мнение. Но я прежде скажу, как я тебя разыскал. Видишь, Тири…\r\nПри этом уменьшительном имени \"Тири\", каким звала его всегда мать, Тиррей ощутил подобие терпимости.\r\nВозвращение Франка начало принимать реальный характер. Заметив его чувства, Франк повторил:\r\n- Да, Тири, это я выдумал тебе такое имя. Корнелия хотела назвать тебя Трери… Впрочем, все равно… Так вот, я зашел в дом, где мы жили тогда.\r\nТам еще живет Пигаль, его должен ты помнить: он однажды подарил тебе деревянную пушку.\r\nНу-с, он больше не служит в управлении железной дороги, а так… Хотя… Да, о чем это я? Его дочь служит в банке.\r\nАх, да! Так вот, он мне рассказал, что ты возишь тележку у Гендерсона, а Гендерсон направил меня к Кишлоту. Итак, ты сразу стал заметен на горизонте моих поисков.\r\n- Кишлот узнал от вас, что вы… Что я ваш…\r\n- А как же иначе? Он посвятил меня в твои дела.\r\nФаворит?! Как это тебе удалось? Тири, смышленый тихоня, ведь ты поймал жирную кость и можешь заполучить богатую жену, разве не так? Которая же из двух?\r\nОдна созрела… Хотя как ты должен быть до конца умен, чтобы стебануть этот кусочек! Родители твоей матери ни черта не дали за Корнелией, и оттого мои дела пошатнулись.\r\n- Хотя… Да, я все-таки любил эту бедную большеглазочку, твою мать, однако меня ограбили.\r\nСлушая речь отца, в которой остаток прежней манеры, выражаемой голосом,\r\nеще не совсем разучившимся соединять мысль с интонацией, так странно аккомпанировал смыслу слов, Давенант замер.\r\nЕго охватило развязным смрадом.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим",
"role": "user"
},
{
"content": "Над ней согнулась высокая фигура мужчины, и он, упираясь одной рукой ей в плечо, а другой в стену дома, все рычал:\n - П'дь-ем!..\r\n- Сашка! Погубил ты меня... помни! Будь проклят, рыжий черт! Не видать бы тебе ни часу света божьего. Надеялась я.\r\n.. насмеялся ты, злодей, надо мной... ладно! Сочтемся! Спрятался! Стыдно, харя поганая... Саша... голубчик.\r\n- Я не спрятался... - подойдя к окну и взлезая на ларь, сказал глухо и густо Коновалов. - Я не прячусь.\r\n.. а ты напрасно... Я добра ведь тебе хотел; добро будет - думал, а ты понесла совсем несообразное...\r\n- Сашка! Можешь ты меня убить?\n - Зачем ты напилась? Разве ты знаешь, что было бы... завтра!..\n - Сашка! Саша! Утопи меня!\n - Бу-удет! П'дь-ем!\r\n- Мер-рзавец! Зачем ты притворился хорошим человеком?\n - Что за шум, а? Кто такие?\n Свисток ночного сторожа вмешался в этот диалог, заглушил его и замер.\r\n- Зачем я в тебя, черт, поверила... - рыдала девушка под окном.\r\nПотом ее ноги вдруг дрогнули, быстро мелькнули вверх и пропали во тьме. Раздался глухой говор, возня...\n - Не хочу в полицию! Са-аша! - тоскливо вопила девушка.\r\nПо мостовой тяжело затопали ноги. Свистки, глухое рычание, вопли...\n - Са-аша! Ми-илый!\r\nКазалось, кого-то немилосердно истязуют. Все это удалялось от нас, становилось глуше, тише и пропало, как кошмар.\r\nПодавленные этой сценой, разыгравшейся поразительно быстро, мы с Коноваловым смотрели на улицу во тьму и не могли опомниться от плача,\r\nрева, ругательств, начальнических окриков, болезненных стонов.\r\nЯ вспоминал отдельные звуки и с трудом верил, что все это было наяву. Страшно быстро кончилась эта маленькая, но тяжелая драма.\r\n- Все!.. - как-то особенно кротко и просто сказал Коновалов, прислушавшись еще раз к тишине темной ночи, безмолвно и строго смотревшей на него в окно.\r\n- Как она меня!.. - с изумлением продолжал он через несколько секунд, оставаясь в старой позе, на ларе, на коленях и упираясь руками в пологий подоконник. - В полицию попала.\r\n.. пьяная... с каким-то чертом. Скоро как порешила! - Он глубоко вздохнул, слез с ларя, сел на мешок, обнял голову руками, покачался и спросил меня вполголоса:\r\n- Расскажи ты мне, Максим, что же это такое тут теперь вышло?.. Какое мое теперь во всем этом дело?\r\nЯ рассказал. Прежде всего нужно понимать то, что хочешь делать, и в начале дела нужно представлять себе его возможный конец.\r\nОн все это не понимал, не знал и - кругом во всем виноват. Я был обозлен им - стоны и крики Капитолины, пьяное \"п'дь-ем!..\" - все это еще стояло у меня в ушах, и я не щадил товарища.\r\nОн слушал меня с наклоненной головой, а когда я кончил, поднял ее, и на лице его я прочитал испуг и изумление.\r\n- Вот так раз! - восклицал он. - Ловко! Ну, и... что же теперь? А? Как же? Что мне с ней делать?\r\nВ тоне его слов было так много чисто детского по искренности сознания своей вины пред этой девушкой и так много беспомощного недоумения,\r\nчто мне тут же стало жаль товарища, и я подумал, что, пожалуй, уж очень резко говорил с ним.\r\n- И зачем я ее тронул с того места! - каялся Коновалов. - Эхма! ведь как она теперь на меня...\r\nЯ пойду туда, в полицию, и похлопочу... Увижу ее... и прочее такое. Скажу ей... что-нибудь. Идти?\r\nЯ заметил, что едва ли будет какой-либо толк от его свидания. Что он ей скажет? К тому же она пьяная и, наверное, спит уже.\n Но он укрепился в своей мысли.\r\n- Пойду, погоди. Все-таки я ей добра желаю... как хошь. А там что за люди для нее? Пойду. Ты тут тово... я - скоро!\r\nИ, надев на голову картуз, он даже без опорок, в которых обыкновенно щеголял, быстро вышел из пекарни.\r\nЯ отработался и лег спать, а когда поутру, проснувшись, по привычке взглянул на место, где спал Коновалов, его еще не было.\r\nОн явился только к вечеру - хмурый, взъерошенный, с резкими складками на лбу и с каким-то туманом в голубых глазах.\r\nНе глядя на меня, подошел к ларям, посмотрел, что мной сделано, и молча лег на пол.\r\n- Что же, ты видел ее? - спросил я.\n - Затем и ходил.\n - Ну так что же?\n - Ничего.\r\nБыло ясно - он не хотел говорить. Полагая, что такое настроение не продлится у него долго, я не стал надоедать ему вопросами.\r\nОн весь день молчал, только по необходимости бросая мне краткие слова, относящиеся к работе,\r\nрасхаживая по пекарне с понуренной головой и все с теми же туманными глазами, с какими пришел.\r\nВ нем точно погасло что-то; он работал медленно и вяло, связанный своими думами.\r\nНочью, когда мы уже посадили последние хлебы в печь и, из боязни передержать их, не ложились спать, он попросил меня:\r\n- Ну-ка, почитай про Стеньку что-нибудь. Так как описание пыток и казни всего более возбуждало его, я стал ему читать именно это место.\r\nОн слушал, неподвижно, растянувшись на полу кверху грудью, и, не мигая глазами, смотрел в закопченные своды потолка.\r\n- Вот и порешили с человеком, - медленно заговорил Коновалов. - А все-таки в ту пору можно было жить. Свободно.\r\nБыло куда податься. Теперь вот тишина и смиренство... ежели так со стороны посмотреть, совсем даже смирная жизнь теперь стала.\r\nКнижки, грамота... А все-таки человек без защиты живет и никакого призору за ним нет. Грешить ему запрещено, но не грешить невозможно.\r\n.. Потому на улицах-то порядок, а в душе - путаница. И никто никого не может понимать.\r\n- Ну так как же ты с Капитолиной-то? - спросил я.\n - А? - встрепенулся он. - С Капкой? Шабаш... - Он решительно махнул рукой.\r\n- Кончил, значит?\n - Я? Нет... она сама кончила.\r\n- Как?\n - Очень просто. Стала на свою точку и больше никаких... Все по-старому. Только раньше она не пила, а теперь пить стала... Ты вынь хлеб, а я буду спать.\r\nВ пекарне стало тихо. Коптила лампа, изредка потрескивала заслонка печи, и корки испеченного хлеба на полках тоже трещали.\r\nНа улице, против наших окон, разговаривали ночные сторожа. И еще какой-то странный звук порой доходил до слуха с улицы - не то где-то скрипела вывеска, не то кто-то стонал.\r\nЯ вынул хлебы, лег спать, но не спалось, и, прислушиваясь ко всем звукам ночи, я лежал, полузакрыв глаза.\r\nВдруг вижу, Коновалов бесшумно поднимается с полу, идет к полке, берет с нее книгу Костомарова, раскрывает ее и подносит к глазам.\r\nМне ясно видно его задумчивое лицо, я слежу, как он водит пальцем по строкам, качает головою, перевертывает страницу, снова пристально смотрит на нее, а потом переводит глаза на меня.\r\nЧто-то странное, напряженное и вопрошающее отражает от себя его задумчивое, осунувшееся лицо, и долго оно остается обращенным ко мне, новое для меня.\r\nЯ не мог сдержать своего любопытства и спросил его, что он делает.\r\n- А я думал, ты спишь... - смутился он; потом подошел ко мне, держа книгу в руке, сел рядом и, запинаясь, заговорил:\r\n- Я, видишь ли, хочу тебя спросить вот про что...\r\nНет ли книги какой-нибудь насчет порядков жизни? Поучения, как жить? Поступки бы нужно мне разъяснить, которые вредны, которые - ничего себе.\r\n.. Я, видишь ты, поступками смущаюсь своими.\r\n.. Который вначале мне кажется хорошим, в конце выходит плохим. Вот хоть бы насчет Капки.\r\n- Он перевел дух и продолжал просительно:- Так вот поищи-ка, нет ли книги насчет поступков? И прочитай мне.\r\nНесколько минут молчания...\n - Максим!..\n - А?\n - Как меня Капитолина-то раскрашивала!\r\n- Да ладно уж... Будет тебе...\n - Конечно, теперь уж ничего... А что, скажи мне... вправе она?..\r\nЭто был щекотливый вопрос, но, подумав, я отвечал на него утвердительно.\n - Вот и я тоже так полагаю... Вправе...- уныло протянул Коновалов и замолчал.\r\nОн долго возился на своей рогоже, постланной прямо на пол, несколько раз вставал, курил, садился под окно, снова ложился.\r\nПотом я заснул, а когда проснулся, его уже не было в пекарне, и он явился только к вечеру.\r\nКазалось, что весь он был покрыт какой-то пылью, и в его отуманенных глазах застыло что-то неподвижное. Кинув картуз на полку, он вздохнул и сел рядом со мной.\r\n- Ты где был?\n - Ходил Капку посмотреть.\n - Ну и что?\n - Шабаш, брат! Ведь я те говорил...\r\n- Ничего, видно, не поделаешь с этим народом...\r\n- попробовал было я рассеять его настроение и заговорил о могучей силе привычки и о всем прочем, что в этом случае было уместно. Коновалов упорно молчал, глядя в пол.\r\n- Нет, это что-о! Не в том сила! А просто я есть заразный человек... Не доля мне жить на свете...\r\nЯдовитый дух от меня исходит. Как я близко к человеку подойду, так сейчас он от меня и заражается.\r\nИ для всякого я могу с собой принести только горе...\r\nВедь ежели подумать - кому я всей моей жизнью удовольствие принес? Никому! А тоже, со многими людьми имел дело... Тлеющий я человек...\r\n- Это чепуха!..\n - Нет, верно..- убежденно кивнул он головой.\r\nЯ разубеждал его, но в моих речах он еще более черпал уверенности в своей непригодности к жизни...\r\nОн быстро и резко изменился. Стал задумчив, вял, утратил интерес к книге, работал уже не с прежней горячностью, молчаливо, необщительно.\r\nВ свободное время ложился на пол и упорно смотрел в своды потолка. Лицо у него осунулось, глаза утратили свой ясный детский блеск.\n - Саша, ты что? - спросил я его.\r\n- Запой начинается,- объяснил он.- Скоро я начну водку глушить... Внутри у меня жжет... вроде изжоги, знаешь.\r\n.. Пришло время.. Кабы не эта самая история, я бы, поди-ка, еще протянул сколько-нибудь.\r\nНу - ест меня это дело... Как так? Желал я человеку оказать добро - и вдруг... совсем несообразно! Да, брат, очень нужен для жизни порядок поступков.\r\n.\r\n.\r\nНеужто уж так и нельзя выдумать этакий закон, чтобы все люди действовали как один и друг друга понимать могли?\r\nВедь совсем нельзя жить на таком расстоянии один от другого! Неужто умные люди не понимают, что нужно на земле устроить порядок и в ясность людей привести?.\r\n. Э-эхма!\r\nПоглощенный думами о необходимости в жизни порядка, он не слушал моих речей. Я заметил даже, что он как бы стал чуждаться меня.\r\nОднажды, выслушав в сто первый раз мой проект реорганизации жизни, он рассердился на меня.\r\n- Ну тебя... Слыхал я это... Тут не в жизни дело, а в человеке... Первое дело - человек... понял? Ну, и больше никаких.\r\n.. Этак-то, по-твоему, выходит, что, пока там все это переделается, человек все-таки должен оставаться, как теперь.\r\nНет, ты его перестрой сначала, покажи ему ходы... Чтобы ему было и светло и не тесно на земле,- вот чего добивайся для человека. Научи его находить свою тропу...\r\nЯ возражал, он горячился или делался угрюмым и скучно восклицал:\n - Э, отстань!\r\nКак-то раз он ушел с вечера и не пришел ни ночью к работе, ни на другой день. Вместо него явился хозяин с озабоченным лицом и объявил:\r\n- Закутил Лексаха-то у нас. В \"Стенке\" сидит. Надо нового пекаря искать...\r\n- А может, оправится?!\n - Ну, как же, жди... Знаю я его...\r\nЯ пошел в \"Стенку\" - кабак, хитроумно устроенный в каменном заборе. Он отличался тем, что в нем не было окон и свет падал в него сквозь отверстие в потолке.\r\nВ сущности, это была квадратная яма, вырытая в земле и покрытая сверху тесом.\r\nВ ней пахло землей, махоркой и перегорелой водкой, ее наполняли завсегдатаи - темные люди.\r\nОни целыми днями торчали тут, ожидая закутившего мастерового для того, чтоб донага опить его.\r\nКоновалов сидел за большим столом, посредине кабака,\r\nв кругу почтительно и льстиво слушавших его шестерых господ в фантастически рваных костюмах, с физиономиями героев из рассказов Гофмана.\r\nПили пиво и водку, закусывали чем-то похожим на сухие комья глины...\r\n- Пейте, братцы, пейте, кто сколько может. У меня есть деньги и одежа... Дня на три хватит всего. Все пропью и... шабаш! Больше не хочу работать и жить здесь не хочу.\r\n- Город сквернейший, - сказал некто, похожий на Джона Фальстафа.\r\n- Работа? - вопросительно посмотрел в потолок другой и с изумлением спросил: - Да разве человек для этого на свет родился?\r\nИ все они сразу загалдели, доказывая Коновалову его право все пропить и даже возводя это право на степень непременной обязанности - именно с ними пропить.\r\n- А, Максим... и котомка с ним! - скаламбурил Коновалов, увидав меня. - Ну-ка, книжник и фарисей, - тяпни! Я, брат, окончательно спрыгнул с рельс.\r\nШабаш! Пропиться хочу до волос... Когда одни волосы на теле останутся - кончу. Вали и ты, а?\r\nОн еще не был пьян, только голубые глаза его сверкали возбуждением и роскошная борода,\r\nпадавшая на грудь ему шелковым веером, то и дело шевелилась - его нижняя челюсть дрожала нервной дрожью.\r\nВорот рубахи был расстегнут, на белом лбу блестели мелкие капельки пота, и рука, протянутая ко мне со стаканом пива, тряслась.\r\n- Брось, Саша, уйдем отсюда, - сказал я, положив ему руку на плечо.\r\n- Бросить?.. - Он засмеялся. - Кабы ты лет на десять раньше пришел ко мне да сказал это, - может, я и бросил бы. А теперь я уж лучше не брошу...\r\nЧего мне делать? Ведь я чувствую, все чувствую, всякое движение жизни...\r\nно понимать ничего не могу и пути моего не знаю... Чувствую - и пью, потому что больше мне делать нечего... Выпей!\r\nЕго компания смотрела на меня с явным неудовольствием, и все двенадцать глаз измеряли мою фигуру далеко не миролюбиво.\r\nБедняги боялись, что я уведу Коновалова - угощение, которое они ждали, быть может, целую неделю.\r\n- Братцы! Это мой товарищ, - ученый, черт его возьми! Максим, можешь ты здесь прочитать про Стеньку?.. Ах, братцы, какие книги есть на свете! Про Пилу.\r\n.. Максим, а?.. Братцы, не книга это, а кровь и слезы. А... ведь Пила-то - это я? Максим!.. И Сысойка - я... Ей-богу! Вот и объяснилось!\r\nОн широко открытыми глазами, с испугом в них, смотрел на меня, и нижняя его губа странно дрожала.\r\nКомпания не особенно охотно очистила мне место за столом. Я сел рядом с Коноваловым, как раз в момент, когда он хватил стакан пива пополам с водкой.\r\nЕму, очевидно, хотелось как можно скорее оглушить себя этой смесью.\r\nВыпив, он взял с тарелки кусок того, что казалось глиной, а было вареным мясом, посмотрел на него и бросил через плечо в стену кабака.\r\nКомпания вполголоса урчала, как стая голодных собак.\r\n- Потерянный я человек... Зачем меня мать на свет родила? Ничего неизвестно... Темь!.. Теснота!.. Прощай, Максим, коли ты не хочешь пить со мной. В пекарню я не пойду.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Воскресение автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Так думал Топоров, не соображая того, что ему казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и теперь находятся такие жестокие люди, каков и был он, Топоров,\r\nкоторые, просветившись, употребляют свой свет не на то, на что они должны бы употреблять его,\r\n- на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем.\r\nВ то время как Нехлюдов вошел в его приемную, Топоров в кабинете своем беседовал с монахиней-игуменьей, бойкой аристократкой,\r\nкоторая распространяла и поддерживала православие в Западном крае среди насильно пригнанных к православию униатов.\r\nЧиновник по особым поручениям, дежуривший в приемной, расспросил Нехлюдова об его деле и, узнав,\r\nчто Нехлюдов взялся передать прошение сектантов государю, спросил его, не может ли он дать просмотреть прошение.\r\nНехлюдов дал прошение, и чиновник с прошением пошел в кабинет.\r\nМонахиня в клобуке, с развевающимся вуалем и тянущимся за ней черным шлейфом,\r\nсложив белые с очищенными ногтями руки, в которых она держала топазовые четки, вышла из кабинета и прошла к выходу.\r\nНехлюдова все еще не приглашали 4 войти. Топоров читал прошение и покачивал головой. Он был неприятно удивлен, читая ясно и сильно написанное прошение.\r\n\"Если только оно попадет в руки государя, оно может возбудить неприятные вопросы и недоразумения\", - подумал он, дочитав прошение.\r\nИ, положив его на стол, позвонил и приказал просить Нехлюдова.\r\nОн помнил дело этих сектантов, у него было уже их прошение. Дело состояло в том, что отпавших от православия христиан увещевали, а потом отдали под суд, но суд оправдал их.\r\nТогда архиерей С губернатором решили на основании незаконности брака разослать мужей, жен и детей в разные места ссылки.\r\nВот эти-то отцы и жены и просили, чтобы их не разлучали. Топоров вспомнил об этом деле, когда оно в первый раз попало к нему.\r\nИ тогда он колебался, не прекратить ли его.\r\nНо вреда не могло быть никакого от утверждения распоряжения о том, чтобы разослать в разные места членов семей этих крестьян;\r\nоставление же их на местах могло иметь дурные последствия на остальное население в смысле отпадения их от православия,\r\nпритом же это показывало усердие архиерея, и потому он дал ход делу так, как оно было направлено.\r\nТеперь же с таким защитником, как Нехлюдов, имевшим связи в Петербурге,\r\nдело могло быть представлено государю как нечто жестокое или попасть в заграничные газеты, и потому он тотчас же принял неожиданное решение.\r\n- Здравствуйте, - сказал он с видом очень занятого человека, стоя встречая Нехлюдова и тотчас же приступая к делу.\r\n- Я знаю это дело. Как только я взглянул на имена, я вспомнил об этом несчастном деле, - сказал он, взяв в руки прошение и показывая его Нехлюдову.\r\n- И я очень благодарен вам, что вы напомнили мне о нем.\r\nЭто губернские власти переусердствовали... - Нехлюдов молчал, с недобрым чувством глядя на неподвижную маску бледного лица.\r\n- И я сделаю распоряженье, чтобы эта мера была отменена и люди эти водворены на место жительства.\r\n- Так что я могу не давать ходу этому прошению? - сказал Нехлюдов.\r\n- Вполне. Я вам обещаю это, - сказал он с особенным ударением на слове \"я\", очевидно вполне уверенный, что его честность, его слово были самое лучшее ручательство.\r\n- Да лучше всего я сейчас напишу. Потрудитесь присесть.\r\nОн подошел к столу и стал писать.\r\nНехлюдов, не садясь, смотрел сверху на этот узкий плешивый череп, на эту с толстыми синими жилами руку, быстро водящую пером,\r\nи удивлялся, зачем делает то, что он делает, и так озабоченно делает, этот ко всему, очевидно, равнодушный человек.\r\nЗачем?..\r\n- Так вот-с, - сказал Топоров, запечатывая конверт, - объявите это вашим клиентам, - прибавил он, поджимая губы в виде улыбки.\r\n- За что же эти люди страдали? - сказал Нехлюдов, принимая конверт.\n Топоров поднял голову и улыбнулся, как будто вопрос Нехлюдова доставлял ему удовольствие.\r\n- Этого я вам не могу сказать.\r\nМогу сказать только то, что интересы народа, охраняемые нами, так важны,\r\nчто излишнее усердие к вопросам веры не так страшно и вредно, как распространяющееся теперь излишнее равнодушие к ним.\r\n- Но каким же образом во имя религии нарушаются самые первые требования добра - разлучаются семьи...\r\nТопоров все так же снисходительно улыбался, очевидно находя милым то, что говорил Нехлюдов.\r\nЧто бы ни сказал Нехлюдов, Топоров все нашел бы милым и односторонним с высоты того, как он думал, широкого государственного положения, на котором он стоял.\r\n- С точки зрения частного человека, это может представляться так, - сказал он, - но с государственной точки зрения представляется несколько иное.\r\nВпрочем, мое почтение, - сказал Топоров, наклоняя голову и протягивая руку.\r\nНехлюдов пожал ее и молча поспешно вышел, раскаиваясь в том, что он пожал эту руку.\r\n\"Интересы народа, - повторил он слова Топорова. - Твои интересы, только твои\", - думал он, выходя от Топорова.\r\nИ мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость,\r\nподдерживающих веру и воспитывающих народ, - от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином,\r\nи малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение,\r\nи тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно было получить нужные сведения,\r\nи сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции,\r\n- Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому,\r\nчто эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.\r\nА этому мешала и баба, торговавшая без патента, и вор, шляющийся по городу, и Лидия с прокламациями, и сектанты, разрушающие суеверия, и Гуркевич с конституцией.\r\nИ потому Нехлюдову казалось совершенно ясно, что все эти чиновники, начиная от мужа его тетки, сенаторов и Топорова, до всех тех маленьких, чистых и корректных господ,\r\nкоторые сидели за столами в министерствах, - нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы устранить всех опасных.\r\nТак что не только не соблюдалось правило о прощении десяти виновных для того, чтобы не обвинить невинного, а, напротив, так же, как для того,\r\nчтобы вырезать гнилое, приходится захватить свежего, - устранялись посредством наказания десять безопасных для того, чтобы устранить одного истинно опасного.\r\nТакое объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова колебаться в признании его.\r\nНе может же быть, чтобы такое сложное явление имело такое простое и ужасное объяснение, не могло же быть, чтобы все те слова о справедливости, добре, законе, вере, боге и т.\r\nп. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость.\r\nXXVIII\r\nНехлюдов уехал бы в тот же день вечером, но он обещал Mariette быть у нее в театре, и хотя он знал,\r\nчто этого не надо было делать, он все-таки, кривя перед самим собой душой, поехал, считая себя обязанным данным словом.\r\n\"Могу ли я противостоять этим соблазнам? - не совсем искренно думал он. - Посмотрю в последний раз\".\r\nПереодевшись во фрак, он приехал ко второму акту вечной \"Dame aux camelias\" {\"Дамы с камелиями\" (франц.\r\n).}, в которой приезжая актриса еще по-новому показывала, как умирают чахоточные женщины.\r\nТеатр был полон, и бенуар Mariette тотчас же, с уважением к тому лицу, кто спросил про него, указали Нехлюдову.\r\nВ коридоре стоял ливрейный лакей и, как знакомому, поклонился и отворил ему дверь.\r\nВсе ряды противоположных лож с сидящими и стоящими за ними фигурами и близкие спины, и седые, полуседые, лысые, плешивые и помаженные,\r\nзавитые головы сидевших в партере - все зрители были сосредоточены в созерцании нарядной,\r\nв шелку и кружевах, ломавшейся и ненатуральным голосом говорившей монолог худой, костлявой актрисы.\r\nКто-то шикнул, когда отворилась дверь, и две струи холодного и теплого воздуха пробежали по лицу Нехлюдова.\r\nВ ложе была Mariette и незнакомая дама в красной накидке и большой, грузной прическе и двое мужчин:\r\nгенерал, муж Mariette, красивый, высокий человек с строгим, непроницаемым горбоносым лицом и военной, ватой и крашениной подделанной высокой грудью,\r\nи белокурый плешивый человек с пробритым с фосеткой подбородком между двумя торжественными бакенбардами.\r\nMariette, грациозная, тонкая, элегантная, декольте, с своими крепкими мускулистыми плечами, спускающимися покато от шеи, на соединении которой с плечами чернела родинка,\r\nтотчас же оглянулась и, указывая Нехлюдову веером на стул сзади себя, приветственно-благодарно и, как ему показалось, многозначительно улыбнулась ему.\r\nМуж ее спокойно, как все он делал, взглянул на Нехлюдова и наклонил голову.\r\nТак и видно в нем было - в его позе, его взгляде, которым он обменялся с женою, - властелин, собственник красивой жены.\r\nКогда кончился монолог, театр затрещал от рукоплесканий. Mariette встала и, сдерживая шуршащую шелковую юбку, вышла в заднюю часть ложи и познакомила мужа с Нехлюдовым.\r\nГенерал не переставая улыбался глазами и, сказав, что он очень рад, спокойно и непроницаемо замолчал.\r\n- Мне нынче ехать надо, но я обещал вам, - сказал Нехлюдов, обращаясь к Mariette.\r\n- Если вы меня не хотите видеть, то увидите удивительную актрису, - отвечая на смысл его слов, сказала Mariette.\r\n- Не правда ли, как она хороша была в последней сцене? - обратилась она к мужу.\r\nМуж наклонил голову.\n - Это не трогает меня, - сказал Нехлюдов. - Я так много видел нынче настоящих несчастий, что...\r\n- Да садитесь, расскажите.\n Муж прислушивался и иронически все больше и больше улыбался глазами.\r\n- Я был у той женщины, которую выпустили и которую держали так долго; совсем разбитое существо.\n - Это та женщина, о которой я тебе говорила, - сказала Mariette мужу.\r\n- Да, я очень рад был, что ее можно было освободить, - спокойно сказал он, кивая головой и совсем уже иронически, как показалось Нехлюдову, улыбаясь под усами. - Я пойду курить.\r\nНехлюдов сидел, ожидая, что Mariette скажет ему то что-то, что она имела сказать ему, но она ничего не сказала ему и даже не искала сказать,\r\nа шутила и говорила о пьесе, которая, она думала, должна была особенно тронуть Нехлюдова.\r\nНехлюдов видел, что ей и не нужно было ничего сказать ему, но нужно было только показаться ему во всей прелести своего вечернего туалета,\r\nс своими плечами и родинкой, и ему было и приятно и гадко в одно и то же время.\r\nТот покров прелести, который был прежде на всем этом, был теперь для Нехлюдова не то что снят, но он видел, что было под покровом.\r\nГлядя на Mariette, он любовался ею, но знал, что она лгунья, которая живет с мужем, делающим свою карьеру слезами и жизнью сотен и сотен людей, и ей это совершенно все равно,\r\nи что все, что она говорила вчера, было неправда, а что ей хочется - он не знал для чего, да и она сама не знала - заставить его полюбить себя.\r\nИ ему было и привлекательно и противно. Он несколько раз собирался уйти, брался за шляпу и опять оставался.\r\nНо, наконец, когда муж, с запахом табаку на своих густых усах, вернулся в ложу и покровительственно-презрительно взглянул на Нехлюдова,\r\nкак будто не узнавая его, Нехлюдов, не дав затвориться двери, вышел в коридор и, найдя свое пальто, ушел из театра.\r\nКогда он возвращался домой по Невскому, он впереди себя невольно заметил высокую, очень хорошо сложенную и вызывающе нарядно одетую женщину,\r\nкоторая спокойно шла по асфальту широкого тротуара, и на лице ее и во всей фигуре видно было сознание своей скверной власти.\r\nВсе встречающие и обгоняющие эту женщину оглядывали ее. Нехлюдов шел скорее ее и тоже невольно заглянул ей в лицо.\r\nЛицо, вероятно подкрашенное, было красиво, и женщина улыбнулась Нехлюдову, блеснув на него глазами.\r\nИ странное дело, Нехлюдов тотчас же вспомнил о Mariette, потому что испытал то же чувство влеченья и отвращения, которое он испытывал в театре.\r\nПоспешно обогнав ее, Нехлюдов, рассердившись на себя, повернул на Морскую и, выйдя на набережную, стал, удивляя городового, взад и вперед ходить там.\r\n\"Так же и та в театре улыбнулась мне, когда я вошел, - думал он, - и тот же смысл был в той и в этой улыбке.\r\nРазница только в том, что эта говорит просто и прямо: \"Нужна я тебе - бери меня.\r\nНе нужна - проходи мимо\". Та же притворяется, что она не об этом думает, а живет какими-то высшими, утонченными чувствами, а в основе то же.\r\nЭта по крайней мере правдива, а та лжет. Мало того, эта нуждой приведена в свое положение, та же играет, забавляется этой прекрасной, отвратительной и страшной страстью.\r\nЭта, уличная женщина, - вонючая, грязная вода, которая предлагается тем, у кого жажда сильнее отвращения; та, в театре, - яд, который незаметно отравляет все, во что попадает.\r\n- Нехлюдов вспомнил свою связь с женой предводителя, и на него нахлынули постыдные воспоминания.\r\n- Отвратительна животность зверя в человеке, - думал он, - но когда она в чистом виде,\r\nты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли, или устоял, ты остаешься тем, чем был;\r\nно когда это же животное скрывается под мнимо эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения,\r\nтогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного.\r\nТогда это ужасно\".\r\nНехлюдов видел это теперь так же ясно, как он ясно видел дворцы, часовых, крепость, реку, лодки, биржу.\r\nИ как не было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь, а был неясный, невеселый,\r\nнеестественный свет без своего источника, так и в душе Нехлюдова не было больше дающей отдых темноты незнания.\r\nВсе было ясно Ясно было, что все то, что считается важным и хорошим, все это ничтожно или гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые,\r\nвсем привычные, не только не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею тою прелестью, которую только могут придумать люди.\r\nНехлюдову хотелось забыть это, не видать этого, но он уже не мог не видеть.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 1 Полный курс лекций по русской истории, часть 1 автора Платонов С",
"role": "user"
},
{
"content": "Ученые Исторические Общества начинают основываться и в провинции, например: Одесское Общество Истории и Древностей, губернские ученые архивные комиссии.\r\nПроявляется и деятельность отдельных лиц: частные собрания Муханова, кн. Оболенского, Федотова-Чеховского, Н. П. Лихачева и др. заключают в себе очень ценные материалы.\r\nС 30-х и 40-х годов в наших журналах начинают печататься материалы для истории, являются даже журналы, специально посвященные русской истории, например:\r\nРусский Архив, Русская Старина и др.\r\nПерейдем к характеристике отдельных видов исторического материала и прежде всего остановимся на источниках летописного типа,\r\nи в частности на летописи, так как ей, главным образом, мы обязаны знакомством с древнейшей историей Руси.\r\nНо для того, чтобы изучать летописную литературу, надобно знать употребительные в ней термины.\r\nВ науке \"летописью\" называется погодный рассказ о событиях, местами краткий, местами более подробный, всегда с точным указанием лет.\r\nЛетописи наши сохранились в огромном количестве экземпляров или списков XIV--XVIII вв.\r\nПо месту и времени составления и по содержанию летописи делятся на разряды (есть Новгородские, Суздальские, Киевские, Московские).\r\nСписки летописи одного разряда разнятся между собою не только в словах и выражениях,\r\nно даже и в самом выборе известий, и часто в одном из списков известного разряда есть событие, которого нет в другом;\r\nвследствие этого списки делятся на редакции или изводы.\r\nРазличия в списках одного разряда и навели наших историков на мысль, что летописи наши суть сборники и что их первоначальные источники не дошли до нас в чистом виде.\r\nВпервые эта мысль была выражена П. М.\r\nСтроевым еще в 20-х годах в его предисловии к \"Софийскому Временнику\".\r\nДальнейшее знакомство с летописями привело окончательно к убеждению, что летописи, которые нам известны, представляют своды известий и сказаний, компиляции из нескольких трудов.\r\nИ теперь в науке господствует мнение, что даже древнейшие летописи суть компилятивные своды.\r\nТак, летопись Нестора есть свод ХII в., Суздальская летопись -- свод XIV века, Московские -- своды XVI и XVII вв. и т. д.\r\nЗнакомство с летописной литературой начнем с так называемой летописи Нестора, которая начинается рассказом о расселении племен после потопа, а кончается около 1110 г.\r\n;\r\nзаглавие ее таково: \"Се повести временных лет (в иных списках прибавлено:\r\nчерноризца Федосьева Печорского монастыря) откуда есть пошла Русская земля, кто в Киев пача первые княжити, и откуда Русская земля стала есть\".\r\nТаким образом по заглавию мы видим, Что автор обещает сказать только следующее: кто первый стал княжить в Киеве и откуда произошла русская земля.\r\nСамая история этой земли не обещана и между тем она ведется до 1110 г. После этого года мы читаем в летописи следующую приписку:\r\nИгумен Селивестр Святого Михаила, написав книги си летописец, надеяся от Бога милость приняти, при князе Володимире княжащю ему в Киеве, а мне то время игуменящу у Св.\r\nМихаила в 6624, индикта 9 лета (т.е. в 1116 г.).\r\nТаким образом выходит, что автором летописного свода был Сильвестр, по другим же данным не Сильвестр, игумен Выдубицкого монастыря,\r\nнаписал летопись, известную под названием \"Повести временных лет\", а монах Печерского монастыря Нестор;\r\nеще Татищев приписывал ее Нестору.\r\nВ древнем \"Патерике Печерском\" мы читаем рассказ о том, что Нестор пришел в монастырь, к Феодосию, 17 лет был им пострижен, писал летопись и умер в монастыре.\r\nВ летописи же под 1051 г.\r\nв рассказе о Феодосии летописец говорит о себе: \"К нему же (Феодосию) и аз приидох худый и прият мя лет ми сушу семнадцати\". Далее, под 1074 г.\r\nлетописец передает рассказ о великих подвижниках Печерских и по поводу их подвигов говорит, что многое он слышал от монахов, а другое \"и самовидец бых\".\r\nПод 1091 г. летописец от своего лица рассказывает о том, как при нем и даже с его участием печерская братия перенесла на новое место мощи св.\r\nФеодосия; в рассказе этом летописец называет себя \"рабом и учеником\" Феодосия. Под 1093 г.\r\nследует рассказ о нападении половцев на Киев и о взятии ими Печерского монастыря, рассказ целиком веденный в 1-м лице; затем под 1110 г.\r\nмы находим вышеприведенную приписку Сильвестра игумена не Печерского, а Выдубицкого монастыря.\r\nНа том основании, что автор летописи говорит о себе, как о печерском монахе, и ввиду того, что известия, посторонние летописи,\r\nназывают в Печерском монастыре летописцем монаха Нестора, Татищев так уверенно приписывал летопись до 1110 г.\r\nНестору, -- а Сильвестра считал только переписчиком ее.\r\nМнение Татищева встретило поддержку в Карамзине, но с тою лишь разницею, что первый думал, что Нестор довел летопись только до 1093 г., а второй -- до 1110-го.\r\nТаким образом вполне установилось мнение, что летопись принадлежала перу одного лица из Печерской братии, составлявшего ее вполне самостоятельно.\r\nНо Строев, при описании рукописей графа Толстого, открыл греческую хронику Георгия Мниха (Амартола), которая местами оказалась дословно схожею с введением к летописи Нестора.\r\nТакой факт осветил этот вопрос с совершенно новой стороны, явилась возможность указать и изучить источники летописи.\r\nСтроев первый и намекнул, что летопись есть не что иное, как свод разного историко-литературного материала.\r\nАвтор ее действительно сводил и греческие хроники и русский материал: краткие монастырские записи, народные предания и т.\r\nд. Мысль, что летопись есть компилятивный сборник, должна была вызвать новые изыскания. Многие историки занялись исследованием достоверности и состава летописи.\r\nЭтому вопросу посвящал свои ученые статьи и Каченовский. Он пришел к тому выводу, что первоначальная летопись составлена не Нестором и вообще нам не известна.\r\nИзвестные нам летописи, по словам Каченовского, суть \"сборники XIII или даже XIV столетия, коих источники большею частью нам неизвестны\".\r\nНестор, по своему образованию, живя в эпоху общей грубости, не мог составить ничего подобного дошедшей до нас обширной летописи;\r\nему могли принадлежать только те вставленные в летопись \"монастырские записки\", в которых он, как очевидец, повествует о жизни своего монастыря в XI в.\r\nи говорит о самом себе. Мнение Каченовского вызвало основательные возражения со стороны Погодина.\r\n(См. \"Исследования, замечания и лекции\" Погодина, т. I, М. 1846.) Погодин утверждает, что если мы не сомневаемся в достоверности летописи начиная с XIV в.\r\n, то не имеем основания сомневаться и в показаниях летописи о первых веках.\r\nИдя от достоверности позднейшего рассказа летописи, Погодин восходит все в большую и большую древность и доказывает,\r\nчто и в древнейшие века летопись совершенно верно изображает события и состояния гражданственности.\r\nСкептические взгляды на летопись Каченовского и его учеников вызвали в защиту летописи книгу Буткова (\"Оборона летописи русской\", М.\r\n1840) и статьи Кубарева (\"Нестор\" и о \"Патерике Печерском\").\r\nТрудами этих трех лиц, Погодина, Буткова и Куба-рева, утвердилась в 40-х годах мысль, что именно Нестору, жившему в XI в., принадлежит древнейший летописный свод.\r\nНо в 50-х годах это убеждение стало колебаться. Трудами П. С. Казанского (статьи во Временнике Московского Общества Истории и Древностей), Срезневского (\"Чтения о древн.\r\nрусск. летописях\"), Сухомлинова (\"О древн. русской летописи, как памятнике литературном\"), Бестужева-Рюмина (\"О составе древнерусских летописей до XIV\"), А. А.\r\nШахматова (статьи в научных журналах и громадное по объему и очень важное по ученому значению исследование \"Розыскания о древнейших русских летописных сводах\", вышедшее в 1908 г.\r\n) вопрос о летописи был поставлен иначе: к исследованию ее были привлечены новые историко-литературные материалы (несомненно принадлежащие Нестору жития и проч.\r\n) и приложены новые приемы.\r\nКомпилятивный, сводный характер летописи был установлен вполне, источники свода были указаны очень определенно; сличение трудов Нестора с показаниями летописи обнаружило противоречия.\r\nВопрос о роли Сильвестра, как собирателя летописного свода, стал серьезнее и сложнее, чем был раньше.\r\nВ настоящее время первоначальную летопись ученые представляют себе, как свод нескольких литературных произведений,\r\nсоставленных разными лицами, в разное время, из разнообразных источников.\r\nЭти отдельные произведения в начале XII в. были не раз соединяемы в один литературный памятник, между прочим, тем самым Сильвестром, который подписал свое имя.\r\nВнимательное изучение первоначальной летописи и позволило наметить в ней весьма многие составные части, или точнее, самостоятельные литературные произведения.\r\nИз них всего заметнее и важнее:\r\nво-первых, собственно \"Повесть временных лет\" -- рассказ о расселении племен после потопа, о происхождении и расселении племен славянских, о делении славян русских на племена,\r\nо первоначальном быте русских славян и о водворении на Руси варяжских князей (только к этой первой части летописного свода и может относиться заглавие свода, приведенное выше:\r\n\"Се повести временных лет и проч.\r\n\"); во-вторых, обширный рассказ о крещении Руси, составленный неизвестным автором, вероятно, в начале XI в.\r\n, и, в-третьих, летопись о событиях XI в., которую приличнее всего назвать Киевской первоначальной летописью.\r\nВ составе этих трех произведений, образовавших свод, и особенно в составе первого и третьего из них, можно заметить следы других, более мелких литературных произведений,\r\n\"отдельных сказаний\", и, таким образом, можно сказать, что наш древний летописный свод есть компиляция, составленная из компиляций, -- настолько сложен его внутренний состав.\r\nЗнакомясь с известиями Лаврентьевского списка, древнейшего из тех, которые содержат в себе так назыв.\r\nНестерову летопись (он написан монахом Лаврентием в Суздале в 1377 г.), мы замечаем, что за 1110 г.\r\n, за летописью первоначальной, в Лаврентьевском списке идут известия, по преимуществу относящиеся к северо-восточной Суздальской Руси; значит, здесь мы имеем дело с летописью местной.\r\nИпатьевский список (XIV--XV вв.\r\n) за первоначальной летописью дает нам очень подробный рассказ о событиях киевских, а затем внимание летописи сосредоточивается на событиях в Галиче и Волынской земле;\r\nи здесь, стало быть, мы имеем дело с местными же летописями.\r\nЭтих местных областных летописей дошло до нас очень много.\r\nВиднейшее место между ними занимают летописи Новгородские (их несколько редакций и есть очень ценные) и Псковские, доводящие свой рассказ до XVI, даже XVII в.\r\nНемалое значение имеют и летописи Литовские, дошедшие в разных редакциях и освещающие историю Литвы и соединенной с ней Руси в XIV и XV вв.\r\nС XV в. являются попытки собрать в одно целое исторический материал, разбросанный в этих местных летописях.\r\nТак как эти попытки совершались в эпоху Московского государства и часто официальными средствами правительства,\r\nто они слывут под именем Московских сводов или Московских летописей, тем более, что дают обильный материал именно для Московской истории.\r\nИз этих попыток более ранняя -- Софийский Временник (две редакции), который соединяет известия Новгородских летописей с известиями Киевской,\r\nСуздальской и других местных летописей, дополняя этот материал отдельными сказаниями исторического характера.\r\nСофийский временник относится к XV в.\r\nи представляет собою чисто внешнее соединение нескольких летописей, соединение под определенным годом всех относящихся к последнему данных безо всякой их переработки.\r\nТакой же характер простого соединения материала из всех доступных составителю летописей имеет Воскресенская летопись, возникшая в начале XVI в.\r\nВоскресенский свод сохранил до нас в чистом виде массу ценных известий по истории удельной и московской эпох,\r\nпочему и может быть назван самым богатым и надежным источником для изучения XIV--XV вв.\r\nИной характер имеют Степенная книга (составленная лицами, близкими к митрополиту Макарию, XVI в.) и Никоновская летопись с Новым Летописцем (XVI--XVII вв.).\r\nПользуясь тем же материалом, как и прежде названные своды, эти памятники дают нам этот материал в переработанном виде,\r\nс риторикой в языке, с известными тенденциями в освещении фактов.\r\nЭто первые попытки обработки исторического материала, вводящие нас уже в историографию. Позднейшее русское летописание пошло в Московском государстве двумя путями.\r\nС одной стороны, оно стало официальным делом, -- при дворе московском записывались погодно дворцовые и политические события (летописи времени Грозного, напр.\r\n:\r\nАлександро-Невская, Царственная книга и вообще последние части Московских сводов, -- Никоновского, Воскресенского, Львовского),\r\nа с течением времени и самый тип летописей стал изменяться, они стали заменяться так называемыми разрядными книгами.\r\nС другой стороны, в разных местностях Руси стали являться летописи строго местного, областного, даже городского характера,\r\nв большинстве лишенные значения для политической истории (таковы Нижегородская, Двинская, Угличская и др.\r\n; таковы до некоторой степени и Сибирские).\r\nС XVI в., рядом с летописями, возникает новый вид исторических произведений: это -- Хронографы или обзоры истории всемирной (точнее, библейской, византийской, славянской и русской).\r\nПервая редакция хронографа была составлена в 1512 г., преимущественно на основании греческих источников с дополнительными сведениями по русской истории.\r\nОна принадлежала псковскому \"старцу Филофею\". В 1616--1617 гг. был составлен хронограф 2-й редакции.\r\nЭто произведение интересно в том отношении, что более древние события изображает на основании первой редакции хронографа, а русские -- начиная с XVI, XVII вв.\r\n-- описывает заново, самостоятельно.\r\nАвтор его несомненно обладает литературным талантом и, кто хочет ознакомиться с древнерусской риторикой в ее удачных образцах,\r\nдолжен прочитать статьи по русской истории в этом хронографе.\r\nВ XVII в. московское общество начинает проявлять особенную склонность к хронографам, которые растут в большом количестве.\r\nПогодин в свою библиотеку собрал их до 50 экземпляров; нет сколько-нибудь крупного собрания рукописей, где бы их не считали десятками.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Станюкович К",
"role": "user"
},
{
"content": "- Ты, Матросик? - удивленно воскликнул капитан, невольно оглядывая маленькую, тщедушную на вид фигурку Матросика.\r\n- Точно так, вашескобродие.\n - Куда тебе!.. Ты сейчас же утонешь!\r\n- Не извольте беспокоиться, вашескобродие… Я к воде способен. Плаваю, вашескобродие!\n - И хорошо?\r\n- Порядочно, вашескобродие! - скромно ответил Матросик, бывший превосходным пловцом.\r\n- Но ты знаешь, чем рискуешь?\n - Точно так, вашескобродие!\n - И все-таки желаешь?\n - Буду стараться, вашескобродие! Как для людей не постараться! - просто прибавил он.\r\n- Ты будешь нашим спасителем, если подашь конец… От имени всех спасибо тебе, Матросик! - проговорил взволнованно капитан.\r\nМатросик разделся догола, одел пробковый пояс и обвязался концом.\r\nКогда все было готово, он низко поклонился всем и дрогнувшим голосом произнес:\n - Прощайте, братцы!\r\n- Прощай, Матросик!\n Все смотрели на него как на обреченного.\n Он бросился в волны.\r\n____________________\n\n V\r\nВсе бинокли и подзорные трубы были устремлены на бесстрашного пловца. Голова его в виде черной точки то показывалась на гребнях, то исчезала между волнами.\r\n- Молодец! Хорошо плывет! - говорил про себя капитан, не отрывая глаз от бинокля.\r\nДействительно, Матросик плыл хорошо, подгоняемый попутной волной… Уже близко. Несколько размахов - и он у берега. Арабы ему что-то кричат, указывая вправо от взятого им направления.\r\nНо он ничего не понимает, довольный и радостный, что сейчас доплывет, укрепит к берегу конец и люди будут спасены.\r\nНо вдруг набежавшая волна с силой бросает Матросика, и он всей грудью ударяется о прибрежный острый камень.\r\nУжасная боль и слабость мгновенно охватывают его. К нему подбегают арабы, и он им указывает на конец уже потускневшими глазами.\r\nСмерть Матросика была почти моментальная.\n\n ____________________\n\n VI\n\n Арабы вытащили труп Матросика на песок и стали вытягивать конец.\r\nЧерез полчаса за одну из скал, правее, был прикреплен канат, и по этому канату стали переправляться с «Жемчуга» люди.\r\nК полудню ветер заметно стих, так что возможно было продолжать переправу при помощи каната на шлюпках.\r\nКогда все переправились на пустынный берег, капитан, указывая на труп маленького чернявого Матросика, сказал:\r\n- Вот кто пожертвовал собою, чтобы спасти нас, братцы!\n И, обнажив голову, приложился к покойнику.\r\nВсе крестились и отдавали последнее целование Матросику.\n А в это время «Жемчуг» исчезал под волнами.\r\nКонстантин Михайлович Станюкович.\n Куцый\n Из цикла «Морские рассказы»\n\n -\r\nКнига: К.М.Станюкович. «Морские рассказы»\n Издательство «Юнацтва», Минск, 1981\n Художник Е.А.Игнатьев\r\nOCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 16 декабря 2001\n -\n\n ____________________\n\n I\r\nВ роскошное, раннее тропическое утро на Сингапурском рейде, где собралась русская эскадра Тихого океана, плававшая в 60-х годах, новый старший офицер, барон фон дер Беринг, худощавый,\r\nдолговязый и необыкновенно серьезный блондин лет тридцати пяти, в первый раз обходил,\r\nв сопровождении старшего боцмана Гордеева, корвет «Могучий», заглядывая во все, самые сокровенные, его закоулки.\r\nБарон только вчера вечером перебрался на «Могучий», переведенный с клипера «Голубь» по распоряжению адмирала, и теперь знакомился с судном.\r\nНесмотря на желание педантичного барона в качестве «новой метлы» к чему-нибудь да придраться, это оказалось решительно невозможным.\r\n«Могучий», находившийся в кругосветном плавании уже два года, содержался в образцовом порядке и сиял сверху донизу умопомрачающей чистотой.\r\nНедаром же прежний старший офицер, милейший Степан Степанович, назначенный командиром одного из клиперов, - любимый и офицерами и матросами, - клал всю свою добрую,\r\nбесхитростную душу на то, чтобы «Могучий» был, как выражался Степан Степанович, «игрушкой», которой мог бы любоваться всякий понимающий дело моряк.\r\nИ действительно, «Могучим» любовались во всех портах, которые он посещал.\r\nОбходя медлительной, несколько развалистой походкой нижнюю жилую палубу, барон Беринг вдруг остановился на кубрике и вытянул свой длинный белый указательный палец,\r\nна котором блестел перстень с фамильным гербом старинного рода курляндских баронов Беринг.\r\nПалец этот указывал на лохматого крупного рыжего пса, сладко дремавшего, вытянув свою неказистую, далеко не породистую морду, в укромном и прохладном уголке матросского помещения.\r\n- Это что такое? - внушительно и строго спросил барон после секунды-другой торжественного молчания.\r\n- Собака, ваше благородие! - поспешил ответить боцман, подумавший, что старший офицер не разглядел в полутемноте кубрика собаки и принял ее за что-нибудь другое.\r\n- Ду-рак! - спокойно, не повышая голоса, отчеканил барон. - Я сам вижу, что это собака, а не швабра.\r\nЯ спрашиваю: почему собака здесь? Разве можно на военном судне держать собак! Чья это собака?\r\n- Конвертская, ваше благородие!\r\n- Боцман… Как твоя фамилия?\n - Гордеев, ваше благородие!\r\n- Боцман Гордеев! Выражайся яснее; я тебя не понимаю.\r\nЧто значит: корветская собака?\r\n- продолжал барон все тем же медленным, тихим и нудящим голосом, произнося слова с тою отчетливостью,\r\nс какою говорят русские немцы, и останавливая на лице боцмана свои большие, светлые и холодные голубые глаза.\r\nПожилой боцман, которого до сих пор все, кажется, отлично понимали, за исключением разве тех случаев,\r\nкогда он, случалось, возвращался с берега пьяный вдрызг, недоумевая смотрел в бесстрастное, белое,\r\nотливавшее румянцем, безусое, продолговатое лицо, опушенное рыжеватыми бакенбардами в виде котлет, и, видимо,\r\nудрученный этим назойливым допросом, вместо ответа, ожесточенно заморгал своими маленькими серыми глазами.\r\n- Так какая же это корветская собака?\r\n- Матросская, значит, обчая, ваше благородие! - объяснил с угрюмым видом боцман и в то же время сердито подумал: «Не понимаешь, что ли, долговязый!»\r\nНо «долговязый», казалось, не понимал и сказал:\n - Что ты мне вздор рассказываешь!.. У каждой собаки должен быть хозяин.\r\n- То-то у ей нет, ваше благородие. Она приблудная.\n - Какая? - переспросил барон, видимо не зная значения этого слова.\r\n- Приблудная, ваше благородие. В Кронштадте увязалась за одним нашим матросиком и явилась на конверт, когда он вооружался в гавани.\r\nС той поры Куцый и ходит с нами. Так его назвали по причине хвоста, ваше благородие! - прибавил в виде пояснения боцман.\r\n- Собаки на военном судне - беспорядок. Они только гадят палубу.\r\n- Осмелюсь доложить, ваше благородие, что Куцый собака понятливая и ведет себя, как следовает. За ей насчет этого ничего дурного не замечено! - вступился боцман за Куцего.\r\n- Прежний старший офицер Степан Степанович дозволяли ее держать, потому как Куцый, можно сказать, исправная собака, и команда ее любит.\r\n- Слишком много вам позволяли прежде, как посмотрю, и распустили. Я вас всех подтяну, слышишь? - строго заметил барон, которому объяснения боцмана показались несколько фамильярными.\r\nИ сам он, казалось, не особенно трепетал перед старшим офицером.\r\n- Слушаю, ваше благородие.\n Барон на секунду задумался и наморщил лоб, решая в своем уме участь Куцего. И боцман, весьма благоволивший к Куцему, со страхом ждал этого решения.\r\nНаконец старший офицер проговорил:\n - Если я когда-нибудь замечу, что эта собака изгадит мне палубу, я прикажу ее выкинуть за борт. Понял?\n - Понял, ваше благородие!\r\n- И помни, что я два раза не повторяю своих приказаний, - внушительно прибавил барон, по-прежнему не возвышая своего скрипучего однотонного голоса.\r\nБоцман Гордеев, старый служака, видавший на своем веку немало разного начальства и умевший понимать людей, и без этого предупреждения уже сообразил,\r\nчто этот «долговязый», даром, что говорит тихо, без пыла, а такая «чума», с которой всем служить будет очень нудно, не то что со Степаном Степанычем.\r\nУслыхав несколько раз свою кличку, Куцый потянулся, открывая глаза, лениво поднялся, сделал несколько шагов, выходя из темного угла поближе к свету,\r\nи, как смышленый, понимающий дисциплину, пес, при виде незнакомого человека в офицерской форме почтительно вильнул несколько раз своим обрубком.\r\n- Фуй, какая отвратительная собака!\r\n- брезгливо процедил барон, кидая взгляд, полный презрения, на невзрачную и неуклюжую большую дворнягу, с жесткой,\r\nвсклокоченной рыжей шерстью, обгрызенными, стоящими торчком, ушами и широкой мордой, местами покрытой плешинами, словно изъеденной молью.\r\nТолько необыкновенно умные и добрые глаза Куцего, пристально оглядывавшие барона, несколько скрашивали его уродливую наружность. Но этих глаз барон, верно, не заметил.\r\n- Чтоб я не встречал никакой этой мерзкой собаки! - проговорил барон.\n И с этими словами он повернулся и поднялся наверх, сопровождаемый удрученным и нахмурившимся боцманом.\r\nПоджав свой обрубок - следы злой шутки одного кронштадского повара, Куцый побрел, прихрамывая на одну давно сломанную переднюю лапу, в свой темный уголок,\r\nчуя, надо думать, что не имел счастья понравиться этому долговязому человеку с рыжими баками и со злым взглядом, который не предвещал ничего хорошего.\r\nОдин матрос, слышавший слова старшего офицера, ласково потрепал общего корветского любимца, который в ответ благодарно вылизывал шершавую матросскую руку.\r\n____________________\n\n II\r\nИспытывая чувство тоскливого угнетения, обычное в простом русском человеке, которого донимают нотациями и жалкими словами,\r\nбоцман еще целую четверть часа, если не более, выслушивал, стоя навытяжку в каюте барона и теребя в нетерпении фуражку, его длинные,\r\nобстоятельные и монотонные наставления о том, какие отныне будут порядки на корвете, чего он будет требовать от боцманов и унтер-офицеров,\r\nкак должны вести себя матросы, что такое, по понятиям барона, настоящая дисциплина и как он будет беспощадно взыскивать за пьянство на берегу.\r\nОтпущенный наконец из каюты с напутствием «хорошо запомнить все, что сказано, и передать кому следует»,\r\nбоцман радостно вздохнул и, весь красный, словно после бани, выскочил наверх и пошел на бак выкурить поскорей трубочку махорки.\r\nТам его тотчас же обступили почти все представители баковой аристократии: фельдшер, баталер, подшкипер, машинист, два писаря и несколько унтер-офицеров.\r\n- Ну что, Аким Захарыч, каков старший офицер? Как он вам показался? - спрашивали боцмана со всех сторон.\r\nБоцман в ответ только безнадежно махнул своей волосатой, красной и жилистой рукой и сердито плюнул в кадку.\r\nИ этот жест, и энергичный плевок, и раздраженное выражение загорелого, красно-бурого лица боцмана, опушенного черными,\r\nс проседью, бакенбардами, с красным, похожим на картофелину, носом и с нахмуренными бровями, словом, все, казалось, говорило:\r\n«Дескать, лучше и не спрашивайте!\r\n»\r\n- Сердитый? - спросил кто-то.\r\nНо боцман не тотчас ответил.\r\nОн сделал сперва две-три отчаянные затяжки, сплюнул опять и, значительно оглядев всех слушателей, жаждавших услышать оценку такого умного и авторитетного человека,\r\nнаконец выпалил, несколько понижая, однако, свой зычный голос, стяжавший горлу боцмана репутацию «медной глотки»:\r\n- Прямо сказать: чума турецкая!\r\nСтоль убежденная и решительная оценка произвела на присутствующих весьма сильное впечатление.\r\nЕще бы!\r\nПосле двухлетнего плавания со старшим офицером, который, по выражению матросов, был «добер» и «жалел» людей, не обременяя их непосильными работами и учениями,\r\nдрался редко - и то с пыла, а не от жестокости - и снисходительно относился к матросской слабости - «нахлестаться» на берегу,\r\n- иметь дело с «чумой» показалось очень непривлекательным.\r\nНемудрено, что все лица внезапно сделались серьезными и задумчивыми.\r\nС минуту длилось сосредоточенное и напряженное молчание.\r\n- В каких, однако, смыслах он чума, Аким Захарович?\r\n- заговорил молодой, курчавый фельдшер, которому, по его должности, предстояло менее других опасности иметь столкновения со старшим офицером.\r\nЗнай себе доктора да лазарет, и шабаш!\r\n- Во всяких смыслах, братец ты мой, чума! То есть вовсе нудный человек. Зудит, как пила, и никакой не дает тебе передышки, немчура долговязая! Сейчас вот в каюте донимал.\r\nГлядит это на меня рыбьим глазом, а сам: зу-зу-зу, зу-зу-зу, - передразнил барона боцман.\r\n- Я, говорит, вас всех подтяну. У меня, говорит, новые порядки станут.\r\nЯ, говорит, за береговое пьянство буду взыскивать во всей строгости… одно слово, зудил без конца… Совсем в тоску привел.\r\n- Унтерцер, что вчерась на катере с «Голубя» привез нового старшего офицера, тоже его не хвалил.\r\nСказывал, что карактерный и упрямый и всех на клипере разговором нудил, - вставил один из унтер-офицеров.\r\n- На «Голубе» все рады, что он ушел, потому приставал, ровно смола… А драться, сказывали, не дерется и не порет, но только наказывает по-своему:\r\nна ванты босыми ногами ставит, на ноки на высидку посылает.\r\nСказывал - очень придирчив и много о себе полагает этот самый… как его по фамилии?..\r\n- Берников, что ли, - ответил боцман, переделывая немецкую фамилию на русский лад. - Из немецких баронов.\r\nА о себе он напрасно полагает, потому полагать-то ему нечего! - авторитетно прибавил боцман.\r\n- А что?\r\n- А то, что в ем большого рассудка незаметно. Это по всем его словам оказывает. И на понятие туг.\r\nДавеча, я вам скажу, не мог взять вдомек, что Куцый конвертская собака… Какая, говорит, конвертская? Непременно ему хозяина подавай…\r\n- Из-за чего у вас о собаке-то разговор вышел? - спросил кто-то.\r\n- А вот поди ж ты! Не понравился ему наш Куцый, и шабаш! Нельзя, говорит, на судне держать собаку.\r\nИ грозился, что прикажет выкинуть Куцего за борт, если он нагадит на палубе… И чтобы я, говорит, его не встречал!\r\n- И что ему Куцый? Мешает, что ли?\r\n- То-то все ему мешает, анафеме. И животную бессловесную, и тую притеснил… Да, братцы, послал нам господь цацу, нечего сказать. Другое житье пойдет.\r\nНе раз вспомним Степана Степаныча, дай бог ему, голубчику, здоровья! - промолвил боцман и, выбив трубочку, опустил ее в карман своих штанов.\r\n- Капитан-то наш ему большого хода не даст, я так полагаю, - заметил молодой фельдшер. - Не допустит очень-то безобразничать.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "где она уличит своих противников во всех их гнусных замыслах и спутанной интриге против нее- в интриге,\r\nзатаенные нити которой, однако, до сих пор еще оставались для нее темнейшею загадкой.\r\nИ, наконец, она дождалась.\n\n * * *\r\nОдурманенная струею свежего воздуха, которым пахнуло на нее из надворного коридора, вышла она, вместе с вооруженным солдатом, в следственную камеру,\r\nшатаясь и еле различая затуманенным взором группы каких-то посторонних лиц, как будто несколько знакомых,\r\nно каких именно- Бероева не успела ясно разглядеть и составить себе о них какое-либо представление.\r\nОна с трудом переводила дыхание, казалась очень слабою и больною, так что следователь предложил ей сесть и оправиться.\r\nОн был очень угрюм, с оттенком крепко озабоченной мысли в лице, как бы говорившей, что обстоятельства следствия становятся очень темны и запутанны.\r\nПервые знаки участия его к арестантке подействовали на нее несколько ободряющим образом,\r\nно затем вид этой угрюмой, досадливой озабоченности снова мучительной ноющей болью оледенил и сжал ее сердце.\r\nОно забилось тоской ожидания.\r\n- Вам надо дать теперь очную ставку с госпожою фон Шпильце и другими лицами,- обратился к ней следственный пристав,- вы должны уличить их и подтвердить справедливость ваших показаний.\r\nБероева тихо взглянула на него взглядом безмолвной благодарности.\r\nЭти слова зажгли в ней надежду и убеждение, что ее правота восторжествует, но от ее последнего взгляда брови следователя, казалось, еще больше нахмурились.\r\n- Госпожа фон Шпильце! потрудитесь войти в эту комнату!\r\n- возвысил он голос- и на пороге появилась блистательная генеральша в дорогой шали, с сверкающими кольцами на толстейших коротких пальцах.\r\nЗа нею- в обычно-почтительном согбении, кошачьей поступью пробирался Полиевкт Харлампиевич Хлебонасущенский.\r\n- Я не какая-нибудь!- резко и с самоуверенной гордостью начала Амалия Потаповна своим несколько крикливым полиглоссическим акцентом, к следователю в особенности.\r\n- Je suis une noble dame, monsieur!.\r\n.* Я известна барон фон Шибзих, граф Оксенкопф, генерал Пупков, сенатор Пшесиньский...\r\nя знакома со все князья и графы... Я до шеф-жандарма пойду... Меня нельзя оскорблять- я сама генеральша!..\r\n______________\n\n * Я- благородная дама, сударь! (фр.)\n\n - Да вас никто еще не оскорбил,- попытался прервать ее следователь; но генеральша не унималась.\r\n- Нет, оскорбиль, оскорбиль! ви оскорбиль!- возвысила она голос, жестикулируя руками.\r\n- Меня до полиции призывают, на одна доска со всяки мошенник ставят! Я- благородна генеральша, я ничего не знай, я будет жаловаться! граф Оксенкопф, сенатор Пшесиньский...\r\n- Это вы можете, а теперь- успокойтесь... У меня мало времени...\n\n - Вы, monsieur, на моя квартир могли приезжать, а не меня звать в poleci...\r\n- Ну, благодаря вам и то целую неделю тянули; ведь вы на третью только повестку отозвались... у меня, повторяю, времени нет!- возвысил голос и тот в свою очередь.\r\nГенеральша, получив отпор, поугомонилась, и, погрозив еще раз, но уже как бы про себя и притом вполголоса: \"О, я будет жаловаться!\"- затихла и приняла вид недоступного достоинства.\r\nНа очной ставке с Бероевой генеральша фон Шпильце показала, что даже и не знала о ее существовании до того времени,\r\nкак однажды женщина по имени Александра (звания и фамилии не упомнит), лет пять тому назад проживавшая у нее в услужении и по отходе от места изредка посещавшая ее,\r\nгенеральшу, явилась к ней в прошлом году и стала рассказывать о том, что она, Александра, узнала про бедственное положение некоей Бероевой,\r\nищущей продать свои брильянты, и предложила генеральше сделать эту покупку, причем сообщила и адрес Бероевой.\r\nГорничная обвиняемой, солдатская дочь Аграфена Степановна, повторила при этом свое показание о том,\r\nкак и где она познакомилась с Зеленьковым и как встретила однажды у него на квартире женщину Александру,\r\nкоторую он называл своею теткою и которую она, после случайного разговора с нею о Бероевой, нигде и никогда больше с того вечера не видала.\r\nПоказание ее- невольным образом, конечно- во многом не разнилось с теми обстоятельствами, что передавала теперь генеральша фон Шпильце.\r\nЗеленьков же повторил, что с теткой своей Александрой (в показаниях он вымышленно назвал ее Ивановной) виделся вообще очень редко,\r\nно что в то время он имел намерение жениться на девице Аграфене Степановой и,\r\nвстретив как-то на улице свою тетку, пригласил к себе, как единственную свою родственницу, чтобы она посмотрела его невесту и дала ему необходимые советы.\r\nДалее показывал он, что после этого вечера тетка заходила к нему один только раз, и то ненадолго, причем объявила,\r\nчто пришла проститься, так как она нашла себе место в отъезд за границу, куда именно- не сказывала,\r\nно обещала писать, однако же писем до сих пор не присылала еще, называла также и фамилию господ,\r\nна которую он мало тогда обратил внимания и теперь, за давностию времени, позабыл совершенно.\r\nСправки о местопребывании Александры Ивановой, которые еще раньше, основываясь на показаниях Зеленькова, наводил следователь в канцелярии генерал-губернатора,\r\nне привели ни к каким результатам, так как по спискам оказалось несколько Александр Ивановых, проживающих с господами за границей.\r\nВ эту минуту Полиевкт Харлампиевич внутренно торжествовал при виде плодов своего разностороннего и предусмотрительного гения.\r\nКелейные уроки и наущения его, которые, за исключением девушки Груши, давал он, вместе с деньгами, всем прикосновенным к делу лицам, не пропали даром.\r\nЦель совокупных показаний их развивалась вполне стройно и согласно с планом, заранее им предначертанным.\r\nВслед за переспросом горничной Аграфены и Зеленькова, Амалия Потаповна фон Шпильце в своих доводах продолжала показывать, что, имея свободные деньги и страсть к хорошим вещам,\r\nнадеялась она в то же время сделать доброе дело, оказать христианскую помощь нуждающейся, и поэтому поехала по сообщенному ей адресу.\r\nБрильянты ей понравились, и она пригласила госпожу Бероеву приехать к себе на другой день для окончательной сделки.\r\nКогда госпожа Бероева явилась по приглашению, то, минут пять спустя, с ней сделался болезненный припадок,\r\nкончившийся продолжительным обмороком, причина которого ей, генеральше, неизвестна.\r\nОна распорядилась тотчас же послать за своим домашним врачом, господином Катцелем, который тщетно старался привести в чувство больную и,\r\nне успев в этом, должен был увезти ее в бесчувственном состоянии на ее квартиру, в карете, одолженной генеральшею.\r\nБрильянты по этому случаю остались некупленными и находились при продавщице.\r\nБыл ли в то время у генеральши фон Шпильце князь Владимир Шадурский, она за давностию времени не упомнит, но кажется, что не был.\r\nГде находится в настоящее время проживавшая у нее женщина Александра- ей неизвестно, ибо с того самого времени она о ней не имеет никаких известий.\r\nСамое Бероеву генеральша не знает и о том, кто она, равно как и об образе ее жизни, сведений никаких сообщить не может.\r\nАмалия Потаповна говорила все это с такою твердостью и непоколебимым убеждением, что казалось, будто сама истина глаголет ее устами.\r\nНа все доводы и возражения Бероевой она только пожимала плечами да улыбалась той убийственной иронией, которая показывает, что предмет, вызывающий эту улыбку снизу вверх,\r\nдо того уже стоит неизмеримо ниже нас, что в отношении его нет места человеческому слову, а существует одна лишь выразительная гримаса.\r\nВслед за генеральшей выступила к столу следственного пристава маленькая черненькая фигурка в изящнейшем черном фраке, в золотых очках.\r\nЭто был Herr Katzel, который объяснил, что, будучи призван генеральшей фон Шпильце, нашел у нее в обмороке неизвестную женщину,\r\nв которой ныне узнает подсудимую арестантку, подал ей необходимое медицинское пособие и потом пользовал больную, уже у нее на дому, в течение пяти или шести дней.\r\nСимптомов своей болезни она ему не могла объяснить, равно как не мог он от нее добиться и сведений о предварительных причинах.\r\nПолагает же по тем признакам, какими сопровождался припадок, что это было когнестивное состояние мозга вследствие обморока.\r\nПризнаков беременности усмотрено им не было в течение того недолгого времени, пока пациентка пользовалась его искусством.\r\n- Но у меня есть факты, есть доказательства!- воскликнула, наконец, вне себя арестантка, побиваемая на каждом шагу гранитною наглостью доктора и генеральши.\r\n- Пусть акушерка подтвердит все, что я рассказывала вам, у нее ребенок мой!..\r\nВошла акушерка и за нею служанка ее Рахиль. Бероева, с мольбой и надеждой, кинулась им навстречу.\r\n- Бога ради!..- проговорила она, едва удерживая рыдание.- Бога ради!.. спасите меня!.. Вы одни только можете!.. Докажите им!..\r\nНо две вошедшие особы, с недоумением отстранясь от ее порыва, глядели на нее сухим и холодным взглядом, как бы совсем не понимая, что это за женщина и о чем это говорит она.\r\n- Какой я вам спаситель?.. Я вас и знать-то не знаю, кто вы такая, и вижу-то в первый раз отроду!- заговорила акушерка, бойко вымеривая глазами Бероеву.\r\n- Как в первый?!. Боже мой, да где ж это я?!. А ребенок мой?\r\n- Никакого ребенка я от вас не принимала и не понимаю даже, о чем это разговор идет ваш...\r\nЯ по своему ремеслу занимаюсь,- продолжала она тоном оскорбленного достоинства,- и никогда в этаких конфузах не стояла, чтобы по полициям меня таскать да небывалые дела наклепывать...\r\nЯ человек сторонний и дела мне до вас никакого нет, потому как я, господин пристав, никогда и не знала их,\r\n- обратилась она в рассудительно-заискивающем тоне к следователю, для большей убедительности жестикулируя руками,\r\n- и теперича из-за такой, можно сказать, марали на много практики своей должна лишиться, а у меня, господин пристав,\r\nпрактика все больше по хорошим домам- у генеральши Вейбархтовой, у полковницы Ивановой тоже завсегда я принимаю;\r\nтак это довольно бессовестно со стороны этой госпожи (энергическое указание на Бероеву) порочить таким манером порядочную женщину.\r\nПодсудимая собрала весь запас своих сил и твердости: она решилась бороться, пока ее хватит на это.\r\n- Ребенок окрещен в церкви Вознесенья- вы сами мне это говорили- назван Михаилом, наконец он у вас и теперь находится, я узнаю его!\r\nиз сотни детей узнаю!- говорила она, энергично подступая к акушерке.\r\nЭта состроила притворно-смиренную рожу, явно желая издеваться над своей противницей.\r\n- Во-первых, я вам ничего и никогда не говорила, потому- господь избавил от чести знать вашу милость!- дала она отпор.\r\n- Во-вторых, никакого ребенка у меня нет и не было; господин пристав на этот счет даже обыск внезапный у меня делали и ничего не нашли;\r\nа что у Вознесения, точно, крестить мне много доводилось, так это сущая правда- на то я и бабушка.\r\nА вы уж если так сильно желаете запутать меня в свои хорошие дела (не знаю только, для чего), так вы потрудитесь назвать господину приставу крестного отца;\r\nгосподин пристав могут тогда по церковным книгам справку навести: там ведь ваше имя должно быть записано;\r\nну, опять же и крестного в свидетели поставьте- пускай уличит меня, ежели я в чем причастна.\r\nБероева тяжко вздохнула и понурила свою голову:\r\nона не помнила в точности числа и дня, в которые окрестили младенца, не знала также, кто его крестные отец и мать,\r\nпотому что в то время предоставила это дело исключительно на волю акушерки и наконец сама же\r\nпросила ее скрыть от священника свое настоящее имя и фамилию под каким-нибудь другим вымышленным,\r\nчто акушерка исполнила, в видах сохранения полнейшего инкогнито родильницы.\r\n- Ну-с, матушка, говорите, доказывайте на меня!- приступила она меж тем к Бероевой.- Вот я вся, как есть, перед вами!.. Что ж вы не уличаете? видно, что нечем?.\r\n.\r\nДа-с, матушка, я недаром ко святой присяге ходила теперь из-за вас, я как перед господом богом моим, так и перед начальством нашим, господином приставом, против совести не покажу!\r\nЯ- человек чистый, и дела мои все, и сердце мое- начистоту перед всеми-с! А я развращения не терплю и нравам таким не потворщица!\r\nЭто уж вы, матушка, других поищите, а меня при моей амбиции покорнейше прошу оставить.\r\nБероеву одолел внутренний ужас от этого наглого цинизма лжи и бессовестности. Она почти в полном изнеможении опустилась на стул и долго сидела, закрыв помертвелое лицо обеими руками.\r\nРахиль вполне подтвердила показания акушерки, объяснив, что личность Бероевой вполне ей неизвестна и видит ее она только впервые перед следственным приставом,\r\nчто при ней Бероева никогда не приходила в квартиру ни за советами, ни для разрешения от бремени и что, наконец, никакого ребенка она к ним не приносила и на воспитание не отдавала.\r\nЭти два показания являлись самым сильным аргументом против Бероевой, потому что, обвиняя фон Шпильце, Катцеля и Шадурского,\r\nона, в защиту себя и в подтверждение истины своих слов, приводила свидетельство акушерки и ее прислуги.\r\nТо и другое оказалось против нее- значит, все шансы на добрый исход дела с этой минуты уже были проиграны.\r\nТеперь оставалось дать ей еще одну и уже последнюю очную ставку.\r\n- Карету привели, ваше-бо-родие!- возгласил приставу дежурный солдат, вытянувшись в дверях камеры.\r\n* * *\n\n - Не угодно ли вам одеться,- предложил вслед за этим следователь, обращаясь к арестантке.\r\nПолиевкт Харлампиевич поднялся со стула, посеменил да повертелся на месте, как бы отыскивая или припоминая что-то,\r\nобдернул борты синего фрака и, раза два кашлянув в руку, улизнул из комнаты.\r\nЧерез минуту шибко задребезжали по мостовой колеса его \"докторских\" дрожек;\r\nпара рыженьких шведок быстрее обыкновенного задобрила копытами, направляясь к дому его сиятельства князя Шадурского.\r\nВскоре после него отъехала от части и наемная карета, в которой поместились:\r\nБероева с следователем и его письмоводитель со стряпчим, да на козлах- дежурный городовой во всей форменной амуниции.\r\n* * *\r\nБероева, накинув на лицо густой вуаль, всю дорогу старалась прятаться в угол кареты, чтоб не обращать на себя мимолетного внимания встречных людей.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Не смеет.\n - Отчего же не смеет?\n - Так, не смеет - да и только. Вы давно за границей?- обратилась она опять к Долинскому.\r\n- Скоро четыре года.\n - Ой, ой, ой, это одуреть можно. Анна Михайловна засмеялась и сказала:\r\n- Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.\r\n- Сразу,- серьезно подтвердила Дора.\r\n- Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается.\r\nЯ того и гляжу, что она когда-нибудь пойдет два аршина лент купить, а мимоходом зайдет в церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.\r\n- Нет-с, этого, душенька, не случится,- отвечала, сморщив носик, Дора.\n - Ох, а все-таки что-то страшно,- шутила Анна Михайловна.\r\n- Во-первых,- выкладывала по пальцам Дора,- на мне никогда никто не женится,\r\nпотому что по множеству разных пороков я неспособна к семейной жизни, а, во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.\r\n- Какое суровое решение! - произнес Долинский.\r\n- Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена, что я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить хочу - жить, жить и петь.\r\nДорушка подняла вверх ручку и пропела:\n\n Золотая волюшка мне милей всего.\n Не надо мне с волею в свете ничего.\r\n- Вот,- начала она,- я почти так же велика, как Шекспир. У него Гамлет говорит, чтоб никто не женился, а я говорю - пусть никто не выходит замуж.\r\nСовершенно справедливо, что если выходить замуж, так надо выходить за дурака, а я дураков терпеть не могу.\r\n- Почему же непременно за дурака? - спросил Долинский.\n - А потому, что умные люди больше не будут жениться.\r\n- Триста лет близко, как наш Гамлет положил зарок людям не жениться, а видите, все люди и женятся, и замуж выходят.\r\n- Ну, да, все потому, что люди еще очень глупы, потому что посвистывает у них в лбах-то,- резонировала Дора.\r\n- Умный человек всегда знает, что он делает, а дураки - дураки всегда охотники жениться. Ведь, вы вот, полагаю, не женитесь?\r\n- Нет-с, не женюсь,- отвечал, немного покраснев, Долинский.\r\n- А-а, то-то и есть. Даже вон в краску вас бросило при одной мысли, а скажите-ка, отчего вы не женитесь? Оттого, что вы не хотите попасть в дураки?\r\n- Нет, оттого, что я женат,- еще более покраснев и засмеявшись, отвечал Долинский.\r\nДорушка быстро откинулась, значительно закусила свою нижнюю губку и, вспрыгнув со своего места, юркнула за драпировку.\r\nДолинский обтирал выступивший у него на лбу пот и смеялся самым веселым, искренним смехом.\r\nАнна Михайловна сидела совершенно переконфуженная и ворочала что-то в своей рабочей корзинке. Щеки ее до самых ушей были покрыты густым пунцовым румянцем.\r\nСекунды три длилась тихая пауза.\r\n- Нет, это уж черт знает что такое! - крикнула из-за драпировки Дорушка голосом, в котором звучали и насилу сдерживаемый смех, и досада.\r\n- Да, все это оттого, что ты всегда знаешь, что ты делаешь!- тихо проговорила с упреком Анна Михайловна.\r\nДолинский опять рассмеялся и вслед за тем послышался несдержанный смех самой Доры. Анне Михайловне тоже изменила ее физиономия, она улыбнулась и с упреком проронила:\r\n- Чудо, как умно!\n - Что ж, \"чудо, как умно!\" - заговорила, появляясь между полами драпировки, смеющаяся Дора.\r\n- Очень умно,- повторила Анна Михайловна.\r\n- Да разве же я виновата,- оправдывалась Дора,- что настал такой век, что никак не наспасешься? Кто их знает, как они так женятся, что это по них незаметно!\r\nНу, чего, ну, что это вы женились и не сказываете об этом приятном происшествии? - обратилась она к смеющемуся Долинскому и сама расхохоталась снова.\r\n- Да нет, это вы вышиваете,- продолжала она, махнув ручкой.\n - Ну, не верьте.\n - И не верю,- отвечала Дора.- Мне даже этак удобнее.\n - Что это, не верить?\r\n- Конечно; а то, господи, что же это в самом деле за напасть такая! Опять бы надо во второй раз перед одним и тем же господином извиняться. Не верю.\r\n- Да совершенно не в чем-с извиняться. Вы мне только доставили искреннее удовольствие посмеяться, как я давно не смеялся,- отвечал Долинский.\r\nХозяйки, по-русски, оставили Долинского у себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи.\r\nДорушка была умна, резва и весела. Долинский не заметил, как у него прошел целый день с новыми знакомыми.\r\n- Вы, Дарья Михайловна, бываете когда-нибудь и грустны? - спросил он ее, прощаясь.\r\n- Ой, ой, и как еще! - отвечала за нее сестра.\n - И тогда уж не смеетесь?\n - Черной тучею смотрит.\r\n- Грозна и величественна бываю. Приходите почаще, так я вам доставлю удовольствие видеть себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir, {До свиданья, моя радость (франц.\r\n)} спать хочу,- сказала Дорушка и, дружески взяв руку Долинского, закричала портьеру: \"Откройте\".\r\nГлава пятая КОЕ-ЧТО О ЧУВСТВАХ\r\nПрошел месяц, как наш Долинский познакомился с сестрами Прохоровыми. Во все это время не было ни одного дня, когда бы они не видались.\r\nЕжедневно, аккуратно в четыре часа, Долинский являлся к ним и они вместе обедали, вместе гуляли, читали, ходили в театры и на маленькие балики, которые очень любила наблюдать Дора.\r\nАнна Михайловна, со своими хлопотами о закупках для магазина, часто уклонялась от так называемого Дорою \"шлянья\" и предоставляла сестре мыкаться по Парижу с одним Долинским.\r\nЗнакомство этих трех лиц в этот промежуток времени, действительно, перешло в самую короткую и искреннюю дружбу.\r\n- Чудо, как весело мы теперь живем! - восклицала Дора.\n - Это правда,- отвечал необыкновенно повеселевший Нестор Игнатьевич.\r\n- А все, ведь, мне, всем обязаны.\n - Ну, конечно-с, вам, Дарья Михайловна.\n - Разумеется; а не будь вы такой пентюх, все могло бы быть еще веселее.\r\n- Что ж я, например, должен бы делать, если б не имел чина пентюха?\r\n- Это вы не можете догадаться, что бы вы должны делать?\r\nВы, милостивый государь, даже из вежливости должны бы в которую-нибудь из нас влюбиться,- говорила ему не раз, расшалившись, Дорушка.\r\n- Не могу,- отвечал Долинский.\n - Отчего это не можете? Как бы весело-то было, чудо?\r\n- Да вот видеть чудес-то я именно и боюсь.\n - Э, лучше скажите, что просто у вас, батюшка мой, вкуса нет,- шутила Дора.\r\n- Ну, как тебе не стыдно, Дора, уши, право, вянут слушать, что ты только врешь,- останавливала ее в таких случаях скромная Анна Михайловна.\r\n- Стыдно, мой друг, только красть, лениться да обманывать,- обыкновенно отвечала Дора.\r\nМрачное настроение духа, в котором Дорушка, по ее собственным словам, была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу,\r\nно она иногда очень упорно молчала час и другой, и потом вдруг разрешалась вопросом, показывавшим, что она все это время думала о Долинском.\r\n- Скажите мне, пожалуйста, вы в самом деле женаты? - спросила она его однажды после одного такого раздумья.\r\n- Без всяких шуток,- отвечал ей Долинский.\n Дорушка пожала плечами.\n - Где же теперь ваша жена? - спросила она опять после некоторой паузы.\r\n- Моя жена? Моя жена в Москве.\n - И вы с ней не видались четыре года?\n - Да, вот скоро будет четыре года.\r\n- Что ж это значит? Вы с нею, вероятно, разошлись?\n - Дора! - остановила Анна Михайловна.\r\n- Что ж тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем вопросе?\r\nДело ясное, что если люди по собственной воле четыре года кряду друг с другом не видятся, так они друг друга не любят.\r\nЛюбя - нельзя друг к другу не рваться.\r\n- У Нестора Игнатьича здесь дела.\r\n- Нет, что ж, Анна Михайловна, я, ведь, вовсе не вижу нужды секретничать. Вопрос Дарьи Михайловны меня нимало не смущает: я, действительно, не в ладах с моей женой.\r\n- Какое несчастье,- проговорила с искренним участием Анна Михайловна.\n - И вы твердо решились никогда с нею не сходиться? - допрашивала, серьезно глядя, Дора.\r\n- Скорее, Дарья Михайловна, земля сойдется с небом, чем я со своей женой.\n - А она любит вас?\n - Не знаю; полагаю, что нет.\r\n- Что ж, она изменила вам, что ли?\n - Дора! Ну, да что ж это, наконец, такое! - сказала, порываясь с места, Анна Михайловна.\r\n- Не знаю я этого, и знать об этом не хочу,- отвечал Долинский,- какое мне до нее теперь дело, она вольна жить, как ей угодно.\r\n- Значит, вы ее не любите? - продолжала с прежним спокойствием Дорушка.\n - Не люблю.\n - Вовсе не любите?\n - Вовсе не люблю.\r\n- Это вам так кажется, или вы в этом уверены?\n - Уверен, Дарья Михайловна.\n - Почему же вы уверены, Нестор Игнатьич?\r\n- Потому, что... я ее ненавижу.\n - Гм! Ну, этого еще иногда бывает маловато, люди иногда и ненавидят, и презирают, а все-таки любят.\r\n- Не знаю; мне кажется что даже и слова ненавидеть и любить в одно и то же время вместе не вяжутся.\r\n- Да, рассуждайте там, вяжутся или не вяжутся; что вам за дело до слов, когда это случается на деле;\r\nнет, а вы попробовали ли себя спросить, что если б ваша жена любила кого-нибудь другого?\r\n- Ну-с, так что же?\n - Как бы вы, например, смотрели, если бы ваша жена целовала своего любовника, или... так, вышла что ли бы из его спальни?\r\n- Дора! Да ты, наконец, решительно несносна! - воскликнула Анна Михайловна и, вставши со своего места, подошла к окошку.\r\n- Смотрел бы с совершенным спокойствием,- отвечал Долинский на последний вопрос Дорушки.\n - Да, ну, если так, то это хорошо! Это, значит, дело капитальное,- протянула Дора.\r\n- Но смешно только,- отозвалась со своего места Анна Михайловна,- что ты придаешь такое большое значение ревности.\r\n- Гадкому чувству, которое свойственно только пустым, щепетильно-самолюбивым людишкам,- подкрепил Долинский.\r\n- Толкуйте, господа, толкуйте; а отчего, однако, это гадкое чувство переживает любовь, а любовь не переживает его никогда?\r\n- Но, тем не менее, все-таки оно гадко.\n - Да я же и не говорю, что оно хорошо; я только хотела пробовать им вашу любовь, и теперь очень рада, что вы не любите вашей жены.\r\n- Ну, а тебе что до этого? - укоризненно качая головой, спросила Анна Михайловна.\r\n- Мне? Мне ничего, я за него радуюсь. Я вовсе не желаю ему несчастия.\n - Какие ты сегодня глупости говорила, Дора,- сказала Анна Михайловна, оставшись одна с сестрою.\r\n- Это ты о Долинском?\n - Да, разумеется. Почем ты знаешь, какая его жена? Может быть, она самая прекрасная женщина.\r\n- Нет, этого не может быть: он не такой человек, чтобы мог бросить хорошую женщину.\n - Да откуда ты его знаешь?\r\n- Ах, господи боже мой, разве я дура, что ли?\n - Ну, а бог его знает, какой у него характер?\r\n- Детский; да, впрочем, какой бы ни был, это ничего не значит: ум и сердце у него хорошие,- это все, что нужно.\r\n- Нет; а ты пресентиментальная особа, Аня,- начала, укладываясь в постель, Дорушка.- У тебя все как бы так, чтоб и волк наелся и овца б была целою.\n - А, конечно, это всего лучше.\r\n- Да, очень даже лучше, только, к несчастью, вот досадно, что это невозможно. Уж ты поверь мне, что его жена - волк, а он - овца.\r\nВ нем есть что-то такое до беспредельности мягкое, кроткое, этакое, знаешь, как будто жалкое, мужской ум, чувства простые и теплые, а при всем этом он дитя, правда?\r\n- Да, кажется. Мне и самой иногда очень жаль его почему-то.\n - А, видишь! Мы - чужие ему, да нам жаль его, а ей не жаль. Ну, что ж это за женщина?\r\nАнна Михайловна вздохнула.\n - Страшный ты человек, Дора,- проговорила она после минутного молчания.\r\n- Поверь, Аничка,- отвечала, приподнявшись с подушки на локоть, Дора,- что вот этакое твое мягкосердечие-то иной раз может заставить тебя сделать более несправедливости.\r\nА по-моему, лучше кого-нибудь спасать, чем над целым светом охать.\r\n- Я живу сердцем, Дора, и, может быть, очень дурно увлекаюсь, но уж такая я родилась.\r\n- А я разве не сердцем живу, Аня? - ответила Дорушка и заслонила рукою свечку.\n - А, ведь, он очень хорош,- сказала через несколько минут Дора.\r\n- Да, у него довольно хорошее лицо,- тихо отвечала Анна Михайловна.\n - Нет, он просто очаровательно хорош.\n - Да, хорош, если хочешь.\r\n- Какие-то притягивающие глаза,- произнесла после короткой паузы Дора, щуря на огонь свои собственные глазки, и молча задула свечу.\r\n- Люблю такие тихие, покорные лица,- досказала она, ворочаясь впотьмах с подушкой.\r\n- Ну, что это, Дора, сто раз повторять про одно и то же! Спи, сделай милость,- отвечала ей Анна Михайловна.\n\n Глава шестая РОМАН ЧУТЬ НЕ ПРЕРЫВАЕТСЯ В САМОМ НАЧАЛЕ\r\nДоходил второй месяц знакомству Долинского с Прохоровыми, и сестры стали собираться назад в Россию. Долинский помогал им в их сборах.\r\nОн сдал комиссионеру все покупки, которые нужно было переслать Анне Михайловне через все таможенные мытарства в Петербург; даже помогал им укладывать чемоданы;\r\nсам напрашивался на разные мелкие поручения и вообще расставался с ними, как с самыми добрыми и близкими друзьями, но без всякой особенной грусти, без горя и досады.\r\nОтношения его к обеим сестрам были совершенно ровны и одинаковы.\r\nЕсли с Дорушкой он себя чувствовал несколько веселее и сам оживлялся в ее присутствии, зато каждое слово, сказанное тихим и симпатическим голосом Анны Михайловны,\r\nвеяло на него каким-то невозмутимым, святым покоем, и Долинский чувствовал силу этого спокойного влияния Анны Михайловны не менее, чем энергическую натуру Доры.\r\nДорушка не заводила более речи о браке Долинского, и только раз, при каком-то рассказе о браке, совершившемся из благодарности,\r\nили из какого-то другого весьма почтенного, но бесстрастного чувства, сказала, что это уж из рук вон глупо.\r\n- Но благородно,- заметила сестра.\n - Да, знаешь, уж именно до подлости благородно, до самоубийства.\n - Самопожертвование!\r\n- Нет, Аня,- глупость, а не самопожертвование.\r\nИз самопожертвования можно дать отрубить себе руку, отказаться от наследства, можно сделать самую безумную вещь, на которую нужна минута, пять, десять.\r\n.. ну, даже хоть сутки, но хроническое самопожертвование на целую жизнь, нет-с, это невозможно.\r\nВот вы, Нестор Игнатьич, тоже не из сострадания ли женились? - отнеслась она к Долинскому.\r\n- Нет,- отвечал Долинский, стараясь сохранить на своем лице как можно более спокойствия.\n Анна Михайловна и Дорушка обе пристально на него посмотрели.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "И с этими словами он ухарски опрокинул в глотку довольно крупную дозу спиртуозной жидкости и поставил стакан к себе на голову- ради очевидного доказательства,\r\nчто в нем не осталось ни капли.\r\n- Что здесь коптеть!..- продолжал он, окинув глазами комнату.- Отдернем лучше на Крестовский, к Берке Свердлову в гости. Ходит, что ли?\n\n - Ходит!- охотно согласился Иван Иваныч.\r\n- Ну, а коли ходит, хватай его под руку!- скомандовал Лука Лукич, кивнув на угасшего Селифана, которого подхватили они вдвоем под мышки и поволокли из харчевни.\r\n- Карчак! подкатывай!- свистнул высокий своему лихачу и усадил рядом с собою почти бесчувственного дворника.\r\nИван Иваныч ловко вскочил на облучок- и добрый конь шибко тронулся с места.\r\nНо вместо Крестовского острова компания очутилась близ Сенной площади, недалеко от устья большого и широкого проспекта.\r\nС одной стороны этого проспекта, вблизи названных мест, высится громадный домище с колоннами,\r\nнишами и широким балконом, над которым большая вывеска гласит, что в этом домище обретается пространная гостиница,\r\nа непосредственно под этой вывеской- другая, только более скромных размеров, извещает,\r\nчто тут же имеется и \"учебное заведение для девиц\", так что желающий может, пожалуй, читать обе вывески разом, совокупя их в одну.\r\nНо это не более как курьезная частность, о которой мы упомянули мимоходом и которая нисколько не касается сущности нашего рассказа.\r\nПо другой стороне проспекта, немножко наискосок от этой гостиницы, несколько лет тому назад тянулся старый каменный забор,\r\nк которому с внутренней стороны примыкали ветхие деревянные пристройки, где помещались конюшни ломовиков и ванек-извозчиков.\r\nТак, по крайней мере, гласит изустное предание, хотя оно отнюдь не относится ко дням давно минувшим.\r\nНашелся ловкий антрепренер, который воспользовался фасадом кирпичного забора, то есть значительною частью его,\r\nпроделал в этом заборе целый ряд окошек и на развалинах конюшен воздвиг животрепещущее здание, чуть ли не из барочного леса, которому торжественно дал соответственное наименование.\r\nЭто наименование в одно прекрасное утро возвестила окружному люду Сенной площади блистательная вывеска золотом по голубому полю,\r\nс изображением чайника и прочей трактирной принадлежности.\r\nС первых же дней существования новая харчевня эта приобрела огромную популярность и образовала свою собственную публику,\r\nкоторая придала ей свое собственное неофициальное имя- \"Утешительная\".\r\nТак она с тех пор \"Утешительною\" и прозывается.\r\nО причинах такой популярности ее не трудно будет догадаться читателю, если он последует за двумя приятелями,\r\nкоторые, подкатив на своем лихаче к наружным, \"показным\" дверям этого \"заведения\", втащили туда и дворника Селифана.\r\nЗдание это напоминает нечто вроде манежа: налево- ход в кабак, направо- длинная зала, освещенная газом и разделенная тонкими перегородками десятка на два чисто лошадиных стойл.\r\nУстройство этих перегородочных отделений вполне напоминает конюшню, даже общий проход посередине, во всю длину залы, еще более увеличивает такое сходство.\r\nВ каждом стойле помещается кое-как сколоченный столишко с двумя деревянными скамьями; за каждым столишкой непременно восседают любезные дуо, трио, квартеты и т.д.\r\nПрямо же из главного, уличного входа открывается в глубину широкая, длинная и низкая постройка, тоже носящая наименование \"залы\" и сплошь заставленная такими же столами и скамейками.\r\nЭта последняя зала является любимейшим пунктом обычных здешних посетителей:\r\nкаждый вечер она буквально битком набита, так что вы с величайшим трудом должны продираться из конца в конец, буде только пожелаете вступить в это веселое отделение \"Утешительной\".\r\nА вступить туда можно не иначе, как заплатив гривенник за марку, которая, вместе с пропуском за решетку, дает посетителю право потребовать,\r\nза счет ее, чего-либо съедобного либо испиваемого, буде стоимость сих продуктов не превысит десяти копеек.\r\nЭто отделение \"Утешительной\" вполне играет роль своеобразного cafe chantan для обитателей Сенной, Вяземской лавры* и всех вообще примыкающих и близлежащих трущоб.\r\nВ \"Утешительной\" удовлетворяется эстетическое чувство подпольного трущобного мира.\r\n______________\n\n * Дом князя Вяземского.\r\nПар, духота, в щели ветер дует, по стенам, в иных местах у краев этих самых щелей на палец снегу намерзло, а потолок- словно в горячей бане, весь, как есть, влажными каплями унизан,\r\nкоторые время от времени преспокойно падают себе на голову посетителей, а не то в стаканы их пива или чашки чая,\r\nи вместе со всеми этими прелестями- чад из кухни, теснота и смрад,- нужды нет!\r\nИ что за дело до всех этих неудобств! Лишь бы жару поддать песенникам!\r\nИ вот народ, наваливаясь на спину и плечи один другому, ломит массою в самый конец развеселой залы,\r\nгде на особой эстраде, под визг кларнета и громыханье бубен, раздается любимая \"Утешительная\" песня:\r\nПолюбила я любовничка.\n\n Полицейского чиновничка,\n\n По головке его гладила,\n\n Чертоплешину помадила.\r\nИ публика выходит из себя от несдержимого восторга, ревет, рукоплещет и требует на сцену Ивана Родивоныча.\r\nБыть может, вы помните еще этого приземистого костромича, который во время оно отхватывал песню \"Ах, ерши, ерши!\" в достолюбезном заведении того же имени.\r\nМного лет прошло с тех пор, а \"коротконожка макарьевского притона\"- как обзывают в сих местах Ивана Родивоныча- нисколько не изменился:\r\nвсе так же поет и пляшет, передергиваясь всем телом и ходуном ходя во всех суставах, только глаза как будто больше еще подслеповаты стали.\r\nИван Родивоныч- поэт и юморист Малинника и \"Утешительной\". В наших трущобах пользуется большою популярностью его песня:\r\nПо чему можно признать\n\n Енеральскую жену? -\n\n Песня, действительно, очень остроумная, особенно когда дело начинает касаться жены Протопоповой.\r\nИ вот, по требованию своей публики, Иван Родивоныч появляется на эстраде и отвешивает низкий поклон с грацией ученого медведя.\r\n- Шаль!.. Черную шаль!- кричит ему публика.\n\n Иван Родивоныч снова кланяется и запевает с уморительными ужимками:\r\nГляжу я безумно на черную шаль\n\n И хладную душу терзаить печаль;\n\n Когды лигковирен и молод я был,\n\n Младую девицу я страшно любил.\r\nМладая девчонка ласкала меня -\n\n Одначе ж дожил я до черного дня -\r\n- Когда, значит, полтора рубли шесть гривен в кармане осталося.\r\nВерно!- прерывает он самого себя в пояснение, а вслед за тем обращается к публике:- Полтора рубля шесть гривен- сколько составит?\r\nСмех и молчание.\n\n - Два рубля десять копеек- умные головы!- отвечает один за всех Родивоныч, и публика остается как нельзя более довольна объяснением.\r\n- А как ты смекаешь, служивая голова,- вдруг обращается он к какому-нибудь солдатику из толпы,\r\n- почему это, сказывают бабы, быдто нас с тобой в крымску кампанью англичанин маненько пощипал?\r\nСмех и ожидание ответа. Солдатик слегка конфузится.\r\n- Потому это, друг любезный, так оно случилось, что у его ружья-то аглицкие, а у нас- казенные.\r\nВерно! А Христос тогдысь на горе Арарате глядел, как воруют в комиссариате. И это верно.\r\nВосторг толпы доходит до своего апогея.\r\nА в это самое время ловкие карманники не теряют минуты и торопятся пустить в ход свое искусство,\r\nпока публика столь единодушно занята песнями развеселого хора \"московских национальных певцов\" да едким балагурством Ивана Родивоныча.\r\nВоруют уж тут без разбора:\r\nи у своих, и у чужих, и у брата родного, и вообще у кого придется, по пословице- всем сестрам по серьгам,\r\nпотому что толпа-то уж больно густа, да и минута удобная для практики в искусстве.\r\nПосле песенников на эстраду вступает немецкий \"бальный оркестр\" из пяти-шести человек и исполняет этот оркестр \"известнейшие и любимейшие публикой пьесы\",\r\nкак гласят о том обыкновенно маленькие серые афиши.\r\nНо этих злополучных артистов, которые и много дерут и в рот хмельное берут, никто почти и слушать не хочет, ибо публика на сие время предпочитает стойла в зале направо.\r\nТам обыкновенно помещается бродячая лотерея- промышленник с корзинкой, наполненной всяческой дрянью по части \"галантерейных\" безделушек.\r\n- Латарея без проигрыша! билет по две копейки!\r\n- возглашает он монотонным речитативом, и публика тотчас же обступает \"латарейщика\", глядя, как кто-нибудь из охотников пытает свою фортуну.\r\nА в то время, точно так же как и при песнях, производится ловкая и незаметная охота на карманы.\r\nНо публика почему-то мало обижается таковою охотою и, как ни в чем не бывало, продолжает усердно посещать концерты \"Утешительной\", которые часто устраиваются там ею же самою.\r\nОсобенно в этом отношении замечателен один Жорж. Голос у него удивительный: высокий и очень симпатичный тенор.\r\nКак засядет этот \"Жорж\" к столу, да подопрет уныло голову ладонью, да как затянет русскую песню, нежно вибрируя и разливаясь голосом на верхних нотках,\r\nтак толпа и потянется сразу к нему, обступит и слушает, слушает долго, внимательно, ни одного звука мимо ушей не уронит- и только тихие восклицания порою из массы вырываются:\r\n\"Ай да ляд его дери!\r\nЛихо поет, распроединственный друг!\" А приятели Жоржа певца тем часом не дремлют и производят старательные рекогносцировки в карманах заслушавшихся и увлеченных меломанов.\r\nЛука Лукич с двумя сочленами своей компании направился непосредственно в \"нумера\" \"Утешительной\",\r\nне заглядывая в развеселую залу, и, как человек знакомый и бывалый, выбрал для себя одну из отдаленных и отдельных комнаток.\r\nСтол под грязной салфеткой, кривое зеркало, клоповный диван да грязная постель составляли убранство \"нумера\", в котором поместились вновь прибывшие посетители.\r\n- Нутко, Сенюшка! предоставь-ка нам сюда бутылку самодуринского*,- приятельски подмигнул половому Лука Лукич, незаметно передавая ему из руки в руку что-то завернутое в бумагу.\r\n______________\n\n * Вино или зелье, в котором подмешан дурман (жарг.).\r\nСенюшка побежал исполнять приказание и минут через десять притащил на подносе откупоренную бутылку, по-видимому, хересу,\r\nвместе с тремя налитыми стаканами, которые он, ради почету и уважения, собственноручно поставил перед каждым из трех собеседников.\r\nБеседа, впрочем, вязалась не особенно ладно и преимущественно шла со стороны Луки Лукича,\r\nзаключаясь в сладких приставаниях к Селифану Ковалеву, чтобы тот \"опрокинул\", во здравие его, принесенный стаканчик.\r\nХмельной дворник с трудом наконец исполнил эту неотступную просьбу- и минут через пять бесчувственным пластом повалился на пол.\r\nДва приятеля тотчас же перетащили его на постель. Иван Иваныч стал прислушиваться.\r\n- Дышит?- спросил Лука.\n\n Тот утвердительно кивнул головою.\n\n - Стало быть, надо темную накрыть?*\n\n ______________\r\n* Идти на темную- покуситься на убийство удушением (жарг.).\n\n - Надо.\r\n- Щипанцами за горлец нешто? На храпок его взять?*\n\n ______________\n\n * Особый род удушения (жарг.).\r\n- Ни-ни... Знаки будут- дело мокрое.\n\n - Ну, так мякотью дыхало принакроем*.\n\n ______________\r\n* Мякоть- подушка; дыхало- рот и ноздри (жарг.).\n\n - Это, пожалуй что, получше будет.\r\n- Лады! По мне- все едино... Затягивай-ко, брат, песню да погромче: неравно очнется да заорет, либо барахтаться станет, все-таки оно маленько посуше выйдет.\r\nА то гляди, как ни на есть, услышит из хозяев кто да прибежит, чего доброго,- тогда напляшешься! Поблажки, чай, не будет, ни за што сгоришь! На грех мастера нету!\r\nИван Иваныч откашлялся и громко затянул:\n\n Ах дербень, дербень Калуга,\r\nДербень Ладога моя!\r\nЛука Лукич тотчас же подхватил ему в голос баском, даже, подпевая, каблуками притопнул,\r\nа сам меж тем положил пластом на постели бесчувственного Селифана и плотно накрыл подушкою его лицо.\r\nОн сел подле него, с полнейшим хладнокровием, словно бы исполняя какое-либо обыденное дело,\r\nосторожно надавливал подушку, стараясь, чтобы в легкие его не могла проникнуть ни малейшая струя воздуха.\r\nПо мере того как длилась эта операция, оба приятеля становились сосредоточеннее;\r\nЛука нажимал уже молча, вполне серьезно и озабоченно, \"чтобы дело в аккурат пришлось\",\r\nа лицо Ивана Иваныча все больше и больше покрывалось томительной бледностью, голос дрожал и обрывался,\r\nтак что ему с трудом приходилось пересиливать себя, чтобы допеть до конца \"дела\" свою песню, под аккомпанемент которой совершалось это тихое, оригинальное убийство.\r\nПо выражению его глаз и по той дрожи, которая кривила мускулы его лица, видно было,\r\nчто ему впервые еще приходится быть свидетелем и участником такого дела и что при виде этой систематически производимой насильственной смерти его пронимает невольный холод ужаса.\r\nСидя у стола, он отвернулся от своего товарища и пел \"дербень Калуга\", заткнув уши и прикрыв лицо руками,\r\nчтобы не видеть этой страшной сцены и не услышать как-нибудь стона их общей жертвы или ее последнего, глухого хрипенья в подушку.\r\nЕму было страшно при мысли, что человек умирает, умирает насильственной смертью- \"без покаяния,\r\nсердечный, словно пес какой,- слава тебе господи, что хоть не от моей руки, что не я его покончил!\r\n\"- думал он, боясь оглянуться на приятеля, для которого подобного рода профессия, очевидно, давно уже была делом привычным.\r\nПрошло минут семь.\r\nСелифан Ковалев сделал несколько бессознательных, конвульсивных движений и содроганий всем телом, но рука, державшая на его лице подушку, была тверда и безмилостна:\r\nчерез две-три минуты после этих конвульсий- на постели уже лежало безжизненное тело.\r\n- Сварганено!- промолвил Лука, подымаясь с постели.\n\n - Теперь, брат, берем его под руки, да и лататы* поживее...\n\n ______________\r\n* Удерем, скроемся (жарг.).\n\n На лицо покойного нахлобучили шапку и, подхватив его под мышки, поволокли на улицу, в качестве бесчувственно пьяного человека.\r\n- Эка нализался, скот любезный! Как его теперича домой сволочишь?.. До бесчувствия, почитай...\r\nА тут еще- ишь на дворе завируха какая поднялася! Так и метет снежище! Ну, ползи же, что ль, чижало ведь тащить тебя!\r\n- приговаривал все время Лука Лукич, усаживая труп Селифана рядом с собою в лихачевские санки и бережно обхватывая его рукою.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Помяловский Н",
"role": "user"
},
{
"content": "в своей комнате. Вошел Володя. - Что-с? - спросил неприветливо\r\nМолотов. - Егор Иваныч... - Что? - Вы не будете сердиться за то, что я вам \n скажу... - Нет, ничего, говорите, - отвечал\r\nМолотов мягче. - Я вас нынче боюсь... - Полно; дружок, - сказал ласково и \n грустно Егор Иваныч, - разве я обидел вас? \n Полно, Володенька, мы всегда были друзьями. Ведь\r\nвы меня любите? - Да, вы хороший, добрый такой... Егор Иваныч погладил его по голове. - Что же вам нужно? - Савелий привез вам письмо.\r\n.. - Из города? - Из города. - Где же оно? Ах, да вы и не принесли! - Я думал... - Скорее же бегите и несите, скорее,\r\nВолодя. - Сейчас!.. я живо!.. Егор Иваныч заметно встрепенулся. \"Это \n он, непременно он!.. что-то пишет?.. Спасибо тебе,\r\nАндрей!\" - Вот! - сказал Володя, вбегая в комнату \n и подавая письмо. Егор Иваныч взглянул на адрес и \n вскрикнул: - Он и есть!.. Володенька, я хочу один \n остаться...\r\nВот что писал к нему Негодящев: \"Задушевный друг, Егор Иваныч! Насилу время нашел, чтобы написать тебе\r\nписьмо. Не поверишь, сколько дела: шесть \n следствий сряду произвел, изъездил четыре уезда,\r\nперевидал множество люду, переписал множество \n бумаги. Поздравь меня, я вполне чиновник, наглухо \n застегнутый, бескорыстный и бесстрастный, как\r\nсама Фемида, хотя и не завязаны у меня глаза. Я \n всегда говорил, что создан для следственных дел...\r\nСлужу пока счастливо, но не без хитрости. \n Чиновник должен быть великим психологом... Ты\r\nдумаешь, что если чиновник знает свое дело и не \n кривит совестью, так он уже и полезен обществу?\r\nНет, при таких условиях успех не всегда верен, \n нужно еще быть и психологом. Необходимо изучить\r\nначальников, подчиненных, сослуживцев, их жен, \n знать весь город, как пять своих пальцев; всякую\r\nсплетню надобно уметь предупредить, всякую \n подлость и каверзу... Подкопов бездна! потому что\r\nя хоть и не великая птица, но тяжел им пришелся. \n Тот, кого у нас зовут \"сам\", в моих руках. Помню, \n что ты говорил против моей системы, доказывая,\r\nчто в ней большая доля иезуитства. Но если тебя на \n неделю послать сюда, ты увидишь, что нет больше\r\nсредств на свете. Здесь все враги закона, а нас \n самый небольшой кружок. Мы отбываем свой пост,\r\nнасколько то возможно. Целый год я трудился, \n чтобы выворотить секретаря вон, - выворотили\r\nнаконец!.. и никто не знает, откуда ему такое \n счастье. Я с тобою всегда был откровенен... Ты\r\nспросишь, кто я такой: наушник, доносчик, фискал? \n Ничуть не бивало!.. я дипломат и психолог: моя \n задача так вести дело, чтобы провалился негодный\r\nчеловек, подвести его на службе, напутать, \n повредить ему. Впрочем, я не прочь и шепнуть кому\r\nследует на ухо, что можно. Мы все знаем, что \n надобно делать, но не знаем, как делать? Пишу\r\nтеперь вообще, сообщаю только свои служебные \n начала. Похождений своих, не описываю. Главная цель моего письма - ты. Я \n довольно хорошо основался здесь, имею некоторую\r\nсилу и, руководствуясь своею, системою, подвожу \n мину под одного чиновника. Это негодный человек,\r\nна совести которого немало черных дел. Он \n непременно провалится - час его пробил! Вот тебе\r\nи вакансия. Кроме того, \"сам\" ищет дельного \n чиновника. Я говорил ему о тебе, и он соглашается \n принять тебя. Вот и другая вакансия. Прошу\r\nподумать серьезно о моем предложении. Опять мы \n заживем по старому; я посвящу тебя в наш кружок;\r\nздесь довольно весело; жалованья меньше, чем в \n Обросимовке, но зато есть шансы для будущего. И\r\nчто ты забрался в Обросимовку? Там ли твое место? \n Ты должен делать другое делю, а не тратить жизнь \n на службу какому-то барину. Разве в том твое\r\nпризвание? Но я и забыл твои понятия о призвании. \n Ты обложил себя книгами, вглядываешься в жизнь,\r\nизучаешь себя и людей и только после такой \n работы хочешь добиться, к чему ты призван...\r\nВопрос поистине громадного размера! Шутка ил, \n на двадцать третьем году он хочет понять себя за\r\nвсю прошлую и за всю будущую жизнь, составить \n программу, да потом выполнять эту программу! Но,\r\nдруг мой, мы родились жить, а не составлять \n программы. Живи и учись, одно от другого не\r\nотдирай насильно, а то бог знает до чего можно \n додуматься. Не ты первый, не ты последний. Иной\r\nсоздаст себе норму жизни, носится с нею, кричит, \n трепещет, а чем кончит? Как идиот, упрямо тянет \n многолетнюю лямку, самим на себя наложенную, -\r\nи самому-то наконец ему тяжело, и люди на него \n пальцами показывают, и спину ему ломит,- но\r\nнет, несет свое ярмо, свою проклятую ношу, самим \n же на свои плечи взваленную, и оглянется потом\r\nбедняга, да уж поздно, часто сорок лет стукнуло, \n нет молодых сил и энергии. Что же остается? \n заплакать о даром потраченной жизни, озлобиться\r\nна весь мир, запить или сделаться лежнем, \n байбаком? Мало ли у нас этих рыцарей печального\r\nобраза? Нет, мой друг, жизнь пускай нас учит, а не \n будем выдумывать жизни. Два-три следствия лучше\r\nпознакомят тебя с человеком, нежели сто книг, - \n только смотри всему прямо в глаза, смело всему \n давай свое имя. Ошибешься - поправиться можно;\r\nтогда лишь не поправишься, когда упрямо пойдешь \n по одной дороге. Жизнь сама скажется. Ты опять\r\nспросишь, какое твое призвание? Ты все делать \n можешь. Притом, разве ты не можешь служить и в\r\nто же время изучать свое призвание, если тебе уж \n очень нравится это занятие? Знаю я твои запросы \n от службы. Иногда подумаешь: что, если этот\r\nчеловек попадет на свою дорогу? Вон он сидит \n теперь сиднем, а как разомнет кости и пойдет\r\nшагать, так куда тебе и Илья Муромец! Дайте ему \n только осмыслить все, привести в систему, понять\r\nвсякое явление и всю жизнь связать одною идеею, а \n уж там ведь \"тряхнул кудрями - дело вмиг\r\nпоспело\". Жизнь осмыслить? - никогда ты ее не \n осмыслишь! Где ее одолеть, и притом не зная\r\nхорошо? Бери ее наконец без смысла или добивайся \n смыслу и в то же время служи; для службы человек\r\nсоздан. \"Мы не приготовлены к труду\". - Сам \n готовься. -\"Мы не чувствуем любви к той или\r\nдругой службе\". - Без любви служи. - \"Этак \n засохнешь на службе\". - Сохни, Егор Иваныч,\r\nсколько тебе угодно! кому какое дело до \n бесполезного человека? .От тебя и не потребуют\r\nлюбви к службе; нам нужны твои ум, честь и труд, а \n любви, пожалуй, и не надо; ее и в формуляр не \n вносят... А то вы и на службе ищете счастья, а не\r\nпользы общественной. И любовь, и удовольствие, и \n прогулка среди лесов, и луна, что ли, - все это\r\nдолжно быть на втором плане в нашей жизни. \n Поэзию всякий любит; нет, надобно в прозе\r\nпокупаться - ведь от нее не убежишь. Наконец, вы \n и к поэзии притупляетесь, создаете бог весть какие \n стремления, которых и сами определить не можете.\r\nМы тоже любим и закаты солнца, и май, и негу, и \n поцелуи, и вечернюю зарю, но мы и ломать себя\r\nумеем... Можно читать \"Фауста\" и служить очень \n порядочно, не носить докторской хламиды, а\r\nприличный вицмундир. Прочь вопросы! их жизнь \n разрешит, только бери ее так, как она есть, не\r\nприбавляя и не убавляя: без смысла жизнь, живи без \n смысла; худо жить, живи худо - все лучше, чем\r\nтолько мыслью носиться в заоблачных странах. \n Прямая линия не ведет к данной точке, так есть \n ломаная. Ты бы хоть посмотрел на своих \n товарищей: большая часть населила\r\nприсутственные места; немногие пошли в учители и \n продают теперь старые познания; один уехал в\r\nКитай; очень немногие промышляют только \n частными делами, и между прочим наш\r\nлюбезнейший Патокин читает газеты у слепой \n княгини Зеленищевой, но и тот ищет протекции для\r\nчиновной же карьеры. Двое женились уже. А ты-то \n что же? должность твоя не много повыше\r\nПатокина. Правда, ты писал в последнее время, что \n занялся с сыном помещика и хочешь отыскать, по\r\nсвоему обыкновению, искру божью в этом \n болванчике; но ведь это все-таки служба частным\r\nлицам, а будто мы к тому готовились? Смотри, \n придется вспомнить мои слова, что частная служба\r\nхуже общественной и относительно гонору и \n относительно выгод. Ты опять спросишь, где же\r\nслужить? Так считай же: ты не можешь быть \n доктором, не можешь быть купцом, архитектором,\r\nмехаником, литератором, барином, священником... \n ты можешь быть чиновником - это неизбежно.\r\nБольше и говорить не хочу. Я высказал откровенно \n свои мысли и прошу тебя подумать хорошенько о \n моем предложении. Пора начинать карьеру. А как\r\nмы знатно заживем!.. опять вместе, опять воротятся \n старые годы!.. Довольно, хотя и есть что написать.\r\nЗавтра рано еду в Д* на следствие. Дела пропасть... \n Подумай о моем предложении, а теперь прощай!\r\nДруг твой Андрей Негодящев\". Лицо Егора Иваныча было грустно и в то \n же время выражало недоумение. Он еще раз \n прочитал письмо все сполна, потом читал его по\r\nместам, отрывкам, а сам думал: \"Вот чиновные принципы, возведенные к \n вечным началам разума!.. трансцендентальное \n чиновничество!.. Фауст в вицмундире, Гамлет\r\nканцелярии его превосходительства!.. Боже мой, \n много ли времени прошло, а уж ты, Андрей,\r\nначинаешь подаваться! Ты ли это говоришь: \"Если \n прямая линия не ведет к данной точке, то есть\r\nломаная\"? Остается один шаг до убеждения, что \n можно и дугой дойти до того же... Хорошо же ты\r\nфилософствуешь и обличаешь! Громи, добрый сын \n отечества, громи! Неужто надобно опутать всех,\r\nнадуть, быть психологом и дипломатом? Да лучше \n бесполезным человеком остаться. Вот дорога: либо \n подличай, либо ходи по ломаной линии. Это\r\nвозмутительно, этого быть не может! Иначе даю \n честное слово навсегда остаться бесполезным\r\nчеловеком\". Молотов опять открыл письмо. Его \n внимание остановилось на тех местах, где идет дело\r\nо призвании, карьере, службе. Эти места \n подействовали на него. Резко высказанные, они\r\nясно встали пред его воображением и неотступно \n требовали ответа. Трудно было что-нибудь сказать\r\nпротив той истины, что Молотов готовился не для \n службы частным лицам, хотя и оскорбило его слово \n \"болванчик\", приложенное к Володе, мальчику\r\nочень умному. Трудно было спорить с тем, что \n служба государству есть общечеловеческое\r\nпризвание. Он сам уже дошел до вопроса: \"Я уйду \n отсюда, но куда?\" Потому письмо поразило его.\r\n\"Неужто в канцелярские Гамлеты?\" - он \n спрашивал себя. Вопрос требовал ответа\r\nнастоятельно. Молотову хотелось отбиться от него, \n подавить его хотя на время, потому что тяжело,\r\nмучительно тяжело идти на службу сегодня, когда \n вчера еще не знал, какую избрать дорогу, да вовсе и \n не думал о том, а жил день за днем, как птица, без\r\nзаботы, без будущего. Это минута критическая, \n потому что служба - полжизни нашей. Ему\r\nхотелось хоть на время обмануть себя, а когда \n человек захочет доказать что-нибудь, он\r\nнепременно докажет. Я знал одного крайне \n упрямого господина, который если доказывали что- нибудь противное ему и если он не находился в\r\nданную минуту что-нибудь отвечать, то всегда\r\nговаривал: \"Постойте, господа, постойте, дайте \n подумать, я вам непременно скажу что-нибудь\".\r\nПодумавши, он изворачивался и действительно \n изобретал резон. Если его ловили и на этом резоне,\r\nто он опять просил: \"Постойте, господа, постойте, \n дайте подумать, я вам непременно скажу что- нибудь\". Словом, за ним не угоняешься. Это к тому,\r\nчто Егор Иваныч, напрягая силы, чтобы отвязаться \n от назойливых вопросов, успел изворотиться с\r\nудивительною ловкостью древнего диалектика. Он \n прибегнул к правилу: \"Если тебя обвиняют, ты не\r\nоправдывайся, а обвиняй сам\". Прочитав слова: \n \"без любви служи\", он пришел сначала к той\r\nмысли, что нигде не нужен слуга без любви к \n службе, потом, что он не машина, а человек тоже. А\r\n\"тряхнул кудрями - дело вмиг поспело\". Это что \n такое? Надо мной смеется или над поэтом? Боже \n мой, писать-то как легко! давайте, всех обличу, всем\r\nопределю призвания и род занятий. А как горячо \n пишет? от души, так и кипит, и все-таки неправду,\r\n- значит, и от души лгать можно. Но нет, тут и \n правда есть, правда горькая. Не о себе ли ты\r\nпишешь? Думая обличить меня, ты обнаружил свою \n душу, ту болезнь, которую носишь в ней теперь. Ты\r\nуже выдумал норму и носишься с нею едва ли не \n так, как тот идиот, о котором говоришь, что он\r\nсвоими руками надел себе на шею проклятое ярмо. \n Верно, не легко ходить по ломаной линии, и ты уже \n чувствуешь тяжесть своей нормы, она гнет тебе\r\nспину, оттого ты и кричишь в письме: не меня, а \n себя обличаешь! О ком ни пиши, все одно: душевное\r\nсостояние скрыть трудно, оно слышится в твоем, \n письме с полуслова, сквозит между строками...\r\nПризвание?.. Ты уже Фауст в вицмундире, а я все \n еще Молотов; ты уже создал норму жизни, и какую \n норму! а я все еще нет. Я только одно понял: мое\r\nпризвание - жить... всей душой, всеми порами тела \n жить хочу. \"Бери жизнь, как есть она, не прибавляя \n и не убавляя\"? Да вон она, вон смотрит в глаза; она\r\nидет, в дверь стучит. Я не могу пока постигнуть, \n что она такое, но без смысла не возьму ее; разгляжу\r\nя жизнь, разниму по частям, душу ее выну. Я и \n учился для того, чтобы жить; государству часть себя\r\nотдам, а весь не отдамся. \"Эх, Андрей, поговорить \n бы с тобою. Да подожди, я напишу тебе\". Видите \n ли, читатели, как легко отделаться от назойливых\r\nвопросов, но, поверьте, отделаться только на время. \n Он сел писать письмо и описал все, что случилось в\r\nОбросимовке, только о Леночке не упомянул, \n вероятно потому, что с расстоянием уменьшается\r\nоткровенность. Письмо отвело душу Молотова, но \n не надолго. Ему хотелось живой речи, а вот уже\r\nнесколько дней, как Егор Иваныч прервал все \n искренние отношения с окружающими лицами. Он\r\nвсе злился в это время; его мучила гордость. \n Горячая кровь ключом била в молодом, здоровом\r\nорганизме Егора Иваныча, и в это-то время \n пришлось ему испытать немолодую злобу. Его",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги В стороне от большого света автора Жадовская Ю",
"role": "user"
},
{
"content": ".. Это дало бы мне сил и твердости...\r\nРассказ мой кончен; \"ау\" Лизаветы Николаевны раздается уж недалеко. Сердитесь вы на меня за дерзость?\r\n- Нет, мне только грустно, грустно за вас... \n\n III \n\n\n Лиза показалась в эту минуту, сопровождаемая Катериной, с полным кузовом грибов.\r\n- Ну, мать моя, наговорилась ли? - сказала она вполголоса, идя со мною вперед. \n Я хотела благодарить ее, но взгляд ее блистал такою холодностью, что слова замерли у меня на языке.\r\nНа дороге внимание наше привлечено было экипажем, с шумом и дребезгом обогнавшим нас на повороте и направлявшемся к нам в усадьбу.\r\n- Эго тетушка Татьяна Петровна! - вскричала я почти с испугом, - ведь она давно обещалась гостить к нам; больше быть некому.\r\nМы удвоили шаги. Сердце мое будто сжалось предчувствием чего-то недоброго. Прощаясь с Павлом Иванычем, я чувствовала тоску, какой прежде не бывало.\r\nПрибежав к дому, я увидела на дворе волнение: ключница бежала к погребу, размахивая тарелками; половина дворни столпилось у дорожного экипажа.\r\n- Кто приехал? - спросила я в девичьей.\r\n- Тетушка Татьяна Петровна, - отвечала мне Катерина.\r\n- Посмотрите, барышня, на что вы похожи, - прибавила она,- загорели, волоски разбились, да и платьице-то разорвали. Тетенька гневаться станут.\r\n- Одень меня, Катя.\r\nЧерез несколько минут я преобразилась в чопорную деревенскую барышню, причесанную, принаряженную в платье, уже назначенное тетушкой для такого торжественного случая.\r\nС боязнью приближалась я к дверям гостиной. Тетушка Татьяна Петровна сидела на диване рядом с моею тетушкой и разговраивала с ней. Это была полная, с важною физиономией женщина.\r\nДома, одна, она была всегда как при гостях разодета, надушена, немного чопорна, держалась всегда прямо, никогда не опиралась на подушку или на спинку кресел;\r\nпоследнее было для меня в продолжение ее гощенья источником нескончаемых выговоров:\r\nизбалованная, изнеженная девочка, я всегда почти лежала в креслах гостиной или на диване в угольной;\r\nмне как-то лучше думалось так.\r\nЭта привычка осталась во мне навсегда.\r\nТетушка прощала мне это, говоря, что я слабый ребенок, что косточки у меня тоненькие, что пусть я понежусь, пока она жива; но тетушка Татьяна Петровна смотрела на вещи иначе.\r\nОна жила в свете и была строга ко всякому нарушению этикета. Она всегда стыдила меня тем, что она, старуха, лучше меня держится.\r\n- Рада ли ты мне, Генечка, - спросила она меня. \n - Нечего, друг мой, и спрашивать, - сказала моя тетушка,- как же она может быть тебе не рада.\r\nЯ покраснела и потупила глаза. Мне смерть хотелось сказать, что я ей не рада, потому что сердце мое чувствовало, что я найду в ней врага моему счастью.\r\nПосле чаю пришла Лиза с матерью, тоже напомаженная, в кисейном платье.\r\nОна глядела иначе, держалась совершенно прямо, улыбалась с какою-то грациозною почтительностью, когда тетушка Татьяна Петровна обращалась к ней;\r\nдва раза успела подать ей платок, подвинуть скамеечку.\r\nТетушка осыпала ее похвалами.\r\n- Я удивляюсь, - говорила она. - Лиза как будто век жила в знатных домах. Уж это, право, так Бог посылает за вашу доброту, Марья Ивановна.\r\nЯ не могла надивиться такому знанию общежития в Лизе и смотрела на нее с уважением. Наконец мы вырвались в сад.\r\n- Какие мы с тобой сегодня расфранченные! - сказала Лиза. - Не изорвать бы мне платья... Это все для твоей тетушки. \"Ах, милая, благодарю вас!\". \n 49\r\nИ Лиза так живо и карикатурно представила тетушку, что я не могла не расхохотаться. Тон голоса, жесты, взгляды, мина - все было подмечено с неподражаемою наблюдательностью.\r\n- Вы это тетушку дразните? - сказала неожиданно подошедшая к нам гостившая у нас бедная соседка. \n Лицо Лизы мгновенно приняло самое строгое выражение.\r\n- С чего вы это взяли? - сказала она с досадой, - я и не думала, у нас и разговору не было о тетушке. Вы чего не выдумаете!..\r\nЯ, уже готовая засмеяться и рассказать соседке об искусстве Лизы, смутилась и на этот раз поняла новый урок общежития.\r\nЗа нами, почти в ту же минуту, пришла девушка и мы, скрепя сердце, побрели домой.\r\nНа другой день, часу в одиннадцатом утра, нагулявшись и давным-давно напившись чаю, узнав, что тетушка-гостья уже изволили проснуться, я вошла по совету Кати пожелать ей доброго утра.\r\nТетушка сидела перед зеркалом; приехавшая с нею горничная, пользовавшаяся полным ее доверием, держала в руке тоненькую серенькую косичку тетушки.\r\nЯ с неописанным удивлением смотрела на эти седины, потому что днем из-под чепчика тетушки виднелись темные густые волосы;\r\nно сомнение мое разрешилось, когда на столе увидела я искусно сделанную накладку из волос.\r\nЯ рассматривала ее со всем любопытством дикаря и не могла дать себе отчета, почему эта вещь наводила на меня самое неприятное ощущение, похожее на прикосновение к мертвецу.\r\nВ почтительном, но довольно близком расстоянии от тетушки стояла наша Федосья Петровна.\r\nОна что-то говорила вполголоса, когда я входила; но тотчас замолчала при моем появлении и вскоре вышла.\r\nНа лице тетушки выражалось что-то странное;\r\nгубы ее были многозначительно сжаты, и взор ее остановился на мне с таким неприятным, испытующим выражением, что я вся вспыхнула, подходя к ней.\r\nКогда обе сестры соединились в гостиной, меня позвали туда же.\r\nТа же торжественность, тот же испытующий взгляд поразил меня, когда я взглянула на тетушку-гостью; но сердце \n 50\r\nмое замерло непонятным, тяжелым испугом, когда я увидела, что лицо моей тетушки было грустно и серьезно.\r\n- Подойди сюда, Генечка! - сказала тетушка-гостья. \n - Да, поди сюда, Генечка; сядь, мой друг, здесь, между нами, - прибавила моя тетушка.\r\nХолодный пот выступил в первый раз в жизни на лице моем от мелькнувшей в уме догадки; я побледнела и делала неимоверные усилия встретить грозу равнодушно.\r\nНевыразимый стыд и горечь овладели мной при мысли, что хотят, может быть, произвольно, грубо сорвать покров с первых девственных чувств моего сердца,\r\nи то, что казалось мне таинственным и священным, сейчас будет предметом осуждений, упреков и насмешек.\r\n.. Ведь она имела полное право смеяться: я была ребенок. О, как бы я счастлива была, если бы в эту минуту какой-нибудь добрый волшебник превратил меня в старуху!\r\n- Знаешь ли, Генечка, что ты стоишь на краю пропасти? - сказала тетушка-гостья.\r\n- Ах, Генечка! ах, друг мой, что было ты наделала! - произнесла с ужасом моя тетушка. \n Я смотрела то на ту, то на другую изумленными, вопрошающими глазами.\r\n- Да, ты стоишь на краю пропасти, и видно, еще молитвы матери твоей услышаны, что Бог послал тебе во мне ангела-хранителя...\r\nТут тетушка-гостья долго, красноречиво доказывала мне неизбежность гибели моей, если б она не приехала и не узнала всего;\r\nне помню, что еще она говорила, но помню только, что к концу речи я чувствовала себя ужасною преступницей, а о нем не смела и подумать без содрогания.\r\n- Молись! молись! - восклицала она грозным патетическим тоном, - иначе ты погибла...\r\nЯ рыдала безутешно и целый день была как потерянная. Лизу с умыслом не допускали ко мне.\r\nЯ страдала невыносимо и почувствовала облегчение только тогда, когда, дрожа от страха ночью, когда все спало глубоким сном, пробралась темным коридором в залу,\r\nгде перед чудотворною иконой Богоматери горела неугасимая лампада, и, простершись перед иконой, облила пол горячими слезами.\r\nКогда я почувствовала смелость взглянуть на божественный лик, мне\r\n51 \n\n казалось, что он сияет небесною благодатью, что какая-то тайна совершается во мне, что сладкий голос говорит душе моей слова любви и прощения.\r\nНа другой день, только что я проснулась, Катя подала мне тихонько в мою кроватку записку от него...\r\n\"Я ухожу, - писал он, - меня нашли опасным для вас и выгнали. Прощайте! да хранит вас Бог... Уходя, я плачу о вас. Помолитесь за преданного вам...\".\r\n- Вон он идет, барышня! - сказала Катя, стоявшая у окна. - Бедняжка! - прибавила она и отерла слезу рукавом своего набойчатого платья.\r\nЯ подошла к окошку... По дороге к лесу шел человек, не похожий на мужика, с узелком за плечами; я махнула ему платком, он не мог видеть и вскоре скрылся за лесом...\r\nК вечеру я увиделась с Лизой.\r\n- Что у вас случилось? - спросила она меня, когда мы пошли с ней в сад, - маменька вчера не велела мне приходить сюда; Павла Иваныча выпроводили от нас.\r\nТы о чем плакала? глаза у тебя красные, сама бледная. Бранили тебя что ли?\r\nЯ рассказала ей обо всем случившемся.\r\n- Вот ведь какие языки проклятые! - сказала она, выслушав меня. - Нужно было говорить! я знала, что из этого ничего путного не выйдет. Говорила тебе, что должно быть осторожной.\r\nА я-то вчера как перепугалась: маменька пришла от вас расстроенная, сегодня утром вызвала Павла Иваныча, что-то сперва тихонько начала ему говорить;\r\nя уж и догадалась, что до тебя касается.\r\nПогодя немного, Павел Иваныч идет к нам в \"учебную\"; мы с братом сидим да пишем...\r\nМаменька тоже вошла за ним да и говорит: \"Нет, уж я вас держать не могу, мне маменькино расположение дороже всего\".\r\nА он говорит: \"Не беспокойтесь, ни минуты не останусь\". Тотчас связал в узел свои вещи, приходит: \"Прощайте, говорит, Марья Ивановна, я совсем\".\r\nМаменька так и ахнула. \"Погодите, говорит ему, Павел Иваныч, я велю лошадь вам заложить\".\r\nА он ей:\r\n\"Не надо, говорит, я и пешком дойду, есть у меня в Федюхине мужичок знакомый, я переночую у него,\r\nа завтра найму лошадь и поеду к Воскресенью, буду ждать места у дядюшки отца Алексея\".\r\nИ со мной прощался: \"Прощайте, говорит, Лизавета Нико-\r\n52 \n\n лаевна! не поминайте меня лихом; желаю вам всего лучшего\". Уж тут мне его и жалко стало. Бог с ним!\r\n- Я видела, как он шел по дороге, Лиза! - сказала я, заливаясь слезами. \n - Так это ты все о нем плакала, - сказала она мне с холодным укором.\r\n- Да, о нем, потому что я влюблена в него, потому что я его никогда не забуду!\r\n- Скажи мне, пожалуйста, как это у вас с ним все было? Что говорил он тебе? как любезничал? ведь ты до сих пор не удостоила меня своей откровенностью...\r\nЯ почувствовала некоторую справедливость в этом укоре, оправдывалась, как могла, и облегчила душу мою полною исповедью моих чувств.\r\nС этих пор я пересказывала ей все подробности наших свиданий с Павлом Иванычем и находила в этих пересказах невыразимое удовольствие.\r\nЛиза слушала меня снисходи- тельно, иногда как-то странно улыбалась и упорно настаивала на том, что она его терпеть не могла.\r\n- Но ведь не может же быть, мой друг, - сказала я ей однажды, - чтобы ты безо всякой, решительно безо всякой причины возненавидела его?.. Ты сама что-то скрываешь от меня...\r\n- Что мне скрывать? я и сама удивляюсь. \n - Лиза! не была ли ты влюблена в него? - простодушно спросила я ее с полным желанием помочь ей разрешить странную задачу.\r\nОна вся вспыхнула, большие карие глаза ее засверкали гневом.\r\n- Послушай, Генечка! ты никогда не говори мне этого; не говори, а не то мы навек поссоримся... Мне любить его! что мне, замуж что ли за него выходить? я получше найду.\r\n.. Да и притом же, - сказала она, мгновенно овладев собой, - сама посуди, стала ли бы я доставлять вам свидания, если б что-нибудь такое было у меня в сердце?..\r\n- Да! и в самом деле, ненавидя его, зачем же ты исполняла его желания, зачем оставила нас одних в лесу по его просьбе?\r\n- А что мне! пускай... меня забавляли его проделки; я знала, что это так кончится, хоть ты и не говорила мне, что\r\n53 \n\n влюблена в него... - промолвила она со скрытою досадой. - Хороша дружба, нечего сказать!\r\nСердцу моему было больно от этих слов и тона, с каким они были сказаны; я сознавала себя виноватою и умоляла Лизу забыть об этом.\r\n- Я все никак не могу понять, - сказала я после нескольких минут молчания, - отчего ты ненавидела его?\r\nТы от меня скрываешь, Лиза: верно есть какая-нибудь причина! Отчего ты не хочешь сказать ее мне?\r\n- А ты разве все мне открываешь? видишь, какая! сама скрытничает, а от других требует откровенности. \n - Если бы ты спросила меня прежде, я бы тебе во всем призналась.\r\n- Слушай, так и быть, скажу тебе всю правду: как мне было его не возненавидеть!\r\nС тех пор как он поселился у нас, ты стала совсем другая: сидишь со мной, а думаешь о нем; играть стала реже; дружбы уж прежней не было.\r\nМы с тобой с малых лет вместе, а тут - явился чужой человек, сбоку припека, Бог знает откуда, ты сейчас и предалась всем сердцем - меня и в сторону!\r\nя только молчала, а мне было очень обидно!.\r\n.\r\nОн так мне был противен, когда перед тобой мелким бесом рассыпался, что я так бы и убила его!\r\nА он был рад, что ты от его разговоров таяла! Ты думаешь, что это было незаметно? очень заметно!\r\nЯ еще раз уверила Лизу, что я никогда не переставала любить ее, что уж теперь ничего от нее не скрою.\r\n- Вот так-то лучше! - сказал она. \n И мы возвратились домой совершенно примиренные.\r\nСад начинал желтеть; тетушка Татьяна Петровна стала поговаривать об отъезде.\r\nОднажды мы с Лизой сидели на балконе; к нам из гостиной вышла Марья Ивановна и села возле нас на приступок.\r\nМарья Ивановна вообще была очень к нам снисходительна, судила и рядила с нами обо всем и принимала во мне живое участие.\r\nТетушка требовала от нас рассудительности и любила, чтобы мы больше сидели с большими;\r\nМарья Ивановна была того мнения, что не следовало бы стеснять молодежь, а дать ей больше свободы и веселья,\r\nчто все серьезное, положительное и рассудительное придет с годами само по себе.\r\n54 \n\n - Ну кому они мешают? - нередко обращалась она к какой-нибудь соседке, указывая на нас, - вон они ходят да разговаривают... Придет время, всему научатся...\r\n- Да и намучатся! - подхватывала соседка, более довольная рифмой своего замечания, нежели самим смыслом.\r\n- Ну ведь, где им сидеть со старухами? - продолжала Марья Ивановна, - и нас с тобой иногда тоска возьмет, сидя навытяжку.\r\nВедь вот уж этак при маменьке не развалишься,- прибавляла она, протягиваясь на диване. - Им и похохотать нельзя: маменька сейчас оговорит.\r\nЯ очень любила Марью Ивановну, несмотря на предостережения тетушки не быть с нею откровенною, что она хитрая.\r\n.. Впоследствии Марья Ивановна своею преданностью заставила тетушку переменить это мнение.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Решетников Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "К нему подошли еще трое служащих и, трепля его, приговаривали: \"Формочка, формочка! усь! усь!..\" Он злился, плевался, ругался, отмахивался линейкой...\r\nУ меня попросили папирос, и я отправился курить. Суд помещался во втором этаже; внизу помещался земский суд.\r\nСлужащие уездного и земского судов зимой и летом курили на крыльце под уездно-судейской лестницей.\r\nСойдется человек восемь из обоих судов: кто свою курит папироску, а кто и на счет другого пробавляется; одна папироска часто курится четырьмя, и хозяину ее редко достается курок.\r\nЗдесь они занимаются, между прочим, политикой, то есть говорят о новостях и сообщают друг другу разные сведения, не касающиеся службы.\r\nОт судейских служащих я узнал, что в суде три столоначальника:\r\nодин занимает должность надсмотрщика крепостных дел и приходо-расходчика, которого любит судья, и этот судья так доверился ему,\r\nчто даже определяет и увольняет служащих по его желанию и назначает жалованье по его же совету;\r\nписцов - штатных шесть, вольнонаемных тринадцать.\r\nВо всей канцелярии только два чиновника.\r\nВсей суммы на канцелярию полагается в месяц сто пять рублей, и так как ее немного, то многие писцы получают только по три рубля, а новички по два месяца служат даром.\r\nВторой и третий день я привыкал к служащим и уже не дичился их.\r\nДо прихода секретаря служащие ничего не делали, а рассказывали разные истории, сообщали друг другу разные сведения,\r\nбранились и корили друг друга чем-нибудь, не обижаясь, впрочем, ругательствами.\r\nПриходил секретарь; ему кланялись, не вставая со стульев и табуреток, разбегались по своим местам и начинали писать.\r\nСекретарь здоровался за руку только с надсмотрщиком, на служащих он глядел гордо, вообще держал себя по-секретарски и говорил всем: \"На, перепиши!..\"; \"Дай мне такое-то дело\".\r\nЗаседателям отдавали такую же честь, как и секретарю, и они тоже здоровались только с надсмотрщиком. При них служащие уже крепко занимались, но держали себя по-прежнему вольно.\r\nСудья приходил в суд тихо, но как только служащие завидят его в прихожей, столпившиеся разбегутся на свои места,\r\nсхватывают перья и делают вид, что они пишут, или показывают, что они чинят перья.\r\nНе занятые ничем служащие тоже держат в руках что-нибудь - или том свода, или какую-нибудь бумагу. В это время все затихают.\r\nПоказался в канцелярии судья - загремели стулья враз, враз все встали, каждый пошевелил губами: здравствуйте, мол!\r\nСудья важно кланяется два раза на обе стороны и молча проходит в присутствие.\r\nСлучалось, что судья заставал канцелярию врасплох, как, бывало, в училище грозный смотритель или инспектор;\r\nтут служащие терялись: стоявшие не смели идти на свои места, говорившие на своих местах точно приседали еще ниже.\r\nВыходило очень смешно. В присутствии начинался говор, оживлялась и канцелярия; начинался гвалт, крик, драка. Выходит секретарь из присутствия и говорит грозно: \"Тише, вы!.\r\n.\" Канцелярия смолкает, потом опять слышны хихиканья и гвалт. \"Смирно вы, сволочь!\" - кричит секретарь... Так и проходило время в суде.\r\nКаждый служащий должен был непременно прийти на службу вечером, несмотря ни на какую погоду и на то, что он жил далеко.\r\nСлужащие готовы были прилежнее заниматься делом до пяти часов, только бы им не ходить по вечерам;\r\nони даже советовались об этом между собой, но предложить судье не смели, да судья, пожалуй, и не разрешил бы этого, имея в виду расход на свечи.\r\nВечером служащие очень мало занимались делом, потому судья никогда по вечерам не бывал в суде,\r\nа заседатели бывали очень редко, и когда приходили, то разговаривали со столоначальниками о чем-нибудь.\r\nВечером служащие рассказывали друг другу или компании, человек в пять, о своей удали:\r\nхвастались, как они разбили стекла в каком-то открытом доме и как надули такую-то девицу за доставленное такому-то судейскому ловеласу удовольствие.\r\nМеня очень злили эти разговоры, но приводилось их слушать каждый день, потому что они забавляли служащих, да и кроме этого предмета не о чем было говорить.\r\nВ первый день моей службы я переписывал копию и плохо понял ее содержание,\r\nпотому что переписывал с неразборчивого почерка очень старательно, боясь пропустить какую-нибудь строчку или букву.\r\nМне стыдно было, когда я что-нибудь приписывал лишнее и это лишнее нужно было соскабливать; я краснел, кода мой столоначальник говорил мне: \"Вы соврали немножко, нужно поправить\".\r\nА без ошибок я никак не мог переписать бумаги, вероятно потому, что такое занятие было для меня новостью. На другой день мне дали переписать рапорт в губернское правление.\r\nЯ долго мялся, не зная, как начать; два раза прочитал черновое и ничего не понял, что надо уездному суду: чего-то он просит покорнейше и о чем-то имеет честь донести.\r\nСлово \"донести\" было для меня новостью.\r\nМне показали, как нужно писать;\r\nя писал очень старательно, выводя как можно красивее буквы, и в это время думал: неужели мое занятие или моя служба в том заключается, чтобы выводить на бумаге красивые буквы?\r\nОно в первый раз так и вышло: я протянул \"р\" очень далеко, поставил не русское; заседатель велел переписать мне.\r\nВсе-таки я считался переписчиком лучшего сорта, и поэтому мне давали переписывать рапорты и донесения.\r\nЗанятия в суде было много, так что я занимался и дома; время шло незаметно, но развития для меня все-таки не было.\r\nЗато теперь я был уже служащий человек и сам получал жалованье. А получал я уже три рубля серебром в месяц.\r\nЯ понимал, что я служу в таком месте, где решаются дела о людях, и гордился этим, хотя, по-видимому, никто из канцелярских братии не гордился своей службой.\r\nДядя интересовался моей службой. Приду я домой - он уже спит. Встанет к чаю и спрашивает:\r\n- Ну, что, как служба? \n - Ничего. \n - Судья ничего? \n - Ничего. \n - Ты бы попросил, чтобы он прибавил ему жалованья, а то и на сапоги недостанет, - просила тетка дядю.\r\n- Они ведь, скоты, все любят, чтобы им даром делали. \n - Да и работа-то какая, - все копии.\r\nДядя обижался, что мне давали мало жалованья; он понимал, что я смыслю сочинять, но просить судью не хотел и думал, что я, верно, сам того заслуживаю.\r\nЯ не обижался таким жалованьем, потому что служащие, поступившие раньше меня, получали по рублю и меньше, да мне и хорошо жилось у дяди.\r\nТак прошло два месяца. Наконец получился указ губернского правления о зачислении меня на службу. Дядя обрадовался этому. Нужно было принимать присягу на верность службе.\r\nПрисяжных листов на этот предмет в суде не имелось; служащие наизусть присяги не знали.\r\nПоэтому я целые два дня ходил по разным присутственным местам и только в одном нашел доброго человека, который снабдил меня присяжным листом.\r\nПошел я в собор, стоящий против суда. Там я попросил священника привести меня к присяге, но он запросил рубль; я попросил другого, тот сказал, что ему некогда.\r\nВ суде говорили, что меня можно привести в присутствии, при всех членах, и тогда я ничего не заплачу священнику.\r\nВ наш суд почти каждый день ходил один священник и приводил к присяге арестантов при отобрании допросов.\r\nВ этот день он был в присутствии, и я вошел туда с присяжным листом и попросил секретаря об этом предмете.\r\n- Батюшка, вот еще этого приведите к присяге, - сказал секретарь священнику.\r\n- Этого? Неужели такой молодой попался? \n - На службу определен. \n - А... да мне некогда... Ужо, в другой раз.\r\nОтложили до другого разу. На этот раз священника просил сам судья. Мне велели стать к столу и поднять руку кверху.\r\nСудья и члены смотрели на меня. Я молчал и смотрел в окошко, дожидаясь конца присяги.\r\n- Вслух говорите! - прикрикнул на меня судья.\r\nЯ стал повторять слова шепотом, смотря в окно, клялся, забывая все окружающее.\r\nПовторяя слова, я думал: зачем я изменю?.. я буду верно служить, не так, как они; буду служить для пользы людей...\r\nКогда вечером я лег спать, я долго думал об этой присяге: не лгал ли я?\r\nНет, я клялся от чистого сердца, и когда я представил себе всех служащих, все ихние деяния, я ужаснулся: где же клятва?\r\nгде же те желания? отчего эта присяга имеет свою силу только тогда, когда произносишь слова ее?.\r\n.\r\nнеужели то же будет и со мной?\r\nОт этого я перешел к тому, что я в суде служу честно, переписываю, знакомлюсь с служащими, нахожусь в их обществе - и только;\r\nя получаю жалованья три рубля, хотя и стараюсь каждую бумагу переписать на отличку,\r\nи если я грешу чем-нибудь против присяги, так разве тем, что я досадую, что мне дают немного жалованья.\r\nОтдавая дяде три рубля, я вполне обеспечен: у меня есть теплая квартира - полати; меня одевают, кормят, мне дают деньги на махорку. Больше мне ничего не нужно было.\r\nЯ даже думал, что я все буду жить у дяди и буду служить честно;\r\nпотом дядя похлопочет за меня, и судья сделает меня столоначальником, и я буду получать жалованья десять рублей, из которых пять я буду отдавать дяде, а половину буду держать у себя.\r\n.. При этом я представлял себе положение бедных служащих.\r\nМногие из них получали от пяти до семи рублей и жили с женами на квартирах; кроме этого, они пили водку в компании, ходили в разные увеселительные заведения...\r\nЯ думал, что жить на таком жалованье нельзя, иметь постороннюю работу невозможно при судейских занятиях;\r\nи сначала я обвинял служащих в пьянстве и в том, что они не умеют беречь деньги, но потом и сам рассудил,\r\nчто жить честно на пятирублевом жалованье совершенно невозможно в большом городе и что нужно приобретать какие-нибудь доходы - брать взятки.\r\nНо ведь это нечестно... А жить если нечем? Голодом живи?.. А для какого черта?.\r\n. Долго я думал и, сбившись совсем с толку, заснул, но и во сне мне мерещились разные страшные хари, которые я почему-то называл судейскими.\r\nИ стал я служить в уездном суде, и прослужил уже полгода, и многому насмотрелся я там, многое я изучил там;\r\nно мне не приводилось получать доходов, потому что я только переписывал то, что мне дадут члены и мой столоначальник.\r\nДома я постоянно сидел на полатях-антресолях, где и читал повести или романы и разные старые газеты, какие я только доставал у теткиных знакомых.\r\nДядя и тетка на мое чтение смотрели равнодушно, называя меня уже большим человеком, которому можно читать книги для того, чтобы не дичиться перед людьми;\r\nно мог ли я не дичиться, живя на полатях?\r\nЕсли к тетке или дяде приходили гости да я был в комнате, - меня гнали прочь: чего сидишь, пошел на свое место.\r\n.. С своей стороны, и я не желал знакомиться с гостями, от которых я, кроме хвастовства, ничего не слыхал хорошего.\r\nХодил к дяде помощник казначея, по-видимому не глупый человек и шутник до того, что я, сидя на полатях, заслушивался его, и ежели слышал что-нибудь смешное, хохотал, зажавши рот.\r\nРаз я не утерпел и высунул с полатей голову. Чиновник рассказывал о каких-то старинных своих похождениях и о карточной игре и, взглянув на полати, струхнул.\r\n- Это что у тебя за зверь? - спросил он дядю. Я тотчас же спрятался и стал слушать. \n - Где? \n - Вон там.\r\n- Это мой племянник. \n - Как он меня испугал! Я часто вслушивался: что это такое скрипит там?..\r\n- Это он. Я тебя, шельма! Что ты там не сидишь смирно!.. \n - Я ничего, - сказал я. \n - Что же ты не покажешь его мне?\r\n- Не для чего. - И дядя принялся рассказывать с разными прикрасами историю про меня. Я злился и досадовал, что он рекомендует меня очень худо.\r\nЭтот чиновник часто ходил к дяде для того, чтобы он отправлял его письма во всякую пору, за что он угощал дядю вином.\r\nОн был богатый человек, имевший много знакомых, но сколько дядя ни просил его пристроить меня в казначейство, он говорил, что нужны для этого деньги.\r\nКазначей так же не любил его, как и дядю почтмейстер, и эти два приятеля постоянно ругали своих начальников,\r\nс тою только разницею, что дядя ругал решительно всех, а его приятель хвалился тем, что ему председатель обещал место казначея.\r\nСтранно мне казалось то: почему это помощник казначея не познакомит мою тетку с своей женой и сам редко приглашает к себе дядю, хотя он и жил очень близко от почтовой конторы.\r\nКогда он приходил к нам, постоянно говорил какие-нибудь любезности тетке, которые даже ей казались приторными.\r\nТетка, в свою очередь, справлялась у дядина приятеля о здоровье его жены и посылала ей свой поклон, хотя никогда и не видала ее.\r\n\"Моя жена такая хворая, занятая детьми...\" - говорил обыкновенно. чиновник, а на самом деле это была тучная женщина.\r\nЖизнь этих обоих супругов, как надо полагать, была очень легкая, время шло незаметно.\r\nОн, впрочем, рассказывал, что женился на богатой, образованной воспитаннице какого-то московского института, и жена ему каждый год исправно рожает ребенка.\r\nПоэтому дядя и прозвал жену своего приятеля утробой, а тетка - модницей, на том основании, что она, то есть жена приятеля, ничего не делает.\r\nВпоследствии приятель стал уж очень надоедать дяде своими письмами, частыми посещениями,\r\nот которых дядя выпивал две лишние рюмки водки, буянил дома, втянулся в карточную игру и всегда проигрывал деньги.\r\nТетка стала поэтому с неудовольствием принимать дядина приятеля, говоря: вы человек богатый, вам нечего не значит проиграть десять рублей, а у нас где деньги-то?\r\n- Ну-ну! Поди, у вас тысячи водятся. Нечего прикидываться-то, - говорил приятель.\r\nТетка хмурилась. Стала она бранить дядю, что как придет его приятель, водки и папирос много выходит; пол он вымарал плевками - и проч.\r\nСначала дяде весело было с ним, но потом и он соскучился; он был сосредоточенный человек и любил больше одиночество.\r\nДядя часто скучал по губернском городе, где у него было много знакомых, жилось хорошо, можно было порыбачить; а здесь народ гордый, город скверный, рыбачить далеко.\r\nВ самом же деле у него в губернском городе хотя и много знакомых, но ни эти знакомые не ходили к нему в гости, ни он не ходил к ним - значит, шапочное знакомство;\r\nконечно, ему бы можно приглашать их и ходить к ним, но у него не было много денег, чтобы играть с ними в стуколку, без чего дружба в губернском городе была немыслима.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги История Пугачева автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Письмо с берегов Прута. - 10 июля 1711 г. русская армия, во главе с Петром, была окружена на Пруте турками.\r\nПетр I, по преданию, обратился к сенату с особым посланием, в котором предлагал, в случае взятия его в плен, \"не почитать его царем и государем\";\r\n\"но если я погибну, и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собой достойнейшего мне в наследники\".\r\nИменно это апокрифическое письмо предполагал использовать Пушкин и в задуманной им в 1835 г. повести \"Сын казненного стрельца…\" (.\r\nЭто спасло нас от чудовищного феодализма. - Нет никаких оснований толковать эти строки как отрицание феодальных отношений в Киевской Руси и их пережитков в Московском государстве.\r\nВ данном контексте, как замечает академик Б. Д.\r\nГреков в статье \"Исторические воззрения Пушкина\", поэт имел в виду не феодализм вообще,\r\nа неудавшуюся попытку русской поместной аристократии захватить в свои руки государственную власть перед вступлением на престол Анны Иоанновны.\r\nТогда, по мнению Пушкина, и получилось бы восстановление феодализма, причем феодализма гипертрофированного, \"чудовищного\" (\"Исторические записки\", т. 1, 1937, стр. 12).\r\nУниженная Швеция и уничтоженная Польша - вот великие права Екатерины на благодарность русского народа. - В этих суждениях Пушкин был очень близок многим из декабристов.\r\nОсобенно существенны для правильного понимания позиции Пушкина исторические мотивировки положительного отношения к внешней политике Екатерины II,\r\nв частности и к уничтожению государственной самостоятельности Польши, в рукописном трактате Н.\r\nИ. Тургенева \"Теория политики\", датируемом январем 1820 г. (\"Дневники и письма Н. И. Тургенева\", П. 1921, стр.\r\n396-397). Своего положительного отношения к дипломатии Екатерины II Пушкин не изменил и под конец своей жизни (см.\r\nего высказывания в статье о \"Сочинениях Георгия Кониского\", т. 6, а также письмо его к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г. (т. 10).\r\nОб обезьяне графа Зубова, о кофейнике князя Кутузова. - В автографе Пушкина второе из этих имен обозначено только инициалами (\"К.\r\nК.\"). Зубов Платон Александрович (1767-1822) - последний фаворит Екатерины II.\r\nПеред его обезьяной пресмыкались петербургские вельможи (Д. Б. Мертваго, Автобиографические записки, М. 1867, стр. 80). М. И. Кутузов, возвратясь в 1794 г.\r\nиз Константинополя, где он был чрезвычайным и полномочным русским послом, вынужден был, в ожидании нового назначения, исполнять все прихоти временщика. По рассказу Ф. В.\r\nРастопчина,\r\nон \"приходит к Зубову за час до его пробуждения готовить ему кофе (имел притязание особенно искусно варить его)\r\nи при множестве посетителей наливает его в чашку и несет бесстыдному фавориту,\r\nлежащему в постели\" (\"Русская старина\", 1876, Э 11, стр.\r\n452).\r\nЕкатерина уничтожила звание (справедливее, название) рабства. - Пушкин имеет в виду указ от 15 февраля 1786 г.\r\nо запрещении подписываться в официальных актах и челобитных словом \"раб\", которое предлагалось заменять впредь словами \"всеподданнейший\" и \"верноподданный\".\r\nШешковский Степан Иванович (1727-1793) - обер-секретарь Тайной экспедиции сената, руководитель дознаний по важнейшим политическим процессам второй половины XVIII в.\r\nКняжнин умер под розгами. - Пушкин имеет в виду малодостоверное предание о том, что драматург Я. Б.\r\nКняжнин (1742-1791) умер от пыток в Тайной канцелярии, куда он был доставлен за свою трагедию \"Вадим Новгородский\".\r\n…могут родиться Калигулы. - Калигула - римский император с 37 по 41 г. н. э., безумный и кровожадный тиран.\r\n…славную шутку г-жи де Сталь.\r\n- Пушкин повторяет ее известный комплимент Александру I:\r\n\"Sire, votre caractere est une constitution pour votre empire, et votre conscience en est la garantie\" (\"Dix annees d'exil\", chap.\r\nXVII). (\"Государь, ваш характер есть конституция вашей империи, а ваша совесть - ее гарантия\".\r\n- \"Десять лет изгнания\", гл. XVII). Об отношении Пушкина к г-же де Сталь см. т. 6 наст. изд., стр. 8-10 и 470).\r\nEn Russie le gouvernement.\r\n- Острота эта, в которой перефразируется сентенция г-жи де Сталь о деспотических правительствах,\r\nединственной формой ограничения произвола которых является убийство деспота (\"Десять лет изгнания\", гл.\r\nXIV), принадлежит, видимо, самому Пушкину.\r\nО французской революции (стр. 196).\r\nВводные страницы к задуманному Пушкиным очерку истории французской революции; дошли до нас в двух редакциях - черновой и беловой (обе без заголовка).\r\nВ первой из них есть французский эпиграф из Вольтера (\"Дух времени управляет великими мировыми событиями\") и дата: \"30 мая 1831 г. Царское Село\".\r\nВ середине июня 1831 г. Пушкин писал Е. М. Хитрово из Царского Села с просьбой доставить ему книги Тьера \"Histoire de la Revolution Francaise\" (10 томов, 1823-1827 гг.\r\n) и Минье \"Histoire de la Revolution Franaise, depuis 1789 jusqu'a 1814\" (два тома, 1824).\r\nВ распоряжении Пушкина были в эту пору и сохранившиеся в его библиотеке классические труды о предыстории французской революции: книги Гизо \"Cours d'histoire moderne.\r\nHistoire generale de la civilisation en Europe, depuis la chute de l'Empire Romain jusqu' la Revolution Francaise\" (Paris, 1828) и О.\r\nТьерри \"Histoire de la conquete de l'Angleterre par les Normands, de ses causes et des suites jusqu'a nos jours\" (3-me ed., Paris, 1830).\r\nК концепциям Гизо и Тьерри восходили суждения Пушкина о французском феодализме и его генезисе и разложении.\r\nПодобно своим предшественникам, Пушкин не ставил вопроса о феодализме как системе производственных отношений, а определял его лишь рядом политических и юридических признаков,\r\nиз которых на первом месте стояли раздробленность феодального государства и соединение в руках феодалов землевладельческих и государственных прав.\r\nПодробнее см. об этом в статьях С. В. Юшкова \"А. С. Пушкин и вопрос о русском феодализме\" (\"Историк-марксист\", 1937, Э1, стр. 48-62) и Я.\r\nИ. Ясинского \"Работа Пушкина над историей французской революции\" (\"Временник Пушкинской комиссии\", кн. 4-5, 1939, стр. 359-385).\r\nОчерк истории Украины (стр. 200).\r\nОчерк истории Украины задуман был Пушкиным вскоре после окончания поэмы \"Полтава\". Самым ранним свидетельством об интересе его к этой теме является письмо М.\r\nП. Погодина от 29 апреля 1829 г. к С. П. Шевыреву: \"Пушкин собирается писать историю Малороссии\" (\"Русский архив\", 1882, Э 5, стр.\r\n80-81).\r\nТрудно сказать, на основании каких именно первоисточников Пушкин предполагал писать весною 1829 г. \"Историю Малороссии\", но осенью этого года, благодаря содействию М. А.\r\nМаксимовича, он уже располагал одним из редких списков еще неопубликованной замечательной исторической хроники, известной под названием \"История Руссов\".\r\nХроника эта, ошибочно приписывавшаяся в течение многих лет Георгию Конискому, архиепископу Белорусскому, впервые опубликована была только в 1846 г.\r\n, но уже в 1830 г. ее широко использовал во втором издании своей \"Истории Малой России\" Д. Н. Бантыш-Каменский.\r\nРазумеется, после выхода в свет этого труда замысел Пушкина утрачивал ту большую научную и литературную значимость, которая связывалась с ним прежде.\r\nНа время Пушкин как будто бы отказывается от своего плана \"Истории Украины\", но, как свидетельствуют материалы его архива, вновь возвращается к этому замыслу в 1831 г.\r\nДата эта определяется водяными знаками бумаги (\"А. Г. 1830\" и \"А. Г.\r\n1831\"),\r\nиспользованной Пушкиным для наброска нескольких страниц французского текста о древнейшем периоде\r\nистории Украины - от эпохи расселения на ее территории славянских племен до первого нашествия татар.\r\nКлюч к расшифровке этого чернового текста дает другой набросок Пушкина, представляющий собою,\r\nкак мы устанавливаем, схему периодизации того очерка истории Украины, над которым работал Пушкин в 1831 г.\r\nСвязь французских набросков истории Украины с русским ее планом подтверждается их тесной тематической и композиционной связью.\r\nНа первый же вопрос, который ставится в плане (\"Что ныне называется Малороссией?\r\n\"), Пушкин отвечает в своем французском наброске (\"Sous le nom d'Ukra ne ou de Petite-Russie 1'on entend\" и пр.\r\n).\r\nПериодизация истории Украины, предлагаемая в схеме Пушкина, не оставляет никаких сомнений в том,\r\nчто он опирался на рукописную \"Историю Руссов\", а не на \"Историю государства Российского\" Н.\r\nМ.\r\nКарамзина или \"Историю Малой России\" Д. Н. Бантыша-Каменского.\r\nОба эти предшественника Пушкина, отрицая возможность завоевания Гедимином Киева и Северских городов, относили Литовское владычество к более позднему времени.\r\nПушкин же принимал точку зрения автора \"Истории Руссов\", описывавшего \"приход Гедимина в пределы Малороссийские\" еще в 1320 г.\r\nДля Бантыша-Каменского гетманат Сагайдачного, \"обнажившего в 1618 г.\r\nмеч свой против соотечественников\", отнюдь не является вехой истории Украины.\r\nПушкин же, вслед за автором \"Истории Руссов\", целый исторический период именует: \"От Сагайдачного до Хмельницкого\".\r\nЧем, однако, мотивируется возвращение Пушкина в 1831 г.\r\nк планам \"Истории Украины\" и к материалам \"Истории Руссов\", да к тому же еще в набросках, писанных на французском, а не на русском языке? Ответ может быть только предположительным.\r\nИменно летом 1831 г.\r\n, в разгар польского восстания, когда началась компания французской и английской прессы,\r\nтребовавшей вооруженного вмешательства западноевропейских держав в русско-польскую войну, Пушкин создает такие произведения, как \"Бородинская годовщина\" и \"Клеветникам России\".\r\nВ середине июля 1831 г.\r\nПушкин обращается с известным письмом к шефу жандармов Бенкендорфу (подлинным адресатом этого письма был, конечно, Николай I),\r\nв котором развивает широкий план организации силами русской литературной общественности контрудара по западноевропейским \"клеветникам, врагам России\".\r\nВ числе публикаций, задуманных Пушкиным для отражения нападок на Россию, должны были занять место и материалы,\r\nхарактеризующие историческую несостоятельность притязаний польских националистов на Украину.\r\nВедь именно об этом речь шла и в \"Бородинской годовщине\":\r\nКуда отдвинем строй твердынь?\n За Буг, до Ворсклы, до Лимана?\r\nЗа кем останется Волынь?\n За кем - наследие Богдана?\r\nРазумеется, борьбу с агрессивной зарубежной печатью рациональнее всего было бы вести не на русском,\r\nа на наиболее распространенном в Западной Европе французском языке, чем и объясняется французский текст очерка истории Украины, над которым работал Пушкин.\r\nВзятие Варшавы в августе 1831 г. и последовавшая затем быстрая ликвидация всех очагов восстания в Польше и в Литве сделали ненужным начатый Пушкиным исторический очерк.\r\nИнтересно, однако, что в 1836 г.\r\n, комплектуя первую книжку \"Современника\", Пушкин в свой широко развернутый разбор \"Сочинений Георгия Кониского\" включает несколько замечательных страниц той самой \"Истории Руссов\",\r\nкоторой он вдохновлялся, задумывая свою \"Историю Украины\".\r\n1) Перевод:\r\nУкраиной, или Малороссией, называют обширное пространство, соединенное с колоссом Россией и состоящее из губерний Черниговской, Киевской, Харьковской, Полтавской и Подольской.\r\nКлимат там мягок, земля плодородна; страна в своей западной части покрыта лесом.\r\nНа юге тянутся огромные равнины, пересекаемые широкими реками, где путешественник не встретит ни леса, ни холма.\r\nСлавяне с незапамятных времен населяли эту обширную область;\r\nгорода Киев, Чернигов и Любеч не менее древни, чем Новгород Великий, свободный торговый город, основание которого относится к первым векам нашей эры.\r\nПоляне жили на берегах Днепра, северяне и суличи - на берегах Десны, Сейма и Сулы, радимичи - на берегах Сожа,\r\nдреговичи - между Западной Двиной и Припятью, древляне - в Волыни, бужане и дулебы - по Бугу, лутичи и тиверцы - у устьев Днестра и Дуная.\r\nК середине девятого века Новгород был завоеван норманнами, известными под именем варяго-руссов.\r\nЭти предприимчивые удальцы, вторгаясь далее в глубь страны, подчинили себе одно за другим племена, жившие на Днепре, Буге, Десне.\r\nРазличные славянские племена, принявшие имя русских, увеличили войска своих победителей. Они захватили Киев, и Олег сделал его своей столицей.\r\nВаряго-руссы стали грозой Восточной Римской империи, и не раз их варварский флот появлялся угрозой у стен богатой и слабой Византии.\r\nНе будучи в состоянии отразить их силой оружия, она гордилась тем, что смирила их посредством религии.\r\nДикие поклонники Перуна услышали проповедь евангелия, и Владимир принял крещение. Его подданные с тупым равнодушием усвоили веру, избранную их вождем.\r\nРусские, наводившие ужас на отдаленные народы, сами постоянно подвергались нападениям соседних племен: болгар, печенегов и половцев.\r\nВладимир разделил между своими сыновьями земли, завоеванные его предками.\r\nЭти князья в своих уделах являлись представителями государя, которым было поручено подавлять возмущения и отражать нападения врагов.\r\nЭто, как мы видим, вовсе не была феодальная система, основанная на независимости отдельных лиц и на равном праве их участия в добыче.\r\nНо вскоре начались раздоры и войны, длившиеся непрерывно более чем двести лет. Столица государя была перенесена во Владимир.\r\nЧернигов и Киев потеряли постепенно свое значение.\r\nТем временем в южной России возникли другие города: Корсунь и Богуслав на Роси (в Киевской губернии), Стародуб на Бабенце (в Черниговской губ.\r\n), Стрецк и Вострецк (в Черниговской губ.), Триполь (под Киевом), Лубны и Хорол (в Полтавской губ.\r\n), Новгород-Северский (в Черниговской губ.). Все эти города существовали уже к концу XIII века.\r\nВ то время как внуки Владимира Великого занимались раздорами и воинственные племена, обитавшие к востоку от Черного моря,\r\nоказывали помощь одним из них, чтобы делить добычу, доставшуюся от других, неожиданное бедствие обрушилось на русских князей и весь народ.\r\nТатары появились у границ России.\r\nИм предшествовали все те же половцы, прогнанные со своих пастбищ и массами устремившиеся к тем князьям, которым раньше они служили или которых разоряли. Князья собрались в Киеве.\r\nВойна была решена; отовсюду стекался народ и становился под знамена.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 08 Рассказы и юморески 1886 год, часть 1 автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Их навело на это воспоминание об одном свидетеле, который стал заикой и поседел, по его словам, благодаря какой-то страшной минуте.\r\nПрисяжные порешили, что, прежде чем уснуть, каждый из них пороется в своих воспоминаниях и расскажет что-нибудь.\r\nЖизнь человеческая коротка, но всё же нет человека, который мог бы похвастать, что у него в прошлом не было ужасных минут.\r\nОдин присяжный рассказал, как он тонул;\r\nдругой рассказал, как однажды ночью он, в местности, где нет ни врачей, ни аптекарей, отравил собственного ребенка, давши ему по ошибке вместо соды цинкового купороса.\r\nРебенок не умер, но отец едва не сошел с ума. Третий, еще не старый, болезненный человек, описал два своих покушения на самоубийство: раз стрелялся, другой раз бросился под поезд.\r\nЧетвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк, рассказал следующее:\r\n\"Мне было 22 - 23 года, не больше, когда я по уши влюбился в свою теперешнюю жену и сделал ей предложение...\r\nТеперь я с удовольствием высек бы себя за раннюю женитьбу, но тогда не знаю, что было бы со мной, если бы Наташа ответила мне отказом.\r\nЛюбовь была самая настоящая, такая, как в романах описывают, бешеная, страстная, и прочее.\r\nМое счастье душило меня, и я не знал, куда мне уйти от него, и я надоел и отцу, и приятелям, и прислуге, рассказывая постоянно о том, как пылко я люблю.\r\nСчастливые люди это самые надоедливые, самые скучные люди. Я надоедал страшно, даже теперь мне совестно...\r\nМежду приятелями был у меня тогда один начинающий адвокат.\r\nТеперь этот адвокат известен на всю Россию, тогда же он только что входил в силу и не был еще богат и знаменит настолько,\r\nчтобы при встрече со старым приятелем иметь право не узнавать, не снимать шляпы.\r\nБывал я у него раз или два в неделю. Когда я приходил к нему, мы оба разваливались на диванах и начинали философствовать.\r\nКак-то я лежал у него на диване и толковал о том, что нет неблагодарнее профессии, как адвокатская.\r\nМне хотелось доказать, что суд после того, как допрос свидетелей окончен, легко может обойтись без прокурора и без защитника, потому что тот и другой не нужны и только мешают.\r\nЕсли взрослый, душевно и умственно здоровый присяжный заседатель убежден, что этот потолок бел,\r\nчто Иванов виновен, то бороться с этим убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен.\r\nКто может убедить меня, что у меня рыжие усы, если я знаю, что они черные?\r\nСлушая оратора, я, быть может, и расчувствуюсь и заплачу, но коренное убеждение мое, основанное большею частью на очевидности и на факте, нисколько не изменится.\r\nМой же адвокат доказывал, что я молод еще и глуп и что я говорю мальчишеский вздор.\r\nПо его мнению, очевидный факт оттого, что его освещают добросовестные, сведущие люди, становится еще очевиднее - это раз;\r\nво-вторых, талант - это стихийная сила, это ураган, способный обращать в пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как убеждения мещан и купцов второй гильдии.\r\nЧеловеческой немощи бороться с талантом так же трудно, как глядеть не мигая на солнце или остановить ветер.\r\nОдин простой смертный силою слова обращает тысячи убежденных дикарей в христианство; Одиссей был убежденнейший человек в свете, но спасовал перед сиренами, и т. д.\r\nВся история состоит из подобных примеров, а в жизни они встречаются на каждом шагу, да так и должно быть,\r\nиначе умный и талантливый человек не имел бы никакого преимущества перед глупцом и бездарным.\r\nЯ стоял на своем и продолжал доказывать, что убеждение сильнее всякого таланта, хотя, откровенно говоря, сам не мог точно определить, что такое именно убеждение и что такое талант.\r\nВероятно, говорил я только, чтобы говорить.\r\n- Взять хоть тебя... - сказал адвокат. - Ты убежден в настоящее время, что твоя невеста ангел и что нет во всем городе человека счастливее тебя.\r\nА я тебе говорю: достаточно мне 10 - 20 минут, чтобы ты сел за этот самый стол и написал отказ своей невесте.\r\nЯ засмеялся.\r\n- Ты не смейся, я говорю серьезно, - сказал приятель. - Захочу, и через 20 минут ты будешь счастлив от мысли, что тебе не нужно жениться.\r\nУ меня не бог весть какой талант, но ведь и ты не из сильных.\r\n- А ну-ка, попробуй! - сказал я.\r\n- Нет, зачем же? Я ведь это так только говорю. Ты мальчик добрый, и было бы жестоко подвергать тебя такому опыту. И к тому же я сегодня не в ударе.\r\nМы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя любовь наполнили всего меня ощущением молодости и счастья.\r\nСчастье мое было так безгранично велико, что сидевший против меня адвокат с его зелеными глазами казался мне несчастным, таким маленьким, сереньким...\r\n- Попробуй же! - приставал я к нему. - Ну, прошу!\n Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо, уже начал надоедать ему.\r\n- Я знаю, - сказал он, - после моего опыта ты мне спасибо скажешь и назовешь меня спасителем, но ведь нужно и о невесте подумать.\r\nОна тебя любит, твой отказ заставил бы ее страдать. А какая она у тебя прелесть! Завидую я тебе.\r\nАдвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о том, какая прелесть моя Наташа. У него был необыкновенный дар описывать.\r\nПро женские ресницы или мизинчик он мог наговорить вам целую кучу слов. Слушал я его с наслаждением.\r\n- Видел я на своем веку много женщин, - говорил он, - но даю тебе честное слово, говорю, как другу, твоя Наталья Андреевна - это перл, это редкая девушка.\r\nКонечно, есть и недостатки, их даже много, если хочешь, но всё же она очаровательна.\r\nИ адвокат заговорил о недостатках моей невесты.\r\nТеперь я отлично понимаю, что это говорил он вообще о женщинах, об их слабых сторонах вообще, мне же тогда казалось, что он говорит только о Наташе.\r\nОн восторгался вздернутым носом, вскрикиваниями, визгливым смехом, жеманством, именно всем тем, что мне так в ней не нравилось.\r\nВсё это, по его мнению, было бесконечно мило, грациозно, женственно.\r\nНезаметно для меня, он скоро с восторженного тона перешел на отечески назидательный, потом на легкий, презрительный.\r\n.. Председателя суда с нами не было, и некому было остановить расходившегося адвоката.\r\nЯ не успевал рта разинуть, да и что я мог сказать? Приятель говорил не новое, давно уже всем известное, и весь яд был не в том, что он говорил, а в анафемской форме.\r\nТо есть чёрт знает какая форма!\r\nСлушая его тогда, я убедился, что одно и то же слово имеет тысячу значений и оттенков, смотря по тому, как оно произносится, по форме, какая придается фразе.\r\nКонечно, я не могу передать вам ни этого тона, ни формы, скажу только, что, слушая приятеля и шагая из угла в угол, я возмущался, негодовал, презирал с ним вместе.\r\nЯ поверил ему даже, когда он со слезами на глазах заявил мне, что я великий человек, что я достоин лучшей участи,\r\nчто мне предстоит в будущем совершить что-то такое особенное, чему может помешать женитьба!\r\n- Друг мой! - восклицал он, крепко пожимая мне руку. - Умоляю тебя, заклинаю: остановись, пока не поздно.\r\nОстановись! Да хранит тебя небо от этой странной, жестокой ошибки! Друг мой, не губи своей молодости!\r\nХотите - верьте, хотите - нет, но в конце концов я сидел за столом и писал своей невесте отказ. Я писал и радовался, что еще не ушло время исправить ошибку.\r\nЗапечатав письмо, я поспешил на улицу, чтобы опустить его в почтовый ящик. Со мной пошел и адвокат.\r\n- И отлично! Превосходно! - похвалил он меня, когда мое письмо к Наташе исчезло во мраке почтового ящика. - От души тебя поздравляю. Я рад за тебя.\r\nПройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал:\r\n- Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны. Я, например, принадлежу к числу людей, для которых брак и семейная жизнь - всё.\r\nИ он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали все безобразия одинокой, холостой жизни.\r\nОн говорил с восторгом о своей будущей жене, о сладостях обыкновенной, семейной жизни и восторгался так красиво, так искренно, что когда мы подошли к его двери, я уже был в отчаянии.\r\n- Что ты делаешь со мной, ужасный человек?! - говорил я, задыхаясь. - Ты погубил меня! Зачем ты заставил меня написать то проклятое письмо? Я люблю ее, люблю!\r\nИ я клялся в любви, я приходил в ужас от своего поступка, который уже казался мне диким и бессмысленным.\r\nСильнее того ощущения, которое испытал я в то время, и представить, господа, невозможно.\r\nО, что я тогда пережил, что перечувствовал! Если бы нашелся добрый человек, который подсунул мне в ту пору револьвер, то я с наслаждением пустил бы себе пулю в лоб.\r\n- Ну, полно, полно... - сказал адвокат, хлопая меня по плечу, и засмеялся. - Перестань плакать. Письмо не дойдет до твоей невесты.\r\nАдрес на конверте писал не ты, а я, и я его так запутал, что на почте ничего не поймут. Всё это да послужит для тебя уроком: не спорь о том, чего не понимаешь.\r\nТеперь, господа, предлагаю говорить следующему\".\n Пятый присяжный поудобней уселся и раскрыл уже рот, чтобы начать свой рассказ, как послышался бой часов на Спасской башне.\r\n- Двенадцать... - сосчитал один из присяжных.\r\n- А к какому, господа, разряду вы отнесете ощущения, которые испытывает теперь наш подсудимый?\r\nОн, этот убийца, ночует здесь в суде в арестантской, лежит или сидит, и, конечно, не спит и в течение всей бессонной ночи прислушивается к этому звону.\r\nО чем он думает? Какие грезы посещают его?\r\nИ присяжные как-то все вдруг забыли о \"сильных ощущениях\"; то, что пережил их товарищ, писавший когда-то письмо к своей Наташе, казалось не важным, даже не забавным;\r\nи уже никто не рассказывал, стали тихо, в молчании ложиться спать.\r\n..\r\nО ЖЕНЩИНАХ\r\nЖенщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным.\r\nОна стоит на таком низком уровне физического, нравственного и умственного развития,\r\nчто судить ее и зубоскалить над ее недостатками считает себя вправе всякий, даже лишенный всех прав прохвост и сморкающийся в чужие платки губошлеп.\r\nАнатомическое строение ее стоит ниже всякой критики.\r\nКогда какой-нибудь солидный отец семейства видит изображение женщины \"о натюрель\", то всегда брезгливо морщится и сплевывает в сторону.\r\nИметь подобные изображения на виду, а не в столе или у себя в кармане, считается моветонством. Мужчина гораздо красивее женщины.\r\nКак бы он ни был жилист, волосат и угреват, как бы ни был красен его нос и узок лоб, он всегда снисходительно смотрит на женскую красоту и женится не иначе, как после строгого выбора.\r\nНет того Квазимодо, который не был бы глубоко убежден, что парой ему может быть только красивая женщина.\r\nОдин отставной поручик, обокравший тещу и щеголявший в жениных полусапожках, уверял,\r\nчто если человек произошел от обезьяны, то сначала от этого животного произошла женщина, а потом уж мужчина.\r\nТитулярный советник Слюнкин, от которого жена запирала водку, часто говаривал: \"Самое ехидное насекомое в свете есть женский пол\".\r\nУм женщины никуда не годится. У нее волос долог, но ум короток; у мужчины же наоборот. С женщиной нельзя потолковать ни о политике, ни о состоянии курса, ни о чиншевиках.\r\nВ то время, когда гимназист III класса решает уже мировые задачи,\r\nа коллежские регистраторы изучают книгу \"30000 иностранных слов\", умные и взрослые женщины толкуют только о модах и военных.\r\nЛогика женщины вошла в поговорку.\r\nКогда какой-нибудь надворный советник Анафемский или департаментский сторож Дорофей заводят речь о Бисмарке или о пользе наук, то любо послушать их: приятно и умилительно;\r\nкогда же чья-нибудь супруга, за неимением других тем, начинает говорить о детях или пьянстве мужа, то какой супруг воздержится, чтобы не воскликнуть: \"Затарантила таранта!\r\nНу, да и логика же, господи, прости ты меня грешного!\" Изучать науки женщина неспособна.\r\nЭто явствует уже из одного того, что для нее не заводят учебных заведений.\r\nМужчины, даже идиот и кретин, могут не только изучать науки, но даже и занимать кафедры, но женщина - ничтожество ей имя!\r\nОна не сочиняет для продажи учебников, не читает рефератов и длинных академических речей, не ездит на казенный счет в ученые командировки и не утилизирует заграничных диссертаций.\r\nУжасно неразвита! Творческих талантов у нее - ни капли.\r\nНе только великое и гениальное, но даже пошлое и шантажное пишется мужчинами,\r\nей же дана от природы только способность заворачивать в творения мужчин пирожки и делать из них папильотки.\r\nОна порочна и безнравственна. От нее идет начало всех зол. В одной старинной книге сказано: \"Mulier est malleus, per quem diabolus mollit et malleat universum mundum\"*.\r\nКогда диаволу приходит охота учинить какую-нибудь пакость или каверзу, то он всегда норовит действовать через женщин.\r\nВспомните, что из-за Бель Элен вспыхнула Троянская война, Мессалина совратила с пути истины не одного паиньку...\r\nГоголь говорит, что чиновники берут взятки только потому, что на это толкают их жены.\r\nЭто совершенно верно. Пропивают, в винт проигрывают и на Амалий тратят чиновники только жалованье...\r\nИмущества антрепренеров, казенных подрядчиков и секретарей теплых учреждений всегда записаны на имя жены. Распущена женщина донельзя.\r\nКаждая богатая барыня всегда окружена десятками молодых людей, жаждущих попасть к ней в альфонсы. Бедные молодые люди!\r\n_______________\n * \"Женщина это молот, которым дьявол размягчает и молотит весь мир\" (лат.).\r\nОтечеству женщина не приносит никакой пользы.\r\nОна не ходит на войну, не переписывает бумаг, не строит железных дорог, а запирая от мужа графинчик с водкой, способствует уменьшению акцизных сборов.\r\nКороче, она лукава, болтлива, суетна, лжива, лицемерна, корыстолюбива, бездарна, легкомысленна, зла...\r\nТолько одно и симпатично в ней, а именно то, что она производит на свет таких милых, грациозных и ужасно умных душек, как мужчины.\r\n.. За эту добродетель простим ей все ее грехи. Будем к ней великодушны все, даже кокотки в пиджаках и те господа, которых бьют в клубах подсвечниками по мордасам.\r\nЗНАКОМЫЙ МУЖЧИНА\r\nПрелестнейшая Ванда, или, как она называлась в паспорте, почетная гражданка Настасья Канавкина, выписавшись из больницы, очутилась в положении, в каком она раньше никогда не бывала:\r\nбез приюта и без копейки денег.\r\nКак быть?\r\nОна первым делом отправилась в ссудную кассу и заложила там кольцо с бирюзой - единственную свою драгоценность. Ей дали за кольцо рубль, но...",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Лажечников И",
"role": "user"
},
{
"content": "Как дорого заплатила бы, чтоб знать его содержание! Но смеет ли нарушить тайну дочери, поручив другому прочесть его?\r\nНет, никогда не допустит она, чтобы чужие уста читали стыд Мариорицы, чтобы они растворились для коварной усмешки над нею!\r\nКогда Волынской возвратился домой с шутовского праздника, цыганка стояла уж у крыльца. Какими ужасными взорами поменялись они! Она подала ему письмо, тот принял его.\r\n- Что? одумалась! - сказал он.\n Ни слова ответа; но глаза ее были ужасны, - так и расстались.\n\n Глава IX\n НОЧНОЙ СТОРОЖ\r\nС негодованием и грустью возвращался Волынской домой, помышляя об участи, ожидавшей его друзей.\r\nОни принесли себя в жертву делу, которого он был главным зачинщиком и проводником; его долг спасти их или погибнуть вместе.\r\nВ таком состоянии застигла его цыганка, когда он вышел из кареты на свое крыльцо.\r\nПринадлежа весь долгу своему, он было забыл, что писал к Мариорице: так одна страсть обхватывала вдруг эту душу, не давая в ней места другой.\r\nПоявление неотступной цыганки, этого ужасного Полифема {Прим. стр.\r\n232} в женском виде, готовой, кажется, броситься на него и истерзать, напомнило ему и письмо его и всю гнусность обольщений, по которым он провел сердце неопытной девушки.\r\nЭта мысль помутила в нем чистоту и возвышенность намерений, возбужденных твердостью друзей его.\r\nЧто еще готовит ему ответ княжны? Он спешит и боится прочесть его; он кается, что писал к ней и до того дошел, что желает в ней перемены чувств.\r\nМожет быть, и произвела это в ней весть об его женитьбе.\r\nКабы так?.\r\n.\r\nЧудный человек!\r\nмогущ, как море, и непостоянен, как оно с своими отливами и приливами: то безбоязненно ходят на дне его птички, то на разъяренных волнах своих поднимает оно корабли до облаков.\r\n\"Мариорица предалась мне, - думает он, увлекаясь чувством прекрасного, пустившего уже во всем существе его сильные побеги, - Мариорица моя, но еще не осквернена преступлением.\r\nА свет?.. он считает ее преступницею со дня рокового вечера.\r\nСвет! это завистливое собрание личностей, готовое оклеветать все, что только делается не для каждой из них, и поднять до небес все, что ей льстит!\r\nСтоит мне победить себя, возвратить Мариорицу этому себялюбивому уроду, и, снова предмет его надежд и искательства,\r\nвзлелеянная снова им, она выйдет чиста и непорочна из уст его, будто сейчас вышла из купели\".\r\nЧто за чародей человек, когда нужно ему оправдать свои проступки и помириться с судьбой!\r\nКак легко в мыслях своих расстановляет он на сцене мира актеров, разыгрывающих с ним драму его жизни,\r\nзаставляет их говорить, действовать и чувствовать по-своему и ведет эту драму к желанному концу!\r\nКакой он искусный лекарь для тех ран, которые сам наделал и растравил так мастерски!\r\nНо подумал ли ты, Артемий Петрович, что сердце, которое ты смесил в своих руках, по горячей прихоти своей,\r\nприняло уже форму, которую ты хотел ему дать, и отвердело в ней так, что ты можешь переменить ее не иначе, как разбив?\r\nПодумал ли, что ты развратил уже несчастную девушку страстными речами, письмами, лобзаниями; что ты отдал ее в добычу общественному мнению?\r\nА знаешь ли, что такое в твое время общественное мнение?\r\nЭхо сильного и богатого, ротозей, который ловит мух и готов, смотря по намеку своего повелителя, назвать их соловьями или тарантулами,\r\nвыточенное искусно до пустоты дерево, издающее звук, угодный камертону, в него ударяющему, обезьяна, повторяющая темпы временщика!\r\nСвет молчит, пока властелин его сковал ему уста грозою; но одно слово - и бесчестье бедной девушки, как ходячая монета, разойдется по рукам черни, жадной к злословию.\r\nЗнаю, что Мариорица еще достойна обожания, но прибавь - обожания мудреца, не дающего своего суда по первым признакам и влиянию других.\r\nГлупое множество судит иначе, по одной наружности или как ему прикажут.\r\nТы, забывшись, обнял кумир в глазах черни, и чернь перестала ему поклоняться и бессмысленная повергает его в прах.\r\nТы восстановляешь его, снова служишь ему с благоговением, приносишь чистые жертвы, достойные божества, созидаешь ему храм до неба;\r\nно чернь говорит: \"Кумир осквернен\" - и бежит поклоняться другим богам.\r\nЗуда встречает Волынского и, не дав ему прочесть ответ княжны, рассказывает, с какими прекрасными намерениями триумвират друзей собрался на свой подвиг,\r\nкак Перокин решался пожертвовать благополучием своей сестры делу общему, уничтожив брак ее с Артемием Петровичем.\r\nПристыженный таким великодушием, Волынской дает обет не уступить им в благородстве, что бы ни заключалось в ответе Мариорицы. Он колеблется даже, не раскрыв письма, сжечь его.\r\nНо на дне сердца затаилась еще любовь вместе с первородным грехом, любопытством, и он читает ответ княжны. Слезы капают на письмо; он целует бумагу.\r\n- Нет, я недостоин всех этих жертв, - говорит он, отдавая Зуде письмо для прочтения.\r\n- Еду на свидание - не могу не ехать... Господи! подай мне твердость. Друг! молись за меня о том же.\r\nНо прежде чем он отправляется на это свидание, поручает Зуде вложить в расселину камня, в ограде Летнего сада, бумажку, на которой написано: \"На днях, или я действую один!\r\n\" Так приказал тайный, неизвестный друг на случай нужды в нем.\r\nОн едет в условленный час, но боится, чтобы клевреты Бирона не подшутили вновь над ним;\r\nон страшится за Мариорицу и молит все силы небесные сохранить ее от новой беды, а ему не дать упасть в борьбе неравной.\r\nЗа несколько сот шагов до дому Апраксина оставляет Волынской свои сани. Ночь темна, он бредет ощупью вдоль стен и у назначенного места становится на страже в пустой будке.\r\n\"И теперь, - думает он, - должен я проститься навсегда с этой чародейкой, для которой было забыл отечество,\r\nдрузей, жену, все на свете, теперь, когда она отдается мне совершенно и лучшие мечты мои исполняются?\r\nЧем не пожертвовал бы я несколько недель назад, еще вчера, за миг, который мне ныне обещан и которого страшусь! Но подвиг, мною затеянный, не свыше ли сил человека?.\r\n. Устою ли я против него? Друзья в тюрьме, отечество гибнет: вот мысль, которою должен я себя поддерживать\".\r\nИ вот он ждет Мариорицу полчаса и более, в шорохе шагов запоздалого прохожего или ночного лазутчика,\r\nв шелесте ветра, в полете птицы, в огоньке, блеснувшем и померкшем в одной из дворцовых комнат.\r\nНикого. Окостенев от холода, выходит он из своей засады... слышен говор... сердце у него замирает - все опять замолкло: никого! Тихо, жутко, как на кладбище.\r\nВдруг мимо его пронеслось что-то черное, как дух полуночный, как вихрь, и пахнуло на него ужасом;\r\nно, заметив его, остановилось, страшно взглянуло ему в глаза и захохотало так, что подрало его по коже и волосы встали дыбом.\r\nОн за привидением, хочет его схватить - привидение от него, и снова адский хохот рассыпается в тишине ночи, и ужас впился когтями в сердце и терзает его на части.\r\n- Опоздал! - каркнул, наконец, будто над его ухом зловещий голос, сопровождаемый свистом и скрежетом зубов, - уж было проклятие!.. Но все-таки ты пришел поздно, голубчик!..\r\nВне себя Волынской ищет схватить вещуна - и хватает один холодный воздух. Ему чудится, сыпал искры следом бесовский глаз и кто-то черным клубом кувыркался пред ним по снегу.\r\nКрест, охотничий нож спасут его от злого духа или человека; но что сделалось с княжною? почему не пришла она на свидание, ею самою назначенное? Не насмешка ли?.\r\n. Не может быть! Какое-нибудь несчастье задержало ее дома или переняло на пути!.\r\n.\r\nОн идет-таки ко дворцу, бродит долго около него - ни одной души, кроме часовых!\r\nК страху, к муке душевной присоединилось вскоре и чувство физической боли:\r\nмороз обул его ноги в ледяные коты, накинул на грудь ледяной панцирь, который кольцами своими дальше и дальше врезывается ему в тело.\r\nНет сил терпеть более!\r\nОн возвращается к своим саням с тяжелою ношею страшных воспоминаний и еще ужаснейшей неизвестности об участи княжны,\r\nпроникнутый насквозь холодом, проклиная свою любовь, себя и все в мире.\r\nУж эта любовь начинает ему надоедать...\r\nС княжною вот что случилось.\r\nНетерпение любви заставило ее выйти из дворца несколькими минутами ранее назначенного для свидания времени.\r\nЕе нельзя признать в одежде горничной; такой прелестной субретки еще свет не видывал.\r\nЛюбовные проказы так же обыкновенны во дворце, как и в хижине, и ее пропустили вместе с Груней без препятствий,\r\nтем легче, что надзор за нею, как мы сказали уже, был снят по повелению герцога.\r\nНо шаг за дворцовое крыльцо - и ее ожидает присмотр более строгий, более неусыпный,\r\nзаменяющий целую сторожевую цепь, самую исправную полицию, превосходящий своею бдительностию даже шпионов Бирона:\r\nэто присмотр матери.\r\nСердцу Мариулы дана весть, что дочери ее грозит беда, и она с первою тенью ночи на бессменной страже у маленького дворцового подъезда.\r\nНикто не смеет ее отгонять: она купила это право заслугами Липману.\r\nВсе существо ее превратилось в слух.\r\nВидите ли, как она из-за колонны вытягивает шею, будто пеликан из гнезда своего, стерегущий птенцов от хищного зверя;\r\nвидите ли, как сверкает ее одинокий глаз и роет во мраке и удит в нем предметы, как она жадным ухом прислушивается ко всему, что только движется.\r\nСквозной ветер от Невы хлещет ее крылом по лицу, мороз прохватывает до сердца, коробит ее - Мариула терпит.\r\nОдна мысль держит еще теплоту жизни в ее груди: она, может быть, спасет дочь свою от погибели.\r\nБедная греет попеременно руки то под мышками, то своим дыханием; она боиться переминаться, чтобы не заскрипеть по снегу ногами.\r\nБьет зуб об зуб, как у собаки, окоченелой от холода; мысли мутятся, но одна из них не покидает ее - мысль о спасении дочери.\r\nВот идут... Сходят с лестницы две женщины... оглядываются... Ветер пахнул на лица их беглый свет от фонаря: одна из них - Мариорица; это она, сердце матери не могло ошибиться.\r\nДано им несколько шагов вперед, и в несколько прыжков цыганка догнала их.\r\n- Куда ты, барышня? - спросила она встревоженным голосом, остановив княжну за рукав шубы.\n Мариорица хотела бежать, но, узнав голос цыганки, остановилась.\r\n- А, это ты? - сказала она, - как ты меня испугала! Что, отдала?.. Будет?..\n Этот вопрос все объяснил матери.\r\n- Отдала... Но ты не пойдешь далее! - произнесла Мариула глухим, но твердым, повелительным голосом, стиснув ей руку своею.\n - Какая царица!.. Пусти ж!.. Тебе что за забота?\r\n- Мне, мне много заботы. Ни с места, говорю тебе, или я тебя опозорю, закричу слово и дело, созову народ, встревожу дворец, весь город.\r\n- Проклятая цыганка!.. Хочешь денег? Мало, что ль, тебе дано.\r\n- Нет, мне дано много...\r\nнад тобою, видишь, там на небе, откуда блестит звездочка, - произнесла Мариула вдохновенным голосом;\r\nпотом, силою отведя ее от Груни в сторону, наклонилась на ухо и сиповатым шепотом, в исступлении прибавила: - Я.\r\n..\r\nмать твоя. Вспомни табор цыганский, пожар в Яссах...\r\nпохищение у янычара, продажу паше, уродство мое, чтобы не признали во мне твоей матери: это все я, везде я, где грозила только тебе беда, и опять я.\r\n.. здесь, между тобою и Волынским: слышишь ли?\r\nОна говорила, и, казалось, вся утроба ее трепетала; в горле ее бился предсмертный колоколец.\r\nВ этих словах было столько могущества, столько ужасной истины, что княжна в каком-то очаровании, в каком-то непонятном убеждении,\r\nчто это ее мать, не показывая ни радости, ни печали, не говоря ни слова, уничтоженная, машинально повлеклась назад во дворец.\r\nНо цыганка изнемогла:\r\nжестокость ударов, нанесенных ей в такое короткое время, беспрерывная душевная тревога, страх за дочь, ночи без сна на холоде,\r\nдни без пищи, проклятие дочери, мысль, что погубила ее, открыв, что она, цыганка, ее мать, помутили тут же ее рассудок.\r\nБедная мать!\r\nМы рассказали уж, как она, в первом припадке своего сумасшествия, встретила Волынского и столько напугала его.\n\n Глава X\n ВОТ КАКОВЫ МУЖЧИНЫ!\r\nAussi tu me dois plus que de I'amour...\n tu dois m'aimer comme maitresse et\n comme mere... entends-tu, Henri, il у va\r\nde ton honneur.. car c'est une chose\n sainte et sacree qu'un tel amour\n\n Sue\r\n[Поэтому ты мне обязан более чем любовью... ты должен меня любить как возлюбленную и как мать...\r\nслышишь ли, Анри, речь идет о твоей чести... ибо это любовь возвышенная и святая. Сю {Прим. стр. 237} (франц.)]\r\nЧто скажет ему Мариорица в оправдание? что может она сказать? Она встретила свою мать цыганку - не так ли?\r\nТогда как Волынской хочет развестись с женою для того, чтобы жениться на ней, жениться, однако ж, на княжне, любимице государыни - не на цыганке же!\r\nЧтоб ему принадлежать, она готова идти к нему в услужение; ее любовь выдержит все превратности судьбы, все пытки, но выдержит ли это испытание его сердце?\r\nУжасная ночь! С какою безотчетною радостью шла она в объятия друга, и вместо сладкого поцелуя прожгло все ее существо клеймо позора.\r\nНа какие жертвы решалось пламенное дитя Востока, и чем вознаграждена за это!... Она горько плачет она смочила всю подушку слезами, хотела б выплакать на ней свое сердце, свою жизнь.\r\nНо мысль расстаться с ним, как бы то ни было, хоть смертью, для нее ужаснее всего.\r\nДочь цыганки!.. от одной мысли об этом кровь останавливается и стынет, рассудок мутится.\r\nНо, полно, говорено ли это было?.. Слышала ли она точно эти слова? Если и сказано, не обман ли из каких-нибудь видов?\r\n\"Нет, - говорит Мариорица сама с собою, - все это слышала я, все это слишком горькая правда!\r\nТак помню, будто во сне, телегу с навесом из грубого холста, теплую грудь и теплые лобзания женщины,\r\nпожар и опять эту женщину в борьбе с янычаром, похищение, завет и опять ее, и везде ее.\r\nКто ж это все, как не мать?.\r\n. Понимаю теперь и первое страшное свидание наше здесь в Петербурге, и робость ее, и жаркие ласки, которые только может выдумать мать и которых мне было так стыдно, не знаю отчего.\r\nО! с какою нежностью, с какою любовию целовала она мои руки, и я не понимала, почему сторонняя женщина меня так любит. За деньги Волынского, - думала я.\r\nНеужели сердце можно купить до такого притворства? Пускай придет она, я сама расцелую ее руки сто, тысячу раз, оболью их слезами.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Неверов А",
"role": "user"
},
{
"content": "но слова такого не было на Мишкином языке, только глаза блестели, полные любви и преданности.\r\nС'ел он оставшийся кусочек, не наелся, но тут же подумал:\r\n- Ладно, терпеть буду...\n К вечеру товарищ Кондратьев спросил:\n - Шибко хочешь есть, Михайла?\r\nСтыдно было лезть Мишке в глаза хорошему человеку, и он твердо сказал:\n - Вы сами ешьте, разве мне напасешься?\r\nА товарищ Кондратьев опять:\n - Ничего, Михайла, сделаемся! На, вот корочку, поломай об нее зубы, они у тебя молодые. Зубами не возьмешь - в воде размочи...\r\nНе видел Кондратьев Мишкиных глаз, любящих и преданных, только голос дрогнувший услыхал:\n - Благодарим покорно, дяденька!\r\nРазмякла корочка сухая в горячей воде, размякло и Мишкино сердце от большого взволновавшего чувства.\r\nС'ел он корочку, выпил горячую воду и, протягивая Кондратьеву складной непроданный ножик, дрогнувшим голосом сказал:\r\n- Возьмите мой подарочек, за ваше снисхождение!\n И у Кондратьева голос дрогнул:\r\n- Зачем мне?\n - Везете вы меня, жалеете.\n - Спасибо, Миша, положи в карман.\r\nНо так горячо упрашивал Мишка, так ласково блестели у него глаза - отказаться было нельзя.\r\nВзял Кондратьев большой деревенский ножик г дырочкой в рукоятке, повесил за веревочку на один палец, помотал,\r\nулыбнулся и, высунувшись головой в окно, долго смотрел в лиловую вечернюю степь добрыми, смеющимися глазами.\r\nСпал Мишка в эту ночь хорошо и спокойно. Во сне видел мать, Яшку с Федькой, лопатинских мужиков с бабами. Мать ему истопила баню, подошла будто к кровати, тихонько сказала:\r\n- Спишь или нет, Миша? Сходи, сынок, помойся после дороги, вот я и рубашку припасла тебе...\r\nВымылся Мишка, даже попарился веником - очень уж натомилось тело за долгий путь, - пришел из бани большим, неузнаваемым.\r\nСел за стол на переднюю лавку, начал рассказывать про товарища Кондратьева.\r\n- А Сережка наш как? - спросила Сережкина мать. - Ты где его бросил?\n Мишка спокойно ответил:\r\n- Сережка не выдержал: положил я в больницу его, он и помер там.\n Стала Сережкина мать плакать, стала жаловаться на Мишку, а мужики лопатинские говорили:\r\n- Михайла тут не виноват, умереть может всякий человек...\n Хотел Мишка на двор пойти, поглядеть хозяйство оставленное, а в избу вошел сам товарищ Кондратьев, крикнул в самое ухо:\r\n- Вставай, вставай!\n Вскочил Мишка непонимающий, увидел Кондратьева, услыхал веселый ободряющий голос:\n - Ну, Мишка, видишь?\n - А чего это?\n - Сейчас в Ташкенте будем.\r\nСтукнуло Мишкино сердце, оборвалось, будто упало куда, глаза заслепило.\r\nСначала ничего не видел, только пятно зеленое бежало вдоль паровоза, а когда паровоз пошел тише, глянули сады ташкентские, глиняные стенки, тонкие высокие деревья.\r\n- Эх, Ташкентик!\r\nМимо садов ехали чудные, невиданные телеги (арбы) на двух огромных колесах.\r\nСытые лошади с лентами в хвостах и гривах играли погремушками На лошадях верхом сидели чудные, невиданны люди с обвязанными головами,\r\nа от огромных колес поднималась белая густая пыль, закрывала сады, деревья, и нельзя было ничего увидеть сквозь нее.\r\nПотом верхом на маленьких жеребятах (ишаках) ехали толстые чернобородые мужики тоже с обвязанными головами.\r\nСидят мужики на маленьких жеребятах, стукают жеребят по шее тоненькими палочками, а жеребята, мотая длинными ушами, идут без узды, и хвосты у них ровно телячьи.\r\nПаровоз сделал маленькую остановку.\r\nВысунулся Мишка, увидел торговцев с корзинками на головах, услыхал нерусские голоса.\r\nИз корзинок, из деревянных коротычек глянули яблоки разные и еще что-то, какие-то ягоды с черными и зелеными кистями, широкие, белые лепешки.\r\n- Вот так живут! - подумал Мишка, облизывая языком сухие, голодные губы.\n Кондратьев спросил:\n - Ну, Михайла, рад теперь?\r\nА он и сам не знает хорошенько: будто рад и будто сердце сжалось - очень уж много всего.\r\nКондратьев успокаивал:\n - Ничего, Михайла, теперь не пропадешь.\n - А русские есть здесь?\r\n- Всякие есть. Пойдешь в город, увидишь. Ты знаешь, где живут твои родственники?\n Застыдился Мишка, покраснел, отвернулся в сторону.\n - Знаю.\r\n- А как они приходятся тебе?\n - Родня маленько.\n Мучал Кондратьев вопросами, а Мишка тоскливо думал:\n - Вру я тебе! Неужто не видишь ты?\r\nВ городе на станции взглянул он в последний раз на товарища Кондратьева, низко поклонился, заморгал вдруг глазами, из которых неожиданно покатились слезы, душевно сказал:\r\n- Ну, дяденька, благодарим покорно.\n - Ничего, Миша, ничего, не кланяйся. Устраивайся хорошенько!\n - А вы опять приедете сюда?\n - Я всегда тут езжу...\r\n- Ну прощайте пока, можа, не увидимся.\n - Прощай, Миша, счастливый путь тебе.\r\nВыпрыгнул Мишка из паровоза, перекинул чулки через плечо, оглянулся, еще раз поклонился товарищу Кондратьеву и,\r\nозираясь на каменные здания, горячие от солнца, на высокие деревья, покрытые пылью, маленькой каплей влился в людскую гущу.\r\nСунул руку в карман, а ножик... Вот он!\r\n- Что такое?\n Сначала Мишка удивился, хотел бежать к паровозу, потом облегченно подумал:\n - Разве возьмет такой человек!\r\nНа станции лежали мужики, бабы: голые, полуголые, черные от ташкентского солнца, больные, умирающие. Поглядел Мишка издали, подошел ближе, постоял, подумал:\r\n- Неужто и здесь хлебом нуждаются?\n Вышел.\n Робко направился в зеленую улицу с высокими деревьями, остановился.\r\nЗапрокинул голову, разглядывая сучкастое дерево, засмотрелся на чернобородого мужика (сарта), едущего верхом на маленьком жеребенке, и вдруг испугался:\r\nнавстречу шел какой-то человек или не человек: руки, ноги видно, голову, а спереди, вместо лица - черная занавеска *).\r\nОтошел Мишка в сторону от невиданной диковины, поморщился, выпячивая губы, и снова медленно двинулся по узенькой зеленой улице в пыльный, сухой, горячий город.\r\nДолго чернела голова в большом отцовском картузе, долго белелись чулки, перекинутые через плечо.\r\nВот остановился, поглядел в грязный пропыленный арык (канавку), опять пошел, повернул за угол и скрылся...\r\n*) Так ходят сартянки с покрытыми лицами.\n\n 32.\r\nПоздней осенью, в ясный теплый денек, на маленькой станции, между Бузулуком и Самарой, остановился ташкентский поезд, Из вагонов, с вагонных площадок, попрыгали мужики.\r\nПоезд стоял недолго.\r\nКогда вагоны двинулись дальше, деловито постукивая колесами, на твердом подмороженном песочке, рядом с рельсами,\r\nгоркой лежали сложенные мешки привезенного хлеба, помеченные крестиками, палочками, кривыми неровными буквами.\r\nНа двух мешках, весом пуда по три, было написано химическим карандашом: Мих. Додон.\r\nК мешкам подошел плотный, загоревший мальчишка в большом разорванном картузе, внимательно оглядел завязки на мешках, потыкал в мешки пальцем, самодовольно раздул черные, немытые щеки.\r\nПо высокому ясному небу пробежала синя тучка, зацепила солнышко, одним боком, бросила легкую тень.\r\nПлотный, загоревший мальчишка широко, по-мужицки, расставил ноги, обернутые тряпками, спокойно и важно поглядел на два мешка,\r\nкрепко завязанных двумя узлами, хватил шмыгающим носом крепкого осеннего воздуха, кашлянул, тряхнул головой.\r\n- Холодно как у нас! Наверно, морозы по ночам пошли...\n Это был Мишка.\r\nВ Ташкенте он долго ходил по базарам, ночевал под заборами, валялся около грязных арыков, думал, совсем умрет - брюшная болезнь пристала к нему:\r\nцелыми днями понос мучал и кишки выворачивало наружу от гнилых подобранных яблок с персиками.\r\nНо все-таки не пропал он в тяжелые дни, вытерпел, перенес: и вошь, и грязь, и брюшную болезнь...\r\nПроел ножик с ремнем, подбирал гнилые яблоки, протягивал руку за милостыней, и все это ему надоело, опротивело:\r\nтакими делами зерна не привезешь, а Мишке нужно зерно, чтобы самому посеять, хозяйство спасти.\r\n..\r\nВстал он на работу в садах у богатого сарта, встретил бузулукских мужиков и ушел с ними работать в степь.\r\nМолотил пшеницу, резал камыш, джугару, заработал два мешка пуда по четыре, два пуда отдал за провоз,\r\nпроел дорогой, не желая милостыньку клянчить, и вместе с мужиками вернулся в родные края.\r\nЛопатинских на станции не было.\n Когда к мешкам под'ехали две телеги из соседнего села и мужики погрузили свой хлеб, Мишка сказал возчикам:\r\n- Кладите и мои мешки, я маленько заплачу за это.\r\n- Тяжеленько будет! - заупрямились возчики.\n Мишка развел руками.\r\n- Чего тут тяжелого! Пудов шесть - не больше. Доедем потихоньку, торопиться некуда, а вам все равно мимо нашего села проезжать.\r\nКруто выгнулись лошади костлявыми спинами, знакомым скрипом запели колеса, крякнули лубочные телеги, и мешки,\r\nнагруженные тяжелым желтым зерном, тихо поплыли по узенькой полевой дороге, в прозрачную тишину опустевших полей.\r\nМишка шел рядом с мужиками позади телег, жадно оглядывал бугорки, долинки, суслиные норы, думая о матери:\r\n- Жива или нет?\n Окинул он взволнованными глазами голые умершие поля, подержал на ладони твердый комышек земли, поднятый с незасеянной десятины, вздохнул:\r\n- Почем у нас лошади теперь, если купить?\r\nДома его встретила пустая притихшая изба с зелеными стеклами в маленьких окнах.\r\nСо двора из отворенных ворот, глянула мелкая кудрявая травка, высокая лебеда у плетней и брошенная почерневшая дуга колечком вверх.\r\nМать не выходила встречать.\n Не выбежали и Яшка с Федькой.\r\nМужики-возчики снесли на руках во двор Мишкины мешки с пшеницей, положили на заваленку под окошком.\n И опять никто не выходил встречать приехавшего.\r\nДрогнуло сердце у него, в глазах потемнело.\n Вылез дедушка Игнатий из своей калиточки, приставил ладонь к глазам, разглядывая телеги с мешками, слабым голосом крикнул:\r\n- Пособье, что ли кому?\n Кто-то поглядел из окошка напротив.\n Отсыпал Мишка возчикам зерна за подводу, побежал к сухонькому, мотающемуся старику.\r\n- Дедушка, а наши где?\n Уставился дедушка Игнатий тусклыми непонимающими глазами, обнял бороду дрожащими пальцами.\n - Постой, постой, откуда ты?\r\nПодошли две бабы, пощупали мешки на завалинке, подобрали два упавших зернышка, протяжно сказали:\n - Батюшки, чего он привез!\r\nВ пустой почерневшей избе, на голой кровати, под мертвыми глазами двух икон из переднего угла лежала хворая мать.\r\nЯшка с Федькой умерли.\n Наклонился Мишка к хворой матери, тихонько сказал:\r\n- Мама, встань, приехал я.\n Испугалась и обрадовалась мать, слабо пошевелила губами:\n - О, господи, Мишенька!\n - Хлеба привез я, мама, тебе!\r\nВынул он из кармана зачерствевший кусок белого хлеба, горсть насушенных яблок, сунул матери в холодную руку.\n - Держи, мама, ешь!\n - Живой, что ли ты, сынок?\r\n- Живой, мама, не бойся!\n Стоял Мишка около матери, черный, большой, неузнаваемый, а она сухими пальцами гладила его по щеке.\n - Ах, ты, мой милый!\r\nПотом он долго ходил по опустевшему двору, заросшему кудрявой травкой. Увидал сухой лошадиный помет, вспомнил про лошадь: покупать придется.\r\nУвидел гнездо куриное с двумя перышками на почерневшей соломке, грустно вздохнул: заново придется налаживать ему все хозяйство. Лошади нет и курицы нет...\r\nВ худую крышу сарая залетел воробей уцелевший, попрыгал на перекладине, нахохлился, задумался, поглядел прищуренными глазами па Мишку.\r\nЗадумался и Мишка, глядя на воробья. Поднял дугу почерневшую, поставил в угол, встал около мешков с пшеницей, твердо сказал:\r\n- Ладно, тужить теперь нечего, буду заново заводиться...\n\n 22 мая 1923 г.\n Москва.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "наемники не хотели верной смерти, ибо ни откуда не могли ждать помощи.\r\nФирстенберг требовал, чтобы Россияне выпустили его с казною:\r\nСовет Боярский не принял сего условия, ответствуя, что Государь для чести желает иметь Магистра пленником, а из великодушия обещает ему милость.\r\nВыпустили только воинов Немецких (21 Августа);\r\nно узнав, что они разломали сундуки Фирстенберговы и похитили многие драгоценности, свезенные Ливонским Дворянством в Феллин,\r\nКнязь Мстиславский велел отнять у них все взятое ими беззаконно, даже и собственность, так что сии несчастные пришли нагие в Ригу, где Кетлер повесил их как изменников.\r\nЗаняв город, Россияне удивились малодушию Немцев, которые могли бы долго противиться величайшим усилиям осаждающих,\r\nимея в нем три каменные крепости с глубокими рвами, 450 пушек и множество всяких запасов.\r\n\"Такая робость неприятелей (говорили они) есть милость Божия к Царю православному\".\r\nКогда пленники Феллинские прибыли в Москву, Иоанн велел показать их народу и водить из улицы в улицу.\r\nПишут, что Царь Казанский, находясь в числе любопытных зрителей сего торжества, плюнул на одного Немецкого сановника, сказав ему: \"За дело вам, безумцам!\r\nВы научили Русских владеть оружием: погубили нас и самих себя!\r\n\" - Государь принял Фирстенберга весьма благосклонно;\r\nисполнил все обещания Воевод и дал ему Костромское местечко Любим во владение, где он и кончил дни свои, жалуясь на Судьбу, но искренно хваля милосердие Иоанново.\r\nПадение Феллина предвестило совершенное падение Ордена. Города Тарваст, Руя, Верполь и многие укрепленные замки сдалися.\r\nКнязь Андрей Курбский разбил нового Орденского Ландмаршала близ Вольмара, и сведав,\r\nчто легкие отряды Литовские приближаются к Вендену, встретил их как неприятелей, обратил в бегство, выгнал из пределов Ливонии.\r\nВоевода Яковлев, опустошив приморскую часть Эстонии, захватил множество скота и богатства, ибо знатнейшие жители Гаррии укрывались там с своим имением.\r\nОн шел мимо Ревеля: смелые граждане, числом менее тысячи, сделали вылазку и были жертвою нашей превосходной силы; легли на месте или отдалися в плен.\r\nВероятно, что Россияне могли бы овладеть тогда и Ревелем;\r\nно главный Воевода, Князь Мстиславский, на пути к нему хотел без Государева повеления взять крепкий, окруженный вязкими ржавцами Вейсенштейн:\r\nстоял под ним шесть недель, не отважился на приступ, издержал все запасы и должен был осенью возвратиться в Россию.\r\nВ сие время Ливония уже перестала мыслить о сохранении независимости:\r\nизнуренная бесполезными усилиями, она искала только лучшего властелина, чтобы спасти бедные остатки свои от плена и меча Россиян.\r\nФридерик, Король датский, хотел Эстонии и купил для своего брата, Магнуса, Епископство Эзельское:\r\nсей юный Принц, осужденный быть удивительным игралищем Судьбы, весною 1560 года прибыл в Габзаль с лестными обещаниями для Рыцарства.\r\nКороль Шведский не показывал властолюбивых замыслов на Орденские земли, но боясь успехов России, дал знать Магистру, что он готов снабдить Ревель воинскими запасами;\r\nчто тамошние жители, в случае осады, могут прислать жен и детей в Финляндию;\r\nчто Швеция, забывая неверность Ордена, искренно ему благоприятствует и никогда не согласится на его уничтожение.\r\nТак думал старец Густав Ваза, умерший в конце 1560 года.\r\nНовый Король Эрик действовал решительнее:\r\nпредставил чинам Эстонским с одной стороны неминуемую гибель, с другой защиту, спасение,\r\nи без великого труда убедил их объявить себя подданными Швеции, к досаде Магистра, который находился в тайных переговорах с Сигизмундом.\r\nСие важное происшествие ускорило развязку драмы.\r\nВидя, что ветхое здание Ордена рушится, Кетлер, Архиепископ Рижский и депутаты Ливонии спешили в Вильну, где 28 Ноября 1561 года,\r\nв присутствии Короля и Вельмож Литовских, навеки уничтожилось бытие знаменитого Братства меченосцев, в силу торжественного,\r\nклятвою утвержденного договора, по коему Сигизмунд-Август был признан Государем Ливонии - с условием не изменять ни Веры ее,\r\nни законов, ни прав гражданских - а Кетлер наследственным Герцогом Курляндии, вассалом, или подручником Королевским.\r\nВ сей достопамятной грамоте сказано, что \"Ливония, терзаемая лютейшим из врагов, не может спастися без тесного соединения с Королевством Польским;\r\nчто Сигизмунд обязан вступиться за Христиан, утесняемых варварами;\r\nчто он изгонит Россиян и внесет войну в собственную их землю: ибо лучше питаться кровию неприятеля, нежели питать его своею\".\r\nВозвратясь в Ригу, Кетлер всенародно сложил с себя достоинство Магистра, крест и мантию: Рыцари также, проливая слезы.\r\nПрисягнув в верности к Королю, он вручил его наместнику, Князю Николаю Радзивилу, печать Ордена, грамоты Императоров и ключи городские;\r\nа Радзивил, именем Короля, дал ему сан Ливонского правителя.\r\n- Таким образом, земли Орденские разделились на пять частей:\r\nНарва, Дерпт, Аллентакен, некоторые уезды Ервенские, Вирландские и все места соседственные с Россиею были завоеваны Иоанном;\r\nШвеция взяла Гаррию, Ревель и половину Вирландии; Магнус владел Эзелем; Готгард Кетлер Курляндиею и Семигалиею; Сигизмунд южною Ливониею.\r\nКаждый из сих Владетелей старался приобрести любовь новых подданных: ибо сам Иоанн, ужасный в виде неприятеля, изъявлял милость народу и Дворянству в областях завоеванных.\r\nНо конец Ордена еще не мог быть концом бедствий для стесненной Ливонии,\r\nгде четыре Северные Державы находились в опасном совместничестве друг с другом и где каждая из них желала распространить свое господство.\r\nВ то время, когда Шведское войско уже вступало в Ревель, Эрик предлагал нам мир и дружбу, но с условием относиться во всем к самому Царю,\r\nне к наместникам новогородским, и выключить из прежнего договора важную статью, коею Густав Ваза обязывался не помогать ни Литве, ни Ордену.\r\nЧиновники Шведские в переговорах с Московскими Боярами сказали им в угрозу: \"Император, Король Сигизмунд и Фридерик Датский убеждают Государя нашего вместе с ними воевать Россию.\r\nПослы их в Стокгольме: Эрик не дал им решительного ответа, ибо ждет вашего\".\r\nБояре объявили, что Россия семь веков следует одной системе политической и не изменяет старых своих обычаев.\r\n\"В Швеции, - говорили они, - было много Владетелей до Эрика: который же не сносился с Новымгородом? Густав Ваза, не хотев того, видел ужасное опустошение земли своей и смирился.\r\nГустав славился мудростию, а Эрик еще неизвестен.\r\nЛегко начать злое дело, но трудно исправить его.\r\nИоанн захотел - и взял два Царства: что сделал наш Король новый?\r\nИли снова утвердите грамоту отца его, или вы еще не доедете до Стокгольма, а война уже запылает - и не скоро угаснет ее пламя.\r\nВы пугаете нас Литвою, Цесарем, Даниею: будьте друзьями всех Царей и Королей: не устрашимся\". Сия твердость принудила Шведов возобновить старый договор.\r\nХотя Иоанн не мог без досады сведать о происшедшем в Эстонии;\r\nхотя чиновники Новогородские, посланные в Стокгольм с мирною грамотою, жаловались Царю, что Эрик принял их весьма грубо (и даже предлагал им есть мясо в постные дни);\r\nхотя они дали знать Королю, что мы не будем равнодушными зрителями его властолюбия:\r\nоднако ж мир состоялся, ибо Царь не хотел умножать числа врагов своих до времени, чтобы управиться с главным, то есть, с Литвою.\r\nМы говорили о сватовстве Иоанновом: он не сомневался в успехе его и весьма ошибся, к прискорбию своего самолюбия.\r\nПослы наши, отправленные в Вильну, торжественно говорили Сигизмунду о мире, а тайно о желании Царя быть ему зятем.\r\nИм надлежало выбрать или большую сестру Королевскую, Анну, или меньшую, Екатерину, смотря по их красоте, здоровью и дородству. Они избрали Екатерину.\r\nСигизмунд ответствовал, что для сего нужно согласие Императора, Князя Брауншвейгского и Короля Венгерского, ее покровителей и родственников;\r\nчто приданое невесты, хранимое в Польской казне, состоит из цепей, запон, платья и золота, всего на 100000 червонных;\r\nчто хотя и не следовало бы выдать меньшую сестру прежде большой, но он не противится сему браку с условием, чтобы Екатерина осталась в Римском Законе.\r\nПослы желали представиться невесте: им дозволили видеть ее в церкви и вручили портреты обеих сестер.\r\n- Но Сигизмунд, уверенный в необходимости войны за Ливонию, считал бесполезным свойство с Иоанном.\r\nПрислав в Москву Маршалка Шимковича будто бы для договора о мире и сватовстве, он требовал Новагорода, Пскова, земли Северской, Смоленска!\r\nПосол уехал, и неприятельские действия началися тем, что Литовский Гетман Радзивил, вступив с войском в Ливонию, взял город Тарваст:\r\nосада продолжалась пять недель, а Воеводы Московские не успели дать ему помощи;\r\nсобирались, готовились и не хотели слушаться друг друга, считаясь в старейшинстве между собою.\r\nТогдашняя строгость Иоаннова не унимала зловредного местничества, и Государь, казня Вельмож за одно слово нескромное,\r\nза укорительный взгляд, за великодушную смелость, изъявлял снисхождение к сему старому обычаю.\r\nПодвиги нашего многочисленного войска состояли единственно в новом опустошении некоторых Ливонских селений.\r\nКнязь Василий Глинский и Петр Серебряный ходили вслед за Радзивилом и побили его отряд близ Пернау.\r\nЛитовцы, заняв важнейшие крепости, не остались в Тарвасте: Иоанн велел разорить сей город до основания.\r\nТогда Сигизмунд написал к Царю, что долго и бесполезно убеждав его оставить Ливонию в покое, он должен прибегнуть к оружию;\r\nчто Радзивил, взяв Тарваст, выпустил оттуда Россиян; что виновник кровопролития даст ответ Богу;\r\nчто мы еще можем отвратить войну, если выведем войско из бывших Орденских владений и заплатим все убытки,\r\nили Европа увидит, на чьей стороне правда и месть великодушная, на чьей лютость и стыд.\r\nВручителю письма, Дворянину Корсаку, единоверцу нашему, Бояре объявили, что ему не будет оказано Посольской чести, ибо грамота Королевская исполнена выражений непристойных;\r\nа Царь отвечал Сигизмунду: \"Ты умеешь слагать вину свою на других.\r\nМы всегда уважали твои справедливые требования; но забыв условия предков и собственную присягу, ты вступаешься в древнее достояние России: ибо Ливония наша, была и будет.\r\nУпрекаешь меня гордостию, властолюбием; совесть моя покойна, я воевал единственно для того, чтобы даровать свободу Христианам, казнить неверных или вероломных.\r\nНе ты ли склоняешь Короля Шведского к нарушению заключенного им с Новымгородом мира?\r\nНе ты ли, говоря со мною о дружбе и сватовстве, зовешь Крымцев воевать мою землю? Грамота твоя к Хану у меня в руках: прилагаю список ее, да устыдишься.\r\n..\r\nИтак, уже знаем тебя совершенно, и более знать нечего. Возлагаем надежду на Судию Небесного: он воздаст тебе по твоей злой хитрости и неправде\".\r\nТогда Иоанн, уже решительно оставив мысль быть Сигизмундовым зятем, искал себе другой невесты в землях Азиатских, по примеру наших древних Князей.\r\nЕму сказали, что один из знатнейших Черкесских Владетелей, Темгрюк, имеет прелестную дочь: Царь хотел видеть ее в Москве, полюбил и велел учить Закону.\r\nМитрополит был ее восприемником от купели, дав ей Христианское имя Мария.\r\nБрак совершился 21 Августа 1561 года;\r\nно Иоанн не переставал жалеть о Екатерине, по крайней мере досадовать, готовясь мстить Королю и за Ливонию и за отказ в сватовстве, оскорбительный для гордости жениха.\r\nОднако ж, несмотря на взаимные угрозы, воинские действия с обеих сторон были слабы:\r\nИоанн опасался Хана и держал полки в южной России, где предводительствовал ими Князь Владимир Андреевич;\r\nа Сигизмунд, расставив войско по крепостям в Ливонии, имел в поле только малые отряды, которые приступали к Опочке, к Невлю.\r\nКнязь Петр Серебряный разбил Литовцев близ Мстиславля: Курбский выжег предместие Витебска; другие Воеводы из Смоленска ходили к Дубровне, Орше, Копысу, Шклову.\r\nБолее грабили, нежели сражались.\r\nПан Ходкевич, предводитель Сигизмундова войска в Ливонии, убеждал наших Воевод не тратить людей в бесполезных сшибках.\r\nНачались было и мирные переговоры: Вельможи Литовские писали к Митрополиту и Боярам Московским, чтобы они своим ходатайством уняли кровопролитие.\r\nСтарец Макарий велел сказать им: \"знаю только дела церковные; не стужайте мне государственными\";\r\nа Бояре объявили, что Иоанн согласен на мир, если Сигизмунд не будет спорить с нами ни о Ливонии, ни о титуле Царском.\r\n\"Вспомните, - прибавили они, - что и самая Литва есть отчина Государей Московских!\r\nДля спокойствия обеих Держав Иоанн хотел жениться на вашей Королевне: Сигизмунд отвергнул его предложение - и для чего? Без сомнения в угодность Хану!\r\nЕще можно исправить зло; пользуйтесь временем!\r\n\" Но 1563 год наступал;\r\nа Послы Королевские, ожидаемые в Москве, не являлись: уже не боясь Хана, который, вступив в южную Россию, бежал назад от города Мценска, Иоанн замыслил нанести важный удар Литве.\r\nВ начале зимы собралися полки в Можайске: сам Государь отправился туда Декабря 23;\r\nа с ним Князь Владимир Андреевич, Цари Казанские, Александр и Симеон, Царевичи Ибак, Тохтамыш,\r\nБекбулат, Кайбула, и сверх знатнейших Воевод двенадцать Бояр Думских, 5 Окольничих, 16 Дьяков.\r\nВоинов было, как уверяют, 280000, обозных людей 80900, а пушек 200.\r\nСие огромное, необыкновенное ополчение столь внезапно вступило в Литву, что Король, находясь в Польше, не хотел верить первой о том вести.\r\nИоанн 31 Генваря [1563 г.] осадил Полоцк, и 7 Февраля взял укрепления внешние.\r\nТут узнали, что 40000 Литовцев с двадцатью пушками идут от Минска: Гетман Радзивил предводительствовал ими;\r\nон дал слово Королю спасти осажденный город, но встреченный Московскими Воеводами, Князьями Юрием Репниным и Симеоном Палицким, не отважился на битву;\r\nхотел единственно тревожить Россиян и не успел ничего сделать: ибо город 15 Февраля был уже в руках Иоанновых.\r\nТамошний начальник, именем Довойна, услужил Царю своею безрассудностию:\r\nвпустил в крепость 20000 поселян и, через несколько дней выгнав их, дал случай Иоанну явить опасное в таких случаях великодушие.\r\nСии несчастные шли на верную смерть и были приняты в Московском стане как братья:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "что давеча вздумал попрекать и стыдить ее тем, что она пришла ко мне \"жалкие слова\" слушать;\r\nа и не догадался сам, что она пришла вовсе не для того, чтоб жалкие слова слушать, а чтоб любить меня, потому что для женщины в любви-то и заключается все воскресение,\r\nвсе спасение от какой бы то ни было гибели и все возрождение, да иначе и проявиться не может, как в этом.\r\nВпрочем, я не очень уж так ее ненавидел, когда бегал по комнате и в щелочку заглядывал за ширмы. Мне только невыносимо тяжело было, что она здесь.\r\nЯ хотел, чтоб она исчезла. \"Спокойствия\" я желал, остаться один в подполье желал. \"Живая жизнь\" с непривычки придавила меня до того, что даже дышать стало трудно.\r\nHо прошло еще несколько минут, а она все еще не подымалась, как будто в забытьи была. Я имел бессовестность тихонько постучать в ширмы, чтоб напомнить ей.\r\n.. Она вдруг встрепенулась, схватилась с места и бросилась искать свой платок, свою шляпку, шубу, точно спасаясь от меня куда-то.\r\n.. Через две минуты она медленно вышла из-за ширм и тяжело на меня поглядела. Я злобно усмехнулся, впрочем, насильно, для приличия, и отворотился от ее взгляда.\r\n- Прощайте, - проговорила она, направляясь к двери.\r\nЯ вдруг подбежал к ней, схватил ее руку, разжал ее, вложил... и потом опять зажал. Затем тотчас же отвернулся и отскочил поскорей в другой угол, чтоб не видеть по крайней мере...\r\nЯ хотел было сию минуту солгать - написать, что я сделал это нечаянно, не помня себя, потерявшись, сдуру.\r\nHо я не хочу лгать и потому говорю прямо, что я разжал ей руку и положил в нее.\r\n.. со злости. Мне это пришло в голову сделать, когда я бегал взад и вперед по комнате, а она сидела за ширмами.\r\nHо вот что я наверно могу сказать: я сделал эту жестокость, хоть и нарочно, но не от сердца, а от дурной моей головы.\r\nЭта жестокость была до того напускная, до того головная, нарочно подсочиненная, книжная, что я сам не выдержал даже минуты,\r\n- сначала отскочил в угол, чтоб не видеть, а потом со стыдом и отчаянием бросился вслед за Лизой.\r\nЯ отворил дверь в сени и стал прислушиваться.\r\n- Лиза! Лиза! - крикнул я на лестницу, но несмело, вполголоса ...\r\nОтвета не было, мне показалось, что я слышу ее шаги на нижних ступеньках.\n - Лиза! - крикнул я громче.\r\nHет ответа. Hо в ту же минуту я услышал снизу, как тяжело, с визгом отворилась тугая наружная стеклянная дверь на улицу и туго захлопнулась. Гул поднялся по лестнице.\r\nОна ушла. Я воротился в комнату в раздумье. Ужасно тяжело мне было.\r\nЯ остановился у стола возле стула, на котором она сидела, и бессмысленно смотрел перед собой. Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул: прямо перед собой, на столе, я увидал...\r\nодним словом, я увидал смятую синюю пятирублевую бумажку, ту самую, которую минуту назад зажал в ее руке.\r\nЭто была та бумажка; другой и быть не могло; другой и в доме не было. Она, стало быть, успела выбросить ее из руки на стол в ту минуту, когда я отскочил в другой угол.\r\nЧто ж? я мог ожидать, что она это сделает. Мог ожидать? Hет.\r\nЯ до того был эгоист, до того не уважал людей на самом деле, что даже и вообразить не мог, что и она это сделает. Этого я не вынес.\r\nМгновение спустя я, как безумный, бросился одеваться, накинул на себя, что успел впопыхах, и стремглав выбежал за ней.\r\nОна и двухсот шагов еще не успела уйти, когда я выбежал на улицу.\r\nБыло тихо, валил снег и падал почти перпендикулярно, настилая подушку на тротуар и на пустынную улицу.\r\nHикого не было прохожих, никакого звука не слышалось. Уныло и бесполезно мерцали фонари. Я отбежал шагов двести до перекрестка и остановился.\r\n\"Куда пошла она? и зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть перед ней, зарыдать от раскаяния, целовать ее ноги, молить о прощении!\r\nЯ и хотел этого; вся грудь моя разрывалась на части, и никогда, никогда не вспомяну я равнодушно эту минуту.\r\nHо - зачем? - подумалось мне.\r\n- Разве я не возненавижу ее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее ноги?\r\nРазве дам я ей счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз, цены себе? Разве а не замучу ее!\"\r\nЯ стоял на снегу, всматриваясь в мутную мглу, и думал об этом.\r\n\"И не лучше ль, не лучше ль будет, - фантазировал я уже дома, после, заглушая фантазиями живую сердечную боль, не лучше ль будет, если она навеки унесет теперь с собой оскорбление?\r\nОскорбление, - да ведь это очищение; это самое едкое и больное сознание! Завтра же я бы загрязнил собой ее душу и утомил ее сердце.\r\nА оскорбление не замрет в ней теперь никогда, и как бы ни была гадка грязь, которая ее ожидает, - оскорбление возвысит и очистит ее.\r\n.. ненавистью... гм... может, и прощением ... А, впрочем, легче ль ей от всего этого будет?\"\r\nА в самом деле: вот я теперь уж от себя задаю один праздный вопрос: что лучше - дешевое ли счастие или возвышенные страдания ? Hу-ка, что лучше?\r\nТак мне мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома, едва живой от душевной боли.\r\nHикогда я не выносил еще столько страдания и раскаяния; но разве могло быть хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал из квартиры, что я не возвращусь с полдороги домой?\r\nHикогда больше я не встречал Лизу и ничего не слыхал о ней.\r\nПрибавлю тоже, что я надолго остался доволен фразой о пользе от оскорбления и ненависти, несмотря на то, что сам чуть не заболел тогда от тоски.\r\nДаже и теперь, через столько лет, все это как-то слишком нехорошо мне припоминается. Многое мне теперь нехорошо припоминается, но...\r\nне кончить ли уж тут \"Записки\"? Мне кажется, я сделал ошибку, начав их писать.\r\nПо крайней мере мне было стыдно, все время как я писал эту повесть: стало быть, это уж не литература, а исправительное наказание.\r\nВедь рассказывать, например, длинные повести о том, как я манкировал свою жизнь нравственным растлением в углу,\r\nнедостатком среды, отвычкой от живого и тщеславной злобой в подполье, - ей-богу, не интересно;\r\nв романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты для антигероя, а главное,\r\nвсе это произведет пренеприятное впечатление, потому что мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее.\r\nДаже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей \"живой жизни\" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее.\r\nВедь мы до того дошли, что настоящую \"живую жизнь\" чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше.\r\nИ чего копошимся мы иногда, чего блажим, чего просим? Сами не знаем чего. Hам же будет хуже, если наши блажные просьбы исполнят.\r\nHу, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы.\r\n.. да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку.\r\nЗнаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете: \"Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: \"все мы\"\".\r\nПозвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством.\r\nЧто же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то,\r\nчто вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя.\r\nТак что я, пожалуй, еще \"живее\" вас выхожу.\r\nДа взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется?\r\nОставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, - не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать?\r\nМы даже и человеками-то быть тяготимся, - человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками.\r\nМы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится.\r\nВо вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи. Hо довольно; не хочу я больше писать \"из Подполья\"...\r\n------------------------------------------------------------------------\r\nВпрочем, здесь еще не кончаются \"записки\" этого парадоксалиста. Он не выдержал и продолжал далее. Hо нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Фурманов Д",
"role": "user"
},
{
"content": "В Давлеканове красноармейцы сообщили Федору, что в полковом обозе везут какую-то девушку, захваченную по дороге:\r\nпросит, чтобы подвезли поближе к Уфе, хочет войти туда с красными войсками, - в Уфе мать, сестры, родственники.\r\n- Приведите ее ко мне, - распорядился Клычков.\r\nДевушку привели. Годов девятнадцать… Хромает. Окончила недавно гимназию… Одета плохо… говорит много про Уфу… Рвется скорее туда… Совершенно ничего подозрительного.\r\nНо ему инстинктивно почувствовалось недоброе - без всяких поводов, без оснований, без малейших фактов. Решил испытать, думал: \"Ошибусь, чем рискую? Отпущу - и конец!\"\r\nГоворил-говорил с ней о разных пустяках, да в упор внезапно и поставил:\n - А вы давно ранены?\r\n- Давно… То есть чего же… Нет. Откуда вы думаете, что я ранена?\n - А хромаете, - твердо сказал Федор и пристально-пристально посмотрел в глаза.\r\nРядом сидел товарищ Тралин, начальник политотдела армии, сидел и молча наблюдал картину оригинального допроса.\r\n- Ну… да… - замялась она. - Нога-то… была… но уж давно… Совсем давно…\r\nФедор понимал, что вопросы надо ставить быстро и непрерывно, оглушить ее, не давать придумывать ответы и вывертываться.\r\n- Где ранены, когда?\n - Бумагу в штаб несла…\n - Бой был близко?\n - Близко…\n - В разведке у них работали?\r\n- Нет, не работала, машинисткой была.\r\n- Врете, врете! - вдруг крикнул он. - Вот что - мне все известно. Поняли? Все! Я вас знаю, наши разведчики мне все про вас сказали.\r\nДайте мне свое удостоверение, сейчас же… На этой, на бумажке - знаете?..\r\n- На какой? - робко спросила она.\n - А вот на тоненькой-тоненькой… Знаете, вроде папиросной бывает. Ну… ну-ну, давайте скорее. Разведчики наши знают, как вам ее писали. Да ну же…\r\nФедор впился глазами и удивился сам неожиданным результатам.\r\nДевушка окончательно стушевалась, когда услышала про бумажку… А известно, что всем разведчикам даются удостоверения на крошечных клочках тончайшей бумаги,\r\nи они прячут эти удостоверения в складки платья, в скважину каблука, затыкают в ухо - ну куда только вздумается.\r\nДевушка достала мундштук, трижды его развинтила и вытащила бумажку, скатанную и прилепившуюся по сторонам мундштукового ствола. Там значились фамилия, имя, отчество…\r\nУспех был замечательный…\r\nЕй учинили официальный допрос: сначала у себя, а позже - в армии. Допрашивал ее и случившийся в ту пору товарищ Фрунзе.\r\nДевушка сообщила много ценного, заявила, между прочим, и то, что наши некоторые разведчики работают одновременно и в разведке белых.\r\nДвурушников скоро ликвидировали. Много дала материала - очень к делу подошлась…\r\nТаких случаев, только менее серьезных и удачных, было несколько… Между прочим, к одной полковнице, заподозренной в шпионаже и запертой в баню,\r\nвтолкнули под видом белого офицера одного толкового коммуниста, и \"дура баба\" разболтала ему немало ценных новостей.\r\nПолки шли на Чишму. Ясно было, что такой важный пункт дешево не отдадут: здесь сходятся под углом две железнодорожные ветки - Самаро-Златоустинская и Волго-Бугульминская.\r\nУж за десяток верст от станции начинались глубокие, ровные, отделанные окопы с прекрасными блиндажами, с тайными ходами в долину, с обходами под гору.\r\nБыли вырублены целые рощи, и в порубях расчищены места для кавалерийских засад, а поля, словно лианами,\r\nбыли повиты колючей проволокой… Ничего подобного не попадалось ни под Бугурусланом, ни у Белебея;\r\nособенно окопов, так тщательно и основательно сработанных, не встречали уж давно.\r\nБыло видно, что враг готовился основательно.\r\nНа Чишму наступала бригада Еланя - разинцы, домашкинцы, пугачевцы. Все последние версты продвигались с непрерывным, усиливающимся боем.\r\nЧем ближе к Чишме, тем горячее схватки. Атаки отбивались, неприятель сам неоднократно ходил в контратаку.\r\nНо чувствовалась уже какая-то предопределенность, даже в самых яростных его атаках не было того,\r\nчто дает победу, - уверенности в собственных силах, стремления развить достигнутый успех.\r\nВраг как бы только отгрызался, а сам и думать не думал стать победителем.\r\nВидали вы, как по улице мчится сломя голову собачонка, а тут, цепляясь за хвост, наседает, теребит, грызет ее другая, более сильная, более уверенная в себе… Та,\r\nчто убегает, и думать забыла про решительную схватку, - она может только отгрызнуться, порой укусить, и больно даже укусить, но это не схватка:\r\nона бежит, будто позорно побеждена.\r\nТакое именно впечатление отгрызающейся собачонки производили колчаковские войска уже здесь, под Чишмой.\r\nХодили в контратаки, но все это делалось как будто лишь для того, чтобы дать уйти главным силам,\r\nубраться обозам… Как будто сражались одни арьергарды, заслоны, охранявшие тех, что отступали где-то впереди.\r\nНа деле было не так, - сражались большие, основные, главные силы… Но инициативу они потеряли еще там, перед Бугурусланом, и вот никак-никак не могут вернуть ее обратно.\r\nВ колчаковской армии ширилось и убыстрялось гибельное для нее \"разложение\".\r\nНикакие меры борьбы - поблажки, репрессии, расправы - ничто уже не могло приостановить этого исторически неизбежного процесса.\r\nКроме общих причин разложения, которые более или менее быстро сказывались на всех белых армиях, здесь, у Колчака, имелись еще и причины особенные, сильно подтолкнувшие самый процесс.\r\nВо-первых, Колчак мобилизацию населения проводил \"без оглядки\", гнался больше за количеством, чем за качеством;\r\nи, во-вторых, пытаясь сцементировать и объединить это огромное намобилизованное войско кучкой преданных ему кадров,\r\nон неизбежно был должен развязать этой кучке руки в деле репрессий со своим же \"войском\".\r\nВсе виды старой \"солдатчины\" у Колчака возродились едва ли не полнее, чем в какой другой армии белых.\r\nРазношерстность войска и жестокость кадров были теми двумя причинами, которые особенно быстро повели вперед процесс разложения колчаковской армии.\r\nК Клычкову как-то после боя попала целая пачка неприятельских документов, среди них - телеграммы, приказы, распоряжения, запросы колчаковского командования:\r\n\"В самый короткий срок собрать всех слабо обученных в одно место и подготовить к погрузке на железную дорогу;\r\nдля сопровождения назначить н е п р е м е н н о о ф и ц е р а…\" Эти два последние словечка великолепны:\r\nони свидетельствуют о смертельном испуге перед своим же собственным \"христолюбивым воинством\".\r\nНо положение обнаруживается еще более серьезное, еще более трагичное: на офицеров, оказывается, без оглядки полагаться тоже нельзя, - продадут, того и жди, красному командованию.\r\nБыл пример. Человек десяток красных кавалеристов напоролись вплотную на неприятельскую цепь. Тут было сто двадцать солдат, два офицера, пулемет.\r\nЧего бы, кажется, легче - замести этих кавалеристов к себе или посшибать их моментально с коней? А получилось вот что.\r\nОфицеры крикнули своим солдатам: \"Стрелять не смей!\r\n\", выбежали навстречу кавалеристам и заявили,\r\nчто хотят перейти со всеми солдатами на красную сторону… И заметьте - это при всех-то рассказах о \"большевистской жестокости\" и беспощадности к белым офицерам:\r\nне сробели, решились, пошли…\r\nНу, уж зато и крепко ж за них просили кавалеристы перед своими командирами, как будто добровольно сдавшимся что-то и в самом деле грозило страшное.\r\nОфицеры оказались: один из конторщиков, другой - бывший народный учитель. Порассказали про \"дисциплину\" колчаковскую.\r\nРасстреливают офицеров за малейшую упрощенность разговора с солдатами; выполнение этикета и кастовых отличий требуется и взыскивается со всей жестокой суровостью.\r\nСтрах перед \"войском\" отшиб разум высшему командованию, и оно в самом простом, бесхитростном разговоре офицера с солдатом видит злую сознательную \"агитацию\".\r\nСреди низшего офицерства идет брожение, - его рознь с высшим очевидная, глубокая, усиливающаяся с каждым днем.\r\nЭти рассказы офицеров были безусловно верны. Федор имел возможность проверить их и по документам, о которых упомянуто выше.\r\n\"Приказываю установить наблюдение за поручиком Власовым\", - значилось в одном приказании начальника дивизии.\r\n\"Установить самое тщательное наблюдение за офицерами Марковым, Жуком и Лизенцовым, пытавшимися вести разговоры с рядовыми\", - значится в другом его распоряжении.\r\nИмеются запросы, справки об офицерах - и все шпионского порядка.\r\nУ Колчака явно неблагополучно. Дисциплина упала даже и среди офицерства, - ряд телеграмм говорит об ослушании, о невыполнении приказов.\r\nДля поддержании \"духа\" армии высшее офицерство прибегает к мерам весьма сомнительного достоинства:\r\nначинает присваивать себе победы красных войск, в приказах и листовках перечисляет \"своими\" такие пункты и селения, в которых, по крайней мере неделю, развевается красный флаг.\r\nВойска про это, конечно, узнают и окончательно перестают верить даже бесспорно правильным сведениям.\r\nСловом, рассыпалась армия колчаковская с очевидностью, совершенно несомненной. Этому процессу красные войска помогали усиленно.\r\nВ тыл белым возами развозили агитационную литературу и через жителей, и с аэропланов, и со своими ходоками рассыпали миллионы воззваний, обращений, всяческих призывов.\r\nКрасные агитаторы проникали в самую глубь неприятельского расположения, в самую гущу белого солдатства и там безбоязненно, совершенно недвусмысленно проводили свою героическую работу.\r\nИ все же, несмотря ни на что, бои порою бывали настолько серьезны и ожесточенны, что разбивали всякие предположения и всякую уверенность в начавшемся разложении белой армии.\r\nВ этих серьезных схватках участвовали наиболее стойкие белые полки; их было, по сравнению с общей массой, немного, но дрались они великолепно, и техника у них была тоже великолепная.\r\nПеред самой Чишмой бой настолько был серьезен, что в иных ротах осталось по красным полкам всего тридцать - сорок человек.\r\nОтчаянно, вдохновенно, жутко дрались!\r\nНа броневые поезда кидались с ручными бомбами, устлали трупами весь путь, бежали за чудовищем, кричали \"ура\", бросались, как мячиками, страшными белыми бутылками.\r\nА когда появлялись броневики, цепи ложились ничком, бойцы не подымали головы от земли:\r\nброневик \"лежачего не бьет\", - тем и спасались… Просекал он цепи, гулял в тылу, палил, но безрезультатно,\r\nа когда удирал - и за ним тоже, как за поездом броневым, бежали и в него бросали белыми бутылками.\r\nГероизм соприкасался с безумием: от пулеметного огня броневиков и броневых поездов немало полегло под Чишмой красных бойцов.\r\nИ здесь через двадцать минут, как закончили бой,\r\nкогда еще в поле стоял пороховой дым и повисли в воздухе беспрерывные стоны перевозимых врагов и товарищей, - Чишма зажила обычной в этих случаях жизнью.\r\nИз подвалов и погребов, из овинов и чуланов, из печей и из-под шестков,\r\nиз подполья и с чердаков - выползали отовсюду перепуганные пальбой крестьяне и засуетились около затомленных красноармейцев.\r\nЗастучали бабы ведрами, зашумели самоварами, зазвенели чашки и ложки, горшки и плошки. По избам шум пошел, рассказы-разговоры.\r\nВспоминали, кому как жилось, кому что видеть, слышать, вынести довелось за это время, чего ожидали, чего дождались… Когда перекусили и чаю напились, местами наладили в чехарду,\r\nи можно было подумать, что собрались тут ребята не после боя, а на гулянку из дальних и из ближних деревень в какой-нибудь торжественный престольный праздник…\r\nВечером в полку Стеньки Разина собрался хор.\r\nПевцов было человек двадцать пять, у многих и голоса были отличные, да вот беда - все бои, походы, спеваться-то некогда!\r\nА охота попеть была настолько сильной, что на каждой остановке, где хоть чуточку можно дохнуть,\r\nпевцы собирались в груду, сами по себе, без зова, вокруг любимого и почтенного своего дирижера… И начиналось пение.\r\nПодступали, окружали любителей и охотники, а потом набиралась едва ли не половина полка.\r\nТут уж кучкой было петь невозможно - затягивали такую, что знали все, и полк сливался в дружной песне… Пели песни разные, но любимыми были про Стеньку Разина и Ермака Тимофеевича.\r\nБыли и веселые, плясовые. Какой-нибудь замысловатый фальцетик, подмигивая хитро и сощурившись лукаво, заводил на высочайшей ноте:\r\nУж ты, Дунюшка-Дуня!..\n Уж ты, Дунюшка-Дуня.\n\n Хор подхватывал волнами зычных голосов:\n\n Ах ты, Дуня-Дуня-Дуня…\n Дуня, Дунюшка, Дуняша!..\r\nВ такт хлопали ладошами, отбивали каблуками, но это еще \"бег на месте\".\n Второй куплет не выдерживали, и как только подхватят:\n\n Ах ты, Дуня-Дуня-Дуня… -\r\nоткуда ни возьмись, на середину выскакивают разом два-три плясуна, и пошла рвать… Пляшут до семи потов, до одурения, почти до обморока… Одни за другими, одни за другими…\r\nПесен мало - явится гармошка… Пляс и гармошка зачастую вытесняют хор, но больше потому, что уж напелись, перехрипли петухами…\r\nОсобо хлестко плясала полковая \"интеллигенция\" - фуражиры, каптеры, канцеляристы… Но не уступали им и батальонные и ротные командиры - тоже плясали лихо!\r\nЧасто перемежались. Поют-поют, не станет мочи - плясать начнут. Перепляшутся до чертиков, вздохнут да опять за песни, - и так насколько хватит глотки и ног.\r\nЗа последние месяцы привились две новые песни, где больше всего нравились припевы, - их пели с величайшими подъемом и одушевлением.\r\nМотивы старые, а слова заново. Первый припев таким образом был сработан из старого:\r\nТак громче, музыка, играй победу.\n Мы победили, и враг бежит-бежит-бежит…\n Так за Совет Народных Комиссаров\n Мы грянем громкое ура-ура-ура!\r\nВторой припев обошел всю Красную Армию:\n\n Смело мы в бой пойдем за власть Советов\n\n И, как один, умрем - в борьбе за это…\r\nСлова тут пелись ничего не значащие, - хорошая песня еще не появилась, но припев… припев пели удивительно.\n - А ну, \"вечную память\", - предлагает кто-то из толпы.\r\nПевцы многозначительно переглянулись.\n - Разве и в самом деле спеть?\n - А то што…\n - Запевалу давай сюда, запевалу!\r\nПротискался высоченный сутулый рябоватый детина. Встал посередке и без дальнейших разговоров захрипел густейшим басом:\r\n- Благоденственное и мирное житие, здравие, спасение и во всем благое поспешение, на врага победу и одоление подаждь, господи!\r\nОн остановился, глянул кругом, как будто говорил: \"Ну, теперь вам очередь\", - и стоявшие заныли протяжно:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Москва и москвичи автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "Барашев. Человек замечательный, с небольшим тридцать лет, хорошее \n состояние, просвещение европейское. Недюжинный человек, недюжинный!\r\nКнязь Бубликов. Пеньков!!!\n\n Черново-Сусальская. О, конечно, конечно! Прекрасный молодой \n человек!\r\nКнязь Бубликов. В первый раз слышу!.. Пеньков!.. Какая странная \n фамилия!\r\nБарашев (поглядев с презрением на князя Бубликова). Ничуть не страннее \n всякой другой; и что такое фамилия?.. Мы все происходим от Адама. Впрочем,\r\nПеньковы были князья. Потрудитесь заглянуть в Бархатную книгу.\n\n Тетушка. Пеньков!.. Я где-то слыхала об этой фамилии... Ах, батюшки, -\r\nда это не тот ли Пеньков, что третьего дня обедал у тебя, племянница, вместе со \n мною?\n\n Маргарита Степановна. Да, тетушка.\r\nТетушка. Как?.. Этот мохнатый, с длинными волосами, от которого за \n версту пахнет табачищем?.. Который прошлого месяца разъезжал на всех гуляньях\r\nвот с этакой бородою?..\n\n Барашев. Да, он ходил прежде с бородою, но теперь...\r\nТетушка. А теперь припустил себе к носу две пиявки да воображает, что у \n него усы!.. И ты, племянница, хочешь за него отдать Любушку?\r\nМаргарита Степановна. Нет, ма тант, я только об этом советуюсь.\n\n Тетушка. Да чего тут советоваться! Как взглянешь, так пострел!.. Нет, мать\r\nмоя, выдавай за него, если хочешь, дочь, только уж я от него ворота на запор! Я этих\r\nфрачных бородачей да усачей до смерти боюсь. Чего доброго, он, пожалуй, \n заберется ко мне в образную да на лампаде сигарку свою закурит!\r\nКняжна Горенская. Ах, тетушка, да если б вы были в Карлсбаде, да там \n почти все с бородами - это мода.\r\nТетушка. Что мне твой Карлсбад! Я, матушка, живу в Москве, а не в \n Карлсбаде... Мода!.. Хороша мода!.. Уж, по мне бы, лучше совсем оделись в армяки,\r\nа то на что это походит: кафтан барский, а рожа кучерская! Нет, племянница, воля \n твоя: что это за жених Любушке.\r\nКнязь Бубликов (шепотом). Пеньков!!!\n\n Барашев. Да позвольте, тетушка, мы не должны останавливаться на одной \n наружности...\r\nТетушка. А внутренность-то, отец мой, одному богу известна. По мне, тот, \n кто отпустил себе бороду или оттянул аршинные усы, - или неряха, или буян, или\r\nпустая голова, который готов нарядиться паяцем для того только, чтоб все добрые\r\nлюди на него пальцами указывали.\n\n Маргарита Степановна. Успокойтесь, тетушка, мне и самой он не очень\r\nнравится! Я хотела только, чтоб всем родным было известно, какие предлагают \n партии моей дочери, а теперь скажу вам, кто еще сватается за нашу Эме. Ну, этот\r\nжених, я думаю, вам больше понравится.\n\n Черново-Сусальская (с любопытством). А кто же это такой, \n невестушка?\r\nМаргарита Степановна. Федор Николаевич Журков.\n\n Черново-Сусальская (с необычайной живостию). Кто-с?.. Журков,\r\nФедор Николаевич?\n\n Тетушка. Вот, матушка, человек порядочный, с рассудком, богат, смотрит в \n генералы - хороший человек!\r\nКнязь Бубликов. Позвольте, да он, кажется, из даточных?\n\n Тетушка. И, что ты, князь! Да я с его бабушкой была знакома и батюшку-то\r\nего знала - природный дворянин.\n\n Барашев. Рожденье что такое- это случай; но образование, цивилизация\r\n- вот это дело другое. А мне кажется, что этот господин Журков...\n\n Тетушка. Ну да, человек неученый, это правда. Ох, да ученые-то мне уж\r\nнадоели!\n\n Черново-Сусальская (которая во все это время нюхала спирт).\r\nПозвольте ж вас спросить, невестушка: Федор Николаевич вам сделал предложенье?\n\n Маргарита Степановна. Нет еще, ма шер; но мне сказывали люди...\r\nЧерново-Сусальская. Верные-то люди иногда врут вздор, невестушка.\n\n Маргарита Степановна. Как вздор? Да почему ж вы это думаете?\r\nЧерново-Сусальская. Да так! Эти верные-то люди беспрестанно всех \n женят, а поглядишь - никто не женат.\r\nМаргарита Степановна. Что вы этим хотите сказать?\n\n Черново-Сусальская. Ничего! Только мне кажется, вы ошибаетесь,\r\nневестушка!.. Ну, может быть, он так, без всякого намерения, сказал лишнее слово с \n вашей Любовью Дмитриевной, а вы уж тотчас...\r\nМаргарита Степановна. Тотчас?.. Что такое тотчас?.. Нет, Настасья \n Никитична, извините, - я никого не ловлю; я не вожу Эме каждый вторник в\r\nсобранье! Она у меня не смеет никого интриговать под маскою...\n\n Черново-Сусальская. Ах, боже мой, да это уже личности!..\r\nТетушка. Что за личности, матушка? О твоей Зеничке и речи нет.\n\n Черново-Сусальская. Опять Зеничка!.. Да оставьте нас в покое,\r\nМаремьяна Сергеевна. Извините, невестушка, мне некогда!.. Право, я вам советую\r\nне слишком верить всему, что говорят. И то и другое говорят, а глядишь, выйдут всё \n сплетни... Прощайте!\r\nМаргарита Степановна. Прощайте, Настасья Никитична! Я вас не смею \n удерживать: вы сегодня в каком-то странном расположении... (Провожает\r\nЧерново-Сусальскую до гостиной. Барашев и князь Бубликов встают.) А вы, мои \n родные, куда?\r\nКнязь Бубликов. Меня дожидаются в Английском клубе. (Вполголоса.) Я \n завтра заеду к вам часу в восьмом после обеда. (Откланивается и уходит.)\r\nБарашев. У меня сегодня ужинает один вояжер-француз, член оппозиции, \n весьма замечательный человек. В десять часов я должен быть непременно дома.\r\n(Тихо хозяйке.) Я завтра заверну к вам в одиннадцать часов утра. (Кланяется и \n уходит.)\r\nМаргарита Степановна. Что это сделалось с Настасьей Никитичной?\n\n Тетушка. И, мать моя, да неужли ты не видишь, что она прочит за Федора\r\nНиколаевича свою Зеничку? Уж она два месяца как его ловит. На том стоит, \n матушка!.. Четырех дочерей выдала этак замуж. Вот старшую-то дочь, Феничку, как\r\nона обвенчала с этим простофилею Иваном Ивановичем Баклашкиным? Сидит он \n однажды с глазку на глазок с Феничкой, вдруг Феничке дурно, - а маменька и тут!\r\n- \"Что такое? Предложение, дескать, сделал?\" А он, голубчик, и не думал!.. Откуда\r\nни взялись родные, братья: \"Честь имеем поздравить!\" Образ со стены - \n благословляй! Не дали дураку опомниться. Ну а там, известное дело, - нельзя ж\r\nблагородную девицу компрометировать: хоть в петлю полезай, да женись!.. Э, да что\r\nи говорить, - она весь век этим промышляла!.. Однако ж, племянница, прощай, - \n пора домой!\r\nМаргарита Степановна. Ну что, тетушка, как же вы решили?\n\n Тетушка. Да что, матушка, коли Федор Николаевич сделал предложение,\r\nтак с богом! Да я завтра буду у тебя обедать, так мы еще об этом поговорим. \n Прощай, мой друг! Прощай, Агашенька! (Идет вон из комнаты. Маргарита\r\nСтепановна и княжна Горенская провожают ее до передней.)\n\n Когда хозяйка и сестра ее воротились в диванную, я стал с ними прощаться.\r\n- Останьтесь, братец, - сказала Маргарита Степановна, - отужинайте с \n нами... Да что ж это Эме так загулялась по саду? Эй, девка, ступай в сад, проси к нам\r\nЛюбовь Дмитриевну и Александра Васильевича: \"Сыро, дескать, пожалуйте домой!\"\r\nЧто это, братец, - продолжала она, обращаясь ко мне, - мы меж собой \n по-родственному говорили, рассуждали, а вы хоть бы словечко вымолвили!\r\n- Да что ж мне было говорить? - отвечал я. - Дело другое, если б я знал \n этих господ, о которых шла речь.\r\n- А вы их не знаете?\n\n - В первый раз отроду имена их слышал.\n\n - В самом деле?.. Ну, однако ж, все-таки, как вы думаете?\r\n- Я, право, ничего не могу вам сказать.\n\n - Не правда ли, что Федор Николаевич Журков всех выгоднее?..\r\n- Это должны решить вы, а не я.\n\n - О, нет, я уж напугана; я не намерена ничего брать на себя: как хотят\r\nродные! Конечно, Федор Николаевич такой жених, какого лучше и желать нельзя...\n\n - Но если он в самом деле человек вовсе не образованный?..\r\n- У него полторы тысячи душ, братец.\n\n - Это очень хорошо, не спорю...\n\n - И ни одной заложенной души в опекунском совете, - я уж справлялась.\r\n- И это недурно; но, если позволите мне сказать...\n\n - На хорошей дороге, батюшка: полковник, на днях генерал...\r\n- Все это прекрасно; но вы дали такое блестящее образование вашей дочери, \n так, может быть...\r\n- О, об этом не беспокойтесь! Эме выйдет замуж за того, кого я назначу. Да \n и как ей можно выбирать самой: она еще дитя!\r\n- Да, конечно... А позвольте вас спросить, как вам родня Зорин?\n\n - Александр? Внучатный племянник.\r\n- Не ближе?.. Внучатный... следовательно, он может жениться на своей \n кузине?\n\n - Что вы, что вы! Александр?.. Слышишь, ма шер, что говорит Богдан\r\nИльич?\n\n - Помилуйте! - вскричала княжна Горенская. - Александр, этот ребенок!..\r\n- Ну смотрите! - сказал я. - Эти ребятишки в гусарских мундирах да с \n черными усами сплошь женятся, и даже иногда не спросясь у старших.\r\n- Какие у вас странные идеи, Богдан Ильич! - сказала Маргарита \n Степановна. - И как придет в голову!..\r\n- Давно живу, сестрица. Однако ж прощайте! Вы знаете, как мне далеко \n ехать.\n\n Хозяйка стала меня уговаривать, чтоб я остался ужинать, но я кой-как\r\nотделался. Пока мой кучер Федор садился на козлы, что обыкновенно продолжалось\r\nнесколько минут, я стоял на крыльце, и в двух шагах от меня, за углом дома, \n происходил нижеследующий разговор между двумя горничными и одним лакеем.\r\n- Ну что, Матрена? - говорила одна из девушек.\n\n - Да что: обегала весь сад, - ни бешеной собаки!\r\n- Да ты была в вишневой куртине? - спросил лакей.\n\n - Вот еще! Я и за тепличку ходила, - нигде нет.\n\n - А садовника спрашивала?\r\n- Хорош садовник!.. Калитка в переулок отперта, а он спит себе как \n убитый...\r\nТут подали мою коляску, и я отправился. На другой день рано поутру я \n поехал на богомолье к Троице, а оттуда завернул в Новый Иерусалим. Путешествие\r\nмое продолжалось четверо суток. Возвратясь в Москву, я нашел в моем кабинете, на \n письменном столе, две визитные карточки с загнутыми углами и, признаюсь, вовсе\r\nне удивился, когда прочел на одной из них: \"Любовь Дмитриевна Зорина, \n урожденная Барашева\".\r\nIV\n МОСКОВСКАЯ СТАРИНА\n\n\t\t\tБяше град Москва видети велик\n\t\t\tи чуден град и много множество\n\t\t\tлюдей в нем кипяше богатством\n\t\t\tи славою.\n\t\t\t Ростовский летописец\r\nНа прошлой неделе сосед мой, Николай Степанович Соликамский, обещал \n завернуть ко мне сегодня часов в девять поутру, чтоб ехать вместе в Оружейную\r\nпалату. Николай Степанович принадлежит к весьма малому числу моих искренних \n приятелей; он почти одних со мною лет, бездетный вдовец, великий антикварий и\r\nужасный библиоман. Конечно, не у многих найдется такое любопытное собрание\r\nстаринных русских печатных книг и манускриптов, из которых, однако ж, иные \n весьма для меня подозрительны, а особливо какой-то исписанный бог знает какими\r\nбуквами бесконечный свиток, который, по мнению моего приятеля, есть истинный и\r\nподлинный список \"Слова о полку Игоревом\". Николай Степанович очень добрый, \n умный и образованный человек, но у него есть одна слабость, впрочем самая\r\nневинная и безгрешная: он видит везде славян, находит во всех древних языках\r\nсходство с славянским языком, и даже не шутя готов уверять, что греки Омировой \n \"Илиады\" все чистой славянской породы. Не знаю наверно, а кажется, ему первому\r\nпришла в голову догадка, что царя Менелая прозвали этим именем, потому что он со\r\nвсеми ругался и что ему часто говорили: \"Мене лай!\" Несмотря, однако ж, на эту\r\nстранную славяноманию, он человек истинно ученый и, конечно, один из первых \n русских археологов нашего времени. Прождав его к себе с полчаса, я подумал\r\nнаконец, что он купил на Смоленском рынке какой-нибудь древний манускрипт или \n выменял у раскольника старинный требник, занялся поверкою текста и решительно\r\nзабыл свое обещание. Читать мне не хотелось; вот от нечего делать я присел к\r\nписьменному столу, взял в правую руку перо, указательным пальцем левой руки \n уперся в лоб и начал думать... \"Писать - да о чем?\" При этом вопросе, который я\r\nзадал самому себе, глаза мои нечаянно остановились на большом плане Москвы,\r\nкоторый висит у меня в кабинете. \"О чем? - повторил я. - Да я еще ничего не \n писал о московской старине; чего же лучше: давай писать об основании Москвы!\"\r\n\"Не говоря уже о Новгороде и Киеве (так начал я, подумав несколько минут),\r\nесть много городов в России гораздо старее Москвы. Однако ж имя ее встречается в\r\nлетописях первой половины XII столетия, следовательно, Москва существует уже \n семьсот лет. В 1147 году Суздальский князь Юрий Владимирович угощал в ней\r\nкнязя Святослава Ольговича Северского. Около того же времени в южной России \n она была известна под настоящим своим именем и под названием Кучкова. В XIII\r\nвеке ее причисляли к залесским городам. Говорят также иные летописцы, которых\r\nне очень уважают в ученом мире, но которым я, как истинный москвич, готов от \n всей души поверить, что будто бы Москва основана еще в 882 году знаменитым\r\nОлегом, который, проезжая из Новгорода в Киев, построил городок на речке \n Неглинной, в том самом месте, где она впадает в Москву-реку. Впоследствии этот\r\nгородок вместе со своим округом перешел во владение суздальского боярина \n Степана Ивановича Кучки. Дом этого боярина стоял на берегу Поганого пруда,\r\nкоторый в начале XVIII столетия неизвестно почему переименован Чистым. Вся\r\nокружность этого пруда, составляющая нынешнюю Стретенскую часть, называлась \n Кучковым полем. Насильственная смерть боярина Кучки, убитого князем\r\nСуздальским Юрием Владимировичем, женитьба сына его Андрея Боголюбского на \n дочери умерщвленного боярина, и потом, спустя много лет, ужасная месть,\r\nсовершенная сыном Кучки над этим же самым Андреем Боголюбским, необычайная \n казнь убийц великокняжеских, которых посадили живыми в деревянные короба и\r\nбросили в озеро Плещеево, где, по народному преданию, они и теперь еще плавают,\r\n- все это так занимательно и так походит на какой-то романтический вымысел, что,\r\nможет быть, строгий критик не решится никак назвать эти происшествия \n историческими фактами. Впрочем, как бы то ни было, но то верно, что о Москве\r\nупоминается в летописях XII столетия и что в 1328 году Москва была уже столицей \n всей России, потому что Иоанн Данилович Калита перенес в нее из Владимира свой\r\nвеликокняжеский престол. Есть еще предание, о котором я не смел бы и заикнуться,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Николай Васильевич Гоголь\n\n Коляска \n\n\n\n Городок Б. очень повеселел, когда начал в нем стоять *** кавалерийский\r\nполк. А до того времени было в нем страх скучно. Когда, бывало, проезжаешь\r\nего и взглянешь на низенькие мазаные домики, которые смотрят на улицу до \n невероятности кисло, то... невозможно выразить, что делается тогда на\r\nсердце: тоска такая, как будто бы или проигрался, или отпустил некстати \n какую-нибудь глупость, - одним словом: нехорошо. Глина на них обвалилась от\r\nдождя, и стены вместо белых сделались пегими; крыши большею частию крыты\r\nтростником, как обыкновенно бывает в южных городах наших; садики, для \n лучшего вида, городничий давно приказал вырубить. На улицах ни души не\r\nвстретишь, разве только петух перейдет чрез мостовую, мягкую, как подушка,\r\nот лежащей на четверть пыли, которая при малейшем дожде превращается в \n грязь, и тогда улицы городка Б. наполняются теми дородными животными,\r\nкоторых тамошний городничий называет французами. Выставив серьезные морды из \n своих ванн, они подымают такое хрюканье, что проезжающему остается только\r\nпогонять лошадей поскорее. Впрочем, проезжающего трудно встретить в городке \n Б. Редко, очень редко какой-нибудь помещик, имеющий одиннадцать душ\r\nкрестьян, в нанковом сюртуке, тарабанит по мостовой в какой-то полубричке и\r\nполутележке, выглядывая из мучных наваленных мешков и пристегивая гнедую \n кобылу, вслед за которою бежит жеребенок. Самая рыночная площадь имеет\r\nнесколько печальный вид: дом портного выходит чрезвычайно глупо не всем\r\nфасадом, но углом; против него строится лет пятнадцать какое-то каменное \n строение о двух окнах; далее стоит сам по себе модный дощатый забор,\r\nвыкрашенный серою краскою под цвет грязи, который, на образец другим \n строениям, воздвиг городничий во время своей молодости, когда не имел еще\r\nобыкновения спать тотчас после обеда и пить на ночь какой-то декокт, \n заправленный сухим крыжовником. В других местах всь почти плетень; посреди\r\nплощади самые маленькие лавочки; в них всегда можно заметить связку\r\nбаранков, бабу в красном платке, пуд мыла, несколько фунтов горького \n миндалю, дробь для стреляния, демикотон и двух купеческих приказчиков, во\r\nвсякое время играющих около дверей в свайку. Но как начал стоять в уездном \n городке Б. кавалерийский полк, все переменилось. Улицы запестрели, оживились\r\n- словом, приняли совершенно другой вид. Низенькие домики часто видели\r\nпроходящего мимо ловкого, статного офицера с султаном на голове, шедшего к \n товарищу поговорить о производстве, об отличнейшем табаке, а иногда\r\nпоставить на карточку дрожки, которые можно было назвать полковыми, потому \n что они, не выходя из полку, успевали обходить всех: сегодня катался в них\r\nмайор, завтра они появлялись в поручиковой конюшне, а чрез неделю, смотри,\r\nопять майорский денщик подмазывал их салом. Деревянный плетень между домами \n весь был усеян висевшими на солнце солдатскими фуражками; серая шинель\r\nторчала непременно где-нибудь на воротах; в переулках попадались солдаты с\r\nтакими жесткими усами, как сапожные щетки. Усы эти были видны во всех \n местах. Соберутся ли на рынке с ковшиками мещанки, из-за плеч их, верно,\r\nвыглядывают усы. На лобном месте солдат с усами, уж верно, мылил бороду \n какому-нибудь деревенскому пентюху, который только покряхтывал, выпуча глаза\r\nвверх. Офицеры оживили общество, которое до того времени состояло только из \n судьи, жившего в одном доме с какою-то диаконицею, и городничего,\r\nрассудительного человека, но спавшего решительно весь день: от обеда до \n вечера и от вечера до обеда. Общество сделалось еще многолюднее и\r\nзанимательнее, когда переведена была сюда квартира бригадного генерала.\r\nОкружные помещики, о которых существовании никто бы до того времени не \n догадался, начали приезжать почаще в уездный городок, чтобы видеться с\r\nгосподами офицерами, а иногда поиграть в банчик, который уже чрезвычайно\r\nтемно грезился в голове их, захлопотанной посевами, жениными поручениями и \n зайцами. Очень жаль, что не могу припомнить, по какому обстоятельству\r\nслучилось бригадному генералу давать большой обед; заготовление к нему было \n сделано огромное: стук поваренных ножей на генеральской кухне был слышен еще\r\nблиз городской заставы. Весь рынок был забран совершенно для обеда, так что \n судья с своею диаконицею должен был есть одни только лепешки из гречневой\r\nмуки да крахмальный кисель. Небольшой дворик генеральской квартиры был весь\r\nуставлен дрожками и колясками. Общество состояло из мужчин: офицеров и \n некоторых окружных помещиков. Из помещиков более всех был замечателен\r\nПифагор Пифагорович Чертокуцкий, один из главных аристократов Б... уезда,\r\nболее всех шумевший на выборах и приезжавший туда в щегольском экипаже. Он \n служил прежде в одном из кавалерийских полков и был один из числа\r\nзначительных и видных офицеров. По крайней мере, его видали на многих балах \n и собраниях, где только кочевал их полк; впрочем, об этом можно спросить у\r\nдевиц Тамбовской и Симбирской губерний. Весьма может быть, что он распустил\r\nбы и в прочих губерниях выгодную для себя славу, если бы не вышел в отставку \n по одному случаю, который обыкновенно называется неприятною историею: он ли\r\nдал кому-то в старые годы оплеуху или ему дали ее, об этом наверное не \n помню, дело только в том, что его попросили выйти в отставку. Впрочем, он\r\nэтим ничуть не уронил своего весу: носил фрак с высокою талией на манер\r\nвоенного мундира, на сапогах шпоры и под носом усы, потому что без того \n дворяне могли бы подумать, что он служил в пехоте, которую он презрительно\r\nназывал иногда пехтурой, а иногда пехонтарией. Он бывал на всех многолюдных \n ярмарках, куда внутренность России, состоящая из мамок, детей, дочек и\r\nтолстых помещиков, наезжала веселиться бричками, таратайками, тарантасами и \n такими каретами, какие и во сне никому не снились. Он пронюхивал носом, где\r\nстоял кавалерийский полк, и всегда приезжал видеться с господами офицерами. \n Очень ловко соскакивал перед ними с своей легонькой колясочки или дрожек и\r\nчрезвычайно скоро знакомился. В прошлые выборы дал он дворянству прекрасный\r\nобед, на котором объявил, что если только его выберут предводителем, то он \n поставит дворян на самую лучшую ногу. Вообще вел себя по-барски, как\r\nвыражаются в уездах и губерниях, женился на довольно хорошенькой, взял за \n нею двести душ приданого и несколько тысяч капиталу. Капитал был тотчас\r\nупотреблен на шестерку действительно отличных лошадей, вызолоченные замки к\r\nдверям, ручную обезьяну для дома и француза-дворецкого. Двести же душ вместе \n с двумястами его собственных были заложены в ломбард для каких-то\r\nкоммерческих оборотов. Словом, он был помещик как следует... Изрядный \n помещик. Кроме него, на обеде у генерала было несколько и других помещиков,\r\nно об них нечего говорить. Остальные были все военные того же полка и два\r\nштаб-офицера: полковник и довольно толстый майор. Сам генерал был дюж и \n тучен, впрочем хороший начальник, как отзывались о нем офицеры. Говорил он\r\nдовольно густым, значительным басом. Обед был чрезвычайный: осетрина, \n белуга, стерляди, дрофы, спаржа, перепелки, куропатки, грибы доказывали, что\r\nповар еще со вчерашнего дня не брал в рот горячего, и четыре солдата с\r\nножами в руках работали на помощь ему всю ночь фрикасеи и желеи. Бездна \n бутылок, длинных с лафитом, короткошейных с мадерою, прекрасный летний день,\r\nокна, открытые напролет, тарелки со льдом на столе, отстегнутая последняя \n пуговица у господ офицеров, растрепанная манишка у владетелей укладистого\r\nфрака, перекрестный разговор, покрываемый генеральским голосом и заливаемый\r\nшампанским, - все отвечало одно другому. После обеда все встали с приятною \n тяжестью в желудках и, закурив трубки с длинными и короткими чубуками, вышли\r\nс чашками кофею в руках на крыльцо. \n У генерала, полковника и даже майора мундиры были вовсе расстегнуты,\r\nтак что видны были слегка благородные подтяжки из шелковой материи, но\r\nгоспода офицеры, сохраняя должное уважение, пребыли с застегнутыми, выключая \n трех последних пуговиц. \n - Вот ее можно теперь посмотреть, - сказал генерал. - Пожалуйста,\r\nлюбезнейший, - примолвил он, обращаясь к своему адьютанту, довольно ловкому \n молодому человеку приятной наружности, - прикажи, чтобы привели сюда гнедую\r\nкобылу! Вот вы увидите сами. - Тут генерал потянул из трубки и выпустил дым.\r\n- Она еще не слишком в холе: проклятый городишко, нет порядочной конюшни. \n Лошадь, пуф, пуф, очень порядочная!\r\n- И давно, ваше превосходительство, пуф, пуф, изволите иметь ее? - \n сказал Чертокуцкий.\r\n- Пуф, пуф, пуф, ну... пуф, не так давно. Всего только два года, как \n она взята мною с завода!\r\n- И получить ее изволили объезженную или уже здесь изволили объездить? \n - Пуф, пуф, пу, пу, пу... у... у...ф, здесь, - сказавши это, генерал \n весь исчезнул в дыме.\r\nМежду тем из конюшни выпрыгнул солдат, послышался стук копыт, наконец \n показался другой, в белом балахоне, с черными огромными усами, ведя за узду\r\nвздрагивавшую и пугавшуюся лошадь, которая, вдруг подняв голову, чуть не\r\nподняла вверх присевшего к земле солдата вместе с его усами. \"Ну ж, ну! \n Аграфена Ивановна!\" - говорил он, подводя ее под крыльцо.\r\nКобыла называлась Аграфена Ивановна; крепкая и дикая, как южная \n красавица, она грянула копытами в деревянное крыльцо и вдруг остановилась.\r\nГенерал, опустивши трубку, начал смотреть с довольным видом на Аграфену\r\nИвановну. Сам полковник, сошедши с крыльца, взял Аграфену Иваповну за морду. \n Сам майор потрепал Аграфену Ивановну по ноге, прочие пощелкали языками.\r\nЧертокуцкий сошел с крыльца и зашел ей взад. Солдат, вытянувшись и \n держа узду, глядел прямо посетителям в глаза, будто бы хотел вскочить в них.\r\n- Очень, очень хорошая! - сказал Чертокуцкий, - статистая лошадь! А \n позвольте, ваше превосходительство, узнать, как она ходит?\r\n- Шаг у нее хорош; только... черт его знает... этот дурак фершел дал ей\r\nкаких-то пилюль, и вот уже два дня все чихает. \n - Очень, очень хороша. А имеете ли, ваше превосходительство,\r\nсоответствующий экипаж? \n - Экипаж?.. Да ведь это верховая лошадь.\r\n- Я это знаю; но я спросил ваше превосходительство для того, чтобы \n узнать, имеете ли и к другим лошадям соответствующий экипаж.\r\n- Ну, экипажей у меня не слишком достаточно. Мне, признаться вам\r\nсказать, давно хочется иметь нынешнюю коляску. Я писал об этом к брату\r\nмоему, который теперь в Петербурге, да не знаю, пришлет ли он или нет. \n - Мне кажется, ваше превосходительство, - заметил полковник, - нет\r\nлучше коляски, как венская. \n - Вы справедливо думаете, пуф, пуф, пуф. \n - У меня, ваше превосходительство, есть чрезвычайная коляска настоящей \n венской работы.\r\n- Какая? Та, в которой вы приехали? \n - О нет. Это так, разъездная, собственно для моих поездок, но та... это\r\nудивительно, легка как перышко; а когда вы сядете в нее, то просто как бы, с\r\nпозволения вашего превосходительства, нянька вас в люльке качала! \n - Стало быть, покойна?\r\n- Очень, очень покойна; подушки, рессоры, - это все как будто на \n картинке нарисовано.\r\n- Это хорошо. \n - А уж укладиста как! то есть я, ваше превосходительство, и не видывал \n еще такой. Когда я служил, то у меня в ящики помещалось десять бутылок рому\r\nи двадцать фунтов табаку; кроме того, со мною еще было около шести мундиров,\r\nбелье и два чубука, ваше превосходительство, такие длинные, как, с \n позволения сказать, солитер, а в карманы можно целого быка поместить.\r\n- Это хорошо. \n - Я, ваше превосходительство, заплатил за нее четыре тысячи.\r\n- Судя по цене, должна быть хороша; и вы купили ее сами? \n - Нет, ваше превосходительство; она досталась по случаю. Ее купил мой\r\nдруг, редкий человек, товарищ моего детства, с которым бы вы сошлись \n совершенно; мы с ним - что твое, что мое, все равно. Я выиграл ее у него в\r\nкарты. Не угодно ли, ваше превосходительство, сделать мне честь пожаловать\r\nзавтра ко мне отобедать, и коляску вместе посмотрите. \n - Я не знаю, что вам на это сказать. Мне одному как-то... Разве уж\r\nпозволите вместе с господами офицерами? \n - И господ офицеров прошу покорнейше. Господа, я почту себе за большую \n честь иметь удовольствие видеть вас в своем доме!\r\nПолковник, майор и прочие офицеры отблагодарили учтивым поклоном. \n - Я, ваше превосходительство, сам того мнения, что если покупать вещь,\r\nто непременно хорошую, а если дурную, то нечего и заводить. Вот у меня,\r\nкогда сделаете мне честь завтра пожаловать, я покажу кое-какие статьи, \n которые я сам завел по хозяйственной части. \n Генерал посмотрел и выпустил изо рту дым.\r\nЧертокуцкий был чрезвычайно доволен, что пригласил к себе господ \n офицеров; он заранее заказывал в голове своей паштеты и соусы, посматривал\r\nочень весело на господ офицеров, которые также с своей стороны как-то\r\nудвоили к нему свое расположение, что было заметно из глаз их и небольших \n телодвижений вроде полупоклонов. Чертокуцкий выступал вперед как-то\r\nразвязнее, и голос его принял расслабление: выражение голоса, обремененного \n удовольствием. \n - Там, ваше превосходительство, познакомитесь с хозяйкой дома.\r\n- Мне очень приятно, - сказал генерал, поглаживая усы. \n Чертокуцкий после этого хотел немедленно отправиться домой, чтобы\r\nзаблаговременно приготовить все к принятию гостей к завтрашнему обеду; он\r\nвзял уже было и шляпу в руки, но как-то так странно случилось, что он \n остался еще на несколько времени. Между тем уже в комнате были расставлены\r\nломберные столы. Скоро все обществе разделилось на четвертые партии в вист и\r\nрасселось в разных углах генеральских комнат. \n Подали свечи. Чертокуцкий долго не знал, садиться или не садиться ему\r\nза вист. Но как господа офицеры начали приглашать, то ему показалось очень \n несогласно с правилами общежития отказаться. Он присел. Нечувствительно\r\nочутился пред ним стакан с пуншем, который он, позабывшиеь, в ту же минуту",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Мое гадкое охлаждение к вашей сестре, которая меня любила!\n Ида пожала плечами и сказала:\r\n- Ну, к несчастью, не всякий человек умеет не охлаждаться. Вы виноваты в другом: в вашем недостойном вчерашнем подозрении; но не будем лучше говорить об этом.\r\nЯ пришла не за тем, чтобы вынесть от вас в моем сердце вражду, а я тоже человек и... не трогайте этого лучше.\r\n- Я все готов сделать, чтобы заслужить ваше прощение.\r\n- Все?... а что это такое, например, вы можете сделать все, чтобы заслужить прощение в таком поступке? - спросила она, слегка покраснев, Истомина.\r\n- Я знаю, что мой поступок заслуживает презрения.\r\n- Да! вечного презрения!\n - Да, презрения, презрения; но... я могу иметь, наконец, добрые намерения...\r\n- Добрые намерения! Может быть. Добрыми намерениями, говорят, весь ад вымощен. Истомин промолчал.\r\n- Вы можете получить прощение как милостыню, а не заслужить его!.. Видите, я говорила, вам, чтоб вы меня не трогали.\n - Говорите все; казните как хотите.\r\n- Это все равно, - продолжала, сдвигая строго брови, Ида. - Мы вас простили; а ваша казнь?.. она придет сама, когда вы вспомните вчерашнюю проделку.\r\n- Мой боже! так оскорбить женщину, которая вас так любила, и после жить! Нет; сделавши такое дело, я, женщина, я б не жила пяти минут на свете\"\r\nИстомин сильно терзался.\n - Простите, не упрекайте вы меня: я хоть сейчас готов на ней жениться, - говорил он, ломая руки.\r\n- Какая честь высокая! - сказала, презрительно кусая губы, Ида.\r\n- Да вы спросите лучше: какая женщина за вас пошла бы? Конечно, дур и всяких низких женщин много есть на свете; но как же Маню-то вы смеете равнять со всякой дрянью?.\r\n. Вы слушайте, Истомин! вы знайте, что я теперь бешусь, и я вам, может быть, скажу такое, что я вовсе не хотела вам сказать и чего вы, верно, давно не слыхивали...\r\nВы должны были сберечь мою сестру от увлечений; да, сберечь, сестра любила вас; она за вас не собиралась замуж, а так любила, сама не зная почему; вы увлекли ее.\r\n.. Бог знает для чего, на что? и теперь...\r\n- И теперь она меня не любит больше? - произнес с оскорблением и испугом Истомин.\r\n- Гм! час от часа не легче... Какой вы жалкий человек, monsier Истомин! Утешу вас: нет, любит. Радуйтесь и торжествуйте - любит. Но вы... Вот отгадайте-ка, что я хочу вам досказать?\r\n- Что я любви не стою? это, верно?\r\n- Совсем не то; к несчастию, женщинам перебирать-то много некем, monsier Истомин! Нет, верно, стоите, пожалуй.\r\nКогда бы не было в вас ничего, что на несчастье женщины ей может нравиться при нынешнем безлюдье, так вас бы этак не любили?! но вы...\r\nда вы сами подумайте, разве вы можете кого-нибудь любить? У вас была худая мать, Истомин, худая мать; она дурно вас воспитала, дурно, дурно воспитала!\r\n- докончила Ида, и, чего бы, кажется, никак нельзя было от нее ожидать, она с этим словом вдруг сердито стукнула концом своего белого пальца в красивый лоб Романа Прокофьича.\r\nХудожник не пошевелился.\r\n- Вы правы; вы бесконечно правы, - шептал он потерянно, - но поверьте... это все не так... вы судите по жалобам одним...\r\n- Оставьте! перестаньте, monsier Истомин, говорить такие вздоры! Какие жалобы?\r\nКто слышал эти жалобы от порядочной женщины? Куда? кому может честная женщина жаловаться за оскорбление ее чувства?.\r\n. Для этих жалоб земля еще слишком тверда, а небо слишком высоко.\r\nВышла минутная пауза. Ида покачала головою и как будто что-то вспомнив, заговорила:\r\n- А вас любили в самом деле, и еще как преданно, как жарко вас любили!\r\nНе Маня, может быть, одна, а и другие, серьезнее и опытнее Мани женщины в своем приятном заблуждении вас принимали за человека, с которым женщине приятно было б идти об руку.\r\n..\r\nИда Ивановна на минуту остановилась; Истомин смотрел на нее, весь дрожа, млея и волнуясь.\r\n- Но этого не может быть! - прошептал он после новой паузы, отодвигаясь со страхом на шаг далее от Иды.\n - Чего?\n - Того, что вы сказали.\r\n- Отчего? - продолжала, спокойно глядя, девушка.\n - Нет, этого не может быть!\r\nДевушка опять долго, без устали смотрела в лицо художнику, и, наконец, она его поняла и побледнела. В эту же терцию белый червячок шевельнулся у нее над верхней губою.\r\n- Что делают из человека его дурные страсти! - начала она, покачав головою.\r\n- И это вам не стыдно подумать то, что вы подумали! О боже мой!\r\nпростая девушка, которая ни разу никому не объяснялась в чувствах, которая и говорить-то об них не умеет,\r\nи без всякого труда, без всякого особого старания, в какое она вас ставит теперь положение?\r\nЧто вы даете мне читать по вашему лицу? Я такой страшной надписи никогда не читывала.\r\nНеужто вы подумали, что женщина, которая любила вас, окромя Мани, - я?.\r\n. И вы бы, Истомин, хотели этого? Возвысьтесь хоть раз до правды перед женщиной: ведь это правда?.. так?.. вы б этого хотели?\r\nИстомин не знал, что говорить и думать.\r\n- Боже! боже!... ну, так уж далеко моя фантазия не уходила! - продолжала, не выдержав, Ида.\r\n- Польщу вам лишнею победою, и вы со всею вашей силой, со всем своим талантом громким, как пудель ляжете вот здесь к моим ногам и поползете куда вам прикажу!.\r\n. И все из-за чего? из-за того, чтобы взойти в пафос, потоки громких фраз пустить на сцену и обмануть еще одну своим минутным увлечением... да?\r\n- Не понимаю, зачем нам говорить о том, чего не будет?\r\n- О да! о да! мне кажется, что этого не будет; вы это верно угадали, - подхватила с полной достоинства улыбкой Ида.\r\n- А ведь смотрите: я даже не красавица, Истомин, и что из вас я сделала?.\r\n.\r\nСмешно подумать, право, что я, я, Ида Норк, теперь для вас, должно быть, первая красавица на свете? что я сильней всех этих умниц и красавиц, которые сделали вас таким, как вы теперь.\r\n.. обезоруженным, несчастным человеком, рабом своих страстей.\r\n- Спасибо вам за эти горькие слова! Я не забуду их, - покорно отвечал художник, протягивая девушке с благодарностью обе руки.\r\nИда ему не подала ни одной своей руки и проговорила:\n - Я не хотела вас учить: вы сами напросились на урок. Запомните его; бог знает, может быть еще и пригодится.\r\n- Ида Ивановна! честью клянусь вам, меня первый раз в жизни так унижает женщина, и если бы эта женщина не была вы, я бы не снес этих оскорблений.\r\n- Гм!.. Что же такое, однако, я для вас в самом деле? - проговорила она, сдвигая брови и поднимая голову.\n Ида изменила позу и сказала, вздохнув:\r\n- Ну, однако, довольно, monsier Истомин, этой комедии. Унижений перед собою я не желаю видеть ничьих, а ваших всего менее; взволнована же я, вероятно, не менее вас.\r\nВ двадцать четыре года выслушать, что я от вас выслушала, да еще так внезапно, и потом в ту пору,\r\nкогда семейная рана пахнет горячей кровью, согласитесь, этого нельзя перенесть без волнения.\r\nЯ запишу этот день в моей библии; заметьте и вы его на том, что у вас есть заветного.\r\nЛицо Иды вдруг выразило глубокое негодование; она сделала один шаг ближе к Истомину и, глядя ему прямо в лицо, заговорила:\r\n- Забыто все! и мать моя, и бабушка, и Маня, и наш позор семейный - все позабыто! Все молодость, - передразнила она его с презрением.\r\n- По-вашему, на все гадости молодость право имеет.\r\nАх вы, этакий молодой палач! Что мать моя?.. что ее за жизнь теперь?.\r\n. Ведь вы в наш тихий дом взошли, как волк в овчарню, вы наш палач! Вы молоды, здоровы и думаете, что старость - это уж...\r\nдрова гнилые, сор, такая дрянь, которая и сожаления даже уж не стоит?.. Какая почтенная у вас натура? Скажите мне...\r\nВам никогда не говорила ваша мать, что тот проклят, чья молодость положит лишнюю морщину на лбу у старости? Нет - не сказала?.\r\n. Говорите же, ведь не сказала? О да! пускай ее за это господь простит, но я...\r\nя, женщина, и я скорее вас прощу, а ей... хотела бы простить, да не могу: столько добра нет в моем сердце.\r\nИда сложила на груди руки, быстро села в стоявшее возле нее кресло, посмотрела минуту в окно и, снова взглянув в лицо Истомину, продолжала:\r\n*Не знаю, да, клянусь вам, истинно не знаю, кого могли вы увлекать когда-нибудь?\r\nДетей, подобных Мане, или таких, которых нечего и увлекать.\r\n.. а я!.. Да.\r\nвпрочем, ведь за что ж бы для меня вам сделать исключенье? Ну да! скорей, скорей теперь, Истомин, на колени!\r\nВы будете прекрасны, я не устою перед этим, и мы двойным, нигде, мне кажется, еще неслыханным стыдом покроем нашу семью.\r\nСтаруха выдержит: она молиться будет и снесет; не то не выдержит - стара, туда ей и дорога... Ну, что ж вы стали? - руку! давайте руку на позор!\r\nИстомин молча прятал глаза в темный угол; на лбу его были крупные капли пота, и волосы спутались, точно его кто-то растрепал.\r\n- Вам поздно думать о любви, - начала, медленно приподнимаясь с кресла Ида... - Мы вас простили, но за вами, как Авелева тень за Каином, пойдет повсюду тень моей сестры.\r\nКаждый цветок, которым она невинно радовалась;\r\nптичка, за которой она при вас следила по небу глазами, само небо, под которым мы ее лелеяли для того, чтобы вы отняли ее у нас, - все это за нее заступится.\r\nИстомин все слушал, все не двигался и не издавал ни звука.\r\n- Я вам сказала минуту назад, что женщинам, к несчастью, перебирать-то много некем, а ведь любить... кому же с живою душою не хотелось любить.\r\nНо, monsieur Истомин, есть женщины, для которых лучше отказаться от малейшей крупицы счастия, чем связать себя с нулем, да еще.\r\n.. с нулем, нарисованным в квадрате. Я одна из таких женщин.\r\nИстомин сверкнул глазами и тотчас же усмирел снова. Но Ида тем же самым тоном продолжала:\r\n- Молитесь лучше, чтобы вашей матери прощен был тяжкий грех, что вам она не вбила вон туда, в тот лоб и в сердце хоть пару добрых правил, что не внушила вам, что женщина не игрушка;\r\nи вот за то теперь, когда вам тридцать лет, - вам девушка читает наставления!\r\nА вы еще ее благодарите, что вас она, как мальчика, бранит и учит! и вы не смеете в лицо глядеть ей, и самому себе теперь вы гадки и противны.\r\n- Больней, больней меня казните, бога ради!\r\n- Ах, как это противно, если бы вы знали! Вы, бога ради, бросьте все эти фразы и эту вовсе мне не нужную покорность, - отозвалась нетерпеливо Ида.\r\n- Какая казнь! На что она кому-нибудь?.. Я к вам пришла совсем за другим делом, а не казнить вас: ответьте мне, если можете, искренно: жаль вам мою сестру или нет?\r\n- Вы знаете вперед, что я вам отвечу.\n - Нет, не знаю. Я вас спрашиваю поистине, искренно. Я еще таких слов от вас не слыхала.\r\n- Жаль.\n - И способны вы хоть что-нибудь принесть ей в жертву?\n - Все! мой боже! все, что вы прикажете!\r\n- Ни жизни и ни чести я у вас не попрошу. Садитесь и пишите, что я вам буду говорить.\r\nЭто было сказано тихо, но с такою неотразимой внушительностью, с какою разве могло соперничать только одно приказание королевы Маргариты,\r\nкогда она велела встреченному лесному бродяге беречь своего королевского сына.\r\nТаких приказаний нельзя не слушаться без разбора, дает ли их мещанка или королева и,\r\nдабы властительная способность отдавать такие приказания не сделалась банальной, природа отмечает ею мещанок с неменьшею строгостию, чем королев.\r\nИстомин подошел к столу и взял перо.\n Ида стояла у него за стулом и глядела через плечо в бумагу.\r\n- Пишите, - начала она твердо: - \"Милостивый государь Фридрих Фридрихович!\"\r\n- Это к Шульцу? - спросил Истомин как смирный ребенок, пораженный величиною урока, спрашивает: \"это всю страницу выучить?\"\r\n- \"Милостивый государь Фридрих Фридрихович!\" - продолжала Ида. Художник написал. Девушка продолжала далее:\r\n- \"Я искренно раскаиваюсь во всем, что дало вам повод вызвать меня на дуэль. Я считаю себя перед вами виноватым и прошу у вас прощения...\"\r\nИстомин остановился и, не поднимая головы, закусил зубами перо.\r\n- \"И прошу у вас прощения\", - повторила, постояв с секунду, Ида.\n - И прошу у вас прощения! - выговорила она еще настойчивее и слегка толкнув Истомина концами пальцев в плечо.\r\nХудожник вздохнул и четко написал: \"прошу у вас прощения\".\r\n- \"И даю мое честное слово, - продолжала, стоя в том же положении девушка,\r\n- что мое присутствие более не нарушит спокойствия того лица, за которое вы благородно потребовали меня к ответу:\r\nя завтра же уезжаю из Петербурга, и надолго\".\r\n- Позвольте мне последнее слово заменить другим?\n - Каким?\n - Я желаю написать: \"навсегда\".\r\n- Напишите, - сказала, подумав, Ида, и когда Истомин подписал, как принято, свое письмо,\r\nона тихо засыпала золотистым песком исписанный листок, тщательно согнула его ногтем и положила под корсаж своего строгого платья.\r\n- Проводите меня до двери - я боюсь вашей собаки.\n Истомин ударил ногою своего водолаза и пошел немного сзади Иды. - Прощайте, - сказала она ему у двери. Он ей молча поклонился.\r\n- Послушайте! - позвала Ида снова, когда Истомин только что повернул за нею ключ и еще не успел отойти от двери.\n Художник отпер.\r\nВ несчастии трудно владеть собою и быть справедливым: я много сегодня сказала вам, - начала, сдвинув брови, Ида. - Я недовольна этим; я вас обидела более, чем имела права.\t.\r\nИстомин опять отвечал молчаливым поклоном.\n - Да, - заключила девушка. - Я это чувствую, и я вернулась сказать вам, что и вас мне тоже жаль искренно. Ида протянула Истомину руку.\r\n- Прощайте, - добавила она тихо, ответив на его пожатие, и снова вышла за двери.\r\nРоман Прокофьич сдержал обещание, данное Иде: он уехал на другой же день, оставив все свои дела в совершенном беспорядке.\r\nНедели через три я получил от него вежливое письмо с просьбою выслать ему некоторые его вещи в Тифлис, а остальные продать и с квартирою распорядиться по моему усмотрению.\r\nВ своем письме Истомин, между прочими строками делового характера, лаконически извещал, что намерен изучать природу Кавказа, а там, может быть, проедет посмотреть на берега Сыр-Дарьи.\r\nГЛАВА ДВАДЦАТАЯ\r\nПрошел год, другой - о Романе Прокофьиче не было ни слуха ни духа.\r\nНи о самом о нем не приходило никаких известий, ни работ его не показывалось в свете, и великие ожидания,\r\nкоторые он когда-то посеял, рухнули и забылись, как забылись многие большие ожидания, рано возбужденные и рано убитые.\r\nмногими подобными ему людьми. Норки жили по-прежнему; Шульц тоже.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Правил домом, по-нынешнему сказали бы, \"основатель фирмы\", - а тогда просто говорили \"_сам_\". Был это мякенький старичок, которого, однако, все как огня боялись.\r\nГоворили о нем, что он умел мягко стлать, да было жестко спать: обходил всех словом \"матинька\", а спускал к черту в зубы. Тип известный и знакомый, тип торгового патриарха.\r\nВот этот-то патриарх и ехал на открытие \"в большом составе\" - сам, да жена, да дочь, которая страдала \"болезнью меланхолии\" и подлежала исцелению.\r\nИспытаны были над нею все известные средства народной поэзии и творчества:\r\nее поили бодрящим девясилом (*29), обсыпали пиониею, которая унимает надхождение стени (*30), давали нюхать майран,\r\nчто в голове мозг поправляет, но ничто не помогло, и теперь ее взяли к угоднику, поспешая на первый случай, когда пойдет самая первая сила.\r\nВера в преимущество _первой_ силы очень велика, и она имеет своим основанием сказание о силоамской купели, где тоже исцелевали _первые_, кто успевал войти по возмущении воды.\r\nЕхали орловские купцы через Ливны и через Елец, претерпевая большие затруднения, и совершенно измучились, пока достигли к угоднику.\r\nНо улучить \"первый случай\" у угодника оказалось невозможным.\r\nНароду собралась такая область, что и думать нечего было протолкаться в храм, ко всенощной под \"открытный день\",\r\nкогда, собственно, и есть \"первый случай\", - то есть когда от новых мощей исходит самая большая сила.\r\nКупец и жена его были в отчаянии, - равнодушнее всех была дочка, которая не знала, чего она лишалася.\r\nНадежд никаких не было помочь горю, - столько было знати, с такими фамилиями, а они простые купцы,\r\nкоторые хотя в своем месте что-нибудь и значили, но здесь, в таком скоплении христианского величия, совсем потерялися.\r\nИ вот однажды, сидя в горе под своею кибиточкою за чаем на постоялом дворе, жалуется патриарх жене, что уже и надежды никакой не полагает достигнуть до святого гроба ни в первых,\r\nни во вторых, а разве доведется как-нибудь в самых последних, вместе с ниварями и рыбарями, то есть вообще с простым народом.\r\nА тогда уже какая радость: и полиция освирепеет, и духовенство заморится - вдоволь помолиться не даст, а совать станет.\r\nИ вообще тогда все не то, когда уже приложится столько тысяч уст всякого народа.\r\nВ таковых видах можно было и после приехать, а они не того доспевали:\r\nони ехали, томились, дома дело на приказчицкие руки бросили и дорогою за все втридорога платили, и вот тебе вдруг какое утешение.\r\nПробовал купец раз и два достигнуть до дьяконов - готов был дать благодарность, но и думать нечего, - с одной стороны одно стеснение,\r\nв виде жандарма с белой рукавицею или казака с плетью (их тоже пришло к открытию мощей множество),\r\nа с другой - еще опаснее, что задавит сам православный народушко, который волновался, как океан.\r\nУже и были \"разы\", и даже во множестве, и вчера, и сегодня.\r\nШарахнутся где-нибудь добрые христиане от взмаха казачьей нагайки целой стеною в пять, в шесть сот человек, и как попрут да поналяжут стеной дружненько,\r\nтак из середины только стон да пах пойдет, а потом, по освобождении,\r\nмного видано женского уха в серьгах рваного и персты из-под колец верчены, а две-три души и совсем богу проставлялись.\r\nКупец все эти трудности и высказывает за чаем жене и дочери, для которой особенно надо было улучить первые силы, а какой-то \"пустошный человек\",\r\nневедомо, городского или сельского звания, все между разными кибитками ходит под сараем да как будто засматривает на орловских купцов с намерением.\r\n\"Пустошных людей\" тогда тоже собралось здесь много.\r\nИм не только было свое место на этом пиршестве веры, но они даже находили здесь себе хорошие занятия;\r\nа потому понахлынули сюда в изобилии из разных мест, и особенно из городов, прославленных своими воровскими людьми,\r\nто есть из Орла, Кром, Ельца и из Ливен, где славились большие мастера чудеса строить.\r\nВсе сошедшиеся сюда пустошные люди искали себе своих промыслов.\r\nОтважнейшие из них действовали строем, располагаясь кучами в толпах,\r\nгде удобно было при содействии казака произвести натиск и смятение и во время суматохи обыскать чужие карманы, сорвать часы, поясные пряжки и повыдергать серьги из ушей;\r\nа люди более степенные ходили в одиночку по дворам, жаловались на убожество, \"сказывали сны и чудеса\", предлагали привороты,\r\nотвороты и \"старым людям секретные помочи из китового семени, вороньего сала, слоновьей спермы\" и других снадобий, от коих \"сила постоянная движет\".\r\nСнадобья эти не утрачивали своей цены и здесь, потому что, к чести человечества, совесть не за всеми исцелениями позволяла обращаться к угоднику.\r\nНе менее охотно пустошные люди смирного обычая занимались просто воровством и при удобных случаях нередко дочиста обворовывали гостей,\r\nкоторые за неимением помещений жили в своих повозках и под повозками.\r\nМеста везде было мало, и не все повозки находили себе приют под сараями постоялых дворов; другие же стояли обозом за городом на открытых выгонах.\r\nТут шла жизнь еще более разнообразная и интересная и притом еще более полная оттенков священной и медицинской поэзии и занимательных плутней.\r\nТемные промышленники шныряли повсеместно, но приютом им был этот загородный \"бедный обоз\" с окружавшими его оврагами и лачужками,\r\nгде шло ожесточенное корчемство (*31) водкой и в двух-трех повозках стояли румяные солдатки, приехавшие сюда в складчину.\r\nТут же фабриковались стружки от гроба, \"печатная земля\", кусочки истлевших риз и даже \"частицы\".\r\nИногда между промышлявшими этими делами художниками попадались люди очень остроумные и выкидывали штуки интересные и замечательные по своей простоте и смелости.\r\nТаков был и тот, которого заметило благочестивое орловское семейство.\r\nПроходимец подслушал их сетование о невозможности приступить к угоднику, прежде чем от мощей истекут первые струи целебной благодати, и прямо подошел и заговорил начистоту:\r\n- Скорби-де ваши я слышал и могу помочь, а вам меня избегать нечего...\r\nБез нас вы здесь теперь желаемого себе удовольствия, при столь большом и именитом съезде, не получите, а мы в таковых разах бывали и средства знаем.\r\nУгодно вам быть у самых первых сил угодника - не пожалейте за свое благополучие сто рублей, и я вас поставлю.\r\nКупец посмотрел на субъекта и отвечал:\n - Полно врать.\n Но тот свое продолжал:\r\n- Вы, - говорит, - вероятно, так думаете, судя по моему ничтожеству;\r\nно ничтожное в очах человеческих может быть совсем в другом расчислении у бога, и я за что берусь, то твердо могу исполнить.\r\nВы вот смущаетесь насчет земного величия, что его много наехало, а мне оно все прах,\r\nи будь тут хоть видимо-невидимо одних принцев и королей, они нимало нам не могут препятствовать, а даже все сами перед нами расступятся.\r\nА потому, если вы желаете сквозь все пройти чистым и гладким путем, и самых первых лиц увидать, и другу божию дать самые первые лобызания, то не жалейте того, что сказано.\r\nА если ста рублей жалко и не побрезгаете компанией, то я живо подберу еще два человека, коих на примете имею, и тогда вам дешевле станет.\r\nЧто оставалось делать благочестивым поклонникам?\r\nКонечно, рискованно было верить пустотному человеку, но и случая упустить не хотелось, да и деньги требовались небольшие, особенно если в компании.\r\n.. Патриарх решился рискнуть и сказал:\r\n- Ладь компанию.\r\nПустошный человек взял задаток и побежал, наказав семейству рано пообедать и за час перед тем, как ударят к вечерне в первый колокол,\r\nвзять каждому с собой по новому ручному полотенцу и идти за город, на указанное место \"в бедный обоз\", и там ожидать его.\r\nОттуда немедленно же должен был начинаться поход, которого, по уверениям антрепренера, не могли остановить никакие принцы, ни короли.\r\nТаковые \"бедные обозы\" в больших или меньших размерах становились широким станом при всех подобных сборищах, и я сам видал их и помню в Коренной под Курском,\r\nа о том, о котором наступает повествование, слышал рассказы от очевидцев и свидетелей тому, что сейчас будет описано.\r\n9\r\nМесто, занятое бедным становищем, было за городом, на обширном и привольном выгоне между рекою и столбовою дорогою,\r\nа в конце примыкало к большому извилистому оврагу, по которому бежал ручеек и рос густой кустарник;\r\nсзади начинался могучий сосновый лес, где клектали орлы.\r\nНа выгоне расположилось множество бедных повозок и колымаг, представлявших, однако, во всей своей нищете довольно пестрое разнообразие национального гения и изобретательности.\r\nБыли обыкновенные рогожные будки, полотняные шатры во всю телегу, \"беседки\" с пушистым ковылем-травой и совершенно безобразные лубковые окаты.\r\nЦелый большой луб с вековой липы согнут и приколочен к тележным грядкам, а под ним лежка:\r\nлежат люди ногами к ногам в нутро экипажа, а головы к вольному воздуху, на обе стороны вперед и назад.\r\nНад возлежащими проходит ветерок и вентилирует, чтобы им можно было не задохнуться в собственном духу.\r\nТут же у взвязанных к оглоблям пихтерей с сеном и хрептугов стояли кони, большею частию тощие, все в хомутах и иные, у бережливых людей, под рогожными \"крышками\".\r\nПри некоторые повозках были и собачки, которых хотя и не следовало бы брать в паломничество, но это были \"усердные\" собачки,\r\nкоторые догнали своих хозяев на втором, третьем покорме и ни при каком бойле не хотели от них отвязаться.\r\nИм здесь не было места, по настоящему положению паломничества, но они были терпимы и, чувствуя свое контрабандное положение, держали себя очень смирно;\r\nони жались где-нибудь у тележного колеса под дегтяркою и хранили серьезное молчание.\r\nОдна скромность спасала их от остракизма и от опасного для них крещеного цыгана, который в одну минуту \"снимал с них шубы\".\r\nЗдесь, в бедном обозе, под открытым небом жилось весело и хорошо, как на ярмарке.\r\nВсякого разнообразия здесь было более, чем в гостиничных номерах, доставшихся только особым избранникам,\r\nили под навесами постоялых дворов, где в вечном полумраке мостились в повозках люди второй руки.\r\nПравда, в бедный обоз не заходили тучные иноки и иподиаконы, не видать было даже и настоящих, опытных странников,\r\nно зато здесь были свои мастера на все руки и шло обширное кустарное производство разных \"святостей\".\r\nКогда мне довелось читать известное в киевских хрониках дело о подделке мощей (*32) из бараньих костей,\r\nя был удивлен младенчеством приема этих фабрикантов в сравнении с смелостью мастеров, о которых слыхал ранее.\r\nТут это было какое-то откровенное _неглиже с отвагой_. Даже самый путь к выгону по Слободской улице уже отличался ничем не стесняемою свободою самой широкой предприимчивости.\r\nЛюди знали, что этакие случаи не часто выпадают, и не теряли времени:\r\nу многих ворот стояли столики, на которых лежали иконки, крестики и бумажные сверточки с гнилою древесною пылью, будто бы от старого гроба, и тут же лежали стружки от нового.\r\nВесь этот материал был, по уверению продавцов, гораздо высшего сорта, чем в настоящих местах,\r\nпотому что принесен сюда самими столярами, копачами и плотниками, производившими самые важные работы.\r\nУ входа в лагерь вертелись \"носящие и сидящие\" с образками нового угодника, заклеенными пока белою бумажкою с крестиком.\r\nОбразки эти продавались по самой дешевой цене, и покупать их можно было сию же минуту, но открывать нельзя было до отслужения первого молебна.\r\nУ многих недостойных, купивших такие образки и открывших их раньше времени, они оказались чистыми дощечками.\r\nВ овраге же за становищем, под санями, опрокинутыми кверху полозьями, жили у ручья цыган с цыганкою и цыганятами. Цыган и цыганка имели тут большую врачебную практику.\r\nУ них на одном полозе был привязан за ногу большой безголосый \"петух\", из которого выходили по утрам камни,\r\n\"двигавшие постельную силу\", и цыган имел кошкину траву, которая тогда была весьма нужна к \"болячкам афедроновым\".\r\nЦыган этот был в своем роде знаменитость.\r\nСлава о нем шла такая, что он, когда в неверной земле семь спящих дев открывали, и там он не лишний был:\r\nон старых людей на молодых переделывал, прутяные сеченья господским людям лечил и военным кавалерам заплечный бой из нутра через водоток выводил.\r\nЦыганка же его, кажется, знала еще большие тайны природы: она две воды мужьям давала: одну ко обличению жен, кои блудно грешат;\r\nтой воды если женам дать, она в них не удержится, а насквозь пройдет;\r\nа другая вода магнитная: от этой воды жена неохочая во сне страстно мужа обоймет, а если усилится другого любить - с постели станет падать.\r\nСловом, дело здесь кипело, и многообразные нужды человечества находили тут полезных пособников.\r\nПустошный человек как завидел купцов, не стал с ними разговаривать, а начал их манить, чтобы сошли в овражек, и сам туда же вперед юркнул.\r\nОпять это показалось страшновато:\r\nможно было опасаться засады, в которой могли скрываться лихие люди, способные обобрать богомольцев догола,\r\nно благочестие превозмогло страх, и купец после небольшого раздумья, помолясь богу и помянув угодника, решился переступить шага три вниз.\r\nСходил он осторожно, держась за кустики, а жене и дочери приказал в случае чего-нибудь кричать изо всей мочи.\r\nЗасада здесь и в самом деле была, но не опасная: купец нашел в овраге двух таких же, как он, благочестивых людей в купеческом одеянии, с которыми надо было \"сладиться\".\r\nВсе они должны были здесь заплатить пустотному уговорную плату за проводы их к угоднику, а тогда он им откроет свой план и сейчас их поведет.\r\nДолго думать было нечего, и упорство ни к чему не вело: купцы сложили сумму и дали, а пустошный открыл им свой план, простой, но, по простоте своей, чисто гениальный:\r\nон заключался в том, что в \"бедном обозе\" есть известный пустошному человеку человек расслабленный,\r\nкоторого надо только поднять и нести к угоднику, и никто их не остановит и пути им не затруднит с болящим.\r\nНадо только купить для слабого болезный одрец [носилки] да покровец и, подняв его, нести всем шестерым, подвязавши под одр полотенчики.\r\nМысль эта казалась в первой своей части превосходною, - с расслабленным носителей, конечно, пропустят, но каковы быть могут последствия?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "Здесь предпочитают ехать верхом все сто восемьдесят верст до Амгинской слободы, заселенной русскими; хотя можно ехать только семьдесят семь верст, а дальше на телеге, как я и сделал.\r\nТолько не требуйте колеи, а поезжайте большею частью по тропинке или целиком по болоту, которое усеяно поросшими травой кочками, очень похожими на сжатые и связанные снопы ржи.\r\nОно довольно красиво: телега подпрыгивает, якут едет рысью там, где наш ямщик задумался бы проехать шагом.\r\nДорога идет всё оживленнее. Кое-где есть юрты уже не из одних бревен, а обмазанные глиной. Видны стога сена, около пасутся коровы. У Егора Петровича их десять.\r\nЛес идет разнообразнее и крупнее. Огромные сосны и ели, часто надломившись живописно, падают на соседние деревья. Травы обильны.\r\n\"Сена-то, сена-то! никто не косит!\" - беспрестанно восклицает с соболезнованием Тимофей, хотя ему десять раз сказано, что тут некому косить.\r\n\"Даром пропадает!\" - со вздохом говорит он.\r\nБольших гор нет, но мы едем всё у подножия холмов, усеянных крупным лесом.\r\nБеспрестанно встречаются якуты; они тихий и вежливый народ: съезжают с холмов, с дороги, чтоб только раскланяться с проезжим.\r\nОт Амги шесть станций до Якутска, но там уже колесная езда, даже есть на станциях тарантасы.\r\nНет сомнения, что будет езда и дальше по аянскому тракту. Всё год от году улучшается; расставлены версты; назначено строить станционные домы.\r\nИ теперь, посмотрите, какие горы срыты, какие непроходимые болота сделаны проходимыми!\r\nСколько трудов, терпения, внимания - на таких пространствах, куда никто почти не ездит, где никто почти не живет!\r\nЕсли б видели наши столичные чиновные львы, как здешние служащие (и сам генерал-губернатор) скачут по этим пространствам, они бы покраснели за свои так называемые неусыпные труды.\r\n.. А может быть, и не покраснели бы!\r\nАмгинская станция. 8-го сентября.\r\nНе веришь, что едешь по Якутской области, куда, бывало, ворон костей не занашивал, - так оживлены поля хлебами, ячменем, и даже мы видели вершок пшеницы, но ржи нет.\r\nХлеб уже в снопах, сено в стогах. День великолепный.\r\nЗаслышав наш колокольчик у речки, вдруг вперед от нас бросилось в испуге еще непривычное здесь к этим звукам стадо лошадей;\r\nтолько очутившаяся между ними корова с удивлением, казалось, глядела, чего это они так испугались.\r\nВол, с продетым кольцом в носу, везший якутку, вдруг уперся и поворотил морду в сторону, косясь на наш поезд.\r\nВ девяти верстах от Натарской станции мы переправились через речку Амгу, впадающую в Маю, на пароме первобытной постройки,\r\nто есть на десятке связанных лыками бревен и больше ничего, а между тем на нем стояла телега и тройка лошадей.\r\nНа другой стороне я нашел свежих лошадей и быстро помчался по отличной дороге, то есть гладкой луговине, но без колей: это еще была последняя верховая станция.\r\nДалее поля всё шли лучше и богаче.\r\nПо сторонам видны были юрты; на полях свозили ячмень в снопы и сено на волах, запряженных в длинные сани, - да, сани, нужды нет, что без снегу.\r\nИскусство делать колеса, видно, еще не распространилось здесь повсюду, или для кочек и болот сани оказываются лучше - не знаю: Егор Петрович не мог сказать мне этого.\r\n\"Исправные (богатые) якуты живут здесь\", - сказал он только в ответ на замечание мое о богатстве стороны. \"А ржи не сеют?\" - спросил я.\r\n\"Нет-с\". - \"Что ж они едят?\" - \"А ячменную муку: пекут из нее лепешки с маслом и водой, варят эту муку\".\r\n- \"А за Амгинской слободой тоже сеют?\" - \"Нет, там не сеют: зябнет очень хлеб, там холодно\". - \"Да ведь всего разницы верст тридцать или сорок будет\".\r\n- \"Точно-с, и сами не надивимся этому\". - \"Ловится ли рыба в речке Амге?\" - \"Как же-с, разная, только мелкая\".\r\nО дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не проходило ста шагов, чтоб из-под ног лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик. Последние летали стаями по деревьям.\r\nНа озерах, в двадцати саженях, плескались утки. \"А есть звери здесь?\" - спросил я.\r\n\"Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще\". - \"А медведи, волки?..\" - \"И не видать совсем\".\r\nВот поди же ты, а Петр Маньков на Мае сказывал, что их много, что вот, слава Богу, красный зверь уляжется скоро и не страшно будет жить в лесу.\r\n\"А что тебе красный зверь сделает?\" - спросил я.\r\n\"Как что? по бревнышку всю юрту разнесет\". - \"А разве разносил у кого-нибудь?\" - \"Никак нет, не слыхать\". - \"Да ты видывал красного зверя тут близко?\" - \"Никак нет. Бог миловал\".\r\nМы быстро доехали до Амгинской слободы. Она разбросана на двух-трех верстах; живут всё якуты, большею частью в избах, не совсем русской, но и не совсем якутской постройки.\r\nКрасная тряпка на столе под образами решительно начинает преобладать и намекает на Европу и цивилизацию.\r\nВ Амге она уже - не тряпка, а кусок красного сукна. Содержатель станции, из казаков, очень холодно объявил мне, что лошадей нет: товарищи мои всех забрали.\r\n\"А лошадей-то надо\", - сказал я. \"Нет\", - холодно повторил он.\r\n\"А если я опоздаю в город, - еще холоднее сказал я, - да меня спросят, отчего я опоздал, а я скажу, оттого, мол, что у тебя лошадей не было.\r\n..\" Хотя казак не знал, кто меня спросит в городе и зачем, я сам тоже не знал, но, однако ж, это подействовало.\r\n\"Вы не накушаетесь ли чаю здесь?\" - \"Может быть, а что?\" - \"Так я коней-то излажу\". Я согласился и пошел к священнику.\r\nВ слободе есть деревянная церковь во имя Спаса Преображения. Священников трое; они объезжают огромные пространства, с требами. В самой слободе всего около шестисот душ.\r\nВсё сделалось, как сказал казак: через час я мчался так, что дух захватывало.\r\nНа одной тройке, в скате, я, на другой мои вьюки. Часа через полтора мы примчались на Крестовскую станцию.\r\n\"Однако лошадей нет\", - сказал мне русский якут. Надо знать, что здесь делают большое употребление или, вернее, злоупотребление из однако, как я заметил.\r\n\"Однако подои корову\", - вдруг, ни с того ни с сего, говорит один другому русский якут: он русский родом, а по языку якут.\r\nДа Егор Петрович сам, встретив в слободе какого-то человека, вдруг заговорил с ним по-якутски.\r\n\"Это якут?\" - спросил я. \"Нет, русский, родной мой брат\". - \"Он знает по-русски?\" - \"Как же, знает\". - \"Так что ж вы не по-русски говорите?\" - \"Обычай такой...\"\r\nКрестовская станция похожа больше на ферму, а вся эта Амгинская слобода, с окрестностью, на какую-то немецкую колонию.\r\nСлавный скот, женщины ездят на быках; юрты чистенькие (если не упоминать о блохах).\r\n\"Однако лошадей надо\", - сказал я. \"Нету\", - отвечал русский якут. \"А если я опоздаю приехать в город, - начал я, - да меня спросят отчего...\" - и я повторил остальное.\r\nОпять подействовало. Явились четверо якутов, настоящих якутских якутов, и живо запрягли. Под вьюки заложили три лошади и четвертую привязали сзади, а мне только пару.\r\n\"Отчего это?\" - спросил я. \"Ту на дороге припряжем\", - сказали они. \"Ну, я пойду немного пешком\", - сказал я и пошел по прекрасному лугу мимо огромных сосен.\r\n\"Нельзя, барин: лошадь-то коренная у нас с места прыгает козлом, на дороге не остановишь\". - \"Пустое, остановишь!\" - сказал я и пошел.\r\nДолго еще слышал я, что Затей (как называл себя и другие называли его), тоже русский якут, упрашивал меня сесть.\r\nЯ прошел с версту и вдруг слышу, за мной мчится бешеная пара; я раскаялся, что не сел; остановить было нельзя. Затей (вероятно, Закхей) направил их на луг и на дерево, они стали.\r\nЯ сел; лошади вдруг стали ворочать назад; телега затрещала, Затей терялся; прибежали якуты; лошади начали бить; наконец их распрягли и привязали одну к загородке, ограждающей болото;\r\nона рванулась; гнилая загородка не выдержала, и лошадь помчалась в лес, унося с собой на веревке почти целое бревно от забора.\r\n\"Теперь не поймаешь ее до утра, а лошадей нет!\" - с отчаянием сказал Затей. Мне стало жаль его; виноват был один я.\r\n\"Ну нечего делать, я останусь здесь до рассвета, лошади отдохнут, и мы поедем\", - сказал я.\r\nОн просиял радостью, а я огорчился тем, что надо сидеть и терять время.\r\n\"Нечего делать, готовь бифстекс, ставь самовар\", - сказал я Тимофею. \"А из чего? - мрачно отвечал он, - провизия с вьюками ушли вперед\".\r\nЯ еще больше опечалился и продолжал сидеть в отпряженной телеге с поникшей головой. \"Чай готовить?\" - спросил меня Тимофей. \"Нет\", - мрачно отвечал я.\r\nЯкуты с любопытством посматривали на меня. Вдруг ко мне подходит хозяйский сын, мальчик лет пятнадцати, говорящий по-русски.\r\n\"Барин\", - сказал он робко. \"Ну!\" - угрюмо отозвался я. \"У нас есть утка, сегодня застрелена, не будешь ли ужинать?\" - \"Утка?\" - \"Да, и рябчик есть\".\r\nМне не верилось. \"Где? покажи\". Он побежал в юрту и принес и рябчика и утку.\r\n\"Еще сегодня они оба в лесу гуляли\". - \"Рябчик и утка, и ты молчал! Тимофей! смотри: рябчик и утка...\r\n\" - \"Знаю, знаю, - говорил Тимофей, - я уж и сковороду чищу\". Через час я ужинал отлично. Якут принес мне еще две пары рябчиков и тетерева на завтра.\r\n9 сентября.\r\n\"Однако есть лошади?\" - спросил я на Ыргалахской станции... \"Коней нету\", - был ответ. \"А если я опоздаю, да в городе спросят\" и т. д. - \"Коней нет\", - повторил русский якут.\r\nДорога была прекрасная, то есть грязная, следовательно для лошадей очень нехорошая, но седоку мягко.\r\nВезде луга и сено, а хлеба нет; из города привозят. Видел якутку, одну, наконец, хорошенькую и, конечно, кокетку.\r\nЗаметив, что на нее смотрят, она то спрячется за копну сена, которое собирала, то за морду вола, и так лукаво выглядывает из-за рогов...\r\nСосны великолепные, по ним и около их по земле стелется мох, который едят олени и курят якуты в прибавок к махорке.\r\n\"Хорошо, славно! - сказал мне один якут, подавая свою трубку, - покури\".\r\nЯ бы охотно уклонился от этой любезности, но неучтиво. Я покурил: странный, но не неприятный вкус, наркотического ничего нет.\r\nЕще я попробовал вчера где-то кирпичного чаю: тоже наркотического мало; похоже на какую-то лекарственную траву.\r\nКогда я подскакал на двух тройках к Ыргалахской станции, с противоположной стороны подскакала другая тройка; я еще издали видел, как она неслась.\r\nКоренная мчалась нахально, подымая шею, пристяжные мотали головами, то опуская их к земле, то поднимая, как какие-нибудь отчаянные кутилы.\r\nОни сошлись с моими лошадьми и дружески обнюхались, а мы, то есть седоки, обменялись взглядами, потом поклонами. Это был заседатель. \"Лошадей вот нет\", - сейчас же пожаловался я.\r\nОн оборотился к старосте и сказал ему что-то по-якутски. Я так и ждал, что меня оба они спросят: \"Parlez-vous jacouth?*\" - и, кажется, покраснел бы, отвечая: \"Non, messieurs**\".\r\n* Вы говорите по-якутски? - фр. ** Нет, господа - фр.\n\n Потом заседатель сказал, что лошади только что приехали и действительно\r\nНечего делать: заседатель - авторитет в подобных случаях, и я покорился его решению. Мы принялись за чай.\"У меня есть рябчики, и свежие\", - сказал я.\r\n\"А! - значительно сделал заседатель, - а у меня огурцы\", - прибавил он. \"А! - еще значительнее сделал я.\r\n- У меня есть говядина\", - сказал я, больше затем, чтоб узнать, что есть еще у него.\r\n\"У меня - белый хлеб\". - \"Это очень хорошо; у меня есть черный...\" - \"Прекрасно!\" - заметил собеседник. \"Да человек вчера просыпал в него лимонную кислоту: есть нельзя.\r\nНо зато у меня есть английские супы в презервах\", - добавил я. \"Очень хорошо, - сказал он, - а у меня вино...\" - \"Вино!\" Тут я должен был сознаться, что против него я - пас.\r\nОн ехал целым домиком и начал вынимать из так называемого и всем вам известного \"погребца\" чашку за чашкой,\r\nблюдечки, ножи, вилки, соль, маленькие хлебцы, огурцы, наконец, покинувший нас друг - вино.\r\n\"А у меня есть, - окончательно прибавил я, - повар\".\r\nVIII \n\n ИЗ ЯКУТСКА\r\nУраса. - Станционный смотритель. - Ночлег на берегу Лены. - Перевоз. - Якутск. - Сборы в дорогу. - Меховое платье.\r\n- Русские миссионеры. - Перевод Св. Писания на якутский язык. - Якуты, тунгусы, карагаули, чукчи. - Чиновники, купцы. - Проводы.\r\nБыло близко сумерек, когда я, с человеком и со всем багажом, по песку, между кустов тальника,\r\nподъехал на двух тройках, в телегах, к берестяной юрте, одиноко стоящей на правом берегу Лены.\r\nУ юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой.\r\nЯ думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не сводит.\r\n\"Вы смотритель?\" - кланяясь, спросил я его. \"Точно так, из дворян\", - отвечал он. Я еще поклонился.\r\nТак вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?\r\nЭто обстоятельство осталось, однако ж, без объяснения: может быть, он сделал это по привычке встречать проезжих, а может быть, и с целью щегольнуть дворянством и шпагой.\r\nЯ узнал только, что он тут не живет, а остановился на ночлег и завтра едет дальше, к своей должности, на какую-то станцию.\r\n\"А вы куда изволите: однако в город?\" - спросил он. \"Да, в Якутск.\r\nЕсть ли перевозчики и лодки?\" - \"Как не быть! Куда девается? Вот перевозчики!\" - сказал он, указывая на толпу якутов, которые стояли поодаль. \"А лодки?\" - спросил я, обращаясь к ним.\r\n\"Якуты не слышат по-русски\", - перебил смотритель и спросил их по-якутски. Те зашевелились, некоторые пошли к берегу, и я за ними.\r\nУ пристани стояли четыре лодки. От юрты до Якутска считается девять верст: пять водой и четыре берегом.\r\n\"Мне надо засветло поспеть на ту сторону\", - сказал я.\r\n\"Чего не поспеть, поспеете! - заметил смотритель и опять спросил перевозчиков по-якутски, во сколько времени они перевезут меня через реку.\r\n- Часа в три, говорят, перевезут\". - \"Что вы: да ведь через три часа ночь будет!\" - возразил я.\r\n\"Извольте видеть, доложу вам, - начал он, - сей год вода-то очень низка: оттого много островов и мелей; где прежде прямиком ехали, тут едут между островами\".\r\n- \"Где же река?\" - спросил я, глядя на бесконечное, расстилавшееся перед глазами пространство песков, лугов и кустов.\r\n\"А вот она и есть, - сказал смотритель, указывая на луга, пески и на проток, сажен в\r\n\"Лена, значит, шире к той стороне, к нагорной, как Волга\", - заключил я про себя.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Ростопчина Е",
"role": "user"
},
{
"content": "чтобы выманенными пачками цветных бумажек расплатиться с вожделенным московским Кузнецким Мостом.\r\nНо предание говорит, что любопытнее всего было заглянуть в сердца девушек или прислушаться к разговорам в уборных и родительским наставлениям домашних комитетов.\r\nКак стали вдруг любить прогулки и чистый воздух!.. Как часто стали ходить к обедне!\r\nДворянство собиралось дать великолепный бал, и все офицеры были приглашены, вообще и частно, вкупе и порознь.\r\nУгрюмый Валевич отказался было от приглашения, но дивизионный генерал требовал от него, чтобы он показался в собрании О...ских знаменитостей.\r\nСтарик любил его как сына и хвастал им, как продавец птиц ученым попугаем;\r\nон едва не считал Валевича своею собственностью и усердно старался выказывать его при всех важных случаях, при инспекторских смотрах и губернских праздниках.\r\nИ в этом старик был прав. Лишь только его любимец показался, бледный и задумчивый, рассеянный и равнодушный, все девушки тотчас обратили на него все свое внимание.\r\nМежду ними были воспитанницы московских пансионов, прочитавшие тайком Байрона в плохом и бестолковом переводе Виконта д'Арленкура.\r\nОдни, воображая видеть в Валевиче героя романа, немедленно стали преследовать его взорами и мечтами.\r\nДругие, коренные обитательницы поместьев, были только знакомы с всемирным Онегиным, и потому их восхищение выражалось искаженным стихом Пушкина,\r\nбедного Пушкина, так часто переписываемого ошибочно непоэтическими руками, что его прелестные поэмы обратились в жалкие пародии.\r\nЭта страсть переписывать все, что явится на родном языке, отрасль экономии, усердно употребляемая уездными барышнями,-- это зло неизлечимое и неизбежное, как подьячие.\r\nЭто наша родная malattia {болезнь (ит.)}.\r\n-- Ах, та снеге{моя милая (Фр.\r\n)},-- говорила предводительская дочь, небрежно поправляя букли, подозрительно белокурые,-- он точно Лара, точно Гяур, и таинствен, и мрачен, и с большими черными глазами!\r\nТы не знаешь, женат ли он?\r\n-- Посмотрите,-- возразила племянница коменданта, бесприданница, давно пережившая годы опеки и попечительства,\r\n-- посмотрите, как он интересен, прямой жилец нездешнего мира, бездольный сын злополучия!\r\n.\r\n. Не слыхать, сколько душ за ним?\r\nТак-то рассуждали о Валевиче в том углу комнаты,\r\nкуда редко доходили приглашения разборчивых кавалеров и где зрелые и созревающие девушки имели полный досуг наблюдать и толковать вдоволь.\r\nПригоженькие -- а их и в губерниях очень много -- танцевали без отдыха, от всей души,\r\nно и они мимоходом успевали заметить очарователя своих подруг, и они находили или выдумывали случай пропорхнуть перед ним,\r\nнадеясь каждая про себя, что если общая веселость бессильна заманить каменного гостя в вихорь танцев,\r\nто ей он не может противостоять и должен будет к ее ногам принесть повинную голову с приглашением.\r\nОднако ж все были обмануты в своих видах. Валевич не покидал своего места во весь вечер.\r\nНачался котилион. Тут невинный предмет всех тщеславий собрания не знал, куда уйти и как отказаться от беспрерывных набегов выбирающих дам.\r\nТо его приглашали гореть или по крайности обмануть; то его приглашали искать симпатию; то к нему, потупя глаза, приближались pensee {задумчивость (фр.\r\n)} и sensitive {чувствительность (фр.)}, прося его избрать одну из них.\r\nВотще уверял он честью, что никогда не танцует; гостеприимные патриотки (К военным людям так и льнут, А потому что патриотки!.\r\n. Горе от ума) не отставали от него и не давали ему ни отдыха, ни сроку.\r\nПартия матушек между тем не зевала: вскоре были собраны все сведения о Валевиче, о его родстве, имении и доходах, и кумушки (где ж их не найти?\r\n) разнесли эти вести по всем председательницам семейств, могуших обнаружить притязания на молодого полковника.\r\nВ продолжение двух часов он получил более двадцати приглашений к помещикам в город, за город, в близкие и дальние усадьбы, на именины и запросто откушать и погостить.\r\nОн принимал учтивости матушек точно так же, как попытки дочек, отговаривался от них невозможностию отлучиться от должности и оставил бал, не заглядевшись ни на одни глазки,\r\nне полюбовавшись ни одною ножкой, хотя часто светлые глазки приветно к нему обращались и много стройных, маленьких ножек мелькало около него.\r\nЭто был, однако, первый был, на котором он присутствовал с тех пор, как выехал из Петербурга.\r\nДавно самолюбию его не приносили столько жертв, столько упоительных предпочтений, давно не бывал он в чаду светских успехов, давно присутствием своим не волновал красавиц.\r\nЭти наслаждения его беспечной молодости должны бы были расшевелить и потрясти его воображение, если не сердце, и те ощущения,\r\nкоторые слабеют от частого повторения и освежаются после долгого сна,\r\nдолжны бы были могущественнее восстать в груди и голове человека, долго не видавшего света в праздничном его наряде.\r\n.. Но ничего подобного не было.\r\nIV \n\n И так везде, в уединении, в толпе, с товарищами, в присутствии женщин, полковник Валевич сохранял свою непобедимую холодность, свое гордое отчуждение.\r\nНи участие людей, готовых стать ему верными друзьями, ни завлечение женских приманок не могли поколебать его закаленного бесчувствия.\r\nВерно в душе его лежит какая-нибудь тайна, верно он несчастлив несчастьем сердца,\r\nверно будущее не в состоянии исцелить его, а прошедшее унесло в бездну лет роковое событие, навеки сокрушившее судьбу его?\r\n.\r\n.\r\nНо чтобы человек его характера решился самому себе сознаться в злополучии безвыходном,\r\nчтобы он решился не таить от света растерзанных ран своих, это злополучие, эти раны должны превосходить меру твердости человеческой.\r\nЧтобы поработить, чтобы погнуть душу столь сильную, столь непреклонную, горе и несчастье должны быть глубоки, как море, как море всевластны и неукротимы.\r\nДа, Валевич несчастлив.\r\nНо чем же больна его душа? Какое чувство в нем страдает?\r\nНе женщина ли заворожила его? Не был ли он коварно обманут ее предательством, ее изменою? Не смерть ли похитила у него возлюбленную?.\r\n.\r\nУж верно он не мог найти в любви препон, которых не рушила бы его воля, уж верно ничья власть не дерзнула бы отнять у него того, что он любил!\r\nОдно непостоянство, одна смерть могли победить его.\r\nНе пресыщение ли, не злоупотребление ли всех благ жизни привели его к преждевременному бесчувствию, к горькому разочарованию во всем, чему верил раньше?\r\nМожет быть, его бурная молодость погубила, оборвала заранее все цветы жизни,\r\nи он теперь осужден платить недобровольным, бедственным равнодушием за безрассудное расточение чувств и мыслей своих.\r\nМожет быть, несчастный на заре своей жизни истратил весь небесный огонь, данный ему на длинный путь существования,\r\n-- и теперь полдень его без лучей и без света, и вечер его будет холоден и мрачен!\r\nНе самолюбие ли в нем оскорблено? Вероятно, Валевича сокрушает исключение из гвардии, и он не может забыть блистательного поприща, закрывшегося внезапно перед ним?\r\nВероятно, его снедает обманутое честолюбие и старая рана не перестает ныть в его сердце?\r\nНет, нет! все не то.\r\nНет! никогда женщина не была властительницею этого необузданного существа. Никогда ее прихотливые превращения не тревожили его сердца, руководимого светлым рассудком.\r\nОн любил, но не тою чистою, пламенною, бескорыстною любовью, которую сулило благородство его души.\r\nНет! он не знал, не испытал ничего подобного: он любил по-светски, как любит молодежь.\r\nОн не жег ладана, не сотворил себе кумира, но выбирал игрушку и утешался ею, пока глаза были ослеплены ее красою, пока голос ее мог приносить ему сладкое волнение.\r\nОн был повелителем, деспотом, судиею; он железной волею переламывал причуды переменчивой и покорял бесхарактерность слабой.\r\nОн не требовал идеального совершенства, не искал всепреданного сердца -- нет! он хотел положительного, обыкновенного, того, что встречается легко и оставляется без усилий.\r\nИзмены он не боялся, имея чудный талисман против нее и ее козней,-- он покидал первый, чтобы не быть покинутым.\r\nСмерть тоже не вооружалась против его мимолетных связей: она сторожит любовь истинную, она грозит любви несчастной, она разрывает бес-щадно священные союзы, но боже мой!\r\nчто делать ей в чинно устроенных сортировках света? Ей известно, что они и так непродолжительны.\r\nЕй известно, что и без нее скоро рознятся разнокачественные четы, собранные случаем или прихотью на единый миг, встретившиеся без влеченья, расходящиеся без страданья.\r\nНет! смерть ничего милого не похищала у Валевича; он женщинам был обязан только красными минутами своей жизни; он не удостоил их ни слезы, ни сожаления!\r\nОн не понимал разочарования, этой чумы наших времен, сообщенной бедному юношеству неосторожными исповедями некоторых страдальцев,\r\nлюдей, более ожесточенных против жизни, нежели полных к ней презрения.\r\nЭти роптатели, большею частию поэты, сами себя обманывали неумышленно, утешались в неудачах своих,\r\nоблачаясь мантией подложного стоицизма и принимая наущения досады за презрение отрезвившегося рассудка.\r\nЮнг, Руссо, Ламартин показали опасный пример.\r\nНет, они не были ни равнодушны к изменившему счастию, ни разочарованы на счет истинных благ жизни;\r\nони опровергали то, что судьба отняла у них; они в собственных глазах старались умалить его цену, чтобы подавить свои сожаления.\r\nОни роптали, и их возмущавшееся горе выражалось словами сокрушения. Это всегда бывает с опасно больными; они не хотят признать своего недуга и называют его другим именем.\r\nНо рассудительный ум Валевича рано постиг эти истины, и он не верил разочарованию -- он называл сплином и хандрой здоровую мрачность мнимоболящих.\r\nЧто касается до эпикурейского пресыщения Чайльд-Гарольдов и Онегиных,\r\nто он слишком уважал себя самого и потому не мог поставить себя в положение, в котором можно было когда-нибудь испытать его.\r\nЭто казалось ему низко и ничтожно.\r\nВалевич боготворил славу, особенно славу военную, его душа ликовала на поле брани, среди мечей, опасностей и натисков смерти,\r\nгде мужество находит себе простор, где личная храбрость борется со всеми соображениями искусства, со всеми преимуществами силы масс.\r\nИ он любил войну собственно для войны, не считал ее средством возвышения, не желал ни власти, ни чинов.\r\nНо заслуженное отличие, но выразительные клики солдатской правды, когда он, смелый и пылкий, стремился в бой, но блистательные хвалы,\r\nс которыми молва сочетала его имя,-- вот что ценил Валевич, что питало его гордость, удовлетворяло его самолюбию.\r\nЕго приближенные уверяли, что он в минуту сражения становился совершенно другим человеком, обыкновенная его безжизненность сменялась деятельною и зоркою решимостью.\r\nВечное облако печали исчезало с чела его, глаза его горели молнией, голос его властно и сильно повелевал подчиненными,\r\nи он сам, сражаясь как разъяренный лев, бросался опрометью в чащу сечи, в пыл огня, приказывая своим следовать за ним.\r\nЯвно было, что Валевич искал смерти.\r\nНо жребий его не выпадал, и он выходил невредим из боя, за исключением нескольких неопасных ран и контузий, о которых он не позволил себе и говорить.\r\nПосле первого дела, где он отличился, начальники хотели представить его к переводу в гвардию;\r\nон не допустил исполнения их намерений и твердо боъявил свое желание остаться на прежнем месте.\r\nОн не захотел променять на позолоченную суетность Петербурга ни строгого рода своей жизни, ни знамен, под коими надеялся скорее достичь своей цели -- желанной развязки существования.\r\nОн радовался преимуществу опереживать прежних товарищей, когда голос родины сзывал на рубеж битв; он с восторгом рассчитывал, что в рядах армии он ближе к славе, ближе к смерти;\r\nчто кровь его прежде крови других могла пролиться, когда Отечество потребует жертвы, которою укрепляется здание его величия.\r\nУ каждого свои мечты, свои надежды. Валевичу оставалось и те и другие ограничить -- сном могильным.\r\nВы видите, что ни одно из предположений наших не оправдано и что тайною Валевича не могло быть ни одно из тех страданий, которые свойственны его годам, его положению.\r\nТак чем же объяснить его?\r\nВот что восемь лет сряду спрашивали напрасно Ф...ские гусары и на что ни один из них не мог отвечать.\r\nИх странный товарищ успел, однако, снискать себе их любовь и уважение. Он при случае доказывал им, какая бездна добра и великодушия скрывалась под его унынием.\r\nОн не раз советами и попечениями спасал неопытность от гибели, не раз сыпал золото, чтобы облегчить участь неимущих,\r\nвходил в дела семейные, чтобы устроить счастие своих сослуживцев, и не раз нежным участием залечивал сердечные раны.\r\nНо, готовый на помощь и услугу другим, он сам никому не доверялся, и, если кто-нибудь хотел проникнуть в его душу,\r\nхолодом обладающая неприступность сменяла тотчас его обычную обходительность.\r\nV\r\nЗимний вечер созвал несколько гусаров к Горцеву, одному из тех, которым судьба отвела уголок почище и попросторнее в деревушке, ими занимаемой.\r\nКроме удовольствия отдохнуть и потолковать вместе, гусаров собрало побуждение, всем им общее.\r\nУ них было заведено между собою поочередно посылать в ближайший город за письмами и журналами, и в этот вечер был очередной почтовой день Горцева.\r\nТому, кто, обитая в многолюдных городах, всегда находил занятие и пищу в новостях, когда у него нет ни Собственного дела, ни прибежища в себе самом, трудно понять всю значительность,\r\nвсю занимательность почтового дня для жителей уединенных деревень или для военных, брошенных в совершенно отдельный круг существования и редко имеющих сообщение с миром,\r\nкипящим так далеко от них, где у многих остались связи и отношения, дорогие их сердцам.\r\nКак ждут, как жаждут вестей все те, которые знают разлуку с близкими своими или испытали волнение ума, требующего новизны и развлечения!\r\nГости Горцева, конечно, были знакомы с ощущениями, приносимыми почтой, ибо все они сошлись рано, молча раскуривали свои трубки и нетерпеливо посматривали на дверь и на часы.\r\nРазговор не завязывался.\r\nВсе желали приезда посланного, но сколько разных причин приводили в действие единодушное желание этого небольшого собрания!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Н.С.Лесков\n\n По поводу крейцеровой сонаты\n\n Всякая девушка нравственно выше мужчины, потому что\n несравненно его чище. Девушка, выходя замуж,\r\nвсегда выше своего мужа. Она выше его и девушкой, и\n становясь женщиной в нашем быту.\n Л. Толстой.\n\n I\r\nХоронили Федора Михайловича Достоевского. День был суровый и пасмурный.\r\nЯ в этот день был нездоров и с большим над собою усилием проводил гроб до ворот Невского монастыря. В воротах произошла большая давка. В тесноте раздались стоны и крики.\r\nДраматург Аверкиев показался на возвышении над толпою и что-то кричал. Голос у него был громкий, но разобрать слов было невозможно.\r\nОдни говорили, что он учреждает порядок, и хвалили его за это, а другие на него сердились.\r\nЯ остался в числе тех, которых не пропустили в ограду, и, не видя цели оставаться здесь долее, возвратился домой, выпил теплого чаю и уснул.\r\nОт холода и разнородных впечатлений я чувствовал себя очень уставшим и спал так крепко и долго, что не встал к обеду.\r\nОбеда мне в этот день так и не пришлось есть, потому что к сумме разнородных впечатлений неожиданно прибавилось еще одно новое, весьма меня взволновавшее.\r\nВ густые сумерки меня разбудила моя девушка, сказав мне, что ко мне пришла какая-то незнакомая дама и не хочет уходить, а настойчиво просит, чтобы я ее принял.\r\nДамские посещения к нашему брату, пожилому писателю, вещь довольно обыкновенная.\r\nНемало девиц и дам ходят к нам просить советов для их литературных опытов или ищут у нас какого-нибудь содействия в устройстве их дел с незнакомыми редакциями.\r\nПоэтому приход дамы и даже ее настойчивость меня нисколько не удивили. Когда горе велико, а нужда неотступчива - не мудрено сделаться и настойчивым.\r\nЯ сказал девушке, чтобы она попросила даму в кабинет, и сам стал приводить себя в порядок. Когда я вошел в свой кабинет, на большом столе была зажжена моя рабочая лампа.\r\nОна сильно освещала стол, но комната оставалась в полумраке. Незнакомая дама, сделавшая мне на этот раз визит, была мне действительно незнакома.\r\nКогда я отыскал ее глазами и хотел ее просить сесть в кресло, мне показалось, что она как будто избегает освещенных мест комнаты и старается держаться в тени. Это меня удивило.\r\nОсобы, мало застенчивые, неопытные, иногда церемонятся и стесняются таким же образом,\r\nно удивительнее всего мне показалось ажитированное состояние этой дамы, которое мне как-то чувствовалось и сообщалось.\r\nОна была одета прекрасно, скромно, на ней было все дорогое и изящное:\r\nпрекрасное плюшевое пальто, которое она не сняла в прихожей и в котором оставалась все время, пока говорила со мной;\r\nчерная изящная шляпочка, очевидно парижской модели, а не русского производства, и черная вуалетка.\r\nсложенная вдвое и завязанная назади так, что я мог видеть только белый круглый подбородок и иногда сверкание глаз сквозь двойную сетку вуали.\r\nВместо того чтобы назвать себя и сказать цель своего прихода, она начала с того, что сказала мне:\r\n- Могу ли я рассчитывать на то, что вам нет никакого дела до моего имени?\r\nЯ отвечал ей, что она на это вполне может рассчитывать.\r\nТогда она попросила меня сесть в кресло перед лампой, бесцеремонно подвинула зеленый тафтяной кружок на абажуре лампы так,\r\nчто весь свет падал на меня и затемнял ее лицо, и сама села по другой бок стола и снова спросила:\r\n- Вы одинокий?\n Я отвечал ей, что она не ошибается: я - одинокий...\r\n- Могу ли я говорить с вами совершенно откровенно? Я отвечал ей, что если она питает ко мне доверие, то я не вижу, что мешает говорить так, как ей угодно.\r\n- Мы здесь одни?\n - Совершенно одни.\r\nДама встала и сделала два шага по направлению к другой комнате, где помещалась моя библиотека, и за нею - спальня.\r\nВ библиотеке в это время горел матовый фонарь, при котором можно было видеть всю комнату, Я не тронулся с места, но сказал для успокоения дамы,\r\nчто она видит, что у меня нет никого, кроме прислуги и маленькой сиротки, которая не может играть никакой роли в ее соображениях.\r\nТогда она села снова на свое место, снова подвинула зеленый кружок и сказала:\r\n- Вы меня извините, я в большом возбуждении... и мое поведение может показаться странным, но имейте ко мне сострадание!\r\nРука ее, которая протягивалась опять к тафтяному кружку на лампе, была обтянута в черную лайковую перчатку и сильно дрожала.\r\nВместо ответа я предложил ей выпить воды. Она меня удержала и сказала:\r\n- Это не нужно, я не так нервна, я пришла к вам потому, что эти похороны... эти цепи...\r\nэтот человек, который производил на меня такое необыкновенно сильное, ломающее впечатление,\r\nэто лицо и воспоминание обо всем, что мне приходилось два раза в жизни рассказывать, перепутало все мои мысли.\r\nВы не должны удивляться тому, что я пришла к вам.\r\nЯ расскажу вам, почему я это сделала, - это ничего, что мы с вами не знакомы:\r\nя вас читала много, и многое мне было так симпатично, так близко, что теперь я не могу отказать себе в потребности, чтоб говорить с вами.\r\nМожет быть, то, что я задумала сделать, есть величайшая глупость. Я хочу прежде опросить вас об этом, и вы должны отвечать искренно. Что вы мне посоветуете, я и сделаю.\r\nЕе контральтовый голос дрожал, и руки, которым она не находила места, трепетали.\n\n II\r\nПосещения и приступы в таком роде в течение моей литературной жизни бывали хоть не часто, но бывали.\r\nБолее свойственны они были людям с политическим темпераментом, которых успокаивать довольно трудно,\r\nа помогать вдвойне рискованно и неприятно, тем более что в этих случаях всегда почти не знаешь, с кем имеешь дело.\r\nНа этот раз мне прежде всего пришло в голову, что эта дама также обуреваема политическими страстями,\r\nчто у нее есть какой-нибудь замысел, который, по несчастию, пришло в голову мне доверить;\r\nвступление ее беседы имело много похожего на это, и потому я неохотно сказал ей:\r\n- Не знаю, о чем вы будете говорить.\r\nЯ ничего не смею обещать вам, но затем, если личные чувства ваши привели вас ко мне по доверию,\r\nкоторое внушает вам моя жизнь и репутация, то я ни в каком случае не нарушу того, что вы хотите мне передать, очевидно, как тайну.\r\n- Да, - сказала она, - как тайну, как совершенную тайну, и я уверена, что вы ее сохраните.\r\nМне нет нужды повторять вам, почему ее надо сохранить; я знаю, что вы чувствуете, я не могу так ошибаться: лицо ваше мне говорит лучше всяких слов, и при этом для меня нет выбора.\r\nПовторяю вам, я готова сделать поступок, который одну минуту представляется мне честным и сейчас же представляется мне грубостью:\r\nвыбор должен быть сделан сейчас, сию минуту, и это зависит от вас.\r\nЯ не сомневался, что вслед за этим последует откровение политического характера, и неохотно сказал:\n - Я вас слушаю.\r\nНесмотря на двойную вуаль, я чувствовал на себе пристальный взгляд моей гостьи, которая глядела на меня в упор и твердо проговорила:\r\n- Я неверная жена! Я изменяю моему мужу. К стыду моему должен сказать, что с сердца моего при этом открытии спала великая тяжесть; о политике, очевидно, не было и помину.\r\n- Я изменяю прекрасному, доброму мужу; это продолжается шесть... больше!.. - я должна сказать правду,\r\nиначе не стоит говорить: это продолжается восемь лет... и продолжается...\r\nили нет, это началось с третьего месяца брака; позорнее этого нет ничего на свете! Я не стара, но у меня дети, вы понимаете?\r\nЯ качнул утвердительно головой.\r\n- Вы понимаете, что это значит. Два раза в жизни, как к вам, я приходила к тому...\r\nкого мы хоронили и чья смерть меня всю переброила, призналась ему в своих чувствах; он был раз со мной груб, другой - нежен, как друг. Как это...\r\nне похоже на то состояние, в котором я к нему приходила, и, наконец, я хочу, чтобы вы мне дали тот совет, который мне нужен.\r\nХуже всего в жизни обман, я это чувствую, мне кажется, лучше открыть свою гадость,\r\nперенести наказание и быть униженной, разбитой, выброшенной на мостовую, - я не знаю, что может со мной случиться.\r\n.. я чувствую непреодолимую потребность прийти и все рассказать моему мужу; я чувствую эту потребность шесть лет.\r\nМежду началом моего преступления прошло два года, в которые я не видала...\r\nтого; затем это началось снова и идет по-прежнему...\r\nшесть лет я собиралась сказать и не сказала, а теперь, когда я шла за гробом Достоевского, мне захотелось кончить это, кончить сегодня так, как вы мне посоветуете.\r\nЯ молчал, потому что ничего не понимал в этой истории и не мог дать решительно никакого совета; она это уловила на моем лице.\r\n- Вы, конечно, должны знать более, я пришла не затем, чтобы играть в загадки, - а говорить, так говорить все.\r\nДело в том, что я бесстыдно лгала бы, если бы стала себя оправдывать. Я не знала никогда никакой нужды, я родилась в достатке и живу в достатке.\r\nПрирода не отказала мне в доле рассудка, мне дали хорошее образование, я была свободна делать свой супружеский выбор, следовательно, говорить не о чем;\r\nя вышла замуж за человека, который ничем не испортил своей репутации до этой минуты, напротив.\r\n.. Мое положение было прекрасно, когда этот человек... то есть я хочу вам сказать: мой муж, мой законный муж... сделал мне предложение.\r\nМне казалось, что он мне нравится, я думала, что могу его любить, но во всяком случае не думала, что я могу ему изменить, тем более изменить самым подлым,\r\nсамым гнусным образом и пользоваться репутацией честной женщины и хорошей матери, так как я не честная и,\r\nдолжно быть, гадкая мать, а измену принес мне сам дьявол, - если хотите, я верю в дьявола.\r\n..\r\nВ жизни очень много зависит от обстоятельств; говорят - в городах грязь, в деревнях чистота;\r\nв деревне именно и случилось, потому что я была одна с глазу на глаз с этим человеком, с этим проклятым человеком, которого привез и оставил на моем попечении сам муж мой.\r\nЯ должна бы каяться, если не бесполезно раскаяние, я должна бы каяться бесконечно за этот поступок, которым обязана моему мужу,\r\nно дело в том, что я не помню этого момента, я помню только грозу, страшную грозу, которой я всегда боялась с детства.\r\nЯ тогда его не любила, мне просто было страшно, и когда нас озаряла молния в огромной зале, я с испугу взяла его руку.\r\n.. и я снова не помню, потом это продолжалось... потом он ходил в кругосветное плавание, вернулся, и это опять началось: теперь я хочу, чтобы это кончилось, и на этот раз навсегда.\r\nЯ этого хотела не один раз, но на это мне никогда не доставало волн, чтобы это выдержать.\r\nРешение, которое я принимала, совершенно улетучивалось через час при его появлении, и, что хуже всего, - я ничего не хочу скрывать, - не он, а я сама была причиной, я сама,\r\nпонимаете, я сама высказывала, и достигала, и злилась, если достичь этого мне было трудно, - и если я буду продолжать так дальше, то обман, мое унижение никогда не кончатся.\r\n..\r\n- Что же вы хотите сделать? - спросил я.\n - Я хочу все открыть моему мужу, и хочу непременно сделать это сегодня, вот как выйду от вас и приду домой...\r\nЯ спросил, каков ее муж и что представляет собою его характер.\r\n- Мой муж, - отвечала дама, - пользуется лучшей репутацией, у него хорошее место и достаточно средств; все считают его честным и благородным человеком.\r\n- Вы это мнение разделяете? - спросил я.\r\n- Не совсем, ему слишком много приписывают;\r\nон слишком даровит и порядочен, в нем мало того, что принято называть сердцем, как ни глупо это название, напоминающее так называемую душу музыки, но я другого не могу сказать;\r\nего сердечные движения все правильны, определенны, точны и неразнообразны.\r\n- А тот, кого вы любите...\r\n- Что вы хотите о нем сказать?\n - Он вам внушает уважение?\n - О! - воскликнула дама и махнула рукой.\n - Я не совсем понимаю, что должен думать по этому движению?\r\n- Вы должны думать, что это самый бессердечный и дрянной эгоист, который никому не внушает и даже не заботится внушать какое бы то ни было уважение.\r\n- Вы его любите?\n Она сдвинула плечами и сказала:\r\n- Люблю. Это, знаете, странное слово, которое у каждого на губах, но очень немногие его понимают. Любить - все равно что быть предназначенной к поэзии, к праведности.\r\nНа это чувство способны очень немногие. Крестьянки наши вместо слова любить употребляют слово жалеть; они не говорят: он меня любит; они говорят: он меня жалеет.\r\nЭто, по-моему, гораздо лучше, и тут больше простого определения; слово любить - жалеть значит: любить в обыденном смысле.\r\nА то есть желать; говорят: мой желанный, мой милый, желанный... понимаете, желать...\r\nОна остановилась, тяжело дыша; я ей подал стакан воды, который она приняла на этот раз из моих рук, не устранялась, и, кажется, была очень благодарна, что я не всматривался в нее,\r\nМы оба молчали; я не знал, что говорить, и у нее иссяк весь поток откровенности.\r\nОчевидно, она высказала все, что было крупного, и далее мелькали уже детали. Она точно угадала мою мысль и сказала тихим голосом:\r\n- Так вот, если вы скажете мне, что я должна сказать это мужу, - я так и сделаю; но, может быть, вы можете сказать мне что-нибудь другое?\r\nКроме того, что мне внушает симпатию и доверие к вам, в вас есть практицизм, я ваша внимательная читательница; мы, женщины, чувствуем то, чего не чувствуют присяжные критики.\r\nВы можете, если хотите, сказать ваше искреннее слово: должна или нет я прийти и открыть мой позорный и долговременный грех моему мужу.\r\nIII\r\nНесмотря на занимательность истории, я чувствовал тяжелое свое положение.\r\nХотя такой ответ, какой требовала моя гостья, дать гораздо легче, чем успокоить политического деятеля или оказать ему требуемую им услугу,\r\nпо тем не менее совесть моя чувствовала себя призванной к очень серьезному делу.\r\nЯ достаточно жил и достаточно видел женщин, искусно скрывавших свои грехи в этом же роде или не скрывавших, но не сознававшихся в них.\r\nЯ видел также двух-трех откровенных женщин и помнил, что они мне всегда казались не столько искренними, сколько жестокими и аффектированными.\r\nМне всегда казалось, что всей этой откровенностью женщина могла бы повременить и,\r\nпрежде чем объявить о своем преступлении тому, кого это может заставить сильно страдать, хорошенько пораздумать.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "- Ничего! Сначала здороваемся, потом все садимся за столик и папа начинает угощать нас кофеем и пирожками.\r\nСоня, знаете, ест пирожки с мясом, а я терпеть не могу с мясом! Я люблю с капустой и с яйцами.\r\nМы так наедаемся, что потом за обедом, чтобы мама не заметила, мы стараемся есть как можно больше.\r\n- О чем же вы там говорите?\r\n- С папой? Обо всем. Он нас целует, обнимает, рассказывает разные смешные остроты.\r\nЗнаете, он говорит, что когда мы вырастем, то он возьмет нас к себе жить. Соня не хочет, а я согласен.\r\nКонечно, без мамы будет скучно, но я ведь буду ей письма писать!\r\nСтранное дело, можно будет даже по праздникам к ней с визитом приходить - не правда ли? Еще папа говорит, что он мне лошадь купит.\r\nДобрейший человек! Я не знаю, зачем это мама не позовет его к себе жить и запрещает нам видаться с ним.\r\nВедь он очень любит маму. Всегда он нас спрашивает, как ее здоровье, что она делает.\r\nКогда она была больна, то он схватил себя за голову вот этак и... и всё бегает, бегает. Всё просит нас, чтоб мы слушались ее и почитали. Послушайте, правда, что мы несчастные?\r\n- Гм... Почему же?\r\n- Это папа говорит. Вы, говорит, несчастные дети. Даже слушать его странно. Вы, говорит, несчастные, я несчастный и мама несчастная. Молитесь, говорит, богу и за себя и за нее.\r\nАлеша остановил свой взгляд на чучеле птицы и задумался.\n - Так-с... - промычал Беляев. - Так вот вы, значит, как. В кондитерских конгрессы сочиняете. И мама не знает?\r\n- Не-ет... Откуда же ей знать? Пелагея ведь ни за что не скажет. А позавчера папа нас грушами угощал. Сладкие, как варенье! Я две съел.\r\n- Гм... Ну, а того... послушай, про меня папа ничего не говорит?\n - Про вас? Как вам сказать?\n Алеша пытливо поглядел в лицо Беляева и пожал плечами.\r\n- Особенного ничего не говорит.\n - Примерно, что говорит?\n - А вы не обидитесь?\n - Ну, вот еще! Разве он меня бранит?\r\n- Он не бранит, но, знаете ли... сердится на вас. Он говорит, что через вас мама несчастна и что вы... погубили маму.\r\nВедь он какой-то странный! Я ему растолковываю, что вы добрый, никогда не кричите на маму, а он только головой качает.\r\n- Так-таки и говорит, что я ее погубил?\r\n- Да. Вы не обижайтесь, Николай Ильич!\n Беляев поднялся, постоял и заходил по гостиной.\r\n- Это и странно и... смешно! - забормотал он, пожимая плечами и насмешливо улыбаясь.\r\n- Сам кругом виноват, и я же погубил, а? Скажите, какой невинный барашек. Так-таки он тебе и говорил, что я погубил твою мать?\r\n- Да, но... ведь вы же сказали, что не будете обижаться!\n - Я не обижаюсь и... и не твое дело! Нет, это... это даже смешно! Я попал, как кур во щи, и я же оказываюсь виноватым!\r\nПослышался звонок. Мальчик рванулся с места и выбежал вон. Через минуту в гостиную вошла дама с маленькой девочкой - это была Ольга Ивановна, мать Алеши.\r\nЗа нею вприпрыжку, громко напевая и болтая руками, следовал Алеша. Беляев кивнул головой и продолжал ходить.\r\n- Конечно, кого же теперь обвинять, как не меня? - бормотал он, фыркая. - Он прав! Он оскорбленный муж!\r\n- О чем ты это? - спросила Ольга Ивановна.\r\n- О чем?.. А вот послушай-ка, какие штуки проповедует твой благоверный! Оказывается, что я подлец и злодей, я погубил и тебя и детей.\r\nВсе вы несчастные, и один только я ужасно счастлив! Ужасно, ужасно счастлив!\r\n- Я не понимаю, Николай! Что такое?\n - А вот послушай сего юного сеньора! - сказал Беляев и указал на Алешу.\r\nАлеша покраснел, потом вдруг побледнел, и всё лицо его перекосило от испуга.\r\n- Николай Ильич! - громко прошептал он. - Тссс!\n Ольга Ивановна удивленно поглядела на Алешу, на Беляева, потом опять на Алешу.\r\n- Спроси-ка! - продолжал Беляев. - Твоя Пелагея, этакая дура набитая, водит их по кондитерским и устраивает там свидания с папашенькой.\r\nНо не в этом дело, дело в том, что папашенька страдалец, а я злодей, я негодяй, разбивший вам обоим жизнь...\r\n- Николай Ильич! - простонал Алеша. - Ведь вы дали честное слово!\r\n- Э, отстань! - махнул рукой Беляев. - Тут поважнее всяких честных слов. Меня лицемерие возмущает, ложь!\r\n- Не понимаю! - проговорила Ольга Ивановна, и слезы заблестели у нее на глазах. - Послушай, Лелька, - обратилась она к сыну, - ты видаешься с отцом?\r\nАлеша не слышал ее и с ужасом глядел на Беляева.\n - Не может быть! - сказала мать. - Пойду допрошу Пелагею.\r\nОльга Ивановна вышла.\n - Послушайте, ведь вы честное слово дали! - проговорил Алеша, дрожа всем телом.\r\nБеляев махнул на него рукой и продолжал ходить. Он был погружен в свою обиду и уже по-прежнему не замечал присутствия мальчика.\r\nЕму, большому и серьезному человеку, было совсем не до мальчиков. А Алеша уселся в угол и с ужасом рассказывал Соне, как его обманули.\r\nОн дрожал, заикался, плакал; это он первый раз в жизни лицом к лицу так грубо столкнулся с ложью;\r\nранее же он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков и дорогих часов, существует еще и многое другое, чему нет названия на детском языке.\r\nТЯЖЕЛЫЕ ЛЮДИ\r\nШиряев, Евграф Иванович, мелкий землевладелец из поповичей (его покойный родитель о.\r\nИоанн получил в дар от генеральши Кувшинниковой 102 десятины земли), стоял в углу перед медным рукомойником и мыл руки.\r\nПо обыкновению, вид у него был озабоченный и хмурый, борода не чесана.\r\n- Ну, да и погода! - говорил он. - Это не погода, а наказанье господне. Опять дождь пошел!\r\nОн ворчал, а семья его сидела за столом и ждала, когда он кончит мыть руки, чтобы начать обедать.\r\nЕго жена Федосья Семеновна, сын Петр - студент, старшая дочь Варвара и трое маленьких ребят давно уже сидели за столом и ждали.\r\nРебята - Колька, Ванька и Архипка, курносые, запачканные, с мясистыми лицами и с давно не стриженными, жесткими головами,\r\nнетерпеливо двигали стульями, а взрослые сидели не шевелясь и, по-видимому, для них было всё равно - есть или ждать.\r\n..\r\nКак бы испытывая их терпение, Ширяев медленно вытер руки, медленно помолился и не спеша сел за стол. Тотчас же подали щи.\r\nСо двора доносился стук плотницких топоров (у Ширяева строился новый сарай) и смех работника Фомки, дразнившего индюка. В окно стучал редкий, но крупный дождь.\r\nСтудент Петр, в очках и сутуловатый, ел и переглядывался с матерью.\r\nНесколько раз он клал ложку и кашлял, желая начать говорить, но, взглянувши пристально на отца, опять принимался за еду. Наконец, когда подали кашу, он решительно кашлянул и сказал:\r\n- Мне бы сегодня ехать с вечерним поездом. Давно пора, а то я уж и так две недели пропустил. Лекции начинаются первого сентября!\r\n- И поезжай, - согласился Ширяев. - Чего тебе тут ждать? Возьми и поезжай с богом.\r\nПрошла минута в молчании.\n - Ему, Евграф Иваныч, денег на дорогу надо... - тихо проговорила мать.\r\n- Денег? Что ж! Без денег не уедешь. Коли нужно, хоть сейчас бери. Давно бы взял!\r\nСтудент легко вздохнул и весело переглянулся с матерью. Ширяев не спеша вынул из бокового кармана бумажник и надел очки.\r\n- Сколько тебе? - спросил он.\n - Собственно дорога до Москвы стоит одиннадцать рублей сорок две...\r\n- Эх, деньги, деньги! - вздохнул отец (он всегда вздыхал, когда видел деньги, даже получая их). - Вот тебе двенадцать. Тут, брат, будет сдача, так это тебе в дороге сгодится.\r\n- Благодарю вас.\n Немного погодя студент сказал:\r\n- В прошлом году я не сразу попал на урок. Не знаю, что будет в этом году; вероятно, не скоро найду себе заработок. Я просил бы вас дать мне рублей пятнадцать на квартиру и обед.\r\nШиряев подумал и вздохнул.\n - Будет с тебя и десяти, - сказал он. - На, возьми!\r\nСтудент поблагодарил. Следовало бы попросить еще на одежду, на плату за слушание лекций, на книги, но, поглядев пристально на отца, он решил уже больше не приставать к нему.\r\nМать же, неполитичная и нерассудительная, как все матери, не выдержала и сказала:\r\n- Ты бы, Евграф Иваныч, дал ему еще рублей шесть на сапоги. Ну, как ему, погляди, ехать в Москву в такой рвани?\r\n- Пусть мои старые возьмет. Они еще совсем новые.\n - Хоть бы на брюки дал. На него глядеть срам...\r\nИ после этого тотчас же показался буревестник, перед которым трепетала вся семья: короткая, упитанная шея Ширяева стала вдруг красной, как кумач.\r\nКраска медленно поползла к ушам, от ушей к вискам и мало-помалу залила всё лицо.\r\nЕвграф Иваныч задвигался на стуле и расстегнул воротник сорочки, чтобы не было душно. Видимо, он боролся с чувством, которое овладевало им.\r\nНаступила мертвая тишина. Дети притаили дыхание, Федосья же Семеновна, словно не понимая, что делается с ее мужем, продолжала:\r\n- Ведь он уж не маленький. Ему совестно ходить раздетым.\r\nШиряев вдруг вскочил и изо всей силы швырнул на середину стола свой толстый бумажник, так что сшиб с тарелки ломоть хлеба.\r\nНа лице его вспыхнуло отвратительное выражение гнева, обиды, жадности - всего этого вместе.\r\n- Берите всё! - крикнул он не своим голосом. - Грабьте! Берите всё! Душите!\n Он выскочил из-за стола, схватил себя за голову и, спотыкаясь, забегал по комнате.\r\n- Обирайте всё до нитки! - кричал он визгливым голосом. - Выжимайте последнее! Грабьте! Душите за горло!\r\nСтудент покраснел и опустил глаза. Он не мог уже есть.\r\nФедосья Семеновна, не привыкшая за двадцать пять лет к тяжелому характеру мужа, вся съежилась и залепетала что-то в свое оправдание.\r\nНа ее истощенном птичьем лице, всегда тупом и испуганном, появилось выражение изумления и тупого страха.\r\nРебята и старшая дочь Варвара, девушка-подросток с бледным, некрасивым лицом, положили свои ложки и замерли.\r\nШиряев, свирепея всё более, произнося слова одно другого ужаснее, подскочил к столу и стал вытряхивать из бумажника деньги.\r\n- Берите! - бормотал он, дрожа всем телом. - Объели, опили, так нате вам и деньги! Ничего мне не нужно! Шейте себе новые сапоги и мундиры!\r\nСтудент побледнел и поднялся.\n - Послушайте, папаша, - начал он, задыхаясь. - Я... я прошу вас прекратить, потому что...\r\n- Молчи! - крикнул на него отец и так громко, что очки у него свалились с носа. - Молчи!\n - Прежде я... я мог сносить подобные сцены, но... теперь я отвык. Понимаете? Я отвык!\r\n- Молчи! - крикнул отец и затопал ногами.\r\n- Ты должен слушать, что я говорю! Что хочу, то и говорю, а ты - молчать! В твои годы я деньги зарабатывал, а ты, подлец, знаешь, сколько мне стоишь? Я тебя выгоню! Дармоед!\r\n- Евграф Иваныч, - пробормотала Федосья Семеновна, нервно шевеля пальцами. - Ведь он... ведь Петя...\r\n- Молчи! - крикнул на нее Ширяев, и даже слезы выступили у него на глазах от гнева.\r\n- Это ты их избаловала! Ты! Ты всему виновата! Он нас не почитает, богу не молится, денег не зарабатывает! Вас десятеро, а я один! Из дому я вас выгоню!\r\nДочь Варвара долго глядела на мать, разинув рот, потом перевела тупой взгляд на окно, побледнела и, громко вскрикнув, откинулась на спинку стула.\r\nОтец махнул рукой, плюнул и выбежал на двор.\r\nЭтим обыкновенно заканчивались у Ширяевых их семейные сцены. Но тут, к несчастью, студентом Петром овладела вдруг непреодолимая злоба.\r\nОн был так же вспыльчив и тяжел, как его отец и его дед протопоп, бивший прихожан палкой по головам.\r\nБледный, с сжатыми кулаками подошел он к матери и прокричал самой высокой теноровой нотой, какую только он мог взять:\r\n- Мне гадки, отвратительны эти попреки! Ничего мне от вас не нужно! Ничего! Скорей с голоду умру, чем съем у вас еще хоть одну крошку! Нате вам назад ваши подлые деньги! Возьмите!\r\nМать прижалась к стене и замахала руками, точно перед нею стоял не сын, а привидение.\n - Чем же я виновата? - заплакала она. - Чем?\r\nСын так же, как и отец, махнул рукой и выбежал на двор. Дом Ширяева стоял одиночкой у балки, которая бороздой проходила по степи верст на пять.\r\nКрая ее поросли молодым дубом и ольхой, а на дне бежал ручей.\r\nДом одною стороною глядел на балку, другою выходил в поле. Заборов и плетней не было.\r\nИх заменяли всякого рода стройки, тесно жавшиеся друг к другу и замыкавшие перед домом небольшое пространство, которое считалось двором и где ходили куры, утки и свиньи.\r\nВыйдя наружу, студент пошел по грязной дороге в поле. В воздухе стояла осенняя, пронизывающая сырость.\r\nДорога была грязна, блестели там и сям лужицы, а в желтом поле из травы глядела сама осень, унылая, гнилая, темная.\r\nПо правую сторону дороги был огород, весь изрытый, мрачный, кое-где возвышались на нем подсолнечники с опущенными, уже черными головами.\r\nПетр думал, что недурно бы пойти в Москву пешком, пойти, как есть, без шапки, в рваных сапогах и без копейки денег.\r\nНа сотой версте его догонит встрепанный и испуганный отец, начнет просить его вернуться или принять деньги, но он даже не взглянет на него, а всё будет идти, идти...\r\nГолые леса будут сменяться унылыми полями, поля - лесами; скоро земля забелеет первым снегом и речки подернутся льдом...\r\nГде-нибудь под Курском или под Серпуховом он, обессиленный и умирающий от голода, свалится и умрет.\r\nЕго труп найдут и во всех газетах появится известие, что там-то студент такой-то умер от голода...\r\nБелая собака с грязным хвостом, бродившая по огороду и чего-то искавшая, поглядела на него и побрела за ним...\r\nОн шел по дороге и думал о смерти, о горе близких, о нравственных мучениях отца,\r\nи тут же рисовал себе всевозможные дорожные приключения, одно другого причудливее, живописные места, страшные ночи, нечаянные встречи.\r\nВообразил он вереницу богомолок, избушку в лесу с одним окошком, которое ярко светится в потемках; он стоит перед окошком, просится на ночлег.\r\n.. его пускают и - вдруг он видит разбойников.\r\nА то еще лучше, попадает он в большой помещичий дом, где, узнав, кто он, поят и кормят его, играют ему на рояли, слушают его жалобы, и в него влюбляется хозяйская дочь-красавица.\r\nЗанятый своим горем и подобными мыслями, молодой Ширяев всё шел и шел...\r\nВпереди далеко-далеко на сером облачном фоне темнел постоялый двор; еще дальше двора, на самом горизонте виден был маленький бугорок; это станция железной дороги.\r\nЭтот бугорок напомнил ему связь, существующую между местом, где он теперь стоял, и Москвой, в которой горят фонари, стучат экипажи, читаются лекции.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Чапаев автора Фурманов Д",
"role": "user"
},
{
"content": "Бывали такие случаи, когда командиру своих же бойцов приходилось колотить плеткой, и это с п а с а л о в с ю ч а с т ь.\r\nБыло ли неизбежным то, что произошло на мосту?\r\nОтвета дать невозможно… Во всяком случае, несомненно то, что постройка моста была делом исключительной срочности,\r\nчто сам Чапаев и вызывал инженера к себе неоднократно и сам ходил, приказывал, торопил, ругался, грозил… Медлительность работ оставалась прежнею.\r\nБыла ли она сознательным саботажем, была ли она случайностью - кто знает! Но в то утро чаша терпения переполнилась - неизбежное совершилось, а мост… к обеду был готов.\r\nВот примеры суровой, неумолимой, железной логики войны!\r\nБывали у Чапаева и такие случаи, которыми обнаруживалось в нем какое-то мрачное самодурство, необыкновенная наивность, граничащая с непониманием самых простых вещей.\r\nВ этот вот приезд в Уральск, может быть, через неделю или полторы, как-то днем вбегают к Федору ветеринарный врач с комиссаром.\r\nОба дрожат, у врача на глазах слезы… Трясутся, торопятся - ничего не понять. (Ветеринарные комиссары вообще народ нежный.)\r\n- В чем дело?\n - Чапаев… ругает… кричит… застрелить…\n - Кого ругает? Кого хотел застрелить?..\r\n- Нас… нас обоих… или в тюрьму, говорит… или расстреляю…\n - За что же?\n Федор усадил их, успокоил и выслушал странную, почти невероятную историю.\r\nК Чапаеву из деревни приехал знакомый мужичок, известный \"коновал\", промышлявший ветеринарным ремеслом годов восемь - десять.\r\nЧеловек, видимо, тертый и, безусловно, в своем деле сведущий. И вот сегодня Чапаев вызывает дивизионного ветеринарного врача с комиссаром, усаживает их за стол. Тут же и мужичок.\r\nЧапаев \"приказывает\" врачу экзаменовать в своем присутствии \"коновала\" и выдать ему удостоверение о том, что он, мужичок, тоже, дескать, может быть \"ветеринарным доктором\".\r\nА чтобы бумага была крепче - пусть и комиссар подпишется… Экзаменовать строго, но чтобы саботажу никакого.\r\nЗнаем, говорит, мы вас, сукиных детей, - ни одному мужику на доктора выйти не даете.\r\n- Мы ему говорим, что так и так, мол, экзаменовать не можем и документа выдать не имеем права. А он как вскочит, как застучит кулаком по столу.\r\n\"Молчать! - говорит. - Немедленно экзаменовать при мне же, а то в тюрьму, сволочей… Расстреляю!.\r\n.\" Тогда вот комиссар на вас указал. Пойдем, говорит, спросим, как самый экзамен производить, посоветуемся… Услыхал про вас - ничего.\r\nПять минут сроку дал… ждет… Как же мы теперь пойдем к нему?.. Застрелит ведь…\r\nИ оба они вопрошающе, умоляюще смотрели на Клычкова…\r\nОн оставил их у себя, никуда ходить не разрешил - знал, что Чапаев явится сам. И действительно, через десять минут вбегает Чапаев - грозный, злой, с горящими глазами. Прямо к Федору.\r\n- Ты чего?\n - А ты чего? - усмехнулся тот его грозному тону.\r\n- И ты с ними? - прогремел Чапаев.\n - В чем? - опять усмехнулся Федор.\r\n- Все вы сволочи!.. Интеллигенты… у меня сейчас же экзаменовать, - обратился он к дрожащей \"ветенарии\", - сейчас же марш на экзамен!!!\r\nФедор увидел, что дело принимает нешуточный оборот, и решил победить Чапаева своим обычным оружием - спокойствием.\r\nКогда тот кричал и потрясал кулаками у Федора под носом, угрожая и ему то расстрелом, то избиением,\r\nКлычков урезонивал его доводами и старался показать, какую чушь они совершат, выдав подобное свидетельство.\r\nНо убеждения на этот раз действовали как-то особенно туго, и Клычкову пришлось пойти на \"компромисс\".\r\n- Вот что, - посоветовал он Чапаеву, - этого вопроса нам здесь не разрешить. Давай-ка пошлем телеграмму Фрунзе, спросим его - как быть? Что ответит, то и будем делать, - идет, что ли?\r\nИмя Фрунзе всегда на Чапаева действовало охлаждающе. Притих он и на этот раз, перестал скандалить, согласился молча.\r\nКомиссара с врачом отпустили, телеграмму написали и подписали, но посылать Федор воздержался…\r\nЧерез пять минут дружески пили чай, и тут в спокойной беседе Клычкову наконец удалось убедить Чапаева в необходимости сжечь и не казать никому телеграмму, чтобы не наделать смеху.\r\nТот молчал - видно было, что соглашался… Телеграмму не послали…\r\nПодобных курьезов у Чапаева было сколько угодно.\r\nРассказывали, что в 1918 году он плеткой колотил одно довольно \"высокопоставленное\" лицо, другому - отвечал матом по телеграфу,\r\nтретьему - накладывал на распоряжении или на ходатайстве такую \"резолюцию\", что только уши вянут, как прочитаешь.\r\nСамобытная фигура! Многого он еще не понимал, многого не переварил, но уже ко многому разумному и светлому тянулся сознательно, не только инстинктивно.\r\nЧерез два-три года в нем кой-что отпало бы окончательно из того, что уже начинало отпадать,\r\nи теперь приобрелось бы многое из того, что его начинало интересовать и заполнять, притягивать к себе неотразимо.\r\nНо суждено было иное…\r\nXV. ФИНАЛ\r\nДивизия шла на Лбищенск. От Уральска до Лбищенска больше сотни верст. Степи и степи кругом.\r\nЗдесь казаки - у себя дома, и встречают они всюду поддержку, сочувствие, всяческую помощь. Красные полки встречаются враждебно.\r\nГде остается частичка населения по станицам, там слова хорошего не услышишь, не то что помощь,\r\nа в большинстве - эти казацкие станицы к приходу красных частей уж начисто пусты, разве только где-где попадется забытая дряхлейшая старушонка.\r\nОтступавшие казаки перепугали население \"головорезами-большевиками\", и станицы подымали на повозках весь свой домашний скарб,\r\nоставляли только хлеб по амбарам, да и тот чаще жгли или с песком мешали, с грязью, превращали в гаденькую жижицу.\r\nКолодцы почти сплошь были отравлены, многие засыпаны до половины, не было оставлено ни одной бадьи.\r\nВсе, что надо и можно было уродовать, уродовали до изничтожения, до неузнаваемости. Необходимые стройки поломали, разрушили, сожгли.\r\nПолучалось такое впечатление, будто казаки уходят невозвратно. Отступали они здесь за Лбищенском, с непрерывным боем, дрались ожесточенно, сопротивлялись упорно, настойчиво и искусно…\r\nШтаб Чапаевской дивизии стоял в Уральске, передовые же части ушли на несколько десятков верст.\r\nНе хватало снарядов, патронов, обмундирования, хлеба… Голодные красноармейцы топтали хлебные равнины, по станицам находили горы необмолоченного зерна, а сами оставались без пищи.\r\nНужда была тогда ужасная.\r\nДаже заплесневелый, прогнивший хлеб иной раз не попадал на фронт неделями, и красноармейцы буквально голодали… Ах какие это были трудные, непереносимые, суровые дни!\r\nПочти ежедневно Чапаев с Федором заглядывали на автомобиле то в одну бригаду, то в другую. Тут дороги широкие, ровные, передвигаться можно очень быстро.\r\nА когда поломается, бывало, машина (ох как часто это бывало!), садились на коней и за сутки отмахивали верст по полтораста, уезжая на заре, и к ночи возвращались к Уральску.\r\nЧапаев отлично разбирался в степи и всегда точно определял местонахождение станиц, хуторов, дорог и дорожек.\r\nНо однажды и с ним случился грех - заплутался. Про это плутанье в степи у Федора в дневнике записано под заголовком \"Ночные огни\".\r\nВыпишем оттуда, но будем помнить, что здесь и в десятой доле не переданы своеобразие и оригинальность тех настроений,\r\nкоторыми жили в эту ночь в степи заблудившиеся товарищи с Чапаевым во главе.\r\nМногое из \"ночного\" он не сумел как следует описать, а потом и вообще оно, это \"ночное\", чрезвычайно трудно поддается выражению и передаче.\r\nНОЧНЫЕ ОГНИ\r\nНадо было навестить Еланя.\r\nСборы коротки:\r\nпоседлали коней, взяли с собой человек двенадцать верных спутников и понеслись… Миновали Чаган и возле дороги, загаженной лошадиными трупами, - прямо к озеру, через степь.\r\nХлебами, высокими травами, цветными, пестрыми лугами добрались до озера-лужи.\r\nВыехали на косогор, слезли с коней, спустились к воде. Кони пили жадно, мы - еще жадней. Было уже часов пять-шесть.\r\nВерст на тридцать не встретили дальше ни одного хуторка. Кидались в каждую прогалину, искали воду, но не находили и мучились от нестерпимой жажды.\r\nВ отдалении, по макушкам сыртов, показывались всадники - это, верно, казацкие наблюдатели и часовые.\r\nКаждую минуту здесь было можно ожидать из первой же лощины внезапно казацкого налета.\r\nЭто у них любимый прием:\r\nвыждать где-нибудь в засаде, пропустить несколько шагов, а потом налететь ураганом, с гиканьем и свистом,\r\nблестя обнаженными шашками, потрясая пиками, - налететь и рубить, колоть внезапно, пока не успеешь стащить с плеча винтовку.\r\nЕхали и оглядывались, засматривали в каждую дыру, были наготове.\r\nДымчатые легкие облака вдруг помутнели, сгустились и совсем низко опустились черными тучами.\r\nСтало быстро смеркаться. Зашумел ветер, помчался по полю и еще теснее согнал в груду мрачные, зловещие тучи.\r\nВот упали первые капли - еще, еще, еще… Разразился настоящий степной ливень - оглушительный, частый и сильный ударом… Все быстро промокли.\r\nЯ, как на грех, был в одной тонюсенькой рубашонке и всех быстрее измок до самой печенки.\r\nСтало холодно, бросало в жар и озноб, дрожали руки, лязгали зубы.\r\nВ стороне показались какие-то разрушенные мазанки - остатки прежнего селения. Около них, по видимости, копошились люди…\r\nПодъехали и тут застали двух обозников. Несчастные себя чувствовали совершенно беспомощно.\r\nИх полк ушел далеко вперед, а у них вот тут что-то приключилось: лопнули колеса, да и лошаденка повалилась, не подымается никак.\r\nРешили оставить все у колодца, а сами - полк догонять, пока не угодили к казакам в лапы.\r\nМы у них нашли четвертную, привязали ее на вожжах, на самом кончике камень прикрепили,\r\nспустили в колодец… Хоть и знали, что травят часто колодцы, да отгоняли страшную мысль, - ее перебарывала жажда.\r\nДолго ждали, пока в узкое горлышко натечет вода, а как напились - тут уж стало и совсем темнеть.\r\nДорога была едва видна в траве, но общее направление знали точно и потому снялись уверенно.\r\nОтъехали версты четыре - порешили свернуть и ехать прямо степью, на огонь, что виднелся вдали.\r\nОставалось, по нашим расчетам, верст пятнадцать, и часа через полтора думали быть на месте.\r\nПро огонь погадали, погадали и порешили, что это костер горит в нашей цепи, - а может, и не в нашей, да это все равно: свою цепь не перепрыгнешь, упрешься… Едем. Молчим.\r\nПока были сухи, перед дождем, песни все пели да кричали, да гикали, а тут притихли - ни песен, ни громких разговоров.\r\nХоть насчет костра и рассуждали, будто \"свою цепь не перескочишь\", однако была и другая мысль у каждого:\r\n\"А ну да как ошиблись и едем прямо в лапы казаре?\"\r\nИ от этих мыслей становилось не по себе, лезла в голову всякая чертовщина.\r\nНапрасно вздувал Чапаев спичку за спичкой, напрасно водил пальцем по карте, а носом по компасу, - ничего из этой затеи не получалось, и ехали наугад, вслепую, сами точно не зная куда.\r\nОгонек впереди то вспыхивал, то замирал и, когда замирал, мигая, становился бледен, тускл и бесконечно далек,\r\nприобретал какую-то странную таинственность, будто это не огонек, а наваждение, призрак, который шутит над нами в ночной темноте.\r\nМы полагали первоначально, что всего тут каких-нибудь шесть - восемь верст, но уже проехали добрый десяток, а он, огонек,\r\nвсе так же, как и прежде безмятежно мигал и то приближался, то пропадал где-то далеко-далеко… Стали гадать-предполагать:\r\nда костер ли это?\r\nМожет быть, фонарь светит откуда-нибудь с высоченного далекого столба?.\r\n. Но почему же он как будто все отдаляется, уходит?..\r\nРешили дальше не ехать. С дороги давно уже сбились в сторону. Кони шагали по высокой мокрой густой траве, задевали ее копытами, и она хрустела, рвалась, как сочные звонкие нити.\r\nСправа зажегся другой огонек - и тоже как будто совсем недалеко, но, проехав с версту, убедились, что и тут как бы не все обстоит ладно… Вон еще один,\r\nдругой, третий… В черной, пустой и могильно-тихой степи становилось жутко… Дождя то нет, то снова застучит по измокшей жалкой одежонке… Бр-р-р!\r\n.\r\n. Как холодно!.. И как это скверно, когда холодные струи текут за шею, за спину, на грудь, словно змейки проползают по телу… Теперь бы в избу, к теплой печке, обогреться немножко.\r\nА впереди целая ночь, и все такая же холодная, такая же дождливая, мокрая, неприютная. Настроение понизилось до гнусности.\r\nЕхали и ехали - но куда? Временами казалось, что повернули обратно, проезжаем знакомые места, кружимся около одного, словно заколдованного, места.\r\nКак только шорох в стороне - быстро повертываем головы и пристально-пристально всматриваемся: не разъезд ли казацкий?\r\nМожет быть, выследили… подкрались… идут по следам… по пятам… и вот сейчас… раз… два… три… Черт знает, что за силу имеет над человеком ночная тьма!\r\nОна даже самых смелых, самых храбрых делает беспомощными, мнительными, неуверенно-робкими… Вон в стороне как будто чернеет что-то длинное, непрерывно-неуклюжее… Выслали двоих.\r\nОни с разных сторон тихой рысью затрусили в ту сторону и, воротившись, сообщили,\r\nчто это скирды необмолоченного хлеба… Было решено остановиться и здесь, под скирдами, ждать рассвета… Коней не расседлывали, даже и не спутывали.\r\nНесколько человек, чередуясь через каждые два часа, должны были дежурить всю ночь.\r\nВинтовки - заряженные, готовые - были у каждого под рукой на случай внезапного налета.\r\nПристроились к снопам, выкопали в соломе небольшие ложбинки,\r\nвдвинули себя в середину… Дождь не переставал ни на минуту… Я было уселся довольно ладно и соломы на землю набросал немало,\r\nа через несколько минут уж почувствовал себя в луже, и было невыносимо тошно, противно от этой слякоти, холодно и мерзко.\r\nЧапаев сидел рядом, уткнувшись лицом в промокшую солому, и вдруг… запел - тихо, спокойно и весело запел свою любимую:\r\n\"Сижу за решеткой в темнице сырой…\" Это было так необычно, так неожиданно, что я подумал сначала - не ослышался ли?\r\nМожет быть, мычит что-нибудь невнятное, а мне чудится песня… Но Чапаев действительно пел…\r\n- Василий Иваныч, да что ты?\n - А чего? - отозвался он глухо.\n - Услышат. Ну как разъезд?\r\n- Не услышат, я тихонько… А то, брат, холодно больно да противно тут в воде…\n И от этого хорошего, простого ответа мне самому сделалось как будто легче.\r\n- А вот, Федя, вспоминаю, - говорит Чапаев.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Ключевский В",
"role": "user"
},
{
"content": "самое понятие о которых впервые проводи- ло в новопросвещенные умы христианское духовенство.\r\nВ устроении таких дел и отношений духовенство руководилось своими церковными правилами,\r\nи государственная власть давала ему надлежащие полномочия на те учреди- тельные и распорядительные меры,\r\nкоторые оно признавало необходимыми, применяя свои церковные правила к условиям русской жизни.\r\nКак ближайшая сотрудница правительства в устроении государственного порядка, церковная иерархия законодательствовала в отведенной ей сфере по государственному поручению.\r\nУзнаем, чем вызывалось и как, в какой форме возлагалось на нее это законодательное поручение.\r\nВнук Мономаха Всеволод в приписке к церковному уставу, который он дал Новгороду, когда княжил там, рассказы- вает,\r\nчто ему приходилось разбирать тяжбы о наследстве между детьми от одного отца и разных матерей и он решал такие тяжбы «заповедми по преда- нию св.\r\nотец», т.е. по указаниям, содержащимся в Номоканоне.\r\nКнязь, од- нако, думал, что не его дело решать такие тяжбы, и прибавил в приписке к уставу заявление о всех судебных делах такого рода:\r\n«… а то все прика- зах епископу управливати, смотря в Номоканон, а мы сие с своей души сво- дим».\r\nСовесть князя тяготилась сомнением, вправе ли он решать такие де- ла, требующие канонического разумения и авторитета,\r\nи он обращается к церковной власти с призывом снять с его души нравственную ответствен- ность за дела,\r\nкоторые она разумеет лучше, и делать по своему разумению, соображаясь с Номоканоном и с русскими нравами.\r\nНо соображать византийс- кий закон с русской действительностью значило перерабатывать и этот закон и эту действительность,\r\nвнося заимствованное юридическое начало в туземное отношение, т.\r\nе. значило создавать новый закон. Такая законо- дательная работа и возлагалась на церковную иерархию. Так нечувстви- тельно судебная власть церкви превращалась в законодательную.\r\nКнязь Всеволод рассказывает в приписке, как он решал дела о нас- ледстве; но он не придавал своим решениям силы обязательных прецедентов, предоставляя ведать такие дела епископу.\r\nКто-то вставил в приписку князя заметку о том, что по церковным правилам,\r\nкоторыми руководствовался князь в своей судебной практике, отцовское имущество делится поровну между сыновьями и дочерьми.\r\nЭта норма была чужда русскому наследственно- му праву и никогда в нем не действовала, притом не относилась к тому юридическому вопросу, о котором шла речь в приписке;\r\nее внесли в припис- ку, даже как будто от лица князя-уставодателя, на всякий случай, в чая- нии, что и она может пригодиться.\r\nЦЕРКОВНАЯ КОДИФИКАЦИЯ.\r\nВсе это ярко освещает ход судопроизводства, законодательства и кодификации в России XI и XII вв. Христианство ослож- няло жизнь, внося в нее новые интересы и отношения.\r\nКняжи мужи, органы власти, со своими старыми понятиями и нравами не стояли на высоте новых задач суда и управления и своими ошибками и злоупотреблениями «топили княжу душу»,\r\nпо выражению того же Всеволодова устава.\r\nУсиливаясь попра- вить положение дел, князья разграничивали ведомства, устанавливали ком- петенции, искали новых юридических норм,\r\nлучших правительственных орга- нов и за всем этим обращались к церковной иерархии, к ее нравственным указаниям и юридическим средствам.\r\nЦерковные судьи и законоведы собирали церковно-византийские произведения о суде и управлении, выписывали из них пригодные правила,\r\nобращались с запросами по своим недоумениям к высшим своим иерархам и получали от них вразумляющие ответы,\r\nиз этих правил и ответов составляли юридические нормы, более или менее удачно приноровленные к русской жизни, и по мере того как эти нормы входили в практику церковного суда.\r\nоблекали их в форму законоположительных ста- тей, которые вносили в прежде изданные русские уставы или соединяли в новые своды,\r\nпокрывая их именем князя, которым вызвана была эта кодифи- кационная работа или который освятил такой свод своим законодательным признанием.\r\nВ древнерусских рукописных кормчих, мерилах праведных и дру- гих сборниках юридического содержа ЛЕКЦИЯ XV В.\r\nО.\r\nКЛЮЧЕВСКИЙ ния сохранились остатки этой продолжительной и трудноуловимой законо- дательно-кодификационной работы в виде цельных уложений, каковы уставы князей Владимира и Ярослава,\r\nили в виде отдельных статей, неизвестно когда и но какому случаю составленных, служивших как будто схолиями или дополнениями к какому-то цельному уложению.\r\nЭто, как видим, тот же про- цесс, каким составлялась и Русская Правда. ЕЕ СЛЕДЫ В УСТАВЕ ЯРОСЛАВА.\r\nУстав Ярослава в своих списках сохранил довольно явственные следы такого происхождения.\r\nПо самой цели своей, как уголовно-дисциплинарный церковный судебник, он стоял ближе к церков- но-византийским источникам права, чем Русская Правда.\r\nЭто понятно:\r\nон вводил христианские начала в русскую жизнь, державшуюся на языческом обычае,\r\nтогда как Русская Правда воспроизводила языческий обычай, слегка приправляя его христианскими понятиями.\r\nОсновным источником устава слу- жили помещавшиеся вместе с ним в наших кормчих византийские кодексы Эк- лога и Прохирон, преимущественно их уголовный отдел или титулы «о каз- нях».\r\nНо устав не копирует, а переделывает их, придавая заимствуемым нормам туземную обработку, соображаясь с местными нравами и отношениями,\r\nразвивая общие положения источника в казуальные подробности, иногда вво- дя новые юридические случаи, подсказанные явлениями местной жизни.\r\nТакие приемы мы заметили и в Русской Правде.\r\nОграничимся немногими примерами, чтобы объяснить эти приемы. ПРИМЕРЫ.\r\nПо одной статье Прохирона похитивший замужнюю или девицу без различия состояния, даже собственную невесту, со своими соучастниками,\r\nсоумышленниками, пособниками и укрывателями подвергается более или менее жестокому наказанию, смотря по тому, были ли похитители вооружены или нет.\r\nПервая статья Ярославова устава говорит об обычной тогда на Руси умычке девиц и налагает на похитителя более или менее тяжелую денежную пеню,\r\nсмотря по состоянию похищенной, дочь ли она «больших или меньших бояр».\r\nт.е.\r\nчеловека старшей или младшей княжеской дружины, или же «добрых людей», степенного состоятельного горожанина; подвергаются пене и «умычники», соучастники умычки.\r\nПозднее сделано было разъяснение этой статьи: назначенные в ней пени взимаются в случае, если «девка засядет», не выйдет замуж за своего похитителя.\r\nПредпола гается, что, если умычка, бывшая до принятия христианства одной из форм брака,\r\nсопровождалась христианским браком, виновник ее не подвер- гался церковному суду и денежному взысканию,\r\nа наказывался вместе с по- хищенной женой только епитимьей, «занеже не по закону божию сочетались», как положено об этом деле в поучении духовенству XII в.\r\n, приписываемом новгородскому архиепископу Илье-Иоанну. Кроме того, разъяснение прибав- ляет к трем общественным классам первой статьи еще четвертый - простую чадь», простонародье.\r\nПотом и к этому разъяснению сделано было дополне- ние: постановленное в статье и в разъяснении имеет место в том случае, когда «девку кто умолвит к себе и даст в толоку», т.\r\nе. когда кто похи- тит девицу скопом, «толокой», с ее согласия, предварительно сговорившись с нею, как обыкновенно и происходили умычки.\r\nПредполагается, что, если девица похищена насильно, без ее согласия, дело должно идти иным поряд- ком и привести к другим последствиям.\r\nИ разъяснение и дополнение оторва- ны от статьи, к которой относятся, помещены в уставе как отдельные статьи (6-я и 7-я),\r\nизлагающие особые случаи, и в этом положении совер- шенно непонятны.\r\nВвожу вас в эти подробности с двоякой целью, чтобы по- казать на частном примере.\r\nво-первых, как чужой казус разрабатывался ту- земной кодификацией применительно к местному обычаю, и,\r\nво-вторых, какие затруднения встретите вы в древнерусских памятниках, когда вам придется иметь с ними дело.\r\nПоследнее поясню еще одним примером.\r\nК известному уже нам Закону Судному и к Русской Правде прибавлялась в списках непонятная статья о бесчестии такого содержания:\r\nза бесчестную гривну золота, ежели бабка и мать были в золоте, взять за гривну золота 50 гривен кун, а еже- ли бабка была в золоте,\r\nа по матери не следует золото, взять гривну се- ребра, а за гривну серебра пол-осьмы (семь с половиной) гривны кун.\r\nИз этой статьи прежде всего открывается соотношение денежных единиц золотых и серебряных: в фунте золота считалось 50 гривен кун, в фунте серебра семь с половиной гривен.\r\nСтатья относится к XIII в. и показывает, что золото тогда ценилось у нас только в шесть-семь (шесть и две тре- ти) раза дороже серебра.\r\nНо про каких бабку и мать в золоте говорит статья?\r\nСмысл ее открывается при сопоставлении со статьей Ярославова ус- тава, по которой обозвавший чужую жену позорным словом платит ей «за срам» 5 гривен или 3 гривны золота,\r\nесли это жена большого или меньшого боярина, а если оскорбленная - жена простого горожанина, то ей за срам 3 гривны серебра.\r\nЛЕКЦИЯ XV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nБродячая статья значит:\r\nчеловек, потерпевший оскорбление словом с не- почтительным упоминанием его родителей,\r\nвзыскивает с оскорбителя за бес- честье гривну золота, если его бабушка и мать были замужем за людьми из княжеской дружины;\r\nесли же его мать по мужу простая горожанка, он имеет право искать на обидчике только одну гривну серебра, хотя бы бабушка бы- ла за княжим дружинником.\r\nУСТАВ ЯРОСЛАВА И РУССКАЯ ПРАВДА.\r\nИзучая устав Ярослава, застаем цер- ковно-судебную практику и церковную кодификацию, так сказать, на ходу, в состоянии колебаний и первых опытов, неупорядоченных усилий.\r\nЗа извест- ное греховное деяние по одному списку устава положена определенная пеня, а по другому она еще как будто не готова, предоставлена усмотрению цер- ковной власти:\r\n«епископу в вине.\r\nво что их обрядит».\r\nУстав не исчерпыва- ет всей церковно-судебной практики своего времени, не предусматривает многих деяний, насчет которых церковная власть XI и XII вв.\r\nдала уже оп- ределенные и точные руководящие указания.\r\nЭти пробелы легко заметить, сличая устав с упомянутыми уже мною правилами митрополита Иоанна II и ответами епископа Нифонта на вопросы Кирика и других.\r\nНесмотря на то, устав Ярослава остается единственным памятником изучаемого времени по своей мысли и по своему содержанию.\r\nЦерковные уставы, данные потомками Ярослава, имели местное или специальное значение:\r\nони или повторяли с некоторыми изменениями для известной епархии общий устав Владимира Свя- того, как новгородский церковный устав Мономахова внука Всеволода,\r\nили определяли финансовые отношения церкви к государству в известной облас- ти, каковы уставы новгородский князя Святослава 1137 г.\r\nи смоленский князя Ростислава 1151 г.\r\nУстав Ярослава есть предназначенный для всей русской церкви судебник,\r\nпытавшийся провести раздельную черту и вместе с тем установить точки соприкосновения между судом государственным и цер- ковным.\r\nС этой стороны устав имеет близкое юридическое и историческое отношение к Русской Правде.\r\nВ самом деле, что такое Русская Правда?\r\nЭто-церковный судебник по недуховным делам лиц духовного ведомства; ус- тав Ярослава-церковный судебник по духовным делам лиц духовного и светс- кого ведомства».\r\nРусская Правда-свод постановлений об уголовных преступ- лениях и гражданских правонарушениях в том объеме,\r\nв каком нужен был та- кой свод церковному судье для суда по недуховным делам церковных людей;\r\nЯрославов устав-свод постановлений о греховно-преступных деяниях, суд по которым над всеми христианами, духовными и мирянами, поручен был русской церковной власти.\r\nОсновные источники Правды-местный юридический обычай и княжеское законодательство при косвенном участии церковно-ви- зантийского права;\r\nосновные источники устава-греческий Номоканон с дру- гими памятниками церковно-византийского права и\r\nВладимиров церковный ус- тав при косвенном участии местного юридического обычая и княжеского за- конодательства.\r\nПравда нашла в византийских источниках устава образцы кодификации, а устав взял из русских источников Правды основу своей сис- темы наказаний,\r\nденежные взыскания, и оба памятника заимствовали у своих византийских образцов.\r\nЭклоги и Прохирона, одинаковую форму синоптичес- кого, конспективного свода законов.\r\nТак, Русская Правда и Ярославов цер- ковный устав являются как бы двумя частями одного церковно-юридического кодекса. ВЛИЯНИЕ ЦЕРКВИ НА ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПОРЯДОК.\r\nПо рассмотренным церковным уставам при пособии других современных им памятников можно сос7'авить общее суждение о том действии,\r\nкакое оказала церковь на быт и нравы русского общества в первые века ею христианской жизни.\r\nРусский митропо- лит-грек XI в.\r\nИоанн II в своих церковных правилах дал наставление ду- ховному лицу, спрашивавшему его о разных предметах церковной практики:»… прилежи паче закону, неже обычаю земли».\r\nНи русская церковно-судеб- ная практика, ни русская кодификация, насколько та и другая проявились в Русской Правде и уставе Ярослава,\r\nне оправдали этого наставления, оказав слишком много внимания обычаю земли.\r\nЦерковь не пыталась перестроить ни форм, ни оснований государственного порядка, какой она застала на Руси, хотя пришлой церковной иерархии,\r\nпривыкшей к строгой монархической влас- ти и политической централизации, русский государственный порядок, лишенный того и другого, не мог внушать сочувствия.\r\nЦерковная иерархия старалась только устранить или ослабить некоторые тяжелые следствия ту- земного порядка, например княжеские усобицы,\r\nи внушить лучшие политичес- кие понятия, разъясняя князьям истинные задачи их деятельности и указы- вая наиболее пригодные и чистые средства действия».\r\nЦерковное управление и поучение, несомненно, вносило и в княжескую правительственную и зако- нодательную практику, а может быть, и в политическое сознание князей\r\nЛЕКЦИЯ XV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nнекоторые технические и нравственные усовершенствования, понятия о законе, о правителе, начатки следственного судебного процесса, письмен- ное делопроизводство:\r\nнедаром писец, делопроизводитель исстари усвоил у нас греческое название дьяка.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 1 Петербургские трущобы, том 1 автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "что скоро явится к ним замужнею женщиной и принесет с собой великую радость, которая вполне вознаградит всех троих за теперешнюю разлуку.\r\nМежду тем, чем больше разрасталась ее любовь и чем больше проходило время, тем меньше князь говорил о скорой женитьбе и планах будущей жизни.\r\nВскоре он замолк об этом совершенно, однако по-прежнему был нежен, предупредителен и ласков, показывался иногда на улице рядом с ее экипажем и в театральной ложе,\r\nа Маша, поглощенная наплывом своего нежного чувства, казалось, и сама позабыла про свадьбу.\r\nДля нее существовал только один идол, на которого она молилась;\r\nв каждой повести, в каждом романе, прочитанном ею, в лице героя постоянно рисовался он- прекрасный, возвышенный,\r\nхрабрый и благородный, и не было той идеальной добродетели, не было того идеального качества, которых бы втайне она не приписала ему.\r\nЭто была какая-то детски слепая любовь, слившаяся всею своей горячей глубиной с совсем ребяческой, беспечной веселостью,\r\nтак что Маша необыкновенно стройно и гармонично казалась в одно и то же время и грациозно-прихотливым, наивно-милым ребенком и глубоко любящей женщиной.\r\nЕсли б меня спросил кто-либо: как, почему и за что, за какие качества, за какие достоинства нравственные, за какой поступок, наконец, полюбила так эта девушка молодого князя?\r\n- я бы, признаюсь, пришел в немалое затруднение касательно ответа столь категорического.\r\nЕсть два рода любви- и любви совершенно искренней, хорошей и честной.\r\nОдна любит за что-нибудь и вследствие чего-нибудь, другая- ни за что и без всяких причин.\r\nТа любовь, которая зарождается вследствие сознания каких-либо нравственных достоинств человека, не выходит непосредственно из сердца;\r\nона первоначально логически складывается в умственном сознании и уже из головы сознательно переходит в чувство.\r\nДругая же зарождается непосредственно в сердце, без всякого вмешательства головы, которая начинает работать уже потом,\r\nизобретая всяческие достоинства и нравственные совершенства для избранного субъекта.\r\nЭто именно \"влеченье- род недуга\", по меткому слову поэта.\r\nНо спросите вначале у этой последней любви: за что именно она любит?- и вы никогда не получите иного ответа, как только следующий: люблю за то, что любится.\r\nИ это будет единственно искренний ответ, потому что подобная любовь сама себе цель и причина, сама себе оправдание. Это- любовь чисто физическая.\r\nОна- факт, и отрицать ее невозможно, как невозможно и отыскать логически правильных причин, за что и почему именно она любит. Такова была любовь Маши.\r\n* * *\r\nОднажды князь заехал к ней часов около четырех дня и нашел ее очень грустною.\r\nХотя она и старалась не высказывать этого, напуская на себя веселость, однако от его взгляда не скрылся тайно сосущий ее червяк.\r\nРасспросы, участие, настояния- ничто не помогло ему понять причину ее скрытой тревоги и грусти.\r\nНаконец, после неотвязных и долгих просьб с его стороны, Маша нехотя рассказала, в чем дело.\r\nДело было в том, что она отправилась гулять одна, пешком, и, торопясь домой, в надежде застать у себя дожидающего князя, обогнала двух, по-видимому, весьма приличных молодых людей.\r\n- Ба, да это Мери!- сказал один другому.- Обрати, друг любезный, внимание на эту женщину: премилое создание- рекомендую!\r\n- Какая Мери? кто она?- откликнулся другой, идя с товарищем непосредственно вслед за нею.\r\n- Мери- содержанка молодого Шадурского.\n\n - Да?! а он уже разве обзавелся?\n\n - Как же, недели две уж есть.\n\n - А! стало быть, одною камелиею больше.\r\n- Надо полагать, так.\n\n - Гм... А должно быть, она оберет его вконец, как ты полагаешь?\n\n - Если не дура, так оберет, конечно,- c'est une profession, comme une autre*.\r\n______________\n\n * Это такая же профессия, как всякая другая (фр.).\n\n - Eh bien, filons, je veux la voir*.\n\n ______________\n\n * Ну, хорошо, идем, я хочу ее видеть (фр.).\r\nИ молодые люди, обогнав, в свою очередь, спешившую Машу, забежали несколько шагов вперед и бесцеремонно оборачивались на нее, оглядывая с ног до головы сквозь pince-nez*.\r\n______________\n\n * Пенсне (фр.).\r\nОна слышала их разговор, во время которого кровь бросилась ей в голову, болезненно защемилось сердце стыдом и негодованием и всю ее кинуло в нервическую дрожь.\r\nНе будучи в состоянии совладать с собою и желая поскорей избавиться от назойливых лорнетов двух вполне приличных молодых людей,\r\nона прыгнула в сани первого встречного извозчика и поехала домой.\r\n- Как бы я желал знать, кто эти господа, чтобы вытянуть их хорошенько хлыстом по физиономии!- вскричал Шадурский, напуская на себя горячность благородного негодования.\r\n- Нет, они правы, мой друг!- возразила Маша, вскинув на него взор свой, необыкновенно оживленный в эту минуту волнением.\r\n- Что ж, разве ты не тратишься на меня? разве вся эта комната, все эти безделушки, наряды мои не стоили тебе денег? разве не правда все это?.\r\n. Я не хочу, чтобы ты тратился на меня больше.\r\nСлышишь ли- не хочу!.. Я не подумала об этом раньше, а словно вот ребенок принимала игрушки...\r\nЗнаешь ли, когда человеку живется хорошо, так он и глаза на все закрывает, пока не разбудят его.\r\nИ как мне это в голову не приходило?- тихо и стыдливо кручинилась она, припав на его плечо и опустя глаза свои в землю.\r\n- Очень сожалею, что теперь пришли такие глупости,- возразил Шадурский.- Я делал все это столько же и для себя, сколько для тебя, мой друг, и тут вовсе нечем так огорчаться.\r\n- Нет, есть чем! Они из моей любви сделали какую-то подлость, считают продажной...\r\n- Экие ведь люди какие есть на свете!- продолжала потом Маша, несколько поуспокоясь от своего волнения.- Все-то они сумеют загрязнить да оклеветать!.\r\n. Зачем все это? Ну, что им до нас? чем мы им жить мешаем? кому какое зло мы делаем нашей любовью? Нет-таки, нужно бросить грязью!.. И кто это старается, право?\r\nБедная, верующая душа и не подозревала, что первый постарался тот, кого она почитала высшим своим идолом, кому отдала все свое сердце.\r\n- Однако все это пора кончить... До свиданья, Маша, скоро никто не посмеет говорить таким образом...\r\nПрощай- я еду к отцу,- заключил Шадурский, желая этими словами подать ей надежду на исполнение давно обещанной женитьбы и, стало быть, утешить ее,\r\nа в сущности чувствуя только потребность избавиться поскорее от неприятной сцены да от сознания своего двусмысленного нравственного положения после ее последних слов.\r\nЭто был первый упрек совести, который на мгновение почувствовал он в отношении этой женщины.\r\nНо натура князя Владимира была такого свойства, что не принимала глубоко никаких впечатлений:\r\nна первом плане, как известно уже читателю, стояло в ней одно только всепожирающее самолюбие.\r\nЕдучи домой, он уже размышлял не об этом невольном упреке, а о намерении Маши не принимать от него никаких трат на ее прихоти.\r\nЕму любовница нужна была не для сердца, а для света, поэтому она должна остаться такою, как была до последнего дня, то есть показываться в публике в качестве его любовницы.\r\nОн, в сущности даже остался очень доволен уличным разговором двух молодых людей: известность такого рода весьма льстила его самолюбию;\r\nне нравилось только мнение насчет того, что если Маша не промах, то оберет его совершенно,\r\nибо этим мнением особа князя характеризовалась в некотором роде близорукой и бесхарактерной пешкой,- самолюбие вопияло.\r\nОднако хочешь не хочешь, а надо чем-нибудь покончить свое фальшивое положение относительно обещанной женитьбы.\r\nКнязь наконец пришел к заключению, что далее нельзя уже тянуть такую канитель, и потому решил приступить, без откладываний в дальний ящик, к не совсем-то приятному объяснению с Машей.\r\nОстаток дня он употребил на обдумывание этого объяснения, которое надо было устроить как можно ловчее,\r\nдабы выйти из него полным джентльменом, сохранив к женщине свои настоящие отношения.\r\nНа другой день он нарочно постарался не видеться с Машей и приехал к ней уже поздно вечером, приняв на себя крайне встревоженный, угрюмый и озабоченный вид.\r\n- Что с тобою нынче?- спросила удивленная девушка, когда на ее приветствие он только крепко-крепко пожал ей руку и, не сказав ни слова, как усталый, опустился в кресло.\r\n- Послушай, Мери,- вперил он в нее долгий, испытующий взгляд.\n\n Девушка чутко вытянула шею.\r\n- Ты всегда была откровенна со мною- стало быть, будешь и сегодня... Скажи мне, ты хочешь быть моей женою?\r\n- Ты это знаешь,- ответила Маша, недоумевая, какой смысл и значение имеет предложенный им вопрос, соединенный с таким экстраординарным вступлением.\r\n- Нет, ты отвечай мне положительно!.. Я этого требую.\r\n- Быть твоей женой...- проговорила девушка в каком-то мечтательно-светлом раздумье...\r\n- Да! Я была бы тогда счастливейшей женщиной,- подтвердила она с восторгом, на мгновение сверкнувшим в ее глазах.\r\n- А разве теперь ты несчастна?- неожиданно, нахмурясь, огорошил Шадурский.\r\nТакой внезапный вопрос несколько смутил ее. \"Как? Неужели я несчастлива?\"- внутренно спросила она самое себя. И эта мысль отозвалась в ней каким-то нехорошим укором.\r\n- Нет, нет!.\r\n.\r\nСчастлива, совсем счастлива!\r\n- воскликнула она в ответ и ему и самой себе в одно и то же время, влюбленно бросаясь ему на шею, словно бы хотела этим движением затушить сделанный внутренно самой себе упрек.\r\n- Так что ж?..- ласково взял он ее за руки, стараясь говорить и глядеть задушевнее.- Послушай...\r\nБога ради, будь же ты откровенней! Скажи, чего ты более хочешь: выйти за меня замуж или любить меня?\r\n- Но... послушай...\n\n - Одно из двух!- настойчиво перебил Шадурский.- Да или нет?\r\nКраска гордости выступила на лице девушки.\n\n - Я не понимаю, что ты говоришь,- произнесла она твердым голосом,- ведь вот теперь я не жена твоя... а кажется... умела любить.\r\n- И любишь?\n\n - Да, люблю!- честно и открыто вскинула она на него свои взоры.\r\n- Ты хорошая девушка,- грустно вздохнул Шадурский, наклоняя к себе ее голову.- Ну, а вот скажи-ка мне, любила ль бы ты меня и впредь, если б...\r\nвышли такие обстоятельства, если б я должен был отложить нашу свадьбу на неопределенный срок... на очень долгий срок, а может быть... и совсем не жениться на тебе. Тогда как?\r\n- Все-таки любила б,- отвечала Маша вполне просто и с ясным сознанием, что иначе и быть не может.\r\n- И для тебя не было бы оскорбительно имя моей любовницы, имя содержанки?- настойчиво допытывал князь, продолжая ее гладить по голове и играть мягкими кудрями.\r\nМаше вспомнилось вчерашнее уличное столкновение. Она подумала с минуту об этом вопросе и еще ближе, еще нежнее прижалась к Шадурскому.\r\n- Я знаю и люблю только тебя одного, а до других- какое нам дело!- с увлечением проговорила она.\r\n- И ты думаешь, что когда-нибудь не станешь каяться?\r\n- Ах, какой ты странный сегодня!- удивлялась Маша, пожав плечами.- Да в чем же мне каяться?.\r\n. Любила- ну, и довольно с меня!.. Ведь мы же счастливы... Не разлюби только... да нет! ты не такой, ты не разлюбишь!\r\nИ она покрывала его поцелуями, с наслаждением любуясь правильными чертами этого красивого лица.\r\nШадурский успокоился внутренно: тревоживший его вопрос был порешен благополучно.\r\nТеперь уже он принял на себя вид негодующий и огорченный, с которым объявил Маше, что свадьба их действительно должна быть отложена на неопределенный срок- до смерти отца,\r\nпотому что тот и слышать не хочет об этой женитьбе, грозясь лишить его наследства в будущем,\r\nподдержки в настоящем и намерен, в случае надобности, просить высшую власть о формальном запрещении вступать ему в брак,\r\nнесмотря на все усиленные просьбы и мольбы, которыми он, князь Владимир, целые сутки будто бы осаждал своих батюшку с матушкой.\r\nОдним словом, рассказанная им история, со многими частными подробностями, была сплетена очень ловко и изобличала в нем большие авторские и актерские способности.\r\nМаша верила и слушала его совершенно спокойно.\r\nПроводив его от себя, уже поздно вечером, девушка долго еще ходила взад и вперед по комнате.\r\nПо сосредоточенному и мрачному выражению лица ее можно было предположить, что в этой голове бродят далеко не веселые думы, которые только теперь наедине одолели ею всецело.\r\nГлавным укором вставал перед нею образ двух колтовских стариков, забытых, покинутых ею, но...\r\nчем дальше длилась разлука, тем невозможнее казалась мысль о свидании. Это часто случается с нами.\r\nЕсли мы чувствуем себя перед кем-либо виноватыми и, вместо того, чтобы сразу, скорее покончить дело, медлим личным свиданием, личным объяснением, то чем более будет проходить время,\r\nтем тяжелее начнет представляться минута этого свидания, которую мы, наконец, внутренно перед самими собой начинаем отдалять под всевозможными предлогами.\r\nЭто, конечно, малодушие, но, к сожалению, оно свойственно чуть ли не большей половине рода человеческого.\r\nМаша долго раздумывала о предстоящем ей положении- официальной любовницы князя Шадурского.\r\nКраска стыда кидалась ей в лицо при этой мысли- она предчувствовала,\r\nчто ей предстоит вынести еще много наглости и много бесцеремонных толков и сплетен от разных вполне приличных господчиков,\r\nно- она любила прежде всего и больше всего одного только князя Владимира, и потому все эти невеселые призраки в конце концов стушевывались перед ее светлым чувством.\r\n- Что ж с этим делать- теперь уже поздно,- решила она сама с собою и покорно склонилась перед своей участью.\n\n XXII\n\n ОСОБЫЙ МИРОК\r\nПетербургская jeunesse doree*, к которой сопричисляют себя и многие из наших vieux garcons**, делится в своих ловеласовских похождениях на две категории.\r\nОдну из них составляют \"отшельники камелий\", другую- поклонники балета.\r\nВпрочем, нельзя сказать, чтобы мужская половина этих двух категорий придерживалась слишком строгой исключительности:\r\nчасто \"отшельник камелий\" становится почитателем какой-нибудь богини хореографического искусства, а балетоман- поклонником махровых цветов без запаху.\r\nРазнообразие здесь ничему не мешает;\r\nозначенные же категории составляют, так сказать, только личные симпатии каждого:\r\nодин отдает предпочтение цветам, другой- прелестным, посвященным искусству па и батманам, подобно тому, как один любит трюфели,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- О, это мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возможность бурных, грозных порывов...\r\nИ если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с моей стороны желаю так искренно, тем более что вам уже так обязана, то вы может быть поймете тогда...\r\n- О, поверьте, я желаю, с моей стороны, - отрывисто пробормотал Петр Степанович.\r\n- Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут человека даже недостойного себя во всех отношениях,\r\nчеловека, глубоко непонимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то человека,\r\nнаперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в свою мечту, совокупляют на нем все надежды свои,\r\nпреклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что, - может быть, именно за то, что он не достоин того.\r\n.. О, как я страдала всю жизнь, Петр Степанович!\r\nСтепан Трофимович с болезненным видом стал ловить мой взгляд; но я во-время увернулся.\r\n- ...И еще недавно, недавно - о, как я виновата пред Nicolas!.\r\n. Вы не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и друзья; друзья может быть больше врагов.\r\nКогда мне прислали первое презренное, анонимное письмо, Петр Степанович, то вы не поверите этому, у меня не достало, наконец, презрения в ответ на всю эту злость.\r\n.. Никогда, никогда не прощу себе моего малодушия!\r\n- Я уже слышал кое-что вообще о здешних анонимных письмах, - оживился вдруг Петр Степанович, - и я вам их разыщу, будьте покойны.\r\n- Но вы не можете вообразить, какие здесь начались интриги! - они измучили даже нашу бедную Прасковью Ивановну - а ее-то уж по какой причине?\r\nЯ, может быть, слишком виновата пред тобой сегодня, моя милая Прасковья Ивановна, - прибавила она в великодушном порыве умиления, но не без некоторой победоносной иронии.\r\n- Полноте, матушка, - пробормотала та нехотя, - а по-моему, это бы все надо кончить; слишком говорено... - и она опять робко поглядела на Лизу, но та смотрела на Петра Степановича.\r\n- А это бедное, это несчастное существо, эту безумную, утратившую все и сохранившую одно сердце,\r\nя намерена теперь сама усыновить, - вдруг воскликнула Варвара Петровна, - это долг, который я намерена свято исполнить.\r\nС этого же дня беру ее под мою защиту!\r\n- И это даже будет очень хорошо-с в некотором смысле, - совершенно оживился Петр Степанович. - Извините, я давеча не докончил. Я именно о покровительстве.\r\nМожете представить, что когда уехал тогда Николай Всеволодович (я начинаю с того именно места, где остановился, Варвара Петровна),\r\nэтот господин, вот этот самый господин Лебядкин мигом вообразил себя в праве распорядиться пенсионом, назначенным его сестрице, без остатка;\r\nи распорядился.\r\nЯ не знаю в точности, как это было тогда устроено Николаем Всеволодовичем, но через год, уже из-за границы, он, узнав о происходившем, принужден был распорядиться иначе.\r\nОпять не знаю подробностей, он их сам расскажет, но знаю только, что интересную особу поместили где-то в отдаленном монастыре,\r\nвесьма даже комфортно, но под дружеским присмотром - понимаете?\r\nНа что же, вы думаете, решается господин Лебядкин?\r\nОн употребляет сперва все усилия, чтобы разыскать, где скрывают от него оброчную статью, то-есть сестрицу,\r\nнедавно только достигает цели, берет ее из монастыря, предъявив какое-то на нее право, и привозит ее прямо сюда.\r\nЗдесь он ее не кормит, бьет, тиранит, наконец получает каким-то путем от Николая Всеволодовича значительную сумму, тотчас же пускается пьянствовать,\r\nа вместо благодарности кончает дерзким вызовом Николаю Всеволодовичу, бессмысленными требованиями, угрожая, в случае неплатежа пенсиона впредь ему прямо в руки, судом.\r\nТаким образом добровольный дар Николая Всеволодовича он принимает за дань, - можете себе представить? Господин Лебядкин, правда ли все то, что я здесь сейчас говорил?\r\nКапитан, до сих пор стоявший молча и потупив глаза, быстро шагнул два шага вперед и весь побагровел.\r\n- Петр Степанович, вы жестоко со мной поступили, - проговорил он точно оборвал.\r\n- Как это жестоко, и почему-с? Но позвольте, мы о жестокости или о мягкости после, а теперь я прошу вас только ответить на первый вопрос: правда ли все то, что я говорил, или нет?\r\nЕсли вы находите, что неправда, то вы можете немедленно сделать свое заявление.\r\n- Я... вы сами знаете, Петр Степанович... - пробормотал капитан, осекся и замолчал.\r\nНадо заметить, что Петр Степанович сидел в креслах, заложив ногу на ногу, а капитан стоял пред ним в самой почтительной позе.\r\nКолебания господина Лебядкина, кажется, очень не понравились Петру Степановичу; лицо его передернулось какой-то злобной судорогой.\r\n- Да вы уже в самом деле не хотите ли что-нибудь заявить? - тонко поглядел он на капитана, - в таком случае сделайте одолжение, вас ждут.\r\n- Вы знаете сами, Петр Степанович, что я не могу ничего заявлять.\n - Нет, я этого не знаю, в первый раз даже слышу; почему так вы не можете заявлять?\r\nКапитан молчал, опустив глаза в землю.\n - Позвольте мне уйти, Петр Степанович, - проговорил он решительно.\r\n- Но не ранее того как вы дадите какой-нибудь ответ на мой первый вопрос: правда все, что я говорил?\r\n- Правда-с, - глухо проговорил Лебядкин и вскинул глазами на мучителя. Даже пот выступил на висках его.\r\n- Все правда?\n - Все правда-с.\r\n- Не найдете ли вы что-нибудь прибавить, заметить? Если чувствуете, что мы несправедливы, то заявите это; протестуйте, заявляйте вслух ваше неудовольствие.\r\n- Нет, ничего не нахожу.\r\n- Угрожали вы недавно Николаю Всеволодовичу?\r\n- Это... это, тут было больше вино, Петр Степанович. (Он поднял вдруг голову.\r\n) - Петр Степанович! Если фамильная честь и незаслуженный сердцем позор возопиют меж людей, то тогда, неужели и тогда виноват человек? - взревел он, вдруг забывшись по-давешнему.\r\n- А вы теперь трезвы, господин Лебядкин? - пронзительно п оглядел на него Петр Степанович.\n - Я... трезв.\r\n- Что это такое значит фамильная честь и незаслуженный сердцем позор?\n - Это я про никого, я никого не хотел. Я про себя... - провалился опять капитан.\r\n- Вы, кажется, очень обиделись моими выражениями про вас и ваше поведение? Вы очень раздражительны, господин Лебядкин.\r\nНо позвольте, я ведь еще ничего не начинал про ваше поведение, в его настоящем виде.\r\nЯ начну говорить про ваше поведение, в его настоящем виде. Я начну говорить, это очень может случиться, но я ведь еще не начинал в настоящем виде.\r\nЛебядкин вздрогнул и дико уставился на Петра Степановича.\n - Петр Степанович, я теперь лишь начинаю просыпаться!\n - Гм. И это я вас разбудил?\r\n- Да, это вы меня разбудили, Петр Степанович, а я спал четыре года под висевшей тучей. Могу я наконец удалиться, Петр Степанович?\r\n- Теперь можете, если только сама Варвара Петровна не найдет необходимым...\n Но та замахала руками.\r\nКапитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал, и быстро побежал вон.\r\nНо в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился;\r\nкапитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава.\r\nПодождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.\r\nVII.\n\n Он был весел и спокоен. Может, что-нибудь с ним случилось сейчас очень хорошее, еще нам неизвестное; но он, казалось, был даже чем-то особенно доволен.\r\n- Простишь ли ты меня, Nicolas? - не утерпела Варвара Петровна и поспешно встала ему навстречу.\n Но Nicolas решительно рассмеялся.\r\n- Так и есть! - воскликнул он добродушно и шутливо, - вижу, что вам уже все известно.\r\nА я как вышел отсюда и задумался в карете: \"по крайней мере, надо было хоть анекдот рассказать, а то кто же так уходит?\r\n\" Но как вспомнил, что у вас остается Петр Степанович, то и забота соскочила.\r\nГоворя, он бегло осматривался крутом.\r\n- Петр Степанович рассказал нам одну древнюю петербургскую историю из жизни одного причудника, - восторженно подхватила Варвара Петровна,\r\n- одного капризного и сумасшедшего человека, но всегда высокого в своих чувствах, всегда рыцарски-благородного.\r\n..\r\n- Рыцарски? Неужто у вас до того дошло? - смеялся Nicolas. - Впрочем я очень благодарен Петру Степановичу на этот раз за его торопливость (тут он обменялся с ним мгновенным взглядом).\r\nНадобно вам узнать, maman, что Петр Степанович - всеобщий примиритель; это его роль, болезнь, конек, и я особенно рекомендую его вам с этой точки.\r\nДогадываюсь, о чем он вам тут настрочил. Он именно строчит, когда рассказывает; в голове у него канцелярия.\r\nЗаметьте, что в качестве реалиста он не может солгать, и что истина ему дороже успеха...\r\nразумеется, кроме тех особенных случаев, когда успех дороже истины. (Говоря это, он все осматривался.\r\n) Таким образом вы видите ясно, maman, что не вам у меня прощения просить и что если есть тут где-нибудь сумасшествие,\r\nто конечно прежде всего с моей стороны, и значит в конце концов я все-таки помешанный, - надо же поддержать свою здешнюю репутацию.\r\n..\r\nТут он нежно обнял мать.\r\n- Во всяком случае, дело это теперь кончено и рассказано, а стало быть можно и перестать о нем, - прибавил он, и какая-то сухая, твердая нотка прозвучала в его голосе.\r\nВарвара Петровна поняла эту нотку; но экзальтация ее не проходила, даже напротив.\r\n- Я никак не ждала тебя раньше как через месяц, Nicolas!\n - Я, разумеется, вам все объясню, maman, а теперь...\n И он направился к Прасковье Ивановне.\r\nНо та едва повернула к нему голову, несмотря на то, что с полчаса назад была ошеломлена при первом его появлении.\r\nТеперь же у ней были новые хлопоты:\r\nс самого того мгновения как вышел капитан и столкнулся в дверях с Николаем Всеволодовичем,\r\nЛиза вдруг принялась смеяться, - сначала тихо, порывисто, но смех разрастался все более и более, громче и явственнее.\r\nОна раскраснелась. Контраст с ее недавним мрачным видом был чрезвычайный.\r\nПока Николай Всеволодович разговаривал с Варварой Петровной, она раза два поманила к себе Маврикия Николаевича, будто желая ему что-то шепнуть;\r\nно лишь только тот наклонялся к ней, мигом заливалась смехом; можно было заключить, что она именно над бедным Маврикием Николаевичем и смеется.\r\nОна впрочем видимо старалась скрепиться и прикладывала платок к губам, Николай Всеволодович с самым невинным и простодушным видом обратился к ней с приветствием.\r\n- Вы пожалуста извините меня, - ответила она скороговоркой, - вы... вы конечно видели Маврикия Николаевича... Боже, как вы непозволительно высоки ростом, Маврикий Николаевич!\r\nИ опять смех. Маврикий Николаевич был роста высокого, но вовсе не так уж непозволительно.\r\n- Вы... давно приехали? - пробормотала она, опять сдерживаясь, даже конфузясь, но со сверкающими глазами.\r\n- Часа два слишком, - ответил Nicolas, пристально к ней присматриваясь.\r\nЗамечу, что он был необыкновенно сдержан и вежлив, но, откинув вежливость, имел совершенно равнодушный вид, даже вялый.\r\n- А где будете жить?\n - Здесь.\r\nВарвара Петровна тоже следила за Лизой, но ее вдруг поразила одна мысль.\r\n- Где же ты был, Nicolas, до сих пор все эти два часа с лишком? - подошла она; - поезд приходит в десять часов.\r\n- Я сначала завез Петра Степановича к Кириллову. А Петра Степановича я встретил в Матвееве (за три станции), в одном вагоне и доехали.\r\n- Я с рассвета в Матвееве ждал, - подхватил Петр Степанович, - у нас задние вагоны соскочили ночью с рельсов, чуть ног не поломали.\r\n- Ноги сломали! - вскричала Лиза, - мама, мама, а мы с вами хотели ехать на прошлой неделе в Матвеево, вот бы тоже ноги сломали!\r\n- Господи помилуй!-перекрестилась Прасковья Ивановна.\r\n- Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю;\r\nсо мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову, Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую?\r\n- захохотала она опять.\r\n- Если это случится, я никому не дам себя водить кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю... Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.\r\n- Что уж за счастье с одною ногой? - серьезно нахмурился Маврикий Николаевич.\n - Зато вы будете водить, один вы, никому больше!\r\n- Вы и тогда меня водить будете, Лизавета Николаевна, - еще серьезнее проворчал Маврикий Николаевич.\r\n- Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! - почти в ужасе воскликнула Лиза.\r\n- Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист!\r\nЯ убеждена, к чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив: вы с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее!\r\nОдно непоправимо - вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!\r\nИ она болезненно рассмеялась. Остроты и намеки были плоски, но ей очевидно было не до славы.\r\n- Истерика! - шепнул мне Петр Степанович, - поскорее бы воды стакан.\r\nОн угадал; через минуту все суетились, принесли воды.\r\nЛиза обнимала свою мама, горячо целовала ее, плакала на ее плече, и тут же опять откинувшись и засматривая ей в лицо, принималась хохотать.\r\nЗахныкала наконец и мама. Варвара Петровна увела их обеих поскорее к себе, в ту самую дверь, из которой вышла к нам давеча Дарья Павловна.\r\nНо пробыли они там недолго, минуты четыре, не более...\r\nЯ стараюсь припомнить теперь каждую черту этих последних мгновений этого достопамятного утра.\r\nПомню, что когда мы остались одни, без дам (кроме одной Дарьи Павловны, не тронувшейся с места), - Николай Всеволодович обошел нас и перездоровался с каждым,\r\nкроме Шатова, продолжавшего сидеть в своему углу и еще больше чем давеча наклонившегося в землю.\r\nСтепан Трофимович начал было с Николаем Всеволодовичем о чем-то чрезвычайно остроумном, но тот поспешно направился к Дарье Павловне.\r\nНо на дороге почти силой перехватил его Петр Степанович и утащил к окну, где и начал о чем-то быстро шептать ему,\r\nповидимому об очень важном, судя по выражению лица и по жестам, сопровождавшим шепот.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Москва и москвичи автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "лака решительно превосходят знаменитые брауншвейгские. Эти московские \n табакерки расходятся не в одной России: г-н Лукутин отправляет их в большом\r\nколичестве за границу. Многие этому не верят. Не верил также этому и один из моих\r\nзнакомых, пока не побывал в Париже. Отправляясь назад в Россию, ему вздумалось \n купить в Пале-рояле хорошую бумажную табакерку. Он выбрал ту, которая ему\r\nпонравилась, и, любуясь ею, вероятно, пожалел в душе, что у нас в России не умеют\r\nеще так работать. Представьте же себе его удивление, когда, желая обновить свою\r\nпокупку, он увидел на внутренней стороне крышки двуглавого русского орла и \n подпись фабриканта Лукутина. Знакомый мой этому порадовался, а я знаю людей,\r\nкоторых бы это весьма огорчило: купить русскую табакерку в Париже- да это такой \n срам, что его пережить нельзя!\n\n ДУРАКИ\r\nУ меня был приятель - дай бог ему царство небесное! - Федосей \n Гаврилович Прутиков - истинно умный и добрый старик, но самый отчаянный и\r\nупрямый софист. Его любимый парадокс, который он защищал с необыкновенным \n искусством, покажется для всякого очень странным. Он уверял, что дураков нет на\r\nсвете, что дурак есть существо мифическое, небывалое, что это просто выдумка,\r\nклевета на природу. \"Да с чего взяли, - говорил он всегда, - что есть на свете \n дураки? Чистых, безусловных дураков нет в натуре; все дело состоит в том, чтоб\r\nкаждый был на своем месте, и тогда, поверьте мне, дурак будет такой редкостью, что\r\nего станут за деньги показывать. Вот, например, природа создала Степана хорошим\r\nпастухом, а случай и люди сделали его судьею. Ну, разумеется, Степан за своим \n присутственным столом будет сидеть дурак дураком. Да разве он в этом виноват?\r\nДайте-ка ему под команду коров да кнут в руки, так вы посмотрите, откуда у него и\r\nум возьмется. Или знаете ли что? Представьте себе, что в карете сидит барин, \n который охотник до рысаков и выезжает их сам на бегу, а на козлах сидит кучер,\r\nкоторый из отличных старост попал в прескверные кучера потому только, что у него\r\nчерная окладистая борода и плечи в косую сажень. Барин, который сидит в карете, \n промотал глупым образом все наследственное имение: заводил конские заводы там,\r\nгде и солома в чести, сажал на пашню безземельных крестьян и строил фабрики \n именно в тех деревнях, где много было земли, а мало рук; одним словом, во всю\r\nжизнь свою делал глупости. Кучер, который сидит на козлах, вовсе не умеет править\r\nлошадьми: одна у него везет, другая нет; ту затянет, этой даст волю, путается в\r\nвожжах, то зацепит за фонарный столб, то наедет на надолбы, - ну, такое животное, \n что не приведи господи! Что ж, батюшка? Вы верно скажете: \"И в карете сидит\r\nдурак и на козлах дурак\"... Ан нет, сударь: им стоит только поменяться местами, и \n они будут люди преумные\".\r\nЯ обыкновенно, слушая моего приятеля, улыбался, не спорил с ним и дивился \n его красноречию, но в душе моей никогда не был с ним согласен. Нет, есть на свете\r\nприродные дураки, которые во всяком состоянии и во всяком звании останутся \n дураками, только их не так много, как думают иные. Совершенные умницы и\r\nсовершенные дураки редки, люди умные и люди простые встречаются несравненно \n чаще. Есть также люди, которые кажутся глупыми, а меж тем ведут себя и\r\nпоступают очень умно, есть и такие, которые славятся своим умом и подлинно, на\r\nсловах города берут, а посмотришь - поминутно делают глупости. Послушайте \n иного, - господи, боже мой! - начнет говорить о политической экономии, об\r\nумножении народного богатства, о государственном кредите, о погашении всех \n внутренних долгов - министр финансов, да и только!.. А поговорите с его\r\nприказчиком, так у вас волосы дыбом станут! Другой начнет толковать о воспитании\r\nдетей - книга, заслушаешься! А поглядишь: у кого дочка убежала с каким-нибудь \n гусарским корнетом? - у него; у кого сыновья все до одного пострелы? - у него...\r\nВпрочем, все это одни исключения. Самая большая часть людей относительно ума\r\n- как бы вам сказать... ни то ни се: в них есть довольно здравого смысла, чтоб не\r\nделать пошлых глупостей, но нет довольно ума, чтоб по собственному побуждению \n решиться на что-нибудь новое или необыкновенное. Они готовы идти всю жизнь\r\nсвою по той же самой битой тропинке, по которой шли их отцы и деды; собственно\r\nсвоего мнения они почти никогда не имеют: поживут с глупцом, а особливо \n начитанным, тотчас поглупеют; поживут с умным человеком, как будто бы\r\nсделаются умнее. Одним словом, эти господа походят на бесчисленные колеса \n какой-нибудь огромной и сложной машины; каждое из этих колес вертится очень\r\nхорошо на своей оси, но уж больше этого ничего и не требуйте, само собою оно не\r\nзацепит другого колеса, не приведет в движение рычага, не заставит вертеться \n шестерню: для этого нужна мысль и воля великого художника, под творческой\r\nрукой которого все эти бесчисленные колеса будут действовать заодно: станут\r\nподымать тяжести, чеканить монету, прясть бумагу, ткать узорчатые ковры; как\r\nптица, полетят по железной дороге и, как рыба, без весел и парусов, вспашут волны \n беспредельного океана. Зато уж к этой машине какой-нибудь шарлатан или\r\nмастер-самозванец и не притрогивайся - все пойдет вверх дном! А, к несчастию, \n это иногда бывает. Обыкновенно мнением этих господ ни то ни се, то есть мнением\r\nтолпы, управляют умные люди, но подчас удается забрать эту власть к себе в руки\r\nили бойкому шарлатану, или наглому глупцу, и вот почему общее мнение, которое \n должно бы всегда оправдывать русскую пословицу \"Глас народа - глас божий\",\r\nбывает нередко ошибочным, несправедливым и даже иногда совершенно нелепым.\n\n Вообще дураков можно разделить на три разряда: дураки - просто дураки,\r\nдураки с претензиями и дураки ученые. С господами первого разряда жить еще \n можно; с теми, которые принадлежат ко второму разряду, можно только жить по\r\nкрайней необходимости, однако ж все-таки хоть с трудом, да можно; а не приведи\r\nвас господи не только жить, но иметь какое-нибудь дело с ученым глупцом. Будьте\r\nласковы с простым дураком, не смейтесь над ним в глаза, погладьте иногда по \n головке - с него и довольно. Глупец с претензиями совсем другое дело: за ним\r\nнадобен большой уход. Он чрезвычайно раздражителен, всем обижается, все \n осуждает, во все мешается, хочет быть знатоком в изящных искусствах, оценщиком\r\nталантов, и если сверх того он человек богатый или знатного рода, то любит\r\nокружать себя льстецами, которые кадят ему, обманывают, обирают и которых он\r\nобыкновенно называет людьми ему преданными. С глупцом этого разряда ужиться, \n конечно, нелегко: тут надобен и ум и сноровка; например, если он отпустит\r\nкакую-нибудь пошлую остроту, тотчас засмейтесь, а если обмолвится и скажет \n что-нибудь не вовсе глупое, так начните хохотать до того, чтоб вас водой обливали;\r\nесли он похвалит какие-нибудь плохие стихи - ставьте их тотчас рядом со стихами\r\nЖуковского и Пушкина; если покажет вам дурную копию с известной картины - \n восхищайтесь; если назовет ее оригиналом - верьте! Одним словом, что бы он ни\r\nсделал, что бы ни сказал, вы все это должны находить разумным, прекрасным, и\r\nесли вдобавок к этому станете почаще и пониже ему кланяться, то уж, верно, с ним \n поладите. Но ученый дурак... нет, от него вы так дешево не отделаетесь!.. Что ему\r\nваши поклоны! Он требует, чтоб ему не кланялись, а поклонялись, как воплощенной\r\nнауке. Глупец с обширной памятью, которая дается иногда и пошлым дуракам, \n может быть отличной справочной книгой, хронологической таблицей,\r\nэнциклопедическим словарем и даже ординарным профессором любого немецкого\r\nуниверситета, но истинно ученым человеком никогда не будет, а он-то именно и \n думает, что он светильник между людьми. Конечно, дураки этого разряда\r\nпопадаются нечасто, но если судьба сведет вас с одним из этих господ, то уж вы,\r\nконечно, не скажете, что в здешнем мире глупцы созданы для забавы умных людей, \n - а разве с душевным убеждением повторите прекрасный стих князя Шаховского:\r\n\"Нет, глупость не порок, а все пороки в ней\".\n\n БОЛЬШОЙ КОЛОКОЛ И ЦАРЬ-ПУШКА\r\nКто из приезжающих в Москву, а особенно в первый раз, не спешит побывать \n в Кремле, поклониться московским угодникам, взглянуть на царские терема,\r\nКрасное крыльцо и Грановитую палату! Если Москва может назваться сердцем \n России, то и Кремль заслуживает это название относительно самой Москвы.\r\nОбыкновенно приезжие начинают или оканчивают свою прогулку в Кремль \n поклонением Иверской божией матери, вокруг часовни которой всегда толпится\r\nнарод. В самом Кремле более всего, разумеется после святыни, обращают на себя\r\nвнимание простолюдинов Большой колокол и Царь-пушка. Я думаю, нет такого \n отдаленного уголка в России, где не знали бы, хотя по рассказам, что в Москве есть\r\nколокол, которым можно, как шапкою, накрыть порядочную избу, и толстая пушка,\r\nкоторая так велика, что в ней солдаты в карты играют и что из нее никогда не \n стреляли: затем, дескать, что если из нее выпалить, так Иван Великий покачнется и\r\nстена кремлевская треснет.\n\n Вот, рассказывают, однажды ночью Большой колокол, который стоит на\r\nсвоем каменном подножии, под самыми колоколами Ивана Великого, заговорил \n человеческим голосом.\r\n- Куда, подумаешь, - сказал он, - я велик и славен! Кто на святой Руси не \n знает Большого московского колокола, в котором двенадцать тысяч пудов веса?\r\nНельзя только мне удали-то своей показать: замолчали бы у меня все эти валдайские \n колокольчики, которые величают себя колоколами! Поубавил бы я в них спеси, а то\r\nтуда ж, звонят себе, как будто путные, - бубенчики этакие!.. Эх, кабы воля да воля,\r\nрявкнул бы я так, что у меня бы вся Белокаменная ходуном заходила, а Москва-река\r\nиз берегов выплеснулась! Да что и говорить: много в Кремле всяких колоколов и \n пушек, а кто мне пара?.. Всех я и больше и тяжелее!\r\n- Полно, соседушка! - заговорила Царь-пушка, разинув свою огромную \n пасть. - Не один ты велик и тяжел: в тебе двенадцать тысяч пуд весу, - ну, что ж я\r\nперед тобою? Зато, любезный, ты с изъянцем: у тебя край вышиблен, а во мне хоть\r\nтолько две тысячи четыреста пуд, да я целехонька. А годами-то со мной уж и не \n считайся! Тебя вылили на белый свет при императрице Анне Ивановне, а меня\r\nрусский литец Андрей Чохов отлил при царе и великом князе Феодоре Ивановиче,\r\n- так я, голубчик, в бабушки тебе гожусь. Гневаешься ты, что над тобою звонят\r\nтакие мелкие колоколишки... ну, кто говорит - обидно! Да мне-то разве легче? \n Посмотри, какую наклали подле меня мелюзгу, взглянуть не на что, -\r\nпистолетишки карманные! А еще зовут их пушками!.. Хороши пушки!.. Да что из \n них, горохом, что ль, стреляли?.. Эх, соседушка, кабы тебе зазвонить, а мне\r\nвыпалить, так уж подлинно Москва бы ходуном пошла!\n\n - Да что вы так расхвастались? - сказал прохожий, который подслушал\r\nразговор. - Ты, колокол, велик, да что в тебе толку? Ты, пушка, толста, да на что ты\r\nгодна? Ты, колокол, честишь другие колокола бубенчиками, - да они звонят, а в \n тебя звонить нельзя. Ты, пушка, называешь другие пушки пистолетишками, - да из\r\nних стреляли, а из тебя стрелять не можно. Так стойте-ка себе оба смирнехонько на\r\nсвоих местах да не больно чваньтесь. Пусть простой народ на вас зевает и дивуется \n вашей толстоте и дородству, - а вы себе знайте и ведайте, что в людях не тому\r\nпочет, кто велик телом, да мал делом, дюж и дороден, да ни на что не пригоден, а\r\nтому, кто и мал, да удал и хоть собой невзрачен, да на все удачен. Мал золотник, да \n дорог, велика Федора, да дура.\n\n БУЛЬВАРНЫЙ РАЗГОВОР\r\nТретьего дня, гуляя на Тверском бульваре, я присел отдохнуть на скамье \n против самой беседки. Возле меня сидели два господина средних лет, один очень\r\nтолстый, другой отменно худощавый. Мое соседство не помешало им продолжать\r\nначатый разговор, который я передаю своим читателям во всей его первобытной \n простоте и без всяких прикрас и замечаний с моей стороны.\r\n- Так ты, Иван Алексеевич, был вчера на этом аукционе? - говорил \n толстый.\n\n - Был, Андрей Степанович, - отвечал худощавый.\r\n- Купил что-нибудь?\n\n - Как же! Купил картину.\n\n - Что, дорого заплатил?\n\n - Триста двадцать пять рублей ассигнациями. Славная картина; огромная,\r\nбратец, - во весь простенок... Одна рамка этих денег стоит.\n\n - А что она представляет?\r\n- Да как бы тебе сказать? Какое-то народное сходбище - фигур до \n тридцати будет. Особенно, братец, понравилась мне одна фигура: откуда ни зайди,\r\nона все на тебя смотрит, - удивительно!\n\n - Так это, Иван Алексеевич, должен быть какой-нибудь оригинал?\r\n- Да, я думаю! Знаешь ли, заметна этак фламандская замашка.\n\n - Ну, любезный, поздравляю! Я сам сегодня на этом аукционе разорился:\r\nнакупил книг.\n\n - Каких?\n\n - Французских, братец. Диковинный переплет! И все такого большого\r\nформата, с золотым обрезом; есть и с картинками. Прекрасные книги, любо \n посмотреть, братец! А в шкафу со стеклом еще будет виднее!.. Однако ж пора\r\nобедать. Пойдем, Иван Алексеевич!\n\n Мои соседи встали и пошли скорыми шагами вниз к Никитскому бульвару.\r\nКРЕМЛЬ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ\n\n Как прекрасен, как великолепен наш Кремль в тихую летнюю ночь, когда\r\nвечерняя заря тухнет на западе и ночная красавица, полная луна, выплывая из \n облаков, обливает своим кротким светом и небеса, и всю землю! Если вы хотите\r\nпровести несколько минут истинно блаженных, если хотите испытать этот \n неизъяснимо-сладостный покой души, который выше всех земных наслаждений,\r\nступайте в лунную летнюю ночь полюбоваться нашим Кремлем, сядьте на одну из\r\nскамеек тротуара, который идет по самой закраине холма, забудьте на несколько \n времени и шумный свет с его безумием, и все ваши житейские заботы и дела и дайте\r\nхоть раз вздохнуть свободно бедной душе вашей, измученной и усталой от всех\r\nземных тревог... Поздно вечером вы никого не встретите в Кремле; часу в \n одиннадцатом ночи в нем раздаются одни только редкие оклики и мерные шаги",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": "Место для могилки было выбрано в горах очень красивое: на крутом лесистом увале, подле студеного ключика.\r\nНебольшая зеленая еланка точно была расшита яркими шелками. Над самою могилкой росла столетняя ель; в ней на стволе врезан был восьмиконечный медный раскольничий крест.\r\nСама могилка ничего особенного не представляла: небольшой деревянный полусгнивший \"голубец\" с деревянным крестом, и больше ничего.\r\nНезнающий человек мог проехать в десяти шагах и ничего не заметить. Дорога из Самосадки у могилки раздвоялась: одна шла на курень Талый, а другая на Бастрык, образуя \"росстань\".\r\nДо Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест.\r\nК о.Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями.\r\nКлючевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду.\r\n.. Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.\r\n-- Потрудилась, матушка ты наша, -- жалели ее богомолки-кержанки. -- Тоже не молодое твое дело...\r\n-- Какие наши труды, голубушки, -- отвечала мать Енафа, -- с грехами не знаешь куда деваться.\r\nМать Фаина пришла на могилку только под самый Петров день. Это была высокая и худая старуха, походившая на сушеную рыбу.\r\nС ней была, конечно, и головщица Капитолина. При людях матери встретились, как родные сестры -- скитское \"разделение\" оставалось про себя.\r\nНабралось много других скитниц, старичков и старушек, но все они встречались только на таких богомольях, как могилка о.\r\nСпиридония. Между собой шла у них такая же \"пря\", как и у Енафы с Фаиной.\r\nМастерица Таисья пришла в числе последних и сейчас же приобщилась к главным скитским матерям. Черноризицы Аглаиды она точно не замечала, а только издали кивнула ей головой.\r\nМоленье началось с вечера. Мурмосские, ключевляне, самосадчане молились отдельно и отдельно же \"говорили\" свои скитские кануны.\r\nЗадымились кацеи, полилось грустное похоронное пение и раздался неутешный женский плач. Одна партия не успевала кончить канун над могилой о.\r\nСпиридония, как ее сейчас же сменяла другая. Вся еланка на росстани была покрыта сплошною толпой богомольцев.\r\nКогда солнце село, в разных местах загорелись яркие костры, и моленье продолжалось при огне. В полночь мать Фаина разрешила своей головщице Капитолине читать.\r\nСветлый и звенящий голос пронесся в воздухе, как струя яркого света, и шумевшая толпа стихла.\r\nС рыдающими нотами и высокими переливами этот голос производил на всех чарующее впечатление. Именно этого скитского чтения и ждала толпа.\r\nЧерноризица Аглаида слушала знаменитую головщицу с замиранием сердца: у ней захватывало дух от волнения.\r\nГде же ей, Аглаиде, состязаться с анбашскою головщицей, когда ее душили слезы! Мать Енафа заметила произведенное Капитолиной впечатление, отвела Аглаиду в сторону и сказала:\r\n-- Слышала, как анбашские говорят канун?.. А мы им все-таки нос утрем.\r\nКапитолина читала до самого света, пока небо не посерело. Под горой, как молоко, стоял густой туман.\r\nХолодная горная ночь заставляла вздрагивать. Огни потухли. Народ не ложился спать. Когда анбашские кончили, выступили заболотские.\r\nИнок Кирилл поставил перед голубцем складной аналой, Енафа сама затеплила свои скитские свечи и толкнула оробевшую Аглаиду к аналою.\r\nНапротив Аглаиды за могилкой стояла мать Фаина и не сводила с нее глаз: слух о новой головщице облетел уже все скиты.\r\nАглаида перекрестилась и начала \"говорить\" канун. Сначала у ней голос дрогнул, но потом окреп и разлился в утреннем воздухе, точно серебро.\r\nОна читала ровно и покойно, и каждая нота звучала чарующею женскою нежностью.\r\nПевучая страстность и рыдавшие переливы анбашской головщицы сменились верующим спокойствием, точно разлилась широкая многоводная река...\r\nОсобенно хороши были полные низкие ноты, когда Аглаида закрывала глаза. Кержанки-богомолки облепили могилку, как пчелы, и с изумлением смотрели прямо в рот новой головщице.\r\n-- Матушка ты наша, касаточка... Ангельский голосок!..\r\nИнок Кирилл и мастерица Таисья слушали издали. Таисья точно застыла и стояла, как деревянная. Инок Кирилл, наконец, не вытерпел и, толкнув ее локтем, прошептал:\r\n-- Какова птичка завелась, Таисьюшка? Соловьем разливается...\r\nТаисья посмотрела какими-то удивленными глазами на Кирилла и ничего не ответила.\r\nОна еще с вечера все прислушивалась к чему-то и тревожно поглядывала под гору, на дорогу из Самосадки, точно поджидала кого.\r\nВо время чтения Аглаиды она первая услышала топот лошадиных копыт.\r\nВ тумане из-под горы сначала показался низенький старичок с длинною палкой в руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь на своих кривых ногах.\r\nПолы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску.\r\nКосматая седая борода и целая шапка седых волос на голове придавали ему дикий вид, а добрые серые глаза ласково улыбались.\r\n-- Да ведь это Гермоген! -- как-то ахнул смиренный Кирилл. \n -- Какой Гермоген? Перекрещенец? \n -- Он самый... Из Златоуста.\r\nТаисья даже попятилась от такой неожиданности. Златоустовские поморцы-перекрещенцы не признавали о.\r\nСпиридония за святого и даже смеялись над ним, а тут вдруг выкатил сам Гермоген, первый раскольщик и смутьян.\r\n.. Чуяло сердце Таисьи, что быть беде! За Гермогеном показалась из тумана голова лошади, а на ней ехал верхом Макар Горбатый.\r\n-- Вот так мечтание! -- прошептал инок Кирилл, прячась за Таисью.\r\nНо добрые серые глаза Гермогена уже отыскали его в тысячной толпе. Старик прямо прошел к Кириллу и, протягивая руку, проговорил: \n -- Здорово, сибирский кот...\r\n-- Ты бы шел своею дорогой, Гермоген, -- огрызнулся Кирилл, пряча свою руку. -- Не туда ты попал... Уходи подобру-поздорову, откудова пришел.\r\n-- Мне везде дорога. \n Старик посмотрел на Таисью, на других богомолок и, улыбнувшись, прибавил:\r\n-- Баб обманываете... Ишь сколько их набралось: как пчелки на мед налетели, милые.\r\nАглаида уже дочитывала свой канун, когда по толпе пробежал ветром общий шепот. Ее точно что кольнуло, и голос порвался.\r\nОна слышала конский топот и не смела оглянуться, как птица, которую в траве накрыла охотничья собака.\r\nСмущение, произведенное в толпе появлением вершника, быстро прошло, когда ключевляне узнали своего лесообъездчика.\r\nА Макар стоял на одном месте и широко раскрытыми глазами смотрел на черноризицу Аглаиду: он узнал голос Аграфены.\r\nТак вот она где... Вся краска сбежала с лица, и только глядели одни глаза, точно они хотели сжечь новую головщицу.\r\nПод этим упорным взглядом Аглаида повернула свое лицо и тихо вскрикнула.\r\n.. Произошел переполох. Мастерица Таисья бросилась к Аглаиде, схватила ее за руку и скрылась с ней в толпе. Макара окружили несколько мужиков и угрожающе ждали, что он будет делать.\r\n-- Што, испугались? -- говорил Гермоген, выступая вперед. -- Кому вы здесь молитесь, слепцы?\r\n-- Бей выкреста! -- пронеслось в толпе. -- Это поморский волк пришел... \n -- Вас здесь много, а я один, -- спокойно ответил старик.\r\nЕму не дали кончить, -- как-то вся толпа хлынула на него, смяла, и слышно было только, как на земле молотили живое человеческое тело.\r\nСилен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял.\r\nМакар бросился было к нему на выручку, но его сейчас же стащили с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться.\r\nПерепуганные богомолки бросились в лес, а на росстани остались одни мужики.\r\n-- Порешим его, собаку! -- опять крикнул неизвестный голос.\r\nУлучив момент, Макар вырвался, и свалка закипела с новым ожесточением. \"Катай мочеганина и собаку-выкреста!\" -- гудела уже вся толпа.\r\nЕдва ли ушли бы живыми из этого побоища незваные гости, если бы не подоспел на выручку остервенившийся инок Кирилл.\r\n-- Што вы делаете, отчаянные? -- крикнул он, бросаясь в толпу с своим иноческим посохом. -- Креста на вас нет...\r\nЭто заступничество заставило толпу отхлынуть. Гермоген лежал на траве без движения. Макар вытирал рукавом свое окровавленное лицо.\r\n-- Ну-ко, тащи старичка к ключику, -- говорил Кирилл, поднимая голову Гермогена, болтавшуюся по-мертвому. -- Еще дышит, кажись.\r\nУ ключика, который был в десяти шагах, старика облили холодною водой, и он сейчас же открыл глаза.\r\n-- Жив еще, дедушка? -- спрашивал Кирилл, вытирая ему лицо каким-то бабьим платком. -- Ну, слава богу.\r\n.. Макарушка, ты его вот на бок поверни, этак... Ах, звери, как изуродовали человека!\r\nЛицо у Гермогена быстро заплывало багровою опухолью, верхняя губа оказалась рассеченной, но старик пересилил себя, улыбнулся и проговорил:\r\n-- Слепцы... Не меня били, а свою глупость.\r\nСмирение Гермогена и его стоицизм подействовали на толпу в обратном смысле. Несколько человек отделилось и подошло к ключику сначала из любопытства.\r\n-- Звериный образ на вас на всех, -- кротко заговорил Гермоген, обращаясь к ним. -- Себя-то пожалейте, слепые.\r\nТолпа росла у ключика, а Гермоген продолжал свое. Его слова производили впечатление. Какой-то здоровенный мужик даже повалился ему в ноги.\r\n-- Прости, дедушка... -- бормотал он. -- Это я тебя в губу-то саданул...\r\n-- Бог тебя простит, милый человек. \n Участие к поморцу росло с каждым мгновением, и Кирилл струсил.\r\n-- Эй, вы, чего лезете? -- крикнул он на толпу. -- Не вашего это ума дело... Да и ты, Гермоген, держал бы лучше язык за зубами.\r\nКогда свалка кончилась, бабы вышли из лесу и смотрели в сторону ключика. Первая насмелилась подойти к Гермогену мать Енафа. Наклонившись к старику, она проговорила:\r\n-- Убить тебя мало, антихрист... Уходи отсюда, коли жив хочешь быть.\r\nМастерица Таисья уговаривала в это время Макара, который слушал ее с опущенною головой.\r\nОна усадила его на лошадь, как это было в Кержацком конце, а сзади седла подсадила избитого поморца.\r\n-- Ну, с богом теперь! -- говорила Таисья, поворачивая лошадь к Самосадке. \n\n\n X\r\nСлучившийся на могилке о.Спиридония скандал на целое лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам.\r\nВсе обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку.\r\nКонечно, голос у ней лучше, чем у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и других срамить не доводится.\r\nМать Енафа не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна, что Гермоген с могилки о.Спиридония едва живой уплел ноги.\r\n-- Это уж, видно, отец Спиридоний посмеялся над выкрестом, -- говорила она. -- В святое место да с поганою рожей пришел...\r\nАглаида молчала и ходила, как в воду опущенная. Она видела Макара только издали, как во сне, но и этого было достаточно, чтобы поднять в душе все старое.\r\nВместе с тем картина того, как незлобиво перенес Гермоген обиду, произвела на нее неизгладимое впечатление.\r\nЭто был настоящий мученический подвиг, и Аглаида часто думала про этого удивительного старца.\r\nНа нее нападали иногда сомнения в правоте собственного иноческого жития, которое только тем и отличалось от мирского, что скитские ничего не делали да молились от свободности.\r\nС своими сомнениями Аглаида всегда шла к матери Пульхерии; так было и теперь. Она рассказала старухе все, как на духу, и горько плакалась на свою нетвердость.\r\n-- Мне его жаль, Макара-то, -- шептала Аглаида, заливаясь слезами. -- Неотступно стоит он передо мной... и Гермоген тоже... \"Слепые, говорит, вы все... Жаль мне вас!\"\r\n-- Мечтание это, голубушка!.. Враг он тебе злейший, мочеганин-то этот. Зачем он ехал-то, когда добрые люди на молитву пришли?.\r\n. И Гермогена знаю. В четвертый раз сам себя окрестил: вот он каков человек.\r\n.. Хуже никонианина. У них в Златоусте последнего ума решились от этих поморцев... А мать Фаина к поповщине гнет, потому как сама-то она из часовенных.\r\nБеседа с Пульхерией всегда успокаивала Аглаиду, но на этот раз она ушла от нее с прежним гнетом на душе. Ей чего-то недоставало...\r\nДаже про себя она боялась думать, что в скитах ей трудно жить и что можно устроиться где-нибудь в другом месте;\r\nАглаида не могла и молиться попрежнему, хотя и выстаивала всякую службу.\r\nА лето шло уже на исход. После Ильина дня добрые люди считают уже осень. Солнышко поднимается позднее и ложится раньше. В горах начинают перепадать холодные утренники.\r\nЛетние алые цветки поблекли, а трава под ногой шелестит по-мертвому... Лесная птица давно уже птенцов вывела на ягоду.\r\nНа Мохнатенькой много было таких выводков. Одних поляшей* гнезд больше десяти.\r\nНепуганная птица подпускала близко, и Аглаида по целым часам любовалась, как старые польшошки ходили с гнездом по ягодам. Ведь птица, а только-только не скажет...\r\nПо-своему-то между собой тоже говорят, особенно мать с детьми. Рано по утрам два выводка приходили пить к святому ключу.\r\nВпереди бегут птенцы, а мать за ними. Таково-то все хорошо да умненько у этих птиц.\r\n.. Наблюдая птичью жизнь, Аглаида невольно завидовала им, -- никакому творению так хорошо не живется.\r\nКоторая птица перелетная, так той и того лучше: сегодня здесь, завтра там. Прямо сказать: господняя тварь. Утром еще солнышко не взошло, а птичка уж проснулась и славит...\r\nИ никакого греха у птицы нет:\r\nкорм она у других не отнимает, деточек воспитывает, а самая чистая птица все парами -- лебедь с лебедушкой, журавль с журавлихой, голубь с голубкой, скворчик с скворчихой.\r\nЗверь -- тот хуже, а человек хуже всех зверей. Недаром, когда человек идет по лесу, всякая тварь от него прячется, и даже лютый медведь уходит.\r\nЛюбила Аглаида ходить по лесу одна и раздумывать свои думы. Так-то это хорошо, когда один останешься...\r\n______________ \n * Поляш -- косач. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\nРаз после первого спаса шла Аглаида по Мохнатенькой, чтобы набрать травки-каменки для матери Пульхерии. Старушка недомогала, а самой силы нет подняться на гору.\r\nИдет Аглаида по лесу, собирает траву и тихонько напевает раскольничий стих.\r\nУ самого святого ключика она чуть не наступила на лежавшего на земле мужика. Она хотела убежать, но потом разглядела, что это инок Кирилл.\r\n-- Что ты тут делаешь? -- спросила Аглаида.\r\n-- Проходи дальше... -- грубо ответил Кирилл и отвернулся.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным.\r\nОн не ослеплялся красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, \"не лежал у ног\" красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.\r\nУ него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд;\r\nот него веяло какою-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины.\r\nОн знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным.\r\nУдержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали,\r\nиногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование.\r\n- Страсти, страсти все оправдывают, - говорили вокруг него, - а вы в своем эгоизме бережете только себя: посмотрим, для кого.\r\n- Для кого-нибудь да берегу, - говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей,\r\nне восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни.\r\nИ чем больше оспаривали его, тем глубже \"коснел\" он в своем упрямстве, впадал даже, по крайней мере в спорах, в пуританский фанатизм.\r\nОн говорил, что \"нормальное назначение человека - прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков и донести сосуд жизни до последнего дня,\r\nне пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них\".\r\nВ заключение прибавлял, что он \"был бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но что достичь этого он не надеется, потому что это очень трудно\".\r\nА сам все шел да шел упрямо по избранной дороге.\r\nНе видали, чтоб он задумывался над чем-нибудь болезненно и мучительно; по-видимому, его не пожирали угрызения утомленного сердца;\r\nне болел он душой, не терялся никогда в сложных, трудных или новых обстоятельствах, а подходил к ним, как к бывшим знакомым, как будто он жил вторично, проходил знакомые места.\r\nЧто ни встречалось, он сейчас употреблял тот прием, какой был нужен для этого явления,\r\nкак ключница сразу выберет из кучи висящих на поясе ключей тот именно, который нужен для той или другой двери.\r\nВыше всего он ставил настойчивость в достижении целей:\r\nэто было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда не отказывал в уважении, как бы ни были неважны их цели.\r\n- Это люди! - говорил он.\r\nНужно ли прибавлять, что сам он шел к своей цели, отважно шагая через все преграды,\r\nи разве только тогда отказывался от задачи, когда на пути его возникала стена или отверзалась непроходимая бездна.\r\nНо он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза, скакнет через бездну или бросится на стену на авось.\r\nОн измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там про него ни говорили.\r\nЧтоб сложиться такому характеру, может быть нужны были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц.\r\nДеятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг,\r\nприкладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след.\r\nНо вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие широкие шаги, живые голоса... Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!\r\nКак такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?\r\nЭто, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности если не служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей.\r\nПритом их связывало детство и школа - две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика,\r\nпотом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении,\r\nа наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему,\r\nчто хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.\r\nКто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу - будь он мрачен, зол,\r\n- он уже не мог отказать ему во взаимности или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.\r\nАндрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера,\r\nс бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то успокоительное чувство,\r\nкакое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.\r\nIII\n\n - Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь?\r\nЗдоров ли? - спросил Штольц.\n - Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое здоровье!\n - А что, болен? - спросил заботливо Штольц.\r\n- Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот садится другой.\n Штольц засмеялся.\r\n- Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.\n - Какое \"только\": изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор сказал.\r\n\"За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть\".\n - Ну, что ж ты?\n - Не поеду.\n - Отчего же?\r\n- Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: \"живи я где-то на горе, поезжай в Египет или в Америку...\"\r\n- Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две недели, в Америке через три.\r\n- Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил.\r\nКто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.\r\n- В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса... Ах, ты!\r\nНу, скажи, что твои дела, что в Обломовке?\n - Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.\n - Что случилось?\r\n- Да что: жизнь трогает!\n - И слава богу! - сказал Штольц.\r\n- Как слава богу!\r\nЕсли б она все по голове гладила, а то пристает, как бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка, то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком.\r\n.. мочи нет!\r\n- Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.\n - Два несчастья.\n - Какие же?\r\n- Совсем разорился.\n - Как так?\n - Вот я тебе прочту, что староста пишет... где письмо-то? Захар, Захар!\r\nЗахар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от слога старосты.\r\n- Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.\r\n- Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.\r\n- Да пусть их! - беспечно сказал Штольц. - Кому хорошо и выгодно на месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе невыгодно: зачем же его держать?\r\n- Вон что выдумал! - говорил Илья Ильич. - В Обломовке мужики смирные, домоседы; что им шататься?..\r\n- А ты не знаешь, - перебил Штольц, - в Верхлеве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести,\r\nтак что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают.\r\n..\r\n- Ах, боже мой! - сказал Обломов.\r\n- Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы - все пропало! Беда!\r\nШтольц засмеялся.\r\n- Как же не беда? - продолжал. Обломов.\r\n- Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся!\r\nПойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги.\r\n.. не будет проку!\r\n- Да, если это так, конечно мало проку, - заметил Штольц... - А ты заведи-ка школу в деревне...\r\n- Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет...\r\n- Да ведь мужики будут читать о том, как пахать, - чудак! Однако послушай:\n не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году.\r\n- Да, правда; только у меня план еще не весь... робко заметил Обломов.\r\n- И не нужно никакого! - сказал Штольц. - Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужель еще все не готово? Что ж ты делаешь?\r\n- Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по имению. А другое несчастье?\n - Какое же?\r\n- С квартиры гонят.\n - Как гонят?\n - Так: съезжай, говорят, да и только.\n - Ну, так что ж?\r\n- Как - что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот.\r\nВедь один: и то надо и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша...\r\n- Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! - с удивлением произнес Штольц.\r\n- Кстати о деньгах: много их у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму...\r\n- Постой! Дай вспомнить... Недавно из деревни прислали тысячу, а теперь осталось... вот, погоди...\r\nОбломов начал шарить по ящикам.\r\n- Вот тут... десять, двадцать, вот двести рублей... да вот двадцать. Еще тут медные были... Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с лежанки и вошел в комнату.\r\n- Где тут две гривны были на столе? вчера я положил...\r\n- Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам докладывал, что никаких тут двух гривен не лежало...\n - Как не лежало! С апельсинов сдачи дали...\r\n- Отдали кому-нибудь, да и забыли, - сказал Захар, поворачиваясь к двери.\n Штольц засмеялся.\n - Ах вы, обломовцы! - упрекнул он. - Не знают, сколько у них денег в кармане!\r\n- А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? - напомнил Захар.\r\n- Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, - живо обратился Обломов к Штольцу, - я и забыл.\n - Зачем ты пускаешь к себе это животное? - заметил Штольц.\r\n- Чего пускать! - вмешался Захар. - Придет словно в свой дом или в трактир.\r\nРубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: \"дай надеть!\" Хоть бы вы, батюшка, Андрей Иваныч, уняли его...\r\n- Не твое дело, Захар. Подь к себе! - строго заметил Обломов.\n - Дай мне лист почтовой бумаги, - спросил Штольц, - записку написать.\r\n- Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно... - сказал Обломов.\r\n- Ведь нет ее! Давеча искали, - отозвался из передней Захар и даже не пришел в комнату.\r\n- Клочок какой-нибудь дай! - приставал Штольц.\n Обломов поискал на столе: и клочка не было.\n - Ну, дай хоть визитную карточку.\r\n- Давно их нет у меня, визитных-то карточек, - сказал Обломов.\r\n- Что это с тобой? - с иронией возразил Штольц. - А собираешься дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста, ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?\r\n- Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план-то тревожит меня, а тут еще квартира... Спасибо, Тарантьев хотел постараться, приискать...\r\n- Бывает ли кто-нибудь у тебя?\n - Бывает... вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел... Пенкин был, Судьбинский, Волков.\r\n- Я у тебя и книг не вижу, - сказал Штольц.\n - Вот книга! - заметил Обломов, указав на лежавшую на столе книгу.\r\n- Что такое? - спросил Штольц, посмотрев книгу. - \"Путешествие в Африку\". И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать...\r\nЧитаешь ли ты газеты?\n - Нет, печать мелка, портит глаза... и нет надобности: если есть что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.\r\n- Помилуй, Илья! - сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный взгляд. - Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь.\r\n- Правда, Андрей, как ком, - печально отозвался Обломов.\r\n- Да разве сознание есть оправдание?\n - Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, - со вздохом заметил Обломов.\n - Надо же выйти из этого сна.\r\n- Пробовал прежде, не удалось, а теперь... зачем? Ничто не вызывает, душа не рвется, ум спит спокойно! - с едва заметною горечью заключил он.\r\n- Полно об этом... Скажи лучше, откуда ты теперь?\r\n- Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты...\r\n- Хорошо; пожалуй... - решил Обломов.\n - Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь...\r\n- Вот уж и завтра! - начал Обломов спохватившись.\r\n- Какая у них торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что бог даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу... после...\r\n- Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир, тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная гимнастика.\r\n- Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у меня. Нет, уж ты лучше оставь меня, поезжай себе один...\r\nШтольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него.\n Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.\r\n- Тебе, кажется, и жить-то лень? - спросил Штольц.\n - А что, ведь и то правда: лень, Андрей.\r\nАндрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.\r\n- Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? - вдруг заметил он, показывая на ноги Обломова. - Да и рубашка наизнанку надета?\r\nОбломов поглядел на ноги, потом на рубашку.\r\n- В самом деле, - смутясь, сознался он. - Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!\r\n- Ах, Илья, Илья! - сказал Штольц. - Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты не узнаешь себя.\r\nУже вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! - закричал он. - Одеваться Илье Ильичу!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Островский А",
"role": "user"
},
{
"content": "Бальзаминов. До того ли мне, маменька, помилуйте! Вот Красавина придет, расскажет. (Задумывается.) У меня теперь в голове, маменька, лошади, экипажи, а главное -- одежда чтобы к лицу.\r\nБальзаминова. Брось, Миша, брось, не думай! Право, я боюсь, что ты с ума сойдешь. Да что же это мы в потемках-то сидим! Ишь как смерклось. Пойду велю огня зажечь.\r\nБальзаминов. Погодите, маменька! Не нужно огня, в потемках лучше. \n Бальзаминова. Ну что хорошего впотьмах сидеть?\r\nБальзаминов. Впотьмах, маменька, мечтать лучше.\r\nОно можно и при огне, только надобно зажмуриться, а в потемках можно и так, с открытыми глазами. Я теперь могу себя представить как угодно.\r\nИ в зале могу себя представить в отличной, и в карете, и в саду; а принесите вы свечку, я сейчас увижу, что я в самой бедной комнате, мебель скверная, ну и все пропало.\r\nДа и на себя-то взгляну -- совсем не тот, какой я в мечтах-то.\r\nБальзаминова. Какой же ты? \n Бальзаминов. В мечтах я себя представляю, маменька, что я высокого роста, полный и брюнет. \n Бальзаминова. Разумеется, лучше.\r\nБальзаминов. Вот смотрите, маменька; вот я вам буду сказывать, что мне представляется. Вот будто я сижу в зале у окошка, в бархатном халате; вдруг подходит жена...\r\nБальзаминова. Ну, а потом что ж? \n Бальзаминов. \"Поедем, говорит, душенька, на гулянье!\" \n Бальзаминова. Отчего ж не ехать, коли погода хорошая?\r\nБальзаминов. Отличная, маменька, погода. Я говорю: \"Поди, душенька, одеваться, и я сейчас оденусь\".-- \"Человек!\" Приходит человек.\r\n\"Одеваться, говорю, давай, и приготовь голубой плащ на бархатной подкладке!\" Вот не нравится мне. маменька, у него улыбка-то какая противная. Как точно он смеется надо мной.\r\nБальзаминова. Уж с этим народом беда! \n Бальзаминов. Вот и грубит. Ну, я этого прогоню, я себе другого возьму. (Что-то шепчет про себя.) \n Бальзаминова. Что ж ты замолчал?\r\nБальзаминов. Это мы, маменька, с женой разговариваем и целуемся. Вот, маменька, садимся мы с женой в коляску, я взял с собой денег пятьдесят тысяч.\r\nБальзаминова. Зачем так много? \n Бальзаминов. Как знать, может быть, понадобятся! \n Бальзаминова. Ты бы лучше дома оставил.\r\nБальзаминов. Еще украдут, пожалуй. Вот едем мы дорогой, все нам кланяются. Приезжаем в Эрмитаж, и там все кланяются; я держу себя гордо.\r\n(В испуге вскакивает и ходит в волнении.) Вот гадость-то! Ведь деньги-то у меня, пятьдесят-то тысяч, которые я взял, пропали.\r\nБальзаминова. Как пропали? \n Бальзаминов. Так и пропали. Должно быть, вытащил кто-нибудь.\r\nБальзаминова. А ты не бери с собой!\r\nБальзаминов. В самом деле не возьму. Все равно и дома украдут. Куда ж бы их деть? В саду спрятать, в беседке под диван? Найдут.\r\nОтдать кому-нибудь на сбережение, пока мы на гулянье-то ездим? Пожалуй, зажилит, не отдаст после.\r\nНет, лучше об деньгах не думать, а то беспокойно очень; об чем ни задумаешь, всё они мешают. Так я без денег будто гуляю.\r\nБальзаминова. Гораздо покойнее. \n Бальзаминов. Вот, маменька, выхожу я из саду, жандарм кричит: \"Коляску Бальзаминову!\" \n Входит Чебаков. \n\n А я будто, маменька, генерал...\r\nЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ \n Те же и Чебаков. \n\n Чебаков. Послушайте, Бальзаминов, это вы-то генерал? \n Бальзаминова. Ах, батюшка, извините! Мы и не видали, как вы вошли.\r\nБальзаминов. Ах, я и не знал, что вы здесь-с. Я так, по-домашнему, с маменькой-с...\r\nа то я при вас бы не стал таких глупостей говоритъ-с! Впрочем, что ж такое, в сумерках отчего ж и не заняться иногда, не помечтать-с?\r\nЧебаков. Уж вы бы лучше об чем-нибудь другом, а не об генеральстве.\r\nБальзаминов. Нет, отчего же, в сумерках-с... \n Чебаков. Да и в сумерках нельзя. Нет, вы бросьте это занятие!\r\nБальзаминова. Что же это мы в потемках-то сидим! Извините, батюшка! я сейчас пойду огня принесу. \n Чебаков. Послушайте, не беспокойтесь, мы и так друг друга знаем.\r\nБальзаминова. Все-таки лучше, пристойнее. (Уходит.) \n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ \n Бальзаминов и Чебаков.\r\nЧебаков. Послушайте, ваше превосходительство, нам надо будет отправиться. \n Бальзаминов. Куда же-с? \n Чебаков. Всё туда же, Нас там ждут.\r\nБальзаминов. Зачем же это они нас ждут-с? Ведь я вам письмо принес; а завтра можно опять-с. \n Чебаков. Вот в письме-то и написано, чтоб мы приходили сегодня.\r\nБальзаминов. И я-с? \n Чебаков. И вы. \n Бальзаминов. Что же мы там делать будем-с? \n Чебаков. Вам хочется знать? Ну уж этого я вам не скажу. Вот пойдемте, так сами увидите.\r\nБальзаминов. А я-то что ж буду делать-с? Ведь уж я теперь в любви объяснился; уж после этого что мне делать, я не знаю-с.\r\nЧебаков. Я вас научу. \n Бальзаминов. Вот вы давеча говорили -- увезти, а я вас, Лукьяи Лукьяныч, и забыл спросить: куда же это их увозят-с?\r\nЧебаков. Куда хотите. \n Бальзаминов. А на чем же я увезу-с?\r\nЧебаков. Послушайте, я вас этому всему научу, только пойдемте. \n Бальзаминов. Я сейчас-с. (Берет фуражку.)\r\nВходит Бальзаминова. \n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ \n Те же и Бальзаминова. \n\n Бальзаминова. Куда же это ты, Миша?\r\nБальзаминов. К Пеженовым-с. \n Бальзаминова. Разве уж ты решился?\r\nБальзаминов. Нет, маменька, как можно решиться! Да вот Лукьян Лукьяныч говорит, что надо идти. \n Чебаков. Послушайте, разумеется, надо.\r\nБальзаминов. Вот видите, маменька! А решиться я не решился-с.\r\nПотому, извольте рассудить, маменька, дело-то какое выходит: ежели я решусь жениться на одной-с, ведь я другую должен упустить.\r\nНа которой ни решись -- все другую должен упустить. А ведь это какая жалость-то! Отказаться от невесты с таким состоянием! Да еще самому отказаться-то.\r\nЧебаков. Послушайте, вы скоро? \n Бальзаминов. Сейчас-с. \n Бальзаминова. Так зачем же ты идешь?\r\nБальзаминов. Ну уж, маменька, что будет то будет, а мне от своего счастья бегать нельзя. Все сделано отлично, так чтоб теперь не испортить. Прощайте.\r\nУходят. \n\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ \n Бальзаминова и потом Матрена.\r\nБальзаминова. Такие мудреные дела делаются, что и не разберешь ничего! Теперь одно только и нужно: хорошую ворожею найти.\r\nТак нужно, так нужно, что, кажется, готова последнее отдать, только бы поговорить с ней. Что без ворожеи сделаешь? И будешь ходить как впотьмах.\r\nПочем мы знаем с Мишей, которую теперь невесту выбрать? Почем мы знаем, где Мишу счастье ожидает в будущем?\r\nС одной может быть счастье, а с другой -- несчастье; опять же и дом: иной счастлив, а другой нет; в одном всё ко двору, а в другом ничего не держится.\r\nА какой -- нам неизвестно.\r\nКак же это так наобум решиться!\r\nСолидные-то люди, которые себе добра-то желают, за всякой малостью ездят к Ивану Яковличу, в сумасшедший дом, спрашиваться; а мы такое важное дело да без совета сделаем!\r\nУж что не порядок, так не порядок.\r\nНет ли тут поблизости хоть какой-нибудь дешевенькой? Она хоть и не так явственно скажет, как дорогая ворожея, а все-таки что-нибудь понять можно будет. Матрена!\r\nВходит Матрена. \n\n Нет ли у нас тут где недалеко ворожеи какой-нибудь? \n Матрена. Какой ворожеи?\r\nБальзаминова. Гадалки какой-нибудь. \n Матрена. Вам про что спрашивать-то?\r\nБальзаминова. Об жизни, об счастье, обо всем. \n Матрена. Таких нет здесь. \n Бальзаминова. А какие же есть?\r\nМатрена. Вот тут есть одна: об пропаже гадает. Коли что пропадет у кого, так сказывает. Да и то по именам не называет, а больше всё обиняком.\r\nСпросят у нее: \"Кто, мол, украл ?\" А она поворожит, да и скажет: \"Думай, говорит, на черного или на рябого\".\r\nБольше от нее и слов нет. Да и то, говорят, от старости, что ли, все врет больше.\r\nБальзаминова. Ну, мне такой не надо. \n Матрена. А другой негде взять.\r\nБальзаминова. Вот какая у нас сторона! Уж самого необходимого, и то не скоро найдешь! На картах кто не гадает ли, не слыхала ль ты?\r\nМатрена. Есть тут одна, гадает, да ее теперича увезли. \n Бальзаминова. Куда увезли?\r\nМатрена. Гадать увезли, далеко, верст за шестьдесят, говорят. Барыня какая-то нарочно за ней лошадей присылала.\r\nЛакей сказывал, который приезжал-то, что барыня эта расстроилась с барином.\r\nБальзаминова. С мужем?\r\nМатрена. Нет, оно выходит, что не с мужем, а так у ней, посторонний. Так повезли гадать, когда помирятся. А больше тут никаких нет.\r\nБальзаминова. Ты не знаешь, а то, чай, как не быть. Такая ты незанимательная женщина: ни к чему у тебя любопытства нет.\r\nМатрена. А на что мне? Мне ворожить не об чем: гор золотых я ниоткуда не ожидаю. И без ворожбы как-нибудь век-то проживу.\r\nБальзаминова. Загадаю сама, как умею. (Достает карты и гадает.) Вот что, Матрена: теперь, гляди, сваха зайдет, так поставь-ка закусочки какой-нибудь в шкап.\r\nМатрена приносит закуску и уходит. Входит Бальзаминов. \n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\r\nБальзаминова и Бальзаминов. \n\n Бальзаминова. Что ты так скоро?\r\nБальзаминов (садится). Кончено, маменька! Таким дураком меня поставили, что легче бы, кажется, сквозь землю провалиться. \n Бальзаминова. Да каким же это манером? Расскажи ты мне.\r\nБальзаминов. Очень просто. Приходим мы с Лукьян Лукьянычем к ихнему саду, гляжу -- уж и коляска тут стоит.\r\nТолько Лукьян Лукьяныч и говорит мне: \"Ну, господин Бальзаминов, теперь наше дело к концу подходит\".\r\nТак у меня мурашки по сердцу и пошли! \"Давайте, говорит, теперь за работу, забор разбирать\". Так я, маменька, старался, даже вспотел! Вот мы три доски сняли, а те уж тут дожидаются.\r\nВот он старшую, Анфису, берет за руку: \"Садитесь, говорит, в коляску\". Потом, маменька, начинают все целоваться: то сестры промежду себя поцелуются, то он и ту поцелует, и другую.\r\nЧто мне тут делать, маменька, сами посудите? Как будто мне и неловко, и точно как завидно, и словно что за сердце сосет... уж я не знаю, как вам сказать. Я сейчас в ревность.\r\nБальзаминова. Ты это нарочно?\r\nБальзаминов. Само собой, что нарочно. Надо же себя поддержать против них. Я, маменька, хотел показать Раисе-то, что я в нее влюблен.\r\nЯ и говорю Лукьян Лукьянычу: \"Какое вы имеете право целовать Раису Панфиловну?\" Они как захохочут все.\r\nЯ, маменька, не обращаю на это внимания и говорю Раисе Панфиловне: \"Когда же, говорю, мы с вами бежать будем?\r\n\" А она, маменька, вообразите, говорит мне: \"С чего вы это выдумали?\" А сама целуется с сестрой и плачет.\r\nПотом Лукьян Лукьяныч сели в коляску с Анфисой и уехали.\r\nА Раиса, маменька, прямехонько мне так и отпечатала: \"Подите вы от меня прочь, вы мне надоели до смерти\", -- да, подобравши свой кринолин, бегом домой.\r\nЧто ж мне делать? Я и воротился.\r\nБальзаминова. Это оттого, Миша, что ты все от меня скрываешь, никогда со мной не посоветуешься. Расскажи ты мне, как у вас это дело было с самого начала.\r\nБальзаминов. Порядок, маменька, обыкновенный. Узнал я, что в доме есть богатые невесты, и начал ходить мимо. Они смотрят да улыбаются, а я из себя влюбленного представляю.\r\nТолько один раз мы встречаемся с Лукьян Лукьянычем (я еще его не знал тогда), он и говорит: \"За кем вы здесь волочитесь?\" Я говорю: \"Я за старшей\".\r\nА и сказал-то так, наобум. \"Влюбитесь, говорит, в младшую, лучше будет\". Что ж, маменька, разве мне не все равно?\r\nБальзаминова. Разумеется!\r\nБальзаминов. Я и влюбился в младшую. \"Я, говорит, вам помогать буду, потом мы их вместе увезем\". Я на него понадеялся, а вот что вышло! Вот, маменька, какое мое счастье-то!\r\nБальзаминова. Как же ты, Миша, не подумал, куда ты увезешь невесту и на чем? Ведь для этого деньги нужны.\r\nБальзаминов. Я, маменька, на Лукьян Лукьяныча надеялся. \n Бальзаминова. Очень ему нужно путаться в чужие дела! Всякий сам о себе хлопочет.\r\nБальзаминов.\r\nА впрочем, маменька, коли правду сказать, я точно в тумане был;\r\nмне все казалось, что коли она меня полюбит и согласится бежать со мной, вдруг сама собой явится коляска; я ее привезу в дом к нам.\r\n..\r\nБальзаминова. На эту квартиру-то?\r\nБальзаминов. Вы не поверите, маменька, как, бывало, начну думать, что увожу ее, так мне и представляется, что у нас дом свой, каменный, на Тверской.\r\nБальзаминова. Жаль мне тебя, Миша! Совсем еще ты дитя глупое.\r\nБальзаминов. Уж очень мне, маменька, разбогатеть-то хочется. \n Бальзаминова. Ничего-то ты в жизни не сделаешь!\r\nБальзаминов. Отчего же, маменька? \n Бальзаминова. Оттого что не умеешь ты ни за какое дело взяться. Все у тебя выходит не так, как у людей.\r\nБальзаминов. Нет, маменька, не оттого, что уменья нет, а оттого, что счастья нет мне ни в чем. Будь счастье, так все бы было, и коляска, и деньги.\r\nИ с другой невестой то же будет: вот посмотрите. Придет сваха, да такую весточку скажет, что на ногах не устоишь.\r\nКрасавина входит. \n\n Да вот она! Вот она!\r\nБальзаминов и Бальэаминова встают. \n\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ \n Те же и Красавина. \n\n Бальзаминова. Чем, матушка, обрадуете? Мы тут без вас завяли совсем.\r\nБальзаминов (Красавиной). Погоди, не говори! я зажмурюсь, все легче будет. \n Красавина. Ох, далеко я ехала, насилу доехала. (Садится.)\r\nБальзаминова. Откуда ж это, матушка? \n Красавина. Отсюда не видать. \n Бальзаминов. Погодите, маменька, погодите!\r\nКрасавина. Ехала селами, городами, темными лесами, частыми кустами, быстрыми реками, крутыми берегами; горлышко пересохло, язык призамялся.\r\nБальзаминов. Хлопочите, маменька ! Хлопочите скорей! \n Бальзаминова достает из шкафа водку и закуску и ставит на стол.\r\nВот, пей, да и говори уж что-нибудь одно. \n Бальзаминова (наливает рюмку). Кушайте на здоровье! \n Красавина. Выпью, куда торопиться-то.\r\nБальзаминов. Ну, ну, поскорее! А то я умру сейчас, уж у меня под сердце начинает подступать. \n Красавина. Ишь ты какой скорый! Куда нам торопиться-то! Над нами не каплет.\r\nБальзаминов. Что ж она не говорит! Маменька, что она не говорит? Батюшки, умираю! Чувствую, что умираю! (Садится.)\r\nКрасавина. Не умрешь! А и умрешь, так и опять встанешь. (Берет рюмку.) Ну, честь имею поздравить! (Пьет.) \n Бальзаминова. С чем, матушка, с чем?\r\nКрасавина. Как с чем! А вот стрелец-то твой подстрелил лебедь белую. \n Бальзаминова. Неужли, матушка, вправду? Слышишь, Миша?\r\nБальзаминов. Говорите что хотите, я умер, \n Красавина. Много он маху давал, а теперь попал -- под самое под правое крылышко.\r\nБальзаминова. В последнее-то время, знаете ли, много с нами таких несчастных оборотов было, так уж мы стали очень сумнительны. Красавина.\r\nДа что тут сумлеваться-то! Хоть завтра же свадьба! Так он ей понравился, что говорит: \"Сейчас подавай его сюда!\" Ну сейчас, говорю, нехорошо, а завтра я тебе его предоставлю.\r\n\"А чтоб он не сумлевался, так вот снеси ему, говорит, часы золотые!\" Вот они! Отличные, после мужа остались. Ну, что, ожил теперь?\r\nБальзаминов (вскакивает). Ожил! Ожил! Давай их сюда! (Берет часы.) Что ж это, маменька, я вас спрашиваю?\r\nБальзаминова. Это тебе за долгое твое терпенье счастье выходит. \n Красавина. А ты помнишь наш уговор? Ты на радостях-то не забудь!\r\nБальзаминов. Ты просила две? \n Красавина. Две. \n Бальзаминов. Ну, так вот ты знай же, какой я человек! Маменька, смотрите, какой я человек! Я тебе еще пятьдесят рублей прибавлю.\r\nКрасавина. Ишь ты, расщедрился! Ну, да уж нечего с тобой делать, и то деньги.\r\nБальзаминов. Маменька, уж вы теперь смотрите за мной, как бы со мной чего не сделалось. Батюшки мои! Батюшки мои! (Прыгает от радости.\r\n) Я теперь точно новый человек стал. Маменька, я теперь не Бальзаминов, а кто-нибудь другой!\r\nКрасавина. Давай пляску сочиним на радости!\r\nБальзаминов. Давай! А вы, маменька, говорили, что я сделать ничего не умею! А ты говорила, что я дурак! \n Красавина. Я, брат, и теперь от своих слов не отступлюсь.\r\nБальзаминова. А ты, Миша, не обижайся! Пословица-то говорит, что \"дуракам счастье\".\r\nНу, вот нам счастье и вышло. За умом не гонись, лишь бы счастье было. С деньгами-то мы и без ума проживем.\r\nБальзаминов. Еще бы! На что мне теперь ум? A давеча, маменька, обидно было, как денег-то нет, да и ума-то нет, говорят, А теперь пускай говорят, что дурак: мне все одно.\r\nКрасавина. А то вот еще есть пословица. Ты долго за невестами ходил?\r\nБальзаминов. Долго. \n Красавина. А пословица-то говорит: \"За чем пойдешь, то и найдешь\".\r\nБальзаминова. И то, матушка, правда. \n Бальзаминов (Красавиной). Ну, давай плясать! Становись! \n Сваха становится в позу.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Грин А",
"role": "user"
},
{
"content": "А. С. ГРИН\n\n АЛЫЕ ПАРУСА\n\n Феерия\n\n\n Нине Николаевне Грин подносит и посвящает\n Автор Пбг, 23 ноября 1922 г.\n\n I ПРЕДСКАЗАНИЕ\r\nЛонгрен, матрос \"Ориона\", крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее,\r\nчем иной сын к родной матери, должен был, наконец, покинуть службу.\r\nЭто произошло так.\r\nВ одно из его редких возвращений домой, он не увидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания.\r\nВместо нее, у детской кроватки - нового предмета в маленьком доме Лонгрена - стояла взволнованная соседка.\r\n- Три месяца я ходила за нею, старик, - сказала она, - посмотри на свою дочь.\r\nМертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячное существо, сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затем сел, потупился и стал крутить ус. Ус был мокрый, как от дождя.\r\n- Когда умерла Мери? - спросил он.\r\nЖенщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и уверениями, что Мери в раю.\r\nКогда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал,\r\nчто огонь простой лампы - будь теперь они все вместе, втроем - был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.\r\nМесяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи.\r\nИз денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечение после трудных родов, на заботы о здоровье новорожденной;\r\nнаконец, потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери попросить в долг денег у Меннерса.\r\nМеннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком.\r\nМери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила ее на дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная Мери сказала, что идет в город заложить обручальное кольцо.\r\nОна прибавила, что Меннерс соглашался дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась.\r\n- У нас в доме нет даже крошки съестного, - сказала она соседке. - Я схожу в город, и мы с девочкой перебьемся как-нибудь до возвращения мужа.\r\nВ этот вечер была холодная, ветреная погода; рассказчица напрасно уговаривала молодую женщину не ходить в Лисе к ночи.\r\n\"Ты промокнешь, Мери, накрапывает дождь, а ветер, того и гляди, принесет ливень\".\r\nВзад и вперед от приморской деревни в город составляло не менее трех часов скорой ходьбы, но Мери не послушалась советов рассказчицы.\r\n\"Довольно мне колоть вам глаза, - сказала она, - и так уж нет почти ни одной семьи, где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки. Заложу колечко, и кончено\".\r\nОна сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и бреду;\r\nнепогода и вечерняя изморось сразила ее двухсторонним воспалением легких, как сказал городской врач, вызванный добросердной рассказчицей.\r\nЧерез неделю на двуспальной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка переселилась в его дом нянчить и кормить девочку.\r\nЕй, одинокой вдове, это было не трудно. К тому же, - прибавила она, - без такого несмышленыша скучно.\r\nЛонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль.\r\nПока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил,\r\nчто теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие,\r\nзажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.\r\nДесять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немного денег. Он стал работать.\r\nСкоро в городских магазинах появились его игрушки - искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров, однопалубных и двухпалубных парусников, крейсеров,\r\nпароходов - словом, того, что он близко знал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовой жизни и живописный труд плаваний.\r\nЭтим способом Лонгрен добывал столько, чтобы жить в рамках умеренной экономии.\r\nМалообщительный по натуре, он, после смерти жены, стал еще замкнутее и нелюдимее.\r\nПо праздникам его иногда видели в трактире, но он никогда не присаживался, а торопливо выпивал за стойкой стакан водки и уходил,\r\nкоротко бросая по сторонам \"да\", \"нет\", \"здравствуйте\", \"прощай\", \"помаленьку\" - на все обращения и кивки соседей.\r\nГостей он не выносил, тихо спроваживая их не силой, но такими намеками и вымышленными обстоятельствами,\r\nчто посетителю не оставалось ничего иного, как выдумать причину, не позволяющую сидеть дольше.\r\nСам он тоже не посещал никого;\r\nтаким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена - игрушки - менее независима от дел деревни,\r\nему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений.\r\nТовары и съестные припасы он закупал в городе - Меннерс не мог бы похвастаться даже коробкой спичек, купленной у него Лонгреном.\r\nОн делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.\r\nАссоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда,\r\nсидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни - дикие ревостишия.\r\nВ передаче детским голосом и не везде с буквой \"р\" эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой.\r\nВ это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.\r\nБыла весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд.\r\nРыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду.\r\nНа единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом;\r\nхолодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал \"открытый воздух\" суровой пыткой.\r\nВсе трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.\r\nНо эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого дома чаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Каперну покрывалами воздушного золота.\r\nЛонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола,\r\nподолгу курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной,\r\nеле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ,\r\nнесущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.\r\nСтоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, - так силен был его ровный пробег,\r\n- давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну.\r\nВ один из таких дней двенадцатилетний сын Меннерса, Хин, заметив, что отцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта, пошел и сказал об этом отцу.\r\nШторм начался недавно; Меннерс забыл вывести лодку на песок.\r\nОн немедленно отправился к воде, где увидел на конце мола, спиной к нему стоявшего, куря, Лонгрена. На берегу, кроме их двух, никого более не было.\r\nМеннерс прошел по мосткам до середины, спустился в бешено-плещущую воду и отвязал шкот; стоя в лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками за сваи.\r\nВесла он не взял, и в тот момент, когда, пошатнувшись, упустил схватиться за очередную сваю, сильный удар ветра швырнул нос лодки от мостков в сторону океана.\r\nТеперь даже всей длиной тела Меннерс не мог бы достичь самой ближайшей сваи. Ветер и волны, раскачивая, несли лодку в гибельный простор.\r\nСознав положение, Меннерс хотел броситься в воду, чтобы плыть к берегу, но решение его запоздало,\r\nтак как лодка вертелась уже недалеко от конца мола, где значительная глубина воды и ярость валов обещали верную смерть.\r\nМеж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль, было не больше десяти сажен еще спасительного расстояния,\r\nтак как на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его конец грузом.\r\nКанат этот висел на случай причала в бурную погоду и бросался с мостков.\r\n- Лонгрен! - закричал смертельно перепуганный Меннерс. - Что же ты стал, как пень? Видишь, меня уносит; брось причал!\r\nЛонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в лодке Меннерса, только его трубка задымила сильнее, и он, помедлив, вынул ее из рта, чтобы лучше видеть происходящее.\r\n- Лонгрен! - взывал Меннерс. - Ты ведь слышишь меня, я погибаю, спаси!\r\nНо Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он не слышал отчаянного вопля.\r\nПока не отнесло лодку так далеко, что еле долетали слова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги на ногу.\r\nМеннерс рыдал от ужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать помощь, обещал деньги, угрожал и сыпал проклятиями,\r\nно Лонгрен только подошел ближе к самому краю мола, чтобы не сразу потерять из вида метания и скачки лодки.\r\n\"Лонгрен, - донеслось к нему глухо, как с крыши - сидящему внутри дома, - спаси!\r\n\" Тогда, набрав воздуха и глубоко вздохнув, чтобы не потерялось в ветре ни одного слова, Лонгрен крикнул: - Она так же просила тебя! Думай об этом, пока еще жив, Меннерс, и не забудь!\r\nТогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись, увидела, что отец сидит пред угасающей лампой в глубокой задумчивости.\r\nУслышав голос девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом.\r\n- Спи, милая, - сказал он, - до утра еще далеко.\n - Что ты делаешь?\n - Черную игрушку я сделал, Ассоль, - спи!\r\nНа другой день только и разговоров было у жителей Каперны, что о пропавшем Меннерсе, а на шестой день привезли его самого, умирающего и злобного.\r\nЕго рассказ быстро облетел окрестные деревушки.\r\nДо вечера носило Меннерса;\r\nразбитый сотрясениями о борта и дно лодки, за время страшной борьбы с свирепостью волн, грозивших,\r\nне уставая, выбросить в море обезумевшего лавочника, он был подобран пароходом \"Лукреция\", шедшим в Кассет.\r\nПростуда и потрясение ужаса прикончили дни Меннерса.\r\nОн прожил немного менее сорока восьми часов, призывая на Лонгрена все бедствия, возможные на земле и в воображении.\r\nРассказ Меннерса, как матрос следил за его гибелью, отказав в помощи, красноречивый тем более, что умирающий дышал с трудом и стонал, поразил жителей Каперны.\r\nНе говоря уже о том, что редкий из них способен был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном,\r\nи горевать так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, - им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.\r\nМолча, до своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял;\r\nстоял неподвижно, строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу - большее, чем ненависть, было в его молчании, и это все чувствовали.\r\nЕсли бы он кричал, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чем иным свое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его,\r\nно он поступил иначе, чем поступали они - поступил внушительно, непонятно и этим поставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают.\r\nНикто более не кланялся ему, не протягивал руки, не бросал узнающего, здоровающегося взгляда.\r\nСовершенно навсегда остался он в стороне от деревенских дел; мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: \"Лонгрен утопил Меннерса!\". Он не обращал на это внимания.\r\nТак же, казалось, он не замечал и того, что в трактире или на берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии, отходя в сторону, как от зачумленного.\r\nСлучай с Меннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень которой пала и на Ассоль.\r\nДевочка росла без подруг.\r\nДва-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца,\r\nпереимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз - навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания.\r\nСовершилось это, разумеется, постепенно, путем внушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета,\r\nа затем, усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом к дому матроса.\r\nК тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни;\r\nпро матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что \"терзается угрызениями преступной совести\".\r\nИграя, дети гнали Ассоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будто отец ее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги.\r\nОдна за другой, наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями общественного мнения;\r\nона перестала, наконец, оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: - \"Скажи, почему нас не любят?\r\n\" - \"Э, Ассоль, - говорил Лонгрен, - разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут\".\r\n- \"Как это - уметь?\" - \"А вот так!\" Он брал девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся от нежного удовольствия.\r\nЛюбимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник, когда отец, отставив банки с клейстером, инструменты и неоконченную работу, садился, сняв передник,\r\nотдохнуть, с трубкой в зубах, - забраться к нему на колени и, вертясь в бережном кольце отцовской руки, трогать различные части игрушек, расспрашивая об их назначении.\r\nТак начиналась своеобразная фантастическая лекция о жизни и людях - лекция, в которой, благодаря прежнему образу жизни Лонгрена,\r\nслучайностям, случаю вообще, - диковинным, поразительным и необыкновенным событиям отводилось главное место.\r\nЛонгрен, называя девочке имена снастей, парусов, предметов морского обихода, постепенно увлекался,\r\nпереходя от объяснений к различным эпизодам, в которых играли роль то брашпиль, то рулевое колесо, то мачта или какой-нибудь тип лодки и т.\r\nп.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Добролюбов Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Николай Александрович Добролюбов\n\n Стихотворения\n\n Содержание\n\n \"Синее небо, зеленое поле...\"\r\n\"Милый друг, я умираю...\"\n\n * * *\n\n Синее небо, зеленое поле...\n В белой рубахе с сохой селянин...\r\nОн размышляет о выданной воле, -\n Здесь, на просторе, с природой один.\n\n Знаю я - труд ему весел и сладок...\r\nЧто же? Смягчилась земля пред сохой?\n Сил стало больше у тощих лошадок?\r\nИль не печет его солнечный зной?\n\n Нет, его поле по-прежнему в кочках,\n Лошади - клячи, и солнце печет...\r\nНо уже зрит он в таинственных почках\n Воли грядущей живительный плод...\n\n 1861\n\n * * *\r\nМилый друг, я умираю\n Оттого, что был я честен;\n Но зато родному краю\n Верно буду я известен.\r\nМилый друг, я умираю,\n Но спокоен я душою...\n И тебя благословляю:\n Шествуй тою же стезею.\n\n 1861",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Городничий. Какая война с турками! Просто нам плохо будет, а не туркам. Это уже известно: у меня письмо.\r\nПочтмейстер. А если так, то не будет войны с турками.\n\n Городничий. Ну что же вы, как вы, Иван Кузьмич?\n\n Почтмейстер. Да что я? Как вы, Антон Антонович?\r\nГородничий. Да что я? Страху-то нет, а так, немножко... Купечество да гражданство меня смущает.\r\nГоворят, что я им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял с иного, то, право, без всякой ненависти.\r\nЯ даже думаю (берет его под руку и отводит в сторону), я даже думаю, не было ли на меня какого-нибудь доноса.\r\nЗачем же в самом деле к нам ревизор?\r\nПослушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо,\r\nкоторое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать:\r\nне содержится ли в нем какого-нибудь донесения или просто переписки.\r\nЕсли же нет, то можно опять запечатать; впрочем, можно даже и так отдать письмо, распечатанное.\r\nПочтмейстер. Знаю, знаю... Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете.\r\nЯ вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь - так описываются разные пассажи... а назидательность какая... лучше, чем в \"Московских ведомостях\"!\r\nГородничий. Ну что ж, скажите, ничего не начитывали о каком-нибудь чиновнике из Петербурга?\r\nПочтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится.\r\nЖаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом.\r\n.. очень, очень хорошо: \"Жизнь моя, милый друг, течет, говорит в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет.\r\n..\" - с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?\r\nГородничий. Ну, теперь не до того. Так сделайте милость, Иван Кузьмич: если на случай попадется жалоба или донесение, то без всяких рассуждений задерживайте.\r\nПочтмейстер. С большим удовольствием.\n\n Аммос Федорович. Смотрите, достанется вам когда-нибудь за это.\n\n Почтмейстер. Ах, батюшки!\r\nГородничий. Ничего, ничего. Другое дело, если бы вы из этого публичное что-нибудь сделали, но ведь это дело семейственное.\r\nАммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою.\r\nРодная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и другого.\r\nГородничий. Батюшки, не милы мне теперь ваши зайцы: у меня инкогнито проклятое сидит в голове. Так и ждешь, что вот отворится дверь и - шасть...\r\nЯвление III\n\n Те же, Бобчинский и Добчинский, оба входят, запыхавшись.\n\n Бобчинский. Чрезвычайное происшествие!\r\nДобчинский. Неожиданное известие!\n\n Все. Что, что такое?\n\n Добчинский. Непредвиденное дело: приходим в гостиницу...\r\nБобчинский (перебивая). Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу ...\n\n Добчинский (перебивая). Э, позвольте, Петр Иванович, я расскажу.\r\nБобчинский. Э, нет, позвольте уж я... позвольте, позвольте... вы уж и слога такого не имеете...\n\n Добчинский. А вы собьетесь и не припомните всего.\r\nБобчинский. Припомню, ей-богу, припомню. Уж не мешайте, пусть я расскажу, не мешайте! Скажите, господа, сделайте милость, чтоб Петр Иванович не мешал.\r\nГородничий. Да говорите, ради бога, что такое? У меня сердце не на месте. Садитесь, господа! Возьмите стулья! Петр Иванович, вот вам стул.\r\nВсе усаживаются вокруг обоих Петров Ивановичей.\n\n Ну, что, что такое?\r\nБобчинский. Позвольте, позвольте: я все по порядку. Как только имел удовольствие выйти от вас после того, как вы изволили смутиться полученным письмом, да-с, - так я тогда же забежал.\r\n.. уж, пожалуйста, не перебивайте, Петр Иванович! Уж все, все, все знаю-с.\r\nТак я, изволите видеть, забежал к Коробкину.\r\nА не заставши Коробкина-то дома, заворотил к Растаковскому, а не заставши Растаковского, зашел вот к Ивану Кузьмичу,\r\nчтобы сообщить ему полученную вами новость, да, идучи оттуда, встретился с Петром Ивановичем.\r\n..\r\nДобчинский (перебивая).Возле будки, где продаются пироги.\r\nБобчинский. Возле будки, где продаются пироги.\r\nДа, встретившись с Петром Ивановичем, и говорю ему: \"Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?\r\n\" А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.\r\nДобчинский (перебивая).За бочонком для французской водки.\r\nБобчинский (отводя его руки).За бочонком для французской водки. Вот мы пошли с Петром-то Ивановичем к Почечуеву... Уж вы, Петр Иванович...\r\nэнтого... не перебивайте, пожалуйста, не перебивайте!.. Пошли к Почечуеву, да на дороге Петр Иванович говорит: \"Зайдем, говорит, в трактир.\r\nВ Желудке-то у меня... с утра я ничего не ел, так желудочное трясение...\" - да-с, в желудке-то у Петра Ивановича...\r\n\"А в трактир, говорит, привезли теперь свежей семги, так мы закусим\". Только что мы в гостиницу, как вдруг молодой человек...\r\nДобчинский (перебивая).Недурной наружности, в партикулярном платье...\r\nБобчинский. Недурной наружности, в партикулярном платье, ходит этак по комнате, и в лице этакое рассуждение... физиономия...\r\nпоступки, и здесь (вертит рукою около лба) много, много всего. Я будто предчувствовал и говорю Петру Ивановичу: \"Здесь что-нибудь неспроста-с\". Да.\r\nА Петр-то Иванович уж мигнул пальцем и подозвали трактирщика-с, трактирщика Власа:\r\nу него жена три недели назад тому родила, и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир.\r\nПодозвавши Власа, Петр Иванович и спроси его потихоньку: \"Кто, говорит, этот молодой человек?\" - а Влас и отвечает на это: \"Это\", - говорит.\r\n.. Э, не перебивайте, Петр Иванович, пожалуйста, не перебивайте; вы не расскажете, ей-богу не расскажете: вы пришепетываете; у вас, я знаю, один зуб во рту со свистом...\r\n\"Это, говорит, молодой человек, чиновник, - да-с, - едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит,\r\nИван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует:\r\nдругую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и не копейки не хочет платить\".\r\nКак сказал он мне это, а меня так вот свыше и вразумило. \"Э!\" - говорю я Петру Ивановичу...\r\nДобчинский. Нет, Петр Иванович, это я сказал: \"э!\"\r\nБобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. \"Э! - сказали мы с Петром Ивановичем.\r\n- А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?\" Да-с. А вот он-то и есть этот чиновник.\r\nГородничий. Кто, какой чиновник?\n\n Бобчинский. Чиновник-та, о котором изволили получили нотицию, - ревизор.\r\nГородничий (в страхе). Что вы, господь с вами! это не он.\n\n Добчинский. Он! и денег не платит и не едет. Кому же б быть, как не ему? И подорожная прописана в Саратов.\r\nБобчинский. Он, он, ей-богу он... Такой наблюдательный: все обсмотрел.\r\nУвидел, что мы с Петром-то Ивановичем ели семгу, - больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка... да, так он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом.\r\nГородничий. Господи, помилуй нас, грешных! Где же он там живет?\n\n Добчинский. В пятом номере, под лестницей.\r\nБобчинский. В том самом номере, где прошлого года подрались приезжие офицеры.\n\n Городничий. И давно он здесь?\r\nДобчинский. А недели две уж. Приехал на Василья Египтянина.\r\nГородничий. Две недели! (В сторону.\r\n) Батюшки, сватушки! Выносите, святые угодники! В эти две недели высечена унтер-офицерская жена!\r\nАрестантам не выдавали провизии! На улицах кабак, нечистота! Позор! поношенье! (Хватается за голову.\r\n)\r\nАртемий Филиппович. Что ж, Антон Антонович? - ехать парадом в гостиницу.\r\nАммос Федорович. Нет, нет! Вперед пустить голову, духовенство, купечество; вот и в книге \"Деяния Иоанна Масона\"...\r\nГородничий. Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в жизни, сходили, еще даже и спасибо получал.\r\nАвось бог вынесет и теперь. (Обращаясь к Бобчинскому.) Вы говорите, он молодой человек?\r\nБобчинский. Молодой, лет двадцати трех или четырех с небольшим.\r\nГородничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху.\r\nВы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей.\r\nЭй, Свистунов!\r\nСвистунов. Что угодно?\r\nГородничий. Ступай сейчас за частным приставом; или нет, ты мне нужен. Скажи там кому-нибудь, чтобы как можно поскорее ко мне частного пристава, и приходи сюда.\r\nКвартальный бежит впопыхах.\n\n Артемий Филиппович. Идем, идем, Аммос Федорович! В самом деле может случиться беда.\r\nАммос Федорович. Да вам чего бояться? Колпаки чистые надел на больных, да и концы в воду.\r\nАртемий Филиппович. Какое колпаки! Больным велено габерсуп давать, а у меня по всем коридорам несет такая капуста, что береги только нос.\r\nАммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад.\r\nЯ вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку - а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.\r\nСудья, попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ и почтмейстер уходят и в дверях сталкиваются с возвращающимся квартальным.\n\n Явление IV\r\nГородничий, Бобчинский, Добчинский и квартальный.\n\n Городничий. Что, дрожки там стоят?\n\n Квартальный. Стоят.\r\nГородничий. Ступай на улицу... или нет, постой! Ступай принеси... Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь. Где Прохоров?\r\nКвартальный. Прохоров в частном доме, да только к делу не может быть употреблен.\n\n Городничий. Как так?\r\nКвартальный. Да так: привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, до сих пор не протрезвился.\r\nГородничий (хватаясь за голову).\r\nАх, боже мой, боже мой! Ступай скорее на улицу, или нет - беги прежде в комнату, слышь! и принеси оттуда шпагу и новую шляпу. Ну, Петр Иванович, поедем!\r\nБобчинский. И я, и я... позвольте и мне, Антон Антонович!\r\nГородничий. Нет, нет, Петр Иванович, нельзя, нельзя! Неловко, да и на дрожках не поместимся.\r\nБобчинский. Ничего, ничего, я так: петушком, петушком побегу за дрожками. Мне бы только немножко в щелочку-та, в дверь этак посмотреть, как у него эти поступки...\r\nГородничий (принимая шпагу, к квартальному). Беги сейчас возьми десятских, да пусть каждый из них возьмет...\r\nЭк шпага как исцарапалась! Проклятый купчишка Абдулин - видит, что у городничего старая шпага, не прислал новой.\r\nО, лукавый народ! А так, мошенники, я думаю, там уж просьбы из-под полы и готовят. Пусть каждый возьмет в руки по улице...\r\nчерт возьми, по улице - по метле! и вымели бы всю улицу, что идет к трактиру, и вымели бы чисто...\r\nСлышишь! Да смотри: ты! ты! я знаю тебя: ты там кумаешься да крадешь в ботфорты серебряные ложечки, - смотри, у меня ухо востро!.\r\n. Что ты сделал с купцом Черняевым - а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку. Смотри! не по чину берешь! Ступай!\r\nЯвление V\n\n Те же и частный пристав.\n\n Городничий. А, Степан Ильич! Скажите, ради бога: куда вы запропастились? На что это похоже?\r\nЧастный пристав. Я был тут сейчас за воротами.\n\n Городничий. Ну, слушайте же, Степан Ильич. Чиновник-то из Петербурга приехал. Как вы там распорядились?\r\nЧастный пристав. Да так, как вы приказывали. Квартального Пуговицына я послал с десятскими подчищать тротуар.\n\n Городничий. А Держиморда где?\r\nЧастный пристав. Держиморда поехал на пожарной трубе.\n\n Городничий. А Прохоров пьян?\n\n Частный пристав. Пьян.\r\nГородничий. Как же вы это допустили?\n\n Частный пристав. Да бог его знает. Вчерашнего дня случилась за городом драка, - поехал туда для порядка, а возвратился пьян.\r\nГородничий. Послушайте ж, вы сделайте вот что: квартальный Пуговицын... он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту.\r\nДа разметать наскоро старый забор, что возле сапожника, и поставить соломенную веху, чтоб было похоже на планирование.\r\nОно чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя. Ах, боже мой! я и позабыл, что возле того забора навалено на сорок телег всякого сору.\r\nЧто это за скверный город! только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор - черт их знает откудова и нанесут всякой дряни! (Вздыхает.\r\n) Да если приезжий чиновник будет спрашивать службу: довольны ли?\r\n- чтобы говорили: \"Всем довольны, ваше благородие\"; а который будет недоволен, то ему после дам такого неудовольствия.\r\n.. О, ох, хо, хо, х! грешен, во многом грешен. (Берет вместо шляпы футляр.\r\n) Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.\r\nО боже мой, боже мой! Едем, Петр Иванович! (Вместо шляпы хочет надеть бумажный футляр.)\r\nЧастный пристав. Антон Антонович, это коробка, а не шляпа.\r\nГородничий (бросая коробку). Коробка так коробка.\r\nЧерт с ней!\r\nДа если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую год назад была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела.\r\nЯ об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась.\r\nДа сказать Держиморде, чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он, для порядка, всем ставит фонари под глазами - и правому, и виноватому.\r\nЕдем, едем, Петр Иванович! (Уходит и возвращается.) Да не выпускать солдат на улицу безо всего: эта дрянная гарниза наденет только сверх рубашки мундир, а внизу ничего нет.\r\nВсе уходят.\n\n Явление VI\n\n Анна Андреевна и Марья Антоновна вбегают на сцену.\r\nАнна Андреевна.. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.) Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.) А все ты, а все за тобой.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "чтобы потом, когда опустеют камеры, вдосталь и по душе наговориться лицом к лицу, без ненавистной решетки, со своими заключенными дочерями.\r\n* * *\r\n- Ну, Юлинька, я тебе радостную весточку привезла,- начала старуха, расцеловавшись с Бероевой, когда та вошла в контору.- Вот поздоровайся с детками- и расскажу.\r\n- Какая весточка?- стремительно бросилась к ней арестантка, предчувствуя, что тетка, верно, что-нибудь про мужа скажет ей.\r\nСтарушка отвернулась в сторону: она боялась, чтобы глаза как-нибудь не выдали ее невинной лжи, потому очень уж неловко было ей смотреть на Бероеву:\r\nхоть и ради доброго дела привирала, а все-таки неловко.\r\n- Да ведь я Егора-то Егоровича видела,- промолвила она и, чтоб занять чем-нибудь глаза да руки, принялась поправлять на внучке шейную косынку.\r\n- Видела!..- воскликнула Бероева.- Ну что же он? Говорите мне! Говорите, бога ради, все скорее!\r\n- Видела,- повторила старуха,- говорила с ним... Ну, ничего... надеется, что скоро выпустят...\r\n- О, дай-то господи!.. Что же он, исхудал? измучился? Болен он? Не скрывайте от меня.\r\nУмоляю вас, ничего не скрывайте!- порывисто наступала на нее Бероева, хотя вся беседа, по обычаю конторских свиданий, шла тише чем вполголоса.\r\n- Ну, вот уж ты сейчас и \"болен\"! Ничего, здоров и бодрый такой, не убивается... Одно только крушит его: думает все, что ты-то тут убиваешься.\r\nНе велел он тебе этого... Люди вы еще молодые, да и ребята есть- так вот для них-то надо поберечь себя, вот он что сказать тебе велел-то!\r\nСтарушка говорила все это потому, что всеми силами и всей любовью души своей желала, чтобы Бероева легче, мужественнее переносила свою убийственную судьбу.\r\nОна знала, что добрая весть о муже сильно подкрепила и ободрила ее на будущее время, и потому в последний раз перед расставанием с детьми,\r\nна бог весть какой срок, решилась даже на более крупную ложь- сказала, что виделась с Бероевым.\r\n\"Доселе-то хоть с детками видалась,- размышляла старуха,- все же утешение было, а теперь, как увезу-то их, так и последней радости лишится- еще пуще затоскует, совсем убьет себя...\r\nЛучше уж еще раз солгать, прости господи, да лишь бы утешить покрепче, чтобы подольше-то хоть надежда какая-нибудь была у нее, а там, Бог даст, может, и счастливо все обойдется\".\r\n- Говорил он с вами что-нибудь о своем деле?- нетерпеливо спросила Бероева.\r\n- О деле-то...\r\nн-нет,- слегка замялась старушка,- о деле там-то ведь нельзя рассказывать:\r\nтайна ведь это, а только и сказал, что все пустяки и скоро все кончится, что, главное, убиваться тебе отнюдь не следует.\r\nИ начальство ведь про дело-то его то же самое говорило- так чего ж тебе крушиться?- в виде последнего убедительного аргумента заключила старуха.\r\n- А вот я тебе денег да белья привезла,- присовокупила она, передавая ей несколько ассигнаций вместе с полотняным узелком,- пускай у тебя ни в чем тут недостатка не будет.\r\nXLIV\n\n СТАРЫЙ РУБЛЬ\r\nПробило два часа- конец тюремным свиданиям. Надо было расстаться. Бероева крепко обняла и долго целовала обоих детей своих, словно бы уж ей не суждено было увидеться с ними.\r\nНесколько крупных горячих слез упало из ее глаз на их печальные личики.\r\nДети тоже плакали; но как-то странно и больно становится глядеть на эти тихие слезы: жизнь, хотя и бессознательно, но рано научила этих двух детей не по-детски как-то плакать.\r\n- Глянь-ко, Дюжикова,- заметила, кивнув на них, одна арестантка другой,- глянь-ко, дети-то, детки божий, плачут-то как... словно и понимают, что сиротами, почитай, остаются.\r\n- А то не понимают? Известно, чувствуют: не чужую отняли ведь, а мать родную...\r\n- Мама...- тихо и грустно проговорила девочка, прильнув к плечу Бероевой.- Что я тебе скажу, мама... только ты не откажешь мне? Ты сделаешь это?\n\n - Что, моя милая?\r\n- Нет, скажи прежде, ты не откажешь?.. Ну, милая, хорошая мама, не откажи ты мне!- умоляла девочка, охвативши ручонками ее шею.\n\n Бероева пообещалась.\r\n- Ты помнишь, мама, целковый тот старинный, что в рожденье подарила мне?- говорила девочка, вынимая из кармана заветную монету.\r\n- Я его с собой привезла... Возьми его, мама: ты себе булку купишь...\r\n- Полно, дурочка!- с грустной, любящей улыбкой прервала ее Бероева.\r\n- Нет, мама, нет!- стремительно перебила девочка.- Ты обещала мне!.. Если любишь меня, так возьми... Добрая, милая, голубушка ты моя, отчего же ты не хочешь?.\r\n. Ведь я видела- тут всем родным приносят- вон и той маме тоже дочка принесла, а ты не хочешь... Возьми: тебе ведь пригодится он.\r\nИ девочка решительно положила монету в руку матери.\r\n- Спасибо, Лиза...\r\n- тихо промолвила Бероева, чутким сердцем угадавшая душевное движение девочки, и с новыми,\r\nгорькими слезами, как-то судорожно стала расточать обоим детям свои последние ласки и благословения.\r\nТревожное чувство говорило в ней, что казенный предел тюремным свиданиям кончился,\r\nи уж надзирательница поглядывает в их сторону, с намерением подойти и сказать, что пора, мол, потому- иначе беспорядок.\r\n.. начальство...\r\nи прочее,- и она не могла оторвать от детей свои взоры, прекратить свои поцелуи,- ей мучительно хотелось подольше и вдоволь, досыта наглядеться на них в последний раз,\r\nи в то же время болезненно чувствовалось, что это \"вдоволь и досыта\" слишком еще далеко от нее, что оно никогда не придет и даже невозможно для матери.\r\nПотрясенная до глубины души, возвратилась она в камеру, зашила в лоскуток заветный подарок и бережно спрятала его на груди, повесив на одну тесьму со своим шейным крестиком.\r\nС этой минуты старинный рубль сделался для нее величайшей драгоценностью, самой заветной святыней,\r\nс которой соединились бесконечная материнская любовь и живое воспоминание о последних прощальных мгновениях.\r\n\"Где бы я ни была, что бы со мной ни случилось, я не расстанусь с ним!\r\n\"- решила она в эту минуту величайшей скорби, чувствуя, что среди наступившего для нее душевного сиротства и нравственного одиночества эта вещь является уже единственным звеном,\r\nсвязующим ее жизнь и душу с детьми и со днями прошлого, светлого и улетевшего счастья.\r\nXLV\n\n ОПЯТЬ НА МУЖСКОМ ТАТЕБНОМ\r\nНемного прошло времени с тех пор, как мы покинули Ивана Вересова под честной эгидой Рамзи, на татебном отделении, но много прибавилось там постояльцев в этот промежуток.\r\nЖизнь- все та же, что и прежде, с тою только вечно повторяющейся разницей, что на место некоторых старых \"жильцов\", угодивших либо на волю, либо на Владимирку,\r\nв Палестины забугорные прибывают день ото дня \"жильцы\" новые, с тою же по большей части, перспективой воли- \"с подозрением\", да длинной Владимирки и Уральских бугров.\r\nТак что в сущности можно сказать, что на татебном отделении, равно как и на прочих, ничто не изменилось.\r\nДрожин после знаменитого рукопожатия Рамзи недель шесть провалялся в лазарете, пока ему залечили размозженную кисть.\r\nНачальству показал, что, по нечаянности, сам причинен в своем несчастии: дверью, мол, невзначай ущемил.\r\nНачальство недоверчиво головою покачало, однако удовлетворилось таким объяснением- по очень простой причине:\r\nдругого, истинного, ему никогда не дождаться от арестанта, пока оно остается \"начальством\" и взирает на него исключительно как на субъект,\r\nза каждый малейший проступок подлежащий исправительным внушениям, кои суть весьма разнообразны и строги.\r\nСмутно было на душе старого Жигана, пока он раскидывал умом-разумом- как ему быть и как держать себя при вторичном появлении в среде камерных сотоварищей?\r\nКак пройдет первая минута встречи с ними, и вернется ли к нему все то влияние, на какое он присвоил себе право до рокового появления Рамзи?\r\n- все это были кровные, близкие сердцу вопросы, которые долго тревожили старого Жигана в лазарете.\r\nПочти все время своего леченья он был необыкновенно мрачен, ни с кем слова не проронил и по большей части лежал отвернувшись к стене от лазаретных товарищей.\r\n- Что, дядя Жиган, с тобой, слышно, здорово поздоровался новый благоприятель?- иронически подошел к нему однажды кто-то из больных.\r\nЖиган, как тигр, мгновенно поднялся на кровати и так грозно сверкнул на подошедшего своими налившимися кровью глазами, что того чуть ли не на сажень отбросило от его постели,\r\nсловно молнией обожгло, и сразу уж отбило вперед всякому охоту тревожить Жигана какими бы ни было вопросами, да и для остальных послужило достаточно внушительным примером.\r\nНаконец Дрожин надумался, как ему быть по выходе.\r\nПришел однажды в лазарет один арестантик из дрожинской камеры- попросить какой-то примочки в аптеке и вместе с тем навестить одного больного.\r\nДрожин благодушно кликнул его к своей постели.\r\n- Ну, как там у нас, благополучно?- спросил он.\n\n - Ништо, живет, дядя Жиган!\r\n- А что креститель-то мой здравствует?- осведомился он с осторожной и не то надменной, не то добродушной усмешкой.\r\n- Это Рамзя-то?- домекнулся арестантик.- Ништо, соблюдает себя, как быть должно.\r\n- Что же, как там он у вас, на каком положении?\n\n - Большаком, дядя Жиган, голова целой камере.\n\n - Хм... И не обижает?\r\n- Грех сказать- этого за ним не водится.\r\n- Хм... Ну, это хорошо... Это хорошо, что не обижает, так и след!- раздумчиво повторял Дрожин.- А за товариство, за всю ватагу-то стоятель?\r\n- Уважает... Хоша и строг, а лучшего ватамана и днем с фонарем не сыщешь. В старосты по этажу выбираем.\r\n- Хм... Ну, что ж, так-так-так!- порешил он, как бы сам с собою.- Коли выше всех головою взял, стало быть- сила. Снеси ему поклон мой, скажи: старый-де Жиган челом тебе бьет.\r\nИ с этой минуты его уже не тревожили неотвязные, прежние вопросы.\n\n Вернулся он в камеру осанистый, бодрый и как-то серьезно веселый.\n\n - Здорово живете, братцы!\r\n- А!.. Дядя Жиган!.. Выписался!.. Что граблюха-то щемит?.\r\n.\r\nЗдорово!- оприветствовала его целая камера; но в этих возгласах и в тоне, которым они произносились, Дрожин- увы!\r\n- уже не расслышал былой почтительности, внушаемой уважением к его прошлому и страхом к его силе.\r\nОчевидно, сила новая и более крепкая взяла здесь нравственный верх.\r\nНа мгновение его личные мускулы передернуло что-то нехорошее, как будто досада на настоящее и сожаление о прежнем значении своем,\r\nно старый Жиган в ту ж минуту преодолел свое чувство и с спокойно-серьезным видом подошел к Рамзе.\r\nМолча поклонился он. Тот ответил выжидательным, но в высшей степени спокойным поклоном.\r\n- Вот тебе моя рука- та самая!- начал Дрожин.- Стар человек я, годы осилили мою силу, а и в былое время не стать бы с тобою меряться: больно уж дивная сила, брат, у тебя.\r\nБудь же и мне ты ватаман, а я тебе- слуга,- заключил он и снова поклонился.\r\n- Не то, брат, ты говоришь,- ответил ему Рамзя.\r\n- Я, по своему разуму, так полагаю, что по единой токмо силе не надо быть старшему промеж людьми, а все мы есть братья, и возлюбим друг друга по-братски.\r\nВот моя вера. Хочешь ты мне быть не слугой, а другом и братом?- изволь! А не хочешь- господь с тобою!\r\nОни поцеловались. На душе у Дрожина посветлело, словно бы груз какой с нее свалился.\r\nОн сознавал, что с честью вышел из затруднительного положения, что таким образом значение его, быть может, не вовсе еще потеряно,\r\nа с удалением Рамзи всецело опять к нему же возвратится, и старый Жиган по-прежнему станет дядей Жиганом, большаком и силой на всю камеру и на весь этаж.\r\n\"Мы еще, авось, вернем свое! Бог не выдаст- свинья не съест!\"- подумал он и, весело, соколиным взглядом окинув всех товарищей, остановился на Вересове.\r\n- Ты, брат, не сердись на меня, старика!- подошел он к нему.\r\n- Ты еще млад-человек, а я тебе чуть не в дедушки гожуся, стало быть, тебе и не след на мне зло мое помнить,\r\nда и зла мы тебе не желали, а только так, в шутки играли с тобой, ну, а точно что шутка шутке рознь бывает.\r\nЭто уж такое у нас заведение.\r\nИ он слегка поклонился Вересову, но не поцеловался и руки не протянул, потому- памятовал, что он старик,\r\nа тот- молокосос еще и перед молокососом, значит, достоинство свое непременно надо соблюсти, чтобы он это чувствовал, да и другие тоже.\r\n- Да тут, кажись, без меня новых жильцов поприбавилось?- продолжал Дрожин, оглядывая товарищей.- Тебя, милый человек, как обзывать, к примеру? ась?\r\n- Как случится, да как понадобится. Где Петром, где Иваном, а где и капитаном.\r\nА крещен-то я Осипом, по прозванию Гречкой, да содержусь-то не в этой камере, а сюды собственно визитацию, вишь ты, сделал- в гости к приятелям.\r\n- Бойкая птица,- одобрительно заметил Дрожин: он мало-помалу, исподволь намеревался войти в свою прежнюю роль.\r\n- А ты кто, милый человек? Рожа-то твоя как будто малость знакома мне: может, когда на мимоезжем трахте встренулись, как оба с дубовой иголкой портняжили? Ты не из савотейников ли?\r\n- Что было, то проехало и быльем поросло:\r\nбабушка моя про то сказывать вовеки заказала,- отрезал вопрошаемый,- и мне, вишь,\r\nтоже рожа твоя знакомой сдается, да ничего себе- помалчиваю, а в мире сем Фомушкой-блаженным прозывают.\r\n- Те-те-те!.. Старый знакомый! Наслышан, брат, я о тебе много был, про странствия да про похождения твои! А что Нерчинский не забыл еще? Вместе ведь раз лататы задавали оттелева!\r\nИ он, весело хлопнув по плечу блаженного, веско потряс его громадную лапищу.\n\n - А тут еще что за зверь сидит?- мотнул он головой на товарища Фомушки.\r\n- Се убо горбач!- весело промолвил блаженный, ткнув указательным перстом в темя Касьянчика-старчика.\r\nОказался налицо и еще один старый знакомый- новый, временной жилец \"дядина дома\"- беглый солдат Абрам Закорюк,\r\nкоторый содержался тут пока, до близкого отправления своего в арестантские роты Финляндии.\r\nДрожин остался очень доволен как двумя этими встречами, так и вообще своими новыми знакомыми. Требовалось только вконец уж показать себя и свое достоинство.\r\n- Эй, Мишка Разломай!- отнесся он к этажному ростовщику, маркитанту и майданщику.\r\n- Отпусти ты мне в долг мать нашу косуху! Шесть недель в рот ни капельки не брал, индо нутро все пересохло.\r\nЗа первой идет вторая, за второй третья, а там- как бог на душу положит: потому- беспременно надо мне теперича новоселье на старую койку справить.\r\nXLVI\n\n ЗАВЕТНЫЕ ДУМЫ",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Лев Николаевич Толстой\n\n Война и мир. Том 2\n\n ЧАСТЬ ПЕРВАЯ\n\n I.\r\nВ начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме.\r\nНа предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги,\r\nне просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.\r\n\"Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!\" думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.\r\n-- Денисов, приехали! Спит! -- говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.\r\n-- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!\r\n-- К какому дому-то? -- спросил ямщик.\r\n-- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, -- говорил Ростов, -- ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.\r\nДенисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.\r\n-- Дмитрий, -- обратился Ростов к лакею на облучке. -- Ведь это у нас огонь? \n\n -- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.\r\n-- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, -- прибавил Ростов, ощупывая новые усы.\r\n-- Ну же пошел, -- кричал он ямщику. -- Да проснись же, Вася, -- обращался он к Денисову, который опять опустил голову.\r\n-- Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! -- закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются.\r\nНаконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб.\r\nОн на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было.\r\n\"Боже мой! все ли благополучно?\" подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням.\r\nВсё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.\r\nСтарик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти.\r\nОн взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное.\r\n-- Батюшки, светы! Граф молодой! -- вскрикнул он, узнав молодого барина.\r\n-- Что ж это? Голубчик мой!\r\n-- И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.\r\n-- Здоровы? -- спросил Ростов, выдергивая у него свою руку. \n\n -- Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!\r\n-- Всё совсем благополучно? \n\n -- Слава Богу, слава Богу!\r\nРостов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу.\r\nВсё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле;\r\nно кто-то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его.\r\nЕще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости.\r\nОн не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их -- это он помнил.\r\n-- А я то, не знал... Николушка... друг мой! \n\n -- Вот он... наш то... Друг мой, Коля... Переменился! Нет свечей! Чаю! \n\n -- Да меня-то поцелуй!\r\n-- Душенька... а меня-то. \n\n Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.\r\nПетя повис на его ногах. -- А меня-то! -- кричал он.\r\nНаташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо,\r\nотскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.\r\nСо всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.\r\nСоня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала.\r\nСоне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления.\r\nОна смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого-то.\r\nСтарая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.\r\nНо это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая.\r\nОна не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.\r\n-- Василий Денисов, друг вашего сына, -- сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.\r\n-- Милости прошу. Знаю, знаю, -- сказал граф, целуя и обнимая Денисова. -- Николушка писал... Наташа, Вера, вот он Денисов.\r\nТе же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.\r\n-- Голубчик, Денисов! -- визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его.\r\nВсе смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.\r\nДенисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.\r\nСтарая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом;\r\nостальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно-влюбленных глаз.\r\nБрат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.\r\nРостов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали;\r\nно первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего-то еще, и еще, и еще.\r\nНа другое утро приезжие спали с дороги до 10-го часа.\r\nВ предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки.\r\nСлуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.\r\n-- Гей, Г'ишка, т'убку! -- крикнул хриплый голос Васьки Денисова. -- Ростов, вставай!\r\nРостов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.\r\n-- А что поздно?\r\n-- Поздно, 10-й час, -- отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев,\r\nшопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица.\r\nЭто была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.\r\n-- Николенька, вставай! -- опять послышался голос Наташи у двери. \n\n -- Сейчас!\r\nВ это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики,\r\nпри виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.\r\n-- Это твоя сабля? -- кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища.\r\nДверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.\r\n-- Николенька, выходи в халате, -- проговорил голос Наташи.\r\n-- Это твоя сабля? -- спросил Петя, -- или это ваша? -- с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.\r\nРостов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел.\r\nОбе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях -- свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор.\r\nОни не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних.\r\nНаташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то,\r\nчто они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.\r\n-- Ах, как хорошо, отлично! -- приговаривала она ко всему.\r\nРостов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года,\r\nна душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.\r\n-- Нет, послушай, -- сказала она, -- ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. -- Она тронула его усы. -- Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?\r\n-- Отчего Соня убежала? -- спрашивал Ростов.\r\n-- Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?\r\n-- Как случится, -- сказал Ростов. \n\n -- Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу. \n\n -- Да что же?\r\n-- Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри.\r\n-- Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом,\r\nгораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.\r\n-- Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.\r\nСидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный,\r\nдетский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни;\r\nи сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.\r\n-- Так что же? только? -- спросил он.\r\n-- Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости -- линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас. \n\n -- Ну так что же?\r\n-- Да, так она любит меня и тебя. -- Наташа вдруг покраснела, -- ну ты помнишь, перед отъездом...\r\nТак она говорит, что ты это всё забудь... Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен.\r\nВедь правда, что это отлично, благородно! -- Да, да? очень благородно? да?\r\n-- спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.\r\nРостов задумался. \n\n -- Я ни в чем не беру назад своего слова, -- сказал он. -- И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?\r\n-- Нет, нет, -- закричала Наташа. -- Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь.\r\nНо это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь -- считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала.\r\nВыходит, что ты всё-таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.\r\nРостов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше.\r\nОна была прелестная 16-тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту).\r\nОтчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий!\r\n\"Да, они это прекрасно придумали\", подумал он, \"надо оставаться свободным\".\r\n-- Ну и прекрасно, -- сказал он, -- после поговорим. Ах как я тебе рад! -- прибавил он. \n\n -- Ну, а что же ты, Борису не изменила? -- спросил брат.\r\n-- Вот глупости! -- смеясь крикнула Наташа. -- Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу. \n\n -- Вот как! Так ты что же?\r\n-- Я? -- переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. -- Ты видел Duport'a? \n\n -- Нет.\r\n-- Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое.\r\n-- Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась,\r\nсделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.\r\n-- Ведь стою? ведь вот, -- говорила она; но не удержалась на цыпочках. -- Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.\r\nРостов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. -- Нет, ведь хорошо? -- всё говорила она.\r\n-- Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж? \n\n Наташа вспыхнула. -- Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.\r\n-- Вот как! -- сказал Ростов. \n\n -- Ну, да, это всё пустяки, -- продолжала болтать Наташа. -- А что Денисов хороший? -- спросила она.\r\n-- Хороший. \n\n -- Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов? \n\n -- Отчего страшный? -- спросил Nicolas. -- Нет. Васька славный.\r\n-- Ты его Васькой зовешь -- странно. А, что он очень хорош? \n\n -- Очень хорош. \n\n -- Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.\r\nИ Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15-летние девочки.\r\nВстретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней.\r\nВчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать;\r\nон чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею.\r\nОн поцеловал ее руку и назвал ее вы -- Соня. Но глаза их, встретившись, сказали друг другу \"ты\" и нежно поцеловались.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "Степан Степанович. Нет, не буду. Эта женщина действительно одарена \n большим и, к несчастию, необычайно увлекательным талантом. Но уж, конечно, она\r\nне великая жена и не честь нашего века. Великая жена!.. Эта проповедница разврата,\r\nкоторая, прославив себя беспутным поведением, старается во всех сочинениях своих \n доказать, что законное супружество - постановление безнравственное и\r\nунижающее достоинство женщины!\n\n Андрей Иванович. Да где она это говорит?\n\n Степан Степанович. Везде, где только может. Это господствующая\r\nмысль во всех ее сочинениях. В одном месте она говорит даже просто: \"Cette infame \n institution de mariage\". Кажется, это ясно.\r\nАндрей Иванович. Да, это уж слишком резко!.. Ну, конечно, и я не стану \n спорить с тобою: сочинитель \"Парижских таинств\" немножко грязненек, а Жорж\r\nЗанд не слишком нравственная писательница, но зато какие таланты!.. Как они оба\r\nвладеют пером! Сколько красот рассыпано в их сочинениях!..\n\n Степан Степанович. Как владеют пером!.. Вот то-то наша и беда! Мы\r\nстанем восхищаться всякой мерзостью, лишь только бы эта мерзость была облечена \n в изящную форму...\r\nЯ. Однако ж позвольте вам, господа, заметить: вы, кажется, стали говорить о \n картах?..\r\nСтепан Степанович. А вот сейчас к ним вернемся. Я хотел только \n доказать, что в обыкновенной общественной болтовне мало доброго, а разговаривая\r\nо словесности, услышишь такие вещи, что у тебя вся желчь придет в движение, \n начнешь спорить, разгорячишься, выйдешь из себя...\r\nАндрей Иванович. Зачем горячиться?\n\n Степан Степанович. Зачем?.. Не могу же я слышать равнодушно, когда\r\nхвалят с восторгом яд потому только, что этот яд подслащен...\n\n Андрей Иванович. Эх, мой друг, да мы должны отделять искусство\r\nисполнения от самой цели!\n\n Степан Степанович. Вот уж этого я никак не умею. По-моему, как бы ни\r\nбыло вкусно отравленное питье, а все-таки оно яд. Как ни усыпай цветами грязь, а \n все-таки эта грязь останется грязью.\r\nАндрей Иванович. Ну, в этом с тобою не все будут согласны.\n\n Степан Степанович. Оттого-то, мой друг, я и не люблю литературных и\r\nученых бесед. Зачем без всякой пользы расстраивать себя, надсаживать свою \n грудь?.. То ли дело в преферанс, разумеется по маленькой: твой проигрыш для тебя\r\nнечувствителен, выигрыш никого не разоряет. Шутишь, забавляешься; заставишь\r\nпоставить ремиз - смеешься; тебя обремизят - также смеешься. Ничтр не \n тревожит твоей желчи, кровь не волнуется, а время идет да идет!..\r\nАндрей Иванович. Да, конечно, время проходит, и с большою пользою.\r\nСтепан Степанович. По крайней мере, без большого зла, мой друг, а в \n нашем грешном быту и то слава богу.\r\nАндрей Иванович. Да ты себе что хочешь говори, а я все-таки стою в \n том, что эти карты - чума и язва нашего общества... Да, да!.. Я ненавижу их! И если\r\nб только мог, то собрал бы карты со всего света, сложил бы из них огромный костер \n и зажег бы его собственной моей рукою!\n\n (Степан Степанович смеется.)\r\nЯ. Ну, Степан Степанович, что бы вы тогда сделали?\n\n Степан Степанович (продолжая смеяться). Что бы сделал?.. Я бросился\r\nбы на этот костер, сложенный из карт, и сгорел бы вместе с ними!\n\n ВЫХОД ТРЕТИЙ\n НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НАШИХ ПРОВИНЦИАЛАХ\r\nНу, что за общество! То харя, то урод!\n\t\t\t\tЗдесь вся кунсткамера ..........\n\t\t\t\t..............................\r\nКакая вежливость, какие обращенья!\n\t\t\t\tВсе эти чучелы похожи ль на людей?\n\t\t\t\tБез вкусу, без ума, совсем без просвещенья.\n\t\t\t\t Князь Шаховской\r\nДавно уже я не беседовал с вами, любезные читатели, не потому, чтоб я \n боялся надоесть вам моею болтовнёю, мне это и в голову не приходило: ведь дети и\r\nстарики (что, по мнению некоторых, одно и то же) никогда об этом не заботятся, -\r\nим бы только болтать. Вы также ошибетесь, если подумаете, что я так долго молчал \n потому, что мне нечего было вам рассказывать, - помилуйте!.. Уж я вам\r\nдокладывал, что Москва не город, не столица, а целый русский мир; что в ней \n собраны вместе все образчики главных начал, составляющих то огромное тело,\r\nкоторому Петербург служит главою, а Москва - сердцем. Так неужели я мог в двух\r\nнебольших книжках высказать вам все то, что можно сказать о нашей матушке \n Москве православной?.. О, нет!.. Была бы только охота, а поговорить есть о чем; и я,\r\nверно бы, продолжал забавлять или усыплять вас моими рассказами, если б не был\r\nзанят другим. Вот уж около года мой домик на Пресненских прудах стоит, как \n сиротинка, с запертыми воротами и затворенными ставнями; мой широкий двор\r\nзарос крапивою; мои акации, бузина и сирени заглохли травою; моя дерновая \n скамья, с которой я так часто любовался изгибистым бегом Москвы-реки,\r\nразвалилась и стала похожа на небрежно засыпанную могилу. После этого вам \n нетрудно будет отгадать, что меня не было в Москве. Я ездил по домашним делам\r\nверст за тысячу; прожил долго в Калужской губернии, потрудился, поработал,\r\nнагулялся досыта по этим некогда дремучим Брынским лесам; погостил несколько\r\nдней в селе Толстошеине, в котором, говорят, жил в старину какой-то боярин в \n великолепных хоромах с вышками и теремами. Теперь на месте этих хором\r\nвыстроен обширный железный завод. Видно, везде промышленность и \n общеполезные заведения вытесняют понемногу русских бояр из их наследственных\r\nдедовских палат. Вот, посмотришь, у нас в Москве: в этом старинном боярском доме\r\n- фабрика, в том - училище, в одном - больница, в другом - трактир; да так и \n быть должно. У нас не было ни майоратов, ни наследственной аристократии, так\r\nдиво ли, что дедушка давал роскошные пиры и жил в огромных палатах, а внук\r\nсзывает гостей на чашку чаю и живет скромнехонько в деревянном домике. Оно, \n дескать, и приютнее, и комфортабельнее, и опрятнее, да и печей-то поменьше\r\nнадобно топить.\n\n Вы уж знаете, любезные читатели, что я, как истинный москвич, немножечко\r\nленив, тяжел на подъем и без крайней надобности ни за что бы не решился уехать\r\nнадолго из Москвы. Обыкновенно все мои поездки ограничивались посещением \n некоторых подмосковных, редкими прогулками в Новый Иерусалим и довольно\r\nчастыми путешествиями в Троицкую лавру, - то есть в течение тридцати лет я ни \n одного разу не был за границею Московской губернии. Разные домашние\r\nобстоятельства, о которых рассказывать я полагаю излишним, вынудили меня \n расстаться на целый год с моим уютным домиком, со старинными друзьями, со\r\nвсеми удобствами столичной жизни и ехать добро бы еще, за границу, а то, страшно\r\nвымолвить, - в самую глубь России!.. Не подумайте, любезные читатели, что это \n ирония или шутка, - нет. Я струсил не шутя, отправляясь в дорогу; и правду\r\nсказать, было от чего призадуматься!.. Тому, кто живет постоянно в столице, трудно\r\nследить за изменением нравов и обычаев наших провинциальных жителей; бывая по \n своим делам в Москве, они не всегда появляются в обществе, а сверх того человек\r\nзаезжий обыкновенно старается приноровиться к обычаям и принятым условиям\r\nгорода или общества, в которое он попал случайным образом. Чтобы изучить нравы, \n узнать обычаи и получить понятие о степени просвещения не только целого\r\nобщества, но одного человека, надобно застать его, так сказать, врасплох,\r\nподсмотреть его домашний быт, пожить с ним вместе. В противном случае понятия \n ваши об этом человеке будут всегда поверхностны и неверны. Строго\r\nпридерживаясь этого правила, я не дозволял себе никакого собственного суждения о\r\nнаших провинциалах, но зато слепо верил, что они с необычайной точностию и \n глубоким познанием дела описаны, изображены и выведены на сцену в некоторых\r\nсовременных повестях, романах и комедиях. \"Не может быть, - думал я, - чтоб\r\nэти господа сочинители писали наобум...\" А жаль, истинно жаль!.. Ну, не грустно ли \n подумать, что все наши провинции заселены помещиками, которые вполне\r\nоправдывают обидное название северных варваров - название, данное нам \n французами, вероятно, потому, что мы за пожар Москвы не отомстили разорением\r\nПарижа. Волосы становятся дыбом, когда видишь в какой-нибудь комедии или\r\nчитаешь в каком-нибудь романе, что за народ эти русские провинциалы!.. Все, от \n первого до последнего, такие уроды, что не дай, господи, не только с ними жить, да\r\nи на улице-то повстречаться. И все как будто бы в одну форму вылиты; только и есть\r\nмежду ними разницы: один невежда-глупец, другой невежда-мошенник; тот пошлый \n дурак и, разумеется, невежда, а этот естественный плут - а все-таки невежда!.. Ну,\r\nистинно, не на ком душе отдохнуть!.. Иным это очень нравится - смешно!.. А я так,\r\nбывало, чуть не плачу... Ах, матушка наша святая Русь!.. Да что же это с тобою \n делается?.. В столицах народ становится просвещеннее, - конечно, и мы идем нога\r\nза ногу, а все-таки подвигаемся вперед; так отчего же провинциалы-то наши все\r\nпятятся назад? Вот уже шестьдесят четыре года, как Фонвизин вывел на сцену \n русских провинциалов Скотинина, Простаковых, Митрофанушку, да зато рядом с\r\nними поставил милую и любезную девицу, благородного и добросовестного \n чиновника, исполненного чести, умного старика и скромного, образованного\r\nмолодого человека. А теперь заезжай в какой-нибудь губернский город - \n варварство, невежество!.. Ни одного человеческого чувства, ни одной благородной\r\nмысли - ну, хуже всякой Лапландии!.. А туда ж, ездят на лошадях и в каретах,\r\nсловно европейцы какие!.. И с этими-то людьми я должен буду жить не месяц, не \n два, а, может быть, с лишком год! Говорят, что все невежды по какому-то\r\nврожденному инстинкту ненавидят человека просвещенного, и если он хочет жить с\r\nними в ладу, то должен непременно придерживаться русской пословицы: \"С \n волками жить - по-волчьи выть\", то есть гулять вместе с ними да похваливать их\r\nдомашнюю наливочку и полынковое винцо, есть медовое варенье, играть по пятаку в\r\nпреферанс, соглашаться с ними, что просвещенье - чума, а книги - сущий яд; что \n тот помещик, который более думает о благосостоянии своих крестьян, чем о своих\r\nдоходах, - пустой и даже опасный человек, потому, дескать, что он этим примером\r\nразвращает и чужих крестьян; что всякая ученость и философия не стоят одной \n русской пословицы: \"Сухая ложка рот дерет\" - и что судья, который служил в\r\nтеплом местечке и не умел порядком руки нагреть, - простофиля и дурак; что ум\r\nдан человеку не на то, чтоб тратить его на бесполезное ученье да на разные \n финты-фанты, немецкие куранты, а на то, чтоб домик нажить, дорого продать,\r\nдешево купить, с умным человеком держать ухо востро, глупого на бобах провести;\r\nодним словом, чтоб не быть в глазах провинциалов каким-нибудь выскочкой, \n гордецом и даже вольнодумцем, должно непременно скрывать свое презрение к\r\nэтому варварскому образу мыслей, слушая какое-нибудь нелепое суждение, кивать в\r\nзнак согласия головою, одобрительно улыбаться и, хотя изредка, проклинать вместе \n с ними это демонское наваждение, которое называют образованностию,\r\nпросвещением и наукою. Теперь вы видите, любезные читатели, что мне было от \n чего сокрушаться сердцем и горевать, расставаясь на целый год с Москвою. \"Боже\r\nмой, - думал я, - ну, если эта отвратительная картина общего невежества и \n нравственного разврата до того подействует на мою душу, что я стану меньше\r\nпрежнего любить свое отечество?..\" А ведь это дело возможное. Хотя, по милости\r\nнекоторых писателей, я давно уже имел весьма выгодное понятие о наших \n провинциалах; но ведь большая разница - читать о чем-нибудь или видеть то же\r\nсамое собственными глазами. Вы прочтете без особенного отвращения полный курс\r\nанатомии; но не угодно ли вам пожаловать туда, где эта наука преподается \n практически: посмотрите, как режут и вскрывают полусгнивший труп человека, в\r\nкотором нет уже ничего человеческого; полюбуйтесь его растерзанными членами,\r\nподышите этим заразительным воздухом, и тогда вы поймете, что между описанием \n какого-нибудь предмета и самим предметом бывает иногда неизъяснимая разница.\r\nВыехав с этими грустными мыслями из Москвы, я не слишком торопился \n доехать до первого губернского города, в котором мне надобно было пожить\r\nнесколько времени. Вот наконец я приехал - и представьте себе мое удивление!.. \n Гляжу, прислушиваюсь - люди как люди. Есть помещики дурные, да много также и\r\nдобрых. Есть невежды, но только большая часть из них вовсе не щеголяют своим\r\nневежеством, напротив, они прикидываются людьми начитанными, выписывают \n журналы, толкуют о политике и врут точно так же, как невежды московские,\r\nпетербургские, французские и даже немецкие. Впрочем, я встречал нередко и\r\nмужчин, и замужних женщин, и девиц, которые любили побеседовать со мною о \n словесности, науках, об изящных искусствах и, что всего лучше, имели полное право\r\nрассуждать об этих предметах. Мне попадались и добросовестные судьи, и честные,\r\nблагородные чиновники, которых, однако ж, никто не называл глупцами, потому, \n дескать, что умный человек не может быть не плутом. Конечно, и мне также\r\nслучалось иметь дело с дураками, не слишком честными людьми, не очень \n грамотными дворянами, да где же вы с ними не встретитесь?.. Это неизбежная\r\nучасть всего человечества, это смешение благородства и подлости, добра и зла, света\r\nи тьмы везде одинаково, разумеется с некоторыми изменениями; в одном народе \n невежество, подлость и плутовство прикрыты какими-то формами, какою-то\r\nблестящей позолотой, в другом они являются без всякого покрова; и только там, где\r\nистинное, то есть основанное на религиозных началах, просвещение достигло \n высокой степени, эта темная сторона нравственной жизни общества становится\r\nнемного посветлее, но и там не ищите безусловного добра - и там также хотя не так \n часто, а все-таки будут встречаться с вами и глупцы, и невежды, и негодяи: от них\r\nвы никуда не уйдете. Я должен, однако ж, вам сказать, что в Москве очень редко со\r\nмною встречались такие совершенно уже закоренелые невежды, какие попадались \n мне довольно часто в провинциальных обществах; но на это есть весьма",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "Иван Сергеевич Тургенев\n\n Дворянское гнездо\n\n Роман\n\n I\r\nВесенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.\r\nПеред раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц губернского города О...\r\n(дело происходило в 1842 году), сидели две женщины - одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет.\r\nПервую из них звали Марьей Дмитриевной Калитиной.\r\nЕе муж, бывший губернский прокурор, известный в свое время делец, - человек бойкий и решительный, желчный и упрямый, - умер лет десять тому назад.\r\nОн получил изрядное воспитание, учился в университете, но, рожденный в сословии бедном, рано понял необходимость проложить себе дорогу я набить деньгу.\r\nМарья Дмитриевна вышла за него по любви: он был недурен собою, умен и, когда хотел, очень любезен.\r\nМарья Дмитриевна (в девицах Пестова) еще в детстве лишилась родителей, провела несколько лет в Москве, в институте, и, вернувшись оттуда, жила в пятидесяти верстах от О...\r\n, в родовом своем селе Покровском, с теткой да с старшим братом.\r\nБрат этот скоро переселился в Петербург на службу и держал и сестру и тетку в черном теле, пока внезапная смерть не положила предела его поприщу.\r\nМарья Дмитриевна наследовала Покровское, но не долго жила в нем;\r\nна второй же год после ее свадьбы с Калитиным, который в несколько дней успел покорить ее сердце,\r\nПокровское было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое и без усадьбы;\r\nи в то же время Калитин приобрел дом в городе О.\r\n.., где и поселился с женою на постоянное жительство. При доме находился большой сад; одной стороной он выходил прямо в поле, за город.\r\n\"Стало быть, - решил Калитин, большой неохотник до сельской тишины, - в деревню таскаться незачем\".\r\nМарья Дмитриевна не раз в душе пожалела о своем хорошеньком Покровском с веселой речкой, широкими лугами и зелеными рощами;\r\nно она ни в чем не прекословила мужу и благоговела пред его умом и знанием света.\r\nКогда же, после пятнадцатилетнего брака, он умер, оставив сына и двух дочерей,\r\nМарья Дмитриевна уже до того привыкла к своему дому и к городской жизни, что сама не захотела выехать из О.\r\n..\r\nМарья Дмитриевна в молодости пользовалась репутацией миленькой блондинки; и в пятьдесят лет черты ее не были лишены приятности, хотя немного распухли и сплылись.\r\nОна была более чувствительна, нежели добра, и до зрелых лет сохранила институтские замашки; она избаловала себя, легко раздражалась и даже плакала, когда нарушались ее привычки;\r\nзато она была очень ласкова и любезна, когда все ее желания исполнялись и никто ей не прекословил.\r\nДом ее принадлежал к числу приятнейших в городе. Состояние у ней было весьма хорошее, не столько наследственное, сколько благоприобретенное мужем.\r\nОбе дочери жили с нею; сын воспитывался в одном из лучших казенных заведений в Петербурге.\r\nСтарушка, сидевшая с Марьей Дмитриевной под окошком, была та самая тетка, сестра ее отца, с которою она провела некогда несколько уединенных лет в Покровском.\r\nЗвали ее Марфой Тимофеевной Пестовой.\r\nОна слыла чудачкой, нрав имела независимый, говорила всем правду в глаза и при самых скудных средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи.\r\nОна терпеть не могла покойного Калитина и, как только ее племянница вышла за него замуж, удалилась в свою деревушку, где прожила целых десять лет у мужика в курной избе.\r\nМарья Дмитриевна ее побаивалась.\r\nЧерноволосая и быстроглазая даже в старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна ходила живо, держалась прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском.\r\n0,на постоянно носила белый чепец и белую кофту.\r\n- О чем ты это? - спросила она вдруг Марью Дмитриевну. - О чем вздыхаешь, мать моя?\r\n- Так, - промолвила та. - Какие чудесные облака!\n - Так тебе их жалко, что ли?\n Марья Дмитриевна ничего не отвечала.\r\n- Что это Гедеоновский нейдет? - проговорила Марфа Тимофеевна, проворно шевеля спицами (она вязала большой шерстяной шарф).\r\n- Он бы повздыхал вместе с тобою, - не то соврал бы что-нибудь.\r\n- Как вы всегда строго о нем отзываетесь! Сергей Петрович - почтенный человек.\n - Почтенный! - повторила с укоризной старушка.\r\n- И как он покойному мужу был предан! - проговорила Марья Дмитриевна, - до сих пор вспомнить о нем равнодушно не может.\r\n- Еще бы! тот его за уши из грязи вытащил, - проворчала Марфа Тимофеевна, и спицы еще быстрее заходили в ее руках.\r\n- Глядит таким смиренником, - начала она снова, - голова вся седая, а что рот раскроет, то солжет или насплетничает. А еще статский советник! Ну, и то оказать: попович!\r\n- Кто же без греха, тетушка? Эта слабость в нем есть, конечно. Сергей Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не говорит; но он, воля ваша, приятный человек.\r\n- Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски но говорит, - эка беда! Я сама не сильна во французском \"диалехте\". Лучше бы он ни по-каковски не говорил: не лгал бы.\r\nДа вот он, кстати, легок на помине, - прибавила Марфа Тимофеевна, глянув на улицу. - Вон он шагает, твой приятный человек. Экой длинный, словно аист!\r\nМарья Дмитриевна поправила свои локоны. Марфа Тимофеевна с усмешкой посмотрела на нее.\n - Что это у тебя, никак седой волос, мать моя? Ты побрани свою Палашку. Чего она смотрит?\r\n- Уж вы, тетушка, всегда... - пробормотала с досадой Марья Дмитриевна и застучала пальцами по ручке кресела.\r\n- Сергей Петрович Гедеоновский! - пропищал краснощекий казачок, выскочив из-за двери.\n\n II\r\nВошел человек высокого роста, в опрятном сюртуке, коротеньких панталонах, серых замшевых перчатках и двух галстуках - одном черном, сверху, другом белом, снизу.\r\nВсе в нем дышало приличием и пристойностью, начиная с благообразного лица и гладко причесанных висков до сапогов без каблуков и без скрыпу.\r\nОн поклонился сперва хозяйке дома, потом Марфе Тимофеевне и, медленно стащив перчатки, подошел к ручке Марьи Дмитриевны.\r\nПоцеловав ее почтительно и два раза сряду, он сел не торопясь в кресла и с улыбкой, потирая самые кончики пальцев, проговорил:\r\n- А Елизавета Михайловна здоровы?\n - Да, - отвечала Марья Дмитриевна, - она в саду.\n - И Елена Михайловна?\n - Леночка в саду тоже. - Нет ли чего новенького?\r\n- Как не быть-с, как не быть-с, - возразил гость, медленно моргая и вытягивая губы. - Гм!.. да вот пожалуйте, есть новость, и преудивительная: Лаврецкий Федор Иваныч приехал.\r\n- Федя! - воскликнула Марфа Тимофеевна. - Да ты, полно, не сочиняешь ли, отец мой?\n - Никак нет-с, я их самолично видел.\n - Ну, это еще не доказательство.\r\n- Очень поздоровели, - продолжал Гедеоновский, показывая вид, будто не слышал замечания Марфы Тимофеевны, - в плечах еще шире стали, и румянец во всю щеку.\r\n- Поздоровел, - произнесла с расстановкой Марья Дмитриевна, - кажется, с чего бы ему здороветь?\r\n- Да-с, - возразил Годеоновский, - другой на его месте и в свет-то показаться посовестился бы.\r\n- Это отчего? - перебила Марфа Тимофеевна, - это что за вздор? Человек возвратился на родину - куда ж ему деться прикажете? И благо он в чем виноват был!\r\n- Муж всегда виноват, сударыня, осмелюсь вам доложить, когда жена нехорошо ведет себя.\r\n- Это ты, батюшка, оттого говоришь, что сам женат не был.\n Гедеоновский принужденно улыбнулся.\r\n- Позвольте полюбопытствовать, - спросил он после небольшого молчания, - кому назначается этот миленький шарф?\n Марфа Тимофеевна быстро взглянула на него.\r\n- А тому назначается, - возразила она, - кто никогда не сплетничает, не хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек.\r\nФедю я знаю хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену.\r\nНу, да и женился он по любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, - прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая.\r\n- А ты теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я уйду, мешать не буду.\r\nИ Марфа Тимофеевна удалилась.\n - Вот она всегда так, - проговорила Марья Дмитриевна, проводив свою тетку глазами, - всегда!\r\n- Лета ихние! Что делать-с! - заметил Гедеоновсвий. - Вот они изволят говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век уж такой.\r\nОдин мой приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал, что нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается - все норовит, как бы сбоку подойти.\r\nА как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.\r\nМарья Дмитриевна слабо улыбнулась и протянула Гедеоновскому свою пухлую руку с отделенным пятым пальчиком.\r\nОн приложился к ней губами, а она пододвинула к нему свое кресло и, слегка нагнувшись, спросила вполголоса:\r\n- Так видели вы его? В самом деле он - ничего, здоров, весел?\n - Веселее, ничего-с, - возразил Гедеоновский шепотом.\r\n- А не слыхали вы, где его жена теперь?\n - В последнее время в Париже была-с; теперь, слышно, в итальянское государство переселилась.\r\n- Эта ужасно, право, - Федино положение; я не знаю, как он переносит. Случаются, точно, несчастья со всяким; но ведь его, можно сказать, на всю Европу распубликовали.\r\nГедеоновокий вздохнул.\r\n- Да-с, да-с. Ведь она, говорят, и с артистами, и с пианистами, и, как там по-ихнему, со львами да со зверями знакомство вела. Стыд потеряла совершенно...\r\n- Очень, очень жалко, - проговорила Марья Дмитриевна. - По-родственному: ведь он мне, Сергей Петрович, вы знаете, внучатный племянник.\r\n- Как же-с, как же-с. Как мне не знать-с всего, что до вашего семейства относится? Помилуйте-с.\r\n- Придет он к нам, как вы думаете?\n - Должно полагать-с; а впрочем, они, слышно, к себе в деревню собираются.\r\nМарья Дмитриевна подняла глаза к небу.\n - Ах, Сергей Петрович, Сергей Петрович, как я подумаю, как нам, женщинам, нужно осторожно вести себя!\r\n- Женщина женщине розь, Марья Дмитриевна. Есть, к несчастию, такие - нрава непостоянного...\r\nну, и лета; опять правила не внушены сызмала. (Сергей Петрович достал из кармана клетчатый синий платок и начал его развертывать.\r\n) Такие женщины, конечно, бывают. (Сергей Петрович поднес угол платка поочередно к своим глазам.\r\n) Но вообще говоря, если рассудить, то есть... Пыль в городе необыкновенная, - заключил он.\r\n- Maman, maman, - вскричала, вбегая в комнату, смазливая девочка лет одиннадцати, - к нам Владимир Николаич верхом едет!\r\nМарья Дмитриевна встала; Сергей Петрович тоже встал и поклонился.\r\n\"Елене Михайловне наше нижайшее\", - проговорил он и, отойдя в угол для приличия, принялся сморкать свой длинный и правильный нос.\r\n- Какая у него чудесная лошадь! - продолжала девочка. - Он сейчас был у калитки и сказал нам с Лизой, что к крыльцу подъедет.\r\nПослышался топот копыт, и стройный всадник на красивом гнедом коне показался на улице и остановился перед раскрытым окном.\n\n III\r\n- Здравствуйте, Марья Дмитриевна! - воскликнул звучным и приятным голосом всадник. - Как вам нравится моя новая покупка?\r\nМарья Дмитриевна подошла к окну.\n - Здравствуйте, Woldemar! Ах, какая славная лошадь! У кого вы ее купили?\r\n- У ремонтера... Дорого взял, разбойник.\n - Как ее зовут?\r\n- Орландом... Да это имя глупо; я хочу переменить... Eh bien, eh bien, mon garcon... {Ну, ну, мой мальчик... (франц.).} Какой неугомонный!\r\nКонь фыркал, переступал ногами и махал опененною мордой.\n - Леночка, погладьте ее, не бойтесь...\r\nДевочка протянула из окна руку, но Орланд вдруг взвился на дыбы и бросился в сторону.\r\nВсадник не потерялся, взял коня в шенкеля, вытянул его хлыстом по шее и, несмотря на его сопротивление, поставил его опять перед окном.\r\n- Prenez garde, prenez garde {Осторожнее, осторожнее (франц.).}, - твердила Марья Дмитриевна.\r\n- Леночка, поласкайте его, - возразил всадник, - я не позволю ему вольничать.\r\nДевочка опять протянула руку и робко коснулась трепетавших ноздрей Орланда, который беспрестанно вздрагивал и грыз удила.\r\n- Браво! - воскликнула Марья Дмитриевна, - а теперь слезьте и придите к нам.\r\nВсадник лихо повернул коня, дал ему шпоры и, проскакав коротким галопом по улице, въехал на двор.\r\nМинуту спусти он вбежал, помахивая хлыстиком, из двери передней в гостиную;\r\nв то же время на пороге другой двери показалась стройная, высокая, черноволосая девушка лет девятнадцати - старшая дочь Марьи Дмитриевны, Лиза.\r\nIV\r\nМолодой человек, с которым мы только что познакомили читателей, прозывался Владимиром Николаичем Паншиным.\r\nОн служил в Петербурге чиновником по особым поручениям в министерстве внутренних дел.\r\nВ город О... он приехал для исполнения временного казенного поручения и состоял в распоряжении губернатора, генерала Зонненберга, которому доводился дальним родственником.\r\nОтец Паншина, отставной штабс-ротмистр, известный игрок, человек с сладкими глазами, помятым лицом и нервической дерготней в губах,\r\nвесь свой век терся между знатью, посещал английские клубы обеих столиц и слыл за ловкого, не очень надежного, но милого и задушевного малого.\r\nНесмотря на всю свою ловкость, он находился почти постоянно на самом рубеже нищеты и оставил своему единственному сыну состояние небольшое и расстроенное.\r\nЗато он, по-своему, позаботился об его воспитании: Владимир Николаич говорил по-французски прекрасно, по-английски хорошо, по-немецки дурно.\r\nТак оно и следует: порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки;\r\nно пускать в ход германское словцо в некоторых, большею частью забавных, случаях - можно, c'est meme tres chic {это даже очень шикарно (франц.\r\n).}, как выражаются петербургские парижане. Владимир Николаич с пятнадцатилетнего возраста уже умел не смущаясь войти в любую гостиную, приятно повертеться в ней и кстати удалиться.\r\nОтец Паншина доставил сыну своему много связей;\r\nтасуя карты между двумя робберами или после удачного \"большого шлема\",\r\nон не пропускал случая запустить словечко о своем \"Володьке\" какому-нибудь важному лицу, охотнику до коммерческих игр.\r\nС своей стороны, Владимир Николаич во время пребывания в университете, откуда он вышел с чином действительного студента,\r\nпознакомился с некоторыми знатными молодыми людьми и стал вхож в лучшие дома.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 01 Война и мир. Том 1 автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам,\r\nк которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал.\r\nБорис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?\r\n-- Вероятно, пойдут вперед, -- видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.\r\nБерг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам?\r\nНа это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.\r\n-- Об вашем деле, -- обратился князь Андрей опять к Борису, -- мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. -- Вы приходите ко мне после смотра, мы все сделаем, что можно будет.\r\nИ, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:\r\n-- Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?\r\n-- Я был там, -- с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.\r\nБолконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка-презрительно улыбнулся.\n -- Да! много теперь рассказов про это дело!\r\n-- Да, рассказов, -- громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, -- да, рассказов много, но наши рассказы -- рассказы тех,\r\nкоторые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.\r\n-- К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? -- спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.\r\nСтранное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.\r\n-- Я говорю не про вас, -- сказал он, -- я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.\r\n-- А я вам вот что скажу, -- с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей.\r\n-- Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе;\r\nно согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны.\r\nНа-днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит,\r\nчто он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться.\r\nВпрочем, -- сказал он, вставая, -- вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня;\r\nно не забудьте, -- прибавил он, -- что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий.\r\nТак в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, -- заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.\r\nРостов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это.\r\nРостов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе.\r\nЕхать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу.\r\nТо он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом,\r\nто он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.\r\nVIII.\r\nНа другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым.\r\nОба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80-титысячной армии.\r\nС раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью.\r\nТо двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались,\r\nзаворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах;\r\nто мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях;\r\nто, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников,\r\nползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах.\r\nНе только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах;\r\nне только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, -- с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь,\r\nвыхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка,\r\n-- все чувствовали, что совершается что-то нешуточное, значительное и торжественное.\r\nКаждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.\r\nС раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов все пришло в требуемый порядок.\r\nНа огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.\r\nМежду каждым рядом войск была как бы улица.\r\nРезко отделялись одна от другой три части этой армии:\r\nбоевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско.\r\nНо все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.\r\nКак ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: \"едут! едут!\" Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.\r\nВпереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа.\r\nИ в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки.\r\nКазалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей.\r\nПослышался один голос: \"Смирно!\" Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И все затихло.\r\nВ мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал-марш.\r\nКазалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки.\r\nИз-за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра.\r\nОн сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.\r\nРостов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии,\r\n-- чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.\r\nОн чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, -- ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду,\r\nна преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому-то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.\r\n-- Урра! Урра! Урра! -- гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал-марша; потом Урра!.\r\n.. генерал-марш и опять Урра! и Урра!! которые, все усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.\r\nПока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом;\r\nтолько сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь.\r\nПри страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках,\r\nнебрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека -- императоры.\r\nНа них-то безраздельно было сосредоточено сдержанно-страстное внимание всей этой массы людей.\r\nКрасивый, молодой император Александр, в конно-гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.\r\nРостов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением.\r\nКогда государь приблизился на расстояние 20-ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное,\r\nмолодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал.\r\nВсе -- всякая черта, всякое движение -- казалось ему прелестно в государе.\r\nОстановившись против Павлоградского полка, государь сказал что-то по-французски австрийскому императору и улыбнулся.\r\nУвидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю.\r\nЕму хотелось выказать чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.\r\nГосударь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.\r\n\"Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! -- думал Ростов: -- я бы умер от счастия\".\n Государь обратился и к офицерам:\r\n-- Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.\r\nКак бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!\n -- Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.\r\n\"Только умереть, умереть за него!\" думал Ростов.\r\nГосударь еще сказал что-то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра!\r\nРостов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.\r\nГосударь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.\r\n\"Как мог быть в нерешимости государь?\" подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и все, что делал государь.\r\nНерешительность государя продолжалась одно мгновение.\r\nНога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал;\r\nрука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно-заколыхавшимся морем адъютантов.\r\nДальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из-за свиты, окружавшей императоров.\r\nВ числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади.\r\nРостову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует -- или не следует вызывать его. \"Разумеется, не следует, -- подумал теперь Ростов.\r\n.\r\n.\r\n-- И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь?\r\nВ минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь\", думал Ростов.\r\nКогда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т.\r\nе. один и совершенно на виду перед государем.\r\nНе доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин.\r\nПодогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли,\r\nграциозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.\r\nСам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом, как говорил Денисов, проехал мимо государя.\r\n-- Молодцы павлоградцы! -- проговорил государь.\n \"Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь\", подумал Ростов.\r\nКогда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах,\r\nоб их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.\r\nНо более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.\r\nВсе только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля.\r\nПод командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.\r\nВсе после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.\n\n IX.\r\nНа другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому,\r\nжелая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно-заманчивым в армии.\r\n\"Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10-ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи;\r\nно мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими\".\r\nВ Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея.\r\nНо вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами -- придворных,\r\nприближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Дни нашей жизни автора Андреев Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Ольга Николаевна. Голубчик! (Тащит мать.) Идемте, идемте, мамаша. \n Евдокия Антоновна (плача). Куда я пойду? (Идет, шатаясь и не видя дороги.)\r\nОльга Николаевна ведет ее и на ходу быстро целует руку Онуфрия.\r\nОнуфрий. Ольга Николаевна, что вы!\r\nГригорий Иванович (почти плача). Нет, за что он меня, Онуша? Что я ему сделал? Я к нему с открытым сердцем, коллега, а он... Приехал в Москву, думал: хорошие люди, студенты...\r\nОнуфрий.\r\nОн сейчас, Гриша, сейчас! Послушай, Коля, если ты не извинишься сейчас перед моим другом, перед Григорием Ивановичем, то ты свинья и больше ничего, и я тебе не товарищ. Понял?\r\nГлуховцев. Чего ему надо? \n Онуфрий. Надо, чтобы ты извинился. Ты пьян и обидел его.\r\nГлуховцев. Ну и пьян. Ну и обидел. Ну и извиняюсь. Как вы мне все надоели! \n Онуфрий. Гриша, он извинился. Ты слышал?\r\nГригорий Иванович. Слышал. Да ну его и вправду к черту! Мальчишка! Сопляк! Выпил две рюмки и насосался. Ведь если бы не ты, Онуша, я б его застрелил, как собаку, и вот все.\r\nОнуфрий. Эх, Гриша, все мы люди, все мы человеки, да и собаку - то убивать надо подумавши.\r\nПоверь мне, оба вы, и ты и он, прекрасные люди; а просто так: роковая судьба и жестокое сцепление обстоятельств. (Тихо.) Ты знаешь, ведь он эту девчонку любит.\r\nГригорий Иванович. Вот дурак! Отчего ж он раньше мне об этом не сказал? Очень мне нужна его Оленька.\r\nРазве я за этим приехал? Только ты один понимаешь меня, Онуфрий... Поцелуй меня, Онуша!\r\nОнуфрий. С удовольствием, Гриша. Ты, ей - богу, лучше, чем ты сам об этом думаешь. Колька, иди коньяк пить!\r\n__________ \n 1. \"Меняйтесь местами \" (франц.). \n\n Глуховцев. Где?\r\nОнуфрий. Где? Вот, перед носом. Совсем ты, брат, разлимонился. \n Григорий Иванович. Послушайте, коллега, я, ей - богу, не знал. \n Онуфрий. Слышишь, Колька? Поди поцелуй его.\r\nГригорий Иванович. Что ж, если от чистого сердца, я готов.\r\nОнуфрий. Еще бы не от чистого! Ах, дети мои! До чего я люблю тишину, спокойствие и порядок. В небесах благоволение и на земле коньяк с сахаром и с лимоном.\r\nГригорий Иванович. Ты поэт, Онуша! Ты, наверно, стихи пишешь. Прочти - ка, брат, что - нибудь такое, а?\r\nГлуховцев (подходя). Где коньяк? \n Онуфрий. Не дам, пока не поцелуешь. Что тебе, губ жалко, что ли?\r\nГлуховцев. Ну ладно! Ты на меня не сердись, товарищ. Мне, ей - богу, нехорошо. Давай поцелуемся. \n Григорий Иванович. И ты на меня не сердись.\r\nЦелуются.\r\nОнуфрий. Так, так! Действуй, ребята! И до чего приятно выпить теперь коньячку, - так это в романах только бывает.\r\nНу, роман что? Роман - беллетристика, а это, Гриша, - святая действительность. Кувырнем.\r\nВ двери показывается, прислушиваясь, Ольга Николаевна; Онуфрий машет ей рукой, она скрывается.\r\nК черту! Завтра же беру чемодан и переезжаю в тихое семейство... Вот они, объявления - то, выбирай только. (Тащит из кармана кучу вырезок.) Не знаю, Гриша, на чем только остановиться.\r\nЕсть тут один учитель с немецким языком... Как ты думаешь, с немецким языком тише будет или нет? Я думаю, что тише. Язык серьезный, ученый...\r\nГригорий Иванович. Так я тебя и отпустил! Мы завтра как умоемся, так сейчас соборы пойдем смотреть... Ты мне будешь показывать.\r\nОнуфрий. Что ж! Можно и соборы. \n Григорий Иванович. Нет, черт возьми! Я безумно счастлив! Милые вы мои, давайте говорить о боге. \n Онуфрий. Лучше споем, Гриша.\r\nГригорий Иванович. Можно и это! (Запевает, дирижируя руками.) \n Быстры, как волны...\r\nГлуховцев кладет голову на стол и горько плачет. \n\n Григорий Иванович (размахивая руками над его головой). Все дни нашей жизни...\r\nГлуховцев (с тоскою). Господи, и петь - то как следует не умеешь! \n Онуфрий (подхватывает). \n Что день, то короче к могиле наш путь...\r\nВ двери показывается Ольга Николаевна. Бледная, вся вытянувшись вперед, с широко раскрытыми глазами, она смотрит на плачущего Глуховцева.\r\nГригорий Иванович и Онуфрий (вдвоем). \n Налей же, товарищ, заздравную чару, \n Бог знает, что с нами случится впереди.\r\nПосуди, посуди, что нам будет впереди. \n Ольга Николаевна (бросаясь на колени перед Глуховцевым). Голубчик ты мой! Жизнь ты моя! (Бьется в слезах.)\r\nГригорий Иванович (размахивая рукой над их головами).\r\nУмрешь - похоронят, как не жил на свете. \n Онуфрий. \n Уж снова не встанешь к веселью друзей. \n Налей же, товарищ... \n\n\n Занавес \n\n 5 октября 1908 г.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Тут уж меня со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника-каприза. Раздражение мое растет . Как? Со мною, с божком семьи, с общим кумиром, говорят таким образом?\r\n-- Не хочу молиться! Не буду молиться! -- кричу я неистово и топаю ногами.\r\n-- Что ты! Что ты! -- повышает голос тетя, -- как ты смеешь говорить так? Сейчас же изволь молиться.\r\n-- Не хочу! Не хочу! Не хочу! Ты злая, злая, тетя Лиза! -- надрываюсь я и делаюсь красная, как рак .\r\n-- За меня не хочешь, так за папу! За папу должна молиться. \n -- Не хочу!--буркаю я и смотрю исподлобья, какое впечатление произведут мои слова на тетю Лизу.\r\nЕе брови сжимаются над ясными голубыми глазами, и глаза эти окончательно теряют прежнее ласковое выражение.\r\n-- Изволь сейчас же молиться за папу! -- строго приказывает она. \n -- Не хочу! \n -- Значить, ты не любишь его!--с укором восклицает тетя.--Не любишь? Говори!\r\nВопрос поставлен ребром . Увильнуть нельзя. На минуту в моем воображении вырастаешь высокая стройная фигура \"солнышка\" и его чудесное лицо.\r\nИ сердце мое вмиг наполняется жгучим , острым чувством бесконечной любви.\r\nМне кажется, что я задохнусь сейчас от прилива чувства к нему, к моему дорогому папе-Алеше, к моему \"солнышку\".\r\nНо взгляд мой падает нечаянно на хмурое лицо тети Лизы, и снова невидимые молоточки проказника-каприза выстукивают внутри меня свою неугомонную дробь: \"Зачем молиться?\r\nНе надо молиться!\"\r\n-- Не любишь папу? -- подходить ко мне почти вплотную тетя и смотрит на меня испытующим взглядом, -- не любишь? Говори.\r\nМеня мучает ее взгляд, проникающий в самую мою душу. Точно острые иглы идут от этих ясных голубых глаз и колют меня. Нехорошо становится на душе.\r\nХочется заплакать, прижаться к ее груди и крикнуть сквозь рыданье: \"Люблю! Люблю! И тебя и его! Люблю! Дорогая! Милая!\"\r\nТут снова подскакивает ко мне мальчик -каприз и шепчет:\r\n-- \"Не поддавайся! Вот еще, что вздумали: молиться заставляют как же!\"\r\nИ я, дерзко закинув голову назад и смотря в самые глаза тети вызывающим взглядом , кричу так громко, точно она глухая:\r\n-- Не люблю! Отстань! Никого не люблю! И папу не люблю, да, да, не люблю! Не люблю! Злые вы, злые все, злые!\r\n-- Ах! -- роняют только губы тети, и она закрывает руками лицо. \n Потом быстро схватывает меня за плечо и говорить голосом , в котором слышатся слезы:\r\n-- Ах, ты, гадкая, гадкая девочка!.. Что ты сказала! Смотри, как бы Боженька не разгневался на тебя и не отнял папу! -- И, отвернувшись от меня, она быстро выбегает из столовой.\r\nЯ остаюсь одна. \n В первую минуту я совершенно не чувствую ни раскаяния, ни стыда.\r\nНо мало помалу что-то тяжелое, как свинец , вливается мне в грудь. Точно огромный камень положили на меня и он давить меня, давить...\r\nЧто я сделала! Я обидела мое \"солнышко\"! Вот что сделала я! О, злое, злое дитя! Злая, злая Лидюша!\r\nЯ бросаюсь к окну, кладу голову на подоконник и громко, судорожно всхлипываю несколько раз. Но плакать я не могу. Глыба, надавившая мне грудь, мешает .\r\nИ вдруг, легкое, как сон, прикосновение к моей голове заставляет меня разом поднять лицо. Передо, мною чужая, незнакомая женщина в сером платье, вроде капота, и с капюшоном на голове.\r\nБольшие, пронзительные, черные глаза смотрят на меня с укором и грустью. Серая женщина молчит и все смотрит , смотрит на меня.\r\nИ глыба, надавившая мне грудь, точно растопляется под ее острым, огненным взглядом . Слезы текут у меня из глаз . Мне вдруг разом захотелось молиться.\r\n.. и любить горячо, не только мое \"солнышко\", которого я бесконечно люблю, несмотря на мальчика-каприза, но и весь мир, весь большой мир ...\r\nСерая женщина улыбается мне ласково и кротко. Я не знаю почему, но я люблю ее, хотя вижу в первый раз .\r\nКакая-то волна льется мне в душу, теплая, горячая и приятная, приятная без конца.\r\n-- Тетя Лиза! Тетя Лиза! -- кричу я обновленным, просветлевшим голосом,--иди скорее. Я буду паинькой и буду молить...\r\nЯ не доканчиваю моей фразы, потому что серая женщина разом исчезает, как сон . Я лежу головой на подоконнике, и глаза мои пристально устремлены в сад.\r\nПо садовой аллее идут двое военных . Одного, высокого, стройного, темноволосого, я узнаю из тысячи.\r\nЭто -- мое \"солнышко\". Другой -- незнакомый, черный от загара, кажется карликом по росту в сравнении с моим папой.\r\nУ папы какая-то бумага в руках . И лицо его бело, как эта бумага.\r\nЧто-то екает в моем детском сердчишке. Тяжелая глыба, снятая было с меня серой женщиной, снова с удвоенной силой наваливается на меня.\r\n-- \"Солнышко\"!--кричу я нарочно громче обыкновенного и стремглав бегу на крыльцо.\r\nМы встречаемся в дверях прихожей -- и с \"солнышком \", и с карликом -военным.\r\nСтранно: в первый раз в жизни папа не подхватывает меня на воздух, как это бывает всегда при встречах с ним .Он быстро наклоняется и порывисто прижимает меня к себе.\r\nОпять сердчишко мое бьет тревогу... Глыба давить тяжелее на грудь.\r\n-- Папа-Алеша! Мы поедем кататься!--цепляясь за последнюю надежду, что все будет по-старому, как было прежде, говорю я.\r\nПапа молчит и только прижимает меня к своей груди все теснее и теснее. Мне даже душно становится в этих тесных объятиях, душно и чуточку больно.\r\nИ вдруг над головой моей ясно слышится голос \"солнышка\", но какой странный, какой дрожащий:\r\n-- Если меня не станет, то клянитесь, капитан, как друг и сослуживец, позаботиться о девочке. Это моя единственная привязанность и радость!\r\n-- Конечно! Конечно!.. все сделаю, что хотите, -- говорит черный карлик , и голос у него тоже дрожит не меньше, чем у папочки.\r\n-- Но я уверен , что вы вернетесь здоровым и невредимым...\r\n-- Как вернетесь? Разве ты уезжаешь, \"солнышко\"?\r\nЛицо у \"солнышка\" теперь белое, белое, как мел. А глаза покраснели и в них переливается влага... Я разом угадала, что это за влага в глазах \"солнышка\".\r\n-- Слезки! Слезки!--кричу я, обезумев от ужаса, в первый раз увидя слезы на глазах отца.--Ты плачешь, \"солнышко\"? О чем, о чем?\r\nИ я прильнул к его лицу, гладя ручонками его загорелые щеки и сама готовая разрыдаться.\r\nНо отец не плакал. Я никогда, ни раньше, ни потом, не видела его плачущим, моего дорогого папу.\r\nНо то, что я увидала, было страшнее слез . По лицу его пробежала судорога и глаза покраснели еще больше, когда он сказал:\r\n-- Видишь ли, Лидюша, моя деточка ненаглядная, папе твоему ехать надо... Сейчас ехать... Папу на войну берут .\r\n.. в Турцию ... Мосты наводить, укрепления строить. Понимаешь? Чтобы солдатикам легче было к туркам пробраться.\r\n.. Вот папа и едет твой... А ты умницей будь. Тетю не огорчай, слышишь?.. Мне скоро ехать надо... За мной, видишь, дядю чужого прислали... сегодня надо ехать... сейчас ...\r\nЕдва только папа успел произнести последнее слово, как я, слушавшая все точно в каком-то тумане, дико и пронзительно закричала:\r\n-- А-а-а! Не пущу! А-а-а! Не смей уезжать! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Папа! Папочка мой! Солнышко мое! \n И я зарыдала.\r\nНе помню, что было потом . Мне показалось только, что кругом меня вода, много, много виды, и мы тонем с папой-Алешей...\r\nКогда я очнулась, то лежала на диване в папином кабинете, большой светлой комнате, рядом со спальней и выходящей окнами в сад.\r\nТетя Лиза стояла на коленях подле и смачивала мне виски ароматичным уксусом . Военного гостя не было в комнате. И папы тоже.\r\n-- Где папа? Где \"солнышко\"?--вскричала я снова диким голосом и рванулась вперед .\r\nСтрашной тоской сжалось сердце бедной маленькой четырехлетней девочки: ей казалось, что она не увидит больше своего отца.\r\nНо это было обманчивое предчувствие. Он вошел в ту же минуту в кабинет в дорожном пальто, с шашкой через плечо и тихо сказал , обращаясь к тете:\r\n-- Вещи пошли прямо в штаб, сестра. Там уже перешлют в действующую армию...\r\nИ потом, наклонясь ко мне, тихо, безмолвно обнял меня.\r\nМы оба замерли в этом объятии. Мне казалось, что вот-вот соберутся тучи над нашей головою, блеснет молния, грянет гром.\r\n.. и гром убьет нас одним ударом, меня и папу. Но ничего не случилось такого...\r\nПапа с трудом оторвался от меня и стать осыпать все мое лицо частыми, страстными поцелуями.\r\n-- Глазки мои! Губки мои!.. Реснички мои длинные! Лобик мой! Помните меня! Хорошенько своего папку помните! -- шептал он между градом поцелуев прерывающимся от волнения голосом.\r\nПотом быстро поднял меня с дивана, прижал к себе и произнес чуть слышно, обращаясь к тете:\r\n-- Ты должна мне сохранить ее, Лиза! \n -- Будь покоен , Алеша, сохраню! -- начала тетя нетвердым голосом .\r\nПотом папа еще раз обнял меня, перекрестил и опять обнял , и еще, и еще. Ему, казалось, было жутко оторваться от худенького тельца его девочки.\r\n-- Ну, храни тебя Бог, крошка моя!--произнес он твердо, поборов себя, осторожно опустил меня на диван и бросился из комнаты.\r\nЯ услышала, как он застонал по дороге. \n -- Папа! Папа! Папочка! Солнышко мое! Вернись!-- зарыдала я, протягивая вслед за ним ручонки.\r\nОн быстро на меня оглянулся и потом с живостью мальчика бросился снова к дивану, упал перед ним на колени,\r\nохватил мою голову дрожащими руками и впился в мои губы долгим, долгим поцелуем .\r\nПотом снова закачался высокий белый султан на его каске и... сердце мое наполнила пустота... Ужасная пустота...\r\nТетя Лиза подхватила меня на руки и подбежала к окошку... Коляска отъезжала в эту минуту от крыльца.\r\n\"Солнышко\" сидел подле другого военного и смотрел в окно, на нас. У него было грустное, грустное лицо.\r\nОн долго крестил воздух в мою сторону. И когда коляска тронулась, все крестил и кивал мне головою...\r\nЕще минута... другая и \"солнышко\" скрылось из моих глаз . Наступила темнота, такая темнота разом, точно ночью.\r\nЧей-то голос зашептал близко, близко у моего уха: \n -- Если б ты захотела молиться, девочка, кто знает?--может быть, папа остался бы с тобой.\r\n-- Тетя Лиза! -- кричала я отчаянно,--неси меня в столовую сейчас, скорее: я хочу молиться за него, за папу!\r\nЧерез минуту мы уже там. В открытое окно запах шиповника льется прежней ароматичной волною.\r\nХуденькая, нервная девочка стоить подле голубоглазой женщины перед образом на коленях и шепчет тихо, чуть слышно:\r\n-- Боженька! Добрый Боженька, прости меня и сохрани мне мое \"солнышко\", добрый, ласковый Боженька... \n И тихо, тихо плачет ... \n ***\r\nДетская молитва услышана. \n Когда он вернулся через год, черный от загара, осунувшийся, похудевший, но все же красивый, я не узнала его.\r\nЯ помню этот день отлично. Тетя была в саду. Дверь с террасы на подъезд широко раскрыта. Я сижу на террасе, а Дуня режет мне баранью котлетку, поданную на завтрак.\r\nВ дверь террасы видны зеленые акации и дубовая аллея парка. И вдруг , неожиданно, как в сказке, вырастает высокая фигура в пролете дверей.\r\nВысокой, загорелый, в старой запыленной шинели стоит он в дверях , заслоняя своей фигурой и синий клочок неба, сияющий мне сапфиром через дверь, и зелень акации, и крыльцо.\r\nОн смотрит на меня с минуту... и странная знакомая улыбка играет на его лице, сплошь обросшем бородою.\r\n-- Лидюша! -- зовет меня тихонько знакомый голос . \n Я узнаю голос , но не узнаю черного бородатого лица.\r\n-- Батюшки мои! Да это барин! -- вскрикивает Дуня и роняет тарелку.--Лидюша! Лидюша! папочка ведь это!--шумливо суетится она. \n Тут только я понимаю в чем дело.\r\n-- Папа... папа-Алеша! Солнышко! Вмиг я уже в его объятиях . \n -- Сокровище мое! Крошка моя! Радость Лидюша!-- слышу я нежный голос над моим ухом.\r\nИ град поцелуев сыплется на меня. \n Боже мой, если когда-либо я была безумно счастливо в моем детстве, так это было в тот день, в те минуты.\r\nБлаженные минуты свидания с милым , дорогим отцом , я не забуду вас! \n ЧАСТЬ ВТОРАЯ \n\n ГЛАВА I. \n\n Моя пытка. -- Тетя Оля. -- Новость далеко не приятного свойства.\r\nМай стоить в самом разгаре. Солнце жарит вовсю. Небо такое же голубое, как голубой кушак на моем новом платье. Ах, какое красивое небо! Век бы смотрела на него!\r\nМой стол стоить у самого окошка, у того самого окошка, через которое четыре года тому назад я смотрела на драку коршунов в воздушном пространстве и не хотела молиться.\r\nНо теперь я молюсь. Хороший урок дала мне судьба, на всю жизнь и я часто думаю, что захоти я тогда молиться -- Бог не разгневался бы на меня и папу-Алешу не взяли бы на войну.\r\nПравда, \"солнышко\" вернулся здоровым -- не то, что папа Лели Скоробогач, моей ближайшей подруги, которому контузили ногу и он ходит теперь, опираясь на палку.\r\nИ все-таки лучше, если бы не было воины и папа-Алеша оставался бы дома.\r\nДа, молиться я теперь умею.\r\nНо зато какая пытка это ученье! И к чему мне, восьмилетней девочке, знать, сколько было колен царства Израильского и что такое причастие и деепричастие на русском языке?\r\nТетя Лиза ушла, выбившись со мною из сил, а я сижу над раскрытой книжкой и мечтаю. Сегодня приедет тетя Оля из города и привезет мне новое платье.\r\nОна всегда сама обшивает меня, тетя Оля. Никогда не позволяет отдавать мои костюмы портнихам. И новое платье она сшила сама.\r\nТолько кушак купила мне тетя Лиза, голубой, как небо. Очень красивый кушак! Надену этот кушак, это платье, и меня повезут к Весмандам на рождение.\r\nТам гостит рыжая Лили и Вова приехал из Петербурга, из пажеского корпуса. Я его мельком видела вчера. Такой потешный в мундирчике.\r\nАх, скорее бы тетя Оля приезжала!.. Тогда Лиза наверное позволит бросить уроки. Побегу тогда на гиганки.\r\nПриедут Леля, Гриша, Коля, а может быть и Анюта? Ах, только бы не она!.. Придется домой идти. Тетя Лиза не позволяет играть с Анютой. Она отчаянная. И Коля Черский будет.\r\nЯ его очень люблю. Он никогда не ссорится со мною и умеет все объяснить -- и какая травка, и какие букашки, и как паук называется. Он умный.\r\nПервым учеником идет в гимназии. А ему ведь только четырнадцать лет. Ах, скорее бы тетя приезжала! Вон Петр (это наш денщик) побежал дверь открывать.\r\n-- Что, Петр, тетя Оля приехала? \n -- Нет, барышня, мужик принес свежие орехи продавать. \n Орехи? Не дурно! Совсем даже не дурно.\r\nАх, скорее бы выучить. И что это за неблагодарные евреи были. Сколько им Моисей наделал, ничего знать не хотят, ропщут и только.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Гиляровский В",
"role": "user"
},
{
"content": "И каждый не отстает от него, тянет в свою сторону, к своей лавке.\r\nА если удастся затащить в лавку, так несчастного заговорят, замучат примеркой и уговорят купить,\r\nесли не для себя, то для супруги, для деток или для кучера… Великие мастера были «зазывалы»!\r\n- У меня только в лавку зайди, не надо, да купит! Уговорю!.\r\n.-скажет хороший «зазывала». И действительно уговорит. Такие же «зазывалы» были и у лавок с готовой обувью на Старой площади, и в закоулках Ямского приказа на Москворецкой улице.\r\nИ там и тут торговали специально грубой привозной обувью-сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства.\r\nВ семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на то, что кожа сравнительно была недорога, но уж таковы были девизы и у купца и у мастера:\r\n«на грош пятаков» и «не обманешь-не продашь».\r\nКонечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам» было легко.\r\nНа последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду-глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит.\r\nОн обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали, зачем, и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником:\r\nпришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам… - Ну, ну, в какой лавке купил?\r\nСтоит несчастный покупатель, растерявшись, глядит- лавок много,\r\nу всех вывески и выходы похожи и у каждой толпа «зазывал»… Заплачет и уйдет под улюлюканье и насмешки… Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин,\r\nстрастный охотник, державший под Москвой свою псарню.\r\nЕго доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар.\r\nЛужин послал его узнать подробности этой торговли.\r\nВскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.\r\nЛужин, захватив с собой наряд полиции, помчался на Старую площадь и неожиданно окружил склады обуви, указанные ему.\r\nМестному приставу он ничего не сказал, чтобы тот не предупредил купца. Лужин поспел в то самое время, когда с возов сваливали обувь в склады.\r\nАрестованы были все: и владельцы складов, и их доверенные, и приехавшие из Кимр с возами скупщики, и продавцы обуви.\r\nОпечатав товар и склады, Лужин отправил арестованных в городскую полицейскую часть, где мушкетеры выпороли и хозяев склада, и кимрских торговцев, привезших товар.\r\nКупцы под розгами клялись, что никогда таким товаром торговать не будут, а кимряки после жестокой порки дали зарок,\r\nчто не только они сами, а своим детям, внукам и правнукам закажут под страхом отцовского проклятия ставить бумажные подошвы.\r\nИ действительно, кимряки стали работать по чести, о бумажных подметках вплоть до турецкой войны 1877- 1878 годов не слышно было.\r\nНо во время турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли на суде,\r\nпоставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками.\r\nИ лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с тех пор пошли бумажные подметки… на Сухаревке,\r\nна Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «не обманешь-не продашь».\r\nТолько с уничтожением толкучки в конце восьмидесятых годов очистилась Старая площадь, и «Шипов дом» принял сравнительно приличный вид.\r\nОтдел благоустройства МКХ в 1926 году привел китай-городскую стену-этот памятник старой Москвы-в тот вид,\r\nв каком она была пятьсот лет назад, служа защитой от набегов врага, а не тем, что застали позднейшие поколения.\r\nВспоминается бессмертный Гоголь: «Возле того забора навалено на сорок телег всякого мусора. Что за скверный город.\r\nТолько поставь какой-нибудь памятник или просто забор - черт их знает,\r\nоткудова и нанесут всякой дряни…» Такова была до своего сноса в 1934 году китайгород-ская стена, еще так недавно находившаяся в самом неприглядном виде.\r\nВо многих местах стена была совершенно разрушена, в других чуть не на два метра вросла в землю,\r\nбашни изуродованы поселившимися в них людьми, которые на стенах развели полное хозяйство:\r\nдачи не надо!\r\n…Возле древней башни На стенах старинных были чуть не пашни.\r\nИз расщелин стен выросли деревья, которые были видны с Лубянской, Варварской, Старой и Новой площадей.\r\n____________________\n\n ТАЙНЫ НЕГЛИНКИ\n\n Трубную площадь и Неглинный проезд почти до самого Кузнецкого моста тогда\r\nзаливало при каждом ливне, и заливало так, что вода водопадом хлестала в двери\n магазинов и в нижние этажи домов этого района. Происходило это оттого, что\r\nникогда не чищенная подземная клоака Неглинки, проведенная от Самотеки под\n Цветным бульваром, Неглинным проездом. Театральной площадью и под\r\nАлександровским садом вплоть до Москвы-реки, не вмещала воды, переполнявшей ее в\r\nдождливую погоду. Это было положительно бедствием, но «отцы города» не обращали\n на это никакого внимания. В древние времена здесь протекала речка Неглинка. Еще\r\nв екатерининские времена она была заключена в подземную трубу: набили свай в\n русло речки, перекрыли каменным сводом, положили деревянный пол, устроили стоки\r\nуличных вод через спускные колодцы и сделали подземную клоаку под улицами. Кроме\n «законных» сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод,\r\nбольшинство богатых домовладельцев провело в Неглинку тайные подземные стоки для\n спуска нечистот, вместо того чтобы вывозить их в бочках, как это было\r\nповсеместно в Москве до устройства канализации. И все эти нечистоты шли в\n Москву-реку. Это знала полиция, обо всем этом знали гласные-домовладельцы, и\r\nвсе, должно быть, думали: не нами заведено, не нами и кончится! Побывав уже под\r\nМосквой в шахтах артезианского колодца и прочитав описание подземных клоак\n Парижа в романе Виктора Гюго «Отверженные», я решил во что бы то ни стало\r\nобследовать Неглинку. Это было продолжение моей постоянной работы по изучению\n московских трущоб, с которыми Неглинка имела связь, как мне пришлось узнать в\r\nпритонах Грачевки и Цветного бульвара. Мне не трудно было найти двух смельчаков,\n решившихся на это путешествие. Один из них - беспаспортный водопроводчик Федя,\r\nпробавлявшийся поденной работой, а другой - бывший дворник, солидный и\n обстоятельный. На его обязанности было опустить лестницу, спустить нас в клоаку\r\nмежду Самотекой и Трубной площадью и затем встретить нас у соседнего пролета и\r\nопустить лестницу для нашего выхода. Обязанность Феди - сопутствовать мне в\n подземелье и светить. И вот в жаркий июльский день мы подняли против дома\r\nМалюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда\n лестницу. Никто не обратил внимания на нашу операцию-сделано было все очень\r\nскоро: подняли решетку, опустили лестницу. Из отверстия валил зловонный пар.\n Федя-водопроводчик полез первый; отверстие, сырое и грязное, было узко, лестница\r\nстояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как из\n склепа: - Лезь, что ли! Я подтянул выше мои охотничьи сапоги, застегнул на все\r\nпуговицы кожаный пиджак и стал спускаться. Локти и плечи задевали за стенки\n трубы. Руками приходилось крепко держаться за грязные ступени отвесно стоявшей,\r\nкачающейся лестницы, поддерживаемой, впрочем, рабочим, оставшимся наверху. С\n каждым шагом вниз зловоние становилось все сильнее и сильнее. Становилось жутко.\r\nНаконец послышались шум воды и хлюпанье. Я посмотрел наверх. Мне видны были\n только четырехугольник голубого, яркого неба и лицо рабочего, державшего\r\nлестницу. Холодная, до костей пронизывающая сырость охватила меня. Наконец я\n спустился на последнюю ступеньку и, осторожно опуская ногу, почувствовал, как о\r\nносок сапога зашуршала струя воды. - Опускайся смелей; становись, неглубоко\n тутот-ка,- глухо, гробовым голосом сказал мне Федя. Я встал на дно, и холодная\r\nсырость воды проникла сквозь мои охотничьи сапоги. - Лампочку зажечь не могу,\n спички подмокли! - жалуется мой спутник. У меня спичек не оказалось. Федя полез\r\nобратно. Я остался один в этом замурованном склепе и прошел по колено в бурлящей\n воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый,\r\nполнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой\n ничего не различал. Я задел обо что-то головой, поднял руку и нащупал мокрый,\r\nхолодный, бородавчатый, покрытый слизью каменный свод и нервно отдернул руку…\n Даже страшно стало. Тихо было, только внизу журчала вода. Каждая секунда\r\nожидания рабочего с огнем мне казалась вечностью. Я еще подвинулся вперед и\r\nуслышал шум, похожий на гул водопада. Действительно, как раз рядом со мной гудел\n водопад, рассыпавшийся миллионами грязных брызг, едва освещенных\r\nбледно-желтоватым светом из отверстия уличной трубы. Это оказался сток нечистот\n из бокового отверстия в стене. За шумом я не слыхал, как подошел ко мне Федя и\r\nтолкнул меня в спину. Я обернулся. В руках его была лампочка в пять рожков, но\n эти яркие во всяком другом месте огоньки здесь казались красными звездочками без\r\nлучей, ничего почти не освещавшими, не могшими побороть и фута этого мрака. Мы\n пошли вперед по глубокой воде, обходя по временам водопады стоков с улиц,\r\nгудевшие под ногами. Вдруг страшный грохот, будто от рушащихся зданий, заставил\n меня вздрогнуть. Это над нами проехала телега. Я вспомнил подобный грохот при\r\nмоем путешествии в тоннель артезианского колодца, но здесь он был несравненно\n сильнее. Все чаще и чаще над моей головой гремели экипажи. С помощью лампочки я\r\nосмотрел стены подземелья, сырые, покрытые густой слизью. Мы долго шли, местами\n погружаясь в глубокую тину или невылазную, зловонную жидкую грязь, местами\r\nнаклоняясь, так как заносы грязи были настолько высоки, что невозможно было идти\n прямо- приходилось нагибаться, и все же при этом я доставал головой и плечами\r\nсвод. Ноги проваливались в грязь, натыкаясь иногда на что-то плотное. Все это\n заплыло жидкой грязью, рассмотреть нельзя было, да и до того ли было. Дошагали в\r\nэтой вони до первого колодца и наткнулись на спущенную лестницу. Я поднял\n голову, обрадовался голубому небу. - Ну, целы? Вылазь!-загудел сверху голос.\r\n- Мы пройдем еще, спускай через пролет. - Ну-к что ж, уж глядеть так глядеть! Я дал распоряжение перенести лестницу на два пролета вперед; она поползла вверх.\r\nЯ полюбовался голубым небом, и через минуту, утопая выше колен в грязи и каких-то обломках и переползая уличные отбросы, мы зашагали дальше.\r\nОпять над нами четырехугольник ясного неба. Через несколько минут мы наткнулись на возвышение под ногами.\r\nЗдесь была куча грязи особенно густой, и, видимо, под грязью было что-то навалено… Полезли через кучу, осветив ее лампочкой.\r\nЯ ковырнул ногой, и под моим сапогом что-то запружинило… Перешагнули кучу и пошли дальше.\r\nВ одном из таких заносов мне удалось рассмотреть до половины занесенный илом труп громадного дога.\r\nОсобенно трудно было перебраться через последний занос перед выходом к Трубной площади, где ожидала нас лестница.\r\nЗдесь грязь была особенно густа, и что-то все время скользило под ногами.\r\nОб этом боязно было думать. А Федю все-таки прорвало: - Верно говорю: по людям ходим. Я промолчал.\r\nСмотрел вверх, где сквозь железную решетку сияло голубое небо. Еще пролет, и нас ждут уже открытая решетка и лестница, ведущая на волю.\r\n* Мои статьи о подземной клоаке под Москвой наделали шуму. Дума постановила начать перестройку Неглинки, и дело это было поручено моему знакомому инженеру Н.\r\nМ. Левачеву, известному охотнику, с которым мы ездили не раз на зимние волчьи охоты.\r\nС ним, уже во время работ, я спускался второй раз в Неглинку около Малого театра,\r\nгде канал делает поворот и где русло было так забито разной нечистью, что вода едва проходила сверху узкой струйкой:\r\nздесь и была главная причина наводнений.\r\nНаконец в 1886 году Неглинка была перестроена. Репортерская заметка сделала свое дело.\r\nА моего отчаянного спутника Федю Левачев взял в рабочие, как-то устроил ему паспорт и сделал потом своим десятником.\r\n* За десятки лет после левачевской перестройки снова грязь и густые нечистоты образовали пробку в повороте канала под Китайским проездом, около Малого театра.\r\nВо время войны наводнение было так сильно, что залило нижние жилые этажи домов и торговые заведения, но никаких мер сонная хозяйка столицы-городская дума не принимала.\r\nТолько в 1926 году взялся за Неглинку Моссовет и, открыв ее от Малого театра, под который тогда подводился фундамент,\r\nдо половины Свердловской площади, вновь очистил загрязненное русло и прекратил наводнения.\r\nЯ как-то шел по Неглинной и против Государственного банка увидал посреди улицы деревянный барак, обнесенный забором, вошел в него,\r\nвстретил инженера, производившего работы,-оказалось, что он меня знал, и на мою просьбу осмотреть работы изъявил согласие.\r\nПосредине барака зияло узкое отверстие, из которого торчал конец лестницы.\r\nЯ попробовал спуститься, но шуба мешала,-а упускать случай дать интересную заметку в «Вечернюю Москву», в которой я тогда работал, не хотелось.\r\nЯ сбросил шубу и в одном пиджаке спустился вниз. Знакомый подземный коридор, освещенный тусклившимися сквозь туман электрическими лампочками.\r\nПо всему желобу был настлан деревянный помост, во время оттепели все-таки заливавшийся местами водой.\r\nРаботы уже почти кончились, весь ил был убран, и подземная клоака была приведена в полный порядок.\r\nЯ прошел к Малому театру и, продрогший, промочив ноги и нанюхавшись запаха клоаки, вылез по мокрой лестнице.\r\nНадел шубу, которая меня не могла согреть, и направился в редакцию, где сделал описание работ и припомнил мое старое путешествие в клоаку.\r\nНа другой день я читал мою статью уже лежа в постели при высокой температуре, от гриппа я в конце концов совершенно оглох на левое ухо, а потом и правое оказалось поврежденным.\r\nЭто было эпилогом к моему подземному путешествию в бездны Неглинки сорок лет назад.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Сегодня я двоюродную сестру мою Сашу встретила! Ужас! и она погибнет, бедная! Услышала я тоже со стороны, что Анна Федоровна все обо мне выведывает.\r\nОна, кажется, никогда не перестанет меня преследовать. Она говорит, что хочет простить меня, забыть все прошедшее и что непременно сама навестит меня.\r\nГоворит, что вы мне вовсе не родственник, что она ближе мне родственница,\r\nчто в семейные отношения наши вы не имеете никакого права входить и что мне стыдно и неприлично жить вашей милостыней и на вашем содержании.\r\n.\r\n.\r\nговорит, что я забыла ее хлеб-соль, что она меня с матушкой, может быть, от голодной смерти избавила,\r\nчто она нас поила-кормила и с лишком два с половиною года на нас убыточилась, что она нам сверх всего этого долг простила.\r\nИ матушку-то она пощадить не хотела! А если бы знала бедная матушка, что они со мною сделали! Бог видит!.\r\n.\r\nАнна Федоровна говорит, что я по глупосги моей своего счастия удержать не умела, что она сама меня на счастие наводила,\r\nчто она ни в чем остальном не виновата и что я сама за честь свою не умела, а может быть, и не хотела вступиться.\r\nА кто же тут виноват, боже великий! Она говорит, что господин Быков прав совершенно и что не на всякой же жениться, которая.\r\n.. да что писать! Жестоко слышать такую неправду, Макар Алексеевич! Я не знаю, что со мной теперь делается.\r\nЯ дрожу, плачу, рыдаю; это письмо я вам два часа писала.\r\nЯ думала, что она по крайней мере сознает свою вину предо мною; а она вот как теперь!\r\nРади бога, не тревожьтесь, друг мой, единственный доброжелатель мой! Федора все преувеличивает: я не больна.\r\nЯ только простудилась немного вчера, когда ходила на Волково к матушке панихиду служить. Зачем вы не пошли вместе со мною; я вас так просила.\r\nАх, бедная, бедная моя матушка, если б ты встала из гроза, если б ты знала, если б ты видела, что они со мною сделали!..\r\nВ. Д.\n\n Мая 20.\n\n Голубчик мой, Варенька!\r\nПосылаю вам винограду немного, душечка; для выздоравливающей это, говорят, хорошо, да и доктор рекомендует для утоления жажды, так только единствснно для жажды.\r\nВам розанчиков намедни захотелось, маточка; так вот я вам их теперь посылаю.\r\nЕсть ли у вас аппетит, душечка? - вот что главное. Впрочем, слава богу, что все прошло и кончилось и что несчастия наши тоже совершенно оканчиваются.\r\nВоздадим благодарение небу! А что до книжек касается, то достать покамест нигде не могу.\r\nЕсть тут, говорят, хорошая книжка одна и весьма высоким слогом написанная; говорят, что хороша, я сам не читал, а здесь очень хвалят. Я просил ее для себя; обещались препроводить.\r\nТолько будете ли вы-то читать?\r\nВы у меня на этот счет привередница; трудно угодить на ваш вкус; уж я вас знаю, голубчик вы мой;\r\nвам, верно, все стихотворство надобно, воздыханий, амуров, - ну, и стихов достану, всего достану; там есть тетрадка одна переписанная.\r\nЯ-то живу хорошо. Вы, маточка, обо мне не беспокойтесь, пожалуйста.\r\nА что Федора вам насказала на меня, так все это вздор; вы ей скажите, что она налгала, непременно скажите ей, сплетнице!.. Я нового вицмундира совсем не продавал.\r\nДа и зачем, сами рассудите, зачем продавать? Вот, говорят, мне сорок рублей серебром награждения выходит, так зачем же продавать?\r\nВы, маточка, не беспокойтесь; она мнительна, Федорато, она мнительна.\r\nЗаживем мы, голубчик мой! Только вы-то, ангельчик, выздоравливайте, ради бога, выздоравливайте, не огорчите старика.\r\nКто это говорит вам, что я похудел? Клевета, опять клевета! здоровехонек и растолстел так, что самому становится совестно, сыт и доволен по горло; вот только бы вы-то выздоравливали!\r\nНу, прощайте, мой ангельчик; целую все ваши пальчики и пребываю\r\nвашим вечным, неизменным другом\n Макаром Девушкиным.\r\nP. S. Ах, душенька моя, что это вы опять в самом деле стали писать?.. о чем вы блажите-то! да как же мне ходить к вам так часто, маточка, как? я вас спрашиваю.\r\nРазве темнотою ночною пользуясь; да вот теперь и ночей-то почти не бывает: время такое.\r\nЯ и то, маточка моя, ангельчик, вас почти совсем не покидал во все время болезни вашей, во время беспамятства-то вашего;\r\nно и тут я и сам уж не знаю, как я все эти дела обделывал; да и то потом перестал ходить; ибо любопытствовать и расспрашивать начали.\r\nЗдесь уж и без того сплетня заплелась какая-то.\r\nЯ на Терезу надеюсь; она не болтлива; но все же, сами рассудите вы, маточка, каково это будет, когда они все узнают про нас? Что-то они подумают и что они скажут тогда?\r\nТак вот вы скрепите сердечко, маточка, да переждите до выздоровления; а мы потом уж так, вне дома, где-нибудь рандеву дадим.\r\nИюня 1.\n\n Любезнейший Макар Алексеевич!\r\nМне так хочется сделать вам что-нибудь угодное и приятное за все ваши хлопоты и старания обо мне, за всю вашу любовь ко мне,\r\nчто я решилась наконец на скуку порыться в моем комоде и отыскать мою тетрадь, которую теперь и посылаю вам.\r\nЯ начала ее еще в счастливое время жизни моей.\r\nВы часто с любопытством расспрашивали о моем прежнем житье-бытье, о матушке, о Покровском,\r\nо моем пребывании у Анны Федоровны и, наконец, о недавних несчастиях моих и так нетерпеливо желали прочесть эту тетрадъ,\r\nгде мне вздумалось, бог знает для чего, отметить кое-какие мгновения из моей жизни, что я не сомневаюсь принести вам большое удовольствие моею посылкою.\r\nМне же как-то грустно было перечитыватъ это. Мне кажется, что я уже вдвое постарела с тех пор, как написала в этих записках последнюю строчку.\r\nВсе это писано в разные сроки. Прощайте, Макар Алексеевич! Мне ужасно скучно теперь, и меня часто мучит бессонница. Прескучное выздоровление!\r\nВ. Д.\n\n I\r\nМне было только четырнадцать лет, когда умер батюшка. Детство мое было самым счастливым временем моей жизни.\r\nНачалось оно не здесь, но далеко отсюда, в провинции, в глуши. Батюшка был управителем огромного имения князя П-го, в Т-й губернии.\r\nМы жили в одной из деревень князя, и жили тихо, неслышно, счастливо...\r\nЯ была такая резвая маленькая; только и делаю, бывало, что бегаю по полям, по рощам, по саду, а обо мне никто и не заботился.\r\nБатюшка беспрерывно был занят делами, матушка занималась хозяйством; меня ничему не учили, а я тому и рада была.\r\nБывало, с самого раннего утра убегу или на пруд, или в рощу, или на сенокос, или к жнецам - и нужды нет, что солнце печет,\r\nчто забежишь сама не знаешь куда от селенья, исцарапаешься об кусты, разорвешь свое платье, - дома после бранят, а мне и ничего.\r\nИ мне кажется, я бы так была счастлива, если б пришлось хоть всю жизнь мою не выезжать из деревни и жить на одном месте.\r\nА между тем я еще дитею принуждена была оставить родные места. Мне было еще только двенадцать лет, когда мы в Петербург переехали.\r\nАх, как я грустно помню наши печальные сборы! Как я плакала, когда прощалась со всем, что так было мило мне.\r\nЯ помню, что я бросилась на шею батюшке и со слезами умоляла остаться хоть немножко в деревне.\r\nБатюшка закричал на меня, матушка плакала; говорила, что надобно, что дела этого требовали. Старый князь П-й умер.\r\nНаслелники отказали батюшке от должности. У батюшки были кой-какие деньги в оборотах в руках частных лиц в Петербурге.\r\nНадеясь поправить свои обстоятельства, он почел необходимым свое личное здесь присутствие. Все это я узнала после от матушки.\r\nМы здесь поселились на Петербургской стороне и прожили на одном месте до самой кончины батюшки.\r\nКак тяжело было мне привыкать к новой жизни! Мы въехали в Петербург осенью.\r\nКогда мы оставляли деревню, день был такой светлый, теплый, яркий; сельские работы кончались; на гумнах уже громоздились огромные скирды хлеба и толпились крикливые стаи птиц;\r\nвсе было так ясно и весело, а здесь, при въезде нашем в город, дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть и толпа новых, незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых!\r\nКое-как мы устроились.\r\nПомню, все так суетились у нас, все хлопотали, обзаводились новым хозяйством. Батюшки все не было дома, у матушки не было покойной минуты - меня позабыли совсем.\r\nГрустно мне было вставать поутру, после первой ночи на нашем новоселье. Окна наши выходили на какой-то желтый забор.\r\nНа улице постоянно была грязь. Прохожие были редки, и все они так плотно кутались, всем так было холодно.\r\nА дома у нас по целым дням была страшная тоска и скука. Родных и близких знакомых у нас почти не было. С Анной Федоровной батюшка был в ссоре.\r\n(Он был ей что-то должен.) Ходили к нам довольно часто люди по делам. Обыкновенно спорили, шумели, кричали.\r\nПосле каждого посещения батюшка делался таким недовольным, сердитым; по целым часам ходит, бывало, из угла в угол, нахмурясь, и ни с кем слова не вымолвит.\r\nМатушка не смела тогда и заговорить с ним и молчала. Я садилась куда-нибудь в уголок за книжку - смирно, тихо, пошевелиться, бывало, не смею.\r\nТри месяца спустя по приезде нашем в Петербург меня отдали в пансион.\r\nВот грустно-то было мне сначала в чужих людях! Все так сухо, неприветливо было,гувернантки такие крикуньи, девицы такие насмешницы, а я такая дикарка.\r\nСтрого, взыскательно! Часы на все положенные, общий стол, скучные учителя - все это меня сначала истерзало, измучило.\r\nЯ там и спать не могла. Плачу, бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную ночь.\r\nБывало, по вечерам все повторяют или учат уроки;\r\nя сижу себе за разговорами или вокабулами, шевельнуться не смею, а сама все думаю про домашний наш угол, про батюшку, про матушку, про мою старушку няню, про нянины сказки.\r\n..\r\nах, как сгрустнется! Об самой пустой вещице в доме, и о той с удовольствием вспоминаешь.\r\nДумаешь-думаешь: вот как бы хорошо теперь было дома! Сидела бы я в маленькой комнатке нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так тепло, хорошо, знакомо.\r\nКак бы, думаешь, обняла теперь матушку, крепко-крепко, горячо-горячо! Думаешь-думаешь, да и заплачешь тихонько с тоски, давя в груди слезы, и нейдут на ум вокабулы.\r\nКак к завтра урока не выучишь; всю ночь снятся учитель, мадам, девицы; всю ночь во сне уроки твердишь, а на другой день ничего не знаешь.\r\nПоставят на колени, дадут одно кушанье. Я была такая невеселая, скучная.\r\nСначала все девицы надо мной смеялись, дразнили меня, сбивали, когда я говорила уроки, щипали,\r\nкогда мы в рядах шли к обеду или к чаю, жаловались на меня ни за что ни про что гувернантке.\r\nЗато какой рай, когда няня придет, бывало, за мной в субботу вечером. Так и обниму, бывало, мою старушку в исступлении радости.\r\nОна меня оденет, укутает, дорогою не поспевает за мной, а я ей все болтаю, болтаю, рассказываю.\r\nДомой приду веселая, радостная, крепко обниму наших, как будто после десятилетней разлуки.\r\nНачнутся толки, разговоры, рассказы; со всеми здороваешься, смеешься, хохочешь, бегаешь, прыгаешь.\r\nС батюшкой начнутся разговоры серьезные, о науках, о наших учителях, о французском языке, о грамматике Ломонда - и все мы так веселы, так довольны.\r\nМне и теперь весело вспоминать об этих минутах. Я всеми силами старалась учиться и угождать батюшке.\r\nЯ видела, что он последнее на меня отдавал, а сам бился бог знает как.\r\nС каждым днем он становился все мрачнее, недовольнее, сердитее; характер его совсем испортился: дела не удавались, долгов было пропасть.\r\nМатушка, бывало, и плакать боялась, слова сказать боялась, чтобы не рассердить батюшку; сделалась больная такая; все худела, худела и стала дурно кашлять.\r\nЯ, бывало, приду из пансиона - все такие грустные лица; матушка потихоньку плачет, батюшка сердится.\r\nНачнутся упреки, укоры.\r\nБатюшка начнет говорить, что я ему не доставляю никаких радостей, никаких утешений; что они из-за меня последнего лишаются, а я до сих пор не говорю по-французски;\r\nодним словом, все неудачи, все несчастия, все, все вымещалось на мне и на матушке.\r\nА как можно было мучить бедную матушку? Глядя на нее, сердце разрывалось, бывало: щеки ее ввалились, глаза впали, в лице был такой чахоточный цвет.\r\nМне доставалось больше всех. Начиналось всегда из пустяков, а потом уж бог знает до чего доходило; часто я даже не понимала, о чем идет дело. Чего не причиталось!.\r\n.\r\nИ французский язык, и что я большая дура, и что содержательница нашего пансиона нерадивая, глупая женщина; что она об нашей нравственности не заботится;\r\nчто батюшка службы себе до сих пор не может найти и что грамматика Ломонда скверная грамматика, а Запольского гораздо лучше;\r\nчто на меня денег много бросили попустому;\r\nчто я, видно, бесчувственная, каменная, - одним словом, я, бедная, из всех сил билась, твердя разговоры и вокабулы, а во всем была виновата, за все отвечала!\r\nИ это совсем не оттого, чтобы батюшка не любил меня: во мне и матушке он души не слышал.\r\nНо уж это так, характер был такой.\r\nЗаботы, огорчения, неудачи измучили бедного батюшку до крайности: он стал недоверчив, желчен;\r\nчасто был близок к отчаянию, начал пренебрегать своим здоровьем, простудился и вдруг заболел,\r\nстрадал недолго и скончался так внезапно, так скоропостижно, что мы все несколько дней были вне себя от удара.\r\nМатушка была в каком-то оцепенении; я даже боялась за ее рассудок.\r\nТолько что скончался батюшка, кредиторы явились к нам как из земли, нахлынули гурьбою. Все, что у нас было, мы отдали.\r\nНаш домик на Петербургской стороне, который батюшка купил полгода спустя после переселения нашего в Петербург, был также продан.\r\nНе знаю, как уладили остальное, но сами мы остались без крова, без пристанища, без пропитания.\r\nМатупгка страдала изнурительною болезнию, прокормить мы себя не могли, жить было нечем, впереди была гибель.\r\nМне тогда только минуло четырнадцать лет. Вот тут-то нас и посетила Анна Федоровна. Она все говорит, что она какая-то помещица и нам доводится какою-то роднею.\r\nМатушка тоже говорила, что она нам родня, только очень дальняя. При жизни батюшки она к нам никогда не ходила.\r\nЯвилась она со слезами на глазах, говорила, что принимает в нас большое участие;\r\nсоболезновала о нашей потере, о нашем бедственном положении, прибавила, что батюшка был сам виноват: что он не по силам жил, далеко забирался и что уж слишком на свои силы надеялся.\r\nОбнаружила желание сойтись с нами короче, предложила забыть обоюдные неприятности;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Вольность. Главная мысль оды - протест против абсолютизма. \"Вольность\" распространялась в списках. Весной 1820 г. она дошла до правительства и явилась одной из причин ссылки Пушкина.\r\nВозвышенного галла. - Кого из французских поэтов подразумевает здесь Пушкин - неясно: в литературе назывались имена Андрея Шенье, Руже де Лиля, Экушара Лебрена и др.\r\n; употребленная Пушкиным цитата из \"Марсельезы\" (\"Тираны мира, трепещите!..\") дает основание предполагать, что речь идет об авторе этого гимна, Руже де Лиле.\r\nЗаконов гибельный позор - зрелище попранных законов.\r\nМученик ошибок славных - французский король Людовик XVI, казненный (21 января 1793 г.) во время французской буржуазной революции.\r\nЗлодейская порфира. - К этим словам Пушкин сделал в рукописи примечание: \"Наполеонова порфира\".\r\nСамовластительный злодей - Наполеон.\n\n Твою погибель... вижу. - Это выражение употреблено в значении \"предвижу\".\r\nПустынный памятник тирана, // Забвенью брошенный дворец - дворец Павла I (впоследствии Инженерный замок в Петербурге).\r\nЗдесь был задушен император Павел I в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. После этого события дворец долгие годы пустовал. Строфы Х и XI описывают убийство Павла.\r\nКлио - муза истории.\r\nКалигула (12-41) - римский император, славившийся крайней жестокостью и убитый своими телохранителями; этим именем Пушкин называет Павла I.\r\nВ стихе Погиб увенчанный злодей после слова \"погиб\" Пушкин нарисовал в одной из рукописей профиль Павла I.\r\n* Кривцову (\"Не пугай нас, милый друг...\"). Кривцов Николай Иванович (1791-1841) - уч<аст>ник Отечественной войны, потерявший в сражении ногу.\r\nСтихотворение названо в рукописи: \"К Анаксагору\", по имени греческого философа, отказавшегося от радостей жизни и приговоренного к смертной казни по обвинению в оскорблении богов.\r\nКривцов был одинок в личной жизни и слыл атеистом.\r\n\"Есть в России город Луга...\". Луга и Новоржев лежат на пути из Петербурга в село Михайловское, куда Пушкин поехал впервые, летом 1817 г. после окончания лицея.\r\nКн. Голицыной, посылая ей оду \"Вольность\". О Голицыной см. прим. к стих. \"Краев чужих неопытный любитель...\"\r\n\"Когда сожмешь ты снова руку...\". Стихи обращены к Н. И. Кривцову (см. выше прим. к стих. \"Кривцову\").\r\nСвятая Библия харит. - Так Пушкин назвал антицерковную поэму Вольтера \"Орлеанская девственница\", которую он подарил уезжавшему в Англию Кривцову с надписью: \"Другу от друга\".\r\nЭпикуреец - в первоначальном, правильном значении слова - последователь философии Эпикура,\r\nпризывающей не к чувственным мимолетным наслаждениям, а к \"устойчивому удовольствию\", достигаемому разумной жизнью.\r\n* Выздоровление (стр. 55). Пушкина, тяжело болевшего в начале 1818 г., посетила Елизавета Шот-Шедель, \"дева веселья\", переодевшаяся в форму гусарского офицера.\r\n* Жуковскому (\"Когда, к мечтательному миру...\"). Эти стихи Пушкин сопровождал в журнальной публикации подзаголовком: \"По прочтении изданных им книжек: \"Для немногих\".\r\nКнижки эти содержали образцы немецкой поэзии и русские переводы Жуковского.\r\nПредназначались они для \"избранных\", в первую очередь для ученицы Жуковского великой княгини Александры Федоровны, жены Николая Павловича, бывшей немецкой принцессы.\r\nПушкин переосмысляет слова \"для немногих\" и относит их к \"друзьям таланта строгим\", ценителям поэзии.\r\nЖуковский, посылая это стихотворение Вяземскому, писал: \"Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение!\" (Русский архив, 1896, э 10, стр.\r\n208.) В первой редакции послания Пушкина, значительно им впоследствии сокращенного, были, между прочим, следующие строки:\r\nСмотри, как пламенный поэт,\n Вниманьем сладким упоенный,\n На свиток гения склоненный,\n Читает повесть древних лет!\n Он духом там - в дыму столетий!\r\n(Речь шла здесь о Батюшкове и его стихотворении \"К творцу Истории Государства Российского\".\r\n) Вяземский писал об этих строках Пушкина: \"В дыму столетий\"! Это выражение - город: я все отдал бы за него, движимое и недвижимое.\r\nКакая бестия! Надобно нам посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших.\r\nЗнаешь ли, что Державин испугался бы \"дыма столетий\"? О прочих и говорить нечего\" (А. С. Пушкин. Новонайденные его сочинения.\r\nЕго черновые письма. Письма к нему разных лиц. Биографические и критические статьи о нем. Выпуск второй, М. 1885, стр. 14).\r\n* К портрету Жуковского. Поводом для создания этого стихотворения послужило появление портрета Жуковского работы Кипренского (гравирован Вендрамини).\r\nСтихотворение неоднократно перепечатывалось при жизни Пушкина. Так, например, П. А.\r\nПлетнев заканчивает характе ристику поэзии Жуковского (в \"Опыте краткой истории русской литературы\" Греча, 1822, стр.\r\n312) стихами Пушкина; \"В этих пяти строках, кажется, более сказано о нем, нежели мы нашлись сказать на нескольких страницах\", - говорит Плетнев.\r\nН. Ф. Кошанский, лицейский учитель Пушкина, в своей книге \"Общая риторика\" (1830, 2-е изд.\r\n) писал об этом сти хотворении: \"Третий стих - живое чувство пылкой юности, четвертый стих трогателен, как поэзия Жуковского;\r\nа пятый так пленителен своею плавностью и так ярко освещен прелестью идей и правдой, что нельзя не назвать его стихом гения\".\r\n* К Н.Я. Плюсковой. Стихотворение распространялось в рукописных сборниках наряду с стихотворениями Пушкина политического содержания.\r\nВ противоположность Александру I жена его, Елизавета Алексеевна, снискала популярность своей добротой и широкой благотворительностью;\r\nона проявляла глубокий интерес к русской литературе и к русским поэтам.\r\nВ филиалах декабристского общества Союз благоденствия, руководимых Федором Глинкой, человеком умеренных политических взглядов,\r\nнасаждался культ Елизаветы, там даже возникла мысль о \"дворцовом перевороте\" в ее пользу.\r\nНа одном из заседаний \"Вольного общества любителей словесности, наук и художеств\" под председательством Глинки состоялось чтение стихотворения Пушкина (25 сентября 1819 г.\r\nчитал Дельвиг),\r\nа в конце года Глинка напечатал эти стихи в \"Трудах Вольного Общества любителей российской словесности\" (в журнале \"Соревнователь просвещения и\r\nблаготворения\" под заглавием \"Ответ на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны\")\r\n.\r\nВ этой публикации стих \"Свободу лишь учася славить\" был заменен цензурным вариантом \"Природу лишь учася славить\".\r\nНаталья Яковлевна Плюскова - фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, близкая к литературным кругам. Возможно, что \"вызов\" написать стихи жене Александра I исходил от нее.\r\nСказки. Noеl (\"Ура! в Россию скачет...\").\r\nСтихотворение написано в традиционной во Франции форме сатирических рождественских куплетов, называвшихся \"ноэль\" (от французского Noеl - рождество).\r\nКуплеты эти, осмеивающие чаще всего государственных сановников и их деятельность за истекший год, непременно облекались в евангельский рассказ о рождении Христа.\r\n\"Сказки\" - единственный ноэль Пушкина, который сохранился до нашего времени (известно, что он создал их несколько).\r\nЭто сатира на Александра I, который 22 декабря 1818 г. вернулся с Аахенского конгресса.\r\nИ прусский и австрийский // Я сшил себе мундир. - Во время пребывания в Австрии и Пруссии Александр I появлялся иногда в мундирах армий союзников.\r\nМеня газетчик прославлял. - Хвалебные статьи об Александре I появились в европейской прессе.\r\nЛавров Иван Павлович - директор исполнительного департамента в министерстве полиции.\r\nСоц Василий Иванович - секретарь по российской части в цензурном комитете.\n\n Горголи Иван Саввич - петербургский обер-полицеймейстер.\r\nИ людям я права людей... Отдам из доброй воли. - Имеется в виду речь Александра I в Варшаве при открытии первого сейма Царства Польского 15 марта 1818 г.\r\n, в которой он обещал \"даровать\" России конституцию. Эти невыполненные обещания и названы в сатире \"сказками\".\r\n*К Чаадаеву (\"Любви, надежды, тихой славы...\"). Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856) - русский писатель и философ; офицер; близкий друг Пушкина. С 1821 г.\r\n- член тайного декабристского общества Союз благоденствия.\r\nВпоследствии, в период реакции, наступившей после разгрома декабристов, он перешел на позиции просветительства, осудив революционные методы борьбы.\r\nСтихотворение было напечатано в сильно искаженном виде без согласия Пушкина в альманахе \"Северная звезда\" 1829 г. издателем альманаха М.\r\nА. Бестужевым-Рюминым. Стихи \"Товарищ, верь...\" и следующие - выпущены. Датировку стихотворения нельзя считать окончательно установленной.\r\nНа Карамзина (\"В его \"Истории\" изящность, простота...\"). В пушкиноведении выражались сомнения в принадлежности этой эпиграммы Пушкину.\r\nОднако ряд данных окончательно снимает сомнения (см. Б. В. Томашевский, Эпиграммы Пушкина на Карамзина. - Сборник \"Пушкин. Исследования и материалы\", т. I, М.-Л. 1956, стр. 208-215).\r\nВысоко ценя Карамзина как писателя и как собирателя материалов по русской истории, Пушкин осуждал его реакционные толкования исторических фактов.\r\nНа Каченовского (\"Бессмертною рукой раздавленный зоил...\"). Эпиграмма вызвана статьей Каченовского (\"Вестник Европы\", 1818, э 13), направленной против Карамзина.\r\nПоэт напоминает \"зоилу\" о давнишней эпиграмме на него И. И. Дмитриева, \"Ответ\" (1806) :\r\nНахальство, Аристарх, таланту не замена:\n Я буду все поэт, тебе наперекор!\n А ты - останешься все тот же крохобор,\n Плюгавый выползок из гузна Дефонтена.\r\nНаш Тацит. - Пушкин так называет Карамзина - по имени древнеримского историка I-II вв. Аббат Дефонтен - один из литературных врагов Вольтера.\r\nКонцовка стихотворения Дмитриева, процитированная в эпиграмме Пушкина, является буквальным переводом стиха Вольтера из его сатиры \"Le pauvre diable\" (\"Бедняга\").\r\n\"Послушай, дедушка, мне каждый раз...\". Пародия на стихотворение Жуковского \"Тленность\", написанное белым стихом (напечатано в 1818 г.\r\n, в III книжке \"Для немногих\"). Оно начиналось так:\r\nПослушай, дедушка: мне каждый раз,\n Когда взгляну на этот замок Ретлер,\n Приходит в мысль: что, если то ж случится\n И с нашей хижиной?\r\nПрочтя пародию, Жуковский \"смеялся, но не уверил Пушкина, что это стихи\", - писал в своих воспоминаниях Лев Пушкин (Пушкин в воспоминаниях современников, М.\r\n1950, стр. 34). Впоследствии Пушкин сам обращался к белому стиху и особенно много писал им в 30-е гг.\r\nО. Массон (\"Ольга, крестница Киприды...\") (стр. 70). Ольга Массон - одна из петербургских \"прелестниц\".\r\nО ней же Пушкин пишет в черновом продолжении стихотворения \"Веселый пир\" (1819):\r\nЯ люблю, чтобы заря\n За столом меня застала,\r\nЧтоб, желанием горя,\n Оля близ меня дремала.\n\n * N. N. (В. В. Энгельгардту) (\"Я ускользнул от Эскулапа...\").\r\nЭнгельгардт Василий Васильевич (1785-1837) - член кружка \"Зеленая лампа\", являвшегося филиалом Союза благоденствия.\r\nПушкин входил в общество с самого начала его существования, с марта 1819 г.\r\nЯ ускользнул от Эскулапа. - Летом 1819 г. Пушкин тяжело болел \"гнилой горячкой\". После болезни, в середине июля, он уехал в Михайловское (Меня зовут холмы, луга и т. д.).\r\n* Орлову (\"О ты, который сочетал...\"). Генерал Орлов Алексей Федорович (1786-1861) в то время был командиром лейб-гвардии Конного полка.\r\nГенерал Киселев Павел Дмитриевич (1788-1872) - с 1819 г.\r\nначальник штаба Второй армии, находившегося в местечке Тульчине Подольской губ.; он обещал Пушкину взять его в армию.\r\nПушкин \"не на шутку собирается в Тульчин, - писал 12 марта А. И. Тургенев Вяземскому, - а оттуда в Грузию и бредит уже войною\".\r\n(Остафьевский архив князей Вяземских, т. I, СПб. 1899, стр. 202.) Однако Киселев не сдержал своего обещания.\r\nВстретив Пушкина, уже ссыльного, в Кишиневе у Инзова, Киселев \"кинул Пушкину мимоходом несколько слов\", после чего поэт говорил о том,\r\nчто он не переносит \"оскорбительной любезности временщика, для которого нет ничего священного\" (Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников, Л.\r\n1936, стр. 252).\r\nК Щербинину (\"Житье тому, любезный друг...\").\n\n Щербинин Михаил Андреевич (1793-1841) - офицер, член кружка \"Зеленая лампа\".\r\nНаденька Форст и Фанни - петербургские \"девы веселья\". Именем Наденьки озаглавлена первая, едва начатая повесть Пушкина 1819 г.\r\n* Деревня. Стихотворение распространялось в списках. Когда слух о политических рукописных произведениях Пушкина дошел до Александра I, тот потребовал показать ему эти стихи.\r\nЧаадаев с Пушкиным решили представить \"Деревню\". Царь лицемерно благодарил поэта за \"добрые чувства\", выраженные в \"Деревне\".\r\nПушкин печатал лишь первую половину стихотворения под заглавием \"Уединение\", вторую же (начиная со стиха \"Но мысль ужасная здесь душу омрачает\"),\r\nкоторая по условиям цензуры не могла увидеть света, он заменял четырьмя строками многоточия, намекая читателю, что в рукописи имеется продолжение.\r\n* Русалка. По свидетельству Булгарина, стихотворение \"подвергалось гонению духовенства\" и \"на него была приносима жалоба министру просвещения\".\r\nОднако через несколько лет, в 1825 г., \"Русалка\" была пропущена цензурой и напечатана.\r\n* Уединение. Вольный перевод стихотворения французского поэта А. Арно (1766-1834) \"La solitude\" (\"Одиночество\").\r\nСтрока \"Вдали взыскательных невежд\" в рукописном тексте читалась: \"Вдали тиранов и невежд\".\r\nЭтих важнейших слов, а также упоминания о друзьях (\"Кому судьба друзей послала\") у Арно нет.\r\n* Всеволожскому (\"Прости, счастливый сын пиров...\").\r\nВсеволожский Никита Всеволодович (1799-1862) - член \"Зеленой лампы\", в доме которого происходили собрания общества.\n\n Египетские девы - здесь: цыганки.\r\nПленница младая - Евдокия Михаиловна Овошникова (1804-1846), ученица балетной школы. Ее, вместе с Всеволожским, Пушкин предполагал вывести в 1835 г. в романе \"Русский Пелам\".\r\n* Платонизм. Подготовляя первый сборник своих стихотворений в 1825 г. к печати, Пушкин сделал возле заглавия шутливую надпись: \"Не нужно, ибо я хочу быть моральным человеком\".\r\n* Стансы Толстому. Толстой Яков Николаевич (1791-1867) - член Союза благоденствия, один из руководителей кружка \"Зеленая лампа\".\r\nСтансы написаны в ответ на \"Послание к А. С. Пушкину\", где Толстой напоминает об обещании Пушкина написать ему стихи.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "пять раз горела и не прежде как в 1711 году явилась в теперешнем своем виде.\r\nОна стоила 12 миллионов рублей.\r\nЛондонская крепость, Tower, построена на Темзе в одиннадцатом веке Вильгельмом Завоевателем,\r\nбыла прежде дворцом английских королей, их убежищем в народных возмущениях, наконец государственною темницею;\r\nа теперь в ней монетный двор, арсенал, царская кладовая и - звери!\r\nЯ недавно читал Юма, и память моя тотчас представила мне ряд несчастных принцев, которые в этой крепости были заключены и убиты.\r\nАнглийская история богата злодействами; можно смело сказать, что по числу жителей в Англии более, нежели во всех других землях, погибло людей от внутренних мятежей.\r\nЗдесь католики умерщвляли реформаторов, реформаторы - католиков, роялисты - республиканцев, республиканцы - роялистов; здесь была не одна французская революция.\r\nСколько добродетельных патриотов, министров, любимцев королевских положило свою голову на эшафоте! Какое остервенение в сердцах! Какое исступление умов! Книга выпадает из рук.\r\nКто полюбит англичан, читая их историю? Какие парламенты! Римский сенат во время Калигулы был не хуже их.\r\nПрочитав жизнь Кромвеля, вижу, что он возвышением своим обязан был не великой душе, а коварству своему и фанатизму тогдашнего времени.\r\nРечи, говоренные им в парламенте, наполнены удивительным безумием.\r\nОн нарочно путается в словах, чтобы не сказать ничего: какая ничтожная хитрость! Великий человек не прибегает к таким малым средствам: он говорит дело или молчит.\r\nСколь бессмысленно все говоренное и писанное Кромвелем, столь умны и глубокомысленны сочинения секретаря его Мильтона,\r\nкоторый по восшествии на престол Карла II спасся от эшафота своею поэмою, славою и всеобщим уважением.\r\nДворец Вильгельма Завоевателя еще цел и называется белою башнею, White tower, - здание безобразное и варварское! Другие короли к нему пристраивали, окружив его стенами и рвами.\r\nПрежде всего показали нам в крепости диких зверей (забаву королей английских со времени Генриха I),\r\nа потом большую залу, где хранятся трофеи первого победоносного флота Англии, разбившего славную гишпанскую армаду.\r\nЯ с великим любопытством рассматривал флаги и всякого рода оружие, думал о Филиппе, о Елисавете,\r\nвоображал смиренную гордость первого и скромное величие последней, - воображал ту минуту, когда герцог Сидония упал на колени перед своим монархом, говоря:\r\n\"Флот твой погиб!\r\n\" и когда Филипп, с милостию простирая к нему руку, отвечал: \"Да будет воля божия!\r\n\" - Я воображал всеобщую ревность лондонских граждан и солдат Елисаветиных, когда она, в виде любви и красоты, как богиня, явилась между ими, говоря: \"Друзья!\r\nНе оставьте меня и отечество!\" и когда все они единодушно отвечали: \"Умрем за тебя и спасем отечество!.\r\n.\" Заметьте, что не только гишпанская армада, но почти все огромные вооружения древних и новых времен оканчивались стыдом и ничтожностию.\r\nБог слабым помогает!\r\nТам горсть греков торжествует над бесчисленными персами; тут голландские рыбаки или швейцарские пастухи истребляют лучшие армии;\r\nздесь Венеция или прусский Фридрих противится всей Европе и заключает славный мир.\r\nОттуда пошли мы в большой арсенал... Прекрасный и грозный вид! Стены, колонны, пиластры - все составлено из оружия, которое ослепляет глаза своим блеском.\r\nОдно слово - и 100 000 человек будут здесь вооружены в несколько минут.\r\n- Внизу под малым арсеналом, в длинной галерее, стоит королевская артиллерия между столбами, на которых висят знамена, в разные времена отнятые англичанами у неприятелей.\r\nТут же видите вы изображение знаменитейших английских королей и героев: каждый сидит на лошади, в своих латах и с мечом своим. Я долго смотрел на храброго Черного Принца.\r\nВ царской кладовой показывали нам венец Эдуарда Исповедника, осыпанный множеством драгоценных камней, золотую державу с фиолетовым аметистом,\r\nкоторому цены не полагают, скипетр, так называемые мечи милосердия, духовного и временного правосудия,\r\nносимые перед английскими королями в обряде коронования, - серебряные купели для царской фамилии и пребогатый государственный венец,\r\nнадеваемый королем для присутствия в парламенте и украшенный большим изумрудом, рубином и жемчугом.\r\nТут же показывают и топор, которым отрубили голову Анне Грей!!\r\nНаконец ввели нас в монетную, где делают золотые и серебряные деньги; но это английская Тайная, и вам говорят: \"Сюда не ходите, сюда не глядите; туда вас не пустят!\r\n\" - Мы видели кучу гиней, но г.\r\nнадзиратель не постыдился взять с нас несколько шиллингов!\r\nСент-Джемский дворец есть, может быть, самый беднейший в Европе. Смотря на него, пышный человек не захочет быть английским монархом. Внутри также нет ничего царского.\r\nТут король обыкновенно показывается чужестранным министрам и публике, а живет в королевином дворце, Buckinghamhouse {Букингемском дворце (англ.). - Ред.\r\n}, где комнаты убраны со вкусом, отчасти работою самой королевы, и где всего любопытнее славные Рафаэлевы картоны или рисунки;\r\nих всего двенадцать:\r\nсемь - у королевы английской, два - у короля французского, два - у сардинского, а двенадцатый - у одного англичанина,\r\nкоторый, заняв для покупки сего драгоценного рисунка большую сумму денег, отдал его в заклад и получил назад испорченный.\r\nНа них изображены разные чудеса из Нового завета; фигуры все в человеческий рост. Художники считают их образцом правильности и смелости.\r\n- Я видел торжественное собрание во дворце; однако ж не входил в парадную залу, будучи в простом фраке.\r\nУайт-гал (White-Hall) был прежде дворцом английских королей - сгорел, и теперь существуют только его остатки,\r\nмежду которыми достойна примечания большая зала, расписанная вверху Рубенсом.\r\nВ сем здании показывают закладенное окно, из которого несчастный Карл сведен был на эшафот.\r\nТам, где он лишился жизни, стоит мраморное изображение Иакова II;\r\nподняв руку, он указывает пальцем на место казни отца его {Я видел и статую Карла I, любопытную по следующему анекдоту.\r\nПосле его бедственной кончины она была снята и куплена медником, который продал бесчисленное множество шандалов, уверяя,\r\nчто они вылиты из металла статуи, но в самом деле он спрятал ее и подарил Карлу II при его восшествии на престол, за что был награжден весьма щедро.\r\n}.\r\nАдмиралтейство есть также одно из лучших зданий в Лондоне.\r\nТут заседают пять главных морских комиссаров; они рассылают приказы к начальникам портов и к адмиралам; все выборы флотских чиновников от них зависят.\r\nПалаты лорда-мэра и банк стоят примечательного взгляда; самый огромный дом в Лондоне есть так называемый Соммерсет-гаус на Темзе, который еще не достроен и похож на целый город.\r\nТут соединены все городские приказы, комиссии, бюро; тут живут казначеи, секретари и проч.\r\nАрхитектура очень хороша и величественна.\r\n- Еще заметны домы Бетфордов, Честерфильдов, Девонширского герцога, принца Валисского (который дает, впрочем, дурную идею о вкусе хозяина или архитектора); другие все малы и ничтожны.\r\nОписания свои заключу я примечанием на счет английского любопытства. Что ни пойдете вы здесь осматривать, церковь ли св.\r\nПавла, Шекспирову ли галерею или дом какой, везде находите множество людей, особливо женщин.\r\nНе мудрено: в Лондоне обедают поздно, и кто не имеет дела, тому надобно выдумывать, чем занять себя до шести часов.\r\nВиндзор\r\nЗемляки мои непременно хотели видеть славную скачку близ Виндзора, где резвая лошадь приносит хозяину иногда более ост-индского корабля.\r\nЯ рад с другими всюду ехать, и в девять часов утра поскакали мы четверо в карете по виндзорской дороге; беспрестанно кричали нашему кучеру: \"Скорее!\r\nСкорее!\"- и в несколько минут очутились на первой станции.\r\n- \"Лошадей!\" - \"А где их взять? Все в разгоне\". - \"Вздор! Это разве не лошади?\" - \"Они приготовлены для других; для вас нет ни одной\".\r\n- Мы шумели, но без пользы и наконец решились идти пешком, несмотря на жар и пыль.\r\n- Какое превращение! Какой удар для нашей гордости!\r\nТе, мимо которых, как птицы, пролетели мы на борзых английских конях, объезжали нас один за другим, смотрели с презрением на бедных пешеходцев и смеялись.\r\n\"Несносные, грубые британцы! - думал я.\r\n- Обсыпайте нас пылью; но зачем смеяться?\" - Иные кричали даже: \"Добрый путь, господа! Видно, по обещанию!\r\n\" - Но русских не так легко унизить:\r\nмы сами начали смеяться, скинули с себя кафтаны, шли бодро и пели даже французские арии,\r\nотобедали в сельском трактире и в пять часов, своротив немного с большой дороги, вступили в Виндзорский парк.\r\n..\r\nThy forests, Windsor, and thy green retreats,\n At once the Monarch's and the Muse's seats.\n\n Pope {*}.\r\n{* Твои леса, Виндзор, и твои зеленые убежища - обиталища одновременно и короля и муз. Поп (англ.). - Ред.}\r\nМы сняли шляпы... веря поэту, что это священный лес.\r\n\"Здесь, - говорит он, - являются боги во всем своем великолепии;\r\nздесь Пан окружен бесчисленными стадами, Помона рассыпает плоды свои, Флора цветит луга, и дары Цереры волнуются, как необозримое море.\r\n..\" Описание стихотворца пышно, но справедливо.\r\nМрачные леса, прекрасные лесочки, поля, луга, бесконечные аллеи, зеркальные каналы, реки и речки - все есть в Виндзорском парке!\r\n- Как мы веселились, отдыхали и снова утомлялись, то сидя под густою сению, где пели над нами всякого роду лесные птицы, то бегая с оленями, которых тут множество!\r\n- Стихотворец у меня в мыслях и в руках.\r\nЯ ищу берегов унылой Лодоны, где, по его словам, часто купалась Цинтия - Диана...\r\nИз юных нимф ее дочь Тамеса, Лодона,\n Была славнее всех; и взор Эндимиона\n Лишь потому ее с Дианой различал,\r\nЧто месяц золотой богиню украшал.\n Но смертных и богов пленяя, не пленялась:\n Одна свобода ей с невинностью мила,\r\nИ ловля птиц, зверей - утехою была.\n Одежда легкая на нимфе развевалась,\n Зефир играл в ее струистых волосах,\r\nРезной колчан звенел с стрелами на плечах,\n И меткое копье {*} за серною свистало.\r\nОднажды Пан ее увидел, полюбил,\n И сердце у него желаньем воспылало.\n Она бежит... В любви предмет бегущий мил,\r\nИ нимфа робкая стыдливостью своею\n Для дерзкого еще прелестнее была.\r\nКак горлица летит от хищного орла,\n Как яростный орел стремится вслед за нею,\n Так нимфа от него, так он за нимфой вслед -\r\nИ ближе, ближе к ней... Она изнемогает,\n Слаба, бледна... В глазах ее темнеет свет.\r\nУже тень Панова Лодону настигает,\n И нимфа слышит стук ног бога за собой,\n Дыхание его, как ветер, развевает\r\nЕй волосы... Тогда, оставлена Судьбой,\n В отчаяньи своем несчастная, к богине\n Душою обратясь, так мыслила: \"Спаси,\r\nО Цинтия! меня; в дубравы пренеси,\n На родину мою! Ах! Пусть я там отныне\n Стенаю горестно и слезы лью ручьем!\"\r\nИсполнилось... И вдруг, как будто бы слезами\n Излив тоску свою, она течет струями,\r\nСтеная жалобно в журчании своем.\n Поток сей и теперь Лодоной называем,\n Чист, хладен, как она; тот лес им орошаем,\r\nГде нимфа некогда гуляла и жила.\n Диана моется в его воде кристальной,\n И память нимфина доныне ей мила:\r\nКогда вообразит ее конец печальный,\n Струи сливаются с богининой слезой.\n Пастух, задумавшись, журчанью их внимает,\r\nСидя под тению, в них часто созерцает\n Луну у ног своих и горы вниз главой,\r\nПлывущий ряд дерев, над берегом висящих\n И воду светлую собою зеленящих.\n Среди прекрасных мест излучистым путем\r\nЛодона тихая едва-едва струится,\n Но вдруг, быстрее став в течении своем,\r\nСпешит с отцом ее навек соединиться {**}.\n\n {* Легкие копья, с которыми изображаются Дианины нимфы, были бросаемы в зверей.\r\n** С Темзою, которая в поэзии называется богом Тамесом.}\r\nИзвините, если перевод хуже оригинала. Слушая томное журчание Лодоны, я вздумал рассказать ее историю в русских стихах.\r\nМне хотелось бы многое перевести вам из \"Windsor-Forest\"; {\"Виндзорского леса\" (анг.). - Ред.\r\n} например, счастие сельского жителя, любителя наук и любимца муз;\r\nописание бога Тамеса, который, подняв свою влажную главу, опершись на урну и озираясь вокруг себя, славословит мир и предсказывает величие Англии.\r\nНо солнце заходит, а нам должно еще видеть славную скачку. Мы спешим, спешим...\r\nТеперь вы, друзья мои, ожидаете от меня другой картины, хотите видеть, как тридцать, сорок человек, одетых зефирами, садятся на прекрасных, живописных лошадей,\r\nприподнимаются на стременах, удерживают дыхание и с сильным биением сердца ждут знака, чтобы скакать, лететь к цели, опередить других, схватить знамя и упасть на землю без памяти;\r\nхотите лететь взором за скакунами, из которых всякий кажется Пегасом; хотите в то же время угадывать по глазам зрителей, кто кому желает победы, чья душа за какою лошадью несется;\r\nхотите читать в них надежду, страх, опять надежду, восторг или отчаяние; хотите слышать радостные плески в честь победителя: \"Браво!\r\nВиват! Ура!.\r\n.\" Ошибаетесь, друзья мои! Мы опоздали, ничего не видали, посмеялись над собою и пошли осматривать большой Виндзорский дворец.\r\nОн стоит на высоком месте; всход нечувствителен, а вид прекрасен.\r\nНа одной стороне равнина, где извивается величественная Темза, опушенная лесочками, а на другой - большая гора, покрытая густым лесом.\r\nПеред дворцом, на террасе, гуляли принцессы, дочери королевские, в простых белых платьях, в соломенных шляпках, с тросточками, как сельские пастушки.\r\nОни резвились, бегали и кричали друг другу: \"Ma soeur, ma soeur!\" {Сестрица! Сестрица! (франц.\r\n). - Ред.} Глаза мои искали Елисаветы: воображение мое, по некоторым газетным анекдотам, издавна любило заниматься ею. Она не красавица, но скромный вид ее нравится.\r\nДворец построен еще Вильгельмом Завоевателем, распространен и украшен другими королями. Он славится более своим прекрасным местоположением, нежели наружным и внутренним великолепием.\r\nЯ заметил несколько хороших картин: Микель-Анджеловых, Пуссеневых, Корреджиевых и портретов Вандиковых.\r\nИз спальни вход в Залу красоты, где стоят портреты прелестнейших женщин во время Карла II.\r\nХотите ли знать имена их?\r\nMistriss Knoff, Lawson, Lady Sunderland, Rochester, Denham, Middleton, Byron, Richmond, Clevelant, Sommerset, Northumberland, Grammont,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Аксаков С",
"role": "user"
},
{
"content": "Можно бы предположить, что он владеет способностью ловить мелкую рыбешку, но поплавки никогда не пахнут ею,\r\nи, при всех моих анатомических наблюдениях, я никогда не находил в их зобах признаков питания рыбой.\r\nПоплавок довольно складен, пропорционален в своих частях и красив; ножки у него светло-бланжевого цвета, брюшко и нижняя часть шеи белесоватые;\r\nпрочие перья голубовато-сизые; маковка головы темная, и под глазами имеет он по темноватому же пятну.\r\nВ Оренбургском крае он также куличок пролетный и нигде, сколько мне известно, детей не выводит.\r\nВесною я встречал поплавков очень не рано и всегда небольшими стайками.\r\nВ августе они вторично показываются, как будто возвращаются назад, но также в небольшом числе, почему и не могу утвердительно сказать:\r\nс молодыми ли пролетают они в августе, или это стайки холостые.\r\nПервое предположение, мне кажется, должно быть вероятнее. Впрочем, в Оренбургской губернии вообще их очень мало, но я слыхал, что в губерниях более южных видят их большими стаями.\r\nПерепонки между пальцами не мешают поплавкам очень проворно бегать по берегам прудов; плаванье же их не похоже на спокойное плаванье уток: оно как-то порывисто и торопливо.\r\nНа воде они держатся друг от друга не в далеком расстоянии, и потому мне случалось убивать поплавков одним зарядом по три и по четыре штуки.\r\nМясо их сочно и вкусно, хотя никогда не бывает жирно.\r\nГоворя о средних и мелких куличках, я не упоминал о том, какую дробь надо употреблять для их стрельбы, и потому скажу единожды навсегда,\r\nчто при расстоянии близком всего лучше бекасиная дробь нумер 9-й, для самых мелких куличков -- нумер 10-й;\r\nна расстоянии дальнем я предпочитаю 8-й нумер.\r\nВпрочем, средние и мелкие кулички к ружью не крепки, что нужно принимать к соображению.\r\n13 \n\nЧЕРНОЗОБИК, ИЛИ КРАСНОЗОБИК\r\nВероятно, эти имена даны ему по черновато- или красновато-пестрому зобу.\r\nЧернозобики бесчисленными стаями покрывают берега и острова Финского залива в продолжение двухнедельного весеннего пролета птицы;\r\nэти имена даны этому куличку там, а в Оренбургскую губернию завезены охотниками, стрелявшими около Петербурга.\r\nТуземные стрелки называют их общим именем: серыми куличками.\r\nЧернозобик -- куличок средней величины, круглый, мясистый и складный; ноги и шея его не так длинны;\r\nнос прямой и короткий; он весь испещрен темно-желтоватыми пятнами, похожими на пестрины дрозда-рябинника.\r\nНа зобу перья или черные, или глинистые.\r\nЧернозобики в Оренбургской губернии бывают только пролетом весною, с половины до конца апреля;\r\nв продолжение же лета и даже осенью я никогда чернозобиков не встречал, но слыхал, что в Пензенской губернии появляются они на короткое время в августе;\r\nразумеется, это обратный пролет; может быть, то же бывает в других уездах и Оренбургской губернии.\r\nВесною чернозобики всегда появляются довольно большими стайками, рассыпаясь по берегам прудов, озер и заливов. Они довольно смирны.\r\nМне случалось убивать их одним зарядом штук по восьми. Они бывают очень сыты всегда; мясо их вкусно и сочно.\r\nВообще чернозобик весьма красивый и приятный куличок; издали похож на среднего болотного курахтанчика, хотя гораздо его меньше.\r\nПоявляясь только один раз в год и то на короткое время, чернозобики всегда возбуждали во мне горячее преследование.\r\nЯ помню года, в которые они совсем не появлялись, и я тщетно отыскивал их на обыкновенных любимых ими местах в целом околотке.\r\nЯ слышал, что около Петербурга чернозобики летят весной в баснословном множестве (как и болотные кулики) и что один известный охотник убил одним зарядом восемьдесят пять куличков.\r\nХотя мне сказывали это люди самые достоверные, но, признаюсь, не умею себе представить возможности убить одним зарядом такое множество чернозобиков.\r\nВ Оренбургской губернии многие охотники их совсем не знают.\r\n14 \n\nМОРСКОЙ КУЛИЧОК\r\nЭтот куличок еще реже попадается и еще менее известен в Оренбургской губернии. Мне самому иногда случалось не встречать его по нескольку лет сряду.\r\nИмя морского куличка существует только между охотниками высшего разряда: простые стрелки и народ его не знают.\r\nЯ думаю, что это имя также занесено теми охотниками, которые стреливали этих куличков по морским берегам, где они бывают во время весеннего пролета в невероятном множестве.\r\nМорской куличок гораздо менее чернозобика и на ногах невысок, но все остается куличком круглым и складным.\r\nОн не имеет особенных пятен на зобу, весь покрыт бледно-коричневыми мелкими пестринками и похож издали на маленького курахтанчика.\r\nОн имеет замечательную особенность: носик его, довольно длинный относительно тела, загнут кверху и с половины до конца как будто несколько расплюснут;\r\nцвет его светло-роговой, а расплюснутая часть -- белесовата.\r\nМорской куличок отличается также и особенностью своего свиста или писка, который передать трудно;\r\nпоявляется на самое короткое время в исходе апреля небольшими станичками, иногда вместе с мелкими курахтанчиками или чернозобиками, по берегам прудов, речных разливов и луж.\r\nМясо его сочно и вкусно. Питается обыкновенным куличьим кормом.\r\n15 \n\nЗУЕК, ИЛИ ПЕРЕВОЗЧИК\r\nЭто самый маленький куличок (кроме куличка \"воробья\").\r\nОбъемом тела он немного больше обыкновенного воробья, но на вид кажется крупнее его; все части в нем пропорциональны, и он очень строен во всех своих куличьих статях;\r\nспина, верхняя сторона крыльев, хвостик, шейка и головка серовато-коричневого цвета,\r\nс разными неопределенными крапинками или узорами, перышки же на брюшке, под хвостиком и крыльями ярко-белые.\r\nГлаза темные, нос и ноги светло-рогового цвета. Стоя на одном месте, он беспрестанно поднимает и опускает хвост.\r\nЗуйком, вероятно, назвал его народ по юркости и проворству, а может быть, и по крику,\r\nс которым он всегда летает над водою и который похож, если хотите, на учащенное произношение слова зуй-зуй-зуй.\r\nИмя же перевозчика дано ему охотниками вследствие того, что он очень часто перелетает с одного берега на другой -- речки, реки, пруда или озера.\r\nЕсли двое охотников идут по обоим берегам и своим приближением спугивают зуйка, то он будет повторять этот маневр, то есть перелет с одного берега на другой,\r\nпротивоположный, всегда с обычным криком, пожалуй сто раз сряду, точно переправляется или перевозится с одной стороны на другую.\r\nВпрочем он и плавает очень хорошо, даже ныряет довольно далеко, когда бывает ранен в крыло, хотя пальцы его ног без перепонок.\r\nЗуек прилетает ранее всех куличков; всегда появляется парами.\r\nОн самый неутомимый бегун и, завидя приближающегося охотника, пускается так проворно бежать, что его не догонишь;\r\nвьет гнездо не в болотах, а на берегах речек и рек, на местах совершенно сухих и даже высоких.\r\nСамец помогает самке сидеть на яйцах, которых всегда бывает четыре, и вместе с ней не отлучается от детей, когда выведутся молодые.\r\nЯички у них маленькие, но побольше воробьиных, очень красивые, зеленовато-пестрого цвета.\r\nОт яиц и от детей они не вьются, как другие кулички, над охотником и собакою, потому что высоко не летают, а всегда как будто стелются над водой или землею.\r\nТем не менее, однако, они, хотя и низко, летают кругом охотника или собаки с обыкновенным своим криком, а всего чаще садятся на какую-нибудь плаху или колышек, торчащие из воды,\r\nили на берег у самой воды и бегают беспрестанно взад и вперед, испуская особенный писк, протяжный и звонкий,\r\nкоторый никогда не услышишь от летающего зуйка, а всегда от бегающего, и то в те мгновения, когда он останавливается.\r\nКак скоро дети подрастут, то старые держатся с ними по берегам речек, особенно около земляных и песчаных отмелей и кос.\r\nМне часто случалось видеть из-за крутого берега всю выводку с отцом и матерью, бегающую по песку.\r\nПри первой опасности молодые прячутся куда случится, а старики начнут летать и бегать взад и вперед, стараясь отманить охотника в противоположную сторону;\r\nно должно сказать правду, что горячность старых зуйков к детям не простирается так далеко, как у куликов болотных, травников и поручейников.\r\nПотом, когда молодые совершенно вырастут и начнут свободно летать, что бывает около половины июля, они перемещаются на открытые берега прудов и в августе пропадают.\r\nЯ никогда не видывал стаи зуйков; даже выводки молодых скоро разбиваются врозь, но другие охотники встречали их станичками.\r\nХотя этот куличок, по своей малости и неудобству стрельбы, решительно не обращает на себя внимания охотников, но я всегда любил гоняться за зуйками и стрелять их в лет или в бег;\r\nходя по высокому берегу реки, под которым они бегали, я мог, забегая вперед, появляться нечаянно и тем заставлять их взлетывать.\r\nДробь я употреблял 10-го нумера. Полет зуйка весьма неровный, с порывами и особенный; он как будто то наддает быстро вперед, то приостанавливается.\r\nВообще стрельба перевозчиков нелегкая и не изобильная, но, по мне, очень веселая: больше пяти пар зуйков в одно поле я никогда не убивал, и то походя за ними несколько часов.\r\nМясо их очень нежно и вкусно, жаль только, что слишком его маловато. Всего лучше готовить их в паштете или соусе.\r\n16 \n\nПЕСОЧНИК, ИЛИ ПЕСЧАНИК\r\nОтчего зовут его этим именем, отгадать нетрудно; но отчего зовут его песчаным корольком -- догадаться мудрено.\r\nВ строгом смысле песчаника куличком называть не должно, ибо он не имеет длинных ног, шеи и длинного куличьего носа.\r\nСкладом своим, особенно носом, он совершенно похож на пиголицу, или озимую курочку, о которой будет говорено в отделении полевой, или степной дичи.\r\nНо песочник нигде больше не живет, как по песчаным берегам озер, прудов и предпочитательно по берегам больших и средних рек;\r\nоколо них, на голом песке, выводит своих детей и держится с молодыми до отлета; итак, мудрено его причислить к полевой дичи.\r\nТелом песчаник побольше воробья; на ногах не высок;\r\nон щекаст, голова у него, несоразмерно телу, велика и особенно кажется такою от торчащих прямо перышек, представляющих нечто вроде хохолка;\r\nбрюшко у него беловато, грудь и голова темно-коричневые, а шейка белая, точно он повязан белым галстучком, отчего и называется многими охотниками галстучником.\r\nВообще он скорее пегий, чем пестрый; около глаз имеет желтый ободочек, почему и зовут его также желтоглазкой. Прилетают песочники весною довольно поздно.\r\nЯ сам не нахаживал их гнезд, но охотники уверяли меня, что песочники кладут свои яйца на голом песке, вырыв для того небольшую ямочку.\r\nТак же как и зуйки, песочники летают низко и никогда не вьются над охотником от детей, а кружатся около него или перелетывают с места на место;\r\nвсего чаще бегают кругом, стараясь отвесть в сторону собаку или человека.\r\nОни имеют свой особенный писк, тихий и как будто заунывный.\r\nБывало, слышишь его где-то около себя, долго всматриваешься и насилу разглядишь песочника,\r\nстоящего на песчаном бугорке и беспрестанно делающего поклоны, то есть опускающего и поднимающего голову.\r\nМясо его нежно и вкусно, но жирно никогда не бывает. Пропадает он довольно рано, в начале августа.\r\nОхотник редко удостоивает песчаников своим выстрелом, особенно потому, что в стайки они никогда не собираются, а стрелять в одного -- не стоит тратить заряда.\r\nЕсть другой род песочников, вдвое крупнее и с черными большими глазами, без желтых около них ободочков; но я так мало их видел, что ничего более сообщить не могу.\r\n17 \n\nКУЛИЧОК-ВОРОБЕЙ\r\nЭто бесспорно самый крошечный куличок, и хотя называется воробьем по некоторому сходству с ним в перьях и малости своей, но в сущности он меньше обыкновенного дворового воробья.\r\nПри всей своей миниатюрности он имеет все стати куличка и так соразмерен в своих частях, перышки его,\r\nкоторыми он совершенно сходен (в уменьшенном виде) с осенним курахтанчиком, так красивы, что я не знаю птички его миловиднее.\r\nЯ полагал прежде, что куличков-воробьев можно считать третьим, самым меньшим видом болотного курахтана (о котором сейчас буду говорить), основываясь на том,\r\nчто они чрезвычайно похожи на осенних курахтанов пером и статями, и также на том, что к осени кулички-воробьи почти всегда смешиваются в одну стаю с курахтанами;\r\nно, несмотря на видимую основательность этих причин, я решительно не могу назвать куличка-воробья курахтанчиком третьего вида,\r\nпотому что он не разделяет главной особенности болотных курахтанов, то есть самец куличка-воробья не имеет весною гривы и не переменяет своего пера осенью.\r\nПо крайней мере я и никто из охотников ничего подобного не замечал.\r\nКулички-воробьи прилетают довольно поздно, во второй половине апреля, и оказываются предпочтительно по голым, плоским, не заросшим травою грязным берегам прудов;\r\nвпрочем, попадаются иногда по краям весенних луж.\r\nОни всегда появляются небольшими стайками и бегают довольно кучно, держатся весною не долее двух недель и потом пропадают до исхода июля или начала августа.\r\nКулички-воробьи возвращаются к осени в большем числе, вероятно с выводками молодых, но где и как их выводят, ничего сказать не умею.\r\nВ конце августа или в начале сентября они исчезают вместе с курахтанами. В Оренбургской губернии это, очевидно, кулички пролетные.\r\nОни очень смирны, и бить их не трудно; для стрелянья собственно куличков-воробьев надобно употреблять дробь самую мелкую, 10-го и даже 11-го нумера.\r\nС весны они всегда сыты, а перед отлетом жирны; мясо их отлично вкусно, но его уже чересчур мало; их употребляют для соусов и паштетов.\r\nЯ так всегда любил этих крошечных куличков, что мне даже жалко бывало их стрелять.\r\nЕсли мне случалось как-нибудь нечаянно подойти к их станичке близко, так, что они меня не видели и продолжали беззаботно бегать,\r\nдоставать из грязи корм, а иногда отдыхать, стоя на одном месте, то я подолгу любовался ими, даже не один раз уходил прочь, не выстрелив из ружья.\r\n..\r\nДля горячего охотника это не безделица!\r\nКогда кулички-воробьи целою стаей перелетают с места на место, полетом резвым, но без всякого шума,\r\nто бывает слышен слабый, короткий и хриповатый, но в то же время необыкновенно мелодический и приятный писк.\r\nЯ пробовал легко пораненных в крылышко держать живых в большой клетке, дно которой состояло из грязи и небольшой водяной лужи;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Аксаков С",
"role": "user"
},
{
"content": "Аксаков С. Т. \n\n\nДетские годы Багрова-внука,\nслужащие продолжением Семейной хроники \n\n\n\nВнучке моей Ольге Григорьевне \n\nАксаковой \n\n\n Содержание \n\n К читателям \n Вступление\r\nОтрывочные воспоминания \n Последовательные воспоминания \n Дорога до Парашина \n Парашино\r\nДорога из Парашина в Багрово \n Багрово \n Пребывание в Багрове без отца и матери\r\nЗима в Уфе \n Сергеевка \n Возвращение в Уфу к городской жизни \n Зимняя дорога в Багрово \n Багрово зимой \n Уфа \n Приезд на постоянное житье в Багрово \n Чурасово\r\nБагрово после Чурасова \n Первая весна в деревне \n Летняя поездка в Чурасово \n Осенняя дорога в Багрово \n Жизнь в Багрове после кончины бабушки \n\n\n\n\n\nК ЧИТАТЕЛЯМ\r\nЯ написал отрывки из \"Семейной хроники\" [1] по рассказам семейства гг. Багровых, как известно моим благосклонным читателям.\r\nВ эпилоге к пятому и последнему отрывку я простился с описанными мною личностями, не думая, чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них.\r\nНо человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайлыча Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов;\r\nя записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением \"Семейной хроники\",\r\nтак счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти,\r\nжизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных, новых впечатлений, -- то я решился напечатать записанные мною рассказы.\r\nЖелая, по возможности, передать живость изустного повествования, я везде говорю прямо от лица рассказчика.\r\nПрежние лица \"Хроники\" выходят опять на сцену, а старшие, то есть дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее навсегда.\r\n.. Снова поручаю моих Багровых благосклонному вниманию читателей.\r\nС. Аксаков \n\n\nВСТУПЛЕНИЕ\r\nЯ сам не знаю, можно ли вполне верить всему тому, что сохранила моя память?\r\nЕсли я помню действительно случившиеся события, то это можно назвать воспоминаниями не только детства, но даже младенчества.\r\nРазумеется, я ничего не помню в связи, в непрерывной последовательности, но многие случаи живут в моей памяти до сих пор со всею яркостью красок, со всею живостью вчерашнего события.\r\nБудучи лет трех или четырех, я рассказывал окружающим меня, что помню, как отнимали меня от кормилицы...\r\nВсе смеялись моим рассказам и уверяли, что я наслушался их от матери или няньки и подумал, что это я сам видел.\r\nЯ спорил и в доказательство приводил иногда такие обстоятельства, которые не могли мне быть рассказаны и которые могли знать только я да моя кормилица или мать.\r\nНаводили справки, и часто оказывалось, что действительно дело было так и что рассказать мне о нем никто не мог.\r\nНо не всё, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те же справки иногда доказывали, что многого я не мог видеть, а мог только слышать.\r\nИтак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего детства только то, в действительности чего не могу сомневаться. \n\nОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ\r\nСамые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти годов,\r\nпредметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, -- кормилица, маленькая сестрица и мать;\r\nтогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами.\r\nКормилица представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым существом.\r\nЯ помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим:\r\nс рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди.\r\n.. и мне становилось хорошо.\r\nПотом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди,\r\nнапевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал.\r\nКормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали,\r\nукрадкой смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая надо мною.\r\nКормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье;\r\nнаглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину.\r\nПомню, что она один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.\r\nСестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости:\r\nмне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать;\r\nя беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.\r\nПостоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием.\r\nЕе образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя постоянно участвует в них.\r\nТут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в начале болезни,\r\nкоторая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь.\r\nОдин раз, рано утром, я проснулся или очнулся, и не узнаю, где я.\r\nВсе было незнакомо мне: высокая, большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах;\r\nяркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, [2] который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене.\r\n.. Подле меня тревожно спит, без подушек и нераздетая, моя мать. Как теперь, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее лицу.\r\nМеня накануне перевезли в подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы.\r\nВидно, дорога и произведенный движением спокойный сон подкрепили меня;\r\nмне стало хорошо и весело, так что я несколько минут с любопытством и удовольствием рассматривал сквозь полог окружающие меня новые предметы.\r\nЯ не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: \"Ах, какое солнышко! Как хорошо пахнет!\r\n\" Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо.\r\nКак она меня ласкала, какими называла именами, как радостно плакала...\r\nэтого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну, [3] который, как думали тогда, один только и подкреплял меня.\r\nРейнвейну налили мне из какой-то странной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною узенькою шейкою.\r\nС тех пор я не видывал таких бутылок.\r\nПотом, по просьбе моей, достали мне кусочки или висюльки сосновой смолы, которая везде по стенам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку,\r\nзастывая и засыхая на дороге и вися в воздухе маленькими сосульками, совершенно похожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосульки.\r\nЯ очень любил запах сосновой и еловой смолы, которую курили иногда в наших детских комнатах.\r\nЯ понюхал, полюбовался, поиграл душистыми и прозрачными смоляными сосульками;\r\nони растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинные пальцы; мать вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал дремать.\r\n.\r\n.\r\nПредметы начали мешаться в моих глазах;\r\nмне казалось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я не хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица.\r\n.. Как заснул я и что было после -- ничего не помню.\r\nЧасто припоминаю я себя в карете, даже не всегда запряженной лошадьми, не всегда в дороге.\r\nОчень помню, что мать, а иногда нянька держит меня на руках, одетого очень тепло, что мы сидим в карете, стоящей в сарае, а иногда вывезенной на двор;\r\nчто я хнычу, повторяя слабым голосом: \"Супу, супу\", которого мне давали понемножку, несмотря на болезненный, мучительный голод, сменявшийся иногда совершенным отвращеньем от пищи.\r\nМне сказывали, что в карете я плакал менее и вообще был гораздо спокойнее.\r\nКажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и наконец залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы;\r\nа может быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери, беспрестанная перемена лекарств были причиною отчаянного положения, в котором я находился.\r\nЯ иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком;\r\nпульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я;\r\nно я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, -- что я умираю.\r\nДоктора и все окружающие давно осудили меня на смерть:\r\nдоктора -- по несомненным медицинским признакам, а окружающие -- по несомненным дурным приметам, неосновательность и ложность которых оказались на мне весьма убедительно.\r\nСтраданий матери моей описать невозможно, но восторженное присутствие духа и надежда спасти свое дитя никогда ее не оставляли.\r\n\"Матушка Софья Николаевна, -- не один раз говорила, как я сам слышал, преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова, -- перестань ты мучить свое дитя;\r\nведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец.\r\nПокорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь.\r\n.\r\n.\r\n\" Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все,\r\nчто может, для моего спасенья, -- и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону,\r\nцелые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем -- и я, после глубокого вздоха,\r\nначинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.\r\nТак бывало не один раз.\r\nЯ даже мог заниматься своими игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике; разумеется, все это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил своими пальцами.\r\nНо самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко мне мою милую сестрицу, давали поцеловать, погладить по головке,\r\nа потом нянька садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.\r\nЗаметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам;\r\nодин раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был с нами.\r\nДорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я ослабел, что принуждены были остановиться;\r\nвынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного.\r\nЯ всё видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу.\r\nЯ все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться -- и вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного.\r\nЛес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера.\r\nЛошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне это было приятно.\r\nГде-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом;\r\nразвели огонь, пили чай, а мне дали выпить отвратительной римской ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже мать моя спала долго.\r\nЯ не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне было хорошо.\r\nУже довольно поздно вечером, несмотря на мои просьбы и слезы, положили меня в карету и перевезли в ближайшую на дороге татарскую деревню, где и ночевали.\r\nНа другой день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного.\r\nКогда мы воротились в город, моя мать, видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков,\r\nпомолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана.\r\nМне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров;\r\nно все это время, от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно изгладилось из моей памяти.\r\nВпрочем, одно происшествие я помню довольно ясно; оно случилось, по уверению меня окружающих, в самой средине моего выздоровления...\r\nЧувство жалости ко всему страдающему доходило во мне, в первое время моего выздоровления, до болезненного излишества.\r\nПрежде всего это чувство обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез или крика и сейчас начинал сам плакать; она же была в это время нездорова.\r\nСначала мать приказала было перевести ее в другую комнату; но я, заметив это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили возвратить мне мою сестрицу.\r\nМедленно поправляясь, я не скоро начал ходить и сначала целые дни, лежа в своей кроватке и посадив к себе сестру, забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок.\r\nИгрушки у нас были самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы называли чурочками;\r\nя строил из них какие-то клетки, а моя подруга любила разрушать их, махнув своей ручонкой.\r\nПотом начал я бродить и сидеть на окошке, растворенном прямо в сад.\r\nВсякая птичка, даже воробей, привлекала мое вниманье и доставляла мне большое удовольствие.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой цирюльник, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал.\r\nМолодость и природа ускорили мое выздоровление. Все семейство коменданта за мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила.\r\nРазумеется, при первом удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна выслушала меня терпеливее.\r\nОна безо всякого жеманства призналась мне в сердечной склонности и сказала, что ее родители, конечно, рады будут ее счастию.\r\n\"Но подумай хорошенько, - прибавила она, - со стороны твоих родных не будет ли препятствия?\"\r\nЯ задумался.\r\nВ нежности матушкиной я не сомневался, но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал,\r\nчто любовь моя не слишком его тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека.\r\nЯ чистосердечно признался в том Марье Ивановне и решился, однако, писать к батюшке как можно красноречивее, прося родительского благословения.\r\nЯ показал письмо Марье Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным,\r\nчто не сомневалась в успехе его и предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и любви.\r\nСо Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления.\r\nИван Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: \"Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан.\r\nА Алексей Иваныч у меня таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у Василисы Егоровны.\r\nПускай он себе надумается да раскается\". Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное.\r\nЯ стал просить за Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его освободить.\r\nШвабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем.\r\nБудучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от него полученную.\r\nВ клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника.\r\nВскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия.\r\nС Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить.\r\nНи я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены в их согласии.\r\nНаконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо. Я схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки.\r\nЭто приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк.\r\nДолго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную надпись: \"Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость\".\r\nЯ старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать и с первых строк увидел, что все дело пошло к черту.\r\nСодержание письма было следующее:\r\n\"Сын мой Петр!\r\nПисьмо твое, в котором просишь ты нас о родительском нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановой дочерью Мироновой,\r\nмы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения,\r\nни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем как мальчишку, несмотря на твой офицерской чин:\r\nибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам.\r\nНемедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла.\r\nМатушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла и теперь лежит.\r\nЧто из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею надеяться на его великую милость, Отец твой А. Г.\"\r\nЧтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня.\r\nПренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым.\r\nМысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; но всего более огорчило меня известие о болезни матери.\r\nЯ негодовал на Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него.\r\nШагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно:\r\n\"Видно тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить\".\r\nСавельич был поражен как громом.\r\n\"Помилуй, сударь, - сказал он, чуть не зарыдав, - что это изводишь говорить? Я причина, что ты был ранен!\r\nБог видит, бежал я заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая помешала.\r\nДа что ж я сделал матушке-то твоей?\" - \"Что ты сделал? - отвечал я.\r\n- Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы?\" - \"Я? писал на тебя доносы? - отвечал Савельич со слезами.\r\n- Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя\". Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел следующее:\r\n\"Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня о его проказах.\r\nТак ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому человеку.\r\nС получением сего приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось;\r\nда в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили\".\r\nОчевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был неутешен.\r\n\"Вот до чего я дожил, - повторял он, - вот каких милостей дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич!\r\nне я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого человека!\r\nНужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!\"\r\nНо кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении? Генерал?\r\nНо он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не почел за нужное рапортовать о моем поединке.\r\nЯ терялся в догадках.\r\nПодозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским семейством.\r\nЯ пошел объявить обо всем Марье Ивановне.\r\nОна встретила меня на крыльце. \"Что это с вами сделалось? - сказала она, увидев меня.\r\n- Как вы бледны!\" - \"Все кончено!\" - отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она побледнела в свою очередь.\r\nПрочитав, она возвратила мне письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голосом: \"Видно, мне не судьба… Родные ваши не хотят меня в свою семью.\r\nБуди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно.\r\nДелать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы…\" - \"Этому не бывать! - вскричал я, схватив ее за руку, - ты меня любишь; я готов на все.\r\nПойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не жестокосердые гордецы… Они нас благословят; мы обвенчаемся… а там, со временем, я уверен, мы умолим отца моего;\r\nматушка будет за нас; он меня простит…\" - \"Нет, Петр Андреич, - отвечала Маша, - я не выйду за тебя без благословения твоих родителей.\r\nБез их благословения не будет тебе счастия. Покоримся воле божией.\r\nКоли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую - бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих…\" Тут она заплакала и ушла от меня;\r\nя хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.\r\nЯ сидел, погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления.\r\n\"Вот, сударь, - сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, - посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом.\r\n\" Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова:\r\n\"Государь Андрей Петрович, отец наш милостивый!\r\nМилостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний;\r\nа я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос.\r\nЯ ж про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно,\r\nбарыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровие бога буду молить.\r\nА Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под самую косточку, в глубину на полтора вершка,\r\nи лежал он в доме у коменданта, куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цирюльник Степан Парамонов;\r\nи теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него, кроме хорошего, нечего и писать.\r\nКомандиры, слышно, им довольны; а у Василисы Егоровны он как родной сын. А что с ним случилась такая оказия, то быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается.\r\nА изволите вы писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. За сим кланяюсь рабски. Верный холоп ваш\r\nАрхип Савельев\".\r\nЯ не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика. Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку, письмо Савельича мне показалось достаточным.\r\nС той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти со мною не говорила и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал для меня постыл.\r\nМало-помалу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но, видя мое упрямство, оставила меня в покое.\r\nС Иваном Кузмичом виделся я только, когда того требовала служба.\r\nСо Швабриным встречался редко и неохотно, тем более что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях.\r\nЖизнь моя сделалась мне несносна. Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие.\r\nЛюбовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности.\r\nДух мой упал. Я боялся или сойти с ума, или удариться в распутство.\r\nНеожиданные происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение.\r\nГлава VI\n\n ПУГАЧЕВЩИНА\n\n Вы, молодые ребята, послушайте,\n Что мы, старые старики, будем сказывати.\n Песня.\r\nПрежде нежели приступлю к описанию странных происшествий, коим я был свидетель,\r\nя должен сказать несколько слов о положении, в котором находилась Оренбургская губерния в конце 1773 года.\r\nСия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полудиких народов, признавших еще недавно владычество российских государей.\r\nИх поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для удержания их в повиновении.\r\nКрепости выстроены были в местах, признанных удобными, заселены по большей части казаками, давнишними обладателями яицких берегов.\r\nНо яицкие казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными подданными.\r\nВ 1772 году произошло возмущение в их главном городке.\r\nПричиною тому были строгие меры, предпринятые генерал-майором Траубенбергом, дабы привести войско к должному повиновению.\r\nСледствием было варварское убиение Траубенберга, своевольная перемена в управлении и, наконец, усмирение бунта картечью и жестокими наказаниями.\r\nЭто случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость.\r\nВсе было уже тихо или казалось таковым;\r\nначальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.\r\nОбращаюсь к своему рассказу.\r\nОднажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны.\r\nПришли меня звать от имени коменданта. Я тотчас отправился. У коменданта нашел я Швабрина, Ивана Игнатьича и казацкого урядника.\r\nВ комнате не было ни Василисы Егоровны, ни Марьи Ивановны. Комендант со мною поздоровался с видом озабоченным.\r\nОн запер двери, всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из кармана бумагу и сказал нам: \"Господа офицеры, важная новость! Слушайте, что пишет генерал\".\r\nТут он надел очки и прочел следующее:\r\n\"Господину коменданту Белогорской крепости\n Капитану Миронову.\n По секрету.\r\nСим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак и раскольник Емельян Пугачев, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени покойного императора Петра III,\r\nсобрал злодейскую шайку, произвел возмущение в яицких селениях и уже взял и разорил несколько крепостей, производя везде грабежи и смертные убийства.\r\nТого ради, с получением сего, имеете вы, господин капитан, немедленно принять надлежащие меры к отражению помянутого злодея и самозванца,\r\nа буде можно и к совершенному уничтожению оного, если он обратится на крепость, вверенную вашему попечению\".\r\n- Принять надлежащие меры! - сказал комендант, снимая очки и складывая бумагу. - Слышь ты, легко сказать.\r\nЗлодей-то, видно, силен; а у нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не в укор буди тебе сказано, Максимыч. (Урядник усмехнулся.\r\n) Однако делать нечего, господа офицеры! Будьте исправны, учредите караулы да ночные дозоры; в случае нападения запирайте ворота да выводите солдат.\r\nТы, Максимыч, смотри крепко за своими казаками. Пушку осмотреть да хорошенько вычистить.\r\nА пуще всего содержите все это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Нарежный В",
"role": "user"
},
{
"content": "По отъезде господина Простакова в город в деревне настала тишина глубокая. Маремьяна занялась кухнею и штопаньем старого белья.\r\nКатерина ходила повеся голову и ничего не делала. Изредка посматриваясь в зеркало, она заметила, что несколько похудела.\r\nЕлизавета занималась по-прежнему своими уроками с Никандром;\r\nа князь Гаврило Симонович обыкновенно сидел в садовой своей избушке, читал \"Минеи-четьи\" и выходил в день только два раза в дом, обедать и ужинать;\r\nа все вместе радовались, что покудова Простаков в отсутствии, буря в сердце Катерины утишится.\r\nОни могли бы то же думать и о Елизавете, но кто ж знал о разговоре ее с князем Чистяковым, а ни он, ни она не имели охоты никому открывать о том;\r\nглаза же не у всех так проницательны, как у князя Гаврилы Симоновича.\r\nДень проходил за днем. Маремьяна неотступно просила князя продолжать повествование своей жизни; но он без Простакова не хотел того и отказал начисто.\r\nЧто было делать? утомительное единообразие мучило всех, кроме Елизаветы и Никандра.\r\nОни в каждое мгновение, в каждом занятии находили один в другом тысячи разнообразных прелестей и были довольны и счастливы.\r\nКаждый день твердила Маремьяна: \"Боже мой! все белье перештопано, перечинено, а его нет\".\r\nОна также каждый день прибавляла: \"Он, верно, хоть поздно, а сегодни будет\"; сидела до полуночи со свечкою; его не было, загашала огонь, вздыхала и ложилась.\r\nКакое чудное дело - привычка мужа к жене и жены к мужу, хотя бы они никогда не любили один другого тою порывистою пламенною любовию,\r\nкоторую так прекрасно изображают в книгах иногда те, которые ее никогда не чувствовали!\r\nПочему же и не так?\r\nНе часто ли стихотворец, сидя в зимнюю ночь у оледенелого окна за испачканным столиком, весь дрожа от стужи и поминутно подувая на пальцы окостеневшие,\r\n- не часто ли, говорю, описывает на лежащем пред ним листе бумаги прелесть утра весеннего?\r\nУ него пастух с пастушкою гуляют по цветочному лугу, наслаждаются красотою безоблачного неба, цветы благоухают,\r\nдеревья украшаются молодыми листочками, ручьи пенятся, журчат и привлекают милую чету к отдохновению!\r\n\"О! как это прелестно! - говорит стихотворец, щелкая от озноба зубами, - о! как восхитительна картина эта!\", меж тем как сам смотрит на густой пар, вьющийся у рта его.\r\nКогда бывает с такими великими людьми, каковы стихотворцы, сыны Зевесовы, пророки на земле, что они совсем другое говорят, нежели чувствуют,\r\nа единственно по привычке, - то почему же Маремьяне не любить мужа своего также по привычке, живучи с ним около двадцати пяти лет в брачном союзе?\r\nБывая вместе, она почти никогда и ни в чем с ним не соглашалась, и один повелительный взор мужа, при всей кротости нрава его, умел сохранить сие преимущество, мог остановить язык ее.\r\nНо когда его не было дома, а особливо на несколько дней, она непритворно скучала, досадовала и совершенно забывала,\r\nчто он - капитан, а отец ее был знатный человек, у которого бывали балы, театры и маскерады.\r\nДочери ждали его как доброго отца, не более. Катерина боялась, чтобы он не возобновил своих нравоучений в рассуждении князя; а Елизавета и без того была счастлива.\r\nОдин князь Таврило Симонович ожидал прибытия хозяина с непритворным нетерпением; ибо он любил его не по привычке, как жена; не по долгу, как дети;\r\nно как друг, единственно любя в нем доброе, чувствительное сердце, еще цветущее и в хладную зиму преклонных дней старческих.\r\nНа голове его белелся снег, но в душе, в сердце цвели розы весны прелестные. В таком расположении семейство застал сочельник.\r\nДень был самый дурной, какому только можно быть в конце декабря. Ветер дул с разных сторон, снежная пыль клубилась, поднималась, спускалась, - словом, была страшная вьюга или метель.\r\nГ-жа Простакова уверяла, что только бабушка ее, бывшая семнадцати лет во время похода Петра Великого,\r\nвидела подобную, и что если бог нашлет третию такую же метель на землю русскую, то чуть ли не быть падению мира.\r\nВ целом доме все было пасмурно, дико и пусто; все молчали; один неохотно спрашивал, другой еще неохотнее отвечал.\r\nКнязь Чистяков, пришедший к обеду, ежился; г-жа Простакова твердила: \"Боже мой! если такая метель застанет его в дороге!\r\n\" Все умолкало и было по-прежнему пасмурно;\r\nодна Елизавета с Никандром, одушевляемые божеством, наполняющим сердца их, согреваемые жаром любви, которою они дышали, сидели спокойно в своей учебной.\r\nНе только буря или метель, или вьюга не могли прервать их занятия, но уверительно скажу, что таковое явление природы придавало мыслям их ту неописанную прелесть наслаждения,\r\nто неизъяснимое блаженство, которое любит питаться необычайным, так как пламень его единствен к предмету единственному в мире.\r\n- Куда, право, какое чудное дело - заморские науки! - сказала Маремьяна Харитоновна, зевая и смотря на зевающую дочь свою Катерину, на зевающего князя Чистякова.\r\n- Покойный батюшка мой никогда не хотел занять нас этим, несмотря, что у него в доме был свой театр.\r\nА погляди на Елизавету! Она как будто в веселый летний день рвет цветы в саду, несмотря, что снег бьет в окна.\r\nО заморские науки!.. Катерина! Хотела бы я, чтоб ты прилежнее их училась.\r\nЛюбо, право, смотреть, как Елизавета учится. - Она, чтоб не помешать упражняющимся, на цыпочках подошла к дверям и стала. Катерина и князь Гаврило Симонович сидели молча около печки.\r\nМолодые влюбленные читали какую-то книгу и были растроганы. На сей раз проходили они урок не о заморских науках, ибо и г-жа Простакова кое-что понимала, и они говорили русским языком.\r\nНикандр читал: \"О! ты, всевечный, благий, живительный огнь, разлитый во всем круге творения, о любовь!\r\nДуша моя благословляет тебя, расстилаясь пред троном горнего милосердия с благодарностию за водворение тебя в сердце моем!\"\r\nОн остановился и положил книгу;\r\nсмотрел с чувством неизъяснимой нежности на роскошную прелесть, в коей плавали взоры Елизаветы, на то волнение груди ее, которое давало знать счастливому:\r\n\"В этом уверена, ибо сама чувствую\".\r\n- Понимаешь ли, Елизавета, - спросил он, - всю силу слов сих?\r\n- Я чувствую ее, - отвечала она, взглянув на него; алая заря осветила щеки ее, и взоры заблистали.\r\nНикандр преклонил голову к груди своей, вздохнул, поднял книгу, опять положил, и казалось,\r\nчувствовал сладкое мучение, его пожирающее, но ни за все сокровища света он не хотел бы от него исцелиться.\r\n\"Они как будто на театре\", - думала про себя Маремьяна Харитоновна, совсем не понимая такого разговора.\n Елизавета прервала молчание:\r\n- Отчего ты так пасмурен? Или для тебя не довольно разделять то священное чувство, которое наполняет души наши и с каждым мгновением оживляет существо?\r\nИли неблагополучны мы в настоящем? Будем довольны сим, пока милосердый бог сделает нас в будущем еще благополучнее!\r\n\"Гляди, пожалуй! - сказала про себя мать, - она точно так говорит, как та сумасбродная актриса, которая помогла батюшке разориться. Ну, право, она точная актриса!\"\r\nНикандр отвечал:\r\n- Прелестная девица! Так, любить тебя святейшею любовию и видеть соответствие есть благо, которого не променяю я ни на все блага мира сего!\r\nНо ты не властна располагать своею рукою; ты имеешь родителей.\r\nКак ни кроток, как ни добр отец твой, но все он - богатый дворянин, а я - беднейшее творение, во всей земле русской не находящее себе ни отца, ни матери!\r\nЕ л и з а в е т а. Ты их найдешь в нашем семействе; как скоро приедет батюшка, я все открою ему, буду просить, умолять, заклинать. Он нежный отец и сжалится на слезы своей дочери.\r\nН и к а н д р. А если нет?\r\nЕлизавета.\r\nНе пугай меня таким жестоким предсказанием! Но если бы и в самом деле истребил он всю жалость ко мне, смотрел равнодушно на горькие мучения, - что же?\r\nОн может только не соединять меня с тем, кому предана душа моя; по соединить с другим бессильны все силы земные.\r\nЗаконы равно простираются на бедных и богатых, низких и знатных, детей и родителей.\r\nН и к а н д р. А между тем как изгнанный Никандр будет влачить в пустыне скорбную жизнь свою, дом Простаковых посетит какой-нибудь молодой прекрасный дворянин.\r\nЕ л и з а в е т а. Хотя бы сам воплощенный ангел!\n Н и к а н д р. О! бесценный друг мой! ты еще не знаешь, что значит время, настояние родителей, просьбы юного красавца.\r\n- Ничего в свете не разлучит сердец наших, - вскричала торжественно Елизавета, протянув к нему руки свои; и Никандр с быстротою ветра вскочил со стула и погрузился в ее объятия.\r\nМаремьяна, протирая глаза, сказала задыхающимся голосом: \"Нет! на театре не так!\"\r\nУжасный вопль ее раздался по всему дому.\r\nКнязь Гаврило Симонович и Катерина подскочили с ужасом;\r\nсо всех сторон бежали: из девичьей, из людской, из кухни, и все слышали, как Маремьяна, стоя на пороге и хлопая по бедрам обеими руками, ужасно кричала:\r\n\"Бездельник, мошенник, вор, душегубец, чудовище, изверг, дьявол, сатанаил!\r\n\" Но никто из людей не знал причины такого гнева, и все глядели друг на друга разиня рты.\r\nОдин Гаврило Симонович и Катерина с нежным соучастием смотрели на преступников, стоявших в некотором бесчувствии.\r\nКто опишет удивление князя Гаврилы, когда увидел он, что Елизавета, вместо того чтобы бежать с ужасом в свою спальню,\r\nупасть в обморок на постель и отдаться в волю истерических припадков, - Елизавета с кротким величием берет за руку пораженного Никандра, подводит к матери, и оба становятся на колени?\r\n- Матушка! - сказала она, подняв к ней взор, - я дарю вам сына в этом молодом человеке.\r\n- Ах! - завопила опять Маремьяна, протянув на них с сильным гневом обе руки, - ах! бездельница, бесстыдница! Тому ли я тебя учила?\r\n- Она бросилась к ним, но грех ее попутал: большим карманом своим зацепилась она за ключ в дверном замке, рванулась, как сноп повалилась на стоявших на коленях, и все покатились.\r\n- Помогите, помогите!\r\n- кричала Маремьяна, вставая с полу, - эти разбойники уморят меня;\r\n- и с сим словом, подбежав к Елизавете, дала ей две преисправные пощечины, а потом и Никандру достался такой же подарок, только с указными процентами.\r\nЕлизавета близка была к лишению чувств; ее подхватили и повели положить в постель. Никандр стоял, как оглашенный. Он уставил глаза на Маремъяне и был неподвижен.\r\n- Что ты смотришь на меня, душегубец? - сказала она, поправляя измятый чепчик.\r\n- Вон в сию минуту, вон из дому, и если ты покажешься когда-либо вблизи нашего дому, то на нас не пеняй. Вон, вон!\r\n- О бедность! - сказал Никандр, выходя косными шагами из комнаты и ломая руки.\r\n- О провидение! зачем ты бедным людям даешь сердца? зачем осужденных судьбою на бедствия ты делаешь еще несчастнее?\r\nТак восклицая, бедный молодой человек брел в садовую избушку.\r\nТам князь Гаврило Симонович укладывал его чемоданик, или, вернее сказать, кожаную сумку, и крупные слезы его одна за другою падали на белье.\r\n- О бедность! о провидение! - вскричал еще Никандр и бросился в постель ничком. Когда первая буря сердечная прошла, он встал, подошел к князю и спросил его тихим голосом:\r\n- Что вы это делаете?\n К н я з ь. Укладываю твой чемодан. Видишь, тебе объявили поход.\r\nН и к а н д р. Мне ничего не надобно. Я пойду так, как стою; зачем умирать с ношею на плечах?\n К н я з ь. Это - правда. Но зачем же умирать?\r\nН и к а н д р. Как? Вы думаете, я буду жить после всего того, что случилось?\r\nК н я з ь. Конечно, думаю; оттого-то и чемодан укладываю.\n Н и к а н д р. Вы худо знаете сердце человеческое.\r\nКнязь Гаврило Симонович взглянул на него сначала довольно строго; потом, взяв за руку с отеческою нежностию, сказал:\r\n- Молодой человек! Ты видишь на голове моей седины и говоришь так! Почему думается тебе, что я не претерпел многих таких бурь, какую ты теперь терпишь.\r\nО юный друг мой! Ты учись узнавать сердца людские, а с меня будет. Предел мой недалек. Итак, послушай старца; он будет говорить тебе, как отец.\r\nТерпение есть величайшая из добродетелей. Вмести в сердце твоем все и огради его терпением.\r\nНе думай, что одни бедные имеют в нем нужду! Нет! Без него нередко стенают на пышных ложах и блестящих тронах.\r\nОно возвысит тебя в собственных глазах твоих; а это всего лучше.\r\nПусть поносят тебя люди, чернят клеветою память твою; ты взглянешь на небо, отнесешь душу свою к источнику добродетелей и скажешь: \"Отец небесный! я невинен!\"\r\nТебе велено выйти - и выйди! Велено сегодня, в такую страшную бурю, что и собаки не показываются из нор, что ж делать!\r\nТебе велено, - а велеть имеют они право; исполни хотение их и выйди; чемодан твой готов.\r\nКнязь Гаврило Симонович вытащил из кармана маленький кошелек и, отдав его молодому другу, сказал:\r\n- Вот тебе пятьдесят червонных. Ты удивляешься? хочешь спросить, где я мог взять деньги? О! это до тебя не касается.\r\nОни стоят мне многих горестных часов! И я плакал, сын мой, и я страдал в свое время, но недолго; я принимал бальзам терпения и успокаивался.\r\nУверен, что ты известишь меня о месте своего пребывания, а особливо, если будешь в чем иметь нужду. Сколько в силах, помогу, и две трети уступлю тебе.\r\nПрости, сын мой; бог да благословит тебя! Никандр пал на колени; князь Гаврило Симонович положил на голову его руки, возвел глаза к небу и сказал со слезами:\r\n- Милосердый отец всего творения! Благоволи послать юноше сему в настоящей жизни еще часы радостные, если он будет добр и не уклонится от путей твоих!\r\nПотом подал он на плеча ему чемодан, привязал и, взявши за руку, вывел.\r\n\"Прости, сын мой!\" - \"Прости, благодетель мой!\" - были единственные слова юноши и старца. Издали слышны были всхлипывания Никандровы.\n\n Глава XV. УНЫНИЕ\r\nПосле такого неприятного дня следовал вечер еще неприятнее. Буря и вьюга не утишились; ветер выл по саду и звенел в щели на оконных ставнях.\r\nЕлизавета бредила, лежа в постели; Катерина плакала и вздыхала, сидя на краю кровати;\r\nа г-жа Маремьяна Харитоновна, которой первый порыв гнева прошел, бегала из комнаты в комнату, звала на помощь всех домашних; все приходили, но помочь никто не умел.\r\nЯ не знаю, как соединить в одном сердце напыщенность и добросердечие; однакож две сии оттенки нрава были соединены в г-же Простаковой.\r\nИзгнать Никандра из дому в такую негодную погоду было дело гордости и спеси.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "что многим из нас пришлось дорогою порядочно переболеть после петербургских оргий, или потому,\r\nчто на нас очень хорошо действовала природа и новость места и людей, которых мы \"изучали\" с отменною охотою и внимательностию.\r\nКирилл, который любил выпить, но считал неуместным делать это на свои деньги, покрепившись дня два и видя, что из нас ему нет сотоварищей и хлебосолов, поднялся на штуку:\r\nон отделил у себя на козлах так называемую \"беседочку\", в которую постоянно присаживал кого-нибудь из прохожих,\r\nи выручаемые этим путем деньги считал позволительным вручать Ивану Ивановичу Елкину.\r\nПассажиров этих он набирал везде: по дороге и на ночлегах по постоялым дворам, откуда мы обыкновенно съезжали чрезвычайно рано.\r\nЧтобы не тревожиться утром, а также чтобы не платить особых денег за ночлег, мы все спали в повозке, - и Кирилл, съезжая со двора, не будил нас;\r\nа обеденный покорм, длившийся часа четыре, мы нередко держали у дороги на лесных опушках или где-нибудь над рекою,\r\nв которой непременно купались и иногда по нескольку раз в самое короткое время.\r\nСколько-нибудь замечательных происшествий с нами никаких не происходило, но только во всех в нас в течение немногих дней,\r\nпроведенных в пути, как-то смелее и резче начала обозначаться наша индивидуальная разность.\r\nВ корпусе мы все в общих чертах характера и взглядов походили друг на друга, - все мы были кадеты, а теперь, хотя мы оставались в своей же однокашнической компании,\r\nв нас обозначались будущие фаты, щеголи, которые будут пускать пыль в глаза, и задумчивые философы с зародышем червя в беспокойном, вдаль засматривающем воображении.\r\nВскоре эта разновидность обнаружилась в весьма осязательной для нас форме.\r\nВ Твери штат наш должен был уменьшиться. Здесь нам надлежало высадить одного товарища по фамилии Волосатина, отец которого служил председателем какой-то из тверских палат.\r\nПо этому случаю мы сделали в Твери дневку - и высаженный здесь товарищ наш приехал к нам на постоялый двор в дрожках,\r\nзапряженных парою лошадей, и пригласил нас всех от имени своего отца на вечер.\r\nЭтот товарищ был из тех, которые подавали надежду сделаться щеголями и франтами, - и два часа времени,\r\nпроведенные им в разлуке с нами в доме своего отца, безмерно подвинули в нем вперед эту наклонность.\r\nОн звал нас приветливо, но с заметною небрежностью, и говорил с нами не слезая с дрожек, на которых сидел в щеголеватом новом платье,\r\nс тросточкою в руках, - тогда как мы толпились вокруг него все запыленные и в истасканных дорожных куртках.\r\nОн наслаждался своим превосходством и без церемонии сказал нам:\r\n- Только, приглашая вас к себе в дом, я надеюсь, что вы понимаете, что вам надо будет привести себя в порядок и хорошенько приодеться, а не валить толпою как попало;\r\nу нас будут гости и будут танцевать: вот я для этого даже сейчас и еду купить себе и сестре перчатки.\r\nСоветую всем вам, кто хочет танцевать, тоже запастись хорошими перчатками, - иначе нельзя.\r\n- Боже мой! как это хорошо: будут танцевать! \n - И у него есть сестра!\r\n- Да одна ли сестра - верно, будет и еще много дам!\r\n- воскликнули разом несколько голов после того, как товарищ покатил, обдав нас целым облаком пыли,\r\n- и все мы кинулись к своим узелкам, в которых был увязан наш штатский гардероб, построенный военным портным.\r\nВосторг был всеобщий, но непродолжительный, потому что один из товарищей, имевший в задатке червя самолюбия,\r\nобъявил, что он не пойдет, потому что Волосатин приглашал нас очень обидным тоном.\r\nТон!\r\nмы, недавние бесцеремонные товарищи,\r\nвырывавшие недавно из рук друг у друга кусок пирога или булки и не стыдившиеся выпрашивать один у другого самых ничтожных мелочей, - уж теперь разбирали тон!\r\nДа и как еще разбирали? хоть бы какому записному дипломату или светскому критику.\r\nВот свет! вот его первое наитие, неизвестно откуда забравшееся в нашу телегу, и тут же рядом несостоятельность его законов перед шепотом жгучих сил доброй молодости.\r\n- Да, - заговорили мы, - мы все согласны, Волосатин скотинка: он очень форсит, обидел нас, но все-таки он наш товарищ, и мы дурно сделаем, если пренебрежем его приглашением.\r\nОн один виноват; а мы, если не пойдем, - мы покажем, что и мы сами невежи и не знаем, как должно, светских приличий. Приняв приглашение, надо идти.\r\n- Мы оскорбим его отца, который нас звал и который, может быть, очень заслуженный человек. \n - Какой черт \"заслуженный\"! просто какой-нибудь приказный.\r\n- Но мы теперь и сами пр... То есть мы все теперь статские, - отвечали мы со вздохом.\r\n- И, наконец, он говорил, там есть у него сестра, а разве можно оказать невежливость женщине.\r\nЭта \"сестра\", мне кажется, очень много значила для всех нас: всем нам было приятно называть молодое женское лицо... стоики не устояли.\r\nМы решили перчаток не покупать, потому что такой экстренный расход был нам не по карману, - но, принарядясь в свои сюртуки,\r\nотправились в качестве нетанцующих на вечер, который для меня имел очень серьезное значение с довольно неприятными последствиями.\r\nVI\r\nК немалой нашей досаде выходило, что все мы довольно поотвыкли от женского общества, которое видели еще детьми и в которое совсем не умели вступить теперь,\r\nнаходясь в своей странной неопределенной поре и в своем неопределенном положении \"нетанцующих кавалеров\".\r\nСамый первый шаг вступления в освещенный зал путал и сбивал все наши светские соображения,\r\nа к тому же мы никого не знали в том доме, куда нам предстояло предстать, и вдобавок нас некому было отрекомендовать и представить.\r\nПоложение было трудное, и оно еще усложнялось теп, что когда мы явились в дом - до нашего слуха долетели звуки вальса,\r\nи сквозь неплотно притворенные двери передней, где мы стояли, ожидая Волосатина, видны были мелькающие пары.\r\nВолосатин, за которым мы послали человека, не выходил к нам, и его невозможно было ждать, потому что,\r\nпо словам лакея, он танцевал, - невозможно было и стоять без толку и движенья в передней,\r\nтем более что какой-то пожилой господин, которого мы все приняли за хозяина, проходя через переднюю в зал,\r\nпригласил нас войти и, взойдя сам впереди нас, поцеловал руки двух дам, сидевших ближе ко входу.\r\nМы длинною вереницею вступили за ним и, следуя во всем его примеру, начали по очереди подходить к ручкам всех дам.\r\nНеуместный прием этот, которым мы по неопытности своей подражали взошедшему перед нами другу дома, обратил на нас всеобщее внимание, - и я,\r\nшедший впереди лобызающей руки шеренги, видя смущение девиц и насмешки мужчин, не знал, как мне остановиться и куда вести за собой свой гусек.\r\nЯ желал бы быть лучше поглощенным землею, как вдруг, приклонясь к руке одной молодой бледной блондинки с добрыми голубыми глазами,\r\nя почувствовал, что рука ее, ускользнув от моих губ, легла на мое плечо, и сама она добрым, дружеским шепотом проговорила мне:\r\n- Давайте лучше вальсировать! \n Я подхватил ее - и сначала неловко, а потом с достаточною смелостию сделал с ней тур и посадил ее на место.\r\nВ этой умеренности мною, по счастию, руководило правило, по которому нам на балах запрещалось делать с дамами более одного тура вальса,\r\n- и то изо всей нашей компании знал это правило один я, так как на кадетских балах для танцев с дамами отбирались лучшие танцоры, в числе которых я всегда был первым.\r\nА не знай я этого, я, вероятно, закружился бы до нового неприличия, или по крайней мере до тех пор, пока моя дама сама бы меня оставила.\r\nНо, по счастию, опытность спасла меня, а моему примеру последовали и другие мои товарищи, которых я увидел вальсирующими, когда опустил свою даму.\r\n- Сядьте возле меня, - пригласила меня моя дама.\r\nЯ млел: она мне казалась прекрасною и такою доброю, что я ее уже бесповоротно полюбил. \n - Мой брат говорил мне, что вам далеко еще ехать... - начала она.\r\nЕе брат! Великий боже! это она и есть, она, сама она, его сестра! О, вы, души моей предчувствия, сбылись: недаром меня влекло сюда; недаром.\r\n.. нет, недаром: я был влюблен, и притом не только бесповоротно, но и смертельно влюблен!\r\nЯ только хотел бы знать ее имя и... хотя приблизительно: на сколько лет она меня старше?\r\nЖелания мои сбылись: ко мне подошел наш блестящий товарищ Виктор Волосатин - и, отведя меня в угол, где были сбиты в кучу все прочие товарищи моего бедствия, сказал:\r\n- Надо же быть таким пошлым дураком, как ты, чтобы, войдя в зал, начать прикладываться к ручкам всех дам, и потом еще вальсировать в три па и без перчаток.\r\n.. Это можно в корпусе, но в свете так не поступают.\r\nЯ было привел в свое оправдание пример взошедшего передо мною старичка, но Волосатин еще раз назвал меня дураком и растолковал,\r\nчто тот старичок - его дядя, который держит себя здесь по-родственному, между тем как я.\r\n..\r\nНу да, я сам знал, что сделал ужасный и непростительный поступок и достоин за то всякой кары, а потому и не возражал и не обижался дружеским выговором,\r\nтем более что все это была такая мелочь в сравнении с любовью, которою я пламенел к его прекрасной и доброй сестре,\r\nкоторая (это очень большой секрет) сама ангажировала меня на мазурку.\r\nОт этой радости я просто был как в чаду и целый вечер ни с кем не танцевал ни одного танца, а все смотрел из-за мужчин на нее.\r\nИ что же вы думаете? - она меня понимала: она тоже не танцевала и отказывала всем, кто к ней подходил. Это было мне очень приятно, и верное сердце мое слало ей тысячу благословений.\r\nНе сводя с нее глаз, я все находил ее прекраснее и прекраснее, и она в самом деле была недурна:\r\nу нее были прелестные белокурые волосы, очень-очень доброе лицо и большие, тоже добрые, ласковые серые глаза, чудная шея и высокая,\r\nстройная фигура, а я с детства моего страстно любил женщин высокого роста, чему, вероятно, немало обязан стройной фигуре А.\r\nПаулы Монти, изображение которой висело на стене в моей детской комнате и действовало на развитие моего эстетического вкуса.\r\n- К тому же сестра Волосатина мне нравилась своим поведением;\r\nона не вертелась, как все девицы, а все более сидела со старушками и добродушно сносила тормошения беспрестанно подбегавшей к ней кучерявой брюнетки,\r\nк которой несколько из моих товарищей относились с ангажементами и получали отказ.\r\nЭта кичливая и ветреная особа все танцевала с франтами, которые, по моему мнению, не имели ровно никаких достоинств.\r\nВечер прошел - и моя блондинка сама отыскала меня глазами и сама выбрала для нас скромное место,\r\nустроив предварительно несколько пар для моих товарищей, у которых все-таки не оказалось ни одной такой красивой дамы, как моя, а что всего важнее:\r\nя не думаю, чтобы чья-нибудь другая дама умела вести такой оживленный разговор.\r\nОна все время мазурки проговорила со мною про корпус, интересовалась нашею историею,\r\nнашею прошлою жизнью и наконец, заговорив о моих планах на будущее, сказала, что мне еще необходимо много учиться.\r\nЭто меня немножечко обидело, но у меня был готов ответ,\r\nчто условием исключения нас из корпуса было воспрещение нам поступать в какие бы то ни было учебные заведения и обязательство вступить немедленно в статскую службу.\r\nНо у нее тоже не стояло дело за ответом.\r\n- Учиться везде можно, - отвечала она, - даже и в тюрьме и на службе - и учиться непременно должно не для прав и не для чинов, а для самого себя, для своего собственного развития.\r\nБез образования тяжело жить.\r\nМне помнится, что я под конец мазурки дал ей слово, что буду учиться, и именно так, как она мне внушала,\r\nто есть не для получения привилегий и прав, а для себя, для своего собственного усовершенствования и развития.\r\nСтранная, прекрасная и непонятная женщина, мелькнувшая в моей жизни как мимолетное видение, а между тем мимоходом бросившая в душу мне светлые семена:\r\nкак много я тебе обязан, и как часто я вспоминал тебя - предтечу всех моих грядущих увлечений, - тебя, единственную из женщин, которую я любил, и не страдал и не каялся за эту любовь!\r\nО, если бы ты знала, как ты была мне дорога не тогда, когда я был в тебя влюблен моей мальчишеской любовью, а когда я зрелым мужем глядел на женщин хваленого позднейшего времени и.\r\n.\r\n.\r\nс болезненною грустью видел полное исчезновение в новой женщине высоких воспитывающих молодого мужчину инстинктов и влечений - исчезновение,\r\nкоторое восполнят разве новейшие женщины, выступающие после отошедших новых.\r\nВозвратясь с вечера, который нам показался прекрасным балом, я во всю остальную ночь не мог заснуть от любви, и утро застало меня сидящим у окна и мечтающим о ней.\r\nЯ обдумывал план, как я стану учиться без помощи учителей, сделаюсь очень образованным человеком и явлюсь к ней вполне достойный ее внимания. А пока.\r\n.. пока я хотел ей написать об этом, так как я был твердо уверен, что одна подобная решимость с моей стороны непременно должна быть ей очень приятна.\r\nНо Кирилл уже запрягал своих лошадей - и товарищи встали и начали пить чай и собираться в путь. Письмо надлежало отложить.\r\nМы сели - и я уезжал без малейшей надежды узнать даже имя своей дамы, как вдруг недалеко около заставы нас обогнал Волосатин.\r\nОн ехал с мальчиком купаться и вез перед собою на беговых дрожках закрытую салфеткою корзину.\r\n- Эй вы, путешественники! - крикнул он нам, - вот моя старшая сестра шлет вам пирогов, ватрушек и фруктов. Поделитесь, да не подеритесь, потому что она любит мир и любовь.\r\nА тебе, Праотцев, она, кроме того, посылает вот эту какую-то книжицу: это, вероятно, за твою добродетель, что ты вчера с нею от души отплясывал.\r\nЯ взял с благоговением поданную мне им запечатанную в бумагу книжечку, но был оскорблен тоном, каким он говорил о сестре.\r\nЯ даже не удержался и поставил ему это на вид, но он нагло расхохотался и отвечал:\r\n- Да ты уж не влюблен ли в Аню? а? Сознавайся-ка, брат, сознавайся! Ведь это с вами, философами, бывает, но только жаль, что сестре скоро тридцать лет, а тебе шестнадцать.\r\n\"Тридцать! - подумал я, - это немножко неприятно\".\r\nА Волосатин продолжал хвастать своею другою сестрою, Юленькой, той самой кучерявой брюнеточкой, которая вчера беспрестанно подлетала к старшей сестре и тормошила ее,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Молотов автора Помяловский Н",
"role": "user"
},
{
"content": "сын; муж и его стал ненавидеть... Жена все \n терпела... Наконец, по жалобе мужа, ее высекли \n однажды... С той минуты стало твориться с ней\r\nнедоброе; муж стал невыносим для нее... Одним \n словом, она убила мужа своего топором, а сама\r\nубежала в лес, где и нашли ее в полупомешанном \n состоянии. Рассказ свой женщина кончила\r\nистерическими рыданиями и просьбой - отдать ей \n сына... - Что же Молотов? - спросила Надя. - Плакал,- отвечал насмешливо\r\nхудожник. - Что ж тут смешного? - спросила Надя. - Сейчас скажу... Егор Иваныч, оставив\r\nженщину, как от хмеля качался. Товарищ встретил \n его бодрый, веселый, точно живой водой\r\nспрыснутый... Под его руками кипело следствие, и \n он факт за фактом выводил на свежую воду.\r\nМолотов был бледен... \"Что с тобой?\" - спросил \n Андрей. Молотов отвечал: \"Неужели она\r\nпогибнет?\" - \"Кто?\" - \"Преступница\", - и Егор \n Иваныч рассказал свою встречу с ней. Он с ужасом \n вспомнил ее обиды, клятвы и рыдания. Товарищ\r\nрадовался, что будет обстоятельное следствие, а \n Молотов жалобно повторял: \"Она так много \n страдала, за что же еще будет страдать?\" Вот и\r\nвышло смешно, потому что он не нашелся, что \n отвечать на такие слова приятеля: \"Она должна \n быть наказана за убийство. Многие страдают\r\nбольше ее, а не берутся за топор и ищут законного \n пути. Все эти чувствования, друг мой, общемировые \n идеи не имеют никакого юридического смысла.\r\nМожешь стихи писать на эту тему, повесть. Я \n думал, ты мне помогаешь, а ты только путаешь \n дело. В службе ничего нет поэтического; служба -\r\nтруд тяжелый. Стоит только пуститься в \n психологию, у нас всю губернию ограбят. Да и что\r\nя могу сделать? Мы - исполнители закона и \n должны быть бесстрастны!\" Весь юридический\r\nфакультет выскочил из головы доброго парня. На \n глазах его шло деятельно следствие: место \n преступления освидетельствовано, орудие кровавое\r\nпри деле, раны убитого осмотрены, смерены, \n сосчитаны, определены и записаны, отобраны все\r\nпоказания. Молотов лишь об одном заботился - \n сколько-нибудь успокоить страдалицу и облегчить\r\nее положение. Он хлопотал, чтобы принесли к ней \n сына, он просил приставленных к женщине \n сторожей обращаться с ней как можно ласковее и\r\nпредупредительнее. - Какой он добрый,- проговорила Надя \n тихо. - Да; но он заботился не об обществе, \n которое страдает от убийцы, а о самой убийце,\r\nкоторая вредила обществу. Ему жалко стало... При \n его характере и в его летах не следовало брать на \n себя такие обязанности. Он оправдывался тем, что\r\nне готовил себя к такому роду занятий, призвания \n не чувствовал, а призвание, по его словам, все одно,\r\nчто любовь, - оно, видите ли, при всех \n противоречиях и сомнениях, ведет к практической\r\nцели, при нем в самом разладе бывает гармония. \n Пустяки!.. диалектические фокусы! Призвания, как \n и любви, нет на свете... К чему, вы, например,\r\nпризваны? к чему все люди призваны?.. Разумеется, \n не следовало идти в чиновники. Ему надо было \n остаться простым зрителем, вот как все бабы и\r\nмужики, которые, увидев трепещущую \n преступницу, утирали слезы кулаками и вздыхали; \n ему следовало вмешаться в толпу и плакать. - Я не понимаю, на что вы негодуете,\r\nМихаил Михайлыч. - Я уважаю его, Надежда Игнатьевна: он\r\nдобрый мужик... - Какие выражения! - Ну, мужичок, что ли... Этак ласковее... - Вы никого не любите... - Никого, Надежда Игнатьевна... - Что же дальше? - спросила Надя с\r\nдосадой. - Наш век - дивный век, - отвечал \n Череванин. - Ныне все заедены: кто рефлексией,\r\nкто средой, я, например, кладбищенством... (Надя \n поморщилась при этом слове...) кто чем; не только \n умные, все дураки заедены; прежде вы встречали\r\nпросто болвана, а теперь болван с рефлексией. - Перестаньте браниться! - Молотов не дурак, но он должен быть \n заеденным по духу нашего века... Дамы не\r\nстрадают этой болезнью,- она мужская. Но \n послушайте, что его заело. - Все же не то, что вас... - Нет, не кладбищенство. Этот случай\r\nопределил направление Молотова. Он первый раз\r\nвстретил преступницу, которая, в существе дела, \n была женщина честная, преступление совершила \n она по внешним, не в ее натуре лежащим условиям.\r\nЭто дало толчок для дальнейшего его развития. Он \n все начал объяснять внешними условиями; всякого \n негодяя ему стало жалко. Они казались ему\r\nнесчастными, больными либо помешанными. \n Молотов и до сих пор сохранил свое добродушие, \n будучи уверен, что во всяком человеке есть добрые\r\nначала. Он кого угодно оправдает, как я кого \n угодно опровергну. Ему нужно быть адвокатом,\r\nзащитником, а не карателем. Чего он искал? Тайну \n жизни разрешить хотел? Словом, не жил, а\r\nфилософствовал... Вот и напустил он на себя блажь. - Я еще не вижу никакой блажи, - \n заметила Надя... \n - Потому что главного еще не знаете.\r\nБывало, он выйдет на реку и всматривается в \n волжскую деятельность. На берегу огромными\r\nтолпами бегают дети, оборванные, грязные, с \n непокрытыми головами, босоногие; в бедности и\r\nбез смыслу зачиналась их жизнь. Он стоит и \n думает: \"Вот новое поколение безграмотного люду; \n сколько из них будет воров, людей, не имеющих\r\nнравственности!\" Пусть бы он развлекался только \n такими мыслями, а то они тревожили его. Он в то \n время говорил, что желал бы снять крыши со всех\r\nдомов и заглянуть в эти тысячи жизней. Ко всему \n этому поднялись со дна души все так называемые \n коренные вопросы. Бог, душа, грех, смерть - все\r\nэто ломало его голову и коробило. Ему хотелось и в \n свою и в чужую жизнь заглянуть до самой глубины, \n до последних основ ее. Он думал, что учился мало, и\r\nначал просиживать ночи над книгами. Но все это \n показывает только то, что он был мальчик\r\nспособный, хотел проверить все своей головой и \n жизнью, то есть он развивался, что неизбежно в\r\nмолодые годы. Важно то, до чего он додумался. Череванин перевел дух. - Молотов,-продолжал Череванин,- в \n таком состоянии непременно должен был\r\nвысказаться. К приятелю своему он охладел и уже \n не мог быть с ним откровенным. Молотов сошелся с \n одним доктором, человеком в высшей степени\r\nположительным и спокойным, которого ничто не \n могло потревожить. Молотов проговорился перед\r\nдоктором, что его жизнь раздражала. \"Напрасно, \n - отвечал доктор, - если бедствия людские\r\nдолжны тревожить нас постоянно, то, значит, вот и \n теперь мы не имеем права сидеть здесь спокойно. \n Вот в эту же минуту кого-нибудь режут,\r\nскрадывают, кто-нибудь умирает с голоду либо \n топится. Давайте плакать. Но никакие нервы не \n вынесут, если мы сделаемся участниками всякого\r\nгоря, какое только есть на свете. Я сейчас был у \n женщины, которая впала в помешательство, и вот \n видите, все-таки сигару курю спокойно. Отчего же я\r\nне лезу на стены? Оттого, что моя деятельность \n определена ясно. По моему мнению, все, что\r\nсовершается в данную минуту, и должно \n совершаться; потом, служим мы лицу частному,\r\nиндивидууму. Поэтому, встречаясь с болезнью, мы \n не смотрим на нее с нравственной точки зрения, \n судейской, религиозной. Для меня ясно, что сильно\r\nожиревший человек не будет деятелен, чахоточный \n - весел; у кого узок лоб, тот не выдумает и пару \n здравых идей. Поэтому мы ненависти к больному\r\nне питаем; напротив, с любознательностью \n заглядываем в глубокую рану, хотя бы она была \n сделана пороком. Если болезнь неизлечима, мы не\r\nсокрушаемся, а говорим спокойно: по законам \n природы, нам известным, она и должна быть \n неизлечима. Видите, как все это просто?\" - Что же Молотов отвечал? - спросила\r\nНадя, для которой подобный разговор был чересчур \n нов и неожидан. - Он отвечал: \"Я ничего не понимаю\". \n Доктор ему объяснял свое, а в голове у него было\r\nсвое, молотовское. В его голове стоял вопрос: \"Кто \n виноват в том, что человек делается злодеем? Вы \n докажите, что он сам, один виноват в сделанном\r\nзле, а не привели его к нему другие, и тогда делайте \n что хотите\". Вон куда метнул! - Однако сказал же что-нибудь доктор? - Тот свое несет: \"Мы никого не\r\nнаказываем; у нас нет виноватых, а есть больные. \n Мы не казним больной член, когда отрезываем его; \n волка бешеного убиваем не за то, что он виноват, а\r\nза то, что бешен; по той же причине не подставим \n голову под падающее бревно с крыши или \n запираем сумасшедшего в больницу; я думаю, по\r\nтем же побуждениям надо уничтожить и \n преступника - он вреден\". Всегда ведь споры\r\nподобным образом кончаются. У Молотова \n осталось все перепутано в голове. Он и без доктора\r\nзнал, что преступники - вредный народ. Это, \n знаете, Надежда Игнатьевна, у мужчин бывает в \n молодости вроде болезни - умственная немочь, как\r\nи у женщин в эти годы бывают свои странности. \n Заберется в голову какая-нибудь мысль и все \n перепутает. \"Так вот каков он был! - подумала Надя.\r\n- Однако он теперь спокоен, - значит, он решил \n все это?\" Как будто отвечая Надиным мыслям, \n Череванин сказал: - Решил ли он эти вопросы, или просто\r\nони надоели ему, но только он их бросил. Дело в \n том, что Молотов мог распустить разные чувства, \n но не мог долго страдать головой. Болезнь прошла,\r\nкак минуются и дамские болезни. Организм \n переработает, и кончено. Надя думала: \"Умный же человек Егор \n Иваныч и добрый\". Она еще более утвердилась в\r\nмысли, что Молотов многое пережил и головой и \n сердцем, что он человек опытный и, случись с ней \n беда, поможет ей. И вот она решилась в следующий\r\nраз поговорить с ним от души... Многое хотелось ей \n спросить. При ее боязливости высказываться,\r\nкоторая развилась оттого, что она потихоньку, не \n говоря никому, обдумывала многие вещи, Надя,\r\nочевидно, не могла заговорить откровенно с \n Череваниным, хоть и он, как Молотов, выделялся \n из круга ее знакомых и знал жизнь не ту, которая\r\nбыла ей знакома. Откуда она, замкнутая в своем \n кругу со всех сторон, узнала, что есть иная жизнь?\r\nВычитала, со слов Молотова догадалась, или \n подсказало ей собственное сердце?\r\n- Однако чем же кончил Егор Иваныч? - \n спросила она. \n - Относительно вопросов - хорошо, К \n людям он остался снисходителен, но не к себе.\r\nДоктор был самый умный человек в городе и \n ничего ему не разъяснил. Тогда он сказал себе: \"Я \n должен, сам должен, своим опытом, своей головой\r\nдойти до того, что мне нужно. Люди не помогут; да \n и требовать, чтобы они в твоей голове уложили\r\nтвои же противоречия, - несправедливо. Всякий \n сам для себя работает. До сих пор меня учили,\r\nтеперь я буду учиться. Великое дело - своя мысль, \n свое убеждение; это то же, что собственность. \n Только то и можно назвать убеждением, что самим\r\nдобыто, хоть бы добытое было и у других точно \n такое же, как и у меня. Я сам и есть первый и \n последний авторитет, исходная точка всех\r\nморальных отправлений, и чего нет во мне, того не \n дадут ни воспитание, ни пример, ни закон, ни среда. \n Положим, я глуп, но глупого человека никакая сила\r\nне сделает умным, - учите или бейте его, смейтесь \n или сокрушайтесь. И в чем я прав и виноват, во \n всем том я сам прав и сам виноват, а не кто-либо\r\nиной. Может быть, таких начал не лежит в натуре \n других людей, - я их не сужу, а в моей натуре \n лежит. У меня все свое, и за все я один отвечаю!\" -\r\nтак он развивался туго, мозольно, упрямо, и \n нисколько на меня не похож, потому что я думаю \n наоборот - я не виноват в своей жизни и не прав\r\nв ней... Меня, я говорил, что заело... Ведь у нас \n редко кто имеет нравственную собственность,\r\nсвоим трудом приобретенную; все получено по \n наследству, все - ходячее повторение и\r\nподражание. А Егор Иваныч хотел иметь все свое... Надю поразила эта характеристика \n воплощенного упрямства того человека, который\r\nтак интересовал ее, и бог знает на что она была \n готова, чтобы только разгадать Молотова, с \n которым она давно знакома и так мало знает его. - Вот и начал Егор Иваныч поживать\r\nсвоим умом, - продолжал Череванин. - Первым \n следствием было то, что Молотова стали теснить. \n Он в обществе говорил неуважительно о своей\r\nблагодетельнице; добрые люди довели это до нее. \n Вышла большая неприятность: ему предложили \n подать в отставку, хотя он успел прослужить всего\r\nполтора года. - Вы знаете, что с ним было после? - Знаю. После... В это время раздался звонок в прихожей, и \n Надя с замиранием сердца подумала: \"Неужели у\r\nменя есть жених?\" Она вспомнила давешнего \n нового гостя. Показался в дверях Игнат Васильич. Он \n прямо направился к Наде, подошел к ней и звонко\r\nпоцеловал ее. - Ты счастливица, моя Надя! - сказал он \n дочери, глядя на нее с полною любовью. Надя побледнела. Догадалась она. - Чего, дурочка, испугалась? - говорил\r\nДорогов ласково и опять поцеловал ее в щеку. Надя молчала; у нее шумело в ушах; она\r\nпереставала понимать себя. - Голубушка моя! - продолжал отец \n ласкать. - Кто он? - прошептала Надя едва\r\nслышно - Генерал, генерал! - ответил Дорогов с \n искренним восторгом, от которого трепетало все\r\nего существо. - Какой? - Подтяжин. Надя слегка вскрикнула. - Шампанского! - закричал отец. - Я не пойду за него,- сказала Надя.. Отец не дослышал. Радостный крик отцовский разнесся по\r\nвсем комнатам; прибежали жена, дети. - Папаша,- сказала Надя, взяв его за\r\nруки,- я не хочу. Теперь отец побледнел. - Что? - крикнул он грозно, и \n послышался старый, юность напоминающий\r\nдороговский голос. Надя обмерла... - Полно, дурочка, - заговорил он опять \n ласково и весь дрожа от волнения, - полно, моя \n милая... Ах! (Он махнул рукой.) Что, ты от всех\r\nженихов решилась отказываться? Но на этот раз \n дело решенное, и ты будешь генеральшей, - \n произнес отец твердо и прошел к себе в кабинет,\r\nхлопнув крепко дверью. - Свинья! - прошептал Череванин, и ему \n захотелось ударить кистью в лицо портрета, \n который он подновлял. Мать ушла к отцу. Дети смотрели с",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Скупо Наделенный природой и воспитанный на сентиментальных фразах Карамзина, на Мармонтеле и Мариво, Пименов Ног стать средним братом между Шаликовым и В. Панаевым.\r\nВольтер этой почтенной фаланги был начальник тайной полиции при Александре - Яков Иванович де-Санглен; ее молодой человек, подававший надежды, - Пимен Арапов.\r\nВсе это примыкало к общему патриарху Ивану Ивановичу Дмитриеву; у него соперников не было, а был Василий Львович Пушкин.\r\nПименов всякий вторник являлся к «ветхому деньми» Дмитриеву, в его дом на Садовой, рассуждать о красотах стиля и о испорченности нового языка.\r\nДимитрий Иванович сам искусился на скользком поприще отечественной словесности; сначала он издал «Мысли герцога де Ларошфуко», потом трактат «О женской красоте и прелести».\r\nВ этом трактате, которого я не брал в руки с шестнадцатилетнего возраста, я помню только длинные сравнения в том роде, как Плутарх сравнивает героев - блондинок с черноволосыми.\r\n«Хотя блондинка - то, то и то, но черноволосая женщина зато-то, то и то…» Главная особенность Пименова состояла не в том, что он издавал когда-то книжки,\r\nникогда никем не читанные, а в том, что если он начинал хохотать, то он не мог остановиться, и смех (111) у него вырастал в припадки коклюша, со взрывами и глухими раскатами.\r\nОн знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры:\r\nвынимал носовой платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис - вставал, оборачивался к стене,\r\nупирался в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот с плешивой головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.\r\nРазумеется, мой отец не ставил его ни в грош, он был тих, добр, неловок, литератор и бедный человек, - стало, по всем условиям стоял за цензом;\r\nно его судорожную смешливость он очень хорошо заметил.\r\nВ силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать.\r\nВиновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас, как человек смотрит на возню щенят.\r\nИногда мой отец делал с несчастным ценителем женской красоты и прелести ужасные вещи.\n - Инженер-полковник такой-то, - докладывал человек.\r\n- Проси, - говорил мой отец и, обращаясь к Пименову, прибавлял: - Димитрий Иванович, пожалуйста, будьте осторожны при нем;\r\nу него несчастный тик, когда он говорит, как-то странно заикается, точно будто у него хроническая отрыжка.\r\n- При этом он представлял совершенно верно полковника. - Я знаю, вы человек смешливый, пожалуйста, воздержитесь.\r\nЭтого было довольно. По второму слову инженера Пименов вынимал платок, делал зонтик из руки и, наконец, вскакивал.\r\nИнженер смотрел с изумлением, а отец мой говорил мне преспокойно:\r\n- Что это с Димитрием Ивановичем? Il est malade 90, это - спазмы; вели поскорее подать стакан холодной воды да принеси одеколонь.\r\nПименов хватал в подобных случаях шляпу и хохотал до Арбатских ворот, останавливаясь на перекрестках и опираясь на фонарные столбы.\r\nОн в продолжение нескольких лет постоянно через воскресенье обедал у нас, и равно его аккуратность и (112) неаккуратность, если он пропускал, сердили моего отца, и он теснил его.\r\nА добрый Пименов все-таки ходил и ходил пешком от Красных ворот в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, я притом совсем не смешно.\r\nОдинокий, холостой старик, после долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже белье с постели, оставляя его без всякого ухода.\r\nНо настоящие souffre-douleurbi 91 обеда были разные старухи, убогие и кочующие приживалки княгини М. А. Хованской (сестры моего отца).\r\nДля перемены, а долею для того, чтоб осведомиться, как все обстоит в доме у нас, не было ли ссоры между господами,\r\nне дрался ли повар с своей женой и не узнал ли барин, что Палаша или Ульяша с прибылью, - прихаживали они иногда в праздники на целый день.\r\nНадобнб заметить, что эти вдовы еще незамужними, лет сорок, пятьдесят тому назад, были прибежны к дому княгини и княжны Мещерской и с тех пор знали моего отца;\r\nчто в этот промежуток между молодым шатаньем и старым кочевьем они лет двадцать бранились с мужьями, удерживали их от пьянства, ходили за ними в параличе и снесли их на кладбище.\r\nОдни таскались с каким-нибудь гарнизонным офицером и охапкой детей в Бессарабии, другие состояли годы под судом с.\r\nмужем, и все эти опыты жизненные оставили на них следы повытий и уездных городов, боязнь сильных мира сего, дух уничижения и какое-то тупоумное изуверство.\r\nС ними бывали сцены удивительные.\n - Да ты что это, Анна Якимовна, больна, что ли, ничего не кушаешь? - спрашивал мой отец.\r\nСкорчившаяся, с поношенным вылинялым лицом старушонка, вдова какого-то смотрителя в Кременчуге, постоянно и сильно пахнувшая каким-то пластырем, отвечала, унижаясь глазами и пальцами:\r\n- Простите, батюшка, Иван Алексеевич, право-с, уж мне совестно-с, да так-с, по-старинному-с, ха ха, ха, теперь спажинки.\r\n- Ах, какая скука! Набоженство все!\r\nНе то, матушка, сквернит, что в уста входит, а что из-за уст; то ли есть, другое ли - один исход; вот что из уст выходит, - надобно наблюдать… пересуды да о ближнем.\r\nНу, лучше ты (113) обедала бы дома в такие дни, а то тут еще турок придет - ему пилав надобно, у меня не герберг 92 a la carte 93.\r\nИспуганная старуха, имевшая в виду, сверх того, попросить крупки да мучки, бросалась на квас и салат, делая вид, что страшно ест.\r\nНо замечательно то, что стоило ей или кому-нибудь из них начать есть скоромное в пост, отец мой (никогда не употреблявший постного) говорил, скорбно качая головой:\r\n- Не стоило бы, кажется, Анна Якимовна, на несколько последних лет менять обычай предков.\r\nЯ грешу, ем скоромное, по множеству болезней; ну, а ты, по твоим летам, слава богу, всю жизнь соблюдала посты, и вдруг… что за пример для них.\r\nОн указывал на прислугу. И бедная старуха снова бросалась на Квас да на салат.\r\nСцены эти сильно возмущали меня; иной раз я дерзал вступаться и напоминал противуположное мнение.\r\nТогда отец мой привставал, снимал с себя за кисточку бархатную шапочку и, держа ее на воздухе, благодарил меня за уроки и просил извинить забывчивость, а потом говорил старухе:\r\n- Ужасный век! Мудрено ли, что ты кушаешь скоромное постом, когда дети учат родителей! Куда мы идем? Подумать страшно! Мы с тобой, по счастью, не увидим.\r\nПосле обеда мой отец ложился отдохнуть часа на полтора. Дворня тотчас рассыпалась по полпивным и по трактирам.\r\nВ семь часов приготовляли чай; тут иногда кто-нибудь приезжал, всего чаще Сенатор; это было время отдыха для нас.\r\nСенатор привозил обыкновенно разные новости и рассказывал их с жаром.\r\nОтец мой показывал вид совершенного невнимания, слушая его:\r\nделал серьезную мину, когда тот был уверен, что морит со смеху, и переспрашивал, как будто не слыхал, в чем дело, если тот рассказывал что-нибудь поразительное.\r\nСенатору доставалось и не так, когда он противуречил или был не одного мнения с меньшим братом, что, впрочем, случалось очень редко;\r\nа иногда без всяких противу-речий, когда мой отец был особенно не в духе.\r\nПри этих (114) комикс-трагических сценах, что всего было смешнее, это естественная запальчивость Сенатора и натянутое, искусственное хладнокровие моего отца.\r\n- Ну, ты сегодня болен, - говорил нетерпеливо Сенатор, хватал шляпу и бросался вон.\r\nРаз в досаде он не мог отворить двери и толкнул ее, что есть сил, ногой, говоря: «Что за проклятые двери!»\r\nМой отец спокойно подошел, отворил дверь в противуположную сторону и совершенно тихим голосом заметил:\r\n- Дверь эта делает свое дело, она отворяется туда, а вы хотите ее отворить сюда и сердитесь.\r\nПри этом не мешает заметить, что Сенатор был двумя годами старше моего отца и говорил ему ты, а тот, в качестве меньшего брата, - вы.\r\nПосле Сенатора отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота,\r\nполучал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться.\r\nТут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек.\r\nСтарик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки»; за сим наступала ночь.\r\nТак я оставил в 1834 наш дом, так застал его в 1840, и так все продолжалось до его кончины в 1846 году.\r\nЛет тридцати, возвратившись из ссылки, я понял, что во многом мой отец был прав, что он, по несчастию, оскорбительно хорошо знал людей.\r\nНо моя ли была вина, что он и самую истину проповедовал таким возмутительным образом для юного сердца.\r\nЕго ум, охлажденный длинной жизнию в кругу людей испорченных, поставил его en garde 94 противу всех, а равнодушное сердце не требовало примирения;\r\nон так и остался в враждебном отношении со всеми на свете.\r\nЯ его застал в 1839, а еще больше в 1842, слабым и уже действительно больным, Сенатор умер, пустота около него была еще больше, даже и камердинер был другой, но он сам был тот же,\r\nодни физические силы изменили, тот же злой ум, та же память, он так же всех теснил (115) мелочами, и неизменный Зоняенберг имел свое прежнее кочевье в старом доме и делал комиссии.\r\nТогда только оценил я все безотрадное этой жизни;\r\nс сокрушенным сердцем смотрел я на грустный смысл этого одинокого, оставленного существования, потухавшего на сухом,\r\nжестком, каменистом пустыре, который он сам создал возле себя, но который изменить было не в его воле;\r\nон знал это, видел приближающуюся смерть и, переламывая слабость и дряхлость, ревниво и упорно выдерживал себя.\r\nМне бывало ужасно жаль старика, но делать было нечего - он был неприступен.\r\n… Тихо проходил я иногда мимо его кабинета, когда он, сидя в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками, один-одинехонек играл с моим трехлетним сыном.\r\nКазалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы старика распускались при виде ребенка и он отдыхал от беспрерывной тревоги,\r\nборьбы и досады, в которой поддерживал себя, дотрогиваясь умирающей рукой до колыбели.\r\n____________________\n\n ГЛАВА VI\r\nКремлевская экспедиция. - Московский университет. - Химик. - Мы. - Маловская история. - Холера. - Филарет.- Сунгуровское дело. -В. Пассек. - Генерал Лесовский.\r\nО, годы вольных, светлых дум\n И беспредельных упований,\n Где смех без желчи, пира шум?\n Где труд, столь полный ожиданий?\n («Юмор»)\r\nНесмотря на зловещие пророчества хромого генерала, отец мой определил-таки меня на службу к князю Н. Б. Юсупову в Кремлевскую экспедицию.\r\nЯ подписал бумагу, тем дело и кончилось;\r\nбольше я о службе ничего не слыхал, кроме того, что года через три Юсупов прислал дворцового архитектора, который всегда кричал таким голосом,\r\nкак будто он стоял на стропилах пятого этажа и оттуда что-нибудь приказывал работникам в подвале, известить, что я получил первый офицерский чин.\r\n(116)\r\nВсе;\r\nэти чудеса, заметим мимоходом, были не нужны:\r\nчины, полученные службой, я разом наверстал, выдержавши экзамен на кандидата, - из каких-нибудь двух-трех годов старшинства не стоило хлопотать.\r\nА между тем эта мнимая служба чуть не помешала мне вступить в университет. Совет, видя, что я числюсь к канцелярии Кремлевской экспедиции, отказал мне в праве держать экзамен.\r\nДля служащих были особые курсы после обеда, чрезвычайно ограниченные и дававшие право на так называемые «комитетские экзамены».\r\nВсе лентяи с деньгами, баричи, ничему не учившиеся, все, что не хотело служить в военной службе и торопилось получить чин асессора, держало комитетские экзамены;\r\nэто было нечто вроде золотых приисков, уступленных старым профессорам, дававшим privatissime 95 по двадцати рублей за урок.\r\nНачать мою жизнь этими каудинскими фуркулами науки далеко не согласовалось с моими мыслями. Я сказал решительно моему отцу, что если он не найдет другого средства, я подам в отставку.\r\nОтец мой сердился, говорил, что я своими капризами мешаю ему устроить мою карьеру, бранил учителей,\r\nкоторые натолковали мне этот вздор, но, видя, что все это очень мало меня трогает, решился ехать к Юсупову.\r\nЮсупов рассудил дело вмиг, отчасти по-барски и отчасти по-татарски. Он позвал секретаря и велел ему написать отпуск на три года.\r\nСекретарь помялся, помялся и доложил со страхом пополам, что отпуск более нежели на четыре месяца нельзя давать без высочайшего разрешения.\r\n- Какой вздор, братец, - сказал ему князь, - что тут затрудняться; ну, в отпуск нельзя, пиши, что я командирую его для усовершенствования в науках - слушать университетский курс.\r\nСекретарь написал, и на другой день я уже сидел в амфитеатре физико-математической аудитории.\r\nВ истории русского образования и в жизни двух последних поколений Московский университет и Царскосельский лицей играют значительную роль.\r\nМосковский университет вырос в своем значении вместе с Москвою после 1812 года;\r\nразжалованная императо(117)ром Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского.\r\nНарод догадался по боли, которую чувствовал при вести о ее занятии неприя* телем, о своей кровной связи с Москвой. С тех пор началась для нее новая эпоха.\r\nВ ней университет больше и больше становился средоточием русского образования.\r\nВсе условия для его развития были соединены - историческое значение, географическое положение и отсутствие царя.\r\nСильно возбужденная деятельность ума в Петербурге после Павла мрачно замкнулась 14 декабрем.\r\nЯвился Николай с пятью виселицами, с каторжной работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.\r\nВсе пошло назад, кровь бросилась к сердцу, деятельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри.\r\nМосковский университет устоял и начал первый вырезываться из-за всеобщего тумана. Государь его возненавидел с полежаевской истории. Он прислал А.\r\nПисарева, генерал-майора «Калужских вечеров», попечителем, велел студентов одеть в мундирные сертуки, велел им носить шпагу, потом запретил носить шпагу;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Современная идиллия автора Салтыков-Щедрин М",
"role": "user"
},
{
"content": "Напротив того, партия статского советника Долбни торжествует на всех пунктах и горит нетерпением сразиться,\r\nс тем, однако же, что она будет поражать, а противники будут лишь с раскаянием претерпевать поражение.\r\nА Долбня ходит по улицам, распевая песню об антихристе:\r\nНародился злой антихрист,\n Во всю землю он вселился,\r\nВо весь мир вооружился... -\r\nи открыто возвещает близкое прекращение рода человеческого. И полицейские чины, вместо того чтобы вести его за такие слова в кутузку, делают, при его проходе, под козырек.\r\nНо что для нас было всего больнее узнать: Иван Тимофеич был вынужден подать в отставку, потому что в проектированном (даже не опубликованном, а только проектированном!\r\n) им \"Уставе о благопристойном во всех отношениях поведении\" был усмотрен московскими охотнорядцами злонамеренный якобинский яд.\r\nНе обошлось тут и без предательства, в котором роль главного действующего лица - увы! - играл Прудентов.\r\nВознамерившись подкузьмить Ивана Тимофеича, с тем чтобы потом самому сесть на его место, он тайно послал в московский Охотный ряд корреспонденцию, в которой доказывал,\r\nчто ядовитые свойства проектированного в квартале \"Устава\" происходят-де оттого,\r\nчто во время его составления господин начальник квартала находился-де под влиянием вожаков революционной партии, свившей-де гнездо на Литейной.\r\nА он, Прудентов, не раз-де указывал господину начальнику на таковые и даже предлагал-де ввести в \"Устав\" особливый параграф такого-де содержания:\r\n\"Всякий, желающий иметь разговор или собеседование у себя на дому или в ином месте, обязывается накануне дать о сем знать в квартал,\r\nс приложением программы вопросов и ответов, и, по получении на сие разрешения, вызвав необходимое для разговора лицо, привести намерение свое в исполнение\".\r\nНо введению этого параграфа воспротивились-де упомянутые выше революционные вожаки, с которыми по слабохарактерности согласился и начальник квартала...\r\nИ что же, однако!\r\nИван-то Тимофеич пострадал, да и Прудентов не уцелел, потому что на него, в свою очередь, донес Кшепшицюльский,\r\nчто он-де в родительскую субботу блинов не печет, а тем самым якобы тоже злонамеренный якобинский дух предъявляет.\r\nИ теперь оба: и Иван Тимофеич и Прудентов, примирившись, живут где-то на огородах в Нарвской части и состоят в оппозиции.\r\nА Кшепшицюльский перешел в православие и служит приспешником в клубе Взволнованных Лоботрясов.\r\nНо что сталось с Молодкиным - этого никто сказать но мог.\r\nСчастливый Молодкин! ты так незаметен в сввей пожарной специальности, что даже жало клеветы не в силах тебя уязвить!\r\nА мы-то волнуемся, спрашиваем себя: кто истинно счастливый человек? Да вот кто - Молодкин!\r\n- Да, теперь в Петербурге - ой-ой! - прибавил сведущий человек, рассказавший нам эти подробности.\r\nНо, повторяю, для нас лично этот рассказ имел и другое очень существенное значение: очевидно, что революционеры, которых, в данном случае, разумеет Прудентов, были...\r\nБывают такие случаи.\r\nПридешь совсем в постороннее место, встретишь совсем посторонних людей, ничего не ждешь, не подозреваешь, и вдруг в ушах раздаются какие-то звуки,\r\nнапоминающие, что где-то варится какая-то каша, в расхлебании которой ты рано или поздно, но несомненно должен будешь принять участие.\r\n..\r\n- Главное, то обидно, - жаловался Глумов, - что все это негодяй Прудентов налгал.\r\nПредложи он в ту пору параграф о разговорах - да я бы обеими руками подписался под ним! Помилуйте!\r\nпроизводить разговоры по программе, утвержденной кварталом, да, пожалуй,\r\nеще при депутате от квартала - ведь это уж такая \"благопристойность\", допустивши которую и \"Уставов\" писать нет надобности.\r\nПараграф первый и единственный - только и всего.\r\nА в каюте между тем во всех углах раздавались жалобы, одни только жалобы.\r\n- Разве такое общество, как наше, можно называть обществом! - жалуется \"сведущий человек\" из-под Красного Холма.\r\n- Ни духа предприимчивости, ни инициативы - ничего! Предлагал я, например, коротенькую линию от Красного Холма до Бежецка провести - не понимают, да и все тут!\r\nПервый вопрос: что возить будете? - ну, не глупость ли? Помилуйте, говорю, вы только железный путь нам выстройте, а уж там сами собой предметы объявятся.\r\n.\r\n.\r\nне понимают! Не понимают, что железные пути сами родят перевозочный материал! Я к Гинцбургу - не понимает!\r\nНаголо уж высчитываю: яйца, говорю, курятный товар, грибы, сушеная малина - это и теперь у всех на виду, а впоследствии постепенно явится и многое другое.\r\n.. Не понимает! Я - к Розенталю - в зуб толкнуть не смыслит! Я - туда-сюда - никому ни до чего дела нет! Вот и живи в таком обществе!\r\n- Нынче уж и нас, адвокатов, в неблагонамеренности заподозрели, - сообщает адвокат из-под Углича.\r\n- Мы шкуру с живого содрать готовы - кажется, чего уж! - а они кричат: неблагонамеренные!\r\n- Нынче об нас, судьях, только и слов, что мы основы трясем, - соболезнует \"несменяемый\" из-под Пошехонья, - каждый день, с утра до вечера, только и делаешь, что прописываешь,\r\nтолько об одном и думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами судьи их трясут.\r\n.. Это мы-то трясем!\r\n- Черт знает на что похоже! - ропщет землевладелец из-под Мологи, - сыроварню хотел устроить - говорят: социалист! Это я-то... социалист! В драгунах служил... представьте себе!\r\n- Хоша бы эти самые основы - как их следует понимать? - объясняет свои сомнения рыбинский купчина-хлеботорговец. - Теперича ежели земля перестала хлеб родить - основа это или нет?.\r\n.\r\nОттого ли она перестала родить, что леность засилие взяла, или оттого, что такой карахтер ей бог дал? Как? что? От кого в эфтим разе объяснения ожидать?\r\nА у нас, между прочим, задатки заданы, потому что мы ни леностев этих, ни карахтеров не знаем, а помним только, что родители наши производили, и мы производить должны.\r\nА нам говорят: погоди! земля не уродила! А как же задатки, позвольте спросить? основа это или нет? Или опять: система эта самая водяная.\r\n.. Погрузились, плывем - благослови господи! И вдруг: стой, воды нет!.. основа это или нет? А у нас, между прочим, кантрахт с агличином.\r\nА ему вынь да положь. Как же, мол, я, Архип Албертыч, без воды в барке поеду? А он наших порядков не знает, ему на чем хошь поезжай.\r\n.\r\n.\r\nЯ триста, четыреста тысяч в одно лето теряю - основа это или нет?\r\nПозвольте вас спросить: ежели вас сегодня по карману - раз, завтра - два, послезавтра - три, а впоследствии, может, и больше.\r\n.. и при сем говорят: основы... То в какой, например, силе оное понимать?\r\nКупчина останавливается на минуту, чтоб передохнуть, и затем уже обращается лично ко мне:\r\n- Позвольте вас, господин, спросить. Теперича вот эта самая рыба, которая сейчас в Волге плавает: ожидает она или не ожидает, что со временем к нам в уху попадет?\r\n- Без сомнения, не ожидает, потому что рыба, которая раз в ухе побывала, в реку уж возвратиться не может.\r\nСледовательно, некому и сообщить прочим рыбам, к каким последствиям их ведет знакомство с человеком.\r\n- А мы вот и знаем, что такое уха, и опять в уху лезем. Как это понимать?\r\n- Приспособляться надо. А еще лучше, ежели будете жить так, как бы совсем не было ухи. Старайтесь об ней позабыть.\r\n- Нельзя ее забыть. Еще дедушки наши об этой ухе твердили. Рыба-то, вишь, как в воде играет - а отчего? - от того самого, что она ухи для себя не предвидит! А мы...\r\nДо игры ли мне теперича, коли у меня целый караван на мели стоит? И как это господь бог к твари - милосерд, а к человеку - немилостив?\r\nТвари этакую легость дал, а человеку в оном отказал? Неужто тварь больше заслужила?\r\n- А со мной что случилось - потеха! - повествует \"сведущий человек\" из-под Костромы, - стоим мы с Иван Павлычем у Вольфа в ресторане и разговариваем.\r\nОб транзите, об рубле, о бюджете - словом сказать, обо всем.\r\nС иным соглашаемся, с другим - никак согласиться не можем. Смотрим, откуда ни возьмись - неизвестный мужчина! Стал около нас, руки назад заложил, точно век с нами знаком.\r\n\"Вам что угодно?\" - спрашивает его Иван Павлыч. - А вот, говорит, слушаю, об чем вы разговариваете. - И так это натурально, точно дело делает...\r\n\"Поздно спохватились, - говорит Иван Павлыч, - мы уж обо всем переговорили\". Хорошо.\r\nВыходим, знаете, из ресторана - и он за нами. Мы прямо - и он прямо, мы в сторону - и он в сторону.\r\nДошли до околоточного - он к нему: вот они - указывает на нас - об формах правления разговаривают. В квартал. Квартального - нет, в наряд ушел. \"Извольте подождать\".\r\nСидим час, сидим другой; писаря с папиросами мимо бегают, сторожа в передней махорку курят, со двора вонище несет; на полу - грязь, по дивану - клопы ползают.\r\nСидим. Уж перед самым обедом слышим: в передней движение.\r\nДокладывают: полетических, вашескородие, привели. Входит квартальный. Имя, отчество, фамилия? чем занимаетесь? - Такие-то.\r\nСведущие люди. Прибыли в столицу по вызову на предмет рассмотрения. Удивился.\r\n- Что за причина? - Не знаем. \"Об формах правления в кофейной у Вольфа разговаривали!\" - подскочил тут письмоводитель.\r\n\"Ах, господа, господа!\" Ну, отпустил и даже пошутил: да послужит сие вам уроком!\r\n- Только и всего?\n - Будет с нас.\n - А вы бы жаловались...\r\n- Жаловаться не жаловались, а объяснение - имели. Выходит, что существуют резоны.\r\nКонечно, говорят, эти добровольцы-шалыганы всем по горло надоели, но нельзя не принять во внимание, что они на правильной стезе стоят. Ну, мы махнули рукой, да и укатили из Питера!\r\n- А по моему мнению, - ораторствует в другом углу \"сведущий человек\" из-под Романова, - все эти акцизы в одно бы место собрать да по душам в поровенку и разложить.\r\nТам хоть пей, хоть не пей, хоть кури, хоть не кури, а свое - отдай!\r\n- Как же это так... один пьет, другой - не пьет, а вдруг непьющий за пьющего плати!\r\n- Зачем так! Коли кто пьет - тот особливо по вольной цене заплати. Водка-то, коли без акциза - чего она стоит? - грош стоит! А тут опять - конкуренция.\r\nВ ту пору и заводчики и кабатчики - все друг дружку побивать будут.\r\nВедь она почесть задаром пойдет, водка-то! выпил стакан, выпил два - в мошне-то и незаметно, убавилось или нет.\r\nА казне между тем легость. Ни надзоров, ни дивидендов, ни судов - ничего не нужно. Бери денежки, загребай!\r\n- А недоимки?\r\n- И против недоимок средство есть: почаще под рубашку заглядывать.\r\nПрежде, когда своевременно вспрыскивали - и недоимок не было; а нынче как пошли в ход нежничанья да филантропии - и недоимки явились.\r\n- Так-то так...\r\nМне лично ужасно эти разговоры не нравились.\r\nВо-первых, думалось: вот люди, которые жалуются, что им дохнуть не дают, а между тем смотрите как разговаривают!\r\nСтало быть, одно из двух: или они врут, или все эти соглядатайства, сопряженные с путешествиями по кварталам, не достигают цели и никого не устрашают.\r\nИх пожурят, отпустят, а они опять за свое - разве можно назвать это результатом?\r\nА во-вторых, и опасеньице было: разговаривают да разговаривают, да вдруг и в самом деле о бюджетах заговорят! куда тогда деваться?\r\nНа палубу уйти - и там о бюджетах1 разговаривают; во второй класс спустишься - там купцы третьей гильдии, за четвертной бутылью, антихриста поджидают;\r\nв третий класс толкнуться - там мужичье аграрные вопросы разрешает.\r\n..\r\nК счастию, кто-то упомянул об \"Анне Ивановне\", и общественное внимание каюты разом шарахнулось в эту сторону.\r\nДовольно значительная группа сведущих людей лично знала Анну Ивановну;\r\nдругие же группы хотя и не знали именно этой Анны Ивановны, но знали Клеопатру Ивановну, Дарью Ивановну, Наталью Ивановну и проч.\r\n, которые представляли собой как бы бесчисленные оттиски одной и той же Анны Ивановны.\r\nТак что, например, Клеопатра Ивановна была углицкою Анной Ивановной, а Анна Ивановна была калязинскою Клеопатрой Ивановной и т.\r\nд. Все вообще Анны Ивановны - лихие, гостеприимные, словоохотливые, иногда некрасивые, но всегда подманчивые и задорливые.\r\nВсе любят исключительно мужское общество,\r\nохотно берутся управить тройкой бешеных коней - причем надевают плисовую безрукавку и красную канаусовую рубаху - и не поморщась выпивают стакан шампанского на брудершафт.\r\nОдни из них - вдовы, другие хотя имеют мужей, но маленьких и почти всегда недоумков (чаще всего родители Анны Ивановны прельщаются их относительным матерьяльным довольством);\r\nизредка попадаются и девицы, но почти исключительно у матерей, которые сами были в свое время Аннами Ивановнами.\r\nДля немногих \"сведущих людей\", застрявших в своих захолустьях, для господ офицеров расквартированного в уезде полка и для судебных приставов - Анны Ивановны представляют сущий клад.\r\nИ по пути, и без пути - всегда у Анны Ивановны двери настежь, всегда и тепло, и светло, и на столе закуска стоит. И муж тут же сидит, ночевать унимает.\r\nИ прислуга на крыльцо встречать бежит - горничные в сарафанах, лакеи в поддевках - и изо всех сил суетится,\r\nчтоб угодить, потому что и прислуге приятно пожить весело, а у кого же весело пожить, как не у Анны Ивановны.\r\nЦелый день у Анны Ивановны огонь под плитой разведен, целый день готовят, пекут, самовары греют, кофей разносят.\r\nА на какие средства она все это печет и варит - она и сама едва ли знает.\r\nГоворят, будто она в прошлом году леску продала, да что-то уж часто она этот самый лес продает.\r\nГоворят также, будто она кругом в долгу - пастуху задолжала! за пастушину два года не платит!\r\n- с ужасом восклицают соседние помещицы, которые, в ожидании сумы, на обухе рожь молотят, - но она не платит, не платит, и вдруг как-то обернется да всем и заплатит.\r\nПравда, что, кто ни приедет к ней, всегда что-нибудь привезет, да она и сама не скрывает этого.\r\nПрямо так и встречает: что привезли? волоките! И тут же все привезенное выпоит и выкормит.\r\nСловом сказать, живет Анна Ивановна в свое удовольствие, а как это у нее выходит, ей до того дела нет.\r\nВ большей части случаев Анна Ивановна, даже перейдя границу сорокалетнего возраста, все еще бодро держит в руках знамя уездной львицы, но иногда случается и так:\r\nпокуда она гарцует в своем Сан-Суси, по соседству, в Монплезире, вдруг объявляется другая Анна Ивановна.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Есть такие счастливые лица.\r\nВозле нее всякому становилось как-то лучше, как-то свободнее, как-то теплее, и, однако ж, ее грустные большие глаза,\r\nполные огня и силы, смотрели робко и беспокойно, будто под ежеминутным страхом чего-то враждебного и грозного,\r\nи эта странная робость таким унынием покрывала подчас ее тихие, кроткие черты, напоминавшие светлые лица итальянских мадонн,\r\nчто, смотря на нее, самому становилось скоро так же грустно, как за собственную, как за родную печаль.\r\nЭто бледное, похудевшее лицо, в котором сквозь безукоризненную красоту чистых, правильных линий и унылую суровость глухой,\r\nзатаенной тоски еще так часто просвечивал первоначальный детски ясный облик, - образ еще недавних доверчивых лет и, может быть, наивного счастья;\r\nэта тихая, но несмелая, колебавшаяся улыбка - все это поражало таким безотчетным участием к этой женщине,\r\nчто в сердце каждого невольно зарождалась сладкая, горячая забота, которая громко говорила за нее еще издали и еще вчуже роднила с нею.\r\nНо красавица казалась как-то молчаливою, скрытною, хотя, конечно, не было существа более внимательного и любящего, когда кому-нибудь надобилось сочувствие.\r\nЕсть женщины, которые точно сестры милосердия в жизни. Перед ними можно ничего не скрывать, по крайней мере ничего, что есть больного и уязвленного в душе.\r\nКто страждет, тот смело и с надеждой иди к ним и не бойся быть в тягость, затем что редкий из нас знает,\r\nнасколько может быть бесконечно терпеливой любви, сострадания и всепрощения в ином женском сердце.\r\nЦелые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих чистых сердцах, так часто тоже уязвленных, потому что сердце,\r\nкоторое много любит, много грустит, но где рана бережливо закрыта от любопытного взгляда, затем что глубокое горе всего чаще молчит и таится.\r\nИх же не испугает ни глубина раны, ни гной ее, ни смрад ее: кто к ним подходит, тот уж их достоин; да они, впрочем, как будто и родятся на подвиг.\r\n.. M-me M* была высока ростом, гибка и стройна, но несколько тонка.\r\nВсе движения ее были как-то неровны, то медленны, плавны и даже как-то важны, то детски скоры,\r\nа вместе с тем и какое-то робкое смирение проглядывало в ее жесте, что-то как будто трепещущее и незащищенное, но никого не просившее и не молившее о защите.\r\nЯ уже сказал, что непохвальные притязания коварной блондинки стыдили меня, резали меня, язвили меня до крови.\r\nНо этому была еще причина тайная, странная, глупая, которую я таил, за которую дрожал, как кащей,\r\nи даже при одной мысли о ней, один на один с опрокинутой моей головою, где-нибудь в таинственном, темном углу,\r\nкуда не посягал инквизиторский, насмешливый взгляд никакой голубоокой плутовки, при одной мысли об этом предмете я чуть не задыхался от смущения,\r\nстыда и боязни, - словом, я был влюблен, то есть, положим, что я сказал вздор:\r\nэтого быть не могло;\r\nно отчего же из всех лиц, меня окружавших, только одно лицо уловлялось моим вниманием?\r\nОтчего только за нею я любил следить взглядом, хотя мне решительно не до того было тогда, чтоб выглядывать дам и знакомиться с ними?\r\nСлучалось это всего чаще по вечерам, когда ненастье запирало всех в комнаты и когда я, одиноко притаясь где-нибудь в углу залы, беспредметно глазел по сторонам,\r\nрешительно не находя никакого другого занятия, потому что со мной, исключая моих гонительниц, редко кто говорил, и было мне в такие вечера нестерпимо скучно.\r\nТогда всматривался я в окружающие меня лица, вслушивался в разговор, в котором часто не понимал ни слова,\r\nи вот в это-то время тихие взгляды, кроткая улыбка и прекрасное лицо m-me M* (потому что это была она),\r\nбог знает почему, уловлялись моим зачарованным вниманием, и уж не изглаживалось это странное, неопределенное, но непостижимо сладкое впечатление мое.\r\nЧасто по целым часам я как будто уж и не мог от нее оторваться;\r\nя заучил каждый жест, каждое движение ее, вслушался в каждую вибрацию густого, серебристого, но несколько заглушенного голоса и - странное дело!\r\n- из всех наблюдений своих вынес, вместе с робким и сладким впечатлением, какое-то непостижимое любопытство.\r\nПохоже было на то, как будто я допытывался какой-нибудь тайны...\r\nВсего мучительнее для меня были насмешки в присутствии m-me M*. Эти насмешки и комические гонения, по моим понятиям, даже унижали меня.\r\nИ когда, случалось, раздавался общий смех на мой счет, в котором даже m-me M* иногда невольно принимала участие, тогда я, в отчаянии,\r\nвне себя от горя, вырывался от своих тиранов и убегал наверх, где и дичал остальную часть дня, не смея показать своего лица в зале.\r\nВпрочем, я и сам еще не понимал ни своего стыда, ни волнения; весь процесс переживался во мне бессознательно.\r\nС m-me M* я почти не сказал еще и двух слов, да и, конечно, не решился бы на это.\r\nНо вот однажды вечером, после несноснейшего для меня дня, отстал я от других на прогулке, ужасно устал и пробирался домой через сад.\r\nНа одной скамье, в уединенной аллее, увидел я m-me M*.\r\nОна сидела одна-одинехонька, как будто нарочно выбрав такое уединенное место, склонив голову на грудь и машинально перебирая в руках платок.\r\nОна была в такой задумчивости, что и не слыхала, как я с ней поравнялся.\r\nЗаметив меня, она быстро поднялась со скамьи, отвернулась и, я увидел, наскоро отерла глаза платком. Она плакала. Осушив глаза, она улыбнулась мне и пошла вместе со мною домой.\r\nУж не помню, о чем мы с ней говорили; но она поминутно отсылала меня под разными предлогами: то просила сорвать ей цветок, то посмотреть, кто едет верхом по соседней аллее.\r\nИ когда я отходил от нее, она тотчас же опять подносила платок к глазам своим и утирала непослушные слезы,\r\nкоторые никак не хотели покинуть ее, все вновь и вновь накипали в сердце и все лились из ее бедных глаз.\r\nЯ понимал, что, видно, я ей очень в тягость, когда она так часто меня отсылает, да и сама она уже видела,\r\nчто я все заметил, но только не могла удержаться, и это меня еще более за нее надрывало.\r\nЯ злился на себя в эту минуту почти до отчаяния, проклинал себя за неловкость и ненаходчивость и все-таки не знал, как ловче отстать от нее, не выказав, что заметил ее горе,\r\nно шел рядом с нею, в грустном изумлении, даже в испуге, совсем растерявшись и решительно не находя ни одного слова для поддержки оскудевшего нашего разговора.\r\nЭта встреча так поразила меня, что я весь вечер с жадным любопытством следил потихоньку за m-me M* и не спускал с нее глаз.\r\nНо случилось так, что она два раза застала меня врасплох среди моих наблюдений, и во второй раз, заметив меня, улыбнулась. Это была ее единственная улыбка за весь вечер.\r\nГрусть еще не сходила с лица ее, которое было теперь очень бледно.\r\nВсе время она тихо разговаривала с одной пожилой дамой, злой и сварливой старухой, которой никто не любил за шпионство и сплетни,\r\nно которой все боялись, а потому и принуждены были всячески угождать ей, волей-неволей.\r\n..\r\nЧасов в десять приехал муж m-me M*.\r\nДо сих пор я наблюдал за ней очень пристально, не отрывая глаз от ее грустного лица;\r\nтеперь же, при неожиданном входе мужа, я видел, как она вся вздрогнула и лицо ее, и без того уже бледное, сделалось вдруг белее платка.\r\nЭто было так приметно, что и другие заметили: я расслышал в стороне отрывочный разговор, из которого кое-как догадался, что бедной m-me M* не совсем хорошо.\r\nГоворили, что муж ее ревнив, как арап, не из любви, а из самолюбия.\r\nПрежде всего это был европеец, человек современный, с образчиками новых идей и тщеславящийся своими идеями.\r\nС виду это был черноволосый, высокий и особенно плотный господин, с европейскими бакенбардами,\r\nс самодовольным румяным лицом, с белыми как сахар зубами и с безукоризненной джентльменской осанкой.\r\nНазывали его умным человеком.\r\nТак в иных кружках называют одну особую породу растолстевшего на чужой счет человечества, которая ровно ничего не делает,\r\nкоторая ровно ничего не хочет делать и у которой, от вечной лености и ничегонеделания, вместо сердца кусок жира.\r\nОт них же поминутно слышишь, что им нечего делать вследствие каких-то очень запутанных,\r\nвраждебных обстоятельств, которые \"утомляют их гений\", и что на них, поэтому, \"грустно смотреть\".\r\nЭто уж у них такая принятая пышная фраза, их mot d'ordre, их пароль и лозунг, фраза,\r\nкоторую мои сытые толстяки расточают везде поминутно, что уже давно начинает надоедать, как отъявленное тартюфство и пустое слово.\r\nВпрочем, некоторые из этих забавников, никак не могущих найти, что им делать, - чего, впрочем, никогда и не искали они, - именно на то метят, чтоб все думали,\r\nчто у них вместо сердца не жир, а, напротив, говоря вообще, что-то очень глубокое, но что именно - об этом не сказал бы ничего самый первейший хирург, конечно, из учтивости.\r\nЭти господа тем и пробиваются на свете, что устремляют все свои инстинкты на грубое зубоскальство, самое близорукое осуждение и безмерную гордость.\r\nТак как им нечего больше делать, как подмечать и затверживать чужие ошибки и слабости, и так как в них доброго чувства ровнешенько настолько,\r\nсколько дано его в удел устрице, то им и не трудно, при таких предохранительных средствах, прожить с людьми довольно осмотрительно.\r\nЭтим они чрезмерно тщеславятся.\r\nОни, например, почти уверены, что у них чуть ли не весь мир на оброке; что он у них как устрица, которую они берут про запас; что все, кроме них, дураки;\r\nчто всяк похож на апельсин или на губку, которую они нет-нет да и выжмут, пока сок надобится;\r\nчто они всему хозяева и что весь этот похвальный порядок вещей происходит именно оттого, что они такие умные и характерные люди.\r\nВ своей безмерной гордости они не допускают в себе недостатков.\r\nОни похожи на ту породу житейских плутов, прирожденных Тартюфов и Фальстафов, которые до того заплутовались,\r\nчто наконец и сами уверились, что так и должно тому быть, то есть чтоб жить им да плутовать;\r\nдо того часто уверяли всех, что они честные люди, что наконец и сами уверились, будто они действительно честные люди и что их плутовство-то и есть честное дело.\r\nДля совестного внутреннего суда, для благородной самооценки их никогда не хватит: для иных вещей они слишком толсты.\r\nНа первом плане у них всегда и во всем их собственная золотая особа, их Молох и Ваал, их великолепное я.\r\nВся природа, весь мир для них не более как одно великолепное зеркало, которое и создано для того,\r\nчтоб мой божок беспрерывно в него на себя любовался и из-за себя никого и ничего не видел;\r\nпосле этого и немудрено, что все на свете видит он в таком безобразном виде.\r\nНа все у него припасена готовая фраза, и, - что, однако ж, верх ловкости с их стороны, - самая модная фраза.\r\nДаже они-то и способствуют этой моде, голословно распространяя по всем перекресткам ту мысль, которой почуют успех.\r\nИменно у них есть чутье, чтоб пронюхать такую модную фразу и раньше других усвоить ее себе, так, что как будто она от них и пошла.\r\nОсобенно же запасаются они своими фразами на изъявление своей глубочайшей симпатии к человечеству, на определение, что такое самая правильная и оправданная рассудком филантропия,\r\nи, наконец, чтоб безостановочно карать романтизм, то есть зачастую все прекрасное и истинное, каждый атом которого дороже всей их слизняковой породы.\r\nНо грубо не узнают они истины в уклоненной, переходной и неготовой форме и отталкивают все, что еще не поспело, не устоялось и бродит.\r\nУпитанный человек всю жизнь прожил навеселе, на всем готовом, сам ничего не сделал и не знает,\r\nкак трудно всякое дело делается, а потому беда какой-нибудь шероховатостью задеть его жирные чувства:\r\nза это он никогда не простит, всегда припомнит и отомстит с наслаждением.\r\nИтог всему выйдет, что мой герой есть не более не менее как исполинский, донельзя раздутый мешок, полный сентенций, модных фраз и ярлыков всех родов и сортов.\r\nНо, впрочем, m-r M* имел и особенность, был человек примечательный: это был остряк, говорун и рассказчик, и в гостиных кругом него всегда собирался кружок.\r\nВ тот вечер особенно ему удалось произвесть впечатление. Он овладел разговором; он был в ударе, весел, чему-то рад и заставил-таки всех глядеть на себя.\r\nНо m-me M* все время была как больная; лицо ее было такое грустное, что мне поминутно казалось, что вот-вот сейчас задрожат на ее длинных ресницах давешние слезы.\r\nВсе это, как я сказал, поразило и удивило меня чрезвычайно.\r\nЯ ушел с чувством какого-то странного любопытства, и всю ночь снился мне m-r M*, тогда как до тех пор я редко видывал безобразные сны.\r\nНа другой день, рано поутру, позвали меня на репетицию живых картин, в которых и у меня была роль.\r\nЖивые картины, театр и потом бал - все в один вечер, назначались не далее как дней через пять, по случаю домашнего праздника - дня рождения младшей дочери нашего хозяина.\r\nНа праздник этот, почти импровизированный, приглашены были из Москвы и из окрестных дач еще человек сто гостей, так что много было и возни, и хлопот, и суматохи.\r\nРепетиции или, лучше сказать, смотр костюмов назначены были не вовремя, поутру, потому что наш режиссер, известный художник Р*,\r\nприятель и гость нашего хозяина, по дружбе к нему согласившийся взять на себя сочинение и постановку картин,\r\nа вместе с тем и нашу выучку, спешил теперь в город для закупок по бутафорской части и для окончательных заготовлений к празднику, так что времени терять было некогда.\r\nЯ участвовал в одной картине, вдвоем с m-me M*. Картина выражала сцену из средневековой жизни и называлась \"Госпожа замка и ее паж\".\r\nЯ почувствовал неизъяснимое смущение, сошедшись с m-me M* на репетиции.\r\nМне так и казалось, что она тотчас же вычитает из глаз моих все думы, сомнения, догадки, зародившиеся со вчерашнего дня в голове моей.\r\nК тому же мне все казалось, что я как будто бы виноват пред нею, застав вчера ее слезы и помешав ее горю,\r\nтак что она поневоле должна будет коситься на меня, как на неприятного свидетеля и непрошеного участника ее тайны.\r\nНо, слава богу, дело обошлось без больших хлопот: меня просто не заметили.\r\nЕй, кажется, было вовсе не до меня и не до репетиции: она была рассеянна, грустна и мрачно-задумчива; видно было, что ее мучила какая-то большая забота.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Гиляровский В",
"role": "user"
},
{
"content": "сидевших на корчагах, около ворот казар-мы, умел продать старый мундир или сапоги на толкуч-ке, пришить пуговицу и починить штаны.\r\nПлатье и са-поги мы должны были чистить сами, это было требова-ние Вольского. Помещались мы на нарах, все в повалку, каждый над своим ящиком в нарах, аршина полтора ши-риной.\r\nУ некоторых были свои присланные из дома по-душки, а другие спали на тюфяках, набитых соломой.\r\nОдеяла были только у тех, кто получал их тоже из дома, да и то исчезали, то снова появлялись. Шлема по нашей просьбе иногда закладывал их и снова выкупал.\r\nКогда не было одеяла, мы покрывались, как и все солдаты, у которых одеял почти не было, своими шинелями.\r\n- Солдатик, ты на чем спишь?\n - На шинели.\n - А укрылся чем?\n - Шинелью.\n - А в головах у тебя что?\n - Шинель.\n - Дай мне одну, я замерз.\n - Да у меня всего одна!\r\nНикто из нас никогда не читал ничего, кроме гарни-зонного устава.\r\nДругих книг не было, а солдаты о газе-тах даже и не знали, что они издаются для чтения, а не для собачьих ножек под махорку или для завертывания селедок.\r\nИнтересы наши далее казарменной жизни не прости-рались.\r\nИз всех нас был только один юноша, Митя Де-нисов, который имел в городе одинокую старушку ба-бушку,\r\nу которой и проводил все свободное время и в наших выпивках и гулянках не участвовал.\r\nТак и звали его красной девушкой. Мы еще ходили иногда в тракти-ры, я играл на биллиарде, чему выучился еще у дяди Разнатовского в его имении.\r\nВ трактирах тогда тоже не по-лучалось газет, и я за время службы не прочитал ни од-ной книги, ни одного журнала.\r\nВ казарму было запре-щено приносить журналы и газеты, да никто ими и не ин-тересовался.\r\nВ театр ходить было не на что, а цирка в эти два года почему-то не было в Ярославле.\r\nРаз только посчастливилось завести знакомство в семейном доме, да окончилось это знакомство как-то уж очень глупо.\r\nНа Власьевской улице, в большом двухэтажном доме жила семья Пуховых. Сам Пухов, пожилой чиновник, и брат его - помощник капитана на Самолетском парохо-де, служивший когда-то юнкером.\r\nОба рода дворянского, но простые, гостеприимные, особенно младший, Федор Федорович, холостяк, любивший и выпить, и погулять.\r\nДом, благодаря тому, что старший Пухов был женат на дочери петербургского сенатора, был поставлен по-барски,\r\nи попасть на вечер к Пуховым, а они давались раза два в год для невыданных замуж дочек - было нелегко.\r\nФедя Пухов принимал нас, меня, Калинина и Розанова, быв-шего семинариста, очень красивого и ловкого.\r\nМы обык-новенно сидели внизу у него в кабинете, а Розанов играл на гитаре и подпевал басом.\r\nБыли у него мы три раза, а на четвертый не пришлось.\r\nВ последний раз мы пришли в восемь часов вечера, когда уже начали в дом съезжать-ся гости на танцевальный вечер для барышень. Все-таки Федя нас не отпустил:\r\n- Пусть они там пируют, а мы здесь посидим. Сидим, пьем, играем на гитаре. Вдруг спускается сам Пухов.\n - Господа, да что же вы танцевать не идете? Пой-демте!\n - Мы не танцуем.\r\n- Да и при том видите, какие у нас сапоги? Мы не пойдем.\n Так и отказались, а были уже на втором взводе.\r\n- А вы танцуете?- спросил он Розанова, взглянув на его чистенький мундирчик, лаковые сапоги и красивое лицо.\r\n- Немного, кадриль знаю.\r\n- Ну вот на кадриль нам и не хватает кавалеров. Увел. Розанов пошел, пошатываясь. Мы сидим, выниваем. Сверху пришли еще два нетанцующих чиновника, приятели Феди.\r\nВдруг стук на лестнице. Как безум-ный влетает Розанов, хватает шапку, надевает тесак и испуганно шепчет нам:\r\n- Бежим скорее, беда случилась! И исчез.\n Мы торопливо, перед изумленными чиновниками, тоже надели свои тесаки и брали кепи, как вдруг с хохотом вваливается Федя.\r\n- Что такое случилось? - спрашиваю.\n - Да ничего особенного. Розанов спьяна надурил… А вы снимайте тесаки, ничего… Сюда никто не придет.\r\n- Да в чем же дело?\n - В фанты играли… Соня загадывала первый слог, надо ответить второй. А он своим басом на весь зал рявк-нул такое, что ха-ха-ха!\r\nИ закатился.\n Мы ушли и больше не бывали. А Розанов, которому так нравилась Соня, оправдывался:\r\n- Загляделся на нее, да и сам не знаю, что сказал, а вышло здорово, в рифму… Рядом со мной стоял шпак во фраке.\r\nОна к нему, говорит первый слог, он ей вто-рой, она ко мне, другой задает слог, я и сам не знаю, как я ей ахнул тот же слог, что он сказал… Не подхо-дящее вышло. Я бегом из зала!\r\nx x x\n\n Рота вставала рано. В пять часов утра раздавался голос дневального:\n - Шоштая рота вставай!\r\nА Шлема Финкельштейн наяривал на барабане утрен-нюю зорю.\r\nСквозь густой пар казарменного воздуха мер-цали красноватым потухающим пламенем висячие лампы с закоптелыми дочерна за ночь стеклами и поднимались о нар темные фигуры товарищей.\r\nНекоторые, уже набрав в рот воды, бегали по усыпанному опилками полу, нали-вали изо рта в горсть воду и умывались.\r\nДядькам и унтеро-фицерам подавали умываться из ковшей над грудой опилок.\r\nНекоторые из старых любили самый процесс умыва-ния и с видимым наслаждением доставали из своих сун-дуков тканные полотенца, присланные из деревни, и ути-рались.\r\nШтрафованный солдатик Пономарев, пропивав-ший всегда все, кроме казенных вещей, утирался полой шинели или суконным башлыком. Полотенца у него ни-когда не было…\r\n- Ишь, лодырь, полотенца собственного своего не имеет,- заметил ему раз взводный.\r\n- Так что, где же я возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а человек я не мастеровой.\r\n- Лодырь ты, дармоед, вот что. У исправного сол-дата всегда все есть; хоть Мошкина взять для примеру.\r\nМошкин, солдатик из пермских, со скопческим, без-усым лицом, встал с нар и почтительно вытянулся перед взводным.\r\n- Мошкин от нас же наживается, по пятаку с гри-венника проценты берет… А тут на девять-то гривен жа-лованья в треть, да на две копейки банных не разгу-ляешься…\r\n- Не разгуляешься! - поддержал Ежов. Ежов считался в роте «справным» и «занятным» сол-датом.\r\nПервый эпитет ему прилагали за то, что у него все было чистенькое, и мундир, кроме казенного, срочно-го, свой имел, и законное число белья и пар шесть пор-тянок.\r\nНа инспекторские смотры постоянно одолжались у него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бед-няки, вроде Пономарева, и портянками и бельем.\r\n«За-нятным» называли Ежова унтер-офицеры за его способ-ность к фронтовой службе, к гимнастике и словесности, обыкновенно плохо дающейся солдатам.\r\n- Садись на словесность! - бывало командует взвод-ный офицер из контонистов, дослужившийся годам к пя-тидесяти до поручика, Иван Иванович Ярилов.\r\nИ садится рота кто на окно, кто на нары, кто на ска-мейки.\r\n- Митюхин, что есть солдат?\n - Солдат есть имя общее, именитое, солдат всякий носит от анирала до рядового… - вяло мнется Митюхин и замолкает.\r\n- Врешь, дневальным на два наряда!\r\n- Что есть солдат? Пономарев?\n - Солдат есть имя общее, знаменитое, носит имя сол-дата… - весело отчеканивает спрашиваемый.\n - Врешь! Не носит имя солдата, а имя солдата но-сит.\r\n- Ежов, что есть солдат?\n - Солдат есть имя общее, знаменитое, имя солдата носит всякий военный служащий от генерала до послед-него рядового.\r\n- Молодец!\r\nДалее следовали вопросы, что есть присяга, часовой, знамя и, наконец, сигнал.\r\nДля этого призывался гор-нист, который дудил в рожок сигналы, а Ярилов спраши-вал поочередно,\r\nкакой сигнал что значит, и заставлял спрашиваемого проиграть его на губах или спеть его словами,\r\n- Сурков, играй наступление! Раз, два, три! - хло-пал в ладоши Ярилов.\n - Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти-та-ти-та-ти-та-та-та!\n - Верно, весь взвод!\r\nИ взвод поет хором: «За царя и Русь святую уничто-жим мы любую рать врагов!». Если взвод пел верно, то поручик, весь сияющий, острил:\r\n- У нас, ребята, при Николае Павлыче так певали:\r\n«У тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай»! Взвод хохотал, а старик не унимался, он каждый сигнал пел по-своему.\r\n- А ну-ка, ребята, играй четвертой роте.\n - Та-та-ти-а-та-тта-да-да! Словами!\r\n- Вот зовут четвертый взвод, - поют солдаты.\n - А у нас так певали: «Настассия - попадья», а тоеще: «отрубили кошке хвост!».\r\nСмеется, ликует, глядя на улыбающихся солдат. Одного не выносил Ярилов - это, если на заданный допрос солдат молчал.\r\n- Ври, да говори!- требовал он.\r\nИз-за этого «ври да говори» бывало не мало курьезов. Солдаты сами иногда молчали, рискуя сказать не-впопад. что могло быть опаснее, чем дежурство не в очередь или стойка на прикладе.\r\nНо это касалось собствен-но перечислений имен царского дома и высшего начальства где и сам Ярилов требовал ответа без ошибки и подсказывал даже,\r\nчтобы не получилось чего-нибудь вроде оскорбления величества.\r\n- Пономарев! Кто выше начальника дивизии?\n - Командующий войсками Московского военного вкруга, - чеканит ловкий солдат.\n - А кто он такое?\n - Его превосходительство.\r\n- Генерал адъютант, генерал лейтенант…\n - Ну?.. Не знаешь?\n - Знаю, да по-нашему, по-русски.\r\n- Ну!\n - Генерал адъютант, генерал лейтенант…\n - Ну!\n - Крендель в шубе!\r\nУж через много лет, будучи в Москве, я слыхал, что Гильденштуббе называли именно так, как окрестил его Пономарев: - Крендель в шубе!\n\n x x x\r\nЗа словесностью шло фехтование на штыках, после которого солдаты, спускаясь с лестницы, держались за стенку, ноги не гнутся!\r\nУчителем фехтования был прислан из учебного батальона унтер-офицер Ермилов, великий мастер своего дела.\r\n- Помни, ребята,- объяснял Ермилов на уроке,- еже-ли к примеру фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою - вещь есть первая,\r\nа, главное, пом-ни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди у его штык вырви… Помни:\r\nиз груди коротко назад, чтоб он рукой не схватил… Вот так!\r\nР-раз - полный выпад и р-раз- коротко назад.\r\nПотом р-раз-два! Р-раз-два! ногой коротко притопни, устрашай его, неприятеля р-раз-д-два!\r\nА у кого неправильная боевая стойка, Ермилов из се-бя выходит:\r\n- Чего тебя скрючило? Живот что ли болит, сиво-лапый! Ты вольготно держись, как генерал в карете раз-вались, а ты, как баба над подойником… Гусь на прово-локе!\n\n x x x\r\nМы жили на солдатском положении, только пользова-лись большей свободой.\r\nНа нас смотрело начальство сквозь пальцы, ходили в трактир играть на биллиарде, удирая после поверки, а порою выпивали.\r\nВ лагерях бы-ло строже. Лагерь был за Ярославлем, на высоком бе-регу Волги, наискосок от того места за Волгой, где я в первый раз в бурлацкую лямку впрягся.\r\nНе помню, за какую проделку я попал в лагерный карцер.\r\nВот мерзость!\r\nЭто была глубокая яма в три ар-шина длины и два ширины, вырытая в земле, причем стены были земляные,\r\nне обшитые даже досками, а над ними небольшой сруб, с крошечным окошечком на низ-койнизкой дверке.\r\nИз крыши торчала деревянная труба-вентилятор.\r\nПол состоял из нескольких досок, хлюпав-ших в воде, на нем стояли козлы с деревянными досками и прибитым к ним поленом - постель и подушка.\r\nВо вре-мя дождя и долго после по стенам струилась вода, вы-лезали дождевые черви и падали на постель, а по полу прыгали лягушки.\r\nЭто наказание называлось - строгий карцер. Пища - фунт солдатского хлеба и кружка воды в сутки.\r\nСидели в нем от суток до месяца, - последний срок по пригово-ру суда. Я просидел сутки в жаркий день после ночного дождя, и ужас этих суток до сих пор помню.\r\nКроме кар-цера суд присуждал еще иногда к порке. Последнее, - если провинившийся солдат состоял в разряде штрафо-ванных.\r\nШтрафованного мог наказывать десятью удара-ми розог ротный, двадцатью пятью - батальонный, и пятидесятью - командир полка в дисциплинарном порядке.\r\nВольский никогда никого не наказывал, а в полку бы-ли ротные, любители этого способа воспитания.\r\nЯ раз при-сутствовал на этом наказании, по суду, которое в полку называлось конфирмацией.\r\nОрлов сидел под арестом, присужденный полковым су-дом к пятидесяти ударам розог «за побег и промотание казенных вещей».\r\n- Уж и вешши: рваная шинелишка, вроде облака, серая, да скрозная, и притупея еще перегорелой кожи! - объяснял наш солдат, конвоировавший в суд Орлова.\r\nПобег у него был первый, а самовольных отлучек не перечтешь:\r\n- Опять Орлов за водой ушел, - говорили солдаты. Обыкновенно он исчезал из лагерей.\r\nЗимой это был самый аккуратный служака, но чуть лед на Волге прошел,- заскучает, ходит из угла в угол,\r\nмучится, а как перешли в лагерь,- он недалеко от Полушкиной рощи) над самой рекой, - Орлова нет, как нет.\r\nДня через три-четыре явится веселый, отсидит, и опять за службу. По-следняя его отлучка была в прошлом году, в июне.\r\nОтси-дел он две недели в подземном карцере, и прямо из-под ареста вышел на стрельбу. Там мы разговорились.\r\n- Куда же ты отлучался, запил где-нибудь?\r\n- Нет, просто так, водой потянуло:\r\nвышел после уче-ния на Волгу, сижу на бережку под лагерем… Парохо-дики бегут- посвистывают, баржи за ними ползут,\r\nна баржах народ кашу варит, косовушки парусом мелька-ют… Смолой от снастей потягивает… А надо мной в ла-герях барабан:\r\n«Тратата, тратата», по пустомуто ме-сту!\r\n.\r\n.\r\nИ пошел я вниз по песочку, как матушка Волга бе-жит… Иду да иду… Посижу, водички попью- и опять иду… «Тра-та-та, тра-та-та»,\r\nеще в ушах в памяти, а уж и города давно не видать и солнышко в воде тонет, всю Волгу вызолотило… Остановился и думаю:\r\nна поверку опоздал, все равно, до утра уж, ответ один.\r\nА на береж-ку, на песочке, огонек - ватага юшку варит. Я к ним:\r\n«Мир беседе, рыбачки честные»… Подсел я к казану… А в нем так белым ключом и бьет!.. Ушицы похлебали,,.\r\nРазговорились, так, мол, и так, дальше- больше да че-тыре дня и ночи и проработал я у них.\r\nПотом вернулся в лагерь, фельдфебелю две стерлядки и налима принес, да на грех на Шептуна наткнулся: «Что это у тебя? Откуда рыба? Украл?.\r\n.». Я ему и покаялся. Стерлядок он ото-брал себе, а меня прямо в карцыю. Чего ему только на-до было, ненавистному!\r\nx x x\r\nИ не раз бывало это с Орловым - уйдет дня на два, на три; вернется тихий да послушный, все вещи целы- ну, легкое наказание;\r\nвзводный его, Иван Иванович Ярилов, душу солдатскую понимал, и все по-хорошему кон-чалось, и Орлову дослужить до бессрочного только год оставалось.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Братья Мендель автора Короленко В",
"role": "user"
},
{
"content": ".. Воображение мое манит возможным успехом, а не пугает возможной неудачей. Уверен, что и у Фроима тоже. У него темперамент, несомненно, будущего революционера.\r\nНа некоторое время водворилось молчание. Потом Израиль сказал, обдумывая каждое слово:\r\n- Слушай, Дробыш, что я тебе скажу. Ты верно указал на \"новую нацию\". Мы все зародыши этой нации... Но как ты думаешь: у этой нации есть своя вера?..\r\n- А,- махнул рукой Дробыш.- Это будет что-нибудь от Спинозы, то есть \"на городi бузина\"... Ей-богу, некогда пускаться в отвлеченности!\n Но Израиль продолжал:\r\n- У нее есть своя вера... Эта вера-свобода. Она не позволяет делать что-нибудь, нарушающее эту веру. Ты говоришь, что глядишь в будущее. Это хорошо. Но ты говоришь себе: будущее...\r\nоно будет, и делаешь вывод: настоящего уже нет. А оно есть, и оно еще живо, и оно страдает и болит.\r\n.. И оно имеет свои права, и эти права определяются не его, а нашей верой - в свободу!..\r\n- Пока мы будем рассуждать о правах... наших противников,- нетерпеливо начал Дробыш, а я докончил;\n - Скоро вернется Фроим.\r\n- Ну, хорошо,- смиренно согласился Израиль.- Я буду говорить о деле... У нас, по еврейскому закону, есть одно правило.\r\nЕсли мужчина наденет кольцо на палец девушки и скажет: \"Беру тебя в жены именем 6oга праотцев наших-Авраама, Исаака и Иакова...\"\r\nДробыш вскочил на ноги.\n - То она становится его женой без дальнейших формальностей? Ура, Израиль! Я что-то слышал в таком роде... Ты это хочешь сказать?.. Да?..\r\n- Я хочу сказать, что если удастся вызвать сюда Фруму, разъяснить ей все и спросить об ее согласии...\r\n- Ну, ну, конечно, конечно! Разумеется, спросить о согласии!.. Я уверен, что она согласится. Вот он видел этого \"соперника\".\r\nМожно ли сомневаться, что она предпочтет нашего Фроима этому сопляку? Ура! Теперь я не боюсь, что Mнe нечем встретить Фроима, когда он вернется .. Давайте обсуждать подробности...\r\nЧерез четверть часа пришел Фроим. Лицо его было теперь красно. Глаза горели. Прямо с порога он заговорил:\n - Ну что, придумали?.. Я говорил с матерью...\r\n- Ну? И что же она? -с любопытством спросил Израиль.\n Фроим махнул рукой, и глаза его гневно загорелись:\r\n- Ничего! Она не может понять... В ней говорит самолюбие. Ее Фроиму предпочли ешиботника!.. \"Чтобы Мендели искали у Эпштейнов\".\r\nОдним словом - тут безнадежно. У отца тем более. С ним я и не говорил. Приходится действовать нам самим. Я придумал: мы украдем Фруму.\r\n- Ну, не говори пустяков,- перебил Израиль...- Украдешь! И куда же ты денешь ее?..\r\n- Мы примем православие и повенчаемся... Теперь глаза у Израиля загорелись, и в лице появилось выражение, какое я видел на площади в день приезда рабби Акивы. Но Дробыш перебил его:\r\n- Разумеется,- в этом не было бы ничего ужасного. Один предрассудок заменить другим. Вот и все... Но слушай: Израиль придумал другое.\r\nКогда Фроиму объяснили план Израиля, он вдруг кинулся бурно обнимать брата, лицо которого оставалось при этом озабоченно и серьезно...\r\n- Постой, сумасшедший,- сказал я.- Давай поговорим толком... Но ты, кажется, дрожишь? Хочешь, подкинем дров в камин?\r\n- Да, что-то немного знобит... Хорошо, подкинь...- Его действительно передернуло мелкой дрожью, но тотчас же он заговорил радостно: - Ну, наше дело в шляпе... Вызовем сейчас Фруму...\r\n- Постой, надо все-таки приготовиться. Нужны свидетели... Кольцо... Прежде всего вызовем сюда Аню...\r\nЯ вышел и через минуту вернулся с Аней. Входя, она с тревогой и любопытством поглядела на нас. Дробыш рассказал ей, в чем дело, и спросил:\r\n- Согласны вы помочь нам, Аня? Аня задумалась.\n - Мне так жаль Фруму и...-Она посмотрела на Фроима и прибавила:-Да, я согласна... Но... как же это?.. Надо сказать маме...\r\n- Ни слова никому! Вы сейчас пойдете к Басе под предлогом справиться о здоровьи Фрумы после грозы...\r\nБася, конечно, не помешает вашему свиданию. И вы передадите Фруме записочку... Чтобы она как-нибудь урвалась и прибежала к вам завтра...\r\n- Завтра... мои именины. Не надо и записки {Прим. стр. 429}. Можно сказать при Басе...\n - Ну, и отлично...\n - Фруму надо предупредить?..\r\n- Не надо,- быстро сказал Фроим.- Пусть только придет...\n Сестра ушла и через полчаса вернулась. Она была задумчива и озабочена.\n - Видели? - кинулся к ней Фроим.\r\n- Да, видела... И напомнила о дне рождения. Бася немного помялась, но все-таки согласилась отпустить. Ей, кажется, совестно за ее грубость...\r\nИ \"этого\" тоже видела, в другой комнате. Бася лебезит перед ним, а он точно никого не видит, Фруму тоже не видит, а она смотрит на него со страхом, точно это бука...\r\n- Ну, значит, все отлично,- сказал Фроим, потирая руки, а Дробыш спросил:\n - Вы хотите сказать еще что-то, Аня?..\r\n- Нет, ничего... Только, это так страшно...\n - Ну, разумеется, страшно. Но не бойтесь,-мы этого не допустим,- сказал Дробыш.\r\n- Нет, я не об этом... Вообще страшно... вс+-, вс+-... и мне кажется, право... она не согласится...\r\n- Ну, какие пустяки!.. Неужто предпочтет этого меламеда?\n - Нет, конечно... Но и это тоже страшно...\r\nНа следующий день около полудня у нас стали собираться гости. Пришли поздравить г-н и г-жа Мендель, г-да Фаворские, г-да Ивановы, г-да Сапоженские, вообще знакомые.\r\nДамы поздравляли тетку, целовали Аню, ели торты и пили за здоровье. Целый цветничок барышень окружал Аню.\r\nПришла, наконец, и Фрума...\r\nМужчин было мало: день был будничный, все были в канцеляриях и вообще на работе. Были, конечно, оба брата Мендель и Дробыш... Мы переглядывались и нервничали.\r\nАня была рассеянна и порой отвечала невпопад. В молодом обществе царствовала какая-то непонятная неловкость, которая передавалась и старшим.\r\nКто-то заговорил о Басе и о сватовстве, не замечая Фруму. Г-жа Мендель покраснела, и ее доброе красивое лицо приняло несвойственное ей выражение упрямой суровости.\r\nГ-н Мендель, глядя как-то в сторону, поглаживал снизу и сверху курчавую бороду... Тетка быстро перевела разговор, но этот инцидент внес еще большую неловкость.\r\n.. Дамы начали подыматься, чтобы уходить. Тетка была огорчена, чувствуя, что \"именины\" решительно не удались, и не знала, чем объяснить эту неудачу.\r\nФрума тоже сказала, что отпущена ненадолго. Лицо ее было как-то не по-детски печально, и она смущалась любопытными взглядами, которые на нее кидали девушки и дамы.\r\n- Я пойду уже,- сказала она тихо, подходя к сестре.- А то бабушка будет сердиться и пришлет за мной...\r\nФроим, сидевший в углу с лицом то бледневшим, то красневшим, резко поднялся. Но Аня сжала Фруму за руку, что-то шепнула ей и, подойдя ко мне, сказала:\r\n- Идите в сад, к беседке. Я приведу Фрумочку. А что же Фриденсон и Гершович?.. Не пришли?..\r\nФриденсон и Гершович были два студента, обещавшие явиться в качестве свидетелей.\r\nЭто были сыновья местных богачей, и мы выбрали их нарочно, считая, что их свидетельство будет иметь большую силу.\r\nК нашему кружку они не принадлежали, но оба были под некоторым обаянием обоих Менделей, особенно Фроима, и согласились участвовать в заговоре,\r\nс условием, что потом, когда дело дойдет до подтверждения свидетельства,- они заявят, что были при этом случайными именинными гостями.\r\n..\r\nТеперь их не было. Но когда мы вышли в сад,- Гершович явился. Это был молодой человек с очень белым и очень розовым лицом, с медлительными и медвежеватыми движениями.\r\nТеперь он шел особенно медленными шагами и смутился, узнав, что Фриденсона нет... Казалось, если бы было возможно, он бы охотно сбежал.\r\nДробыш был весел, Израиль по обыкновению молчалив и серьезен, Фроим сильно нервничал. Все мы сидели в беседке и нетерпеливо ждали.\r\nНаконец в конце аллеи со стороны дома замелькали платья. Сестра быстро вела за руку Фруму, которая оглядывалась с некоторым недоумением.\r\nЕе круглые детские глаза, когда они подошли к нам, были как-то трогательно испуганы и беспомощны.\r\n- Там за Фрумой уже пришли,- торопливо сказала Аня,- Бася приказала придти сейчас же... Значит...\r\nОна остановилась и перевела дух. Видно было, что она сильно взволнована. Фрума посмотрела на нее с ожиданием! и вопросом.\r\nПотом она обвела всех нас тем же вопросительным взглядом, едва скользнула по фигуре Фроима и дольше остановилась на лице Израиля,\r\nкоторый смотрел на нее с особенным выражением какого-то особенного мудрого и понимающего участия.\r\n..\r\nФроим подошел к ней и заговорил:\r\n- Слушай, Фрумочка... Надо бы объяснить тебе... но времени у нас мало... Ты мне веришь? Ты знаешь, что я тебе не желаю зла... Веришь нам всем, что то, что мы хотим сделать,- хорошо...\r\nОн провел рукой по лицу, как будто что-то старался стряхнуть с себя, и, посмотрев на Дробыша беспомощным взглядом, сказал:\r\n- Я чувствую что-то... я не могу все... ясно. Объясни ты...\r\nВ это время от дома с заднего крыльца, которое вело на кухню, послышался голос:\r\n- Фрумэ-э... Ком а ги-ир... [Фрума... Иди сюда (евр.)] - Кричавшая прибавила что-то еще по-еврейски.\r\nМожно было понять, что прислуга Баси получила какие-то решительные инструкции и готова пуститься тотчас же на поиски.\r\nФрума вздрогнула и двинулась было на зов. Но Аня обняла ее за талию и нежно удержала на месте.\r\nДевочка прижалась к ней, и ее круглые глаза опять посмотрели на всех с испугом и вопросом.\r\n- Фрумэ-э...- послышалось опять от крыльца. Дробыш решительно подошел к Фруме и взял ее за руку.\r\n- Вот что, милая Фрумочка. Сейчас Фроим подойдет к вам... Иди сюда, Фроим... И наденет вам на пальчик вот это кольцо... Дайте сюда палец.\r\nФроим, иди же сюда... Ну, вот... Тогда вас уже не выдадут за этого противного цадика. Вы будете женой Фроима... Дайте руку...\r\n- Фру-у-мэ-э!..- Голос звучал уже ближе... и наводил на всех нервную торопливость.\r\n- Да что ты это, Фроим! Шевелись скорее. У тебя дрожат руки. Ну, дай сюда... На который палец?.. Все равно? Ну, вот так... Фроим, говори скорее, что надо...\r\n- Фру-умэ...- Голос был совсем близко. На боковой тропинке уже мелькало меж кустов красное платье толстой служанки...\n Фроим торопливо шагнул к девочке и сказал:\r\nЛицо его было теперь очень бледно, шрам над глазом горел багровым цветом. Фрумочка, взглянув ему в лицо, вдруг вскрикнула: \"Вай!.. Их ..... [Пропуск в рукописи.\r\n(Прим. ред.)] Боюсь! Боюсь!..\" и, вырвав у Дробыша руку, на которую он надевал кольцо, вдруг повернулась и побежала через кусты навстречу служанке.\r\n.. Через минуту из кустов послышался резкий, почти исступленный голос служанки... Я узнал могучее контральто, почти бас, оглашавший площадь в день приезда Акивы.\r\nТаща за собою Фрумочку, разъяренная баба вышла из кустов к нам на площадку и стала быстро и сердито говорить по-еврейски...\r\nДробыш выступил ей навстречу и сказал:\r\n- Ну ..... [Пропуск в рукописи. (Прим. ред.)], ладно. Не кричи, пожалуйста. \"Гей цур балабусте...\r\n\" [Иди к хозяйке (евр.)] Скажи, что Фрума повенчалась с Фроимом... Да смотри, не ори во весь голос... Не поможет.\r\nЖенщина, только тут понявшая, в чем дело, сначала прямо окаменела с открытым ртом, потом хотела, очевидно, разразиться криком и ругательствами,\r\nно Дробыш зажал ей рот, а Израиль подошел к ней совсем близко и сказал своим убедительным голосом по-еврейски:\r\n- Слушай, женщина! Не надо кричать. Ступай к своей хозяйке и расскажи ей первой. Пусть посмотрит кольцо на руке Фрумы.\r\n.. Если она захочет, чтобы ты выскочила на площадь и принялась кричать об этом... Тогда...\r\n- Тогда хоть надорви глотку, нам все равно,- закончил Дробыш, немного понимавший, как и я, местный еврейский жаргон.\r\nПовидимому, служанка поняла. Она крепко стиснула руку Фрумы, и скоро обе фигуры исчезли на заросшей тропинке...\r\n- Теперь, брат, ау! Кончено. Но что это с тобой, Фроим? Ты как вареный: не мог caм надеть кольцо. Постой, дай руку! Да у тебя жар...\r\nСтупай скорее домой и ляг в постель. Отведи его, Израиль, и позови доктора. Ну, ступай, Фроим. Не беспокойся. Дело все-таки сделано.\r\n-Да,-подтвердил Израиль.-Дело сделано... Ты ведь знаешь, Фроим. Если Бася упрется - она может вынудить развод. Но Эпштейн - коган.\r\n.. {Прим. стр. 454} Ему нельзя жениться на разводке... Значит, во всяком случае Фрума от этого брака избавлена.\r\nФроим радостно улыбнулся, и оба брата пошли к дому. Израиль с ласковой заботой обнял его за талию и говорил что-то, наклоняясь к нему.\r\n- А где же еще наши? - спросил Фроим, оглядываясь.- А, вот они в беседке.\r\nДействительно, Аня и Гершович были в беседке. Аня наклонилась к столу и плакала.\r\nГершович, далеко не такой румяный, как обычно, смотрел на нее с глуповатым смущением. Оказалось, что он убежал в беседку при приближении служанки.\r\nДробыш, к которому вернулась его беспечная уверенность, стал шутить над ним, и ему удалось успокоить Аню.\r\nВид толстого Гершовича, боявшегося, что он попал в schlechtes Geschaft [Плохое дело (нем.)], был действительно очень комичен.\r\nМы решили вернуться в дом, где, быть может, были новые посетители.\n - Каша заварена,- сказал весело Дробыш.- Дальше все пойдет уже естественным ходом. Нам больше делать нечего...\r\nВдруг он быстро наклонился к земле и поднял что-то в песке. Теперь лицо его тоже вытянулось и напоминало отчасти лицо Гершовича.\r\nВ руке у него было золотое колечко...\n - Бросила, значит... Или я не надел?..- Он смотрел на маленькое колечко с комическим недоумением.\r\nНам, впрочем, было не до смеха, и мы пошли к дому, опечаленные и смущенные...\n На следующий день мы узнали, что Фроим лежит в бреду...\r\nБася была женщина умная. Ни на другой день, ни в следующие дни,- никто в городе не говорил ничего об истории с импровизированным бракосочетанием.\r\nА еще через некоторое время она, как ни в чем не бывало, явилась к тетке с своим узлом.\r\nТетка была ей рада. Бася спокойно развертывала ткани, спокойно торговалась, и только, когда я вошел в комнату, ее глаза сверкнули особенным блеском.\r\n- Здравствуйте, Бася,-сказал я, немного смущенный.\r\n- Дай бог и вам здоровья,- ответила она и, обернувшись к тетке, сказала:-Я всегда говорю: это - счастье иметь таких детей.\r\nЧистое золото, как я еврейка!.. Ну, что, если он не сын, а только племянник... Хорошо иметь и такого племянника.\r\n.. А где же барышня?.. Учится?.. В своей комнате?.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "Алексей Алексеевич. Утешить!.. А кто утешит меня?.. Боже мой, боже \n мой, вот жизнь человеческая!.. (Проходя мимо слуги.) Возьми это письмо, ступай\r\nсейчас на почту. Да смотри не опоздай!.. Пойдемте, Марья Григорьевна, пойдемте!\n\n VII\n СМЕСЬ\n\n БРАТ И СЕСТРА\r\nЗАГАДКА\n\n Если вы их не знаете лично, то уж, верно, знакомы с ними понаслышке: без\r\nэтой уверенности я не стал бы вам описывать два характера, в которых нет ничего \n особенно замечательного, кроме какой-то странной противоположности между\r\nсобою, несмотря на то что эти брат и сестра не сводные, не двоюродные, а \n единокровные, то есть родились от одной и той же матери. Воспитание получили\r\nони также одинаковое, - по крайней мере, учитель был у них один - человек очень\r\nумный, немного крутой, это правда, но зато совершенно беспристрастный и \n истинный их друг. Когда он взял их на выучку, брат был ребенком, а сестра уже\r\nдевица взрослая; брат жил с ним в одной комнате, а сестра на своей половине, -\r\nтак, разумеется, он был чаще со своим учеником, чем со своей ученицей; а из этого и \n заключили, что он больше любит брата, чем сестру, - только это совершенная\r\nклевета. Да дело не о том.\n\n Я уж сказал вам, что сестра гораздо старее годами своего брата,\r\nследовательно, вовсе не удивительно, что по наружности они не походят друг на \n друга: он малый молодой, она пожилая барыня, у него нет ни одной морщины на\r\nлице, а у нее, бедняжки, как она ни белится, ни румянится, как ни красит волосы, а\r\nвсе седые локоны так из-под модной шляпки и выглядывают. Братец смотрит \n молодцом, выправлен, всегда навытяжке, строен, подборист, затянут в рюмочку и\r\nзастегнут на все пуговицы; сестра, напротив, плотная, дородная барыня, держит себя\r\nвесьма нерадиво, любит покривляться, не терпит никакого принуждения, ходит \n нараспашку и, как избалованная красавица гарема, нежится с утра до вечера на своих\r\nпуховых подушках. Нельзя, однако ж, не отдать ей справедливости: она большая\r\nмастерица выбирать свои положения и придавать им какую-то особенную \n грациозность. Я знаю многих, которым правильные движения и эстетические позы\r\nбрата гораздо менее нравятся, чем небрежная манера и вовсе не европейские ухватки\r\nсестры.\n\n Брат много ходит пешком, не боится тесноты и любит жить высоко; его не\r\nиспугает лестница и в двести ступеней. Трудно найти человека, который уважал бы \n более его чистоту и опрятность. Он также чрезвычайно любит однообразие и\r\nсимметрию: если один воротничок его рубашки выпущен из-под галстука на \n полвершка, так уж будьте уверены, что другой ни на волосок не выставится ни\r\nбольше, ни меньше этого. Когда старая мода носить по двое часов вернется к нам\r\nвслед за вычурной мебелью рококо, то, без всякого сомнения, он первый явится с \n двумя часами, для того чтоб на левой стороне его жилета висела цепочка с\r\nключиком, так же как и на правой. Вообще, он большой щеголь и зимой одевается \n отлично легко, вероятно, потому, что в Италии и Франции никто не носит\r\nмедвежьих шуб. В самый сильный холод он скорее решится отморозить себе уши, \n чем надеть вместо своей круглой европейской шляпы нашу теплую русскую шапку.\r\nСестра ходить пешком не охотница и до того не любит ездить парою в карете,\r\nчто даже к обедне в свой приход не поедет иначе, как четверней. Жить в тесноте она\r\nрешительно не может: ей надобен простор, то есть особый дом, высокие, большие \n комнаты, обширные службы, а пуще всего хотя грязный, да просторный двор с\r\nнебольшим садиком, в котором должны расти непременно бузина, сирень и акация;\r\nточно так же, как ее брат любит гранитные тротуары, великолепные набережные и \n чугунные мосты, она любит берега реки, обросшие травою, сады, рощи и даже\r\nогороды с капустою и картофелем. Стоит только на нее взглянуть, чтоб увериться в\r\nсовершенной ее ненависти ко всякому однообразию и симметрии. Посмотрите на ее \n головной убор - какая пестрота, какое смешение ярких цветов, не имеющих меж\r\nсобой никакой гармонии, какое странное сближение старого с новым. Над \n жемчужной поднизью старинной русской боярыни приколоты цветы из\r\nфранцузского магазина; посреди тяжелых ожерельев и монист блестит новомодная\r\nсевинье; на руках длинные лайковые перчатки; на ногах черные коты с красной \n оторочкой; на одной руке парижский браслет, на другой - запястье, осыпанное\r\nдрагоценными каменьями, - ну, точно меняльная лавка! И что ж вы думаете?..\r\nНесмотря на эту пестроту и безвкусие, у вас язык не повернется сказать, что этот \n наряд дурен; может быть, он вам даже и понравится. Впрочем, надобно вам сказать,\r\nчто это наряд домашний, а когда она выезжает, так, уверяю вас, вы не распознаете ее\r\nот француженки; только не требуйте от нее, чтоб она ради европейства отморозила\r\nсебе нос или уши: этого она ни за что не сделает, и если холодно, так наденет \n непременно сверх тюлевого чепца теплую шапочку и вовсе не постыдится даже в\r\nапреле месяце выйти погулять в салопе на лисьем меху, несмотря на то что в ее \n гардеробе есть и клоки, и манто, и даже бурнус, который она выписала прямехонько\r\nиз Парижа.\n\n Брат недавно завелся домом, а несравненно богаче сестры; он не скуп, однако\r\nж расчетлив; она большая экономка - и вечно без денег. Брат нечасто дает пиры, а\r\nуж если даст, так истинно на славу, с большим вкусом, с роскошью, одним словом \n - все прекрасно. Сестра большая хлебосолка; конечно, она не всегда хорошо\r\nнакормит, и вино у нее подчас бывает с грехом пополам; но зато брат даст обед, да\r\nтотчас и ворота на запор: как ни звони в колокольчик, а все дома нет да нет; а к \n сестре каждый день милости проси! У нее двери без колокольчика и ворота всегда\r\nнастежь. Брат очень умен, а сестра чрезвычайно простодушна; он рассудителен, \n холоден и с утра до вечера занят делом; она добра, приветлива и день целый ничего\r\nне делает. Он охотно любуется всем прекрасным и не жалеет на это денег; она в\r\nвосторге от всего необыкновенного и хочет все иметь, но только как можно \n подешевле. За последнее осуждать ее нельзя: где ей тягаться за братом! Да вот что\r\nстранно: уж если она сама чувствует, что не может сорить деньгами, как ее братец,\r\nтак зачем же требует, чтоб ее забавляли точно так же, как забавляют ее брата? Ведь\r\nона русская барыня и должна бы, кажется, знать старинную пословицу: \"По одежке \n тяни ножки\". Брат, как и все богатые люди, любит, чтоб его тешили новостями;\r\nоднако ж не пренебрегает старым, когда оно хорошо. Сестра не может терпеть \n ничего старого; давай ей каждый день что-нибудь новенькое, - такая ветреница, что\r\nи сказать нельзя! Сегодня ей нравится одно, завтра другое; да вот хоть, например,\r\nпришло ей однажды в голову, что она до смерти любит французский театр, - ну, \n просто помешалась на этом пункте. \"Хочу французский театр! Не могу жить без\r\nфранцузского театра!\" Шумит, да и только! \"Я, дескать, за казной не постою, ничего\r\nне пожалею, последнее именье в ломбард заложу, - давайте мне только \n французский театр!\" Вот откуда ни возьмись явился французский театр - сестрица\r\nв восторге! \"Что за совершенство! Какие таланты! Как сладко поют!.. Ну, чудо, да и\r\nтолько!\" Вот едет она во французский театр: раз, другой, третий, а там - \n глядь-поглядь, и след простыл! Конечно, это можно было предвидеть, потому что\r\nмоя барыня в душе русская и только так, ради хвастовства, прикидывается \n француженкой; но вот что трудно изъяснить: по ее словам, русский театр очень\r\nплох, а французский чудо, им только она душу себе и отводит, - и что ж вы \n думаете! С ног сбила своих лакеев, посылая их каждый день за билетами в русский\r\nтеатр, а во французский и заглянуть не хочет; да еще, такая проказница, уверяет\r\nвсех, будто бы не ездит во французский театр оттого, что нельзя достать ложи, - а\r\nих бери сколько хочешь, я это знаю наверно от самого директора.\n\n Брат- человек молчаливый, слова не скажет даром; сестра такая болтунья,\r\nчто не приведи господи! А уж если дело пойдет на новости, так что твое \"не любо - \n не слушай\"! Того женили, другого уморили, третьего произвели в чин, а ничего не\r\nбывало - все вздор! Ну, как после этого не извинить брата, что он иногда над своей\r\nстаршей сестрой подшучивает? Хоть, впрочем, я уверен, что он ее истинно любит и \n уважает и еще бы любил и уважал больше, если бы знал ее покороче. Я забыл вам\r\nсказать, что они всегда живут розно. Сестра, конечно, имеет свои недостатки, но зато\r\nтакая радушная, гостеприимная и добросердечная женщина, что, несмотря на все ее\r\nстранности и причуды, ее нельзя не полюбить. Я знаю это по себе: стоит только раз с \n ней познакомиться, а там уж ни за что не захочешь расстаться.\r\nС братом и сестрой во время их жизни случались также большие несчастия, \n только и в этом нет у них никакого сходства. Брат всегда страдал от воды, а сестра\r\nот огня. Он однажды совсем было утонул, а ее раза четыре чуть живую из полымя\r\nвыхватывали; правда, в последний раз она сама зажгла свой дом, и вот по какому \n случаю, - я могу вам рассказать об этом как очевидец.\r\nВы уж знаете, что она большая ветреница и очень легковерна; вот какие-то \n хвастунишки наговорили ей, и бог знает что, об одном мусьё, отъявленном сорванце\r\nи буяне: и мил-то он, и хорош, и любезен! Моя барыня с ума сошла: бредит им и \n день и ночь. Дошли и до него об этом слухи. Надобно вам сказать, что этот мусьё -\r\nчеловек пресамолюбивый и считает себя лучше всех на свете. Вот он и вообразил,\r\nчто наша барыня влюбилась в него по уши; ему же сказали, что она женщина \n богатая, что у нее всего много; так не диво, что у этого мусьё глаза разгорелись на ее\r\nбогатство. \"Постой, - сказал он, - отправлюсь к ней в гости; оно не близко, да у\r\nменя лихой ямщик, разом доставит. Она, разумеется, выбежит навстречу, кинется \n мне на шею; я наговорю ей с три короба всяких комплиментов, облуплю как липку и\r\nскажу ей на прощанье: \"Барыня, я доволен тобою! Ты оправдала мое ожидание - я\r\nлюблю тебя!\" - и прочее и прочее\". Да, как бы не так! Вот мусьё в самом деле \n шасть к ней на двор; подождал, подождал - встречи нет; он без доклада в комнату.\r\nБатюшки, как взбеленилась моя барыня! \"Да как ты смел? Да кто тебе позволил? Да\r\nразве я звала тебя в гости?.. Ах ты, наглец!.. Сейчас со двора долой!\" Другому стало\r\nбы совестно, а у этого мусьё медный лоб; да он же и привык по чужим дворам \n шататься. Хоть и досадно было, что его приняли так неласково, а он все-таки\r\nрешился у нее погостить: надел халат, натянул колпак и расположился у нее, как в \n своем доме. \"Так-то! - сказала барыня. - Так я же тебя, дружок, выкурю!\" Она\r\nпризвала старостиху Василису, приказала ей снарядить всех дворовых девок чем ни\r\nпопало: кого метлой, кого кочергой, а сама подсунула в дом огоньку и притаилась за \n углом. Мусьё очень не жалует нашего русского мороза, да ведь и огонь-то не свой\r\nбрат. Вот как он догадался, что его хотят живого изжарить, - скорее вон! А тут из\r\nзасады на него и высыпали да ну-ка его отрабатывать! Он было отгрызаться - куда! \n Не дали молодцу образумиться. Мусьё давай бог ноги, а его вдогонку-то, вдогонку,\r\n- только одна голова и уцелела, а бока так отломали, что он, сердечный, никак бы\r\nдо дому не дотащился, если б добрые люди его на салазках не довезли. Разумеется, \n этот геройский поступок и самоотвержение нашей барыни расхвалили в газетах,\r\nописали и в прозе и в стихах, но она, моя голубушка, вовсе этим не возгордилась и\r\nдаже так была незлопамятна, что очень скоро после обиды, которую ей сделал этот \n мусьё, отправила к нему визитную карточку и велела спросить о здоровье. Все это\r\nвесьма похвально, а вот за что нельзя ее хвалить: давно ли, кажется, она по милости\r\nэтого буяна вконец было разорилась, а поверите ли?.. опять уж в него влюблена или\r\nприкидывается, что ль, влюбленною - бог ее знает! Только как она теперь ни \n кокетничай, а уж мусьё в другой раз на бобах не проведешь. Чай, он думает про\r\nсебя: \"Нет, madame, шутишь! Полно глазки-то делать: знаем мы тебя! Что, \n по-прежнему стал миленьким? И человек-то я образованный, и сам-то я просвещен,\r\nи других всех просвещаю - и то и сё, а попробуй сунься - так ты опять ухватом \n или кочергою!\"\r\nЯ мог бы еще продолжать это сравнение брата с сестрою, да, верно, уж вы \n знаете, о ком речь идет, так можете и сами это сделать. А если вы еще не отгадали,\r\nкто этот брат и кто эта сестра, так, пожалуй, я вам скажу, кто они... Да нет... боюсь!\r\nОни люди умные, добрые и, кажется, за шутку гневаться не станут, а ведь бог знает, \n может быть, и рассердятся, если я назову их по имени.\r\nДЕШЕВЫЕ ТОВАРЫ\n\n Слыхали ли когда-нибудь (прошу заметить, что я делаю этот вопрос\r\nиногородним), слыхали ли вы об одной московской ярмарке, которую никто не \n называет ярмаркой и о которой не упоминается ни в одной статистике, несмотря на\r\nто что на ней сбыт товаров бывает иногда весьма значителен, а стечение народа\r\nвсегда неимоверное и особенно замечательное тем, что вы непременно на одного \n мужчину насчитаете, по крайней мере, десять женщин. Эта ярмарка бывает на\r\nФоминой неделе, от понедельника до четверга, и происходит в городе, то есть в\r\nгородских рядах, предпочтительно в Панском ряду, и вообще во всех магазинах, где \n торгуют шелковыми, шерстяными, льняными и бумажными изделиями. На этом\r\nторгу продаются только одни остатки, начиная от дорогого бархата до самых \n дешевых тафтяных лент, от воздушных газов и индийской кисеи до толстого\r\nмиткаля и тридцатикопеечных ситцев, от мягкого, шелковистого терно до грубого \n фриза и от белоснежного батиста до простой посконной холстины. Этот торг\r\nостатками получил свое начало от старинного обычая московских купцов, которые\r\nпредставляли в пользу своих сидельцев все мелкие остатки от товаров, скопившиеся \n в лавке в течение целого года. Разумеется, эта лоскутная продажа давно уже\r\nизменила своему первобытному назначению. Теперь пользуются выгодами этой \n торговли не сидельцы, а сами купцы. Главное стечение покупщиков бывает",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки.\r\n.. У нас было иногда... очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого.\r\nЯ принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..\r\n- Ах, скорее! - сказал Райский, - жду драмы.\r\n- В день моих именин у нас был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите...\r\n- Так вот откуда совершенство, с которым вы играете ее... Дальше, кузина: это интересно!\r\n- В свете уж обо мне тогда знали, что я люблю музыку, говорили, что я буду первоклассная артистка. Прежде maman хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.\r\n- Мудрость предков говорит, что неприлично артисткой быть! - заметил Райский.\r\n- Я ждала этого вечера с нетерпением, - продолжала Софья, - потому что Ельнин не знал, что я разучиваю ее для...\r\nБеловодова остановилась в смущении.\n - Понимаю! - подсказал Райский.\r\n- Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату?\r\nЯ отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j'avais le coeur gros {На сердце у меня было тяжело (фр.\r\n).} - и села за фортепиано.\r\nЯ думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале - Ельнин стоит сзади меня...\r\nМне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, - стыдливо прибавила она. - Я просто рада была, потому что он понимал музыку...\r\n- Кузина! говорите сами, не заставляйте говорить предков.\n - Я играла, играла...\n - С одушевлением, горячо, со страстью... - подсказывал он.\r\n- Я думаю - да, потому что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: \"Charmant, bravo\" {Прелестно, браво (фр.\r\n).}, а когда кончила - все закричали в один голос, окружили меня.\r\n.. Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему... Он протянул мне руку, и я...\r\nСофья остановилась в смущении...\n - Ну, вы бросились к нему...\n - Уж и бросилась! Нет, я протянула ему тоже руку, и он... пожал ее! и кажется, мы оба покраснели...\n - Только?\r\n- Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и.\r\n.. мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли.\r\nЕльнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе.\r\nНадежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы...\r\n- Помешательства бывают разные, - заметил Райский, - эти все рехнулись на приличии... Ну, что же наутро?\r\n- Наутро, - продолжала Софья со вздохом, - я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали.\r\nНаконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman.\r\nУ меня сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате.\r\nТам было темно, портьеры и сторы спущены, maman казалась утомлена; подле нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа...\r\n- Весь ареопаг - портреты тут!\r\n- Папа стоял у камина и грелся. Я досмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче было.\r\nНо он старался не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.\r\n- И что же они?\r\n- \"Позвольте вас спросить, кто вы и что вы?\" - тихо спросила maman. \"Ваша дочь\", - чуть-чуть внятно ответила я. \"Не похоже. Как вы ведете себя?\" Я молчала: отвечать было нечего.\r\n- Боже мой! нечего! - произнес Райский...\r\n- \"Что это за сцену разыграли вы вчера: комедию, драму? Чье это сочинение, ваше или учителя этого.\r\n.. Ельнина?\" - \"Maman, я не играла сцены, я нечаянно..\" - едва проговорила я, так мне было тяжело.\r\n\"Тем хуже, - сказала она, - il y a donc du sentiment la dedans {Значит, тут замешано чувство? (фр.).}? Вот послушайте, - обратилась она к папа,что говорит ваша дочь...\r\nкак вам нравится это признание?..\" Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда...\r\n\"Знаете ли, кто он такой, ваш учитель? - сказала maman.\r\n- Вот князь Serge все узнал: он сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет, пишет русским купцам французские письма за границу за деньги, и этим живет.\r\n..\" - \"Какой срам!\" - сказала ma tante. Я не дослушала дальше, мне сделалось дурно. Когда я опомнилась; подле меня сидели обе тетушки, а папа стоял со спиртом.\r\nMaman не было. Я не видала ее две недели. Потом, когда увиделись, я плакала, просила прощения.\r\nMaman говорила, как поразила ее эта сцена, как она чуть не занемогла, как это все заметила кузина Нелюбова и пересказала Михиловым,\r\nкак те обвинили ее в недостатке внимания, бранили, зачем принимали бог знает кого.\r\n\"Вот чему ты подвергла меня!\" - заключила maman . Я просила простить и забыть эту глупость и дала слово вперед держать себя прилично.\r\nРайский расхохотался.\r\n- Я думал, бог знает, какая драма! - сказал он, - а вы мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите иначе...\r\n- Как же: отдать ее за учителя? - сказала она. - Вы не думаете сами серьезно, чтоб это было возможно!\r\n- Почему нет, если он честен, хорошо воспитан...\r\n- Никто не знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто у него были дурные намерения, что он хотел вскружить мне голову.\r\n.. из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не смел...\r\n- Нет! - пылко возразил Райский, - вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Рierre, comte Serge {Князь Пьер, граф Серж (фр.).\r\n}: вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно.\r\nА эти, - он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, - женятся на вас par convenance {Выгоды ради (фр.).} и потом меняют на танцовщицу...\r\n- Cousin - серьезно, почти с испугом, сказала она.\n - Да, кузина, вы сами знаете это...\r\n- Что же мне было делать? Сказать maman, что я выйду за m-r Ельнина.\r\n- Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой.\r\n\"Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!\" В самом деле, какой позор!\r\nА они, - он опять указал на предков, - получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое - какая слава!.\r\n. Что же сталось с Ельниным?\r\n- Не знаю, - равнодушно сказала она, - ему отказали от дома, и я не видала его никогда.\n - И вы - ничего?\r\n- Ничего...\n - Перед вами являлась лицом к лицу настоящая живая жизнь, счастье - и вы оттолкнули его от себя! из чего, для чего?\r\n- Но, cousin, вы знаете, что я была замужем и жила этой жизнью..\n - С ним? - спросил он, глядя на портрет ее мужа.\r\n- С ним! - сказала она, глядя с кроткой лаской тоже на портрет.\n - Как вы вышли замуж?\r\n- Очень просто.\r\nОн тогда только что воротился из-за границы и бывал у нас, рассказывал, что делается в Париже,\r\nговорил о королеве, о принцессах, иногда обедал у нас и через княгиню сделал предложение.\r\n- Ну, когда согласились и вы остались с ним в первый раз одни... что он...\n - Ничего! - сказала она с улыбкой удивления.\r\n- Но ведь... говорил же он вам, почему искал вашей руки, что его привлекло к вам... что не было никого прекраснее, блистательнее...\r\n- И \"что он никогда не кончил бы, говоря обо мне, но боится быть сентиментальным...\" - добавила она.\r\n- Потом?\n - Потом сел играть в карты, а я пошла одеваться; в этот вечер он был в нашей ложе и на другой день объявлен женихом.\r\n- В самом деле это очень просто! - заметил Райский. - Ну, потом, после свадьбы?..\r\n- Мы уехали за границу.\n - А! наконец не до света, не до родных: куда-нибудь в Италию, в Швейцарию, на Рейн, в уголок, и там сердце взяло свое...\r\n- Нет, нет, cousin - мы поехали в Париж: мужу дали поручение, и он представил меня ко двору.\n - Господи! - воскликнул Райский, - этого недоставало!\r\n- Я была очень счастлива, - сказала Беловодова, и улыбка и взгляд говорили, что она с удовольствием глядит в прошлое.\r\nДа, cousin, когда я в первый раз приехала на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы...\r\n- Все ахнули? - сказал Райский.\n Она кивнула головой, потом вздохнула, как будто жалея, что это прекрасное прошлое невозвратимо.\r\n- Мы принимали в Париже; потом уехали на воды; там муж устраивал праздники, балы: тогда писали в газетах.\n - И вы были счастливы?\r\n- Да, - сказала она, - счастлива: я никогда не видала недовольной мины у Paul, не слыхала...\n - Нежного, задушевного слова, не видали минуты увлечения?\r\nОна задумчиво и отрицательно покачала головой.\n - Не слыхала отказа в желаниях, даже в капризах...добавила она.\n - Будто у вас были и капризы?\r\n- Да: в Вене он за полгода велел приготовить отель, мы приехали, мне не понравилось, и...\n - Он нанял другой: какой нежный муж!\r\n- Какое внимание, egard {Предупредительность (фр.).}, - говорила она, - какое уважение в каждом слове!..\r\n- Еще бы: ведь вы Пахотина; шутка ли?\n - Да, я была счастлива, - решительно сказала она, - и уже так счастлива не буду!\r\n- И слава богу: аминь! - заключил он. - Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем...\r\nНет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца!\r\nВы - прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.\r\n- И не хочу менять этого неведения на ваше опасное ведение.\r\n- Да, - перебил он, - и засидевшаяся канарейка, когда отворят клетку, не летит, а боязливо прячется в гнездо. Вы - тоже.\r\nВоскресните, кузина, от сна, бросьте ваших Catherine, m-me Basile {Катрин, мадам Базиль (фр.).\r\n}, эти выезды - и узнайте другую жизнь. Когда запросит сердце свободы, не справляйтесь, что скажет кузина...\r\n- А что скажет coisin - да?\n - Да, тогда вспомните кузена Райского и смело подите в жизнь страстей, в незнакомую вам сторону...\r\n- Но зачем же непременно страсти, - возражала она,разве в них счастье?..\r\n- Зачем гроза в природе?.. Страсть - гроза жизни... О, если б испытать эту сильную грозу! - с увлечением сказал он и задумался.\r\n- Вот видите, cousin: все прочее, кроме вас, велит бежать страстей, а вы меня хотите толкнуть, чтобы потом всю жизнь раскаиваться...\r\n- Нет, не к раскаянию поведет вас страсть: она очистит воздух, прогонит миазмы, предрассудки и даст вам дохнуть настоящей жизнью.\r\n.. Вы не упадете, вы слишком чисты, светлы; порочны вы быть не можете. Страсть не исказит вас, а только поднимет высоко.\r\nВы черпнете познания добра и зла, упьетесь счастьем и потом задумаетесь на всю жизнь, - не этой красивой, сонной задумчивостью.\r\nВ вашем покое будет биться пульс, будет жить сознание счастья;\r\nвы будете прекраснее во сто раз, будете нежны, грустны, перед вами откроется глубина собственного сердца, и тогда весь мир упадет перед вами на колени, как падаю я.\r\n..\r\nОн в самом деле опускался на колени, но она сделала движение ужаса, и он остановился.\r\n- И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни.\r\nВот тогда. выглянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их...\r\nОна слушала задумчиво. Сомнения, тени, воспоминания проходили по лицу.\r\n- Не все мужчины - Беловодовы, - продолжал он, - не побоится друг ваш дать волю сердцу и языку,\r\nа услыхавши раз голос сердца, пожив в тишине, наедине - где-нибудь в чухонской деревне, вы ужаснетесь вашего света.\r\nПариж и Вена побледнеют перед той деревней.\r\nПрочь prince Pierre, comte Serge, тетушки, эти портьеры, драпри, с глаз долой портреты: все это мешает только счастью.\r\nВы возненавидите и Пашу с Дашей, и швейцара, все выезды - все вам опротивеет тогда.\r\nПоложение ваше будет душить вас, вам покажется здесь тесно, скучно без того, кого полюбите, кто научит вас жить.\r\nКогда он придет, вы будете неловки, вздрогнете от его голоса, покраснеете, побледнеете,\r\nа когда уйдет, сердце у вас вскрикнет и помчится за ним, будет ждать томительно завтра, послезавтра.\r\n.. Вы не будете обедать, не уснете и просидите ночь вот тут в кресле, без сна, без покоя.\r\nНо если увидите его завтра, даже почтете надежду увидеть, вы будете свежее этого цветка, и будете счастливы,\r\nи он счастлив этим блестящим взглядом - не только он, но и чужой, кто вас увидит в этих лучах красоты.\r\n..\r\n- Что это, видно, папа не будет? - сказала она, оглядываясь вокруг себя. - Это невозможно, что вы говорите! - тихо прибавила потом.\n - Почему? - спросил он, впиваясь в нее глазами.\r\nУ него воображение было раздражено: он невольно ставил на месте героя себя; он глядел на нее то смело, то стоял мысленно на коленях и млел, лицо тоже млело.\r\nОна взглянула на него раза два и потом боялась или не хотела глядеть.\r\n- Почему невозможно? - повторил он.\r\n- Ведь я - канарейка!\r\n- О, тогда эта портьера упадет, и вы выпорхнете из клетки; тогда вы возненавидите и теток, и этих полинявших господ, а на этот портрет (он указал на портрет мужа) взглянете с враждой.\r\n- Ах, cousin... - с упреком остановила она.\r\n- Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь...\r\nПропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье...\r\nс досадой бросите массивный браслет, . и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно.\r\nПотом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон - тогда начнется жизнь... мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи...\r\nОн сел близко подле нее, она не замечала, погруженная в эадумчивость.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "-- Чего, батюшка мой? Она ведь вон о самостоятельности тоже изволит рассуждать, а муж-то? С таким мужем, как ее, можно до многого додуматься.\r\n-- Да что ж это он хотел быть, а не идет? -- заметил Зарницын.\r\n-- Идет, идет, -- отвечал из передней довольно симпатичный мужской голос, и на пороге залы показался человек лет тридцати двух, невысокого роста,\r\nнемного сутуловатый, но весьма пропорционально сложенный, с очень хорошим лицом, в котором крупность черт выгодно выкупалась силою выражения.\r\nВ этом лице выражалась какая-то весьма приятная смесь энергии, ума, прямоты, силы и русского безволья и распущенности. Доктор был одет очень небрежно.\r\nПлатье его было все пропылено, так что пыль въелась в него и не отчищалась, рубашка измятая, шея повязана черным платком, концы которого висели до половины груди.\r\n-- А мы здесь только что злословили вас, доктор, -- проговорил Зарницын, протягивая врачу свою руку.\r\n-- Да чем же вам более заниматься на гулянках, как не злословием, отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. -- Прошу вас, Петр Лукич, представить меня вашей дочери.\r\n-- Женичка! -- наш доктор. Советую тебе заискать его расположение, человек весьма нужный, случайный.\r\n-- Преимущественно для мертвых, с которыми имею постоянные дела в течение пяти лет сряду, -- проговорил доктор, развязно кланяясь девушке, ответившей ему ласковым поклоном.\r\n-- А мы уж думали, что вы, по обыкновению, не сдержите слова, -- заметил Гловацкий.\r\n-- Уж и по обыкновению? Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые люди.\r\nЯ, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая,\r\nчто свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня,\r\nчем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем,\r\nсосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.\r\nЖенни покраснела, слегка поклонилась и тихо проговорила:\n -- Прикажете вам чаю?\r\n-- В награду за все перенесенные мною сегодня муки, позвольте, -- по-прежнему несколько театрально ответил доктор.\r\n-- Где это вас сегодня разобидели? -- спросил смотритель.\n -- Везде, Петр Лукич, везде, батюшка.\n -- А например?\r\n-- А например, исправник двести раков съел и говорит: ``не могу завтра на вскрытие ехать``; фельдшер в больнице бабу уморил на за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули;\r\nс эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с женою мимо моих окон проехал, -- беда да и только.\r\nВсе, кроме Женни, рассмеялись.\n -- Да, вам смех, а мне хоть в воду, так в пору.\r\n-- Что ж вы сделали?\r\n-- Что?\r\nИсправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду к другому телу;\r\nбабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним подзанялся;\r\nэскадронному командиру сказал: ``убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен``, и написал, что следовало;\r\nволка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.\r\nВот вам и все!\r\n-- Распоряжения все резонные, -- заметил Зарницын.\n -- Ну, какие есть: не хороши, друге присоветуйте.\n -- Фельдшера поучат, а он через полгода другую бабу отравит.\r\n-- Через полгода! Экую штуку сказал! Две бабы в год -- велика важность. А по-вашему, не нового ли было бы требовать?\n -- Конечно.\r\n-- Ну нет, слуга покорный. Этот пару в год отравит, новый с непривычки по паре в месяц спустит.\r\n-- Что, батюшка, тут радикальничать-то? Лечить нечем, содержать не на что, да что и говорить!\r\nРадикальничать, так, по-моему, надо из земли Илью Муромца вызвать, чтобы сел он на коня ратного,\r\nвзял в могучие руки булаву стопудовую да и пошел бы нас, православных, крестить по маковкам, не разбирая ни роду, ни сану, ни племени.\r\n-- А то, что там копаться! Idem per idem (Одно и то же (лат.)) -- все будем Кузьма с Демидом. -- Нечего и людей смешить.\r\nЭх, не слушайте наших мерзостей, Евгения Петровна. Поберегите свое внимание для чего-нибудь лучшего. Вы, пожалуйста, никогда не сидите с нами.\r\nНе сидите с моим другом, Зарницыным, он затмит ваш девственный ум своей туманной экономией счастья;\r\nне слушайте моего друга Вязмитинова, который погубит ваше светлое мышление гегелианскою ересью;\r\nне слушайте меня, преподлейшего в сношениях с зверями, которые станут называть себя перед вами разными кличками греко-российского календаря;\r\nдаже отца вашего, которому отпущена половина всех добрых качеств нашей проклятой Гоморры, и его не слушайте.\r\nВсе вас это спутает, потому что все, что ни выйдет из наших уст, или злосмрадное дыхание антихристово, или же хитросплетенные лукавства, уловляющие свободный разум.\r\nУйдите от нас, гадких и вредных людей, и пожалейте, что мы еще, к несчастию, не самые гадкие люди своего просвещенного времени.\r\n-- Уйди, уйди, Женичка, -- смеясь проговорил Гловацкий, -- и вели давать, что ты нам поесть приготовила. Наш медицинский Гамлет всегда мрачен...\r\n-- Без водки, -- чего ж было не договаривать! Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть от вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.\r\nЖенни встала и вышла в кухню, а Яковлевич стал собирать со стола чай, за которым, по местному обычаю, всегда почти непосредственно следовала закуска.\r\nГлава тринадцатая. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ\r\nВ то же время, как Яковлевич вывернув кренделем локти, нес поднос, уставленный различными солеными яствами,\r\nа Пелагея, склонив набок голову и закусив, в знак осторожности, верхнюю губу,\r\nтащила другой поднос с двумя графинами разной водки, бутылкою хереса и двумя бутылками столового вина, по усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец.\r\nВслед за тем в двери кухни, где Женни, засучив рукава, разбирала жареную индейку, вошел маленький казачок и спросил:\r\n-- Дома ли Евгения Петровна?\n -- Дома, -- ответила Женни, удивленная, кто бы мог о ней осведомляться в городе, в котором она никого не знает.\r\n-- Это вы-с? -- спросил, осклабившись, казачок.\n -- Я, я -- кто те6я прислал?\n -- Барышня-с к вам приехали.\n -- Какая барышня?\r\n-- Барышня, Лизавета Егоровна-с.\n -- Лиза Бахарева! -- в восторге воскликнула Женни, бросив кухонный нож и спеша обтирать руки.\r\n-- Точно так-с, они приехали, -- отвечал казачок.\n -- Боже мой! где же она?\n -- На кабриолетке-с сидят.\r\nЖенни отодвинула от дверей казачка, выбежала из кухни и вспорхнула в кабриолет, на котором сидела Лиза.\n -- Лиза! голубчик! дуся! ты ли это?\r\n-- А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, -- ну, поцелуй меня еще, еще.\r\nАнгел ты мой! Как я о тебе соскучилась -- сил моих не было ждать, пока ты приедешь.\r\nУ нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе -- не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.\r\n-- Будто так?\n -- Право.\n Девушки рассмеялись, еще раз поцеловались и обе соскочили с кабриолета.\n -- Я ведь только на минуточку, Женни.\n -- Боже мой!\r\n-- Ну да. Какая ты чудиха! Там ведь с ума посходят.\n -- Ну пойдем, пойдем.\n -- А вы еще не спите?\n -- Нет, где же спать. Всего девять часов, и у нас гости.\n -- Кто?\r\n-- Учителя и доктор.\n -- Какой?\n -- Розанов, кажется, его фамилия.\n -- Говорят, очень странный.\n -- Кажется. А ты от кого слышала?\r\n-- Мы с папой ходили навещать этого меревского учителя больного, -- он очень любит этого доктора и много о нем рассказывал.\n -- А что этот учитель, лучше ему?\r\n-- Да лучше, но он все ждет доктора. Впрочем, папа говорил, что у него сильный ушиб и простуда, а больше ничего.\n Девушки перешли через кухню в Женину комнату.\r\n-- Ах, как у тебя здесь хорошо, Женни! -- воскликнула, осматриваясь по сторонам, Лиза.\n -- Да, -- я очень довольна.\r\n-- А я пока очень недовольна.\n -- У тебя хорошая комната.\n -- Да, хорошая, но неудобная, проходная.\r\n-- Папа! у нас новый гость, -- крикнула неожиданно Гловацкая.\n -- Кто, мой друг?\n -- Отгадайте!\n -- Ну, как отгадаешь.\r\n-- Мой гость, собственно ко мне, а не к вам.\n -- Ну, теперь и подавно не отгадаю.\n Женни открыла двери, и изумленным глазам старика предстала Лиза Бахарева.\r\n-- Лизанька! с кем вы, дитя мое?\n -- Одна.\n -- Нет, без шуток. Где Егор Николаевич?\n -- Дома с гостями, -- отвечала, смеясь, Лиза.\r\n-- В самом деле вы одни?\n -- Ах, какой вы странный, Петр Лукич! Разумеется одна, с казачком Гришей.\r\nЛиза рассказала, что она приехала в город, и добавила, что она на минуточку, что ей нужно торопиться домой.\r\nСмотритель взял Лизу за руки, ввел ее в залу и познакомил с своими гостями, причем гости ограничивались одним молчаливым, вежливым поклоном.\r\n-- Не хочешь ли чаю, покушать, Лиза? Съешь что-нибудь; ведь это я хозяйничаю.\r\n-- Ты! Ну, для тебя давай, буду есть.\n Девушки взяли стулья и сели к столу.\n -- Как у вас весело, Петр Лукич! -- заметила Лиза.\r\n-- Какое ж веселье, Лизанька? Так себе сошлись, -- не утерпел на старости лет похвастаться товарищам дочкою.\r\nУ вас в Мереве, я думаю, гораздо веселее: своя семья большая, всегда есть гости.\r\n-- Да, это правда, а все у вас как-то, кажется, веселее выглядит.\r\n-- Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна.\r\nЯ, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.\r\n-- У вас какие большие книги?\n -- Разный специальный хлам, а из русских только исторические.\r\n-- А у нас целый шкаф все какой-то допотопной французской беллетристики, читать невозможно.\n -- А я часто видал, что ваши сестрицы читают.\r\n-- Да, они читают, а мне это не нравится. Мы в институте доставали разные русские журналы и все читали, а здесь ничего нет. Вы какой журнал выписали для Женни?\r\n-- ``Отечественные записки``, -- старый журнал и все один и тот же редактор, при котором покойный Белинский писал.\r\n-- Да знаю. Мы все доставали в институте: и ``Отечественные записки``, и ``Современник``, и ``Русский вестник``, и ``Библиотеку``, все, все журналы.\r\nЯ просила папу выписать мне хоть один теперь, -- мамаша не хочет.\r\n-- Отчего?\n -- Бог ее знает! Говорит, читай то, что читают сестры, а я этого читать не могу, не нравится мне.\r\n-- Женни будет с вами делиться своим журналом. А я вот буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки.\r\nУ него много книг, и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом.\r\nСам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.\r\n-- Если только Евгения Петровна пожелает и позволит, я буду очень рад служить ей чем могу, -- вежливо ответил Вязмитинов.\r\nЖенни поблагодарила.\n -- Как жаль, что и я не могу пользоваться вашими советами! -- живо заметила Лиза.\n -- Отчего же?\r\n-- Я живу в деревне, а зимой, вероятно, уедем в губернский город.\r\n-- Приезжайте к нам почаще летом, Лизанька. Тут ведь рукой подать, и будете читать с Николаем Степановичем, -- сказал Гловацкий.\r\n-- В самом деле, Лиза, приезжай почаще.\r\n-- Да, -- хорошо, как можно будет, а не пустят, так буду сидеть. -- Ах, Боже мой! -- сказала она, быстро вставая со стула, -- я и забыла, что мне пора ехать.\r\n-- Побудь еще, Лиза, -- просила Женни.\n -- Нет, милая, не могу, и не говори лучше. -- А вы что читаете в училище? -- спросила она Вязмитинова.\r\n-- Я преподаю историю и географию.\n -- Оба интересные предметы, а вы? -- обратилась Лиза к Зарницыну.\r\n-- Я учитель математики.\n -- Фуй, какая ужасная наука. Я выше двойки никогда не получала.\n -- У вас, верно, был дурной учитель, -- немножко рисуясь, сказал Зарницын.\r\n-- Нет, а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились. Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала.\r\nВы знаете -- она ведь у нас первая из целого выпуска, -- а я первая с другого конца.\r\nЯ терпеть не могу некоторых наук и особенно вашей математики. А вы естественных наук не знаете? Это, говорят, очень интересно.\r\n-- Да, но занятие естественными науками тоже требует знания математики.\r\n-- Будто! Ведь это для химиков или для других, а так для любителей, я думаю, можно и без этой скучной математики.\r\n-- Право, я не умею вам отвечать на это, но думаю, что в известной мере возможно. Впрочем, вот у нас доктор знаток естественных наук.\n -- Ну, как не знаток, -- проговорил доктор.\r\n-- Мне то же самое говорил о вас меревский учитель, -- отнеслась к нему Лиза.\r\n-- Помада! Он того мнения, что я все на свете знаю и все могу сделать.\r\nВы ему не верьте, когда дело касается меня, -- я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?\r\n-- Ему лучше, и он, кажется, ждет вас с нетерпением.\r\n-- Что ж делать. Я только узнал о его несчастье и не могу тронуться к нему, ожидая с минуты на минуту непременного заседателя, с которым тотчас должен выехать.\r\n-- Будто вы сегодня едете? -- спросил Гловацкий.\r\n-- А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником.\r\nВот вам жизнь, и естественные, и всякие другие науки, -- добавил он, глядя на Лизу. -- Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.\r\n-- Какая странная должность!\r\n-- У нас все должности удивят вас, если найдете интерес в них всмотреться. Это еще не самая странная, самую странную занимает Юстин Помада. Он читает чистописание.\r\nВсе засмеялись.\n -- Право! Вы его самого расспросите о его обязанностях: он сам то же самое вам скажет.\r\n-- Вот, Женни, фатальный наш приезд! Не успели показаться и чуть-чуть не стоили человеку жизни, -- заметила Лиза.\r\n-- И еще какому человеку-то! Единственному, может быть, целому человеку на пять тысяч верст кругом.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Ключевский В",
"role": "user"
},
{
"content": "В них иногда трудно различить составные элементы, римско-византийский и русский, притом русский двойственный, варяжский и славянский.\r\nЛЕКЦИЯ Х В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nДоговоры сами по себе, как дипломатические документы, лежавшие в ки- евском княжеском архиве, не могли оказать прямого действия на русское право.\r\nОни имеют важное научное значение как древнейшие письменные па- мятники, в которых проступают черты этого права, хотя,\r\nизучая их, не всегда можно решить, имеем ли мы перед собою чистую русскую норму или разбавленную византийской примесью.\r\nНо отношения, в которые становилась Русь, имевшая дела с Константинополем,\r\nне могли остаться без влияния на юридические ее понятия и сами по себе, как не похожие на то, что было на Днепре или Волхове.\r\nВ юридическое мышление этих людей иное, греко-римс- кое понятие могло запасть также невзначай,\r\nкак в некоторые статьи Олего- ва договора с греками проскользнула терминология греко-римского права.\r\nВ Константинополе на императорской службе состояло немало Руси, и крещеной и поганой.\r\nПо одной статье Олегова договора, если кто из таких русских умрет, не урядив своего имения, не оставив завещания, а «своих не имать», его имение передается «к малым ближикам в Русь».\r\nСвои-это римс- кое sui, нисходящие, а малые ближики, или просто ближики, как читаем в некоторых древнерусских памятниках-proximi о? - п-хт)о-Соу, боковые.\r\nРусь, торговавшая с Византией, была у себя дома господствующим классом,\r\nкото- рый обособлялся от туземного славянства сначала иноплеменным происхожде- нием, а потом, ославянившись, сословными привилегиями.\r\nДревнейшие русс- кие письменные памятники воспроизводят преимущественно право этой приви- легированной Руси и только отчасти,\r\nпо соприкосновению, туземный, народ- ный правовой обычай, которого нельзя смешивать с этим правом.\r\nМы припом- ним это замечание, когда будем изучать Русскую Правду. ОХРАНА ТОРГОВЫХ ПУТЕЙ.\r\nДругою заботой киевских князей была поддержка и охрана торговых путей, которые вели к заморским рынкам.\r\nС появлением печенегов в южно-русских степях это стало очень трудным делом.\r\nТот же император Константин, описывая торговые плавания Руси в Царьград, ярко рисует затруднения и опасности, какие приходилось ей одолевать на своем пути^.\r\nСобранный пониже Киева под Витичевом караван княжеских, боярских и купеческих лодок в июне отправлялся в путь.\r\nДнепровские пороги предс- тавляли ему первое и самое тяжелое препятствие.\r\nВы знаете, что между Екатеринославом и Александровском, там, где Днепр делает большой и кру- той изгиб к востоку, он на протяжении\r\n70 верст пересекается отрогами Авратынских возвышенностей, которые и заставляют его делать этот изгиб.\r\nОтроги эти принимают здесь различные формы; по берегам Днепра рассеяны огромные скалы в виде отдельных гор;\r\nсамые берега поднимаются отвесными утесами высотой до 35 саженей над уровнем воды и сжимают широкую реку;\r\nрусло ее загромождается скалистыми островами и перегораживается широкими грядами камней, выступающих из во- ды заостренными или закругленными верхушками.\r\nЕсли такая гряда сплошь загораживает реку от берега до берега, это - порог; гряды, оставляющие проход судам, называются заборами.\r\nШирина порогов по течению-до 150 са- женей; один тянется даже на 350 саженей.\r\nСкорость течения реки вне поро- гов-не более 25 саженей в минуту, в порогах-до 150 саженей. Вода, ударя- ясь о камни и скалы, несется с шумом и широким волнением.\r\nЗначительных порогов теперь считают до десяти, во времена Константина Багрянородного считалось до семи. Небольшие размеры русских однодеревок облегчали им прохождение порогов.\r\nМимо одних Русь, высадив челядь на берег, шестами проталкивала свои лодки, выбирая в реке вблизи берега места, где было поменьше камней.\r\nПеред другими, более опасными, она высаживала на берег и выдвигала в степь вооруженный отряд для охраны каравана от поджидавших его печенегов,\r\nвытаскивала из реки лодки с товарами и тащила их волоком или несла на плечах и гнала скованную челядь.\r\nВыбравшись благополучно из порогов и принесши благодарственные жертвы своим богам, она спускалась в днепровский лиман, отдыхала несколько дней на острове св.\r\nЕлевферия (ны- не Березань), исправляла судовые снасти, готовясь к морскому плаванию, и, держась берега, направлялась к устьям Дуная, все время преследуемая печенегами^.\r\nКогда волны прибивали лодки к берегу, руссы высаживались, чтобы защитить товарищей от подстерегавших их преследователей. Дальней- ший путь от устьев Дуная был безопасен.\r\nЧитая подробное описание этих царьградских поездок Руси у императора, живо чувствуешь,\r\nкак нужна была русской торговле вооруженная охрана при движении русских куп цов к их заморским рынкам.\r\nНедаром Константин заканчивает свой расс каз замечанием, что это-мучительное плавание, исполненное невзгод и опасностей ^\"^.\r\nОБОРОНА СТЕПНЫХ ГРАНИЦ. Но, засаривая степные дороги русской торгов ли, кочевники беспокоили и степные границы Русской земли. Отсюда третья забота киевских князей-ограждать и\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ X\r\nоборонять пределы Руси от степных варваров.\r\nС течением времени это дело становится даже господствующим в деятельности киевских князей вследствие все усиливавшегося напора степных кочевников.\r\nОлег, по расс- казу Повести временных лет, как только утвердился в Киеве, начал города ставить вокруг него.\r\nВладимир, став христианином, сказал:\r\n«Худо, что ма- ло городов около Киева», - и начал строить города по Десне, Трубежу, Стуг- не, Суде и другим рекам ^ Эти укрепленные пункты заселялись боевыми людьми,\r\n«мужами лучшими», по выражению летописи, которые вербовались из разных племен, славянских и финских, населявших русскую равнину.\r\nС тече- нием времени эти укрепленные места соединялись между собою земляными ва- лами и лесными засеками.\r\nТак по южным и юго-восточным границам тогдашней Руси, на правой и левой стороне Днепра, выведены были в Х и XI вв.\r\nряды земляных окопов и сторожевых «застав», городков, чтобы сдерживать напа- дения кочевников.\r\nВсе княжение Владимира Святого прошло в упорной борьбе с печенегами, которые раскинулись по обеим сторонам нижнего Днепра восьмью ордами, делившимися каждая на пять колен «.\r\nОколо половины Х в.\r\n, по свидетельству Константина Багрянородного, печенеги кочевали на расс- тоянии одного дня пути от Руси, т.е. от Киевской области. Если Владимир строил города по р.\r\nСтугне (правый приток Днепра), значит, укрепленная южная степная граница Киевской земли шла по этой реке на расстоянии не более одного дня пути от Киева.\r\nВ начале XI в. встречаем указание на ус- пех борьбы Руси со степью. В 1006-1007 гг. через Киев проезжал немецкий миссионер Бруно, направляясь к печенегам для проповеди евангелия.\r\nОн ос- тановился погостить у князя Владимира, которого в письме к императору Генриху II называет сеньором Руссов (senior Ruzorum).\r\nКнязь Владимир уговаривал миссионера не ездить к печенегам, говоря, что у них он не найдет душ для спасения, а скорее сам погибнет позорною смертью.\r\nКнязь не мог уговорить Бруно и вызвался проводить его со своей дружиной (cum exercitu) до границ своей земли,\r\n«которые он со всех сторон оградил кре пким частоколом на весьма большом протяжении по причине скитающихся около них неприятелей\"^.\r\nВ одном месте князь Владимир провел немцев во ротами чрез эту линию укреплений и, остановившись на сторожевом степном холме, послал сказать им:\r\n«вот я довел вас до места, где кончается моя земля и начинается неприятельская».\r\nВесь этот путь от Киева до укреплен ной границы пройден был в два дня. Мы заметили выше, что в половине Х в.\r\nлиния укреплении по южной границе шла на расстоянии одного дня пути от Кие- ва.\r\nЗначит, в продолжение полувековой упорной борьбы при Владимире Русь успела пробиться в степь на один день пути, т.е.\r\nпередвинуть укреплен- ную границу на линию реки Роси, где преемник Владимира Ярослав «поча ставити город ы», населяя их пленными ляхами.\r\nТак первые киевские князья продолжали начавшуюся еще до них деятельность вооруженных торговых горо- дов Руси,\r\nподдерживая сношения с приморскими рынками, охраняя торговые пути и границы Руси от степных ее соседей.\r\nНАСЕЛЕНИЕ И ПРЕДЕЛЫ РУССКОЙ ЗЕМЛИ В XI в. Описавши деятельность пер- вых киевских князей, сведем ее результаты, бросим беглый взгляд на сос- тояние Руси около половины XI в.\r\nСвоим мечом первые киевские князья очертили довольно широкий круг земель, политическим центром которых был Киев.\r\nНаселение этой территории было довольно пестрое;\r\nв состав его пос- тепенно вошли не только все восточные славянские племена, но и некоторые из финских: чудь прибалтийская, весь белозерская, меря ростовская и му- рома по нижней Оке.\r\nСреди этих инородческих племен рано появились русс- кие города.\r\nТак среди прибалтийской чуди при Ярославе возник Юрьев (Дерпт), названный так по христианскому имени Ярослава^;\r\nеще раньше яв- ляются правительственные русские средоточия среди финских племен на вос- токе, среди муромы, мери и веси.\r\nМуром, Ростов и Белозерск. Ярослав построил еще на берегу Волги город, названный по его княжескому имени Ярославлем.\r\nРусская территория, таким образом, простиралась от Ладожско- го озера до устьев реки Роси, правого притока Днепра, и Ворсклы или Пе- ла, левых притоков;\r\nс востока на запад она шла от устья Клязьмы, на ко- торой при Владимире Мономахе возник город Владимир (Залесский),\r\nдо об- ласти верховьев Западного Буга, где еще раньше, при Владимире Святом, возник другой город Владимир (Волынский).\r\nСтрана древних хорватов Гали- ция была в Х и XI вв. спорным краем, переходившим между Польшей и Русью из рук в руки^.\r\nНижнее течение реки Оки, которая была восточной границею Руси, и низовья южных рек Днепра, Восточного Буга и Днестра находились, по-видимому, вне власти киевского князя.\r\nВ стороне Русь удерживала еще за собой старую колонию Тмуторокань, связь с которой поддерживалась вод- ными путями по левым притокам Днепра и рекам Азовского моря.\r\nЛЕКЦИЯ Х В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nХАРАКТЕР ГОСУДАРСТВА. Разноплеменное население, занимавшее всю эту территорию, вошло в состав великого княжества Киевского, или Русского государства.\r\nНо это Русское государство еще не было государством русско- го народа, потому что еще не существовало самого этого народа: к полови- не XI в.\r\nбыли готовы только этнографические элементы, из которых потом долгим и трудным процессом выработается русская народность.\r\nВсе эти раз- ноплеменные элементы пока были соединены чисто механически;\r\nсвязь нравственная, христианство, распространялось медленно и не успело еще захватить даже всех славянских племен Русской земли: так, вятичи не были христианами еще в начале XII в.\r\nГлавной механической связью частей насе- ления Русской земли была княжеская администрация с ее посадниками, даня- ми и пошлинами.\r\nВо главе этой администрации стоял великий князь киевс- кий.\r\nНам уже известен характер его власти, как и ее происхождение: он вышел из среды тех варяжских викингов, вождей военно-промышленных компа- ний, которые стали появляться на Руси в IX в.\r\n; это был первоначально на- емный вооруженный сторож Руси и ее торговли, ее степных торговых путей и заморских рынков, за что он получал корм с населения.\r\nЗавоевания и столкновения с чуждыми политическими формами клали заимствованные черты на власть этих наемных военных сторожей и осложняли ее,\r\nсообщая ей ха- рактер верховной государственной власти:\r\nтак, в Х в.\r\nнаши князья под хо- зарским влиянием любили величаться «каганами». Из слов Ибн-Дасты видно, что в первой половине Х в.\r\nобычным названием русского князя было «ха- кан-рус», русский каган. Русский митрополит Иларион, писавший в половине XI в.\r\n, в похвальном слове Владимиру Святому дает даже этому князю хо- зарский титул кагана». Вместе с христианством стала проникать на Русь струя новых политических понятий и отношений.\r\nНа киевского князя пришлое духовенство переносило византийское понятие о государе,\r\nпоставленном от бога не для внешней только защиты страны, но и для установления и под- держания внутреннего общественного порядка.\r\nТот же митрополит Иларион пишет, ч то князь Владимир «часто с великим смирением советовался с отцами своими епископами о том,\r\nкак уставить закон среди людей, недавно познав ших господа».\r\nИ рассказ начального летописного свода выводит Владимира в совете с епископами,\r\nкоторые внушают ему мысль о необходимости князю казнить разбойников, потому что он поставлен от бога казнить злых и ми ловать добрых».\r\nДРУЖИНА. Теперь бросим взгляд на состав русского общества, которым правил великий князь киевский.\r\nВысшим классом этого общества, с которым князь делил труды управления и защиты земли, была княжеская дружина.\r\nОна делилась на высшую и низшую: первая состояла из княжих мужей, или бояр, вторая из детских, или отроков;\r\nдревнейшее собирательное название млад- шей дружины гридь или гридьба (скандинавское grid - дворовая прислуга) заменилось потом словом двор или слуги.\r\nЭта дружина вместе со своим кня- зем вышла, как мы знаем, из среды вооруженного купечества больших горо- дов.\r\nВ XI в. она еще не отличалась от этого купечества резкими чертами ни политическими, ни экономическими.\r\nДружина княжества составляла, собственно, военный класс;\r\nно и большие торговые города были устроены по-военному, образовали каждый цельный организованный полк,\r\nназывавшийся тысячей, которая подразделялась на сотни и десятки (батальоны и роты).\r\nТысячей командовал выбиравшийся городом, а потом назначаемый князем ты- сяцкий, сотнями и десятками также выборные сотские и десятские.\r\nЭти вы- борные командиры составляли военное управление города и принадлежавшей ему области, военно-правительственную старшину, которая называется в ле- тописи «старцами градскими».\r\nГородовые полки, точнее говоря, вооруженные города принимали постоянное участие в походах князя наравне с его дружи- ной.\r\nС другой стороны, дружина служила князю орудием управления: члены старшей дружины, бояре, составляли думу князя, его государственный со- вет.\r\n«Бо Володимир, - говорит о нем летопись, - любя дружину и с ними думая о строи земленем, и о ратех, и о уставе земленем» ^.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги История Пугачева автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Мансуров из Яицкого городка двинулся к Сызрани; Муфель пошел к Симбирску; Михельсон из Чебоксаров устремился к Арзамасу, дабы пресечь Пугачеву дорогу к Москве…\r\nНо Пугачев не имел уже намерения идти на старую столицу.\r\nОкруженный отовсюду войсками правительства, не доверяя своим сообщникам, он уже думал о своем спасении; цель его была: пробраться за Кубань или в Персию.\r\nГлавные бунтовщики предвидели конец затеянному ими делу и уже торговались о голове своего предводителя!\r\nПерфильев, от имени всех виновных казаков, послал тайно в Петербург одного поверенного с предложением о выдаче самозванца.\r\nПравительство, однажды им обманутое, худо верило ему, однако вошло с ним в сношение 4.\r\nПугачев бежал; но бегство его казалось нашествием. Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою.\r\nВозмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трех злодеев, чтоб взбунтовать целые области.\r\nСоставлялись отдельные шайки грабителей и бунтовщиков: и каждая имела у себя своего Пугачева…\r\nСии горестные известия сделали в Петербурге глубокое впечатление и омрачили радость, произведенную окончанием Турецкой войны и заключением славного Кучук-Кайнарджиского мира.\r\nИмператрица, недовольная медлительностью князя Щербатова, еще в начале июля решилась отозвать его и поручить главное начальство над войском князю Голицыну.\r\nКурьер, ехавший с сим указом, остановлен был в Нижнем-Новагороде по причине небезопасности дороги.\r\nКогда же государыня узнала о взятии Казани и о перенесении бунта за Волгу, тогда она уже думала сама ехать в край,\r\nгде усиливалось бедствие и опасность, и лично предводительствовать войском.\r\nГраф Никита Иванович Панин успел уговорить ее оставить сие намерение.\r\nИмператрица не знала, кому предоставить спасение отечества.\r\nВ сие время вельможа, удаленный от двора и, подобно Бибикову, бывший в немилости, граф Петр Иванович Панин 5, сам вызвался принять на себя подвиг, не довершенный его предшественником.\r\nЕкатерина с признательностию увидела усердие благородного своего подданного, и граф Панин, в то время как, вооружив своих крестьян и дворовых,\r\nготовился идти навстречу Пугачеву, получил в своей деревне повеление принять главное начальство над губерниями, где свирепствовал мятеж, и над войсками, туда посланными.\r\nТаким образом, покоритель Бендер пошел войною противу простого казака, четыре года тому назад безвестно служившего в рядах войска, вверенного его начальству.\r\n20 июля Пугачев под Курмышем переправился вплавь через Суру. Дворяне и чиновники бежали.\r\nЧернь встретила его на берегу с образами и хлебом. Ей прочтен возмутительный манифест. Инвалидная команда приведена была к Пугачеву.\r\nМайор Юрлов, начальник оной, и унтер-офицер, коего имя, к сожалению, не сохранилось, одни не захотели присягнуть и в глаза обличали самозванца. Их повесили и мертвых били нагайками.\r\nВдова Юрлова спасена была ее дворовыми людьми.\r\nПугачев велел раздать чувашам казенное вино;\r\nповесил несколько дворян, приведенных к нему крестьянами их, и пошел к Ядринску,\r\nоставя город под начальством четырех яицких казаков и дав им в распоряжение шестьдесят приставших к нему холопьев.\r\nОн оставил за собою малую шайку для задержания графа Меллина. Михельсон, шедший к Арзамасу, отрядил Харина к Ядринску, куда спешил и граф Меллин.\r\nПугачев, узнав о том, обратился к Алатырю;\r\nно, прикрывая свое движение, послал к Ядринску шайку, которая и была отбита воеводою и жителями, а после сего встречена графом Меллиным и совсем рассеяна.\r\nМеллин поспешил к Алатырю; мимоходом освободил Курмыш, где повесил нескольких мятежников, а казака, назвавшегося воеводою, взял с собою, как языка.\r\nОфицеры инвалидной команды, присягнувшие самозванцу, оправдывались тем, что присяга дана была ими не от искреннего сердца, но для наблюдения интереса ее императорского величества.\r\n\"А что мы, - писали они Ступишину, - перед богом и всемилостивейшею государынею нашей нарушили присягу и тому злодею присягали,\r\nв том приносим наше христианское покаяние и слезно просим отпущения сего нашего невольного греха, ибо не иное нас к сему привело, как смертный страх\".\r\nДвадцать человек подписали сие постыдное извинение.\r\nПугачев стремился с необыкновенною быстротою, отряжая во все стороны свои шайки. Не знали, в которой находился он сам.\r\nНастичь его было невозможно:\r\nон скакал проселочными дорогами, забирая свежих лошадей, и оставлял за собою возмутителей, которые в числе двух,\r\nтрех и не более пяти разъезжали безопасно по селениям и городам, набирая всюду новые шайки.\r\nТрое из них явились в окрестностях Нижнего-Новагорода; крестьяне Демидова связали их и представили Ступишину.\r\nОн велел их повесить на барках и пустить вниз по Волге, мимо бунтующих берегов.\r\n27 июля Пугачев вошел в Саранск.\r\nОн был встречен не только черным народом, но духовенством и купечеством… Триста человек дворян всякого пола и возраста были им тут повешены;\r\nкрестьяне и дворовые люди стекались к нему толпами.\r\nОн выступил из города 30-го.\r\nНа другой день Меллин вошел в Саранск, взял под караул прапорщика Шахмаметева, посаженного в воеводы от самозванца,\r\nтакже и других важных изменников духовного и дворянского звания, а черных людей велел высечь плетьми под виселицею.\r\nМихельсон из Арзамаса устремился за Пугачевым. Муфель из Симбирска спешил ему же навстречу, Меллин шел по его пятам. Таким образом три отряда окружали Пугачева.\r\nКнязь Щербатов с нетерпением ожидал прибытия войск из Башкирии, дабы отправить подкрепление действующим отрядам, и сам хотел спешить за ними;\r\nно, получа указ от 8 июля, сдал начальство князю Голицыну и отправился в Петербург.\r\nМежду тем Пугачев приближился к Пензе. Воевода Всеволожский несколько времени держал чернь в повиновении и дал время дворянам спастись.\r\nПугачев явился перед городом. Жители вышли к нему навстречу с иконами и хлебом и пали пред ним на колени. Пугачев въехал в Пензу.\r\nВсеволожский, оставленный городским войском, заперся в своем доме с двенадцатью дворянами и решился защищаться.\r\nДом был зажжен; храбрый Всеволожский погиб со своими товарищами; казенные и дворянские дома были ограблены. Пугачев посадил в воеводы господского мужика и пошел к Саратову.\r\nУзнав о взятии Пензы, саратовское начальство стало делать свои распоряжения.\r\nВ Саратове находился тогда Державин. Он отряжен был (как мы уже видели) в село Малыковку, дабы оттуда пресечь дорогу Пугачеву в случае побега его на Иргиз.\r\nДержавин, известясь о сношениях Пугачева с киргиз-кайсаками, успел отрезать их от кочующих орд по рекам Узеням и намеревался идти на освобождение Яицкого городка;\r\nно был предупрежден генералом Мансуровым.\r\nВ конце июля прибыл он в Саратов, где чин гвардии поручика, резкий ум и пылкий характер доставили ему важное влияние на общее мнение.\r\n1 августа Державин, обще с главным судией конторы Опекунства колонистов Лодыжинским,\r\nпотребовал саратовского коменданта Бошняка для совещания о мерах, кои должно было предпринять в настоящих обстоятельствах.\r\nДержавин утверждал, что около конторских магазинов, внутри города, должно было сделать укрепления,\r\nперевезти туда казну, лодки на Волге сжечь, по берегу расставить батареи и идти навстречу Пугачеву.\r\nБошняк не соглашался оставить свою крепость и хотел держаться за городом.\r\nСпорили, горячились - и Державин, вышед из себя, предлагал арестовать коменданта.\r\nБошняк остался неколебим, повторяя, что он вверенной ему крепости и божиих церквей покинуть на расхищение не хочет.\r\nДержавин, оставя его, приехал в магистрат; предложил, чтобы все обыватели поголовно явились на земляную работу к месту, назначенному Лодыжинским.\r\nБошняк жаловался, но никто его не слушал. Памятником сих споров осталось язвительное письмо Державина к упрямому коменданту 6.\r\n4 августа узнали в Саратове, что Пугачев выступил из Пензы и приближается к Петровску.\r\nДержавин потребовал отряд донских казаков и пустился с ними в Петровск, дабы вывезти оттуда казну, порох и пушки.\r\nНо, подъезжая к городу, услышал он колокольный звон и увидел передовые толпы мятежников, вступающие в город, и духовенство, вышедшее к ним навстречу с образами и хлебом.\r\nОн поехал вперед с есаулом и двумя казаками и, видя, что более делать было нечего, пустился с ними обратно к Саратову.\r\nОтряд его остался на дороге, ожидая Пугачева. Самозванец к ним подъехал в сопровождении своих сообщников. Они приняли его, стоя на коленах.\r\nУслыша от них о гвардейском офицере, Пугачев тут же переменил лошадь и, взяв в руки дротик, сам с четырьмя казаками поскакал за ним в погоню.\r\nОдин из казаков, сопровождавших Державина, был заколот Пугачевым.\r\nДержавин успел добраться до Саратова, откуда на другой день выехал вместе с Лодыжинским, оставя защиту города на попечение осмеянного им Бошняка 7.\r\n5 августа Пугачев пошел к Саратову.\r\nВойско его состояло из трехсот яицких казаков и ста пятидесяти донских, приставших к нему накануне,\r\nи тысяч до десяти калмыков, башкирцев, ясачных татар, господских крестьян, холопьев и всякой сволочи.\r\nТысяч до двух были кое-как вооружены, остальные шли с топорами, вилами и дубинами. Пушек было у него тринадцать.\r\n6-го Пугачев пришел к Саратову и остановился в трех верстах от города.\r\nБошняк отрядил саратовских казаков для поимки языка; но они передались Пугачеву. Между тем обыватели тайно подослали к самозванцу купца Кобякова с изменническими предложениями.\r\nБунтовщики подъехали к самой крепости, разговаривая с солдатами. Бошняк велел стрелять.\r\nТогда жители, предводительствуемые городским головою Протопоповым, явно возмутились и приступили к Бошняку, требуя, чтоб он не начинал сражения и ожидал возвращения Кобякова.\r\nБошняк спросил: как осмелились они без его ведома вступить в переговоры с самозванцем? Они продолжали шуметь.\r\nМежду тем Кобяков возвратился с возмутительным письмом. Бошняк, выхватив его из рук изменника, разорвал и растоптал, а Кобякова велел взять под караул.\r\nКупцы пристали к нему с просьбами и угрозами, и Бошняк принужден был им уступить и освободить Кобякова.\r\nОн, однако, приготовился к обороне. В это время Пугачев занял Соколову гору, господствующую над Саратовом, поставил батарею и начал по городу стрелять.\r\nПо первому выстрелу крепостные казаки и обыватели разбежались. Бошняк велел выпалить из мортиры; но бомба упала в пятидесяти саженях.\r\nОн обошел свое войско и всюду увидел уныние: однако не терял своей бодрости. Мятежники напали на крепость.\r\nОн открыл огонь и уже успел их отразить, как вдруг триста артиллеристов, выхватя из-под пушек клинья и фитили, выбежали из крепости и передались.\r\nВ это время сам Пугачев кинулся с горы на крепость. Тогда Бошняк с одним саратовским баталионом решился продраться сквозь толпы мятежников.\r\nОн приказал майору Салманову выступить с первой половиною баталиона; но, заметя в нем робость или готовность изменить, отрешил его от начальства.\r\nМайор Бутырин заступился за него, и Бошняк вторично оказал слабость:\r\nон оставил Салманова при его месте и, обратясь ко второй половине баталиона, приказал распускать знамена и выходить из укреплений.\r\nВ сию минуту Салманов передался, и Бошняк остался с шестидесятью человеками офицеров и солдат.\r\nХрабрый Бошняк с этой горстию людей выступил из крепости и целые шесть часов сряду шел, пробиваясь сквозь бесчисленные толпы разбойников.\r\nНочь прекратила сражение. Бошняк достиг берегов Волги. Казну и канцелярские дела отправил рекою в Астрахань, а сам 11 августа благополучно прибыл в Царицын.\r\nМятежники, овладев Саратовом, выпустили колодников, отворили хлебные и соляные амбары, разбили кабаки и разграбили дома.\r\nПугачев повесил всех дворян, попавшихся в его руки, и запретил хоронить тела; назначил в коменданты города казацкого пятидесятника Уфимцева и 9 августа в полдень выступил из города.\r\n- 11-го в разоренный Саратов прибыл Муфель, а 14-го Михельсон. Оба, соединясь, поспешили вслед за Пугачевым.\r\nПугачев следовал по течению Волги.\r\nИностранцы, тут поселенные, большею частию бродяги и негодяи, все к нему присоединились, возмущенные польским конфедератом (неизвестно кем по имени, только не Пулавским;\r\nпоследний уже тогда отстал от Пугачева, негодуя на его зверскую свирепость).\r\nПугачев составил из них гусарский полк. Волжские казаки перешли также на его сторону.\r\nТаким образом Пугачев со дня на день усиливался. Войско его состояло уже из двадцати тысяч. Шайки его наполняли губернии Нижегородскую, Воронежскую и Астраханскую.\r\nБеглый холоп Евсигнеев, назвавшись также Петром III, взял Инсару, Троицк, Наровчат и Керенск, повесил воевод и дворян и везде учредил свое правление.\r\nРазбойник Фирска подступил под Симбирск, убив в сражении полковника Рычкова, заступившего место Чернышева, погибшего под Оренбургом при начале бунта; гарнизон изменил ему.\r\nСимбирск был спасен, однако ж, прибытием полковника Обернибесова.\r\nФирска наполнил окрестности убийствами и грабежами. Верхний и Нижний Ломов были ограблены и сожжены другими злодеями.\r\nСостояние сего обширного края было ужасно. Дворянство обречено было погибели. Во всех селениях на воротах барских дворов висели помещики или их управители 8.\r\nМятежники и отряды, их преследующие, отымали у крестьян лошадей, запасы и последнее имущество. Правление было повсюду пресечено. Народ не знал, кому повиноваться.\r\nНа вопрос: кому вы веруете? Петру Федоровичу или Екатерине Алексеевне? - мирные люди не смели отвечать, не зная, какой стороне принадлежали вопрошатели.\r\n13 августа Пугачев приблизился к Дмитриевску (Камышенке).\r\nЕго встретил майор Диц с пятьюстами гарнизонных солдат, тысячью донских казаков и пятьюстами калмыков, предводительствуемых князьями Дундуковым и Дербетевым. Сражение завязалось.\r\nКалмыки разбежались при первом пушечном выстреле. Казаки дрались храбро и доходили до самых пушек, но были отрезаны и передались. Диц был убит.\r\nГарнизонные солдаты со всеми пушками были взяты. Пугачев ночевал на месте сражения; на другой день занял Дубовку и двинулся к Царицыну.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "- Презанятный господин! - заметил, идя за ним под руку с Неждановым, Соломин. - Коли нас, сохрани бог, сошлют всех в Сибирь, будет кому развлекать нас! Маркелов шел молча позади всех.\r\nА между тем в доме купца Голушкина были приняты все меры, чтобы задать обед с \"форсом\" - или с \"шиком\".\r\nСварена была уха, прежирная - и прескверная;\r\nзаготовлены были разные \"патишо\" и \"фрыкасеи\" (Голушкин, как человек стоящий на высоте европейского образования,\r\nхотя и старовер, придерживался французской кухни и повара взял из клуба, откуда его выгнали за нечистоплотность), а главное:\r\nбыло припасено и заморожено несколько бутылок шампанского.\r\nХозяин встретил наших молодых людей с свойственными ему неуклюжими ужимками, уторопленным видом да похохатыванием.\r\nОчень обрадовался Паклину, как тот и предсказывал; спросил про него: - ведь наш? - и, не дожидаясь ответа, воскликнул: - Ну конечно! еще бы!\r\nПотом рассказал, что он сейчас был у этого \"чудака\" губернатора, который все пристает к нему из-за каких-то - черт его знает! - благотворительных заведений.\r\n.\r\n.\r\nИ решительно нельзя было понять, чем он, Голушкин, больше доволен:\r\nтем ли, что его принимают у губернатора, или же тем, что ему удалось ругнуть его в присутствии молодых передовых людей?\r\nПотом он познакомил их с обещанным прозелитом.\r\nИ кто же оказался этим прозелитом? Тот самый прилизанный, чахоточный человечек, с кувшинным рыльцем, который поутру вошел с докладом и которого Голушкин звал Васей, - его приказчик.\r\n- Не красноречив, - уверял Голушкин, указывая на него всей пятернею, - но нашему делу всей душою предан.\r\n- А Вася только кланялся, да краснел, да моргал, да скалил зубы с таким видом, что опять-таки нельзя было понять, что он такое:\r\nпошлый ли дурачок или, напротив,- всесовершеннейший выжига и плут?\r\n- Ну, однако, за стол, господа; за стол, - залотошил Голушкин. Сели за стол, закусив сперва вплотную. Тотчас после ухи Голушкин велел подать шампанское.\r\nМерзлыми кусками льдистого сала вываливалось оно из горлышка бутылки в подставленные бокалы. \"За наше...\r\nнаше предприятие!\" - воскликнул Голушкин, мигая при этом глазом и указывая головою на слугу, как бы давая знать, что в присутствии чужого надо быть осторожным!\r\nПрозелит Ваня продолжал молчать - и хотя сидел на краюшке стула и вообще держался с подобострастием,\r\nуже вовсе не свойственным тем убеждениям, которым он, по словам его хозяина, был предан всей душою, - но хлопал вино отчаянно!\r\n.\r\n. Зато другие все говорили; то есть собственно говорил хозяин - да Паклин; Паклин особенно.\r\nНежданов внутренно досадовал; Маркелов злился и негодовал - иначе, но так же сильно, как у Субочевых; Соломин наблюдал.\r\nПаклин потешался!\r\nСвоею бойкой речью он чрезвычайно понравился Голушкину, который и не подозревал того,\r\nчто этот самый \"хромушка\" то и дело шепчет на ухо сидевшему возле него Нежданову самые злостные замечания насчет его, Голушкина!\r\nОн даже полагал, что это - малый простой и что его можно \"третировать\" свысока.\r\n.\r\n.\r\nоттого-то он ему и понравился, между прочим, Сиди Паклин возле него - он бы давно ткнул его пальцем в ребра или ударил по плечу;\r\nон и то кивал ему через стол и мотал головою в его направлении.\r\n.. но между Неждановым и им восседал, во-первых, Маркелов - эта \"мрачная туча\"; а там Соломин.\r\nЗато Голушкин закатисто смеялся каждому слову Паклина, смеялся на веру, наперед, хлопая себя по животу, выказывая свои синеватые десны.\r\nПаклин скоро понял, чего от него требовалось, и начал все бранить (оно же для него было делом подходящим) - все и всех:\r\nи консерваторов, и либералов, и чиновников, и адвокатов, и администраторов, и помещиков, и земцев, и думцев, и Москву, и Петербург!\r\n- Да, да, да, - подхватывал Голушкин, - так, так, так, так! Вот, например, у нас голова - совершенный осел! Тупица непроходимая! Я ему говорю и то и то.\r\n.. а он ничего не понимает; не хуже нашего губернатора!\r\n- А ваш губернатор - глуп? - полюбопытствовал Паклин.\n - Я же вам говорю: осел!\n - Вы не заметили: он хрипит или гнусит?\n - Как? - спросил Голушкин не без недоуменья.\r\n- Да разве вы не знаете? У нас на Руси важные штатские хрипят, важные военные гнусят в нос; и только самые высокие сановники и хрипят и гнусят в одно и то же время.\r\nГолушкин захохотал с ревом, даже прослезился.\n - Да, да, - лепетал он, - гнусит... гнусит... Он военный!\n \"Ах ты, олух!\" - думал про себя Паклин.\r\n- У нас все гнило, где ни тронь! - кричал Голушкин немного спустя. - Все, все гнило!\r\n- Почтеннейший Капитон Андреич, - внушительно замечал Паклин.\r\n.\r\n- а сам тихонько говорил Нежданову: \"Что это он все руками разводит, точно сюртук ему под мышками режет?\" - Почтеннейший Капиток Андреич, поверьте мне: тут полумеры ничего не помогут!\r\n- Какие полумеры! - вскричал Голушкин, внезапно переставая смеяться и принимая свирепый вид.. - тут одно: с корнем вон! Васька, пей, с... с..!\r\n- И то пью-с, Капитон Андреич, - отвечал приказчик, опрокидывая себе в горло стакан.\r\nГолушкин тоже \"ухнул\".\n - И как только он не лопнет! - шептал Паклин Нежданову.\n - Привычка! - отвечал тот.\r\nНо не один приказчик пил вино. Понемногу оно разобрало всех. Нежданов, Маркелов, даже Соломин вмешались понемногу в разговор.\r\nСперва как бы с пренебрежением, как бы с досадой против самого себя, что вот, мол, и он не выдерживает характера и пускается толочь воду,\r\nНсжданов начал толковать о том, что пора перестать забавляться одними словами, пора \"действовать\";\r\nупомянул даже об отысканной почве!\r\n! И тут же, не замечая, что он себе противоречит, начал требовать, чтобы ему указали те существующие, реальные элементы, на которые можно опереться, что он их не видит.\r\n\"В обществе нет сочувствия, в народе нет сознания...\r\nвот тут и бейся!\" Ему, конечно, не возражали; не потому, что возражать было нечего - но каждый уже начал говорить тоже свое.\r\nМаркелов забарабанил глухим и злобным голосом, настойчиво, однообразно (\"ни дать ни взять, капусту рубит\", - заметил Паклин).\r\nО чем, собственно, он говорил, не совсем было понятно; слово: \"артиллерия\" послышалось из его уст в момент затишья.\r\n.. он, вероятно, вспомнил те недостатки, которые открыл в ее устройстве.\r\nДосталось также немцам и адъютантам. Соломин - и тот заметил, что есть две манеры выжидать: выжидать и ничего не делать - и выжидать да подвигать дело вперед.\r\n- Нам не нужно постепеновцев, - сумрачно проговорил Маркелов.\n - Постепеновцы до сих пор шли сверху, - заметил Соломин, - а мы попробуем снизу.\r\n- Не нужно, к черту! не нужно, - рьяно подхватывал Голушкин, - надо разом, разом!\n - То есть вы хотите в окно прыгнуть?\r\n- И прыгну! - завопил Голушкин. - Прыгну! и Васька прыгнет! Прикажу - прыгнет! А? Васька! Ведь прыгнешь ?\n Приказчик допил стакан шампанского.\r\n- Куда вы, Капитон Андреич, туда и мы. Разве мы рассуждать смеем?\n - А! то-то! В бар-раний р-рог согну!\r\nВскорости наступило то, что на языке пьяниц носит название столпотворения вавилонского. Поднялся гам и шум \"великий\".\r\nКак первые снежинки кружатся, быстро сменяясь и пестрея еще в теплом осеннем воздухе,\r\n- так в разгоряченной атмосфере голушкинской столовой завертелись, толкая и тесня друг дружку, всяческие слова:\r\nпрогресс, правительство, литература;\r\nподатной вопрос, церковный вопрос, женский вопрос, судебный вопрос; классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм;\r\nинтернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация!\r\nГолушкин, казалось, приходил в восторг именно от этого гама; в нем-то, казалось, и заключалась для него настоящая суть.\r\n.. Он торжествовал! \"Знай, мол, наших! Расступись - убью!.\r\n. Капитон Голушкин едет!\" Приказчик Вася до того, наконец, нализался, что начал фыркать и говорить в тарелку, - и вдруг, как бешеный, закричал: \"Что за дьявол такой - прогимназия??!\"\r\nГолушкин внезапно поднялся и, закинув назад свое побагровевшее лицо,\r\nна котором к выражению грубого самовластия и торжества странным образом примешивалось выражение другого чувства, похожего на тайный ужас и даже на трепетание, гаркнул:\r\n\"Жертвую еще тыщу!\r\nВаська, тащи!\r\n\" - на что Васька вполголоса ответствовал: \"Малина!\r\n\" А Паклин, весь бледный и в поту (он в последние четверть часа пил не хуже приказчика), - Паклин, вскочив с своего места и подняв обе руки над головою, проговорил с расстановкой:\r\n\"Жертвую!\r\nОн произнес: жертвую! О! осквернение святого слова! Жертва!\r\nНикто не дерзает возвыситься до тебя, никто не имеет силы исполнить те обязанности, которые ты налагаешь, по крайней мере, никто из нас,\r\nздесь предстоящих, - а этот самодур, этот дрянной мешок тряхнул своей раздутой утробой, высыпал пригоршню рублей и кричит:\r\nжертвую!\r\nИ требует благодарности; лаврового венка ожидает, подлец!\r\n!\" Голушкин либо не расслышал, либо не понял того, что сказал Паклин, или, быть может, принял его слова за шутку, потому что еще раз провозгласил: \"Да!\r\nтыщу рублев! Что Капитон Голушкин сказал - то свято!\" Он вдруг запустил руку в боковой карман.\r\n\"Вот они, денежки-то! Нате, рвите; да помните Капитона!\" - Он, как только приходил в некоторый азарт, говорил о себе, как маленькие дети, в третьем лице.\r\nНежданов подобрал брошенные на залитую скатерть бумажки. Но после этого уже нечего было оставаться; да и поздно становилось. Все встали, взяли шапки - и убрались.\r\nНа вольном воздухе у всех закружились головы - особенно у Паклина.\n - Ну? куда ж мы теперь? - не без труда проговорил он.\r\n- Не знаю, куда вы, - отвечал Соломин, - а я к себе домой.\n - На фабрику?\n - На фабрику.\n - Теперь, ночью, пешком?\r\n- Что ж такое? Здесь ни волков, ни разбойников нет, а ходить я здоров. Ночью-то еще свежее.\n - Да тут четыре версты!\r\n- А хоть бы и все пять. До свиданья, господа!\n Соломин застегнулся, надвинул картуз на лоб, закурил сигару и зашагал большими шагами по улице.\r\n- А ты куда? - обратился Паклин к Нежданову.\n - Я вот к нему. - Он указал на Маркелова, который стоял неподвижно, скрестив руки на груди. - У нас здесь и лошади и экипаж.\r\n- Ну, прекрасно... а я, брат, в \"оазис\", к Фомушке да к Фимушке. И знаешь, что я тебе скажу, брат? И там чепуха - и здесь чепуха...\r\nТолько та чепуха, чепуха восемнадцатого века, ближе к русской сути, чем этот двадцатый век.\r\nПрощайте, господа; я пьян... не взыщите. Послушайте, что я вам еще скажу! Добрей и лучше моей сестры... Снандулии...\r\nна свете женщины нет; а вот она - и горбатая и Снандулия. И всегда так на свете бывает! А впрочем, ей и след так называться.\r\nВы знаете ли, кто была святая Снандулия? - Добродетельная жена, которая ходила по тюрьмам и врачевала раны узникам и больным.\r\nНу, однако, прощайте! Прощай, Нежданов, - жалкий человек! И ты, офицер... у! бука! Прощай!\r\nОн поплелся, прихрамывая и пошатываясь, в \"оазис\", а Маркелов вместе с Неждановым отыскали постоялый двор,\r\nв котором они оставили свой тарантас, велели заложить лошадей - и полчаса спустя уже катили по большой дороге.\r\nXXI\r\nНебо заволокло низкими тучами - и хотя не было совсем темно и накатанные колеи на дороге виднелись, бледно поблескивая,\r\nвпереди, однако, направо, налево все застилалось и очертания отдельных предметов сливались в смутные большие пятна.\r\nБыла тусклая, неверная ночь; ветер набегал порывистыми сырыми струйками, принося с собою запах дождя и широких хлебных полей.\r\nКогда, проехав дубовый куст, служивший приметой, пришлось свернуть на проселок, дело стало еще неладнее; узкая путина по временам совсем пропадала... Кучер поехал тише.\r\n- Как бы не сбиться нам! - заметил молчавший до тех пор Нежданов.\n - Нет! не собьемся! - промолвил Маркелов. - Двух бед в один день не бывает.\r\n- Да какая же была первая беда?\n - Какая? А что мы день напрасно потеряли - это вы ни за что считаете?\r\n- Да... конечно... Этот Голушкин!! Не следовало так много вина пить. Голова теперь болит... смертельно.\r\n- Я не о Голушкине говорю, он, по крайней мере, денег дал; стало быть, хоть какая-нибудь от нашего посещения польза была!\r\n- Так неужели вы сожалеете о том, что Паклин свел нас к своим... как бишь он называл их... переклиткам?\r\n- Жалеть об этом нечего... да и радоваться нечему. Я ведь не из тех, которые интересуются подобными... игрушками ... Я не на эту беду намекал.\n - Так на какую же?\r\nМаркелов ничего не отвечал и только повозился немного в своем уголку, словно кутаясь.\r\nНежданов не мог хорошенько разобрать его лица; одни усы выдавались черной поперечной чертой;\r\nно он с самого утра чувствовал в Маркелове присутствие чего-то такого, до чего было лучше не касаться, - какого-то глухого и тайного раздражения.\r\n- Послушайте, Сергей Михайлович, - начал он погодя немного, - неужели вы не шутя восхищаетесь письмами этого господина Кислякова, которые вы мне дали прочесть сегодня?\r\nВедь это, извините резкость выражения это - дребедень!\r\nМаркелов выпрямился\r\n- Во-первых, - заговорил он гневным голосом, - я нисколько не разделяю вашего мнения насчет этих писем и нахожу их весьма замечательными...\r\nи добросовестными! А во- вторых, Кисляков трудится, работает - и главное: он верит; верит в наше дело, верит в рево-люцию!\r\nЯ должен вам сказать одно, Алексей Дмитриевич, - я замечаю, что вы, вы охладеваете к нашему делу, вы не верите в него!\r\n- Из чего вы это заключаете? - медлительно произнес Нежданов.\r\n- Из чего? Да изо всех ваших слов, из всего вашего поведения!\r\n! Сегодня у Голушкина кто говорил, что он не видит, на какие элементы можно опереться? Вы! Кто требовал, чтоб их ему указали? Опять-таки вы!\r\nИ когда этот ваш приятель, этот пустой балагур и зубоскал, господин Паклин, стал, поднимая глаза к небу,\r\nуверять, что никто из нас не в силах принести жертву, кто ему поддакивал, кто одобрительно покачивал головою?\r\nРазве не вы? Говорите о себе как хотите, думайте о себе как знаете.\r\n.. это ваше дело...\r\nно мне известны люди, которые сумели оттолкнуть от себя все, чем жизнь прекрасна - самое блаженство любви, - для того, чтоб служить своим убеждениям, чтоб не изменить им!\r\nНу, вам сегодня.\r\n.. конечно, было не до того!\r\n- Сегодня? Почему же именно сегодня?\r\n- Да не притворяйтесь ради бога, счастливый Дон Жуан, увенчанный миртами любовник!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "В улусе живет до несколька сот, даже до тысячи и более, человек. Селений и деревень нет: их заменяют эти \"наслеги\".\r\nНаслегом называется несколько разбросанных, в двадцати, или около того, верстах друг от друга, юрт, в которых живет по два и по три, происходящих от одного корня, поколения или рода.\r\nУлусом управляет выборный, утвержденный русским начальством голова, наслегом - староста и его помощники, старшины. Членов одного рода называют по-русски родовичами.\r\nОни заботятся о взаимных нуждах, по крайней мере должны заботиться, и, кажется, отвечают за благочиние, порядок и исправный взнос повинностей.\r\nКстати, напомню вам, что Якутская область, с первого января 1852 года, возвышена в своем значении тем,\r\nчто отделена от зависимости иркутского губернского начальства и управление ее вверено особому гражданскому губернатору.\r\nВпрочем, она, на положении других губерний, подчинена главному управлению генерал-губернатора Восточной Сибири.\r\nНужды нет, что якуты населяют город, а всё же мне стало отрадно, когда я въехал в кучу почерневших от времени, одноэтажных, деревянных домов: все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!\r\nУ ней есть много особенностей как в природе, так и в людских нравах, обычаях, отчасти,\r\nкак вы видите, в языке, что и образует ей свою коренную, немного суровую, но величавую физиономию.\r\nПока я ехал по городу, на меня из окон выглядывали ласковые лица, а из-под ворот сердитые собаки, которые в маленьких городах чересчур серьезно понимают свои обязанности.\r\nВесело было мне смотреть на проезжавшие по временам разнохарактерные дрожки, на кучеров в летних кафтанах и меховых шапках или, наоборот, в полушубках и летних картузах.\r\nВот гостиный двор, довольно пространный, вот и единственный каменный дом, занимаемый земским судом.\r\nВ гостином дворе, который в самом деле есть двор, потому что большая часть лавок открывается внутрь, я видел много входящих и выходящих якутов:\r\nони, говорят, составляют большинство потребителей.\r\nПрочие горожане закупают всё, что им нужно, раз в год на здешней ярмарке.\r\nЯ ехал мимо старинной, полуразрушенной стены и несколька башен: это остатки крепости, уцелевшей от времен покорения области.\r\nЯкутск основан пришедшими от Енисея казаками, лет за двести перед этим, в 1630-х годах.\r\nЯкуты пробовали нападать на крепость, но напрасно.\r\nВозникшие впоследствии между казаками раздоры заставили наше правительство взять этот край в свои руки, и скоро в Якутск прибыл воевода.\r\nЕще я видел больницу, острог, казенные хлебные магазины; потом проехал мимо базара с пестрой толпой якутов и якуток.\r\nМного и русского и нерусского, что со временем будет тоже русское. Скоро я уже сидел на квартире в своей комнате за обедом.\r\nПосле обеда я пошел к товарищам, которые опередили меня.\r\nЧерез день они отправлялись далее; я хотел ехать вслед за ними, а мне еще надо было запастись меховым платьем и обувью: на Лене могли застать морозы.\r\n\"Где я могу купить шубу?\" - спросил я одного из якутских жителей, которых увидел у товарищей. \"Вам какую угодно: лисью, тарабаганью, песцовую или беличью?\" - спросил он.\r\n\"Которая теплее\". - \"Так медвежью хорошо\". - \"Ну, медвежью\". - \"Азойно (тяжело) будет в медвежьей\", - промолвил другой.\r\n\"Так песцовую\". - \"Теперь здесь мехов никаких не найдете...\" - заметили мне.\r\n\"В Якутске не найду мехов!\" - \"Не найдете; вот если б летом изволили пожаловать, тогда дивно бывает мехов: тогда бы славный купили, какой угодно, и дешево\".\r\n- \"А вот тогда-то бы и не купил: зачем мне летом мех?\"\r\n\"Лучше всего вам кухлянку купить, особенно двойную...\" - сказал другой, вслушавшийся в наш разговор. \"Что это такое кухлянка?\" - спросил я.\r\n\"Это такая рубашка из оленьей шкуры, шерстью вверх. А если купите двойную, то есть и снизу такая же шерсть, так никакой шубы не надо\".\r\n\"Нет, это тяжело надевать, - перебил кто-то, - в двойной кухлянке не поворотишься.\r\nА вы лучше под одинакую кухлянку купите пыжиковое пальто, - вот и всё\". - \"Что это такое пыжиковое пальто?\" - \"Это пальто из шкур молодых оленей\".\r\n\"Всего лучше купить вам борловую доху, - заговорил четвертый, - тогда вам ровно ничего не надо\".\r\n- \"Что это такое борловая доха?\" - спросил я. \"Это шкура с дикого козла, пушистая, теплая, мягкая: в ней никакой мороз не проберет\".\r\n\"Помилуйте! - сказал тут еще кто-то, - как можно доху? шерсть лезет\".\r\n- \"Что ж такое, что лезет?\" - \"Как что: в рот, в глаза налезет?\" - \"Где ж мне купить доху или кухлянку?\" - перебил я.\r\n\"Теперь негде: вот если б летом изволили пожаловать, - дружно повторили все, - тогда приезжают сюда сверху, по Лене, из Иркутска, купцы; они закупают весь пушной товар\".\r\n\"Торбасами не забудьте запастись, - заметили мне, - и пыжиковыми чижами\".\r\n- \"Что это такое торбасы и чижи?\" - \"Торбасы - это сапоги из оленьей шерсти, чижи - чулки из шкурок молодых оленей\".\r\n\"Но, главное, помните, меховые панталоны\", - сказал мне серьезно один весьма почтенный человек.\r\n\"Нет, уж от этого позвольте уклониться\". - \"Ну, помянете меня!\" - сказал он пророческим голосом.\r\n\"Не забудьте также мехового одеяла\", - прибавил другой. \"Зачем же меховые панталоны?\" - с унынием спросил я: так напугали меня все эти предостережения! \"А если попадете на наледи...\r\n\" - \"Что это такое наледи?\" - спросил я.\r\n\"Наледи - это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх льда;\r\nслучится попасть туда - лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут:\r\nтогда ямщику остается ехать на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки.\r\n.. Вот вы и вспомните о меховых панталонах\".\r\n\"Ну а меховое одеяло зачем?\" - спросил я. \"На Лене почти всегда бывает хиус...\r\n\" - \"Что это такое хиус?\" - \"Это ветер, который метет снег; а ветер при морозе - беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло.\r\n..\" - \"С кульком, чтоб ноги прятать\", - прибавил другой. \"Только всё летом!\" - повторяют все. \"Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов у нас!..\"\r\nМеня даже зло взяло. Я не знал, как быть. \"Надо послать к одному старику, - посоветовали мне, - он, бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то не видать.\r\n..\" - \"Нет, не извольте посылать\", - сказал другой.\r\n\"Отчего же, если у него есть? я пошлю\". - \"Нет, он теперь употребляет...\" - \"Что употребляет?\" - \"Да<~> вино-с.\r\nДрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем\". - \"Отемнел?\" - повторил я. \"Ослеп\", - добавил он.\r\nСтало быть, нельзя и ехать, потому что нельзя ничего достать, купить? Всё можно: а tout malheur remde.\r\nВидя мое раздумье, один из жителей посоветовал обратиться к Алексею Яковличу, к Петру Федорычу или к Александру Андреянычу да Ксенофонту Петровичу:\r\nу них-де должны быть и дохи и медвежьи шкуры.\r\n\"Кто это Алексей Яковлич и Петр Федорыч?\" - \"А вот они: здешние жители, один управляет тем, другой этим\".\r\n- \"Но я не имею удовольствия их знать...\" А<лексей> Я<ковлич>, П<етр> Ф<едорыч> и А<лександр> А<ндреяныч> сами предупредили меня.\r\nОни начали с того, что позвали к себе обедать и меня и товарищей, и хотя извинялись простотой угощения, но угощение было вовсе не простое для скромного городка.\r\nУ них действительно нашлись дохи, кухлянки и медвежьи шкуры, которые и были уступлены нам на том основании,\r\nчто мы проезжие, что у нас никого нет знакомых, следовательно, все должны быть знакомы;\r\nнельзя купить вещи в лавке, следовательно, надо купить ее у частного, не торгующего этим лица, которое остается тут и имеет возможность заменить всегда проданное.\r\nНо ведь этак, скажут мне, не напасешься вещей, если каждый день будут являться проезжие, и устанешь угощать: оно бестолково.\r\nЕсли каждый день будут проезжие, тогда будет и трактир; если явятся требования на меха, тогда не всё будут отсылать вверх, а станут торговать и здесь.\r\nВ том-то и дело, что проезжие в Якутске - еще редкие гости и оттого их балуют пока.\r\nНо долго ли это будет? сомневаюсь.\r\nЕще несколько лет - и если вы приедете в Якутск, то, пожалуй, полиция не станет заботиться о квартире для вас, а вы в лавке найдете, что вам нужно,\r\nно зато, может быть, не узнаете обязательных и гостеприимных К<сенофонта> П<етровича>, П<етра> Ф<едорыча>, А<лексея> Я<ковлича> и других.\r\nВот теперь у меня в комнате лежит доха, волчье пальто, горностаевая шапка, беличий тулуп,\r\nзаячье одеяло, торбасы, пыжиковые чулки, песцовые рукавицы и несколько медвежьих шкур для подстилки.\r\nКогда станешь надевать всё это, так чувствуешь, как постепенно приобретаешь понемногу чего-то беличьего,\r\nзаячьего, оленьего, козлового и медвежьего, а человеческое мало-помалу пропадает.\r\nКухлянка и доха лишают употребления воли и предоставляют полную возможность только лежать.\r\nВ пыжиковых чулках и торбасах ног вместе сдвинуть нельзя, а когда наденешь двойную меховую шапку,\r\nили, по-здешнему, малахай, то мысли начинают вязаться ленивее в голове и одна за другою гаснут.\r\nЕще бы что-нибудь прибавить, так, кажется, над вами того и гляди совершится какая-нибудь любопытная метаморфоза.\r\nВсё это надевается в защиту от сорокаградусного мороза.\r\n\"Сорок градусов! - повторил я, - у нас когда и двадцать случится, так по городу только и разговора, что о погоде: забудут всякие и политические и литературные новости\".\r\n- \"У вас двадцать хуже наших сорока\", - сказал один, бывавший за Уральским хребтом.\r\n\"Это отчего?\r\n\" - \"От ветра: там при пятнадцати градусах да ветер, так и нехорошо; а здесь в сорок ничто не шелохнется: ни движения, ни звука в воздухе;\r\nнад землей лежит густая мгла; солнце кровавое, без лучей, покажется часа на четыре, не разгонит тумана и скроется\".\r\n- \"Ну а вы что?\" - \"А мы - ничего, хорошо; только дышать почти нельзя: режет грудь\". - \"Вы что делаете в эти морозы?\" - спросил я одну барыню.\r\n\"Визиты, - говорит, - делаем\". - \"Что вы!..\" - \"Да как же? а в Рождество, в Новый год: родные есть, тетушка, бабушка, рассердятся, пожалуй, как не приедешь\".\r\nВпрочем, здесь, как я увидел после, и барыня, и кучер, и лошадь - все\r\n\"В чем же вы ездите, в дохе и в малахае?\" - спросил я ее. \"Нет, в шляпках, в салопах\".\r\n- \"Конечно, не в таких салопах, которые носят барыни в Петербурге и которые похожи на конфектные бумажки, так что не слыхать, есть ли что на плечах или нет!\r\nВерно, здесь кроют их байкой или сукном?\"\r\nА оказалось, что в таких же: \"Материей, - говорит, - крыты\".\r\nНесмотря, однако ж, на продолжительность зимы, на лютость стужи, как всё шевелится здесь, в краю!\r\nЯ теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места,\r\nдикари возводятся в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы.\r\nИзменяется вид и форма самой почвы, смягчается стужа, из земли извлекается теплота и растительность - словом,\r\nтворится то же, что творится, по словам Гумбольдта, с материками и островами посредством тайных сил природы.\r\nКто же, спросят, этот титан, который ворочает и сушей и водой? кто меняет почву и климат?\r\nТитанов много, целый легион; и все тут замешаны, в этой лаборатории: дворяне, духовные, купцы, поселяне - все призваны к труду и работают неутомимо.\r\nИ когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав,\r\nпусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне.\r\nСама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными,\r\nа в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться - и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.\r\nА создать Сибирь не так легко, как создать что-нибудь под благословенным небом...\r\nЯ не уехал ни на другой, ни на третий день. Дорогой на болотах и на реке Мае, едучи верхом и в лодке, при легких утренних морозах, я простудил ноги.\r\nНа третий день по приезде в Якутск они распухли. Доктор сказал, что водой по Лене мне ехать нельзя, что надо подождать, пока пройдет опухоль.\r\nЧерез неделю мне стало лучше; я собрался ехать. \"Куда вы? как можно! - сказали мне, - да теперь вы ни в каком разе не поспеете добраться водой: скоро пойдет шуга\".\r\n- \"Что это такое шуга?\" - \"Мелкий лед; тогда вы должны остановиться и ждать зимнего пути где-нибудь на станции. Лучше вам подождать здесь\".\r\n- \"А берегом?\" - спросил я. \"Горой ехать? помилуйте! почта два раза в год в распутицу приходит горой, да и то мучится, бьется.\r\nВедь надо ехать верхом по утесам, через пропасти, по узеньким тропинкам. А вы еще с больными ногами! Лучше подождите: всего каких-нибудь два месяца...\"\r\n\"Два месяца! Это ужасно!\" - в отчаянии возразил я. \"Может быть, и полтора\", - утешил кто-то.\r\n\"Ну нет: сей год Лена не станет рано, - говорили другие, - осень теплая и ранний снежок выпадал - это верный знак, что зимний путь нескоро установится...\"\r\nОпухоль в ногах прошла, но также прошла и всякая возможность ехать до зимы.\r\nЯ между тем познакомился со всеми в городе; там обед, там завтрак, кто именинник, не сам, так жена, наконец, тетка.\r\nДля вас, не последних гастрономов, замечу, что здесь есть превосходная рыба - нельма, которая играла бы большую роль на петербургских обедах.\r\nОна хороша и разварная, и в пирогах, и в жарком, да и везде; ее также маринуют. Есть много отличной дичи: рябчики, куропатки и тетерева - ежедневное блюдо к жаркому.\r\nНо коренные жители почти совсем не едят кур и телятины, как в других местах некоторые не едят, например, зайцев.\r\nЗелени тоже мало, кроме капусты и огурцов. Вина дороги: шампанское продается по 6 и 7 руб. сер. бутылка; зато хороши наливки.\r\nОбычаи здесь патриархальные: гости пообедают, распростятся с хозяином и отправятся домой спать, и хозяин ляжет, а вечером явятся опять и садятся за бостон до ужина.\r\nОбщество одно. Служащие, купцы и жены тех и других видятся ежедневно и... живут все в больших ладах.\r\nЯ заикнулся на этих словах не потому, чтоб они были несправедливы, а потому, что,\r\nпробегая одну книгу о Якутске (\"Поездка в Якутск\"), я прочел там совсем противное о якутском обществе.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": "Известная наша музыка, Миколя; Данила даже двух арфисток вверх ногами поставил: одну за одну ногу схватил, другую за другую да обеих, как куриц, со всем потрохом и поднял.\r\n.. Ох-хо-хо!.\r\n. А публика даже уж точно решилась: давай Данилу на руках качать. Ну, еще акварию раздавили!.\r\n. Вот только тятеньки твоего нет, некогда ему, а то мы и с молебном бы ярмарке отслужили. А тятеньке везет, на третий десяток перевалило.\r\nШампанское полилось рекой. Все пили... Привалов вдруг почувствовал себя необыкновенно легко, именно легко, точно разом стряхнул с себя все невзгоды.\r\nЕму хотелось пить и пить, пить без конца. Пьяный Данилушка теперь обнимал Привалова и хриплым шепотом говорил:\r\n- Отчего ты к нам-то не заглянешь... а? \n Привалов рассказал свой последний визит к Марье Степановне и свою встречу с Василием Назарычем в банке.\r\n- Ох, напрасно, напрасно... - хрипел Данилушка, повертывая головой.\r\n- Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища... Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито.\r\nА Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает... Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу...\r\nВедь я тебя во каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.\r\nДанилушка, как умел, рассказал последние новости о бахаревском доме: Костя все еще гостит и помирился со стариками;\r\nна приисках золото так и лезет - на настоящую россыпь натакались; Верочка совсем невеста, жениха ей беспременно надо, а то как бы грех не вышел какой, как с Надеждой Васильевной.\r\nОх, и хороша же была эта Надежда Васильевна: красавица, умница, характером - шелк шелком, а вот, поди ты, ни за грош ни за копеечку пропала.\r\nПо зиме-то Марья Степановна нарочно посылала на прииски к Лоскутову, разведать о Надежде-то Васильевне, что и как.\r\nСказывали - слух пал, - дите у ней, старуха-то и всполошилась: хошь и прокляла сгоряча, а свою кровь как, поди, не жаль.\r\n.. Ну, ничего, все благополучно: и сама Надежда Васильевна и дите.\r\n- Привалов слушал Данилушку с опущенной головой; эти имена поднимали в нем старые воспоминания неиспытанного счастья, которые были так далеки от его настоящего.\r\n- Ну, нам пора, Сергей Александрыч, - заговорил Веревкин, поднимаясь с места. - Поедемте дальше...\r\n- А ты куда, Миколя? - допытывался Лепешкин. \n - Туда, куда тебе нельзя ехать.\r\n- Ой, врешь... Ей-богу, врешь! Мы с Данилой тоже припрем к вам, только вот еще здесь расправим немножко косточки. \n - Приезжайте, только \"Моисея\" не возите с собой.\r\n- Ладно, ладно. И это знаем... Катерине Ивановне поклончик. Да вот чего, у меня тут кошевая стоит, у самого трактира - только кликни Барчука. Лихо домчит... Зверь, не ямщик.\r\n- Хорошо, хорошо.\r\nПривалов и Веревкин пошли к выходу, с трудом пробираясь сквозь толпу пьяного народа. Везде за столиками виднелись подгулявшие купчики, кутившие с арфистками.\r\nНецензурная ругань, женский визг и пьяный хохот придавали картине самый разгульный, отчаянный характер.\r\nК подъезду лихо шарахнулась знаменитая тройка Барчука.\r\nКошевая была обита персидскими коврами; сам Барчук, совсем седой старик с косматой бородой и нависшими бровями, сидел на козлах, как ястреб.\r\n- К Катерине Ивановне!.. - коротко отдал приказание Веревкин.\r\nБарчук неистово гикнул, и тропка птицей полетела куда-то на окраину, минуя самые бойкие торговые места.\r\nПривалов залюбовался тройкой: коренник-иноходец вытянулся и, закинув голову, летел стрелой; пристяжные, свернувшись в кольцо, мели землю своими гривами.\r\nВалдайские колокольчики вздрагивали и замирали под высокой расписной дугой.\r\nУ подъезда одного двухэтажного дома с освещенными окнами Барчук осадил тройку своей железной рукой, как мертвую; лошади даже присели на круп.\r\nНа звонок выбежала горничная и внимательно осмотрела гостей.\r\n- Свои, свои... - успокаивал ее Веревкин, вылезая из шубы. - Кто наверху?\r\n- Московский барин да иркутские купцы.\r\nВ зале, отделанном с большой роскошью, гостей встретила сама Катерина Ивановна. Она была сегодня в тяжелом бархатном платье, с брильянтовой бабочкой в золотистых волосах.\r\n- Вы, кажется, незнакомы, - заговорил Веревкин, рекомендуя Привалова.\r\n- Вот где мы наконец встретились с вами, - протянула Катерина Ивановна, рассматривая Привалова своими прищуренными близорукими глазами.\r\n- Папахен где? - спрашивал Веревкин, заглядывая за портьеру следующей комнаты.\r\nКатерина Ивановна только слегка кивнула своей красивой головкой и добродушно засмеялась.\r\nПривалов рассматривал эту даму полусвета, стараясь подыскать в ней родственные черты с той скромной старушкой, Павлой Ивановной, с которой он когда-то играл в преферанс у Бахаревых.\r\nОн, как сквозь сон, помнил маленькую Катю Колпакову, которая часто бывала в бахаревском доме, когда Привалов был еще гимназистом.\r\n- Что вы на меня так смотрите? - с улыбкой спрашивала девушка, быстро поднимая на Привалова свои большие темно-серые глаза. - Я вас встречала, кажется, в клубе...\r\n- Да, я тоже встречал вас.\r\nНаступила тяжелая пауза. Катерина Ивановна, видимо, стеснялась; Привалову вдруг сделалось жаль этой красивой девушки, вырванной из семьи в качестве жертвы общественного темперамента.\r\n\"Ведь она человек, такой же человек, как все другие, - подумал Привалов, невольно любуясь смутившейся красавицей.\r\n- Чем же хуже нас? Ее толкнула на эту дорогу нужда, а мы...\" Катерина Ивановна поймала этот взгляд и как-то болезненно выпрямилась, бросив на Привалова нахальный, вызывающий взгляд.\r\nВ следующей комнате шла игра с той молчаливой торжественностью, с какой играют только завзятые игроки, игроки по призванию.\r\nНа первом плане был Иван Яковлич, бледный, с мутным взглядом, с взъерошенными волосами; он держал банк.\r\nПривалову бросились в глаза его женские руки, в которых как-то сами собой тасовались карты.\r\nНапротив него стоял \"московский барин\". В нем сразу можно было узнать прежнего военного из какого-нибудь дорогого полка.\r\nНо красивое молодое лицо уже поблекло от бессонных ночей и превратностей жизни афериста.\r\nЧеловек пять иркутских купцов размещались вокруг стола в самых непринужденных позах, измятые лица и воспаленные глаза красноречиво говорили об их занятиях.\r\nНа двух столах помещались вина и закуски.\r\nКогда Привалов вошел в комнату, на него никто даже не взглянул, так все были заняты главными действующими лицами, то есть Иваном Яковличем и \"московским барином\".\r\n- Вот, пожалуйте сюда-с... - предупредительно шепнула какая-то темная личность, точно вынырнувшая из-под пола.\r\nЭто был типичный ярмарочный шакал, необходимая свита при каждом крупном игроке. Он униженно кланялся при каждом слове и постоянно улыбался принужденной льстивой улыбкой.\r\nУсадив Привалова, шакал смиренно отошел в темный уголок, где дремал на залитом вином стуле.\r\nОбстановка комнаты придавала ей вид будуара: мягкая мебель, ковры, цветы. С потолка спускался розовый фонарь; на стене висело несколько картин с голыми красавицами.\r\nОглядывая это гнездышко, Привалов заметил какие-то ноги в одном сапоге, которые выставлялись из-под дивана.\r\n- Это Иван Митрич... - доложил почтительным шепотом шакал, поймав взгляд Привалова. - Вторые сутки-с почивают. Сильно были не в себе.\r\nИгра совершалась по-прежнему в самом торжественном молчании. Иван Яковлич держал банк, уверенными движениями бросая карты направо и налево.\r\n\"Московский барин\" равнодушно следил за его руками. У него убивали карту за картой. Около Ивана Яковлича, на зеленом столе, кучки золота и кредиток все увеличивались.\r\n- На тридцать шестую тыщу перевалило... - шептались купцы.\r\nПривалов поставил карту - ее убили, вторую - тоже, третью - тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону.\r\nИван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой;\r\nу него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой падали на стол.\r\n- Эк их взяло... точно замерли! - ворчал Nicolas Веревкин, пересаживаясь от игорного стола к закуске. - Папахен сегодня дьявольски режет...\r\nК столу с винами подошел \"московский барин\"; он блуждающим взглядом посмотрел на Привалова и Веревкина, налил себе рюмку вина и, не выпив ее, пошатываясь вышел из комнаты.\r\n- Этот совсем готов: finita la commedia*, - объяснял Nicolas, кивая головой на закрывшуюся за \"московским барином\" портьеру.\r\n______________ \n * представление окончено (итал.). \n\n - Проигрался?\r\n- Да... Тысяч двадцать пять просадил. Из московских жуланов. Каждую ярмарку приезжает обирать купцов, а нынче на папахена и наткнулся.\r\nНу да ничего, еще успеет оправиться! Дураков на его долю еще много осталось...\r\nИгра продолжалась. \"Московского барина\" сменил белобрысый купчик в \"спинджаке\" и брильянтовых запонках. Он выиграл три раза и начал повышать ставку.\r\n- Ваня, обрежешься... - удерживал его черноволосый купец с косыми глазами.\r\n\"Спинджак\" опять выиграл, вытер лицо платком и отошел к закуске.\r\nКосоглазый купец занял его место и начал проигрывать карту за картой; каждый раз, вынимая деньги, он стучал козонками по столу и тяжело пыхтел.\r\nВ гостиной послышался громкий голос и сиплый смех; через минуту из-за портьеры показалась громадная голова Данилушки. За ним в комнату вошла Катерина Ивановна под руку с Лепешкиным.\r\n- Ну и утешил!! - кричал Лепешкин, тыкая Данилушку своим опухшим перстом. - Настоящее светопреставление!.\r\n. Только вы, Сергей Александрыч, уехали из \"Биржевой\", мы самую малость посидели и закатились в \"Казань\", а там народичку тьма-тьмущая.\r\nСели к столику, спросили холодненького, а потом Данила и говорит: \"Давай всю публику изутешим: я представлюсь сумасшедшим, а ты будто мой брат Ей-богу! Валяй.\r\n..\" Ох-хо-хо!.. Как он выворотит зенки да заорет не своим голосом - страсть! Народ весь к нам - шум, столарня...\r\nЯ его руками держу, а он на стены кидается!.. Потом подвернулась какая то арфистка, а он на нее, потом по столам побежал, по посуде, через головы.\r\n.. \"Кто такой? Что попритчилось с мужиком?\" Говорю, что мой брат, семипалатинский купец.\r\nА Данило забрался к арфисткам и давай на них кидаться визг, крик, страсти господни!\r\nУж кое-как его изловили, тюменские купцы подвернулись, связали салфетками, а потом прямо в кошевую к Барчуку.\r\nПоблагодарил я их, говорю, - прямо к душевному доктору повезу... Ха-ха!.. Вот и привез!\r\n- Да ведь тут у вас половина знакомых была в \"Казани\", - посмеивался Веревкин.\r\n- Были и знакомые... Как не быть! Животики надорвали, хохочут над Данилушкой... Ох-хо-хо! Горе душам нашим... Вот как, матушка ты наша, Катерина Ивановна!.\r\n. Не гляди на нас, что мы старые да седые: молодому супротив нас еще не уколоть... Ей-богу!.. Только вот Ивана Яковлича не было, а то бы еще чище штуку сыграли.\r\nДанилушка только ухмылялся и утирал свое бронзовое лицо платком. Купцы отошли от игорного стола и хохотали вместе с другими над его выдумкой.\r\nЛепешкин отправился играть и, повернув свою круглую седую голову, кричал:\r\n- Катерина Ивановна, на твои счастки буду играть; все твое...\r\n- Лучше так отдай мне деньги, все равно проиграешь, - отвечала Катерина Ивановна. \n - Ишь ты, больно гладкая... Валяй, Иван Яковлич!..\r\nИгра оживилась, куши начали расти, руки Ивана Яковлича задвигались быстрее.\r\nПривалов тоже принял участие в игре и вернул почти все проигранные давеча деньги. Белобрысый купец сидел с ним рядом и с азартом увеличивал ставки.\r\nЛепешкину везло, Привалов начал проигрывать и тоже увеличивал ставки. Он почувствовал какое-то неприятное озлобление к Ивану Яковличу и его двигавшимся белым рукам.\r\nИгра разгоралась все сильней и сильней, точно в потухавший огонь подлили масла. К игрокам пристал и Данилушка.\r\nКучки золота около Ивана Яковлича все увеличивались, а вместе с ними увеличивалось и росло у его партнеров желание отыграть эти кучки.\r\nПривалов поддался общему настроению и проигрывал карту за картой, с небольшими перерывами,\r\nкогда около него на столе образовывалась на несколько минут тоже маленькая кучка из полуимпериалов.\r\n\"Не может быть, чтобы Ивану Яковличу везло вечно\", - думал пьяный Привалов, как думали другие.\r\nДальше он начинал жалеть глупо проигранных денег и внутренно давал себе слово, что как только воротит проигрыш - сейчас же забастует.\r\nНо проигрыш все шел на увеличение, а не на уменьшение, и Привалов чувствовал какую-то жгучую потребность выиграть у Ивана Яковлича хоть часть проигранных денег.\r\nВ этот момент он почувствовал, что его кто-то тянет легонько за рукав; он быстро обернулся и встретился глазами с Катериной Ивановной.\r\nДевушка звала его немым выразительным взглядом, и Привалов пошел за ней в гостиную.\r\n- Я вам больше не дам играть... - тихо проговорила она, притворяя за собой дверь. \n - Это почему?\r\n- А так... Проиграете. \n - Почему же именно я должен проиграть, а не ваш Иван Яковлич?\r\n- Так... - коротко ответила Катерина Ивановна. - Во-первых, вы горячитесь, во-вторых, Иван Яковлич всегда выигрывает...\r\n- Однако Ломтев его разыграл? \n - То совсем другое дело: нашла коса на камень...\r\nЭто непрошеное вмешательство сначала рассердило Привалова; он готов был наговорить Катерине Ивановне дерзостей, но потом как-то вдруг отмяк и улыбнулся.\r\n- Действительно, я глупости делаю, - проговорил он. - Да и пьян порядочно.\r\n- Скоро кататься поедем, холодком продует. Видели, как проигрался Шнегас? \n - Это отставной военный?\r\n- Да, да... Все спустил, а не из последних игроков. Я сейчас пошлю за лошадьми...\r\nПривалов вернулся в игорную комнату, где дела принимали самый энергичный характер. Лепешкин и кричал и ругался, другие купцы тоже.\r\nВ золотой кучке Ивана Яковлича виднелись чьи-то кольца и двое золотых часов; тут же валялась дорогая брильянтовая булавка.\r\n- Так ты не хочешь мне на вексель поверить? - кричал Лепешкин, стуча кулаками по столу. - Мне?.. а?..\r\n- Не могу... - коротко отвечал Иван Яковлич, опуская глаза. \n - Так ты вот какие со мной поступки поступаешь?! Ах ты, дьявол этакий... черт!.. Да я тебя...",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Аксаков С",
"role": "user"
},
{
"content": "слыхал, что будто щуки вырастают до двух аршин длины и до двух с половиною пуд весу; все это, может быть, и правда, но чего не знаю, того не утверждаю.\r\n[После выхода моей книжки первым изданием случилось мне прочесть в \"Охотничьей книге\" г-на Левшина, напечатанной в 1812 году (часть 4-я, стран.\r\n487-я) любопытное известие о долговечности щук;\r\nвыписываю его с совершенною точностью:\r\n\"Когда вычищали пруды близ Москвы, в Царицыне, чему прошло с небольшим двадцать лет, то, между прочего,\r\nпри пересаживании рыбы в сажалки поймана была щука около трех аршин длиною и в поларшина шириною, с золотым кольцом, продетым в щечную кость близ жабр, с надписью на оном:\r\n\"Посадил царь Борис Федорович\".\r\nПо тогдашнему исчислению щуке сей оказывалось более двухсот лет.\r\nЛеман утверждает, что 1497 года в Хейльброке поймана была в одном озере щука девятнадцати футов (семи аршин с лишком),\r\nи по надписи на медном кольце, на ней бывшем, оказалось, что в озеро сие посажена она была цесарем Фридерихом II в 1230 году;\r\nследственно, в сей воде жила она двести шестьдесят семь лет.\r\nВесу в ней было восемь пуд тридцать фунтов; она от старости почти вся побелела. -- Предоставляю читателям поверить, насколько им угодно, справедливости таких рассказов.]\r\nСамая большая щука, какую мне удалось видеть, весила один пуд и пятнадцать фунтов;\r\nдлиною она была аршин и семь вершков, шириною в спине и боках в четверть аршина, но зато почти во всю длину была равной квадратной толщины.\r\nЩука преимущественно питается рыбой и всякой водяной гадиной; она по алчности своей глотает даже лягушек, крыс и утят, отчего большую щуку называют утятницей.\r\nЩука водится только в водах чистых и появляется в реках вместе с плотвою и окунями, и вместе с ними дохнет, если вода в пруде или озере от чего-нибудь испортится.\r\nОна мечет икру в самом начале апреля, а иногда, если весна ранняя, в исходе марта.\r\nГде много всякой мелкой рыбы, там и щуки разводятся и держатся во множестве; большею частью ловят их на жерлицы, о чем я поговорю впоследствии.\r\nЩука очень охотно берет на удочку, крючок которой насажен какою-нибудь мелкой рыбкой,\r\nдля чего поводок употребляется металлический или из простой басовой струны, о чем говорено выше, но клюет также на рака и даже изредка на червяка;\r\nклев ее иногда очень быстр, и как скоро она схватит насадку, то наплавок мгновенно исчезает из глаз, но случается,\r\nчто она схватит рыбку, не проглотив ее, тихо поведет наплавок в сторону, нисколько не погружая его.\r\nЩука нередко берет на простые удочки, закинутые совсем не для нее; разумеется, сейчас, как ножницами, перекусывает самую толстую лесу или поводок, что иногда бывает очень досадно.\r\nТолько в одном случае можно вытащить щуку на удочку с обыкновенным поводком:\r\nесли крючок зацепит за край губы и ей нельзя будет достать зубами до лесы, но такие счастливые случаи очень редки.\r\nЩук не нужно удить со дна; напротив, приманка будет гораздо виднее, если насаженная на крючок рыбка станет ходить аршина на полтора глубины.\r\nВообще уженье на рыбку редко производится со дна.\r\nС весны щуки берут мало на жерлицы, летом же подпадают они около трав, в которых обыкновенно стоят, подстерегая мелкую рыбу, но всего лучше удить их осенью:\r\n[Это говорится про Оренбургскую губернию: там величайшая редкость, если щука возьмет даже летом или осенью на белого червя (сальника);\r\nхотя редко, но иногда берет она на раковую шейку; на земляного же и навозного червя -- никогда.\r\nОколо Москвы совсем напротив:\r\nособенно рано весной, выметав икру (и особенно в реке Воре, Дмитровского уезда), щуки берут очень часто не только на земляного, но даже на маленького навозного червяка.\r\nЭто было бы нетрудно объяснить тем, что подмосковные речки слишком сильно вылавливаются и что в них мало мелкой рыбы, отчего щуки голодны;\r\nно я должен сказать, что здесь гораздо чаще берут они на червяка, чем на жерлицы или удочки, насаженные рыбками, преимущественно весной;\r\nследовательно, этого вопроса иначе нельзя разрешить, как предположением, что здешние щуки имеют особенный вкус к червям.\r\nВ прошедшем 1853 году уженье началось очень рано, и мне удалось поймать несколько небольших щук в апреле месяце: всех на маленькие удочки и всех на червяка.\r\nОдну из них выудил я на поводок из одной шелковинки! Берег был крутой, я удил без товарища и принужденным нашелся выкинуть щуку (в полтора фунта) на довольно высокий берег.\r\nКрошечный крючок она проглотила, но шелковинка в самом зеве захлестнулась за костяную оконечность верхней губы, отчего не попала на зубы;\r\nрыба вытаскивалась боком и казалась вдвое тяжеле.\r\nРыбаки понимают, что это очень редкий и счастливый случай.]\r\nво-первых, потому, что вода сделается светлее и щуки издалека видят приманку, и во-вторых, потому,\r\nчто водяные травы от морозов опадут и щукам сделается не так удобно прятаться и не так ловко ловить мелкую рыбешку:\r\nв это время они голодны и жадны.\r\nРыбаки рассказывают следующую хитрость щуки:\r\nона становится на мели, головою вниз по течению воды, и хвостом мутит ил на дне,\r\nтак что муть совсем закрывает ее от мимо плывущих рыбок, на которых она бросается как стрела, лишь только они подплывут близко:\r\nсам я таких штук не видел.\r\nУженье щук очень веселое потому, что, как скоро вы закинете удочку и поблизости есть щука, то она не замедлит явиться, равно и потому, что нередко берут щуки очень большие.\r\nХотя на удочке они очень бойки и в движениях быстры, но как-то не упористы, а ходки и на поворотах повадливы: вероятно, брусковатая, челнообразная фигура их тому причиной;\r\nнебольшие щуки, фунтов до трех, довольно легко выкидываются на берег даже без сачка;\r\nразумеется, леса должна быть толстая и поводок здоровый; равного с ней весу окунь покажется гораздо тяжеле.\r\nПрисутствие щук легко можно угадать по внезапному прекращению клева плотвы и другой некрупной рыбы и еще вернее по выпрыгиванью из воды мелкой рыбешки,\r\nкоторая как дождь брызжет во все стороны, когда щука с быстротою стрелы пролетит под водою.\r\nВыудивши щуку, много две, на одном месте, надобно перейти на другое, на третье место и так далее;\r\nто же должно сделать, ежели пройдет с полчаса, и щуки не берут: это верный знак, что их нет поблизости.\r\nНекоторые охотники страстно любят уженье щук и предпочитают его всем другим уженьям; не разделяя этого мнения, я понимаю его причину.\r\nДля кого не скучно переходить с места на место, а, напротив, скучно сидеть на одном и том же месте, напрасно ожидая клева порядочной рыбы;\r\nкто любит скорое решение: будет или не будет брать;\r\nкто любит повозиться с рыбой проворной, живой, быстрой в своих движениях, которая выкидывает иногда необыкновенные,\r\nнеожиданные скачки, -- тому уженье щук и вообще хищных рыб должно преимущественно нравиться.\r\nЗа щуками, особенно небольшими, водится странная проделка:\r\nпо недостатку места, где бы можно было спрятаться, щука становится возле берега, плотины, древесного пня, торчащего в воде, сваи или жерди,\r\nвоткнутой во дно, и стоит иногда очень близко к поверхности воды, целые часы неподвижно, точно спящая или мертвая, так что не вдруг ее приметишь;\r\nдаже мелкая рыба без опасения около нее плавает; цель очевидна, но инстинктивную эту хитрость она простирает до неразумного излишества.\r\nСтоящих в таком очарованном положении щук и щурят не только стреляют из ружей,\r\n[Всякую рыбу, стоящую неглубоко в воде, можно застрелить из ружья. Надобно только взять в соображение угол падения дроби и метить не в самую рыбу, а дальше или ближе.\r\nУгол отражения дроби (всегда равный углу падения) будет зависеть от того, как высок берег, на котором стоит охотник.]\r\nно даже бьют, или, правильнее сказать, глушат, дубинами, как глушат всякую рыбу по тонкому льду;\r\n[Как только вода в пруде или озере покроется первым тонким и прозрачным льдом, способным поднять человека, ходят с дубинками по местам не очень глубоким.\r\nЗаметя близко ко льду высоко стоящую рыбу, сильно ударяют дубинкою над ее головою -- рыба оглушится (впадет в обморок) и взвернется вверх брюхом:\r\nпроворно разбивают тонкий лед и берут рыбу руками, покуда она не очнулась.\r\n]\r\nдаже наводят на них волосяной силок, навязанный на длинной лутошке, и выкидывают на берег. Я имел случай убить из ружья стоящую в таком положении щуку в девять фунтов.\r\nМало этого, при моих глазах мой товарищ-рыбак, сидевший и удивший со мною в одной лодке, крепко привязанной к кольям, приметив щуку, стоящую под кормою лодки, схватил ее рукою.\r\n.. она весила с лишком два фунта.\r\nАлчность щук не имеет пределов;\r\nони нередко кидаются на таких рыб или утят, которых никак заглотать не могут, из чего выходят презабавные явления:\r\nдобыча, будучи сильнее вцепившегося в нее врага, таскает его по воде за собою.\r\nЯ сам видел, как оперившийся совсем утенок, или, лучше сказать, молодая утка, с ужасным криком от испуга и боли,\r\nхлопая по воде крыльями и даже несколько приподымаясь с воды, долго билась со щукой, которая впилась в заднюю часть ее тела;\r\nвидел также, как большой язь таскал за собой небольшую щуку, схватившую его за хвост.\r\nНо я расскажу два случая, еще более доказывающие непомерную жадность щуки.\r\nРыбак, стоявший возле меня на плотине огромного пруда, вытаскивая небольшую рыбу, вдруг почувствовал на удочке такую тяжесть и упорство,\r\nчто едва не выронил из рук удилища, но, приняв это за неожиданное движение какой-нибудь средней рыбы, стал тащить с большею силою и выволок на плотину порядочную щуку.\r\nКаково было наше удивление, когда мы увидели, что за крючок взяла обыкновенная плотичка, а за нее уцепилась щука,\r\nне касаясь крючка, и так крепко вонзила свои зубы, что надобно было палкой разжать ей рот!\r\nДругой случай был со мной недавно, а именно в половине сентября 1845 года: пришел я удить окуней, часу в восьмом утра, на свою мельницу; около плотины росла длинная трава;\r\nя закинул удочку через нее в глубокий материк, насадив на крючок земляного червя;\r\nтолько что я положил удилище на траву и стал развивать другую удочку, как наплавок исчез, и я едва успел схватить удилище;\r\nвынимаю -- поводок перегрызен; я знал, что это щука, и сейчас закинул другую удочку;\r\nчерез несколько минут повторилась та же история, но я успел подсечь и начал уже водить какую-то большую рыбу, как вдруг леса со свистом взвилась кверху:\r\nповодок опять оказался перегрызен;\r\nявно, что и это была щука и уже большая, ибо я почти ее видел.\r\nНе имея с собой поводка для щук, что было очень досадно, я закинул третью удочку, насаженную также на земляного червя,\r\nно уже держал удилище в руке, в готовности подсечь щуку при первом движении наплавка;\r\nтак и случилось: едва наплавок стал наклоняться, я проворно подсек и свободно вытащил небольшую щуку, которая также откусила у меня поводок, но уже на плотине.\r\nДома, когда стали эту щуку чистить, чтобы сварить к столу, нашли у ней в глотке, кроме последнего, и первый мой крючок с отгрызенным поводком.\r\nИтак, это была щука, взявшая у меня в первый и третий раз, ибо вторая, с которою я довольно возился, была вдвое больше выуженной щуки;\r\nно какова же жадность, что ни боль от крючка в горле, ни шум от возни со второю щукою не могли отогнать первую!\r\nЯ очень хорошо знаю, что подробное описание таких случаев может быть интересно только для настоящих и страстных охотников, но именно для них я и пишу.\r\nДля них также должен я сказать, что в том же году я выудил щуку в три с половиною фунта на один волос из индийского растения, или сырца.\r\nСо мной не было сачка, потому что я удил мелкую рыбу, и я должен был посылать за ним домой;\r\nитак, около получаса щука, проглотившая далеко крючок, билась и металась на одном волоске и не могла перегрызть его.\r\nХотя я не охотник до этого выписного волоса, но должен признать превосходное его качество в этом отношении.\r\nЩука средней величины, пойманная весною (тогда называют ее щукою с голубым пером) и даже летом и сваренная на холодное прямо из воды, а не снулая, составляет недурное блюдо.\r\nЩука берет иногда очень поздно осенью, по ночам, со дна, на крючки, поставленные на налимов и, разумеется, насаженные рыбкой.\r\nГоворя об язях, я рассказал, как пятифунтовый язь был выужен за спинное перо; но тот же охотник выудил щуку в восемнадцать фунтов за перо хвостовое, проколотое крючком.\r\nХотя леса была толстая и крепкая, но рыбак, видя, что рыба попала огромная, что поворотить ее невозможно и что леса вытягивается в прямую линию, -- бросил удилище.\r\nЩука гуляла с ним по широкому пруду, погружая даже удилище совсем в воду; рыбак плавал за нею в лодке;\r\nкак скоро рыба останавливалась, он брал удилище в руки и начинал водить; как скоро натягивалась леса прямо -- бросал удилище.\r\nТаким образом, утомляя рыбу несколько часов сряду, рыбак вывел ее на поверхность, как сонную или одурелую, и подхватил сачком.\r\nОн долго не знал, с какой рыбой возится, и увидел, что это щука, только тогда, когда она в первый раз всплыла наверх. Честь и слава искусству и долготерпению охотника!\r\n19. ЖЕРИХ, ШЕРЕСПЕР\r\nЭта хищная рыба во всех низовых губерниях называется жерих, а около Москвы -- шереспер.\r\nПервое имя, вероятно, происходит от глагола жировать, то есть играть, прыгать, что весьма соответствует свойствам этой рыбы,\r\nибо она очень любит выпрыгивать из воды и плескаться на ее поверхности из одного удовольствия, а не для преследования добычи;\r\nвторое же имя должно происходить от того, что жерих, выскакивая из воды, расширяет свои плавательные, и без того весьма широкие, перья и гребень.\r\nЯ слышал также и даже читал, что эту рыбу называют конь: названье -- тоже приличное по ее скачкам.\r\nЯ буду употреблять первое имя для удобства произношения и потому, что употребление его гораздо обширнее.\r\nЖерих длинен, похож на язя своим станом, но уже его и цветом крупной чешуи гораздо белее, серебристее, кроме спины, которая темнее язевой;\r\nон имеет ту особенность, что нижняя губа его рта длиннее верхней;\r\nверхняя как будто имеет выемку, а нижняя похожа своим образованием на загнутый кверху птичий нос и входит в выемку верхней части рта.\r\nТаким образом, рот жериха представляет несколько клюв хищной птицы в обратном положении.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 02 На ножах автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Но ведь это вы сами написали?\n - Да, я сама. А что такое?\n - Да ничего-с... Но вы ведь не имеете медиумических способностей.\r\n- То есть я их не имела до сегодняшнего дня, но когда вы прислали мне ваше запрещение ехать, я была этим смущена и, начав томиться, вдруг почувствовала в руке какое-то мление.\r\n- А-а! Я это знаю: это обман, это просто судороги.\r\n- Нет, извините, совсем не судороги, а этакое совершенно особенное тяготение...\r\nпотребность писать, и только что взяла карандаш, как вдруг на бумаге без всякого моего желания получились вот эти самые слова.\r\nВисленев очутился в положении самом затруднительном: он понял, что Глафира наконец посягнула и на последнее его достояние, на его дар пророчества.\r\nОн решил биться за это до последних сил.\r\n- Позвольте, - пролепетал он, - я не отвергаю, что это, пожалуй, могло быть, и могло быть именно точно так,\r\nкак вы рассказываете, но ведь вы позабываете самое главное, что в этих вещах нужны опытность и осторожность.\r\nВы должны знать, что ведь между духами есть очень много вчерашних людей.\r\n- Я это знаю.\r\n- Да-с;\r\nесть духи шаловливые, легкие, ветреные, которым не только ничего не значит врать и паясничать,\r\nкоторые даже находят в том удовольствие и нарочно для своей потехи готовы Бог весть что внушать человеку.\r\nБывали ведь случаи ужасных ошибок, что слушались долго какого-нибудь великого духа, а потом вдруг выходило, что это гаерничал какой-нибудь самозванец, бродяжка, дрянь.\r\n- Ax, знаю, знаю! Я, к сожалению, это очень хорошо знаю и должна сказать вам очень не отрадную весть.\r\n- Именно-с? - вопросил Висленев, предчувствуя, что ему готовится удар еще более тяжкий.\n - Известно вот что, что ваш Благочестивый Устин...\r\n- Ну, уж что касается Благочестивого Устина, то его не надо беспокоить, - перебил Висленев.\r\n- Нет; да что тут о беспокойстве! А дело вот в чем, что никакого Благочестивого Устина не было и нет.\r\n- Как нет-с! Как не было и нет-с никакого Устина! Покорно вас благодарю за такое сообщение! А кто же это, по-вашему, мой гений-хранитель?\n - Не знаю, совершенно не знаю.\r\n- Значит, по-вашему, у меня нет, что ли, совсем гения?\n - Не знаю.\n - Но кто же тогда столько времени писал моею рукою?\r\n- Ах! то ужасная мошенница, которую, когда она была на земле, звали Ребекка Шарп.\r\n- Вздор-с! не верю, это вздор: я никакой Ребекки Шарп не знаю вовсе.\n - Да вам и не нужно ее знать, а она вами действовала... гадкая бездельница: вы были ее игрушкой.\r\n- Но кто же она такая-с?\n - Она?.. она лицо довольно известное: она героиня романа Теккерея \"Ярмарка тщеславия\". О, она известная, известная плутовка!\n - Кто вам это открыл?\r\n- Сам Теккерей.\n - Это, может быть, не верно: это, может быть, легкий и шаловливый дух над вами потешается.\n - Ну нет.\r\n- Нет-с; это надо поверить.\r\nМы сейчас это поверим, - и Висленев засуетился, отыскивая по столу карандаш, но Глафира взяла его за руку и сказала, что никакой поверки не нужно:\r\nс этим она обернула пред глазами Висленева бумажку, на которой он за несколько минут прочел \"revenez bientot\",\r\nи указала на другие строки, в которых резко отрицался Благочестивый Устин и все сообщения,\r\nсделанные от его имени презренною Ребеккой Шарп, а всего горестнее то, что открытие это было подписано авторитетным духом,\r\nименем которого, по спиритскому катехизису, не смеют злоупотреблять духи мелкие и шаловливые.\r\n- Ну да, - произнес Висленев сквозь зубы, кладя на стол бумажку, - да, все это прекрасно, и на это нельзя возражать, но только скажите, до чего мы дойдем, наконец, таким образом?\r\nОн не замечал, что в своей потерянности он вел разговор о том, о чем думал, и вовсе не о том, о чем хотел говорить.\r\nМало обращавшая на него внимание Глафира заметила это и, улыбнувшись, спросила:\r\n- А как вы думаете: до чего мы дойдем?\r\n- Да что же, - продолжал рассуждать Висленев, - мы прежде все отвергали и тогда нас звали нигилистами, теперь за все хватаемся и надо всем сами смеемся.\r\n.. и... черт знает, как нас назвать?\r\nБодростина глядела на него молча и по лицу ее бегала улыбка.\r\n- Право, - продолжал Висленев, - ведь это все выходит какое-то поголовное шарлатанство всем: и безверием, и верой, и материей, и духом.\r\nДа что же такое мы сами? Нет. Я вас спрашиваю: что же мы? Всякая сволочь имеет себе название, а мы... мы какие-то темные силы, из которых неведомо что выйдет.\r\n- Вы делаете открытие, - уронила Глафира.\r\n- Да что же-с? Я говорю истину.\n - И я с вами не спорю.\n - Все этак друг с другом... на ножах, и во всем без удержа... разойдемся и в конце друг друга перережем, что ли?\r\n- На ножах и без удержа, - повторила за ним Глафира, - и друг друга перережем. А что же далее? Я вас с любопытством слушаю: оказывается, что вы тоже и говорящий медиум.\r\n- Да-с, \"говорящий\", я говорящий... Благодарю вас покорно! Заговоришь, заговоришь разными велениями и разными языками, как...\r\nНо с этим Висленев встал и, отойдя от Бодростиной, прислонился к косяку окна.\r\nМеж тем Глафира позвала хозяина маленького отеля и, не обращая никакого внимания на Висленева, сделала расчет за свое помещение и за каморку Жозефа.\r\nЗатем она отдала приказание приготовить ей к вечеру фиакр и отвезти на железную дорогу ее багаж.\r\nКогда все это было сказано, она отрадно вдохнула из полной груди, взяла книгу и стала читать, как будто ничего ее не ожидало.\r\nЕй наконец надоело это скитание, надоели эти долгие сборы к устройству себя на незыблемом основании, с полновластием богатства,\r\nи она теперь чувствовала себя прекрасно, как дитя, в окне которого уже занялась заря его именинного дня.\r\nОна не заметила, как Висленев, тотчас по выходе хозяина отеля, обернулся к ней и лепетал: \"как же я? что же теперь будет со мной?\r\n\", и когда он в десятый раз повторил ей этот вопрос и несмело коснулся ее руки, она еще раз вздохнула и, как бы что-то припоминая, проговорила:\r\n- Да, в самом деле: как же вы и что будет теперь с вами?\r\n- Я решительно не знаю этого: вы совсем сбили меня с толку; я совсем потерялся.\n - Постойте!.. Как же это я в самом деле... так рассеянно?.. Спросите скорее Устина!\r\nВисленев взглянул на нее, потом покачал укоризненно головой и, наконец не выдержав, отвернулся и рассмеялся.\r\nКогда он оборотился полуоборотом к Глафире, желая взглянуть на нее искоса и с тем вместе скрыть от нее так некстати прорвавшийся смех, он увидал, что Бодростина тоже смеется и.\r\n.. оба вдруг сняли свои маски и оба искренно расхохотались в глаза друг другу.\r\nГлава одиннадцатая. В шутовском колпаке\r\nНикто в такой мере, как Висленев, не представлял собою наглядного примера, как искренно и неудержимо способен иногда человек хохотать над самим собою и над своим горем.\r\nИосаф Платонович просто покатывался со смеху:\r\nповиснув на одном месте, он чуть только начинал успокаиваться, как, взглянув на Бодростину, быстро перескакивал на другой стул и заливался снова.\r\n- Бога ради!.. - умолял он, - не смешите меня более, а то я... умру.\n - Упаси Бог от такого несчастия, - отвечала серьезно Глафира. - С кем же я тогда останусь?\r\nВисленев опять покатился, закашлялся и, отбежав в угол, застонал и заохал. В состоянии его было что-то истерическое, и Глафира, сжалясь над ним, встала и подала ему стакан воды.\r\nЖозеф пил эту воду с такою же жадностию, с какою некогда отпивался этим напитком у Горданова от истерики, возбужденной в нем притеснениями его жены и немилосердого Кишенского.\r\nРазница заключалась только в том, что та давняя истерика вела его к потере чувств и к совершенному расслаблению и упадку жизненности,\r\nмеж тем как теперь с каждым глотком воды, поданной ему белыми, античными руками Глафиры, в него лилась сила безотчетной радости, упования и надежд.\r\nОн схватил руки Бодростиной и припал к ним своими устами.\r\n- Не покидайте меня! - шептал он между поцелуями.\r\n- Я и не думала вас покидать, - отвечала, не отнимая у него своих рук, Глафира.\r\n- Но ведь вы знаете, что мне нельзя возвращаться в Россию.\n - Отчего нельзя?.. Нет, я этого не знала.\r\n- Да как же не знали! Меня там схватят.\n - За долги?\n - Ну, разумеется. Чуть я только появлюсь в Петербурге, сейчас и пожалуйте в Tarasen Garten, это порядок известный.\r\n- Пустяки, у вас есть дети: вас нельзя сажать в долговую тюрьму. Висленев замотал головой.\r\n- Нет, - отвечал он, - вы это говорите на общих основаниях, а мое положение особенное, ножевое, меня не защитит и то, что у меня есть дети, то есть я хотел сказать, что.\r\n.. ко мне приписаны дети.\r\nБодростина выразила недоумение, но Висленев, сверх всякого чаяния, очень обстоятельно разъяснил особенные преимущества своего положения.\r\nОказывалось, что они состояли в том, что вообще претензии бывают предъявляемы от сторонних лиц, а его может посадить собственная,\r\nпо его выражению, \"родная жена\" и мать тех самых детей, которыми он мог бы несколько защищаться от иска лица постороннего.\r\nОн здраво выводил, что, при представленной им роковой комбинации,\r\nвсякое правительственное попечение о детской судьбе естественно сделается излишним, и вот в этом-то и заключалась привилегия его положения.\r\nГлафира Васильевна не ожидала от Иосафа такой далекой и тонкой казуистической предусмотрительности.\r\nТакая комбинация, какую вывел Висленев, ей не приходила в голову и, по своей крайней курьезности и новости, поставила ее в невозможность обнять и разъяснить ее себе сразу.\r\n\"Что же в самом деле, - подумала Глафира, - ведь оно совершенно логично, что если сама мать детей скажет:\r\nя не требую содействия моего мужа в содержании ребят, а прошу посадить его за долг мне в тюрьму,\r\nто, кажется, и взаправду едва ли найдутся логические причины отказать ей в такой справедливости\".\r\nГлафира едва сдержала на своем лице улыбку, вызванную этими соображениями о логике юридической справедливости вексельного права, и, желая успокоить злополучного Висленева, сказала,\r\nчто предполагаемая им комбинация так нова, что едва ли предусмотрена законом и, вероятно, еще составит вопрос, который может разрешиться в благоприятном для Иосафа смысле.\r\nНо Жозеф едва дал окончить Бодростиной ее утешительные слова и заговорил:\r\n- Нет-с, нет-с; я слуга ваш покорный, чтоб я стал на это полагаться. Знаю я-с, как там в Петербурге на это смотрят. Гм!.. Покорно вас благодарю!.\r\n. Нет; там нашему брату мужчине пощады не ждать: там этот женский вопрос и все эти разные служебные якобинцы и разные пунцовые филантропы.\r\n.. Куда там с ними мужчине!.. Они сейчас все повернут в интересах женского вопроса и... мое почтение, мужа поминай как звали.\r\n- Бедные женщины! все на них, даже и друзьям женского вопроса - и тем достается.\r\n- Да-с, друзья... Знаем мы этих друзей. Нужно равноправие, а я во все газеты посылал статьи об открытии мужского вопроса и нигде не печатают.\r\nБудто мы тем и виноваты, что родимся мужчинами, и за то женщины имеют привилегию на всеобщее послабление к нашим обидам,\r\nмеж тем как мы даже вопроса о себе поднять не можем нигде, кроме духовных журналов, которых никто не читает.\r\n.. Это тоже прекрасно. Нет-с; уж я лучше сгину, пропаду здесь на чужбине, за границей, но в Россию, где женский вопрос, - не поеду. Ни за что на свете не поеду!\r\n- Какой вы, однако, злой!\r\n- Нет-с, извините меня.\r\nЭто не я зол, а скорее другие злы, - отвечал он запальчиво и развил, что если в России все таким образом пойдет,\r\nто это непременно кончится ни больше ни меньше как тем, что оттуда все мужчины убегут в Англию или в Германию, и над Невой и Волгой разовьется царство амазонок.\r\n- Ну, а если бы там наконец решились в уровень с женским вопросом поднять мужской вопрос? - спросила Глафира.\n - Ни за что этого не будет, - отвечал со вздохом Висленев.\r\n- Ну, а если бы?\n - Нечего невозможного и предполагать, когда у наших монгольских выродков все такие инстинкты, что они все на свете готовы для женщин сделать.\r\nИ оно и понятно: в женщин влюбляются и подделываются к их воле и желаниям, а мы, мужчины, что такое?.\r\n. Мы постоянно нуждаемся в женской ласке, в привете; чувствуем любовь, привыкаем к женщинам, наконец...\r\nпротив нас все, против нас наконец сама природа! Мы так несовершенно и мерзко созданы, что одни жить не можем.\r\nНу что уж тут еще остается толковать? Гибель, гибель, гибель нашему полу в России, и более ничего!\r\nБодростина весело рассмеялась и заметила своему собеседнику, что он неосторожно богохульствует, порицая совершенство творения, чего ему, как спириту, делать не надлежит;\r\nно он категорически опроверг это обвинение и доказал, что именно как спирит-то он и прав,\r\nпотому что признает планету и обитающие на ней организмы еще в периоде самого раннего развития и верит,\r\nчто в далеком или в недалеком будущем воспоследуют усовершенствования, при которых нынешняя и все более и более усиливающаяся власть женщин над мужчинами упразднится.\r\n- В таком случае зачем же вы мне говорите столько времени, что вы меня любите? - промолвила Бодростина.\n - Говорю, потому что люблю вас, - отвечал, всплеснув руками, Висленев.\r\n- Нет, а вы гораздо лучше от этого эманципируйтесь.\n - А что делать, когда не могу.\r\n- Значит, кто же над вами деспотствует: женщина или вы сами?\n - Сам, я сам, я знаю, что я сам.\n - Ну так эманципируйтесь от себя.\r\n- Не могу-с, в том-то все и дело, что не могу, так скверно создан.\r\nСобеседники снова вместе засмеялись, и Бодростина, не отрицая настояний Жозефа, что он \"скверно создан\", отвечала, что женщины гораздо покорнее мужчин воле Промысла,\r\nустроившего все так, как оно устроено, и затем прямо поворотила речи к насущному вопросу дня, то есть к тому, как быть с собою злополучному Иосафу?\r\nПо ее мнению, ему не оставалось ничего иного, как ехать с нею назад в Россию, а по его соображениям это было крайне рискованно, и хотя Глафира обнадеживала его,\r\nчто ее брат Грегуар Акатов (которого знавал в старину и Висленев)\r\nтеперь председатель чуть ли не полусотни самых невероятных комиссий и комитетов и ему не будет\r\nстоить особого труда поднять в одном из этих серьезных учреждений интересующий Иосафа мужской вопрос,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Станюкович К",
"role": "user"
},
{
"content": "Константин Михайлович Станюкович\n\n Вокруг света на \"Коршуне\n\n Сцены из морской жизни Повесть\r\nИстория юного моряка Ашанина во многом схожа с ранним периодом жизни самого Станюковича.\r\nПодобно герою повести, писатель в юности обучался в морском корпусе и был отправлен в кругосветное плавание.\r\nОбо всех впечатлениях, приключениях, происходивших во время этого плавания, и рассказывается в повести Константина Станюковича «Вокруг света на «Коршуне».\r\n____________________\n\n Часть первая\n\n ____________________\n\n Глава первая\n\n ____________________\n\n НЕОЖИДАННОЕ НАЗНАЧЕНИЕ\n\n ____________________\n\n I\r\nВ один сумрачный ненастный день, в начале октября 186* года,\r\nв гардемаринскую роту морского кадетского корпуса неожиданно вошел директор, старый, необыкновенно простой и добродушный адмирал,\r\nкоторого кадеты нисколько не боялись, хотя он и любил иногда прикинуться строгим и сердито хмурил густые, нависшие и седые свои брови, журя какого-нибудь отчаянного шалуна.\r\nНо добрый взгляд маленьких выцветших глаз выдавал старика, и он никого не пугал.\r\nСеменя разбитыми ногами, директор, в сопровождении поспешившего его встретить дежурного офицера,\r\nпрошел в залу старшего, выпускного класса и, поздоровавшись с воспитанниками, ставшими во фронт,\r\nподошел к одному коротко остриженному белокурому юнцу с свежим отливавшим здоровым румянцем,\r\nжизнерадостным лицом, на котором, словно угольки, сверкали бойкие и живые карие глаза, и приветливо проговорил:\r\n- Тебя-то мне и нужно, Ашанин.\n - Что прикажете, ваше превосходительство?\n - Ничего не прикажу, братец, а поздравлю. Очень рад за тебя, очень рад…\r\nМолодой человек недоумевал: с чем поздравляет его директор и чему радуется?\n Директор шутливо погрозил длинным костлявым пальцем.\r\n- Да ты что прикидываешься, хитрец, будто ничего не знаешь, а? Я вот сейчас получил бумагу.\r\nПо приказанию высшего морского начальства, ты назначен на корвет «Коршун» в кругосветное плавание на три года.\r\nЧерез две недели корвет уходит. Ну, что, доволен? Кто это за тебя хлопотал, что тебя назначили раньше окончания курса? Редкий пример…\r\nЮноша был более изумлен, чем обрадован, и в первую минуту решительно не мог сообразить, кто это ему устроил такой сюрприз.\r\nСам он и не думал о кругосветном плавании. Напротив, он мечтал после выпуска из корпуса поступить в университет и бросить морскую службу, не особенно манившую его.\r\nДва летних плавания в Финском заливе, которые он сделал, казались ему неинтересными и не приохотили к морю.\r\nО своих планах он недавно говорил с матерью, и она, добрая, славная, обожавшая своего сына, не препятствовала. Хотя покойный отец и был моряком, но пусть Володя поступает, как хочет…\r\nИ вдруг - здравствуйте! - все мечты его разбиты, вся жизнь изменена. Он должен идти в кругосветное плавание.\r\nЮное самолюбие не позволило сознаться, что его посылают помимо его желания, и потому Ашанин, оправившись после первой минуты изумления,\r\nпоспешил ответить директору, что он «доволен, очень доволен», но что не знает, кто за него хлопотал.\r\n- Верно, дядя твой, почтеннейший Яков Иванович! - промолвил директор.\n «Господи! Как это он не догадался в первую же минуту!» - мелькнуло в голове молодого человека.\r\nРазумеется, это дядюшка-адмирал, этот старый чудак и завзятый морской волк, отчаянный деспот и крикун и в то же время безграничный добряк,\r\nживший одиноким холостяком вместе с таким же, как он, стариком Лаврентьевым, отставным матросом,\r\nв трех маленьких комнатках на Васильевском острове, сиявших тем блеском и той безукоризненной чистотой,\r\nкакие бывают только на военном корабле, - разумеется, это он удружил племяннику… Недаром он непременно хотел сделать из него моряка.\r\n«Ах, дядюшка!» - мысленно произнес Ашанин далеко не ласково.\n - Вероятно, дядюшка, ваше превосходительство! - отвечал юноша директору.\r\n- Ну, братец, через три дня ты должен быть в Кронштадте и явиться на корвет! - продолжал директор. - А теперь иди скорее домой, проведи эти дни с матушкой.\r\nВедь на три года расстанетесь… Верно, командир корвета тебя еще отпустит… А мы тебя, молодца, снарядим.\r\nТебе дадут все, что следует, - и платья и белья казенного, целый сундук увезешь… А как произведут в гардемарины*, сам обмундируешься… Ну, пока до свидания.\r\nСмотри, зайди проститься со своим директором… Ты хоть и большой был «школа», и мы с тобой, случалось, ссорились, а все-таки, надеюсь, ты не вспомнишь старика лихом!\r\n- прибавил с чувством директор, улыбаясь своей ласковой улыбкой.\r\n»\r\n* В те времена по окончании курса выпускали не прямо в мичманы, а на два года в гардемарины. Жалованье было то же, что мичману.\n С этими словами он ушел.\r\nМногие товарищи поздравляли Ашанина и называли счастливцем. На целые шесть месяцев раньше их он вырывался на свободу.\r\nГде только не побывает? Каких стран не увидит!\r\nИ, главное, не будет его более зудить «лукавый царедворец», как называли кадеты своего ротного командира,\r\nобращавшего особенное и едва ли не преимущественное внимание на внешнюю выправку и хорошие манеры будущих моряков.\r\nОтличавшийся необыкновенной любезностью обращения - хотя далеко не мягкий человек - и вкрадчивостью,\r\nон за это давно уже получил почему-то прозвище «лукавого царедворца» и не пользовался расположением кадет.\r\nЧерез четверть часа наш «счастливец поневоле», переодевшись в парадную форму, уже летел во весь дух в подбитой ветром шинельке и с неуклюжим кивером на голове на Английский проспект,\r\nгде в небольшой уютной квартирке третьего этажа жили самые дорогие для него на свете существа:\r\nмать, старшая сестра Маруся, брат Костя, четырнадцатилетний гимназист, и ветхая старушка - няня Матрена с большим носом и крупной бородавкой на морщинистой и старчески румяной щеке.\r\nАх, сколько раз потом в плавании, особенно в непогоды и штормы, когда корвет, словно щепку, бросало на рассвирепевшем седом океане, палуба убегала из-под ног,\r\nи грозные валы перекатывались через бак*, готовые смыть неосторожного моряка,\r\nвспоминал молодой человек с какой-то особенной жгучей тоской всех своих близких, которые были так далеко-далеко.\r\nКак часто в такие минуты он мысленно переносился в эту теплую, освещенную мягким светом висячей лампы, уютную, хорошо знакомую ему столовую с большими старинными часами на стене,\r\nс несколькими гравюрами и старым дубовым буфетом, где все в сборе за круглым столом,\r\nна котором поет свою песенку большой пузатый самовар, и, верно, вспоминают своего родного странника по морям.\r\nИ все спокойно сидят на неподвижных стульях, а если и встанут, то пойдут по-человечески, по ровному, неподвижному полу,\r\nне боясь растянуться со всех ног и не выделывая ногами разных гимнастических движений для сохранения равновесия.\r\nКомната не кружится, ничто в ней не качается и ничто в ней не «принайтовлено\"**.\r\nОкна большие, а не маленький, наглухо задраенный (закрытый) иллюминатор***, обмываемый пенистой волной.\r\nКак хорошо в этой столовой и как неудержимо хотелось в такие минуты «трепки» очутиться там! »\r\n* Бак - передняя часть судна.\n ** Принайтовить - привязать.\n *** Иллюминатор - небольшое окно в каюте из очень толстого стекла.\r\n____________________\n\n II\n\n Когда Володя пришел домой, все домашние были в гостиной.\r\nМать его, высокая и полная женщина, почти старушка, с нежным и кротким лицом, сохранившим еще следы былой красоты,\r\nв сбившемся, по обыкновению, чуть-чуть набок черном кружевном чепце, прикрывавшем темные,\r\nначинавшие серебриться волосы, как-то особенно горячо и порывисто обняла сына после того,\r\nкак он поцеловал эту милую белую руку с красивыми длинными пальцами, на одном из которых блестели два обручальных кольца.\r\nОна, видимо, была расстроена, и ее большие бархатистые черные глаза были красны от слез.\r\nХорошенькая Маруся, брюнетка лет двадцати, с роскошными косами, обыкновенно веселая и светлая, как вешнее утро, была сегодня грустна и задумчива.\r\nКостя, долговязый и неуклюжий подросток в гимназической куртке, с торчащими вихрами, глядел на брата с каким-то боязливым почтением и в то же время с грустью.\r\nА старая няня Матрена, уже успевшая обнять и пожалеть своего любимца в прихожей, стояла у дверей простоволосая,\r\nпонурая и печальная, с любовно устремленными на Володю маленькими слезящимися глазками.\r\nОдно только лицо в гостиной совсем не имело скорбного вида - напротив, скорее веселый и довольный.\r\nЭто был дядюшка-адмирал, старший брат покойного Ашанина, верный друг и пестун,\r\nи главная поддержка семьи брата - маленький, низенький, совсем сухонький старичок с гладко выбритым морщинистым лицом,\r\nкоротко остриженными усами щетинкой и небольшими, необыкновенно еще живыми и пронзительными глазами, глубоко сидящими в своих впадинах.\r\nЕго остроконечная голова, схожая с грушей, казалась еще острее от старинной прически, которую он носил в виде возвышавшегося, словно петуший гребешок, кока над большим открытым лбом.\r\nОн был в стареньком, потертом, но замечательно опрятном сюртуке, застегнутом, по тогдашней форме, на все пуговицы, - с двумя черными двуглавыми орлами*, вышитыми на золотых погонах.\r\nБольшой крест Георгия третьей степени, полученный за Севастополь, белел на шее, другой - Георгий четвертой степени, маленький, за восемнадцать морских кампаний - в петлице. »\r\n* Два орла означают второй адмиральский чин - чин вице-адмирала.\r\nЗаложив обе руки назад и несколько горбя, по привычке моряков, спину, он ходил взад и вперед по гостиной легкой и быстрой походкой, удивительной в этом 65-летнем старике.\r\nВо всей его сухой и подвижной фигуре чувствовались живучесть, энергия и нетерпеливость сангвинической натуры.\r\nОн по временам бросал быстрые взгляды на присутствующих и, казалось, не обращал особенного внимания на их подавленный вид.\r\n- Вы, конечно, уже знаете, мамаша, о моем назначении?.. Я просто изумлен! - взволнованно проговорил Володя.\r\n- Сейчас Яков Иванович мне сказал. И так это неожиданно… И так скоро уходит корвет! - грустно проговорила мать, и слезы брызнули из глаз.\r\nВолодя направился поздороваться с дядей, который дарил всегда особенным ласковым вниманием своего любимца и крестника.\r\nМаленький адмирал круто остановился, стиснул руку племянника и, притянув его к себе, поцеловал.\n - Это вы, дядя, устроили мне такой сюрприз?\r\n- А то кто же? Конечно, я! - весело отвечал старик, видимо любуясь своим племянником, очень походившим на покойного любимого брата адмирала.\r\n- Третьего дня встретился с управляющим морским министерством, узнал, что «Коршун» идет в дальний вояж*,\r\nи попросил… Хоть и не люблю я за родных просить, а за тебя попросил… Да… Спасибо министру, уважил просьбу.\r\nИ ты, конечно, рад, Володя? »\r\n* Моряки старого времени называли кругосветное путешествие дальним вояжем.\n - Признаться, совсем даже не рад, дядя.\r\n- Что?! Как? Да ты в своем ли уме?\r\n! - почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка.\r\n- Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду в океанах, сделаться дельным и бравым офицером и повидать свет,\r\nа ты не рад… Дядя за него хлопотал, а он… Не ожидал я этого, Володя… Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком быть, что ли?\r\n.\r\n. У маменьки под юбкой все сидеть? - презрительно кидал он.\r\n- Да вы не сердитесь, дядя… Позвольте сказать…\r\n- Что еще говорить больше?.. Уж ты довольно разодолжил. Срам! Покорно благодарю!..\r\nС этими словами адмирал низко поклонился и даже шаркнул своей маленькой ножкой и тотчас продолжал:\r\n- А я-то, старый дурак, думал, что у моего племянника в голове кое-что есть, что он, как следует, молодчина, на своего отца будет похож, а он… скажите, пожалуйста!.\r\n. «Совсем даже не рад!»… Чему ж вы были бы рады-с? Что же вы молчите-с?.\r\n. Извольте объяснить-с, почему вы не рады-с? - горячился и кричал старик, переходя на «вы» и уснащая свою речь частицами «с», что было признаком его неудовольствия.\r\n- Да вы не даете мне слова сказать, дядя.\n - Я слушаю… извольте говорить-с.\n - Я, видите ли, дядя… Я, собственно говоря…\r\nИ Володя, несколько смущенный при мысли, что то, что он скажет, совсем огорошит дядю и, пожалуй, огорчит еще более, невольно замялся.\r\n- Ну, что же… Я пока ничего не вижу… Не мямли! - нетерпеливо сказал маленький адмирал.\n - Я имел намерение после выхода из корпуса поступить в университет и…\r\n- Потом сделаться чиновником… строчить бумаги?.\r\n.\r\nЧернильной душой быть, а?\r\n- перебил дядя-адмирал, казалось, вовсе не огорошенный словами племянника и даже не вспыливший еще сильнее при этом известии, а только принявший иронический тон.\r\n- То-то сейчас Мария Петровна говорила… Володя не любит моря, Володя хочет в университет, а потом строкулистом… Ай да карьера! Или, может быть, министром собираешься быть?.\r\n. Каким ведомством полагаете управлять, ваше превосходительство? - насмешливо обратился старик к Володе.\r\nИ, снова меняя тон, адмирал продолжал:\r\n- Вздор… Глупости… Блажь! Я не хочу и слышать, чтобы ты был чиновником… и не слыхал, ничего не слыхал… Ты будешь моряком.\r\nИ твой покойный отец этого хотел, и я этого желаю… слышишь?\r\nТы полюбишь море и полюбишь морскую службу… она благородная, хорошая служба,\r\nа моряки прямой честный народ… Этих разных там береговых «финтифантов» да дипломатических тонкостей не знают… С морем нельзя,\r\nбрат, криводушничать… К нему не подольстишься… Это все на берегу учатся этим пакостям,\r\nа в океане надо иметь смелую душу и чистую совесть… Тогда и смерть не страшна… Какой ты строкулист?\r\nТы и теперь настоящий моряк, а вернешься таким лихим мичманом, что чудо… И чего только не увидишь?.\r\n. Ну, довольно об этом… Через две недели мы тебя все проводим… не так ли?\r\n- Как же иначе, дядя? - отвечал Володя, задетый за живое словами дяди и уже соблазненный кругосветным плаванием.\r\n- И ты не будешь трусить?.. Бабой не станешь? Не осрамишь дядю?\n - Надеюсь, ни себя, ни вас, - отвечал, весь вспыхивая, юноша.\r\n- Ишь загорелся!.\r\n.\r\nИшь стали отцовские глаза! Эх ты, славный и смелый мальчик!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Хирин (кричит в дверь). Пошлите взять в аптеке валериановых капель на пятнадцать копеек да велите принести в директорский кабинет свежей воды! Сто раз вам говорить! (Идет к столу.\r\n) Совсем замучился. Пишу уже четвертые сутки и глаз не смыкаю; от утра до вечера пишу здесь, а от вечера до утра - дома. (Кашляет.) А тут еще воспаление во всем теле.\r\nЗноб, жар, кашель, ноги ломит и в глазах этакие... междометия. (Садится.\r\n) Наш кривляка, этот мерзавец, председатель правления, сегодня на общем собрании будет читать доклад: \"Наш банк в настоящем и в будущем\".\r\nКакой Гамбетта, подумаешь... (Пишет.) Два... один... один... шесть... ноль... семь... Затем, шесть.\r\n.. ноль... один... шесть... Ему хочется пыль пустить, а я вот сиди и работай для него, как каторжный!.\r\n. Он в этот доклад одной только поэзии напустил и больше ничего, а я вот день-деньской на счетах щелкай, черт бы его душу драл!.\r\n. (Щелкает на счетах.) Терпеть не могу! (Пишет.) Значит, один... три... семь... два... один.\r\n.. ноль... Обещал наградить за труды. Если сегодня все обойдется благополучно и удастся очки втереть публике, то обещал золотой жетон и триста наградных... Увидим.\r\n(Пишет.) Ну, а если труды мои пропадут даром, то, брат, не взыщи... Я человек вспыльчивый... Я, брат, под горячую руку могу и преступление совершить... Да!\r\nЗа сценой шум и аплодисменты. Голос Шипучина: \"Благодарю! благодарю! Тронут!\" Входит Шипучин. Он во фраке и белом галстуке; в руках только что поднесенный ему альбом.\r\nШипучин (стоя в дверях и обращаясь в контору).\r\nЭтот ваш подарок, дорогие сослуживцы, я буду хранить до самой смерти как воспоминание о счастливейших днях моей жизни!\r\nДа, милостивые государи! Еще раз благодарю! (Посылает воздушный поцелуй и идет к Хирину.\r\n) Мой дорогой, мой почтеннейший Кузьма Николаич!\r\nВсе время, пока он на сцене, служащие изредка входят с бумагами для подписи и уходят.\r\nХирин (вставая). Честь имею поздравить вас, Андрей Андреич, с пятнадцатилетней годовщиной нашего банка и желаю, чтоб...\r\nШипучин (крепко пожимает руку). Благодарю, мой дорогой! Благодарю! Для сегодняшнего знаменательного дня, ради юбилея, полагаю, можно и поцеловаться!..\n\n Целуются.\r\nОчень, очень рад! Спасибо вам за службу...\r\nза все, за все спасибо! Если мною, пока я имею честь быть председателем правления этого банка, сделано что-нибудь полезное, то этим я обязан прежде всего своим сослуживцам.\r\n(Вздыхает.) Да, батенька, пятнадцать лет! Пятнадцать лет, не будь я Шипучин! (Живо.) Ну, что мой доклад? Подвигается?\r\nХирин. Да. Осталось всего страниц пять.\n Шипучин. Прекрасно. Значит, к трем часам будет готов?\n Хирин. Если никто не помешает, то кончу. Пустяки осталось.\r\nШипучин. Великолепно. Великолепно, не будь я Шипучин! Общее собрание будет в четыре. Пожалуйста, голубчик.\r\nДайте-ка мне первую половину, я проштудирую... Дайте скорее... (Берет доклад.) На этот доклад я возлагаю громадные надежды...\r\nЭто мое profession de foi*, или, лучше сказать, мой фейерверк... Фейерверк, не будь я Шипучин! (Садится и про себя читает доклад.) Устал я, однако, адски.\r\n.. Ночью у меня был припадочек подагры, все утро провел в хлопотах и побегушках, потом эти волнения, овации, эта ажитация... устал!\r\n_______________\n * исповедание веры (франц.).\r\nХирин (пишет). Два... ноль... ноль... три... девять... два... ноль... От цифр в глазах зелено... Три... один... шесть... четыре... один... пять... (Щелкает на счетах.)\r\nШипучин. Тоже неприятность... Сегодня утром была у меня ваша супруга и опять жаловалась на вас.\r\nГоворила, что вчера вечером вы за нею и за свояченицей с ножом гонялись. Кузьма Николаич, на что это похоже? Ай-ай!\r\nХирин (сурово). Осмелюсь ради юбилея, Андрей Андреич, обратиться к вам с просьбой. Прошу вас, хотя бы из уважения к моим каторжным трудам, не вмешивайтесь в мою семейную жизнь. Прошу!\r\nШипучин (вздыхает). Невозможный у вас характер, Кузьма Николаич! Человек вы прекрасный, почтенный, а с женщинами держите себя, как какой-нибудь Джэк.\r\nПраво. Не понимаю, за что вы их так ненавидите?\r\nХирин. А я вот не понимаю: за что вы их так любите?\n\n Пауза.\r\nШипучин. Служащие поднесли сейчас альбом, а члены банка, как я слышал, хотят поднести мне адрес и серебряный жбан... (Играя моноклем.) Хорошо, не будь я Шипучин! Это не лишнее...\r\nДля репутации банка необходима некоторая помпа, черт возьми! Вы свой человек, вам все, конечно, известно...\r\nАдрес сочинял я сам, серебряный жбан купил тоже я сам... Ну, и переплет для адреса сорок пять рублей, но без этого нельзя.\r\nСами бы они не догадались. (Оглядывается.\r\n) Обстановочка-то какова! Что за обстановка!\r\nВот говорят, что я мелочен, что мне нужно, чтобы только замки у дверей были почищены, чтоб служащие носили модные галстуки да у подъезда стоял толстый швейцар.\r\nНу, нет, Судари мои. Замки у дверей и толстый швейцар - не мелочь. Дома у себя я могу быть мещанином, есть и спать по-свински, пить запоем...\r\nХирин. Прошу, пожалуйста, без намеков!\r\nШипучин. Ах, никто не намекает! Какой у вас невозможный характер...\r\nТак вот я и говорю: дома у себя я могу быть мещанином, парвеню и слушаться своих привычек, но здесь все должно быть en grand*.\r\nЗдесь банк! Здесь каждая деталь должна импонировать, так сказать, и иметь торжественный вид. (Поднимает с пола бумажку и бросает ее в камин.\r\n) Заслуга моя именно в том, что я высоко поднял репутацию банка!.. Великое дело - тон! Великое, не будь я Шипучин. (Оглядев Хирина.\r\n) Дорогой мой, каждую минуту сюда может явиться депутация от членов банка, а вы в валенках, в этом шарфе.\r\n.. в каком-то пиджаке дикого цвета... Могли бы надеть фрак, ну, наконец, черный сюртук...\r\n_______________\n * на широкую ногу (франц.).\n\n Хирин. Для меня здоровье дороже ваших членов банка. У меня воспаление всего тела.\r\nШипучин (волнуясь). Но согласитесь, что это беспорядок! Вы нарушаете ансамбль!\r\nХирин. Если придет депутация, то я спрятаться могу. Не велика беда... (Пишет.) Семь... один... семь... два... один... пять... ноль. Я и сам беспорядков не люблю.\r\n.. Семь... два... девять... (Щелкает на счетах.) Терпеть не могу беспорядков! Вот хорошо бы вы сделали, если бы не приглашали сегодня на юбилейный обед дам...\r\nШипучин. Пустяки какие...\n Хирин. Я знаю, вы для шику напустите их сегодня полную залу, но, глядите, они вам все дело испортят. От них всякий вред и беспорядок.\r\nШипучин. Напротив, женское общество возвышает!\r\nХирин. Да... Ваша супруга, кажется, образованная, а в понедельник на прошлой неделе такое выпалила, что я потом дня два только руками разводил.\r\nВдруг при посторонних спрашивает: \"Правда ли, что у нас в банке муж накупил акций Дряжско-Пряжского банка, которые упали на бирже?\r\nАх, мой муж так беспокоится!\" Это при посторонних-то! И зачем вы откровенничаете с ними, не понимаю! Хотите, чтобы они вас под уголовщину подвели?\r\nШипучин. Ну, довольно, довольно! Для юбилея это все слишком мрачно. Кстати, вы мне напомнили. (Смотрит на часы.) Сейчас должна приехать моя супружница.\r\nВ сущности, следовало бы съездить на вокзал, встретить ее, бедняжку, но нет времени и... и устал.\r\nПризнаться, я не рад ей! То есть я рад, но для меня было бы приятнее, если бы она еще денька два пожила у своей матери.\r\nОна потребует, чтобы я сегодня провел весь вечер с нею, а, между тем, у нас сегодня предполагается после обеда маленькая экскурсия... (Вздрагивает.\r\n) Однако, у меня уже начинается нервная дрожь. Нервы так напряжены, что достаточно, кажется, малейшего пустяка, чтобы я расплакался! Нет, надо быть крепким, не будь я Шипучин!\r\nВходит Татьяна Алексеевна, в ватерпруфе и с дорожной сумочкой через плечо.\n\n Шипучин. Ба! Легка на помине!\r\nТатьяна Алексеевна. Милый! (Бежит к мужу, продолжительный поцелуй.)\n Шипучин. А мы только что о тебе говорили!.. (Смотрит на часы.)\r\nТатьяна Алексеевна (запыхавшись). Соскучился? Здоров? А я еще дома не была, с вокзала прямо сюда. Нужно тебе рассказать многое, многое...\r\nне могу утерпеть... Раздеваться я не буду, я на минутку. (Хирину.) Здравствуйте, Кузьма Николаич! (Мужу.) Дома у нас все благополучно?\r\nШипучин. Все. А ты за эту неделю пополнела, похорошела... Ну, как съездила?\r\nТатьяна Алексеевна. Превосходно. Кланяются тебе мама и Катя. Василий Андреич велел тебя поцеловать. (Целует.) Тетя прислала тебе банку варенья, и все сердятся, что ты не пишешь.\r\nЗина велела тебя поцеловать. (Целует.) Ах, если б ты знал, что было! Что было! Мне даже страшно рассказывать! Ах, что было! Но я вижу по глазам, что ты мне не рад!\r\nШипучин. Напротив... Милая... (Целует.)\n\n Хирин сердито кашляет.\r\nТатьяна Алексеевна (вздыхает). Ах, бедная Катя, бедная Катя! Мне ее так жаль, так жаль! Шипучин.\r\nУ нас, милая, сегодня юбилей, всякую минуту может явиться сюда депутация от членов банка, а ты не одета.\r\nТатьяна Алексеевна. Правда, юбилей! Поздравляю, господа... Желаю вам... Значит, сегодня собрание, обед... Это я люблю.\r\nА помнишь, тот прекрасный адрес, который ты так долго сочинял для членов банка? Его сегодня будут тебе читать?\r\nХирин сердито кашляет.\n\n Шипучин (смущенно). Милая, об этом не говорят... Право, ехала бы домой.\r\nТатьяна Алексеевна. Сейчас, сейчас. В одну минуту расскажу и уеду. Я тебе все с самого начала. Ну-с...\r\nКогда ты меня проводил, я, помнишь, села рядом с той полной дамой и стала читать. В вагоне я не люблю разговаривать.\r\nТри станции все читала и ни с кем ни одного слова...\r\nНу, наступил вечер, и такие, знаешь, пошли всё мрачные мысли! Напротив сидел молодой человек, ничего себе так, недурненький, брюнет... Ну, разговорились...\r\nПодошел моряк, потом студент какой-то... (Смеется.) Я сказала им, что я не замужем...\r\nКак они за мной ухаживали! Болтали мы до самой полночи, брюнет рассказывал ужасно смешные анекдоты, а моряк все пел.\r\nУ меня грудь заболела от смеха. А когда моряк - ах, эти моряки! - когда моряк узнал нечаянно, что меня зовут Татьяной, то знаешь, что он пел? (Поет басом.\r\n) Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну!.. (Хохочет.)\r\nХирин сердито кашляет.\n\n Шипучин. Однако, Танюша, мы мешаем Кузьме Николаичу. Поезжай домой, милая... После...\r\nТатьяна Алексеевна. Ничего, ничего, пусть и он послушает, это очень интересно. Я сейчас кончу. На станцию выехал за мной Сережа.\r\nПодвернулся тут какой-то молодой человек, податной инспектор, кажется...\r\nничего себе, славненький, особенно глаза... Сережа представил его, и мы поехали втроем... Погода была чудная...\r\nЗа сценой голоса: \"Нельзя! Нельзя! Что вам угодно?\"\n Входит Мерчуткина.\r\nМерчуткина (в дверях, отмахиваясь). Чего хватаете-то? Вот еще! Мне самого нужно!.. (Входит, Шипучину.\r\n) Честь имею, ваше превосходительство... Жена губернского секретаря, Настасья Федоровна Мерчуткина-с.\r\nШипучин. Что вам угодно?\r\nМерчуткина.\r\nИзволите ли видеть, ваше превосходительство, муж мой, губернский секретарь Мерчуткин, был болен пять месяцев, и пока он лежал дома и лечился, ему без всякой причины отставку дали,\r\nваше превосходительство, а когда я пошла за его жалованьем, то они, изволите ли видеть, взяли и вычли из его жалованья двадцать четыре рубля тридцать шесть копеек.\r\nЗа что? спрашиваю. \"А он, говорят, из товарищеской кассы брал и за него другие ручались\".\r\nКак же так? Нешто он мог без моего согласия брать? Так нельзя, ваше превосходительство! Я женщина бедная, только и кормлюсь жильцами.\r\n.. Я слабая, беззащитная... От всех обиду терплю и ни от кого доброго слова не слышу.\r\nШипучин. Позвольте... (Берет от нее прошение и читает его стоя.)\r\nТатьяна Алексеевна (Хирину). Но нужно сначала... На прошлой неделе вдруг я получаю от мамы письмо. Пишет, что сестре Кате сделал предложение некий Грендилевский.\r\nПрекрасный, скромный молодой человек, но без всяких средств и никакого определенного положения.\r\nИ на беду, представьте себе, Катя увлеклась им. Что тут делать? Мама пишет, чтобы я не медля приехала и повлияла на Катю...\r\nХирин (сурово). Позвольте, вы меня сбили! Вы - мама да Катя, а я вот сбился и ничего не понимаю.\r\nТатьяна Алексеевна. Экая важность! А вы слушайте, когда с вами дама говорит! Отчего вы сегодня такой сердитый? Влюблены? (Смеется.)\r\nШипучин (Мерчуткиной). Позвольте, однако, как же это? Я ничего не понимаю...\r\nТатьяна Алексеевна. Влюблены? Ага! Покраснел!\n Шипучин (жене). Танюша, поди, милая, на минутку в контору. Я сейчас.\r\nТатьяна Алексеевна. Хорошо. (Уходит.)\r\nШипучин. Я ничего не понимаю. Очевидно, вы, сударыня, не туда попали. Ваша просьба по существу совсем к нам не относится. Вы потрудитесь обратиться в то ведомство, где служил ваш муж.\r\nМерчуткина. Я, батюшка, в пяти местах уже была, нигде даже прошения не приняли. Я уж и голову потеряла, да спасибо зятю Борису Матвеичу, надоумил к вам сходить.\r\n\"Вы, говорит, мамаша, обратитесь к господину Шипучину: они влиятельный человек, все могут...\" Помогите, ваше превосходительство!\r\nШипучин. Мы, госпожа Мерчуткина, ничего не можем для вас сделать.\r\nПоймите вы: ваш муж, насколько я могу судить, служил по военно-медицинскому ведомству, а наше учреждение совершенно частное, коммерческое, у нас банк. Как не понять этого!\r\nМерчуткина. Ваше превосходительство, а что муж мой болен был, у меня докторское свидетельство есть. Вот оно, извольте поглядеть...\r\nШипучин (раздраженно). Прекрасно, я верю вам, но, повторяю, это к нам не относится.\n\n За сценой смех Татьяны Алексеевны; потом мужской смех.\r\nШипучин (взглянув на дверь). Она там мешает служащим. (Мерчуткиной.) Странно и даже смешно. Неужели ваш муж не знает, куда вам обращаться?\r\nМерчуткина. Он, ваше превосходительство, у меня ничего не знает. Зарядил одно: \"не твое дело! пошла вон!\" да и все тут...\r\nШипучин. Повторяю, сударыня: ваш муж служил по военно-медицинскому ведомству, а здесь банк, учреждение частное, коммерческое...\r\nМерчуткина. Так, так, так... Понимаю, батюшка. В таком случае, ваше превосходительство, прикажите выдать мне хоть пятнадцать рублей! Я согласна не всё сразу.\r\nШипучин (вздыхает). Уф!\n Хирин. Андрей Андреич, этак я никогда доклада не кончу!\r\nШипучин. Сейчас. (Мерчуткиной.) Вам не втолкуешь.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Вероятно, слово \"ступай\" было знакомо Алеше лучше всяких других, потому что он тотчас же сошел с крыльца и снова тихой, странной походкой отправился домой.\r\nИ опять я долго смотрел ему вслед, но на этот раз мне уже не хотелось торопить его, и смутное сознание царящей в мире несправедливости закрадывалось в душу.\r\nС того дня я влюбился в Алешу. Нельзя дать другого названия тому чувству страстной нежности, какая охватывала меня при представлении его лица, улыбки.\r\nВ классе на уроках, дома на постели я все думал о нем, и мое детское сердце, еще не уставшее любить и страдать, сжималось от горячей жалости.\r\nПриходилось мне еще несколько раз видеть Алешу, стоящим и безмолвно. терпеливо дожидающим у чьих-нибудь дверей.\r\nСкованный строгим приказом, я только издали провожал Алешу любовным взглядом.\r\nС Василием я о нем уже не говорил, так как вместо прежних шуток Василий резко заметил мне, что таких Алеш много и про всех не наплачешься.\r\nНедели через две - три начались морозы, и река стала. С толпой ребятишек, составлявших мою обычную свиту, я отправился на лед кататься.\r\nДень был воскресный, погожий, и на берегу толкалось порядочно пьяного, гулящего люда.\r\nКое-где поскрипывала гармоника, невдалеке начиналась драка,- уже вторая по счету. Но мы, ребята, ничего этого не слышали и не видели, до самозабвения увлеченные своим занятием.\r\nЛед, чистый и гладкий, как зеркало, был еще совсем тонок, так что брошенный на него камень прыгал со звонким, постепенно стихающим гулом.\r\nМестами лед даже гнулся под ногами, и когда кто-нибудь из нас, задрав ноги кверху, с размаху стукался затылком,\r\nна льду образовывалась звезда, в значительной степени утешавшая автора ее в понесенной неприятности.\r\nИной малорослый любитель сильных ощущений, а может быть, пытливый ум, желавший исследовать явления в их сущности,\r\nпробивал лед каблуком и глубокомысленно смотрел, как из образовавшегося отверстия била ключом вода и потихоньку подтекала ему под ноги.\r\nБлагодаря предусмотрительности родителей, сшивших мне пальто \"на рост\", я был автором наибольшего количества звезд, рассеянных по льду,\r\nи тем более было лестно для моего самолюбия, что после каждого акта творчества я надолго впадал в изнеможение, пытаясь выпутаться из пальто.\r\nНаходясь в одном из этих состояний, я увидел на берегу Алешу и бросился со всех ног к нему, в радостном возбуждении забыв о приказе.\r\nНо пока, падая и подымаясь, я добирался до него, произошло нечто неожиданное.\r\nАлеша стоял на берегу у самого льда, как раз над тем местом, которое именовалось у нас омутом, когда один из ребят,\r\nзачем-то выскочивший на берег и вздумавший подшутить, разогнался и изо всех сил бушкнул Алешу в спину.\r\nНаклонясь и вытянув руки вперед, Алеша вылетел на лед, проехал сажени две на раскоряченных ногах и упал навзничь.\r\nБыли ли в этом месте ключи, или лед был тоньше, чем в других местах, или он просто не мог сдержать тяжести взрослого человека, только Алеша провалился.\r\nДальнейшее свершилось с такой быстротой, что я не успел еще закрыть широко разинутого рта,\r\nкогда молодой человек, тот, что был у Акулины, поспешно сбросил с себя самого поддевку и пиджак и, со словами:\r\n\"берегись, душа, ожгу!\r\n\"-бросился в воду.\r\nЧерез несколько минут окруженный народом Алеша уже стоял на берегу-все тот же, с теми же бессильно опущенными руками и жалкой улыбкой.\r\nТолько струившаяся с него вода да дрожание всего тела показывали, что он только сейчас принял, холодную ванну и, быть может, избежал смерти, так как провалился он на глубоком месте.\r\nМолодого человека его товарищи увели в кабак, причем, уходя, он не преминул попросить у меня на чаек, а Алеша стоял,\r\nокруженный соболезнующей и дающей различные советы толпой,-откуда-то уже поспели появиться и бабы,- дрожал и синел все больше и больше.\r\nВзволнованный, решительный, я протеснился сквозь толпу, взял Алешу за руку, заявил голосом, не терпящим возражений:\r\n- Пойдем, Алеша, к нам, там тебе и чистое платье дадут и обсушиться.\r\nКрики в толпе: \"Ай да барчук, молодец!\"-ничуть не увеличили моей решимости.\r\nТвердо, поскольку позволяли то полы пальто, шагал я, ведя Алешу, а за нами следовала толпа, составляя в общем весьма торжественное и внушительное шествие.\r\nНекоторые бабы пытались проникнуть к нам и во двор, но, встретив сильную оппозицию со стороны Василия, в порядке отступили.\r\nКухарка Дарья, молодая, красивая баба-солдатка, встретила нас, целым скандалом, но, тронутая моими усиленными просьбами,\r\nк которым присоединил свой авторитетный голос и Василий, смягчилась, только сочла необходимым доложить о казусе моей матери.\r\nТа разрешила на несколько часов приютить Алешу и дала даже кое-каких харбаров ему переодеться.\r\nБоже, до чего ликовал я! Я решительно терялся, не зная, чем бы выразить свою любовь бедному Алеше, бесстрастно сидевшему на лавке.\r\nЯ то гладил ему руки, неподвижно лежавшие на коленях, то просил Дарью дать ему еще поесть, хотел даже почитать ему сказку вслух,\r\nно, сообразив, что едва ли он что-нибудь поймет, остановился на другой, более практической мысли.\r\nОтозвав Василия в сторону, я таинственно спросил:\r\n- Василий, а если дать ему папиросу, он будет курить? \n - Ну вот еще! Куда ему с тупым носом да рябину клевать-рябина ягода не-жная!..\r\nПри последних словах Василий почему-то подмигнул Дарье, а та засмеялась и назвала его \"лешим\".\r\nЯ продолжал вертеться около Алеши и только что хотел предложить ему еще что-то, когда в кухню вошел отец, только что вернувшийся домой.\r\nВасилий, собиравшийся зачем-то обнять Дарью, отскочил от нее и вытянулся. Дарья бросилась к печке, а я обмер. Только Алеша остался неподвижен и бесстрастен.\r\n- Что это еще?! Убрать его,- сурово произнес отец. \n - Папочка!..\r\n- Я говорил, чтобы этого не было. Василий, отведи его.\r\nВасилий шагнул к неподвижному Алеше, но я остановил его, бросился к отцу, схватил за руку и заговорил, захлебываясь в слезах, целуя эту суровую, но родную руку:\r\n- Папочка, родной, милый... позволь ему остаться... он 6едный, он дурачок... Его Акулина бьет. Папочка, дорогой мой, не гони его-а то я умру. Папочка, не гони. Папочка, не гони!\r\nМои слезы уже начали переходить в истерику. Расчувствовавшаяся Дарья, утирая фартуком глаза, осмелилась присоединиться к моей просьбе.\r\n- Ничего, барин, пускай останется, он нам не помешает...\r\nОтец, не отвечая, хмуро смотрел на Алешу. Как бы под влиянием этого мрачного взгляда Алеша устремил на отца свои полные молчаливой мольбы глаза, и губы его зашевелились:\r\n- Я дурачок... Алеша... \n - Папочка!.. \n - Пускай останется. Но это в последний раз! - сказал отец, тихо-тихо погладив меня по поднятому к нему лицу, и вышел.\r\nНа другой день Алеша исчез, и с тех пор я его не видал и не знаю, где он. Может, замерз под забором, а может быть, и сейчас стоит где-нибудь у парадных дверей и ждет... \n\n 1898",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Чарская Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Любочкины ноги подкосились со страху. Глаза буквально вылезали из орбит.\r\nСобранные травы выскользнули из рук, и, вся подавшись назад, девушка закричала тонким, пронзительным высоким голосом:\r\n- Помогите! Спасите! На помощь! А-а-а-а! \n - Помогите! Спасите! - неожиданным эхо завопило и белое привидение.\r\nПронзительным визгом двух отчаянных воплей наполнился лес, и испуганная насмерть Любочка, и, по-видимому,\r\nне менее ее самой испуганное \"привидение\" со всех ног, не переставая визжать, помчались стрелою по тропинке назад, к лесной опушке.\r\nПолучилось странное, непонятное зрелище.\r\nДве фигуры бежали, едва касаясь ногами земли, почти рядом, наравне одна около другой, но боясь взглянуть друг на друга и отчаянно визжа на весь лес.\r\nНе помня себя, влетела в калитку баронессиного сада Любочка...\r\nСбила с ног попавшуюся ей навстречу няньку Варвару, только что вернувшуюся с берега вместе с воспитанницами, и замерла на груди у подоспевшей к ней навстречу Антонины Николаевны.\r\n- Там... в лесу... белая... страшная... За мною гналась... - рыдая и захлебываясь, роняла она, пряча лицо в складках платья своей надзирательницы.\r\nВ ту же минуту вторично распахнулась калитка, и вторая, бледная, как смерть, девушка вбежала на террасу, где строились на вечернюю молитву старшие воспитанницы:\r\n- Ради бога... спасите... в лесу... привидение... Оно сюда бежало... за мною! - вне себя от страха лепетала Паша Канарейкина и смолкла на полуфразе, заметив рыдавшую Любочку.\r\n- Люба Орешкина! Да неужели же это была ты? - сконфуженно, теряясь, проронила она. \n Любочка подняла бледное лицо на говорившую... Увидела Пашу и смутилась не менее подруги...\r\n- Так это ты!.. А я-то... дура, думала... - залепетала она чуть слышно.\r\n- Батюшки, светы! вот так анекдот! - подбегая к сконфуженным девушкам, хохотала Оня.\r\n- Вот-то хороши обе, нечего сказать! Друг от друга бежали и визжали как поросята! То-то представление было!\r\nАй да мы, в театр ходить не надо! - И веселая девушка залилась гомерическим смехом.\r\nЗасмеялись следом за нею и остальные. Засмеялась и Антонина Николаевна, в первую минуту сильно испуганная непонятными слезами Любы.\r\nНо тут же умолкла сразу и, сдержав себя, строго выговорила обеим девушкам за их самовольную отлучку.\r\nИ в этот вечер и в последующие дни в приютской даче только и было разговору, что о двух \"гадальщицах\", испугавшихся друг друга до полусмерти.\r\nИ долго и хорошенькая Любочка, и бойкая \"Паша-вестовщица\" вспыхивали до ушей при первом намеке подруг об их ночном происшествии.\r\nГлава седьмая \n\n О том, что баронесса Нан - невеста, скоро узнал весь приют.\r\nСофья Петровна объявила эту торжественную новость старшим воспитанницам, предлагая им шить и метить белье для ее дочери. Старшие передали средним, от средних узнали и малыши.\r\nЗаказ приданого был огромный, и со следующего же утра воспитанницы уселись за работу.\r\n- Как жаль, что Павлы Артемьевны нет, - первая пожалела Дорушка, - она такие метки умеет выдумывать, что хоть самому царю впору носить!\r\n- Ну, уж нашла кого вспомнить! - засмеялась Оня. - А я так рада-радехонька, что нету у нас больше Пашки... Новая \"рукодельная\" добрая да молоденькая.\r\n.. Никому замечания из нас, старших, не сделает, а при Пашке я из угла да от печки не уходила! Велика радость, тоже, \"спину греть\"...\r\n- Вы о ком это, дети? О Павле Артемьевне? - осведомилась, незаметно подходя к разговаривающим, тетя Леля.\r\n- Плохо ей, бедняжке! На теплые воды доктора ее посылают. Жаль ее, бедную... - прошептала горбунья, и лучистые глаза Елены Дмитриевны подернулись туманом.\r\nМинутное молчание воцарилось на террасе. Слышно было, как билась оса о стекло и жужжала назойливо, ища и не находя себе выхода на волю.\r\n- Девицы, давайте величать невесту! - предложила бойкая Оня, которую словно кольнуло что-то в сердце после слов доброй горбуньи.\r\n- Глядишь, и работа веселее пойдет! Я начинаю. Подтягивайте!\r\nИ звонким, чистым голоском она затянула: \n Уж как по небу, небу синему\r\nВ облаках, в небесах лебедь белая, \n\n Лебедь белая, одинокая, \n\n Все носилася, все резвилася... \n\n Вдруг отколь не возьмись, коршун-батюшка,\r\nКоршун-батюшка, ястреб быстренький, \n\n Он нагнал, нагнал лебедь белую, \n\n Лебедь белую, что снежиночка...\r\nРазмахнул крылом, говорил тишком: \n\n За тобой одной я гоняюся, \n\n Я гоняюся, да без устали, \n\n За моей душой, за зазнобушкой...\r\nВесело, звонко звучали молодые голоса, а самый напев был печален... Такова заунывная русская песнь... На самые развеселые случаи звучит она грустно, меланхолично.\r\n- Ой, девушки, будет нынче! Спинушку разломило! Жара. Иголка, гляньте, так в руках и мокнет! - взмолилась Любочка.\r\n- Еще бы! - усмехнулась Они. - Шить да метить - не то что наговорные травы собирать! \n И, лукаво щуря свои бойкие глазенки, она подмигнула подругам на вспыхнувшую Любочку.\r\n- Ну... уж... кто старое помянет, тому глаз вон! - заворчала Паша Канарейкина, откладывая шитье в сторону.\r\n- Ишь ты! Заступается. Небось! Рыбак рыбака видит издалека! - шутила Оня. \n - Девицы! Душно! На пляж пойдемте! - предложила Саша Рыхляева, некрасивая, худенькая брюнетка.\r\n- И то душно! Антонина Николаевна, душенька, отпустите нас! - зазвучали хором звонкие молодые голоса.\r\nНе успела что-либо ответить надзирательница, как распахнулась широко дверь террасы и высокая, тонкая фигура Нан появилась на пороге.\r\n- А я к вам с приглашением, девицы! Кто хочет по Сестре прокатиться? Лодку новую maman купила. Вальтер вчера ее со мною пробовал. Чудесное суденышко! Кто со мною?\r\nНе успела еще молоденькая баронесса закончить своей фразы, как все старшее отделение повскакало с мест и окружило ее.\r\n- Баронесса! Барышня! Анастасия Германовна! Меня возьмите! И меня тоже! И я! И я с вами!\r\n- кричали на разные голоса девушки, обратившиеся мгновенно в прежних маленьких девочек-стрижек от одной возможности получить всеми любимое удовольствие.\r\n- Всех нельзя... Там четверым только место будет... Я на веслах, и Дорушка тоже! Дорушка умеет грести! - командовала Нан.\r\n- Еще пусть едет Дуня и Любочка. Остальных по очереди буду катать все лето. Согласны?\r\n- Согласны! - с придушенным вздохом отвечали воспитанницы, бросая завистливые взгляды на избранных Нан счастливиц.\r\n- Но надеюсь, вы не выедете из Сестры в море, m-lle Нан?\r\n- осторожно осведомилась Антонина Николаевна, дрожавшая за своих \"больших девочек\", как только может дрожать наседка за свой выводок цыплят.\r\nНан в ответ усмехнулась только. \n - Полноте вам трусить, Антониночка, глядите, какое море нынче!..\r\nС вышки террасы оно было видно как на ладони. Спокойный, тихий, голубовато-серый залив казался неподвижным, роскошным зеркалом, отражавшим в себе солнце и небо.\r\nТихий, гладкий и невинный, он улыбался и манил на свое хрустальное лоно.\r\n- Успокойтесь, не выедем в море! Если вам это так страшно!\r\n- смеясь, говорила Нан, пока три старшие воспитанницы надевали белые косынки, без которых Екатерина Ивановна не выпускала из дома своих питомиц.\r\n- Как жаль, что там только четыре места! Я бы поехала вместе с вами! - произнесла Антонина Николаевна, тревожно поглядывая на приюток озабоченным взглядом.\r\n- Кажется, вы не доверяете мне? - холодно проронила Нан.\r\n- Ах, да нет же... Боже мой, совсем нет! - смущенно проговорила та. - Но только...\r\n- Неужели и мне нельзя примоститься где-нибудь сбоку... - вздохнула Оня Лихарева, с мольбою взглядывая на молодую баронессу.\r\nНо ее уже не слышали четыре девушки, выбежавшие за калитку приютской дачи.\r\nУ маленькой пристани, попросту мостков, сколоченных на скорую руку, ждала прехорошенькая лодка, белая,\r\nкак лебедь, с голубым бортом, на котором золотыми буквами с причудливыми рисунками было выведено имя:\r\nНан.\r\nЖених с невестою обновили эту лодочку, похожую на большую голубовато-белую рыбу, накануне, и теперь Нан бесстрашно рассаживала в нее приюток.\r\n- Дорушка, на весла. Я тоже, - возбужденно говорила молоденькая баронесса. - Дуняша, ты на руль. Не умеешь править? Вздор! Это очень просто.\r\nТяни за веревку, направо и налево. Вот так. Налево - сюда. Да ты только меня слушайся, что я буду говорить, и дело в шляпе. Без команды не двигай рулем. Поняла?\r\nВ сущности, Дуня поняла только одно: что она за всю свою шестнадцатилетнюю жизнь не правила никогда рулем и что Нан далеко не права, усаживая ее за кормчего.\r\nНо по своей кротости и нежеланию делать что-либо вопреки чужому желанию, она покорилась.\r\nДорушка гребла не хуже Нан. Напрактиковавшись за все предыдущие годы у господ на даче по части гребного спорта, Дорушка и за зиму не разучилась грести.\r\nОднако узкая, похожая на большой ручей в этом месте река Сестра, обросшая деревьями и кустарниками на каждом шагу, не представляла особого удобства для прогулки.\r\nВесла поминутно достигали дна, зацеплялись за корни подводных растений и грозили сломаться ежеминутно. Нан сердилась.\r\n- Какое уж тут катанье в этой луже! - процедила она сквозь зубы, бросая весла.\r\n- Уж, конечно! - поддакнула ей Любочка, жеманно сидевшая без дела на низкой скамеечке судна и каждую минуту улыбавшаяся своему кокетливому виду, отраженному как в зеркале водой.\r\n- Мы выедем в море! - решительно заявила Нан. - Дуняша, тяни за правый конец веревки... \n - Но... - заикнулась было Дорушка. - Антонина Нико...\r\nОна не кончила своей фразы и прикусила язык. \n - Ах! - вырвалось из груди трех девушек. Лодка сильно качнулась, наскочив на камень или большой сук, прикрытый водою, и... встала.\r\n- Мы на мели! Хорошенькое катанье, нечего сказать! - сделала гримаску Нан и, тут же довольно ловко и быстро, выручив из беды легко изящное суденышко, решительно заявила:\r\n- Право, выедем в море... При такой тихой, чудесной погоде бояться его сущая чепуха! \n - Разумеется! - поддакнула Любочка. \n Дуня и Дорушка только переглянулись молча.\r\n- Как вам угодно, - покорно отозвалась последняя, вспомнив вовремя, что перед нею сидит дочь ее высшего начальства, которой неудобно противоречить. \n - Итак, в путь!\r\nДве пары весел, дружно прорезав тихую гладь речонки, взвились в воздухе, рассыпав целый каскад алмазных брызг, и снова погрузились в воду.\r\nЕще и еще... Весла мерно опускались и поднимались, разбрасывая брызги.\r\nСолнце окрасило их, эти брызги, рубиновыми, сапфировыми и опаловыми огнями, и белая, опоясанная голубым поясом борта \"Нан\" птицей метнулась по направлению залива.\r\nВот и он, тихий и прекрасный, играющий всеми цветами радуги в лучах полдневного светила! Его хрустально-неподвижная гладь точно застыла в вечной, серо-голубой улыбке.\r\nКак хорошо оно, море! Как замкнутая в своем заколдованном дворце сказочная принцесса, лежит оно среди зеленых хвойных лесов финского и русского побережий.\r\nЗалив, названный морем, красивый, таинственно величественный и такой царственно-гордый в солнечном сиянии!\r\nЗатаив дыхание, смотрела на всю его красоту Дуня...\r\nЗдесь, на широком, вольном просторе, править рулем не было уже необходимости, и, предоставленная самой себе, плавно и быстро скользила все вперед и вперед белая лодка...\r\nМедленно убегал берег позади; под мерными взмахами весел Нан и Дорушки изящное судно птицей неслось по голубовато-серой глади залива.\r\nА впереди, с боков, вокруг лодки сверкала хрустальная, невозмутимо-тихая, водная глубина.\r\nДальше, дальше уходил берег... Необъятная ширь кругом и золотой поток лучезарного солнца там, наверху, под голубым куполом неба, точно яркая безмолвная сказка голубых высот.\r\nЗадумались девушки... Забылась Дуня, глядя на светлые, сказочно-прекрасные краски неба и моря... Снова вспомнилась деревня...\r\nТакая же беспредельность нив, пашен... Зеленые леса и то же, все то же голубое небо со струившимся с него золотым потоком солнечных бликов и лучей.\r\nЗадумалась Дорушка... В умной головке роились планы... Расширить магазин... Устроить получше мастерскую... Устроить матери спокойную, хорошую старость...\r\nПускай хоть под конец жизни отдохнет в своем собственном гнездышке бедняжка. Сколько пережила она горя и неурядиц на \"местах\"! И все ради нее, своей Дорушки!\r\nЛюбочка замечталась тоже. Глядя на свои беленькие, как у барышни, нежные ручки, думала девушка о том, что ждет ее впереди...\r\nУжели же все та же трудовая жизнь бедной сельской школьной учительницы, а в лучшем случае городской?\r\nУжели не явится прекрасный принц, как в сказке, и не освободит ее, Любочку, всеми признанную красавицу, из этой тюрьмы труда и беспросветной рабочей доли?\r\nНе освободит, не возьмет замуж, не станет лелеять и холить, и заботиться о ней всю жизнь.\r\n..\r\nИ у Нан лицо стало совсем иное... Тихое, кроткое, мечтательное... Все думы девушки теперь о Вальтере, полюбившем ее, непонятую, далекую всем.\r\nВся душа Нан теперь поет словно от счастья. Дурная она собой, некрасивая, лицо, как у лошади, длинное, сама худая, нестройная.\r\nА он-то как любит ее! За душу любит! За то, что одинокая она росла, непонятая, жалкая, всем чужая! Ах, Вальтер!\r\nВальтер! Любимый, талантливый, милый, чем отплачу я тебе за такое счастье! - взволнованно думает Нан.\r\nИ встает милый образ перед ее духовными очами. Ласковое лицо... Любимые глаза... Добрая-предобрая улыбка! Как живой он перед нею... Как живой!\r\nЗабылась Нан... Впереди, с боков и позади море... В лодке притихшие девушки... Каждая о своей доле мечтает... Какая тишина! Какая красота! \n\n * * * \n\n - Ах!\r\nКто заметил первый течь в лодке, так они и не узнали. Чьи ноги почувствовали первые холодную змейку студеной морской струи.\r\nДевушки опомнились только тогда, когда на дно лодки вливалась свободно быстрая, как маленький ручеек, струя воды.\r\nТогда еще на Сестре, задев за камень на мели, \"Нан\", очевидно, дала трещину. И отверстие увеличилось среди вод залива.\r\nТечь стала сильнее... Увлекшись своими мечтами, четыре девушки не заметили ее...\r\nА холодная, жесткая змейка все вползала и вползала, разливаясь на сотни тоненьких струек, по дну...\r\n- Лодка дала течь! Надо плыть обратно! - произнесла Нан, слегка меняясь в лице.\r\n- До берега-то как далеко! - пугливо шепнула Дорушка, и в ее обычно спокойных глазах зажглись беспокойные огоньки.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д",
"role": "user"
},
{
"content": "что Белоус не один раз наезжал в Служнюю слободу для каких-то тайных переговоров со своими единомышленниками и что будто его лошадь видели привязанной у задворков попа Мирона.\r\nПоследнее уже было совсем несообразно. Политика Белоуса, впрочем, была понятна.\r\nЕму хотелось переманить на свою сторону Служнюю слободу и под ее прикрытием начать осаду монастыря.\r\nПервым догадался об этом инок Гермоген и нарочито отправился к попу Мирону, чтобы выпытать у него, как и что.\r\nСумрачен вернулся Гермоген в монастырь и сказал только одному Пафнутию, что дело скверно.\r\n-- Плохая надежда на Служнюю слободу, отец келарь, -- говорил он. -- Смущает мужиков Белоус, а поп Мирон древоголов вельми... \n -- А што он говорит?\r\n-- Вот то-то и дело, что отмалчивается поп Мирон не к добру. Нечисто дело, отец келарь...\r\nТолько и Белоус ничего не возьмет: крепок монастырь, а за нас предстательство преподобного Прокопия.\r\nБольным местом готовившейся осады была Дивья обитель, вернее сказать -- сидевшая в затворе княжиха, в иночестве Фоина.\r\nСам игумен Моисей не посмел ее тронуть, а без нее и сестры не пойдут.\r\nМать Досифея наотрез отказалась: от своей смерти, слышь, никуда не уйдешь, а господь и не это терпел от разбойников.\r\nО томившейся в затворе Охоне знал один черный поп Пафнутий, а сестры не знали, потому что привезена она была тайно и сдана на поруки самой Досифее.\r\nИнок Гермоген тоже ничего не подозревал.\r\n-- Обитель захватят воры прежде всего, -- говорил Гермоген, рассматривая с башни позицию. -- Ловкое место, штобы наш монастырь осаждать... Сжечь бы ее надо было.\r\n-- Указу нет относительно затвора, ничего не поделаешь, -- повторял Пафнутий с сокрушением.\r\n-- Связала нас княжиха по рукам и по ногам, а то всех сестер перевели бы к себе в монастырь. Заодно отсиживаться-то...\r\nВ большой тревоге встретила монастырская братия рождество, потому что на праздниках ждали наступления шайки Белоуса, о которой имели точные сведения через переметчиков.\r\nАтаман готовился к походу и только поджидал пушек с Баламутского завода.\r\nТак прошли первые дни праздника. Тихо было в Служней слободе, как в будень день. Никому праздник на ум не шел.\r\nБелоусовские воры начали появляться в Служней слободе среди белого дня, подъезжали к самым монастырским стенам и кричали:\r\n-- Эй вы, вороны, сдавайтесь батюшке Петру Федорычу! А то силой возьмем: хуже будет. Игумен бежал, а вам нечего больше ждать... На чужом месте сидите!\r\nМятежники пускали в монастырь стрелы с подметными письмами, в которых ругали игумена Моисея. Иноки отписывались и называли мятежников ворами.\r\n\"Какой у вас Петр Федорыч? -- писал им отписку келарь Пафнутий. -- Царь Петр III помре божиею милостью уже тому время дванадесять лет...\r\nА вы, воры и разбойники, поднимаете дерзновенную руку против ее императорского величества и наследия преподобного Прокопия, иже о Христе юродивого.\r\nСгинете, проклятые нечестивцы, яко смрад, а мы вас не боимся.\r\nВ остервенении злобы и огнепальной ярости забыли вы, всескверные, страх божий, а секира уже лежит у корня смоковницы... Тако будет, яко во дни нечестивого Ахава. Буди...\"\r\nМонахи боялись за крещенье, когда из монастыря совершался церковный ход на иордань, устраиваемую на Яровой.\r\nНо и крещенье прошло благополучно, хотя Гермоген и просидел все время на колокольне, чтобы вовремя подать знак. Враг появился только на третий день крещенья.\r\nПогода была тихая, и в воздухе крутился легкий снежок. Передовые конники показались с нагорной стороны, и монастырский колокол ударил набат. Поднялись все на ноги.\r\nМонахи расставлены были вперед по убойным местам у пушек и на бойницах. Распоряжался всем инок Гермоген, рыжие волосы которого мелькали везде.\r\nПростой народ высыпал тоже на стены. Бабы причитали и плакали. А гроза все надвигалась... За передовыми конниками показалась густая ватага, которую вел сам Белоус.\r\nЗа ней везли на санях тяжелые пушки и всякий воинский припас, а там вдали шла несметная пешая толпа, вооруженная чем попало.\r\nС колокольни видно было дорогу верст на пять, и вся она была усыпана мятежниками, двигавшимися одною живою черною лентой, точно муравьище.\r\nКеларь Пафнутий долго смотрел на эту картину и упал духом. Кабы еще игумен был, так все же легче.\r\n-- И без игумена управимся, -- утешал его Гермоген. -- Он нам из Усторожья подмогу приведет.\r\nКак предполагал Гермоген, так и случилось. Мятежники первым делом заняли Дивью обитель, а потом остановились.\r\nСлужняя слобода находилась в страшном волнении, но к монастырю никто и не думал идти.\r\nМежду слобожанами и атаманом велись какие-то переговоры, а потом на деревянной церкви в Служней слободе раздался трезвон, и показался церковный ход с попом Мироном во главе.\r\nИнок Гермоген так и замер и даже протер себе глаза -- не во сне ли все это делается.\r\nНет, колокола радостно гудели, и Белоус был встречен честь честью, как воевода.\r\nК его шайке примкнула вся слобода: куда поп, туда и приход. А потом началось веселье. Всех слобожан остригли в кружок, на казацкий лад.\r\nПри занятии Дивьей обители оказали сопротивление только профосы и сержант Сарычев, сторожившие княжиху в затворе.\r\nКазаки двух профосов изрубили, а всех остальных забрали живьем. Белоус сам вошел в затвор, где неисходно томилась именитая узница.\r\n-- Батюшка-царь Петр Федорыч жалует тебя волей, -- заявил он. -- По злобе ты засажена была сюда...\r\nУзница отнеслась к своей воле совершенно равнодушно и даже точно не поняла, что ей говорил атаман.\r\nЭто была средних лет женщина с преждевременно седыми волосами и точно выцветшим от долгого сидения в затворе лицом.\r\nЖивыми оставались одни глаза, большие, темные, сердитые... Сообразив что-то, узница ответила с гордостью:\r\n-- Я хочу, чтобы сам царь меня пожаловал, а не псарь.\r\nОна даже засмеялась таким нехорошим смехом. Вскипел Белоус, но оглянулся и обомлел.\r\nВ углу, покрытая иноческим куколем, стояла с опущенными глазами Охоня... Дрогнуло атаманское сердце, и не поверил он своим глазам.\r\n-- Ты... ты кто такая будешь? -- тихо спросил он. \n -- А все та же... была отецкая дочь...\r\nУдарил себя в грудь атаман, и глаза его сверкнули, а потом застонал он, зашатался и упал на скамью. Вовремя прибежал за ним слепец Брехун с поводырем и вывел атамана из затвора.\r\n-- Не время теперь девок разглядывать, -- ворчал он. -- Была Охоня, да на воеводском дворе вся вышла.\r\nКинулся было Белоус назад в затвор, да Брехун повис у него на руке и оттащил.\r\nОпять застонал атаман, но стыдно ему сделалось своих, а обитель кишела народом. А Охоня стояла на том же месте, точно застыла.\r\nАх, лучше бы атаман убил ее тут же, чем принимать позор. Брехун в это время успел распорядиться, чтобы к затвору приставить своих и беречь затворниц накрепко.\r\nИгуменья Досифея была найдена в своей келье на следующее утро мертвой, и осталось неизвестным, была она задушена разбойниками или кончилась своею смертью.\r\nТихое обительское житье сменилось гулом военного стойбища. Сестер выдворили в Служнюю слободу, а все обительские здания были заняты воинскими людьми.\r\nВ нескольких местах ветхая обительская стена правилась заново.\r\nСтавили новые срубы, забивали их землей и на таких бастионах поднимали привезенные пушки. Отсюда Прокопьевский монастырь был точно на ладони.\r\nРаботами распоряжались особые пушкари из взятых в плен солдат. Квартира атамана была устроена в обительской келарне, где стояла громадная теплая печь.\r\nСюда принесли и сундук с обительскою казной, которой налицо оказалось очень немного: бедная была обитель.\r\nВсем распоряжался сам Белоус, ходивший как пьяный. За ним ходил дьячок Арефа и наговаривал:\r\n-- Пусти меня, атаман... \n -- Куда тебя пустить? \n -- А к дьячихе. До смерти стосковался по своем домишке. \n -- Ну, ступай, черт с тобой, да только не сбеги у меня, а то...\r\n-- Теперь уже мне некуда бежать. Будет... Мне бы только дьячиху повидать, а тут помирать, так в ту же пору.\r\nПобежал Арефа к себе в Служнюю слободу, а сам ног под собой не слышит. Это уж было под вечер.\r\nЗимний день короток, -- не успели мигнуть, а его уж нет. На полдороге дьячок остановился перевести дух.\r\nСлужняя слобода так и гудела, как шмелиное гнездо, в Дивьей обители ярко пылали костры на работах, поставленных в ночь, а в Прокопьевском монастыре было тихо-тихо, как в могиле.\r\nНесколько огоньков едва теплилось только на сторожевых башнях. Смущение напало на Арефу при виде монастырских стен. Ах, неладно...\r\nНо что он может сделать, маленький человек? Может, и в самом деле государь Петр Федорович есть, а может, и нет.\r\nВон поп Мирон соблазнился... Прост он, Мирон-то, хоть и поп, а, между прочим, никому ничего неизвестно.\r\nДьячиха встретила Арефу довольно сурово. Она была занята своею бабьей стряпней, благо было кому теперь продавать и калачи и квас. Почище ярмарки дело выходило.\r\n-- Здравствуй, Домна Степановна. \n -- Здравствуй, Арефа Кузьмич... Каково тебя бог носит? Забыл ты нас совсем... Спасибо, што хоть кобылу прислал.\r\n-- А где Охоня?\r\nДьячиха ничего не ответила, а только сердито застучала своими ухватами. В избу то и дело приходили казаки за хлебом.\r\nНекогда было дьячихе бобы разводить. Присел Арефа к столу, поснедал домашних штец и проговорил:\r\n-- Трудненько будет, Домна Степановна... В Дивьей обители атаман пушки ставит, а завтра из пушек по монастырю палить будет.\r\n-- И в монастыре тоже пушки налажены... Только, сказывают, бонбы-то верхом пролетят над Служнею слободой. Я и то бегала к попу Мирону...\r\nУ него Терешка-писчик из Усторожья сидел, так он сказывал. Дожили мы с тобой, Арефа Кузьмич, до самого нельзя, што ни взад ни вперед...\r\n-- Ничего, не бойся: маленькие мы люди, с нас и ответ не велик.\r\nОпять обошел все хозяйство Арефа и подивился: все в исправности у Домны Степановны и всего напасено вдоволь. Не покладаючи рук работала старуха.\r\nЦелую ночь провел Арефа дома и все рассказывал жене про свои злоключения, а дьячиха охала, ахала и тихо плакала.\r\nЖаль ей стало бедного дьячка до смерти, да и рассказывал он уж очень жалобно.\r\nВ свою очередь она рассказывала, как бежал игумен из монастыря и как чередился монастырь уже после него,\r\nкак всем руководствует Гермоген, как увезли воеводшу из Дивьей обители, как бежала Охоня и как ухватил ее нечестивый Ахав-воевода.\r\nЕздила дьячиха в Усторожье, только пристава ее не допустили к дочери. Напринималась она сраму и воротилась ни с чем.\r\nПотом пали слухи, что Охоню беглый игумен Моисей своими руками схватил в воеводском доме и сослал неведомо куда. Теперь уж Арефа слушал и плакал.\r\n-- Забыл, видно, нас преподобный Прокопий, -- повторял дьячок. -- Ни в живых, ни в мертвых живем.\r\nИ дома Арефе не довелось отдохнуть порядком. Дьячиха поднялась с петухами, чтобы не упустить квашню, а дьячок спал на своих полатях.\r\nТолько стало светать, как с монастырской колокольни грянула вестовая пушка.\r\nИнок Гермоген сам навел ее на мятежный стан и выпалил. Ждать было нечего.\r\nВсю ночь около стен рыскали воровские люди и всячески пробовали подняться, но напрасно. Со стен их обливали горячею водой и варили варом.\r\nА утром видно было, как зашевелилась вся Дивья обитель. Конники выстроились, а на бастионах чередились пушки. Инок Гермоген не мог перенести этого зрелища и выпалил.\r\nЛегкое трехфунтовое ядро ударилось в Яровую и застряло в снегу. На выстрел всполошилась вся Служняя слобода.\r\nНемного погодя грянула первая пушка из Дивьей обители, и тяжелое чугунное ядро впилось в каменную монастырскую стену.\r\nЭто было началом, а потом пошла стрельба на целый день.\r\nВвиду энергичной обороны, скопище мятежников не смело подступать к монастырским стенам совсем близко, а пускали стрелы из-за построек Служней слободы и отсюда же палили из ружей.\r\nПри каждом пушечном выстреле дьячок Арефа закрывал глаза и крестился. Когда он пришел в Дивью обитель, Брехун его прогнал.\r\n-- Ступай к своей дьячихе, а нам и без тебя хлопот достаточно...\r\nК дьячихе так к дьячихе, Арефа не спорил. Только когда он проходил по улице Служней слободы, то чуть не был убит картечиной.\r\nВатага пьяных мужиков бросилась с разным дрекольем к монастырским воротам и была встречена картечью.\r\nЧеловек пять оказалось убитых, а в том числе чуть не пострадал и Арефа. Все видели, что стрелял инок Гермоген, и озлобление против него росло с каждым часом.\r\nVIII\r\nОсада монастыря затянулась. Белоус, по-видимому, рассчитывал на переметчиков, которые отворят мятежникам монастырские ворота.\r\nНо из этого ничего не вышло, потому что Гермоген ни днем, ни ночью не знал отдыха и везде следил сам. Переметчики были переловлены и посажены в тюрьму.\r\nМонашеская братия заразилась энергией Гермогена и мужественно вела оборону.\r\nПриводил всех в отчаяние один келарь Пафнутий, который сидел на запоре у себя в келье и не внимал никаким увещаниям.\r\nКогда начиналась пушечная пальба, он закрывал голову шубой и так лежал по нескольку часов. Это был какой-то панический страх.\r\n-- Ох, смертынька моя пришла! -- бормотал старик, когда кто-нибудь из иноков старался его бодрить. -- Конец мой... тошнехонько... \n Даже Гермоген ничего не мог поделать.\r\nКогда наступила очередная служба в соборе, Пафнутий долго не решался перебежать из своей кельи до церкви.\r\nВыходило даже смешно, когда этот тучный старик, подобрав полы монашеской рясы, жалкою трусцой семенил через двор.\r\nОн вздыхал свободнее, только добравшись до церкви. Инок Гермоген сердился на старика за его постыдную трусость.\r\n-- А ежели меня вот на этом самом месте убьют? -- упавшим голосом объяснял сконфуженный старик. \n -- Где это?\r\n-- А на дворе... Мне это покойная мать Досифея объяснила. Прозорливица была и очень жалела меня...\r\n-- А тебе мать Досифея не сказывала, какой сан ты носишь и какой пример другим должен подавать?.\r\n. Монах от мира отрекся, чего же ему смерти бояться?.. Только мирян смущаешь да смешишь, отец келарь.\r\nИнок Гермоген не спал сряду несколько ночей и чувствовал себя очень бодро. Только и отдыху было, что прислонится где-нибудь к стене и, сидя, вздремнет.\r\nНикто не знал, что беспокоило молодого инока, а он мучился про себя, и сильно мучился, вспоминая раненых и убитых мятежников.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- Они развращены до конца ногтей; ты не знаешь, на что они способны! Альфонсина жила в одном таком доме, так она гнушалась.\r\n- Я об этом думал, - подтвердил я опять.\n - А тебя бьют, а ты жалеешь...\r\n- Ламберт, ты - мерзавец, ты - проклятый! - вскричал я, вдруг как-то сообразив и затрепетав. - Я видел все это во сне, ты стоял и Анна Андреевна...\r\nО, ты - проклятый! Неужели ты думал, что я - такой подлец? Я ведь и видел потому во сне, что так и знал, что ты это скажешь.\r\nИ наконец, все это не может быть так просто, чтоб ты мне про все это так прямо и просто говорил!\r\n- Ишь рассердился! Те-те-те! - протянул Ламберт, смеясь и торжествуя. - Ну, брат Аркашка, теперь я все узнал, что мне надо.\r\nДля того-то и ждал тебя. Слушай, ты, стало быть, ее любишь, а Бьорингу отмстить хочешь - вот что мне надо было узнать.\r\nЯ все время это так и подозревал, когда тебя здесь ждал. Ceci posй, cela change la question. И тем лучше, потому что она сама тебя любит. Так ты и женись, нимало не медля, это лучше.\r\nДа иначе и нельзя тебе, ты на самом верном остановился. А затем знай, Аркадий, что у тебя есть друг, это я, которого ты можешь верхом оседлать.\r\nВот этот друг тебе и поможет и женит тебя: из-под земли все достану, Аркаша! А ты уж подари за то потом старому товарищу тридцать тысячек за труды, а? А я помогу, не сомневайся.\r\nЯ во всех этих делах все тонкости знаю, и тебе все приданое дадут, и ты - богач с карьерой!\r\nУ меня хоть и кружилась голова, но я с изумлением смотрел на Ламберта.\r\nОн был серьезен, то есть не то что серьезен, но в возможность женить меня, я видел ясно, он и сам совсем верил и даже принимал идею с восторгом.\r\nРазумеется, я видел тоже, что он ловит меня, как мальчишку (наверное - видел тогда же);\r\nно мысль о браке с нею до того пронзила меня всего, что я хоть и удивлялся на Ламберта, как это он может верить в такую фантазию,\r\nно в то же время сам стремительно в нее уверовал, ни на миг не утрачивая, однако, сознания, что это, конечно, ни за что не может осуществиться.\r\nКак-то все это уложилось вместе.\r\n- Да разве это возможно? - пролепетал я.\n - Зачем нет? Ты ей покажешь документ - она струсит и пойдет за тебя, чтобы не потерять деньги.\r\nЯ решился не останавливать Ламберта на его подлостях, потому что он до того простодушно выкладывал их предо мной, что даже и не подозревал, что я вдруг могу возмутиться;\r\nно я промямлил, однако, что не хотел бы жениться только силой.\r\n- Я ни за что не захочу силой; как ты можешь быть так подл, чтобы предположить во мне это?\r\n- Эвона! Да она сама пойдет: это - не ты, а она сама испугается и пойдет. А пойдет она еще потому, что тебя любит, - спохватился Ламберт.\r\n- Ты это врешь. Ты надо мной смеешься. Почему ты знаешь, что она меня любит?\r\n- Непременно. Я знаю. И Анна Андреевна это полагает. Это я тебе серьезно и правду говорю, что Анна Андреевна полагает.\r\nИ потом еще я расскажу тебе, когда придешь ко мне, одну вещь, и ты увидишь, что любит. Альфонсина была в Царском; она там тоже узнавала...\r\n- Что ж она там могла узнать?\r\n- А вот пойдем ко мне: она тебе расскажет сама, и тебе будет приятно. Да и чем ты хуже кого? Ты красив, ты воспитан...\r\n- Да, я воспитан, - прошептал я, едва переводя дух. Сердце мое колотилось и, конечно, не от одного вина.\n - Ты красив. Ты одет хорошо.\n - Да, я одет хорошо.\r\n- И ты добрый...\n - Да, я добрый.\r\n- Почему же ей не согласиться? А Бьоринг все-таки не возьмет без денег, а ты можешь ее лишить денег - вот она и испугается; ты женишься и тем отмстишь Бьорингу.\r\nВедь ты мне сам тогда в ту ночь говорил, после морозу, что она в тебя влюблена.\r\n- Я тебе это разве говорил? Я, верно, не так говорил.\n - Нет, так.\n - Это я в бреду. Верно, я тебе тогда и про документ сказал?\r\n- Да, ты сказал, что у тебя есть такое письмо; я и подумал: как же он, коли есть такое письмо, свое теряет?\r\n- Это все - фантазия, и я вовсе не так глуп, чтобы этому поверить, - бормотал я. - Во-первых, разница в летах, а во-вторых, у меня нет никакой фамилии.\r\n- Да уж пойдет; нельзя не пойти, когда столько денег пропадет, - это я устрою. А к тому ж тебя любит.\r\nТы знаешь, этот старый князь к тебе совсем расположен; ты чрез его покровительство знаешь какие связи можешь завязать;\r\nа что до того, что у тебя нет фамилии, так нынче этого ничего не надо:\r\nраз ты тяпнешь деньги - и пойдешь, и пойдешь, и чрез десять лет будешь таким миллионером, что вся Россия затрещит, так какое тебе тогда надо имя?\r\nВ Австрии можно барона купить.\r\nА как женишься, тогда в руки возьми. Надо их хорошенько. Женщина, если полюбит, то любит, чтобы ее в кулаке держать. Женщина любит в мужчине характер.\r\nА ты как испугаешь ее письмом, то с того часа и покажешь ей характер. \"А, скажет, он такой молодой, а у него есть характер\".\r\nЯ сидел как ошалелый. Ни с кем другим никогда я бы не упал до такого глупого разговора.\r\nНо тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было.\r\n- Нет, знаешь, Ламберт, - вдруг сказал я, - как хочешь, а тут много вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим я бы ни за что не унизился.\r\nИ, главное, почему ты так утверждаешь, что она меня любит?\r\nЭто ты хорошо сейчас сказал про капитал;\r\nно видишь, Ламберт, ты не знаешь высшего света:\r\nу них все это на самых патриархальных, родовых, так сказать, отношениях, так что теперь,\r\nпока она еще не знает моих способностей и до чего я в жизни могу достигнуть - ей все-таки теперь будет стыдно.\r\nНо я не скрою от тебя, Ламберт, что тут действительно есть один пункт, который может подать надежду.\r\nВидишь: она может за меня выйти из благодарности, потому что я ее избавлю тогда от ненависти одного человека. А она его боится, этого человека.\r\n- Ах, ты это про твоего отца? А что, он очень ее любит? - с необыкновенным любопытством встрепенулся вдруг Ламберт.\r\n- О нет! - вскричал я, - и как ты страшен и в то же время глуп, Ламберт! Ну мог ли бы я, если б он любил ее, хотеть тут жениться? Ведь все-таки - сын и отец, это ведь уж стыдно будет.\r\nОн маму любит, маму, и я видел, как он обнимал ее, и я прежде сам думал, что он любит Катерину Николаевну,\r\nно теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но теперь давно ненавидит.\r\n.. и хочет мстить, и она боится, потому что я тебе скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить.\r\nОн почти сумасшедшим становится. Он когда на нее злится, то на все лезет. Это вражда в старом роде из-за возвышенных принципов.\r\nВ наше время - наплевать на все общие принципы; в наше время не общие принципы, а одни только частные случаи.\r\nАх, Ламберт, ты ничего не понимаешь: ты глуп, как палец; я говорю тебе теперь об этих принципах, а ты, верно, ничего не понимаешь.\r\nТы ужасно необразован. Помнишь, ты меня бил? Я теперь сильнее тебя - знаешь ты это?\r\n- Аркашка, пойдем ко мне! Мы просидим вечер и выпьем еще одну бутылку, а Альфонсина споет с гитарой.\r\n- Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть \"идея\". Если не удастся и не женюсь, то я уйду в идею; а у тебя нет идеи.\n - Хорошо, хорошо, ты расскажешь, пойдем.\r\n- Не пойду! - встал я, - не хочу и не пойду. Я к тебе приду, но ты - подлец. Я тебе дам тридцать тысяч - пусть, но я тебя чище и выше...\r\nЯ ведь вижу, что ты меня обмануть во всем хочешь. А об ней я запрещаю тебе даже и думать: она выше всех, и твои планы - это такая низость, что я даже удивляюсь тебе, Ламберт.\r\nЯ жениться хочу - это дело другое, но мне не надобен капитал, я презираю капитал.\r\nЯ сам не возьму, если б она давала мне свой капитал на коленях... А жениться, жениться, это - дело другое.\r\nИ знаешь, это ты хорошо сказал, чтобы в кулаке держать.\r\nЛюбить, страстно любить, со всем великодушием, какое в мужчине и какого никогда не может быть в женщине, но и деспотировать - это хорошо.\r\nПотому что, знаешь что, Ламберт, - женщина любит деспотизм.\r\nТы, Ламберт, женщину знаешь. Но ты удивительно глуп во всем остальном. И, знаешь, Ламберт, ты не совсем такой мерзкий, как кажешься, ты - простой.\r\nЯ тебя люблю. Ах, Ламберт, зачем ты такой плут? Тогда бы мы так весело стали жить! Знаешь, Тришатов - милый.\r\nВсе эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице.\r\nО, я все это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что,\r\nпри всех восторгах и при всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог тогда так легко упасть и в такую грязь!\r\nИ клянусь, если б я не уверен был вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что уже выработал себе характер практическою жизнью,\r\nто я бы ни за что не признался во всем этом читателю.\r\nМы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой.\r\nВдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени трезвого взгляда,\r\nкак и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и глазами, в мой бессвязный лепет.\r\nУ пьянеющих людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.\r\n- Ни за что к тебе не пойду! - твердо и связно проговорил я, насмешливо смотря на него и отстраняя его рукой.\r\n- Ну, полно, я велю Альфонсине чаю, полно!\r\nОн ужасно был уверен, что я не вырвусь; он обнимал и придерживал меня с наслаждением, как жертвочку, а уж я-то, конечно, был ему нужен, именно в тот вечер и в таком состоянии!\r\nПотом это все объяснится - зачем.\r\n- Не пойду! - повторил я. - Извозчик!\n Как раз подскочил извозчик, и я прыгнул в сани.\n - Куда ты? Что ты! - завопил Ламберт, в ужаснейшем страхе, хватая меня за шубу.\r\n- И не смей за мной! - вскричал я, - не догоняй. - В этот миг как раз тронул извозчик, и шуба моя вырвалась из рук Ламберта.\r\n- Все равно придешь! - закричал он мне вслед злым голосом.\n - Приду, коль захочу, - моя воля! - обернулся я к нему из саней.\n\n II.\r\nОн не преследовал, конечно, потому, что под рукой не случилось другого извозчика, и я успел скрыться из глаз его.\r\nЯ же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком.\r\nНи усталости, ни большой опьянелости я не чувствовал, а была лишь одна только бодрость;\r\nбыл прилив сил, была необыкновенная способность на всякое предприятие и бесчисленные приятные мысли в голове.\r\nСердце усиленно и веско билось - я слышал каждый удар. И все так мне было мило, все так легко.\r\nПроходя мимо гауптвахты на Сенной, мне ужасно захотелось подойти к часовому и поцеловаться с ним. Была оттепель, площадь почернела и запахла, но мне очень нравилась и площадь.\r\n\"Я теперь на Обуховский проспект, - думал я, - а потом поверну налево и выйду в Семеновский полк, сделаю крюку, это прекрасно, все прекрасно.\r\nШуба у меня нараспашку - а что ж ее никто не снимает, где ж воры? На Сенной, говорят, воры; пусть подойдут, я, может, и отдам им шубу.\r\nНа что мне шуба? Шуба - собственность. La propriйtй c'est le vol. A впрочем, какой вздор и как все хорошо. Это хорошо, что оттепель. Зачем мороз? Совсем не надо морозу.\r\nХорошо и вздор нести. Что, бишь, я сказал Ламберту про принципы? Я сказал, что нет общих принципов, а есть только частные случаи; это я соврал, архисоврал! И нарочно, чтоб пофорсить.\r\nСтыдно немножко, а впрочем - ничего, заглажу.\r\nНе стыдитесь, не терзайте себя, Аркадий Макарович. Аркадий Макарович, вы мне нравитесь.\r\nВы мне очень даже нравитесь, молодой мой друг. Жаль, что вы - маленький плутишка... и... и... ах да... ах!\"\r\nЯ вдруг остановился, и все сердце мое опять заныло в упоении: \"Господи! Что это он сказал? Он сказал, что она - меня любит.\r\nО, он - мошенник, он много тут налгал; это для того, чтоб я к нему поехал ночевать. А может, и нет. Он сказал, что и Анна Андреевна так думает.\r\n.. Ба! Да ему могла и Настасья Егоровна тут что-нибудь разузнать: та везде шныряет.\r\nИ зачем я не поехал к нему? я бы все узнал! Гм! у него план, и я все это до последней черты предчувствовал. Сон. Широко задумано, господин Ламберт, только врете вы, не так это будет.\r\nА может, и так! А может, и так! И разве он может женить меня? А может, и может. Он наивен и верит.\r\nОн глуп и дерзок, как все деловые люди. Глупость и дерзость, соединясь вместе, - великая сила.\r\nА признайтесь, что вы таки боялись Ламберта, Аркадий Макарович! И на что ему честные люди? Так серьезно и говорит: ни одного здесь честного человека!\r\nДа ты-то сам - кто? Э, что ж я! Разве честные люди подлецам не нужны? В плутовстве честные люди еще пуще, чем везде, нужны.\r\nХа-ха! Этого только вы не знали до сих пор, Аркадий Макарович, с вашей полной невинностью. Господи! Что, если он вправду женит меня?\"\r\nЯ опять приостановился.\r\nЯ должен здесь признаться в одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться,\r\nчто я уже давно пред тем хотел жениться - то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь,\r\nдаю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о том, как хорошо бы жениться - то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.\r\nЭто началось у меня еще по шестнадцатому году.\r\nУ меня был в гимназии товарищ, ровесник мне, Лавровский - и такой милый, тихий, хорошенький мальчик, впрочем ничем другим не отличавшийся. Я с ним никогда почти не разговаривал.\r\nВдруг мы как-то сидели рядом одни, и он был очень задумчив, и вдруг он мне: \"Ах, Долгорукий, как вы думаете, вот бы теперь жениться;\r\nправо, когда ж и жениться, как не теперь; теперь бы самое лучшее время, и, однако, никак нельзя!\r\n\" И так он откровенно это сказал.\r\nИ я вдруг всем сердцем с этим согласился, потому что сам уж грезил о чем-то.\r\nПотом мы несколько дней сряду сходились и все об этом говорили, как бы в секрете, впрочем только об этом. А потом, не знаю как это произошло, но мы разошлись и перестали говорить.\r\nВот с тех-то пор я и стал мечтать. Об этом, конечно, не стоило бы вспоминать, но мне хотелось только указать, как это издалека иногда идет...\r\n\"Тут одно только серьезное возражение, - все мечтал я, продолжая идти.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Тут, в присутствии всех Бояр, совершилось обручение.\r\nСтанислав Гастольд заступал место жениха, ибо старшему послу, Воеводе Петру, имевшему вторую жену, не дозволили быть действующим в сем обряде.\r\nИереи читали молитвы. Обменялись перстнями и крестами, висящими на золотых цепях.\r\nФевраля 7 Послы именем Александра присягнули в верном соблюдении мира; а Великий Князь целовал крест в том же.\r\nГлавные условия договора, написанного на хартии с золотою печатию, были следующие: \"1) Жить обоим Государям и детям их в вечной любви и помогать друг другу во всяком случае;\r\n2) владеть каждому своими землями по древним рубежам;\r\n3) Александру не принимать к себе Князей Вяземских, Новосильских, Одоевских, Воротынских, Перемышльских, Белевских, Мещерских,\r\nГовдыревских, ни Великих Князей Рязанских, остающихся на стороне Государя Московского, коему и решить их спорные дела с Литвою;\r\n4) двух Князей Мезецких, сосланных в Ярославль, освободить; 5) в случае обид выслать общих судей на границу;\r\n6) изменников Российских, Михаила Тверского, сыновей Князя Можайского, Шемяки, Боровского, Верейского, никуда не отпускать из Литвы: буде же уйдут, то вновь не принимать их;\r\n7) Послам и купцам ездить свободно из земли в землю\", и проч.\r\n- Сверх того Послы дали слово, что Александр обяжется грамотою не беспокоить супруги в рассуждении веры.\r\nОни три раза обедали у Государя и получили в дар богатые шубы с серебряными ковшами.\r\nОтпуская их, Великий Князь сказал изустно: \"Петр и Станислав! милостию Божиею мы утвердили дружбу с зятем и братом Александром; что обещали, то исполним.\r\nПослы мои будут свидетелями его клятвы\".\r\nДля сего Князья Василий и Симеон Ряполовские, Михайло Яропкин и Дьяк Федор Курицын были посланы в Вильну.\r\nАлександр, присягнув, разменялся мирными договорами;\r\nнаписал также грамоту о Законе будущей супруги, но вместил слова: \"Если же Великая Княгиня Елена сама захочет принять Римскую Веру, то ее воля\".\r\nСие дополнение едва не остановило брака: Иоанн гневно велел сказать Александру, что он, по-видимому, не хочет быть его зятем.\r\nБумагу переписали, и чрез несколько месяцев явилось в нашей столице Великое Посольство Литовское.\r\nВоевода Виленский, Князь Александр Юрьевич, Князь Ян Заберезенский, Наместник Полоцкий, Пан Юрий, Наместник Бряславский,\r\nи множество знатнейших Дворян приехали за невестою, блистая великолепием в одежде, в услуге и в украшении коней своих.\r\nВ верющей грамоте Александр именовал Великого Князя отцом и тестем.\r\nВыслушав речь Посольскую, Иоанн сказал: \"Государь ваш, брат и зять мой, восхотел прочной любви и дружбы с нами: да будет! Отдаем за него дочь свою.\r\n- Он должен помнить условие, скрепленное его печатию, чтобы дочь наша не переменяла Закона ни в каком случае, ни принужденно, ни собственною волею.\r\n- Скажите ему от нас, чтобы он дозволил ей иметь придворную церковь Греческую.\r\nСкажите, да любит жену, как Закон Божественный повелевает, и да веселится сердце родителя счастием супругов!\r\n- Скажите от нас Епископу и Панам вашей Думы Государственной, чтобы они утверждали Великого Князя Александра в любви к его супруге и в дружбе с нами.\r\nВсевышний да благословит сей союз!\"\r\nГенваря 13 Иоанн, отслушав Литургию в Успенском храме со всем Великокняжеским семейством и с Боярами,\r\nпризвал Литовских Вельмож к церковным дверям, вручил им невесту и проводил до саней.\r\nВ Дорогомилове Елена остановилась и жила два дня: брат ее, Василий, угостил там Панов роскошным обедом;\r\nмать ночевала с нею, а Великий Князь два раза приезжал обнять любезную ему дочь, с которою расставался навеки.\r\nОн дал ей следующую записку: \"Память Великой Княжне Елене.\r\nВ божницу Латинскую не ходить, а ходить в Греческую церковь: из любопытства можешь видеть первую или монастырь Латинский, но только однажды или два раза.\r\nЕсли свекровь твоя будет в Вильне и не прикажет тебе идти с собою в божницу, то проводи ее до дверей и скажи учтиво, что идешь в свою церковь\".\r\n- Невесту провожали Князь Симеон Ряполовский, Боярин Михайло Яковлевич Русалка и Прокофий Зиновьевич с женами, Дворецкий Дмитрий Пешков,\r\nДьяк и Казначей Василий Кулешин, несколько Окольничих, Стольников, Конюших и более сорока знатных Детей Боярских.\r\nВ тайном наказе, данном Ряполовскому, велено было требовать, чтобы Елена венчалась в Греческой церкви,\r\nв Русской одежде, и при совершении брачного обряда на вопрос Епископа о любви ее к Александру ответствовала:\r\nлюб ми, и не оставити ми его до живота никоея ради болезни, кроме Закона;\r\nдержать мне Греческий, а ему не нудить меня к Римскому.\r\nИоанн не забыл ничего в своих предписаниях, назначая даже, как Елене одеваться в пути, где и в каких церквах петь молебны, кого видеть, с кем обедать и проч.\r\nЕе путешествие от пределов России до Вильны было веселым торжеством для народа Литовского, который видел в ней залог долговременного, счастливого мира.\r\nВ Смоленске, Витебске, Нолоцке Вельможи и Духовенство встречали ее с дарами и с любовию, радуясь, что кровь Св.\r\nВладимира соединяется с Гедиминовою; что Церковь Православная, сирая, безгласная в Литве, найдет ревностную покровительницу на троне;\r\nчто сим брачным союзом возобновляется древняя связь между единоплеменными народами.\r\nАлександ выслал знатнейших чиновников приветствовать Елену на пути и сам встретил ее за три версты от Вильны, окруженный двором и всеми Думными Панами.\r\nНевеста и жених, ступив на разостланное алое сукно и золотую камку, подали руку друг другу,\r\nсказали несколько ласковых слов и вместе въехали в столицу, он на коне, она в санях, богато украшенных.\r\nНевеста в Греческой церкви Св. Богоматери отслушала молебен: Боярыни Московские расплели ей косу, надели на голову кику с покрывалом, осыпали ее хмелем и повели к жениху в церковь Св.\r\nСтанислава, где венчал их, на бархате и на соболях, Латинский Епископ и наш Священник Фома.\r\nТут был и Виленский Архимандрит Макарий, Наместник Киевского Митрополита; но не смел читать молитв.\r\nКнягиня Ряполовская держала над Еленою венец, а Дьяк Кулешин скляницу с вином.\r\n- По совершении обрядов Александр торжественно принял Бояр Иоанновых; начались веселые пиры: открылись и взаимные неудовольствия.\r\nДавно замечено Историками, что редко брачные союзы между Государями способствуют благу Государств: каждый Венценосец желает употребить свойство себе в пользу;\r\nвместо уступчивости рождаются новые требования, и тем чувствительнее бывают отказы.\r\nКажется, что Иоанн и Александр в сем случае не хотели обмануть друг друга, но сами обманулись: по крайней мере первый действовал откровеннее, великодушнее, как должно сильнейшему;\r\nне уступал, однако ж и не мыслил коварствовать, с прискорбием видя, что надежда обеих Держав не исполнилась и что свойство не принесло ему мира надежного.\r\nЕще во время сватовства Александр с досадою писал в Москву.\r\nо новых обидах, делаемых Россиянами Литве: Иоанн обещал управу; но сам был недоволен тем, что Александр именовал его в грамотах только Великим Князем, а не Государем всей России.\r\nВесною приехал из Литвы Маршалок Станислав с брачными дарами:\r\nвручив их Государю и семейству его, он жаловался ему на Молдавского Воеводу, Стефана, разорившего город Бряславль,\r\nи на Послов Московских, Князя Ряполовского и Михайла Русалку, которые, едучи из Вильны в Москву, будто бы грабили жителей;\r\nтребовал еще, чтобы все Российские чиновники, служащие Елене, были отозваны назад: \"ибо она имеет довольно своих подданных для услуги\".\r\nИоанн обещал примирить Стефана с зятем;\r\nно досадовал, что Александр не позволил ни православному Епископу, ни Архимандриту Макарию венчать Елены,\r\nне соглашается построить ей домовую церковь Греческого Закона, удалил от нее почти всех Россиян и весьма худо содержит остальных.\r\nЖалоба на Московских Послов была клеветою: напротив того, они дорогою терпели во всем недостаток.\r\n- Отпустив Станислава, Великий Князь послал гонца в Вильну наведаться о здоровье Елены и дал ему два письма:\r\nодно с обыкновенными приветствиями, а другое с тайными наставлениями, желая, чтобы она не имела при себе чиновников, ни слуг Латинской Веры,\r\nи никак не отпускала наших Бояр, из коих главным был тогда Князь Василий Ромодановский, присланный в Вильну с женою.\r\nДля переписки с родителями Елена употребляла Московского Подьячего и должна была скрывать оную от супруга: положение весьма опасное и неприятное!\r\nЮная Великая Княгиня, одаренная здравым смыслом и нежным сердцем, вела себя с удивительным благоразумием и,\r\nсохраняя долг покорной дочери, не изменяла мужу, ни государственным выгодам ее нового отечества;\r\nникогда не жаловалась родителю на свои домашние неудовольствия и старалась утвердить его в союзе с Александром.\r\nВ сие время разнесся слух в Вильне, что Хан Менгли-Гирей идет на Литву: Елена вместе с супругом писала к Иоанну, чтобы он, исполняя договор, защитил их;\r\nо том же писала и к матери в выражениях убедительных и ласковых.\r\nВеликий Князь находился в обстоятельствах затруднительных:\r\n, без ведома и без участия Менгли-Гиреева вступив в тесный союз с Александром, их бывшим неприятелем,\r\nон известил Хана Таврического о сем важном происшествии, уверяя его в неизменной дружбе своей и предлагая ему также помириться с Литвою.\r\nОтвет Менгли-Гиреев, сильный искренностию и прямодушием, содержал в себе упреки, отчасти справедливые.\r\n\"С удивлением читаю твою грамоту, - писал Хан к Государю: - ты ведаешь, изменял ли я тебе в дружбе, предпочитал ли ей мои особенные выгоды, усердно ли помогал тебе на врагов твоих!\r\nДруг и брат великое дело;\r\nне скоро добудешь его, так я мыслил и жег Литву, громил Улусы Ахматовых сыновей, не слушал их предложений, ни Казимировых, ни Александровых: что ж моя награда?\r\nТы стал другом наших злодеев, а меня оставил им в жертву!.\r\n.\r\nСказал ли нам хотя единое слово о своем намерении? Не рассудил и подумать с твоим братом!\r\n\" однако ж Мегли-Гирей все еще держался Великого Князя и даже снова клялся умереть его верным союзником;\r\nне отвергал и мира с Литвою, требуя единственно, чтобы Александр удовлетворил ему за понесенные им в войне убытки.\r\nИ так Иоанн мог бы легко примирить зятя с Ханом;\r\nно прежде надлежало удостовериться в искренней дружбе первого:\r\nответствуя ему, что договор с нашей стороны будет исполнен и что войско Российское готово защитить Литву, если Менгли-Гирей не согласится на мир,\r\nИоанн послал в Вильну Боярина Кутузова с требованием, чтобы Александр непременно позволил супруге своей иметь домовую церковь,\r\nне принуждал ее носить Польскую одежду, не давал ей слуг Римского исповедания, писал в грамотах весь титул Государя согласно с условием,\r\nне запрещал вывозить серебра из Литвы в Россию и чтобы наконец отпустил в Москву жену Князя Бельского.\r\nВ угодность зятю Великий Князь отозвал из Вильны Бояр Московских, коих Александр считал опасными доносителями и ссорщиками:\r\nостались при Елене только Священник Фома с двумя Крестовыми Дьяками и несколько Русских поваров.\r\nНесмотря на то, зять не хотел исполнить ни одного из требований Иоанновых, ответствуя на первое,\r\nчто устав предков его запрещает строить вновь церкви нашего исповедания и что Елена может ходить в приходскую, которая недалеко от дворца.\r\n\"Какое мне дело до ваших уставов? - возражал Государь: - у тебя супруга Православной Веры, и ты обещал ей свободу в богослужении\".\r\nНо Александр упрямился; не отпустил даже и Княгини Бельской, говоря, что она сама не едет в Россию.\r\nК сим досадам он присовокупил новую.\r\nСултан Турецкий, Баязет, получив грамоту Великого Князя и строго запретив утеснять купцев наших,\r\nторгующих в Кафе и Азове, немедленно отправил в Москву Посла с дружественными уверениями:\r\nАлександр велел ему и бывшим с ним Константинопольским гостям возвратиться из Киева в Турцию,\r\nприказав к Иоанну, что никогда Султанские Послы не езжали в Россию чрез Литву и что они могут быть лазутчиками.\r\nОднако ж Великий Князь еще изъявлял доброхотство зятю и дал ему знать, что Стефан Молдавский и Менгли-Гирей соглашаются жить в мире с Литвою.\r\nСего не довольно:\r\nуслышав, что Александр, по совету Думных Панов, готов отдать в Удел меньшую брату, Сигизмунду, Киевскую область,\r\nИоанн писал к Елене, чтобы она всячески старалась отвратить мужа от намерения столь вредного.\r\nПовторим собственные слова его: \"Я слыхал о неустройствах, какие были в Литве от Удельного правления.\r\nИ ты слыхала о наших собственных бедствиях, произведенных разновластием в княжение отца моего; помнишь, что и сам я терпел от братьев.\r\nЧему быть доброму, когда Сигизмунд сделается у вас особенным Государем? Советую, ибо люблю тебя, милую дочь свою; не хочу вашего зла.\r\nЕсли будешь говорить мужу, то говори единственно от себя\".\r\nВ сем случае Иоанн явил образ мыслей, достойный Монарха сильного и великодушного:\r\nимел досаду на зятя, но как искренний друг предостерегал его от гибельной погрешности, несмотря на то, что Россия могла бы воспользоваться ею.\r\nСие великодушие, по-видимому, не тронуло Александра:\r\nон с грубостию ответствовал, что не видит расположения к миру в наших союзниках, Менгли-Гирее и Стефане, непрестанно враждующих Литве;\r\nчто тесть указывает ему в его делах и не дает никакой управы.\r\nОгорченный Великий Князь, жалуясь Елене на мужа ее, спрашивал, для чего он не хочет жить с ним в любви и братстве?\r\n\"Для того, - писал Александр к тестю, - что ты завладел многими городами и волостями, издавна Литовскими;\r\nчто пересылаешься с нашими недругами, Султаном Турецким, Господарем Молдавским и Ханом Крымским,\r\nа доселе не помирил меня с ними, вопреки нашему условию иметь одних друзей и неприятелей;\r\nчто Россияне, невзирая на мир, всегда обижают Литовцев.\r\nЕсли действительно желаешь братства между нами, то возврати мое и с убытками, запрети обиды и докажи тем свою искренность: союзники твои, увидев оную, престанут мне злодействовать\".\r\nЕлена в сей грамоте приписала только поклон родителю.\r\nВсе неудовольствия Александровы происходили, кажется, оттого, что он жалел о городах, уступленных им России, и с прискорбием оставлял Елену Греческою Христианкою.\r\nИоанн не отнял ничего нового у Литвы после заключенного договора; видя же упрямство, несправедливость и грубости зятя, брал свои меры.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Н.С.Лесков\n\n Овцебык\n\n Питается травою, а при недостатке ее и лишаями.\n\n Из зоологии.\n\n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nКогда я познакомился с Василием Петровичем, его уже звали \"Овцебыком\".\r\nКличку эту ему дали потому, что его наружность необыкновенно напоминала овцебыка, которого можно видеть в иллюстрированном руководстве к зоологии Юлиана Симашки.\r\nЕму было двадцать восемь лет, а на вид казалось гораздо более. Это был не атлет, не богатырь, но человек очень сильный и здоровый, небольшого роста, коренастый и широкоплечий.\r\nЛицо у Василия Петровича было серое и круглое, но кругло было только одно лицо, а череп представлял странную уродливость.\r\nС первого взгляда он как будто напоминал несколько кафрский череп, но, всматриваясь и изучая эту голову ближе, вы не могли бы подвести ее ни под одну френологическую систему.\r\nПрическу он носил такую, как будто нарочно хотел ввести всех в заблуждение о фигуре своего \"верхнего этажа\".\r\nСзади он очень коротко выстригал весь затылок, а напереди от ушей его темно-каштановые волосы шли двумя длинными и густыми косицами.\r\nВасилий Петрович обыкновенно крутил эти косицы, и они постоянно лежали свернутыми валиками на его висках,\r\nа на щеках загинались, напоминая собою рога того животного, в честь которого он получил свою кличку.\r\nЭтим косицам Василий Петрович более всего был обязан своим сходством с овцебыком.\r\nВ фигуре Василия Петровича, однако, не было ничего смешного.\r\nЧеловек, который встречался с ним в первый раз, видел только, что Василий Петрович, как говорится, \"плохо скроен, да крепко сшит\",\r\nа вглядевшись в его карие, широко расставленные глаза, нельзя было не видать в них здорового ума, воли и решительности.\r\nХарактер Василия Петровича имел много оригинального. Отличительною его чертою была евангельская беззаботливость о себе.\r\nСын сельского дьячка, выросший в горькой нужде и вдобавок еще рано осиротевший,\r\nон никогда не заботился не только о прочном улучшении своего существования, но даже никогда, кажется, не подумал о завтрашнем дне.\r\nЕму отдавать было нечего, но он способен был снять с себя последнюю рубашку и предполагал такую же способность в каждом из людей,\r\nс которыми сходился, а всех остальных обыкновенно называл кратко и ясно \"свиньями\".\r\nКогда у Василия Петровича не было сапогов, то есть если сапоги его, как он выражался, \"совсем разевали рот\", то он шел ко мне или к вам,\r\nбез всякой церемонии брал ваши запасные сапоги, если они ему кое-как всходили на ногу, а свои осметки оставлял вам на память.\r\nДома ли вы или нет, Василию Петровичу это было все равно:\r\nон располагался у вас по-домашнему, брал, что ему нужно, всегда в возможно малом количестве, и иногда при встрече говорил,\r\nчто он взял у вас табаку, или чаю, или сапоги, а чаще случалось, что и ничего не говорил о таких мелочах.\r\nНовой литературы он терпеть не мог и читал только евангелие да древних классиков;\r\nо женщинах не мог слышать никакого разговора, почитал их всех поголовно дурами и очень серьезно жалел, что его старуха мать - женщина, а не какое-нибудь бесполое существо.\r\nСамоотвержение Василия Петровича не имело границ.\r\nОн никогда не показывал кому-нибудь из нас, что он кого-нибудь любит; но все очень хорошо знали, что нет жертвы, которой бы Овцебык не принес для каждого из своих присных и знаемых.\r\nВ готовности же его жертвовать собою за избранную идею никому и в голову не приходило сомневаться, но идею эту нелегко было отыскать под черепом нашего Овцебыка.\r\nОн не смеялся над многими теориями, в которые мы тогда жарко верили, но глубоко и искренно презирал их.\r\nРазговоров Овцебык не любил, делал все молча, и делал именно то, чего вы в данную минуту менее всего могли от него ожидать.\r\nКак и почему он сошелся с маленьким кружком, к которому принадлежал и я во время моего непродолжительного житья в нашем губернском городе, - я не знаю.\r\nОвцебык года за три перед моим приездом окончил курс в курской семинарии.\r\nМать, кормившая его крохами, сбираемыми ради христа, с нетерпением ждала, когда сын сделается попом и заживет на приходе с молодою женою.\r\nНо у сына и мысли не было о молодой жене. Жениться Василий Петрович не имел ни малейшего желания.\r\nКурс был окончен; мать все осведомлялась о невестах, а Василий Петрович молчал и в одно прекрасное утро исчез неизвестно куда.\r\nТолько через полгода прислал он матери двадцать пять рублей и письмо, в котором уведомлял нищенствующую старуху, что он пришел в Казань и поступил в тамошнюю духовную академию.\r\nКак он дошел до Казани, отломав более тысячи верст, и каким образом достал двадцать пять рублей - это осталось неизвестным. Овцебык ни слова не написал об этом матери.\r\nНо не успела старуха порадоваться,\r\nчто ее Вася будет когда-нибудь архиереем и она будет тогда жить у него в светлой комнатке с белой печкою и всякий день по два раза пить чай с изюмом,\r\nВася как будто с неба упал - нежданно-негаданно снова явился в Курске.\r\nМного его расспрашивали: что такое? как? отчего он вернулся? но узнали немного. \"Не поладил\", - коротко отвечал Овцебык, и больше от него ничего не могли добиться.\r\nТолько одному человеку он сказал немножко более; \"Не хочу я быть монахом\", а больше уж никто от него ничего не добился.\r\nЧеловек, которому Овцебык сказал более, чем всем прочим, был Яков Челновский, добрый, хороший малый, неспособный обидеть мухи и готовый на всякую службу ближнему.\r\nЧелновский доводился мне родственником в каком-то далеком колене. У Челновского я и познакомился с коренастым героем моего рассказа.\r\nЭто было летом 1854 года. Мне нужно было хлопотать по процессу, производившемуся в курских присутственных местах.\r\nВ Курск я приехал в семь часов утра в мае месяце, прямо к Челновскому.\r\nОн в это время занимался приготовлением молодых людей в университет, давал уроки русского языка и истории в двух женских пансионах и жил не худо:\r\nимел порядочную квартиру в три комнаты с передней, изрядную библиотеку, мягкую мебель, несколько горшков экзотических растений и бульдога Бокса,\r\nс оскаленными зубами, весьма неприличной турнюрой и походкой, которая слегка смахивала на канкан.\r\nЧелновский чрезвычайно обрадовался моему приезду и взял с меня слово непременно остаться у него на все время моего пребывания в Курске.\r\nСам он обыкновенно бегал целый день по урокам, а я то навещал гражданскую палату, то бродил без цели около Тускари или Сейма.\r\nПервую из этих рек вы совсем не встретите на многих картах России, а вторая славится особенно вкусными раками,\r\nно еще большую известность она приобрела через устроенную на ней шлюзовую систему,\r\nкоторая поглотила огромные капиталы, не освободив Сейма от репутации реки, \"неудобной к судоходству\".\r\nПрошло недели две со дня приезда в Курск.\r\nОб Овцебыке никогда не заходило никакой речи, я и не подозревал вовсе существования такого странного зверя в пределах нашей черноземной полосы, изобилующей хлебом, нищими и ворами.\r\nОднажды, усталый и измученный, возвратился я домой часу во втором пополудни.\r\nВ передней меня встретил Бокс, стороживший наше жилище гораздо рачительнее, чем восемнадцатилетний мальчик, состоявший в должности нашего камердинера.\r\nНа столе в зале лежал суконный картуз, истасканный донельзя;\r\nодна грязнейшая подтяжка с надвязанным на \"ее ремешком, просаленный черный платок, свитый жгутом, и тоненькая палочка из лесной орешины.\r\nВо второй комнате, заставленной книжными шкафами и довольно щеголеватою кабинетною мебелью, сидел на диване запыленный донельзя человек.\r\nНа нем были ситцевая розовая рубашка и светло-желтые панталоны с протертыми коленями.\r\nСапоги незнакомца были покрыты густым слоем белой шоссейной пыли, а на коленях у него лежала толстая книга, которую он читал, не нагиная головы.\r\nПри входе моем в кабинет запыленная фигура бросила на меня один беглый взгляд и опять устремила глаза в книгу.\r\nВ спальне все было в порядке.\r\nПолосатая холстинковая блуза Челновского, в которую он облачался тотчас по возвращении домой, висела на своем месте и свидетельствовала, что хозяина нет дома.\r\nНикак я не мог отгадать, кто этот странный гость, расположившийся так бесцеремонно.\r\nСвирепый Бокс смотрел на него как на своего человека и не ласкался только потому, что нежничанье,\r\nсвойственное собакам французской породы, не в характере псов англо-саксонской собачьей расы.\r\nПрошел я опять в переднюю, имея две цели: во-первых, расспросить мальчика о госте, а во-вторых - вызвать своим появлением на какое-нибудь слово самого гостя.\r\nМне не удалось ни то, ни другое.\r\nПередняя по-прежнему была пуста, а гость даже не поднял на меня глаз и спокойно сидел в том же положении, в котором я его застал пять минут назад.\r\nОставалось одно средство: непосредственно обратиться к самому гостю.\r\n- Вы, верно, Якова Иваныча дожидаете? - спросил я, остановясь перед незнакомцем.\r\nГость лениво взглянул на меня, потом встал с дивана, плюнул сквозь зубы, как умеют плевать только великорусские мещане да семинаристы, и проговорил густым басом: \"Нет\".\r\n- Кого же вам угодно видеть? - спросил я, удивленный странным ответом.\r\n- Я просто так зашел, - отвечал гость, шагая по комнате и закручивая свои косицы.\r\n- Позвольте же узнать, с кем я имею честь говорить? При этом я назвал свою фамилию и сказал, что я родственник Якова Ивановича.\r\n- А я так просто, - отвечал гость и опять взялся за свою книгу.\r\nТем разговор и покончился. Оставив всякую попытку разрешить для себя появление этой личности, я закурил папироску и лег с книгою в руках на свою постель.\r\nКогда придешь из-под солнечного припека в чистую и прохладную комнату, где нет докучных мух, а есть опрятная постель, необыкновенно легко засыпается.\r\nВ этот раз я дознал это на опыте и не заметил, как книга выскользнула у меня из рук.\r\nСквозь сладкий сон, которым спят люди, полные надежд и упований, я слышал, как Челновский читал мальчику нотацию, к которым тот давно привык и не обращал на них никакого внимания.\r\nПолное же мое пробуждение совершилось только, когда мой родственник вошел в кабинет и крикнул:\r\n- А! Овцебык! Какими судьбами?\n - Пришел, - ответил гость на оригинальное приветствие.\n - Знаю, что пришел, да откуда же? где побывал?\n - Отсюда не видать.\r\n- Эко шут какой! А давно припожаловать изволил? - спросил снова своего гостя Яков Иванович, входя в спальню.\r\n- Э! да ты спишь, - сказал он, обращаясь ко мне. - Вставай, брат, я тебе зверя покажу.\r\n- Какого зверя? - спросил я, еще не совсем возвратясь к тому, что называют бдением, от того, что называется сном.\r\nЧелновский ничего мне не ответил, но снял сюртук и накинул свою блузу, что было делом одной минуты, вышел в кабинет и,\r\nтаща оттуда за руку моего незнакомца, комически поклонился и, показывая рукою на упиравшегося гостя, проговорил:\r\n- Честь имею рекомендовать - Овцебык. Питается травою, а при недостатке ее может есть лишаи.\r\nЯ встал и протянул руку Овцебыку, который в продолжение всей рекомендации спокойно смотрел на густую ветку сирени, закрывавшей отворенное окно нашей спальни.\r\n- Я вам уже рекомендовался, - сказал я Овцебыку.\r\n- Слышал я это, - отвечал Овцебык, - а я кутейник Василий Богословский.\n - Как, рекомендовался? - спросил Яков Иванович. - Разве вы уже виделись?\r\n- Да, я застал здесь Василья... я не имею чести знать, как по батюшке?\r\n- Петров был, - отвечал Богословский.\n - Это он был, а теперь зови его просто \"Овцебык\".\r\n- Мне все равно, как ни зовите.\n - Э, нет, брат! Ты Овцебык есть, так тебе Овцебыком и быть.\r\nСели за стол.\r\nВасилий Петрович налил себе рюмку водки, вылил ее в рот, подержав несколько секунд за скулою, и, проглотив ее, значительным образом взглянул на стоящую пред ним тарелку супу.\r\n- А студеню нет разве? - спросил он хозяина.\r\n- Нет, брат, нету. Не ждали сегодня гостя дорогого, - отвечал Челновский, - и не приготовили.\n - Сами могли есть.\r\n- Мы и суп можем есть.\n - Соусники! - прибавил Овцебык. - И гуся нет? - спросил он с еще большим удивлением, когда подали зразы.\r\n- И гуся нет, - отвечал ему хозяин, улыбаясь своей ласковой улыбкой. - Завтра будет тебе и студень, и гусь, и каша с гусиным салом.\n - Завтра - не сегодня.\r\n- Ну что ж делать? А ты, верно, давно не ел гуся? Овцебык посмотрел на него пристально и с выражением какого-то удовольствия проговорил:\r\n- А ты спроси лучше, давно ли я что-нибудь ел.\n - Ну-у!\r\n- Четвертого дня вечером калач в Севске съел.\n - В Севске?\n Овцебык утвердительно махнул рукой.\r\n- А ты чего был в Севске?\n - Проходом шел.\n - Да где же это тебя носило?\r\nОвцебык остановил вилку, которою таскал в рот огромные куски зраз, опять пристально посмотрел на Челновского и, не отвечая на его вопрос, сказал:\r\n- Аль ты нынче табак нюхал?\n - Как табак нюхал?\n Челновский и я расхохотались странному вопросу.\r\n- Так.\n - Да говори, милый зверь!\n - Что язык-то у тебя свербит нынче.\n - Да как же не спросить? Ведь целый месяц пропадал.\r\n- Пропадал? - повторил Овцебык. - Я, брат, не пропаду, а пропаду, так не задаром.\r\n- Проповедничество нас заело! - отозвался ко мне Челновский.\r\n- \"Охота смертная, а участь горькая!\r\n\" На торжищах и стогнах проповедовать в наш просвещенный век не дозволяется;\r\nв попы мы не можем идти, чтобы не прикоснуться жене, аки сосуду змеину, а в монахи идти тоже что-то мешает.\r\nНо уж что именно такое тут мешает - про то не знаю.\r\n- И хорошо, что не знаешь.\n - Отчего же хорошо? Чем больше знать, тем лучше.\n - Поди сам в монахи, так и узнаешь.\r\n- А ты не хочешь послужить человечеству своим опытом?\r\n- Чужой опыт, брат, - пустое дело, - сказал оригинал, встав из-за стола и обтирая себе салфеткой целое лицо, покрывшееся потом от усердствования за обедом.\r\nПоложив салфетку, он отправился в переднюю и достал там из своего пальто маленькую глиняную трубочку с черным обгрызанным чубучком и ситцевый кисетик;\r\nнабил трубку, кисет положил в карман штанов и направился снова к передней.\r\n- Кури здесь, - сказал ему Челновский.\n - Расчихаетесь неравно. Головы заболят.\r\nОвцебык стоял и улыбался. Я никогда не встречал человека, который бы так улыбался, как Богословский.\r\nЛицо его оставалось совершенно спокойным;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Левитов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Теперь принялся огребать любовниц. Как попадет к нему какая, уж он ее вертит, до тех пор вертит, пока она ему всех потрохов-то своих не выложит.\r\nНонишней порой обработал он вдовую помещицу - и живет с ней. Помещица как есть настоящая барыня - и с имением. (Уж все именье-то, дура, под него подписала.\r\n) Так он, сударь ты мой, так ее вымуштровал, так вымуштровал... Ты, говорит, музыку-то эту забудь, а учись-ка лучше калачи печь. Што же? Ведь выучилась.\r\nА как она ежели в слезы когда али в какие-нибудь другие бабьи капризы ударится, он сейчас ее на цельный день садит в ларь продавать калачи.\r\nИзвозчики-то грохочут, грохочут. Иному и калач-то не нужен, а все же подойдет: над барыней, как она, значит, мужику придалась, посмеяться всякому лестно...\r\n- Да что же тут хорошего, дед? По-настоящему-то он мерзавец выходит.\r\n- А я про што ж? - отвечает дед. - Ты думаешь, я его хвалю за это, што ли? Да я его онамедни вон в энтой харчевне, при всем при народе, так-то ли отхвостил, - не посмотрел, что богач.\r\n(Признаться, были мы с ним тогда здорово подкутимши.\r\n) Я шумлю ему: зачем ты из своих работников кровь пьешь? Зачем им денег не платишь, - по мировым да по становым поминутно таскаешь?\r\nПопомни, говорю, меня: уж накажет тебя господь бог за такие дела, взыщет он с тебя за рабочие слезы, за каждую капельку.\r\n.\r\n.\r\nШто же ты думаешь он мне в ответ на это? Заплакал ведь, - самою что ни есть горячей слезою залился и говорит: \"Перестань меня срамить, Федор Василич!\r\nЧувствую сам - взыск с меня большой будет на страшном суде; но иначе жить мне невозможно никоим образом.\r\nСначала, говорит, мошенничал я кое от бедности, кое себя от других аспидов сберегал, а теперь привык, втянулся...\r\nНадуваю когда какого человека или просто, смеха для ради, каверзу ему какую-нибудь подстраиваю, все нутро изнывает у меня от радости, - голова, ровно у пьяного, кружится.\r\n.. И никакими манерами в те поры мне совладать с собой невозможно.\r\n.\r\n.\r\nА што, говорит, Федор Василич, насчет сердца, так я очень добер: бедность всячески сожалею и очень ее понимаю; но только чтоб я помог ей, - никогда!\r\nХошь расказни, так ни гроша не дам, потому как только она, бедность-то, пооправится, встанет на ноги-то, пооперится безделицу, над тобой же надсмеется и тебя же обманет.\r\n..\"\r\nВедь што только придумает человек на свою муку? - продолжал старик в сильном раздумье. - Вот ты тут и суди про людей.\r\nЯ, друг, как услышал от него такие слова, не стерпел: сам заплакал - и не токма што срамить...\r\nУж до сраму ли тут, когда видишь, что человек об своих грехах сокрушается не слезами, а всей кровью.\r\n.. Утешал, утешал я его, так и бросил, потому принялся он в трактире скатерти рвать и посуду бить...\r\nХарчевнику это на руку, потому богач, - очнется, за все наликом платит... Еще харчевники-то нарочно таких людей поддражнивают:\r\n\"А ну-ка, говорят, разбей посудину при мне... Ежели бы ты, -\r\nнатравливают, - при мне смел этак сбедокурить... А ну-ка, ну-ка тронь!.. Тронь!..\" Так-то друг! Можно, можно, сердечный, к такому привыкнуть, -\r\nсамому на себя глядеть тошно будет... С кем поведемся... По себе знаю...\r\nДумалось в это время, что старик, по любимому людскому обычаю, сейчас же начнет рассказывать какие-нибудь события из своей собственной жизни,\r\nкоторые бы подкрепляли его мысль насчет человеческой способности переламываться и склоняться в сторону, совершенно противоположную прирожденным влечениям,\r\n- так и ждалось, что вот-вот из стариковской памяти вырвутся рассказы и воспоминания о тех людях,\r\nсвязь с которыми научала его по себе знать и видеть разнообразные человеческие немощи,\r\nподвигающие на участие к ним, там, где другие люди видят одни грехи и преступления, достойные кары.\r\n..\r\nНо никогда не исполнялось мое ожидание.\r\nПодкарауливши за собою словцо \"по себе знаю\", старик съеживался, конфузливо и секретно поглядывал на меня, бормотал что-то вроде того,\r\nчто слово не воробей, а летает, - и наконец стремительно перескакивал к другим людям и толковал о других людях, попадавшихся на его зоркий глаз.\r\nОглушающее и слепящее жужжанье и роенье разнохарактерной шоссейной толпы ничуть не смущало старика и ни на волос не отвлекало его от глубоко засевшей\r\nв нем мысли - неизбежно заканчивать самым оправдывающим и даже хвалебным акафистом все свои повествования о различных жизненных промахах шоссейцев,\r\nоб их умышленных подлостях, пошлостях, как говорится, с дубу и т.\r\nд. и т. д.\r\n- Што доброты в этом человеке, боже ты мой! - неопределенно покивывая на кого-то головою, задумчиво говорил старик.\r\n- Вот уж, ей-богу! Зависти во мне ни к кому, а ему, ежели он примется людям милостыню делать, завидую, -\r\nв этом я грешон! Рубаху он тогда с себя скидавает, - смеючись благолепно нищенькому ее отдает, - на плечи к нему с целованием братским головою поникнет и, плачучи, скажет: \"Ах!\r\nнет у нас с тобой силушки-матушки! Потерпим собча, друг мой сердечный, во имя господне!.\r\n.\"\r\n- Это ты, дедушка, все насчет купца?\r\n- Какое там лешего про купца?\r\n- сердился дед и тыкал пальцем на шоссе;\r\nа там шагал какой-то высокий, с коломенскую версту, рыжий человек, худой и бледный,\r\nв обдерганном тряпье и босовиках, на которые прихотливыми фестонами опускались концы пестрядинных штанов.\r\nШел этот человек широким, но медленным шагом, опустивши голову и сложивши руки на груди. По временам его ввалившиеся, бледные щеки вздувались - и тогда он болезненно кашлял.\r\nГулко раздавался по деревушке этот октавистый, напоминавший гневное львиное рыкание, кашель; но старик, не обманываясь силой этого голоса, говорил мне:\r\n- Ты на голосину на эту не гляди! Недолго ей на сем свете осталось гудеть. До осени, может, как-нибудь перетерпит.\r\nОн к нам годов с пятнадцать тому прилетел и стал наниматься траву косить.\r\nГоворит: больше ничего не умею! а у нас, я тебе скажу, ежели захожий человек хорош, так насчет пачпортов слабо.\r\nДал там что-нибудь Гавриле Петровичу (писарь у станового живет) от своих трудов праведных, - шабаш! Живи - не тужи! Вот он и живет у нас да косьбой и дроворубством себя и пропитывает.\r\n..\r\nВ этом месте рассказа старик наклонился к моему уху и таинственно зашептал:\r\n- Мы, брат, друзья с ним бедовые! Он из Москвы, и отец у него, как бы тебе сказать, потомственный почетный гражданин.\r\nЗа свою торговлю самим царем произведен во дворяне и имеет у себя на шее генеральские звезды все до одной. Ну, а этот из юности еще маненечко рассудком тронут... От библии...\r\nПристал, сказывают, любименький сынок к отцу, штобы он, к примеру, роздал бы, как Иисус Христос повелел, все свое имущество бедным...\r\nОтец его сначала лечить принялся, а он ему все: \"В тебе, говорит, тятенька, правды нет! Ты, разговаривает, царства небесного не наследуешь\".\r\nСтарик смотрел-смотрел на него, да и проклял.\r\n.. Он вот взял прибежал к нам - и живет, - смирно живет: дрова рубит, сено косит, - рыбки вон тоже кое-когда случается ему изловить, - продаст - и питается.\r\nСмирно живет, только в случае, ежели пьяная муха ему в голову залетит, к богачам всячески придирается...\r\nТерпеть их не любит! А место у нас, сам видишь, бойкое, - проезжает всякий человек.\r\nОт скуки, известно, полоумного всякий напоит, а он после этого, только встретит кого мало-мальски с мошной, - сейчас руки в карманы, по-барскому, и пошумливает себе:\r\n\"Дорогу дай московскому первой гильдии купцу Афанасию Ларивону!\r\nА то морду расшибу.\r\n..\"\r\nБьют его, - страсть как наши-то - и смеются! Поначалу, когда еще силен был, отбивался - и сам всех больно колачивал; теперича ослабел! Я вот иной раз умаливаю, штобы отпустили.\r\n.. Опохмели ты его, Христа ради, голубчик! У него и радостей только всего осталось, что ежели сердце потеплеет от выпивки.\r\nАх, и добродетелен же этот человек перед господом богом! Дай мне, дурачок, гривенничек, - я ему снесу.\r\nБог с ним! Ты не жалей, брат, денег-то! Пусть он повеселится перед своим последним концом...\r\nТаким образом шла наша жизнь с стариком, как он говаривал, в полном удовольствии, без обиды...\r\n- Ах, анделы небесные! - восклицал он в минуты внезапно откуда-то наплывавшего на него счастья. - Как это я, с самого с измальства, люблю жить с людями тихо, скромно, благородно...\r\n- Дело ведомое! - сатирически соглашался с ним содержатель постоялого двора, случайно подслушавший стариковское воззвание.\r\n- То-то, должно быть, твое благородство и проходу-то никому никогда не давало... Мальцом был, колотил всех...\r\n- А дражнили вы меня очень, сердечный! Нельзя было иначе-то... Опять же глупость моя... Силенка тоже... Э-эх-хе-хе! Друг! Друг! За это взыскивать рази возможно?\r\n- Вырос, из ученья убег - пропал...\r\n- Люди нехорошие соблазнили, мил человек! Опять же холод энтот мастеровой, голод... Ночей не спали, черствого куска не доедали...\r\nТы поживи-кось в Москве-то, друг! Недаром про нее пословица ходит: Москва, говорит, слезам не верит...\r\nТут, братец ты мой, за кем хочешь пойдешь, как бы собака какая голодная... Перед всяким хвостиком-то повиляешь...\r\n- Што ты мне про это разговариваешь? - сердито продолжал свое обвинение содержатель постоялого двора.\r\n- Ну прибегши к нам, што ты стал делать? Опаивать, на всякое буйство травить... Какой ты есть человек?\r\n- А это мне с товарищами - с друзьями - желательно было кручину мою разогнать...\n - Сговоришь с тобой - с бесом! Зачем же ты опять-то пропал?\r\n- А надоели вы мне!.. - без запинки отвечал старик. - Опротивели хуже соленого озера - вот я и убег.\r\nОпять же к тому времени у меня еще охота приспела - постранствовать, святым местам помолиться, хороших людей посмотреть...\r\n- З-знаем!\r\n- угрюмо говорил хозяин, выходя из комнаты и мимоходом бросая, видимо ко мне уже направленное,\r\nзамечание насчет где-то будто бы существующих господ, которые до того бесстыжи, что водятся со всякой шушерой.\r\n- Мужик, так и то из одной милости, ночевку дает, можно сказать, ради Христа; а тут на-ка! За один с собой стол пущают... Шуты!\r\nТаким образом, чем теснее устанавливалась наша с майором дружба, тем хозяйские нападки на него делались чаще и ожесточеннее.\r\n- Он всегда так! - извиняющим шепотом говорил мне майор после трепок, задаваемых ему нашим общим патроном. - Он не любит этого, чтобы, то есть, я к евойным господам вхож был.\r\nВсегда, всегда так!.. А то он до-обрый!.. Ты на него не жалобься. Он, брат, гляди какой! Просто, я тебе скажу... Поищи такого другого...\r\nСтарик при этом пугливо посматривал на дверь, обладавшую способностью расстраивать наши тихие беседы, как бы ожидая, что вот-вот отворотится она - и покажет нам сперва седую,\r\nиронически улыбающуюся голову, потом ярко вычищенные дутые сапоги, которые, сверх всякого человеческого ожидания,\r\nзаговорят нам живым языком, в одно и то же время и снисходительно и упречно:\r\n\"Ну что, мол, друзья? Как вы тут? Позвольте на вас посмотреть?\"\r\n- Хороший он, брат, человек, - все более и более оправдывался старик под влиянием ожидаемого ужасного видения. - Он тебя оборвать - оборвет, -\r\nэто правда! Потому у него зуб уж такой... Но зато, ежели бы ты знал, как он меня милует?.\r\n. Ведь я тоже в старину о-ох какой был! Ягода малый! Ведь это он про меня всю правду-матушку режет.\r\nМного тоже и мы добрым людям тяготы понатворили. Запивахой был, буяном, драчуном был, - добрым человеком только не был... Нечего греха таить!..\r\nБольшой страх нагонял содержатель постоялого двора на старика, так что ему надобилось очень много времени для того,\r\nчтобы свалить с себя тяжелое впечатление и снова войти в колею своих нескончаемых восхвалений мелькавшей перед нами жизни,\r\nточно так же как и с моей стороны требовалось изрядное количество малиновки, чтобы он скорее и успешнее мог из мокрой,\r\nзастращенной курицы превратиться опять в майора и вместо унылого раскаяния в своих собственных\r\nпрошлых грехах принялся за убранство этой убогой людской суетни сокровищами своей доброй души.\r\n- Уех-хал! - вдруг иногда восклицал старик, живо порешивши с тем оцепенением, которое навел на него дворник.\r\n- Слышь, енерал? За сеном отправился хозяин-то наш! Ишь как покатил, добренький!\r\nАх, жеребчик этот у него справедлив очень; у мужичка тут он его у одного по соседству за долг заграбастал - и мужичок этот, я прямо тебе скажу: несчастненький такой, -\r\nовдовел, сам-сем с ребятишками остался с маленькими; теща в суд его, пить принялся; зовет он, признаться, меня в отцы к себе...\r\n\"Чем тебе, говорит он, Федор Василич, по чужим людям шататься, приходи-ка ко мне. Авось на печи место найдется\".\r\nНу, а я, когда он со мной начнет этаким манером разговаривать, думаю про себя: вот клад нашел, чудачок! К малым-то да еще старого захотел приспособить.\r\n.. Нейду, - право слово! Думаю: лучше же я по улочке как-нибудь разойдусь, - по крайности, хоть разомну жениховские кости, чем им на чужой печи-то валяться... хе, хе, хе!\r\n>>>Пользуясь драгоценной свободной минутой, старик встаскивал на балкон живо вскипяченный самовар, - с стремительностью,\r\nсвойственною только обезьянам да сумасшедшим, бегал из лавки в кабак, из кабака в белую харчевню,\r\nгде отыскивал всевозможные произведения природы и искусства, имевшие сугубо скрасить наш праздник, и наконец,\r\nзапыхавшись, он садился напротив меня, освещал меня широкой, по всей бороде его сиявшей улыбкой, и говорил:\r\n- Получай сдачу! Три, брат, гривенничка! Нарочно новеньких выпросил. Пущай, мол, думаю - он их в клад положит...\r\nА ты думал как? Ты, может, думал - утаит, мол, майоришка мои деньги... Как же! Я з-знаю: ты и сам мне дашь. Хе, хе, хе! Ну, будь здоров! Тебе налить перед чаем-то?..\r\nЗатем наша комната наполнялась разновозрастными ребятишками, которые, картавя и взвизгивая от каких-то внезапно приспевших радостей, вскакивали к старику на колени,\r\nдергали его за бороду, щелкали его по лысине, воровали приобретенные им произведения природы и искусства и с громким хохотом толковали мне:\r\n- Балин! Акшан Фаныч! Сто ты сталика не выгонись? Ево все у нас по сеям гоняют... Мамка говорит: он - дулак, пьяница!.. Ха, ха, ха!\r\nСтарик барахтался с детьми, удерживая на своих коленях целую охапку всевозможных шалостей, и в то же время таинственно подмаргивал мне: гляди, дескать, как разбесились!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Островский А",
"role": "user"
},
{
"content": "Погуляев. Да я в фанты играть не умею.\n\n Глафира. Мы выучим. В фантах можно с девушками целоваться.\n\n Боровцова. Да, у нас запросто.\r\nКисельников. Ты только побывай раз, потом сам проситься будешь. Ты что ни говори, лучше этих тихих, семейных удовольствий ничего быть не может.\r\nПогуляев. Ну нет, есть кой-что и лучше этого.\r\nБоровцова. Это танцы-то, что ли? Так ну их! Муж терпеть не может.\r\nГлафира. Теперь я вас не буду бояться, потому что вы будете к нам вхожи в дом; а то я думала, что вы так только, посмеяться хотите. Я думала, что вы гордые.\r\nПогуляев. Отчего же вы так думали?\n\n Глафира. Ученые все гордые. Вот у нас рядом студент живет, так ни с кем из соседей не знаком и никому не кланяется.\r\nПогуляев. Должно быть, у него занятий много, времени нет для знакомств.\n\n Кисельников. Нет, так дикарь какой-то.\r\nГлафира. Как времени не быть! Ведь с портнихами знаком же, к ним ходит часто. Его спрашивали, отчего он не хочет с хорошими барышнями познакомиться?\n\n Погуляев. Что же он?\r\nГлафира. \"Они, говорит, глупы очень, мне с ними скучно\". И выходит, что он - невежа и гордый.\r\nПогуляев. Ну, конечно, невежа.\n\n Боровцова. Да ты сам-то, батюшка, не таков ли?\n\n Кисельников. Нет, маменька, что вы!\r\nБоровцова. Ох, трудно вам верить-то!\n\n Кисельников. Какая простота! Какая невинность!\n\n Боровцова. Ну пойдем, Глаша!\r\nГлафира. Пойдемте, маменька.\n\n Кисельников (подходя к Боровцовой). Прощайте, маменька. Я к вам завтра часов с пяти.\r\nГлафира (Погуляеву). Прощайте. Приходите завтра, не обманите. (Тихо.\r\n) У меня есть подруга, очень хороша собой, у ней теперь никого нет в предмете, я вас завтра познакомлю, только чтобы секрет. Вы смелей, не конфузьтесь. (Отходит к Боровцовой.)\r\nБоровцова. Ты и приятеля-то приводи.\n\n Кисельников. Хорошо, маменька, придем вместе.\r\nБоровцова и Глафира уходят.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Кисельников и Погуляев.\n\n Кисельников. Ну, что скажешь?\r\nПогуляев. Ха, ха, ха! да это черт знает что такое! Это - безобразие в высшей степени!\n\n Кисельников. Это тебе потому кажется безобразием, что ты совсем отвык от семейной жизни.\r\nПогуляев. Да какая ж это семейная жизнь? Это - невежество и больше ничего.\n\n Кисельников. Так вдруг тебе показалось, а ты вглядись хорошенько.\r\nПогуляев. Не вглядеться, а втянуться нужно; я понимаю, что можно втянуться, только потом уж и не вылезешь.\r\nЕсли уж тебе пришла охота жениться, так бери девушку хотя не богатую, да только из образованного семейства.\r\nНевежество - ведь это болото, которое засосет тебя! Ты же человек нетвердый.\r\nХоть на карачках ползи, хоть царапайся, да только старайся попасть наверх, а то свалишься в пучину, и она тебя проглотит.\r\nКисельников. Что за фантазии!\r\nПогуляев. Послушай, вот тебе мой совет: загуляй лучше - может быть, и позабудешь об невесте либо приедешь туда пьяный, и тебя прогонят, откажут тебе - это еще может тебя спасти.\r\nНапьешься - проспишься, а женишься, уж не воротишь.\r\nКисельников. Что ты ни говори, я уж решился - это дело кончено. Прощай.\r\nПогуляев. Прощай! Я первый буду рад, если мои слова не сбудутся.\n\n\n\n\n\n СЦЕНА II\n\n ЛИЦА:\n\n К и с е л ь н и к о в, 29 лет.\n\n Г л а ф и р а, 25 лет.\r\nЛ и з а н ь к а, дочь их, 6 лет.\n\n Б о р о в ц о в, 47 лет.\n\n Б о р о в ц о в а.\n\n А н н а У с т и н о в н а, мать Кисельникова.\n\n П е р е я р к о в.\r\nТ у р у н т а е в.\n\n П о г у л я е в.\n\n А к с и н ь я, кухарка Кисельникова.\r\nНебогатая комната в квартире Кисельникова. Между 1-й сценой и 2-й проходит 7 лет.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\r\nГлафира, Кисельников и дочь.\n\n Кисельников. Убери дочь-то! Что она здесь толчется! Нет у них детской, что ли? Уж и так все уши прожужжали; а тут, того гляди, гости приедут.\r\nГлафира. Твои ведь дети-то!\n\n Кисельников. Так что ж, что мои?\n\n Глафира. Ну, так и нянчайся с ними.\n\n Кисельников. А ты-то на что! У меня есть дела-то поважнее.\r\nГлафира. Я твоих важных делов и знать не хочу; а ты не смей обижать детей, вот что!\n\n Кисельников. Кто их обижает?\r\nГлафира. Лизанька, плюнь на отца.\n\n Лизанька плюет.\n\n Скажи: папка дурак.\n\n Лизанька. Папка дурак.\n\n Кисельников. Что ты это? Чему ты ее учишь?\r\nГлафира. Да дурак и есть. Ты как об детях-то понимаешь? Ангельские это душки или нет?\n\n Кисельников. Ну, так что ж!\r\nГлафира. Ну, и значит, что ты дурак. Заплачь, Лизанька, заплачь.\n\n Лизанька плачет.\r\nГромче плачь, душенька! Пусть все услышат, как отец над вами тиранствует.\n\n Кисельников (зажимая уши, кричит). Вы мои тираны, вы!\r\nГлафира. Кричи еще шибче, чтоб соседи услыхали, коли стыда в тебе нет. Пойдем, Лизанька. (Мужу.\r\n) Ты погоди, я тебе это припомню. (Дочери.) Да что же ты нейдешь, мерзкая девчонка! Как примусь я тебя колотить.\r\nКисельников. Это ангельскую-то душку?\n\n Глафира. А тебе что за дело? Моя дочь, я ее выходила, а не ты. Вот назло же тебе прибью в детской. Вот ты и знай! (Уходит с дочерью.)\r\nКисельников. Ишь ты какая! Ишь ведь какая взбалмошная! Ох, ругать бы ее, да ругать хорошенько. Сегодня нельзя браниться-то с ней, грех - день ее ангела.\r\nУж сегодня пусть привередничает - ее день. Сегодня можно и стерпеть. Что ж не стерпеть.\r\nНевелик барин-то, чтоб не стерпеть! Эх, дела, дела! (Долго стоит задумавшись. Потихоньку запевает.)\r\nВо саду ли, в огороде\n\n Девушка гуляла.\n\n Входит Глафира.\r\nГлафира. Обидел жену, а сам песни поет; хорош муж!\n\n Кисельников (громче).\n\n Она ростом невеличка,\n\n Лицом круглоличка.\r\nГлафира. Что ж ты, на смех, что ли? Ишь какую моду выдумал!\n\n Кисельников. Да уж мне только и осталось: либо взвыть голосом от вас, либо песни петь.\r\nГлафира. А мне что делать! Я вот нынче именинница, а ты мне что подаришь?\n\n Кисельников. А где деньги-то?\r\nГлафира. А мне какое дело! Зачем же ты меня брал из богатого дому, коли у тебя денег нет; я к такой жизни не привыкла.\r\nКисельников. У меня деньги были, твой же отец взял.\n\n Глафира. И преотлично сделал, а то бы ты их давно промотал.\r\nКисельников. А ему какое дело? Деньги-то мои, что хочу, то с ними и делаю. А он не то что денег, и процентов не платит.\r\nНасилу выпросишь рублей пятнадцать или двадцать, да еще после попрекает да ломается. Я, говорит, тебе в твоей бедности помогаю.\r\nГлафира. Так тебе и надо. Отдай тебе деньги-то, так ты, пожалуй, и жену-то бросишь.\r\nКисельников. Где уж бросить, когда пятеро детей. Нет уж, надел петлю, да и концы вам отдал, тяните теперь, пока совсем задушите.\r\nТы говоришь, что ты из богатого дому; а много ль за тобой дали-то! Обещали шесть тысяч, а много ли дали?\r\nГлафира. Ты за счастье считай, что я за тебя пошла-то; с тысячами-то я бы в десять раз лучше тебя нашла.\r\nЗа меня какой полковник-то сватался! Как я была влюблена-то! До самой страсти! Да не отдали, оттого что очень в карты играет.\r\nКисельников. Зачем же ты шла за меня?\n\n Глафира. Выдали, так и пошла. Известно, глупа была. Тятенька-то думал, что ты - деловой, что ты - себе на прожитие достанешь.\r\nКисельников. Где ж я достану? На нашей службе немного добудешь. Что ж мне - воровать, что ли?\r\nГлафира. А мне какое дело. Я с тобой и говорить-то не хочу. Ты еще у меня должен прощенье просить, а то я с тобою две недели слова не скажу.\r\nПри гостях нарочно буду от тебя отворачиваться, пусть тятенька с маменькой посмотрят.\r\nКисельников. Ну, уж ты этого-то, пожалуйста, не делай...\n\n Глафира. А! Тебе это не нравится! Так вот нарочно ж буду, нарочно!\r\nКисельников. Глаша, ну я прошу тебя! Что хорошего, разговор пойдет.\n\n Глафира. Так проси прощенья.\r\nКисельников. Ну, прости меня.\n\n Глафира. Целуй ручку, да вперед не смей со мной спорить никогда.\n\n Кисельников. Ну, не буду.\r\nГлафира. Где ж тебе со мной спорить! Ты помни, что я в тысячу раз тебя умнее и больше тебя понимаю. Мной только и дом-то держится.\r\nКисельников. Ну, хорошо, хорошо! А где маменька?\r\nГлафира. Известно, в детской. Где ж твоей маменьке быть! Пусть хоть детей нянчит, все-таки не даром хлеб ест.\n\n Кисельников. Как же даром? Ведь мы в ее доме-то живем.\r\nГлафира. Вот опять с тобой ругаться надо. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты дом на мое имя переписал.\r\nВот и выходит, что ты меня не любишь, а все только словами обманываешь, как сначала, так и теперь. Для матери все, а для жены ничего.\r\nКисельников. Да что все-то? Ведь это - ее дом-то, собственный!\r\nГлафира. Так что ж, что ее? Я вот ей свои старые платья дарю, не жалею для нее, а ты этого не хочешь чувствовать, точно как я обязана.\r\nДа молчи ты, не расстраивай меня! Вон тятенька с маменькой приехали. И зачем это я связалась с тобой говорить! Очень интересно твои глупости слушать. (Уходит.)\r\nКисельников (задумавшись осматривает комнату). Ишь ты, пыли-то сколько на диване. Аксинья!\n\n Входит Аксинья.\n\n Ишь ты, пыли-то сколько.\r\nАксинья. Да, как же! Есть мне время! Не разорваться же в самом деле!\r\nКисельников. Так давай тряпку, я сам сотру.\n\n Аксинья (подает тряпку). Давно бы вам догадаться-то. (Уходит.)\r\nКисельников (стирая пыль). Ну, вот и чисто. При большой-то семье как за порядком усмотришь.\r\nСколько людей-то нужно! А вот взял сам да и стер, взял да и стер, - невелик барин-то! На тряпку-то!\r\nАксинья (за сценой). Бросьте где-нибудь. Стряпня одолела.\n\n Кисельников бросает в дверь тряпку. Входят Боровцов, Боровцова и Глафира.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\r\nБоровцов, Боровцова, Глафира и Кисельников.\n\n Глафира (тихо Боровцовой). Вчера мои серьги заложил.\n\n Боровцов. Здравствуй, Кирюша! С именинницей! Рад ли гостям-то?\r\nКисельников. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Как же, помилуйте! И вас также с именинницей.\n\n Боровцов (ероша ему волосы). Эх ты, простота, простота! Любишь жену-то?\r\nКисельников. Как, папенька, не любить!\n\n Боровцов. Люби, Кирюша, люби. Поцелуй ее, сейчас поцелуй, чтоб я видел.\n\n Кисельников целует.\r\nВот так. Вот теперь вижу, что любишь.\n\n Боровцова. Да, как же! Любит он ее! Поцеловать-то всякий сумеет; а ты спроси, куда он ее серьги дел.\n\n Боровцов. Какие серьги?\r\nБоровцова. Да наши серьги, что мы за ней дали. Заложил ведь.\n\n Боровцов. Уж ты до жениного приданого добрался. Выкупи. С себя хоть все заложи, а приданого не смей трогать.\r\nКисельников. При первых деньгах, папенька, выкуплю.\n\n Боровцов. У кого заложены?\n\n Глафира. У Турунтаева.\n\n Кисельников. Десять процентов в месяц берет.\r\nБоровцов. А что ж не брать, коли дают. По его век дураков хватит. Эх, зятек! Я думал, что из тебя барин выдет, ан вышла-то грязь.\n\n Кисельников. За что же, папенька...\r\nБоровцов. За то же, что ты для семейства ничего не стараешься. Ты в каком суде служишь? Кто у вас просители?\n\n Кисельников. Купцы.\r\nБоровцов. То-то \"купцы\"! Ну, стало быть, их грабить надо. Потому, не попадайся, не заводи делов. А завел дела, так платись.\r\nЯ тебе говорю, - я сам купец. Я попадусь, и с меня тяни. \"Мол, тятенька, родство родством, а дело делом; надо же, мол, и нам жить чем-нибудь\".\r\nБоишься, что ль, что ругать стану? Так ты этого не бойся.\r\nКому надо в суд идти, тот деньги готовит; ты не возьмешь, так другой с него возьмет. Опять же и физиономию надо иметь совсем другую.\r\nТы вот глядишь, словно мокрая курица, а ты гляди строже. Вот как гляди. Так всякий тебя опасаться будет.\r\nПотому кто в суд пришел, он хоть и не виноват, а ему все кажется, что его засудить могут; а взглянул ты на него строго, у него и душа в пятки;\r\nну и пошел всем совать по карманам - перво-наперво, чтоб на него только ласково глядели, не пужали его; а потом, как до дела разговор дойдет, так опять за мошну, в другой раз.\r\nГлафира. Охота вам, тятенька, с ним слова терять.\r\nБоровцова. Молчи, Глаша. Может, он, Бог даст, и в разум придет. Откроется в нем такое понятие, что отец его добру учит. Слушай, Кирюша, это тебе на пользу.\r\nБоровцов. Да и жить-то надо не так. Ты сразу поставь себя барином, тогда тебе и честь другая, и доход другой.\r\nЗаломил ты много с купца, он упирается - ты его к себе позови да угости хорошенько; выдет жена твоя в шелку да в бархате, так он сейчас и догадается, что тебе мало взять нельзя.\r\nИ не жаль ему дать-то будет, потому он видит, что на дело. Всякий поймет, что ты барин обстоятельный, солидный, что тебе на прожитие много нужно.\r\nКисельников. Я, тятенька, не так был воспитан; оно, знаете ли, как-то совестно. Думаешь: \"Что хорошего!\" Грабителем будут звать.\r\nБоровцов. Грабителем! А тебе что за дело! Пущай зовут! Ты живи для семьи, - вот здесь ты будешь хорош и честен, а с другими прочими воюй, как на войне.\r\nЧто удалось схватить, и тащи домой, наполняй да укрывай свою хижину.\r\nПо крайности, ты душой покоен; у тебя семья сыта, ты бедному можешь помочь от своих доходов; он за тебя Бога умолит.\r\nА теперь ты что? Мотаешься ты на белом свете без толку да женино приданое закладываешь.\r\nТо тебе совестно, а это не совестно? Там ты чужие бы деньги проживал, а теперь женины да детские. Какая же это совесть такая, я уж не понимаю.\r\nГлафира. \"Женины да детские\", слышишь. Как же вот мне не плакать-то?\r\nБоровцова. Молчи, молчи! Ты вот запомни, что отец-то говорит, да и тверди ему почаще, а то он засуется в делах, из головы-то у него и выходит, он и не помнит.\r\nКисельников. Маменька, я помню, да только...\r\nБоровцов. Ну, где помнить! Ты и по лицу-то такой растерянный. А вот, как ты в суд-то пойдешь, она тебе и напомнит, да, дорогой-то идя, все тверди.\r\nКисельников. Что мне твердить! Это смешно даже. Понятия у меня, маменька, другие.\n\n Боровцова. Какие же это могут быть понятия, что женины деньги закладывать?\r\nБоровцов. Дурак ты, братец. Никаких у тебя понятий нет. Кабы у тебя были такие понятия, так ты бы не женился да не развел семьи.\r\nЯ не глупей тебя, я, может быть, не один раз видал таких-то людей, что не берут взяток, и разговаривать как-то раз привел Бог, так уж они и живут, как монахи.\r\nДалеко тебе до них! Что ты нас обманываешь! Те люди почитай что святые! А то вот еще масоны есть.\r\nТы уж живи хоть так, как все мы, грешные. Ты разве бы не брал, - да не умеешь - вот что надо сказать.\r\nКисельников. Я уж теперь и сам понимаю, что я ничем не лучше других, а ведь мне хотелось-то быть лучше.\n\n Боровцов. Ну мало ль что хотелось.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Сашка Жегулёв автора Андреев Л",
"role": "user"
},
{
"content": "- Ах, ну и балалаечка! Ну и балалаечка! Это инструмент, эта уж до самой смерти заговорит, эта уж не выпустит, н-е-т! \n Иван серьезно и с участием спросил: \n - Завидно, Петруша?\r\n- Ка-а-кая зависть! \n Андрей Иваныч протянул руку за балалайкой, но Еремей остановил его: \n - Погоди, матрос! Дай подержаться. Не съест твоего инструменту.\r\nНаконец сыгрались обе балалайки.\r\nВ тихом переборе струн, в кроткой смиренности их однозвучия - что бы ни говорили слова - не пропадала чистая, почти молитвенная слеза:\r\nдали и шири земной кланялся человек, вечный путник по высям заоблачным, по низинам сумеречно-прекрасным.\r\nКак бы далеко ни уходили слова - дальше их уносила песня; как бы высоко ни взлетала мысль - выше ее подымалась песня;\r\nи только душа не отставала, парила и падала, стоном звенящим откликалась, как перелетная птица.\r\n.. \"Боже мой - и это не во сне? - думал Саша.- И это не церковь? И это музыка? Но ведь я же не понимаю музыки, я бесталанный Саша, но теперь я все понял!\"\r\nСидел, склонив голову, обеими руками опершись на маузер, и в этой необычности и чудесной красоте ночного огня, леса и нежного зазыва струн самому себе казался новым,\r\nпрекрасным, только что сошедшим с неба - только в песне познает себя и любит человек и теряет злую греховность свою.\r\nРадостно оглянулся на Колесникова - и у того преобразилось лицо, в глазах смешное удивление, а весь, как дитя, и не одинок уже, хотя близок к слезам и бороду дергает беспомощно.\r\nА дальше Еремей - ест горящими глазами певцов и истово кланяется дали и шири земной; серьезен, как в смерти, не шевельнется, словно летит - для него это не шутки. А дальше...\r\n- Рябинушку! - коротко кинул Андрей Иванович,- уже не матрос, а власть чудесную имеющий; перебрал пальцами, тронул душу балалайки и степенным, верующим баском начал:\r\n- Ты, рябинушка, ты, зеленая...\r\nПо низу медлительно и тяжко плывут слова; оковала их земная тяга и долу влечет безмерная скорбь,- но еще не дан ответ, и ждет, раскрывшись, настороженная душа.\r\nНо ахает Петруша и в одной звенящей слезе раскрывает даль и ширь, высоким голосом покрывает низовый, точно смирившийся бас:\r\n- Ax! - ты когда взросла, ах, когда выросла... \n\n \"Это я, рябинушка,- думает каждый.- Это я та рябинушка, та зеленая, и про меня это спрашивают: ты когда взросла, когда выросла\".\r\n- Ты, рябинушка...\r\nЧто это? - оглянулись все. А это Колесников запел. Свирепо нахмурился, злобно косит круглым глазом и на свой могучий голос перенял у матроса безмерную скорбь и тягу земли:\r\n- Ты, рябинушка, ты, зеленая...\r\nЧто-то грозное пробежало по лицам, закраснелось в буйном пламени костра, взметнулось к небу в вечно восходящем потоке искр.\r\nКрепче сжали оружие холодные руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую грудь под выстрелы.\r\n- Да, да! - закричала душа, в смерти утверждая жизнь.\r\nНо ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла даль и ширь.\r\n- Ах - да когда же ты, ах - да закраснелася? \n Ах, когда же ты закраснелася...\r\nПодтягивает и бродяжка слабым тенорком, вместе с Петрушей отвечает Колесникову и словно борется с ним.\r\nЕдва слышно его за сильным и высоким голосом Петруши, но все одобрительно улыбаются: это хорошо, что он подтягивает.\r\nИ снова вступает точно осиливший бас, и смолкают покорно высокие голоса:\r\n- Я, рябинушка, закраснелася... \n\n \"Обо мне! - думает каждый и, замирая, ждет ответа. И в звонкой печали отвечает задушевный голос, в последний раз смертельно ахнув:\r\n- Ах! - да поздней осенью - ах, да под морозами. \n Ах, поздней осенью, под морозами.\r\nБыло долгое молчание, и только костер яростно шумел и ворочался, как бешеный.\r\nЛуна всходила: никто и не заметил, как посветлело и засеребрились в лесу лесные чудеса. Еремей тряхнул головой и сказал окончательно:\r\n- Хорошо у нас поют. \n А Саша уволок в серебро ветвей распрямившегося Колесникова и в волнении, первый раз открыто выражая свой восторг, тряс его опущенную тяжелую руку и говорил:\r\n- Да как же это, Василий!.. Ведь у тебя такой голосили ты сам не знаешь, чудак! \n Колесников, все еще свирепый, тяжело водя грудью, с гордостью ответил:\r\n- Знаю. Так что? \n - Да ведь с таким голосом... Боже мой, Вася! Ты мог бы... У тебя слава, чудак!\r\n- Мог бы. Ну? \n Подошел Андрей Иваныч и развел руками:\r\n- Ну, Василь Василич, благодарю. Как рявкнули вы у меня над ухом - что такое, думаю, дерево завалилось? Да и свирепо же вы поете...\r\n- Разболтались вы, Андрей Иваныч! - сердито сказал Колесников.\r\n- Да всякий разболтается! Иван до чего додумался? Леший, говорит, с ним ночью страшно.\r\nВ несколько дней закосматевший Колесников, действительно похожий на лешего, вдруг закрутился на четырех шагах и загудел, как труба в ночную вьюгу:\r\n- Стыдно вам! Стыдно вам! Чему удивились, того-этого? Боже ты мой, какое непонимание!\r\nКак вдовица с лептой, того-этого, хоть какое-нибудь оправдание, а он в нос тычет: слава, того-этого! Преподлейший вздор, стыдно! Ну леший и леший, в этом хоть смысл есть.\r\n.. да ну вас к черту, Андрей Иваныч, говорил: оставьте балалайку. Нет, не может, того-этого, интеллигент!\r\nНе зная, пугаться ему или смеяться, матрос тихо сбежал; а Саша поймал за руку кружившегося Колесникова и сказал:\r\n- Нет уж, видно, никак нам не избавиться, чтобы не просить прощения. Прости меня, Вася.\r\nИ крепко, прямо в губы поцеловал его. Колесников, будто с неохотою принявший поцелуй и даже пытавшийся отвернуться, сжал до хруста в костях Сашину руку и прошептал в ухо:\r\n- Саша! Завтра идти. Саша, знай одно: грудью перед тобою стану. Ладно, точка, молчи, тебе говорю! Айда к нашим - сейчас плясать будем! Ходу!\r\nИ гулко загоготал, пугая ночную птицу: \n - Го-го-го!\r\nВидимо, понравилось быть лешим; да и просила душа простору.\r\nНа что широк был лес, а и он стал тесен после тех далей, что открылись взору душевному;\r\nвзыгрались невыплаканные слезы, и сладкою отравою, как вино, потекла по жилам крепкая печаль, тревожа тело.\r\nВдруг жарок стал костер, и тяжестью повисла одежа на поширевших плечах: в сладкой и истомной тревоге шевелились мужики и поахивали.\r\nКто лежал раньше, тот сел; а кто сидел - поднялся на ноги, расправляет спину, потягиваясь и неправдиво позевывая.\r\nШироко расставив ноги в блестящих сквозь грязь сапогах и заложив за спину под поддевкой руки, раздраженно поплевывает в огонь Васька Соловьев, томится той же жаждою.\r\nОбернулся на гиканье подходящего Колесникова и усмехается криво: жуткая душа у Васьки Соловьева.\r\nЗаахал восторженно Петруша:\r\n- Ах, ну и голосок же у вас, Василь Василич; смола горящая! \n Иван Гнедых, шутник, сморщил смешливо печеное свое лицо и поправил:\r\n- Для грешников смола, а праведнику на многие лета.\r\nПоджарый ты, Василий, тебе бы в дьяконы идти, а не с нами околачиваться, вот бы брюхо и отрастил, чудак человек, ей-Богу, на этом месте провалиться!\r\nЕремей сурово крикнул: \n - Пусти, бродяжка, что разлегся! Место ослобони для Александра Иваныча. Сюда иди, Александр Иваныч!\r\nБродяжка, после пения отошедший душою и заулыбавшийся, снова скис: \"И все гонют, и все гонют...\"\r\n- Спасибо, Еремей, я постою. Ну-ка, Андрей Иваныч, плясовую. Вася, не ерепенься, Вася, не косись!\r\nМужики засмеялись дружелюбно: все еще словно не отошел Колесников и неуживчиво ворочал глазами, но при словах Саши и мгновенном блеске белых зубов его захохотал и топнул ногою:\r\n- Пожарче, Андрей Иваныч!\r\nОшибался Колесников, когда боялся для себя леса: если и уподобился он лесу, то лишь в его свободной силе и дикой статности.\r\nНа городских улицах, в своих вечно шлепающих калошах и узком пальто, стягивающем колени, он был неуклюж и смешон и порою жалок: другой он был здесь.\r\nОт высоких сапог сузился низ, а плечи раздались, развернулась грудь;\r\nи широкий тугой пояс с патронами правильно делил его туловище на две половины: одну для ходу, другую для размаха и действия.\r\nИ только одно было совсем уж не у места: полосатая велосипедная шапочка,- но ничего не поделаешь с заблуждением!\r\nНо не две ли души у балалайки? Так удивительно, что на одних и тех же струнах может звучать столь разное.\r\nЕще слеза не высохла, а уж раскатывается смешок, тихим шепотом зовет веселье, воровской шутливою повадкою крадется к тому самому месту, где у каждого человека таится пляс.\r\nКак на ниточках, подергивается душа, а под коленом что-то сокращается, и чем больше дергает и чем резвее сокращается, тем степеннее бородатые и безбородые лица.\r\nЭто не цыганский злой разгул, когда в страсти каменеет и стынет лицо,- тут хитрая усмешка, чудесная недоговоренность и тонкая граница: все дал, а могу и еще!\r\nВсе тронул, а могу и еще! Глухой подумает, что вот и наступило когда настоящее горе, а слепой - тот и сам задрыгает ногами: так строги и степенны лица при ярко-звонком гуле струн.\r\nВсе чаще и круче коварный перебор;\r\nуж не успевает за ним тайный смех, и пламя костра, далеко брошенное позади, стелется медленно, как сонное, и радостно смотреть на две пары быстрых рук, отбрасывающих звуки.\r\nНе столь искусный Петруша еще медлителен: пальцы нет-нет, да и прилипнут, а матрос так отхватывает руку, словно под нею огонь;\r\nи еще позволяет улыбнуться своим глазам неопытный Петруша, а Андрей Иваныч строг до важности, степенен, как жених на смотринах.\r\nИ, только метнув в сторону точно случайный взгляд и поймав на лету горящий лукавством и весельем глаз,\r\nулыбнется коротко, отрывисто и с пониманием, и к небу поднимет сверхравнодушное лицо:\r\nа луна-то и пляшет!\r\n- стыдно смотреть на ее отдаленное веселье.\r\n\"Да что же это? Вот я и опять понимаю!\r\n\" - думает в восторге Саша и с легкостью, подобной чуду возрождения или смерти, сдвигает вдавившиеся тяжести,\r\nпереоценивает и прошлое, и душу свою, вдруг убедительно чувствует несходство свое с матерью и роковую близость к отцу.\r\nНо не пугается и не жалеет, а в радости и любви к проклятому еще увеличивает сходство: круглит выпуклые, отяжелевшие глаза, пронзает ими безжалостно и гордо, дышит ровнее и глубже.\r\nИ кричит атамански:\r\n- Соловьев! Выходи. \n Торопливые голоса подхватывают: \n - Васька! Соловей, выходи. Оглох, что ли! Выходи, Васька!\r\nКолесников, выдвинувший плечо и глухо притоптывающий с носка на каблук, подбоченился правой рукой и ждет:\r\nплясать он не может, тяжел, но сам бог пляса не явил бы в своей позе столько дикой выразительности.\r\nКричит свирепо:\r\n- Выходи, Соловьев, девки ждут!\r\n- Про девок вы напрасно, Василь Василич...\r\n- говорит Соловьев щеголевато и, не договорив, соколом вылетает в готовый круг, легко отбрасывает Ивана, старательно приминающего невысокую травку, и дает крутого плясу.\r\nЖуткая душа у Васьки Соловьева, а пляшет он легко и невинно, кружит, как птица, и, екнув, рассыпается в дробь, и снова плывет, не касаясь земли:\r\nД-эх, милашка моя-т, \n Распотешь-ка меня-т, \n У тебя широкий пояс, \n Подпояшь-ка меня-т!.. \n Эх!..\r\nИ талантливо содействует вновь воскресший бродяга: засунул четыре пальца в рот и высвистывает пронзительно, режет воздух под ногами у пляшущего.\r\nСпуталось что-то в плывущих мыслях бродяги, и уже кажется, что не бродяга он мирный, чурающийся крови, а разбойник,\r\nкак и эти, как и все люди в русской земле, жестокий и смелый человек с крутою грудью и огненным пепелящим взором.\r\nВстают в обширной памяти его бесчисленные зарева далеких пожаров - близко не подходил к огню осторожный и робкий человек;\r\nдневные дымы, кроющие солнце, безвестные тела, пугающие в оврагах своей давней неподвижностью,- и чудится, будто всему оправданием и смыслом является этот его пронзительный свист.\r\nСовсем под конец запутался бродяга, смотрит на Погодина и думает наскоро: \"Ах, да и хорош же у нас атаман, даром, что молод! - картина!\"\r\nВсе чаще переборы струн, все неистовее пляс, уже теряющий невинность свою в сочетании с злым свистом,- и глубже раскрывается ночь в молчании и ненарушимой тайне.\r\nПригасает забытый костер, и ложатся тревожные тени, уступая место черным, спокойным и вечным теням луны; взошла она в зените и смотрит без волнения.\r\nОтойдешь на шаг от пляшущих - и уже тихо; а на версту уйдешь - ничего, кроме леса, и не слышно.\r\nА на опушку далекую выйдешь,- томится у края земли еле видное в луне зарево: не дождался кто-то Сашки Жегулева и на свой разум пустил огонь.\r\nКто-то невидимый бродит по русской земле; кто-то невидимый полной горстью, как сеятель щедрый, сеет в потемках тревогу, тихим шепотом отворяет завороженную кровь.\r\nВ эту ночь, последнюю перед началом действия, долго гуляли, как новобранцы, и веселились лесные братья.\r\nПотом заснули у костра, и наступила в становище тишина и сонный покой, и громче зашумел ручей, дымясь и холодея в ожидании солнца.\r\nНо Колесников и Саша долго не могли заснуть, взволнованные вечером, и тихо беседовали в темноте шалашика;\r\nтак странно было лежать рядом и совсем близко слышать голоса - казалось обоим, что не говорят обычно, а словно в душу заглядывают друг к другу.\r\n- Да, Саша,- тихо повествовал Колесников,- голос у меня и тогда был славный, он так его и называл: американский, того-этого.\r\nДа и ученье у меня шло успешно, пустяки, в сущности, ну и авансы он мне предлагал, вообще готовился барышничать мной, как лошадью...\r\n- А ты мне соврал, что и петь не умеешь,- улыбнулся голосом Саша.\r\n- А то так надо было: \"Сей колокол, того-этого, пожертвован ветеринарным врачам Василием Васильевым Колесниковым в лето...\" \n Оба засмеялись. Колесников продолжал:\r\n- Раз я и то промахнулся, рассказал сдуру одному партийному, а он, партийный-то, оказалось, драмы, брат, писал, да и говорит мне: позвольте, я драму напишу...\r\nДр-р-раму, того-этого! Так он и сгинул, превратился в пар и исчез. Да, голос... Но только с детства с самого тянуло меня к народу, сказано ведь: из земли вышел и в землю пойдешь...\r\nСаша улыбнулся: \n - Хоть и из другой оперы, а верно.\r\n- И создал я себе такую, того-этого, горделивую мечту:\r\nчеловек я вольный, ноги у меня длинные - буду ходить по базарам, ярманкам, по селам и даже монастырям, ну везде, куда собирается народ в большом количестве, и буду ему петь по нотам.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Ключевский В",
"role": "user"
},
{
"content": "По Русс- кой Правде господин холопа, совершившего кражу, платит потерпевшему двойную стоимость украденного в виде кары за попустительство или небреж- ный надзор.\r\nДаже в чисто гражданских правонарушениях требовалось кратное возме щение убытков со значением пени за произвольное нарушение сделки^.\r\nЧертой, какую Русская Правда проводит между уголовным преступлением и гражданским правонарушением, служит денежное взыскание в пользу князя за первое.\r\nЗначит, если Русская Правда и понимала ответственность за прес- тупление и даже не только перед потерпевшим,\r\nно и перед обществом в лице князя, то ответственность только внешнюю, материальную, без участия нравственного мотива^*.\r\nПравде, впрочем, не чужды и нравственные моти- вы:\r\nона отличает убийство неумышленное, «в сваде» или «в обиду», от со- вершенного с заранее обдуманным намерением,\r\n«в разбое», преступление, обличающее злую волю, от правонарушения, совершенного по неведению, действие,\r\nпричиняющее физический вред или угрожающее жизни, например от- сечение пальца, удар мечом, не сопровождавшийся смертью,\r\nхотя и причи- нивший рану, отличает от действия менее опасного, но оскорбительного для чести:\r\nот удара палкой, жердью, ладонью или если вырвут усы или бороду, и за последние действия наказывает пеней вчетверо дороже, чем за первые;\r\nона, наконец, совсем не вменяет действий, опасных для жизни, но совер- шенных в случае необходимой обороны или в раздражении оскорбленной чес- ти,\r\nнапример удара мечом, нанесенного в ответ на удар палкой, «не терпя противу тому».\r\nЗдесь прежде всего закон дает понять, что оказывает уси- ленное внимание к чести людей, постоянно имеющих при себе наготове меч, т.\r\nе. военнослужилого класса, так что это внимание является не правом всех, а привилегией лишь некоторых.\r\nДРЕВНЯЯ ОСНОВА И ПОЗДНЕЙШИЕ НАСЛОЕНИЯ.\r\nПотом, эти тонкие различения оскорблений по их нравственному действию едва ли не внесены в Правду позднее,\r\nтак как другая статья ее назначает за удар жердью и по лицу (рукой) простую, не четверную пеню.\r\nЭто - новый слой юридических понятий, ложившийся на древнюю основу права, воспроизводимого Правдой, и можно заметить, с какой стороны наносился этот слой.\r\nК тому же новому слою от- носится и осложненная кара за наиболее тяжкие преступления:\r\nза разбой, поджог и конокрадство преступник подвергался не определенной денежной пене в пользу князя, а потере всего имущества с лишением свободы.\r\nМы уже знаем, что еще при князе Владимире за разбой взималась денежная пеня, как за простое убийство, замененное, по совету епископов, «казнью», т. е. потоком и разграблением.\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ XIV\r\nЭта древняя основа обличается тем, что пеня за татьбу в случае несос- тоятельности татя заменялась повешением:\r\nгривна кун служила единственной понятной меркой не только чувства чести, но и самой жизни человека^.\r\nЗа все остальные преступные деяния, кроме трех упомянутых, закон наказывал определенной денежной пеней в пользу князя и денежным вознаграждением в пользу потерпевшего.\r\nКняжеские пени и частные вознаграждения представля- ют в Русской Правде целую систему; они высчитывались на гривны кун.\r\nМы не можем определить тогдашнюю рыночную стоимость серебра, а можем оце- нить лишь стоимость весовую.\r\nВ XII в. серебро было гораздо дороже, чем теперь.\r\nПолитико-экономы рассчитывают, что теперь нужно, по крайней ме- ре, вчетверо больше серебра, чем до открытия Америки, чтобы купить то же самое.\r\nЕсли фунт серебра оценить, скажем, рублей в 20, то гривна кун в XI и в начале XII в.\r\nпо весу металла стоила около 10 рублей, а в конце XII в. - около 5 рублей.\r\nЗа убийство взималась денежная пеня в пользу кня- зя, называвшаяся вирой, и вознаграждение в пользу родственников убитого, называвшееся голов-ничеством.\r\nВира была троякая:\r\nдвойная в 80 гривен кун за убийство княжего мужа или члена старшей княжеской дружины, простая в 40 гривен за убийство простого свободного человека,\r\nполовинная или полу- вирье в 20 гривен за убийство женщины и тяжкие увечья, за отсечение ру- ки, ноги, носа, за порчу глаза.\r\nГоловничество было гораздо разнообраз- нее, смотря по общественному значению убитого.\r\nТак головничество за убийство княжего мужа равнялось двойной вире, головничестпо за свободно- го крестьянина 5 гривнам.\r\nЗа все прочие преступные деяния закон наказы- вал продажею в пользу князя и уроком за обиду в пользу потерпевшего.\r\nТа- кова была система наказаний по Русской Правде. Легко заметить взгляд, на котором основывалась эта система.\r\nРусская Правда отличала личное оскорб- ление, обиду, нанесенную действием лицу, от ущерба, причиненного его имуществу; но и личная обида, т.\r\nе. вред физический, рассматривалась за- коном преимущественно с точки зрения ущерба хозяйственного.\r\nО и строже наказывал за отсечение руки, чем за отсечение пальца, потому что в первом случае потерпевший становился менее способным к труду, т.\r\nе. к приобретению имущества. Смотря на преступления преимущественно как на хозяйственный вред.\r\nПравда и карала за них возмездием, соответствую щим тому материальному ущербу, какой они причиняли.\r\nКогда господствовала родовая месть, возмездие держалось на правиле: жизнь за жизнь, зуб за зуб.\r\nПотом возмездие перенесено было на другое основание, которое можно выразить словами: гривна за гривну, рубль за рубль.\r\nЭто основание и было последовательно проведено в системе наказаний по Русской Правде. Правда не заботится ни о предупреждении преступлений, ни об исправлении преступной воли.\r\nОна имеет в виду лишь непосредственные материальные последствия преступления и карает за них преступника материальным же, имущественным убытком.\r\nЗакон как будто го- ворит преступнику: бей, воруй, сколько хочешь, только за все плати исп- равно по таксе.\r\nДалее этого не простирался взгляд первобытного права, лежащего в основе Русской Правды. ИМУЩЕСТВО И ЛИЧНОСТЬ.\r\nЛюбопытно сопоставить некоторые статьи Правды о продажах или пенях в пользу князя, как и о частных вознаграждениях или уроках.\r\nВ Правде отразился быт торговый, охотничий и земледельческий.\r\nОдинаковая пеня в 12 гривен грозит и за похищение бобра из ловища, и за уничтожение полевой межи, за выбитие зуба, и за убийство чужого холопа.\r\nОдинаковой пеней в 3 гривны и одинаковым уроком в одну гривну наказыва- ются и отсечение пальца,\r\nи удар по лицу или мечом не насмерть, и порча веревки в перевесе (птичьем лове), и похищение охотничьего пса с места лова,\r\nи самоуправное «мучение» (лишение свободы) свободного крестьянина без приговора судьи ^ Поджог и конокрадство наказывается самой тяжкой карой,\r\nгораздо тяжелее, чем тяжкие увечья и даже убийство.\r\nЗначит, иму- щество человека в Правде ценится не дешевле, а даже дороже самого чело- века, его здоровья, личной безопасности.\r\nПроизведение труда для закона важнее живого орудия труда-рабочей силы человека. Тот же взгляд на лицо и имущество проводится и в другом ряду постановлений Правды.\r\nЗамеча- тельно, что имущественная безопасность, целость капитала, неприкосновен- ность собственности обеспечивается в законе личностью человека.\r\nКупец, торговавший в кредит и ставший несостоятельным по своей вине, мог быть продан кредиторами в рабство.\r\nНаемный сельский рабочий, получивший при найме от хозяина ссуду с обязательством за нее работать,\r\nтерял личную свободу и превращался в полного холопа за попытку убежать or хозяина, не расплатившись.\r\nЗначит, безопасность капитала закон ценил дороже и обес- печивал заботливее личной свободы человека.\r\nЛичность человека рассматри- вается как простая ценность и идет взамен имущества.\r\nМало того: даже об- щественное значение лица определялось его имущественной состоя- тельностью. Это можно заметить, изучая\r\nЛЕКЦИЯ XIV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпо Русской Правде состав общества (светского, не церковного). ДВОЯКОЕ ДЕЛЕНИЕ ОБЩЕСТВА. В Правде обозначается двоякое деление об- щества, политическое и экономическое.\r\nПолитически, по отношению к князю, лица делятся на два сословия, на людей служилых и неслужилых, на княжих мужей и людей, или простых людей «.\r\nПервые лично служили князю, состав- ляли его дружину, высшее привилегированное и военно-правительственное сословие,\r\nпосредством которого князья правили своими княжествами, оборо- няли их от врагов;\r\nжизнь княжа мужа оберегалась двойною вирою.\r\nЛюди, свободное простонародье, платили князю дань, образуя податные общества, городские и сельские.\r\nТрудно сказать. можно ли причислить к этим двум сословиям еще третье, низшее-холопов.\r\nПо Русской Правде холопы собствен- но не сословие, даже не лица, а вещи, как и рабочий скот;\r\nпоэтому за убийство чужого холопа взимались не вира и головничество, а только про- дажа в пользу князя и урок в пользу хозяина как за порчу чужой вещи,\r\nа убийство своего холопа государственным судом совсем не наказывалось.\r\nНо церковь уже проводила иной взгляд на холопа как на человека и за убийство его наказывала церковной карой*.\r\nКняжеское законодательство начинало подчиняться этому взгляду. В самой Русской Правде заметна по- пытка изменить прежнее отношение закона к рабам.\r\nДо смерти Ярослава чу- жой холоп, нанесший удар свободному человеку, мог быть убит им.\r\nЯросла- вичи запретили это, предоставив потерпевшему либо побить холопа, либо взыскать пеню за «сором», разумеется, с его господина.\r\nИтак, думаю, хо- лопов можно если не по государственному праву, то по бытовой практике, слагающейся из совокупности юридических и нравственных отношений,\r\nсчи- тать особым классом в составе русского общества, отличавшимся от других тем, что он не платил податей и служил не князю, а частным лицам.\r\nЗна- чит, русское общество XI и XII вв.\r\nпо отношению лиц к князю делилось на свободных, служивших лично князю, на свободных,\r\nне служивших князю, а плативших ему дань миром, и, наконец, на несвободных, служивших частным лицам.\r\nНо рядом с этим политическим делением мы замечаем в Правде и дру- гое-экономич еское. Между государственными сословиями стали завязываться переход ные слои.\r\nТак, в среде княжих мужей возникает класс частных привилегиро ванных земельных собственников. В Русской Правде этот класс носит назва ние бояр. Бояре\r\nПравды не придворный чин, а класс привилегированных землевладельцев. Точно так же и среди людей, т.\r\nе. свободного неслужилого простонародья, именно в сельском населении, образуются два класса.\r\nОдин из них состав- ляли хлебопашцы, жившие на княжеской, т.е. государственной земле, не составлявшей ничьей частной собственности; в Русской Правде они называ- ются смердами.\r\nДругой класс составляли сельские рабочие, селившиеся на землях частных собственников со ссудой от хозяев. Этот класс называется в Правде наймитами или релейными закупами.\r\nТаковы были три новых класса, обозначившиеся в составе русского общества и не совпадавшие с политичес- ким его делением.\r\nМежду ними было собственно имущественное различие.\r\nТак смерд, государственный крестьянин, обрабатывал государственную землю своим инвентарем, а ролей-ный закуп является сельским рабочим,\r\nкоторый обрабатывал полученный им от хозяина участок земли хозяйским инвентарем, брал у землевладельца в ссуду семена, земледельческие орудия и рабочий скот.\r\nНо это экономическое различие соединилось с юридическим нера- венством.\r\nКласс бояр-землевладельцев пользовался той привилегией, что движимое и недвижимое имущество после боярина при отсутствии сыновей могло переходить к его дочерям.\r\nСмерд, работавший на княжеской земле со своим инвентарем, мог передавать дочерям только движимое имущество, ос- тальное же, т.\r\nе. участок земли и двор, после смерда, не оставившего сы- новей, наследовал князь.\r\nНо смерды, как и бояре, - свободные лица; наймит, напротив, лицо полусвободное, приближавшееся к холопу, нечто вроде вре- менно-обязанного крестьянина.\r\nЭто полусвободное состояние обнаруживается в Правде такими признаками: 1) хозяин пользовался правом телесно наказы- вать своего закупа;\r\n2) закуп-неполноправное лицо: на суде он мог быть свидетелем только в незначительных тяжбах и только в случае нужды, когда не было свидетелей из свободных лиц;\r\n3) закуп сам не отвечал за некоторые преступления, например за кражу: за него платил пеню хозяин, который за то превращал его в полного своего холопа».\r\nЛегко заметить, что и экономические классы, не совпадая с ос- новными государственными сословиями, однако, подобно последним, различа- лись между собою правами.\r\nПолитические сословия создавались князем, кня- жеской властью; экономические классы творились капиталом, имущественным неравенством людей.\r\nТаким образом, капитал является в Правде наряду с княжеской властью деятельной социальной силой, вводившей в политический состав общества свое\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ XIV\r\nособое общественное деление, которое должен был признать и княжеский закон.\r\nКапитал является в Правде то сотрудником, то соперником княжеско- го закона, как в летописи того времени городской капиталист-то сотруд- ник, то вечевой соперник князя-законодателя.\r\nСДЕЛКИ И ОБЯЗАТЕЛЬСТВА.\r\nСтоль же важное значение капитала открывается в постановлениях Правды, относящихся к области гражданского права, в ее статьях об имущественных сделках и обязательствах. Правда, т.е.\r\nправо, ею воспроизводимое, смутно понимает преступления против нравственного порядка;\r\nв ней едва мерцает мысль о нравственной несправедливости; зато она тонко различает и точно определяет имущественные отношения.\r\nОна строго отличает отдачу имущества на хранение (поклажа, кажется, перевод греческого мo^^o^'дr^x.\r\nr^) от займа, простой заем, бескорыстную ссуду, одолжение по дружбе, от отдачи денег в рост из определенного условленно- го процента,\r\nпроцентный заем краткосрочный от долгосрочного и, наконец, заем от торговой комиссии и вклада в торговое компанейское предприятие из неопределенного барыша или дивиденда.\r\nДалее, в Правде находим точно определенный порядок взыскания долгов с несостоятельного должника при ликвидации его дел, т.\r\nе. порядок торгового конкурса с различением не- состоятельности злостной и несчастной.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Если я дам этому ход, то молодой человек пропадет, потому что он говорит на всех ужасные вещи. \n - Ай, ай!\r\n- Да, он не только нарушает военную дисциплину, но... простите меня великодушно: он подвергает критике ваши архипастырские слова...\r\nОднако, как вы изволите принимать в нем такое теплое участие, то я не желаю вас огорчить и прошу вас обратить на него внимание:\r\nон положительно болен, и его надо увезти куда-нибудь к родным, где бы он имел за собою нежное, родственное попечение и ничем не раздражался.\r\nНа службе он в таком состоянии невозможен, но его любит великий князь, и если вы согласитесь сказать об этом генералу Дену,\r\nто он, вероятно, напишет в Петербург и исходатайствует ему у великого князя продолжительный отпуск и средства для излечения.\r\nАнтоний согласился вмешаться в это дело и вскоре же нашел случай поговорить о том с Деном.\r\nИван Иванович Ден зачмокал губами и закачал головой.\r\n- Жаль, очень жаль, - заговорил он.\r\n- Я не прочь довести об этом великому князю и уверен, что бедняге разрешат отпуск и дадут средства,\r\nно прежде чем я решусь об этом писать, надо обстоятельно удостовериться о здоровье этого офицера.\r\nЯ пошлю к нему своего доктора и сообщу вам, что он мне скажет.\r\nВикарий известил Фермора, какое участие принимает в нем главный начальник, который пришлет к нему своего доктора,\r\nно это известие, вместо того чтобы принести молодому человеку утешение, до того его взволновало,\r\nчто он написал викарию вспыльчивый ответ, в котором говорил, что доктор ему не нужен, и вообще все, что делается,\r\nто не нужно, а что нужно, то есть, чтобы дать ему возможность служить при честных людях, - то это не делается.\r\nДену устроить это ничего бы не стоило, но он, к несчастию, тоже не так на все смотрит, потому что и сам...\r\nВикарий увидал, что молодой человек уже слишком много себе позволяет: этак дела в государстве идти не могут.\r\nПисьмо осталось без ответа. \n\n ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ\r\nПосланный Деном его доверенный и искусный врач нашел Фермора в самом мрачном настроении, которое при первых же словах доктора моментально перешло в крайнюю раздраженность.\r\nМолодой человек сначала не хотел ничего говорить, кроме того, что он физически совершенно здоров, но находится в тяжелом душевном состоянии, потому что \"потерял веру к людям\";\r\nно когда доктор стал его убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть, с одной стороны, снисходительнее,\r\nа с другой - шире, ибо человечество отнюдь не состоит только из тех людей, которыми мы окружены в данную минуту и в данном месте,\r\nто Фермор вдруг словно сорвался с задерживающих центров и в страшном гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего,\r\nчто он изверился во всех без исключения, что честному человеку у нас жить нельзя и гораздо отраднее как можно скорее умереть.\r\nИ в этом пылу он то схватывал, то бросал от себя лежавший на столе пистолет и порицал без исключения все власти, находя их бессильными остановить повсюду у нас царящее лицемерие,\r\nлихоимство, неуважение к честности, к уму и к дарованиям, и в заключение назвал все власти не соответствующими своему назначению.\r\nВрач доложил об этом Дену и выразил такое мнение, что Фермор если и не сумасшедший, то находится в положении,\r\nочень близком к помешательству, и что ему не только нельзя поручать теперь служебные дела,\r\nно надо усиленно смотреть за ним, чтоб он, под влиянием своей мрачной меланхолии, не причинил самому себе или другим какой-нибудь серьезной опасности.\r\n- Я и подозревал это.\r\nИван Иванович Ден послал доктора рассказать все Антонию, а сам немедленно довел о происшествии с Николаем Фермором до ведома великого князя.\r\nА Михаил Павлович сейчас велел призвать к себе Павла Федоровича Фермора и приказал ему немедленно ехать в Варшаву и привезти \"больного\" в Петербург.\r\nПриказание это было исполнено: Николая Фермора привезли в Петербург, и он стал здесь жить в доме своих родителей и лечиться у их домашнего, очень хорошего доктора.\r\nСумасшествия у него не находили, но он действительно был нервно расстроен, уныл и все писал стихи во вкусе известного тогда мрачного поэта Эдуарда Губера.\r\nВ разговорах он здраво отвечал на всякие вопросы, исключая вопроса о службе и о честности.\r\nВсе, что касалось этого какою бы то ни было стороной, моментально выводило его из спокойного состояния и доводило до исступления,\r\nв котором он страстно выражал свою печаль об утрате веры к людям и полную безнадежность возвратить ее через кого бы то ни было.\r\nНа указание ему самых сильных лиц он отвечал, что \"это все равно, - никто ничего не значит: что нужно, того никто не сделает\".\r\n- Они все есть, но когда нужно, чтоб они значили то, что они должны значить, тогда они ничего не значат, а это значит, что ничто ничего не значит.\r\nТак он пошел \"заговариваться\", и в этом было резюме его внутреннего разлада, так сказать, \"пункт его помешательства\". О расстройстве Николая Фермора скоро заговорили в \"свете\".\r\nСтранный душевный недуг Фермора казался интересным и занимал многих.\r\nОпять думали, что он скрывает что-то политическое, и не охотно верили, что ничего подобного не было. А он сам говорил:\r\n- Я знаю не политическое, а просто гадкое, и оно меня теснит и давит.\r\nДушевные страдания Фермора, говорят, послужили мотивами Герцену для его \"Записок доктора Крупова\", а еще позже - Феофилу Толстому, который с него написал свой этюд \"Болезни воли\".\r\nТолстой в точности воспроизвел своего героя с Николая Фермора, а рассуждения взял из \"Записок доктора Крупова\", появившихся ранее.\r\nСудя по времени события и по большому сходству того, что читается в \"Записках доктора Крупова\" и особенно в \"Болезнях воли\" Ф.\r\nТолстого, с характером несчастного Николая Фермора, легко верить,\r\nчто и Герцен и Феофил Толстой пользовались историею Николая Фермора для своих этюдов - Герцен более талантливо и оригинально, а Ф.\r\nТолстой более рабски и протокольно воспроизводя известную ему действительность.\r\nГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ\r\nВ таком положении, что называется ни в тех, ни в сих, Николай Фермор оставался несколько лет.\r\nЕму по временам то становилось немножко легче, то опять на него наваливала хандра и беспокойство,\r\n- он не вовремя уходил из дома и не вовремя возвращался, сердился за пустяки и не обращал внимания на вещи крупного значения.\r\nНо вообще он всегда выходил из себя за всякую самомалейшую недобросовестность.\r\nОн не спускал никому, если видел, что человек поступает несправедливо и невеликодушно против другого человека.\r\nНо если его ничто не раздражало, то он был тих и или ходил задумчиво, или сидел потупя взор, как Абадонна, и читал Губера.\r\nТак бы, вероятно, тянулось многие годы, если бы не явился исключительный случай, какие, впрочем,\r\nв царствование Николая I бывали, свидетельствуя и теперь еще о сравнительной простоте тогдашних обычаев.\r\nОднажды Павел Федорович Фермор, отправляясь на лето с полком в лагерь в Петергоф, пригласил с собою туда больного брата.\r\nТот согласился, и оба брата поселились в лагере, в одной палатке.\r\nНиколай Федорович был в это время в тихой полосе - он читал, гулял и мог вести спокойные разговоры, лишь бы они не касались его пункта - честности и начальства.\r\nНо в Петергофе преобладало карьерное настроение, и невозможно было уйти от частых разговоров о том, что одному удалось, а почему это же самое другому не удалось.\r\nБольной слушал все это и начал опять раздражаться, на него напала бессонница, которая его расстроила до того,\r\nчто он стал галлюцинировать и рассказывал своему брату Павлу разные несообразности.\r\nНо как Николай Фермор все-таки был совершенно тих и ни для кого не опасен, то за ним не присматривали, и он выходил, когда хотел, и шел, куда ему вздумалось.\r\nВ таком-то именно настроении он в одно утро вышел из дома очень рано и отправился гулять в Нижний Сад.\r\nА в тот год государь Николай Павлович пил минеральные воды и также вставал очень рано и делал проходку прямо из Александрии по главной аллее Нижнего Сада.\r\nСлучилось так, что император и больной Николай Фермор встретились. \n\n ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ \n\n Увидев государя, Николай Фермор стал, как следовало, и приложил руку к фуражке.\r\nГосударь взглянул на него и было прошел уже мимо, но потом, вероятно затрудняясь вспомнить, что это за инженерный офицер и зачем он здесь, оборотился назад и поманул Фермора к себе.\r\nФермор подошел. \n Кто ты такой? - спросил государь. \n Фермор назвал свое имя.\r\n- Зачем ты здесь?\r\nФермор отвечал, что он был на службе в Варшаве, но имел несчастие там заболеть и, по приказанию его высочества,\r\nпривезен своим братом Павлом в Петербург, а теперь находится для пользования свежим воздухом у брата в лагере.\r\nГосударь меж тем всматривался в его лицо и потом спросил: \n - Ты был в инженерном училище, когда я был еще великим князем?\r\n- Нет, ваше величество, - это был мой брат. \n - Чем же ты нынче болен?\r\nНиколай Фермор смешался, и лицо его мгновенно приняло страдальческое выражение.\r\nГосударь это заметил и ободрил его. \n - Говори правду! Что бы то ни было, мне надо отвечать правду!\r\n- Ваше величество, - отвечал Фермор, - я никогда не лгу ни перед кем и вам доложу сущую правду: болезнь моя заключается в том, что я потерял доверие к людям.\r\n- Что такое? - переспросил, возвыся голос и откидывая голову, государь.\r\nФермор спокойно повторил то же самое, то есть, что он потерял доверие к людям, и затем добавил, что от этого жизнь ему сделалась несносна.\r\n- Мне не верят, ваше императорское величество, но я ужасно страдаю.\r\n- Я тебе верю. Я знаю, это у тебя от Варшавы; но это ничего не значит - ты вздохнешь здесь русским духом и поправишься. \n - Никак нет, ваше величество.\r\n- Отчего нет? \n - Нельзя служить честно. \n Лицо Фермора приняло жалкое, угнетенное выражение.\r\nГосударь был, видимо, тронут разлитым во всем его существе страданием и, нимало не сердясь, коснулся его плеча и сказал:\r\n- Успокойся - я тебе дам такую службу, где ты будешь в состоянии никого не бояться и служить честно. \n - Кто же меня защитит? \n - Я тебя защищу.\r\nФермор побледнел и не отвечал, но левую щеку его судорожно задергало. \n - Или ты и мне не веришь?\r\n- Я вам верю, ваше величество, но вы не можете сделать то, что изволите так великодушно обещать. \n - Почему?\r\nВозбуждение и расстройство Фермора в эту минуту достигло такой высокой степени, что судорога перехватила ему горло и из глаз его полились слезы.\r\nОн весь дрожал и нервным голосом ответил:\r\n- Виноват, простите меня, ваше величество: я не знаю почему, но... не можете... не защитите. \n\n ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ\r\nГосударь посмотрел на него с сожалением и в это время, конечно, убедился, что он говорит с помешанным. \n - Тебя лечили в Варшаве, когда ты заболел?\r\n- Генерал Ден присылал ко мне своего доктора. \n - И что же, он тебе не помог? \n - Мне нельзя помочь, потому что я потерял...\r\n- Да, да, я знаю, - перебил государь, - ты потерял доверие к людям... Но ты не робей: этим самым отчасти страдаю и я...\r\n- Ваше величество, в вашем положении это еще ужаснее! \n - Что, братец, делать! Но я, однако, терплю. Я бы тебе посоветовал искать утешение в религии. Ты молишься богу?\r\n- Молюсь. \n - У нас есть духовные лица с большою известностью, ты бы обратился к кому-нибудь из них. \n - Я пользовался в Варшаве расположением преосвященного Антония.\r\n- Да, он красноречив. Религия в твоем положении может дать тебе утешение. Но ты ведь должен знать Игнатия Брянчанинова - он твой товарищ.\r\n- Он товарищ моего старшего брата, Павла.\r\n- Это все равно: я вас сведу. Иди сейчас в лагерь и скажи твоему брату, что я приказываю ему сейчас свезти тебя от моего имени в Сергиевскую пустынь к отцу Игнатию.\r\nОн может принести тебе много пользы.\r\nФермор молчал.\r\nГосударь пошел своею дорогой, но потом во второй раз опять остановился - сам подошел к стоявшему на месте больному и сказал:\r\n- Иди же, иди! Иди, не стой на месте... А если тебе что-нибудь надобно - проси: я готов тебе помочь.\r\n- Ваше величество! - отвечал Фермор, - я стою не потому, что хочу больших милостей, но я не могу идти от полноты всего, что ощущаю.\r\nЯ благодарю вас за участие, мне больше ничего не нужно.\r\nПо щекам Фермора заструились слезы. \n Государь вынул свой платок, обтер его лицо и поцеловал его в лоб.\r\nФермор тяжело дышал и шатался, но смотрел оживленно и бодро.\r\n- Ты, братец, редкий человек, если тебе ничто не нужно; но если не теперь, а после тебе что-нибудь понадобится, то помни - я даю тебе право обратиться прямо ко мне во всякое время.\r\n- Нижайше благодарю, ваше императорское величество, но никогда этого не сделаю. \n - Отчего?\r\n- У вас, ваше величество, столько важных и священных дел, что моя одинокая судьба не стоит того, чтобы вам обо мне думать. Это святотатство. Я себе не позволю вас беспокоить.\r\n- Ты мне нравишься. Если не хочешь ко мне приходить, напиши мне и передай во дворец через генерал-адъютанта. Я буду рад тебе помочь; тебя кто теперь лечит?\r\n- Доктор Герацкий. \n - Он не годится - я поручу тебя Мандту. Прощай. \n\n ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ\r\nКогда Николай Фермор пришел в лагерь после свидания и разговора с государем, старший Фермор (Павел) еще спал.\r\nНиколай его разбудил и стал ему рассказывать о том, как он повстречался с императором в Нижнем Саду и какой у них вышел разговор,\r\nпричем разговор этот был воспроизведен в дословной точности.\r\nПавел Федорович подумал, что вот именно теперь брат его совсем уже сошел с ума и галлюцинирует и зрением и слухом,\r\nно, по наведенным справкам, оказалось однако, что Николай Фермор говорит сущую правду.\r\nПо крайней мере особливые люди, которым все надо видеть, - действительно видели, что император встретил Фермора в Нижнем Саду и довольно долго с ним разговаривал,\r\nдва раза к нему возвращался, и обтер своим платком его лицо, и поцеловал его в лоб.\r\nВсему остальному приходилось верить на слова больного и в этом смысле докладываться начальству.\r\nБатальонным командиром у Павла Фермора в это время был Ферре.\r\nК нему к первому явился Павел Фермор, рассказал, что и как происходило, и затем просил разъяснить ему:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 1 Господа Головлевы автора Салтыков-Щедрин М",
"role": "user"
},
{
"content": "- И не знаю. брат, как сказать. Говорю тебе: все словно как во сне видел. Может, она даже и была у меня, да я забыл.\r\nВсю дорогу, целых два месяца - ничего не помню! А с тобой, видно, этого не случалось?\r\nНо Иван Михайлыч молчит.\r\nСтепан Владимирыч вглядывается и убеждается, что спутник его мерно кивает головой и, по временам,\r\nкогда касается носом чуть не колен, как-то нелепо вздрагивает и опять начинает кивать в такт.\r\n- Эхма! - говорит он, - уж и укачало тебя! на боковую просишься! Разжирел ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у меня так и сна нет!\r\nнет у меня сна - да и шабаш! Что бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве вот от плода сего виноградного.\r\n..\r\nГоловлев озирается кругом и удостоверяется, что и прочие пассажиры спят. У купца, который рядом с ним сидит, голову об перекладину колотит, а он все спит.\r\nИ лицо у него сделалось глянцевое, словно лаком покрыто, и мухи кругом рот облепили.\r\n\"А что, если б всех этих мух к нему в хайло препроводить - то-то бы, чай, небо с овчинку показалось!\r\n\" - вдруг осеняет Головлева счастливая мысль, и он уже начинает подкрадываться к купцу рукой,\r\nчтобы привести свой план в исполнение, но на половине пути что-то припоминает и останавливается.\r\n- Нет, полно проказничать - баста! Спите, други, и почивайте! А я покуда...\r\nи куда это он полштоф засунул? Ба! вот он, голубчик! Полезай, полезай сюда! Спаси, го-о-споди, люди твоя!\r\n- запевает он вполголоса, вынимая посудину из холщовой сумки, прикрепленной сбоку кибитки, и прикладывая ко рту горлышко, - ну вот, теперь ладно! тепло сделалось! Или еще? Нет, ладно.\r\n.. до станции-то верст двадцать еще будет, успею натенькаться...\r\nили еще? Ах, прах ее побери, эту водку! Увидишь полштоф - так и подманивает! Пить скверно, да и не пить нельзя - потому сна нет! Хоть бы сон, черт его возьми, сморил меня!\r\nБулькнув еще несколько глотков из горлышка, он засовывает полштоф на прежнее место и начинает набивать трубку.\r\n- Важно! - говорит он, - сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст - это он верно сказал.\r\nЕсть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки - и нет их!\r\nБыл человек - и нет его! Так-то вот и все на сем свете! сегодня ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь.\r\n.. А завтра - где ты, человек?\r\nОднако надо бы и закусить что-нибудь. Пьешь-пьешь, словно бочка с изъяном, а закусить путем не закусишь.\r\nА доктора сказывают, что питье тогда на пользу, когда при нем и закуска благопотребная есть, как говорил преосвященный Смарагд, когда мы через Обоянь проходили.\r\nЧерез Обоянь ли? А черт его знает, может, и через Кромы! Не в том, впрочем, дело, а как бы закуски теперь добыть.\r\nПомнится, что он в мешочек колбасу и три французских хлеба положил! Небось икорки пожалел купить! Ишь ведь как спит, какие песни носом выводит! Чай, и провизию-то под себя сгреб!\r\nОн шарит кругом себя и ничего не нашаривает.\r\n- Иван Михайлыч! а Иван Михайлыч! - окликает он.\n Иван Михайлыч просыпается и с минуту словно не понимает, каким образом он очутился vis-a-vis с барином.\r\n- А меня только что было сон заводить начал! - наконец говорит он.\n - Ничего, друг, спи! Я только спросить, где у нас тут мешок с провизией спрятан?\r\n- Поесть захотелось? да ведь прежде, чай, выпить надо!\n - И то дело! где у тебя полштоф-то?\r\nВыпивши, Степан Владимирыч принимается за колбасу, которая оказывается твердою, как камень, соленою, как сама соль,\r\nи облеченною в такой прочный пузырь, что нужно прибегнуть к острому концу ножа, чтобы проткнуть его.\r\n- Белорыбицы бы теперь хорошо, - говорит он.\r\n- Уж извините, сударь, совсем из памяти вон. Все утро помнил, даже жене говорил: беспременно напомни об белорыбице - и вот, словно грех случился!\r\n- Ничего, и колбасы поедим. Походом шли - не то едали. Вот папенька рассказывал: англичанин с англичанином об заклад побился, что дохлую кошку съест - и съел!\r\n- Тсс... съел?\r\n- Съел. Только тошнило его после! Ромом вылечился. Две бутылки залпом выпил - как рукой сняло. А то еще один англичанин об заклад бился, что целый год одним сахаром питаться будет.\r\n- Выиграл?\r\n- Нет, двух суток до году не дожил - околел! Да ты что ж сам-то! водочки бы долбанул?\n - Сроду не пивал.\r\n- Чаем одним наливаешься? Нехорошо, брат; оттого и брюхо у тебя растет.\r\nС чаем надобно тоже осторожно: чашку выпей, а сверху рюмочкой прикрой. Чаи мокроту накопляет, а водка разбивает. Так, что ли?\r\n- Не знаю; вы люди ученые, вам лучше знать.\r\n- То-то. Мы как походом шли - с чаями-то да с кофеями нам некогда было возиться. А водка - святое дело: отвинтил манерку, налил, выпил - и шабаш.\r\nСкоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я дней десять не мывшись был!\r\n- Много вы, сударь, трудов приняли!\r\n- Много не много, а попробуй попонтируй-ко по столбовой! Ну, да вперед-до идти все-таки нешто было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю.\r\nА вот как назад идти - чествовать-то уж и перестали!\r\nГоловлев с усилием грызет колбасу и наконец прожевывает один кусок.\r\n- Солоненька, брат, колбаса-то! - говорит он, - впрочем, я неприхотлив! Мать-то ведь тоже разносолами потчевать не станет: щец тарелку да каши чашку - вот и все!\r\n- Бог милостив! Может, и пирожка в праздничек пожалует!\r\n- Ни чаю, ни табаку, ни водки - это ты верно сказал.\r\nГоворят, она нынче в дураки играть любить стала - вот разве это? Ну, позовет играть и напоит чайком. А уж насчет прочего - ау, брат!\r\nНа станции остановились часа на четыре кормить лошадей. Головлев успел покончить с полуштофом, и его разбирал сильный голод. Пассажиры ушли в избу и расположились обедать.\r\nПобродив по двору, заглянув на задворки и в ясли к лошадям, вспугнувши голубей и даже попробовавши заснуть,\r\nСтепан Владимирыч наконец убеждается, что самое лучшее для него - это последовать за прочими пассажирами в избу.\r\nТам, на столе, уже дымятся щи, и в сторонке, на деревянном лотке, лежит большой кус говядины, которую Иван Михайлыч крошит на мелкие куски.\r\nГоловлев садится несколько поодаль, закуривает трубку и долгое время не знает, как поступить относительно своего насыщения.\r\n- Хлеб да соль, господа! - наконец, говорит он, - щи-то, кажется, жирные?\r\n- Ничего щи! - отзывается Иван Михайлыч, - да вы бы, сударь, и себе спросили!\n - Нет, я только к слову, сыт я!\r\n- Чего сыты! Колбасы кусок съели, а с ее, с проклятой, еще пуще живот пучит.\r\nКушайте-ка! вот я велю в сторонке для вас столик накрыть - кушайте на здоровье! Хозяюшка! накрой барину в сторонке - вот так!\r\nПассажиры молча приступают к еде и только загадочно переглядываются между собой.\r\nГоловлев догадывается, что его \"проникли\", хотя он, не без нахальства, всю дорогу обыгрывал барина и называл Ивана Михайлыча своим казначеем.\r\nБрови у него насуплены, табачный дым так и валит изо рта.\r\nОн готов отказаться от еды, но требования голода до того настоятельны, что он как-то хищно набрасывается на поставленную перед ним чашку щей и мгновенно опоражнивает ее.\r\nВместе с сытостью возвращается к нему и самоуверенность, и он, как ни в чем не бывало, говорит, обращаясь к Ивану Михайлычу:\r\n- Ну, брат казначей, ты уж и расплачивайся за меня, а я пойду на сеновал с Храповицким поговорить!\r\nПереваливаясь, отправляется он на сенник и на этот раз, так как желудок у него обременен, засыпает богатырским сном.\r\nВ пять часов он опять уже на ногах. Видя, что лошади стоят у пустых яслей и чешутся мордами об края их, он начинает будить ямщика.\r\n- Дрыхнет, каналья! - кричит он, - нам к спеху, а он приятные сны видит!\r\nТак идет дело до станции, с которой дорога повертывает на Головлево. Только тут Степан Владимирыч несколько остепеняется.\r\nОн явно упадает духом и делается молчаливым. На этот раз уж Иван Михайлыч ободряет его и паче всего убеждает бросить трубку.\r\n- Вы, сударь, как будете к усадьбе подходить, трубку-то в крапиву бросьте! после найдете!\r\nНаконец лошади, долженствующие везти Ивана Михайлыча дальше, готовы. Наступает момент расставания.\r\n- Прощай, брат! - говорит Головлев дрогнувшим голосом, целуя Ивана Михайлыча, - заест она меня!\n - Бог милостив! вы тоже не слишком пугайтесь!\r\n- Заест! - повторяет Степан Владимирыч таким убежденным тоном, что Иван Михайлыч невольно опускает глаза.\r\nСказавши это, Головлев круто поворачивает по направлению проселка и начинает шагать, опираясь на суковатую палку, которую он перед тем срезал от дерева.\r\nИван Михайлыч некоторое время следит за ним и потом бросается ему вдогонку.\r\n- Вот что, барин! - говорит он, нагоняя его, - давеча, как ополченку вашу чистил, так три целковеньких в боковом кармане видел - не оброните как-нибудь ненароком!\r\nСтепан Владимирыч видимо колеблется и не знает, как ему поступить в этом случае. Наконец он протягивает Ивану Михайлычу руку и говорит сквозь слезы:\r\n- Понимаю... служивому на табак... благодарю! А что касается до того... заест она меня, друг любезный! вот помяни мое слово - заест!\r\nГоловлев окончательно поворачивается лицом к проселку, и через пять минут уже далеко мелькает его серый ополченский картуз, то исчезая, то вдруг появляясь из-за чащи лесной поросли.\r\nВремя стоит еще раннее, шестой час в начале; золотистый утренний туман вьется над проселком, едва пропуская лучи только что показавшегося на горизонте солнца;\r\nтрава блестит; воздух напоен запахами ели, грибов и ягод; дорога идет зигзагами по низменности, в которой кишат бесчисленные стада птиц.\r\nНо Степан Владимирыч ничего не замечает: все легкомыслие вдруг соскочило с него, и он идет, словно на Страшный суд.\r\nОдна мысль до краев переполняет все его существо: еще три-четыре часа - и дальше идти уже некуда.\r\nОн припоминает свою старую головлевскую жизнь, и ему кажется, что перед ним растворяются двери сырого подвала,\r\nчто, как только он перешагнет за порог этих дверей, так они сейчас захлопнутся, - и тогда все кончено.\r\nПрипоминаются и другие подробности, хотя непосредственно до него не касающиеся, но несомненно характеризующие головлевские порядки.\r\nВот дяденька Михаил Петрович (в просторечии \"Мишка-буян\"), который тоже принадлежал к числу \"постылых\" и которого дедушка Петр Иваныч заточил к дочери в Головлево,\r\nгде он жил в людской и ел из одной чашки с собакой Трезоркой.\r\nВот тетенька Вера Михайловна, которая из милости жила в головлевской усадьбе у братца Владимира Михайлыча и которая умерла \"от умеренности\",\r\nпотому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым поленом дров, употребляемых для отопления ее комнаты.\r\nТо же самое приблизительно предстоит пережить и ему.\r\nВ воображении его мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, - и он невольно закрывает глаза.\r\nОтныне он будет один на один с злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности.\r\nЭта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать - везде она, властная, цепенящая, презирающая.\r\nМысль об этом неотвратимом будущем до такой степени всего его наполнила тоской, что он остановился около дерева и несколько времени бился об него головой.\r\nВся его жизнь, исполненная кривлянья, бездельничества, буффонства, вдруг словно осветилась перед его умственным оком.\r\nОн идет теперь в Головлево, он знает, что ожидает там его, и все-таки идет, и не может не идти.\r\nНет у него другой дороги. Самый последний из людей может что-нибудь для себя сделать, может добыть себе хлеба - он один ничего не может.\r\nЭта мысль словно впервые проснулась в нем.\r\nИ прежде ему случалось думать о будущем и рисовать себе всякого рода перспективы, но это были всегда перспективы дарового довольства и никогда - перспективы труда.\r\nИ вот теперь ему предстояла расплата за тот угар, в котором бесследно потонуло его прошлое. Расплата горькая, выражавшаяся в одном ужасном слове: заест!\r\nБыло около десяти часов утра, когда из-за леса показалась белая головлевская колокольня.\r\nЛицо Степана Владимирыча побледнело, руки затряслись: он снял картуз и перекрестился.\r\nВспомнилась ему евангельская притча о блудном сыне, возвращающемся домой, но он тотчас же понял, что, в применении к нему, подобные воспоминания составляют только одно обольщение.\r\nНаконец он отыскал глазами поставленный близ дороги межевой столб и очутился на головлевской земле, на той постылой земле,\r\nкоторая родила его постылым, вскормила постылым, выпустила постылым на все четыре стороны и теперь, постылого же, вновь принимает его в свое лоно.\r\nСолнце стояло уже высоко и беспощадно палило бесконечные головлевские поля. Но он бледнел все больше и больше и чувствовал, что его начинает знобить.\r\nНаконец он дошел до погоста, и тут бодрость окончательно оставила его.\r\nБарская усадьба смотрела из-за деревьев так мирно, словно в ней не происходило ничего особенного; но на него ее вид произвел действие медузиной головы.\r\nТам чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! - повторял он бессознательно про себя.\r\nИ не решился-таки идти прямо в усадьбу, а зашел прежде к священнику и послал его известить о своем приходе и узнать, примет ли его маменька.\r\nПопадья при виде его закручинилась и захлопотала об яичнице; деревенские мальчишки столпились вокруг него и смотрели на барина изумленными глазами;\r\nмужики, проходя мимо, молча снимали шапки и как-то загадочно взглядывали на него; какой-то старик-дворовый даже подбежал и попросил у барина ручку поцеловать.\r\nВсе понимали, что перед ними постылый, который пришел в постылое место, пришел навсегда, и нет для него отсюда выхода, кроме как ногами вперед на погост.\r\nИ всем делалось в одно и то же время и жалко и жутко.\r\nНаконец поп пришел и сказал, что \"маменька готовы принять\" Степана Владимирыча. Через десять минут он был уже там.\r\nАрина Петровна встретила его торжественно-строго и смерила с ног до головы ледяным взглядом; но никаких бесполезных упреков не позволила себе.\r\nИ в комнаты не допустила, а так на девичьем крыльце свиделась и рассталась, приказав проводить молодого барина через другое крыльцо к папеньке.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги То, чего не было автора Савинков Б",
"role": "user"
},
{
"content": "Но они трое, не замедляя шагов и не оглядываясь назад, быстро, в ногу шли к недоступным, еще далеким воротам.\r\nИдти было трудно: Давиду казалось, что надеты не сапоги, а стопудовые гири.\r\n-- Пли... -- невнятно долетела команда.\r\nВыстрелов Давид не услышал, но зазвенели и, жужжа, засвистали над его головою пули.\r\nИз толпы офицеров поднялось и растаяло прозрачное голубое облако. Давид понял, что стреляли в него.\r\nСережа остановился. Над самым ухом Давида грянул неожиданный выстрел. Габаев стрелял из винтовки.\r\nИ сейчас же, не отдавая себе отчета, Давид поднял револьвер и поспешно взял на прицел.\r\nКурок был тугой и дрожал вместе с блестящим дулом. И когда, наконец, на секунду мушка уперлась в чью-то круглую, в белом кителе, грудь, Давид опять зажмурил глаза и дернул.\r\nДернув однажды, он уже не мог перестать. Он стрелял зря, не целясь, даже не понимая, что он стреляет, пока не щелкнул последним, пустым патроном затвор.\r\nТогда сквозь полуопущенные ресницы он увидел желтый огонь.\r\nПахло порохом. Толстый поручик сидел на земле, опираясь правой рукой о камни.\r\nФуражка его слетела, и у ног медленно расползалась густая и липкая лужа. Давид не понял, что убил человека.\r\nСережа шел дальше, не оборачиваясь и не стреляя. В ногу с ним, опустив голову, так же быстро, как он, шел Габаев. Давид бегом бросился вслед за ними.\r\nУ самых ворот часовой загородил им дорогу. Тот же рослый солдат, который недавно отдал им честь, теперь с хмурым и злобным, налитым кровью лицом угрожал им винтовкой.\r\nСтиснув зубы и побледнев, Габаев широко размахнулся, и не успел еще Давид сообразить, что он делает,\r\nкак часовой зашатался, схватился рукой за трехцветную будку и ничком рухнул в мягкую пыль.\r\nДавид, уже не чувствуя ничего, не понимая, где он и что с ним, зная только, что случилось что-то непоправимо ужасное, заботился об одном: как бы не отстать от Сережи.\r\nНе было ни комитета, ни восстания, ни революции. Было рыхлое, взбороненное поле, в котором вязла нога и которое надо было перебежать.\r\nЗа полем, вдалеке, синел лес. В лесу, он верил, было спасение.\r\nVII\r\nКогда Миша Болотов, только что окончивший опостылевшие экзамены, краснощекий, восемнадцатилетний гимназист,\r\nпроехал рано утром последнюю станцию перед Мятлевом, им овладело веселое нетерпение.\r\nВысунув коротко остриженную голову из вагона и жмурясь на солнце, он с любовью смотрел на приветливые, с детства родные места.\r\nЗа Можаровским лесом блеснул золоченый крест -- Свято-Троицкий монастырь. За болотцами вырос и побежал широкий темно-зеленый большак, -- дорога в Орел. Мелькнула деревня Чишмы.\r\nА вот, наконец, и захолустное, Богом забытое Мятлево. Вот кирпичный, крытый жестью вокзал, железная водокачка, вихрастый телеграфист и постоялый двор купца Блохина.\r\nЗастоявшаяся тройка побрякивала бубенчиками.\r\nКучер Тихон, рыжий, бородатый мужик в бархатной безрукавке и в низкой шляпе с павлиньим пером, не спеша подтягивал расписанную цветами дугу. Завидев Мишу, он улыбнулся.\r\nМише казалось, что улыбается не только Тихон, -- улыбается и горячее солнце, и махровый, колосистый, проросший полынью овес, и бело-лиловые, тончайшего шелка березы.\r\nКончился каменный город. Кончилась гимназическая страда.\r\n-- В корню Чалый ходит, а Звездочка где? -- разочарованно сказал Миша, подходя к лошадям.\r\nЧалый, тяжеловесный, крепкий на ноги коренник, гнул запотелую шею и позвякивал большим серебряным колокольчиком.\r\nЛевая пристяжная гнедая Голубка, подняв точеную голову, похрапывая и раздувая розово-нежные ноздри, нюхала воздух.\r\nМиша обнял ее и прижался щекой к ее теплой с тонкими жилами морде. Целуя ее и вдыхая знакомый и острый запах лошадиного пота, он шептал ей ласковые слова:\r\n-- Здравствуй, милая... Здравствуй, Голубка... А где же Звездочка? -- обернулся он к Тихону.\r\n-- Звездочка? -- нараспев переспросил Тихон.-- Звездочка захромала... Заместо ее Золотой теперь ходит. Только не конь, Михаил Николаич, а шельма...\r\nШельма Золотой, опустив вспененную морду, часто перебирал передними стройными, с короткими бабками, ногами. Миша с грустью посмотрел на него.\r\nПрошлым летом он выездил Золотого под верх, и ему было жалко, что он испорчен: ходит теперь в пристяжных.\r\nОн вздохнул и погладил жесткую и косматую золотистую гриву. Тихон угадал его мысль.\r\n-- Летошний жеребенок от Звездочки каким конем нонче стал... Вот бы под верх, Михаил Николаевич...\r\nПроехали Выползово, Чемоданово, Сухолом.\r\nВсюду, сколько хватал зоркий глаз, колыхалась, волнуясь, зыбкая, желтая, еще неспелая рожь, -- необозримое море русских, склоненных долу хлебов.\r\nМиша видел потную спину Тихона, широкий зад Чалого, пыльную ленту дороги и глубоко-голубое небо.\r\nБыло знойно. Таяли белые облака. Пахло полем, травою. Пофыркивал Чалый. Однозвучно звенела тройка.\r\nПроехав Можаровский лес, свернули на Орловский большак. И сейчас же Чалый, потряхивая расчесанной гривой и высоко выбрасывая сильные ноги, прибавил рыси.\r\nПод дугою мерно и быстро закачались его большие, настороженные уши.\r\nПристяжные изогнулись в дугу, и вдруг враз запели и зазвонили малиновым звоном бубенчики и колокольцы.\r\nМелко и сильно, вскачь, забирала ногами Голубка, и широким раскидистым махом, не отставая, скакал Золотой.\r\nЗамелькали полосатые версты, голые столбы телеграфа. \"Так-так-так-так... -- думал в такт Миша, глядя на раскачивающуюся шею коренника и замирая от нетерпеливого ожидания.\r\n-- Милый, еще... Еще, милый\". Но Тихон натянул вожжи, и Чалый, переменив ногу, сразу убавил ход. Уже виднелась Болотовская усадьба: красная крыша и зеленый сад.\r\nНиколай Степанович Болотов, старый отставной генерал, стоял на высоком, выбеленном крыльце и, заслоняясь морщинистою рукою от солнца, смотрел на липовую аллею.\r\nКогда тройка миновала ворота с потрескавшимися каменными львами и солнечные лучи, сквозь листву,\r\nпятнами затрепетали на спинах лошадей и плечах Тихона, Миша не выдержал, выпрыгнул из коляски и, перегоняя ее, бегом побежал к отцу.\r\nНо не успел он поздороваться с ним, как его сзади обняли чьи-то руки, и Наташа, сестра, звонко поцеловала его.\r\nИз сеней послышались легкие женские шаги, и Миша еще не увидел, но уже почувствовал, что вошла его мать.\r\nПосле бесконечного праздничного обеда Миша вышел в сад. Разлука была долга.\r\nНадо было все заново осмотреть, поздороваться с каждым деревом, с каждым камнем, с каждой тенистой аллеей.\r\nНа дворе и в саду все было по-старому. По-старому, перевертываясь через себя и виляя лохматым хвостом, подкатился шершавый шоколадно-лиловый Шарик и понюхал Мишины сапоги.\r\nПочуяв Мишу, легавая красно-пегая сука Веста взвизгнула и лизнула его, как всегда, прямо в губы. Те же горничные: Лукерья и Даша, потупив глаза, поклонились ему.\r\nТа же ключница, Маланья Петровна, в том же синем платке, прошла на погреб за смородиновою водой.\r\nИ так же буйно зарастали дорожки репейником, дикой коноплей и крапивой. И так же пышно распускалась сирень.\r\nИ так же вкусен был зеленый крыжовник. И так же мирно в конюшне кони жевали овес.\r\nДвор через околицу выходил в лес. В лесу было тихо и сильно, до духоты, пахло валежником и смолою. У заросшего мелкой осокой тинистого ручья Миша присел.\r\nНаташа, приминая руками гибкие стебли папоротника, придвинулась к брату и, заглянув в его счастливое лицо, робко сказала:\r\n-- Мы думали, что Саша убит... От него не было писем. Папа все плакал... \n -- А мама? -- с живостью повернулся Миша. \n -- Мама, ты знаешь, молчит.\r\n-- А теперь? \n -- Теперь получили письмо. Пишет, что в плену... \n Слава Богу... -- Наташа перекрестилась. -- И зачем это люди воюют?..\r\nМиша знал о Цусимском бое. Но он ни разу не вспомнил о брате, о том, что брата могли убить. Он не огорчился и не обрадовался словам Наташи. В плену так в плену.\r\nНезаметно и постепенно, от товарищей, из брошюр, из газет, из намеков, из значительных умолчаний,\r\nон в свои восемнадцать лет уже капля по капле впитал то всеобщее равнодушие к русским несчастьям, которое считалось тогда заслуженным и уместным.\r\n\"Так им и надо...\" -- думал он, хотя не мог бы сказать, кто такие \"они\" и почему надо, чтобы \"они\" тонули, погибали или сдавались в японский плен. Не отвечая Наташе, он спросил:\r\n-- А почему мама в черном? \n -- Мама теперь всегда в черном... Ты знаешь что-нибудь об Андрюше? \n -- Нет. Ничего.\r\n-- Почему он не пишет? \n -- Не знаю. \n Наташа задумалась. Слабо и сухо, нехотя долбил дятел в чаще.\r\n-- Послушай, Миша, скажи... Я давно хотела тебя спросить... Миша, скажи, что он делает там, Андрюша? Где он?.\r\n. Я знаю, что ему худо... Ему очень худо... Миша, правда, что он социалист?\r\nМиша молча кивнул головой.\r\nНаташе было семнадцать лет. У нее были голубые глаза, почти льняные белокурые волосы и длинные узкие руки.\r\nОна училась дома: зимою в Москве и летом у себя в Болотове. О партии она знала только по слухам.\r\nНо, сама не понимая почему, она привыкла считать революционеров самоотверженными и замечательными людьми.\r\nПартия казалась ей тайным монастырем со строго отшельническим уставом. Ее смущало только одно, -- что революционеры убивают, бросают бомбы и дерутся на баррикадах.\r\nИ теперь было жутко, что тот самый, почти чужой ей Андрюша, портрет которого стоял у нее на столе,\r\nАндрюша, высокий, сильный, непонятный мужчина и брат, -- революционер, то есть мученик и убийца.\r\nСтало ясно, почему он не пишет.\r\n\"Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер,\r\nа притом и всей жизни своей, тот не может быть Моим учеником\", -- вспомнились ей слова из любимого евангелиста Луки.\r\nМише было не жутко, ему было радостно знать, что его брат -- член партии и революционер.\r\nО партии он знал мало, немногим более, чем сестра. Иногда в гимназии он украдкой прочитывал запрещенные книги.\r\nПо этим книгам жизнь революционеров казалась доблестным подвигом и нелицемерною жертвой.\r\nОн плохо понимал, чего именно добиваются социалисты, но верил, что все, чего они требуют, справедливо и хорошо.\r\nОн не раз слышал, что только социалисты честные люди и что уважающий себя человек в России не может не быть революционером...\r\nИ, не зная ни партии, ни социализма, ни революции, не отдавая себе отчета, что такое террор,\r\nи даже не задумываясь над этим, он вдохновенно, по-юношески решил, что обязан служить народу.\r\nИ когда он это решил, незнакомая и далекая партия стала близкой, родной и любимой.\r\nИ уже не за народ, за партию, за Андрюшу и за таинственный комитет он был искренно готов отдать свою жизнь.\r\n-- Миша... -- негромко позвала Наташа. \n -- Что? \n -- Миша... а ты тоже думал об этом? \n Понимая ее без слов, Миша опять кивнул головой.\r\n-- Ну, и что же, Миша? Миша не отвечал. \n -- Миша... \n -- Что? \n -- Миша, тебе не страшно? \n -- Что страшно? \n -- Тебе не страшно... убить? Миша заволновался.\r\n-- Ах, Наташа, убить... -- подымаясь с измятой травы, возбужденно заговорил он. -- Зачем ты спрашиваешь?.. А они?.. Разве они не убивают?.. Разве не вешают?.\r\n. Разве не расстреливают рабочих? А девятое января?.. Разве кругом не \"насилие и зло безраздельно царят\"?.. Наташа, я этого не могу... Понимаешь ли, не могу...\r\n-- А все-таки, Миша... убить. \n -- А Андрюша? \n -- Что же Андрюша? \n -- Разве Андрюша не убивает?\r\nНаташа умолкла.\r\nЕй вспомнились другие слова того же евангелиста Луки: \"Любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас\".\r\nVIII\r\nОтставной генерал Николай Степанович Болотов был человек твердых правил. \"Отечество\", \"церковь\", \"царь\" были для него не только торжественными словами.\r\nВ этих словах он полагал смысл своей жизни, как его сын Андрюша полагал смысл своей в словах противоположных: \"республика\", \"революция\", \"социализм\".\r\nТочно так же, как все, Николай Степанович чувствовал, что в России совершается что-то новое, но уразуметь значения этого нового, конечно, не мог.\r\nОн знал, что \"отечество\" в опасности: каждое утро газеты сообщали о поражениях на театре войны.\r\nНо он не спрашивал себя, не авантюра ли эта губительная война и кто за нее ответствен? Россия воевала с Японией, и Япония побеждала Россию.\r\nПеред таким беспримерным позором должны были умолкнуть все разногласия: при кораблекрушении не судят виновных, а спасают корабль, и при пожаре не ищут причины, а заливают огонь.\r\nОн думал, что в несчастьях России виноваты и те, кто сумасбродно затеял войну, и те, кто бездарно командовал войсками, и те, кто высмеивал армию, и те,\r\nкто боролся с правительством, и Куропаткин, и Плеве, и Алексеев, и интенданты, и студенты, и евреи, и поляки, и финны, -- словом, все русские граждане, вся Россия.\r\nОн не замечал, что подписывал \"отечеству\" приговор еще более суровый, чем тот, который подписали японцы под Мукденом и при Цусиме.\r\nНо если бы победила Россия, если бы Япония была разбита, он бы порадовался войне. Он не задумывался над тем, насколько каждая война жестока и преступна.\r\nОн смотрел на войну послушными глазами солдата, как на нерушимый закон, освященный от века, о котором рассуждать кощунственно и бесплодно.\r\nЕсли кто-нибудь спорил с ним, он отвечал не убедительным, но исполненным для него проникновенного смысла словом: \"Несть власть, аще не от Бога\".\r\nОн был горд своим сыном Сашей: Саша честно служил \"отечеству\" и \"царю\".\r\n\"Отечество\" было в опасности.\r\nОн знал это еще потому, что те же газеты приносили тревожные вести об убийствах, расстрелах, забастовках, крестьянских волнениях, о заговорщицкой партии, о военных судах и бомбах.\r\nЭти вести его волновали.\r\nОн думал, что если в России и случаются беззакония, то единственно оттого, что царь о них ничего не знает, и что если бы царь узнал, он уничтожил бы их своею, Богом данною, властью.\r\nКогда средний сын его Андрей Болотов был арестован впервые, он принял этот арест за печальное недоразумение, за ошибку презираемых им жандармов.\r\nОн поехал немедленно в Петербург, хлопотал у министра и грозил бесстыдной охране.\r\nОн не мог допустить, чтобы сын его, умный и честный Андрюша, стал \"преступником\", вредным для \"отечества\" человеком.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Андрей Кожухов автора Степняк-Кравчинский С",
"role": "user"
},
{
"content": "Так как оба сходились, он передал их обратно ближайшему из пассажиров и крикнул: \"Готово!\"\r\nПаромщик, у которого не было ни шеста, ни руля, оттолкнул свое судно от России и в следующую минуту ударился о Германию.\r\nПассажиры Давида высадились на берег. Все было кончено. Они были в Европе, вне власти царя.\r\n- Как это все просто! - воскликнула, улыбаясь, Вулич. \n Они почувствовали большое облегчение и, громко разговаривая, направились в деревню, где должны были ждать Давида.\r\nЕсли бы они не были так заняты собой, то заметили бы прилично одетого молодого человека с темными глазами и бледным лицом,\r\nкоторый, проходя по улице, остановился, приятно пораженный звуками чистой русской речи.\r\nЭто был Андрей, прибывший уже пять дней тому назад на место, указанное в письме Жоржа. Ожидая с часу на час приезда Давида, который должен был его встретить здесь, он умирал со скуки.\r\nОн сразу догадался, что эти трое были из компании Давида. Ему хотелось заговорить с ними, но он удержался.\r\n\"Вдруг они окажутся чужие. Осторожность никогда не мешает. Если они приятели Давида, то и сам Давид, вероятно, недалеко\".\r\nГлава IV \n\n НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ\r\nВернувшись в гостиницу, Андрей позвал слугу и сказал ему ломаным немецким языком, что будет целый день дома, на случай, если кто-нибудь спросит о нем.\r\nОкна его комнаты выходили на большой зеленый сквер, к которому вело несколько улиц.\r\nОн стал наблюдать за прохожими и около одиннадцати часов заметил издалека неуклюжую фигуру Давида, быстро шагавшего в тяжелом сером пальто, которое он носил круглый год.\r\nАндрей сбежал с лестницы; приятели встретились у входных дверей и крепко расцеловались.\r\n- Признайся, ты, верно, здорово бранил меня за то, что я заставил тебя так долго ждать? - спросил Давид, ласково хлопая Андрея по плечу\r\n- Бранил, но не очень. Я боялся, не приключилось ли чего с тобой.\r\n- Вот пустяки! Что может статься со мной? Я просто захлопотался, собирая небольшую партию для переправы через границу. Двух зайцев одним ударом. Оно и дешевле и скорее.\r\n- Я, кажется, видел твою партию на переправе час тому назад. \n - Возможно. Зацепин между ними; ты должен с ним познакомиться.\r\nОни были уже в комнате Андрея. Давид снял пальто, бросил его на кресло и уселся.\r\n- Ну, а теперь расскажи мне про наших, - сказал Андрей, становясь против него. - Как поживает Жорж и все другие? Что слышно о Борисе? Есть ли письма от Зины?\r\n- Да, было одно письмо. Надежды пока очень мало, судя по ее намекам. Да она сама скоро будет в Петербурге и расскажет тебе обо всем.\r\n- Разве ты не едешь со мной в Петербург?\r\n- Нет, - ответил Давид. - Я еду в Швейцарию и останусь там несколько времени. Ты слыхал, что эквилибристы хотят издавать собственную подпольную газету в Петербурге?\r\n- Эквилибристы! - воскликнул Андрей. - Да неужели?\r\nЭквилибристами называлось тайное общество, прозванное так в насмешку другими кружками за умеренность и отсутствие решительности.\r\nМежду ними и партией \"Земли и воли\"*, к которой принадлежали Давид и Андрей, были довольно холодные отношения.\r\n______________\r\n* \"Земля и воля\" - подпольная политическая организация, основанная в 1876 году и объединившая народнические группы.\r\n- На этот раз они в самом деле что-то затевают, - ответил Давид. - Когда они узнали, что я еду в Швейцарию, то дали мне денег для покупки шрифта.\r\n- Это недурно, - заметил Андрей. - Я меняю о них свое мнение.\r\n- А я остаюсь при прежнем, - возразил Давид. - Посмотрим еще, что они сделают со своим шрифтом. Я не верю в них.\r\nОн смотрел кругом, ища спичек, чтобы закурить свою трубку. Андрей подал ему сигару. \n - Так зачем же ты взялся исполнять их поручение? - спросил он.\r\n- Это моя обязанность, - ответил Давид. - Моя служба состоит в том, чтобы очищать дороги от всяких преград и держать их свободными для желающих пользоваться.\r\nУдастся ли затея эквилибристов или нет - не мое дело. Да и помимо того, - прибавил он, - возня-то небольшая.\r\nЭто даст мне возможность пробыть несколько лишних дней с друзьями в Швейцарии - вот и все.\r\n- Я рад за них, во всяком случае. Ты писал о своем приезде?\r\n- Нет, я этого никогда не делаю. Гораздо приятнее приехать невзначай. Как они все поживают? Ты мне ничего не сказал о них.\r\n- Да нечего говорить. Жизнь все та же и такая же скучная, - ответил Андрей. \n Давид с досадой ударил себя по колену.\r\n- Что за нелепый народ наши революционеры! - воскликнул он.\r\n- Живут в свободной стране среди большого социального движения и чувствуют себя как рыба на суше. Да неужели же свет клином сошелся на одной России?\r\nСо своим еврейским космополитизмом* он часто спорил на эту тему с товарищами.\r\n______________ \n * Космополитизм - здесь признание своим отечеством всего мира.\r\n- Ты прав, ругая нас, - возразил Андрей с готовностью самообличения, под которой так часто скрывается полуодобрение.\r\n- Мы наименее космополитическая нация, хотя многие и утверждают противное. Ты один между нами заслуживаешь имя гражданина мира.\r\n- Это лестно, но не особенно приятно, - заметил Давид.\r\nАндрей не продолжал спора и стал расспрашивать о том, что петербуржцы думают относительно Бориса.\r\nОн принимал дело очень близко к сердцу. Борис был его лучшим другом, самым близким после Жоржа.\r\n- Ничего нельзя решить до приезда Зины, - сказал Давид. - Но я боюсь, что вообще ничего не удастся сделать теперь. \n - Ничего? Почему же?\r\n- Нет сил, - ответил Давид вздыхая. - Мы теперь некоторым образом на мели сидим. Вот увидишь сам, когда приедешь. \n Он стал высчитывать потери и финансовые затруднения партии.\r\nАндрей слушал, ходя взад и вперед с опущенной головой. Дело обстояло хуже, чем он ожидал. Но мысль о безнадежности положения возмущала его и не укладывалась в голове.\r\nО том, что его самого когда-нибудь арестуют, он привык думать спокойно: такой уж обычный жребий бойцов.\r\nНо позволить \"этим подлецам\" (как он называл всех этих представителей власти) заморить товарища без всякой попытки отнять у них добычу было бы слишком большим унижением.\r\n- Какой вздор говорить о недостатке сил в нашей партии! - воскликнул он, остановившись против Давида.\r\n- Наши силы вокруг нас; если мы не можем найти помощников, то, значит, мы сами ничего не стоим.\r\n- Выше головы не прыгнешь, - возразил Давид. - У нас нашлось бы несколько человек, способных организовать освобождение, но как быть без денег?\r\n- Не беда, - сказал Андрей. - Самое лучшее средство пополнить кассу и возбудить в людях энергию - это затеять какое-нибудь живое дело.\r\n- Иногда это удается, - ответил Давид. - Поговори с Зиной. Всем нам хочется попытаться что-либо сделать. \n Он встал и начал прощаться.\r\n- Мне пора идти к моим путешественникам, - сказал он. - Да, как же устроить тебе свидание с Зацепиным? Хочешь пойти к нему или чтобы он сюда пришел?\r\nАндрей спросил, кто были другие, и предложил сейчас же отправиться в гостиницу. Он рад был познакомиться со всей компанией.\r\nКогда Давид вошел в комнату, где сидели его клиенты, он был встречен шумной овацией.\r\nАндрей был им представлен под первым вымышленным именем, которое попалось Давиду на язык.\r\nОстрогорский и Вулич были чужими для партии, и их не было надобности посвящать в тайну возвращения Андрея на родину. Зацепину же нетрудно было догадаться, кто перед ним.\r\nКомпания распалась на две группы. Андрей и Зацепин продолжали сидеть за столом; Давид же отвел двух других к окну на противоположном конце комнаты.\r\nОстрогорский и молодая девушка все еще не могли надивиться простоте своего бегства.\r\n- Даже жалко, что не пришлось испытать никакого сильного ощущения, - сказала Анна.\r\nОстрогорский тоже выразил свое удивление.\r\nОн был в говорливом настроении и рассказывал о слухах, доходивших до него из достоверных источников, что людей переносили в полночь на спине,\r\nв мешках, что приходилось прятаться по нескольку дней в кладовых, прежде чем контрабандисты могли найти возможность переправы.\r\nДавид смеялся и заметил, что сомневается только насчет мешков, а все остальное могло быть правдой.\r\nВ прежние времена, когда контрабандисты могли делать все по-своему, они часто нарочно выкидывали такие штуки,\r\nчтобы пустить пыль в глаза своим клиентам и показать, что громадные деньги, которые им переплачивали, были честно заработаны.\r\nАндрей тем временем спокойно разговаривал с Зацепиным, расспрашивая его о разных людях, с которыми он встречался, о городах, в которых живал.\r\nИх оставили наедине с обычной непринужденностью, господствующей в революционной среде;\r\nэто продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока Зацепин не выразил громко своего мнения о какой-то группе радикалов,\r\nс которыми ему пришлось познакомиться в одном из провинциальных городов.\r\n- Болтуны они, и только! Виляют между социализмом и политикой, - заявил он с обычной резкостью. - Хотят усесться на двух стульях, да только теперь это не годится.\r\nЭто замечание долетело до ушей Острогорского, который был страстным спорщиком.\r\nМедленными шагами маленький человечек приближался к разговаривавшим, заложив руки за спину, и его исхудалое лицо казалось придавленным книзу большим тяжелым носом.\r\nУ него уже было дорогой несколько стычек с Зацепиным, но он жаждал еще сразиться.\r\nС легкой саркастической* улыбкой на тонких губах он попросил позволения предложить Зацепину вопрос:\r\nчто именно не годится, по его мнению, для нынешнего времени - сидеть на двух стульях или оставаться социалистом?\r\n______________\r\n* Саркастический - злобно-насмешливый, язвительный.\r\nЗацепин резко ответил, что сказал то, что хотел сказать, и что все,\r\nназывающие себя революционерами и уклоняющиеся в то же время от участия в настоящем революционном деле, не более как болтуны, если не хуже!\r\nС этим Острогорский был совершенно согласен, но у него было свое собственное определение настоящего дела.\r\nПрения заинтересовали Вулич, и она подвинулась к краю дивана, поближе к спорящим.\r\nСперва она слушала; потом вмешалась, и разговор сделался общим. Один Давид оставался на своем месте и лениво болтал ногами, сидя на подоконнике.\r\nНачавшийся спор становился все горячее и шумнее.\r\nИ не удивительно, так как скоро стало очевидно,\r\nчто из пяти присутствующих революционеров-социалистов каждый был в чем-нибудь не согласен со всеми остальными, и ни один не был склонен к уступкам.\r\nЗацепин был отъявленным террористом, отличавшимся простотой и прямолинейностью своих воззрений на все вопросы как практики,\r\nтак и теории, а также счастливым отсутствием малейшего сомнения в чем бы то ни было.\r\nАнна Вулич тоже была террористкой - в теории, конечно, - хотя не шла так далеко, как Зацепин, с которым она,\r\nкроме того, совершенно расходилась в вопросе о социалистической пропаганде среди рабочего класса.\r\nОстрогорский и Давид - оба склонялись к эволюционному социализму,\r\nно резко расходились между собой по вопросам о социалистическом государстве в будущем и политической деятельности в настоящем.\r\nЧто касается Андрея, то он не мог вполне согласиться ни с одним из четырех, но,\r\nпробывши так долго вне революционного течения, он не имел, казалось, определенной системы и немного колебался.\r\nОн возражал то одному из спорящих, то его противнику,\r\nа в следующую минуту оба набрасывались на него и кричали ему в оба уха различные возражения, доказывавшие его непоследовательность.\r\nЗацепина очень сердило такое поведение Андрея. Человек с таким прошлым должен бы иметь более здравые понятия и без пустых околичностей тотчас же пристать к настоящему делу.\r\nСтоя спиной к потухшему камину и опираясь на него своей сильной правой рукой, Зацепин твердо отстаивал свою позицию.\r\nОн должен был защищаться против всех остальных, старавшихся внушить ему ту мысль, что вера в один террор слишком узка для социалиста.\r\n- Ну, так я вам объявляю, - кричал он громовым голосом, - что я не социалист! \n Он делал ударение на каждом слове, чтобы придать им больше силы.\r\n- Именно! - воскликнул торжествующим фальцетом Острогорский. - Следовательно, вы - буржуа, сторонник угнетения рабочего класса капиталистами. Quod erat demonstrandum!*\r\n______________ \n * Что и требовалось доказать! (лат.).\r\nОн отвернулся от своего противника и начал ходить взад и вперед, напевая сквозь зубы какую-то арию, чтобы показать бесполезность дальнейшего разговора.\r\n- Нет, я не буржуа! - выкрикивал ему вслед нимало не смущенный Зацепин. - Социализм - не для нашего времени, вот что я говорю.\r\nМы должны бороться с деспотизмом и завоевать политическую свободу для России. Вот и все. А о социализме я забочусь, как о выеденном яйце.\r\n- Извините, Зацепин, - вмешался Андрей, - но это нелепо. Вся наша нравственная сила заключается в том, что мы социалисты. Отбросьте социализм, и наша сила пропадет.\r\n- А какое будете вы иметь право звать рабочих присоединиться к вам, если вы не социалисты? - вскричала, вскакивая с места, Вулич.\r\n- Толкуйте! - протянул Зацепин, презрительно махнув рукой. - Все это метафизика. - Метафизикой он называл все то, что не заслуживало, по его мнению, ни минуты внимания.\r\n- Наша ближайшая задача, - продолжал он, покрывая своим громким голосом все остальные голоса, - побороть политический деспотизм, это необходимо для всех.\r\nКто любит Россию, тот должен присоединиться к нам, а кто не присоединяется, тот изменник народному делу!\r\nПри этом он посмотрел в упор на Острогорского, чтобы не было никакого сомнения, к кому относились его слова.\r\n- Что выиграет народ от буржуазной конституции, за которую вы боретесь?\r\n- взвизгнул маленький человечек, набрасываясь на своего крупного противника с видом петуха, наскакивающего на гончую собаку.\r\n- Вы забываете народ, потому что вы сами буржуа. Да, вот вы что такое.\r\n- Посмотрите, господа, - сказал Давид, показывая на улицу, - вон пожарный насос. Не горячитесь, а то хозяин гостиницы обдаст нас холодной водой.\r\nНикто не обратил на него ни малейшего внимания. Его шутка не произвела впечатления на спорящих, и он снова погрузился в молчание.\r\nПрения продолжались в том же роде, но, по мере того как спорящие уставали, они становились спокойнее.\r\nЗа это время все несколько раз меняли места. Теперь Зацепин стоял у стола рядом с Острогорским, который держал его за пуговицу сюртука.",
"role": "assistant"
}
] |
Subsets and Splits
No community queries yet
The top public SQL queries from the community will appear here once available.