Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Николай Васильевич Гоголь\n\n ВИЙ\r\nКак только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки.\r\nГрамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями под мышкой, брели в класс.\r\nГрамматики были еще очень малы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом;\r\nони были все почти в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены всякою дрянью;\r\nкак-то:\r\nбабками, свистелками, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и маленькими воробьенками, из которых один,\r\nвдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали в обе руки, а иногда и вишневые розги.\r\nРиторы шли солиднее: платья у них были часто совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудь украшение в виде риторического тропа:\r\nили один глаз уходил под самый лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета;\r\nэти говорили и божились между собою тенором.\r\nФилософы целою октавою брали ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было.\r\nЗапасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же;\r\nот них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший ми- мо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух.\r\nРынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и торговки с бубликами, булками,\r\nарбузными семечками и маковниками дергали наподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной материи.\r\n- Паничи! паничи! сюды! сюды! - говорили они со всех сторон. - Ось бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду! сама пекла!\r\nДругая, подняв что-то длинное, скрученное из теста, кричала:\n - Ось сусулька! паничи, купите сусульку!\r\n- Не покупайте у этой ничего: смотрите, какая она скверная - и нос нехороший, и руки нечистые...\r\nНо философов и богословов они боялись задевать, потому что философы и богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью\r\nПо приходе в семинарию вся толпа размещалась по классам, находившимся в низеньких, довольно,\r\nоднако же, просторных комнатах с небольшими окнами, с широкими дверьми и запачканными скамьями.\r\nКласс наполнялся вдруг разноголосными жужжаниями: авдиторы выслушивали своих учеников;\r\nзвонкий дискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в маленькие окна, и стекло отвечало почти тем же звуком;\r\nв углу гудел ритор, которого рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, философии.\r\nОн гудел басом, и только слышно было издали: бу, бу, бу, бу...\r\nАвдиторы, слушая урок, смотрели одним глазом под скамью, где из кармана подчиненного бурсака выглядывала булка, или вареник, или семена из тыкв.\r\nКогда вся эта ученая толпа успевала приходить несколько ранее или когда знали, что профессора будут позже обыкновенного, тогда, со всеобщего согласия,\r\nзамышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все, даже и цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всего учащегося сословия.\r\nДва богослова обыкновенно решали, как происходить битве: каждый ли класс должен стоять за себя особенно или все должны разделиться на две половины: на бурсу и семинарию.\r\nВо всяком случае, грамматики начинали прежде всех, и как только вмешивались риторы, они уже бежали прочь и становились на возвышениях наблюдать битву.\r\nПотом вступала философия с черными длинными усами, а наконец и богословия, в ужасных шароварах и с претолстыми шеями.\r\nОбыкновенно оканчивалось тем, что богословия побивала всех, и философия, почесывая бока, была теснима в класс и помещалась отдыхать на скамьях.\r\nПрофессор, входивший в класс и участвовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгоревшимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был недурен,\r\nи в то время, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другой профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию.\r\nС богословами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению профессора богословия, отсыпалось по мерке крупного гороху, что состояло в коротеньких кожаных канчуках.\r\nВ торжественные-дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись по домам с вертепами.\r\nИногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда отличался какой-нибудь богослов,\r\nростом мало чем пониже киевской колокольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского царедворца.\r\nВ награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или половину вареного гуся и тому подобное.\r\nВесь этот ученый народ, как семинария, так и бурса, которые питали какую-то наследственную неприязнь между собою,\r\nбыл чрезвычайно беден на средства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив;\r\nтак что сосчитать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совершенно невозможное дело;\r\nи потому доброхотные пожертвования зажиточных владельцев не могли быть достаточны.\r\nТогда сенат, состоявший из философов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительством одного философа,\r\n- а иногда присоединялся и сам, - с мешками на плечах опустошать чужие огороды.\r\nИ в бурсе появлялась каша из тыкв.\r\nСенаторы столько объедались арбузов и дынь, что на другой день авдиторы слышали от них вместо одного два урока: один происходил из уст, другой ворчал в сенаторском желудке.\r\nБурса и семинария носили какие-то длинные подобия сюртуков, простиравшихся по сие время: слово техническое, означавшее - далее пяток.\r\nСамое торжественное для семинарии событие было вакансии - время с июня месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам.\r\nТогда всю большую дорогу усеивали грамматики, философы и богословы.\r\nКто не имел своего приюта, тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей.\r\nФилософы и богословы отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготовлять детей людей зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а иногда и на сюртук.\r\nВся ватага эта тянулась вместе целым табором; варила себе кашу и ночевала в поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором находилась одна рубашка и пара онуч.\r\nБогословы особенно были бережливы и аккуратны: для того чтобы не износить сапогов, они скидали их, вешали на палки и несли на плечах, особенно когда была грязь.\r\nТогда они, засучив шаровары по колени, бесстрашно разбрызгивали своими ногами лужи.\r\nКак только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате,\r\nвыстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант.\r\nХозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: \"Жинко!\r\nто, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и что-нибудь такого, что у нас есть!\" И целая миска вареников валилась в мешок.\r\nПорядочный кус сала, несколько паляниц, а иногда и связанная курица помещались вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики, риторы, философы и богословы опять продолжали путь.\r\nЧем далее, однако же, шли они, тем более уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и оставались те, которые имели родительские гнезда далее других.\r\nОдин раз во время подобного странствования три бурсака своротили с большой дороги в сторону,\r\nс тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст.\r\nЭто были: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.\r\nБогослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет.\r\nВ другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать там.\r\nФилософ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака.\r\nОн часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим равнодушием, - говоря, что чему быть, того не миновать.\r\nРитор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки и курить люльки.\r\nОн носил только оселедец, и потому характер его в то время еще мало развился;\r\nно, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин.\r\nБогослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак своего покровительства и употребляли в качестве депутата.\r\nБыл уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только что село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе.\r\nБогослов и философ шли молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с будяков, росших по краям дороги.\r\nДорога шла между разбросанными группами дубов и орешника, покрывавшими луг.\r\nОтлогости и небольшие горы, зеленые и круглые, как куполы, иногда перемежевывали равнину.\r\nПоказавшаяся в двух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь деревня.\r\nНо уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.\r\n- Что за черт! - сказал философ Хома Брут, - сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор.\r\nБогослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот свою люльку, и все продолжали путь.\r\n- Ей-богу! - сказал, опять остановившись, философ. - Ни чертова кулака не видно.\r\n- А может быть, далее и попадется какой-нибудь хутор, - сказал богослов, не выпуская люльки.\r\nНо между тем уже была ночь, и ночь довольно темная. Небольшие тучи усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звезд, ни месяца.\r\nБурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по дороге.\r\nФилософ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:\n - А где же дорога?\n Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:\n - Да, ночь темная.\r\nРитор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы.\r\nВезде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед, но везде была та же дичь.\r\nФилософ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа.\r\nНесколько спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.\r\n- Вишь, что тут делать? - сказал философ.\r\n- А что? оставаться и заночевать в поле! - сказал богослов и полез в карман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не мог согласиться на это.\r\nОн всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем какое-то несносное одиночество.\r\nПритом, несмотря на веселый нрав свой, философ боялся несколько волков.\r\n- Нет, Халява, не можно, - сказал он.\r\n- Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке ? Попробуем еще; может быть, набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить из ночь.\r\nПри слове \"горелка\" богослов сплюнул в сторону и примолвил:\r\n- Оно конечно, в поле оставаться нечего.\r\nБурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и, немного пройдя, увидели огонек.\r\n- Хутор! ей-богу, хутор! - сказал философ.\r\nПредположения его не обманули: через несколько времени они свидели, точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в одном и том же дворе.\r\nВ окнах светился огонь.\r\nДесяток сливных дерев торчало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели двор, установленный чумацкими возами. Звезды кое-где глянули в это время на небе.\r\n- Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть ночлега!\n Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали:\r\n- Отвори!\n Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели перед собою старуху в нагольном тулупе.\n - Кто там? - закричала она, глухо кашляя.\r\n- Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно, как в голодном брюхе.\r\n- А что вы за народ?\n - Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.\r\n- Не можно, - проворчала старуха, - у меня народу полон двор, и все углы в хате заняты.\r\nКуды я вас дену? Да еще всь какой рослый и здоровый народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких.\r\nЯ знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.\r\n- Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что ни про что? Где хочешь помести нас.\r\nИ если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что!\r\nСтаруха, казалось, немного смягчилась.\r\n- Хорошо, - сказала она, как бы размышляя, - я впущу вас; только положу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе.\r\n- На то твоя воля; не будем прекословить, - отвечали бурсаки.\r\nВорота заскрыпели, и они вошли во двор.\r\n- А что, бабуся, - сказал философ, идя за старухой, - если бы так, как говорят... ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту.\r\n- Вишь, чего захотел! - сказала старуха. - Нет у меня, нет ничего такого, и печь не топилась сегодня.\r\n- А мы бы уже за все это, - продолжал философ, - расплатились бы завтра как следует - чистоганом. Да, - продолжал он тихо, - черта с два получишь ты что-нибудь!\r\n- Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт принес какие нежных паничей!\r\nФилософ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы.\r\nОн глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "Обер-коменданта он не застал дома. Тот с ночи находился в равелине. У крыльца вертелся с бумагами Ушаков. Он подошел к князю и начал было:\r\n- Так как вашему сиятельству небезызвестно, расходы на оную персону…\r\n- Ведите меня к арестантке, - сказал князь дежурному по караулу, обернув спину к Ушакову. - Чем занимаются! Что больная? В памяти еще?\r\n- Кончается, - ответил дежурный.\n Голицын перекрестился. У входа в равелин его встретил обер-комендант Чернышев.\r\nКнязь не узнал его. Бравый, молодцеватый фронтовик-служака, Чернышев, не смущавшийся на своей должности ничем, был взволнован и сильно бледен.\r\n- Бедная, - прошептал фельдмаршал, идя с Чернышевым, - ужели умрет?.. Был доктор?\n - Неотлучно при ней, с вечера, - ответил Чернышев, - недавно началась агония… бредит…\r\n- О чем бред? Говорите! - опять всполошился князь, склоняя голову к Чернышеву. - Были вы у нее, слышали? Бред о чем?\r\n- Заходил несколько раз, - ответил обер-комендант. - Твердит непонятные слова - слышатся между ними: Орлов… принцесса… mio caro, gran Dio… мой дорогой… великий боже… (ит.)\r\n- Ребенок? - спросил, смигивая слезы, князь.\n - Жив, ваше сиятельство, - на руках кормилки… супруга… жена-с хорошую нашла.\r\n- Заботьтесь, сударь, чтоб все было, понимаете, чтоб все, - внушительно и строго проговорил фельдмаршал, подыскивая в голосе веские, начальнические звуки,\r\n- по-христиански, слышите ли, вполне… И на случай, здесь же… в тайности, понимаете ли, и без огласки… ведь человек тоже, страдалица.\r\nКнязь еще хотел что-то сказать и всхлипнул. Горло ему схватили слезы. Он качнул головой, оправился и, по возможности бодрясь, твердо вышел на крыльцо.\r\nЗдесь он взглянул на хмурое серое небо, заволоченное обрывками облаков.\r\nНад равелином, в вихре падавшего снега, беспорядочно вились галки.\r\nПолусорванные смолкшею двухдневною бурей, железные листы уныло скрипели на ветхой крыше. Фельдмаршал, кутаясь в соболий воротник, сел в карету и крикнул:\r\n- Домой!\n «В прежние наводнения, - рассуждал он, - не раз заливало казематы; теперь господь помиловал ее, бедную.\r\nДа, по всей видимости, - мысленно прибавил он себе, - несчастная - игралище чужих, темных страстей.\r\nСамозванка ли, трудно решить. Так ее величеству и отпишу… ее смерть падет не на наши головы…»\r\nКарета быстро неслась по свежему, падавшему снегу, обгоняя обозы с дровами и сеном, щегольские экипажи и одиноких пешеходов, озабоченно шагавших сквозь снежную завируху.\r\nМелькали те же дома, церкви, те же мосты и вывески, к которым старый князь, с хлопотливою, деловою озабоченностью начальника северной резиденции, приглядывался столько лет.\r\nВот и дом полиции, у Зеленого моста, на Невском, и собственная квартира фельдмаршала. Тяжело было на его душе.\r\n«А что, если она и впрямь не самозванка?\r\n» - вдруг подумал фельдмаршал, завидев у моста на Мойке место бывшего Елисаветина Зимнего дворца и далее, по Невскому, Аничковы палаты Разумовского.\r\nГолицыну вспомнилось прошлое царствование, тогдашние сильные люди, связи, его собственные молодые годы и все, что унеслось с теми невозвратными годами и людьми.\r\nВечером, четвертого декабря 1775 года, княжна Тараканова, dame d'Azov, Али Эмете и принцесса Владимирская - скончалась.\r\nЕе последних минут не видел никто. К ней вошли, - она лежала тихо, будто заснула. Неприкрытые тусклые зрачки были устремлены к образку спаса.\r\nНа следующий день сторожившие ее гарнизонные инвалиды Петропавловской крепости вырубили, при помощи ломов и кирок, на внутреннем,\r\nобсаженном липками дворике Алексеевского равелина глубокую яму и тайно от всех зарыли в ней тело умершей, закидав ее мерзлою землей.\r\nИнвалидный вахтер Антипыч сам от себя посадил над этой могилой березку… Прислугу арестантки,\r\nгорничную Мешеде и шляхтича Чарномского, по довольном опросе и взятии с них клятвы о вечном молчании, отпустили в чужие края.\r\nОтец Петр проведал о кончине арестантки по слезам и некоторым намекам кумы, обер-комендантши.\r\nОн сказал себе: «Узницы тьмы, долгою нощию связаны, успокоил вы господь!\r\n» - и без огласки отслужил у себя в церкви панихиду по усопшей рабе божией Елисавете, причем на проскомидии, в помин ее души, вынул частичку из просфоры.\r\n- По ком это, крестный, вы служили панихиду? - спросила священника Варя, увидев у него на столе эту просфору.\n - Не известная тебе особа, многострадальная!\n - Да кто она?\r\n- Аз раб и сын рабыни твоея, - ответил загадочно отец Петр, - все мы под властью божьей, мудрые и простые, рабы и цари… сокровенная притчей изыещет и в гадании притчей поживет!..\r\nФельдмаршал Голицын долго обдумывал, как сообщить императрице о кончине Таракановой. Он взял перо, написал несколько строк, перечеркнул их и опять стал соображать.\r\n«Э, была не была! - сказал он себе. - С мертвой не взыщется, а всем будет оправдание…»\r\nКнязь выбрал новый чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и, тщательно выводя слова неясного, старческого почерка, написал:\r\n«Всклепавшая на себя известное вашему величеству неподходящее имя и природу, сего четвертого декабря, умерла нераскаянной грешницей, ни в чем не созналась и не выдала никого».\r\n«А кто из высших проведает о ней и станет лишнее болтать, - мысленно добавил Голицын, кончив это письмо,\r\n- можно пустить слух, что ее залило наводнением… Кстати же, так стреляли с крепости и разгулялась было Нева…»\r\nТак и сложилась легенда о потоплении Таракановой.\r\nПробившись без успеха еще некоторое время по присутственным местам, Ирина Львовна Ракитина убедилась в безнадежности своего дела и уехала с Варей обратно на родину.\r\nВ Москве она пыталась лично подать прошение императрице. Это было в том же декабре 1775 года, накануне возвращения Екатерины в Петербург.\r\nПрошение Ирины было благосклонно принято, но в суете придворных сборов, очевидно, где-нибудь затерялось, и потом о нем забыли.\r\nПо нем не последовало никакого решения и ответа. Хотела Ирина в Москве навестить графа Орлова - ей это отсоветовали.\r\nВозвратясь в Петербург, императрица подробнее расспросила Голицына о кончине узницы и,\r\nкак старик ни старался смягчить свой рассказ, поняла, какая драма постигла ослепленную жертву чужих видов.\r\n- Пересолили, князь, и мы с тобой! - сказала Екатерина. - Отчего ты не был откровеннее со мной?\r\n«Я кругом виновата, - решила Ирина, после мучительных сомнений и раздумья; - через меня Концов бросил родину, через меня впал в отчаянье, пытался помочь той несчастной и погиб.\r\nМне искупить его судьбу, мне вымолить у бога прощение всем греховным в этом деле. Я одинока, нечего более в мире ждать».\r\nРакитина в 1776 году оставила свое поместье на руки старого отцовского слуги.\r\nВ сопровождении Вари, помолвленной в том году за учителя московской семинарии, она уехала в небольшой женский монастырь,\r\nбывший невдали от Киева, и поступила туда послушницей, в надежде скоро принять окончательно постриг.\r\nСколько Варя ни разубеждала ее, со слезами и заклинаниями, Ирина, надев рясу и клобук, твердила одно:\r\n- Я виновата, мне молиться за него и вечно страдать…\n\n ____________________\n\n 33\n\n Мольбы, однако, не шли на мысли Ирины.\r\nПрошло пять лет. В мае 1780 года Ракитина снова посетила Петербург. Ее приятельница Варя была замужем в Москве.\r\nДядя Вари, отец Петр, состоял по-прежнему священником Казанской церкви. Ирина его навестила. Он ей очень обрадовался, стал ее расспрашивать.\r\n- Неужели все еще ждете, надеетесь, что ваш жених жив? - спросил он.\r\n- Столько лет напрасно тревожитесь; был бы жив, неужели не отозвался бы как-нибудь, не говорю вам - знакомым, родным?\r\n- Не говорите, батюшка, - возразила Ирина, отирая слезы, - все отдам, всем пожертвую.\r\n- Но это, сударыня моя, даже грешно… испытываете провидение, язычески гадаете.\r\n- Что же мне делать? - произнесла Ирина. - Вижу тяжелые, точно пророческие сны… Один, особенно, - ах, сон!.. недавно снилось, да подряд несколько ночей…\r\nИрина смолкла.\n - Что снилось? Говорите, откройтесь.\r\n- Снилось, будто он подошел к моему изголовью такой же, как я его видела у нас в деревне, в последний раз, - статный, красивый, добрый, и говорит:\r\n«Я жив, Аринушка, я там, где шумит вечное море… смотрю на тебя утро и вечер с берега, жду, авось меня найдешь, освободившись…» Ах, научите, где искать, кого просить?\r\nГосударыню снова просить не решаюсь…\r\n- Думал я о вас, - сказал отец Петр, - здесь некому, кроме одного лица… А это лицо - государь цесаревич Павел Петрович… Он, гроссмейстер, покровитель ордена мальтийских рыцарей;\r\nодин может.\r\nЛучшего пособника, коли он только снизойдет к вам, в вашем деле не найти… Тут все: и ум, направленный к благому и таинственному, и связи с могучими и знатными филантропами.\r\nА доброта? А рыцарская честность? Это не Тиверий, как о нем говорят враги, а будущий благодетельный Тит…\r\n- Да, я слышала, - ответила Ирина.\n - Слышали? так поезжайте же к нему на мызу, ищите аудиенции.\r\nСвященник снабдил Ирину нужными наставлениями и советами, дал ей письмо к своей крестнице, кастелянше дворца цесаревича.\r\nРакитина наняла кибитку и через Царское Село отправилась на собственную мызу великого князя - «Паульслуст», впоследствии Павловск.\r\nКастелянша приняла Ракитину весьма радушно.\r\nОна, приютив ее у себя, показала ей диковинки великокняжеского сада и парка, домики Крик и Крах, хижину Пустынника, гроты, пруды и перекидные мосты.\r\nБыло условлено, что Ирина сперва все изложит ближней фрейлине цесаревны, недавней смолянке, Катерине Ивановне Нелидовой.\r\n- Когда же к Катерине Ивановне? - спрашивала Ирина, ожидая обещанного ей свидания.\r\n- Занята она, надо подождать, на клавикордах все любимую пьесу цесаревича, какой-то гимн изучает для концерта.\r\nИрина шла однажды с своей хозяйкой по парку. Вдруг из-за деревьев им навстречу показалась белокурая дама, в голубом, без фижменов, шелковом платье.\r\n- Кто это? - спросила Ирина.\n - Цесаревна, - ответила - чуть слышно, низко кланяясь, кастелянша.\r\nРакитина обмерла.\r\nДвадцатидвухлетняя, стройная, несколько склонная к полноте красавица, великая княгиня Мария Федоровна прошла мимо Ирины,\r\nблизорукими, несколько смущенными глазами с удивлением оглядев ее монашеский наряд.\r\nЗа цесаревной, со свертком нот и скрипкой под мышкой, шел худой и высокий рябоватый мужчина, в темном кафтане и треуголе.\r\n- А это кто? - спросила Ракитина, когда они прошли.\n - Паэзиелло, - ответила кастелянша, - учитель музыки ее высочества.\r\nИрина с восхищением разглядела редкую красоту цесаревны, нежный румянец ее лица и какие-то алые и синие цветы в ее роскошных белокурых волосах,\r\nвправленные для сохранения свежести в особые, крохотные стеклянные бутылочки с водой.\r\nПоодаль за цесаревной следовали две фрейлины. Одна из них, невысокая, худенькая и подвижная брюнетка, поразила Ирину блеском черных, сыпавших искры живых глаз.\r\nОна весело болтала с сопутницей. То была Нелидова. Мило прищурясь сделавшей ей книксен толстой кастелянше, она ей сказала с ласковой улыбкой:\r\n- Все некогда было, Анна Романовна, - все гимн… завтра утром.\r\n«Итак, завтра», - подумала Ирина, восторженным взором провожая чудных, нарядных фей, так нежданно мелькнувших перед нею в парке.\r\nВ назначенный час Анна Романовна провела Ирину во фрейлинский флигель, бывший рядом с гауптвахтой, и усадила ее в небольшой приемной.\r\n- Катерина Ивановна, видно, еще во дворце, у великой княгини, - сказала она, - подождем, голубушка, здесь; скиньте ваш клобучок… жарко.\n - Ничего, побуду и так…\r\nКомната была украшена вазами, блюдами на этажерках и медальонами, вправленными в стены.\r\n- Это все работа великой княгини, - произнесла кастелянша.\r\n- Взгляните, матушка, что за мастерица, как рисует по фарфору… А вон в черном шкапчике работа из кости; сама режет на камнях, тушует по золоту ландшафты, точит на станке.\r\nА как любит Катерину Ивановну, все ей дарит. Это вот ею вышитая подушка. Смотрите, какая роза, а это мирт, что за тонкость узора, красок. Точно нарисовано.\r\nИрина не отзывалась.\n - Что молчите, милая? О чем думаете?\n - Роза и мирт, - произнесла, вздохнув, Ирина, - жизнь и смерть. Чем-то кончатся мои поиски и надежды?\r\nИз комнат Нелидовой в это время донеслись звуки клавесина.\r\nНежный, звонкий, отлично выработанный голос пел под эти звуки торжественный и грустный гимн из оперы Глюка «Ифигения в Тавриде».\r\n- Ну, Арина Львовна, уйдем, - сказала кастелянша, - видно, опоздали; Катерина Ивановна за музыкой, а в это время никто ее не беспокоит. Того и гляди, у нее теперь и великая княгиня.\r\nИрина, дав знак спутнице, чтоб та несколько обождала, с замиранием сердца дослушала знакомый ей, молящий гимн Ифигении. Она сама когда-то в деревне пела его Концову.\r\n«О, если бы я так могла их просить! Но когда это будет? У них свои заботы, им некогда!» - подумала она, чувствуя, как ее душили слезы.\r\n- Идем, идем, - торопила Анна Романовна.\n Гостьи тихо вышли в сени, на крыльцо, обогнули фрейлинский флигель и направились в сад. Калитка хлопнула.\r\n- Куда же вы это? - раздался над их головами веселый оклик.\r\nОни подняли глаза. Из растворенного окна на них глядела радушно улыбающаяся, черноглазая Нелидова.\n - Зайдите, я совершенно свободна, - сказала она, - пела в ожидании вас, зайдите.\r\nГостьи возвратились.\n Кастелянша представила Ракитину. Нелидова приветливо усадила ее рядом с собой.\r\n- Так молоды и уже в печальном уборе! - произнесла она. - Говорите, не стесняясь, слушаю.\r\nИрина, начав о Концове, перешла к рассказу о плене и заточении Таракановой.\r\nС каждым ее словом, с каждою подробностью печального события оживленное и обыкновенно веселое лицо Нелидовой становилось пасмурней и строже.\r\n«Боже, какие тайны, какая драма! - мыслила она, содрогаясь. - И все это произошло в наши дни! Точно мрачные, средневековые времена, и никто этого не знает».\r\n- Благодарю вас, мамзель Ирен, - сказала Катерина Ивановна, выслушав Ракитину, - очень вам признательна за рассказ.\r\nЕсли позволите, я все сообщу их высочествам… И я убеждена, что государь-цесаревич, этот правдивый, этот рыцарь, ангел доброты и чести… все для вас сделает. Но кого он должен просить?\r\n- Как кого? - удивилась Ирина.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Обрыв автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "На людей часто сердится; не все прощает им; баб притворщицами считает, когда они жалуются на нужду... Деньги очень бережет... - еще тише шепнула Марфенька.\r\n- А когда ошибется в чем-нибудь, никогда не сознается: гордая бабушка! Она лучше всех эдесь: какие же мы с Верочкой! и какой надо быть, чтоб...\r\n- Такой, как ты есть, - сказал Райский\r\n- Нет... - Она задумчиво покачала головой. - Я многого не понимаю и оттого не знаю, как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и если не делает, так не хочет, а я не умею...\r\n- И ты часто мучаешься этим?\r\n- Нет: иногда, как заговорят об этом, бабушка побранит заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит отец Василий, - будто не мое дело! Вот что худо!\r\n- И больше нет у тебя заботы, счастливое дитя? Как будто этого мало! Разве вы никогда не думаете об этом? - с удивлением спросила она.\r\n- Нет, душенька: ведь я не слыхал отца Василья.\r\n- Как же вы живете: ведь есть и у вас что-нибудь на душе?\n - Вот теперь ты!\n - Я! Обо мне бабушка заботится, пока жива...\n - А как она умрет?\r\n- Бабушка? Боже сохрани! - торопливо прибавила она, крестясь\n - Должно же это случиться...\r\n- Бог с вами: что за мысли, что за разговор у вас такой!..\n Она старалась не слушать его.\r\n- Неужели ты думаешь, что она вечно будет жить?..\n - Перестаньте, ради бога: я и слушать не хочу!\n - Ну, а если?\n - Тогда и мы с Верочкой умрем, потому что без бабушки...\r\nОна тяжело вздохнула.\n - От этого и надо думать, что птичек, цветов и всей этой мелочи не станет, чтоб прожить ею целую жизнь. Нужны другие интересы, другие связи, симпатии...\r\n- Что же мне делать? - почти в отчаянии сказала она.\n - Надо любить кого-нибудь, мужчину... - помолчав, говорил он, наклоняя ее лоб к своим губам.\r\n- Выйти замуж? Да, вы мне говорили, и бабушка часто намекает на то же, но.\r\n- Но... что же? Где его взять? - стыдливо сказала она.\n - Разве тебе не нравится никто? Не заметила ты между молодыми людьми...\r\n- Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: все собирают мужчин к себе по вечерам, таких же как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные.\r\nУ Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет.\r\n.. Вот Николай Андреич - хорошенький, веселый и добрый, да...\r\n- Да что?\r\n- Молод: ему всего двадцать три года!\n - Кто это такой?\r\n- Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино - их деревня, тут только сто душ.\r\nУ них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает.\r\nМы однажды только на один день ездили... А Николай Андреич один сын у нее - больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.\r\nОна проговорила это живо, с веселым лицом и скороговоркой.\r\n- А! так вот кто тебе нравится: Викентьев!\r\n- говорил он и, прижав ее руку к левому своему баку, сидел не шевелясь, любовался,\r\nкак беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их,и ничего,кажется,не чувствовала.\r\n\"Может быта, одна искра, - думал он, - одно жаркое пожатие руки вдруг пробудят ее от детского сна, откроют ей глаза, и она внезапно вступит в другую пору жизни...\"\r\nА она щебетала беспечно, как птичка.\n - Что вы: Викентьев! - сказала она задумчиво, как будто справляясь сама с собою, нравится ли он ей.\r\n- Теперь темно, а то, верно, ты покраснела! - поддразнивал ее Райский, глядя ей в лицо и пожимая руку.\r\n- Вовсе нет! Отчего мне краснеть? Вот его две недели не видать совсем, мне и нужды нет...\n - Скажи, он нравится тебе?\n Она молчала.\n - Что: угадал?\r\n- Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут...\r\nГубернатор его очень любит и никогда не посылая на следствия: \"Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства - нравственность испортится!\r\nПусть, говорит, побудет при мне!\" Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет.\r\n..\r\n- Одним словом, служит! - сказал Райский.\n - У него уж крестик есть! Маленький такой! - с удовольствием прибавила Марфенька.\r\n- Бывает он здесь?\r\n- Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал.\r\nБабушка выговор ему сделает: он боится ее... А когда он здесь - не посидит смирно: бегает, поет.\r\nАх, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает.\r\nБабушка очень любит его за это. Я тоже его...\r\n- Любишь? - живо спросил Райский, наклоняясь и глядя ей в глаза.\r\n- Нет, нет! - Она закачала головой. - Нет, не люблю, а только он...\r\nславный! Лучше всех здесь: держит себя хорошо, не ходит по трактирам, не играет на бильярде, вина никакого не пьет...\r\n- Славный! - повторил Райский, приглаживая ей волосы на висках, - и ты славная! Как жаль, что я стар, Марфенька: как бы я любил тебя! - тихо прибавил он, притянув ее немного к себе.\r\n- Что вы за стары: нет еще! - снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. - Вот только у вас в бороде есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький.\r\n.. когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно... тогда вам точно восемьдесят лет...\r\n- В самом деле, я тебе не кажусь страшен и стар?\n - Вовсе нет.\n - И тебе приятно... поцеловать меня?\n - Очень.\n - Ну, поцелуй.\r\nОна привстала немного, оперлась коленкой на его ногу и звучно поцеловала его и хотела сесть, но он удержал ее.\r\nОна попробовала освободиться, ей было неловко так стоять наконец села, раскрасневшись от усилия, и стала поправлять сдвинувшуюся с места косу.\r\nОн, напротив, был бледен, сидел, закинув голову назад, опираясь затылком о дерево, с закрытыми глазами, и почти бессознательно держал ее крепко за руку.\r\nОна хотела привстать, чтоб половчее сесть, но он держал крепко, так что она должна была опираться рукой ему на плечо.\r\n- Пустите, вам тяжело, - сказала она, - я ведь толстая - вон какая рука - троньте!\r\n- Нет, не тяжело... - тихо отвечал он, наклоняя опять ее голову к своему лицу и оставаясь так неподвижно.\n - Тебе хорошо так?\r\n- Хорошо, только жарко, у меня щеки и уши горят, посмотрите: я думаю, красные! У меня много крови: дотроньтесь пальцем до руки, сейчас белое пятно выступит и пропадет.\r\nОн молчал и все сидел с закрытыми глазами. А она продолжала говорить обо всем, что приходило в голову, глядела по сторонам, чертила носком ботинки по песку.\r\n- Обрейте бороду! - сказала она, - вы будете еще лучше. Кто это выдумал такую нелепую моду - бороды носить? У мужиков переняли! Ужель в Петербурге все с бородами ходят?\r\nОн машинально кивнул головой.\r\n- Вы обреетесь, да? А то Нил Андреич увидит - рассердится. Он терпеть не может бороды: говорит, что только революционеры носят ее.\r\n- Все сделаю, что хочешь, - нежно сказал он. - Зачем только ты любишь Викентьева?\r\n- Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю.\r\nУж и люблю! Он и мечтать не смеет! Любить - как это можно! Что еще бабушка скажет?\r\n- прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок.\r\nОн пьянел с каждым движением пальцев.\r\n- Люби меня, Марфенька: друг мой, сестра!.. - бредил он, сжимая крепко ее талию.\n - Ох, больно, братец, пустите, ей-богу, задохнусь! - говорила она, невольно падая ему на грудь.\r\nОн опять прижал ее щеку к своей и опять шептал:\n - Хорошо тебе?\n - Неловко ногам.\n Он отпустил ее, она поправила ноги и села подле него.\r\n- Зачем ты любишь цветы, котят, птиц?\n - Кого же мне любить? - Меня, меня!\n - Ведь я люблю.\n - Не так, иначе! - говорил он, положив ей руки на плечи.\r\n- Вон одна звездочка, вон другая, вон третья: как много! - говорила Марфенька, глядя на небо.\r\n- Ужели это правда, что там, на звездах, тоже живут люди? Может быть, не такие, как мы... Ах, молния! Нет, это зарница играет за Волгой: я боюсь грозы...\r\nВерочка отворит окно и сядет смотреть грозу, а я всегда спрячусь в постель, задержу занавески,\r\nи если молния очень блестит, то положу большую подушку на голову, а уши заткну и ничего не вижу, не слышу.\r\n.. Вон звездочка покатилась! Скоро ужинать! - прибавила потом, помолчав. - Если б вас не было, мы бы рано ужинали, а в одиннадцать часов спать; когда гостей нет, мы рано ложимся.\r\nОн молчал, положил щеку ей на плечо.\n - Вы спите? - спросила она.\n Он отрицательно покачал головой.\r\n- Ну, дремлете: вон у вас и глаза закрыты. Я тоже, как лягу, сейчас засну, даже иногда не успею чулок снять, так и повалюсь.\r\nВерочка долго не спит: бабушка бранит ее, называет полунощницей. А в Петербурге рано ложатся?\r\nОн молчал.\r\n- Братец!\n Он все молчал.\n - Что вы молчите?\r\nОн пошевелился было и опять онемел, мечтая о возможности постоянного счастья, держа это счастье в руках и не желая выпустить. Она зевнула до слез.\r\n- Как тепло! - сказала она. - Я прошусь иногда у бабушки спать в беседку - не пускает. Даже и в комнате велит окошко запирать.\r\nОн ни слова.\r\n\"Все молчит: как привыкнешь к нему?\r\n\" - подумала она и беспечно опять склонилась головой к его голове, рассеянно пробегая усталым взглядом по небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам,\r\nглядела на темную массу леса, слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под рукой у нее бьется в левом боку у Райского.\r\n\"Как странно! - думала она, - отчего это у него так бьется? А у меня?\r\n- и приложила руку к своему боку, - нет, не бьется!\" Потом хотела привстать, но почувствовала, что он держит ее крепко.\r\nЕй стало неловко.\r\n- Пустите, братец! - шепотом, будто стыдливо, сказала она. - Пора домой!\n Ему все жаль было выпустить ее, как будто он расставался с ней навсегда.\r\n- Больно, пустите... - говорила Марфенька, с возрастающей тоской, напрасно порываясь прочь, - ах, как неловко!\n Наконец она наклонилась и вынырнула из-под рук.\r\nОн тяжело вздохнул.\n - Что с вами? - раздался ее детский, покойный голос над ним.\n Он поглядел на нее, вокруг себя и опять вздохнул, как будто просыпаясь.\r\n- Что с вами? - повторила она, - какие вы странные!\r\nОн вдруг отрезвился, взглянул с удивлением на Марфеньку, что она тут, осмотрелся кругом и быстро встал со скамейки. У него вырвался отчаянный: \"Ах!\"\r\nОна положила было руку ему на плечо, другой рукой поправила ему всклокочившиеся волосы и хотела опять сесть рядом.\r\n- Нет, пойдем отсюда, Марфенька! - в волнении сказал он, устраняя ее.\n - Какие вы странные: на себя не похожи! Не болит ли голова?\r\nОна дотронулась рукой до его лба.\n - Не подходи близко, не ласкай меня! Милая сестра! - сказал он, целуя у нее руку.\r\n- - Как же не ласкать, когда вы сами так ласковы! Вы такой добрый, так любите нас. Дом, садик подарили, а я что за статуя такая!\r\n- И будь статуей! Не отвечай никогда на мои ласки, как сегодня...\r\n- Отчего?\n - Так; у меня иногда бывают припадки... тогда уйди от меня.\n - Не дать ли вам чего-нибудь выпить? У бабушки гофманские капли есть. Я бы сбегала: хотите?\r\n- Нет, не надо. Но ради бога, если я когда-нибудь буду слишком ласков или другой также, этот Викентьев, например...\r\n- Смел бы он! - с удивлением сказала Марфенька. - Когда мы в горелки играем, так он не смеет взять меня за руку, а ловит всегда за рукав! Что выдумали: Викентьев! Позволила бы я ему!\r\n- Ни ему, ни мне, никому на свете... помни, Марфенька, это: люби, кто понравится, но прячь это глубоко в душе своей, не давай воли ни себе, ни ему, пока.\r\n.. позволит бабушка и отец Василий. Помни проповедь его...\r\nОна молча слушала и задумчиво шла подле него, удивляясь его припадку, вспоминая, что он перед тем за час говорил другое, и не знала, что подумать.\r\n- Вот видите, а вы говорили...что... - начала она.\r\n- Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут.\r\nБоже тебя сохрани смеяться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни.\r\n- Это не глупо... любить птиц: вы не смеетесь, вы это правду говорите? - робко спрашивала она.\r\n- Нет, нет, ты перл, ангел чистоты... ты светла, чиста, прозрачна...\r\n- Прозрачна? - смеялась она, - насквозь видно!\n - Ты... ты... Он в припадке восторга не знал, как назвать ее.\r\n- Ты вся - солнечный луч! - сказал он, - и пусть будет проклят, кто захочет бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко но мне, а если я подойду - уйди!\r\nОн подошел к обрыву.\n - Куда же вы? Пойдемте ужинать! Скоро и спать...\n - Я не хочу ни ужинать, ни спать.\r\n- Опять вы от ужина уходите: смотрите, бабушка...\n Она не кончила фразы, как Райский бросился с обрыва и исчез в кустах\r\n\"Боже мой!\r\n- думал он, внутренне содрогаясь, - полчаса назад я был честен, чист, горд;\r\nполчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а \"честный и гордый\" человек в величайшего негодяя!\r\nГордый дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял, кровь и нервы не одолели: честь, честность спасены.\r\n..?\"\r\n- \"Чем? - спросил он себя, останавливаясь над рытвиной. - Прежде всего... силой моей воли, сознанием безобразия...\r\n- начал было он говорить, выпрямляясь, - нет, нет, - должен был сейчас же сознаться, - это пришло после всего, а прежде чем?\r\nАнгел-хранитель невидимо ограждал? бабушкина судьба берегла ее? или.\r\n.. что?\" Что бы ни было, а он этому загадочному \"или\" обязан тем, что остался честным человеком.\r\nТаилось ли это \"или\" в ее святом, стыдливом неведении, в послушании проповеди отца Василья или, наконец, в лимфатическом темпераменте - все же оно было в ней, а не в нем...\r\n- О, как скверно! как скверно! - твердил он, перескочив рытвину и продираясь между кустов на приволжский песок.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Анатэма\n\n\n\n Трагическое представление в семи картинах. \n\n ЛИЦА, УЧАСТВУЮЩИЕ В ПРЕДСТАВЛЕНИИ\r\nНекто, ограждающий входы. \n Анатэма. \n Давид Лейзер. \n Сура, его жена. \n Наум и Роза, их дети. \n торговцы:\r\nИван Бескрайний \n Сонка Цитрон \n Пурикес \n Учитель танцев. \n Молодой господин. \n Бледный господин.\r\nбедняки: \n Шарманщик \n Странник \n Абрам Хессин \n Плачущая женщина \n Женщина с ребенком \n Пьяный\r\nДевочка от Сонки \n Дейбке \n Музыканты, слепые и народ. \n\n\n\n ПЕРВАЯ КАРТИНА\r\nСцена представляет собою пустынную, дикую местность, как бы склон некоей горы, поднимающейся в беспредельную высь.\r\nВ глубине сцены, на половине горы, стоят огромные, железные, наглухо закрытые врата, знаменующие собою предел умопостигаемого мира.\r\nЗа железными вратами, угнетающими землю своею неимоверной тяжестью, в безмолвии и тайне, обитает начало всякого бытия, Великий Разум вселенной.\r\nУ подножия врат, тяжко опершись на длинный меч, в полной неподвижности стоит Некто, ограждающий входы.\r\nОблаченный в широкие одежды, в неподвижности складок и изломов своих подобные камню, он скрывает лицо свое под темным покрывалом и сам являет собою величайшую тайну.\r\nЕдиный мыслимый, един он предстоит земле; стоящий на грани двух миров, он двойственен своим составом: по виду человек, по сущности он дух.\r\nПосредник двух миров, он словно щит огромный, сбирающий все стрелы, - все взоры, все мольбы, все чаяния, укоры и хулы.\r\nНоситель двух начал, он облекает речь свою в безмолвие, подобное безмолвию самих железных врат, и в человеческое слово.\r\nСреди камней, озираясь пугливо и дико, показывается Анатэма - так именуется Некто, преданный заклятию.\r\nПрипадая к серым камням, сам серый, осторожный и гибкий, как змея, отыскивающая нору, он тихо крадется к Некоему, ограждающему входы, мечтая поразить его ударом неожиданным.\r\nНо сам пугается дерзости своей и, вскочив на ноги, смеется вызывающе и злобно.\r\nЗатем присаживается на камне, с видом свободным и независимым, и бросает маленькие камешки к ногам Некоего,\r\nограждающего входы, - хитрый, он скрывает свой страх под личиной насмешки и легкой дерзости.\r\nПри слабом свете, сером и бесцветном, голова преданного заклятию кажется огромной:\r\nособенно велик его высокий куполообразный лоб, изрезанный морщинами бесплодных дум и неразрешимых, извека поставленных вопросов.\r\nРеденькая бородка Анатэмы совершенно седа; побелены сединою и его волосы, некогда черные как смоль, теперь же серыми, дикими лохмами вздымающиеся на голове его.\r\nБеспокойный в движениях, он тщетно пытается скрыть вечно пожирающую его тревогу и торопливость, лишенную цели.\r\nИ, соревнуя бессильно-гордой неподвижности Некоего, ограждающего входы, он затихает на мгновение в позе гордого величия,\r\nно уже в следующую минуту, в мучительной погоне за вечно ускользающим, он мечется в безмолвных корчах, как червь под пятою.\r\nИ в вопросах своих он быстр и яростен, как вихрь, черпающий силу и ярость в круговращении своем; но, увлекая малые предметы, он распадается бессильно перед лицом молчания.\r\nАнатэма.\r\nТы все еще здесь на страже? А я думал, что ты ушел,- ведь и у цепной собаки есть минуты, когда она отдыхает или спит, хотя бы конурою служил ей целый мир, а господином - вечность!\r\nИ разве боится воров вечность? Но не гневайся; как добрый друг пришел я к тебе и молю покорно: открой на мгновение тяжелые врата и дай заглянуть мне в вечность.\r\nТы не смеешь? Но, быть может, разошлись от старости могучие врата, и в узенькую щель, никого не тревожа, сможет заглянуть несчастный, честный Анатэма - укажи ее знаком.\r\nТихонько, на брюхе, я подползу, взгляну - и уползу обратно, и он не будет знать.\r\nА я буду знать и стану богом, стану богом, стану богом! Так давно уже мне хочется стать богом - и разве плохой бы я был бог? Смотри.\r\n(Становится в надменную позу, но тотчас же хохочет. Затем спокойно, поджав ноги. усаживается на плоском камне и бросает игральные кости.\r\nБормочет как бы про себя, но настолько громко, чтобы его слышал Некто, ограждающий входы.) Не хочешь - не надо - драться я не стану.\r\nРазве я за этим пришел сюда? Просто я гулял по миру и совершенно случайно забрел сюда,- мне нечего делать, и я гуляю.\r\nА вот теперь я сыграю в кости,- мне нечего делать, и я сыграю в кости.\r\nБудь бы не так важен он, я пригласил бы и его,- но он слишком горд, слишком горд и не понимает удовольствия игры.\r\nШесть, восемь, двадцать - верно. У дьявола всегда верно, даже когда он играет честно... Давид Лейзер...\r\nДавид Лейзер... (Обращаясь к Некоему, ограждающему входы, развязно.) Ты не знаешь ли Давида Лейзера? Вероятно, нет.\r\nЭто старый, больной и глупый еврей, которого никто не знает, и даже твой господин забыл о нем. Так говорит Давид Лейзер, и я не могу ему не верить: он глупый, но честный человек.\r\nЭто его я выиграл сейчас в кости -ты видел: шесть, восемь, двадцать.\r\nОднажды на берегу моря я встретил Давида Лейзера, когда он допрашивал волны, о чем жалуются они; и он мне понравился.\r\nГлупый, но честный человек, и если его хорошенько просмолить и зажечь, то выйдет недурной факел для моего праздника.\r\n(Болтая с притворной развязностью, тихонько перебирается на ближайший к Некоему камень.\r\n) Никто не знает Давида Лейзера, а я сделаю его славным, я сделаю его могущественным и великим - очень возможно, что даже бессмертным я сделаю его.\r\nТы не веришь? Никто не верит мудрому Анатэме, даже говорящему правду, - а кто же любит правду больше, нежели Анатэма? Не ты ли?\r\nМолчаливый пес, грабитель, укравший истину у мира, железом заградивший входы!\r\n(Яростно бросается на Некоего, ограждающего входы, и с визгом ужаса и боли отступает пред грозной неподвижностью его.\r\nИ ноет жалобно, припадая серой грудью к серому камню.\r\n) Ах, у дьявола седые волосы! Плачьте, возлюбившие Анатэму, стенайте и горюйте, стремящиеся к истине, почитающие ум,- у Анатэмы седые волосы!\r\nКто поможет сыну хари,- он одинок во вселенной.\r\nЗачем, великий, ты напугал так бесстрашного Анатэму - он не хотел тебя ударить, он только приблизиться хотел.\r\nМожно подойти к тебе, скажи? (Некто, ограждающий входы, молчит, но Анатэме слышится что-то в его молчании. Вытянув змеиную шею, он кричит страстно.\r\n) Громче, громче! Молчишь ты или говоришь, я не понимаю?\r\nУ преданного заклятию тонкий слух, и в твоем молчании он улавливает тени каких-то слов; смутное движение мыслей он чувствует в неподвижности твоей - но он не понимает.\r\nГоворишь ты или молчишь? Сказал ли ты: \"подойди\", или мне только послышалось это?\r\nНекто, ограждающий входы. Подойди. \n Анатэма. Ты сказал. Но я не смею подойти. \n Некто. Подойди.\r\nАнатэма. Я боюсь! (Нерешительно, зигзагообразными движениями подбирается к Некоему, ложится на брюхо и ползет, стеная от тоски и страха.\r\n) Ах, я князь тьмы, я мудрый, я сильный, и видишь, я ползу на брюхе, как собака.\r\nИ это потому, что я люблю тебя и край твоих одежд поцеловать хочу. Но отчего же так болит мое старое сердце, скажи, всезнающий.\r\nНекто, ограждающий входы. У преданного заклятию нет сердца.\r\nАнатэма (подвигаясь). Да, да, у преданного заклятию нет сердца, его грудь нема и неподвижна, как серый камень, который не дышит.\r\nО, будь у Анатэмы сердце, ты давно убил бы его страданиями, как убиваешь глупого человека. Но у Анатэмы есть ум, ищущий правды, ничем не защищенный от твоих ударов, пощади его...\r\nВот я у ног твоих, открой мне твое лицо. Только на мгновение, короткое, как блеск молний, открой мне лицо твое.\r\n(Раболепно жмется у ног Некоего, ограждающего входы, не смея, однако, коснуться его одежд.\r\nТщетно старается опустить глаза, бегающие быстро, заглядывающие, острые, сверкающие, как угли под серым пеплом.\r\nНекто молчит, и Анатэма продолжает свои бесплодные и настойчивые мольбы.) Не хочешь? Тогда назови мне имя того, кто за вратами.\r\nТихим голосом назови его, и никто не услышит, и только я буду знать, мудрый Анатэма, тоскующий об истине.\r\nНе правда ли, что из семи букв состоит оно? Или из шести? Или из одной? Скажи.\r\nТолько одна буква - и ты спасешь преданного заклятию от вечных мук, и тебя благословит земля, которую раздираю я когтями.\r\nЗачем кричать? Ты скажешь тихо, тихо, только вздохнешь ты, и я уже пойму и благословлю тебя.\r\n.. Скажи. (Некто молчит, и Анатэма после некоторого колебания, полного ярости, медленно отползает, с каждым шагом становясь все смелее.) Это неправда, что я люблю тебя.\r\n.. Это неправда, что я хотел поцеловать край твоих одежд... Мне жаль тебя, если ты поверил: мне просто нечего делать, и я гуляю по миру.\r\n.. Мне нечего делать, и я расспрашиваю встречных о том о сем, о чем я знаю сам...\r\nЯ знаю все! (Встает, встряхивается, как собака, вылезшая из воды, и. выбрав камень повыше, становится на него в надменно-актерской позе.) Я знаю все.\r\nМудрый, я проник в смысл всех вещей, мне ведомы законы чисел, и книга судеб открыта мне.\r\nЕдиным взором я объемлю жизнь, я ось в кругу времен, вращающемся быстро. Я велик, я могуч, я бессмертен, и во власть мне отдан человек.\r\nКто посмеет бороться с дьяволом? Сильных я убиваю, слабых я заставляю кружиться в пьяном танце - в безумном танце - в дьявольском танце!\r\nЯ отравил все источники жизни, на всех ее путях устроил я засады,- разве не доходит до тебя голос проклинающих?\r\n- изнемогающих под бременем зла? - дерзающих бесплодно? - тоскующих бесконечно и страшно?\r\nНекто, ограждающий входы. Я слышу.\r\nАнатэма (хохочет). Имя! Назови имя! Освети путь дьяволу и человеку.\r\nВсе в мире хочет добра - и не знает, где найти его, все в мире хочет жизни - и встречает только смерть. Имя! Назови имя добра, назови имя вечной жизни! Я жду.\r\nНекто, ограждающий входы. Нет имени у того, о чем ты спрашиваешь, Анатэма.\r\nНет числа, которым можно исчислить, нет меры, которою можно измерить, нет весов, которыми можно взвесить то, о чем ты спрашиваешь, Анатэма.\r\nВсякий, сказавший слово: любовь,- солгал. Всякий, сказавший слово: разум,- солгал. И даже тот, кто произнес имя: бог,- солгал ложью последней и страшной.\r\nИбо нет числа - нет меры - нет весов - нет имени у того, о чем ты спрашиваешь, Анатэма.\r\nАнатэма. Куда мне идти? Скажи. \n Некто. Куда идешь. \n Анатэма. Что мне делать? Скажи.\r\nНекто. Что делаешь. \n Анатэма. Безмолвием ты говоришь - пойму ли я язык безмолвия твоего? Скажи.\r\nНекто. Никогда. Мое лицо открыто-но ты его не видишь. Моя речь громка - но ты ее не слышишь. Мои веления ясны - но ты их не знаешь, Анатэма.\r\nИ не увидишь никогда - и не услышишь никогда - и не узнаешь никогда, Анатэма - несчастный дух, бессмертный в числах, вечно живой в мере и весах, но еще не родившийся для жизни.\r\nАнатэма (терзаясь). Никогда? \n Некто. Никогда.\r\nАнатэма соскакивает с камня и мечется безумно, пожираемый тоскою. Припадая к камням, он обнимает их нежно и отталкивает с гневом; стенает горько.\r\nОбращает лицо свое к западу и востоку, северу и югу земли, потрясает руками, как бы призывая ее к гневу и мести.\r\nНо безмолвны серые камни, молчит запад и восток, молчит юг и север земли, и в грозной неподвижности, тяжко опершись на меч, стоит Некто, ограждающий входы.\r\nАнатэма.\r\nВосстань, земля! Восстань, земля! И препояшься мечом, человек!\r\nНе будет мира между тобою и небом, жилищем мрака и смерти становится земля, и князь тьмы воцаряется над нею - отныне и навсегда.\r\nК тебе иду я, Давид.\r\nТвою печальную жизнь, как камень из пращи, метну я в гордое небо - и дрогнут основы высоких небес.\r\nРаб мой, Давид: твоими устами возвещу я правду о судьбе человека. (Обращается к Некоему, ограждающему входы.) А ты!.. (Умолкает стыдливо, смущенный безмолвием.\r\nПотягивается лениво, как бы от скуки, и бормочет, но настолько громко, чтобы его слышал Некто.\r\n) Впрочем, разве я не гуляю оттого, что мне нечего делать? Был здесь, а теперь пойду туда,- разве мало путей у веселого дьявола, любящего здоровый смех и беззаботную шутку.\r\nШесть... это значит, что я приношу Давиду богатство, которого он не ждал. Восемь... это значит, что Давид Лейзер исцеляет больных и воскрешает мертвых.\r\nДвадцать - верно! Это значит... Это значит, что мы с Давидом приходим благодарить, с Давидом Лейзером... Я ухожу.\r\nАнатэма удаляется.\r\nТишина. Безмолвны камни, безмолвны глухие врата, подавляющие землю безмерной тяжестью своею, безмолвен застывший, окаменевший страж.\r\nТишина. Но не шаги ли Анатэмы разбудили тревожное, гулкое эхо? Раз, два - идет кто-то тяжелый.\r\nРаз, два - грузно ступает кто-то тяжелый; шаг один, а идущих много; молчит идущий - а уже дрожит тишина и зыблется безмолвие. Мгновение звуковой тревоги, бессилия и трепетных порывов.\r\nСразу загорается безмолвие желтыми высокими огнями:\r\nто где-то внизу, в невидимой земной дали меднозвонким, бунтующим криком кричат длинные трубы, которые несут в высоко приподнятых руках:\r\nибо к земле и небу обращен их призывный, мятежный вопль.\r\nРаз, два - теперь уже ясно, что это движется толпа: ее чудовищный голос, ее слитно-раздельные вопли, шумливая и бурная речь;\r\nи на низинах ее, в лабиринте ломаных и темных переходов, зарождается первый, отчетливый звук, скорее слово, скорее имя: \"Да-а-ви-и-ид\".\r\nВычерчивается резче, поднимается выше, и уже над головами плывет оно на крыльях медных воплей, на тяжких ударах переступающих ног.\r\n- Да-а-ви-и-д. Да-а-ви-ид. Да-а-ви-и-д. \n Сливается в аккорды. Становится песней миллионов.\r\nЗавывают трубы - звоном звенят медные, хрипом хрипят уставшие - зовут.\r\nСлышит ли их Некто, ограждающий входы? Покрылись стонами серые камни - к ногам поднимаются страстные вопли - но неподвижен Страж, но безмолвен Страж, и немы железные врата.\r\nГрохочет бездна.\r\nЕдиным ударом, раскалывающим землю, обрывается рев медный и крик - и из обломков, как ключ из скалы, разбитой молнией, выбивается нежная, певуче-светлая мелодия.\r\nСмолкает. \n Безмолвие. Неподвижность. И ожидание - и ожидание. \n\n Занавес \n\n\n ВТОРАЯ КАРТИНА\r\nНа юге, летний знойный полдень. Широкая дорога на выезде из большого людного города.\r\nНачинаясь от левого угла сцены, дорога наискось пересекает ее и в глубине круто заворачивает вправо.\r\nДва высоких, старинной постройки, каменных столба, оббитых и покосившихся, обозначают границу города.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Ей казалось, что он идет слишком медленно и напрасно так высоко поднял голову, - всякий, кто взглянет в лицо его, запомнит это лицо навсегда. Она шептала:\r\n- Скорее... скорее...\r\nЗа стеною тюрьмы сухо хлопнуло что-то, - был слышен тонкий звон разбитого стекла.\r\nСолдат, упираясь ногами в землю, тянул к себе лошадь, другой, приложив ко рту кулак, что-то кричал по направлению тюрьмы и, крикнув, поворачивал туда голову боком, подставляя ухо.\r\nНапрягаясь, мать вертела шеей во все стороны, ее глаза, видя все, ничему не верили - слишком просто и быстро совершилось то,\r\nчто она представляла себе страшным и сложным, и эта быстрота, ошеломив ее, усыпляла сознание.\r\nВ улице уже не видно было Рыбина, шел какой-то высокий человек в длинном пальто, бежала девочка.\r\nИз-за угла тюрьмы выскочило трое надзирателей, они бежали тесно друг к другу и все вытягивали вперед правые руки.\r\nОдин из солдат бросился им встречу, другой бегал вокруг лошади, стараясь вскочить на нее, она не давалась, прыгала, и все вокруг тоже подпрыгивало вместе с нею.\r\nНепрерывно, захлебываясь звуком, воздух резали свистки.\r\nИх тревожные, отчаянные крики разбудили у женщины сознание опасности;\r\nвздрогнув, она пошла вдоль ограды кладбища, следя за надзирателями, но они и солдаты забежали за другой угол тюрьмы и скрылись.\r\nТуда же следом за ними пробежал знакомый ей помощник смотрителя тюрьмы в расстегнутом мундире. Откуда-то появилась полиция, сбегался народ.\r\nВетер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до слуха женщины разорванные, спутанные крики, свист... Эта сумятица радовала ее, мать зашагала быстрее, думая:\r\n\"Значит - мог бы и он!\"\r\nНавстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двое полицейских.\n - Стой! - крикнул один, тяжело дыша. - Человека - с бородой - не видала?\r\nОна указала рукой на огороды и спокойно ответила:\n - Туда побежал, - а что?\n - Егоров! Свисти!\r\nОна пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик.\r\nПодняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом.\r\nОн тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.\r\nНиколай встретил ее радостно.\n - Ну, что там?\n - Как будто удалось...\r\nСтараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она начала рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ, сомневаясь в правде его.\r\n- Нам везет! - сказал Николай, потирая руки.\r\n- Но - как я боялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет - не бойтесь суда!\r\nЧем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может быть - он уйдет с дороги.\r\nА суд - это приблизительно такая штука...\r\nОн начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала и понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.\r\n- Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь судьям? - вдруг спросила она. - Попрошу их о чем-нибудь?\n Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:\n - Что вы!\r\n- Я боюсь, верно! Чего боюсь - не знаю!.. - Она помолчала, блуждая глазами по комнате.\r\n- Иной раз кажется - начнут они Пашу обижать, измываться над ним.\r\nАх ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша - гордый, он им так ответит! Или - Андрей посмеется над ними.\r\nИ все они там горячие. Вот и думаешь - вдруг не стерпит... И засудят так, что уж и не увидишь никогда!\r\nНиколай хмуро молчал, дергая свою бородку.\r\n- Этих дум не выгонишь из головы! - тихо сказала мать, - Страшно это - суд! Как начнут все разбирать да взвешивать! Очень страшно! Не наказание страшно, а - суд.\r\nНе умею я этого сказать...\r\nНиколай - она чувствовала - не понимает ее, и это еще более затрудняло желание рассказать о страхе своем.\n\n XXIV\r\nЭтот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание тяжелой сыростью, разросся в ее груди, и,\r\nкогда настал день суда, она внесла с собою в зал заседания тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.\r\nНа улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу.\r\nВ коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами.\r\nСлова казались ей ненужными, она не понимала их. Все люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством - это передавалось матери и еще более угнетало ее.\r\n- Садись рядом! - сказал Сизов, подвигаясь на лавке. Послушно села, оправила платье, взглянула вокруг.\r\nПеред глазами у нее слитно поплыли какие-то зеленые и малиновые полосы, пятна, засверкали тонкие желтые нити.\r\n- Погубил твой сын нашего Гришу! - тихо проговорила женщина, сидевшая рядом с ней.\n - Молчи, Наталья! - ответил Сизов угрюмо.\r\nМать посмотрела на женщину - это была Самойлова, дальше сидел ее муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой.\r\nЛицо у него было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его дрожала.\r\nСквозь высокие окна зал ровно наливался мутным светом, снаружи по стеклам скользил снег.\r\nМежду окнами висел большой портрет царя в толстой, жирно блестевшей золотой раме, тяжелые малиновые драпировки окон прикрывали раму с боков прямыми складками.\r\nПеред портретом, почти во всю ширину зала вытянулся стол, покрытый зеленым сукном, направо у стены стояли за решеткой две деревянные скамьи, налево - два ряда малиновых кресел.\r\nПо залу бесшумно бегали служащие с зелеными воротниками, золотыми пуговицами на груди и животе. В мутном воздухе робко блуждал тихий шепот, носился смешанный запах аптеки.\r\nВсе это - цвета, блески, звуки и запахи - давило на глаза, вторгалось вместе с дыханием в грудь и наполняло опустошенное сердце неподвижной, пестрой мутью унылой боязни.\r\nВдруг один из людей громко сказал что-то, мать вздрогнула, все встали, она тоже поднялась, схватившись за руку Сизова.\r\nВ левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь, вышел старичок в очках.\r\nНа его сером личике тряслись белые редкие баки, верхняя бритая губа завалилась в рот,\r\nострые скулы и подбородок опирались на высокий воротник мундира, казалось, что под воротником нет шеи.\r\nЕго поддерживал сзади под руку высокий молодой человек с фарфоровым лицом, румяным и круглым,\r\nа вслед за ними медленно двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и трое штатских.\r\nОни долго возились за столом, усаживаясь в кресла, а когда сели, один из них, в расстегнутом мундире,\r\nс ленивым бритым лицом, что-то начал говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами.\r\nСтаричок слушал, сидя странно прямо и неподвижно, за стеклами его очков мать видела два маленькие бесцветные пятнышка.\r\nНа конце стола у конторки стоял высокий лысоватый человек, покашливал, шелестел бумагами.\r\nСтаричок покачнулся вперед, заговорил. Первое слово он выговаривал ясно, а следующие как бы расползались у него по губам, тонким и серым.\r\n- Открываю... Введите...\n - Гляди! - шепнул Сизов, тихонько толкая мать, и встал.\r\nВ стене за решеткой открылась дверь, вышел солдат с обнаженной шашкой на плече, за ним явились Павел, Андрей,\r\nФедя Мазин, оба Гусевы, Самойлов, Букин, Сомов и еще человек пять молодежи, незнакомой матери по именам.\r\nПавел ласково улыбался, Андрей тоже, оскалив зубы, кивал головой;\r\nв зале стало как-то светлее, проще от их улыбок, оживленных лиц и движения, внесенного ими в натянутое, чопорное молчание.\r\nЖирный блеск золота на мундирах потускнел, стал мягче, веяние бодрой уверенности, дуновение живой силы коснулось сердца матери, будя его.\r\nИ на скамьях сзади нее, где до той поры люди подавленно ожидали, теперь тоже вырос ответный негромкий гул.\r\n- Не трусят! - услыхала она шепот Сизова, а с правой стороны тихо всхлипнула мать Самойлова.\n - Тише! - раздался суровый окрик.\n - Предупреждаю... - сказал старичок.\r\nПавел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье сели Мазин, Самойлов и Гусевы.\r\nАндрей обрил себе бороду, усы у него отросли и свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки.\r\nЧто-то новое появилось на его лице - острое и едкое в складках рта, темное в глазах.\r\nНа верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо стало полнее, Самойлов был такой же кудрявый, как и раньше, и так же широко ухмылялся Иван Гусев.\r\n- Эх, Федька, Федька! - шептал Сизов, опустив голову.\r\nМать слушала невнятные вопросы старичка, - он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, - слышала спокойные, короткие ответы сына.\r\nЕй казалось, что старший судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми.\r\nВнимательно осматривая лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.\r\nФарфоровый человек безучастно читал бумагу, его ровный голос наполнял зал скукой, и люди, облитые ею, сидели неподвижно, как бы оцепенев.\r\nЧетверо адвокатов тихо, но оживленно разговаривали с подсудимыми, все они двигались сильно, быстро и напоминали собой больших черных птиц.\r\nПо одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую - сутулый, с рыжеватыми усами на бледном лице.\r\nОн устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.\r\nСзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской голова, полный, солидный мужчина;\r\nпредводитель дворянства, седой, большебородый и краснолицый человек, с большими, добрыми глазами;\r\nволостной старшина в поддевке, с огромным животом, который, видимо, конфузил его - он все старался прикрыть его полой поддевки, а она сползала.\r\n- Здесь нет преступников, нет судей, - раздался твердый голос Павла, - здесь только пленные и победители...\r\nСтало тихо, несколько секунд ухо матери слышало только тонкий, торопливый скрип пера по бумаге и биение своего сердца.\r\nИ старший судья тоже как будто прислушивался к чему-то, ждал. Его товарищи пошевелились. Тогда он сказал:\r\n- М-да, Андрей Находка! Признаете вы... Андрей медленно приподнялся, выпрямился и, дергая себя за усы, исподлобья смотрел на старичка.\r\n- Да в чем же я могу признать себя виновным? - певуче и неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами.\r\n- Я не убил, не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди принуждены грабить и убивать друг друга...\r\n- Отвечайте короче, - с усилием, но внятно сказал старик.\r\nНа скамьях, сзади себя, мать чувствовала оживление, люди тихо шептались о чем-то и двигались, как бы освобождая себя из паутины серых слов фарфорового человека.\r\n- Слышишь, как они? - шепнул Сизов.\n - Федор Мазин, отвечайте...\r\n- Не хочу! - ясно сказал Федя, вскочив на ноги. Лицо его залилось румянцем волнения, глаза засверкали, он почему-то спрятал руки за спину.\r\nСизов тихонько ахнул, мать изумленно расширила глаза.\r\n- Я отказался от защиты, я ничего не буду говорить, суд ваш считаю незаконным! Кто вы? Народ ли дал вам право судить нас? Нет, он не давал! Я вас не знаю!\r\nОн сел и скрыл свое разгоревшееся лицо за плечом Андрея. Толстый судья наклонил голову к старшему и что-то прошептал.\r\nСудья с бледным лицом поднял веки, скосил глаза на подсудимых, протянул руку на стол и черкнул карандашом на бумаге, лежавшей перед ним.\r\nВолостной старшина покачал головой, осторожно переставив ноги, положил живот на колени и прикрыл его руками.\r\nНе двигая головой, старичок повернул корпус к рыжему судье, беззвучно поговорил с ним, тот выслушал его, наклонив голову.\r\nПредводитель дворянства шептался с прокурором, голова слушал их, потирая щеку. Вновь зазвучала тусклая речь старшего судьи.\r\n- Каково отрезал? Прямо - лучше всех! - удивленно шептал Сизов на ухо матери.\r\nМать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала казалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то страшному,что появится и сразу раздавит всех холодным ужасом.\r\nНо спокойные слова Павла и Андрея прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике слободки, а не перед лицом суда.\r\nГорячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она одна чувствует это.\r\n- Ваше мнение? - сказал старичок. Лысоватый прокурор встал и, держась одной рукой за конторку, быстро заговорил, приводя цифры. В его голосе не слышно было страшного.\r\nНо в то же время сухой, колющий налет бередил и тревожил сердце матери - было смутное ощущение чего-то враждебного ей. Оно не угрожало, не кричало, а развивалось невидимо, неуловимо.\r\nЛениво и тупо оно колебалось где-то вокруг судей, как бы окутывая их непроницаемым облаком, сквозь которое не достигало до них ничто извне.\r\nОна смотрела на судей, и все они были непонятны ей.\r\nОни не сердились на Павла и на Федю, как она ждала, не обижали их словами, но все, о чем они спрашивали, казалось ей ненужным для них,\r\nони как будто нехотя спрашивают, с трудом выслушивают ответы, все заранее знают, ничем не интересуются.\r\nВот перед ними стоит жандарм и говорит басом:\r\n- Павла Власова называли главным зачинщиком все...\n - А Находку? - лениво и негромко спросил толстый судья.\r\n- И его тоже...\n Один из адвокатов встал, говоря:\n - Могу я?\n Старичок спрашивает кого-то:\n - Вы ничего не имеете?\r\nВсе судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненное утомление сказывалось в их позах и голосах, оно лежало на лицах у них, - болезненное утомление и надоедная, серая скука.\r\nВидимо, им тяжело и неудобно все это - мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть в креслах, спрашивать и слушать.\r\nСтоит перед ними знакомый желтолицый офицер и важно, растягивая слова, громко рассказывает о Павле, об Андрее. Мать, слушая его, невольно думала: \"Не много ты знаешь\".\r\nИ смотрела на людей за решеткой уже без страха за них, без жалости к ним - к ним не приставала жалость, все они вызывали у нее только удивление и любовь, тепло обнимавшую сердце;\r\nудивление было спокойно, любовь - радостно ясна.\r\nМолодые, крепкие, они сидели в стороне у стены, почти не вмешиваясь в однообразный разговор свидетелей и судей, в споры адвокатов с прокурором.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Былое и думы автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Огарев взял тройку и поехал в Москву, на дороге сочинил он небольшое стихотворение, из которого я взял эпиграф.\n №Ни скорбь, ни скука\n Не утомят меня. Всему свой срок,\r\nЯ правды речь вел строго в дружней круге,\n Ушли друзья в младенческом испуге.\n И он ушел - которого, как брата\n Иль как сестру, так нежно я любил!\n №№№№№№№№№\r\n№№№№№№№№№\n Опять одни мы в грустный путь пойдем,\n Об истине глася неутомимо,\n И пусть мечты и люди идут мимо…\r\nС Грановским я встретился на другой день как ни в чем не бывало - дурной признак с обеих сторон.\r\nБоль еще была так жива, что не имела слов; а немая боль, ни имеющая исхода, как мышь середь тишины, перегрызает нить за нитью…\r\nДни через два я был в Москве. Мы поехали с Огаревым к Е. К. Он был как-то предупредительно любезен, грустно мил с нами, будто ему нас жаль.\r\nДа что же это такое, точно мы сделали какое-нибудь преступление? Я прямо спросил Е.\r\nК, слышал ли он о нашем споре?\r\nОн слышал; говорил, что мы все слишком погорячились из-за отвлеченных предметов;\r\nдоказывал, что того идеального тождества между людьми и мнениями, о котором мы мечтаем, вовсе нет, что симпатии людей, как химическое сродство,\r\nимеют свой предел насыщения, через который переходить нельзя, не наткнувшись на те стороны, в которых люди становятся вновь посторонними.\r\nОн шутил над нашей молодостью, пережившей тридцать лет; и все это он говорил с дружбой, с деликатностью - видно было, что и ему не легко. (195)\r\nМы расстались мирно.\r\nЯ, немного краснея, думал о моей «наивности», а потом, когда остался один и лег в постель, мне показалось, что еще кусок сердца отхватили- ловко, без боли, но его нет!\r\nДалее не было ничего… а только, все подернулось чем-то темным и матовым; непринужденность, полный abandon 132 исчезли в нашем круге.\r\nМы сделались внимательнее, обходили некоторые вопросы,\r\nто есть действительно отступили на «границу химического сродства» - и все это приносило тем больше горечи и боли, что мы искренно и много любили друг друга.\r\nМожет, я был слишком нетерпим, заносчиво спорил, колко отвечал… может быть… но в сущности я и теперь убежден,\r\nчто в действительно близких отношениях тождество религии необходимо, тождество в главных теоретических убеждениях.\r\nРазумеется, одного теоретического согласия недостаточно для близкой связи между людьми; я был ближе по симпатии, например, с И. В. Киреевским, чем с многими из наших.\r\nЕще больше, можно быть хорошим и верным союзником, сходясь в каком-нибудь определенном деле и расходясь в мнениях;\r\nв таком отношении я был с людьми, которых бесконечно уважал, не соглашаясь в многом с ними, например, с Маццини, с Ворцелем.\r\nЯ не искал их убедить, ни они - меня; у нас довольно было общего, чтоб идти, не ссорясь, по одной дороге.\r\nНо между нами, братьями одной семьи, близнецами, жившими одной жизнию, нельзя было так глубоко расходиться.\r\nЕще бы у нас было неминуемое дело, которое бы нас совершенно поглощало,\r\nа то ведь собственно вся наша деятельность была в сфере мышления и пропаганде наших убеждений… какие же могли быть уступки на этом поле?\r\n.\r\n.\r\nТрещина, которую дала одна из стен нашей дружеской храмины, увеличилась, как всегда бывает - мелочами, недоразумениями,\r\nненужной откровенностью там, где лучше было бы молчать - и вредным молчанием там, где необходимо было говорить;\r\nэти вещи решаег один такт сердца, тут нет правил.\r\nВскоре и в дамском обществе все разладилось. (196)\n На ту минуту нечего было делать.\r\nЕхать - ехать вдаль, надолго, непременно ехать! Но ехать было не легко.\r\nНа ногах была веревка полицейского надзора и без разрешения Николая заграничного паспорта мне выдать было невозможно.\r\n____________________\n\n ГЛАВА ХХХIII\n\n Частный пристав в должности камердинера. - Обер-полицмейстер Кокошкин. - «Беспорядок в порядке». - Еще раз Дубельт. - Паспорт.\r\n…За несколько месяцев до кончины моего отца граф Орлов был назначен на место Бенкендорфа.\r\nЯ написал тогда к Ольге Александровне, не может ли она мне выхлопотать заграничного пасса или какой-нибудь вид для приезда в Петербург, чтоб самому достать его.\r\nО. А. отвечала, что второе легче, и я получил через несколько дней от Орлова «высочайшее» разрешение приехать в Петербург, на короткое время для устройства дел.\r\nБолезнь моего отца, его кончина, действительное устройство дел и несколько месяцев на даче задержали меня до зимы.\r\nВ конце ноября я отправился в Петербург, предварительно подав просьбу генерал-губернатору о пассе.\r\nЯ знал, что он не мог разрешить, потому что я все еще был под строгим надзором полиции, мне хотелось одного, чтоб он послал запрос в Петербург.\r\nВ день отъезда я утром послал взять билет из полиции, но вместо билета явился квартальный сказать, что есть какие-то затруднения и что сам частный.пристав будет ко мне.\r\nПриехал и он, и попросивши, чтоб я остался с ним наедине, он таинственно объявил мне новость,\r\nчто мне пять лет тому назад въезд в Петербург запрещен и что без высочайшего повеления он билета не подпишет.\r\n- За этим у нас дело не станет, - скатал я, смеясь, и вынул из кармана письмо.\r\nЧастный пристав, сильно удивленный, прочитав, попросил дозволение показать обер-полицмейстеру и часа через два прислал мне билет и мою бумагу.\r\nНадобно сказать, что половину разговора мой пристав вел на необыкновенно очищенном французском (197) языке.\r\nНасколько вредно частному приставу и вообще русскому полицейскому знать по-французски, он испытал очень горько.\r\nЗа несколько лет перед тем приехал в Москву с Кавказа какой-то путешественник, легитимист шевалье Про.\r\nОн был в Персии, в Грузии, много видел и имел неосторожность сильно критиковать тогдашние военные действия на Кавказе и особенно администрацию.\r\nБоясь, что Про будет то же говорить в Петербурге, генерал-губернатор кавказский благоразумно написал военному министру,\r\nчто Про - преопасный военный агент со стороны французского правительства.\r\nПро жил преспокойно в Москве и был хорошо принят князем Д. В. Голицыным, как вдруг князь получил приказ отправить его с полицейским чиновником из Москвы за границу.\r\nСделать такую глупость и такую грубость над знакомым всегда труднее, и потому Голицын, помявшись дни два, пригласил к себе Про и после красноречивого вступления,\r\nнаконец, сказал ему, что какие-то доносы, вероятно, с Кавказа, дошли до государя и что он приказал ему оставить Россию, что, впрочем, даже ему дадут провожатого…\r\nПро, рассерженный, заметил князю, что так как правительство имеет право высылать, то он ехать готов,\r\nно провожатого не возьмет, не считая себя преступником, которого следует конвоировать.\r\nНа другой день, когда полицмейстер приехал к Про, тот его встретил с пистолетом в руке, объявляя наотрез,\r\nчто он ни в комнату, ни в свою коляску не пустит полицейского, не пославши ему пули в лоб, если тот захочет употребить силу.\r\nГолицын был вообще очень порядочный человек и потому затруднен; он послал за Вейером, французским консулом чтобы посоветоваться, как быть.\r\nВейер нашел expedient 133:\r\nон потребовал полицейского, хорошо говорящего по-французски, и обещал его представить Про, как путешественника, просящего уступить ему место в коляске Про за половину прогонов.\r\nС первых слов Вейер а Про догадался, в чем дело.\r\n- Я не торгую местами в моей коляске, -сказал он консулу.\n - Человек этот будет в отчаянии. (198)\r\n- Хорошо, - сказал Про, - я его беру даром, за это пусть он возьмет на себя маленькие услуги, - да не капризник ли это какой? я его тогда брошу на дороге.\r\n- Самый услужливый в мире человек, вы просто распоряжайтесь им. Я вас благодарю за него. - И Вейер поскакал к князю Голицыну объявить о своем торжестве.\r\n- Вечером Про и bona fide 134 traveller 135 отправились. Про молчал всю дорогу; на первой станции он взошел в комнату и лег на диван.\r\n- Эй!-закричал он товарищу, - подите сюда, снимите сапоги.\r\n- Что вы, помилуйте, с какой стати?\n - Вам говорят: снимите сапоги, или я вас брошу на дороге, ведь я не держу вас.\n Снял мой полицейский офицер сапоги…\r\n- Вытрясите их и вычистите.\n - Это из рук вон!\n - Ну, оставайтесь!..\n Вычистил офицер сапоги.\r\nНа следующей станции та же история с платьем, и так Про тормошил его до самой границы.\r\nЧтоб утешить этого мученика шпионства, на него было обращено особое монаршее внимание и его, наконец, сделали частным приставом.\r\nНа третий день после моего приезда в Петербург дворник пришел спросить от квартального, «по какому виду я приехал в Петербург?\r\n» Единственный вид, бывший у меня, - указ об отставке, был мною представлен генерал-губернатору при просьбе о пассе.\r\nЯ дал дворнику билет, но дворник возвратился с замечанием, что билет годен для выезда из Москвы, а не для въезда в Петербург.\r\nС тем вместе пришел полицейский с приглашением в канцелярию обер-полицмейстера. Отправился я в канцелярию Кокошкина (днем освещенную лампами!); через час времени он приехал.\r\nКокошкин лучше других лиц того же разбора выражал царского слугу без дальних видов, чернорабочего временщика без совести,.\r\nбез размышления, - он служил и наживался так же естественно, как птицы поют. (199)\r\nПеровский сказал Николаю, что Кокошкин сильно берет взятки.\r\n- Да, - отвечал Николай, - но я сплю спокойно, зная, что он полицмейстером в Петербурге.\r\nЯ посмотрел на него, пока он толковал с другими… какое измятое, старое и дряхло-растленное лицо; на нем был завитой парик, который вопиюще противуречил опустившимся чертам и морщинам.\r\nПоговоривши с какими-то немками по-немецки и притом с какой-то фамильярностью, показывавшей, что это старые знакомые,\r\nчто видно было и из того, что немки хохотали и шушукались, Кокошкин подошел ко мне и, смотря вниз, довольно грубым голосом спросил:\r\n- Ведь вам высочайше запрещен въезд в Петербург?\n - Да, но я имею разрешение.\n - Где оно?\n - У меня.\r\n- Покажите - как же вы это второй раз пользуетесь тем же разрешением?\n - Как во второй раз?\n - Я помню, что вы приезжали.\n - Я не приезжал.\r\n- И какие это у вас дела здесь?\n - У меня есть дело к графу Орлову.\n - Что же, вы были у графа?\n - Нет, но был в Третьем отделении.\r\n- Видели Дубельта?\n - Видел.\n - А я вчера видел самого Орлова, он говорит, что никакого разрешения вам не посылал.\n - Оно у вас в руках.\r\n- Бог знает, когда это писано, и время прошло.\n - Впрочем, странно было бы с моей стороны приехать без позволения и начать с визита генералу Дубельту.\r\n- Коли не хотите хлопот, так извольте отправляться назад, и то не дальше, как через двадцать четыре часа.\r\n- Я вовсе не располагался пробыть здесь долго, но мне нужно же подождать ответ графа Орлова.\r\n- Я вам не могу позволить, да и граф Орлов очень недоволен, что вы приехали без позволения. (200)\r\n- Позвольте мне мою бумагу, я сейчас поеду к графу.\n - Она должна остаться у меня.\r\n- Да ведь это письмо ко мне, на мое имя, единственный документ, по которому я здесь.\r\n- Бумага останется у меня, как доказательство, что вы были в Петербурге. Я вам серьезно советую завтра ехать, чтоб не было хуже.\r\nОн кивнул головой и вышел. Вот тут и толкуй с ними.\r\nУ старика генерала Тучкова был процесс с казной. Староста его взял какой-то подряд, наплутовал и попался под начет.\r\nСуд велел взыскать деньги с помещика, давшего доверенность старосте. Но доверенности на этот предмет вовсе не было дано, Тучков так и отвечал.\r\nДело пошло в сенат, сенат снова решил: «Так как отставной генерал-лейтенант Тучков дал доверенность… то…» На что Тучков опять отвечал:\r\n«А так как генерал-лейтенант Тучков доверенности на этот предмет не давал, то…» Прошел год, снова полиция объявляет с строжайшим подтверждением:\r\n«Так как генерал-лейтенант… то…», и опять старик пишет свой ответ.\r\nНе знаю, чем это интересное дело кончилось. Я оставил Россию, не дождавшись решения.\r\nВсе это вовсе не исключение, а совершенно нормально.\r\nКокошкин держит в руках бумагу, в достоверности которой не сомневается,\r\nна которой стоит э и число для легкой справки, в которой написано, что мне разрешается приезд в Петербург, и говорит:\r\n«А так как вы приехали без позволения, то отправляйтесь назад», и бумагу кладет в карман.\r\nЧаадаев действительно прав, говоря об этих господах: «Какие они все шалуны!»\n Я поехал в III отделение и рассказал Дубельту, что было. Дубельт расхохотался.\r\n- Как это они вечно все перепутают!\r\nКокошкин доложил графу, что вы приехали без позволения, граф и сказал, чтоб вас выслали, но я потом объяснил дело; вы можете жить сколько хотите, я сейчас велю написать в полицию.\r\nНо теперь об вашем деле, граф не думает, чтоб полезно было просить вам позволение ехать за границу.\r\nГосударь вам два раза отказал, последний раз по просьбе графа Строгонова; если он откажет в третий (201) раз, то в это царствование вы уж, конечно, не поедете к водам.\r\n- Что же мне делать? - спросил я с ужасом, так мысль путешествия и воли обжилась в моей груди.\r\n- Отправляйтесь в Москву;\r\nграф напишет генерал-губернатору частное письмо о том, что вы желаете для здоровья вашей супруги ехать за границу,\r\nи спросит его, заметив, что знает вас с самой лучшей стороны, думает ли он, что можно с вас снять надзор?\r\nНа такой вопрос нечего отвечать, кроме «да».\r\nМы представим государю о снятии надзора, тогда берите себе паспорт, как все другие, и с богом к каким хотите водам.\r\nМне казалось все это чрезвычайно сложным, и даже просто уловкой, чтоб отделаться от меня.\r\nОтказать мне они не могли, это навлекло бы на них гонение Ольги Александровны, у которой я бывал всякий день.\r\nОднажды уехавши из Петербурга, я не мог еще раз приехать; переписываться с этими господами - дело трудное.\r\nДолю моих сомнений я сообщил Дубельту; он начал хмуриться, то есть еще больше улыбаться ртом и щурить глазами.\r\n- Генерал, - сказал я в заключение, - не знаю, а мне даже не верится, что до государя дошло представление Строгонова.\r\nДубельт позвонил и велел подать «дело» обо мне и, ожидая его, добродушно сказал мне:\r\n- Граф и я, мы предлагаем вам тот путь для получения паспорта, который мы считаем вернейшим;\r\nежели у вас есть средства более верные, употребите их; вы можете быть уверены, что мы вам не помешаем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Розанов В", "role": "user" }, { "content": "«И вновь берет Его Диавол и, возведя на высокую гору, показывает все царства Вселенной во мгновении времени; и говорит Ему: «Все это дам Тебе, если, падши, поклонишься мне».\r\nТогда Иисус говорит ему: «Отойди от меня, Сатана!\r\nИбо написано - Господу Богу твоему поклоняйся и Ему Единому служи». «Тогда оставляет Его Диавол, и се Ангелы приступили и служили ему» (Матф., гл. IV, ст. 5 - 11, Луки, IV, 5).\r\nИнквизитор, сказав об элементах саморазрушения, которыми наполнено Христианство, продолжает, обращаясь к Христу: «Между тем, то ли предлагалось Тебе?\r\nЕсть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья.\r\nЭти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье, и Сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый\r\nДух поставил Тебя на вершине Храма и сказал Тебе: «Если хочешь узнать.\r\nСын ли Ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы возьмут и понесут Его, и не упадет, и не преткнется, и узнаешь тогда, Сын ли Ты\r\nБожий, и докажешь тогда, какова вера Твоя в Отца Твоего», - то Ты, выслушав, отверг предложение, и не поддался, и не бросился вниз.\r\nО, конечно, Ты поступил тут гордо и великолепно, как Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это - оно-то боги ли?\r\nО, Ты понял тогда, что, сделав лишь шаг, движение броситься вниз, Ты тотчас бы и искусил Господа,\r\nи веру в Него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный Дух, искушавший Тебя».\r\nУдивительно неверие в мистический акт искупления, выраженное в первых отмеченных нами словах,\r\nсоединенное с совершенною верою в искушение Иисуса и даже в мистическое значение этого искушения, в попытку Дьявола помешать пришествию Его как\r\nСпасителя в мир, которая выражена в последних отмеченных словах.\r\n«Но, повторяю, - продолжает Инквизитор, - много ли таких, как Ты? И неужели Ты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение?\r\nТак ли создана природа человеческая, чтобы отвергнуть чудо - ив такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных,\r\nосновных и мучительных душевных вопросов Говорится об отношении человека кмистическому акту Искупления,\r\nверою в который он жив будет, - и нужно быэту веру, эту жизнь подкрепить чем-нибудь более, нежели как толькоподкрепляет ее высота Христова лика.\r\nсвоих оставаться лишь с свободным решением сердца? О, Ты знал, что подвиг Твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен Опять, какая удивительная вера звучит в этих словах!\r\nи последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя Тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде.\r\nНо Ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергает и Бога Говорится, и с справедливымпрезрением, о том,\r\nкак в истории - и до нашего времени - борьба противрелигии почти отождествлялась с борьбою против чудесного, равно и обратно;\r\nи как, едва распутав что-нибудь, прежде казавшееся в природесверхъестественным, человек трусливо перебегал от веры к неверию.\r\n, ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных\r\nГоворится о позднейших открытиях науки и, еще более, о техническихизобретениях, которым так дивится человек в наше время,\r\nтак снова и сновалюбит повторять себе о них, едва веря, что они есть и что их нашел он сам- человек.\r\n, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству\r\n[Говорится о той особенной заинтересованности, с которою во времена безбожия люди прислушиваются ко всему странному, исключительному, в чем бы нарушился закон природы.\r\nМожно сказать, что в подобные времена ничто не ищется людьми с такою жадностью, как именно чудесное, - но лишь с непременным условием, чтобы оно не было также и божественным.\r\nУвлечения спиритизмом, о которых с насмешкою упоминается в «Дневнике писателя», без сомнения, напомнили Достоевскому общность и постоянность этой психической черты в человеке (срав.\r\nсуеверное состояние римского общества, когда оно впало в совершенный атеизм во II - III веках).\r\n], хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали\r\nТебе, издеваясь и дразня Тебя: сойди со креста - и уверуем, что это Ты.\r\nТы не сошел: потому что, опять-таки, не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной.\r\nЖаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим\r\nГоворится о неизъяснимой высоте Христианства, с его простотою ичеловечностью, над всеми другими религиями земли,\r\nв которых элементчудесного так преобладает над всем остальным, которые исторически возниклииз страха перед этим чудесным.\r\n. Но и тут Ты судил о людях слишком высоко, ибо - конечно, они невольники, хотя созданы бунтовщиками.\r\nОзрись и суди; вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого Ты вознес до Себя?\r\nКлянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал!. Основная мысль\"Легенды».\r\nНиже мы также отметим несколько фраз, в которых как бысконцентрирован ее смысл или, точнее, указаны ее исходные пункты.\r\nСтоль уважая его, Ты поступил как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него потребовал, и это кто же? Тот, Который возлюбил его более\r\nСамого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его». Из чрезмерной высоты заветов\r\nСпасителя вытекло непонимание их человеком, сердце которого извращено и ум потемнен.\r\nНад их великою непорочностью, чудною простотою и святостью, он наглумится, надругается,\r\n- и это одновременно с тем, как преклонится перед вульгарным и грубым, но поражающим его пугливое воображение.\r\nМощными словами Инквизитор рисует картину восстания против религии,\r\nтолько малый уголок которого видела еще всемирная история, и проницающим взглядом усматривает то, что за этим последует:\r\n«Человек слаб и подл.\r\nЧто в том, что он теперь [Говорится не о реформационном движении, современном диалогу\r\n«Легенды», потому что дух глубокой веры, проникавший это движение, был слишком высок для презрительного отзыва о нем (см.\r\nнесколько слов об этом духе у Достоевского в «Речи о Пушкине», по поводу стихов: «Однажды странствуя среди пустыни дикой» и проч.\r\n). Без сомнения, слова «Легенды» вызваны антирелигиозным движением отчасти XVIII, но главным образом нашего\r\nXIX века, в котором на борьбу с религией также мало тратится усилий и серьезности, как и на борьбу с какими-нибудь предрассудками.\r\n] повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует! Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя.\r\nНо придет конец и восторгу [И приходит, напр.\r\n, в наше время по отношению к недавнему антирелигиозному движению, и во всякое другое, более серьезное время по отношению ко всякому же предшествующему восстанию против религии.\r\nТак, сама реформация как индивидуальное искание\r\nЦеркви возникла после кощунственно относившегося к религии гуманизма;\r\nа за эпохою французской революции настали времена Шатобриана, Жозефа де Местра и других с их вычурными идеями и смятением чувства.\r\nИстинное отношение к этим и аналогичным движениям верно указано Достоевским: это не вера настоящая, простая и сильная, но испуг и смятение вчерашних кощунствовавших школьников;\r\nэто не Бог, в человеке действующий, а человек, подражающий наружно движениям и словам тех, в ком Он истинно действовал, кого истинно призвал к Себе когда-то (праведники).\r\n] ребятишек - он будет дорого стоить им.\r\nОни ниспровергнут храмы и зальют кровью землю Говорится не о временахпервой французской революции, как можно бы подумать,\r\nно о том, чтонепременно совершится в будущем, - о попытке насильственно подавить вцелом человечестве религиозное сознание.\r\nСлова эти соответствуют некоторымуже приведенным выше местам «Легенды».\r\n. Но догадаются, наконец, глупые дети, что хотя они бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие [Достоевский, всегда стоя выше своих героев\r\n(на которых никогда не любуется, но, скорее, выводит их для выражения своей мысли), любит наблюдать, как,\r\nнесмотря на великие свои силы, они ослабевают под давлением душевных мук, как они не выдерживают своей собственной\r\n«широты» и преступности, хотя прежде возводили это в теорию (последний разговор Н. Ставрогина с Лизою в «Бесах», последнее свидание Ив. Карамазова со Смердяковым).\r\nПочти повсюду изображение очень сильного человека, если он не оканчивает раскаянием (как Раскольников),\r\nу Достоевского завершается описанием как бы расслабления его сил, унижением и издевательством над\r\n«прежним сильным человеком».]. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются, наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними.\r\nСкажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее,\r\n- ибо природа человеческая не выносит богохульства и, в конце концов, сама же всегда и отметит за него».\r\nЗатем, подводя общий итог совершившемуся в истории,\r\nИнквизитор переходит к раскрытию своей тайны, которая состоит в поправлении\r\nАкта Искупления через принятие всех трех советов «могучего и умного Духа пустыни», - что, в свою очередь, совершилось ради любви к человечеству, для устроения земных судеб его.\r\nОправдание им этого преступного исправления возводится к тому образу немногих искупляемых, который мы привели выше из\r\nXIV гл.\r\nАпокалипсиса; припоминая его, он говорит: «Итак, неспокойство, смятение и несчастие - вот теперешний удел людей после того, как Ты столь претерпел за свободу их!\r\nВеликий пророк Твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч В гл.\r\nVII Апокалипсиса делаетсяпредварительное исчисление спасаемых, по 12 тысяч в каждом из коленИзраилевых, которые в XIV гл. и называются все в общей цифре 144 тысячи..\r\nНо если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги.\r\nОни вытерпели крест Твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, - и, уж, конечно.\r\nТы можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви,\r\nсвободной и великолепной жертвы их во имя Твое Какое удивительное, глубокое и верное пониманиеистинного смысла духовной свободы;\r\nсвободы от себя, от низкого в природесвоей, во имя высшего и святого, что почувствовал и признал своею лучшеюстороною вне себя.\r\nНа эту свободу указывается Здесь в противоположностьгрубому ее пониманию: как независимости низкого в себе от руководства ли,или подчинения какому-нибудь высшему, вне лежащему началу.\r\n. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие?\r\nЧем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров?\r\nВторая центральная мысль «Легенды». Да неужто же и впрямь приходил Ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут - тайна, и не понять ее».\n\n ____________________\n\n 16\r\nXV Здесь, на этой непостижимости, что Тайна Искупления, совершившись в высоких формах,\r\nоставила вне себя безвинно слабых, и начинается вступление диалектики Инквизитора в новый, высший круг:\r\nотвержение самого Искупления;\r\nкак выше, в исповеди Ив.\r\nКарамазова, на непостижимости тайны безвинного страдания основывалось отвержение им будущей жизни. Последнего Суда.\r\nОтрицания бытия этих актов - нет; есть, напротив, яркость их ощущения, доходящая до ослепительности; есть против них восстание, есть отпадение от\r\nБога, второе на исходе судеб, после завершившейся истории, но во всем подобное тому первому отпадению,\r\nкакое совершилось и перед началом этих судеб, - однако с сознанием, углубленным на всю их тяготу.\r\n«Если же - тайна, - говорит Инквизитор, - то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно [Это положение, как известно,\r\nсоставляет действительно особенность католического учения, и она именно повела ко всему формализму в Западной Церкви и к нравственному растлению народов, ею пасомых.\r\nИз него вытекло так называемое учение о\r\n«добрых делах», которые, как бы ни совершались, хотя бы совершенно механически, - для души одинаково спасительны (отсюда - индульгенция, т. е.\r\nотпущение грехов первоначально шедшим, в Крестовых походах, положить жизнь за веру и Церковь,\r\nпотом каким-нибудь образом способствующим этому и, наконец, вообще делающим денежные пожертвования на нужды Церкви:\r\nоткуда уже только один шаг до продажи за различную цену спасающих от греха писаных бланок).\r\nНа этом именно средстве оправдания и разошелся протестантизм со старою Церковью,\r\nпротиву поставив ее формальному способу спасать души людей через мертвенное дело - оправдание верою, т.\r\nе.\r\nактом живого внутреннего движения.] и не любовь, а - тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести.\r\nТак мы и сделали. Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете.\r\nИ люди обрадовались, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки Т. е. свобода и свободное различение добра и зла.\r\n.\r\nПравы мы были, уча и делая так, скажи?\r\nНеужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовью облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения?\r\nК чему же теперь Ты пришел нам мешать? И что Ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя.\r\nИ что мне скрывать от Тебя? Или я не знаю, с Кем говорю? То, что имею сказать Тебе, все Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих.\r\nИ я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть. Ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с Ним, вот наша тайна!.. Мы взяли от", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Добротворский. Как, чай, не думать, барышня! Не скажете только, а то как не думать! Конечно, дело девичье: этого не говорят, как будто от совести; а то как не думать, все думают.\r\nТак ли я, сударыня, говорю?\r\nАнна Петровна. Так, Платон Маркыч, так, уж что толковать! Не хотите ли еще чашечку?\r\nДобротворский. Пожалуйте. Вот, матушка барышня, и ваша маменька то же говорит. (Говорит потихоньку с Анной Петровной.)\r\nМилашин. Дурак!\n Марья Андреевна. За что вы его браните?\r\nМилашин. Он вас совсем не понимает! Он думает, что вы так же о женихах хлопочете, как невестка его, у которой было шесть пальцев.\r\nМарья Андреевна. А пусть его думает, что хочет; он очень добрый человек.\n Милашин. Однако что они там шепчут?\n Марья Андреевна. Что-нибудь о своих делах.\r\nДобротворский (вполголоса). Прекрасный, сударыня, человек, и молодой еще, очень молодой. Он секретарь.\n Анна Петровна. Что?\r\nДобротворский (громче). Секретарь, говорю. Чин небольшой - да место хорошее. Всего у него в доме много, лошади свои.\n Анна Петровна. Что? Не слышу.\n Добротворский. Лошади свои.\r\nМарья Андреевна, Что такое он говорит?\n Милашин. Это что-то интересно.\r\nАнна Петровна. Послушай-ка, Машенька, Платон Маркыч какое нам одолжение делает: нашел человека, который хочет взяться за наше дело. Говорит, что очень хороший молодой человек.\r\nДобротворский. Прекрасный, барышня, человек а уж делец какой - беда!\r\nАнна Петровна. Никак я про вас-то и забыла, Иван Иваныч. (Наливает ему чай.) А не пьет он, Платон Маркыч?\r\nДобротворский. Как, чай, не пить, да должно быть, немного: кабы много пил, так бы слышно было.\r\nАнна Петровна. Вот, Машенька, хорошо, кабы ты ему понравилась.\n Марья Андреевна. Да вы, маменька, опять за свой разговор.\r\nАнна Петровна. Ах, боже мой! Что ж такое за важность! Ты ведь его еще не видала; посмотришь, может быть и самой понравится.\n Добротворский. Мы, сударыня, с ним к вам приедем.\r\nАнна Петровна. Ах, Платон Маркыч, как я вам благодарна! Уж я, право, не знаю, как вам это и выразить! Сами видите, наше дело женское, что мы знаем. Так только маешься.\r\nДобротворский. И, сударыня, что это вы говорите! Я вашему супругу покойному много обязан был... По гроб не забуду.\r\nБлагодетель мне был, дай ему, господи, царство небесное, место покойное. Чем же мне ему заплатить-то? Ну, стар стал, не на все ума хватает.\r\nМарья Андреевна (встает). Вы слышали, Иван Иваныч?\r\nМилашин (встает). Слышал. Это ужасно!\n Марья Андреевна. Вот это у нас вечно такой раз говор.\r\nМилашин. Я не знаю. Я не могу притти в себя. Одна мысль, что вы когда-нибудь будете принадлежать другому, убивает меня. Я, кажется, этого не перенесу.\r\nМарья Андреевна. Вы все о себе. Вы обо мне-то подумайте хоть немножко.\r\nМилашин. Что же об вас-то! Вы посмотрите, может быть, он вам понравится. Вы будете счастливы. Что ж! Я готов пожертвовать даже жизнью, чтобы вы были счастливы.\r\nМарья Андреевна. Это что такое! Полноте, перестаньте. Пойдемте в сад.\n\n Уходят.\r\nДобротворский. Так мы завтра приедем, сударыня. Об деле потолкуем, да он Марью Андревну посмотрит. Может, она ему и понравится. Вот два дела разом и сделаем.\r\nАнна Петровна. Хорошо бы, Платон Маркыч, очень хорошо. Тяжба-то эта у меня из головы нейдет, - ночи ведь не сплю.\r\nНу, как дом-то отнимут, куда я денусь? Да и Машеньку-то уж пора выдавать, право, пора.\r\nДобротворский. Чего, матушка, ждать! Самое время. Покорно благодарствуйте, сударыня! (Перевертывает чашку.) Прощенья просим.\r\nАнна Петровна. Прощайте, Платон Маркыч; так мы ждать будем.\n Добротворский. Хорошо-с.\r\nУходят.\n\n ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ\n\n Сцена представляет небольшой тенистый сад: направо от зрителей скамейка,\r\nсзади которой большой куст. Хорьков сидит на скамейке, повеся голову,\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\r\nХорьков.\r\nУшел, струсил! Какой я жалкий человек! Однако что я делаю наконец! За что же я гублю себя? Вот уж три года, как я кончил курс, и в эти три года я не сделал ровно ничего для себя.\r\nМеня обдает холодом, когда я вспомню, как я прожил эти три года!\r\nЛень, праздность, грязная холостая жизнь - и никаких стремлений выйти из этой жизни, ни капли самолюбия! Для себя я ни на что не решусь, я это знаю.\r\nВ ней мое единственное спасение, а я не смею сказать ей, что люблю ее.\r\nНет, надобно кончить! Неужели она не сжалится надо мной? Для нее я бы стал работать, трудиться; она одна только способна привязать меня к жизни.\r\n(Садится.) Боже мой, как я люблю эту девушку! Как я люблю ее!\r\nХорькова входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Хорьков и Хорькова\r\nХорькова (садясь на скамейку).\r\nКак это тебе, Миша, не стыдно! Зачем ты ушел? Только что я стала выражать Марье Андревне, как ты их любишь и как ты об них относишься, ты сейчас и бежать.\r\n.. Я необразованная женщина, да никогда не конфужусь, а ты всего конфузишься.\r\nХорьков. Ах, маменька! Не говорите, сделайте милость, обо мне с Марьей Андревной! Я сам поговорю. Вы и так про меня всегда бог знает что рассказываете.\r\nХорькова. Да, дождешься тебя! Странно это, Миша, ты человек образованный...\r\nХорьков.\r\nДа, маменька, я образован, у меня сердце доброе;\r\nкроме этого, я знаю, что со мной она1 будет счастлива, что только я один могу оценить ее, что она погибнет в этом кругу жертвой расчета или невежества.\r\n.. но я боюсь, что она мне откажет.\r\nХорькова. Ах, боже мой! Свет-то не клином сошелся - найдем другую.\r\nХорьков. Где я найду другую? Хорошо, что случай свел меня с Марьей Андревной, я ее узнал, полюбил.\r\n.. Да поверьте же вы мне, что я так люблю Марью Андревну, что никого не могу видеть, кроме нее.\r\n.. Я и не думал, что так могу полюбить. Я измучился в последнее время... Вы видите, я плачу... Я не могу жить без нее.\r\nХорькова. А коли любишь, так откройся - это всегда так делают.\r\nХорьков. Я поговорю с ней, непременно поговорю: надобно же чем-нибудь кончить... А что, если она мне откажет? Теперь по крайней мере есть надежда, есть мечты, а тогда что?\r\nХорькова. Странно это, Миша: ты человек образованный, а что ты делаешь, как погляжу я на тебя.\r\nНикакого ты знакомства не имеешь, делом не занимаешься, валяешься дома в халате с трубкой.\r\nВот теперь влюбился, а сказать боишься. Ты посмотри, как другие-то образованные люди живут: барышни за ними сами ухаживают... Вот, кажется, Марья Андревна сюда идет.\r\nХорьков. Маменька! Ради бога, не говорите ни слова!\n Хорькова. Сделай милость, не учи! Я хоть женщина и необразованная, а умею себя вести.\r\nМарья Андреевна входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Те же и Марья Андреевна.\n\n Хорькова (встает). Погулять вышли?\r\nМарья Андреевна. Да, немножко освежиться. (К Хорькову.) Вы что здесь делаете?\r\nХорьков. Так-с, мечтаю...\n Хорькова. Он у меня все тоскует.\n Марья Андреевна. Об чем?\n Хорькова. Влюблен, должно быть: я так замечаю по его словам.\r\nХорьков. Маменька!\n Хорькова. Посмотрите, как страдает: право, мне на него даже тяжело смотреть.\n Хорьков. Маменька! Ах, боже мой!\r\nМарья Андреевна. Право, мне не верится. В кого же влюблен Михаило Иваныч?\n Хорькова. Уж это извольте спросить сами. Миша! (Делает ему знак и уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Хорьков и Марья Андреевна.\n\n Марья Андреевна (садясь подле Хорькова). Что вы такие скучные? Вы в самом деле влюблены?\r\nХорьков. Да, я не знаю, что со мной делается.\n Марья Андреевна. А я так плачу нынче целое утро.\n Хорьков. Об чем же вы плачете?\r\nМарья Андреевна. Маменька все с женихами пристает. Какой-то купец старик, да нынче еще чиновник приедет. Как вам это покажется?\n Хорьков. Это ужасно!\r\nМарья Андреевна. Да и к тому же, Михаило Иваныч, - я с вами буду говорить откровенно, потому что мы очень дружны с вами. Не правда ли? (Протягивает ему руку.)\r\nХорьков (берет ее руку). Говорите, говорите.\n Марья Андреевна. Я сама влюблена немножко.\n Хорьков (встает быстро). Вы?\r\nМарья Андреевна. Что вы так испугались? Не бойтесь, не в вас.\n Хорьков (садится). Нет-с. Я так, извините.\r\nМарья Андреевна. Как вы испугались! А вы думали, что в вас? Не бойтесь, не бойтесь: я не потревожу вашей солидности.\r\n(Молчание.) Вот какое мое положение, Михаило Иваныч. Что вы мне посоветуете?\r\nХорьков. Я-с? Я решительно ничего.\n Марья Андреевна. Я теперь не могу ни за кого итти... Неделю прежде я бы пошла, если бы нашелся хороший человек.\n Хорьков. Неужели ни за кого?\r\nМарья Андреевна. Решительно ни за кого.\n Хорьков. А если б я за вас посватался? (Принужденно смеется.) Я шутя вас спрашиваю.\r\nМарья Андреевна. И за вас бы не пошла. Я с вами дружна, а любить вас не могу.\r\nХорьков (с возрастающим волнением).\r\nА как бы я любил вас! Как бы я старался угождать вам! С какой бы готовностью исполнял малейшее ваше желание! С какой бы благодарностью я принимал каждую вашу ласку!\r\nМарья Андреевна (взглянув на него). Вы шутите?.\r\n. Впрочем, если бы вы посватались, мне все-таки было бы не так тяжело: я вам могу откровенно сказать, что вас не люблю, и вы не обидитесь, а другие еще обижаются.\r\nХорьков. Да, да, конечно. (Молчание.)\n Марья Андреевна. Что, каков человек Мерич?\n Хорьков. Мерич?\n Марья Андреевна. Да, Владимир Васильич.\r\nХорьков. Не знаю, Марья Андревна, что вам сказать; право, не знаю.\n Марья Андреевна. То есть вы не хотите. Однако прощайте: мне пора к маменьке. (Уходит.)\r\nХорьков. И я, дурак, мечтал о счастье!.. Боже мой, боже мой!.. (Сидит, закрывши лицо руками.)\n\n Милашин и Мерич входят.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Хорьков, Милашин и Мерич.\r\nМерич. Что нынче здесь за праздник? Дарья такая нарядная; так разрядилась, что смотреть не хочет. Бегает взад и вперед с крахмальными юбками.\r\nМилашин. Гостей ждут.\n Мерич. Каких же это гостей?\r\nМилашин. Приедет какой-то чиновник по делу Анны Петровны. Да его, кажется, прочат в женихи Марье Андревне. Это ужасно досадно!\r\nМерич. Что же вы не женитесь на Марье Андревне?\n Милашин. Я-с? По самой простой причине. Нам будет жить нечем: у меня нет состояния, у нее также.\r\nМерич. А любовь? G милым рай и в шалаше. Мне кажется, что она вас любит.\n Милашин. Может быть! Да-с, может быть! Разве вы что-нибудь заметили?\r\nМерич. Нет, я нарочно, Иван Иваныч; она вас не любит.\n Милашин. Почему же вы так думаете?\n Мерич. Я не думаю, а наверное знаю. Она мне сама сказывала.\r\nМилашин. Это странно, что Марья Андревна так говорит. Это обидно даже. Мне, конечно, все равно: любит ли она меня, или нет, я на это никакого внимания не обращаю.\r\nЯ сам к ней совершенно равнодушен. Да зачем говорить? Этим она хочет показать, что я за ней ухаживаю. Нет, уж я предоставлю это другим.\r\nМерич. И прекрасно! И я бы на вашем месте то же сделал. Однако это жалко, если она выйдет замуж: она такая хорошенькая.\r\nМне всегда жаль, когда хорошенькие девушки замуж выходят. Вам не жаль?\r\nМилашин. Нет, не жаль.\n Мерич. Софи Барашкова тоже недавно вышла замуж. Вы ее не знали?\r\nМилашин. Нет, не знал.\r\nМерич. Мы были очень привязаны друг к другу. Вам я могу признаться, Иван Иваныч, вы, конечно, никому не скажете: она меня очень любила.\r\nВот, посмотрите, какое она мне письмо написала перед свадьбой. (Вынимает.) Хотите прочесть?\r\nМилашин. Зачем же я буду читать чужие письма?\r\nМерич. Как хотите! (Прячет опять.) Я надеюсь, что вы никому не скажете. Марья Андревна, вероятно, в комнатах, - я пойду к ней! (Уходит.)\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\r\nМилашин и Хорьков.\n\n Хорьков. Иван Иваныч!\n Милашин. А, вы здесь! Я вас и не заметил.\n Хорьков. Что, этот Мерич часто здесь бывает?\r\nМилашин. Прежде редко бывал, а теперь опять стал каждый день ходить.\n Хорьков. Это дурно.\n Милашин. Да вы представьте мое-то положение: каждый день ходит, чорт знает зачем!\r\nХорьков. Да вам-то что ж?\n Милашин. Нет, как хотите, Михайло Иваныч, это мне ужасно неприятно.\r\nХорьков. Тут не об вас толк. Он может иметь очень дурное влияние на Марью Андревну. Я его давно знаю.\r\nОн еще мальчишкой был, сам к себе письма писывал да хвастался товарищам в пансионе, что от барышень получает.\r\nЕсли вы имеете влияние на Марью Андревну, так вы ее предостерегите: мне будет очень жаль, если она поверит этому пустому человеку.\r\nМилашин. Хорошо, Михайло Иваныч. Покорно вас благодарю, что вы мне открыли глаза насчет этого человека. Я ей непременно скажу.\n Хорьков. Да поверит ли она вам?\r\nМилашин. Поверит, непременно поверит: она меня очень любит.\n Хорьков. Едва ли, Иван Иваныч! Мне кажется, что она вас совсем не любит.\r\nМилашин. Отчего вы так думаете? Разве я хуже других? Нет, уж извините! Вы меня не знаете: меня тоже женщины очень любят.\r\nХорьков. Ну, положим, что так. Только надо сделать поумнее, чтобы Марья Андревна не подумала, что мы из ревности хлопочем.\r\nЭх, не хочется мне с ним связываться-то только, а то бы я его сразу выгнал отсюда.\r\nМилашин. Хотите, я это сделаю? Я буду в глаза смеяться над ним.\r\nХорьков. Из этого ничего не выйдет; Марья Андревна на вас рассердится, и только. А впрочем, что нам за Дело, пусть их как хотят! (Молчание.\r\n) Чудак этот Мерич! Мне случайно попалась тетрадка из его дневника да несколько писем, которые он писал нашей соседке, а та отдавала мужу; уж чего там нет!\r\nМилашин. Одолжите мне этих писем на время.\n Хорьков. На что они вам? Пожалуй, возьмите.\n Милашин. Покорно вас благодарю! (Берет его за руку.) Вы меня очень обязали.\r\nХорьков. Да за что вы меня благодарите: я стараюсь об Марье Андревне, а не об вас, потому что очень люблю ее и принимаю в ней большое участие.\r\nМилашин. И я люблю...\n Хорьков. Я верю. Мерич может очень много вреда сделать Марье Андревне. Он человек совершенно без правил.\r\nМилашин. Да и мне ужасно надоел: старается очернить меня в глазах Марьи Андреевы, мешает мне.\n Хорьков. Пойдемте домой, Иван Иваныч; нам, кажется, нечего здесь делать.\r\nМилашин. Нет, мне нельзя уйти; мне надобно здесь остаться. Марья Андреева, пожалуй, рассердится, что я ушел.\r\nХорьков. Не беспокойтесь, не рассердится; ей теперь не до вас: нынче Анна Петровна ждет какого-то чиновника, которого она хочет просить о своем деле. Что вы будете здесь делать?\r\nМилашин. Пожалуй, пойдемте.\r\nУходят. С другой стороны выходят Мерич и Марья Андреевна.\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Марья Андреевна и Мерич.\n\n Мерич. Прощайте, Марья Андревна.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "\"Ах!\" - закричала Лиза и бросилась к нему, но карета проехала мимо и поворотила на двор.\r\nЭраст вышел и хотел уже идти на крыльцо огромного дома, как вдруг почувствовал себя в Лизиных объятиях.\r\nОн побледнел - потом, не отвечая ни слова на ее восклицания, взял ее за руку, привел в свой кабинет, запер дверь и сказал ей: \"Лиза!\r\nОбстоятельства переменились; я помолвил жениться; ты должна оставить меня в покое и для собственного своего спокойствия забыть меня.\r\nЯ любил тебя и теперь люблю, то есть желаю тебе всякого добра.\r\nВот сто рублей - возьми их, - он положил ей деньги в кармай, - позволь мне поцеловать тебя в последний раз - и поди домой\".\r\nПрежде нежели Лиза могла опомниться, он вывел ее из кабинета и сказал слуге: \"Проводи эту: девушку со двора\".\r\nСердце мое обливается кровью в сию минуту. Я забываю человека в Эрасте - готов проклинать его - но язык мой не движется - смотрю на него, и слеза катится по лицу моему.\r\nАх! Для чего пишу не роман, а печальную быль?\r\nИтак, Эраст обманул Лизу, сказав ей, что он едет в армию?\r\nНет, он в самом деле был в армии, но, вместо того чтобы сражаться с неприятелем, играл в карты и проиграл почти все свое имение.\r\nСкоро заключили мир, и Эраст возвратился в Москву, отягченный долгами.\r\nЕму оставался один способ поправить свои обстоятельства - жениться на пожилой богатой вдове, которая давно была влюблена в него.\r\nОн решился на то и переехал жить к ней в дом, посвятив искренний вздох Лизе своей. Но все сие может ли оправдать его?\r\nЛиза очутилась на улице, и в таком положении, которого никакое перо описать не может.\r\n\"Он, он выгнал меня? Он любит другую? Я погибла!\" - вот ее мысли, ее чувства! Жестокий обморок перервал их на время.\r\nОдна добрая женщина, которая шла по улице, остановилась над Лизою, лежавшею на земле, и старалась привести ее в память.\r\nНесчастная открыла глаза - встала с помощию сей доброй женщины - благодарила ее и пошла, сама не зная куда.\r\n\"Мне нельзя жить, - думала Лиза, - нельзя!.. О, если бы упало на меня небо! Если бы земля поглотила бедную!.\r\n.\r\nНет! Небо не падает; земля не колеблется! Горе мне!\r\n\" Она вышла из города и вдруг увидела себя на берегу глубокого пруда, под тению древних дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями ее восторгов.\r\nСие воспоминание потрясло ее душу; страшнейшее сердечное мучение изобразилось на лице ее.\r\nНо через несколько минут погрузилась она в некоторую задумчивость - осмотрелась вокруг себя,\r\nувидела дочь своего соседа (пятнадцатилетнюю девушку), идущую по дороге - кликнула ее, вынула из кармана десять империалов и, подавая ей, сказала:\r\n\"Любезная Анюта, любезная подружка!\r\nОтнеси эти деньги к матушке - они не краденые - скажи ей, что Лиза против нее виновата, что я таила от нее любовь свою к одному жестокому человеку, - к Э.\r\n.\r\n.\r\nНа что знать его имя?\r\n- Скажи, что он изменил мне, - попроси, чтобы она меня простила, - бог будет ее помощником,\r\nпоцелуй у нее руку так, как я теперь твою целую, скажи, что бедная Лиза велела поцеловать ее, - скажи, что я.\r\n..\" Тут она бросилась в воду. Анюта закричала, заплакала, но не могла спасти ее, побежала в деревню - собрались люди и вытащили Лизу, но она была уже мертвая.\r\nТаким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом. Когда мы там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!\r\nЕе погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле.\r\nТут часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд; надо мною шумят листья.\r\nЛизина мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь ее от ужаса охладела - глаза навек закрылись. Хижина опустела.\r\nВ ней воет ветер, и суеверные поселяне, слыша по ночам сей шум, говорят: \"Там стонет мертвец; там стонет бедная Лиза!\"\r\nЭраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею.\r\nЯ познакомился с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могиле. Теперь, может быть, они уже примирились!\r\n1792", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Воскресение автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.\r\nОн на эту же тему и писал свое сочинение.\r\nЖизнь его в этот год в деревне у тетушек шла так:\r\nон вставал очень рано, иногда в три часа, и до солнца шел купаться в реку под горой, иногда еще в утреннем тумане, и возвращался, когда еще роса лежала на траве и цветах.\r\nИногда по утрам, напившись кофею, он садился за свое сочинение или за чтение источников для сочинения,\r\nно очень часто, вместо чтения и писания, опять уходил из дома и бродил по полям и лесам.\r\nПеред обедом он засыпал где-нибудь в саду, потом за обедом веселил и смешил тетушек своей веселостью,\r\nпотом ездил верхом или катался на лодке и вечером опять читал или сидел с тетушками, раскладывая пасьянс.\r\nЧасто по ночам, в особенности лунным, он не мог спать только потому, что испытывал слишком большую волнующую радость жизни,\r\nи, вместо сна, иногда до рассвета ходил по саду с своими мечтами и мыслями.\r\nТак счастливо и спокойно жил он первый месяц своей жизни у тетушек, не обращая никакого внимания на полугорничную-полувоспитанницу, черноглазую, быстроногую Катюшу.\r\nВ то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в девятнадцать лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене.\r\nВсе же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди.\r\nНо случилось, что в это лето, в Вознесенье к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.\r\nПосле чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть в горелки. Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей.\r\nНехлюдову всегда было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову не приходило, что между ним и ею могут быть какие-нибудь особенные отношения.\r\n- Ну, теперь этих не поймаешь ни за что, - говорил \"горевший\" веселый художник, очень быстро бегавший на своих коротких и кривых, но сильных мужицких ногах, - нешто спотыкнутся.\r\n- Вы, да не поймаете!\n - Раз, два, три!\r\nУдарили три раза в ладоши.\r\nЕдва удерживая смех, Катюша быстро переменилась местами с Нехлюдовым и, пожав своей крепкой,\r\nшершавой маленькой рукой его большую руку, пустилась бежать налево, гремя крахмальной юбкой.\r\nНехлюдов бегал быстро, и ему хотелось не поддаться художнику, и он пустился изо всех сил.\r\nКогда он оглянулся, он увидал художника, преследующего Катюшу, но она, живо перебирая упругими молодыми ногами, не поддавалась ему и удалялась влево.\r\nВпереди была клумба кустов сирени, за которую никто не бегал, но Катюша, оглянувшись на Нехлюдова, подала ему знак головой, чтобы соединиться за клумбой.\r\nОн понял ее и побежал за кусты.\r\nНо тут, за кустами, была незнакомая ему канавка, заросшая крапивой;\r\nон спотыкнулся в нее и, острекав руки крапивой и омочив их уже павшей под вечер росой, упал, но тотчас же, смеясь над собой, справился и выбежал на чистое место.\r\nКатюша, сияя улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами, летела ему навстречу. Они сбежались и схватились руками.\r\n- Обстрекались, я чай, - сказала она, свободной рукой поправляя сбившуюся косу, тяжело дыша и улыбаясь, снизу вверх прямо глядя на него.\r\n- Я и не знал, что тут канавка, - сказал он, также улыбаясь и не выпуская ее руки.\r\nОна придвинулась к нему, и он, сам не зная, как это случилось, потянулся к ней лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.\r\n- Вот тебе раз! - проговорила она и, быстрым движением вырвав свою руку, побежала прочь от него.\r\nПодбежав к кусту сирени, она сорвала с него две ветки белой, уже осыпавшейся сирени и,\r\nхлопая себя ими по разгоряченному лицу и оглядываясь на него, бойко размахивая перед собой руками, пошла назад к играющим.\r\nС этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и установились те особенные,\r\nкоторые бывают между невинным молодым человеком и такой же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.\r\nКак только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук, так все для него как бы освещалось солнцем, все становилось интереснее, веселее, значительнее;\r\nжизнь становилась радостней.\r\nТо же испытывала и она.\r\nНо не только присутствие и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова;\r\nэто действие производило на него одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов.\r\nПолучал ли Нехлюдов неприятное письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную грусть,\r\nстоило только вспомнить о том, что есть Катюша и он увидит ее, и все это рассеивалось.\r\nКатюше было много дела по дому, но она успевала все переделать и в свободные минуты читала.\r\nНехлюдов давал ей Достоевского и Тургенева, которых он сам только что прочел. Больше всего ей нравилось \"Затишье\" Тургенева.\r\nРазговоры между ними происходили урывками, при встречах в коридоре, на балконе, на дворе и иногда в комнате старой горничной тетушек Матрены Павловны,\r\nс которой вместе жила Катюша и в горенку которой иногда Нехлюдов приходил пить чай вприкуску.\r\nИ эти разговоры в присутствии Матрены Павловны были самые приятные. Разговаривать, когда они были одни, было хуже.\r\nТотчас же глаза начинали говорить что-то совсем другое, гораздо более важное, чем то, что говорили уста, губы морщились, и становилось чего-то жутко, и они поспешно расходились.\r\nТакие отношения продолжались между Нехлюдовым и Катюшей во все время его первого пребывания у тетушек.\r\nТетушки заметили эти отношения, испугались и даже написали об этом за границу княгине Елене Ивановне, матери Нехлюдова.\r\nТетушка Марья Ивановна боялась того, чтобы Дмитрий не вступил в связь с Катюшей.\r\nНо она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и для него и для нее.\r\nУ него не было не только желания физического обладания ею, но был ужас при мысли о возможности такого Отношения к ней.\r\nОпасения же поэтической Софьи Ивановны о том, чтобы Дмитрий, со своим цельным, решительным характером, полюбив девушку,\r\nне задумал жениться на ней, не обращая внимания на ее происхождение и положение, были гораздо основательнее.\r\nЕсли бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том,\r\nчто он никак не может и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой,\r\nто очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее.\r\nНо тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.\r\nОн был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда все его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой.\r\nКогда же он уезжал и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами,\r\nон почувствовал, однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится.\r\nИ ему стало очень грустно.\r\n- Прощай, Катюша, благодарю за все, - сказал он через чепец Софьи Ивановны, садясь в пролетку.\r\n- Прощайте, Дмитрий Иванович, - сказала она своим приятным, ласкающим голосом и, удерживая слезы, наполнившие ее глаза, убежала в сени, где ей можно было свободно плакать.\n\n XIII\r\nС тех пор в продолжение трех лет Нехлюдов не видался с Катюшей.\r\nИ увидался он с нею только тогда, когда, только что произведенный в офицеры, по дороге в армию,\r\nзаехал к тетушкам уже совершенно другим человеком, чем тот, который прожил у них лето три года тому назад.\r\nТогда он был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дело, - теперь он был развращенный, утонченный эгоист, любящий только свое наслаждение.\r\nТогда мир божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать,\r\n- теперь все в этой жизни было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он находился.\r\nТогда нужно и важно было общение с природой и с прежде него жившими, мыслящими и чувствовавшими людьми (философия,\r\nпоэзия), - теперь нужны и важны были человеческие учреждения и общение с товарищами.\r\nТогда женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом,\r\n- теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных и жен друзей, было очень определенное:\r\nженщина была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения.\r\nТогда не нужно было денег и можно было не взять и третьей части того, что давала мать, можно было отказаться от имения отца и отдать его крестьянам,\r\n- теперь же недоставало тех тысячи пятисот рублей в месяц, которые давала мать, и с ней бывали уже неприятные разговоры из-за денег.\r\nТогда своим настоящим я он считал свое духовное существо, - теперь он считал собою свое здоровое, бодрое, животное я.\r\nИ вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим.\r\nПерестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно:\r\nверя себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него;\r\nверя же другим, решать нечего было, все уже было решено и решено было всегда против духовного и в пользу животного я.\r\nМало того, веря себе, он всегда подвергался осуждению людей, - веря другим, он получал одобрение людей, окружающих его.\r\nТак, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о боге, о правде, о богатстве, о бедности,\r\n- все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe;\r\n{наш дорогой философ (франц.\r\n).} когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, - все хвалили и поощряли его.\r\nКогда он считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина, все считали это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью,\r\nкогда же он тратил большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного роскошного кабинета, то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи.\r\nКогда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась,\r\nа скорее обрадовалась, когда узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.\r\nПро эпизод же с Катюшей, что он мог подумать жениться на ней, княгиня-мать не могла подумать без ужаса.\r\nТочно так же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что считал несправедливым владенье землею,\r\n- этот поступок его привел в ужас его мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников.\r\nЕму не переставая рассказывали о том, что крестьяне, получившие землю, не только не разбогатели, но обеднели, заведя у себя три кабака и совершенно перестав работать.\r\nКогда же Нехлюдов, поступив в гвардию, с своими высокопоставленными товарищами прожил и проиграл столько, что Елена Ивановна должна была взять деньги из капитала,\r\nона почти не огорчилась, считая, что это естественно и даже хорошо, когда эта оспа прививается в молодости и в хорошем обществе.\r\nСначала Нехлюдов боролся, но бороться было слишком трудно, потому что все то, что он, веря себе, считал хорошим,\r\nсчиталось дурным другими, и, наоборот, все, что, веря себе, он считал дурным, считалось хорошим всеми окружающими его.\r\nИ кончилось тем, что Нехлюдов сдался, перестал верить себе и поверил другим,\r\nИ в первое время это отречение от себя было неприятно, но продолжалось это неприятное чувство очень недолго,\r\nи очень скоро Нехлюдов, в это же время начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное чувство и даже почувствовал большое облегчение.\r\nИ Нехлюдов, с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими жизни и совершенно заглушил в себе тот голос, который требовал чего-то другого.\r\nНачалось это после переезда в Петербург и завершилось поступлением в военную службу.\r\nВоенная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности,\r\nто есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей,\r\nвзамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны,\r\nбезграничную власть над другими людьми, а с другой - рабскую покорность высшим себя начальникам.\r\nНо когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени,\r\nсвоим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией,\r\nкак это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только богатые и знатные офицеры,\r\nто это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма.\r\nИ в таком сумасшествии эгоизма находился Нехлюдов с тех пор, как он поступил в военную службу и стал жить так, как жили его товарищи.\r\nДела не было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим,\r\nа другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми,\r\nездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной, и выезженной,\r\nи выкормленной лошади на ученье или смотр с такими же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому других людей.\r\nДругого занятия не было, и самые высокопоставленные люди, молодые, старики, царь и его приближенные не только одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это.\r\nПосле же этих занятий считалось хорошим и важным, швыряя невидимо откуда-то получаемые деньги, сходиться есть, в особенности пить, в офицерских клубах или в самых дорогих трактирах;\r\nпотом театры, балы, женщины, и потом опять езда на лошадях, маханье саблями, скаканье и опять швырянье денег и вино, карты, женщины.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Дурова Н", "role": "user" }, { "content": "«Переедем, Рузи, на другую сторону; ты, кажется, правду сказал, что султан сломит мне голову; этот досадный ветер порывает его из стороны в сторону…» Мы переехали.\r\nВ этот день назначено было рушиться всем надеждам Рузи.\r\nЯсное небо покрылось сперва легкими облаками, после тучами и наконец обложилось все черною непроницаемою пеленою;\r\nдождь с шумом и ветром спустился на нас рекою и нещадно поливал беззащитных улан.\r\nПока мы успели надеть свои плащи, все уже было мокро на нас; проводники нас водили бог знает где, и короткий переход растянулся так, что мы пришли на квартиры в глубокую полночь.\r\nМокрые, дрожащие, обрызганные красною глиной, остановились мы наконец перед пышным замком барона N*. Ах, с какою радостию спрыгнула я с лошади; мне не верилось, что я уже на земле.\r\nЦелый день на коне! целый день под дождем! Члены мои совсем одеревенели! Такой переход надолго останется в памяти.\r\n«Что ж ты встал с лошади, Александров? - спросил ротмистр. - Разве ты забыл, что ты дежурный? садись опять и разведи людей по квартирам».\r\n- «Я могу это сделать и пешком, ротмистр», - отвечала я и, взяв в повод своего Урагана, пошла было перед эскадроном.\r\nРотмистр усовестился: «Воротись, Александров! людей разместит унтер-офицер…»\r\nМы пошли вверх по чистой, светлой и, как стекло, гладкой лестнице; вошли в комнаты великолепные, роскошно меблированные и расположились отдыхать на креслах и диванах.\r\nЗлой рок постиг все, к чему только мы прикоснулись как бы то ни было:\r\nходили ль, стояли, сидели, везде оставляли следы красной глины, которою были обрызганы с головы до ног, или правильнее - с ног до головы.\r\nПриветливый хозяин просил нас садиться за стол; ротмистр и товарищи мои в ту ж минуту уселись, шумно заговорили, забрячали рюмками, стаканами, тарелками, шпорами, саблями;\r\nи, полагая себя обезопасенными от дождя и ветра на всю остальную часть ночи, предались беззаботно удовольствию роскошного стола и веселого разговора.\r\nПользуясь их ревностным старанием около ужина, я ушла в спальню, или просто в комнату, для нас назначенную;\r\nдвери из нее в столовую были растворены; несколько кроватей стояли рядом у стен.\r\nКак это не жаль барону дать такое прекрасное белье для постелей!\r\nОдна пощада, какую могла я сделать бароновой роскоши, состояла в том, что скинула сапоги, облипнувшие глиною, в остальном же во всем легла на пуховик и пуховиком закрылась.\r\nКак все это было хорошо, чисто, бело, мягко, нежно, богато! все атлас, батист, кружева, и середи всего этого мокрый улан, забрызганный красною глиной!.\r\n. Положение мое казалось мне так забавным, что я смеялась, пока не заснула.\r\nЯ проснулась от громкого и жаркого спора нашего ротмистра с майором Начвалодовым Оренбургского уланского полка: «В вашей канцелярии не умели написать», - говорил ротмистр.\r\n«Извините, - вежливо отвечал Ничвалодов, - у вас не умели прочитать». Спорили, кричали, наконец начали снова читать приказ, и оказалось, что Ничвалодов прав: мы не на своих квартирах.\r\nВот ужасная весть!! Я вмиг выскочила из своего теплого приюта; ротмистр искал уже меня глазами: «Где дежурный офицер!\r\nАлександров! ступайте, велите играть тревогу, да как можно громче!\r\n- Но, видя, что я не трогаюсь с места, спросил с удивлением: - Что ж вы сидите?» Ничвалодов отвечал за меня, что я в одних чулках.\r\n«Вот прекрасный дежурный! ну, сударь, идите хоть в чулках!\r\n» К счастию, денщик вошел с моими сапогами; я проворно надела их и бегом убежала, чтоб не слыхать насмешливых восклицаний ротмистра: «Отличный дежурный! вам бы совсем раздеться!.\r\n.» Ветер дул с воем и порывами; дождь лил, и ночь была темна, как нельзя уже быть темнее.\r\nНа дворе стояли наши трубачи. «Ступайте по деревне и играйте тревогу сильнее», - сказала я им.\r\nОни поехали. Не было другого средства собрать людей наших, размещенных в деревне, растянутой версты на три по ущельям гор.\r\nЧаса через полтора эскадрон собрался; мы сели на лошадей; проводники с факелами поместились впереди, назади и по бокам эскадрона;\r\nмы пошли, дрожа и проклиная поход, бурю, ротмистра и дальность квартир: нам должно было пройти еще две мили.\r\nОтъехав с полверсты, ротмистр вдруг остановил эскадрон;\r\nмозг неугомонного начальника нашего озарила нелепая мысль оставить меня одну дожидаться людей, которые, полагал он, не слыхали тревоги или не могли поспеть на сборное место.\r\n«Соберите их всех, Александров, и приведите за нами вслед на квартиры!» Прекрасное распоряжение! но делать нечего, возражать нельзя.\r\nЯ осталась; эскадрон пошел, и, когда хлопанье по грязи конских копыт совсем затихло, дикий вой ветра овладел всею окрестностью.\r\nВслушиваясь в ужасный концерт, я мечтала, что окружена злыми духами, завывающими в ущельях гор.\r\nПраво, ротмистр помешался в уме! Почему он не оставил мне одного из проводников с факелом?\r\nЧто я теперь буду делать? Как найду дорогу обратно в деревню? Ее не видно, огня нигде ни одной искры не светится.\r\nНеужели мне стоять тут, как на часах, и стоять до самого рассвета?\r\nБесполезные вопросы мои самой себе были прерваны нетерпеливым прыжком моего коня;\r\nя хотела было успокоить его, лаская рукою; но это средство, прежде всегда действительное, теперь не помогло;\r\nон прыгал, подымался на дыбы, крутил головой, храпел, бил копытом в землю и ходил траверсом то в ту, то в другую сторону; не было возможности усмирить беснующегося Урагана.\r\nШум окрестных лесов и вой ветра оглушали меня; но, несмотря на это, мне слышался другой шум и другой вой.\r\nЖелая и страшась увериться в своей ужасной догадке, я невольно и с замиранием сердца прислушиваюсь; к неизъяснимому испугу моему, узнаю, что не обманулась;\r\nчто это падает ручей в глубокую пропасть и что по ту сторону оврага воет что-то, но только не ветер.\r\nВоображение мое рисовало уже мне стаю голодных волков, терзающих моего Урагана,\r\nи я так занялась этим отчаянным предположением, что забыла опасность гораздо ближайшую и вовсе немечтательную:\r\nпропасть, в которую низвергался ручей, была в двух шагах от меня, а Ураган все еще не стоял смирно;\r\nнаконец я вспомнила, и первым движением было броситься с лошади; но мысль, что она вырвется и убежит за эскадроном, удержала меня.\r\nАх, добрый отец мой! что было бы с тобою, если б ты мог теперь видеть дочь свою на бешеном коне, близ пропасти, ночью, середи лесов, ущелий и в сильную бурю!.\r\n. Гибель прямо смотрела мне в глаза! Но промысл вышнего, отца нашего на небесах, следит все шаги детей своих.\r\nПорыв ветра вырвал султан мой и понес быстро через ров прямо к кустарнику, где слышался мне, как я думала, вой волков, страшных товарищей ночной стражи моей;\r\nчерез минуту вой прекратился, и Ураган перестал прыгать.\r\nТеперь я могла бы уже встать с него, но прежнее опасение, что он вырвется, удержало меня еще раз,\r\nи я, подобно конной статуе, стояла неподвижно над обрывом бездны, в которую с шумом падал ручей.\r\nДождь давно уже перестал, ветер начал утихать, ночь сделалась светлее, и я могла явственно разглядеть предметы, меня окружавшие:\r\nза мною вплоть близ задних ног моего Урагана была пропасть!\r\nВо всю жизнь я не соскакивала так скоро с лошади, как теперь, и тотчас отвела ее от этого ужасного соседства.\r\nВсматриваясь с беспокойством в чернеющуюся глубь кустарников за оврагом, я не могла еще ничего разглядеть там; но Ураган покоен, итак, видно, ничего и нет.\r\nХотелось, правда, увидеть мне и султан свой, однако ж нигде ничто не белелось, и если он не во рву, то вихрем занесло его бог знает куда.\r\nПродолжая присматриваться ко всему меня окружающему, я разглядела множество дорог, дорожек и тропинок, ведущих в горы, в ущелья и в леса; но где та, по которой мне надобно ехать?\r\nни на одной не видно конских следов.\r\nПока я старалась увидеть хоть малейший признак их, туман, предвестник утра, начал расстилаться вокруг меня белым облаком, сгустился и покрыл все предметы непроницаемою мглою;\r\nи вот я опять не смею сделать шагу, чтобы не сломить себе головы или не потерять вовсе уже дороги!\r\nУтомленная и опечаленная, легла я на траву подле рыхлой колоды;\r\nсперва я только облокотилась на нее, но нечувствительно склонилась и голова моя, сомкнулись глаза, и сон овладел мною совершенно.\r\nРай окружал меня, когда я проснулась!\r\nСолнце только что взошло; миллионы разноцветных огней горели на траве и на листах;\r\nбездна, ручей, лес, ущелья - все, что ночью казалось так страшно, теперь было так восхитительно, свежо, светло, зелено, усеяно цветами; в ущельях столько тени и травы!\r\nПоследнему обстоятельству обязана я тем, что Ураган не убежал; он покойно ходил по росистой траве и с наслаждением ел ее.\r\nЯ пошла к нему, без труда поймала и села на него.\r\nНе один раз уже испытала я, что инстинкт животного в некоторых случаях более приносит пользы человеку, нежели собственные его соображения.\r\nТолько случайно могла бы я потрафить на дорогу, по которой пошел эскадрон;\r\nно Ураган, которому я отдала на волю выбирать ее, в четверть часа вышел на ту, на которой ясно видны были глубокие следы множества кованых лошадей: это наш вчерашний путь!\r\nв версте от него, между ущельями, виднелась деревня барона N*; а вчера ротмистр оставил меня в нескольких саженях от нее;\r\nвсе это возня проклятого Урагана отвела меня на такое пространство!\r\nЯ поворотила его к деревне, чтоб посмотреть, нет ли там наших людей;\r\nно он решительно не согласился на то, поднялся на дыбы и весьма картинно повернулся на задних ногах в ту сторону, куда пошел эскадрон.\r\nКажется, Ураган умнее меня: можно ли полагать, что уланы пробудут на ночлеге до восхода солнца, если б даже и остались от эскадрона?\r\nДав волю коню своему галопировать, как он хочет и куда хочет, я неслась довольно скоро то с горы на гору, то по закраинам глубоких оврагов.\r\nУзкая дорога круто поворачивала направо около одного глубокого обрыва, обросшего кустарником; проскакивая это место, увидела я что-то белое в кустах;\r\nя соскочила с лошади и, взяв ее в повод, побежала туда, нисколько не сомневаясь, что это мой султан, и не обманулась;\r\nэто был он и лежал на ветвях кустарника в блистательной белизне;\r\nдождь вымыл его как нельзя лучше, ветер высушил, и предмет вчерашних насмешек был бел, пушист и красив, как только может быть таким волосяной султан.\r\nВложив его в пожелтевшую каску свою, занялась я трудным маневром сесть опять на своего адского Урагана.\r\nНе знаю, почему я не могу расстаться с этой лошадью, за что люблю ее?\r\nона так зла, так нетерпелива и заносчива, что голова моя всегда непрочна на плечах, когда сижу на этом воплощенном демоне.\r\nС четверть часа кружилась я с моим конем по кустарнику и, стараясь поставить ногу в стремя, прыгала на другой везде, где ему вздумалось вертеться;\r\nнаконец гнев овладел мною, и я, рванув со всей силы повода, крикнула на него каким-то страшным голосом; конь присмирел, и я поспешила сесть на него.\r\nВеликий боже! на какие странные занятия осудила меня судьба моя! Мне ли кричать диким голосом, и еще так, что даже бешеная лошадь усмирилась!.\r\n.\r\nЧто сказали бы прежние подруги мои, если бы услышали меня, так нелепо возопившую?\r\nЯ сердилась сама на себя за свой вынужденный подвиг: за оскорбление, нанесенное нежности женского органа моим богатырским возгласом!\r\nКрасота местоположений и быстрый скок Урагана развеселили меня опять;\r\nя перестала досадовать и находила уже смешным и вместе необходимым средство, которым удалось мне смирить непокорного коня;\r\nно Ураган хотел, кажется, отплатить мне за минутный страх свой, а может быть, и чувствуя близость квартир, он начал храпеть, покручивать головой и галопировать с порывами.\r\nЯ несколько оробела, зная, что когда он разгорячится, то, ничего уже не разбирая, скачет где попало;\r\nторопливые и неудачные усилия мои удержать его не служили ни к чему; я начала терять присутствие духа.\r\nУдивительно, как лошади могут скоро понять это и тотчас воспользоваться! Ураган полетел, как из лука стрела!\r\nХранил меня бог, видимо, хранил! Разъярившееся животное летело со мною вовсе уже без дороги!\r\nСначала я очень испугалась; но невозможность удержать лошадь, ни спрыгнуть с нее образумила меня; я старалась сохранить равновесие и держаться крепко в стременах.\r\nВидно, в беде, как и в болезни, есть перелом: завидя вдали перед собой черную полосу, пересекающую путь мой, я обмерла и хотела сброситься с лошади;\r\nминута колебания отняла у меня время исполнить пагубное намерение; конь прискакал к истоку, клубящемуся в обрывистых берегах, и прямо бросился в него.\r\nНе помню, как я туда слетела с ним и как удержалась на седле; но тут и кончилось бешенство моего Урагана; исток был не шире трех сажен;\r\nукротившийся конь переплыл его вкось, взобрался с неимоверным усилием на крутой берег и пошел шагом, повинуясь уже малейшему движению поводов.\r\nВышед опять на прямую дорогу, хотя он приметно вздрогнул от нетерпения нестись к своим товарищам, однако ж продолжал идти шагом,\r\nи, когда я позволила ему подняться в галоп, он галопировал ровно, плавно и послушно до самых квартир.\r\n«Где изволили вояжировать? - насмешливо спросил меня ротмистр, - кажется, я поручил вам дождаться оставшихся людей, и с ними вместе вы должны были прибыть в эскадрон.\r\nЧто ж вас задержало? люди давно уже здесь».\r\n- «Я долго стоял на одном месте, ротмистр; вы не дали мне проводника с факелом, а ночь была, вы знаете, темна, как погреб, итак, я не смел никуда съехать, чтоб не упасть в ров».\r\n- «Так неужели вы стояли, как конное изваяние из меди, все на том же месте, где я вас оставил?\r\n» - «Несколько минут стоял;\r\nно, разумеется, кончил бы тем, что постарался бы сыскать дорогу обратно к барону в деревню, если б лошадь моя не стала беситься, чего-то испугавшись:\r\nтогда я уже занялся только ею и…» - «И не могли сладить», - перервал меня ротмистр.\r\nОт этой неуместной и неприличной укоризны досада вспыхнула в сердце моем; я взяла каску в руки, чтоб выйти вон, и отвечала сухо и не глядя на ротмистра: «Ошибаетесь!\r\nя не хотел сладить: ни время, ни место не позволяли этого».\r\nКак ни хотелось мне рассказать моим товарищам происшествие бурной ночи, однако ж я удержалась; и к чему 6 это послужило!\r\nДляних все кажется или слишком обыкновенно, или вовсе невероятно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Она пожаловалась Александру I; царь говорил об этом случае с директором лицея Энгельгардтом; история была замята.\r\n<Перевод:>\n Очень легко, сударыня,\n Принять Вас за сводню\r\nИли за старую обезьяну,\n Но за грацию, - о боже, нет! (франц.)\r\nЭкспромт на Огареву. Об Огаревой см. в прим. к стих. \"К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего саду\".\r\nК Жуковскому (\"Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени...\").\r\nПослание написано в связи с подготовкой шестнадцатилетним поэтом издания сборника своих стихотворений. Замысел этот не был осуществлен.\r\nПослание \"К Жуковскому\" должно было открывать сборник.\r\nОно написано в \"арзамасском\" духе;\r\nпоэт высказывает здесь свои отношения к современным писателям, характерные для литературного объединения \"Арзамас\", секретарем которого был Жуковский.\r\nНаперсник муз... приветливым меня вниманьем ободрил. - Речь идет о Карамзине, у которого Пушкин постоянно бывал летом 1816 г. и который высоко ценил дарование юного поэта.\r\nИ славный старец наш... В слезах обнял меня. - См. прим. к \"Воспоминаниям в Царском Селе\", стр. 554 и \"Записки\" Пушкина - в т. 7.\r\nНе ты ль мне руку дал в завет любви священный? - Пушкин вспоминает посещение его Жуковским в лицее, о чем Жуковский тогда же (19 сентября 1815 г.) писал Вяземскому:\r\n\"Я сделал еще приятное знакомство! с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе.\r\nМилое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу.\r\nЭто надежда нашей словесности\". Жуковский назвал его \"будущим гигантом, который всех нас перерастет\" (М. А. Цявловский, Летопись жизни и творчества Пушкина, т. I, 1951, стр. 80-81).\r\nБессмыслицы дружины боевые - сторонники реакционного литературного направления, возглавляемого А. С. Шишковым, объединившиеся в обществе \"Беседа любителей русского слова\".\r\nДва призрака склонилися главами - Тредиаковский и Сумароков.\r\nПусть будет Мевием в речах превознесен. - Мевий - бездарный римский поэт, преследовавший в своих стихах Вергилия и осмеянный Горацием. Пушкин сравнивает с ним А. С. Шишкова.\r\nЯвится Депрео - исчезнет Шапелен. Депрео - Буало (см. прим. к стих. \"Из письма к В. Л. Пушкину\", стр. 602), осмеявший Шаплена, бездарного поэта и литературного старовера.\r\nТе слогом Никона печатают поэмы - то есть слогом церковных книг (Никон - московский патриарх XVII в.).\r\nТот... на сцену возведя зевающую музу. - Имеется в виду А. А.\r\nШаховской, драматург и режиссер, начальник репертуарной части петербургских императорских театров (в 1802-1818 и 1821-1825 гг.) и фактический руководитель театральной жизни столицы.\r\nМаковый венец - знак того, что Шаховской усыпляет читателей и зрителей.\n\n Феспис (VI в. до н. э.) - древнегреческий поэт, основатель драматического жанра.\r\nО \"Телемахиде\" Тредьяковского см. прим. к стих. \"К другу стихотворцу\".\r\nК вам Озерова дух взывает: други! месть!.. - Пушкин имеет в виду слухи, будто виной помешательства и смерти драматурга Озерова были интриги Шаховского.\r\nУныние (\"Мой милый друг! расстался я с тобою<...>\"). Элегия эта - плод многократной обработки текста 1816 г. Приводим первоначальную редакцию:\r\nРазлука\n\n Когда пробил последний счастью час,\n Когда в слезах над бездной я проснулся\n И, трепетный, уже в последний раз\r\nК руке твоей устами прикоснулся -\n Да! помню все; я сердцем ужаснулся,\n Но заглушал несносную печаль;\r\nЯ говорил: \"Не вечная разлука\n Все радости уносит ныне вдаль.\n Забудемся, в мечтах потонет мука;\n Уныние, губительная скука\r\nПустынника приют не посетят;\n Мою печаль усладой муза встретит;\n Утешусь я - и дружбы тихой взгляд\n Души моей холодный мрак осветит\".\r\nКак мало я любовь и сердце знал!\n Часы идут, за ними дни проходят,\n Но горестям отрады не приводят\r\nИ не несут забвения фиал.\n О милая, повсюду ты со мною,\n Но я уныл и втайне я грущу.\n Блеснет ли день за синею горою,\r\nВзойдет ли ночь с осеннею луною -\n Я все тебя, прелестный друг, ищу;\n Засну ли я, лишь о тебе мечтаю,\r\nОдну тебя в неверном вижу сне;\n Задумаюсь - невольно призываю,\n Заслушаюсь - твой голос слышен мне.\n Рассеянный сижу между друзьями,\r\nНевнятен мне их шумный разговор,\n Гляжу на них недвижными глазами,\n Не узнает уж их мой хладный взор!\r\nИ ты со мной, о лира, приуныла,\n Наперсница души моей больной!\n Твоей струны печален звон глухой,\n И лишь любви ты голос не забыла!..\r\nО верная, грусти, грусти со мной,\n Пускай твои небрежные напевы\n Изобразят уныние мое,\n И, слушая бряцание твое,\r\nПускай вздохнут задумчивые девы.\r\nИстина. В основу стихотворения положены изречение греческого философа Демокрита: \"Истина - на дне колодца\" и греко-римская пословица \"Истина в вине\".\r\nНа Пучкову (\"Зачем кричишь ты, что ты дева...\"). О Пучковой см. прим. к стих. \"На Пучкову\" (\"Пучкова, право, не смешна...\").\r\nЭпиграмма вызвана напечатанным в газете \"Русский инвалид\" (1816) стихотворением Пучковой \"Экспромт тем, которые укоряли меня, для чего я не написала стихов на кончину Г.\r\nР. Державина\"; там были следующие строки:\r\nДеве ли робкой\n Арфой незвучной\n Славному барду\n Песнь погребальну,\n Деве ль бряцать?\r\n* Дяде, назвавшему сочинителя братом. Это пятистишие извлечено еще в лицее самим Пушкиным из его письма к дяде Василию Львовичу Пушкину от 22 декабря 1816 г.\r\nи включалось в рукописные лицейские сборники. О В. Л. Пушкине см. прим. к стих. \"Городок\".\r\nСлово милой. Стихотворение входит в цикл элегий, посвященных Бакуниной (см. прим. к стих. \"Бакуниной\").\r\nЛила. - Этим условным именем, вероятно, названа Мария Николаевна Смит (см. прим. к стих. \"К молодой вдове\").\r\nСлово милой. Стихотворение входит в цикл элегий, посвященных Бакуниной (см. прим. к стих. \"Бакуниной\").\r\nЛила. - Этим условным именем, вероятно, названа Мария Николаевна Смит (см. прим. к стих. \"К молодой вдове\").\r\n\"Любовь одна - веселье жизни хладной...\". См. прим. к стих. \"Осеннее утро\".\r\n* Послание Лиде. Лида - условное имя, принятое в русской поэзии начала XIX в. (вероятно, восходит к Горацию: это имя его неверной возлюбленной).\r\nВозможно, стихотворение обращено к Марии Смит (см. прим. к стих. \"К молодой вдове\"). Пушкин протестует в шутливой форме против философии стоиков.\r\nЗакон и Аристипов и Глицеры. - Согласно учению древнегреческого философа Аристипа (V в. до н. э.), цель жизни - удовольствие.\r\nГлицера (Гликера) - афинская гетера.\r\nПлатоновы химеры. - Имеется в виду учение древнегреческого философа Платона о том, что духовная любовь, чуждая всякой чувственности, является высшим проявлением этого чувства.\r\nАнакреон - см. прим. к стих. \"К Батюшкову\".\r\nНинон - Нинон де Ланкло (1615-1705), известная французская красавица, прославившаяся своими любовными похождениями. Ее литературный салон широко посещался французской знатью.\r\nЗенон (IV-III в. до н. э.) - древнегреческий философ, основатель стоической школы, проповедовавший равнодушие к жизненным благам и почитавший высшим благом добродетель.\r\nКатон (III-II в. до н. э.) - государственный деятель древнего Рима, известный своей борьбой за строгость нравов.\r\nСкучный раб Эпафродита - Эпиктет (I-II вв.), греческий философ-стоик, он был рабом вольноотпущенника Эпафродита.\r\nСенека (I в. до н. э.) - римский философ-стоик. <Луций Анней Сенека-Младший (Сенека-философ) жил в I в. н. э. - И.П.>\r\nЦицерон (II-I в. до н. э.) - римский политический деятель, оратор и философ.\n\n Сократ (V в. до н. э.) - знаменитый древнегреческий философ, родоначальник \"нравственной философии\".\r\nАспазия - жена афинского государственного деятеля Перикла (V в. до н. э.\r\n), известная своей красотой и образованностью; у нее в доме собирались виднейшие афинские художники, поэты и философы.\r\nТому свидетель сам Платон. - В сочинении Платона \"Менексен\" говорится о близком знакомстве Сократа с Аспазией.\r\nСовместник - устаревшее слово, означающее: соперник; здесь: противник в философских взглядах.\r\nЗлой циник - древнегреческий философ Диоген (V-IV в. до н. э.); философы школы циников добродетель видели в аскетизме.\r\nС бочкой странствуя пустою. - Согласно легенде, Диоген, считая дом роскошью, жил в бочке.\r\nФиал Анакреона. Стихотворение в анакреонтическом роде, написанное, согласно русской традиции переводов из Анакреона, белыми стихами.\r\nДелия (\"Ты ль передо мною...\"). Под именем Делии римский поэт Тибулл (I в. до н. э.) воспевал в элегиях свою возлюбленную. К кому обращено - неизвестно. Датируется 1815-1816 гг.\r\n* Фавн и пастушка. Картины. Написано под влиянием французского стихотворения \"Les deguisements de Venus\" (\"Превращения Венеры\") Парни.\r\n<\"Превращения Венеры\" - довольно большая поэма, имеющая подзаголовок \"Tableaux imites du Grec\" (\"Картины в подражание греческому\") и состоящая из 30 таких \"картин\". - И.П.\r\n>) В первоначальной редакции стихотворение называлось: \"Картины\".\r\nВ не дошедшем до нас автографе Пушкина каждая из восьми картин сопровождалась нарисованными пером иллюстрациями, сообразно с которыми главы назывались: \"I.\r\nПастушка. II. Пещера. III. Фавн. IV. Река. V. Чудо. VI. Фиал. VII. Очередь. VIII. Философ\" (Современник, 1863, э 7, отд. I, стр. 172).\r\n\"Больны вы, дядюшка? Нет мочи...\". Датируется 1814-1816 гг.\r\nНадпись к беседке. Написано в характерном для поэзии начала XIX в. жанре \"надписей\". Датируется приблизительно 1814-1816 гг.\r\n\"Вот Виля - он любовью дышит...\". Эта эпиграмма высмеивала особенность Кюхельбекера делать все невпопад.\r\nГеркулес - герой греческих мифов - как известно, сатир не писал, но был прославлен своей силой (между прочим, в одну ночь он стал любовником пятидесяти дочерей Феспия);\r\nа поэт Буало, вследствие увечья, случившегося еще в детстве, был осужден на безбрачие, стал женоненавистником и написал сатиру на женщин.\r\nНа гр. А. К. Разумовского.\r\nАлексей Кириллович Разумовский - министр народного просвещения (с 1810 по 1816 гг.), принимавший деятельное участие в жизни лицея.\r\nОн организовывал репетиции акта открытия лицея, репетиции чтения Пушкиным стихов на переходном экзамене.\r\nС его именем связан также целый ряд запрещений и ограничений в жизни лицеистов.\r\nОн запретил выставлять доски с фамилиями отличившихся, запретил воспитанникам сочинять и представлять театральные пьесы.\r\nЗа шалость, допущенную Пушкиным и его друзьями, Разумовский придумал ханжеское наказание (см. прим. к стих. \"Воспоминание (К Пушкину <К Пущину - В.Л. >)\" стр. 595-596).\r\nЛента голубая - принадлежность высшего ордена - Андрея Первозванного. Ордена этого Разумовский не получал. Когда прошел об этом слух - неизвестно.\r\nЭпиграмма датируется 1814-1816 гг.\r\nНа Баболовский дворец.\r\nВ Малом царском дворце, находящемся в глубине Царскосельского парка, близ селения Баболово,\r\nпроисходили свидания Александра I с дочерью придворного банкира барона Вельо Софьей Иосифовной (1793-1840).\r\nСтихотворение датируется 1814-1816 гг.\r\nК Делии (\"О Делия драгая!..\"). Стихотворение отличается особой формой построения строфы, являющейся, по-видимому, оригинальной.\n Датируется 1815-1816 гг.\r\n\"Тошней идиллии и холодней, чем ода...\". Стихотворение обращено к Кюхельбекеру после серьезной ссоры. В ответ Кюхельбекер написал \"Разуверение\", где есть такие строфы:\r\nНадо мною тяготеет\n Клятва друга первых лет!\n Юношей связали музы,\n Радость, молодость, любовь,\r\nЯ расторг святые узы...\n Он в числе моих врагов!\n Ни подруги и ни друга\n Не иметь тебе вовек!\r\nМолвил гневом вдохновенный\n И пропал мне из очей;\n С той поры уединенный\n Я скитаюсь меж людей!\r\n(C. Бонди, Новые страницы Пушкина, 1931, стр. 83-91.) Из этих стихов видно, что виновником ссоры был Кюхельбекер (\"Я расторг святые узы\").\r\nОднако поэты помирились и вышли из лицея друзьями (см. стихотворение \"Разлука\", 1817 г.). Стихи Пушкина датируются 1815-1816 гг.\r\nСравнение\r\n<\"Стихотворная шутка основана на известном физическом недостатке поэта Буало\" (Б. В. Томашевский, Примечания. - В кн.: А. С. Пушкин, Полн.\r\nсобр. соч. в 10 т., М. 1949, т. I, стр. 499). Ср. комментарий Т. Г. Цявловской к стихотворению \"Вот Виля - он любовью дышит...\".\r\nИздание 1959 г. игнорирует авторское оформление заключительных строк стихотворения:\n У Депрео была лишь ,\r\nА у меня : с ,\n\n (А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 20 т., СПб. 1999, т. I, стр. 246). - И.П.>\r\nЭпиграмма. На Карамзина (\"Послушайте, я сказку вам начну...\").\r\nНаписана по поводу извещения в \"Сыне Отечества\" (1816, э 12 от 24 марта) о подготовке к изданию \"Истории Государства Российского\" Карамзина.\r\nА может быть, про грозного царя. - В извещении сказано, что \"История\" доведена \"до кончины царицы Анастасии Романовны, супруги царя Ивана Васильевича\", т. е. до 1560 года.\r\nИлья богатырь - \"Илья Муромец. Богатырская сказка\" Карамзина, начало которой было напечатано в 1795 г.\r\nЗавещание Кюхельбекера. Принадлежность эпиграммы Пушкину установлена не окончательно.\n Датируется 1814-1816 гг.\r\nКуплеты. На слова \"С позволения сказать\". Эти коллективные куплеты стали известны по тексту письма лицеиста А. М. Горчакова к родным.\r\nОн сообщает:\r\n\"Недавно составилось у нас из наших поэтов и нескольких рифмачей род маленького общества, которое собирается раз в неделю,\r\nобыкновенно в субботу, и, садясь в кружок, при чашке кофе, каждый читает маленькие стишки на предмет,\r\nили лучше на слово, заданное в прежнем заседании, то есть каждому дают какое-нибудь слово,\r\nна которое он должен изготовить к будущей субботе водевиль, на который наш виртуоз Корсаков сочиняет обыкновенно голос;\r\nголоса эти ему довольно часто удаются.\r\nДля смеха, забавы и куриозу присылаю вам два из этих маленьких соводевилей...\" (Красный архив, т. 6 (79), 1936, стр. 191).\r\nВ первом и третьем куплетах можно подозревать авторство Пушкина.\r\n\"Боже! царя храни!..\". Пушкин написал этот гимн к пятилетию существования лицея - 19 октября 1816 г.\r\nПервой строфой он взял гимн Жуковского \"Молитва русских\", напечатанный в 1815 г. в \"Сыне отечества\" (э 48).\r\nЭлегия (\"Опять я ваш, о юные друзья!..\").\r\nСтихотворение посвящено встрече Пушкина с лицейскими товарищами после первой разлуки,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "Затем она поспешно поднялась в спальню, вынула из баула флакон с ядом и стала придумывать, как уничтожить его бесследно.\r\nНигде в доме она не могла спрятать флакон без болезненного опасения, что он обнаружится, как бы хорошо ни скрыла концы,\r\nи хотя могла бояться лишь собственного признания, воспаленное воображение ее изобретало такие случайности, которые существуют лишь как исключение поразительное.\r\nПока она размышляла, наступило время обеда; заперев флакон в ящик стола, Моргиана перешла в столовую, где заставила себя несколько съесть и выпить кофе, продолжая видеть флакон.\r\nПосле обеда она вышла через террасу и садовую дверь в лес, к узкой скалистой трещине.\r\nОна побоялась бросить флакон в трещину, чтобы не думать потом неотвязно о его тайном существовании, но взяла камень и, вылив яд на траву, тщательно раздробила флакон,\r\nзатем разбросала осколки как можно дальше, даже сбросила вниз камень, на котором дробила стекло, и, успокоенная, села отдохнуть под деревом.\r\nНа нее напал сон; она склонилась к земле и проспала два часа, а проснувшись, некоторое время не могла понять - где она и что с ней произошло. Припомнив, она встала и поспешила домой.\r\nПока она шла, наступил вечер. Небо стояло в облаках, ветер затих; молчаливый лес таил уже очаги тьмы.\r\nПройдя ворота, Моргиана увидела на ступенях флигеля семейство Гобсона:\r\nего дородную, насупленную жену, двух мальчиков, игравших на нижней ступеньке, и самого Гобсона, поспешно вставшего, едва заметил хозяйку.\r\nПоднялась также его жена, шлепнув своих сыновей, чтобы перестали визжать;\r\nпо неловким движениям этих людей Моргиана догадалась об их досаде служить старой деве со злым ртом, после прекрасной, доброй и вспыльчивой танцовщицы.\r\nГобсоны хором пожелали Моргиане доброго вечера. Решив переменить всю прислугу, Моргиана остановилась, пристально осмотрела всех этих, кивнула и прошла в подъезд.\r\nПозвав Нетти, горничную, Моргиана поужинала, а к десяти часам велела подать чай.\r\nС тех пор как из золотого гнезда выпорхнула Харита Мальком, ничто не было тронуто в обстановке ее спальни и будуара, по приказанию Тренгана.\r\nОн сам не входил в эти комнаты, боясь мучений и апоплексии; Моргиана не входила из ненависти.\r\nВещи Мальком - шесть сундуков - находились в бывшей ее спальне. Ключи от сундуков, как и все ключи дома, были у Моргианы.\r\nПо завещанию дом и движимое имущество принадлежали ей, но замысел и решение вскрыть сундуки явились у нее только теперь, когда она совершила большее.\r\nОна хотела видеть красивые вещи красивой женщины, чтобы испытать боль, злобу и ненависть. Кроме того, она желала почувствовать себя хозяйкой вполне - над всем чужим, ставшим своим.\r\nОткрыв дверь верхней угловой комнаты, Моргиана зажгла свечи на туалетном столе и сумрачно осмотрелась.\r\nТуалет был роскошным. Хрустальные, золотые, серебряные и фарфоровые вещи отражались в зеркалах.\r\nМоргиана стояла сбоку зеркала, чтобы не видеть себя. Видны были только линия согнутого плеча и тяжело висящая рука.\r\nУ правой стены, на возвышении с двумя ступенями, по которым свешивались лапы и головы тигровых шкур, маленькая нога, сонно устремляющаяся с кровати, попадала в щекочущую теплоту меха.\r\nБелое атласное одеяло, драгоценные кружева, пух, серебряная кровать, газовый балдахин, затканный серебряными цветами, выражали обожание женщины и ее капризов.\r\nОгромные зеркала с золотыми рамами из фигур фавнов и вакханок были как золотые венки вокруг входов в блестящие отражения.\r\nШелковая обивка стен изображала гирлянды роз, рассеянных в белом тумане затейливого узора.\r\nВ разных местах, не загромождая середину комнаты, стояли высокие дорожные сундуки.\r\nМоргиана придвинула к одному из сундуков стул, уселась и подобрала ключ. От свечей было ярко у зеркала, но полутемно в углах, и Моргиана поставила их у сундука.\r\nОткинув крышку, она увидела, что сундук плотно набит; наверху лежал кусок светлого шелка, прикрывавший белье.\r\nПри виде этих вещей, накупленных с неистовой щедростью, покинутых с ненавистью, затем вновь собранных аккуратно чьей-то равнодушной рукой, Моргиана затосковала и восхитилась;\r\nее руки стали холодными; беспокойно и тяжело билось сердце.\r\nНервно дыша, начала она вынимать и складывать на полу вещи, одержимая страстью узнать до конца запрещенный мир.\r\nВещей было так много, что они, утолканные, спрессованные в сундуке, сами поднимались снизу, по мере того, как исчезала тяжесть верхней кладки.\r\nЭто были бесчисленные слои тончайших белых материй с лентами, с разлетающимися при движении кружевами, легкими, как дым.\r\nРоскошное, грандиозно бесстыдное белье скользило в руках Моргианы; в огромном сундуке, где рылась она, стоял снежно-белый хаос.\r\nВокруг нее, на ее коленях, на откинутой крышке белели ворохи изысканных, ослепительных свидетелей сна и любви.\r\nВзяв одну рубашку, Моргиана сжала ее в руке, почти не испытав сопротивления, и, еще крепче сжав, выронила на ковер, упал как бы смятый батистовый платок.\r\nС удивлением смотрела она на крошечный комок.\r\nСущность, практическое значение этого драгоценного белья стояли на втором плане в сравнении с его качеством и ценой;\r\nто были скорее драгоценные украшения, чем вещи первой - и хотя бы третьей - необходимости.\r\nОчарование действовало как напев. С пересохшим горлом, стоя уже на коленях перед сундуком, Моргиана не имела силы ни остановиться, ни поперечить себе.\r\nНаконец сундук опустел. На его дне остались желтая лента и жемчужная пуговица.\r\nНоги Моргианы онемели. Поднявшись, она некоторое время стояла, держась за край сундука. \"Это мое\", - сказала она, подбрасывая ногой белье Хариты Мальком и жадно присматриваясь к нему.\r\nЕй возразил внутренний голос, тяжелый, как удар кулаком в лицо, но она не возмутилась теперь. Песня красивого белья звучала в ее страшной душе; она улыбнулась и разрыдалась.\r\nКак только припадок прошел, Моргиана вытерла глаза и подошла к следующему сундуку. Он был выше первого и длиннее, а внутри имел множество отделений.\r\nРазыскав ключ, она подняла тяжелую крышку, укрепила ее распоркой и сняла листы газетной бумаги, соединенной булавками.\r\nБолее спокойно уже, чем было у первого сундука, она извлекла бальные платья, утренние и вечерние туалеты,\r\nбалетные юбочки, сорти-де-баль, шелковые трико, шарфы, боа и все разложила на стульях с аккуратностью горничной.\r\nНачав со злобы, она теперь прониклась уважением к миру, создавшему женщине единство с ее гардеробом.\r\nГолова ее была тупа, как после болезни; мысли поражены.\r\nОна никогда не держала в руках таких красивых, как бы влюбленных в себя вещей; их особый запах, в котором преобладал слабый запах духов, напоминал об огнях подъездов и балов.\r\nПо размерам платьев она представила фигуру Мальком так точно, как будто видела сама ее небольшое тело, подвижное и гибкое.\r\nОна очнулась у третьего сундука, с раскрытым футляром в руках; из его атласного гнезда свешивался крупный жемчуг. На ее коленях лежали сверкающие браслеты.\r\n\"Итак, даже не пересмотреть всего, - сказала Моргиана, силой утомления возвращаясь к своему обычному состоянию.\r\n- Так любят женщину, если она красива и привлекательна. Зачем я мучаю себя, рассматривая все это? Кто скажет мне: Харита Мальком?\"\r\nОна резко подошла к зеркалу. В нарядном стекле мелькнули ее уродливые черты.\r\nВсе впечатления, вынесенные из разгрома вещей Хариты Мальком, отравили ее больной мозг и поддержали его в эту минуту странным явлением.\r\nВелик был отпор ее отчаяния своему образу… Она увидела, как переменилось все в зеркале;\r\nне отражение изменилось, мрачный образ пропал, и, закутанная в газ и цветы,\r\nс бриллиантовой диадемой в темных волосах, взглянула из зеркала на нее женщина с бледным и прелестным лицом.\r\nЕе глаза сияли, по-детски пренебрежительно улыбалась она…\r\nСтук в дверь оборвал то, что хотела сказать сама себе Моргиана. Она подошла к двери и открыла ее.\r\nНетти вошла, но отступила за дверь, растерянно смотря на свою госпожу. Голова Моргианы тряслась, на ее руке висела ненатянутая до конца лайковая перчатка.\r\n- Чай подан, - сказала девушка.\n - Чай? - спросила Моргиана, не понимая.\n - Да, чай, как вы приказали. Теперь десять часов.\r\n- Разве это так важно, чай?! - сказала Моргиана, улыбаясь и хмурясь. - Есть вещи важнее чая, Нетти. Но я иду. Я буду пить чай.\n\n Глава XIII\r\nНе получив на второй день жизни в \"Зеленой флейте\" роковых известий о Джесси, Моргиана успокоилась и поверила в свое дело, а на третий день проснулась в мучительном настроении.\r\nОна видела зловещие сны. После завтрака Моргиана позвала Нетти и сказала ей:\r\n- Я забыла некоторые вещи; они мне нужны, а потому передайте шоферу, чтобы он поехал с моей запиской в наш городской дом и привез все, что тут обозначено.\r\nЕе истинной целью было разведать о положении Джесси: если она заболела, то шофер, наверное, узнал бы о том из разговоров с прислугой.\r\nМежду тем Нетти, сложив в карман записку, медлила уходить; на вопрос Моргианы - не нужно ли ей чего-нибудь - горничная сказала:\r\n- Извините, барышня, я хочу все спросить: ваша сестра тоже приедет сюда?\r\n- Нет, она здесь жить не будет, - ответила Моргиана с раздражением, - но почему вы об этом беспокоитесь?\r\n- Я ничего… Ваша сестрица такая приветливая, и мы думали… Однажды она была с вами, и все мы долго вспоминали после, как она сидела на крыше и нам приказала молчать;\r\nа вы ее искали в саду.\r\n- Мне очень приятно, что вы так привязаны к Джесси; но мне также очень жаль, что она жить здесь не будет. Итак, пусть шофер выезжает немедленно.\r\nНетти поклонилась и ушла, а Моргиана начала приводить в исполнение план, который представился ей вчера, во время рассматривания вещей Хариты Мальком.\r\nВ ее сундуках брошено было белья, платьев и драгоценностей на десятки тысяч;\r\nобратив это имущество в деньги, она могла в случае опасного поворота дела бежать немедленно, не завися от денег Джесси;\r\nих она тогда не смогла бы получить без риска очутиться в тюрьме.\r\nМоргиана поднялась в комнату с сундуками; там она выбрала из трех сундуков все наиболее ценное и, взяв лист бумаги, стала составлять опись.\r\nВчера видела она только прихоть и блеск; сегодня каждая вещь с приблизительной точностью указывала ей свою цену.\r\nПрежде всего она отложила четыре ожерелья: бриллиантовое, изумрудное, жемчужное и рубиновое.\r\nЗатем следовали двадцать три кольца, более всего бриллиантовых, но были среди них также сапфиры, александриты, лунный камень, турмалины и гиацинты.\r\nБраслеты с крупными жемчугами, восемь брошей редкой и драгоценной работы, бриллиантовые эгреты,\r\nстаринные веера кружев антикварной редкости, а также с рисунками Гамона и Куанье стоили не менее бриллиантов.\r\nПоследним предметом этого роскошного инвентаря оказалась оторванная страница листа почтовой бумаги, на которой вверху сохранился перенос - одно слово: \"устала\".\r\nСтолбец цифр, составленный Моргианой, не понимавшей, почему капризная женщина бросила так легко подарки Тренгана,\r\nуказывал столь значительную сумму, что Моргиана наполовину сократила ее, думая, что преувеличила стоимость драгоценных вещей.\r\nОднако даже в таком виде итог указывал восемь тысяч фунтов, и она была так приятно оглушена своей сметой, что не могла больше быть в комнате.\r\nМежду тем остальные вещи Мальком, даже проданные за треть стоимости, представляли тоже значительную сумму.\r\nОна решила не говорить никому о своих открытиях и, желая обдумать, как выгоднее скорее продать все, заперла драгоценности в один из сундуков, а затем отправилась на прогулку.\r\nЗа домом простиралась густая трава, доходившая до рощи из старых деревьев, отделенных от остального леса извилистым склоном.\r\nТак как день был жаркий, Моргиана спустилась в ложбину и направилась по тропе, к озеру, лежавшему ниже \"Зеленой флейты\".\r\nТам собиралась она выкупаться и посидеть в тени листвы;\r\nмедленно шагая, Моргиана пришла, наконец, к решению продать часть вещей в городе,\r\nа потом вызвать ювелиров в \"Зеленую флейту\", чтобы распродать все остальное без помехи и лишних толков.\r\nПо обстоятельствам дела никак Нельзя было судить, знал Тренган о выказанном Харитой презрении к его любящей расточительности или не знал.\r\nБыло достоверно известно, что после ее ухода он не заглядывал ни в сундуки, ни в комнату; он сразу захворал и вскоре скончался.\r\nМожет быть, Харита писала ему; у нее была своя прислуга, уехавшая вместе с ней; единственно она могла так деловито все упаковать в сундуки;\r\nпотому что прислуга Моргианы не знала ни что в сундуках, ни даже сколько сундуков; Моргиана взяла ключи немедленно после оглашения завещания и не расставалась с ними.\r\nТак или иначе, продавать брошенное Харитой нельзя было совершенно открыто, чтобы путем сплетен и пересудов, после кончины Джесси, не создалось какое-нибудь особое мнение.\r\nНа этом Моргиана успокоилась и, чтобы сократить путь, повернула на тропу, пересекавшую часть леса. Вскоре она услышала женские голоса.\r\nЛистья мешали видеть;\r\nслышались голоса, очень уверенные, с безмятежным и ленивым оттенком, - голоса девушек, спорящих, зовущих и восклицающих более по потребности издавать звуки, чем в силу других причин.\r\nМоргиана остановилась с неприятным чувством; она не хотела возвращаться, но не была уверена, что, следуя этой тропой, минует веселую компанию;\r\nсвернуть в сторону также не представлялось возможным, потому что она рисковала разодрать в чаще свой летний костюм.\r\nК женщинам, смеявшимся неподалеку от нее, она чувствовала презрение и гадливость, какую, может быть, испытывает кабан при виде козы.\r\nРассеянно пройдя еще немного вперед, Моргиана вдруг заметила девушек. Поворачивать было поздно, так как они тоже ее увидели.\r\nВ нескольких шагах от Моргианы пролегла между двух огромных камней длинная щель, по которой шла тропа, и здесь,\r\nв тени камней, расположились отдохнуть девять девушек из поселка, лежавшего неподалеку от \"Зеленой флейты\".\r\nОни шли купаться и удить рыбу.\r\nМоргиана увидала коллекцию босых ног, которые мгновенно подобрались с тропы и упрятались в юбки, едва показалась она,\r\nмельком осмотревшая всех и мстительно занывшая при виде этих черноволосых и белокурых созданий с бессмысленными от жары,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Записки охотника автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни;\r\nзато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном,\r\nзадумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты!\r\nКак нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся,\r\nкакою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа!\r\nДолжно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов;\r\nна лекциях ты спал, на экзаменах - молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?\r\nУ Авенира.\r\n.\r\n.\r\nКто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением?\r\nКто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.\r\n. Все ты, все ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами, уезжая на \"кондицию\"; злые предчувствия тебя мучили.\r\n.. И точно: в Деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить...\r\nИ степняки, и образованные помещики обходились с тобою как с учителем одни - грубо, другие - небрежно. Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался.\r\n.\r\n.\r\nДаже здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк!\r\nПравда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки;\r\nна стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками;\r\nиногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами:\r\nно одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная.\r\n.. Бедный, бедный Авенир!\r\nЯ посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог.\r\nПомещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему выдавать и другого учителя нанял Зезе.\r\n.. Фофу отдали в кадетский корпус. Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная.\r\nСветлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья.\r\nПрохваченная морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били вскользь по бледной траве;\r\nв воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников.\r\nНа Авенире был ветхий бухарский халат; зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо.\r\nОн весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему успокоиться, подсел к нему...\r\nНа коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой.\r\n\"Вот поэт\", - пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:\r\nАль у сокола\n Крылья связаны?\n Аль пути ему\n Все заказаны?\r\nЯ остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить.\r\nСорокоумов никогда, как говорится, не \"следил\" за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы?\r\nБывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на слово и уж так потом за ним и повторяет.\r\nОсобенно немецкая философия его сильно занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите).\r\nАвенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: \"Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!.\r\n.\" Детская любознательность умирающего, бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала.\r\nДолжно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни.\r\n.. и что ж? - он не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение...\r\nСобравшись с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской литературе;\r\nвспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением произнес имена двух-трех умерших приятелей.\r\n..\r\n- Помнишь Дашу? - прибавил он наконец, - вот золотая была душа! вот было сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?\r\nЯ не посмел разочаровать больного - и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек себя толще,\r\nводится с купцами - братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.\r\nОднако, подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может быть, еще есть возможность его вылечить... Но Авенир не дал мне докончить мое предложение.\r\n- Нет, брат, спасибо, - промолвил он, - все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу... К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние...\r\n- Злые, что ли? - подхватил я.\r\n- Нет, не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица... не гордая...\r\nСорокоумов опять раскашлялся.\r\n- Все бы ничего, - продолжал он, отдохнувши, - кабы трубочку выкурить позволили...\r\nА уж я так не умру, выкурю трубочку! - прибавил он, лукаво подмигнув глазом. - Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался...\r\n- Да ты бы хоть к родным написал, - перебил я его.\r\n- Что к родным писать? Помочь - они мне не помогут; умру - узнают. Да что об этом говорить... Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?\r\nЯ начал рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее письмо от г. Крупяникова:\r\n\"Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г.\r\nАвенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен.\r\nПросил он меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради.\r\nДенег у него оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся по принадлежности родственникам.\r\nСкончался ваш друг в совершенной памяти и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались.\r\nСупруга моя Клеопатра Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть\r\nВашим покорнейшим слугою.\n Г. Крупяников\".\n\n Много других еще примеров в голову приходит, - да всего не перескажешь. Ограничусь одним.\r\nСтарушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест.\r\nПомещица с неудовольствием отодвинулась.\r\n\"Куда спешишь, батюшка, - проговорила она коснеющим языком, - успеешь...\" Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох.\r\nПод подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную...\r\nДа, удивительно умирают русские люди!\n\t \n\t \n\t \n Стучит!\n\n (Из цикла \"Записки охотника\")\r\n- Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я только что пообедал и прилег на походную кроватку,\r\nчтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов - дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные, - что я вам доложу:\r\nу нас вся дробь вышла.\r\nЯ вскочил с кроватки.\r\n- Вышла дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!\r\n- Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, - а только, как есть, нету дроби... так, зарядов на десять осталось.\r\n- Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди - на завтрешний день нам обещали шесть выводков...\r\n- А пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд.\n - Да когда же ты поедешь?\r\n- А хоть сейчас. Чего мешкать? Только вот что: надо будет лошадей нанять.\n - Как лошадей нанять! А свои-то на что?\r\n- На своих ехать нельзя. Коренник захромал... страсть!\n - Это с каких пор?\r\n- А вот намеднись, - кучер его ковать водил. Ну и заковал. Кузнец, должно, попался неладный. Теперь даже на ногу ступить не может. Передняя нога. Так и несет ее... как собака.\r\n- Что ж? расковали его, по крайней мере?\r\n- Нет, не расковали; а непременно расковать его следует. Гвоздь-то ему, чай, в самое мясо вогнат.\r\nЯ велел позвать кучера. Оказалось, что Ермолай не солгал: коренник действительно не ступал на ногу. Я немедленно распорядился, чтобы его расковали и поставили на сырую глину.\r\n- Что ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? - пристал ко мне Ермолай.\n - Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? - воскликнул я с невольной досадой...\r\nДеревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну - не то что белую, а мало-мальски просторную избу.\r\n- Можно, - ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. - Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин.\r\nУмнеющий! Богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует.\r\nЧеловек - из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти еще не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся.\r\nПрикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые... а все-таки он им голова.\r\n- Почему же это так?\r\n- А потому - старшой! Значит, младшие - покоряйся! - Тут Ермолай сильно и непечатно отозвался о младших братьях вообще. - Я его приведу. Он простой. С ним - да не сговориться?\r\nПока Ермолай ходил за \"простым\" человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу?\r\nВо-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая;\r\nя послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мой поручения в течение одного дня - и пропадал целую неделю,\r\nпропил все деньги и вернулся пеший - а поехал на беговых дрожках.\r\nВо-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.\r\n\"Решенное дело! - подумал я. - Съезжу сам; а спать можно и в дороге - благо тарантас покойный\".\r\n- Привел! - воскликнул четверть часа спустя Ермолай, вваливаясь в избу.\r\nВслед за ним вошел рослый мужик в белой рубахе, синих портах и лаптях, белобрысый, подслеповатый, с рыжей бородкой клинушком, длинным пухлым носом и разинутым ртом.\r\nОн, точно, смотрел \"простецом\".\r\n- Вот извольте, - промолвил Ермолай, - лошади у него есть, и он согласен.\r\n- То ись, значит, я... - заговорил мужик сиповатым голосом и с запинкой, встряхивая свои жидкие волосы и перебирая пальцами околыш шапки, которую держал в руках. - Я, значит...\r\n- Как тебя зовут? - спросил я.\n Мужик потупился и словно задумался.\n - Как меня зовут-то?\n - Да; как твое имя?\n - А имя мне будет - Филофей.\r\n- Ну вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, - он у меня легкий, - и свези ты меня в Тулу.\r\nТеперь ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?\r\n- Дорога? Дорога - ничего. До большака верст двадцать будет - всего. Одно есть местечко... неладное; а то ничего.\r\n- Какое такое местечко неладное?\n - А речку вброд переезжать надоть.\n - Да разве вы сами в Тулу поедете? - осведомился Ермолай.\r\n- Да, сам.\n - Ну! - промолвил мой верный слуга и тряхнул головою. - Н-н-у! - повторил он, сплюнул и вышел вон.\r\nПоездка в Тулу, очевидно, уже не представляла ему ничего привлекательного; она стала для него пустым и незанимательным делом.\r\n- Ты дорогу хорошо знаешь? - обратился я к Филофею.\n - Как нам дороги не знать! Только я, значит, воля ваша, не могу... потому как же этак вдруг...\r\nОказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят.\r\n.. и только! Филофей, хотя и дурак, - по словам Ермолая, - не удовлетворился одним этим заявлением.\r\nОн запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями - цену громадную; я предложил ему десять рублей - цену низкую.\r\nПринялись мы торговаться; Филофей сперва упорствовал, потом стал сдаваться, но туго.\r\nВошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что \"этот дурак\" (вишь, полюбилось слово!\r\n- заметил вполголоса Филофей), \"этот дурак совсем счету деньгам не знает\", - и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор,\r\nустроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого,\r\nчто старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам,\r\nа ценил их по количеству - то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.\r\n- Эх ты, Филофей, прямой Филофей! - воскликнул наконец Ермолай и, уходя, в сердцах хлопнул дверью.\r\nФилофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека,\r\nхотя, собственно, виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует.\r\nНаконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор.\r\nЛошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы - большие, растянутые, как барабан.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Мой список сжег я, вероятно, в 1820 году…\" В письме Вяземскому Пушкин, зная, что все его письма читаются полицией и с прямым расчетом на это,\r\nпытался отвести от себя обвинение в авторстве \"Гавриилиады\" (а у Вяземского хранился посланный ему Пушкиным еще в 1822 г.\r\nавтограф поэмы!) и приписать ее уже умершему и потому свободному от всяких репрессий сатирику князю Д. П.\r\nГорчакову. Он писал: \"Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее. Прямо, прямо на восток {5}.\r\nМне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец \"Гавриилиада\"; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн.\r\nДмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность\" (письмо от 1 сентября 1828 г.).\r\nМежду тем Николай I не поверил двукратному отречению Пушкина и, чтобы добиться от него признания, решил сыграть на его чувстве чести.\r\nОн приказал членам Верховной комиссии призвать Пушкина к себе и прочесть ему собственные слова императора: \"сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю.\r\nНо желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем\".\r\nПушкин, подумав некоторое время, попросил разрешения написать ответ самому императору, минуя Комиссию.\r\nРазрешение, конечно, было дано, и Николаю I было передано в запечатанном виде письмо Пушкина. Письмо это до нас не дошло. Но, несомненно, оно содержало в себе признание.\r\nНиколай I, не заинтересованный в том, чтобы новой ссылкой наказывать поэта за давние \"грехи\" (что стало бы известно всей Европе), предпочел прекратить это дело.\r\nРезолюция его была такая: \"Мне это дело подробно известно и совершенно кончено\". Этим \"прощением\", \"милостью\" царь связывал по рукам и ногам щепетильного поэта.\r\nВпоследствии Пушкин сердился, когда ему напоминала о его \"Гавриилиаде\", и даже собирал и уничтожал ее списки.\r\n1) Например: \"Нередко он в посольствах был счастлив\" (стр. 124); \"Как их тогда украшен был досуг\" (стр. 129); \"Ты был и здесь пред нею виноват\" (стр. 130) и др.\r\n, 2) В черновом варианте: \"Пример двора ее пленил\". 3) Святой дух изображается на иконах в виде белого голубя.\r\nПушкин комически использовал этот символический образ в своей поэме. 4) По библии, это был дьявол, сатана. 5) Строка из стихотворения Жуковского \"Путешественник\".\r\nБратья-разбойники Написано в 1821-1822 гг., напечатано в 1825 г.\r\nПредставляет собой отрывок - вступление к большой, уничтоженной самим Пушкиным поэме \"Разбойники\". Поэт писал 13 июня 1823 г. А.\r\nБестужеву, издававшему вместе с Рылеевым альманах \"Полярная звезда\": \"Разбойников я сжег - и поделом.\r\nОдин отрывок уцелел в руках Николая Раевского; если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог - не испугают нежных ушей читательниц \"Полярной звезды\", то напечатай его\" {1}.\r\nСохранились два плана поэмы \"Разбойники\" (см. \"Из ранних редакций\", стр.440-441).\r\nИз них видно, что это была романтическая поэма (несколько напоминающая \"Корсара\" Байрона),\r\nв которой в качестве трагического, мрачного и разочарованного героя выступал атаман волжских разбойников.\r\nДействие поэмы, судя по первому плану, развивалось таким образом: атаман исчез, есаул тревожится. Любовница атамана плачет и подговаривает разбойников идти на поиски и на помощь ему.\r\nОни плывут по Волге и поют. По-видимому, находят его - об этом в плане не сказано.\r\nПод Астраханью разбивают купеческий корабль, атаман влюбляется в дочь купца и берет ее в плен. Прежняя любовница от ревности сходит с ума.\r\nНовая не любит его и скоро умирает (в плане не указано от чего).\r\nОжесточенный этими несчастьями, атаман \"пускается на все злодейства\" и гибнет жертвой предательства есаула. В этом раннем плане еще не было эпизода о братьях-разбойниках.\r\nО его происхождении Пушкин сам писал Вяземскому 11 ноября 1823 г.: \"Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок.\r\nВ 1820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись.\r\nИх отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы\". Сначала Пушкин хотел сделать из этого небольшую балладу, \"молдавскую песню\" вроде \"Черной шали\":\r\nНас было два брата, мы вместо росли\n И жалкую младость в нужде провели… и т. д.\r\nНо он отказался от этого замысла и вставил эпизод о братьях-разбойниках в поэму \"Разбойники\", как вступление, еще до появления главного героя.\r\nСудя по второму плану поэмы, представляющему, по-видимому, перечисление уже написанных Пушкиным глав или разделов поэмы, Пушкин довел ее до момента,\r\nкогда прежняя любовница атамана сходит с ума, а затем сжег написанное, за исключением начала, которое превратил в особую поэму - \"Братья-разбойники\".\r\n\"Братья-разбойники\" отличаются от других романтических поэм своим стилем и языком.\r\nПушкин переходит от романтически приподнятого лирического стиля к живому просторечию, (Недаром он шутил в письме к Бестужеву о \"нежных ушах читательниц\".\r\n) В некоторых местах поэмы Пушкин старается приблизиться к стилю народной песни (стихи \"Ах юность, юность удалая\" и след.\r\n), причем и это просторечие и народные выражения, в отличие от \"Руслана и Людмилы\", лишены комической окраски. О языке своей поэмы Пушкин писал Вяземскому 14 октября 1823 г.\r\n: \"Замечания твои насчет моих \"Разбойников\" несправедливы; как сюжет c'est un tour de force {2}, это не похвала, - напротив; но как слог - я ничего лучше не написал\" (см. т. 9).\r\nКроме попытки приближения к народному языку и стилю, в \"Братьях-разбойниках\" существенно было и само содержание поэмы.\r\nКрестьяне, ставшие разбойниками от крайней бедности, - эта тема была в то время злободневной.\r\nЦентральные эпизоды поэмы - тюрьма, жажда освобождения и побег из тюрьмы - находили горячий отклик в сердцах передовых читателей, которые видели даже в этом аллегорический смысл - см.\r\nшутливые слова Вяземского в письме к А. И. Тургеневу от 31 мая 1823 г.: \"Я благодарил его (Пушкина. - С.\r\nД.) и за то, что он не отнимает у нас, бедных заключенных, надежду плавать и с кандалами на ногах\" (\"Остафьевский архив князей Вяземских\", т. II, СПб, 1899, стр. 327).\r\nУничтожив поэму \"Разбойники\", Пушкин перенес ее основное сюжетное положение в следующую поэму - \"Бахчисарайский фонтан\" (мрачный хан Гирей и две женщины - Зарема и Мария).\r\n1) \"Братья-разбойники\" были напечатаны в \"Полярной звезде\" за 1825 г, 2) это трюк, фокус (франц.).\r\nБахчисарайский фонтан Пушкин работал над этой поэмой в 1821, 1822 и 1823 гг. Напечатана поэма была в 1824 г.\r\nПо своему характеру она прямо противоположна одновременно писавшимся \"Братьям-разбойникам\".\r\nПоэма более всего приближается к канону романтической поэмы отрывочностью формы, иногда намеренной несвязностью хода рассказа,\r\nнекоторой нарочитой неясностью содержания (например, судьба Заремы и Марии), лиризмом, проникающим всю поэму, и особенной музыкальностью стиха.\r\nВ этом отношении \"Бахчисарайский фонтан\" представляет собой удивительное явление:\r\nмузыкальный подбор звуков, мелодическое течение речи, необыкновенная гармония в развертывании,\r\nчередовании поэтических образов и картин - выделяют эту поэму среди всех поэм Пушкина (например, стихи:\r\n\"Беспечно ожидая хана…\" и след. - стр. 146, или описание крымской ночи:\r\n\"Настала ночь; покрылись тенью // Тавриды сладостной поля…\" и далее - стр. 150, или последние двадцать стихов поэмы).\r\nОбраз романтического хана Гирея дан в поэме чересчур сжато и не очень удался Пушкину.\r\nЗато Зарема, по сравнению с черкешенкой, есть шаг вперед в создании живого характера с яркими индивидуальными чертами.\r\nЕе монолог в спальне Марии необыкновенно разнообразен по чувствам, тону и содержанию:\r\nздесь и мольбы, и угрозы, и поэтический рассказ о раннем детстве, и выражение ревности, и воспоминание любви и счастья…\r\nБольшой лирический эпилог, говорящий о страданиях неразделенной любви самого поэта, Пушкин сократил для печати,\r\n\"выпустив любовный бред\", по его выражению, так как, видимо, опасался догадок и сплетен о его личной жизни и чувствах {1}.\r\nОтзывы Пушкина о его поэме почти все отрицательны:\r\n\"Бахчисарайский фонтан, между нами, дрянь, но эпиграф его прелесть\", - писал Пушкин Вяземскому 14 октября 1823 г.\r\n\"Бахчисарайский фонтан в рукописи назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня\" (\"Опровержение на критики\"; см. т. 6).\r\nВ этой же статье Пушкин следующим образом сформулировал свое отношение к самой романтической из своих поэм:\r\n\"Бахчисарайский фонтан\" слабее \"Пленника\" и, как он, отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил.\r\nСцена Заремы с Марией имеет драматическое достоинство… А. Раевский {2} хохотал над следующими стихами:\r\nОн часто в сечах роковых\n Подъемлет саблю - и с размаха\n Недвижим остается вдруг,\n Глядит с безумием вокруг,\n Бледнеет etc.\r\nМолодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама\".\r\nНесет ли Польше свой закон. - Имеется в виду длительная вражда крымских ханов с Польшей и набеги их на эту страну.\r\nИль козни Генуи лукавой. - Генуэзская республика имела колонии в Крыму и даже после утери их вмешивалась в дела Крымского ханства.\r\nПушкин допускает здесь анахронизм, так как к XVIII в. (к которому, видимо, относится действие поэмы) \"козни\" Генуи в Крыму давно прекратились.\r\n1) Несколько из этих выброшенных Пушкиным стихов сохранились в рукописи.\r\nОни введены в текст поэмы (стихи от \"Все думы сердца к ней летят…\", до \"Свое безумство разглашать?\").\r\n2) Приятель Пушкина, старший брат Н. Раевского (которому посвящен \"Кавказский пленник\").\r\nЦыганы Написано в 1824 г. и является поэтическим выражением мировоззренческого кризиса, который переживал Пушкин в 1823-1824 гг.\r\nПоэт с необычайной глубиной и проницательностью ставит в \"Цыганах\" ряд важных вопросов, ответа на которые он еще не в состоянии дать.\r\nВ образе Алеко выражены чувства и мысли самого автора.\r\nНедаром Пушкин дал ему свое собственное имя (Александр), а в эпилоге подчеркнул, что и сам он, как и его герой, жил в цыганском таборе.\r\nСвоего героя, романтического изгнанника, бежавшего, как и Кавказский пленник, в поисках свободы от культурного общества,\r\nгде царит рабство, физическое и моральное, Пушкин помещает,в среду, где нет ни законов, ни принуждения, никаких взаимных обязательств.\r\nПушкинские \"вольные\" цыгане, несмотря на множество точно и верно воспроизведенных в поэме черт их быта и жизни,\r\nконечно, крайне далеки от подлинных бессарабских цыган, живших тогда в \"крепостном состоянии\" (см.\r\nв разделе \"Из ранних редакций\", стр. 445-446, черновое предисловие Пушкина к его поэме).\r\nНо Пушкину надо было создать своему герою такую обстановку, в которой он мог бы полностью удовлетворить свое страстное желание абсолютной, ничем не ограниченной свободы.\r\nИ тут обнаруживается, что Алеко, требующий свободы для себя, не желает признавать ее для других, если эта свобода затрагивает его интересы,\r\nего права (\"Я не таков, - говорит он старому цыгану, - нет, я, не споря, от прав своих но откажусь\").\r\nПоэт развенчивает романтического героя, показывая, что за его стремлением к свободе стоит \"безнадежный эгоизм\".\r\nАбсолютная свобода к любви, как она осуществляется в поэме в действиях Земфиры и Мариулы, оказывается страстью,\r\nне создающей никаких духовных связей между любящими, не налагающей на них никаких моральных обязательств.\r\nЗемфире скучно, \"сердце воли просит\" - и она легко, без угрызений совести изменяет Алеко;\r\nв соседнем таборе оказался красивый цыган, и после двухдневного знакомства, \"брося маленькую дочь\" (и мужа), \"ушла за ними Мариула\"… Свободные цыгане,\r\nкак оказывается, свободны лишь потому, что они \"ленивы\" и \"робки душой\", примитивны, лишены высоких духовных запросов.\r\nК тому же свобода вовсе не дает этим свободным цыганам счастья.\r\nСтарый цыган так же несчастлив, как и Алеко, но только он смиряется перед своим несчастьем, считая,\r\nчто это - нормальный порядок, что \"чредою всем дается радость, что было, то не будет вновь\".\r\nТак Пушкин в своей поэме развенчал и традиционного романтического героя-свободолюбца, и романтический идеал абсолютной свободы.\r\nЗаменить эти отвлеченные, туманные романтические идеалы какими-либо более реальными,\r\nсвязанными с общественной жизнью Пушкин еще не умеет, и потому заключение поэмы звучит трагически-безнадежно:\r\nНо счастья нет и между вами,\n Природы бедные сыны!.. ….\n И всюду страсти роковые,\n И от судеб защиты нет.\r\nЭти выстраданные Пушкиным глубокие мысли и чувства облечены в \"Цыганах\" в совершенную поэтическую форму.\r\nСвободная и в то же время четкая и ясная композиция поэмы, яркие картины жизни и быта цыган,\r\nнасыщенные лиризмом описания чувств и переживаний героя, драматические диалоги, в которых раскрываются конфликты и противоречия,\r\nсоставляющие содержание поэмы, включенные в поэму посторонние эпизоды - стихи о беззаботной птичке,\r\nрассказ об Овидии - все это делает поэму \"Цыганы\" одним из самых лучших произведений молодого Пушкина.\r\nЗакончив поэму в октябре 1824 г., Пушкин не торопился с ее опубликованием.\r\nВо-первых, он думал еще обогатить критическое содержание поэмы, введя в нее речь Алеко к новорожденному сыну,\r\nв которой звучит горькое разочарование поэта в ценности науки и просвещения,\r\nтого просвещения, которому Пушкин так искренне и преданно служил и до своего кризиса и после него, до самой смерти.\r\nЭтот монолог Алеко остался недоработанным в рукописи (см.\r\n\"Из ранних редакций\", стр. 444-445). Другой причиной задержки обнародования \"Цыган\" было, можно думать, то, что в это время (конец 1824-го и 1825-й г.\r\n) Пушкин уже преодолевал свой кризис романтизма, и ему но хотелось нести в публику столь сильное произведение, не выражающее уже его настоящие взгляды.\r\n\"Цыганы\" были напечатаны только в 1827 г, с пометкой на обложке: \"Писано в 1824 году\".\r\nМеж нами есть одно преданье. - Римский поэт I века Овидий был сослан императором Августом на берега Черного моря. Предания о жизни его там сохранились в Бессарабии.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев А", "role": "user" }, { "content": "Уверяют, что Брум, после ответа Дюпеня на речь адвоката, сказал: \"Дюпень не убедил меня\" .\r\nВопрос состоял в том:\r\nна основании хартии 1830 года и уголовного уложения, каждый имеет ли право, без предварительного разрешения правительством, публично отправлять всякого рода богослужение?\r\nВот пятый параграф хартии, на коем право сие основано: \"Chacun professe sa religion avec une egale liberte, et obtient pour son culte la merae protection\".\r\nПо мнению адвоката Лаборда, все прежние постановления уголовного уложения сим параграфом хартии уничтожаются.\r\nПо мнению Дюпеня: \"La liberte des cultes nexclut pas la police des cultes\". Сими словами, кажется, можно выразить всю сущность его опровержения.\r\nС тех пор как во Франции возникло столько французских всякого рода и всякого толка церквей, столько расколов и новых сект религиозных и индустриальных,\r\nсей вопрос сделался важным как в политическом и нравственном, так и в полицейском отношении.\r\nЛаборд старается доказать, что хартия, относительно свободы вероисповеданий, \"ne cree pas un droit, mais qu'elle le constate\".\r\nЛаборд, рассматривая предмет свой со всех сторон и приводя в пример законодательства Америки и Англии, воспользовался сим случаем, чтобы сказать слова два в честь Брума:\r\n\"Voila ce qui se passe en Angleterre, et ce que, sans crainte d'etre dementi, je peux enoncer dans cette enceinte,\r\nев presence de Tun des plus celebres representants de la nationalite britannique\".\r\nРечь де Лаборда произвела сильное впечатление на слушателей. Брум и сам Дюпень хвалили красноречие оратора. На несколько минут последовал роздых.\r\nПотом Дюпень прочел _предложение_ (requisitoire), написанное им во время ораторства адвоката, и заключил отвергнуть представление генерал-прокурора орлеанского:\r\nзаключение сие тем более всех удивило, что он в предложении своем силился опровергнуть все доводы адвоката и ни в чем не соглашался с ним.\r\nТрибунал отложил до следующего заседания решение свое - и мы разъехались.\r\nВо время возвращения своего, в карете, мы условились на другой день ехать в Notre-Dame слушать проповедника Равиньяна,\r\nогласившего, что предметом его конференции будет бессмертие души.\r\nСказано, сделано. И там был Брум с m-me Мартинетти.\r\nНо церковь была уже так полна за полчаса до конференции, что мы едва нашли места за колоннами, и только два стула.\r\nНесмотря на громогласие Равиньяна, Брум худо слышал его и в начале проповеди уехал. Мартинетти осталась.\r\nЯ дослушал с нею умную, иногда и красноречивую проповедь. Я показал ей Шатобриана, Ламартина, Берье и академика Roger, кои сидели вокруг архиерейских кресел.\r\nПарижский архиепископ бывает всякой раз на конференциях Равиньяна, как за два года перед сим бывал у Лакордера.\r\nИезуит Равиньян, до вступления в орден бывший генеральным адвокатом в Париже, пользуется большим уважением в Сент-Жерменском предместий: там я слыхал его a St. Thomas d'Aquin.\r\nБрум предполагает издать в трех частях свои речи, в парламенте произнесенные, с портретами тех лиц, о которых упоминается в его речах.\r\nТак, например, к речи своей о Веронском конгрессе написал он портреты императора Александра, Кастлере и Горнера, члена парламента, сделавшегося известным речью о Генуе в 1815 году.\r\nХарактеристика Кастлере примечательна беспристрастием.\r\nХотя Брум не любил его и был главою оппозиции, когда Кастлер был главою министерства,\r\nно он отдает полную справедливость твердости его характера, политической и личной его неустрашимости.\r\nС невежеством, необыкновенным в Англии, даже и в политической истории своего народа,\r\nКастлер соединял подробное знание дел своего времени и тогдашних отношений английского министерства.\r\nЭто познание настоящего давало ему какую-то уверенность в самом себе и поверхность над истинными талантами,\r\nс коими он встречался на конгрессах, в кабинете Доунингской улицы и в парламенте.\r\nХарактеристику Горнера можно назвать похвальным словом. Я знавал брата его в Лондоне, когда он был директором новоучрежденного там университета.\r\nЗдесь видаюсь я с двумя сестрами его, необыкновенно умными и сведущими.\r\nВ Италии видел я гроб его, а в Вестминстере памятник, воздвигнутый молодому, но отличному оратору.\r\nПри жизни Горнера Брум не любил его и почитал своим соперником: по крайней мере так думали об этом обе сестры его.\r\nБрум, с жаром говорящий не только о талантах, но даже и о качествах прекрасной души Горнера, узнал, что для его сестер приятно было бы слушать панегирик их брату из уст соперника.\r\nОн немедленно согласился приехать к ним, на другой день был у них, а на третий прислал им копию с портрета их брата. Они плакали от радости...\r\nНа английском языке, между новейшими сочинениями, есть статистика Мак'Кулоха.\r\n{9} Это лучшее творение об Англии, где находится описание ныне действующих там лиц и нравственных элементов сего трехкоронного царства.\r\nЭто самая полная книга об Англии, особливо в том отношении, что ее конституция, в нынешнем состоянии, подробно описана там самим Брумом.\r\nВ новом издании включено и изъяснение всего гражданского управления Англии с указанием на недостатки и преимущества всех действующих пружин английской государственной машины.\r\nТаким образом, если книгу Мак'Кулоха назвать можно анатомиею Англии, то речи и портреты Брума будут психологиею или моральною статистикою и вместе новейшею историею Великобритании.\r\nМак'Кулоха я знаю лично, бывал в Эдинбурге и в Лондоне на его лекциях о политической экономии,\r\nчасто беседовал с ним у него и у себя - и помню две незабвенные вечеринки, продолжавшиеся до 5 часов утра;\r\nпомню прения, коих душою был князь Козловский, навестивший меня в туманном Лондоне и у меня же с ним познакомившийся.\r\nМак'Кулох был прежде профессором в Эдинбурге.\r\nНо когда Брум, Лансдовн и прочие реформаторы академического учения в Англии замыслили учредить университет в Лондоне,\r\nони перевели Мак'Кулоха, лучшего, если не единственного профессора политической экономии в Англии.\r\nЯ слушал его первые лекции в Лондоне.\r\nОн читал превосходно, соединяя в себе достоинства хорошей методы преподавания с выгодами положения своего в центре всемирной торговли и промышленности,\r\nкоих он был точнейшим исследователем и в то время издателем коммерческого лексикона.\r\nНо слушателей было мало.\r\nДети самих основателей университета, например Лансдовна,\r\nпродолжали просвещаться или скучать в роскошной академической жизни старых университетов Англии - и кафедры Лондонского оставались с малым числом слушателей.\r\nЯ, кажется, упоминал в других письмах об этом непреоборимом влиянии навыка и духа английской аристократии на университетское воспитание молодых аристократов.\r\nВозвратимся к Бруму. На другой день он был в академии нравственных и политических наук, где по субботам бывают заседания членов.\r\nБрум был избран одним из первых при самом восстановлении сей академии во время бывшего министра просвещения Гизо.\r\nЭто пятое отделение института собирается в той же зале, где бывают заседания Академии наук.\r\nМы нашли уже там бессменного секретаря Mignet, историка Michelet, герцога Бассано (Maret), Карла Дюпеня и проч.\r\nи проч. Брум познакомился здесь с Кузенем.\r\nМинье открыл заседание, под председательством Дроза, чтением протокола прошедшего заседания и представлением академии новых книг и периодических изданий.\r\nMichel Chevalier предлагает себя в члены академии по части политической экономии.\r\nКузень представляет академии книгу Гурауера, составленную из мелких сочинений Лейбница на немецком языке, доселе еще неизданных, и делает им легкий словесный разбор.\r\nЯ уже слышал об этой книге и желал прочесть в ней статью Лейбница о Египте, в существовании коей многие сомневались или почитали ее поддельною.\r\nУверяют, что Гурауер отыскал два списка оной: один здесь, другой в Брауншвейге.\r\nКузень представил еще рукопись одного из почетных членов академии, голландца Van-Heusde, который отвечает на вопрос Кузеня об успехах философии в Голландии.\r\nВан-Гейзде прислал, по мнению Кузеня, примечательное сочинение, достойное всего внимания академии:\r\n\"Vues generales et detaillees sur Tensemble des connaissances humaines au XIX siecle\".\r\nАвтор рассматривает связь наук, литературы и искусства, и взаимное влияние оных.\r\nКузень намерен прочесть это сочинение в академии;\r\nа так как она положила принимать в свои акты лучшие сочинения и чужестранцев, ей присылаемые, то рассуждение Ван-Гейзде не будет и для нас чуждо.\r\nАкадемик Villerme,\r\nжелая воспользоваться присутствием лорда Брума в академии и объяснить некоторые сомнения насчет\r\nдостоверности и точности в показании числа незаконнорожденных в Англии и пропорции оного с Францией,\r\nпрочел записку \"Su.\r\nr les chiffres mal connus des naissances d'enfants illegitimes en Angleterre\".\r\nПо оффициальным актам, недавно изданным в Англии, открывается, что на 18 законнорожденных 1 незаконный, а в Мидлесекском графстве (где Вавилон - Лондон) будто бы только 1 на 38!\r\nЭта пропорция совершенно противна расчетам в других государствах.\r\nЗагадку сию разрешил наш соотечественник Дюгуров с берегов Черного моря. Бывший с.\r\n-петербургский профессор пишет к Виллерме из Одессы:\r\n\"Qu'on entre dans les paroisses de Londres et qu'on demande a voir les registres de baptemes, on n'y verra jamais marque si les enfants sont ou non le fruit d'unions legitimes;\r\nles nouveaux-nes у sont apportes par une femme souvent inconnue, a qui le pasteur ne se permet jamais de faire a cet egard la moindre question,\r\nle pere ne se presente pas, aucun temoin non plus, et le pretre seul signe le registre.\r\nPourquoi, disais-je a un pretre qui venait de faire un bapteme dans une paroisse, ne demandez-vous pas si le pere et la mere sont maries?\r\nVoici sa reponse: \"Si Ion se permettait de questionner, les enfans ne seraient plus presentes au bapteme\".\r\nВот отчего в 1830 году только 20 039 незаконнорожденных показано на всю Англию!\r\nЛорд Брум, к коему беспрестанно обращался академик, сделал замечание, которое изумило нас своею странностию.\r\n\"В Гальской области, где, казалось бы, нравственность должна быть чище, родится, по пропорции, более незаконнорожденных, нежели в Лондоне (это показано и в оффициальном исчислении)\".\r\nОн, рассуждая об этом предмете, перемешивал шутки с важными законодательными соображениями и сообщил академии,\r\nчто уже предложен новый закон в парламенте, коего неминуемым последствием будет значительное уменьшение в трех королевствах числа незаконнорожденных.\r\nЗакон сей постановляет противное прежнему, обращая содержание незаконнорожденного в обязанность не отцу, как было доселе, но матери.\r\nБрум заметил, что этот проект закона нашел в камере лордов многочисленных противников, хотя он явно клонится к улучшению общественной нравственности.\r\nСтарый закон ободрял расчетливость порока: ибо за каждого незаконнорожденного мать получает особую плату, что иногда доставляет не только безбедное содержание, но и жениха.\r\nЛорд Брум привел и пример.\r\nПрисовокупите к сим статистическим результатам странные жесты лорда, его пестроту одежды,\r\nего неудобовыразимую движимость - и вы получите живой образ оригинального оратора, и угадаете,\r\nпочему он, при таких превосходных способностях, при такой всеобъемлющей и неутомимой деятельности,\r\nпри министерстве, составленном из бывших друзей его и почитателей, не остался канцлером.\r\nЕму недостает той степенности (dignite), которая необходима под париком первого государственного сановника, распорядителя и раздавателя первых должностей светских и духовных.\r\nMichelet, коего вы знаете по его истории Франции, по извлечениям из сочинений Лютера и по многим другим книгам о древней и новой истории,\r\nпрочел статью, приготовленную им для публичного чтения в годичном общем собрании пяти академий, \"Sur leducation des femmes au moyen age\".\r\nПредмет любопытный и важный, но недовольно обработанный новоизбранным академиком.\r\nОн не обозрел его (на пяти или шести страницах, кои представил на суд академии) во всех отношениях - влияния женщин на общество в средние веки,\r\nи христианской религии на женщин, а чрез них и на все общество.\r\nПримеры, им приведенные, почерпнуты только из французской истории. Сочинения геттингенского компилятора Мейнерса могли бы служить для Michelet обильным источником для соображений.\r\nMichelet знает по-немецки и не воспользовался ни Мейнерсом, ни другими писателями о средних веках в Германии,\r\nнапример знаменитым гальским педагогом Нимейером, автором истории воспитания.\r\nГлавная мысль Michelet в том. что и женщины, и воспитание их так, как и все коренные преобразования, все возрождение человечества, обязаны много христианской религии.\r\nЕй одолжена женщина правом, коим ныне в Европе она пользуется.\r\nGrace au christianisme \"la femme s'etait faite homme\". L'apotre lui adresse des paroles pleines de grace et de gravite.\r\nИ первое влияние возрождения женщин отразилось в воспитании детей, а дети обратно подействовали и на матерей своих:\r\nв материнских занятиях почерпали они пищу для ума и сердца, образовали душу свою.\r\n\"Le livre des femmes - c'est l'enfant; l'enfant fait leducation de la femme\". Женщинам обязаны мы и рыцарством. \"Le regne de la femme qu'on appelle chevalerie\".\r\nMichelet искал примеров в _келейном_ воспитании женщин во Франции и указал на знаменитое Аржентельское аббатство,\r\nгде воспиталась, \"_жила и любила_\" Элоиза, cette noble creature que etc.\r\n(смотри Кузеня в предисловии к неизданным сочинениям Абеляра).\r\nКузеню показалось, что Michelet назвал это аббатство и _школою_: отсюда возник спор об Абеляре и Элоизе между Кузенем и Michelet, в который вмешались Mignet и Брум.\r\nСпор был любопытный. Кузень, коему жизнь и сочинения этой нежной четы коротко знакомы, заметал противника своего латинскими цитатами.\r\nОт истории воспитания перешли к истории страстной любви Абеляра и Элоизы. Важность академическая обратилась в смех.\r\nБрум начал подшучивать над педантством Кузеня и над неполнотою диссертации Michelet: \"Son discours est bien maigre, mais aussi nous sommes en careme\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "С того времени Государь в подписи своих грамот начал означать лета Казанского и Астраханского завоеваний, коих эпоха есть без сомнения самая блестящая в нашей истории средних веков.\r\nГромкое имя покорителя Царств дало Иоанну, в глазах Россиян-современников, беспримерное величие и возвысило их государственное достоинство, пленяя честолюбие, питая гордость народную,\r\nудивительную для иноземцев, которые не понимали ее причины,\r\nибо видели только гражданские недостатки наши в сравнении с другими Европейскими народами и не сравнивали России Василия Темного с Россиею Иоанна IV:\r\nпервый имел только 1500 воинов для ее защиты, а второй взял чуждое Царство отрядом легкого войска, не трогая своих главных полков.\r\nМежду сими происшествиями минуло едва столетие, и народ мог естественно возгордиться столь быстрыми шагами к величию.\r\nНе только иноземцы, но и мы сами не оценим справедливо государственных успехов древней России, если не вникнем в обстоятельства тех времен,\r\nне поставим себя на месте предков и не будем смотреть их глазами на вещи и деяния,\r\nбез обманчивого соображения с новейшими временами, когда все изменилось, умножились средства, прозябли семена и насаждения.\r\nВеликие усилия рождают великое: а в творениях государственных начало едва ли не труднее совершения.\r\nКроме славы и блеска, Россия, примкнув свои владения к морю Каспийскому, открыла для себя новые источники богатства и силы; ее торговля и политическое влияние распространились.\r\nЗвук оружия изгнал чужеземных купцев из Астрахани: спокойствие и тишина возвратили их.\r\nОни приехали из Шамахи, Дербента, Шавкала, Тюмени, Хивы, Сарайчика со всякими товарами, весьма охотно платя в Государеву казну уставленную пошлину.\r\nЦари Хивинский и Бухарский прислали своих знатных людей в Москву с дарами, желая благоволения Иоаннова и свободной торговли в России.\r\nЗемля Шавкалская, Тюменская, Грузинская хотели быть в нашем подданстве.\r\nКнязья Черкесские, присягнув Государю в верности, требовали, чтобы он помог им воевать Султанские владения и Тавриду.\r\nИоанн ответствовал, что Султан в мире с Россиею, но что мы всеми силами будем оборонять их от Хана Девлет-Гирея.\r\nВера Спасителева, насажденная между Черным и Каспийским морем в самые древние времена Империи Византийской, еще не совсем угасла в сих странах;\r\nоставались ее темные предания и некоторые обряды: известность и могущество России оживили там память Христианства и любовь к оному.\r\nКнязья крестили детей своих в Москве, отдавали их на воспитание Царю, - некоторые сами крестились.\r\nСын Князя Сибока, Кудадек-Александр, и Темрюков, Салтанук-Михаил, учились грамоте во дворце Кремлевском вместе с Сююнбекиным сыном.\r\n- Признательный к усердию союзных с нами Ногаев, Государь позволил им кочевать в зимнее время близ самой Астрахани: они мирно и спокойно в ней торговали.\r\nКнязь Исмаил, убив своего брата, Юсуфа, писал к Иоанну из городка Сарайчика: \"Врага твоего уже нет на свете;\r\nплемянники и дети мои единодушно дали мне поводы узд своих: я властвую надо всеми Улусами\".\r\nОн советовал Россиянам основать крепость на Переволоке, а другую на Иргизе (в нынешней Саратовской губернии),\r\nгде скитались некоторые беглые Ногайские Мурзы, не хотевшие ему повиноваться и быть нам друзьями.\r\nУтверждая приязнь дарами и ласками, Государь однако ж не дозволял Исмаилу в шертных грамотах называться ни отцом его, ни братом, считая то унизительным для Российского Монарха.\r\nСлух о наших завоеваниях проник и в отдаленную Сибирь, коей имя, означая тогда единственно среднюю часть нынешней Тобольской Губернии,\r\nбыло давно известно и Москве от наших Югорских и Пермских данников.\r\nТам господствовали Князья Могольские, потомки Батыева брата Сибана, или Шибана.\r\nВероятно, что они и прежде имели сношения с Россиею и даже признали себя в некоторой зависимости от сильного его Царя: Иоанн уже в 1554 году именовался в грамотах Властителем Сибири;\r\nно летописи молчат о том до 1555 года: в сие время Князь Сибирский Едигер прислал двух чиновников в Москву поздравил Государя со взятием Казани и Астрахани.\r\nДело шло не об одной учтивости: Едигер вызвался платить дань России с условием, чтобы мы утвердили спокойствие и безопасность его земли.\r\nГосударь уверил Послов в своей милости, взял с них клятву в верности и дал им жалованную грамоту.\r\nОни сказали, что в Сибири 30700 жителей: Едигер хотел с каждого человека давать нам ежегодно по соболю и белке.\r\nСын Боярский, Дмитрий Куров, поехал в Сибирь, чтобы обязать присягою Князя и народ;\r\nвозвратился в конце 1556 года с новым Послом Едигеровым и, вместо обещанных тридцати тысяч, привез только 700 соболей.\r\nЕдигер писал, что земля его, разоренная Шибанским Царевичем, не может дать более; но Куров говорил противное, и Царь велел заключить Посла Сибирского.\r\nНаконец, в 1558 году, Едигер доставил в Москву дань полную, с уверением, что будет впредь исправным плательщиком.\r\n- Таким образом Россия открыла себе путь к неизмеримым приобретениям на севере Азии, неизвестном дотоле ни Историкам, ни Географам образованной Европы.\r\nСие достопамятное время Иоаннова Царствования прославилось еще тесным союзом России с одною из знаменитейщих Держав Европейских,\r\nкоторая была вне ее политического горизонта, едва знала об ней по слуху и вдруг,\r\nнечаянно, нашла доступ к самым отдаленным, всех менее известным странам Государства Иоаннова,\r\nчтобы с великою выгодою для себя дать нам новые средства обогащения, новые способы гражданского образования.\r\nЕще Англия не была тогда первостепенною морскою Державою, но уже стремилась к сей цели, соревнуя Испании, Португалии, Венеции и Генуе;\r\nхотела проложить путь в Китай, в Индию Ледовитым морем, и весною в 1553 году, в Царствование юного Эдуарда VI, послала три корабля в океан Северный.\r\nНачальниками их были Гуг Виллоби и капитан Ченселер.\r\nРазлученные бурею, сии корабли уже не могли соединиться: два из них погибли у берегов Российской Лапландии в пристани Арцине, где Гуг Виллоби замерз со всеми людьми своими:\r\nзимою в 1554 году рыбаки Лапландские нашли его мертвого, сидящего в шалаше за своим журналом.\r\nНо капитан Ченселер благополучно доплыл до Белого моря; 24 Августа 1553 года вошел в Двинский залив и пристал к берегу, где был тогда монастырь Св.\r\nНиколая и где после основан город Архангельск.\r\nАнгличане увидели людей, изумленных явлением большого корабля; сведали от них, что сей берег есть Российский;\r\nсказали, что имеют от Короля Английского письмо к Царю и желают завести с нами торговлю.\r\nДав им съестные припасы, начальники Двинской земли немедленно отправили гонца к Иоанну, который тотчас понял важность сего случая,\r\nблагоприятного для успехов нашей торговли, - велел Ченселеру быть в Москву и доставил ему все возможные удобности в пути.\r\nПредставленные Государю, Англичане с удивлением видели, по их словам, беспримерное велелепие его двора:\r\nряды красивых чиновников, круг сановитых Бояр в златых одеждах, блестящий трон и на нем юного Самодержца в блистательной короне, окруженного величием и безмолвием.\r\nЧенселер подал следующую грамоту Эдуардову, писанную на разных языках ко всем северным и восточным Государям:\r\n\"Эдуард VI вам, Цари, Князья, Властители, Судии Земли, во всех странах под солнцем, желает мира, спокойствия, чести, вам и странам вашим!\r\nГосподь всемогущий даровал человеку сердце дружелюбное, да благотворит ближним и в особенности странникам,\r\nкоторые, приезжая к нам из мест отдаленных, ясно доказывают тем превосходную любовь свою к братскому общежитию.\r\nТак думали отцы наши, всегда гостеприимные, всегда ласковые к иноземцам, требующим покровительства.\r\nВсе люди имеют право на гостеприимство, но еще более купцы, презирая опасности и труды, оставляя за собою моря и пустыни,\r\nдля того, чтобы благословенными плодами земли своей обогатить страны дальние и взаимно обогатиться их произведениями:\r\nибо Господь вселенной рассеял дары его благости, чтобы народы имели нужду друг в друге и чтобы взаимными услугами утверждалась приязнь между людьми.\r\nС сим намерением некоторые из наших подданных предприяли дальнее путешествие морем и требовали от нас согласия.\r\nИсполняя их желание, мы позволили мужу достойному, Гугу Виллоби и товарищам его, нашим верным слугам, ехать в страны, доныне неизвестные, и меняться с ними избытком:\r\nбрать, чего не имеем, и давать, чем изобилуем, для обоюдной пользы и дружества.\r\nИтак, молим вас, Цари, Князья, Властители, чтобы вы свободно пропустили сих людей чрез свои земли: ибо они не коснутся ничего без вашего дозволения.\r\nНе забудьте человечества. Великодушно помогите им в нужде и приимите от них, чем могут вознаградить вас.\r\nПоступите с ними, как хотите, чтобы мы поступили с вашими слугами, если они когда-нибудь к нам заедут.\r\nА мы клянемся Богом, Господом всего сущего на небесах, на земле и в море, клянемся жизнию и благом нашего Царства,\r\nчто всякого из ваших подданных встретим как единоплеменника и друга, из благодарности за любовь, которую окажете нашим.\r\nЗа сим молим Бога Вседержителя, да сподобит вас земного долголетия и мира вечного. Дано в Лондоне, нашей столице, в лето от сотворения мира 5517, Царствования нашего в 7\".\r\nАнгличане, принятые милостиво, обедали у Государя в Золотой палате и с новым изумлением видели пышность Царскую.\r\nГости, числом более ста, ели и пили из золотых сосудов; одежда ста пятидесяти слуг также сияла золотом. - После сего Ченселер имел переговоры с Боярами и был весьма доволен оными.\r\nЕго немедленно отпустили назад (в Феврале 1554 года) с ответом Иоанновым.\r\nЦарь писал к Эдуарду, что он, искренно желая быть с ним в дружбе, согласно с учением Веры Христианской,\r\nс правилами истинной науки государственной и с лучшим его разумением, готов сделать все ему угодное;\r\nчто, приняв ласково Ченселера.\r\nтак же примет и Гуга Виллоби, если сей последний будет у нас; что дружба, защита, свобода и безопасность ожидают Английских Послов и купцев в России.\r\n- Эдуарда не стало: Мария царствовала в Англии, - и Ченселер, вручив ей Иоаннову грамоту с Немецким переводом, произвел своими вестями живейшую радость в Лондоне.\r\nВсе говорили о России как о вновь открытой земле; хотели знать ее любопытную Историю, Географию, и немедленно составилось общество купцев для торговли с нею.\r\nВ 1555 году Ченселер вторично отправился к нам на двух кораблях с поверенными сего общества, Греем и Киллингвортом,\r\nчтобы заключить торжественный договор с Царем, коему Мария и супруг ее, Филипп, письменно изъявили благодарность в самых сильных выражениях.\r\nИоанн с новою милостию принял Ченселера и его товарищей в Москве; обедая с ними, обыкновенно сажал их перед собою; говорил ласково и называл Королеву Марию любезнейшею сестрою.\r\nУчредили особенный совет для рассмотрения прав и вольностей, коих требовали Англичане: в нем присутствовали и купцы Московские.\r\nПоложили, что главная мена товаров будет в Колмогорах, осенью и зимою: что цепы остаются произвольными, но что всякие обманы в купле судятся как уголовное преступление.\r\nИоанн дал наконец торговую жалованную грамоту Англичанам, уставив в ней что они могут свободно купечествовать во всех городах России,\r\nбез всякого стеснения и не платя никакой пошлины - везде жить, иметь домы, лавки - нанимать слуг, работников и брать с них присягу в верности;\r\nчто за всякую вину ответствует только виновный, а не общество; что Государь, как законный судия, имеет право отнять у преступника честь и жизнь, но не касается имения;\r\nчто они изберут старейшину для разбора ссор и тяжб между ими; что Наместники Государевы обязаны деятельно помогать ему в случае нужды для усмирения ослушных и давать орудия казни;\r\nчто нельзя взять Англичанина под стражу, если старейшина объявит себя его порукою; что правительство немедленно удовлетворяет их жалобам на Россиян и строго казнит обидчиков.\r\n- Главными из товаров, привезенных Англичанами в Россию, были сукна и сахар.\r\nКупцы наши предлагали им 12 рублей (или гиней) за половинку сукна и 4 алтына (или шиллинга) за фунт сахару; но сия цена казалась для них низкою.\r\nС того времени пристань Св. Николая - где кроме бедного уединенного монастыря было пять или шесть домиков - оживилась и сделалась важным торговым местом.\r\nАнгличане построили там особенный красивый дом, а в Колмогорах несколько обширных дворов для складки товаров.\r\nИм дали землю, огороды, луга.\r\n- Между тем, надеясь открыть путь чрез Ледовитое море в Китай, капитан их, Стефан Борро, от устья Двины доходил до Новой Земли и Вайгача,\r\nно, устрашенный бурями и ледяными громадами, в исходе Августа месяца возвратился в Колмогоры.\r\nВ 1556 году Ченселер отплыл в Англию с четырьмя богато нагруженными кораблями и с Посланником Государевым, Иосифом Непеею Вологжанином.\r\nСчастие, дотоле всегда благоприятное сему искусному мореплавателю, изменило ему: буря рассеяла его корабли; только один из них вошел в пристань Лондонскую.\r\nСам Ченселер утонул близ Шотландских берегов; спасли только Посланника Иоаннова, который, лишась всего, был осыпан в Лондоне дарами и ласками.\r\nЗнатные Сановники Государственные и сто сорок купцев со множеством слуг, все на прекрасных лошадях, в богатой одежде, выехали к нему навстречу.\r\nОн сел на коня, великолепно украшенного, и, окруженный старейшинами купечества, въехал в город.\r\nЛюбопытные жители Лондонские теснились в улицах, приветствуя Посланника громкими восклицаниями.\r\nЕму отвели один из лучших домов, где богатство уборов отвечало роскоши ежедневного угощения;\r\nугадывали, предупреждали всякое желание гостя; то звали его на пиры, то водили обозревать все достопамятности Лондона, дворцы, храм Св.\r\nПавла, Вестминстер, крепость, Ратушу. Принятый Мариею, с отменным благоволением, Непея в торжественный день Ордена Подвязки сидел в церкви на возвышенном месте близ Королевы.\r\nНигде не оказывалось такой чести Русскому имени.\r\nСей незнатный, но достойный представитель Иоаннова лица умел заслужить весьма лестный отзыв Английских министров:\r\nони донесли Королеве, что его ум в делах равняется с его благородною важностию в поступках.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "Война эта охватила весь мир, погибли миллионы и миллионы, были разрушены тысячи городов, десятки малых государств оказались сметены с лица земли, в мире и в стране воцарился хаос.\r\nНаступили дни жестокого голода и эпидемий. Попытки народных восстаний кучка эксплуататоров подавляла ядерными снарядами.\r\nСтрана и мир шли к гибели. Положение было спасено Неизвестными Отцами.\r\nСудя по всему, это была анонимная группа молодых офицеров генерального штаба, которые в один прекрасный день,\r\nрасполагая всего двумя дивизиями, очень недовольными тем, что их направляют в атомную мясорубку, организовали путч и захватили власть.\r\nЭто случилось двадцать четыре года назад. С тех пор положение в значительной степени стабилизировалось, и война утихла как-то сама собой, хотя мира никто ни с кем не заключал.\r\nЭнергичные анонимные правители навели относительный порядок, жесткими мерами упорядочили экономику — по крайней мере,\r\nв центральных районах — и сделали страну такой, какова она сейчас.\r\nУровень жизни повысился весьма значительно, быт вошел в мирную колею, общественная мораль поднялась до небывалой в истории высоты, и в общем все стало хорошо.\r\nМаксим понял, что политическое устройство страны весьма далеко от идеального и представляет собой некую разновидность военной диктатуры.\r\nОднако ясно было, что популярность Неизвестных Отцов чрезвычайно велика, причем во всех слоях общества.\r\nЭкономическая основа этой популярности осталась Максиму непонятна:\r\nкак ни говори, а пол-страны еще лежит в развалинах, военные расходы огромны, подавляющее большинство населения живет более чем скромно… Но дело было, очевидно, в том,\r\nчто военная верхушка сумела укротить аппетиты промышленников, чем завоевала популярность у рабочих, и привела в подчинение рабочих, чем завоевала популярность у промышленников.\r\nВпрочем, это были только догадки.\r\nГаю, например, такая постановка вопроса вообще казалась диковинной: общество было для него единым организмом, противоречий между социальными группами он представить себе не мог…</p>\r\n<p>Внешнее положение страны продолжало оставаться крайне напряженным. К северу от нее располагались два больших государства — Хонти и Пандея — бывшие не то провинции, не то колонии.\r\nОб этих странах никто ничего не знал, но было известно, что обе страны питают самые агрессивные намерения,\r\nнепрерывно засылают диверсантов и шпионов, организуют инциденты на границах и готовят войну.\r\nЦель этой войны была Гаю неясна, да он никогда и не задавался таким вопросом. На севере были враги, с агентурой он дрался насмерть, и этого ему было вполне достаточно.</p>\r\n<p>К югу, за приграничными лесами, лежала пустыня, выжженная ядерными взрывами, образовавшаяся на месте целой группы стран, принимавших в военных действиях наиболее активное участие.\r\nО том, что происходит на этих миллионах квадратных километров, тоже не было известно ничего, да это никого и не интересовало.\r\nЮжные границы подвергались непрерывным атакам колоссальных орд полудикарей-выродков, которыми кишели леса за рекой Голубая Змея. Проблема южных границ считалась чуть ли не важнейшей.\r\nТам было очень трудно, и именно там концентрировались отборные части Боевой Гвардии. Гай прослужил на Юге три года и рассказывал невероятные вещи.</p>\r\n<p>Южнее пустыни, на другом конце единственного материка планеты, тоже могли сохраниться какие-то государства, но они не давали о себе знать.\r\nЗато постоянно и неприятно давала о себе знать так называемая Островная Империя, обосновавшаяся на двух мощных архипелагах другого полушария. Мировой Океан принадлежал ей.\r\nРадиоактивные воды бороздил огромный флот подводных лодок, вызывающе окрашенных в снежно-белый цвет,\r\nоснащенных по последнему слову истребительной техники, с бандами специально выдрессированных головорезов на борту.\r\nЖуткие, как призраки, белые субмарины держали под страшным напряжением прибрежные районы, производя неспровоцированные обстрелы и высаживая пиратские десанты.\r\nЭтой белой угрозе также противостояла Гвардия.</p>\r\n<p>Картина всемирного хаоса и разрушения потрясла Максима.\r\nПеред ним была планета-могильник, планета, на которой еле-еле теплилась разумная жизнь, и эта жизнь готова была окончательно погасить себя в любой момент.</p>\r\n<p>Максим слушал Раду, ее спокойные и страшные рассказы о том, как мать получила известие о гибели отца (отец, врач-эпидемиолог, отказался покинуть зачумленный район,\r\nа у государства в то время не было ни времени, ни возможностей бороться с чумой регулярными средствами, и на район была просто сброшена бомба);\r\nо том, как десять лет назад к столице подступили мятежники, началась эвакуация, в толпе,\r\nштурмующей поезд, затоптали бабушку, мать отца, а через десять дней умер от дизентерии младший братишка;\r\nо том, как после смерти матери она, чтобы прокормить маленького Гая и совершенно беспомощного дядюшку Каана, по восемнадцать часов в сутки работала судомойкой на пересылочном пункте,\r\nпотом уборщицей в роскошном притоне для спекулянтов, потом выступала в «женских бегах с тотализатором»,\r\nпотом сидела в тюрьме, правда — недолго, но из-за этой тюрьмы осталась без работы и несколько месяцев просила милостыню…</p>\r\n<p>Максим слушал дядюшку Каана, когда-то крупного ученого, как в первый же год войны упразднили Академию Наук, составили Его Императорского Величества Академии батальон;\r\nкак во время голода сошел с ума и повесился создатель эволюционной теории; как варили похлебку из клея, соскобленного с обоев;\r\nкак голодная толпа разгромила зоологический музей и захватила в пищу заспиртованные препараты…</p>\r\n<p>Максим слушал Гая, его бесхитростные рассказы о строительстве башен противобаллистической защиты на южной границе,\r\nкак по ночам людоеды подкрадываются к строительным площадкам и похищают воспитуемых-рабочих и сторожевых гвардейцев;\r\nкак в темноте неслышными призраками нападают беспощадные упыри, полу-люди, полу-медведи, полу-собаки;\r\nслушал его восторженную хвалу системе ПБЗ, которая создавалась ценой невероятных лишений в последние годы войны,\r\nкоторая по сути и прекратила военные действия, защитив страну с воздуха,\r\nкоторая и теперь является единственной гарантией безопасности от агрессии с севера… А эти мерзавцы устраивают нападения на отражательные башни, продажная сволочь,\r\nубийцы женщин и детей, купленные на грязные деньги Хонти и Пандеи, выродки, мразь хуже всякого Крысолова… Нервное лицо Гая искажалось ненавистью.\r\nЗдесь самое главное, говорил он, постукивая кулаком по столу, и поэтому я пошел в Гвардию, не на завод, не в поле, не в контору — в Боевую Гвардию, которая сейчас отвечает за все…</p>\r\n<p>Максим слушал жадно, как страшную, невозможную сказку, тем более страшную и невозможную, что все это было на самом деле,\r\nчто многое и многое из этого продолжало быть, а самое страшное и самое невозможное из этого могло повториться в любую минуту.\r\nСмешно и стыдно стало ему думать о собственных неурядицах, игрушечными сделались его собственные проблемы — какой-то там контакт, нуль-передатчик, тоска по дому, ломание рук…</p>\r\n<p>Грузовик круто свернул в неширокую улицу с многоэтажными кирпичными домами, и Панди сказал: «Приехали».\r\nПрохожие на тротуаре шарахнулись к стенам, закрываясь от света фар. Грузовик остановился, над кабиной водителя выдвинулась длинная телескопическая антенна.</p>\r\n<p>— Выходи! — в один голос гаркнули командиры второй и третьей секции, и гвардейцы посыпались через борта.</p>\n<p>— Первой секции остаться на месте! — скомандовал Гай.</p>\r\n<p>Вскочившие было Панди и Максим снова сели.</p>\n<p>— На тройки разберись! — орали капралы на тротуаре. — Вторая секция, вперед! Третья секция, за мной!</p>\r\n<p>Прогрохотали подкованные сапоги, восторженно взвизгнул женский голос, кто-то с верхнего этажа пронзительно завопил:</p>\r\n<p>— Господа! Боевая Гвардия!..</p>\n<p>— Да здравствует Боевая Гвардия!</p>\r\n<p>— Ура! — закричали бледные люди, прижимавшиеся к стенам, чтобы не мешать. Эти прохожие словно ждали здесь гвардейцев и теперь, дождавшись, радовались им, как лучшим друзьям.</p>\r\n<p>Сидевший справа от Максима кандидат Зойза, совсем еще мальчишка, длинный, тощий, с белесым пухом на щеках, ткнул Максима острым локтем в бок и радостно подмигнул.\r\nМаксим улыбнулся в ответ.\r\nСекции уже исчезли в подъездах, у дверей стояли только капралы, стояли твердо, надежно, с неподвижными лицами под беретами набекрень.\r\nХлопнула дверь кабины, и голос ротмистра Чачу прокаркал:</p>\r\n<p>— Первая секция, выходи, стройся!</p>\r\n<p>Максим прыжком перемахнул через борт. Когда секция построилась, ротмистр движением руки остановил Гая, подбежавшего с рапортом, подошел к строю вплотную и скомандовал:</p>\r\n<p>— Надеть каски!</p>\r\n<p>Действительные рядовые словно ждали этой команды, а кандидаты несколько замешкались.\r\nРотмистр, нетерпеливо постукивая каблуком, дождался, пока Зойза справится с подбородочным ремнем, и скомандовал «направо» и «бегом вперед».\r\nОн сам побежал впереди, неуклюже-ловкий, сильно отмахивая покалеченной рукой, ведя секцию под темную арку мимо железных баков с гниющими отбросами, во двор, узкий и мрачный,\r\nкак колодец, заставленный поленницами дров, свернул под другую арку, такую же мрачную и вонючую, и остановился перед облупленной дверью под тусклой лампочкой.\r\n</p>\r\n<p>— Внимание! — каркнул он. — Первая тройка и кандидат Сим пойдут со мной. Остальные останутся здесь. Капрал Гаал, по свистку вторую тройку ко мне наверх, на четвертый этаж.\r\nНикого не выпускать, брать живым, стрелять только в крайнем случае. Первая тройка и кандидат Сим, за мной!</p>\r\n<p>Он толкнул обшарпанную дверь и исчез. Максим, обогнав Панди, кинулся следом.\r\nЗа дверью оказалась крутая каменная лестница с липкими железными перилами, узкая и грязная, озаренная каким-то нездоровым гнойным светом.\r\nРотмистр резво, через три ступеньки, бежал вверх. Максим нагнал его и увидел в его руке пистолет.\r\nТогда Максим на бегу снял с шеи автомат, на секунду он ощутил тошноту при мысли, что сейчас, может быть, придется стрелять в людей, но отогнал эту мысль — это были не люди,\r\nэто были животные, хуже усатого Крысолова, хуже пятнистых обезьян, — и гнусная слякоть под ногами, гнойный свет, захарканные стены подтверждали и поддерживали это ощущение.\r\n</p>\r\n<p>Второй этаж. Удушливый кухонный чад, в щели приоткрытой двери с лохмотьями рогожи — испуганное старушечье лицо. С мявом шарахается из-под ног ополоумевшая кошка.\r\nТретий этаж. Какой-то болван оставил посередине площадки ведро с помоями. Ротмистр сшибает ведро, помои летят в пролет. «Массаракш…» — рычит снизу Панди.\r\nПарень и девушка, обнявшись, прижались в темном углу, лица у них испуганно-радостные. «Прочь, вниз!» — каркает на бегу ротмистр. Четвертый этаж.\r\nБезобразная коричневая дверь с облезшей масляной краской, исцарапанная жестяная дощечка с надписью: «Гобби, зубной врач. Прием в любое время». За дверью кто-то протяжно кричит.\r\nРотмистр останавливается и хрипит: «Замок!» По его черному лицу катится пот. Максим не понимает.\r\nНабежавший Панди отталкивает его, приставляет дуло автомата к двери под ручкой и дает очередь.\r\nСыплются искры, летят куски дерева, и сейчас же, словно в ответ, за дверью глухо, сквозь протяжный крик, хлопают выстрелы,\r\nснова с треском летят щепки, что-то горячее, плотное с гнусным визгом проносится у Максима над головой.\r\nРотмистр распахивает дверь, там темно, желтые вспышки выстрелов озаряют клубы дыма. «За мной!» — хрипит ротмистр и ныряет головой вперед навстречу вспышкам.\r\nМаксим и Панди рвутся вслед за ним, дверь узкая, придавленный Панди коротко вякает.\r\nКоридор, духота, пороховой дым. Угроза слева. Максим выбрасывает руку, ловит горячий ствол, рвет оружие от себя и вверх.\r\nТихо, но ужасающе отчетливо хрустят чьи-то вывернутые суставы, большое мягкое тело застывает в безвольном падении.\r\nВпереди, в дыму, ротмистр каркает: «Не стрелять! Брать живьем!» Максим бросает автомат и врывается в большую освещенную комнату.\r\nЗдесь очень много книг и картин, и стрелять здесь не в кого. На полу корчатся двое мужчин. Один из них все время кричит, уже охрип, но все кричит.\r\nВ кресле, откинув голову, лежит в обмороке женщина — белая до прозрачности. Комната полна болью.\r\nРотмистр стоит над кричащим человеком и озирается, засовывая пистолет в кобуру.\r\nСильно толкнув Максима, в комнату вваливается Панди, за ним гвардейцы волокут грузное тело того, кто стрелял.\r\nКандидат Зойза, мокрый и взволнованный, без улыбки протягивает Максиму брошенный автомат.\r\nРотмистр поворачивает к ним свое страшное черное лицо.\r\n«А где еще один?» — каркает он, и в тот же момент падает синяя портьера, с подоконника тяжело соскакивает длинный худой человек в белом запятнанном халате.\r\nОн как слепой идет на ротмистра, медленно поднимая два огромных пистолета на уровень стеклянных от боли глаз. «Ай!»</p>\r\n<p>— кричит Зойза…</p>\r\n<p>Максим стоял боком и у него не оставалось времени повернуться. Он прыгнул изо всех сил, но человек все-таки успел один раз нажать на спусковые крючки.\r\nМаксиму опалило лицо, пороховая гарь забила рот, а пальцы его уже сомкнулись на запястьях белого халата, и пистолеты со стуком упали на пол.\r\nЧеловек опустился на колени, уронил голову и, когда Максим отпустил его, мягко повалился ничком.</p>\r\n<p>— Ну-ну-ну, — сказал ротмистр с непонятной интонацией. — Кладите этого сюда же, — приказал он Панди.\r\n— А ты, — сказал он бледному и мокрому Зойзе, — беги вниз и сообщи командирам секций, где я нахожусь. Пусть доложат, как у них дела. — Зойза щелкнул каблуками и метнулся к двери.\r\n— Да! Передай Гаалу, пусть поднимется сюда… Перестань орать, сволочь, — прикрикнул он на стонавшего человека и легонько стукнул его носком сапога в бок. — Э, бесполезно.\r\nХлипкая дрянь, мусор… Обыскать, — приказал он Панди. — И положите их всех в ряд. Тут же, на полу. И бабу тоже, а то расселась в единственном кресле…</p>\r\n<p>Максим подошел к женщине, осторожно поднял ее и перенес на кровать. У него было смутно на душе. Не этого он ожидал.\r\nТеперь он и сам не знал, чего ожидал — желтых, оскаленных от ненависти клыков, злобного воя, свирепой схватки не на жизнь,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое - пухлое, краснощекое и испуганное - ударили ее по глазам, как раньше ударил яркий свет...\r\nОна вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам.\r\nРаздался оглушительный рев, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком:\r\n- Каштанка! Каштанка!\r\nТетка прыгнула через барьер, потом через чье-то плечо, очутилась в ложе;\r\nчтобы попасть в следующий ярус, нужно было перескочить высокую стену; Тетка прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по стене.\r\nЗатем она переходила с рук на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигалась всё выше и выше и наконец попала на галерку...\r\nСпустя полчаса Каштанка шла уже по улице за людьми, от которых пахло клеем и лаком.\r\nЛука Александрыч покачивался и инстинктивно, наученный опытом, старался держаться подальше от канавы.\r\n- В бездне греховней валяюся во утробе моей... - бормотал он. - А ты, Каштанка, - недоумение. Супротив человека ты всё равно, что плотник супротив столяра.\r\nРядом с ним шагал Федюшка в отцовском картузе. Каштанка глядела им обоим в спины, и ей казалось, что она давно уже идет за ними и радуется, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту.\r\nВспоминала она комнатку с грязными обоями, гуся, Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но всё это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный, тяжелый сон...\r\nРАССКАЗ ГОСПОЖИ NN\r\nЛет девять назад, как-то раз перед вечером, во время сенокоса, я и Петр Сергеич, исправляющий должность судебного следователя, поехали верхом на станцию за письмами.\r\nПогода была великолепная, но на обратном пути послышались раскаты грома, и мы увидели сердитую черную тучу, которая шла прямо на нас. Туча приближалась к нам, а мы к ней.\r\nНа ее фоне белели наш дом и церковь, серебрились высокие тополи. Пахло дождем и скошенным сеном. Мой спутник был в ударе. Он смеялся и говорил всякий вздор.\r\nОн говорил, что было бы недурно, если бы на пути нам вдруг встретился какой-нибудь средневековый замок с зубчатыми башнями,\r\nс мохом, с совами, чтобы мы спрятались туда от дождя и чтобы нас в конце концов убил гром.\r\n..\r\nНо вот по ржи и по овсяному полю пробежала первая волна, рванул ветер и в воздухе закружилась пыль. Петр Сергеич рассмеялся и пришпорил лошадь.\r\n- Хорошо! - крикнул он. - Очень хорошо!\n Я, зараженная его веселостью и от мысли, что сейчас промокну до костей и могу быть убита молнией, тоже стала смеяться.\r\nЭтот вихрь и быстрая езда, когда задыхаешься от ветра и чувствуешь себя птицей, волнуют и щекочут грудь.\r\nКогда мы въехали в наш двор, ветра уже не было и крупные брызги дождя стучали по траве и по крышам. Около конюшни не было ни души.\r\nПетр Сергеич сам разнуздал лошадей и повел их к стойлам.\r\nОжидая, когда он кончит, я стояла у порога и смотрела на косые дождевые полосы;\r\nприторный, возбуждающий запах сена чувствовался здесь сильнее, чем в поле; от туч и дождя было сумеречно.\r\n- Вот так удар! - сказал Петр Сергеич, подходя ко мне после одного очень сильного, раскатистого громового удара, когда, казалось, небо треснуло пополам. - Каково?\r\nОн стоял рядом на пороге и, тяжело дыша от быстрой езды, глядел на меня. Я заметила, что он любуется.\r\n- Наталья Владимировна, - сказал он, - я отдал бы всё, чтобы только подольше стоять так и глядеть на вас. Сегодня вы прекрасны.\r\nГлаза его глядели восторженно и с мольбой, лицо было бледно, на бороде и усах блестели дождевые капли, которые тоже, казалось, с любовью глядели на меня.\r\n- Я люблю вас, - сказал он. - Люблю и счастлив, что вижу вас. Я знаю, вы не можете быть моей женой, но ничего я не хочу, ничего мне не нужно, только знайте, что я люблю вас.\r\nМолчите, не отвечайте, не обращайте внимания, а только знайте, что вы мне дороги, и позвольте смотреть на вас.\r\nЕго восторг сообщился и мне. Я глядела на его вдохновенное лицо, слушала голос, который мешался с шумом дождя и, как очарованная, не могла шевельнуться.\r\nМне без конца хотелось глядеть на блестящие глаза и слушать.\n - Вы молчите - и прекрасно! - сказал Петр Сергеич. - Продолжайте молчать.\r\nМне было хорошо. Я засмеялась от удовольствия и побежала под проливным дождем к дому; он тоже засмеялся и, подпрыгивая, побежал за мной.\r\nОба мы шумно, как дети, мокрые, запыхавшиеся, стуча по лестницам, влетели в комнаты.\r\nОтец и брат, не привыкшие видеть меня хохочущей и веселой, удивленно поглядели на меня и тоже стали смеяться.\r\nГрозовые тучи ушли, гром умолк, а на бороде Петра Сергеича всё еще блестели дождевые капли.\r\nВесь вечер до ужина он пел, насвистывал, шумно играл с собакой, гоняясь за нею по комнатам, так что едва не сбил с ног человека с самоваром.\r\nА за ужином он много ел, говорил глупости и уверял, что когда зимою ешь свежие огурцы, то во рту пахнет весной.\r\nЛожась спать, я зажгла свечу и отворила настежь свое окно, и неопределенное чувство овладело моей душой.\r\nЯ вспомнила, что я свободна, здорова, знатна, богата, что меня любят, а главное, что я знатна и богата, - знатна и богата - как это хорошо, боже мой!.\r\n. Потом, пожимаясь в постели от легкого холода, который пробирался ко мне из сада вместе с росой, я старалась понять, люблю я Петра Сергеича или нет... И не понявши ничего, уснула.\r\nА когда утром увидала на своей постели дрожащие солнечные пятна и тени липовых ветвей, в моей памяти живо воскресло вчерашнее.\r\nЖизнь показалась мне богатой, разнообразной, полной прелести. Напевая, я быстро оделась и побежала в сад...\r\nА потом что было? А потом - ничего. Зимою, когда мы жили в городе, Петр Сергеич изредка приезжал к нам.\r\nДеревенские знакомые очаровательны только в деревне и летом, в городе же и зимою они теряют половину своей прелести.\r\nКогда в городе поишь их чаем, то кажется, что на них чужие сюртуки и что они слишком долго мешают ложечкой свой чай.\r\nИ в городе Петр Сергеич иногда говорил о любви, но выходило совсем не то, что в деревне.\r\nВ городе мы сильнее чувствовали стену, которая была между нами:\r\nя знатна и богата, а он беден, он не дворянин даже, сын дьякона, он исправляющий должность судебного следователя и только;\r\nоба мы - я по молодости лет, а он бог знает почему - считали эту стену очень высокой и толстой, и он, бывая у нас в городе,\r\nнатянуто улыбался и критиковал высший свет, и угрюмо молчал, когда при нем был кто-нибудь в гостиной.\r\nНет такой стены, которой нельзя было бы пробить, но герои современного романа, насколько я их знаю, слишком робки,\r\nвялы, ленивы и мнительны, и слишком скоро мирятся с мыслью о том, что они неудачники, что личная жизнь обманула их;\r\nвместо того чтобы бороться, они лишь критикуют, называя свет пошлым и забывая, что сама их критика мало-помалу переходит в пошлость.\r\nМеня любили, счастье было близко и, казалось, жило со мной плечо о плечо; я жила припеваючи, не стараясь понять себя, не зная, чего я жду и чего хочу от жизни, а время шло и шло...\r\nПроходили мимо меня люди со своей любовью, мелькали ясные дни и теплые ночи, пели соловьи, пахло сеном - и всё это,\r\nмилое, изумительное по воспоминаниям, у меня, как у всех, проходило быстро, бесследно, не ценилось и исчезало, как туман.\r\n.. Где всё оно?\r\nУмер отец, я постарела;\r\nвсё что нравилось, ласкало, давало надежду - шум дождя, раскаты грома, мысли о счастье,\r\nразговоры о любви, - всё это стало одним воспоминанием, и я вижу впереди ровную, пустынную даль:\r\nна равнине ни одной живой души, а там на горизонте темно, страшно.\r\n..\r\nВот звонок... Это пришел Петр Сергеич. Когда я зимою вижу деревья и вспоминаю, как они зеленели для меня летом, я шепчу:\r\n- О, мои милые!\n А когда я вижу людей, с которыми я провела свою весну, мне становится грустно, тепло, и я шепчу то же самое.\r\nЕго давно уже, по протекции моего отца, перевели в город. Он немножко постарел, немножко осунулся.\r\nОн давно уже перестал объясняться в любви, не говорит уже вздора, службы своей не любит, чем-то болен, в чем-то разочарован, махнул на жизнь рукой и живет нехотя.\r\nВот он сел у камина; молча глядит на огонь... Я, не зная, что сказать, спросила:\r\n- Ну, что?\n - Ничего... - ответил он.\r\nИ опять молчание. Красный свет от огня запрыгал по его печальному лицу.\r\nВспомнилось мне прошлое, и вдруг мои плечи задрожали, голова склонилась, и я горько заплакала.\r\nМне стало невыносимо жаль самоё себя и этого человека и страстно захотелось того, что прошло и в чем теперь отказывает нам жизнь.\r\nИ теперь уже я не думала о том, как я знатна и богата.\r\nЯ громко всхлипывала, сжимая себе виски, и бормотала:\n - Боже мой, боже мой, погибла жизнь...\r\nА он сидел, молчал и не сказал мне: \"Не плачьте\". Он понимал, что плакать нужно и что для этого наступило время.\r\nЯ видела по его глазам, что ему жаль меня; и мне тоже было жаль его и досадно на этого робкого неудачника, который не сумел устроить ни моей жизни, ни своей.\r\nКогда я провожала его, то он в передней, как мне показалось, нарочно долго надевал шубу. Раза два молча поцеловал мне руку и долго глядел мне в заплаканное лицо.\r\nЯ думаю, что в это время вспоминал он грозу, дождевые полосы, наш смех, мое тогдашнее лицо.\r\nЕму хотелось сказать мне что-то, и он был бы рад сказать, но ничего не сказал, а только покачал головой и крепко пожал руку. Бог с ним!\r\nПроводив его, я вернулась в кабинет и опять села на ковре перед камином. Красные уголья подернулись пеплом и стали потухать.\r\nМороз еще сердитее застучал в окно, и ветер запел о чем-то в каминной трубе.\r\nВошла горничная и, думая, что я уснула, окликнула меня...\n\n\n БЕЗ ЗАГЛАВИЯ\r\nВ V веке, как и теперь, каждое утро вставало солнце и каждый вечер оно ложилось спать.\r\nУтром, когда с росою целовались первые лучи, земля оживала, воздух наполнялся звуками радости, восторга и надежды, а вечером та же земля затихала и тонула в суровых потемках.\r\nДень походил на день, ночь на ночь.\r\nИзредка набегала туча и сердито гремел гром, или падала с неба зазевавшаяся звезда, или пробегал бледный монах и рассказывал братии,\r\nчто недалеко от монастыря он видел тигра - и только, а потом опять день походил на день, ночь на ночь.\r\nМонахи работали и молились богу, а их настоятель-старик играл на органе, сочинял латинские стихи и писал ноты. Этот чудный старик обладал необычайным даром.\r\nОн играл на органе с таким искусством, что даже самые старые монахи, у которых к концу жизни притупился слух, не могли удержать слез, когда из его кельи доносились звуки органа.\r\nКогда он говорил о чем-нибудь, даже самом обыкновенном, например, о деревьях, зверях или о море,\r\nего нельзя было слушать без улыбки или без слез, и казалось, что в душе его звучали такие же струны, как и в органе.\r\nЕсли же он гневался, или предавался сильной радости, или начинал говорить о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохновение овладевало им,\r\nна сверкающих глазах выступали слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и монахи, слушая его, чувствовали, как его вдохновение сковывало их души;\r\nв такие великолепные, чудные минуты власть его бывала безгранична, и если бы он приказал своим старцам броситься в море,\r\nто они все до одного с восторгом поспешили бы исполнить его волю.\r\nЕго музыка, голос и стихи, в которых он славил бога, небо и землю, были для монахов источником постоянной радости.\r\nБывало так, что при однообразии жизни им прискучивали деревья, цветы, весна, осень, шум моря утомлял их слух,\r\nстановилось неприятным пение птиц, но таланты старика настоятеля, подобно хлебу, нужны были каждый день.\r\nПроходили десятки лет, и всё день походил на день, ночь на ночь. Кроме диких птиц и зверей, около монастыря не показывалась ни одна душа.\r\nБлижайшее человеческое жилье находилось далеко и, чтобы пробраться к нему от монастыря или от него в монастырь, нужно было пройти верст сто пустыней.\r\nПроходить пустыню решались только люди, которые презирали жизнь, отрекались от нее и шли в монастырь, как в могилу.\r\nКаково же поэтому было удивление монахов, когда однажды ночью в их ворота постучался человек, который оказался горожанином и самым обыкновенным грешником, любящим жизнь.\r\nПрежде чем попросить у настоятеля благословения и помолиться, этот человек потребовал вина и есть.\r\nНа вопрос, как он попал из города в пустыню, он отвечал длинной охотничьей историей: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился.\r\nНа предложение поступить в монахи и спасти свою душу он ответил улыбкой и словами: \"Я вам не товарищ\".\r\nНаевшись и напившись, он оглядел монахов, которые прислуживали ему, покачал укоризненно головой и сказал:\r\n- Ничего вы не делаете, монахи. Только и знаете, что едите да пьете.\r\nРазве так спасают душу? Подумайте: в то время, как вы сидите тут в покое, едите, пьете и мечтаете о блаженстве, ваши ближние погибают и идут в ад.\r\nПоглядите-ка, что делается в городе! Одни умирают с голоду, другие, не зная, куда девать свое золото, топят себя в разврате и гибнут, как мухи, вязнущие в меду.\r\nНет в людях ни веры, ни правды! Чье же дело спасать их? Чье дело проповедовать? Не мне ли, который от утра до вечера пьян?\r\nРазве смиренный дух, любящее сердце и веру бог дал вам на то, чтобы вы сидели здесь в четырех стенах и ничего не делали?\r\nПьяные слова горожанина были дерзки и неприличны, но странным образом подействовали на настоятеля. Старик переглянулся со своими монахами, побледнел и сказал:\r\n- Братья, а ведь он правду говорит! В самом деле, бедные люди по неразумию и слабости гибнут в пороке и неверии, а мы не двигаемся с места, как будто нас это не касается.\r\nОтчего бы мне не пойти и не напомнить им о Христе, которого они забыли?\r\nСлова горожанина увлекли старика; на другой же день он взял свою трость, простился с братией и отправился в город. И монахи остались без музыки, без его речей и стихов.\r\nПроскучали они месяц, другой, а старик не возвращался. Наконец после третьего месяца послышался знакомый стук его трости.\r\nМонахи бросились к нему навстречу и осыпали его вопросами, но он, вместо того чтобы обрадоваться им, горько заплакал и не сказал ни одного слова.\r\nМонахи заметили: он сильно состарился и похудел; лицо его было утомлено и выражало глубокую скорбь, а когда он заплакал, то имел вид человека, которого оскорбили. Монахи тоже заплакали и с участием стали расспрашивать, зачем он плачет, отчего лицо его так угрюмо, но он не сказал ни слова и заперся в своей келье.\r\nСемь дней сидел он у себя, ничего не ел, не пил, не играл на органе и плакал.\r\nНа стук в его дверь и на просьбы монахов выйти и поделиться с ними своею печалью он отвечал глубоким молчанием.\r\nНаконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было с ним в последние три месяца.\r\nГолос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города.\r\nНа пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу;\r\nон шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.\r\nНо голос его дрогнул, глаза засверкали, и весь он распалился гневом, когда стал говорить о городе и людях.\r\nНикогда в жизни он не видел, даже не дерзал воображать себе то, что он встретил, войдя в город.\r\nТолько тут, первый раз в жизни, на старости лет, он увидел и понял, как могуч дьявол, как прекрасно зло и как слабы, малодушны и ничтожны люди.\r\nПо несчастной случайности, первое жилище, в которое он вошел, был дом разврата. С полсотни человек, имеющих много денег, ели и без меры пили вино.\r\nОпьяненные вином, они пели песни и смело говорили страшные, отвратительные слова, которых не решится сказать человек, боящийся бога;\r\nбезгранично свободные, бодрые, счастливые, они не боялись ни бога, ни дьявола, ни смерти, а говорили и делали всё, что хотели, и шли туда, куда гнала их похоть.\r\nА вино, чистое, как янтарь, подернутое золотыми искрами, вероятно, было нестерпимо сладко и пахуче, потому что каждый пивший блаженно улыбался и хотел еще пить.\r\nНа улыбку человека оно отвечало тоже улыбкой и, когда его пили, радостно искрилось, точно знало, какую дьявольскую прелесть таит оно в своей сладости.\r\nСтарик, всё больше распаляясь и плача от гнева, продолжал описывать то, что он видел. На столе, среди пировавших, говорил он, стояла полунагая блудница.\r\nТрудно представить себе и найти в природе что-нибудь более прекрасное и пленительное.\r\nЭта гадина, молодая, длинноволосая, смуглая, с черными глазами и с жирными губами, бесстыдная и наглая, оскалила свои белые, как снег, зубы и улыбалась, как будто хотела сказать:\r\n\"Поглядите, какая я наглая, какая красивая!\r\n\" Шелк и парча красивыми складками спускались с ее плеч, но красота не хотела прятаться под одеждой, а, как молодая зелень из весенней почвы, жадно пробивалась сквозь складки.\r\nНаглая женщина пила вино, пела песни и отдавалась всякому, кто только хотел.\r\nДалее старик, гневно потрясая руками, описал конские ристалища, бой быков, театры, мастерские художников, где пишут и лепят из глины нагих женщин.\r\nГоворил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на невидимых струнах, а монахи, оцепеневшие, жадно внимали его речам и задыхались от восторга.\r\n.. Описав все прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию отвратительного женского тела, старик проклял дьявола, повернул назад и скрылся за своею дверью...\r\nКогда он на другое утро вышел из кельи, в монастыре не оставалось ни одного монаха. Все они бежали в город.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Три сестры автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Становится так легко, так просторно;\r\nи вдали забрезжит свет, я вижу свободу, я вижу, как я и дети мои становимся свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства.\r\n..\r\nФерапонт. Две тысячи людей померзло будто. Народ, говорит, ужасался. Не то в Петербурге, не то в Москве - не упомню.\r\nАндрей (охваченный нежным чувством). Милые мои сестры, чудные мои сестры! (Сквозь слезы.) Маша, сестра моя...\r\nНаташа (в окне). Кто здесь разговаривает так громко? Это ты, Андрюша? Софочку разбудишь. Il ne faut pas faire du bruit, la Sophie est dormee deja.\r\nVous etes un ours. (Рассердившись.) Если хочешь разговаривать, то отдай колясочку с ребенком кому-нибудь другому. Ферапонт, возьми у барина колясочку!\r\n_______________\n Не шумите, Софи уже спит. Вы медведь (искаж. франц.).\n\n Ферапонт. Слушаю. (Берет колясочку.)\n Андрей (сконфуженно). Я говорю тихо.\r\nНаташа (за окном, лаская своего мальчика). Бобик! Шалун Бобик! Дурной Бобик!\r\nАндрей (оглядывая бумаги). Ладно, пересмотрю и, что нужно, подпишу, а ты снесешь опять в управу... (Уходит в дом, читая бумаги; Ферапонт везет колясочку.)\r\nНаташа (за окном). Бобик, как зовут твою маму? Милый, милый! А это кто? Это тетя Оля. Скажи тете: здравствуй, Оля!\r\nБродячие музыканты, мужчина и девушка, играют на скрипке и арфе; из дому выходят Вершинин, Ольга и Анфиса и с минуту слушают молча; подходит Ирина.\r\nОльга. Наш сад, как проходной двор, через него и ходят, и ездят. Няня, дай этим музыкантам что-нибудь!..\r\nАнфиса (подает музыкантам). Уходите с богом, сердечные. (Музыканты кланяются и уходят.) Горький народ. От сытости не заиграешь. (Ирине.\r\n) Здравствуй, Ариша! (Целует ее.) И-и, деточка, вот живу! Вот живу! В гимназии на казенной квартире, золотая, вместе с Олюшкой - определил господь на старости лет.\r\nОтродясь я, грешница, так не жила... Квартира большая, казенная, и мне цельная комнатка и кроватка.\r\nВсе казенное. Проснусь ночью и - о господи, матерь божия, счастливой меня человека нету!\r\nВершинин (взглянув на часы). Сейчас уходим, Ольга Сергеевна. Мне пора.\n\n Пауза.\r\nЯ желаю вам всего, всего... Где Мария Сергеевна?\n Ирина. Она где-то в саду. Я пойду поищу ее.\r\nВершинин. Будьте добры. Я тороплюсь.\n Анфиса. Пойду и я поищу. (Кричит.) Машенька, ау!\n\n Уходит вместе с Ириной в глубину сада.\n\n А-у, а-у!\r\nВершинин. Все имеет свой конец. Вот и мы расстаемся. (Смотрит на часы.\r\n) Город давал нам что-то вроде завтрака, пили шампанское, городской голова говорил речь, я ел и слушал, а душой был здесь, у вас... (Оглядывает сад.) Привык я к вам.\r\nОльга. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?\n Вершинин. Должно быть, нет.\n\n Пауза.\r\nЖена моя и обе девочки проживут здесь еще месяца два; пожалуйста, если что случится или что понадобится...\r\nОльга. Да, да, конечно. Будьте покойны.\n\n Пауза.\n\n В городе завтра не будет уже ни одного военного, все станет воспоминанием, и, конечно, для нас начнется новая жизнь...\r\nПауза.\n\n Все делается не по-нашему. Я не хотела быть начальницей и все-таки сделалась ею. В Москве, значит, не быть...\r\nВершинин. Ну... Спасибо вам за все. Простите мне, если что не так... Много, очень уж много я говорил - и за это простите, не поминайте лихом.\r\nОльга (утирает глаза). Что ж это Маша не идет... Вершинин. Что же еще вам сказать на прощание? О чем пофилософствовать?.. (Смеется.) Жизнь тяжела.\r\nОна представляется многим из нас глухой и безнадежной, но все же, надо сознаться, она становится все яснее и легче, и, по-видимому, не далеко время, когда она станет совсем ясной.\r\n(Смотрит на часы.\r\n) Пора мне, пора!\r\nПрежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами,\r\nтеперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить;\r\nчеловечество страстно ищет и конечно найдет.\r\nАх, только бы поскорее!\r\nПауза.\n\n Если бы, знаете, к трудолюбию прибавить образование, а к образованию трудолюбие. (Смотрит на часы.) Мне, однако, пора...\n Ольга. Вот она идет.\r\nМаша входит.\n\n Вершинин. Я пришел проститься...\n\n Ольга отходит немного в сторону, чтобы не помешать прощанию.\n\n Маша (смотрит ему в лицо). Прощай...\r\nПродолжительный поцелуй.\n\n Ольга. Будет, будет...\n\n Маша сильно рыдает.\r\nВершинин. Пиши мне... Не забывай! Пусти меня... пора... Ольга Сергеевна, возьмите ее, мне уже...\r\nпора... опоздал... (Растроганный, целует руки Ольге, потом еще раз обнимает Машу и быстро уходит.)\r\nОльга. Будет, Маша! Перестань, милая...\r\nВходит Кулыгин.\r\nКулыгин (в смущении). Ничего, пусть поплачет, пусть... Хорошая моя Маша, добрая моя Маша... Ты моя жена, и я счастлив, что бы там ни было...\r\nЯ не жалуюсь, не делаю тебе ни одного упрека... вот и Оля свидетельница... Начнем жить опять по-старому, и я тебе ни одного слова, ни намека...\r\nМаша (сдерживая рыдания). У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... златая цепь на дубе том... Я с ума схожу... У лукоморья... дуб зеленый...\r\nОльга. Успокойся, Маша... Успокойся... Дай ей воды.\n Маша. Я больше не плачу...\n Кулыгин. Она уже не плачет... она добрая...\n\n Слышен глухой далекий выстрел.\r\nМаша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... Кот зеленый... дуб зеленый... Я путаю... (Пьет воду.) Неудачная жизнь...\r\nНичего мне теперь не нужно... Я сейчас успокоюсь... Все равно... Что значит у лукоморья? Почему это слово у меня в голове? Путаются мысли.\r\nИрина входит.\n\n Ольга. Успокойся, Маша. Ну, вот умница... Пойдем в комнату.\r\nМаша (сердито). Не пойду я туда. (Рыдает, но тотчас же останавливается.) Я в дом уже не хожу, и не пойду...\r\nИрина. Давайте посидим вместе, хоть помолчим. Ведь завтра я уезжаю...\n\n Пауза.\r\nКулыгин. Вчера в третьем классе у одного мальчугана я отнял вот усы и бороду... (Надевает усы и бороду.\r\n) Похож на учителя немецкого языка... (Смеется.) Не правда ли? Смешные эти мальчишки.\r\nМаша. В самом деле похож на вашего немца.\n Ольга (смеется). Да.\n\n Маша плачет.\n\n Ирина. Будет, Маша!\n Кулыгин. Очень похож...\n\n Входит Наташа.\r\nНаташа (горничной). Что? С Софочкой посидит Протопопов, Михаил Иваныч, а Бобика пусть покатает Андрей Сергеич. Столько хлопот с детьми... (Ирине.\r\n) Ты завтра уезжаешь, Ирина, - такая жалость. Останься еще хоть недельку. (Увидев Кулыгина, вскрикивает; тот смеется и снимает уса и бороду.\r\n) Ну вас, совсем, испугали! (Ирине.\r\n) Я к тебе привыкла и расстаться с тобой, ты думаешь, мне будет легко? В твою комнату я велю переселить Андрея с его скрипкой - пусть там пилит! - а в его комнату мы поместим Софочку.\r\nДивный, чудный ребенок! Что за девчурочка! Сегодня она посмотрела на меня своими глазками и - \"мама\"!\r\nКулыгин. Прекрасный ребенок, это верно.\r\nНаташа. Значит, завтра я уже одна тут. (Вздыхает.) Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен.\r\nПо вечерам он такой страшный, некрасивый... (Ирине.) Милая, совсем не к лицу тебе этот пояс... Это безвкусица.\r\nНадо что-нибудь светленькое. И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах... (Строго.\r\n) Зачем здесь на скамье валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? (Кричит.) Молчать!\r\nКулыгин. Разошлась!\n\n За сценой музыка играет марш; все слушают.\n\n Ольга. Уходят.\n\n Входит Чебутыкин.\r\nМаша. Уходят наши. Ну, что ж... Счастливый им путь! (Мужу.) Надо домой... Где моя шляпа и тальма...\r\nКулыгин. Я в дом отнес... Принесу сейчас. (Уходит в дом.)\n Ольга. Да, теперь можно по домам. Пора.\r\nЧебутыкин. Ольга Сергеевна!\n Ольга. Что?\n\n Пауза.\n\n Что?\n Чебутыкин. Ничего... Не знаю, как сказать вам... (Шепчет ей на ухо.)\n Ольга (в испуге). Не может быть!\r\nЧебутыкин. Да... такая история... Утомился я, замучился, больше не хочу говорить... (С досадой.) Впрочем, все равно!\n Маша. Что случилось?\r\nОльга (обнимает Ирину). Ужасный сегодня день... Я не знаю, как тебе сказать, моя дорогая...\r\nИрина. Что? Говорите скорей: что? Бога ряди! (Плачет.)\n Чебутыкин. Сейчас на дуэли убит барон.\n Ирина. Я знала, я знала...\r\nЧебутыкин (в глубине сцены садится на скамью). Утомился... (Вынимает из кармана газету.) Пусть поплачут... (Тихо напевает.) Та-ра-ра-бумбия... сижу на тумбе я... Не все ли равно!\r\nТри сестры стоят, прижавшись друг к другу.\r\nМаша. О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить...\r\nИрина (кладет голову на грудь Ольге). Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить...\r\nнадо работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна.\r\nТеперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать...\r\nОльга (обнимает обеих сестер).\r\nМузыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О, боже мой!\r\nПройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех,\r\nкто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь.\r\nО, милые сестры, жизнь наша еще не кончена.\r\nБудем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!\r\nМузыка играет все тише и тише; Кулыгин, веселый, улыбающийся, несет шляпу и тальму, Андрей везет другую колясочку, в которой сидит Бобик.\r\nЧебутыкин (тихо напевает). Тара... ра... бумбия... сижу на тумбе я... (Читает газету.) Все равно! Все равно!\n Ольга. Если бы знать, если бы знать!\n\n Занавес", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Natalie, когда вы просили меня уехать, то сказали: прощу вам всё, всё... Значит, вы считаете меня виноватым перед вами.\r\nПрошу вас, хладнокровно и в коротких выражениях формулируйте мою вину перед вами.\r\n- Я утомлена. После как-нибудь... - сказала жена.\r\n- Какая вина? - продолжал я. - Что я сделал? Скажете, вы молоды, красивы, хотите жить, а я почти вдвое старше вас и ненавидим вами, но разве это вина? Я женился на вас не насильно.\r\nНу, что ж, если хотите жить на свободе, идите, я дам вам волю. Идите, можете любить, кого вам угодно... Я и развод дам.\r\n- Этого мне не надо, - сказала она. - Вы знаете, я вас любила прежде и всегда считала себя старше вас. Пустяки все это...\r\nВина ваша не в том, что вы старше, а я моложе, или что на свободе я могла бы полюбить другого, а в том, что вы тяжелый человек, эгоист, ненавистник.\r\n- Не знаю, может быть, - проговорил я.\r\n- Уходите, пожалуйста. Вы хотите есть меня до утра, но предупреждаю, я совсем ослабела и отвечать вам не могу.\r\nВы дали мне слово уехать, я очень вам благодарна, и больше ничего мне не нужно.\r\nЖена хотела, чтобы я ушел, но мне не легко было сделать это. Я ослабел и боялся своих больших, неуютных, опостылевших комнат.\r\nБывало в детстве, когда у меня болело что-нибудь, я жался к матери или няне, и, когда я прятал лицо в складках теплого платья, мне казалось, что я прячусь от боли.\r\nТак и теперь почему-то мне казалось, что от своего беспокойства я могу спрятаться только в этой маленькой комнате, около жены. Я сел и рукою заслонил глаза от света. Было тихо.\r\n- Какая вина? - сказала жена после долгого молчания, глядя на меня красными, блестящими от слез глазами.\r\n- Вы прекрасно образованны и воспитаны, очень честны, справедливы, с правилами, но всё это выходит у вас так,\r\nчто куда бы вы ни вошли, вы всюду вносите какую-то духоту, гнет, что-то в высшей степени оскорбительное, унизительное.\r\nУ вас честный образ мыслей, и потому вы ненавидите весь мир.\r\nВы ненавидите верующих, так как вера есть выражение неразвития и невежества, и в то же время ненавидите и неверующих за то, что у них нет веры и идеалов;\r\nвы ненавидите стариков за отсталость и консерватизм, а молодых - за вольнодумство.\r\nВам дороги интересы народа и России, и потому вы ненавидите народ, так как в каждом подозреваете вора и грабителя.\r\nВы всех ненавидите. Вы справедливы и всегда стоите на почве законности, и потому вы постоянно судитесь с мужиками и соседями.\r\nУ вас украли 20 кулей ржи, и из любви к порядку вы пожаловались на мужиков губернатору и всему начальству, а на здешнее начальство пожаловались в Петербург.\r\nПочва законности! - сказала жена и засмеялась. - На основании закона и в интересах нравственности вы не даете мне паспорта.\r\nЕсть такая нравственность и такой закон, чтобы молодая, здоровая, самолюбивая женщина проводила свою жизнь в праздности,\r\nв тоске, в постоянном страхе и получала бы за это стол и квартиру от человека, которого она не любит.\r\nВы превосходно знаете законы, очень честны и справедливы, уважаете брак и семейные основы, а из всего этого вышло то,\r\nчто за всю свою жизнь вы не сделали ни одного доброго дела, все вас ненавидят, со всеми вы в ссоре и за эти семь лет, пока женаты, вы и семи месяцев не прожили с женой.\r\nУ вас жены не было, а у меня не было мужа. С таким человеком, как вы, жить невозможно, нет сил.\r\nВ первые годы мне с вами было страшно, а теперь мне стыдно... Так и пропали лучшие годы.\r\nПока воевала с вами, я испортила себе характер, стала резкой, грубой, пугливой, недоверчивой... Э, да что говорить! Разве вы захотите понять? Идите себе с богом.\r\nЖена прилегла на кушетку и задумалась.\n - А какая бы могла быть прекрасная, завидная жизнь! - тихо сказала она, глядя в раздумье на огонь. - Какая жизнь! Не вернешь теперь.\r\nКто живал зимою в деревне и знает эти длинные, скучные, тихие вечера, когда даже собаки не лают от скуки и, кажется, часы томятся оттого,\r\nчто им надоело тикать, и кого в такие вечера тревожила пробудившаяся совесть и кто беспокойно метался с места на место,\r\nжелая то заглушить, то разгадать свою совесть, тот поймет, какое развлечение и наслаждение доставлял мне женский голос,\r\nраздававшийся в маленькой уютной комнате и говоривший мне, что я дурной человек.\r\nЯ не понимал, чего хочет моя совесть, и жена, как переводчик, по-женски, но ясно истолковывала мне смысл моей тревоги.\r\nКак часто раньше, в минуты сильного беспокойства, я догадывался, что весь секрет не в голодающих, а в том, что я не такой человек, как нужно.\r\nЖена через силу поднялась и подошла ко мне.\r\n- Павел Андреич, - сказала она, печально улыбаясь. - Простите, я не верю вам: вы не уедете. Но я еще раз прошу.\r\nНазывайте это, - она указала на свои бумаги, - самообманом, бабьей логикой, ошибкой, как хотите, но не мешайте мне. Это всё, что осталось у меня в жизни.\r\n- Она отвернулась и помолчала. - Раньше у меня ничего не было. Свою молодость я потратила на то, что воевала с вами.\r\nТеперь я ухватилась за это и ожила, я счастлива... Мне кажется, в этом я нашла способ, как оправдать свою жизнь.\r\n- Natalie, вы хорошая, идейная женщина, - сказал я, восторженно глядя на жену, - и всё, что вы делаете и говорите, прекрасно и умно.\r\nЧтобы скрыть свое волнение, я прошелся по комнате.\r\n- Natalie, - продолжал я через минуту, - перед отъездом прошу у вас, как особенной милости, помогите мне сделать что-нибудь для голодающих!\r\n- Что же я могу? - сказала жена и пожала плечами. - Разве вот только подписной лист?\n Она порылась в своих бумагах и нашла подписной лист.\r\n- Пожертвуйте сколько-нибудь деньгами, - сказала она, и по ее тону заметно было, что своему подписному листу она не придавала серьезного значения.\r\n- А участвовать в этом деле как-нибудь иначе вы не можете.\r\nЯ взял лист и подписал: Неизвестный - 5000.\r\nВ этом \"неизвестный\" было что-то нехорошее, фальшивое, самолюбивое, но я понял это только, когда заметил, что жена сильно покраснела и торопливо сунула лист в кучу бумаг.\r\nНам обоим стало стыдно.\r\nЯ почувствовал, что мне непременно, во что бы то ни стало, сейчас же нужно загладить эту неловкость, иначе мне будет стыдно потом и в вагоне и в Петербурге.\r\nНо как загладить? Что сказать?\r\n- Я благословляю вашу деятельность, Natalie, - сказал я искренно, - и желаю вам всякого успеха. Но позвольте на прощанье дать вам один совет.\r\nNatalie, держите себя поосторожнее с Соболем и вообще с вашими помощниками и не доверяйтесь им.\r\nЯ не скажу, чтобы они были не честны, но это не дворяне, это люди без идеи, без идеалов и веры, без цели в жизни, без определенных принципов, и весь смысл их жизни зиждется на рубле.\r\nРубль, рубль и рубль! - вздохнул я. - Они любят легкие и даровые хлеба и в этом отношении, чем они образованнее, тем опаснее для дела.\r\nЖена пошла к кушетке и прилегла.\r\n- Идеи, идейно, - проговорила она вяло и нехотя, - идейность, идеалы, цель жизни, принципы...\r\nЭти слова вы говорили всегда, когда хотели кого-нибудь унизить, обидеть или сказать неприятность.\r\nВедь вот вы какой! Если с вашими взглядами и с таким отношением к людям подпустить вас близко к делу, то это, значит, разрушить дело в первый же день. Пора бы это понять.\r\nОна вздохнула и помолчала.\r\n- Это грубость нравов, Павел Андреич, - сказала она. - Вы образованны и воспитаны, но в сущности какой вы еще...\r\nскиф! Это оттого, что вы ведете замкнутую, ненавистническую жизнь, ни с кем не видаетесь и не читаете ничего, кроме ваших инженерных книг.\r\nА ведь есть хорошие люди, хорошие книги! Да... Но я утомилась и мне тяжело говорить. Спать надо.\r\n- Так я еду, Natalie, - сказал я.\n - Да, да... Merci...\r\nЯ постоял немного и пошел к себе наверх. Час спустя - это было в половине второго - я со свечкою в руках опять сошел вниз, чтобы поговорить с женой.\r\nЯ не знал, что скажу ей, но чувствовал, что мне нужно сказать ей что-то важное и необходимое. В рабочей комнате ее не было. Дверь, которая вела в спальню, была закрыта.\r\n- Natalie, вы спите? - тихо спросил я.\r\nОтвета не было. Я постоял около двери, вздохнул и пошел в гостиную. Здесь я сел на диван, потушил свечу и просидел в потемках до самого рассвета.\r\nVI\n\n Выехал я на станцию в 10 часов утра. Мороза не было, но валил с неба крупный мокрый снег и дул неприятный сырой ветер.\r\nМиновали пруд, потом березняк и стали взбираться на гору по дороге, которая видна из моих окон.\r\nЯ оглянулся, чтобы в последний раз взглянуть на свой дом, но за снегом ничего не было видно. Немного погодя впереди, как в тумане, показались темные избы. Это Пестрово.\r\n\"Если я когда-нибудь сойду с ума, то виновато будет Пестрово, - подумал я. - Оно меня преследует\".\r\nВъехали на улицу. На избах все крыши целы, нет ни одной содранной, - значит, соврал мой приказчик.\r\nМальчик возит в салазках девочку с ребенком, другой мальчик, лет трех, с окутанной по-бабьи головой и с громадными рукавицами, хочет поймать языком летающие снежинки и смеется.\r\nВот навстречу едет воз с хворостом, около идет мужик, и никак не поймешь, сед ли он или же борода его бела от снега.\r\nОн узнал моего кучера, улыбается ему и что-то говорит, а передо мной машинально снимает шапку.\r\nСобаки выбегают из дворов и с любопытством смотрят на моих лошадей. Все тихо, обыкновенно, просто.\r\nВернулись переселенцы, нет хлеба, в избах \"кто хохочет, кто на стену лезет\", но всё это так просто, что даже не верится, чтобы это было на самом деле.\r\nНи растерянных лиц, ни голосов вопиющих о помощи, ни плача, ни брани, а кругом тишина, порядок жизни, дети, салазки, собаки с задранными хвостами.\r\nНе беспокоятся ни дети, ни встречный мужик, но почему же я так беспокоюсь?\r\nГлядя на улыбающегося мужика, на мальчика с громадными рукавицами, на избы, вспоминая свою жену, я понимал теперь, что нет такого бедствия, которое могло бы победить этих людей;\r\nмне казалось, что в воздухе уже пахнет победой, я гордился и готов был крикнуть им, что я тоже с ними;\r\nно лошади вынесли из деревни в поле, закружил снег, заревел ветер, и я остался один со своими мыслями.\r\nИз миллионной толпы людей, совершавших народное дело, сама жизнь выбрасывала меня, как ненужного, неумелого, дурного человека.\r\nЯ помеха, частица народного бедствия, меня победили, выбросили, и я спешу на станцию, чтобы уехать и спрятаться в Петербурге, в отеле на Большой Морской.\r\nЧерез час приехали на станцию. Сторож с бляхой и кучер внесли мои чемоданы в дамскую комнату.\r\nКучер Никанор с заткнутою за пояс полой, в валенках, весь мокрый от снега и довольный, что я уезжаю, улыбнулся мне дружелюбно и сказал:\r\n- Счастливой дороги, ваше превосходительство. Дай бог час.\r\nКстати: меня все называют превосходительством, хотя я лишь коллежский советник, камер-юнкер. Сторож сказал, что поезд еще не выходил из соседней станции. Надо было ждать.\r\nЯ вышел наружу и, с тяжелой от бессонной ночи головой и едва передвигая ноги от утомления, направился без всякой цели к водокачке. Кругом не было ни души.\r\n- Зачем я еду? - спрашивал я себя.\r\n- Что меня ожидает там? Знакомые, от которых я уже уехал, одиночество, ресторанные обеды, шум, электрическое освещение, от которого у меня глаза болят.\r\n.. Куда и зачем я еду? Зачем я еду?\r\nИ как-то странно было уезжать, не поговоривши с женой. Мне казалось, что я оставил ее в неизвестности.\r\nУезжая, следовало бы сказать ей, что она права, что я в самом деле дурной человек.\r\nКогда я повернул от водокачки, в дверях показался начальник станции, на которого я два раза уже жаловался его начальству;\r\nприподняв воротник сюртука, пожимаясь от ветра и снега, он подошел ко мне и, приложив два пальца к козырьку, с растерянным,\r\nнапряженно почтительным и ненавидящим лицом сказал мне, что поезд опоздает на 20 минут и что не желаю ли я пока обождать в теплом помещении.\r\n- Благодарю вас, - ответил я, - но, вероятно, я не поеду. Велите сказать моему кучеру, чтобы он подождал. Я еще подумаю.\r\nЯ ходил взад и вперед по платформе и думал: уехать мне или нет? Когда пришел поезд, я решил, что не поеду.\r\nДома меня ожидали недоумение и, пожалуй, насмешки жены, унылый верхний этаж и мое беспокойство, но это в мои годы все-таки легче и как-то роднее,\r\nчем ехать двое суток с чужими людьми в Петербург, где я каждую минуту сознавал бы, что жизнь моя никому и ни на что не нужна и приближается к концу.\r\nНет, уж лучше домой, что бы там ни было... Я вышел из станции. Возвращаться домой, где все так радовались моему отъезду, при дневном свете было неловко.\r\nОстаток дня до вечера можно было провести у кого-нибудь из соседей. Но у кого? С одними я в натянутых отношениях, с другими незнаком вовсе. Я подумал и вспомнил про Ивана Иваныча.\r\n- Поедем к Брагину! - сказал я кучеру, садясь в сани.\n - Далече, - вздохнул Никанор. - Верст, пожалуй, 28 будет, а то и все 30.\r\n- Пожалуйста, голубчик, - сказал я таким тоном, как будто Никанор имел право не послушаться. - Поедем, пожалуйста!\r\nНиканор с сомнением покачал головой и медленно проговорил, что по-настоящему следовало бы запрячь в корень не Черкеса, а Мужика или Чижика,\r\nи нерешительно, как бы ожидая, что я отменю свое решение, забрал вожжи в рукавицы, привстал, подумал и потом уж взмахнул кнутом.\r\n\"Целый ряд непоследовательных поступков... - думал я, пряча лицо от снега. - Это я сошел с ума. Ну, пускай...\"\r\nВ одном месте на очень высоком и крутом спуске Никанор осторожно спустил лошадей до половины горы, но с половины лошади вдруг сорвались и со страшного быстротой понесли вниз;\r\nон вздрогнул, поднял локти и закричал диким, неистовым голосом, какого я раньше никогда у него не слышал:\r\n- Эй, прокатим генерала! Запалим, новых купит, голубчики! Ай, берегись, задавим!\r\nТолько теперь, когда у меня от необыкновенно быстрой езды захватило дыхание, я заметил, что он сильно пьян; должно быть, на станции выпил.\r\nНа дне оврага затрещал лед, кусок крепкого унавоженного снега, сбитый с дороги, больно ударил меня по лицу.\r\nРазбежавшиеся лошади с разгону понесли на гору так же быстро, как с горы, и не успел я крикнуть Никанору,\r\nкак моя тройка уже летела по ровному месту, в старом еловом лесу, и высокие ели со всех сторон протягивали ко мне свои белые мохнатые лапы.\r\n\"Я сошел с ума, кучер пьян... - думал я. - Хорошо!\"", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Вельтман А", "role": "user" }, { "content": "Приехала к бригадиру двоюродная сестра его - женщина, у которой повсюду есть делишки, везде заботы и хлопоты.\r\n- Ну, братец, насилу притащилась к тебе! что за дорога!.. Берлин мой совсем расколыхался.\r\nЗнаешь ли что? сядь-ка поближе... Эротида у тебя хоть под венец... Видал ты у меня... знаешь Игнатья Ивановича?\r\n- Как не знать палатской крысы, которую женил бы я на кошке.\r\n- Как ты злословишь людей, не знамши их в глаза! Это ни на что не похоже! Я, сударь, в доме моем бесчестных людей не принимаю!..\r\n- Право?.. Ну, ну, не сердись, сестра. Я говорю по слухам, а пословица говорит: \"не всякому слуху верь\".\r\n- То-то же, сударь... это честнейший человек! \n - А что, он еще председателем?\r\n- Председателем; да в какой любви и чести у генерал-губернатора! Сильная рука! далеко пойдет!\r\n- Гм! Есть у меня дельцо... Помнишь тяжбу за чересполосную землю... \n - Что ж, неужли выиграет у тебя эта голь-дворянин?\r\n- Да, почти; а землицы-то жаль. \n - Эх, братец, да я познакомлю тебя с Игнатием Ивановичем покороче. Да он все для меня сделает; уж твоему ли делу чета дело Рытвиных. \n - Ну?\r\n- Выиграли. \n - Не знаю дела Рытвиных, а я владею землею не по праву; документы все у противника; как ни бейся, а придется еще и приплатить тыщаги две...\r\n- Пустяки! И земля и деньги пойдут в приданое Эротиде.\r\n- Недурно бы... а Эротиду пора выдавать замуж... А что, сестра, каков человек Игнатий Иванович?\r\n- Партия хоть куда. Человек в ходу, не в летах, имеет состояньице. \n - И честной души?\r\n- Честнейший, благороднейший, в этом я тебе круглая порука.\r\n- Помилуй, сестра, не сама ли ты поручилась, что он пособит мне ограбить бедного человека! Старуха взбесилась, уехала. Таким образом Эротида избавилась от третьего жениха. \n\n\n III\r\nБригадир отстаивал дочь свою от нашествия женихов;\r\nсама же Эротида и не думала о женихах, потому что сперва должно иметь хотя теоретическое понятие о любви,\r\nа она была окружена со всех сторон прошедшим веком, который не любил говорить при девушках о том, чего им знать не надлежало.\r\nЭротиде очень веселы казались муштры воинские и рассказы отцовские про походы и как в турецкую войну меркентерам турки головы резали.\r\nОна почти не скидала амазонского платья, которое состояло из пьеро мундирного покроя, палевого тафтяного жилета и пуховой шляпы, убранной лентами.\r\nСердце ее было свободно, душа чиста, ее небо ясно, поле жизни усеяно цветами, а в характере Эротиды было что-то неробкое, решительное.\r\nИтак, Эротида не ведала любви; но наступает время, в которое оболочка кокоса разрывается с громом.\r\nОдному взводу уланского полка назначены квартиры в селе бригадира. Взводный командир поручик Г...\r\nъ, прекрасный собою молодой человек, отчаянная голова, вступая в село, знал уже от языков,\r\nкто таков помещик, в каком он духе, какова дочь его, который ей год, как его зовут, как ее зовут и пр.\r\nКак знаток военного искусства, он основательно изучил правила, что военному человеку должно иметь во всем предвидение, пользоваться малейшим случаем,\r\nиметь хороший глазомер, иметь решимость и что, вступая в страну, должно разведывать о образе мыслей жителей, о привычках.\r\n.. и т.п. На сером коне, который изогнул шею в кольцо, уставил хвост трубой, ехал он, подбоченясь, мимо окон бригадирского дома.\r\nВсе, что только было живо в доме, высыпало на двор, унизало собою окны;\r\nсам бригадир сел также у окна и любовался отважным, дебелым фрунтом улан; а Эротида за гляделась на самого предводителя.\r\nПроезжая мимо окон, поручик сделал вежливый поклон, приложил руку к киверу; из-под руки окинул быстрыми очами Эротиду.\r\nБригадир принял это за чинопочитание, а неробкая Эротида в первый раз чего-то испугалась, вспыхнула, отшатнулась немного от окна.\r\nПоручик, не хуже искусного поселянина, с первого взгляда узнавал добрую, не паханную еще почву, на которой каждый взор, каждое слово взрастет и даст сторицею.\r\nПоручик знал приличия: он нигде не пропускал являться с истинным почтением к родителям и с совершенною преданностию к дочерям.\r\nИ вот явился он к бригадиру во всей форме, почтил его именем ваше превосходительство, спросил:\r\nкакие угодно будет ему сделать распоряжения в отношении помещения и продовольствия взвода.\r\nБригадир не устоял от толиких учтивостей и такового уважения к его заслугам.\r\nОн усадил поручика и три часа сряду говорил убедительным языком о достоинстве прежней службы, как он храбрость,\r\nискусство и верность в различных акциях чрез знатные службы оказал и как он аккуратен был в обстоятельствах и околичностях службы,\r\nкак исправен был в представлении начальству инвентариума, сиречь справной росписи об вверенном ему полку,\r\nамуниции и всяких чинов людей, как командовал в турецкую войну корволантом и т.\r\nд. Терпеливо, очень терпеливо, как нельзя терпеливее слушает Г...ъ старика; а кому не нужны терпеливые слушатели?\r\nРазговор продолжался о князе Таврическом.\r\nСовременнику Екатерины, самовидцу чудес прошлого века, было о чем слово сказать;\r\nповесть длинная, бесконечная, в которой бригадир играл роли: капорала, каптенармуса, сержанта, вахмистра, прапорщика, капитана над вожами, капитан-поручика, секунд-майора и т.\r\nд.\r\nЕще не был кончен рассказ, как вошел дворецкий, в сером французском кафтане до пят, и доложил, что \"кушать, дескать, подали!\"\r\nПоручик знает приличия; встал, пристукнул шпора о шпору, прощается с хозяином; но бригадир удержал его обедать.\r\nВышли в залу; явилась и Эротида. Бригадир не любил рекомендаций, но поручик пристукнул шпора о шпору, а Эротида присела, разрумянилась.\r\nБригадир уселся на своем обычном месте, в голове стола, по правую сторону посадил гостя, по левую села Эротида; прочие приборы были заняты домашними безгласными существами.\r\nБригадир продолжал свой рассказ, поручик внимательно слушал; но его взоры...\r\nО, глаза ужасная вещь! особенно когда они, выходя из - пределов своей обязанности - смотреть и видеть, вздумают говорить.\r\nКраткость, ясность, убеждение, сила, мысль, душа... и кому ж говорят они? - сердцу, этому чувствитель ному, малодушному поклоннику очей, ланит, уст, персей.\r\n.\r\n.\r\nэтому бедному заключенному в мрачных недрах, этому сердцу, которое и от радости и от печали готово разбить всю грудь,\r\nготово выпрыгнуть на подставленную ладонь каждого хитреца, каждой плутовки в два аршина и два вершка ростом, у которой взор острее солнечного луча!\r\n.\r\n.\r\nСколько раз Эротида покушалась рассмотреть пристальнее поручика;\r\nподнимает взор, а поручик поймает его и отразит таким взглядом, что Эротида душевно сердится, зачем сидит она и против окон и против поручика;\r\nсердится она и на лицо свое, которое то и дело загорается так, что ничем не потушишь.\r\nНо обед кончен, рассказ кончен, ратафию поднесли, кофе подали, из-за стола встали. Поручик прищелкнул шпора о шпору, отцу поклон, дочери взор, прощается.\r\n- Прощайте, прощайте, г.\r\nпоручик, милости просим и вперед!\r\n- говорит бригадир, надевая колпак, признак, что его высокородие, а в случае особенного уважения, его превосходительство, тотчас после обеда любит соснуть.\r\nНо г.\r\nпоручик знает приличие; без особенного приглашения он уже не является в дом;\r\nтолько служебная необходимость по нескольку раз в день заставляет его галопировать мимо бригадирских палат.\r\nЭротида нашла себе работу подле окна; в ней родилась охота к женским рукодельям, что-то шьет она в тамбур, верно подарок своего рукоделья папиньке в день имянин.\r\nПоручик проезжает, кланяется так ловко, мило. Эротиде ли быть неучтивой, не отвечать на поклон?\r\nНаступает день имянин бригадира. Поручик приглашен к обеденному столу.\r\nОн является так почтительно, так умно поздравляет его превосходительство со днем ангела. Нельзя me поздравить и дочери: этого требует приличие.\r\nРоброны и миниатюрные чепчики на самой вершине огромной прически, основанной на войлоках и укрепленной булавками в пол-аршина величины, опасны и для отважного волокиты; но Г.\r\n..ъ находит удобный случай сказать несколько слов Эротиде.\r\nЧто говорил он ей, что отвечала она ему, трудно, невоз можно повторить.\r\nВ русском языке на словах соблазн чувств еще не существует; почти до самого всемирного выражения \"я вас люблю\" уста молчаливы, глупы и рады, рады, что за них говорят очи.\r\nОдно только умное и обдуманное сказал поручик: \n - Я слыхал, вы охотницы ездить верхом. \n - Я очень люблю верховую езду, - отвечала ему Эротида.\r\n- Если б я был столько счастлив... (выражение, без ко торого нельзя обойтись), если б я мог сопутствовать вам в ваших прогулках...\r\n- Эротида, Эротида! - раздалось из гостиной. И Эротида не успела отвечать: \"Это было бы мне очень приятно\".\r\nПрошел день имянин, прошло несколько дней, во время которых, однако же, бригадир не скучает без поручика,\r\nхотя и некому было рассказывать \"события прошедших дней, преданья старины глубокой\".\r\n\"Нет, - думал он, сам себе на уме, - знаю я эти кивера набекрень... тотчас приставят мазу!\"\r\nИ бригадир продолжает свою обыкновенную жизнь, ездит с дочерью прогуливаться верхом, но без сопутника.\r\nОн делал дело, и поручик также не забывал дела, только у Эротиды валилось дело из рук.\r\nОдин раз Г...ъ случайным образом встретился с старым кавалеристом и прекрасной амазонкой в поле.\r\nПоклонившись, он уже намерен был пристроиться к фрунту, обратив глаза направо, но бригадир почтил его вопросом:\r\n- Куда, г. поручик? \n - Так, ездил без цели и намерения.\r\n- О, что ж за прогулка без цели и намерения. Я вам советую проехать на мой свечной завод; любопытно взглянуть, как свечки макают. Вот, поезжайте по этой тропинке.\r\n- Очень любопытно! - отвечал поручик, бросив горестный взор на Эротиду и прощаясь со встречными.\r\n\"А, злодей! - думал поручик, отправляясь по показанной тропинке, - постой, и на тебя есть фортель!..\"\r\nДня через два Г...ъ является перед обедом к бригадиру, зовет его на травлю лисицы, лисицы старой, опытной.\r\n- Вы увидите, что у меня за собаки! - говорит он. Травля - страсть бригадира.\r\n- Посмотрим, посмотрим, г. поручик, не угодно ли спустить свою лучшую вместе с моим Лучом. \n - О, рад! Угодно заклад? Ухо на ухо. \n - Хорошо!\r\nСборы недолги. Седлают коней для Эротиды и бригадира. Денщик поручика помогает; он свел уже знакомство со всею дворней, он чистит и поглаживает коня Эротиды.\r\nСадятся, едут в чистое поле. Охотники отправлены вперед; красного зверя везут в клетке; собаки рвутся со свор.\r\nБригадир и поручик заводят разговор об охоте; Эротида галопирует подле отца; лошадка ее пляшет, гордится своим седоком.\r\n.. но вдруг прижала уши, замотала головой, замахала хвостом, пошла неспокойным, неровным шагом.\r\nНаша амазонка отважно ездит, игра лошадки ей нравится, она затягивает уздечку... те, те!.\r\n. но лошадка ее закрутилась, взвилась, кинулась вперед стрелой, помчалась во весь опор; тщетны усилия Эротиды удержать ее.\r\nПокуда бригадир успел ахнуть, Эротида уже далеко. Поручик успел уже догнать ее, схватить ее коня за узду, соскочить с седла... Конь вырвался из рук; но Эротида ужо на руках.\r\n- О, как счастлив я! - вскричал он, осыпая ее руку по целуями. - Мне удалось спасти вас от опасности! Я сам бы умер, я не перенес бы малейшего вашего несчастия!.\r\n. - Это все было сказано невольно, а что невольно, то простительно.\r\n- Вы испугались, Эротида? \n Эротида хотела отвечать: \"Нет-с, ничего\"; но какое-то женское чувство сказало ей, что необходимо маленькое беспамятство, смущение.\r\nЗапыхавшись от страха, подскакал отец.\r\n- Что с тобой, Эротида? \n Эротида, поддерживаемая поручиком, медлит отвечать.\r\n- Благодарю, благодарю, г. поручик... Не знаю, что сделалось с поганой лошаденкой; кажется, такая смирная.\r\n- Верно, чего-нибудь испугалась... - отвечал поручик.\r\nПрискакали и люди, заметившие издали, что с барышней случилось что-то недоброе.\r\nПослали за коляской; коляска приехала. Эротиду повезли домой... задумчивую: испуг сильно подействовал на нее.\r\nНельзя избавителю от опасности не навестить спасенную и не узнать об ее здоровье.\r\nНо какая страшная перемена после подобного случая по взорах спасенной.\r\nОна уже без боязни, без робости смотрит на спасителя - и из их взоров невидимый паук (верно, тот, который соткал мир, по мнению негров) ткет паутину, опутывает ею крылатое сердце.\r\nИ вот настает время, свободно произносит язык, сперва:\r\n- О, Эротида, я не пережил бы вас!.. о, этот случай по казал мне, что в вас заключено мое благо!.. Потом спустя несколько времени:\r\n- Эротида, Эротида! хоть одно слово!.. - но Эротида молчит... но ее рука уже осыпана поцелуями... она сама уже в объятиях...\r\nНо это сон, дерзкая мечта. Родитель почивает спокойно положенные часы на отдых после обеда: &и, проснувшись, думает о благе дочери.\r\n.. Она уже возле него; ее щеки горят, сердце бьется, душа, как голубь, хочет выпорхнуть из тела.\r\nЧасть II \n Карлсбад. - Ва-банк. - Опоздала. - \n Новая пациентка. - Снова ва-банк. - Убита! \n\n I\r\nВ 1814 году, когда в Париже целая Европа праздновала низвержение маленького Капрала с плеч своих,\r\nбольшая часть русских офицеров - раненых, больных и расстроивших свое здоровье, были уволены в отпуск, на воды, на все четыре стороны.\r\nУланского полка ротмистр Г...ъ также торопится пользо ваться водами. Украшенный знамениями победы над общим врагом, он хочет пожить на воле, испытать счастия направо и налево.\r\nДавно наслышан он про Карлсбад, давно жаждал Карлсбада.\r\nТам воды текут по золоту, берега Теппеля и Эгера усеяны живыми цветами; там вода и любовь во 165№ теплоты;\r\nтам пьется, кроме воды, благоуханное дыхание страждущих меланхолией, бессонницей,\r\nотсутствием аппетита и всеми возможными припадками, для которых нужно рассеяние и 165№ спруделя (источник лечебной воды (нем.\r\n)) и любви, - любви, этого лекарственного недуга от всех недугов, этого опиума, возбуждающего деятельность чувств, этого дня среди ночи, этого блаженного страдания.\r\nМожет быть, Г...у полезнее бы были воды Висбаденские или Пирмонские, или даже Теплицкие, но Г...\r\nъ предпочел Карлсбад - Карлсбад, который умнее было бы назвать Афродитенбад, потому что его воды есть Силуамский источник прекрасного пола,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Петра Толстолобова, как человека, которому даже и перед Гаврилой предпочтение отдать можно.\r\n- Это такой человек! - кричал он, - такой человек! географии не знает, арифметики не знает, а кровь хоть кому угодно пустит! Самородок!\r\n- Поди он, чай, и в Стамбул-то доехать не сумеет! - усомнился я.\r\n- Не сумеет - это верно!\n Задумались. Стали прикидывать, сколько у нас самородков в недрах земли скрывается: наук не знают, а кровь пустить могут!\r\n- Одна беда - какими способами его в Стамбул водворить! Флотов нет! денег нет! - восклицал К*.\r\n- Чудак ты, братец! сам же сейчас говорил, что флотов нет - перед флотами!\n - Кто говорил, что флотов нет? я, что ли, говорил, что флотов нет? Никогда!! Я говорил...\r\nВыпили еще здравицу и послали Палацкому телеграмму в Прагу. Заснули.\n В 12 ночи проснулись.\n - Я, - говорит К*, - удивительнейший сон видел!\r\nИ рассказал мне, что во сне ему представилось, будто бы Толстолобов уж водворен в Стамбуле и пускает \"больному человеку\" кровь.\r\n- И так, братец, он ловко...\n Но я, будучи уже трезв, ответил на это:\r\n- Не всегда сны сбываются, друг мой! Вот ты вчера видел во сне, что в гостях у меня обедаешь, а между тем кто из нас у кого в гостях отобедал? По сему можешь судить и о прочем.\r\nСказавши это, я вышел из трактира, он же остался в трактире, дабы на досуге обдумать истину, скрывавшуюся в словах моих.\n Имеяй уши слышати - да слышит!\"\r\n\"Как мы везли Ямуцки прынц Иззедин-Музафер-Мирза в Рассею\". Писал с натуры прынцов воспитатель Хабибулла Науматуллович, бывший служитель в атель Бельвю (в С.\r\n-Питембурхи, на Невским, против киятра. С двух до семи часов обеды по 1 и по 2 р. и по карте.\r\nУжины.\r\nЗавтраки) [какой странный воспитатель для молодого иомудского принца!\r\n- может заметить читатель; совершенно согласен с справедливостью этого замечания, но изменить ничего не могу, (прим.\r\nавт.)]. Издание Общества покровительства животным.\r\n\"В пятницу, на масленой, только что успели мы отслужить господам, прибежал в наш атель Ахметка и говорит: - Хабибулла!\r\nможешь учить прынца разум? - Я говорю: могу! - Айда, говорит, в Касимов, бери плакат и езжай в Ямудию!\r\nЕзжал Касимов, бирал плакат - айда в Ямудию!\n Езжал тамошний сталица. Чудной город, весь из песку. Сичас к прынцу.\r\n- Иззедин-Музафер-Мирза! - говорю, - хозяин атель Бельвю - на самым Невским, против киятра, обеды по 1 и по 2 р.\r\nи по карте; ужины, завтраки - прислал мине тибе разум учить - айда в Питембурх!\r\n- Какой такой Питембурх? - говорит.\n Смешно мне стало.\n - Балшой ты ишак вырос, а Питембурх не знаешь!\r\nСогласилси.\n - Айда, - говорит, - тольки учи меня разум, Хабибулла! пажалста учи!\n Стали сбираться. Чимадан - нет; сакваяж - нет! Бида!\r\n- Есть ли, - говорю, - по крайности, орден у тебя? Наши господа ордена любят.\n - Есть, - говорит, - орден ишак. Сам делал.\n - Бери больше, - говорю.\r\nЕхали-ехали; плыли-плыли. Страсть!\n Пескам ехали, полям ехали, лесам-горам ехали. Морям плыли, заливам-праливам плыли, рекам плыли, озерам не плыли...\r\nОдначе приехали.\n - Какой такой страна? - спрашивал прынц.\n - Балшой ты ишак вырос, а такой дурацкой вещь спрашиваешь. Не страна, а Рассея, говорю.\r\n- Учи мине разум, Хабибулла! пажалста учи!\n Езжали один город - один помпадур стричал.\n - Какой такой человек? - говорил прынц.\r\n- Помпадур, - говорит.\n - Бери орден ишак и термалама на халат!\n Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил... бида!\r\nДругой город езжали, - другой помпадур стричал.\n - Бери орден ишак и термалама на халат!\n Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил!\r\nСто верст езжали, тысячу верст езжали - везде помпадур стричали. Народ нет, помпадур есть.\r\n- Хорошо здесь, - говорит прынц, - народ не видать, помпадур видать - чисто!\r\nВ Маршанск на машини езжали - машина как свистнет! Страсть! забоялси наш Иззедин-Музафер-Мирза, за живот взялси.\r\n- Умрешь здесь, - говорил, - айда домой, в Ямудию!\n Досадно мне, ай-ай, как досадно стало.\r\n- Балшой, - говорю, - ты ишак вырос, а до места потерпеть не можешь!\n Слышать не хочет - шабаш!\n - Айда домой! - говорит, - риформа дома делать хочу!\r\nОдну тольки станцию на машини езжали - айда назад в Ямудию!\n Ехали-ехали; плыли-плыли.\n Один город езжали - один помпадур стричал; другой город езжали - другой помпадур стричал.\r\nИшак давал, термалама не давал. Жалко стало.\n - Ай-ай, хорошо здесь! - говорил прынц, - народ нет, помпадур есть - чисто! Айда домой риформа делать!\r\nДомой езжал, риформа начинал.\n Народ гонял, помпадур сажал: риформа кончал\".\n\n 1863-1874", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Былое и думы автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Викарий на это утро бросил медуз и салпов и до тех пор сидел, пока Гауг и Энгельсон совершенно дружески рассуждали за бутылкой вина и котлетами a la milanaise 62.\r\nВ Люцерне, куда я отправился из Лугано, мне предстояла новая задача.\r\nВ самый день моего приезда Тесье рассказал мне, что Гауг написал мемуар по поводу пощечины, в котором изложил все дело;\r\nчто эту записку он хочет напечатать и что Тесье его только остановил тем, что все же без моего согласия такой вещи печатать невозможно.\r\nГауг, нисколько не сомневаясь в моем согласии, решился ждать меня.\r\n- Употребите все усилия, чтобы этот несчастный factum 63, - говорил мне Тесье, - не был напечатан;\r\nон испортит все дело, он сделает вас, память вам дорогую и нас всех посмешищем на веки веков.\r\nВечером Гауг отдал мне тетрадь. Тесье был прав. От такого удара воскреснуть нельзя бы было.\r\nВсе было изложено с пламенной, восторженной дружбой ко мне и к покойной - и все было смешно, смешно для меня в это время слез и отчаяния.\r\nВся статья была писана слогом Дон Карлоса - в прозе.\r\nЧеловек, который мог написать такую вещь, должен был свое сочинение высоко поставить и, конечно, не мог его уступить без боя. Нелегка была моя роль.\r\nПисано все это было для меня, из дружбы, добросовестно, честно, искренно,\r\n- и я-то должен был вместо благодарности отравить ему мысль, которая сильно засела в его голове и нравилась ему.\r\n(531)\r\nУступки я сделать не мог. Долго думая, я решился к нему написать длинное послание, благодарил его за дружбу, но умолял его мемуара не печатать.\r\n«Если надобно в самом деле что-нибудь печатать из этой страшной истории, то это печальное право принадлежит мне одному».\r\nПисьмо это, запечатавши, я послал Гаугу часов в 7 утра.\r\nГауг отвечал мне: «Я с вами не согласен, я вам и ей ставил памятник, я вас поднимал на недосягаемую высоту, и, если б кто осмелился бы заикнуться, того я заставил бы замолчать.\r\nНо в вашем деле вам принадлежит право решать, и я, само собой разумеется, если вы хотите писать, - уступлю».\r\nОн был день целый мрачен и отрывист. К вечеру мне пришла страшная мысль: умри я - ведь он памятник-то поставит, - и потому, прощаясь, я ему сказал, обнявши его:\r\n- Гауг, не сердитесь на меня; в таком деле действительно нет лучшего судьи, как я.\r\n- Да я и не сержусь, мне только больно.\n - Ну, а если не сердитесь, оставьте у меня вашу тетрадь, подарите ее мне.\r\n- С величайшим удовольствием.\r\nЗамечательно, что у Гауга с тех пор остался литературный зуб против меня, и впоследствии в Лондоне,\r\nна мое замечание, что он к Гумбольдту и Мурчисону пишет слишком вычурно и фигурно, Гауг, улыбаясь, говорил:\r\n- Я знаю, вы диалектик, у вас слог резкого разума, но чувство и поэзия имеют другой язык.\r\nИ я еще раз благословил судьбу, что не только взял у него его тетрадь, но, уезжая в Англию, ее сжег.\r\nНовость о пощечине разнеслась, и вдруг в «Цюрихской газете» появилась статья Герв с его подписью.\r\n«Знаменитая пощечина», - говорил он, - никогда не была дана, а что, напротив, он «оттолкнул от себя Гауга так, что Гауг замарал себе спину об стену», что,\r\nсверх всего остального, особенно было вероятно для тех, которые знали мускульного и расторопного Гауга и неловкого, тщедушного баденского военачальника.\r\nДалее он говорил, что все это - далеко ветвящаяся интрига, затеянная бароном Герценом на русское золото. и что люди, приходившие к нему, у меня на жалованье. (532)\r\nГауг и Тесье тотчас поместили в той же газете серьезный, сжатый, сдержанный и благородный рассказ дела.\r\nК их объяснению я прибавил, что у меня на жалованье никогда никого не было, кроме слуг и Г,\r\nкоторый жил последние два года на мой счет и один из всех моих знакомых в Европе должен мне значительную сумму.\r\nЭто чуждое мне оружие я употребил в защиту оклеветанных друзей. .\r\nНа это Г возразил в том же журнале, что «он никогда не находился в необходимости занимать у меня деньги и не должен мне ни копейки» (занимала для него его жена).\r\nС тем вместе какой-то доктор из Цюриха писал мне, что Г поручил ему вызвать меня.\r\nЯ отвечал через Гауга, что как прежде, так и теперь я Г не считаю человеком, заслуживающим удовлетворения; что казнь его началась, и я пойду своим путем.\r\nПри этом нельзя не заметить, что два человека (кроме Эммы), принявшие сторону Гер - этот доктор и Рихард Вагнер, музыкант будущего, - оба не имели никакого уважения к характеру Гер.\r\nДоктор, посылая вызов, прибавлял: «Что же касается до сущности самого дела, я его не знаю и желаю быть совершенно в стороне».\r\nА в Цюрихе он говорил своим друзьям: «Я боюсь, что он не будет стреляться, а хочет разыграть какую-нибудь сцену; только я не позволю над собой смеяться и делать из меня шута.\r\nЯ ему сказал, что у меня будет другой заряженный пистолет в кармане - и этот для него!..»\r\nЧто касается, до Р.\r\nВагнера, то он письменно жаловался мне, что Гауг слишком бесцеремонен, и говорил, что он не может произнести строгого приговора над человеком, «которого он любит и жалеет».\r\n«К нему надобно снисхождение; может, он еще и воскреснет из ничтожной, женоподобной жизни своей, соберет свои силы из эксцентричной распущенности и иначе проявит себя» 64.\r\nКак ни гадко было поднимать - рядом со всеми ужасами - денежную историю, но я понял, что ею я ему нанесу удар,\r\nкоторый поймет и примет к сердцу весь (533) буржуазный мир, то есть все общественное мнение, в Швейцарии и Германии.\r\nВексель в 10000 франков, который мне дала m-me Her и хотела потом выменять на несколько слов позднего раскаянья, был со мной. Я его отдал нотариусу.\r\nС газетой в руке и с векселем в другой явился нотариус к Г, прося объясненья.\n - Вы видите, - сказал он, - что это не моя подпись.\r\nТогда нотариус подал ему письмо его жены, в котором она писала, что берет деньги для него и с его ведома.\r\n- Я совсем этого дела не знаю и никогда ей не поручал; впрочем, адресуйтесь к моей жене в Ниццу - мне до этого дела нет.\r\n- Итак, вы решительно не помните, чтоб сами уполномочили вашу супругу?\n - Не помню.\r\n- Очень жаль; простой денежный иск этот получает через это совсем иной характер, и ваш противник может преследовать вашу супругу за мошеннический поступок, escroquerie 65.\r\nНа этот раз поэт не испугался и храбро отвечал, что это не его дело. Ответ его нотариус предъявил Эмме, Я не продолжал дела. Денег, разумеется, они не платили.\r\n- Теперь, - говорил Гауг, - теперь в Лондон!.. Этого негодяя так нельзя оставить…\n И мы через несколько дней смотрели на лондонский туман из четвертого этажа Morleys House.\r\nПереездом в Лондон осенью 1852 замыкается самая ужасная часть моей жизни, - на нем я прерываю рассказ.\n (Окончено в 1858.)\r\n…Сегодня второе мая 1863 года… Одиннадцатая годовщина. Где те, которые стояли возле гроба? Никого нет возле… иных вовсе нет, другие очень далеко - и не только географически. (534)\r\nГолова Орсини, окровавленная, скатилась с эшафота…\r\nТело Энгельсона, умершего врагом мне, покоится на острове Ламанша.\n Тесье дю Моте, химик, натуралист, остался тот же кроткий и добродушный, но сзывает духов… и вертит столы.\r\nCharles Edmond, друг принца Наполеона, библиотекарем в Люксембургском дворце.\r\nРовнее всех, вернее всех себе остался К. Фогт.\r\nГауга я видел год тому назад. Из-за пустяков он поссорился со мной в 1854 году, уехал из Лондона, не простившись, и перервал все сношения.\r\nСлучайно узнал я, что он в Лондоне - я велел ему передать, что «настает десятилетие после похорон, что стыдно сердиться без серьезного повода,\r\nчто нас связывают святые воспоминания и что если он забыл, то -я помню, с какой готовностью он протянул мне дружескую руку».\r\nЗная его характер, я сделал первый шаг и пошел к нему. Он был рад, тронут, и при всем эта встреча была печальнее всех разлук.\r\nСначала мы говорили о лицах, событиях, вспоминали подробности, потом сделалась пауза. Нам, очевидно, нечего было сказать друг другу, мы стали совершенно чужие.\r\nЯ делал усилия поддержать разговор, Гауг выбивался из сил; разные инциденты его поездки в Малую Азию выручили. Кончились и они, - опять стало тяжело.\r\n- Ах, боже мой, - сказал я вдруг, вынимая часы, - пять часов, а у меня назначен rendez-vous 66, Я должен оставить вас.\r\nЯ солгал - никакого rendez-vous у меня не было. С Гауга тоже словно камень с плеч свалился.\r\n- Неужели пять часов? - Я сам еду обедать сегодня в Clapham.\n - Туда час езды, не стану вас задерживать.. Прощайте.\r\nИ, выйдя на улицу, я был готов.., «захохотать»? -. нет, заплакать. (535)\r\nЧерез два дня он приехал завтракать ко мне. То же самое. На другой день хотел он ехать, как говорил, остался гораздо дольше, но нам было довольно, и мы не старались увидеться еще раз.\r\nПеред отъездом\n Теддингтон Август 1863.\n Бывало, О, в новгородские времена, певал: «Cari luoghi io vi ritrovab» 67; найду и я их снова, и.мне страшно, что я их увижу.\r\nПоеду той же дорогой через Эстрель на Ниццу. Там ехали мы в 1847, спускаясь оттуда в первый раз в Италию. Там ехал в 1851 в Иер отыскивать следы моей матери, сына - и ничего не нашел.\r\nТуго стареющая природа осталась та же, а человек изменился, и было отчего.\r\nЖизни, наслажденья искал я, переезжая в первый раз Приморские Альпы,…были сзади небольшие тучки, печальная синева носилась над родным краем,\r\nи ни одного облака впереди, - тридцати пяти лет я был молод и жил в каком-то беззаботном сознании силы.\r\nВо второй раз я ехал тут в каком-то тумане, ошеломленный, я искал тела, потонувший корабль, - и не только сзади гнались страшные тени, но и впереди все было мрачно.\r\nВ третий раз… еду к детям, еду к могиле, - желания стали скромны: ищу немного досуга мысли, немного гармонии вокруг, ищу покоя, этого noli me tangere 68 устали и старости.\r\nПосле приезда\r\n21 сентября был я на могиле. Все тихо: то же море, только ветер подымал столб пыли по всей дороге.\r\nКаменное молчание и легкий шелест кипарисов мне были страшны, чужды. Она не тут; здесь ее нет, - она жива во мне. (536)\r\nЯ пошел с кладбища в оба дома, - дом Сю и дом Дуйса. Оба стояли пустыми. Зачем я вызвал опять этих немых свидетелей a charge?.\r\n.\r\n69 Вот терраса, по которой я между роз и виноградников ходил задавленный болью и глядел в пустую даль с каким-то безумным и слабодушным желанием облегченья,\r\nпомощи и, не находя их в людях, искал в вине…\r\nДиван, покрытый теперь пылью и какими-то рамками, - диван, на котором она изнемогла и лишилась чувств в страшную ночь объяснений.\r\nЯ отворил ставень в спальной дома Дуйса - вот он, старознакомый вид… я обернулся - кровать,\r\nтюфяки сняты и лежат на полу, словно на днях был вынос… Сколько потухло, исчезло в этой комнате!\r\nБедная страдалица - и сколько я сам, беспредельно любя ее, участвовал в ее убийстве! (537)\r\nРУССКИЕ ТЕНИ\n\n ____________________\n\n I. Н.И. САЗОНОВ\r\nСазонов. Бакунин, Париж. - Имена эти, люди.\r\nэти, город этот так и тянут назад№ назад - в даль лет, в даль пространств, во времена юношеских конспирации, во времена философского культа и революционного идолопоклонства 70.\r\nМне слишком дороги.наши две юности, чтоб опять не приостановиться на них.\r\n., С Сазоновым я делил в начале тридцатых годов наши отроческие фантазии о заговоре а 1а Риензи; с Бакуниным, десять лет спустя, в поте мозга завоевывал Гегеля.\r\nО Бакунине я говорил и придется еще много говорить.\r\nЕго рельефная личность, его эксцентрическое и сильное появление, везде - в кругу московской молодежи, в аудитории Берлинского университета,\r\nмежду коммунистами -Вейтлинга и монтаньярами Коссидьера, его речи в Праге, его начальство в Дрездене,\r\nпроцесс, тюрьма, приговор к смерти, истязания в Австрии, выдача России, где он исчез за страшными стенами Алексеевского равелина,\r\n- делают из него одну из тех индивидуальностей, мимо которых не проходит ни современный мир, ни история.\r\nВ этом человеке лежал зародыш колоссальной деятельности, на которую не было запроса.\r\nБакунин носил в себе возможность сделаться агитатором, трибуном, проповедником, главой партии, секты, иересиархом, бойцом.\r\nПоставьте его куда хотите, только в крайний край, - анабаптистом, якобинцем, товарищем Анахарсиса Клоца,\r\nдругом Гракха Бабефа, - и он увлекал бы массы и потрясал бы судьбами народов, - Но здесь, под гнетом власти царской, (538)\r\nКолумб без Америки и корабля, он, послужив против воли года два в артиллерии да года два в московском гегелизме, торопился оставить край,\r\nв котором мысль преследовалась, как дурное- намерение, и независимое слово - как оскорбление общественной нравственности.\r\nВырвавшись в 1840 году из России, он в нее не возвращался до тех пор, пока пикет австрийских драгун не сдал его русскому жандармскому офицеру в 1849 году.\r\nПоклонники целесообразности, милые фаталисты рационализма все еще дивятся премудрому a propos, с которым являются таланты и деятели,\r\nкак только на них есть потребность, забывая, сколько зародышей мрет, глохнет, не видавши света, сколько способностей, готовностей - вянут, потому что их не нужно.\r\nПример Сазонова еще резче. Сазонов прошел бесследно, и смерть его так же никто не заметил, как всю его жизнь.\r\nОн умер, не исполнив ни одной надежды из тех, которые клали на него его друзья.\r\nЛегко сказать, что он виноват в своей судьбе; но как оценить и взвесить долю, падающую на человека, и ту, которая падает на среду?\r\nНиколаевское время было временем нравственного душегубства, оно убивало не одними рудниками и белыми ремнями, а своей удушающей, понижающей атмосферой,.\r\nсвоими, так сказать, отрицательными ударами.\r\nХоронить затянувшиеся существования того времени, выбившиеся из сил, усиливаясь стащить с мели глубоко врезавшуюся в песок барку нашу, - моя специальность.\r\nЯ - их Домажиров, теперь всеми забытый, а некогда всем в Москве известный старик, отставной ординарец Прозоровского.\r\nПудреный, в светло-зеленом павловском мундире, являлся он на все выносы, на которых бывал архиерей, становился вперед процессии и вел ее, воображая, что делает дело.\r\n…На второй год университетского курса, то есть осенью 1831, мы встретили в числе новых товарищей, в физико-математической аудитории - двоих, с которыми особенно сблизились. (539)\r\nНаши сближения, симпатии и антипатии шли из одного источника.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Это уже было совсем непозволительно.\r\nВсего вероятнее, что купец, правя горячею лошадью, не успел снять перед князем Петром Ивановичем свой картуз, а о внуке не вспомнил.\r\nНо князь не любил входить в такие мелочи. Он видел в этом один оскорбительный для него факт.\r\nОн заколотился руками и ногами и поднял такой шум и крик, что купец оробел и бросил вожжи.\r\nЛошадь рванула и понесла, выбросив старика у дверей Жильберта, а внучка у столбов Георгиевской церкви.\r\nМальчик, более легкий телом, отделался счастливо, а грузный старик очень расшибся.\r\nСтарый француз Жильберт имел столько независимости, что поднял его и посадил у себя на крылечке - и тем, может быть, вызвал на мягкость самого князя.\r\nТрубецкой велел посадить старика на извозчика и отправить его на гауптвахту, где того и продержали, пока князь успокоился, а он в это время все ждал,\r\nне станет ли заступаться за купца Смарагд, и за этою новою заботою позабыл о полученном им извете насчет третьего сословия.\r\nМаркович же слукавил и не напоминал ему о его намерении вмешаться не в свое дело.\r\nТак опасность от вредного направления в гимназии миновала, и губернаторское распоряжение именовать tiers-etat \"умершим сословием\" не получило дальнейшего хода.\r\nЗа все французское tiers-etat в Орле оттерпелся один купец, едва умевший выводить каракулями \"церикофнии старта\".\r\nВ Трубецком была прелестна и достойна самого любовного наблюдения искренность его губернаторского величия:\r\nон его словно нес с собою повсеместно, как бы некий алавастр мирры, с постоянною заботливостью,\r\nчтобы кто-нибудь не подтолкнул его под локоть, чтобы сосуд не колыхнулся и не расплескалось бы его содержимое.\r\nЭто был \"губернатор со всех сторон\"; такой губернатор, какие теперь перевелись за \"неблагоприятными обстоятельствами\".\r\nНо в то время, к которому относятся мои воспоминания, в числе современников Трубецкого было несколько таких губернаторов, которых не позабудет история.\r\nНад ними над всеми яркой звездою сиял Александр Алексеевич Панчулидзев в Пензе,\r\nна которого дерзкою рукою \"навел следствие\" немножко известный в литературе своими \"стансами\" Евфим Федорович Зарин (\"Библиотека для чтения\" - \"стансы Зарина\" и т.\r\nд.). Печатной гласности тогда у нас и в заведении еще не было, а функции ее исполняла \"молва\": \"земля слухом полнилась\".\r\nМежду Орловскою губерниею, где процветал князь Трубецкой, и Пензенскою, которая была осчастливлена переводом туда из Саратова А.\r\nА. Панчулидзева, находится Тамбовская губерния, сродная Орловской по особенной чистоте плутовских типов.\r\n(Ни в той, ни в другой даже \"жид долго не мог привиться\" - потому что \"свои были жида ядовитее\".\r\n) Через Тамбовскую губернию орловцы с пензяками перекликались: пензяки хвалились орловцам, а орловцы пензякам - какие молодецкие у них водворились правители.\r\n\"Наш жесток\". - \"А наш еще жестче\". - \"Наш ругается на всякие манеры\". - \"А наш даже из своих рук не спущает\". Так друг друга и превосходили.\r\nНо пришло какое-то изменчивое время, и Смарагд с предводителем как-то \"подвели\" Трубецкому какую-то хитрую механику.\r\nПочувствовалась надобность \"убрать его в сенаторы\". Убрали. Он уехал начисто, так что после его отъезда в губернаторском доме не нашли даже некоторых паркетов.\r\nВ Пензе между тем А. Панчулидзев продолжал процветать. Предводитель А. А. Арапов был ему друг и собрат по \"заводчеству\" (оба были \"винокуры и бедокуры\"), а Е.\r\nЗарин еще был в юности, и сразительный яд еще не созрел под его семинарским языком.\r\nПриставленный к сенату, Трубецкой был и польщен и в то же время обижен:\r\nв сенате его решительно никто не боялся, да и на стогнах столицы он совсем не производил никакого внушающего впечатления.\r\nПри появлении его самые обыкновеные люди так же шли и ехали, как будто его и нет,\r\n- и \"не ломали шапок\" и не уступали дороги, между тем как это столько лет кряду согревало и вдохновляло князя.\r\n..\r\nОн заскучал в столице о добрых и простых нравах провинции и поехал летом прокатиться - навестить свои и витгенштейновские родовые маетности.\r\nОрел он \"промигнул мимо\"... Не в гостинице же ему было тут останавливаться и слушать, как \"другой\" правит!.\r\n. Но в Киеве он остановился для советов с врачами и ради каких-то духовных потребностей княгини, которой тоже были свойственны и религиозные порывы.\r\nОстановились они incognito {под чужим именем - (франц.\r\n)}, в молитвенном смирении, не в гостинице \"Англетер\", а у самого православного купца Ивантия Михайловича Батухина,\r\nи вечерком, когда все кошки становятся серы, князь отправлялся подышать чистым воздухом.\r\nДело это было по осени.\r\nНа дворе, после погожего дня, проморосил дождичек и смочил киевские кирпичные тротуары, - гуляющих было мало, и князь мог \"растопыриться\".\r\nЭто было самое любимое его устроение своей фигуры, когда ему надо было идти, а не ехать.\r\nОн брал руки \"в боки\", или \"фертом\", отчего капишон и полы его военного плаща растопыривались и занимали столько широты, что на его месте могли бы пройти три человека:\r\nвсякому видно, что идет губернатор.\r\n(Сенаторства князь не ровнял с губернаторством и любил быть вечно губернатором.)\r\nТак шел он и теперь по лучшей улице Киева, Крещатику, от \"Англетера\" к Александровскому спуску,\r\nи вдруг на самом углу Институтской горы с ним случилось странное, но в то же время досадительное происшествие.\r\nВ Киеве был тогда гражданским губернатором знаменитый в своем роде богач и добрый,\r\nкроткий человек Иван Иванович Фундуклей, иждивением которого сделано много прекрасных описательных изданий.\r\nОн был одинокий, довольно скучный человек, тучного телосложения и страдал неизлечимыми и отвратительными лишаями.\r\nЕго лечили многие медицинские знаменитости и не вылечили:\r\nлишаи немножко успокаивались, но потом опять разыгрывались - пузырились, пухли, чесались и не давали богачу нигде ни малейшего покоя.\r\nТогда потаенно был призван который-то из известных в свое время киевских самоучек - не то Потапенко,\r\nне то Корней (Столпчевский) - и стал лечить расчесавшегося вельможу \"травкою и выпотнением\".\r\nТравки шли больше \"для успокоения больного\", но главное, на что рассчитывал знахарь, - это было \"выпотнение\", столь известное по своим последствиям ветеринарам и спортсменам.\r\nЛошадям для этого покрывают подлежащую выпотнению часть тела войлочным потником и гоняют их на корде, а для Фундуклея было устроено так,\r\nчто он покрывал стеганым набрюшником пораженное лишаем место, надевал на себя длинное ватное пальто,\r\nсшитое \"английским сюртуком\", брал зонтик и шел гулять с своею любимою пегою левреткою.\r\nТаким образом производилось \"выпотнение\", и производилось оно в течение довольно долгого времени неотложно и аккуратно при всякой погоде.\r\nА так как губернаторам в то время днем среди толпы гулять было неудобно, потому что все будут кланяться и надо будет откланиваться, а Фундуклей был человек застенчивый и скромный,\r\nто он делал свою гигиеническую прогулку через час после обеда, вечером, когда - думалось ему - его не всякий узнает, для чего он еще тщательно закрывался зонтиком.\r\nРазумеется, все эти старания скромного губернатора не вполне достигали того, чего он желал: киевляне узнавали Фундуклея и, по любви к этому тихому человеку, давали ему честь и место.\r\nОбразованные люди, заметив его большую фигуру, закрытую зонтиком, говорили:\r\n\"Вот идет прекрасная испанка\", а простолюдины поверяли по нем время, сказывая: \"Седьмой час - вон уже дьяк с горы спускается\".\r\n\"Дьяком\" называли Фундуклея потому, что в своем длинном английском ватошнике он очень напоминал известную киевлянам фигуру златоустовского дьячка \"Котина\",\r\nкоторый в таком же длинном ватошнике сидел на скамеечке с тарелочкою и кропильницей у деревянной церкви Иоанна Златоуста и \"переймал богомулов\",\r\nуговаривая их \"не ходить на Подол до братчиков, бо они дуже учени и переучени, а класти упрост жертву Ивану\".\r\nИздали дьяк Котин и губернатор Фундуклей в английском капоте имели по фигуре много сходства.\r\nЧтобы выпотнение шло сильнее, губернатор делал свои вечерние прогулки не по ровной местности,\r\nв верхней плоскости города, где стоит губернаторский дом на \"Липках\", а, спускаясь вниз по Институтской горе,\r\nшел Крещатиком и потом опять поднимался в Липки, по крутой Лютеранской горе,\r\nгде присаживался для кратковременного отдыха на лавочке у дома портного Червяковского, а потом, отдохнув, шел домой.\r\nТакой курс держал он и в тот теплый и темноватый вечер, когда шел случившийся проездом в Киеве князь Петр Иванович Трубецкой.\r\nФундуклей шел, понурив голову и закрывая лицо распущенным без надобности зонтиком, а Трубецкой \"пер\" своей гордой растопыркой, задрав лицо кверху.\r\nОни столкнулись. Трубецкой получил легкое прикосновение к локтю, но сам вышиб этим локтем у Фундуклея зонтик и шнурок, на котором шла собачка.\r\nГрузный Иван Иванович ничего не сказал и стал делать очень тяжелое для него усилие, чтобы поймать и поднять покатившийся зонтик,\r\nа в это время от него побежала его собачка, шнурок которой ему было еще труднее схватить, чем зонтик.\r\nТрубецкой же рассердился, затопотал и закричал: \n - Знаешь ли, кто я? знаешь ли, кто я?\r\n- Не знаю, - отвечал Фундуклей. \n - Я губернатор! \n - Ну так что же делать, - рассеянно произнес Иван Иванович, - я и сам тоже губернатор!\r\nВ это время на небе блеснула луна, и случившийся на улице квартальный, узнав Фундуклея, поймал и подвел к нему на шнурке его собачку.\r\nТут Трубецкой воочию убедился, что перед ним в самом деле, должно быть, губернатор,\r\nи поспешил возвратиться в свою гостиницу в гневе и досаде, которые и излил перед покойным медицинским профессором Алекс.\r\nПавл. Матвеевым.\r\nАкушер Матвеев происходил из дворян Орловской губернии и имел родных, знакомых Трубецкому, вследствие чего и был приглашен для бесплатного медицинского совета.\r\nЕму Трубецкой рассказал свою \"неприятную встречу\", а тот по нескромности развез ее во всю свою акушерскую практику.\r\nТеперь все эти лица уже сами составляют \"умершее сословие\";\r\nно когда случится вспомнить о их времени, то даже как будто не верится, что все это было в действительности и притом еще сравнительно так недавно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Почему? Потому что она похожа на меня. Вот смешно: она похожа на меня, как сестра! Сестричка Мариетт.\r\n- Все люди похожи, и все люди разные, - уклончиво говорит матрос.\r\n- Мне хочется поплыть к тому старому шаману и схватить его за ожерелье, пусть скажет: не от одной ли мы матери, я и Мариетт.\n\n Смеется.\n\n - Тебе весело, Нони?\r\n- Да. Понюхай мои руки, Хорре, - как славно пахнут они морем! Можно подумать, что я весь океан пропустил сквозь пальцы.\r\n- Пахнут, но только рыбой. Не обижайся, Нони: так пахнут руки и у негра в камбузе.\n\n Хаггарт хмурится, но тотчас же гнев его переходит на смех.\r\n- Вот бы я посмотрел акулу, которая захочет съесть тебя: тебя нельзя ни проглотить, ни выплюнуть.\n\n - Тебе очень весело, Нони?\n\n Хаггарт быстро:\r\n- Да. Мне мешает жить один человек. А у тебя синяк, матрос? - это не бывает даром. Ты где-нибудь нагулял его.\r\nЧто? И где ты пропадал три дня? Ты где пропадаешь по три и по четыре дня, - Хорре?\r\n- Я ходил бражничать, Нони, я бражничал в городке.\n\n - Ну, и хороший же ты человек, Хорре! Теперь не скажешь ли ты, что ты пил джин и тебя побили?\n\n - Кое-что было, Нони.\r\nХаггарт вскакивает на ноги и с крепким гневом, наклонившись, говорит матросу:\n\n - Нет, а не скажешь ли ты, что видел тех и они ждут меня. Эй, Хорре - ну-ка скажи!\r\nХорре покорно отвечает:\n\n - Нет, капитан, не скажу.\n\n Хаггарт садится:\n\n - Я знал, что не скажешь. Трубку!\n\n - Есть.\r\n- Я уже вижу, как вы там хныкали, скрипели зубами и клялись.\r\nИли всю жизнь мне таскать их на хвосте, - ты как думаешь, боцман? Вчера кто-то зажигал огонь у мыса, но я не хочу знать, кто это был.\r\nЯ думаю, что там никого не было. Хм! Я уже слышу, как одни говорят: мы не можем без капитана, англичанин проглотит нас.\r\nА другие: лучше пойдем и убьем его, чем столько ждать. А я хочу жить здесь.\r\n- Живи.\n\n Молчанье. Проходят двое стариков; один совсем старый, с выгнутой колесом спиною, шамкает ворчливо:\r\n- Говорят: Рикке, эй, дедушка Рикке. А кто будет плести сети? У меня соленая вода в глазах. Я вижу, как сквозь воду - кто будет плести сети? Вот тебе и весь тут дедушка Рикке...\r\nХорре. Все ходят и хвастают, что хороший улов. Правда это, капитан?\r\nХаггарт. Я хочу жить здесь. Да, правда. Сегодня хорошее утро - вода пахнет! И зачем ты говоришь мне капитан? - давай теперь разговаривать, как друзья. Я очень счастлив, Хорре!\r\nХорре. Нет, Нони, это не правда. Если бы это была правда, я выколотил бы тебя из моего сердца, как вот эту трубку. Ты очень несчастлив, Нони.\n\n Хаггарт смеется:\r\n- Ну-ка дальше! Сегодня я очень добрый и буду слушать.\r\n- Ты добрый, а меня не стал бы есть и австралиец: так я горек от желчи. Может быть это совесть, как ты думаешь, Нони? - но мне стыдно смотреть на тебя.\r\nЯ краснею, как девица, когда вижу тебя с этими пройдохами и мошенниками, мне хочется ослепнуть, Нони, чтобы никогда этого не видать.\r\n- У тебя мозги перевернулись, матрос, вот что. Посмотри на море. Оно у них и у нас и это значит, что мы одинаковые. Оно у них и у нас, Хорре!\r\nОба, задумавшись, смотрят на широкий горизонт.\r\nДалека зеленая полоска воды, но над всем царит она, как те белые облака, что вдруг выплыли на середину небесной синевы, сложились царским троном для грядущего Владыки.\r\nМаленький белеет парус: скосило его ветром и несет по простору; и ширью, и воздухом, и светом захлебывается грудь.\r\nХаггарт. Ты хнычешь, Хорре? Какой дурак - он хнычет.\n\n Хорре. Туда мне хочется, Нони!\n\n Показывает рукой на горизонт.\n\n - Но ты дурак - зачем ты хнычешь?\r\n- Я не дурак, капитан. Но ты забыл правду, Нони, как негр. Ты думаешь, они любят это? - обводит пальцем горизонт. - Нет! Они тащут из него что попало: рыбу, траву, обломки кораблей.\r\nНа обломках кораблей они варят свой суп. Нони! Оно им нужно только для того, чтобы обкрадывать его - вот как они его любят.\r\nХаггарт. Как отца, который кормит, лучше так скажи, матрос.\r\nХорре. Нет, Нони, как козу, которую доят. Ты видал здешнего человека, который поклонился бы морю? Нет. Кланяются они в другую сторону, а сюда только плюют.\r\nОни и прокляли бы его, да боятся! Они ненавидят его, Нони, ужасаются, как страшилища, обманывают его, как Бога!\r\nТы был с ним когда-то, теперь ты против него: берег всегда против воды, Нони.\r\nХаггарт. Берег всегда против воды! Если ты сам это придумал, то это очень хорошо.\r\nХорре. А твои глаза уже и этого не видят? Эх, Нони! Ты никогда не был слишком добр, это правда, а он - разве добр? Но ты умел дарить, как он.\r\nЭх, Нони! Ты бросал им деньги, джин, танцы, ты дул на них горячим ветром, от которого звонили их колокола - вот что ты делал, когда приходил на землю!\r\nУ тебя были товарищи, которых ты любил, но у тебя были и враги.\r\nА где теперь твои враги? - у тебя все друзья.\r\nХаггарт. Не все.\n\n Хорре. Я пьяница, это верно, меня давно нужно повесить на рее, но мне было 6ы стыдно жить без врагов. У кого нет врагов, тот всегда дезертир, Нони.\r\nХаггарт. Это хорошо, что мы говорим с тобой как друзья.\r\nЯ немного устал улыбаться, может быть, мое лицо еще не привыкло к этому - я не знаю, может быть. Но я устал. И мне мешает жить один человек.\r\nИ еще может быть, что вот все это - сон. Ты не думаешь этого, Хорре? Ну, не думай, и я ведь этого не думаю.\r\nИ еще вот что хорошо бы: сломать ногу. Прыгать среди скал и нечаянно сломать ногу.\r\n- Зачем же это? Ты что-то круто берешь руля, Нони.\n\n - Чтобы почувствовать боль.\r\n- Тише, идет Мариетт.\n\n - Твоя жена. Да, идет твоя жена.\r\n- Тише, матрос! Мне мешает жить один человек. Но я счастлив, уверяю тебя, я счастлив, дружище.\r\nНет, ты посмотри, как идет Мариетт! Послушай: это во сне я видел человека, который мешает мне... Здравствуй, Мариетт, сестричка!\r\n- Здравствуй, Гарт! Ты еще так не говорил мне никогда.\n\n - Тебе нравится?\n\n Встает против Мариетт и доверчиво обводит пальцем вокруг ее глаз.\r\n- Какие большие глаза! В твои глаза должно быть много видно, Мариетт, много моря, много неба. А в мои?\r\nОборачивается к морю и, окружив глаза кольцом пальцев, смотрит и говорит успокоено:\n\n - И в мои много.\r\n- Хорре... - начинает Мариетт, и Хаггарт быстро оглядывается:\n\n - Ну, что, Хорре? за что ты не любишь его, Мариетт. Мы так с ним похожи.\r\n- Он похож на тебя? - говорит женщина с презрением. - Нет, Хаггарт! Но вот что он сделал: он сегодня опять поил джином маленького Нони. Мочил палец и давал ему. Он его убьет, отец.\r\nХаггарт смеется.\n\n - Разве это так плохо? Он и меня поил так же.\r\n- И окунал его в холодную воду. Мальчик очень слаб, - хмуро говорит Мариетт.\n\n - Я не люблю, когда ты говоришь о слабости. Наш мальчик должен быть силен. Хорре! Три дня без джину.\r\nПоказывает пальцами три.\n\n - Кто без джину? Я или мальчишка? - мрачно спрашивает Хорре.\r\n- Ты! - гневно отвечает Хаггарт. - Прочь отсюда.\r\nМатрос угрюмо собирает пожитки - кисет, трубку и флягу - и, переваливаясь, уходит, - но недалеко: садится на соседнем камне. Хаггарт и жена смотрят ему вслед.\r\nРабота кончилась. Теряя блеск, валяется последняя неподобранная рыба: уже и ребятам лень наклоняться за нею; и втаптывает ее в ил равнодушная; пресыщенная нога.\r\nТихий, усталый говор, спокойно-веселый смех.\r\n- Какую сегодня молитву скажет наш аббат? Ему уже пора идти.\r\n- А вы думаете, что это так легко: сочинить хорошую молитву? Он размышляет.\r\n- А у Селли прорвалась плетенка, и рыба сыпалась оттуда. Мы так смеялись!\n\n - Мне и теперь смешно!\n\n Смех. Два рыбака смотрят на далекий парус.\r\n- Всю жизнь я вижу, как мимо нас идут куда-то большие корабли.\r\nКуда они идут? Вот они пропадают за горизонтом, а я отправляюсь спать; и я сплю, а они все идут, идут. Куда, ты не знаешь?\r\n- В Америку.\n\n - Мне хотелось бы с ними. Когда говорят Америка, у меня звенит сердце. Что это, нарочно: Америка, или правда?\r\nШепчутся несколько старух:\n\n - Дикий Гарт опять рассердился на своего матроса. Вы видели?\n\n - Матрос недоволен. Посмотрите, какое у него постное лицо.\r\n- Да, как у нечистого, которого заставили выслушать псалом. Но только и дикий Гарт мне не нравится, нет. Откуда он пришел?..\r\nШепчутся. Хаггарт жалуется тихо:\n\n - Зачем у тебя для всех одно имя, Мариетт? Так не должно быть в правдивой стране.\r\nМариетт говорит со сдержанной силой, обе руки прижимая к груди:\r\n- Я так люблю тебя, Гарт: когда ты уходишь в море, я стискиваю зубы и не разжимаю их, пока ты не приходишь снова.\r\nБез тебя я ничего не ем и не пью; без тебя я молчу, и женщины смеются: немая Мариетт! Но я была бы сумасшедшей, если бы разговаривала, когда я одна.\r\nХаггарт. Вот ты опять заставляешь меня улыбаться. Так же нельзя, Мариетт, я все время улыбаюсь.\r\nМариетт.\r\nЯ так люблю тебя, Гарт: во всем часы, днем и ночью, я думаю только о том, что бы еще отдать тебе, Гарт?\r\nНе все ли я отдала? - но это так мало, все! Я только одного и хотела бы: все дарить тебе, дарить.\r\nКогда заходит солнце, я дарю тебе закат, когда оно восходит, я дарю тебе восход - возьми его, Гарт. И разве все бури не твои? - ах, Хаггарт; как я тебя люблю!\r\nХаггарт. Я так сегодня буду бросать маленького Нони, что заброшу его на облака. Ты хочешь? Давай смеяться, сестричка Мариетт.\r\nТы совсем как я: когда ты так стоишь, мне кажется, что это стою я, нужно протереть глаза. Давай смеяться! Вдруг я когда-нибудь перепутаю: проснусь и скажу тебе: здравствуй, Хаггарт!\r\nМариетт. Здравствуй, Мариетт.\n\n Хаггарт. Я буду звать тебя: Хаггарт. Хорошо я придумал?\n\n Мариетт. А я тебя Мариетт.\r\nХаггарт. Да. Нет. Лучше зови меня тоже Хаггарт.\n\n Мариетт печально:\n\n - Ты не хочешь?\r\nПодходят аббат и старый Дан; аббат громко басит:\r\n- Вот и я, вот я несу молитву, дети. Как же, сейчас придумал, даже жарко стало.\r\nДан, что же не звонит мальчишка? Ах, нет: звонит. Дурак, он не в ту веревку - ну, да все равно, и так хорошо. Хорошо, Мариетт?\r\nЗвонят два жиденьких, но веселых колокола. Мариетт молчит, и Хаггарт отвечает за нее:\n\n - Хорошо.\n\n - А что говорят колокола, аббат?\r\nСобравшиеся кругом рыбаки готовятся к смеху, всегда повторяется одна и та же неумирающая шутка\r\n- А ты никому не скажешь? - хитро щурится аббат и басит: - Папа - плут! Папа - плут!\n\n Весело хохочут рыбаки.\r\n- Вот этот человек, - гремит аббат, указывая на Хаггарта, - самый любимый мой человек! Он сделал мне внука, и я написал об этом папе по-латыни.\r\nНо это было уже не так трудно - верно, Мариетт? а вот он умеет смотреть в воду.\r\nОн предсказывает бурю так, как будто он сам делает бурю? Гарт! Ты сам делаешь бурю? И откуда у тебя дует ветер - ведь ты сам ветер.\r\nОдобрительный смех. Старый рыбак говорит:\n\n - Это правда, отец. С тех пор, как он здесь, нас ни разу не застал шторм.\r\n- Еще бы не правда, когда я говорю. Папа - плут, папа - плут! Все здесь. Становитесь на молитву.\r\nПрогнать ребятишек, пусть там молятся по-своему: ходят на головах. Папа - плут, папа - плут...\r\nСтарый Дан подходит к Хорре и что-то говорит - тот отрицательно мотает головою.\r\nАббат, напевая \"папа - плут\", обходит толпу, бросает короткие замечания, иных дружески похлопывает по плечу.\r\n- Папа - плут. Здравствуй, Катерина, - живот-то у тебя, ого! Папа... Все готовы? А Фомы опять нет - уже второй раз уходит он с молитвы.\r\nСкажите ему, что если еще раз - он недолго пролежит в постели. Папа - плут...\r\nТы что-то невесела, Анна - это не годится. Жить нужно весело, жить нужно весело! Я думаю, что и в аду весело, но только на другой лад.\r\nПапа - плут... Вот уже два года, как ты перестал расти, Филипп. Это не годится.\r\nФилипп отвечает угрюмо:\n\n - И трава перестает расти, если на нее свалится камень.\r\n- И еще хуже, чем перестает расти: под камнем заводятся черви. Папа - плут, папа - плут...\n\n Мариетт говорит тихо с печалью и мольбой.\n\n - Ты не хочешь, Гарт?\r\nХаггарт упрямо и мрачно:\n\n - Не хочу. Если меня будут звать Мариетт, никогда не убью того. Он мне мешает жить. Подари мне его жизнь, Мариетт: он целовал тебя.\r\n- Как же я могу подарить то, что не мое? Его жизнь принадлежит Богу и ему.\r\n- Это неправда. Он целовал тебя, разве я не вижу ожогов на твоих губах? Дай мне убить его и тебе станет так и радостно и легко, как чайке. Скажи да, Мариетт.\r\n- Нет, не надо, Гарт. Тебе будет больно.\n\n Хаггарт смотрит на нее и говорит с тяжелой насмешливостью:\r\n- Вот как! Ну, так это неправда, что ты даришь мне. Ты не умеешь дарить, женщина.\n\n - Я твоя жена.\r\n- Нет! У человека нет жены, когда другой, а не она, точит его нож. Мой нож затупился, Мариетт!\n\n С ужасом и тоской смотрит Мариетт:\r\n- Что ты говоришь, Хаггарт? Проснись, это страшный сон, Хаггарт, - Хаггарт! Это я, посмотри на меня. Шире, шире открой глаза, пока не увидишь меня всю. Видишь, Гарт?\r\nХаггарт медленно потирает лоб.\r\n- Не знаю. Это правда: я люблю тебя, Мариетт. Но какая непонятная ваша страна: в ней человек видит сны, даже когда не спит. Может быть, я уже улыбаюсь? - посмотри, Мариетт?\r\nАббат останавливается перед Хорре.\n\n - А, старый приятель, здравствуй. Так-таки и не хочешь работать?\n\n - Не хочу, - угрюмо цедит матрос.\r\n- А по-своему хочешь? Вот этот человек, - гремит аббат, указывая на Хорре, - думает, что он безбожник.\r\nА он просто дурак, но понимает, что тоже молится Богу - но только задом наперед, как морской рак. И рыба молится Богу, дети мои, я сам это видел.\r\nБудешь в аду, старик, кланяйся папе. Ну, дети, становитесь поближе, да не скальте зубы - сейчас начну.\r\nЭй ты, Матиас - трубку можешь и не гасить, не все ли равно Богу, какой дым, ладан или табак - было бы честно. Ты что качаешь головою, женщина?\r\nЖенщина. У него контрабандный табак.\n\n Молодой рыбак. Станет Бог смотреть на такие пустяки.\r\nАббат на мгновенье задумывается:\r\n- Нет, погоди. А, пожалуй, контрабандный табак, это уже не так хорошо.\r\nЭто уже второй сорт! Вот что, брось-ка пока трубку, Матиас, я потом это обдумаю. Теперь тихо, детки, совсем тихо: пусть Бог сперва на нас посмотрит.\r\nВсе стоят тихо и серьезно.\r\nТолько немногие опустили головы - большинство смотрит вперед широко открытыми неподвижными глазами:\r\nточно и впрямь увидели они Бога в лазури небес, в безграничности морской, светлеющей дали.\r\nС ласковым ропотом приближается море - начался прилив.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "- Одно наперед позвольте объяснить вам, сударыня: за результат невозможно ручаться, ибо сила у господина Харлова большая и отчаянность тоже; очень уж он оскорбленным себя почитает!\r\n- Да, да, - подхватила матушка, - и всему виною этой гадкий Сувенир! Никогда я этого ему не прощу! Ступайте, возьмите людей, доезжайте, Викентий Осипыч!\r\n- Вы, господин управляющий, веревок побольше захватите да пожарных крючьев, - промолвил басом Житков, - и коли сеть имеется, то и ее тоже взять недурно.\r\nУ нас вот так-то однажды в полку...\r\n- Не извольте учить меня, милостивый государь, - перебил с досадой Квицинский, - я и без вас знаю, что нужно.\r\nЖитков обиделся и объявил, что так как он полагал, что и его позовут...\r\n- Нет, нет! - вмешалась матушка. - Ты уж лучше оставайся... Пускай Викентий Осипыч один действует... Ступайте, Викентий Осипыч!\r\nЖитков еще пуще обиделся, а Квицинский поклонился и вышел.\n Я бросился в конюшню, сам наскоро оседлал свою верховую лошадку и пустился вскачь по дороге к Еськову.\n\n XXVI\r\nДождик перестал, но ветер дул с удвоенной силой - прямо мне навстречу. На полдороге седло подо мною чуть не перевернулось, подпруга ослабла; я слез и принялся зубами натягивать ремни.\r\n.. Вдруг слышу: кто-то зовет меня по имени... Сувенир бежал ко мне по зеленям.\r\n- Что, батенька, - кричал он мне еще издали, - любопытство одолело? Да и нельзя... Вот и я туда же, прямиком, по харловскому следу... Ведь этакой штуки умрешь - не увидишь!\r\n- На дело рук своих хотите полюбоваться, - промолвил я с негодованием, вскочил на лошадь и снова поднял ее в галоп;\r\nно неугомонный Сувенир не отставал от меня и даже на бегу хохотал и кривлялся.\r\nВот наконец и Еськово - вот и плотина, а там длинный плетень и ракитник усадьбы... Я подъехал к воротам, слез, привязал лошадь и остановился в изумлении.\r\nОт передней трети крыши на новом флигельке, от мезонина, оставался один остов; дрань и тесины лежали беспорядочными грудами с обеих сторон флигеля на земле.\r\nПоложим, крыша была, по выражению Квицинского, лядащая; но все же дело было невероятное!\r\nПо настилке чердака, вздымая пыль и сор, неуклюже-проворно двигалась исчерна-серая масса и то раскачивала оставшуюся,\r\nиз кирпича сложенную, трубу (другая уже повалилась), то отдирала тесину и бросала ее книзу, то хваталась за самые стропила.\r\nТо был Харлов. Совершенным медведем показался он мне и тут: и голова, и спина, и плечи - медвежьи, и ставил он ноги широко, не разгибая ступни - тоже по-медвежьему.\r\nРезкий ветер обдувал его со всех сторон, вздымая его склоченные волосы;\r\nстрашно было видеть, как местами краснело его голое тело сквозь прорехи разорванного платья; страшно было слышать его дикое, хриплое бормотание.\r\nНа дворе было людно; бабы, мальчишки, дворовые девки жались вдоль забора; несколько крестьян обилось поодаль в отдельную кучу.\r\nЗнакомый мне старик поп стоял без шляпы на крыльце другого флигеля и, схватив медный крест обеими руками, время от времени молча и безнадежно поднимал и как бы показывал его Харлову.\r\nРядом с попом стояла Евлампия и, прислонившись единою к стене, неподвижно смотрела на отца;\r\nАнна то высовывала голову из окошка, то исчезала, то выскакивала на двор, то возвращалась в дом;\r\nСлеткин - весь бледный, желтый, в старом шлафроке, в ермолке, с одноствольным ружьем в руках, - перебегал короткими шагами с места на место.\r\nОн совсем, как говорится, ожидовел; задыхался, грозился, трясся, целился в Харлова, потом закидывал ружье за плечо, - целился опять, кричал, плакал.\r\n.. Увидав меня с Сувениром, он так и ринулся к нам.\r\n- Посмотрите, посмотрите, что тут происходит! - завизжал он, - посмотрите! Он с ума сошел, взбеленился...\r\nи вот что делает! Я уж за полицией послал - да никто не едет! Никто не едет!\r\nВедь если я в него выстрелю, с меня закон взыскать не может, потому что всякий человек вправе защищать свою собственность! А я выстрелю!.\r\n. Ей-богу, выстрелю!\r\nОн подскочил к дому.\n - Мартын Петрович, берегитесь! Если вы не сойдете, - я выстрелю!\r\n- Стреляй - раздался с крыши хриплый голос. - Стреляй! А вот тебе пока гостинец!\r\nДлинная доска полетела сверху и, перевернувшись раза два на воздухе, брякнулась наземь у самых ног Слеткина. Тот так и взвился, а Харлов захохотал.\r\n- Господи Иисусе! - пролепетал кто-то за моей спиною. Я оглянулся: Сувенир. \"А! - подумал я, - перестал теперь смеяться!\"\r\nСлеткин схватил близ стоявшего мужика за шиворот.\n - Да полезай, полезай же, полезайте, черти, - вопил он, тряся его изо всей силы, - спасайте мое имущество!\r\nМужик ступил раза два, закинул голову, помахал руками, закричал:\n - Эй, вы! господин! - потолокся на месте и верть назад.\r\n- Лестницу! лестницу несите! - обратился Слеткин к прочим крестьянам.\n - А где ее взять? - послышалось ему в ответ.\r\n- И хоть бы лестница была, - промолвил не слеша один голос, - кому ж охота лезть? Нашли дураков! Он те шею свернет - мигом!\r\n- С'час убиеть, - проговорил один молодой белокурый парень с придурковатым лицом.\r\n- А то нешто нет? - подхватили остальные. Мне показалось, что, не будь даже явной опасности, мужики все-таки неохотно исполнили бы приказание своего нового помещика.\r\nЧуть ли не одобряли они Харлова, хоть и удивлял он их.\r\n- Ах вы, разбойники! - застонал Слеткин, - вот я вас всех...\r\nНо тут с тяжким грохотом бухнула последняя труба, и среди мгновенно взвившегося облака желтой пыли Харлов,\r\nиспустив пронзительный крик и высоко и подняв окровавленные руки, повернулся к нам лицом.\r\nСлеткин опять в него прицелился.\r\nЕвлампия одернула его за локоть.\r\n- Не мешай! - свирепо вскинулся он на нее.\n - А ты - не смей! - промолвила она, - и синие ее глаза грозно сверкнули из-под надвинутых бровей. - Отец свой дом разоряет. Его добро.\r\n- Врешь: наше!\n - Ты говоришь: наше; а я говорю: его. Слеткин зашипел от злобы; Евлампия так и уперлась ему в лицо глазами.\r\n- А, здорово! здорово, дочка любезная! - загремел сверху Харлов. - Здорово, Евлампия Мартыновна! Как живешь-можешь со своим приятелем? Хорошо ли целуетесь, милуетесь?\r\n- Отец! - послышался звучный голос Евлампии.\r\n- Что, дочка? - отвечал Харлов и пододвинулся к самому краю стены.\r\nНа лице его, сколько я мог разобрать, появилась странная усмешка - светлая, веселая и именно потому особенно страшная, недобрая усмешка.\r\n.. Много лет спустя я видел такую же точно усмешку на лице одного к смерти приговоренного.\r\n- Перестань, отец; сойди (Евлампия не говорила ему \"батюшка\"). Мы виноваты; все тебе возвратим. Сойди.\r\n- А ты что за нас распоряжаешься? - вмешался Слеткин. Евлампия только пуще брови нахмурила.\r\n- Я свою часть тебе возвращу - все отдам. Пер&стаиь, сойди, отец! Прости нас; прости меня. Харлов все продолжал усмехаться.\r\n- Поздно, голубушка, - заговорил он, и каждое его слово звенело, как медь.\r\n- Поздно шевельнулась каменная твоя душа! Под гору покатилось - теперь не удержишь! И не смотри ты на меня теперь!\r\nЯ - пропащий человек! Ты посмотри лучше на своего Володьку: вишь, какой красавчик выискался!\r\nДа на свою эхиденную сестру посмотри; вон ее лисий нос из окошка выставляется, вон она муженька-то подуськивает! Нет, сударики!\r\nЗахотели вы меня крова лишить - так не оставлю же я и вам бревна на бревне! Своими руками клал, своими же руками разорю - как есть одними руками! Видите, и топора не взял!\r\nОн фукнул себе на обе ладони и опять ухватился за стропила.\r\n- Полно, отец, - говорила меж тем Евлампия, и голос ее стал как-то чудно ласкав, - не поминай прошлого.\r\nНу, поверь же мне; ты всегда мне верил. Ну, сойди; приди ко мне в светелку, на мою постель мягкую.\r\nЯ обсушу тебя да согрею; раны твои перевяжу, вишь, ты руки себе ободрал.\r\nБудешь ты жить у меня, как у Христа за пазухой, кушать сладко, а спать еще слаще того. Ну, были виноваты! ну, зазнались, согрешили; ну, прости!\r\nХарлов покачал головою.\r\n- Расписывай! Поверю я вам, как бы не так! Убили вы во мне веру-то! Все убили! Был я орлом - и червяком для вас сделался...\r\nа вы - и червяка давить? Полно! Я тебя любил, сама знаешь, - а только теперь ты мне не дочь и я тебе не отец.\r\n.. Я пропащий человек! Не мешай! А ты стреляй же, трус, горе-богатырь - гаркнул вдруг Харлов на Слеткина.\r\n- Что все только целишься? Али закон вспомнил: коли принявший дар учинит покушение на жизнь дателя, - заговорил Харлов с расстановкой, - то датель властен все назад потребовать?\r\nХа-ха, не бойся, законник! Я не потребую - я сам все покончу.\r\n.. Валяй!\r\n- Отец! - в последний раз взмолилась Евлампия.\n - Молчи!\n - Мартын Петрович! братец, простите великодушно! - пролепетал Сувенир.\r\n- Отец, голубчик!\n - Молчи, сука! - крикнул Харлов. На Сувенира он и не посмотрел - и только сплюнул в его сторону.\r\nXXVII\n\n В это мгновенье Квицинский со всей своей свитой - на трех телегах - появился у ворот. Усталые лошади фыркали, люди один за одним соскакивали в грязь.\r\n- Эге! - закричал во все горло Харлов. - Армия... вот она, армия! Целую армию против меня выставляют.\r\nХорошо же! Только предваряю, кто ко мне сюда на крышу пожалует - и того я вверх тормашками вниз спущу! Я хозяин строгий, не в пору гостей не люблю! Так-то!\r\nОн уцепился обеими руками за переднюю пару стропил, за так называемые \"ноги\" фронтона, и начал усиленно их раскачивать.\r\nСвесившись с краю настилки, он как бы тащил их за собою, мерно напевая по-бурлацкому: \"Еще разик! еще раз! ух!\"\r\nСлеткин подбежал к Квицинскому и начал было жаловаться и хныкать... Тот попросил его \"не мешать\" и приступил к исполнению задуманного им плана.\r\nСам он стал впереди дома и начал, в виде диверсии, объяснять Харлову, что не дворянское он затеял дело...\r\n- Еще разик, еще раз! - напевал Харлов.\n ...что Наталья Николаевна весьма недовольна его поступками и не того от него ожидала...\r\n- Еще разик, еще раз! ух! - напевал Харлов.\r\nА между тем Квицинский отрядил четырех самых здоровых и смелых конюхов на противоположную сторону дома, с тем чтобы они сзади взобрались на крышу.\r\nОт Харлова, однако, не ускользнул план атаки; он вдруг бросил стропила и проворно побежал к задней части мезонина.\r\nВид его до того был страшен, что два конюха, которые успели уже взобраться на чердак,\r\nмигом спустились обратно на землю по водосточной трубе, к немалому удовольствию и даже хохоту дворовых мальчишек.\r\nХарлов потряс им вслед кулаком и, вернувшись к передней части дома, опять ухватился за стропила и стал их опять раскачивать, опять напевая по-бурлацки.\r\nОн вдруг остановился, воззрелся...\n - Максимушка, друг! приятель! - воскликнул он, - тебя ли я вижу?\r\nЯ оглянулся... От толпы крестьян действительно отделился казачок Максимка и, ухмыляясь и скаля зубы, вышел вперед. Его хозяин, шорник, вероятно, отпустил его домой на побывку.\r\n- Полезай ко мне, Максимушка, слуга мой верный, - продолжал Харлов, - станем вместе отбиваться от лихих татарских людей, от воров литовских!\r\nМаксимка, все продолжая ухмыляться, немедленно полез на крышу...\r\nНо его схватили и оттащили - бог знает почему - разве для примеру другим; помощи большой он Мартыну Петровичу не оказал бы.\r\n- Ну, хорошо же! Добро же! - промолвил Харлов угрожающим голосом и снова взялся за стропила.\r\n- Викентий Осипович! позвольте я выстрелю, - обратился Слеткин к Квицинскому, - я ведь больше для страха, ружье у меня заряжено бекасинником.\r\n- Но не успел еще ответить ему Квицинский, как передняя пара стропил, яростно раскаченная железными руками Харлова, накренилась,\r\nзатрещала и рухнула на двор - и вместе с нею, не будучи в силах удержаться, рухнул сам Харлов и грузно треснулся оземь.\r\nВсе вздрогнули, ахнули... Харлов лежал неподвижно на груди, а в спину ему уперся продольный верхний брус крыши, конек, который последовал за упавшим фронтоном.\r\nXXVIII\r\nК Харлову подскочили, свалили долой с него брус, повернули ею навзничь; лицо его было безжизненно, у рта показалась кровь, он не дышал.\r\n\"Дух отшибло\", - пробормотали подошедшие мужики.\r\nПобежали за водой к колодцу, принесли целое ведро, окатили Харлову голову; грязь и пыль сошли с лица, но безжизненный вид оставался тот же.\r\nПритащили скамейку, поставили ее у самого флигеля и, с трудом приподнявши громадное тело Мартына Петровича, посадили его, прислонив голову к стене.\r\nКазачок Максимка приблизился, стал на одно колено и, далеко отставив другую ногу, как-то театрально поддерживал руку бывшего своего барина.\r\nЕвлампия, бледная, как сама смерть, стала прямо перед отцом, неподвижно устремив на него свои огромные глаза. Анна с Слеткиным не подходили близко.\r\nВсе молчали, все ждали чего-то. Наконец послышались прерывистые, хлюпающие звуки в горле Харлова, точно он захлебывался.\r\n.\r\n.\r\nПотом он слабо повел одной - правой рукой (Максимка поддерживал левую), раскрыл один - правый глаз и,\r\nмедленно проведя около себя взором, словно каким-то страшным пьянством пьяный, охнул - произнес, картавя:\r\n- Рас... шибся... - и, как бы подумав немного, прибавил: - Вот он, воро... ной жере... бенок! - Кровь вдруг густо хлынула у него изо рта - все тело затрепетало...\r\n\"Конец!\" - подумал я... Но Харлов открыл еще все тот же правый глаз (левая века не шевелилась, как у мертвеца) и, вперив его на Евлампию, произнес едва слышно: - Ну, доч... ка.\r\n.. Тебя я не про... - Квицинский резким движением руки подозвал попа, который все еще стоял на крыльце флигеля... Старик приблизился, путаясь слабыми коленями в тесной рясе.\r\nНо вдруг ноги Харлова как-то безобразно повело и живот тоже; по лицу, снизу вверх, прошла неровная судорога - точно так же исказилось и задрожало лицо Евлампии.\r\nМаксимка начал креститься.\r\n.. Мне стало жутко, я побежал к воротам и, не оглядываясь, приник к ним грудью.\r\nМинуту спустя что-то тихо прогудело по всем устам сзади меня - и я понял, что Мартына Петровича не стало.\r\nЕму брусом затылок проломило, и грудь он себе раздробил, как оказалось при вскрытии.\n\n XXIX\r\n\"Что он хотел сказать ей, умирая?\" - спрашивал я самого себя, возвращаясь домой на своем клеппере:\r\n\"Я тебе не про... клинаю или не про... щаю?\" Дождик опять полил, но я ехал шагом.\r\nМне хотелось подольше остаться одному, хотелось безвозбранно предаться моим размышлениям. Сувенир отправился на одной из телег, прибывших с Квицинским.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Оно было необходимо для духовного роста русского общества, для развития русской национальной культуры.\r\n\"Положим, что русская поэзия достигла уже высокой степени образованности;\r\nпросвещение века требует пищи для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения\", - пишет Пушкин в 1825 г.\r\n, высказывая сожаление о том, что \"ученость,\r\nполитика и философия еще по-русски не изъяснялись\" и что \"проза наша так еще мало обработана\" (\"О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.\r\nА. Крылова\").\r\nНимало не принижая значения поэзии, он вместе с тем борется против пренебрежительного отношения к \"презренной прозе\",\r\nпостепенно со все большей настойчивостью привлекая к ней внимание литературных кругов.\r\nУ Пушкина вызывают интерес повести Бестужева. Вяземскому он пишет еще в феврале 1823 г.: \"Рада Христа, прозу-то не забывай; ты да Карамзин одни владеют ею\".\r\nЕстественно, что проблема прозы, прежде всего художественной, стала для Пушкина и проблемой собственного творческого развития.\r\nЕсть сведение, что еще в лицее юный поэт пробовал свои силы в прозе. К 1819 г.\r\nотносится первый дошедший до нас прозаический опыт Пушкина - небольшой отрывок \"Наденька\",\r\nпримечательный характерными чертами будущего пушкинского прозаического стиля - точностью, лаконичностью и простотой слога.\r\nВ годы ссылки Пушкин обращается к критической, публицистической (\" Заметки по русской истории XVIII века\") и мемуарной (\"Автобиографические записки\") прозе.\r\nОднако в области художественной прозы он начинает работать более настойчиво лишь во второй половине 20-х гг.\r\n, когда в его творчестве уже торжествует реализм. К этому времени относится целый ряд замыслов и начинаний Пушкина-прозаика.\r\nЛетом 1827 г. Пушкин начинает писать исторический роман \"Арап Петра Великого\".\r\nВ начале романа Пушкин дает выразительную и исторически верную картину быта высшего дворянского общества Франции первой четверти XVIII столетия.\r\nПушкин подчеркивает экономический и моральный упадок беспечной и легкомысленной аристократии:\r\n\"Ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени… Алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности;\r\nимения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей\".\r\nВерсаль эпохи регентства является как бы иллюстрацией к тем размышлениям о причинах политических переворотов,\r\nкоторые возникали у Пушкина во время его работы над запиской \"О народном воспитании\" (1826).\r\nИ здесь, в романе, и позднее в заметках 30-х гг.\r\nо французской революции, и в стихотворении \"К вельможе\" (1830), явившемся по своему историческому содержанию прямым продолжением картины,\r\nнарисованной в I главе \"Арапа Петра Великого\", Пушкин развивает идею исторической закономерности французской революции и гибели старого порядка во Франции в конце XVIII в.\r\nКартине упадка французского государства, моральной распущенности аристократии, беспечности герцога Орлеанского Пушкин противопоставляет в романе образ молодой,\r\nполной творческой силы петровской России, суровую простоту петербургского двора, заботы Петра о государстве.\r\nЭпоха Петра раскрывается Пушкиным, главным образом, со стороны \"образа правления\", культуры и нравов русского народа, или,\r\nкак Пушкин писал в заметке \"О народности в литературе\" (1826) - \"обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу\".\r\nПушкин стремился показать петровское время в столкновении нового со старым (семья боярина Ржевского),\r\nв противоречивом и порой комическом сочетании освященных веками привычек и новых порядков, вводимых Петром.\r\nВ образах Ибрагима и легкомысленного щеголя Корсакова Пушкин исторически верно намечает две противоположные тенденции в развитии дворянского общества,\r\nпорожденные Петровской реформой, те два типа русского дворянина, о которых позднее писал Герцен, облик которых освещен Толстым в \"Войне и мире\".\r\nПо стремлениям своего духа и по смыслу своей деятельности Ибрагим является наиболее ранним представителем того немногочисленного просвещенного и прогрессивного дворянства,\r\nиз среды которого в последующие эпохи вышли некоторые видные деятели русской культуры.\r\nИнтерес и внимание Пушкина к личности и реформам Петра I имели политический смысл и значение.\r\nВ изображении Петра I Пушкин развил основные мотивы \"Стансов\" (1826) (\"На троне вечный был работник…\" и \"Самодержавною рукой он смело сеял просвещенье…\").\r\nОблик Петра I Пушкиным освещается в духе того идеала просвещенного, устанавливающего разумные законы, любящего науку и искусство,\r\nпонимающего свой народ правителя, который рисовался воображению Гольбаха и Дидро, а в русской литературе до Пушкина - Ломоносову и Радищеву.\r\nДемократичность Петра, широта его натуры, проницательный, практический ум, гостеприимство, добродушное лукавство, воплощали, по мысли Пушкина, черты русского национального характера.\r\nБелинский справедливо заметил, что Пушкин показал \"великого преобразователя России, во всей народной простоте его приемов и обычаев\" (В. Г. Белинский, т. VII, стр. 576).\r\nПозднее, в \"Истории Петра\", Пушкин более критически подошел к личности и деятельности Петра I.\r\nВ \"Арапе Петра Великого\" подчеркивая простоту и гуманность Петра, Пушкин полемизировал с тем официальным помпезным его изображением, которое импонировало Николаю I.\r\nПафосом \"Арапа Петра Великого\" является прославление преобразовательной, созидательной деятельности Петра I и его сподвижников.\r\nТема Петра входит в творчество поэта в тесной связи с декабристской идеей прогрессивного развития России в духе \"народной свободы,\r\nнеминуемого следствия просвещения\", - как писал Пушкин еще в 1822 г.\r\nв \"Заметках по русской истории XVIII века\".\r\nРассматривая \"Арапа Петра Великого\" на фоне исторической беллетристики 30-х гг.\r\n, Белинский писал:\r\n\"Будь этот роман кончен так же хорошо, как начат, мы имели бы превосходный исторический русский роман,\r\nизображающий нравы величайшей эпохи русской истории… Эти семь глав неконченного романа, из которых одна упредила все исторические романы гг.\r\nЗагоскина и Лажечникова, неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых\" (там же).\r\n\"Арап Петра Великого\" остался незавершенным, но написанные главы показывают, что художественно-историческая проза Пушкина с самого начала развивалась по пути реализма и народности.\r\nПушкин равно далек и от моралистического подхода к историческому прошлому, который был присущ сентименталистам,\r\nи от романтических \"аллюзий\", применений характеристики исторических лиц и событий к современной политической обстановке.\r\nКонкретно-историческое изображение национального прошлого, верность исторических характеров, рассмотрение действительности в ее развитии, - те принципы историзма,\r\nкоторые были выработаны Пушкиным в работе над \"Борисом Годуновым\", - нашли свое художественное воплощение и в \"Арапе Петра Великого\",\r\nпервом в русской литературе опыте реалистического исторического романа.\r\nОдновременно Пушкин ищет тему для романа о современности.\r\nПодходивший к концу \"Евгений Онегин\" все больше становился для него романом о прошлом, хотя и недавнем; слишком большой рубеж между первой и второй половиной 20-х гг.\r\nв развитии русского общества положило 14 декабря 1825 г.\r\nК тому же это был роман в стихах; Пушкин ощущал, по его словам, \"дьявольскую разницу\" между стихотворной и прозаической формой романа. В 1829 г.\r\nон начинает писать \"Роман в письмах\", время действия которого совпадало с временем его написания. Это был смелый замысел. В романе Пушкин сопоставляет светские нравы конца 20-х гг.\r\nс идеалами и понятиями предшествующего периода в развитии русского общества.\r\nГерой романа Владимир, характеризуя образ жизни своего друга, типичный для минувшей эпохи, пишет ему: \"Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году.\r\nВ то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг, - нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами.\r\nЧесть имею донести тебе, теперь это все переменилось. Французский кадриль заменил Адама Смита, всякий волочится и веселится как умеет.\r\nЯ следую духу времени; но ты неподвижен, ты ci-devant, un homme стереотип.\r\nОхота тебе сиднем сидеть одному на скамеечке оппозиционной стороны\". Все эти перемены в духе времени Пушкин наблюдал в период своего пребывания в Москве и Петербурге после ссылки.\r\nПеремены эти действительно были весьма разительны, Пушкин видел упадок в духовном и нравственном развитии дворянского общества.\r\nВместе с тем он стремился понять и отобразить в своем творчестве судьбу оппозиционного одиночки, связанного с эпохой декабристов.\r\nПушкина глубоко волновали затронутые в романе темы о положении дворянства и его отношении к крестьянству, о \"небрежении\",\r\nв котором помещики оставляют своих крестьян, о старой и новой русской аристократии, об обязанностях дворянина.\r\nОн развивает их в \"Разговоре о критике\", в заметках о русском дворянстве, в \"Истории села Горюхина\". Некоторые мотивы \"Романа в письмах\" Пушкин использовал в \"Повестях Белкина\".\r\nДля своего замысла прозаического романа о современности Пушкин избирает старую, восходящую еще к \"Новой Элоизе\" Руссо эпистолярную форму.\r\nВ годы ссылки он в совершенстве овладел эпистолярным искусством. Собственные письма поэта оказались творческой лабораторией, в которой выращивалась его проза.\r\nОднако можно предположить, что эпистолярная форма показалась затем Пушкину недостаточно свободной для широкого и объективного изображения действительности;\r\nкроме того, она напоминала всем тогда еще памятную манеру сентименталистов; он не стал продолжать роман в письмах.\r\nСамо обращение Пушкина к жанру прозаического романа соответствовало основным тенденциям развития западноевропейской и русской литературы того времени.\r\nЖанр романа приобретал все большее значение, широко раскрывая личную жизнь и внутренний мир человека в связи с жизнью социальной, с общественными отношениями.\r\n\"Роман преимущественно перед другими родами сочинений пользуется всеобщей любовью и потому действует сильнее на народные нравы\", - отмечал в 1828 г.\r\n\"Московский вестник\" (часть 7, стр. 169).\r\nПушкин одним из первых почувствовал необходимость развития в русской литературе романа и повести.\r\nЕще в период 1822-1825 гг. он настойчиво советует Вяземскому и Бестужеву обратиться к жанру романа. В августе 1827 г.\r\nв письме к Погодину, одному из редакторов близкого ему тогда \"Московского вестника\", Пушкин прямо указывает,\r\nчто повести \"должны быть непременно существенной частию журнала, как моды у \"Телеграфа\".\r\nПо мнению Пушкина, а затем Белинского, роман являлся также одной из наиболее доступных, наиболее демократических художественных форм.\r\nПушкин даже приравнивал в этом смысле роман к басне. \"Басни (как и романы), - пишет он в 1830 г.\r\n, - читает и литератор, и купец, и светский человек, и дама, и горничная, и дети\" (\"Опровержение на критики\"). Эту же мысль Пушкин повторяет и в 1836 г.\r\nв \"Письме к издателю\", - отмечая, что \"повести и романы читаются всеми и везде\". \"Наш век - век романа\", - пишет и Белинский.\r\nОпределяя сущность современного ему романа, Пушкин писал в 1830 г.\r\n: \"В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую на вымышленном повествовании\" (\"Юрий Милославский, или Русские в 1612 году\").\r\nСущественную особенность романа своего времени Пушкин видел, прежде всего, в принципе историзма. Этим роман XIX в.\r\nдействительно глубоко отличался от старинного романа, которому как раз и недоставало изображения жизни в историческом духе.\r\nДругую существенную черту реалистического романа Пушкин видел во всестороннем изображении жизни и характера человека: \"Прежние романисты, - читаем у Пушкина в статье \"Мнение М.\r\nЕ.\r\nЛобанова о духе словесности…\" (1836), - представляя человеческую природу в какой-то жеманной напыщенности;\r\nнаграда добродетели и наказание порока были непременным условием всякого их вымысла;\r\nнынешние, напротив, любят выставлять порок всегда и везде торжествующим и в сердце человеческом обретают только две струны: эгоизм и тщеславие.\r\nТаковой поверхностный взгляд на природу человеческую обличает, конечно,\r\nмелкомыслие и вскоре так же будет смешон и приторен, как чопорность и торжественность романов Арно и г-жи Котен.\r\nПокамест он еще нов, и публика, т. е.\r\nбольшинство читателей, с непривычки видит в нынешних романистах глубочайших знатоков природы человеческой\".\r\nНо эта \"словесность отчаяния\" (как назвал ее Гете)… - продолжает дальше Пушкин, - давно уже осужденная высшею критикою, начинает упадать даже и во мнении публики\".\r\nСущественное отличие современного романа от старинного романа и романа новейшей романтической школы Пушкин,\r\nследовательно, усматривал в историзме, объективности и всесторонности в изображении жизни общества и человека.\r\nВ этом отношении поэта немногое удовлетворяло в литературе его времени.\r\nОн выделил роман \"Адольф\" Констана и еще два-три романа, \"в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно\".\r\nРасцвету романа в русской литературе предшествовало развитие повести.\r\nС начала 30-х гг. повесть постепенно занимает ведущее место в прозе журналов и альманахов. Как авторы повестей, выдвигаются молодые писатели: Н. А. Полевой, М. П. Погодин, Н. Ф.\r\nПавлов, В. Ф. Одоевский. Своего расцвета достигает проза А. Бестужева-Марлинского, по словам Белинского \"зачинателя русской повести\". В творчестве этих писателей преобладал романтизм.\r\nВступление Пушкина в прозу по существу также начинается с повести. Осенью 1830 г.\r\nв Болдино он пишет пять повестей: \"Гробовщик\", \"Станционный смотритель\", \"Барышня-крестьянка\", \"Выстрел\", \"Метель\", объединенных в цикл \"Повести Белкина\".\r\nПушкин публикует их анонимно, не надеясь на успех, настолько они отличались от популярной тогда романтической и дидактической прозы.\r\nВ конце октября 1831 г. повести вышли в свет, по свидетельству Белинского, \"холодно принятые публикою и еще холоднее журналами\" (Белинский, т. VII, стр. 577). Н.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Мне показалось, что я вижу червей,- даже в шутку не надел бы я такой страшной, такой отвратительной маски.\r\nМаска (с испугом). Синьор Сандро? Ведь он же действительно умер. Ты ошибся, мой милый!\r\nЛоренцо (медленно). Зачем вы смеетесь надо мной, Франческа? Если бы он умер, я получил бы сообщение о его смерти.\r\nМаска. Но ты получил его, Лоренцо. Ты забыл. И ты устал. У тебя такие холодные руки. На нас смотрят, но я не могу удержаться и целую твою руку, возлюбленный... (Целует руку.)\r\nСзади подходит новая красивая маска и говорит громко.\r\nНовая маска. Лоренцо, ты звал меня? \n Лоренцо (с ужасом). Голос Франчески! \n Новая маска. Экко сказал, что ты зовешь меня.\r\nЛоренцо. Экко? (Медленно отстраняя от себя маску, которую обнимал, и с ужасом глядя на нее.) Но кто же вы, синьора?.\r\n. Как же вы осмелились обмануть меня? Ведь я оказал вам честь и обнял вас! (Отталкивает тихо.) Отойдите от меня прочь!\r\nПервая маска (заламывая руки). Лоренцо, что с тобою? Ты прогоняешь меня? Что с тобою, Лоренцо?\r\nВторая маска (нетерпеливо). Вы звали меня, Лоренцо? Кто эта синьора, что смеет так нежно обращаться с вами?\r\nЛоренцо. Франческа! Франческа! (Смотрит в недоумении то на ту, то на другую женщину, подходит ко второй и, сдвинув брови, с выражением странного вопроса вглядывается в ее глаза.\r\n) Глаза! Глаза! Покажи мне твои глаза. Да, это ты, Франческа. Это твой мягкий и нежный взор, это твоя прекрасная душа.\r\nДай мне твою руку. (К первой маске, с презрением.) А вы, синьора, отойдите прочь!\r\nВторая маска (прижимаясь к герцогу). Лоренцо, меня пугают твои маски: весь наш замок населился какими-то чудовищами. Я видела синьора Сандро, он ужасен.\r\nЛоренцо (хватаясь за голову). Синьора Сандро? Но ведь он же умер, ты сама сказала мне об этом. \n\n Сзади подходит третья, такая же красивая маска. Говорит громко.\r\nТретья маска. Лоренцо, мой милый, вы звали меня? Шут Экко сказал, что вы зовете меня. Кто эта синьора с вами? И что это за неприличная близость, Лоренцо?\r\nЛоренцо (отступая со смехом, в котором звучит безумие). Какая прекрасная шутка, синьоры, какая восхитительная шутка! Теперь я потерял жену.\r\nПосмейтесь, дорогие гости: у меня была жена, ее звали донна Франческа, и я потерял ее. Какая странная шутка!\r\nТри женские маски (одновременно). Лоренцо! Мой любимый! \n Лоренцо (со смехом). Вы слышите, синьоры?\r\nОбщий неудержимый смех. \n\n Голос. Лоренцо потерял жену. Плачьте, синьоры. Лоренцо потерял жену. Дайте новую жену Лоренцо.\r\nС разных концов доносятся плачущие женские голоса: \"Я здесь, Лоренцо. Я здесь, Лоренцо. Возьми твою Франческу\". Откуда-то отдельный, полный испуга голос: \"Спаси меня, Лоренцо.\r\nЯ здесь\". Хохот. Семь Старух, с видом стыдливых и смущенных невест, выражают желание броситься на шею Лоренцо.\r\nБудем венчать Лоренцо. Синьоры, герцог Лоренцо вступает в новый брак. Свадебный марш, музыканты!\r\nМузыканты играют что-то дикое, отдаленно напоминающее свадебную музыку, но музыку, которую исполняют в аду на маскарадной свадьбе сатаны.\r\nК Лоренцо приближается Красная маска со змеею.\r\nКрасная маска. Теперь ты узнаёшь свое сердце, Лоренцо? (Жалобно.) Приласкай змейку, приласкай змейку - она выпила всю мою кровь.\r\nПаук. Теперь ты узнаёшь свое сердце, Лоренцо? Поползем на башню, приятель, там в паутине запуталось что-то и ждет тебя.\r\nНо остра ли твоя шпага, Лоренцо? Но остра ли твоя шпага, Лоренцо?\r\nЛоренцо. Прочь! Прочь, исчадия тьмы! Я не знаю вас. (Взбегает на несколько ступеней вверх по лестнице и, одиноко возвышаясь над толпою масок, хочет что-то крикнуть.\r\nНо вдруг хватается за сердце и с печальною улыбкой, по-прежнему трогательный, доверчивый, благородный и красивый, обращается вниз.\r\n) Простите меня за невольную горячность, мои дорогие гости, но ваши милые шутки, ваша удачная игра несколько взволновали меня. И я потерял жену. Ее звали донна Франческа.\r\nПозвольте же теперь - уже близится час расставания,- позвольте же теперь вернуть вас к действительности музыкой.\r\nНе той отвратительной какофонией, которою измучил ваш слух этот переодетый разбойник Луиджи, желая внести и свою лепту в общее веселье,- но музыкой моею.\r\nЯ плохой сочинитель, синьоры, небесные мелодии редко балуют мой человеческий слух, но вы не осудите меня строго.\r\nВ чистоте и невинности звуков вы найдете тихую отраду и отражение чьей-то неземной мечты... И я потерял жену, синьоры. Я потерял жену. Ее звали донна Франческа.\r\nМаски. Мы ждем вашей музыки, Лоренцо. Всем в мире известна очаровательная музыка герцога Лоренцо. Но час расставания еще не близок!\r\nЛоренцо. К вашим услугам, дорогие гости. (Совещается с музыкантами.)\r\nНезадолго перед этим в зале появилась первая из Черных масок, уродливое и странное существо, похожее на ожившую частицу мрака.\r\nНедоверчиво и пугливо озираясь, дивясь новому, незнакомому и чуждому, Черная маска виновато крадется у стены и неловко прячется за спины.\r\nНо все, к кому приближается она, отступают назад, полные недоумения и тревоги.\r\nГолос. Кто это? Это не маска. \n Второй голос. Я не знаю. Кто пригласил вас, синьор?\r\nЧерная маска не отвечает и, съежившись, тихонько прячется за других. Разговаривают две другие маски.\r\nПервая маска (к другой, тихо). Сколько нас было? \n Вторая маска. Нас было сто.\r\nПервая маска. Но теперь нас больше. Кто это? Вы не знаете? \n Вторая маска. Не знаю. Но боюсь сказать: кажется, они летят на свет.\r\nПервая маска. Безумный Лоренцо слишком ярко осветил свой замок. \n Вторая маска. Огонь среди ночи опасен.\r\nПервая маска. Для тех, кто блуждает? \n Вторая маска. Для того, кто зажег.\r\nЛоренцо. Прошу вашего внимания, синьоры.\r\nВот этот замаскированный синьор - его зовут Ромуальдо, и он прекрасный певец - исполнит сейчас перед вами маленькую песенку, которую я имел дерзость сочинить. Ромуальдо, ноты у тебя?\r\nЗамаскированный. Здесь, синьор. \n Лоренцо. И слова? Ты чаще поглядывай в ноты, в одном месте ты часто ошибаешься, мой друг.\r\nЗамаскированный. И слова здесь, синьор. \n Лоренцо. Луиджи, разбойник, если ты мне ошибешься хоть в одной ноте, я завтра же велю тебя вздернуть на стене моего замка.\r\nМаска с хор. Вам не придется на меня тратить веревку, синьор.\r\nЛоренцо. Внимание, господа. Внимание. (Взволнованно.) Ну, Ромуальдо, постарайся, мой друг, не осрами меня, и я завтра же подарю тебе драгоценный пояс.\r\nКрасивыми, нежными, безоблачно-ясными, как глаза ребенка, мягкими аккордами начинается аккомпанемент.\r\nНо с каждою последующею фразою, которую поет замаскированный, музыка становится отрывистее, беспокойнее, переходит в крики и хохот, в трагическую бессвязность чувств.\r\nЗаканчивается она торжественным и мрачным гимном.\r\nЗамаскированный (поет). \"Моя душа-заколдованный замок.- Светит ли солнце в высокие окна - из лучей золотых оно ткет золотистые сны.\r\n- Глядит ли печально луна в туманные окна - в серебристых лучах серебристые сны. Кто смеется? Кто смеется так нежно над печальною лютней?\"\r\nЛоренцо. Так, так, Ромуальдо.\r\nЗамаскированный (поет). \"И осветил я мой замок огнями.- Что случилось с моею душой? Черные тени побежали к горам - и вернулись чернее.\r\n- Кто рыдает? - Кто стонет так тяжко в черной тени кипарисов? Кто пришел на мой зов?\"\r\nЛоренцо (в недоумении). Там этого нет, Ромуальдо. И что это за музыка?\r\nЗамаскированный (поет). \"И страхи вошли в мой сияющий замок. Что случилось с моею душой? - Гаснут огни под дыханием мрака.\r\n- Кто смеется? Кто смеется так страшно над безумным Лоренцо? Пожалей меня, о властитель! - Страшно душе моей, о властитель, о владыка мира - сатана\".\r\nМаски (со смехом). Сжалься над ним, сатана.\r\nЛоренцо. Ты лжешь, певец. Я, Лоренцо, герцог ди Спадаро, рыцарь Святого Духа, никогда не мог назвать владыкой мира сатану.\r\nДай сюда ноты. Я моей шпагой научу тебя читать! (Выхватывает ноты и с ужасом читает.) \"И страшно моей душе, о владыка мира - сатана\".\r\nЭто ложь. Кто-то подделал мой почерк, синьоры. Я этого не писал никогда.\r\nКлянусь всемогущим небом, синьоры,- клянусь святой памятью матери моей,- клянусь моим рыцарским словом: здесь таится какой-то гнусный обман. Слова подменили, синьоры.\r\nМаски. Нам не нужно твоих клятв, Лоренцо. Иди каяться в церковь. А здесь повелеваем мы. Продолжай, певец.\r\nЛоренцо (слабо улыбаясь). Простите, синьоры: я позабыл, что сегодня мне все изменяет - и лица, и звуки, и, наконец, слова.\r\nНо кто бы мог подумать, мои дорогие гости, что слова также могут одевать отвратительные маски. Продолжай твою шутку, певец.\r\nЗамаскированный (поет). \"В черной глубине моего сердца я воздвигну тебе престол, о сатана.- В черной глубине моей мысли я воздвигну тебе престол, о сатана.\r\n- Божественный - бессмертный - всесильный - отныне и навсегда стань над душою Лоренцо, счастливого, безумного Лоренцо\".\r\nАплодисменты. Хохот. \n\n Голоса. Браво, Лоренцо! Браво! Браво!\r\n- Лоренцо - вассал сатаны! \n - Преклоним колени, Лоренцо! \n - Лоренцо, герцог ди Спадаро - вассал сатаны! \n - Браво! Браво!\r\nЛоренцо (кричит). Во имя божие, синьоры! Нас всех обманули. Это не мой певец, это не Ромуальдо, это кто-то неведомый - его послал сюда сатана. Что-то страшное случилось, синьоры!\r\nГолос. Он пел твою песню, Лоренцо. \n Второй голос. Твоими устами он исповедовал сатану, герцог ди Спадаро.\r\nЛоренцо (прижимая руки к груди). Это ужасная неправда, синьоры. Вы только подумайте, мои дорогие гости, как мог я, герцог Лоренцо, рыцарь Святого Духа, сын крестоносца...\r\nГолос. А тебе мать сказала, чей ты сын, герцог Лоренцо?\r\nХохот. Простирая руки, Лоренцо хочет что-то сказать, но слов его не слышно.\r\nИ, схватившись за голову руками, он быстро бежит вверх по лестнице. Крики \"Дорогу королевскому сыну!\". Появляются еще две Черные маски.\r\nКто это? Нас было меньше.\r\nИспуганный голос. Идут незваные. Идут незваные.\r\nТретий голос. Они летят на огонь. Снимите маску, синьор. (Пытается сорвать черную маску с лица неизвестного и в испуге отскакивает. Кричит.) На нем нет маски, синьоры!\r\nСмятение. Все одевается тьмою, но дикая музыка все еще звучит, удаляясь. \n\n Занавес \n\n\n\n КАРТИНА ВТОРАЯ\r\nОткуда-то издали доносятся звуки музыки; сливаясь с завываниями и свистом ветра, бушующего вокруг башни, они наполняют воздух дикой дрожащей мелодией.\r\nСтаринная библиотека в замковой башне; низкая, массивная дубовая дверь приоткрыта, и видны ступени вниз и еще куда-то дальше, наверх.\r\nСводчатые тяжелые потолки, маленькие окна в глубоких каменных нишах, кое-где на стенах и под потолком паутина.\r\nВсюду старые, большие книги: на полу, в тяжелых, окованных железом сундуках, на маленьких деревянных пюпитрах.\r\nЧасть стен, углубленных в виде ниш, также представляет собою книгохранилище, местами закрытое тяжелыми завесами.\r\nУ одного из раскрытых сундуков, полного пожелтевших бумаг, на низенькой скамеечке сидит Лоренцо ;\r\nвозле него на подставке стоит кованный из железа фонарь, бросающий то яркие полосы света, то черные тени от поперечин.\r\nНекоторое время длится молчание: слышны только отдаленная музыка да шорох переворачиваемых Лоренцо листов. Одет Лоренцо так же, как и на балу.\r\nЛоренцо (поднимая голову). Какой ужасный ветер сегодня! Уже третью ночь бушует он и становится все сильнее и так страшно походит на музыку моих мыслей.\r\nМои бедные мысли! Как испуганно бьются они в этом тесном костяном ящике.\r\nДавно ли Лоренцо был юношей, и вот прошло немного времени, и вот только два раза обернулось Солнце вокруг Земли,\r\nа он уже старик, и под бременем страшных испытаний, ужасной правды о делах человеческих и божьих горбится его молодая спина.\r\nБедный Лоренцо! Бедный Лоренцо! (Читает. Отрываясь на мгновение.\r\n) Если все правда в этих пожелтевших листках, то кто же властитель мира: бог или сатана? И кто же я, тот, что называл себя Лоренцо, герцогом Спадаро? Ужасна правда дел человеческих.\r\nПолна печали моя юная душа. (Читает. Затем откладывает бережно листки и говорит.\r\n) Так это правда! Так это правда, мать моя! Я считал тебя святою, мать моя, и клялся твоею памятью, и так же тверда была моя клятва, как если бы клялся я на моем рыцарском мече.\r\nИ ты, моя святая мать,- ты была любовницей конюха, пьяницы и вора.\r\nИ мой благородный отец, вернувшись из Палестины, чтобы умереть в родном гнезде, узнал об этом и простил тебя - и страшную тайну унес в могилу.\r\nЧей же я сын, о моя святая мать:\r\nсын рыцаря, всю кровь свою отдавшего господу, или же сын грязного конюха, отвратительного обманщика и вора, обокравшего господина во время его молитвы?\r\nБедный Лоренцо! Бедный Лоренцо! (Задумывается.\r\n)\r\nПо лестнице слышны быстрые шаги, и в комнату, схватившись за голову, в той самой позе, в какой он покинул залу, вбегает Лоренцо.\r\nОтнимает руки от лица, видит сидящего Лоренцо и испуганно кричит.\r\nЛоренцо Вошедший. Кто это?\r\nЛоренцо Бывший (поднимаясь в испуге). Кто это?\r\nЛоренцо Вошедший бросается на Лоренцо Бывшего и роняет на землю фонарь; комната слабо озарена только тем светом, который падает из открытой двери.\r\nКороткая и глухая борьба, и два тела разъединяются.\r\nЛоренцо Вошедший. Ваша шутка слишком дерзка, синьор. Снимите маску! Я приказываю вам, или я заставлю снять ее.\r\nЯ отдал вам мой замок, но я не отдавал себя, и, надев мою личину, вы оскорбляете меня. Есть только один Лоренцо, только один герцог Спадаро - это я. Долой маску, синьор! (Наступает.)\r\nЛоренцо Бывший (дрожащим голосом). Если ты только страшный призрак, то заклинаю тебя во имя божие - исчезни. Лоренцо только один. Герцог Спадаро только один - это я!\r\nЛоренцо Вошедший (бешено). Долой маску, синьор! Я слишком долго поддавался вашей неприличной шутке, и мое терпение истощилось.\r\nДолой маску, синьор, или обнажайте шпагу - герцог Лоренцо сумеет наказать вас за дерзость!\r\nЛоренцо Бывший Во имя божие! \n Лоренцо Вошедший. Во имя дьявола, хочешь ты сказать, несчастный. Шпагу, синьор! Шпагу! Иначе я на месте заколю вас, как провинившуюся собаку.\r\nЛоренцо Бывший Во имя божие! \n Лоренцо Вошедший (в неистовстве). Шпагу, синьор! Шпагу!\r\nВ полумраке слышен свист и лязг встречающихся шпаг; оба Лоренцо яростно нападают друг на друга, но Лоренцо Бывший, видимо, слабеет. Короткие, глухие восклицания:\r\n- Во имя божие! \n - Долой маску! \n - Ты убил меня, Лоренцо! (Падает и умирает.)", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "вникните в его домогательства и цели, в его радости и горе, в его понятия о добре и зле, о чести и позоре, - во все, что он делает в продолжение всей жизни, с утра до ночи;\r\nвзгляните, на что он посвящает последние дня и чему жертвует лучшими мгновениями своей жизни, - вас обдаст детской,\r\nс ее лошадками на колесах, с блестками и фольгой, с куклами, поставленными в угол, и с розгами, поставленными в другой.\r\nВ ребячьем лепете слышится иной раз проблеск дела; но он теряется в детской рассеянности.\r\nОстановиться, обдуматься нельзя - дела расстроишь, отстанешь, будешь затерт;\r\nвсе слишком компрометировались, и все слишком быстро несутся, чтоб можно было остановиться, особенно (215) перед горстью людей,\r\nбез пушек, без денег, без власти, протестующих во имя разума, не подтверждая даже своей истины чудесами.\r\nРотшильду или Монтефиоре надобно с утра в бюро, чтоб начать капитализацию сотого миллиона; в Бразилии мор, в Италии война, Америка распадается - все идет прекрасно;\r\nа тут ему говорят о безответственности человека и о ином распределении богатств - разумеется, он не слушает.\r\nМак-Магон дни, ночи обдумывал, как вернее, в самое короткое время, истребить наибольшее количество людей, одетых в белые мундиры, людьми, одетыми в красные штаны;\r\nистребил их больше, чем думал, все его поздравляют, даже ирландцы, которые в качестве папистов побиты им,\r\nа ему говорят, что война - не только отвратительная нелепость, но и преступление.\r\nРазумеется, вместо того чтоб слушать, он станет любоваться мечом, поднесенным Ирландией.\r\nВ Италии я был знаком с одним стариком, главою богатого банкирского дома. Раз, поздно ночью, мне не спалось, я пошел гулять и возвращался, часу в пятом утра, мимо его дома.\r\nРаботники выкатывали из подвалов бочонки с сливовым маслом для отправки морем.\r\nСтарик банкир, в теплом сертуке, стоял с бумагой в руке, отмечая каждый бочонок. Утро было свежо, он зябнул.\r\n- Вы уже встали? - сказал я ему.\n - Я здесь больше часа, - отвечал он, улыбаясь и протягивая руку.\n - Да вы замерзли, как в России.\r\n- Что делать, стар становлюсь, силы отказывают. Приятели-то ваши (то есть его сыновья) спят еще, небось, - и пусть поспят, пока старик еще жив. А без собственного надзора нельзя.\r\nЯ прежнего покроя человек, много нагляделся: пять революций, amico mio 312.\r\nвидел, возле прошли; а я за своей работой все так же: отпущу масло, пойду в контору. Я и кофей там пью, - прибавил он.\r\n- И так до самого обеда?\n - До самого обеда.\n - Вы не балуете себя.\n - А, впрочем, скажу вам откровенно, тут много делает привычка. Мне скучно без дела. (216)\r\n«Не нынче-завтра он умрет. Кто же будет масло отпускать, как пойдет дом? - думал я, оставив его.\r\n- Разве, к тем порам, старший сын тоже сделается человеком прежнего покроя и тоже будет скучать без дела и вставать в четыре часа.\r\nТак и пойдет одна тысяча золотых к другой, до тех пор, пока кто-нибудь из династов, и наверное самый лучший, проиграет все в карты или поднесет лоретке».\r\n- «Родители-то какие были! - скажут добрые люди, - они отказывали во всем себе и другим тоже и все копили про детей. А вот блудный сын!..»\r\nНу, где ж тут скоро добраться сквозь эту толщу нелепости до живого мяса?\r\nЭтим людям, занятым службой, ажиотажем, семейными ссорами, картами, орденами, лошадьми, - Р. Оуэн проповедовал другое употребление сил и указывал им на нелепость их жизни.\r\nУбедить их он не мог, а озлобил их и опрокинул на себя всю нетерпимость непонимания. Один разум долготерпелив и милосерд, потому что он понимает.\r\nБиограф Р. Оуэна очень верно судил, говоря, что он разрушил свое влияние, отрекаясь от религии.\r\nДействительно, стукнувшись о церковную ограду, ему следовало остановиться, а он перелез на другую сторону и остался там один-одинехонек, провожаемый благочестивым ругательством.\r\nНо нам кажется, что рано или поздно ов точно так же остался бы и за другим черепком раковины - один и outlaw! 313\r\nТолпа только потому не освирепела на него с самого начала, что государство и суд не так популярны, как церковь и алтарь.\r\nНо за право наказания вступились бы, a la longue, люди получше подкованные, чем богобеснующиеся квекеры и фельетонные святоши.\r\nО церковном учении и истинах катехизиса никто, уважающий себя, не спорит, зная вперед, что они не могут выдержать никакой критики.\r\nНельзя же серьезно доказывать постное зачатие девы Марии или уверять, что геологические исследования Моисея сходны с исследованиями Мурчисона.\r\nСветские церкви гражданского и уголовного суда и догматы юридического катехизиса стоят гораздо тверже и пользуются,\r\nвпредь до рассмотрения, правами доказанных истин и незыблемых аксиом.\r\n(217)\r\nЛюди, опрокинувшие алтари, не дерзали коснуться до зерцала.\r\nАнахарсис Клоц, гебертисты, назвавшие бога по имени - Разумом, были так же уверены во всех salus populi 314 и других гражданских заповедях,\r\nкак средневековые попы в каноническом праве и в необходимости жечь колдунов.\r\nДавно ли один из сильнейших, из самых смелых мыслителей нашего века, для того чтоб нанести церкве последний удар, секуляризовал ее в трибунал и,\r\nвырывая из рук жрецов Исаака, приготовляемого на заклание богу, отдал его под суд, то есть на заклание справедливости?\r\nВековой спор, спор тысячелетний о воле и предопределении не кончен.\r\nНе один Оуэн в наше время сомневался в ответственности человека за его поступки;\r\nследы этого сомнения мы найдем у Бентама и у Фурье, у Канта и у Шопенгауэра, у натуралистов и у врачей и, что всего важнее, у всех занимающихся статистикой преступлений.\r\nВо всяком случае, спор не решен, но о том, что преступника наказывать справедливо и, притом, по мере преступления, об этом и спору нет, это всякий сам знает!\r\nС которой же стороны lunatic asylum?\n «Наказание есть неотъемлемое право преступника», сказал сам Платон.\r\nЖаль, что он сам сказал этот каламбур, но, впрочем, мы не обязаны с Аддисоновым «Катоном» приговаривать ко всему:\r\n«Ты прав, Платон, ты прав», даже и тогда, когда он говорит, что «наш дух не умирает».\r\nЕсли быть выпоронному или повешенному составляет право преступника, пусть же он сам и предъявляет его, если оно нарушено. Права втеснять не надобно.\r\nБентам называет преступника дурным счетчиком; понятно, что кто обчелся, тот должен нести последствия ошибки, но ведь это - не право его. Никто не говорит, что.\r\nесли вы стукнулись лбом, то вы имеете право на синее пятно, и нет особого чиновника, который бы посылал фельдшера сделать это пятно, если его нет.\r\nСпиноза еще проще говорят о могущей быть необходимости убить человека, мешающего жить другим, «так, как убивают бешеную собаку».\r\nЭто понятно.\r\nНо юристы или так неоткровенны, или так забили свой ум, что они казнь вовсе не (218) хотят признать обороной или местью,\r\nа каким-то нравственным вознаграждением, «восстановлением равновесия»;\r\nНа войне дела идут прямее: убивая неприятеля, солдат не ищет его вины, не говорит даже, что это справедливо, а кто кого сможет, тот того и повалит.\r\n- Но с этими понятиями придется затворить все суды.\n - Зачем? Делали же из базилик приходские церкви; не попробовать ли теперь их отдать под приходские школы?\r\n- С этими понятиями о безнаказанности не устоит ни одно правительство.\r\n- Оуэн мог бы как первый исторический брат на это отвечать: «Разве мне было поручено упрочивать правительства?»\r\n- Он в отношении правительств был очень уклончив и умел ладить с коронованными головами, с министрами-тори и с президентом американской республики.\r\n- А разве он был дурен с католиками или протестантами?\n - Что ж, вы думаете, Оуэн был республиканец?\r\n- Я думаю, что Роберт Оуэн предпочитал ту форму правительства, которая наибольше соответствует принимаемой им церкве.\r\n- Помилуйте, у него никакой нет церкви.\n - Ну, вот видите.\n - Однако нельзя быть без правительства.\r\n- Без сомнения; хоть какое-нибудь дрянное, да надобно. Гегель рассказывает о доброй старухе, говорившей:\r\n«Ну, что ж, что дурная погода, все лучше чтоб была дурная, чем если б совсем погоды не было!»\r\n- Хорошо, смейтесь, да ведь государство погибнет без правительства.\n - А мне что за дело!\n\n IV\r\nВо время революции был сделан опыт коренного изменения гражданского быта с сохранением сильной правительственной власти. (219)\r\nДекреты приготовлявшегося правительства уцелели с своим заголовком:\n Egalite Liberte\n Bonheur Commun 315. к которому иногда прибавляется в виде пояснения: «Он la mort!» 316\r\nДекреты, как и следует ожидать, начинаются с декрета полиции. 1.\r\nЛица, ничего не делающие для отечества, не имеют никаких политических прав, это иностранцы, которым республика дает гостеприимство.\r\n2. Ничего не делают для отечества те, которые не служат ему полезным трудом. 3. Закон считает полезными трудами:\r\nЗемледелие, скотоводство, рыбную ловлю, мореплавание.\n Механические и ручные работы.\n Мелкую торговлю (la vente en detail).\n Извоз и ямщичество.\n Военное ремесло.\r\nНауки и преподавание. 4.\r\nВпрочем, науки и преподавание не будут считаться полезными, если лица, занимающиеся ими, не представят в данное время свидетельство цивизма, написанное по определенной форме. 6.\r\nИностранцам воспрещается вход в публичные собрания. 7.\r\nИностранцы находятся под прямым надзором высшей администрации, которой предоставляется право высылать их с места жительства и отправлять в исправительные места.\r\nВ декрете о «работах» все расписано и распределено, в какое время, когда что делать, сколько часов работать;\r\nстаршины дают «пример усердия и деятельности», другие доносят обо всем, делающемся в мастерских, начальству.\r\nРаботников посылают из Одного места в другое (так, как гоняют мужиков на шоссейную работу у нас), по мере надобности рук и труда. 11.\r\nВысшая администрация посылает на каторжную работу (travaux forces), под надзор ею назначенных (220) общин,\r\nлиц обоего пола, которых инцивизм (incivisme 317), лень, роскошь и дурное поведение дают обществу дурной пример.\r\nИх имущество будет конфисковано. 14. Особенные чиновники заботятся о содержании и приплоде скота, об одежде, переездах и облегчениях работающих граждан.\r\nДекрет о распределении имущества. 1.\r\nНи один член общины не может пользоваться ничем, кроме того, что ему определяется законом и дано посредством облеченного властью чиновника (magistral).\r\n2. Народная община с самого начала дает своим членам квартиру, платья, стирку, освещение, отопление, достаточное количество хлеба, мяса, кур, рыбы, яиц, масла, вина и других напитков.\r\n3. В каждой коммуне, в определенные эпохи, будут общие трапезы, на которых члены общины обязаны присутствовать.\r\n5. Всякий член, взявший плату за работу или хранящий у себя деньги, наказывается.\r\nДекрет о торговле. 1. Заграничная торговля частным лицам запрещена. Товар будет конфискован, преступник наказан.\r\nТорговля будет производиться чиновниками. Затем деньги уничтожаются. Золото и серебро не ведено ввозить.\r\nРеспублика не выдает денег, внутренние частные долги уничтожаются, внешние уплачиваются; а если кто обманет или сделает подлог, то наказывается вечным рабством (esclavage perpetuel).\r\nЗа этим так и ждешь «Питер в Сарском Селе» или «граф Аракчеев в Грузине», а подписал не Петр I, а первый социалист французский Гракх Бабеф!\r\nЖаловаться трудно, чтоб в этом проекте недоставало правительства; обо всем попечение, за всем надзор, надо всем опека, все устроено, все приведено в порядок.\r\nДаже воспроизведение животных не предоставляется их собственным слабостям и кокетству, а регламентировано высшим начальством.\r\nИ для чего, вы думаете, все это? Для чего кормят «курами и рыбой, обмывают, одевают и утешают» 318 этих (221) крепостных благосостояния, этих приписанных к равенству арестантов?\r\nНе просто для них, декрет именно говорит, что все это будет делаться mediocrement 319.\r\n«Одна Республика должна быть богата, великолепна и всемогуща».\r\nЭто сильно напоминает нашу Иверскую божию матерь, sie hat Perlen und Diamanten 320, карегу и лошадей, иеромонахов для прислуги,\r\nкучеров с незамерзаемой головой, словом, у нее все есть, - да ее только нет, она владеет всем добром in effigie 321.\r\nПротивуположность Роберта Оуэна с Гракхом Бабефом очень замечательна.\r\nЧерез века, когда все изменится на земном шаре, по этим двум коренным зубам можно будет восстановить ископаемые остовы Англии и Франции до последней косточки.\r\nТем больше, что в сущности эти мастодонты социализма принадлежат одной семье, идут к одной цели и из тех же побуждений, тем ярче их различие.\r\nОдин видел, что, несмотря на казнь короля, на провозглашение республики, на уничтожение федералистов и демократический террор, народ остался ни при чем.\r\nДругой - что, несмотря на огромное развитие промышленности, капиталов, машин и усиленной производительности,\r\n«веселая Англия» делается все больше Англией скучной, и Англия обжорливая - все больше Англией голодной.\r\nЭто привело обоих к необходимости изменения основных условий государственного и экономического быта.\r\nПочему они (и многие другие) почти в одно и то же время попали на этот порядок идей - понятно.\r\nПротиворечия общественного быта становились не больше и не хуже, чем прежде, но они выступали резче к концу XVIII века.\r\nЭлементы общественной жизни, развиваясь розно, разрушили ту гармонию, которая была прежде между ними при меньше благоприятных обстоятельствах.\r\nВстретившись так близко в точке исхода, оба идут в противуположные стороны.\r\nОуэн видит в том, что общественное зло приходит к сознанию, последнее достижение, последнюю победу тяжелого, сложного исторического похода;\r\nон привет(222)ствует зарю нового дня, никогда не бывалого и невозможного в прошедшем, и уговаривает детей как можно скорее покинуть пеленки, помочи и стать на свои ноги.\r\nОн заглянул в двери будущего и, как путешественник, доехавший до места, не сердится больше на дорогу, не бранит ни станционных смотрителей, ни кляч.\r\nНо конституция 1793 года думала не так, а с ней не так думал и Гракх Бабеф. Она декретировала восстановление естественных прав человека, забытых и утраченных.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Стр. 73 (51). Густав III, изъясняя в 1790 году все свои неудовольствия, хвалился тем, что он, несмотря на все представления, не воспользовался смятением, произведенным Пугачевым.\r\n- \"Есть чем хвастать, - говорила государыня, - что король не вступил в союз с беглым каторжником, вешавшим женщин и детей\".\r\n10\r\nСтр. 78 (54). Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева.\r\n\"Грех сказать, - говорила мне 80-летняя казачка, - на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал\". - \"Расскажи мне, - говорил я Д. Пьянову, - как Пугачев был у тебя посаженным отцом\".\r\n- \"Он для тебя Пугачев, - отвечал мне сердито старик, - а для меня он был великий государь Петр Федорович\".\r\nКогда упоминал я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: \"Не его воля была; наши пьяницы его мутили\".\r\n11\r\nСтр. 82 (56). И. И. Дмитриев уверял, что Державин повесил сих двух мужиков более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости.\n\n 12\r\nСтр. 84 (57). Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны.\r\nОколо 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений! \"Остальных человек до тысячи (пишет Рычков) простили, отрезав им носы и уши\".\r\nМногие из сих прощенных должны были быть живы во время Пугачевского бунта.\r\n13\r\nСтр. 93 (63). Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец.\r\nИмператрица заметила его в Москве на бале (в 1775) и сказала: \"Как он хорош! настоящая куколка\".\r\nЭто слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина…\r\n14\r\nСтр. 135 (85). Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым.\r\nПрапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и пр.\r\nА Шванвич только ошельмован преломлением над головою шпаги. Екатерина уже готовилась освободить дворянство от телесного наказания.\r\nШванвич был сын кронштадтского коменданта, разрубившего некогда палашом в трактирной ссоре щеку Алексея Орлова (Чесменского).\r\n15\r\nСтр. 137 (86).\r\nКто были сии смышленые сообщники, управлявшие действиями самозванца? - Перфильев? Шигаев?\r\n- Это должно явствовать из процесса Пугачева, но, к сожалению, я его не читал, не смев его распечатать без высочайшего на то соизволения.\r\n16\n\n Стр. 138 (87). Молодой Пулавский был в связи с женою старого казанского губернатора.\r\n17\r\nСтр. 145 (91). В Саранске архимандрит Александр принял Пугачева с крестом и евангелием и во время молебствия на ектинии упомянул государыню Устинию Петровну.\r\nАрхимандрит предан был гражданскому суду в Казани.\r\n13 октября 1774 года, в полдень, приведен он был в оковах в собор. Его повели в алтарь и возложили на него полное облачение. Солдаты с примкнутыми штыками стояли у северных дверей.\r\nПротопоп и протодиакон поставили его посреди церкви во всем облачении и в оковах. После обедни был он выведен на площадь; ему прочли его вины.\r\nПосле того сняли с него ризы, обрезали волоса и бороду, надели мужицкий армяк и сослали на вечное заточение.\r\nНарод был в ужасе и жалел о преступнике. В указе было велено вывести Александра в одежде монашеской. Но Потемкин (Павел Сергеевич) отступил от сего, для большего эффекта.\r\n18\r\nСтр. 157 (97).\r\nНастоящая причина, по которой Румянцов не захотел отпустить Суворова, была зависть, которую питал он к Бибикову, как вообще ко всем людям, коих соперничество казалось ему опасным.\r\n19\r\nСтр. 164 (100). Падуров, как депутат, в силу привилегий, данных именным указом, не мог ни в каком случае быть казнен смертию.\r\nНе знаю, прибегнул ли он к защите сего закона; может быть, он его не знал; может быть, судьи о том не подумали; тем не менее казнь сего злодея противузаконна.\r\nОбщие замечания\r\nВесь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи.\r\nОдно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны.\r\n(NB. Класс приказных и чиновников был еще малочислен и решительно принадлежал простому народу.\r\nТо же можно сказать и о выслужившихся из солдат офицерах. Множество из сих последних были в шайках Пугачева. Шванвич один был из хороших дворян.)\r\nВсе немцы, находившиеся в средних чинах, сделали честно свое дело: Михельсон, Муфель, Меллин, Диц, Деморан, Дуве еtс.\r\nНо все те, которые были в бригадирских и генеральских, действовали слабо, робко, без усердия: Рейнсдорп, Брант, Кар, Фрейман, Корф, Валленштерн, Билов, Декалонг еtс. еtс.\r\nРазбирая меры, предпринятые Пугачевым и его сообщниками, должно признаться, что мятежники избрали средства самые надежные и действительные к своей цели.\r\nПравительство с своей стороны действовало слабо, медленно, ошибочно.\r\nНет зла без добра: Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен, и в 1775 году последовало новое учреждение губерниям.\r\nГосударственная власть была сосредоточена; губернии, слишком пространные, разделились; сообщение всех частей государства сделалось быстрее, еtс.\r\nОБ \"ИСТОРИИ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА\"\n\n (Разбор статьи, напечатанной в \"Сыне отечества\" в январе 1835 года)\r\nНесколько дней после выхода из печати \"Истории Пугачевского бунта\" явился в \"Сыне отечества\" разбор этой книги.\r\nЯ почел за долг прочитать его со вниманием, надеясь воспользоваться замечаниями неизвестного критика. В самом деле, он указал мне на одну ошибку и на три важные опечатки.\r\nСтатья вообще показалась мне произведением человека, имеющего мало сведений о предмете, мною описанном.\r\nЯ собирался при другом издании исправить замеченные погрешности, и оправдаться в несправедливых обвинениях,\r\nи привести изъявление искренней моей благодарности рецензенту, тем более что его разбор написан со всевозможной умеренностию и благосклонностию.\r\nНедавно в \"Северной пчеле\" сказано было, что сей разбор составлен покойным Броневским, автором \"Истории Донского войска\".\r\nЭто заставило меня перечесть его критику и возразить на оную в моем журнале, тем более,\r\nчто \"История Пугачевского бунта\", не имев в публике никакого успеха, вероятно не будет иметь и нового издания.\r\nВ начале своей статьи критик, изъявляя сожаление о том, что \"История Пугачевского бунта\" писана вяло, холодно, сухо, а не пламенной кистию Байрона и проч.\r\n, признает, что эта книга \"есть драгоценный материал,\r\nи что будущему историку и без пособия не распечатанного еще дела о Пугачеве нетрудно будет исправить некоторые поэтические вымыслы,\r\nнезначащие недосмотры и дать сему мертвому материалу жизнь новую и блистательную.\r\nЗа сим г. Броневский отмечает сии поэтические вымыслы и недосмотры \"не в суд и осуждение автору, а единственно для пользы наук, для его и общей пользы\".\r\nБудем следовать за каждым шагом нашего рецензента.\r\nКритика г. Броневского\n \"На сей-то реке (Яике), - говорит г. Пушкин, - в XV столетии явились донские казаки\".\r\nВыписанное в подтверждение сего факта из \"Истории уральских казаков\" г. Левшина (см. прим. 1, 3-8 стр.\r\n) долженствовало бы убедить автора, что донские казаки пришли на Яик в XVI, а не в XV столетии, и именно около 1584 года.\r\nОбъяснение.\r\nЕсть разница между появлением казаков на Яике и поселением их на сей реке.\r\nВ русских летописях упоминается о казаках не прежде как в XVI столетии; но предание могло сохранить то, о чем умалчивала хроника.\r\nНаша летопись в первый раз о татарах упоминает в XIII столетии, но татаре существовали и прежде. Г-н Левшин неоспоримо доказал, что казаки поселились на Яике не прежде XVI столетия.\r\nК сему же времени должно отнести и существование полубаснословной Гугнихи.\r\nГ-н Левшин, опровергая Рычкова, спрашивает: как могла она (Гугниха) помнить происшествия, которые были почти за сто лет до ее рождения?\r\nОтвечаю: так же, как и мы помним происшествия времен императрицы Анны Иоанновны, - по преданию.\r\nКритика г. Броневского\r\nВся первая глава, служащая введением к \"Ист. Пуг. бун.\", как краткая выписка из сочинения г.\r\nЛевшина, не имела, как думаем, никакой нужды в огромном примечании к сей главе (26 стр. мелкой печати), которое составляет почти всю небольшую книжку г.\r\nЛевшина.\r\nКнижка эта не есть древность или такая редкость, которой за деньги купить нельзя;\r\nпосему почтенный автор мог и должен был ограничить себя одним указанием, откуда первая глава им заимствована.\r\nОбъяснение.\r\nПолное понятие о внутреннем управлении яицких казаков, об образе жизни их и проч.\r\nнеобходимо для совершенного объяснения Пугачевского бунта; и потому необходимо и огромное (то есть пространное) примечание к 1-й главе моей книги.\r\nЯ не видел никакой нужды пересказывать по-своему то, что было уже сказано как нельзя лучше г-м Левшиным, который, по своей благосклонной снисходительности,\r\nне только дозволил мне воспользоваться его трудом, но еще и доставил мне свою книжку, сделавшуюся довольно редкою.\r\nКритика г. Броневского\n \"Известно, - говорит автор, - что в царствование Анны Иоанновны Игнатий Некрасов успел увлечь за собою множество донских казаков в Турцию\". Стр. 16.\r\nНекрасовцы бежали с Дона на Кубань в царствование Петра Великого, во время Булавинского бунта, в 1708 году. См. Историю Д. войска, Историю Петра Великого Берхмана и другие.\r\nОбъяснение.\r\nЧто Булавин и Некрасов бунтовали в 1708 году, это неоспоримо. Неоспоримо и то, что в следующем сей последний оставил Дон и поселился на Кубани.\r\nНо из сего еще не следует, чтоб при императрице Анне Иоанновне не мог он с своими единомышленниками перейти на турецкие берега Дуная, где ныне находятся селения некрасовцев.\r\nВ истории Петра I-го в последний раз об них упоминается в 1711 году, во время переговоров при Пруте.\r\nНекрасовцы поручены покровительству крымского хана (к великой досаде Петра I-го, требовавшего возвращения беглецов и наказания их предводителя).\r\nПоложившись на показания рукописного \"Исторического словаря\", составленного учеными и трудолюбивыми издателями \"Словаря о святых и угодниках\", я поверил,\r\nчто некрасовцы перешли с Кубани на Дунай во время походов графа Миниха, в то время как запорожцы признали снова владычество русских государей 1).\r\nНо это показание несправедливо: некрасовцы оставили Кубань гораздо позже, именно в 1775 году.\r\nГ-н Броневский (автор \"Истории Донского войска\") и сам не знал сих подробностей;\r\nно тем не менее благодарен я ему за дельное замечание, заставившее меня сделать новые успешные исследования.\r\nКритика г. Броневского\r\n\"Атаман Ефремов был сменен, а на его место избран Семен Силин.\r\nПослано повеление в Черкасск сжечь дом Пугачева… Государыня не согласилась по просьбе начальства перенесть станицу на другое место, хотя бы и менее выгодное;\r\nона согласилась только переименовать Зимовейскую станицу Потемкинскою\".\r\nСтр. 74.\r\nВ 1772 году войсковой атаман Степан Ефремов за недоставление отчетов об израсходованных суммах был арестован и посажен в крепость;\r\nвместо его пожалован из старшин в наказные атаманы Алексей Иловайский.\r\nСилин не был донским войсковым атаманом.\r\nИз Донской истории не видно, чтобы правительство приказало сжечь дом Пугачева;\r\nа видно только, что по прошению донского начальства Зимовейская станица перенесена на выгоднейшее место и названа Потемкинскою.\r\n(См. \"Историю Д. войска\", стр. 88 и 124 части I.)\r\nОбъяснение.\r\nВ 1773 и 74 году войсковым атаманом Донского войска был Семен Сулин (а не Силин). Иловайский был избран уже на его место.\r\nУ меня было в руках более пятнадцати указов на имя войскового атамана Семена Сулина и столько же докладов от войскового атамана Семена Сулина.\r\nВ \"Русском инвалиде\", в нынешнем, 1836, году, напечатано несколько донесений от полковника Платова к войсковому атаману Семену Никитичу Сулину во время осады Силистрии в 1773 году.\r\nПравда, что в \"Истории Донского войска\" (сочинении моего рецензента) не упомянуто о Семене Сулине. Это пропуск важный и, к сожалению, не единственный в его книге.\r\nГ-н Броневский также несправедливо оспаривает мое показание, что послано было из Петербурга повеление сжечь дом и имущество Пугачева,\r\nссылаясь опять на свою \"Историю Донского войска\", где о сем обстоятельстве опять не упомянуто.\r\nУказ о том, писанный на имя атамана Сулина, состоялся 1774 года января 10 (NB казнь Пугачева совершилась ровно через год, 1775 года 10 января). Вот собственные слова указа:\r\n\"Двор Ем.\r\nПугачева, в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, и хотя бы состоял он в развалившихся токмо хижинах,\r\nимеет Донское войско, при присланном от обер-коменданта крепости св.\r\nДимитрия штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейшин и прочих оной жителей, при всех их сжечь и на том месте через палача или профоса пепел развеять;\r\nпотом это место огородить надолбами или рвом окопать, оставя на вечные времена без поселения,\r\nкак оскверненное жительством на нем все казни лютые и истязания делами своими превосшедшего злодея, которого имя останется мерзостию навеки, а особливо для донского общества,\r\nяко оскорбленного ношением тем злодеем казацкого на себе имени, - хотя отнюдь таким богомерзким чудовищем ни слава войска Донского,\r\nни усердие оного, ни ревность к нам и отечеству помрачаться и ни малейшего нарекания претерпеть не может\".\r\nЯ имел в руках и донесение Сулина о точном исполнении указа (иначе и быть не могло).\r\nВ сем-то донесении Сулин от имени жителей Зимовейской станицы просит о дозволении перенести их жилища с земли,\r\nоскверненной пребыванием злодея, на другое место, хотя бы и менее удобное.\r\nОтвета я не нашел; но по всем новейшим картам видно, что Потемкинская станица стоит на том самом месте, где на старинных означена Зимовейская.\r\nИз сего я вывел заключение, что государыня не согласилась на столь убыточное доказательство усердия и только переименовала Зимовейскую станицу в Потемкинскую.\r\nКритика г. Броневского\r\nАвтор не сличил показания жены Пугачева с его собственным показанием;\r\nявно, что свидетельство жены не могло быть верно: она, конечно, не могла знать всего и, конечно, не все высказала, что знала.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Когда переменяли ему рубашку, он знал, что ему будет еще страшнее, если он взглянет на свое тело, и не смотрел на себя.\r\nНо вот кончилось все. Он надел халат, укрылся пледом и сел в кресло к чаю.\r\nОдну минуту он почувствовал себя освеженным, но только что он стал пить чай, опять тот же вкус, та же боль. Он насильно допил и лег, вытянув ноги. Он лег и отпустил Петра.\r\nВсе то же. То капля надежды блеснет, то взбушуется море отчаяния, и все боль, все боль, все тоска и все одно и то же.\r\nОдному ужасно тоскливо, хочется позвать кого-нибудь, но он вперед знает, что при других еще хуже.\r\n\"Хоть бы опять морфин - забыться бы. Я скажу ему, доктору, чтоб он придумал что-нибудь еще. Это невозможно, невозможно так\".\r\nЧас, два проходит так. Но вот звонок в передней. Авось доктор.\r\nТочно, это доктор, свежий, бодрый, жирным, веселый, с тем выражением - что вот вы там чего-то напугались, а мы сейчас вам все устроим.\r\nДоктор знает, что это выражение здесь не годится, но он уже раз навсегда надел его и не может снять, как человек, с утра надевший фрак и едущий с визитами.\r\nДоктор бодро, утешающе потирает руки.\r\n- Я холоден. Мороз здоровый.\r\nДайте обогреюсь, - говорит он с таким выражением, что как будто только надо немножко подождать, пока он обогреется, а когда обогреется, то уж все исправит.\r\n- Ну что, как?\n Иван Ильич чувствует, что доктору хочется сказать: \"Как делишки?\", но что и он чувствует, что так нельзя говорить, и говорит: \"Как вы провели ночь?\"\r\nИван Ильич смотрит на доктора с выражением вопроса: \"Неужели никогда не станет тебе стыдно врать?\"\n Но доктор не хочет понимать вопрос.\r\nИ Иван Ильич говорит:\n - Все так же ужасно. Боль не проходит, не сдается. Хоть бы что-нибудь!\r\n- Да, вот вы, больные, всегда так. Ну-с, теперь, кажется, я согрелся, даже аккуратнейшая Прасковья Федоровна ничего бы не имела возразить против моей температуры.\r\nНу-с, здравствуйте. - И доктор пожимает руку.\r\nИ, откинув всю прежнюю игривость, доктор начинает с серьезным видом исследовать больного, пульс, температуру, и начинаются постукиванья, прослушиванья.\r\nИван Ильич знает твердо и несомненно, что все это вздор и пустой обман, но когда доктор, став на коленки, вытягивается над ним, прислоняя ухо то выше, то ниже,\r\nи делает над ним с значительнейшим лицом разные гимнастические эволюции, Иван Ильич поддается этому,\r\nкак он поддавался, бывало, речам адвокатов, тогда как он уж очень хорошо знал, что они вс- врут и зачем врут.\r\nДоктор, стоя на коленках на диване, еще что-то выстукивал,\r\nкогда зашумело в дверях шелковое платье Прасковьи Федоровны и послышался ее упрек Петру что ей не доложили о приезде доктора.\r\nОна входит, целует мужа и тотчас же начинает доказывать, что она давно уж встала и только по недоразумению ее не было тут, когда приехал доктор.\r\nИван Ильич смотрит на нее, разглядывает ее всю и в упрек ставит ей и белизну, и пухлость, и чистоту ее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее полных жизни глаз.\r\nОн всеми силами души ненавидит ее, и прикосновение ее заставляет его страдать от прилива ненависти к ней.\r\nЕе отношение к нему и его болезни все то же.\r\nКак доктор выработал себе отношение к больным, которое он не мог уже снять, так она выработала одно отношение к нему - то,\r\nчто он не делает чего-то того, что нужно, и сам виноват, и она любовно укоряет его в этом, - и не могла уже снять этого отношения к нему,\r\n- Да ведь вот он, не слушается! Не принимает вовремя. А главное - ложится в такое положение, которое, наверное, вредно ему - ноги кверху.\r\nОна рассказала, как он заставляет Герасима держать себе ноги.\r\nДоктор улыбнулся презрительно-ласково: \"Что ж, мол, делать, эти больные выдумывают иногда такие глупости; но можно простить\".\r\nКогда осмотр кончился, доктор посмотрел на часы, и тогда Прасковья Федоровна объявила Ивану Ильичу, что уж как он хочет,\r\nа она нынче пригласила знаменитого доктора, и они вместе с Михаилом Даниловичем (так звали обыкновенного доктора) осмотрят и обсудят.\r\n- Ты уж не противься, пожалуйста. Это я для себя делаю, - сказала она иронически, давая чувствовать, что она все делает для него и только этим не дает ему права отказать ей.\r\nОн молчал и морщился. Он чувствовал, что ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь.\r\nОна все над ним делала только для себя и говорила ему, что она делает для себя то, что она точно делала для себя как такую невероятную вещь, что он должен был понимать это обратно.\r\nДействительно, в половине двенадцатого приехал знаменитый доктор.\r\nОпять пошли выслушиванья и значительные разговоры при нем и в другой комнате о почке,\r\nо слепой кишке и вопросы и ответы с таким значительным видом, что опять вместо реального, вопроса о жизни и смерти,\r\nкоторый уже теперь один стоял перед ним, выступил вопрос о почке и слепой кишке, которые что-то делали не так,\r\nкак следовало, и на которые за это вот-вот нападут Михаил Данилович и знаменитость и заставят их исправиться.\r\nЗнаменитый доктор простился с серьезным, но не с безнадежным видом.\r\nИ на робкий вопрос, который с поднятыми к нему блестящими страхом и надеждой глазами Обратил Иван Ильич,\r\nесть ли возможность выздоровления, отвечал, что ручаться нельзя, но возможность есть.\r\nВзгляд надежды, с которым Иван Ильич проводил доктора, был так жалок, что, увидав его,\r\nПрасковья Федоровна даже заплакала, выходя из дверей кабинета, чтобы передать гонорар знаменитому доктору.\r\nПодъем духа, произведенный обнадеживанием доктора, продолжался недолго.\r\nОпять та же комната, те же картины, гардины, обои, склянки и то же свое болящее, страдающее тело. И Иван Ильич начал стонать; ему сделали вспрыскиванье, и он забылся.\r\nКогда он очнулся, стало смеркаться; ему принесли обедать. Он поел с усилием бульона; и опять то же, и опять наступающая ночь.\r\nПосле обеда, в семь часов, в комнату его вошла Прасковья Федоровна, одетая как на вечер, с толстыми, подтянутыми грудями и с следами пудры на лице.\r\nОна еще утром напоминала ему о поездке их в театр. Была приезжая <\"8\"> Сарра Бернар, и у них была ложа, которую он настоял, чтоб они взяли.\r\nТеперь он забыл про это, и ее наряд оскорбил его.\r\nНо он скрыл свое оскорбление, когда вспомнил, что он сам настаивал, чтоб они достали ложу и ехали, потому что это для детей воспитательное эстетическое наслаждение.\r\nПрасковья Федоровна вошла довольная собою, но как будто виноватая.\r\nОна присела, спросила о здоровье, как он видел, для того только, чтоб спросить, но не для того, чтобы узнать, зная, что и узнавать нечего, и начала говорить то, что ей нужно было:\r\nчто она ни за что не поехала бы, но ложа взята, и едут Элен и дочь и Петрищев (судебный следователь, жених дочери), и что невозможно их пустить одних.\r\nА что ей так бы приятнее было посидеть с ним. Только бы он делал без нее по предписанию доктора.\r\n- Да, и Федор Петрович (жених) хотел войти. Можно? И Лиза.\n - Пускай войдут.\r\nВошла дочь разодетая, с обнаженным молодым телом, тем телом, которое так заставляло страдать его. А она его выставляла.\r\nСильная, здоровая, очевидно, влюбленная и негодующая на болезнь, страдания и смерть, мешающие ее счастью.\r\nВошел и Федор Петрович во фраке, завитой a la Capoul, с длинной жилистой шеей, обложенной плотно белым воротничком,\r\nс огромной белой грудью и обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах, с одной натянутой белой перчаткой на руке и с клаком.\r\nЗа ним вполз незаметно и гимназистик в новеньком мундирчике, бедняжка, в перчатках и с ужасной синевой под глазами, значение которой знал Иван Ильич.\r\nСын всегда жалок был ему. И страшен был его испуганный и соболезнующий взгляд. Кроме Герасима, Ивану Ильичу казалось, что один Вася понимал и жалел.\r\nВсе сели, опять спросили о здоровье. Произошло молчание. Лиза спросила у матери о бинокле. Произошли пререкания между матерью и дочерью, кто куда его дел. Вышло неприятно.\r\nФедор Петрович спросил у Ивана Ильича, видел ли он Сарру Бернар. Иван Ильич не понял сначала того, что у него спрашивали, а потом сказал:\r\n- Нет; а вы уж видели?\n - Да, в <\"9\"> \"Adrienne Lecouvreur\".\r\nПрасковья Федоровна сказала, что она особенно хороша в том-то. Дочь возразила.\r\nНачался разговор об изяществе и реальности ее игры, - тот самый разговор, который всегда бывает один и тот же.\r\nВ середине разговора Федор Петрович взглянул на Ивана Ильича и замолк. Другие взглянули и замолкли.\r\nИван Ильич смотрел блестящими глазами прел собою, очевидно, негодуя на них. Надо было поправить это, но поправить никак нельзя было.\r\nНадо было как-нибудь прервать это молчание. Никто не решался, и всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть.\r\nЛиза первая решилась. Она прервала молчанье. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась.\r\n- Однако, если ехать, то пора, - сказала она, взглянув на свои часы, подарок отца, и чуть заметно,\r\nзначительно о чем-то, им одним известном, улыбнулась молодому человеку и встала, зашумев платьем.\r\nВсе встали, простились и уехали.\r\nКогда они вышли, Ивану Ильичу показалось, что ему легче: лжи не было, - она ушла с ними, но боль осталась.\r\nВсе та же боль, все тот же страх делали то, что ничто не тяжело, ничто не легче. Все хуже.\r\nОпять пошли минута за минутой, час за часом, все то же, и все нет конца, и все страшнее неизбежный конец.\r\n- Да, пошлите Герасима, - ответил он на вопрос Петра.\n\n\t \n X\r\nПрошло еще две недели. Иван Ильич уже не вставал с дивана. Он не хотел лежать в постели и лежал на диване.\r\nИ, лежа почти все время лицом к стене, он одиноко страдал все те же неразрешающиеся страдания и одиноко думал все ту же неразрешающуюся думу.\r\nЧто это? Неужели правда, что смерть? И внутренний голос отвечал: да, правда. Зачем эти муки? И голос отвечал: а так, ни зачем. Дальше и кроме этого ничего не было.\r\nС самого начала болезни, с того времени, как Иван Ильич в первый раз поехал к доктору, его жизнь разделилась на два противоположные настроения, сменившие одно другое:\r\nто было отчаяние и ожидание непонятной и ужасной смерти, то была надежда и исполненное интереса наблюдение за деятельностью своего тела.\r\nТо перед глазами была одна почка или кишка, которая на время отклонилась от исполнения своих обязанностей, то была одна непонятная ужасная смерть, от которой ничем нельзя избавиться.\r\nЭти два настроения с самого начала болезни сменяли друг друга;\r\nно чем дальше шла болезнь, тем сомнительнее и фантастичнее становились соображения о почке и тем реальнее сознание наступающей смерти .\r\nСтоило ему вспомнить о том, чем он был три месяца тому назад, и то, что он теперь; вспомнить, как равномерно он шел под гору, - чтобы разрушилась всякая возможность надежды.\r\nВ последнее время того одиночества, в котором он находился, лежа лицом к спинке дивана,\r\nтого одиночества среди многолюдного города и своих многочисленных знакомых и семьи, - одиночества, полнее которого не могло быть нигде:\r\nни на дне моря, ни в земле, - последнее время этого страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем.\r\nОдна за другой ему представлялись картины его прошедшего. Начиналось всегда с ближайшего по времени и сводилось к самому отдаленному, к детству, и на нем останавливалось.\r\nВспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве,\r\nоб особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени:\r\nняня, брат, игрушки.\r\n\"Не надо об этом...\r\nслишком больно\", - говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. \"Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него.\r\nНо сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки\".\r\nИ опять останавливалось на детстве, и опять Ивану Ильичу было больно, и он старался отогнать и думать о другом.\r\nИ опять тут же, вместе с этим ходом воспоминания, у него в душе шел другой ход воспоминаний - о том, как усиливалась и росла его болезнь.\r\nТо же, что дальше назад, то больше было жизни.\r\nБольше было и добра в жизни, и больше было и самой жизни. И то и другое сливалось вместе. \"Как мучения все идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже\", - думал он.\r\nОдна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее. \"Обратно пропорционально квадратам расстояний от смерти\", - подумал Иван Ильич.\r\nИ этот образ камня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой, запал ему в душу.\r\nЖизнь, ряд увеличивающихся страданий, летит быстрее и быстрее к концу, страшнейшему страданию. \"Я лечу...\r\n\" Он вздрагивал, шевелился, хотел противиться;\r\nно уже он знал, что противиться нельзя, и опять усталыми от смотрения, но не могущими не смотреть на то,\r\nчто было перед ним, глазами глядел на спинку дивана и ждал, - ждал этого страшного падения, толчка и разрушения.\r\n\"Противиться нельзя, - говорил он себе. - Но хоть бы понять, зачем это? И того нельзя.\r\nОбъяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо.\r\nНо этого-то уже невозможно признать\", - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни.\r\n\"Этого-то допустить уж невозможно, - говорил он себе, усмехаясь губами, как будто кто-нибудь мог видеть эту его улыбку и быть обманутым ею.\r\n- Нет объяснения! Мучение, смерть... Зачем?\"\r\nXI\r\nТак прошло две недели. В эти недели случилось желанное для Ивана Ильича и его жены событие: Петрищев сделал формальное предложение. Это случилось вечером.\r\nНа другой день Прасковья Федоровна вошла к мужу, обдумывая, как объявить ему о предложении Федора Петровича, но в эту самую ночь с Иваном Ильичом свершилась новая перемена к худшему.\r\nПрасковья Федоровна застала его на том же диване, но в новом положении. Он лежал навзничь, стонал и смотрел перед собою остановившимся взглядом.\r\nОна стала говорить о лекарствах. Он перевел свой взгляд на нее.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Он сел против Пьера.\n - A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [93]\n Пьер смотрел на него молча.\n - Comment dites-vous asile en allemand? [94]\r\n- Asile? - повторил Пьер. - Asile en allemand - Unterkunft. [95]\n - Comment dites-vous? [96] -недоверчиво и быстро переспросил капитан.\n - Unterkunft, - повторил Пьер.\r\n- Onterkoff, - сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. - Les Allemands sont de fi?res b?tes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [97] - заключил он.\r\n- Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [98] - весело крикнул капитан.\r\nМорель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника.\r\nРамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.\r\n- Eh bien, nous sommes tristes, [99] - сказал он, трогая Пьера за руку.\r\n- Vous aurai-je fait de la peine? Non, vrai, avez-vous quelque chose contre moi, - переспрашивал он. - Peut-?tre rapport ? la situation? [100]\r\nПьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.\r\n- Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amiti? pour vous. Puis-je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi.\r\nC'est ? la vie et ? la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [101] - сказал он, ударяя себя в грудь.\r\n- Merci, - сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по-немецки, и лицо его вдруг просияло.\r\n- Ah! dans ce cas je bo?s ? notre amiti?! [102] - весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его.\r\nРамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво-меланхолической позе облокотился на стол.\r\n- Oui, mon cher ami, voil? les caprices de la fortune, - начал он.\r\n- Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voil? ? Moscou avec lui.\r\nIl faut vous dire, mon cher, - продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, - que notre nom est l'un des plus anciens de la France.\r\n[103]\r\nИ с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков,\r\nсвое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения.\r\n\"Ma pauvre m?re [104] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.\r\n- Mais tout ?a ce n'est que la mise en sc?ne de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? - сказал он, оживляясь. - Encore un verre. [105]\r\nПьер опять выпил и налил себе третий.\r\n- Oh! les femmes, les femmes! [106] - и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях.\r\nИх было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах.\r\nНесмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви,\r\nкапитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.\r\nОчевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь,\r\nкоторую Пьер испытывал когда-то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь,\r\nкоторую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал - одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds);\r\n[107] l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.\r\nТак капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному,\r\nсемнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы.\r\nБорьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой,\r\nпредложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана.\r\nПотом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа,\r\nи несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux cro?\r\nte и где les jeunes filles sont trop blondes.\r\n[108]\r\nНаконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том,\r\nчто он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?\r\nur), [109] в то время как сам поступил во французскую службу.\r\nКапитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: \"Je vous ai sauv?\r\nla vie et je sauve votre honneur!\" [110] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.\r\nСлушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем,\r\nчто говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему-то представших его воображению.\r\nКогда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему,\r\nи, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля.\r\nСледя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни.\r\nТогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что-то очень значительное и поэтическое.\r\n\"Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала\", - слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос.\r\n.. и что-то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.\r\nОкончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.\r\nВызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине.\r\nОн сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.\r\n- Tiens! [111] - сказал капитан.\r\nПотом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени.\r\nПотом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою.\r\nДойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?\r\nКапитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все-таки просит продолжать.\r\n- L'amour platonique, les nuages... [112] - пробормотал он.\r\nВыпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру.\r\nИ он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда-то вдаль, рассказал всю свою историю:\r\nи свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней.\r\nВызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, - свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.\r\nБолее всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат,\r\nчто он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.\r\nУже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара.\r\nНаправо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью.\r\nУ ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.\r\nНичего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.\r\nГлядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. \"Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!\" - подумал он.\r\nИ вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.\r\nНе простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.\n\n XXX\r\nНа зарево первого занявшегося 2-го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.\r\nПоезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы.\r\n1-го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто,\r\nза которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою.\r\nНа другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ.\r\nВ десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села.\r\nЛюди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.\r\nВ соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал,\r\nзаставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи.\r\nВ первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы.\r\nГрафиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.\r\nОдин из людей в темноте ночи, из-за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара.\r\nОдно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.\r\n- А ведь это, братцы, другой пожар, - сказал денщик.\n Все обратили внимание на зарево.\n - Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.\r\n- Они! Нет, это не Мытищи, это дале.\n - Глянь-ка, точно в Москве.\n Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.\r\n- Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.\r\nНесколько людей присоединились к первым.\n - Вишь, полыхает, - сказал один, - это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.\r\nНикто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.\r\nСтарик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.\r\n- Ты чего не видал, шалава... Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.\n - Да я только за водой бежал, - сказал Мишка.\r\n- А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? - сказал один из лакеев.\r\nДанило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.\r\n- Помилуй бог!.. ветер да сушь... - опять сказал голос.\n - Глянь-ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!\n - Потушат небось.\r\n- Кому тушить-то? - послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен.\r\n- Москва и есть, братцы, - сказал он, - она матушка белока... - Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул.\r\nИ как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево.\r\nПослышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.\r\nXXXI\r\nКамердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss.\r\nНаташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)\r\nГрафиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы.\r\nНаташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца.\r\nОна прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.\r\n- Ах, какой ужас! - сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня.\r\n- Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, - сказала она сестре, видимо, желая чем-нибудь развлечь ее.\r\nНо Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи.\r\nНаташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини,\r\nнепонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде.\r\nГрафиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.\r\n- Посмотри, Наташа, как ужасно горит, - сказала Соня.\n - Что горит? - спросила Наташа. - Ах, да, Москва.\r\nИ как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну,\r\nпоглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что-то.\r\nIV\r\nДвижение народов начинает укладываться в свои берега.\r\nВолны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.\r\nНо затихшее море вдруг поднимается.\r\nДипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым.\r\nНо волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее.\r\nПоднимается та же волна, с той же исходной точки движения -- Парижа.\r\nСовершается последний отплеск движения с запада;\r\nотплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.\r\nЧеловек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию.\r\nКаждый сторож может взять его;\r\nно, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.\r\nЧеловек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.\r\nДействие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.\r\nИ проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет,\r\nоправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.\r\nРаспорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.\n -- Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?\r\nНо, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.\r\nЕще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.\r\nЧто нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?\r\nНужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами;\r\nнужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами -- государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона.\r\nИ все это есть в Александре I;\r\nвсе это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни:\r\nи воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.\r\nВо время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно.\r\nНо как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.\r\nЦель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?\r\nАлександр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве,\r\nтеперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов,\r\nв то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I,\r\nисполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти,\r\nотворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:\r\n-- \"Не нам, не нам, а имени твоему!\" Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.\r\nКак солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого,\r\n-- так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.\r\nПчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей.\r\nПоэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов.\r\nПчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда.\r\nДругой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода.\r\nБотаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы.\r\nДругой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы.\r\nНо конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий.\r\nЧем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.\r\nЧеловеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.\n\n V\r\nСвадьба Наташи, вышедшей в 13-м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых.\r\nВ тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.\r\nСобытия последнего года:\r\nпожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини -- все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа.\r\nОн, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и,\r\nнравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили.\r\nОн казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.\r\nСвадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной.\r\nОн заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.\r\nПосле отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель.\r\nС первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья.\r\nВсякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку.\r\nВ последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья -- главную вину, которую он за собой чувствовал.\r\nПричастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых.\r\nВсе эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним,\r\nтеперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем-то, говорили:\r\n\"Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек.\r\nТаких людей нынче уж не встретишь... А у кого ж нет своих слабостей?..\"\r\nИменно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.\r\nНиколай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву.\r\nПоложение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал.\r\nДолгов было вдвое больше, чем имения.\r\nРодные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства.\r\nНо Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.\r\nКредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию.\r\nЯвилось, как это всегда бывает, соревнование -- кто прежде получит, -- и те самые люди, которые,\r\nкак Митенька и другие, имели безденежные векселя -- подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами.\r\nНиколаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по-видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери),\r\nтеперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.\r\nНи один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все-таки не уплаченною.\r\nНиколай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги.\r\nА чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.\r\nЕхать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни;\r\nи потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе,\r\nон взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.\r\nНаташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение.\r\nПоложение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя,\r\nСоню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны.\r\nГрафиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа,\r\nкоторого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок-сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.\r\nСоня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух,\r\nпереносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились.\r\nНиколай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.\r\nОн в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее.\r\nВ ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее.\r\nОн поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так,\r\nкак будто все то, что было между ними, уже давным-давно забыто и ни в каком случае не может повториться.\r\nПоложение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою.\r\nОн не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам.\r\nВыхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна.\r\nДругой выход из его положения -- смерть матери -- никогда не приходила ему в голову.\r\nОн ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения.\r\nОн старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения,\r\nдаже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой.\r\nОн как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.\r\nVI\n\n В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как \"сын жертвовал собой для матери\", -- так говорили в городе.\r\n\"Я и не ожидала от него другого\", -- говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему.\r\nВспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним.\r\nНо, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого.\r\nСделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.\r\nНиколай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату.\r\nПри первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья,\r\nприняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости.\r\nНиколай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.\r\nКогда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней.\r\nОн ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. \"Вам какое дело? Оставьте меня в покое\", -- говорил его взгляд.\r\n-- И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности!\r\n-- сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.\r\n-- Ах, как можно так говорить, Nicolas! -- сказала Соня, едва скрывая свою радость. -- Она такая добрая, и maman так любит ее.\r\nНиколай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.\r\nГрафиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Думаешь только о собственном спасении и забываешь о других. Разбитая барка промелькнула мимо нас, как тень.\r\nЯ едва рассмотрел бледное, как полотно, женское лицо и снимавшего лапти бурлака.\r\n-- Как же они остались там? -- спрашивал я Савоську, оглядываясь назад. \n -- Ничего, косные снимут. Нам вон тех надо переловить...\r\nВ косную, которая была при нашей барке, бросились четверо бурлаков.\r\nИсачка точно сам собой очутился на корме, и лодка быстро полетела вперед к нырявшим в воде черным точкам. На берегу собрался народ с убитой барки.\r\nОколо Кына и дальше Чусовая имеет крайне извилистое течение, делая петли и колена. На этих изгибах расположены четыре очень опасных бойца. Сначала Кирпичный, на правой стороне.\r\nЭто громадная скала, точно выложенная из кирпича. Затем, на левом берегу, в недалеком расстоянии от Кирпичного нависла над самой рекой громадная скала Печка.\r\nСвое название этот боец получил от глубокой пещеры, которая черной пастью глядит на реку у самой воды; бурлаки нашли, что эта пещера походит на \"цело\" печки, и окрестили боец Печкой.\r\nСам по себе боец Печка представляет серьезные опасности для плывущих мимо барок,\r\nно эти опасности усложняются еще тем, что сейчас за Печкой стоит другой, еще более страшный боец Высокий-Камень.\r\nЕсли сплавщик побоится Печки и пройдет подальше от каменного выступа, каким он упирается в реку, барка неминуемо попадет на Высокий,\r\nпотому что он стоит на противоположном берегу, в крутом привале, куда сносит барку речной струей.\r\nЧусовая под этими бойцами делает извилину в форме латинской буквы S; в первом изгибе этой буквы стоит Печка, во втором -- Высокий-Камень.\r\nСам по себе Высокий-Камень -- один из самых замечательных чусовских бойцов.\r\nДостаточно представить себе скалу в пятьдесят сажен высоты, которая с небольшими перерывами тянется на протяжении целых десяти верст.\r\n.. У этих двух бойцов в высокую воду бьется много барок.\r\nВысокий-Камень отделяет от себя еще новый боец, Мултык, который считается очень опасным. Бойцы поменьше, как Востряк в пяти верстах от Кына и Сосун в четырнадцати, -- в счет нейдут.\r\nВ двадцати верстах от Кына стоит казенная пристань Ослянка; с нее отправлятся казенное железо, вырабатываемое на заводах Гороблагодатского округа.\r\nОколо Ослянки каким-то чудом сохранились две вогульские деревушки, Бабенки и Копчик.\r\nОбитатели этих чусовских деревушек для этнографа представляют глубокий интерес как последние представители вымирающего племени.\r\nКогда-то вогулы были настолько сильны, что могли воевать даже с царскими воеводами и Ермаком,\r\nа теперь это жалкое племя рассеяно по Уралу отдельными кустами и чахнет по местным дебрям и трущобам в вопиющей нужде.\r\nСохранили же чусовские известняки разных Amplexus multiplex, Fenestella Veneris, Chonetes sarcinulata* и так далее, а от вогул останется только смутное воспоминание.\r\n______________ \n * Названия вымерших пород моллюсков (лат.).\r\nВ тридцати четырех верстах от Кына стоит камень Ермак. Это отвесная скала в двадцать пять сажен высоты и в тридцать ширины.\r\nВ десяти саженях от воды чернеет отверстие большой пещеры, как амбразура бастиона. Попасть в эту пещеру можно только сверху, спустившись по веревке.\r\nПо рассказам, эта пещера разделяется на множество отдельных гротов, а по преданию, в ней зимовал со своей дружиной Ермак.\r\nПоследнее совсем невероятно, потому что Ермаку не было никакого расчета проводить зиму здесь,\r\nда еще в пещере, когда до Чусовских Городков от Ермака-камня всего наберется каких-нибудь полтораста верст.\r\nВ настоящее время Ермак-камень имеет интерес только в акустическом отношении; резонанс здесь получается замечательный, и скала отражает каждый звук несколько раз.\r\nБурлаки каждый раз, проплывая мимо Ермака, непременно крикнут: \"Ермак, Ермак!.\r\n.\" Громкое эхо повторяет слово, и бурлаки глубоко убеждены, что это отвечает сам Ермак, который вообще был порядочный колдун и волхит, то есть волхв.\r\nДаже Савоська верил в чудеса Ермака.\r\n-- Пять!.. -- кричал Порша, прикидывая своей наметкой. -- Ох, подымает вода!..\r\n-- Придется сделать хватку, -- говорил Савоська. -- Вечор Осип Иваныч наказывал, ежели вода станет на пять аршин, всему каравану хвататься... \n -- Опасно дальше плыть?\r\n-- Опасно-то опасно, да тут пониже есть деревушка Кумыш... Вот она где сидит, эта самая деревушка, -- прибавил Савоська, указывая на свой затылок. \n -- А что?\r\n-- Больно работы много за Кумышом, да и место бойкое... Есть тут семь верст, так не приведи истинный Христос. Страшенные бойцы стоят!.. \n -- Молоков?\r\n-- Он самый, барин. Да еще Горчак с Разбойником... Тут нашему брату сплавщику настоящее горе. Бойцы щелкают наши барочки, как бабы орехи.\r\nПо мерной воде еще ничего, можно пробежать, а как за пять аршин перевалило -- тут держись только за землю.\r\nКак в квашонке месит... Непременно надо до Кумыша схватиться и обождать малость, покамест вода спадет хоть на пол-аршина.\r\n-- А если придется долго ждать? \n -- Ничего не поделаешь. Не наш один караван будет стоять... На людях-то, бают, и смерть красна.\r\n-- Братцы, утопленник плывет... утопленник! -- крикнул кто-то с передней палубы.\r\nВ воде мимо нас быстро мелькнуло мертвое тело утонувшего бурлака. Одна нога была в лапте, другая босая.\r\n-- Успел снять один-то лапоть, сердяга, а другой не успел, -- заметил Савоська, оглядываясь назад, где колыхалась в волнах темная масса.\r\n-- Эх, житье-житье! Дай, господи, царство небесное упокойничку! Это из-под Мултыка плывет, там была убившая барка.\r\nБурлаки приуныли. Картина плывшего мимо утопленника заставила задуматься всех. Особенно приуныли крестьяне. Старый Силантий несколько раз принимался откладывать широкие кресты.\r\n-- Нет, придется схватиться, -- решил Савоська, поглядывая на серое небо. -- Порша! Приготовь снасть!.. Вон Лупан тоже налаживается хвататься.\r\nБурлаки обрадовались возможности обсушиться на берегу и перехватить горяченького.\r\nЖдали лодки, на которой Бубнов отправился спасать тонувших бурлаков. Скоро она показалась из-за мыса и быстро нас догнала.\r\n-- Двоих выдернули, -- объявил Бубнов, когда лодка причаливала к барке. -- Одного я схватил прямо за волосья, а он еще корячится, отбивается... Осатанел, как заглонул водицы-то!\r\nXIV\r\nВторая хватка для нас не была так удачна, как первая.\r\nПашка схватился на довольно бойком перекате, но с нашей барки не успели вовремя подать ему снасть. Пришлось самим делать хватку прямо на берегу.\r\nСнасть, закрепленная за молоденькую ель, вырвала дерево с корнем, и барку потащило вдоль берега, прямо на другие барки, которые успели схватиться за небольшим мыском.\r\nВолочившаяся по берегу снасть вместе с вырванной елью служила тормозом и мешала правильно работать.\r\nПроизошла страшная суматоха; каждую минуту снасть могла порваться и разом изувечить несколько человек.\r\nБедный Порша метался по палубе с концом снасти, как петух с отрубленной головой.\r\nНужно было во что бы то ни стало собрать снасть в лодку и устроить новую хватку по всем правилам искусства.\r\n-- Руби снасть! -- скомандовал Савоська Бубнову.\r\nПовторять приказания было не нужно. Бубнов на берегу обрубил канат в том месте, где он мертвой петлей был закреплен за вырванное дерево.\r\nОсвобожденный от тормоза канат был собран в лодку, наскоро была устроена новая петля и благополучно закреплена за матерую ель.\r\nСила движения была так велика, что огниво, несмотря на обливанье водой, загорелось огнем.\r\n-- Крепи снасть намертво! -- скомандовал Савоська.\r\nКанат в последний раз тяжело шлепнулся в воду, потом натянулся, и барка остановилась. Бежавший сзади Лупан схватился за нашу барку.\r\nПо правилам чусовского сплава, каждая барка обязана принять снасть на свое огниво со всякой другой барки, даже с чужого каравана. Это нечто вроде международного речного права.\r\n-- Отчего ты не выпустил каната совсем? -- спрашивал я Поршу. -- Тогда косные собрали бы его в лодку и привезли в барку целым, не обрубая конца...\r\n-- А как бы я стал мокрую-то снасть на огниво наматывать? Што ты, барин, Христос с тобой!\r\nПервое -- мокрая снасть стоит коробом, не наматывается правильно, а второе -- она от воды скользкая делается, свертывается с огнива.\r\n.. Мне вон как руки-то обожгло, погляди-ко!\r\nПорша показал свои руки, на которых действительно красными подушками всплыли пузыри.\r\nБыло всего часов двенадцать дня. Самое время, чтобы плыть да плыть, а тут стой у берега. Делалось обидно за напрасно уходившую воду и даром потраченное время на стоянку.\r\n-- Пять аршин с вершком выше межени, -- проговорил Порша, прикидывая свою наметку в воду.\r\nА дождь продолжал идти с немецкой последовательностью, точно он невесть какое жалованье получал за свою работу. На бурлаках не было нитки сухой.\r\n-- Надо первым делом разыскать, где здесь кабак, -- разрешил все недоуменья Бубнов. -- Простоим долго... \n -- Типун тебе на язык, Исачка!\r\n-- Не от меня будете стоять, милые, а от воды. Говорю: первым делом кабак отыскать... \n -- Какой тебе в лесу кабак, отпетая душа?\r\n-- Должон быть беспременно... На Чусовой да водки не найти -- дудки!.. Хлеба не найдешь, а водку завсегда. Тут есть пониже маненько одна деревнюшка...\r\n-- Всего двенадцать верст, -- заметил Савоська, -- и на твою беду как раз ни одного кабака. Народ самый непьющий живет, двоеданы. \n ______________\r\n На Урале раскольников иногда называют двоеданами.\r\nЭто название, по всей вероятности, обязано своим происхождением тому времени, когда раскольники, согласно указам Петра Великого, должны были платить двойную подать.\r\nРаскольников также называют и кержаками, как выходцев с реки Керженца. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\n-- Для милого дружка семь верст не околица, Савостьян Максимыч.\r\nА с двоеданами я этой водки перепил и не знаю сколько: сначала из отдельных рюмок пьют, а потом -- того, как подопьют -- из одной закатывают, как и мы грешные.\r\nКуда нас деть-то: грешны, да божьи.\r\n-- У меня не разбродиться по берегу, -- говорил Савоська почти каждому бурлаку, пока Порша производил неизбежную щупку, -- а то штраф... На носу это себе зарубите. Слышали?\r\n-- А как насчет харчу? \n -- Пока доедайте у кого что припасено, а там косные привезут всякого провианту.\r\n-- Ну, уж это тоже на воде вилами писано, -- ворчал Бубнов.\r\nВ общих чертах повторилась та же самая картина, что и вчера: те же огни на берегу, те же кучки бурлаков около них, только недоставало вчерашнего оживления.\r\nПервой заботой каждого было обсушиться, что под открытым небом было не совсем удобно.\r\nНекоторые бурлаки, кроме штанов и рубахи, ничего не имели на себе и производили обсушивание платья довольно оригинальным образом:\r\nсначала снимались штаны и высушивались на огне, потом той же участи подвергалась рубаха.\r\n-- У святых угодников еще меньше нашего одежи было, да не хуже нашего жили, -- утешал всех Бубнов, оставшись в одной рубахе.\r\nМесто хватки было самое негостеприимное: крутой угор с редким лесом, который даже не мог защитить от дождя.\r\nНапротив, через реку, поднималась совсем голая каменистая гряда, где курице негде было спрятаться.\r\nПришлось устраивать шалаши из хвои, но на всех не прихватывало инструменту, а к Порше и приступиться было нельзя. Кое-как бабы упросили его пустить их обсушиться под палубы.\r\n-- Пусти их в самом-то деле, Порша, -- просил вместе с другими Савоська. -- Не околевать же им... Тоже живая душа, хоть баба.\r\n-- А у меня курятник, что ли, барка-то? -- ругался Порша.\r\n-- Может, и в самом деле по яичку снесут, как обсушатся, -- острил кто-то.\r\n-- Ах, будьте вы все прокляты!! Савостьян Максимыч! Я тебе больше не слуга... Только Осип Иваныч приедет, сейчас металл буду сдавать. Вот те истинный Христос!!\r\n-- Перестань божиться-то, Порша! Неровен час -- подавишься!\r\nДождь продолжал идти; вода шла все на прибыль. Мимо нас пронесло барку без передних поносных; на ней оборвалась снасть во время хватки. Гибель была неизбежна.\r\nБурлаки, как стадо баранов, скучились на задней палубе; водолив без шапки бегал по коню и отчаянно махал руками.\r\nНесколько десятков голосов кричали разом, так что трудно было что-нибудь разобрать.\r\n-- Лодку у них унесло водой, -- догадался Савоська. -- Эй, братцы, кто побойчее -- в лодку да захватите запасную снасть.\r\nПорша не давал было снасти, но его кое-как уговорили. Лодка с Бубновым на корме понеслась догонять уплывавшую барку.\r\n-- Постарайтесь, братцы! -- кричал Савоська вслед. -- Тут верстах в пяти есть изворот; кабы не убилась барка-то...\r\n-- Успеем! -- отозвался Бубнов, не поворачивая головы.\r\n-- Молодцевато плывут! -- полюбовался Савоська, следя глазами за удалявшейся лодкой. -- Все наши камешки... Уж на воде лучше их нет, а на берегу не приведи истинный Христос.\r\nВ казенке опять появился медный чайник и чашки без блюдечек. \n Пришел Лупан. \n -- Больно не ладно, Савостьян Максимыч, -- проговорил старик, усаживаясь на лавочку.\r\n-- На что хуже, дедушко Лупан. \n Лупан придерживался старинки, хотя и якшался с православными. Он даже не пил чаю, который называл антихристовой травой.\r\n-- Ты не гляди, что она трава, ваш этот самый чай, -- рассуждал старик. -- А отчего ноне все на вонтаранты пошло? Вот от этой самой травы! Мужики с кругу снились, бабы балуются.\r\n.. В допрежние времена и звания не было этого самого чаю, а народу было куды вольготнее. Это уж верно.\r\n-- А как же, дедушко, по деревням люди божий маются еще хуже нашего? -- спрашивал Порша, любивший пополоскать свою требушину кипяченой водой.\r\n-- Там чай еще не объявился и самоваров не видывали...\r\n-- Там своя причина! Земляной горох* стали есть -- ну и бедуют. Всему есть причина... Враг-то силен!\r\n______________ \n * Раскольники называют картофель земляным горохом. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\nВ душе Лупана жило непоколебимое убеждение, что все злобы нашего времени происходят от табаку, картофеля и чаю.\r\nНа первый раз такое оригинальное миросозерцание кажется смешным, но стоит внимательнее вглядеться в то, что табак,\r\nкартофель и чай служили для Лупана только символами вторгнувшихся в жизнь простого русского человека иноземных начал.\r\nВпрочем, может быть, Лупан смотрел на дело гораздо проще, без всякой символики.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "<p>Прокурор просмотрел еще несколько листков. Непонятно, Мак, что это ты так держишься за эту самочку… как ее… Рада Гаал.\r\nЛюбовной связи у тебя с нею нет, ничем ты ей не обязан, и общего у вас нет с нею ничего;\r\nдурак-обвинитель совершенно напрасно пытается припутать ее к подполью… А создается впечатление, что держа ее под прицелом, можно заставить тебя делать все, что угодно.\r\nОчень полезное качество — для нас, а для тебя очень неудобное… Та-ак, в общем, все эти показания сводятся к тому, что ты, братец, раб своего слова и вообще человек негибкий.\r\nПолитический деятель из тебя бы не получился. И не надо… Гм, фотографии… Вот ты какой.\r\nПриятное лицо, очень, очень… Глаза странноватые… Где это тебя снимали? На скамье подсудимых… Гляди-ка, свеж, бодр, глаза ясные, поза непринужденная.\r\nГде это тебя научили так изящно сидеть и вообще держаться, ведь скамья подсудимых — вроде моего кресла,\r\nнепринужденно на ней не посидишь… Любопытный, любопытный человечек… Впрочем, все это вздор, не в этом дело.\r\n</p>\r\n<p>Прокурор вылез из-за стола и прошелся по кабинету.\r\nЧто-то сладко щекотало в мозгу, что-то возбуждало и подталкивало… Что-то я нашел в этой папке… что-то важное… что-то важнейшее… Фанк?\r\nДа, это важно, потому что Странник употребляет своего Фанка только по очень важным, самым важным делам.\r\nНо Фанк — это только подтверждение, а что же главное? Штаны?.. Чепуха… А! Да-да-да. Этого в папке нет. Он взял наушник.</p>\r\n<p>— Кох. Что там было с нападением на конвой?</p>\r\n<p>— Четырнадцать суток назад, — сейчас же зашелестел референт, словно читая заранее подготовленный текст, — в восемнадцать часов тридцать три минуты на полицейские машины,\r\nпереправлявшие подсудимых по делу номер 6981-84 из здания суда в городскую тюрьму было совершено вооруженное нападение.\r\nНападение было отбито, в перестрелке один из нападавших был тяжело ранен и умер, не приходя в сознание. Труп не опознан. Дело о нападении прекращено.</p>\r\n<p>— Чья работа?</p>\n<p>— Выяснить не удалось.</p>\n<p>— То-есть?</p>\n<p>— Официальное подполье не имеет к этому никакого отношения.</p>\n<p>— Соображения?</p>\r\n<p>— Возможно, действовали представители левого крыла подполья, пытавшиеся освободить подсудимого Дэка Потту по кличке «Генерал».\r\nДэк Потту — ответственный и опытный работник штаба, известен тесными связями с левым крылом…</p>\r\n<p>Прокурор бросил наушник. Что ж, все это может быть. И все это может быть не так… Ну-ка, перелистаем еще раз.\r\nЮжная граница, дурак-ротмистр… Штаны… Бежит с человеком плечах… Радиоактивная рыба, 77 единиц… Реакция на А-излучение… Хемообработка нервных узлов… Стоп! Реакция на А-излучение.\r\n«Реакция на А-излучение нулевая в обоих смыслах». Нулевая. В обоих смыслах. Прокурор прижал ладонью забившееся сердце. Идиот! НУЛЕВАЯ В ОБОИХ СМЫСЛАХ!</p>\r\n<p>Он снова схватил наушник.</p>\r\n<p>— Кох! Немедленно подготовить специального курьера с охраной.\r\nОтдельный вагон на юг… Нет! Мою электромотриссу… Массаракш! — Он торопливо сунул руку в ящик и выключил все регистрирующие аппараты. — Действуйте!</p>\r\n<p>Все еще прижимая левую руку к сердцу, он извлек из бювара личный бланк и стал быстро, но разборчиво писать: «Государственная важность.\r\nСовершенно секретно. Генерал-коменданту Особого Южного Округа. Под личную сугубую ответственность — к срочному неукоснительному исполнению.\r\nНемедленно передать в опеку подателя сего воспитуемого Мака Сима, дело N 6983.\r\nС момента передачи считать осужденного Мака Сима пропавшим без вести, о чем иметь в архивах соответствующие документы. Государственный прокурор…»</p>\r\n<p>Он схватил второй бланк: «Предписание.\r\nНастоящим приказываю всем чинам военной, гражданской и железнодорожной администрации оказывать предъявителю сего,\r\nспециальному курьеру государственной прокуратуры с сопровождающей его охраной, содействие по категории ЭКСТРА.\r\nГосударственный прокурор…»</p>\r\n<p>Потом он допил стакан, налил еще и уже медленно, обдумывая каждое слово, начал на третьем бланке: «Дорогой Странник! Получилась глупая история.\r\nКак только что выяснилось, интересующий тебя материал пропал без вести, как это частенько бывает в южных джунглях…»</p>\r\n</section></section><section><title><p>ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ВОСПИТУЕМЫЙ</p>\n</title><section><title><p>13</p>\r\n</title><p>Первым выстрелом ему раздробило гусеницу, и оно впервые за двадцать с лишним лет покинуло разъезженную колею,\r\nвыворачивая обломки бетона, вломилось в чащу и начало медленно поворачиваться на месте, с хрустом наваливаясь широким лбом на кустарник,\r\nотталкивая от себя содрогающиеся деревья, и когда оно показало необъятную грязную корму с болтающимся на ржавых заклепках листом железа,\r\nЗеф аккуратно и точно, так, чтобы, упаси бог, не задеть котла, всадил ему фугасный заряд в двигатель — в мускулы, в сухожилия, в нервные сплетения,\r\n— и оно ахнуло железным голосом, выбросило из сочленений клуб раскаленного дыма и остановилось навсегда, но что-то еще жило в его нечистых бронированных недрах,\r\nкакие-то уцелевшие нервы еще продолжали посылать бессмысленные сигналы, еще включались и тут же выключались аварийные системы,\r\nшипели, плевались пеной, и оно еще дрябло трепетало, еле-еле скребя уцелевшей гусеницей, и грозно и бессмысленно,\r\nкак брюхо раздавленной осы, поднималась и опускалась над издыхающим драконом облезлая решетчатая труба ракетной установки.\r\nНесколько секунд Зеф смотрел на эту агонию, а потом повернулся и пошел в лес, волоча гранатомет за ремень.\r\nМаксим и Вепрь двинулись следом, и они вышли на тихую лужайку, которую Зеф наверняка заприметил еще по пути сюда, повалились в траву, и Зеф сказал: «Закурим».</p>\r\n<p>Он свернул цигарку однорукому, дал ему прикурить и закурил сам.\r\nМаксим лежал, положив подбородок на руки, и сквозь редколесье все смотрел,\r\nкак умирает железный дракон — жалобно дребезжит какими-то последними шестеренками и со свистом выпускает из разодранных внутренностей струи радиоактивного пара.\r\n</p>\r\n<p>— Вот так и только так, — сказал Зеф менторским тоном. — А если будешь делать не так — надеру уши.</p>\n<p>— Почему? — спросил Максим. — Я хотел его остановить.</p>\r\n<p>— А потому, — ответил Зеф, — что граната могла рикошетом засадить в ракету, и тогда нам был бы карачун.</p>\r\n<p>— Я целился в гусеницу, — сказал Максим.</p>\r\n<p>— А надо целиться в корму, — сказал Зеф. Он затянулся. — И вообще, пока ты новичок, никуда не суйся первым. Разве что я тебя попрошу. Понял?</p>\n<p>— Понял, — сказал Максим.</p>\r\n<p>Все эти тонкости Зефа его не интересовали. И сам Зеф его не очень интересовал. Его интересовал Вепрь.\r\nНо Вепрь, как всегда, равнодушно молчал, положив искусственную руку на обшарпанный кожух миноискателя. Все было, как всегда, И все было не так, как хотелось.</p>\r\n<p>Когда неделю назад новоприбывших воспитуемых выстроили перед бараками, Зеф прямо подошел к Максиму и взял его в свой сто четырнадцатый отряд саперов. Максим обрадовался.\r\nОн сразу узнал эту огненную бородищу и квадратную коренастую фигуру, и ему было приятно,\r\nчто его узнали в этой душной клетчатой толпе, где всем было наплевать на каждого и никому ни до кого не было дела.\r\nКроме того, у Максима были все основания предполагать, что Зеф — бывший знаменитый психиатр Аллу Зеф, человек образованный и интеллигентный,\r\nне чета полууголовному сброду, которым был набит арестантский вагон, — находился здесь за политику и как-то связан с подпольем.\r\nА когда Зеф привел его в барак и указал место на нарах рядом с одноруким Вепрем, Максим решил было, что судьба его здесь окончательно определилась.\r\nНо очень скоро он понял, что ошибся. Вепрь не пожелал разговаривать.\r\nОн выслушал торопливый, шепотом, рассказ Максима о судьбе группы, о взрыве башни, о процессе, неопределенно, сквозь зевок, промямлил: «Бывает и не такое…» и лег, отвернувшись.\r\nМаксим почувствовал себя обманутым, и тут на нары забрался Зеф.\r\n«Здорово я сейчас нажрался», — урча и отрыгиваясь сообщил он Максиму и, без всякого перехода, нахально, с примитивной назойливостью принялся вытягивать из него имена и явки.\r\nМожет быть, он когда-нибудь и был знаменитым ученым, образованным и интеллигентным человеком, может быть и даже наверняка, он имел какое-то отношение к подполью,\r\nно сейчас он производил впечатление обыкновенного нажравшегося провокатора, решившего от нечего делать, на сон грядущий, обработать глупого новичка.\r\nМаксим отделался от него не без труда, а когда Зеф вдруг захрапел сытым довольным храпом,\r\nеще долго лежал без сна, вспоминая, сколько раз его здесь уже обманывали люди и обстоятельства.\r\n</p>\r\n<p>Нервы его расходились.\r\nОн вспомнил процесс, отвратительный и лживый, весь заранее отрепетированный, подготовленный еще до того,\r\nкак группа получила приказ напасть на башню, и письменные доносы какой-то сволочи,\r\nкоторая знала о группе все и была, может быть даже членом группы, и фильм, снятый с башни во время нападения, и свой стыд, когда он узнал на экране себя самого,\r\nпалящего из автомата по прожекторам… нет, по юпитерам, освещавшим сцену этого страшного спектакля… В наглухо закупоренном бараке было отвратительно душно,\r\nкусались паразиты, воспитуемые бредили, а в дальнем углу барака при свете самодельной свечки резались в карты и хрипло орали друг на друга привилегированные.\r\n</p>\r\n<p>А на другой день обманул Максима и лес.\r\nЗдесь шагу нельзя было ступить, не наткнувшись на железо: на мертвое, проржавевшее насквозь железо, готовое во всякую минуту убить;\r\nна тайно шевелящееся, целящееся железо; на движущееся железо, слепо и бестолково распахивающее остатки дорог.\r\nЗемля и трава отдавали ржавчиной, на дне лощин копились радиоактивные лужи, птицы не пели, а хрипло вопили, словно в предсмертной тоске, животных не было,\r\nи не было даже лесной тишины — то справа, то слева бухали и грохотали взрывы, в ветвях клубилась сизая гарь, а порывы ветра доносили рев изношенных двигателей…</p>\r\n<p>И так пошло: день — ночь, день — ночь. Днем они уходили в лес, который не был лесом, а был древним укрепленным районом.\r\nОн был буквально нафарширован автоматическими боевыми устройствами, самодвижущимися пушками,\r\nракетами на гусеницах, огнеметами, газометами, и все это не умерло за двадцать с лишним лет,\r\nвсе продолжало жить своей ненужной механической жизнью, все продолжало целиться, наводиться, изрыгать свинец, огонь,\r\nсмерть, и все это нужно было задавить, взорвать, убить, чтобы расчистить трассу для строительства новых излучающих башен.\r\nА ночью Вепрь по-прежнему молчал, а Зеф снова и снова приставал к Максиму с расспросами и был то прямолинеен до глупости, то хитроумен и ловок на удивление.\r\nИ была грубая пища, и странные песни воспитуемых, и кого-то били по лицу гвардейцы,\r\nи дважды в день все в бараках и в лесу корчились под лучевыми ударами, и раскачивались на ветру повешенные беглые…</p>\r\n<p>День — ночь, день — ночь…</p>\n<p>— Зачем вы хотели его остановить? — спросил вдруг Вепрь.</p>\n<p>Максим быстро сел. Это был первый вопрос, который ему задал однорукий.</p>\r\n<p>— Я хотел посмотреть, как он устроен.</p>\n<p>— Бежать собрались?</p>\n<p>Максим покосился на Зефа и сказал:</p>\r\n<p>— Да нет, дело не в этом. Все-таки танк, боевая машина…</p>\n<p>— А зачем вам танк? — спросил Вепрь. Он говорил так, словно рыжего провокатора здесь не было.</p>\r\n<p>— Не знаю, — проговорил Максим. — Над этим еще надо подумать. Их здесь много таких?</p>\r\n<p>— Много, — вмешался рыжий провокатор. — И танков здесь много, и дураков здесь тоже всегда хватало… — Он зевнул.\r\n— Сколько раз уже пробовали. Залезут, покопаются-покопаются, да и бросят. А один дурак — вот вроде тебя — тот и вовсе взорвался.</p>\r\n<p>— Ничего, я бы не взорвался, — холодно сказал Максим. — Эта машина не из сложных.</p>\r\n<p>— А зачем она вам все-таки? — спросил однорукий. Он курил, лежа на спине, держа цигарку в искусственных пальцах. — Предположим, вы наладите ее. Что дальше?</p>\r\n<p>— На прорыв через мост, — сказал Зеф, хохотнув.</p>\r\n<p>— Почему бы и нет? — спросил Максим. Он положительно не знал, как себя держать. Этот рыжий, кажется, все-таки не провокатор. Массаракш, чего они вдруг пристали?</p>\r\n<p>— Вы не доберетесь до моста, — сказал однорукий. — Вас тридцать три раза расстреляют. А если даже доберетесь, то увидите, что мост разведен.</p>\n<p>— А по дну реки?</p>\r\n<p>— Река радиоактивна, — сказал Зеф и сплюнул. — Если бы это была человеческая река, не надо было бы никаких танков.\r\nПереплывай ее в любом месте, берега не охраняются. — Он снова сплюнул.\r\n— Впрочем, тогда бы они охранялись… Так что, юноша, не пыли. Ты попал сюда надолго, приспосабливайся.\r\nПриспособишься — дело будет. А не станешь слушать старших, еще сегодня можешь узреть Мировой свет.</p>\r\n<p>— Убежать нетрудно, — сказал Максим. — Убежать я мог бы прямо сейчас…</p>\n<p>— Ай да ты! — восхитился Зеф.</p>\r\n<p>— …и если вы намерены и дальше играть в конспирацию… — продолжал Максим, демонстративно обращаясь только к Вепрю, но Зеф снова прервал его:</p>\r\n<p>— Я намерен выполнить сегодняшнюю норму, — заявил он, поднимаясь. — Иначе нам не дадут сегодня жрать. Пошли!</p>\r\n<p>Он ушел вперед, шагая вперевалку между деревьями, а Максим спросил однорукого:</p>\r\n<p>— Разве он политический?</p>\n<p>Однорукий быстро взглянул на него и сказал:</p>\r\n<p>— Что вы, как можно!</p>\n<p>Они пошли за Зефом, стараясь ступать след в след. Максим шел замыкающим.</p>\r\n<p>— За что же он сидит?</p>\n<p>— За неправильный переход улицы, — сказал однорукий, и у Максима опять пропала охота разговаривать.</p>\r\n<p>Они не прошли и сотни шагов, как Зеф скомандовал: «Стой!» и началась работа. «Ложись!» — заорал Зеф.\r\nОни бросились плашмя на землю, толстое дерево впереди с протяжным скрипом повернулось, выдвинуло из себя длинный тонкий орудийный ствол,\r\nпошевелило им из стороны в сторону, как бы примериваясь, затем что-то зажужжало, раздался щелчок, и из черного дула лениво выползло облачко желтого дыма.\r\n«Протухло», — сказал Зеф деловито и поднялся первым, отряхивая штаны. Дерево с пушкой они подорвали.\r\nПотом было минное поле, потом холм-ловушка с пулеметом, который не протух и долго прижимал их к земле, грохоча на весь лес;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 01 Мертвые души, Том первый автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую.\r\nНесколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог:\r\nсапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук.\r\nГЛАВА ВОСЬМАЯ\r\nПокупки Чичикова сделались предметом разговоров. В городе пошли толки, мнения, рассуждения о том, выгодно ли покупать на вывод крестьян.\r\nИз прений многие отзывались совершенным познанием предмета.\r\n\"Конечно, - говорили иные, - это так, против этого и спору нет: земли в южных губерниях, точно, хороши и плодородны; но каково будет крестьянам Чичикова без воды?\r\nреки ведь нет никакой\".\r\n- \"Это бы еще ничего, что нет воды, это бы ничего, Степан Дмитриевич, но переселение-то ненадежная вещь.\r\nДело известное, что мужик:\r\nна новой земле, да заняться еще хлебопашеством, да ничего у него нет, ни избы, ни двора, - убежит, как дважды два, навострит так лыжи, что и следа не отыщешь\".\r\n- \"Нет, Алексей Иванович, позвольте, позвольте, я не согласен с тем, что вы говорите, что мужик Чичикова убежит.\r\nРусский человек способен во всему и привыкает ко всякому климату.\r\nПошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки, и пошел рубить себе новую избу\".\r\n- \"Но, Иван Григорьевич, ты упустил из виду важное дело: ты не спросил еще, каков мужик у Чичикова.\r\nПозабыл то, что ведь хорошего человека не продаст помещик; я готов голову положить, если мужик Чичикова не вор и не пьяница в последней степени, праздношатайка и буйного поведения\".\r\n- \"Так, так, на это я согласен, это правда, никто не продаст хороших людей, и мужики Чичикова пьяницы,\r\nно нужно принять во внимание, что вот тут-то и есть мораль, тут-то и заключена мораль:\r\nони теперь негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг могут сделаться отличными подданными.\r\nУж было немало таких примеров: просто в мире, да и по истории тоже\".\r\n- \"Никогда, никогда, - говорил управляющий казенными фабриками, - поверьте, никогда это не может быть. Ибо у крестьян Чичикова будут теперь два сильные врага.\r\nПервый враг есть близость губерний малороссийских, где, как известно, свободная продажа вина. Я вас уверяю: в две недели они изопьются и будут стельки.\r\nДругой враг есть уже самая привычка к бродяжнической жизни, которая необходимо приобретется крестьянами во время переселения.\r\nНужно разве, чтобы они вечно были перед глазами Чичикова и чтоб он держал их в ежовых рукавицах, гонял бы их за всякий вздор,\r\nда и не то чтобы полагаясь на другого, а чтобы сам таки лично, где следует, дал бы и зуботычину и подзатыльника\".\r\n- \"Зачем же Чичикову возиться самому и давать подзатыльники, он может найти и управителя\".\r\n- \"Да, найдете управителя: все мошенники!\" - \"Мошенники потому, что господа не занимаются делом\". - \"Это правда, - подхватили многие.\r\n- Знай господин сам хотя сколько-нибудь толку в хозяйстве да умей различать людей - у него будет всегда хороший управитель\".\r\nНо управляющий сказал, что меньше как за пять тысяч нельзя найти хорошего управителя. Но председатель сказал, что можно и за три тысячи сыскать.\r\nНо управляющий сказал: \"Где же вы его сыщите? разве у себя в носу?\r\n\" Но председатель сказал: \"Нет, не в носу, а в здешнем же уезде, именно: Петр Петрович Самойлов: вот управитель, какой нужен для мужиков Чичикова!\r\n\" Многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного количества крестьян их чрезвычайно устрашала;\r\nстали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова.\r\nНа это полицеймейстер заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его существует власть капитана-исправника,\r\nчто капитан-исправник хоть сам и не езди, а пошли только на место себя один картуз свой, то один этот картуз погонит крестьян до самого места их жительства.\r\nМногие предложили свои мнения насчет того, как искоренить буйный дух, обуревавший крестьян Чичикова.\r\nМнения были всякого рода: были такие, которые уже чересчур отзывались военною жестокостью и строгостию, едва ли не излишнею; были, однако же, и такие, которые дышали кротостию.\r\nПочтмейстер заметил, что Чичикову предстоит священная обязанность, что он может сделаться среди своих крестьян некоторого рода отцом,\r\nпо его выражению, ввести даже благодетельное просвещение, и при этом случае отозвался с большою похвалою об Ланкастеровой школе взаимного обученья.\r\nТаким образом рассуждали и говорили в городе, и многие, побуждаемые участием, сообщили даже Чичикову лично некоторые из сих советов,\r\nпредлагали даже конвой для безопасного препровожденья крестьян до места жительства За советы Чичиков благодарил, говоря,\r\nчто при случае не преминет ими воспользоваться, а от конвоя отказался решительно, говоря, что он совершенно не нужен,\r\nчто купленные им крестьяне отменно смирного характера, чувствуют сами добровольное расположение к переселению и что бунта ни в каком случае между ними быть не может.\r\nВсе эти толки и рассуждения произвели, однако ж, самые благоприятные следствия, какие только мог ожидать Чичиков. Именно, пронесли слухи, что он не более, не менее как миллионщик.\r\nЖители города и без того, как уже мы видели в первой главе, душевно полюбили Чичикова, а теперь, после таких слухов, полюбили еще душевнее.\r\nВпрочем, если сказать правду, они все были народ добрый, живя между собою в ладу,\r\nобращались совершенно по-приятельски, и беседы их носили печать какого-то особенного простодушия и короткости:\r\n\"Любезный друг Илья Ильич\", \"Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!\r\n\", \"Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич\".\r\nК почтмейстеру, которого звали Иван Андреевич, всегда прибавляли:\"Шпрехен за дейч, Иван Андрейч?\" - словом, все было очень семейственно.\r\nМногие были не без образования: председатель палаты знал наизусть \"Людмилу\" Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие места, особенно:\r\n\"Бор заснул, долина спит\", и слово \"чу!\r\n\" так, что в самом деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже в это время зажмуривал глаза.\r\nПочтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы \"Ночи\" и \"Ключ к таинствам натуры\" Эккартсгаузена,\r\nиз которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это никому не было известно;\r\nвпрочем, он был остряк, цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь.\r\nА уснащивал он речь множеством разных частиц, как-то:\r\n\"судырь ты мой, эдакой какой-нибудь, знаете, понимаете, можете себе представить, относительно так сказать, некоторым образом\", и прочими, которые сыпал он мешками;\r\nуснащивал он речь тоже довольно удачно подмаргиванием, прищуриванием одного глаза, что все придавало весьма едкое выражение многим его сатирическим намекам.\r\nПрочие тоже были более или менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто \"Московские ведомости\", кто даже и совсем ничего не читал.\r\nКто был то, что называют тюрюк, то есть человек, которого нужно было подымать пинком на что-нибудь;\r\nкто был просто байбак, лежавший, как говорится, весь век на боку, которого даже напрасно было подымать: не встанет ни в каком случае.\r\nНасчет благовидности уже известно, все они были люди надежные, чахоточного между ними никого не было.\r\nВсе были такого рода, которым жены в нежных разговорах, происходящих в уединении, давали названия: кубышки, толстунчика, пузантика, чернушки, кики, жужу и проч.\r\nНо вообще они были народ добрый, полны гостеприимства, и человек, вкусивший с ними хлеба ли или просидевший вечер за вистом,\r\nуже становился чем-то близким, тем более Чичиков с своими обворожительными качествами и приемами, знавший в самом деле великую тайну нравиться.\r\nОни так полюбили его, что он не видел средств, как вырваться из города; только и слышал он: \"Ну, недельку, еще одну недельку поживите с нами, Павел Иванович!\r\n\" - словом, он был носим, как говорится, на руках.\r\nНо несравненно замечательнее было впечатление (совершенный предмет изумления!), которое произвел Чичиков на дам.\r\nЧтоб это сколько-нибудь изъяснить, следовало бы сказать многое о самих дамах, об их обществе, описать, как говорится, живыми красками их душевные качества;\r\nно для автора это очень трудно.\r\nС одной стороны, останавливает его неограниченное почтение к супругам сановников, а с другой стороны.\r\n.. с другой стороны - просто трудно. Дамы города N. были... нет, никаким образом не могу: чувствуется точно робость. В дамах города N.\r\nбольше всего замечательно было то... Даже странно, совсем не подымается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нем.\r\nТак и быть:\r\nо характерах их, видно, нужно предоставить сказать тому, у которого поживее краски и побольше их на палитре, а нам придется разве слова два о наружности да о том, что поповерхностней.\r\nДамы города N. были то, что называют презентабельны, и в этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим.\r\nЧто до того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий самых тонких,\r\nа особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в этом они опередили даже дам петербургских и московских.\r\nОдевались они с большим вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода, сзади покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах.\r\nВизитная карточка, будь она писана хоть на трефовой двойке или бубновом тузе, но вещь была очень священная.\r\nИз-за нее две дамы, большие приятельницы и даже родственницы, перессорились совершенно, именно за то, что одна из них как-то манкировала контрвизитом.\r\nИ уж как ни старались потом мужья и родственники примирить их, но нет, оказалось, что все можно сделать на свете, одного только нельзя:\r\nпримирить двух дам, поссорившихся за манкировку визита.\r\nТак обе дамы и остались во взаимном нерасположении, по выражению городского света.\r\nНасчет занятия первых мест происходило тоже множество весьма сильных сцен, внушавших мужьям иногда совершенно рыцарские, великодушные понятия о заступничестве.\r\nДуэли, конечно, между ними не происходило, потому что все были гражданские чиновники,\r\nно зато один другому старался напакостить, где было можно, что, как известно, подчас бывает тяжелее всякой дуэли.\r\nВ нравах дамы города N. были строги, исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости.\r\nЕсли же между ими и происходило какое-нибудь то, что называют другое-третье, то оно происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило;\r\nсохранялось все достоинство, и самый муж так был приготовлен, что если и видел другое-третье или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно пословицею:\r\n\"Кому какое дело, что кума с кумом сидела\".\r\nЕще нужно сказать, что дамы города N. отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях.\r\nНикогда не говорили они: \"я высморкалась\", \"я вспотела\", \"я плюнула\", а говорили: \"я облегчила себе нос\", \"я обошлась посредством платка\".\r\nНи в каком случае нельзя было сказать: \"этот стакан или эта тарелка воняет\".\r\nИ даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: \"этот стакан нехорошо ведет себя\" или что-нибудь вроде этого.\r\nЧтоб еще более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора,\r\nи потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело:\r\nтам позволялись такие слова, которые были гораздо пожестче упомянутых.\r\nИтак, вот что можно сказать о дамах города N., говоря поповерхностней.\r\nНо если заглянуть поглубже, то, конечно, откроется много иных вещей; но весьма опасно заглядывать поглубже в дамские сердца.\r\nИтак, ограничась поверхностью, будем продолжать.\r\nДо сих пор все дамы как-то мало говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения;\r\nно с тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и другие качества.\r\nВпрочем, дамы были вовсе не интересанки; виною всему слово \"миллионщик\", - не сам миллионщик, а именно одно слово;\r\nибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое,\r\nкоторое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей хороших, - словом, на всех действует.\r\nМиллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах:\r\nмногие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед,\r\nхоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик.\r\nНельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами;\r\nоднако же в многих гостиных стали говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков,\r\nкак следует быть мужчине, что будь он немного толще или полнее, уж это было бы нехорошо.\r\nПри этом было сказано как-то даже несколько обидно насчет тоненького мужчины: что он больше ничего, как что-то вроде зубочистки, а не человек.\r\nВ дамских нарядах оказались многие разные прибавления.\r\nВ гостином дворе сделалась толкотня, чуть не давка; образовалось даже гулянье, до такой степени наехало экипажей.\r\nКупцы изумились, увидя, как несколько кусков материй, привезенных ими с ярмарки и не сходивших с рук по причине цены,\r\nпоказавшейся высокою, пошли вдруг в ход и были раскуплены нарасхват.\r\nВо время обедни у одной из дам заметили внизу платья такое руло, которое растопырило его на полцеркви, так что частный пристав,\r\nнаходившийся тут же, дал приказание подвинуться народу подалее, то есть поближе к паперти, чтоб как-нибудь не измялся туалет ее высокоблагородия.\r\nСам даже Чичиков не мог отчасти не заметить такого необыкновенного внимания.\r\nОдин раз, возвратясь к себе домой, он нашел на столе у себя письмо; откуда и кто принес его, ничего нельзя было узнать;\r\nтрактирный слуга отозвался, что принесли-де и не велели сказывать от кого.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Рука не отвечала на пожатие, но лицо m-lle Вареньки просияло тихою, радостною, хотя и несколько грустною улыбкой, открывавшею большие, но прекрасные зубы.\r\n- Я сама давно хотела этого, - сказала она.\r\n- Но вы так заняты...\r\n- Ах, напротив, я ничем не занята, - отвечала Варенька, но в ту же минуту должна была оставить своих новых знакомых,\r\nпотому что две маленькие русские девочки, дочери больного, бежали к ней.\r\n- Варенька, мама зовет! - кричали они..\n И Варенька пошла за ними.\n\n XXXII\r\nПодробности, которые узнала княгиня о прошедшем Вареньки и об отношениях ее к мадам Шталь и о самой мадам Шталь, были следующие.\r\nМадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили,\r\nчто он замучал ее своим безнравственным поведением, была всегда болезненная и восторженная женщина.\r\nКогда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь,\r\nчтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара.\r\nЭто была Варенька.\r\nМадам Шталь узнала впоследствии, что Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более что очень скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось.\r\nМадам Шталь уже более десяти лет безвыездно жила за границей на юге, никогда не вставая с постели.\r\nИ одни говорили, что мадам Шталь сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины;\r\nдругие говорили, что она была в душе то самое высоконравственное существо, жившее только для добра ближнего, каким она представлялась.\r\nНикто не знал, какой она религии - католической, протестантской или православной;\r\nно одно было несомненно - она находилась в дружеских связях с самыми высшими лицами всех церквей и исповеданий.\r\nВаренька жила с нею постоянно за границей, и все, кто знал мадам Шталь, знали и любили m-lle Вареньку, как все ее звали.\r\nУзнав все эти подробности, княгиня не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие:\r\nотлично говорила по-французски и по-английски, а главное - передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.\r\nПознакомившись с Варенькой, Кити все более и более прельщалась своим другом и с каждым днем находила в ней новые достоинства.\r\nКнягиня, услыхав о том, что Варенька хорошо поет, вопросила ее прийти к ним петь вечером.\r\n- Кити играет, и у нас есть фортепьяно, нехорошее, правда, но вы нам доставите большое удовольствие, - сказала княгиня с своею притворною улыбкой,\r\nкоторая особенно неприятна была теперь Кити, потому что она заметила, что Вареньке не хотелось петь.\r\nНо Варенька, однако, пришла вечером и принесла с собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью Евгеньевну с дочерью и полковника.\r\nВаренька казалась совершенно равнодушною к тому, что тут были незнакомые ей лица, и тотчас же подошла к фортепьяно.\r\nОна не умела себе аккомпанировать, но прекрасно читала ноты голосом. Кити, хорошо игравшая, аккомпанировала ей.\r\n- У вас необыкновенный талант, - сказала ей княгиня после того, как Варенька прекрасно спела первую пиесу.\n Марья Евгеньевна с дочерью благодарили и хвалили ее.\r\n- Посмотрите, - сказал полковник, глядя в окно, - какая публика собралась вас слушать. - Действительно, под окнами собралась довольно большая толпа.\r\n- Я очень рада, что это доставляет вам удовольствие, - просто отвечала Варенька.\r\nКити с гордостью смотрела на своего друга.\r\nОна восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой,\r\nтем, что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и была совершенно равнодушна к похвалам;\r\nона как будто спрашивала только: нужно ли еще петь, или довольно?\r\n\"Если б это была я, - думала про себя Кити, - как бы я гордилась этим! Как бы я радовалась, глядя на эту толпу под окнами! А ей совершенно все равно.\r\nЕе побуждает только желание не отказать и сделать приятное maman.\r\nЧто же в ней есть? Что дает ей эту силу пренебрегать всем, быть независимо спокойною?\r\nКак бы я желала это знать и научиться от нее этому\", - вглядываясь в это спокойное лицо, думала Кити.\r\nКнягиня попросила Вареньку спеть еще, и Варенька спела другую пиесу так же ровно, отчетливо и хорошо, прямо стоя у фортепьяно и отбивая по ним такт своею худою смуглою рукой.\r\nСледующая затем в тетради пиеса была италиянская песня. Кити сыграла прелюдию и оглянулась на Вареньку.\r\n- Пропустим эту, - сказала Варенька покраснев. Кити испуганно и вопросительно остановила свои глаза на лице Вареньки.\r\n- Ну, другое, - поспешно сказала она, перевертывая листы и тотчас же поняв, что с этою пиесой было соединено что-то.\r\n- Нет, - отвечала Варенька, положив свою руку на ноты и улыбаясь, - нет, споемте это. - И она спела это так же спокойно, холодно и хорошо, как и прежде.\r\nКогда она кончила, все опять благодарили ее и пошли пить чай. Кити с Варенькой вышли в садик, бывший подле дома.\r\n- Правда, что у вас соединено какое-то воспоминание с этой песней? - сказала Кити. - Вы не говорите, - поспешно прибавила она, - только скажите - правда?\r\n- Нет, отчего? Я скажу, - просто сказала Варенька и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Да, это воспоминание, и было тяжелое когда-то. Я любила одного человека. Эту вещь я пела ему.\r\nКити с открытыми большими глазами молча, умиленно смотрела на Вареньку.\r\n- Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его.\r\nВы не думали, что у меня тоже был роман? - сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.\r\n- Как не думала? Если б я была мужчина, я бы не могла любить никого, после того как узнала вас.\r\nЯ только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.\r\n- О нет, он очень хороший человек, и я не несчастна; напротив, я очень счастлива. Ну, так не будем больше петь нынче? - прибавила она, направляясь к дому.\r\n- Как вы хороши, как вы хороши!- вскрикнула Кити и, остановив ее, поцеловала. - Если б я хоть немножко могла быть похожа на вас!\r\n- Зачем вам быть на кого-нибудь похожей? Вы хороши, как вы есть, - улыбаясь своею кроткою и усталою улыбкой, сказала Варенька.\r\n- Нет, я совсем не хороша. Ну, скажите мне... Постойте, посидимте, - сказала Кити, усаживая ее опять на скамейку подле себя.\r\n- Скажите, неужели не оскорбительно думать, что человек пренебрег вашею любовью, что он не хотел?..\r\n- Да он не пренебрег; я верю, что он любил меня, но он был покорный сын...\r\n- Да, но если б он не по воле матери, а просто, сам?.. - говорила Кити, чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо ее, горящее румянцем стыда, уже изобличило ее.\r\n- Тогда бы он дурно поступил, и я бы не жалела его, - отвечала Варенька, очевидно поняв, что дело идет уже не о ней, а о Кити.\r\n- Но оскорбление? - сказала Кити. - Оскорбления нельзя забыть, нельзя забыть, - говорила она, вспоминая свой взгляд на последнем бале, во время остановки музыки.\r\n- В чем же оскорбление? Ведь вы не поступили дурно?\n - Хуже, чем дурно, - стыдно.\n Варенька покачала головой и положила свою руку на руку Кити.\r\n- Да в чем же стыдно? - сказала она. - Ведь вы не могли сказать человеку, который равнодушен к вам, что вы его любите?\r\n- Разумеется, нет; я никогда не сказала ни одного слова, но он знал. Нет, нет, есть взгляды, есть манеры. Я буду сто лет жить, не забуду.\r\n- Так что ж? Я не понимаю. Дело в том, любите ли вы его теперь, или нет, - сказала Варенька, называя все по имени.\n - Я ненавижу его; я не могу простить себе.\n - Так что ж?\r\n- Стыд, оскорбление.\n - Ах, если бы все так были, как вы, чувствительны, - сказала Варенька. - Нет девушки, которая бы не испытала этого. И все это так неважно.\r\n- А что же важно? - спросила Кити, с любопытным удивлением вглядываясь в ее лицо.\r\n- Ах, многое важно, - улыбаясь, сказала Варенька.\n - Да что же?\n - Ах, многое важнее, - отвечала Варенька, не зная что сказать. Но в это время из окна послышался голос княгини:\r\n- Кити, свежо! Или шаль возьми, или иди в комнаты.\n - Правда, пора! - сказала Варенька, вставая. Мне еще надо зайти к madame Berthe; она меня просила.\r\nКити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: \"Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие?\r\nВы знаете, скажите мне!\" Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити.\r\nОна помнила только том, что ей нынче нужно еще зайти к m-me Вerthe и поспеть домой к чаю maman, к двенадцати часам.\r\nОна вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.\r\n- Позвольте, я провожу вас, - сказал полковник.\n - Да как же одной идти теперь ночью? - подтвердила княгиня. - Я пошлю хоть Парашу.\r\nКити видела, что Варенька с трудом удерживала улыбку при словах, что ее нужно провожать.\r\n- Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, - сказала она, взяв шляпу.\r\nИ, поцеловав еще раз Кити и так и не сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи,\r\nунося с собой свою тайну о том, что важно и что дает ей это завидное спокойствие и достоинство.\r\nXXXIII\r\nКити познакомилась и с г-жою Шталь, и знакомство это вместе с дружбою к Вареньке не только имело на нее сильное влияние, но утешало ее в ее горе.\r\nОна нашла это утешение в том, что ей благодаря этому знакомству открылся совершенно новый мир,\r\nне имеющий ничего общего с ее прошедшим, мир возвышенный, прекрасный, с высоты которого можно было спокойно смотреть на это прошедшее.\r\nЕй открылось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до сих пор отдавалась Кити, была жизнь духовная.\r\nЖизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме,\r\nгде можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов;\r\nэто была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.\r\nКити узнала все это не из слов.\r\nМадам Шталь говорила с Кити, как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула о том,\r\nчто во всех людских горестях утешение дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.\r\nНо Кити в каждом ее движении, в каждом слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее, в особенности во всей истории ее жизни,\r\nкоторую она знала чрез Вареньку, во всем узнавала то, \"что было важно\" и чего она до сих пор не знала.\r\nНо как ни возвышен был характер мадам Шталь, как ни трогательна вся ее история, как ни возвышенна и нежна ее речь, Кити невольно подметила в ней такие черты, которые смущали ее.\r\nОна заметила, что, расспрашивая про ее родных, мадам Шталь улыбнулась презрительно, что было противно христианской доброте.\r\nЗаметила еще, что, когда она застала у нее католического священника, мадам Шталь старательно держала свое лицо в тени абажура и особенно улыбалась.\r\nКак ни ничтожны были эти два замечания, они смущали ее, и она сомневалась в мадам Шталь.\r\nНо зато Варенька, одинокая, без родных, без друзей, с грустным разочарованием, ничего не желавшая,\r\nничего не жалевшая, была тем самым совершенством, о котором только позволяла себе мечтать Кити.\r\nНа Вареньке она поняла, что стоило только забыть себя и любить других, и будешь спокойна, счастлива прекрасна. И такою хотела быть Кити.\r\nПоняв теперь ясно, что было самое важное, Кити не удовольствовалась тем, чтобы восхищаться этим, но тотчас же всею душою отдалась этой новой, открывшейся ей жизни.\r\nПо рассказам Вареньки о том, что делала мадам Шталь и другие, кого она называла, Кити уже составила себе счастливый план будущей жизни.\r\nОна так же, как и племянница г-жи Шталь, Aline, про которую ей много рассказывала Варенька, будет, где бы ни жила,\r\nотыскивать несчастных, помогать и сколько можно, раздавать Евангелие, читать Евангелие больным, преступникам, умирающим.\r\nМысль чтения Евангелия преступникам, как это делала Aline, особенно прельщала Кити. Но все это были тайные мечты, которые Кити не высказывала ни матери, ни Вареньке.\r\nВпрочем, в ожидании поры исполнять в больших размерах свои планы, Кити и теперь, на водах,\r\nгде было столько больных и несчастных, легко нашла случай прилагать свои новые правила, подражая Вареньке.\r\nСначала княгиня замечала только, что Кити находится под сильным влиянием своего engouement, как она называла, к госпоже Шталь и в особеннос- ти к Вареньке.\r\nОна видела, что Кити не только подражает Вареньке в ее деятельности, но невольно подражает ей в ее манере ходить, говорить и мигать глазами.\r\nНо потом княгиня заметила, что в дочери, независимо от этого очарования, совершается какой-то серьезный душевный переворот.\r\nКнягиня видела, что Кити читает по вечерам французское евангелие, которое ей подарила госпожа Шталь, чего она прежде не делала;\r\nчто она избегает светских знакомых и сходится с больными, находившимися под покровительством Вареньки, и в особенности с одним бедным семейством больного живописца Петрова.\r\nКити, очевидно, гордилась тем, что исполняла в этом семействе обязанности сестры милосердия.\r\nВсе это было хорошо, и княгиня ничего не имела против этого, тем более что жена Петрова была вполне порядочная женщина и что принцесса,\r\nзаметившая деятельность Кити, хвалила ее, называя ангелом-утешителем.\r\nВсе это было бы очень хорошо, если бы не было излишества. А княгиня видела, что дочь ее впадает в крайность, что она и говорила ей.\r\n- Il ne faut jamais rien outrer , - говорила она ей.\r\nНо дочь ничего ей не отвечала; она только думала в душе, что нельзя говорить об излишестве в деле христианства.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Говори! - закричал он. - И впрямь Назарка правду баит; цидула была, ведь он грамотный. Верно. - И он принялся обнимать другую девку по порядку.\r\n- Что пристал, сволочь? - смеясь, запищала румяная круглолицая Устенька, замахиваясь на него. Казак посторонился и чуть не упал.\r\n- Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.\r\n- Ну, смола, черт тебя принес с кордону! - проговорила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула со смеху. - Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя срезал, и лучше б было.\r\n- Завыла бы небось! - засмеялся Назарка.\n - Так тебе и завою!\n - Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а? - говорил Ергушов.\r\nЛукашка все время молча глядел на Марьянку. Взгляд его, видимо, смущал девку.\r\n- А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? - сказал он, подвигаясь к ней.\r\nМарьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков.\r\nЛукашка смеялся глазами, как будто что-то особенное, независимое от разговора, происходило в это время между им и девкой.\r\n- Да, им хорошо, как две хаты есть,- вмешалась за Марьяну старуха,- а вот к Фомушкиным тоже ихнего начальника отвели,\r\nтак, бают, весь угол добром загородил, а с своею семьей деваться некуда.\r\nСлыхано ли дело, целую орду в станицу пригнали! Что будешь делать! - сказала она. - И каку черную немочь они тут работать будут!\r\n- Сказывают, мост на Тереку строить будут,- сказала одна девка.\r\n- А мне сказывали,- промолвил Назарка, подходя к Устеньке,- яму рыть будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят.\r\n- И опять он сделал любимое коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов тотчас же стал обнимать старую казачку, пропустив Марьянку, следовавшую по порядку.\r\n- Что ж Марьянку не обнимаешь? Всех бы по порядку,- сказал Назарка.\n - Не, моя старая слаще, - кричал казак, целуя отбивавшуюся старуху.\r\n- Задушит! - кричала она, смеясь.\r\nМерный топот шагов на конце улицы прервал хохот. Три солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу на смену к ротному ящику.\r\nЕфрейтор, старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться.\r\nНазарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.\r\n- Люди стоят, обойди,- проговорил он, только искоса и презрительно кивнув на солдат.\r\nСолдаты молча прошли мимо, мерно отбивая шаг по пыльной дороге.\n Марьяна засмеялась, и за ней все девки.\r\n- Эки нарядные ребята! - сказал Назарка. - Ровно уставщики длиннополые,- и он промаршировал по дороге, передразнивая их.\r\nВсе опять разразились хохотом.\n Лукашка медленно подошел к Марьяне.\r\n- А начальник у вас где стоит? - спросил он. Марьяна подумала.\n - В новую хату пустили,- сказала она.\n - Что он, старый или молодой? - спросил Лукашка, подсаживаясь к девке,\r\n- А я разве спрашивала,- отвечала девка. - За чихирем ему ходила, видела, с дядей Ерошкой в окне сидит, рыжий какой-то. А добра целую арбу полну привезли.\r\nИ она опустила глаза.\n - Уж как я рад, что пришлось с кордона выпроситься! - сказал Лукашка, ближе придвигаясь на завалинке к девке и все глядя ей в глаза.\r\n- Что ж, надолго пришел? - спросила Марьяна, слегка улыбаясь.\n - До утра. Дай семечек,- прибавил он, протягивая руку.\r\nМарьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.\n - Все не бери,- сказала она.\r\n- Право, все о тебе скучился, ей-богу,- сказал сдержанно-спокойным шепотом Лука,\r\nдоставая семечки из-за пазухи девки, и, еще ближе пригнувшись к ней, стал шепотом говорить что-то, смеясь глазами.\r\n- Не приду, сказано,- вдруг громко сказала Марьяна, отклоняясь от него.\n - Право... Что я тебе сказать хотел,- прошептал Лукашка,- ей-богу! Приходи, Машенька.\r\nМарьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.\n - Нянюка Марьянка! А нянюка! Мамука ужинать зовет,- прокричал, подбегая и казачкам, маленький брат Марьяны.\r\n- Сейчас приду,- отвечала девка,- ты иди, батюшка, иди один; сейчас приду.\n Лукашка встал и приподнял папаху.\r\n- Видно, и мне домой пойти, дело-то лучше будет,- сказал он, притворяясь небрежным, но едва сдерживая улыбку, и скрылся за углом дома.\r\nМежду тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот.\r\nА Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего.\r\nПробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. \"Ишь, хорунжиха,- думал он про Марьяну,- и не пошутит, черт! Дай срок\".\r\nШаги приближавшейся женщины развлекли его. Он стал прислушиваться и засмеялся сам с собою.\r\nМарьяна, опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо на него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лукашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостановилась.\r\n- Вишь, черт проклятый! Напугал меня. Не пошел же домой,- сказала она и громко засмеялась.\n Лукашка обнял одною рукой девку, а другою взял ее за лицо.\r\n- Что я тебе сказать хотел... ей-богу!.. - Голос его дрожал и прерывался.\n - Каки разговоры нашел по ночам,- отвечала Марьяна. - Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.\r\nИ, освободившись от его руки, она отбежала несколько шагов.\r\nДойдя до плетня своего двора, она остановилась и оборотилась к казаку, который бежал с ней рядом, продолжая уговаривать ее подождать на часок.\r\n- Ну, что сказать хотел, полуночник? - И она опять засмеялась.\r\n- Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-богу! Что ж, что у меня душенька есть? А черт ее возьми. Только слово скажи, уж так любить буду - что хоть, то и сделаю.\r\nВон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя радости никакой, Марьянушка!\r\nДевка ничего не отвечала, стояла перед ним и быстрыми движениями пальцев на мелкие куски ломала хворостинку.\n Лукашка вдруг стиснул кулаки и зубы.\r\n- Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка! Что хочешь надо мной делай,- вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.\r\nМарьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.\r\n- Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова,- отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя казака. - Известно, я девка, а ты меня слушай.\r\nВоля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от меня никакой не дождешься,- сказала Марьяна, не отворачивая лица.\r\n- Что замуж пойдешь? Замуж - не наша власть. Ты сама полюби, Марьянушка,- говорил Лукашка.\r\nвдруг из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, покорным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.\r\nМарьяна прижалась к нему и крепко поцеловала его в губы.\r\n- Братец! - прошептала она, порывисто прижимая его к себе. Потом вдруг, вырвавшись, побежала и, не оборачиваясь, повернула в ворота своего дома.\r\nНесмотря на просьбы казака подождать еще минутку, послушать, что он ей скажет, Марьяна не останавливалась.\r\n- Иди! Увидят! - проговорила она. - Вон и то, кажись, постоялец наш, черт, по двору ходит.\n \"Хорунжиха,- думал себе Лукашка,- замуж пойдет! Замуж само собой, а ты полюби меня\".\r\nОн застал Назарку у Ямки и, с ним вместе погуляв, пошел к Дуняшке и, несмотря на ее неверность, ночевал у нее.\n\n XIV\r\nДействительно, Оленин ходил по двору в то время. как Марьяна прошла в ворота, и слышал, как она сказала: \"Постоялец-то, черт, ходит\".\r\nВесь этот вечер провел он с дядей Ерошкой на крыльце своей новой квартиры.\r\nОн велел вынести стол, самовар, вино, зажженную свечу и за стаканом чая и сигарой слушал рассказы старика, усевшегося у его ног на приступочке.\r\nНесмотря на то, что воздух был тих, свеча плыла и огонь метался в разные стороны, освещая то столбик крылечка, то стол и посуду, то белую стриженую голову старика.\r\nНочные бабочки вились и, сыпля пыль с крылышек, бились по столу и в стаканах, то влетали в огонь свечи, то исчезали в черном воздухе, вне освещенного круга.\r\nОленин выпил с Ерошкой вдвоем пять бутылок чихиря.\r\nЕрошка всякий раз, наливая стаканы, подносил один Оленину, здороваясь с ним, и говорил без устали.\r\nОн рассказывал про старое житье казаков, про своего батюшку Широкого, который один на спине приносил кабанью тушу в десять пуд и выпивал в один присест два ведра чихирю.\r\nРассказал про свое времечко и своего няню [Няней называется в прямом смысле всегда старшая сестра, а в переносном \"няней\" называется друг.\r\n(Прим. Л. Н. Толстого.)] Гирчика, с которым он из-за Тереку во время чумы бурки переправлял. Рассказал про охоту, на которой он в одно утро двух оленей убил.\r\nРассказал про свою душеньку, которая за ним по ночам на кордон бегала. И все это так красноречиво и живописно рассказывалось, что Оленин не замечал, как проходило время.\r\n- Так-то, отец ты мой,- говорил он,- не застал ты меня в мое золотое времечко, я бы тебе все показал. Нынче Ерошка кувшин облизал, а то Ерошка по всему полку гремел.\r\nУ кого первый конь, у кого шашка гурда [Шашки и кинжалы, дороже всего ценимые на Кавказе, называются по мастеру - Гурда.\r\n(Прим. Л. Н. Толстого.)], к кому выпить пойти, с кем погулять? Кого в горы послать, Ахмет-хана убить? Все Ерошка.\r\nКого девки любят? Все Ерошка отвечал. Потому что я настоящий джигит был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал, песенник; на все руки был.\r\nНынче уж и казаков таких нету. Глядеть скверно. От земли вот (Ерошка указал на аршин от земли), сапоги дурацкие наденет, все на них Смотрит, только и радости.\r\nИль пьян надуется; да и напьется не как человек, а так что-то. А я кто был? Я был Ерошка-вор; меня, мало по станицам,- в горах-то знали.\r\nКунаки-князья приезжали. Я, бывало, со всеми кунак: татарин - татарин, армяшка - армяшка, солдат - солдат, офицер - офицер.\r\nМне все равно, только бы пьяница был. Ты, говорит, очиститься должен от мира сообщенья: с солдатом не пей, с татарином не ешь.\r\n- Кто это говорит? - спросил Оленин.\r\n- А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: \"Вы неверные, гяуры, зачем свинью едите!\" Значит, всякий свой закон держит.\r\nА по-моему, все одно. Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет.\r\nХоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает.\r\nА наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь,- прибавил он, помолчав.\r\n- Что фальшь? - спросил Оленин.\r\n- Да что уставщики говорят. У нас, отец мой, в Червленой, войсковой старшина - кунак мне был. Молодец был, как и я, такой же. Убили его в Чечнях.\r\nТак он говорил, что это все уставщики из своей головы выдумывают. Сдохнешь, говорит, трава вырастет на могилке, вот и все. (Старик засмеялся.) Отчаянный был!\r\n- А сколько тебе лет? - спросил Оленин.\r\n- А бог е знает! Годов семьдесят есть. Как у вас царица была, я уже не махонький был. Вот ты и считай, много ли будет. Годов семьдесят будет?\r\n- Будет. А ты еще молодец.\n - Что же, благодарю бога, я здоров, всем здоров; только баба, ведьма, испортила...\r\n- Как?\n - Да так испортила...\n - Так, как умрешь, трава вырастет? - повторил Оленин.\n Ерошка, видимо, не хотел ясно выразить свою мысль.\r\nОн помолчал немного.\n - А ты как думал? Пей! - закричал он, улыбаясь и поднося вино.\n\n XV\r\n- Так о чем бишь я говорил? - продолжал он, припоминая. - Так вот я какой человек! Я охотник. Против меня другого охотника по полку нету.\r\nЯ тебе всякого зверя, всяку птицу найду и укажу; и что и где - все знаю. У меня и собаки есть, и два ружья есть, и сети, и кобылка, и ястреб,- все есть, благодарю бога.\r\nКоли ты настоящий охотник, не хвастаешь, я тебе все покажу. Я какой человек? След найду,-уж я его знаю, зверя, и знаю, где ему лечь и куда пить или валяться придет.\r\nЛопазик [Лопазик - называется место для сиденья на столбах иди деревьях. (Прим. Л. Н. Толстого.)] сделаю и сижу ночь, караулю.\r\nЧто дома-то сидеть! Только нагрешишь, пьян надуешься. Еще бабы тут придут, тары да бары; мальчишки кричат; угоришь еще.\r\nТо ли дело, на зорьке выйдешь, местечко выберешь, камыш прижмешь, сядешь и сидишь, добрый молодец, дожидаешься. Все-то ты знаешь, что в лесу делается.\r\nНа небо взглянешь - звездочки ходят, рассматриваешь по ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь - лес шелыхается, все ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан мазаться.\r\nСлушаешь, как там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся, или гуси. Гуси - так до полночи, значит. И все это я знаю. А то как ружье где далече ударит, мысли придут.\r\nПодумаешь: кто это стрелял? Казак, так же как я, зверя выждал, и попал ли он его, или так только, испортил, и пойдет, сердечный, по камышу кровь мазать так, даром.\r\nНе люблю! ох, не люблю! Зачем зверя испортил? Дурак! Дурак! Или думаешь себе: \"Может, абрек какого казачонка глупого убил\".\r\nВсе это в голове у тебя ходит. А то раз сидел я на воде; смотрю - зыбка сверху плывет. Вовсе целая, только край отломан. То-то мысли пришли.\r\nЧья такая зыбка? Должно, думаю, ваши черти солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребеночка убил какой черт: взял за ножки да об угол.\r\nРазве не делают так-то? Эх, души нет в людях! И такие мысли пришли, жалко стало. Думаю: зыбку бросили и бабу угнали, дом сожгли, а джигит взял ружье, на нашу сторону пошел грабить.\r\nВсе сидишь, думаешь. Да как заслышишь, по чаще табунок ломится, так и застучит в тебе что.\r\nМатушки, подойдите! Обнюхают, думаешь себе; сидишь, не дрогнешься, а сердце: дун! дун! дун! Так тебя и подкидывает. Нынче весной так-то подошел табун важный, зачернелся.\r\n\"Отцу и сыну...\" - уж хотел стрелить. Как она фыркнет на своих на поросят: \"Беда, мол, детки: человек сидит\",- и затрещали все прочь по кустам. Так так бы, кажется, зубом съел ее.\r\n- Как же это свинья поросятам сказала, что человек сидит? - спросил Оленин.\r\n- А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром что свинья называется. Он все знает.\r\nХоть то в пример возьми: человек по следу пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и прочь;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состояния русских финансов,\r\nСтепан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.\r\n- Да, это очень верно, - сказал он, когда Алексей Александрович, сняв pince-nez, без которого он не мог читать теперь,\r\nвопросительно посмотрел на бывшего шурина, - это очень верно в подробностях, но все-таки принцип нашего времени - свобода.\r\n- Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип свободы, - сказал Алексей Александрович,\r\nударяя на слове \"обнимающий\" и надевая опять pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое было сказано.\r\nИ, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись, Алексей Александрович вновь прочел убедительное место.\r\n- Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных лиц, но для общего блага - и для низших и для высших классов одинаково, -говорил он, поверх pince-nez глядя на Облонского.\r\n- Но они не могут понять этого, они заняты только личными интересами и увлекаются фразами.\r\nСтепан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые,\r\nкоторые не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу;\r\nи потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился.\r\nАлексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.\r\n- Ах, кстати, - сказал Степан Аркадьич, - я тебя хотел попросить при случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том,\r\nчто я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.\r\nСтепану Аркадьичу название этого места, столь близкого его сердцу, уже было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.\r\nАлексей Александрович расспросил, в чем состояла деятельность этой новой комиссии, и задумался.\r\nОн соображал, нет ли в деятельности этой комиссии чего-нибудь противоположного его проектам.\r\nНо, так как деятельность этого нового учреждения была очень сложна и проекты его обнимали очень большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая pince-nez, сказал:\r\n- Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты, собственно, желаешь занять это место?\r\n- Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства...\r\n- Девять тысяч, - повторил Алексей Александрович и нахмурился.\r\nВысокая цифра этого жалованья напомнила ему,\r\nчто с этой стороны предполагаемая деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его проектов, всегда клонившихся к экономии.\r\n- Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время эти огромные жалованья суть признаки ложной экономической assiette нашего управления.\r\n- Да как же ты хочешь? - сказал Степан Аркадьич. - Ну, положим, директор банка получает десять тысяч, - ведь он стоит этого.\r\nИли инженер по- лучает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!\r\n- Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно должно подлежать закону требованья и предложенья.\r\nЕсли же назначение жалованья отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института два инженера,\r\nоба одинаково знающие и способные, и один получает сорок тысяч, а другой довольствуется двумя тысячами;\r\nили что в директоры банков общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких особенных специальных сведений,\r\nя заключаю, что жалованье назначается не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию.\r\nИ тут есть злоупотребление, важное само по себе и вредно отзывающееся на государственной службе. Я полагаю...\r\nСтепан Аркадьич поспешил перебить зятя.\r\n- Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно полезное учреждение.\r\nКак хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы дело ведено было че'стно, - сказал Степан Аркадьич с ударением.\r\nНо московское значение честного было непонятно для Алексея Александровича.\r\n- Честность есть только отрицательное свойство, - сказал он.\r\n- Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, - сказал Степан Аркадьич, - замолвив словечко Поморскому. Так, между разговором...\r\n- Да ведь это больше от Болгаринова зависит, кажется, - сказал Алексей Александрович.\n - Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, - сказал Степан Аркадьич, краснея.\r\nСтепан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем неприятное воспоминание.\r\nСтепан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело;\r\nно нынче утром, когда Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.\r\nТо ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два часа в приемной у жида, или то,\r\nчто в первый раз в жизни он не следовал примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему было очень неловко.\r\nВ эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур,\r\nкоторый он скажет о том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое чувство.\r\nНо ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: \"было дело до жида, и я дожидался\", или от чего-нибудь другого.\r\nКогда же, наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это.\r\nИ, теперь только вспомнив, покраснел.\r\nXVIII\r\n- Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне, - сказал, помолчав немного и стряхнув с себя это неприятное впечатление, Степан Аркадьич.\r\nКак только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея Александровича совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило усталость и мертвенность.\r\n- Что, собственно, вы хотите от меня? - повертываясь на кресле и защелкивая свой pince-nez, сказал он.\r\n- Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович.\r\nЯ обращаюсь к тебе теперь (\"не как к оскорбленному мужу\", - хотел сказать Степан Аркадьич, но, побоявшись испортить этим дело, заменил это словами:\r\n) не как к государственному человеку (что вышло некстати), а просто как к человеку, и доброму человеку и христианину.\r\nТы должен пожалеть ее, - сказал он.\r\n- То есть в чем же, собственно? - тихо сказал Каренин.\r\n- Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, - я провел всю зиму с нею, - ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.\r\n- Мне казалось, - отвечал Алексей Александрович более тонким, почти визгливым голосом, - что Анна Аркадьевна имеет все то, чего она сама хотела.\r\n- Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать рекриминаций! Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, - развода.\r\n- Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том случае, если я требую обязательства оставить мне сына.\r\nЯ так и отвечал и думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, - взвизгнул Алексей Александрович.\r\n- Но, ради бога, не горячись, - сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь до коленки зятя. - Дело не кончено.\r\nЕсли ты позволишь мне рекапитюлировать, дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как можно быть великодушным; ты отдал ей все - свободу, развод даже.\r\nОна оценила это. Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые минуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать всего.\r\nОна от всего отказалась. Но действительность, время показали, что ее положение мучительно и невозможно.\r\n- Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей Александрович, поднимая брови.\r\n- Позволь мне не верить, - мягко возразил Степан Аркадьич. - Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь.\r\nОна знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?\r\n- Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, - проговорил Алексей Александрович.\r\n- Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, - опять дотрогиваясь до его руки, -сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя.\r\n- Я только говорю одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь. Я тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.\r\n- Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал дело. Кроме того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великодушия.\r\n.. - с трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший Алексей Александрович.\r\n- Она и предоставляет все твоему великодушию. Она просит, умоляет об одном - вывести ее из того невозможного положения, в котором она находится.\r\nОна уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый человек.\r\nВойди на мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее положении, вопрос жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы помирилась с своим положением, жила бы в деревне.\r\nНо ты обещал, она написала тебе и переехала в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце, она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения.\r\nВедь это все равно, что приговоренного к смерти держать месяцы с петлей на шее, обещая, может быть, смерть, может быть, помилование.\r\nСжалься над ней, и потом я берусь все так устроить... Vos scrupules...\r\n- Я не говорю об этом, об этом... - гадливо перебил его Алексей Александрович. - Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.\r\n- Так ты отказываешь в том, что обещал?\n - Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно.\r\n- Нет, Алексей Александрович! - вскакивая, заговорил Облонский, - я не хочу верить этому! Она так несчастна, как только может быть несчастна женщина, и ты не можешь отказать в такой.\r\n..\r\n- Насколько обещанное возможно. Vous professez d'etre un libre penseur. Но я, как человек верующий, не могу в таком важном деле поступить противно христианскому закону.\r\n- Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю, развод допущен, - сказал Степан Аркадьич. - Развод допущен и нашею церковью. И мы видим...\n - Допущен, но не в этом смысле.\r\n- Алексей Александрович, я не узнаю тебя, - помолчав, сказал Облонский.\r\n- Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) все простил и, движимый именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать? Ты сам сказал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь.\r\n..\r\n- Я прошу, - вдруг вставая на ноги, бледный и с трясущеюся челюстью, пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, - прошу вас прекратить, прекратить... этот разговор.\r\n- Ах, нет!\r\nНу, прости, прости меня, если я огорчил тебя, - сконфуженно улыбаясь, заговорил Степан Аркадьич, протягивая руку, - но я все-таки, как посол, только передавал свое поручение.\r\nАлексей Александрович подал свою руку, задумался и проговорил:\r\n- Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я дам вам решительный ответ, - сообразив что-то, сказал он.\r\nXIX \n\n Степан Аркадьич хотел уже уходить, когда Корней пришел доложить:\n - Сергей Алексеич!\r\n- Кто это Сергей Алексеич? - начал было Степан Аркадьич, но тотчас же вспомнил.\r\n- Ах, Сережа!- сказал он. - \"Сергей Алексеич\" я думал, директор департамента. \"Анна и просила меня повидать его\", - вспомнил он.\r\nИ он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская его, сказала: \"Все-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при нем. И, Стива...\r\nесли бы возможно! Ведь возможно?\" Степан Аркадьич понял, что означало это \"если бы возможно\" - если бы возможно сделать развод так, чтоб отдать ей сына.\r\n.. Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но все-таки рад был увидеть племянника.\r\nАлексей Александрович напомнил шурину, что сыну никогда не говорят про мать и что он просит его ни слова не упоминать про нее.\r\n- Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, - сказал Алексей Александрович. - Мы боялись даже за его жизнь.\r\nНо разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу.\r\nДействительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.\r\n- Экой молодец стал! И то, не Сережа, а целый Сергей Алексеич!\r\nулыбаясь, сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах.\r\nМальчик имел вид здоровый и веселый.\r\nОн поклонился дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него.\r\nМальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.\r\n- Ну, это порядочно, - сказал отец, - можешь идти.\n - Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а стал мальчишкой; я это люблю, - сказал Степан Аркадьич. - Да ты помнишь меня?\r\nМальчик быстро оглянулся на отца.\n - Помню, mon oncle, - отвечал он, взглянув на дядю, и опять потупился.\n Дядя подозвал мальчика и взял его за руку.\r\n- Ну что ж, как дела? - сказал он, желая разговориться и не зная, что сказать.\r\nМальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку из руки дяди.\r\nКак только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица, выпущенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом вышел из комнаты.\r\nПрошел год с тех пор, как Сережа видел в последний раз свою мать. С того времени он никогда не слыхал более про нее.\r\nИ в этот же год он был отдан в школу и узнал и полюбил товарищей. Те мечты и воспоминания о матери, которые после свидания с нею сделали его больным, теперь уже не занимали его.\r\nКогда они приходили, он старательно отгонял их от себя, считая их стыдными и свойственными только девочкам, а не мальчику и товарищу.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Весь ведь так и сотрясается, словно судорогой его сводит, - продолжала в негодовании Варвара Николаевна.\r\n- А это вот что теперь на меня ножкой топает и паяцом меня давеча обличила, - это тоже ангел божий во плоти-с, и справедливо меня обозвала-с.\r\nПойдемте же, Алексей Федорович, покончить надо-с...\r\nИ схватив Алешу за руку, он вывел его из комнаты прямо на улицу.\n\n\t \n VII. И НА ЧИСТОМ ВОЗДУХЕ.\r\n- Воздух чистый-с, а в хоромах-то у меня и впрямь не свежо, во всех даже смыслах. Пройдемте, сударь, шажком. Очень бы хотелось мне вас заинтересовать-с.\r\n- Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело... - заметил Алеша, - и только не знаю, как мне начать.\r\n- Как не узнать, что у вас до меня дело-с? Без дела-то вы бы никогда ко мне и не заглянули. Али в самом деле только жаловаться на мальчика приходили-с? Так ведь это невероятно-с.\r\nА кстати о мальчике-с: я вам там всего изъяснить не мог-с, а здесь теперь сцену эту вам опишу-с.\r\nВидите ли, мочалка-то была гуще-с, еще всего неделю назад, - я про бороденку мою говорю-с; это ведь бороденку мою мочалкой прозвали, школьники главное-с.\r\nНу-с, вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша.\r\nКак увидал он меня в таком виде-с, - бросился ко мне: \"Папа, кричит, папа!\r\n\" Хватается за меня, обнимает меня, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: \"Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его\", - так ведь и кричит: \"простите\";\r\nрученками-то тоже его схватил, да руку-то ему, эту самую-то руку его, и целует-с.\r\n.. Помню я в ту минуту, какое у него было личико-с, не забыл-с и не забуду-с!..\r\n- Клянусь, - воскликнул Алеша, - брат вам самым искренним образом, самым полным, выразит раскаяние, хотя бы даже на коленях на той самой площади.\r\n.. Я заставлю его, иначе он мне не брат!\r\n- Ага, так это еще в прожекте находится. Не прямо от него, а от благородства лишь вашего сердца исходит пылкого-с. Так бы и сказали-с.\r\nНет, уж в таком случае позвольте мне и о высочайшем рыцарском и офицерском благородстве вашего братца досказать, ибо он его тогда выразил-с.\r\nКончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с:\r\n\"Ты, говорит, офицер и я офицер, - если можешь найти секунданта, порядочного человека, то присылай - дам удовлетворение, хотя бы ты и мерзавец!\r\n\" Вот что сказал-с.\r\nВоистину рыцарский дух! Удалились мы тогда с Илюшей, а родословная фамильная картина навеки у Илюши в памяти душевной отпечатлелась. Нет уж где нам дворянами оставаться-с.\r\nДа и посудите сами-с, изволили сами быть сейчас у меня в хоромах, - что видели-с?\r\nТри дамы сидят-с, одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, а третья с ногами, да слишком уж умная,\r\nкурсистка-с, в Петербург снова рвется, там на берегах Невы права женщины русской отыскивать.\r\nПро Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я - и что со всеми этими недрами станется, я только про это одно вас спрошу-с?\r\nА если так, то вызови я его на дуэль, а ну как он меня тотчас же и убьет, ну что же тогда? С ними-то тогда со всеми что станется-с?\r\nЕще хуже того, если он не убьет-с, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?\r\nАль Илюшу, вместо школы, милостыню просить высылать ежедневно ? Так вот что оно для меня значит-с на дуэль-то его вызвать-с, глупое это слово-с и больше ничего-с.\r\n- Он будет у вас просить прощения, он посреди площади вам в ноги поклонится, - вскричал опять Алеша с разгоревшимся взором.\r\n- Хотел я его в суд позвать.\r\n- продолжал штабс-капитан,- но разверните наш кодекс, много ль мне придется удовлетворения за личную обиду мою с обидчика получить-с?\r\nА тут вдруг Аграфена Александровна призывает меня и кричит: \"Думать не смей!\r\nЕсли в суд его позовешь, так подведу так, что всему свету публично обнаружится, что бил он тебя за твое же мошенничество, тогда самого тебя под суд упекут\".\r\nА господь один видит, от кого мошенничество-то это вышло-с, и по чьему приказу я как мелкая сошка тут действовал-с, - не по ее ли самой распоряжению, да Федора Павловича?\r\n\"А к тому же, прибавляет, навеки тебя прогоню, и ничего ты у меня впредь не заработаешь.\r\nКупцу моему тоже скажу (она его так и называет, старика-то: купец мой), так и тот тебя сгонит\".\r\nВот и думаю, если уж и купец меня сгонит, то что тогда, у кого заработаю?\r\nВедь они только двое мне и остались, так как батюшка ваш Федор Павлович не только мне доверять перестал,\r\nпо одной посторонней причине-с, но еще сам, заручившись моими расписками, в суд меня тащить хочет.\r\nВследствие всего сего я и притих-с и вы недра видели-с.\r\nА теперь позвольте спросить: больно он вам пальчик давеча укусил, Ильюша-то? В хоромах-то я при нем войти в сию подробность не решился.\r\n- Да, очень больно, и он очень был раздражен. Он мне как Карамазову за вас отомстил, мне это ясно теперь.\r\nНо если бы вы видели, как он с товарищами школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могут его убить, они дети, глупы, камень летит и может голову проломить.\r\n- Да уж и попало-с, не в голову так в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с, пришел плачет, охает, а вот и заболел.\r\n- И знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, он озлился за вас, они говорят, что он одному мальчику, Красоткину, давеча в бок перочинным ножиком пырнул...\r\n- Слышал и про это, опасно-с: Красоткин это чиновник здешний, еще может быть хлопоты выйдут-с...\r\n- Я бы вам советовал, - с жаром продолжал Алеша, - некоторое время не посылать его вовсе в школу, пока он уймется... и гнев этот в нем пройдет...\r\n- Гнев-с! - подхватил штабс-капитан, - именно гнев-с. В маленьком существе, а великий гнев-с. Вы этого всего не знаете-с.\r\nПозвольте мне пояснить эту повесть особенно. Дело в том, что после того события все школьники в школе стали его мочалкой дразнить.\r\nДети в школах народ безжалостный: порознь ангелы божии, а вместе, особенно в школах, весьма часто безжалостны. Начали они его дразнить, воспрянул в Илюше благородный дух.\r\nОбыкновенный мальчик, слабый сын, - тот бы смирился, отца своего застыдился, а этот один против всех восстал за отца. За отца и за истину-с, за правду-с.\r\nИбо, что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и кричал ему: \"Простите папочку, простите папочку\", - то это только бог один знает да я-с.\r\nИ вот так-то детки наши - то-есть не ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, правду на земле еще в девять лет отроду узнают-с.\r\nБогатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую минуту всю истину произошел-с.\r\nВошла в него эта истина-с и пришибла его навеки-с, - горячо и опять как бы в исступлении произнес штабс-капитан и при этом ударил правым своим кулаком в левую ладонь,\r\nкак бы желая наяву выразить, как пришибла его Илюшу \"истина\".\r\n- В тот самый день он у меня в лихорадке был-с, всю ночь бредил.\r\nВесь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только заметил я:\r\nглядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а вижу я, что не уроки у него на уме.\r\nНа другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек, с горя-с.\r\nМаменька тоже тут плакать начала-с, - маменьку-то я очень люблю-с, - ну с горя и клюкнул, на последние-с.\r\nВы, сударь, не презирайте меня: в России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные.\r\nЛежу это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и подняли его на смех в школе с утра-с:\r\n\"Мочалка, кричат ему, отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил\".\r\nНа третий это день пришел он опять из школы, смотрю - лица на нем нет, побледнел. Что ты, говорю? Молчит.\r\nНу в хоромах-то нечего было разговаривать, а то сейчас маменька и девицы участие примут, - девицы-то к тому же все уже узнали, даже еще в первый день.\r\nВарвара-то Николавна уже стала ворчать: \"Шуты, паяцы, разве может у вас что разумное быть?\r\n\" - Так точно, говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть? Тем на тот раз и отделался.\r\nВот-с к вечеру я и вывел мальчика погулять. А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем.\r\nот самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит у плетня, и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.\r\nИдем мы с Илюшей, ручка его в моей руке, по обыкновению; махонькая у него ручка, пальчики тоненькие, холодненькие, - грудкой ведь он у меня страдает.\r\n- \"Папа, говорит, папа!\" - Что, говорю ему - глазенки, вижу, у него сверкают. - \"Папа, как он тебя тогда, папа!\" - Что делать, Илюша, говорю. - \"Не мирись с ним, папа, не мирись.\r\nШкольники говорят, что он тебе десять рублей за это дал\". - Нет, говорю, Илюша, я денег от него не возьму теперь ни за что.\r\nТак он и затрясся весь, схватил мою руку в свои обе ручки, опять целует.\r\n- \"Папа, говорит, папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, что ты трус и не вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь\".\r\n- На дуэль, Илюша, мне нельзя его вызвать, отвечаю я, и излагаю ему вкратце все то, что и вам на сей счет изложил. Выслушал он: - \"Папа, говорит, папа.\r\nвсе-таки не мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!\" Глазенки-то сверкают и горят.\r\nНу, при всем том ведь я и отец, надобно ж было ему слова правды сказать: грешно, говорю я ему, убивать, хотя бы и на поединке.\r\n- \"Папа, говорит, папа, я его повалю как большой буду, я ему саблю выбью своею саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему:\r\nмог бы тебя сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!\r\n\" - Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью должно быть об этом бредил-с.\r\nТолько стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все узнал, и вы правы-с; больше уж в школу эту я его не пошлю-с.\r\nУзнаю я, что он против всего класса один идет и всех сам вызывает, сам озлился, сердце в нем зажглось, - испугался я тогда за него. Опять ходим гуляем.\r\n- \"Папа, спрашивает, папа, ведь богатые всех сильнее на свете?\" - Да, говорю, Илюша, нет на свете сильнее богатого.\r\n- \"Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня царь наградит, я приеду и тогда никто не посмеет\".\r\n.. Потом помолчал да и говорит, - губенки-то у него все попрежнему вздрагивают.\r\n- \"Папа, говорит, какой это нехороший город наш, папа!\" - Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город.\r\n- \"Папа, переедем в другой город, в хороший, говорит, город, где про нас и не знают\". - Переедем, говорю, переедем, Илюша, - вот только денег скоплю.\r\nОбрадовался я случаю отвлечь его от мыслей темных, и стали мы мечтать с ним, как мы в другой город переедем, лошадку свою купим, да тележку.\r\nМаменьку да сестриц усадим, закроем их, а сами сбоку пойдем, изредка тебя подсажу, а я тут подле пойду, потому лошадку свою поберечь надо, не всем же садиться, так и отправимся.\r\nВосхитился он этим, а главное, что своя лошадка будет и сам на ней поедет. А уж известно, что русский мальчик так и родится вместе с лошадкой.\r\nБолтали мы долго, слава богу, думаю, развлек я его, утешил. Это третьего дня вечером было, а вчера вечером уже другое оказалось.\r\nОпять он утром в эту школу пошел, мрачный вернулся, очень уж мрачен. Вечером взял я его за ручку, вывел гулять, молчит, не говорит.\r\nВетерок тогда начался, солнце затмилось, осенью повеяло, да и смеркалось уж, - идем, обоим нам грустно.\r\n- Ну, мальчик, как же мы, говорю, с тобой в дорогу-то соберемся, - думаю на вчерашний-то разговор навести.\r\nМолчит. Только пальчики его, слышу, в моей руке вздрогнули. Э, думаю, плохо, новое есть.\r\nДошли мы вот как теперь до этого самого камня, сел я на камень этот, а на небесах все змеи запущены, гудят и трещат, змеев тридцать видно.\r\nВедь ныне змеиный сезон-с. Вот, говорю, Илюша, пора бы и нам змеек прошлогодний запустить.\r\nПочиню-ка я его, где он у тебя там спрятан? Молчит мой мальчик, глядит в сторону, стоит ко мне боком.\r\nА тут ветер вдруг загудел, понесло песком... Бросился он вдруг ко мне весь, обнял мне обеими рученками шею. стиснул меня.\r\nЗнаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся,\r\nесли горе большое придет, так ведь не то что слезы потекут-с, а брызнут словно ручьи-с.\r\nТеплыми-то брызгами этими так вдруг и обмочил он мне все лицо.\r\nЗарыдал как в судороге, затрясся, прижимает меня к себе, я сижу на камне.\r\n- \"Папочка, вскрикивает, папочка, милый папочка, как он тебя унизил!\" Зарыдал тут и я-с, сидим и сотрясаемся обнявшись.\r\n- \"Папочка, говорит, папочка!\" - Илюша, говорю ему, Илюшечка! Никто-то нас тогда не видел-с, бог один видел, авось мне в формуляр занесет-с.\r\nПоблагодарите вашего братца, Алексей Федорович. Нет-с, я моего мальчика для вашего удовлетворения не высеку-с!\r\nКончил он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом.\r\nАлеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет и что будь на его месте другой,\r\nто с другим этот человек не стал бы так \"разговаривать\" и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил.\r\nЭто ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез.\r\n- Ах, как бы мне хотелось помириться с вашим мальчиком! - воскликнул он. - Если б вы это устроили...\n - Точно так-с, - пробормотал штабс-капитан.\r\n- Но теперь не про то, совсем не про то, слушайте, - продолжал восклицать Алеша, - слушайте!\r\nЯ имею к вам поручение: этот самый мой брат, этот Дмитрий, оскорбил и свою невесту, благороднейшую девушку, и о которой вы верно слышали.\r\nЯ имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она, узнав про вашу обиду, и узнав все про ваше несчастное положение, поручила мне сейчас.\r\n.. давеча... снести вам это вспоможение от нее...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Виргинский был как-то лихорадочно-весело настроен и участвовал в танцах;\r\nно вдруг и без всякой предварительной ссоры схватил гиганта Лебядкина, канканировавшего соло, обеими руками за волосы, нагнул и начал таскать его с визгами, криками и слезами.\r\nГигант до того струсил, что даже не защищался и все время, как его таскали, почти не прерывал молчания; но после таски обиделся со всем пылом благородного человека.\r\nВиргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным;\r\nкроме того, был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.\r\nШтабс-капитан вскоре скрылся и явился опять в нашем городе только в самое последнее время, с своею сестрой и с новыми целями; но о нем впереди.\r\nНемудрено, что бедный \"семьянин\" отводил у нас душу и нуждался в нашем обществе.\r\nО домашних делах своих он никогда впрочем у нас не высказывался.\r\nОднажды только, возвращаясь со мною от Степана Трофимовича, заговорил было отдаленно о своем положении, но тут же, схватив меня за руку, пламенно воскликнул:\r\n- Это ничего; это только частный случай; это нисколько, нисколько не помешает \"общему делу\"!\r\nЯвлялись к нам в кружок и случайные гости; ходил жидок Лямшин, ходил капитан Картузов. Бывал некоторое время один любознательный старичок, но помер.\r\nПривел-было Липутин ссыльного ксендза Слоньцевского, и некоторое время его принимали по принципу, но потом и принимать не стали.\r\nIX.\r\nОдно время в городе передавали о нас, что кружок наш рассадник вольнодумства, разврата и безбожия; да и всегда крепился этот слух.\r\nА между тем у нас была одна самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня.\r\n\"Высший либерализм\" и \"высший либерал\", то-есть либерал без всякой цели, возможны только в одной России.\r\nСтепану Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель, и кроме того необходимо было сознание о том, что он исполняет высший долг пропаганды идей.\r\nА наконец надобно же было с кем-нибудь выпить шампанского и обменяться за вином известного сорта веселенькими мыслями о России и \"русском духе\",\r\nо боге вообще и о \"русском боге\" в особенности;\r\nповторить в сотый раз всем известные и всеми натверженные русские скандалезные анекдотцы.\r\nНе прочь мы были и от городских сплетен, при чем доходили иногда до строгих высоко-нравственных приговоров.\r\nВпадали и в общечеловеческое, строго рассуждали о будущей судьбе Европы и человечества;\r\nдокторально предсказывали, что Франция после цезаризма разом ниспадет на степень второстепенного государства, и совершенно были уверены, что это ужасно скоро и легко может сделаться.\r\nПапе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита в объединенной Италии, и были совершенно убеждены,\r\nчто весь этот тысячелетний вопрос, в наш век гуманности, промышленности и железных дорог, одно только плевое дело.\r\nНо ведь \"высший русский либерализм\" иначе и не относится к делу. Степан Трофимович говаривал иногда об искусстве и весьма хорошо, но несколько отвлеченно.\r\nВспоминал иногда о друзьях своей молодости, - все о лицах, намеченных в истории нашего развития, -вспоминал с умилением и благоговением, но несколько как бы с завистью.\r\nЕсли уж очень становилось скучно, то жидок Лямшин (маленький почтамтский чиновник), мастер на фортепиано,\r\nсадился играть, а в антрактах представлял свинью, грозу, роды с первым криком ребенка, и пр.\r\nи пр.; для того только и приглашался.\r\nЕсли уж очень подпивали, - а это случалось, хотя и не часто, - то приходили в восторг,\r\nи даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели Марсельезу, только не знаю, хорошо ли вышло.\r\nВеликий день девятнадцатого февраля мы встретили восторженно, и задолго еще начали осушать в честь его тосты.\r\nЭто было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Виргинского, и Степан Трофимович еще жил в одном доме с Варварой Петровной.\r\nЗа несколько времени до великого дня, Степан Трофимович повадился-было бормотать про себя известные,\r\nхотя несколько неестественные стихи, должно быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком:\r\n\"Идут мужики и несут топоры,\n Что-то страшное будет\".\r\nКажется, что-то в этом роде, буквально не помню. Варвара Петровна раз подслушала и крикнула ему: \"вздор, вздор!\" и вышла во гневе.\r\nЛипутин, при этом случившийся, язвительно заметил Степану Трофимовичу:\r\n- А жаль, если господам помещикам бывшие их крепостные и в самом деле нанесут на радостях некоторую неприятность.\n И он черкнул указательным пальцем вокруг своей шеи.\r\n- Cher ami, - благодушно заметил ему Степан Трофимович, - поверьте, что это (он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще.\r\nМы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря на то, что наши головы всего более и мешают нам понимать.\r\nЗамечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста будет нечто необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин, и все ведь так называемые знатоки народа и государства.\r\nКажется, и Степан Трофимович разделял эти мысли, и до того даже, что почти накануне великого дня стал вдруг проситься у Варвары Петровны за границу; одним словом, стал беспокоиться.\r\nНо прошел великий день, прошло и еще некоторое время, и высокомерная улыбка появилась опять на устах Степана Трофимовича.\r\nОн высказал пред нами несколько замечательных мыслей о характере русского человека вообще и русского мужичка в особенности.\r\n- Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками, - заключил он свой ряд замечательных мыслей;\r\n- мы их ввели в моду, и целый отдел литературы, несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью.\r\nМы надевали лавровые венки на вшивые головы. Русская деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного комаринского.\r\nЗамечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: \"не променяю Рашель на мужика!\r\n\" Я готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель.\r\nПора взглянуть трезвее и не смешивать нашего родного сиволапого дегтя с bouquet de l'imp?ratrice.\r\nЛипутин тотчас же согласился, но заметил, что покривить душой и похвалить мужичков все-таки было тогда необходимо для направления;\r\nчто даже дамы высшего общества заливались слезами, читая Антона-Горемыку,\r\nа некоторые из них так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.\r\nСлучилось, и как нарочно сейчас после слухов об Антоне Петрове, что и в нашей губернии,\r\nи всего-то в пятнадцати верстах от Скворешников, произошло некоторое недоразумение, так что сгоряча послали команду.\r\nВ этот раз Степан Трофимович до того взволновался, что даже и нас напугал.\r\nОн кричал в клубе, что войска надо больше, чтобы призвали из другого уезда по телеграфу; бегал к губернатору и уверял его, что он тут не при чем;\r\nпросил, чтобы не замешали его как-нибудь, по старой памяти, в дело, и предлагал немедленно написать о его заявлении в Петербург, кому следует.\r\nХорошо, что все это скоро прошло и разрешилось ничем; но только я подивился тогда на Степана Трофимовича.\r\nГода через три, как известно, заговорили о национальности и зародилось \"общественное мнение\". Степан Трофимович очень смеялся.\r\n- Друзья мои, - учил он нас, - наша национальность, если и в самом деле \"зародилась\", как они там теперь уверяют в газетах, - то сидит еще в школе,\r\nв немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится.\r\nЗа учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идет все как прежде шло, то-есть под покровительством божиим.\r\nПо-моему, и довольно бы для России, pour notre sainte Russie. При том же все эти всеславянства и национальности - все это слишком старо, чтобы быть новым.\r\nНациональность, если хотите, никогда и не являлась у нас иначе как в виде клубной барской затеи, и в добавок еще московской.\r\nЯ, разумеется, не про Игорево время говорю. И наконец, все от праздности. У нас все от праздности, и доброе и хорошее.\r\nВсе от нашей барской, милой, образованной, прихотливой праздности! Я тридцать тысяч лет про это твержу.\r\nМы своим трудом жить не умеем.\r\nИ что они там развозились теперь каким-то \"зародившимся\" у нас общественным мнением, - так вдруг, ни с того ни с сего, с неба соскочило?\r\nНеужто не понимают, что для приобретения мнения первее всего надобен труд, собственный труд, собственный почин в деле, собственная практика! Даром никогда ничего не достанется.\r\nБудем трудиться, будем и свое мнение иметь.\r\nА так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то-есть все та же Европа, все те же немцы, - двухсотлетние учителя наши.\r\nК тому же Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда.\r\nВот уже двадцать лет как я бью в набат и зову к труду! Я отдал жизнь на этот призыв и, безумец, веровал!\r\nТеперь уже не верую, но звоню и буду звонить до конца, до могилы; буду дергать веревку, пока не зазвонят к моей панихиде\r\nУвы! мы только поддакивали.\r\nМы аплодировали учителю нашему, да с каким еще жаром!\r\nА что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом, такого же \"милого\", \"умного\", \"либерального\", старого русского вздора?\r\nВ бога учитель наш веровал.\r\n- Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? - говаривал он иногда, - я в бога верую, mais distinguons, я верую, как в существо, cебя лишь во мне сознающее.\r\nНе могу же я веровать как моя Настасья (служанка), или как какой-нибудь барин, верующий \"на всякий случай\",\r\n- или как наш милый Шатов, - впрочем нет, Шатов не в счет, Шатов верует насильно, как московский славянофил.\r\nЧто же касается до христианства, то при всем моем искреннем к нему уважении, я - не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гете, или как древний грек.\r\nИ одно уже то, что христианство не поняло женщину, - что так великолепно развила Жорж-Занд, в одном из своих гениальных романов.\r\nНасчет же поклонений, постов и всего прочего, то не понимаю, кому какое до меня дело? Как бы ни хлопотали здесь наши доносчики, а иезуитом я быть не желаю.\r\nВ сорок седьмом году, Белинский, будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо, и в нем горячо укорял того, что тот верует \"в какого-то бога\".\r\nEntre nous soit dit, ничего не могу вообразить себе комичнее того мгновения, когда Гоголь (тогдашний Гоголь!) прочел это выражение и.\r\n.\r\n.\r\nвсе письмо! Но откинув смешное и так как я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу и укажу: вот были люди!\r\nСумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него,\r\nсумели же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время не сходиться с ним, когда надо, не потворствовать ему в известных понятиях.\r\nНе мог же, в самом деле, Белинский искать спасения в постном масле, или в редьке с горохом!..\r\nНо тут вступался Шатов.\r\n- Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху!\r\n- угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.\r\n- Это они-то не любили народа! - завопил Степан Трофимович, - о, как они любили Россию!\r\n- Ни России, ни народа! - завопил и Шатов, сверкая глазами; - нельзя любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили!\r\nВсе они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого письма его к Гоголю это видно.\r\nБелинский точь-в-точь как Крылова Любопытный не приметил слона в Кунсткамере, а все внимание свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них.\r\nА ведь он еще, пожалуй, всех вас умнее был!\r\nВы мало того что просмотрели народ, - вы с омерзительным презрением к нему относились, уж по тому одному,\r\nчто под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков.\r\nИ это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и бога!\r\nЗнайте наверно, что все те, которые перестают понимать свой народ и теряют c ним свои связи,\r\nтотчас же, по мере того, теряют и веру отеческую, становятся или атеистами или равнодушными.\r\nВерно говорю! Это факт, который оправдается.\r\nВот почему и вы все, и мы все теперь - или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная дрянь и ничего больше!\r\nИ вы тоже, Степан Трофимович, я вас нисколько не исключаю, даже на ваш счет и говорил, знайте это\r\nОбыкновенно, проговорив подобный монолог (а с ним это часто случалось), Шатов схватывал свой картуз и бросался к дверям,\r\nв полной уверенности, что уж теперь все кончено и что он совершенно и навеки порвал свои дружеские отношения к Степану Трофимовичу.\r\nНо тот всегда успевал остановить его во-время.\r\n- А не помириться ль нам, Шатов, после всех этих милых словечек? - говаривал он, благодушно протягивая ему с кресел руку.\r\nНеуклюжий, но стыдливый Шатов нежностей не любил. Снаружи человек был грубый, но про себя, кажется, деликатнейший. Хоть и терял часто меру, но первый страдал от того сам.\r\nПроворчав что-нибудь под нос на призывные слова Степана Трофимовича и потоптавшись как медведь на месте,\r\nон вдруг неожиданно ухмылялся, откладывал свой картуз и садился на прежний стул, упорно смотря в землю.\r\nРазумеется, приносилось вино, и Степан Трофимович провозглашал какой-нибудь подходящий тост, например хоть в память которого-нибудь из прошедших деятелей.\r\nГЛАВА ВТОРАЯ.\n\n Принц Гарри. Сватовство.\n\n I.\r\nНа земле существовало еще одно лицо, к которому Варвара Петровна была привязана не менее как к Степану Трофимовичу, - единственный сын ее, Николай Всеволодович Ставрогин.\r\nДля него-то и приглашен был Степан Трофимович в воспитатели.\r\nМальчику было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил в то время уже в разлуке с его мамашей, так что ребенок возрос под одним только ее попечением.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Чапаев автора Фурманов Д", "role": "user" }, { "content": "- Что, Елань, опять? - спросил Федор, мотнув головой в сторону пленных.\r\n- Так точно, - ухмыльнулся тот. - Я их было немножко штыком хотел пощупать, а они - вай-вай-вай, в плен, говорят, хотим, не тронь, ради Христа. Ну и загнали.\r\n- А офицеры?\n - И офицеры были… Да не пожелали в плен-то идти, говорят - невесело у нас…\r\nЕлань многозначительно глянул на Федора, и тот больше не стал расспрашивать.\n - А может быть, и еще остались?\r\n- Может быть, да молчат што-то.\n - А солдаты разве не выдают?\r\n- Видите ли, - пояснил Елань, - солдаты тут у них перепутались из разных частей, не знают друг дружку, пополнения какие-то подоспели…\r\n- А ну-ка, - обратился Федор, - давай попытаем вместе… Только прежде я хочу с пленными поговорить - так, о разном, обо всем понемногу.\r\nКогда Федор начал говорить, многие слушали не только со вниманием и интересом - мало того:\r\nони слушали просто с недоверием, с изумлением, которое написано было в выражении лиц, в растерянно остановившихся взорах.\r\nБыло ясно, что многое слышат они лишь впервые, совсем того и не знали, не предполагали, не допускали того, о чем теперь рассказывал им Клычков.\r\n- Вот я вам теперь все пояснил, - заканчивал Федор.\r\n- Без преувеличений, без обмана, чистоганом выложил всю нашу правду, а дальше разбирайтесь сами, как знаете… что вам дорого и близко:\r\nто ли, что видели и чего не видели вы у Колчака, или вот то, про что я вам теперь говорил.\r\nНо знайте, что нам необходимы лишь смелые, настоящие и сознательные защитники Советской власти, только такие, на которых можно было бы всегда положиться… Подумайте.\r\nИ если кто надумает бороться вместе с нами - заяви: мы никогда не отталкиваем таких, как вы, обманом попавших к Колчаку…\r\nОн окончил.\r\nПосыпались вопросы и политические, и военные, и по части вступления в Красную Армию… Кстати сказать,\r\nиз них бойцами вступило больше половины, и потом Еланю никогда не приходилось каяться, что влил их в свои славные полки.\r\nВыстроили в две шеренги. Клычков обходил, осматривал, как одеты и обуты, задавал отдельные вопросы.\r\nНекоторые лица останавливали на себе внимание, - видно было, что это не рабочие, не простые деревенские ребята;\r\nих отводили в сторону и потом в штабе дополнительно и подробно устанавливали личность.\r\nОдин особенно наводил на сомнения. Смотрит нагло, вызывающе, стоит и злорадно ухмыляется всей процедуре осмотра и опроса, как будто хочет сказать:\r\n\"Эх вы, серые черти, не вам нас опрашивать!\"\r\nОдет-то он был наполовину как простой солдат, но и тут являлось подозрение: штаны и сапоги отличные, а рубаха дрянная, дырявая, по всей видимости - с чужого плеча;\r\nна его выхоленное дородное тело напяливалась она лишь с трудом, а ворот так и совсем не сходился на здоровеннейшей пунцовой шее, напоминавшей свиную ляжку.\r\nНа голове обыкновенная солдатская фуражка - опять видно, что чужая: не пристала к лицу, да совсем ее и носить-то не может. Не чувствуется в нем простой солдат.\r\nФедор сначала прошел мимо, не сказав ни слова, а на обратном пути остановился против и в упор, неожиданно спросил:\n - Ведь вы - офицер, да?\r\n- Я не… нет, я рядовой, - заторопился и смутился тот. - А почему вы думаете?\n - Да так, я знаю вас, - схитрил Клычков.\r\n- Меня знаете, откуда? - уставился тот.\n - Знаю, - пустил себе под нос Федор. - Но вот что: нам здесь воспоминаниями не заниматься. Я вас еще раз спрашиваю: офицер вы или нет?\r\n- Еще раз отвечаю, - выпрямился тот и занес высоко голову: - я не офицер…\n - Ну, хорошо, на себя пеняйте…\r\nФедор вывел его вперед, вместе с ним вывел еще несколько человек и со всею группою пошел перед рядами, но прежде обратился к колчаковским солдатам с коротким и горячим словом,\r\nрассказав, какую роль играет белое офицерство в борьбе трудящихся против своих врагов и как это белое офицерство надо изничтожать, раз оно открыто идет против Советской власти.\r\nПошел по рядам, показывал группу, спрашивал - не узнает ли кто в этих лицах офицеров. Откормленного господина признало разом несколько человек, когда с него сняли фуражку.\r\n- Как же, знаем, офицер непременно…\r\nИ они назвали часть, которой он командовал.\r\n- Только его и видели два дня, а как же не узнать… Он воротник давеча поднял, а картуз, значит, опустил, - и не усмотришь. А теперь как же его не узнаешь. Он и есть…\r\nСолдаты \"опознавали\" с видимым удовольствием. Всего в тот раз опознали несколько человек, но из офицеров был только этот один, а то все чиновники, служащие разные, администрация…\r\n- Ну, что же? - обернулся теперь к нему Федор.\n Тот смотрел в землю и упорно молчал.\n - Правду солдаты-то говорят? - еще раз спросил Федор.\r\n- Да, правду. Ну, так что же? - И он, видимо, поняв серьезность положения, решил держаться с той же высокомерной наглостью, как при первом допросе, когда обманывал.\r\n- Так я же вас спрашивал… и предупреждал…\n - А я не хотел, - отрезал офицер.\r\nФедор решил было сейчас же отправить его вместе с группой чиновников в штаб, но вспомнил, что еще не делали обыска.\r\n- А ну-ка, распорядитесь обыскать, - обратился он к стоявшему тут же молчавшему Еланю.\r\n- Да чего же распоряжаться, - сорвался тот, - я сам…\n И он принялся шарить по карманам. Вытащил разную мелочь.\n - Больше ничего нет?\r\n- Ничего.\n - А может, еще что? - спросил Елань.\n - Сказал - значит, нет, - грубо оборвал офицер.\r\nЭтот его заносчивый, презрительный и вызывающий тон волновал невероятно.\r\nЕлань вытащил какое-то письмо, развернул, передал Федору, и тот узнал из него, что офицер - бывший семинарист, сын попа и больше года борется против Советской власти.\r\nПисьмо, видимо, от невесты. Пишет она из ближнего города, откуда только что выгнали белых.\r\n\"Отступят белые ненадолго, - говорилось там, - терпи… от красных нам житья нет никакого… Пусть тебя хранит господь, да и сам храни себя, чтобы отомстить большевикам…\"\r\nКровь ударила Федору в голову.\n - Довольно! Ведите! - крикнул он.\n - Расстрелять? - в упор и с какой-то ужасающей простотой спросил его Елань.\r\n- Да, да, ведите…\n Офицера увели. Через две минуты был слышен залп - его расстреляли.\r\nВ другое время Федор поступил бы, верно, иначе, а тут не выходили из памяти два трупа замученных красноармейцев с вырезанными полосами мяса, с просоленными глубокими ранами…\r\nПотом - это упорство, нагло вызывающий офицерский тон и, наконец, письмо невесты, рисовавшее с несомненной точностью и физиономию офицера-жениха…\r\nКлычков был неспокоен, весь день был настроен тревожно и мрачно, не улыбался, не шутил, говорил мало и неохотно,\r\nстарался все время остаться один… Но только первый день, а наутро - как ни в чем не бывало.\r\nДа и странно было бы на фронте долго мучиться этими переживаниями, когда день за днем,\r\nчас за часом видишь потрясающие ужасные картины, где не один, а десятки, сотни, тысячи являются жертвами…\r\nКровавые следы войны - растерзанные трупы, искалеченные тела, сожженные селения, жители, выброшенные и умирающие с голоду, - эти кровавые следы,\r\nпо которым и к которым вновь и вновь идет армия, не дадут они долго мучиться только одною из тысячи мрачных картин войны!\r\nОни заслонят ее другими.\r\nТак было и с Федором: он уже наутро вспоминал спокойно, что вчера только первый раз приказал расстрелять человека…\r\n- Тебе в диковинку! - смеялся Чапаев.\r\n- А побыл бы ты с нами в тысяча девятьсот восемнадцатом году… Как же ты там без расстрела-то будешь?\r\nЗахватил офицеров в плен, а охранять их некому, каждый боец на счету - в атаку нужно, а не на конвой.\r\nВсю пачку так и приканчиваешь… Да все едино, - они нас миловали, што ли? Эге, батенька!\r\n- А первый свой приговор, Чапаев, помнишь?\n - Ну, может, и не самый первый, а знаю, што трудно было… Тут всегда трудно начинать-то, а потом привыкнешь…\n - К чему? Убивать?\r\n- Да, - просто ответил Чапаев, - убивать. Вон, к примеру возьмем, приедет кавалерист из школы там какой-нибудь.\r\nОн тебе и этак и так рубит… Ну, по воздуху-то ловко рубит, подлец, очень ловко, а как только человека секануть надо - куда вся ученость пропала: разок, другой - одна смятка.\r\nА обойдется - и ничего. Всегда по первому-то разу не того…\r\nГоворил Федор и с другими закаленными, старинными бойцами.\r\nВ один ему голос утверждали, что в каком бы то ни было виде заколоть, зарубить ли,\r\nприказ ли отдать о расстреле или расстрелять самому - с любыми нервами, с любым сердцем п о п е р в о м у р а з у робко чувствует себя человек,\r\nсмущенно и покаянно, зато потом, особенно на войне, где все время пахнет кровью, чувствительность в этом направлении притупляется,\r\nи уничтожение врага в какой бы то ни было форме имеет характер почти механический.\r\n- Степкин-то, вестовой у меня, - обратился Елань к Федору, - он тоже ведь расстрелянный, я сам и приказ-то отдал насчет его.\r\n- То есть как расстрелянный? - удивился Федор.\n - А так вот…\r\nИ Елань рассказал, как на Уральском фронте чуть того и в самом деле не расстреляли.\r\n- Он на пулемете сидел, - рассказывал Елань. - Да и парень-то как будто все с доверием был. А в станице какой-то ведут, гляжу, бабешку, - дескать, изнасиловал.\r\nСтойте, мол, ребята, верно ли, давайте-ка бабу сюда на допрос, а ты, Степкин, оставайся, вместе допрашивать стану.\r\nСидит Степкин, молчит. Спрошу - только головой мотает да мычит несуразное. А один раз - уж как прийти самой бабе - \"верно, говорит, было\"… Тут и баба на порог.\r\nГуба у него не дура - выбрал казачку ядреную, годов на двадцать пять. Комиссар тут и все собрались.\r\nНичего, мол, поделать нельзя, расстрелять придется Степкина, чтобы другим повадно не было… Тут Армия Красная идет, освобождать идет,\r\nа баб насилует, за это хочешь не хочешь, а конец один… Да и были случаи, своих кончали, чем же Степкин счастливее?\r\nПомиловать, так и што же, рассуждаем мы, получиться должно: дескать, вали, ребята, а наказывать не будем?\r\nКак подумаю - ясное дело, а как посмотрю на Степкина - жалко мне его, и парень-то он золотой на походах… Комиссар уже приказал там в команде.\r\nПриходят:\r\n- Кого тут брать?\n - А погодите, допрос чиним, - говорю. - Насиловал, Степкин, сознавайся?..\r\n- Так нешто, - говорит, - я не сознаюсь?\n - Зачем ты это сделал? - кричу ему.\n - А я, - говорит, - почем знаю, не помню…\r\n- Да знаешь ли ты, Степкин, што тебя ожидает за самое это дело?!\n - Не знаю, товарищ командир…\n - Тебя же расстрелять придется, дурова голова, - расстре-лять!..\r\nА он этак тихо:\n - Воля ваша, - говорит, - товарищ командир, ежели так - оно, значит, уж так и есть…\r\n- Нельзя не расстрелять тебя, Степкин, - внушаю я ему.\r\n- Ты должен сам понять, што вся станица хулиганами звать нас будет… И за дело… Потому што - какая же мы Красная Армия, коли на баб кидаемся?\r\nСтоит, молчит, только голову еще ниже опустил.\n - Уж тебя простить, так и всякого надо простить. Так ли? - спрашиваю.\r\n- Выходит, што так.\n - Понял все? - говорю.\n - Так точно, понял…\r\n- Эх ты, Степкин, чертова кукла! - осердился я. - И на што тебе баба эта далась? Сидел бы на тачанке, и беды бы никакой не было… А то - на-ка!\r\nЗачесывает по затылку - молчит. А я бабешку-то: как он, мол, тебя?\r\nШустрая-бабенка, говорить любит.\n - Чего - как? Сгреб, да и все… Я верезжу, я ему в рожу-то поганую плюю, а он - вон черт какой… сладишь с ним.\r\n- Значит?..\n - Так вот так и значит… - говорит.\n - Мы его наказать хотим, - говорю.\r\n- Так его и надо, подлеца, - закудахтала казачка. - Вот рожу-то уставил негодящую… Распеканку ему дать, штобы знал…\r\n- Да нет, не распеканку, мы его рас-стре-лять хотим…\n Баба так и присела, открыв рот, выпучила глаза, развела руками…\n - Да, да, расстрелять хотим! - повторяю ей.\r\n- Ну, как же это? - всплеснула руками казачка. - Боже ты мой, господи, а и разве можно человека губить?.. Ну, что это, господи! - всполошилась, кружится у стола-то, ревет…\r\n- Сама жаловалась, поздно теперь, - говорю.\n А она:\r\n- Чего ж жаловалась, - говорит, - рази я жаловалась… Я только говорю, што побег он за мной… Догонять стал, да не догнал…\n - Так, значит?..\r\n- Вот то и значит, што не догнал. А чего он, поганый, сделать хотел, - да почем, - говорит, - я знаю, что он хотел… в голову-то я ему не лазила…\r\nЯ ей смотрю в лицо-то, вижу, что врет, а не останавливаю, - пущай соврет: может, и верно, Степкин-то жив останется… А штобы только она не звонила, сраму-то не гнала на нас.\r\nА што у них там случилось - да плевать мне больно.\r\nОна и сама, может, охотница была… Думаю, коли ревет да просит - на всю станицу говорить будет, што соврала, обидеть хотела Степкина-то… Я и подсластил:\r\n- Будет, - говорю, - будет, молодка… Тут все дело ясно, и надо вести…\n - Куда его вести? - заверезжала бабенка. - Я вам не дам его никуда - вот што…\r\nДа как кинется к нему - обхватила, уцепилась, плачет, а сама браньми-бранится, с места нейдет, трясется, как лист от ветру.\r\n- Могла бы ты его спасти, да не захочешь сама… Вон мужа-то нет у тебя два года, а смотри - яблоко-яблоком… Если бы ты вот замуж за него - ну, туда-сюда, а то… нет…\r\n- Чего его замуж? Не хочу я замуж!\n - А не хочешь, - говорю, - тогда мы должны будем делать свое дело. - И встаю со стула, как будто уходить собрался.\r\n- Да он и венчаться не будет, - крикнула мне сквозь слезы казачка. - Он поди и бога не знает. - А сама не пускает Степкина, обхватила кругом.\r\nИ он, как теленок, стоит, молчит, не движется, как будто и не о нем вся речь идет…\n - Там как хотите мне, - отвечаю, - только штобы разом все сказать: миритесь али не миритесь?..\r\nОна разжала руки, отпустила своего нареченного, да так вся рожа вдруг расползлась до ушей, улыбается…\r\n- Чего же, - говорит, - нам браниться?\n И он, черт, смеется: понял, в чем дело, куда мы его обернули.\r\nШтобы никаких там не было, мы их обоих вон из избы - молодым, дескать, тут делать нечего.\r\nВсе стоят у стола-то, смеются вдогонку, разные советы посылают. Вышло, что Степкин-то и нажил в этот вечер. А я его наутро зову, говорю:\r\n- Вот что, Степкин: дурачком мы тебя женили, а завтра в поход.\r\nБабенку за собой не таскай, если чего там у вас и вправду пошло… А тебе, штобы грех заправить, я задачу даю:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 10 Рассказы 1887 год автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Я его! Берите и меня! Да, берите и меня! Я люблю его, люблю больше жизни! - Барон. Анна Сергеевна, вы забываете, что губите этим своего отца...\"\r\nМурашкина опять стала пухнуть...\r\nДико осматриваясь, Павел Васильевич приподнялся, вскрикнул грудным, неестественным голосом,\r\nсхватил со стола тяжелое пресс-папье и, не помня себя, со всего размаха ударил им по голове Мурашкиной.\r\n..\r\n- Вяжите меня, я убил ее! - сказал он через минуту вбежавшей прислуге.\n Присяжные оправдали его.\n\n\n ОДИН ИЗ МНОГИХ\r\nЗа час до отхода поезда дачный отец семейства, держа в руках стеклянный шар для лампы,\r\nигрушечный велосипед и детский гробик, входит к своему приятелю и в изнеможении опускается на диван.\r\n- Голубчик, милый мой... - бормочет он, задыхаясь и бессмысленно поводя глазами. - У меня к тебе просьба. Христом богом молю... одолжи до завтрашнего дня револьвера. Будь другом.\r\n- На что тебе револьвер?\r\n- Нужно... Ох, боже мой! Дай-ка воды. Скорей воды!.. Нужно... Ночью придется ехать темным лесом, так вот я... на всякий случай... Одолжи, сделай милость!..\r\nПриятель глядит на бледное, измученное лицо отца семейства, на его вспотевший лоб, безумные глаза и пожимает плечами.\r\n- Ой, врешь, Иван Иваныч! - говорит он.\r\n- Какой там темный лес у чёрта? Вероятно, задумал что-нибудь! По лицу вижу, что задумал недоброе! Да что с тобой? Зачем это у тебя гроб? Послушай, тебе дурно!\r\n- Воды... О боже мой... Постой, дай отдышаться... Замучился, как собака. Во всем теле и в башке такое ощущение, как будто из меня все жилы вытянули и на вертеле изжарили.\r\n.. Не могу больше терпеть... Будь другом, ничего не спрашивай, не вдавайся в подробности... дай револьвера! Умоляю!\r\n- Ну, полно! Иван Иваныч, что за малодушие? Отец семейства, статский советник! Стыдись!\r\n- Тебе легко... стыдить других, когда живешь тут в городе и этих проклятых дач не знаешь... Еще воды дай... А если бы пожил на моем месте, не то бы запел...\r\nЯ мученик! Я вьючная скотина, раб, подлец, который всё еще чего-то ждет и не отправляет себя на тот свет! Я тряпка, болван, идиот! Зачем я живу? Для чего?\r\nОтец семейства вскакивает и, отчаянно всплескивая руками, начинает шагать по кабинету.\r\n- Ну, ты скажи мне, для чего я живу? - кричит он, подскакивая к приятелю и хватая его за пуговицу.\r\n- К чему этот непрерывный ряд нравственных и физических страданий! Я понимаю быть мучеником идеи, да!\r\nно быть мучеником чёрт знает чего, дамских юбок да детских гробиков, нет - слуга покорный! Нет, нет, нет! Довольно с меня! Довольно!\r\n- Ты не кричи, соседям слышно!\r\n- Пусть и соседи слышат, для меня всё равно! Не дашь ты револьвера, так другой даст, а уж мне не быть в живых! Решено!\r\n- Постой, ты мне пуговицу оторвал... Говори хладнокровно. Я все-таки не понимаю, чем же плоха твоя жизнь?\r\n- Чем? Ты спрашиваешь: чем? Изволь, я расскажу тебе! Изволь! Выскажусь перед тобой, и, может быть, у меня на душе будет не так гнусно! Сядем...\r\nЯ буду короток, потому что скоро на вокзал ехать,\r\nда еще нужно забежать к Тютрюмову взять у него две банки килек и фунт мармеладу для Марьи Осиповны, чтоб у нее на том свете черти язык вытянули!\r\nНу, слушай.\r\n.. Возьмем для примера хоть сегодняшний день.\r\nВозьмем. Как ты знаешь, от десяти часов до четырех приходится трубить в канцелярии. Жарища, духота, мухи и несовместимейший, братец ты мой, хаос.\r\nСекретарь отпуск взял, Храпов жениться поехал, канцелярская мелюзга помешалась на дачах, амурах да любительских спектаклях.\r\nВсе заспанные, уморенные, испитые, так что не добьешься никакого толка, ничего не поделаешь ни убеждениями, ни ораньем.\r\n.. Должность секретаря справляет субъект, глухой на левое ухо и влюбленный, едва отличающий входящую от исходящей; дубина ничего не смыслит, и я сам всё за него делаю.\r\nБез секретаря и Храпова никто не знает, где что лежит, куда что послать, а просители обалделые,\r\nвсе куда-то спешат и торопятся, сердятся, грозят, - такой кавардак со стихиями, что хоть караул кричи!\r\nПутаница и дым коромыслом.\r\n.. А работа анафемская: одно и то же, одно и то же, справка, отношение, справка, отношение - однообразно, как зыбь морская.\r\nПросто, понимаешь ли ты, глаза вон из-под лба лезут, а тут еще на мое горе начальство с супругой разводится и ишиасом страдает; так ноет и куксит, что житья никому нет. Невыносимо!\r\nОтец семейства вскакивает и тотчас же опять садится.\r\n- Всё это пустяки, ты послушай, что дальше! - говорит он.\r\n- Выходишь из присутствия разбитый, измочаленный;\r\nтут бы обедать идти и спать завалиться, ан нет, помни, что ты дачник, то есть раб, дрянь, мочалка, и изволь, как курицын сын, сейчас же бежать по городу исполнять поручения.\r\nНа наших дачах установился милый обычай: если дачник едет в город, то, не говоря уж о его супруге, всякая дачная мразь и тля имеет власть и право навязать ему тьму поручений.\r\nСупруга требует, чтобы я заехал к модистке и выругал ее за то, что лиф вышел широк, а в плечах узко; Сонечке нужно переменить башмаки, свояченице пунцового шелку по образчику на 20 к.\r\nи три аршина тесьмы... Да вот постой, я тебе сейчас прочту.\r\nОтец семейства вытаскивает из жилетного кармана скомканную записочку и с остервенением читает:\r\n- \"Шар для лампы; 1 фунт ветчинной колбасы; гвоздики и корицы на 5 коп.; касторового масла для Миши; 10 ф.\r\nсахарного песку; взять из дома медный таз и ступку для сахара; карболовой кислоты, персидского порошку на 20 копеек;\r\n20 бутылок пива и 1 бутылку уксусной эссенции; корсет для m-lle Шансо Љ 82 у Гвоздева и взять дома Мишино осеннее пальто и калоши\".\r\nЭто приказ супруги и семейства.\r\nТеперь поручения милых знакомых и соседей, чёрт бы их съел!\r\nУ Власиных завтра именинник Володя, ему нужно велосипед привезти; у Куркиных окочурился младенец, и я должен гробик купить;\r\nу Марьи Михайловны варят варенье, и по этому случаю я ежедневно должен ей таскать по полпуда сахару;\r\nподполковница Вихрина в интересном положении; я в этом не виноват ни сном, ни духом, но почему-то обязан заехать к акушерке и приказать ей приехать тогда-то.\r\n.. А о таких поручениях, как письма, колбаса, телеграммы, зубной порошок - и говорить нечего.\r\nПять записок у меня в карманах! Отказаться от поручений невозможно: неприлично, нелюбезно! Чёрт возьми!\r\nНавязать человеку пуд сахару и акушерку - это прилично, а отказаться - кель орер, последнее слово неприличия!\r\nОткажи я каким-нибудь Куркиным, первая супружница станет на дыбы: что скажет княгиня Марья Алексевна?!.\r\nо! ах! Не оберешься потом обмороков, ну его к чёрту!\r\nЭтак, батенька, в промежутке между службой и поездом бегаешь по городу, как собака, высунув язык, бегаешь, бегаешь и жизнь проклянешь.\r\nИз магазина в аптеку, из аптеки к модистке, от модистки в колбасную, а там опять в аптеку.\r\nТут спотыкаешься, там деньги потеряешь, в третьем месте заплатить забудешь и за тобой гонятся со скандалом, в четвертом месте даме на шлейф наступишь.\r\n.. тьфу! От такого моциона так осатанеешь и так тебя разломает, что потом всю ночь кости трещат и поджилки сводит.\r\nНу-с, поручения исполнены, всё куплено, теперь как прикажешь упаковать всю эту музыку?\r\nКак ты, например, уложишь вместе тяжелую медную ступку и толкач с ламповым шаром или карболку с чаем? Ну, вот и смекай.\r\nКак ты скомбинируешь воедино пивные бутылки и этот велосипед? Это, брат, египетская работа, задача для ума, ребус!\r\nКак там ни упаковывай, как ни увязывай, а в конце концов наверное что-нибудь расколотишь и рассыплешь, а на вокзале и в вагоне будешь стоять,\r\nрастопыривши обе руки, раскорячившись и поддерживая подбородком какой-нибудь узел, весь в кульках, в картонках и в прочей дряни.\r\nА тронется поезд, публика начинает швырять во все стороны твой багаж: ты своими вещами чужие места занял.\r\nКричат, зовут кондуктора, грозят высадить, а я-то что поделаю? Не бросать же мне вещи в окна! Сдайте в багаж!\r\nЛегко сказать, да ведь для этого нужен ящик, нужно уложить всю эту дрянь, а где я каждый день могу брать ящик и как уложу шар со ступкой?\r\nЭтак всю дорогу в вагоне стоит вой и скрежет зубовный, пока не доедешь.\r\nА погоди, что сегодня пассажирки запоют мне за этот гробик! Уф! Дай-ка, брат, воды. Теперь слушай далее.\r\nДавать поручения принято, деньги же давать на расходы - на-кося, выкуси! Потратил я денег тьму, а получу половину.\r\nЯ гробик этот пошлю Куркиным с горничной, а они теперь в горе, стало быть не время им думать о деньгах. Так и не получу. Напоминать же о долге, да еще дамам, - не могу, хоть зарежь.\r\nРубли еще так и сяк, хоть мнутся, да отдают, а копейки - пиши пропало. Ну-с, приезжаю я к себе на дачу.\r\nТут бы выпить хорошенько от трудов праведных, пожрать да лечь - не правда ли? - но не тут-то было. Моя супружница уж давно стережет.\r\nЕдва ты поел суп, как она цап-царап раба божьего, и не угодно ли вам пожаловать куда-нибудь на любительский спектакль или танцевальный круг. Протестовать не моги.\r\nТы муж, а слово \"муж\" в переводе на дамский язык значит тряпка, идиот и бессловесное животное,\r\nна котором можно ездить и возить клади, сколько угодно, не боясь вмешательства общества покровительства животных.\r\nИдешь и таращишь глаза на \"Скандал в благородном семействе\" или \"Мотю\", аплодируешь по приказанию супруги и чувствуешь, что ты вот-вот издохнешь.\r\nА на кругу гляди на танцы и подыскивай для супруги танцоров, а если недостает кавалера, то и сам изволь плясать кадриль.\r\nТанцуешь с какой-нибудь кривулей Ивановной, улыбаешься по-дурацки, а сам думаешь: \"Доколе, о господи?\r\n\" Вернешься в полночь из театра или с бала, а уж ты не человек, а дохлятина, хоть брось.\r\nНо вот ты наконец достиг цели: разоблачился и лег в постель. Закрывай глаза и спи... Отлично...\r\nВсё так хорошо: и тепло, и ребята за стеной не визжат, и супруги нет около, и совесть чиста - лучше и не надо.\r\nЗасыпаешь ты и вдруг... и вдруг слышишь: дззз... Комары! Комары, будь они трижды, анафемы, прокляты, комары!\r\n_______________\n какой ужас (франц. quelle horreur).\n\n Отец семейства вскакивает и потрясает кулаками.\r\n- Комары! Это казнь египетская, инквизиция! Дззз... Дзюзюкает этак жалобно, печально, точно прощения просит, но так тебя подлец укусит, что потом целый час чешешься.\r\nТы и куришь, и бьешь их, и с головой укрываешься - ничего не помогает! В конце концов плюнешь и отдашь себя на растерзание: жрите, проклятые!\r\nНе успеешь ты привыкнуть к комарам, как в зале супруга начинает со своими тенорами разучивать романсы.\r\nДнем спят, а по ночам к любительским концертам готовятся. О боже мой! Тенора - это такое мучение, что никакие комары не сравнятся.\r\nОтец семейства делает плачущее лицо и поет:\r\n- \"Не говори, что молодость сгубила... Я вновь пред тобою стою очарован\".\r\nО, по-о-одлые! Всю душу мою вытянули! Чтобы их хоть немного заглушить, я на такой фокус пускаюсь: стучу себе пальцем по виску около уха.\r\nЭтак стучу часов до четырех, пока не разойдутся... А только что они разошлись, как новая казнь: пожалует донна супруга и предъявляет на мою особу свои законные права.\r\nОна разлимонится там с луной да с своими тенорами, а я отдувайся. Веришь ли, до того напуган, что когда она входит ко мне ночью, меня в жар бросает и оторопь берет.\r\nОх, дай-ка, брат, еще воды... Ну-с, этак, не поспавши, встанешь в шесть часов и марш на станцию к поезду.\r\nБежишь, боишься опоздать, а тут грязь, туман, холод, бррр! А приедешь в город, заводи шарманку сначала. Так-то, брат...\r\nЖизнь, доложу я тебе, анафемская, и врагу такой жизни не пожелаю! Понимаешь, заболел! Одышка, изжога, вечно чего-то боюсь, желудок не варит...\r\nодним словом, не жизнь, а грусть одна! И никто не жалеет, не сочувствует, а как будто это так и надо.\r\nДаже смеются. Дачный муж, дачный отец семейства, ну, так значит так ему и нужно, пусть околевает.\r\nНо ведь пойми, я животное, жить хочу! Тут не водевиль, а трагедия! Послушай, если не даешь револьвера, то хоть посочувствуй!\r\n- Я сочувствую.\n - Вижу, как вы сочувствуете... Прощай... Поеду за кильками и на вокзал.\n - Ты где на даче живешь? - спрашивает приятель.\r\n- На Дохлой Речке...\n - Да, я знаю это место... Послушай, ты не знаешь там дачницу Ольгу Павловну Финберг?\n - Знаю... Знаком даже...\r\n- Да что ты! - удивляется приятель, и лицо его принимает радостное, изумленное выражение. - А я не знал! В таком случае...\r\nголубчик, милый, не можешь ли исполнить одну маленькую просьбу? Будь другом, милый, Иван Иваныч! Ну, дай честное слово, что исполнишь!\r\n- Что такое?\r\n- Не в службу, а в дружбу. Умоляю, голубчик. Во-первых, поклонись Ольге Павловне, а во-вторых, свези ей одну вещичку.\r\nОна поручила мне купить ручную швейную машину, а доставить ей некому. Свези, милый!\r\nДачный отец семейства с минуту тупо глядит на приятеля, как бы ничего не понимая, потом багровеет и начинает кричать, топая ногами:\r\n- Нате, ешьте человека! Добивайте его! Терзайте! Давайте машину! Садитесь сами верхом! Воды! Дайте воды! Для чего я живу? Зачем?\n\n\n СКОРАЯ ПОМОЩЬ\r\n- Ребята, пустите с дороги, старшина с писарем идет!\r\n- Герасиму Алпатычу, с праздником! - гудит толпа навстречу старшине. - Дай бог, чтоб, значит, Герасим Алпатыч, не вам, не нам, а как богу угодно.\r\nПодгулявший старшина хочет что-то сказать, но не может.\r\nОн неопределенно шевелит пальцами, пучит глаза и надувает свои красные опухшие щеки с такой силой, как будто берет самую высокую ноту на большой трубе.\r\nПисарь, маленький, куцый человек с красным носиком и в жокейском картузе, придает своему лицу энергическое выражение и входит в толпу.\r\n- Который тут утоп? - спрашивает он. - Где утоплый человек?\n - Вот этот самый!\r\nДлинный, тощий старик, в синей рубахе и лаптях, только что вытащенный мужиками из воды и мокрый с головы до пят,\r\nрасставив руки и разбросав в стороны ноги, сидит у берега на луже и лепечет:\r\n- Святители угодники... братцы православные... Рязанской губернии, Зарайского уезда... Двух сынов поделил, а сам у Прохора Сергеева... в штукатурах.\r\nТаперича, это самое, стало быть, дает мне семь рублев и говорит: ты, говорит, Федя, должен тепереча, говорит, почитать меня заместо родителя. Ах, волк те заешь!\r\n- Ты откеда? - спрашивает писарь.\n - Заместо, говорит, родителя... Ах, волк те заешь! Это за семь-то рублев?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Он надписал было над одной картой 800-т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.\r\n-- Оставь, -- сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, -- скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? -- повторил он.\r\nРостов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил.\r\nОн поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами;\r\nвыпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду.\r\nВыигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова.\r\nВ Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях,\r\nсказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее.\r\nНиколай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей.\r\nСтало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову.\r\nОн с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал:\r\n\"Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты\".\r\nВ эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме,\r\nс такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто все это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье.\r\nОн не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого,\r\nвновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия.\r\nЭто не могло быть, но он все-таки ожидал с замиранием движения рук Долохова.\r\nШирококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из-под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.\r\n-- Так ты не боишься со мной играть?\r\n-- повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:\r\n-- Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.\r\n-- Ну, мечи же! -- сказал Ростов.\n -- Ох, московские тетушки! -- сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.\r\n-- Ааах! -- чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам.\r\nСемерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.\r\n-- Однако ты не зарывайся, -- сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.\n\n XIV.\r\nЧерез полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.\r\nВся игра сосредоточилась на одном Ростове.\r\nВместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи,\r\nно которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч.\r\nВ сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей.\r\nДолохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним.\r\nОн решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч.\r\nЧисло это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони.\r\nРостов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом.\r\nОдно мучительное впечатление не оставляло его:\r\nэти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.\r\n\"Шестьсот рублей, туз, угол, девятка... отыграться невозможно!... И как бы весело было дома... Валет на пе... это не может быть!...\r\nИ зачем же он это делает со мной?...\" думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить ее, и сам назначал куш.\r\nНиколай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту;\r\nто загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его;\r\nто рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш,\r\nто за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.\r\n\"Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне.\r\nВедь я его любил... Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе.\r\nЯ ничего не сделал дурного.\r\nРазве я убил кого-нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось?\r\nЕще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой.\r\nЯ так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние?\r\nЧем ознаменовалась эта перемена? Я все так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки.\r\nКогда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и все тот же, и все на том же месте. Нет, это не может быть! Верно все это ничем не кончится\".\r\nОн был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.\r\nЗапись дошла до рокового числа сорока трех тысяч.\r\nРостов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов,\r\nстукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.\r\n-- Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! -- Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что-то какие-то черные мужчины и женщины.\r\nНиколай понимал, что все было кончено; но он равнодушным голосом сказал:\r\n-- Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. -- Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.\r\n\"Все кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб -- одно остается\", и вместе с тем он сказал веселым голосом:\n -- Ну, еще одну карточку.\r\n-- Хорошо, -- отвечал Долохов, окончив итог, -- хорошо! 21 рубль идет, -- сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать.\r\nРостов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6 000, старательно написал 21.\r\n-- Это мне все равно, -- сказал он, -- мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.\r\nДолохов серьезно стал метать.\r\nО, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти... Десятка была дана.\r\n-- За вами 43 тысячи, граф, -- сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. -- А устаешь однако так долго сидеть, -- сказал он.\r\n-- Да, и я тоже устал, -- сказал Ростов.\n Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?\r\nРостов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.\n -- Я не могу вдруг заплатить все, ты возьмешь вексель, -- сказал он.\r\n-- Послушай, Ростов, -- сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, -- ты знаешь поговорку: \"Счастлив в любви, несчастлив в картах\". Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.\r\n\"О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека\", -- думал Ростов.\r\nРостов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша;\r\nон понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает,\r\nчто может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.\r\n-- Твоя кузина... -- хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.\n -- Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! -- крикнул он с бешенством.\r\n-- Так когда получить? -- спросил Долохов.\n -- Завтра, -- сказал Ростов, и вышел из комнаты.\r\nXV.\r\nСказать \"завтра\" и выдержать тон приличия было не трудно;\r\nно приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.\r\nДома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд.\r\nКак только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь,\r\nпосле предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей.\r\nСоня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд.\r\nВера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой-дворянкой, жившей у них в доме.\r\nДенисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды,\r\nи закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение \"Волшебница\", к которому он пытался найти музыку.\r\nВолшебница, скажи, какая сила\n Влечет меня к покинутым струнам;\n Какой огонь ты в сердце заронила,\r\nКакой восторг разлился по перстам!\n Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.\r\n-- Прекрасно! отлично! -- кричала Наташа. -- Еще другой куплет, -- говорила она, не замечая Николая.\r\n\"У них все то же\" -- подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.\r\n-- А! вот и Николенька! -- Наташа подбежала к нему.\n -- Папенька дома? -- спросил он.\r\n-- Как я рада, что ты приехал! -- не отвечая, сказала Наташа, -- нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?\r\n-- Нет, еще не приезжал папа, -- сказала Соня.\r\n-- Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! -- сказал голос графини из гостиной.\r\nНиколай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты.\r\nИз залы все слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.\r\n-- Ну, хорошо, хорошо, -- закричал Денисов, -- теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.\r\nГрафиня оглянулась на молчаливого сына.\n -- Что с тобой? -- спросила мать у Николая.\n -- Ах, ничего, -- сказал он, как будто ему уже надоел этот все один и тот же вопрос.\r\n-- Папенька скоро приедет?\n -- Я думаю.\n \"У них все то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?\", подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.\r\nСоня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.\r\nНиколай стал ходить взад и вперед по комнате.\r\n\"И вот охота заставлять ее петь? -- что она может петь? И ничего тут нет веселого\", думал Николай.\n Соня взяла первый аккорд прелюдии.\r\n\"Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? все равно, пускай поют!\"\r\nНиколай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.\r\n\"Николенька, что с вами?\" -- спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что-нибудь случилось с ним.\r\nНиколай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата.\r\nОна заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя.\r\nНет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:\r\n\"Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я\". Ну, Соня, -- сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс.\r\nПриподняв голову, опустив безжизненно-повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа,\r\nэнергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.\r\n\"Вот она я!\" как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.\r\n\"И чему она радуется! -- подумал Николай, глядя на сестру.\r\nИ как ей не скучно и не совестно!\" Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение.\r\nОна не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий,\r\nно которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.\r\nНаташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением.\r\nОна пела теперь не по-детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде;\r\nно она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки-судьи, которые ее слушали.\r\n\"Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать\", говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос.\r\nВ то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов,\r\nдаже знатоки-судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его.\r\nВ голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги На всякого мудреца довольно простоты автора Островский А", "role": "user" }, { "content": ") Милая девушка! На нее и сердиться нельзя; она и сама, я думаю, не понимает, что болтает. Где же ей понимать? Так лепечет.\r\nЯ все силы употреблю, чтобы она была счастлива; она вполне этого заслуживает.\r\nСколько в ней благоразумия и покорности! Она меня тронула почти до слез своею детскою преданностью. Право, так взволновала меня. (Нюхает спирт.)\r\nВходит Григорий.\r\nГригорий. Господин Крутицкий. \n Турусина. Проси! \n Входит Крутицкий. \n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ \n Турусина и Крутицкий.\r\nКрутицкий (берет ее за руки). Что, все нервы? а?.. \n Турусина. Нервы. \n Крутицкий. Нехорошо! Вот и руки холодные. Уж вы того, очень...\r\nТурусина. Что? \n Крутицкий. Очень, то есть прилежно... ну, очень изнурять себя... не надо очень-то...\r\nТурусина. Я уж вас просила не говорить мне об этом. \n Крутицкий. Ну, ну, не буду. \n Турусина. Садитесь.\r\nКрутицкий. Нет, ничего, я не устал. Я вот гулять пошел, ну, дай, думаю, зайду навестить старую знакомую, приятельницу старую... хе, хе, хе!.. Помните, ведь мы...\r\nТурусина. Ах, не вспоминайте! я теперь...\r\nКрутицкий. А что ж такое! Что не вспоминать-то... У вас в прошедшем было много хорошего. А если и было кой-что на ваш взгляд дурное, так уж вы, вероятно, давно покаялись.\r\nЯ, признаться вам сказать, всегда с удовольствием вспоминаю и нисколько не раскаиваюсь, что...\r\nТурусина (с умоляющим видом). Перестаньте!\r\nВходит Григорий. \n\n\n Григорий. Сударыня, уродливый пришел. \n Крутицкий. Что такое?\r\nТурусина. Григорий, как тебе не стыдно! Какой уродливый? Юродивый. Вели его накормить. \n Григорий уходит. \n\n Как глупы эти люди, самого обыкновенного назвать не умеют.\r\nКрутицкий. Ну, я не скажу, чтобы в нынешнее время юродивые были очень обыкновенны. Кроме вас, едва ли их где встретишь.\r\nОбращаюсь к прежнему разговору. Вы извините, я хотел вам только сказать, что прежде, когда вы вели другой образ жизни, вы были здоровее.\r\nТурусина. Здоровее телом, но не душою.\r\nКрутицкий. Ну, уж этого я не знаю, это не мое дело. Вообще вы с виду были здоровее. Вы еще довольно молоды... Вам бы еще можно было пожить как следует.\r\nТурусина. Я живу как следует.\r\nКрутицкий. Ну, то есть рано бы ханжить-то. \n Турусина. Я вас просила... \n Крутицкий. Ну, виноват, виноват! не буду.\r\nТурусина. Вы странный человек. \n Входит Григорий. \n\n Григорий. Сударыня, странный человек пришел.\r\nТурусина. Откуда он, ты не спрашивал? \n Григорий. Говорит, из стран неведомых.\r\nТурусина. Пустить его и посадить за стол вместе с теми. \n Григорий. Да вместе-то они, сударыня, пожалуй... \n Турусина. Поди, поди!\r\nГригорий уходит. \n\n Крутицкий. Вы у этих, что из неведомых-то стран приходят, хоть бы паспорты велели спрашивать.\r\nТурусина. Зачем? \n Крутицкий. Затем, что с ними до беды недолго. Вон у одного тоже три странника спасались.\r\nТурусина. Так что же? \n Крутицкий. Ну, все трое и оказались граверы хорошие. \n Турусина. Что ж за беда?\r\nКрутицкий. Да ремесло-то плохое. \n Турусина. Чем же плохо ремесло -- гравирование?\r\nКрутицкий. Не портреты же они в землянках-то гравируют. \n Турусина (тихо). Лики? \n Крутицкий. Как же не лики! Целковые. \n Турусина (с испугом). Ах, что вы!\r\nКрутицкий (садится). Вот то-то же! Добродетель добродетелью, а и осторожность не мешает. Вам особенно надо беречься.\r\nУж это дело известное, коли барыня чересчур за добродетель возьмется, так уж тут мошенникам пожива. Потому что обмануть вас в это время очень просто.\r\nТурусина. Я делаю добро для добра, не разбирая людей. Я с вами хотела посоветоваться об одном очень важном деле.\r\nКрутицкий (подвигаясь). Что такое? говорите! Я рад, рад вам служить, чем могу. \n Турусина. Вы знаете, что Машенька теперь уж в таком возрасте, что... \n Крутицкий. Да, да, знаю.\r\nТурусина. Нет ли у вас на примете молодого человека? Вы знаете, какого мне нужно?\r\nКрутицкий. Какого вам нужно. Вот это-то и закорючка. Мало ли молодых людей... Да постойте же! Есть, именно такой есть, какого вам нужно. \n Турусина. Верно?..\r\nКрутицкий. Я вам говорю. Скромен не по летам, умен, дворянин, может сделать отличную карьеру. Вообще славный малый... малый славный.\r\nЕго рекомендовали мне для некоторых занятий; ну, я того, знаете ли, попытал его, что, мол, ты за птица! Парень хоть куда! Далеко пойдет, далеко, вот увидите.\r\nТурусина. А кто он?\r\nКрутицкий. Как его! Дай бог память! Да вот, постойте, он мне адрес дал, он мне теперь не нужен, люди знают. (Вынимает бумагу.) Вот! (Читает.\r\n) Егор Дмитриевич Глумов! Каково пишет! Чисто, ровно, красиво! По почерку сейчас можно узнать характер! Ровно -- значит, аккуратен.\r\n.. кругло, без росчерков, ну, значит, не вольнодумец. Вот возьмите, может быть, и пригодится.\r\nТурусина (берет адрес). Благодарю вас. \n Крутицкий. Что за благодарность! Вот еще! Наш долг! (Встает.) Прощайте. Заходить, а? Или сердитесь?\r\nТурусина. Ах, что вы всегда, всегда рада. \n Крутицкий. То-то! Я ведь любя. Жаль!\r\nТурусина. Навещайте. \n Крутицкий. По старой памяти? хе, хе, хе!.. Ну, до свиданья! (Уходит.)\r\nТурусина. Вот и старый человек, а как легкомыслен. Как ему поверить! (Прячет адрес в карман.) А все-таки надо будет справиться об этом Глумове.\r\nВходит Григорий. \n\n Григорий. Господин Городулин. \n Турусина. Проси. \n Григорий уходит. Входит Городулин.\r\nЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ \n Турусина и Городулин. \n\n Турусина. Очень рада вас видеть. Не стыдно вам! Что вы пропали?\r\nГородулин. Дела, дела. То обеды, то вот железную дорогу открывали.\r\nТурусина. Не верится что-то. Просто вам скучно у меня. Ну, да спасибо и зато, что вот изредка навещаете. Что наше дело? \n Городулин. Какое дело?\r\nТурусина. Вы уж и забыли? Вот прекрасно! Покорно вас благодарю. Да и я-то глупо сделала, что поручила вам.\r\nВы человек, занятый, важными делами, когда вам помнить о бедных несчастных, угнетенных! Стоит заниматься этой малостью.\r\nГородулин. Угнетенных, вы изволите говорить? Насчет угнетенных я не могу припомнить ничего-с.\r\nА вот позвольте, я теперь вспомнил: вы, кажется, изволили просить меня справиться насчет ворожеи?\r\nТурусина. Не ворожеи, а гадальщицы, -- это большая разница; к ворожее я бы не поехала ни за что.\r\nГородулин. Извините! Я сознаюсь в своем невежестве: я в этих тонкостях не силен. Одним словом, вдова коллежского регистратора Улита Шмыгаева.\r\nТурусина. Какого бы она звания ни была, это все равно, во всяком случае, она дама почтенная, строгой жизни, и я горжусь тем, что пользовалась ее особенным расположением.\r\nГородулин. Особенным-то ее расположением, как из дела видно, пользовался отставной солдат.\r\nТурусина. Что вы говорите! Это все вздор, клевета! Она имела успех, имела знакомство с лучшими домами, ей позавидовали и оклеветали ее.\r\nНо я надеюсь, что ее оправдали, невинность должна торжествовать.\r\nГородулин. Нет-с, ей по Владимирке.\r\nТурусина (привстав). Как! Вот он, ваш хваленый суд! Сослать невинную женщину! За что же? За то, что она приносит пользу другим?\r\nГородулин. Да ведь ее не за гаданье судили. \n Турусина. Нет, вы мне не говорите! Все это сделано в угоду нынешнему модному неверию.\r\nГородулин. Ее судили за укрывательство заведомо краденых вещей, за пристанодержательство и за опоение какого-то купца. \n Турусина. Ах, боже мой! Что вы говорите!\r\nГородулин. Святую истину.\r\nЖена этого купца просила у нее приворотного зелья для мужа, чтобы больше любил;\r\nну, и сварили зелье по всем правилам, на мадере: только одно забыли -- спросить дозволение медицинской управы.\r\nТурусина. Что же купец? \n Городулин. Подействовало. Умер было, только не от любви.\r\nТурусина. Вам все это смешно, я вижу. У юристов и у медиков сердца нет. И неужели не нашлось ни одного человека, который бы заступился за эту бедную женщину?\r\nГородулин. Помилуйте, ее защищал один из лучших адвокатов. Красноречие лилось, клубилось, выходило из берегов и наконец стихло в едва заметное журчанье.\r\nНичего сделать было нельзя, сама призналась во всем. Сначала солдат, который пользовался ее особенным расположением, потом она.\r\nТурусина. Я этого не ожидала! Как легко ошибиться! Нельзя жить на свете!\r\nГородулин. Не то что нельзя, а при смутном понимании вещей действительно мудрено. Теперь учение о душевных болезнях довольно подвинулось, и галлюцинации...\r\nТурусина. Я вас просила не говорить со мною об этом. \n Городулин. Виноват, забыл.\r\nТурусина. Пусть я ошибаюсь в людях. Пусть меня обманывают. Но помогать людям, хлопотать о несчастных -- для меня единственное блаженство.\r\nГородулин. Блаженство -- дело не шуточное. Нынче так редко можно встретить блаженного человека. \n Григорий входит.\r\nГригорий. Блаженный человек пришел. \n Городулин. Неужели? \n Турусина. Кто он такой? \n Григорий. Надо полагать, из азиатцев-с.\r\nГородулин. И я тоже полагаю. \n Турусина. Почему ты думаешь, что азиатец?\r\nГригорий. Уж очень страшен-с. Так даже жутко глядеть-с. Ежели сударыня, к вечеру, не приведи господи! \n Турусина. Как страшен? что за вздор!\r\nГригорий. Такая свирепость необыкновенная-с. Оброс весь волосами, только одни глаза видны-с. \n Турусина. Грек, должно быть.\r\nГригорий. Не очень, чтобы грек-с, еще цветом не дошел. А как вот есть, венгерец-с. \n Турусина. Какой венгерец? Что ты глупости говоришь!\r\nГригорий. Вот что мышеловки продают. \n Турусина. Принять его, накормить и спросить, не нужно ли чего ему.\r\nГригорий. Его, я думаю, особенно-с... \n Турусина. Ну, ступай, не рассуждай! \n Григорий. Слушаю-с. (Уходит.)\r\nТурусина. У меня к вам просьба, Иван Иваныч. \n Городулин. Весь в внимании. \n Турусина. Я насчет Машеньки Нет ли у вас кого на примете?\r\nГородулин. Жениха? Пощадите! Что за фантазия пришла вам просить меня! Ну, с какой стороны я похож на сваху московскую? Мое призвание -- решить узы, а не связывать.\r\nЯ противник всяких цепей, даже и супружеских.\r\nТурусина. А сами носите. \n Городулин. Оттого то я и не желаю их никакому лихому татарину. \n Турусина. Кроме шуток, нет ли?\r\nГородулин. Постойте, кого-то я на днях видел; так у него крупными буквами на лбу и написано: хороший жених. Вот так, того и гляди, что сию минуту женится на богатой невесте.\r\nТурусина. Вспомните, вспомните. \n Городулин. Да, да... Глумов.\r\nТурусина. Хороший человек? \n Городулин. Честный человек, я больше ничего не знаю. Кроме шуток, отличный человек.\r\nТурусина. Постойте, как вы назвали? (Вынимает бумагу из кармана.) \n Городулин. Глумов.\r\nТурусина. Егор Дмитрич? \n Городулин. Да. \n Турусина. Вот и Крутицкий мне про него же говорил.\r\nГородулин. Ну, значит, ему и быть, так у него на лбу, то есть на роду, написано. Прощайте. (Кланяется и уходит.)\r\nТурусина. Что это за Глумов? В другой раз сегодня я слышу имя этого человека.\r\nИ хотя я не верю ни Крутицкому, ни Городулину, но все-таки тут что-нибудь да есть, коли его хвалят люди совершенно противоположных убеждений. (Звонит.)\r\nВходит Григорий.\r\nЗови барышню и скажи, чтобы все шли сюда. \n Григорий уходит.\r\nКакая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко и просто было жить в Москве при нем.\r\nВот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе грех будет.\r\nА будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем: съездила, спросила -- и покойна.\r\nВот когда мы узнаем настоящую-то цену человеку, когда его нет! Не знаю, заменит ли его Манефа, а много и от нее сверхъестественного.\r\nВходят Машенька, 1-я приживалка с колодой карт, которую держит перед собой, как книгу, 2-я приживалка, с собачкой на руках.\r\nЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ \n 1-я приживалка садится у стола, 2-я приживалка садится на скамейке у ног Турусиной.\r\n1-я приживалка. Прикажете разложить? \n Турусина. Погоди! Ну, Машенька, я говорила о тебе и с Крутицким и с Городулиным.\r\nМашенька (с волнением). Говорите. Продолжайте. Я покорилась вашей воле и теперь с трепетом жду решения.\r\nТурусина. Они оба рекомендовали одного человека, точно сговорились.\r\nМашенька. И прекрасно. Значит, человек достойный. Кто же он? \n Турусина. Но я им не верю. \n 1-я приживалка. Прикажете?\r\nТурусина. Гадай! правду ли они говорили? (Машеньке.) Я им не верю, они могут ошибаться. \n Машенька. Почему же, ma tante?\r\nТурусина. Они люди. (2-й приживалке.) Не урони собачку! \n Машенька. Кому же вы поверите, ma tante? оракулу? Мне что-то страшно.\r\nТурусина. Очень естественно. Так и надо, и должно быть страшно. Мы не можем, не должны без страха поднимать завесу будущего.\r\nТам, за этой завесой, и счастье, и несчастье, и жизнь, и смерть твоя.\r\nМашенька. Кто же нам приподнимет завесу?\r\nТурусина. Тот, кто имеет власть. \n Входит Григорий. \n\n Григорий. Манефа-с. \n Турусина. Вот кто! (Встает, идет навстречу Манефе, и все за ней).\r\nВходит Манефа. \n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ \n Те же и Манефа. \n\n Турусина. Милости просим, пожалуйте!\r\nМанефа. И то иду! Пошла шабала и пришла шабала. \n 1-я приживалка (с умилением). Ох, батюшки мои! \n Турусина (грозно). Молчи!\r\nМанефа (садясь). Пришла да села, как квашня. \n 2-я приживалка (со вздохом). О, о, о, ох! Ах, премудрость!\r\n1-я приживалка. Привел Господь, дожили! \n Манефа (тише). Что вы бельмы-то выпучили?\r\nТурусина. Очень рады, что сподобились видеть тебя. \n 1-я приживалка. Ох, сподобились! \n 2-я приживалка. Все сподобились.\r\nТурусина. Ждем! что скажешь, мати Манефа. \n Манефа. Ждем! ждали в сапогах, а приехали в лаптях.\r\n1-я приживалка. Батюшки, батюшки! Запоминайте, запоминайте хорошенько! \n Турусина. Я хотела спросить тебя...\r\nМанефа. Не спрашивай, вперед знаю. Знайка бежит, а незнайка лежит. Девкой меньше, так бабой больше. \n 2-я приживалка. Так, так, так!\r\nТурусина. Нам человека-то знать нужно. Не скажешь ли чего рабе Марии? Может быть, во сне или в видении тебе...\r\nМанефа. Было видение, было. Идет Егор с высоких гор. \n 2-я приживалка. Скажите! Егор!\r\nМашенька (тихо Турусиной). Ведь и Курчаев Егор. \n Турусина. Погоди. Кто же он такой? \n Манефа. А я почем знаю? Увидишь, так узнаешь!\r\nТурусина. Когда же мы его увидим? \n Манефа. Желанный гость зову не ждет. \n 1-я приживалка. Замечайте! Замечайте!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Ледяной дом автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Хозяин вспыхнул, но старался скрыть свое негодование.\n - Что-то помалчивает наша Семирамида? - лукаво спросил инка.\r\n- Она горюет, - продолжал Волынской, - что ошиблась в выборе своего рыцаря.\r\nНо добрая Семирамида узнает когда-нибудь свою ошибку - к черту угрюмого конюшего (при этих словах рыцарь нахохлился), и блаженство польется в ее стране, как льется теперь у нас вино.\r\nДрузья, за здравие Семирамиды!\r\n- За здравие Семирамиды! - воскликнули гости, и стопы зазвучали.\n - Виват! - возгласил турок.\r\n- Ура! родное ура! - закричал хозяин.\n - Виватом у нас в Петербурге встречает войско свою государыню.\r\n- Войску велят немцы-командиры, а нам кто указывает! Ура! многие лета царице! веки бесконечные ее памяти!\n - Слышишь? - сказал чертенок шепотом, толкнув монаха, - память ей вечная!\r\n- Да, да, я слышал, - отвечал капуцин, - слышал, верно, и благородный рыцарь. Мы все свидетели; от этого он не отопрется.\r\nВолынской подошел к своим слугам и приказал, чтобы качали попеременно всех его гостей.\n - Бойчее! - прибавил он мимоходом, - разомните им кости!\r\nЭтот приказ развязал руки качальщиков. Надо было видеть, как летали турок, чертенок, капуцин и прочие маски.\r\n- Злодеи! разбойники! тише, родные, пощадите! - кричали они, посылаемые сильными руками к потолку.\r\nПри этом действии славили гостей под именами Перокина, Щурхова и других, за кого приказано было людям принять их.\r\nЕдва унеся свое тело и душу из этой потехи, они еще принуждены были щедро наградить за славление: так водилось у наших предков.\r\nПерокин более всего держался за свои уши, но бородавка на одном из них не уцелела.\r\nВолынской притворился, будто этого не заметил.\r\nГрозный рыцарь, по просьбе его товарищей, Семирамида, из уважения к ее высокому сану и полу, и Тредьяковский,\r\nкоторый уже храпел на стуле в углу комнаты, обняв крепко свою \"Телемахиду\", одни избавились от торжественного возношения под потолок.\r\n- Умирать! - закричал Волынской, став на середину зала.\r\nИ вся многочисленная дворня, бывшая в комнате, окружив своего владыку и преклонив голову,\r\nпала к нему в ноги, как морские волны, прибитые взмахом ветра к подножию колонны, стоящей посреди пристани.\r\nНесколько минут лежали слуги, будто мертвые, не смея пошевелиться; но вдруг, по одному мановению своего господина, встали, затянув ему громкую песню славы.\r\nПод лад ее подняли его на руки и осторожно покачали.\r\nКогда ж эта русско-феодальная потеха кончилась, Волынской нарядился в богатый кучерской кафтан и предложил своим гостям прокатиться.\r\nСогласились тем охотнее, что замашки хозяина грозили уж опасностью.\r\nКаково ж было их изумление и страх, когда они, вместо своих экипажей, нашли у подъезда сани с людьми, им вовсе не знакомыми?\r\nТри бойкие тройки, прибранные под масть, храпели и рыли снег от нетерпения.\r\n- Извините, друзья, - сказал Волынской, - ваши сани отосланы. Размещайтесь смелее; я вас покатаю и развезу по домам.\r\nНезваные гости не знали, как вырваться из западни:\r\nнадобно было согласиться и на это предложение хозяина, который в подобных случаях не любил шуток, и постараться во время катания ускользнуть от него подобру-поздорову.\r\nКогда ж почти все маски разместились, продолжая свое инкогнито, Артемий Петрович приказал кучерам на двух санях,\r\nпри которых на облучках уселись еще по двое дюжих лакея, чтоб они умчали своих седоков на Волково поле и там их оставили.\r\n- Слышите! на Волковом поле сбросить их - произнес он грозно; потом, обратясь к гостям, прибавил: - Шутка за шутку!\r\nпрощайте, господа! Теперь смейтесь на мой счет сколько вам угодно! катай!.\r\n.\r\nНесчастные жалобно возопили, но кучера гаркнули, свистнули, полозья засипели, бубенчики на лошадях залепетали, и в один миг сани, навьюченные жертвами шпионства, исчезли из виду.\r\n- Теперь, - сказал Волынской, садясь кучером в третьи сани, где поместился рыцарь печального образа,\r\nдовольно нагруженный вином, и обратясь к нему, - позвольте отвезть вашу светлость к Летнему дворцу.\r\nВы уже довольно наказаны страхом и, прибавлю, стыдом, что попали в шайку подлых лазутчиков.\r\nЗнайте, за час до вашего приезда меня известили о вашем посещении, и потому я приготовился вас встретить. Мои шпионы не хуже герцогских.\r\nВы, думаю, поймете, что шутками насчет вашего брата хотел я только доставить вам и вашим товарищам пищу для доноса.\r\nУверьте, однако ж, его светлость, что как я, так и друзья мои никогда не потерпим личного оскорбления, даже и от него.\r\nМы спокойны: клевете и зависти не сделать белого черным. Преданность наша государыне всем известна; должного уважения нашего к герцогу мы никогда не нарушали.\r\nНо для всякой предосторожности, чтобы не перетолковали в худую сторону моих шуток, ныне ж донесу ему обо всем,\r\nслучившемся в моем доме, и об оскорблениях, мне лично сделанных людьми, играющими роль его лазутчиков.\r\nНадеюсь, если вы не хотите, чтобы нынешняя история известна была государыне, и вы подтвердите мое донесение.\r\nВот Летний дворец! извольте сойти, целы и невредимы; благодарите за то родству вашему с герцогом курляндским. Покойной ночи, Густав Бирон!\r\nНе отвечая ничего, со стыдом вышел рыцарь из саней и скрылся у входа в жилище герцога.\r\nОстававшаяся при нем свита выпрыгнула за ним, как лягушки, распуганные на берегу, опрометью бросаются в свое болото. Не так хорошо кончили свое ночное поприще их приятели.\r\nПо буквальному тексту данного приказа, они выброшены на Волковом поле, получившем свое знаменитое название от волков,\r\nприходивших туда каждую ночь доканчивать тех, которые при своей жизни не были пощажены жестокостью собратий, а по смерти их пренебрежением.\r\nМаски в лунную ночь на кладбище - и еще каком, боже мой!\r\n- где трупы не зарывались:\r\nинка, Семирамида, капуцин, чертенок, это разнородное собрание, борющееся с мертвецами, которые, казалось им,\r\nсжимали их в своих холодных объятиях, хватали когтями, вырастали до неба и преследовали их стопами медвежьими;\r\nстая волков, с вытьем отскочившая при появлении нежданных гостей и ставшая в чутком отдалении,\r\nчтобы не потерять добычи, - таков был дивертисмент, приготовленный догадливою местью героям, храбрым только на доносы.\r\nК довершению их горя, надо было им пройти до своих квартир несколько верст пешком и на морозе.\r\nТоржествующий Волынской, обещаясь быть вперед осторожнее (что он не раз уже обещал), отослал слуг домой и в кучерской одежде поехал шагом мимо Зимнего дворца.\r\nЛуна, полная и свежая, как дева, только что достигшая периода своей физической образованности, выказывала на голубом небе округленные, роскошные формы свои:\r\nто едва закрывалась сквозной косынкой облачка, то шаловливый ветерок сдергивал ее.\r\nНочь была так светла, что можно было читать.\r\nНа улицах никого. Тишина и игра лунного света придавали этой ночи какую-то таинственность.\r\nПо Луговой линии во всех домах огни были погашены;\r\nодетые к стороне дворца мраком, здания стали, как угрюмые, исполинские стражи его, и простерли вперед тень свою, будто огромные зазубренные щиты.\r\nОдин дворец изукрашен был огнями, игравшими сквозь окна, как золотая фольга, и, затопленный светом луны, благоприятно обратившейся к нему лицом, блестел мириадою снежных бриллиантов.\r\nВоображая себя витязем наших сказок, катился Волынской по снежному полотну мимо этих волшебных палат, где жила его княжна.\r\nСловно духи, его преследовавшие, тени от коней его то равнялись со дворцом, то далеко убегали, ложась поперек Невы.\r\nРаз проехал мнимый ямщик под самыми окнами Мариорицы и мимо маленького дворцового подъезда. Какая досада! никого не видно.\r\nВ другой, объехав две-три улицы и возвращаясь опять к крыльцу, как бы очарованному для него, он заметил издали мелькнувшие из сеней головы.\r\nБлиже - нельзя сомневаться: это головы женские. На лестнице, сошедшей в улицу, захрустел снег под ножками; хрустнуло и сердце у Волынского. Сильною рукою замедляет он шаг коней.\r\nДевушки смеялись, бросали свои башмачки, спрашивали служанку, ходившую поднимать их, в какую сторону легли они носком,\r\nрезвились между собою, пололи снег и, наконец, увидев мимо ехавшего ямщика, начали спор.\r\n- Спроси ты, - говорила одна.\r\n- Нет, ты! нет, ты!\r\n- слышалась перестрелка тоненьких, нежных голосов - голосов, заставляющих прыгать все струны вашего сердца,\r\nособенно когда раздаются в святочную ночь, в таинственной ее тиши, когда и живописец-месяц очерчивает для вас пригожие личики говорящих.\r\nНаконец, одна осмелилась и спросила мнимого ямщика:\n - Как тебя зовут, дружок?\r\nВолынской содрогнулся и невольно остановил лошадей; в этом вопросе он узнал звуки Мариорицына голоса.\n - Артемием, сударыня! - отвечал он, скинув шапку.\r\n- Артемий? - повторила, задумавшись, молдаванская княжна, и кровь ее, поднявшись быстро от сердца в лицо, готова была брызнуть из щек.\r\n- Артемий? - закричали, смеясь, девушки, - какое дурное имя!\r\n- Неправда! оно мне нравится, - подхватила княжна.\n - Кто бы это был ваш суженый? - продолжали ее подруги. - Все, кого мы знаем, не пара вам: или дурен, или женат.\r\n\"Я знаю моего суженого, моего неизбежного\", - думала Мариорица и молчала, пылая от любви и чувства фатализма.\r\nДевушки перешептывались, а лихой ямщик все еще стоял на одном месте; наконец, и он осмелился обратиться к ним с вопросом:\r\n- Смею спросить: вас как зовут?\n - Катериной! Дарьей! Надеждой! Марьей - посыпались ответы.\r\n- Неправда, неправда, - сказал гневно один голосок, - Мариорицей!\n И этот голос был покрыт хохотом подруг ее.\r\nЯмщик вздохнул, надел шапку набекрень и тронул шагом лошадей, затянув приятным голосом:\r\nВдоль по улице метелица метет;\n За метелицей и милый друг идет.\n \"Ты постой, постой, красавица моя!\n Еще дай ты насмотреться на себя,\r\nНа твою, радость, прекрасну красоту;\n Красота твоя с ума меня свела:\n Сокрушила добра молодца меня\".\r\nВозвратившись домой, Артемий Петрович застал воспитанника Ролленева спокойно спящим на том же стуле, на котором хмель приютил его.\r\nВлюбленному пришла мысль воспользоваться для своих замыслов положением стихотворца.\r\n\"Пора к делу! - сказал он сам про себя.\r\n- Она так неопытна; давно ли из гарема? кровь ее горит еще жаром полудня: надо ковать железо, пока горячо!\r\nСветское приличие, которому скоро ее научат, рассудок, долг, одно слово, что я женат.\r\n..\r\nи мои мечты все в прах! Напишу ей записку и перешлю с господином Телемахом: этот молчаливый посланный гораздо вернее.\r\nОна найдет ее... будет отвечать, если меня любит... а там тайное свидание, и Мариорица, милая, прелестная Мариорица, - моя!\"\r\nИ Волынской пишет, исполненный адских замыслов, вскруживших ему голову до того, что он не видит ужасной будущности,\r\nкоторую готовит вдруг и своей супруге и девушке, неопытной, как птичка, в первый раз вылетевшая из колыбельного гнезда своего на зов теплого, летнего дыхания.\r\nВот что он пишет:\r\n\"Не выдержу долее!.. Нет, не достанет сил человеческих, чтобы видеть тебя, милая, прекрасная, божественная Мариорица, видеть тебя, любить и молчать.\r\nКуда бежать мне с моим сердцем, растерзанным мукою любви? Почему не могу вырвать его из груди своей, чтобы бросить псам на съедение?.\r\n.\r\nМысли мои помутились, горячка пробегает по жилам, уста мои запеклись: одно слово, только одно слово, росинку надежды - и я блажен, как ангелы на небесах!\r\nВидишь, я у твоих ног, обнимаю их, целую их след, как невольник, который чтит в тебе и свою владычицу и божество,\r\nкоторому ты свет, жизнь, воздух, все, что для него только дорого на земле и в небе.\r\nО милая, бесценная Мариорица! Ужели жестокостью своей захочешь ввергнуть меня в бездну тартара? Ужели хочешь видеть труп мой под окнами твоими?.\r\n. Реши мою участь. Положи ответ в ту же книжку, которую к тебе посылаю, и возврати мне ее на имя Тредьяковского завтра поутру, как можно ранее\".\r\nВолынской не затруднился сочинить это письмецо: любовь и опытность помогли ему. Не так легко было сочинителю пустить записку в ход.\r\nУзел в руках опьяневшего Тредьяковского развязан; но лишь только Артемий Петрович дотронулся до \"Телемахиды\", как творец ее, по какому-то сочувствию, замычал во сне.\r\nДано ему забыться опять сном, и новый Язон {Прим. стр. 85} опять принялся за похищение золотого руна.\r\nМычание повторилось, но в то самое время, как Волынской, со всею осторожностью, вытягивал из узла громоздкое творение, араб вкладывал на место его также осторожно полновесный фолиант.\r\nПослышав тягость в своих руках, Тредьяковский захрапел.\r\nПодрезана бумага под переплетом \"Телемахиды\", и письмецо вложено в него так, что, коснувшись нежным пальчиком, сейчас можно было его ощупать.\r\nЗатем велено арабу ехать во дворец, отдать книгу княжне Мариорице Лелемико от имени ее учителя,\r\nВасилия Кирилловича, который, дескать, ночует у господина Волынского и приказал-де ей выучить к завтрашнему дню,\r\nдля произнесения пред государыней, первые десять стихов из этой книги, и приказал-де еще переплет поберечь,\r\nкниги никому не давать и возвратить ее рано поутру человеку, который за ней придет.\r\nАрабу наказано было отдать посылку, как можно осторожнее, или в собственные руки княжны, или горничной, однако ж так, чтобы он слышал, что книга отдана княжне.\r\nС сердцем, полным страха и надежды, как водится в таких случах, Волынской отправил своего черномазого Меркурия.\r\nГлава VIII\n ЗАПАДНЯ\n\n Кого кто лучше проведет,\n И кто хитрой кого обманет?\n\n Крылов {Прим. стр. 86}\r\nС сырыми от снега башмаками возвратились гоф-девицы домой из своего путешествия в волшебный мир гаданья.\r\nПо каменным истертым ступеням дворцовой лестницы прядали они, как серны. Все собрались в комнате Мариорицы.\r\n- Наши русские барышни свычны со снегом, - сказала княжне ее горничная, уговаривая переменить обувь, - им ничего! а вы у нас прилетная птичка из теплых краев.\r\n- И я хочу быть русской! - отвечала Мариорица; однако ж послушалась, чувствуя, что ноги ее были очень мокры.\r\nУсадили княжну в огромные президентские кресла, которых древность и истертый бархат черного порыжелого цвета еще резче выказывали это юное,\r\nпрелестное творение, разрумяненное морозом, в блестящей одежде, полураспахнувшейся как бы для того, чтобы обличить стройность и негу ее форм.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "она раскрыла Margot, которого принесла с собой, и начала без всяких предисловий:\r\n- Французская грамматика имеет 26 букв. Первая буква называется А, вторая В...\r\n- Виноват, - перебил ее Воротов, улыбаясь. - Я должен предупредить вас, мадмуазель, что лично для меня вам придется несколько изменить ваш метод.\r\nДело в том, что я хорошо знаю русский, латинский и греческий языки...\r\nизучал сравнительное языковедение, и, мне кажется, мы можем, минуя Margot, прямо приступить к чтению какого-нибудь автора.\r\nИ он объяснил француженке, как взрослые люди изучают языки.\r\n- Один мой знакомый, - сказал он, - желая изучить новые языки, положил перед собой французское,\r\nнемецкое и латинское евангелия, читал их параллельно, причем кропотливо разбирал каждое слово, и что ж?\r\nОн достиг своей цели меньше чем в один год.\r\nСделаем и мы так. Возьмем какого-нибудь автора и будем читать.\r\nФранцуженка с недоумением посмотрела на него. По-видимому, предложение Воротова показалось ей очень наивным и вздорным.\r\nЕсли бы это странное предложение было сделано малолетним, то, наверное, она рассердилась бы и крикнула,\r\nно так как тут был человек взрослый и очень толстый, на которого нельзя было кричать, то она только пожала плечами едва заметно и сказала:\r\n- Как хотите.\n Воротов порылся у себя в книжном шкапу и достал оттуда истрепанную французскую книгу.\n - Это годится? - спросил он.\r\n- Всё равно.\n - В таком случае давайте начинать. Господи благослови. Начнем с заглавия... Memoires.\r\n- Воспоминания... - перевела m-lle Анкет.\n - Воспоминания... - повторил Воротов.\r\nДобродушно улыбаясь и тяжело дыша, он четверть часа провозился со словом memoires и столько же со словом de, и это утомило Алису Осиповну.\r\nОна отвечала на вопросы вяло, путалась и, по-видимому, плохо понимала своего ученика и не старалась понять.\r\nВоротов предлагал ей вопросы, а сам между тем поглядывал на ее белокурую голову и думал:\r\n\"Ее волосы кудрявы не от природы, она завивается. Удивительно. Работает с утра до ночи и успевает еще завиваться\".\r\nРовно в восемь часов она поднялась и, сказав сухое, холодное \"au revoir, monsieur\",* пошла из кабинета; и после нее остался всё тот же нежный, тонкий, волнующий запах.\r\nУченик опять долго ничего не делал, сидел у стола и думал.\r\n_______________\n * до свидания (франц.).\r\nВ следующие за тем дни он убедился, что его учительница барышня милая, серьезная и аккуратная, но что она очень необразованна и учить взрослых не умеет;\r\nи он решил не тратить попусту времени, расстаться с ней и пригласить другого учителя.\r\nКогда она пришла в седьмой раз, он достал из кармана конверт с семью рублями и, держа его в руках, очень сконфузился и начал так:\r\n- Извините, Алиса Осиповна, но я должен вам сказать... поставлен в тяжелую необходимость...\r\nВзглянув на конверт, француженка догадалась, в чем дело, и в первый раз за всё время уроков ее лицо дрогнуло и холодное, деловое выражение исчезло.\r\nОна слегка зарумянилась и, опустив глаза, стала нервно перебирать пальцами свою тонкую золотую цепочку.\r\nИ Воротов, глядя на ее смущение, понял, как для нее дорог был рубль и как ей тяжело было бы лишиться этого заработка.\r\n- Я должен вам сказать... - пробормотал он, смущаясь еще больше, и в груди у него что-то екнуло; он торопливо сунул конверт в карман и продолжал: - Извините, я.\r\n.. я оставлю вас на десять минут...\r\nИ делая вид, что он вовсе не хотел отказывать ей, а только просил позволения оставить ее ненадолго, он вышел в другую комнату и высидел там десять минут.\r\nИ потом вернулся еще более смущенный; он сообразил, что этот его уход на короткое время она может объяснить как-нибудь по-своему, и ему было неловко.\r\nУроки начались опять.\r\nВоротов занимался уж без всякой охоты. Зная, что из занятий не выйдет никакого толку, он дал француженке полную волю, уж ни о чем не спрашивал ее и не перебивал.\r\nОна переводила как хотела, по десяти страниц в один урок, а он не слушал,\r\nтяжело дышал и от нечего делать рассматривал то кудрявую головку, то шею, то нежные белые руки, вдыхал запах ее платья.\r\n..\r\nОн ловил себя на нехороших мыслях, и ему становилось стыдно, или же он умилялся и тогда чувствовал огорчение и досаду оттого,\r\nчто она держала себя с ним так холодно, деловито, как с учеником, не улыбаясь и точно боясь, как бы он не прикоснулся к ней нечаянно.\r\nОн всё думал: как бы так внушить ей доверие, познакомиться с нею покороче, потом помочь ей, дать ей понять, как дурно она преподает, бедняжка.\r\nАлиса Осиповна явилась однажды на урок в нарядном розовом платье, с маленьким декольте, и от нее шел такой аромат,\r\nчто казалось, будто она окутана облаком, будто стоит только дунуть на нее, как она полетит или рассеется, как дым.\r\nОна извинилась и сказала, что может заниматься только полчаса, так как с урока пойдет прямо на бал.\r\nОн смотрел на ее шею и на спину, оголенную около шеи, и, казалось ему, понимал, отчего это француженки пользуются репутацией легкомысленных и легко падающих созданий;\r\nон тонул в этом облаке ароматов, красоты, наготы, а она, не зная его мыслей и, вероятно, нисколько не интересуясь ими, быстро перелистывала страницы и переводила на всех парах:\r\n- Он ходил на улице и встречал господина своего знакомого и сказал: \"Куда вы устремляетесь, видя ваше лицо такое бледное, это делает мне больно\".\r\nMemoires давно уже были кончены, и теперь Алиса переводила какую-то другую книгу.\r\nРаз она пришла на урок часом раньше, извиняясь тем, что в семь часов ей нужно ехать в Малый театр. Проводив ее после урока, Воротов оделся и тоже поехал в театр.\r\nОн поехал, как казалось ему, только затем, чтобы отдохнуть, развлечься, а об Алисе у него не было и мыслей.\r\nОн не мог допустить, чтобы человек серьезный, готовящийся к ученой карьере, тяжелый на подъем,\r\nбросил дело и поехал в театр только затем, чтобы встретиться там с малознакомой, не умной, малоинтеллигентной девушкой.\r\n..\r\nНо почему-то в антрактах у него билось сердце, он, сам того не замечая, как мальчик бегал по фойе и по коридорам, нетерпеливо отыскивая кого-то;\r\nи ему становилось скучно, когда антракт кончался;\r\nа когда он увидел знакомое розовое платье и красивые плечи под тюлем, сердце его сжалось,\r\nточно от предчувствия счастья, он радостно улыбнулся и первый раз в жизни испытал ревнивое чувство.\r\nАлиса шла с какими-то двумя некрасивыми студентами и с офицером. Она хохотала, громко говорила, видимо, кокетничала; такою никогда не видел ее Воротов.\r\nОчевидно, она была счастлива, довольна, искренна, тепла. Отчего? Почему? Оттого, быть может, что эти люди были близки ей, из того же круга, что и она.\r\n.. И Воротов почувствовал страшную пропасть между собой и этим кругом.\r\nОн поклонился своей учительнице, но та холодно кивнула ему и быстро прошла мимо;\r\nей, по-видимому, не хотелось, чтобы ее кавалеры знали, что у нее есть ученики и что она от нужды дает уроки.\r\nПосле встречи в театре Воротов понял, что он влюблен...\r\nВо время следующих уроков, пожирая глазами свою изящную учительницу, он уже не боролся с собою, а давал полный ход своим чистым и нечистым мыслям.\r\nЛицо Алисы Осиповны не переставало быть холодным, ровно в восемь часов каждого вечера она спокойно говорила \"au revoir,\r\nmonsieur\", и он чувствовал, что она равнодушна к нему и будет равнодушной и - положение его безнадежно.\r\nИногда среди урока он начинал мечтать, надеяться, строить планы, сочинял мысленно любовное объяснение, вспоминал, что француженки легкомысленны и податливы,\r\nно достаточно ему было взглянуть на лицо учительницы, чтобы мысли его мгновенно потухли, как потухает свеча, когда на даче во время ветра выносишь ее на террасу.\r\nРаз, он, опьянев, забывшись, как в бреду, не выдержал и, загораживая ей дорогу, когда она выходила после урока из кабинета в переднюю, задыхаясь и заикаясь, стал объясняться в любви:\r\n- Вы мне дороги! Я... я люблю вас! Позвольте мне говорить!\r\nА Алиса побледнела - вероятно от страха, соображая, что после этого объяснения ей уж нельзя будет ходить сюда и получать рубль за урок;\r\nона сделала испуганные глаза и громко зашептала:\r\n- Ах, это нельзя! Не говорите, прошу вас! Нельзя!\r\nИ потом Воротов не спал всю ночь, мучился от стыда, бранил себя, напряженно думал. Ему казалось, что своим объяснением он оскорбил девушку, что она уже больше не придет к нему.\r\nОн решил узнать утром в адресном столе ее адрес и написать ей извинительное письмо. Но Алиса пришла и без письма.\r\nПервую минуту она чувствовала себя неловко, но потом раскрыла книгу и стала переводить быстро и бойко, как всегда:\r\n- О, молодой господин, не разрывайте эти цветы в моем саду, которые я хочу давать своей больной дочери...\r\nХодит она до сегодня.\r\nПереведены уже четыре книги, а Воротов не знает ничего, кроме слова \"memoires\",\r\nи когда его спрашивают об его научной работке, то он машет рукой и, не ответив на вопрос, заводит речь о погоде.\r\nЛЕВ И СОЛНЦЕ\r\nВ одном из городов, расположенных по ею сторону Уральского хребта, разнесся слух, что на днях прибыл в город и остановился в гостинице \"Япония\" персидский сановник Рахат-Хелам.\r\nЭтот слух не произвел на обывателей никакого впечатления: приехал перс, ну и ладно.\r\nОдин только городской голова, Степан Иванович Куцын, узнав от секретаря управы о приезде восточного человека, задумался и спросил:\r\n- Куда он едет?\n - Кажется, в Париж или в Лондон.\n - Гм!.. Значит, важная птица?\n - А чёрт его знает.\r\nПридя из управы к себе домой и пообедав, городской голова опять задумался, и уж на этот раз думал до самого вечера. Приезд знатного перса сильно заинтриговал его.\r\nЕму казалось, что сама судьба послала ему этого Рахат-Хелама и что наконец наступило благоприятное время для того, чтобы осуществить свою страстную, заветную мечту.\r\nДело в том, что Куцын имел две медали, Станислава 3-й степени, знак Красного Креста и знак \"Общества спасания на водах\",\r\nи кроме того он сделал себе еще брелок (золотое ружье и гитара,\r\nкоторые перекрещивались), и этот брелок, продетый в мундирную петлю, похож был издали на что-то особенное и прекрасно сходил за знак отличия.\r\nИзвестно же, что чем больше имеешь орденов и медалей, тем больше их хочется, - и городской голова давно уже желал получить персидский орден Льва и Солнца, желал страстно, безумно.\r\nОн отлично знал, что для получения этого ордена не нужно ни сражаться, ни жертвовать в приют, ни служить по выборам, а нужен только подходящий случай.\r\nИ теперь ему казалось, что этот случай наступил.\r\nНа другой день, в полдень, он надел все свои знаки отличия, цепь и поехал в \"Японию\".\r\nСудьба ему благоприятствовала. Когда он вошел в номер знатного перса, то последний был один и ничего не делал.\r\nРахат-Хелам, громадный азиат с длинным, бекасиным носом, с глазами навыкате и в феске, сидел на полу и рылся в своем чемодане.\r\n- Прошу извинить за беспокойство, - начал Куцын улыбаясь. - Честь имею рекомендоваться: потомственный почетный гражданин и кавалер Степан Иванович Куцын, местный городской голова.\r\nПочитаю своим долгом почтить в лице вашей персоны, так сказать, представителя дружественной и соседственной нам державы.\r\nПерс обернулся и пробормотал что-то на очень плохом французском языке, прозвучавшем как стук деревяшки о доску.\r\n- Границы Персии, - продолжал Куцын заранее выученное приветствие, - тесно соприкасаются с пределами нашего обширного отечества,\r\nа потому взаимные симпатии побуждают меня, так сказать, выразить вам солидарность.\r\nЗнатный перс поднялся и опять пробормотал что-то на деревянном языке. Куцын, не знавший языков, мотнул головой в знак того, что не понимает.\r\n\"Ну как я с ним буду разговаривать? - подумал он.\r\n- Хорошо бы сейчас за переводчиком послать, да дело щекотливое, нельзя говорить при свидетелях. Переводчик разболтает потом по всему городу\".\r\nИ Куцын стал вспоминать иностранные слова, какие знал из газет.\r\n- Я городской голова... - пробормотал он. - То есть, лорд-мер... муниципале... Вуй? Компрене?\n _______________\n Да? Понимаете? (искаж. франц. Oui? Comprenez-vous?)\r\nОн хотел выразить на словах или мимикой свое общественное положение и не знал, как это сделать. Выручила его картина с крупною надписью: \"Город Венеция\", висевшая на стене.\r\nОн указал пальцем на город, потом себе на голову, и таким образом, по его мнению, получилась фраза: \"Я городской голова\". Перс ничего не понял, но улыбнулся и сказал:\r\n- Каряшо, мусье... каряшо...\n Полчаса спустя городской голова похлопывал перса то по колену, то по плечу и говорил:\r\n- Компрене? Вуй? Как лорд-мер и муниципале... я предлагаю вам сделать маленький променаж...* Компрене? Променаж...\n _______________\n * прогулка... (искаж. франц. promenade).\r\nКуцын ткнул пальцем на Венецию и двумя пальцами изобразил шагающие ноги.\r\nРахат-Хелам, не спускавший глаз с его медалей и, по-видимому, догадываясь, что это самое важное лицо в городе, понял слово \"променаж\" и любезно осклабился.\r\nЗатем оба надели пальто и вышли из номера. Внизу, около двери, ведущей в ресторан \"Япония\", Куцын подумал, что недурно было бы угостить перса.\r\nОн остановился и, указывая ему на столы, сказал:\r\n- По русскому обычаю, не мешало бы тово... пюре, антрекот... шампань и прочее... Компрене?\r\nЗнатный гость понял, и немного погодя оба сидели в самом лучшем кабинете ресторана, пили шампанское и ели.\r\n- Выпьем за процветание Персии! - говорил Куцын. - Мы, русские, любим персов.\r\nХотя мы и разной веры, но общие интересы, взаимные, так сказать, симпатии... прогресс... Азиатские рынки... мирные завоевания, так сказать...\r\nЗнатный перс ел и пил с большим аппетитом. Он ткнул вилкой в балык и, восторженно мотнув головой, сказал:\n - Каряшо! Бьен!\n _______________\n Хорошо! (франц. Bien!)\r\n- Вам нравится? - обрадовался городской голова. - Бьен? Вот и прекрасно.\r\n- И обратившись к лакею, он сказал: - Лука, распорядись, братец, послать его превосходительству в номер два балыка, которые получше!\r\nПотом городской голова и персидский сановник поехали осматривать зверинец.\r\nОбыватели видели, как их Степан Иваныч, красный от шампанского, веселый, очень довольный,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Извини, но я не могу дома сидеть, - сказал Лаевский, чувствуя большое облегчение от света и присутствия Самойленка. - Ты, Александр Давидыч, мой единственный, мой лучший друг.\r\n.. Вся надежда на тебя. Хочешь, не хочешь, бога ради выручай. Во что бы то ни стало, я должен уехать отсюда. Дай мне денег взаймы!\r\n- Ох, боже мой, боже мой!.. - вздохнул Самойленко, почесываясь. - Засыпаю и слышу: свисток, пароход пришел, а потом ты... Много тебе нужно?\r\n- По крайней мере рублей триста. Ей нужно оставить сто и мне на дорогу двести... Я тебе должен уже около четырехсот, но я всё вышлю... всё...\r\nСамойленко забрал в одну руку оба бакена, расставил ноги и задумался.\n - Так... - пробормотал он в раздумье. - Триста... Да... Но у меня нет столько. Придется занять у кого-нибудь.\r\n- Займи, бога ради! - сказал Лаевский, видя по лицу Самойленка, что он хочет дать ему денег и непременно даст. - Займи, а я непременно отдам.\r\nВышлю из Петербурга, как только приеду туда. Это уж будь покоен. Вот что, Саша, - сказал он, оживляясь, - давай выпьем вина!\r\n- Так... Можно и вина.\n Оба пошли в столовую.\n - А как же Надежда Федоровна? - спросил Самойленко, ставя на стол три бутылки и тарелку с персиками. - Она останется разве?\r\n- Всё устрою, всё устрою... - сказал Лаевский, чувствуя неожиданный прилив радости.\r\n- Я потом вышлю ей денег, она и приедет ко мне... Там уж мы и выясним наши отношения. За твое здоровье, друже.\r\n- Погоди! - сказал Самойленко. - Сначала ты этого выпей... Это из моего виноградника. Это вот бутылка из виноградника Наваридзе, а это Ахатулова.\r\n.. Попробуй все три сорта и скажи откровенно... Мое как будто с кислотцой. А? Не находишь?\r\n- Да. Утешил ты меня, Александр Давидыч. Спасибо... Я ожил.\n - С кислотцой?\r\n- А чёрт его знает, не знаю. Но ты великолепный, чудный человек!\r\nГлядя на его бледное, возбужденное, доброе лицо, Самойленко вспомнил мнение фон Корена, что таких уничтожать нужно,\r\nи Лаевский показался ему слабым, беззащитным ребенком, которого всякий может обидеть и уничтожить.\r\n- А ты, когда поедешь, с матерью помирись, - сказал он. - Нехорошо.\n - Да, да, непременно.\n Помолчали немного. Когда выпили первую бутылку, Самойленко сказал:\r\n- Помирился бы ты и с фон Кореном. Оба вы прекраснейшие, умнейшие люди, а глядите друг на дружку, как волки.\r\n- Да, он прекраснейший, умнейший человек, - согласился Лаевский, готовый теперь всех хвалить и прощать. - Он замечательный человек, но сойтись с ним для меня невозможно.\r\nНет! Наши натуры слишком различны. Я натура вялая, слабая, подчиненная; быть может, в хорошую минуту и протянул бы ему руку, но он отвернулся бы от меня... с презрением.\r\nЛаевский хлебнул вина, прошелся из угла в угол и продолжал, стоя посреди комнаты:\r\n- Я отлично понимаю фон Корена. Это натура твердая, сильная, деспотическая. Ты слышал, он постоянно говорит об экспедиции, и это не пустые слова.\r\nЕму нужна пустыня, лунная ночь:\r\nкругом в палатках и под открытым небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики,\r\nдоктор, священник, и не спит только один он и, как Стэнли, сидит на складном стуле и чувствует себя царем пустыни и хозяином этих людей.\r\nОн идет, идет, идет куда-то, люди его стонут и мрут один за другим, а он идет и идет, в конце концов погибает сам и все-таки остается деспотом и царем пустыни,\r\nтак как крест у его могилы виден караванам за тридцать-сорок миль и царит над пустыней.\r\nЯ жалею, что этот человек не на военной службе.\r\nИз него вышел бы превосходный, гениальный полководец. Он умел бы топить в реке свою конницу и делать из трупов мосты, а такая смелость на войне нужнее всяких фортификаций и тактик.\r\nО, я его отлично понимаю! Скажи: зачем он проедается здесь? Что ему тут нужно?\r\n- Он морскую фауну изучает.\r\n- Нет. Нет, брат, нет! - вздохнул Лаевский.\r\n- Мне на пароходе один проезжий ученый рассказывал, что Черное море бедно фауной и что на глубине его, благодаря изобилию сероводорода, невозможна органическая жизнь.\r\nВсе серьезные зоологи работают на биологических станциях в Неаполе или Villefranche.\r\nНо фон Корен самостоятелен и упрям: он работает на Черном море, потому что никто здесь не работает;\r\nон порвал с университетом, не хочет знать ученых и товарищей, потому что он прежде всего деспот, а потом уж зоолог.\r\nИ из него, увидишь, выйдет большой толк.\r\nОн уж и теперь мечтает, что когда вернется из экспедиции, то выкурит из наших университетов интригу и посредственность и скрутит ученых в бараний рог.\r\nДеспотия и в науке так же сильна, как на войне. А живет он второе лето в этом вонючем городишке, потому что лучше быть первым в деревне, чем в городе вторым.\r\nОн здесь король и орел; он держит всех жителей в ежах и гнетет их своим авторитетом. Он прибрал к рукам всех, вмешивается в чужие дела, всё ему нужно и все боятся его.\r\nЯ ускользаю из-под его лапы, он чувствует это и ненавидит меня. Не говорил ли он тебе, что меня нужно уничтожить или отдать в общественные работы?\r\n- Да, - засмеялся Самойленко.\n Лаевский тоже засмеялся и выпил вина.\r\n- И идеалы у него деспотические, - сказал он, смеясь и закусывая персиком.\r\n- Обыкновенные смертные, если работают на общую пользу, то имеют в виду своего ближнего: меня, тебя, одним словом человека.\r\nДля фон Корена же люди - щенки и ничтожества, слишком мелкие для того, чтобы быть целью его жизни.\r\nОн работает, пойдет в экспедицию и свернет себе там шею не во имя любви к ближнему, а во имя таких абстрактов, как человечество, будущие поколения, идеальная порода людей.\r\nОн хлопочет об улучшении человеческой породы, и в этом отношении мы для него только рабы, мясо для пушек, вьючные животные;\r\nодних бы он уничтожил или законопатил на каторгу, других скрутил бы дисциплиной, заставил бы, как Аракчеев, вставать и ложиться по барабану, поставил бы евнухов,\r\nчтобы стеречь наше целомудрие и нравственность, велел бы стрелять во всякого, кто выходит за круг нашей узкой, консервативной морали, и всё это во имя улучшения человеческой породы.\r\n.. А что такое человеческая порода? Иллюзия, мираж... Деспоты всегда были иллюзионистами. Я, брат, отлично понимаю его.\r\nЯ ценю его и не отрицаю его значения;\r\nна таких, как он, этот мир держится, и если бы мир был предоставлен только одним нам, то мы,\r\nпри всей своей доброте и благих намерениях, сделали бы из него то же самое, что вот мухи из этой картины.\r\nДа.\r\nЛаевский сел рядом с Самойленком и сказал с искренним увлечением:\r\n- Я пустой, ничтожный, падший человек! Воздух, которым дышу, это вино, любовь, одним словом, жизнь я до сих пор покупал ценою лжи, праздности и малодушия.\r\nДо сих пор я обманывал людей и себя, я страдал от этого, и страдания мои были дешевы и пошлы.\r\nПеред ненавистью фон Корена я робко гну спину, потому что временами сам ненавижу и презираю себя.\r\nЛаевский опять в волнении прошелся из угла в угол и сказал:\r\n- Я рад, что ясно вижу свои недостатки и сознаю их. Это поможет мне воскреснуть и стать другим человеком.\r\nГолубчик мой, если б ты знал, как страстно, с какою тоской я жажду своего обновления.\r\nИ, клянусь тебе, я буду человеком! Буду!\r\nНе знаю, вино ли во мне заговорило, или оно так и есть на самом деле, но мне кажется, что я давно уже не переживал таких светлых, чистых минут, как сейчас у тебя.\r\n- Пора, братец, спать... - сказал Самойленко.\n - Да, да... Извини. Я сейчас.\n Лаевский засуетился около мебели и окон, ища своей фуражки.\r\n- Спасибо... - бормотал он, вздыхая. - Спасибо... Ласка и доброе слово выше милостыни. Ты оживил меня.\n Он нашел свою фуражку, остановился и виновато посмотрел на Самойленка.\r\n- Александр Давидыч! - сказал он умоляющим голосом.\n - Что?\n - Позволь, голубчик, остаться у тебя ночевать!\r\n- Сделай милость... отчего же?\n Лаевский лег спать на диване и еще долго разговаривал с доктором.\n\n X\r\nДня через три после пикника к Надежде Федоровне неожиданно пришла Марья Константиновна и, не здороваясь,\r\nне снимая шляпы, схватила ее за обе руки, прижала их к своей груди и сказала в сильном волнении:\r\n- Дорогая моя, я взволнована, поражена. Наш милый, симпатичный доктор вчера передавал моему Никодиму Александрычу, что будто скончался ваш муж.\r\nСкажите, дорогая... Скажите, это правда?\r\n- Да, правда, он умер, - ответила Надежда Федоровна.\r\n- Это ужасно, ужасно, дорогая! Но нет худа без добра. Ваш муж, был, вероятно, дивный, чудный, святой человек, а такие на небе нужнее, чем на земле.\r\nНа лице у Марьи Константиновны задрожали все черточки и точечки, как будто под кожей запрыгали мелкие иголочки, она миндально улыбнулась и сказала восторженно, задыхаясь:\r\n- Итак, вы свободны, дорогая. Вы можете теперь высоко держать голову и смело глядеть людям в глаза. Отныне бог и люди благословят ваш союз с Иваном Андреичем. Это очаровательно.\r\nЯ дрожу от радости, не нахожу слов. Милая, я буду вашей свахой...\r\nМы с Никодимом Александрычем так любили вас, вы позволите нам благословить ваш законный, чистый союз. Когда, когда вы думаете венчаться?\r\n- Я и не думала об этом, - сказала Надежда Федоровна, освобождая свои руки.\n - Это невозможно, милая. Вы думали, думали!\r\n- Ей-богу, не думала, - засмеялась Надежда Федоровна. - К чему нам венчаться? Я не вижу в этом никакой надобности. Будем жить, как жили.\r\n- Что вы говорите! - ужаснулась Марья Константиновна. - Ради бога, что вы говорите!\r\n- Оттого, что мы повенчаемся, не станет лучше. Напротив, даже хуже. Мы потеряем свою свободу.\r\n- Милая! Милая, что вы говорите! - вскрикнула Марья Константиновна, отступая назад и всплескивая руками. - Вы экстравагантны! Опомнитесь! Угомонитесь!\r\n- То есть, как угомониться? Я еще не жила, а вы - угомонитесь!\r\nНадежда Федоровна вспомнила, что она в самом деле еще не жила.\r\nКончила курс в институте и вышла за нелюбимого человека, потом сошлась с Лаевским и всё время жила с ним на этом скучном, пустынном берегу в ожидании чего-то лучшего. Разве это жизнь?\r\n\"А повенчаться бы следовало...\" - подумала она, но вспомнила про Кирилина и Ачмианова, покраснела и сказала:\r\n- Нет, это невозможно. Если бы даже Иван Андреич стал просить меня об этом на коленях, то и тогда бы я отказалась.\r\nМарья Константиновна минуту сидела молча на диване печальная, серьезная и глядела в одну точку, потом встала и проговорила холодно:\r\n- Прощайте, милая! Извините, что побеспокоила.\r\nХотя это для меня и не легко, но я должна сказать вам, что с этого дня между нами всё кончено и, несмотря на мое глубокое уважение к Ивану Андреичу, дверь моего дома для вас закрыта.\r\nОна проговорила это с торжественностью, и сама же была подавлена своим торжественным тоном;\r\nлицо ее опять задрожало, приняло мягкое, миндальное выражение, она протянула испуганной, сконфуженной Надежде Федоровне обе руки и сказала умоляюще:\r\n- Милая моя, позвольте мне хотя одну минуту побыть вашею матерью или старшей сестрой! Я буду откровенна с вами, как мать.\r\nНадежда Федоровна почувствовала в своей груди такую теплоту, радость и сострадание к себе, как будто в самом деле воскресла ее мать и стояла перед ней.\r\nОна порывисто обняла Марью Константиновну и прижалась лицом к ее плечу. Обе заплакали.\r\nОни сели на диван и несколько минут всхлипывали, не глядя друг на друга и будучи не в силах выговорить ни одного слова.\r\n- Милая, дитя мое, - начала Марья Константиновна, - я буду говорить вам суровые истины, не щадя вас.\n - Ради бога, ради бога!\r\n- Доверьтесь мне, милая. Вы вспомните, из всех здешних дам только я одна принимала вас.\r\nВы ужаснули меня с первого же дня, но я была не в силах отнестись к вам с пренебрежением, как все. Я страдала за милого, доброго Ивана Андреича, как за сына.\r\nМолодой человек на чужой стороне, неопытен, слаб, без матери, и я мучилась, мучилась... Муж был против знакомства с ним, но я уговорила.\r\n.. убедила... Мы стали принимать Ивана Андреича, а с ним, конечно, и вас, иначе бы он оскорбился.\r\nУ меня дочь, сын... Вы понимаете, нежный детский ум, чистое сердце... аще кто соблазнит единого из малых сих.\r\n.. Я принимала вас и дрожала за детей. О, когда вы будете матерью, вы поймете мой страх.\r\nИ все удивлялись, что я принимаю вас, извините, как порядочную, намекали мне... ну, конечно, сплетни, гипотезы.\r\n.. В глубине моей души я осудила вас, но вы были несчастны, жалки, экстравагантны, и я страдала от жалости.\r\n- Но почему? Почему? - спросила Надежда Федоровна, дрожа всем телом. - Что я кому сделала?\r\n- Вы страшная грешница. Вы нарушили обет, который дали мужу перед алтарем.\r\nВы соблазнили прекрасного молодого человека, который, быть может, если бы не встретился с вами,\r\nвзял бы себе законную подругу жизни из хорошей семьи своего круга и был бы теперь, как все.\r\nВы погубили его молодость. Не говорите, не говорите, милая! Я не поверю, чтобы в наших грехах был виноват мужчина.\r\nВсегда виноваты женщины. Мужчины в домашнем быту легкомысленны, живут умом, а не сердцем, но понимают многого, но женщина всё понимает. От нее всё зависит.\r\nЕй много дано, с нее много и взыщется. О, милая, если бы она была в этом отношении глупее или слабее мужчины, то бог не вверил бы ей воспитания мальчиков и девочек.\r\nИ затем, дорогая, вы вступили на стезю порока, забыв всякую стыдливость;\r\nдругая в вашем положении укрылась бы от людей, сидела бы дома запершись, и люди видели бы ее только в храме божием,\r\nбледную, одетую во все черное, плачущую, и каждый бы в искреннем сокрушении сказал:\r\n\"Боже, это согрешивший ангел опять возвращается к тебе.\r\n..\r\n\" Но вы, милая, забыли всякую скромность, жили открыто, экстравагантно, точно гордились грехом, вы резвились, хохотали, и я,\r\nглядя на вас, дрожала от ужаса и боялась, чтобы гром небесный не поразил нашего дома в то время, когда вы сидите у нас.\r\nМилая, не говорите, не говорите! - вскрикнула Марья Константиновна, заметив, что Надежда Федоровна хочет говорить.\r\n- Доверьтесь мне, я не обману вас и не скрою от взоров вашей души ни одной истины.\r\nСлушайте же меня, дорогая... Бог отмечает великих грешников, и вы были отмечены. Вспомните, костюмы ваши всегда были ужасны!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Идиот автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Я сказал, я уже три раза говорил, - раздражительно крикнул Бурдовский, - что не хочу денег. Я не приму... зачем... не хочу... вон!..\r\nИ он чуть не побежал с террасы. Но племянник Лебедева схватил его за руку и что-то шепнул ему.\r\nТот быстро воротился и, вынув из кармана незапечатанный письменный конверт большого формата, бросил его на столик, стоявший подле князя.\r\n- Вот деньги!.. Вы не смели... не смели!.. Деньги!\r\n- Двести пятьдесят рублей, которые вы осмелились прислать ему в виде подаяния чрез Чебарова, - пояснил Докторенко.\n - В статье сказано пятьдесят! - крикнул Коля.\r\n- Я виноват! - сказал князь, подходя к Бурдовскому: - я очень виноват перед вами, Бурдовский, но я не как подаяние послал, поверьте. Я и теперь виноват... я давеча виноват.\r\n(Князь был очень расстроен, имел вид усталый и слабый, и слова его были несвязны.\r\n) Я сказал о мошенничестве... но это не про вас, я ошибся. Я сказал, что вы... такой же, как я, - больной.\r\nНо вы не такой же, как я, вы... даете уроки, вы мать содержите.\r\nЯ сказал, что вы ославили вашу мать, но вы ее любите; она сама говорит... я не знал... Гаврила Ардалионович мне давеча не договорил.\r\n.. я виноват. Я осмелился вам предложить десять тысяч, но я виноват, я должен был сделать это не так, а теперь... нельзя, потому что вы меня презираете...\r\n- Да это сумасшедший дом! - вскричала Лизавета Прокофьевна.\r\n- Конечно, дом сумасшедших! - не вытерпела и резко проговорила Аглая, но слова ее пропали в общем шуме; все уже громко говорили, все рассуждали, кто спорил, кто смеялся.\r\nИван Федорович Епанчин был в последней степени негодования и, с видом оскорбленного достоинства, поджидал Лизавету Прокофьевну. Племянник Лебедева ввернул последнее словечко:\r\n- Да, князь, вам надо отдать справедливость, вы-таки умеете пользоваться вашею...\r\nну, болезнию (чтобы выразиться приличнее); вы в такой ловкой форме сумели предложить вашу дружбу и деньги, что теперь благородному человеку принять их ни в каком случае невозможно.\r\nЭто или уж слишком невинно, или уж слишком ловко... вам, впрочем, известнее.\r\n- Позвольте, господа, - вскричал Гаврила Ардалионович, развернувший между тем пакет с деньгами, - тут вовсе не двести пятьдесят рублей, а всего только сто.\r\nЯ для того, князь, чтобы не вышло какого недоумения.\r\n- Оставьте, оставьте, - замахал руками князь Гавриле Ардалионовичу.\r\n- Нет, не \"оставьте\"! - прицепился сейчас же племянник Лебедева. - Нам оскорбительно ваше \"оставьте\", князь.\r\nМы не прячемся, мы заявляем открыто: да, тут только сто рублей, а не все двести пятьдесят, но разве это не все равно...\r\n- Н-нет, не все равно, - с видом наивного недоумения успел ввернуть Гаврила Ардалионович.\r\n- Не перебивайте меня;\r\nмы не такие дураки как вы думаете, господин адвокат, - с злобною досадой воскликнул племянник Лебедева,\r\n- разумеется, сто рублей не двести пятьдесят рублей, и не все равно, но важен принцип;\r\nтут инициатива важна, а что не достает ста пятидесяти рублей, это только частность.\r\nВажно то, что Бурдовский не принимает вашего подаяния, ваше сиятельство, что он бросает его вам в лицо, а в этом смысле все равно, что сто, что двести пятьдесят.\r\nБурдовский не принял десяти тысяч: вы видели; не принес бы и ста рублей, если бы был бесчестен! Эти сто пятьдесят рублей пошли в расход Чебарову на его поездку к князю.\r\nСмейтесь скорее над нашею неловкостию, над нашим неуменьем вести дела; вы и без того нас всеми силами постарались сделать смешными; но не смейте говорить, что мы бесчестны.\r\nЭти сто пятьдесят рублей, милостивый государь, мы все вместе внесем князю; мы хоть по рублю будем возвращать и возвратим с процентами.\r\nБурдовский беден, у Бурдовского нет миллионов, а Чебаров после поездки представил счет. Мы надеялись выиграть... Кто бы на его месте поступил иначе?\r\n- Как кто? - воскликнул князь Щ.\n - Я тут с ума сойду! - крикнула Лизавета Прокофьевна.\r\n- Это напоминает, - засмеялся Евгений Павлович, долго стоявший и наблюдавший, - недавнюю знаменитую защиту адвоката, который,\r\nвыставляя как извинение бедность своего клиента, убившего разом шесть человек, чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде:\r\n\"естественно, говорит, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?\r\n\" В этом роде что-то, только очень забавное.\r\n- Довольно! - провозгласила вдруг, чуть не дрожа от гнева, Лизавета Прокофьевна: - пора прервать эту галиматью!..\r\nОна была в ужаснейшем возбуждении;\r\nона грозно закинула голову и с надменным, горячим и нетерпеливым вызовом обвела своим сверкающим взглядом всю компанию, вряд ли различая в эту минуту друзей от врагов.\r\nЭто была та точка долго сдерживаемого, но разразившегося, наконец, гнева,\r\nкогда главным побуждением становится немедленный бой, немедленная потребность на кого-нибудь поскорее накинуться.\r\nЗнавшие Лизавету Прокофьевну тотчас почувствовали, что с нею совершилось что-то особенное. Иван Федорович говорил на другой же день князю Щ.\r\n, что \"с ней это бывает, но в такой степени, как вчера, даже и с нею редко бывает, так года в три по одному разу, но уж никак не чаще! Никак не чаще!\" - прибавил он вразумительно.\r\n- Довольно, Иван Федорович! оставьте меня! - восклицала Лизавета Прокофьевна: - чего вы мне вашу руку теперь подставляете?\r\nНе умели давеча вывести; вы муж, вы глава семейства; вы должны были меня, дуру, за ухо вывести, если бы я вас не послушалась и не вышла.\r\nХоть для дочерей-то позаботились бы! А теперь без вас дорогу найдем, на целый год стыда хватит... Подождите, я еще князя хочу отблагодарить!.\r\n. Спасибо, князь, за угощение! А я-то расселась молодежь послушать... Это низость, низость! Это хаос, безобразие, этого во сне не увидишь! Да неужто их много таких?.\r\n. Молчи, Аглая! Молчи, Александра! Не ваше дело!.. Не вертитесь подле меня, Евгений Павлыч, надоели вы мне!.\r\n. Так ты, миленький, у них же и прощения просишь, - подхватила она, опять обращаясь к князю: - \"виноват, дескать, что осмелился вам капитал предложить...\r\n\", а ты чего, фанфаронишка, изволишь смеяться! - накинулась она вдруг на племянника Лебедева, - \"мы, дескать, от капитала отказываемся, мы требуем, а не просим!\r\n\" А точно того и не знает, что этот идиот завтра же к ним опять потащится свою дружбу и капиталы им предлагать! Ведь пойдешь? Пойдешь? Пойдешь или нет?\r\n- Пойду, - тихим и смиренным голосом проговорил князь.\r\n- Слышали!\r\nТак ведь на это-то ты и рассчитываешь, - обернулась она опять к Докторенке, - ведь уж деньги теперь у тебя все равно что в кармане лежат, вот ты и фанфаронишь, чтобы нам пыли задать.\r\n.. Нет, голубчик, других дураков найди, а я вас насквозь вижу... всю игру вашу вижу!\r\n- Лизавета Прокофьевна! - воскликнул князь.\r\n- Пойдемте отсюда, Лизавета Прокофьевна, слишком пора, да и князя с собой уведем, - как можно спокойнее и улыбаясь проговорил князь Щ.\r\nДевицы стояли в стороне, почти испуганные, генерал был положительно испуган; все вообще были в удивлении.\r\nНекоторые, подальше стоявшие, украдкой усмехались и перешептывались; лицо Лебедева изображало последнюю степень восторга.\r\n- Безобразие и хаос везде, сударыня, найдешь, - проговорил, значительно впрочем озадаченный, племянник Лебедева.\r\n- Да не такие! Не такие, батюшка, как теперь у вас, не такие! - с злорадством, как бы в истерике, подхватила Лизавета Прокофьевна.\r\n- Да оставите ли вы меня, - закричала она на уговаривавших ее;\r\n- нет, коли вы уж даже сами, Евгений Павлыч, заявили сейчас, что даже сам защитник на суде обќявлял,\r\nчто ничего нет естественнее, как по бедности шесть человек укокошить, так уж и впрямь последние времена пришли.\r\nЭтого я еще и не слыхивала.\r\nТеперь мне все обќяснилось! Да этот косноязычный, разве он не зарежет (она указала на Бурдовского, смотревшего на нее с чрезвычайным недоумением)?\r\nДа побьюсь об заклад, что он зарежет! Он денег твоих, десяти тысяч, пожалуй, не возьмет, пожалуй, и по совести не возьмет, а ночью придет и зарежет, да и вынет их из шкатулки.\r\nПо совести вынет! Это у него не бесчестно! Это \"благородного отчаяния порыв\", это \"отрицание\", или там чорт знает что.\r\n.. Тьфу! все навыворот, все кверху ногами пошли.\r\nДевушка в доме растет, вдруг среди улицы прыг на дрожки: \"маменька, я на-днях за такого-то Карлыча или Иваныча замуж вышла, прощайте!\" Так это и хорошо так по-вашему поступать?\r\nУважения достойно, естественно? Женский вопрос? Этот вот мальчишка (она указала на Колю), и тот уж намедни спорил, что это-то и значит \"женский вопрос\".\r\nДа пусть мать дура была, да ты все-таки будь с ней человек!.. Чего вы давеча задравши головы-то вошли? \"Не смейте подступаться: мы идем\".\r\n\"Нам все права подавай, а ты и заикнуться пред нами не смей.\r\nНам все почтения отдавай, каких и не бывает-то даже, а тебя мы хуже чем последнего лакея третировать будем!\r\n\" Истины ищут, на праве стоят, а сами как басурмане его в статье расклеветали.\r\n\"Требуем, а не просим, и никакой благодарности от нас не услышите, потому что вы для удовлетворения своей собственной совести делаете!\r\n\" Экая мораль:\r\nда ведь коли от тебя никакой благодарности не будет, так ведь и князь может сказать тебе в ответ,\r\nчто он к Павлищеву не чувствует никакой благодарности, потому что и Павлищев делал добро для удовлетворения собственной совести.\r\nА ведь ты только на эту благодарность его к Павлищеву и рассчитывал: ведь не у тебя же он взаймы деньги брал, не тебе он должен, на что же ты рассчитывал как не на благодарность?\r\nКак же сам-то от нее отказываешься? Сумасшедшие! Диким и бесчеловечным общество признают, за то что оно позорит обольщенную девушку.\r\nДа ведь коли бесчеловечным общество признаешь, стало быть, признаешь, что этой девушке от этого общества больно.\r\nА коли больно, так как же ты сам-то ее в газетах перед этим же обществом выводишь и требуешь, чтоб это ей было не больно? Сумасшедшие! Тщеславные!\r\nВ бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю.\r\nИ не сумбур это, и не хаос, и не безобразие это? И после этого этот срамник еще прощения у них же лезет просить!\r\nДа много ли вас таких? Чего усмехаетесь: что я себя осрамила с вами? Да ведь уж осрамила, уж нечего больше делать!.\r\n. А ты у меня не усмехайся, пачкун! (накинулась она вдруг на Ипполита): сам еле дышит, а других развращает.\r\nТы у меня этого мальчишку развратил (она опять указала на Колю);\r\nон про тебя только и бредит, ты его атеизму учишь, ты в бога не веруешь, а тебя еще высечь можно, милостивый государь, да тьфу с вами!\r\n.\r\n. Так пойдешь, князь Лев Николаевич, к ним завтра, пойдешь? - спросила она опять князя, почти задыхаясь.\r\n- Пойду.\r\n- Знать же я тебя не хочу после этого! - Она было быстро повернулась уходить, но вдруг опять воротилась. - И к этому атеисту пойдешь? - указала она на Ипполита.\r\n- Да чего ты на меня усмехаешься, - как-то неестественно вскрикнула она и бросилась вдруг к Ипполиту, не вынеся его едкой усмешки.\r\n- Лизавета Прокофьевна! Лизавета Прокофьевна! Лизавета Прокофьевна! - послышалось разом со всех сторон.\r\n- Maman, это стыдно! - громко вскричала Аглая.\r\n- Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, - спокойно отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за руку;\r\nона стояла пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом; - не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что нельзя бросаться на умирающего человека.\r\n.. я готов разќяснить, почему я смеялся... очень буду рад позволению...\r\nТут он вдруг ужасно закашлялся и целую минуту не мог унять кашель.\r\n- Ведь уж умирает, а все ораторствует!\r\n- воскликнула Лизавета Прокофьевна, выпустив его руку и чуть не с ужасом смотря, как он вытирал кровь с своих губ, - да куда тебе говорить! Тебе просто идти ложиться надо.\r\n..\r\n- Так и будет, - тихо, хрипло и чуть не шопотом ответил Ипполит, - я как ворочусь сегодня, тотчас и лягу...\r\nчрез две недели я, как мне известно, умру... Мне на прошлой неделе сам Б-н обќявил... Так если позволите, я бы вам на прощаньи два слова сказал.\r\n- Да ты с ума сошел, что ли? вздор! Лечиться надо, какой теперь разговор! Ступай, ступай, ложись!.. - испуганно крикнула Лизавета Прокофьевна.\r\n- Лягу, так ведь и не встану до самой смерти, - улыбнулся Ипполит, - я и вчера уже хотел было так лечь,\r\nчтоб уж и не вставать, до смерти, да решил отложить до послезавтра, пока еще ноги носят.\r\n.. чтобы вот с ними сегодня сюда придти... только устал уж очень...\r\n- Да садись, садись, чего стоишь! Вот тебе стул, - вскинулась Лизавета Прокофьевна и сама подставила ему стул.\r\n- Благодарю вас, - тихо продолжал Ипполит, - а вы садитесь напротив, вот и поговорим... мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я на этом стою.\r\n.. - улыбнулся он ей опять. - Подумайте, что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле.\r\nЗначит, это в роде прощания будет и с людьми, и с природой.\r\nЯ хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это все здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.\r\n- Да какой теперь разговор, - все больше и больше пугалась Лизавета Прокофьевна, - ты весь в лихорадке. Давеча визжал да пищал, а теперь чуть дух переводишь, задохся!\r\n- Сейчас отдохну. Зачем вы хотите отказать мне в последнем желании?... А знаете ли, я давно уже мечтал с вами как-нибудь сойтись, Лизавета Прокофьевна; я о вас много слышал.\r\n.. от Коли; он ведь почти один меня и не оставляет... Вы оригинальная женщина, эксцентрическая женщина, я и сам теперь видел... знаете ли, что я вас даже немножко любил.\r\n- Господи, а я было, право, чуть его не ударила.\r\n- Вас удержала Аглая Ивановна; ведь я не ошибаюсь? это ведь ваша дочь Аглая Ивановна? Она так хороша, что я давеча с первого взгляда угадал ее, хоть и никогда не видал.\r\nДайте мне хоть на красавицу-то в последний раз в жизни посмотреть, - какою-то неловкою, кривою улыбкой улыбнулся Ипполит, - вот и князь тут, и супруг ваш, и вся компания.\r\nОтчего вы мне отказываете в последнем желании?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Это ее жанр, это ее амплуа, и весь Курск, видевший ее в пьесе \"Русские романсы в лицах\", охотно засвидетельствует, что она \"может\".\r\nИ Аннинька брала в руки гитару, перекидывала через плечо полосатую перевязь, садилась на стул, клала ногу на ногу и начинала: и-эх!\r\nи-ах! И действительно: выходило именно, точка в точку, так, как у цыганки Матреши.\r\nКак бы то ни было, но Любинька роскошничала, а Люлькин, чтобы не омрачать картины хмельного блаженства какими-нибудь отказами,\r\nпо-видимому, уже приступил к позаимствованиям из земского ящика.\r\nНе говоря о массе шампанского, которая всякую ночь выпивалась и выливалась на пол в квартире Любиньки, она сама делалась с каждым днем капризнее и требовательнее.\r\nЯвились на сцену сперва выписанные из Москвы платья от m-me Минангуа, а потом и бриллианты от Фульда.\r\nЛюбинька была расчетлива и не пренебрегала ценностями. Пьяная жизнь - сама по себе, а золото и камешки, и в особенности выигрышные билеты, - сами по себе.\r\nВо всяком случае, жилось не то чтобы весело, а буйно, беспардонно, из угара в угар.\r\nОдно было неприятно:\r\nоказывалось нужным заслуживать благосклонное внимание господина полицмейстера,\r\nкоторый хотя и принадлежал к числу друзей Люлькина, но иногда любил дать почувствовать, что он в некотором роде власть.\r\nЛюбинька всегда угадывала.\r\nкогда полицмейстер бывал недоволен ее угощением, потому что в таких случаях к ней являлся на другой день утром частный пристав и требовал паспорт.\r\nИ она покорялась:\r\nутром подавала частному приставу закуску и водку, а вечером собственноручно делала для господина полицмейстера какой-то \"шведский\" пунш, до которого он был большой охотник.\r\nКукишев видел это разливанное море и сгорал от зависти. Ему захотелось во что бы ни стало иметь точно такой же въезжий дом и точь-в-точь такую же \"кралю\".\r\nТогда можно было бы и время разнообразнее проводить: сегодня ночь - у Люлькинской \"крали\", завтра ночь - у его, Кукишева, \"крали\".\r\nЭто была его заветная мечта, мечта глупого человека, который, чем глупее, тем упорнее в достижении своих целей.\r\nИ самою подходящею личностью для осуществления этой мечты представлялась Аннинька.\r\nОднако ж Аннинька не сдавалась. До сих пор кровь еще не говорила в ней, хотя она имела поклонников и не стеснялась в обращении с ними.\r\nБыла одна минута, когда ей казалось, что она готова полюбить местного трагика, Милославского 10-го, который, и в свою очередь, по-видимому, сгорал к ней страстью.\r\nНо Милославский 10-й был так глуп и притом так упорно нетрезв, что ни разу ничего ей не высказал, а только таращил глаза и как-то нелепо икал, когда она проходила мимо.\r\nТак эта любовь и заглохла в самом зачатке.\r\nНа всех же остальных поклонников Аннинька просто смотрела, как на неизбежную обстановку, на которую провинциальная актриса осуждена самыми условиями своего ремесла.\r\nОна покорялась этим условиям, пользовалась теми маленькими льготами (рукоплескания, букеты, катанья на тройках, пикники и проч.\r\n), которые они ей предоставляли, но дальше этого, так сказать, внешнего распутства не шла.\r\nТак поступила она и теперь.\r\nВ продолжение целого лета она неуклонно пребывала на стези добродетели, ревниво ограждая свое \"сокровище\" и как бы желая заочно доказать воплинскому батюшке,\r\nчто и в среде актрис встречаются личности, которым не чуждо геройство.\r\nОднажды она даже решилась пожаловаться на Кукишева начальнику края, который благосклонно ее выслушал и за геройство похвалил, рекомендовав и на будущее время пребывать в оном.\r\nНо вместе с сим, увидев в ее жалобе лишь предлог для косвенного нападения на его собственную, начальника края, персону, изволил присовокупить,\r\nчто, истратив силы в борьбе с внутренними врагами, не имеет твердого основания полагать, чтобы он мог быть в требуемом смысле полезным.\r\nВыслушав это, Аннинька покраснела и ушла.\r\nМежду тем Кукишев действовал так ловко, что успел заинтересовать в своих домогательствах и публику.\r\nПублика как-то вдруг догадалась, что Кукишев прав и что девица Погорельская 1-я (так она печаталась в афишах) не бог весть какая \"фря\", чтобы разыгрывать из себя недотрогу.\r\nОбразовалась целая партия, которая поставила себе задачей обуздать строптивую выскочку.\r\nНачалось с того, что закулисные завсегдатаи стали обегать ее уборную и свили себе гнездо по соседству, в уборной девицы Налимовой.\r\nПотом - не выказывая, впрочем, прямо враждебных действий - начали принимать девицу Погорельскую, при ее выходах,\r\nс такою убийственною воздержностью, как будто на сцену появился не первый сюжет, а какой-нибудь оглашенный статист.\r\nНаконец, настояли на том, чтобы антрепренер отобрал у Анниньки некоторые роли и отдал их Налимовой.\r\nИ что еще любопытнее, во всей этой подпольной интриге самое деятельное участие принимала Любинька, у которой Налимова состояла на правах наперсницы.\r\nК осени Аннинька с изумлением увидела, что ее заставляют играть Ореста в \"Прекрасной Елене\" и что из прежних первых ролей за ней оставлена только Перикола,\r\nда и то потому, что сама девица Налимова не решилась соперничать с ней в этой пьесе.\r\nСверх того, антрепренер объявил ей, что, ввиду охлаждения к ней публики, жалованье ее сокращается до 75 рублей в месяц с одним полубенефисом в течение года.\r\nАннинька струсила, потому что при таком жалованье ей приходилось переходить из гостиницы на постоялый двор.\r\nОна написала письма двум-трем антрепренерам, предлагая свои услуги, но отовсюду получила ответ, что нынче и без того от Перикол отбою нет,\r\nа так как, сверх того, из достоверных источников сделалось известно об ее строптивости, то и тем больше надежд на успех не предвидится.\r\nАннинька проживала последние запасные деньги.\r\nЕще неделя - и ей не миновать было постоялого двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей Парфенису и пользовавшейся покровительством квартального надзирателя.\r\nНа нее начало находить что-то вроде отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый день таинственная рука подбрасывала записку одного и того же содержания: \"Перикола!\r\nпокорись! Твой Кукишев\".\r\nИ вот в эту тяжелую минуту к ней совсем неожиданно ворвалась Любинька.\r\n- Скажи на милость, для какого принца ты свое сокровище бережешь? - спросила она кратко.\r\nАннинька оторопела. Прежде всего ее поразило, что и воплинский батюшка, и Любинька в одинаковом смысле употребляют слово \"сокровище\".\r\nТолько батюшка видит в сокровище \"основу\", а Любинька смотрит на него, как на пустое дело, от которого, впрочем, \"подлецы-мужчины\" способны доходить до одурения.\r\nЗатем она невольно опросила себя: что такое, в самом деле, это сокровище?\r\nдействительно ли оно сокровище и стоит ли беречь его? - и увы! не нашла на этот вопрос удовлетворительного ответа.\r\nС одной стороны, как будто совестно остаться без сокровища, а с другой...\r\nах, черт побери! да неужели же весь смысл, вся заслуга жизни в том только и должны выразиться, чтобы каждую минуту вести борьбу за сокровище?\r\n- Я в полгода успела тридцать выигрышных билетов скопить, - продолжала между тем Любинька, - да вещей сколько... Посмотри, какое на мне платье!\r\nЛюбинька повернулась кругом, обдернулась сперва спереди, потом сзади и дала себя осмотреть со всех сторон.\r\nПлатье было действительно и дорогое, и изумительно сшитое: прямо от Минангуа из Москвы.\r\n- Кукишев - добрый, - опять начала Любинька, - он тебя, как куколку, вырядит, да и денег даст. Театр-то можно будет и побоку... достаточно!\r\n- Никогда! - горячо вскрикнула Аннинька, которая еще не забыла слов: святое искусство!\n - Можно и остаться, если хочешь. Старший оклад опять получишь, впереди Налимовой пойдешь.\r\nАннинька молчала.\n - Ну, прощай. Меня внизу ждут наши. И Кукишев там. Едем?\n Но Аннинька продолжала молчать.\r\n- Ну, подумай, коли есть над чем думать... А когда надумаешь - приходи! Прощай!\r\n17-го сентября, в день Любинькиных именин, афиша самоварновского театра возвещала экстраординарное представление.\r\nАннинька явилась вновь в роли \"Прекрасной Елены\", и в тот же вечер, \"на сей только раз\", роль Ореста выполнила девица Погорельская 2-я, то есть Любинька.\r\nК довершению торжества и тоже \"на сей только раз\", девицу Налимову одели в трико и коротенькую визитку,\r\nслегка тронули лицо сажей, вооружили железным листом и выпустили на сцену в роли кузнеца Клеона.\r\nВвиду всего этого, и публика была как-то восторженно настроена.\r\nЕдва показалась из-за кулис Аннинька, как ее встретил такой гвалт, что она, совсем уже отвыкшая от оваций, почувствовала, что к ее горлу подступают рыдания.\r\nА когда в третьем акте, в сцене ночного пробуждения, она встала с кушетки почти обнаженная, то в зале поднялся в полном смысле слова стон.\r\nТак что один чересчур наэлектризованный зритель крикнул появившемуся в дверях Менелаю: \"Да уйди ты, постылый человек, вон!\" Аннинька поняла, что публика простила ее.\r\nС своей стороны, Кукишев, во фраке, в белом галстуке и белых перчатках, с достоинством заявлял о своем торжестве и в антрактах поил в буфете шампанским знакомых и незнакомых.\r\nНаконец, и антрепренер театра, преисполненный ликования, явился в уборную Анниньки и, встав на колени, сказал:\r\n- Ну вот, барышня, теперь - вы паинька! И потому с нынешнего же вечера, по-прежнему, переводитесь на высший оклад с соответствующим числом бенефисов-с!\r\nОдним словом, все ее хвалили, все поздравляли и заявляли о сочувствии, так что она и сама,\r\nсначала робевшая и как бы не находившая места от гнетущей тоски, совершенно неожиданно прониклась убеждением, что она.\r\n.. выполнила свою миссию!\r\nПосле спектакля все отправились к имениннице, и тут поздравления усугубились. В квартире Любиньки собралась такая толпа и сразу так надымила табаком, что трудно было дышать.\r\nСейчас же сели за ужин, и полилось шампанское.\r\nКукишев ни на шаг не отходил от Анниньки, которая, по-видимому, была слегка смущена, но в то же время уже не тяготилась этим ухаживанием.\r\nЕй казалось немножко смешно, но и лестно, что она так легко приобрела себе этого рослого и сильного купчину,\r\nкоторый шутя может подкову согнуть и разогнуть и которому она может все приказать, и что захочет, то с ним и сделает.\r\nЗа ужином началось общее веселье, то пьяное, беспорядочное веселье, в котором не принимают участия ни ум,\r\nни сердце и от которого на другой день болит голова и ощущаются позывы на тошноту.\r\nТолько один из присутствующих, трагик Милославский 10-й, глядел угрюмо и, уклоняясь от шампанского, рюмка за рюмкой хлопал водку-простеца.\r\nЧто касается до Анниньки, то она некоторое время воздерживалась от \"упоения\"; но Кукишев был так настоятелен и так жалко умолял на коленях: \"Анна Семеновна!\r\nза вами дюбет-с (debet)! Позвольте просить-с! за наше блаженство-с!\r\nсовет да любовь-с! Сделайте ваше одолжение-с!\r\n\" - что ей хоть и досадно было видеть его глупую фигуру и слушать его глупые речи, но она все-таки не могла отказаться и не успела опомниться, как у нее закружилась голова.\r\nЛюбинька, с своей стороны, была так великодушна, что сама предложила Анниньке спеть \"Ах,\r\nкак было мне приятно с этим милым усачом\", что последняя и выполнила с таким совершенством, что все воскликнули:\r\n\"Вот это так уж точно.\r\n.\r\n.\r\nпо-Матрешиному!\r\n\" Взамен того, Любинька мастерски спела куплеты о том, как приятно быть подполковником, и всех сразу убедила,\r\nчто это настоящий ее жанр, в котором у нее точно так же нет соперниц, как у Анниньки - в песнях с цыганским пошибом.\r\nВ заключение Милославский 10-й и девица Налимова представили \"сцену-маскарад\", в которой трагик декламировал отрывки из \"Уголино\" (\"Уголино\", трагедия в 5-ти действиях, соч. Н.\r\nПолевого), а Налимова подавала ему реплики из неизданной трагедии Баркова.\r\nВыходило нечто до такой степени неожиданное, что девица Налимова чуть-чуть не затмила девиц Погорельских и не сделалась героинею вечера.\r\nБыло уже почти светло, когда Кукишев, оставивши дорогую именинницу, усаживал Анниньку в коляску.\r\nБлагочестивые мещане возвращались от заутрени и, глядя на расфранченную и слегка пошатывавшуюся девицу Погорельскую 1-ю, угрюмо ворчали:\r\n- Люди из церкви идут, а они вино жрут... пропасти на вас нет!\r\nОт сестры Аннинька отправилась уже не в гостиницу, а на свою квартиру, маленькую, но уютную и очень мило отделанную. Туда же следом за ней вошел и Кукишев.\r\nВся зима прошла в каком-то неслыханном чаду.\r\nАннинька окончательно закружилась, и ежели по временам вспоминала об \"сокровище\", то только для того, чтобы сейчас же мысленно присовокупить: \"Какая я, однако ж, была дура!\r\n\" Кукишев, под влиянием гордого сознания, что его идея насчет \"крали\" равного достоинства с Любинькой осуществилась, не только не жалел денег, но,\r\nподстрекаемый соревнованием, выписывал непременно два наряда, когда Люлькин выписывал только один, и ставил две дюжины шампанского, когда Люлькин ставил одну.\r\nДаже Любинька начала завидовать сестре, потому что последняя успела за зиму накопить сорок выигрышных билетов,\r\nкроме порядочного количества золотых безделушек с камешками и без камешков.\r\nОни, впрочем, опять сдружились и решили все накопленное хранить сообща. При этом Аннинька все еще о чем-то мечтала и в интимной беседе с сестрой говорила:\r\n- Когда все это кончится, то мы поедем в Погорелку. У нас будут деньги, и мы начнем хозяйничать.\r\nНа что Любинька очень цинично возражала:\n - А ты думаешь, что это когда-нибудь кончится... дура!\r\nНа несчастье Анниньки, у Кукишева явилась новая \"идея\", которую он начал преследовать с обычным упорством.\r\nКак человеку неразвитому и притом несомненно неумному, ему казалось, что он очутится наверху блаженства,\r\nесли его \"краля\" будет \"делать ему аккомпанемент\", то есть вместе с ним станет пить водку.\r\n- Хлопнемте-с! вместе-с! по одной-с!\r\n- приставал он к ней беспрестанно (он всегда говорил Анниньке \"вы\", во-первых, ценя в ней дворянское звание и,\r\nво-вторых, желая показать, что и он недаром жил в \"мальчиках\" в московском гостином дворе).\r\nАннинька некоторое время отнекивалась, ссылаясь на то, что и Люлькин никогда не заставлял Любиньку пить водку.\r\n- Однако же оне из любви к господину Люлькину все-таки кушают-с! - возразил Кукишев, - да и позвольте вам доложить, кралечка-с, разве нам господа Люлькины образец-с?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Княжна Джаваха автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Ложь была мне противна во всех ее видах, и я избегала ее даже в пустяках.\r\nКак-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в этот день журнал наш украсился не одним десятком двоек и пятерок.\r\nДаже у меня, у Крошки и Додо - лучших учениц класса - красовались нежелательные семерки за ответ.\r\n- Schande!* - сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального приветствия, рассерженный немец.\r\n______________\n * Стыдно! (нем.).\r\nПристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения.\r\nПоследнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской привязанности.\r\nНебольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами - он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены.\r\nИ любил же детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.\r\n- Уж вы меня простите, - обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, - а только вон мои \"моськи\" идут!\r\n(маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл \"моськами\") - и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и,\r\nвстав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.\r\n- Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? - бойко выскочила вперед Бельская.\r\n- Некогда было, мосенька, - отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. - А какой урок был?\n - Немецкий.\n - Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?\r\n- Вот уж нет, - даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.\n - Так ли? - забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.\r\n- Вот уж верно. Я десять получила.\n - Ну? - протянул он, высоко подняв брови. - Молодец, мосенька! А ты? - обратился он к Запольской.\r\n- Двенадцать, Иван Петрович, - не сморгнув, соврала та.\r\n- А ты, Крошка? - зная все наши не только имена, но и прозвища, продолжал спрашивать он.\n - Тоже двенадцать, - солгала Маркова и даже побледнела немножко.\r\n- Ну, это куда ни шло... хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и Кирюша отличаются - не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?\r\n- Нет, нет, правда, Иван Петрович, - запищали девочки хором, - сущая правда!\r\nИ к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец - отметки выходили на редкость отличными.\r\n- Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, - произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.\r\n- Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? - неожиданно обратился ко мне министр.\r\nСловно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.\n - Нет, Иван Петрович, - твердо произнесла я, - я получила сегодня семерку.\r\n- Вот тебе раз! - произнес, разведя руками, он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.\r\n- А ведь я знал, что эта не солжет, - снова уже серьезно проговорил Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности.\r\n- Не солжет, - повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: - Такие глаза лгать не могут, не умеют.\r\n.. Правдивые глаза! Чистые по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!\r\nИ прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.\r\n- Ниночка, зачем ты нас не поддержала, - капризно-недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении любимого начальства.\r\n- Да, да, зачем, Нина? - подхватили девочки.\n - Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не спрашивают, - прошипела ядовитая Крошка.\r\n- Ах, оставьте меня, - произнесла я с невольным приступом злости, - всегда говорила и буду говорить правду... Лгать для вашего удобства не намерена.\r\n- Очень похвально идти против класса! - продолжала язвить меня Маркова.\n - Молчи, Крошка, - прикрикнула на нее Дергунова. - Нина знает, как быть, и не нам учить ее.\r\nНа этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.\n Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.\r\n- А, принцесса Горийская, воплощение правды! - воскликнула она весело.\n - А, фея Ирэн! - вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, - наконец-то я вас вижу!\r\nОна была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.\r\n- Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, - засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей подруги.\r\n- Друзья наших друзей - наши друзья, - торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.\r\nИрочка засмеялась.\r\nОна уже не казалась мне больше прозрачною лунною феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете,\r\n- нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая,\r\nсмеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь \"обожать\" по-институтски,\r\nчтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц.\r\n..\r\nЧасы сменялись часами, дни - днями, недели - неделями. Институтская жизнь - бледная, небогатая событиями - тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней.\r\nОна мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как раньше.\r\nДаже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.\r\nУроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами - \"сливками\" класса,\r\n- долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы),\r\nвоскресные дежурства в приемной за отличие в поведении - все это шло заведенной машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.\r\nИ вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.\r\nСтоял октябрь.\r\nГадкая петербургская осень налегла на чахлую северную природу, топя ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих какое-то гнетущее и тяжелое впечатление.\r\nМы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо.\r\nДожди превратили его в сплошное болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не приятным запахом.\r\nГолодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголенных деревьев,\r\nголодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.\r\nВсе кругом было серо, холодно, пусто... Мы вернулись с воздуха хмурые, недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени отразилась и на нас.\r\nБезучастно сбросили мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их на тируарах.\r\nЯ уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок.\r\nОт постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам.\r\nА тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой Феней в коридорной печке.\r\n- Сделай милость, не грызи! - окончательно рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.\r\n- Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, - удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: - поговорим о Мцхете, о Грузии.\r\nКраснушка совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет с его поэтичными развалинами и старинными крепостями.\r\nМы часто, особенно по вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого.\r\nГрудь моя ныла, петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение,\r\nи рядом с картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные ландшафты далекого родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством.\r\nВ ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.\r\nПостепенно, однако, былые воспоминания потянулись бесконечной вереницей в моих мыслях... Мне вспомнился чудесный розовый день... шумный пир...\r\nвозгласы тулумбаши... бледная, тоненькая девушка... мой храбрый красавец папа, бесстрашно несшийся на диком коне... И надо всем этим море цветов и море лучей...\r\nЯ так углубилась в мои мысли, что не заметила, как внезапно стихло пчелиное жужжанье учивших уроки девочек, и только опомнилась при виде начальницы,\r\nстоявшей в трех шагах от меня с какой-то незнакомой скромно одетой дамой и маленькой потешной чернокудрой девочкой, похожей на цыганенка.\r\nМеня поразил вид этой девочки, с громадными, быстрыми, наивными и доверчивыми черными глазками.\r\nЯ не слышала, что говорила maman, потому что все еще находилась в сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронесся говор девочек, и новость коснулась моего слуха:\r\n- Новенькая, новенькая!\r\nMaman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моем поступлении в институт, так же перекрестила ее и вышла в сопровождении чужой дамы из класса.\r\nНовенькая осталась...\r\nПугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую ее толпу девочек, пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими приставали еще так недавно ко мне.\r\nНовенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек.\r\nЯ уже хотела идти ей на выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку на мое попечение.\r\nЯ обрадовалась, сама не зная чему.\r\nОказать услугу этой маленькой и забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-черными и вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.\r\nЕе звали Люда Власовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек не то с удивлением, не то с тоскою.\r\n.. От этого взгляда, затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль ее.\r\n\"Бедная маленькая девочка!\r\n- невольно думалось мне, - прилетела ты, как птичка, из далеких стран, наверное, далеких, потому что здесь, на севере, нет ни таких иссиня-черных волос, ни таких черных вишенок-глаз.\r\nПрилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть...\r\nА тут еще любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, может быть, делается еще холоднее и печальнее на душе.\r\n.. О! я понимаю тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что испытываешь ты теперь.\r\nНо, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у меня, может быть, ты не в состоянии будешь пережить всех тех невзгод, которые перенесла я в этих стенах...\"\r\nИ, грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.\r\nОна взглянула на меня благодарными, полными слез глазами, и этот взгляд решил все...\r\nМне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори,\r\nчто с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды.\r\n.. Маленькая девочка с вишневыми глазками победила мое сердце.\r\nЯ смутно почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная Ирочка - только фея и останется феей моих мыслей,\r\nа эту смешную, милую девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.\r\nСчастье мне улыбнулось. Я нашла то, чего смутно ждала душою во всю мою коротенькую детскую жизнь... Ждала и дождалась. У меня теперь был друг, верный, милый.\r\nГлава VII\n\n Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости\r\nГнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки,\r\nпо-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн,\r\nвсегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела в воздухе,\r\nвеселая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и тою же фразой:\r\n\"С тобою Люда! твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!\"\r\nЯ назвала ее галочкой потому, что она, по-моему, на нее походила, такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.\r\nЕе все полюбили, потому что нельзя было ее не любить, - такая она была славная, милая.\r\nНо я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.\r\nКогда ей было тяжело, я уже видела это по ее говорящим глазкам, в которых читала, как в открытой книге.\r\nОна привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами.\r\n- Как скажет Нина... как пожелает Нина... - только и слышали от нее.\r\nИ никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого кроткого, чудного ребенка.\r\nИ потом ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.\n Одна только Крошка временами задевала Люду.\r\n- Власовская, где же твой командир? - кричала она, завидя одиноко идущую откуда-нибудь девочку.\r\nЯ узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше и больше.\r\nЛюда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у нее не было.\r\nОн был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, еще очень молодую, она горячо любила.\r\n- Мамуся-кохана, гарная мама, - постоянно щебетала она и вся дрожала от радости при получении писем с далекой родины.\r\nУ нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца в их маленьком именьице.\r\nВсе это рассказывала мне Люда, после спуска газа, в длинные осенние вечера, лежа в соседней со мною жесткой институтской постельке.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Бесы автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: \"почему?\" - вскричал он, торжествуя: - \"Та-ра-кан не ропщет!\r\n\" - Что же касается до Никифора, то он изображает природу, - прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.\r\nВарвара Петровна рассердилась ужасно.\r\n- А в каких деньгах, позвольте вас спросить, полученных будто бы от Николая Всеволодовича и будто бы вам не доданных, вы осмелились обвинить одно лицо, принадлежащее к моему дому?\r\n- Клевета! - взревел Лебядкин, трагически подняв правую руку.\n - Нет, не клевета.\r\n- Сударыня, есть обстоятельства, заставляющие сносить скорее фамильный позор, чем провозгласить громко истину. Не проговорится Лебядкин, сударыня!\r\nОн точно ослеп; он был во вдохновении; он чувствовал свою значительность; ему наверно что-то такое представлялось. Ему уже хотелось обидеть, как-нибудь нагадить, показать свою власть.\r\n- Позвоните пожалуста, Степан Трофимович, - попросила Варвара Петровна.\r\n- Лебядкин хитер, сударыня! - подмигнул он со скверною улыбкой, - хитер, но есть и у него препона, есть и у него преддверие страстей!\r\nИ это преддверие - старая боевая гусарская бутылка, воспетая Денисом Давыдовым.\r\nВот когда он в этом преддверии, сударыня, тут и случается, что он отправит письмо в стихах, ве-ли-колепнейшее,\r\n- но которое желал бы потом возвратить обратно слезами всей своей жизни, ибо нарушается чувство прекрасного.\r\nНо вылетела птичка, не поймаешь за хвост!\r\nВот в этом-то преддверии, сударыня, Лебядкин мог проговорить насчет и благородной девицы,\r\nв виде благородного негодования возмущенной обидами души, чем и воспользовались клеветники его.\r\nНо хитер Лебядкин, сударыня!\r\nИ напрасно сидит над ним зловещий волк, ежеминутно подливая и ожидая конца: не проговорится Лебядкин, и на дне бутылки вместо ожидаемого оказывается каждый раз - хитрость Лебядкина!\r\nНо довольно, о, довольно! Сударыня, ваши великолепные чертоги могли бы принадлежать благороднейшему из лиц, но таракан не ропщет!\r\nЗаметьте же, заметьте наконец, что не ропщет, и познайте великий дух\r\nВ это мгновение снизу из швейцарской раздался звонок, и почти тотчас же появился несколько замешкавший на звон Степана Трофимовича Алексей Егорыч.\r\nСтарый чинный слуга был в каком-то необыкновенно возбужденном состоянии.\r\n- Николай Всеволодович изволили сию минуту прибыть и идут сюда-с, - произнес он в ответ на вопросительный взгляд Варвары Петровны.\r\nЯ особенно припоминаю ее в то мгновение: сперва она побледнела, но вдруг глаза ее засверкали. Она выпрямилась в креслах, с видом необычной решимости. Да и все были поражены.\r\nСовершенно неожиданный приезд Николая Всеволодовича, которого ждали у нас разве что через месяц,\r\nбыл странен не одною своею неожиданностью, а именно роковым каким-то совпадением с настоящею минутой.\r\nДаже капитан остановился как столб среди комнаты, разинув рот и с ужасно глупым видом смотря на дверь.\r\nИ вот из соседней залы, длинной и большой комнаты, раздались скорые приближающиеся шаги, маленькие шаги, чрезвычайно частые;\r\nкто-то как будто катился, и вдруг влетел в гостиную - совсем не Николай Всеволодович, а совершенно незнакомый никому молодой человек.\r\nV.\n\n Позволю себе приостановиться и хотя несколько беглыми штрихами очертить это внезапно появляющееся лицо.\r\nЭто был молодой человек лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста, с жидкими белокурыми,\r\nдовольно длинными волосами и с клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой.\r\nОдетый чисто и даже по моде, но не щегольски; как будто с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но однако ж совсем не сутуловатый и даже развязный.\r\nКак будто какой-то чудак, и однако же все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к делу.\r\nНикто не скажет, что он дурен собой, но лицо его никому не нравится. Голова его удлинена к затылку и как бы сплюснута с боков, так что лицо его кажется вострым.\r\nЛоб его высок и узок, но черты лица мелки; глаз вострый, носик маленький и востренький, губы длинные и тонкие.\r\nВыражение лица словно болезненное, но это только кажется. У него какая-то сухая складка на щеках и около скул, что придает ему вид как бы выздоравливающего после тяжкой болезни.\r\nИ однако же он совершенно здоров, силен и даже никогда не был болен.\r\nОн ходит и движется очень торопливо, но никуда не торопится.\r\nКажется, ничего не может привести его в смущение; при всяких обстоятельствах и в каком угодно обществе он останется тот же.\r\nВ нем большое самодовольство, но сам он его в себе не примечает нисколько.\r\nГоворит он скоро, торопливо, но в то же время самоуверенно, и не лезет за словом в карман.\r\nЕго мысли спокойны, несмотря на торопливый вид, отчетливы и окончательны, - и это особенно выдается.\r\nВыговор у него удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные зернушки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам.\r\nСначала это вам и нравится, но потом станет противно, и именно от этого слишком уже ясного выговора, от этого бисера вечно готовых слов.\r\nВам как-то начинает представляться, что язык у него во рту должно быть какой-нибудь особенной формы,\r\nкакой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком.\r\nНу, вот этот-то молодой человек и влетел теперь в гостиную, и, право, мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы и так и вошел говоря.\r\nОн мигом очутился пред Варварой Петровной.\r\n- ...\r\nПредставьте же, Варвара Петровна, - сыпал он как бисером, - я вхожу и думаю застать его здесь уже с четверть часа; он полтора часа как приехал;\r\nмы сошлись у Кириллова; он отправился, полчаса тому, прямо сюда и велел мне тоже сюда приходить через четверть часа.\r\n..\r\n- Да кто? Кто велел вам сюда приходить? - допрашивала Варвара Петровна.\r\n- Да Николай же Всеволодович! Так неужели вы в самом деле только сию минуту узнаете?\r\nНо багаж же его, по крайней мере, должен давно прибыть, как же вам не сказали? Стало быть, я первый и возвещаю.\r\nЗа ним можно было бы, однако, послать куда-нибудь, а впрочем наверно он сам сейчас явится и, кажется, именно в то самое время,\r\nкоторое как раз ответствует некоторым его ожиданиям и, сколько я, по крайней мере, могу судить, его некоторым расчетам.\r\n- Тут он обвел глазами комнату и особенно внимательно остановил их на капитане.\r\n- Ах, Лизавета Николаевна, как я рад, что встречаю вас с первого же шагу, очень рад пожать вашу руку,\r\n- быстро подлетел он к ней, чтобы подхватить протянувшуюся к нему ручку весело улыбнувшейся Лизы;\r\n- и, сколько замечаю, многоуважаемая Прасковья Ивановна тоже не забыла, кажется, своего \"профессора\" и даже на него не сердится, как всегда сердилась в Швейцарии.\r\nНо как однако ж здесь ваши ноги, Прасковья Ивановна, и справедливо ли приговорил вам швейцарский консилиум климат родины?.. как-с? примочки? это очень должно быть полезно.\r\nНо как я жалел, Варвара Петровна (быстро повернулся он опять),\r\nчто не успел вас застать тогда за границей и засвидетельствовать вам лично мое уважение, при том же так много имел сообщить.\r\n.. Я уведомлял сюда моего старика, но он по своему обыкновению кажется...\r\n- Петруша! - вскричал Степан Трофимович, мгновенно выходя из оцепенения; он сплеснул руками и бросился к сыну.\r\n- Pierre, mon enfant, а ведь я не узнал тебя! - сжал он его в объятиях, и слезы покатились из глаз его.\r\n- Ну, не шали, не шали, без жестов, ну и довольно, довольно, прошу тебя, - торопливо бормотал Петруша, стараясь освободиться из объятий.\r\n- Я всегда, всегда был виноват пред тобой!\r\n- Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал, что зашалишь. Ну будь же немного потрезвее, прошу тебя.\n - Но ведь я не видал тебя десять лет!\r\n- Тем менее причин к излияниям...\n - Mon enfant!\r\n- Ну верю, верю, что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь другим... Ах, вот и Николай Всеволодович, да не шали же, прошу тебя наконец!\r\nНиколай Всеволодович действительно был уже в комнате; он вошел очень тихо и на мгновение остановился в дверях, тихим взглядом окидывая собрание.\r\nКак и четыре года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого на него взгляда.\r\nЯ ни мало не забыл его;\r\nно, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются,\r\nкак бы приносят с собою нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались.\r\nПовидимому, он был все тот же как и четыре года назад: так же изящен, так же важен, так же важно входил, как и тогда, даже почти так же молод.\r\nЛегкая улыбка его была так же официально ласкова и так же самодовольна; взгляд так же строг, вдумчив и как бы рассеян.\r\nОдним словом, казалось, мы вчера только расстались.\r\nНо одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно \"походило на маску\", как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества.\r\nТеперь же, - теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску.\r\nНе оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее чем прежде и, кажется, несколько похудел? Или может быть какая-нибудь новая мысль светилась теперь в его взгляде?\r\n- Николай Всеволодович!-вскричала, вся выпрямившись и не сходя с кресел, Варвара Петровна, останавливая его повелительным жестом, - остановись на одну минуту!\r\nНо чтоб объяснить тот ужасный вопрос, который вдруг последовал за этим жестом и восклицанием, - вопрос, возможности которого я даже и в самой Варваре Петровне не мог бы предположить,\r\n- я попрошу читателя вспомнить, что такое был характер Варвары Петровны во всю ее жизнь и необыкновенную стремительность его в иные чрезвычайные минуты.\r\nПрошу тоже сообразить, что, несмотря на необыкновенную твердость души и на значительную долю рассудка и практического, так сказать, даже хозяйственного такта,\r\nкоторыми она обладала, все-таки в ее жизни не переводились такие мгновения, которым она отдавалась вдруг вся, всецело и, если позволительно так выразиться, совершенно без удержу.\r\nПрошу взять наконец во внимание, что настоящая минута действительно могла быть для нее из таких, в которых вдруг,\r\nкак в фокусе, сосредоточивается вся сущность жизни, - всего прожитого, всего настоящего и пожалуй будущего.\r\nНапомню еще вскользь и о полученном ею анонимном письме, о котором она давеча так раздражительно проговорилась Прасковье Ивановне,\r\nпри чем, кажется, умолчала о дальнейшем содержании письма;\r\nа в нем-то может быть и заключалась разгадка возможности того ужасного вопроса, с которым она вдруг обратилась к сыну.\r\n- Николай Всеволодович, - повторила она, отчеканивая слова твердым голосом, в котором зазвучал грозный вызов, - прошу вас, скажите сейчас же, не сходя с этого места:\r\nправда ли, что эта несчастная, хромая женщина, - вот она, вон там, смотрите на нее!\r\nПравда ли, что она.\r\n.. законная жена ваша?\r\nЯ слишком помню это мгновение; он не смигнул даже глазом и пристально смотрел на мать; ни малейшего изменения в лице его не последовало.\r\nНаконец он медленно улыбнулся какой-то снисходящей улыбкой и, не ответив ни слова, тихо подошел к мамаше, взял ее руку, почтительно поднес к губам и поцеловал.\r\nИ до того было сильно всегдашнее, неодолимое влияние его на мать, что она и тут не посмела отдернуть руки.\r\nОна только смотрела на него, вся обратясь в вопрос, и весь вид ее говорил, что еще один миг, и она не вынесет неизвестности.\r\nНо он продолжал молчать. Поцеловав руку, он еще раз окинул взглядом всю комнату и попрежнему не спеша направился прямо к Марье Тимофеевне.\r\nОчень трудно описывать физиономии людей в некоторые мгновения.\r\nМне, например, запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою руки;\r\nа вместе с тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты, - восторг, который трудно людьми выносится.\r\nМожет, было и то, и другое, и испуг и восторг; но помню, что я быстро к ней придвинулся (я стоял почти подле), мне показалось, что она сейчас упадет в обморок.\r\n- Вам нельзя быть здесь, - проговорил ей Николай Всеволодович ласковым, мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность.\r\nОн стоял пред нею в самой почтительной позе, и в каждом движении его сказывалось самое искреннее уважение. Бедняжка стремительным полушепотом, задыхаясь, пролепетала ему:\r\n- А мне можно... сейчас... стать пред вами на колени?\r\n- Нет, этого никак нельзя, - великолепно улыбнулся он ей, так что и она вдруг радостно усмехнулась.\r\nТем же мелодическим голосом и нежно уговаривая ее точно ребенка, он с важностию прибавил:\r\n- Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но все же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених.\r\nДайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.\r\nОна выслушала и как бы в раздумьи склонила голову.\r\n- Пойдемте, - сказала она, вздохнув и подавая ему руку. Но тут с нею случилось маленькое несчастие.\r\nДолжно быть, она неосторожно как-нибудь повернулась и ступила на свою больную, короткую ногу, - словом, она упала всем боком на кресло, и не будь этих кресел, полетела бы на пол.\r\nОн мигом подхватил ее и поддержал, крепко взял под руку, и с участием, осторожно повел к дверям.\r\nОна видимо была огорчена своим падением, смутилась, покраснела и ужасно застыдилась.\r\nМолча смотря в землю, глубоко прихрамывая, она заковыляла за ним, почти повиснув на его руке. Так они и вышли.\r\nЛиза, я видел, для чего-то вдруг привскочила с кресла, пока они выходили, и неподвижным взглядом проследила их до самых дверей.\r\nПотом молча села опять, но в лице ее было какое-то судорожное движение, как будто она дотронулась до какого-то гада.\r\nПока шла вся эта сцена между Николаем Всеволодовичем и Марьей Тимофеевной, все молчали в изумлении; муху бы можно услышать; но только что они вышли, все вдруг заговорили.\n\n VI.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "Но что тут хорошего? Нас бы арестовывали и ссылали в Сибирь или оставляли бы гнить в тюрьмах по-прежнему.\r\nМы не оказались бы в лучшем положении, чем теперь, и ни одного лишнего дня, ни одного лишнего часа нам не дали бы посвятить народному делу.\r\nНет, нам не дадут свободы в награду за примерное поведение.\r\nМы должны бороться за нее всяким оружием. Если при этом нам придется страдать - тем лучше! Наши страдания будут новым оружием в наших руках.\r\nПусть нас вешают, пусть нас расстреливают, пусть нас убивают в одиночных камерах! Чем больше нас будут мучить, тем больше будет расти число наших последователей.\r\nЯ хотел бы, чтобы меня рвали на части, жгли на медленном огне на лобном месте! - закончил он полушепотом, впиваясь в нее сверкающими глазами.\r\nТаня с ужасом почувствовала, что почва уходит из-под ее ног. Она не знала, что сказать, что делать. А уступить было слишком ужасно.\r\n- Подожди минутку... Андрей, дорогой! - вскричала она, схватив его за руку, как будто он собирался тотчас же ее покинуть. - Одну минуту.\r\nМне нужно тебе сказать что-то... что-то очень важное. Только я забыла, что именно. Все это так мучительно, что у меня голова пошла кругом... Дай мне подумать...\r\nОна стояла возле него с опущенными глазами и с поникшей головой.\r\n- Я буду ждать, сколько хочешь, родная, - сказал Андрей, целуя ее похолодевший лоб. - Оставим этот разговор на сегодня.\r\nОна отрицательно покачала головой. Нет, она найдет, она сейчас же вспомнит, что ей хотелось ему сказать.\r\n- Крестьянство, верующее в царя... нет, не то!.. Та часть общества, которая остается теперь нейтральной... Не то, опять не то!\r\nВдруг она задрожала всем телом, и самые губы ее побледнели. Она нашла свой великий аргумент, который был ей оплотом, и увидела, как он был слаб и в то же время как ужасен!\r\n- Что будет со мною, когда они убьют тебя! - вырвалось у нее, и, закрыв глаза рукою, она откинула голову назад.\r\n- Бедное дитя мое, моя голубка! - воскликнул Андрей, сжимая ее в своих объятиях.\r\n- Я знаю, как тяжел твой крест, я знаю, что остающимся в живых хуже приходится, чем тем, которые идут на гибель. Но, поверь, и мне не легко.\r\nЖизнь мне дорога, особенно с того дня, как ты меня полюбила.\r\nГорько бросать ее, расставаться с тобою и идти на казнь, между тем как я мог бы быть так счастлив! Я дорого бы дал, чтобы чаша сия миновала нас. Но она не минует.\r\nУдар должен быть нанесен. Отказаться от нападения из-за любви к тебе? Да я чувствовал бы себя трусом, лжецом, изменником нашему делу, нашей родине.\r\nЛучше утопиться в первой попавшейся грязной луже, чем жить с таким укором совести.\r\nКак мог бы я это вынести и что сталось бы с нашей любовью? Прости, дорогая, за боль, которую я причиняю тебе.\r\nНо подумай только, что значат все наши страдания, если нам удастся хоть на один день ускорить конец всем ужасам, окружающим нас?\r\nАндрей говорил упавшим голосом, переходившим часто в шепот. Он утомился в неестественной борьбе и не мог продолжать ее долее.\r\nТеперь он просил мира, пощады, и простые слова его смягчили сердце Тани и произвели в ней перемену, когда он меньше всего ожидал ее.\r\nВ любовь женщины, когда она действительно любит, как бы романтично и экзальтировано ни было это чувство, всегда входит элемент жалости и материнской заботливости.\r\nИменно эту струну в Тане задел Андрей своим утомленным, обрывавшимся голосом.\r\nОн не убедил ее: вернее, Таня хорошенько не знала, убедил он ее или нет, потому что она забыла все его доводы.\r\nНо она сдалась. Она так глубоко его жалела, что не в силах была отягчать его участь своим сопротивлением.\r\nЛицо ее смягчилось. Глаза снова засияли любовью и нежностью, пока она дрожащей рукой ласкала его голову, лежавшую на ее коленях.\r\nОна успокаивала его кроткими, умиротворяющими речами, а мысленно награждала самыми нежными, ласкающими именами.\r\nБудущее представлялось ей мрачною бездною. Угадать, что последует за покушением, было ей так же трудно, как узнать, что ждет ее за гробом.\r\nНо зато она ясно видела, что ей следует делать теперь.\r\nОна была ему женой, сестрой, товарищем, и она должна по мере сил своих поддерживать его в его тяжелом испытании.\r\nОна решилась облегчить его участь, взяв на свои молодые плечи часть его бремени.\r\nТеперь она была гораздо спокойнее, и в ее грустных больших глазах не видно было слез.\r\nНо внутренне сердце ее обливалось кровью - не за себя уже. Скорбь о нем заслонила ее собственные муки.\r\nГлава VIII \n\n ДВА ПОКОЛЕНИЯ \n\n\n Андрей внес свое предложение. Оно было принято.\r\nОбширная и сложная машина заговора была пущена в ход и уже значительно подвинулась в своей таинственной работе.\r\nОднажды вечером, недели две спустя после его возвращения в Петербург, Андрей переходил Тучков мост, направляясь к Дворцовой площади.\r\nОн все еще проживал на старой квартире, но кое-какие симптомы указывали, что она уже не совсем безопасна и что, следовательно, пора переезжать.\r\nПо этой же причине Андрей теперь сделал большой крюк, хотя мог бы значительно сократить себе дорогу, спустившись к Гагаринскому перевозу.\r\nОн шел к Репину и принимал все меры предосторожности, чтобы не привести за собою шпионов, которые могли вертеться около его дома.\r\nРепин просил его прийти по важному делу Андрея не удивило такое приглашение, и он сообразил, что оно, вероятно, касается \"дела\" вообще или его лично.\r\nЕму не раз приходилось вести с Репиным деловые разговоры.\r\nРепин приготовился к посещению Андрея и ждал его в своем кабинете, предварительно распорядившись никого не принимать.\r\nЛицо его было озабоченно и встревоженно, когда, усевшись за стол, освещенный двумя свечами в кованых медных подсвечниках, он рассеянно стал перебирать бумаги.\r\nОн хотел сделать Андрею одно предложение, которое горячо принимал к сердцу, и у него были веские основания, чтобы не откладывать дела в долгий ящик.\r\nКогда революционеры затевают какое-нибудь серьезное дело, то обыкновенно даже не принимающие участия в конспирациях догадываются, что готовится что-то.\r\nВолнение и смутное предчувствие опасности охватывают всех и каждого.\r\nСо стороны конспираторов в такое время замечается необыкновенная осторожность по отношению к полиции.\r\nОни с особенной заботливостью предупреждают сочувствующих и всякого рода случайных пособников, советуя быть наготове ввиду неожиданного обыска.\r\nОни вывозят компрометирующие бумаги и подпольную литературу из квартир, где в другое время они валялись почти на виду Случается,\r\nчто наиболее впечатлительные из конспираторов принимают даже удрученный вид, когда именно следовало бы представляться спокойными и веселыми.\r\nВот почему, даже когда тайна предстоящего акта сохранена самым тщательным образом, те, которые умеют читать знамения времени, часто предвидят, что что-то должно случиться.\r\nРепин принадлежал к тому большому и разнообразному классу сочувствующих, среди которых вращаются революционеры.\r\nС жгучим вниманием следил он за зловещими признаками и многозначительными симптомами и был почти уверен, что Россия - накануне нового революционного взрыва.\r\nОн давно не видал никого из активных революционеров, но встретился с Таней несколько дней тому назад в доме одного из своих друзей.\r\nИм не удалось поговорить наедине, но ее расстроенный и сосредоточенный вид более чем подтвердил его мрачные опасения.\r\nТревоги подпольной жизни, очевидно, усилились, потому что никогда еще не видал он ее в таком состоянии.\r\nОн знал, что ему не удастся вырвать ее из этой жизни, но ему пришло в голову хотя на время укрыть ее и Андрея от огня. Он решил попытаться.\r\nПосле дочери больше всего приходился ему по сердцу его необыкновенный зять. Если бы ему довелось выбирать мужа Тане, то он, конечно, искал бы его не в рядах конспираторов.\r\nНо раз сама Таня присоединилась к революционной партии, Репину пришлось помириться с ее выбором, и в конце концов он искренне полюбил своего зятя.\r\nЕсли бы Андрей принадлежал к менее крайней фракции революционной партии, то Репин был бы вполне доволен выбором своей дочери.\r\nОни были в очень хороших отношениях, и Андрей навещал старика, насколько то позволяли осторожность и его собственная усиленная работа.\r\nРепин знал о многом, что касалось самого Андрея, который был с ним очень откровенен - поскольку откровенность возможна между конспиратором и его надежным другом.\r\nТаня держала себя с отцом несколько сдержаннее.\r\nПриключения Андрея в Дубравнике и опасность его положения не были тайной для Репина.\r\nОн поэтому рассудил, что теперь как раз пора Андрею на время сойти со сцены. Вот почему он думал, что его предложение будет принято и им и Таней.\r\nОн радушно приветствовал Андрея, которого не видал со дня его возвращения, и осведомился о Тане. \n Андрей ответил, что Таня совершенно здорова.\r\n- Нам так же трудно заболеть, как саламандре схватить насморк, - прибавил он. - В нашем подпольном мире стоит такая высокая температура, что, пожалуй, никакие микробы не выдержат.\r\nОн улыбнулся, но только губами. Глаза его смотрели серьезно.\r\n- Вам, пожалуй, жарче всех приходится? Мне сообщали, что полиции достался большой нагоняй специально из-за вас и что она теперь жаждет отместки.\r\nПолицеймейстер сказал, что перевернет весь город вверх дном, а раздобудет вас - живым или мертвым.\r\n- Это легче сказать, чем сделать, - заметил спокойно Андрей. - Они не раз так же хвастали и в других случаях.\r\n- Однако начать хоть бы с того, что им известно, что вы в Петербурге, - чего вы, вероятно, не ожидали. Они могут сделать еще шаг вперед.\r\nЛучше не играть с огнем. Не думаете ли вы, что вам следовало бы поуняться и съездить на время за границу? Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить...\r\nАндрей отрицательно покачал головой.\r\n- Не торопитесь с отказом! - воскликнул Репин. - Дайте мне сказать свое... Вы ничего не потеряете, отдохнув несколько месяцев. А для Тани поездка была бы особенно благотворна.\r\nОна может позаняться, почитать на свободе. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знание полезно и для вашей братии, революционеров.\r\n- Нет, не стану.\r\n- Видите, значит, в моем предложении есть кое-какой смысл. Она наберется знаний для будущего, вы сотрете с себя кое-что из прошлого, и оба вернетесь в более спокойное время.\r\nЧем позже, тем лучше, если меня послушаетесь. Если вас останавливают денежные соображения, то об этом не думайте. Я обязуюсь посылать вам сколько нужно. Что вы скажете на это?\r\nАндрей думал не о плане целиком, как полагал Репин, потому что его лично он не мог касаться, но у него мелькнула мысль, что Тане недурно было бы\" уехать.\r\n.. Впрочем, нет! И для нее не может быть речи об отъезде. Она ни за что не согласится уехать из России, именно теперь, даже на короткое время.\r\n- Вы очень добры, - сказал он, - но мне невозможно воспользоваться вашим предложением, и я сомневаюсь, примет ли его Таня.\r\nНо вот что вы можете сделать для нас. Скажите, когда вы думаете перебраться на дачу?\r\n- Через месяц. Может быть, немного раньше. Но что вам до этого или ей?\r\n- Было бы недурно, - сказал Андрей, - если б вы уехали пораньше и взяли Таню с собою месяца на три или на четыре.\r\nЗная, как Таня любит своего отца, он думал, что ей, может быть, легче будет пережить это время в его обществе.\r\nОна уже заранее согласилась, чтобы доставить удовольствие Андрею: сама же она не видела в этом никакого облегчения.\r\nРепин возразил, что всегда рад Тане и что она может оставаться у него сколько угодно. Укрыть ее на целых четыре месяца - дело хорошее. Но такое решение - жалкий компромисс.\r\nОн продолжал настаивать на их поездке за границу, указывая на все преимущества такого плана перед укрывательством одного из них - именно того, который наименее подвергался риску.\r\n- Нет, - сказал Андрей решительным тоном. - Я не могу теперь оставить Петербург ни под каким предлогом. Бесполезно дольше спорить. Оставим этот разговор.\r\nЛицо Репина потемнело. Этот тон, это упрямство и притом желание укрыть Таню на время ясно указывали, что готовится что-то громадное и что Андрей будет одним из главных участников.\r\n- Опять какое-нибудь адское предприятие? - спросил он тихо. \n - Да, нечто в этом роде, - уклончиво ответил Андрей. \n С минуту оба помолчали.\r\n- А все-таки я думаю, что вам не к чему так торопиться ломать себе шею.\r\nВы достаточно рисковали жизнью за последнее время. Как раз теперь недурно бы отдохнуть, - произнес наконец Репин.\r\n- Невозможно, - возразил Андрей. - Солдатам не полагается уходить со службы во время войны, из-за того что они раньше подвергались многим опасностям.\r\n- Да, но от времени до времени их увольняют в отпуск, если уже продолжать ваше сравнение.\r\n- Иногда да, иногда и нет, и вот мы теперь именно в таком положении, когда отпуск невозможен, - ответил Андрей.\r\nТакая несокрушимая энергия и мужество, собственно говоря, и располагали Репина в пользу революционеров вообще и Андрея в особенности.\r\nСам он был так пропитан скептицизмом и видел вокруг себя так много трусости и эгоизма, что не мог не восхищаться цельностью их натур.\r\nНе будучи в состоянии разделять их энтузиазма к делу, он чувствовал к ним горячую личную симпатию.\r\nНо теперь, когда его проект окончательно разрушался, раздражение взяло у него верх над всем остальным. Он рассердился на Андрея за его, как он подумал, нелепое упрямство.\r\n- И это ваше последнее слово? - спросил он. \n - Да. Не будем больше говорить об этом.\r\n- Положим, я знаю по опыту, какой вы несговорчивый народ.\r\nУ вас положительная страсть к самоистреблению, и вы будете идти напролом до тех пор, пока у вас останется хоть капля крови. Фанатиков аргументами не проберешь. Они неизлечимы\r\n- \"И ты, Брут, туда же?\" - воскликнул Андрей с горькой усмешкой. - Я думал, что вы нас лучше знаете. Фанатики, вы говорите! Я сомневаюсь, существует ли такая порода во плоти и крови.\r\nЯ, по крайней мере, не встречался с ними на своем веку, а опыта, и еще какого разнообразного, у меня, кажется, достаточно.\r\nНет, мы не фанатики, если уже допустить, что есть какой-нибудь смысл в этом слове.\r\nМы благоразумные, деловые люди, и жить хотим, уверяю вас, и вполне способны оценить все радости жизни, если только при этом не приходится подавлять в самом себе наше лучшее я.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "о которых говорить нечего, остальное все очень трудно расстается с отживающими традициями.\r\nНа нашей уже памяти доживало поколение художников, проводивших большую половину своей жизни в пьяном виде.\r\nАкадемическое предание убеждало этих людей, что трезвый, воздержный и самообладающий художник вовсе не художник;\r\nоно оправдывало эту порочную слабость, делало ее принадлежностью художника и насаждало около стен василеостровской академии целый класс людей,\r\nутверждавших за собою право не владеть собою, ибо страсти их велики без меры и головою выше всяких законов.\r\nСила предания тиранствовала над этими нравами до тех пор, пока общественное чуждательство от сближения с людьми, пьянствующими ex professo (.Со знанием дела (лат.\r\n).), вдруг показало тогдашним художникам, что они могут остаться за флагом, ибо на смену их является новое поколение, не манкирующее явно благопристойностью.\r\nОсвободив себя от тирании этого предания, нынешний художник уже не пренебрегает многим, что может быть пришлифовано к нему, не нарушая его художественного настроения:\r\nон отдал публичным канканерам свои небрежно повязанные галстуки, уступил \"болванам петербургского нигилизма\" длинную гривку и ходит нынче совсем человеком: даже немножко читает.\r\nОцивилизовавшись внешним образом, василеостровский художник, однако, упорнейшим образом хранит в себе еще последнее завещание старых преданий:\r\nон боится давать взрасти внутри себя человеку самообладающему.\r\nОн и до нынешнего дня верит, что это самообладание может уничтожить в нем художника,\r\nи считает своею обязанностью приносить все в жертву прихотей, по преданию отличавших прежних людей его среды.\r\nВыражается это очень странно, в виде страстности;\r\nно это не страстность, заставляющая современного человека хоть на минуту перенестись в эпоху нибелунгов,\r\nолимпийских богов и вообще в эпохи великих образов и грандиозного проявления гигантских страстей:\r\nэто в жизни прихоть, оправдываемая преданиями;\r\nв творчестве - служение чувственности и неуменье понять круглым счетом ровно никаких задач искусства,\r\nкроме задач сухо политических, мелких, или конфортативных, разрешаемых в угоду своей субъективности.\r\nЭто просто неотразимое влияние кружка и особенностей воспитания, исключающих у нас возможность появления Рубенса, Тинторето,\r\nТициана и Веласкеца, но зато производящих бездарнейших людей да учителей рисования или чиновников академии да художников Истоминых.\r\nЗдание Академии художеств начинают исправлять и переделывать в год открытия другого здания, в котором общество русское,\r\nнедавно судимое при закрытых дверях, само в лице избранных людей своих станет судьею факта по совести и по убеждению внутреннему.\r\nВровень с карнизами этого здания приподнимется и станет во главе угла камень, который долго отвергали зиждущие: встанет общественное мнение, встанет правда народа.\r\nОпера-фарс \"Орфей в аду\", поставленная на русской петербургской сцене зимою, предшествовавшею открытию в столице здания суда,\r\nпредставляла общественное мнение одетым в ливрею, дающую ему вид часовой будки у генеральского подъезда;\r\nно близок час, когда дирекция театров должна будет сшить для актрисы Стрельской, изображающей \"общественное мнение\", новую одежду.\r\nРисунок этой одежды пускай внимательно обсудят последние могикане екатерининского храма \"свободным художествам\", ибо в этой одежде общественное мнение выйдет из будки,\r\nналожит свою правдивую десницу на все дела, ныне снисходительно оправдываемые заблуждениями, и нелицеприятно скажет свое безапелляционное:\r\nвиновен.\r\nКаковы бы ни были свойства тех печальных случайностей, которые дали строителю академии Кокоринову мысль, совершив свою работу,\r\nудавиться в построенных им стенах, а великому в истории русского искусства Карлу Брюллову другую, несколько банальную мысль снять на границе России белье,\r\nплатье и обувь и нагишом перейти в Европу, где его иностранные друзья приготовили ему новое, не бывавшее в России платье,\r\n- тут, в обеих этих выходках - строителя академии и знаменитейшего из ее профессоров, есть что-то, отчего можно задуматься.\r\nУченики Брюллова должны бы, кажется, припомнить этот аллегорический призыв к обновлению и сбросить свои демонические плащи, время которых, увы! невозвратно минуло.\r\nВ наше время неудобно забывать, что как выпяленные из орбит глаза некоторых ученых,\r\nсмущающихся взглядами подающей им жаркое кухарки, обусловливают успех людей менее честных и менее ученых,\r\nно более живых и чутких к общественному пульсу, так и не в меру выпяливаемые художественные прихоти и страсти художников обусловливают успех непримиримых врагов искусства:\r\nлюдей, не уважающих ничего, кроме положения и прибытка, и теоретиков, поставивших себе миссиею игнорированье произведений искусствами,\r\nопошление самих натур, чувствующих неотразимость художественного призвания.\r\nВремя громко говорит художникам:\r\nберите из своих преданий все, что не мешает вам быть гражданами, полными чувств гражданской доблести, но сожгите все,\r\nостальное вместе с старыми манкенами, деланными в дни младенчества анатомии и механики, и искреннее подайте, руку современной жизни.\r\nКак ни старо аллегорическое сравнение жизни с морем, но не мешает иногда вспомнить и старое.\r\nМоре выбрасывает все, что не умеет держаться на его волнах, борясь с дыханием,бурь и с грозой непогоды,\r\nно оно выбрасьшает и то, что падает на дно его бездн, будучи чуждо этим глубоким безднам.\r\nВозвращаемся, впрочем, к нашим пирующим немцам и к их своенравному гостю.\n\n ГЛАВА ВОСЬМАЯ\r\nЧем упрямее дулся Роман Прокофьич, тем усердней волочился за ним Фридрих Фридрихович. Не находя места прямому ухаживанию, он начинал это. издали, самыми окольными путями.\r\nМаневры Шульца в этом случае были презанимательны, и хотя это довольно часто напоминало \"намеки тонкие на то, чего не ведает никто\";\r\nно Истомин понимал их, и все это, что называется, его все более накручивало и заводило.\r\nА Фридрих Фридрихович все-таки продолжал усердствовать.\r\nОн даже до того увлекся своей внимательностью,\r\nчто в присутствии всех солидных немцев и самого пастора Абеля начал окончательно объявлять себя человеком русским и отдавать тонкое предпочтение всему русскому.\r\nНикогда не изобличая особенного знакомства с русской историей и геральдикой;\r\nШульц вдруг заговорил о Строгановых, о госте Петре Строганове и немце Даниле Эйлофе, восставших за Шуиского против царика Тушинского.\r\nТут в этих речах было все:\r\nи желание бортоваться борт о борт с фамилией Строгановых, и похвала Эйлофу, \"немцу греческой веры\",\r\nи\" похвала самой вере греческой, и готовность Щульца во всем сделаться вторым Эйлофом.\r\nОт старых дней Шульц перешел и к настоящему времени.\r\n- Что ж, - говорил он с мягчайшею скромностью. - У нас, в России, теперь, особенно при нынешнем государе, житье людям самое лучшее, как в чужих краях.\r\nОт вопросов столь крупной, так сказать, государственной важности дело точно в том же направлении доходило и до частностей:\r\nШульц начал хвалить нашу общественную жизнь, наш Петербург с его каналами, мостами и Дворцами.\r\nКто-то похвалил Берлин.\n - Помилуйте! - вступился Шульц. - Ну что там за Берлин! воробью летом напиться негде; а ведь у нас, ведь, это я, ей-богу, не знаю - ведь это Венеция!\r\n- Да и лед в мае плавает, - подсказал Истомин.\n Шульц рассмеялся и ударил Истомина товарищески по плечу.\r\nВ это время кто-то заговорил о театрах; какие театры в Берлине и в Вене; вспомнили о Янаушек и о Газе.\r\n- Что ж Газе! Ну, что ж такое Газе! - восклицал с кислою миною Фридрих Фридрихович поклонникам немецкого Гаррика.\r\n- Видел-с я и Газе и Дависона, а уж я не говорю об этом черте, об Ольридже... но...\r\nно, я спрашиваю вас... ну что же это такое? Конечно, там в Отелло он хорош, ну ни слова - хорош; но ведь это.\r\n.. ведь это все-таки не то же, например, что наш Василий Васильевич, который везде и во всем артист.\r\nНа лицах немцев выразилось общее недоумение и даже перепуг.\r\nОдин недоумевающий немец, остолбеневший с куском говядины во рту, торопливо пропустил глоток вина и спросил:\n - Это какой Василь Васичь?\n - Да Самойлов-с.\r\n- А-га, Самойлов! - произносил недоумевающий немец, точно проглатывал в несколько приемов большую маринованную устрицу.\r\n- Да-с, да, Самойлов! Что может сравниться, я говорю, когда он произносит это, знаете: \"О, защитите нас, святые силы неба!\" О, я вам скажу, это не шутка-с!\r\n- Очень хорошо, - соглашался недоумевающий немец, проглатывая вторую устрицу.\r\n- Ну, зато уж опера русская! - заводила, покачивая головою, булочница Шперлинг.\r\n- Да, опера того... нехороша была, не теперь-с, а была. - отвечал с соболезнованием Фридрих Фридрнхович, - но певцы хорошие все-таки всегда были.\r\nИтальянцы там, конечно, итальянцами; но да-с, а я ведь за всех этих итальянцев не отдам вам нашего русского Осипа Афанасьевича. Да-ас! не отдам! Осипа Афанасьевича не отдам!\r\n- Кто это Осип Афанасьевич? - осведомлялся опять недоумевающий немец. - Осип Афанасьевич! А вы такой башибузук, что не знаете, кто такой Осип Афанасьевич! Откуда вы приехали?\r\n- Что ж такое... я ведь, кажется... ничего... - бормотал, испугавшись, немец.\n - Ничего! Нет, я вас спрашиваю: откуда вы к нам в Петербург приехали?\r\nНемец встревожился и даже перестал жевать. Меняясь в лице, он произнес:\n - Да, да, да; конешно, конешно... ich weiss schon... (Я уже знаю (нем.).) это высочайше...\r\n- Перестаньте, пожалуйста, бог знает что говорить, это высочайший бас! понимаете вы: это Петров, бас!\r\nОсип Афанасьевич - наш Петров! - разъяснил ему более снисходительно Фридрих Фридрихович.\r\n- Певец Петров, понимаете: певец, певец!\r\n- Петттроф, певец, - улыбался, блаженно успокоившись, немец.\n - Да-с; это бархат, это бархат! Знаете, как у него это!\r\nДрузья! там-там-там-там-та-ра-ри,\n Друзья! том-том-та-ра-ра-ра,\n Трам-там-там-там-там-та-ра-ри,\n Тром-том-том-та-ра-ра-ра!\r\nФридрих Фридрихович напел кусочек из известной в репертуаре Петрова партии Бертрама - и взглянул исподлобья на Истомина: тот все супился и молчал.\r\nС каждым лестным отзывом Фридриха Фридриховича, с каждой его похвалой русской талантливости лицо художника подергивалось и становилось нетерпеливее.\r\nНо этой войны Истомина с Шульцем не замечал никто, кроме Иды Ивановны, глаза которой немножко смеялись, глядя на зятя, да еще кроме Мани, все лицо которой выражало тихую досаду.\r\nГости поотошли в сторону от своих обыкновенных тем и говорили о музыке или собственно бог знает о чем говорили.\r\nСобственная особа Фридриха Фридриховича все больше увлекалась артистическим патриотизмом: он сорвался с петель, и уж немножко хлестаковствовал:\r\n- Самойлов... - говорил он. - Я с ним тоже знаком, но это...\r\nтак вам сказать, он не простец: он этакий волк с клычком; Ришелье этакой;\r\nну а Петров, - продолжал Щульц, придавая особенную теплоту, и мягкость своему голосу, - это наш брат простопор; это душа!\r\nЯ, бывало, говорю ему в Коломягах летом: \"Ну что, брат Осип Афанасьич?\" - \"Так, говорит, все, брат Шульц, помаленьку\".\r\n- \"Спой\", прошу, - ну, другой раз споет, а другой раз говорит: \"Сам себе спой\". Простопор!\r\nСлушая Фридриха Фридриховича, гости, ожидавшие ужина, так и решились держаться артистических вопросов.\r\nКто-то начал рассказывать, что Леонова \"тоже воспевает\", а кто-то другой заметил, что надо говорить не \"воспевает\", а \"поят\";\r\nеще кто-то вмешался, что даже и не \"поят\", а \"спаивают\", и, наконец, уж вышло, что никто ничего не мог разобрать.\r\nОпять потребовалось посредство Фридриха Фридриховича, который долго разъяснял разницу понятий, выражаемых словами: \"пить\", \"петь\", \"паять\", \"воспевать\" и \"спаивать\".\r\nВыходило черт знает что такое несуразное, что Леонова то поет, то пояет, то воспевает, то спаивает.\r\nУхищряясь выговаривать искомое слово как можно правильнее, кто-то один раз сказал даже \"потеет\"; но Фридрих Фридрихович тотчас же остановил этого филолога, заметя ему:\r\n- Ну, уж сделайте вашу милость - все, что вам угодно, только не потеет.\r\nЭтого даже, пожалуйста, и не говорите никогда; никогда этого нигде не говорите, потому что это не говорится-с, да, не говорится-с.\r\nПосле ужина гости скоро стали прощаться. Семейство пастора и все солидные господа и их дамы разошлись первые.\r\nФридрих Фридрихович удержал в зале только меня, Истомина, поляка, испеченного в собственной булочной розового Шперлинга и одного солидного господина.\r\n- Ведь это напрасно, - говорил ему Истомин, - я ничего не стану пить.\n - Ну-с, это мы будем видеть, как вы не выпьете! - отвечал Шульц.\r\nИстомин поставил на стол свою шляпу, взял с окна принесенный Манею том Пушкина, придвинулся к столу и начал смотреть в книгу.\r\nЧерез залу прошла в магазин (из которого был прямой выход на улицу) Берта Ивановна.\r\nОна Не хотела ни торопить мужа домой, ни дожидать его и уходила, со всеми раскланиваясь и всем подавая руки. Ее провожали до дверей Ида Ивановна и Маня. Я встал и тоже вышел за ними.\r\n- Устала ужасно я, - жаловалась Берта Ивановна, когда я застегивал на ней шубу.\n - Очень уж вы, - говорю ей, - расплясались. - Ах, я ведь люблю поплясать!\r\n- И ваш Истомин-то... Ну, я не думала, что он такой кузнечик, - проговорила Ида Ивановна.\n - Совсем странно, - тихо сказала Маня..\r\n- Он совсем испугал меня... Ну, Фридрих! ну, погоди, я тебе это припомню! - закончила Берта Ивановна, относясь к зале, из которой слышался голос мужа.\r\nЯ проводил Берту Ивановну до дому и тем же путем возвратился.\r\nКогда я пришел назад, в магазине была совершенная темнота, а в зале компания допивала вино и Фридрих Фридрихович вел с солидным господином беседу, о национальных добродетелях.\r\n- О, не думайте! - говорил он солидному господину. - Наш немецкий народ - это правда, есть очень высокообразованный народ; но наш русский народ - тоже очень умный народ.\r\n- Шульц поднял кулак и произнес: - Шустрый народ, понимаете, что называется шустрый? Здравый смысл, здравый смысл, вот чем мы богаты!\r\n- Ну да; ну позвольте: теперь будем говорить Петербург.\r\n- Немец оглянулся по сторонам и, видя, что последняя из дам, Ида Ивановна, ушла во внутренние апартаменты, добавил:\r\n- Женитьбой пренебрегают, а каждый, как это говорится, имеет своя сбока прибока.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "пульс-то лучше, а больной смотрит слабыми глазами да жмет тебе руку, - ну, это, братец, тоже ощущенье.\r\nЭгоизм? Да кроме безумных, кто ж не эгоист? Только одни просто, а другие, знаете, по пословице: та же щука, да под хреном.\r\nА на то пошло, так нет уже и ограниченнее эгоизма, как семейный.\r\n- Я не знаю, Семен Иванович, что вас так стращает в семейной жизни;\r\nя теперь ровно четыре года замужем, мне свободно, я вовсе не вижу ни с моей стороны, ни с его ни жертв, ни тягости, - сказала Круциферская.\r\n- Удалось сорвать банк, так и похваливает игру; мало ли чудес бывает на свете; бы исключенье - очень рад; да это ничего не доказывает;\r\nдва года тому назад у нашего портного - да вы знаете его: портном Панкратов, на Московской улице, - у него ребенок упал из окна второго этажа на мостовую;\r\nкак, кажется, не расшибиться?\r\nХоть бы что-нибудь! Разумеется, синие пятна, царапины - больше ничего.\r\nНу, извольте выбросить другого ребенка. Да и тут еще вышла вещь плохая, ребенок-то чахнет.\r\n- Это уж не дурное ли пророчество нам? - спросила Круциферская, дружески положив руку на плечо Семену Ивановичу.\r\n- Я ваших пророчеств не боюсь с тех пор, как вы предсказывали моему мужу страш- , ные последствия нашего брака.\r\n- Как бы злопамятны, не стыдно ли? Да и этот болтун все рассказал, экой мужчина!\r\nНу, слава богу, слава богу, что я солгал; прошу забыть; кто старое помянет, тому глаз вон, хоть бы он был так удивительно хорош, как вот этот, - Он указал пальцем.\r\n- Каков Семен Иванович, он еще и комплименты говорит.\r\n- Я вам и получше и побольше комплимент скажу: глядя на ваше житье, я действительно несколько примирился с семейной жизнию;\r\nно не забудьте, что, проживши лет шестьдесят, я в вашем доме в первый раз увидел не в романе, не в стихах, а на самом деле осуществление семейного счастия.\r\nНе слишком же часты примеры.\r\n- Почему знать, - отвечала Круциферская, - может быть, возле вас прошли незамеченными другие пары; любовь истинная вовсе не интересуется выкалываться; да и искали ли вы, и как искали?\r\nНако-Eien, просто случайность, что вам мало встречалось людей семейно счастливых.\r\nА может быть, Семен Иванович, - прибавила она с той насмешливой злобой и даже с тою неделикатностью, которая всегда присуща людям счастливым, - вам уж кажется,\r\nчто надобно выдержать характер, что если вы теперь признаетесь, что были неправы, то осудите всю жизнь свою и должны будете с тем вместе узнать, что поправить ее нельзя.\r\n- О, нет, - возразил с жаром старик, - об этом не беспокойтесь, никогда не раскаюсь в былом, во-первых, потому, что глупо горевать о том,\r\nчего не воротишь, оо-вторых, я, холостой старик, доживаю спокойно век мой, а вы прекрасно начинаете вашу жизнь.\r\n- Не знаю цели, - заметил Круциферский, - с которой вы сказали последнее замечание, но оно сильно отозвалось в моем сердце;\r\nоно навело меня на одну из безотвязных и очень скорбных мыслей, таких, которых присутствие в душе достаточно, чтоб отравить минуту самого пылкого восторга.\r\nПодчас мне становится страшно мое счастие; я, как обладатель огромных богатств, начинаю трепетать перед будущим. Как бы...\r\n- Как бы не вычли потом.\r\nХа, ха, ха, эки мечтатели! Кто мерил ваше счастье, кто будет вычитать? Что это за ребяческий взгляд!\r\nСлучай и вы сами устроили ваше счастье, - и потому оно ваше, и наказывать вас за счастье было бы нелепостью.\r\nРазумеется, тот же случай, неразумный, неотразимый, может разрушить паше счастие; но мало ли что может быть.\r\nМожет быть, балки этого потолка подгнили, может быть, он провалится; ну, начнемте выбираться; да как выбираться? На дворе встретится бешеная собака, на улице лошадь задавит.\r\n.. Да если допустить в себе боязнь возможного зла, так лучше опиуму выпить, да и уснуть на веки веков.\r\n- Я всегда дивился, Семен Иванович, легкости, с которой вы принимаете жизнь: это счастие, большое счастие, но оно не всем дано; вы говорите: случай - и успокоиваетесь, а я нет.\r\nМне от того не легче, что я неизвестную, но подозреваемую связь событий моей жизни назову случаем.\r\nВсе в жизни недаром, и все имеет высокий смысл; недаром вы нашли меня на моем чердаке; мало ли учителей в Москве, - почему именно меня?\r\nНе для того ли, что во мне лежало орудие для освобождения этого высокого, чистого существа, и то, о чем я боялся мечтать, боялся думать, вдруг совершилось, - и счастью моему нет меры.\r\nДа где же справедливость, если это так и пойдет на всю жизнь? Я покоряюсь моему счастию так, как другие покоряются несчастию, но не могу отделаться от страха перед будущим.\r\n- То есть перед тем, чего нет.\r\nИ я, с своей стороны, скажу, что всю жизнь не понимал да и не пойму эти болезненные воображения,\r\nнаходящие наслаждение в том, чтобы мучить себя грезами и придумывать беды и вперед грустить.\r\nТакой характер - своего рода несчастие.\r\nНу, пришибет бедою, разразится горе над головой, - поневоле заплачешь и повесишь нос;\r\nно думать, когда надобно пить прекрасное вино, что за это завтра судьба подаст прескверного квасу, - это своего рода безумие.\r\nНеуменье жить в настоящем, ценить будущее, отдаваться ему - это одна из моральных эпидемий, наиболее развитых в наше время.\r\nМы все еще похожи на тех жидов, которые не пьют, не едят, а откладывают копейку на черный день; и какой бы черный день ни пришел, мы ие раскроем сундуков, - что это за жизнь?\r\n- Я совершенно согласна с вами, Семен Иванович, - с жаром сказала Круциферская. - Я часто говорю об этом с Дмитрием.\r\nЕсли мне хорошо, зачем я стану думать о будущем? Для меня его хоть бы совсем не было.\r\nОн еам со мною часто соглашается, по тайная грусть так глубоко вкоренилась в него, что он не может ее победить.\r\nДа и зачем, впрочем, - прибавила она, светло и симпатично улыбаясь мужу, - я я грусть эту люблю в нем, в ней столько глубокого.\r\nЯ думаю, мы с вами оттого не понимаем или, по крайней мере, не сочувствуем этой грусти, что у нас прав поверхностнее, удобовпечатлительнее, что а ас занимает и увлекает внешность.\r\n- Начали за здравие, свели за упокой; начали так, что я хотел поцеловать вашу ручку и скапать мужу: \"Вот человеческое пониманье жизни\", а кончили тем, что его грезы - глубокомыслие;\r\nхорошо глубокомыслие - мучиться, когда надобно наслаждаться, и горевать о вещах, которых, может быть, и не будет.\r\n- Семен Иванович, на что вы так исключительны?\r\nЕсть нежные организации, для которых нет полного счастия на земле, которые самоотверженно готовы отдать все,\r\nно не могут отдать печальный звук, лежащий на дне их сердца, - звук, который ежеминутно готов сделаться.\r\n.\r\n.\r\nНадобно быть погрубее для того, чтоб быть посчастливее; мне это часто приходит в голову;\r\nпосмотрите, как невозмущаемо счастливы, например, птицы, звери, оттого что они меньше нас понимают.\r\n- Однако довольно неприятно, - заметил неумолимый Крупов, - иметь высшую натуру для существа, назначенного жить не выше и не ниже, как на земле.\r\nПризнаюсь, эту высоту я принимаю за физическое расстройство, за нервный припадок; обливайтесь холодной водой да делайте больше движения - половина надзвездных мечтаеий пройдет.\r\nВы, Дмитрий Яковлевич, от рождения слабы физическими силами;\r\nв слабых организациях часто умственные способности чрезвычайно развиты, но почти всегда эдак вкось, куда-нибудь в отвлеченье, в фантазию, в мистицизм.\r\nВот отчего древние говорили: mens sana in corpore sano [в здоровом теле здоровый дух (лат.)].\r\nПосмотрите на бледных, белокурых немцев, отчего они мечтатели, отчего они держат голову на сторону, часто плачут?\r\nОт золотухи И от климата; от этого они готовы целые века бредить о мистических контроверзах, а дела никакого не делают.\r\n- Недаром говорят, что медицинские занятия прививают человеку какой-то сухой материальный взгляд на жизнь;\r\nвы так коротко знакомитесь с вещественной стороной человека, что из-за нее забыли другую сторону, ускользающую от скальпеля и которая одна и дает смысл грубой материи.\r\n- Ох, эти мне идеалисты, - сказал Семен Иванович., который приметно начал сердиться, - вечно подъезжают с вздором.\r\nДа кто же это им сказал, что вся медицина только и состоит из анатомии; сами придумали и тешатся; какая-то грубая материя.\r\n.. Я не знаю ни грубой материи, ни учтивой, а знаю живую. Мудрецы вы, нынешние ученые, а мелко плаваете! Это наш старый спор, он никогда не кончится, лучше перестать.\r\nПосмотрите, как Яшу мы убаюкали нашими пустяками, спит себе спокойно.\r\nСпи, малютка! Тебя еще папаша не научил презирать землю да материю, не уверил еще тебя, что эти милые ножки, эти ручонки - кусочки грязи, приставшей к тебе.\r\nЛюбовь Александровна, пожалуйста, не развивайте в нем этих пустяков; ну, вы мужу даете поблажку, бог с ним!\r\nНевинного ребенка, по крайности, не развращайте этим бредом с малых лет; ну, что сделаете из него? Мечтателя.\r\nБудет до старости искать жар-птицу, а настоящая-то жизнь в это время уйдет между пальцев. Ну, хорошо ли это? Возьмите-ка его.\r\nСтарик отдал Яшу матери, взял свой картуз и, мед-пенно застегивая фрак, сказал:\n - Ах, я забыл вам рассказать: на днях как-то я познакомился с преинтересным человеком.\r\n- Верно, с Бельтовым? - спросила Круцифер-ская. - Его приезд до того наделал шуму, что и я узнала об нем от директорши.\r\n- Именно.\r\nОни шумят потому, что он богат, а дело в том, что он действительно замечательный человек, все на свете знает, все видел, умница такой; избалован немножко, ну, знаете, матушкин сынок;\r\nнужда пе воспитывала его по-нашему, жил спустя рукава, а теперь умирает здесь от скуки, хандрит; можете себе представить, каково после Парижа.\r\n- Бельтов! Да позвольте, - сказал Дмитрий Яковлевич, - фамилия знакомая; да не был ли он в мое время в московском университете?\r\nБельтов оканчивал курс, когда я вступил; про него и тогда говорили, что он страшно умен; еще его воспитывал какой-то женевец.\r\n- Тот самый, тот самый.\r\n- Я помню его, мы были немного знакомы.\r\n- Я уверен, что он был бы очень рад вас видеть; в этой глуши встретить образованного человека - всякому клад; а Бельтов вовсе не умеет быть один, сколько я заметил.\r\nЕму надобно говорить, ему хочется обмена, и он болен от одиночества.\r\n- Если вы не находите ничего против этого, я, пожалуй, пойду.\r\n- Пойдемте-ка, доброе дело. - Нет, постой; вот я \" стар, да опрометчив; он слишком, брат, богат, чтоб тебе первому идти к нему! Я завтра ему скажу: захочет, приедем с ним к тебе.\r\n- Прощай, любезный спорщик. Прощайте.\r\n- Привозите же завтра вашего Бельтова, - сказала Любовь Александровна, - нам до того наговорили об нем, что и мне захотелось его видеть.\r\n- Стоит, право, стоит, - сказал старик, выходя в переднюю.\r\nКрупов всякий раз спорил с Круциферским, всякий раз сердился и говорил, что он все более и более расходится с ним,\r\n- что не мешало нисколько тому, что они сближались ежедневно теснее и теснее.\r\nДля Крупова семья Круциферского - была его семья; он туда шел пожить сердцем, которое у него еще было тепло, отдохнуть, глядя на счастье их.\r\nДля Круциферских Крупов представлял действительно старшего в семье - отца, дядю, но такого дядю, которому любовь,\r\nа не права крови дали власть иногда пожурить и погрубить, - что оба прощали ему от души, и им было грустно, когда не видали его дня два.\r\nНа другой день, часов в семь после обеда, Семен Иванович привез в своих пошевнях, покрытых желтым ковром, и на паре обвинок, светло-саврасой шерсти, Бельтова к Круциферскому.\r\nРазумеется, Бельтов был рад-радехонек познакомиться с порядочным человеком, и ему вовсе не пришло в голову, что он сделает первый визит.\r\nХозяева немного сконфузились;\r\nпохвалы Семена Ивановича, слух о его заграничной жизни, даже его богатство - все это смутно вспомнилось, когда он вошел в комнату, и сделало встречу несколько натянутой;\r\nно это тотчас прошло.\r\nВ приемах и речах\r\nБельтова было столько открытого, простого, и притом в нем было столько такту, этой высокой принадлежности людей с развитой и нежной душою,\r\nчто не прошло получаса, как тон беседы сделался приятельским, Даже Круциферская, так не привыкнувшая к посторонним, невольно была вовлечена в разговор.\r\nС Дмитрием Яковлевичем Бельтов вспомнил университетские годы, бездну тогдашних анекдотов, тогдашние мечты, надежды.\r\nДавно ему не было так отрадно, и он дружески благодарил Крупова за это знакомство, когда тот подвез его к подъезду гостиницы \"Кересрерг\".\r\n- Ну, что, - спрашивал потом Семен Иванович у Круциферских, - как вам нравится новый зиакомый?\r\n- Этого и спрашивать не следует, - отвечал Кру-циферскин.\n - Он мне очень понравился, - сказала Любовь Александровна.\r\nСемен Иванович, чрезвычайно довольный, что доставил всем удовольствие, шутливо погрозил пальцем.\n Любовь Александровна покраснела.\r\nСемейные картины увлекательны, и теперь, докончивши одну, я не могу удержаться, чтоб не начать другую. Тесная связь их, уверяю вас, раскроется после.\n\n III\r\nУ дубасовского уездного предводителя была дочь, - и в этом еще не было бы большого зла ни для почтеннейшего Карпа Кондратьича, ни для милой Варвары Карповны;\r\nно у него, сверх дочери, была жена, а у Вавы, как звали ее дома, была, сверх отца, милая маменька, Марья Степановна, это изменяло существенно положение дела.\r\nКарп Кондратьич был образец кротости в семейных делах; странно было видеть, как изменялся он, переходя из конюшни в столовую, с гум-еа в спальню или в диванную.\r\nЕсли б мы не имели достоверных документов от известных путешественников, свидетельствующих о том,\r\nчто один и тот же англичанин может быть отличнейшим плантатором и прекрасным отцом семейства, то мы сами усомнились бы в возможности такой двойственности.\r\nВпрочем, рассуждая глубже, можно заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп\r\nКондратьич вел войну, был полководцем в наносил врагу наибольшее число ударов;\r\nврагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники - лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное восвящение себя четверке гнедых и другие преступления;\r\nв зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери для поцелуя;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Он здесь, это он, он зовет меня, это его скрипка!\" Как будто стон вырвался из всей этой толпы,и страшные рукоплескания потрясли залу.\r\nОтчаянный, пронзительный плач вырвался из груди моей. Я не вытерпела более, откинула занавес и бросилась в залу.\r\n- Папа, папа! это ты! где ты? - закричала я, почти не помня себя.\r\nНе знаю, как добежала я до высокого старика: мне давали дорогу, расступались передо мной. Я бросилась к нему с мучительным криком; я думала, что обнимаю отца...\r\nВдруг увидела, что меня схватывают чьи-то длинные, костлявые руки и подымают на воздух. Чьи-то черные глаза устремились на меня и, казалось, хотели сжечь меня своим огнем.\r\nЯ смотрела на старика: \"Нет! это был не отец; это его убийца!\" - мелькнуло в уме моем.\r\nКакое-то исступление овладело мной, и вдруг мне показалось, что надо мной раздался его хохот, что этот хохот отдался в зале дружным, всеобщим криком; я лишилась чувств.\r\nV\n\n Это был второй и последний период моей болезни.\r\nВновь открыв глаза, я увидела склонившееся надо мною лицо ребенка, девочки одних лет со мною, и первым движением моим было протянуть к ней руки.\r\nС первого взгляда на нее, - каким-то счастьем, будто сладким предчувствием наполнилась вся душа моя.\r\nПредставьте себе идеально прелестное личико, поражающую, сверкающую красоту, одну из таких, перед которыми вдруг останавливаешься как пронзенный,\r\nв сладостном смущении, вздрогнув от восторга, и которой благодарен за то, что она есть, за то, что на нее упал ваш взгляд, за то, что она прошла возле вас.\r\nЭто была дочь князя, Катя, которая только что воротилась из Москвы. Она улыбнулась моему движению и слабые нервы мои заныли от сладостного восторга.\r\nКняжна позвала отца, который был в двух шагах и говорил с доктором.\r\n- Ну, слава богу! слава богу, - сказал князь, взяв меня за руку, и лицо его засияло неподдельным чувством. - Рад, рад, очень рад, - продолжал он скороговоркой, по всегдашней привычке.\r\n- А вот, Катя, моя девочка: познакомьтесь, - вот тебе и подруга. Выздоравливай скорее, Неточка. Злая этакая, как она меня напугала!..\r\nВыздоровление мое пошло очень скоро. Через несколько дней я уже ходила. Каждое утро Катя подходила к моей постели, всегда - с улыбкой, со смехом, который не сходил с ее губ.\r\nЕе появления ждала я как счастья; мне так хотелось поцеловать ее! Но шаловливая девочка приходила едва на несколько минут; посидеть смирно она не могла.\r\nВечно двигаться, бегать, скакать, шуметь и греметь на весь дом было в ней непременной потребностью.\r\nИ потому она же с первого раза объявила мне, что ей ужасно скучно сидеть у меня и что потому она будет приходить очень редко,\r\nда и то затем, что ей жалко меня, - так уж нечего делать, нельзя не прийти;\r\nа что вот когда я выздоровею, так у нас пойдет лучше.\r\nИ каждое утро первым словом ее было:\r\n- Ну, выздоровела?\r\nИ так как я все еще была худа и бледна и улыбка как-то боязливо проглядывала на моем грустном лице, то княжна тотчас же хмурила брови, качала головой и в досаде топала ножкой.\r\n- А ведь я ж тебе сказала вчера, чтоб ты была лучше! Что? тебе, верно, есть не дают?\r\n- Да, мало, - отвечала я робко, потому что уже робела перед ней. Мне из всех сил хотелось ей как можно понравиться, а потому я боялась за каждое свое слово, за каждое движение.\r\nПоявление ее всегда более и более приводило меня в восторг. Я не спускала с нее глаз, и когда она уйдет, бывало, я все еще смотрю как зачарованная в ту сторону, где она стояла.\r\nОна мне стала сниться во сне.\r\nА наяву, когда ее не было, я сочиняла целые разговоры с ней, была ее другом, шалила, проказила,\r\nплакала вместе с ней, когда нас журили за что-нибудь, - одним словом, мечтала об ней, как влюбленная.\r\nМне ужасно хотелось выздороветь и поскорей пополнеть, как она мне советовала.\r\nКогда, бывало, Катя вбежит ко мне утром и с первого слова крикнет: \"Не выздоровела? опять такая же худая!\", - то я трусила, как виноватая.\r\nНо ничего не могло быть серьезнее удивления Кати, что я не могу поправиться в одни сутки; так что она, наконец, начинала и в самом деле сердиться.\r\n- Ну, так хочешь, я тебе сегодня пирог принесу? - сказала она мне однажды. - Кушай, от этого скоро растолстеешь.\r\n- Принеси, - отвечала я в восторге, что увижу ее еще раз.\r\nОсведомившись о моем здоровье, княжна садилась обыкновенно против меня на стул и начинала рассматривать меня своими черными глазами.\r\nИ сначала, как знакомилась со мной, она поминутно так осматривала меня с головы до ног с самым наивным удивлением.\r\nНо наш разговор не клеился. Я робела перед Катей и перед ее крутыми выходками, тогда как умирала от желания говорить с ней.\r\n- Что ж ты молчишь? - начала Катя после некоторого молчания.\n - Что делает папа? - спросила я, обрадовавшись, что есть фраза, с которой можно начинать разговор каждый раз.\r\n- Ничего. Папе хорошо. Я сегодня выпила две чашки чаю, а не одну. А ты сколько?\n - Одну.\n Опять молчание.\r\n- Сегодня Фальстаф меня хотел укусить.\n - Это собака?\n - Да, собака. Ты разве не видала?\n - Нет, видела.\n - А почему ж ты спросила?\r\nИ так как я не знала, что отвечать, то княжна опять посмотрела на меня с удивлением.\n - Что? тебе весело, когда я с тобой говорю?\r\n- Да, очень весело; приходи чаще.\r\n- Мне так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду к тебе приходить, да ты вставай скорее; уж я тебе сегодня принесу пирог... Да что ты все молчишь?\r\n- Так.\n - Ты все думаешь, верно?\n - Да, много думаю.\n - А мне говорят, что я много говорю и мало думаю. Разве говорить худо?\n - Нет. Я рада, когда ты говоришь.\r\n- Гм, спрошу у мадам Леотар, она все знает. А о чем ты думаешь?\n - Я о тебе думаю, - отвечала я помолчав.\n - Это тебе весело?\n - Да.\n - Стало быть, ты меня любишь?\r\n- Да.\n - А я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вот я тебе пирог принесу. Ну, прощай!\n И княжна, поцеловав меня почти на лету, исчезла из комнаты.\r\nНо после обеда действительно явился пирог. Она вбежала как исступленная, хохоча от радости, что принесла-таки мне кушанье, которое мне запрещали.\r\n- Ешь больше, ешь хорошенько, это мой пирог, я сама не ела. Ну, прощай! - И только я ее и видела.\r\nДругой раз она вдруг влетела ко мне, тоже не в урочный час, после обеда;\r\nчерные локоны ее были словно вихрем разметаны, щечки горели как пурпур, глаза сверкали; значит, что она уже бегала и прыгала час или два.\r\n- Ты умеешь в воланы играть? - закричала она запыхавшись, скороговоркой, торопясь куда-то.\n - Нет, - отвечала я, ужасно жалея, что не могу сказать: да!\r\n- Экая! Ну, выздоровеешь, выучу. Я только за тем. Я теперь играю с мадам Леотар. Прощай; меня ждут.\r\nНаконец я совсем встала с постели, хотя все еще была слаба и бессильна. Первая идея моя была уж не разлучаться более с Катей.\r\nЧто-то неудержимо влекло меня к ней. Я едва могла на нее насмотреться, и это удивило Катю.\r\nВлечение к ней было так сильно, я шла вперед в новом чувстве моем так горячо, что она не могла этого не заметить, и сначала ей показалось это неслыханной странностью.\r\nПомню, что раз, во время какой-то игры, я не выдержала, бросилась ей на шею и начала ее целовать.\r\nОна высвободилась из моих объятий, схватила меня за руки и, нахмурив брови, как будто я чем ее обидела, спросила меня:\r\n- Что ты? зачем ты меня целуешь?\r\nЯ смутилась, как виноватая, вздрогнула от ее быстрого вопроса и не отвечала ни слова,\r\nкняжна вскинула плечиками, в знак неразрешенного недоуменья (жест, обратившийся у ней в привычку),\r\nпресерьезно сжала свои пухленькие губки, бросила игру и уселась в угол на диване,\r\nоткуда рассматривала меня очень долго и о чем-то про себя раздумывала, как будто разрешая новый вопрос, внезапно возникший в уме ее.\r\nЭто тоже была ее привычка во всех затруднительных случаях. В свою очередь и я очень долго не могла привыкнуть к этим резким, крутым проявлениям ее характера.\r\nСначала я обвиняла себя и подумала, что во мне действительно очень много странного.\r\nНо хотя это было и верно, а все-таки я мучилась недоумением: отчего я не могу с первого раза подружиться с Катей и понравиться ей раз навсегда.\r\nНеудачи мои оскорбляли меня до боли, и я готова была плакать от каждого скорого слова Кати, от каждого недоверчивого взгляда ее.\r\nНо горе мое усиливалось не по дням, а по часам, потому что с Катей всякое дело шло очень быстро.\r\nЧерез несколько дней я заметила, что она совсем невзлюбила меня и даже начинала чувствовать ко мне отвращение.\r\nВсе в этой девочке делалось скоро, резко, - иной бы сказал - грубо,\r\nесли б в этих быстрых как молния движениях характера прямого, наивно-откровенного не было истинной, благородной грации.\r\nНачалось тем, что она почувствовала ко мне сначала сомнение, а потом даже презрение, кажется, сначала за то, что я решительно не умела играть ни в какую игру.\r\nКняжна любила резвиться, бегать, была сильна, жива, ловка; я - совершенно напротив.\r\nЯ была слаба еще от болезни, тиха, задумчива; игра не веселила меня; одним словом, во мне решительно недоставало способностей понравиться Кате.\r\nКроме того, я не могла вынести, когда мною чем-нибудь недовольны:\r\nтотчас же становилась грустна, упадала духом,\r\nтак что уж и сил недоставало загладить свою ошибку и переделать в свою пользу невыгодное обо мне впечатление, - одним словом, погибала вполне.\r\nЭтого Катя никак не могла понять.\r\nСначала она даже пугалась меня, рассматривала меня с удивлением, по своему обыкновению, после того как,\r\nбывало, целый час бьется со мной, показывая, как играют в воланы, и не добьется толку.\r\nА так как я тотчас же становилась грустна, так что слезы готовы были хлынуть из глаз моих, то она, подумав надо мной раза три и не добившись толку ни от меня,\r\nни от размышлений своих, бросала меня наконец совершенно и начинала играть одна, уж более не приглашая меня, даже не говоря со мной в целые дни ни слова.\r\nЭто меня так поражало, что я едва выносила ее пренебрежение.\r\nНовое одиночество стало для меня чуть ли не тяжеле прежнего, и я опять начала грустить, задумываться, и опять черные мысли облегли мое сердце.\r\nМадам Леотар, надзиравшая за нами, заметила наконец эту перемену в наших сношениях.\r\nИ так как прежде всего я бросилась ей на глаза и мое вынужденное одиночество поразило ее, то она и обратилась прямо к княжне, журя ее за то, что она не умеет обходиться со мною.\r\nКняжна нахмурила бровки, вскинула плечиками и объявила, что ей со мной нечего делать, что я не умею играть,\r\nчто я о чем-то все думаю и что лучше она подождет брата Сашу, который приедет из Москвы, и тогда им обоим будет гораздо веселее.\r\nНо мадам Леотар не удовольствовалась таким ответом и заметила ей, что она меня оставляет одну, тогда как я еще больна, что я не могу быть такой же веселой и резвой, как Катя, что это,\r\nвпрочем, и лучше, потому что Катя слишком резва, что она то-то сделала, это-то сделала,\r\nчто третьего дня ее чуть было бульдог не заел, - одним словом, мадам Леотар побранила ее не жалея;\r\nкончила же тем, что послала ее ко мне с приказанием помириться немедленно.\r\nКатя слушала мадам Леотар с большим вниманием, как будто действительно поняла что-то новое и справедливое в резонах ее.\r\nБросив обруч, который она гоняла по зале, она подошла ко мне и, серьезно посмотрев на меня, спросила с удивлением:\r\n- Вы разве хотите играть?\n - Нет, - отвечала я, испугавшись за себя и за Катю, когда ее бранила мадам Леотар.\r\n- Чего ж вы хотите?\n - Я посижу; мне тяжело бегать; а только вы не сердитесь на меня, Катя, потому что я вас очень люблю.\r\n- Ну, так я и буду играть одна, - тихо и с расстановкой отвечала Катя, как бы с удивлением замечая, что, выходит, она не виновата. - Ну, прощайте, я на вас не буду сердиться.\r\n- Прощайте, - отвечала я, привстав и подавая ей руку.\r\n- Может быть, вы хотите поцеловаться?\r\n- спросила она, немного подумав, вероятно припомнив нашу недавнюю сцену и желая сделать мне как можно более приятного, чтоб поскорее и согласно кончить со мною.\r\n- Как вы хотите, - отвечала я с робкой надеждой.\r\nОна подошла во мне и пресерьезно, не улыбнувшись, поцеловала меня.\r\nТаким образом кончив все, что от нее требовали, даже сделав больше, чем было нужно,\r\nчтоб доставить полное удовольствие бедной девочке, к которой ее посылали, она побежала от меня довольная и веселая,\r\nи скоро по всем комнатам снова раздавался ее смех и крик, до тех пор пока, утомленная, едва переводя дух, бросилась она на диван отдыхать и собираться с свежими силами.\r\nВо весь вечер посматривала она на меня подозрительно: вероятно, я казалась ей очень чудной и странной.\r\nВидно было, что ей хотелось о чем-то заговорить со мной, разъяснить себе какое-то недоуменье, возникшее насчет меня; но в этот раз, я не знаю почему, она удержалась.\r\nОбыкновенно по утрам начинались уроки Кати. Мадам Леотар учила ее французскому языку. Все ученье состояло в повторении грамматики и в чтении Лафонтена.\r\nЕе не учили слишком многому, потому что едва добились от нее согласия просидеть в день за книгой два часа времени.\r\nНа этот уговор она наконец согласилась по просьбе отца, по приказанью матери и исполняла его очень совестливо, потому что сама дала слово.\r\nУ ней были редкие способности; она понимала быстро и скоро.\r\nНо и тут в ней были маленькие странности: если она не понимала чего, то тотчас же начинала думать об этом сама и терпеть не могла идти за объяснениями, - она как-то стыдилась этого.\r\nРассказывали, что она по целым дням иногда билась над каким-нибудь вопросом, который не могла решить, сердилась, что не могла одолеть его сама, без чужой помощи,\r\nи только в последних случаях, уже совсем выбившись из сил, приходила к мадам Леотар с просьбою помочь ей разрешить вопрос, который ей не давался.\r\nТо же было в каждом поступке. Она уж много думала, хотя это вовсе не казалось так с первого взгляда.\r\nНо вместе с тем она была не по летам наивна: иной раз ей случалось спросить какую-нибудь совершенную глупость; другой раз в ее ответах являлись самая дальновидная тонкость и хитрость.\r\nТак как я тоже могла наконец чем-нибудь заниматься, то мадам Леотар, проэкзаменовав меня в моих познаниях и найдя,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Немецкий Летописец, хваля меткость наших стрелков, говорит, что Россияне могли учиться у Ливонских Рыцарей искусству города:\r\nно стенобитные орудия, или пороки, уже давно были у нас известны.\r\nНи внутренние раздоры, ни внешние частые войны не препятствовали в России мирным успехам торговли, благодетельным для гражданского образования народов.\r\nВ сие время она была весьма обширна и знаменита.\r\nЕжегодно приходили в Киев купеческие флоты из Константинополя, столь богатые и столь важные для общей государственной пользы,\r\nчто Князья, ожидая их, из самых дальних мест присылали войско к Каневу для обороны судов от хищных Половцев.\r\nДнепр в течении своем от Киева к морю назывался обыкновенно путем Греческим. Мы уже говорили о предметах сей торговли.\r\nРоссияне, покупая соль в Тавриде, привозили в Сурож, или Судак, богатый и цветущий, горностаевые и другие меха драгоценные,\r\nчтобы обменивать их у купцов восточных на бумажные, шелковые ткани и пряные коренья.\r\nПоловцы, овладев Тмутороканем и едва не всем Крымом, для собственных выгод не мешали торговле и первые, кажется, впустили Генуэзцев в южную часть Тавриды.\r\nПо крайней мере сии корыстолюбивые, хитрые Италиянцы еще за несколько лет до нашествия Татар имели торговые заведения в Армении, следственно, уже господствовали на Черном море.\r\nВ самое то время, когда войско Российское сражалось с Половцами в земле их, купцы мирно там путешествовали:\r\nибо самые варвары, находя пользу в торговле, для ее безопасности наблюдают законы просвещенных народов.\r\nГреки, Армяне, Евреи, Немцы, Моравы, Венецияне жили в Киеве, привлекаемые выгодною меною товаров и гостеприимством Россиян,\r\nкоторые дозволяли Христианам Латинской церкви свободно и торжественно отправлять свое богослужение, но запрещали им спорить о Вере:\r\nтак Владимир Рюрикович Киевский выгнал (в 1233 году) какого-то Мартина, приора Латинского храма Св.\r\nМарии в Киеве, вместе с другими Монахами Католическими, боясь - как говорит Польский Историк - чтобы сии проповедники не доказали, сколь Вера Греческая далека от истины.\r\nПодобно Черному морю и Днепру, Каспийское и Волга служили другим важным путем для торговли.\r\nБолгары, в случае неурожая питая хлебом Суздальское Великое Княжение, могли доставлять нам и ремесленные произведения образованного Востока.\r\nВ развалинах города Болгарского, в 90 верстах от Казани и в 9 от Волги, нашлися Арменские надписи XII века:\r\nвероятно, что Армяне, издавна славные купечеством, выменивали там Русские меха и кожи на товары Персидские и другие.\r\nДоныне под именем Болгар разумеется в Турции восточные сафьяны, а в Бухарии юфть: из чего заключают, что Азия получала некогда сей товар от Болгаров.\r\nДостойно примечания, что в древнем их отечестве, в Казани, и ныне делаются лучшие из Русских сафьянов.\r\nВ упомянутых развалинах найдены также Арабские надписи от 1222 до 1341 года по Христианскому летосчислению, вырезанные отчасти над могилами Ширванских и Шамаханских уроженцев.\r\n- Земледельцы находят иногда в окрестностях сего места золотые мелочи, женские украшения, серебряные арабские монеты и другие без всякой надписи,\r\nознаменованные единственно произвольными изображениями, точками, звездочками и без сомнения принадлежавшие народу безграмотному (может быть, Чудскому).\r\nТакие любопытные памятники свидетельствуют о древнем цветущем состоянии Российской Болгарии.\r\nНовгород, серебром и мехами собирая дань в Югре, посылал корабли в Данию и в Любек.\r\nВ 1157 году, при осаде Шлезвига, Король Датский, Свенд IV, захватил многие суда Российские и товары их роздал, вместо жалованья, воинам.\r\nКупцы Новогородские имели свою церковь на острове Готландии, где цвел богатый город Визби, заступив место Винеты, и где до XVII века хранилось предание,\r\nчто некогда товары Индейские, Персидские, Арабские шли чрез Волгу и другие наши реки в пристани Балтийского моря.\r\nИзвестие вероятное: oнo изъясняет, каким образом могли зайти на берега сего моря древние монеты Арабские, находимые там в большом количестве.\r\n- Готландцы, Немцы издавна живали в Новегороде.\r\nОни разделялись на два общества: зимних и летних гостей.\r\nПравительство обязывалось за установленную плату высылать к Ижере, навстречу им, лодошников:\r\nибо сии купцы, боясь порогов Невских и Волховских, обыкновенно перегружали товары в легкие лодки, внося в казну с каждого судна гривну кун, а с нагруженного хлебом полгривны.\r\nВ Новегороде отведены были особенные дворы Немецким и Готландским купцам, где они пользовались совершенною независимостию и ведались собственным судом, избирая для того старейшин;\r\nодин Посол Княжеский мог входить к ним.\r\nОбиженный Россиянином гость жаловался Князю и Тиуну Новогородскому; обиженный гостем Россиянин - старейшине иноземцев. Сии тяжбы решились на дворе Св. Иоанна.\r\nГотландцы имели в Новегороде божницу Св. Олава, Немцы храм Св. Петра, а в Ладоге Св. Николая, с кладбищами и лугами.\r\nКогда же, в течение XIII столетия, вольные города германские Любек, Бремен и другие, числом наконец до семидесяти,\r\nвступили в общий, тесный союз, славный в истории под именем Ганзы, утвержденный на правилах взаимного дружества и вспоможения,\r\nнужный для их безопасности и свободы, для успехов торговли и промышленности - союз столь счастливый, что он,\r\nгосподствуя на двух морях, мог давать законы народам и венценосцам, - когда Рига и Готландия присоединились к сему братству:\r\nтогда Новгород сделался еще важнее в купеческой системе Европы северной:\r\nГанза учредила в нем главную контору, называла ее материю всех иных, старалась угождать Россиянам, пресекая злоупотребления, служившие поводом к раздорам;\r\nстрого подтверждала купцам своим, чтобы товары их имели определенную доброту,\r\nи чтобы купля в Новегороде производилась всегда меною вещей без всяких долговых обязательств, из коих выходили споры.\r\nНемцы привозили тонкие сукна, в особенности Фламандские, соль, сельди и хлеб в случае неурожая, покупая у нас меха, воск, мед, кожи, пеньку, лен.\r\nГанза торжественно запрещала ввозить в Россию серебро и золото;\r\nно купцы не слушались устава, противного их личным выгодам, и доставляли Новугороду немало драгоценных металлов,\r\nпривлекаемые туда славою его изобилия и рассказами, почти баснословными, о пышности двора Княжеского, Вельмож, богатых граждан.\r\n- Псков участвовал в сей знаменитой торговле, и правительство обоих городов, способствуя успехам ее,\r\nдовольствовалось столь умеренною пошлиною, что Ганза не могла нахвалиться его мудрым бескорыстием.\r\nДревняя Биармия, уже давно область Новогородская, все еще славилась торговлею, и корабли Шведские, Норвежские не преставали до самого XIII века ходить к устью Северной Двины.\r\nЛетописцы Скандинавские повествуют, что в 1216 году знаменитый купец их, Гелге Богрансон, имев несчастную ссору с Биармским начальником,\r\nбыл там умерщвлен вместе со всеми товарищами, кроме одного, именем Огмунда, ушедшего в Новгород.\r\nСей Огмунд ездил из России в Иерусалим и, возвратясь в отечество, рассказал о жалостной кончине Богрансона.\r\nНорвежцы хотели мстить за то Биармским жителям и, в 1222 году прибыв к ним на четырех кораблях, ограбили их землю, взяли в добычу множество клейменого серебра, мехов бельих, и проч.\r\nСмоленск имел также знатную торговлю с Ригою, с Готландиею и с Немецкими городами:\r\nчему доказательством служит договор, заключенный с ними смоленским Князем Мстиславом Давидовичем в 1228 году.\r\n- Предлагаем здесь главные статьи оного, любопытные в отношении к самым нравам и законодательству древней России.\r\n\"1.\r\nМир и дружба да будут отныне между Смоленскою областию, Ригою, Готским берегом (Готландиею) и всеми Немцами,\r\nходящими по Восточному морю, ко взаимному удовольствию той и другой стороны.\r\nА если - чего Боже избави - сделается в ссоре убийство, то за жизнь вольного человека платить десять гривен серебра,\r\nпенязями (деньгами) или кунами, считая оных (кун) 4 гривны на одну гривну серебра.\r\nКто ударит холопа, платит гривну кун; за повреждение глаза, отсечение руки, ноги и всякое увечье 5 гривен серебра; за вышибенный зуб 3 гривны (серебра же);\r\nза окровавление человека посредством дерева 1 1/3 гривны, за рану без увечья то же; кто ударит палицею, батогом или схватит человека за волосы, дает 2/3 гривны.\r\nЕсли Россиянин застанет Немца или Немец Россиянина у своей жены;\r\nтакже если Немец или Россиянин обесчестит девицу или вдову хорошего поведения, то взыскать с виновного 10 гривен серебра.\r\nПеня за обиду Посла и Священника должна быть двойная.\r\nЕсли виновный найдет поруку, то не заключать его в оковы и не сажать в темницу;\r\nне приставлять к нему и стражи, пока истец не дал знать о своей жалобе старейшему из единоземцев обидчика, предполагаемому миротворцу.\r\n- С вором, пойманным в доме или у товара, хозяин волен поступить, как ему угодно.\r\n2. Заимодавец чужестранный удовлетворяется прежде иных; он берет свои деньги и в таком случае, когда должник осужден за уголовное преступление лишиться собственности.\r\nЕсли холоп Княжеский или Боярский умрет, заняв деньги у Немца, то наследник первого - или кто взял его имение - платит долг.\r\n3. И Немец и Россиянин обязаны в тяжбах представлять более двух свидетелей из своих единоземцев.\r\nИспытание невинности посредством раскаленного железа дозволяется только в случае обоюдного на то согласия; принуждения нет.\r\nПоединки не должны быть терпимы; но всякое дело разбирается судом по законам той земли, где случилось преступление.\r\nОдин Князь судит Немцев в Смоленске; когда же они сами захотят идти на суд общий, то их воля. Сею же выгодою пользуются и Россияне в земле Немецкой.\r\nТе и другие увольняются от судных пошлин: разве люди добрые и нарочитые присоветуют им что-нибудь заплатить судье.\r\n4. Пограничный Тиун, сведав о прибытии гостей Немецких на волок, немедленно дает знать тамошним жителям, чтобы они везли на возах товары сих гостей и пеклись о личной их безопасности.\r\nЖители платят за товар Немецкий или Смоленский, ими утраченный. Немцы на пути из Риги в Смоленск и на возвратном увольняются от пошлины: также и Россияне в земле Немецкой.\r\nНемцы должны бросить жребий, кому ехать наперед; если же будет с ними купец Русский, то ему остаться позади.\r\n- Въехав в город, гость Немецкий дарит Княгине кусок полотна, а Тиуну Волокскому перчатки Готские; может купить, продать товар или ехать с оным из Смоленска в иные города.\r\nКупцы Русские пользуются такою же свободою на Готском береге и вольны ездить оттуда в Любек и другие города Немецкие.\r\n- Товар, купленный и вынесенный из дому, уже не возвращается хозяину, и купец не должен требовать назад своих денег.\r\n- Немец дает весовщику за две капи, или 24 пуда, куну смоленскую, за гривну купленного золота ногату, за гривну серебра 2 векши, за серебряный сосуд от гривны куну;\r\nв случае продажи металлов ничего не платит; когда же покупает вещи на серебро, то с гривны вносит куну смоленскую.\r\n-Для поверки весов хранится одна капь в церкви Богоматери на горе, а другая в Немецкой божнице (следственно и в Смоленске была католическая церковь):\r\nс сим весом должны и Волочане сверять пуд, данный им от Немцев.\r\n5. Когда Смоленский Князь идет на войну, то ему не брать Немцев с собою: разве они сами захотят участвовать в походе. И Россиян не принуждать к военной службе в земле Немецкой.\r\n6. Епископ Рижский, Мастер Фолкун (Volquin) и все другие Рижские Властители признают Двину вольною, от устья до вершин ее, для судоходства Россиян и Немцев.\r\nЕсли - чего Боже избави - ладия Русская или Немецкая повредится, то гость может везде пристать к берегу, выгрузить товар и нанять людей для вспоможенид;\r\nно им более договорной цены с него не требовать.\r\nСия грамота имеет для Полоцка и Витебска то же действие, что и для Смоленска.\r\nОна писана при Священнике Иоанне, Мастере Фолкуне и многих купцах Рижского царства, приложивших к ней свои печати; а свидетели подписались\"...\r\nСледуют имена некоторых жителей Готландии, Любека, Минстера, Бремена, Риги; а внизу сказано: \"Кто из Россиян или Немцев нарушит наш устав, будет противен Богу\".\r\nО сем договоре упоминается и в Немецкой летописи, где он назван весьма благоприятным для купцов Ливонских;\r\nно предки наши, давая им свободу и права в России, не забывали собственных выгод:\r\nтаким образом, увольняя чужеземных гостей, продавцов серебра и золота, от всякой пошлины, хотели чрез то умножить количество ввозимых к нам металлов драгоценных.\r\nВ рассуждении цены серебра заметим, что она со времен Ярослава до XIII века, кажется, не возвысилась относительно к Смоленской ходячей или кожаной монете:\r\nЯрослав назначает в Правде 40 гривен пени кунами за убийство, а Мстислав Давидович в уставе своем 10 гривен серебром,\r\nполагая 4 гривны кун на одну гривну серебра, следственно, ту же самую пеню:\r\nнапротив чего Новогородские куны унизились.\r\nНе только купцов, но и других чужеземцев, полезных знаниями и ремеслом, Россияне старались привлекать в свою землю: строителей, живописцев, лекарей.\r\nОт Ярослава Великого до времен Андрея Боголюбского знаменитейшие церкви наши были созидаемы и расписываемы иностранцами;\r\nнов 1194 году Владимирский Епископ Иоанн, для возобновления древнего Суздальского храма Богоматери, нашел между собственными церковниками искусных мастеров и литейщиков,\r\nкоторые весьма красиво отделали сию церковь снаружи и покрыли оловом, не взяв к себе в товарищи ни одного Немецкого художника.\r\nТогда же славился в Киеве зодчий, именем Милонег-Петр, строитель каменной стены на берегу Днепра под монастырем Выдубецким,\r\nстоль удивительной для современников, что они говорили об ней как о великом чуде.\r\nГреческие живописцы, украсив образами Киевскую лавру, выучили своему художеству добродетельного Монаха Печерского Св.\r\nАлимпия, бескорыстного и трудолюбивого: не требуя никакой мзды, он писал иконы для всех церквей и, занимая деньги на покупку красок, платил долги своею работою.\r\nСей Алимпий есть древнейший из всех известных нам живописцев Российских.\r\nКроме икон церковных, они изображали на хартиях в священных книгах разные лица, без особенного искусства в рисунке,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Поэмы, сказки автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Александр Сергеевич Пушкин. Поэмы, сказки\n\n Поэмы\n\n РУСЛАН И ЛЮДМИЛА\n\n ПОСВЯЩЕНИЕ\n\n Для вас, души моей царицы,\n Красавицы, для вас одних\r\nВремен минувших небылицы,\n В часы досугов золотых,\n Под шепот старины болтливой,\n Рукою верной я писал;\n Примите ж вы мой труд игривый!\r\nНичьих не требуя похвал,\n Счастлив уж я надеждой сладкой,\n Что дева с трепетом любви\n Посмотрит, может быть украдкой,\r\nНа песни грешные мои.\n У лукоморья дуб зеленый;\n Златая цепь на дубе том:\n И днем и ночью кот ученый\n Все ходит по цепи кругом;\r\nИдет направо - песнь заводит,\n Налево - сказку говорит.\n Там чудеса: там леший бродит,\n Русалка на ветвях сидит;\n Там на неведомых дорожках\r\nСледы невиданных зверей;\n Избушка там на курьих ножках\n Стоит без окон, без дверей;\n Там лес и дол видений полны;\r\nТам о заре прихлынут волны\n На брег песчаный и пустой,\n И тридцать витязей прекрасных\n Чредой из вод выходят ясных,\r\nИ с ними дядька их морской;\n Там королевич мимоходом\n Пленяет грозного царя;\n Там в облаках перед народом\n Через леса, через моря\r\nКолдун несет богатыря;\n В темнице там царевна тужит,\n А бурый волк ей верно служит;\n Там ступа с Бабою Ягой\n Идет, бредет сама собой;\r\nТам царь Кащей над златом чахнет;\n Там русской дух… там Русью пахнет!\n И там я был, и мед я пил;\n У моря видел дуб зеленый;\r\nПод ним сидел, и кот ученый\n Свои мне сказки говорил.\n Одну я помню: сказку эту\n Поведаю теперь я свету…\n\n ПЕСНЬ ПЕРВАЯ\r\nДела давно минувших дней,\n Преданья старины глубокой.\n В толпе могучих сыновей,\n С друзьями, в гриднице высокой\r\nВладимир-солнце пировал;\n Меньшую дочь он выдавал\n За князя храброго Руслана\n И мед из тяжкого стакана\n За их здоровье выпивал.\r\nНе скоро ели предки наши,\n Не скоро двигались кругом\n Ковши, серебряные чаши\n С кипящим пивом и вином.\n Они веселье в сердце лили,\r\nШипела пена по краям,\n Их важно чашники носили\n И низко кланялись гостям.\n Слилися речи в шум невнятный;\n Жужжит гостей веселый круг;\r\nНо вдруг раздался глас приятный\n И звонких гуслей беглый звук;\n Все смолкли, слушают Баяна:\n И славит сладостный певец\r\nЛюдмилу-прелесть, и Руслана,\n И Лелем свитый им венец.\n Но, страстью пылкой утомленный,\n Не ест, не пьет Руслан влюбленный;\r\nНа друга милого глядит,\n Вздыхает, сердится, горит\n И, щипля ус от нетерпенья,\n Считает каждые мгновенья.\n В унынье, с пасмурным челом,\r\nЗа шумным, свадебным столом\n Сидят три витязя младые;\n Безмолвны, за ковшом пустым,\n Забыты кубки круговые,\r\nИ брашна неприятны им;\n Не слышат вещего Баяна;\n Потупили смущенный взгляд:\n То три соперника Руслана;\n В душе несчастные таят\r\nЛюбви и ненависти яд.\n Один - Рогдай, воитель смелый,\n Мечом раздвинувший пределы\n Богатых киевских полей;\n Другой - Фарлаф, крикун надменный,\r\nВ пирах никем не побежденный,\n Но воин скромный средь мечей;\n Последний, полный страстной думы,\n Младой хазарский хан Ратмир:\r\nВсе трое бледны и угрюмы,\n И пир веселый им не в пир.\n Вот кончен он; встают рядами,\n Смешались шумными толпами,\r\nИ все глядят на молодых:\n Невеста очи опустила,\n Как будто сердцем приуныла,\n И светел радостный жених.\n Но тень объемлет всю природу,\r\nУж близко к полночи глухой;\n Бояре, задремав от меду,\n С поклоном убрались домой.\n Жених в восторге, в упоенье:\r\nЛаскает он в воображенье\n Стыдливой девы красоту;\n Но с тайным, грустным умиленьем\n Великий князь благословеньем\n Дарует юную чету.\r\nИ вот невесту молодую\n Ведут на брачную постель;\n Огни погасли… и ночную\n Лампаду зажигает Лель.\n Свершились милые надежды,\r\nЛюбви готовятся дары;\n Падут ревнивые одежды\n На цареградские ковры…\n Вы слышите ль влюбленный шепот,\n И поцелуев сладкий звук,\r\nИ прерывающийся ропот\n Последней робости?.. Супруг\n Восторги чувствует заране;\n И вот они настали… Вдруг\n Гром грянул, свет блеснул в тумане,\r\nЛампада гаснет, дым бежит,\n Кругом все смерклось, все дрожит,\n И замерла душа в Руслане…\n Все смолкло. В грозной тишине\r\nРаздался дважды голос странный,\n И кто-то в дымной глубине\n Взвился чернее мглы туманной…\n И снова терем пуст и тих;\r\nВстает испуганный жених,\n С лица катится пот остылый;\n Трепеща, хладною рукой\n Он вопрошает мрак немой…\n О горе: нет подруги милой!\r\nХватает воздух он пустой;\n Людмилы нет во тьме густой,\n Похищена безвестной силой.\n Ах, если мученик любви\n Страдает страстью безнадежно,\r\nХоть грустно жить, друзья мои,\n Однако жить еще возможно.\n Но после долгих, долгих лет\n Обнять влюбленную подругу,\r\nЖеланий, слез, тоски предмет,\n И вдруг минутную супругу\n Навек утратить… о друзья,\n Конечно лучше б умер я!\n Однако жив Руслан несчастный.\r\nНо что сказал великий князь?\n Сраженный вдруг молвой ужасной,\n На зятя гневом распалясь,\n Его и двор он созывает:\r\n\"Где, где Людмила?\" - вопрошает\n С ужасным, пламенным челом.\n Руслан не слышит. \"Дети, други!\n Я помню прежние заслуги:\n О, сжальтесь вы над стариком!\r\nСкажите, кто из вас согласен\n Скакать за дочерью моей?\n Чей подвиг будет не напрасен,\n Тому - терзайся, плачь, злодей!\r\nНе мог сберечь жены своей! -\n Тому я дам ее в супруги\n С полцарством прадедов моих.\n Кто ж вызовется, дети, други?..\"\r\n\"Я!\" - молвил горестный жених.\n \"Я! я!\" - воскликнули с Рогдаем\n Фарлаф и радостный Ратмир:\n \"Сейчас коней своих седлаем;\r\nМы рады весь изъездить мир.\n Отец наш, не продлим разлуки;\n Не бойся: едем за княжной\".\n И с благодарностью немой\r\nВ слезах к ним простирает руки\n Старик, измученный тоской.\n Все четверо выходят вместе;\n Руслан уныньем как убит;\n Мысль о потерянной невесте\r\nЕго терзает и мертвит.\n Садятся на коней ретивых;\n Вдоль берегов Днепра счастливых\n Летят в клубящейся пыли;\n Уже скрываются вдали;\r\nУж всадников не видно боле…\n Но долго все еще глядит\n Великий князь в пустое поле\n И думой им вослед летит.\r\nРуслан томился молчаливо,\n И смысл и память потеряв.\n Через плечо глядя спесиво\n И важно подбочась, Фарлаф,\n Надувшись, ехал за Русланом.\r\nОн говорит: \"Насилу я\n На волю вырвался, друзья!\n Ну, скоро ль встречусь с великаном?\n Уж то-то крови будет течь,\r\nУж то-то жертв любви ревнивой!\n Повеселись, мой верный меч,\n Повеселись, мой конь ретивый!\"\n Хазарский хан, в уме своем\r\nУже Людмилу обнимая,\n Едва не пляшет над седлом;\n В нем кровь играет молодая,\n Огня надежды полон взор:\n То скачет он во весь опор,\r\nТо дразнит бегуна лихого,\n Кружит, подъемлет на дыбы\n Иль дерзко мчит на холмы снова.\n Рогдай угрюм, молчит - ни слова…\r\nСтрашась неведомой судьбы\n И мучась ревностью напрасной,\n Всех больше беспокоен он,\n И часто взор его ужасный\n На князя мрачно устремлен.\r\nСоперники одной дорогой\n Все вместе едут целый день.\n Днепра стал темен брег отлогий;\n С востока льется ночи тень;\r\nТуманы над Днепром глубоким;\n Пора коням их отдохнуть.\n Вот под горой путем широким\n Широкий пересекся путь.\n \"Разъедемся, пора! - сказали, -\r\nБезвестной вверимся судьбе\".\n И каждый конь, не чуя стали,\n По воле путь избрал себе.\n Что делаешь, Руслан несчастный,\r\nОдин в пустынной тишине?\n Людмилу, свадьбы день ужасный,\n Все, мнится, видел ты во сне.\n На брови медный шлем надвинув,\r\nИз мощных рук узду покинув,\n Ты шагом едешь меж полей,\n И медленно в душе твоей\n Надежда гибнет, гаснет вера.\n Но вдруг пред витязем пещера;\r\nВ пещере свет. Он прямо к ней\n Идет под дремлющие своды,\n Ровесники самой природы.\n Вошел с уныньем: что же зрит?\r\nВ пещере старец; ясный вид,\n Спокойный взор, брада седая;\n Лампада перед ним горит;\n За древней книгой он сидит,\n Ее внимательно читая.\r\n\"Добро пожаловать, мой сын! -\n Сказал с улыбкой он Руслану. -\n Уж двадцать лет я здесь один\n Во мраке старой жизни вяну;\r\nНо наконец дождался дня,\n Давно предвиденного мною.\n Мы вместе сведены судьбою;\n Садись и выслушай меня.\n Руслан, лишился ты Людмилы;\r\nТвой твердый дух теряет силы;\n Но зла промчится быстрый миг:\n На время рок тебя постиг.\n С надеждой, верою веселой\r\nИди на все, не унывай;\n Вперед! мечом и грудью смелой\n Свой путь на полночь пробивай.\n Узнай, Руслан: твой оскорбитель\r\nВолшебник страшный Черномор,\n Красавиц давний похититель,\n Полнощных обладатель гор.\n Еще ничей в его обитель\n Не проникал доныне взор;\r\nНо ты, злых козней истребитель,\n В нее ты вступишь, и злодей\n Погибнет от руки твоей.\n Тебе сказать не должен боле:\n Судьба твоих грядущих дней,\r\nМой сын, в твоей отныне воле\".\n Наш витязь старцу пал к ногам\n И в радости лобзает руку.\n Светлеет мир его очам,\r\nИ сердце позабыло муку.\n Вновь ожил он; и вдруг опять\n На вспыхнувшем лице кручина…\n \"Ясна тоски твоей причина;\r\nНо грусть не трудно разогнать, -\n Сказал старик, - тебе ужасна\n Любовь седого колдуна;\n Спокойся, знай: она напрасна\n И юной деве не страшна.\r\nОн звезды сводит с небосклона,\n Он свистнет - задрожит луна;\n Но против времени закона\n Его наука не сильна.\n Ревнивый, трепетный хранитель\r\nЗамков безжалостных дверей,\n Он только немощный мучитель\n Прелестной пленницы своей.\n Вокруг нее он молча бродит,\r\nКлянет жестокий жребий свой…\n Но, добрый витязь, день проходит,\n А нужен для тебя покой\".\n Руслан на мягкий мох ложится\r\nПред умирающим огнем;\n Он ищет позабыться сном,\n Вздыхает, медленно вертится…\n Напрасно! Витязь наконец:\n \"Не спится что-то, мой отец!\r\nЧто делать: болен я душою,\n И сон не в сон, как тошно жить.\n Позволь мне сердце освежить\n Твоей беседою святою.\n Прости мне дерзостный вопрос.\r\nОткройся: кто ты, благодатный,\n Судьбы наперсник непонятный?\n В пустыню кто тебя занес?\"\n Вздохнув с улыбкою печальной,\r\nСтарик в ответ: \"Любезный сын,\n Уж я забыл отчизны дальной\n Угрюмый край. Природный финн,\n В долинах, нам одним известных,\r\nГоняя стадо сел окрестных,\n В беспечной юности я знал\n Одни дремучие дубравы,\n Ручьи, пещеры наших скал\n Да дикой бедности забавы.\r\nНо жить в отрадной тишине\n Дано не долго было мне.\n Тогда близ нашего селенья,\n Как милый цвет уединенья,\n Жила Наина. Меж подруг\r\nОна гремела красотою.\n Однажды утренней порою\n Свои стада на темный луг\n Я гнал, волынку надувая;\n Передо мной шумел поток.\r\nОдна, красавица младая\n На берегу плела венок.\n Меня влекла моя судьбина…\n Ах, витязь, то была Наина!\n Я к ней - и пламень роковой\r\nЗа дерзкий взор мне был наградой,\n И я любовь узнал душой\n С ее небесною отрадой,\n С ее мучительной тоской.\n Умчалась года половина;\r\nЯ с трепетом открылся ей,\n Сказал: люблю тебя, Наина.\n Но робкой горести моей\n Наина с гордостью внимала,\n Лишь прелести свои любя,\r\nИ равнодушно отвечала:\n \"Пастух, я не люблю тебя!\"\n И все мне дико, мрачно стало:\n Родная куща, тень дубров,\r\nВеселы игры пастухов -\n Ничто тоски не утешало.\n В уныньи сердце сохло, вяло.\n И наконец задумал я\n Оставить финские поля;\r\nМорей неверные пучины\n С дружиной братской переплыть\n И бранной славой заслужить\n Вниманье гордое Наины.\n Я вызвал смелых рыбаков\r\nИскать опасностей и злата.\n Впервые тихий край отцов\n Услышал бранный звук булата\n И шум немирных челноков.\n Я вдаль уплыл, надежды полный,\r\nС толпой бесстрашных земляков;\n Мы десять лет снега и волны\n Багрили кровию врагов.\n Молва неслась: цари чужбины\r\nСтрашились дерзости моей;\n Их горделивые дружины\n Бежали северных мечей.\n Мы весело, мы грозно бились,\n Делили дани и дары,\r\nИ с побежденными садились\n За дружелюбные пиры.\n Но сердце, полное Наиной,\n Под шумом битвы и пиров,\n Томилось тайною кручиной,\r\nИскало финских берегов.\n Пора домой, сказал я, други!\n Повесим праздные кольчуги\n Под сенью хижины родной.\n Сказал - и весла зашумели;\r\nИ, страх оставя за собой,\n В залив отчизны дорогой\n Мы с гордой радостью влетели.\n Сбылись давнишние мечты,\r\nСбылися пылкие желанья!\n Минута сладкого свиданья,\n И для меня блеснула ты!\n К ногам красавицы надменной\n Принес я меч окровавленный,\r\nКораллы, злато и жемчуг;\n Пред нею, страстью упоенный,\n Безмолвным роем окруженный\n Ее завистливых подруг,\r\nСтоял я пленником послушным;\n Но дева скрылась от меня,\n Примолвя с видом равнодушным:\n \"Герой, я не люблю тебя!\"\n К чему рассказывать, мой сын,\r\nЧего пересказать нет силы?\n Ах, и теперь один, один,\n Душой уснув, в дверях могилы,\n Я помню горесть, и порой,\r\nКак о минувшем мысль родится,\n По бороде моей седой\n Слеза тяжелая катится.\n Но слушай: в родине моей\n Между пустынных рыбарей\r\nНаука дивная таится.\n Под кровом вечной тишины,\n Среди лесов, в глуши далекой\n Живут седые колдуны;\n К предметам мудрости высокой\r\nВсе мысли их устремлены;\n Все слышит голос их ужасный,\n Что было и что будет вновь,\n И грозной воле их подвластны\n И гроб и самая любовь.\r\nИ я, любви искатель жадный,\n Решился в грусти безотрадной\n Наину чарами привлечь\n И в гордом сердце девы хладной\r\nЛюбовь волшебствами зажечь.\n Спешил в объятия свободы,\n В уединенный мрак лесов;\n И там, в ученье колдунов,\n Провел невидимые годы.\r\nНастал давно желанный миг,\n И тайну страшную природы\n Я светлой мыслию постиг:\n Узнал я силу заклинаньям.\n Венец любви, венец желаньям!\r\nТеперь, Наина, ты моя!\n Победа наша, думал я.\n Но в самом деле победитель\n Был рок, упорный мой гонитель.\n В мечтах надежды молодой,\r\nВ восторге пылкого желанья,\n Творю поспешно заклинанья,\n Зову духов - и в тьме лесной\n Стрела промчалась громовая,\r\nВолшебный вихорь поднял вой,\n Земля вздрогнула под ногой…\n И вдруг сидит передо мной\n Старушка дряхлая, седая,\n Глазами впалыми сверкая,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Сначала он назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина;\r\nПетровичем он начал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам,\r\nсначала по большим, а потом, без разбору, по всем церковным, где только стоял в календаре крестик.\r\nС этой стороны он был верен дедовским обычаям, и, споря с женой, называл ее мирскою женщиной и немкой.\r\nТак как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два;\r\nно, к сожалению, о ней не много было известно, разве только то, что у Петровича есть жена, носит даже чепчик, а не платок;\r\nно красотою, как кажется, она не могла похвастаться;\r\nпо крайней мере, при встрече с нею одни только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый голос.\r\nВзбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой,\r\nпомоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно,\r\nприсутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов, - взбираясь по лестнице,\r\nАкакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух рублей.\r\nДверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов.\r\nАкакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил наконец в комнату, где увидел Петровича,\r\nсидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша.\r\nНоги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом.\r\nИ прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп.\r\nНа шее у Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь.\r\nОн уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: \"Не лезет, варварка;\r\nуела ты меня, шельма этакая!\r\n\" Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился:\r\nон любил что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под куражем, или, как выражалась жена его, \"осадился сивухой, одноглазый черт\".\r\nВ таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и благодарил.\r\nПотом, правда, приходила жена, плачусь, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе.\r\nТеперь же Петрович был, казалось, в трезвом состоянии, а потому крут, несговорчив и охотник заламливать черт знает какие цены.\r\nАкакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но уж дело было начато.\r\nПетрович прищурил на него очень пристально свой единственный глаз, и Акакий Акакиевич невольно выговорил:\r\n- Здравствуй, Петрович!\n - Здравствовать желаю, судырь, - сказал Петрович и покосил свой глаз на руки Акакия Акакиевича, желая высмотреть, какого рода добычу тот нес.\r\n- А я вот к тебе, Петрович, того...\r\nНужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения.\r\nЕсли же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: \"Это, право, совершенно того.\r\n..\" - а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил.\r\n- Что ж такое?\r\n- сказал Петрович и обсмотрел в то же время своим единственным глазом весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов,\r\nспинки, фалд и петлей, - что все было ему очень знакомо, потому что было собственной его работы.\r\nТаков уж обычай у портных: это первое, что он сделает при встрече.\r\n- А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно...\r\nвот видишь, везде в других местах, совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того.\r\n.. на спине, да еще вот на плече одном немного попротерлось, да вот на этом плече немножко - видишь, вот и все. И работы немного...\r\nПетрович взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго, покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала,\r\nкакого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки.\r\nПонюхав табаку, Петрович растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал головою.\r\nПотом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец сказал:\r\n- Нет, нельзя поправить: худой гардероб!\n У Акакия Акакиевича при этих словах екнуло сердце.\r\n- Отчего же нельзя, Петрович? - сказал он почти умоляющим голосом ребенка, - ведь только всего что на плечах поистерлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки...\r\n- Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, - сказал Петрович, - да нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой - а вот уж оно и ползет.\r\n- Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.\n - Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что, подержка больно велика. Только слава что сукно, а подуй ветер, так разлетится.\r\n- Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..\r\n- Нет, - сказал Петрович решительно, - ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое.\r\nУж вы лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что чулок не греет.\r\nЭто немцы выдумали, чтобы побольше себе денег забирать (Петрович любил при случае кольнуть немцев); а шинель уж, видно, вам придется новую делать.\r\nПри слове \"новую\" у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться.\r\nОн видел ясно одного только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки.\r\n- Как же новую? - сказал он, все еще как будто находясь во сне, - ведь у мепя и денег на это нет.\r\n- Да, новую, - сказал с варварским спокойствием Петрович.\n - Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того...\n - То есть что будет стоить?\n - Да.\r\n- Да три полсотни с лишком надо будет приложить, - сказал Петрович и сжал при этом значительно губы.\r\nОн очень любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь озадачить совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный сделает рожу после таких слов.\r\n- Полтораста рублей за шинель! - вскрикнул бедпый Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз от роду, ибо отличался всегда тихостью голоса.\r\n- Да-с, - сказал Петрович, - да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу да пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести войдет.\r\n- Петрович, пожалуйста, - говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом,\r\nне слыша и не стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его эффектов, - как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила.\r\n- Да нет, это выйдет: и работу убивать и деньги попусту тратить, - сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких слов вышел совершенно уничтоженный.\r\nА Петрович по уходе его долго еще стоял, значительно сжавши губы и не принимаясь за работу, будучи доволен, что и себя не уронил, да и портного искусства тоже не выдал.\r\nВышед на улицу, Акакий Акакиевич был как во сне. \"Этаково-то дело этакое, - говорил он сам себе, - я, право, и не думал, чтобы оно вышло того...\r\n- а потом, после некоторого молчания, прибавил: - Так вот как! наконец вот что вышло, а я, право, совсем и предполагать не мог, чтобы оно было этак\".\r\nЗасим последовало опять долгое молчание, после которого он произнес: \"Так этак-то! вот какое уж, точно, никак неожиданное, того.\r\n.. этого бы никак... этакое-то обстоятельство!\" Сказавши это, он, вместо того чтобы идти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не подозревая.\r\nДорогою задел его всем нечистым своим боком трубочист и вычернил все плечо ему; целая шапка извести высыпалась на него с верхушки строившегося дома.\r\nОн ничего этого не заметил, и потом уже, когда натолкнулся на будочника, который, поставя около себя свою алебарду,\r\nнатряхивал из рожка на мозолистый кулак табаку, тогда только немного очнулся, и то потому, что будочник сказал:\r\n\"Чего лезешь в самое рыло, разве нет тебе трухтуара?\r\n\" Это заставало его оглянуться и поворотить домой.\r\nЗдесь только он начал собирать мысли, увидел в ясном и настоящем виде свое положение, стал разговаривать с собою уже не отрывисто,\r\nно рассудительно и откровенно, как с благоразумным приятелем, с которым можно поговорить о деле, самом сердечном и близком.\r\n\"Ну нет, - сказал Акакий Акакиевич, - теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того... жена, видно, как-нибудь поколотила его.\r\nА вот я лучше приду к нему в воскресный депь утром:\r\nон после канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться,\r\nа жена денег не даст, а в это время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и того.\r\n..\" Так рассудил сам с собою Акакий Акакиевич, ободрил себя и дождался первого воскресенья, и, увидев издали, что жена Петровича куда-то выходила из дому, он прямо к нему.\r\nПетрович, точно, после субботы сильно косил глазом, голову держал к полу и был совсем заспавшись; но при всем том, как только узнал, в чем дело, точно как будто его черт толкнул.\r\n\"Нельзя, - сказал, - извольте заказать новую\".\r\nАкакий Акакиевич тут-то и всунул ему гривенничек. \"Благодарствую.\r\nсударь, подкреплюсь маленечко за ваше здоровье, - сказал Петрович, - а уж об шинели не извольте беспокоиться: она ни на какую годность не годится.\r\nНовую шинель уж я вам сошью на славу, уж на этом постоим\".\r\nАкакий Акакиевич еще было насчет починки, но Петрович не дослышал и сказал: \"Уж новую я вам сошью беспримерно, в этом извольте положиться, старанье приложим.\r\nМожно будет даже так, как пошла мода: воротник будет застегиваться на серебряные лапки под аплике\".\r\nТут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом.\r\nКак же, в самом деле, на что, на какие деньги ее сделать?\r\nКонечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперед.\r\nТребовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам,\r\nда следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге, - словом, все деньги совершенно должны были разойтися;\r\nи если бы даже директор был так милостив, что вместо сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят,\r\nто все-таки останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море.\r\nХотя, конечно, он знал, что за Петровичем водилась блажь заломить вдруг черт знает какую непомерную цену, так что уж, бывало, сама жена не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:\r\n\"Что ты с ума сходишь, дурак такой!\r\nВ другой раз ни за что возьмет работать, а теперь разнесла его нелегкая запросить такую цену, какой и сам не стоит\".\r\nХотя, конечно, он знал, что Петрович и за восемьдесят рублей возьмется сделать; однако все же откуда взять эти восемьдесят рублей?\r\nЕще половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может быть, даже немножко и больше; но где взять другую половину?.\r\n. Но прежде читателю должно узнать, где взялась первая половина.\r\nАкакий Акакиевич имел обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по грошу в небольшой ящичек, запертый на ключ, с прорезанною в крышке дырочкой для бросания туда денег.\r\nПо истечении всякого полугода он ревизовал накопившуюся медную сумму и заменял ее мелким серебром.\r\nТак продолжал он с давних пор, и, таким образом, в продолжении нескольких лет оказалось накопившейся суммы более чем на сорок рублей.\r\nИтак, половина была в руках; но где же взять другую половину? Где взять другие сорок рублей?\r\nАкакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить обыкновенные издержки, хотя, по крайней мере, в продолжение одного года:\r\nизгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при ее свечке;\r\nходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее, по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подметок;\r\nкак можно реже отдавать прачке мыть белье, а чтобы не занашивалось, то всякий раз, приходя домой,\r\nскидать его и оставаться в одном только демикотоновом халате, очень давнем и щадимом даже самим временем.\r\nНадобно сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкнуть к таким ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад;\r\nдаже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели.\r\nС этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один,\r\nа какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу,\r\n- и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу.\r\nОн сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель.\r\nС лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность - словом, все колеблющиеся и неопределенные черты.\r\nОгонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?\r\nРазмышления об этом чуть не навели на него рассеянности.\r\nОдин раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул \"ух!\" и перекрестился.\r\nВ продолжении каждого месяца он хотя один раз наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о шинели, где лучше купить сукна, и какого цвета, и в какую цену,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гаршин В", "role": "user" }, { "content": "\"Ведь вот как недавно это было: бьет барабан над самым ухом, вскакиваешь, дрожишь от холода...\" За этими воспоминаниями встают другие, тоже не особенно приятные.\r\nБедность, жалкая обстановка мелких чиновников, всегда угрюмая мать, высокая тощая женщина с строгим выражением на худом лице, постоянно точно будто бы говорившем:\r\n\"пожалуйста, я не позволю всякому оскорблять меня!\r\n\" Куча братьев и сестер, ссоры между ними, жалобы матери на судьбу и брань между нею и отцом, когда он являлся пьяным.\r\n.\r\n.\r\nГимназия, в которой было так трудно учиться, несмотря на все старания; товарищи, преследовавшие его и неизвестно по какой причине называвшие его крайне обидным названием - \"селедкою\";\r\nневыдержанный экзамен из русского языка; тяжелая, унизительная сцена, когда он, выключенный из гимназии, пришел домой весь в слезах.\r\nОтец спал на клеенчатом диване пьяный, мать возилась в кухне у печки, готовя обед.\r\nУвидя Сашу, входящего с книжками и в слезах, она поняла, что случилось, и набросилась на мальчугана с ругательствами,\r\nпотом кинулась к отцу, разбудила его, втолковала ему, в чем дело, и отец побил мальчика.\r\nСаше было тогда пятнадцать лет.\r\nЧерез два года он поступил на правах вольноопределяющегося в военную службу, а к двадцати годам был уже самостоятельным человеком, прапорщиком пехотного полка...\r\n\"Хорошо, - думается ему под одеялом. - Сегодня вечером в клуб... танцы...\"\r\nИ представляется Александру Михайловичу зала офицерского клуба, полная света, жары, музыки и барышень,\r\nкоторые сидят целыми клумбами вдоль стен и только ждут, чтобы ловкий молодой офицер пригласил на несколько туров вальса.\r\nИ Стебельков, щелкнув каблуками (\"жаль, черт возьми, шпор нет!\"), ловко изгибается пред хорошенькою майорскою дочерью, грациозно развесив руки, говорит: \"permettez\" [Позвольте (фр.\r\n)], и майорская дочь кладет ему ручку около эполета, и они несутся, несутся...\r\n\"Да, это не то, что - селедка. И как глупо; ну почему я селедка? Вот те-то, не селедки, там где-нибудь на первом курсе в университете сидят, голодают, а я...\r\nИ чего это они непременно в университет? Положим, что жалованья судебный следователь или доктор получает побольше моего, но ведь сколько времени нужно добиваться.\r\n.. и все на свой счет живи. То ли дело у нас: только поступи в училище, а там уж сам поедешь; если будешь хорошо служить, то можно и до генерала...\r\nУх, тогда задал бы я!..\" Александр Михайлович и сам не высказал себе, кому бы именно он задал, но воспоминание о \"не селедках\" в это мгновение мелькнуло у него в душе.\r\n- Никита, - кричит он, - чай у нас есть? \n - Никак нет, ваше благородие, весь вышел. \n - Сходи, возьми осьмушку.\r\nОн достает из-под подушки новенький кошелек и дает Никите деньги. Никита идет за чаем. Александр Михайлович продолжает свои размышления,\r\nи пока Никита вернулся с чаем, барин уже успел снова уснуть. \n - Ваше благородие, ваше благородие! - шепчет Никита.\r\n- Что? А? Принес? Хорошо, я сейчас встану... Давай одеваться.\r\nАлександр Михайлович ни дома, ни в училище никогда не одевался иначе, как сам (исключая, разумеется, младенческого возраста),\r\nно получив в свое распоряжение денщика, он в две недели совершенно разучился надевать и снимать платье.\r\nНикита натягивает на его ноги носки, сапоги, помогает надевать брюки, накидывает ему на плечи летнюю шинель, служащую вместо халата.\r\nАлександр Михайлович, не умываясь, садится пить чай.\r\nПриносят литографированный приказ по полку, и Стебельков, прочитывая его от первой строчки до последней, с удовольствием видит, что его очередь идти в караул еще далеко.\r\n\"А это еще что за новости?\" - думает он, читая:\r\n\"В видах поддержания уровня знаний господ офицеров,\r\nпредлагаю штабс-капитану Ермолину и поручику Петрову 2-му с будущей недели начать чтение лекций - первому по тактике, а второму по фортификации.\r\nО времени чтения, имеющего происходить в зале офицерского собрания, будет мною объявлено особым по полку приказом\".\r\n\"Ну, вот уже это бог знает что: ходить слушать тактику да фортификацию! - думает Александр Михайлович.\r\n- Мало они в училище надоели! Да и ничего нового не скажут, будут читать по старым запискам...\"\r\nПрочитав приказ и кончив пить чай, Александр Михайлович приказывает Никите убрать самовар и садится набивать папиросы, продолжая бесконечные размышления о своем прошлом,\r\nнастоящем и будущем, которое сулит ему если не генеральские, жирные, то по крайней мере штаб-офицерские, густые эполеты.\r\nА когда все папиросы набиты, он ложится на постель и читает \"Ниву\" за прошлый год, рассматривая давно уже пересмотренные картинки и не пропуская ни одной строчки текста.\r\nНаконец от долгого лежанья и чтенья \"Нивы\" у него начинает мутить в голове.\r\n- Никита! - кричит он. \n Никита вскакивает с постланной на полу передней у печки шинели, служащей ему постелью, и кидается к барину.\r\n- Посмотри, который час... Нет, лучше дай мне сюда часы.\r\nНикита бережно берет со стола серебряные часы с цепочкой из нового золота и, подав их барину, снова удаляется в переднюю на свою шинель...\r\n\"Половина второго...\r\nНе пора ли идти обедать?\r\n\" - думает Стебельков, заводя часы бронзовым ключиком, который он только что приобрел и в головке которого вставлена маленькая фотографическая картинка,\r\nвидимая в увеличенном виде, если рассматривать ее на свет.\r\nАлександр Михайлович смотрит картинку, прищурив левый глаз, и улыбается. \"Какие славные штучки нынче делают, право! И как ухитряются.\r\n.. в таком маленьком виде? - приходит ему в голову. - Однако нужно идти...\"\r\n- Никита! - кричит он. Никита появляется. \n - Давай умываться.\r\nНикита приносит в комнату некрашеный табурет с поставленной на нем лоханкой с рукомойником.\r\nАлександр Михайлович начинает умываться. Чуть только касается его рук ледяная вода, он вскрикивает:\r\n- Сколько раз я тебе, болван, говорил, чтобы ты оставлял воду на ночь в комнате! Ведь этак рожу заморозишь... дурак...\r\nНикита молчит в полном сознании вины и усердно подливает воду на ладони рассердившегося господина. \n - Сюртук вычистил?\r\n- Точно так, ваше благородие, вычистил, - говорит Никита и подает барину висевший на спинке стула новенький сюртук с блестящими золотыми погонами,\r\nукрашенными цифрой и одной серебряной звездочкой.\r\nПрежде чем надеть его, Александр Михайлович внимательно рассматривает темно-зеленое сукно и находит пушинку.\r\n- Это что такое? Это разве значит чистить? Так ты исполняешь свои обязанности? Пошел, дурак, почисть еще.\r\nНикита идет в переднюю и начинает извлекать из щетки, при помощи сюртука, звуки, известные под названием шурханья.\r\nСтебельков, при помощи складного зеркала в желтой деревянной оправе и pommade hongroise [венгерской помады (фр.\r\n)], начинает доводить свои усы до возможного совершенства. Наконец усы приведены в полный порядок, а шурханье в передней все еще продолжается.\r\n- Давай сюртук, не до второго же пришествия будешь ты его чистить... Еще опоздаешь из-за тебя, дурак...\r\nОн внимательно застегивает сюртук, потом надевает саблю, калоши, шинель и выходит на улицу, гремя ножнами по мерзлым доскам тротуара.\r\nОстальная часть дня проходит в обеде, чтении \"Русского инвалида\", разговорах с товарищами о службе, производстве, содержании;\r\nвечером Александр Михайлович отправляется в клуб и мчится \"в вихре вальса\" с майорской дочерью.\r\nОн возвращается домой поздно вечером, усталый, с легким опьянением от нескольких рюмочек, выпитых во время вечера, но довольный...\r\nЖизнь разнообразится только учениями, караулами, летом лагерями, иногда маневрами и редко лекциями по фортификации и тактике, которых нельзя не посещать.\r\nИ тянется она годы, не оставляя на Стебелькове никаких следов;\r\nтолько цвет лица изменяется, да лысинка начинает пробиваться, да вместо одной звездочки на погонах появляются две, потом три, потом четыре.\r\n..\r\nЧто же делает в это время Никита? А Никита большею частью лежит на своей шинельке у печки, вскакивая на беспрестанные требования барина.\r\nУтром у него довольно работы: нужно затопить печь, поставить самовар, принести воды, вычистить сапоги, платье, одеть барина, когда встанет, вымести комнату, прибрать ее.\r\n(Правда, последнее не требует много времени: вся мебель в комнате состоит из кровати, стола, трех стульев, этажерки и чемодана.) Все ж таки есть для Никиты хоть призрак дела.\r\nПо уходе барина начинается бесконечный день, состоящий почти в обязательном ничегонеделанье, и прерывается только походом в казарму за обедом с ротной кухни.\r\nЖивя еще в казарме, Никита научился немного чеботарить: класть заплатки, подкидывать подметки, набивать подборы;\r\nпереселившись к Стебелькову, он вздумал было продолжать свое ремесло, пряча мешок за двери в сенях, как только раздавался стук в двери.\r\nБарин, несколько дней замечавший, что в передней сильно пахнет черным товаром,\r\nдоискался причины запаха и задал Никите жестокую головомойку, после чего приказал, \"чтобы этого никогда не было\".\r\nТогда Никите осталось только лежать на своей шинельке и думать.\r\nИ он лежал на ней и думал целые вечера, засыпая под конец до той минуты, когда раздавался стук в двери, возвещавший приход барина;\r\nНикита раздевал его, и скоро маленькая квартирка погружалась во мрак; офицер и денщик спали.\r\nГудит и завывает ветер, бьет хлопьями снег в окно.\r\nИ кажется он спящему прапорщику Стебелькову громом бальной музыки; видит он во сне ярко освещенную залу, такую, какой никогда не видал, полную незнакомого ему разодетого народа.\r\nНо он не чувствует себя смущенным, а напротив - героем вечера.\r\nТут и знакомое ему общество;\r\nоно относится к нему не так, как до сих пор, а с каким-то восторгом: полковник, вместо того чтобы подать ему два пальца, жмет ему руку обеими толстыми руками;\r\nмайор Хлобущин, всегда косо смотревший на его ухаживанье за дочкой, сам подводит ее к нему, смиренно кланяясь.\r\nЧто он сделал великого, за что его возносят, он не знает, но что-то он сделал, это несомненно. Он смотрит на свои плечи и видит на них генеральские эполеты.\r\nМузыка гремит, пары несутся, и он сам несется куда-то все дальше и дальше, все выше и выше. Блестящая зала далеко от него и кажется ему уже только маленькой светлой точкой.\r\nВокруг него множество людей в разных мундирах; все спрашивают его приказаний.\r\nОн не знает, о чем они спрашивают, но отдает приказания, ординарцы мчатся к нему и от него. Гром пушек слышен вдали; звучат марши; полки идут за полками.\r\nВсе движется куда-то вместе с ним; пушки гремят ближе, и Стебелькову становится страшно. \"Убьют!\" - думает он.\r\nИ страшный крик раздается со всех сторон; бегут на него странные, уродливые и свирепые люди, каких он никогда не видывал.\r\nОни все ближе и ближе; сердце Стебелькова сжимается невыразимым ужасом, какой бывает только во сне, и он кричит: \"Никита!\"\r\nГудит и завывает ветер, бьет хлопьями снега в окно. И кажется он спящему Никите настоящим ветром, непогодою.\r\nСнится ему, что лежит он в своей избе, один; около него нет ни жены, ни отца, никого из семьи. Он не знает, как он попал домой, и боится, не убежал ли он из полка.\r\nЧудится ему, что за ним наряжена погоня, и чувствует он, что она близко, и хочет он бежать и спрятаться куда-нибудь, но не может шевельнуть ни одним членом.\r\nТогда он кричит, и вся изба наполняется людьми; всё деревенские знакомые, но лица у них какие-то чудные. \"Здравствуй, Никита, - говорят ему.\r\n- Твоих, брат, никого нету, всех бог прибрал! Все померли. Вот они, глянь-ка сюда!\" И Никита видит всю свою семью в толпе: и Иван, и жена, и тетка Парасковья, и ребятишки.\r\nИ понимает он, что хотя они стоят вместе со всеми, но уже мертвые, и все деревенские тоже мертвые: оттого они так чудно и смеются.\r\nИдут они к нему, хватают его, но он вырывается и бежит по сугробам, спотыкаясь и падая; за ним гонятся уже не мертвые, а прапорщик Стебельков с солдатами.\r\nИ он бежит все дальше и дальше, а прапорщик кричит ему: \"Никита, Никита, Никита!..\"\r\n- Никита! - действительно кричит Стебельков. Проснувшийся Никита вскакивает и ощупью идет в комнату, шлепая босыми ногами.\r\n- Что ты, черт тебя возьми, смеешься надо мной, что ли? Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты клал около меня спички! И дрыхнет как, болван! Полчаса зову, не дозовусь. Дай огня!\r\nЗаспанный Никита шарит по столу и окнам и находит спички. Он зажигает свечу, вставленную в медный позеленевший подсвечник, и, щурясь, подает ее барину.\r\nАлександр Михайлович выкуривает папироску, и через четверть часа офицер и денщик снова спят глубоким сном.\r\n1880 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Ты худо платишь за дружеские мои услуги; а это в купеческих оборотах не годится. Ты присылаешь мне в подарок двести червонцев за такое дело, за которое и четырехсот мало.\r\nНе я ли известил тебя, что один молодой весельчак, дворянский сынок,\r\nимеет нужду в деньгах и закладывает последнюю четверть своего наследия за восемь тысяч рублей, которая стоит по крайней мере впятеро.\r\nЯ и сам бы не уступил сего счастливого случая, да на беду все деньги были вразброде, то на крестьянах, то на купцах, то на судьях и проч.\r\nК тебе я отослал его, и ты прекрасное поместье купил за бесценок. Точно купил, потому что выкупу и ожидать нельзя. Посуди же! А ты благодаришь только двумястами червонцами.\r\nСтыдись, чадо израилево! Но оставим это. Я думаю, что и у жидов есть хотя маленькая частица совести, а потому и ты за мою комиссию пришлешь еще хоть двести червонных.\r\nВедь это, право, не для меня, а для собственной твоей пользы, потому что случай сей был не последний;\r\nя имею в виду еще несколько молодчиков, которых имение могу перевести в твои руки, если только ты будешь со мною делиться хорошенько.\r\nАвксентий\".\r\n- О! - воскликнул я со гневом, - когда ты такой мерзавец, то не раскаиваюсь, что жидовские червонцы попались в мои руки.\r\nТы недостоин был воспользоваться ими, добыв их столь гнусным образом. Справедливо говорили добросовестные отцы, деды и прадеды наши: \"неправо нажитое впрок не идет\".\r\nТак я судил тогда, но теперь, рассудя порядочнее, думаю, что поступок мой никак не извинителен. Но я не скрываю от вас и моих слабостей.\r\nПосле того я зашил золото в свое платье, оставя несколько на обыкновенный расход, и пустился в дальнейший путь.\r\nВошед в рубежи Тульской губернии на закате солнца, вступил я в деревушку и, осмотрев, по обыкновению, все домы, постучался в самую бедную, полуразвалившуюся избу.\r\nМеня впустили, и я, увидев, что хозяйка моя древняя старуха и живет одна, решился отдохнуть несколько времени.\r\nСтаруха, видя, что я, делая сие предложение, будто невзначай побрякиваю деньгами в кожаной мошне, с радостию согласилась иметь меня своим нахлебником, на сколько времени мне угодно.\r\nГлава XX. ЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ СЛУЧАЙ?\r\nГосподин Простаков очень был доволен рассказами князя Гаврилы Симоновича, и великий пост кончился. Весна встретила семейство доброе среди тихого наслаждения простою покойною жизнью.\r\nЕсли чад из головы Катерины и не совсем вышел, если Елизавета иногда задумывалась,\r\nесли оба сии обстоятельства и покрывали иногда туманом взоры Ивана Ефремовича, то это было на одну минуту;\r\nон по-прежнему развеселялся и целое семейство одушевлял сим чувством.\r\nОт Никандра получали часто письма, где он уведомлял о продолжении к себе дружбы доброго купца и благосклонности начальников. Он возвышался званием и скоро надеялся быть офицером.\r\nПричудин обещался сделать для всех их богатый стол, а главному дать денег в долг.\r\nРазумеется, что один Иван Ефремович и Гаврило Симонович вели сию переписку, а прочие в доме ничего не знали.\r\nНастал май месяц.\r\nСады и леса опушились прелестною зеленью; цветы благоухали; поля волновались подобно морю; вся природа обновилась, блистая прелестью юныя невесты, идущей к олтарю с женихом.\r\nКак же не радоваться, как не веселиться, как не наполниться сладкою негою добрым, благородным сердцам деревенского нашего семейства?\r\nОни сочувствовали с целою природою и были счастливы! Но надолго ли? увы! Что значит счастие человека на земле сей, где все так коловратно, переменно, мгновенно?\r\nНе есть ли это дым, тень, мечта? В чем кто ни положи его - в богатстве? Оно подобно песчинке, которую бурная волна то выкинет на берег, то опять вовлечет в бездну! - В почестях?\r\nОни подобны юному цветку, полевой травке, которая на восходе солнца цветет прекрасно, и всякий прохожий ею любуется; но подует вихрь, - и где алые листы, где изумрудная зелень?\r\n- В соответствующей любви? О, как обманчиво, как лживо это счастие! всякая любовь подобна игрушке! Словом, кто в чем ни положи это мечтательное чувство, это счастие, всегда обманется.\r\nВсе выйдет: суета сует.\r\nЭто маленькое отступление принадлежит к следующему происшествию.\r\nВ один прекрасный вечер князь Гаврило Симонович пошел прогуляться в поле, ибо Иван Ефремович занят был составлением плана и сметы для построения новой винокурни.\r\nРассматривание кончилось, а князя нет. Вечер прошел, и настала ночь, а его все нет. Иван Ефремович встревожился, спрашивал поминутно, но никто не мог отвечать другого, кроме нет!\r\nВсе семействе было в необыкновенном беспокойстве. Иван Ефремович разослал всех людей, пеших и конных.\r\nНа часах ударило двенадцать. Все, вздрогнув, вскричали: \"Ах! Как поздо, а его нет!\"\r\n- Ложитесь спать, - сказал Простаков, ходя по комнате большими шагами и потирая лоб рукою. Оставшись один, он поглядывал то в то, то в другое окно; но никого не видал.\r\nСлуги возвращались одни за другими, и каждого ответ был: нет! Так провел всю ночь Иван Ефремович; то садился, то вставал, то опять садился, но все не мог ни на минуту успокоиться.\r\n- Куда бы ему деваться? - рассуждал он.\r\n- Если сбился с пути, так всякий крестьянин указал бы ему дорогу! Если хотел оставить дом мой, так где найдет он лучше убежище?\r\nНо он не сделал бы сего, не объявя мне причины, не простившись с теми, которые его любили как родного; да он взял бы что-нибудь из своих пожитков, а то все цело и на своем месте!\r\nЕсли напали разбойники, так что они у него найдут? Сертук, шляпу, трость.\r\nНет, это пустое; разбойники на таких людей не нападают; всего вернее, что он сбился с пути, места для него незнакомы, время ночное, в поле никого нет, и он шатается.\r\nНо вот взошло солнце; все крестьяне выйдут кто на работу, кто за промыслом, и он, верно, скоро воротится.\r\nОсновавшись в сей мысли, он успокоился и терпеливо дожидался возвращения Гаврилы Симоновича; и когда жена и дети, вошед, спросили его: \"Что?\r\n\" - он сообщил им с видом уверенности свое замечание, и все принялись за обыкновенные свои занятия.\r\nБольшой шум на дворе прервал оные. Конечно, князь пришел! и люди обрадовались. Простаков бросился к окну и остановился с крайним удивлением. \"Что бы это значило?\" - сказал он тихо.\r\n\"А что такое, друг мой?\" - спросила жена, вставая от пялец.\r\nОна подошла к окну и также остолбенела, видя полицейского офицера, вышедшего из повозки, и человека четыре команды. Молчание продолжалось до самого прихода офицера.\r\n- Позвольте спросить, не вы ли хозяин дома? - сказал офицер довольно учтиво, судя по его званию.\r\nП р о с т а к о в. Точно так; что вам угодно?\n О ф и ц е р. У вас укрывается какой-то князь, который...\r\nП р о с т а к о в. Нет, государь мой, прошу остановиться, , у меня точно живет один князь, но он совсем не укрывается. Он честный человек и ходит везде прямо и открыто.\r\nО ф и ц е р (иронически). О честности его имеют рассудить другие. Пожалуйте, представьте его сюда: я имею повеление от правительства взять его с собою.\r\nП р о с т а к о в. Не знаю я намерений правительства, однако повиновался бы, если бы мог. Но князь, у меня живущий, вчера вечером ушел прогуливаться и до сих пор не бывал.\r\nО ф и ц е р (с сильным движением). О боже мой! долго ли этот человек будет укрываться от рук моих? Двадцать раз почитал я его пойманным, но он ускользнет, как ускользнет!\r\nП р о с т а к о в. Бога ради скажите, для чего вы его ищете?\r\nО ф и ц е р. Крайне жалею, что вы в рассуждении этого человека обманывались.\r\nОн страшный разбойник и имеет большую партию; грабитель, зажигатель - словом, человек, давно заслуживший казнь;\r\nно судьба ему благоприятствует: он вкрадывается в разные домы под бесчисленными видами; то великим господином, то нищим, то игроком, то чем хотите!\r\nА для чего? чтобы все рассмотреть, узнать нравы и после бесчеловечно обмануть легковерного хозяина.\r\nЖаль, очень жаль, что он догадался или кто из шпионов его дал знать ему, что пребывание его в вашем доме стало гласно, как ни скрывал он имя свое.\r\nИван Ефремович, жена его и дочери стояли как исступленные, не двигая ни одним членом. После глядели друг на друга, не говоря ни слова, и трепетали; бледность покрывала щеки их.\r\n- Боже милосердый! - сказал, наконец, Простаков со стоном, взглянув на небо и подняв руки, - для чего сострадательное сердце мое так часто обманывается?\r\nдля чего взор мой так туп, недальновиден, что не может отличить хитрого злодея от жалкого человека!\r\nМог ли я подумать? Я открывал ему душу свою; все, что я ни делал, было с его согласия.\r\nЯ называл его другом своим и, клянусь, любил более всех людей, после моего семейства. О, как больно, как тяжко, стараясь делать добро, обращать его на чудовище!\r\nТаковы были жалобы Ивана Ефремовича. Он ходил по горнице неровными шагами, ломал руки и проливал горькие слезы.\r\n- Ну, что же мы теперь сделаем, господин офицер, - продолжал он, - видите, его нет, и, вероятно, не будет!\r\n- Я не сомневаюсь в том, - отвечал офицер, - для него не лестно встретиться со мною.\r\nВидно, мне еще проискать его месяц, другой. Он так проворен, как будто сатана в нем сидит и действует.\r\nМаремьяна перекрестилась, примолвя: \"С нами крестная сила!\"\r\n- Мне надобно всe его имущество опечатать и представить куда следует, - сказал офицер.\r\n- Извольте делать, что знаете; я покажу и жилище этого злодея, - отвечал Простаков и повел гостя в садовую избушку.\r\nТам нашли белье, подаренное Иваном Ефремовичем, и старое рубище, в коем он появился к нему. Офицер поднял его, посмотрел в карманах, но кроме грязи ничего не нашел.\r\n\"Куда брать эту дрянь\", - сказал он, кинув с сердцем лохмотья на пол; но раздавшийся звук металла переменил вид сего.\r\nОн опять поднял, смотрел, пересматривал, щупал и, наконец, весело вскричал: \"Вот! Подайте нож!\" Когда он распорол подмышками, то посыпались червонцы.\r\nПо перечтении нашлось их с лишком пятьдесят. Простаков пялил глаза и сам себе не верил.\r\n- Это на всякий, видно, случай позапасся князь, - сказал офицер, пряча деньги. - Теперь вам не о чем беспокоиться.\r\nЯ прошу, первое, извинения, что вас потревожил; а второе, если этот плут появится... Но где ему сметь! Прощайте. - Он вышел, сел в повозку и ускакал.\r\nГосподин Простаков провел день в безмерном унынии; семейство его так же; все вздыхали, плакали и говорили: \"Ах! можно ли было подумать?\"\r\nЧрез два дни Иван Ефремович получил письмо.\r\n\"Милостивый государь!\r\nТеперь вы, конечно, более не удивляетесь, отчего я встревожился при имени злодея, им произнесенном. О, я довольно наслышался! Ужас потрясет кости ваши, когда узнаете все его деяния.\r\nНо оставим это ненавистное мне, да думаю и вам, имя и обратимся к тому, что прервал изверг своими клеветами.\r\nВы меня понимаете, почтенный Иван Ефремович! Позволено ли мне будет явиться к вам в том звании, какое имел я прежде? Одного слова довольно, и я у ног ваших и достойной дочери.\r\nСветлозаров\".\r\nПростаков прочел письмо вслух и спросил: \"Что скажете?\" Катерина закраснелась, как огонь, и потупила глаза; а Маремьяна вскричала:\r\n- Что ж? почему и не так? Ведь все дело пошло бы прекрасно, и до сих пор ты видел бы дочь княгинею, если б этот мерзкий урод Гаврило Симонович всего не испортил.\r\nТеперь все понимаю. Он боялся, что ты, дав дочери в приданое много денег, не оставишь ему на воровство! О негодный, о проклятый человек!\r\n- Так или не так, - сказал Простаков, - но да будет воля божия! Когда все согласны, не хочу и я противиться!\r\nОн взял лоскуток бумаги и написал: \"Милости просим! кем вы были прежде, тем будете для нас и теперь! Глаза мои открылись.\r\nСпала личина с чудовища, и оно больше не обманет меня. Все ожидаем вас с охотою\".\r\nНа другой день приехал блистательный князь, и все окружающее его изъявляло богатство и пышность: экипаж, карета, ливрея и проч. и проч.\r\nНачались объяснения, переговоры, догадки, а кончилось тем, что князь Светлозаров в глазах всего дома показался умным,\r\nученым, приятным человеком, который верно устроит прочное счастие жены своей;\r\nа князь Чистяков - такой изверг, такой злодей, которого давно надобно рубить, вешать, колесовать, на суставы разрезать.\r\n- Ну, Иван Ефремович, что теперь скажешь?\r\n- твердила Маремьяна величаво и жеманясь, - не говорила ли я тебе, как скоро показался этот негодный князь Чистяков, что принимать его не надобно.\r\nПо виду его замечала я, что он разбойник, и самый страшный! А! что теперь скажешь? Видишь, что и жены муж должен слушать?\r\n- И я батюшке замечала, - сказала жеманно Катерина, - но он не изволил послушать.\r\nКнязь Светлозаров отплатил одной нежным взглядом, другой - почтительною уклонкою головы; а Простаков, вздыхая, пожимал плечами и говорил:\r\n- И на мудреца бывает довольно простоты! Теперь и сам, конечно, вижу, что все его рассказы были обман, хитрость и лукавство. Слава богу, что ничего худшего не вышло!\r\nКнязь Светлозаров оставлен погостить на несколько дней, чтоб жених и невеста лучше познакомились, как замечала Маремьяна Харитоновна.\r\nСвадьбе положено быть перед Филипповым постом, до которого времени князь Виктор Аполлонович будет то в ближних деревнях своих, то у нареченного тестя провождать время.\r\nГосподину Созонтову, продолжавшему свататься за Елизавету, предложено подождать, пока кончится брак Катерины; ибо выдать дочь за князя не шутка и вдруг играть две свадьбы тяжело.\r\nМожет быть, покажется чудно, что Простаков, решившись прежде не принуждать Елизаветы в сем случае, теперь так свободно рассуждает выдать ее за г-на Созонтова?\r\nВот его на сей раз слова: \"Правда, я не хотел принуждать ее, по это единственно из уважения к Гавриле Симоновичу;\r\nа как он оказался вор, разбойник, зажигатель и вообще великий злодей, то было бы бесчестно слушаться его советов.\r\nНазло бездельнику сделаю то, что он мне не советовал.\r\nЕлизавета как хочет, а иди за Созонтова!\r\nЯ до сих пор был снисходителен, тих, любил чувствительность и следовал ее уставу, но почти всегда и везде бывал обманут,\r\nа теперь сделаюсь жесток, непреклонен, неумолим даже, и надеюсь, что сердце мое менее страдать будет.\r\nОколо Филиппова поста Катерина будет княгинею; а после крещения Елизавета или во гробе, или за Созонтовым\".\r\nБедная Елизавета плакала и молчала.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Леди Макбет Мценского уезда автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Сергей надвинул брови и стал тяжело дышать.\n - Пойдем, - порывисто обернувшись к двери, сказала Катерина Львовна.\n Сергей быстро снял сапоги и спросил:\n - Что ж взять?\r\n- Ничего, - одним придыханием ответила Катерина Львовна и тихо повела его за собою за руку.\n\n ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ\r\nБольной мальчик вздрогнул и опустил на колени книжку, когда к нему в третий раз взошла Катерина Львовна.\r\n- Что ты, Федя?\n - Ох, я, тетенька, чего-то испугался, - отвечал он, тревожно улыбаясь и прижимаясь в угол постели.\r\n- Чего ж ты испугался?\n - Да кто это с вами шел, тетенька?\n - Где? Никто со мной, миленький, не шел.\n - Никто?\r\nМальчик потянулся к ногам кровати и, прищурив глаза, посмотрел по направлению к дверям, через которые вошла тетка, и успокоился.\n - Это мне, верно, так показалось, - сказал он.\r\nКатерина Львовна остановилась, облокотясь на изголовную стенку племянниковой кровати.\n Федя посмотрел на тетку и заметил ей, что она отчего-то совсем бледная.\r\nВ ответ на это замечание Катерина Львовна произвольно кашлянула и с ожиданием посмотрела на дверь гостиной. Там только тихо треснула одна половица.\r\n- Житие моего ангела, святого Феодора Стратилата, тетенька, читаю. Вот угождал богу-то. Катерина Львовна стояла молча.\r\n- Хотите, тетенька, сядьте, а я вам опять прочитаю? - ласкался к ней племянник.\r\n- Постой, я сейчас, только вот лампаду в зале поправлю, - ответила Катерина Львовна и вышла торопливою походкой.\r\nВ гостиной послышался самый тихий шепот; но он дошел среди общего безмолвия до чуткого уха ребенка.\r\n- Тетенька! да что ж это? С кем же это вы там шепчетесь? - вскрикнул, с слезами в голосе, мальчик.\r\n- Идите сюда, тетенька: я боюсь, - еще слезливее позвал он через секунду, и ему послышалось, что Катерина Львовна сказала в гостиной \"ну\", которое мальчик отнес к себе.\r\n- Чего боишься?\r\n- несколько охрипшим голосом спросила его Катерина Львовна, входя смелым, решительным шагом и становясь у его кровати так, что дверь из гостиной была закрыта от больного ее телом.\r\n- Ляг, - сказала она ему вслед за этим.\r\n- Я, тетенька, не хочу.\n - Нет, ты, Федя, послушайся меня, ляг, пора; ляг, - повторила Катерина Львовна.\r\n- Что это вы, тетенька! да я не хочу совсем.\r\n- Нет, ты ложись, ложись, - проговорила Катерина Львовна опять изменившимся, нетвердым голосом и, схватив мальчика под мышки, положила его на изголовье.\r\nВ это мгновение Федя неистово вскрикнул: он увидал входящего бледного, босого Сергея.\r\nКатерина Львовна захватила своей ладонью раскрытый в ужасе рот испуганного ребенка и крикнула:\r\n- А ну скорее; держи ровно, чтоб не бился!\r\nСергей взял Федю за ноги и за руки, а Катерина Львовна одним движением закрыла детское личико страдальца большою пуховою подушкою и сама навалилась на нее крепкой, упругой грудью.\r\nМинуты четыре в комнате было могильное молчание.\r\n- Кончился, - прошептала Катерина Львовна и только что привстала, чтобы привесть все в порядок,\r\nкак стены тихого дома, сокрывшего столько преступлений, затряслись от оглушительных ударов:\r\nокна дребезжали, полы качались, цепочки висячих лампад вздрагивали и блуждали по стенам фантастическими тенями.\r\nСергей задрожал и со всех ног бросился бежать;\r\nКатерина Львовна кинулась за ним, а шум и гам за ними. Казалось, какие-то неземные силы колыхали грешный дом до основания.\r\nКатерина Львовна боялась, чтоб, гонимый страхом, Сергей не выбежал на двор и не выдал себя своим перепугом; но он кинулся прямо на вышку.\r\n-Взбежавши на лестницу, Сергей в темноте треснулся лбом о полупритворенную дверь и со стоном полетел вниз, совершенно обезумев от суеверного страха.\r\n- Зиновий Борисыч, Зиновий Борисыч! - бормотал он, летя вниз головою по лестнице и увлекая за собою сбитую с ног Катерину Львовну.\r\n- Где? - спросила она.\n - Вот над нами с железным листом пролетел. Вот, вот опять! ай, ай! - закричал Сергей, - гремит, опять гремит.\r\nТеперь было очень ясно, что множество рук стучат во все окна с улицы, а кто-то ломится в двери.\r\n- Дурак! вставай, дурак!\r\n- крикнула Катерина Львовна и с этими словами она сама порхнула к Феде,\r\nуложила его мертвую голову в самой естественной спящей позе на подушках и твердой рукой отперла двери, в которые ломилась куча народа.\r\nЗрелище было страшное.\r\nКатерина Львовна глянула повыше толпы, осаждающей крыльцо, а чрез высокий забор целыми рядами перелезают на двор незнакомые люди, и на улице стон стоит от людского говора.\r\nНе успела Катерина Львовна ничего сообразить, как народ, окружающий крыльцо, смял ее и бросил в покои.\n\n ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ\n\n А вся эта тревога произошла вот каким образом:\r\nнароду на всенощной под двунадесятый праздник во всех церквах хоть и уездного, но довольно большого и промышленного города,\r\nгде жила Катерина Львовна, бывает видимо-невидимо, а уж в той церкви, где завтра престол, даже и в ограде яблоку упасть негде.\r\nТут обыкновенно поют певчие, собранные из купеческих молодцов и управляемые особым регентом тоже из любителей вокального искусства.\r\nНаш народ набожный, к церкви божией рачительный и по всему этому народ в свою меру художественный:\r\nблаголепие церковное и стройное \"органистое\" пение составляют для него одно из самых высоких и самых чистых его наслаждений.\r\nГде поют певчие, там у нас собирается чуть не половина города, особенно торговая молодежь:\r\nприказчики, молодцы, мастеровые с фабрик, заводов и сами хозяева с своими половинами, - все собьются в одну церковь;\r\nкаждому хочется хоть на паперти постоять, хоть под окном на пеклом жару или на трескучем морозе послушать, как органит октава,\r\nа заносистый тенор отливает самые капризные варшлаки {В Орловской губернии певчие так называют форшляги (прим.\r\nавт.).}.\r\nВ приходской церкви Измайловского дома был престол в честь введения во храм пресвятые богородицы,\r\nи потому вечером под день этого праздника, в самое время описанного происшествия с Федей,\r\nмолодежь целого города была в этой церкви и, расходясь шумною толпою, толковала о достоинствах известного тенора и случайных неловкостях столь же известного баса.\r\nНо не всех занимали эти вокальные вопросы: были в толпе люди, интересовавшиеся и другими вопросами.\r\n- А вот, ребята, чудно тоже про молодую Измайлиху сказывают, - заговорил, подходя к дому Измайловых, молодой машинист,\r\nпривезенный одним купцом из Петербурга на свою паровую мельницу, - сказывают, - говорил он, - будто у нее с ихним приказчиком Сережкой по всякую минуту амуры идут.\r\n..\r\n- Это уж всем известно, - отвечал тулуп, крытый синей нанкой. - Ее нонче и в церкви, знать, не было.\r\n- Что церковь? Столь скверная бабенка испаскудилась, что ни бога, ни совести, ни глаз людских не боится.\r\n- А ишь, у них вот светится, - заметил машинист, указывая на светлую полоску между ставнями.\n - Глянь-ка в щелочку, что там делают? - цыкнули несколько голосов.\r\nМашинист оперся на двое товарищеских плеч и только что приложил глаз к ставенному створу, как благим матом крикнул:\r\n- Братцы мои, голубчики! душат кого-то здесь, душат!\r\nИ машинист отчаянно заколотил руками в ставню. Человек десять последовали его примеру и, вскочив к окнам, тоже заработали кулаками.\r\nТолпа увеличивалась каждое мгновение, и произошла известная нам осада Измайловского дома.\r\n- Видел сам, собственными моими глазами видел, - свидетельствовал над мертвым Федею машинист, - младенец лежал повержен на ложе, а они вдвоем душили его.\r\nСергея взяли в часть в тот же вечер, а Катерину Львовну отвели в ее верхнюю комнату и приставили к ней двух часовых.\r\nВ доме Измайловых был нестерпимый холод: печи но топились, дверь на пяди не стояла: одна густая толпа любопытного народа сменяла другую.\r\nВсе ходили смотреть на лежащего в гробу Федю и на другой большой гроб, плотно закрытый по крыше широкою пеленою.\r\nНа лбу у Феди лежал белый атласный венчик, которым был закрыт красный рубец, оставшийся после вскрытия черепа.\r\nСудебно-медицинским вскрытием было обнаружено, что Федя умер от удушения, и приведенный к его трупу Сергей, при первых же словах священника о страшном суде и наказании нераскаянным,\r\nрасплакался и чистосердечно сознался не только в убийстве Феди, но и попросил откопать зарытого им без погребения Зиновия Борисыча.\r\nТруп мужа Катерины Львовны, зарытый в сухом песке, еще не совершенно разложился: его вынули и уложили в большой гроб.\r\nСвоею участницею в обоих этих преступлениях Сергей назвал, к всеобщему ужасу, молодую хозяйку.\r\nКатерина Львовна на все вопросы отвечала только: \"я ничего этого не знаю и не ведаю\". Сергея заставили уличать ее на очной ставке.\r\nВыслушав его признания, Катерина Львовна посмотрела на него с немым изумлением, но без гнева, и потом равнодушно сказала:\r\n- Если ему охота была это сказывать, так мне запираться нечего: я убила.\n - Для чего же? - спрашивали ее.\n - Для него, - отвечала она, показав на повесившего голову Сергея.\r\nПреступников рассадили в остроге, и ужасное дело, обратившее на себя всеобщее внимание и негодование, было решено очень скоро.\r\nВ конце февраля Сергею и купеческой третьей гильдии вдове Катерине Львовне объявили в уголовной палате,\r\nчто их решено наказать плетьми на торговой площади своего города и сослать потом обоих в каторжную работу.\r\nВ начале марта, в холодное морозное утро, палач отсчитал положенное число сине-багровых рубцов на обнаженной белой спине Катерины Львовны,\r\nа потом отбил порцию и на плечах Сергея и заштемпелевал его красивое лицо тремя каторжными знаками.\r\nВо все это время Сергей почему-то возбуждал гораздо более общего сочувствия, чем Катерина Львовна.\r\nИзмазанный и окровавленный, он падал, сходя с черного эшафота, а Катерина Львовна сошла тихо,\r\nстараясь только, чтобы толстая рубаха и грубая арестантская свита не прилегали к ее изорванной спине.\r\nДаже в острожной больнице, когда ей там подали ее ребенка, она только сказала: \"Ну его совсем!\r\n\" и, отворотясь к стене, без всякого стона, без всякой жалобы повалилась грудью на жесткую койку.\r\nГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ\r\nПартия, в которую попали Сергей и Катерина Львовна, выступала, когда весна значилась только по календарю, а солнышко еще по народной пословице \"ярко светило, да не тепло грело\".\r\nРебенка Катерины Львовны отдали на воспитание старушке, сестре Бориса Тимофеича, так как,\r\nсчитаясь законным сыном убитого мужа преступницы, младенец оставался единственным наследником всего теперь Измайловского состояния.\r\nКатерина Львовна была этим очень довольна и отдала дитя весьма равнодушно. Любовь ее к отцу, как любовь многих слишком страстных женщин, не переходила никакою своею частию на ребенка.\r\nВпрочем, для нее не существовало ни света, ни тьмы, ни худа, ни добра, ни скуки, ни радостей; она ничего не понимала, никого не любила и себя не любила.\r\nОна ждала с нетерпением только выступления партии в дорогу, где опять надеялась видеться с своим Сережечкой, а о дитяти забыла и думать.\r\nНадежды Катерины Львовны ее не обманули: тяжело окованный цепями, клейменый Сергей вышел в одной с нею кучке за острожные ворота.\r\nКо всякому отвратительному положению человек по возможности привыкает и в каждом положении он сохраняет по возможности способность преследовать свои скудные радости;\r\nно Катерине Львовне не к чему было и приспосабливаться: она видит опять Сергея, а с ним ей и каторжный путь цветет счастием.\r\nМало вынесла с собою Катерина Львовна в пестрядинном мешке ценных вещей и еще того меньше наличных денег.\r\nНо и это все, еще далеко не доходя до Нижнего,\r\nраздала она этапным ундерам за возможность идти с Сергеем рядышком дорогой и постоять с ним обнявшись часок темной ночью в холодном закоулочке узенького этапного коридора.\r\nТолько штемпелеванный дружок Катерины Львовны стал что-то до нее очень неласков:\r\nчто ей ни скажет, как оторвет, тайными свиданьями с ней,\r\nза которые та не евши и не пивши отдает самой ей нужный четвертачок из тощего кошелька, дорожит не очень и даже не раз говаривал:\r\n- Ты замест того, чтобы углы-то в коридоре выходить со мной обтирать, мне бы эти деньги предоставила, что ундеру отдала.\r\n- Четвертачок всего, Сереженька, я дала, - оправдывалась Катерина Львовна.\r\n- А четвертачок неш не деньги? Много ты их на дороге-то наподнимала, этих четвертачков, а рассовала уж чай, немало.\r\n- Зато же, Сережа, видались.\n - Ну, легко ли, радость какая после этакой муки видаться-то! Жисть-то свою проклял бы, а не то что свидание.\r\n- А мне, Сережа, все равно: мне лишь бы тебя видеть.\n -- Глупости все это, - отвечал Сергей.\r\nКатерина Львовна иной раз до крови губы кусала при таких ответах, а иной раз и на ее неплаксивых глазах слезы злобы и досады навертывались в темноте ночных свиданий;\r\nно все она терпела, все молчала и сама себя хотела обманывать.\r\nТаким образом в этих новых друг к другу отношениях дошли они до Нижнего Новгорода. Здесь партия их соединилась с партиею, следовавшею в Сибирь с московского тракта.\r\nВ этой большой партии в числе множества всякого народа в женском отделении были два очень интересные лица:\r\nодна-солдатка Фиона из Ярославля, такая чудесная, роскошная женщина, высокого роста,\r\nс густою черною косою и томными карими глазами, как таинственной фатой завешенными густыми ресницами;\r\nа другая - семнадцатилетняя востролиценькая блондиночка с нежно-розовой кожей, крошечным ротиком,\r\nямочками на свежих щечках и золотисто-русыми кудрями, капризно выбегавшими на лоб из-под арестантской пестрядинной повязки.\r\nДевочку эту в партии звали Сонеткой.\r\nКрасавица Фиона была нрава мягкого и ленивого.\r\nВ своей партии ее все знали, и никто из мужчин особенно не радовался, достигая у нее успеха, и никто не огорчался, видя, как она тем же самым успехом дарила другого искателя.\r\n- Тетка Фиона у нас баба добреющая, никому от нее обиды нет, - говорили шутя арестанты в один голос.\n Но Сонетка была совсем в другом роде.\n Об этой говорили:\r\n- Вьюн: около рук вьется, а в руки не дается.\r\nСонетка имела вкус, блюла выбор и даже, может быть, очень строгий выбор;\r\nона хотела, чтобы страсть приносили ей не в виде сыроежки, а под пикантною, пряною приправою, с страданиями и с жертвами;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Кнуров. И что же?\n Вожеватов. Топор отняли и переодеться велели; а то, мол, пошел вон!\r\nКнуров. Значит, он за постоянство награжден. Рад, я думаю.\r\nВожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак.\r\nЕму бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, - так и Огудаловым хотелось,\r\n- а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под руку, голову так высоко поднял, что, того и гляди, наткнется на кого-нибудь.\r\nДа еще очки надел зачем-то, а никогда их не носил. Кланяется - едва кивает; тон какой взял: прежде и не слыхать его было, а теперь все \"я да я, я хочу, я желаю\".\r\nКнуров. Как мужик русский: мало радости, что пьян, надо поломаться, чтоб все видели; поломается, поколотят его раза два, ну, он и доволен, и идет спать.\r\nВожеватов. Да, кажется, и Карандышеву не миновать.\n Кнуров. Бедная девушка! как она страдает, на него глядя, я думаю.\r\nВожеватов. Квартиру свою вздумал отделывать, - вот чудит-то.\r\nВ кабинете ковер грошевый на стену прибил, кинжалов, пистолетов тульских навешал: уж диви бы охотник, а то и ружья-то никогда в руки не брал.\r\nТащит к себе, показывает; надо хвалить, а то обидишь: человек самолюбивый, завистливый.\r\nЛошадь из деревни выписал, клячу какую-то разношерстную, кучер маленький, а кафтан на нем с большого.\r\nИ возит на этом верблюде-то Ларису Дмитриевну; сидит так гордо, будто на тысячных рысаках едет.\r\nС бульвара выходит, так кричит городовому: \"Прикажи подавать мой экипаж!\r\n\" Ну, и подъезжает этот экипаж с музыкой: все винты, все гайки дребезжат на разные голоса, а рессоры-то трепещутся, как живые.\r\nКнуров. Жаль бедную Ларису Дмитриевну! Жаль.\n Вожеватов. Что вы очень жалостливы стали?\r\nКнуров. Да разве вы не видите, что эта женщина создана для роскоши? Дорогой бриллиант дорогой и оправы требует.\n Вожеватов. И хорошего ювелира.\r\nКнуров. Совершенную правду вы сказали. Ювелир - не простой мастеровой: он должен быть художником. В нищенской обстановке, да еще за дураком мужем, она или погибнет, или опошлится.\r\nВожеватов. А я так думаю, что бросит она его скорехонько.\r\nТеперь еще она, как убитая; а вот оправится да поглядит на мужа попристальнее, каков он... (Тихо.) Вот они, легки на помине-то.\r\nВходят Карандышев, Огудалова, Лариса. Вожеватов встает и кланяется. Кнуров\n вынимает газету.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\r\nКнуров, Вожеватов, Карандышев, Огудалова; Лариса в глубине садится на\r\nскамейку у решетки и смотрит в бинокль за Волгу; Гаврило, Иван.\n\n Огудалова (подходя к столу). Здравствуйте, господа!\r\nКарандышев подходит за ней. Вожеватов подает руку Огудаловой и Карандышеву. Кнуров, молча и не вставая с места, подает руку Огудаловой, слегка кивает\r\nКарандышеву и погружается в чтение газеты.\n\n Вожеватов. Харита Игнатьевна, присядьте, милости просим! (Подвигает стул.)\r\nОгудалова садится. Чайку не прикажете ли?\n\n Карандышев садится поодаль.\r\nОгудалова. Пожалуй, чашку выпью. Вожеватов. Иван, подай чашку да прибавь кипяточку!\r\nИван берет чайник и уходит.\n\n Карандышев. Что за странная фантазия пить чай в это время? Удивляюсь.\r\nВожеватов. Жажда, Юлий Капитоныч, а что пить, не знаю. Посоветуйте - буду очень благодарен.\r\nКарандышев (смотрит на часы). Теперь полдень, можно выпить рюмочку водки, съесть котлетку, выпить стаканчик вина хорошего. Я всегда так завтракаю.\r\nВожеватов (Огудаловой). Вот жизнь-то, Харита Игнатьевна, позавидуешь. (Карандышеву.\r\n) Пожил бы, кажется, хоть денек на вашем месте. Водочки да винца! Нам так нельзя-с, пожалуй, разум потеряешь.\r\nВам можно все: вы капиталу не проживете, потому его нет, а уж мы такие горькие зародились на свете, у нас дела очень велики; так нам разума-то терять и нельзя.\r\nИван подает чайник и чашку.\n\n Пожалуйте, Харита Игнатьевна! (Наливает и подает чашку.) Я и чай-то холодный пью, чтобы люди не сказали, что я горячие напитки употребляю.\r\nОгудалова. Чай-то холодный, только, Вася, ты мне крепко налил.\n Вожеватов. Ничего-с. Выкушайте, сделайте одолжение! На воздухе не вредно.\r\nКарандышев (Ивану). Приходи ко мне сегодня служить за обедом!\n Иван. Слушаю-с, Юлий Капитоныч.\r\nКарандышев. Ты, братец, почище оденься!\n Иван. Известное дело - фрак; нешто не понимаем-с!\r\nКарандышев. Василий Данилыч, вот что: приезжайте-ка вы ко мне обедать сегодня!\n Вожеватов. Покорно благодарю. Мне тоже во фраке прикажете?\r\nКарандышев. Как вам угодно: не стесняйтесь. Однако дамы будут.\n Вожеватов (кланяясь). Слушаю-с. Надеюсь не уронить себя.\r\nКарандышев (переходит к Кнурову). Мокий Парменыч, не угодно ли вам будет сегодня отобедать у меня?\n Кнуров (с удивлением оглядывает его). У вас?\r\nОгудалова. Мокий Парменыч, это все равно, что у нас, - этот обед для Ларисы.\n Кнуров. Да, так это вы приглашаете? Хорошо, я приеду.\r\nКарандашев. Так уж я буду надеяться.\n Кнуров. Уж я сказал, что приеду. (Читает газету.)\r\nОгудалова. Юлий Капитоныч - мой будущий зять: я выдаю за него Ларису.\n Кнуров (продолжая читать). Это ваше дело.\r\nКарандышев. Да-с, Мокий Парменыч, я рискнул. Я и вообще всегда был выше предрассудков.\n\n Кнуров закрывается газетой.\r\nВожеватов (Огудаловой). Мокий Парменыч строг.\n Карандышев (отходя от Кнурова к Вожеватову). Я желаю, чтоб Ларису Дмитриевну окружали только избранные люди.\r\nВожеватов. Значит, и я к избранному обществу принадлежу? Благодарю, не ожидал. (Гавриле.) Гаврило, сколько с меня за чай?\r\nГаврило. Две порции изволили спрашивать?\n Вожеватов. Да, две порции.\r\nГаврило. Так уж сами знаете, Василий Данилыч, не в первый раз... Тринадцать рублей-с.\n Вожеватов. То-то, я думал, что подешевле стало.\r\nГаврило. С чего дешевле-то быть! Курсы, пошлина, помилуйте!\r\nВожеватов. Да ведь я не спорю с тобой: что ты пристаешь! Получай деньги и отстань! (Отдает деньги.)\n Карандышев. За что же так дорого? Я не понимаю.\r\nГаврило. Кому дорого, а кому нет. Вы такого чая не кушаете.\n Огудалова (Карандышеву). Перестаньте вы, не мешайтесь не в свое дело!\n Иван, Василий Данилыч, \"Ласточка\" подходит.\r\nВожеватов. Мокий Парменыч, \"Ласточка\" подходит; не угодно ли взглянуть? Мы вниз не пойдем, с горы посмотрим.\n Кнуров. Пойдемте. Любопытно. (Встает.)\r\nОгудалова. Вася, я доеду на твоей лошади.\n Вожеватов. Поезжайте, только пришлите поскорей! (Подходит к Ларисе и говорит с ней тихо.)\r\nОгудалова (подходит к Кнурову). Мокий Парменыч, затеяли мы свадьбу, так не поверите, сколько хлопот.\n Кнуров. Да.\r\nОгудалова. И вдруг такие расходы, которых никак нельзя было ожидать... Вот завтра рожденье Ларисы, хотелось бы что-нибудь подарить.\r\nКнуров. Хорошо; я к вам заеду.\n\n Огудалова уходит.\n\n Лариса (Вожеватову). До свиданья, Вася!\r\nВожеватов и Кнуров уходят. Лариса подходит к Карандышеву.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Карандышев и Лариса.\r\nЛариса. Я сейчас все за Волгу смотрела: как там хорошо, на той стороне! Поедемте поскорей в деревню!\n Карандышев. Вы за Волгу смотрели? А что с вами Вожеватов говорил?\r\nЛариса. Ничего, так, - пустяки какие-то. Меня так и манит за Волгу, в лес... (Задумчиво.) Уедемте, уедемте отсюда!\r\nКарандышев. Однако это странно! Об чем он мог с вами разговаривать?\n Лариса. Ах, да об чем бы он ни говорил, - что вам за дело!\r\nКарандышев. Называете его Васей. Что за фамильярность с молодым человеком!\r\nЛариса. Мы с малолетства знакомы; еще маленькие играли вместе - ну, я и привыкла.\r\nКарандышев. Вам надо старые привычки бросить. Что за короткость с пустым, глупым мальчиком! Нельзя же терпеть того, что у вас до сих пор было.\r\nЛариса (обидясь). У нас ничего дурного не было.\r\nКарандышев. Был цыганский табор-с - вот что было.\n\n Лариса утирает слезы.\n\n Чем же вы обиделись, помилуйте!\r\nЛариса. Что ж, может быть, и цыганский табор; только в нем было, по крайней мере, весело. Сумеете ли вы дать мне что-нибудь лучше этого табора?\r\nКарандышев. Уж конечно.\r\nЛариса.\r\nЗачем вы постоянно попрекаете меня этим табором? Разве мне самой такая жизнь нравилась?\r\nМне было приказано, так нужно было маменьке; значит, волей или неволей, я должна была вести такую жизнь.\r\nКолоть беспрестанно мне глаза цыганской жизнью или глупо, или безжалостно.\r\nЕсли б я не искала тишины, уединения, не захотела бежать от людей - разве бы я пошла за вас? Так умейте это понять и не приписывайте моего выбора своим достоинствам, я их еще не вижу.\r\nЯ еще только хочу полюбить вас; меня манит скромная семейная жизнь, она мне кажется каким-то раем.\r\nВы видите, я стою на распутье; поддержите меня, мне нужно ободрение, сочувствие; отнеситесь ко мне нежно, с лаской! Ловите эти минуты, не пропустите их!\r\nКарандышев. Лариса Дмитриевна, я совсем не хотел вас обидеть, это я сказал так...\r\nЛариса. Что значит \"так\"? То есть не подумавши? Вы не понимаете, что в ваших словах обида, так, что ли?\r\nКарандышев. Конечно, я без умыслу.\r\nЛариса. Так это еще хуже. Надо думать, о чем говоришь.\r\nБолтайте с другими, если вам нравится, а со мной говорите осторожнее!\r\nРазве вы не видите, что положение мое очень серьезно! Каждое слово, которое я сама говорю и которое я слышу, я чувствую.\r\nЯ сделалась очень чутка и впечатлительна.\r\nКарандышев. В таком случае я прошу извинить меня.\r\nЛариса. Да бог с вами, только вперед будьте осторожнее! (Задумчиво.) Цыганский табор... Да, это, пожалуй, правда... но в этом таборе были и хорошие, и благородные люди.\r\nКарандышев. Кто же эти благородные люди? Уж не Сергей ли Сергеич Паратов?\n Лариса. Нет, я прошу вас, вы не говорите о нем!\r\nКарандышев. Да почему же-с?\n Лариса. Вы его не знаете, да хоть бы и знали, так... извините, не вам о нем судить.\r\nКарандышев. Об людях судят по поступкам. Разве он хорошо поступил с вами?\n Лариса. Это уж мое дело. Если я боюсь и не смею осуждать его, так не позволю и вам.\r\nКарандышев. Лариса Дмитриевна, скажите мне, только, прошу вас, говорите откровенно!\n Лариса. Что вам угодно?\n Карандышев. Ну чем я хуже Паратова?\r\nЛариса. Ах, нет, оставьте!\n Карандышев. Позвольте, отчего же?\n Лариса. Не надо! не надо! Что за сравнения!\r\nКарандышев. А мне бы интересно было слышать от вас.\n Лариса. Не спрашивайте, не нужно!\n Карандышев. Да почему же?\r\nЛариса. Потому что сравнение не будет в вашу пользу. Сами по себе вы что-нибудь значите, вы хороший, честный человек; но от сравнения с Сергеем Сергеичем вы теряете все.\r\nКарандышев. Ведь это только слова: нужны доказательства. Вы разберите нас хорошенько!\r\nЛариса. С кем вы равняетесь! Возможно ли такое ослепление! Сергей Сергеич... это идеал мужчины.\r\nВы понимаете, что такое идеал? Быть может, я ошибаюсь, я еще молода, не знаю людей; но это мнение изменить во мне нельзя, оно умрет со мной.\r\nКарандышев. Не понимаю-с, не понимаю, что в нем особенного; ничего, ничего не вижу. Смелость какая-то, дерзость... Да это всякий может, если захочет.\r\nЛариса. Да вы знаете, какая это смелость?\n Карандышев. Да какая ж такая, что тут необыкновенного? Стоит только напустить на себя.\r\nЛариса. А вот какая, я вам расскажу один случай. Проезжал здесь один кавказский офицер, знакомый Сергея Сергеича, отличный стрелок; были они у нас.\r\nСергей Сергеич и говорит: \"Я слышал, вы хорошо стреляете\".\r\n- \"Да, недурно\", - говорит офицер. Сергей Сергеич дает ему пистолет, ставит себе стакан на голову и отходит в другую комнату, шагов на двенадцать. \"Стреляйте\", - говорит.\r\nКарандышев. И он стрелял?\r\nЛариса. Стрелял и, разумеется, сшиб стакан, но только побледнел немного.\r\nСергей Сергеич говорит: \"Вы прекрасно стреляете, но вы побледнели, стреляя в мужчину и человека вам не близкого.\r\nСмотрите, я буду стрелять в девушку, которая для меня дороже всего на свете, и не побледнею\".\r\nДает мне держать какую-то монету, равнодушно, с улыбкой, стреляет на таком же расстоянии и выбивает ее.\r\nКарандышев. И вы послушали его?\n Лариса. Да разве можно его не послушать?\n Карандышев. Разве уж вы были так уверены в нем?\r\nЛариса. Что вы! Да разве можно быть в нем неуверенной?\n Карандышев. Сердца нет, оттого он так и смел.\r\nЛариса. Нет, и сердце есть. Я сама видела, как он помогал бедным, как отдавал все деньги, которые были с ним.\r\nКарандышев. Ну, положим, Паратов имеет какие-нибудь достоинства, по крайней мере, в глазах ваших; а что такое этот купчик Вожеватов, этот ваш Вася?\r\nЛариса. Вы не ревновать ли? Нет, уж вы эти глупости оставьте! Это пошло, я не переношу этого, я вам заранее говорю. Не бойтесь, я не люблю и не полюблю никого.\r\nКарандышев. А если б явился Паратов?\r\nЛариса. Разумеется, если б явился Сергей Сергеич и был свободен, так довольно одного его взгляда...\r\nУспокойтесь, он не явился, а теперь хоть и явится, так уж поздно... Вероятно, мы никогда и не увидимся более.\r\nНа Волге пушечный выстрел.\r\nЧто это?\n Карандышев. Какой-нибудь купец-самодур слезает с своей баржи, так в честь его салютуют.\n Лариса. Ах, как я испугалась!\r\nКарандышев. Чего, помилуйте?\n Лариса. У меня нервы расстроены. Я сейчас с этой скамейки вниз смотрела, и у меня закружилась голова. Тут можно очень ушибиться?\r\nКарандышев. Ушибиться! Тут верная смерть: внизу мощено камнем. Да, впрочем, тут так высоко, что умрешь прежде, чем долетишь до земли.\r\nЛариса. Пойдемте домой, пора!\n Карандышев. Да и мне нужно, у меня ведь обед.\r\nЛариса (подойдя к решетке). Подождите немного. (Смотрит вниз.) Ай, ай! держите меня!\r\nКарандышев (берет Ларису за руку). Пойдемте, что за ребячество! (Уходят.)\n\n Гаврило и Иван выходят из кофейней.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Гаврило и Иван.\r\nИван. Пушка! Барин приехал, барин приехал, Сергей Сергеич.\n Гаврило. Я говорил, что он. Уж я знаю: видно сокола по полету.\r\nИван. Коляска пустая в гору едет, значит господа пешком идут. Да вот они! (Убегает в кофейную.)\r\nГаврило. Милости просим. Чем только их попотчевать-то, не сообразишь.\r\nВходят Паратов (черный однобортный сюртук в обтяжку, лысокие лаковые сапоги, белая фуражка, через плечо дорожная сумка),\r\nРобин з, он (в плаще, правая пола закинута на левое плечо, мягкая высокая шляпа надета набок).\r\nКнуров, Вожеватов; Иван выбегает из кофейной с веничком и бросается обметать\r\nПаратова.\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\n\n Паратов, Робинзон, Кнуров, Вожеватов, Гаврило и Иван.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "животку пришивать боком к крючку) и пускать ее не глубже, как на один аршин,\r\nдля чего длинная бечевка или шнурок всегда с металлическим поводком наматывается на рогульку и ущемляется в нарочно сделанный раскол одного из ее рожков;\r\nсама же рогулька коротко и крепко привязывается к длинному рычагу, который другим заостренным концом своим втыкается в наклоненном положении в берег или неглубокое дно;\r\nна крупных щук обыкновенно насаживают окуней, и немаленьких.\r\nЩука, проглотив насадку, размотает шнурок с рогульки во всю его длину и, если хорошо забрала, будет ходить целый день и ни за что не сорвется.\r\nЖерлицы ставятся преимущественно в прудах и озерах, в мелких местах около трав и камышей.\r\nДля ставленья и выниманья жерлиц нужна лодка, потому что всего лучше ставить их в разливах прудов.\r\nЩуки попадают и днем, но чаще ночью. Для больших щук обыкновенные крупные крючки не годятся, потому что слишком тонки и малы.\r\nОгромная щука так сильна и станет так кидаться и метаться, что крючок, хотя бы задел за ее желудок, называемый рыбаками кутырь, непременно прорвет его и выскочит вон.\r\nДля этой ловли приготовляются особенные толстые крючки, и они-то называются жерлицами.\r\nМне не один раз случалось вынимать щук с вывороченным, как чулок, кутырем, то есть желудком, а щуки были еще живы и бойко ходили.\r\nНа такие жерлицы попадаются и огромные окуни, даже изредка налимы (разумеется, в глубокую осень),\r\nесли шнурок размотается с рогульки и насадка опустится на дно или прислонится в воде к берегу:\r\nибо налим на весу ни под каким видом не берет.\r\nЛучшее время для ловли щук на жерлицы -- конец лета и первая половина осени; весною и в позднюю осень они берут мало.\r\nДвойные жерлицы, то есть с двумя крючками, по моим опытам, всегда оказывались неудобными.\r\nЯ небольшой охотник до жерлиц: стоит ли заниматься одними щуками, когда и без них всякая рыба берет на удочку?\r\nНо ставленье крючков осенью на налимов -- очень любил и теперь люблю и потому поговорю подробнее об этой ловле.\r\nКроме того, что налим драгоценная по вкусу рыба и что ее в это время года ничем другим не достанешь, ставленье крючков потому приятно, что начинается тогда, когда прекращается уженье;\r\nзаменяя его некоторым образом, оно может служить единственной отрадой страстному рыбаку, огорченному лишеньем любимой забавы на целые полгода!\r\nКрючки имеют значительную выгоду в том, что их можно ставить скрытно, так что никто кроме хозяина, не увидит и не найдет их;\r\nа это обстоятельство очень важно, если ловля производится на бойких местах, где много шатается народа: редко кто не полюбопытствует посмотреть поставленную снасть, если ее увидит;\r\nа много найдется и таких людей, которые будут нарочно приходить и вынимать вашу добычу.\r\nДа и посмотревший из одного любопытства уж непременно закинет крючок дурно: не туда и не так, как надобно;\r\nесли же насаженная рыбка подбилась как-нибудь под берег, зашла за пенек или задела за корягу, то,\r\nвынимая ее без всякой осторожности, незваный гость, наверное, заденет, стащит насадку набок или оторвет совсем.\r\nДля избежанья таких помех можно привязывать шнурок к колышку (который втыкается плотно в дно реки у берега и покрыт водою на четверть и более), даже к коряге или к таловому пруту:\r\nтальник часто растет над водою и очень крепок.\r\nЭто можно так хитро устроить, что вор, знающий наверное, где поставлены крючки, -- не найдет их.\r\nВ местах, безопасных от посетителей, можно ставить крючки на удилищах и с наплавками;\r\nпоследнее приятно потому, что, подходя, рыбак издали уже видит, взяла на крючок рыба или нет и куда затащило наплавок,\r\nа также и потому, что на удилище веселее поводить и вытащить рыбу.\r\nСтавить надобно не на глубоких, а около глубоких мест, также около коряг, корней и крутых берегов, на крепях, как говорят рыбаки.\r\nВпрочем, иногда налимы берут на середине реки, на чистом и гладком дне, а потому надобно ставить разными манерами.\r\nДля насадки можно употреблять всякую мелкую рыбу, кроме ершей, окуней и щурят: живую или снулую -- для налима это все равно;\r\nя даже считаю, что снулая лучше: живая может спрятаться под траву и забиться под коряги, так что налим ее не увидит.\r\nЯ предпочитаю плотичку, за ее белизну, всем другим насадкам; но рыбаки считают, что всего лучше небольшие карасики, уверяя, что они мягче и слаще другой рыбы и живущи;\r\nпоследнее совершенно справедливо, но, по моему замечанию, налимы и другие хищные рыбы берут на них не так охотно.\r\nМожно насаживать на крючки куски мяса, облупленных до половины раков и небольших лягушек: где много налимов, там берут они на все.\r\nВсяким насадкам всего вреднее живые раки; где ловятся они во множестве, там очень мешают этой ловле: объедают насадку и затаскивают в нору крючок, откуда его не скоро вытащишь.\r\nРаки нападают на свою добычу более днем, и потому на день крючки надо вынимать очень рано поутру и ставить как можно позднее вечером.\r\nКрючки нужны не столько большие, сколько толстые, ибо где водятся огромные налимы, там может ввалиться иной в полпуда;\r\nон замотает бечевку или шнурок, разумеется крепкий, за корягу и так сильно рвется, что иногда выворачивает кутырь так же, как щука, и потому тонкий крючок может прорвать желудок.\r\nБЛЕСНА\r\nБлиже всех подходит к обыкновенному уженью блесна.\r\nЕсли хотите -- это настоящее уженье, с тою разницею, что рука охотника, в которой он держит лесу блесны, служит вместо удилища;\r\nвпрочем, я не знаю, почему не употреблять коротенького удилища?\r\nИм также ловко будет подергивать и потряхивать насадку.\r\nЭто происходит следующим образом: на обыкновенную лесу прикрепляется металлическая, блестящая рыбка, у которой сбоку припаян крючок (иногда по крючку с обеих сторон);\r\nиногда крючок торчит из рта искусственной рыбки;\r\nрыбак садится в лодку и, пуская ее вдоль по течению реки, бросает одну или две блесны, на которых искусственные рыбки кажутся плавающими;\r\nжадные окуни, а иногда и щуки, хватают с размаху плывущих за лодкою искусственных рыбок и попадаются на крючки.\r\nЭта ловля производится осенью, когда вода делается чиста. Я никогда не уживал на блесну, но видал, как удят другие.\r\nЯ встречал страстных охотников до этой ловли, но мне она никогда не нравилась, может быть потому, что я не охотник до уженья с лодки, плывущей по глубоким местам.\r\n.. Надо признаться: я люблю твердую землю, берег, а жидкого пути -- боюсь.\r\nВпрочем, можно ловить блесной, или блеснить, как говорят охотники, зимой в прорубях, а осенью с берега на местах глубоких, у самого берега,\r\nпричем необходимо надобно часто потряхивать и подергивать за лесу, чтоб искусственная рыбка сколько можно казалась похожею на настоящую.\r\nБлеснить с берега и в проруби не так удобно; что же касается до уженья зимой, то в зимнюю стужу у меня пропадает охота удить.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Железная воля автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Во Владимире я нашел покинутый мною тарантас, который мог еще служить свою службу, так как на колесах было удобнее ехать, чем на санях, - и я тронулся в путь в моем экипаже.\r\nПути мне от Владимира оставалось около тысячи верст;\r\nя надеялся проехать это расстояние дней в шесть, но несносная тряска так меня измаяла, что я давал себе частые передышки и ехал гораздо медленнее.\r\nНа пятый день к вечеру я насилу добрался до Василева Майдана и тут имел самую неожиданную и даже невероятную встречу.\r\nНе знаю, как теперь, а тогда Василев Майдан была холодная, бесприютная станция в открытом поле.\r\nДовольно безобразный, обшитый тесом дом, с двумя казенными колоннами на подъезде, смотрел неприветливо и нелюдимо - и на самом деле, сколько мне известно, дом этот был холоден;\r\nно тем не менее я так устал, что решился здесь заночевать.\r\nНесмотря на то, что по мерцавшему в окнах пассажирской комнаты огоньку я мог подозревать, что тут уже есть люди,\r\nрасположившиеся на ночлег, - решимость моя дать себе роздых была тверда, и за нее-то я и был вознагражден самою приятною неожиданностию.\r\n- Вы встретили здесь Пекторалиса? - перебил некто нетерпеливо рассказчика.\r\n- Кого бы я тут ни встретил, - отвечал он, - я вас прошу ждать, чтобы я вам сам рассказал об этом, и не перебивать меня.\n - А если это интересно?\r\n- Тем лучше, вы постарайтесь это записать и отдать для фельетона интересной газеты.\r\nТеперь вопрос о немецкой воле и нашем безволии в моде - и мы можем доставить этим небезынтересное чтение.\r\n4\r\n- Отдав приказ своему человеку внесть кошму, шубу и другие необходимые вещи, я велел ямщику задвинуть тарантас на двор,\r\nа сам ощупью прошел через просторные темные сени и начал ошаривать руками дверь.\r\nНасилу я ее нашел и начал дергать, но пазы туго набухли - и дверь не подавалась.\r\nСколько я ни дергал, собственные мои силы, вероятно, оказались бы совершенно недостаточными, если бы мне на помощь не подоспела чья-то добрая рука,\r\nили, лучше сказать, добрая нога, потому что дверь мне была открыта с внутренней стороны толчком ноги.\r\nЯ едва успел отскочить - и тогда увидал пред собою на пороге человека в обыкновенной городской цилиндрической шляпе и широчайшем клеенчатом плаще,\r\nна пуговице которого у воротника висел на шнурке большой дождевой зонтик.\r\nЛицо этого незнакомца я в первую минуту не рассмотрел, но, признаться, чуть не обругал его за то, что он едва не сшиб меня дверью с ног.\r\nНо что меня удивило и заставило обратить на него особенное внимание - это то, что он не вышел в отворенную им дверь, как я мог этого ожидать, а, напротив,\r\nснова возвратился назад и начал преспокойно шагать из угла в угол по отвратительной, пустой комнате, едва-едва освещенной сильно оплывшею сальною свечою.\r\nЯ обратился к нему с вопросом: не знает ли он, где здесь на этой станции помещается смотритель или какой-нибудь другой жив-человек.\r\n\"Ich verstehe gar nichts russisch\" [я ничего не понимаю по-русски (нем.)], - отвечал незнакомец.\n Я заговорил с ним по-немецки.\r\nОн, видимо, обрадовался звукам родного языка и отвечал, что смотрителя нет, что он был, да давно куда-то ушел.\n \"А вы, вероятно, ждете здесь лошадей?\"\r\n\"О! да, я жду лошадей\".\n \"И неужто лошадей нет?\"\n \"Не знаю, право, я не получаю\".\n \"Да вы спрашивали?\"\r\n\"Нет, я не умею говорить по-русски\".\n \"Ни слова?\"\r\n\"Да, \"можно\", \"не можно\", \"таможно\", \"подрожно\"... - пролепетал он, высыпав, очевидно, весь словарь своих познаний.\r\n- Скажут \"можно\" - я еду, \"не можно\" - не еду, \"подрожно\" - я дам подрожно, вот и все\".\r\nБатюшки мои, думаю себе: вот антик-то! и начинаю его осматривать... Что за наряд!.\r\n.\r\nСапоги обыкновенные, но из них из-за голенищ выходят длиннейшие красные шерстяные чулки,\r\nкоторые закрывают его ноги выше колен и поддерживаются на половине ляжек синими женскими подвязками.\r\nИз-под жилета на живот спускается гарусная красная вязаная фуфайка;\r\nповерх жилета видна серая куртка из халатного драпа, с зеленою оторочкою,\r\nи поверх всего этот совсем не приходящий по сезону клеенчатый плащ и зонтик, привешенный к его пуговице у самой шеи.\r\nВесь багаж проезжающего состоял из самого небольшого цилиндрического свертка в клеенчатом же чехле, который лежал на столе, а на нем довольно простая записная книжка и более ничего.\r\n\"Это удивительно!\" - воскликнул я и чуть не спросил его: \"Неужто вы так вот это и едете?\r\n\" - но сейчас же спохватился, чтобы не сказать неловкости - и, обратись к вошедшему в это время смотрителю, велел подать себе самовар и затопить камин.\r\nЧужестранец все прохаживался, но, увидев, что принесли дрова и зажгли их в камине, вдруг несказанно обрадовался и проговорил:\r\n\"Ага, \"можно\", а я тут третий день - и третий день все сюда на камин пальцем показывал, а мне отвечали \"не можно\".\r\n\"Как, вы тут уже третий день?\"\n \"О да, я третий день, - отвечал он спокойно. - А что такое?\"\n \"Да зачем же вы сидите здесь третий день?\"\r\n\"Не знаю, я всегда так сижу\".\n \"Как всегда, на каждой станции?\"\n \"О да, непременно на каждой; как выехал из Москвы, так везде и сижу, а потом опять еду\".\r\n\"На каждой станции вы сидите по три дня?\"\n \"О да, по три дня... Впрочем, позвольте, я на одной просидел два дня, у меня это записано; но зато на другой четыре, это тоже записано\".\r\n\"И что же вы делаете на станциях?\"\n \"Ничего\".\n \"Извините меня, может быть, вы нравы изучаете, заметил ваши пишете?\"\r\nТогда это было в моде.\n \"Да, я смотрю, что со мною делают\".\n \"Да зачем же вы это позволяете все с собою делать?\"\r\n\"Ну... как быть!.. - отвечал он, - видите, я не умею по-русски говорить - и я должен всем подчиниться. Я это так себе положил; но зато потом...\"\r\n\"Что же будет потом?\"\n \"Я буду все подчинять\".\n \"Вот как!\"\n \"О да; непременно!\"\n \"Но как вы могли пуститься в такой путь, не зная языка?\"\r\n\"О, это было необходимо нужно; у нас было такое условие, чтобы я ехал не останавливаясь, - и я еду не останавливаясь.\r\nЯ такой человек, который всегда точно исполняет то, что он обещал\", - отвечал незнакомец - и при этом лицо его,\r\nкоторого я до сих пор себе не определил, вдруг приняло \"веселое и твердое выражение\".\r\n\"Боже, что за чудак!\" - думаю себе и говорю: \"Но вы извините меня, пожалуйста, разве этак ехать, как вы едете, - значит \"ехать не останавливаясь\"?\"\r\n\"А как же? я все еду, все еду; как только мне скажут \"можно\", я сейчас еду - и для этого, вы видите, я даже не раздеваюсь. О, я очень давно, очень давно не раздеваюсь\".\r\n\"Чист же, - я думаю, - ты, должно быть, мой голубчик!\" И говорю ему:\n \"Извините, мне странно, как вы собою распорядились\".\n \"А что?\"\r\n\"Да вам бы лучше поискать в Москве русского попутчика, с которым бы вы ехали гораздо скорее и спокойнее\".\r\n\"Для этого надо было останавливаться\".\n \"Но вы очень скоро наверстали бы эту остановку\".\r\n\"Я решил и дал слово не останавливаться\".\n \"Но ведь вы, по вашим же словам, на всякой станции останавливаетесь\".\n \"О да, но это не по моей воле\".\r\n\"Согласен, но зачем же это и как вы это можете выносить?\"\n \"О, я все могу выносить, потому что у меня железная воля!\"\n \"Боже мой! - воскликнул я, - у вас железная воля?\"\r\n\"Да, у меня железная воля; и у моего отца, и у моего деда была железная воля, - и у меня тоже железная воля\".\r\n\"Железная воля!.. вы, верно, из Доберана, что в Мекленбурге?\"\n Он удивился и отвечал:\n \"Да, я из Доберана\".\n \"И едете на заводы в Р.?\"\n \"Да, я еду туда\".\r\n\"Вас зовут Гуго Пекторалис?\"\n \"О да, да! я инженер Гуго Пекторалис, но как вы это узнали?\"\r\nЯ не вытерпел более, вскочил с места, обнял Пекторалиса, как будто старого друга,\r\nи повлек его к самовару, за которым обогрел его пуншем и рассказал, что узнал его по его железной воле.\r\n\"Вот как! - воскликнул он, придя в неописанный восторг, - и, подняв руки кверху, проговорил: - О мой отец, о мой гроссфатер! [дедушка (нем.\r\n)] слышите ли вы это и довольны ли вашим Гуго?\"\r\n\"Они непременно должны быть вами довольны, - отвечал я, - но вы садитесь-ка скорее к столу и отогревайтесь чаем. Бы, я думаю, черт знает как назяблись!\"\r\n\"Да, я зяб; здесь холодно; о, как холодно! Я это все записал\".\n \"У вас и платье совсем не такое, как нужно: оно не греет\".\r\n\"Это правда: оно даже совсем не греет, - вот только и греют, что одни чулки; но у меня железная воля, - и вы видите, как хорошо иметь железную волю\".\n \"Нет, - говорю, - не вижу\".\r\n\"Как же не видите: я известен прежде, чем я приехал; я сдержал свое слово и жив, я могу умереть с полным к себе уважением, без всякой слабости\".\r\n\"Но позвольте узнать, кому вы это дали такое слово, о котором говорите?\"\n Он широко отмахнул правою рукою с вытянутым пальцем - и, медленно наводя его на свою грудь, отвечал:\r\n\"Себе\".\n \"Себе! Но ведь позвольте мне вам заметить: это почти упрямство\".\n \"О нет, не упрямство\".\n \"Обещания даются по соображениям - и исполняются по обстоятельствам\".\r\nНемец сделал полупрезрительную гримасу и отвечал, что он не признает такого правила;\r\nчто у него все, что он раз себе сказал, должно быть сделано; что этим только и приобретается настоящая железная воля.\r\n\"Быть господином себе и тогда стать господином для других - вот что должно, чего я хочу и что я буду преследовать\".\r\n\"Ну, - думаю, - ты, брат, кажется, приехал сюда нас удивлять - смотри же только, сам на нас не удивись!\"\r\n5\r\n- Мы переночевали вместе с Пекторалисом и почти целую ночь провели без сна.\r\nНазябшийся немец поместился на креслах перед камином и ни за что не хотел расстаться с этим теплым местом;\r\nно он чесался, как блошливый пудель, - и эти кресла под ним беспрестанно двигались и беспрестанно будили меня своим шумом.\r\nЯ не раз убеждал его перелечь на диван; но он упорно от этого отказывался. Рано утром мы встали, напились чаю и поехали.\r\nВ первом же городе я послал его с своим человеком в баню; велел хорошенько отмыть, одеть в чистое белье - и с этих пор мы с ним ехали безостановочно, и он не чесался.\r\nЯ вынул тоже Пекторалиса и из его клеенки, завернул его в запасную овчинную шубу моего человека - и он у меня отогрелся и сделался чрезвычайно жив и словоохотлив.\r\nОн во время своего медлительного путешествия не только иззябся, но и наголодался, потому что его порционных денег ему не стало,\r\nда он и из тех что-то вначале же выслал в свой Доберан и во все остальное время питался чуть не одною своею железною волею.\r\nНо зато он и сделал немало наблюдений и заметок, не лишенных некоторой оригинальности.\r\nЕму постоянно бросалось в глаза то, что еще никем не взято в России и что можно взять уменьем, настойчивостью и, главное, \"железною волею\".\r\nЯ очень им был доволен и за себя и за всех обитателей нашей колонии, которым я рассчитывал привезти немалую потеху в лице этого оригинала,\r\nуже заранее изловчавшегося произвести в России большие захваты при содействии своей железной воли.\r\nЧто он нахватает - вы это увидите из развития нашей истории, а теперь идем по порядку.\r\nВо-первых, этот Пекторалис оказался очень хорошим, - конечно, не гениальным, но опытным, сведущим и искусным инженером.\r\nБлагодаря его твердости и настойчивости дело, для которого он приехал, пошло превосходно, несмотря на многие неожиданные препятствия.\r\nМашины, для установки которых он приехал, оказались изготовленными во многих частях весьма неточно и не из доброкачественного материала.\r\nСписываться об этом и требовать новых частей было некогда, потому что заводы ждали перемола хлеба, и Пекторалис много вещей сделал сам.\r\nДетали эти с грехом пополам отливали на ничтожном, плохоньком чугунном заводишке в городе у некоего ленивейшего мещанина,\r\nпо прозванию Сафроныч, а Пекторалис отделывал их, работая сам на самоточке.\r\nУладить все это возможно было действительно только при содействии железной воли.\r\nУслуги Пекторалиса были замечены и вознаграждены прибавкою ему жалованья, которое у него поднялось теперь до полуторы тысячи рублей в год.\r\nКогда я объявил ему об этой прибавке, он поблагодарил за нее с достоинством и сейчас же присел к столу и начал что-то высчитывать, а потом уставил глаза в потолок и проговорил:\r\n\"Это, значит, не изменяя моего решения, сокращает срок ровно на один год одиннадцать месяцев\".\r\n\"Что вы считаете?\"\n \"Я суммирую... одни мои соображения\".\n \"Ах, извините за нескромность\".\r\n\"О, ничего, ничего: у меня есть известные ожидания, которые зависят от получения известных средств\".\r\n\"И эта прибавка, о которой я вам принес известие, конечно, сокращает срок ожидания?\"\r\n\"Вы отгадали: оно сокращает его ровно на год одиннадцать месяцев. Я должен сейчас написать об этом в Германию. Скажите, когда у нас едут в город на почту?\"\n \"Едут сегодня\".\r\n\"Сегодня? очень жаль: я не успею описать все как следует\".\n \"Ну что за вздор! - говорю, - много ли нужно времени, чтобы известить о деле своего компаниона или контрагента?\"\r\n\"Контрагента, - повторил он за мною и, улыбнувшись, добавил: - О, если бы вы знали, какой этот контрагент!\"\r\n\"А что? конечно, это какой-нибудь сухой формалист?\"\n \"А вот и нет: это очень красивая и молодая девушка\".\n \"Девушка? Ого, Гуго Карлыч, какие вы за собою грешки скрываете!\"\r\n\"Грешки? - переспросил он и, помотав головою, добавил: - Никаких грешков у меня не было, нет и не может быть таких грешков.\r\nЭто очень, очень важное, обстоятельное и солидное дело, которое зависит от того, когда у меня будет три тысячи талеров. Тогда вы увидите меня...\"\r\n\"Наверху блаженства?\"\n \"Ну, нет еще, - не совсем наверху, но близко. Наверху блаженства я могу быть только тогда, когда у меня будет десять тысяч талеров\".\r\n\"Не значит ли все это попросту, что вы собираетесь жениться и что у вас в вашем Доберане или где-нибудь около него есть хорошенькая,\r\nмилая девица, которая имеет частицу вашей железной воли?\r\n\"\r\n\"Именно, именно, вы совершенно правы\".\r\n\"Ну, и вы, как настоящие люди крепкой волн, дали друг другу слово: отложить ваше бракосочетание до тех пор, пока у вас будет три тысячи талеров?\"\r\n\"Именно, именно: вы прекрасно угадываете\".\n \"Да и не трудно, - говорю, - угадывать-то!\"\n \"Однако как это, на ваш русский характер, разве возможно?\"", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "А главное - небольшой денежный запасец его совершенно истощился в переездах из столицы в полтавский хутор и потом на Поволжье,\r\nв первых и в дальнейших хлопотах в деле с Перебоченской и в обзаведении квартиркой в Малаканце.\r\nНе имей генерал в виду получить вскоре окончательно законного наследства, он спокойно поселился бы еще с осени где-нибудь в другом месте и прожил бы безбедно своею пенсией.\r\nА тут вдруг карман опустел, в дом никто ничего не давал, да и занять было решительно не у кого.\r\nС такими-то сетованиями однажды, как мы уже знаем, обратился Рубашкин к отцу Смарагду, найдя его у мельницы за удочкой.\r\n- Спасайте, отец Смарагд! Я забился сюда, надеялся, что скоро вся эта чепуха кончится.\r\nА оказывается, батюшка, что с одним ружьем да с петербургскими крепкими ногами, любуясь тут природою, мало добудешь себе средств к жизни.\r\nНачать хоть с пищи; даже дичи оказывается что-то не так много у вас, как я ожидал.\r\nСпасайте! Посоветуйте, что мне делать? Не возвратиться же мне снова на службу из-за того, что обед тут неизысканный, что капусточкой да яйцами все приходится пока пробавляться?\r\nЯ ничуть и ни в чем не раскаиваюсь и доволен, что бросил службу, и хоть поздно, да все-таки приехал в этот край, где пахнет такою глушью и дичью, а с ними и свободой.\r\nСвященник задумался. \"Ох, не верится - дурит!\" - подумал он. Долго шли они взгорьем по берегу Лихого.\r\nРубашкин в щегольском светлом сюртучке, широкой шляпе и в розовом галстучке, молча шел возле отца Смарагда.\r\n- Извольте, генерал, последнее средство будет... Поедем со мной в губернский наш город. Там есть у меня приятель и родич, из семинаристов, учитель гимназии.\r\nОн знает всю подноготную города. Если он ни в чем не поможет, так уж я и не знаю, что вам тогда делать! А сам я, понимаете, ничего тоже не смыслю в этой путанице...\r\n- По рукам? \n - По рукам... \n - На чем же мы поедем?\r\n- Ваш буланый да мой рыжий - и довольно, запряжем их в мой церковный фургон и поедем.\r\nЖаль, что открытый. Ну, да ничего. Авось чего-нибудь добьемся... Жаль только, что жена моя все хворает.\r\nБыло решено ехать через пять дней. Подступал праздник троицы. Священник отпросился по письму у соседнего благочинного в недельный отпуск и стал ладить фургон.\r\nВ это время прислал ему, через поселянского мальчика, Рубашкин записочку такого содержания: \"В моей жизненной барке открывается, наконец, еще сильнейшая течь:\r\nс каждым днем я, отважный пловец, более и более погружаюсь в хладные волны всяких неудобств.\r\nСегодня хозяйка объявила, что вышел весь овес для моего буланого, а собственно для меня вышли весь чай и сахар. Я пил уже нынче одно молочко-с... Виват областная практика! потерпим.\r\nНочью мне снились петербургские рябчики, трюфели и шато-д'икем. Утром рано убил я на буграх за Малаканцем в перелеске пару куропаток.\r\nЧто делать! В этой первобытной пустыне еще можно не соблюдать весенних законов об охоте.\r\nЯ сыт. Но мой конь голодает. Помните сказку о трех путях? Пойдешь налево, сам будешь сыт, конь пропадет с голоду. Эти места - левый, значит, путь. Итак, пришлите три целковых взаймы.\r\nВозвращу, как получу снова часть пенсии. А между тем вот вам новая проделка Перебоченской.\r\nПлемянник моей хозяйки, тощий мужичок, попросил у меня позволения выгнать на одну из двух тысяч десятин моей земли покушать травки две пары своих быков.\r\nЯ, новый сыртинский помещик, позволил.\r\nА Перебоченская, извещенная через лазутчиков, выслала поляка-приказчика в поле, отбила у поселянина волов на моей земле и загнала к себе в стадо.\r\nПоселянину ее пастухи даже грозились стрелять, прогоняя с поля его прочь.\r\nЯ написал к ней вчера едкое письмо, а она на словах ответила:\r\n\"Скажи своему генералу, чтоб не трогал опять-таки меня, а то я наеду на него, загоню самого его к себе в сарай на хутор и еще высеку, чтоб не обижал женщин;\r\nпусть не очень тут храбрится\".\r\nПампасы, пампасы девственных пустынь Америки! Кстати же, я их, по вашему совету, читаю. Vale! Ваш Адриан Рубашкин\".\r\n- Чудак! - сказал, вздохнув, священник и обратился к хорошенькой, но болезненной и постоянно грустной своей жене: - Паша, есть у нас деньги?\r\nДай три целковых: я генералу на время пошлю.\r\n- Какие у нас деньги, Сморочка? Вон ты благочинному за треть благодарность послал, а за что благодарить-то!\r\nИ я в порванных сорочках хожу, да и у тебя на зиму шубенка вон какая опять будет.\r\nУ нас двое детей. Церковного вина надо купить в городе, свечей; мало ли чего?..\r\n- Э! Ему надо помочь! Человек бедовой доброты, давай что есть, авось нас после не забудет! Мы не Перебоченская; фальшивыми ассигнациями не торгуем; сам знает наш приход!\r\nВынула Пашенька последние из комода деньги и отдала их мальчику.\r\n- В город-то с чем вы, беспутные, поедете? А еще по такому делу ехать собираетесь! Срам, беспутные! А еще ты, Сморочка, священник, да и он генерал! Точно гимназисты живут!\r\nIV \n Как бегалось \n\n\n В то время, как в Малом Малаканце устраивался генерал Рубашкин, в есауловском господском саду мостил себе норку Илья Танцур.\r\nПриказчик Роман понял, что сразу сына не свернешь на иную дорогу, не поставишь его так, как хотел он, Роман, и пошел на хитрости:\r\nдал ему известную долю воли, чтоб посмотреть все, приучить его и потом сломить сына разом.\r\nПтица долго не была в клетке и успела чересчур порасправить себе крылья; даже, наверное, и перья-то у нее в это время особые, полетные наросли!\r\nСлишком уже от нее волей и воздухом пахло.\r\nУвидел Роман, что сын более не думает от него дать тягу, сам свозил его в уезд, явил его суду,\r\nпри нем сняли с него допрос по форме, где он был в эти двенадцать лет, и получили в ответ по обычаю:\r\n\"Где был я, и сам того не знаю!\r\nА делайте со мною, что хотите!\" Илью отпустили и велели отцу подать о нем ревизскую сказку в казенную палату, как о воротившемся добровольно из бродяг, что Роман и сделал аккуратно.\r\nПустив Илью поработать наравне с миром, Роман сказал: \"Вижу, Илько, что тебе со мною жить как будто не ладно.\r\nДа и впрямь! Ко мне люди разные по должностям ходят, при тебе совестятся о мужиках правду говорить. Ты же к обществу идешь... Так вот что...\r\nЛюбишь ты, я вижу, садовое дело, и матушка-попадья, Прасковья Агеевна, говорит, что ты отцу Смарагду хорошо виноград подрезал и в рост пустил.\r\nПереходи же, когда хочешь, в сад жить, в пустку бывшего тут садовника, что возле верб.\r\nХочешь - к нам есть ходи; а не хочешь, бери отсыпное месячное продовольствие от ключника зауряд с другими батраками.\r\nМать тебе даст горшков и прочего. Там себе и копайся; сад смотри и веди его как следует.\r\nЯ и французу в городе, нашему главному управляющему, Морицу Феликсычу, говорил о тебе, и он согласился.\r\nПила и ножницы для подрезки сада тебе будут нужны, я знаю, равно смолка и прочее там для мази.\r\nВ воскресенье съездишь в город, скупишь все, да, кстати, и у француза побываешь. Явись к нему. Ручку у него поцелуй. Он у нас главный тут...\"\r\nИлья съездил в город, видел француза, получил от него инструкции о саде и уехал.\r\nФранцузик, мосье Пардоннэ, был, как все французы, попадающие ныне в наши провинции в качестве техников и искусников всякого рода,\r\nкак некогда попадали туда же их предки в качестве ученых воспитателей юношества.\r\nОн имел красный воспаленный носик, рыженький паричок, жил на ноге холостяка, и его комната, где он спал, встречала всякого вхожего тем острым и особенно противным запахом,\r\nкаковой имеют таковые комнаты на Руси обыкновенно у всех французов-техников, точно так же, как его имели в старину подобные же комнаты французов-гувернеров.\r\nВ них обыкновенно платье наших заморских гостей разбросано в беспорядке по протертым стульям и окнам, банка с ваксой покоится на книжке \"Пюсель д'Орлеан\" Вольтера;\r\nпод кроватью по целым годам валяется всякий непостижимый сор, старые сапоги,\r\nбог весть для чего припасенный столярный и слесарный инструменты, объедки колбасы, фланелевые подштанники, хлебные корки, шпринцовка;\r\nа в паутине и пыли висит на стене портрет какой-нибудь красавицы, привезенной из-за моря.\r\nМориц Феликсыч Пардоннэ, впрочем, встретил Илью не в этой комнате, а в обширной приемной, уставленной шкафами с деловыми книгами.\r\nОн вышел в синей рабочей блузе, почему-то надевавшейся постоянно поверх сюртука,\r\nкогда француз выходил в эту комнату встречать кого-нибудь по делам вверенного ему княжеского сахарного завода под городом.\r\nЗадравши красный носик, наделенный постоянным насморком, он сказал Илье строго, хоть и с улыбкой, как сыну приказчика: \"Трудись, мой миль, а в саду разведи мне вин.\r\n.. фрюи... и редис\".\r\nОн очень не понравился Илье и тот все удивлялся, как такого мозгляка могли сделать главным начальником над всею Есауловкою.\r\nЕго отец был, по крайней мере, велик ростом и из себя молодец, а этот французик - какая-то противная лягушонка.\r\nИлья устроился в ветхой садовой пустке, то есть в плетеной глиняной избушке, в конце дикой половины сада, разбитой парком.\r\nИзбушка была у оврага; ее спрятали с трех сторон старые вербы, а с четвертой - она выходила к луговой, болотистой под косогором равнине, носившей имя Окнины.\r\nНечего и говорить, с какою радостью взялся Илья за устройство нового жилища.\r\nОтсюда был виден тот заброшенный склон косогора, над ключами и муравой Окнины, где еще оставались следы былой усадьбы старика Романа Танцура,\r\nдуплистый берест, несколько обломанных ветром и скотом верб, куча мусора и две-три ямы с стеблями какого-то тощего кустарника.\r\nИлья не переставал помышлять о возможности самому получить землю, если удастся, даже старое место на Окнине,\r\nходил туда часто через садовую канаву и с жадностью принялся за устройство садовой лачужки.\r\nОн очистил вокруг этой лачужки сорные травы, обмазал ее стены заново глиной, побелил их, покрыл избушку мхом и осокой, которой накосил тут же за садом.\r\nВыпросил у матери сундучок, спрятал туда кое-какие свои пожитки. Натаскал в избушку старой посуды; поставил кадку для воды, а ведро сам сделал.\r\nВыпросил себе на время у священника, за подрезку винограда, топор, долото, стамеску, молоток и буравчик,\r\nобязавшись за них еще прищепить ему несколько дичков яблонь и слив в церковном садике.\r\nПримостил к хатке, между печкой и углом, несколько досок себе для постели. Выбелил внутри лачужку и сени.\r\nОкнина была в саду со стороны полдня, и потому Илья сейчас же на лужайке, между хатой и садовой канавой,\r\nустроил огород и посеял маленький баштан арбузов, дынь, огурцов, пшенички, кукурузы.\r\nЖена священника снабдила его рассадой капусты, которую он хоть поздно, а все-таки посеял и стал с усердием поливать.\r\nДостал он у отца в кладовой цветочных семян для саду и у себя за вербами разбил и засеял цветничок.\r\nПод заваленкой избушки откуда-то взялась вскоре мышастая и невзрачная, по-видимому забитая собачонка,\r\nкоторая однако же быстро оправилась и стала по ночам так шнырять под деревьями вокруг лачужки и так забористо лаять, что Илья сам изумился.\r\nОна к нему сильно привязалась и везде сопровождала его в работах по саду.\r\nИлья стал получать месячину от ключника; натаскал под крышу пристройки к избушке разного лому, стружек и гнилых сучьев и сам стал стряпать.\r\nС той поры он вовсе перестал ходить к отцу в контору.\r\nСтарая Ивановна было взгрустнула по сыне, но муж сказал ей: \"Не твое дело! брось его - одумается!\r\n\" И она стала по-прежнему возиться с собственными делами в конторской, стряпая, обшивая мужа и опиваясь по десяти раз в день чаем из чашек, расписанных купидонами.\r\n\"Что, однако, этот сорвиголова делает там?\" - сам себя однажды спросил приказчик, под вечер увидев, как из гущины верб в конце сада подымался дымок, и пошел туда окольными дорожками.\r\nБольшая часть тропинок в саду оказалась расчищенною, деревья подрезанными и ветки с них правильными кучами свалены за клумбами.\r\nВиноград у обрыва за прудом был развешан на белых новых кольях и жердочках и густо зеленел, пуская длинные широкие листья и цепкие усы.\r\nЧернобровый Роман заглянул под пристройку избушки: на бондарском прилавке лежало в куче стружек кривое долбило и начатое липовое корытце. Он вошел тихо в сени.\r\nДверь была раскрыта, а у ярко растопленной печи с засученными рукавами возился Илья. Собачонка залаяла и бросилась из хаты на Романа. К порогу кинулся и Илья.\r\n- Что тут стряпаешь, башка? а? \n - Ужин варю. \n Роман с улыбкой покачал головою.\r\n- Ну-ну, вари... Квасу где достал? \n - Сам завел... \n - Сад, однако, у тебя ничего, хорошо!\r\nРоман ушел, помышляя: \"Малый на все, кажется, руки. Прок будет! Пора бы уж ему и одуматься. Поговорю с Палагеей Андреевной.\r\nОчень бы теперь его нам нужно было. Людей верных у нас нет... Да и с барыней надо счет свести!\"\r\nЗажил себе уютно и отрадно Илья в лачужке. Редко когда он и сад покидал. Все копается в нем. Разве сходит на реку, выкупается, белье сам вымоет, рыбу удочкой наловит для попадьи.\r\n\"Да я тебе хоть рубахи стану мыть!\" - говорила ему мать, старая, располневшая в приказчицах Ивановна.\r\nИлья молча уходил от матери. \"Чайку выпей; я тебе, Илько, чайничек дам, сахару и чаю; сам заваривай у себя\".\r\n- \"Вот, когда бы мне ружье да пороху - поохотился бы; и сорок в саду гибель; вишен пропасть цвело - все объедят\". - \"Проси сам у отца: то уж не мое дело!\" Илья не просил.\r\nОн отца дичился и боялся, сам не понимая чего. Никто не заходил в сад к Илье. Иногда только по вечерам да и до поздней ночи звенела у него под вербами флейта.\r\nЭто посещал его, в свободные часы от занятий в оркестре венгерца, друг его Кирилло Безуглый, проходя в сад не селом,\r\nа от мельниц из бывшего винокуренного завода, где помещался оркестр, напрямик буграми и Окниной.\r\nКирилло садился с приятелем перед месяцем, под избушкой, курил папироску или наигрывал на флейте и иногда до белой зари с ним говорил без умолку.\r\nОднажды пришел к Илье Кирилло Безуглый перед вечером и принес ему в платке небольшую картину, писанную масляными красками.\r\n- Саввушка писал! Маляр-то наш, как видишь, художник. В последнем, брат, хрипении чахотки обретается! Взгляни! Это он так казака изобразил на коне.\r\nМчится по степи, аки ветер. А то курганы, бугры, а вон ковыль расстилается. Вольный казак, как наши деды, брат, были...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 08 Рассказы и юморески 1886 год, часть 1 автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Теперь Гриша с удовольствием бы поднял стеклышко, которое валяется под ногами и сверкает, как лампадка, но он боится, что его опять ударят по руке.\r\n- Мое вам почтение! - слышит вдруг Гриша почти над самым ухом чей-то громкий, густой голос и видит высокого человека со светлыми пуговицами.\r\nК великому его удовольствию, этот человек подает няньке руку, останавливается с ней и начинает разговаривать.\r\nБлеск солнца, шум экипажей, лошади, светлые пуговицы, всё это так поразительно ново и не страшно, что душа Гриши наполняется чувством наслаждения и он начинает хохотать.\r\n- Пойдем! Пойдем! - кричит он человеку со светлыми пуговицами, дергая его за фалду.\n - Куда пойдем? - спрашивает человек.\n - Пойдем! - настаивает Гриша.\r\nЕму хочется сказать, что недурно бы также прихватить с собой папу, маму и кошку, но язык говорит совсем не то, что нужно.\r\nНемного погодя нянька сворачивает с бульвара и вводит Гришу в большой двор, где есть еще снег. И человек со светлыми пуговицами тоже идет за ними.\r\nМинуют старательно снеговые глыбы и лужи, потом по грязной, темной лестнице входят в комнату.\r\nТут много дыма, пахнет жарким и какая-то женщина стоит около печки и жарит котлеты.\r\nКухарка и нянька целуются и вместе с человеком садятся на скамью и начинают говорить тихо. Грише, окутанному, становится невыносимо жарко и душно.\r\n\"Отчего бы это?\" - думает он, оглядываясь.\n Видит он темный потолок, ухват с двумя рогами, печку, которая глядит большим, черным дуплом...\r\n- Ма-а-ма! - тянет он.\n - Ну, ну, ну! - кричит нянька. - Подождешь!\r\nКухарка ставит на стол бутылку, три рюмки и пирог.\r\nДве женщины и человек со светлыми пуговицами чокаются и пьют по нескольку раз, и человек обнимает то няньку, то кухарку. И потом все трое начинают тихо петь.\r\nГриша тянется к пирогу, и ему дают кусочек. Он ест и глядит, как пьет нянька... Ему тоже хочется выпить.\n - Дай! Няня, дай! - просит он.\r\nКухарка дает ему отхлебнуть из своей рюмки. Он таращит глаза, морщится, кашляет и долго потом машет руками, а кухарка глядит на него и смеется.\r\nВернувшись домой, Гриша начинает рассказывать маме, стенам и кровати, где он был и что видел. Говорит он не столько языком, сколько лицом и руками.\r\nПоказывает он, как блестит солнце, как бегают лошади, как глядит страшная печь и как пьет кухарка...\r\nВечером он никак не может уснуть. Солдаты с вениками, большие кошки, лошади, стеклышко, корыто с апельсинами, светлые пуговицы, - всё это собралось в кучу и давит его мозг.\r\nОн ворочается с боку на бок, болтает и в конце концов, не вынося своего возбуждения, начинает плакать.\r\n- А у тебя жар! - говорит мама, касаясь ладонью его лба. - Отчего бы это могло случиться?\r\n- Печка! - плачет Гриша. - Пошла отсюда, печка!\n - Вероятно, покушал лишнее... - решает мама.\r\nИ Гриша, распираемый впечатлениями новой, только что изведанной жизни, получает от мамы ложку касторки.\n\n\n ЛЮБОВЬ\r\n\"Три часа ночи. В окна мои смотрится тихая, апрельская ночь и ласково мигает мне своими звездами. Я не сплю. Мне так хорошо!\r\nВсего меня от головы до пяток распирает какое-то странное, непонятное чувство.\r\nАнализировать его сейчас не умею, некогда, лень, да и бог с ним, с этим анализом!\r\nНу, станет ли отыскивать смысл в своих ощущениях человек, когда летит вниз головой с колокольни или узнает, что выиграл двести тысяч? До этого ли ему?\"\r\nПриблизительно так начиналось любовное письмо к Саше, девятнадцатилетней девочке, в которую я влюбился.\r\nПять раз начинал я его, столько же раз принимался рвать бумагу, зачеркивал целые страницы и вновь их переписывал.\r\nВозился я с письмом долго, как с заказанным романом, и вовсе не для того, чтобы письмо вышло длиннее, вычурнее и чувствительнее, а потому,\r\nчто хотелось до бесконечности продлить самый процесс этого писанья, когда сидишь в тиши своего кабинета, в который глядится весенняя ночь, и беседуешь с собственными грезами.\r\nМежду строк я видел дорогой образ, и, казалось мне, за одним столом со мной сидели духи, такие же, как я, наивно-счастливые, глупые и блаженно улыбающиеся, и тоже строчили.\r\nЯ писал и то и дело поглядывал на свою руку, которая всё еще томилась от недавнего рукопожатия, а если мне приходилось отводить глаза в сторону, то я видел решетку зеленой калитки.\r\nСквозь эту решетку Саша глядела на меня после того, как я простился с ней.\r\nКогда я прощался с Сашей, я ни о чем не думал и только любовался ее фигурой, как всякий порядочный человек любуется хорошенькой женщиной;\r\nувидев же сквозь решетку два больших глаза, я вдруг, словно по наитию, понял, что я влюблен,\r\nчто между нами всё уже решено и кончено, что мне остается только соблюсти кое-какие формальности.\r\nБольшая также приятность запечатать любовное письмо, медленно одеться, выйти потихоньку из дому и нести это сокровище к почтовому ящику.\r\nНа небе уже нет звезд; вместо них на востоке над крышами пасмурных домов белеет длинная полоса, кое-где прерываемая облаками; от этой полосы по всему небу разливается бледность.\r\nГород спит, но уж водовозы выехали, и где-то на далекой фабрике свисток будит рабочих.\r\nВозле почтового ящика, слегка подернутого росой, вы непременно увидите неуклюжего дворника в колоколообразном тулупе и с палкой.\r\nНаходится он в состоянии каталепсии: не спит и не бодрствует, а что-то среднее...\r\nЕсли бы почтовые ящики знали, как часто люди обращаются к ним за решением своей участи, то не имели бы такого смиренного вида.\r\nЯ, по крайней мере, едва не облобызал свой почтовый ящик и, глядя на него, вспомнил, что почта - величайшее благо!..\r\nТому, кто когда-либо был влюблен, предлагаю вспомнить, что, опустивши в почтовый ящик письмо,\r\nобыкновенно спешишь домой, быстро ложишься в постель и укрываешься одеялом в полной уверенности,\r\nчто не успеешь завтра проснуться, как тебя охватит воспоминание о вчерашнем и ты с восторгом будешь глядеть на окно, в котором сквозь складки занавесок жадно пробивается дневной свет.\r\n..\r\nНо к делу... На другой день в полдень горничная Саши принесла мне такой ответ: \"Я очень рада приходите сегодня пожалуйста к нам непременно я вас буду ждать. Ваша С.\" Запятой ни одной.\r\nЭто отсутствие знаков препинания, е в слове \"непременно\", всё письмо и даже длинный, узкий конвертик, в который оно было вложено, наполнили мою душу умилением.\r\nВ размашистом, но несмелом почерке я узнал походку Саши, ее манеру высоко поднимать брови во время смеха, движения ее губ... Но содержание письма меня не удовлетворило...\r\nВо-первых, на поэтические письма так не отвечают, и, во-вторых, зачем мне идти в дом Саши и ждать там, пока толстая мамаша, братцы и приживалки догадаются оставить нас наедине?\r\nОни и не подумают догадаться, а нет ничего противнее, как сдерживать свои восторги ради того только,\r\nчто около вас торчит какой-нибудь одушевленный пустяк, вроде полуглухой старушки или девочки, пристающей с вопросами.\r\nЯ послал с горничной ответ, в котором предлагал Саше избрать местом для rendez-vous какой-нибудь сад или бульвар.\r\nМое предложение было охотно принято. Я попал им, как говорится, в самую жилку.\r\nВ пятом часу вечера я пробирался в самый далекий и глухой угол городского сада.\r\nВ саду не было ни души, и свидание могло быть назначено где-нибудь поближе, на аллеях или в беседках, но женщины не любят романов наполовину;\r\nколи мед, так и ложка, коли свидание, так подавай самую глухую и непроходимую чащу, где рискуешь наткнуться на жулика или подкутившего мещанина.\r\nКогда я подошел к Саше, она стояла ко мне спиной, а в этой спине прочел я чертовски много таинственности.\r\nКазалось, спина, затылок и черные крапинки на платье говорили: тссс! Девушка была в простеньком, ситцевом платьице, поверх которого была накинута легкая тальмочка.\r\nДля пущей таинственности лицо пряталось за белой вуалью. Я, чтобы не портить гармонии, должен был подойти на цыпочках и начать говорить полушёпотом.\r\nНасколько я теперь понимаю, в этом rendez-vous я был не сутью, а только деталью.\r\nСашу не столько занимал он, сколько романичность свидания, его таинственность, поцелуи, молчание угрюмых деревьев, мои клятвы...\r\nНе было минуты, чтобы она забылась, замерла, сбросила с своего лица выражение таинственности, и, право,\r\nбудь вместо меня какой-нибудь Иван Сидорыч или Сидор Иваныч, она чувствовала бы себя одинаково хорошо.\r\nИзвольте-ка при таких обстоятельствах добиться, любят вас или нет? Если любят, то по-настоящему или не по-настоящему?\r\nИз сада повел я Сашу к себе. Присутствие в холостой квартире любимой женщины действует, как музыка и вино.\r\nОбыкновенно начинаешь говорить о будущем, причем самоуверенность и самонадеянность не знают границ.\r\nСтроишь проекты, планы, с жаром толкуешь о генеральстве, не будучи еще прапорщиком,\r\nи в общем несешь такую красноречивую чушь, что слушательнице нужно иметь много любви и незнания жизни, чтобы поддакивать.\r\nК счастью для мужчин, любящие женщины всегда ослеплены любовью и никогда не знают жизни.\r\nОни мало того, что поддакивают, но еще бледнеют от священного ужаса, благоговеют и ловят с жадностью каждое слово маньяка.\r\nСаша слушала меня со вниманием, но скоро на лице ее прочел я рассеянность: она меня не понимала.\r\nБудущее, о котором говорил я ей, занимало ее только своей внешностью, и напрасно я разворачивал перед ней свои проекты и планы.\r\nЕе сильно интересовал вопрос, где будет ее комната, какие обои будут в этой комнате, зачем у меня пианино, а не рояль, и т. д.\r\nОна внимательно рассматривала штучки на моем столе, фотографии, нюхала флаконы, отлепляла от конвертов старые марки, которые ей для чего-то нужны.\r\n- Пожалуйста, собирай мне старые марки! - сказала она, сделав серьезное лицо. - Пожалуйста!\n Затем она нашла где-то на окне орех, громко раскусила его и съела.\r\n- Отчего ты не наклеишь на свои книги билетиков? - спросила она, окинув взглядом шкаф с книгами.\r\n- Зачем это?\n - А так, чтобы у каждой книги свой номер был... А где я свои книги поставлю? У меня ведь тоже есть книги.\r\n- А какие у тебя книги? - спросил я.\n Саша подняла брови, подумала и сказала:\n - Разные...\r\nИ если бы я вздумал спросить ее, какие у нее мысли, убеждения, цели, она, наверное, таким же образом подняла бы брови, подумала и сказала: \"разные\"...\r\nДалее, я проводил Сашу домой и ушел от нее самым настоящим, патентованным женихом, каким и считался, пока нас не обвенчали.\r\nЕсли читатель позволит мне судить по одному только моему личному опыту, то я уверяю, что женихом быть очень скучно, гораздо скучнее, чем быть мужем или ничем.\r\nЖених - это ни то ни сё: от одного берега ушел, к другому не дошел; не женат и нельзя сказать, чтобы был холост, а так что-то похожее на состояние дворника, о котором я упомянул выше.\r\nЕжедневно, улучив свободную минутку, я спешил к невесте. Обыкновенно, идя к ней, я нес с собой тьму надежд, желаний, намерений, предложений, фраз.\r\nМне всякий раз казалось, что едва только горничная откроет дверь, как я, которому душно и тесно, погружусь по горло в прохладительное счастье.\r\nНо на деле происходило иначе. Всякий раз, приходя к невесте, я заставал всю семью ее и домочадцев за шитьем глупого приданого.\r\n(A propos: шили два месяца и нашили меньше, чем на сто рублей.) Пахло утюгами, стеарином и угаром.\r\nПод ногами хрустел стеклярус. Две самые главные комнаты были завалены волнами полотна, коленкора и кисеи, а из волн выглядывала головка Саши с ниточкой в зубах.\r\nВсе шьющие встречали меня радостным криком, но тотчас же выпроваживали в столовую, где я не мог мешать и видеть то, что позволяется видеть только мужьям.\r\nСкрепя сердце, я должен был сидеть в столовой и беседовать с приживалкой Пименовной.\r\nСаша, озабоченная и встревоженная, то и дело пробегала мимо меня с наперстком, мотком шерсти или с другой какой-нибудь скукой.\r\n- Погоди, погоди... Я сейчас! - говорила она, когда я поднимал на нее умоляющие глаза. - Представь, подлая Степанида в барежевом платье весь лиф испортила!\r\nИ, не дождавшись милости, я злился, уходил и прогуливался по тротуарам в обществе своей жениховской палочки.\r\nА то, бывало, захочешь погулять или прокатиться с невестой, зайдешь к ней, а она уже стоит со своей маменькой в передней совсем одетая и играет зонтиком.\r\n- А мы в пассаж идем! - говорит она. - Нужно прикупить еще кашемиру и шляпку переменить.\r\nПропала прогулка! Я привязывался к барыням и шел с ними в пассаж. Возмутительно скучно слушать, как женщины покупают, торгуются и стараются перехитрить надувающего лавочника.\r\nМне стыдно делалось, когда Саша, переворочав массу материи и сбавив цену ad minimum, уходила из магазина, ничего не купив или же приказав отрезать ей копеек на 40 - 50.\r\nВыйдя из магазина, Саша и маменька с озабоченными, испуганными лицами долго толковали о том,\r\nчто они ошиблись, купили не того, что следовало купить, что на ситце слишком темны цветочки, и т.\r\nд.\r\nНет, скучно быть женихом! Бог с ним!\n Теперь я женат. Сейчас вечер. Я сижу у себя в кабинете и читаю. Позади меня на софе сидит Саша и что-то громко жует. Мне хочется выпить пива.\r\n- Поищи-ка, Саша, штопор... - говорю я. - Тут он где-то валяется.\r\nСаша вскакивает, беспорядочно роется в двух-трех бумажных кипах, роняет спички и, не найдя штопора, молча садится.\r\n.. Проходит минут пять - десять... Меня начинает помучивать червячок - и жажда, и досада...\r\n- Саша, поищи же штопор! - говорю я.\r\nСаша опять вскакивает и роется около меня в бумагах. Ее жеванье и шелест бумаги действуют на меня, как лязганье потираемых друг о друга ножей.\r\n.. Я встаю и сам начинаю искать штопор. Наконец он найден и пиво откупорено. Саша остается около стола и начинает длинно рассказывать о чем-то.\r\n- Ты бы почитала что-нибудь, Саша... - говорю я.\r\nОна берет книгу, садится против меня и принимается шевелить губами... Я гляжу на ее маленький лобик, шевелящиеся губы и задумываюсь.\r\n\"Ей двадцатый год... - думаю я. - Если взять интеллигентного мальчика таких же лет и сравнить, то какая разница! У мальчика и знания, и убеждения, и умишко\".\r\nНо я прощаю эту разницу, как прощаю узенький лобик и шевелящиеся губы...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "Минут через пять березовая роща осталась у них назади; коляска своротила с большой дороги на проселочную, которая шла посреди полей, засеянных хлебом;\r\nсправа и слева мелькали небольшие лесочки и отдельные группы деревьев;\r\nвдали чернелась густая дубовая роща, из-за которой подымались высокие деревянные хоромы, построенные еще дедом Полины, храбрым секунд-майором Лидиным, убитым при штурме Измаила.\r\nПодъехав к крутому спуску, извозчик остановил лошадей и слез с козел, чтоб подтормозить колеса.\r\n- Посмотрите-ка, сударь! - сказал Егор, - никак, это идет по дороге дурочка\r\nФедора?.. Ну так и есть - она! Крестьянская девка, лет двадцати пяти, в изорванном сарафане, с распущенными волосами и босиком, шла к ним навстречу.\r\nДлинное, худощавое лицо ее до того загорело, что казалось почти черным; светло-серые глаза сверкали каким-то диким огнем; она озиралась и посматривало во все стороны с беспокойством;\r\nто шла скоро, то останавливалась, разговаривала потихоньку сама с собою и вдруг начала хохотать так громко и таким отвратительным образом,\r\nчто Егор вздрогнул и сказал с приметным ужасом:\r\n- Ну, встреча! черт бы ее побрал.\r\nТерпеть не могу этой дуры… Помните, сударь! у нас в селе жила-полоумная Аксинья?\r\nТа вовсе была нестрашна: все, бывало, поет песни да пляшет;\r\nа эта безумная по ночам бродит по кладбищу, а днем только и речей, что о похоронах да о покойниках… Да и сама-та ни дать ни взять мертвец: только что не в саване.\r\nМеж тем полоумная, поравнявшись с коляской, остановилось, захохотала во все горло и сказала охриплым голосом:\r\n- Здравствуй, барин!\n - Здравствуй, Федорушка! Куда идешь?\n - Вестимо куда - на похороны. А ты куда едешь?\n - В Утешино.\n - Ой ли? Да разве барышня-то уж умерла?\r\n- Что ты врешь, дура? - закричал Егор.\n - Смотри не дерись! - сказала полоумная, - а не то ведь я сама камнем хвачу.\n - А давно ли ты видела барышню? - спросил Рославлев.\r\n- Барышню?.. какую?.. невесту-та, что ль, твою?\n - Да, Федорушка!\n - Ономнясь на барском дворе она дала мне краюшку хлеба, да такой белой, словно просвира.\r\n- Ну что?.. Она здорова?\n - Нет, слава богу, худа: скоро умрет. То-то наемся кутьи на ее похоронах!\n - Как?.. Она больна?..\r\n- Эх, сударь! - перервал Егор, - что вы ее слушаете? Она весь свет хоронит.\n - Погоди, голубчик! и ты протянешься.\r\n- Типун бы тебе на язык, ведьма!.\r\n.\r\nЭко воронье пугало! Над тобой бы и треслось, проклятая! Ну что зеваешь? Пошел!\r\nКоляска двинулась под гору, а сумасшедшая пошла по дороге и запела во все горло: \"Со святыми упокой!\" Проехав версты две большой рысью, они поравнялись с мелким сосновым лесом.\r\nВ близком расстоянии от большой дороги послышались охотничье рога;\r\nвдруг из-за леса показался один охотник, одетый черкесом, за ним другой, и вскоре человек двaдцaть верховых, окруженных множеством борзых собак, выехали на опушку леса.\r\nВпереди всех, в провожании двух стремянных, ехал на сером горском коне толстый барин, в полевом кафтане из черного бархата, с огромными корольковыми пуговицами;\r\nна шелковом персидском кушаке, которым он был подпоясан, висел небольшой охотничий нож в дорогой турецкой оправе.\r\nРядом с ним ехал высокий и худощавый человек в зеленом сюртуке, подпоясанный также кушаком, за которым заткнут был широкой черкесской кинжал.\r\nВслед за охотниками выехали из леса, окруженные стаею гончих, человек десять ловчих, доезжачих и псарей.\r\nКогда коляска поравнялась с охотою, толстый барин приостановил свою лошадь и закричал:\r\n- Что это? Ба, ба, ба! Рославлев! Стой, стой! Ямщик остановил лошадей.\n - А! это вы, Николай Степанович? - сказал Рославлев.\r\n- Милости просим, будущий племянник! Здорово, моя душа! Ну, мы сегодня тебя не ожидали! Да вылезай, брат, из коляски.\r\n- Извините, я спешу!..\n - В Утешино? Не, беспокойся: ты там не найдешь своей невесты.\n - Ax, боже мой!.. где ж она?\r\n- Христос с тобой!.. что ты испугался? Все, слава богу, здоровы. Они поехали в город с визитом - вот к его жене.\r\n- Здравствуйте, Владимир Сергеевич! - сказал худощавый старик в зеленом сюртуке.\n - Насилу мы вас дождались!\r\n- Так я проеду прямо в город.\r\n- Хуже, брат! как раз разъедетесь. Они часа через полтора сюда будут. Я угощаю их охотничьим обедом здесь в лесу, на чистом воздухе. Да вылезай же! Рославлев выпрыгнул из коляски.\r\n- Ну, здравствуй еще раз, любезный жених! - сказал Николай Степанович\r\nИжорской, пожимая руку Рославлева. - Знаешь ли что? Пока еще наши барыни не приехали, мы успеем двух, трехрусаков затравить. Ей, Терешка! Долой с лошади!\r\nОдин из стремянных слез с лошади и подвел ее Рославлеву.\r\n- Садись-ка, брат! - продолжал Ижорской, - а вы с коляскою ступайте в\r\nУтешино. Рославлеву вовсе не хотелось травить зайцев; но делать было нечего; он знал, что дядя его невесты человек упрямый и любит делать все по-своему.\r\n- Ну, брат! - сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, - смотри держись крепче; конь черкесской, настоящий Шалох.\r\nПрошлого года мне его привели прямо с Кавказа: зверь, а не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь.\r\nЕй, Шурлов! кинь гончих вон в тот остров; а вы, дурачье, ступайте на все лазы; ты, Заливной, стань у той перемычки, что к песочному оврагу.\r\nДа чур не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка, чтобы было чем потешить приезжего гостя.\r\n- Уж не извольте опасаться, батюшка! - сказал Шурлов, поседевший в отъезжих полях ловчий, который имел исключительное право говорить и даже иногда перебраниваться с своим барином.\r\n- У нас косой не отвертится - поставим прямехонько на вас; извольте только стать вон к этому отъемному острову.\r\n- Ну то-то же, Шурлов, не ударь лицом в грязь.\r\n- Помилуйте, сударь! да если я не потешу Владимира Сергеевича, так не прикажите меня целой месяц к корыту подпускать.\r\nСмотрите, молодцы! держать ухо востро! Сбирай стаю. Да все ли довалились?.\r\n. Где Гаркало и Будило? Ну что ж зеваешь, Андрей, - подай в рог Ванька! возьми своего полвапегова-то кобеля на свору; вишь, как он избаловался - все опушничает.\r\nНу, ребята, с богом! - прибавил ловчий, сняв картуз и перекрестясь с набожным видом, - в добрый час!\r\nЗабирай левее! В одну минуту охотники разъехались по разным сторонам, а псари, с стаею гончих, отправились прямо к небольшому леску, поросшему низким кустарником.\r\n- Терешка! - сказал Ижорской стремянному, который отдал свою лошадь\r\nРославлеву, - ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли роговая музыка; да скажи, чтоб чрез час обед был готов.\r\nНу, любезные! - продолжал он, обращаясь к Рославлеву, - не думал я сегодня заполевать такого зверя.\r\nВчера Оленька раскладывала карты, и все выходило, что ты прежде недели не будешь. Как они обрадуются!\r\n- Да точно ли они сюда приедут?\n - Экой ты, братец! уж я сказал тебе, что они обедают здесь, вон в этой роще.\n Да не отставай, Ильменев! Что ты? иль в стремянные ко мне хочешь?\r\n- Лошаденка-то устала, батюшка Николай Степанович! - отвечал господин в зеленом сюртуке.\r\n- Молчи, брат! будешь с лошадью. Я велел для тебя выездить чалого донца, знаешь, что в карсте под рукой ходит?\r\n- Ох, боек, отец мой! Не по мне: как раз слечу наземь!\r\n- И полно, братец, вздор! Не кверху полетишь! Да тебе же не в диковинку, - прибавил Ижорской, толкнув локтем Рославлева. - Ты и с места слетел, да не ушибся!\r\n- Как, Прохор Кондратьевич? - спросил Рославлев, - так не вы уж городничим в нашем городе?\r\n- Да, сударь! злые люди обнесли меня перед начальством.\r\n- Расспроси-ка, какую он терпит напраслину, - сказал Ижорской, мигнув потихоньку Рославлеву. - Поклепали малого, будто бы он грамоте не знает.\n - Неужели?\r\n- Не грамоты, батюшка, - имя-то свое мы подчеркнем не хуже других прочих, а вот в чем дело:\r\nс месяц тому назад наслали ко мне указ из губернского правления, чтоб я донес, сколько квадратных саженей в нашей площади.\r\nЯ было хотел посоветоваться с уездным стряпчим: человек он ученой, из семинаристов; но на ту пору он уехал производить следствие.\r\nВот я подумал, подумал, да и отрепортовал, что у меня в городе квадратной сажени не имеется и чтоб благоволили мне из губернии доставить образцовую. Что ж, сударь?\r\nЖдать-пождать, слышу, - наш губернатор и рвет и мечет! И неуч-то я, и безграмотной - и как, дискать, быть городничим такому невежде; а помилуйте! какое я сделал невежество?.\r\n. Вдруг на прошлой неделе бряк указ - я отставлен; а на мое место какой-то немецкой Фон.\r\nА так как он еще не прибыл, так сдать мне должность старшему приставу. Что делать, батюшка? Плетью обуха не перешибешь!\r\n- И вас за одно это отставили? - спросил Рославлев.\n - Да, сударь! Вот так-то всегда бывает: прикажут без толку, а там наш брат подчиненный и отвечай. Без вины виноват!\r\n- Жаль, что наш губернатор поторопился вас отставить. Если вы не знали, что такое квадратная сажень, зато не знали также, как берут взятки с обывателей.\r\n- Видит бог, нет, батюшка! И ко мне, случалось, забегали с кулечками: кто голову сахару, кто фунтик чаю; да я, бывало, так турну со двора, что насилу ноги уплетут.\r\n- Впрочем, охота вам горевать, Прохор Кондра-тьевич! Вы жили не службою: у вас есть собственное состояние.\r\n- Конечно, есть посильное место, сударь! С голоду не умрем. Да ведь я служил из чести, Владимир Сергеевич! Что ни говори, а городничий у себя в городе велико дело.\r\nБывало, идешь гоголем по улице, побрякиваешь себе шпорами да постукиваешь саб-лею; кто ни попался - шапку долой да впояс! А в табельные-то дни, батюшка!\r\nприедешь в собор - у дверей встречает частный пристав, народ расступается; идешь по церкви барин барином!\r\nСтановишься впереди всех, у самого амвона, к кресту подходишь первый… а теперь?.\r\n. Ну, да делать нечего,\r\n- была и нам честь.\n - А как приедет, бывало, в город губернатор? - спросил с улыбкою Рославлев.\r\n- Ну, конечно, батюшка! подчас напляшешься. Не только губернатор, и слуги-то его начнут тебя пырять да гонять из угла в угол, как легавую собаку.\r\nЧего б ни потребовали к его превосходительству, хоть птичьего молока, чтоб тут же родилось и выросло.\r\nБывало, с ног собьют, разбойники! А как еще, на беду, губернатор приедет с супругою… ну! совсем молодца замотают! хоть вовсе спать не ложись!\r\n- Вот то-то же, братец!\r\nЯ слышал, что губернатор объезжает губернию:\r\nтеперь тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в наш город и у меня будет в гостях, - примолвил с приметной важностию Ижорской.\r\n- Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих других заведениях.\r\nНу что ж? Праздников давать не станем, а запросто, милости просим! В продолжение этого разговора они проехали с полверсты полем и остановились подле частого кустарника.\r\nС одной стороны он отделялся от леса узкой поляною, а с другой был окружен обширными лугами, которые спускались пологим скатом до небольшой, но отменно быстрой речки;\r\nпо ту сторону оной начинались возвышенные места и по крутому косогору изгибалась большая дорога, ведущая в город.\r\nПрямо против них не было никакой переправы; но вниз по течению реки, версты полторы от того места, где они остановились, перекинут был чрез нее бревенчатый и узкой мостик без перил.\r\nПрошло несколько минут в глубоком молчании. Ижорской не спускал глаз с мелкого леса, в который кинули гончих.\r\nИльменев, боясь развлечь его внимание, едва смел переводить дух; стремянный стоял неподвижно, как истукан;\r\nодин Рославлев повертывал часто свою лошадь, чтоб посмотреть на большую дорогу.\r\nОн решился наконец перервать молчание и спросил Ижорского: здоров ли их сосед, Федор Андреевич Сурской?\r\n- Здоров, братец! - отвечал Ижорской, - что ему делается?.. Постой-ка?..\n Слышишь?.. Никак тяфкнула?.. Нет, нет!.. Он будет сюда с нашими барынями…\r\nЧудак!.. поверишь ли? не могу его уговорить поохотиться со мною!.\r\n. Бродит пешком да ездит верхом по своим полям, как будто бы некому, кроме его, присмотреть за работою; а уж читает, читает!..\r\n- С утра до вечера, батюшка! - перервал Ильменев.\r\n- Как это ему не надоест, подумаешь? Третьего дня я заехал к нему… Господи боже мой! и на столе-то, и на окнах, и на стульях - все книги! И охота же, подумаешь, жить чужим умом?\r\nЧеловек, кажется, неглупый, а - поверите ль? - зарылся по уши в эту дрянь!..\n - Слышишь, Владимир? - сказал Ижорской. - Вот умной-то малый! Книги - дрянь!\r\nАх ты, безграмотный!.. Посмотри-ка, сколько у меня этой дряни!\r\n- Помилуйте, батюшка! да у вас дело другое - за стеклышком, книга к книге, так они и красу делают!\n - Да, брат, на мою библиотеку полюбоваться можно.\r\n- И вы, сударь, иногда от безделья книжку возьмете; да вы человек рассудительный: прочли страничку, другую, и будет; а ведь он меры не знает.\n Недели две тому назад…\r\n- Молчи-ка, брат!.. Чу! никак добираются?.. так и есть!.. Натекли!.. Ого-rol как приняли!.. Ну! свалились!.. пошла писать!.. помчали!..\n - Никак, по горячему следу, батюшка?\r\n- Нет, братец! иль не слышишь? по зрячему… Владимир, смотри, смотри!.. Да не туда, куда ты смотришь.\r\nРославлев! что ты, братец? Но Рославлев не видел и не слышал ничего. Вдали за речкой показался на большой дороге ландо, заложенный шестью лошадьми.\r\n- Вот он, вот он! - закричал вполголоса Ижорской.\r\n- Да, это он! - повторил Рославлев, узнав экипаж Лидиной.\n - О-о-ту его!.. - затянул протяжным голосом стремянный, показывая собакам русака, который отделился от леса.\r\n- Береги, Рославлев, береги! - закричал Ижорской. - Вот он!.. О-ту его!..\r\nПостой, братец! Куда ты, пострел? Постой!.. не туда, не туда!.. Но Рославлев был уже далеко.\r\nОн пустился, как из лука стрела, вниз по течению реки; собаки Ижорского бросились вслед за ним;\r\nдругие охотники были далеко, и заяц начал преспокойно пробираться лугами к большому лесу, который был у них позади.\r\nИжорской бесился, кричал; но вскоре крик его заглушили отчаянные вопли ловчего Шурлова, который, выскакав вслед за гончими из острова, увидел эту непростительную ошибку.\r\nОн рвал на себе волосы, выл, ревел, осыпал проклятиями Рославлева;\r\nкак полоумный пустился скакать по полю за зайцем, наскакал на пенек, перекувырнулся вместе с своею лошадью и, лежа на земле, продолжал кричать: \"О-ту его - о-ту!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "\" Милость удивительная; но варвары уже чувствовали силу Князей Московских и тем дороже ценили покорность Димитрия.\r\nВ Орде находился сын Михаилов, Иоанн, удержанный там за 10000 рублей, коими Михаил был должен Царю.\r\nДимитрий, желая иметь столь важный залог в руках своих, выкупил Иоанна и привез с собою в Москву, где сей юный Князь жил несколько времени в доме у Митрополита;\r\nно, согласно с правилами чести, был освобожден, как скоро отец заплатил Димитрию означенное количество серебра;\r\nМихаил же оставался неприятелем Великого Князя: Воеводы Московские, убив в Бежецке Наместника Михаилова, опустошили границы Тверские.\r\n[1372 г.\r\n] Тогда явился новый неприятель, который хотя и не думал свергнуть Димитрия с престола Владимирского,\r\nоднако ж всеми силами противоборствовал его системе единовластия, ненавистной для Удельных Князей:\r\nто был смелый Олег Рязанский, который еще в Государствование Иоанна Иоанновича показал себя врагом Москвы.\r\nОзабоченный иными делами, Димитрий таил свое намерение унизить гордость сего Князя и жил с ним мирно: мы видели, что Рязанцы ходили даже помогать Москве, теснимой Ольгердом.\r\nНе опасаясь уже ни Литвы, ни Татар, Великий Князь скоро нашел причину объявить войну Олегу, неуступчивому соседу, всегда готовому спорить о неясных границах между их владениями.\r\nВоевода, Димитрий Михайлович Волынский, с сильною ратию Московскою вступил в Олегову землю и встретился с полками сего Князя,\r\nне менее многочисленными и столь уверенными в победе, что они с презрением смотрели на своих противников.\r\n\"Друзья! - говорили Рязанцы между собою: - Нам нужны не щиты и не копья, а только одни веревки, чтобы вязать пленников, слабых, боязливых Москвитян\".\r\nРязанцы, прибавляет Летописец, бывали искони горды и суровы: суровость не есть мужество, и смиренные, набожные Москвитяне, устроенные Вождем искусным, побили их наголову.\r\nОлег едва ушел. Великий Князь отдал Рязань Владимиру Димитриевичу Пронскому, согласному зависеть от его верховной власти.\r\nНо сим не кончилась история Олегова: любимый народом, он скоро изгнал Владимира и снова завоевал все свои области;\r\nа Димитрий, встревоженный иными, опаснейшими врагами, примирился с ним до времени.\r\nМихаил, все еще имея тесную связь с Литвою, всячески убеждал Ольгерда действовать с ним заодно против Великого Князя,\r\nбез сомнения представляя ему, что время укрепит Димитрия в мужестве и властолюбии;\r\nчто сей Государь, столь еще юный, рано или поздно отмстит ему за двухкратную осаду Москвы и захочет возвратить отечеству прекрасные земли, отторженные Литвою от России;\r\nчто надобно низвергнуть опасного неприятеля или по крайней мере частыми нападениями ослаблять его силу.\r\nВечный мир, клятвенно утвержденный в Москве Литовскими Послами, и новый брачный союз с домом ее Князей произвели единственно то,\r\nчто Ольгерд не захотел сам предводительствовать войском, а послал Кестутия, Витовта, Андрея, сына своего, и Князя Димитрия Друцкого разорять наше отечество.\r\nНе уступая брату ни в скорости, ни в тайне воинских замыслов, Кестутий весною осадил Переславль, столь внезапно,\r\nчто схватил многих земледельцев на полях и Бояр, выехавших в села для хозяйственных распоряжений.\r\nВ такое время, когда едва сошел снег и глубокие реки находились в полном разливе, никто не ожидал неприятеля внутри России.\r\nВпрочем, сие Литовское впадение было одним быстрым набегом:\r\nКестутий выжег предместие, но снял осаду и соединился с войском Михаила, который опустошил села вокруг Дмитрова, взяв окуп с города.\r\nОбе рати двинулись к Кашину; истребили селения вокруг его и также взяли дань с граждан, а Князя Михаила Васильевича, преданного Димитрию, обязали клятвою быть подвластным Тверскому.\r\nНа возвратном пути Литовцы злодействовали и в самых владениях их союзника; Михаил же, оставив Наместников в Торжке, величал себя победителем.\r\nНо победа еще ожидала его.\r\nНе зная, кто останется Главою России, Михаил или Димитрий, Новогородцы (в 1370 году) дали на себя грамоту первому,\r\nобещая ему повиноваться как своему законному Властителю, если Хан утвердит его в Великокняжеском достоинстве.\r\nКогда же Димитрий возвратился из Орды с Царскою милостию, тогда они заключили с ним договор противиться общими силами Михаилу, Литве и Рижским Немцам:\r\nВеликий Князь обязывался самолич- но предводительствовать войском или прислать к ним брата, Владимира Андреевича.\r\nСведав, что Михаил занял Торжок, Новогородцы спешили выгнать оттуда его Наместников, ограбили всех купцов Тверских и взяли с жителей клятву быть верными их древнему Правительству.\r\nНемедленно обступив Торжок [31 мая], Михаил требовал, чтобы виновники сего насилия и грабежа были ему выданы и чтобы жители снова приняли к себе Тверского Наместника.\r\nБояре Новогородские ответствовали надменно; сели на коней и выехали в поле с гражданами.\r\nМужество и число Тверитян решили битву: смелый Воевода Новогородский, Александр Абакумович, победитель Сибирских народов, и знаменитые товарищи его пали мертвые в первой схватке;\r\nдругие бежали и не спаслися: конница Михаилова топтала их трупы, и Князь, озлобленный жителями, велел зажечь город с конца по ветру.\r\nВ несколько часов все здания обратились в пепел, монастыри и церкви, кроме трех каменных;\r\nмножество людей сгорело или утонуло в Тверце, и победители не знали меры в свирепости: обдирали донага жен, девиц, Монахинь;\r\nне оставили на образах ни одного золотого, ни серебряного оклада и с толпами пленных удалились от горестного пепелища, наполнив 5 скудельниц мертвыми телами.\r\nЛетописцы говорят, что злодейства Батыевы в Торжке не были так памятны, как Михаиловы.\r\nСовершив сей подвиг, Тверской Князь готовился к важнейшему.\r\nНабег Кестутиев, прервав мирную связь между Литвою и Россиею, долженствовал иметь следствие, и старец Ольгерд хотел предупредить Димитрия:\r\nзная твердо путь к его столице, со многочисленным войском устремился к оной;\r\nшел, по своему обыкновению, без отдыха и, соединясь [12 июля] с Михаилом близ Калуги, думал, что Москвитяне увидят его только на Поклонной горе.\r\nНо знамена Великого Князя уже развевались в поле: передовой отряд Московский, быстро ударив на Ольгердов, гнал бегущих до самого их главного войска.\r\nРоссийское стало против Литовского, готовое к бою; числом одно не уступало другому: надлежало одолеть искусством или храбростию.\r\nМежду двумя станами находился крутой овраг и глубокая дебрь:\r\nни те, ни другие не хотели сойти вниз, чтобы начать битву, и несколько дней миновало в бездействии, коим воспользовался Ольгерд для предложения мира.\r\nС обеих сторон желали оного: если бы Россияне одержали верх, то Литовцы, удаленные от своих границ, могли быть истреблены совершенно;\r\nесли бы Ольгерд победил, то Димитрий предал бы ему Россию в жертву.\r\nПервый имел выгоду опытности; но самая сия опытность не позволяла ему верить слепому случаю, от коего нередко зависит успех или бедствие на войне.\r\nЗная же, что так называемый вечный мир есть пустое слово, они заключили единственное перемирие от 1 Августа до 26 Октября,\r\nи Вельможи Литовские именем Ольгерда, Кестутия и союзника их, Святослава Смоленского,\r\nа Бояре Российские именем Великого Князя и брата его, Владимира Андреевича, написали договор,\r\nвключив в него с одной стороны Князей Тверского и Брянского, с другой же Рязанских, названных великими.\r\nГлавные условия были таковы: \"Нет войны между нами. Путь нашим Послам и купцам везде свободен.\r\nКнязь Михаил должен возвратить все похищенное им в областях Великого Княжения во время трех бывших перемирий и вывести оттуда своих Наместников;\r\nа буде они не выедут, то Димитрий может их взять под стражу и сам управиться с Михаилом в случае новых его насилий: Ольгерду же в таком случае не вступаться за шурина.\r\nКогда люди Московские, посланные в Орду жаловаться на Князя Тверского, успеют в своем деле, то Димитрий поступит, как угодно Богу и Царю: чего Ольгерд не должен ставить ему в вину.\r\nМихаилу нет дела до Великого Княжения, а Димитрию до Твери; они ведаются только чрез Послов.\r\n- Князь Литовский обязан возвратить Димитрию сию договорную грамоту, буде вздумает по истечении срока возобновить неприятельские действия\".\r\nТаким образом старец Ольгерд заключил свои впадения в Россию, которые могли бы иметь гораздо вреднейшее следствие для ее целости,\r\nесли бы он нашел в Димитрии менее бодрости и неустрашимости.\r\nИсторик Литовский, вместо трех походов, описывает только один, рассказывая следующие обстоятельства, несогласные с известиями наших современных Летописцев:\r\n\"Димитрий, надменный успехами своего оружия, хотел отнять у Литвы Витебск, Полоцк и Киев;\r\nприслал Ольгерду кремень, огниву, саблю и велел объявить, что Россияне намерены в Светлую Неделю похристосоваться с ним в Вильне огнем и железом.\r\nОльгерд немедленно выступил с войском в средине Великого Поста и вел с собою Послов Димитриевых до Можайска;\r\nтам отпустил их и, дав им зажженный фитиль, сказал: Отвезите его к вашему Князю.\r\nЕму не нужно искать меня в Вильне: я буду в Москве с красным яицом прежде, нежели этот фитиль угаснет. Истинный воин не любит откладывать: вздумал и сделал.\r\n- Послы спешили уведомить Димитрия о предстоящей опасности и нашли его в день Пасхи, идущего к Заутрене; а восходящее солнце озарило на Поклонной горе стан Литовский.\r\nИзумленный Великий Князь требовал мира: Ольгерд благоразумно согласился на оный, взяв с Россиян много серебра и все их владения до реки Угры.\r\nОн вошел с Боярами Литовскими в Кремль, ударил копьем в стену на память Москве и вручил красное яицо Димитрию\".\r\n- Не говоря о хронологических ошибках сего Историка, заметим только, что Угра не могла быть границею между Ольгердовым Государством и Россиею,\r\nпока Смоленск оставался еще Княжеством особенным или не присоединенным к Литве.\r\n[1374-1375 гг.] Ольгерд не рассудил за благо нарушить перемирия и года два не беспокоил России.\r\nИные опасности явились; медленно, но грозно восходила туча над Великим Княжением от берегов Волги.\r\nЕще Димитрий соглашался быть данником Моголов, однако ж не хотел терпеть насилия с их стороны.\r\nВопреки, может быть, слову, данному Ханом, Послы Мамаевы, приехав в Нижний с воинскою дружиною, нагло оскорбили тамошнего Князя, Димитрия Константиновича, и граждан:\r\nсей Князь, исполняя, как вероятно, предписание Московского, велел или дозволил народу умертвить Послов, с коими находилось более тысячи Мамаевых воинов:\r\nглавного из них, Мурзу Сарайку, заключили в крепости с его особенною дружиною.\r\nПрошло около года: объявили Сарайке, что он должен проститься с товарищами и что их будут содержать в разных домах.\r\nИспуганный сею вестию Мурза ушел от приставов, вбежал в дом Епископский, зажег оный и с помощию слуг своих оборонялся:\r\nони пустили несколько стрел и едва не ранили самого Суздальского Епископа, Дионисия;\r\nно скоро были все жертвою народной злобы.\r\nНеизвестно, старался ли Димитрий Константинович или Великий Князь оправдать сие дело пред судилищем Ханским:\r\nпо крайней мере гордый Мамай не стерпел такой явной дерзости и послал войско опустошить пределы Нижегородские,\r\nберега Киши и Пьяны, где начальствовал Боярин Парфений и где через несколько дней не осталось ничего, кроме пепла и трупов.\r\n[1375 г.] Сия месть не могла удовлетворить гневу Мамаеву: он клялся погубить Димитрия, и Российские мятежники взялись ему в том способствовать.\r\nМы упоминали о знаменитости Московских чиновников, называемых Тысячскими, которые, подобно Князьям, имели особенную благородную дружину и были,\r\nкажется, избираемы гражданами, согласно с древним обычаем, чтобы предводительствовать их людьми военными.\r\nДимитрий уничтожил сей важный сан, неприятный для самовластия Государей и для Бояр, обязанных уступать первенство чиновнику народному.\r\nПоследний Московский Тысячский, Василий Васильевич Вельяминов, умерший Схимником, оставил сына, именем Ивана, хотевшего, может быть, заступить место отца:\r\nнедовольный Великим Князем, он вместе с богатым купцом Некоматом ушел к Михаилу Тверскому и представил ему случай воспользоваться злобою Мамая на Димитрия,\r\nчтобы отнять Владимир у Московского Князя.\r\nОтправив коварного Вельяминова и Некомата к Хану, Михаил сам ездил в Литву и, возвратясь в Тверь, получил из Орды грамоту на Великое Княжение. Мамай обещал ему войско: Ольгерд также.\r\nНе дав им времени исполнить столь нужное обещание, легкомысленный Князь Тверской объявил войну Димитрию, послал своих Наместников в Торжок и сильный отряд к Угличу.\r\nВеликий Князь оказал деятельность необыкновенную, предвидя, что он в одно время может иметь дело и с Тверитянами, и с Литвою, и с Моголами: гонцы его скакали из области в область;\r\nполки вслед за ними выступали.\r\nСобралось войско, многочисленное, прекрасное, на равнинах Волока.\r\n- Все Князья Удельные, или служащие Московскому, находились под его знаменами: Владимир Андреевич, внук Калитин;\r\nДимитрий Константинович Суздальский с двумя братьями и сыном; Князья Ростовские, Василий и Александр Константиновичи, с двоюродным их братом, Андреем Феодоровичем;\r\nИоанн Смоленский, Василий Ярославский, Феодор Михайлович Моложский, Феодор Романович Белозерский, Василий Михайлович Кашинский (сын умершего Михаила Васильевича),\r\nАндрей Стародубский, Роман Михайлович Брянский, Роман Симеонович Новосильский, Симеон Константинович Оболенский и брат его, Иоанн Торусский.\r\nНекоторые из сих Князей - например, Смоленский и Брянский - не были Владетельными: ибо в Смоленске господствовал Святослав, дядя сего Иоанна, а в Брянске сын Ольгердов.\r\nВ Стародубе и Белозерске уже властвовали Наместники Московские.\r\nОболенск, Торусса и Новосиль, древние Уделы Черниговские в земле Вятичей, подобно Ярославлю, Мологе и Ростову, зависели тогда от Великого Княжения;\r\nоднако ж имели своих особенных Владетелей, потомков Св.\r\nМихаила Черниговского. Димитрий, взяв Микулин, 5 Августа осадил Тверь. Он велел сделать два моста чрез Волгу и весь город окружить тыном. Началися приступы кровопролитные.\r\nВерные Тверитяне никогда не изменяли Князьям своим: говели, пели молебны и бились с утра до вечера;\r\nгасили огонь, коим неприятель хотел обратить их стены в пепел, и разрушили множество туров, защиту осаждающих.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Уже белый шатер княжеский, златым шаром увенчанный, стоял пред вратами Московскими - и степенный тысячский отправился послом к Иоанну.\r\nНовогородцы, готовые умереть за вольность, тайно желали сохранить ее миром. Марфа знала сердца народные, душу великого князя и спокойно ожидала его ответа.\r\nТысячский возвратился с лицом печальным: она велела ему объявить всенародно успех посольства.\r\n.. \"Граждане! - сказал он.\r\n- Ваши мудрые чиновники думали, что князь московский хотя и победитель, но самою победою, трудною и случайною, уверенный в великодушии новогородском, может еще примириться с нами...\r\nБояре ввели меня в шатер Иоанна... Вы знаете его величие: гордым взором и повелительным движением руки он требовал от меня знаков рабского унижения.\r\n.. \"Князь Московский! - я вещал ему. - Новгород еще свободен! Он желает мира, не рабства.\r\nТы видел, как мы умираем за вольность: хочешь ли еще напрасного кровопролития? Пощади своих витязей: отечеству русскому нужна сила их.\r\nЕсли казна твоя оскудела, если богатство новогородское прельщает тебя - возьми наши сокровища:\r\nзавтра принесем их в стан твой с радостию, ибо кровь сограждан нам драгоценнее злата, но свобода и самой крови нам драгоценнее.\r\nОставь нас только быть счастливыми под древними законами, и мы назовем тебя своим благотворителем, скажем: \"Иоанн мог лишить нас верховного блага и не сделал того; хвала ему\".\r\nНо если не хочешь мира с людьми свободными, то знай, что совершенная победа над ними должна быть их истреблением, а мы еще дышим и владеем оружием;\r\nзнай, что ни ты, ни преемники твои не будут уверены в искренней покорности Новаграда, доколе древние степы его не опустеют или не примут в себя жителей, чуждых крови нашей!\r\n\" - \"Покорность без условия или гибель мятежникам!\" - ответствовал Иоанн и с гневом отвратил лицо свое.\r\n- Я удалился\".\r\nМарфа предвидела действие: народ в страшном озлоблении требовал полководца и битвы. Александру _Знаменитому_ вручили жезл начальства - и битвы началися...\r\nДела славные и великие! Одни русские могли с обеих сторон так сражаться, могли так побеждать и быть побеждаемы.\r\nОпытность, хладнокровие мужества и число благоприятствовали Иоанну; пылкая храбрость одушевляла новогородцев, удвояла силы их, заменяла опытность;\r\nюноши, самые отроки становились в ряды на место убитых мужей, и воины московские не чувствовали ослабления в ударах, противников.\r\nС торжеством возглашалось имя великого князя:\r\nиногда, хотя и редко, имя вольности и Марфы бывало также радостным кликом победителей (ибо вольность и Марфа одно знаменовали в Великом граде).\r\nЧасто Иоанн, видя славную гибель упорных новогородцев, восклицал горестно: \"Я лишаюсь в них достойных моего сердца подданных!\r\n\" Бояре московские советовали ему удалиться от града, но великая душа его содрогалась от мысли уступить непокорным.\r\n\"Хотите ли, - он с гневом ответствовал, - хотите ли, чтобы я венец Мономаха положил к ногам мятежников?.\r\n.\" И суровые муромцы, жители темных лесов, усердные владимирцы спешили к нему на вспоможение.\r\nТри раза обновлялась _дружина княжеская_, из храбрых дворян состоящая, и знамена ее (на которых изображались слова: \"С нами бог и государь!\") дымились кровью.\r\nКак Иоанн величием своим одушевлял легионы московские, так Марфа в Новегороде воспаляла умы и сердца.\r\nНарод, часто великодушный, нередко слабый, унывал духом, когда новые тысячи приходили в стан княжеский.\r\n\"Марфа! - говорил он. - Кто наш союзник? Кто поможет Великому граду?..\" - \"Небо, - ответствовала посадница.\r\n- Влажная осень наступает, блата, нас окружающие, скоро обратятся в необозримое море, всплывут шатры Иоанновы, и войско его погибнет или удалится\".\r\nЛуч надежды не угасал в сердцах, и новогородцы сражались.\r\nМарфа стояла на стене, смотрела на битвы и держала в руке _хоругвь отечества_;\r\nиногда, видя отступление новогородцев, она грозно восклицала и махом святой хоругви обращала воинов в битву.\r\nКсения не разлучалась с нею и, видя падение витязей, думала: \"Так пал Мирослав любезный!\r\n\" Казалось, что сия невинная, кроткая душа веселилась ужасами кровопролития - столь чудесно действие любви!\r\nСии ужасы живо представляли ей кончину друга: Ксения всего более хотела и любила заниматься ею.\r\nОна знала Холмского по его оружию и доспехам, обагренным кровию Мирослава;\r\nогненный взор се звал все мечи, все удары новогородские на главу московского полководца, но железный щит его отражал удары,\r\nсокрушал мечи, и рука сильного витязя опускалась с тяжкими язвами и гибелию на смелых противников.\r\nАлександр _Знаменитый_ с веселием спешил на ратное поле, с видом горести возвращался;\r\nон предвидел неминуемое бедствие отечества, искал только славной смерти и нашел ее среди московской дружины.\r\nС того времени одни храбрые юноши заступали место вождей новогородских, ибо юность всего отважнее. Никто из них не умирал без славного дела.\r\nВ одну ночь степенный посадник собрал знатнейших бояр на думу - и при восходе солнца ударили в _вечевой колокол_.\r\nГраждане летели на Великую площадь, и все глаза устремились на Вадимово место: Марфа и Ксения вели на его железные ступени пустынника Феодосия.\r\nНарод общим криком изъявил свое радостное удивление.\r\nСтарец взирал на него дружелюбно, обнимал знатных чиновников - и сказал, подняв руки к небу: \"Отечество любезное! Приими снова в недра свои Феодосия!.\r\n. В счастливые дни твои я молился в пустыне, но братья мои гибнут, и мне должно умереть с ними, да совершится клятвенный обет моей юности и род Молинских!.\r\n.\r\n\" Иосиф Делийский, провождаемый тысячскими и боярами, несет златую цепь из Софийского храма, возлагает ее на старца и говорит ему: \"Будь еще посадником Великого града!\r\nИсполни усердное желание верховного совета! С радостию уступаю тебе мое достоинство: я могу владеть оружием; могу умереть в поле!.\r\n. Народ! Объяви волю свою!.\r\n.\r\n\" - \"Да будет! Да будет!\" - громогласно ответствовали граждане, и Марфа сказала: \"О славное торжество любви к отечеству!\r\nСтарец, которого Новгород уже давно оплакал, как мертвого, воскресает для его служения!\r\nОтшельник, который в тишине пустыни и земных страстей забыл уже все радости и скорби человека, вспомнил еще обязанности гражданина:\r\nоставляет мирную пристань и хочет делить с нами опасности времен бурных!\r\nНарод и граждане! Можете ли отчаиваться?\r\nМожете ли сомневаться в небесной благости, когда небо уступает нам своего избранного, когда столетняя мудрость и добродетель будет председать в верховном совете?\r\nВозвратился Феодосии: возвратится и благоденствие, которым вы некогда под его мудрым правлением наслаждались.\r\nТогда воспоминание минувших бедствий, искусивших твердость сердец новогородских, обратится в славу нашу, и мы будем тем счастливее, ибо слава есть счастие великих народов!\"\r\nДелинский и Марфа убедили Феодосия торжественно явиться в Великом граде; они думали, что сия нечаянность сильно подействует на воображение народа, и не обманулись.\r\nГраждане лобызали руки старца, подобно детям, которые в отсутствие отца были несчастливы и надеются, что опытная мудрость его прекратит беды их.\r\nДолговременное уединение и святая жизнь напечатлели на лице Феодосия неизъяснимое величие,\r\nно он мог служить отечеству только усердными обетами чистой души своей - и бесполезными, ибо суды вышнего непременны!\r\nНовый посадник, следуя древнему обыкновению, должен был угостить народ: Марфа приготовила великолепное пиршество, и граждане еще дерзнули веселиться!\r\nЕще дух братства оживил сердца! Они веселились на могилах, ибо каждый из них уже оплакал родителя, сына или брата, убитых на Шелоне и во время осады кровопролитной.\r\nСие минутное счастливое забвение было последним благодеянием судьбы для новогородцев.\r\nСкоро открылось новое бедствие, скоро в Великом граде, лишенном всякого сообщения с его областями хлебородными, житницы народные, знаменитых граждан и гостей чужеземных опустели.\r\nЕще несколько времени усердие к отечеству терпеливо сносило недостаток: народ едва питался и молчал.\r\nОсень наступала, ясная и тихая.\r\nГраждане всякое утро спешили на высокие стены и видели - шатры московские, блеск оружия, грозные ряды воинов;\r\nвсе еще думали, что Иоанн удалится, и малейшее движение в его стане казалось им верным знаком отступления.\r\n.. Так надежда возрастает иногда с бедствием, подобно светильнику, который, готовясь угаснуть, расширяет пламя свое...\r\nМарфа страдала во глубине души, но еще являлась народу в виде спокойного величия, окруженная символами изобилия и дарами земными:\r\nкогда ходила по стогнам, многочисленные слуги носили за нею корзины с хлебами;\r\nона раздавала их, встречая бледные, изнуренные лица - и народ еще благословлял ее великодушие.\r\nЧиновники день и ночь были в собрании.\r\nУже некоторые из них молчанием изъявляли, что они не одобряют упорства посадницы и Делийского, некоторые даже советовали войти в переговоры с Иоанном,\r\nно Делинский грозно подымал руку, столетний Феодосий седыми власами отирал слезы свои, Марфа вступала в храмину совета, и вес снова казались твердыми.\r\n- Граждане, гонимые тоскою из домов своих, нередко видали по ночам, при свете луны, старца Феодосия, стоящего на коленях пред храмом Софийским;\r\nюная Ксения вместе с ним молилась, но мать ее, во время тишины и мрака, любила уединяться на кладбище Борецких, окруженном древними соснами:\r\nтам, облокотясь на могилу супруга, она сидела в глубокой задумчивости, беседовала с его тению и давала ему отчет в делах своих.\r\nНаконец ужасы глада сильно обнаружились, и страшный вопль, предвестник мятежа, раздался на стогнах.\r\nНесчастные матери взывали: \"Грудь наша иссохла, она уже не питает младенцев!\" Добрые сыны новогородские восклицали: \"Мы готовы умереть, но не можем видеть лютой смерти отцов наших!\r\n\" Борецкая спешила на Вадимово место, указывала на бледное лицо свое, говорила, что она разделяет нужду с братьями новогородскими и что великодушное терпение есть должность их.\r\n..\r\nВ первый раз народ не хотел уже внимать словам ее, не хотел умолкнуть; с изнурением телесных сил и самая душа его ослабела;\r\nказалось, что все погасло в ней и только одно чувство глада терзало несчастных.\r\nВраги посадницы дерзали называть ее жестокою, честолюбивою, бесчеловечною... Она содрогнулась...\r\nТайные друзья Иоанновы кричали пред домом Ярославовым: \"Лучше служить князю московскому, нежели Борецкой; он возвратит изобилие Новуграду: она хочет обратить его в могилу!.\r\n.\" Марфа, гордая, величавая, - вдруг упадает на колена, поднимает руки и смиренно молит народ выслушать ее. Граждане, пораженные сим великодушным унижением, безмолвствуют...\r\n\"В последний раз, - вещает она, - в последний раз заклинаю вас быть твердыми еще несколько дней! Отчаяние да будет нашею силою! Оно есть последняя надежда героев.\r\nМы еще сразимся с Иоанном, и небо да решит судьбу нашу!.\r\n.\" Все воины в одно мгновение обнажили мечи свои, взывая: \"Идем, идем сражаться!\" Друзья Иоанновы и враги посадницы умолкли.\r\nМногие из граждан прослезились, многие сами упали на колена пред Марфою, называли ее _материю новогородскою_ и снова клялись умереть великодушно.\r\nСия минута была еще минутою торжества сей гордой жены.\r\nВрата Московские отворились, воины спешили в поле: она вручала _хоругвь отечества_ Делинскому, который обнял своего друга и, сказав: \"Прости навеки!\", удалился.\r\nВойско Иоанново встретило новогородцев... Битва продолжалась три часа, она была чудесным усилием храбрости...\r\nНо Марфа увидела наконец _хоругвь отечества_ в руках Иоаннова оруженосца, знамя _дружины великодушных - в руках Холмского, увидела поражение своих, воскликнула: \"Совершилось!\r\n\", прижала любезную дочь к сердцу, взглянула на лобное место, на образ Вадимов - и тихими шагами пошла в дом свой, опираясь на плечо Ксении.\r\nНикогда не казалась она величественнее и спокойнее.\r\nДелийский погиб в сражении, остатки воинства едва спаслися.\r\nГраждане, чиновники хотели видеть Марфу, и широкий двор ее наполнился толпами людей: она растворила окно, сказала: \"Делайте что хотите!\" - и закрыла его.\r\nФеодосии, по требованию народа, отправил послов к Иоанну:\r\nНовгород отдавал ему все свои богатства, уступал наконец все области, желая единственно сохранить собственное внутреннее правление.\r\nКнязь московский ответствовал: \"Государь милует, но не приемлет условий\". Феодосии в глубокую ночь, при свете факелов, объявил гражданам решительный ответ великого князя.\r\n.. Взор их невольно искал Марфы, невольно устремился на высокий терем ее: там угасла ночная лампада! Они вспомнили слова посадницы.\r\n.. Несколько времени царствовало горестное молчание.\r\nНикто не хотел первый изъявить согласия на требование Иоанна; наконец друзья его ободрились и сказали: \"Бог покоряет нас князю московскому; он будет отцом Новаграда\".\r\nНарод пристал к ним и молил старца быть его ходатаем.\r\nГраждане в сию последнюю ночь власти народной не смыкали глаз своих, сидели на Великой площади,\r\nходили по стогнам, нарочно приближались к вратам, где стояла воинская стража, и на вопрос ее:\r\n\"Кто они?\r\n\" - еще с тайным удовольствием ответствовали: \"Вольные люди новогородские!\" Везде было движение, огни не угасали в домах: только в жилище Борецких все казалось мертвым.\r\nСолнце восходило - и лучи его озарили Иоанна, сидящего на троне, под _хоругвию новогородскою_, среди воинского стана, полководцев и бояр московских взор его сиял величием и радостию.\r\nФеодосии медленно приближался к трону; за ним шли все чиновники Великого града.\r\nПосадник стал на колена и вручил князю серебряные ключи от врат Московских - тысячские преломили жезлы свои, и старосты пяти концов новогородских положили секиры к ногам Иоанновым.\r\nСлезы лились из очей Феодосия. \"Государь Новаграда!\" - сказал он, и все бояре московские радостно воскликнули: \"Да здравствует великий князь всея России и Новаграда!.\r\n.\" - \"Государь! - продолжал старец. - Судьба наша в руках твоих. Отныне воля самовластителя будет для нас единственным законом.\r\nЕсли мы, рожденные под иными уставами, кажемся тебе виновными, да падут наши головы! Все чиновники, все граждане виновны, ибо все любили свободу!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Она почти в одно и то же время увидала Мисси и брата. Она прежде подошла к Мисси, только кивнув головой Нехлюдову; но, поцеловавшись с Мисси, тотчас же обратилась к нему.\r\n- Наконец-то я нашла тебя, - сказала она.\r\nНехлюдов встал, поздоровался с Мисси, Мишей и Остеном и остановился, разговаривая.\r\nМисси рассказала ему про пожар их дома в деревне, заставивший их переезжать к тетке. Остен по этому случаю стал рассказывать смешной анекдот про пожар.\r\nНехлюдов, не слушая Остена, обратился к сестре.\n - Как я рад, что ты приехала, - сказал он.\r\n- Я уже давно приехала, - сказала она. - Мы с Аграфеной Петровной.\r\n- Она указала на Аграфену Петровну, которая в шляпе и ватерпруфе с ласковым достоинством издалека конфузливо поклонилась Нехлюдову, не желая мешать ему. - Везде искали тебя.\r\n- А я тут заснул. Как я рад, что ты приехала, - повторил Нехлюдов. - Я письмо тебе начал писать, - сказал он.\r\n- Неужели? - сказала она испуганно. - О чем же?\r\nМисси с своими кавалерами, заметив, что между братом и сестрой начинается интимный разговор, отошла в сторону.\r\nНехлюдов же с сестрой сели у окна на бархатный диванчик подле чьих-то вещей, пледа и картонки.\r\n- Я вчера, когда ушел от вас, хотел вернуться и покаяться, но не знал, как он примет, - сказал Нехлюдов. - Я нехорошо говорил с твоим мужем, и меня это мучало, - сказал он.\r\n- Я знала, я уверена была, - сказала сестра, - что ты не хотел. Ведь ты знаешь...\r\nИ слезы выступили у ней на глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта была неясна, но он понял ее вполне и был тронут тем, что она означала.\r\nСлова ее означали то, что, кроме ее любви, владеющей всею ею, - любви к своему мужу,\r\nдля нее важна и дорога ее любовь к нему, к брату, и что всякая размолвка с ним - для нее тяжелое страдание.\r\n- Спасибо, спасибо тебе... Ах, что я видел нынче, - сказал он, вдруг вспомнив второго умершего арестанта. - Два арестанта убиты.\r\n- Как убиты?\n - Так убиты. Их повели в этот жар. И два умерло от солнечного удара.\n - Не может быть! как? нынче? сейчас?\r\n- Да, сейчас. Я видел их трупы.\n - Но отчего убили? Кто убил? - сказала Наталья Ивановна.\r\n- Убили те, кто насильно вели их, - раздраженно сказал Нехлюдов, чувствуя, что она смотрит и на это дело глазами своего мужа.\r\n- Ах, боже мой! - сказала Аграфена Петровна, подошедшая ближе к ним.\r\n- Да, мы не имеем ни малейшего понятия о том, что делается с этими несчастными, а надо это знать, - прибавил Нехлюдов,\r\nглядя на старого князя, который, завязавшись салфеткой, сидел у стола за крюшоном и в это самое время оглянулся на Нехлюдова.\r\n- Нехлюдов! - крикнул он, - хотите прохладиться? На дорогу отлично!\n Нехлюдов отказался и отвернулся.\r\n- Но что же ты сделаешь? - продолжала Наталья Ивановна.\n - Что могу. Я не знаю, но чувствую, что должен что-то сделать. И что могу, то сделаю.\r\n- Да, да, я это понимаю. Ну, а с этими, - сказала она, улыбаясь и указывая глазами на Корчагина, - неужели совсем кончено?\r\n- Совсем, и я думаю, что с обеих сторон без сожаления.\r\n- Жаль. Мне жаль. Я ее люблю. Но положим, что это так. Но для чего ты хочешь связать себя? - прибавила она робко. - Для чего ты едешь?\r\n- Еду потому, что так должно, - серьезно и сухо сказал Нехлюдов, как бы желая прекратить этот разговор.\r\nНо сейчас же ему стало совестно за свою холодность к сестре. \"Отчего не сказать ей всего, что я думаю? - подумал он.\r\n- И пускай и Аграфена Петровна услышит\", - сказал он себе, взглянув на старую горничную. Присутствие Аграфены Петровны еще более поощряло его повторить сестре свое решение.\r\n- Ты говоришь о моем намерении жениться на Катюше?\r\nТак видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, - сказал он, и голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он говорил об этом.\r\n- Она не хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу принять этой жертвы, если это минутное.\r\nИ вот я еду за ней и буду там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.\r\nНаталья Ивановна ничего не сказала. Аграфена Петровна вопросительно глядела на Наталью Ивановну и покачивала головой. В это время из дамской комнаты вышло опять шествие.\r\nТот же красавец лакей Филипп и швейцар несли княгиню.\r\nОна остановила носильщиков, подманила к себе Нехлюдова и, жалостно изнывая, подала ему белую в перстнях руку, с ужасом ожидая твердого пожатия.\r\n- Epouvantable! {Ужасно! (франц.)} - сказала она про жару. - Я не переношу этого. Ce climat me tue {Этот климат меня убивает (франц.).}.\r\n- И, поговорив об ужасах русского климата и пригласив Нехлюдова приехать к ним, она дала знак носильщикам.\r\n- Так непременно приезжайте, - прибавила она, на ходу оборачивая свое длинное лицо к Нехлюдову.\r\nНехлюдов вышел на платформу. Шествие княгини направилось направо, к первому классу. Нехлюдов же с артельщиком, несшим вещи, и Тарасом с своим мешком пошли налево.\r\n- Вот это мой товарищ, - сказал Нехлюдов сестре, указывая на Тараса, историю которого он рассказывал ей прежде.\r\n- Да неужели в третьем классе? - спросила Наталья Ивановна, когда Нехлюдов остановился против вагона третьего класса и артельщик с вещами и Тарас вошли в него.\r\n- Да мне удобнее, я с Тарасом вместе, - сказал он.\r\n- Да вот еще что, - прибавил он, - до сих пор я еще не отдал в Кузминском землю крестьянам, так что в случае моей смерти твои дети наследуют.\r\n- Дмитрий, перестань, - сказала Наталья Ивановна.\r\n- Если же я и отдам, то одно, что могу сказать, это то, что все остальное будет их, так как едва ли я женюсь, а если женюсь, то не будет детей... так что...\r\n- Дмитрий, пожалуйста, не говори этого, - говорила Наталья Ивановна, а между тем Нехлюдов видел, что она была рада слышать то, что он сказал.\r\nВпереди, перед первым классом, стояла только небольшая толпа народа, все еще смотревшая на тот вагон, в который внесли княгиню Корчагину. Остальной народ был уже весь по местам.\r\nЗапоздавшие пассажиры, торопясь, стучали по доскам платформы, кондуктора захлопывали дверцы и приглашали едущих садиться, а провожающих выходить.\r\nНехлюдов вошел в накаленный солнцем жаркий и вонючий вагон и тотчас же вышел на тормоз.\r\nНаталья Ивановна стояла против вагона в своей модной шляпе и накидке рядом с Аграфеной Петровной и, очевидно, искала предмета разговора и не находила.\r\nНельзя даже было сказать: \"Ecrivez\" {Пишите (франц.).\r\n}, потому что они уже давно с братом смеялись над этой обычной фразой уезжающих.\r\nТот коротенький разговор о денежных делах и наследстве сразу разрушил установившиеся было между ними нежно-братские отношения; они чувствовали себя теперь отчужденными друг от друга.\r\nТак что Наталья Ивановна была рада, когда поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и ласковым лицом говорить: \"Прощай, ну, прощай, Дмитрий!\r\n\" Но как только вагон отъехал, она подумала о том, как передаст она мужу свой разговор с братом, и лицо ее стало серьезно и озабоченно.\r\nИ Нехлюдову, несмотря на то, что он ничего, кроме самых добрых чувств, не питал к сестре и ничего не скрывал от нее,\r\nтеперь было тяжело, неловко с ней и хотелось поскорее освободиться от нее.\r\nОн чувствовал, что нет больше той Наташи, которая когда-то была так близка ему, а есть только раба чуждого ему и неприятного черного волосатого мужа.\r\nОн ясно увидал это, потому что лицо ее осветилось особенным оживлением только тогда, когда он заговорил про то, что занимало ее мужа - про отдачу земли крестьянам, про наследство.\r\nИ это было грустно ему.\r\nXL\r\nЖара в накаленном в продолжение целого дня солнцем и полном народа большом вагоне третьего класса была такая удушливая, что Нехлюдов не пошел в вагон, а остался на тормозе.\r\nНо и тут дышать нечем было, и Нехлюдов вздохнул всею грудью только тогда, когда вагоны выкатились из-за домов и подул сквозной ветер.\r\n\"Да, убили\", - повторил он себе слова, сказанные сестре.\r\nИ в воображении его из-за всех впечатлений нынешнего дня с необыкновенной живостью возникло прекрасное лицо второго мертвого арестанта с улыбающимся выражением губ,\r\nстрогим выражением лба и небольшим крепким ухом под бритым синеющим черепом.\r\n\"И что ужаснее всего, это то, что убили, и никто не знает, кто его убил. А убили. Повели его, как и всех арестантов, по распоряжению Масленникова.\r\nМасленников, вероятно, сделал свое обычное распоряжение, подписал с своим дурацким росчерком бумагу с печатным заголовком и, конечно, уж никак не сочтет себя виноватым.\r\nЕще меньше может счесть себя виноватым острожный доктор, свидетельствовавший арестантов.\r\nОн аккуратно исполнил свою обязанность, отделил слабых и никак не мог предвидеть ни этой страшной жары, ни того, что их поведут так поздно и такой кучей. Смотритель?.\r\n. Но смотритель только исполнил предписание о том, чтобы в такой-то день отправить столько-то каторжных, ссыльных, мужчин, женщин.\r\nТоже не может быть виноват и конвойный, которого обязанность состояла в том, чтобы счетом принять там-то столько-то и там-то сдать столько же.\r\nВел он партию, как обыкновенно и как полагается, и никак не мог предвидеть, что такие сильные люди, как те два, которых видел Нехлюдов, не выдержат и умрут.\r\nНикто не виноват, а люди убиты и убиты все-таки этими самыми не виноватыми в этих смертях людьми.\r\nСделалось все это оттого, - думал Нехлюдов, - что все эти люди - губернаторы, смотрители, околоточные,\r\nгородовые - считают, что есть на свете такие положения, в которых человеческое отношение с человеком не обязательно.\r\nВедь все эти люди - и Масленников, и смотритель, и конвойный, - все они, если бы не были губернаторами,\r\nсмотрителями, офицерами, двадцать раз подумали бы о том, можно ли отправлять людей в такую жару и такой кучей,\r\nдвадцать раз дорогой остановились бы и, увидав, что человек слабеет, задыхается, вывели бы его из толпы,\r\nсвели бы его в тень, дали бы воды, дали бы отдохнуть и, когда случилось несчастье, выказали бы сострадание.\r\nОни не сделали этого, даже мешали делать это другим только потому, что они видели перед собой не людей и свои обязанности перед ними,\r\nа службу и ее требования, которые они ставили выше требований человеческих отношений.\r\nВ этом все, - думал Нехлюдов.\r\n- Если можно признать, что что бы то ни было важнее чувства человеколюбия, хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном,\r\nисключительном случае, то нет преступления, которое нельзя бы было совершать над людьми, не считая себя виноватым\".\r\nНехлюдов так задумался, что и не заметил, как погода переменилась:\r\nсолнце скрылось за передовым низким, разорванным облаком, и с западного горизонта надвигалась сплошная светло-серая туча,\r\nуже выливавшаяся там, где-то далеко, над полями и лесами, косым спорым дождем.\r\nОт тучи тянуло влажным дождевым воздухом. Изредка тучу разрезали молнии, и с грохотом вагонов все чаще и чаще смешивался грохот грома.\r\nТуча становилась ближе и ближе, косые капли дождя, гонимые ветром, стали пятнать площадку тормоза и пальто Нехлюдова.\r\nОн перешел на другую сторону и, вдыхая влажную свежесть и хлебный запах давно ждавшей дождя земли, смотрел на мимо бегущие сады,\r\nлеса, желтеющие поля ржи, зеленые еще полосы овса и черные борозды темно-зеленого цветущего картофеля.\r\nВсе как будто покрылось лаком: зеленое становилось зеленее, желтое - желтее, черное - чернее.\r\n- Еще, еще! - говорил Нехлюдов, радуясь на оживающие под благодатным дождем поля, сады, огороды.\r\nСильный дождь лил недолго. Туча частью вылилась, частью пронеслась, и на мокрую землю падали уже последние прямые, частые, мелкие капли.\r\nСолнце опять выглянуло, все заблестело, а на востоке загнулась над горизонтом невысокая, но яркая, с выступающим фиолетовым цветом, прерывающаяся только в одном конце радуга.\r\n\"Да, о чем бишь я думал? - спросил себя Нехлюдов, когда все эти перемены в природе кончились и поезд спустился в выемку с высокими откосами.\r\n- Да, я думал о том, что все эти люди: смотритель, конвойные, все эти служащие, большей частью кроткие, добрые люди, сделались злыми только потому, что они служат\".\r\nОн вспомнил равнодушие Масленникова, когда он говорил ему о том, что делается в остроге, строгость смотрителя,\r\nжестокость конвойного офицера, когда он не пускал на подводы и не обратил внимания на то, что в поезде мучается родами женщина.\r\n\"Все эти люди, очевидно, были неуязвимы, непромокаемы для самого простого чувства сострадания только потому, что они служили.\r\nОни, как служащие, были непроницаемы для чувства человеколюбия, как эта мощеная земля для дождя, - думал Нехлюдов,\r\nглядя на мощенный разноцветными камнями скат выемки, по которому дождевая вода не впитывалась в землю, а сочилась ручейками.\r\n- Может быть, и нужно укладывать камнями выемки, но грустно смотреть на эту лишенную растительности землю,\r\nкоторая бы могла родить хлеб, траву, кусты, деревья, как те, которые виднеются вверху выемки.\r\nТо же самое и с людьми, - думал Нехлюдов, - может быть, и нужны эти губернаторы, смотрители, городовые,\r\nно ужасно видеть людей, лишенных главного человеческого свойства - любви и жалости друг к другу.\r\nВсе дело в том, - думал Нехлюдов, - что люди эти признают законом то, что не есть закон,\r\nи не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим богом написанный в сердцах людей.\r\nОт этого-то мне и бывает так тяжело с этими людьми, - думал Нехлюдов. - Я просто боюсь их.\r\nИ действительно, люди эти страшны. Страшнее разбойников. Разбойник все-таки может пожалеть - эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости, как эти камни от растительности.\r\nВот этим-то они ужасны. Говорят, ужасны Пугачевы, Разины. Эти в тысячу раз ужаснее, - продолжал он думать.\r\n- Если бы была задана психологическая задача:\r\nкак сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение:\r\nнадо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, то есть,\r\nчтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника.\r\nЕму было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу.\r\nОн был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал ногу на другую и строго порицал молодых людей,\r\nкоторые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом.\r\nОн и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.\r\nОдет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек.\r\nЕздил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей:\r\nсадясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей,\r\nа иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены.\r\nЗнакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого - сначала холодно;\r\nно когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда.\r\nРассуждал он обо всем: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчетливо;\r\nвыражал свое мнение в ясных и законченных фразах, как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.\r\nОтношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны: в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия.\r\nЭто происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих - вести себя иначе.\r\nТетке не приходило в голову требовать от Ольги что-нибудь такое, что б резко противоречило ее желаниям;\r\nОльге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету.\r\nИ в чем проявлялись эти желания? - В выборе платья, в прическе, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу.\r\nОльга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет, отнюдь не более,\r\n- а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более.\r\nОтношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги,\r\nна ее особенную нежность или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность.\r\nЗато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они - тетка и племянница, а не мать и дочь.\n - Я еду в магазин: не надо ли тебе чего-нибудь? - спрашивала тетка.\r\n- Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, - говорила Ольга, и они ехали вместе; или: - Нет, ma tante, - скажет Ольга, - я недавно была.\r\nТетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тетки, и та поедет, а эта останется.\r\n- Мы опять ту же дачу возьмем? - скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается.\r\n- Да, там очень хорошо, - говорила Ольга.\n И дачу брали.\r\nА если Ольга скажет:\n - Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок? Не лучше ли посмотреть в другой стороне?\r\n- Посмотрим, - говорила тетка. - Поедем, Оленька, в театр? - говорила тетка, - давно кричат об этой пьесе.\r\n- С удовольствием, - отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности.\r\nИногда они слегка и спорили.\n - Помилуй, ma chere, к лицу ли тебе зеленые ленты? - говорила тетка. - Возьми палевые.\r\n- Ах, ma tante! уж я шестой раз в палевых, наконец приглядится.\n - Ну, возьми pensee.\n - А эти вам нравятся?\r\nТетка вглядывалась и медленно трясла головой.\n - Как хочешь, ma chere, а я бы на твоем месте взяла pensee или палевые.\r\n- Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, - говорила Ольга мягко и брала, что ей хотелось.\r\nОльга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, а так, как бы спросила совета у всякой другой, более ее опытной женщины.\r\n- Ma tante, вы читали эту книгу - что это такое? - спрашивала она.\r\n- Ах, какая гадость! - говорила тетка, отодвигая, но не пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.\r\nИ Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть.\r\nЕсли они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору.\r\n- Ma chere Ольга! - скажет иногда тетка. - Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у Завадских, вчера мне что-то рассказывали, какую-то глупую историю.\r\nИ только. А Ольга как себе хочет потом: говори или не говори с ним.\r\nПоявление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце.\r\nПоследний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу,\r\nгде надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, - словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.\r\nПотом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины - это все равно,\r\nчто внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и комната повеселеет.\r\nВот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой.\n Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов - и подавно.\r\nИлья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем; даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги.\r\nПриехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку.\n Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом.\r\nТетка на разговоры по углам, на прогулки Обломова с Ольгой смотрела... или, лучше сказать, никак не смотрела.\r\nГулять с молодым человеком, с франтом - это другое дело: она бы и тогда не сказала ничего, но, с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно установила бы другой порядок:\r\nсама бы пошла с ними раз или два, послала бы кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.\r\nНо гулять \"с мсье Обломовым\", сидеть с ним в углу большой залы, на балконе...\r\nчто ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг... Да этого ничего никому и в голову не приходило.\r\nПритом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Обломову,\r\nчтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения - словом, распоряжалась им.\r\nИ ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он не поехал за границу.\r\nОльга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось медленно.\r\nОбломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине той перемены Ольги. Перемена эта была для него почему-то тяжеле прежней.\r\nОт прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду.\r\nОн дал ей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад.\r\nЭто уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат.\r\nОн мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку: посторонний звук, шорох - и оно улетит.\r\nОн с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него...\r\nОна сошла - и он надивиться не мог, глядя на нее; он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой голос.\r\nМолодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами,\r\nкогда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!\r\nВзгляд ее не следил за ним, как прежде.\r\nОна смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец как будто он ей ничего, все равно как барон, - словом, он точно не видел ее с год, и она на год созрела.\r\nНе было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего.\r\nВидно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала.\r\nСвободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что на уме, уже не было. Куда все вдруг делось?\r\nПосле обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тете с вопросом:\n - Пойдем ли мы гулять?\r\n- Разве недалеко, - сказала тетка. - Вели дать мне зонтик.\n И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон.\r\n- Вы, кажется, не расположены сегодня петь?\r\nЯ и просить боюсь, - спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли к ней веселость,\r\nне мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости.\r\n- Жарко! - заметила тетка.\n - Ничего, я попробую, - сказала Ольга и спела романс.\n Он слушал и не верил ушам.\n Это не она: где же прежний, страстный звук?\r\nОна пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения.\r\nОна вынула свою душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв.\r\nЛукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как все....Что это такое?\r\nОбломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся.\r\n- Приходите чаще, - сказала тетка, - в будни мы всегда одни, если вам не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть - не соскучитесь.\r\nБарон вежливо встал и поклонился ему.\r\nОльга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова.\r\nЭти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед.\r\nТолько женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души.\r\nОна как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам.\r\nИ каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой:\r\nона следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком.\r\nТам, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воздуха.\r\nОтчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль?\r\nИ какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни!\r\nCousin, который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело,\r\nс намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам.\r\n.. вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще - мальчишка, а она - уже женщина!\r\nОткуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о которой весь город знает?\r\nНичего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная - никто не знает.\r\nИ некогда было случиться: она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала ночь...\r\nА потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое:\r\nиначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, \"как у них в пансионе\".\r\n.. Она тоже кончила курс.\r\nОбломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки, а так, как другие.\r\n\"Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? - терзался он вопросами.\r\n- Ей-богу, ничего не понимаю!\"\r\nИ где было понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек,\r\nпосле шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания.\r\nВступление это обошлось ей так дешево и легко.\r\n- Нет, это тяжело, скучно! - заключил он. - Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку.\r\n.. один! - прибавил потом с глубоким унынием. - Без нее! Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни!\r\nОн не пошел ни на четвертый, ни на пятый день; не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.\r\n\"Вот охота тащиться в жар!\r\n\" - сказал он сам себе, зевнул и воротился, лег на диван и заснул тяжелым сном, как бывало сыпал в Гороховой улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами.\r\nСны снились такие смутные. Проснулся - перед ним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно; в другой комнате Анисья гремит тарелками.\r\nОн пообедал, сел к окну. Скучно, нелепо, все один!\r\nОпять никуда и ничего не хочется!\r\n- Вот посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли? Вы спрашивали вчера, - сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка на колени.\r\nОн начал гладить котенка: и с котенком скучно!\n - Захар! - сказал он.\n - Чего изволите? - вяло отозвался Захар.\r\n- Я, может быть, в город перееду, - сказал Обломов.\n - Куда в город? Квартиры нет.\r\n- А на Выборгскую сторону.\n - Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать? - отвечал он.\n - Чего там не видали? Михея Андреича, что ли?\n - Да здесь неудобно...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- On ne passe pas, [113] - крикнул ему голос.\n - Сюда, дяденька! - проговорила девка. - Мы переулком, через Никулиных пройдем.\r\nПьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.\r\n- Вот тут сейчас, - сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко.\r\nОдна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из-под отверстий окон и из-под крыши.\r\nКогда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.\n - Который, который ваш дом? - спросил он.\r\n- О-о-ох! - завыла девка, указывая на флигель. - Он самый, она самая наша фатера была.\r\nСгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о-ох! - завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.\r\nПьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома,\r\nкоторый еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов.\r\nПьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что-то;\r\nно, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.\r\nЗвук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся,\r\nто насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного,\r\nсноповидного, красного, где чешуйчато-золотого, перебирающегося по стенам пламени,\r\nощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров.\r\nДействие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей.\r\nОн чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным.\r\nОн обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла,\r\nкогда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего-то тяжелого, упавшего подле него.\r\nПьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими-то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.\r\n- Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui-l?, [114] - крикнул один из французов на Пьера.\n - Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [115] - сказал Пьер.\r\n- Tiens, qu'est ce qu'il chante celui-l?\r\n?\r\nVa te promener, [116] - послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.\r\n- Un enfant? - закричал сверху француз. - J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut-?tre c'est sou moutard au bonhomme. Faut ?tre humain, voyez-vous...\r\n- O? est-il? O? est-il? [117] - спрашивал Пьер.\r\n- Par ici! Par ici! [118] - кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. - Attendez, je vais descendre. [119]\r\nИ действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким-то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.\r\n- D?p?chez-vous, vous autres, - крикнул он своим товарищам, - commence ? faire chaud. [120]\r\nВыбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.\r\n- Voil? votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, - сказал француз. - Au revoir, mon gros. Faut ?tre humain.\r\nNous sommes tous mortels, voyez-vous, [121] - и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.\r\nПьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки.\r\nНо, увидав чужого человека, золотушно-болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать.\r\nПьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно-злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их.\r\nПьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому-нибудь маленькому животному.\r\nНо он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому.\r\nНо пройти уже нельзя было назад той же дорогой;\r\nдевки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения,\r\nприжимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.\r\nXXXIV\r\nКогда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком:\r\nтак оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками.\r\nКроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях.\r\nПьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого-то.\r\nПьеру казалось, что ему что-то еще многое и поскорее нужно сделать.\r\nРазгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости,\r\nоживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка.\r\nДевочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя.\r\nПьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что-то трогательно-невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.\r\nНа прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему.\r\nНевольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица,\r\nочень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины.\r\nОчень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими,\r\nдугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно-румяным и красивым лицом без всякого выражения.\r\nСреди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко-лиловом платке,\r\nнакрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег.\r\nОна сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно-большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю.\r\nВидимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее.\r\nДойдя до забора и все-таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.\r\nФигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.\r\n- Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок-то? - спрашивали у него.\r\nПьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.\r\n- Ведь это Анферовы должны быть, - сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. - Господи помилуй, господи помилуй, - прибавил он привычным басом.\r\n- Где Анферовы! - сказала баба. - Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.\r\n- Он говорит - женщина, а Марья Николавна - барыня, - сказал дворовый человек.\n - Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, - говорил Пьер.\r\n- И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки-то эти налетели, - сказала баба, указывая на французских солдат.\r\n- О, господи помилуй, - прибавил опять дьякон.\n - Вы пройдите вот туда-то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, - сказала опять баба. - Она и есть. Вот сюда-то.\r\nНо Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него.\r\nОн смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам.\r\nОдин из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые.\r\nДругой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица.\r\nЭтот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты.\r\nМаленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что-то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги.\r\nДругой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.\r\n- Возьми, возьми ребенка, - проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе.\r\n- Ты отдай им, отдай! - закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой.\r\nМаленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой.\r\nСтарик, всхлипывая, говорил что-то, но Пьер только мельком видел это;\r\nвсе внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.\r\nКрасавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.\r\nПока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье,\r\nкоторое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.\r\n- Laissez cette femme! [122] - бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его.\r\nСолдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.\r\n- Voyons, pas de b?tises! [123] - крикнул он.\r\nПьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись.\r\nОн бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками.\r\nПослышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из-за угла показался конный разъезд французских уланов.\r\nУланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше.\r\nОн помнил, что он бил кого-то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.\r\n- Il a un poignard, lieutenant, [124] - были первые слова, которые понял Пьер.\n - Ah, une arme! [125] - сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.\r\n- C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [126] - сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: - Parlez-vous fran?ais vous? [127]\r\nПьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал.\r\nВероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что-то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.\r\n- Parlez-vous fran?ais? - повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. - Faites venir l'interpr?te.\r\n[128] - Из-за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.\r\n- Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [129] - сказал переводчик, оглядев Пьера.\r\n- Oh, oh! ?a m'a bien l'air d'un des incendiaires, - смазал офицер. - Demandez lui ce qu'il est? [130] - прибавил он.\r\n- Ти кто? - спросил переводчик. - Ти должно отвечать начальство, - сказал он.\r\n- Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez-moi, [131] - вдруг по-французски сказал Пьер.\r\n- Ah, Ah! - проговорил офицер, нахмурившись. - Marchons! [132]\r\nОколо улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.\r\n- Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? - сказала она. - Девочку-то, девочку-то куда я дену, коли она не ихняя! - говорила баба.\r\n- Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [133] - спросил офицер.\n Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.\r\n- Ce qu'elle dit? - проговорил он. - Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, - проговорил он.\r\n- Adieu! [134] - и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.\r\nРазъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей,\r\nкоторые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров.\r\nОбъехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров.\r\nНо из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер.\r\nКогда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Бойцы автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "от ранее приобретенной баркой скорости движения и от тех условий движения реки, которые последуют дальше;\r\nнаконец, от количества и качества той живой рабочей силы, какой располагает сплавщик в данную минуту, от характера самой барки и, главное, от характера самого сплавщика.\r\nОт сплавщика зависит, каким движением барки воспользоваться в том или другом случае, в его руках тысячи условий, которые он может комбинировать по-своему.\r\nОпределенных правил здесь не может быть, потому что и река, и барка, и живая рабочая сила меняются для каждого сплава.\r\nЯсное дело, что, решая задачу, как наивыгоднейшим образом воспользоваться данными,\r\nсплавщик является не ремесленником, а своего рода художником, который должен обладать известного рода творчеством.\r\nМы можем указать несколько примеров применения трех родов движения барки, хотя они совсем не обязательны для сплавщиков и сплошь и рядом не применяются на практике.\r\nДвижение \"в зарез\" употребляется чаще всего на главных закруглениях реки, где представляется возможность постепенного бокового перемещения.\r\nБарка в этом случае расходует ту силу, какую приобрела от своего предшествовавшего движения скорее воды.\r\nНа крутых поворотах и под бойцами барки обыкновенно проходят \"щукой\". \"Нос на отрыск\" применяется тогда, когда барка должна идти носом близко к берегу, как это бывает около мысов.\r\nВ таких случаях, если барка не поставлена \"нос на отрыск\", она, задев днищем за берег, принуждена бывает \"отуриться\", то есть идти вперед кормой.\r\nСавоська был именно такой творческой головой, какая создается только полной опасностей жизнью.\r\nС широким воображением, с чутким, отзывчивым умом, с поэтической складкой души, он неотразимо владел симпатиями разношерстной толпы.\r\n-- Где ты всему выучился? -- спрашивал я его.\r\n-- Учеником сперва плавал, еще с отцом с покойником. С десяти лет, почитай, на караванах хожу. А потом уж сам стал сплавщиком.\r\nСперва-то нам, выученикам, дают барку двоим и товар, который не боится воды: чугун, сало, хромистый железняк, а потом железо, медь, хлеб.\r\n-- Сколько же вы получаете за сплав?\r\n-- Смотря по грузу: которые с чугуном плывут, тем тридцать пять -- сорок рублей платят, а которые с медью -- пятьдесят -- шестьдесят рублей за сплав.\r\nЕжели благополучно привалит караван в Пермь -- награды другой раз дают рублей десять.\r\nТакое вознаграждение работы сплавщика просто нищенское, если принять во внимание, как оплачивается всякий другой профессиональный труд, и в особенности то,\r\nчто самый лучший сплавщик в течение года один раз сплывет весной да другой, может быть, летом, то есть заработает в год рублей полтораста.\r\nXII\r\nСамая гористая часть Чусовой находится между пристанями Демидовой Уткой и Кыном.\r\nМы теперь плыли именно в этой живописной полосе, где по сторонам вставали одна горная картина за другой.\r\nЧусовая в межень, то есть летом, представляет собой в горной своей части ряд тихих плёс, где вода стоит, как зеркало; эти плёсы соединяются между собой шумливыми переборами.\r\nНа некоторых переборах вода стоит всего на четырех вершках, а теперь она поднялась на три аршина и неслась вперед сплошным пенистым валом, который покрыл все плёсы и переборы.\r\nСамые опасные переборы, вроде Кашинского, сделались еще страшнее в полую воду, потому что здесь течение реки сдавлено утесистыми берегами.\r\nГлавную красоту чусовских берегов составляют скалы, которые с небольшими промежутками тянутся сплошным утесистым гребнем.\r\nНекоторые из них совершенно отвесно подымаются вверх сажен на шестьдесят, точно колоссальные стены какого-то гигантского средневекового города;\r\nиногда такая стена тянется по берегу на несколько верст.\r\nПредставьте же себе размеры той страшной силы, которая прорыла такие коридоры в самом сердце гор!\r\nВсе эти сланцы и известняки теперь представляют сплошные отвесные громады буро-грязного цвета с ржавыми полосами и красноватыми пятнами.\r\nВ некоторых местах горная порода выветрилась под влиянием атмосферических деятелей, превратившись в губчатую массу, в других она осыпается и отстает, как старая штукатурка.\r\nНа некоторых скалах вполне ясно обрисовано расположение отдельных слоев;\r\nиногда эти слои идут в замечательном порядке, точно это работа не стихийной силы, а разумного существа, нечто вроде циклопической гигантской кладки.\r\nРазорванный верхний край этих скал довершает иллюзию.\r\nПронеслись тысячи лет над этой постройкой, чтобы разрушить карнизы, арки и башни. Услужливое воображение дорисовывает действительность.\r\nВот остатки крепких ворот, вот основание бойницы, вот заваленные мусором базы колонн...\r\nВедь это те самые Рифейские горы, куда Александр Македонский на веки веков заточил провинившихся гномов.\r\nПод такими скалами река катится черной волной с подавленным рокотом, жадно облизывая все выступы и углубления, где летом топорщится зеленая травка и гнездятся молоденькие ели и пихты.\r\nВсе, что успевает вырасти здесь за лето, река смывает и безжалостно уносит с собой, точно слизывая широким холодным языком всякие следы живой растительности,\r\nосмеливающейся переступить роковую границу, за которой кипит страшная борьба воды с камнем.\r\nБарка под такими скалами плывет в густой тени: свет падает сверху рассеивающейся полосой.\r\nСыростью и холодом веет от этих каменных стен, на душе становится жутко, и хочется еще раз взглянуть на яркий солнечный свет,\r\nна широкое приволье горной панорамы, на синее небо, под которым дышится так легко и свободно.\r\nМалейший звук здесь отдается чутким эхом.\r\nСлышно, как каплет вода с поднятых поносных, а когда они начинают работать, разгребая воду, -- по реке катится оглушающая волна звуков.\r\nКоманда сплавщика повторяется эхом, несколько раз перекатываясь с берега на берег. Даже неистовая река стихает под этими скалами и проходит мимо них в почтительном молчании.\r\nСамые высокие и массивные скалы -- еще не самые опасные. Большинство настоящих \"бойцов\" стоит совершенно отдельными утесами, точно зубы гигантской челюсти.\r\nОпасность создается направлением водяной струи, которая бьет прямо в скалу, что обыкновенно происходит на самых крутых поворотах реки.\r\nОбыкновенно боец стоит в углу такого поворота и точно ждет добычи, которую ему бросит река.\r\nДушой овладевает неудержимый страх, когда барка сделает судорожное движение и птицей полетит прямо на скалу.\r\n.. На барке мертвая тишина, бурлаки прильнули к поносным, боец точно бежит навстречу, еще один момент -- и наше суденышко разлетится вдребезги.\r\nСавоська меряет глазами быстро уменьшающееся расстояние между бойцом и баркой и, когда остается всего несколько сажен, отдает команду как-то всей грудью.\r\nБурлаки испуганно шарахнутся по палубе, и поносные, эти громадные бревна, даже изогнутся под напором человеческой силы.\r\nНужно видеть, как работали Бубнов, Гришка и другие бурлаки: это была артистическая работа, достойная кисти художника.\r\nНо вот барка быстро повернула нос от бойца и вежливо проходит мимо него одним бортом;\r\nопасность так же быстро минует, как приходит, и не хочется верить, что кругом опять зеленые берега и барка плывет в совершенной безопасности.\r\n-- С коня долой! -- командует Савоська.\r\nПеред каждым бойцом, как при отвале и привале, а также и после прохода под бойцом, бурлаки усердно молятся.\r\nТакая молитва еще увеличивает торжественность критического момента,\r\nно она является самым естественным проявлением того напряженного состояния духа, который переживает невольно каждый.\r\nХорошо делается на душе, когда смотришь на эту картину молящегося народа; и молитва, и труд, и недавняя опасность -- все сливается в один стройный аккорд.\r\nСавоська на своей скамейке походит на капельмейстера.\r\nНе желая утрировать аналогию, мы все-таки сравним бурлаков с отдельными музыкальными нотами,\r\nиз которых здесь слагается живая мелодия бесконечной борьбы человека с слепыми силами мертвой природы.\r\nПосле скал и утесов главную красоту чусовских берегов составляет лес. Седые мохнатые ели с побуревшими вершинами придают горам суровое величие.\r\nСтрогая красота готических линий здесь сливается с темной траурной зеленью, точно вся природа превращается в громадный храм, сводом которому служит северное голубое небо.\r\nОсобенно красивы молоденькие пихты, которые смело карабкаются по страшным кручам;\r\nих стройные силуэты кажутся вылепленными на темном фоне скал, а вершины рвутся в небо готическими прорезными стрелками.\r\nИз таких пихт образуются целые шпалеры и бордюры. Мертвый камень причудливо драпируется густой зеленью, точно его убрала рука великого художника.\r\nМалейший штрих здесь блещет неувядаемой красотой: так в состоянии творить толы, одна природа, которая из линий и красок создает смелые комбинации и неожиданные эффекты.\r\nЧеловеку только остается без конца черпать из этого неиссякаемого, всегда подвижного и вечно нового источника.\r\nОсобенно хороши темные сибирские кедры, которые стоят там и сям на берегу, точно бояре в дорогих зеленых бархатных шубах.\r\nКак настоящие кровные аристократы, они держатся особняком и как бы нарочно сторонятся от простых елей и пихт,\r\nкоторые отличаются замечательной неприхотливостью и растут где попало и как попало, только было бы за что уцепиться корнями, -- настоящее лесное мужичье.\r\nПо мыскам, заливным лугам и той полосе, которая отделяет настоящий лес от линии воды, ютятся всевозможные разночинцы лесного царства:\r\nтут качается и гибкая рябина -- эта северная яблоня, и душистая черемуха, и распустившаяся верба,\r\nи тальник, и кусты вереска, жимолости и смородины, и колючий шиповник с волчьей ягодой.\r\nЗдесь же отдельными пролесками и островками стоят далекие пришлые люди -- горькая осина с своим металлически-серым стволом,\r\nбесконечно родная каждому русскому сердцу кудрявая береза, изредка липа с своей бледной, мягкой зеленью.\r\nНо теперь все эти пришлые люди и разночинцы стоят голешеньки и жалко топорщатся своими набухшими ветвями: тяжело им на чужой, дальней стороне, где зима стоит восемь месяцев.\r\nКое-где попадаются вырубленные полосы, где рядами стояли свежие пни.\r\nСо стороны тяжело смотреть на этот результат вторжения человеческой деятельности в мирную жизнь растительного царства.\r\nСвежие поруби удивительно похожи на громадное кладбище, где за трудовым недосугом некогда было поставить кресты над могилами.\r\n-- Это все на барочки наши лес пошел, -- объяснял Савоська. -- Множество этого лесу изводят по пристаням... Так валом и валят!\r\nВся Чусовая, собственно говоря, представляет собой сплошную зеленую пустыню, где человеческое жилье является только приятным исключением.\r\nНесколько заводов, до десятка больших пристаней, несколько красивых сел -- и все тут. Это на шестьсот верст протяжения.\r\nДа и селитьба какая-то совершенно особенная: высыплет на низкий мысок десятка два бревенчатых изб, промелькнет поноса огороженных покосов, и опять лес и лес, без конца-краю.\r\nНекоторые деревушки совсем спрятались в лесу, точно гнезда больших грибов; есть починки в два-три дома.\r\nЗдесь воочию можно проследить, как и где селится русский человек, когда ему есть из чего выбрать.\r\nИз встречавшихся по пути селений больше других были пристани Межевая Утка и Кашка.\r\nПервая раскинулась на крутом правом берегу Чусовой красивым рядом бревенчатых изб, а пониже видна была гавань с караванной конторой и магазинами, как на Каменке.\r\nДва-три дома в два этажа с мезонинами и зелеными крышами выделялись из общей массы мужицких построек; очевидно, это были купеческие хоромины.\r\n-- Скоро шабаш, видно, Утке-то, -- говорил Савоська, поглядывая на пристань. \n -- А что?\r\n-- А вот железную дорогу наладят, так на Утке, пожалуй, и делать нечего. Теперь барок полсотни отправляют, а тогда, может, и пяти не наберут...\r\n-- По железной дороге дороже будет отправлять металлы, чем по Чусовой.\r\n-- Дороже-то оно дороже, да, видно, уж так придется, барин.\r\nЛесу не прохватывает на Утке барки строить -- вот оно что! И теперь подымают снизу барки на Утку, а чего это стоит! Больно ноне леса-то по Чусовой пообились около пристаней.\r\nВедь кажинный сплав считай барок пятьсот, а на барку идет триста дерев.\r\n-- Полтораста тысяч бревен!\r\n-- Так... Страсть вымолвить. Да еще лес-то какой идет на барку -- самый кондовый, первый сорт! Ну, теперь и скучают по пристаням-то об лесе.\r\nБольно скучают, особливо на Утке. Да и по другим пристаням начинают сумлеваться насчет лесу.\r\nГлядя на берег Чусовой, кажется, что здесь лесные богатства неистощимы, но это так кажется.\r\nВ действительности лесной вопрос для Урала является в настоящую минуту самым больным местом:\r\nлеса везде истреблены самым хищническим образом, а между тем запрос на них, с развитием горнозаводского дела и промышленности, все возрастает.\r\nНасколько похозяйничали заводовладельцы и промышленники над чусовскими лесами, можно проследить по течению этой реки шаг за шагом.\r\nВладельческие участки накануне полного обезлесения, какое уже постигло некоторые заводские дачи на Урале, как, например, дачу Невьянских заводов.\r\nКак бы в противовес этой картине запустения являются приятными исключениями казенные участки,\r\nно на Чусовой они представляют уже только оазисы среди захватывающего их рокового безлесного кольца.\r\nТакова, например, казенная уткинская лесная дача, а затем все пространство, начиная от деревушки Иоквы, верст семь ниже пристани Кашки, до другой деревушки Чизмы.\r\nЗдесь, на расстоянии ста верст, правый берег представляет казенную собственность, и на нем леса сохранились почти неприкосновенными.\r\nВообще эта часть Чусовой, между Иоквой и Чизмой, самая гористая и вместе самая лесистая;\r\nесли между этими точками провести прямую линию и соединить ее с казенным заводом Кушвой, получится громадный треугольник, почти нетронутый нашей роковой цивилизацией.\r\nВ Среднем Урале этот угол является каким-то исключением и представляет беспросветную лесную глушь.\r\nВероятно, в недалеком будущем и этот обойденный потоком нашей промышленности угол разделит участь капитальных владельческих земель,\r\nно пока он представляет совсем девственную, нетронутую территорию.\r\nЕго отлично защищают горы, непроходимые леса, топи.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Евгений Онегин автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Даже напечатать \"Бориса Годунова\" (с цензурными пропусками и переделками) Пушкину удалось только через шесть лет после написания трагедии - в 1831 г.\r\n\"Борисом Годуновым\" Пушкин положил начало русской реалистической драматургии.\r\nНе понятая и не оцененная современниками, трагедия Пушкина прямо или косвенно предопределила характер русской драматургии середины и конца XIX в.\r\nЕсли исторические драмы А. Н. Островского и А. К.\r\nТолстого довольно далеки от пушкинской трагедии, приближаясь более к типу шиллеровских драм, то в пьесах на современные темы,\r\nнесмотря на резкое отличие их и но проблематике и по форме от \"Бориса Годунова\", русские драматурги XIX в.\r\n- от Гоголя до Чехова - сохраняли основные черты, характеризующие пушкинский театр.\r\nЭто - строгая реалистичность типов и ситуаций, отказ от внешних, поражающих зрителя сценических эффектов,\r\nотказ от обязательной острой и напряженной сюжетной интриги и замена ее глубокой и тонкой разработкой отдельных эпизодов,\r\nиз которых слагается драма, а главное - большая и важная общественная и психологическая мысль, идея, положенная в основу произведения.\r\nИ сам Пушкин, проделавший в своем драматическом творчество известную эволюцию после \"Бориса Годунова\",\r\nи дальше не изменял этим, установленным им, принципам, а только по-новому развивал и углублял их.\r\nТретий этап в эволюции пушкинского драматургического творчества представлен четырьмя \"маленькими трагедиями\" и неоконченной драмой \"Русалка\" (1826-1831).\r\nВозвращенный из ссылки в сентябре 1826 г.\r\n, Пушкин застал столичное дворянское общество в состоянии глубокого морального и политического упадка,\r\nкоторый был результатом разгрома декабрьского движения и свирепой расправы над его участниками.\r\nНа несколько лет, приблизительно до начала 30-х гг., из русской литературы исчезают темы, связанные с освободительным движением.\r\nВ пушкинском творчестве, с одной стороны, появляется тема русской государственности с ее сложными противоречиями (\"Полтава\", \"Тазит\",\r\n\"Арап Петра Великого\"), с другой стороны, углубляется психологическая проблематика (\"Евгений Онегин\", прозаические наброски).\r\nГлубокий и тонкий анализ психологии человеческой личности составляет по преимуществу содержание нового этапа пушкинской драматургии.\r\nПушкин, видимо, считал в это время, что в \"Борисе Годунове\", где все внимание уделено политическим событиям,\r\nмассовой общественной борьбе, - душевная жизнь отдельных персонажей раскрыта недостаточно глубоко.\r\nЕще в конце 1825 г.\r\n, отвечая Вяземскому,\r\nпередававшему ему совет Карамзина обратить внимание на противоречия в характере историческою Годунова (\"дикую смесь набожности и преступных страстей\"), Пушкин признавался:\r\n\"Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны\", то есть изображал Годунова, главным образом,\r\nкак политического деятеля, не углубляясь в его индивидуальную психологию (письмо к Вяземскому от 13 сентября 1825 г.\r\n; см. т. 9).\r\nПосле \"Бориса Годунова\" Пушкину захотелось выразить в драматической форме те важные наблюдения, открытия в области человеческой психологии, которые накопились в его творческом опыте.\r\nОднако писать большую психологическую или философскую трагедию вроде \"Гамлета\" он но стал.\r\nОн задумал создать серию коротких пьес, драматических этюдов {7}, в которых в острой сюжетной ситуации с предельной глубиной и правдивостью раскрывалась человеческая душа,\r\nохваченная какой-либо страстью или проявляющая свои скрытые свойства в каких-нибудь особых, крайних, необычных обстоятельствах.\r\nСохранился список заглавий задуманных Пушкиным пьес:\r\n\"Скупой\", \"Ромул и Рем\", \"Моцарт и Сальери\", \"Дон Жуан\", \"Иисус\", \"Беральд Савойский\", \"Павел I\", \"Влюбленный бес\", \"Дмитрий и Марина\", \"Курбский\".\r\nНасколько можно судить по заглавиям и по тому, как Пушкин осуществил некоторые из этих замыслов, его занимали в них острота и противоречия человеческих чувств:\r\nскупость, зависть, честолюбие, доводящее до братоубийства {8}, любовные страсти, ставшие главным содержанием всей жизни, и т.\r\nд.\r\nВ пьесе \"Павел I\", вероятно, изображалась бы жалкая гибель этого предельно самовластного императора;\r\nв пьесе \"Иисус\" - трагедия учителя, проповедника, покинутого в минуту опасности своими учениками и даже преданного на смерть одним из них;\r\nпьеса \"Курбский\" (Пушнин имел в виду, конечно, исторического князя Курбского, врага Ивана Грозного), вероятно,\r\nпоказывала бы душевную драму эмигранта, принужденного воевать против своей родины вместе с ее врагами.\r\nО возможном содержании остальных пьес трудно сказать что-либо определенное.\r\nИз этого списка драматических замыслов Пушкин осуществил только три:\r\n\"Скупой рыцарь\", \"Моцарт и Сальери\" и \"Каменный гость\" (\"Дон Жуан\"). Он работал над ними в 1826-1830 гг. и завершил их осенью 1830 г.\r\nв Болдине. Там же он написал еще одну \"маленькую трагедию\" (не входившую в список) - \"Пир во время чумы\".\r\nВсе эти произведения в ряде черт отличаются от \"Бориса Годунова\".\r\nПушкин уже не стремится к снижению, прозаизированию положений, чувств и их выражения,\r\nчто было характерно для начального периода в развитии его реализма и имело несколько полемический характер.\r\nОн не боится максимально заострять ситуации, создавать в драме (без нарушения жизненной правды) редко встречающиеся обстоятельства,\r\nпри которых обнаруживаются иной раз неожиданные стороны человеческой души.\r\nПоэтому в \"маленьких трагедиях\" сюжет часто строится на резких контрастах.\r\nСкупец - не обычный ростовщик-буржуа, а рыцарь, феодал; пир происходит во время чумы; прославленный композитор, гордый Сальери убивает из зависти своего друга Моцарта…\r\nСтремясь к максимальной краткости, сжатости, Пушкин в \"маленьких трагедиях\" охотно использует традиционные литературные и исторические образы и сюжеты:\r\nпоявление на сцене знакомых зрителям Дон Жуана или Моцарта делает ненужной длинную экспозицию, разъясняющую характеры и взаимоотношения персонажей.\r\nТой же цели служит введение в пьесы фантастических образов (например, ожившей статуи Командора), чего Пушкин никак не позволил бы себе в \"Борисе Годунове\".\r\nФантастика в \"Каменном госте\" носит заведомо условный, символический характер, давая в ярком поэтическом образе чисто реалистическое обобщение.\r\nНаконец, в \"маленьких трагедиях\" гораздо чаще и с большей глубиной и мастерством Пушкин использует чисто театральные средства художественного воздействия:\r\nмузыка в \"Моцарте и Сальери\", которая служит там сродством характеристики и даже играет решающую роль в развитии сюжета (см.\r\nкомментарий к \"Моцарту и Сальери\"), - телега, наполненная мертвецами, проезжающая мимо пирующих во время чумы, появление статуи Командора,\r\nодинокий \"пир\" скупого рыцаря при свете шести огарков и блеске золота в шести открытых сундуках - все это не внешние сценические эффекты,\r\nа подлинные элементы самого драматического действия, углубляющие его смысловое содержание.\r\nК \"маленьким трагедиям\", как по времени написания, так и по драматургическому характеру, примыкает неоконченная \"Русалка\".\r\nОтличает ее от \"маленьких трагедий\") широкое использование русского народного творчества - сказок, песен, обрядов, - а в связи с этим более сильное,\r\nчем в \"маленьких трагедиях\", звучание социального мотива (князь погубил не просто доверившуюся ему девушку, но крестьянку,\r\nдочь мельника)… Однако и в \"Русалке\", в отличие от \"Бориса Годунова\", а также от пьес следующего периода творчества Пушкина,\r\nпоставлена не широкая социальная и политическая проблема, а личная, морально-психологическая, лишь с некоторой социальной окраской.\r\nТакова драматургия Пушкина третьего этапа.\r\nПоследний этап пушкинского драматургического творчества совпадает с началом нового постепенного подъема в русской общественной жизни и в литературе (30-е гг.).\r\nВ произведениях крупнейших писателей и прежде всего Пушкина снова оживляется тема освободительного движения - то как внимательное изображение жизни и интересов угнетенного народа,\r\nто в форме резко критического воспроизведения жизни господствующих слоев:\r\nпомещиков, чиновников.\r\nПушкин в эти годы (начиная с 1830 г.\r\n) пишет одну за другой свои народные сказки, рассказывая в них в фантастической форме об идеях и судьбе народа (см. статью о сказках Пушкина, т. 3).\r\nОн снова начинает создавать произведения, изображающие движение народа против его угнетателей:\r\nзамысел сцены бунта крестьян в \"Истории села Горюхина\" (1830), разбойники в \"Дубровском\" (1832),\r\nширокое народное восстание в \"Истории Пугачева\" (1833) и \"Капитанской дочке\" (1833- 1836).\r\nВ ряде набросков художественной и публицистической прозы Пушкина мы находим серьезные размышления его об экономическом упадке дворянства,\r\nо буржуазном перерождении психологии дворян, о подъеме буржуазии, купечества и о возможных последствиях этого процесса для страны, для народа.\r\nЭти размышления отразились в проблематике таких его произведений, как \"Пиковая дама\", замысел поэмы \"Езерский\"; следы их можно найти уже в \"Скупом рыцаре\".\r\nИстория западноевропейских стран, экономически и социально более развитых, в которых тот же процесс прошел гораздо дальше, привлекала пристальное внимание Пушкина.\r\nОн искал в ней аналогий с событиями русской современности. Он читал французских историков и социологов - Гизо, Тьерри и др.\r\n, показавших в своих работах, что борьба классов является ведущей силой исторического процесса…\r\nВо всех драматических замыслах четвертого периода (начатых пьесах, набросках, планах) Пушкин обращается к западноевропейской теме,\r\nк эпохе средневековья, к эпохе борьбы поднимающейся буржуазии с феодалами, рыцарями.\r\nВо всех этих пьесах героями являются представители \"третьего сословия\" (сын богатого купца,\r\nдочь ремесленника, сын тюремщика или палача), стремящиеся добиться высокого положения в феодальном обществе.\r\nВ каждом из трех, известных нам, замыслов Пушкина (1834-1835) судьба главного героя складывается по-разному.\r\nДочь \"честного ремесленника\", с помощью дьявола, овладевает средневековой схоластической наукой; скрыв спой пол, становится монахом, затем кардиналом и, наконец, римским папой.\r\nЕе обман в конце концов разоблачается, и \"дьявол уносит ее\".\r\nСын палача (по другой редакции, видимо, сын тюремщика) своими подвигами добивается рыцарского звания и получает руку любимой девушки - дочери знатного вельможи.\r\nВ третьей драме, далее всех продвинутой Пушкиным (\"Сцены из рыцарских времен\"), герой, сын купца,\r\nпотерпев поражение в попытке подняться по общественной лестнице с помощью личных способностей, возглавляет восстание крестьян против феодалов и,\r\nхотя и не с первого раза, добивается победы над рыцарями, используя новое изобретение - порох,\r\nдающий возможность пушками разрушать неприступные замки, а ружьями пробивать железные латы рыцарей.\r\nДраматургия этого этапа приобретает у Пушкина и несколько иную форму.\r\nВ отличие от \"Бориса Годунова\", где события показаны вих исторической подлинности и бытовой конкретности, где \"тонкие намеки,\r\nотносящиеся к истории того времени\" (\"Наброски предисловия к \"Борису Годунову\"), оживляют действие и придают ему особенную убедительность, - в драматических отрывках 30-х гг.\r\nдействие максимально обобщено и вовсе лишено исторической и национальной конкретности.\r\nЭто по большей части не конкретная Франция или Германия такого-то года или десятилетия, а Европа вообще - в эпоху средневековья или в эпоху разрушения феодальных отношений.\r\nВ то же время, в отличие от \"маленьких трагедий\", в последних пьесах Пушкина уже нет таких глубоких психологических откровений,\r\nавтор не ищет ситуаций, раскрывающих неизвестные еще стороны индивидуальной психики.\r\nРечи, действия, переживания действующих лиц характеризуют их исключительно как социальные типы.\r\nМартин в \"Сценах из рыцарских времен\" - прежде всего буржуа, каждое его слово выказывает его социальные, классовые черты.\r\nТочно также обобщенно, социально-типизированно показаны феодалы - Альбер, Ротенфельд, Клотильда, средневековый ученый-алхимик Бертольд и другие.\r\nОни действуют не в исключительных обстоятельствах и обнаруживают не исключительные особенности своей личности и чувств, а наиболее характерные для их класса и эпохи.\r\nУдивительное мастерство Пушкина состоит в том, что эти предельно обобщенные, типизированные образы нисколько не теряют при этом своей жизненности,\r\nконкретной, индивидуальной убедительности, ни разу ни в чем не превращаются в схемы.\r\nМы их видим как живых людей и не сомневаемся в верности, правдивости изображения их поступков и судьбы.\r\nТой же задаче крайнего социального и исторического обобщения служат и фантастические образы в последних драмах Пушкина (\"демон знания\" в плане пьесы о папессе Иоанне,\r\nФауст на хвосте Мефистофеля в плане \"Сцен из рыцарских времен\");\r\nто же значение имели в замыслах Пушкина и символические образы железных лат у рыцарей - надежной защиты их против плохо вооруженных крестьян,\r\nно потерявших всякое значение, когда в руках восставших оказалось огнестрельное оружие, принесенное им новой союзницей - светской, безбожной наукой.\r\nДошедшие до нас отрывки и части пьес последнего этапа в отличие от предшествующих все написаны прозой.\r\nЭта чеканная пушкинская проза, еле заметно стилизованная для верной передачи характера эпохи, является одним из отличительных признаков драматургии Пушкина четвертого этапа.\r\nЭтой драматургии не суждено было получить полное развитие:\r\nмучительные заботы последнего года жизни поэта препятствовали его художественному творчеству, и в результате внезапной гибели все его драматургические замыслы остались незавершенными…\r\nКроме упомянутых выше пьес Пушкина, отрывков и планов, являющихся, как правило, трагедиями, драмами,\r\nв бумагах поэта осталось небольшое количество отрывков, указывающих на попытки создания легкой комедии из светской жизни.\r\nКраткость этих отрывков, неясность их сюжетного содержания, а также отсутствие вполне установленных дат их написания,\r\nне дают возможности с достаточной уверенностью поставить их на надлежащее место при обзоре истории развития пушкинской драматургии.\r\n1) Все эти пьесы, кроме \"Каменного гостя\", были напечатаны при жизни Пушкина.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Намедни сочинил я надпись к портрету княжны Ольги (за что Лиза очень мило бранила меня): Глупа как истина, скучна как совершенство.\r\nНе лучше ли: Скучна как истина, глупа как совершенство.\n То и другое похоже на мысль. Попроси В. приискать первый стих и отныне считать меня поэтом.\r\n…\n\n НА УГЛУ МАЛЕНЬКОЙ ПЛОЩАДИ…\n\n Глава I\n\n Votre cur est l'eponge imbibee de fiel et de vinaigre.\r\nCorrespondance inedite {1}.\r\nНа углу маленькой площади, перед деревянным домиком, стояла карета, явление редкое в сей отдаленной части города.\r\nКучер спал, лежа на козлах, а форейтор играл в снежки с дворовыми мальчишками.\r\nВ комнате, убранной со вкусом и роскошью, на диване, обложенная подушками, одетая с большой изысканностию, лежала бледная дама, уж не молодая, но еще прекрасная.\r\nПеред камином сидел молодой человек лет двадцати шести, перебирающий листы английского романа.\r\nБледная дама не спускала с него своих черных и впалых глаз, окруженных болезненной синевою.\r\nНачало смеркаться, камин гаснул; молодой человек продолжал свое чтение. Наконец она сказала:\r\n- Что с тобою сделалось, Валериан? ты сегодня сердит.\n - Сердит, - отвечал он, не подымая глаз с своей книги.\r\n- На кого?\n - На князя Горецкого. У него сегодня бал, и я не зван.\n - А тебе очень хотелось быть на его бале?\r\n- Нимало. Черт его побери с его балом. Но если зовет он весь город, то должен звать и меня.\n - Который это Горецкий? Не князь ли Яков?\r\n- Совсем нет. Князь Яков давно умер. Это брат его, князь Григорий, известная скотина.\n - На ком он женат?\r\n- На дочери того певчего… как бишь его?\r\n- Я так давно не выезжала, что совсем раззнакомилась с вашим высшим обществом.\r\nТак ты очень дорожишь вниманием князя Григория, известного мерзавца, и благосклонностию жены его, дочери певчего?\r\n- И конечно, - с жаром отвечал молодой человек, бросая книгу на стол.\r\n- Я человек светский и не хочу быть в пренебрежении у светских аристократов. Мне дела нет ни до их родословной, ни до их нравственности.\r\n- Кого ты называешь у нас аристократами?\r\n- Тех, которым протягивает руку графиня Фуфлыгина.\n - А кто такая графиня Фуфлыгина?\n - Наглая дура.\r\n- И пренебрежение людей, которых ты презираешь, может до такой степени тебя расстроивать?! - сказала дама после некоторого молчания. - Признайся, тут есть и иная причина.\r\n- Так: опять подозрения! опять ревность! Это, ей-богу, несносно.\n С этим словом он встал и взял шляпу.\r\n- Ты уж едешь, - сказала дама с беспокойством. - Ты не хочешь здесь отобедать?\r\n- Нет, я дал слово.\n - Обедай со мною, - продолжала она ласковым и робким голосом. - Я велела взять шампанского.\r\n- Это зачем? разве я московский банкомет? разве я без шампанского обойтиться не могу?\r\n- Но в последний раз ты нашел, что вино у меня дурно, ты сердился, что женщины в этом не знают толку. На тебя не угодишь.\n - Не прошу и угождать.\r\nОна не отвечала ничего. Молодой человек тотчас раскаялся в грубости сих последних слов.\r\nОн к ней подошел, взял ее за руку и сказал с нежностию: \"Зинаида, прости меня: я сегодня сам не свой; сержусь на всех и за все.\r\nВ эти минуты надобно мне сидеть дома… Прости меня; не сердись\".\r\n- Я не сержусь, Валериан; но мне больно видеть, что с некоторого времени ты совсем переменился.\r\nТы приезжаешь ко мне как по обязанности, не по сердечному внушению. Тебе скучно со мною.\r\nТы молчишь, не знаешь чем заняться, перевертываешь книги, придираешься ко мне, чтоб со мною побраниться и уехать… Я не упрекаю тебя: сердце наше не в нашей воле, но я…\r\nВалериан уже ее не слушал. Он натягивал давно надетую перчатку и нетерпеливо поглядывал на улицу. Она замолчала с видом стесненной досады.\r\nОн пожал ее руку, сказал несколько незначащих слов и выбежал из комнаты, как резвый школьник выбегает из класса.\r\nЗинаида подошла к окошку; смотрела, как подали ему карету, как он сел и уехал. Долго стояла она на том же месте, опершись горячим лбом о оледенелое стекло.\r\nНаконец она сказала вслух: \"Нет, он меня не любит!\" - позвонила, велела зажечь лампу и села за письменный столик.\r\nГлава II\n\n Vous ecrivez vos lettres de 4 pages plus vite que je ne puis les lire {2}.\r\n скоро удостоверился в неверности своей жены. Это чрезвычайно его расстроило.\r\nОн не знал на что решиться: притвориться ничего не примечающим казалось ему глупым; смеяться над несчастием столь обыкновенным - презрительным;\r\nсердиться не на шутку - слишком шумным; жаловаться с видом глубоко оскорбленного чувства - слишком смешным.\r\nК счастию, жена его явилась ему на помощь.\r\nПолюбив Володского, она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное одним женщинам и понятное только им.\r\nОднажды вошла она к нему в кабинет, заперла за собой дверь и объявила, что она любит Володского, что не хочет обманывать мужа и втайне его бесчестить и что она решилась развестись.\r\n был встревожен таким чистосердечием и стремительностию.\r\nОна не дала ему времени опомниться, в тот же день переехала с Английской набережной в Коломну и в короткой записочке уведомила обо всем Володского,\r\nне ожидавшего ничего тому подобного…\r\nОн был в отчаянии. Никогда не думал он связать себя такими узами. Он не любил скуки, боялся всяких обязанностей и выше всего ценил свою себялюбивую независимость. Но все было кончено.\r\nЗинаида оставалась на его руках.\r\nОн притворился благодарным и приготовился на хлопоты любовной связи, как на занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счеты своего дворецкого…\r\n…\n\n ЗАПИСКИ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА\r\n4 мая 1825 г. произведен я в офицеры, 6-го получил повеление отправиться в полк в местечко Васильков, 9-го выехал из Петербурга.\r\nДавно ли я был еще кадетом? давно ли будили меня в 6 часов утра, давно ли я твердил немецкий урок при вечном шуме корпуса? Теперь я прапорщик, имею в сумке 475 р.\r\n, делаю что хочу и скачу на перекладных в местечко Васильков, где буду спать до осьми часов и где уже никогда не молвлю ни единого немецкого слова.\r\nВ ушах моих все еще отзывает шум и крики играющих кадетов и однообразное жужжание прилежных учеников, повторяющих вокабулы - le bluet, le bluet, василек,\r\namarante, амарант, amarante, amarante… Теперь стук тележки да звон колокольчика одни нарушают окрестное безмолвие… Я все еще не могу привыкнуть к этой тишине.\r\nПри мысли о моей свободе, об удовольствиях пути и приключениях, меня ожидающих, чувство несказанной радости, доходящей до восторга, наполнило мою душу.\r\nУспокоясь мало-помалу, наблюдал я движение передних колес и делал математические исчисления.\r\nНечувствительным образом сие занятие меня утомило, и путешествие уже казалось мне не столь приятным, как сначала.\r\nПриехав на станцию, я отдал кривому смотрителю свою подорожную и потребовал скорее лошадей, но с неизъяснимым неудовольствием услышал я, что лошадей нет;\r\nя заглянул в почтовую книгу: от города* до Петербурга едущий шестого класса чиновник с будущим взял двенадцать лошадей, генеральша Б.\r\n- восемь, две тройки пошли с почтою, остальные две лошади взял наш брат прапорщик.\r\nНа станции стояла одна курьерская тройка, и смотритель не мог ее мне дать.\r\nЕсли паче чаяния наскачет курьер или фельдъегерь и не найдет лошадей, то что с ним тогда будет, беда - он может лишиться места, пойти по миру.\r\nЯ попытался подкупить его совесть, но он остался неколебим и решительно отвергнул мой двугривенник. Нечего делать! Я покорился необходимости.\r\n\"Угодно ли чаю или кофею\", - спросил меня смотритель. Я благодарил и занялся рассмотрением картинок, украшающих его смиренную обитель. В них изображена история блудного сына.\r\nВ первой почтенный старик в колпаке и в шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословения и мешок с деньгами.\r\nВ другой изображено яркими чертами дурное поведение развратного молодого человека; он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами;\r\nдалее промотавшийся юноша в французском кафтане и треугольной шляпе пасет свиней и разделяет с ними трапезу.\r\n- В его лице изображены глубокая печаль и раскаяние, он воспоминает о доме отца своего, где последний раб etc.\r\nНаконец представлено возвращение его к отцу своему. Добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему навстречу.\r\nБлудный сын стоит на коленах, вдали повар убивает упитанного тельца, и старший брат с досадой вопрошает о причине таковой радости.\r\nПод картинками напечатаны немецкие стихи. Я прочел их с удовольствием и списал, чтоб на досуге перевести.\r\nПрочие картины не имеют рам и прибиты к стене гвоздиками.\r\nОни изображают погребение кота, спор красного носа с сильным морозом и тому подобное, - и в нравственном, как и художественном отношении не стоят внимания образованного человека.\r\nЯ сел под окно. Виду никакого. Тесный ряд однообразных изб, прислоненных одна к другой.\r\nКое-где две-три яблони, две-три рябины, окруженные худым забором, отпряженная телега с моим чемоданом и погребцом.\r\nДень жаркий. Ямщики разбрелись. На улице играют в бабки златовласые, замаранные ребятишки. Против меня старуха сидит перед избою подгорюнившись. Изредка поют петухи.\r\nСобаки валяются на солнце или бродят, высунув язык и опустя хвост, да поросята с визгом выбегают из-под ворот и мечутся в сторону безо всякой видимой причины.\r\nКакая скука! Иду гулять в поле. Развалившийся колодец. Около его - мелкая лужица. В ней резвятся желтенькие утята под надзором глупой утки, как балованые дети при мадаме.\r\nЯ пошел по большой дороге - справа тощий озимь, слева кустарник и болото. Кругом плоское пространство. Навстречу одни полосатые версты.\r\nВ небесах медленное солнце, кое-где облако. Какая скука! Иду назад, дошед до третьей версты и удостоверясь, что до следующей станции оставалось еще двадцать две.\r\nВозвратясь, я попытался было завести речь с моим ямщиком, но он, как будто избегая порядочного разговора, на вопросы мои отвечал одними:\r\n\"не можем знать, ваше благородие\", \"а бог знает\", \"а не что…\"\r\nЯ сел опять под окном и спросил у толстой работницы, которая бегала поминутно мимо меня то в задние сени, то в чулан, - нет ли чего-нибудь почитать.\r\nОна принесла мне несколько книг. Я обрадовался и кинулся с жадностию их разбирать.\r\nНо тотчас я успокоился, увидев затасканную азбуку и арифметику, изданную для народных училищ.\r\nСын смотрителя, буян лет девяти, обучался по ним, как говорила она, всем наукам царским, выдирая затверженные листы, за что по закону естественного возмездия дирали его за волосы.\r\n…\n\n УЧАСТЬ МОЯ РЕШЕНА. Я ЖЕНЮСЬ…\n\n (С французского)\n Участь моя решена. Я женюсь…\r\nТа, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством - боже мой - она… почти моя.\r\nОжидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей.\r\nОжидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком, - все это в сравнении с ним ничего не значит.\r\nДело в том, что я боялся не одного отказа. Один из моих приятелей говаривал: \"Не понимаю, каким образом можно свататься, если знаешь наверно, что не будет отказа\".\r\nЖениться! Легко сказать - большая часть людей видят в женитьбе шали, взятые в долг, новую карету и розовый шлафорк.\r\nДругие - приданое и степенную жизнь…\n Третьи женятся так, потому что все женятся - потому что им 30 лет. Спросите их, что такое брак, в ответ они скажут вам пошлую эпиграмму.\r\nЯ женюсь, то есть я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.\r\nЯ готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии, я мог обойтиться без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?\r\nПока я не женат, что значат мои обязанности? Есть у меня больной дядя, которого почти никогда не вижу.\r\nЗаеду к нему - он очень рад; нет - так он извиняет мне: \"Повеса мой молод, ему не до меня\". Я ни с кем не в переписке, долги свои выплачиваю каждый месяц.\r\nУтром встаю когда хочу, принимаю кого хочу, вздумаю гулять - мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками, смотрю в окна низеньких домиков:\r\nздесь сидит семейство за самоваром, там слуга метет комнаты, далее девочка учится за фортепьяно, подле нее ремесленник музыкант.\r\nОна поворачивает ко мне рассеянное лицо, учитель ее бранит, я шагом еду мимо… Приеду домой - разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный столик,\r\nодеваюсь небрежно, если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторации, где читаю или новый роман, или журналы;\r\nесли ж Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, то требую бутылки шампанского во льду,\r\nсмотрю, как рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед стоит мне семнадцать рублей и что могу позволять себе эту шалость.\r\nЕду в театр, отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза; между нами начинается сношение, - я занят до самого разъезда.\r\nВечер провожу или в шумном обществе, где теснится весь город, где я вижу всех и все и где никто меня не замечает,\r\nили в любезном избранном кругу, где говорю я про себя и где меня слушают.\r\nВозвращаюсь поздно; засыпаю, читая хорошую книгу. На другой день опять еду верхом переулками, мимо дома, где девочка играла на фортепьяно.\r\nОна твердит на фортепьяно вчерашний урок. Она взглянула на меня, как на знакомого, и засмеялась. - Вот моя холостая жизнь…\r\nЕсли мне откажут, думал я, поеду в чужие край, - и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы.\r\nПироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег - Му native land, adieu1).\r\nПодле меня молодую женщину начинает тошнить; это придает ее бледному лицу выражение томной нежности… Она просит у меня воды. Слава богу, до Кронштадта есть для меня занятие…\r\nВ эту минуту подали мне записку: ответ на мое письмо. Отец невесты моей ласково звал меня к себе… Нет сомнения, предложение мое принято.\r\nНаденька, мой ангел - она моя!.. Все печальные сомнения исчезли перед этой райской мыслию.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "- Прискакал бы сюда посыльный, - сказал сотский.\n - Посмотри-ка в окошко.\r\nСотскому стыдно было ослушаться. С предчувствием чего-то худого отодвинул он волоковое окно и вдруг с криком отпрянул назад.\r\nНе один он, многие ратники, сам голова, видели, как посыпались искры в окно и выглянул в него седой старик с длинною белою бородой.\r\nНикто не смел пошевелиться. Окно стояло открыто. Двух, трех мгновений не прошло, показалась опять ужасная личина старика. На этот раз он крикнул гробовым голосом:\r\n- Убирайтеся вон отсюда, да через плотину! К моему лесу не подходить, не то косточек не соберете.\r\nИ скрылся.\n Дрожь проняла воинов; казалось, и взглянуть боялись друг на друга, не только что подняться с места, так перепугал их лесовик. Они сидели на лавках, словно омертвевшие.\r\nВслед за тем покатился кубарем огонек и захохотал, будто сотни ведьм на шабаше. Казалось, по лесу деревья ломались.\r\nВ стену так ударило, что стены задрожали, косяк у окна разлетелся в щепы и осколком своротило лицо у одного ратника.\r\nТут бросились все вон из избы, на ногах, на четвереньках, падая друг на друга, перелезая друг через друга, бросались на двор за лошадьми, толкались с теми,\r\nкоторые спали на дворе, и, встревоженные со сна, выбегали куда попало, хватались за первую лошадь, какая попала, брались за узду, за хвост.\r\nПерепуганные лошади кидались со двора на плотину, в лес, с грохотом падали в воду; хозяева их, стеснясь на плотине, толкая друг друга, падали туда ж. Суматоха была ужасная.\r\nДружина, лежавшая на правом берегу речки в кустах, также переполошилась. Не зная, что за тревога, бежали на плотину, сшибались с встречными, от страха рубили друг друга и по воздуху.\r\nВслед им лесовик сверкал своими огненными очами то в одном месте, то в другом; пламя сыпалось кубарем, ранило, мертвило бегущих;\r\nадский хохот рассыпался за ними и перекатывался по водам и лесу в сотнях отзывов.\r\nЧерез несколько минут от дружины, которая должна была охранять проводы великого князя тверского, осталось на мельнице и в окружности ее, на несколько сот человечьих сажен {Прим. стр.\r\n226}, только с десяток раненых, убитых, утопленных в реке, погруженных в болота. Прочие все подобру-поздорову уплелись прямо к великому князю московскому.\r\nВо время своего бегства видели они, как в разных концах Твери зажглися огненные языки и начали перебегать по кровлям;\r\nони слышали, как пушечные громы порывались все более и более в посады, и поднялись вопли набата.\r\nСкоро присоединились к этому отпеванию тверского княжества крики осаждающих и стоны народа.\r\nКругом мельницы наступила тишь. Но мельник, обезумленный всем, что видел и слышал, ни жив ни мертв, стоял все еще на одном месте, посреди избы, и творил молитвы.\r\nВ таком положении застали его новые гости.\r\nЭто были двое вооруженных молодцов; они несли торжественно на руках маленького лесовика и посадили его на лавку.\r\nМежду ними начался такой смех, что они вынуждены были подпереть себе бока.\r\n- Ну, спасибо, дедушка, пособил нам, - сказал маленький лесовик.\n Старик ничего не понимал из этого явления и не знал, что отвечать.\r\n- Исполать тверскому храброму воинству! - сказал один из пришедших ратников: - бежало от лошадиного хвоста.\r\nТут Андрюша (ибо это был он, опушенный белыми хвостами, которые отрезали на этот случай от двух лошадей и припутали ему на скорую руку к подбородку и на голову),\r\nтут Андрюша снял все атрибуты лесовика и явился перед мельником в своем настоящем виде.\r\nК этим нежданным гостям присоединилось еще несколько десятков из удалой дружины Хабара-Симского, и пошли рассказы о том, кто и как действовал в этой чудной победе.\r\nНасмеявшись досыта и заплатив мельнику лошадьми, которые остались на дворе, за повреждение избушки и за будущие похороны убитых, охотники спешили к другому делу.\r\nАндрюша и двое ратников, которым он был поручен, отряжены к Хабару с донесением об удаче;\r\nостальные присоединились к сотням, расставленным в лесу так, что по первому условному знаку могли собраться, куда этот знак призывал их.\r\nМежду тем Хабар-Симский с лекарем Антоном и несколькими десятками ратников делал свое дело.\r\nОни сняли два дозора (по-нынешнему пикеты), немногочисленные, стоявшие у выезда из посада затьмацкого и поближе к бору,\r\nи передали бежавших засаде охотников, которые, в свою очередь, приняли и проводили их порядком к Жолтикову монастырю.\r\nПеребрав смертные ступени по этой лестнице, тверские всадники на конце ее не досчитались у себя многих.\r\nКогда посыльный воевода убедился этими проводами и донесением Андрюши, что дружина московская обеспечена со стороны затьмацкой,\r\nон стал дозором с малым числом своих удальцов на том самом месте, у выезда из посада, на котором стояли сбитые тверчане.\r\nОтсюда закинул невод всадников по Тьмаку с одной стороны и по Волгу - с другой. Дорогой рыбке нельзя было ускользнуть. Ожидали тони богатой.\r\n- Едут, - сказал Андрюша, которого отвага, ничем не удержимая, занесла ближе к посаду. - Я первый услыхал, скажите это отцу моему и Ивану Васильевичу.\r\nВ самом деле, послышался бег лошадей, и вскоре несколько всадников зароилось в темноте и поравнялось с Хабаром.\r\n- Кто едет? - вскричал он.\n - Свои! - смело отозвался один из всадников.\n - А вы? - спросил дрожащий голос.\r\n- Твои провожатые, господине, - отвечал Хабар, догадавшись, что это был голос великого князя тверского, хилого старика, и свистнул посвистом соловья-разбойника.\r\nНа этот знак расставленная им цепь собралась около него в несколько мгновений. Темнота не позволяла различать лица.\r\n- Ко мне ближе, господине, - сказал Хабар, - подле меня путь тебе чист.\r\nВеликий князь Михайло Борисович отделился от своих дворчан и подъехал под крыло Хабара, ведя за собою другого всадника.\r\n- Ради бога, поберегите мою княгиню, - сказал он, - господи, прости мои прегрешения!\n - Обо мне не беспокойся, - отозвался смелый женский голос.\r\nК стороне княгини подъехал Антон. Таким образом, драгоценный залог был под мечами двух сильных молодцов, которые, в случае нужды, могли поспорить о нем, один с двоими.\r\nДворчан великого князя окружила дружина Хабара.\r\nХолмский, ничего не подозревая, ехал в нескольких саженях позади. Он беспокоился более мыслью о погоне из города и нередко останавливался, чтобы прислушаться, не скачут ли за ними.\r\nТронулся поезд; молчалив был он. Только изредка Михайло Борисович нарушал это молчание, умоляя ехать тише, чтобы дать ему вздохнуть, и творя жалобным голосом молитвы.\r\nЛишь только стали они подъезжать к бору, загрохотали пушки к стороне московской, в городе ударили в набат и начали посады освещаться.\r\nЛошадь у Михаилы Борисовича оступилась, но Хабар успел схватить ее за узду, поддержал ее - и тем спас великого князя от падения.\n Предметы начали выступать из мрака.\r\nВеликий князь взглянул на своего спутника, взглянул на спутника великой княгини и опять на своего.\r\nЛица незнакомые, оба с мечами наголо, кругом его дворчан все чужие!\r\nОн обомлел: смертная бледность покрыла щеки его; несчастный старик готов был упасть в обморок и остановил своего коня.\r\nМолодая княгиня, ничего не понимая, смотрела с каким-то ребяческим кокетством на своего пригожего оруженосца.\r\nОна была в мужской одежде - прекраснее мальчика не видано, - но литвянка умела ловко выказать, что она женщина.\r\nПеред Холмским развернулась вся эта ужасная игра: государь его был в плену.\n - Мы в засаде, - закричал он, - други, выручим нашего великого князя или умрем с ним!\r\nНа этот голос дворчане вынули свои оружия и стали было выпутываться из сетей, которыми их окружили.\r\nХабар свистнул, и лес родил сотню молодцов.\r\n- Не горячись попусту, князь, если хочешь добра и живота своему господину! - крикнул он, задерживая лошадь Михаилы Борисовича.\r\n- Не проливай крови напрасно, побереги голову его; не то разом слетит.\r\nОн еще раз свистнул, и другая сотня выступила из бору.\r\n- Видишь, ваших ни одного, моих родятся тысячи, коли надо. Тверская дружина, что ты поставил на мельнице, вся разбежалась и передалась уже нашему великому князю.\r\nНи теперь, ни вперед Михаиле Борисовичу нечего ждать от Твери. Знай москвичей: они умеют добывать честь и славу своему государю и, коли нужно, умеют провожать с честью и чужих князей.\r\nЧто можно было делать горсти против неравного числа? Последние защитники великого князя опустили оружие, князь Холмский склонился на переговоры.\r\nХабар оборотился к великому князю тверскому:\r\n- Время дорого для тебя и бывшей твоей Твери, Михайло Борисович, - сказал посыльный воевода. - Видишь, как она затеплилась.\r\nЭто пламя от гневных очей Ивана Васильевича; оно сокрушит домы божий, домы богатых и бедных. Погаси это пламя, ты один можешь.\r\nТверчане были твои дети: неужли отец, оставляя их, хочет от них проклятия, а не благословенного помина? Слышишь вопли их?.\r\n. Они на прощание молят тебя о милости: спаси жилища их, детей, жен, спаси их от неповинной крови и огня.\r\nПоставь вместо этих огней, что ходят по кровлям, слово милости, как свечу перед образом господа нашего.\r\nВ начале этих убеждений страх и нерешительность изображались на лице Михаилы Борисовича: наконец, тронутый, он сказал:\n - Что ж мне делать? научи.\r\n- Вот что.\r\nПошли тотчас с моим гонцом князя Холмского в Тверь и вели ему скорее, именем твоим,\r\nотпереть ворота городские великому князю московскому Ивану Васильевичу и бить ему челом от тверчан, как своему законному государю.\r\n- С кем же я, княгиня останемся? - сказал робкий старец.\r\n- Нас тебе нечего опасаться. Мы не в плен пришли взять князя тверского, а проводить с честью Михайлу Борисовича, шурина великого князя московского.\r\nВ плену и без того довольно князей у нашего господина: Иван Васильевич велел тоже сказать тебе.\r\nМои молодцы, сурожане и суконники московские, проводят тебя до первого яму и до второго, коли тебе полюбится. Выбери сам провожатых, сколько в угоду тебе.\r\nЗа один волос твой будут отвечать головой своей. Порукою тебе в том пречистая матерь божия и Спас милостивый.\r\nЗдесь он перекрестился.\n - Коли не веришь, я, Хабар-Симский, отдаюсь без оружия опащиком [заложником, аманатом. (Прим. автора)] князю Холмскому.\r\n- За Хабара я поручителем, - сказал Холмский.\r\nКто на месте великого князя тверского, бездетного, безнадежного, окруженного изменою, в его старых летах, не согласился бы на предложение великого московского воеводы?\r\nСкинув шапку и тафью свою, трижды осенясь крестом, венчанный старец, в виду зарева своего стольного города,\r\nпередал дом святого Спаса и великое княжество Тверское властителю всея Руси.\r\nТрогательна была речь его, словно духовное завещание умирающего. Слезы текли по бледному изнеможденному лицу, и несколько раз рыдания прерывали ее.\r\nПроезжая мимо Жолтиковского бора, вспомните, что под мрачным навесом его совершилась эта передача.\r\n- Кабы у меня было поболее таких слуг, - сказал Михайло Борисович, обнимая Хабара на прощание, - Тверь была бы крепка за мною.\r\nЛитвянка обратила голову, чтобы не показать слез, выпадавших из ее глаз, потом протянула руку Хабару в знак своего благоволения. Этот не поцеловал руки и сказал с гордостью:\r\n- Не взыщи, у чужой господыни руки не целую.\r\nПокраснела княгиня до белка глаз, и дуги ее черных бровей сошлись от негодования.\n - Ну, так мне эту хорошенькую ручку! - воскликнул Андрюша, слезши с лошади и сняв свой шлем.\r\nБелую ручку подали ему с большим удовольствием и обняли пригожего воина-мальчика.\n - Кто ж проводит нас? - сказала княгиня, обратив с живым участием на Антона огненные глаза свои.\r\nХабар спешил отрядить достаточное число охотников, которые должны были сопутствовать бывшему тверскому властителю до первого яма;\r\nсам спешил с Холмским в город, чтобы остановить разлив пламени и напрасное кровопролитие.\r\nАнтон поехал с ними; пора было ему исполнять обязанности врача (об этом он едва ли не забыл).\r\nОн был очень рад, что избавился обворожительных очей Казимировой внучки, не опасных, но затруднительных. Вместо него неизбежный Андрюша напросился в проводники.\r\nЗато на первом привале в роще колена прекрасной литвянки служили ему изголовьем: утомленный, заснул он на них, как на коленях матери, сном крепким, сном ангельским.\r\nИ жаркий, тревожный поцелуй не возмутил его чистых видений.\r\nНа другой день княгиня и князь убеждали Андрюшу проводить их еще верст с десяток. Он согласился.\r\nКнязь ехал в повозке, высланной к ним навстречу с первого яма. Княгиня ехала с Андрюшей верхом.\r\n\"Прекрасные дети, конечно, брат и сестра!\" - сказали бы вы, смотря, как они резвились, обгоняли друг друга, останавливались в рощах слушать пение пташек.\r\nКазимирова внучка забыла о потерянном царстве и, казалось, радовалась своей свободе, будто птичка, выпущенная из золотой клетки.\r\nВ Твери сокрушало ее теремное заточение; все там было ей так чуждо; в Литве ожидают ее родина, друзья, родные, жизнь привольная.\r\nМысль эта веселила ее, молодую, живую, еще гостью на пиру жизни.\r\nКогда Андрюша прощался с изгнанниками, его уговаривали ехать с ними в Литву.\n - Нет, - сказал он, - не могу, я русский.\r\nОстальную повесть о покорении Твери доскажу вам словами историка [История Государства Российского, т. VI, стр. 173. (Прим. автора)]. \"Тогда епископ, князь Михаила Холмский {Прим. стр.\r\n231}, с другими князьями, боярами и земскими людьми, сохранив до конца верность своему законному властителю, отворили город Иоанну, вышли и поклонились ему, как общему монарху России.\r\nВеликий князь послал бояр своих и дьяков взять присягу с жителей, запретил воинам грабить...\r\nвъехал в Тверь, слушал литургию в храме Преображения и торжественно объявил, что дарует сие княжескому сыну Иоанну Иоанновичу, оставил его там и возвратился в Москву.\r\nЧерез некоторое время он послал бояр своих в Тверь, в Старицу, Зубцов, Опоки, Клин, Холм, Новгородок описать все тамошние земли и разделить их на сохи для платежа казенных податей.\r\nСтоль легко исчезло бытие тверской знаменитой державы, которая от времен святого Михаила Ярославича именовалась великим княжением и долго спорила с Москвою о первенстве!\"\r\nГЛАВА ВОСЬМАЯ\n РАЗРЫВ-ТРАВА\n\n Глухим предчувствием томимый,\n Оставя спутников своих,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "Около них виднелись между прочим г-н Фаворский с монументальными усами и его супруга.\r\nВодосвятие кончилось, публика разошлась и разъехалась, оставив огромное пространство вытоптанного снега, с узорным крестом посередине.\r\nКругом креста стояли натыканные во льду елки… И тотчас же гладкий лед завизжал под коньками.\r\nДень был ясный и тихий. Светило солнце, но мороз крепчал. В вышине то и дело сами собой оседали большие хлопья инея и, колыхаясь, тихо садились на лед.\r\nВ воздухе было что-то бодрящее, возбуждающее, веселое, почти опьяняющее. Лед взвизгивал под коньками и порой звонко, переливчато трескался.\r\nРади водосвятия и торжественного христианского праздника кузницы с утра стояли закрытые.\r\nПо окончании торжества их начинали открывать, но работы было мало, И кузнецы, такие же веселые, как мы, праздно толпились еще на берегу.\r\nМежду берегом и льдом замелькали, сверкая на солнце, комья снега и куски льда…\r\nОдин из молодых молотобойцев, Мойше Британ, парень необыкновенно коренастый и сильный, вдруг спустился с берега и храбро один пошел по льду. Это был вызов.\r\nОн шел беспечно серединою пруда, и в руках у него была большая палка на длинной веревке.\r\nПорой, остановившись, он пускал палку под ноги катающихся, и несколько человек упало. С берега раздавались ободряющие крики:\r\n- Ура, Мойше Британ! - Еврейские мальчики визжали от восторга и радостно кувыркались в снегу.\r\nФроиму пришла вдруг идея. Он подъехал к другому гимназисту, и они вдвоем взбежали на берег.\r\nНикто на это не обратил внимания. Через несколько минут они опять спустились рядом на пруд и стали приближаться к Британу.\r\nБритан смотрел в другую сторону, а когда с берега ему крикнули предостережение,- было уже поздно.\r\nФроим и его сообщник вдруг разбежались в стороны и в руках у каждого оказалось по концу веревки.\r\nВеревка подсекла Британа, и он полетел затылком на лед, высоко задрав ноги в больших валенках.\r\nОчередь торжества наступила для пруда… Лед огласился криками:\r\n- Ура, наши! Браво, Фроим Мендель. Ура! Зрелище падения было так комично, что даже на берегу мальчишки хохотали и визжали, кувыркаясь в снегу…\r\nПадение на спину на льду всегда очень больно, а порой и опасно. Британ несколько секунд лежал ошеломленный.\r\nНа берегу заметили его затруднительное положение и кинулись к нему. Но Британ поднялся вдруг, несколько еще ошеломленный, но тем более свирепый, и кинулся на своих врагов.\r\nПрежде всего он схватил за середину веревки, которую Фроим с товарищем старались высвободить из-под его ног,\r\nи, сильно дернув ее, пустил обоих с бешеной силой по кругу… Фроим по инерции пролетел совсем близко от берега.\r\nЗдесь был уже подмерзший неровный снег. Фроим споткнулся и упал. Через полминуты над ним образовалась живая куча копошащихся тел.\r\n- Бей Фроима! Бей Менделя! - кричали с берега.\r\n- Выручать Фроима! - отвечали гимназисты. Они расхватали стоявшие у Иордани елки и с ними кинулись на выручку. Все пришло в тревожный беспорядок.\r\nЕвреев сбивали елками с ног… Между берегом и прудом мелькали комья снега, ледяшки, палки. Побоище перестало походить на игру.\r\nБритан, как медведь, скользя, переваливаясь, бежал к свалке.\r\nК счастью, он опять поскользнулся и упал, а в это время товарищи успели выручить Менделя, и ледяная армия опять отделилась от береговой.\r\nУ Менделя лоб был в крови, и на месте свалки виднелось красное пятно.\r\nПо льду, выпятив грудь, скользящей походкой, приближался околодочный надзиратель Стыпуло.\r\nОн еще недавно был великовозрастным гимназистом, и в нем были еще живы инстинкты «товарищества».\r\nПоэтому, ворвавшись в толпу, он прежде всего схватил ближайшего еврея и швырнул его так усердно, что тот упал.\r\nПри этом из груди его вырвался инстинктивный боевой клич:- «Держись, гимназия!\r\n» Но тотчас, вероятно, вспомнив свое новое положение и приношения еврейского общества, он спохватился и заговорил деловым тоном:\r\n- Расходитесь, расходитесь! Что за беспорядок!.. Господа гимназисты! Стыдно!\r\nО происшествии заговорили в городе. Дело «дошло до губернатора». Полицмейстер вызывал надзирателя Стыпуло.\r\nСтыпуло после этого уверял недавних товарищей, что он выставил евреев единственными виновниками свалки.\r\nСкоро откуда-то возник слух, будто побоище произошло между «евреями и христианами» из-за того, что якобы над крестом после водосвятия евреи произвели грязное кощунство.\r\nСтыпуло, когда его об этом спрашивали, давал показания противоречивые. Когда спрашивали евреи, он отвечал:\r\n- Нич-чего подобного. Простая игра!\r\nА когда спрашивали гимназисты, не участвовавшие в катаньи или возвратившиеся с рождественских каникул, он отвечал убежденно:\n - А ка-ак же! Обя-зательно!..\r\nГимназическое начальство тоже произвело свое дознание, и некоторые гимназисты,\r\nчтобы избежать карцера и дурных баллов по поведению, ухватились за легенду о кощунстве… Но большинство говорили правду.\r\nЛегенде противоречило и то, что в центре свалки участвовал на христианской стороне сын Менделя… Британа, еще до конца разбирательства, без церемонии посадили в каталажку.\r\nМеня, Фроима, Дробыша и еще двух-трех гимназистов - в карцер.\r\nМендель-отец приходил к моему дяде, и они ездили куда-то вместе, с заступничеством… В то же время г-жа Мендель, встревоженная, сидела у моей тетки. В гостиной все взрослые сошлись.\r\n- Ну что? - спросила г-жа Мендель у мужа и была разочарована, узнав, что мужчины хлопочут больше о Британе и евреях.\r\n- А Фроим? - спросила она и тотчас же поправилась: - А наши мальчики?..\r\n- Мальчики посидят в карцере,- холодно ответил дядя, а Мендель погладил бороду двумя руками: одной снизу, другой сверху.\r\nЭто показывало, что г-н Мендель серьезно озабочен и сохранит свою независимость.\r\nДяде пришлось съездить к губернатору. Дело удалось погасить. Британа отпустили, поднятая полицией кутерьма затихла.\r\nНас тоже выпустили из карцера. Губернатор вызвал к себе раввина и нескольких «почетных евреев».\r\nВ их числе был и Мендель. Начальник губернии произнес речь,- краткую, категорическую и не очень связную.\r\nНо тогда местной газеты еще не было, и от губернаторов не требовалось красноречия: все происходило по-домашнему.\r\n- А, господин Мендель,- сказал он между прочим, и лицо его приняло благосклонное выражение.\r\nОн удостоил даже протянуть г-ну Менделю руку, к которой тот, низко наклонясь, почтительно дотронулся своей тонкой белой рукой.\r\n- Ваш сын тоже был там? Да, знаю, знаю… Он был на стороне христиан… Директор мне говорил, что их всех наказали… Что?.\r\n. Еще сидят в карцере… Я попрошу, чтобы их освободили… Ну, прощайте, господа, и… чтобы этого более не было!\r\nВскоре нас тоже отпустили из карцера с соответствующими наставлениями. В городе еще долго не улеглись толки, вызванные этой историей.\r\nЛегенда о кощунстве все-таки не исчезла, и… тем более говорили о Фроиме, который «был на стороне христиан».\r\nОднажды Мендели пришли к нам и в нашей гостиной встретились с целым кружком губернских дам; в центре этого кружка была г-жа Фаворская.\r\nЭта дама была в курсе «взглядов высшей администрации» и очень любезно поднялась навстречу г-ну и г-же Мендель.\r\n- Ах, вот мы опять встречаемся,-сказала она любезно.-Очень, очень рада.\r\nА это ваш сын… Тот самый?- сказала она, заметив Фроима, проходившего ко мне через соседнюю комнату.- Постойте, молодой человек.\r\nМы тут хотим с вами познакомиться. Какой он у вас красавчик!.. А это что же у него?.. Шрам?.. Над самым глазом?.. Боже мой,- это ведь очень опасно? И он получил его… тогда?..\r\nФроим принял все это довольно кисло и явно порывался к двери, где его дожидались Дробыш, Израиль и я… Заметив это, г-жа Фаворская с милостивой улыбкой отпустила его.\r\n- Ну, ступайте, ступайте к вашим товарищам, с которыми вы делили опасность…\r\nНо раньше, чем Фроим ушел, молчаливый г-н Фаворский двинулся к нему, со своими монументальными усами и огромными крахмальными воротничками.\r\nПерехватив его у порога, г-н Фаворский демонстративно пожал ему руку…\r\n- Позвольте мне… со своей стороны… Вы - положительно…- он несколько раз потряс его руку,- благородный молодой человек!\r\nФроим густо покраснел и скрылся за дверью. Все, на что решался за свой страх г-н Фаворский, всегда и вперед было обречено на неловкость.\r\nТеперь это выражение перед мальчиком чувств было тоже немного слишком выразительно, и его супруга сочла нужным до известной степени мотивировать его поступок…\r\n- Вы знаете,- повернулась она к смущенной г-же Мендель,- о вашем сыне почти полчаса говорили в губернаторской гостиной.\r\nО, не беспокойтесь… Уверяю вас,- в самых лестных выражениях… Конечно, дети - всегда дети… Но на этот раз… такое хорошее направление.\r\nГ-жа Мендель сильно покраснела, и это сделало ее, как всегда, еще более красивой, но трудно было бы сказать, что эти лестные отзывы доставляют ей удовольствие.\r\nПо крайней мере она кинула на своего мужа быстрый и несколько смущенный взгляд. Лицо г-на Менделя было сурово.\r\nМожно было догадаться, что этот предмет уже составлял сюжет не особенно приятных разговоров в семье Менделей.\r\nКогда мы всей нашей компанией вошли в мою комнату,- лицо Фроима тоже было красно, Израиль был угрюм и задумчив.\r\nДробыш уселся на постели, закурил папиросу и, следя за кольцами дыма, сказал сентенциозно:\r\n- Да, надо признаться: свинство вышло порядочное, и вот теперь… поделом.\n Фроим сделал нетерпеливое движение:\r\n- Кто же тут виноват, чорт возьми! Разве я мог предвидеть, что эта дура?..\n - Нет, ты не виноват,- с горечью сказал Израиль.- Я тебя никогда не предупреждал?..\r\n- О чем еще ты предупреждал?..- сердито спросил Фроим.\r\n- Ты не знаешь о чем?.. Тебе еще нужно растолковывать? - сказал Израиль, глядя в упор на Фроима своим глубоким серьезным взглядом.\r\nТот потупился. Можно было догадаться, на что намекал Израиль. В семье Менделей, очевидно, намечалась драма.\r\nБыть может, г-н Мендель спохватывался, что его сыновья, по крайней мере один из них не обещал сохраниться в качестве «доброго еврея»,\r\nи случайные обстоятельства только стихийно подчеркивали это…\r\nЭта стихия и говорила теперь устами супругов Фаворских.\n\n БАСЯ И ЕЕ ВНУЧКА\r\nМы окончили курс. Я поступил на историко-филологический факультет. Дробыш - в технологический институт, Израиль избрал медицину.\r\nМы знали, что Израилю больше нравилась философия, что он зачитывался Спинозой и Лейбницем, но это была уступка горячему желанию родителей.\r\nМедицина и тогда, как теперь, была предметом честолюбия еврейских родителей.\r\nМы решили не разлучаться, и все поехали в Петербург.\r\nЗдесь сразу столичная жизнь с начинавшимся оживлением в студенческой среде охватила наш маленький земляческий кружок… И через год мы возвратились в родной город сильно изменившимися,\r\nособенно Израиль.\r\nЕму, вдобавок, пришлось надеть очки, и он, всегда серьезный и молчаливый, теперь положительно имел вид молодого ученого.\r\nФроим оставался этот год в городе, но ни с кем из своих товарищей по классу не сходился уже так близко, как с нами.\r\nОн был тот же веселый, жизнерадостный мальчик, обращавший на себя внимание и часто заставлявший говорить о себе.\r\nОн попрежнему дружил с моей сестрой, которая постоянно виделась с Маней Мендель.\r\nЭто была та беззаботная интимность, которая так часто бывает уделом молодости и кидает такой хороший свет на настроение молодых годов…\r\nНо теперь в их маленьком кружке появилось еще новое лицо.\r\nНедалеко от нашего дома находился заезжий двор еврейки Баси.\r\nХозяйка его, кроме содержания этого двора, занималась еще торговлей шелковыми материями вразнос. Товар у нее появлялся лишь периодически и шел очень ходко.\r\nУ Баси можно было достать самые тонкие ткани самых красивых цветов, и притом по очень дешевым ценам. «Такое у меня счастье»,- говорила она с тонкой улыбкой.\r\nКажется, ее «счастье» состояло просто в тем, что она получала товар непосредственно из-за границы, без некоторых таможенных формальностей.\r\nТогда на такого рода торговлю смотрели просто. Граница была не очень далеко.\r\n«Такие товары» можно было изредка получать «по знакомству» с некоторыми чиновниками, имевшими родню «в пограничном ведомстве», но чаще - через Басю.\r\nЧиновники были все люди уважаемые. Бася тоже пользовалась общим расположением и даже почетом.\r\nКогда ее опрятная фигура, приземистая и сильная, появлялась на улицах, с квадратным, не очень объемистым узлом, перевешенным через плечо, то все знали:\r\nБася получила «новую партию». Она смело входила с парадного хода в любой дом, и на женской половине ее встречали, как желанную гостью.\r\nКонечно, все знали, что содержимое ее узла не оплачено на границе,-но, конечно, оно было оплачено где следует в городе, и жена полицмейстера первая обновляла новые материи.\r\nОт такого перемещения оплаты все выигрывали, и все, значит, было благополучно.\r\nСама Бася была женщина уже пожилая, носила гладкий шелковый парик, и лицо ее хранило следы былой, повидимому замечательной красоты.\r\nВ ее манерах сказывалось своеобразное изящество и какая-то особенная свобода, которая дается собственным сознанием и внешним признанием полезной общественной деятельности.\r\nВ ее обращении не было заметно даже той чисто внешней условной приниженности, которую считал для себя приличной г-н Мендель.\r\nОна входила в комнаты, молча снимала с плеча узел и, предоставляя дамам восхищаться содержимым,- была вперед уверена, что ее приход вносит оживление, удовольствие, радость.\r\nОна, конечно, торговалась, но было очевидно, что это только уступка обычаю и дамской слабости покупательниц.\r\nУ нее были твердо установленные цены и запрашивала она очень умеренно, лишь для того, чтобы было с чего скинуть и чтобы было время поговорить.\r\nРазговоры она вела долгие и на самые разнообразные темы.\r\nБасю любили: ее посещение вносило что-то особенное, какую-то живую струйку в скучные будни N-ских дам. Она это сознавала и держалась со своими покупательницами на равной ноге.\r\nБася знала всю подноготную семейной жизни N-ских обывателей, но никогда не принимала ни малейшего участия в каких-нибудь грязных историях.\r\nКак-то одно время Бася ненадолго исчезла из города и затем вернулась с маленькой внучкой Фрумой.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "в некотором роде третировать этих \"господ\", он- бывший лакей, вольноотпущенный человек его сиятельства.\r\nВсе это были сладкие, отрадные мечты, питавшие и поддерживавшие его самолюбие;\r\nа известно, что ни одно самолюбие не способно расширяться до таких безобразно громадных, невыносимых размеров, как самолюбие холопа, пробивающегося из своей колеи в денежное барство.\r\nБлизкие отношения с княгиней еще более возвысили его высокое мнение о себе.\r\nХотя при посещении знакомых князя он и должен был почтительно подыматься с своего места и почтительно отвешивать им поклоны, чего те знакомые не всегда удостаивали и заметить,\r\nоднако это не мешало самолюбивому хохлу тем более презирать их, мечтать о том, что, дескать,\r\n\"поклонитесь нам когда-нибудь пониже\", не мешало считать себя чем-то особенным, необыкновенным.\r\nОн признавал только двух человек: себя да князя Шадурского, не упуская случая вставлять повсюду свою любимую фразу: \"мы с князем\";\r\nостальное же человечество втайне презирал и игнорировал, хотя и не осмеливался еще, по положению своему, высказывать это въяве.\r\n\"Только бы капиталишку сколотить, а там уж я вам покажу себя!\"- злобствовал он порою.\r\nИ вдруг все это здание, воздвигаемое им с таким примерным и долголетним терпением, с таким ловким тактом и осторожностью, рухнуло в одну минуту, от одного взмаха княжеской руки.\r\nПрощай мечты о панибратстве с господами, о всеобщем уважении и заискивании, о благородной и образованной девице!\r\n- все это растаяло яко воск от лица огня, и от прежнего Морденки, управляющего и поверенного князя Шадурского,\r\nтайного любовника самой княгини Шадурской, остался ничтожный мещанинишко, вольноотпущенный человек Морденко.\r\nВся прислуга, вся дворня княжеская, которую он держал в струне, которая лебезила перед ним, стараясь всячески угодить,\r\nи трепетала одного его взгляда, ибо он мог сделать с каждым из них все, что ему угодно, стоило только шепнуть самому князю,\r\n- теперь эта самая дворня знать его не хочет, шапки перед ним не ломает, с наглостью смотрит в глаза, подсмеивается,\r\nне упускает случая сделать какую-нибудь дерзость, насолить чем ни попало- с той самой минуты как пронюхала, что он более не управляющий.\r\nКаждая последняя собака норовила теперь хоть как-нибудь облаять его, хоть чем-нибудь насолить ему за прежнее долготерпение и поклоны.\r\nВся дворня ненавидела втайне этого деспота: не могла забыть и простить ему того, что он- \"свой брат-холоп\"- так вознесся над прежними своими сотоварищами.\r\nДа, много пережил Морденко в одни только сутки, с минуты роковой встречи!\r\nВ волосах его с одной ночи появилось значительное количество седяков, лицо осунулось и похудело, и сам он весь осунулся, погнулся как-то.\r\nЕму неловко было поднять глаза, на людей взглянуть: боялся встретить ненависть и наглую насмешку.\r\nВ тот же день перебрался он на свою отдельную квартиру, в Среднюю Мещанскую улицу, где и поднесь проживает.\r\nОн думал, что княгиня любит его.\r\nВ прежнее еще время, являясь к ней иногда с докладами (не более, как управляющий), умный и сметливый хохол понимал, в чем кроется суть настоящего дела:\r\nвидя тоску одинокой, покинутой мужем женщины, замечая часто следы невысохших слез на ее глазах,\r\nон постиг, что у нее есть свое скрытое горе, причина которого кроется в ветреной невнимательности князя.\r\nОн понял, что эта женщина оскорблена,- оскорблена в своем чувстве, в своей молодости, в своей потребности жить и любить.\r\nЕму стало жалко ее. Княгиня, проверяя отчеты, часто замечала остановившийся на ней сострадательно-симпатичный, грустный взгляд управляющего.\r\nЕй некому было высказаться, вылить свое горе, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить душу.\r\nЖаловаться родным или приятельницам- княгиня была слишком горда и слишком самолюбива для этого. Однажды только намекнула она матери своей о холодности мужа.\r\n- Ну, что же, мой друг, это пустяки! Кто из них не ветреничает? Они все такие, на это не надо обращать внимания... Старайся сама чем-нибудь развлечься и не думай об этом.\r\nТаков был ответ ее матери, после которого Татьяна Львовна закрыла для нее свою душу. Приятельницам своим, как мы говорили уже, она не решилась бы сказать из гордости и самолюбия.\r\nРаз как-то в ее присутствии одна из великосветских приятельниц открылась в подобной же холодности своего супруга другой, общей их приятельнице, и именно баронессе Дункельт.\r\n- Милая, ты слишком хороша собой, чтобы сокрушаться о такой глупости,- отвечала баронесса.\r\n- Хорошенькой женщине стыдно даже и признаваться в этом: значит, она сама виновата, если не сумела удержать привязанности мужа.\r\nСмотри, как я, полегче на эти вещи: за тобой многие ухаживают в свете- выбирай и даже почаще переменяй своих друзей: право, будет недурно!\r\nТатьяна Львовна, готовая уже было сочувственно протянуть руку оскорбленной приятельнице и сама рассказать ей свое такое же горе,\r\nприкусила язычок после практических слов баронессы Дункельт.\r\nСовету ее, однако, она не последовала по той причине, что о баронессе ходили весьма несомнительные слухи о том,\r\nкак она ужинает по маскарадам, уезжает оттуда с посторонними мужчинами и даже посещает con amore* квартиры своих холостых друзей.\r\nКнягиня, как известно уже читателю слишком уважала носимое ею имя, и потому в результате этого разговора для нее осталась прежняя замкнутость, прежнее одинокое, безраздельное горе.\r\n______________\n\n * С любовью (фр.).\r\nОднажды нравственное состояние ее под гнетом этих мыслей и ощущений дошло до нервности почти истерической.\r\nМорденко явился со своими отчетами. В это утро она уже в третий раз замечала на себе его грустно-сочувственный взгляд.\r\nКнягиня наконец вскинула на него свои пристальные глаза.\n\n - Что вы на меня так смотрите, Морденко?\r\nУправляющий вздрогнул, покраснел и смутился.\n\n - Скажите же, зачем вы на меня так смотрите?..\r\n- Извините, ваше сиятельство... я... я ничего... я...\n\n - Вам жалко меня?- перебила она, взявши в обе свои ладони его мускулистую, красную руку.\r\nМорденко опустил глаза. По этой жилистой руке пробегала нервная дрожь.\r\n- Ну, скажите прямо, откровенно, вам жалко меня?- повторила она особенно мягко, и в голосе ее дрогнули тщетно сдерживаемые слезы. На глазах показались две крупные росинки.\r\n- Да, жалко, ваше сиятельство,- с усилием пробормотал управляющий.\r\n- Ах, жалейте меня!.. Меня никто не жалеет!- зарыдала она, бессознательно приникнув головою к своим рукам, которые все еще держали, не выпуская, пальцы Морденки.\r\nЭти пальцы увлажнились ее истерическими слезами.\r\n- Вы у нас такая молодая... такая хорошая,- говорил управляющий, почтительно стоя перед княгиней.\r\nЕму в самом деле было очень жутко и жалко ее в эту минуту.\r\n- Хорошая я... Вы говорите: я хорошая, я молодая?- подняла она опять на него свои глаза.- За что ж меня не любят?.. За что же он оставил меня?\r\n- Бог не без милости, ваше сиятельство... Вы все-таки законная их супруга... не крушитесь! все же к вам вернутся, полюбят...\r\n- Кто полюбит?.. Он?.. Пускай полюбит, да я-то уж не полюблю его!\n\n - Зачем так говорить, ваше сиятельство!\r\n- Нет, уж будет!.. довольно с меня! Я много молчала и терпела, а теперь не стану!..\r\n- Да ведь этим не обратите сердца-то их к себе.\r\n- И обращать не хочу!.. Я полюблю, Морденко, да только не его! Слышите ли вы- не его!\n\n И она опять зарыдала истерическими слезами.\r\nЭто был последний пароксизм, последняя вспышка ее женского чувства к своему мужу.\r\nОн именно с этой минуты и мог бы вернуть к себе ее любовь, которая еще всецело принадлежала ему, все бы могло быть прощено и позабыто этою женщиною, если бы только он обратился к ней.\r\nНо...\r\nкнязь Дмитрий Платонович и не домекнулся о той глухой борьбе, которая кипела в сердце его супруги.\r\nОна подождала, поглядела,- видит, что ничто не берет,- оскорбление еще пуще засело в ее душу- да со злости сама и отдалась Морденке, единственному человеку, проявившему к ней участие.\r\n..\r\nМорденко думал, что она любит его. В голове хохла загвоздилась мысль, что отношения их могут продолжаться и после разрыва с князем.\r\nЭтим он думал сначала мстить своему бывшему патрону и потому, перебравшись на новую квартиру, тотчас по городской почте уведомил княгиню о своем новом помещении.\r\nТатьяне Львовне это извещение послужило поводом только к разузнанию, где находится ребенок.\r\nКнязь Шадурский, оставя его на время у акушерки, думал съездить туда сам с приказанием отправить его в воспитательный дом.\r\nОн хотел только обождать несколько дней, чтобы опять не столкнуться как-нибудь с княжной Чечевинской.\r\nВ это время к Морденке подоспели письмо и деньги княгини, вследствие чего он и предупредил князя, взял ребенка и поместил его в другие частные руки.\r\nПосле этого уже все было кончено между ним и княгиней.\r\nТо маленькое чувство кровной аристократки к кровному плебею, которое затеплилось было в ее душе, разом угасло после полученной им пощечины.\r\nБыть может, оно бы могло еще продолжаться и впредь, ибо она ждала, она надеялась, что ее любовник ответит на оскорбление тем же самым ее мужу.\r\nМорденко вместо того струсил, согнулся- и с этой минуты она уже презирала его. Ей было стыдно перед собою за свою связь, яа свое ошибочное мнение, будто он \"достоин ее\".\r\nВторая пощечина князя сделала только то, что княгиня, остававшаяся верной супругой своему мужу до Морденки и немного было полюбившая самого Морденку,\r\nсо злости вполне уже последовала теперь практическому совету баронессы Дункельт и стала дарить свою привязанность каждому, кто только мало-мальски имел честь понравиться ей.\r\nЭтим она мстила своему мужу за все, чем он был не прав перед ней. Таковою мы уже видим ее в настоящее время- таковою и изображаем в нашем рассказе.\r\nЧерты довольно непривлекательны;\r\nно прошу покорно каждого из вас безусловно обвинить единственно только женщину в ее разврате,- женщину, которая во время своей еще честной жизни видит добрый пример мужа,\r\nпостоянно слышит добрые советы довольно легкого свойства, и эти советы дают ей все, начиная с родной матери и кончая приятельницами.\r\nБросайте после этого в нее камень!\r\nОкончательный разрыв с княгиней произвел на Морденку сильное впечатление. Это было для него первое и последнее разочарование.\r\nОн инстинктивно догадывался, что причиной разрыва должна непременно служить все та же проклятая пощечина.\r\nЗлость его мучила, грызла, подступала к горлу и душила. Он заболел разлитием желчи.\r\nСознавши раз, что все старое кончено, что к прежнему нет уже возврата, а виной всему случившемуся- одна только прихоть, каприз скучающей барыни,\r\nкоторая вдобавок не имеет к нему, \"пострадавшему\", ни малейшего чувства,- он возненавидел их всех до последней степени, на какую только способна душа человеческая.\r\nПаче всего вопияли мечты самолюбия о панибратстве с господами, о всеобщем почтении. С этими грезами тяжелее всего было расстаться.\r\nТогда Морденко вздумал мстить.\r\nНо как мстить? Что может сделать он, ничтожный мещанин, темный вольноотпущенный, раздавленный холоп, что может сделать он его сиятельству, князю Дмитрию Платоновичу Шадурскому?\r\nУбить его?- за это в Сибирь пойдешь, плети примешь, да и что это за мщение убийством?\r\nХлопс человека- и все покончено мгновением!\r\nНет, надо мстить так, чтобы он чувствовал, мучился, каялся, ненавидел бы, злился на тебя до бешенства- и все-таки ничего бы с тобою поделать не мог.\r\nНадо, чтобы он почувствовал все то, что я теперь чувствую- это вот будет месть, так уж месть! Не то что убийство!\r\nМорденко думал-думал и наконец выдумал.\r\nЧерез несколько времени в полицейских ведомостях появилось объявление, гласившее, что в Средней Мещанской,\r\nдом такого-то, в квартире Љ 24, ссужаются деньги под залог золотых, серебряных и иных вещей.\r\nЗаклады принимаются с восьми часов утра до двенадцати ночи.\r\nVII\n\n БЛАГОДЕТЕЛЬ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО\r\nЭтим объявлением Морденко вступил в новый фазис своей жизни, сопричтясь к многочисленному классу петербургских благодетелей рода человеческого.\r\nКто не знает этих благодетелей? Кому из петербуржцев хоть раз не приходилось иметь с ними дела?\r\nНе знаете их вы, баре, питающие себя у Дюссо и Мартена, содержащие Берт и Луиз;\r\nно не знаете потому, что у вас есть свои собственные, особые благодетели, благодеяния коих суть гораздо горче тех, что выпадают на долю люда мелкоплавающего.\r\nВпрочем, одно стоит другого. Все эти Бланы, Розенберги и Кохи- родные братья Беков, Карповичей, Алтуховых и прочих.\r\nРазница та, что первые ареной деятельности избрали почву элегантную, вторые- почву голода и холода, плача и скрежета зубного.\r\nПервые дают вам деньги под верное обеспечение на пять и даже на десять процентов в месяц,\r\nтак что за тысячу рублей вы через год уплатите две тысячи двести и все-таки будете благодарны Блану и Коху за его благодеяние.\r\nВторые- под залог вещи, стоящей пятьдесят рублей, дадут вам пятнадцать, много двадцать и возьмут непременно уже по десяти процентов в месяц.\r\nДля первых обеспечение бывает двоякого рода: либо это собственность, дом, земля, фамильные драгоценности;\r\nлибо очень скверная, в высшей степени безнравственная, воровская проделка, состоящая в том, что корнета, занимающего деньги,\r\nзаставляют, sine qua non, подписываться на векселе ротмистром, несовершеннолетнего- совершеннолетним и т.\r\nп.\r\nЭто по большей части делается с богатыми наследниками, после чего такой опрометчивый господчик совсем уже попадает в лапы ростовщика, который стращает его уголовной палатой,\r\nвопиет о подлоге, с наглостью изображает себя невинной, обманутой жертвой и тянет уже со своего клиента сумму, какая заблагорассудится.\r\nБывали примеры, что за двадцать пять тысяч через три года отдавали сто, лишь бы выручить подложную подпись,\r\nкоторую заставляли их делать в нетрезвом виде благодаря ростовщичьему завтраку с обильными возлияниями.\r\n______________\n\n Обязательно (фр.).\r\nОбеспечение ростовщиков второй категории состоит исключительно из вещей.\r\nДоброму вору- все впору:\r\nнеси к нему платье, мех, белье, золотую или серебряную вещицу- благодетель рода человеческого тотчас же примет не обинуясь,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "-- Были когда-то и мы нужны, спрашивали когда-то и нашего мнения, нуждались и в нашей помощи... А теперь похерили разом, да и баста! Убирайся, мол, вон!.. Не нужен!..\r\n-- Обидно, ваше превосходительство, обидно! -- со слезкой в красненьких глазках заметил ему на это сморчкообразный генерал Кануперский.\r\n-- Да-с! Ваше превосходительство, Магомета укрощали мы, ваше превосходительство, венгра укрощали, -- шамкал генерал Дитятин, -- а теперь мы не нужны!..\r\n-- Обидно, ваше превосходительство, обидно! -- снова вздохнул сморчкообразный генерал Кануперский.\r\n-- Это все ничего! Пускай их!.. -- утешил граф Солдафон-Единорогов. -- Сам я, положим, сторонюсь, я сторонюсь и созерцаю про себя.\r\nЯ все вижу, предусматриваю! Наша роль, господа... Вот, погодите! Наша роль...\r\nВ прихожей раздался новый звонок.\r\nХозяева, как бы инстинктивно чуя, что звонок этот возвещает не просто гостя, торопливо бросились в переднюю,\r\nоткуда в ту ж минуту послышались их голоса, захлебывающиеся от радости и умиления:\r\n-- Ваше сиятельство! Княгиня Анастасия Ильинишна! Матушка! Жданная гостья! Милости просим!.. Милости просим!..\r\nПриговаривая таким образом, они ублажительно кланялись ей льстивыми поклонами, пока ее древний ливрейный лакей,\r\nс помощью такого же древнего лакея и сморщенной девицы, находящихся в услужении Савелия Никаноровича,\r\nосвобождали ее сиятельство из-под богатой лисьей шубы, сматывали с шеи меховые хвосты, стягивали теплые перчатки и стаскивали большие бархатные сапоги на беличьей подкладке.\r\nПока производились все эти операции, она сидела на стуле в каком-то расслабленном, изнеможенном состоянии и охала, как бы от сильной усталости.\r\nОна имела обыкновение повсюду вывозить с собою престарелую девицу, компаньонку, и двух воспитанниц,\r\nкоторых выбирала по очереди из числа десяти, проживающих у нее на хлебах из христианского милосердия.\r\nКомпаньонка, высохшая и злая, напоминала видом своим египетский обелиск и как раз подходила под стать лимонным дамам, наполнявшим гостиную Савелия Никаноровича.\r\nДве юные воспитанницы обещали в будущем сделаться точно такими же.\r\nОни все втроем почтительно стояли перед Настасьей Ильинишной.\r\nОдна держала ее ридикюль, у другой находился маленький аптечный ящичек, в котором помещались лавровишневые капли,\r\nмятные лепешки, нашатырный спирт и какие-то порошки да пилюльки, испокон века неизвестно для чего глотаемые княгиней.\r\nТретья же держала на руках двух злющих-презлющих мосек, вверенных ее попечению и взросших точно так же, как и девицы, на воспитании сердобольной княгини.\r\nЭтих престарелых и злющих мосек она каждый раз привозила в гости к собачонкам Евдокии Петровны.\r\nЕвдокия Петровна и многие из ее гостей, особенно же лимонные дамы, с умильным усердием занимались моськами, ласкали их, подносили кусочки сахару и сладкие крендельки.\r\nСморщенная девица-горничная, по заведенному уже раз навсегда положению, готовила для каждой из них по полному блюдцу месива, составленного из булочного мякиша и сливок.\r\nОдним словом, княгининых мосек ублажали не менее самой княгини Настасьи Ильинишны, ухаживали за ними точно так же,\r\nкак и за нею, ибо моськи были ее первою, сердечною слабостью на склоне ее добродетельных дней.\r\nИ моськи словно чувствовали и сознавали:\r\nони, по причине своей дряхлости, чуть ли не ежеминутно оставляли после себя неприятные следы по всем комнатам,\r\nпричем Настасья Ильинишна каждый раз, качая головой и обращаясь к моське, виновной в такой неприличности, укоризненно замечала ей:\r\n-- Ах, какая мерзкая!\r\nА Евдокия Петровна, вместе с лимонными дамами, улыбаясь на это замечание до крайности милой улыбкой, возражала княгине каким-то поощрительно-успокоительным тоном:\r\n-- Mais non, madame la princesse, ils sont si beaux, si jolis, ces petits chiens!* Это ничего, право же ничего!\r\n______________ \n * Ах, нет, княгиня, они у вас такие прелестные, такие красивые, эти маленькие собачки! (фр.)\r\nМоськи Настасьи Ильинишны, в качестве гостей, вели себя совсем уж невежливо в отношении собачонок-хозяев.\r\nОни, нисколько не соблюдая правил общежития и житейской мудрости, поминутно грызлись с собачонками Евдокии Петровны,\r\nотчего по всем комнатам поднимался нестерпимый визг, вой и рычанье.\r\nНаиболее усердные из лимонных дам тотчас же бросались разнимать грызню,\r\nпричем Евдокия Петровна зачастую собственноручно чинила расправу над своими собственными собачонками, награждая их то шлепком, то дерганием за уши,\r\nхотя и знала в то же время очень хорошо, что они невинны, что зачинщики ссоры суть моськи княгини,\r\nи что таковая расправа, по всем законам справедливости, должна была бы пасть на их задирчивые головы;\r\nно.\r\n.\r\n.\r\nмоськи княгини меж тем от нее же самой получали новый кусочек сахарцу, переходили с рук на руки лимонным дамам и были награждаемы от них глажением по шерсти,\r\nс присовокуплением множества самих ласкательных, милых эпитетов и даже нежных поцелуев в морду.\r\nИ все это только потому, что они имели счастие быть моськами княгини.\r\nС ее сиятельства стаскивали еще сапоги и разматывали хвосты, а уже во всем доме не было того мизерного существованьица,\r\nкоторому не сделалось бы известно, что сама княгиня Настасья Ильинишна изволили пожаловать.\r\nГости сочли нужным, в ожидании ее появления, приободриться и просветлеть светозарными улыбками, чтобы каждый волосок,\r\nкаждая морщинка, мало того -- каждая складка одежды исполнились почтительной радости при встрече с особой ее сиятельства.\r\nНа лице Фомушки блаженного немедленно появилась глупая, идиотская улыбка.\r\nМакрида еще с пущим благочестием потупила долу свои взоры и плотнее запахнулась на груди черным платком,\r\nчто было исполнено ею с таким видом, который явно изобличал всю глубину ее смиренства и скромности.\r\nГраф Солдафон-Единорогов самодовольно и горделиво упер в галстух свой подбородок, глянув вокруг себя ясным соколом, хотя и походил более на коршуна.\r\nПетелополнощенский поправил жабо и обтянул жилетку.\r\nНикита Маячок, с своей стороны, ограничился только тем, что глубокомысленно и смиренно-мудро кашлянул в руку,\r\nа девица-сочинительница Разбитая, которая до этой минуты терзала его разрешением философской задачи:\r\n\"Что есть высокое и чем оно разнится от глубокого?\r\n\" -- теперь вдруг заговорила ему торопливым шепотом, как он думает и как посоветует, не может ли княгиня Настасья Ильинишна устроить дело так,\r\nчтобы ее добродетельно-философический роман сделался известным в наиболее высших сферах.\r\nНикиша с тихим вздохом ответствовал: \n -- Она все может...\r\nМногие из лимонных дам, при первой вести о приезде Долгово-Петровской, никак не воздержались,\r\nчтобы не повскакивать с мест и не повысыпать всем гуртом в залу -- навстречу сиятельной гостье.\r\nОдна только актриса Лицедеева осталась в гостиной на канапе, хотя и ее, то и дело, подкалывало иголочками -- вскочить и отправиться туда же вслед за другими;\r\nно, ради выдержки собственного достоинства, актриса Лицедеева принудила себя остаться на месте и продолжать разговор о каком-то догмате с князем Балбон-Балбониным,\r\nпомещавшимся против нее на низеньком табурете, с которого, однако,\r\nон, при известии о приезде княгини, как бы невзначай, предпочел подняться и, поигрывая ключиком своих часов,\r\nпродолжал уже стоя разговор свой с актрисою, -- впрочем, продолжал его, напустив на себя вид некоторой независимости.\r\nНаконец наступил ожидаемый момент появления Долгово-Петровской.\r\nОна вступила в залу в сопровождении почтительных хозяев.\r\nЗа хозяевами следовала иссохшая компаньонка с ридикюлем;\r\nза этим ходячим египетским обелиском ковыляла уточкой воспитанница, державшая на руках двух мосек, а хвост всего шествия замыкался девицею, которая заведывала аптечкой.\r\nПри виде княгини уже все без исключения поднялись с мест.\r\n-- Матушка!.\r\n.\r\nСиятельство!\r\n-- среди всеобщего молчания залаял вдруг Фомушка, направляясь мелкими шагами к княгине,\r\nпричем он изогнулся всем корпусом вперед и протянул обе горсти, словно желая подойти под ее благословение.\r\n-- Узорешительница... Матица-утица -- всем цыпкам курица! -- говорил он, смачно целуя руку, обтянутую лайковой перчаткой.\r\n-- Дайко-се и другую ручку божьему дурачку!.\r\n.\r\nБожий дурачок за тебя умолитель, а по молитве Фомкиной и ширина тебе посылается! Поздоровела, матка, шибко поздоровела!\r\nИшь, как тебя разнесло! Словно бы ситник раздобремши! А все дураковой молитвою! Ты у меня, матка, сила!.\r\n. Сила Силовна! Вот кака сила!.. Улю-лю-лю! Величит душа моя господа!.. Величит душа моя господа!..\r\nКнягиня снисходительно улыбнулась на приветствие блаженного и показала вид,\r\nбудто бы это чересчур громкое изъявление публичной благодарности к ее особе несколько смущает в ней чувство христианской скромности,\r\nкоторая повелевает творить добро втайне, чтобы шуйца не ведала о деснице.\r\nНо это был только вид, а в душе-то Настасья Ильинишна, по обыкновению, осталась очень довольна таким громким заявлением.\r\nХозяева, при сем удобном случае, представили ей и Макриду-странницу -- в качестве особы, подвизающейся вместе с Фомушкой на поприще юродства.\r\nМакрида, тотчас же накинув на себя высокую степень смиренства, какая только могла быть присуща ее лицемерию, облобызала бахромку дорогой шали,\r\nспускавшейся с плеч княгини, и после этого почему-то сочла нужным вздохнуть и отереть у себя набежавшую слезинку.\r\nОтдав гостям общий и довольно церемонный поклон, Настасья Ильинишна направилась прямо в гостиную, где и была помещена на самом почетном месте древнего дивана.\r\nНечего и говорить, конечно, что эта гостиная немедленно же наполнилась народом, из коего те гости, которые пользовались почетом и авторитетом,\r\nзаняли круг мест, ближайших к этому солнцу в юбке, озарившему собою скромное обиталище Савелия Никаноровича.\r\nС одной стороны княгини поместилась Евдокия Петровна, в качестве хозяйки дома, с другой -- граф Солдафон-Единорогов.\r\nЗатем следовал отец-протоиерей Иоанн Герундиев, отец Иринарх Отлукавский, гордопоступный Петелополнощенский и генерал Дитятин.\r\nАктриса Лицедеева, конечно, отошла теперь на второй план, но, тем не менее, сохраняла свое достоинство и все-таки осталась на диване в качестве уважаемой гостьи.\r\nЧто же касается до лимонных дам, то эти, будучи настолько смиренны, чтобы не тесаться в высший ареопаг, засевший вокруг Настасьи Ильинишны, избрали себе более скромную роль:\r\nодни из них молча внимали тому, о чем говорилось в среде ареопага, другие возжались с египетским обелиском, который, в качестве княгининой компаньонки,\r\nимел в их глазах громадное значение и силу, а третьи ограничивались еще более скромною ролью и вместе с двумя воспитанницами занимались ухаживанием за двумя моськами.\r\nКнягиня скромно и как бы невзначай, между разговором, успевала кстати ввертывать мимолетные сообщения о сотворенных ею благодеяниях в течение последней недели:\r\nтого-то она в богадельню поместила, тому-то место выхлопотала, за того-то просила князя такого-то и генерал-губернатора,\r\nво вторник посетила тюрьму, в среду явилась нежданным гением-благотворителем семейству,\r\nстоявшему на краю погибели, в четверг присутствовала на торжественном акте детского приюта, в пятницу заседала в особом собрании филантропического комитета и т.\r\nд.; словом, не проходило дня и часу, чтобы княгиня не успела кого-либо облагодетельствовать или сотворить иного доброго дела.\r\n-- Ваше сиятельство, вот у меня есть одно знакомое мне семейство, очень злосчастное семейство, нуждается в помощи.\r\nНе соблаговолите ли принять в нем участие?\r\n-- почтительно осмеливается доложить княгине кто-нибудь из гостей, улучив для этого удобную минуту, и княгиня, получа такое сообщение,\r\nнемедленно же обращалась к своему обелиску, приказывала ему достать из ридикюля роскошную записную книжку и собственноручно вносила в нее адрес злополучного семейства.\r\nЭто записывание, равно как и самое выслушивание рассказа о бедствиях, сопровождалось у нее непременными вздохами христианского сокрушения и сердобольного сочувствия к ближним.\r\nТеперь уже в гостиной Савелия Никаноровича говорила почти исключительно одна княгиня Настасья Ильинишна.\r\nОстальные довольствовались почтительным вниманием к ее рассказам, которые иногда только прерывались у нее внезапным восклицанием, обращенным к одной из двух мосек: \"Ах, мерзкая!\r\nОпять она, опять!.\r\n.\" да время от времени сопровождала эти повествования Макрида-странница своим смиренным вздохом, или Фомушка бесцеремонной икоткой.\r\nОднако сие не вменялось ему в особое неприличие, потому -- человек он божий, юродственный, и все сие производит не по своему хотению, а по высшему соизволению.\r\nIII \n\n ДИАНЫ О ФРИНАХ\r\nТеперь уже ареопаг находился в совершенном блеске и в полном собрании всех своих членов.\r\nСобрались они в этот вечер неспроста, и каждый гость Савелия Никаноровича, отправляясь к нему, на край города,\r\nзнал очень хорошо, что ныне предстоит обсуждение, а может быть, и окончательное решение весьма важного дела.\r\nЭто был целый проект, сущность которого читатель узнает несколько ниже.\r\nИнициатива проекта принадлежала актрисе Лицедеевой, которая сообщила о нем Евдокии Петровне,\r\nа эта доложила в удобную минуту Настасье Ильинишне, и Настасья Ильинишна приняла его под свое покровительство.\r\nМысль проекта заключала в себе начало одного действительно хорошего дела, дела гуманного, честного, христианского,\r\nкоторому, для того, чтобы оно стало на ноги и пошло как следует, надлежало только дать настоящее, истинное направление.\r\nВ способе исполнения этой мысли и во всем направлении дела главнейшим образом и заключалась его суть, то есть та существенная польза, которую оно могло бы принести.\r\nНо -- увы!\r\n-- в том-то и беда, что мысли и желания у них сами по себе необыкновенно высоки и безукоризненно прекрасны,\r\nа способ проведения этих мыслей в жизнь отличается необыкновенной дикостью и бывает способен убить в самом зародыше каждое хорошее дело, которое попадает к ним в руки.\r\nКнягиня Настасья Ильинишна потому лишь приняла под свое покровительство проект Лицедеевой,\r\nчто в нем явилась новая пища для тщеславия, вплеталась новая благоуханная лилия в пышный венок ее дел христианского милосердия,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Великолепный дом Диомидов стоял лицом на один из базаров батуринских совершенно в противоположной стороне, взяв за основание палаты гетманские, от дома Ермилова,\r\nи я, дабы избежать всякой встречи с кем-либо из знакомых, взял большой круг и к скромному жилищу моей любезной жены пришел уже незадолго пред закатом солнечным.\r\nМожет быть, медленность сия произошла оттого, что во всю дорогу я погружен был в сладкие мечтания, кружившие мою голову и нередко скрывавшие от глаз все мне встречавшееся;\r\nибо сам помню, что не раз стукался головою о заборы или заходил в бурьян, кое-где на пустырях повыросший.\r\nДолго и крепко стучал я в вороты, но не получал никакого отзыва.\r\nЯ, конечно, мигом перелез бы через забор, ибо ухватки бурсацкие гораздо были еще мне памятны;\r\nно как приступить к сему в богатом платье войскового старшины полка гетманского, при дневном свете, в виду соседей и прохожих.\r\nЭто был бы явный соблазн, и после все сотники и есаулы, не говоря уже о простых казаках, стали бы прыгать через заборы,\r\nизвиняясь, что к сему побудила непреодолимая страсть одного к жене своей, другого к соседке, третьего к карману ближнего.\r\nИтак, по необходимости я ополчился терпением и уселся на лавке в ожидании кого-либо из хозяев или по крайней мере наступления ночи,\r\nчтобы без зазрения совести можно было, не входя в вороты, попасть на двор.\r\nХотя положение мое было для нетерпеливого человека в мои лета довольно тягостно, однако не без примеси и удовольствия.\r\n\"Наверное,- думал я на просторе,- Ермил с сыном, с женою и невесткою по каким-нибудь домашним обстоятельствам все разом отлучились,\r\nоставя одну Неониллу с своим малюткою и детьми Мукона.\r\nЧтобы не обеспокоил ее какой-нибудь незнакомый посетитель или, и того хуже, знакомый, но неприятный,\r\nона заперлась наглухо, и, может быть, я уже не первый, стучавшийся у ворот понапрасну.\r\n- Успокоясь сими мыслями, кои казались мне самою достоверною догадкою, я то ходил вдоль забора, то сидел на лавке, попевая и насвистывая веселые песни.\r\nСолнце закатилось, и на небе запылала заря вечерняя.\r\nВнезапный шум обратил мое внимание. Оный происходил от толпы военных людей, позади коих ехали две нарядные колымаги, каждая в четыре лошади.\r\nКогда толпа сия ко мне приближилась, то я тотчас узнал Диомида, Евареста и Истукария с Епафрасом. За ними следовала гетманская стража.\r\n- Как,- спросил Король с некоторым неудовольствием,- и ты здесь? Зачем?\r\nТакой вопрос показался мне вызовом на сражение, если не саблями, то по крайней мере языками, и я отвечал голосом отрывистым:\r\n- Будучи человек свободный, я думаю, что могу ходить по здешним улицам, где хочу, и отдыхать там, где вздумается.\r\nКороль понял состояние моего сердца и, взяв за руку, произнес дружелюбно:\r\n- Я для тебя же хотел сделать лучше, удаля от Неониллы во время отъезда ее отсюда. Ты слышал мнение совета, утвержденное гетманом; оно непременно должно быть исполнено!\r\nОт слов сих пришел я в такое замешательство, которое походило на исступление.\r\nМне мечталось, что впервые слышу о необходимости расстаться с Неониллою; я трепетал всем телом и не мог даже вздохнуть; грудь моя стеснилась.\r\nИстукарий сделал движение подойти ко мне, но я отскочил шага на три и быстро опустил руку на ефес сабли, Диомид и Еварест стали между мною и Истукарием, и первый сказал:\r\n- Не безумствуй, Неон, и успокойся! Разве философия твоя не говорит, что всякие намерения наши, как бы они твердыми ни казались, нередко изменяются или совсем исчезают!\r\nТы был счастлив любовию жены своей; потерпи - и опять будешь таким же.\r\n- Неон!\r\n- сказал Истукарий, и, к удивлению моему, голосом дружелюбным, даже нежным,- выслушай терпеливо, что скажет человек старый,\r\nникогда не забывавший о своем благородстве, приехавший сюда полон гнева и мщения и уезжающий с тишиною в душе и кротостию в сердце!\r\nТак! при одной ужасной мысли, что ничтожный бурсак дерзнул возвести преступные взоры на дочь мою, что обольстил ее, увез и женился, я страдал несказанно и жаждал крови.\r\nВ сем расположении прибыл я в Батурин, предстал гетману, требовал мщения и твердо решился погибнуть, только бы и вас обоих низвергнуть в пропасть бедствия.\r\nКогда же узнал я, что кровь твоя не может обесславить крови моей, текущей в жилах Неониллы,\r\nкогда сими почтенными мужами удостоверен, что ты законный сын знаменитого полковника Леонида и гетмановой дочери Евгении,\r\nто гнев мой мгновенно переменился в умиление, и я с радостию, с благодарною слезою к богу,\r\nустрояющему и самые проступки наши во благо, даю отеческое благословение дочери моей, тебе и вашему сыну.\r\nНо, Неон, с того самого дня, как Неонилла с тобою скрылась, почтенное имя мое предано поруганию.\r\nОскорбленный, разгневанный Варипсав не хотел - сколько я и жена моя его ни умоляли - сохранить тайну, и все происшествие, столько для всего дома моего поносное,\r\nрассказывал всякому, и думаю, что если бы в городах наших, по примеру польских, устроены были книгопечатни, то стыд моего дома он распространил бы по всей Малороссии.\r\nПорчу сию надобно поправить, и в намерении моем согласны оба почтенные мужа сии, которых считать в числе моих приятелей поставлю за особенную честь и удовольствие.\r\nЯ теперь же возьму с собою дочь, а маленький Мелитон останется в доме Евареста.\r\nНеонилла будет жить в девическом тереме, и как скоро она любит и знает, что взаимно любима,\r\nто ей не будет тягостно провести несколько недель в разлуке с мужем и сыном, оживляясь каждую минуту надеждою показаться открыто в виде внуки великого гетмана.\r\nВ это время получу я торжественное посольство от Никодима с просьбою о соединении Неона с Неониллою. Слух сей быстрее молнии разнесется во все концы Малороссии.\r\nНе знающие всего предыдущего будут радоваться, нашед случай повеселиться; кому же оно известно, останется в недоумении, и пусть ломают себе головы, добираясь постигнуть истину.\r\nИзготовя приданое, пристойное жениху и невесте, я отправлю ее в Батурин в сопровождении друзей моих и сродников,\r\nи по прибытии во дворец гетмана последует повсеместное объявление о бракосочетании знаменитых особ в дворцовой церкви, чего, разумеется, не будет, да и быть не должно.\r\nСледующие затем пиршества заставят граждан мало думать о причинах, для коих гетман обвенчал своего внука не в соборной, а в своей домашней церкви.\r\nХотя ты, Неон, по всему вероятию, не будешь иметь надобности в имении, но честь моего дома требует, чтобы дочь и зять могли обойтись во всякое время без помощи деда.\r\nДа! приданое Неониллы будет ее достойно.\r\nОт сих неожиданных утешительных слов грусть моя мгновенно пременилась в восторг радости.\r\nС почтением подошел я к Истукарию, стал на колени и облобызал его десницу. Он поднял меня, заключил в объятия и, проливая радостные слезы, сказал:\r\n- Не правда ли, Неон, что сколь ни сладостны утехи любви, но всегда имеют в себе некоторую горечь,\r\nпока истинное благословение неба не увенчает их, а сие не иначе случается, как после благословения родительского!\r\nДиомид, Еварест и самый Епафрас, забыв происшествие в Королевом огороде, накануне нашего выезда из Переяславля с ним случившееся, удостоили меня своих объятий.\r\nКогда общий восторг несколько утишился, то Диомид спросил:\r\n- Чему приписать, что Неон вышел из моего дома вопреки лекарского наставления;\r\nа пришед сюда, вместо того чтоб резвиться с милою женою, так долго не виданною,\r\nи пугать ее описанием богатырских своих подвигов, преспокойно погуливал по улице и напевал казацкие песни?\r\nЯ рассказал им, что уже более часа против воли занят был сим упражнением, но что на стук мой, на пение и свисты не получаю никакого ответа.\r\nВсе крайне изумились и глядели друг на друга, не произнося ни слова.\r\nГлава XI \n Примирение\r\nИстукарий, доселе надменный, вспыльчивый, мстительный Истукарий, при сих словах моих более всех всполошился.\r\nДиомид никогда не был ни мужем, ни отцом;\r\nЕварест имел большое семейство, но ему и на мысль не приходило когда-нибудь представлять лицо подобное Истукариеву, следовательно, оба были довольно равнодушны.\r\nВот что значит хранить порядок! Если хозяин дома его не нарушает, то никто из домашних и подумать о том не осмелится.\r\nМой тесть и сын его околотили руки и ноги, стуча в вороты, но ответа нет как нет, даже ни одна собака не лаяла.\r\nЯ почел за нужное прежнюю догадку свою сообщить присутствующим, и все согласились, что Неонилла заперта и не откроется прежде, пока не придет кто-либо из хозяев.\r\n- Этого, может быть, доведется ждать долго,- сказал Еварест и дал повеление; один из телохранителей перелетел через забор и отпер ворота.\r\nМы вошли на двор, и дикая пустота нас окружила.\r\nОсмотрев все комнаты дома, нигде и ничего не находили. Сметливый Епафрас кинулся в сарай и, возвратясь, донес, что ни брички, ни лошадей нет и следа.\r\nКто может описать тогдашнее наше положение! У Истукария потемнели глаза от выступивших слез и от тяжких вздохов остановилось дыхание.\r\nДиомид и Еварест с горестным безмолвием взглядывали друг на друга и, не находя слов, в замену того закручивали усы и потирали то лбы, то затылки.\r\nЧто касается до меня, то, смотря на одни пустые подставки, на коих расположена была постель Неониллы, на корзину, служившую люлькою моему сыну,\r\nя не мог сохранить мужества, не оставлявшего меня в минуты, когда в жестокой битве готовился оставить жизнь и все счастие, меня к ней привязывающее.\r\n- Неонилла! Где ты? - возопил я болезненно, повергся на сосновые доски и зарыдал неутешно.\r\nЯ слышал, что Истукарий всхлипывал, Король ломал на руках пальцы, Еварест вздыхал и томным голосом произносил:\r\n- Что бы это значило? Куда деться Неонилле и всему семейству Ермилову?\r\nШурин мой Епафрас на малые дела был человек превеликий.\r\nВидя, что ночь наступила, а все мы довольствуемся слезами, вздохами и восклицаниями, он расчел, что такая духовная пища самый худой ужин.\r\nМы немало подивились, когда, по прошествии двух горестных часов, комната наша вдруг осветилась дюжиной горящих свеч и четыре телохранителя внесли большой стол,\r\nуставленный разного рода кушаньями, на конце коего возвышалась просторная корзина с напитками.\r\n- Что это такое? - спросил Истукарий, утирая усы,\r\n- Батюшка! - отвечал сын с улыбкой самодовольствия,-видя вас всех в таком неприятном положении, я вздумал кое-что не худое.\r\nСестры моей здесь нет, но это не значит еще, что ее нигде нет.\r\nОна всегда была пылка, нетерпелива, и так не диво, что, сделавшись женою и матерью, стала еще пыльчее, нетерпеливее!\r\nУзнав о появлении нашем в Батурине и не предчувствуя ничего доброго, а сверх того, быв в разлуке с мужем и не зная, когда с ним соединится,\r\nона поступила так же решительно, как в хуторе, что подле села Глупцова, и уехала в безопасное место в ожидании развязки.\r\n- Ты рассуждаешь нарочито здраво! - воскликнул Диомид,- и стоишь, чтобы старый воин обнял тебя дружески.\r\nТочно так! испуганная Неонилла где-нибудь скрывается поблизости, а где именно, то хозяева здешнего дома должны знать непременно, а что знают они, то будем знать и мы.\r\nЕпафрас! ты в этот вечер разумен беспримерно; а если молодой человек устоит твердо там, где старики пошатнулись, то надобно думать, что в нем прок будет.\r\nСлова сии гордому Истукарию, влюбленному в своего сына, крайне показались милы;\r\nон дружески пожал руку у Диомида, подал другую Еваресту и, усадив обоих за стол, сел сам и сказал с веселою улыбкою:\r\n- Ну, так и быть; пусть теперь погрустит, пусть поплачет наша Неонилла;\r\nтем утешительнее для нее будет, когда узнает, что отец ее ни о чем столько не думает, как устроить ее счастие не по своему уже, а по ее собственному умоначертанию.\r\nСпасибо, Епафрас, спасибо, друг мой! По мере любви твоей к сестре и я с матерью расположим к тебе любовь свою.\r\nПоступай и впредь сколько можно благоразумнее и ни на одну минуту не забывай, что ты одноутробный брат внуки великого гетмана!\r\nВот,- продолжал он, подавая сыну полную горсть злотых,- отдай это телохранителям, и пусть себе идут, куда знают:\r\nа мы, почтенные друзья, и ты, любезный зять, кое-чем за сим столом позаймемся.\r\nУже с полчаса мы ликовали и всякий на свой вкус строил воздушные замки, как дверь отворилась и пред нами предстал старик Ермил.\r\nНе знаю, отчего только все пришли в некоторое замешательство. Вероятно, случилось сие от нечаянности, ибо в сию ночь мы никого уже к себе не ожидали.\r\n- Ба! - вскричал весело Диомид,- откуда ты, Ермил, и где твои домашние?\r\n- Милостивый наш пан! - отвечал Ермил, поклонясь в ноги,- как же я рад, что опять сподобил бог видеть тебя здоровым!\r\nВо время болезни я каждый день приходил в дом твой осведомиться; но упрямый жид Иоад наказал строго всем слугам, чтоб никого к тебе не допускали.\r\nСегодня затем же прибрел я в город; завтра поутру был бы у тебя, и...\r\n- Но ты забываешь,- вскричал Король,- отвечать на первый вопрос мой. По всему видно, что ты избрал себе новое жилище.\r\n- Напротив,- отвечал Ермил,- я переселился на старое, где служил тебе лет за двадцать!\r\n- Как! ты опять на моем хуторе? Что тебя к сему принудило? \n - Я скажу тебе много нового, но не теперь!\r\n- Ничего, ничего; сей почтенный пан, которого вид, вероятно, оковывает язык твой, сделался нашим другом и охотно признает Неона своим зятем.\r\nРасскажи нам все, что знаешь о Неонилле и ее сыне.\r\nИстукарий подтвердил слова Диомидовы и обласкал Ермила, а черноморец сей, сделавшись доверчивее, начал рассказывать следующее:\r\n- По удалении вашем в поход Неонилла только что скучала, впрочем, была здорова и по временам играла с своим сыном.\r\nПервая весть, нас поразившая, была о разбитии нашего воинства и пленении гетмана. Неонилла зарыдала, и весь свет ей опротивел.\r\n\"Если уже и повелитель,- говорила она,- не избежал плена, то как может уцелеть простой сотник из числа его телохранителей?\r\n\" Вскоре появление здесь воеводы киевского поселило в сердцах наших надежду, и мы беспрестанно молились богу о сохранении особ, столько для нас любезных.\r\nПрибывшие сюда с израненным Диомидом опять нас встревожили.\r\nОт них узнал я, что когда отправлялся Король, то сражение еще не кончилось, но по всему вероятию победа должна оставаться на нашей стороне.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Российский Жилблаз автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Вот тебе два письма: одно к Лизе с извещением, что я буду у нее ужинать;\r\nа другое к госпоже Бываловой с извинением, что я до такой степени занят, что никак но могу посетить ее прежде завтрашнего утра!\r\n\"\r\nЕдва я вышел из его комнаты, как одна из девушек позвала меня к госпоже. Я нашел ее одну, лежащую на софе, опрысканную духами, натертую белилами и румянами.\r\nСделав мне предисловие, в коем объясняла надежду свою на мой ум и проницательность, она открыла, что тому уже около осьми дней,\r\nкак прельстилась молодым драгунским офицером, который давно за нею волочится, и она, видя непорядки мужа, решилась сделать счастливым нового искателя;\r\nа потому намерена дать ему о том знать запискою, которую приготовила.\r\n- Ну, - примолвила она, - можешь ли ты хранить тайну? а счастлив будешь! Доставь это письмецо к господину офицеру по надписи и ожидай надлежащей награды.\r\nЯ не знал, что и делать. Столько вдруг поручений! Отказаться после сделанной доверенности, значит раздражить.\r\nИтак, я, уверив ее превосходительство в совершеннейшей преданности, вышел, имея три любовные письма!\r\nГлава VII. НАГРАДА ЧИСТОСЕРДЕЧИЯ\r\n\"Вот тут-то надобно показать, что недаром учился, - говорил я, оставшись наедине.\r\n- Всем угодить невозможно, а особливо в одно время; итак, надобно подумать! Его превосходительство на вечер будет у Лизы, поутру у госпожи Бываловой.\r\nИтак, теперь же побегу к сей знатной особе, а там и к прелестнице. Отказы надобно делать скоро.\r\nХотя я теперь в связи с знатными людьми, однако дурных привычек их перенимать не хочу и волочить никого не стану\".\r\nУтвердясь в сих похвальных мыслях, я пошел к превосходительной.\r\nВошед в переднюю с гордым видом, так, как секретарь и посланник знатного любовника, я был остановлен слугою, который не пускал меня далее.\r\n- Ты, дружок, меня не знаешь, - вскричал я, - вот письмо от его превосходительства Ястребова, и я секретарь его, а притом и офицер.\r\n- Хотя бы вы были он сам, то и тут нельзя. Ее превосходительство изволит теперь молиться, и никто не смеет помешать; подождите, она скоро позвонит.\r\n\"Молится, - думал я, садясь на скамейке, - вот забав но! Она молится вечером за те грехи, которые будет делать ночью. Прекрасно! Это значит располагаться в делах своих хозяйственно\".\r\nУже составил я прекрасную речь, которую готовился говорить к прекрасной госпоже Бываловой, как она позвонила.\r\nМеня вводят, и я вижу женщину около сорока лет, застегивающую щипцы у молитвeнника.\r\nОна умильно на меня взглянула, сняла очки и спросила: \"Ты от него?\" - \"Так, ваше превосходительство\", - отвечал я, подав письмо.\r\nОна взяла, вздохнула и начала читать; но приметно было, что чтeние не очень ей понравилось.\r\nКончив чтение, она наморщилась и после спросила: \"Который вам год?\" - \"Двадцать осьмой\", - отвечал я.\r\n\"Что получаете жалованья?\" - \"И сам покудова не знаю; что угодно будет назначить его превосходительству\".\r\n- Если он скупо будет награждать, то приходите ко мне, - говорила новая моя покровительница, - я взяла на себя обязанность исправлять его недостатки.\r\nПоблагодаря ее превосходительство за то участие, которое она во мне принимала, пошел с другим письмом к прелестной Лизе. Она жила в изрядных покоях, прибранных очень чисто.\r\nВошед в гостиную, я увидел Лизу, роскошно лежащую на атласной софе.\r\nКогда прочла письмецо, то спросила: \"Вы служите у господина Ястребова?\" - \"Так, - отвечал я, - у него исправляю я должность секретаря\".\r\n- \"Старайтесь не потерять этого места; его превосходительство бывает щедр и награждать любит.\r\nИ прежний секретарь оставался бы, но он, будучи стар и притом неловок, не мог нравиться его домашним.\r\nГоспожа Ястребова, - продолжала Лиза, - не из числа древних пастушек, которые любили долго воздыхать попустому.\r\nНет! она объявляет торжество своего победителя и сама ждет случая наградить его в минуту слабости, как она обыкновенно выражается.\r\nНо как у нее вся жизнь состоит из таких минут, то один насмешник сочинил изрядную эпиграмму, которая носилась по городу целые два дни\".\r\n- Почему вы так хорошо ее знаете? - спросил я. - Не думаю, чтоб вам случалось часто видеться!\r\n- Напротив, - отвечала Лиза, - мы с нею хорошие приятельницы и часто сходимся в театрах, клубах и маскерадах.\r\nСобственно из угождения к ней оставила я прекрасного офицера и занялась ее мужем.\r\nЯ наперед поздравляю вас, господин Чистяков, с занятием настоящей должности и советую не упускать случая к выказанию своих достоинств.\r\nКогда я вышел, то не мог надивиться ветрености Лизиной.\r\n\"Правда, - говорил я, - письмо к драгуну довольно убедительный знак скромности госпожи Ястребовой, однако Лиза делает худо, да и глупо, о том объявляя, а особливо посторонним\".\r\nНа другой день поутру, когда вошел я в кабинет Ястребова с бумагами, он показался мне весел и доволен сам собою.\r\n\"Вы Лизе очень понравились, господин Чистяков, и она просила меня не оставлять вас в нуждах.\r\nЯ обещал и сдержу слово; а на первый случай вот жалованье за прошедшие полгода и за полгода вперед\".\r\nСпрятав деньги в карман, я поклонился и, наполнясь благодарного усердия и преданности к особе его превосходительства, сказал с жаром: \"Милостивый государь!\r\nЯ почувствовал к вам искреннюю приверженность и старался доказать то во всякое время.\r\nЯ был бы истинно счастлив, если б ваше доброе имя не страдало.\r\nЯ очень понимаю, что значит честь, а особливо в высокой фамилии.\r\nВы добродушны и смотрите вокруг себя спокойными глазами; меж тем другие клевещут, осмеивают и во зло употребляют доверенность вашу.\r\nВот, милостивый государь, доказательство справедливости слов моих! Прочтите эту бумагу и принимайте свои меры!\"\r\nТут подал я письмо жены его к драгунскому офицеру. Он прочел со вниманием, поглядев на меня пристально, и так захохотал, что я боялся, чтобы он не лопнул.\r\nОн велел позвать жену, и когда она я вилась, то он все продолжал хохотать.\r\nЯ не понимал, что бы это значило и как можно так веселиться, читая любовное письмо жены к офицеру.\r\n\"Что с тобой, друг мой, сделалось?\" - спросила жена весело и также смеясь, не зная еще и причины мужней радости.\r\n- Я удивляюсь, сударыня, - отвечал муж, - что ты, имея дочерей невест, сама так неопытна!\r\nМожно ли было думать, чтоб этот фаля, этот питомец Бибариуса, способен был к делам, требующим ловкости, тонкости и большой привычки.\r\nНу, теперь ты сама себя наказала за непростительную нерасторопность.\r\nДумала ль ты, что нежное письмо твое, над которым, вероятно, столько времени ломала голову, вместо прекрасного молодого драгуна будет читать твой муж?\r\nНа! Пошли с кем-нибудь другим! Изумление супруги было неописанное, равно как и мое.\r\nОна покрылась багровою краскою и, приняв письмо, вышла, взглянув на меня крайне сердито. Я стоял, побледнев и дрожа во всем теле!\r\n- Видишь, как ты глуп, господин студент!\r\nЧто толку в твоих науках, когда они не делают тебя умнее, а вместо покровительства навлекают гнев и гонение, Ты стоишь большого наказания, но я извиняю;\r\nоднако сам догадаешься, что после случившегося тебе в доме моем нет места.\r\nС богом! Выйди в сию минуту и больше не показывайся на глаза.\r\nКак увидел он, что я от крайнего изумления не трогаюсь с места, то дал знак двум дюжим лакеям, которые схватили меня за ворот,\r\nвытащили из кабинета, там приемной, там со двора за вороты и, толкнув в шею, оставили на улице.\r\n\"Ну, вот тебе и награда за усердие и преданность! - говорил я, идучи по улице.\r\n- Видно, люди совсем переменились или в книгах пишутся одни небылицы!\r\nЯ и до сих пор иногда вздыхаю тяжко, вспоминая о Феклуше, а господин Ястребов чуть не захохотался до смерти, читая об очевидной неверности жены.\r\nЧего ж ожидать от детей? Что скажет такая мать дочери, начинающей развращаться?\r\nЧто подумает сын о всем поле, видя старую мать свою на пути срама и поношения?\" Тут с чувством прочел я стишок из Горация, где стихотворец говорит:\r\nDamnosa quid non imminuit dies? Aetas parentum, pejor avis, tulit Nos nequiores mox daturos Progeniem vitiosiorem1.\r\n___________________________\n 1 Чего не изменит губительное время? Отцы наши, быв хуже дедов, произвели нас худшими; а мы в свою чреду произведем потомство порочнейшее.\r\nЯ направил шаги к дому г-жи Бываловой.\r\nПривратник сказал, что она поехала к обедне, оттуда будет в гостях, там у вечерень, после в театре, на ужине, - словом, меня уверил, что в тот день ее нельзя видеть.\r\nИтак, я пошел слоняться; побывал в Кремле, посетил некоторые церкви, и когда настало полуденное время, то я начал думать, в котором бы трактире отобедать.\r\nПодходя к одному, я остановлен был наружностию знакомого, как казалось, человека.\r\nОн стоял, опершись об угол и устремив глаза в землю. Лицо его было бледно, взоры пасмурны, платье в лохмотьях; это была картина нищего, стыдящегося своего состояния.\r\n\"Кто бы подумал, - говорил я, - что сей бедняк тот самый Хвостиков, который за два года так часто посещал Бибариуса, прежнего учителя своего! Но тот был полон, весел, а этот...\"\r\nЯ подошел ближе и с сердечным участием обнял старинного знакомца. Когда первые приветствия кончились, он говорил:\r\n- Так, любезный Чистяков; счастие гневно обратилось ко мне спиною. Теперь я в таком положении, что xoть в воду.\r\nЖена с грудным младенцем сидит без куска хлеба. Они ожидают меня, а чем мне их обрадовать? Я сам тощ, наг и бос!\r\n- Это худо, - сказал я, - и тем более, что сегодни и сам я лишился места единственно по глупости; однако у меня денег довольно, и я поделюсь, а там посмотрим!\r\n- Восхищение Хвостикова было непомeрно; он не мог наблагодариться.\r\nИскупив все нужное к обеду, мы с довольными лицами пошли к нему на квартиру, где он просил меня пожить, пока не найду приличною места. Дорогою он мне говорил следующее:\r\n- Первая глупость моя, которая стоит наказания, была та, что я по выходе из училища скоро женился, не подумав прежде, чем буду кормить жену и будущих детей.\r\nМарья, дочь дьячка, у коего квартировал я, была та соблазнительница. В первый год супружеской жизни померли тесть и теща и родился сын.\r\nТебе известно, что в свете таков обычай, что без денег ничего нельзя сделать.\r\nЧеловек рождается, окрещивается, растет, женится, родит, умрет - на все и всегда надобны деньги; а как у меня их было мало, то в один год дошли мы до нищеты.\r\nНо пока был я при месте, то хотя кое-как пробавлялись; потеряв же с месяц тому назад место службы, я удивляюсь, как до сих пор не умер с голоду.\r\nПричиною сей потери было глупое чистосердечие и преданность к пользе вельможи! Тебе известно, что я служил в канцелярии графа Дубинина, человека знатного и слывущего умницей.\r\nЯ преклонился к пользам его всею душою; старался как можно угодить, но гордый вельможа смотрел на меня тем величавым видом, который говорит: \"Ты червь;\r\nползай во прахе и считай себя счастливым, что я из презрения не хочу раздавить тебя!\r\n\" Долго выискивал я способы обратить на себя милостивое его внимание, как, наконец, подумал, что нашел желаемое.\r\nЗаметил я, что граф не только не знает правил русского красноречия, но даже и правописания.\r\n\"Постой же, - думал я, - при первом случае обнаружу в себе великого знатока в том и другом; приобрету удивление, а там и любовь. Чьим достоинствам удивляются, тех и поневоле любят\".\r\nСкоро нашелся к тому прекрасный случай. Граф, спеша куда-то ехать, подал мне письмо, сказав: \"Запечатай и теперь же отошли по надписи\".\r\nКогда я остался, то прочел письмо и к великой радости нашел, что в нем были беспрестанные ошибки против свойств языка, грамматики и правописания.\r\nПодумав хорошенько, я начал, поправлять; чернил, вычернивал, и так написал письмо графское, что ни одного слова живого не осталось.\r\nСовершив такой славный подвиг, я положил письмо к нему на стол и спокойно пошел домой, думая, как приятно удивится граф, узнав, что в штате его есть такой великий мудрец.\r\nНа другой день, как скоро явился я, он спросил: \"Письмо отправлено?\" - \"Никак нет, ваше сиятельство; вот оно!\r\nНе угодно ли прочесть вновь; у вас было довольное количество ошибок, и я выправил; тепеpь, думаю, получше будет!\"\r\nПредставь себе грозный и вместе презрительный вид, с каким взглянул на меня граф Дубинин.\r\nУжас объял меня; я дрожал; но преступление уже сделано. \"Меня учить вздумал ты? - сказал он тихим и протяжным голосом.\r\n- Мне учитель не надобен! - С сими словами исщипал он письмо с моею поправкою в лоскутки, кинул мне в глаза и, отворотясь, проворчал: - Поди с глаз, скот, и никогда не являйся!\r\n\" Вот тебе, любезный друг, моя повесть.\r\nВперед поклялся я не поправлять ошибок знатных людей, чтобы после не каяться.\r\nКогда он кончил рассказ свой, мы пришли в его квартиру, или, лучше, нору, где нашел я молодую женщину с дитятем.\r\nОна была довольно недурна, несмотря на нищенское платье; приняла меня ласков и, особливо когда Хвостиков объяснился, что я - их благодетель.\r\nДень прошел весело, и ночь проспал я покойно на войлоке.\r\nНаутро пошел я к почтенной г-же Бываловой, но она была заперта в молитвенной; прихожу в другой и третий раз, и она то у обедни, то у всенощной.\r\n\"Вот редкая женщина, - говорил я, - по-видимому, ей не более сорока или сорока пяти лет, а она только и думает о святости.\r\nЭто похвально, и нельзя сердиться, что меня не допускает. Когда-нибудь да увижу эту добрую барыню, которая сама вызвалась пособить мне в нужде\".\r\nВ сем ожидании провел я педели три и почти начал терять терпение.\n\n Глава VIII. НЕВИДИМКА\r\nНаконец, настало благополучное время; меня допустили к госпоже Бываловой. Она сидела на софе пред налоем, на коем лежала большая церковная книга и ноты.\r\nОна начала речь: \"Ты, может быть, удивляешься, что я так долго тебя не допускала.\r\nМне известно, что ты лишился места, и догадывалась, что ходишь ко мне искать покровительства;\r\nпотому, прежде чем могла что-нибудь обещать тебе, хотела удостовериться, будешь ли ты того стоить, то есть имеешь ли те добродетели, которые мне нужны: терпение и скромность.\r\nКак ты оказался соответствующим моим ожиданиям, то я и склоняюсь в твою пользу.\r\nХочешь ли служить у меня секретарем?\r\nДело твое будет вести мою переписку, где ты должен сохранить нужную скромность; а в свободные часы читать мне духовные книги, на что понадобится терпение.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Нет, вы только говорите; вы, верно, знаете все это не хуже меня. Я, разумеется, не социальный профессор, но меня это интересовало, и, право, если вас интересует, вы займитесь.\r\n- Но к чему же они пришли?\r\n- Виноват...\r\nПомещики встали, и Свияжский, опять остановив Левина в его неприятной привычке заглядывать в то, что сзади приемных комнат его ума, пошел провожать своих гостей.\n\n XXVIII\r\nЛевину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами:\r\nего, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие,\r\nв котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих,\r\nгде бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить.\r\nИ ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.\r\nПростившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый день, с тем чтобы вместе ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу,\r\nЛевин перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем вопросе, которые Свияжский предложил ему.\r\nКабинет Свияжского была огромная комната, обставленяая шкафами с книгами и с двумя столами - одним массивным письменным,\r\nстоявшим посередине комнаты, и другим круглым, уложенным, звездою вокруг лампы, на разных языках последними нумерами газет и журналов.\r\nУ письменного стола была стойка с подразделенными золотыми ярлыками ящиками различного рода дел.\r\nСвияжский достал книги и сел в качающееся кресло.\n - Что это вы смотрите? - сказал он Левину, который, остановившись у круглого стола, переглядывал журналы.\r\n- Ах да, тут очень интересная статья, - сказал Свияжский про журнал, который Левин держал в руках.\r\n- Оказывается, - прибавил он с веселым оживлением, - что главным виновником раздела Польши был совсем не Фридрих. Оказывается...\r\nИ он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия.\r\nНесмотря на то, что Левина занимала теперь больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: \"Что там в нем сидит?\r\nИ почему, почему ему интересен раздел Польши?\" Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: \"Ну так что же?\" Но ничего не было.\r\nБыло только интересно то, что \"оказывалось\". Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.\r\n- Да, но меня очень заинтересовал сердитый помещик, - вздохнув, сказал Левин. - Он умен и много правды говорил.\r\n- Ах, подите! Закоренелый тайный крепостник, как они все! - сказал Свияжский.\r\n- Коих вы предводитель...\n - Да, только я их предводительствую в другую сторону, - смеясь, сказал Свияжский.\r\n- Меня очень занимает вот что, - сказал Левин.\r\n- Он прав, что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет, что идет только хозяйство ростовщическое, как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом виноват?\r\n- Разумеется, мы сами. Да и потом, неправда, что оно нейдет. У Васильчикова идет.\n - Завод...\r\n- Но я все-таки не знаю, что вас удивляет.\r\nНарод стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо.\r\nВ Европе рациональное хозяйство идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо образовать народ, - вот и все.\r\n- Но как же образовать народ?\n - Чтоб образовать народ, нужны три вещи: школы, школы и школы.\r\n- Но вы сами сказали, что народ стоит на низкой степени материального развития. Чем же тут помогут школы?\r\n- Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах больному: \"Вы бы попробовали слабительное\". - \"Давали: хуже\". - \"Попробуйте пиявки\". - \"Пробовали: хуже\".\r\n- \"Ну, так уж только молитесь богу\". - \"Пробовали: хуже\". Так и мы с вами. Я говорю политическая экономия, вы говорите - хуже. Я говорю социализм - хуже. Образование - хуже.\r\n- Да чем же помогут школы?\n - Дадут ему другие потребности.\r\n- Вот этого я никогда не понимал, - с горячностью возразил Левин.\r\n- Каким образом школы помогут народу улучшить свое материальное состояние? Вы говорите, школы, образование дадут ему новые потребности.\r\nТем хуже, потому что он не в силах будет удовлетворить им.\r\nА каким образом знание сложения и вычитания и катехизиса поможет ему улучшить свое материальное состояние, я никогда не мог понять.\r\nЯ третьего дня вечером встретил бабу с грудным ребенком и спросил ее, куда она идет.\r\nОна говорит: \"К бабке ходила, на мальчика крикса напала, так носила лечить\". Я спросил,как бабка лечит криксу. \"Ребеночка к курам на насесть сажает и приговаривает что-то\".\r\n- Ну вот, вы сами говорите! Чтоб она не носила лечить криксу на насесть, для этого нужно... - весело улыбаясь, сказал Свияжский.\r\n- Ах нет! - с досадой сказал Левин, - это лечение для меня только подобие лечения народа школами.\r\nНарод беден и необразован - это мы видим так же верно, как баба видит криксу, потому что ребенок кричит.\r\nНо почему от этой беды - бедности и необразования - помогут школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут куры на насести. Надо помочь тому, от чего он беден.\r\n- Ну, в этом вы по крайней мере сходитесь со Спенсером, которого вы так не любите;\r\nон говорит тоже, что образование может быть следствием большего благосостояния и удобства жизни, частых омовений, как он говорит, но не умения читать и считать.\r\n..\r\n- Ну вот, я очень рад или, напротив, очень не рад, что сошелся со Спенсером; только это я давно знаю.\r\nШколы не помогут, а поможет такое экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше досуга, - и тогда будут и школы.\r\n- Однако во всей Европе теперь школы обязательны.\n - А как же вы сами, согласны в этом со Спенсером? - спросил Левин.\r\nНо в глазах Свияжского мелькнуло выражение испуга, и он, улыбаясь, сказал:\r\n- Нет, эта крикса превосходна! Неужели вы сами слышали?\r\nЛевин видел, что так и не найдет он связи жизни этого человека с его мыслями.\r\nОчевидно, ему совершенно было все равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения.\r\nИ ему неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого только он не любил и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.\r\nВсе впечатления этого дня, начиная с впечатления мужика на половине дороги, которое служило как бы основным базисом всех нынешних впечатлений и мыслей, сильно взволновали Левина.\r\nЭтот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то,\r\nтайные для Левина, основы жизни, и вместе с тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями;\r\nэтот озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу, и самому лучшему классу России;\r\nсобственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому - все это сливалось в чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.\r\nОставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не спал.\r\nНи один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения.\r\nЛевин невольно вспомнил все его слова и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.\r\n\"Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью;\r\nно если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы;\r\nно оно идет, и идет только там где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги.\r\nВаше и наше общее недовольство хозяйством доказывает, что виноваты мы или рабочие. Мы давно уже ломим по-своему, по-европейски, не спрашиваясь о свойствах рабочей силы.\r\nПопробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а русским мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с этим хозяйство.\r\nПредставьте себе, - должен бы я был сказать ему, - что у вас хозяйство ведется, как у старика,\r\nчто вы нашли средство заинтересовывать рабочих в успехе работы и нашли ту же середину в усовершенствованиях,\r\nкоторую они признают, - и вы, не истощая почвы, получите вдвое, втрое против прежнего.\r\nРазделите пополам, отдайте половину рабочей силе; та разность, которая вам останется, будет больше, и рабочей силе достанется больше.\r\nА чтобы сделать это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать рабочих в успехе хозяйства. Как это сделать - это вопрос подробностей, но несомненно, что это возможно.\r\nМысль эта привела Левина в сильное волнение. Он не спал половину ночи, обдумывая подробности для приведения мысли в исполнение.\r\nОн не сбирался уезжать на другой день, но теперь решил, что уедет рано утром домой.\r\nКроме того, эта свояченица с вырезом в платье производила в нем чувство, подобное стыду и раскаянию в совершенном дурном поступке.\r\nГлавное же, ему нужно было ехать не откладывая: надо успеть предложить мужикам новый проект, прежде чем посеяно озимое, с тем чтобы сеять его уже на новых основаниях.\r\nОн решил перевернуть все прежнее хозяйство.\r\nXXIX\r\nИсполнение плана Левина представляло много трудностей;\r\nно он бился, сколько было сил, и достиг хотя и не того, чего он желал, но того, что он мог, не обманывая себя, верить, что дело это стоило работы.\r\nОдна из главных трудностей была та, что хозяйство уже шло, что нельзя было остановить все и начать все сначала, а надо было на ходу перелаживать машину.\r\nКогда он, в тот же вечер, как приехал домой, сообщил приказчику свои планы,\r\nприказчик с видимым удовольствием согласился с тою частью речи, которая показывала, что все делаемое до сих пор было вздор и невыгодно.\r\nПриказчик сказал, что он давно говорил это, но что его не хотели слушать.\r\nЧто же касалось до предложения, сделанного Левиным, - принять участие, как пайщику, вместе с работниками во всем хозяйственном предприятии,\r\nто приказчик на это выразил только большое уныние и никакого определенного мнения,\r\nа тотчас заговорил о необходимости назавтра свезти остальные снопы ржи и послать двоить, так что Левин почувствовал, что теперь не до этого.\r\nЗаговаривая с мужиками о том же и делая им предложения сдачи на новых условиях земель, он тоже сталкивался с тем главным затруднением,\r\nчто они были так заняты текущей работой дня, что им некогда было обдумывать выгоды и невыгоды предприятия.\r\nНаивный мужик Иван-скотник, казалось, понял вполне предложение Левина - принять с семьей участие в выгодах скотного двора - и вполне сочувствовал этому предприятию.\r\nНо когда Левин внушал ему будущие выгоды, на лице Ивана выражалась тревога и сожаление,\r\nчто он не может всего дослушать, и он поспешно находил себе какое-нибудь не терпящее отлагательства дело:\r\nили брался за вилы докидывать сено из денника, или наливать воду, или подчищать навоз.\r\nДругая трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, кроме желания обобрать их сколько можно.\r\nОни были твердо уверены, что настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им.\r\nИ сами они, высказываясь, говорили многое, но никогда не говорили того, в чем состояла их настоящая цель.\r\nКроме того (Левин чувствовал, что желчный помещик был прав), крестьяне первым и неизменным условием какого бы то ни было соглашения ставили то,\r\nчтобы они не были принуждаемы к каким бы то ни было новым приемам хозяйства и к употреблению новых орудий.\r\nОни соглашались, что плуг пашет лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое,\r\nи хотя он и убежден был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко было отказаться от усовершенствований, выгода которых была так очевидна.\r\nНо, несмотря на все эти трудности, он добился своего, и к осени дело пошло, или по крайней мере ему так казалось.\r\nСначала Левин думал сдать все хозяйство, как оно было, мужикам, работникам и приказчику на новых товарищеских условиях,\r\nно очень скоро убедился, что это невозможно, и решился подразделить хозяйство.\r\nСкотный двор, сад, огород, покосы, поля, разделенные на несколько отделов, должны были составить отдельные статьи.\r\nНаивный Иван-скотник, лучше всех, казалось Левину, понявший дело, подобрав себе артель, преимущественно из своей семьи, стал участником скотного двора.\r\nДальнее поле, лежавшее восемь лет в залежах под пусками,\r\nбыло взято с помощью умного плотника Федора Резунова шестью семьями мужиков на новых общественных основаниях, и мужик Шураев снял на тех же условиях все огороды.\r\nОстальное еще было по-старому, но эти три статьи были началом нового устройства и вполне занимали Левина.\r\nПравда, что на скотном дворе дело шло до сих пор не лучше, чем прежде, и Иван сильно противодействовал теплому помещению коров и сливочному маслу, утверждая,\r\nчто корове на холоду потребуется меньше корму и что сметанное масло спорее, и требовал жалованья, как и в старину,\r\nи нисколько не интересовался тем, что деньги, получаемые им, были не жалованье, а выдача вперед доли барыша.\r\nПравда, что компания Федора Резунова не передвоила под посев плугами, как было уговорено,оправдываясь тем, что время коротко.\r\nПравда, мужики этой компании, хотя и условились вести это дело на новых основаниях,\r\nназывали эту землю не общею, а испольною, и не раз и мужики этой артели и сам Резунов говорили Левину:\r\n\"Получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы развяза\".\r\nКроме того, мужики эти всь откладывали под разными предлогами условленную с ними постройку на этой земле скотного двора и риги и оттянули до зимы.\r\nПравда, Шураев снятые им огороды хотел было раздать по мелочам мужикам.\r\nОн, очевидно, совершенно превратно и, казалось, умышленно превратно понял условия, на которых ему была сдана земля.\r\nПравда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "- Нет, я лучше уйду! - сказала она, отрицательно качая головой. - Слушать это - нет моих сил!\n И быстро ушла в кухню, сопровождаемая словами Рыбина:\r\n- Вот, Павел! Не в голове, а в сердце - начало! Это есть такое место в душе человеческой, на котором ничего другого не вырастет...\r\n- Только разум освободит человека! - твердо сказал Павел.\n - Разум силы не дает! - возражал Рыбин громко и настойчиво. - Сердце дает силу, - а не голова, вот!\r\nМать разделась и легла в постель, не молясь. Ей было холодно, неприятно. И Рыбин, который показался ей сначала таким солидным, умным, теперь возбуждал у нее чувство вражды.\r\n\"Еретик! Смутьян! - думала она, слушая его голос. - Тоже, - пришел, - понадобилось!\"\r\nА он говорил уверенно и спокойно:\r\n- Свято место не должно быть пусто. Там, где бог живет, - место наболевшее.\r\nЕжели выпадает он из души, - рана будет в ней - вот! Надо, Павел, веру новую придумать... надо сотворить бога - друга людям!\r\n- Вот - был Христос! - воскликнул Павел.\r\n- Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал.\r\nБог не может признавать власти человеческой над людьми, он - вся власть! Он душу свою не делит: это - божеское, это - человеческое.\r\n.. А он - торговлю признавал, брак признавал.\r\nИ смоковницу проклял неправильно, - разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, - сам ли я посеял злобу в ней? Вот!\r\nВ комнате непрерывно звучали два голоса, обнимаясь и борясь друг с другом в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел пол под его ногами.\r\nКогда он говорил, все звуки тонули в его речи, а когда спокойно и медленно лился тяжелый голос Рыбина,\r\n- был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.\r\n- Скажу тебе по-своему, по-кочегарски: бог - подобен огню. Так! Живет он в сердце. Сказано: бог - слово, а слово - дух...\r\n- Разум! - настойчиво сказал Павел.\n - Так! Значит - бог в сердце и в разуме, а - не в церкви! Церковь - могила бога.\r\nМать заснула и не слышала, когда ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла был кто-либо из товарищей, Рыбин садился в угол и молчал, лишь изредка говоря:\r\n- Вот. Так!\n А однажды, глядя на всех из угла темным взглядом, он угрюмо сказал:\r\n- Надо говорить о том, что есть, а что будет - нам неизвестно, - вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше.\r\nДовольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, - будет! Пусть сам сообразит.\r\nМожет, он захочет все отвергнуть, - всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, - как, примерно, бог церковный.\r\nВы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, - вот!\r\nНо если Павел был один, они тотчас же вступали в бесконечный, но всегда спокойный спор, и мать, тревожно слушая их речи, следила за ними, стараясь понять - что говорят они?\r\nПорою ей казалось, что широкоплечий, чернобородый мужик и ее сын, стройный, крепкий, - оба ослепли.\r\nОни тычутся из стороны в сторону в поисках выхода, хватаются за все сильными, но слепыми руками, трясут, передвигают с места на место, роняют на пол и давят упавшее ногами.\r\nЗадевают за все, ощупывают каждое и отбрасывают от себя, не теряя веры и надежды...\r\nОни приучили се слышать слова, страшные своей прямотой и смелостью, но эти слова уже но били ее с той силой, как первый раз, - она научилась отталкивать их.\r\nИ порой за словами, отрицавшими бога, она чувствовала крепкую веру в него же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.\r\nРаз в неделю она носила в тюрьму белье и книги для хохла. Однажды ей дали свидание с ним, и, придя домой, она умиленно рассказывала:\r\n- Он и там - как дома. Со всеми - ласковый, все с ним шутят. Трудно ему, тяжело, а - показать не хочет...\r\n- Так и надо! - заметил Рыбин. - Мы все в горе, как в коже, - горем дышим, горем одеваемся.\r\nХвастать тут нечем. Не у всех замазаны глаза, иные сами их закрывают, - вот! А коли глуп - терпи!..\r\nXII\r\nСерый маленький дом Власовых все более и более притягивал внимание слободки.\r\nВ этом внимании было много подозрительной осторожности и бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство.\r\nИногда приходил какой-то человек и, осторожно оглядываясь, говорил Павлу:\r\n- Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны тебе. Так вот, объясни ты...\r\nИ рассказывал Павлу о какой-нибудь несправедливости полиции или администрации фабрики.\r\nВ сложных случаях Павел давал человеку записку в город к знакомому адвокату, а когда мог - объяснял дело сам.\r\nПостепенно в людях возникало уважение к молодому серьезному человеку, который обо всем говорил просто и смело, глядя на все и все слушая со вниманием,\r\nкоторое упрямо рылось в путанице каждого частного случая и всегда, всюду находило какую-то общую, бесконечную нить, тысячами крепких петель связывавшую людей.\r\nОсобенно поднялся Павел в глазах людей после истории с \"болотной копейкой\".\r\nЗа фабрикой, почти окружая ее гнилым кольцом, тянулось обширное болото, поросшее ельником и березой.\r\nЛетом оно дышало густыми, желтыми испарениями, и на слободку с него летели тучи комаров, сея лихорадки.\r\nБолото принадлежало фабрике, и новый директор, желая извлечь из него пользу, задумал осушить его, а кстати выбрать торф.\r\nУказывая рабочим, что эта мера оздоровит местность и улучшит условия жизни для всех, директор распорядился вычитать из их заработка копейку с рубля на осушение болота.\r\nРабочие заволновались. Особенно обидело их, что служащие не входили в число плательщиков нового налога.\r\nПавел был болен в субботу, когда вывесили объявление директора о сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом.\r\nНа другой день, после обедни, к нему пришли благообразный старик, литейщик Сизов, высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.\r\n- Собрались мы, которые постарше, - степенно говорил Сизов, - поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить,\r\n- как ты у нас человек знающий, - есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?\r\n- Сообрази! - сказал Махотин, сверкая узкими глазами. - Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи восемьсот было собрано. Где они? Бани - нет!\r\nПавел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой затеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала, усмехаясь:\r\n- Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить. Не отвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколько минут он сказал ей:\r\n- Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку...\r\n- Это опасное? - спросила она.\n - Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы история с копейкой попала в номер...\r\n- Ну-ну! - отозвалась она. - Я сейчас... Это было первое поручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал ей, в чем дело.\r\n- Это я понимаю, Паша! - говорила она, одеваясь. - Это уж они грабят! Как человека-то зовут, - Егор Иванович?\n Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.\r\n- Сашеньку видела! - говорила она сыну. - Кланяется тебе. А этот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.\r\n- Я рад, что они тебе нравятся! - тихо сказал Павел.\n - Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И все уважают тебя...\r\nВ понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела голова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь от усталости, сообщил:\r\n- Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали. Сизов и Махотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!\n Павел молча стал одеваться.\r\n- Бабы прибежали - визжат!\n - Я тоже пойду! - заявила мать. - Что они там затеяли? Я пойду!\n - Иди! - сказал Павел.\r\nПо улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала - надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь.\r\nКогда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу.\r\nМать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли,\r\nразмахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.\r\n- Власов идет! - крикнул кто-то.\r\n- Власов? Давай его сюда...\n - Тише! - кричали сразу в нескольких местах. И где-то близко раздавался ровный голос Рыбина:\r\n- Не за копейку надо стоять, а - за справедливость, - вот!\r\nДорога нам не копейка наша, - она не круглее других, но - она тяжеле, - в ней крови человеческой больше, чем в директорском рубле, - вот!\r\nИ не копейкой дорожим, - кровью, правдой, - вот!\r\nСлова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:\n - Верно, Рыбин!\n - Правильно, кочегар!\n - Власов пришел!\r\nЗаглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест проводов, голоса сливались в шумный вихрь.\r\nОтовсюду торопливо бежали люди, размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами.\r\nРаздражение, всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода, торжествуя, летало по воздуху,\r\nвсе шире расправляя темные крылья, все крепче охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в пламенную злобу.\r\nНад толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица горели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза, блестели зубы.\r\nТам, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучал его крик:\n - Товарищи!\r\nМать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:\n - Куда лезешь?\r\nТолкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь желанию встать рядом с ним.\r\nА Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости;\r\nохватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.\r\n- Товарищи! - повторил он, черпая в этом слове восторг и силу.\r\n- Мы - те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы - та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба...\r\n- Вот! - крикнул Рыбин.\n - Мы всегда и везде - первые в работе и на последнем месте в жизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас людьми? Никто!\r\n- Никто! - отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело.\r\nОна смотрела в его лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.\r\n- Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем себя товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием - желанием бороться за наши права.\r\n- Говори о деле! - грубо, закричали где-то рядом с матерью.\r\n- Не мешай! - негромко раздались два возгласа в разных местах.\r\nЗакопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки глаз смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.\n - Социалист, а - не дурак! - заметил кто-то.\r\n- Ух! Смело говорит! - толкнув мать в плечо, сказал высокий кривой рабочий.\r\n- Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас самих, не поможет нам! Один за всех, все за одного - вот наш закон, если мы хотим одолеть врага!\r\n- Дело говорит, ребята! - крикнул Махотин.\r\nИ, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.\r\n- Надо вызвать директора! - продолжал Павел. По толпе точно вихрем ударило. Она закачалась, и десятки голосов сразу крикнули:\n - Директора сюда!\n - Депутатов послать за ним!\r\nМать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним.\r\nЕй нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.\r\nТочно град на железо, сыпались отрывистые восклицания, ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них чего-то широко открытыми глазами.\r\n- Депутатов!\n - Сизова!\n - Власова!\n - Рыбина! У пего зубы страшные!\n Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания:\n - Сам идет!..\n Директор!..\r\nТолпа расступилась, давая дорогу высокому человеку с острой бородкой и длинным лицом.\r\n- Позвольте! - говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них.\r\nГлаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих.\r\nПеред ним снимали шапки, кланялись ему, - он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение,\r\nконфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.\r\nВот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа.\r\nКто-то сверху протянул ему руку - он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил:\r\nЭто - что за сборище? Почему бросили работу? Несколько секунд было тихо. Головы людей покачивались, точно колосья. Сизов, махнув в воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.\r\n- Cпрашиваю! - крикнул директор. Павел встал рядом с ним и громко сказал, указывая на Сизова и Рыбина:\r\n- Мы трое уполномочены товарищами потребовать, чтобы вы отменили свое распоряжение о вычете копейки...\r\n- Почему? - спросил директор, не взглянув на Павла.\n - Мы не считаем справедливым такой налог на нас! - громко сказал Павел.\r\n- Вы что же, в моем намерении осушить болото видите только желание эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?\r\n- Да! - ответил Павел.\n - И вы тоже? - спросил директор Рыбина.\n - Все одинаково! - ответил Рыбин.\r\n- А вы, почтенный? - обратился директор к Сизову.\n - Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при нас!\r\nИ, снова наклонив голову, Сизов виновато улыбнулся. Директор медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом испытующе оглядел Павла и заметил ему:\r\n- Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком - неужели и вы не понимаете пользу этой меры? Павел громко ответил:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "ЛЕВ ТОЛСТОЙ \n\n ОТЕЦ СЕРГИЙ\n\n I\r\nВ Петербурге в сороковых годах случилось удивившее всех событие:\r\nкрасавец, князь, командир лейб-эскадрона кирасирского полка,\r\nкоторому все предсказывали и флигель-адъютантство и блестящую карьеру при императоре Николае I, за месяц до свадьбы с красавицей фрейлиной,\r\nпользовавшейся особой милостью императрицы, подал в отставку, разорвал свою связь с невестой,\r\nотдал небольшое имение свое сестре и уехал в монастырь, с намерением поступить в него монахом.\r\nСобытие казалось необыкновенным и необъяснимым для людей, не знавших внутренних причин его;\r\nдля самого же князя Степана Касатского все это сделалось так естественно, что он не мог и представить себе, как бы он мог поступить иначе.\r\nОтец Степана Касатского, отставной полковник гвардии, умер, когда сыну было двенадцать лет.\r\nКак ни жаль было матери отдавать сына из дома, она не решилась не исполнить воли покойного мужа,\r\nкоторый в случае своей смерти завещал не держать сына дома, а отдать в корпус, и отдала его в корпус.\r\nСама же вдова с дочерью Варварой переехала в Петербург, чтобы жить там же, где сын, и брать его на праздники.\r\nМальчик выдавался блестящими способностями и огромным самолюбием, вследствие чего он был первым и по наукам,\r\nв особенности по математике, к которой он имел особенное пристрастие, и по фронту и верховой езде.\r\nНесмотря на свой выше обыкновенного рост, он был красив и ловок.\r\nКроме того, и по поведению он был бы образцовым кадетом, если бы не его вспыльчивость. Он не пил, не распутничал и был замечательно правдив.\r\nОдно, что мешало ему быть образцовым, были находившие на него вспышки гнева, во время которых он совершенно терял самообладание и делался зверем.\r\nОдин раз он чуть не выкинул из окна кадета, начавшего трунить над его коллекцией минералов.\r\nДругой раз он чуть было не погиб: целым блюдом котлет пустил в эконома, бросился на офицера и, говорят, ударил его за то, что тот отрекся от своих слов и прямо в лицо солгал.\r\nЕго наверно бы разжаловали в солдаты, если бы директор корпуса не скрыл все дело и не выгнал эконома.\r\nВосемнадцати лет он был выпущен офицером в гвардейский аристократический полк.\r\nИмператор Николай Павлович знал его еще в корпусе и отличал его и после в полку, так что ему пророчили флигель-адъютантство.\r\nИ Касатский сильно желал этого не только из честолюбия, но, главное, потому, что еще со времен корпуса страстно, именно страстно, любил Николая Павловича.\r\nВсякий приезд Николая Павловича в корпус, - а он часто езжал к ним, - когда входила бодрым шагом эта высокая,\r\nс выпяченной грудью, горбатым носом над усами и с подрезанными бакенбардами,\r\nфигура в военном сюртуке и могучим голосом здоровалась с кадетами, Касатский испытывал восторг влюбленного, такой же, какой он испытывал после, когда встречал предмет любви.\r\nТолько влюбленный восторг к Николаю Павловичу был сильнее: хотелось показать ему свою беспредельную преданность, пожертвовать чем-нибудь, всем собой ему.\r\nИ Николай Павлович знал, что возбуждает этот восторг, и умышленно вызывал его.\r\nОн играл с кадетами, окружал себя ими, то ребячески просто, то дружески, то торжественно-величественно обращаясь с ними.\r\nПосле последней истории Касатского с офицером Николай Павлович ничего не сказал Касатскому, но,\r\nкогда тот близко подошел к нему, он театрально отстранил его и, нахмурившись, погрозил пальцем и потом, уезжая, сказал:\r\n- Знайте, что всё мне известно, но некоторые вещи я не хочу знать. Но они здесь. \n Он показал на сердце.\r\nКогда же выпущенные кадеты являлись ему, он уже не поминал об этом, сказал, как всегда,\r\nчто они все могут прямо обращаться к нему, чтоб они верно служили ему и отечеству, а он всегда останется их первым другом.\r\nВсе, как всегда, были тронуты, а Касатский, помня прошедшее, плакал слезами и дал обет служить любимому царю всеми своими силами.\r\nКогда Касатский вышел в полк, мать его переехала с дочерью сначала в Москву, а потом в деревню.\r\nКасатский отдал сестре половину состояния, и то, что оставалось у него, было только достаточно для того, чтобы содержать себя в том роскошном полку, в котором он служил.\r\nС внешней стороны Касатский казался самым обыкновенным молодым блестящим гвардейцем, делающим карьеру, но внутри его шла сложная и напряженная забота.\r\nРабота с самого его детства шла, по-видимому, самая разнообразная, но, в сущности, все одна и та же, состоящая в том,\r\nчтобы во всех делах, представлявшихся ему на пути, достигать совершенства и успеха, вызывающего похвалы и удивление людей.\r\nБыло ли это ученье, науки, он брался за них и работал до тех пор, пока его хвалили и ставили в пример другим. Добившись одного, он брался за другое.\r\nТак он добился первого места по наукам, так он, еще будучи в корпусе,\r\nзаметив раз за собой неловкость в разговоре по-французски, добился до того, чтобы овладеть французским, как русским;\r\nтак он потом, занявшись шахматами, добился того, что, еще будучи в корпусе, стал отлично играть.\r\nКроме общего призвания жизни, которое состояло в служении царю и отечеству, у него всегда была поставлена какая-нибудь цель,\r\nи как бы ничтожна она ни была, он отдавался ей весь и жил только для нее до тех пор, пока по достигал ее.\r\nНо как только он достигал назначенной цели, так другая тотчас же вырастала в его сознании и сменяла прежнюю.\r\nЭто-то стремление отличиться, и для того, чтобы отличиться, достигнуть поставленной цели, наполняло его жизнь.\r\nТак, по выходе в офицеры, он задался целью наивозможнейшего совершенства в знании службы и очень скоро стал образцовым офицером,\r\nхотя и опять с тем недостатком неудержимой вспыльчивости, которая и на службе вовлекла его в дурные и вредные для успеха поступки.\r\nПотом, почувствовав раз в светском разговоре свой недостаток общего образования, задался мыслью пополнить его и засел за книги, и добился того, чего хотел.\r\nПотом он задался мыслью достигнуть блестящего положения в высшем светском обществе,\r\nвыучился отлично танцевать и очень скоро достиг того, что был зван на все великосветские балы и на некоторые вечера.\r\nНо это положение не удовлетворяло его. Он привык быть первым, а в этом деле он далеко не был им.\r\nВысшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей: из 1) людей богатых и придворных;\r\nиз 2) небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе;\r\n3) из богатых людей, подделывающихся к придворным, и 4) из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым.\r\nКасатский не принадлежал к первым, Касатский был охотно принимаем в последние два круга.\r\nДаже вступая в свет, он задал себе целью связь с женщиной света - и неожиданно для себя скоро достиг этого.\r\nНо очень скоро он увидал, что те круги, в которых он вращался, были круги низшие, а что были высшие круги, и что в этих высших придворных кругах, хотя его и принимали, он был чужой;\r\nс ним были учтивы, но все обращение показывало, что есть свои и он не свой.\r\nИ Касатский захотел быть там своим. Для этого надо было быть или флигель-адъютантом, - и он дожидался этого, - или жениться в этом кругу. И он решил, что сделает это.\r\nИ он избрал девушку, красавицу, придворную, не только свою в том обществе, в которое он хотел вступить,\r\nно такую, с которой старались сближаться все самые высоко и твердо поставленные в высшем кругу люди.\r\nЭто была графиня Короткова. Касатский не для одной карьеры стал ухаживать за Коротковой, она была необыкновенно привлекательна, и он скоро влюбился в нее.\r\nСначала она была особенно холодна к нему, но потом вдруг все изменилось, и она стала ласкова, и ее мать особенно усиленно приглашала его к себе.\r\nКасатский сделал предложение и был принят. Он был удивлен легкостью, с которой он достиг такого счастья, и чем-то особенным, странным в обращении и матери и дочери.\r\nОн был очень влюблен, и ослеплен, и потому не заметил того, что знали почти все в городе, что его невеста была за год тому назад любовницей Николая Павловича.\r\nII\r\nЗа две недели до назначенного дня свадьбы Касатский сидел в Царском Селе на даче у своей невесты. Был жаркий майский день.\r\nЖених с невестой походили по саду и сели на лавочке в тенистой липовой аллее. Мэри была особенно хороша в белом кисейном платье.\r\nОна казалась олицетворением невинности и любви.\r\nОна сидела, то опустив голову, то взглядывая на огромного красавца, который с особенной нежностью и осторожностью говорил с ней,\r\nкаждым своим жестом, словом боясь оскорбить, осквернить ангельскую чистоту невесты.\r\nКасатский принадлежал к тем людям сороковых годов, которых уже нет нынче, к людям, которые, сознательно допуская для себя и внутренне не осуждая нечистоту в половом отношении,\r\nтребовали от жены идеальной, небесной чистоты, и эту самую небесную чистоту признавали в каждой девушке своего круга и так относились к ним.\r\nВ таком взгляде было много неверного и вредного в той распущенности, которую позволяли себе мужчины, но по отношению женщин такой взгляд,\r\nрезко отличающийся от взгляда теперешних молодых людей, видящих в каждой девушке ищущую себе дружку самку, - такой взгляд был, я думаю, полезен.\r\nДевушки, видя такое боготворение, старались и быть более или менее богинями. Такого взгляда на женщин держался и Касатский и так смотрел на свою невесту.\r\nОн был особенно влюблен в этот день и не испытывал ни малейшей чувственности к невесте, напротив, с умилением смотрел на нее, как на нечто недосягаемое.\r\nОн встал во весь свой большой, рост и стал перед нею, опершись обеими руками на саблю.\r\n- Я только теперь узнал все то счастье, которое может испытать человек. И это вы, это ты, - сказал он, робко улыбаясь, - дала мне это!\r\nОн был в том периоде, когда \"ты\" еще не сделалось привычно, и ему, смотря нравственно снизу вверх на нее, страшно было говорить \"ты\" этому ангелу.\r\n- Я себя узнал: благодаря... тебе, узнал, что я лучше, чем я думал. \n - Я давно это знаю. Я за то-то и полюбила вас...\r\nСоловей защелкал вблизи, свежая листва зашевелилась от набежавшего ветерка.\r\nОн взял ее руку и поцеловал ее, и слезы выступили ему на глаза. Она поняла, что он благодарит ее за то, что она сказала, что полюбила его. Он прошелся, помолчал, потом подошел, сел.\r\n- Вы знаете, ты знаешь, ну, всё равно. Я сблизился с тобой не бескорыстно, я хотел установить связи с светом, но потом.\r\n.. Как ничтожно стало это в сравнении с тобой, когда я узнал тебя. Ты не сердишься на меня за это?\r\nОна не отвечала и только тронула рукой его руку. \n Он понял, что это значило: \"Нет, не сержусь\".\r\n- Да, ты вот сказала...\r\n- он замялся, ему показалось это слишком дерзко, - ты сказала, что полюбила меня, но, прости меня, я верю, но что-то, кроме этого, есть, что тебя тревожит и мешает. Что это?\r\n\"Да, теперь или никогда, - подумала она. - Все равно он узнает. Но теперь он не уйдет. Ах, если бы он ушел, это было бы ужасно!\"\r\nИ она любовным взглядом окинула всю его большую, благородную, могучую фигуру. Она любила его теперь больше Николая и, если бы не императорство, не променяла бы этого на того.\r\n- Послушайте. Я не могу быть неправдива. Я должна сказать все. Вы спрашиваете, что? То, что я любила. \n Она положила свою руку на его умоляющим жестом. \n Он молчал.\r\n- Вы хотите знать кого? Да, его, государя. \n - Мы все любим его, я воображаю, вы в институте...\r\n- Нет, после. Это было увлеченье, но потом прошло. Но я должна сказать... \n - Ну, так что же?\r\n- Нет, я не просто. \n Она закрыла лицо руками. \n - Как? Вы отдались ему? \n Она молчала. \n - Любовницей? \n Она молчала.\r\nОн вскочил и бледный, как смерть, с трясущимися скулами, стоял перед нею. Он вспомнил теперь, как Николай Павлович, встретив его на Невском, ласково поздравлял его.\r\n- Боже мой, что я сделала, Стива!\r\n- Не трогайте, не трогайте меня. О, как больно! \n Он повернулся и пошел к дому. В доме он встретил мать.\r\n- Вы что, князь? Я... - Она замолчала, увидав его лицо. Кровь вдруг ударила ему в лицо.\r\n- Вы знали это и мной хотели прикрыть их. Если бы вы не были женщины, - вскрикнул он, подняв огромный кулак над нею, и, повернувшись, убежал.\r\nЕсли б тот, кто был любовником его невесты, был бы частный человек, он убил бы его, но это был обожаемый царь.\r\nНа другой же день он подал в отпуск и отставку и сказался больным, чтобы никого не видеть, и поехал в деревню.\r\nЛето он провел в своей деревне, устраивая свои дела. Когда же кончилось лето, он не вернулся в Петербург, а поехал в монастырь и поступил в него монахом.\r\nМать писала ему, отговаривая от такого решительного шага. Он отвечал ей, что призвание бога выше всех других соображений, а он чувствует его.\r\nОдна сестра, такая же гордая и честолюбивая, как и брат, понимала его.\r\nОна понимала, что он стал монахом, чтобы стать выше тех, которые хотели показать ему, что они стоят выше его. И она понимала его верно.\r\nПоступая в монахи, он показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим и ему самому в то время, как он служил,\r\nи становился на новую такую высоту, с которой он мог сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал.\r\nНо не одно это чувство, как думала сестра его Варенька, руководило им.\r\nВ нем было и другое, истинно религиозное чувство, которого не знала Варенька, которое, переплетаясь с чувством гордости и желанием первенства, руководило им.\r\nРазочарование в Мэри (невесте), которую он представлял себе таким ангелом, и оскорбление было так сильно, что привело его к отчаянию, а отчаяние куда?\r\n- к богу, к вере детской, которая никогда не нарушалась в нем.\r\nIII \n\n\n В день Покрова Касатский поступил в монастырь.\r\nИгумен монастыря был дворянин, ученый писатель и старец, то есть принадлежал к той преемственности,\r\nведущейся из Валахии, монахов, безропотно подчиняющихся избранному руководителю и учителю.\r\nИгумен был ученик известного старца Амвросия, ученика Макария, ученика старца Леонида, ученика Паисия Величковского. Этому игумну подчинился, как своему старцу, Касатский.\r\nКроме того чувства сознания своего превосходства над другими, которое испытывал Касатский в монастыре, Касатский так же,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "Так опять что в них? За рублем каким-нибудь ходишь, ругают тебя и за глаза, да и в глаза не стыдятся, а много ли прибытку?\r\n- пустяки! Никогда крещеному человеку не перепадет столько, как жиду.\r\nВот когда бы еще жида унесла нелегкая из села, тогда, пожалуй, можно бы и развернуться. Ни к кому не пошли бы, как ко мне, и за копейкой, когда надо на подати, и за товаром.\r\nГе! можно бы и шиночек, пожалуй, открыть... А на мельнице или бы кого посадил, или хоть продал бы.\r\nНу ее! Как-то все человек еще не человек, пока работает. То ли дело, когда от грошика грошик сам родится. Этого только дурак не понимает...\r\nЗаведи себе пару свиней; глядишь - свинья зверь плодущий - через год уж чуть не стадо!\r\nТак вот и деньги: пускаешь их по глупым людям, будто на пастбище, только не зевай да умей опять согнать по времени: от гроша родится десять грошей, от карбованца - десять карбованцев.\r\n..\"\r\nТут мельник вышел уже на самый гребень дороги, откуда начинался пологий спуск к реке.\r\nВпереди уже слышно было,- так, чуть-чуть, когда подыхивал ночной ветерок,- как сонная вода звенит в потоках.\r\nА сзади, оглянувшись еще раз, мельник увидел спящее в садах село и под высокими тополями маленькую вдовину хатку... Он остановился и подумал немного, почесываясь в голове.\r\n- Э, дурак я был бы! -сказал он, наконец, пускаясь в дальнейший путь.\r\nПожалуй, не выдумай дядько в ту ночь, напившись наливочки, залезть в омут, теперь меня бы уж окрутили с Галею, а она вот мне и неровня.\r\nЭх, и сладко же, правда, целуется эта девка - у-у как сладко!.. Вот и говорю, что как-то все не так делается на этом свете.\r\nЕсли б к этакому личику да хорошее приданое... ну, хоть такое, как кодненский Макогоненко дает за своею Мотрей... Э, что уж тут и говорить!..\r\nОн кинул из-под горы последний взгляд назад, когда на селе раздался вдруг удар колокола.\r\nЧто-то как будто упало с колокольни, что виднелась среди села, на горочке, и полетело, звеня и колыхаясь, над полями.\r\n\"Эге, это уже, видно, становится на свете полночь\",- подумал он про себя и, зевнув во всю глотку, стал быстро спускаться под гору, думая опять о своем стаде.\r\nЕму так и виделись его карбованцы, как они, точно живые, ходят по разным рукам, в разных делах и все пасутся себе, и все плодятся.\r\nОн даже засмеялся, представивши, как разные дурни думают, что стараются для себя. А придет срок, и он, хозяин стада, опять сгонит его в свой кованый сундук вместе с приплодом.\r\nИ все это были мысли приятные. Только воспоминание о жиде опять испортило эти приятные мысли.\r\nМельнику стало скучно, что жид захватил себе все пастбища и его бедным карбованцам нечем кормиться, негде плодиться, точно стаду баранов на выгоне, где уже побывали жидовские козы.\r\n.. Тут уж, известно, не раскормишься.\r\n\"Э, чтоб его чертяка забрал, проклятого!\"-подумал мельник, и ему показалось, что вот это самое и есть то, отчего ему так скучно.\r\n.. Вот это самое только и есть плохое на свете. Проклятые жиды мешают крещеному человеку собирать свой доход.\r\nТут, в половине горы, где тихий и будто сонный шум воды в потоках слышался уже без перерывов,- мельник вдруг остановился, как вкопанный, и ударил себя ладонью по лбу.\r\n- Ба, вот была бы штука!.. Право, хорошая штука была бы, ей-богу! Ведь нынче как раз судный день.\r\nЧто, если б жидовскому чорту полюбился как раз наш шинкарь Янкель?.. Да где! Не выйдет.\r\nМало ли там, в городе, жидов? К тому же еще Янкель - жидище грузный, старый да костистый, как ерш.\r\nЧто в нем толку? Нет, не такой он, мельник, счастливый человек, чтобы Хапун выбрал себе из тысячи как раз ихнего Янкеля.\r\nНа минуту в голове мельника, как беспокойные муравьи, закопошились другие мысли:\r\n\"Эх, Филипп, Филипп! Нехорошо и думать такое крещеному человеку, что ты себе теперь думаешь. Опомнись! Ведь у Янкеля останутся дети, будет кому долг отдать...\r\nА второе-таки и грешно,- Янкель тебе худого не делал. Может, другим и есть за что поругать старого шинкаря, так ведь с других-то и ты сам не прочь взять лихву...\"\r\nНо на эти неприятные мысли, что стали было покусывать его совесть, как собачонки, мельник выпустил другие, еще посердитее:\r\n\"Все-таки жидюга, так жидюга, не ровня же крещеному человеку.\r\nЕсли я и беру лихву,- ну и беру, этого нельзя сказать, что не беру,- так ведь лучше же, я думаю, отдать процент своему брату, крещеному, чем некрещеному жиду\".\r\nВ эту минуту и ударило в последний раз на колокольне.\r\nДолжно быть, звонарь Иван Кадило заснул себе под церковью и дергал веревку спросонок,- так долго вызванивал полночь.\r\nЗато в последний раз, обрадовавшись концу, он бухнул так здорово, что мельник даже вздрогнул, когда звон загудел из-за горы,\r\nнад его головой, и понесся через речку, над лесом, в далекие поля, по которым вьется дорога к городу.\r\n..\r\n\"Вот теперь уже все спят на свете,- подумал про себя мельник, и что-то его ухватило за сердце.\r\n- Все спят себе, кому где надо, только жиды толкутся и плачут в своей школе, да я стою вот тут, как неприкаянная душа, над омутом и думаю нехорошее...\"\r\nИ показалось ему в тот час все как-то странно... \"Слышу,- говорит,- что это звон затихает в поле, а самому кажется, будто кто невидимка бежит по шляху и стонет...\r\nВижу, что лес за речкой стоит весь в росе и светится роса от месяца, а сам думаю: как же это его в летнюю ночь задернуло морозным инеем?\r\nА как вспомнил еще, что в омуте дядько утоп,- а я немало-таки радовался тому случаю,- так и совсем оробел.\r\nНе знаю - на мельницу идти, не знаю - тут уж стоять...\"\r\n- Гаврило! Эй, Гаврило! - крикнул он тут подсыпке-работнику.- Так и есть, на мельнице пусто, а он, лодырь, опять помандровал на село, к девкам.\r\nВышел Филипп на светлое место, на середину плотины. Слышит: вода просасывается в шлюзах, а ему кажется, что это кто-то крадется из омута и карабкается на колеса...\r\n\"Э, лучше пойду-таки спать\",- подумал он про себя... Только прежде еще раз оглянулся.\r\nМесяц давно перебрался уже через самую верхушку неба и смотрелся на воду...\r\nМельнику показалось удивительно, как это хватает в его маленькой речке столько глубины - и для месяца, и для синего неба со всеми звездами,\r\nи для того маленького темного облачка, которое, однако, несется легко и быстро, как пушинка, по направлению из города.\r\nНо так как глаза его уже слипались, то удивлялся он недолго и, отворив отмычкой наружную дверь и запершись опять изнутри задвижкой,\r\nчтобы слышать, как вернется гуляка-подсыпка,- отправился к себе на постель\r\nIV\r\n\"Эге-ге, встань, Филипп!.. Вот так штука! - вдруг подумал он, подымаясь в темноте с постели, точно его кто стукнул молотком по темени.\r\n-Да я ж и забыл: ведь это возвращается из города то самое облачко, которое недавно покатилось туда, да еще мы с жидовским наймитом дивились, что оно летит себе без ветру.\r\nДа и теперь ветер, кажись, невелик и не с той стороны. Погоди! История, кажется, тут не простая...\"\r\nСильно клонило мельника ко сну. Но... Вот он вышел босиком на плотину и стал на самой середине, почесывая себе брюхо и спину (на мельнице-таки было не без блох!).\r\nВ спину ему подувал с запруженной реки ветерок, а спереди прямехонько на него катилось облачко.\r\nТолько теперь оно было уже не такое легкое, летело не так ровно и свободно, а будто слегка колыхалось и припадало, как подстреленная птица.\r\nКогда же оно налетело на луну, то мельник уже ясно понял, что это за история, потому что на светлом месяце так и вырезались черные крылья,\r\nа под ними еще что-то и какая-то скрюченная людская фигура, с длинною, трясущеюся бородою.\r\n..\r\n\"Э-эй! Вот тебе и штука,- подумал мельник.- Несет одного. Что ж теперь делать? Если крикнуть: \"Кинь, это мое!\" - так ведь, пожалуй, бедный жид расшибется или утонет. Высоко!\"\r\nНо тут он увидел, что дело меняется: чорт со своею ношей закружился в воздухе и стал опускаться все ниже. \"Видно, пожадничал да захватил себе ношу не под силу,- подумал мельник.\r\n- Ну, теперь, пожалуй, можно бы и выручить жида,- все-таки живая душа, не сравняешь с нечистым. Ну-ко, благословясь, крикну поздоровее!\"\r\nНо вместо этого, сам не знает уж как, он изо всех ног побежал с плотины и спрятался под густыми яворами, что мочили свои зеленые ветви, как русалки, в темной воде мельничного затора.\r\nТут, под деревьями, было темно, как в бочке, и мельник был уверен, что никто его не увидит.\r\nА у него в это время уж и зуб не попадал на зуб, а руки и ноги тряслись так, как мельничный рукав во время работы. Однако брала-таки охота посмотреть, что будет дальше.\r\nЧорт со своею ношей то совсем припадал к земле, то спять подымался выше леса, но было видно, что ему никак не справиться.\r\nРаза два он коснулся даже воды, и от жида пошли по воде круги, но тотчас же чертяка взмахивал крыльями и взмывал со своею добычей, как чайка, выдернувшая из воды крупную рыбу.\r\nНаконец, закатившись двумя или тремя широкими кругами в воздухе, чорт бессильно шлепнулся на самую середину плотины и растянулся, как неживой.\r\n.. Полузамученный, обмерший жид упал тут же рядом.\r\nА надо вам сказать, что наш мельник уже давно узнал, кого это приволок из города жидовский Хапун.\r\nА узнавши - обрадовался и повеселел: \"А слава ж тебе, господи,- сказал он про себя,- таки это не кто иной, только наш ново-каменский шинкарь!\r\nНу, что-то будет дальше, а только кажется мне так, что в это дело мне мешаться не следует, потому что две собаки грызутся, третьей приставать незачем.\r\n.. Опять же моя хата с краю, я ничего не знаю... А если б меня тут не было!.. Не обязан же я жида караулить...\"\r\nИ еще про себя думал: \"Ну, Филиппушка, теперь твое время настанет в Новой-Каменке!..\"\n\n V\r\nДолгое время оба-и бедный жид, и чертяка-лежали на плотине совсем без движения.\r\nЛуна уже стала краснеть, закатываться и повисла над лесом, как будто ожидала только, что-то будет дальше.\r\nНа селе крикнул было хриплый петух и тявкнула раза два какая-то собака, которой, верно, приснился дурной сон.\r\nНо ни другие петухи, ни другие собаки не отозвались,- видно, до свету еще было порядочно далеко.\r\nМельник издрог и стал уже подумывать, что это все ему приснилось, тем более что на плотине совсем потемнело и нельзя было разобрать, что там такое чернеет на середине.\r\nНо когда долетел из села одинокий крик петуха, в кучке что-то зашевелилось.\r\nЯнкель поднял голову в ермолке, потом огляделся, привстал и тихонько, по-журавлиному приподнимая худые ноги в одних чулках, попытался улепетнуть.\r\n- Эй, эй! придержи его, а то ведь уйдет,- чуть было не крикнул испугавшийся мельник, но увидел, что чорт уже прихватил шинкаря за длинную фалду.\r\n- Погоди,- сказал он,- еще рано... Смотри ты, какой прыткий! Я не успел еще отдохнуть, а ты уже собрался дальше.\r\nТебе-то хорошо, а каково мне тащить тебя, такого здоровенного! Чуть не издох.\r\n- Ну,- сказал жид, стараясь выдернуть фалду,- отдыхайте себе на здоровье, а я до своей корчмы и пешком дойду. Чорт даже привстал.\r\n- Что такое?\r\nЧто, я тебе в балагулы [Балагула - известный в Западном крае специально еврейский экипаж, нечто вроде еврейского дилижанса;\r\nдлинная телега, забранная холщовым верхом, запряженная парой лошадей, она бывает битком набита евреями и их рухлядью (бебехами).\r\nБалагулой же называется и возница], что ли, нанялся, возить тебя с шабаша домой, собачий сын? Ты еще шутишь...\r\n- Каково могут быть шутки,-ответил хитрый Янкель, прикидываясь, будто он совсем не понимает, чего от него нужно чорту.\r\n- Я вам очень благодарен за то, что вы меня Доставили досюдова, а отсюдова я дойду сам. Это даже вовсе недалекое расстояние. Зачем вам себя беспокоить?\r\nЧорт аж подскочил от злости. Он как-то затрепыхался на одном месте, как курица, когда ей отрежут голову, и сразу подшиб Янкеля крылом, а сам опять принялся дышать, как кузнечный мех.\r\n\"Вот так! - подумал про себя мельник.- Хоть оно, может быть, и грешно хвалить чорта, а этого я, все-таки, похвалю,- этот, видно, своего не упустит\".\r\nЯнкель, присев, стал очень громко кричать.\r\nТут уже и чорт не мог ничего поделать: известно, что пока у жида душа держится, до тех пор ему никаким способом не зажмешь глотку,- все будет голосить.\r\n\"Да что толку? - подумал мельник, оглядываясь на пустую мельницу.- Подсыпка теперь гуляет себе с девками, а то и лежит где-нибудь пьяный под тыном\".\r\nВ ответ на жалобный плач бедного Янкеля только сонная лягушка квакнула на болоте да бугай прокинулся в очерете и бухнул раза два, точно в пустую бочку: бу-у, бу-у!.\r\n. Месяц, как будто убедившись, что дело с жидом покончено, опустился окончательно за лес, и на мельницу, на плотину, на реку пала темнота, а над омутом закурился белый туман.\r\nЧорт беспечно затрепыхал крыльями, потом опять лег, заложив руки за голову, и засмеялся.\n - Кричи, сколько хочешь. На мельнице пусто.\r\n- А вы почем знаете? - огрызнулся еврей и продолжал голосить, обращаясь уже прямо к мельнику: - Пан мельник, ой, пан мельник!\r\nСеребряный, золотой, бриллиантовый! Пожалуйста, выйдите сюда на одну, самую коротенькую секунду и скажите только три слова, три самых маленьких слова.\r\nЯ бы вам за это подарил половину долга.\r\n\"Весь будет мой!\" - сказало что-то в голове у мельника.\n Жид перестал кричать, понурив голову, и горько-прегорько заплакал.\r\nПрошло еще сколько-то времени. Месяц совсем ушел уже с неба, и последние отблески угасли на самых высоких деревьях.\r\nВсе на земле и на небе, казалось, заснуло самым крепким сном, нигде не слышно было ни одного звука, только еврей тихо плакал, приговаривая:\r\n- Ой, моя Сура, ой, мои детки, мои бедные детки!..\r\nЧорт немного отдышался и сел, все еще сгорбившись, на гати.\r\nНад гатью, хоть было темно, мельник ясно увидел пару рогов, как у молодого телка, которые так и вырезались на белом тумане, что подымался из омута.\r\n\"Совсем как наш!\" - подумал мельник и почувствовал себя так, как будто проглотил что-то очень холодное.\r\nВ это время он заметил, что жид толкает чорта локтем.\n - Что ты толкаешься? - спросил тот.\n - Нет! Я что вам хочу сказать...\r\n- Что?\r\n- Скажите вы мне на милость, и что это у вас за мода - хватать непременно бедного жида... Почему вы не возьмете себе лучше хорошего гоя. Вот тут живет недалеко отличный мельник.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Северская земля есть наша собственность: из ее доходов Димитрий обещал платить нам жалованье - и кто же в ней теперь властвует?\r\nновые пришельцы, богатые грабежом; а мы остаемся в бедности, с одними ранами!\r\n\" Так говорили чиновники и Дворяне: Воеводы же главные негодовали еще сильнее;\r\nлишаясь надежды разделить с Лжедимитрием все богатства державы Российской и привыкнув видеть в нем не властителя,\r\nа клеврета, не могли спокойно воображать себя под знаменами Республики наравне с другими Воеводами Королевскими.\r\nСапега колебался: Рожинский действовал и заключил с своими товарищами новый союз: они клялися умереть или воцарить Лжедимитрия, назвалися Конфедератами и послали сказать Сигизмунду:\r\n\"Если сила и беззаконие готовы исхитить из наших рук достояние меча и геройства, то не признаем ни Короля Королем, ни отечества отечеством, ни братьев братьями!\r\n\" Рожинский писал к своему Монарху: \"Ваше Величество все знали, и единственно нам предоставляли кончить войну за Димитрия, еще более для Республики, нежели для нас выгодную;\r\nно вдруг, неожиданно, вы являетесь с полками, отнимаете у него землю Северскую, волнуете, смущаете Россиян, усиливаете Шуйского и вредите делу, уже почти совершенному нами!\r\n.\r\n. Сия земля нашею кровию увлажена, нашею славою блистает.\r\nВ сих могилах, от Днепра до Волги, лежат кости моих храбрых сподвижников... Уступим ли другому Россию? Скорее все мы, остальные, положим также свои головы...\r\nи враг Димитрия, кто бы он ни был, есть наш неприятель!\r\n\" Гетману Жолкевскому говорили Послы Конфедератов: \"Издревле витязи Республики, рожденные в недрах златой свободы, любили искать воинской славы в землях чуждых:\r\nтак и мы своим мечем, истинным Марсовым ралом, возделывали землю Московскую, чтобы пожать на ней честь и корысть.\r\nСколь же горестно нам видеть противников в единоземцах и братьях! В сей горести простираем руки к тебе, Гетману отечественного воинства, нашему учителю в делах славы!\r\nИзъясни Сенату, блюстителю законов и свободы, чего мы требуем справедливо: да удержит Сигизмунда\".\r\n..\r\nТут Паны и Дворяне Королевские воплем негодования прервали дерзкую речь; велели Послам удалиться, язвительно издевались над ними;\r\nспрашивали в насмешку о здоровье их Государя Димитрия, о втором бракосочетании Царицы Марии - и дали им, от имени Сигизмундова, следующий ответ письменный:\r\n\"Вам надлежало не посылать к Королю, а ждать его Посольства: тогда вы узнали бы, для чего он вступил в Россию.\r\nОтечество наше конечно славится редкою свободою; но и свобода имеет законы, без коих Государство стоять не может.\r\nЗакон Республики не дозволяет воевать и Королю без согласия чинов государственных;\r\nа вы, люди частные, своевольным нападением раздражаете опаснейшего из врагов ее: вами озлобленный Шуйский мстит ей Крымцами и Шведами.\r\nЛегко призвать, трудно удалить опасность.\r\nХвалитесь победами; но вы еще среди неприятелей сильных...\r\nИдите и скажите своим клевретам, что искать славы и корысти беззаконием, мятежничать и нагло оскорблять Верховную Власть есть дело не граждан свободных, а людей диких и хищных\".\r\nОдним словом, казалось, что не подданные с Государем и Государством, а две особенные державы находятся в жарком прении между собою и грозят друг другу войною!\r\nИзъясняясь с некоторою твердостию, Сигизмунд не думал однако ж быть строгим для усмирения крамольников, ибо имел в них нужду и надеялся вернее обольстить, нежели устрашить их:\r\nразведывал, что делается в Лжедимитриевом стане;\r\nузнал о несогласии Сапеги и Зборовского с Рожинским, о явном презрении умных Ляхов к Самозванцу, о желании многих из них,\r\nвопреки клятвенно утвержденному союзу между ними, действовать заодно с Королевским войском, - и торжественно назначил (в Декабре 1609) Послов в Тушино:\r\nПанов Стадницкого, Князя Збараского, Тишкевича, с дружиною знатною.\r\nОн предписал им, что говорить воинам и начальникам, гласно и тайно;\r\nдал грамоту к Царю Василию, доказывая в ней справедливость своего нападения, но изъявляя и готовность к миру на условиях, выгодных для Республики;\r\nдал еще особенную грамоту к Патриарху, Духовенству, Синклиту, Дворянству и гражданству Московскому, в коей, уже снимая с себя личину, вызывался прекратить их жалостные бедствия,\r\nесли они с благодарным сердцем прибегнут к его державной власти, и Королевским словом уверял в целости нашего богослужения и всех уставов священных.\r\nВ таком же смысле писал Сигизмунд и к Россиянам, служащим мнимому Димитрию;\r\nа к Самозванцу писали только Сенаторы, называя его в титуле Яснейшим Князем и прося оказать Послам достойную честь из уважения к Республике,\r\nне сказывая, зачем они едут в стан Тушинский.\r\nУже Конфедераты, лишаясь надежды взять Москву, более и более опасаясь Князя Михаила и страшась недостатка в хлебе, отнимаемом у них разъездами Воевод Царских, умерили свою гордость;\r\nждали сих Послов нетерпеливо и встретили пышно.\r\nЛюбопытный Самозванец вместе с Мариною смотрел из окна на их торжественный въезд в Тушино, едва ли угадывая, что они везут ему гибель!\r\nРожинский советовал им представиться Лжедимитрию:\r\nСтадницкий и Збараский отвечали, что имеют дело единственно до войска - и, после великолепного пира, созвали всех Ляхов слушать наказ Королевский.\r\nСреди обширной равнины Послы сидели в креслах: Воеводы, чиновники, Дворяне стояли в глубоком молчании.\r\nСигизмунд объявлял, что извлекая меч на Шуйского за многие неприятельские действия Россиян, спасает тем Конфедератов,\r\nуже малочисленных, изнуренных долговременною войною и теснимых соединенными силами Москвитян и Шведов;\r\nждет добрых сынов отечества под свои хоругви, забывает вину дерзких, обещает всем жалованье и награды.\r\nВыслушав речь Посольскую, многие изъявили готовность исполнить волю Сигизмунда;\r\nдругие желали, чтобы он, взяв Смоленск и Северскую землю от Димитрия, мирно возвратился в отечество,\r\nа войско Республики присоединил к Конфедератам для завоевания всего Царства Московского.\r\n\"Согласно ли с достоинством Короля, - возражали Послы, - иметь владенную грамоту на Российские земли от того, кому большая часть Россиян дает имя обманщика?\r\nи благоразумно ли проливать за него драгоценную кровь Ляхов?\r\n\" Конфедераты требовали по крайней мере двух миллионов злотых; требовали еще, чтобы Сигизмунд назначил пристойное содержание для мнимого Димитрия и жены его.\r\n\"Вспомните, - ответствовали им, - что у нас нет Перуанских рудников.\r\nУдовольствуйтесь ныне жалованьем обыкновенным;\r\nкогда же Бог покорит Сигизмунду Великую Державу Московскую, тогда и прежняя ваша служба не останется без возмездия,\r\nхотя вы служили не Государю, не Республике, а человеку стороннему, без их ведома и согласия\".\r\nО будущей доле Самозванца Послы не сказали ни слова. Вожди и воины просили времени для размышления.\r\nЧто ж делал Самозванец, еще окруженный множеством знатных Россиян, еще глава войска и стана?\r\nКак бы ничего не зная, сидел в высоких хоромах Тушинских и ждал спокойного решения судьбы своей от людей, которые назывались его слугами;\r\nупоенный сновидением величия, боялся пробуждения и смыкал глаза под ударом смертоносным.\r\nУже давно терпел он наглость Ляхов и презрение Россиян, не смея быть взыскательным или строгим:\r\nтак Гетман вспыльчивый, в присутствии Лжедимитрия, изломал палку об его любимца, Князя Вишневецкого, и заставил Царика бежать от страха вон из комнаты;\r\nа Тишкевич в глаза называл Самозванца обманщиком.\r\nМногие Россияне, долго лицемерив и честив бродягу, уже явно гнушались им, досаждали ему невниманием, словами грубыми и думали между собою, как избыть вместе и Шуйского и Лжедимитрия.\r\nСие спокойствие злодея, в роковой час оставленного умом и смелостию, способствовало успеху Послов Сигизмундовых.\r\nОни пригласили к себе знатнейших Россиян Лжедимитриева стана и, вручив им грамоту Сигизмундову, изъяснили, что хотя Король вступил в Россию с оружием,\r\nно единственно для ее мира и благоденствия, желая утишить бунт, истребить бесстыдного Самозванца,\r\nнизвергнуть тирана вероломного (Шуйского), освободить народ, утвердить Веру и Церковь.\r\n\"Сии люди, - пишет Историк Польский, - угнетенные долговременным злосчастием, не могли найти слов для выражения своей благодарности: печальные лица их осветились радостию;\r\nони плакали от умиления, читали друг другу письмо Королевское, целовали, прижимали к сердцу начертание его руки, восклицая: не может иметь Государя лучшего!\r\n.\r\n.\r\nТак замысел Сигизмундов на венец Мономахов был торжественно объявлен и торжественно одобрен Россиянами; но какими?\r\nСонмом изменников:\r\nБоярином Михайлом Салтыковым, Князем Василием Рубцем-Мосальским и клевретами их, вероломцами опытными,\r\nкоторые, нарушив три присяги, и нарушая четвертую, не усомнились предать иноплеменнику и Лжедимитрия и Россию,\r\nчтобы спастися от мести Шуйского, ранним усердием снискать благоволение Короля и под сению нового Царствующего Дома вкусить счастливое забвение своих беззаконий!\r\nВ сей думе крамольников присутствовал, как пишут, и муж добродетельный, пленник Филарет, ее невольный и безгласный участник.\r\nУверенные в согласии Тушинских Россиян иметь Царем Сигизмунда, Послы в то же время готовы были вступить в сношение и с Василием, как законным Монархом:\r\nдоставили ему грамоту Королевскую и, вероятно, предложили бы мир на условии возвратить Литве Смоленск или землю Северскую:\r\nчем могло бы удовольствоваться властолюбие Сигизмундово, если бы Россияне не захотели изменить своему Венценосцу.\r\nНо Василий, перехватив возмутительные письма Королевские к Духовенству, Боярам и гражданам столицы, не отвечал Сигизмунду, в знак презрения:\r\nобнародовал только его вероломство и козни, чтобы исполнить негодования сердца Россиян.\r\nМосква была спокойна; а в Тушине вспыхнул мятеж.\r\nДав Конфедератам время на размышление, Послы Сигизмундовы уже тайно склонили Князя Рожинского и главных Воевод присоединиться к Королю.\r\nНе хотели вдруг оставить Самозванца, боясь, чтобы многолюдная сволочь Тушинская не передалась к Василию:\r\nусловились до времени терпеть в стане мнимое господство Лжедимитриево для устрашения Москвы, а действовать по воле Сигизмунда, имея главною целию низвергнуть Шуйского.\r\nНо ослепление и спокойствие бродяги уже исчезли:\r\nугадывая или сведав замышляемую измену, он призвал Рожинского и с видом гордым спросил, что делают в Тушине Вельможи Сигизмундовы, и для чего к нему не являются?\r\nГетман нетрезвый забыл лицемерие: отвечал бранью и даже поднял руку.\r\nСамозванец в ужасе бежал к Марине; кинулся к ее ногам; сказал ей: \"Гетман выдает меня Королю;\r\nя должен спасаться: прости\" - и ночью (29 Декабря), надев крестьянское платье, с шутом своим, Петром Кошелевым, в навозных санях уехал искать нового гнезда для злодейства:\r\nибо Царство злодея еще не кончилось!\r\nНа рассвете узнали в Тушинском стане, что мнимый Димитрий пропал: все изумились. Многие думали, что он убит и брошен в реку.\r\nСделалось ужасное смятение: ибо знатная часть войска еще усердствовала Самозванцу, любя в нем Атамана разбойников.\r\nТолпы с яростным криком приступили к Гетману, требуя своего Димитрия и в то же время грабя обоз сего беглеца, серебряные и золотые сосуды, им оставленные.\r\nГетман и другие начальники едва могли смирить мятежников, уверив их, что Самозванец, не убитый, не изгнанный,\r\nдобровольно скрылся в чувстве малодушного страха, и что не бунтом, а твердостию и единодушием должно им выйти из положения весьма опасного.\r\nНе менее волновались и Российские изменники, лишенные главы: одни бежали вслед за Самозванцем, другие в Москву;\r\nзнатнейшие пристали к Конфедератам и вместе с ними отправили Посольство к Сигизмунду.\r\nМежду тем Марина, оставленная мужем и Двором, не изменяла высокомерию и твердости в злосчастии;\r\nвидя себя в стане под строгим надзором и как бы пленницею ненавистного ей Гетмана, упрекала Ляхов и Россиян предательством; хотела жить или умереть Царицею;\r\nответствовала своему дяде, Пану Стадницкому, который убеждал ее прибегнуть к Сигизмундовой милости и назвал в письме только дочерью Сендомирского Воеводы, а не Государынею Московскою:\r\n\"Благодарю за добрые желания и советы;\r\nно правосудие Всевышнего не даст злодею моему, Шуйскому, насладиться плодом вероломства.\r\nКому Бог единожды дает величие, тот уже никогда не лишается сего блеска, подобно солнцу, всегда лучезарному, хотя и затмеваемому на час облаками\".\r\nОна писала к Королю: \"Счастие меня оставило, но не лишило права Властительского, утвержденного моим Царским венчанием и двукратною присягою Россиян\";\r\nжелала ему успеха в войне, не уступая венца Мономахова, - ждала случая действовать и воспользовалась первым.\r\n[1610 г.\r\n] Скоро сведали, где Лжедимитрий: он уехал в Калугу;\r\nстал близ города в монастыре и велел Инокам объявить ее жителям, что Король Сигизмунд требовал от него земли Северской,\r\nжелая обратить ее в Латинство, но получив отказ, склонил Гетмана и все Тушинское войско к измене;\r\nчто его (Самозванца) хотели схватить или умертвить;\r\nчто он удалился к ним, достойным гражданам знаменитой Калуги,\r\nнадеясь с ними и с другими верными ему городами изгнать Шуйского из Москвы и Ляхов из России или погибнуть славно за целость государства и за святость Веры.\r\nДух буйности жил в Калуге, где оставались еще многие из сподвижников Атамана Болотникова:\r\nони с усердием встретили злодея как Государя законного, ввели в лучший дом, наделили всем нужным, богатыми одеждами, конями.\r\nПрибежали из Тушина некоторые ближние чиновники Самозванцевы;\r\nпришел главный крамольник Князь Григорий Шаховской с полками Козаков из Царева-Займища, где он наблюдал движения Сигизмундовой рати.\r\nСоставились дружины телохранителей и воинов, двор и Правительство, достойное Лжецаря,\r\nкоего первым указом в сем новом вертепе злодейства было истребление Ляхов и Немцев за неприятельские действия Сигизмунда и Шведов:\r\nих убивали, вместе с верными Царю Россиянами, во всех городах, еще подвластных Самозванцу: Туле, Перемышле, Козельске;\r\nграбили купцев иноземных на пути из Литвы к Тушину.\r\nВ Калуге утопили бывшего Воеводу ее, Ляха Скотницкого, подозреваемого Лжедимитрием в измене.\r\nТам же истерзали доброго Окольничего Ивана Ивановича Годунова, как усердного слугу Василиева.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "Правду сказал Пушкин: \n\n Москва... Как много в этом звуке Для \n сердца русского слилось!..\r\nДа, Москва, Кремль, Иван Великий - волшебные слова! Как сильно потрясают они душу каждого русского... Каждого?.\r\n.\r\nПолно, так ли? О, без всякого сомнения, ведь я называю русским me того только, кто носит русское имя, родился в России и по ее милости имеет хлеб насущный, - нет!\r\nДля этого необходимо еще небольшое условие.\r\n.. \"У меня очень много родственников, - сказал однажды приятель мой Зарецкий, - да не все они мои родные.\r\nТот мне вовсе чужой, кто зовет меня роднёю потому только, что носит одну со мною фамилию, а кто истинно меня любит, тому не нужно быть моим однофамильцем:\r\nя и без этого готов назвать его родным братом\".\r\nЯ не долго мог любоваться великолепной панорамой Москвы, вместе с приближением к заставе она спряталась опять за домами некрасивого предместья.\r\nИзмученные лощади давно уже тащились шагом, а я шел пешком подле моей повозки, почти у самого въезда в Новую деревню, слободу,\r\nидущую от Рогожской заставы, я поравнялся с человеком пожилых лет, в сером опрятном сюртуке и круглой шляпе с большими полями.\r\nОпираясь на трость и волоча с усилием правую ногу, он едва подвигался вперед.\r\n- Вы, кажется, с трудом идете? - сказал я, подойдя к этому господину.\r\n- Да, батюшка! - отвечал он, приподнимая вежливо свою шляпу. - Вот четверть часа назад я шел почти так же бодро, как вы.\r\n- Что ж с вами случилось? \n - Сам виноват: хотел перепрыгнуть через канаву, оступился и теперь вовсе не могу стать на правую ногу. \n - Вы, может быть, ее вывихнули?\r\n- Авось нет, батюшка, а кажется, жилу потянул. \n - Как же вы дойдете до дому?\r\n- Дотащусь как-нибудь. Я живу близехонько отсюда, в Рогожской, против самого Андроньевского монастыря.\r\n- Да не угодно ли, я вас подвезу. \n - Сделайте милость, батюшка! Уж в самом деле, не повредил ли я ноги: что-то больно расходилась!\r\nПри помощи Егора и моей старик сел в повозку, я поместился подле него.\r\n- Дай бог вам здоровья! - сказал он.\r\n- Вот теперь мне как будто бы полегче, а если бы пришлось тащиться до дому пешком, так я очень бы натрудил больную ногу, и как мне пришло в голову, что я могу еще прыгать?\r\nПора бы, кажется, перестать резвиться: седьмой десяток доживаю.\r\n- Неужели? - сказал я с удивлением. - Да вам на лицо и шестидесяти нет.\r\n- Да, да, сударь! Без году семьдесят, - продолжал старик. - Я в прусскую войну служил уже офицером и находился при взятии Мемеля, а это давно, батюшка, больно давно!\r\n- Без году семьдесят! - повторил я, смотря с удивлением на моложавое лицо незнакомца.\r\nВ первый раз еще в моей жизни я видел, да и после никогда не встречал семидесятилетнего старика с такой миловидной наружностью,\r\nну, право, можно было влюбиться в его белые, как снег, волнистые волосы,\r\nего кроткая простодушная улыбка была так очаровательна, голубые глаза, исполненные ума и добросердечия,\r\nвыражали такое душевное, неподдельное спокойствие, даже тихие звуки его голоса имели в себе что-то неизъяснимо приятное.\r\n- Издалека ли вы изволите ехать? - спросил он меня в то время, как повозка остановилась у заставы и Егор пошел прописать подорожную.\r\nЯ назвал ему наш губернский город. \n - Да, это неблизко, - продолжал старик, - с лишком семьсот верст! Что, батюшка, вы к нам на житье в Москву или только проездом?\r\n- Нет, я приехал сюда для того, чтоб служить. \n - Доброе дело! Такому молодцу, как вы, служить надобно, и, верно, вы остановитесь где-нибудь у знакомого или родственника?\r\n- У меня есть письмо к господину Днепровскому. \n - Алексею Семеновичу? \n - Точно так! Вы его знаете?\r\n- И очень давно. Он живет на Арбате, верст пять отсюда, а, кажется, лошади-то у вас вовсе смучились, вряд ли дотащут... Да постойте?.\r\n.\r\nВедь Алексея Семеновича нет в городе:\r\nон уже около месяца живет в своей подмосковной и, если не ошибаюсь, на этих днях отправится прямо из деревни за границу, кажется в Германию к минеральным водам.\r\n- А разве он болен?\r\n- Не он, а жена его. \n - Какая досада! Ну, делать нечего, я остановлюсь в трактире.\r\n- Да нет ли у вас кого-нибудь еще знакомых? \n - Со мною есть рекомендательные письма, но я не знаю, могу ли?\r\n- Так наймите лучше квартиру: в этих трактирах можно подчас сделать весьма дурное знакомство... Извините! Вы еще так молоды, так неопытны.\r\nПраво, батюшка, послушайтесь меня, не живите долго в трактире, и если вам нельзя будет пристать к кому-нибудь из знакомых вашего батюшки...\r\n- У меня нет ни отца, ни матери, - сказал я. \n - Ни отца, ни матери! - повторил старик. - А сколько вам лет?\r\n- Восемнадцать. \n - Бедняжка! - прошептал он, поглядев на меня с со страданием.\r\n- Пошел! - закричал караульный унтер-офицер. Часовой поотпустил цепь тяжелого шлагбаума, и мы въехали в Москву. \n\n\n VI \n\n МОСКВА\r\n- Куда прикажете ехать? - спросил ямщик, когда колеса моей повозки застучали по мостовой. \"Куда?\" - вопрос был затруднительный.\r\n- Ступай, - сказал я, - в трактир, где останавливаются приезжающие.\r\n- Да в какой, сударь? Ведь этих постоялых дворов здесь много, вот, пожалуй, на Тверской Царьградский трактир - знатный!.. И в Зарядье много всяких подворьев - куда хотите.\r\n- Ступай куда-нибудь, мне все равно.\r\nМы поехали. Не доезжая шагов пятидесяти до Андроньевского монастыря, лошади стали и, несмотря на крик и удары ямщика, решительно не хотели двинуться с места.\r\n- Эх, друг любезный! - сказал старик. - Господь бог велел и скотов миловать! Ну, что ты лошадей-то понапрасну тиранишь! Видишь, они, сердечные, вовсе из сил выбились.\r\nДа подно, брат! Что толку-то? Ведь на одном кнуте не уедешь!\r\n- И впрямь делать-то нечего! - проговорил ямщик, слезая с козел.\r\n- Уж так и быть, сударь, повремените, я сбегаю на ямской двор и приведу других лошадок, это близехонько, разом вернусь.\r\n- А я уж как-нибудь добреду до дому, - сказал старик, вылезая из кибитки. - Вот моя квартира, недалеко.\r\nДа чем вам на улице дожидаться, - продолжал он, обращаясь ко мне, - милости прошу, зайдите хоть на минуту в мои домишко.\r\nЯ принял охотно его предложение и, оставив при повозке Егора, пошел с ним по левой стороне улицы. Старик все еще прихрамывал, однако ж шел несравненно бодрее прежнего.\r\n- Мне кажется, - сказал он, - я только что зашиб ногу и, может быть, завтра совсем буду здоров. Дай-то господи!\r\nМы подошли к деревянному домику с зелеными ставнями, старик постучал в ворота, человек пожилых лет, в поношенном сюртуке, отпер нам калитку,\r\nи мы вошли на чистый дворик, в глубине которого посажено было с полдюжины яблонь, несколько лип и два или три куста сирени.\r\nПрямо из сеней мы вошли в комнату, убранную вовсе не роскошно, но светлую и весьма опрятную, все ее стены были в полках, уставленных книгами.\r\nНе трудно было по величине и переплету отгадать, что большая часть этой библио теки состояла из книг духовных,\r\nв одном углу помещался отличной работы токарный станок, в другом кивот из дубового дерева,\r\nс иконами, перед которыми теплилась лампада, а в простенке, между двух окон, висел портрет русского генерала в голубой ленте, налево, в растворенные двери видна была угольная комната.\r\nВ ней не было ничего, кроме деревянной скамьи с кожаною подушкою и налоя, который стоял перед большим распятием.\r\n- Как много у вас книг! - сказал я, когда мы сели с хозяином на канапе, обитое простым затрапезом.\r\n- Я собираю их тридцать лет, - отвечал старик, - так мало-помалу и накопилось книг до тысячи. \n - Приятно иметь такую большую библиотеку.\r\n- Да! Если она составлена из книг полезных и служит не для одного украшения и хвастовства. Есть люди, которые называют библиотеку мертвым капиталом.\r\nОни ошибаются: этот капитал может давать большие проценты. И деньги становятся мертвым капиталом, когда их зарывают в землю... Вы любите чтение?\r\n- До безумия! Старик улыбнулся.\r\n- До безумия! - повторил он. - Я думаю, что мы не должны ничего любить до безумия, а всего менее книги.\r\nКонечно, они самые лучшие друзья, но зато подчас и самые злейшие враги наши, а сверх того, такие хитрые,\r\nчто иногда не только без ума, да и с умом не вдруг разберешь, на кого напал, на друга или на своего злодея.\r\n- Позвольте спросить, - сказал я, - чей это портрет? \n - Это портрет моего бывшего начальника и благодетеля, фельдмаршала Румянцева.\r\n- Великий человек!\r\n- Да, батюшка, точно, великий!\r\nОн умел с горстью войска разбить стотысячные армии, одним взглядом, одним словом воспламенял душу каждого солдата,\r\nи без всякой строгости, шутя, превращать какого-нибудь шалуна в хорошего и полезного офицера.\r\nЧтоб доказать истину моих слов, я расскажу вам, как он исправил одного молодого человека, который имел некогда счастье служить под его начальством.\r\nЭто было в 1760 году.\r\nРусские и союзные войска занимали тогда большую часть северной Пруссии, наша дивизия, под командою графа Румянцева, расположена была близ города Кросена на Одере.\r\nВойна кипела в Померании и Польше, но около нас все было так тихо и спокойно, как будто мы стояли на контонир- квартирах;\r\nоднако ж, несмотря на это, отданы были приказания, чтоб в лагере наблюдался самый строгий порядок, и войска были во всякое время готовы к бою.\r\nГраф Румянцев постигал вполне необыкновенный гений великого Фридриха, который почти всегда являлся там, где его никак не ожидали,\r\nи часто, быстрым движением войск и внезапным натиском всех сил своих, совершенно уничтожал предположение самых опытных генералов.\r\nИз отдаваемых ежедневно приказов по дивизии более всех не понравился многим офицерам приказ не отлучаться без позволения из лагеря и наблюдать строго военно-походную форму.\r\nМолодой человек, о котором теперь идет речь, был также из числа недовольных.\r\nНадобно вам сказать, что этот офицер имел некоторые похвальные качества, но один недостаток или,\r\nлучше сказать, перок губил в нем все хорошее, переданное ему от добрых и благочестивых родителей.\r\nОн был лихой малый, славный товарищ, как говорили его приятели, то есть в нем вовсе не было этой постоянной твердости характера.\r\nБеспрерывно увлекаясь примером других, он никогда не имел собственной своей воли:\r\nс добрыми был добр, с повесами повеса, а что всего хуже - старался всегда в дурном перещеголять своих товарищей.\r\nНесмотря на природное отвращение от пьянства, он готов был для компании выпить один за другим дюжину стаканов пунша,\r\nненавидел карты - и понтировал как сумасшедший, для того, чтоб не отставать от других, имея довольно кроткий и тихий нрав,\r\nвсегда первый вызывался на какую-нибудь шалость, и, чтоб потешить приятелей и похвастаться своим удальством,\r\nсмело пускался на самый дерзкий поступок, а особливо когда дело шло за спором и у него была в голове лишняя рюмка вина.\r\nВот однажды поутру собралось у него в палатке человек пять или шесть молодых офицеров, отъявленных повес и шалунов,\r\nначали завтракать, разумеется, стали пить, подгуляли и принялись, по обыкновению, осуждать распоряжения своих начальников.\r\nОдин сердился, что его, за ошибку во фронте, нарядили без очереди в караул, другой гневался на своего полковника за то,\r\nчто он не позволил ему отлучиться в город, третий доказывал, что его ротный начальник не умеет обходиться с офицерами,\r\nчетвертый называл своего батальонного командира педантом потому, что он требовал во всем точного исполнения службы,\r\nи все эти различные жалобы слились наконец в одну общую - на последний приказ, которым предписывалось офицерам не отступать ни в каком случае от походной формы.\r\n- Ну помилуйте, к чему это? - вскричал поручик Зноев, допивая третий стакан пуншу.\r\n- Добро бы неприятель был близко, или бы мы стояли в городе, а то драться не деремся, щеголять не перед кем, так на что же это?\r\n- Да так! - прервал один прапорщик. - Видно, нечего приказывать.\r\n- Что в самом деле! - продолжал поручик. - Засадили нас как колодников в лагерь, да и отдохнуть-то порядком не дадут, жара смертная, а не смей без галстука выйти из палатки.\r\n- Да! Вчера за это арестовали подпоручика Бушуева, - сказал один из офицеров. \n - Неужели? \n - На целую неделю.\r\n- Так пусть же меня арестуют на две! - закричал поручик. - Я сегодня целый день галстука не надену.\r\n- Эка важность! - прервал хозяин, у которого в голове давно уже шумело. - Без галстука!.. Да если на то пошло, так я надену халат и сяду перед палаткою.\r\n- Уж и халат! - повторил один из гостей. - Да разве ты не знаешь, что граф беспрестанно ходит по лагерю?\r\n- Так что ж? У меня халат славный, пусть он им полюбуется. \n - А что вы думаете, товарищи? - подхватил поручик. - Ведь он в самом деле это сделает: он молодец!\r\n- Да, да! продолжал хозяин, у которого от этой похвалы вовсе голова закружилась.\r\n- Я сяду перед палаткой и выкурю целую трубку табаку в халате... в желтых сапожках... с открытой грудью!\r\n- Ну, полно! - сказал прапорщик. - Что ты больно расхрабрился? Шутишь, брат! \n - Право? Так вы сейчас увидите!.. Гей, Ванька! Халат, туфли, трубку!\r\nВо всей этой буйной компании не нашлось ни одного доброго приятеля, который удержал бы его от такого безумного поступка.\r\nОн надел свой красный халат, желтые сапожки и, с раскрытой грудью, растрепанный, в самом безобразном виде, вышел из палатки, расположился перед нею на скамье и закурил трубку.\r\nНесмотря на свою опьянелость, он чувствовал, однако же, что делает очень дурно, и посматривал с беспокойством в ту сторону,\r\nгде стояла палатка его батальонного командира, но гром ударил не с той стороны:\r\nв близком расстоянии послышался шум, он обернулся - перед ним стоял граф Румянцев.\r\nВся храбрость полу пьяного офицера исчезла, он мигом протрезвелся, хотел спрятаться в палатку, но граф остановил его, закричал грозным голосом: \"Ни с места, господин офицер!\r\n\" Потом отдал потихоньку какие-то приказания.\r\nЧерез минуту во всей линии раздался барабанный бой, солдаты высыпали из палаток, построились, офицеры заняли свои места, и граф, подойдя к злосчастному повесе, сказал очень ласково:\r\n\"Вы так легко одеты, господин офицер, что, верно, вам не тяжело будет пройтись со мною по лагерю?\r\nПрошу покорно сделать мне эту честь!\" - продолжал он, взяв его за руку.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Отсталая автора Жадовская Ю", "role": "user" }, { "content": "Мать удаляла ее от участия в хозяйстве, как делают многие самолюбивые, капризные матери-хозяйки, которым кажется, что другие не способны так хорошо распорядиться, как они.\r\nНо у Анны Федоровны была еще и другая мысль:\r\n- Вот, - думала она, - как я умру или она выйдет замуж, так и узнает каково без матери жить...\r\nКниг у Маши не было. В старом комоде, в верхнем ящике, лежало несколько очень старинных романов да несколько номеров журнала \"Ипокрена, или утехи любословия\" семидесятых годов.\r\nИ между тем как наука делала гигантские успехи, как новые вопросы, новые потребности волновали умы, Маша грустно подчас в ненастный день перебирала \"Утехи любословия\"...\r\nОколо нее не было никого, кто бы мог заронить в ее душу зерно животворной мысли.\r\nЯков Иваныч, о котором она вспоминала, сидя на старой вербе, был честный, добрый старик, умнее и дельнее других близких ей людей;\r\nно он был человек старых понятий и боялся сбить Машу с покойной, избитой колеи ее жизни, не чувствуя себя в силах ввести ее в новую.\r\nЯков Иваныч Орлов был сын нелюдовского крестьянина, державшего в своем селе во время оно постоялый двор.\r\nДвенадцатилетний Яша приглянулся какому-то богатому проезжему барину, и тот пожелал взять его к себе, с тем чтоб сделать из него человека, как он сам выразился.\r\nЖизнь Яши в родительском доме была незавидная: отец его сильно запивал, а мачеха не питала никакой нежности к пасынку;\r\nраздраженная против мужа, она будто хотела выместить на мальчике всю свою досаду.\r\nЯша, в котором столкновение с проезжими господами не могло не пробудить новых дум и желаний, выходящих из обыденного,\r\nузкого круга крестьянской жизни, с восторгом прильнул к своему благодете-лю, открывавшему перед ним новую жизнь.\r\nБарин определил мальчика в уездное училище, и приказав своему управителю\r\n292 \n\n заботиться о его содержании, уехал по болезни за границу, где и умер перед выходом Яши из училища, не оставив насчет своего воспитанника никакого распоряжения.\r\nУченье как-то тяжело подействовало на голову Яши.\r\nВсе его наклонности и стремле-ния точно придавались тем добросовестным прилежанием, с которым он выучивал уроки и вникал в кудрявую ученость наставников.\r\nКончив ученье, он почувствовал такую усталость и туманность в голове, точно он с места на место перетаскал огромную груду камней.\r\nОколо этого времени умер и его отец, завещав сыну свой ветхий дом, а мачеха вышла замуж за городского торговца.\r\nЯков Иваныч определился писцом в уездный суд того самого губернского города, в котором кончил образование.\r\nЕму казалось, что дальше этого идти нельзя, что человек он простой, не шустрый, что уж он и то далеко ушел от своего настоящего положения.\r\nБыл он как будто все чем-то недоволен, точно на что-то ему все было досадно.\r\nИ угрюмо смотрел он на божий свет; молча и безусловно делал свое дело, дав себе слово не сделаться ни пьяницей, ни взяточником.\r\nОн стал изучать служебную формалистику и вскоре сделался необходимым и благодетельным лицом для просителей.\r\nНужно ли навести справку, написать просьбу - никто как Яков Иваныч, и Яков Иваныч почувствовал, что он не бесполезен и пристрастился к своему призванию.\r\nУ него было много здравого смысла и какая-то аскетическая натура.\r\nК женитьбе он чувствовал не отвращение, а непобедимый страх и считал ее лишней и тяжелой обузой.\r\nПритом же семейная чиновничья жизнь, которую он наблюдал вблизи, представляла одни печальные и незавидные стороны. Женщины его круга возбуждали в нем или сострадание, или презрение.\r\nЧестный сам до педантизма, он не прощал той фальшивости и беспечности, которую налагают у нас на женщину положение и воспитание. Счастливых исключений ему не попадалось.\r\nОн отважно подавлял в себе все юношеские порывы. Чем старее он становился, тем больше вдавался в чужие интересы и как будто забывал самого себя.\r\nДобра, ему сделанного, он не забывал никогда. С отцом Маши он сошелся вследствие какого-то пустого процесса из-за лоскутка земли, несправедливо присвоенного соседом.\r\nВскоре после этого процесса Яков Иваныч сам попал в затрудни-\r\n293\r\nтельное положение по службе, действуя беспристрастно против одного зажиточного сутяги.\r\nЕму хитро и осторожно вырыли яму; Петр Ефимыч спас его, помогая и деньгами и ходатайством. Яков Иваныч вышел в отставку и поселился на родном пепелище в селе Нелюдове.\r\nОн гащивал по целым неделям у Петра Ефимыча, деля с ним однообразные часы деревенского дня, нянчась с Машей,\r\nи был распорядителем на похоронах его, когда растерявшаяся Анна Федоровна не умела и не знала, что и как тут делать.\r\nПосле смерти Гранилина, который умирая просил его быть вторым отцом для его Маши, Яков Иваныч считал себя единственным ее покровителем,\r\nпотому что Анна Федоровна, по его понятию, была дама сырая и изнеженная, в делах не смыслящая.\r\nГлубоко затаившаяся потребность горячей, искренней привязанности пробудилась в нем и высказалась в его беспредельной нежности к Маше.\r\nВоспитанная в глуши, обвеянная деревенским воздухом, загорелая, веселая девочка представляла для него идеал чистоты и невинности.\r\nЕму казалось, что его отеческая любовь бодрствует над ней невидимым ангелом-хранителем.\r\nЭто было первое юное и чистое существо, которое встречало его радостно и ласково, и одинокое сердце его раскрывалось для нее в таких светлых, искренних порывах нежности.\r\nС колыбели до настоящего времени Маша казалась ему неизменно той же.\r\nОн с неудовольствием принужден бывал соглашаться, что она уже не ребенок, что ей уже семнадцать лет.\r\nОн воображал, что она для того и родилась, чтоб жить в этом уединенном домике на радость ему;\r\nчто выйти замуж или предаться земной страсти она не могла, потому что слишком чиста и невинна, да и достойных ее никого не было.\r\nТолько в любви своей к Маше Яков Иваныч был мечтателен в глубине души своей.\r\nМаша, со своей стороны, хотя тоже любила и уважала Якова Иваныча, но только впоследствии поняла вполне, какое золотое сердце принадлежало ей беззаветно.\r\nНе думала она, не догадывалась, что она была единственным и последним лучом на закате его суровой жизни.\r\nМежду Анной Федоровной и Яковом Иванычем проглядывало что-то затаенно-враждебное, какое-то смутное соперничество.\r\nСамолюбивая, деспотическая Анна Федоровна находила неуместной привязанность Якова Иваныча к ее дочери.\r\n294 \n\n - Как будто она какая-то несчастная у меня, - говорила она однажды Арине Дмитревне, - слава Богу, у нее есть мать, и без его любви обойдется.\r\n- Э, родная моя! дурит человек, - отвечала Арина Дмитревна. - Ему, бобылю, в диковинку, что с ним эдакой ангел ласково обходится.\r\nАнна Федоровна ревновала Машу к Якову Иванычу так же, как ревновала ее к Матреше;\r\nнаружного же дружелюбия и согласия с ним не нарушала, хотя ее малодушную натуру и раздражал несколько опекунский тон Якова Иваныча,\r\nно она считала его человеком нужным в затруднительных обстоятельствах.\r\nКак большая часть русских помещиц, она не имела понятия о законных порядках, ее смущало каждое пустое столкновение с земской полицией;\r\nподпись паспорта, вольной, поверка ревизии - все это было для нее китайской грамотой и обманчивой ловушкой, для избежания которой нужен опытный руководитель.\r\nРуководитель этот был Яков Иваныч.\r\n- Какое время прекрасное! - сказала Арина Дмитревна, входя с Машей в детскую. - Ну как вы, родная моя, себя чувствуете?\r\n- Все недомогаю, - отвечала Анна Федоровна, - к погоде что ли всю развалило; да и заботы всякие крушат, обо всем надо подумать.\r\nВот она подрастает, дочка-то моя, а я с места двинуться не могу, ни присмотреть, ни поучить, - так уж на волю божию!.. Да и много!..\r\nАнна Федоровна выразительно махнула рукой. \n - Что вы так беспокоитесь! - сказала Арина Дмитревна, - Марья Петровна так умны, что за ними не нужно присмотра.\r\n- Ну какой еще ум! еще в голове ветер ходит. Маша молча и чинно сидела, сложа руки на коленях.\r\n- На что ты похожа! - обратилась к ней мать, - полюбуйся на себя! Где ты была, как я отдыхала? Чай, с Матрешкой все луга, все болота обегала? Прекрасная, достойная подруга!\r\n- Я в саду была... - отвечала Маша отрывисто.\r\n- Им скучно, - вмешалась Арина Дмитревна, - ведь сами посудите, какая здесь сторона: самая глухая, необразованная. Все усадьбы, что получше, опустели.\r\n- Что за скука такая! В ее годы я никакой скуки не знала... Вот какое время приходит! - обратилась со вздохом Анна \n 295\r\nФедоровна к Арине Дмитревне, - может придется и дрова, и воду самой носить... Слышали, Арина Дмитревна? \n - Слышала, - отвечала та, уныло качая головой. \n - Что же это будет-то?\r\n- Уж и Бог знает что! \n - Да правда ли? \n - Правда, матушка, правда!\r\nВошла Аграфена, и разговор прекратился; но Аграфена по таинственной мине собеседниц догадалась в чем дело и подумала:\r\n- А, видно, за живое забирает! \n Это было в то время, когда первая живая весть об освобождении крестьян пронес-лась грозным ударом над мраком закоснелого эгоизма и невежества.\r\n- Уж я не знаю, как и быть, - продолжала Анна Федоровна, когда Аграфена вышла из комнаты, - ну куда я, старуха, поспела! да я с голоду и холоду умру.\r\nВсе растащат, все разворуют. Вон уж теперь же начали медведями смотреть, и рожи-то сделались немилые...\r\nОх, Арина Дмитревна! глаза бы мои не видели, уши бы не слушали!.. Вот надо бы с Яковом Иванычем посоветоваться, да теперь его с собаками не сыщешь, - он все по помещикам.\r\nНикто ведь ничего не знает, все в затруднении, никто не ожидал... Уж, конечно, к нему обращусь, больше не к кому.\r\n- Да вы бы, родная моя, Тиме моему приказали разведать. Ведь он эти дела должен знать, сам в палате служил. Голова у него - слава Богу; только вот злые люди обидели...\r\n- Вот там увижу... - отвечала Анна Федоровна нерешительно.\r\nАрина Дмитревна осталась ночевать. Маша вскоре после чаю ушла в сад. В голове ее проходили мысли и вопросы несвязной вереницей.\r\nМаша чувствовала, что находила какая-то туча, приближалась беда. Тревога матери неприятно отзывалась в ее душе. Ей было и страшно и ново все слышанное.\r\nВ ней завязалась борьба - решался вопрос: хорошо или дурно? Вот и Матреша уйдет... Маша к ней привыкла, так скучно ей будет без нее.\r\n.. и других не будет: Дарьи, Катерины, Федосьи... Теперь ей все кланяются, барышней называют, а там будут как равные...\r\n- Что ж это такое, Господи! что же это будет? - сказала \n 296 \n\n она вслух; но тут же успокоила себя мыслью, что может это так, одни слухи, что может быть, и ничего не будет.\r\n- Вы, барышня, никак сами с собой говорите, - сказала Матреша, вынырнув из-за куста.\r\n- Да так, что-то скучно стало, - отвечала Маша. \n - О чем вам, барышня, скучать? Еще у вас, слава Богу, горя нет никакого.\r\n- А у тебя разве есть горе, Матреша? Разве только от горя скучают? \n - Да как же не от горя! Вот у меня - все сердце ноет... \n - Отчего же?\r\n- А вот, барышня, знаете, песенка поется: \n\n Я не знала ни о чем в свете тужить, \n Пришло время - начало сердечко ныть... \n\n - Что ж ты, влюблена что ли?\r\nМатреша выразительно вздохнула и не отвечала. \n - Да ну, скажи, - продолжала Маша, - я только в книжках читала про любовь. Скажи всю правду! я никому, никому не расскажу.\r\n- Да ведь у меня с вами и слово тайное, и дума крепкая, чего я не могу скрыть от вас. Только, чур, никому ни словечка.\r\n- Уж я обещала, знаешь меня. \n - Вы знаете Гришку Ястреба из Нелюдова? Ну, он еще барыне на прошлой неделе рыбу продавать приносил.\r\n- А! знаю: кудреватый такой, красивый. \n - Ну вот, вот!.. \n Матреша потупилась и замолчала. \n - Так что же, Матреша, рассказывай.\r\n- Что уж и рассказывать-то, не знаю... Все мое сердечушко изныло по нем! \n - Давно ли ты с ним познакомилась?\r\n- Знала-то я его давно, еще ребятами о праздниках играли вместе, да вот полюбила-то недавно.\r\nА случилось это уж я и сама не знаю как. Послала меня, еще по ранней весне, барыня в лес за березовыми почками.\r\nПошла я, рву почки да напеваю себе под нос, а он передо мной словно из земли вырос. Я испугалась да как взвизгну! а он мне и говорит:\r\n297\r\n\"Что это, Матрена Левонтьевна, вы меня за лешего что ли приняли?\" - \"Поди ты, я говорю, окаянный! не лучше лешего-то перепугал меня\".\r\n- \"Уж будто, говорит, и не лучше? Поглядите-ко на меня хорошенько, может и получше\".\r\nЯ отворотилась да иду себе, а сердце-то у меня вдруг точно оторвалось, да как голубь, так и трепещет.\r\nОн знай говорит: \"Что это вы очень горды стали, отворачиваетесь? кажется, мы люди знакомые; вы, говорит, от меня отворачиваетесь, а я все к вам тянусь...\r\nто есть одно сердце страдает, а другое не знает; для вас-то хуже меня на свете нет, а вы для меня так всех лучше\" - \"Мало ли, я говорю, есть лучше меня!.\r\n, можете выбрать красавицу...\".\r\n- \"Те, говорит, красавицы помелом написаны...\". А сам все ко мне ближе да ближе...\r\nу меня в глазах туман начал ходить, уж не помню себя... Он меня целует - и я его целую... Такой уж злой час нашел.\r\nПосле пришла домой, одумалась. \"Господи! - говорю сама с собой, - что же это будет? Мне от него удаляться надо, а сама, куда ни пойду, все гляжу - не идет ли он, не увижу ли его?.\r\n. Да вот все эдак, барышня, и мучусь, и все мне точно немило стало. Сама себе в уме хорошее толкую, а как только сойдусь с ним где, все и позабуду - во всем ему покоряюсь.\r\n.. Кажется, жизнь готова за него отдать. И как его увижу, так точно расцветет или просияет все кругом. Вот, барышня, какова любовь бывает!..\".\r\nПо мере того как рассказывала Матреша, голова Маши все ниже и ниже склонялась к сочной траве, благоухающей своими простыми невыхоленными цветами;\r\nпо лицу молодой девушки разливался все сильнее и сильнее яркий румянец стыдливости и какого-то непонятного ей самой негодования;\r\nв ней бушевал аристократизм оскорбленной добродетели и вставали семена беспощадной строгости правил,\r\nвнушенных матерью в разные времена как в разговорах с ней, так и в суждениях с другими.\r\nВ углу, где родилась и взросла моя барышня, веял какой-то дух, беспощадный к человеческим слабостям; строгость, доходившая до ожесточения в отношении сердечных увлечений.\r\nВообще в этом мирном уголке, как называли тот край его обитатели, было много земных поклонов и мало молитвы;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "Однако вряд ли только просьба жандармского начальника могла побудить директора к проявлению столь невиданного великодушия.\r\nКакова же была компенсация, полученная Рыковым, и в чем состояла услуга, оказанная Черевиным, влиятельной особой в Третьем отделении?\r\nЭта тайна так и осталась нераскрытой на суде. Но имена некоторых других высокопоставленных особ упоминались на заседаниях, и в не очень выгодном для них свете.\r\nГенерал-адъютант императора Граббе, например, задолжал банку двести сорок две тысячи рублей,\r\nкнязь Оболенский задолжал шестьдесят тысяч рублей, и оба долга были обозначены как \"безнадежные\".\r\nКак могло статься, что эти господа, никак не связанные с коммерцией или финансами, умудрились получить от банка столь крупные суммы?\r\nКогда при допросе от Рыкова настойчиво добивались ответа на этот вопрос, он лишь повторял, что давал им ссуды \"под залог высоких титулов\".\r\nНе будет слишком большой смелостью предположить, что Рыков считал необходимым раздавать деньги в Петербурге налево и направо, беспорядочно и не скупясь.\r\nВедь у нас нельзя ни шага сделать, не платя.\r\nРыкова прекрасно принимали в высшем свете и весьма ценили. В высокоторжественные дни министры посылали ему поздравительные телеграммы.\r\n\"Что стоили им эти телеграммы!\" -- с невинным видом воскликнула по этому поводу одна русская газета.\r\nПозволительно спросить: а что стоили ордена и титулы, которые они ему столь щедро расточали?\r\nО поразительной заботливости, проявленной властями к этому архиплуту и его сообщникам, упоминалось в \"Русском курьере\".\r\nРазоблачить мошенничества Рыкова и компании и наказать преступников удалось только благодаря усилиям трех честных скопинских граждан -- Леонова,\r\nПопова и Ряузова, а также мужеству одной-единственной газеты -- \"Русского курьера\".\r\nЕсли бы Леонов и другие не были в прошлом гласными скопинской городской думы и при этом весьма состоятельными людьми,\r\nони на горьком опыте узнали бы, каково обвинять коммерции советника и кавалера многих орденов.\r\nПосле того как им не удалось произвести ни малейшего впечатления на губернскую администрацию или заставить себя выслушать в Петербурге,\r\nЛеонов и его товарищи сделали то, что в России считается опасным, даже отчаянным шагом, -- они обратились в печать.\r\nНо и здесь неукротимый директор становился им поперек дороги. Целых два года письма, направляемые в различные газеты, не доходили по адресу: они задерживались на скопинской почте.\r\nКак показывал на суде свидетель Симаков -- и его показания не были опровергнуты, -- почтмейстер Перов получал от Рыкова 50 рублей в месяц,\r\nза что обязан был перехватывать и передавать ему все письма, адресованные в редакции газет, а также и другие письма по желанию директора.\r\nПодобные же услуги на аналогичных условиях оказывал Рыкову телеграфист Атласов.\r\nТолько в 1882 году Леонову и другим удалось напечатать в \"Русском курьере\" несколько писем о злоупотреблениях в Скопинском банке.\r\nГазета, оказавшая обществу столь добрую услугу, -- один из немногих уцелевших либеральных органов,\r\nи она непрестанно подвергается столь большим притеснениям, что уже несколько раз находилась на грани жизни и смерти.\r\nДругие газеты -- то ли им заплатили за молчание, или они не осмелились напасть на учреждение,\r\nтесно связанное с бюрократическим аппаратом и пользующееся доверием многих блюстителей порядка, -- отказались публиковать письма о Скопинском банке.\r\nЗнаменитый редактор \"Московских ведомостей\" Катков имел, кстати,\r\nсомнительную честь быть публично превознесенным Рыковым на процессе как один из самых больших и почитаемых его благодетелей!\r\nПисьма, напечатанные в \"Русском курьере\", были смертным приговором Скопинскому банку.\r\nКредиторы бросились со всех концов страны вынимать свои вклады. Но осада банка окончилась так же быстро, как началась.\r\nКасса была пуста. В ней не только не нашли 13 миллионов рублей, значившихся в балансе, но в шкафу лежали одни только кипы опротестованных векселей, стоимость которых равнялась нулю.\r\nБанк был объявлен несостоятельным к платежу кредитным учреждением.\r\nРазразился страшный скандал, и паника охватила вкладчиков по всей империи. Они осаждали все общественные банки, требуя возвращения вкладов.\r\nНекоторые банки выдержали натиск и устояли, но более десятка потерпели крах, и когда их дела всплыли на поверхность, то обнаружилась почти такая же картина, как в Скопинском банке.\r\nСреди других пришлось закрыть свои двери Камышинскому банку в Саратовской губернии, и ревизия раскрыла крупные злоупотребления.\r\nГородской голова и несколько богатых купцов города были арестованы и преданы суду.\r\nОни очистили банк, вынув из него всю оплаченную часть акционерного капитала, как и весь резервный фонд, остались одни лишь ничего не стоящие векселя.\r\nЭто была та же скопинская история, только в меньших размерах.\r\nВ Кролевце, Черниговской губернии, был арестован весь штат служащих городского общественного банка.\r\nОни обвинялись в том, что в сговоре с несколькими местными коммерсантами совершали крупные хищения.\r\nДиректор и помощник директора Рославльского банка в Смоленской губернии, тоже объявленного несостоятельным, были посажены в тюрьму за растрату двадцати восьми тысяч банковских денег.\r\nКниги в Рославльском банке не ревизовались более одиннадцати лет. В Тамбове при ревизии раскрылось сплошное надувательство.\r\nКогда директор банка хотел оказать услугу приятелю и в то же время сохранить видимость порядка в книгах,\r\nон переписывал вексель на имя жены приятеля и обеспечивал оплату векселя в срок, производя обратную операцию.\r\nВ чужой карман залезали также в общественных банках Воронца, Котельнича, Козлова и других городов.\r\nГазеты сообщили, что в Орле бывший директор городского банка и все его коллеги по правлению обвиняются в растрате четырех миллионов рублей банковских денег.\r\nИх подвиги растянулись на двенадцать лет, и потому орловское дело весьма напоминает скопинское.\r\nТак обстоит дело с банками. Но не одни только банковские директора обмошенничивали целые губернии и обманывали доверие своих вкладчиков.\r\nВоровство стало правилом, честность -- исключением.\r\nЗлоупотребления обнаруживаются в каждом государственном ведомстве.\r\nВ 1882 году московская газета \"Современные известия\" напечатала список \"великих мошенничеств\", совершенных должностными лицами за последние несколько лет.\r\nСогласно этому списку, имели место двадцать пять случаев хищений на сумму от 20 до 60 тысяч рублей,\r\nшесть случаев -- на сумму от 400 до 500 тысяч рублей и шесть случаев -- на сумму от 1 до 12 миллионов рублей.\r\nИтого -- 27 миллионов! Сюда не входят более скромные растраты -- на сумму менее 20 тысяч, которые неисчислимы.\r\n.. \"Россия имеет на своей службе только двух честных людей -- тебя и меня\", -- сказал император Николай своему старшему сыну.\r\nИ каким бы ни был с тех пор прогресс в стране, он никак не отразился на характере ее чиновников.\r\nОдин из наиболее примечательных фактов, выявленных недавними разоблачениями, -- это сравнительно скромная роль, которую играли представители администрации.\r\nВ банковских аферах местные и центральная власти действовали лишь как сообщники и укрыватели краденого.\r\nАктивную роль играли и львиную долю забирали высокопоставленные мошенники;\r\nони имели возможность грабить безнаказанно, бросая подачки армии продажных чиновников, всегда готовых предоставить неограниченные полномочия тем, кто больше платит.\r\nМожно даже сказать, что низшие власти больше виноваты, чем высшие представители государства, которые вмешиваются лишь в исключительных случаях;\r\nв более мелких хищениях они представляют разбираться местным органам власти.\r\nНа процессе Рыков горячо протестовал против того, что он называл несправедливостью публики и прессы. \"Мне говорят, что я чудовище, что я украл шесть миллионов.\r\nНо это грубая клевета. Клянусь вам, господа присяжные, я украл всего только один миллион, только один миллион!\" -- говорил он с негодующим жестом и невольным юмором.\r\nИ это было совершенно верно, как торжествующе доказал его молодой адвокат. Для своих личных надобностей Рыков действительно взял только миллион.\r\nНо он смог взять этот миллион, лишь потратив еще пять миллионов на взятки за молчание.\r\nК несчастью, самодержавие, правящее Россией, хозяйничает в стране примерно так же, как Рыков в банке.\r\nЧтобы достать денег для собственных нужд, оно должно потворствовать хищениям своих чиновников.\r\nЧтобы сохранить свою деспотическую власть, самодержавие должно терпимо относиться к деспотизму тысяч местных самодержцев -- губернаторов, полицейских и исправников.\r\nЧтобы защитить себя от критики, государство должно подавить свободу слова, надеть узду на печать и от страха,\r\nчто она будет разоблачать злоупотребления администрации, запретить ей разоблачать мошенничества отпетых жуликов.\r\nДля полноты картины надо было бы рассказать еще о скандальном процессе Буша, о злоупотреблениях в интендантстве,\r\nвспомнить историю о самоубийстве министра Макова, привести выдержки с залитых кровью страниц ревизии Уфы и Сибири.\r\nБыли дела куда серьезнее, чем мелочный педантизм министра внутренних дел, отказавшегося прочитать прошение потому,\r\nчто на нем было наклеено мало марок, или юмор министра финансов, отечески посоветовавшего жулику бросить свое опасное ремесло.\r\nНо я не задаюсь целью описывать русскую бюрократию.\r\nЯ сообщил о деле Скопинского банка только для того, чтобы показать характерное свойство царского правительства -- давать самые широкие возможности мошенникам и ворам;\r\nиспользуя существующий порядок, они безнаказанно разоряют и грабят страну.\r\nСвоими драконовскими законами и административными мерами правительство отстранило от участия\r\nв государственных делах лучших людей нашего общества по подозрению их в либеральных взглядах,\r\nи их место заняли хищники и лихоимцы.\r\nВ то время как малейшая попытка служить стране верой и правдой грозит свободе и жизни человека, негодяи и жулики могут рассчитывать на высокое покровительство.\r\nИбо бесчестность -- самый верный залог того, что человек чужд порочных идей и проявит себя надежным поборником существующего строя.\r\nГлава XXXII \n\n РОССИЯ И ЕВРОПА\r\nТеперь пора кончать. Мы завершили наше путешествие. Оно поневоле было торопливым, и мы лишь немногое увидели из того, что стоило видеть.\r\nНо мы ознакомились с сущностью и духом царизма, с его политикой по отношению к образованным классам,\r\nхоть и малочисленным, но выполняющим важнейшие назначения в общественной жизни страны.\r\nОглядываясь назад, мы снова бросаем взгляд на это ограниченное поле действия самодержавия.\r\nСтранное зрелище!\r\nПеред нами государство и его правительство, называющее себя национальным, патриотическим, но оно неуклонно,\r\nиз года в год совершает то, что мог бы совершать лишь самый варварский завоеватель в припадке дикой ярости и безумного фанатизма.\r\nСкажу без преувеличения, что деяния наших нынешних правителей сравнимы лишь с подвигами какого-нибудь восточного халифа.\r\nИ не сомневаюсь, что никогда в другой стране не существовало подобного правительства!\r\nЕсли бы все, что мы рассказали в настоящей книге, не было доказано -- и сто крат доказано! -- горами официальных документов, не верилось бы, что все это правда.\r\nНо, к несчастью, это действительно правда. И, что еще хуже, всегда будет правдой, до тех пор пока в России правит самодержавие.\r\nКакой-нибудь оптимист, возможно, скажет, что политика российского триумвирата лишь временное отклонение, вызванное чрезмерным влиянием на императора Победоносцева, Каткова и Толстого.\r\nДа, политика нынешнего правительства, несомненно, отклонение, но только по своим бессмысленным действиям и циничной откровенности.\r\nЕсли бы Победоносцев и Катков потеряли свое влияние, а Толстой оказался в опале, их преемники, возможно, были бы не столь опрометчивы и более разумны.\r\nВсе же внутренняя политика правительства в ее главных чертах по необходимости останется неизменной. Элементарное чувство самозащиты делает неизбежным сохранение его образа правления.\r\nВ конце XIX столетия единственной гарантией сохранения самодержавия является только невежество народа.\r\nНедостаточно сжигать книги и подавлять вольнолюбивые журналы. Единственный способ уничтожить революционное брожение -- подавлять читателей.\r\nЕсли даже крестьяне не читают ничего, кроме \"Московских ведомостей\", они найдут в их столбцах \"Иностранных сообщений\" известия о европейской политике,\r\nо парламентах и свободных собраниях и многие другие вещи, которые не менее \"возбуждают умы\" против самодержавия.\r\nТе, кто ограничиваются чтением суворинского \"Русского календаря\", обнаружат в нем сведения о распределении налогов,\r\nи если они будут правильно поняты, то окажутся таким же горючим материалом, как революционные листовки.\r\nМежду тем правительство вынуждено отстранять общественность от всякого участия в управлении государством.\r\nНа кого же тогда может опираться самодержавие, как не на полицию и бюрократию, как известно, отнюдь не заслуживающую доверия?\r\nНаходясь в непримиримом противоречии с культурой, ведя открытую войну с большей частью образованных классов,\r\nсамодержавие вступило в конфликт с самим государством, изо всех сил толкая его к неизбежной гибели.\r\nПротиводействуя просвещению в любой форме, оно осушает источник сил народных масс.\r\nОставляя управление государственными делами в руках бесконтрольной бюрократии, столь же бездарной,\r\nкак и продажной, самодержавие благодаря злоупотреблениям своих слуг еще более ограничивает свои возможности.\r\nНеуклонное разорение государства, растущий беспорядок в финансах, непрестанное обнищание крестьянства -- все это лишь естественные и неизбежные последствия деспотического режима.\r\nКак раз этому мы и являемся свидетелями в России.\r\n* * *\r\nТакое ненормальное положение не может долго продолжаться. Катастрофа неизбежна. Некоторые публицисты находят много общего между нынешней Россией и дореволюционной Францией.\r\nДействительно, мы видим много сходных черт, и самая яркая -- это распространение в России среди всех слоев народа антиправительственных настроений,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "Бурлаки забегали, напугались. Сдвинули поносную и стали; погребли веслами и стали. Лоцман вышел из терпения.\r\n- Ах, мука какая! Да будьте вы прокляты, дьяволы эдакие! Загребай воду-то! Не так: в ту сторону!.\r\n. Ах, беда! От себя, черт, от себя!.. - Бурлаки работали что есть силы. С них катил пот, а все не в толк.\r\n- Что вы стали, дьяволы! - кричали на эту коломенку с берега и с караванок.\r\n- Отчаливай нос! Принимайся в греби! загребай в реку! \n Коломенка пошла - и пошла боком поперек реки.\r\n- Сильнее, сильнее! Эй, вы, носовые, в глубь! в глубь!.. А вы к берегу... Стой весла, иди сюды!\r\nКормовых и носовых пробрало. Пот так и катил с них. Коломенка скрипела, покачивалась и ушла уже далеко от заводов. Бурлаков приветствовал резкий ветер. Воздух свежел.\r\n- Стой! - кричит лоцман. Бурлаки сели, на руках мозоли, а коломенка идет животом вперед.\r\n- Слава богу - начин хорош, а там не знаю, что будет, - говорил лоцман и крестился. За ним крестились и прочие.\r\nБурлаки сидят и удивляются, что они плывут; впереди и позади тоже барки плывут. Много их пущено.\r\nСидят они, смотрят на деревья и дивуются: ровно коломенка-то стоит, только деревья бегут, вон и камни бегут, и мужик какой-то бежит.\r\nЧудно! Ничего не поймешь. Коломенку несло очень скоро. Бурлаки не долго сидели. Минут через пять лоцман опять поднял всех на ноги.\r\n- Заворачивай корму! живо!.. - Корма повернулась вкось. - Греби к тому берегу, смотри, тут плот - это заплавь называется. Кабы не торнуться...\r\n- Дело в том, что дно реки Чусовой каменистое, и сама она очень быстра и извилиста,\r\nтак что нередко барки ударяются в береговые камни огромной величины, какие выглядывают даже из воды на середине реки.\r\nПоэтому, в отвращение несчастных случаев, придумали ограждать эти камни, носящие разные названия, вроде:\r\nКосой, Бражка, Узенький, Писаный, Дужный, Печка, Горчак, Разбойник, - заплавями, состоящими из двух плотин,\r\nиз которых каждая половина состоит из трех прясел (бревен) длиною до десяти сажен, толщиною до семи вершков, связанных между собою веревками.\r\nОни привязываются к деревьям, растущим на берегу, так, чтобы, плавая по воде, могли принять на себя барку, если она силою течения будет плыть прямо на камень.\r\nНо эти заплави мало приносят пользы, потому, что ударом барки о бревна бревна далеко относит, и барка все-таки разбивается о камень.\r\nВ двух верстах показалась черная гора. - Греби! не робей, ребятушки.\r\n.. Выручи, водки куплю?.. Работа началась на всей коломенке, работали носовые, кормовые и греби.\r\nВесла и поносные шумели, вода от плеска тоже шумела, ветер свистал и проницал каждого человека до костей.\r\nВсе умаялись; все молчат, дико смотря на приближающуюся гору. Каждый трепещет и молится горе; матушка, горушка, выручи!.\r\n. Лоцман несколько раз перекрестился, поминутно мерял шестом глубину реки и сам помогал грести поносную.\r\nГору миновали благополучно. Лоцман перекрестился и сказал: брось! Все бурлаки сели.\r\nТак плыли бурлаки целый день.\r\nИ хорошо как плывут барки! Люди сидят измученные и что-то думают, вероятно, о трудной работе, какой они еще не делывали, и весело им кажется: барка плывет, лес и камни мелькают.\r\nИшь, какое дерево-то хорошее промелькнуло! Вон какой лес показался, речка бежит, а там вдали деревушка под горой стоит, и серые поля с грядами видятся...\r\nВон село какое-то с деревянной церковью, ишь какие крыши-то высокие, так вот и кажется, что дома друг на дружку лепятся.\r\nВон опять поле, плетнем огороженное. Какой-то мужик в тележке едет... А вон, налево, лес горит, и тушить-то его некому.\r\nА вон мужики куда-то бревна везут. Вон в лодке мужик с бабой реку переезжает...\r\nИ все плывет, идет, бежит куда-то, все смотрит на бурлаков, кивает им приветливо: здравствуй, мол, поштенный! Куда те бог несет?.\r\n. Бурлаки действуют веслами и поносными; вода плещется, барка скрипит, точно как плачет, обмывается водой, смывая бурлацкие слезы...\r\nБурлаки работают: то и дело нагибают спины, наклоняются, поднимаются, шлепают тяжелыми, усталыми ногами, думают что-то, вероятно, об том: ах бы лечь да отдохнуть...\r\nРубашки смокли, прильнули к горячему телу, по бородам текут крупные потные капли и падают то на весла, то на рукавицы.\r\n.. А барку несет боком; леса, поля, деревни, люди - все и все куда-то несет.\r\nЭх ты, жизнь, жизнь горе-горькая!\r\nТолько одно солнышко стоит на одном месте, ласково так смотрит на мир божий, да и то не надолго, - возьмет да и спрячется за серые тучи, словно дразнится.\r\n..\r\nОпять впереди утес, крутой и страшный. Так вот и кажется, что тут и конец реке, так вот и хлобыснется об камень барка.\r\n.. Но одна барка спряталась, другая нашла на утес, треснула; раздался гул, крики мужиков.\r\n.. Ничего не разберешь! Видно только, что люди копошатся, плывут в шитике, слезли на берег, и барки не стало... Бурлаки дрогнули и, выпучив глаза, смотрели на то место.\r\n- Валяй на всех! - кричит лоцман. Опять возня, ругань.\r\nГора приближается все ближе, чернее, такая страшная, голые утесы, точно страшилища какие, висят над рекой: берегись, мол, зашибу!..\r\n- Греби! греби! Что стали?.. \n - Эка беда! - ворчат бурлаки. - Скоро ли уж конец-то! \n - Греби сильней!.. Валяй! в землю смотри... - И лоцман сам принялся грести.\r\nМиновали утес. Там, по колено в воде, стояли бурлаки на потонувшей барке и просили пощады у Терентьича.\r\n.. На гору лепилось несколько бурлаков; к барке плыли в шитике два лоцмана и четверо бурлаков.\r\n- Пусти! - говорили они.\r\n- Греби! что стали?.. - говорит лоцман Терентьич. \n - Ради Христа... \n - Ну вас?.. Греби сильнее, вон там опасно...\r\nБарка завернула за утес. Впереди плывут барки. \n - Вот оно што! \n - Беда...\r\n- Эк ее хлобыснуло! - рассуждают бурлаки. \n - А еще два лоцмана! - говорил лоцман Терентьич. \n - Как же теперь? - спрашивает лоцмана Пила.\r\n- А так: барка потонула, а может, и люди потонули, лоцману беда. Ах, злочесь какая! - тужит лоцман.\r\n- Эй ты, мужлан, сворачивай в глубь! - кричит лоцман на лоцмана одной барки, плывущей впереди. \n - Э! - отозвалось с барки и слышится оттуда крик: - Вали к берегу! вали!\r\nБурлаки плывут молча. Темнеет. Слышны скрип барок, глухой плеск воды да песня: \"Разом да раз? дернем-подернем да раз!.. Ха!..\"\r\nВечером пристали к прочим баркам. На барках рассуждали об убившейся барке.\r\nМного бурлаков хотело идти посмотреть на ту барку и потужить с бурлаками, да идти-то далеко, и отдохнуть хочется.\r\n- Эдак и мы помрем, - говорит Сысойко. \n - Не помрем. У нас лоцман - беда! - говорит Пила.\r\nБурлаки наелись сытно и улеглись спать в барки. Во сне им снилось: как они плывут, как кричит лоцман, как хлобыснется барка об утесы, как они поднимаются на горы и падают в реку...\r\nНочью приплыло к баркам несколько бурлаков с разбившейся барки. Утром их приняли на две барки.\r\nЭти бурлаки говорили, что потонуло два бурлака; один лоцман убежал куда-то, а другой уехал куда-то к набольшим.\r\nВ третьем часу утра бурлаки уже отчаливали барки. Берега опять огласились бурлацкою вознею, скрипом весел и поносных, руганью лоцманов, песнями: \"Дернем-подернем, да раз!.\r\n.\" И каждую весну оглашаются так берега Чусовой; страшилища-утесы, пугалища-камни любуются трудом бурлаков, издеваются над людским горем...\r\nИ сколько по этой Чусовой барок пройдет! Не один десяток тысяч людей, плывя по этой быстрой, каменистой страшной реке, дрожит от страха и молится горам: \"Не ударь - проведи.\r\n.. всю жизнь буду молиться тебе... что хошь возьми, только не убей!.\r\n.\r\n\" Только по ночам опасности забываются, и идут рассказы про Ермака Тимофеича, о камне Ермаке-разбойнике,\r\nда воздух оглашается скрипочной игрою с караванок, на которых с утра до вечера буянят и пьянствуют прикащики.\r\n..\r\nVII \n До Камы барки плыли восемь дней. Ночью приставали где попало. Приставали и днем около селений, в которых закупали хлеба.\r\nМожно бы много написать про то, как бурлаки плыли восемь дней, да не стоит, потому что первый день плавания походил на прочие:\r\nтот же крик лоцманов, те же песни бурлаков, та же возня их, те же думы бурлаков.\r\nБурлака мало интересует природа: видит он баское место, да что толку? Не про него оно устроилось так.\r\n.. Ему бы поесть только хорошенько да поспать в тепле... А там, может, и лучше будет.\r\nТолько работа больно как тяжела! Почти Четверть бурлаков чувствуют боль, и половина этих больных лежит, да и на них покрикивают лоцманы: что дрыхнете!\r\n- Ой, помираю! - стонут бурлаки. \n - Я те помру! Пошел, робь!.. - кричит лоцман. \n А бурлак и пошевелиться не может.\r\nДва бурлака умерли. Их зарыли на берегу. А зарыть очень легко, легко и в реку с камнем бросить, потому можно сказать, что они убегли.\r\nСельское начальство не скоро отыщешь, надо ждать дня три, да еще привяжется.\r\nУж лучше, как зарыли; все знают, что человек-то помер; ну, и спи, родной; по крайности не мучишься!.\r\n. Пожалеют бурлаки мертвеца да и забудут в тот же день, только ночью иным мерещится во сне что-то страшное.\r\nУ заводов и больших сел барки и коломенки останавливаются для закупки провизии.\r\nПрикащики дают бурлакам деньги на харчи, и с прибытием барок набережные заводов, сел и деревень оживают.\r\nБурлаки запасаются хлебом, наполняют кабачки; жители навязывают им разные сласти - мясо, брюшину, яйца, лук, огурцы и т. п.\r\n- и продают, сравнительно с приволжскими местами, очень дешево. Бурлак, имеющий деньги, непременно покупает что-нибудь и, главное, непременно вернется на барку навеселе.\r\nПила с Сысойком пробавлялся даром. Ни у него, ни у ребят его, ни у Сысойки не было денег. Хлеб, купленный в заводе, давно весь вышел, так как каждый съел в сутки по полковриге.\r\nКогда не стало у них хлеба, они воровали из котомок других бурлаков. На рынках, в селах и заводах, Пила на хитрости пустился. На рынках обыкновенно кричат:\r\n- Хлеба купи! луку купи! \n Пила и говорит: давай. И наберет пять ковриг. Сысойко наберет огурцов и луку.\r\n- А вы деньги подайте? \n - А ты подожди. Нас, гли, сколь - не убежим.\r\n- Знаем мы вас! \n - Толкуй ошшо! Сказано, прибегу. \n К торговке или к торговцу приходят другие покупатели. Пила и Сысойко уходят на свою барку; а как ушли, и поминай как звали.\r\nТаким же манером он и мясо покупал. На пристанях бурлаки отдыхали: этот отдых был для них каким-то праздником.\r\nНакушавшись хлеба, доставши сластей, они дружно ели кучками и ели очень много, так много, что другой крестьянин не съест столько: возьмет пленку луку, съест, - мало, еще съест;\r\nвозьмет огурцы, съест, у другого попросит; нальет из котла щей в большую деревянную чашку, накрошит в нее хлеба, водицы речной подольет и хлебает огромной бурлацкой ложкой.\r\nЦелого котла не доставало на толпу, и они, выхлебав щи, нальют чашку воды и опять хлебают с крошками.\r\nДа и щи-то какие: вода да мясо, без всякой приправы... Зато все едят дружно, не сердятся, не завидуют, как будто все родные братья.\r\nНаестся бурлак и начнет проминаться - что-нибудь ладит, кое-кто лапти чинит, кое-кто спит, развалившись на палубе, так что только ветерок развевает волосы да бороды.\r\nВечером стоит посмотреть на бурлаков, чего-то они не делают:\r\nи поют, и пляшут, и играют на гармониках, точно забыли денной труд, точно радуются, что они миновали опасность,\r\nне нарадуются, что дождались-таки волюшки-свободушки, и не думают, что завтра опять будет тяжелый труд.\r\n.. Почти каждый бурлак, плывущий не в первый раз, знает песню \"Вниз по матушке по Волге\", и песня эта часто поется разом на трех, шести барках.\r\nБольно нравится бурлакам эта песня, - почему, они не дадут отчета, только чувствуют, что она хорошая песня и лучше ее нет другой песни.\r\nДети Пилы тоже радовались вместе с бурлаками. Работа их была легкая, и брат с братом постоянно толковали об чем-нибудь.\r\n- Слышь, как лоцман ревет! - дивуется Павел. \n - Ну, уж и горло! - Ребята смеются. \n - Это он на Сысойка кричит.\r\n- Э! пусть кричит... Слышь! Во как честит! \n - А вот на нас так не кричит. \n - А пошто он те вчера бил?\r\n- Уж молчи! Самово тебя бил. \n - Вот што, Пашка, пошто это барка-то пишшит? \n - А кто ее знат.\r\n- Поди, мужикам-то трудно? \n - Што мне... А мы вот качали-качали, а воды все гли сколь! Как ты ее ни отливай, а ее все больше да больше.\r\n- Вот што... сделам дыру в барке-то, вода и выбежит...\r\n- Дурень! Да ведь вода-то оттово и бежит в барку - дыры в барке-то. Ты сделай дыру - и потонем. \n - А тятька-то вор: гли, сколь хлеба украл.\r\n- Отколотим его. \n - У него сила, Ванька, - прибьет! Вон и Сысойко не может с ним справиться.\r\n- Да Сысойко вахлак; Сысойка я, что есть, прибью. \n - Пойдем спать? \n - Давай лучше барки пускать.\r\n- Давай. \n Ребята бросают в воду щепку и смотрят: идет щепка или нет. Щепка стоит...\r\n- Умоемся. - И ребята умываются грязной водой, покрывшей на полторы четверти дно барки.\r\nЧитатель, может быть, удивился: зачем ребята умывались грязною водою, накопившеюся в барке, когда они могли бы умыться в самой реке?\r\nВо-первых, они были еще глупы, - прежде они умывались и купались в речке, находящейся в трех верстах от Подлипной, да и я забыл раньше сказать, что в Подлипной бань не существовало;\r\nво-вторых, они были водоливы, и им было мало времени на то, чтобы бегать на берег, а достать воды ведром.\r\n.. они, вероятно, не додумались до этого в тот момент, когда им пришла мысль,- есть вода под ногами - и ладно.\r\nБольше всего их занимало то: идет барка или нет. \n - Смотри, Пашка, как лес бежит.\r\n- Уж я смотрю. \n - А барка-то стоит... \n - Ну и врешь: лес бежит, и барка бежит. \n - Диво!.. Пошто это барка-то бежит? Ведь ее никто не везет? \n - То-то и есть.\r\nРебята старались сами узнать, почему это так. Спросить некого. Они знали, что бурлаков не стоит спрашивать.\r\nВот они раз бросили с барки доску, доска поплыла; бросили камень, камень утонул. Спустили шест на воду, шест потянуло книзу, и они никак не могли удержать его.\r\n- Эка сила!\r\n- Вот потому и тащит нас. \n - А мы попробуем, зайдем в реку - поплывем али нет. Раз они зашли в воду по колено, их перло книзу.\r\n- Эка сила - утащит! \n Они хотели идти дальше, и потонули бы, да их лоцман испугал:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Теперь увязался со мной в Петербург; я в Петербург ведь еду-с, чтобы застать господина Фердыщенка по самым горячим следам, ибо наверно знаю, что он уже там-с.\r\nГенерал мой так и кипит-с; но подозреваю, что в Петербурге улизнет от меня, чтобы посетить капитаншу.\r\nЯ, признаюсь, даже нарочно его от себя отпущу, как мы уже и условились по приезде тотчас же разойтись в разные стороны, чтоб удобнее изловить господина Фердыщенка.\r\nТак вот я его отпущу, а потом вдруг, как снег на голову, и застану его у капитанши, - собственно, чтоб его пристыдить, как семейного человека, и как человека вообще говоря.\r\n- Только не делайте шуму, Лебедев, ради бога не делайте шуму, - вполголоса и в сильном беспокойстве проговорил князь.\r\n- О, нет-с, собственно лишь чтобы пристыдить и посмотреть, какую он физиономию сделает, - ибо многое можно по физиономии заключить, многоуважаемый князь, и особенно в таком человеке!\r\nАх, князь! Хоть и велика моя собственная беда, но не могу даже и теперь не подумать о нем и об исправлении его нравственности.\r\nЧрезвычайная просьба у меня к вам, многоуважаемый князь, даже признаюсь, затем собственно и пришел-с: с их домом вы уже знакомы и даже жили у них-с;\r\nто если бы вы, благодушнейший князь, решились мне в этом способствовать, собственно лишь для одного генерала и для счастия его.\r\n..\r\nЛебедев даже руки сложил, как бы в мольбе.\n - Что же? Как же способствовать? Будьте уверены, что я весьма желаю вас вполне понять, Лебедев.\r\n- Единственно в сей уверенности я к вам и явился!\r\nЧрез Нину Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за его превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства.\r\nЯ к несчастию не знаком-с... к тому же тут и Николай Ардалионович, обожающий вас, так сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь...\r\n- Н-нет... Нину Александровну в это дело... Боже сохрани! Да и Колю... Я, впрочем, вас еще, может быть, и не понимаю, Лебедев.\r\n- Да тут и понимать совсем нечего! - даже привскочил на стуле Лебедев: - одна, одна чувствительность и нежность - вот все лекарство для нашего больного.\r\nВы, князь, позволяете мне считать его за больного?\r\n- Это даже показывает вашу деликатность и ум.\r\n- Объясню вам примером, для ясности взятым из практики.\r\nВидите какой это человек-с: тут у него теперь одна слабость к этой капитанше, к которой без денег ему являться нельзя, и у которой я сегодня намерен накрыть его, для его же счастия-с;\r\nно, положим, что не одна капитанша, а соверши он даже настоящее преступление, ну, там, бесчестнейший проступок какой-нибудь (хотя он и вполне неспособен к тому),\r\nто и тогда, говорю я, одною благородною, так сказать, нежностью с ним до всего дойдешь, ибо чувствительнейший человек-с!\r\nПоверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем сознается, - и особенно,\r\nесли действовать ловко и благородно, чрез семейный и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его.\r\n.. О, благодушнейший князь! - вскочил Лебедев, даже в каком-то вдохновении: - я ведь и не утверждаю, что он наверно...\r\nЯ, так сказать, всю кровь мою за него готов хоть сейчас излить, хотя согласитесь, что невоздержание и пьянство, и капитанша, и все это вместе взятое, могут до всего довести.\r\n- Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, - сказал князь, вставая, - только признаюсь вам, Лебедев, я в беспокойстве ужасном; скажите, ведь вы все еще.\r\n.. одним словом, сами же вы говорите, что подозреваете господина Фердыщенка.\r\n- Да кого же более? Кого же более, искреннейший князь? - опять умилительно сложил руки Лебедев, умиленно улыбаясь. Князь нахмурился и поднялся с места.\r\n- Видите, Лукьян Тимофеич, тут страшное дело в ошибке. Этот Фердыщенко... я бы не желал говорить про него дурного... но этот Фердыщенко.\r\n.. то-есть, кто знает, может быть, это и он!.. Я хочу сказать, что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем... чем другой.\r\nЛебедев навострил глаза и уши.\r\n- Видите, - запутывался и все более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, - мне дали знать...\r\nмне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и не говорить ничего...\r\nлишнего, - понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее чем другой... чтобы не ошибиться, - вот в чем главное, понимаете?\r\n- А кто вам сообщил это про господина Фердыщенка? - так и вскинулся Лебедев.\r\n- Так, мне шепнули; я, впрочем, сам этому не верю... мне ужасно досадно, что я принужден был это сообщить, но уверяю вас, я сам этому не верю.\r\n.. это какой-нибудь вздор... Фу, как я глупо сделал!\r\n- Видите, князь, - весь даже затрясся Лебедев, - это важно, это слишком важно теперь, то-есть не насчет господина Фердыщенка, а насчет того, как к вам дошло это известие.\r\n(Говоря это, Лебедев бегал вслед за князем взад и вперед, стараясь ступать с ним в ногу.\r\n) - Вот что, князь, и я теперь сообщу:\r\nдавеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после того, как уже он мне рассказал о пожаре,\r\nи, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне намекать то же самое про господина Фердыщенка,\r\nно так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие того убедился вполне, что все это известие единственно одно вдохновение его превосходительства.\r\n.. Собственно, так сказать, из одного благодушия. Ибо он и лжет единственно потому, что не может сдержать умиления.\r\nТеперь изволите видеть-с: если он солгал, а я в этом уверен, то каким же образом и вы могли об этом услышать?\r\nПоймите, князь, ведь это было в нем вдохновение минуты, - то кто же, стало быть, вам-то сообщил? Это важно-с, это.\r\n.. это очень важно-с и... так сказать...\r\n- Мне сказал это сейчас Коля, а ему сказал давеча отец, которого он встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.\n И князь рассказал все в подробности.\r\n- Ну вот-с, это что называется след-с! - потирая руки, неслышно смеялся Лебедев: - так я и думал-с!\r\nЭто значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу,\r\nчтоб идти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком!\r\nКаков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!.\r\n.\r\n- Послушайте, Лебедев, - смутился князь окончательно, - послушайте, действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я вас умоляю.\r\n.. В таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы никто не знал; чтобы никто не знал!\r\n- Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейший князь, - вскричал Лебедев в решительном вдохновении, - будьте уверены, что все сие умрет в моем благороднейшем сердце!\r\nТихими стопами-с, вместе! Тихими стопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою.\r\n..\r\nСиятельнейший князь, я низок и душой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого человека:\r\nс кем ему лучше дело иметь, с таким ли как он подлецом, или с наиблагороднейшим человеком как вы, искреннейший князь?\r\nОн ответит, что с наиблагороднейшим человеком, и в том торжество добродетели! До свидания, многоуважаемый князь! Тихими стопами.\r\n.. тихими стопами и... вместе-с.\r\nX.\r\nКнязь понял наконец почему он холодел каждый раз, когда прикасался к этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их до самого вечера.\r\nКогда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей кушетке, все еще не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов,\r\nему опять приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та же \"преступница\".\r\nОна опять смотрела на него со сверкавшими слезами на длинных ресницах, опять звала его за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая ее лицо.\r\nОн хотел было пойти к ней тотчас же, но не мог; наконец, почти в отчаянии, развернул письма и стал читать.\r\nЭти письма тоже походили на сон.\r\nИногда снятся странные сны, невозможные и неестественные;\r\nпробудясь, вы припоминаете их ясно и удивляетесь странному факту: вы помните прежде всего, что разум не оставлял вас во все продолжение вашего сновидения;\r\nвспоминаете даже, что вы действовали чрезвычайно хитро и логично во все это долгое, долгое время, когда, вас окружали убийцы, когда они с вами хитрили,\r\nскрывали свое намерение, обращались с вами дружески, тогда как у них уже было наготове оружие, и они лишь ждали какого-то знака;\r\nвы вспоминаете как хитро вы их наконец обманули, спрятались от них;\r\nпотом вы догадались, что они наизусть знают весь ваш обман и не показывают вам только вида, что знают, где вы спрятались;\r\nно вы схитрили и обманули их опять, все это вы припоминаете ясно.\r\nНо почему же в то же самое время разум ваш мог помириться с такими очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, был сплошь наполнен ваш сон?\r\nОдин из ваших убийц в ваших глазах обратился в женщину, а из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, - и вы все это допустили тотчас же, как совершившийся факт,\r\nпочти без малейшего недоумения, и именно в то самое время, когда с другой стороны ваш разум был в сильнейшем напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку, логику?\r\nПочему тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы чувствуете почти каждый раз,\r\nа иногда с необыкновенною силой впечатления, что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное.\r\nВы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль,\r\nно мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце;\r\nвам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами;\r\nвпечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам - всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить.\r\nПочти то же было и после этих писем. Но еще и не развертывая их, князь почувствовал, что самый уже факт существования и возможности их похож на кошмар.\r\nКак решилась она ей писать, спрашивал он, бродя вечером один (иногда даже сам не помня, где ходит).\r\nКак могла она об этом писать, и как могла такая безумная мечта зародиться в ее голове?\r\nНо мечта эта была уже осуществлена, и всего удивительнее для него было то, что пока он читал эти письма, он сам почти верил в возможность и даже в оправдание этой мечты.\r\nДа, конечно, это был сон, кошмар и безумие;\r\nно тут же заключалось и что-то такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое, что оправдывало и сон, и кошмар, и безумие.\r\nНесколько часов сряду он как будто бредил тем, что прочитал, припоминал поминутно отрывки, останавливался на них, вдумывался в них.\r\nИногда ему даже хотелось сказать себе, что он все это предчувствовал и предугадывал прежде;\r\nдаже казалось ему, что как будто он уже читал это все, когда-то давно-давно, и все, о чем он тосковал с тех пор,\r\nвсе, чем он мучился и чего боялся, - все это заключалось в этих давно уже прочитанных им письмах.\r\n\"Когда вы развернете это письмо (так начиналось первое послание), вы прежде всего взглянете на подпись.\r\nПодпись все вам скажет и все разъяснит, так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять.\r\nБудь я хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такою дерзостью; но кто я, и кто вы?\r\nМы две такие противоположности, и я до того пред вами из ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела\".\r\nДалее в другом месте она писала:\r\n\"Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но вы для меня - совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день.\r\nВедь я не сужу вас; я не рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала.\r\nНо во мне есть и грех пред вами: я вас люблю. Совершенство нельзя ведь любить; на совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? А между тем я в вас влюблена.\r\nХоть любовь и равняет людей, но не беспокойтесь, я вас к себе не приравнивала, даже в самой затаенной мысли моей. Я вам написала: \"не беспокойтесь\"; разве вы можете беспокоиться?.\r\n. Если бы было можно, я бы целовала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами... Смотрите на подпись, скорее смотрите на подпись!\"\r\n\"Я однако же замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды.\r\nОн о вас как о \"свете\" вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет.\r\nЯ целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно\".\r\n\"Что это (пишет она еще)? вчера я прошла мимо вас, и вы как будто покраснели? Не может быть, это мне так показалось.\r\nЕсли вас привести даже в самый грязный вертеп и показать вам обнаженный порок, то вы не должны краснеть; вы никак не можете негодовать из-за обиды.\r\nВы можете ненавидеть всех подлых и низких, но не за себя, а за других, за тех, кого они обижают. Вас же никому нельзя обидеть.\r\nЗнаете, мне кажется, вы даже должны любить меня. Для меня вы то же, что и для него: светлый дух; ангел не может ненавидеть, не может и не любить.\r\nМожно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос? Конечно: нет, и даже неестественно.\r\nВ отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя.\r\nНо это нам невозможно, а вы другое дело:\r\nкак могли бы вы не любить хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать, и когда вы выше всякой обиды, выше всякого личного негодования?\r\nВы одни можете любить без эгоизма, вы одни можете любить не для себя самой, а для того, кого вы любите.\r\nО, как горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной...\r\n\"Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала одну картину.\r\nХриста пишут живописцы все по евангельским сказаниям; я бы написала иначе: я бы изобразила его одного, - оставляли же его иногда ученики одного.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу.\r\n.. ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на воздух.\r\n- Есть, друг, - продолжал он, - в Геннадиевой пустыни один великого ума человек. Роду он благородного, и чином подполковник, и великое богатство имеет.\r\nВ мире живши, обязаться браком не захотел; заключился же от свету вот уже десятый год, возлюбив тихие и безмолвные пристанища и чувства свои от мирских сует успокоив.\r\nСоблюдает весь устав монастырский, а постричься не хочет. И книг, друг мой, у него столько, что я и не видывал еще столько ни у кого, - сам говорил мне, что на восемь тысяч рублей.\r\nПетром Валерьянычем звать. Много он меня в разное время поучал, а любил я его слушать чрезмерно.\r\nГоворю это я ему раз:\r\n\"Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме и проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей,\r\n- как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть еще совершеннее?\r\n\" А он мне на то: \"Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.\r\nИ что о послушании моем рассуждаешь: может, я давно уже меру себе потерял.\r\nИ что об отсечении воли моей толкуешь?\r\nЯ вот денег моих сей же час решусь, и чины отдам, и кавалерию всю сей же час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже десятый год бьюсь, отстать не могу.\r\nКакой же я после этого инок, и какое же отсечение воли во мне прославляешь?\" И удивился я тогда смирению сему.\r\nНу так вот, прошлого лета, в Петровки, зашел я опять в ту пустынь - привел господь - и вижу, в келии его стоит эта самая вещь - микроскоп, - за большие деньги из-за границы выписал.\r\n\"Постой, говорит, старик, покажу я тебе дело удивительное, потому ты сего еще никогда не видывал.\r\nВидишь каплю воды, как слеза чиста, ну так посмотри, что в ней есть, и увидишь,\r\nчто механики скоро все тайны божии разыщут, ни одной нам с тобой не оставят\", - так и сказал это, запомнил я.\r\nА я в этот микроскоп, еще тридцать пять лет перед тем, смотрел у Александра Владимировича Малгасова, господина нашего,\r\nдядюшки Андрея Петровичева по матери, от которого вотчина и отошла потом, по смерти его, к Андрею Петровичу.\r\nБарин был важный, большой генерал, и большую псовую охоту содержал, и я многие годы при нем выжил тогда в ловчих.\r\nВот тогда и поставил он тоже этот микроскоп, тоже привез с собой, и повелел всей дворне одному за другим подходить,\r\nкак мужскому, так и женскому полу, и смотреть, и тоже показывали блоху и вошь, и конец иголки, и волосок, и каплю воды.\r\nИ уж потеха была: подходить боятся, да и барина боятся - вспыльчив был.\r\nОдни так и смотреть-то не умеют, щурят глаз, а ничего не видят;\r\nдругие страшатся и кричат, а староста Савин Макаров глаза обеими руками закрыл да и кричит: \"Что хошь со мной делайте - нейду!\r\n\" Пустого смеху тут много вышло.\r\nПетру Валерьянычу я, однако, не признался, что еще допреж сего, с лишком тридцать пять лет тому, это самое чудо видел,\r\nпотому вижу от великого удовольствия показывает человек, и стал я, напротив, дивиться и ужасаться.\r\nДал он мне срок и спрашивает: \"Ну, что, старик, теперь скажешь?\r\n\" А я восклонился и говорю ему: \"Рече господь: да будет свет, и бысть свет\", а он вдруг мне на то: \"А не бысть ли тьма?\" И так странно сказал сие, даже не усмехнулся.\r\nУдивился я на него тогда, а он словно даже осердился, примолк.\r\n- Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутью и кладет поклоны, а в бога не верует,\r\nи вы под такую минуту попали - вот и все, - сказал я, - и сверх того, человек довольно смешной:\r\nведь уж, наверно, он раз десять прежде того микроскоп видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз?\r\nВпечатлительность какая-то нервная.\r\n.. в монастыре выработал.\r\n- Человек чистый и ума высокого, - внушительно произнес старик, - и не безбожник он.\r\nВ ем ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания.\r\nИ вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?\r\n- Нет, считаю это пустою обрядностью.\r\nЯ должен вам, впрочем, признаться, что мне ваш Петр Валерьяныч нравится:\r\nне сено по крайней мере, а все же человек, несколько похожий на одного близкого нам обоим человечка, которого мы оба знаем.\r\nСтарик обратил внимание лишь на первую фразу моего ответа:\r\n- Напрасно, друг, не молишься; хорошо оно, сердцу весело, и пред сном, и восстав от сна, и пробудись в ночи.\r\nЭто я тебе скажу. Летом же, в июле месяце, поспешали мы в Богородский монастырь к празднику.\r\nЧем ближе подходили к месту, тем пуще приставал народ, и сошлось наконец нас чуть не два ста человек,\r\nвсе спешивших лобызать святые и целокупные мощи великих обоих чудотворцев Аникия и Григория.\r\nЗаночевали, брате, мы в поле, и проснулся я заутра рано, еще все спали, и даже солнышко из-за леса не выглянуло.\r\nВосклонился я, милый, главой, обвел кругом взор и вздохнул: красота везде неизреченная!\r\nТихо все, воздух легкий;\r\nтравка растет - расти, травка божия, птичка поет - пой, птичка божия, ребеночек у женщины на руках пискнул - господь с тобой, маленький человечек, расти на счастье, младенчик!\r\nИ вот точно я в первый раз тогда, с самой жизни моей, все сие в себе заключил.\r\n.. Склонился я опять, заснул таково легко. Хорошо на свете, милый! Я вот, кабы полегчало, опять бы по весне пошел.\r\nА что тайна, то оно тем даже и лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию сердца: \"Все в тебе, господи, и я сам в тебе и приими меня!\r\n\" Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна, - прибавил он умиленно.\r\n- \"Тем даже прекрасней оно, что тайна...\" Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю.\r\n.. Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду.\r\n.. - вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.\r\n- Знаешь ли ты, милый вьюнош, - начал он опять, как бы продолжая прежнюю речь, - знаешь ли ты, что есть предел памяти человека на сей земле?\r\nПредел памяти человеку положен лишь во сто лет.\r\nСто лет по смерти его еще могут запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его,\r\nа затем хоть и может продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут все видевшие живой лик его.\r\nИ зарастет его могилка на кладбище травкой, облупится на ней бел камушек и забудут его все люди и самое потомство его,\r\nзабудут потом самое имя его, ибо лишь немногие в памяти людей остаются - ну и пусть!\r\nИ пусть забудут, милые, а я вас и из могилки люблю.\r\nСлышу, деточки, голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на родных отчих могилках в родительский день;\r\nживите пока на солнышке, радуйтесь, а я за вас бога помолю, в сонном видении к вам сойду.\r\n.. все равно и по смерти любовь!..\r\nГлавное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке;\r\nвместо того чтоб уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как в бреду,\r\nя вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе:\r\n- Я вам рад. Я, может быть, вас давно ожидал. Я их никого не люблю: у них нет благообразия... Я за ними не пойду, я ни знаю, куда я пойду, я с вами пойду...\r\nНо, к счастию, вдруг вошла мама, а то бы я не знаю чем кончил.\r\nОна вошла с только что проснувшимся и встревоженным лицом, в руках у ней была стклянка и столовая ложка; увидя нас, она воскликнула:\r\n- Так и знала! Хинное-то лекарство и опоздала дать вовремя, весь в лихорадке! Проспала я, Макар Иванович, голубчик!\r\nЯ встал и вышел. Она все-таки дала ему лекарство и уложила в постель. Я тоже улегся в свою, но в большом волнении.\r\nЯ воротился с великим любопытством и изо всех сил думал об этой встрече.\r\nЧего я тогда ждал от нее - не знаю. Конечно, я рассуждал бессвязно, и в уме моем мелькали не мысли, а лишь обрывки мыслей.\r\nЯ лежал лицом к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно,\r\nкоторое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце.\r\nПомню эту сладкую минуту и не хочу забыть.\r\nЭто был лишь миг новой надежды и новой силы...\r\nЯ тогда выздоравливал, а стало быть, такие порывы могли быть неминуемым следствием состояния моих нервов;\r\nно в ту самую светлую надежду я верю и теперь - вот что я хотел теперь записать и припомнить.\r\nКонечно, я и тогда твердо знал, что не пойду странствовать с Макаром Ивановичем и что сам не знаю,\r\nв чем состояло это новое стремление, меня захватившее, но одно слово я уже произнес, хотя и в бреду:\r\n\"В них нет благообразия!\r\n\" - \"Кончено, думал я в исступлении, с этой минуты я ищу \"благообразия\", а у них его нет, и за то я оставлю их\".\r\nЧто-то зашелестило сзади меня, я обернулся: стояла мама, склонясь надо мной и с робким любопытством заглядывая мне в глаза. Я вдруг взял ее за руку.\r\n- А что же вы, мама, мне про нашего дорогого гостя ничего не сказали? - спросил я вдруг, сам почти не ожидая, что так скажу.\r\nВсе беспокойство разом исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она мне ничего не ответила, кроме одного только слова:\r\n- Лизу тоже не забудь, Лизу; ты Лизу забыл.\r\nОна выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела было поскорее уйти,\r\nпотому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на этот счет была вся в меня, то есть застенчива и целомудренна;\r\nк тому же, разумеется, не хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.\r\nНо я, именно ненавидевший всякую размазню чувств, я-то и остановил ее насильно за руку:\r\nя сладко глядел ей в глаза, тихо и нежно смеялся, а другой ладонью гладил ее милое лицо, ее впалые щеки.\r\nОна пригнулась и прижалась своим лбом к моему.\r\n- Ну, Христос с тобой, - сказала она вдруг, восклонившись и вся сияя, - выздоравливай. Зачту это тебе.\r\nБолен он, очень болен... В жизни волен бог... Ах, что это я сказала, да быть же того не может!..\r\nОна ушла. Очень уж почитала она всю жизнь свою, во страхе, и трепете, и благоговении, законного мужа своего и странника Макара Ивановича, великодушно и раз навсегда ее простившего.\r\nГлава вторая\n\n I.\r\nА Лизу я не \"забыл\", мама ошиблась. Чуткая мать видела, что между братом и сестрой как бы охлаждение, но дело было не в нелюбви, а скорее в ревности.\r\nОбъясню, ввиду дальнейшего, в двух словах.\r\nВ бедной Лизе, с самого ареста князя, явилась какая-то заносчивая гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое;\r\nно всякий в доме понял истину и то, как она страдала, а если дулся и хмурился вначале я на ее манеру с нами,\r\nто единственно по моей мелочной раздражительности, в десять раз усиленной болезнию, - вот как я думаю об этом теперь.\r\nЛюбить же Лизу я не переставал вовсе, а, напротив, любил еще более, только не хотел подходить первый, понимая, впрочем, что и сама она не подойдет первая ни за что.\r\nДело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после его ареста, то Лиза, первым делом, поспешила стать в такое положение относительно нас и всех,\r\nкого угодно, что как будто и мысли не хотела допустить, что ее можно сожалеть или в чем-нибудь утешать, а князя оправдывать.\r\nНапротив, - стараясь нисколько не объясняться и ни с кем не спорить, - она как будто беспрерывно гордилась поступком своего несчастного жениха как высшим геройством.\r\nОна как будто говорила всем нам поминутно (повторяю: не произнося ни слова): \"Ведь вы никто так не сделаете, ведь вы не предадите себя из-за требований чести и долга;\r\nведь у вас ни у кого нет такой чуткой и чистой совести?\r\nА что до его поступков, то у кого нет дурных поступков на душе?\r\nТолько все их прячут, а этот человек пожелал скорее погубить себя, чем оставаться недостойным в собственных глазах своих\".\r\nВот что выражал, по-видимому, каждый жест ее. Не знаю, но я точно бы так же поступил на ее месте.\r\nНе знаю тоже, те ли же мысли были у нее на душе, то есть про себя; подозреваю, что нет.\r\nДругой, ясной половиной своего рассудка она непременно должна была прозревать всю ничтожность своего \"героя\";\r\nибо кто ж не согласится теперь, что этот несчастный и даже великодушный человек в своем роде был в то же время в высшей степени ничтожным человеком?\r\nДаже самая эта заносчивость и как бы накидчивость ее на всех нас, эта беспрерывная подозрительность ее, что мы думаем об нем иначе,\r\n- давала отчасти угадывать, что в тайниках ее сердца могло сложиться и другое суждение о несчастном ее друге.\r\nНо спешу прибавить, однако же, от себя, что, на мой взгляд, она была хоть наполовину, да права; ей даже было простительнее всех нас колебаться в окончательном выводе.\r\nЯ сам признаюсь от всей души моей, что и до сих пор, когда уже все прошло, совершенно не знаю, как и во что окончательно оценить этого несчастного, задавшего лам всем такую задачу.\r\nТем не менее в доме от нее начался было чуть не маленький ад. Лиза, столь сильно любившая, должна была очень страдать. По характеру своему она предпочла страдать молча.\r\nХарактер со был похож на мой, то есть самовластный и гордый, и я всегда думал, и тогда и теперь, что она полюбила князя из самовластия,\r\nименно за то, что в нем не было характера и что он вполне, с первого слова и часа, подчинился ей.\r\nЭто как-то само собою в сердце делается, безо всякого предварительного расчета;\r\nно такая любовь, сильная к слабому, бывает иногда несравненно сильнее и мучительнее,\r\nчем любовь равных характеров, потому что невольно берешь на себя ответственность за своего слабого друга.\r\nЯ по крайней мере так думаю.\r\nВсе наши, с самого начала, окружили ее самыми нежными заботами, особенно мама; но она не смягчилась, не откликнулась на участие и как бы отвергла всякую помощь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "- Я ничего не сделала, ничего. Но сны я хотела видеть; я, Джесси, имею право на сны. Во сне я могла быть ничем не хуже других: стройная, веселая, красивая я должна была быть во сне.\r\nВедь это меня мучит, Джесси; ты не можешь понять, как тягостно смотреть на других, которыми все восхищаются, которым бросают цветы и поют песни!\r\nМне больно, но я должна это сказать, так как я хотела жизнь заменить сном.\r\nСтарая жаба хотела видеть себя розой; она сделала глупость. Только глупость, Джесси, ничего больше. Теперь ты все знаешь.\r\nТы добра и простишь меня; но ведь скоро ты будешь здорова!\r\nЯ поеду завтра же, и я добьюсь противоядия от этих мерзавцев или признания, чем ты отравлена,\r\nчтобы привлечь к этому делу врача, на которого можно положиться, что он не разгласит печальную ошибку твоей сестры.\r\nДжесси открыла глаза и в изнеможении махнула рукой.\r\n- Ты все сказала, благодарю, - прошептала она. - Ну, вот, кончена моя жизнь. К этому шло. Кто эти люди, у которых покупала ты сладкие сны?\r\nМоргиана молчала.\n - Говори же, дорогая сестра!\r\n- Я, может быть, перепутала фамилию. Она записана у меня; я завтра тебе скажу.\r\nДжесси, с внезапным порывом, вскочила и села. Она так страдала, что хотела бы призывать смерть, но смерть пугала ее.\r\n- Помогите! - закричала девушка. - Помогите! Здесь убивают! Моргиана, освирепев, зажала ей рот рукой.\r\n- Помо… - вырвалось из-под ее пальцев.\n - Ты хочешь скандала? - шепотом крикнула Моргиана. - Знаешь ли ты, что может получиться? Тебя не спасут тогда!\r\n- Пусти, я уйду, - сказала Джесси, отталкивая ее руку. - Отойди, открой дверь. За что же это мне все, боже мой! Спаси и помилуй нас!\r\nОна встала, порываясь выйти, но Моргиана, силой удерживая сестру, сказала:\r\n- Слушай, клянусь тебе, ты немедленно поедешь домой! Но только не выходи из комнаты. Сейчас будет автомобиль. Я пойду и распоряжусь, и я тебя отвезу!\r\n- Кто бы ни был, но только не ты!\r\n- Это буду я, так как я не виновата, а ты теперь невменяема!\r\n- Ложь! - сказала Джесси, продолжая плакать с открытыми глазами, полными безысходного отчаяния и бреда.\r\n- Ложь, Моргиана, палачиха моя. Ты все и обо всем лжешь. Если ты хотела наследства, тогда что? Но пусть, где автомобиль? Я уеду.\r\nОна села, а Моргиана вышла. \"Надо лгать, - сказала она, - единственно, - одна ложь до конца; бежать, значит, - признаться.\r\nОна уверилась, но не донесет. Я ее знаю. Она лучше умрет. Она умрет после этого разговора. Она может выбежать, пока я хожу\".\r\nМоргиана осторожно повернула ключ в двери, но, как ни тихо было движение, Джесси услышала, что ключ тронулся.\r\nТогда ей представилось, что в соседней комнате сидит темный сообщник, который должен войти и доделать то страшное, что задумала Моргиана.\r\nСлыша по шагам, что Моргиана ушла, Джесси попыталась открыть дверь, но, видя ее запертой, подбежала к окну.\r\nОт страха и горя вернулись к ней силы с тем болезненным исступлением, какое уже не рассчитывает препятствий.\r\nСоскользнув с подоконника, девушка очутилась в саду и, подбежав к стене, поднялась на дерево по приставленной у стены тачке.\r\nДерево это находилось в небольшом расстоянии от стены, так что переступить с ветвей на ее гребень было бы не трудно здоровому человеку.\r\nДжесси отделилась от дерева в тот момент, когда верхний край стены приходился ей под мышкой;\r\nупав руками на стену до самых плеч, девушка, отталкиваясь ногами от ствола дерева,\r\nпроползла все дальше через гребень стены и, потеряв равновесие, свалилась по ту сторону, в сухую траву.\r\n\"Это сделано, - подумала она, - и я полежу немного, чтобы идти, не падая. Но нет, надо идти или они поймают меня\".\r\nОна встала, шатаясь и придерживаясь за стену, наказывая себе: \"Все, только не обморок!\r\n\" Наконец, ей удалось двинуться прямо через кустарник; она плохо соображала и думала, что выберется на дорогу, меж тем как шла по направлению к морю.\r\n\"Это лес, - сказала Джесси, - но я не боюсь. Лес не так страшен, как быть с сестрой.\r\nОна не сестра мне; такая сестра не может быть у меня. Кто же она?\" И в помрачненном рассудке девушки началось действие сказки, убедительной как самая настоящая правда.\r\n\"Сестру мою подменили, когда она была маленькой; ту украли, а положили вот эту.\r\nА та, которая любит сухарики и так на меня похожа, - та моя родная сестра. Да, это она, и я пойду к ней.\r\nОна сказала, что живет тут где-то, неподалеку. О, я знаю где! Мне надо пройти лес, потом я ее позову\".\r\nОна шла как слепая. Пасмурное небо являло ту же тьму, что земля и стволы внизу.\r\nПо лицу Джесси скользили листья, она оступалась и останавливалась, стараясь заметить где-нибудь луч света.\r\nНо лишь сырая ночь стояла вокруг и, благодаря сырости, делавшейся тем более резкой, чем дальше она погружалась в лес, ее слабость перестала угрожать обмороком.\r\nДжесси дрожала;\r\nее ноги были расшиблены, но ясное представление о где-то недалеко находящейся дороге, которая ведет к неизвестной сестре,\r\nбыло таким упорным, что Джесси ежеминутно ожидала появления этой дороги, - широкой, полной садов и огней.\r\nЕе больная фантазия была полна теней и загадочных слов, неясно утешавших ее,\r\nв то время как страх умереть одной среди леса уступил более высокому чувству - печальному и презрительному мужеству.\r\nЕе пылкое, разрывающее сердце отчаяние прошло;\r\nхотя кончилась та жизнь, которую она любила и берегла, и настала жизнь, ею никогда не изведанная,\r\n- с отравленной душой и с сердцем, испытавшим худшее из проклятий, - она уже не горевала так сильно, как слыша ложь Моргианы.\r\nЕе отчаяние достигло полноты безразличия.\r\nНаплакавшись, она брела теперь с сухими глазами, протягивая руки, чтобы не наскочить на сук, и прислушиваясь, не гонятся ли за ней тени \"Зеленой флейты\".\r\nХотя лес и мрак защищали ее от воображаемого преследователя, Джесси не смела кричать, боясь, что ее настигнут по голосу.\r\nОна шла теперь в направлении, параллельном береговой линии, и ушла бы далеко, если бы не припадки головокружения, во время которых она долго стояла на месте, держась за деревья.\r\nНесмотря на сырость и холод, ее так мучила жажда, что Джесси лизала покрытые росой листья, но от этого лишь еще сильнее хотелось пить.\r\n\"Неужели же я заблудилась и погибаю? - сказала девушка. - Как страшен такой конец! Не могу больше идти, нет у меня сил. Сяду и буду дожидаться рассвета\".\r\nКогда она так решила, во тьме, перед ней, засветились листья огненными и черными бликами.\r\nИз последних сил Джесси побежала на свет и увидела жаркий костер, возле которого, пошатываясь, ходил старик с небритым, нездоровым лицом.\r\nНа его плечи был накинут пиджак: у костра лежали шляпа, хлеб и бутылка.\r\nВторая бутылка стояла рядом с узлом, из которого торчала третья бутылка. Старик ломал хворост о колено, подбрасывая его в огонь.\r\nЭтот человек стоял к Джесси спиной, согнувшись над хворостом. Добравшись до костра, девушка сказала:\r\n- Если можете, спасите меня! Мне так худо, что не могу уже ни идти, ни стоять. Можно ли мне сесть у костра?\r\nЗаслышав так изумительно раздавшийся женский голос, старик повернул голову, оставаясь в том положении, при каком ломал хворост.\r\nНаконец, его направленные вниз и назад глаза заметили разорванный шелковый чулок Джесси.\r\nОн оставил хворост, повернулся и провел грязной рукой по спутанным на лбу волосам, смотря,\r\nкак силится стоять прямо эта тяжело дышащая неизвестная девушка с распухшим от слез лицом, вздрагивая от холода и усталости.\r\n- Садитесь, - сказал он задумчиво, с печальным, весьма поверхностным интересом рассматривая Джесси. - Кто бы вы ни были, вам необходимо согреться. Места хватит.\r\nОн бросил пиджак к костру и указал на него рукой, а сам отошел к противоположной стороне и сел, поставив локти на поднятые колени.\r\nПогрузив спокойное лицо в заскорузлые ладони свои, как в чашу, неизвестный увидел, что девушка прилегла, беспомощно опустившись на локоть.\r\nВолна жара падала на плечи и лицо Джесси, согревая ее.\r\nШироко раскрыв глаза, с вопросом, но без страха смотрела она на хозяина лесного огня, в то время как тот сидел и размышлял о ней без какого-нибудь заметного удивления.\r\nОбеспокоенная его страшным видом, Джесси сказала:\r\n- Вы не должны сердиться на то, что я, может быть, помешала вам лечь спать. Я заблудилась. А утром, когда вы поможете мне выбраться из этого леса, я сделаю для вас все, что вы хотите!\r\n- Отлично, - сказал неизвестный. - Я не любопытен, крошка, и не жаден. Огонь огнем, и я вас выведу, если только вам есть куда идти. Но не хотите ли вы поесть?\r\n- Нет. Я хочу пить, только пить! Нет ли у вас воды?\n - Вы больны?\r\n- Я очень больна. Пожалуйста, дайте мне хоть глоток воды! Видя, как жадно смотрит она на бутылки, старик подошел к ней и сел рядом.\r\nОн ничего не говорил, а только смотрел на девушку, пытаясь правильно оценить ее появление.\r\nНаконец, ему стало жаль ее, и сквозь крепчайший спиртной заряд, настолько привычный для него, что даже опытный глаз не сразу бы определил принятую им порцию,\r\nстарик почувствовал, что видит совершенно живого человека, а не нечто среднее между действительностью и воображением.\r\n- Глаза ваши не хороши, а сама бледная и дрожите, - сказал он. - Значит, больная. Но только, дитя мое, в той бутылке вода не для детей.\r\nО воде этой уже сто лет пишут книги, что она вредная, и чем больше пишут, тем больше ее пьют. Не знаю, можете ли вы ее пить.\r\n- Что же это такое?\n - Виски, друг мой.\r\n- О, дайте мне виски! - взмолилась Джесси, приподнявшись и прикладывая руку к груди, - я не пила виски, но я читала, что оно освежает.\r\nА мне плохо! Я согреюсь тогда! Хотя бы только стакан!\r\n- Освежает, - усмехнулся старик. - Вам случалось пить водку?\r\n- Нет, никогда!\n - Все-таки я рискну дать вам стакан. У вас лихорадка, а при ней полезна водка с хиной. Хина у меня есть.\r\n- Не лихорадка, нет, - сказала Джесси. - Я отравлена и, может быть, должна умереть. Хина не поможет мне победить яд.\r\n- Раз вы это говорите, значит, у вас сильный жар. От этого мысли мешаются. Я сам десять лет страдал лихорадкой. Возьмите стакан. Держите крепче! А это хина. Держите другой рукой!\r\nГоворя так, старик совал в ее ладонь облатку, столь затасканную по тряпочкам и бумажкам его карманов,\r\nчто она больше напоминала игральную фишку какого-нибудь притона, чем знаменитое лекарство графини Цинхоны.\r\nДжесси тоскливо рассматривала облатку, но ей почему-то хотелось слушаться.\r\n- Но только напрасно, - сказала девушка, глотая хину и прижимая ко рту конец шарфа. - Теперь я буду пить, чтобы согреться.\r\nС твердостью, хотя покраснев от непривычного питья, сотрясающего тело и разум, Джесси осушила стакан так счастливо, что даже не поперхнулась.\r\n- Да, вы никогда не пили виски, - сказал старик, смотря на ее изменившееся, с закрытыми глазами лицо, по которому прошла судорога. - Ничего, так будет хорошо!\r\nДжесси перестала дрожать. Ее истерзанная душа затихла, тело согрелось.\r\nОсобая, заманчивая теплота алкоголя, при ее горе и страхе, напоминала временное прекращение мучительных болей,\r\nи, глубоко вздохнув, она прислонилась к камню, отражавшему вокруг нее жар костра.\r\nКостер слегка летал перед ней, в то время как старик то приближался, то отдалялся.\r\n- Отвратительное снадобье! - сказала Джесси, получив дар слова. - Но жажды у меня теперь нет. Лишь голова кружится. Благодарю вас; но как же вас зовут и кто вы такой?\r\nСтарик налил себе стакан и, выпив, задумчиво погладил усы.\r\n- Мое имя Сайлас Шенк. Я был бродячий фотограф. Что зарабатывал, то проживал; жил один и умру один. Для работы уже не гожусь; виски хочет, чтобы ему платили по счету, а счет большой.\r\nИ я увидел, что жизнь кончена. Теперь я направляюсь к одному приятелю в Лисс; ему тоже шестьдесят лет. Мы вместе с ним проживем конец жизни, смотря, как живут другие.\r\n- До восьмидесяти лет не надо сдаваться! - возразила Джесси. - За двадцать лет может много случиться нового! Я убеждена в этом!\r\n- Самомнение молодости! - сказал Шенк, бросая сучья в костер. - А куда вы идете?\r\n- Я скоро пойду к сестре, - ответила Джесси, смотря на драгоценные камни костра. - Ее тоже зовут Джесси.\r\nОна живет на красивой дороге, - там, внизу, где лес висит над морем. Она меня спасет. Одна женщина отравила меня.\r\nДжесси прилегла, а Шенк смотрел на нее, размышляя, как много девушек, брошенных своими возлюбленными. Некоторые умирают, другие сходят с ума…\r\n- Та женщина считалась моей сестрой, - говорила Джесси, и ей чудилось, что она лежит у пылающего камина.\r\n- На красивой дороге, в том доме, где синие стекла и золотая крыша, живет моя сестра, Джесси. Но ту женщину уличили, она призналась сама. Та была привезена с севера.\r\nЯ сейчас пойду к Джесси. Не правда ли, странно, что одно имя? Этого еще нигде не бывало, но так вышло. Я сразу узнала ее, а она меня.\r\nМоргиана сделала так, что у меня теперь старая душа. А мне всего двадцать лет! Да, силы вернулись, я могу скоро идти…\r\nЕе глаза закрылись, и лицо Джесси стало глухим. Темный конь сна мчал ее к горизонту, за которым нет ничего, кроме полного ничего.\r\nОт костра вылетел уголек и упал на ее волосы. Шенк вытащил уголек.\r\n- Не надо снимать шарф, - неясно пробормотала Джесси. - Детрей! - вдруг закричала она, все вспомнив, вскочив и дико глядя вокруг.\r\n- Детрей, я вас умоляю! Ведь вы стали мой друг! О, увезите меня отсюда!\r\nЭто была последняя вспышка. Шенк с трудом усадил ее, порывавшуюся встать на ноги, и силой заставил лечь снова.\r\nОна вначале оттолкнула его, но тут конь сна перелетел пропасть, и Джесси потеряла сознание,\r\nуснув при свете костра, в лесу, совершенно охмелевшая, в расстоянии не более полукилометра от \"Зеленой флейты\".\r\nБыло два часа ночи.\n\n Глава XXI\r\nПриехав к Еве Страттон, Детрей увидел молодую женщину готовой отправиться. Она была в дорожной шляпе, в пальто и, говоря с Детреем, поспешно засовывала в сумку различные мелочи.\r\nЕе лицо выражало нежелание вступать в предположения и объяснения, пока еще надо двигаться самой ради ускорения дела.\r\nОна кивнула Детрею и сбежала по лестнице, значительно опередив офицера, который догнал ее, только-только успев раскрыть дверцу гоночного автомобиля Готорна.\r\nОни сели один против другого.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Два года вел я переписку с обеими моими женами, обольщая каждую, что скоро к ней буду, дабы они сами ко мне невзначай не пожаловали;\r\nа причина тому особенно была та, что я сильно прельстился Доротеею, дочерью моего капитана.\r\nЧтоб не упустить случая, я тотчас начал свататься и, без труда получив согласие, обвенчался. И тут около года спокойствие мое не было возмущаемо.\r\nПо-прежнему продолжал я переписку с женами и выманивал у них деньги. Беспокойствие, начавшееся в Польше снова, заставило правительство ввести туда войска свои.\r\nОставив последнюю жену в России, я опять соединился с Каролиною и провождал жизнь самую любезную.\r\nВ сей вечер, когда я забавлялся с тестем и гостями игрою в банк, вошла женщина молодая, осмотрелась и, бросясь ко мне на шею, вскричала: \"Дражайший супруг!\r\n\" Я остолбенел, равно как и все присутствующие.\r\nЭто была Доротея.\r\nНе успел я опомниться, вошла другая женская особа и, так же обняв меня, сказала: \"Любезный муж!\" Это была Дуняша! Вообразите общее поражение!\r\nВсе смотрели друг на друга, ничего не понимая, пока страшный голос пана Кручинского не прервал его восклицанием: \"Как, изменник!\r\nТы так осмелился шутить над дворянином, и притом польским? О злодей! Я накажу тебя!\" Тут он с сердцем выхватил саблю и бросился ко мне.\r\nЭто движение\r\nего привело и меня в чувство; я сделал то же; и не успели мы махнуть раза по два, как уже сабля панова застучала на полу, и подле нее повалились три пальца руки его.\r\nНе ожидая ничего доброго, я бросился бежать, и прямо к вам, надеюсь, что вы, милостивый государь, ясно видя справедливость с моей стороны, окажете свою помощь.\r\nЯ все открыл вам чистосердечно!\"\r\nСим кончил офицер длинную свою повесть. Хотя было очевидно, что он изрядный повеса и негодница, но, смотря на перстень и червонцы, я сказал:\r\n- Государь мой! хотя вы и виноваты, но и шляхтич не прав. Экая беда, что у его дочери было две совместницы! Я советую вам на одну эту ночь поискать убежища у кого-либо\r\nиз друзей своих, а завтра что бог даст - посмотрим!\n Он вышел от меня доволен, а я еще довольнее лег в постель.\n\n\n\n Глава X. БУРЯ\r\nКажется, достаточное сделал я описание тогдашнего своего поведения.\r\nЯ на такие только бездельства не покушался, какие мне в голову не входили, и так был незастенчив, что движение совести считал немалым пороком.\r\nБудучи окружен всегдашним блеском, слыша отовсюду одни ласки и приветствия, я совсем забыл прежнюю свою фалалеевскую жизнь и советы покойного отца моего, князя Симона.\r\nТеперь родилось во мне сильное желание поднять из-под спуда померкшее мое сиятельство.\r\n\"Как, - говорил я сам к себе, повертываясь в одну ночь на диване, - зачем мне более скрывать, что мое происхождение столько же, если не больше, знаменито, как и самого князя Лат-рона?\r\nА заслуги-то что? Да!\r\nкак мне нет еще и сорока лет, а Феклуша моя пропала, то я могу вступить в супружество с какою-нибудь княжною или графинею, и тогда-то палаты мои будут не хуже дворца;\r\nлакеи, скороходы, гайдуки - все в золоте.\r\nТеперь, слава богу, не те времена, когда с Феклушею рассуждал я о будущем своем величии вскоре после родин сына моего Никандра.\r\nДа и не прост ли я был, что до сих пор таил свое происхождение? Как же удивится его светлость! И почему знать! Может быть, он и дочь свою за меня выдаст!\r\nДа и непременно выдаст; а я, с своей стороны, глуп не буду и видом не покажу, что знаю кое-что про ее любовные подвиги.\r\nДа и чем же бы знатная дама могла отличиться от простой мещанки, которая невинность свою считает главным приданым? Вот тебе на!\r\nзавтре же весь двор, завтре же весь город узнает, что Чистяков есть не просто только Чистяков, а князь Гаврило Симонович княж Чистяков!\r\n\" Я с удовольствием улыбнулся такой щегольской выдумке и в награду, сам себя погладил по брюху, как вдруг смешанный шум и крик в боковой комнате поразил меня.\r\nЯ приподнял голову и разинул рот, чтобы позвать камердинера, как дверь моей спальни с треском отворилась, и человек с десять вооруженных солдат с факелами появились.\r\nОни бросились на меня опрометью, и между тем как одни окутывали меня в простыню, предводитель их сказал: \"Смотрите же!\r\nбережнее доставьте куда следует сего вора и разбойника! Над ним должно будет оказать пример правосудия!\" Меня стащили с лестницы, уложили в возок и поскакали.\r\nУжас объял меня. Дыхание мое остановилось, и я был как истукан. Езда наша продолжалась несколько часов, как я услышал скрып ворот.\r\nМеня сняли и понесли на руках, а скоро потом остановились, опустили на землю; и, уходя, один из проводников, давши мне пинка, сказал: \"На, околей, собака!\"\r\nВсе замолкло. Не чувствуя, чтобы меня душили более в простыне, я осмелился приподнять голову, открыл глаза, но один мрак господствовал.\r\nНаходясь как бы в гробе, я смиренно препоручал бедную душу мою господу богу.\r\nПо прошествии нескольких часов, сколько мог я судить по времени, вокруг меня начало сереть, потом более и более,\r\nа наконец, сквозь маленькое окно дошло ко мне столько света, что я мог различить все предметы, меня окружающие.\r\nЯ находился в маленькой комнате с железною дверью.\r\nВ одном углу была связка соломы, в другом стоял ветхий столик, на котором приметны были корка хлеба и кружка с водою.\r\nОсмотря все внимательным оком, я стал на колени и, поднявши вверх руки, сказал со стоном: \"О мой создатель!\r\nдолго ли еще буду я игралищем случая? долго ли буду претерпевать бури и кораблекрушения на непостоянном море жизни моей?\r\nИли темница сия будет последним убежищем, куда мстящая десница твоя привела меня? Так! Я был великий беззаконник и достоин праведного гнева твоего!\r\nЯ забыл о мздовоздаянии твоем во время счастия и достоин теперь забвен быти во дни моего злополучия!\"\r\nТаким образом предав себя в волю провидения, я встал, посмотрел в свое окно и ничего не видал, кроме поля и нескольких кустарников можжевельника.\r\nДикие птицы носились в воздухе и криком своим предвещали бурю. И в самом деле тучи начали скопляться, и грусть моя увеличилась.\r\n\"Так-то, князь Гаврило Симонович, - сказал я вздохнувши, - так-то ты встречаешь день,\r\nв который намеревался открыть свету знаменитость своего рода и избирать себе супругу из дома княжеского!\r\nГде мои чертоги, где мои гайдуки и скороходы? Увы! все исчезло, - и, вероятно, навсегда!\" Около полудня услышал я скрып ключа в замке двери моей.\r\nОна отворилась, и я увидел высокого человека в рубищах, с бледным лицом и мрачными глазами.\r\nОн прибавил из кувшина воды в мою кружку, положил ломоть хлеба и, указав на то пальцем, сказал сурово: \"Обед\". Он обернулся и пошел.\r\n\"Друг любезный, - подхватил я, - скажи мне ради бога, где я?\" - \"В безопасном месте\", - отвечал он, вышел и замкнул по-прежнему дверь.\r\nТак прошел весь день. К ночи гость мой опять явился, опять прибавил хлеба и воды и, указав, произнес: \"Ужин\". Нечего было делать.\r\nПогодя немного я поел хлеба с водою и, опустясь на соломенное ложе свое в штофном розовом шлафроке, в котором меня полонили, не маг не сказать сквозь слезы:\r\n\"Суета сует и всяческая суета!\r\n\" Легко можно догадаться, что и ночь проведена была не покойнее дня; и так прошли многие дни и ночи.\r\nУныние мое умножалось.\r\nМертвыми глазами смотрел я в окно моей храмины. И ничего меня не трогало.\r\nКогда голубое небо, так сказать, лобызалось в отдалении с тихим изумрудным лицом поля, я говорил: \"Надолго ли?\r\nскоро расстелются тучи на хребте твоем, небо, повеют вихри, по-сыплются град и дождь, и природа представит образ разрушения.\r\nО время, время! как ты переменчиво!\" Более двух месяцев по моему счету пробыл я в сем уединении и начал привыкать к нему, как обыкновенно привыкают ко всякому несчастию.\r\nЯ на досуге проходил в мыслях жизнь свою и все глупости, мною сделанные, увидел я, что безумно роптал на мудрое провидение, которое меня никогда не оставляло.\r\nНе одарило ли оно меня добрым сердцем, которое развратил сам я; достаточным умом, употребленным мною к изобретению и утончению беззаконий!\r\nЯ проливал слезы раскаяния и обещался в душе своей, что если когда-либо получу свободу и буду иметь возможность, то все силы ума моего приложу,\r\nчтобы сделаться совсем другим человеком, нежели каков был прежде, и из темницы выйду на свет, очистив душу, как выходят из купальни, очистив тело.\r\nВ одно утро, когда я читал молитвы, и гораздо усерднее, нежели некогда в церкви для прельщения графини Такаловой, когда готовился я просвещать Небесного Тельца,\r\n- дверь в тюрьме моей отворилась и я отскочил с ужасом на два шага, увидя, что вместе с моим стражем вошел полковник Трудовский.\r\nОн несколько времени смотрел на меня пристально, потом, сказав: \"Ступай за мною\", - вышел. В безмолвии следовал я за ним, представляя, что меня ведут на эшафот.\r\nТут я нимало не помышлял уже о жизни. Ужасная смерть носилась в моем воображений. Прошед многие ходы и переходы, очутились мы на небольшой площадке, обнесенной высокими стенами.\r\nНекоторые возвышения, на коих стояли деревянные кресты, дали мне выразуметь, что это есть кладбище, где погребают несчастных узников, мне подобных.\r\nПодошед ко вновь ископанной могиле, на краю которой стоял бедный, кое-как сколоченный гроб, Трудовский остановился и сказал мне: \"Посмотри\r\nсюда!\" Я заглянул в гроб, и кровь во мне оледенела.\r\nПод простым крашеным покровом, в рубищах, лежал распростертый тот, кого незадолго трепетало целое королевство, по которого слову двигались армии;\r\nчей взор осчастливливал или погружал в несчастие; коего дружбы искали коронованные главы, - там лежал князь Латрон.\r\n- Видел? - воззвал полковник голосом, мною дотоле неслыханным.\r\n- Где великолепие и пышность, его окружавшие? Где злато и драгоценные камни, на нем блиставшие? Где та гордость, которая выказывалась из каждого взора его?\r\nЛежит он, подобно рабу, последнему! Кто страшится грозного его мановения? кто воспевает ему песни похвальные?\r\nНе есть ли он глыба праха, по которой гладный червь ползать станет? Боже милосердый! И стоит ли вся тщета сия, чтобы человек забывал свое ничтожество во дни славы и счастия!\r\nТак, Чистяков! Ты и князь, благодетель твой, были люди жестокие, достойные проклятия.\r\nМного вы стоили мне слез и воздыханий; но, клянусь великим сердцеведцем, я прощаю вас обоих.\r\nМогли ли вы подумать, что беспомощный, бедный Трудовский будет начальником той темницы, которая назначится усмирить вашу гордость и жестокости? А это было! Чистяков!\r\nты свободен! Вчера получил я повеление тебя отсюда выпустить, но с тем, чтобы обещался ты, не медля нимало, оставить не только сию столицу, но и королевство.\r\nБог - твой сопутник! Ты теперь, конечно, беден, - вот кошелек мой! Он удалился, а я пошел за темничным стражем, проливая горькие слезы.\r\nБудучи выпущен, я первое приложил старание одеться и после немедля отправился в столицу, отдал последний долг памяти незабвенной Ликорисе;\r\nи, исполня то, сейчас оставил Варшаву, в стенах которой видел я столько счастия и злополучия;\r\nстолько наслаждения и горестей; я оставил ее с тем, чтобы никогда более не возвратиться в сию бездонную пучину.\r\nБудучи в дороге несколько дней, вступил я в пределы Киевского воеводства; и в одно утро, идучи полем, говорил сам себе: \"Итак, я оставил уже вторую свою родину. Почти\r\nза двадцать лет назад выходил из Фалалеевки и был так же нищ и печален. Там, как и здесь, лишился я жены и спокойствия.\r\nНо тогда я был молод и, следовательно, полон надежды, которая составляет важнейшую часть нашего имущества, - а теперь на кого мне надеяться?\r\nНебо раздражено несправедливостями моими; люди гнушаются моим именем.\r\nО! теперь-то вижу, как безумно поступают те, которые блаженство свое основывают на суетных почестях и богатствах!\"\r\nТак рассуждая, не мог я не проливать слез горести.\r\nГлаза мои помутились, и я ничего не видал перед собою, как голос незнакомый остановил меня вопросом: \"Куда ты?\r\n\" Я вздрогнул, оглянулся и увидел, что нахожусь на краю берега довольно быстрого ручья.\r\nТут стояло несколько старых лип, и при корне одной сидел пожилой мужчина в темном\r\nсертуке. Смуглое лицо его украшалось несколькими бородавками; черные с проседью волосы были плотно острижены.\r\nПри нем лежали кожаная котомка и на ней тетрадь бумаги. В руке держал незнакомец карандаш, и казалось, что он углублен был в размышлениях.\r\nОпомнясь от моего усыпления, я подошел к нему и, не разучась еще от прежних министерских комплиментов, согнулся перед ним с щегольскою ужимкою и сказал:\r\n- Милостивый государь! горесть ослепила меня! Вы спасли человека от влажной смерти. Без вас был бы я теперь на дне сего ручья. Позвольте, чтобы благодарить.\r\n- Жалею, - отвечал незнакомец, - что такой безумец не плавает теперь в воде.\r\nЕсли ты идешь из Варшавы, то изрядный повеса; а если еще только туда, то, судя по твоим ухваткам, - можно ожидать отличных успехов!\r\nГлава XI. МУДРЕЦ\r\nЯ оторопел и не нашелся, что отвечать сему странному человеку. Но желание узнать его покороче сделало меня изобретательным.\r\nВидя, что он должен быть ученый особенного рода, я оставил свои французские поклоны и, просто подошед к нему, сел подле и сказал:\r\n- Утро прекрасное! чистый воздух и усталость от дороги придают охоты к завтраку. Нет ли у тебя чего-нибудь в котомке?\r\nОн посмотрел на меня внимательно, потом, подумав несколько, сказал равнодушно:\r\n- Ты голоден и не имеешь куска хлеба! Хорошо! пойдем в мою хижину! Она не далее отсюда пяти верст.\r\nИтак, мы отправились. Дорогою он спросил:\n - Ты из Варшавы?\n -Так.\n - Зачем же оставил город?\n - Несчастные случаи!\r\n- А ты искал счастия в столице, и притом польской? Глупый человек! разве не знал ты, что чем гуще и непроходимее лес, тем дичее и лютее в нем звери?\r\nВсякий город есть море глубокое и пространное, в нем же гадов несть числа.\r\nХотя оно изобильно перлами, но кто похвалится, что, прежде чем достанет одно зерно, не попадется в когти сильного чудовища, какими изобильно было прежнее тамошнее правление?\r\nО вы, неблагодарные слепцы! разве не прекрасна природа в сельской красоте своей? Разве она скупится своими дарами? Не приятна ли тень сего дерева? Не прохладна ли вода сего источника?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "только в эту минуту, впервые почувствовав и осмыслив вполне, как дорог ей этот другой человек!\r\nОна пожертвовала собою в испуге за него.\r\nвдруг вообразив, что он погубил себя своим показанием, что это он убил, а не брат, пожертвовала, чтобы спасти его, его славу, его репутацию!\r\nИ однако промелькнула страшная вещь: лгала ли она на Митю, описывая бывшие свои к нему отношения, - вот вопрос.\r\nНет, нет, она не клеветала намеренно, крича, что Митя презирал ее за земной поклон!\r\nОна сама верила в это, она была глубоко убеждена, с самого может быть этого поклона, что простодушный, обожавший ее еще тогда Митя смеется над ней и презирает ее.\r\nИ только из гордости она сама привязалась к нему тогда любовью, истерическою и надорванною, из уязвленной гордости, и эта любовь походила не на любовь, а на мщение.\r\nО, может быть эта надорванная любовь и выродилась бы в настоящую, может Катя ничего и не желала, как этого, но Митя оскорбил ее изменой до глубины души, и душа не простила.\r\nМинута же мщения слетела неожиданно, и все так долго и больно скоплявшееся в груди обиженной женщины разом, и опять-таки неожиданно, вырвалось наружу.\r\nОна предала Митю, но предала и себя! И разумеется, только что успела высказаться, напряжение порвалось, и стыд подавил ее.\r\nОпять началась истерика, она упала, рыдая и выкрикивая. Ее унесли.\r\nВ ту минуту, когда ее выносили, с воплем бросилась к Мите Грушенька со своего места, так что ее и удержать не успели:\r\n- Митя! - завопила она, - погубила тебя твоя змея! Вон она вам себя показала! - прокричала она, сотрясаясь от злобы, суду.\r\nПо мановению председателя ее схватили и стали выводить. из залы. Она не давалась, билась и рвалась назад к Мите. Митя завопил и тоже рванулся к ней. Им овладели.\r\nДа, полагаю, что наши зрительницы дамы остались довольны: зрелище было богатое. Затем помню, как появился приезжий московский доктор.\r\nКажется, председатель еще и прежде того посылал пристава, чтобы распорядиться оказать Ивану Федоровичу пособие.\r\nДоктор доложил суду, что больной в опаснейшем припадке горячки и что следовало бы немедленно его увезти.\r\nНа вопросы прокурора и защитника подтвердил, что пациент сам приходил к нему третьего дня и что он предрек ему тогда же скорую горячку, но что лечиться он не захотел.\r\n\"Был же он положительно не в здравом состоянии ума, сам мне признавался, что наяву видит видения,\r\nвстречает на улице разных лиц, которые уже померли, и что к нему каждый вечер ходит в гости сатана\", - заключил доктор.\r\nДав свое показание, знаменитый врач удалился.\r\nПредставленное Катериной Ивановной письмо было присоединено к вещественным доказательствам.\r\nПо совещании суд постановил: продолжать судебное следствие, а оба неожиданные показания (Катерины Ивановны и Ивана Федоровича) занести в протокол...\r\nНо уже не буду описывать дальнейшего судебного следствия.\r\nДа и показания остальных свидетелей были лишь повторением и подтверждением прежних, хотя все со своими характерными особенностями.\r\nНо повторяю, все сведется в одну точку в речи прокурора, к которой и перейду сейчас.\r\nВсе были в возбуждении, все были наэлектризованы последнею катастрофой и со жгучим нетерпением ждали поскорее лишь развязки, речей сторон и приговора.\r\nФетюкович был видимо потрясен показаниями Катерины Ивановны. Зато торжествовал прокурор. Когда кончилось судебное следствие, был объявлен перерыв заседания, продолжавшийся почти час.\r\nНаконец председатель открыл судебные прения. Кажется, было ровно восемь часов вечера, когда наш прокурор, Ипполит Кириллович, начал свою обвинительную речь.\r\nVI. РЕЧЬ ПРОКУРОРА. ХАРАКТЕРИСТИКА.\r\nНачал Ипполит Кириллович свою обвинительную речь, весь сотрясаясь нервною дрожью, с холодным, болезненным потом на лбу и висках, чувствуя озноб и жар во всем теле попеременно.\r\nОн сам так потом рассказывал. Он считал эту речь за свой chef d'oeuvre, за chef d'oeuvre всей своей жизни, за лебединую песнь свою.\r\nПравда, девять месяцев спустя он и помер от злой чахотки, так что действительно, как оказалось,\r\nимел бы право сравнить себя с лебедем, поющим свою последнюю песнь, если бы предчувствовал свой конец заране.\r\nВ эту речь он вложил все свое сердце и все сколько было у него ума и неожиданно доказал, что в нем таились и гражданское чувство,\r\nи \"проклятые\" вопросы, по крайней мере поскольку наш бедный Ипполит Кириллович мог их вместить в себе.\r\nГлавное, тем взяло его слово, что было искренно: он искренно верил в виновность подсудимого;\r\nне на заказ, не по должности только обвинял его, и, взывая к \"отмщению\", действительно сотрясался желанием \"спасти общество\".\r\nДаже дамская наша публика, в конце концов враждебная Ипполиту Кирилловичу, сознавалась однако в чрезвычайном вынесенном впечатлении.\r\nНачал он надтреснутым, срывающимся голосом, но потом очень скоро голос его окреп и зазвенел на всю залу, и так до конца речи. Но только что кончил ее, то чуть не упал в обморок.\r\n\"Господа присяжные заседатели, - начал обвинитель, - настоящее дело прогремело по всей России.\r\nНо чему бы кажется удивляться, чего так особенно ужасаться? Нам-то, нам-то особенно? Ведь мы такие привычные ко всему этому люди!\r\nВ том и ужас наш, что такие мрачные дела почти перестали для нас быть ужасными! Вот чему надо ужасаться, привычке нашей, а не единичному злодеянию того или другого индивидуума.\r\nГде же причины нашего равнодушия, нашего чуть тепленького отношения к таким делам, к таким знамениям времени, пророчествующим нам незавидную будущность?\r\nВ цинизме ли нашем, в раннем ли истощении ума и воображения столь молодого еще нашего общества, но столь безвременно одряхлевшего?\r\nВ расшатанных ли до основания нравственных началах наших, или в том наконец, что этих нравственных начал может быть у нас совсем даже и не имеется.\r\nНе разрешаю эти вопросы, тем не менее они мучительны, и всякий гражданин не то что должен, а обязан страдать ими.\r\nНаша начинающаяся, робкая еще наша пресса оказала уже однако обществу некоторые услуги,\r\nибо никогда бы мы без нее не узнали, сколько-нибудь в полноте, про те ужасы разнузданной воли и нравственного падения,\r\nкоторые беспрерывно передает она на своих страницах уже всем, не одним только посещающим залы нового гласного суда, дарованного нам в настоящее царствование.\r\nИ что же мы читаем почти повседневно? О, про такие вещи поминутно, пред которыми даже теперешнее дело бледнеет и представляется почти чем-то уже обыкновенным.\r\nНо важнее всего то, что множество наших русских, национальных наших уголовных дел, свидетельствуют именно о чем-то всеобщем,\r\nо какой-то общей беде, прижившейся с нами, и с которой, как со всеобщим злом, уже трудно бороться.\r\nВот там молодой блестящий офицер высшего общества, едва начинающий свою жизнь и карьеру, подло, в тиши, безо всякого угрызения совести,\r\nзарезывает мелкого чиновника, отчасти бывшего своего благодетеля, и служанку его, чтобы похитить свой долговой документ, а вместе и остальные денежки чиновника:\r\n\"пригодятся-де для великосветских моих удовольствий и для карьеры моей впереди\".\r\nЗарезав обоих, уходит, подложив обоим мертвецам под головы подушки.\r\nТам молодой герой, обвешанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляет на большой дороге мать своего вождя и благодетеля и,\r\nподговаривая своих товарищей, уверяет, что \"она любит его как родного сына, и потому последует всем его советам и не примет предосторожностей\".\r\nПусть это изверг, но я теперь, в наше время, не смею уже сказать, что это только единичный изверг.\r\nДругой и не зарежет, но подумает и почувствует точно так же как он, в душе своей бесчестен точно так же как он.\r\nВ тиши, наедине со своею совестью, может быть спрашивает себя: \"Да что такое честь и не предрассудок ли кровь?\r\n\" Может быть крикнут против меня и скажут, что я человек болезненный, истерический, клевещу чудовищно, брежу, преувеличиваю.\r\nПусть, пусть, - и боже, как бы я был рад тому первый!\r\nО, не верьте мне, считайте меня за больного, но все-таки запомните слова мои: ведь если только хоть десятая, хоть двадцатая доля в словах моих правда, - то ведь и тогда ужасно!\r\nПосмотрите, господа, посмотрите, как у нас застреливаются молодые люди: О, без малейших гамлетовских вопросов о том: \"Что будет там?\r\n\" без признаков этих вопросов, как будто эта статья о духе нашем и о всем, что ждет нас за гробом, давно похерена в их природе, похоронена и песком засыпана.\r\nПосмотрите, наконец, на наш разврат, на наших сладострастников. Федор Павлович, несчастная жертва текущего процесса, есть пред иными из них почти невинный младенец.\r\nА ведь мы все его знали, \"он между нами жил\"... Да, психологией русского преступления займутся, может быть, когда-нибудь первенствующие умы, и наши и европейские, ибо тема стоит того.\r\nНо это изучение произойдет когда-нибудь после, уже на досуге, и когда вся трагическая безалаберщина нашей настоящей минуты отойдет на более отдаленный план,\r\nтак что ее уже можно будет рассмотреть и умнее и беспристрастнее чем, например, люди как я могут сделать.\r\nТеперь же мы или ужасаемся, или притворяемся, что ужасаемся, а сами, напротив,\r\nсмакуем зрелище как любители ощущений сильных, эксцентрических, шевелящих нашу цинически-ленивую праздность,\r\nили, наконец, как малые дети, отмахиваем от себя руками страшные призраки и прячем голову в подушку,\r\nпока пройдет страшное видение с тем, чтобы потом тотчас же забыть его в веселии и играх.\r\nНо когда-нибудь надо же и нам начать нашу жизнь трезво и вдумчиво, надо же и нам бросить взгляд на себя как на общество,\r\nнадо же и нам хоть что-нибудь в нашем общественном деле осмыслить или только хоть начать осмысление наше.\r\nВеликий писатель предшествовавшей эпохи, в финале величайшего из произведений своих, олицетворяя всю Россию в виде скачущей к неведомой цели удалой русской тройки, восклицает:\r\n\"Ах тройка, птица тройка, кто тебя выдумал!\r\n\" - и в гордом восторге прибавляет, что пред скачущею сломя голову тройкой почтительно сторонятся все народы.\r\nТак, господа, это пусть, пусть сторонятся, почтительно или нет,\r\nно на мой грешный взгляд гениальный художник закончил так или в припадке младенчески невинного прекрасномыслия, или просто боясь тогдашней цензуры.\r\nИбо, если в его тройку впрячь только его же героев, Собакевичей, Ноздревых и Чичиковых, то кого бы ни посадить ямщиком, ни до чего путного на таких конях не доедешь!\r\nА это только еще прежние кони, которым далеко до теперешних, у нас почище.\r\n..\"\r\nЗдесь речь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения русской тройки понравился.\r\nПравда, сорвалось лишь два, три клака, так что председатель не нашел даже нужным обратиться к публике с угрозою \"очистить залу\" и лишь строго поглядел в сторону клакеров.\r\nНо Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали! Человека столько лет не хотели слушать и вдруг возможность на всю Россию высказаться!\r\n\"В самом деле, - продолжал он, - что такое это семейство Карамазовых, заслужившее вдруг такую печальную известность по всей даже России?\r\nМожет быть я слишком преувеличиваю, но мне кажется, что в картине этой семейки как бы мелькают некоторые общие основные элементы нашего современного интеллигентного общества,\r\n- о, не все элементы, да и мелькнуло лишь в микроскопическом виде, \"как солнце в малой капле вод\", но все же нечто отразилось, все же нечто сказалось.\r\nПосмотрите на этого несчастного, разнузданного и развратного старика, этого \"отца семейства\", столь печально покончившего свое существование.\r\nРодовой дворянин, начавший карьеру бедненьким приживальщиком, чрез нечаянную и неожиданную женитьбу схвативший в приданое небольшой капитальчик,\r\nвначале мелкий плут и льстивый шут, с зародышем умственных способностей довольно впрочем не слабых, и прежде всего ростовщик.\r\nС годами, то-есть с нарастанием капитальчика, он ободряется. Приниженность и заискивание исчезают, остается лишь насмешливый и злой циник и сладострастник.\r\nДуховная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная, свелась на то, что кроме сладострастных наслаждений он ничего в жизни и не видит, так учит и детей своих.\r\nОтеческих духовных каких-нибудь обязанностей - никаких.\r\nОн над ними смеется, он воспитывает своих маленьких детей на заднем дворе и рад, что их от него увозят.\r\nЗабывает об них даже вовсе. Все нравственные правила старика - apres moi le deluge.\r\nВсе, что есть обратного понятию о гражданине, полнейшее, даже враждебное отъединение от общества: \"Гори хоть весь свет огнем, было бы одному мне хорошо\".\r\nИ ему хорошо, он вполне доволен, он жаждет прожить так еще двадцать-тридцать лет.\r\nОн обсчитывает родного сына, и на его же деньги, на наследство матери его, которые не хочет отдать ему, отбивает у него, у сына же своего, любовницу.\r\nНет, я не хочу уступать защиту подсудимого высокоталантливому защитнику, прибывшему из Петербурга.\r\nЯ и сам скажу правду, я и сам понимаю ту сумму негодования, которую он накопил в сердце своего сына.\r\nНо довольно, довольно об этом несчастном старике, он получил свою мзду. Вспомним однако, что это отец и один из современных отцов.\r\nОбижу ли я общество, сказав, что это один даже из многих современных отцов?\r\nУвы, столь многие из современных отцов лишь не высказываются столь цинически как этот, ибо лучше воспитаны, лучше образованы, а в сущности - почти такой же как и он философии.\r\nНо пусть я пессимист, пусть, мы уж условились, что вы меня прощаете. Уговоримся заранее: вы мне не верьте, не верьте, я буду говорить, а вы не верьте.\r\nНо все-таки дайте мне высказаться, все-таки кое-что из моих слов не забудьте.\r\nНо вот однако дети этого старика, этого отца семейства: один пред нами на скамье подсудимых, об нем вся речь впереди; про других скажу лишь вскользь.\r\nИз этих других, старший - есть один из современных молодых людей с блестящим образованием, с умом довольно сильным,\r\nуже ни во что, однако, не верующим, многое, слишком уже многое в жизни отвергшим и похерившим, точь-в-точь как и родитель его.\r\nМы все его слышали, он в нашем обществе был принят дружелюбно.\r\nМнений своих он не скрывал, даже напротив, совсем напротив, что и дает мне смелость говорить теперь о нем несколько откровенно,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Петербургские трущобы, том 1 автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Со многими он на ты, со многими на вы, с остальными просто на поклонах;\r\nно так или иначе, вы можете быть уверены, что только отыщется какое-нибудь теплое местечко,\r\nгде мало-мальски осядется и начнет ежедневно собираться постоянный приятельский кружок, Эмилий Люцианович Дранг уж тут как тут!\r\nСначала в стороне держится, а потом завяжет какое-нибудь случайное знакомство, по вышеописанным примерам,\r\nи непременно успеет примазаться к приятельскому кружку- таковы уже свойства его вкрадчивости и уменья.\r\nТаким образом, в прежние, но, впрочем, недавние годы он постоянно терся в ресторане Еремеева,\r\nкоторый тогда служил сборным пунктом для всех почти русских авторов, для многих артистов, литераторов и тому подобного народа.\r\nВо времена же ближайшие он показывался зачастую у \"дяди Зееста\", в маленьком деревянном домишке близ Александринского театра,\r\nи там изображал себя якобы влюбленным, в числе многих, в толстую буфетчицу \"Густю\".\r\nТолкаясь, таким образом, везде и втираясь повсюду, Эмилий Люцианович знал и видел всех и вся.\r\nНикто, например, лучше, обстоятельнее и подробнее его не мог бы рассказать какую-нибудь сплетню, какой-нибудь уличный или общественный скандал,\r\nкакое-нибудь городское происшествие,- он какими-то непонятными, неисповедимыми судьбами знал все это подробнее всех и раньше всех;\r\nтолько строго различал при этом, что именно можно и следует рассказывать и чего нельзя и не следует.\r\nИ вот, таким-то образом, кроме явной и всеобщей своей характеристики \"милого и приятного во всех отношениях человека\",\r\nЭмилий Люцианович Дранг вполне мог еще назваться существом вездесущим, всеведущим, всеслышащим и т.\r\nд.\r\n* * \r\nКогда Александра Пахомовна доложила генеральше фон Шпильце, что и последнее,\r\nсамое трудное поручение выполнено Зеленьковым в точности, Амалия Потаповна немедленно же вызвала своего лакея.\r\n- Бери извозчик и катай на Моховая улиц и Пантелеймон!- озабоченно отдала она ему приказание.- Ты знаешь Эмилий Люцианович, господин Дранг!\r\n- Знаю, ваш-псходительство.\n\n - Говори ему, пускай сейчас летайт на меня, отшинь, отшинь нужда большая- дело. Да скорей ты, а то дома уже не будет!\r\nАмалия Потаповна, как видно, хорошо знала привычки прекрасного Эмилия: его, действительно, только утром и можно было застать в своей квартире;\r\nво все же остальное течение дня и ночи вездесущий порхал по всему городу, уподобляясь то резвому папильону, то гончей собаке.\r\nГенеральский лакей, слава богу, успел захватить его как раз в ту самую минуту,\r\nкогда наш гончий папильон юркнул в сани извозчика и вполне уже приготовился искать по свету, где есть уголок и пища для его любознательности.\r\n\"Дело... А, дело! Дело- прежде всего, это, так сказать, наш долг, обязанность\",- решил Эмилий Люцианович и поскакал к генеральше.\r\n- Н-ну-с, пани генералова!.. Целую ручку, ножки паньски... Что скажете, моя блистательная фея?\r\nТак начал Дранг, вступая в обольстительный будуар госпожи фон Шпильце.\r\nОн был на сей раз в добром юморе и, очевидно, искони пользовался известного рода фамильярностью в отношениях своих к этой особе.\r\n- Фуй! Шилун какой!- скокетничала генеральша, ударив его слегка по ладони.- Хотийт фриштыкать? Вина какого?\r\n- От яствий и пития никогда не прочь,- охотно согласился он, принимая при этой фразе позу и интонацию горбуновского \"батюшки\".\r\n- Фуи-и, шилун!- еще кокетливее повторила генеральша с примесью какой-то благочестивой укоризны во взоре.\r\nТотчас же принесли холодный завтрак.\r\nГенеральша любила-таки покушать всласть и вплотную, а потому приналегла на снеди и вина свои вместе с прекрасным Эмилием,\r\nкоторый во время процесса питания, казалось, сделался еще благодушнее.\r\n- Ну-с, моя прелестная сослуживица, повествуйте на ваших двунадесяти языцех, какое такое у вас дело до меня имеется?\r\n- сказал он, откинувшись в глубокую спинку кресла и принимаясь ковырять в зубах.\r\nГенеральша впоследнее улыбнулась игриво-кокетливым образом и тотчас же сообщила себе солидный и вполне деловой уже вид.\r\nОна необыкновенно таинственно сообщила ему, что имеет положительные сведения относительно зловредности некоего Бероева.\r\n- Откуда ж вы их имеете?- несколько скептически спросил ее Дранг.\n\n - А через мой агент...\n\n - Хм... В чем же заключается эта зловредность-то?\r\nГенеральша рассказала, будто ее агент давно уже знаком с прислугой Бероева, ходил часто к нему в дом и однажды, то есть на днях,\r\nполучил от этого Бероева приглашение к участию в подпольном распространении возмутительных воззваний, которые Бероев будто бы намеревается литографировать в своей квартире.\r\nВсе это показалось Дрангу несообразным как-то.\r\n- Кто это Бероев?- спросил он с прежним скептицизмом.\n\n - У Шиншеев служийт.\r\n- Гм...\r\nпонимаю! Это, значит, благоверный той дамы, у которой теперь на шейке уголовщина сидит, а в уголовщину эту, кажись, и моя блистательная фея ein bisschen замешана, так ли-с?\r\n- прищурился он на нее пытливым глазом.\r\n______________\n\n * Немного (нем.).\n\n Генеральшу неприятно передернуло.\r\n- Ну-у, што ишо там?- процедила она с неудовольствием.- Это завсем сюда не идет.\r\n- А нейдет, так чего же вы ждете? Знаете чуть ли не о целом заговоре и молчите, да за мной посылаете! А вы действуйте сами,- ведь не впервой-с?\r\n- Ай, мне неловко!- замахала руками генеральша.\n\n - Отчего же до этого разу всегда ловко было?\r\n- Ай, как же!.. Тут это дело mit seine Frau!* Мне завсем неловко, завсем неловко.\n\n ______________\n\n * С его женою (нем.).\r\n- Н-да-с, то есть вы боитесь, что ваши действия по этой причине не будут приняты в должное внимание, так ли-с?\n\n - Certes mon bijou, certes, comme de raison!\n\n ______________\r\n Так, мой драгоценный, так, правильно! (фр.)\r\n- Понимаем-с! Но если вам неловко, то мне еще неловче: я ведь его не выслеживал, не знаю никаких подробностей, этак, пожалуй, того и гляди, как кур во щи влопаешься.\r\nГенеральша объяснила и подробности.\n\n Дранг- руки в карманы- прошелся по комнате и плутовски в упор остановился перед генеральшей.\r\n- Вы уж лучше признайтесь-ка мне, как бы перед либер-готт!- начал он, следя за движениями ее физиономии.- Бероев-то, должно быть, очень опасен для вас по тому делу, так вы этак.\r\n.. тово... на время устранить его желаете, а иным путем- никоим образом устранить вам его невозможно, не так ли?\r\n______________\n\n Богом (нем.).\n\n Генеральшу снова стало коробить и ежить: она имела дело с очень наглым, очень умным и проницательным господином.\r\n- Ну, а если бы и так?- пыталась она косвенно согласиться в виде вопроса.\r\n- А коли так, то и работайте сами, как знаете!- откланялся Эмилий Люцианович.\r\n- Что я, о двух головах, что ли? За ложный донос- доносчику первый кнут, вы это знаете?\r\nЭтак-то, коли начнется следствие да откроется настоящее дело- вы думаете, нас-то с вами пощадят за наши заслуги?\r\nНет-с, ваше превосходительство: на казенный кошт полярную географию изучать отправят, в гости к моржам да к пушному зверю на побывку прокатимся! Вот оно что-с!\r\nГенеральша погрузилась в досадливые рассуждения: дело срывается и- того гляди- совсем, пожалуй, лопнет.\r\nСкверно! А надобно бы работать поживее, потому что Бероев не дремлет и сильно хлопочет о раскрытии истины запутанного дела.\r\nДранг меж тем продолжал расхаживать по мягким коврам генеральского будуара и, судя по улыбке, обдумывал что-то небезынтересное.\r\n- Вот что я вам скажу, моя королева!- остановился он перед Шпильце, скрестив на груди свои руки.\r\n- Ведь дело с Бероевым, так или иначе, разыграется пустяками, непременно пустяками!\r\nНу, подержат-подержат, увидят, что вздор, и выпустят, даже с извинением выпустят, а я-то что же? Только себя через то скомпрометирую, кредит свой подорву.\r\nГенеральша слушала его во все уши и глядела во все глаза.\r\n- И это еще самое легкое,- продолжал Эмилий Люцианович,- хорошо, если только этим все кончится, а если дело разыграется так, что самого к Иисусу потянут- тогда что?\r\nВедь я, понимаете ли, должен буду все начальство в заблуждение ввести, обмануть его, а ведь это не то, что взять да обмануть какого-нибудь Ивана,\r\nСидора, Петра, это дело обоюдоострое, как раз нарежешься- и похерят меня, раба Божьего, а вы-то в стороне останетесь, вам оно ничего!\r\n- Н-ну?- по обычаю своему, цедя, протянула генеральша.\r\n- Н-ну,- передразнил ее Дранг.- Поэтому, если уж рисковать, так хоть было бы за что.\r\nЯ ведь материалист, человек девятнадцатого века и в возвышенные чувствования не верую, а служу тельцу златому.\r\n- Н-ну?- повторила генеральша.\r\n- Н-ну,- опять передразнил ее Дранг.\r\n- Понять-то ведь, кажется, не трудно!\r\nЕсли уж вам так приспичило во что бы то ни стало припрятать на время Бероева,\r\nто выкладывайте сейчас мне пять тысяч серебром- и нынче же ночью он будет припрятан самым солидным, тщательным и деликатным образом.\r\nГенеральша помялась, поторговалась- нет, не сдается прекрасный Эмилий: как сказал свою цифру, так уж на ней и стоит.\r\nНечего делать, послала она за Хлебонасущенским, посоветовалась с ним наедине, и порешили, что надобно дать.\r\nПришлось по две с половиной тысячи на брата- и Дранг помчался обделывать поручение,\r\nв первый раз в жизни ощущая в своем кармане целиком такую полновесную сумму и поэтому чувствуя себя легче, благодушнее и веселее, чем когда-либо.\r\nXXXIX\n\n ДОПРОС\r\nВечером щелкнул дверной замок, и в комнату Бероева вошел унтер-офицер с каменно-молчаливым лакеем.\r\nПоследний держал на руках платье, которое было снято Бероевым при переселении в его последнее обиталище.\r\n- Потрудитесь, сударь, одеться, только поторопитесь, потому там... ждут,- сказал военный.\r\nЛакей молча, с дрессированной сноровкой, стал подавать ему одну за другою все принадлежности костюма,\r\nловко помог пристегнуть подтяжки, ловко напялил на него сюртук и засим начал складывать казенное платье.\r\n- Готовы-с?- лаконично спросил военный.\n\n - Готов.\n\n - Пожалуйте-с.\r\nИ они пошли по гулкому коридору.\r\nПриставник, как бы для выражения известного рода почтительности,\r\nследовал за Бероевым на расстоянии двух-трех шагов и в то же время успевал служить ему в некотором роде Виргилием-путеводцем среди этого лабиринта различных переходов.\r\nЛабиринтом, по крайней мере, в эту минуту, казались они Бероеву, которого то и дело направлял военный словами: \"направо... налево... прямо... в эту дверь...\r\nвниз... по этой лестнице... сюда\", пока наконец не вошел он в просторную и весьма комфортабельно меблированную комнату, где ему указано было остаться и ждать.\r\nМягкий диван и мягкие, покойные кресла, большой, широкий стол, весьма щедро покрытый свежим зеленым сукном, на столе изящная чернильница со всею письменной принадлежностью,\r\nлампа с молочно-матовым колпаком и на стене тоже лампа, а на другой- большой портрет в роскошной золоченой раме;\r\nсловом сказать, вся обстановка несколько официальным изяществом явно изобличала, что кабинет этот предназначен для занятий довольно веской и значительной особы.\r\nПосле трехминутного ожидания в комнату вошло лицо, наружность которого была отчасти знакома Бероеву,\r\nкак обыкновенно бывает иногда очень многим знакома издали наружность значительных официальных лиц.\r\nБлаговоннейшая гаванна дымилась в руке вошедшего. Расстегнутый генеральский сюртук открывал грудь, обтянутую жилетом изумительной белизны.\r\nДовольно красивые черты лица его выражали абсолютную холодность и несколько сухое спокойствие, а манеры как-то невольно, сами собой, обнаруживали привычку к хорошему обществу.\r\nОн вошел ровным, твердым, неторопливым шагом, остановился против Бероева и вскинул на него из-за стола, разделявшего их, острый, проницательно-пристальный взгляд.\r\n- Господин Бероев?\r\n- быстро спросил он своим тихим, но металлическим голосом, и притом таким тоном, который обнаруживал непоколебимую внутреннюю уверенность,\r\nчто на этот вопрос отнюдь ничего не может последовать, кроме безусловного подтверждения.\r\n- Вопрос, стало быть, предложен был только так, для проформы и как бы затем лишь, чтобы было с чего начать, на что опереться.\r\nВо всяком случае, арестованный не замедлил отвечать утвердительно.\r\n- Вы имеете семейство, детей?- спросил генерал тем же тоном и плавно пустил кольцо легкого дыма.\r\n- Имею,- глухо ответил Бероев: ему стало горько и больно, зачем это хватают его за самые больные и чуткие струны его сердца.\r\n- Очень сожалею,- сухо и как бы в скобках заметил генерал.\r\nБероеву с горечью хотелось спросить его: \"о чем?\r\n\"- однако почему-то не спросилось, не выговорилось, и он ограничился лишь тем, что, закусив нижнюю губу, неопределенно свернул глаза куда-то в сторону.\r\nМинута молчания, в течение которой он хотя и не видит, но чувствует на себе неотразимый, вопрошающий и пытающий взгляд, так что стало наконец как-то не по себе, неловко.\r\nА глаза меж тем все-таки смотрят и смотрят.\r\n- Я должен предварить вас,- наконец начал генерал тихо и слегка вздохнув,\r\nтогда как магнетизация взорами все еще продолжалась,- я должен предварить вас, что нам уже все известно, и притом давно.\r\nПоэтому, господин Бероев, излишнее запирательство с вашей стороны ровно ни к чему не послужит и только увеличит еще вашу ответственность. Вы, впрочем, не юноша, не...\r\nстудент, и потому поймете, что порядочному человеку в таких случаях не приходится лавировать, тем более, что это- повторяю- будет совершенно напрасно:\r\nнас обмануть невозможно- мы знаем все.\r\nСлышите ли, все!.\r\n. Между тем полное чистосердечное раскаяние ваше, вместе с откровенной передачей всех известных вам фактов и обстоятельств, значительно послужит к облегчению вашей участи и.\r\n.. даже... быть может, к полному прощению. Вспомните, ведь вы не один- ведь у вас семейство.\r\nГенерал кончил и продолжал смотреть на Бероева.\n\n Этот собрался с духом и начал:\r\n- Если вам, генерал, точно известно все, как вы говорите,- заметил он,- то я удивляюсь только одному: каким образом, зачем и почему я нахожусь здесь?\r\n- Это что значит?- металлически-сухо и внятно спросил генерал, ни на йоту не возвышая голоса, и между тем каждый тихий звук его обдавал невыразимым холодом.\r\n- То, что я- невинен,- столь же тихо и внятно проговорил Бероев, нимало не смутившись:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Гарпагониада автора Вагинов К", "role": "user" }, { "content": "Сели, облокотились, видно, что очень расстроены. \n -- Последний кусок хлеба нам сегодня съесть, -- говорит один. Может быть, нас ждет судьба Яна Томлинга.\r\nА другой говорит: -- разве впервые нам бороться с фашизмом. Напишем письмо советским грузчикам. \n Написали коротко тут они, всего 30 строк.\r\n-- Ну, вот что, -- сказали они, кончив писать, -- у нас здесь канифас-блоки, бухты троса берите, нам они уже все равно не нужны.\r\n-- Постой-ка, еще случай из жизни, продолжал рассказчик. Уже три года я работаю на Дзержинском кочегаром. Сейчас вот еду в отпуск, везу сыну лошадку.\r\n-- Вот танцы-то будут, -- сказал токарь.\r\nКочегар любовно стал развязывать деревянного коня, чтоб показать токарю. \n -- Это чрезвычайно авторитетное судно.\r\n-- Еще бы, оно дважды получило Красное Знамя. \n Токарь стал осматривать лошадку.\r\n-- И вдруг в последний рейс судно стало контрабандным, -- продолжал кочегар, поглаживая лошадку.\r\n-- Контрабандист жил у нас в отдельной каюте. Он рассчитывал на то, что это образцовое судно Балтики.\r\nВот он подвесил на ниточках под одежду пластинки для патефона, 3 или 4 коробки иголок, мембрану и штангель и пошел в город.\r\nЕго заштопорил в контрольной будке таможенник. Видит, человек свежий, хотя и с Дзержинского. Провел таможенник по его спине и говорит:\r\n-- Будьте любезны, гражданин, зайти в будку.\r\n-- Расстегивайтесь.\r\nОтобрали, составили протокол, штрафу 325 рублей. Мы все взволновались. Ребята совершенно были взбешены. Товарищеский суд над ним.\r\nМы своими кровными мозолями добывали первенство в СССР, а ты из-за проклятой мембраны -- ты сознательно или несознательно только это позор -- не только тебе.\r\n-- А он, смотрит, большущие глаза такие с синими яблоками. Вынесли: выговор и лишение прав заграничного плавания на 6 месяцев.\r\nВот как перевоспиталась публика. Десять лет тому назад мы ведь все горами прямо возили контрабанду.\r\n-- Лошадка славная, -- сказал токарь, держа игрушку за гриву. Наследник твой доволен будет. Сколько ему лет-то? \n\n ВАГОН-РЕСТОРАН\r\n-- Вот, -- сказал видавший виды вузовец -- был я в Кутаисе и при мне такой случай произошел: -- Около Кутаиса жила семья.\r\nТам есть такой обычай: ездить частенько к родственникам в гости. Вино пить, весело проводить время.\r\nТам пьют не так, как у нас: там всегда выбирается председатель. Председатель выпивки, значит, следит за порядком.\r\nОни пьют организованно, никогда там человек под столом не валяется. Приезжает старик из Кутаиса к своим дальним родственникам.\r\nКонечно, те рады, вино свое, тут же и виноградники. Созвали, как водится, родственников, друзей. Старика, натурально, выбрали председателем.\r\nА старик подвел -- во время выпивки за столом помер. Конечно, паника. Везти хоронить в Кутаис надо.\r\nВагон нанимать? А вагон нанять дорого, не по средствам! Родственники и друзья беседуют; как тут быть? Видят, наступило утро.\r\nОдин был тут человек хитрый, предлагает нарядить покойника, как живого, посадить на арбу и отвезти на вокзал.\r\nПоспорили, обсудили. Так и сделали. Вот, явились они на станцию: бутылки в руках держат, покойника под руки тащут совсем пьяного.\r\nПесни поют, кричат: ура! Одним словом веселье будто в разгаре. Ввалились в вагон, мертвеца посадили у столика.\r\nПьют, беседуют, хитрого человека хвалят. Случилось так, что вино все вышло. Вот они на очередной станции оставили старика одного -- побежали за вином.\r\nВходит тюрк. Ставит один чемодан на одну полку, а другой чемодан был тяжелый.\r\nПоднимал, поднимал тюрк и уронил на старика. Стукнул чемодан пассажира по башке, тот и упал.\r\nСтал поднимать старика тюрк, видит, пассажир мертвый. Весь задрожал тюрк: убил я человека! Поезд в это время тронулся.\r\nСлышит шум, сейчас войдут, что делать. Подождал. Выпихнул мертвеца в окошко.\r\nВот, возвращаются те все оравой, в руках бутылки держат. Удивляются, видят, сидит тюрк, а мертвого родственника нет, спрашивают:\r\n-- Где тот человек, что у окна сидел? \n -- Пошел, -- отвечает тюрк. \n -- Как пошел? \n -- Я почем знаю. Встал и пошел. Он сказал, я пошел покурить.\r\n-- Да как же покойник мог пойти покурить? \n Похолодел тюрк. Откуда они узнали, что я убил его? Молчит тюрк. \n -- Да ведь это же был покойник, мы везли его в Кутаис.\r\n-- Рассердился тюрк. \n -- Так что же вы людей морочите, я думал, я человека убил. \n -- Да куда же ты его дел? \n -- Да я его за окно выбросил.\r\nВысадились они на первой остановке и пошли обратно своего мертвеца искать. \n -- А нашли они его? -- спросил старик.\r\n-- Конечно, куда покойник денется. Он в кустах сидел. \n -- Анекдот! -- презрительно сказал геморроидальный субъект сидевший в углу.\r\nНе анекдот, а новелла, -- отрезал вузовец. -- Читали Боккачио? Там такие новеллы встречаются. Вот и я рассказал, чтобы вас поразвлечь, а вы вместо благодарности -- анекдот!\r\nОн принялся разрезать шницель. \n За столиком ближе к буфету высокий человек с орденом Трудового Знамени покашливая рассказывал.\r\nЭто было на новом гиганте -- Автозаводе, возникшем на пустом месте. Я там был начальником цеха, работать пришлось свыше всякой меры.\r\nРазыгралась одна история. На строительном, как водится, много приезжало туристов.\r\nПоявляется среди прочих туристов человек, на нам кожаная тужурка, под мех воротник, высокие сапоги со шнуровкой, подметки точно на водолазных сапогах, причудливый берет на голове.\r\nЯвно иностранец. Пошел он прямо в американский поселок, вошел в домик к инженеру, вышел вместе с ним, сели они на машину, стал турист управлять. Критиковать стал, замечать дефекты.\r\n-- Ну, человек сразу видно, знающий, -- решили мы, -- ведь нам нужны специалисты, обрадовались, будет еще один лишний специалист у нас.\r\nСговорились с ним насчет работы, он согласился, ответственным работником стал чуть не за должность инженера. Важно ходит так -- достает -- цветет -- сияет.\r\nТолько проходит время -- выяснилось -- он совсем не инженер, а парикмахер, огорчились мы,\r\nпредложили ему оставить завод и отправляться восвояси, а он уезжать не хочет -- в Америке кризис, -- говорит, просит оставить простым рабочим.\r\nНичего, ха, ха!\r\n-- Что ж, оставили? \n -- Оставили. Парня этого можно приспособить, автомобильное дело знал самоучкой. Потом принял подданство и остался совсем в СССР. \n За другим столиком.\r\n-- Теперь по сравнению с нашими электростанциями в Норвегии и Швеции просто живопырки.\r\n-- Я читал заметочку в газете, на самом севере нашли какую-то речушку и там построили гидростанцию. Белый уголь пошел в моду, Волгу запрягут тоже. Вот шагаем.\r\n-- Да, на Волге будет построена электростанция, запрягут реку. \n -- Оказывается климат Волги вполне подходит к произрастанию винограда, будет у нас виноград. Ничего уха!\r\n-- Мы создали крупнейшие заводы сельскохозмашиностроительства.\r\nХарьковский. \n Сталинградский. \n Ратсельмаш. \n Саратовский комбайный. \n Страну как корабль, оснастили сельхозмашинами. Станет прошлым корова навозница и лошадь одер.\r\n-- Вот возьмите моего отца, жил он в деревне Пупырево -- одно название чего стоит, землицу имел вместе с журавлями на болоте.\r\nБывало, выйдет в поле -- люди жнут рожь, а у него и в хороший год цветки да трава на ниве -- некогда было землю ковырять, тридцать лет батрачил у графа Строгонова.\r\nТеперь там колхоз Самохвалова. \n -- Да у моего отца была избенка, что чирий, а деревня носила помещичье название \"Бабонегово\", какой-нибудь дурак помещик так назвал.\r\nВ конце вагона-ресторана сидела компания цыган в своих пестрых костюмах, пила вино и видно было, что в деньгах они не стесняются. \n\n ГЛАВА 16 \n\n Истый хулиган пел:\r\nПрощай Тарковская больница, \n Прощай железная кровать, \n Пойду в родную я квартиру\r\nВ своей я койке умирать. \n Пропал мой нос, пропали губы \n Пропал и тонкий голос мой.\r\nОн стал задевать прохожих. На нем был заграничный галстук, купленный на проспекте Огородникова у иностранного моряка.\r\nЭтот галстук и свою болезнь хулиган уважал. Галстук по его мнению, его выделял и сообщал ему красоту, болезнь, доказывала его смелость.\r\n-- Эй, неудачная блондинка! Нельзя ли мне пришвартоваться к тебе. Давай поищемся, что ли.\r\nЖенщина бежала от этой истощенной жалкой безголосой фигуры. Ветер погнал высохшего хулигана, как сухой лист, по проспекту.\r\nЭто был последний выход \"Вшивой Горки\". \"Вшивого Горку\", Мирового и Ваньку-Шоффера арестовали за хулиганство и выслали из города.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Добролюбов Н", "role": "user" }, { "content": "Николай Александрович Добролюбов\n\n Стихотворения\n\n\n Содержание\n\n Мое наказанье (\"Как-то больно и стыдно становится...\")\r\n\"Сделал глупость я невольно...\"\n Первая любовь (\"Вечер. В комнатке уютной...\") (Пародия)\r\n\"Проведши молодость не в том, в чем было нужно...\"\n\n\n\n Мое наказанье\n\n Как-то больно и стыдно становится,\n Как подумаю я лишь о том...\n Будто лютая казнь мне готовится,\r\nБудто жгут меня адским огнем!..\n\n От преступного в сердце сознания\n Я в мученьи, я весь трепещу,\r\nИ напрасно от злого страдания\n Всюду я облегченья ищу...\n\n Грозный голос проснувшейся совести\r\nМне грозит и в ночи и средь дня -\n И в мучительной дел моих повести\n Предо мной обвиняет меня!..\r\n5 мая 1855.\n\n * * *\n\n Сделал глупость я невольно\n В увлечении смешном,\n Но душа моя довольна,\r\nТолько вспомню я о том.\n\n За минутную ошибку\n Был я щедро награжден\n Благодарною улыбкой,\r\nЗвуком ласковых имен,\n\n Милой речью, милым взором,\n Милой радостью твоей,\n Сладострастным разговором\r\nВ упоении страстей,\n\n Пылом жаркого лобзанья\n И объятий молодых...\n О, как много обаянья\r\nВ счастьи глупостей таких!\n\n 3 июня 1857.\n\n Первая любовь\n\n Вечер. В комнатке уютной\r\nКроткий полусвет.\n И она, мой гость минутный...\n Ласки и привет;\n\n Абрис миленькой головки,\r\nСтрастных взоров блеск,\n Рапускаемой шнуровки\n Судорожный треск...\n\n Жар и холод нетерпенья...\r\nСброшенный покров...\n Звук от быстрого паденья\n На пол башмачков...\n\n Сладострастные объятья,\n Поцалуй немой -\n И стоящий над кроватью\n Месяц золотой...\n\n <1860>", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits

No community queries yet

The top public SQL queries from the community will appear here once available.