Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Воспоминания автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "М. Переводчик горячо защищается в нем против замечаний какого-то рецензента и превозносит похвалами игру двух московских актрис, сестер Синявских.]\r\nНо я всегда был до них большой неохотник.\r\nЯ любил все ясное, прозрачное, легко и свободно понимаемое;\r\nтруд и сухость отвлеченной мысли были мне скучны и тяжелы, и я, по молодости и легкомыслию, все не понимаемое мною называл не имеющим смысла.\r\nМне, однако, пришлось вновь заглянуть в эти темные книги: однажды старик Рубановский, разговаривая о них с другими гостями, вдруг обратился ко мне с вопросом:\r\nчитал ли я \"Путешествие Младшего Костиса от востока к полудню\"?\r\n(Именно об этой книге шел разговор.\r\n) Я отвечал, что читал, но что она показалась мне темною.\r\nОбыкновенная в таких случаях саркастическая улыбка искривила рот старика, и он значительно посоветовал мне вновь прочесть темную книгу,\r\nа если для меня что-нибудь покажется непонятным, то он берется растолковать мне.\r\nЖелая похвастаться, что мне не чуждо, а знакомо направление мистических сочинений, я сказал Рубановскому,\r\nчто еще в первый год моего студентства я подписался на книгу \"Приключения по смерти Юнга-Штиллинга\", в трех частях, и что даже имя мое напечатано в числе подписавшихся.\r\nРубановский очень удивился и как будто не совсем поверил мне.\r\nЯ это почувствовал и попросил позволение принести книгу из его кабинета: я заметил ее лежащую на полке, устроенной во всю стену, где помещалась библиотека хозяина.\r\nОн поспешил сказать, что верит мне без справок, но что книгу я могу взять, если хочу. Я принес книгу \"Приключения по смерти\" и захватил \"Путешествие Младшего Костиса\".\r\nЯ показал свое имя в числе весьма немногих подписчиков и, развернув \"Младшего Костиса\", остановился на первом попавшемся мне месте, и просил объяснения следующих строк:\r\n\"Цель есть блаженство целого.\r\nСамодеятельность, или воля человеческая, должна состоять под непременными законами чистейшего ума. Сей же чистейший ум есть творец всех вещей.\r\nНатура есть его уложение, книга законов, в которой он идеи свои изобразил буквами, кои разум человеческий разуметь и знать должен\".\r\nХотя надобно признаться, что в этих словах можно добраться до некоторого смысла, но я притворился, что вовсе их не понимаю,\r\nи Рубановский принялся объяснять мне таинственное значение \"идей, изображенных буквами, кои разум человеческий разуметь должен\".\r\nСтарик совершенно запутался; Черевин с Мартыновым поспешили к нему на помощь;\r\nно как им нельзя было резко противоречить хозяину, то из этого вышла еще большая путаница, и мне нетрудно было, указав на противоречие в их объяснениях, сбить моих противников с поля.\r\nЯ опять развернул \"Костиса\" и на странице 129 прочел следующее: \"Любовь, истина и премудрость составляют корону царя.\r\nЗакон, средство и цель -- скипетр его. Одежда жрецов -- добродетель, жертвенник -- воля, жертва -- победа над страстями, курения -- деяния наши\".\r\nВидя, что здесь победа будет для меня легче, Черевин и Мартынов предупредили старика Рубановского и пустились в объяснения еще более темные и непонятные,\r\nчем самый текст, который следовало объяснить.\r\nЯ сейчас остановил и сконфузил их, сказав им, что во всех спорах первым условием должно быть ясное понимание языка,\r\nкоторым говорят говорящие, что их язык для меня китайский, и в доказательство повторил некоторые их выражения.\r\nОни сами чувствовали правду моих слов, и мне казалось, что Черевин сам был готов расхохотаться над собою.\r\nПользуясь их замешательством, я предложил мое собственное объяснение, которое тут же пришло мне в голову и которое хотя имело только наружный смысл,\r\nно, право, было не хуже их объяснений, и, сверх того, было очень забавно.\r\nЯ крепко озадачил и хозяина и гостей, что было мне очень приятно.\r\nНе умея настоящим образом опровергнуть меня, старый мартинист осердился и с досадою сказал,\r\nчто если таким образом читать эти книги и позволять себе такие лжетолкования, то лучше их не читать.\r\nЯ поспешил успокоить его, что не считаю моего объяснения удовлетворительным, что я сказал так, только то, что пришло мне в голову и что может прийти в голову другим.\r\nЯ обещал внимательно прочесть эти обе книги и попросить у Рубановского объяснения на все, чего не пойму; на это Рубановский с радостию согласился.\r\nЯ сейчас почувствовал, что увлекся и зашел слишком далеко, зашел именно туда, куда не хотел идти.\r\nСкука читать эти противные мне книги,\r\nскука добираться в них до какого-нибудь смысла и еще большая скука -- не совсем искренно толковать об этом с Рубановским представилась живо моему воображению,\r\nи я дорого бы заплатил за то, чтоб воротить слова, сорвавшиеся с моего болтливого языка, но уже было поздно.\r\nЭто не только огорчило, даже опечалило меня, и я поспешил проститься с хозяевами ранее обыкновенного, взяв, однако, с собой обе книги,\r\nто есть \"Путешествие Младшего Костиса\" и \"Приключения по смерти\", на которые я смотрел теперь даже с какою-то ненавистью.\r\nВся сцена происходила в гостиной, в присутствии Анны Ивановны, которая посматривала на меня с улыбкой.\r\nКогда я, прощаясь, целовал ее руку, она шепнула мне на ухо: \"Ну что, попались?\r\n\" И мне стало еще досаднее на себя; старик же Рубановский и его гости, переглянувшись значительно между собой, простились со мной с большим вниманием против прежнего.\r\nХозяин -- с особенным благоволением, а гости -- с особенной лаской и дружбой.\r\nКакой я дурак, думал я, идя поспешно домой! Какой черт дернул меня зайти в этот безысходный лабиринт, всегда мне противный.\r\nГлупое самолюбие! Хотелось похвастаться, что мне знакомы мистические книги! Вот теперь и возись с ними.\r\nА что всего хуже: я поселил надежду в Рубаковском с его братией -- затащить и меня в их общество.\r\nТакие мысли роились у меня в голове и умножали мою досаду на самого себя, но, увы, позднее раскаяние ничему не помогало.\r\nВоротясь домой, я нашел записку, которая мгновенно выгнала у меня из головы всех мартинистов, со всем их мистицизмом.\r\nЗаписка была от университетского моего товарища, который некогда имел на всех нас сильное влияние смелостью своего духа и крепостью золи,\r\nо котором я не один раз говорил в моих \"Воспоминаниях\".\r\n\"Любезный друг Аксаков, -- писал он, -- вчера привез меня раненого из Финляндии, в своей карете,\r\nтакже раненный вместе со мною, благодетельный генерал Сабанеев, при полку которого я состою с моими орудиями.\r\n[Генерал Сабанеев командовал тогда, после Барклая де Толли, 2-м егерским полком. Он блистательно отличился в эту кампанию.]\r\nАлехин мне сказал, что ты здесь; покуда я остановился у Алехина. \nТвой Петр Балясников\".\r\nАлехин был нашим товарищем в гимназии, но он не был студентом по весьма печальному обстоятельству, признанному за какой-то бунт против начальства, по милости глупого директора.\r\nАлехин находился в числе пятерых лучших воспитанников, исключенных из гимназии.\r\n[Это обстоятельство рассказано мною подробнее в моих \"Воспоминаниях\" во \"Втором периоде гимназии\".]\r\nЭто был человек с живым, острым умом, веселым характером и с самыми разнообразными и блистательными дарованиями: он был талантливый стихотворец и прозаик, математик и рисовальщик.\r\nВыключенный или выгнанный из гимназии, он определился в военную службу солдатом и в настоящее время служил артиллерийским поручиком и состоял адъютантом при генерале Капцевиче,\r\nдиректоре канцелярии Военного министерства и любимце всемогущего тогда военного министра Аракчеева;\r\nу него-то остановился наш раненый товарищ.\r\nСамо собою разумеется, что через несколько минут я уже обнимал Балясникова.\r\nОн был не опасно, но тяжело ранен: шведская пуля засела у него в ноге пониже коленки, между костями, по счастью не раздробив их.\r\nВоенные армейские доктора нашли невозможным вынуть пулю и отправили раненого для леченья в Петербург.\r\nС особенным чувством дружбы и уважения смотрел я на мужественное, исхудавшее и загоревшее лицо моего школьного товарища.\r\nЭто было уже не слово, а дело!\r\nЭто был уже не театральный герой, представлявший на нашей университетской сцене раненого офицера с подвязанной рукой,\r\n-- это был в действительности храбрый воин, только что сошедший с поля битвы, страдавший от действительной раны, не дававшей ему покоя ни днем, ни ночью.\r\nПочти до утра просидели мы втроем, то есть я, Балясников и Алехин. Не было конца задушевным разговорам, воспоминаниям и рассказам.\r\nЗабывая боль от раны, всех более говорил и рассказывал Балясников, да ему и было что рассказывать.\r\nОн превозносил похвалами шведов и называл их благороднейшей нацией: офицеры были образованны и мужественны, солдаты храбры и честны;\r\nвсе дрались отчаянно и каждый клочок земли уступали после упорного боя.\r\nНадобно сказать, что шведская война не возбуждала сочувствия в публике.\r\nМы начали ее вследствие Тильзитского мира, по приказанию Наполеона, и это оскорбляло нашу народную гордость.\r\nПо превосходству наших сил и по храбрости войск мы, конечно, должны были завоевать Финляндию, но и самая победа была бесславна.\r\nКровное родство нашей царствующей императрицы, всеми искренно любимой, с королевой шведской еще более возбуждало нерасположение к этой войне.\r\nЯ живо помню грустное и горькое впечатление, которое произвел на меня военный парад, устроенный около памятника Петра Великого по случаю какой-то победы.\r\nКаково было видеть это торжество и слушать благодарственное пенье \"Тебе бога хвалим\" нашей кроткой императрице, горячо любившей свою сестру, шведскую королеву!\r\nЯ и теперь вижу ее, бледную, с покрасневшими от слез глазами, подавленную тягостью своего державного сана, стоящую у подножия исполинского монумента.\r\nПонятно, что после этого рассказы Балясникова о войне и храбрости шведов возбудили мое сочувствие к этому народу и возмутили меня до глубины души.\r\nНа другой день, или, лучше сказать, в тот же день, потому что уже рассветало, Балясников намеревался явиться к военному министру и настоятельно просить,\r\nчтоб немедленно вынули пулю из его ноги и дали ему возможность скорее возвратиться к действующей армии.\r\nАлехин предупреждал его, что Аракчеев человек страшный, что с ним надо поступать осторожно, но Балясников рассмеялся и сказал нам: \"А вот увидите, как я поступлю с ним!\r\nДа еще и денег возьму с него!\r\nЯ не хочу стеснять товарища и не давать ему спать по ночам своими стонами: я хочу жить на своей собственной, хорошей, удобной квартире!\r\nПрощайте!\" Он ушел за перегородку, где ему была приготовлена постель, и мы расстались.\r\nВоротясь домой и уснув несколько часов, я отправился в Комиссию составления законов, где служил переводчиком.\r\nЯ поспешил отделаться от директора Комиссии, Розенкампфа, и часу в первом был уже на квартире Алехина.\r\nОн и Балясников еще не возвращались из Военного министерства. Впрочем, я не долго ожидал их.\r\nС громом подкатила карета, запряженная четверней отличных лошадей, остановилась у калитки квартиры Алехина;\r\nлакей в богатой военной ливрее отворил дверцы кареты, из которой выскочил Алехин, и, вместе с великолепным лакеем, высадил Балясникова.\r\nПоддерживая раненого под руки, они ввели его в скромную комнату, где я встретил их с вытаращенными от изумления глазами.\r\nБалясников сухо сказал: \"Скажи, что я благодарю министра\". Лакей поклонился, вышел -- и карета ускакала.\r\nБалясников был совершенно спокоен.\r\nСейчас лег на единственный диван, положил ногу на его боковую ручку (в этом положении боль от раны была сноснее) и сказал Алехину: \"Ну, расскажи все Аксакову, а я устал\".\r\nЛицо Алехина было очень весело, и прекрасные глаза его сверкали от удовольствия.\r\n\"Ну, Аксаков, -- начал он, -- дорого бы я дал, чтоб ты был свидетелем всего, что происходило сейчас у Аракчеева!\r\nМы приехали вместе;\r\nя оставил Балясникова в приемной, в толпе просителей, и побежал с бумагами к министру, потому что мой генерал болен, а в таких случаях я докладываю лично Аракчееву.\r\nНе успел я доложить и половины бумаг, как входит дежурный ординарец и говорит, что раненый гвардейский русский офицер,\r\nтолько что приехавший из действующей армии, просит позволение явиться к его высокопревосходительству.\r\n\"Скажи, братец, господину раненому офицеру, -- сердито сказал Аракчеев, -- что я занят делом: пусть подождет\".\r\nЯ очень смутился. Начинаю вновь докладывать и слышу громкие разговоры в приемной и узнаю голос Балясникова.\r\nЧерез несколько минут входит опять тот же ординарец и говорит:\r\n\"Извините, ваше высокопревосходительство, раненый офицер неотступно требует доложить вам, что он страдает от раны,\r\nи ждать не может, и не верит, чтоб русский военный министр заставил дожидаться русского раненого офицера\".\r\nЯ обмер от страха; Аракчеев побледнел, что всегда означало у него припадок злости.\r\n\"Пусть войдет\", -- сказал он глухим, похожим на змеиное шипенье голосом. Двери растворились, и Балясников, на клюке, вошел медленно и спокойно.\r\nСлегка поклонясь министру, он прямо и пристально посмотрел ему в глаза.\r\nАракчеев как будто смутился и уже не таким сердитым голосом спросил: \"Что вам угодно?\r\n\" -- \"Прежде всего мне угодно сесть, ваше высокопревосходительство, потому что я страдаю от раны и не могу стоять, -- равнодушно сказал Балясников.\r\nС этими словами он взял стул, сел и продолжал с невозмутимым спокойствием: -- Потом мне нужна ваша помощь, господин министр;\r\nшведская пуля сидит у меня в ноге, ее надобно вынуть искусному доктору, чтобы я мог немедленно отправиться в армию.\r\nНаконец, мне нужен спокойный угол, мне надобно есть и пить, а у меня нет ни гроша\". Все это было сказано тихо, но твердо и как-то удивительно благородно.\r\nНу как ты думаешь, что сделал Аракчеев?\r\nЯ думал, что он съест Балясникова;\r\nно он обратился ко мне и сказал:\r\n\"Вели сейчас выдать триста рублей этому офицеру, вели послать записку к Штофрегену (придворный лейб-медик),\r\nчтоб он сегодня же осмотрел его рану и донес мне немедленно, в каком находится она положении.\r\nЯ поручаю этого офицера твоему попечению: найми ему хорошую квартиру, прислугу и позаботься об его столе;\r\nкак скоро деньги выдут, доложи мне; а теперь возьми мою карету и отвези господина офицера домой\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов, сумасшедший, или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие все это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа.\r\nУстав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол.\r\n\"Говорят, там разрешение всего\", - подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось. Матфея гл. XVIII..\r\n7. В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в царстве небесном? - читал он.\n 2. Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них\r\n3. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное;\n 4. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в царстве небесном;\r\n\"Да, да, это так\", - подумал он, вспоминая, как он испытал успокоение и радость жизни только в той мере, в которой умалял себя.\r\n5. И кто примет одно такое дитя во имя мое, тот меня принимает;\r\n6. А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.\r\n\"К чему тут: кто примет и куда примет? И что значит: во имя мое? - спросил он себя, чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему.\r\n- И к чему жернов на шею и пучина морская?\r\nНет, это что-то не то: неточно, неясно\", - подумал он, вспоминая, как он несколько раз в своей жизни принимался читать Евангелие и как всегда неясность таких мест отталкивала его.\r\nОн прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной,\r\nв которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо отца небесного.\r\n\"Как жалко, что это так нескладно, - думал он, - а чувствуется, что тут что-то хорошее\".\r\n11. Ибо сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее, - продолжал он читать.\r\n12. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец и одна из них заблудилась; то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?\r\n13. И если случится найти ее, то, истинно говорю сам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти не заблудившихся.\r\n14. Так нет воли отца вашего небесного, чтобы погиб один из малых сих.\r\n\"Да, не было воли отца, чтобы они погибли, а вот они гибнут сотнями, тысячами. И нет средств спасти их\", - подумал он.\r\n21. Тогда Петр приступил к нему и сказал, - читал он дальше: - Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?\r\n22. Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз.\r\n23. Посему царство небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с рабами своими.\r\n24. Когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов;\r\n25. А как он не имел чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детей, и все, что он имел, и заплатить.\r\n26. Тогда раб пал и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и все тебе заплачу.\r\n27. Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему.\r\n28. Раб же тот, вышед, нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: отдай мне, что должен.\r\n29. Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и все отдам тебе.\n 30. Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст долга.\r\n31. Товарищи его, видевши происшедшее, очень огорчились и, пришедши, рассказали государю своему все бывшее.\r\n32. Тогда государь его призывает его и говорит: злой раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня.\r\n33. Не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как я помиловал тебя?\r\n- Да неужели только это? - вдруг вслух вскрикнул Нехлюдов, прочтя эти слова. И внутренний голос всего существа его говорил: \"Да, только это\".\r\nИ с Нехлюдовым случилось то, что часто случается с людьми, живущими духовной жизнью.\r\nСлучилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала как странность, как парадокс, даже как шутка,\r\nвсе чаще и чаше находя себе подтверждение в жизни, вдруг предстала ему как самая простая, несомненная истина.\r\nТак выяснилась ему теперь мысль о том, что единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди,\r\nсостояло только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми перед богом и потому не способными ни наказывать, ни исправлять других людей.\r\nЕму ясно стало теперь, что все то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах,\r\nи спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только оттого, что люди хотели делать невозможное дело:\r\nбудучи злы, исправлять зло.\r\nПорочные люди хотели исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путем.\r\nНо из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей,\r\nсами развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, которых мучают.\r\nТеперь ему стало ясно, отчего весь тот ужас, который он видел, и что надо делать для того, чтобы уничтожить его.\r\nОтвет, которого он не мог найти, был тот самый, который дал Христос Петру:\r\nон состоял в том, чтобы прощать всегда, всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые бы сами не были виновны и потому могли бы наказывать или исправлять.\r\n\"Да не может быть, чтобы это было так просто\", - говорил себе Нехлюдов, а между тем несомненно видел, что, как ни странно это показалось ему сначала,\r\nпривыкшему к обратному, - что это было несомненное и не только теоретическое, но и самое практическое разрешение вопроса.\r\nВсегдашнее возражение о том, что делать с злодеями, - неужели так и оставить их безнаказанными? - уже не смущало его теперь.\r\nВозражение это имело бы значение, если бы было доказано, что наказание уменьшает преступления, исправляет преступников;\r\nно когда доказано совершенно обратное, и явно, что не во власти одних людей исправлять других, то единственное разумное,\r\nчто вы можете сделать, это то, чтобы перестать делать то, что не только бесполезно, но вредно и, кроме того, безнравственно я жестоко.\r\n\"Вы несколько столетий казните людей, которых признаете преступниками.\r\nЧто же, перевелись они?\r\nНе перевелись, а количество их только увеличилось и теми преступниками, которые развращаются наказаниями,\r\nи еще теми преступниками-судьями, прокурорами, следователями, тюремщиками, которые сидят и наказывают людей\".\r\nНехлюдов понял теперь, что общество и порядок вообще существуют не потому, что есть эти узаконенные преступники,\r\nсудящие и наказывающие других людей, а потому, что, несмотря на такое развращение, люди все-таки жалеют и любят друг друга.\r\nНадеясь найти подтверждение этой мысли в том же Евангелии, Нехлюдов с начала начал читать его.\r\nПрочтя нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он нынче в первый раз увидал в этой проповеди не отвлеченные,\r\nпрекрасные мысли и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые,\r\nв случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества,\r\nпри котором не только само собой уничтожалось все то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо - царство божие на земле.\r\nЗаповедей этих было пять.\r\nПервая заповедь (Мф.\r\nV, 21 - 26) состояла в том, что человек не только не должен убивать, но не должен гневаться на брата, не должен никого считать ничтожным,\r\n\"рака\", а если поссорится с кем-либо, должен мириться, прежде чем приносить дар богу, то есть молиться.\r\nВторая заповедь (Мф.\r\nV, 27 - 32) состояла в том, что человек не только не должен прелюбодействовать,\r\nно должен избегать наслаждения красотою женщины, должен, раз сойдясь с одною женщиной, никогда не изменять ей.\r\nТретья заповедь (Мф. V, 33 - 37) состояла в том, что человек не должен обещаться в чем-нибудь с клятвою.\r\nЧетвертая заповедь (Мф.\r\nV, 38 - 42) состояла в том, что человек не только не должен воздавать око за око, но должен подставлять другую щеку,\r\nкогда ударят по одной, должен прощать обиды и с смирением нести их и никому не отказывать в том, чего хотят от него люди.\r\nПятая заповедь (Мф. V, 43 - 48) состояла в том, что человек не только не должен ненавидеть врагов, не воевать с ними, но должен любить их, помогать, служить им.\r\nНехлюдов уставился на свет горевшей лампы и замер.\r\nВспомнив все безобразие нашей жизни, он ясно представил себе, чем могла бы быть эта жизнь, если бы люди воспитывались на этих правилах, и давно не испытанный восторг охватил его душу.\r\nТочно он после долгого томления и страдания нашел вдруг успокоение и свободу.\r\nОн не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные.\r\nКак губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге.\r\nИ все, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил.\r\nТеперь же он сознавал и верил.\r\nНо мало того, что он сознавал и верил, что, исполняя эти заповеди, люди достигнут наивысшего доступного им блага,\r\nон сознавал и верил теперь, что всякому человеку больше нечего делать,\r\nкак исполнять эти заповеди, что в этом - единственный разумный смысл человеческой жизни, что всякое отступление от этого есть ошибка, тотчас же влекущая за собою наказание.\r\nЭто вытекало из всего учения и с особенной яркостью и силой было выражено в притче о виноградарях.\r\nВиноградари вообразили себе, что сад, в который они были посланы для работы на хозяина, был их собственностью;\r\nчто все, что было в саду, сделано для них и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью,\r\nзабыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об их обязанностях к нему.\r\n\"То же самое делаем мы, - думал Нехлюдов, - живя в нелепой уверенности, что мы сами хозяева своей жизни, что она дана нам для нашего наслажденья.\r\nА ведь это, очевидно, нелепо. Ведь если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь.\r\nА мы решили, что живем только для своей радости, и ясно, что нам дурно, как будет дурно работнику, не исполняющему воли хозяина.\r\nВоля же хозяина выражена в этих заповедях. Только исполняй люди эти заповеди, и на земле установится царствие божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им.\r\nИщите царства божия и правды его, а остальное приложится вам. А мы ищем остального и, очевидно, не находим его.\r\nТак вот оно, дело моей жизни. Только кончилось одно, началось другое\".\r\nС этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни,\r\nа потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение.\r\nЧем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее.\r\n16 декабря 1899 год", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Он застал ее в кондитерской комнате, вместе с матерью. Фрау Леноре перегнувши спину, измеряла небольшим складным футом промежуток между окнами.\r\nУвидя Санина, она выпрямилась и весело приветствовала его не без маленького замешательства, однако.\r\n- У меня, с ваших вчерашних слов,- начала она,- все в голове вертятся мысли, как бы нам улучшить наш магазин.\r\nВот тут, я полагаю, два шкапчика с зеркальными полочками поставить. Теперь, знаете, это в моде И потом еще...\r\n- Прекрасно, прекрасно,- перебил ее Санин,- это все надо будет сообразить... Но подите-ка сюда, я вам что сообщу.\r\nОн взял фрау Леноре и Джемму под руки и повел их в другую комнату. Фрау Леноре встревожилась и мерку из рук выронила.\r\nДжемма встревожилась было тоже, но глянула попристальнее на Санина и успокоилась. Лицо его, правда, озабоченное, выражало в то же время оживленную бодрость и решимость.\r\nОн попросил обеих женщин сесть, а сам стал перед ними - и,\n\n /v 149\r\nразмахивая руками да ероша волосы, сообщил им все: встречу с Полозовым, предполагаемую поездку в Висбаден, возможность продажи имения.\r\n- Вообразите мое счастье,- воскликнул он наконец,- дело приняло такой оборот, что мне даже, быть может, незачем будет ехать в Россию!\r\nИ свадьбу мы можем сыграть гораздо скорее, чем я предполагал!\r\n- Когда вы должны ехать? - спросила Джемма.\n - Сегодня же - через час; мой приятель нанял карету - он меня довезет .\n - Вы нам напишете?\r\n- Немедленно! как только переговорю с этой дамой - так тотчас и напишу.\r\n- Эта дама, вы говорите, очень богата? - спросила практическая фрау Леноре.\n - Чрезвычайно!ее отец был миллионером - и все ей оставил.\r\n- Все - ей одной? Ну, это ваше счастье. Только смотрите не продешевите вашего имения! Будьте благоразумны и тверды.\r\nНе увлекайтесь! Я понимаю ваше желание быть как можно скорее мужем Джеммы.\r\n.. но осторожность прежде всего! Не забудьте: чем вы дороже продадите имение, тем больше останется вам обоим - и вашим детям.\r\nДжемма отвернулась, и Санин опять замахал руками.\r\n- В моей осторожности вы можете быть уверены, фрау Леноре! Да я и торговаться не стану. Скажу ей настоящую цену: даст - хорошо; не даст - бог с ней!\r\n- Вы с ней знакомы... с этой дамой? - спросила Джемма.\n - Я ее никогда в лицо не видал.\n - И когда же вы вернетесь?\r\n- Если ничем не кончится наше дело - послезавтра; если же оно пойдет на лад - может быть, придется пробыть лишний день или два. Во всяком случае - минуты не промешкаю.\r\nВедь я душу свою оставляю здесь! Однако я с вами заговорился, а мне нужно перед отъездом еще домой сбегать.\r\n.. Дайте мне руку на счастье, фрау Леноре,- у нас в России всегда так делается.\r\n- Правую или левую?\n - Левую - ближе к сердцу. Явлюсь послезавтра - со щитом или на щите! Мне что-то говорит: я вернусь победителем! Прощайте, мои добрые, мои милые...\r\nОн обнял и поцеловал фрау Леноре, а Джемму попросил пойти с ним в ее комнату - на минутку, так как ему нужно сообщить ей что-то очень важное.\r\nЕму просто хотелось проститься с ней наедине. Фрау Леноре это поняла - и не полюбопытствовала узнать, какая это была такая важная вещь...\r\nСанин никогда еще не бывал в комнате Джеммы.\r\nВсе обаяние любви, весь ее огонь, и восторг, и сладкий ужас - так и вспыхнули в нем, так и ворвались в его душу, как только он переступил заветный порог.\r\n.. Он кинул вокруг умиленный взор, пал к ногам милой девушки и прижал лицо свое к ее стану...\r\n- Ты мой? - шептала она,- ты вернешься скоро?\n - Я твой... я вернусь,- твердил он задыхаясь.\n - Я буду ждать тебя, мой милый!\r\nНесколько мгновений спустя Санин уже бежал по улице к себе на квартиру.\r\nОн и не заметил того, что вслед за ним из двери кондитерской,весь растрепанный, выскочил Панталеоне - и что-то кричал ему, и потрясал, и как будто грозил высоко поднятой рукою.\r\nРовно в три четверти первого Санин объявился к Полозову. У ворот его гостиницы уже стояла карета, запряженная четырьмя лошадьми.\r\nУвидав Санина, Полозов только промолвил: \"А! решился?\" - и, надев шляпу,\r\n/v 150\r\nшинель и калоши,заткнув себе хлопчатой бумагой уши, хотя дело было летом, вышел на крыльцо.\r\nКельнеры, по его указанию, расположили во внутренности кареты все многочисленные его покупки,\r\nобложили место его сиденья шелковыми подушечками, сумочками, узелками, поставили в ноги короб с провизией и привязали к козлам чемодан.\r\nПолозов расплатился щедрой рукой - и, хотя сзади, но почтительно поддерживаемый услужливым привратником, полез, кряхтя,\r\nв карету, уселся, обмял хорошенько все вокруг себя, выбрал и закурил сигару - и тогда только кивнул пальцем Санину:\r\nполезай, мол, и ты!\r\nСанин поместился с ним рядом.\r\nПолозов приказал через привратника почтальону ехать исправно - если желает получить на водку; подножки загремели, дверцы хлопнули, карета покатилась .\r\nХХХIII\r\nОт Франкфурта до Висбадена теперь по железной дороге менее часа езды; в то время экстра-почта поспевала часа в три. Лошадей меняли раз пять.\r\nПолозов не то дремал, не то так покачивался, держа сигару в зубах, и говорил очень мало;\r\nв окошко не выглянул ни разу: живописными видами он не интересовался и даже объявил, что \"природа - смерть его!\r\n\".\r\nСанин тоже молчал и тоже не любовался видами: ему было не до того.\r\nОн весь отдался размышлениям, воспоминаниям. На станциях Полозов аккуратно расплачивался, замечал время по часам и награждал почтальонов-мало или много,смотря по их усердию.\r\nНа полдороге он достал из короба с съестными припасами два апельсина и, выбрав лучший, предложил Санину другой. Санин пристально поглядел на своего спутника - и вдруг рассмеялся.\r\n- Чему ты? - спросил тот, старательно отдирая своими короткими белыми ногтями кожу с апельсина.\n - Чему? - повторил Санин.- Да нашему с тобой путешествию.\r\n- А что? - переспросил Полозов, пропуская в рот один из тех продольных ломтиков, на которые распадается мясо апельсина.\r\n- Очень оно уже странно.\r\nВчера я, признаться, так же мало думал о тебе, как о китайском императоре, а сегодня я еду с тобой продавать мое имение твоей жене, о которой тоже не имею малейшего понятия.\r\n- Всяко бывает,- отвечал Полозов.- Ты только поживи подольше - всего насмотришься.\r\nНапример можешь ты себе представить меня подъезжающим на ординарцы? А я подъезжал; а великий князь Михаил Павлович скомандовал: \"Рысью, рысью этого толстого корнета! Прибавь рыси!\"\r\nСанин почесал у себя за ухом.\n - Скажи мне, пожалуйста, Ипполит Сидорыч, какова твоя жена? Нрав у ней каков? Мне ведь это нужно знать.\r\n- Ему хорошо командовать: \"рысью!\" - с внезапной запальчивостью подхватил Полозов,- а мне-то.\r\n.. мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты - ну их с богом! Да...\r\nты о жене спрашивал? Что-- жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не клади - она этого не любит.\r\nГлавное, говори побольше... чтобы посмеяться было над чем.Про любовь свою расскажи, что ли... да позабавней, знаешь.\r\n- Как позабавней?\n - Да так же. Ведь ты мне сказывал, что влюблен, жениться хочешь. Ну вот, ты это и опиши.\n Санин обиделся.\r\n- Что же в этом ты находишь смешного? Полозов только глазами повел. Сок от апельсина тек по его подбородку .\n\n /v 151\r\n- Это твоя жена тебя во Франкфурт за покупками посылала? - спросил Санин спустя немного времени.\n - Она самая.\r\n- Какие же это покупки?\n - Известно: игрушки.\n - Игрушки? разве у тебя есть дети?\n Полозов даже посторонился от Санина.\r\n- Вона! С какой стати у меня будут дети? Женские колифишэ ... Уборы. По части туалета.\n - Ты разве в этом толк знаешь?\r\n- Знаю.\n - Как же ты мне говорил, что ни во что женино не входишь?\r\n- В другое не вхожу. А это... ничего. От скуки - можно. Да и жена вкусу моему верит. Я ж и торговаться лих.\n Полозов начинал говорить отрывисто; он уже устал.\r\n- И очень жена твоя богата?\n - Богата-то богата. Только больше для себя.\n - Однако, кажется, и ты пожаловаться не можешь?\r\n- На то я муж. Еще бы мне не пользоваться! И полезный же я ей человек! Ей со мной - лафа! Я - удобный!\r\nПолозов утер лицо фуляром и тяжело фукнул: \"Пощади, дескать; не заставляй еще произносить слова. Видишь, как оно мне трудно\".\r\nСанин оставил его в покое - и снова погрузился в размышления.\r\nГостиница в Висбадене, перед которой остановилась карета, уже прямо смахивала на дворец.\r\nКолокольчики немедленно зазвонили в ее недрах, поднялась суетня и беготня;\r\nблагообразные люди в черных фраках запрыгали у главного входа; залитый золотом швейцар с размаху отворил дверцы кареты.\r\nКак некий триумфатор высадился Полозов и начал подниматься по устланной коврами и благовонной лестнице.\r\nК нему подлетел человек, тоже отлично одетый, но с русским лицом - его камердинер.\r\nПолозов заметил ему, что впредь будет всегда брать его с собою, ибо, накануне, во Франкфурте, его, Полозова, оставили на ночь без теплой воды!\r\nКамердинер изобразил ужас на лице - и, проворно наклонясь, снял с барина калоши.\r\n- Марья Николаевна дома? - спросил Полозов.\n - Дома-с. Изволят одеваться. У графини Ласунской изволят обедать.\r\n- А! у этой!.. Стой! Там вещи в карете, все вынь сам и внеси. А ты, Дмитрий Павлович,- прибавил Полозов,- возьми себе комнату да через три четверти часа и приходи. Пообедаем вместе.\r\nПолозов поплыл дальше, а Санин спросил себе номер попроще - и, приведя туалет свой в порядок да отдохнув немножко,\r\nотправился в громадный апартамент, занимаемый его светлостью (Durсhlаuсht) князем фон Полозоф.\r\nОн застал этого \"князя\" восседающим на роскошнейшем бархатном кресле посреди великолепнейшего салона.\r\nФлегматический приятель Санина успел уже ванну взять и облачиться в богатейший атласный шлафрок; на голову он надел малиновую феску.\r\nСанин приблизился к нему и некоторое время рассматривал его.\r\nПолозов сидел неподвижно, как идол; даже лица в его сторону не повернул, даже бровью не повел, звука не издал.\r\nЗрелище было поистине величественное!\r\nПолюбовавшись им минуты с две, Санин хотел было заговорить, нарушить эту священную тишину - как вдруг дверь из соседней комнаты растворилась и на пороге\r\n/v 152\r\nпоявилась молодая, красивая дама в белом шелковом платье, с черными кружевами, в бриллиантах на руках и на шее - сама Марья Николаевна Полозова.\r\nЕе густые русые волосы падали с обеих сторон головы - заплетенными, но не подобранными косами.\r\nХXХIV\r\n- Ах, извините! - проговорила она с полусмущенной, полунасмешливой улыбкой, мгновенно прихватив рукою конец одной косы и вперив на Санина свои большие серые светлые глаза.\r\n- Я не думала, что вы уже пришли.\r\n- Санин, Дмитрий Павлович, приятель мой с детства,- промолвил Ползов, по-прежнему не оборачиваясь к нему и не вставая,но указывая на него пальцем.\r\n- Да... знаю... Ты мне уже сказывал. Очень рада познакомиться.Но я хотела было попросить тебя, Ипполит Сидорыч... Моя горничная сегодня какая-то бестолковая...\r\n- Волосы тебе убрать?\r\n- Да, да, пожалуйста.\r\nИзвините,- повторила Марья Николаевна с прежней улыбкой, кивнула головою Санину и, быстро повернувшись,скрылась за дверью,\r\nоставив за собою мимолетное, но стройное впечатление прелестной шеи, удивительных плеч, удивительного стана.\r\nПолозов встал и, тяжело переваливаясь, ушел в ту же дверь.\r\nСанин ни одной секунды не сомневался в том, что присутствие его в салоне князя Полозова\" было как нельзя лучше известно самой хозяй-ке;\r\nвесь форс состоял в том, чтобы показать свои волосы,которые были точно хороши.\r\nСанин внутренно даже порадовался этой выходке г-жи Полозовой: коли мол, захотели меня поразить, блеснуть передо мною - может быть, как знать?\r\nи насчет цены на имение окажут податливость.\r\nЕго душа до того была наполнена Джеммой, что все другие женщины уже не имели для него никакого значения:он едва замечал их;\r\nи на этот раз ограничился только тем,что подумал:\"Да, правду говорили мне:эта барыня хоть куда!\r\n\"\r\nА будь он не в таком исключительном душевном состоянии, он бы, вероятно, иначе выразился: Мария Николаевна Полозова,урожденная Колышкина,была очень замечательная особа.\r\nИ не то,чтобы она была отъявленная красавица: в ней даже довольно явственно сказывались следы ее плебейского происхождения.\r\nЛоб у ней был низкий, нос несколько мясистый и вздернутый;ни тонкостью кожи, ни изяществом рук и ног она похвалиться не могла - но что все это значило?\r\nНе перед \"святыней красоты, говоря словами Пушкина,остановился бы всякий, кто бы встретился с нею, но перед обаянием мощного, не то русского,не то цыганского цветущего женского тела.\r\n.. и не невольно остановился бы он!\r\nНо образ Джеммы охранял Санина, как та тройная броня, о которой поют стихотворцы.\r\nМинут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопрождении своего супруга.Она подошла к Санину...\r\nа походка у ней была такая, что иные чудаки в те,увы!уже далекие времена-от одной этой походки с ума сходили.\r\n\"Эта женщина, огда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет\",- говаривал один из них.\r\nОна подошла к Санину - и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по-русски:\"Вы меня дождетесь,не правда? Я вернусь скоро\".\r\nСанин наклонился почтительно,а Марья Николаевна уже исчезала за портьерой двери - и, исчезая,\r\nопять повернула голову назад через плечо,и опять улыбнулась,и опять оставила за собою прежнее стройное впечатление.\r\n/v 154\r\nКогда она улыбалась - не одна и не две, а целых три ямочки обоз начались на каждой щеке, и ее глаза улыбались больше,\r\nчем губы, чем ее алые, длинные вкусные губы, с двумя крошечными родинками на левой их стороне.\r\nПолозов ввалился в комнату и опять поместился на кресле. Безмолвствовал он по-прежнему; но странная усмешка от времени до времени пучила его бесцветные и уже сморщенные щеки.\r\nОн был старообразен, хотя всего тремя годами старше Санина.\r\nОбед, которым он попотчевал своего гостя, конечно, удовлетворил бы самого взыскательного гастронома, но Санину он показался бесконечным, несносным!\r\nПолозов ел медленно, \"с чувством, с толком с расстановкой внимательно наклоняясь над тарелкой,нюхая чуть не каждый кусок;\r\nсперва пополощет себе рот вином, потом уже проглотит и губами пошлепает А за жарким он вдруг разговорился - но о чем?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "\"Не спрашивали, - говорит Историк Польский, - истинный ли Димитрий или обманщик зовет воителей? Довольно было того, что Шуйский сидел на престоле, обагренном кровию Ляхов.\r\nВойна Ливонская кончилась: юношество, скучая праздностию, кипело любовию к ратной деятельности;\r\nне ждало указа Королевского и решения чинов государственных: хотело и могло действовать самовольно\", но, конечно, с тайного одобрения Сигизмундова и панов думных.\r\nБогатые давали деньги бедным на предприятие, коего целью было расхищение целой Державы.\r\nВыставили знамена, образовалось войско; и весть за вестию приходила к жителям Северским, что скоро будет у них Димитрий.\r\nНаконец, 1 Августа, явились в Стародубе два человека: один именовал себя Дворянином Андреем Нагим, другой Алексеем Рукиным, Московским Подьячим;\r\nони сказали народу, что Димитрий недалеко с войском и велел им ехать вперед, узнать расположение граждан: любят ли они своего Царя законного?\r\nХотят ли служить ему усердно? Народ единодушно воскликнул: \"где он? где отец наш? идем к нему все головами\".\r\nОн здесь, ответствовал Рукин, и замолчал, как бы устрашаясь своей нескромности.\r\nТщетно граждане убеждали его изъясниться; вышли из терпения, схватили и хотели пытать безмолвного упрямца: тогда Рукин объявил им, что мнимый Андрей Нагой есть Димитрий.\r\nНикто не усомнился: все кинулись Лобызать ноги пришельца; вопили: \"Хвала Богу! нашлося сокровище наших душ!\r\n\" Ударили в колокола, пели молебны, честили Самозванца, коего прислал Меховецкий, готовясь идти вслед за ним с войском:\r\nприслал с одним клевретом безоружного, беззащитного, по тайному уговору, как вероятно,\r\nс главными Стародубскими изменниками, желая доказать Ляхам, что они могут надеяться на Россиян в войне за Димитрия.\r\nПутивль, Чернигов, Новгород Северский, едва услышав о прибытии Лжедимитрия, и еще не видя знамен Польских, спешили изъявить ему свое усердие, и дать воинов.\r\nЗаблуждение уже не извиняло злодейства: многие из северян знали первого Самозванца и следственно знали обман, видя второго, человека им неизвестного;\r\nно славили его как Царя истинного, от ненависти к Шуйскому, от буйности и любви к мятежу.\r\nТак Атаман Заруцкий, быв наперсником расстригиным, упал к ногам Стародубского обманщика, уверяя,\r\nчто будет служить ему с прежнею ревностию, и бесстыдно исчисляя опасности и битвы, в коих они будто бы вместе храбровали.\r\nНо были и легковерные, с горячим сердцем и воображением, слабые умом, твердые душою.\r\nТаким оказал себя один Стародубец, сын Боярский:\r\nвзял и вручил Царю, в стане под Тулою, письмо от городов Северских, в котором мятежники советовали Шуйскому уступить престол Димитрию и грозили казнию в случае упорства:\r\nсей Посол дерзнул сказать в глаза Василию то же, называя его не Царем, а злым изменником;\r\nтерпел пытку, хваляся верностию к Димитрию, и был сожжен в пепел, не изъявив ни чувствительности к мукам, ни сожаления о жизни, в исступлении ревности удивительной.\r\nВасилий, узнав о сем явлении Самозванца, о сем новом движении и скопище мятежников в южной России, отрядил Воевод, Князей Литвинова-Мосальского и Третьяка Сеитова, к ее пределам:\r\nпервый стал у Козельска;\r\nвторой занял Лихвин, Белев и Болхов.\r\nСкоро услышали, что Меховецкий уже в Стародубе с сильными Литовскими дружинами;\r\nчто Заруцкий призвал несколько тысяч Козаков и соединил их с толпами Северскими; что Лжедимитрий, выступив в поле, идет к Туле.\r\nВоеводы Царские не могли спасти Брянска и велели зажечь его, когда жители вышли с хлебом и солью навстречу к мнимому Димитрию.\r\n.\r\n.\r\nВ сие время один из Польских друзей его, Николай Харлеский, исполненный к нему усердия и надежды завоевать Россию, писал к своим ближним в Литву следующее письмо любопытное:\r\n\"Царь Димитрий и все наши благородные витязи здравствуют.\r\nМы взяли Брянск, соженный людьми Шуйского, которые вывезли оттуда все сокровища, и бежали так скоро, что их нельзя было настигнуть.\r\nДимитрий теперь в Карачеве, ожидая знатнейшего вспоможения из Литвы. С ним наших 5000, но многие вооружены худо.\r\n.. Зовите к нам всех храбрых; прельщайте их и славою и жалованьем Царским.\r\nУ вас носится слух, что сей Димитрий есть обманщик: не верьте. Я сам сомневался и хотел видеть его; увидел, и не сомневаюсь.\r\nОн набожен, трезв, умен, чувствителен; любит военное искусство; любит наших; милостив и к изменникам: дает пленным волю служить ему или снова Шуйскому.\r\nНо есть злодеи: опасаясь их, Димитрий никогда не спит на своем Царском ложе, где только для вида велит быть страже:\r\nположив там кого-нибудь из Русских, сам уходит ночью к Гетману или ко мне и возвращается домой на рассвете.\r\nЧасто бывает тайно между воинами, желая слышать их речи, и все знает.\r\nЗная даже и будущее, говорит, что ему властвовать не долее трех лет; что лишится престола изменою, но опять воцарится и распространит Государство.\r\nБез прибытия новых, сильнейших дружин Польских, он не думает спешить к Москве, если возьмет и самого Шуйского, которые в ужасе, в смятении снял осаду Тулы;\r\nвсе бегут от него к Димитрию\".\r\n.\r\n.\r\nНо Самозванец, оставив за собою Болхов, Белев, Козельск, и разбив Князя Литвинова-Мосальского близ Мещовска,\r\nна пути к Туле сведал, что в ней славится уже не Димитриево, а Василиево имя.\r\nЕще мятежники оборонялись там усильно до конца лета, хотя и терпели недостаток в съестных припасах, в хлебе и соли.\r\nСчастливая мысль одного воина дала Царю способ взять сей город без кровопролития.\r\nМуромец, сын Боярский, именем Сумин Кровков, предложил Василию затопить Тулу, изъяснил возможность успеха и ручался в том жизнию.\r\nПриступили к делу; собрали мельников;\r\nвелели ратникам носить землю в мешках на берег Упы, ниже города, и запрудили реку деревянною плотиною:\r\nвода поднялася, вышла из берегов, влилась в острог, в улицы и дворы, так что осажденные ездили из дому в дом на лодках;\r\nтолько высокие места остались сухи и казались грядами островов.\r\nБитвы, вылазки пресеклись.\r\nУжас потопа и голода смирил мятежников: они ежедневно целыми толпами приходили в стан к Царю, винились, требовали милосердия и находили его, все без исключения.\r\nГлавные злодеи еще несколько времени упорствовали:\r\nнаконец и Телятевский, Шаховской, сам непреклонный Болотников, известили Василия, что готовы предать ему Тулу и самозванца Петра,\r\nесли Царским словом удостоверены будут в помиловании, или, в противном случае, умрут с оружием в руках, и скорее съедят друг друга от голода, нежели сдадутся.\r\nУже зная, что новый Лжедимитрий недалеко, Василий обещал милость, - и 10 Октября Боярин Колычев, вступив в Тулу с воинами Московскими, взял подлейшего из злодеев, Илейку.\r\nБолотников явился с головы до ног вооруженный, пред шатрами Царскими, сошел с коня, обнажил саблю, положил ее себе на шею, пал ниц и сказал Василию:\r\n\"Я исполнил обет свой: служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Сендомире: обманщик или Царь истинный, не знаю;\r\nно он выдал меня.\r\nТеперь я в твоей власти: вот сабля, если хочешь головы моей; когда же оставишь мне жизнь, то умру в твоей службе, усерднейшим из рабов верных\".\r\nОн угадывал, кажется, свою долю.\r\nМиловать таких злодеев есть преступление;\r\nно Василий обещал, и не хотел явно нарушить слова: Болотникова, Шаховского и других начальников мятежа отправили, вслед за скованным Илейкою, в Москву с приставами;\r\nа Князя Телятевского, знатнейшего и тем виновнейшего изменника, из уважения к его именитым родственникам,\r\nне лишили ни свободы, ни Боярства, к посрамлению сего Вельможного достоинства и к соблазну государственному:\r\nслабость бесстыдная, вреднейшая жестокости!\r\nНо общая радость все прикрывала.\r\nВзятие Тулы праздновали как завоевание Казанского Царства или Смоленского Княжества;\r\nи желая, чтобы сия радость была еще искреннее для войска утомленного, Царь дал ему отдых:\r\nуволили Дворян и Детей Боярских в их поместья, сведав, что Лжедимитрий, испуганный судьбою Лжепетра, ушел назад к Трубчевску.\r\nВопреки опыту презирая нового злодея России, Василий не спешил истребить его;\r\nпослал только легкие дружины к Брянску, а конницу Черемисскую и Татарскую в Северскую землю для грабежа и казни виновных ее жителей;\r\nне хотел ждать, чтобы сдалася Калуга, где еще держались клевреты Болотникова с Атаманом Скотницким: велел осаждать ее малочисленной рати и возвратился в столицу.\r\nМосква встретила его как победителя.\r\nОн въезжал с необыкновенною пышностию, с двумя тысячами нарядных всадников, в богатой колеснице, на прекрасных белых конях;\r\nумиленно слушал речь Патриарха, видел знаки народного усердия и казался счастливым!\r\nТри дни славили в храмах милость Божию к России; пять дней молился Василий в Лавре Св.\r\nСергия, и заключил церковное торжество действием государственного правосудия: злодея Илейку повесили на Серпуховской дороге, близ Данилова монастыря.\r\nБолотникова, Атамана Федора Нагибу и строптивейших мятежников отвезли в Каргополь и тайно утопили.\r\nШаховского сослали в каменную пустыню Кубенского озера, а вероломных Немцев, взятых в Туле, числом 52, и с ними медика Фидлера, в Сибирь.\r\nВсех других пленников оставили без наказания и свободными.\r\nКалуга, Козельск еще противились;\r\nвся южная Россия, от Десйы до устья Волги, за исключением немногих городов, признавали Царем своим мнимого Димитрия:\r\nсей злодей, отступив, ждал времени и новых сил, чтобы идти вперед, - а Москва, утомленная тревогами, наслаждалась тишиною, после ужасной грозы и пред ужаснейшею!\r\nИспытав ум, твердость Царя и собственное мужество, верные Россияне думали, что главное сделано; хотели временного успокоения и надеялись легко довершить остальное.\r\nТак думал и сам Василий.\r\nБыв дотоле в непрестанных заботах и в беспокойстве, мыслив единственно о спасении Царства и себя от гибели, он вспомнил наконец о своем счастии и невесте:\r\nжестокою Политикою лишенный удовольствия быть супругом и отцом в летах цветущих, спешил вкусить его хотя в летах преклонных,\r\nи женился на Марии, дочери Боярина Князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского.\r\nВерить ли сказанию одного Летописца, что сей брак имел следствия бедственные: что Василий, алчный к наслаждениям любви, столь долго ему неизвестным, предался неге, роскоши, лености:\r\nначал слабеть в государственной и в ратной деятельности, среди опасностей засыпать духом, и своим небрежением охладил ревность лучших советников Думы,\r\nВоевод и воинов, в Царстве Самодержавном, где все живет и движется Царем, с ним бодрствует или дремлет?\r\nНо согласно ли такое очарование любви с природными свойствами человека, который в недосугах заговора и властвования смутного целые два года забывал милую ему невесту?\r\nИ какое очарование могло устоять противу таких бедствий?\r\nПо крайней мере до сего времени Василий бодрствовал не только в усилиях истребить мятежников, но с удивительным хладнокровием,\r\nедва избавив от них Москву, занимался и земскими или государственными уставами и способами народного образования, как бы среди глубокого мира.\r\nВ Марте 1607 года, имев торжественное рассуждение с Патриархом, Духовенством и Синклитом,\r\nон издал соборную грамоту о беглых крестьянах, велел их возвратить тем владельцам, за коими они были записаны в книгах с 1593 года:\r\nто есть подтвердил уложение Феодора Иоанновича, но сказав, что оно есть дело Годунова, не одобренное Боярами старейшими,\r\nи произвело в начале много зла, неизвестного в Иоанново время, когда земледельцы могли свободно переходить из селения в селение.\r\nДалее уставлено в сей грамоте, что принимающий чужих крестьян должен платить в казну 10 рублей пени с человека, а господам их три рубля за каждое лето;\r\nчто подговорщик, сверх денежной пени, наказывается кнутом, что муж беглой девки или вдовы делается рабом ее господина;\r\nчто если господин не женит раба до двадцати лет, а рабы не выдаст замуж до осьмнадцати,\r\nто обязан дать им волю и не имеет права жаловаться в суде на их бегство, даже и в случае кражи или сноса:\r\nзакон благонамеренный, полезный не только для размножения людей, но и для чистоты нравственной!\r\nТогда же Василий велел перевести с Немецкого и Латинского языка Устав дел ратных, желая, как сказано в начале оного,\r\nчтобы \"Россияне знали все новые хитрости воинские, коими хвалятся Италия, Франция, Испания, Австрия,\r\nГолландия, Англия, Литва, и могли не только силе силою, но и смыслу смыслом противиться с успехом, в такое время,\r\nкогда ум человеческий всего более вперен в науку необходимую для благосостояния и славы Государств:\r\nв науку побеждать врагов и хранить целость земли своей\".\r\nНичто не забыто в сей любопытной книге:\r\nданы правила для образования и разделения войска, для строя, похода, станов, обоза, движений пехоты и конницы, стрельбы пушечной и ружейной, осады и приступов, с ясностию и точностию.\r\nНе забыты и нравственные средства. Пред всякою битвою надлежало Воеводе ободрять воинов лицом веселым, напоминать им отечество и присягу; говорить: \"я буду впереди.\r\n.. лучше умереть с честию, нежели жить бесчестно\", и с сим вручать себя Богу.\r\nУгождая народу своею любовию к старым обычаям Русским, Василий не хотел однако ж, в угодность ему, гнать иноземцев:\r\nне оказывал к ним пристрастия, коим упрекали расстригу и даже Годунова, но не давал их в обиду мятежной черни;\r\nвыслал ревностных телохранителей Лжедимитриевых и четырех Медиков Германских за тесную связь с Поляками, - оставив лучшего из них, лекаря Вазмера, при себе:\r\nно старался милостию удержать всех честных Немцев в Москве и в Царской службе, как воинов, так и людей ученых,\r\nхудожников, ремесленников, любя гражданское образование и зная, что они нужны для успехов его в России;\r\nодним словом, имел желание, не имел только времени сделаться просветителем отечества.\r\n.. и в какой век! в каких обстоятельствах ужасных!\r\nГлава II ПРОДОЛЖЕНИЕ ВАСИЛИЕВА ЦАРСТВОВАНИЯ. ГОДЫ 1607-1609\r\nБегство Воевод от Калуги. Самозванец усиливается. Дело знаменитое. Грамота Лжедимитриева. Предложение Шведов. Победа Лисовского.\r\nПобеда Самозванца. Ужас в Москве. Измена Воевод. Самозванец в Тушине. Перемирие с Литвою. Коварство Ляхов. Победа Сапеги.\r\nМарина и Мнишек у Самозванца. Скопин послан к Шведам. Бегство к Самозванцу. Разврат в Москве. Знаменитая осада Лавры. Измена городов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Рыжая Маша стояла на коленях перед постелью и смотрела на нее печально, с недоумением, потом и сама заплакала и припала лицом к ее руке; и без слов было понятно, отчего ей так горько.\r\n- Дуры мы с тобой, - говорила Анна Акимовна, плача и смеясь. - Дуры мы! Ах, какие мы дуры!\n\n\n СКРИПКА РОТШИЛЬДА\r\nГородок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно.\r\nВ больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные.\r\nЕсли бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем;\r\nздесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то - Бронза, а жил он бедно, как простой мужик,\r\nв небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и всё хозяйство.\r\nЯков делал гробы хорошие, прочные.\r\nДля мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже семьдесят лет.\r\nДля благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин.\r\nЗаказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:\r\n- Признаться, не люблю заниматься чепухой.\r\nКроме мастерства, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке.\r\nВ городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода.\r\nТак как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей.\r\nКогда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо;\r\nбыло жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого - плакала флейта,\r\nна которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда.\r\nИ этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно.\r\nБез всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду;\r\nон начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:\r\n- Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.\r\nПотом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.\r\nЯков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки.\r\nНапример, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник - тяжелый день,\r\nи таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки.\r\nА ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток.\r\nПолицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер.\r\nВот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом.\r\nМысли об убытках донимали Якова особенно по ночам;\r\nон клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче.\r\nШестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла.\r\nЯков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог.\r\nПолучилось больше тысячи рублей.\r\nЭто так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом поднял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота.\r\nОн думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое - сорок рублей.\r\nЗначит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и больше ничего.\r\n- Яков! - позвала Марфа неожиданно. - Я умираю!\r\nОн оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился.\r\nПохоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова...\r\nИ она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.\r\nБыл уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря.\r\nГлядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел,\r\nни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками;\r\nправда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха.\r\nДа, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко.\r\nДождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного и потому пришлось ему ждать недолго, часа три.\r\nК его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич,\r\nстарик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.\r\n- Здравия желаем, - сказал Яков, вводя старуху в приемную. - Извините, всё беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами.\r\nВот, изволите видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение...\r\nНахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и,\r\nтощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить.\r\n- М-да... Так... - медленно проговорил фельдшер и вздохнул. - Инфлуэнца, а может и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу... Сколько ей?\r\n- Да без года семьдесят, Максим Николаич.\n - Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.\r\n- Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, - сказал Яков, улыбаясь из вежливости,\r\n- и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется.\r\n- Мало ли чего! - сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть.\r\n- Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А за сим досвиданция, бонжур.\r\nПо выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не сегодня-завтра.\r\nОн слегка толкнул фельдшера под локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:\r\n- Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.\n - Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. Досвиданция.\r\n- Сделайте такую милость, - взмолился Яков.\r\n- Сами изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда!\r\nПри простуде первое дело - кровь гнать, Максим Николаич.\r\nА фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба с мальчиком.\n - Ступай, ступай... - сказал он Якову, хмурясь. - Нечего тень наводить.\r\n- В таком случае поставьте ей хоть пьявки! Заставьте вечно бога молить!\n Фельдшер вспылил и крикнул:\n - Поговори мне еще! Ддубина...\r\nЯков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из приемной.\r\nТолько когда уж садились в телегу, он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:\r\n- Насажали вас тут артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пьявки пожалел. Ироды!\r\nКогда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут десять простояла, держась за печку.\r\nЕй казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить об убытках и бранить ее за то, что она всё лежит и не хочет работать.\r\nА Яков глядел на нее со скукой и вспоминал, что завтра Иоанна богослова, послезавтра Николая чудотворца, а потом воскресенье, потом понедельник - тяжелый день.\r\nЧетыре дня нельзя будет работать, а наверное Марфа умрет в какой-нибудь из этих дней; значит, гроб надо делать сегодня.\r\nОн взял свой железный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она легла, а он перекрестился и стал делать гроб.\r\nКогда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку:\n \"Марфе Ивановой гроб - 2 р. 40 к.\".\r\nИ вздохнул. Старуха всё время лежала молча с закрытыми глазами. Но вечером, когда стемнело, она вдруг позвала старика.\r\n- Помнишь, Яков? - спросила она, глядя на него радостно.\r\n- Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой тогда всё на речке сидели и песни пели.\r\n.. под вербой. - И, горько усмехнувшись, она добавила: - Умерла девочка.\r\nЯков напряг память, но никак не мог вспомнить ни ребеночка, ни вербы.\n - Это тебе мерещится, - сказал он.\r\nПриходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом Марфа стала бормотать что-то непонятное и к утру скончалась.\r\nСтарухи-соседки обмыли, одели и в гроб положили.\r\nЧтобы не платить лишнего дьячку, Яков сам читал псалтырь, и за могилку с него ничего не взяли, так как кладбищенский сторож был ему кум.\r\nЧетыре мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги, а из уважения.\r\nШли за гробом старухи, нищие, двое юродивых, встречный народ набожно крестился... И Яков был очень доволен, что всё так честно, благопристойно и дешево и ни для кого не обидно.\r\nПрощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроб и подумал: \"Хорошая работа!\"\r\nНо когда он возвращался с кладбища, его взяла сильная тоска. Ему что-то нездоровилось: дыхание было горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло к питью.\r\nА тут еще полезли в голову всякие мысли. Вспомнилось опять, что за всю свою жизнь он ни разу не пожалел Марфы, не приласкал.\r\nПятьдесят два года, пока они жили в одной избе, тянулись долго-долго, но как-то так вышло,\r\nчто за всё это время он ни разу не подумал о ней, не обратил внимания, как будто она была кошка или собака.\r\nА ведь она каждый день топила печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на одной кровати, а когда он возвращался пьяный со свадеб,\r\nона всякий раз с благоговением вешала его скрипку на стену и укладывала его спать, и всё это молча, с робким, заботливым выражением.\r\nНавстречу Якову, улыбаясь и кланяясь, шел Ротшильд.\n - А я вас ищу, дяденька! - сказал он. - Кланялись вам Мойсей Ильич и велели вам зараз приходить к ним.\r\nЯкову было не до того. Ему хотелось плакать.\n - Отстань! - сказал он и пошел дальше.\r\n- А как же это можно? - встревожился Ротшильд, забегая вперед. - Мойсей Ильич будут обижаться! Они велели зараз!\r\nЯкову показалось противно, что жид запыхался, моргает и что у него так много рыжих веснушек.\r\nИ было гадко глядеть на его зеленый сюртук с темными латками и на всю его хрупкую, деликатную фигуру.\r\n- Что ты лезешь ко мне, чеснок? - крикнул Яков. - Не приставай!\n Жид рассердился и тоже крикнул:\r\n- Но ви пожалуста потише, а то ви у меня через забор полетите!\n - Прочь с глаз долой! - заревел Яков и бросился на него с кулаками. - Житья нет от пархатых!\r\nРотшильд помертвел от страха, присел и замахал руками над головой, как бы защищаясь от ударов, потом вскочил и побежал прочь что есть духу.\r\nНа бегу он подпрыгивал, всплескивал руками, и видно было, как вздрагивала его длинная, тощая спина.\r\nМальчишки обрадовались случаю и бросились за ним с криками: \"Жид! Жид!\" Собаки тоже погнались за ним с лаем.\r\nКто-то захохотал, потом свистнул, собаки залаяли громче и дружнее... Затем, должно быть, собака укусила Ротшильда, так как послышался отчаянный, болезненный крик.\r\nЯков погулял по выгону, потом пошел по краю города, куда глаза глядят, и мальчишки кричали: \"Бронза идет! Бронза идет!\" А вот и река.\r\nТут с писком носились кулики, крякали утки. Солнце сильно припекало, и от воды шло такое сверканье, что было больно смотреть.\r\nЯков прошелся по тропинке вдоль берега и видел, как из купальни вышла полная краснощекая дама, и подумал про нее: \"Ишь ты, выдра!\r\n\" Недалеко от купальни мальчишки ловили на мясо раков; увидев его, они стали кричать со злобой: \"Бронза!\r\nБронза!\" А вот широкая старая верба с громадным дуплом, а на ней вороньи гнезда.\r\n.. И вдруг в памяти Якова, как живой, вырос младенчик с белокурыми волосами и верба, про которую говорила Марфа.\r\nДа, это и есть та самая верба - зеленая, тихая, грустная... Как она постарела, бедная!\r\nОн сел под нее и стал вспоминать.\r\nНа том берегу, где теперь заливной луг, в ту пору стоял крупный березовый лес, а вон на той лысой горе, что виднеется на горизонте, тогда синел старый-старый сосновый бор.\r\nПо реке ходили барки.\r\nА теперь всё ровно и гладко, и на том берегу стоит одна только березка, молоденькая и стройная,\r\nкак барышня, а на реке только утки да гуси, и не похоже, чтобы здесь когда-нибудь ходили барки.\r\nКажется, против прежнего и гусей стало меньше. Яков закрыл глаза, и в воображении его одно навстречу другому понеслись громадные стада белых гусей.\r\nОн недоумевал, как это вышло так, что за последние сорок или пятьдесят лет своей жизни он ни разу не был на реке, а если, может, и был, то не обратил на нее внимания?\r\nВедь река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на станции и потом класть деньги в банк;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Розанов В", "role": "user" }, { "content": "самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки и не могли согласиться; остановилось земледелие.\r\nКое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться,\r\n- но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали Мысль совершенно «Записок из подполья».\r\n, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше.\r\nСпастись во всем мире Это уже образы «Легенды», ей «оправданных иизбранных», 144 тысяч Апокалипсиса.\r\nмогли только несколько человек:\r\nэто были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей Через этислова данное место соединяется со «Сном смешного человека» в «Дневникеписателя»,\r\nс полетом на новую землю, к новой породе людей, еще чистых инеразвращенных.\r\nи новую жизнь, обновить и очистить землю, - но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».\r\n«Преступление и нак.», Эпилог, II. Здесь мы имеем, таким образом, как бы узел, в котором связаны лучшие произведения Достоевского: это - заключение\r\n«Преступления и наказания», в то же время - это тема «Бесов»;\r\nона входит, как образующая черта, в «Легенду о Великом Инквизиторе», которая и отвечает на потребность умиротворить этот хаос,\r\nуничтожить это смятение, и, хотя одною стороною, косым намеком, указывает на «Сон смешного человека» в\r\n«Дневнике писателя». К стр. 76 - 86.\r\n«Идея понижения психического уровня человека,\r\nсужения его природы как средство устроения судьбы его на земле составляет вторую образующую черту «Легенды», отвечающую только что выясненной первой».\r\n- Первоначальное ее выражение, но без примеси религиозно-мистических основ, было сделано Достоевским в 1870 - 71 гг.\r\nв романе «Бесы». Это - теория, высказанная эпизодически вставленным лицом,\r\nШигалевым, и мы приведем из главы VII («У наших», отд. II) места, в которых или он сам, или за него другие указывают коренные пункты этой теории:\r\n«Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол.\r\nОн не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.\r\n- Посвятив мою энергию, - начал он, - на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества,\r\nкоторым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем,\r\nс древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе,\r\nничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном Язык и тон «Легенды»;\r\nпод «естественною наукою\"разумеется естественная наука о человеке, его психология, как онавыражается в фактах истории и текущей действительности.\r\n, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия - все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого.\r\nНо так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать,\r\nчтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира.\r\nОбъявляю заранее, что система моя не окончена. Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу.\r\nВыходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом Тема и «Легендыо Великом инквизиторе».\r\n. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого.\r\n- Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? - осторожно заметил один из слушающих.\r\n- Вы правы, - резко оборотился к нему Шигалев, - и всего более тем, что употребили слово «отчаяние».\r\nДа, я приходил к отчаянию; тем не менее все, что изложено в моей книге, - незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает.\r\nИ потому спешу, не теряя времени, пригласить все общество, по выслушании моей книги, заявить свое мнение.\r\nЕсли же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, - мужчины - чтобы заняться государственною службой,\r\nженщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут.\r\nНи-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся Слова об отчаянии и об отсутствии иноговыхода проникают и «Легенду».\r\n. Среди гостей началось движение: «Что он, помешанный, что ли?» раздались голоса… - Тут не то-с, - ввязался наконец хромой.\r\nВообще он говорил с некоторой как бы насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было и разобрать, искренно он говорит или шутит.\r\n- Тут, господа, не то-с. Г. Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна.\r\nОн предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части.\r\nОдна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми.\r\nТе же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и, при безграничном повиновении,\r\nдостигнуть - рядом перерождений - первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать.\r\nМеры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений,\r\n- весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны Это уже есть логический компендиум\"Легенды»;\r\nс тем вместе, из трех формул жизни человеческой, указанных в\"Записках из подполья», мысль автора клонится к идее «Муравейника»,\r\nсзаменой господствующего там неошибающегося инстинкта - непрекословящимповиновением.\r\n. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и знаниях автора усомниться трудно.\r\nЖаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.\r\n«- Неужели вы серьезно? - обратилась к хромому m-me Вергинская, в некоторой даже тревоге.\r\n- Если этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает девять десятых их в рабство? Я давно подозревала его. - То есть, вы про вашего братца? - спросил хромой.\r\n- Родство? Вы смеетесь надо мною или нет? - И, кроме того: работать на аристократов и повиноваться им, как богам, - Это подлость! - яростно заметила студентка.\r\n- Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, - и другого на земле быть не может, - властно заключил Шигалев.\r\n- А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться,\r\nи взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.\r\n- Так может говорить только шут! - вспыхнула студентка. - Он шут, но полезен, - шепнула ей m-me Вергинская.\r\n- И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! - горячо оборотился Шигалев к Лямшину.\r\n- Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось сказать, господин веселый человек.\r\nНо так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.\r\n- Однако, порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем, он совершенно равнодушно и не подымая глаз продолжал обстригать свои ногти.\r\n- Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто гак и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться.\r\n- Почему же именно вздор?\r\nГосподин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия;\r\nно вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса.\r\nГосподин Шигалев даже, может быть, гораздо трезвее их разрешает дело.\r\nУверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами.\r\nОн, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай есть почти настоящий - тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал».\r\nДальнейшее изложение и оценку мысли Шигалева мы находим в разговоре между Ставрогиным и П. Верховенским, когда они шли с вечера:\r\n«Шигалев - гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье, но - смелее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»! - проговорил\r\nВерховенский. «С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось особенное», - подумал о нем еще раз Ставрогин. Оба шли не останавливаясь.\r\n- У него хорошо в тетради, - продолжал Верховенский, - у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом.\r\nКаждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях - клевета и убийство, а главное - равенство.\r\nПервым делом понижается уровень образования, наук и талантов.\r\nВысокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, - не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами.\r\nВысшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы, их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза.\r\nШекспир побивается камнями, - вот Шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство - и вот Шигалевщина!\r\nХа-ха-ха, вам странно? Я за Шигалевщину! Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой.\r\n«Если этот человек пьян, то где же он успел напиться, - приходило ему на ум.\r\n- Неужели же коньяк?» - Слушайте, Ставрогин: горы сровнять - хорошая мысль, не смешная.\r\nЯ за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию.\r\nВ мире одного только недостает С этих слов мы прямо входим в оборот мысли, развиваемой в\"Легенде».\r\n- послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь - вот уже и желание собственности.\r\nМы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве.\r\nВсе к одному знаменателю, полное равенство! «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» - вот недавний ответ английских рабочих.\r\nНеобходимо лишь необходимое! - вот девиз земного шара отселе.\r\nНо нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители.\r\nПолное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно.\r\nСкука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний.\r\nЖелание и страдания - для нас Здесь опять встречаем частную мысль «Легенды» - о том,\r\nчтосвобода и познание добра и зла должны быть взяты немногими, а остальномучеловечеству должно быть предоставлено повиновение и сытость.\r\n, а для рабов - Шигалевщина. - Себя вы исключаете? - сорвалось опять у Ставрогина. - И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе.\r\nПусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, - дескать, - до чего меня довели!» - и все повалит за ним, даже войско.\r\nПапа - вверху, мы - кругом, а под нами - Шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась: так и будет. А старикашка согласится мигом.\r\nДа другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово» [Слишком, слишком приходится «помянуть»… Писано было это Достоевским в 1871 году,\r\nпри Пии IX, консервативнейшем из пап (во вторую половину своей жизни) и наиболее униженном в своей власти.\r\nИ вот - его преемник.\r\nЛев XIII, из всего, что он тайно думал, что ему явно указывалось, на что он манился, к чему призывался, избирает, к смущению целого мира,\r\nкак бы программою своею - слова, сказанные еще при его предшественнике о папстве далеким и ему, вероятно, неизвестным публицистом враждебной и мало знаемой страны.\r\nМежду великим и смешным часто один шаг; в словах: «я думал отдать мир папе» как не увидеть и тему деятельности публициста-богослова, Вл.\r\nСоловьева, с его усилиями дать папе духовно Россию, дабы в ней он получил физическое орудие,\r\nматерьяльную силу для восстановления своего владычества над расшатанным, дезорганизованным миром.\r\nНо мы должны помнить замечательные слова «проекта»: вокруг него - мы (религиозно-политические мошенники, как ниже, в не приведенных строках, определяет себя П.\r\nВерховенский), а внизу - Шигалевщина (рабское, тупое стадо).\r\nКонечно, история не может, не должна так грустно кончиться:\r\nэтого не допустит Бог, живой наш Бог, Царь Небесный истинный, а не Его немое подобие,\r\nмелькающее в воображении экзальтированных людей, глаза которых слепы, слух утерян и потому разум так искажен и слово косноязычно.\r\n].\r\n«Бесы», гл. VII и VIII. Вот грубый и грязный, но уже полный очерк\r\n«Легенды»; мазок углем по полотну, который, однако, там именно и так именно проводится художником, как и где позднее он положит яркие и вечные краски своею кистью.\r\nК стр. 86 - 94. Идея римского католицизма как противоположения христианству впервые высказана была Достоевским в 1868 г.\r\n, в романе «Идиот», в следующем разговоре:\r\n«…Не с этим ли Павлищевым история вышла какая-то странная… с аббатом… с аббатом… Забыл,\r\nс каким аббатом, но только все тогда что-то рассказывали, - произнес, как бы припоминая, сановник.\r\n- С аббатом Гуро, иезуитом, - напомнил Иван\r\nПетрович, - да-с, вот-с превосходнейшие-то люди наши - достойнейшие-то!\r\nПотому что все-таки человек был родовой, с состоянием, камергер, и, если бы… продолжал служить… И вот бросает вдруг службу и все,\r\nчтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да еще чуть не открыто, с восторгом каким-то.\r\nПраво, кстати умер… Да, тогда все говорили. - Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, - произнес вдруг князь\r\n(«идиот»), - как же мог он подчиниться вере… нехристианской?\r\nКатоличество - все равно, что вера нехристианская, - прибавил он вдруг, засверкав глазами и смотря перед собой, как-то вообще обводя глазами всех вместе.\r\n- Ну, это слишком, - пробормотал старичок и с удивлением поглядел на Ивана Федоровича. - Как так? Это католичество - вера нехристианская?\r\n- повернулся на стуле Иван Петрович.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Братья Карамазовы, Часть 1 автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Да и как высоко цените вы их мнение, вы, такой парижанин и передовой господин, удивили вы меня даже, вот что!\r\nНо Миусов не успел ответить на этот сарказм, их попросили войти. Вошел он несколько раздраженный...\r\n\"Ну, теперь заране себя знаю, раздражен, заспорю... начну горячиться - и себя и идею унижу\", мелькнуло у него в голове.\n\n II. СТАРЫЙ ШУТ.\r\nОни вступили в комнату почти одновременно со старцем, который при появлении их тотчас показался из своей спаленки.\r\nВ келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один отец-библиотекарь,\r\nа другой - отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень, как говорили про него, ученый.\r\nКроме того ожидал, стоя в уголку (и все время потом оставался стоя), - молодой паренек, лет двадцати двух на вид,\r\nв статском сюртуке, семинарист и будущий богослов, покровительствуемый почему-то монастырем и братиею.\r\nОн был довольно высокого роста, со свежим лицом, с широкими скулами, с умными и внимательными узенькими карими глазами.\r\nВ лице выражалась совершенная почтительность, но приличная, без видимого заискивания.\r\nВошедших гостей он даже и не приветствовал поклоном, как лицо им не равное, а напротив подведомственное и зависимое.\r\nСтарец Зосима вышел в сопровождении послушника и Алеши.\r\nИеромонахи поднялись и приветствовали его глубочайшим поклоном, пальцами касаясь земли, затем благословившись поцеловали руку его.\r\nБлагословив их, старец ответил им каждому столь же глубоким поклоном, перстами касаясь земли, и у каждого из них попросил и для себя благословения.\r\nВся церемония произошла весьма серьезно, вовсе не как вседневный обряд какой-нибудь, а почти с каким-то чувством.\r\nМиусову однако показалось, что все делается с намеренным внушением. Он стоял впереди всех вошедших с ним товарищей. Следовало бы.\r\n- и он даже обдумывал это еще вчера вечером, - несмотря ни на какие идеи, единственно из простой вежливости (так как уж здесь такие обычаи),\r\nподойти и благословиться у старца, по крайней мере хоть благословиться, если уж не целовать руку.\r\nНо увидя теперь все эти поклоны и лобызания иеромонахов, он в одну секунду переменил решение: важно и серьезно отдал он довольно глубокий, по-светскому, поклон и отошел к стулу.\r\nТочно так же поступил и Федор Павлович, на этот раз как обезьяна совершенно передразнив Миусова.\r\nИван Федорович раскланялся очень важно и вежливо, но тоже держа руки по швам, а Калганов до того сконфузился, что и совсем не поклонился.\r\nСтарец опустил поднявшуюся было для благословения руку и, поклонившись им в другой раз, попросил всех садиться.\r\nКровь залила щеки Алеши; ему стало стыдно. Сбывались его дурные предчувствия.\r\nСтарец уселся на кожаный красного дерева диванчик, очень старинной постройки, а гостей, кроме обоих иеромонахов,\r\nпоместил у противоположной стены, всех четверых рядышком, на четырех красного дерева обитых черною сильно протершеюся кожей стульях.\r\nИеромонахи уселись по сторонам, один у дверей, другой у окна. Семинарист, Алеша и послушник оставались стоя.\r\nВся келья была очень не обширна и какого-то вялого вида. Вещи и мебель были грубые, бедные и самые лишь необходимые.\r\nДва горшка цветов на окне, а в углу много икон - одна из них богородицы, огромного размера и писанная вероятно еще задолго до раскола. Пред ней теплилась лампадка.\r\nОколо нее две другие иконы в сияющих ризах, затем около них деланные херувимчики, фарфоровые яички,\r\nкатолический крест из слоновой кости с обнимающею его Mater dolorosa, и несколько заграничных гравюр с великих италиянских художников прошлых столетий.\r\nПодле этих изящных и дорогих гравюрных изображений красовалось несколько листов самых простонароднейших русских литографий святых, мучеников, святителей и проч.\r\n, продающихся за копейки на всех ярмарках. Было несколько литографических портретов русских современных и прежних архиереев, но уже по другим стенам.\r\nМиусов бегло окинул всю эту \"казенщину\" и пристальным взглядом уперся в старца.\r\nОн уважал свой взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нем простительную, приняв в соображение, что было ему уже пятьдесят лет,\r\n- возраст, в который умный светский и обеспеченный человек всегда становится к себе почтительнее, иногда даже поневоле.\r\nС первого мгновения старец ему не понравился. В самом деле было что-то в лице старца, что многим бы и кроме Миусова не понравилось.\r\nЭто был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять.\r\nВсе лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз.\r\nГлаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, в роде как бы две блестящие точки.\r\nСеденькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся - тоненькие, как две бечевочки.\r\nНос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички.\r\n\"По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка\". пролетело в голове Миусова. Вообще он был очень недоволен собой.\r\nПробившие часы помогли начать разговор. Ударило скорым боем на дешевых маленьких стенных часах с гирями ровно двенадцать.\r\n- Ровнешенько настоящий час, - вскричал Федор Павлович, - а сына моего Дмитрия Федоровича все еще нет.\r\nИзвиняюсь за него, священный старец! (Алеша весь так и вздрогнул от \"священного старца\".) Сам же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня, что точность есть вежливость королей...\r\n- Но ведь вы по крайней мере не король, - пробормотал, сразу не удержавшись, Миусов.\r\n- Да, это так, не король.\r\nИ представьте, Петр Александрович, ведь это я и сам знал, ей-богу! И вот всегда-то я так не кстати скажу! Ваше преподобие!\r\n- воскликнул он с каким-то мгновенным пафосом: - Вы видите пред собою шута, шута воистину! так и рекомендуюсь.\r\nСтарая привычка, увы! А что не кстати иногда вру, так это даже с намерением, с намерением рассмешить и приятным быть.\r\nНадобно же быть приятным, не правда ли? Приезжаю лет семь назад в один городишко, были там делишки, а я кой с какими купчишками завязал было компаньишку.\r\nИдем к исправнику, потому что его надо было кой о чем попросить и откушать к нам позвать. Выходит исправник, высокий, толстый, белокурый и угрюмый человек.\r\n- самые опасные в таких случаях субъекты: печень у них, печень. Я к нему прямо, и знаете с развязностию светского человека: \"г.\r\nисправник, будьте, говорю, нашим так-сказать Направником!\" Каким это, говорит, Направником?\r\n- Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: \"Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как г.\r\nНаправник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия в роде как бы тоже капельмейстера...\r\n\" И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли? \"Извините, говорит, я исправники каламбуров из звания моего строить не позволю\".\r\nПовернулся и уходит. Я за ним, кричу: \"да, да, вы исправник, а не Направник!\" - \"Нет, говорит, уж коль сказано, так значит я Направник\".\r\nИ представьте, ведь дело-то наше расстроилось! И все-то я так, всегда-то я так.\r\nНепременно-то я своею же любезностью себе наврежу!\r\nРаз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу:\r\n\"Ваша супруга щекотливая женщина-с\", - в смысле то-есть чести, так сказать, нравственных качеств, а он мне вдруг на то: \"А вы ее щекотали?\r\n\" Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: \"да, говорю, щекотал-с\", ну тут он меня и пощекотал.\r\n.. Только давно уж это произошло, так что уж не стыдно и рассказать; вечно-то я так себе наврежу!\r\n- Вы это и теперь делаете, - с отвращением пробормотал Миусов.\n Старец молча разглядывал того и другого.\r\n- Будто!\r\nПредставьте, ведь я и это знал, Петр Александрович, и даже знаете:\r\nпредчувствовал, что делаю, только что стал говорить, и даже знаете, предчувствовал, что вы мне первый это и заметите.\r\nВ эти секунды, когда вижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается;\r\nэто у меня еще с юности, как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.\r\nЯ шут коренной, с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый;\r\nне спорю, что и дух нечистый может во мне заключается, небольшого впрочем калибра,\r\nповажнее-то другую бы квартиру выбрал, только не вашу, Петр Александрович, и вы ведь квартира не важная.\r\nНо зато я верую, в бога верую. Я только в последнее время усумнился, но зато теперь сижу и жду великих словес.\r\nЯ, ваше преподобие, как философ Дидерот. Известно ли вам, святейший отец, как Дидерот-философ явился к митрополиту Платону при императрице Екатерине.\r\nВходит и прямо сразу: \"Нет бога\".\r\nНа что великий святитель подымает перст и отвечает: \"Рече безумец в сердце своем несть бог!\" Тот как был, так и в ноги: \"Верую, кричит, и крещенье принимаю\".\r\nТак его и окрестили тут же. Княгиня Дашкова была восприемницей, а Потемкин крестным отцом...\r\n- Федор Павлович, это несносно! Ведь вы сами знаете, что вы врете и что этот глупый анекдот не правда, к чему вы ломаетесь?\r\n- дрожащим голосом проговорил, совершенно уже не сдерживая себя, Миусов.\r\n- Всю жизнь предчувствовал, что не правда! - с увлечением воскликнул Федор Павлович.\r\n- Я вам, господа, зато всю правду скажу: старец великий!\r\nпростите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову не приходило.\r\nДля пикантности присочинил. Для того и ломаюсь, Петр Александрович, чтобы милее быть.\r\nА впрочем и сам не знаю иногда для чего.\r\nА что до Дидерота, так я этого: \"рече безумца\" раз двадцать от здешних же помещиков еще в молодых летах моих слышал, как у них проживал;\r\nот вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже между прочим слышал.\r\nВсе-то они до сих пор уверены, что безбожник Дидерот к митрополиту Платону спорить о боге приходил...\r\nМиусов встал, не только потеряв терпение, но даже как бы забывшись.\r\nОн был в бешенстве и сознавал, что от этого сам смешон. Действительно, в кельи происходило нечто совсем невозможное.\r\nВ этой самой келье, может быть уже сорок или пятьдесят лет, еще при прежних старцах, собирались посетители, но всегда с глубочайшим благоговением, не иначе.\r\nВсе почти допускаемые, входя в келью, понимали, что им оказывают тем великую милость. Многие повергались на колени и не вставали с колен во все время посещения.\r\nМногие из \"высших\" даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству,\r\nили по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого,\r\nглубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более, что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны,\r\nа с другой - покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца.\r\nТак что вдруг такое шутовство, которое обнаружил Федор Павлович, непочтительное к месту,\r\nв котором он находился, произвело в свидетелях, по крайней мере, в некоторых из них, недоумение и удивление.\r\nИеромонахи, впрочем, нисколько не изменившие своих физиономий, с серьезным вниманием следили, что скажет старец, но, кажется, готовились уже встать как Миусов.\r\nАлеша готов был заплакать и стоял, понурив голову.\r\nВсего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить,\r\nсидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и, повидимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал,\r\nчем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.\r\nНа Ракитина (семинариста), тоже Алеше очень знакомого и почти близкого, Алеша и взглянуть не мог: он знал его мысли (хотя знал их один Алеша во всем монастыре).\r\n- Простите меня... - начал Миусов, обращаясь к старцу, - что я может быть тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке.\r\nОшибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности.\r\n.. Я не сообразил. что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь...\r\nПетр Александрович не договорил и совсем сконфузившись хотел было уже выйти из комнаты.\r\n- Не беспокойтесь, прошу вас, - привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги старец и, взяв за обе руки Петра Александровича, усадил его опять в кресла.\r\n- Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас быть моим гостем, - и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.\r\n- Великий старец, изреките, оскорбляю я вас моею живостью или нет?\r\n- вскричал вдруг Федор Павлович, схватившись обеими руками за ручки кресел и как бы готовясь из них выпрыгнуть сообразно с ответом.\r\n- Убедительно и вас прошу не беспокоиться и не стесняться, - внушительно проговорил ему старец...\r\n- Не стесняйтесь, будьте совершенно как дома. А главное, не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь все и выходит.\r\n- Совершенно как дома? То-есть в натуральном-то виде? О, этого много, слишком много, но - с умилением принимаю!\r\nЗнаете, благословенный отец, вы меня на натуральный-то вид не вызывайте, не рискуйте.\r\n.. до натурального вида я и сам не дойду. Это я, чтобы вас охранить, предупреждаю. Ну-с, а прочее все еще подвержено мраку неизвестности, хотя бы некоторые и желали расписать меня.\r\nЭто я по вашему адресу, Петр Александрович, говорю, а вам, святейшее существо, вот что вам: восторг изливаю!\r\n- Он привстал и, подняв вверх руки, произнес: - \"Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие, сосцы особенно!\r\n\" Вы меня сейчас замечанием вашим: \"Не стыдиться столь самого себя, потому что от сего лишь все и выходит\", - вы меня замечанием этим как бы насквозь прочкнули и внутри прочли.\r\nИменно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Антон Павлович Чехов\n\n Рассказы 1887 г.\n\n \t \n СОДЕРЖАНИЕ: Рассказы 1887 г.\r\nНовогодняя пытка. (Очерк новейшей инквизиции) \n Шампанское. (Рассказ проходимца) \n Мороз \n Нищий\r\nВраги \n Добрый немец \n Темнота \n Полинька \n Пьяные \n Неосторожность \n Верочка\r\nНакануне поста \n Беззащитное существо \n Недоброе дело \n Дома \n Выигрышный билет \n Рано!\r\nВстреча \n Тиф \n Житейские невзгоды \n На страстной неделе \n Весной. (Сцена-монолог)\r\nТайна \n Письмо \n Казак \n Удав и кролик \n Критик \n Происшествие. (Рассказ ямщика)\r\nСледователь \n Обыватели \n Володя \n Счастье \n Ненастье \n Драма \n Один из многих\r\nСкорая помощь \n Неприятная история \n Беззаконие \n Перекати-поле. (Путевой набросок)\r\nОтец \n Хороший конец \n В сарае \n Злоумышленники. (Рассказ очевидцев)\r\nПеред затмением. (Отрывок из феерии) \n Из записок вспыльчивого человека \n Зиночка \n Доктор \n Сирена\r\nСвирель \n Мститель \n Почта \n Свадьба \n Беглец \n Задача \n Интриги\r\nСтарый дом. (Рассказ домовладельца) \n Холодная кровь \n Дорогие уроки \n Лев и Солнце \n Беда \n Поцелуй\r\nМальчики \n Каштанка. (Рассказ) \n Рассказ госпожи NN \n Без заглавия \n\n\n\n НОВОГОДНЯЯ ПЫТКА (ОЧЕРК НОВЕЙШЕЙ ИНКВИЗИЦИИ)\r\nВы облачаетесь во фрачную пару, нацепляете на шею Станислава, если таковой у вас имеется, прыскаете платок духами,\r\nзакручиваете штопором усы - и всё это с такими злобными, порывистыми движениями, как будто одеваете не себя самого, а своего злейшего врага.\r\n- А, чёрррт подери! - бормочете вы сквозь зубы. - Нет покоя ни в будни, ни в праздники! На старости лет мычешься, как ссобака! Почтальоны живут покойнее!\r\nВозле вас стоит ваша, с позволения сказать, подруга жизни, Верочка, и егозит:\r\n- Ишь что выдумал: визитов не делать! Я согласна, визиты - глупость, предрассудок, их не следует делать, но если ты осмелишься остаться дома, то, клянусь, я уйду, уйду.\r\n.. навеки уйду! Я умру! Один у нас дядя, и ты...\r\nты не можешь, тебе лень поздравить его с Новым годом? Кузина Леночка так нас любит, и ты, бесстыдник, не хочешь оказать ей честь?\r\nФедор Николаич дал тебе денег взаймы, брат Петя так любит всю нашу семью, Иван Андреич нашел тебе место, а ты!.\r\n. ты не чувствуешь! Боже, какая я несчастная.\r\nНет, нет, ты решительно глуп! Тебе нужно жену не такую кроткую, как я, а ведьму, чтоб она тебя грызла каждую минуту!\r\nДа-а! Бес-со-вест-ный человек! Ненавижу! Презираю! Сию же минуту уезжай! Вот тебе списочек.\r\n.. У всех побывай, кто здесь записан! Если пропустишь хоть одного, то не смей ворочаться домой!\r\nВерочка не дерется и не выцарапывает глаз. Но вы не чувствуете такого великодушия и продолжаете ворчать.\r\n.. Когда туалет кончен и шуба уже надета, вас провожают до самого выхода и говорят вам вслед:\r\n- Тирран! Мучитель! Изверг!\n Вы выходите из своей квартиры (Зубовский бульвар, дом Фуфочкина), садитесь на извозчика и говорите голосом Солонина, умирающего в \"Далиле\":\r\n- В Лефортово, к Красным казармам!\r\nУ московских извозчиков есть теперь полости, но вы не цените такого великодушия и чувствуете, что вам холодно...\r\nЛогика супруги, вчерашняя толчея в маскараде Большого театра, похмелье, страстное желание завалиться спать,\r\nпослепраздничная изжога - всё это мешается в сплошной сумбур и производит в вас муть.\r\n.. Мутит ужасно, а тут еще извозчик плетется еле-еле, точно помирать едет...\r\nВ Лефортове живет дядюшка вашей жены, Семен Степаныч. Это - прекраснейший человек. Он без памяти любит вас и вашу Верочку, после своей смерти оставит вам наследство, но.\r\n.. чёрт с ним, с его любовью и с наследством! На ваше несчастье, вы входите к нему в то самое время, когда он погружен в тайны политики.\r\n- А слыхал ты, душа моя, что Баттенберг задумал? - встречает он вас. - Каков мужчина, а? Но какова Германия!!\r\nСемен Степаныч помешан на Баттенберге.\r\nОн, как и всякий российский обыватель, имеет свой собственный взгляд на болгарский вопрос, и если б в его власти, то он решил бы этот вопрос как нельзя лучше...\r\n- Не-ет, брат, тут не Муткурка и не Стамбулка виноваты! - говорит он, лукаво подмигивая глазом. - Тут Англия, брат! Будь я, анафема, трижды проклят, если не Англия!\r\nВы послушали его четверть часа и хотите раскланяться, но он хватает вас за рукав и просит дослушать.\r\nОн кричит, горячится, брызжет вам в лицо, тычет пальцами в ваш нос, цитирует целиком газетные передовицы, вскакивает, садится...\r\nВы слушаете, чувствуете, как тянутся длинные минуты, и, из боязни уснуть, таращите глаза... От обалдения у вас начинают чесаться мозги.\r\n.. Баттенберг, Муткуров, Стамбулов, Англия, Египет мелкими чёртиками прыгают у вас перед глазами...\r\nПроходит полчаса... час... Уф!\r\n- Наконец-то! - вздыхаете вы, садясь через полтора часа на извозчика. - Уходил, мерзавец! Извозчик, езжай в Хамовники! Ах, проклятый, душу вытянул политикой!\r\nВ Хамовниках вас ожидает свидание с полковником Федором Николаичем, у которого в прошлом году вы взяли взаймы шестьсот рублей...\r\n- Спасибо, спасибо, милый мой, - отвечает он на ваше поздравление, ласково заглядывая вам в глаза. - И вам того же желаю... Очень рад, очень рад... Давно ждал вас...\r\nТам ведь у нас, кажется, с прошлого года какие-то счеты есть... Не помню, сколько там... Впрочем, это пустяки, я ведь это только так... между прочим... Не желаете ли с дорожки?\r\nКогда вы, заикаясь и потупив взоры, заявляете, что у вас, ей-богу, нет теперь свободных денег,\r\nи слезно просите обождать еще месяц, полковник всплескивает руками и делает плачущее лицо.\r\n- Голубчик, ведь вы на полгода брали! - шепчет он. - И разве я стал бы вас беспокоить, если бы не крайняя нужда? Ах, милый, вы просто топите меня, честное слово.\r\n.. После Крещенья мне по векселю платить, а вы... ах, боже мой милостивый! Извините, но даже бессовестно...\r\nДолго полковник читает вам нотацию. Красный, вспотевший, вы выходите от него, садитесь в сани и говорите извозчику:\n - К Нижегородскому вокзалу, сскотина!\r\nКузину Леночку вы застаете в самых растрепанных чувствах. Она лежит у себя в голубой гостиной на кушетке, нюхает какую-то дрянь и жалуется на мигрень.\r\n- Ах, это вы, Мишель? - стонет она, наполовину открывая глаза и протягивая вам руку. - Это вы? Сядьте возле меня...\r\nМинут пять лежит она с закрытыми глазами, потом поднимает веки, долго глядит вам в лицо и спрашивает тоном умирающей:\n - Мишель, вы... счастливы?\r\nЗасим мешочки под ее глазами напухают, на ресницах показываются слезы... Она поднимается, прикладывает руку к волнующейся груди и говорит:\r\n- Мишель, неужели... неужели всё уже кончено? Неужели прошлое погибло безвозвратно! О нет!\r\nВы что-то бормочете, беспомощно поглядываете по сторонам, как бы ища спасения, но пухлые женские руки,\r\nкак две змеи, обволакивают уже вашу шею, лацкан вашего фрака уже покрыт слоем пудры.\r\nБедная, всё прощающая, всё выносящая фрачная пара!\r\n- Мишель, неужели тот сладкий миг уж не повторится более? - стонет кузина, орошая вашу грудь слезами. - Кузен, где же ваши клятвы, где обет в вечной любви?\r\nБррр!.\r\n. Еще минута, и вы с отчаяния броситесь в горящий камин, головой прямо в уголья, но вот на ваше счастье слышатся шаги и в гостиную входит визитер с шапокляком* и остроносыми сапогами.\r\n.. Как сумасшедший срываетесь вы с места, целуете кузине руку и, благословляя избавителя, мчитесь на улицу.\r\n_______________\n * складная шляпа (франц. chapeau-claque).\n\n - Извозчик, к Крестовской заставе!\r\nБрат вашей жены, Петя, отрицает визиты, а потому в праздники его можно застать дома.\n - Ура-а! - кричит он, увидев вас. - Кого ви-ижу! Как кстати ты пришел!\r\nОн трижды целует вас, угощает коньяком, знакомит с двумя какими-то девицами,\r\nкоторые сидят у него за перегородкой и хихикают, скачет, прыгает, потом, сделав серьезное лицо, отводит вас в угол и шепчет:\r\n- Скверная штука, братец ты мой... Перед праздниками, понимаешь ты, издержался и теперь сижу без копейки...\r\nПоложение отвратительное... Только на тебя и надежда... Если не дашь до пятницы 25 рублей, то без ножа зарежешь...\r\n- Ей-богу, Петя, у меня у самого карманы пусты! - божитесь вы...\n - Оставь, пожалуйста! Это уж свинство!\r\n- Но уверяю тебя...\n - Оставь, оставь... Я отлично тебя понимаю! Скажи, что не хочешь дать, вот и всё...\r\nПетя обижается, начинает упрекать вас в неблагодарности, грозит донести о чем-то Верочке...\r\nВы даете пять целковых, но этого мало... Даете еще пять, и вас отпускают с условием, что завтра вы пришлете еще 15.\r\n- Извозчик, к Калужским воротам!\n У Калужских живет ваш кум, мануфактур-советник Дятлов. Этот хватает вас в объятия и тащит вас прямо к закусочному столу.\r\n- Ни-ни-ни! - орет он, наливая вам большую рюмку рябиновой. - Не смей отказаться! По гроб жизни обидишь! Не выпьешь - не выпущу! Сережка, запри-ка на ключ дверь!\r\nДелать нечего, вы скрепя сердце выпиваете. Кум приходит в восторг.\r\n- Ну, спасибо! - говорит он. - За то, что ты такой хороший человек, давай еще выпьем... Ни-ни-ни... ни! Обидишь! И не выпущу!\r\nНадо пить и вторую.\n - Спасибо другу! - восхищается кум. - За это самое, что ты меня не забыл, еще надо выпить!\r\nИ так далее...\r\nВыпитое у кума действует на вас так живительно, что на следующем визите (Сокольницкая роща,\r\nдом Курдюковой) вы хозяйку принимаете за горничную, а горничной долго и горячо пожимаете руку.\r\n..\r\nРазбитый, помятый, без задних ног возвращаетесь вы к вечеру домой. Вас встречает ваша, извините за выражение, подруга жизни...\r\n- Ну, у всех были? - спрашивает она. - Что же ты не отвечаешь? А? Как? Что-о-о? Молчать! Сколько потратил на извозчика?\n - Пя... пять рублей восемь гривен...\r\n- Что-о-о? Да ты с ума сошел! Миллионер ты, что ли, что тратишь столько на извозчика? Боже, он сделает нас нищими!\r\nЗасим следует нотация за то, что от вас вином пахнет, что вы не умеете толком рассказать, какое на Леночке платье, что вы - мучитель, изверг и убийца...\r\nПод конец, когда вы думаете, что вам можно уже завалиться и отдохнуть, ваша супруга вдруг начинает обнюхивать вас, делает испуганные глаза и вскрикивает.\r\n- Послушайте, - говорит она, - вы меня не обманете! Куда вы заезжали, кроме визитов?\n - Ни... никуда...\r\n- Лжете, лжете! Когда вы уезжали, от вас пахло виолет-де-пармом, теперь же от вас разит опопанаксом!\r\nНесчастный, я всё понимаю! Извольте мне говорить! Встаньте! Не смейте спать, когда с вами говорят! Кто она? У кого вы были?\r\nВы таращите глаза, крякаете и в обалдении встряхиваете головой...\r\n- Вы молчите?! Не отвечаете? - продолжает супруга. - Нет? Уми... умираю! До... доктора! За-му-учил! Уми-ра-аю!\r\nТеперь, милый мужчина, одевайтесь и скачите за доктором. С Новым годом!\n\n\n ШАМПАНСКОЕ \n (РАССКАЗ ПРОХОДИМЦА)\r\nВ тот год, с которого начинается мой рассказ, я служил начальником полустанка на одной из наших юго-западных железных дорог.\r\nВесело мне жилось на полустанке или скучно, вы можете видеть из того, что на 20 верст вокруг не было ни одного человеческого жилья,\r\nни одной женщины, ни одного порядочного кабака, а я в те поры был молод, крепок, горяч, взбалмошен и глуп.\r\nЕдинственным развлечением могли быть только окна пассажирских поездов да поганая водка, в которую жиды подмешивали дурман.\r\nБывало, мелькнет в окне вагона женская головка, а ты стоишь, как статуя, не дышишь и глядишь до тех пор, пока поезд не обратится в едва видимую точку;\r\nили же выпьешь, сколько влезет, противной водки, очертенеешь и не чувствуешь, как бегут длинные часы и дни.\r\nНа меня, уроженца севера, степь действовала, как вид заброшенного татарского кладбища.\r\nЛетом она со своим торжественным покоем - этот монотонный треск кузнечиков, прозрачный лунный свет, от которого никуда не спрячешься,\r\n- наводила на меня унылую грусть, а зимою безукоризненная белизна степи, ее холодная даль, длинные ночи и волчий вой давили меня тяжелым кошмаром.\r\nНа полустанке жило несколько человек: я с женой, глухой и золотушный телеграфист да три сторожа.\r\nМой помощник, молодой чахоточный человек, ездил лечиться в город, где жил по целым месяцам, предоставляя мне свои обязанности вместе с правом пользоваться его жалованьем.\r\nДетей у меня не было, гостей, бывало, ко мне никаким калачом не заманишь, а сам я мог ездить в гости только к сослуживцам по линии, да и то не чаще одного раза в месяц.\r\nВообще, прескучнейшая жизнь.\r\nПомню, встречал я с женою Новый год. Мы сидели за столом, лениво жевали и слушали, как в соседней комнате монотонно постукивал на своем аппарате глухой телеграфист.\r\nЯ уже выпил рюмок пять водки с дурманом и, подперев свою тяжелую голову кулаком, думал о своей непобедимой, невылазной скуке, а жена сидела рядом и не отрывала от моего лица глаз.\r\nГлядела она на меня так, как может глядеть только женщина, у которой на этом свете нет ничего, кроме красивого мужа.\r\nЛюбила она меня безумно, рабски и не только мою красоту или душу, но мои грехи, мою злобу и скуку и даже мою жестокость,\r\nкогда я в пьяном исступлении, не зная, на ком излить свою злобу, терзал ее попреками.\r\nНесмотря на скуку, которая ела меня, мы готовились встретить Новый год с необычайной торжественностью и ждали полночи с некоторым нетерпением.\r\nДело в том, что у нас были припасены две бутылки шампанского, самого настоящего, с ярлыком вдовы Клико;\r\nэто сокровище я выиграл на пари еще осенью у начальника дистанции, гуляя у него на крестинах.\r\nБывает, что во время урока математики, когда даже воздух стынет от скуки, в класс со двора влетает бабочка;\r\nмальчуганы встряхивают головами и начинают с любопытством следить за полетом, точно видят перед собой не бабочку, а что-то новое, странное;\r\nтак точно и обыкновенное шампанское, попав случайно в наш скучный полустанок, забавляло нас.\r\nМы молчали и поглядывали то на часы, то на бутылки.\r\nКогда стрелка показывала без пяти двенадцать, я стал медленно раскупоривать бутылку.\r\nНе знаю, ослабел ли я от водки, или же бутылка была слишком влажна, но только помню, когда пробка с треском полетела к потолку, моя бутылка выскользнула у меня из рук и упала на пол.\r\nПролилось вина не более стакана, так как я успел подхватить бутылку и заткнуть ей шипящее горло пальцем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "В общем движении и сумятице не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска.\r\nЕго так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.\r\nУбежит Никитич под домну, посмотрит \"в глаз\", откуда сочился расплавленный шлак, и опять к лестнице. Слепень бормотал ему сверху, как осенний глухарь с листвени. \n ______________\r\n Глазом у доменной печи называют отверстие для выпуска шлаков и чугуна. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\n-- Кто-нибудь завернет, тогда узнаем, -- решил Никитич, окончательно удаляясь на свой пост.\r\nВ доменном корпусе было совсем темно, и только небольшое слабо освещенное пространство оставалось около напряженно красневшего глаза.\r\nЗаспанный мальчик тыкал пучком березовой лучины в шлак, но огонь не показывался, а только дымилась лучина, с треском откидывая тонкие синеватые искры.\r\nКогда, наконец, она вспыхнула, прежде всего осветилась глубокая арка самой печи.\r\nНаправо в земле шла под глазом канавка с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка,\r\nна которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою \"хозяйку\", как он называл доменную печь.\r\n-- Да ты откуда объявился-то, Сидор Карпыч? -- удивился Никитич, только теперь заметив сидевшего на его месте сумасшедшего.\r\n-- А пришел... \n -- Знаю, что пришел... Михалко, посвети-ка на изложницы, все ли канавки проделаны...\r\nСидор Карпыч каждый вечер исправно являлся на фабрику и обходил все корпуса, где шла огненная работа.\r\nК огню он питал какое-то болезненное пристрастие и по целым часам неподвижно смотрел на пылавшие кричные огни, на раскаленные добела пудлинговые печи,\r\nна внутренность домны через стеклышко в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном лице появлялась точно тень пробегавшей мысли.\r\nВ застывшем лице на мгновение вспыхивало сознание и так же быстро потухало, стоило Сидору Карпычу отвернуться от яркого света.\r\nТеперь все корпуса были закрыты, кроме доменного, и Сидор Карпыч смотрел на доменный глаз, светившийся огненно-красною слезой.\r\nРабочие так привыкли к безмолвному присутствию \"немого\", как называли его, что не замечали даже, когда он приходил и когда уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется.\r\nТеперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, -- это весело горел пук лучины в руках Михалки.\r\nВверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина.\r\nНа вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, -- в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.\r\n-- Мир вам -- и я к вам, -- послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки на руку.\r\n-- Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?\r\n-- Ты из кабака, Полуэхт?\r\n-- Было дело... Ушел Окулко-то, а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да еще дурачка Терешку. Чистая галуха!* \n ______________\r\n* На фабричном жаргоне \"галуха\" -- умора. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) \n\n -- Так и ушел? \n -- Ушел, да еще у исправника чемодан прихватил, родимый мой. \n -- Н-ноо?.. Ловко!\r\nПолуэхт посмотрел на Никитича и присел на скамеечку, рядом с Сидором Карпычем, который все следил за горевшею лучиной и падавшими от нее красными искрами.\r\n-- Ну, как твоя хозяйка? -- спрашивал Самоварник, чтобы угодить Никитичу, который в своей доменной печи видел живое существо.\r\n-- Пошаливать начинает для праздника... -- ответил Никитич и, подойдя к деревянной полочке с пробой, показал свежий образчик.\r\n-- Половик выкинула, потому не любит она наших праздников.\r\nСамоварник посмотрел пробу и покачал головой. Лучшим чугуном считался серый, потому что легко идет в передел, а белый плохим; половиком называют средний сорт.\r\n-- Наверху, видно, празднуют... -- глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая голову кверху.\r\n-- Засыпки и подсыпки* плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди на волка, суди и по волку: все загуляли.\r\n______________\r\n* Засыпки и подсыпки -- рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\nК разговаривавшим подошел казачок Тишка, приходившийся Никитичу племянником.\r\nОн страшно запыхался, потому что бежал из господского дома во весь дух, чтобы сообщить дяде последние новости,\r\nно, увидев сидевшего на скамейке Самоварника, понял, что напрасно торопился.\r\n-- Ну что, малец? -- спрашивал Никитич, зажигая новый пук лучины.\r\n-- Все то же... У нас в дому дым коромыслом стоит: пируют страсть! \n -- И Окулка не боятся?\r\n-- Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой... Вприсядку так и зажаривает, только брюхо трясется.\r\nДаве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал... И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.\r\n-- Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, -- перебил мальчика Самоварник.\r\n-- Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а?\r\nТоже вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.\r\n-- Как ты сказал? -- удивился Никитич и даже опустил зажженную лучину, не замечая, что у него уже начала тлеть пола кафтана.\r\n-- Я говорю, родимый мой: кто Устюжанинову робить будет? Все уйдут с огненной работы и с рудника тоже. \n Никитич только теперь понял все значение вопроса и совершенно остолбенел.\r\n-- Теперь вольны стали, не заманишь на фабрику, -- продолжал Самоварник уже с азартом. -- Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я им сказал это самое словечко.\r\n.. Да я первый не пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.\r\n-- Постой, постой... -- остановил его Никитич, все еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую голову.\r\n-- Как ты сказал: кто будет на фабрике робить?\r\n-- Да я первый!.. Да мне плевать... да пусть сам Устюжанинов жарится в огненной-то работе!..\r\nДовольный произведенным впечатлением, Самоварник поднялся на ноги и размахивал своим халатом под самым носом у Никитича, точно петух.\r\nКазачок Тишка смотрел своими большими глазами то на дядю, то на развоевавшегося Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет дядя.\r\n-- А как же, например, моя-то домна останется? -- накинулся Никитич с азартом, -- для него вдруг сделалось все совершенно ясно.\r\n-- Ну, как ее оставить хоть на час?.. Сейчас козла посадишь -- и конец!\r\n-- Хошь десять козлов сади, черт с ней, с твоею домной!\r\n-- Ну, нет, брат, это уж ты врешь, Полуэхт! Я теперь тридцать лет около нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово живешь.\r\n-- И бросишь, когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики... Сиди и любуйся на нее, когда некому будет робить. Уж мочегане не пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались?\r\n-- Врешь, врешь!.. -- орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. -- Ну, чего ты орешь-то, Полуэхт?.\r\n. Если тебе охота -- уходи, черт с тобой, а как же домну оставить?.. Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные... Да ты сбесился никак, Полуэхт?\r\nКазачок Тишка вполне понимал дядю и хохотал до слез над Самоварником, который только раскрывал рот и махал руками, как ворона, а Никитич на него все наступает, все наступает.\r\n-- Ты его в ухо засвети, дядя! -- посоветовал Тишка. -- Вот так галуха, братцы...\r\n-- Меня не будет, Тишка пойдет под домну! -- ревел Никитич, оттесняя Самоварника к выходу. -- Сынишка подрастет, он заменит меня, а домна все-таки не станет.\r\n-- Да ведь и сына-то у тебя нет! -- кричал Самоварник.\r\n-- Все равно: дочь Оленку пошлю.\r\nЭтот шум обратил на себя внимание литухов, которые тоже бегали в кабак ловить Окулка и теперь сбились в одну кучку в воротах доменного корпуса.\r\nОни помирали со смеху над Самоварником, и только один Сидор Карпыч был невозмутим и попрежнему смотрел на красный глаз печи.\r\nЭта сцена кончилась тем, что Самоварник обругал Никитича варнаком и убежал. \n\n\n XV\r\nПраздник для Петра Елисеича закончился очень печально: неожиданно расхворалась Нюрочка.\r\nКогда все вернулись из неудачной экспедиции на Окулка, веселье в господском доме закипело с новою силой,\r\n-- полились веселые песни, поднялся гам пьяных голосов и топот неистовой пляски.\r\nПетр Елисеич в суматохе как-то совсем забыл про Нюрочку и вспомнил про нее только тогда, когда прибежала Катря и заявила, что панночка лежит в постели и бредит.\r\n-- Папочка, мне страшно, -- повторяла девочка. -- Окулко придет с ножом и зарежет нас всех.\r\nКомната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая -- Катри.\r\nДевочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой.\r\nЛихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.\r\n-- Я посижу с тобой, моя крошка, -- успокаивал больную Петр Елисеич. \n -- С тобой я не боюсь, папа, -- шептала Нюрочка, закрывая глаза от утомления.\r\nПульс был нехороший, и Петр Елисеич только покачал головой.\r\nТакие лихорадочные припадки были с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их \"ростучкой\", -- к росту девочка скудается здоровьем, вот и все.\r\nНо теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.\r\n-- Папочка, его очень били? -- неожиданно спросила Нюрочка, продолжая лежать с закрытыми глазами. \n -- Нет, Окулко убежал...\r\n-- Куда же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно... Я знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются, а он, как зверь, бежит в лес... Мне его жаль, папочка!..\r\n-- Да ведь ты его боишься и другие боятся тоже, поэтому и ловили. \n -- А если бы поймали, тогда Иван Семеныч высек бы его, как Сидора Карпыча?\r\n-- Не нужно об этом думать, глупенькая. Спи... \n -- Когда тебя нет, папочка, мне ужасно страшно делается, а когда ты со мной, мне опять жаль Окулка... отчего это?..\r\nРазгулявшиеся гости не нуждались больше в присутствии хозяина, и Петр Елисеич был рад, что может, наконец, отдохнуть в Нюрочкиной комнате.\r\nЭтот детский лепет всегда как-то освежающе действовал на него. В детском мозгу мысль просыпалась такая же чистая и светлая, как вода где-нибудь в горном ключике.\r\nВот и теперь встревоженный детский ум так трогательно ищет опоры, разумного объяснения и, главное, сочувствия, как молодое растение тянется к свету и теплу.\r\nЧтобы отец не ушел, Нюрочка держала его руку за палец и так дремала.\r\n-- Ты здесь, папочка? \n -- Я здесь, Нюрочка.\r\nДетское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека.\r\nЛихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике.\r\nО, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.\r\n. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой.\r\nВот на пристани Самосадке живет \"жигаль\"* Елеска Мухин.\r\nСтарик Палач, отец нынешнего Палача, заметил его и взял к себе на рудник Крутяш в дозорные, как верного человека, а маленького Елескина сына записал в заводскую ключевскую школу.\r\nМаленький кержачонок, попавший в учебу, был горько оплакан в Самосадке, где мать и разные старухи отчитывали его, как покойника.\r\nЖигаль Елеска тоже хмурился, потому что боялся гражданской печати хуже медведя, но разговаривать с старым Палачом не полагалось.\r\n______________\r\n* Жигалями в куренной работе называют рабочих, которые жгут дровяные кучи в уголь: работа очень трудная и еще больше ответственная. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\n-- Дурак, человеком будет твой Петька, -- коротко объяснил Палач, по-медвежьи покровительствовавший Елеске. -- Выучится, в контору служителем определят.\r\nНа Мурмосских заводах было всего две школы -- одна в Мурмосе, другая в Ключевском. Учили одинаково скверно в обеих, а требовался, главным образом, красивый почерк.\r\nМаленький кержачонок Петька Жигаль, как прозвали его школяры по отцу, оказался одним из первых, потому что уже выучился церковной печати еще в Самосадке у своих старух мастериц.\r\nВыучился бы он в школе, поступил бы на службу в завод и превратился бы в обыкновенного крепостного служителя, но случилось иначе.\r\nПроживавший за границей заводовладелец Устюжанинов как-то вспомнил про свои заводы на Урале,\r\nи ему пришла дикая блажь насадить в них плоды настоящего европейского просвещения, а для этого стоило только написать коротенькую записочку главному заводскому управляющему.\r\nСказано -- сделано.\r\nКогда эта записочка прилетела на Урал, то последовала немедленная резолюция:\r\nвыбрать из числа заводских школьников десять лучших и отправить их в Париж, где проживал тогда сам Устюжанинов.\r\nВ это роковое число попали Петька Жигаль и хохленок Сидор Карпыч.\r\nМожно себе представить, как с Самосадки отправляли мальчугана в неведомую, басурманскую сторону.\r\nДаже \"красная шапка\" не производила такого панического ужаса:\r\nбабы выли и ревели над Петькой хуже, чем если бы его живого закапывали в землю, -- совсем несмысленый еще мальчонко, а бритоусы и табашники обасурманят его.\r\nМаленькому Пете Мухину было двенадцать лет, когда он распрощался с своею Самосадкой, увозя с собой твердую решимость во что бы то ни стало бежать от антихристовой учебы.\r\nЛучше умереть, чем погубить маленькую самосадскую душу, уже пропитанную раскольничьим духом под руководством разных исправщиц, мастериц и начетчиц.\r\nТри раза пытался бежать с дороги маленький самосадский дикарь и три раза был жестоко наказан родными розгами, а дальше следовало ошеломляющее впечатление новой парижской жизни.\r\nУстюжанинов не поскупился на средства для своей \"академии\", как он называл своих заграничных учеников.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "В нашей беседе о крестьянстве XVI в. мы пришли к тому выводу, что под так называемым прикреплением крестьян в конце XVI в.\r\nнельзя разуметь общей государственной меры, закреплявшей целое сословие,\r\nа нужно видеть только ограничение перехода некоторой части крестьянства и ограничение территории для перехода (указы Бориса Годунова).\r\nВ XVII в. крестьяне переходят от одного землевладельца к другому и заключают с ними такие же порядные, как в XVI в.\r\n, но рядом с этим есть разряд крестьян, которые переходить по закону уже не могут, а бегут и вывозятся беззаконно.\r\nТрудно объяснить, что за разница была между двумя разрядами крестьян в XVII в.\r\n, на чем одни из них основывали свое право свободного выхода и на каком основании другие были лишены этого права.\r\nВ положении крестьян времени Михаила Федоровича для нас еще очень много неясного, но вероятнее всего,\r\nчто в основе такого деления крестьянства лежали экономические обстоятельства, денежные их отношения к землевладельцам.\r\nБеглым крестьянином становится тот, кто должен был уйти с расчетом, а ушел без него.\r\nТаких искали и возвращали к старым землевладельцам в XVI в. без срока, потом -- в течение 5 лет после побега (по указу 1597 г.\r\n), после чего бежавший был свободен. Но так как дворяне желали и просили увеличения этого срока, то Михаил Федорович в 1615 и 1637 гг.\r\nв виде частных льгот для некоторых землевладельцев изменяет эту давность на десятилетнюю. А в 1642 г.\r\nблагодаря дворянскому челобитью 1641 г.\r\n, в котором дворяне просили решительной отмены срока, десятилетний срок становится уже общим правилом для беглых крестьян,\r\nа пятнадцатилетний -- для крестьян, вывезенных насильно другим землевладельцем.\r\nЭто увеличение сроков шло, конечно, в пользу помещиков для лучшего их обеспечения, в виде лучшего исполнения ими службы.\r\nЗдесь интересы крестьян принесены в жертву интересам служилого сословия.\r\nВ XVII в. встречаются уже уступка и продажа крестьян без земель.\r\nЭто делалось, например, так: если крестьянин одного помещика был убит крестьянином другого, то второй владелец вознаграждал потерпевшего одним из своих крестьян.\r\nА бывали и прямые уступки крестьян по гласным сделкам между землевладельцами. Отсюда видно, что помещики владели крестьянами крепко. Однако не все крестьяне были прикреплены к земле.\r\nТе, которые не были вписаны в писцовые книги, а жили при своих родных, могли еще переходить с одной земли на другую и заключать порядные.\r\nНо мы видим, что такой порядок продолжается недолго, ибо, переходя, крестьяне заключают свои новые договоры на вечные времена, а не на сроки.\r\nВот то средство, которым помещики и остальную часть крестьянства закрепили за собой.\r\nПерейдем теперь к посадским людям. В первой половине XVII в.\r\nмежду крестьянином, пахавшим в уезде, и посадским человеком, сидевшим на посаде, не было никаких почти различий по праву:\r\nпосадский мог перейти в уезд на пашню, а крестьянин -- сесть в посаде и торговать или промышлять.\r\nРазница была только в том, что крестьянин платил подать с земли, а посадский -- с \"двора\". Руководясь этим только признаком, мы не можем говорить об особом классе посадских людей.\r\nМалочисленность этих последних была просто поразительна. Во многих городах в XVII в. совсем не было посадских людей: в Алексине, напр.\r\n, около 1650 г. \"был посадский человек\", пишет воевода, \"и тот умер\". \"На Крапивне\", пишет другой воевода, \"посадских людей только три человека и те худы\" (т.\r\nе. бедны). В самой Москве число посадских после смуты стало втрое меньше, чем было до нее.\r\nМалочисленность торгового и промышленного класса указывает на слабое развитие промышленности и торговли в Московском государстве в XVII в.\r\nУпадок торговли и промышленности в XVI в. мы уже имели случай отметить в своем месте. Что же обусловливало продолжение этого упадка и теперь, в первой половине XVII в.\r\n?\r\nКонечно, смута и печальные последствия этой эпохи -- всеобщее разорение, далее -- тяжелые подати, сборы пятой и десятой деньги, насилия администрации;\r\nзатем сюда надо присоединить монополии казны, откупа, наконец, отсутствие частных капиталов (исключение составляли только знаменитые северные промышленники Строгановы).\r\nДалее не последним фактом, мешавшим поднятию русской торговли, была конкуренция иностранцев:\r\nангличан, которые в самом начале царствования Михаила Федоровича получили право беспошлинной торговли внутри государства, и голландцев, которым с 1614 г.\r\nдозволено было также торговать внутри страны с половинной пошлиной. И вот с 1613 и до 1649 г.\r\nмы видим ряд челобитий русских торговых людей об отнятии торговых льгот у иностранцев. Жалуясь на плохое состояние своих дел, они во всем винят иностранную конкуренцию.\r\nХотя и не одна эта конкуренция вызывала упадок русской торговли, однако действительно в XVII в.\r\nрусские рынки попали в иностранные руки, и это отзывалось плохо на оборотах русского торгового класса.\r\nПочему в льготном положении иностранных купцов правительство видело пользу страны -- решить трудно.\r\nГораздо понятнее и правильнее поступало московское правительство, призывая на льготных условиях промышленников-иностранцев:\r\nоно руководилось стремлением привить в России разные промыслы, до тех пор неизвестные.\r\nСреди промышленных иностранцев на Руси мы встречаем прежде всего так называемых \"рудознатцев\" -- оружейников и литейщиков.\r\nТак, в 1640 г.\r\nангличанин Картрейт взялся искать в окрест[ност]ях Москвы золотую и серебряную руду, но, конечно,\r\nничего не нашел и должен был заплатить по своему обязательству все издержки, сделанные по этому поиску.\r\nЧерез два года Борис Репнин с рудознатцами ездил в Тверь для отыскания золотой руды, но его предприятие тоже не увенчалось успехом.\r\nОтыскивая руды, правительство заботилось тоже об оружейном и литейном деле -- еще с XVI в.\r\nТула была известна выделкой оружия, а в 1632 г. голландский купец Виниус получил позволение построить там завод для литья пушек, ядер и т. п.;\r\nв товарищество к нему впоследствии вступил Марселис.\r\nЗатем, несколько позже, были посланы за границу переводчик Захар Николаев и золотых дел мастер Павел Эльрендоф для найма мастеров, знающих литейное дело.\r\nТорговые льготы и вообще гостеприимное отношение к иностранцам московского правительства, ожидавшего от них экономической пользы для страны, привлекало в страну много иноземцев.\r\nПо отзыву бывшего в Москве при Михаиле Федоровиче гольштинца Олеария,\r\nдо 1000 протестантских семейств жили тогда в Москве (с протестантами наши предки уживались как-то легче, чем с католиками).\r\nК иностранцам-промышленникам русские люди относились гораздо лучше, чем к иностранцам-купцам, находили, что у них есть чему поучиться.\r\nВот краткий обзор того, чем думало правительство Михаила Федоровича достигнуть поднятия экономического быта государства и улучшения своих финансов.\r\nИтак, повторяем, в правительственной деятельности времени Михаила Федоровича главной целью было успокоение взволнованного смутой государства,\r\nи этой цели правительство думало достигнуть двумя путями:\r\n1) истреблением адинистративных злоупотреблений и 2) мерами, направленными к поднятию общего благосостояния.\r\nНадо заметить, что при этом московскими правительственными людьми руководил, может быть, сознательно, а может быть, и бессознательно, один принцип:\r\nвсе должно быть по старине -- так, как было при прежних царях.\r\nРуководясь этим, они ничего не хотели реформировать и вновь учреждать: восстановляя государство после смуты, они шли к старым образцам и действовали старыми средствами.\r\nНо московское правительство ни целей своих не достигло вполне, ни принципа своего не провело строго.\r\nВозвращаясь к старине, восстановляя весь старый механизм управления, московские люди не думали что-либо менять и вместе с тем изменили многое.\r\nТакого рода перемены произошли, например, в областном управлении, где правительство более или менее систематически вводило воевод,\r\nтак что воеводская власть из власти временной становится постоянной и вместе с тем гражданской властью.\r\nДалее, держась по-старому поместной системы, торопясь привести в порядок поместные дела, упорядочить службу,\r\nправительство все более и более прикрепляет крестьян, \"чего при старых великих государях не было\".\r\nС другой стороны, давая первенствующее значение служилому классу, все более и более обеспечивая его положение,\r\nмало-помалу приходят к сознанию неудобства и несостоятельности дворянских ополчений, ввиду чего и заводится иноземный ратный строй, солдатские и рейтарские полки.\r\nВ войске Шеина в 1632 г. под Смоленском было уже 15 000 регулярного войска, устроенного по иноземному образцу.\r\nЭтих примеров совершенно достаточно для доказательства того, что деятельность правительства Михаила Федоровича,\r\nбудучи по идее консервативной, на деле, по своим результатам, была, если только уместно это слово, реформационной.\r\nТаким образом, результаты противоречили намерениям;\r\nслучилось же это потому, что смута внесла в общественную жизнь и ее отношения много таких перемен,\r\nкоторые делали невозможным поворот к старому, хотя это, может быть, и не сознавалось современниками.\r\nТак, смута создала для русского общества совсем исключительное положение в государственных делах:\r\nЗемский собор при Михаиле Федоровиче признавался существенным элементом государственного управления, а в этом факте никак нельзя усмотреть консервативной тенденции, ибо в XVI в.\r\nверховная власть не могла так смотреть на соборы, как смотрел на них Михаил Федорович.\r\nИ никто не противоречил этому факту общественного участия в делах государства, пока новые условия жизни не упразднили его. С 1613 г.\r\nво все время царствования Михаила Федоровича власть государя стояла наряду с властью Русской земли;\r\nвсе важные государственные дела решались по царскому указу и соборному приговору, о чем постоянно свидетельствуют окружные грамоты, посылаемые от имени собора.\r\nИтоги царствования. Итак, правительству Михаила Федоровича не удалось быть верным старине, не удалось ему добиться своей цели, т.е. исправить администрацию и устроить благосостояние.\r\nНесмотря на это, оно сделало много, даже чрезвычайно много; внешние недруги Руси, Польша и Швеция, снова стали видеть в Москве сильного врага; казачество смирилось.\r\nМосковские государи решились даже возобновить войну с Речью Посполитой за Смоленск.\r\nПоводом послужила смерть короля Сигизмунда (1632) и наступившее в Польше \"бескоролевье\": до избрания нового короля поляки и литовцы не могли воевать.\r\nМосковское войско, состоявшее из новых полков иноземного строя и из старых дворянских ополчений численностью всего в 32000 человек,\r\nпошло к Смоленску, взяло много мелких городов на границе и осадило Смоленск.\r\nТак как Смоленск был чрезвычайно сильной крепостью, то осада затянулась надолго, несмотря даже на то, что во главе московских войск стоял тот самый боярин Шеин,\r\nкоторый в смутное время был воеводой в Смоленске, геройски защищал его от короля Сигизмунда и знал хорошо как город, так и его окрестности.\r\nЧерез восемь месяцев осады на помощь Смоленску успел явиться вновь избранный король польский Владислав Сигизмундович.\r\nОн не только отбил русских от крепости, но окружил их самих в их лагере.\r\nУтомленные долгой войной московские войска не могли выдержать натиска свежих войск Владислава, и Шеин вступил в переговоры с королем.\r\nОн согласился отдать полякам все свои пушки и обоз и уйти в Москву (1634).\r\nЗа это бесславное отступление он был в Москве казнен как изменник вместе со своим товарищем, вторым воеводой Измайловым.\r\nВойна продолжалась, но без всякого нового успеха для Владислава. Поэтому летом 1634 г. он начал переговоры о мире.\r\nНа пограничной речке Поляновке съехались московские и польские послы и заключили \"вечный мир\".\r\nСмоленск и прочие города, захваченные Сигизмундом в смуту, остались за Речью Посполитой.\r\nНо Владислав отказался от всяких прав на московский престол и признал Михаила Федоровича царем всея Руси. Это было очень важно.\r\nНо утомленное войной и еще не забывшее смутных потрясений Московское государство экономически было так расшатано,\r\nчто и в конце царствования Михаила Федоровича на Земских соборах в 1632--1634 гг.\r\n(по поводу польской войны) и 1637 г. (о турецких делах) обсуждался недостаток средств и даже людей у правительства. В 1632--1633 гг.\r\nпо земскому приговору снова собирается пятая, или \"пятинная\",\r\nденьга (такого рода сбор производится уже третий раз при Михаиле Федоровиче), и она дает в сумме менее, чем давала прежде.\r\nНа соборе же 1642 г.\r\n(по поводу азовского вопроса) перед правительством очень ясно вскрылись нужды и желания сословий.\r\nДо нас дошли письменные мнения, или \"сказки\", представителей этого собора относительно азовского дела.\r\nОсобенно интересны \"сказки\" низших служилых и тяглых людей.\r\nПервые в своих сказках обнаружили замечательный, по тому времени, политический смысл и представляли целые военные и финансовые проекты.\r\nСобору было предложено два вопроса по поводу Азова: 1) принять ли Азов от донских казаков? 2) если принять, то какими средствами держать его?\r\nНа первый вопрос духовенство и меньшинство выборных не дало своего определенного мнения, предоставляя решение воле государя.\r\n\"А в приемке города Азова, в том его государева воля\", -- говорят они.\r\nОстальное же большинство выборных прямо высказалось за принятие Азова и, следовательно, за разрыв с турецким султаном.\r\nВторой вопрос был разработан членами собора, особенно мелким дворянством, очень обстоятельно.\r\nНо в данную минуту для нас всего интереснее те мнения выборных, которые, наряду с проектами защиты Азова,\r\nуказывают правительству на всеобщую разоренность и на злоупотребления администрации, единого класса, которому жилось хорошо в те тяжелые времена.\r\nВот что говорят, между прочим, городские дворяне о дьяках:\r\n\"Твои государевы дьяки и подьячие пожалованы твоим денежным жалованьем, поместьями и вотчинами,\r\nа будучи беспрестанно у твоих дел и обогатели многим богатством неправедным от своего мздоимства,\r\nпокупили многие вотчины и дома свои построили многие, палаты каменныя такия, что неудобь сказаемыя:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "К удивлению своему, он проснулся ровно в восьмом часу утра. Вася спал на стуле, держа в руке перо, бледный и утомленный; свечка сгорела. В кухне возилась Мавра за самоваром.\r\n- Вася, Вася! - закричал Аркадий в испуге... - Когда ты лег?\n Вася открыл глаза и вскочил со стула...\n - Ах! - сказал он. - Я так и заснул!..\r\nОн тотчас же бросился к бумагам - ничего: все было в порядке; ни чернилами, ни салом от свечки не капнуло.\r\n- Я думаю, я заснул часов в шесть, - сказал Вася. - Как ночью холодно! Выпьем-ка чаю, и я опять...\r\n- Подкрепился ли ты?\n - Да-да, ничего, теперь ничего!..\n - С Новым годом, брат Вася.\n - Здравствуй, брат, здравствуй; тебя также, милый.\r\nОни обнялись. У Васи дрожал подбородок и повлажнели глаза. Аркадий Иванович молчал: ему стало горько; оба пили чай наскоро...\r\n- Аркадий! Я решил, я сам пойду к Юлиану Мастаковичу...\r\n- Да ведь он не заметит...\n - Да меня-то, брат, почти мучит совесть.\n - Да ведь ты для него же сидишь, для него же убиваешься... полно! А я, знаешь что, брат, я зайду туда...\r\n- Куда? - спросил Вася.\n - К Артемьевым, поздравлю с моей и с твоей стороны.\r\n- Голубчик мой, миленький! Ну! я здесь останусь; да, я вижу, что ты хорошо придумал; ведь я же тут работаю, не в праздности время провожу! Постой на минутку, я тотчас письмо напишу.\r\n- Пиши, брат, пиши, успеешь; я еще умоюсь, побреюсь, фрак почищу. Ну, брат Вася, мы будем довольны и счастливы! Обними меня, Вася!\r\n- Ах, кабы, брат!..\n - Здесь живет господин чиновник Шумков? - раздался детский голосок на лестнице...\r\n- Здесь, батюшка, здесь, - проговорила Мавра, впуская гостя.\n - Что там? что, что? - закричал Вася, вспрыгнув со стула и бросаясь в переднюю. - Петенька, ты?..\r\n- Здравствуйте, с Новым годом вас честь имею поздравить, Василий Петрович, - сказал хорошенький черноволосый мальчик лет десяти,\r\nв кудряшках, - сестрица вам кланяется, и маменька тоже, а сестрица велела вас поцеловать от себя.\r\n..\r\nВася вскинул на воздух посланника и влепил в его губки, которые ужасно походили на Лизанькины, медовый, длинный, восторженный поцелуй.\r\n- Целуй, Аркадий! - говорил он, передав ему Петю, и Петя, не касаясь земли, тотчас же перешел в мощные и жадные в полном смысле слова объятия Аркадия Ивановича.\r\n- Голубчик ты мой, хочешь чайку?\r\n- Покорно благодарю-с. Уж мы пили! Сегодня поднялись рано. Наши к обедне ушли.\r\nСестрица два часа меня завивала, напомадила, умыла, панталончики мне зашила, потому что я их разодрал вчера с Сашкой на улице: мы в снежки стали играть...\r\n- Ну-ну-ну-ну!\r\n- Ну, все меня наряжала к вам идти; потом напомадила, а потом зацеловала совсем, говорит: \"Сходи к Васе, поздравь да спроси, довольны ли они, покойно ли почивали и еще...\r\nи еще что-то спросить - да! и еще, кончено ль дело, об котором вы вчера... там как-то...\r\nда вот, у меня записано, - сказал мальчик, читая по бумажке, которую вынул из кармана, - да! беспокоились.\r\n- Будет кончено! будет! так ей и скажи, что будет, непременно кончу, честное слово!\n - Да еще... ах! я и забыл; сестрица записочку и подарок прислала, а я и забыл!..\r\n- Боже мой!.. Ах ты, голубчик мой! где... где? вот-а?! Смотри, брат, что мне пишет.\r\nГо-лу-бушка, миленькая! Знаешь, я вчера видел у ней бумажник для меня; он не кончен, так вот, говорит, посылаю вам локон волос моих, а то от вас не уйдет. Смотри, брат, смотри!\r\nИ потрясенный от восторга Вася показывал локон густейших, чернейших в свете волос Аркадию Ивановичу; потом горячо поцеловал их и спрятал в боковой карман, поближе к сердцу.\r\n- Вася! Я тебе медальон закажу для этих волос! - решительно сказал наконец Аркадий Иванович.\r\n- А у нас жаркое телятина будет, а потом завтра мозги; маменька хочет бисквиты готовить... а пшенной каши не будет, - сказал мальчик, подумав, как заключить свои россказни.\r\n- Фу, какой хорошенький мальчик! - закричал Аркадий Иванович. - Вася, ты счастливейший смертный!\r\nМальчик кончил чай, получил записочку, тысячу поцелуев и вышел счастливый и резвый по-прежнему.\r\n- Ну, брат, - заговорил обрадованный Аркадий Иванович, - видишь, как хорошо, видишь! Все уладилось к лучшему, не горюй, не робей!\r\nвперед! Кончай, Вася, кончай! В два часа я домой; заеду к ним, потом к Юлиану Мастаковичу.\r\n..\r\n- Ну, прощай, брат, прощай... Ах, кабы!.. Ну, хорошо, ступай, хорошо, - сказал Вася, - я, брат, решительно не пойду к Юлиану Мастаковичу.\r\n- Прощай!\n - Стой, брат, стой; скажи им... ну, все, что найдешь; ее поцелуй... да расскажи, братец, все потом расскажи...\r\n- Ну уж, ну уж - известно, знаем что! Это счастье перевернуло тебя! Это неожиданность; ты сам не свой со вчерашнего дня.\r\nТы еще не отдохнул от вчерашних своих впечатлений. Ну, конечно! оправься, голубчик Вася! Прощай, прощай!\r\nНаконец друзья расстались. Все утро Аркадий Иванович был рассеян и думал только об Васе. Он знал слабый, раздражительный характер его.\r\n\"Да, это счастье перевернуло его, я не ошибся! - говорил он сам про себя. - Боже мой! Он и на меня нагнал тоску.\r\nИ из чего этот человек способен поднять трагедию! Экая горячка какая! Ах, его нужно спасти! нужно спасти!\r\n\" - проговорил Аркадий, сам не замечая того, что в своем сердце уже возвел до беды, по-видимому, маленькие домашние неприятности, в сущности ничтожные.\r\nТолько в одиннадцать часов попал он в швейцарскую Юлиана Мастаковича, чтоб примкнуть свое скромное имя к длинному столбцу почтительных лиц,\r\nрасписавшихся в швейцарской на листе закапанной и кругом исчерченной бумаги.\r\nНо каково было его удивление, когда перед ним мелькнула собственная подпись Васи Шумкова! Это его поразило. \"Что с ним делается?\" - подумал он.\r\nАркадий Иванович, взыгравший еще недавно надеждой, вышел расстроенный. Действительно, приготовлялась беда; но где? но какая?\r\nВ Коломну он приехал с мрачными мыслями, был рассеян сначала, но, поговорив с Лизанькой, вышел со слезами на глазах, потому что решительно испугался за Васю.\r\nДомой он пустился бегом и на Неве носом к носу столкнулся с Шумковым.Тот тоже бежал.\r\n- Куда ты? - закричал Аркадий Иванович.\r\nВася остановился, как пойманный в преступлении.\n - Я, брат, так; я прогуляться хотел.\n - Не утерпел, в Коломну шел? Ах, Вася, Вася! Ну, зачем ты ходил к Юлиану Мастаковичу?\r\nВася не отвечал; но потом махнул рукой и сказал:\n - Аркадий! я не знаю, что со мной делается! я...\r\n- Полно, Вася, полно! ведь я знаю, что это такое.\r\nУспокойся! ты взволнован и потрясен со вчерашнего дня! Подумай: ну, как не снесть этого!\r\nВсе-то тебя любят, все-то около тебя ходят, работа твоя подвигается, ты ее кончишь, непременно кончишь, я знаю: ты вообразил что-нибудь, у тебя страхи какие-то.\r\n..\r\n- Нет, ничего, ничего...\r\n- Помнишь, Вася, помнишь, ведь это было с тобою; помнишь, когда ты чин получил, ты от счастья и от благодарности удвоил ревность и неделю только портил работу.\r\nС тобой и теперь то же самое...\r\n- Да, да, Аркадий; но теперь другое, теперь совсем не то.\n - Да как не то, помилуй! И дело-то, может быть, вовсе но спешное, а ты себя убиваешь...\r\n- Ничего, ничего, я только так. Ну, пойдем!\n - Что ж ты домой, а не к ним?\r\n- Нет, брат, с каким я лицом явлюсь?.. Я раздумал. Я только один без тебя не высидел; а вот ты теперь со мной, так я и сяду писать. Пойдем!\r\nОни пошли и некоторое время молчали. Вася спешил.\n - Что ж ты меня не расспрашиваешь об них? - сказал Аркадий Иванович.\r\n- Ах, да! Ну, Аркашенька, что ж?\n - Вася, ты на себя непохож!\r\n- Ну, ничего, ничего. Расскажи же мне все, Аркаша! - сказал Вася умоляющим голосом, как будто избегая дальнейших объяснений.\r\nАркадий Иванович вздохнул. Он решительно терялся, смотря на Васю.\r\nРассказ о коломенских оживил его. Он даже разговорился. Они пообедали.\r\nСтарушка наложила бисквитами полный карман Аркадия Ивановича, и приятели, кушая их, развеселились. После обеда Вася обещал заснуть, чтоб просидеть всю ночь.\r\nОн действительно лег. Утром кто-то, перед кем нельзя было отказаться, позвал Аркадия Ивановича на чай.\r\nДрузья расстались. Аркадий положил прийти как можно раньше, если можно, даже в восемь часов.\r\nТри часа разлуки прошли для него как три года. Наконец он вырвался к Васе. Войдя в комнату, он увидел, что все темно. Васи не было дома. Он спросил Мавру.\r\nМавра сказала, что все писал и не спал ничего, потом ходил по комнате, а потом, час тому назад, убежал, сказав, что через полчаса будет;\r\n\"а когда, мол, Аркадий Иванович придут, так скажи, мол, старуха, - заключила Мавра, - что гулять я пошел, и три, не то, мол, четыре раза наказывал\".\r\n\"У Артемьевых он!\" - подумал Аркадий Иванович и покачал головой.\r\nЧерез минуту он вскочил, оживленный надеждой. Он просто кончил, подумал он; вот и все; не утерпел да и убежал туда. Впрочем, нет! Он меня бы дождался...\r\nВзгляну-ка я, что там у него! Он зажег свечку и бросился к письменному столу Васи: работа шла, и, казалось, до конца было не так далеко.\r\nАркадий Иванович хотел было исследовать дальше, но вдруг вошел Вася...\r\n- А, ты здесь? - закричал он, вздрогнув от испуга. Аркадий Иванович молчал. Он боялся спросить Васю. Тот потупил глаза и тоже молча начал разбирать бумаги.\r\nНаконец глаза их встретились. Взгляд Васи был такой просящий, умоляющий, убитый, что Аркадий вздрогнул, когда встретил его. Сердце его задрожало и переполнилось...\r\n- Вася, брат мой, что с тобой? что ты? - закричал он, бросаясь к нему и сжимая его в объятиях.\r\n- Объяснись со мной; я не понимаю тебя и тоски твоей; что с тобой, мученик ты мой? что? Скажи мне все без утайки. Не может быть, чтоб это одно...\r\nВася крепко прижался к нему и не мог ничего говорить. Дух его захватило.\r\n- Полно, Вася, полно! Ну, не кончить тебе, что ж такое? Я не понимаю тебя; открой мне мучения свои. Видишь ли, я для тебя...\r\nАх, боже мой, боже мой! - говорил он, шагая по комнате и хватаясь за все, что ни попадалось ему под руки, как будто немедленно ища лекарства для Васи.\r\n- Я сам завтра, вместо тебя, пойду к Юлиану Мастаковичу, буду просить, умолять его, чтоб дал еще день отсрочки. Я объясню ему все, все, если только это так тебя мучает...\r\n- Боже тебя сохрани! - вскричал Вася и побелел, как стена. Он едва устоял на месте.\n - Вася, Вася!..\r\nВася очнулся. Губы его дрожали; он хотел что-то выговорить и только молча судорожно пожимал руку Аркадия...\r\nРука его была холодна. Аркадий стоял перед ним полный тоскливого и мучительного ожидания. Вася опять поднял на него глаза.\r\n- Вася! бог с тобой, Вася! Ты истерзал мое сердце, друг мой, милый ты мой.\r\nСлезы градом хлынули из глаз Васи; он бросился на грудь Аркадия.\n - Я обманул тебя, Аркадий! - говорил он. - Я обманул тебя; прости меня, прости! Я обманул твою дружбу...\r\n- Что, что, Вася? что ж такое? - спросил Аркадий решительно в ужасе.\n - Вот!\r\nИ Вася с отчаянным жестом выбросил на стол из ящика шесть толстейших тетрадей, подобных той, которую он переписывал.\n - Что это?\r\n- Вот что мне нужно приготовить к послезавтрашнему дню. Я и четвертой доли не сделал! Не спрашивай, не спрашивай...\r\nкак это сделалось! - продолжал Вася, сам тотчас заговорив о том, что так его мучило. - Аркадий, друг мой! Я не знаю сам, что было со мной! Я как будто из какого-то сна выхожу.\r\nЯ целые три недели потерял даром. Я все... я... ходил к ней... У меня сердце болело, я мучился... неизвестностью.\r\n.. я и не мог писать. Я и не думал об этом. Только теперь, когда счастье настает для меня, я очнулся.\r\n- Вася! - начал Аркадий Иванович решительно. - Вася! я спасу тебя. Я понимаю все это. Это дело не шутка. Я спасу тебя! Слушай, слушай меня: я завтра же иду к Юлиану Мастаковичу.\r\n.. Не качай головой, нет, слушай! Я расскажу ему все, как было; позволь уж мне сделать так... Я объясню ему... я на все пойду! Я расскажу ему, как ты убит, как ты мучишься.\r\n- Знаешь ли, что ты уж теперь убиваешь меня? - проговорил Вася, весь похолодев от испуга.\n Аркадий Иванович побледнел было, но одумался и тотчас же рассмеялся.\r\n- Только-то? только это? - сказал он. - Помилуй, Вася, помилуй! не стыдно ли? Ну, послушай! Я вижу, что огорчаю тебя.\r\nВидишь, я понимаю тебя: я знаю, что в тебе происходит. Ведь уж мы пять лет вместе живем, слава богу! Ты добрый, нежный такой, но слабый, непростительно слабый.\r\nВедь уж и Лизавета Михайловна это заметила.\r\nТы, кроме того, и мечтатель, а ведь это тоже нехорошо: свихнуться, брат, можно! Послушай, ведь я знаю, чего тебе хочется!\r\nТебе хочется, например, чтоб Юлиан Мастакович был вне себя и еще, пожалуй, задал бы бал от радости, что ты женишься.\r\n.. Ну, постой, постой! Ты морщишься.\r\nВидишь, уж от одного моего слова ты обиделся за Юлиана Мастаковича! Я оставлю его.\r\nЯ ведь и сам его уважаю не меньше твоего! Но уж ты меня не оспоришь и не откажешь мне думать, что ты бы желал, чтоб не было даже и несчастных на земле, когда ты женишься...\r\nДа, брат, ты уж согласись, что тебе бы хотелось, чтоб у меня, например, твоего лучшего друга, стало вдруг тысяч сто капитала;\r\nчтоб все враги, какие ни есть на свете, вдруг бы, ни с того ни с сего, помирились,\r\nчтоб все они обнялись среди улицы от радости и потом сюда к тебе на квартиру, пожалуй, в гости пришли.\r\nДруг мой! милый мой! я не смеюсь, это так; ты уж давно мне все почти такое же в разных видах представлял.\r\nПотому что ты счастлив, ты хочешь, чтоб все, решительно все сделались разом счастливыми.\r\nТебе больно, тяжело одному быть счастливым! Потому ты хочешь сейчас всеми силами быть достойным этого счастья и, пожалуй, для очистки совести сделать подвиг какой-нибудь!\r\nНу, я и понимаю, как ты готов себя мучить за то, что там, где бы нужно было показать свое радение, уменье.\r\n.\r\n.\r\nну, пожалуй, благодарность, как ты говоришь, ты вдруг манкировал!\r\nТебе ужасно горько при мысли, что Юлиан Мастакович поморщится и даже рассердится, когда увидит, что ты не оправдал надежд, которые он возложил на тебя.\r\nТебе больно думать, что ты услышишь упреки от того, кого считаешь своим благодетелем, - и в какую минуту!\r\nКогда у тебя радостью переполнено сердце и когда ты не знаешь, на кого излить свою благодарность.\r\n.. Ведь так, не правда ли? Ведь так?\r\nАркадий Иванович, у которого дрожал голос оканчивая, замолчал и перевел дух.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 01 Мертвые души, Том первый автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности. Спрятав ее в карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совершения крепости приехать в город.\r\n- В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить.\r\n- Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?\r\n- Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах, батюшка! как не иметь, имею! - вскричал он.\r\n- Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать!\r\nоднокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать?\r\n- И, конечно, к нему.\n - Как же, уж такой знакомый! в школе были приятели.\r\nИ на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства,\r\nявление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег.\r\nНо напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, - появление было последнее.\r\nГлухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии.\r\nТак и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее.\r\n- Лежала на столе четвертка чистой бумаги, - сказал он, - да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие негодные!\r\n- Тут стал он заглядывать и под стол и на стол, шарил везде и наконец закричал; - Мавра! а Мавра!\r\nНа зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь, уже знакомый читателю. И между ними произошел такой разговор:\r\n- Куда ты дела, разбойница, бумагу?\n - Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку.\r\n- А вот я по глазам вижу, что подтибрила.\n - Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого; я грамоте не знаю.\r\n- Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла.\r\n- Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он вашего лоскутка!\r\n- Вот погоди-ка: на страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! вот посмотришь, как припекут!\r\n- Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее другой какой бабьей слабостью, а воровством меня еще никто не попрекал.\r\n- А вот черти-то тебя и припекут! скажут: \"А вот тебе, мошенница, за то, что барина-то обманывала!\", да горячими-то тебя и припекут!\r\n- А я скажу: \"Не за что! ей-богу, не за что, не брала я...\" Да вон она лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!\r\nПлюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал губами и произнес:\r\n- Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо.\r\nДа стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит - да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!\r\nМавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая:\r\nнельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя;\r\nвсунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки,\r\nкоторая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.\r\nИ до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком.\r\nНынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости.\r\nЗабирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество,\r\nзабирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!\r\nГрозна страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: \"Здесь погребен человек!\r\n\", но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.\r\n- А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, - сказал Плюшкин, складывая письмо, - которому бы понадобились беглые души?\r\n- А у вас есть и беглые? - быстро спросил Чичиков, очнувшись.\r\n- В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы хлопотать по судам...\r\n- А сколько их будет числом?\n - Да десятков до семи тоже наберется.\n - Нет?\r\n- А ей-богу так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего...\r\nА уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.\r\n\"Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим\", - сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется,\r\nчто одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее;\r\nно что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать.\r\n.. но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.\r\n- А сколько бы вы дали? - спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его задрожали, как ртуть.\r\n- Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.\n - А как вы покупаете, на чистые?\n - Да, сейчас деньги.\n - Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек.\r\n- Почтеннейший! - сказал Чичиков, - не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы!\r\nс удовольствием заплатил бы, потому что вижу - почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия.\r\n- А ей-богу, так! ей-богу, правда! - сказал Плюшкин, свесив голову вниз и сокрушительно покачав ее. - Всь от добродушия.\r\n- Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но...\r\nсостоянья нет; по пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в тридцать копеек.\r\n- Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки пристегните:\r\n- По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?\n - Нет. Всего наберется семьдесят восемь.\r\n- Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет...\r\n- здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: - это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! - он был в арифметике силен.\r\nТут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью,\r\nкак будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее.\r\nПодошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор,\r\nпокамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню.\r\nСпрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем говорить.\r\n- А что, вы уж собираетесь ехать? - сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана платок.\r\nЭтот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более мешкать.\n - Да, мне пора! - произнес он, взявшись за шляпу.\r\n- А чайку?\n --Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время.\r\n- Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная.\r\nПрошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам.\r\nПрощайте, батюшка, да благословит вас бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!\r\nЗасим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые,\r\nс тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски;\r\nпосле того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и,\r\nвыбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату.\r\nОставшись один, он даже подумал о том, как бы ему возблагодарить гостя за такое в самом деле беспримерное великодушие.\r\n\"Я ему подарю, - подумал он про себя, - карманные часы: они ведь хорошие, серебряные часы, а не то чтобы какие-нибудь томпаковые или бронзовые;\r\nнемножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой, так ему нужны карманные част, чтобы понравиться своей невесте!\r\nИли нет, - прибавил он после некоторого размышления, - лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне\".\r\nНо герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое неожиданное приобретение было сущий подарок.\r\nВ самом деле, что ни говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек!\r\nКонечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал.\r\nВсю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши во рту кулак, как будто играл на трубе,\r\nи наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка годовой, сказал:\r\n\"Вишь ты, как барин поет!\r\n\" Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу.\r\nТень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже.\r\nПестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе.\r\nГром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую.\r\nФонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах,\r\nгде много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам.\r\nЧичиков не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку за городом, возвращались домой.\r\nИзредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания:\"Врешь, пьяница!\r\nя никогда не позволяла ему такого грубиянства!\" - или: \"Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!.\r\n.\r\n\" Словом, те слова которые вдруг отдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда,\r\nвозвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.\r\nЧего нет и что не грезится в голове его?\r\nон в небесах и к Шиллеру заехал в гости - и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он,\r\nчто вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.\r\nНаконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою,\r\nкоторый одною рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички.\r\nПоловой тоже выбежал, со свечою в руке и салфеткою на плече.\r\nОбрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась.\r\n- Долго изволили погулять, - сказал половой, освещая лестницу.\n - Да, - сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. - Ну, а ты что?\r\n- Слава богу, - отвечал половой, кланяясь. - Вчера приехал поручик какой-то военный, занял шестнадцатый номер.\r\n- Поручик?\n - Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади.\r\n- Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! - сказал Чичиков и вошел в свою комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: - Ты бы по крайней мере хоть окна отпер!\r\n- Да я их отпирал, - сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем, барин и сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость.\r\nПотребовавши самый легкий ужин, состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко,\r\nзаснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей.\r\nГЛАВА СЕДЬМАЯ\r\nСчастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков,\r\nпочинками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками,\r\nи предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей,\r\nшум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное из памяти.\r\nСчастлив семьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!\r\nСчастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам,\r\nявляющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения,\r\nкоторый не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным,\r\nничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "И тут с ним чуть не случилась беда: один крючок зацепил за халат, его стало тянуть к дыре;\r\nладно, что он ножик взял с собой и обрезал бечевку, - и потом схватил бечевку с налимами,\r\nпустился бегом к варницам, потому что услыхал недалеко от себя крик рыболова, который хотел его побить.\r\nНа промыслах он был в безопасности, потому что туда рыболов идти побоялся бы.\r\nУху хвалили все, несмотря на то, что к ней недоставало водки. Степан ел с жадностью, и после ужина у него прошла охота идти домой.\r\nТак прошло до субботы. В субботу утром ребята задумались: где им выпариться и где провести воскресенье? Утром Панфил высказал это затруднение товарищам. Те тоже призадумались.\r\n- В бане выпариться беспременно надо, и рубаху надо тоже попарить, да вымыть надо... У нас-то нету бань, сами паримся где попало, а вам, ребятишкам, и подавно негде.\r\n.. Мы, пожалуй, с собой возьмем, только куды после бани вам деваться? Ведь не все же на промыслах быть? Ведь бывает же и свинье праздник...\r\nТак рабочие вопрос о том, где провести ребятам праздник, ничем не решили.\r\nВ субботу была работа и женщинам на промыслах. Как водится, там были Лизавета Елизаровна с матерью и Пелагея Прохоровна.\r\nСтепанида Власовна проработала немного и пошла разыскивать сына.\r\n- Варвар! В добрую землю, видно, вошел! - кричала она на Степана.\r\nСтепан молчал.\n - С этаких лет от дому стал лытать (бегать)! Где ты был?\n - Здесь!\n - Врешь! Не поверю!\n - Я, мамонька, не пойду больше домой. Мне и здесь хорошо.\r\nМать разразилась ругательством, но на нее прикрикнул рабочий:\r\n- Што кричишь-то! Только парня от деда отнимаешь. И так уж чуть не все жилы из него вытянула, - проговорил он вслух и оттолкнул ее от насоса.\r\nСтепанида Власовна пошла жаловаться на рабочих смотрителю, что они совсем развратили Степку,\r\nи просила его заступиться за нее, то есть отодрать его хорошенько сейчас же при ней, как это было прежде.\r\n- Не могу. На то есть полиция.\n Степанида Власовна заплакала и поклонилась смотрителю в ноги, прося его выдать ей заработок за Степана.\r\n- Ты, матушка, сама в состоянии робить! От тебя и теперь разит водкой.\n И смотритель вытолкал от себя Степаниду Власовну.\r\nСтепанида Власовна не унялась, а пошла к полицейскому начальству, которое отказалось наказать розгами ее сына, но дало ей бумагу, чтобы заработную плату сына ее Степана выдавали ей.\r\nСмотритель позвал к себе Степана и объявил ему о проделке его матери.\n Степан стоял бледный, молчал.\r\n- Не ты первый... Эти пьяные бабы меня совсем сбили с толку, и я не знаю, как помочь тебе...\r\nЕсли я всем стану помогать, самому придется голодом сидеть! А супротив полиции я ничего не могу сделать, потому наши порядки с ее порядками не сходятся.\r\nВечером Степанида Власовна получила за Степана деньги за всю неделю, так как Степан работал всю неделю на одном месте.\r\nРабочие ее стыдили; уговаривала ее и Лизавета Елизаровна не брать деньги, если Степан не хочет их отдавать им для хозяйства; плакал Степан, - ничто не помогло.\r\nСтепанида Власовна ушла с деньгами.\r\n- А ведь, ребята, с ней ничего не сделаешь. Она мать! - говорили рабочие.\r\n- Да парню-то от этого не легче!.. Надо бы его пристроить куда-нибудь.\r\n- Кто станет даром кормить?.. Слушай, Степка... Твоя мать берет за тебя деньги, значит, полиция думает, што она живет на твой счет и семью кормит.\r\n.. а всем теперь после Елизара известно, што кормитесь вы Лизкой.\r\nИ дурак ты будешь, если не станешь требовать свое... Ступай домой хозяином. Знать, мол, не хочу; давай мне мое; одевай, обувай меня... - проговорил один рабочий.\r\n- Хоть бы кормила, и то ладно, - заметил кто-то в толпе.\r\nНастроенный таким образом рабочими, Степан пошел домой с сестрою, Панфилом и Пелагеею Прохоровною,\r\nкоторая говорила, что хорошо он делает, что не живет дома, потому что ее и так корит Степанида Власовна углом.\r\nИ если бы она, Пелагея Прохоровна, имела больше заработка, то ушла бы на другую квартиру, да и теперь живет только потому, что ей веселее с Лизаветой Елизаровной.\r\nСтепаниды Власовны дома не было. Она пришла уже в то время, когда все выпарились в бане, - и пришла пьяная, но ворчала недолго и, свалившись на пол, скоро заснула.\r\nЛизавета Елизаровна пощупала карман в сарафане Степаниды Власовны - ничего не брякало.\r\n- Как есть все уходила! - сказала она с горестью.\r\nВскоре легли спать все обитатели этой квартиры, и через полчаса, как погасили лучину, в избе настала тишина, прерываемая храпом Степаниды Власовны.\r\nНе спали только Пелагея Прохоровна и Степан, но оба они, занятые своими мыслями, думали, что спят все.\r\nВдруг Пелагея Прохоровна, спавшая на кровати рядом с Лизаветой Елизаровной, услыхала, что кто-то слез с печки и подошел к Степаниде Власовне.\r\nНемного погодя что-то стукнуло под лавкой. Пелагея Прохоровна задрожала, встала и на цыпочках подошла к столу, на котором она ущупала спички.\r\nОна чиркнула спичкой, спичка зажглась - и в этот момент она увидела Степана, поднявшего руки кверху с топором.\r\nВ тот момент, как осветило избу, топор выпал у Степана назад от него и попал на голую ногу Пелагеи Прохоровны, но, к счастью, не острием, а обухом.\r\nПелагея Прохоровна схватила за руки Степана.\n - Што ты делаешь, разбойник? - крикнула она в испуге.\n - Ничего... Пусти... - И Степан стал барахтаться.\r\n- Лиза! Помоги мне.\n - Што такое? - проговорила в испуге Лизавета Елизаровна.\n - Братчик-то твой...\r\nЛизавета Елизаровна вскочила, зажгла огня на лучину и увидала:\r\nПелагея Прохоровна борется с Степаном, который старался вырвать свои руки из рук Мокроносовой, а ртом старался достать или локоть, или плечо ее, чтобы укусить.\r\nУвидя топор, Лизавета Елизаровна крикнула, и с ней сделалось дурно.\r\nВ это время проснулся Панфил, и открыла глаза Степанида Власовна.\n Степан вырвался и выбежал из избы.\r\nПелагея Прохоровна оттолкнула ногой под лавку топор.\n Степанида Власовна присела, огляделась, потом выбежала на двор и закричала:\n - Караул!.. режут!..\r\nНа ее крик сбежались хозяева - и, узнав от нее в чем дело, хотели идти спать, потому что на нее не стоило обращать внимания,\r\nно вышла Пелагея Прохоровна и стала звать хозяйку на помощь Лизавете Елизаровне, которой с испугу сделалось дурно.\r\nХозяин, узнав о покушении на жизнь матери Степаном, никак не хотел прекратить это дело, и как его ни упрашивали Мокроносова,\r\nГорюнов и Лизавета Елизаровна не разглашать о нем, он, для своей безопасности, созвал двух соседей в квартиру своих жильцов и утром заявил полиции.\r\nЛизавета Елизаровна к утру выкинула мертвого ребенка. К утру же разыскали Степана и посадили в полицию, где он сказал, что хотел убить мать за то, что она отняла у него заработок.\r\nXII ГОЛОДНЫЕ ДНИ\r\nСтепанида Власовна два дня ходила по селу, как ошалелая. На первых порах ей так и казалось, что весь свет вооружился против нее.\r\nУж если ее родной сын, ее любимец, поднял на нее руку, чего же можно ждать ей от чужих! Она не хотела себе верить, что она сама своими глазами видела сына.\r\nНо его держала за руки ее жиличка, Пелагея Прохоровна; дочь ее выкинула от испуга; сын в глаза сознался ей в преступлении.\r\nМного слез пролила Степанида Власовна наедине и при людях, жалуясь на то, что она самая несчастная в селе женщина.\r\nПоступок Оглоблиной в сравнении с поступком ее сына, по заключению Степаниды Власовны, был капля в море: Оглоблиной она могла сделать вред, могла ее срамить, как ей хотелось, но сын.\r\n.. сын, которого она любила, на которого возлагала большие надежды, ее родной сын поднял на нее руку.\r\n.. Слыханное ли дело в селе? Она никак не могла понять, что за причина, что сын поднял на нее руку? Что бы он выиграл, убив мать свою? Уж ему острога не миновать, как он ни скрывайся.\r\nРазве ему жизнь надоела в селе? \"Я не держала; иди хоть на все четыре стороны; я бы держать не стала.\r\n.. Отчего бы ему не сказать мне: я, мол, не хочу отдавать тебе деньги, и я бы ничего...\r\nСтала бы собирать христа ради и прокормила бы как-нибудь ребятишек...\r\n\" Так говорила Степанида Власовна всем спрашивавшим ее с удивлением об сыне, стараясь услышать от них сочувствие, жалость к ней, всеми обиженной.\r\nНо они говорили одно: сама, матушка, виновата; ты сама довела до того сынка, што он поднял на тебя руку. Отчего наши дети не поднимают на нас рук? А ведь и наше-то житье не барское!\r\nТеперь Степанида Власовна уже не ругалась дома, где она проводила большую часть времени, потому что ей тяжело было показываться в селе, где она как будто чувствовала себя оплеванною.\r\nНапротив, она старалась держать себя дома хорошею хозяйкою, доброю матерью.\r\nОна теперь уже не бранила и дочь за то, что та выкинула младенца, а заботилась о том, чтобы та выздоровела, сообщала ей результаты своих похождений насчет продажи коровы,\r\nнасчет слухов про Оглоблину, которая, как она узнала от приезжающих на рынок из деревень крестьян, торгует в городе калачами, пряниками и орехами;\r\nсделалась ласкова с Пелагеей Прохоровной, которая спасла ее от смерти.\r\nВсе это удивляло молодых женщин, и они не знали, к чему отнести такую перемену в Степаниде Власовне.\r\nНедостатки Ульяновых увеличились еще более. Это Степанида Власовна видела и особенно ощущала при наступлении пасхи.\r\nИ она раскаивалась в том, что после отъезда мужа тратила она понапрасну время на нанесение оскорблений Оглоблиной, пропивала почти половину заработка Степана.\r\n\"Хотя бы польза была из этого\", - думала она.\r\nХотя Оглоблиной и нет теперь в селе, но ей-то от этого не легче.\r\nУ нее нет своего дома, не на что купить даже льну, для того чтобы из него извлечь какую-нибудь выгоду, и, стало быть, не на что купить хлеба.\r\nА теперь еще Никита и Марья захворали, нужно звать лекарку, ей нужно платить...\r\nСбирать Христа ради совестно, потому что у нее есть взрослая дочь, которая одна в состоянии своими заработками прокормить целое семейство. Но и дочь расхворалась.\r\nИные женщины так на третий день после родов в силах работать, а Лизавета Елизаровна вот уже целый месяц с кровати не встает, худеет, ничего не ест.\r\nХодила Степанида Власовна даже к доктору посоветоваться насчет болезни дочери, да доктор ее не принял.\r\nХодила Степанида Власовна и к начальству разному, прося его выпустить Степана, потому что она прощает его поступок и не желает, чтобы его судили;\r\nно над ней посмеялись и сказали ей, что теперь она над сыном не имеет уже никакой власти, потому что он находится в руках правосудия.\r\nПоходит-походит Степанида Власовна по селу, поищет во многих домах работы, нигде нечего ей делать.\r\nКуда ни придет - везде удивляются, что она ищет работы, тогда как иную женщину не скоро заманишь на работу в какой-нибудь дом,\r\nпотому что женщины любят только носить соль, отчего, вероятно, в богатых семействах и выработалась поговорка:\r\n\"Тяжела на подъем, как солоноска\".\r\nДа и что ей работать на домах? Богатые семейства имеют прислугу, большею частию из девушек, которых держат из-за хлеба; бедные делают все сами.\r\nВ одном месте ее, впрочем, заставили вымыть пол, но хозяйка после обеда шаль потеряла, и Степаниду Власовну свели в полицию. Шаль нашлась, а Степаниду Власовну выпустили.\r\nВ другом месте заставили белье стирать, да увидала хозяйка, что Степанида Власовна не умеет стирать белье, прогнала ее, не заплатив за потраченное время ни копейки.\r\nПридет она домой усталая, задумается. Дети стонут, дочь лежит исхудалая.\r\n- Господи помилуй! Господи помилуй! - шепчет с отчаянием Степанида Власовна и посмотрит на дочь.\n \"Неужели она помрет?\" - спрашивала сама себя Ульянова.\r\nВозьмет прялку, на прялке замотан кусочек кудели, - и положит назад прялку.\n И только одна Пелагея Прохоровна спасала эту семью от голодной смерти.\r\nПелагее Прохоровне давно опротивела здешняя жизнь. Не раз приставали к ней мужчины с любезностями, не один уже делал ей предложения \"скоротать с ним жизнь\".\r\nОт всех она отделывалась или молчанием, или резкими возражениями, за что ее и стали все звать гордячкой;\r\nа так как она ни с кем компании не вела, то преимущественно женщины стали считать ее женщиною злою,\r\nстарающеюся только о своей пользе, и смеялись над тем, как она целый день носила соль одна;\r\nесли же от устатка она прислонялась к стене или садилась, ей говорили, что она ленится,\r\nчто если она своим усердием хочет выслужиться перед смотрителем и получить как-нибудь больше денег, то не должна приседать и прислоняться к стене.\r\nМало этого, про нее стали говорить, что она метит попасть в любовницы приказчика, который постоянно на нее заглядывается и один раз даже передал ей лишний гривенник,\r\nпо тому поводу, как он сам сказал при возвращении этого гривенника Пелагеею Прохоровною ему, что ему угодно сделать ей призент.\r\nНаконец женщины стали отталкивать Пелагею Прохоровну от дверей варницы для того, чтобы она не попала в солоноски.\r\nНо Пелагея Прохоровна, к удивлению женщин, все-таки попадала в солоноски; но зато ей приводилось много выслушивать от них и брани, и насмешек.\r\nВсе это тяжело было переносить Пелагее Прохоровне;\r\nона проклинала тот день, в который согласилась идти с дядей из города, и давно ушла бы из села обратно в город, если бы не было холодно.\r\nКроме холода, ее удерживало то, что Короваев хотел известить ее о своем житье в М.\r\nзаводе, и она дожидалась чуть не каждый день вести об нем, да и Григорий Прохорыч, ушедший туда же через две недели после признания Лизаветы Елизаровны,\r\nхотел написать ей подробно о тамошнем житье, и если найдет Короваева, то и об нем.\r\nНо ни Короваев, ни брат ничего ей не писали; ни об них, ни об дяде не было никакого известия, точно они в воду канули.\r\n\"Все они обманщики, они только о себе заботятся. Ишь, куда завели меня! Это они нарошно завели меня сюда, штобы я им не мешала, штобы избавиться от лишнего человека.\r\nТак погодите же! Дождусь я лета, и сама пойду искать себе счастия.\r\nУж не поклонюсь я вам! Мой дедушка тоже никому не кланялся, сам в люди вышел, с нашим господином в Петербурге жил, и если бы не набедокурил там, не то бы было с нами.\r\nБудете вы домогаться, штобы я потом по вашей дудке песни пела, да уж поздно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Парадокс автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "В.Г.Короленко\n\n Парадокс\n\n\n I\r\nДля чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили некоторое понятие довольно рано. Мне, если не ошибаюсь, было лет десять, брату около восьми.\r\nСведение это было преподано нам в виде краткого афоризма, или, по обстоятельствам, его сопровождавшим, скорее парадокса.\r\nИтак, кроме назначения жизни, мы одновременно обогатили свой лексикон этими двумя греческими словами.\r\nБыло это приблизительно около полудня знойного и тихого июньского дня.\r\nВ глубоком молчании сидели мы с братом на заборе под тенью густого серебристого тополя и держали в руках удочки, крючки которых были опущены в огромную бадью с загнившей водой.\r\nО назначении жизни, в то время, мы не имели еще даже отдаленного понятия, и, вероятно,\r\nпо этой причине, вот уже около недели любимым нашим занятием было - сидеть на заборе, над бадьей,\r\nс опущенными в нее крючками из простых медных булавок и ждать, что вот-вот, по особой к нам милости судьбы, в этой бадье и на эти удочки клюнет у нас \"настоящая\", живая рыба.\r\nПравда, уголок двора, где помещалась эта волшебная бадья, и сам по себе, даже и без живой рыбы, представлял много привлекательного и заманчивого.\r\nСреди садов, огородов, сараев, двориков, домов и флигелей, составлявших совокупность близко известного нам места,\r\nэтот уголок вырезался как-то так удобно, что никому и ни на что не был нужен;\r\nпоэтому мы чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушал здесь нашего одиночества.\r\nСередину этого пространства, ограниченного с двух сторон палисадником и деревьями сада,\r\nа с двух других пустыми стенами сараев, оставлявшими узкий проход, занимала большая мусорная куча.\r\nСтоптанный лапоть, кем-то перекинутый через крышу сарая, изломанное топорище, побелевший кожаный башмак с отогнувшимся кверху каблуком и безличная масса каких-то истлевших предметов,\r\nпотерявших уже всякую индивидуальность,- нашли в тихом углу вечный покой после более или менее бурной жизни за его пределами.\r\n.\r\n. На вершине мусорной кучи валялся старый-престарый кузов какого-то фантастического экипажа, каких давно уже не бывало в действительности, то есть в каретниках, на дворах и на улицах.\r\nЭто был какой-то призрачный обломок минувших времен, попавший сюда, быть может, еще до постройки окружающих зданий и теперь лежавший на боку с приподнятой кверху осью,\r\nточно рука без кисти, которую калека показывает на паперти, чтобы разжалобить добрых людей.\r\nНа единственной половинке единственной дверки сохранились еще остатки красок какого-то герба, и единственная рука,\r\nзакованная в стальные нарамники и державшая меч, высовывалась непонятным образом из тусклого пятна, в котором чуть рисовалось подобие короны.\r\nОстальное все распалось, растрескалось, облупилось и облезло в такой степени, что уже не ставило воображению никаких прочных преград;\r\nвероятно, поэтому старый скелет легко принимал в наших глазах все формы, всю роскошь и все великолепие настоящей золотой кареты.\r\nКогда нам приедались впечатления реальной жизни на больших дворах и в переулке, то мы с братом удалялись в этот уединенный уголок, садились в кузов,\r\n- и тогда начинались здесь чудеснейшие приключения, какие только могут постигнуть людей,\r\nбезрассудно пускающихся в неведомый путь, далекий и опасный, в такой чудесной и такой фантастической карете.\r\nМой брат, по большей части, предпочитал более деятельную роль кучера.\r\nОн брал в руки кнут из ременного обрезка, найденного в мусорной куче, затем серьезно и молча вынимал из кузова два деревянных пистолета,\r\nперекидывал через плечо деревянное ружье и втыкал за пояс огромную саблю, изготовленную моими руками из кровельного тесу.\r\nВид его, вооруженного таким образом с головы до ног, настраивал тотчас же и меня на соответствующий лад,\r\nи затем, усевшись каждый на свое место, мы отдавались течению нашей судьбы, не обмениваясь ни словом!\r\n.\r\nЭто не мешало нам с той же минуты испытывать общие опасности, приключения и победы.\r\nОчень может быть, конечно, что события не всегда совпадали с точки зрения кузова и козел, и я предавался упоению победы в то самое время, как кучер чувствовал себя на краю гибели...\r\nНо это ничему, в сущности, не мешало.\r\nРазве изредка я принимался неистово палить из окон, когда кучер внезапно натягивал вожжи, привязанные к обломку дышла,- и тогда брат говорил с досадой:\r\n- Что ты это, ей-богу!.. Ведь это гостиница...\r\nТогда я приостанавливал пальбу, выходил из кузова и извинялся перед гостеприимным трактирщиком в причиненном беспокойстве,\r\nмежду тем как кучер распрягал лошадей, поил их у бадьи, и мы предавались мирному, хотя и короткому отдыху в одинокой гостинице.\r\nОднако случаи подобных разногласий бывали тем реже, что я скоро отдавался полету чистой фантазии, не требовавшей от меня внешних проявлений.\r\nДолжно быть, в щелях старого кузова засели с незапамятных времен,- выражаясь по-нынешнему,- какие-то флюиды старинных происшествий,\r\nкоторые и захватывали нас сразу в такой степени, что мы могли молча, почти не двигаясь и сохраняя созерцательный вид, просидеть на своих местах от утреннего чая до самого обеда.\r\nИ в этот промежуток от завтрака и до обеда вмещались для нас целые недели путешествий, с остановками в одиноких гостиницах,\r\nс ночлегами в поле, с длинными просеками в черном лесу, с дальними огоньками, с угасающим закатом, с ночными грозами в горах,\r\nс утренней зарей в открытой степи, с нападениями свирепых бандитов и, наконец, с туманными женскими фигурами,\r\nеще ни разу не открывавшими лица из-под густого покрывала, которых мы, с неопределенным замиранием души, спасали из рук мучителей на радость или на горе в будущем.\r\n..\r\nИ все это вмещалось в тихом уголке, между садом н сараями, где, кроме бадьи, кузова и мусорной кучи, не было ничего...\r\nВпрочем, были еще лучи солнца, пригревавшие зелень сада и расцвечивавшие палисадник яркими, золотистыми пятнами; были еще две доски около бадьи и широкая лужа под ними.\r\nЗатем, чуткая тишина, невнятный шопот листьев, сонное чирикание какой-то птицы в кустах и...\r\nстранные фантазии, которые, вероятно, росли здесь сами по себе, как грибы в тенистом месте,- потому что нигде больше мы не находили их с такой легкостью, в такой полноте и изобилии...\r\nКогда, через узкий переулок и через крыши сараев, долетал до нас досадный призыв к обеду или к вечернему чаю,- мы оставляли здесь,\r\nвместе с пистолетами и саблями, наше фантастическое настроение, точно скинутое с плеч верхнее платье, в которое наряжались опять тотчас по возвращении.\r\nОднако с тех пор как брату пришла оригинальная мысль вырезать кривые и узловатые ветки тополя, навязать на них белые нитки,\r\nнавесить медные крючки и попробовать запустить удочки в таинственную глубину огромной бадьи, стоявшей в углу дворика, для нас на целую неделю померкли все прелести золотой кареты.\r\nВо-первых, мы садились оба, в самых удивительных позах, на верхней перекладине палисадника, углом охватывавшего бадью и у которого мы предварительно обломали верхушки балясин.\r\nВо-вторых, над нами качался серебристо-зеленый шатер тополя, переполнявший окружающий воздух зеленоватыми тенями и бродячими солнечными пятнами.\r\nВ-третьих, от бадьи отделялся какой-то особенный запах, свойственный загнившей воде, в которой уже завелась своя особенная жизнь,\r\nв виде множества каких-то странных существ, вроде головастиков, только гораздо меньше.\r\n.. Как ни покажется это странно, но запах этот казался нам, в сущности, приятным и прибавлял, с своей стороны, нечто к прелестям этого угла над бадьей...\r\nВ то время как мы сидели по целым часам на заборе, вглядываясь в зеленоватую воду, из глубины бадьи то и дело подымались стайками эти странные существа,\r\nнапоминавшие собой гибкие медные булавки, головки которых так тихо шевелили поверхность воды, между тем как хвостики извивались под ними, точно крошечные змейки.\r\nЭто был целый особый мирок, под этою зеленою тенью, и, если сказать правду, в нас не было полной уверенности в том, что в один прекрасный миг поплавок нашей удочки не вздрогнет,\r\nне пойдет ко дну и что после этого который-нибудь из нас не вытащит на крючке серебристую, трепещущую живую рыбку.\r\nРазумеется, рассуждая трезво, мы не могли бы не придти к заключению, что событие это выходит за пределы возможного.\r\nНо мы вовсе не рассуждали трезво в те минуты, а просто сидели на заборе, над бадьей, под колыхавшимся и шептавшим зеленым шатром,\r\nв соседстве с чудесной каретой, среди зеленоватых теней, в атмосфере полусна и полусказки.\r\n..\r\nВдобавок мы не имели тогда ни малейшего понятия о назначении жизни...\n\n II\r\nОднажды, когда мы сидели таким образом, погруженные в созерцание неподвижных поплавков, с глазами, прикованными к зеленой глубине бадьи,\r\n- из действительного мира, то есть со стороны нашего дома, проник в наш фантастический уголок неприятный и резкий голос лакея Павла.\r\nОн, очевидно, приближался к нам и кричал:\r\n- Панычи, панычи, э-эй! Идить бо до покою!\r\n\"Идти до покою\",- значило идти в комнаты, что нас на этот раз несколько озадачило.\r\nВо-первых, почему это просто \"до покою\", а не к обеду, который в этот день действительно должен был происходить ранее обыкновенного, так как отец не уезжал на службу.\r\nВо-вторых, почему зовет именно Павел, которого посылал только отец в экстренных случаях,-тогда как обыкновенно от имени матери звала нас служанка Килимка.\r\nВ-третьих, все это было нам очень неприятно, как будто именно этот несвоевременный призыв должен вспугнуть волшебную рыбу,\r\nкоторая как раз в эту минуту, казалось, уже плывет в невидимой глубине к нашим удочкам.\r\nНаконец Павел и вообще был человек слишком трезвый, отчасти даже насмешливый, и его излишне серьезные замечания разрушили не одну нашу иллюзию.\r\nЧерез полминуты этот Павел стоял, несколько даже удивленный, на нашем дворике и смотрел на нас, сильно сконфуженных, своими серьезно выпученными и слегка глуповатыми глазами.\r\nМы оставались в прежних позах, но это только потому, что нам было слишком совестно, да и некогда уже скрывать от него свой образ действий.\r\nВ сущности же, с первой минуты появления этой фигуры в нашем мире, мы оба почувствовали с особенной ясностью, что наше занятие кажется Павлу очень глупым,\r\nчто рыбу в бадьях никто не ловит, что в руках у нас даже и не удочки, а простые ветки тополя, с медными булавками, и что перед нами только старая бадья с загнившей водой.\r\n- Э? - протянул Павел, приходя в себя от первоначального удивления.- А що се вы робите?\r\n- Так...-ответил брат угрюмо. Павел взял из моих рук удочку, осмотрел ее и сказал:\n - Разве ж это удилище? Удилища надо делать из орешника.\r\nПотом пощупал нитку и сообщил, что нужен тут конский волос, да его еще нужно заплести умеючи;\r\nпотом обратил внимание на булавочные крючки и объяснил, что над таким крючком, без зазубрины, даже и в пруду рыба только смеется.\r\nСтащит червяка и уйдет. Наконец, подойдя к бадье, он тряхнул ее слегка своей сильной рукой.\r\nНеизмеримая глубина нашего зеленого омута колыхнулась, помутнела, фантастические существа жалобно заметались и исчезли, как бы сознавая, что их мир колеблется в самых устоях.\r\nОбнажилась часть дна,- простые доски, облипшие какой-то зеленой мутью,- а снизу поднялись пузыри и сильный запах, который на этот раз и нам показался уже не особенно приятным.\r\n- Воняет,- сказал Павел презрительно.- От, идить до покою, пан кличе.\n - Зачем?\n - Идить, то и побачите.\r\nЯ и до сих пор очень ясно помню эту минуту столкновения наших иллюзий с трезвою действительностью в лице Павла.\r\nМы чувствовали себя совершенными дураками, нам было совестно оставаться на верхушке забора, в позах рыбаков, но совестно также и слезать под серьезным взглядом Павла.\r\nОднако делать было нечего. Мы спустились с забора, бросив удочки как попало, и тихо побрели к дому.\r\nПавел еще раз посмотрел удочки, пощупал пальцами размокшие нитки, повел носом около бадьи,\r\nв которой вода все еще продолжала бродить и пускать пузыри, и, в довершение всего, толкнул ногой старый кузов.\r\nКузов как-то жалко и беспомощно крякнул, шевельнулся, и еще одна доска вывалилась из него в мусорную кучу...\r\nТаковы были обстоятельства, предшествовавшие той минуте, когда нашему юному вниманию предложен был афоризм о назначении жизни и о том, для чего, в сущности, создан человек...\n\n III\r\nУ крыльца .нашей квартиры, на мощеном дворе, толпилась куча народа. На нашем дворе было целых три дома, один большой и два флигеля.\r\nВ каждом жила особая семья, с соответствующим количеством дворни и прислуги, не считая еще одиноких жильцов,\r\nвроде старого холостяка пана Уляницкого, нанимавшего две комнаты в подвальном этаже большого дома.\r\nТеперь почти все это население высыпало на двор и стояло на солнопеке, у нашего крыльца.\r\nМы испуганно переглянулись с братом, разыскивая в своем прошлом какой-нибудь проступок, который подлежал бы такому громкому и публичному разбирательству.\r\nОднако отец, сидевший на верхних ступеньках, среди привилегированной публики, повидимому, находился в самом благодушном настроении.\r\nРядом с отцом вилась струйка синего дыма, что означало, что тут же находится полковник Дударев, военный доктор.\r\nНемолодой, расположенный к полноте, очень молчаливый, он пользовался во дворе репутацией человека необыкновенно ученого,\r\nа его молчаливость и бескорыстие снискали ему общее уважение, к которому примешивалась доля страха, как к явлению, для среднего обывателя не вполне понятному.\r\n.\r\n.\r\nИногда, среди других фантазий, мы любили воображать себя доктором Дударовым, и если я замечал, что брат сидит на крыльце или на скамейке,\r\nс вишневой палочкой в зубах, медленно раздувает щеки и тихо выпускает воображаемый дым,- я знал, что его не следует тревожить.\r\nКроме вишневой палочки, требовалось еще особенным образом наморщить лоб, отчего глаза сами собой немного тускнели, становились задумчивы и как будто печальны.\r\nА затея уже можно было сидеть на солнце, затягиваться воображаемым дымом из вишневой ветки и думать что-то такое особенное, что,\r\nвероятно, думал про себя добрый и умный доктор, молча подававший помощь больным и молча сидевший с трубкой в свободное время.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Москва и москвичи автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "- Есть, сударь, этак с полверсты от дома, и речка-то какая: веселенькая, \n игривая, словно змейка, так и вьется по лугу!\r\n- Можно в ней купаться?\n\n - Можно, сударь. Крестьянские ребятишки все лето из нее не выходят. В \n ином месте по пояс будет...\r\n- То есть ребятишкам, а большим по колено?\n\n - Да вы об этом не извольте беспокоиться, за купаньем дело не станет: перед\r\nдомом преогромный пруд, не грешно озером назвать.\n\n - И, верно, в нем водятся лягушки?\r\n- Как же, сударь: привозные, с отличными голосами!\n\n Я засмеялся.\n\n - Чему же вы изволите смеяться? - сказал сводчик. - Может статься,\r\nтеперь этим не занимаются, а прежде все подмосковные бояре любили, чтоб у них в\r\nпрудах были лягушки голосистые. Они этим щеголяли, сударь.\n\n - Правда, правда, любезный! Теперь и я вспомнил: была такая мода; только\r\nя до этой музыки не охотник, а люблю, чтоб пруды были с рыбою.\n\n - И этого довольно, сударь; в саду есть два пруда с карасями, да караси-то\r\nкакие - аршинные!\n\n - Уж и аршинные!\n\n - Доподлинно сказать вам не могу, я не мерил, а только прекрупные.\r\n- Что ж, эта деревня по какой дороге?\n\n - По Звенигородке.\n\n - По Звенигородской дороге? Места знакомые. А на какой версте?\r\n- На двадцать шестой.\n\n - На двадцать шестой?.. Поворот налево? Мимо ветряной мельницы?\r\n- Точно так-с.\n\n - А там две версты лесом?\n\n - Не будет, сударь; версты полторы, не больше.\r\n- Так это деревня Андрея Степановича Вязникова?\n\n - Да-с, его высокородия Андрея Степановича Вязникова.\n\n - Спасибо, любезный!\r\n- А что, сударь?\n\n - Да я уж хуже ничего не знаю: мужики бедные, избенки все набоку, а \n барский дом и на дрова никто не купит.\r\n- Помилуйте, сударь! Конечно, дом покривился, да это оттого, что его \n мезонин давит; прикажите его снять...\r\n- Да новый дом поставить, службы перестроить, все избы новые срубить? \n Покорнейше благодарю!..\r\n- Как вам угодно, а, право, именьице хорошее и за бесценок отдают.\n\n - Нет, уж я лучше поищу другую подмосковную.\r\n- Позвольте! У меня есть в виду еще одно именье - чудо!.. За отъездом \n продают, завтра опись получу. Ну, уж это подмосковная! На Клязьме, все места\r\nгористые, березовый лес, липовая роща... пообождите только до завтрашнего дня.\n\n - Хорошо, хорошо, любезный! Прощай!\r\n- Счастливо оставаться!.. Сейчас побегу к господам за описью и приказом.\n\n Не прошло получаса, как мне доложили, что пришел еще сводчик. Я велел его\r\nпозвать... Ну, этот вовсе не походил на прежних! Это был пожилой человек лет\r\nшестидесяти, в сером опрятном пальто, с лысой головой, краснощеким \n благообразным лицом и светлыми голубыми глазами, исполненными такого\r\nпростодушия и такой доброты, каких я давно не видывал. Вся наружность его \n напоминала этих патриархальных старинных слуг, не всегда трезвых, но честных,\r\nверных и всегда готовых не только подраться, но даже умереть за каждую барскую \n копейку. Войдя в кабинет, он помолился на образ, потом, обратясь ко мне,\r\nпоклонился по старому русскому обычаю в пояс.\n\n - Что скажешь, любезный? - спросил я.\r\n- Вы ли, батюшка, Богдан Ильич Бельский?\n\n - Я, мой друг.\n\n - Ну, слава тебе, господи! Уж я вас искал, искал!.. Не угодно ли вам,\r\nбатюшка, купить подмосковное именье в двадцати верстах от города?\n\n - Почему не купить, если именье хорошее и будет мне по деньгам.\r\n- Будет, сударь, будет! Да вот извольте потрудиться - прочтите опись.\n\n Сводчик подал мне исписанный лист бумаги, и я прочел следующее:\r\n\"Сельцо Былино в двадцати верстах от Москвы, по Серпуховской дороге, на\r\nречке Афанасьевке. Крестьян, по ревизским сказкам, семьдесят одна душа, а с \n прибылыми после ревизии восемьдесят пять душ. Из крестьян многие занимаются\r\nстолярным ремеслом и платят оброку с тягла но сту рублей ассигнациями, остальные\r\nкрестьяне на пашне. Земля вся особняк, восемьсот шестьдесят десятин, из которых \n сорок пять под господской усадьбой и крестьянскими избами. Барский дом\r\nкаменный о двух жильях; в нем вся мебель красного дерева, три каменных флигеля,\r\nбаня, сушильня, конюшни, сараи, погреба деревянные, не требующие никакой \n починки; все господское строение крыто железом. Вид из дома наиотличнейший;\r\nодин сад фруктовый, другой для гулянья, с разными потешными строениями; две \n оранжереи: одна персиковая, другая виноградная; грунтовой сарай\r\nпреобширнейший...\"\n\n - Э, любезный, - сказал я, остановясь читать, - да это именье и за сто \n тысяч не купишь.\r\n- Извольте читать, сударь! - прервал сводчик.\n\n Я начал опять читать опись:\n\n \"По речке Афанасьевке заливных лугов до шестидесяти десятин. Против\r\nбарского дома каменная плотина с мельницей о двух поставах. Прошлогоднишнего\r\nнеобмолоченного хлеба на барском гумне семь больших одоньев. Лесу крупного, \n береженого, по большой части березового, четыреста тридцать шесть десятин.\r\nПоследняя цена именью девяносто тысяч ассигнациями\".\n\n - Что ж это за вздор! - сказал я. - Да тут одного лесу с лишком на двести\r\nтысяч рублей.\n\n - Будет, сударь.\n\n - Так, воля твоя, любезный: или ты меня обманываешь, или тут есть\r\nкакая-нибудь ошибка.\n\n - Нет, сударь, я вас не обманываю, и ошибки тут никакой нет. Извольте\r\nтолько меня выслушать. Прежний помещик сельца Былина Антон Федорович \n Вертлюгин скончался прошлой зимою, и все именье покойного перешло по\r\nнаследству к племяннику его, Ивану Тихоновичу Башлыкову; а он в этой деревне \n никогда не бывал и служит в каком-то гусарском полку, который стоит в Польше.\r\nГоворят, что этот Иван Тихонович Башлыков такой гуляка и картежник, что уж два\r\nнаследства спустил. Видно, ему и теперь не посчастливилось, так он и написал к\r\nбылинским крестьянам, что продает их за девяносто тысяч ассигнациями и чтоб они \n искали себе покупщика. Я, сударь, сам родом из Былина, отпущенник старого\r\nбарина. Вот мужички и попросили меня приискать им хорошего помещика. Дело, \n сударь, нешуточное, тут спешить нечего, и я уж недели две по Москве шатаюсь.\r\nСпрошу об одном. \"Хорош, дескать, барин, только барыня-то у него такая нравная,\r\nчто не приведи господи!\" Спрошу о другом. \"И этот также человек добрый, да все\r\nпашню заводит на немецкий манер... Тот крутенек, этот с придурью, а вот, дескать, \n есть барин, Богдан Ильич Бельский, так уж нечего сказать - отец! У него и\r\nдворовым и крестьянам такое житье, что и волюшки не надо!\" Я поехал да\r\nбылинским это и пересказал, а они, сударь, прислали меня к вам. Уж сделайте \n милость, батюшка, заставьте за себя бога молить - купите их!\r\n- Как не купить, любезный! Да где ж я возьму девяносто тысяч?\n\n - Деньги готовы, сударь.\n\n - Как готовы?\r\n- А вот изволите видеть: не слыхали ли вы когда-нибудь об Иване \n Федоровиче Выхине?\n\n - Не помню, любезный, кажется, не слыхал.\r\n- Здешний купец первой гильдии; торгует лесом. Он ездил со мною на \n прошлой неделе в Былино, и мы с ним порешили: господин Выхин покупает двести\r\nдесятин лесу по пятисот рублей ассигнациями за десятину. Оно, конечно, дешево,\r\nсударь; коли он и рубить лесу не станет, а на корню продаст, так все возьмет рубль \n на рубль барыша... Ну, да бог с ним! Зато человек-то верный и все деньги вперед\r\nдает.\n\n Признаюсь, я сначала обрадовался, а потом мне стало как будто бы совестно.\r\n- Послушай, любезный, - сказал я, - да что ж это, в самом деле, \n крестьяне-то: им бы написать барину, что у него одного лесу больше чем на двести\r\nтысяч, а он все именье продает за девяносто?\n\n - Что вы, сударь, сохрани, господи! Если барин об этом узнает, да он тогда\r\nвовсе своих мужичков обездолит: продаст весь лес за бесценок, денежки спустит, а \n там опять деревню-то побоку! Только уж тогда, батюшка, покупщиков немного\r\nбудет. Да вы первые не купите безлесное именье, - что в нем толку? Ан и выйдет,\r\nчто мужички-то достанутся бог весть кому.\n\n \"А что, - подумал я, - ведь он дело говорит\".\r\n- Эх, батюшка, ваше высокоблагородие, - продолжал сводчик, - ну, что \n вы изволите заботиться об этом мотыге? Ведь глупому сыну не в помощь богатство.\r\nВы подумайте-ка лучше о бедных мужичках; чем они, сердечные, виноваты, что у \n них барин картежник?\n\n - Правда, правда, любезный! - сказал я.\r\n- Ну что, сударь, ваши ли они?\n\n - Если ты говоришь правду...\n\n - Да из чего ж мне лгать, сударь? Помилуйте!\r\n- До сих пор, кажется, не из чего.\n\n - Так вы покупаете?\n\n - Покупаю.\n\n - Батюшка, Богдан Ильич, - сказал сводчик, повалясь мне в ноги, - коли\r\nэто дело кончено, так дозвольте мне и за себя слово вымолвить!\n\n - Что такое?\r\n- В Былине есть у меня родной брат, краснодеревец, за все мои хлопоты и \n труды отпустите его на волю! Я ничего больше не прошу.\r\n- С большим удовольствием...\n\n - Да вы не извольте о нем жалеть, батюшка: у вас еще останутся трое\r\nкраснодеревцев.\n\n - А нет ли у тебя в Былине еще родных?\n\n - Есть, батюшка, племянник; да я уж не смею о нем и говорить...\r\n- Изволь, любезный, я и племянника твоего отпущу на волю.\n\n Сводчик заплакал.\r\n- Покорнейше вас благодарю, батюшка, - сказал он. - Пожалуйте ручку... \n Дай бог вам много лет здравствовать!\r\n- Да это что!.. Если только ты меня не обманываешь...\n\n - Ах, господи, боже мой!.. Вы всё изволите сомневаться!.. Ну, жаль, что \n Ивана Федоровича здесь нет!..\r\n- Какого Ивана Федоровича?\n\n - Да вот лесника, что былинский лес покупает. Я бы вместе с ним к вам\r\nпришел, авось бы вы тогда поверили.\n\n - Где ж он теперь?\n\n - Уехал в рощу. Деньжонок-то со мною мало, а то бы я за ним скатал.\r\n- А далеко ли?\n\n - Да не близко: верст за тридцать. Меньше трех целковых не возьмут.\r\n- Вот тебе пять рублей серебром, - сказал я, подавая ему ассигнацию, - \n съезди за лесником.\n\n - Слушаю, сударь. Оно и лучше, батюшка! Извольте сами с ним\r\nпереговорить.\n\n - Ведь завтра ты вернешься?\n\n - Как же, сударь. Если ему завтра нельзя будет к вам приехать, так я письмо\r\nот него привезу. Да он, верно, сам прискачет. Ведь дело-то не безделичное: рубль на\r\nрубль барыша. Прощайте, батюшка! Сейчас на постоялый двор, найму лошадей да и \n в путь.\n\n Сводчик вышел из комнаты, потом через полминуты воротился назад.\r\n- Что ты, любезный? - спросил я.\n\n - Виноват, сударь, - забыл вам сказать, - Иван Федорович Выхин очень\r\nзарится на березовую рощу, которая подошла к самому саду, да вы не извольте ее\r\nпродавать: березы-то сажены еще дедушкой покойного барина, - каждая обхвата в \n два будет.\n\n - А если он заупрямится?\r\n- Так извольте ему сказать, что вы и деревню-то затем покупаете, что вам \n эта роща нравится. В ней же всего-навсего десятин пять или шесть, - не потянется,\r\nсударь.\n\n - Ну, хорошо... А, кстати, как тебя зовут, любезный?\n\n - Савелий Прокофьев. Прощайте, батюшка!\r\nРазумеется, я провел весь этот день в самых приятных мечтах: то мысленно \n удил рыбу в моей речке Афанасьевке, то гулял в столетней березовой роще или ел\r\nсобственный свой виноград, свои доморощенные персики-венусы!.. Доходное\r\nименье в двадцати верстах от Москвы, прекрасная усадьба с такими барскими \n затеями, и все это достается не только даром, но даже с придачею!.. \"Не может быть,\r\n- думал я, - чтоб этот старик меня обманывал: он вовсе не похож на обманщика.\r\nДа из чего бы он стал это делать? Если он хлопотал из того только, чтоб выманить у\r\nменя несколько рублей серебром, так зачем же, подучив деньги, воротился говорить \n со мною о березовой роще? Это уже было бы слишком хитро, да и вовсе для него\r\nбесполезно... Нет, видно, на этот раз мне посчастливилось!\"\n\n Часу в девятом вечера приехал ко мне старинный мой приятель Андрей\r\nДанилович Ерусланов. В первом выходе моих \"Записок\" я познакомил вас с этим \n ненавистником дилижансов и страстным любителем нашей русской тележной езды.\r\n- Здравствуй, Богдан Ильич! - сказал он. - Я приехал с тобой повидаться \n и поговорить кой о чем. А, нечего сказать, далеконько ты живешь!\r\n- Да, любезный друг! Я живу на Пресненских прудах, а ты на Чистых... \n версты четыре будет.\r\n- Тебя, кажется, о здоровье спрашивать нечего, - продолжал Ерусланов, \n опускаясь в кресла, - ты смотришь так весело...\r\n- Да и ты, кажется, вовсе не хмуришься.\n\n - Нет, друг сердечный, я весел, очень весел! Бог милость мне дает.\n\n - Право! Что ж такое?\r\n- Да так!.. Вот, братец, говорят, что добрым людям не житье на этом свете,\r\n- неправда!.. Хорошо быть добрым человеком! Добрая слава лучше всякого \n богатства, любезный!\n\n - Конечно, лучше: да к чему ты это говоришь?\r\n- А вот к чему. Я, Богдан Ильич, покупаю отличное именье, или, лучше \n сказать, мне дарят это именье за то, что я добрый человек.\r\n- Как так?\n\n - Да именье-то какое! Барское, сударь!.. В двадцати верстах от Москвы.\n\n - В двадцати верстах?..\r\n- Да, Богдан Ильич, по Серпуховской дороге.\n\n \"Ой, ой, ой! - подумал я. - Это что-то нехорошо\".\r\n- Помещик этого именья, - продолжал Ерусланов, - не бывал в нем \n никогда. Оно, изволишь видеть, досталось ему по наследству. Видно, ему денежки\r\nпонадобились, так он и написал крестьянам, чтоб они искали себе покупщика, а \n мужички-то, голубчики мои, знать, уж обо мне понаслышались, любезный, и просят,\r\nчтоб я их купил; да ведь даром, братец, даром!\n\n - Ой, худо! - прошептал я.\r\n- Представь себе, Богдан Ильич; за именье просят девяносто тысяч \n ассигнациями, а одного лесу на двести! Каменный дом, оранжереи, мукомольная\r\nмельница...\n\n - На речке Афанасьевке? - прервал я.\n\n - Да, да, на речке Афанасьевке!\n\n - Сельцо Былино?\r\n- Точно так! А ты его знаешь?\n\n - Как не знать! А что, к тебе сами крестьяне приходили?\n\n - Нет, они прислали ко мне от всего миру...\r\n- И, верно, лысого старика, в сером пальто, с таким честным, добрым \n лицом?..\n\n - Э, любезный, так ты и его знаешь?\r\n- Как же! Прокофий Савельев...\n\n - Нет, кажется, Савелий Прокофьев.\n\n - Все равно, любезный друг! Ты, верно, дал ему что-нибудь?\r\n- Безделицу: десять рублей серебром.\n\n - А когда он у тебя был?\n\n - Сегодня, часу во втором.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Братья Карамазовы, Часть 2 автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Кроме всего этого, Алеша несомненно верил до самого вчерашнего вечера, что Катерина Ивановна сама до страсти и упорно любит брата его Дмитрия, - но лишь до вчерашнего вечера верил.\r\nСверх того ему почему-то все мерещилось. что она не может любить такого, как Иван, а любит его брата Дмитрия, и именно таким, каким он есть, несмотря на всю чудовищность такой любви.\r\nВчера же в сцене с Грушенькой ему вдруг как бы померещилось иное.\r\nСлово \"надрыв\", только что произнесенное г-жой Хохлаковой, заставило его почти вздрогнуть,\r\nпотому что именно в эту ночь, полупроснувшись на рассвете, он вдруг, вероятно отвечая своему сновидению, произнес:\r\n\"Надрыв, надрыв!\r\n\" Снилась же ему всю ночь вчерашняя сцена у Катерины Ивановны.\r\nТеперь вдруг прямое и упорное уверение г-жи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры,\r\nиз \"надрыва\", обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, - поразило Алешу:\r\n\"Да, может быть и в самом деле полная правда именно в этих словах!\r\n\" Но в таком случае, каково же положение брата Ивана?\r\nАлеша чувствовал каким-то инстинктом, что такому характеру как Катерина Ивановна надо было властвовать,\r\nа властвовать она могла бы лишь над таким, как Дмитрий, и отнюдь не над таким как Иван.\r\nИбо Дмитрий только (положим, хоть в долгий срок) мог бы смириться наконец пред нею \"к своему же счастию\" (чего даже желал бы Алеша),\r\nно Иван нет, Иван не мог бы пред нею смириться, да и смирение это не дало бы ему счастия.\r\nТакое уж понятие Алеша почему-то невольно составил себе об Иване. И вот все эти колебания и соображения пролетели и мелькнули в его уме в тот миг, когда он вступал теперь в гостиную.\r\nПромелькнула и еще одна мысль: вдруг и неудержимо: \"А что, если она и никого не любит, ни того ни другого?\r\n\" Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему:\r\n\"Ну что я понимаю в любви и в женщинах и как могу я заключать такие решения\", с упреком себе думал он после каждой подобной своей мысли или догадки.\r\nА между тем нельзя было не думать. Он понимал инстинктом, что теперь, например, в судьбе двух братьев его это соперничество слишком важный вопрос и от которого слишком много зависит.\r\n\"Один гад съест другую гадину\", произнес вчера брат Иван, говоря в раздражении про отца и брата Дмитрия.\r\nСтало быть брат Дмитрий в глазах его гад и может быть давно уже гад? Не с тех ли пор, как узнал брат Иван Катерину Ивановну?\r\nСлова эти конечно вырвались у Ивана вчера невольно, но тем важнее, что невольно.\r\nЕсли так, то какой же тут мир? Не новые ли, напротив, поводы к ненависти и вражде в их семействе? А главное, кого ему, Алеше, жалеть? И что каждому пожелать?\r\nОн любит их обоих, но что каждому из них пожелать среди таких страшных противоречий?\r\nВ этой путанице можно было совсем потеряться, а сердце Алеши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда деятельный.\r\nЛюбить пассивно он не мог, возлюбив, он тотчас же принимался и помогать.\r\nА для этого надо было поставить цель, надо твердо было знать, что каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно каждому из них и помочь.\r\nНо вместо твердой цели во всем была лишь неясность и путаница.\r\n\"Надрыв\" произнесено теперь! Но что он мог понять хотя бы даже в этом надрыве? Первого даже слова во всей этой путанице он не понимает!\r\nУвидав Алешу, Катерина Ивановна быстро и с радостью проговорила Ивану Федоровичу, уже вставшему со своего места, чтоб уходить:\r\n- На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот этого человека, которому я всем существом моим доверяю.\r\nКатерина Осиповна, не уходите и вы, - прибавила она, обращаясь к г-же Хохлаковой. Она усадила Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.\r\n- Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые друзья мои, - горячо начала она голосом,\r\nв котором дрожали искренние страдальческие слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось к ней.\r\n- Вы, Алексей Федорович, вы были вчера свидетелем этого... ужаса и видели, какова я была.\r\nВы не видали этого, Иван Федорович, он видел.\r\nЧто он подумал обо мне вчера - не знаю, знаю только одно, что повторись то же самое сегодня, сейчас,\r\nи я высказала бы такие же чувства, какие вчера, - такие же чувства, такие же слова и такие же движения.\r\nВы помните мои движения, Алексей Федорович, вы сами удержали меня в одном из них...\r\n(Говоря это, она покраснела, и глаза ее засверкали.) Объявляю вам, Алексей Федорович, что я не могу ни с чем примириться.\r\nСлушайте, Алексей Федорович, я даже не знаю, люблю ли я его теперь. Он мне стал жалок, это плохое свидетельство любви.\r\nЕсли б я любила его, продолжала любить, то я может быть не жалела бы его теперь, а напротив ненавидела...\r\nГолос ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша вздрогнул внутри себя: эта девушка правдива и искренна. - подумал он, - и... и она более не любит Дмитрия!\r\n- Это так! так! - воскликнула-было г-жа Хохлакова.\r\n- Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь.\r\nЯ чувствую, что может быть решение мое ужасно, - для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет.\r\nМой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец, и единственный друг мой,\r\nкакого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение.\r\n.. Он его знает.\r\n- Да, я одобряю его, - тихим, но твердым голосом произнес Иван Федорович.\r\n- Но я желаю, чтоб и Алеша (ах, Алексей Федорович простите, что я вас назвала Алешей просто),\r\n- я желаю, чтоб и Алексей Федорович сказал мне теперь же при обоих друзьях моих - права я или нет?\r\nУ меня инстинктивное предчувствие, что вы, Алеша, брат мой милый (потому что вы брат мой милый), - восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячею рукой,\r\n- я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря на все муки мои, подаст мне спокойствие, потому что после ваших слов я затихну и примирюсь, - я это предчувствую!\r\n- Я не знаю, о чем вы спросите меня, - выговорил с зардевшимся лицом Алеша, - я только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.\r\n. Но ведь я ничего не знаю в этих делах... - вдруг зачем-то поспешил он прибавить.\r\n- В этих делах, Алексей Федорович, в этих делах теперь главное - честь и долг, и не знаю что еще, но нечто высшее. даже может быть высшее самого долга.\r\nМне сердце сказывает про это непреодолимое чувство и оно непреодолимо влечет меня. Все впрочем в двух словах, я уже решилась: Если даже он и женится на той.\r\n.\r\n.\r\nтвари (начала она торжественно), которой я никогда, никогда простить не могу, то я все-таки не оставлю его!\r\nОт этих пор я уже никогда, никогда не оставлю его! - произнесла она с каким-то надрывом какого-то бледного вымученного восторга.\r\n- То-есть не то, чтоб я таскалась за ним, попадалась ему поминутно на глаза, мучила его - о нет,\r\nя уеду в другой город, куда хотите, но я всю жизнь, всю жизнь мою буду следить за ним не уставая.\r\nКогда же он станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придет ко мне и он встретит друга, сестру.\r\n.. Только сестру конечно и это навеки так, но он убедится наконец, что эта сестра действительно сестра его, любящая и всю жизнь ему пожертвовавшая.\r\nЯ добьюсь того, я настою на том, что наконец он узнает меня и будет передавать мне все не стыдясь! - воскликнула она как бы в исступлении.\r\n- Я буду богом его, которому он будет молиться, - и это по меньшей мере он должен мне за измену свою и за то, что я перенесла чрез него вчера.\r\nИ пусть же он видит во всю жизнь свою, что я всю жизнь мою буду верна ему и моему данному ему раз слову, несмотря на то, что он был неверен и изменил. Я буду...\r\nЯ обращусь лишь в средство к его счастию (или как это сказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою!\r\nВот все мое решение! Иван Федорович в высшей степени одобряет меня.\r\nОна задыхалась. Она может быть гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно.\r\nМного было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама.\r\nЛицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил все это и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.\r\n- Я высказал только мою мысль, - сказал он. - У всякой другой вышло бы все это надломленно, вымученно, а у вас - нет.\r\nДругая была бы неправа, а вы правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы...\r\n- Но ведь это только в эту минуту...\r\nА что такое эта минута? Всего лишь вчерашнее оскорбление, - вот что значит эта минута!\r\n- не выдержала вдруг г-жа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и вдруг сказавшая очень верную мысль.\r\n- Так, так, - перебил Иван, с каким-то вдруг азартом и видимо озлясь, что его перебили, - так,\r\nно у другой эта минута лишь вчерашнее впечатление, и только минута, а с характером Катерины Ивановны эта минута - протянется всю ее жизнь.\r\nЧто для других лишь обещание, то для нее вековечный, тяжелый, угрюмый может быть, но неустанный долг.\r\nИ она будет питаться чувством этого исполненного долга!\r\nВаша жизнь, Катерина Ивановна, будет проходить теперь, в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя,\r\nно впоследствии страдание это смягчится, и жизнь ваша обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордого замысла,\r\nдействительно в своем роде гордого, во всяком случае отчаянного, но побежденного вами,\r\nи это сознание доставит вам наконец самое полное удовлетворение и примирит вас со всем остальным.\r\n..\r\nПроговорил он это решительно с какою-то злобой, видимо нарочно, и даже может быть не желая скрыть своего намерения, то-есть, что говорит нарочно и в насмешку.\r\n- О боже, как это все не так! - воскликнула опять г-жа Хохлакова.\r\n- Алексей Федорович, скажите же вы! Мне мучительно надо знать, что вы мне скажете! - воскликнула Катерина Ивановна и вдруг залилась слезами. Алеша встал с дивана.\r\n- Это ничего, ничего! - с плачем продолжала она, - это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат ваш, я еще чувствую себя крепко.\r\n.. потому что знаю... вы оба меня никогда не оставите.\r\n- К несчастью, я завтра же может быть должен уехать в Москву и надолго оставить вас... И это к несчастию неизменимо... - проговорил вдруг Иван Федорович.\r\n- Завтра, в Москву! - перекосилось вдруг все лицо Катерины Ивановны, - но...\r\nно боже мой, как это счастливо!- вскричала она в один миг совсем изменившимся голосом, и в один миг прогнав свои слезы, так что и следа не осталось.\r\nИменно в один миг произошла в ней удивительная перемена чрезвычайно изумившая Алешу:\r\nвместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве своего чувства бедной оскорбленной девушки, явилась вдруг женщина,\r\nсовершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг чему-то обрадовавшаяся.\r\n- О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, - как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, - такой друг как вы не может этого подумать;\r\nя слишком напротив несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их);\r\nно вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение,\r\nвесь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так как сами сумеете это сделать.\r\nВы не можете себе представить, как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как я напишу им это ужасное письмо...\r\nпотому что в письме этого никак, ни за что не передашь... Теперь же мне легко будет написать, потому что вы там у них будете налицо и все объясните.\r\nО, как я рада! Но я только этому рада, опять-таки поверьте мне. Сами вы мне конечно незаменимы...\r\nСейчас же бегу напишу письмо, - заключила она вдруг и даже шагнула уже, чтобы выйти из комнаты.\r\n- А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вам так непременно желалось выслушать? - вскричала г-жа Хохлакова. Язвительная и гневливая нотка прозвучала в ее словах.\r\n- Я не забыла этого, - приостановилась вдруг Катерина Ивановна, - и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? - с горьким, горячим упреком произнесла она.\r\n- Что я сказала, то я и подтверждаю.\r\nМне необходимо мнение его, мало того: мне надо решение его! Что он скажет, так и будет - вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович... Но что с вами?\r\n- Я никогда не думал, я не могу этого представить! - воскликнул вдруг Алеша горестно.\r\n- Чего, чего?\r\n- Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады. - это вы нарочно вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что напротив жалеете, что.\r\n.. теряете друга, - но и это вы нарочно сыграли... как на театре, в комедии сыграли!\r\n- На театре? Как?.. Что это такое? - воскликнула Катерина Ивановна в глубоком изумлении, вся вспыхнув и нахмурив брови.\r\n- Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а все-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает.\r\n.. - проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.\r\n- О чем вы, я не понимаю...\r\n- Да я и сам не знаю... У меня вдруг как будто озарение...\r\nЯ знаю, что я не хорошо это говорю, но я все-таки все скажу, - продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом:\r\n- озарение мое в том, что вы брата Дмитрия может быть совсем не любите.\r\n.. с самого начала... Да и Дмитрий может быть не любит вас тоже вовсе... с самого начала... а только чтит...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 01 Война и мир. Том 1 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "e de tous ceux qui me sont chers? Ah l si nous n'avions pas la religion pour nous consoler, la vie serait bien triste.\r\nPourquoi me supposez-vous un regard s?v?re, quand vous me parlez de votre affection pour le jeune homme? Sous ce rapport je ne suis rigide que pour moi.\r\nJe comprends ces sentiments chez les autres et si je ne puis approuver ne les ayant jamais ressentis, je ne les condamiene pas.\r\nMe para?t seulement que l'amour chr?tien, l'amour du prochain, l'amour pour ses ennemis est plus m?\r\nritoire, plus doux et plus beau, que ne le sont les sentiments que peuvent inspire les beaux yeux d'un jeune homme ? une jeune fille po?tique et aimante comme vous.\r\n\"La nouvelle de la mort du comte Безухой nous est parvenue avant votre lettre, et mon p?re en a ?t? tr?s affect?.\r\nIl dit que c'?tait avant-derienier repr?sentant du grand si?cle, et qu'? pr?sent c'est son tour; mais qu'il fera son possible pour que son tour vienne le plus tard possible.\r\nQue Dieu nous garde de ce terrible malheur! Je ne puis partager votre opinion sur Pierre que j'ai connu enfant.\r\nIl me paraissait toujours avoir un coeur excellent, et c'est la qualit? que j'estime le plus dans les gens.\r\nQuant ? son h?ritage et au r?le qu'y a jou? le prince Basile, c'est bien triste pour tous les deux.\r\nAh! ch?re amie, la parole de notre divin Sauveur qu'il est plus ais? ? un hameau de passer par le trou d'une aiguille, qu'il ne l'est ?\r\nun riche d'entrer dans le royaume de Dieu, cette parole est terriblement vraie; je plains le prince Basile et je regrette encore davantage Pierre.\r\nSi jeune et accabl? de cette richesse, que de tentations n'aura-t-il pas ? subir! Si on me demandait ce que je d?\r\nsirerais le plus au monde, ce serait d'?tre plus pauvre que le plus pauvre des mendiants.\r\nMille gr?ces, ch?re amie, pour l'ouvrage que vous m'envoyez, et qui fait si grande fureur chez vous.\r\nCependant, puisque vous me dites qu'au milieu de plusurs bonnes choses il y en a d'autres que la faible conception humaine ne peut atteindre, il me para?\r\nt assez inutile de s'occuper d'une lecture inintelligible, qui par l? m?me ne pourrait ?tre d'aucun fruit.\r\nJe n'ai jamais pu comprendre la passion qu'ont certaines personnes de s'embrouiller l'entendement, en s'attachant ? des livres mystiques, qui n'?l?\r\nvent que des doutes dans leurs esprits, exaltant leur imagination et leur donnent un caract?re d'exag?ration tout-?-fait contraire ? la simplicit? chr?tnne.\r\nLisons les Ap?tres et l'Evangile.\r\nNe cherchons pas ? p?n?trer ce que ceux-l? renferment de myst?rux, car, comment oserions-nous, mis?\r\nrables p?cheurs que nous sommes, pr?tendre ? nous initier dans les secrets terribles et sacr?\r\ns de la Providence, tant que nous portons cette d?pouille charienelle, qui ?l?ve entre nous et l'Eterienel un voile imp?\r\nn?trable? Borienons-nous donc ? ?tudr les principes sublimes que notre divin Sauveur nous a laiss?\r\npour notre conduite ici-bas; cherchons ? nous y conformer et ? les suivre, persuadons-nous que moins nous donnons d'essor ? notre faible esprit humain et plus il est agr?able ?\r\nDieu, Qui rejette toute science ne venant pas de Lui;que moins nous cherchons ? approfondir ce qu'il Lui a plu de d?\r\nrober ? notre connaissance,et plut?t II nous en accordera la d?couverte par Son divin esprit.\r\n\"Mon p?re ne m'a pas parl? du pr?tendant, mais il m'a dit seulement qu'il a re?u une lettre et attendait une visite du prince Basile.\r\nPour ce qui est du projet de Marieiage qui me regarde, je vous dirai, ch?re et excellente amie, que le Marieiage, selon moi,est une institution divine ? laquelle il faut se conformer.\r\nQuelque p?nible que cela soit pour moi, si le Tout-Puissant m'impose jamais les devoirs d'?pouse et de m?re, je t?cherai de les remplir aussi fid?\r\nlement que je le pourrai, sans m'inqui?ter de l'examen de mes sentiments ? l'?gard de celui qu'il me donnera pour ?poux.\r\nJ'ai re?u une lettre de mon fr?re, qui m'annonce son arriv?e ? Лысые Горы avec sa femme.\r\nCe sera une joie de courte dur?e, puisqu'il nous quitte pour prendre part ? cette malheureuse guerre, ? laquelle nous sommes entra?n?s Dieu sait, comment et pourquoi.\r\nNon seulement chez vous au centre des affaires et du monde on ne parle que de guerre, mais ici, au milieu de ces travaux champ?\r\ntres et de ce calme de la nature, que les citadins se repr?sentent ordinairement ? la campagne, les bruits de la guerre se font entendre et sentir p?niblement.\r\nMon p?re ne parle que Marieche et contreMarieche, choses auxquelles je ne comprends rien; et avant-hier en faisant ma promenade habituelle dans la rue du village, je fus t?\r\nmoin d'une sc?ne d?chirante.\r\n..\r\nC'?tait un convoi des recrues enr?l?s chez nous et exp?di?s pour l'arm?e...\r\nIl fallait voir l'?tat dans lequel se trouvant les m?res, les femmes, les enfants des hommes qui partaient et entendre les sanglots des uns et des autres\r\nOn dirait que l'humanit? a oubli? les lois de son divin Sauveur, Qui pr?\r\nchait l'amour et le pardon des offenses, et qu'elle fait consister son plus grand m?rite dans l'art de s'entretuer.\r\n\"Adieu, ch?re et bonne amie, que notre divin Sauveur et Sa tr?s Sainte M?re vous aient en Leur sainte et puissante garde. Marieie\".\r\n-- Ah, vous exp?diez le courier, princesse, moi j'ai d?j? exp?di? le mien.\r\nJ'ai ?cris а ma pauvre m?\r\nre,[213] -- заговорила быстро-приятным, сочным голоском улыбающаяся m-lle Bourienne, картавя на р и внося с собой в сосредоточенную,\r\nгрустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно-веселый и самодовольный мир.\r\n-- Princesse, il faut que je vous pr?\r\nvienne, -- прибавила она, понижая голос, -- le prince a eu une altercation, -- altercation,\r\n-- сказала она, особенно грассируя и с удовольствием слушая себя, -- une altercation avec Michel Ivanoff.\r\nIl est de tr?s mauvaise humeur, tr?s morose. Soyez pr?venue, vous savez... [214]\r\n-- Ah l ch?re amie, -- отвечала княжна Марья, -- je vous ai pri? de ne jamais me pr?venir de l'humeur dans laquelle se trouve mon p?re.\r\nJe ne me permets pas de le juger, et je ne voudrais pas que les autres le fassent. [215]\r\nКняжна взглянула на часы и, заметив, что она уже пять минут пропустила то время, которое должна была употреблять для игры на клавикордах, с испуганным видом пошла в диванную.\r\nМежду 12 и 2 часами, сообразно с заведенным порядком дня, князь отдыхал, а княжна играла на клавикордах.\r\nXXVI.\r\nСедой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению князя в огромном кабинете.\r\nИз дальней стороны дома, из-за затворенных дверей, слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты.\r\nВ это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед.\r\nСедой Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шопотом доложил, что князь почивают, и торопливо затворил дверь.\r\nТихон знал, что ни приезд сына и никакие необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня.\r\nКнязь Андрей, видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон;\r\nон посмотрел на часы, как будто для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время,\r\nв которое он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене:\r\n-- Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне Марье, -- сказал он.\r\nМаленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она заговорила.\r\n-- Mais c'est un palais, -- сказала она мужу, оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину бала.\r\n-- Allons, vite, vite!... [216] -- Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их.\r\n-- C'est Marieie qui s'exerce? Allons doucement, il faut la surprendre. [217]\n Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением.\r\n-- Ты постарел, Тихон, -- сказал он, проходя, старику, целовавшему его руку.\r\nПеред комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой двери выскочила хорошенькая белокурая француженка.\n M-lle Bourienne казалась обезумевшею от восторга.\r\n-- Ah! quel bonheur pour la princesse, -- заговорила она. -- Enfin! Il faut que je la pr?vienne. [218]\r\n-- Non, non, de gr?ce... Vous ?tes m-lle Bourienne, je vous connais d?j? par l'amiti? que vous рorte ma belle-soeur, -- говорила княгиня, целуясь с француженкой.\r\n-- Elle ne nous attend рas?[219]\r\nОни подошли к двери диванной, из которой слышался опять и опять повторяемый пассаж. Князь Андрей остановился и поморщился, как будто ожидая чего-то неприятного.\r\nКнягиня вошла. Пассаж оборвался на середине; послышался крик, тяжелые ступни княжны Марьи и звуки поцелуев.\r\nКогда князь Андрей вошел, княжна и княгиня, только раз на короткое время видевшиеся во время свадьбы князя Андрея,\r\nобхватившись руками, крепко прижимались губами к тем местам, на которые попали в первую минуту.\r\nM-lle Bourienne стояла около них, прижав руки к сердцу и набожно улыбаясь, очевидно столько же готовая заплакать, сколько и засмеяться.\r\nКнязь Андрей пожал плечами и поморщился, как морщатся любители музыки, услышав фальшивую ноту.\r\nОбе женщины отпустили друг друга;\r\nпотом опять, как будто боясь опоздать, схватили друг друга за руки, стали целовать и отрывать руки и потом опять стали целовать друг друга в лицо,\r\nи совершенно неожиданно для князя Андрея обе заплакали и опять стали целоваться.\r\nM-lle Bourienne тоже заплакала.\r\nКнязю Андрею было, очевидно, неловко; но для двух женщин казалось так естественно, что они плакали; казалось, они и не предполагали, чтобы могло иначе совершиться это свидание.\r\n-- Ah!ch?re!...Ah!Marieie!... -- вдруг заговорили обе женщины и засмеялись. -- J'ai r?v? сette nuit .\r\n.. -- Vous ne nous attendez donc pas?...Ah!Marieie,vous avez maigri... -- Et vous avez repris...[220]\r\n-- J'ai tout de suite reconnu madame la princesse, [221] -- вставила m-lle Бурьен.\r\n-- Et moi qui ne me doutais pas!... -- восклицала княжна Марья. -- Ah! Andr?, je ne vous voyais pas. [222]\r\nКнязь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и сказал ей, что она такая же pleurienicheuse, [223] как всегда была.\r\nКняжна Марья повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.\r\nКнягиня говорила без умолку.\r\nКороткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка.\r\nКнягиня рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей опасностию в ее положении,\r\nи сейчас же после этого сообщила, что она все платья свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить Бог знает в чем,\r\nи что Андрей совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть жених для княжны Марьи pour tout de bon, [224] но что об этом поговорим после.\r\nКняжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных глазах ее была и любовь и грусть.\r\nВидно было, что в ней установился теперь свой ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о последнем празднике в Петербурге обратилась к брату:\r\n-- И ты решительно едешь на войну, Andr?? -- сказала o??, вздохнув.\n Lise вздрогнула тоже.\n -- Даже завтра, -- отвечал брат.\r\n-- II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement...[225]\r\nКняжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:\r\n-- Наверное? -- сказала она.\n Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.\n -- Да, наверное, -- сказала она. -- Ах! Это очень страшно...\r\nГубка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.\r\n-- Ей надо отдохнуть, -- сказал князь Андрей, морщась. -- Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, все то же?\r\n-- То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, -- отвечала радостно княжна.\r\n-- И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок?\r\n-- спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.\r\n-- Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, -- радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.\r\nКогда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу.\r\nСтарик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по-старинному, в кафтане и пудре.\r\nИ в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было,\r\nкогда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.\r\n-- А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? -- сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона.\r\n-- Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. -- Здорово! -- И он выставил свою щеку.\r\nСтарик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна.\r\n(Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из-под своих густых нависших бровей косился на сына.\r\nКнязь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца -- подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.\r\n-- Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, -- сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. -- Как здоровье ваше?\r\n-- Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.\n -- Слава Богу, -- сказал сын, улыбаясь.\r\n-- Бог тут не при чем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Ваш истинный друг\n Макар Девушкин.\n\n Сентября 9.\n\n Матушка, Варвара Алексеевна!\r\nПишу вам вне себя. Я весь взволнован страшным происшествием. Голова моя вертится кругом.\r\nЯ чувствую, что все кругом меня вертится. Ах, родная моя, что я расскажу вам теперь! Вот мы и не предчувствовали этого.\r\nНет, я не верю, чтобы я не предчувствовал; я все это предчувствовал. Все это заранее слышалось моему сердцу! Я даже намедни во сне что-то видел подобное.\r\nВот что случилось! Расскажу вам без слога, а так, как мне на душу господь положит.\r\nПошел я сегодня в должность. Пришел, сижу, пишу. А нужно вам знать, маточка, что я и вчера писал тоже.\r\nНу, так вот вчера подходит ко мне Тимофей Иванович и лично изволит наказывать, что - вот, дескать, бумага нужная, спешная.\r\nПерепишите, говорит, Макар Алексеевич, почище, поспешно и тщательно: сегодня к подписанию идет.\r\nЗаметить вам нужно, ангельчик, что вчерашнего дня я был сам не свой, ни на что и глядеть не хотелось; грусть, тоска такая напала!\r\nНа сердце холодно, на душе темно; в памяти все вы были, моя бедная ясочка.\r\nНу, вот я принялся переписывать:\r\nпереписал чисто, хорошо, только уж не знаю, как вам точнее сказать, сам ли нечистый меня попутал,\r\nили тайными судьбами какими определено было, или просто так должно было сделаться, - только пропустил я целую строчку;\r\nсмысл-то и вышел господь его знает какой, просто никакого не вышло.\r\nС бумагой-то вчера опоздали и подали ее на подписание его превосходительству только сегодня.\r\nЯ как ни в чем ни бывало являюсь сегодня в обычный час и располагаюсь рядком с Емельяном Ивановичем.\r\nНужно вам заметить, родная, что я с недавнего времени стал вдвое более прежнего совеститься и в стыд приходить. Я в последнее время и не глядел ни на кого.\r\nЧуть стул заскрипит у кого-нибудь, так уж я и ни жив ни мертв.\r\nВот точно так сегодня, приник, присмирел, ежом сижу, так что Ефим Акимович (такой задирала, какого и на свете до него не было) сказал во всеуслышание:\r\nчто, дескать, вы, Макар Алексеевич, сидите таким у-у-у?\r\nда тут такую гримасу скорчил, что все, кто около него и меня ни были, так и покатились со смеху, и, уж разумеется, на мой счет.\r\nИ пошли, и пошли! Я и уши прижал и глаза зажмурил, сижу себе, не пошевелюсь. Таков уж обычай мой; они этак скорей отстают.\r\nВдруг слышу шум, беготня, суетня; слышу - не обманываются ли уши мои? зовут меня, требуют меня, зовут Девушкина.\r\nЗадрожало у меня сердце в груди, и уж сам не знаю, чего я испугался; только знаю то, что я так испугался, как никогда еще в жизни со мной не было.\r\nЯ прирос к стулу, - и как ни в чем не бывало, точно и не я.\r\nНо вот опять начали, ближе и ближе.\r\nВот уж над самым ухом моим: дескать, Девушкина! Девушкина! где Девушкин? Подымаю глаза: передо мною Евстафий Иванович; говорит: \"Макар Алексеевич, к его прево:ходительству, скорее!\r\nБеды вы с бумагой наделали!\" Только это одно и сказал, да довольно, не правда ли, маточка, довольно сказано было?\r\nЯ помертвел, оледенел, чувств лишился, иду - ну, да уж просто ни жив ни мертв отправился.\r\nВедут меня через одну комнату, через другую комнату, через третью комнату, в кабинет - предстал! Положительного отчета, об чем я тогда думал, я вам дать не могу.\r\nВижу, стоят его превосходительство, вокруг него все они. Я, кажется, не поклонился; позабыл. Оторопел та к.. что и губы трясутся и ноги трясутся. Да и было отчего, маточка.\r\nВо-первых, совестно; я взглянул направо в зеркало, так просто было отчего с ума сойти от того, что я там увидел. А во-вторых, я всегда делал так, как будто бы меня и на свете не было.\r\nТак что едва ли его превосходительство были известны о существовании моем.\r\nМожет быть, слышали, так, мельком, что есть у них в ведомстве Девушкин, но в кратчайшие сего сношения никогда не входили.\r\nНачали гневно: \"Как же это вы, сударь! Чего вы смотрите? нужная бумага, нужно к спеху, а вы ее портите. И как же вы это\", - тут его превосходительство обратились к Евстафию Ивановичу.\r\nЯ только слышу, как до меня звуки слов долетают: \"Нераденье! неосмотрательность! Вводите в неприятности!\" Я раскрыл было рот для чего-то.\r\nХотел было прощения просить, да не мог, убежать - покуситься не смел, и тут... тут, маточка, такое случилось, что я и теперь едва перо держу от стыда.\r\nМоя пуговка - ну ее к бесу - пуговка, что висела у меня на ниточке, - вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала (я, видно, задел ее нечаянно),\r\nзазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его превосходительства, и это посреди всеобщего молчания!\r\nВот и все было мое оправдание, все извинение, весь ответ, все, что я собирался сказать его превосходительству!\r\nПоследствия были ужасны! Его превосходительство тотчас обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм.\r\nЯ вспомнил, что я видел в зеркале: я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь!\r\nНагнулся, хочу взять пуговку, - катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился.\r\nТут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж все, все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал!\r\nА тут в обоих ушах ни с того ни с сего и Тереза и Фальдони, и пошло перезванивать.\r\nНаконец поймал пуговку, приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно, руки по швам!\r\nТак нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точно оттого она и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь.\r\nЕго превосходительство отвернулись сначала, потом опять на меня взглянули - слышу, говорят Евстафию Ивановичу: \"Как же?.. посмотрите, в каком он виде!.. как он!.. что он!.\r\n.\r\n\" Ах, родная моя, что уж тут - как он? Да что он? отличился! Слышу, Евстафий Иванович говорит: \"Не замечен, ни в чем не замечен, поведения примерного, жалованья достаточно, по окладу.\r\n..\" - \"Ну, облегчить его как-нибудь, - говорит его превосходительство.\r\n- Выдать ему вперед...\" - \"Да забрал, говорят, забрал, вот за столько-то времени вперед забрал. Обстоятельства, верно, такие, а поведения хорошего и не замечен, никогда не замечен\".\r\nЯ, ангельчик мой, горел,я в адском огне горел! Я умирал!\r\n\"Ну, - говорят его превосходительство громко, - переписать же вновь поскорее; Девушкин, подойдите сюда, перепишите опять вновь без ошибки; да послушайте.\r\n..\" Тут его превосходительство обернулись к прочим, роздали приказания разные, и все разошлись.\r\nТолько что разошлись они, его превосходительство поспешно вынимают книжник и из него сторублевую.\r\n\"Вот,говорят они, - чем могу, считайте, как хотите...\" - да и всунул мне в руку.\r\nЯ, ангел мой, вздрогнул, вся душа моя потряслась; не знаю, что было со мною; я было схватить их ручку хотел.\r\nА он-то весь покраснел, мой голубчик, да - вот уж тут ни на волосок от правды не отступаю, родная моя:\r\nвзял мою руку недостойную, да и потряс ее, так-таки взял да потряс, словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу.\r\n\"Ступайте, говорит, чем могу... Ошибок не делайте, а теперь грех пополам\".\r\nТеперь, маточка, вот как я решил: вас и Федору прошу, и если бы дети у меня были, то и им бы повелел, чтобы богу молились, то есть вот как:\r\nза родного отца не молились бы, а за его превосходительство каждодневно и вечно бы молились!\r\nЕще скажу, маточка, и это торжественно говорю - слушайте меня, маточка, хорошенько - клянусь,\r\nчто как ни погибал я от скорби душевной в лютые дни нашего злополучия, глядя на вас, на ваши бедствия, и на себя,\r\nна унижение мое и мою неспособность, несмотря на все это, клянусь вам, что не так мне сто рублей дороги,\r\nкак то, что его превосходительство сами мне, соломе, пьянице, руку мою недостойную пожать изволили!\r\nЭтим они меня самому себе воэвратили.\r\nЭтим поступком они мой дух воскресили, жизнь мне слаше навеки сделали, и я твердо уверен,\r\nчто я как ни грешен перед всевышним, но молитва о счастии и благополучии его превосходительства дойдет до престола его!\r\n.\r\n.\r\nМаточка! Я теперь в душевном расстройстве ужасном, в волнении ужасном! Мое сердце бьется, хочет из груди выпрыгнуть. И я сам как-то весь как будто ослаб.\r\nПосылаю вам сорок пять рублей ассигнациями, двадцать рублей хозяйке даю, у себя тридцать пять оставляю: на двадцать платье поправлю, а пятнадцать оставлю на житье-бытье.\r\nА только теперь все эти впечатления-то утренние потрясли все существование мое. Я прилягу. Мне, впрочем, покойно, очень покойно.\r\nТолько душу ломит, и слышно там, в глубине, душа моя дрожит, трепещет, шевелится.\r\nЯ приду к вам; а теперь я просто хмелен от всех ощущений этих... Бог видит все, маточка вы моя, голубушка вы моя бесценная!\r\nВаш достойный друг\n Макар Девушкин.\n\n Сентября 10.\n\n Любезный мой Макар Алексеевич!\r\nЯ несказанно рада вашему счастию и умею ценить добродетели вашего начальника, друг мой. Итак, теперь вы отдохнете от горя! Но только, ради бога, не тратьте опять денег попусту.\r\nЖивите тихонько, как можно скромнее, и с этого же дня начинайте всегда хоть что-нибудь откладывать, чтоб несчастия не застали вас опять внезапно.\r\nОб нас, ради бога, не беспокойтесь. Мы с Федорой кое-как проживем. К чему вы нам денег столько прислали, Макар Алексеевич? Нам вовсе не нужно. Мы довольны и тем, что у нас есть.\r\nПравда, нам скоро понадобятся деньги на переезд с этой квартиры, но Федора надеется получить с кого-то давнишний, старый долг.\r\nОставляю, впрочем, себе двадцать рублей на крайние надобности. Остальные посылаю вам назад. Берегите, пожалуйста, деньги, Макар Алексеевич.\r\nПрощайте. Живите теперь покойно, будьте здоровы и веселы. Я писала бы вам более, но чувствую ужасную усталость,вчера я целый день не вставала с постели.\r\nХорошо сделали, что обещались зайти. Навестите меня, пожалуйста, Макар Алексеевич. В. Д.\r\nСентября 11.\n\n Милая моя Варвара Алексеевна!\r\nУмоляю вас, родная моя, не разлучайтесь со мною теперь, теперь, когда я совершенно счастлив и всем доволен.\r\nГолубчик мой!\r\nВы Федору не слушайте, а я буду все, что вам угодно, делать; буду вести себя хорошо, из одного уважения к его превосходительству буду вести себя хорошо и отчетливо;\r\nмы опять будем писать друг другу счастливые письма, будем поверять друг другу наши мысли.\r\nнаши радости, наши заботы, если будут за боты; будем жить вдвоем согласно и счастливо.\r\nЗаймемся литературою... Ангельчик мой! В моей судьбе все переменилось, и все к лучшему переменилось.\r\nХозяйка стала сговорчивее, Тереза умнее, даже сам Фальдони стал какой-то проворный. С Ратазяевым я помирился.\r\nСам, на радостях, пошел к нему. Он, право, добрый малый, маточка, и что про него говорили дурного, то все был вздор.\r\nЯ открыл теперь, что все это была гнусная клевета. Он вовсе и не думал нас описывать: он мне это сам говорил. Читал мне новое сочинение.\r\nА что тогда Ловеласом-то он меня назвал, так это все не брань или название какое неприличное: он мне объяснил.\r\nЭто слово в слово с иностранного взято и значит проворный малый и если покрасивее сказать, политературнее, так значит парень - плохо не клади - вот! а не что-нибудь там такое.\r\nШутка невинная была, ангельчик мой. Я-то неуч, сдуру и обиделся. Да уж я теперь перед ним извинился...\r\nИ погода-то такая замечательная сегодня, Варенька, хорошая такая. Правда, угром была небольшая изморось, как будто сквозь сито сеяло.\r\nНичего! Зато воздух стал посвежее немножко. Ходил я покупать сапоги и купил удивительные сапоги. Прошелся по Невскому. \"Пчелку\" прочел. Да! про главное я и забызаю вам рассказать.\r\nВидите ли что:\r\nСегодня поутру разговорился я с Емельяном Ивановичем и с Аксевтием Михайловичем об его превосходительстве. Да, Варенька, они не с одним мною так обошлись милостиво.\r\nОни не одного меня обдагодетельствовали и добротою сердца своего всему свету известны.\r\nИз многих мест в честь ему хвалы воссылаются и слезы благодарности льются. У них сирота одна воспитывалась.\r\nИзволили пристроить ее: выдали за человека известного, за чиновника одного, который по особым поручениям при их же превосходительстве находился.\r\nСына одной вдовы в какую-то канцелярию пристроили и много еще благодеяний разных оказали.\r\nЯ, маточка, почел за оба занность тут же и мою лепту положить, всем во всеуслышание поступок его превосходительства рассказал; я все им рассказал и ничего не утаил.\r\nЯ стыд-то в карман :прятал.\r\nКакой тут стыд, что за амбиция такая при таком обстоятельстве! Так-таки вслух - да будут славны дела его превосходительства!\r\nЯ говорил увлекательно, с жаром говорил и не краснел, напротив, гордился, что пришлось такое рассказывать.\r\nЯ про все рассказал (про вас только благоразумно умолчал, маточка), и про хозяйку мою, и про Фальдони, и про Ратазяева, и про сапоги, и про Маркова - все рассказал.\r\nКое-кто там пересмеивались, да, правда, и все они пересмеивались.\r\nТолько это в моей фигуре, верно, они что-нибудь смешное нашли или насчет сапогов моих - именно насчет сапогов. А с дурным каким-нибудь намерением они не могли этого сделать.\r\nЭто так, молодость, или оттого, что они люди богатые, но с дурным, с злым намерением они никак не могли мою речь осмеивать.\r\nТо есть что-нибудь насчет его превосходительства - этого они никак не могли сделать. Не правда ли, Варенька?\r\nЯ все до сих пор не могу как-то опомниться, маточка. Все эти происшествия так смутили меня! Есть ли у вас дрова? Не простудитесь, Варенька; долго ли простудиться.\r\nОх, маточка моя, вы с вашими грустными мыслями меня убиваете.\r\nЯ уж бога молю, как молю его за вас, маточка! Например, есть ли у вас шерстяные чулочки, или так, из одежды что-нибудь, потеплее.\r\nСмотрите, голубчик мой. Если вам что-нибудь там нужно будет, так уж вы, ради создателя, старика не обижайте.\r\nТак-таки прямо и ступайте ко мне. Теперь дурные времена прошли. Насчет меня вы не беспокойтесь. Впереди все так светло, хорошо!\r\nА грустное было время, Варенька! Ну да уж все равно, прошло! Года пройдут, так и про это время вздохнем.\r\nПомню я свои молодые годы. Куда! Копейки иной раз не бывало. Холодно, голодно, а весело, да и только.\r\nУтром пройдешься по Невскому, личико встретишь хорошенькое, и на целый день счастлив. Славное, славное было время, маточка! Хорошо жить на свете, Варенька! Особенно в Петербурге.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Они теперь жирные; как заберёшь их в руку, между пальчиками по головешке, и встряхнешь, у них сейчас все шейки милым делом и оборвутся.\r\nПолетает без головки - из неё кровочка скапит, и скус тоньше. А по головёшкам, кои в решете сбросаны, считать очень способно. Сколько головёшек, за столько штук и плата.\r\n\"Ах, вы, - думаю, - \"ведомые кмети\"! С этаким ли способным народом не спрятать без следов монастырскую рощу!\"\r\nНо мне интереснее всего был сам продавец, ибо - коротко сказать - это был не кто иной, как оный давний отрок Гиезий. Он обородател и постарел, но вид имел очень болезненный.\r\nГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ\r\nКак только я назвал себя, Гиезий узнал меня сразу и подал свою уваленную птичьим пухом руку.\r\nА между тем и перепелиная казнь была кончена; повар соскочил на землю и пошёл к бочке с водою мыть руки, а мы с старым знакомцем отправились пить чай.\r\nСели уютненько, решето с птичьими головками под стол спрятали и разговорились.\r\nГиезий сообщил мне, что он давно отбыл годы обетованного отрочества и уже \"живёт со второю хозяйкою\", то есть женат на второй жене,\r\nимеет детей, а живёт промыслом - торгует то косами и серпами, то пенькою и пшеном, иногда же, между делом, и живностию.\r\nСпрашиваю: \n - Счастливо ли живёте? \n - Ничего бы, - отвечает, - если бы не рак. \n - Какой рак?\r\n- А как же, - говорит, - ведь у меня рак в желудке, я скоро умру. \n - Да почему вы знаете, что у вас рак?\r\n- Много докторов видели, все одно сказали: рак. Да я и сам вижу. Почти никакой пищи принять не могу, от всего извергает.\r\n- Чем же вы лечитесь? \n - Прежде лечился, а ныне бросил, один морковный сок натощак пью. Все равно пользы никакой быть не может. \n - Отчего вы так печально думаете?\r\n- Помилуйте, разве я дитя, что не понимаю. Тридцать ведь, сударь, лет и три года этакое тиранство я соблюдал при дедушке Малахии! Ведь это вспомянуть страшно становится.\r\nОн говел в летех своих заматорелых, а я одно и такое же мучение с ним претерпевал в цветущей моей младости.\r\n- И кроме того он вас, помнится, очень бил.\r\n- Да, разумеется, \"началил\", да это ничего, без того и невозможно. А вот голод - это ужасно.\r\nБывало, в госпожин пост и оскребки из деревянной чашки все со щепой переешь и, что в земле случаем ногами втоптано,\r\nвезде выковыряешь да проглотишь, а теперь вот через это староверское злое безумие и умирай без времени, а детей пусти по миру.\r\n- Вы, - говорю, - пост называете безумием?\r\n- Да-с. А что такое? Впрочем, не осудите, с досады иной раз, как о ребятишках вздумаешь, очень что-нибудь скажешь. Детей жалко. \n - А как теперь ваши религиозные убеждения?\r\nОн махнул рукою. \n - Тропарь по-старому не поёте? \n Гиезий улыбнулся и отвечал: \n - Что вспомнили! - пел, да уже и позабыл. \n - Как позабыли?\r\n- Ну, господи мой, ведь я же вам говорю, какая у меня страшная боль в животе.\r\nРак! Я теперь даже не токмо что среду или пяток, а даже и великий пост не могу никакой говейности соблюдать, потому меня от всего постного сейчас вытошнит.\r\nСплошь теперь, как молокан, мясное и зачищаю, точно барин. При верной церкви уже это нельзя, я и примазался...\r\n- К единоверческой?\r\n- Нет, чего! Там тоже ещё есть жизни правила, я к простой, к греко-российской. \n - Значит, даже тремя перстами креститесь?\r\n- Всё равно. Да и какое уже больному человеку крещение. Почитай и о молитве забыл. Только бы пожить для ребят хочется. Для того и пристал к церковной вере, что можно жить слабже.\r\n- А прочие ваши собратия?\r\n- Они тогда, как в Киеве дедушку схоронили, сейчас с соседями тропарь петь замоталися, да так на тропаре и повисли.\r\nНравится им, чтоб \"победы и одоления\", да и отчего не петь?\r\n- заключил он, - если у кого силы живота постоянные, то ведь можно как угодно верить; но с таким желудком, как мой, какая уж тут вера! Тут одно искушение!\r\nС тем мы и расстались.\r\nОбетованный отрок, не читая энциклопедистов и других проклятых писателей, своим умом дошёл до теории Дидро и поставил веру в зависимость от физиологии.\r\nЕпископ Амвросий Ключарёв в своих публичных лекциях, читанных в Москве, напрасно порешил, что писателям \"лучше бы не родиться\".\r\nТот, кто призвал всякую тварь к жизни, конечно, лучше почтенного архипастыря знал, кому лучше родиться, а кому не родиться, но случай с Гиезием не показывает ли,\r\nчто простого человека иногда удаляют от веры не писатели, которых простой народ ещё не знает и не читает, а те, кто \"возлагает на человеки бремена тяжкие и неудобоносимые\".\r\nНо мы смиренно верим, что в большом хозяйстве владыки вселенной даже и этот ассортимент людей пока ещё на что-то нужен.\r\nГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ\r\nТеперь ещё хочется упомянуть об одном киевском событии, которое прекрасно и трогательно само по себе и в котором вырисовалась одна странная личность с очень сложным характером.\r\nЯ хочу сказать о священнике Евфимии Ботвиновском, которого все в Киеве знали просто под именем \"попа Ефима\", или даже \"Юхвима\".\r\nУсопший епископ рижский Филарет Филаретов, в бытность его ректором духовной академии в Киеве, 28 декабря 1873 года писал мне:\r\n\"спрашиваете о Евфиме, - Евфим, друг наш, умре 19 сентября.\r\nОставил семейство из шести душ, трёх женских и трёх мужеских. Но, видно, Евфим при слабостях своих имел в себе много доброго.\r\nПри его погребении было большое стечение народа, провожавшего его с большим плачем.\r\nДети остались на чужом дворе, без гроша и без куска хлеба;\r\nно добрыми людьми они обеспечены теперь так, что едва ли бы и при отце могли иметь то, что устроила для них попечительность людская\".\r\nС тех пор, когда мне случалось быть в Киеве, я никогда и ни от кого не мог получить никаких известий о детях отца Евфима;\r\nно что всего страннее, и о нём самом память как будто совершенно исчезла, а если начнешь усиленно будить её, то услышишь разве только что-то о его \"слабостях\".\r\nВ письме своём преосвященный Филарет говорит: \"не дивитеся сему - банковое направление все заело. В Киеве ничем не интересуются, кроме карт и денег\".\r\nНе знаю, совершенно ли это так, но думается, что довольно близко к истине.\r\nЧтобы не вызывать недомолвками ложных толкований, лучше сказать, что \"слабости\" о. Евфима составляли просто кутежи, которые тогда были в большой моде в Киеве.\r\nОтец Евфим оказался большим консерватором и переносил эту моду немножко дольше, чем было можно.\r\nОтец Евфим любил хорошее винцо, компанию и охоту.\r\nОн был лучший биллиардный игрок после Курдюмова и отлично стрелял;\r\nпритом он, по слабости своего характера, не мог воздержаться от удовольствия поохотиться, когда попадал в круг друзей из дворян.\r\nТут о. Евфим переодевался в егерский костюм, хорошо приспособленный к тому, чтобы спрятать его \"гриву\", и \"полевал\", по преимуществу с гончими.\r\nНрава Юхвим был весёлого, даже детски шаловливого и увлекающегося до крайностей, иногда непозволительных;\r\nно это был такой человек, каких родится немного и которых грешно и стыдно забывать в одно десятилетие.\r\nКаков Юхвим был как священник - этого я разбирать не стану, да и думаю, что это известно одному богу, которому служил он, как мог и как умел.\r\nВнешним образом священнодействовать Юхвим был большой мастер, но \"леноват\",\r\nи потому служил редко - больше содержал у себя для служения каких-то \"приблудных батюшек\", которые всегда проживали у него же в доме.\r\nОтец Юхвим прекрасно читал и иногда, читая великопостные каноны, неудержимо плакал, а потом сам над собою шутил, говоря:\r\n- Стiлько я, ледачий пiп, нагрiшив, що бог вже змиловався надо мною и дав менi слёзы, щоб плакати дiл моих горько. Не можу служить, не плачучи.\r\nРазберите и рассудите хоть по этому, что это был за человек по отношению к вере?\r\nПо моему мнению, он был человек богопочтительный, но его кипучая, художественная и сообщительная натура, при уме живом, но крайне лёгком и несерьёзном,\r\nпостоянно увлекала его то туда, то сюда, так что он мог бы и совершенно извертеться, если бы не было одного магнита, который направлял его блуждания к определённой точке.\r\nМагнитом этим, действовавшим на Юхвима с страшною, всеодолевающею органическою силою, была его громадная, прирождённая любовь к добру и сострадание.\r\nКогда я зазнал отца Евфима, он был очень юным священником маленькой деревянной церковки Иоанна Златоуста против нынешней старокиевской части.\r\nПриход у него был самый беднейший, и отцу Евфиму совершенно нечем было бы питаться, если бы семье его господь не послал \"врана\".\r\nЭтот \"питающий вран\" был разучившийся грамоте дьячок Константин, или Котин, длинный, худой, с сломанным и согнутым на сторону носом, за что и прозывался \"Ломоносовым\".\r\nОн сам о себе говаривал: \n - Я вже часто не здужаю, бо став старый, але що маю подiяти, як робити треба.\r\n\"Треба\" была именно потому, что Ломоносов имел \"на своём воспитании\" молодую, но быстро нараставшую семью своего молодого и совершенно беззаботного священника.\r\nДьячок Котин служил при его отце, Егоре Ботвиновском, знал Евфима дитятею, а потом студентом академии,\r\nи теперь, видя его крайнюю беспечность обо всех домашних нуждах, принял дом священника \"на своё воспитание\".\r\nТруд Ломоносова состоял в том, что всё летнее время, пока Киев посещается богомольцами, или, по произношению Котина,\r\n\"богомулами\", он вставал до зари, садился у церковной оградочки с деревянным ящичком с прорезкою в крышке и \"стерёг богомулов\".\r\nДело это очень заботное и требовало немалой сообразительности и остроты разума, а также смелости и такта, ибо, собственно говоря,\r\nЛомоносов \"воспитывал семейство\" на счёт других приходов, и преимущественно на счёт духовенства церквей Десятинной, Андреевской и всех вкупе святынь Подола.\r\nКонстантин отпирал церковь, зажигал лампадочку и садился у дверей на маленькой скамеечке;\r\nперед собою он ставил медную чашку с водою и кропило, рядом ящичек, или \"карнавку\", а в руки брал шерстяной пагленок.\r\nОн занимался надвязыванием чулок.\r\n- Бо духовному лицу треба бути в трудех бденных.\r\nКак большинство обстоятельных и сильно озабоченных людей, Котин был порядочный резонёр и уважал декорум и благопристойность.\r\n\"Богомул\" (в собирательном смысле) идёт по Киеву определённым путем, как сельдь у берегов Шотландии, так что прежде \"напоклоняется yciм святым печерским,\r\nпотiм того до Варвары, а потiм Макарию софийскому, а потiм вже геть просто мимо Ивана до Андрея и Десятинного и на Подол\".\r\nМаршрут этот освящён веками и до такой степени традиционен, что его никто и не думал бы изменять.\r\nЦерковь Иоанна Златоуста, или, в просторечии, кратко \"Иван\", была всё равно что пункт водораздела, откуда \"богомул\" принимает наклонное направление \"мимо Ивана\".\r\nК \"Ивану\" заходить было не принято, потому что Иван сам по себе ничем не блестел, хотя и отворял радушно свои двери с самых спозаранок.\r\nНо нужда, изощряющая таланты, сделала ум Котина столь острым, что он из этого мимоходного положения своего храма извлекал сугубую выгоду.\r\nОн сидел здесь на водоразделе течения и \"перелавливал богомулов\", так что они не могли попадать к святыням Десятинной и Подола, пока Котин их \"трохи не вытрусит\".\r\nДелал он это с превеликою простотою, тактом и с такою отвагою, которою даже вам хвалился.\r\n- Тиi богомулы, що у лавру до святых поприходили, - говорил он, - тих я до себе затягти не можу,\r\nне про те, що мiй храм такiй малесенькiй, а про те, що лавра на такiм пути, що ii скрiзь видно.\r\nОд них вже нехай лаврикoвi торгуют. А що до подольских, або до Десятинного, то сiи вже нехай coбi пальци поссуть, як я им дам що уторгувати и необiбраних богомулiв спущу им.\r\nОн \"обирал\" богомулов вот каким образом:\r\nимея подле себя \"карнавку\", Котин, чуть завидит или заслышит двигающихся тяжёлыми ногами \"богомулов\", начинал \"трясти грош\" в ящичке и приговаривать:\r\n- Богомули! богомули! Куда це вы? Жертвуйте, жертвуйте до церковцi Ивана Золотоустого!\r\nИ чуть мужички приостанавливались, чтобы достать и положить по грошу, Котин вдруг опутывал их ласкою.\r\nТо он спрашивал: \"звiткиля се вы?\", то \"як у вас сей год житечко зародило?\", то предложит иному \"ужить табаки\", то есть понюхать из его тавлинки, а затем и прямо звал в церковь.\r\n- Идить же, идить до храму святого... усходьте... я вам одну таку святыньку покажу, що нiде ii не побачите.\r\nМужички просились: \n - Мы, выбачайте, на Подол йдемо, та до князя Владимира. \n Но Котин уже не выпускал \"богомула\".\r\n- Ну та що там таке у святого Владимира? - начинал он с неодолимою смелостию ученого критика.\r\n- Бог зна, чи що там есть, чи чого нема. Вiн coбi був ничого, добрый князь; але, як yci чоловiки, мав жiнку, да ще не единую.\r\nЗаходьте до мене, я вам свячену штучку покажу, що святив той митрополит Евгений, що пiд софийским пiд полом лежить... Евгений, то, бачите, був ений (Котин почему-то не говорил гений).\r\nА во время такого убедительного разговора он уже волок мужика или бабу, которая ему казалась влиятельнее прочих в группе,\r\nза руку и вводил всех в церковь и подводил их к столу, где опять была другая чаша с водой,\r\nкрест, кропило и блюдо, а сам шёл в алтарь и выносил оттуда старенький парчовый воздух и начинал всех обильно кропить водою и отирать этим перепачканным воздухом, приговаривая:\r\n- Боже благослови, Боже благослови!.. Умыхся еси, отерся еси... Вот так: умыхся и отерся... И сей умыхся... Як тебя звать? \n \"Богомул\" отвечает: \"Петро\" или \"Михал\".\r\n- Ну вот и добре - и Петро умыхся, отерся... То наш ений Евгений сей воздух святив...\r\nцiлуйте его, християне, coбi на здоровье... души во спасение... во очищение очес... костей укрiпление...\r\nИ потом вдруг приглашал прилечь отдохнуть на травке около церкви или же идти \"впрост - до батюшки, до господы\", то есть на двор к отцу Евфиму, который был тут же рядом.\r\nКотину почти ежедневно удавалось заманить нескольких \"богомулов\" на батюшкин двор, где им давали огурцов, квасу и хлеба и место под сараем, а они \"жертвовали\", кто что может.\r\nВыходило это так, что и \"богомулам\" было безобидно и \"дома\" хозяину выгодно. Каждый день был \"свежий грош\", а на другое утро \"богомулы шли опустошени\", и Котин их сам напутствовал:\r\n- Идiть теперички, християне, куди coбi хочете, - хоть и до святого Владимира. \n Перехожая пошлина с них у Ивана была уже взята.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "И.С.Тургенев\n\n НОВЬ\n\n Часть первая\n\n \"Поднимать следует новь не поверхностно\n скользящей сохой, но глубоко забирающим\n плугом\".\n Из записок хозяина-агронома\n\n 1\r\nВесною 1868 года, часу в первом дня, в Петербурге, взбирался по черной лестнице пятиэтажного дома в Офицерской улице человек лет двадцати семи, небрежно и бедно одетый.\r\nТяжело шлепая стоптанными калошами, медленно покачивая грузное, неуклюжее тело, человек этот достигнул наконец самого верха лестницы,\r\nостановился перед оборванной полураскрытой дверью и, не позвонив в колокольчик, а только шумно вздохнув, ввалился в небольшую темную переднюю.\r\n- Нежданов дома? - крикнул он густым и громким голосом.\r\n- Его нет - я здесь, войдите, - раздался в соседней комнате другой, тоже довольно грубоватый, женский голос.\n - Машурина? - переспросил новоприбывший.\r\n- Она самая и есть. А вы - Остродумов?\r\n- Пимен Остродумов,- отвечал тот и, старательно сняв сперва калоши, а потом повесив на гвоздь ветхую шинелишку, вошел в комнату, откуда раздался женский голос.\r\nНизкая, неопрятная, со стенами, выкрашенными мутно-зеленой краской, комната эта едва освещалась двумя запыленными окошками.\r\nТолько и было в ней мебели, что железная кроватка в углу, да стол посередине, да несколько стульев, да этажерка, заваленная книгами.\r\nВозле стола сидела женщина лет тридцати, простоволосая, в черном шерстяном платье, и курила папироску.\r\nУвидев вошедшего Остродумова, она молча подала ему свою широкую красную руку. Тот так же молча пожал ее и, опустившись на стул, достал из бокового кармана полусломанную сигару.\r\nМашурина дала ему огня - он закурил, и оба, не говоря ни слова и даже не меняясь взглядами,\r\nпринялись пускать струйки синеватого дыма в тусклый воздух комнаты, уже без того достаточно пропитанный им.\r\nВ обоих курильщиках было нечто общее, хотя чертами лица они не походили друг на друга.\r\nВ этих неряшливых фигурах, с крупными губами, зубами, носами (Остродумов к тому же еще был ряб), сказывалось что-то честное, и стойкое, и трудолюбивое.\r\n- Видели вы Нежданова? - спросил наконец Остродумов.\n - Видела; он сейчас придет. Книги в библиотеку понес.\r\nОстродумов сплюнул в сторону.\n - Что это он все бегать стал? Никак его не поймаешь.\n Машурина достала другую папиросу.\r\n- Скучает,- промолвила она, тщательно ее разжигая.\r\n- Скучает! - повторил с укоризной Остродумов. - Вот баловство! Подумаешь, занятий у нас с ним нету. Тут дай бог все дела обломатъ как следует - а он скучает!\r\n- Письмо из Москвы пришло? - спросила Машурина погодя немного.\n - Пришло... третьего дня.\n - Вы читали?\r\nОстродумов только головой качнул.\n - Ну... и что же?\n - Что? Скоро ехать надо будет.\n Машурина вынула папиросу изо рта.\r\n- Это отчего же? Там, слышно, идет все хорошо.\r\n- Идет своим порядком. Только человек один подвернулся ненадежный. Так вот... сместить его надо; а не то и вовсе устранить. Да и другие есть дела. Вас тоже зовут.\n - В письме?\r\n- Да; в письме. Машурина встряхнула своими тяжелыми волосами. Небрежно скрученные сзади в небольшую косу, они спереди падали ей на лоб и на брови.\r\n- Ну, что ж! - промолвила она, - коли выйдет распоряжение - рассуждать тут нечего!\r\n- Известно, нечего. Только без денег никак нельзя; а где их взять, самые эти деньги?\n Машурина задумалась.\r\n- Нежданов должен достать, - проговорила она вполголоса, словно про себя.\n - Я за этим самым и пришел, - заметил Остродумов.\n - Письмо с вами? - спросила вдруг Машурина.\r\n- Со мной. Хотите прочесть?\n - Дайте... или нет, не нужно. Вместе прочтем... после.\n - Верно говорю, - пробурчал Остродумов, - не сомневайтесь.\n - Да я и не сомневаюсь.\r\nИ оба затихли опять, и только струйки дыма по-прежнему бежали из их безмолвных уст и поднимались, слабо змеясь, над их волосистыми головами.\r\nВ передней раздался стук калош.\n - Вот он! - шепнула Машурина.\n Дверь слегка приотворилась, и в отверстие просунулась голова - но только не голова Нежданова.\r\nТо была круглая головка с черными, жесткими волосами, с широким морщинистым лбом, с карими,\r\nочень живыми глазками под густыми бровями, с утиным, кверху вздернутым носом и маленьким розовым, забавно сложенным ртом.\r\nГоловка эта осмотрелась, закивала, засмеялась - причем выказала множество крошечных белых зубков - и вошла в комнату вместе со своим тщедушным туловищем,\r\nкороткими ручками и немного кривыми, немного хромыми ножками.\r\nИ Машурина и Остродумов, как только увидали эту головку, оба выразили на лицах своих нечто вроде снисходительного презрения, точно каждый из них внутренно произнес: \"А!\r\nэтот!\" и не проронили ни единого слова, даже не пошевельнулись.\r\nВпрочем, оказанный ему прием не только не смутил новопоявившегося гостя, но, кажется, доставил ему некоторое удовлетворение.\r\n- Что сие означает? - произнес он пискливым голоском. - Дуэт? Отчего же не трио? И где же главный тенор?\r\n- Вы о Нежданове любопытствуете, господин Паклин? - проговорил с серьезным видом Остродумов.\n - Точно так, господин Остродумов: о нем.\r\n- Он, вероятно, скоро прибудет, господин Паклии.\n - Это очень приятно слышать, господин Остродумов.\r\nХроменький человек обратился к Машуриной. Она сидела насупившись и продолжала, не спеша, попыхивать из папироски.\r\n- Как вы поживаете, любезнейшая... любезнейшая. Ведь вот как это досадно! Всегда я забываю, как вас по имени и по отчеству!\n Машурина пожала плечами.\r\n- И совсем это не нужно знать! Вам моя фамилия известна. Чего же больше! И что за вопрос: как вы поживаете? Разве вы не видите, что я живу?\r\n- Совершенно, совершенно справедливо!\r\n- воскликнул Паклин, раздувая ноздри и подергивая бровями, - не были бы вы живы - ваш покорный слуга не имел бы удовольствия вас здесь видеть и беседовать с вами!\r\nПрипишите мой вопрос застарелой дурной привычке.\r\nВот и насчет имени и отчества...\r\nЗнаете: как-то неловно говорить прямо: Машурина!\r\nМне, правда, известно, что вы и под письмами вашими иначе не подписываетесь, как Бонапарт! - то бишь: Машурина! Но все-таки в разговоре .\r\n..\r\n- Да кто вас просит со мной разговаривать?\n Паклин засмеялся нервически, как бы захлебываясь.\r\n- Ну, полноте, милая, голубушка, дайте вашу руку, не сердитесь, ведь я знаю: вы предобрая - и я тоже добрый... Ну?..\r\nПаклин протянул руку... Машурина посмотрела на него мрачно - однако подала ему свою.\r\n- Если вам непременно нужно знать мое имя, - промолвила она все с тем же мрачным видом, - извольте: меня зовут Феклой.\r\n- А меня - Пименом, - прибавил басом Остродумов . - Ах, это очень...\r\nочень поучительно! Но в таком случае скажите мне, о Фекла! и вы, о Пимен! скажите мне, отчего вы оба так недружелюбно, так постоянно недружелюбно относитесь ко мне, между тем как я...\r\n- Машурина находит,- перебил Остродумов,- и не она одна это находит, что так как вы на все предметы смотрите с их смешной стороны, то и положиться на вас нельзя.\r\nПаклин круто повернулся на каблуках.\r\n- Вот она, вот постоянная ошибка людей, которые обо мне судят, почтеннейший Пимен!\r\nВо-первых, я не всегда смеюсь, а во-вторых - это ничему не мешает и положиться на меня можно, что и доказывается лестным доверием, которым я не раз пользовался в ваших же рядах!\r\nЯ честный человек, почтеннейший Пимен!\r\nОстродумов промычал что-то сквозь зубы, а Паклин покачал головою и повторил уже без всякой улыбки:\n - Нет! я не всегда смеюсь! Я вовсе не веселый человек! Вы посмотрите-ка на меня!\r\nОстродумов посмотрел на него.\r\nДействительно, когда Паклин не смеялся, когда он молчал, лицо его принимало выражение почти унылое, почти запуганное;\r\nоно становилось забавным и даже злым, как только он раскрывал рот.\r\nОстродумов, однако, ничего не сказал.\r\nПаклин снова обратился к Кашириной:\r\n- Ну, а учение как подвигается? Делаете вы успехи в вашем истинно человеколюбивом искусстве?\r\nЧай, штука трудная - помогать неопытному гражданину при его первом вступлении на свет божий?\r\n- Ничего, труда нет, коли он немного больше вас ростом, - ответила Машурина, только что сдавшая экзамен на повивальную бабушку, и самодовольно ухмыльнулась.\r\nГода полтора тому назад она, бросив свою родную, дворянскую, небогатую семью в южной России, прибыла в Петербург с шестью целковыми в кармане;\r\nпоступила в родовспомогательное заведение и безустанным трудом добилась желанного аттестата.\r\nОна была девица... и очень целомудренная девица. Дело не удивительное! - скажет иной скептик, вспомнив то, что было сказано об ее наружности.\r\nДело удивительное и редкое! - позволим себе сказать мы.\r\nУслышав ее отповедь, Паклин снова рассмеялся.\r\n- Вы молодец, моя милая! - воскликнул он. - Славно меня отбрили! Поделом мне! Зачем я таким карликом остался! Однако где же это пропадает наш хозяин?\r\nПаклин не без умысла переменил предмет разговора. Он никак не мог помириться с крохотным своим ростом, со всей своей невзрачной фигуркой.\r\nЭто было ему тем чувствительнее, что он страстно любил женщин.\r\nЧего бы он не дал, чтоб нравиться им! Сознание своей мизерной наружности гораздо больнее грызло его, чем его низменное происхождение, чем незавидное положение его в обществе.\r\nОтец Паклина был простой мещанин, дослужившийся всякими неправдами до чина титулярного советника, ходок по тяжебным делам, аферист.\r\nОн управлял имениями, домами и зашиб-таки копейку; но сильно пил под конец жизни и ничего не оставил после своей смерти. Молодой Паклин (звали его: Сила...\r\nСила Самсоныч, что он также считал насмешкой над собою) воспитывался в коммерческом училище, где отлично выучился немецкому языку.\r\nПосле различных, довольно тяжелых передряг он попал наконец в частную контору на 1500 рублей серебром годового содержания.\r\nЭтими деньгами он кормил себя, больную тетку да горбатую сестру. Во время нашего рассказа ему только что пошел двадцать восьмой год.\r\nПаклин знался со множеством студентов, молодых людей, которым он нравился своей цинической бойкостью,\r\nвеселой желчью самоуверенной речи, односторонней, но несомненной начитанностью, без педантизма.\r\nЛишь изредка ему доставалось от них. Раз он как-то опоздал на политическую сходку... Войдя, он тотчас начал торопливо извиняться.\r\n.. \"Трусоват был Паклин бедный\",- запел кто-то в углу - и все расхохотались.\r\nПаклин наконец засмеялся сам, хоть и скребло у него на сердце. \"Правду сказал, мошенник!\" - подумал он про себя.\r\nС Неждановым он познакомился в греческой кухмистерской, куда ходил обедать и где выражал подчас весьма свободные и резкие мнения.\r\nОн уверял, что главной причиной его демократического настроения была скверная греческая кухня, которая раздражала его печень.\r\n- Да... именно... где пропадает наш хозяин? - повторил Паклин. - Я замечаю: он с некоторых пор словно не в духе. Уж не влюблен ли он, боже сохрани!\r\nМашурина нахмурилась.\n - Он пошел в библиотеку за книгами, а влюбляться ему некогда и не в кого. \"А в вас?\" - чуть было не сорвалось с губ у Паклина.\r\n- Я потому желаю его видеть, - промолвил он громко, - что мне нужно переговорить с ним по одному важному делу.\n - По какому это делу? - вмешался Остродумов. - По нашему?\r\n- А, может быть, и по вашему... то есть по нашему, общему.\n Остродумов хмыкнул. В душе он усомнился, но тут же подумал: \"А черт его знает! Вишь, он какой пролаз!\"\r\n- Да вот он идет наконец, - проговорила вдруг Машурина - и в ее маленьких, некрасивых глазах,\r\nустремленных на дверь передней, промелькнуло что-то теплое и нежное, какое-то светлое, глубокое, внутреннее пятнышко.\r\n..\r\nДверь отворилась - и на этот раз, с картузом на голове, со связкой книг под мышкой, вошел молодой человек лет двадцати трех, сам Нежданов.\r\nII\r\nПри виде гостей, находившихся в его комнате, он остановился на пороге двери, обвел их всех глазами,\r\nсбросил картуз, уронил книги прямо на пол - и, молча добравшись до кровати, прикорнул на ее крае.\r\nЕго красивое белое лицо, казавшееся еще белее от темно-красного цвета волнистых рыжих волос, выражало неудовольствие и досаду.\r\nМашурина слегка отвернулась и закусила губу; Остродумов проворчал:\n - Наконец-то!\n Паклин первый приблизился к Нежданову.\r\n- Что с тобой, Алексей Дмитриевич, российский Гамлет? Огорчил кто тебя? Или так - без причины - взгрустнулось?\r\n- Перестань, пожалуйста, российский Мефистофель, - отвечал раздраженно Нежданов. - Мне не до того, чтобы препираться с тобою плоскими остротами.\r\nПаклин засмеялся.\n - Ты неточно выражаешься: коли остро, так не плоско, коли плоско, так не остро.\r\n- Ну, хорошо, хорошо... Ты, известно, умница.\r\n- А ты в нервозном состоянии,- произнес с расстановкою Паклин.\r\n- Али в самом деле что случилось?\r\n- Ничего не случилось особенного;\r\nа случилось то, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, в Петербурге,\r\nчтоб не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху!\r\nЖить здесь больше невозможно.\r\n- То-то ты в газетах публиковал, что ищешь кондиции и согласен на отъезд,- проворчал опять Остродумов.\r\n- И, конечно, с величайшим удовольствием уеду отсюда! Лишь бы нашелся дурак - место предложил!\r\n- Сперва надо здесь свою обязанность исполнить,- значительно проговорила Машурина, не переставая глядеть в сторону.\r\n- То есть? - спросил Нежданов, круто обернувшись к ней. Машурина стиснула губы.\n - Вам Остродумов скажет.\r\nНежданов обернулся к Остродумову. Но тот только крякнул и откашлялся: погоди, мол.\n - Нет, не шутя, в самом деле, - вмешался Паклин, - ты узнал что-нибудь, неприятность какую?\r\nНежданов подскочил на постели, словно его что подбросило.\r\n- Какая тебе еще неприятность нужна? - закричал он внезапно зазвеневшим голосом.\r\n- Пол-России с голода помирает, \"Московские ведомости\" торжествуют, классицизм хотят ввести,\r\nстуденческие кассы запрещаются, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь - шагу нам ступить некуда.\r\n.. а ему все мало, он ждет еще новой неприятности, он думает, что я шучу... Басанова арестовали, - прибавил он, несколько понизив тон, - мне в библиотеке сказывали.\r\nОстродумов и Машурина оба разом приподняли головы.\r\n- Любезный друг, Алексей Дмитриевич, - начал Паклин, - ты взволнован - дело понятное...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Ледяной дом автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Гады ползут, шипят, обступают ее, обвивают своими холодными кольцами, готовы ее задушить. Но одно воззвание к богу - и нечистое сонмище исчезает.\r\nВнизу лестницы кто-то назвал ее по имени.\r\nЕдва не вскрикнула она от испуга, увидав пред собою длинный-предлинный и неподвижный стан, как будто проглотивший аршин, на огромных фижмах,\r\nпри собольей муфте, сборище румян, белил, морщин, мушек и цветов, под высокостепенной, напудренной прической, все это на высоких, красных каблуках.\r\n- Вы не узнаете меня, матушка, Наталья Андреевна? - сказала эта размалеванная вывеска придворной дамы, важно приседая.\r\nВгляделась пристально госпожа Волынская: а! это бывшая ее барская барыня - черная кошка, которая должна была пробежать ей чрез дорогу.\r\n- Не узнала-таки, не узнала, Акулина Саввишна! Как можешь? - спросила Волынская, обняв ее от доброты души, ей свойственной.\r\nИ госпожа Кульковская, супруга столбового дворянина, старшего пажа и старшего придворного шута,\r\nщепетильно дозволила себя поцеловать в щеку, охраняя сколько возможно девственность своих румян, мушек и фижм.\r\n- Правду сказать, матушка, немного похворала после свадьбы... спазмы, удушье... немудрено! хлопоты во дворце...\r\nоколо сучки ее величества... да господин Карл Карлович, дай бог ему здоровья, помог. Ведь вы знаете Карла Карловича, придворного дохтура?\r\nПроизнося это, Кульковская натягивала изо всей мочи на тон знатной барыни.\n - Как же, знаю! Не задерживаю ли я тебя?\r\n- Помилуйте, Наталья Андреевна, я помню вашу отеческую (она хотела сказать: аттенцию [Внимание (от франц.\r\n: attention)]) ко мне и готова для вас и сучку царскую оставить. Признаться вам со всею открытостью моей души, я поджидала вас-таки нарочно (тут она вздохнула).\r\nМного, очень много было бы мне вам в потаенность шепнуть... не для прочего иного, как для пожелания вам добра.\r\n.. Примером будучи сказать, может статься, вы и огорчаетесь, что вас Анна Ивановна не приняла...\r\nГосподи боже мой! да этакой кровной обиды не снести бы и мне... слечь бы-таки, слечь в постелю...\r\nА все это, матушка, не взыщите, ваш дражайший супруг напроказил... У нас во дворце чудеса про него рассказывают, слушать, так ушки вянут...\r\nи будто он разводится с вами... и будто...\r\nДа на сем месте нас могут подслушать; а коли угодно было бы вам, сударыня, по старой памяти удостоить меня своим посещением, так я порассказала бы вам все.\r\n.. Милости просим! я живу недалечко, здесь во дворце, рукой подать.\r\nЧерная кошка не только что пробежала через дорогу Волынской, она вцепилась в грудь ее, скребет ей сердце, душит ее.\r\nКак не идти ей за демоном-искусителем? Он манит ее плодом, который дороже для нее, чем первой женщине плод познания добра и зла: в нем заключается познание сердца ее мужа.\r\nИ когда она вкусит от него, ее рай, так же как рай Евин, должен исчезнуть.\r\nОна идет - следы ее горят. Слуге при ней велено дожидаться в санях.\r\nЧрез лабиринт коридоров вошли они в чистую комнату со сводами.\r\nПостель, напыщенная и вздутая, как толстая купчиха, с двумя пирамидами подушек, китайский фарфор в шкапе за стеклом,\r\nкартина великого мастера в золотой раме, украденные из дворца, и рядом с нею лубочные эстампы с изображением,\r\nкак мыши кота погребают и русского ада, в котором жарят, пекут, вешают за язык, за ребро, за ногу,\r\nво всех возможных положениях, - вот что составляло главное украшение знаменитого жилища господ Кульковских.\r\nНа лежанке дремал ее сынок. Мать разбудила его и, когда он совершил три ужасных зевоты, которыми, казалось, хотел проглотить пришедших, сказала ему с нежностью:\r\n- Душенька, выдь куда-нибудь прогуляться или развеселиться; да не забудь своей официи...\r\n- На веселье нужны деньги, - отвечал он сурово, - дай целковенький прогулять, так пойду, а не то, хоть тресни, не выйду.\r\nНежного сынка удовлетворили, и он, опоясавшись мечом-кладенцом, приветствовал его глупо-умильной усмешкой.\r\n- Такой ветреник, все шпагу забывает!.. Да скажи в австерии, чтобы не слишком шумели, а то как раз пришлю унять.\r\nВот, матушка, Наталья Андреевна, - продолжала Кульковская, когда наследничек ее высоких душевных достоинств вышел, не поклонясь, - нажила себе забот.\r\nДа здесь не покойнее ли вам будет? а то против двери...\r\n- Хорошо, хорошо, - повторяла Волынская, истерзанная душевными муками.\r\nЕсли б посадили ее в это время на уголья, на лед, если бы земля колебалась под нею и громы над ней гремели, она ничего б не слыхала, ничего не видала.\r\n- Воля ваша, матушка, неловко... пересядьте сюда.\r\nУжасная женщина!.\r\n.\r\nкаковы послуги перед тем, как собиралась убить?\r\nТак палач, готовясь снять голову с своей жертвы, заботился бы на эшафоте о том, чтоб оградить ее от луча солнечного или сквозного ветра.\r\n- Ахти, бедная головушка, - сказала, наконец, Кульковская, приведя в движение топор своего языка, - до какого позору дожила ты!.. На гибель свою прокатилась в Москву.\r\nСам лукавый шепнул тебе ехать в этот путь-дорожку. Кабы тебе, сизая голубушка, половину рассказать, что было здесь без тебя, так сердце бы замерло, ох, ох!.\r\n. (И Кульковская заплакала; потом, осушив свои слезы, продолжала.\r\n) Добро б волокитство на речах, а то пошли записочки - пересылались сначала через школьника Тредьяковского, потом носил их бездельник Николка, черномазый дьявол; напоследок.\r\n.. язык не двигается... застали вашего благоверного супруга в спальне молдаванки...\r\n- Неправда, Саввишна, неправда! - сказала полумертвая Волынская, - видно, зло берет иных на Артемия Петровича, что выдумали такие сказки!..\r\n- Сказки?.. Хороши сказочки, только не на сон грядущий, а на упокой души!.\r\n. Не верите мне, матушка? так, пожалуй, выставлю свидетелей: старика Липмана, самого герцога, человек десяток пажей, дворцовых лакеев, горничную девку.\r\n.. Да коли распоясываться, язык и душка устанут.\r\nВидно, приходит конец мира! Господи, надолго ли станет твоего долготерпения?.. Неправда? А почто ж вас государыня Анна Ивановна не принимает? Спросили б давно нас, дворцовых!.\r\n. Потому что ваш дражайший бросился вчера ей в ноги, плакал, бил себя в грудь и упросил ее величество дозволить ему развестись с вами и жениться на своей молдаванке.\r\n.. Что, матушка, вы не верите? Так вот поверьте этому свидетелю, поверьте своим оченькам...\r\n(Она отошла к лежанке и из шкатулки, на ней стоявшей, вынула сложенную бумажку.) Чай, вы рукописание своего муженька знаете?.\r\n. прочтите, полюбуйтесь, а после скажите, наврала ли я вам, глупая баба, нанесла ли на святого человека околесицу...\r\nДа этих записочек ходит довольно по всему дворцу... Коли охоты станет читать, наберу их вам десятка два, хоть в книжечку извольте переплесть...\r\nНе дождалась Волынская, чтобы подали ей записку, - сама вырвала из рук.\r\nЭто послание было одно из тех, от которых неопытную девушку бросает в одно время и в пламя и в дрожь, от земли на небо, в атмосферу, напитанную амброю, розой и ядом,\r\nгде сладко, будто под крылом ангела, и душно, как в объятиях демона, где пульс бьется удвоенною жизнью и сердце замирает восторгами, для которых нет языка.\r\nНадо было видеть, что делалось с несчастною Волынскою. Давно ли он был так нежен, так страстен? давно ли призывал бога в свидетели его любви? Как она была счастлива!.\r\n.\r\nИ что ж? в один миг исчезло очарование этого счастия: знойное дыхание сатаны испепелило все ее надежды, все радости в мире!\r\nГлаза ее помутились, будто у безумной; запекшиеся губы дрожали; из полурастворенного рта, казалось, готов был вылететь крик смерти.\r\nВидно было, как младенец ее трепетал... Что ей до младенца?.. Был один - по нем и другого дорого ценила; нет того - и ей нипочем дитя ее.\r\nСама Кульковская испугалась ужасного состояния, в которое ее повергла.\r\nЗная силу ее веры, напомнила ей о боге, о страданиях Иисуса Христа, оставившего нам собою образец терпения, показала ей на икону скорбящей божьей матери...\r\nИ Наталья Андреевна, придя в себя, судорожно зарыдала и распростерлась пред ликом небесной утешительницы.\r\nДолго лежала она на полу, молясь и прерывая свои молитвы рыданиями; наконец, встала, с горячею верою приложилась к образу...\r\nБожья мать с такою небесною улыбкою то смотрела на своего младенца, то, казалось ей, на нее, как бы показывая,\r\nчто она должна жить для того, кто у ней лежит под сердцем, - этого существа, невинного в преступлениях отца.\r\n..\r\nОна не всего лишилась: с нею ее бог и господь; ее не покидает и матерь божья; она сама мать.\r\nДля младенца своего останется она жить, клянется жить - ни одной еще клятвы в жизнь свою не нарушала, - и неземное утешение прокралось невидимым лучом в ее душу.\r\nНо с какими глазами встретит она Артемия Петровича? Что будет она в доме, откуда ее скоро изгонят холодность мужа и воля государыни?\r\nКак станет она смотреть на оскверненное ложе, где заменит ее счастливая соперница? Неужели дождется, чтоб ее выгнали?.\r\n. Нет, она не дойдет до такого унижения; она предупредит его. Нога ее не будет уж на пороге мужнина дома. У нее есть брат - тот примет ее к себе.\r\nПускай придут там оспаривать ее законные права! Сам бог сказал, что, когда он сочетает, человек не разлучит, - пускай придут поспорить с богом!..\r\nНаписано письмо к Артемию Петровичу: в нем объясняли, что, обманутая, осмеянная, не может она уж явиться к нему в дом.\r\nОтказ от дворца, верные слухи, что государыня желает их развода для того, чтобы женить его на своей любимице, собственное письмо его к княжне - чего более? каких еще свидетельств?\r\nПисьмо отослано тот же час.\r\nВ доме брата своего, Перокина, просила она убежища и защиты. Ни убеждения разного рода, ни обещания помирить их с мужем не имели никакого действия: несчастная осталась непреклонною.\r\nГлава VIII\n ПРЕДЛОЖЕНИЕ\n\n Тебе сказать не должен боле:\n Судьба твоих грядущих дней,\n Мой сын, в твоей отныне воле.\n\n Пушкин {Прим. стр. 282}\r\nГнев Липмана дошел до бешенства, когда он узнал об измене своего племянника.\r\nОн проклинал неблагодарного, рвал на себе волосы, терзал себе грудь ногтями, изрыгал богохуления; но - прошел пароксизм бешенства, и он опять мудрец на злое.\r\nСделаны новые, хитрые расчеты.\r\nВолынской не примет его под крыло свое; он пропал, если пропадет Бирон: следственно, надобно остаться верным герцогу не для него, а для себя; надобно спасти герцога, чтоб спасти себя.\r\nЭту верность запечатлел он клятвою выпутать его из худых обстоятельств. Гнев государыни не был тверд, одна Мариорица могла помешать примирению и доставить новую пищу к немилостям...\r\nна этой оси вертелось колесо фортуны обоих соперников. Что ж? сокрушить ее!.\r\n. Такие ли помехи уничтожают злодеи? Между тем и герцог должен был действовать посредством Остермана и людей, преданных ему из собственных своих видов.\r\nС другой стороны, Артемий Петрович принимал поздравления неохотно. Он доволен был, что сделал свое дело, но отчаивался распутать домашние обстоятельства.\r\nПоставленный между любовью Мариорицы и любовью жены, он должен был погубить одну из них. Что еще скажет он, когда узнает решение последней?\r\nВ глубоких раздумьях застал Зуда того, кого весь город почитал первым счастливцем и будущим виновником счастия народного.\r\nЗуда вошел не один. Лицо, бывшее с ним, поразило кабинет-министра своим появлением. Не видение ли?.. Эйхлер?.. Может ли статься!\r\n- Что вам нужно у меня? - спросил его Волынской сурово.\n - Иметь честь вам рекомендовать себя, - отвечал, улыбаясь, Эйхлер.\n - Напрасный труд!.. я вас давно очень хорошо знаю...\r\n- Теперь только, - подхватил Зуда, - извольте узнать его, как вашего тайного друга, как того человека,\r\nкоторый был вам столько полезен своими безыменными посланиями, под маскою астролога, под личиною нищего, через конюхов;\r\nдоставил вам подлинный донос Горденки, вползал невидимкою в карету герцогскую, добрался до кабинета государыни, заставлял говорить камни:\r\nодним словом, это самый тот, которому обязаны вы победой над герцогом и настоящим своим счастливым положением, если еще можно назвать его счастливым.\r\nНесколько мгновений стоял Волынской, как бы обезумленный; наконец, бросился обнимать Эйхлера.\r\n- Как это сделалось, боже мой! - говорил он. - Мог ли я подумать?.\r\n.\r\nДруг мой, благороднейший друг! зачем вы ранее не открылись мне? зачем вы так долго играли роль моего врага, и я не мог вас достойно оценить?\r\nСколько унижений разного рода, сколько оскорблений от меня претерпели!\r\n- Простите мне, если скажу, что характер ваш, возвышенный, но слишком пылкий, слишком безрасчетный, налагал на меня эту скрытность.\r\nЯ боялся, чтобы вы, узнав своего тайного корреспондента и помощника, не изменили себе при случае и не потеряли во мне того, чем я хотел быть для вас до конца своего назначения.\r\nМогу теперь открыть, что Зуда, с которым я связан был узами дружбы еще на школьной скамейке, в одном из немецких университетов, был со мною в заговоре.\r\n- Каков? Ай да приятель!.. Дай же, лицемер, и тебя прижать к моему сердцу. (Волынской крепко обнял и маленького секретаря.\r\nСлезы были у всех на глазах.) Подвиг ваш, друзья мои, могу чувствовать; но оценить его должна Россия.\r\nДа, народ русский будет вам некогда признателен. Стыжусь, а должен сказать, я недостоин таких товарищей, таких бескорыстных поборников правды и любви к отечеству.\r\nЧем заплатил я вам?.\r\n. Вместо того чтобы нести мои жертвы хоть рядом с вами, если я не мог вас обогнать, я сбивал вас с пути, я делал ваши жертвы бесполезными, сквернил их моею глупою страстью!.\r\n.\r\nГосподи!\r\nесли проступки мои, мое безумие должны получить из рук твоих достойное возмездие на этой земле, то да идет чаша зол по крайней мере мимо этих двух прекраснейших твоих созданий!\r\n- Если и нам суждено погибнуть, - сказал Эйхлер, - утешимся, что пали за дело человечества.\r\nУмирая, ничем упрекнуть себя не можем;\r\nмы действовали не как возмутители народного спокойствия, не из корыстных видов, но как верные сыны отечества, преданные государыне и долгу нашему.\r\nНе нарушали мы закона, но шли против беззакония в лице временщика; все наши действия вели к престолу и несли ему в дань. Его дело принять ее или отвергнуть.\r\nЧист наш подвиг, и стыд будет тому, кто исказит его!.. Не унижаясь перед счастливым злодеянием жили; не унижаясь - умрем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Какая-то странная тайна невидимыми узами связывает меня с ней. Кто она -- я не знаю. Но что-то светлое и жуткое зараз испытываю я в присутствии серой женщины.\r\n\"Кто ты?\" -- говорю я дрожащим голосом.\r\nОна молчит, только из под капюшона сверкают ее глаза, черные и глубокие, как пропасть.\r\n\" Слушай, кто ты? Ты должна мне сказать, кто ты.\r\nТы всегда появляешься ко мне, когда случается что-нибудь большое! Ты точно охраняешь меня, значит любишь! Скажи мне, кто ты и сделай так, что бы я умерла!\".\r\nИ выкрикнув с каким-то страстным отчаянием мою фразу, я жду ее ответа.\r\nОна тихо качает головой.\r\n\" Ты не умрешь! Ты не умрешь, дитя! Ты должна жить\", -- слышится мне тихий, тихий, как шелест ветра, голос.\r\n\"Вздор!\" -- кричу я исступленно. -- \"Мне тяжело, невыносимо! \" \n И я со всего разбег бросаюсь в сугроб.\r\nОщущение холода разом протрезвляет меня.\r\nВ ту же минуту кто-то сильный подхватывает меня на руки и несет куда-то. Серая женщина исчезает, сливаясь с прозрачными сумерками апрельской ночи.\r\n-- Лида! Милая, возможно ли так безумствовать!-- слышится мне.\r\nЯ быстро открываю глаза. Теперь я лежу на садовой скамейке. Высокий, стройный мальчик с бледным лицом стоит предо мною.\r\n-- Коля! -- кричу я неистово, -- как ты очутился здесь, Коля?-- и я бросаюсь на шею моего товарища и друга.\r\n-- Очень просто, -- говорит Коля, -- ведь мы еще не уехали с дачи и живем здесь. Я видел тебя у заутрени.\r\n-- Почему же ты не подошел ко мне? \n -- О, ты была слишком великолепна. Точно принцесса среди своих рыцарей и дам...\r\nИ он тихо улыбается. \n -- А вот каким образом попала ты босая в сад? Объясни, пожалуйста.\r\n-- Ах, не принцесса я, Коля, принцессы не могут быть так несчастны, как я! -- и я судорожно зарыдала, прижавшись к его груди.\r\nОн дал мне выплакаться, не перебивая моего отчаянного порыва горя.\r\nРыдая и всхлипывая, я рассказала ему все, все: и про \"измену\" \"солнышка\", и про мачеху, и про мое желание умереть.\r\n-- Глупая, бедная, маленькая девочка! -- произнес он, тихо покачивая головою, -- и тебе не стыдно?\r\nНу, подумай только, что станется с твоим отцом, если ты, в самом деле, заболеешь и умрешь?\r\n-- Ему все равно. Он женился на Нэлли Роновой, и ему нет до меня никакого дела, -- угрюмо глядя мимо Колиных глаз, говорю я.\r\n-- Лида! Лида! Ну, можно ли говорить так! -- шепчет он в испуге.\r\n-- Умру! умру!-- твержу я с отчаянием, -- умру, на зло им, всем умру, нарочно! Я самый несчастный человек в мире и мне надо умереть!\r\n-- Молчи! -- вдруг сердито крикнул Коля, -- не смей так говорить!\r\nЯ не узнала всегда покорного и тихого голоса моего \"рыцаря\", так он вырос и окреп в эту минуту. \n -- Молчи и слушай! -- прибавил он серьезно и повелительно.\r\nЕго лицо бледным пятном светлело на фоне серых сумерек апрельской ночи. Глаза блестели. Он выпрямился и точно вырос в эту минуту.\r\n-- Слушай, я тебе скажу тайну, которую не знает ни одна душа. Эта тайна откроет тебе, что бывает горе и больше твоего.\r\n.. Слушай. Живет на свете мальчик. Живет в бедной маленькой комнатке с грубым, черствым и диким человеком.\r\nЧеловек этот вечно зол, вечно желчен и каждый вечер скрывается из дому, а когда приходит, то от него пахнет водкой и он едва-едва держится на ногах.\r\nПри виде мальчика, когда тот сидит за работой, он кидается, как дикий зверь, на него, отнимает книгу, рвет ее в клочья, а мальчика бьет, жестоко бьет, приговаривая:\r\n\"Книги до добра не доводят.\r\nНе читать и не учиться надо, а работать, работать, работать, да!\" И когда избитый, израненный мальчик теряет сознание, жестокий человек оставляет его в покое.\r\nИ мальчик все-таки учится, урывками, тайком, а в промежутки от уроков переплетает книги, клеит коробочки на продажу и отдает весь заработок жестокому человеку.\r\nИ все-таки колотушки и побои так и сыплются на него... Ну и пусть бьет, пусть увечит! Мальчик все-таки не бросит ученья никогда! -- пылко заключил свой рассказ Коля.\r\nЛицо его побледнело еще больше. Глаза ярко сверкали на чудно преобразившемся теперь, почти прекрасном лице.\r\n-- Коля! Милый! Неужели?..-- прошептала я, боясь поверить тому, что только что услышала.\r\n-- Смотри! Вот! Вот следы жестокого человека на руке мальчика!-- вскричал Коля и быстро отвернул рукав курточки.\r\nНа белом нежном теле этого полу-юноши, полу-ребенка были частые синие пятна от кисти до плеча. Это был сплошной синяк, след беспощадных побоев.\r\n-- Коля! Бедный Коля! -- вскричала я, -- бедный мученик!\r\nИ прежде чем он успел отдернуть руку, я быстро прильнула губами к больному месту.\r\n-- Вот видишь, Лида, я же терплю! -- произнес он тихо, но значительно. -- Терпи и ты! Так велит судьба! \n -- Не судьба, а серая женщина! -- прошептала я чуть слышно.\r\n-- Кто? \n Но я не ответила. Чем-то чудовищным показалось мне выдать мою тайну о ней.\r\n\"Если я скажу о моей таинственной серой женщине, она, пожалуй, не будет охранять меня больше\", -- мелькнуло у меня в мыслях. И тотчас же я прибавила вслух:\r\n-- Ты ужасно страдаешь, Коля, но... но ты все-таки счастливее меня. \n -- Почему?-- спросил он, удивленный.\r\n-- Ты не видел лучшей жизни!-- проговорила я, -- а мне... мне... нельзя же быть \"принцессой\" для того только, чтобы стать Золушкой в конце концов.\r\n.. А я буду Золушкой, у мачехи буду... Все мачехи злые... гадкие и мучают падчериц...\r\n-- В сказках, -- поправил меня Коля. -- Стыдись же верить сказкам. Ты уже большая!\r\n-- Ах! И ты против меня! Значит ты меня не любишь, не любишь...-- вскричала я, вскакивая со скамейки, на которой до сих пор смирно лежала, слушая Колю.\r\n-- Ты защищаешь ее... и не жалеешь меня! -- твердила я, задыхаясь.-- Уйди от меня, уйди!\r\n-- Нет, я не уйду от тебя. Я должен отвести тебя домой. Смотри, ты босая и вся дрожишь. Дай, я тебя отнесу, -- предложил он.\r\nЯ устала волноваться. Нервы мои упали. Наступило какое-то оцепенение.\r\nАдский холод, который я не чувствовала раньше, пронизывал меня насквозь. Мои голые ноги теперь стали синие, как у мертвеца.\r\nИ вся я дрожала, как в лихорадке. Коля был выше меня на целую голову и, несмотря на кажущуюся хрупкость, очень сильный мальчик для своих четырнадцати лет.\r\nОн легко поднял меня со скамейки и понес.\r\nУ крыльца оп спустил меня на землю, обняв за шею, и проговорил торопливо:\r\n-- Надо подчиняться... Нельзя быть принцессой, только принцессой всю жизнь... Мне кажется, это только бывает в сказках...\r\n-- Нет, нет, я не хочу подчиняться!-- закричала я громко и, задыхаясь от слез, вырвала свою руку из рук Коли и скользнула в дверь, незамеченная никем.\r\nГЛАВА IV. \n\n Встреча.--Я заболеваю.\r\nНа другой день, в четыре часа, \"солнышко\" вернулся. Я сидела в своей комнате и машинально одевала свою новую куклу-институтку, когда в передней раздался громкий и властный звонок.\r\nЕго звонок! Что-то разом замерло во мне и упало. Сердце перестало биться во мне совсем, совсем.\r\nЯ слышала, как он спросил тетю: \"У себя Лидюша?\" и как тетя ответила: \"В детской. Не хотите ли кофе с дороги?\" \n \"Хотите\", а не \"хочешь!\"\r\nТеперь тайна их натянутых отношений, их ссоры, перестала быть для меня тайной.\r\nЯ все понимаю, все! Тетя оберегала меня, охраняла от мачехи, а он сердился на нее за это, и они поссорились. Я смутно сознаю все это сейчас.\r\nСмутно оттого, что вся моя мысль стремится к одному -- только бы не броситься к нему на шею, когда он войдет.\r\nДве недели, что я его не видала, кажутся мне вечностью, и легко позабыть все ради одного его поцелуя, одной ласки! Ах, \"солнышко! солнышко!\" Что ты сделал со мной!\r\nИ я замираю. В гостиной слышатся шаги... Вот они ближе, ближе... теперь в коридоре, теперь у самой двери... Сейчас он войдет. Господи, Боже мой, помоги мне!\r\nВот он. Кожаная дорожная тужурка, милое, чуть помятое от бессонницы в вагоне, лицо, небритый подбородок.\r\nО, милый ты мой, милый папа! Все во мне рванулось к нему навстречу. Кукла отброшена далеко в угол.\r\n-- Лидюша! Девочка моя! Радость моя!-- ласково вырывается из его груди, и он широко раскрывает объятия\r\n\"Солнышко\"!-- готово сорваться с моих губ, но вдруг кто-то ясно и твердо говорит во мне, в самой глубине сильно бьющегося сердца: \"у него есть жена Нэлли Ронова; он дал тебе мачеху!\r\n\" И я останавливаюсь, кусаю губы, и гляжу упорно в дорогие, славные, серые глаза, которые недоумевающе мигают мне длинными ресницами.\r\n-- Здравствуй, папа, -- говорю я казенную фразу, медленно подхожу к нему и подставляю свое лицо под его губы.\r\nГрад частых, горячих поцелуев сыплется на мои щеки, лоб, глаза и волосы.\r\n-- Милая моя большая девочка! Милая! Милая моя!\r\n-- шепчет он радостный и счастливый в то время как я стою, холодная и костяная, как изваяние, с потупленными глазами, не отвечая на его горячие ласки.\r\nОн, наконец, замечает мое странное состояние.\r\n-- Что с тобой? Здорова ли ты? -- говорит он, и в одну минуту его большая мягкая рука щупает мой лоб и щеки.\r\n-- У тебя жар, малютка! Ты нездорова! \n Силы небесные, темные и светлые! Что я пережила в эту минуту!\r\nИ все-таки я не кинулась к нему, не бросилась на шею, не покрыла бесчисленными поцелуями его робко улыбающегося мне навстречу лица,\r\nа каким-то деревянным, чужим голосом ответила на его, полный страха и тревоги, вопрос:\r\n-- Не беспокойся, папа, я здорова! \n Но он и теперь не заметил моего состояния, моего тупого, недоброго, блестящего взгляда.\r\n-- Лидюша, деточка моя, -- произнес он радостно вздрагивающим голосом.-- Говорят, ты стихи для меня сочинила.\r\nХорченко встретился мне на вокзале и сказал. Прочти мне их скорее, Лидюша, твоему папе, прочти сейчас!\r\n\"Звезды, вы, дети небес\" -- чуть было не вырвалось из моей груди, помимо воли. Но я только крепче стиснула губы и, прижав руку к моему сильно бьющемуся сердцу, процедила сквозь зубы:\r\n-- Не знаю... Не помню... Забыла... Вот и все! Это \"вот и все\" открыло ему глаза сразу.\r\nВ словах \"вот и все\" задорно и дерзко вылилась вся душа взбалмошной, горячей, избалованной натуры.\r\nОтец быстро вперил в меня пронзительный взгляд. Глаза наши встретились. Мои -- злобно торжествующие, его -- печальные, грустные и добрые, добрые без конца.\r\nМы смотрели так друг на друга минуту, другую, третью...\r\nИ вдруг добрые нежные глаза моего \"солнышка\" опустились под пристальным взглядом гордой маленькой девочки.\r\nКогда же он поднял их снова, я поняла, что он понял все, -- понял тяжелую драму, свершавшуюся в моей душе, и мою тоску, и мое горе.\r\nОн порывисто обнял меня \n -- Лидюша! Детка моя! Родная моя! -- шепнул он мне тихо и значительно, и глубоко заглянул мне в глаза.\r\nИ тут случилось то, чего я сама не ожидала. Я вывернулась из-под его руки и, с равнодушным видом отойдя от него на шаг, на два, сказала:\r\n-- Меня Коля Черский играть ждет в саду, я пойду, папа!\r\nИ я быстро выбежала из комнаты. \n Зачем, зачем я сделала это тогда? \n К несчастью, раскаяние приходит к нам гораздо позднее, чем это следовало бы...\r\nВсе последующие дни прошли для меня одной сплошной пыткой. Я редко видела папу. А когда встречала, то он все куда-то торопился.\r\nТаким образом, нам не было возможности перекинуться словом до моего отъезда в институт.\r\nВ воскресение на Фоминой тетя Лиза должна была отвезти меня опять в мою \"тюрьму\", т. е. в институт.\r\nВсе утро воскресенья я была какая-то бешеная:\r\nто бегала взапуски с Колей Черским и Вовой, пришедшими проститься со мною, то сидела задумчиво, бледная, с широко-раскрытыми, как бы застывшими глазами.\r\nПапа должен был придти к завтраку, и я взволнованно ждала этого часа. \n За полчаса до завтрака я сбегала в сад, где меня ждали Коля и Вова.\r\n-- Помни, Лида, не все делается так, как хочется, -- проговорил юный Черский, -- надо уметь покоряться.\r\n-- Ну, ты и покоряйся! -- со злым хохотом проговорила я, -- а я не хочу и ее буду!\r\n-- Лидочка, -- в свою очередь произнес Вова, -- не горюй, пожалуйста. Потерпи немного.\r\nКогда я вырасту, я приеду за тобою, увезу тебя от мачехи (он уже знал, что у меня мачеха) и похищу тебя, как богатырь Бова похитил сказочную принцессу. Хорошо?\r\n-- Хорошо! -- отвечала я и, наскоро простившись с ними, помчалась к дому. Мой слух уловил знакомые шаги и бряцание шпор. Я не ошиблась, это был папа.\r\nСкучно и натянуто прошел завтрак. \"Солнышко\" точно умышленно избегал разговаривать со мною. Во время завтрака почти никто из нас не притронулся\r\nк еде. Когда все встали из-за стола, вошел денщик и доложил, что лошади поданы.\r\nЯ быстро побежала одеваться, а когда вернулась, \"солнышко\" стоял у окна и, барабаня пальцами по стеклу, смотрел на улицу.\r\n-- Прощай, папа!-- сказала я спокойно, в то время как сердце мое рвалось на части. \n -- Прощай, Лидюша!\r\nОн наклонился ко мне, перекрестил и поцеловал. Я повернулась и пошла к двери. Мне казалось, что потолок рухнет надо мною и задавит меня своею тяжестью.\r\nНо ничего подобного не случилось. Мы вышли на крыльцо, тетя Лиза, я и Катишь. Лошадь стояла у подъезда.\r\n\"Сейчас, сейчас он догонит меня, бросится ко мне, поцелует, унесет обратно домой, и мы будем счастливы, счастливы, счастливы!\" -- кричало и стонало все внутри меня.\r\nНо он не догнал, не вернулся. Я даже не видела его фигуры в окне, когда мы отъезжали. Тогда я поняла, что все кончено, поняла, что я потеряла его...\r\nВсю дорогу из Царского до Петербурга я упорно молчала и смотрела в окно вагона, приводя в настоящее отчаяние бедную тетю Лизу.\r\nВ Петербурге мы заехали к тетям, перед тем как ехать в \"тюрьму\".\r\n-- Что такое?- Почему ты так бледна, Лидюша?-- спрашивали они с тревогой, вглядываясь в мое действительно изменившееся лицо.\r\n-- Оставьте ее, девочка все знает, -- сказала чуть слышно тетя Лиза. \n Тогда Уляша быстро обняла меня и повела к себе.\r\n-- Пойди ко мне, я покажу тебе монашек. Ты их так любишь... и все, все, что хочешь, покажу тебе в моем туалете!-- проговорила она.\r\nВ другой раз я бы пришла в неистовый восторг от предложения доброй тети Уляши, но не сегодня... Не сегодня только! Однако я пошла за нею.\r\nОна вынула из своего туалета все, что, по ее мнению, могло интересовать меня: и роговую коробочку, и старинный веер и, наконец, черных, как уголь, монашек, и зажгла их.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Греч Н", "role": "user" }, { "content": "Лицо его пылало, глаза сверкали огнем неестественным, но во всем его положении, во всех приемах было какое-то величественное спокойствие;\r\nтакими воображал я себе потом христианских мучеников, шедших с улыбкою и пением на верную смерть.\r\nВдруг одно неприятельское ядро разорвало пополам лейтенанта и переломило флагшток. Флаг упал сам собою, и пальба неприятелей в ту же секунду прекратилась.\r\n\"Рогволод\" сдался. Нас, офицеров, свезли на неприятельский флагманский корабль. Имея о нраве войны самые дикие понятия, я воображал, что с нами будет невесть что.\r\nАнглийский адмирал принял нас с величайшей вежливостью, посадил, угостил завтраком, уверял, что никогда не имел дела с такими храбрыми людьми,\r\nвозвратил нам шпаги и отправил нас к нашему главнокомандующему с учтивым письмом, в котором засвидетельствовал ему, что мы исполнили долг свой, как честные моряки.\r\nВсе это сбило, перемешало мои темные дотоле понятия. Мы жестоко дрались с англичанами, нанесли им много вреда - и они нас за это уважают.\r\nМы пользуемся славою и честию, а тот, которому мы более всего обязаны, расторгнутый на части, тонет в пучине морской.\r\nС одной стороны, великодушие людей, с другой - непостижимость Провидения.\r\nЯ начал сравнивать, размышлять и наконец добился до того, что есть в мире что-то выше обыкновенного, человеческого,\r\nчто я сам стою гораздо ниже этого обыкновенного, что по всем законам падший в исполнении долга своего лейтенант не умер совершенно.\r\nИ так далее. До первой шумной беседы на берегу.\r\nТут прежние буйные потехи, карты, насмешки, кощунства развеяли эти начатки размышления, но не совершенно; семя было брошено и силилось прозябнуть.\r\nПрошло еще несколько времени. Человек пять флотских офицеров, в том числе и я, были откомандированы в Гапсаль.\r\nВойна с шведами и с англичанами кончилась. Было тихо и спокойно. Наши больные опять отваживались купаться в море.\r\nДля этого съехалось в Гапсаль несколько семейств.\r\nОднажды в шумной офицерской беседе стали смеяться над дамами, которые купаются в открытом море, и положено было когда-нибудь испугать такую лебединую компанию.\r\nЯ взялся за исполнение этой низкой шалости и в одно утро, когда от берега отвалило несколько шлюпок,\r\nнаполненных купальщицами, из-за одного мыска пустился с своим денщиком в лодке вслед за ними.\r\nЯ сам не знал, как и что сделаю, но твердо положил перепугать их насмерть.\r\nПередние шлюпки далеко ушли в море, я греб всею силою, чтоб догнать их. Одна из отставших шлюпок поравнялась со мною.\r\nКо мне неслись французские слова. \"Вот я вас посажу на бонжуре!\" - бормотал я про себя. Вдруг раздался со шлюпки звонкий женский голос.\r\n\"Куда вы едете, господин офицер?\" Я хотел было отвечать: \"А вам какое дело?\", поднял глаза и не мог разинуть рта.\r\nНа краю шлюпки стояла девица лет четырнадцати, в белом платье, в соломенной шляпке. Лицо, глаза, голос ее - все смутило меня.\r\n\"Куда изволите ехать?\" - спросила она твердым голосом. \"Рыбу удить!\" - отвечал я, едва переводя дух.\r\n\"Так сделайте милость, выберите другое место!\" Я не отвечал ни слова, загреб веслом, поворотил назад и не смел поднять глаз.\r\nНеведомый трепет пробежал по моим жилам. Сердце мое стеснилось. Дыхание сперлось в горле. Я работал веслом, как будто бы за нами гнались корсары.\r\nЧрез несколько минут злой дух во мне очнулся. \"Что ты это, Ветлин? - шептал мне тайный голос. - Подлец! Испугался женщины, девчонки! Назад! Будь молодцом! Ай, Ветлин! Струсил\".\r\nВетлин действительно струсил. Во мгле черной души моей зажглась какая-то звездочка, к которой невольно обращались мои внутренние взоры.\r\nЯ не мог дать себе отчета в том, что ощущал в это время.\r\nВ глазах у меня что-то мелькало, в ушах звенело, сердце сильно билось, дыхание останавливалось, руки дрожали, весло едва мне повиновалось.\r\nИ все это произошло в течение нескольких секунд;\r\nмне же казалось, что с того времени, как в ушах моих раздался ее голос, как взгляд ее сверкнул предо мною, прошло долгое, долгое время.\r\nВдруг пронзительный женский крик вывел меня из забвения.\r\nЯ оглянулся в ту сторону, откуда он послышался, и увидел в нескольких шагах от себя простую крестьянскую лодку, в которой сидело несколько человек.\r\nОдна молодая эстонка рвалась броситься из лодки в воду, другие ее удерживали. Я поглядел на воду и увидел тонувшего ребенка. Тут было не глубже аршина.\r\nНе зная сам, что делаю, я выскочил из челнока, схватил ребенка и подал его матери. На меня посыпались эстонские благословения.\r\nЯ не понимал их, но мысль о добром деле, о благодеянии, оказанном мною ближнему, привела меня в умиление.\r\nВ сердце ощутил я какую-то приятную теплоту. Душа моя проснулась. Звездочка, зажженная в ней незнакомою девицею, окружилась каким-то радужным венцом.\r\n\"Что ж, Ветлин! Уж воротился!\" - закричали мне с берегу товарищи. \"Мне дурно!\" - сказал я, с трудом выбравшись из лодки и бросившись на траву.\r\nОни мне поверили: с меня лил холодный пот, лицо горело, лихорадка била меня жестоко. Платье мое было мокро.\r\nЯ рассказал им приключение с крестьянским ребенком. \"Так этих лебедок спас их ангел-хранитель!\" - сказал один из моих товарищей.\r\n\"Точно ангел!\" - подумал я. Я переоделся, напился теплого; наружная болезнь моя тем и кончилась. Но внутренний жар не простывал.\r\nДело наше в Гапсале было кончено. На другой день рано утром отправились мы обратно в Ревель.\r\nНеведомый дотоле небесный образ юной красавицы занимал меня таким сверхчувственным образом, что я не думал спросить, кто она такова.\r\nНо она должна быть русская, думал я: эстляндки не говорят по-русски, и так чисто, так решительно.\r\nПо возвращении в Ревель я почувствовал во всем своем составе непостижимую для меня перемену.\r\nШумные беседы, пиршества - все это мне надоедало, и я не мог понять, каким образом когда-нибудь находил в них удовольствие.\r\nВсе предметы являлись мне в новом свете, как будто покрытые лоском, которого я дотоле не замечал.\r\nВсего страннее для меня было то, что я начал смотреть на женщин со вниманием, участием, уважением.\r\n\"Что бы это было такое? - думал я, припоминая с досадою и стыдом историю всей своей жизни. - Где я был доныне? Что чувствовал, что мыслил, что делал?\"\r\nПри этой перемене моего существа я еще более отделился от людей. Порядочные, степенные люди бегали меня, как шалуна и негодяя; прежние товарищи бросили, как труса и предателя.\r\nВ одном, признаюсь, я не мог переменить прежних своих привычек - в картах.\r\nПрежде я играл из шалости, так, по примеру других:\r\nтеперь пристрастился к игре с каким-то ребяческим суеверием, заметив, что дама редко мне изменяла и почти никогда, если поставлена была червонная.\r\nКогда же, случалось, убьют и эту, я приискивал в уме своем какую-нибудь вину и уверял себя, что за это именно наказан дамою.\r\nМежду тем я не знал сам, что со мною происходит. Но однажды как-то вздумал я читать (это было в карауле).\r\nСмененный мною офицер оставил на гауптвахте какой-то засаленный употреблением роман.\r\nНе помню ни содержания его, ни титула, знаю только, что в нем молодой человек описывал рождение и усиление своей любви.\r\n\"Да это я! Это любовь!\" - воскликнул я невольно и продолжал чтение с жадностью. Роман этот скоро был прочтен.\r\nЯ за другой, и там то же; за третий - еще то же. \"Так вот любовь? - думал я про себя.\r\n- А я, несчастный, называл любовью...\" Вскоре прочитал я все романы, какие только были на эскадре и в порте, но жажда к чтению возрастала во мне по мере мнимого утоления.\r\nОднажды жаловался я одному из моих товарищей, человеку образованному и знающему, на недостаток книг.\r\n\"Русских, конечно, мало, - возразил он, - но кто мешает вам читать французские, немецкие?\" - \"Кто? - подумал я.\r\n- Ненавистный Хлыстов! Он пустил меня на весь век глупцом и невеждою. Но мне двадцать третий год от роду.\r\nНеужели прошло время учиться? А как приступить к этому? Где найти учителя?\r\nКому признаться в моем постыдном невежестве и еще в постыднейшем (в глазах некоторых людей) желании учиться\".\r\nНаконец я решился пойти к директору гимназии и просил его рекомендовать мне хорошего учителя немецкого и французского языка для племянника моего, гардемарина.\r\nОн обещал исполнить мое требование.\r\nНа другой день явился ко мне почтенный старичок в напудренном парике, в кафтане старинного покроя и учтиво объявил,\r\nчто он по фамилии Дюмон, нацией алзатец и рекомендован мне директором гимназии для моего племянника.\r\nЯ не знал, как объяснить ему, что не племянник, а сам дядя имеет надобность в его уроках: языка французского или немецкого у меня бы стало, но признание было тяжело.\r\nИ в эту минуту вдруг явились ко мне два прежние приятеля, выгнанные из службы уланы: пришли поквитаться.\r\nЯ был в чрезвычайном смущении. Пред ученым стыдился общества игроков, пред игроками краснел за ученого.\r\nСтаричок догадался и, сказав: \"Вам теперь недосуг, вот мой адрес!\" - вышел из комнаты.\r\nУ меня отлегло на сердце, когда один из негодяев сказал мне: \"Так вот у кого ты занимаешь деньги! О, французы молодцы на аферы!\r\nНельзя ли и нас порекомендовать ему на случай нужды? Такие знакомства в свете не лишние!\" Я отвечал шуткою, и мы сели за зеленый стол.\r\nЯ чувствовал все ничтожество, всю низость прежних моих связей, видел, что они не поведут меня к доброму, но не имел духа вовсе от них отказаться.\r\nБеспрерывное, продолжительное обращение с развратными и порочными людьми рождает вокруг человека какую-то душную, тяжелую атмосферу.\r\nЗадыхаешься в ней, а выйти на свободу нет сил. На другой день отправился я к Дюмону.\r\nОн жил на Доме, или в так называемом Вышгороде, в одном из домов, которые, как птичьи гнезда, прилеплены к горе.\r\nЯ позвонил у дверей: вышла чистенькая старушка, эстонка, объявила мне, ломаным русским языком, что хозяин ее скоро воротится, и попросила подождать.\r\nЯ вошел в его комнату, небольшую, в два окна, но чистую и уютную. Над софою висели портреты Лудовика XVI и Марии Антонии. На окне стояли горшки с пышными розами, висела канарейка.\r\nВ углу серебряное распятие. В шкапу около ста книг латинских и французских, в старинном переплете.\r\nЯ подошел к открытому окну. Вид простирался под гору, на море, тихое и гладкое как зеркало.\r\nЧрез четверть часа старичок воротился домой и ласково меня приветствовал. Я дал ему знать, что я сам тот молодой человек, которого он должен образовать. Это его отнюдь не изумило.\r\nМы тотчас принялись за дело. Сначала было мне неловко и трудновато слушаться его наставлений, несколько раз повторять за ним слова и фразы, писать под диктовкою и т.д.\r\n; но мало-помалу я к тому привык и стал находить в этих уроках неизвестное мне дотоле удовольствие.\r\nНе одним языкам учился я у почтенного старца: его жизнь, его образ мыслей, его правила - все действовало на меня благотворно.\r\nЯ никогда не видал его угрюмым, нетерпеливым. Приходя поутру, часов в шесть, заставал я его занимающегося своими книгами, цветами, птичкою.\r\nЗавтрак, обед его были умеренные. Учтивость в обращении, даже со служанкою, удивительная. Он называл ее не иначе, как \"вы\" и madame Marguerite.\r\nИногда случалось, что я приходил к нему из беседы моих прежних товарищей - какая разница! Мне чудилось, что я из смрадной пещеры, серными парами напитанной, выступил на свежий воздух.\r\nМы с ним знакомились короче и короче.\r\nЯ остерегался выказывать пред ним мои прежние мысли и правила, удерживался от порывов неукротимого дотоле нрава, но не всегда успевал в этом.\r\nУмный старик вскоре проник меня насквозь, узнал мои наклонности, мой образ мыслей, мою ненависть к людям, злорадство и мстительность.\r\nДругой стал бы меня чуждаться, презирать, ненавидеть.\r\nДюмон этого не сделал!\r\nКроткою беседою, родительскими наставлениями он смягчал нрав мой, исторгал плевелы,\r\nнасажденные дурным примером и сообществом и посевал в сердце семена добра, благородства, человеколюбия, великодушия.\r\nЯ узнал жизнь его.\r\nВ пылу революции, в царствование ужаса все его семейство истреблено было страсбургским Робеспиером, расстригою Эвлогием Шнедером;\r\nсам он насильно исторгнут был из челюстей смерти другом юности своей.\r\nИ этот друг был русский, сотоварищ его в Страсбургском университете.\r\nДюмон приехал с ним в Россию, занял место учителя в доме одного эстляндского помещика, воспитал там,\r\nв течение пятнадцати лет, все семейство и, получив в награду небольшой капитал, поселился навсегда в Ревеле.\r\nОн продолжал заниматься преподаванием французского языка, но жил совершенно как отшельник.\r\nТолько две мысли наполняли его душу, могли привести его в восторг и в исступление:\r\nпервая - что во Франции кончится владычество революции и Бонапарта и законная династия взойдет на престол.\r\nИ этими надеждами питался он в то время, когда Наполеон был на верхней точке своей славы и могущества. Тогда начиналась война его с Россиею.\r\n\"Видите ли? - говорил Дюмон. - Это первый шаг к его падению!\" Вторая мысль была о друге-спасителе.\r\nЭтот друг жил в Петербурге и изредка навещал товарища своей юности. Дюмон ждал его приезда, как дети светлого праздника.\r\n\"Вы увидите его, - говорил он мне со слезами умиления, - увидите моего Michel Iwan Petroff! Вот человек! Может быть, есть в свете другие такие же люди, но я их не знаю\".\r\nВ одно утро, явясь к моему наставнику для занятий, я нашел его в необыкновенном движении. В глазах его блистал восторг. \"Тише! Тише! - сказал он мне, когда я вошел в комнату.\r\n- Он спит; он устал с дороги; не разбудить бы его\". - \"Кто спит?\" - спросил я. - \"Кто? - возразил он с нетерпением. - Мой друг, Michel Iwan! Он приехал вчера и теперь еще отдыхает\".\r\nМы тихохонько сели за работу.\r\nКуда девались старание, внимательность, педантство моего учителя! Он все делал наобум; послышится ли малейший шорох, вскакивал и прислушивался, не встал ли друг его.\r\nЯ не хотел мешать им моим присутствием и, лишь только прошел час урока, поспешил его оставить, обещая навестить в тот же день.\r\nЯ сдержал слово: пришел к нему после обеда и насладился зрелищем, о каком дотоле не имел понятия.\r\nОба старика сидели за столиком один насупротив другого, смотрели в лицо друг другу и плакали.\r\nМихайло Иванович Петров был человек старинного покроя, но умный, образованный, вежливый.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Тем мучительнее было его положение, что та же заботливая природа не потрудилась наделить его хоть малой толикой тех способностей и дарований,\r\nбез которых ремесло забавника почти невозможно.\r\nОн, например, не умел ни плясать до упаду в медвежьей шубе навыворот, ни балагурить и любезничать в непосредственном соседстве расходившихся арапников;\r\nвыставленный нагишом на двадцатиградусный мороз, он иногда простужался, желудок его не варил ни вина,\r\nсмешанного с чернилами и прочей дрянью, ни крошеных мухоморов и сыроежек с уксусом.\r\nГосподь ведает, что бы сталось с Тихоном, если бы последний из его благодетелей, разбогатевший откупщик, не вздумал в веселый час приписать в своем завещании:\r\nа Зезе (Тихону тож) Недопюскину предоставляю в вечное и потомственное владение благоприобретенную мною деревню Бесселендеевку со всеми угодьями.\r\nНесколько дней спустя благодетеля, за стерляжьей ухой, прихлопнул паралич. Поднялся гвалт, суд нагрянул, опечатал имущество, как следует.\r\nСъехались родные; раскрыли завещание; прочли, потребовали Недопюскина. Явился Недопюскин.\r\nБольшая часть собранья знала, какую должность Тихон Иваныч занимал при благодетеле: оглушительные восклицания, насмешливые поздравления посыпались ему навстречу.\r\n\"Помещик, вот он, новый помещик!\" - кричали прочие наследники.\r\n\"Вот уж того, - подхватил один, известный шутник и остряк, - вот уж точно, можно сказать...\r\nвот уж действительно... того... что называется... того... наследник\". - И все так и прыснули.\r\nНедопюскин долго не хотел верить своему счастию. Ему показали завещание - он покраснел, зажмурился, начал отмахиваться руками и зарыдал в три ручья.\r\nХохот собранья превратился в густой и слитный рев.\r\nДеревня Бесселендеевка состояла всего из двадцати двух душ крестьян; никто о ней не сожалел сильно, так почему же, при случае, не потешиться?\r\nОдин только наследник из Петербурга, важный мужчина с греческим носом и благороднейшим выражением лица,\r\nРостислав Адамыч Штоппель, не вытерпел, пододвинулся боком к Недопюскину и надменно глянул на него через плечо.\r\n\"Вы, сколько я могу заметить, милостивый государь, - заговорил он презрительно-небрежно, - состояли у почтенного Феодора Феодорыча в должности потешного, так сказать, прислужника?\r\n\" Господин из Петербурга выражался языком нестерпимо чистым, бойким и правильным.\r\nРасстроенный, взволнованный Недопюскин не расслышал слов незнакомого ему господина, но прочие тотчас все замолкли; остряк снисходительно улыбнулся.\r\nГ-н Штоппель потер себе руки и повторил свой вопрос. Недопюскин с изумлением поднял глаза и раскрыл рот. Ростислав Адамыч язвительно прищурился.\r\n- Поздравляю вас, милостивый государь, поздравляю, - продолжал он, - правда, не всякий, можно сказать, согласился бы таким образом заррр-работывать себе насущный хлеб;\r\nно de gustibus non est disputandum, то есть у всякого свой вкус.\r\n.. Не правда ли?\r\nКто-то в задних рядах быстро, но прилично взвизгнул от удивления и восторга.\r\n- Скажите, - подхватил г.\r\nШтоппель, сильно поощренный улыбками всего собрания, - какому таланту в особенности вы обязаны своим счастием? Нет, не стыдитесь, скажите; мы все здесь, так сказать, свои, en famille.\r\nНо правда ли, господа, мы здесь en famille?\r\nНаследник, к которому Ростислав Адамыч случайно обратился с этим вопросом, к сожалению, не знал по-французски и потому ограничился одним одобрительным и легким кряхтением.\r\nЗато другой наследник, молодой человек с желтоватыми пятнами на лбу, поспешно подхватил: \"Вуй, вуй, разумеется\".\r\n- Может быть, - снова заговорил г. Штоппель, - вы умеете ходить на руках, поднявши ноги, так сказать, кверху?\r\nНедопюскин с тоской поглядел кругом - все лица злобно усмехались, все глаза покрылись влагой удовольствия.\r\n- Или, может быть, вы умеете петь, как петух?\n Взрыв хохота раздался кругом и стих тотчас, заглушенный ожиданием.\r\n- Или, может быть, вы на носу...\n - Перестаньте! - перебил вдруг Ростислава Адамыча резкий и громкий голос. - Как вам не стыдно мучить бедного человека!\r\nВсе оглянулись. В дверях стоял Чертопханов. В качестве четвероюродного племянника покойного откупщика он тоже получил пригласительное письмо на родственный съезд.\r\nВо все время чтения он, как всегда, держался в гордом отдалении от прочих.\r\n- Перестаньте, - повторил он, гордо закинув голову.\r\nГ-н Штоппель быстро обернулся и, увидав человека бедно одетого, неказистого, вполголоса спросил у соседа (осторожность никогда не мешает):\r\n- Кто это?\n - Чертопханов, не важная птица, - отвечал ему тот на ухо.\n Ростислав Адамыч принял надменный вид.\r\n- А вы что за командир? - проговорил он в нос и прищурил глаза. - Вы что за птица, позвольте спросить?\n Чертопханов вспыхнул, как порох от искры. Бешенство захватило ему дыханье.\r\n- Дз-дз-дз-дз, - зашипел он, словно удавленный, и вдруг загремел: - Кто я? кто я? Я Пантелей Чертопханов, столбовой дворянин, мой прапращур царю служил, а ты кто?\r\nРостислав Адамыч побледнел и шагнул назад. Он не ожидал такого отпора.\n - Я птица, я, я птица... О, о, о!..\r\nЧертопханов ринулся вперед; Штоппель отскочил в большом волнении, гости бросились навстречу раздраженному помещику.\r\n- Стреляться, стреляться, сейчас стреляться через платок! - кричал рассвирепевший Пантелей, - или проси извинения у меня, да и у него...\r\n- Просите, просите извинения, - бормотали вокруг Штоппеля встревоженные наследники, - он ведь такой сумасшедший, готов зарезать.\r\n- Извините, извините, я не знал, - залепетал Штоппель, - я не знал...\n - И у него проси! - возопил неугомонный Пантелей.\r\n- Извините и вы, - прибавил Ростислав Адамыч, обращаясь к Недопюскину, который сам дрожал, как в лихорадке.\r\nЧертопханов успокоился, подошел к Тихону Иванычу, взял его за руку, дерзко глянул кругом и, не встречая ни одного взора,\r\nторжественно, среди глубокого молчания, вышел из комнаты вместе с новым владельцем благоприобретенной деревни Бесселендеевки.\r\nС того самого дня они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.\r\n) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла в подобострастное благоговение.\r\nСлабый, мягкий и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным и бескорыстным Пантелеем.\r\n\"Легкое ли дело! - думал он иногда про себя, - с губернатором говорит, прямо в глаза ему смотрит... вот те Христос, - так и смотрит!\"\r\nОн удивлялся ему до недоумения, до изнеможения душевных сил, почитал его человеком необыкновенным, умным, ученым.\r\nИ то сказать, как ни было худо воспитание Чертопханова, все же, в сравнении с воспитанием Тихона, оно могло показаться блестящим.\r\nЧертопханов, правда, по-русски читал мало, по-французски понимал плохо, до того плохо, что однажды на вопрос гувернера из швейцарцев: \"Vous parlez francais, monsieur?\r\n\"* - отвечал: \"Жэ не разумею, - и, подумав немного, прибавил: - па\";\r\nно все-таки он помнил, что был на свете Вольтер, преострый сочинитель,\r\nчто французы с англичанами много воевали и что Фридрих Великий, прусский король, на военном поприще тоже отличался.\r\nИз русских писателей уважал он Державина, а любил Марлинского и лучшего кобеля прозвал Аммалат-Беком...\r\n______________\n * Вы говорите по-французски, сударь? (франц.).\r\nНесколько дней спустя после первой моей встречи с обоими приятелями отправился я в сельцо Бессоново к Пантелею Еремеичу.\r\nИздали виднелся небольшой его домик; он торчал на голом месте, в полуверсте от деревни, как говорится, \"на юру\", словно ястреб на пашне.\r\nВся усадьба Чертопханова состояла из четырех ветхих срубов разной величины, а именно: из флигеля, конюшни, сарая и бани.\r\nКаждый сруб сидел отдельно, сам по себе: ни забора кругом, ни ворот не замечалось.\r\nКучер мой остановился в недоумении у полусгнившего и засоренного колодца.\r\nВозле сарая несколько худых и взъерошенных борзых щенков терзали дохлую лошадь, вероятно Орбассана;\r\nодин из них поднял было окровавленную морду, полаял торопливо и снова принялся глодать обнаженные ребра.\r\nПодле лошади стоял малый лет семнадцати, с пухлым и желтым лицом, одетый казачком и босоногий;\r\nон с важностью посматривал на собак, порученных его надзору, и изредка постегивал арапником самых алчных.\r\n- Дома барин? - спросил я.\n - А Господь его знает! - отвечал малый. - Постучитесь.\r\nЯ соскочил с дрожек и подошел к крыльцу флигеля.\r\nЖилище господина Чертопханова являло вид весьма печальный:\r\nбревна почернели и высунулись вперед \"брюхом\", труба обвалилась, углы подопрели и покачнулись,\r\nнебольшие тускло-сизые окошечки невыразимо кисло поглядывали из-под косматой, нахлобученной крыши:\r\nу иных старух-потаскушек бывают такие глаза.\r\nЯ постучался: никто не откликнулся. Однако мне за дверью слышались резко произносимые слова:\r\n- Аз, буки, веди; да ну же, дурак, - говорил сиплый голос, - аз, буки, веди, глаголь... да нет! глаголь, добро, есть! есть!.. Ну же, дурак!\r\nЯ постучался в другой раз.\n Тот же голос закричал:\n - Войди, - кто там...\r\nЯ вошел в пустую маленькую переднюю и сквозь растворенную дверь увидал самого Чертопханова.\r\nВ засаленном бухарском халате, широких шароварах и красной ермолке сидел он на стуле,\r\nодной рукой стискивал он молодому пуделю морду, а в другой держал кусок хлеба над самым его носом.\r\n- А! - проговорил он с достоинством и не трогаясь с места, - очень рад вашему посещенью. Милости прошу садиться.\r\nА я вот с Вензором вожусь... Тихон Иваныч, - прибавил он, возвысив голос, - пожалуй-ка сюда. Гость приехал.\r\n- Сейчас, сейчас, - отвечал из соседней комнаты Тихон Иваныч. - Маша, подай галстук.\r\nЧертопханов снова обратился к Вензору и положил ему кусок хлеба на нос. Я посмотрел кругом.\r\nВ комнате, кроме раздвижного покоробленного стола на тринадцати ножках неравной длины да четырех продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели;\r\nдавным-давно выбеленные стены, с синими пятнами в виде звезд, во многих местах облупились; между окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной раме под красное дерево.\r\nПо углам стояли чубуки да ружья; с потолка спускались толстые и черные нити паутин.\r\n- Аз, буки, веди, глаголь, добро, - медленно произносил Чертопханов и вдруг неистово воскликнул: - Есть! есть! есть!.. Экое глупое животное!.. есть!..\r\nНо злополучный пудель только вздрагивал и не решался разинуть рот;\r\nон продолжал сидеть, поджавши болезненно хвост, и, скривив морду, уныло моргал и щурился, словно говорил про себя: известно, воля ваша!\r\n- Да ешь, на! пиль! - повторял неугомонный помещик.\n - Вы его запугали, - заметил я.\n - Ну, так прочь его!\r\nОн пихнул его ногой. Бедняк поднялся тихо, сронил хлеб долой с носа и пошел, словно на цыпочках, в переднюю, глубоко оскорбленный.\r\nИ действительно: чужой человек в первый раз приехал, а с ним вот как поступают.\r\nДверь из другой комнаты осторожно скрипнула, и г. Недопюскин вошел, приятно раскланиваясь и улыбаясь.\r\nЯ встал и поклонился.\n - Не беспокойтесь, не беспокойтесь, - залепетал он.\n Мы уселись. Чертопханов вышел в соседнюю комнату.\r\n- Давно вы пожаловали в наши Палестины? - заговорил Недопюскин мягким голосом, осторожно кашлянув в руку и, для приличья, подержав пальцы перед губами.\r\n- Другой месяц пошел.\n - Вот как-с.\n Мы помолчали.\r\n- Приятная нонеча стоит погода, - продолжал Недопюскин и с благодарностию посмотрел на меня, как будто бы погода от меня зависела, - хлеба, можно сказать, удивительные.\r\nЯ наклонил голову в знак согласия. Мы опять помолчали.\r\n- Пантелей Еремеич вчера двух русаков изволили затравить, - не без усилия заговорил Недопюскин, явно желавший оживить разговор, - да-с, пребольших-с русаков-с.\r\n- Хорошие у господина Чертопханова собаки?\r\n- Преудивительные-с! - с удовольствием возразил Недопюскин, - можно сказать, первые по губернии. (Он пододвинулся ко мне.\r\n) Да что-с! Пантелей Еремеич такой человек! Что только пожелает, вот что только вздумает - глядишь, уж и готово, все уж так и кипит-с. Пантелей Еремеич, скажу вам...\r\nЧертопханов вошел в комнату. Недопюскин усмехнулся, умолк и показал мне на него глазами, как бы желая сказать: вот вы сами убедитесь. Мы пустились толковать об охоте.\r\n- Хотите, я вам покажу свою свору? - спросил меня Чертопханов и, не дождавшись ответа, позвал Карпа.\r\nВошел дюжий парень в нанковом кафтане зеленого цвета с голубым воротником и ливрейными пуговицами.\r\n- Прикажи Фомке, - отрывисто проговорил Чертопханов, - привести Аммалата и Сайгу, да в порядке, понимаешь?\r\nКарп улыбнулся во весь рот, издал неопределенный звук и вышел. Явился Фомка, причесанный, затянутый, в сапогах и с собаками.\r\nЯ, ради приличия, полюбовался глупыми животными (борзые все чрезвычайно глупы).\r\nЧертопханов поплевал Аммалату в самые ноздри, что, впрочем, по-видимому, не доставило этому псу ни малейшего удовольствия.\r\nНедопюскин также сзади поласкал Аммалата. Мы опять принялись болтать.\r\nЧертопханов понемногу смягчился совершенно, перестал петушиться и фыркать; выраженье лица его изменилось. Он глянул на меня и на Недопюскина...\r\n- Э! - воскликнул он вдруг, - что ей там сидеть одной? Маша! а Маша! поди-ка сюда.\r\nКто-то зашевелился в соседней комнате, но ответа не было.\n - Ма-а-ша, - ласково повторил Чертопханов, - поди сюда. Ничего, не бойся.\r\nДверь тихонько растворилась, и я увидал женщину лет двадцати, высокую и стройную, с цыганским смуглым лицом, изжелта-карими глазами и черною как смоль косою;\r\nбольшие белые зубы так и сверкали из-под полных и красных губ.\r\nНа ней было белое платье, голубая шаль, заколотая у самого горла золотой булавкой, прикрывала до половины ее тонкие, породистые руки.\r\nОна шагнула раза два с застенчивой неловкостью дикарки, остановилась и потупилась.\r\n- Вот, рекомендую, - промолвил Пантелей Еремеич: - жена не жена, а почитай что жена.\r\nМаша слегка вспыхнула и с замешательством улыбнулась. Я поклонился ей пониже. Очень она мне нравилась.\r\nТоненький орлиный нос с открытыми полупрозрачными ноздрями, смелый очерк высоких бровей, бледные,\r\nчуть-чуть впалые щеки - все черты ее лица выражали своенравную страсть и беззаботную удаль.\r\nИз-под закрученной косы вниз по широкой шее шли две прядки блестящих волосиков - признак крови и силы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Ангелочек автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Подошел и Сашка. Горло его перехватывало.\r\n- Тетя, а тетя, - сказал он, стараясь говорить ласково, но выходило еще более грубо, чем всегда. - Те... Тетечка.\r\nОна не слыхала, и Сашка нетерпеливо дернул ее за платье.\n - Чего тебе? Зачем ты дергаешь меня за платье? удивилась седая дама. - Это невежливо.\r\n- Те... тетечка. Дай мне одну штуку с елки - ангелочка.\r\n- Нельзя, - равнодушно ответила хозяйка. - Елку будем на Новый год разбирать. И ты уже не маленький и можешь звать меня по имени, Марией Дмитриевной.\r\nСашка чувствовал, что он падает в пропасть, и ухватился за последнее средство.\n - Я раскаиваюсь. Я буду учиться, - отрывисто говорил он.\r\nНо эта формула, оказывавшая благотворное влияние на учителей, на седую даму не произвела впечатления.\r\n- И хорошо сделаешь, мой друг, - ответила она так же равнодушно.\n Сашка грубо сказал:\n - Дай ангелочка.\n - Да нельзя же! - говорила хозяйка. - Как ты этого не понимаешь?\r\nНо Сашка не понимал, и когда дама повернулась к выходу, Сашка последовал за ней, бессмысленно глядя на ее черное, шелестящее платье.\r\nВ его горячечно работавшем мозгу мелькнуло воспоминание, как один гимназист его класса просил учителя поставить тройку,\r\nа когда получил отказ, стал перед учителем на колени, сложил руки ладонь к ладони, как на молитве, и заплакал.\r\nТогда учитель рассердился, но тройку все-таки поставил. Своевременно Сашка увековечил эпизод в карикатуре, но теперь иного средства не оставалось.\r\nСашка дернул тетку за платье и, когда она обернулась, упал со стуком на колени и сложил руки вышеупомянутым способом. Но заплакать не мог.\r\n- Да ты с ума сошел! - воскликнула седая дама и оглянулась; по счастью, в кабинете никого не было. - Что с тобой?\r\nСтоя на коленях, со сложенными руками, Сашка с ненавистью посмотрел на нее и грубо потребовал:\r\n- Дай ангелочка!\n Глаза Сашкины, впившиеся в седую даму и ловившие на ее губах первое слово, которое они произнесут, были очень нехороши, и хозяйка поспешила ответить:\r\n- Ну, дам, дам.\r\nАх, какой ты глупый! Конечно, я дам тебе, что ты просишь, но почему ты не хочешь подождать до Нового года?\r\nДа вставай же! И никогда, - поучительно добавила седая дама, - не становись на колени: это унижает человека.\r\nНа колени можно становиться только перед богом.\r\n\"Толкуй там\", - думал Сашка, стараясь опередить тетку и наступая ей на платье.\r\nКогда она сняла игрушку, Сашка впился в нее глазами, болезненно сморщил нос и растопырил пальцы. Ему казалось, что высокая дама сломает ангелочка.\r\n- Красивая вещь, - сказала дама, которой стало жаль изящной и, по-видимому, дорогой игрушки.\r\n- Кто это повесил ее сюда? Ну, послушай, зачем эта игрушка тебе? Ведь ты такой большой, что будешь ты с ним делать?.\r\n. Вон там книги есть, с рисунками. А это я обещала Коле отдать, он так просил, - солгала она.\r\nТерзания Сашки становились невыносимыми. Он судорожно стиснул зубы и, показалось, даже скрипнул ими.\r\nСедая дама больше всего боялась сцен и потому медленно протянула к Сашке ангелочка.\r\n- Ну, на уж, на, - с неудовольствием сказала она. - Какой настойчивый!\r\nОбе руки Сашки, которыми он взял ангелочка, казались цепкими и напряженными, как две стальные пружины,\r\nно такими мягкими и осторожными, что ангелочек мог вообразить себя летящим по воздуху.\r\n- А-ах! - вырвался продолжительный, замирающий вздох из груди Сашки, и на глазах его сверкнули две маленькие слезинки и остановились там, непривычные к свету.\r\nМедленно приближая ангелочка к своей груди, он не сводил сияющих глаз с хозяйки и улыбался тихой и кроткой улыбкой, замирая в чувстве неземной радости.\r\nКазалось, что когда нежные крылышки ангелочка прикоснутся к впалой груди Сашки, то случится что-то такое радостное,\r\nтакое светлое, какого никогда еще не происходило на печальной, грешной и страдающей земле.\r\n- А-ах! - пронесся тот же замирающий стон, когда крылышки ангелочка коснулись Сашки.\r\nИ перед сиянием его лица словно потухла сама нелепо разукрашенная, нагло горящая елка, - и радостно улыбнулась седая, важная дама,\r\nи дрогнул сухим лицом лысый господин, и замерли в живом молчании дети, которых коснулось веяние человеческого счастья.\r\nИ в этот короткий момент все заметили загадочное сходство между неуклюжим, выросшим из своего платья гимназистом и одухотворенным рукой неведомого художника личиком ангелочка.\r\nНо в следующую минуту картина резко изменилась.\r\nСъежившись, как готовящаяся к прыжку пантера, Сашка мрачным взглядом обводил окружающих, ища того, кто осмелится отнять у него ангелочка.\r\n- Я домой пойду, - глухо сказал Сашка, намечая путь в толпе. - К отцу.\n\n\t \n\t \n III\r\nМать спала, обессилев от целого дня работы и выпитой водки.\r\nВ маленькой комнатке, за перегородкой, горела на столе кухонная лампочка,\r\nи слабый желтоватый свет ее с трудом проникал через закопченное стекло, бросая странные тени на лицо Сашки и его отца.\r\n- Хорош? - спрашивал шепотом Сашка.\n Он держал ангелочка в отдалении и не позволял отцу дотрагиваться.\r\n- Да, в нем есть что-то особенное, - шептал отец, задумчиво всматриваясь в игрушку.\r\nЕго лицо выражало то же сосредоточенное внимание и радость, как и лицо Сашки.\n - Ты погляди, - продолжал отец, - он сейчас полетит.\r\n- Видел уже, - торжествующе ответил Сашка. - Думаешь, слепой? А ты на крылышки глянь. Цыц, не трогай!\r\nОтец отдернул руку и темными глазами изучал подробности ангелочка, пока Саша наставительно шептал:\r\n- Экая, братец, у тебя привычка скверная за все руками хвататься. Ведь сломать можешь!\r\nНа стене вырезывались уродливые и неподвижные тени двух склонившихся голов: одной большой и лохматой, другой маленькой и круглой.\r\nВ большой голове происходила странная, мучительная, но в то же время радостная работа.\r\nГлаза, не мигая, смотрели на ангелочка, и под этим пристальным взглядом он становился больше и светлее, и крылышки его начинали трепетать бесшумным трепетаньем,\r\nа все окружающее - бревенчатая, покрытая копотью стена, грязный стол, Сашка, - все это сливалось в одну ровную серую массу, без теней, без света.\r\nИ чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того чудного мира, где он жил когда-то и откуда был навеки изгнан.\r\nТам не знают о грязи и унылой брани, о тоскливой, слепо-жестокой борьбе эгоизмов; там не знают о муках человека, поднимаемого со смехом на улице, избиваемого грубыми руками сторожей.\r\nТам чисто, радостно и светло, и все это чистое нашло приют в душе ее, той, которую он любил больше жизни и потерял, сохранив ненужную жизнь.\r\nК запаху воска, шедшему от игрушки, примешивался неуловимый аромат, и чудилось погибшему человеку,\r\nкак прикасались к ангелочку ее дорогие пальцы, которые он хотел бы целовать по одному и так долго, пока смерть не сомкнет его уста навсегда.\r\nОттого и была так красива эта игрушечка, оттого и было в ней что-то особенное, влекущее к себе, не передаваемое словами.\r\nАнгелочек спустился с неба, на котором была ее душа, и внес луч света в сырую, пропитанную чадом комнату и в черную душу человека, у которого было отнято все:\r\nи любовь, и счастье, и жизнь.\r\nИ рядом с глазами отжившего человека - сверкали глаза начинающего жить и ласкали ангелочка.\r\nИ для них исчезало настоящее и будущее: и вечно печальный и жалкий отец, и грубая, невыносимая мать, и черный мрак обид, жестокостей, унижений и злобствующей тоски.\r\nБесформенны, туманны были мечты Сашки, но тем глубже волновали они его смятенную душу.\r\nВсе добро, сияющее над миром, все глубокое горе и надежду тоскующей о боге души впитал в себя ангелочек,\r\nи оттого он горел таким мягким божественным светом, оттого трепетали бесшумным трепетаньем его прозрачные стрекозиные крылышки.\r\nОтец и сын не видели друг друга;\r\nпо-разному тосковали, плакали и радовались их больные сердца, но было что-то в их чувстве,\r\nчто сливало воедино сердца и уничтожало бездонную пропасть, которая отделяет человека от человека и делает его таким одиноким, несчастными слабым.\r\nОтец несознательным движением положил руки на шею сына, и голова последнего так же невольно прижалась к чахоточной груди.\r\n- Это она тебе дала? - прошептал отец, не отводя глаз от ангелочка.\r\nВ другое время Сашка ответил бы грубым отрицанием, но теперь в душе его сам собой прозвучал ответ, и уста спокойно произнесли заведомую ложь.\r\n- А то кто же? Конечно, она.\n Отец молчал; замолк и Сашка. Что-то захрипело в соседней комнате, затрещало, на миг стихло, и часы бойко н торопливо отчеканили: час, два, три.\r\n- Сашка, ты видишь когда-нибудь сны? - задумчиво спросил отец.\n - Нет, - сознался Сашка. - А, нет, раз видел: с крыши упал. За голубями лазили, я и сорвался.\r\n- А я постоянно вижу. Чудные бывают сны. Видишь все, что было, любишь и страдаешь, как наяву...\r\nОн снова замолк, и Сашка почувствовал, как задрожала рука, лежавшая на его шее.\r\nВсе сильнее дрожала и дергалась она, и чуткое безмолвие ночи внезапно нарушилось всхлипывающим, жалким звуком сдерживаемого плача.\r\nСашка сурово задвигал бровями и осторожно, чтобы не потревожить тяжелую, дрожащую руку, сковырнул с глаза слезинку. Так странно было видеть, как плачет большой и старый человек.\r\n- Ах, Саша, Саша! - всхлипывал отец. - Зачем все это?\n - Ну, что еще? - сурово прошептал Сашка. - Совсем, ну совсем как маленький.\r\n- Не буду... не буду, - с жалкой улыбкой извинился отец. - Что уж... зачем?\r\nЗаворочалась на своей постели Феоктиста Петровна. Она вздохнула и забормотала громко и странно-настойчиво: \"Дерюжку держи.\r\n.. держи, держи, держи\". Нужно было ложиться спать, но до этого устроить на ночь ангелочка.\r\nНа земле оставлять его было невозможно; он был повешен на ниточке, прикрепленной к отдушине печки, и отчетливо рисовался на белом фоне кафелей.\r\nТак его могли видеть оба - и Сашка и отец.\r\nПоспешно набросав в угол всякого тряпья, на котором он спал, отец так же быстро разделся и лег на спину, чтобы поскорее начать смотреть на ангелочка.\r\n- Что же ты не раздеваешься? - спросил отец, зябко кутаясь в прорванное одеяло я поправляя наброшенное на ноги пальто.\n - Не к чему. Скоро встану.\r\nСашка хотел добавить, что ему совсем не хочется спать, но не успел, так как заснул с такой быстротой, что точно шел ко дну глубокой и быстрой реки.\r\nСкоро заснул и отец. Кроткий покой и безмятежность легли на истомленное лицо человека, который отжил, и смелое личико человека, который еще только начинал жить.\r\nА ангелочек, повешенный у горячей печки, начал таять.\r\nЛампа, оставленная гореть по настоянию Сашки, наполняла комнату запахом керосина и сквозь закопченное стекло бросала печальный свет на картину медленного разрушения.\r\nАнгелочек как будто шевелился. По розовым ножкам его скатывались густые капли и падали на лежанку.\r\nК запаху керосина присоединился тяжелый запах топленого воска. Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал с мягким стуком на горячие плиты.\r\nЛюбопытный прусак пробежал, обжигаясь, вокруг бесформенного слитка, взобрался на стрекозиное крылышко и, дернув усиками, побежал дальше.\r\nВ завешенное окно пробивался синеватый свет начинающегося дня, и на дворе уже застучал железным черпаком зазябший водовоз", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- А, - одобрительно сказал генерал, закрыв глаза. - Но как узнаешь, если свет у всех один? - спросил он и, опять скрестив пальцы с художником, сел за столик.\r\nИзвозчик Нехлюдова выехал в ворота.\n - А скучно тут, барин, - сказал он, обращаясь к Нехлюдову. - Хотел, не дождавшись, уехать.\r\n- Да, скучно, - согласился Нехлюдов, вздыхая полной грудью и с успокоением останавливая глаза на дымчатых облаках,\r\nплывущих по небу, и на блестящей ряби Невы от движущихся по ней лодок и пароходов.\r\nXX\r\nНа другой день дело Масловой должно было слушаться, и Нехлюдов поехал в сенат.\r\nАдвокат съехался с ним у величественного подъезда сенатского здания, у которого уже стояло несколько экипажей.\r\nВойдя по великолепной, торжественной лестнице во второй этаж, адвокат, знавший все ходы, направился налево в дверь,\r\nна которой была изображена цифра года введения судебных уставов Сняв в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что сенаторы все съехались и последний только что прошел,\r\nФанарин, оставшись в своем фраке и белом галстуке над белой грудью, с веселою уверенностью вошел в следующую комнату В этой следующей комнате был направо большой шкаф,\r\nпотом стол, а налево витая лестница, по которой спускался в это время элегантный чиновник в вицмундире с портфелем под мышкой.\r\nВ комнате обращал на себя внимание патриархального вида старичок с длинными белыми волосами,\r\nв пиджачке и серых панталонах, около которого с особенной почтительностью стояли два служителя.\r\nСтаричок с белыми волосами прошел в шкаф и скрылся там.\r\nВ это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате.\r\nБыло человек пятнадцать публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая.\r\nСлушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики - все люди преимущественно из журнального мира.\r\nСудебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с бумажкой в руке подошел к\r\nФанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу Масловой, записал что-то и отошел.\r\nВ это время дверь шкафа отворилась, и оттуда вышел патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке,\r\nа в обшитом галунами с блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.\r\nСмешной костюмчик этот, очевидно, смущал самого старичка, и он поспешно, более быстро, чем он ходил обыкновенно, прошел в дверь, противоположную входной.\r\n- Это Бе, почтеннейший человек, - сказал Фанарин Нехлюдову и, познакомив его с своим коллегой,\r\nрассказал про предстоящее очень интересное, по его мнению, дело, которое должно было слушаться.\r\nДело скоро началось, и Нехлюдов вместе с публикой вошел налево в залу заседаний.\r\nВсе они, и Фанарин, зашли за решетку на места для публики. Только петербургский адвокат вышел вперед за конторку перед решеткой.\r\nЗала заседаний сената была меньше залы окружного суда, была проще устройством и отличалась только тем, что стол, за которым сидели сенаторы,\r\nбыл покрыт не зеленым сукном, а малиновым бархатом, обшитым золотым галуном, но те же были всегдашние атрибуты мест отправления правосудия:\r\nзерцало, икона, портрет государя.\r\nТак же торжественно объявлял пристав:\r\n\"Суд идет\" Так же все вставали, так же входили сенаторы в своих мундирах, так же садились в кресла с высокими спинками, так же облокачивались на стол, стараясь иметь естественный вид.\r\nСенаторов было четверо.\r\nПредседательствующий Никитин, весь бритый человек с узким лицом и стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми губами и белыми ручками, которыми он перебирал листы дела;\r\nпотом Сковородников, толстый, грузный, рябой человек, ученый юрист, и четвертый Бе, тот самый патриархальный старичок, который приехал последним.\r\nВместе с сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ обер-прокурора, среднего роста, сухой, бритый молодой человек с очень темным цветом лица и черными грустными глазами.\r\nНехлюдов тотчас же, несмотря на странный мундир и на то, что он лет шесть не видал его, узнал в нем одного из лучших друзей своего студенческого времени.\r\n- Товарищ обер-прокурора Селенин? - спросил он у адвоката.\n - Да, а что?\n - Я его хорошо знаю, это прекрасный человек...\r\n- И хороший товарищ обер-прокурора, дельный. Вот его бы надо было просить, - сказал Фанарин.\r\n- Он, во всяком случае, поступит по совести, - сказал Нехлюдов,\r\nвспоминая свои близкие отношения и дружбу с Селениным и его милые свойства чистоты, честности, порядочности в самом лучшем смысле этого слова.\r\n- Да теперь и некогда, - прошептал Фанарин, отдавшись слушанию начавшегося доклада дела.\r\nНачалось дело по жалобе на приговор судебной палаты, оставившей без изменения решение окружного суда.\r\nНехлюдов стал слушать и старался понять значение того, что происходило перед ним, но, так же как и в окружном суде,\r\nглавное затруднение для понимания состояло в том, что речь шла не о том, что естественно представлялось главным, а о совершенно побочном.\r\nДело шло о статье в газете, в которой изобличались мошенничества одного председателя акционерной компании.\r\nКазалось бы, важно могло быть только то, правда ли, что председатель акционерного общества обкрадывает своих доверителей, и как сделать так, чтобы он перестал их обкрадывать.\r\nНо об этом и речи не было.\r\nРечь шла только о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать статью фельетониста и какое он совершил преступление, напечатав ее, - диффамацию или клевету,\r\nи как диффамация включает в себе клевету или клевета диффамацию, и еще что-то мало понятное для простых людей о разных статьях и решениях какого-то общего департамента.\r\nОдно, что понял Нехлюдов, это было то, что, несмотря на то, что Вольф, докладывавший дело,\r\nтак строго внушал вчера ему то, что сенат не может входить в рассмотрение дела по существу, - в этом деле докладывал,\r\nочевидно, пристрастно в пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин,\r\nсовершенно несогласно с своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо выразил свое противоположное мнение.\r\nУдивившая Нехлюдова горячность всегда сдержанного Селенина имела основанием то, что он знал председателя акционерного общества за грязного в денежных делах человека,\r\nа между тем случайно узнал, что Вольф почти накануне слушания о нем дела был у этого дельца на роскошном обеде.\r\nТеперь же, когда Вольф, хотя и очень осторожно, но явно односторонне доложил дело, Селенин разгорячился и слишком нервно для обыкновенного дела выразил свое мнение.\r\nРечь эта, очевидно, оскорбила Вольфа:\r\nон краснел, подергивался, делал молчаливые жесты удивления и с очень достойным и оскорбленным видом удалился вместе с другими сенаторами в комнату совещаний.\r\n- Вы, собственно, по какому делу? - опять спросил судебный пристав у Фанарина, как только сенаторы удалились.\r\n- Я уже говорил вам, что по делу Масловой, - сказал Фанарин.\n - Это так. Дело будет слушаться нынче. Но...\r\n- Да что же? - спросил адвокат.\r\n- Изволите видеть, дело это полагалось без сторон, так что господа сенаторы едва ли выйдут после объявления решения. Но я доложу...\n - То есть как же?..\r\n- Я доложу, доложу. - И пристав что-то отметил на своей бумажке.\r\nСенаторы действительно намеревались, объявив решение по делу о клевете, окончить остальные дела, в том числе масловское, за чаем и папиросами, не выходя из совещательной комнаты.\r\nXXI\n\n Как только сенаторы сели за стол совещательной комнаты, Вольф стал очень оживленно выставлять мотивы, по которым дело должно было быть кассировано.\r\nПредседательствующий, и всегда человек недоброжелательный, нынче был особенно не в духе.\r\nСлушая дело во время заседания, он составил уже свое мнение и теперь сидел, не слушая Вольфа, погруженный в свои думы.\r\nДумы же его состояли в припоминании того, что он вчера написал в своих мемуарах по случаю назначения Вилянова, а не его, на тот важный пост, который он уже давно желал получить.\r\nПредседательствующий Никитин был совершенно искренно уверен, что суждения о разных чиновниках первых двух классов,\r\nс которыми он входил в сношения во время своей службы, составляют очень важный исторический материал.\r\nНаписав вчера главу, в которой сильно досталось некоторым чиновникам первых двух классов за то, что они помешали ему,\r\nкак он формулировал это, спасти Россию от погибели, в которую увлекали ее теперешние правители,\r\n- в сущности же, только за то, что они помешали ему получать больше, чем теперь, жалованья,\r\nон думал теперь о том, как для потомства все это обстоятельство получит совершенно новое освещение.\r\n- Да, разумеется, - сказал он, не слушая их, на слова обратившегося к нему Вольфа.\r\nБе же слушал Вольфа с грустным лицом, рисуя гирлянды на лежавшей перед ним бумаге. Бе был либерал самого чистого закала.\r\nОн свято хранил традиции шестидесятых годов и если и отступал от строгого беспристрастия, то только в сторону либеральности.\r\nТак, в настоящем случае, кроме того, что акционерный делец, жаловавшийся на клевету, был грязный человек,\r\nБе был на стороне оставления жалобы без последствий еще и потому, что это обвинение в клевете журналиста было стеснение свободы печати.\r\nКогда Вольф кончил свои доводы, Бе, не дорисовав гирлянду, с грустью - ему было грустно за то, что приходилось доказывать такие труизмы, - мягким,\r\nприятным голосом, коротко, просто и убедительно показал неосновательность жалобы и, опустив голову с белыми волосами, продолжал дорисовывать гирлянду.\r\nСковородников, сидевший против Вольфа и все время собиравший толстыми пальцами бороду и усы в рот, тотчас же,\r\nкак только Бе перестал говорить, перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что, несмотря на то,\r\nчто председатель акционерного общества большой мерзавец, он бы стоял за кассирование приговора, если бы были законные основания,\r\nно так как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал он, радуясь той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.\r\nПредседательствующий присоединился к мнению Сковородникова, и дело было решено отрицательно.\r\nВольф был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в недобросовестном пристрастии,\r\nи, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее к докладу дело Масловой и погрузился в него.\r\nСенаторы между тем позвонили и потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время, вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.\r\nЭто было дело директора департамента, пойманного и уличенного в преступлении, предусмотренном статьей 995.\n - Какая мерзость, - с гадливостью сказал Бе.\r\n- Что же тут дурного?\r\nЯ вам в нашей литературе укажу на проект одного немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось преступлением, и возможен был брак между мужчинами,\r\n- сказал Сковородников, жадно, с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.\r\n- Да не может быть, - сказал Бе.\n - Я вам покажу, - сказал Сковородников, цитируя полное заглавие сочинения и даже год и место издания.\r\n- Говорят, его в какой-то сибирский город губернатором назначают, - сказал Никитин.\r\n- И прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого же.\r\nЯ бы им такого рекомендовал, - сказал Сковородников и, бросив окурок папироски в блюдечко, забрал, что мог, бороды и усов в рот и начал жевать их.\r\nВ это время вошедший пристав доложил о желании адвоката и Нехлюдова присутствовать при разборе дела Масловой.\r\n- Вот это дело, - сказал Вольф, - это целая романическая история, - и рассказал то, что знал об отношениях Нехлюдова к Масловой.\r\nПоговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли в залу заседаний, объявили решение по предшествующему делу и приступили к делу Масловой.\r\nВольф очень обстоятельно своим тонким голосом доложил кассационную жалобу Масловой и опять не совсем беспристрастно, а с очевидным желанием кассирования решения суда.\r\n- Имеете ли что добавить? - обратился председательствующий к Фанарину.\r\nФанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с удивительной внушительностью и точностью выражения,\r\nдоказал отступление суда в шести пунктах от точного смысла закона и,\r\nкроме того, позволил себе, хотя вкратце, коснуться и самого дела по существу, и вопиющей несправедливости его решения.\r\nТон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он извиняется за то, что настаивает на том,\r\nчто господа сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью видят и понимают лучше его, но что делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя обязанность.\r\nПосле речи Фанарина, казалось, не могло быть ни малейшего сомнения в том, что сенат должен отменить решение суда. Окончив стою речь, Фанарин победоносно улыбнулся.\r\nГлядя на своего адвоката и увидав эту улыбку, Нехлюдов был уверен, что дело выиграно. Но, взглянув на сенаторов, он увидал, что Фанарин улыбался и торжествовал один.\r\nСенаторы и товарищ обер-прокурора не улыбались и не торжествовали, а имели вид людей, скучающих и говоривших: \"Слыхали мы много вашего брата, и все это ни к чему\".\r\nОни все, очевидно, были удовлетворены только тогда, когда адвокат кончил и перестал бесполезно задерживать их.\r\nТотчас же по окончании речи адвоката председательствующий обратился к товарищу обер-прокурора.\r\nСеленин кратко, но ясно и точно высказался за оставление дела без изменения, находя все поводы к кассации неосновательными. Вслед за этим сенаторы встали и пошли совещаться.\r\nВ совещательной комнате голоса разделились.\r\nВольф был за кассацию; Бе, поняв, в чем дело, очень горячо стоял тоже за кассацию, живо представив товарищам картину суда и недоразумения присяжных, как он его совершенно верно понял;\r\nНикитин, как всегда, стоявший за строгость вообще и за строгую формальность, был против.\r\nВсе дело решалось голосом Сковородникова.\r\nИ этот голос стал на сторону отказа преимущественно потому, что решение Нехлюдова жениться на этой девушке во имя нравственных требований было в высшей степени противно ему.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Н. С. Лесков\n\n ЖИДОВСКАЯ КУВЫРКОЛЛЕГИЯ\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nДело было на святках после больших еврейских погромов.\r\nСобытия эти служили повсеместно темою для живых и иногда очень странных разговоров на одну и ту же тему: как нам быть с евреями?\r\nКуда их выпроводить, или кому подарить, или самим их на свой лад переделать?\r\nБыли охотники и дарить, и выпроваживать, но самые практические из собеседников встречали в обоих этих случаях неудобство и более склонялись к тому,\r\nчто лучше евреев приспособить к своим домашним надобностям - по преимуществу изнурительным, которые вели бы род их на убыль.\r\n- Но это вы, господа, задумываете что-то вроде \"египетской работы\", - молвил некто из собеседников... - Будет ли это современно?\r\n- На современность нам смотреть нечего, - отвечал другой: - мы живём вне современности, но евреи прескверные строители, а наши инженеры и без того гадко строят.\r\nА вот война... военное дело тоже убыточно, и чем нам лить на полях битвы русскую кровь, гораздо бы лучше поливать землю кровью жидовскою.\r\nС этим согласились многие, но только послышались возражения, что евреи ничего не стоят как воины, что они - трусы и им совсем чужды отвага и храбрость.\r\nА тут сидел один из заслуженных военных, который заметил, что и храбрость, и отвагу в сердца жидов можно влить.\r\nВсе засмеялись, и кто-то заметил, что это до сих пор ещё никому не удавалось.\r\nВоенный возразил: \n - Напротив, удавалось, и притом с самым блестящим результатом. \n - Когда же это и где?\r\n- А это целая история, о которой я слышал от очень верного человека. \n Мы попросили рассказать, и тот начал.\r\n- В Киеве, в сороковых годах, жил некто полковник Стадников.\r\nЕго многие знали в местном высшем круге, образовавшемся из чиновного населения,\r\nи в среде настоящего киевского аристократизма, каковым следует, без сомнения, признавать \"киевских старожилых мещан\".\r\nЭти хранили тогда ещё воспоминания о своих магдебургских правах и своих предках, выезжавших, в силу тех прав,\r\nна днепровскую Иордань верхом на конях и с рушницами, которые они, по команде, то вскидывали на плечо, то опускали \"товстым кинцем до чобота!\r\n\" Захудалые потомки этой настоящей киевской знати именовали Стадникова \"Штаниковым\";\r\nтак, вероятно, на их вкус выходило больше \"по-московски\" или, просто, так было легче для их мягкого и нежного произношения.\r\nСтадников пользовался в городе хорошею репутациею и добрым расположением; он был отличный стрелок и, как настоящий охотник, сам не ел дичи, а всегда её раздаривал.\r\nПоэтому известная доля общества была даже заинтересована в его охотничьих успехах.\r\nКроме того, полковник был, что называется, \"приятный собеседник\".\r\nОн уже довольно прожил на своём веку; честно служил и храбро сражался; много видел умного и глупого и при случае умел рассказать занимательную историйку.\r\nВ рассказах Стадников всегда держался короткого, так сказать, лапидарного стиля, в котором прославился король баварский,\r\nно наивысшего совершенства, по моему мнению, достиг Степан Александрович Хрулёв.\r\nСтадников, впрочем, и с вида был похож на Хрулёва, да имел и некоторые другие, сходные с ним, черты.\r\nТак, он, например, подобно Хрулёву, мог играть в карты без сна и без отдыха по целой неделе.\r\nСоперников по этой выносливости у него во всем Киеве не было ни одного, но были только два, достойные его сил, партнёра.\r\nОдин из них был просто иерей, а другой - протоиерей. Первого из них звали Евфимием, а другого - Василием.\r\nОба они были люди предобрые и пользовались в городе большою известностью, а притом обладали как замечательными силами физическими, так и дарами духовными.\r\nНо при всём том полковник далеко превосходил их в выносливости и однажды до того их спутал, что отец протоиереи,\r\nперейдя от карточного стола к совершению утреннего служения, не вовремя позабылся и, вместо положенного возгласа:\r\n\"яко твоё царство\", - возгласил причетнику: \"пасс!\r\n\"\r\nВпрочем, в доброй компании, которая состояла из этих трёх милых людей, не только делали, что играли:\r\nслучалось, что они иногда отрывались от карт для других занятий, например, закусывали и кое о чём говорили.\r\nРассказывал, впрочем, по преимуществу, более один Стадников и, как некоторые примечали, он, будто бы, как рассказчик, не очень строго держался сухой правды,\r\nа немного \"расцвечал\" свои повествования, или, как по-охотницки говорится, немножко привирал, но ведь без этого и невозможно.\r\nДовольно того, что полковник делал это так складно и ладно, что вводную неправду у него было очень трудно отличать от действительной основы.\r\nПритом же Стадников был неуступчив и переспорить его было невозможно.\r\nРассказывали, будто полковник победоносно выходил из всевозможных в этом роде затруднений до того, что его никто никогда не останавливал и ему не возражали; да это и было бесполезно.\r\nОдин раз полковник ошибкой или по увлечению сказал, будто он имел где-то в степях ордынских овец,\r\nу которых было по пуду в курдюке, а некто, случившийся здесь, перехватил ещё более, что у его овец по пуду слишком.\r\n.. Полковник только посмотрел на смельчака и спросил с состраданием:\r\n- Да, но что же такое было в хвостах у ваших овец? \n - Разумеется, сало, - отвечал собеседник.\r\n- Ага, то-то и есть! А у моих был воск! \n Тем и покончил. Разумеется, с таким человеком спорить было невозможно, но слушать его приятно.\r\nГоворить здесь любили о материях важных, и один раз тут при мне шла замечательная речь о министрах и царедворцах, причем все тогдашние вельможи были подвергаемы очень строгой критике;\r\nно вдруг усилием одного из иереев был выдвинут и высокопревознесён Николай Семёнович Мордвинов,\r\nкоторый \"один из всех\" не взял денег с жидов и настоял на призыве евреев к военной службе, наравне со всеми прочими податными людьми в русском государстве.\r\nИстория эта, сколько помню, излагалась тогда таким образом.\r\nКогда государь Николай Павлович обратил внимание на то, что жиды не несут рекрутской повинности, и захотел обсудить это с своими советниками, то жиды подкупили,\r\nбудто, всех важных вельмож и согласились советовать государю, что евреев нельзя брать в рекруты на том основании, что \"они всю армию перепортят\".\r\nНо не могли жиды задарить только одного графа Мордвинова, который был хоть и не богат, да честен, и держался насчёт жидов таких мыслей,\r\nчто если они живут на русской земле, то должны одинаково с русскими нести все тягости и служить в военной службе.\r\nА что насчёт порчи армии, то он этому не верил.\r\nОднако евреи всё-таки от своего не отказывались и не теряли надежды сделаться как-нибудь с Мордвиновым: подкупить его или погубить клеветою.\r\nНашли они какого-то одного близкого графу бедного родственника и склонили его за немалый дар, чтобы он упросил Мордвинова принять их и выслушать всего только \"два слова\";\r\nа своего слова он им мог ни одного не сказать.\r\nИначе, дали намек, что они всё равно, если не так, то иначе графа остепенят.\r\nБедный родственник соблазнился, принял жидовские дары и говорит графу Мордвинову: \n - Так и так, вы меня при моей бедности можете осчастливить.\r\nГраф спрашивает: \n - Что же для этого надо сделать, какую неправду? \n А бедный родственник отвечает:\r\n- Никакой неправды не надо, а надо только, чтобы вы для меня два жидовские слова выслушали и ни одного своего не сказали.\r\nЧерез это, - говорит, - и вам собственный покой и интерес будет.\r\nГраф подумал, улыбнулся и, как имел сердце очень доброе, то отвечал: \n - Хорошо, так и быть, я для тебя это сделаю: два жидовские слова выслушаю и ни одного своего не скажу.\r\nРодственник побежал к жидам, чтобы их обрадовать, а они ему сейчас же обещанный дар выдали настоящими золотыми лобанчиками, по два рубля семи гривен за штуку,\r\nтолько не прямо из рук в руки кучкой дали, а каждый лобанчик по столу, покрытому сукном,\r\nперешмыгнули, отчего с каждого золотого на четвертак золотой пыли соскочило и в их пользу осталось.\r\nБедный же родственник ничего этого не понял и сейчас побежал себе домик купить, чтобы ему было где жить с родственниками.\r\nА жиды на другое же утро к графу и принесли с собою три сельдяных бочонка.\r\nКамердинер графский удивился, с какой это стати графу селёдки принесли, но делать было нечего, допустил положить те бочонки в зале и пошёл доложить графу.\r\nА жиды, меж тем, пока граф к ним вышел, эти свои сельдяные бочонки раскрыли и в них срезь с краями полно золота.\r\nВсе монетки новенькие, как жар горят, и биты одним калибром: по пяти рублей пятнадцати копеек за штуку.\r\nМордвинов вошёл и стал молча, а жиды показали руками на золото и проговорили только два слова: \"Возьмите, - молчите\", а сами с этим повернулись и, не ожидая никакого ответа, вышли.\r\nМордвинов велел золото убрать, а сам поехал в государственный совет и, как пришёл, то точно воды в рот набрал, - ничего не говорит...\r\nТак он молчал во всё время, пока другие говорили и доказывали государю всеми доказательствами, что евреям нельзя служить в военной службе.\r\nГосударь заметил, что Мордвинов молчит, и спрашивает его:\r\n- Что вы, граф Николай Семёнович, молчите? Для какой причины? Я ваше мнение знать очень желаю.\r\nА Мордвинов будто отвечал: \n - Простите, ваше величество, я не могу ничего говорить, потому что я жидам продался.\r\nГосударь большие глаза сделал и говорит: \n - Этого быть не может.\r\n- Нет, точно так, - отвечает Мордвинов: - я три сельдяные бочонка с золотом взял, чтобы ни одного слова правды не сказывать.\r\nГосударь улыбнулся и сказал:\r\n- Если вам три бочонка золота дали за то, чтобы вы только молчали, сколько же надо было дать тем, которые взялись говорить?.. Но мы это теперь без дальних слов покончим.\r\nИ с этим взял со стола проект, где было написано, чтобы евреев брать в рекруты наравне с прочими, и написал: \"быть по сему\".\r\nДа в прибавку повелел ещё за тех, кои, если уклоняться вздумают, то брать за них трёх, вместо одного, штрафу.\r\nКажется, это построено слишком по австрийскому анекдоту, известному под заглавием: \"одно слово министру...\".\r\nИз этого давно сделана пьеска, которая тоже давно уже разыгрывается на театрах и близко знакома русским по превосходному исполнению Самойловым трудной мимической роли жида;\r\nно в то время, к которому относится мой рассказ, этот слух ходил повсеместно, и все ему вполне верили, и русские восхваляли честность Мордвинова, а евреи жестоко его проклинали.\r\nАнекдот этот был целиком вспомянут в той задушевной беседе полковника Стадникова с иереями Василием и Евфимием, с которой начинается наш рассказ, и отсюда речь повели далее.\r\nНе любивший делать в чём бы то ни было уступки, полковник не выдержал и сказал:\r\n- Да, эта песня всем знакома, и давно вы её все дудите, а того никто не знает, что всё бы это ни к чему ещё не повело, если бы в это дело не вмешался еще один человек.\r\n- И неуступчивый полковник сейчас же пояснил, что Мордвинов настроил это дело только в теории, а на самом исполнении оно ещё могло погибнуть.\r\nИ в этой своей, гораздо более важной, части оно спасено другим лицом, с которым Мордвинов, по справедливости, должен бы поделиться честью.\r\nНо как справедливости нет на земле, то этот достойный человек не только ничем не награжден, но даже остаётся в полнейшей неизвестности.\r\n- А кто же это такой? - вопросили оба иерея.\r\n- Это один простодушный кромчанин незнатного происхождения, по имени Симеон Машкин или Мамашкин, - судя по фамилии, должно быть,\r\nсын пылкой, но незаконной любви, которому я дал за всю его патриотическую услугу три гривенника, да и те ему впрок не пошли.\r\nОтцы иереи вспомнили, как полковник спорил про бараньи курдюки, и сказали: \n - Ну, это вы, вероятно, опять что-нибудь такое, из чего воск выйдет.\r\nНо полковник отвечал, что это не воск, а история, и притом самая настоящая, самая правдивая история,\r\nкоторой ни за что бы не должно забыть неблагодарное потомство, ибо она свидетельствует о ясном уме и глубокой сообразительности человека из народа.\r\n- Ну, так подавайте вашу историю и, если она интересна, мы её охотно послушаем.\r\n- Да, она очень интересна, - сказал Стадников и, перестав тасовать карты, начал следующее повествование. \n\n\n ГЛАВА ВТОРАЯ\r\nВесть, что еврейская просьба об освобождении их от рекрутства не выиграла, стрелою пролетела по пантофлевой почте во все места их оседлости.\r\nТут сразу же и по городам, и по местечкам поднялся ужасный гвалт и вой. Жиды кричали громко, а жидовки ещё громче.\r\nВсе всполошились и заметались как угорелые. Совсем потеряли головы и не знали, что делать. Даже не знали, какому богу молиться, которому жаловаться.\r\nДо того дошло, что к покойному императору Александру Павловичу руки вверх все поднимали и вопили на небо:\r\n- Ай, Александер, Александер, посмотри, що з нами твий Миколайчик робит!\r\nДумали, верно, что Александр Павлович, по огромной своей деликатности, оттуда для них назад в Ильиной колеснице спустится и братнино слово \"быть по сему\" вычеркнет.\r\nДолго они с этим, как угорелые, по школам и базарам бегали, но никого с неба не выкликали. Тогда все вдруг это бросили и начали, куда кто мог, детей прятать.\r\nОтлично, шельмы, прятали, так что никто не мог разыскать. А которым не удалось спрятать, те их калечили, - плакали, а калечили, чтобы сделать негодными.\r\nВ несколько дней всё молодое жидовство, как талый снег, в землю ушло или поверглось в отвратительные лихие болести.\r\nЭтакой гадости, какую они над собой производили, кажется, никогда и не видала наша сарматская сторона.\r\nОдни сплошь до шеи покрывались самыми злокачественными золотушными паршами, каких ни на одной русской собаке до тех пор было не видано;\r\nдругие сделали себе падучую болезнь; третьи охромели, окривели и осухоручели.\r\nБретонские компрачикосы, надо полагать, даже не знали того, что тут умели делать.\r\nВ Бердичеве были слухи, будто бы объявился такой доктор, который брал сто рублей за \"прецепт\", от которого \"кишки наружу выходили, а душа в теле сидела\".\r\nВо многих польских аптеках продавалось какое-то жестокое снадобье под невинным и притом исковерканным названием: \"капель с датского корабля\".\r\nОт этих капель человек надолго, чуть ли не на целые полгода, терял владение всеми членами и выдерживал самое тщательное испытание в госпиталях.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Правда, я могу работать; но если б я был даже богатый человек, в состоянии ли вы перенести насильственное расторжение с вашим семейством, гнев вашей матери?.\r\n. Нет, Наталья Алексеевна; об этом и думать нечего. Видно, нам не суждено было жить вместе, и то счастье, о котором я мечтал, не для меня!\r\nНаталья вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Рудин приблизился к ней.\r\n- Наталья Алексеевна! милая Наталья! - заговорил он с жаром, - не плачьте, ради бога, не терзайте меня, утешьтесь...\n Наталья подняла голову.\r\n- Вы мне говорите, чтобы я утешилась, - начала она, и глаза ее заблестели сквозь слезы, - я не о том плачу, о чем вы думаете.\r\n.. Мне не то больно: мне больно то, что я в вас обманулась.\r\n.. Как! я прихожу к вам за советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться... Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах, которые...\r\nЕе голос прервался.\n - Но, Наталья Алексеевна, - начал смущенный Рудин, - вспомните... я не отказываюсь от слов моих... только...\r\n- Вы спрашивали меня, - продолжала она с новой силой, - что я ответила моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем на брак мой с вами:\r\nя ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого замуж.\r\n.. А вы говорите: покориться! Стало быть, она была права: вы точно, от нечего делать, от скуки, пошутили со мной...\r\n- Клянусь вам, Наталья Алексеевна... уверяю вас... - твердил Рудин.\n Но она его не слушала.\r\n- Зачем же вы не остановили меня? зачем вы сами... Или вы не рассчитывали на препятствия? Мне стыдно говорить об этом... но ведь все уже кончено.\r\n- Вам надо успокоиться, Наталья Алексеевна, - начал было Рудин, - нам надо вдвоем подумать, какие меры...\r\n- Вы так часто говорили о самопожертвовании, - перебила она, - но знаете ли, если б вы сказали мне сегодня, сейчас:\r\n\"Я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной\", - знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась?\r\nНо, верно, от слова до дела еще далеко, и вы теперь струсили точно так же, как струсили третьего дня за обедом перед Волынцевым!\r\nКраска бросилась в лицо Рудину. Неожиданная восторженность Натальи его поразила; но последние слова ее уязвили е го самолюбие.\r\n- Вы слишком раздражены теперь, Наталья Алексеевна, - начал он, вы не можете понять, как вы жестоко оскорбляете меня.\r\nЯ надеюсь, что со временем вы отдадите мне справедливость; вы поймете, чего мне стоило отказаться от счастия, которое, как вы говорите сами, не налагало на меня никаких обязанностей.\r\nВаше спокойствие дороже мне всего в мире, и я был бы человеком самым низким, если б решился воспользоваться...\r\n- Может быть, может быть, - перебила Наталья, - может быть, вы правы; я не знаю, что говорю.\r\nНо я до сих пор вам верила, каждому вашему слову верила... Вперед, пожалуйста, взвешивайте ваши слова, не произносите их на ветер.\r\nКогда я вам сказала, что я люблю вас, я знала, что значит это слово: я на все была готова... Теперь мне остается благодарить вас за урок и проститься.\r\n- Остановитесь, ради бога, Наталья Алексеевна. умоляю вас. Я не заслуживаю вашего презрения, клянусь вам. Войдите же и вы в мое положение. Я отвечаю за вас и за себя.\r\nЕсли б я не любил вас самой преданной любовью - да боже мой! я бы тотчас сам предложил вам бежать со мною.\r\n.. Рано или поздно, матушка ваша простит нас... и тогда... Но прежде чем думать о собственном счастье...\r\nОн остановился. Взор Натальи, прямо на него устремленный, смущал его.\r\n- Вы стараетесь мне доказать, что вы честный человек, Дмитрий Николаич, - промолвила она, - я в этом не сомневаюсь.\r\nВы не в состоянии действовать из расчета; но разве в этом я желала убедиться, разве для этого я пришла сюда...\r\n- Я не ожидал, Наталья Алексеевна...\r\n- А! вот когда вы проговорились! Да, вы не ожидали всего этого - вы меня не знали. Не беспокойтесь ... вы не любите меня, а я никому не навязываюсь.\r\n- Я вас люблю!- воскликнул Рудин.\n Наталья выпрямилась.\r\n- Может быть; но как вы меня любите? Я помню все ваши слова, Дмитрий Николаич. Помните, вы мне говорили, без полного равенства нет любви...\r\nВы для меня слишком высоки, вы не мне чета... Я поделом наказана. Вам предстоят занятия, более достойные вас. Я не забуду нынешнего дня... Прощайте...\r\n- Наталья Алексеевна, вы уходите? Неужели мы так расстанемся?\n Он протянул к ней руки. Она остановилась. Его умоляющий голос, казалось, поколебал ее.\r\n- Нет, - промолвила она наконец, - я чувствую, что-то во мне надломилось...\r\nЯ шла сюда, я говорила с вами точно в горячке; надо опомниться. Этому не должно быть, вы сами сказали, этого не будет.\r\nБоже мой, когда я шла сюда, я мысленно прощалась с моим домом, со всем моим прошедшим, - и что же? кого я встретила здесь? малодушного человека.\r\n.. И почему вы зна- ли, что я не в состоянии буду перенести разлуку с семейством? \"Ваша матушка не согласна... Это ужасно!\" Вот все, что я слышала от вас.\r\nВы ли это, вы ли это, Рудин? Нет! прощайте... Ах! если бы вы меня любили, я бы почувствовала это теперь, в это мгновение ... Нет, нет, прощайте!..\r\nОна быстро повернулась и побежала к Маше, которая уже давно начала беспокоиться и делать ей знаки.\n - Вы трусите, а не я! - крикнул Рудин вслед Наталье.\r\nОна уже не обращала на него внимания и спешила через поле домой.\r\nОна благополучно возвратилась к себе в спальню; но только лишь переступила порог, силы ей изменили, и она без чувств упала на руки Маше.\r\nА Рудин долго еще стоял на плотине. Наконец он встрепенулся, медленными шагами добрался до дорожки и тихо пошел по ней.\r\nОн был очень пристыжен... и огорчен. \"Какова?- думал он. - В восемнадцать лету... Нет, я ее не знал... Она замечательная девушка.\r\nКакая сила воли... Она права; она стоит не такой любви, какую я к ней чувствовал... Чувствовал?.. - спросил он самого себя.\r\n- Разве я уже больше не чувствую любви? Так вот как это все должно было кончиться! Как я был жалок и ничтожен перед ней!\"\r\nЛегкий стук беговых дрожек заставил Рудина поднять глаза. К нему навстречу, на неизменном своем рысачке, ехал Лежнев.\r\nРудин молча с ним раскланялся и, как пораженный внезапной мыслью, свернул с дороги и быстро пошел по направлению к дому Дарьи Михайловны.\r\nЛежнев дал ему отойти, посмотрел вслед за ним и, подумав немного, тоже поворотил назад свою лошадь - и поехал обратно к Волынцеву, у которого провел ночь.\r\nОн застал его спящим, не велел будить его и, в ожидании чая, сел на балкон и закурил трубку.\r\nX\n\n Волынцев встал часу в десятом и, узнав, что Лежнев сидит у него на балконе, очень удивился и велел его попросить к себе.\r\n- Что случилось? - спросил он его. - Ведь ты хотел к себе поехать.\n - Да, хотел, да встретил Рудина... Один шагает по полю, и лицо такое расстроенное. Я взял да и вернулся.\r\n- Ты вернулся оттого, что встретил Рудина?\r\n- То есть, правду сказать, я сам не знаю, почему я вернулся; вероятно, потому, что о тебе вспомнил: хотелось с тобой посидеть, а к себе я еще успею.\n Волынцев горько усмехнулся.\r\n- Да, о Рудине нельзя теперь подумать, не подумав также и обо мне... Человек! - крикнул он громко, - дай нам чаю.\r\nПриятели начали пить чай. Лежнев заговорил было о хозяйстве, о новом способе крыть амбары бумагой...\r\nВдруг Волынцев вскочил с кресел и с такой силой ударил по столу, что чашки и блюдечки зазвенели.\r\n- Нет! - воскликнул он, - я этого дольше выносить не в силах! Я вызову этого умника, и пусть он меня застрелит, либо уж я постараюсь влепить пулю в его ученый лоб.\r\n- Что ты, что ты, помилуй! - пробормотал Лежнев, - как можно так кричать! я чубук уронил... Что с тобой?\r\n- А то, что я слышать равнодушно имени его не могу: вся кровь у меня так и заходит.\r\n- Полно, брат, полно! как тебе не стыдно! - возразил Лежнев, поднимая с полу трубку. - Брось! - Ну его!..\r\n- Он меня оскорбил, - продолжал Волынцев, расхаживая по комнате... - да! он оскорбил меня. Ты сам должен с этим согласиться.\r\nНа первых порах я не нашелся: он озадачил меня; да и кто мог ожидать этого? Но я ему докажу, что шутить со мной нельзя... Я его, проклятого философа, как куропатку застрелю.\r\n- Много ты этим выиграешь, как же! Я уж о сестре твоей не говорю. Известно, ты обуреваем страстью...\r\nгде тебе о сестре думать! Да в отношении к другой особе, - что ты думаешь, убивши философа, ты дела свои поправишь?\r\nВолынцев бросился в кресла.\n - Так уеду я куда-нибудь! А то здесь тоска мне просто сердце отдавила; просто места нигде найти не могу.\r\n- Уедешь... вот это другое дело! Вот с этим я согласен. И знаешь ли, что я тебе предлагаю? Поедем-ка вместе - на Кавказ или так просто в Малороссию, галушки есть. Славное, брат, дело!\r\n- Да; а сестру-то с кем оставим?\r\n- А почему же Александре Павловне не поехать с нами? Ей-богу, отлично выйдет.\r\nУхаживать за ней, уж за это я берусь! Ни в чем недостатка иметь не будет; коли захочет, каждый вечер серенаду под окном устрою; ямщиков одеколоном надушу, цветы по дорогам натыкаю.\r\nА уж мы, брат, с тобой просто переродимся; так наслаждаться будем, брюханами такими назад приедем, что никакая любовь нас уже не проймет!\r\n- Ты все шутишь, Миша!\n - Вовсе не шучу. Это тебе блестящая мысль в голову пришла.\n - Нет! вздор! - вскрикнул опять Волынцев, - я драться, драться с ним хочу!..\r\n- Опять! Экой ты, брат, сегодня с колером!..\n Человек вошел с письмом в руке.\n - От кого? - спросил Лежнев.\r\n- От Рудина, Дмитрия Николаевича. Ласунских человек привез.\n - От Рудина? - повторил Волынцев. - К кому?\n - К вам-с.\n - Ко мне... подай.\r\nВолынцев схватил письмо, быстро распечатал его, стал читать. Лежнев внимательно глядел на него: странное, почти радостное изумление изображалось на лице Волынцева; он опустил руки.\r\n- Что такое? - спросил Лежнев.\n - Прочти, - проговорил Волынцев вполголоса и протянул ему письмо.\r\nЛежнев начал читать. Вот что писал Рудин:\n\n \"Милостивый государь, Сергей Павлович!\r\nЯ сегодня уезжаю из дома Дарьи Михайловны, и уезжаю навсегда. Это вас, вероятно, удивит, особенно после того, что произошло вчера.\r\nЯ не могу объяснить вам, что именно заставляет меня поступить так; но мне почему-то кажется, что я должен известить вас о моем отъезде.\r\nВы меня не любите и даже считаете меня за дурного человека.\r\nЯ не намерен оправдываться: меня оправдает время. По-моему, и недостойно мужчины, и бесполезно доказывать предубежденному человеку несправедливость его предубеждений.\r\nКто захочет меня понять, тот извинит меня, а кто понять не хочет или не может - обвинения того меня не трогают.\r\nЯ ошибся в вас. В глазах моих вы по-прежнему остаетесь благородным и честным человеком; но я полагал, вы сумеете стать выше той среды, в которой развились.\r\n.. Я ошибся. Что делать?! Не в первый и не в последний раз. Повторяю вам: я уезжаю. Желаю вам счастия.\r\nСогласитесь, что это желание совершенно бескорыстно, и надеюсь, что вы теперь будете счастливы.\r\nМожет быть, вы со временем измените свое мнение обо мне. Увидимся ли мы когда-нибудь, не знаю, но во всяком случае остаюсь искренно вас уважающий\r\nД. Р.\". \n\n \"Р. S. Должные мною вам двести рублей я вышлю, как только приеду к себе в деревню, в Т...ую губернию. Также прошу вас не говорить при Дарье Михайловне об этом письме\".\r\n\"Р. Р.S. Еще одна последняя, но важная просьба: так как я теперь уезжаю, то, я надеюсь, вы не будете упоминать перед Натальей Алексеевной о моем посещении у вас...\"\r\n- Ну, что ты скажешь? - спросил Волынцев, как только Лежнев окончил письмо.\r\n- Что тут сказать!- возразил Лежнев, - воскликнуть по-восточному: \"Аллах! Аллах!\" - и положить в рот палец изумления - вот все, что можно сделать. Он уезжает... Ну! дорога скатертью.\r\nНо вот что любопытно: ведь и это письмо он почел за долг написать, и являлся он к тебе по чувству долга...\r\nУ этих господ на каждом шагу долг, и все долг - да долги, - прибавил Лежнев, с усмешкой указывая на post-scriptum.\r\n- А каковы он фразы отпускает!- воскликнул Волынцев. - Он ошибся во мне: он ожидал, что я стану выше какой-то среды... Что за ахинея, господи! хуже стихов!\r\nЛежнев ничего не ответил; одни глаза его улыбнулись. Волынцев встал.\r\n- Я хочу съездить к Дарье Михайловне, - промолвил он, - я хочу узнать, что все это значит...\r\n- Погоди, брат: дай ему убраться. К чему тебе опять с ним сталкиваться? Ведь он исчезает - чего тебе еще? Лучше поди-ка ляг да усни; ведь ты, чай, всю ночь с боку на бок проворочался.\r\nА теперь дела твои поправляются...\r\n- Из чего ты это заключаешь?\n - Да так мне кажется. Право, усни, а я пойду к твоей сестре - посижу с ней.\r\n- Я вовсе спать не хочу. С какой стати мне спать!.. Я лучше поеду поля осмотрю, - сказал Волынцев, одергивая полы пальто.\n - И то добре. Поезжай, брат, поезжай, осмотри поля.\r\nИ Лежнев отправился на половину Александры Павловны. Он застал ее в гостиной. Она ласково его приветствовала.\r\nОна всегда радовалась его приходу; но лицо ее осталось печально. Ее беспокоило вчерашнее посещение Рудина.\r\n- Вы от брата? - спросила она Лежнева, - каков он сегодня?\n - Ничего, поехал поля осматривать.\r\nАлександра Павловна помолчала.\n - Скажите, пожалуйста, - начала она, внимательно рассматривая кайму носового платка, - вы не знаете, зачем...\r\n- Приезжал Рудин? - подхватил Лежнев. - Знаю: он приезжал проститься.\r\nАлександра Павловна подняла голову.\n - Как - проститься?\n - Да. Разве вы не слыхали? Он уезжает от Дарьи Михайловны.\r\n- Уезжает?\n - Навсегда; по крайней мере он так говорит.\n - Да помилуйте, как же это понять, после всего того...\r\n- А это другое дело! Понять этого нельзя, но оно так. Должно быть, что-нибудь там у них произошло. Струну слишком натянул - она и лопнула.\r\n- Михайло Михайлыч! - начала Александра Павловна, - я ничего не понимаю; вы, мне кажется, смеетесь надо мной...\r\n- Да ей-богу же нет... Говорят вам, он уезжает и даже письменно извещает об этом своих знакомых.\r\nОно, если хотите, с некоторой точки зрения, недурно; но отъезд его помешал осуществиться одному удивительнейшему предприятию, о котором мы начали было толковать с вашим братом.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Хозяйка автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Его начинало мучить подозрение, - и вдруг среди ночной темноты опять началась шепотливая, длинная сказка, и начала ее тихо,\r\nчуть внятно, про себя, какая-то старуха, печально качая перед потухавшим огнем своей белой, седой головой.\r\nНо - и опять ужас нападал на него: сказка воплощалась перед ним в лица и формы.\r\nОн видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнью, все, что вычитал в книгах, все,\r\nоб чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него;\r\nвидел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города,\r\nкак целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили,\r\nрождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь,\r\nвокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения;\r\nкак, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем злом бесконечном,\r\nстранном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией;\r\nон слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.\r\nНаконец, в припадке отчаяния, он напряг свои силы, вскрикнул и проснулся...\r\nОн проснулся, весь облитый холодным, ледяным потом. Кругом него стояла мертвая тишина; была глубокая ночь.\r\nНо все ему казалось, что где-то продолжается его дивная сказка, что чей-то хриплый голос действительно заводит долгий рассказ о чем-то как будто ему знакомом.\r\nОн слышал, что говорят про темные леса, про каких-то лихих разбойников, про какого-то удалого молодца,\r\nчуть-чуть не про самого Стеньку Разина, про веселых пьяниц бурлаков, про одну красную девицу и про Волгу-матушку.\r\nНе сказка ли это? наяву ли он слышит ее? Целый час пролежал он, открыв глаза, не шевеля ни одним членом, в мучительном оцепенении.\r\nНаконец он привстал осторожно и с веселием ощутил в себе силу, не истощившуюся в лютой болезни. Бред прошел, начиналась действительность.\r\nОн заметил, что еще был одет так, как был во время разговора с Катериной, и что, следовательно, немного времени прошло с того утра, как она ушла от него.\r\nОгонь решимости пробежал по его жилам.\r\nМашинально отыскал он руками большой гвоздь, вбитый для чего-то в верху перегородки, возле которой постлали постель его,\r\nсхватился за него и, повиснув на нем всем телом, кое-как добрался до щели, из которой выходил едва заметный свет в его комнату.\r\nОн приложил глаз к отверстию и стал глядеть, едва переводя дух от волнения.\r\nВ углу хозяйской каморки стояла постель, перед постелью стол, покрытый ковром, заваленный книгами большой старинной формы, в переплетах, напоминавших священные книги.\r\nВ углу стоял образ, такой же старинный, как и в его комнате; перед образом горела лампада.\r\nНа постели лежал старик Мурин, больной, изможденный страданием и бледный как полотно, закрытый меховым одеялом.\r\nНа коленях его была раскрытая книга. На скамье возле постели лежала Катерина, охватив рукою грудь старика и склонившись к нему на плечо головою.\r\nОна смотрела на него внимательными, детски-удивленными глазами и, казалось, с неистощимым любопытством, замирая от ожидания, слушала то, что ей рассказывал Мурин.\r\nПо временам голос рассказчика возвышался, одушевление отражалось на бледном лице его;\r\nон хмурил брови, глаза его начинали сверкать, и Катерина, казалось, бледнела от страха и волнения.\r\nТогда что-то похожее на улыбку являлось на лице старика, и Катерина начинала тихо смеяться.\r\nПорой слезы загорались в глазах ее;\r\nтогда старик нежно гладил ее по голове, как ребенка, и она еще крепче обнимала его своею обнаженною, сверкающею, как снег, рукою и еще любовнее припадала к груди его.\r\nПо временам Ордынов думал, что все это еще сон, даже был в этом уверен; но кровь ему бросилась в голову, и жилы напряженно, с болью, бились на висках его.\r\nОн выпустил гвоздь, встал с постели и, качаясь, пробираясь, как лунатик, сам не понимая своего побуждения,\r\nвспыхнувшего целым пожаром в крови его, подошел к хозяйским дверям и с силой толкнулся в них;\r\nржавая задвижка отлетела разом, и он вдруг с шумом и треском очутился среди хозяйской спальни.\r\nОн видел, как вся вспорхнулась и вздрогнула Катерина, как злобно засверкали глаза старика из-под тяжело сдавленных вместе бровей и как внезапно ярость исказила все лицо его.\r\nОн видел, как старик, не спуская с него своих глаз, блуждающей рукой наскоро ищет ружье, висевшее на стене;\r\nвидел потом, как сверкнуло дуло ружья, направленное неверной, дрожащей от бешенства рукой прямо в грудь его.\r\n.. Раздался выстрел, раздался потом дикий, почти нечеловеческий крик, и когда разлетелся дым, страшное зрелище поразило Ордынова.\r\nДрожа всем телом, он нагнулся над стариком. Мурин лежал на полу; его коробило в судорогах, лицо его было искажено в муках, и пена показывалась на искривленных губах его.\r\nОрдынов догадался, что несчастный был в жесточайшем припадке падучей болезни. Вместе с Катериной он бросился помогать ему...\r\nIII\r\nВся ночь прошла в тревоге. На другой день Ордынов вышел рано поутру, несмотря на свою слабость и на лихорадку, которая все еще не оставляла его. На дворе он опять встретил дворника.\r\nВ этот раз татарин еще издали приподнял фуражку и с любопытством поглядел на него.\r\nПотом, как будто опомнясь, принялся за свою метлу, искоса взглядывая на медленно приближавшегося Ордынова.\r\n- Что? ты ничего не слыхал ночью? - спросил Ордынов.\n - Да, слыхал.\n - Что это за человек? кто он такой?\n - Сама нанимала, сама и знай; а моя чужая.\r\n- Да будешь ли ты когда говорить! - закричал Ордынов вне себя от припадка какой-то болезненной раздражительности.\r\n- А моя что сделала? Виновата твоя, - твоя жильцов пугала. Внизу гробовщик жил: он глух, а все слышал, и баба его глухая, и та слышала.\r\nА на другом дворе, хоть и далеко, а тоже слышала - вот. Я к надзирателю пойду.\r\n- Я сам туда же пойду, - отвечал Ордынов и пошел к воротам.\n - А хоть как хошь; сама нанимала... Барин, барин, постой!\r\nОрдынов оглянулся; дворник из учтивости тронул за шапку.\n - Ну!\n - Коль пойдешь, я к хозяину пойду.\r\n- Что ж?\n - Лучше съезжай.\n - Ты глуп, - проговорил Ордынов и опять пошел было прочь.\r\n- Барин, барин, постой! - Дворник опять тронул за шапку и оскалил зубы.\n - Слушай, барин: ты сердце держи; за что бедного гнать? Бедного гонять - грех. Бог не велит - слышь?\r\n- Слушай же и ты: вот возьми это. Ну, кто ж он таков?\n - Кто таков?\n - Да.\n - Я и без денег скажу.\r\nТут дворник взял метлу, махнул раз-два, потом остановился, внимательно и важно посмотрев на Ордынова.\r\n- Ты барин хороший. А не хошь жить с человеком хорошим, как хошь; моя вот как сказала.\r\nТут татарин посмотрел еще выразительнее и, как будто осердясь, опять принялся за метлу.\r\nПоказав наконец вид, что кончил какое-то дело, он таинственно подошел к Ордынову и, сделав какой-то очень выразительный жест, произнес:\r\n- Она вот что !\n - Чего? Как?\n - Ума нет.\n - Что?\r\n- Улетела. Да! улетела! - повторил он еще более таинственным тоном. - Она больна.\r\nУ него барка была, большая была, и другая была, и третья была, по Волге ходила, а я сам из Волги; еще завод была, да сгорела, и он без башка.\r\n- Он помешанный?\r\n- Ни!.. Ни! - отвечал с расстановкой татарин. - Не мешана. Он умный человек. Она все знает, книжка много читала, читала, читала, все читала и другим правда сказывала.\r\nТак, пришла кто: два рубля, три рубля, сорок рубля, а не хошь, как хошь; книжка посмотрит, увидит и всю правду скажет. А деньга на стол, тотчас на стол - без деньга ни!\r\nТут татарин, с излишком сердца входивший в интересы Мурина, даже засмеялся от радости.\n - Что ж, он колдовал, гадал кому-нибудь?\r\n- Гм... - промычал дворник, скоро кивнув головою, - она правду сказывала. Она бога молит, много молит. А то так, находит на него.\r\nТут татарин опять повторил свой выразительный жест.\r\nВ эту минуту кто-то кликнул дворника с другого двора, а вслед затем показался какой-то маленький, согбенный, седенький человек в тулупе.\r\nОн шел кряхтя, спотыкаясь, смотрел в землю и что-то нашептывал про себя. Можно было подумать, что он от старости выжил из ума.\r\n- Хозяева, хозяева!\r\n- прошептал впопыхах дворник, наскоро кивнув годовою Ордынову, и, сорвав шапку, бросился бегом к старичку, которого лицо было как-то знакомо Ордынову;\r\nпо крайней мере он где-то встретил его очень недавно.\r\nСообразив, впрочем, что тут нет ничего удивительного, он пошел со двора. Дворник показался ему мошенником и наглецом первой руки.\r\n\"Бездельник точно торговался со мной! - думал он, - бог знает что тут такое!\"\r\nОн уже произнес это на улице.\r\nМало-помалу его начали одолевать другие мысли. Впечатление было неприятное: день серый и холодный, порхал снег.\r\nМолодой человек чувствовал, как озноб снова начинает ломать его; чувствовал тоже, что как будто земля начинала под ним колыхаться.\r\nВдруг один знакомый голос неприятно сладеньким, дребезжащим тенором пожелал ему доброго утра.\r\n- Ярослав Ильич! - сказал Ордынов.\r\nПеред ним стоял бодрый, краснощекий человек, с виду лет тридцати, невысокого роста, с серенькими маслеными глазками, с улыбочкой, одетый... как и всегда бывает одет Ярослав Ильич.\r\nи приятнейшим образом протягивал ему руку. Ордынов познакомился с Ярославом Ильичом тому назад ровно год совершенно случайным образом, почти на улице.\r\nОчень легкому знакомству способствовала, кроме случайности, необыкновенная наклонность Ярослава Ильича отыскивать всюду добрых,\r\nблагородных людей, прежде всего образованных и по крайней мере талантом и красотою обращения достойных принадлежать высшему обществу.\r\nХотя Ярослав Ильич имел чрезвычайно сладенький тенор, но даже в разговорах с искреннейшими друзьями в настрое его голоса проглядывало что-то необыкновенно светлое,\r\nмогучее и повелительное, не терпящее никаких отлагательств, что было, может быть, следствием привычки.\r\n- Каким образом? - вскрикнул Ярослав Ильич с выражением искреннейшей, восторженной радости.\n - Я здесь живу.\r\n- Давно ли? - продолжал Ярослав Ильич, подымая ноту все выше и выше. - И я не знал этого! Но я с вами сосед! Я теперь уже в здешней части.\r\nЯ уже месяц как воротился из Рязанской губернии. Поймал же вас, старинный и благороднейший друг! - И Ярослав Ильич рассмеялся добродушнейшим образом.\r\n- Сергеев! - закричал он вдохновенно, - жди меня у Тарасова. да чтоб без меня не шевелили кулей.\r\nДа турни олсуфьевского дворника; скажи, чтоб тот же час явился в контору. Я приду через час....\r\nНаскоро отдавая кому-то этот приказ, деликатный Ярослав Ильич взял Ордынова под руку и повел в ближайший трактир.\r\n- Не успокоюсь без того, пока не перебросим двух слов наедине после такой долгой разлуки.\r\nНу, что ваши занятия? - прибавил он, почти благоговейно к таинственно понизив голос. - Всегда в науках?\r\n- Да, я попрежнему, - отвечал Ордынов, у которого мелькнула одна светлая мысль.\r\n- Благородно, Василий Михайлович, благородно! - Тут Ярослав Ильич крепко пожал руку Ордынова.\r\n- Вы будете украшением нашего общества. Подай вам господь счастливого пути на вашем поприще.\r\n.. Боже! Как я рад, что вас встретил! Сколько раз я вспоминал об вас, сколько раз говорил: где-то он, наш добрый, великодушный, остроумный Василий Михайлович?\r\nОни заняли особую комнату. Ярослав Ильич заказал закуску, велел подать водки и с чувством взглянул на Ордынова.\r\n- Я много читал без вас, - начал он робким, немного вкрадчивым голосом. - Я прочел всего Пушкина...\r\nОрдынов рассеянно посмотрел на него.\r\n- Удивительно изображение человеческой страсти-с. Но прежде всего позвольте мне быть вам благодарным.\r\nВы так много сделали для меня благородством внушений справедливого образа мыслей...\r\n- Помилуйте!\r\n- Нет, позвольте-с. Я всегда люблю воздать справедливость и горжусь, что по крайней мере хоть это чувство не замолкло во мне.\n - Помилуйте, вы несправедливы к себе, и я, право...\r\n- Нет, совершенно справедлив-с, - возразил с необыкновенным жаром Ярослав-Ильич. - Что я такое в сравнении с вами-с? Не правда ли?\r\n- Ах, боже мой!\n - Да-с...\n Тут последовало молчание.\r\n- Следуя вашим советам, я прервал много грубых знакомств к смягчил отчасти грубость привычек, - начал опять Ярослав Ильич несколько робким и вкрадчивым голосом.\r\n- В свободное от должности время большею частию сижу дома; по вечерам читаю какую-нибудь полезную книгу, и.\r\n.. у меня одно желание, Василий Михайлович, приносить хоть посильную пользу отечеству...\r\n- Я всегда считал вас за благороднейшего человека, Ярослав Ильич.\r\n- Вы всегда приносите бальзам... благородный молодой человек.\n Ярослав Ильич горячо пожал руку Ордынову.\r\n- Вы не пьете? - заметил он, немного утишив свое волнение.\n - Не могу; я болен.\r\n- Больны? да, в самом деле! Давно ли, как, каким образом вы изволили заболеть? Угодно, я скажу...\r\nкакой медик вас лечит? Угодно, я сейчас скажу вашему частному доктору. Я сам, лично, к нему побегу. Искуснейший человек!\r\nЯрослав Ильич уже брался за шляпу.\n - Покорно благодарю. Я не лечусь и не люблю лекарей...\r\n- Что вы? можно ли этак?\r\nНо это искуснейший, образованнейший человек, - продолжал Ярослав Ильич, умоляя, - намедни,\r\n- но позвольте вам это рассказать, дорогой Василий Михайлович, - намедни приходит один бедный слесарь:\r\n\"я вот, говорит, наколол себе руку моим орудием;\r\nизлечите меня.\r\n..\r\n\" Семен Пафнутьич, видя, что несчастному угрожает антонов огонь, принял меру отрезать зараженный член. Он сделал это при мне. Но это было так сделано, таким благор...\r\nто есть таким восхитительным образом, что, признаюсь, если б не сострадание к страждущему человечеству, то было бы приятно посмотреть так просто, из любопытства-с.\r\nНо где и как изволили заболеть?\r\n- Переезжая на квартиру... Я только что встал.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Униженные и оскорбленные автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Я не про рябчиков теперь говорю, но ведь вы готовы отказываться совершенно от всякого сообщения с нашим кругом, а это положительно вредно.\r\nКроме того, что вы много теряете, - ну, одним словом, карьеру, - кроме того, хоть одно то,\r\nчто надобно самому узнать, что вы описываете, а у вас там, в повестях, и графы, и князья, и будуары.\r\n.. впрочем, что ж я? У вас там теперь все нищета, потерянные шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники, старые годы и раскольничий быт, знаю, знаю.\r\n- Но вы ошибаетесь, князь; если я не хожу в так называемый вами \"высший круг\", то это потому, что там, во-первых, скучно, а во-вторых, нечего делать! Но и, наконец, я все-таки бываю.\r\n..\r\n- Знаю, у князя Р., раз в год; я там вас и встретил. А остальное время года вы коснеете в демократической гордости и чахнете на ваших чердаках, хотя и не все так поступают из ваших.\r\nЕсть такие искатели приключений, что даже меня тошнит...\r\n- Я просил бы вас, князь, переменить этот разговор и не возвращаться к нам на чердаки.\r\n- Ах, боже мой, вот вы и обиделись. Впрочем, сами же вы позволили мне говорить с вами дружелюбно. Но, виноват, я ничем еще не заслужил вашей дружбы. Вино порядочное. Попробуйте.\r\nОн налил мне полстакана из своей бутылки.\r\n- Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю, что навязываться на дружбу неприлично.\r\nВедь не все же мы грубы и наглы с вами, как вы о нас воображаете;\r\nну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здесь со мной не из расположения ко мне, а оттого, что я обещался с вами поговорить.\r\nНе правда ли?\r\nОн засмеялся.\r\n- А так как вы наблюдаете интересы известной особы, то вам и хочется послушать, что я буду говорить. Так ли? - прибавил он с злою улыбкою.\r\n- Вы не ошиблись, - прервал я с нетерпением (я видел, что он был из тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать.\r\nЯ же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо.\r\nЕго тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый).\r\n- Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть... так поздно.\r\nМне хотелось сказать: иначе ни за что бы не остался с вами, но я не сказал и перевернул по-другому, не из боязни, а из проклятой моей слабости и деликатности.\r\nНу как в самом деле сказать человеку грубость прямо в глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость?\r\nМне кажется, князь это приметил по моим глазам и с насмешкою смотрел на меня во все продолжение моей фразы,\r\nкак бы наслаждаясь моим малодушием и точно подзадоривая меня своим взглядом:\r\n\"А что, не посмел, сбрендил, то-то, брат!\r\n\" Это наверно так было, потому что он, когда я кончил, расхохотался и с какой-то протежирующей лаской потрепал меня по колену.\r\n\"Смешишь же ты, братец\", - прочитал я в его взгляде. \"Постой же!\" - подумал я про себя.\r\n- Мне сегодня очень весело! - вскричал он, - и, право, не знаю почему. Да, да, мой друг, да! Я именно об этой особе и хотел говорить.\r\nНадо же окончательно высказаться, договориться до чего-нибудь, и надеюсь, что в этот раз вы меня совершенно поймете.\r\nДавеча я с вами заговорил об этих деньгах и об этом колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце...\r\nНу! Не стоит теперь и поминать. Я ведь это так говорил! Ха-ха-ха, ведь вы литератор, должны же были догадаться...\r\nЯ с изумлением смотрел на него. Кажется, он был еще не пьян.\r\n- Ну, а что касается до этой девушки, то, право, я ее уважаю, даже люблю, уверяю вас;\r\nкапризна она немножко, но ведь \"нет розы без шипов\", как говорили пятьдесят лет назад, и хорошо говорили:\r\nшипы колются, но ведь это-то и заманчиво, и хоть мой Алексей дурак, но я ему отчасти уже простил - за хороший вкус.\r\nКороче, мне эти девицы нравятся, и у меня - он многознаменательно сжал губы - даже виды особенные... Ну, да это после...\r\n- Князь! Послушайте, князь! - вскричал я, - я не понимаю в вас этой быстрой перемены, но... перемените разговор, прошу вас!\r\n- Вы опять горячитесь! Ну, хорошо... переменю, переменю! Только вот что хочу спросить у вас, мой добрый друг: очень вы ее уважаете?\n - Разумеется, - отвечал я с грубым нетерпением.\r\n- Ну, ну и любите? - продолжал он, отвратительно скаля зубы и прищурив глаза.\n - Вы забываетесь! - вскричал я.\r\n- Ну, не буду, не буду! Успокойтесь! В удивительнейшем расположении духа я сегодня. Мне так весело, как давно не бывало. Не выпить ли нам шампанского! Как думаете, мой поэт?\r\n- Я не буду пить, не хочу!\r\n- И не говорите! Вы непременно должны мне составить сегодня компанию. Я чувствую себя прекрасно, и так как я добр до сентиментальности, то и не могу быть счастливым один.\r\nКто знает, мы, может быть, еще дойдем до того, что выпьем на ты, ха, ха, ха! Нет, молодой мой друг, вы меня еще не знаете! Я уверен, что вы меня полюбите.\r\nЯ хочу, чтоб вы разделили сегодня со мною и горе и радость, и веселье и слезы, хотя, надеюсь, что я-то, по крайней мере, не заплачу.\r\nНу как же, Иван Петрович?\r\nВедь вы сообразите только, что если не будет того, что мне хочется, то все мое вдохновение пройдет, пропадет, улетучится, и вы ничего не услышите;\r\nну, а ведь вы здесь единственно для того, чтоб что-нибудь услышать.\r\nНе правда ли? - прибавил он, опять нагло мне подмигивая, - ну так и выбирайте.\r\nУгроза была важная. Я согласился. \"Уж не хочет ли он меня напоить пьяным?\" - подумал я. Кстати, здесь место упомянуть об одном слухе про князя, слухе, который уже давно дошел до меня.\r\nГоворили про него, что он - всегда такой приличный и изящный в обществе - любит иногда по ночам пьянствовать,\r\nнапиваться как стелька и потаенно развратничать, гадко и таинственно развратничать.\r\n.. Я слыхал о нем ужасные слухи... Говорят, Алеша знал о том, что отец иногда пьет, и старался скрывать это перед всеми и особенно перед Наташей.\r\nОднажды было он мне проговорился, но тотчас же замял разговор и не отвечал на мои расспросы. Впрочем, я не от него и слышал и, признаюсь, прежде не верил; теперь же ждал, что будет.\r\nПодали вино; князь налил два бокала, себе и мне.\r\n- Милая, милая девочка, хоть и побранила меня! - продолжал он, с наслаждением смакуя вино, - но эти милые существа именно тут-то и милы, в такие именно моменты...\r\nА ведь она, наверно, думала, что меня пристыдила, помните в тот вечер, разбила в прах! Ха, ха, ха! И как к ней идет румянец!\r\nЗнаток вы в женщинах? Иногда внезапный румянец ужасно идет к бледным щекам, заметили вы это? Ах, боже мой! Да вы, кажется, опять сердитесь?\r\n- Да, сержусь! - вскричал я, уже не сдерживая себя, - я не хочу, чтоб вы говорили теперь о Наталье Николаевне... то есть говорили в таком тоне. Я... я не позволю вам этого!\r\n- Ого! Ну, извольте, сделаю вам удовольствие, переменю тему. Я ведь уступчив и мягок, как тесто. Будем говорить об вас.\r\nЯ вас люблю, Иван Петрович, если б вы знали, какое дружеское, какое искреннее я беру в вас участие...\r\n- Князь, не лучше ли говорить о деле, - прервал я его.\r\n- То есть о нашем деле, хотите вы сказать.\r\nЯ вас понимаю с полуслова, mon ami, но вы и не подозреваете, как близко мы коснемся к делу, если заговорим теперь об вас и если, разумеется, вы меня не прервете.\r\nИтак, продолжаю: я хотел вам сказать, мой бесценный Иван Петрович, что жить так, как вы живете, значит просто губить себя.\r\nУж вы позвольте мне коснуться этой деликатной материи; я из дружбы.\r\nВы бедны, вы берете у вашего антрепренера вперед, платите свои должишки,\r\nна остальное питаетесь полгода одним чаем и дрожите на своем чердаке в ожидании, когда напишется ваш роман в журнал вашего антрепренера;\r\nведь так?\r\n- Хоть и так, но все же это...\r\n- Почетнее, чем воровать, низкопоклонничать, брать взятки, интриговать, ну и прочее и прочее. Знаю, знаю, что вы хотите сказать; все это давно напечатано.\r\n- А следственно, вам нечего и говорить о моих делах. Неужели я вас должен, князь, учить деликатности.\r\n- Ну, уж конечно, не вы. Только что же делать, если мы именно касаемся этой деликатной струны. Ведь не обходить же ее.\r\nНу, да впрочем, оставим чердаки в покое. Я и сам до них не охотник, разве в известных случаях (и он отвратительно захохотал).\r\nА вот что меня удивляет: что за охота вам играть роль второго лица?\r\nКонечно, один ваш писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может быть, самый великий подвиг человека в том, если он сумеет ограничиться в жизни ролью второго лица.\r\n.\r\n.\r\nКажется, что-то эдакое!\r\nОб этом я еще где-то разговор слышал, но ведь Алеша отбил у вас невесту, я ведь это знаю, а вы,\r\nкак какой-нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете и чуть ли у них не на побегушках.\r\n.. Вы уж извините меня, мой милый, но ведь это какая-то гаденькая игра в великодушные чувства...\r\nКак это вам не надоест, в самом деле! Даже стыдно. Я бы, кажется, на вашем месте умер с досады; а главное: стыдно, стыдно!\r\n- Князь! Вы, кажется, нарочно привезли меня сюда, чтоб оскорбить! - вскричал я вне себя от злости.\r\n- О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело.\r\nНо оставим на время все дело, а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки.\r\nНу, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем; что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?\r\n- Жду, когда вы все кончите, - отвечал я, действительно смотря на него с удивлением.\r\n- Да высказывать-то нечего.\r\nМне именно хотелось знать, что бы вы сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам основательного,\r\nистинного счастья, не эфемерного какого-нибудь, предложил девушку, молоденькую, хорошенькую, но.\r\n.. уже кое-что испытавшую; я говорю аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением.\r\n.. (Заметьте, я говорю о постороннем, а не о нашем деле); ну, что бы вы сказали?\r\n- Я скажу вам, что вы... сошли с ума.\n - Ха, ха, ха! Ба! Да вы чуть ли не бить меня собираетесь?\r\nЯ действительно готов был на него броситься. Дальше я не мог выдержать.\r\nОн производил на меня впечатление какого-то гада, какого-то огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить.\r\nОн наслаждался своими насмешками надо мною; он играл со мной, как кошка с мышью, предполагая, что я весь в его власти.\r\nМне казалось (и я понимал это), что он находил какое-то удовольствие, какое-то, может быть,\r\nдаже сладострастие в своей низости и в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, передо мной свою маску.\r\nОн хотел насладиться моим удивлением, моим ужасом. Он меня искренно презирал и смеялся надо мною.\r\nЯ предчувствовал еще с самого начала, что все это преднамеренно и к чему-нибудь клонится; но я был в таком положении, что во что бы то ни стало должен был его дослушать.\r\nЭто было в интересах Наташи, и я должен был решиться на все и все перенести, потому что в эту минуту, может быть, решалось все дело.\r\nНо как можно было слушать эти цинические, подлые выходки на ее счет, как можно было это переносить хладнокровно?\r\nА он, вдобавок к тому, сам очень хорошо понимал, что я не могу его не выслушать, и это еще усугубляло обиду.\r\n\"Впрочем, он ведь сам нуждается во мне\", - подумал я и стал отвечать ему резко и бранчиво. Он понял это.\r\n- Вот что, молодой мой друг, - начал он, серьезно смотря на меня, - нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся.\r\nЯ, видите ли, намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал.\r\nЯ желаю говорить, как хочу и как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой мой друг, будете вы терпеливы?\r\nЯ скрепился и смолчал, несмотря на то, что он смотрел на меня с такою едкою насмешкою, как будто сам вызывал меня на самый резкий протест.\r\nНо он понял, что я уже согласился не уходить, и продолжал:\r\n- Не сердитесь на меня, друг мой.\r\nВы ведь на что рассердились? На одну наружность, не правда ли?\r\nВедь вы от меня, в самой сущности дела, ничего другого и не ожидали, как бы я ни говорил с вами: с раздушенною ли вежливостью, или как теперь;\r\nследовательно, смысл все-таки был бы тот же, как и теперь.\r\nВы меня презираете, не правда ли? Видите ли, сколько во мне этой милой простоты, откровенности, этой bonhomie15. Я вам во всем признаюсь, даже в моих детских капризах.\r\nДа, mon cher16, да, побольше bonhomie и с вашей стороны, и мы сладимся, сговоримся совершенно и, наконец, поймем друг друга окончательно.\r\nА на меня не дивитесь:\r\nмне до того, наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эта шиллеровщина,\r\nвсе эти возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей (впрочем, очень миленькой девочкой), что я, так сказать, поневоле рад случаю над всем этим погримасничать.\r\nНу, случай и вышел. К тому же я и хотел перед вами излить мою душу. Ха, ха, ха!\r\n----\n 15 добродушия(франц.).\n 16 мой дорогой(франц.).\n\n - Вы меня удивляете, князь, и я вас не узнаю. Вы впадаете в тон полишинеля; эти неожиданные откровенности...\r\n- Ха, ха, ха, а ведь это верно отчасти! Премиленькое сравнение! ха, ха, ха!\r\nЯ кучу, мой друг, я кучу, я рад и доволен, ну, а вы, мой поэт, должны уж оказать мне всевозможное снисхождение.\r\nНо давайте-ка лучше пить, - решил он, совершенно довольный собою и подливая в бокал.\r\n- Вот что, друг мой, уж один тот глупый вечер, помните, у Наташи, доконал меня окончательно.\r\nПравда, сама она была очень мила, но я вышел оттуда с ужасной злобой и не хочу этого забыть.\r\nНи забыть, ни скрывать. Конечно, будет и наше время и даже быстро приближается, но теперь мы это оставим.\r\nА между прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно есть черта в характере,\r\nкоторую вы еще не знали, - это ненависть ко всем этим пошлым, ничего не стоящим наивностям и пасторалям,\r\nи одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад,\r\nвойти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Отрекомендовался ему, познакомились; а с ней-то я познакомился через хозяйку здешнюю, Анну Антоновну.\r\nАвдотья Максимовна к ней ходит иногда. Ну, знаешь, поразговорились, то да се, а тут уж долго ли влюбиться.\r\nБаранчевский. Что толковать!..\r\nВихорев. Дело в том, Баранчевский, что мне нужны деньги. Состояние, которое у меня было когда-то, давно прожито, имение расстроено.\r\nМой друг! мне жить нечем, мне не с чем в Москву приехать, а я там много должен. Мне нужно жениться на богатой во что бы то ни стало; это единственное средство.\r\nБаранчевский. Женись на Русаковой. Чего ж тебе лучше? К тому же она в тебя влюблена.\r\nВихорев. Влюблена-то она влюблена, да что скажет отец. А что, Баранчевский, много у него денег?..\r\nБаранчевский. Полмиллиона, наверно.\n Вихорев. Нет, ты не шутишь?\r\nБаранчевский. Что за шутки! Непременно есть полмиллиона, если не больше. (Смотрит на часы.) Торопиться-то мне некуда; давай выпьем маленькую.\r\nВихорев. Изволь.\n Баранчевский (половому). Бутылку шампанского! (Садятся.)\n Вихорев. Нет, послушай, Баранчевский, неужели в самом деле у Максима Федотыча полмиллиона?\r\nБаранчевский. Что ж тут мудреного! У нас много богатых купцов. Я сам взял за женой полтораста тысяч.\r\nВихорев. Ты?.. Нет, уж это, брат, шутки!.. Я этому не поверю.\r\nБаранчевский. Не верь, пожалуй; а я вот имение купил, премиленькое, верстах в семи от города, душ 200, дом отделал великолепным образом.\r\nВихорев. Баранчевский! Да ты великий человек! Счастливчик просто! А мне так вот нет счастья.\r\nЯ было в Москве тоже присватался за одну - куш порядочный; влюбилась, сдуру, ужас как, просто средств нет никаких, да не отдают ни за какие благополучия.\r\nЯ так, сяк, увезти хотел, да с ней-то не столкуешь - дура ужаснейшая! Дура a la lettre, mon cher, {Буквально, мой милый.} такое несчастие!\r\nБаранчевский. Одно, брат, неприятно, уж сейчас заметно, что из купчих.\r\nВихорев. Что за важность! Стоит об этом разговаривать! Послушай, Баранчевский, будь друг, ты мне помоги!\n Баранчевский. Еще бы не помочь!\r\nВихорев. Ведь этот народ не понимает самой простой истины... Что такое деньги?.. Ни больше ни меньше как средство жить порядочно, в свое удовольствие.\r\nА они стараются как можно больше копить и как можно меньше проживать; а уж доказано всеми науками, что это вредно... для торговли... и для целого общества.\r\nБаранчевский. Так, так, душа моя, так!\n Вихорев. Вот видишь, если бы у тебя не было денег, ты бы не спросил бутылки шампанского, а этим поддерживается торговля.\r\nБаранчевский утвердительно кивает головой.\r\nСледовательно, если мы, люди образованные и со вкусом, но без средств, женимся на богатых и таким образом даем, знаешь, некоторое движение... можно ли нас за это упрекнуть?\r\nБаранчевский. Никоим образом!\n Вихорев. А ведь есть такие философы, которые осуждают это!..\n Баранчевский. Осуждай, пожалуй!..\r\nВихорев. Теперь ты возьми в расчет мой меланхолический характер: мне и так все кажется в черном цвете, а во время безденежья.\r\n.. ты себе и вообразить не можешь... При деньгах я совсем другой человек: я делаюсь весел, развязен, могу заняться делом.\r\n.. Нет, Андрюша, в самом деле!.. Особенно в последнее время, обстоятельства были очень плохи, такая, братец, тоска нашла, хандрить начал. Серьезно я говорю, помоги, Баранчевский.\r\nБаранчевский. Изволь, изволь!..\n Вихорев. А вот, во-первых, есть у тебя экипаж хороший?\n Баранчевский. Лучший в городе.\n Вихорев. Ты мне одолжи его к ним съездить.\r\nБаранчевский. С удовольствием, мой друг! (Встают и ходят по сцене.) Что ж вина не дают?..\r\nВихорев (ухватывая его за талию). Так-то, Андрюша!.. вот дела-то!.. Привел бог свидеться!.. Однако ты потолстел.\r\nПоловой приносит бутылку и два стакана, ставит стаканы на стол и\n откупоривает.\r\nВихорев. Без грому, братец, без грому; я этого терпеть не могу.\n\n Садятся к столу. Половой наливает им стаканы и отходит к стороне. Пьют молча.\n\n Что это у вас за шум был?..\r\nПоловой. Хозяин загулял-с.\n Вихорев. Что ж, это с ним часто бывает?\n Половой. Со временем бывает-с. G знакомыми сидели; Максимыч Федотыч был-с, Бородкин.\r\nВихорев. И Максим Федотыч был?\n Половой. Был-с. Они дочку просватали-с.\n Вихорев. Что за вздор!.. Ты, братец, врешь! За кого?\n Половой. За Бородкина-с.\r\nВихорев. Это пустяки, этого быть не может. Послушай, мой друг, вот это несчастье!.. вот что называется несчастье!.. (Вскакивает.\r\n) Это, наконец, чорт знает что такое... Понимаешь ли ты, я за этим ехал сюда!.. Согласись, Баранчевский, что ведь это ужасно досадно!.. Кто этот Бородкин?..\r\nПоловой. Здешний купец-с.\n Вихорев. Что, он богат, хорош собою, образован?..\n Половой. Как есть из русских-с.\n Вихорев. Родство, что ли, у него богатое?\r\nПоловой. Какое родство-с! Нашему слесарю двоюродный кузнец!\r\nВихорев. Так она за него не пойдет ни за что! Я говорю тебе, Баранчевский, что она влюблена в меня; не стану же я тебя обманывать.\r\nИли, может быть, у вас тут обычай выдавать насильно. Ведь кто вас знает. Заедешь в такую глушь!.. Это чорт знает как досадно.\r\nПоловой. Одна необразованность; по необразованию все делается.\n Баранчевский. Ну, из чего ты так горячишься?\r\nВихорев. Да, вот ты тут устроился, так тебе и хорошо: тебе тепло здесь с богатой-то женой, а я чем виноват! Ты представь мое-то положение.\r\n.. (Ходит по комнате.) Однако, что ж мне теперь делать?\r\nБаранчевский.\r\nВот что делать: поедем ко мне обедать, я тебя с женой познакомлю, а вечером возьми моих лошадей да и поезжай к Русакову, объяснись с ним поумнее, может быть, еще это все вздор.\r\nВихорев. Ну, так едем. Допивай.\n\n Анна Антоновна входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\r\nТе же и Анна Антоновна.\n\n Анна Антоновна. Виктор Аркадьич, Виктор Аркадьич!\n Вихорев (подходя к ней.) Что вам угодно?\r\nАнна Антоновна. Ваш предмет у меня теперь сидит; она собирается домой, так вы погодите, я ее здесь проведу.\n Вихорев. Благодарю вас.\n Анна Антоновна. Амур! (Уходит.)\r\nВихорев (поправляется перед зеркалом.) Ты поезжай да пришли за мной лошадей; я сейчас приеду. (Половому.) А ты пошел вон.\r\nБаранчевский. Ну, прощай, я тебя жду. (Уходит.)\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\r\nВихорев (один.) Если этот Максим Федотыч не согласится, так я ее увезу; нечего и разговаривать!.. Будет, помаялся, надобно чем-нибудь кончить.\r\nЧто ж, мне в ремесленники, что ли, итти?.. Нет, как у меня деньги-то в кармане, так мне что хочешь пой, я никого и слушать не хочу.\r\nВходят Авдотья Максимовна и Анна Антоновна.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Вихорев, Авдотья Максимовна и Анна Антоновна.\n\n Вихорев. Какая нечаянность! (Раскланивается.)\r\nАвдотья Максимовна кланяется ему.\n Анна Антоновна (тихо Вихореву.) Поговорите, полюбезничайте, а я посмотрю, не взошел бы кто.\r\nВихорев. Я должен с вами проститься, Авдотья Максимовна!..\n\n Авдотья Максимовна стоит в недоумении.\n\n Я еду отсюда.\r\nАвдотья Максимовна. Зачем же вы едете, Виктор Аркадьич?\n Вихорев. А зачем мне оставаться, Авдотья Максимовна?.. Я слышал, вы выходите замуж.\r\nАвдотья Максимовна. Это неправда, Виктор Аркадьич, это вас обманули - это только хотят нас расстроить. И кому это только нужно!\r\nВихорев. Помилуйте, нынче утром Максим Федотыч дал слово какому-то Бородкину. Согласитесь сами, после этого что же мне здесь делать!\r\nАвдотья Максимовна. Ах, боже мой! Тятенька мне ничего не говорил об этом. Я не пойду за Бородкина, Виктор Аркадьич, вы не беспокойтесь, пожалуйста.\r\nВихорев. Вам тятенька прикажет итти.\r\nАвдотья Максимовна. Ах, нет, тятенька меня любит. Я скажу ему, что не люблю Бородкина; он насильно не заставит...\n Вихорев. А как он этого не послушает, что тогда?\r\nАвдотья Максимовна. Я уж, право, не знаю, что мне делать с этим делом, такая-то напасть на меня!\n Вихорев. Хотите, я научу вас, что делать?\r\nАвдотья Максимовна. Научите.\n Вихорев. Уедемте потихоньку, да и обвенчаемся.\r\nАвдотья Максимовна. Ах, нет, нет! - что вы это, ни за что на свете!.. Ни-ни, ни за какие сокровища!..\r\nВихорев. Тятенька вас любит, он простит. Мы к нему сейчас приедем после свадьбы, знаете, по русскому обыкновению, ему в ноги... Ну, старик и того...\r\nАвдотья Максимовна. Да и не говорите!.. Он проклянет меня!.. Каково мне тогда будет жить на белом свете! До самой смерти у меня будет камень на сердце.\r\nВихорев. Ну, извините, я другого средства не знаю.\r\nАвдотья Максимовна.\r\nВы лучше вот что сделайте, Виктор Аркадьич: приезжайте к нам нынче вечером, да и поговорите с тятенькой, а я сама его тоже попрошу; хоть и стыдно будет, да уж переломлю себя.\r\nВихорев. А ну, как он откажет мне?\r\nАвдотья Максимовна. Что ж делать!.. Знать, моя такая судьба несчастная. Вчера тетенька на картах гадала, что-то все дурно выходило, я уж немало плакала. (Подносит платок к глазам.)\r\nВихорев. Послушайте, коли вы меня так любите, так вы уговорите Максима Федотыча, он вас послушает. Тогда мы оба будем счастливы!\r\nАвдотья Максимовна. Вы-то меня любите ли так, Виктор Аркадьич, как я вас люблю?..\r\nВихорев. Какое же может быть сомнение! Если вы не будете моей, я сейчас же уеду на Кавказ и буду нарочно стараться, чтобы меня поскорее застрелили.\r\nВы знаете, как черкесы хорошо стреляют.\r\nАвдотья Максимовна. Что это вы, Виктор Аркадьич, какие страсти говорите! Нет, не ездите. Приезжайте ужо к нам.\r\nВихорев. Непременно приеду.\n Авдотья Максимовна. Прощайте, мне пора.\n Вихорев берет ее за руку и хочет обнять.\n Нет, мне стыдно, ей-богу, стыдно!..\r\nВихорев (в сторону). Вот нежности! (Ей.) Что за стыд, когда любите. (Целует ее.)\n Авдотья Максимовна. Вы будете после смеяться.\r\nВихорев. За кого же вы меня принимаете? Смею ли я!\n Авдотья Максимовна. Нет, мне, право, стыдно. (Обнимает и целует его сама, закрывает лицо и отходит.) Прощайте, приезжайте ужо.\r\nВихорев. Непременно приеду.\n\n Авдотья Максимовна подходит к Анне Антоновне и, шепнувши ей\n что-то, уходит.\r\nАнна Антоновна (в дверях, грозя пальцем). Амур! (Уходит.)\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\r\nВихорев (один). А она даже очень недурна и, как кажется, такая простенькая девушка. А уж как влюблена, ужас! Тысяч сто взять к ней в придачу, да и довольно.\r\nКонечно, с такой женой нельзя в столицу показаться, а в уезде ничего, жили бы припеваючи. (Уходит.)\r\nДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ\r\nНебольшая комната в доме Русакова; на обеих боковых стенах по окну и по двери, на аадней стене дверь;\r\nдва стола, один о правой стороны, другой с левой, почти у самой двери; за столом диван; на окнах цветы и на одном\r\nгитара.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\r\nАвдотья Максимовна сидит у окна. Арина Федотовна сидит у окна на\n диване, шьет.\n\n Авдотья Максимовна (смотря в окно, поет русскую песню, потом обращается к Арине Федотовне),\r\nНаучить ли те, Ванюша,\n Научить ли те, Ванюша,\n Как ко мне ходить.\n\n Ты не улицей ходи,\n Ты не улицей ходи ?\n Переулочком.\r\nТы не голосом кричи.\n Ты не голосом кричи ?\n Соловьем свищи.\n\n Чтобы я, млада-младенька,\n Чтобы я, млада-младенька,\n Догадалася.\r\nЧто это со мной, тетенька, за чудо сделалось! Я надивиться не могу, как полюбила я Виктора Аркадьича!.. И надо же было этому делу сделаться!.. Беда, да и только...\r\nАрина Федотовна. Никакой тут беды нет, все так и быть должно!..\r\nАвдотья Максимовна. Как же, тетенька, не беда? Просто моя погибель это. Тятенька давеча, как пришла я от Анны Антоновны, говорил, чтоб я шла за Бородкина.\r\nНи тятеньку мне огорчить не захочется, да и с сердцем-то я не совладаю.\r\nАрина Федотовна. Была оказия итти за Бородкина!\r\nАвдотья Максимовна. Вот нынче хотел Виктор Аркадьич приехать поговорить с тятенькой. Что-то будет!.\r\n. Хоть бы уж поскорее он приехал; по крайней мере, я бы уж знала, а то как тень какая хожу, ног под собой не слышу.\r\nТолько чувствует мое сердце, что ничего из этого хорошего не выйдет. Уж я знаю, что много мне, бедной, тут слез пролить.\r\nАрина Федотовна. Плачь, пожалуй, коли тебе хочется. А по мне - сказала отцу, что не хочу, мол, за Бородкина итти, да и конец.\r\nАвдотья Максимовна. Нет, тетенька, не могу я этого сделать, не мой это характер. Как я ему скажу? Ему и в голову-то не приходит, чтоб я смела не послушать его.\r\n(Взглянув в окно.) Ну, идет. И без него-то уж мне тошнехонько, не глядели б глаза ни на что! (Встает.)\r\nАрина Федотовна. Кто идет?\n Авдотья Максимовна. Иван Петрович!.. (Уходит.)\r\nБородкин входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Арина Федотовна и Бородкин.\n\n Бородкин. Наше вам почтенье-с. Как ваше здоровье-с?\r\nАрина Федотовна. Полно ты рядские-то учтивости разводить, слыхали мы это.\r\nБородкин. Как не слыхать-с. (Садится.)\n Арина Федотовна. Ты с чего это вздумал за Дунюшку-то свататься!\r\nБородкин. Да вам-то какое теперича до этого дело?\n Арина Федотовна. Неприятно для меня это видеть. Ну, какая ты ей пара? Какой ты кавалер? И с бородой, и необразованный?\r\nБородкин. Опять-таки это не ваше дело. Нешто я за вами...\n Арина Федотовна. Да смел ли бы ты это подумать? Я в Москве воспитывалась, там видала людей-то не тебе чета.\r\nБородкин. А я так думаю, что люди всё одне-с.\n Арина Федотовна. Вот то-то и есть, что разница. Есть необразованные, вот как ты, а то есть люди с понятием.\r\nБородкин. Хоть бы посмотреть когда на таких-то. Что ж вы там замуж не шли?\r\nАрина Федотовна. А оттого, что не хочу, чтоб надо мной мужчина командовал. Все они невежи и очень много о себе думают. Да и опять это не твое дело.\r\nБородкин. Нет-с, я так. Жалко только со стороны смотреть, что, при вашем таком образовании, на вас никто не прельщается.\r\nАрина Федотовна. Невежа, смеешь ли ты так с дамой разговаривать?\r\nБородкин. Да что с вами разговаривать! Разговаривать-то с вами нечего, потому что вы не дело толкуете.\r\n.. все равно, что воду толочь. (Берет гитару и настраивает.) Я буду разговаривать с Максимом Федотычем.\r\nАрина Федотовна. Разговаривай, пожалуй, да ничего толку не будет, потому что лезешь ты, мой друг, сдуру, куда не следует. (Оставляет шитье, берет карты и раскладывает.)\r\nБородкин. Хоша бы и так, все это наше дело... Вас не спросим. (Берет несколько аккордов и поет вполголоса русские мотивы.)", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Можно на ты? Да, это удобнее.\r\nС твоей любовью к людям, с твоей игрою, как ты назвал это впоследствии, ты был очень странен, мой друг, и я довольно долго колебался, кто ты: необыкновенный ли дурак или такой же.\r\n.. мошенник, как и я. Видишь ли, такие необыкновенные ослы слишком редко встречаются, чтобы не вызывать сомнения даже во мне. Ты не сердишься?\r\n- О, нисколько. \n - Ты суешь мне деньги, а я думаю: ловушка! Впрочем, ты подвигался вперед очень быстро, и некоторые меры с моей стороны...\r\n- Извини, что я прерываю тебя. Значит, эти книги твои... уединенные размышления над жизнью, белый домик и... все это ложь? А убийство, помнишь: руки в крови?\r\n- Убивать мне приходилось, это правда, и над жизнью я размышлял немало, поджидая тебя, но остальное, конечно, ложь. Очень грубая, но ты был так мило доверчив...\r\n- А... Мария? \n Признаюсь, человече, что я едва выговорил это имя: так схватило меня что-то за горло. Магнус внимательно осмотрел меня и мрачно ответил:\r\n- Дойдем и до Марии. Как ты волнуешься, однако, у тебя даже ногти посинели. Может быть, дать вина? Ну, не надо, терпи.\r\nЯ продолжаю. Когда у тебя началось с Марией... конечно, при моем маленьком содействии, я окончательно поверил, что ты...\r\n- Необыкновенный осел?\r\nМагнус быстро и успокоительно поднял руку:\r\n- О нет! Таким ты казался только вначале. Скажу тебе правдиво, как и все, что я говорю сейчас; ты вовсе не глуп, Вандергуд, теперь я узнал тебя ближе.\r\nЭто пустяки, что ты так наивно отдал мне все свои миллиарды,- мало ли умных людей обманывалось искусными... мошенниками! Твое несчастье в другом, товарищ.\r\nЯ имел силы усмехнуться: \n - Любовь к людям?\r\n- Нет, дружище: презрение к людям! Презрение и вытекающая из него наивная вера в тех же людей.\r\nТы видишь всех людей настолько ниже себя, ты так убежден в их фатальном бессилии, что совершенно не боишься их и готов погладить по головке гремучую змею: так славно гремит!\r\nЛюдей надо бояться, товарищ! Ведь я знаю твою игру, но порою ты искренно болтал что-то о человеке, даже жалел его, но всегда откуда-то сверху или сбоку - не знаю.\r\nО, если бы ты мог ненавидеть людей, я с удовольствием взял бы тебя с собою.\r\nНо ты эгоист, ты ужасный эгоист, Вандергуд, и я даже перестаю жалеть, что ограбил тебя, когда подумаю об этом! Откуда у тебя это подлое презрение!\r\n- Я еще только учусь быть человеком.\r\n- Что ж, учись. Но зачем же ты зовешь мошенником твоего профессора? Это неблагодарно: ведь я же твой профессор, Вандергуд!\r\n- К черту болтовню. Значит... значит, ты не берешь меня с собою? \n - Нет, дружище, не беру.\r\n- Так. Одни миллиарды? Хорошо. Но твой план: взорвать землю или что-то в этом роде? Или ты здесь лгал? Не может быть, чтобы ты хотел только.\r\n.. открыть ссудную кассу или стать тряпичным королем!\r\nМагнус с грустью, даже как будто с сочувствием посмотрел на меня и медленно ответил:\r\n- Нет, здесь я не лгал. Но ты не годишься идти со мною. Ты будешь постоянно хватать меня за руку.\r\nТы сейчас только кричал: лжец, мошенник, вор... странно, ты еще только учишься быть человеком, а уже так пропитался этими пустяками.\r\nКогда я подниму руку, чтобы бить, твое презрение начнет хныкать: оставь их, не трогай, пожалей. О, если бы ты мог ненавидеть! Нет, ты ужасный эгоист, старина.\r\nЯ закричал: \n - Да черт тебя возьми наконец с твоим эгоизмом! Я вовсе не глупее тебя, мрачная скотина, и я не понимаю, что ты открыл в ненависти святого! \n Магнус нахмурился:\r\n- Прежде всего не кричи, или я тебя выгоню. Слыхал? Да, пожалуй, ты не глупее меня, но человеческое дело - не твое дело.\r\nПонял, розовая скотина! Идя взрывать, я иду устраивать мои дела, а ты хочешь быть только моим управляющим на чужом заводе.\r\nПусть воруют и портят машины, а тебе только бы получать свое жалованье да поклоны, да? А я не могу!\r\nВсе это, - он широким жестом повел рукою,- мой завод, мой, ты понимаешь, и обкрадывают меня.\r\nЯ обворован и оскорблен. И я ненавижу оттого, что я оскорблен.\r\nЧто бы ты делал в конце концов с твоими миллиардами, если бы я не догадался взять их у тебя?\r\nСтроил бы оранжереи и делал наследников - для продолжения! Собственная яхта в две трубы и брильянты для жены? А я.\r\n.. дай мне все золото, что есть на земле, и я все его брошу в пекло моей ненависти.\r\nПотому, что я оскорблен! Когда ты видишь горбатого, ты бросаешь ему лиру, чтобы он дальше таскал свой горб, да? А я хочу уничтожить его, убить, сжечь, как кривое полено.\r\nТы кому жалуешься, когда тебя обманут или собака укусит тебя за палец? Жене - полиции - общественному мнению?\r\nА если жена с лакеем наставит тебе рога или общественное мнение не поймет тебя и вместо сожаления высечет, ты тогда идешь к Богу?\r\nА мне не к кому идти, я никому не жалуюсь, но и не прощаю, понимаешь! Не прощаю, прощают только эгоисты.\r\nЯ лично оскорблен!\r\nЯ слушал молча.\r\nОттого ли, что я сел близко к камину и смотрел в огонь и только слушал, слова Магнуса слились с видом горящих и раскаленных поленьев:\r\nвспыхивало полено новым огнем - и вспыхивало слово, распадалась на части насквозь раскаленная, красная масса - и слова разбрызгивались, как горячие угли.\r\nВ голове у меня было не совсем ясно, и эта игра вспыхивающих, светящихся, летающих слов погрузила меня в странный и мрачный полусон. Но вот что сохранила память:\r\n- О, если бы ты мог ненавидеть! Если бы ты не был так труслив и малодушен!\r\nЯ взял бы тебя с собою, и ты увидел бы такой пожар, который навсегда осушил бы твои дрянненькие слезы, выжег бы дотла твои слезливые мечты!\r\nТы слышишь, как поют дураки во всем мире? Это они заряжают пушки.\r\nУмному надо только приложить огонь к затравке, ты понимаешь?\r\nТы можешь спокойно смотреть, как за тоненькой перегородкой лежат рядом блаженствующий теленок - и голодная змея? Я не могу.\r\nЯ должен пробуравить маленькое отверстие, маленькое отверстие.\r\n.. остальное они сделают сами. Ты знаешь, что от соединения правды с ложью получается взрыв? Я хочу соединять. Я ничего не буду делать сам: я только кончу их работу.\r\nТы слышишь, как они весело поют? Я заставлю их плясать! Пойдем со мною, товарищ! Ты хотел какой-то игры - мы дадим необыкновенный спектакль!\r\nМы приведем в движение всю землю, и миллионы марионеток послушно запрыгают по нашему приказу:\r\nты еще не знаешь, как они талантливы и послушны, это будет превосходная игра, ты получишь огромное удовольствие.\r\n..\r\nБольшое полено упало и рассыпалось множеством искр и горячих угольков. Огонь упал, и камин стал угрюмым и красным.\r\nИз потемневшего закопченного жерла несло молчаливым жаром, опалявшим мое лицо, и вдруг мне представился мой театр кукол. Это огонь и тепло строили миражи.\r\nБудто снова глухо затумпали барабаны, и весело звякнули медные тарелки, и веселый клоун пошел вверх ногами, а у бедной куколки разбили ее фарфоровую головку.\r\nПотом еще головку, и еще. Потом я увидел мусорный ящик, и оттуда торчали две неподвижные ножки в розовых туфельках. А барабаны все тумпали: тумп - тумп - тумп. И я сказал задумчиво:\r\n- Мне кажется, что им будет больно. \n И за моей спиною прозвучал надменный и равнодушный ответ: \n - Очень возможно. \n ...Тумп. Тумп. Тумп...\r\n- Тебе все равно, Вандергуд, а я не могу! Пойми наконец, я не могу допустить, чтобы всякая двуногая мразь также называлась человеком.\r\nИх стало слишком много, под покровительством докторов и законов они плодятся, как кролики в садке.\r\nОбманутая смерть не успевает справляться с ними, она сбита с толку, она совсем потеряла мужество и свой моральный дух. Она беспутничает по танцклассам. Я их ненавижу.\r\nМне становится противно ходить по земле, которой овладела чужая, чужая порода.\r\nНадо на время отменить законы и пустить смерть в загородку. Впрочем, они сделают это сами. Нет, это не я, это они сами.\r\nНе думай, что я как-то особенно жесток, нет, - я только логичен. Я только вывод - знак равенства - итог - черта под рядом цифр.\r\nТы можешь называть меня Эрго* , Магнус Эрго! Они говорят: дважды два, я отвечаю: четыре.\r\nРовно четыре.\r\nВообрази, что мир застыл на мгновение в полной неподвижности, и ты увидишь такую картину: вот чья-то улыбающаяся беззаботно голова, а над нею - занесенный, застывший топор.\r\nВот куча пороху, а вот падающая в порох искра.\r\nНо она остановилась и не падает. Вот тяжелое здание на единственной уже согнувшейся подпоре.\r\nНо все застыло, и подпора не ломается. Вот чья-то грудь, а вот чья-то рука, делающая пулю для этой груди.\r\nРазве это приготовил я? Я только беру рычажок и - раз! - двигаю его вниз. Топор опускается на смеющуюся голову и дробит ее. Искра падает в порох - готово! Здание рушится.\r\nПриготовленная пуля пробивает приготовленную грудь.\r\nА я только надавил рычажок, я, Магнус Эрго! Подумай: разве я мог бы убивать, если бы в мире были только скрипки и другие музыкальные инструменты?\r\n* - Следовательно (от лат. ergo).\n\n Я захохотал: \n - Только скрипки! \n Магнус ответил смехом: голос его был хрипл и тяжел:\r\n- Но у них другие инструменты! И я буду пользоваться их инструментами. Видишь, как это просто и интересно? \n - А дальше, Магнус Эрго?\r\n- Почем я знаю, что будет дальше? Я вижу только эту страницу и решаю только эту задачу. Я не знаю, что на следующей странице. \n - Может быть, то же самое?\r\n- Может быть, то же самое. А может быть, что это последняя страница... ну что ж: итог все равно нужен. \n - Ты когда-то говорил о чуде?\r\n- Да. Это мой рычаг. Ты помнишь, что я рассказывал о моем взрывчатом веществе? Я обещаю кроликам, что они станут львами... Видишь ли, кролик не выносит ума.\r\nЕсли кролика сделать умным, он повесится от тоски. Ум - это логика, а что хорошего может обещать кролику логика? Один вертел и непочетное место в ресторанном меню.\r\nЕму надо или обещать бессмертие за небольшую плату, как это делает мой друг кардинал X., или земной рай.\r\nТы увидишь, какую энергию, какую смелость и прочее разовьет мой кролик, когда я нарисую ему на стене райские кущи и эдемские сады!\r\n- На стене? \n - Да, на каменной стене. Он весь, всей своей породой пойдет на штурм!.. И кто знает... да, кто знает... а вдруг он этой массой действительно сломает стену?\r\nМагнус задумался. Я встал от потухшего камина и внимательно посмотрел на взрывчатую голову моего отвратительного друга...\r\nчто-то наивное, какие-то две морщинки, почти детские по своему выражению, сложились на его каменном лбу. Я засмеялся и вскрикнул:\r\n- Фома Магнус! Магнус Эрго! Ты веришь? \n Не поднимая головы, он так же задумчиво, словно не слыхав моего смеха, ответил: \n - Надо попробовать.\r\nНо я продолжал смеяться, во мне уже начала разгораться дикая - вероятно, человеческая - насмешливая злоба: \n - Фома Магнус! Магнус Кролик! Ты веришь?\r\nТогда он с силою ударил по столу своей тяжелой ладонью и заревел как исступленный:\r\n- Молчи! Я говорю: надо попробовать. Откуда я могу знать? Я еще не был на Марсе и не смотрел на землю с изнанки.\r\nМолчи, проклятый эгоист! Ты ничего не понимаешь в наших делах. Ах, если бы ты мог ненавидеть!..\r\n- Я уже ненавижу. \n Магнус внезапно и странно успокоился. Сел - и внимательно, недоверчиво, исподлобья, осмотрел меня со всех сторон: \n - Ты? Ненавидишь? Кого? \n - Тебя.\r\nОн еще раз так же внимательно осмотрел меня и недоверчиво качнул головою: \n - Это правда, Вандергуд?\r\n- Если они кролики, то ты самый отвратительный из них, потому что ты - помесь кролика и... Сатаны.\r\nТы трус! Это не важно, что ты мошенник, грабитель, лжец и убийца, но ты трус. Я ждал большего, старина.\r\nЯ ждал, что твой ум поднимет тебя до величайшего злодейства, но ты самое злодейство превращаешь в какую-то подлейшую филантропию.\r\nТы такой же лакей, как и другие, но прислуживать ты хочешь человеческому заду: вот вся твоя мудрость!\r\nМагнус вздохнул: \n - Нет, это не то. Ты ничего не понимаешь, Вандергуд.\r\n- А тебе не хватает смелости, дружище. Если ты Магнус Эрго - какая наглость: Магнус Эрго! - то и иди до конца. Тогда и я пойду с тобою... быть может! \n - Правда пойдешь?\r\n- А отчего мне не пойти? Пусть я Презрение, а ты Ненависть, мы можем идти вместе. Не бойся, что я буду хватать тебя за руку.\r\nТы многое мне открыл, моя милая гадина, и я не стану удерживать твоей руки, если даже ты поднимешь ее на себя.\r\n- Ты изменишь мне? \n - А ты меня убьешь. Разве этого недостаточно? \n Но Магнус недоверчиво качал головой и твердил:\r\n- Ты изменишь мне. Я живой человек, а от тебя несет запахом трупа. Я не хочу презирать себя, тогда я погиб. Не смей смотреть на меня! Смотри на тех.\r\nЯ засмеялся. \n - Хорошо. Я не буду смотреть на тебя. Я буду смотреть на тех. Моим презрением я облегчу тебе работу.\r\nМагнус задумался и думал долго. Потом исподлобья взглянул на меня и тихо спросил: \n - А Мария?..\r\nПроклятый! Он снова уронил мое сердце на землю! Я дико смотрел на него, как разбуженный ночью огнем пожара.\r\nИ три высоких волны перекатились через мою грудь. Первою волною поднялись умолкшие скрипки...\r\nах, как взвыли они, точно не на струнах, а на моих жилах играл музыкант!\r\nПотом огромным валом с пенистою гривой прокатились все образы, все чувства и мысли моей недавней и милой человечности: подумай, там было все!\r\nТам была даже ящерица, которая как-то лунной ночью прошуршала возле моих ног.\r\nДаже маленькую ящерицу я вспомнил! И третьей глубокой волною тихо вскатилось на берег священное имя: Мария!\r\nИ тихо ушла, оставив нежнейшее кружево пены, и солнце из-за моря брызнуло лучами, и на одно мгновение, на одну минуточку, стал я белой шхуной с опущенными парусами.\r\nГде были звезды, пока единым словом не возжег их владыка вселенной? Мадонна.\r\nМагнус тихо окликнул меня: \n - Куда ты? Там ее нет. Чего ты хочешь?\r\n- Простите, дорогой Магнус, но я бы хотел видеть синьорину Марию. Только на одну минуту. Мне не совсем хорошо, что-то сделалось с моей головой и глазами.\r\nВы улыбаетесь, дорогой Магнус, или это только кажется мне? Я слишком долго смотрел на горящие дрова, и теперь мне трудно понять, что передо мною.\r\nВы сказали: Мария? Да, я хотел бы увидеть ее. Мы потом продолжим наш интересный разговор, вы мне напомните, где мы остановились, а пока я очень просил бы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "тусклые глаза стали светлее, и осьмидесятилетний воин с толстою своею клюкою готов был маршировать против всех соединенных армий Европы.\r\nЯ спросил вина, налил ему рюмку и сказал: \"Здоровье храбрых, заслуженных ветеранов!\" - \"И молодых путешественников!\" - примолвил старик с улыбкою и выпил до дна.\r\n- Мы узнали от него, что он живет у своего внука в одной из горных деревень, ходил в гости к другому внуку и зашел в корчму отдохнуть. Между тем нам должно было ехать.\r\nЯ хотел было дать ему экю, но побоялся оскорбить благородную гордость старого героя.\r\nОн проводил нас до крыльца и кричал осмотрщикам: \"Я надеюсь, государи мои, что вы были учтивы против иностранных господ!\r\n\" - \"Конечно!\" - отвечали они со смехом и пожелали вам счастливого пути, не требуя с нас ни копейки.\r\nМы долго ехали отверстием Юры, которая с обеих сторон дороги возвышалась, как гранитная стена, - и на сих страшных утесах,\r\nнад головами нашими, по узеньким тропинкам ходили люди, согнувшись под тяжелыми ношами или гоня перед собою навьюченных ослов.\r\nНельзя без ужаса смотреть на ниx; кажется, что они всякую секунду готовы упасть.\r\n- Нас остановили в первой французской крепости, Фор де л'Еклюз, которую можно назвать неприступною, потому что со всех сторон ограждают ее неизмеримые пропасти и крутизны.\r\nСто человек могут защитить эту крепость против десяти тысяч неприятелей.\r\nТамошний гарнизон состоит изо ста пятидесяти инвалидов, под командою старого майора, который должен был подписать имя свое на пропуске нашем.\r\nЯ позабыл сказать вам, что мне дали в Женеве паспорт - следующего содержания:\r\n\"Nous Syndics et Conseil de la Ville et Republique de Geneve, certifions a tous ceux qu'il appartiendra que Monsieur K.\r\nage de 24 ans, Gentilhomme. Russe, lequel allant voyager en France, afin qu'en son Voyage il ne lui soit fait aucun deplaisir, ni moleste.\r\nNous prions, et affectueusement requerons, tous ceux qu'il appartiendra, et auxquels il s'adressera,\r\nde lui donner libre et assure passage dans les Lieux de leur Obeissance, sans lui faire,\r\nni permettre etre fait, aucun trouble ni empechement, mais lui donner toute l'aide et l'assistance qu'ils desire-roient de nous,\r\nenvers ceux qui de leur part nous se-roient recommandes.\r\nNous offrons de faire le semblable toutes les fois que nous en serons requis.\r\nEn foi de quoi nous avons donne les Presentes sous notre Sceau et Seing de notre Secretaire, ce premier Mars Mil sept cent quat-revingt dix.\r\nPar mesdits seigneurs syndics et conseil\n\n Puerari\" {}.\r\n{ \"Мы, синдики и совет города и республики Женевы, сим свидетельствуем всем, до кого сие имеет касательство, что, поелику господин К.\r\n, двадцати четырех лет от роду, русский дворянин, намерен путешествовать по Франции, то, чтобы в его путешествии ему не было учинено никакого неудовольствия,\r\nниже досаждения, мы всепокорнейше просим всех, до кого сие касается, и тех, к кому он станет обращаться, давать ему свободный и охранный проезд по местам,\r\nнаходящимся в их подчинении, не чиня ему и не дозволяя причинять ему никаких тревог, ниже помех, но оказывать ему всяческую помощь и споспешествование,\r\nкаковые бы они желали получить от нас в отношении тех, за кого бы со своей стороны они перед нами поручительствовали.\r\nМы обещаем делать то же самое всякий раз, как нас будут об этом просить. В каковой надежде выдано нами настоящее за нашей печатью и за подписью нашего секретаря сего 1 марта 1790 г.\r\nОт имени вышеназванных господ синдиков и совета Пюэрари\" (франц.).- Ред.}\r\nИтак, если кто-нибудь оскорбит меня во Франции, то я имею право принести жалобу Женевской республике и она должна за меня вступиться!\r\nНо не думайте, чтобы великолепные синдики из отменной благосклонности дали мне эту грамоту: всякий может получить такой паспорт.\r\n-\r\nНочью приехали мы к тому месту, которое называется la perte du Rhone, вышли из кареты и хотели спуститься на берег реки,\r\nно добросердечный извозчик не пустил нас, уверяя, что один несчастливый шаг может стоить нам жизни.\r\nНедалеко от дороги светился огонь. Мы нашли там маленький домик и постучались у ворот.\r\nЧерез минуту явилось шесть или семь человек, которые, услышав, что нам надобно, взяли фонари и повели или, лучше сказать, понесли нас вниз по каменному утесу.\r\nПри слабом свете фонарей видели мы везде страшную дичь. Ветер шумел, река шумела - и все вместе составляло нечто весьма оссианское.\r\nС обеих сторон ряды огромных камней сжимают Рону, которая течет с ужасною быстротою и с ревом.\r\nНаконец сии навислые стены сходятся, и река совершенно скрывается под ними; слышен только шум ее подземного течения.\r\nПо камням, образующим над него высокий свод, можно ходить без всякой опасности.\r\nВ нескольких саженях оттуда она опять вытекает с клубящеюся пеною, мало-помалу расширяется, стремится уже не так быстро и светлеет между берегов своих.\r\n- Тут пробыли мы около сорока минут и возвратились к карете,\r\nзаплатив гривен шесть нашим провожатым {В память этой ночной сцены храню я несколько блестящих камешков, находимых близ того места, где скрывается Рона.\r\n}.\r\nПроехав еще версты четыре, остановились мы ночевать в одной маленькой деревеньке.\r\nВ трактире отвели нам очень хорошую и чисто прибранную комнату; развели в камине огонь, через час приготовили ужин, состоявший из шести или семи блюд с десертом.\r\nВнизу веселились горные жители и пели простые свои песни, которые, соединяясь с шумом ветра, приводили душу мою в уныние.\r\nЯ вслушивался в мелодии и находил в них нечто сходное с нашими народными песнями, столь для меня трогательными.\r\nПойте, горные друзья мои, пойте и приятностию гармонии услаждайте житейские горести!\r\nИбо и вы имеете печали, от которых бедный человек ни за какою горою, ни за какою пропастью укрыться не может.\r\nИ в вашей дикой стороне друг оплакивает друга, любовник - любовницу. - Трактирщица рассказала нам следующий анекдот.\r\nВсе девушки здешней деревни заглядывались на любезного Жана; все молодые люди засматривались на милую Лизету. Жан с самого младенчества любил одну Лизету, Лизета любила одного Жана.\r\nРодители их одобряли сию взаимную нежную склонность, и счастливые любовники надеялись уже скоро соединиться навеки.\r\nВ один день, гуляя по горам вместе с другими молодыми людьми, пришли они на край ужасной стремнины.\r\nЖан схватил Лизету за руку и сказал ей: \"Удалимся! Страшно!\" - \"Робкий! - отвечала она с усмешкою. - Не стыдно ли тебе бояться? Земля тверда под ногами.\r\nЯ хочу заглянуть туда\", - сказала, вырвалась у него из рук, приближилась к пропасти, и в самую ту минуту камни под ее ногами покатились.\r\nОна ахнула - хотела схватиться, но не успела - гора трещала - все валилось - несчастная низверглась в бездну, и погибла!\r\n- Жан хотел броситься за нею - ноги его подкосились - он упал без чувств на землю.\r\nТоварищи его побледнели от ужаса - кричали: \"Жан! Жан!\", но Жан не откликался; толкали его, но он молчал; приложили руку к сердцу - оно не билось - Жан умер!\r\nЛизету вытащили из пропасти; черепа не было на голове ее; лицо.\r\n.. Но сердце мое содрогается... - Отец Жанов пошел в монахи. Мать Лизетина умерла с горести.\r\n6 марта 1790\r\nВ пять часов утра выехали мы вчера из горной деревеньки. Страшный ветер грозил беспрестанно опрокинуть нашу карету.\r\nСо всех сторон окружали нас пропасти, из которых каждая напоминала мне Лизету и Жана, - пропасти, в которые нельзя смотреть без ужаса.\r\nНо я смотрел в них и в этом ужасе находил некоторое неизъяснимое удовольствие, которое надобно приписать особливому расположению души моей.\r\nЖерло всякой бездны обсажено острыми камнями, а во глубине или внизу нередко видна прекрасная мурава, орошаемая каскадами.\r\nДерзкие козы спускаются туда и щиплют зелень. В иных местах на вершине скал зарастают травою печальные остатки древних рыцарских замков, бывших в свое время неприступными.\r\nТам богиня Меланхолия во мшистой своей мантии сидит безмолвно на развалинах и неподвижными очами смотрит на течение веков,\r\nкоторые один за другим мелькают в вечность, оставляя едва приметную тень на земном шаре.\r\n- Такие мысли, такие образы представлялись душе моей - и я по целым часам сидел в задумчивости, не говоря ни слова с моим Беккером.\r\nДорога в сих диких местах так широка, что две кареты могут свободно разъехаться.\r\nНадлежало рассекать целые каменные горы, для того чтобы провести ее: подумайте об ужасном труде и миллионах, которых она стоила!\r\nТаким образом, трудолюбие и политическое просвещение народов торжествует, так сказать, над естеством, и гранитные преграды, как прах,\r\nрассыпаются под секирою всемогущего человека, который за безднами и за горами ищет подобных себе нравственных существ, чтобы с гордою улыбкою сказать им:\r\n\"И я живу на свете!\r\n\"\r\nНаконец мне душно стало в карете - я ушел пешком далеко, далеко вперед и в лесу встретил четырех молодых женщин, которые все были в зеленых амазонских платьях, в черных шляпах;\r\nвсе белокурые и прекрасные лицом.\r\nЯ остановился и смотрел на них с удивлением.\r\nОни также взглянули на меня, и одна из них сказала с лукавою усмешкою: \"Берегите свою шляпу, государь мой! Ветер может унести ее\".\r\nТут я вспомнил, что мне надлежало снять шляпу и поклониться красавицам.\r\nОни засмеялись и прошли мимо. - Это были путешествующие англичанки: четвероместная карета ехала за ними. Впрочем, нам встречалось не много проезжих.\r\nВчера ввечеру спустились мы в пространные равнины. Я почувствовал некоторую радость.\r\nДолго представлялись глазам моим необозримые цепи высоких гор, и вид плоской земли был для меня нов. Я вспомнил Россию, любезное Отечество, и мне казалось, что она уже недалеко.\r\n\"Так лежат поля наши, - думал я, предавшись сему мечтательному чувству, - так лежат поля наши,\r\nкогда весеннее солнце растопляет снежную одежду их и оживляет озими, надежду текущего года!\r\n\" - Вечер был прекрасный; умолкли горные ветры; приятная теплота разливалась в лучах заходящего светила.\r\nНо вдруг пришло мне на мысль, что друзей моих, может быть, нет на свете - прощайте, все приятные чувства! Я желал возвратиться на горы и слушать шум ветра. -\r\nВ самых диких местах, в самых беднейших деревеньках находили мы хорошие трактиры, сытный стол и чистую комнату с камином.\r\nЗа обед обыкновенно брали с нас двоих семьдесят су (около рубля двадцати копеек), а за ужин и ночлег - восемьдесят или восемьдесят пять су, что составит на наши деньги рубли полтора.\r\nДве вещи отменные приметил я во французских обержах: первое, что в ужин не подают супа, следственно on soupe sans soupe;\r\nвторое, что на столе кладут только ложки с вилками, предполагая, что у всякого путешественника есть свой нож.\r\n- Нигде не видал я таких мерзостных надписей, как в сих трактирах. \"Для чего вы их не стираете?\" - спросил я однажды у хозяйки.\r\n\"Мне не случилось взглянуть на них, - отвечала она, - кто станет читать такой вздор?\"\r\nВ одном маленьком местечке нашли мы великое стечение народа. \"Что у вас делается?\" - спросил я.\r\n- \"Сосед ваш Андрей, - отвечала мне молодая женщина, - содержатель трактира под вывескою \"Креста\", сказал вчера в пьянстве перед целым светом, что он плюет на нацию.\r\nВсе патриоты взволновались и хотели его повесить, однако ж наконец умилостивились,\r\nдали ему проспаться и принудили его ныне публично в церкви на коленях просить прощения у милосердного господа.\r\nЖаль мне бедного Андрея!\"\r\nЛион, 9 марта 1790.\r\nЗа две мили открылся нам Лион.\r\nРона, которая снова явилась подле дороги, и в обширнейшем течении, вела нас к сему первоклассному французскому городу, отделяя Брес от Дофине,\r\nодной из пространнейших французских провинций, которую вдали венчают покрытые снегом горы, отрасли Савойских гигантов.\r\n- Издали казался Лион не так велик, каков он в самом деле. Пять или шесть башен подымались из темной громады зданий.\r\n- Когда мы подъехали ближе, открылась нам набережная Ронская линия, состоящая из великолепных домов в пять и шесть этажей: вид пышный! - У ворот нас остановили.\r\nОсмотрщик весьма учтиво спросил, нет ли у нас товаров, и после отрицательного ответа заглянул в каретный ящик, поклонился и отошел прочь, не дотронувшись до наших чемоданов.\r\nМы въехали в набережную улицу - и я вспомнил берег Невы.\r\nДлинный деревянный мост перегибается через Рону, а на другой стороне реки рассеяны прекрасные летние домики, окруженные садами.\r\nПроехав мимо театра, огромного здания, остановились мы в \"Hotel de Milan\" {В \"Миланской гостинице\" (франц.\r\n). - Ред.}. Четыре человека бросились отвязывать наши чемоданы, и в минуту все было внесено в дом, хотя нам еще не отвели комнаты.\r\nТрактирщица встретила нас с такою улыбкою, какой не видал я ни на немецких, ни на швейцарских лицах.\r\nК несчастию, все горницы были заняты, кроме одной, весьма темной. Приветливая хозяйка уверила нас, что на другой день отведет нам прекрасную.\r\n\"Так и быть!\" - сказали мы и оделись на скорую руку, чтобы идти в комедию.\r\nМежду тем слуга, который прибирал комнату, желая украсить ее в глазах наших, уведомил нас, что в ней недавно жила чернобровая и черноглазая красавица, приехавшая из Константинополя.\r\nВ пять часов пришли мы в театр и взяли билет в партер. Ложи, паркет, раек - все было наполнено людьми.\r\nВестрис, первый парижский танцовщик, в последний раз обещал веселить лионскую публику легкостию своих ног.\r\nВсе шумело вокруг нас и над нами, как улей пчел. Необыкиовенная вольность удивила меня.\r\nЕсли в ложе или в паркете какая-нибудь дама вставала с своего места, то из партера кричали в несколько голосов: \"Садись! Прочь! A bas! A bas!\r\n\" Вокруг нас было не много порядочных людей, и для того уговорил я Беккера идти в паркет;\r\nно нам сказали, что там совсем нет места, и один молодой человек провел нас в ложу третьего этажа, где нашли мы даму и знакомца нашего,\r\nбарона Баельвица, гофмейстера принцев шварцбургских, которые в тот же день приехали в Лион и остановились также в \"Hotel de Milan\".\r\nДама предложила мне место подле себя, но я боялся потеснить ее и вошел в другую маленькую ложу, над самою сценою, где никого не было.\r\nЗанавес поднялся; представляли комедию \"Les Plaideurs\" {\"Сутяги\" (франц.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "- Ну, что, как государыня? Что изволила говорить? - спрашивали его ближние из придворных.\r\n- Удостоен особого приглашения на торжество мира, - ответил граф, - еду пока в Петербург, устроить дела брата.\n Алексей Григорьевич старался смотреть самоуверенно и гордо…\r\nОрлов понял, что ему нечего было медлить, государыня, очевидно, не шутила.\r\nПод предлогом свидания с удаленным братом, он собрался и вскоре выехал в Петербург.\n\n ____________________\n\n 22\r\nИзнуренная долгим морским путем и заключением, пленница влачила в крепости тяжелые дни. Острый, с кровохарканьем и лихорадкой кашель перешел в быстротечную чахотку.\r\nЧастые появления и допросы фельдмаршала Голицына приводили княжну в неописанный гнев.\r\n- Какое право имеют так поступать со мной? - повелительно спрашивала она. - Какой повод я подала к такому обращению?\r\n- Предписание свыше, монарший приказ! - отвечал, пыхтя и перевирая французские слова, секретарь Ушаков.\r\nВ качестве письмоводителя наряженной комиссии, он заведовал особыми суммами, назначенными для этой цели,\r\nи потому, жалуясь на утомление, кучу дела и даже на боль в пояснице, с умыслом тянул справки,\r\nплодил новые доказательные статьи и переписку о ней и вообще водил за нос добряка Голицына,\r\n- собираясь на сбережения от содержания арестантки прикупить новый домик к бывшему у него на Гороховой собственному двору.\r\nТаракановой, между прочим, были предъявлены найденные в ее бумагах подложные завещания.\n - Что вы скажете о них? - спросил ее Голицын.\r\n- Клянусь всемогущим богом и вечною мукой, - отвечала арестантка, - не я составляла эти несчастные бумаги, мне их сообщили.\r\n- Но вы их собственноручно списали?\n - Может быть, это меня занимало.\r\n- Так вы не хотите признаваться, объявить истины?\n - Мне не в чем признаваться. Я жила на свободе, никому не вредила: меня предали, схватили обманом.\r\nГолицын терял терпение. «Вот бесом наделили) - мыслил он. - Открывай тайны с таким камнем!»\r\nКнязь вздыхал и почесывал себе переносицу.\r\n- Да вы, ваше сиятельство, упомнили, - шепнул однажды при допросе услужливый Ушаков,\r\n- вам руки развязаны - последний-то указ… в нем говорится о высшей строгости, о розыске с пристрастием.\r\n- Айв самом деле! - смекнул растерявшийся князь, вообще не охотник до крутых и жестоких мер. - Попробовать разве? Хуже не будет!\r\n- Именем ее величества, - строго объявил фельдмаршал коменданту в присутствии пленницы, - ввиду ее запирательства - отобрать у нее все,\r\nкроме необходимой одежды и постели, слышите ли, все… книги, прочие там вещи, - а если и тут не одумается - держать ее на пище прочих арестантов.\r\nРаспоряжение князя было исполнено. Привыкшей к неге и роскоши, избалованной, хворой женщине стали носить черный хлеб, солдатские кашу и щи.\r\nОна, голодная, по часам просиживала над деревянною миской, не притрагиваясь к ней и обливаясь слезами.\r\nНа пути в Россию, у берегов Голландии, где эскадра запасалась провизией, арестантка случайно узнала из попавшего к ней в каюту газетного листка все прошлое Орлова и с содроганием,\r\nс бешенством кляла себя за то, как могла она довериться такому человеку.\r\nНо явилось еще худшее горе. В комнатку арестантки, сменяясь по очереди, с некоторого времени день и ночь становились двое часовых. Это приводило арестантку в неистовство.\r\n- Покайтесь, - убеждал, навещая ее, Голицын, - мне жаль вас, иначе вам не ждать помилования.\r\n- Всякие мучения, самое смерть, господин фельдмаршал, все я приму, - ответила пленница, - но вы ошибаетесь… ничто не принудит меня отречься от моих показаний.\r\n- Подумайте…\n - Бог свидетель, мои страдания падут на головы мучителей.\r\n- Одумается, ваше сиятельство! - шептал, роясь при этом в бумагах, Ушаков. - Еще опыт, и изволите увидеть…\r\nОпыт был произведен. Он состоял в грубой сермяге, сменившей на плечах княжны ее ночной, венецианский шелковый пеньюар.\r\n- Великий боже! Ты свидетель моих помыслов! - молилась арестантка.\r\n- Что мне делать, как быть? Я прежде слепо верила в свое прошлое; оно мне казалось таким обычным, я привыкла к нему, к мыслям о нем.\r\nНи измена того изверга, ни арест не изменили моих убеждений. Их не поколеблет и эта страшная, железная, добивающая меня тюрьма.\r\nСмерть близится. Матерь божия, младенец Иисус! Кто подкрепит, вразумит и спасет меня… от этого ужаса, от этой тюрьмы?\r\nВ конце июня, в холодный и дождливый вечер, в Петропавловскую крепость подъехала наемная карета с опущенными занавесками.\r\nИз нее, у комендантского крыльца, вышел граф Алексей Григорьевич Орлов. Через полчаса он и обер-комендант крепости Андрей Гаврилович Чернышев направились в Алексеевский равелин.\r\n- Плоха, - сказал по пути обер-комендант, - уж так-то плоха; особенно с этою сыростью; вчера, ваше сиятельство, молила дать ей собственную одежду и книги - уважили…\r\nЧасовых из комнаты княжны вызвали. Туда, без провожатых, вошел Орлов. Чернышев остался за дверью.\r\nВ вечернем полумраке граф с трудом разглядел невысокую, с двумя в углублении окнами, комнату. В рамах были темные железные решетки.\r\nУ простенка, между двумя окнами, стояли два стула и небольшой стол, на столе лежали книги, кое-какие вещи и прикрытая полотенцем миска с нетронутою едой.\r\nВправо была расположена ширма, за ширмою стояли столик с графином воды, стаканом и чашкой и под ситцевым пологом железная кровать.\r\nНа кровати, в белом капоте и белом чепце, лежала, прикрытая голубою, поношенного бархата, шубкой, бледная, казалось, мертвая женщина.\r\nОрлов был поражен страшною худобой этой, еще недавно пышной, обворожительной красавицы.\r\nЕму вспомнились Италия, нежные письма, страстные ухаживания, поездка в Ливорно, пир на корабле и переодетые в старенькие церковные ризы Рибас и Христенек.\r\n«И зачем я тогда разыграл эту комедию с венцом? - думал он. - Она ведь уже была на корабле, в моих руках!»\r\nВ его мыслях живо изобразился устроенный им арест княжны.\r\nОн вспомнил ее крики на палубе и через день посылку к ней через Концова письма на немецком языке с жалобою на свое собственное мнимое горе и с клятвами в преданности до гроба и любви.\r\n«Ах, в каком мы несчастье, - писал он ей тогда, подбирая льстивые слова. - Оба мы арестованы, в цепях; но всемогущий бог не оставит нас.\r\nВверимся ему. Как только получу свободу, буду вас искать по всему свету и найду, чтобы вас охранять и вам вечно служить…»\r\n«И я ее нашел, вот она!» - мыслил в невольном содрогании Орлов, стоя у порога. Он тихо ступил к ширме.\r\nПленница на шорох открыла глаза, вгляделась в вошедшего и приподнялась. Прядь светло-русых, некогда пышных волос выбилась из-под чепца, полузакрыв искаженное болезнью и гневом лицо.\r\n- Вы?.. вы?.. в этой комнате… у меня! - вскрикнула княжна, узнав вошедшего и простирая перед собой руки, точно отгоняя страшный, безобразный призрак.\n Орлов стоял неподвижно.\r\n____________________\n\n 23\n\n Слова рвались с языка пленницы и бессильно замирали.\r\nОтшатнувшись на кровати к стене, она сверкающими глазами пожирала Орлова, с испугом глядевшего на нее.\r\n- Мы обвенчаны, не правда ли? ха-ха! ведь мы жена и муж? - заговорила она, страшным кашлем поборов презрительное негодование.\r\n- Где же вы были столько времени? Вы клялись, я вас ждала.\r\n- Послушайте, - тихо сказал Орлов, - не будем вспоминать прошлого, продолжать комедию.\r\nВы давно, без сомнения, поняли, что я верный раб моей государыни и что я только исполнял ее повеления.\r\n- Злодейство, обман! - вскрикнула арестантка. - Никогда не поверю… Слышите ли, никогда могучая русская императрица не прибегнет к такому вероломству.\r\n- Клянусь, это был ее приказ…\r\n- Не верю, предатель! - бешено кричала пленница, потрясая кулаками.\r\n- Екатерина могла предписать все, требовать выдачи, сжечь город, где меня укрывали, арестовать силой… но не это… ты,\r\nнаконец, мог меня поразить кинжалом, отравить… яды тебе известны… но что сделал ты?\r\nчто?\r\n- Минуту терпения, умоляю, - произнес, оглядываясь, Орлов, - ответьте мне одно слово, только одно… и вы будете, клянусь, немедленно освобождены.\r\n- Что еще придумал, изверг, говори? - произнесла княжна, одолевая себя и с дрожью кутаясь в голубую, знакомую графу, бархатную мантилью.\r\n- Вас спрашивали столько времени и с таким настоянием, - начал Орлов, подыскивая в своем голосе нежные, убедительные звуки, - скажите, мы теперь наедине… нас видит и слышит один бог.\r\n- Gran Dio! - рванулась и опять села на кровати арестантка. - Он призывает имя божье! - прибавила она, подняв глаза на образ спаса, висевший на стене, у ее изголовья.\r\n- Он! да ты, наверное, утроил и все эти мучения, всю медленную казнь! А у вас еще хвалились, что отменена пытка. Царица этого, наверное, не знает, ты и тут ее провел.\r\n- Успокойтесь… скажите, кто вы? - продолжал Орлов. - Откройте мне. Я умолю государыню; она окажет мне и вам милость, вас освободит…\r\n- Diavolo! дьявол! (ит.) Он спрашивает, кто я? - проговорила, задыхаясь от прилива нового бешенства, княжна. - Да разве ты не видишь, что я кончила со светом, умираю? Зачем это тебе?\r\nОна неистово закашлялась, упала головой к стене и смолкла.\n «Вот умрет, не выговорит», - думал, стоя близ нее, Орлов.\r\n- В богатстве и счастье, - произнесла, придя в себя, пленница, - в унижении и в тюрьме, я твержу одно… и ты это знаешь… Я - дочь твоей былой царицы! - гордо сказала она, поднимаясь.\r\n- Слышишь ли, ничтожный, подлый раб, я прирожденная ваша великая княжна…\r\nСмелая мысль вдруг осенила Орлова. «Эх, беда ли? - подумал он. - Проживет недолго, разом угожу обеим».\r\nОн опустился на одно колено, схватил исхудалую, бледную руку пленницы и горячо припал к ней губами.\r\n- Ваше высочество! - проговорил он. - Элиз! простите, клянусь, я глубоко виноват… так было велено… я сам находился под арестом, теперь только освобожден…\r\nПленница молча глядела на него большими, удивленными глазами, прижимая ко рту окровавленный кашлем платок.\r\n- Умоляю, нас, по истине, торжественно обвенчают, - продолжал Орлов, - станьте моею женой… Все тогда, ваше высочество, дорогая моя… Элиз!.\r\n. знатность, мое богатство, преданность и вечные услуги…\r\n- Вон, изверг, вон! - крикнула, вскакивая, арестантка. - Этой руки искали принцы, короли… не тебе ее касаться, - заклейменный предатель, палач!\r\n«Не стесняется, однако! - подумал обер-комендант Чернышев, слышавший из-за двери крупную французскую брань и проклятия арестантки.\r\n- Уйти поздорову; граф еще сообразит, что были свидетели, вломится в амбицию, отомстит!»\r\nКомендант ушел.\r\nТюремщик, стоявший с ключами в коридоре и также слышавший непонятные ему гневные крики, топанье ногами и даже,\r\nкак ему показалось, швырянье в гостя какими-то вещами, тоже отошел и прижался в угол, рассуждая:\r\n«Мамзюлька, видно, просит лучших харчей, да, должно, не по артикулу, - серчает на генерала… ох-хо! куда ей, сухопарой… все щи да щи, вчера только дали молока…»\r\nБешеные крики не прерывались. Зазвенело брошенное об пол что-то стеклянное.\r\nДверь каземата быстро распахнулась. Из нее вышел Орлов, робко пригибаясь под несоразмерной с его ростом перекладиной.\r\nЛицо его было красно-багровое. Он на минуту замедлился в коридоре, оглядываясь и как бы собираясь с мыслями.\r\nНащупав под мышкой треугол, граф дрожащей рукой оправил прическу и фалды кафтана, бодро и лихо выпрямился, молча вышел, сел под проливным дождем в карету и крикнул кучеру:\r\n- К генерал-прокурору!\r\nПо мере удаления от крепости, Орлов более обдумывал только что происшедшее свидание.\n - Змея, однако, сущая змея! - шептал он, поглядывая из кареты по улицам. - Как жалила!\r\nОн сдержанно и с полным самообладанием вошел к князю Александру Алексеевичу Вяземскому. Был уже вечер; горели свечи. Орлов чувствовал некоторую дрожь в теле и потирал руки.\r\n- Прошу садиться, - сказал генерал-прокурор, - что? озябли?\r\n- Да, князь, холодновато.\n Вяземский приказал подать ликеру. Принесли красивый графин и корзинку с имбирными бисквитами.\r\n- Откушайте, граф… Ну, что наша самозванка? - произнес генерал-прокурор, оставляя бумаги, в которых рылся.\r\n- Дерзка до невероятия, упорствует, - ответил граф Алексей Григорьевич, наливая рюмку густой душистой влаги и поднося ее к носу, потом к губам.\r\n- Еще бы! - проговорил князь. - Дешево не хочет уступать своих мнимых титулов и прав.\r\n- Много уже с нею возятся; нужны бы иные меры, - сказал Орлов.\n - Какие же, батенька, меры? Она при последних днях… не придушить же ее.\r\n- А почему бы и нет? - как бы про себя произнес Орлов, опуская бисквит в новую рюмку ликера. - Жалеть таких!\r\nГенерал-прокурор из-за зеленого абажура, прикрывавшего свечи, искоса взглянул на гостя.\r\n- И ты, Алексей Григорьевич, это не шутя… посоветовал бы? - спросил он.\r\n- Для блага отечества и как истый патриот… не только посоветовал бы, очень бы одобрил! - ответил Орлов, прохаживаясь и пожевывая сладкий, таявший во рту бисквит.\r\n«Mais c'est un assassin dans l'ame! - подумал с виду суровый, обыкновенно насупленный верховный судья, с ужасом прислушиваясь к мягкому шарканью Орлова по ковру.\r\n- C'est en lui comme une mauvaise habitude!» Ноэто же убийца в душе! У него это стало скверной привычкой! (фр.)\r\nОрлов, вынув лорнет и покусывая новый ломоть имбирного бисквита, рассматривал на стене изображение Психеи с Амуром.\n - Откуда эта картина? - спросил он.\r\n- Государыня пожаловала… Вы же, граф, когда изволите обратно в Москву?\n - Завтра рано, и не замедлю передать о новом запирательстве наглой лгуньи.\r\nВяземский пошевелил кустоватыми бровями.\n - А вам известно показание арестантки на ваш счет? - пробурчал он, роясь в бумагах.\n У Орлова из рук выпал недоеденный бисквит.\r\n- Да, представьте, ведь это из рук вон! - ответил граф.\r\n- Преданность, верность и честь, ничто не пощажено… И что поразительно, князь… втюрилась в меня бес-баба да,\r\nвзведя такую небылицу, от меня же еще нынче, проходимка, упорно требовала признания брака с ней.\r\n- Не могу не удивиться, - произнес Вяземский, - эти переодеванья с ризами, извините… и для чего это напрасное кощунство?\r\nОх, отдадите, батюшка граф, ответ богу… мне бы весь век это снилось…\r\nОрлов хотел отшутиться, попытался еще что-то сказать, но молчание хмурого, медведеобразного генерал-прокурора ему показывало,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 На ножах автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Но когда вы снова поворачиваете меня туда, где совершился мой позор, где я не могу ни в чьих глазах иметь другого имени,\r\nкак вашей любовницы, и должна буду оставаться в этом звании, когда вы вздумаете жениться.\r\n..\r\n- Это возможно; но вы знаете, что этого никогда не будет?\n - О, теперь я понимаю, зачем вы были страстны и не хотели дожидаться моего развода с мужем, а обвенчали меня с собою.\r\n- Я всегда тебе говорил, что у нас развестись нельзя, а жениться на двух можно: я так сделал, и если мне еще раз вздумается жениться, то мы будем только квиты:\r\nу тебя два мужа, а у меня будет две жены, и ты должна знать и молчать об этом или идти в Сибирь.\r\nВот тебе все начистоту: едешь ты теперь или не едешь?\r\n- Я лучше умру здесь.\n - Пожалуй, я упрашивать не люблю, да мне и некогда: ты и сама приедешь.\r\nИ он спокойно поворотился, кивнул ей и уехал.\r\nЕму действительно было некогда: одна часть его программы была исполнена удачно: он владел прелестнейшею женщиной и уверен был в нерасторжимости своего права над нею.\r\nОставалась другая часть, самая важная: сочинить бунт среди невозмутимой тишины святого своим терпением края;\r\nсбыть в этот бунт Бодростина, завладеть его состоянием и потом одним смелым секретом взять такой куш, пред которым должны разинуть от удивления рты великие прожектеры.\r\nСеладонничать было некогда, и чуть только восторги насыщенной страсти немножко охладели,\r\nв Горданове закипела жажда довершить свои предприятия, распустив все препятствия как плетенку, вытягиваемую в одну нитку.\r\nОвладев Ларой, он не мог упустить из виду и Глафиру, так как она была альфа и омега, начало и конец всего дела.\r\nГорданов несся в Россию, как дерзкий коршун на недоеденную падаль, и немножко боялся только одного: не подсел ли там кто-нибудь еще похищнее.\n\n * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *\r\nЧЕРЕЗ КРАЙ \n\n Глава первая. Вести о Горданове \n\n Была вторая половина октября. Поля, запорошенные пушистым снежком, скрипели после долгой растопки и глядели весело.\r\nИз окон маленького домика синтянинского хутора было видно все пространство, отделяющее хутор от бодростинской усадьбы.\r\nВечером, в один из сухих и погожих дней, обитатели хуторка были осчастливлены посещением, которое их очень удивило: к ним приехал старик Бодростин.\r\nМихаил Андреевич вздумал навестить старого генерала в его несчастии, каковым имел основание считать его внезапную и непрошеную отставку,\r\nно Бодростин сам показался и хозяевам, и бывшему у них на этот раз Форову гораздо несчастнее генерала.\r\nБедным, запоздавшим на свете русским вольтерьянцем, очевидно, совсем овладела шарлатанская клика его жены, и Бодростин плясал под ее дудку:\r\nон более получаса читал пред Синтяниной похвальное слово Глафире Васильевне, расточал всякие похвалы ее уму и сердцу;\r\nукорял себя за несправедливости к ней в прошедшем и благоговейно изумлялся могучим силам спиритского учения,\r\nсделавшего Глафиру столь образцовонравственною, что равной ей теперь как бы и не было на свете.\r\nПравда, он, по старой привычке, позволял себе слегка подтрунивать над ее \"общениями\" с духами,\r\nкоторые после ее знакомства с Алланом Кардеком избрали ее своим органом для передачи смертным их бессмертных откровений,\r\nно при всем том видел несомненное чудо в происшедшем в Глафире нравственном перевороте и слегка кичился ее новыми знакомствами в светском круге, которого он прежде убегал,\r\nно который все-таки был ему более по кости и по нраву, чем тот, откуда он восхитил себе жену, пленясь ее красотой и особенным, в то время довольно любопытным, жанром.\r\nКиченье Бодростина слегка задело плебейские черты характера Синтянина, и он ядовито заметил,\r\nчто ни в чем произошедшем с Глафирой чуда не видит и ничему не удивляется, ибо Глафире Васильевне прошли годы искать в жизни только одних удовольствий,\r\nа названным Бодростиным почтенным дамам-аристократкам вообще нечего делать и они от скуки рады пристать ко всему,\r\nчто с виду нравственно и дает какую-нибудь возможность докукой морали заглушить голос совести, тревожимый старыми грехами.\r\nСтарики поспорили, и генерал, задетый за живое значением, какое Бодростин придавал дамам светского круга, а может быть, и еще чем-нибудь иным, так расходился,\r\nчто удивил свою жену, объявясь вдруг таким яростным врагом завезенного Бодростиной спиритизма, каким он не был даже по отношению к нигилизму, привезенному некогда Висленевым.\r\nСинтянин удивил жену еще и тем, что он в споре с Бодростиным обнаружил начитанность, которую приобрел, проведя год своей болезни за чтением духовных книг,\r\nи помощию которой забил вольтерьянца в угол, откуда тот освободился лишь, представив самое веское,\r\nпо его мнению, доказательство благого влияния своей жены на \"растленные души погибающих людей\".\r\n- Вы ведь, например, конечно, знаете Горданова, - сказал Бодростин, - и знаете его ум и находчивость?\r\n- Да-с, имею-с это-с удовольствие-с, - отвечал генерал со своими \"с\", что выражало уже высокую степень раздражения.\r\n- Да, я знаю, что вы его знаете, и даже знаю, что вы его не любите, - продолжал Бодростин, - и я его сам немножко не люблю, но и немножко люблю.\r\nЯ не люблю его нравственности, но люблю его за неутомимую энергию и за смелость и реальность; такие люди нам нужны;\r\nно я, конечно, не одобряю всех его нравственных качеств и поступков, особенно против Подозерова.\r\n.. Его жена.\r\n.. ну да... что делать: кто Богу не грешен, царю не виноват; но пусть уж, что стряслось, то пусть бы и было. Поволочился и довольно.\r\nИмел успех, ну и оставь ее;\r\nно сбить молоденькую бабочку совсем с толку, рассорить ее и заставить расстаться с мужем,\r\nподвергнуть ее всем тягостям фальшивого положения в обществе, где она имела свое место, - я этого не одобряю.\r\n..\r\n- Горданов-с закоренелый-с негодяй-с, - отвечал, засверкав своими белыми глазами, генерал Синтянин.\r\n- И против этого я, пожалуй, не возражаю: он немножко уж слишком реальная натура.\n - Я бы его расстрелял, а потом бы-с повесил-с, а потом бы...\r\n- Что же бы потом еще сделали?\r\nРасстреляли или повесили, уж и конец, более уже ничего не сделаете, а вот моя Глафира его гораздо злее расказнила:\r\nона совершила над ним нравственную казнь, вывернула пред ним его совесть и заставила отречься от самого себя и со скрежетом зубовным оторвать от себя то, что было мило.\r\nКороче, она одним своим письмом обратила его на путь истинный. Да-с, полагаю, что и всякий должен признать здесь силу.\r\nЭффект, произведенный этою новостью, был чрезвычайный: генерал, жена его, майор и отец Евангел безмолвствовали и ждали пояснения с очевидным страхом.\r\nБодростин им рассказывал, что обращенный на правую стезю Горданов возгнушался своего безнравственного поведения и в порыве покаяния оставил бедную Лару,\r\nсам упрашивая ее вернуться к ее законным обязанностям.\r\nПовествователь остановился, слушатели безмолвствовали.\r\nБодростин продолжал. Он рассказал, что Лара versa des larmes ameres {Горько плакала (фр.).\r\n}, однако же оказалась упорною, и Горданов был вынужден оставить ее за границей,\r\nа сам возвратился на днях один в свою деревушку, где и живет затворником, оплакивая свои заблуждения и ошибки.\r\nКогда Бодростин кончил, присутствовавшие продолжали хранить молчание.\r\nЭто показалось Михаилу Андреевичу так неловко, что, ни к кому исключительно не относясь, спросил:\n - Что же вы, господа, на все это скажете?\r\nНо он не скоро дождался ответа, и то, как слушатели отозвались на его вопрос, не могло показаться ему удовлетворительным.\r\nМайор Форов, первый из выслушавших эту повесть гордановского обращения, встал с места и, презрительно плюнув, отошел к окну.\r\nБодростин повторил ему свой вопрос, но получил в ответ одно коротенькое: \"наплевать\".\r\nПотом, сожалительно закачав головой, поднялся и молча направился в сторону Евангел. Бодростин и его спросил, но священник лишь развел руками и сказал:\r\n- Это по-нашему называется: укравши Часовник, \"услыши Господи правду мою\" воспевать. Этак не идет-с.\r\nБодростин перевел вопрошающий взгляд на генерала, но тот сейчас же встал и, закурив трубку, проговорил:\n - Тут всего интереснее только то: зачем все это делается с такой помпой?\r\n- Какая же помпа, mon cher Иван Демьяныч? В чем тут помпа? Я не его партизан, но... il faut avoir un peu d indulgence pour lui {Нужно быть немного снисходительным к нему (фр.).}.\r\nНо на это слово из-за стола быстро встала Синтянина и, вся негодующая, твердо произнесла:\n - Нет никакого снисхождения человеку, который имел дух так поступить с женщиной.\r\n- Сжечь его? - пошутил Бодростин. - А? сжечь? Аутодафе, с раздуваньем дамскими опахалами?\r\nНо шутка вышла не у места: блуждавшая по лицу Синтяниной тень смущения исчезла, и Александра Ивановна, уставив свой прямой взгляд в лицо Бодростина, проговорила:\r\n- Я удивляюсь вам, Михаил Андреевич, как вы, несомненно образованный человек,\r\nнаходите удобным говорить в таком тоне при женщине о другой женщине и еще вдобавок о моей знакомой, более.\r\n.. о моем друге...\r\nда, прошу вас знать, что я считаю бедную Лару моим другом, и если вы будете иметь случай, то прошу вас не отказать мне в одолжении,\r\nгде только будет удобно говорить, что Лара мой самый близкий, самый искренний друг, что я ее люблю нежнейшим образом и сострадаю всею душой ее положению.\r\nЯ как нельзя более сочувствую ее упрямству и... употреблю все мои усилия быть ей полезною.\r\nНесмотря на большой светский навык, Бодростин плохо отшутился и уехал крайне недовольный тем, что он в этом визите вышел как бы неловким подсыльным вестовщиком,\r\nв каковой должности его признала Синтянина своим поручением трубить о ее дружбе и сочувствии ко всеми покинутой Ларе.\r\nГлава вторая.\n Синтянина берет на себя трудную заботу\r\nТак почти и вышло, как предполагал Бодростин: простясь с ним, ему не слали вослед благожеланий, а кляли его новость и были полны нехороших чувств к нему самому.\r\nСтарый генерал был в духе и заговорил первый: его утешало, что его жена так отбрила и поставила в такое незавидное положение \"этого аристократишку\", а об остальном он мало думал.\r\nПо отъезде Бодростина, он подошел к жене и, поцеловав ее руку, сказал:\r\n- Благодарю-с вас, Сашенька-с; благодарю. Ничего-с, ничего, что вы назвались ее другом: поганое к чистому не пристает.\r\nАлександру Ивановну от этого одобрения слегка передернуло, и она, покусав губы, сухо сказала:\r\n- Никто не может гордиться своею чистотой: весь белый свет довольно черен.\n - Љ, нет-с, извините-с, кроме вас-с, кроме вас-с!\r\nИ с этим генерал отправился в свой кабинетик писать одну из тех своих таинственных корреспонденций,\r\nк которым он издавна приобрел привычку и в которых и теперь упражнялся по любви к искусству, а может быть,\r\nи по чему-нибудь другому, но как на это в доме не обращали никакого внимания,\r\nто еще менее было повода остановиться на этом теперь, когда самым жгучим вопросом для генеральши сделалась судьба Ларисы.\r\nГде же в самом деле она, бедняжка? На чьих руках осталось это бедное, слабое, самонадеянное и бессильное существо?.\r\n.\r\nОт одного размышления об этом Синтяниной становилось страшно, тем более что Бодростин,\r\nсообщив новость о гордановском покаянии, ничем не умел пояснить и дополнить своих сказаний насчет Лары.\r\nАлександра Ивановна, так же как ее муж, нимало не верила сказке, сложенной на сей случай о Горданове.\r\nОни допускали, что задавленный Висленев мог подчиниться Глафире и верить, что с ним сообщается \"Благочестивый Устин\", но раскаявшийся Горданов, Горданов спирит.\r\n.. Это превосходило всякое вероятие.\r\nГенерал, со свойственною ему подозрительностью, клялся жене, что это не что иное, как новая ловушка, и та чувствовала, что в этом подозрении много правды.\r\nГенеральше было, впрочем, не до Горданова.\r\nПораженная участью бедной Лары, она прежде всего хотела разузнать о ней и с этою целью упросила Филетера Ивановича съездить к Бодростиным и выспросить что-нибудь от Висленева.\r\nФоров в точности исполнил эту просьбу: он был в бодростинском имении, видел Глафиру, видел Висленева и не принес ровно никаких известий о Ларе.\r\nИ благочестивая Глафира, и жалкий медиум равнодушно отвечали, что они не расспрашивали Горданова о Ларисе и что это до них не касается,\r\nпричем Висленев после разговора с майором надумался обидеться,\r\nчто Форов так бесцеремонно обратился к нему после того, что между ними было при гордановской дуэли, но Форов не счел нужным давать ему объяснений.\r\nТем не менее первая попытка Синтяниной разыскать Лару осталась без\r\nвсяких результатов, и генеральша решилась прямо обратиться к Глафире.\r\nАлександра Ивановна написала Бодростиной письмо, в котором прямо попросила ее, в величайшее для нее одолжение, узнать от Горданова, где и в каком положении он оставил Лару.\r\nБодростина на это не ответила, но Синтянина не сконфузилась и послала ей другое письмо, что было потребностью и для самой генеральши,\r\nтак как ее тревога за Ларису усилилась до такой степени, что она не могла спать и не умела ни одной строки написать об этом Форовой в Петербург.\r\nГлафира наконец ответила, но ответила вздор, что ей неловко допрашивать Горданова, и она \"об известной особе\" ничего наверное не знает,\r\nа полагает, что они расстались навсегда, так как та осталась глуха к убеждениям совести, которые ей представил Горданов.\r\nЭта бесцеремонная наглость и лицемерие до того возмутили Синтянину, что она в негодовании разорвала письмо Бодростиной в мелкие клочки и упросила мужа,\r\nчтоб он, пользуясь последними погожими днями и тем, что ему теперь несколько полегче, съездил отдать визит Бодростину и добился, что они знают о Ларисе.\r\nИван Демьянович исполнил эту просьбу: он ездил в Рыбацкое, с непременным намерением разузнать о Ларисе как можно более.\r\nЕго самого тоже очень интересовала ее судьба, хотя совсем по другим побуждениям, чем жену, но и он, однако,\r\nвернулся тоже ни с чем, если не считать усилившегося кашля и крайнего раздражения, в каком он давно не бывал.\r\nВсе, что он мог сообщить, заключалось в том, что Бодростина не спиритка, а Тартюф в женской юбке и должна иметь какие-нибудь гнуснейшие планы;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "дипломатический корпус получил официальное уведомление о перемене царствующей особы.\r\nНеобходимые меры были приняты настолько быстро, что нет никакого сомнения в том, что в Петербурге об этом заранее кто-то позаботился.\r\nДо нас дошло, например, известие, что наборщики типографии Академии наук были в ночь на 28 июня заарестованы:\r\nочевидно, ожидалось, что им будет работа (печатание правительственных распоряжений, так как таковые всегда печатались в этой типографии).\r\nСамый манифест о восшествии на престол Екатерины II также вероятно составлен был не 28 июня, а ранее.\r\nВ это время Петр III находился в Ораниенбауме. Это был канун его именин; Петр желал начать их праздновать в Петергофе, и Екатерина должна была его там ждать.\r\nИмператор приказал подать экипаж и приехал в Петергоф. Осмотрев павильон, в котором жила Екатерина, убедились, что ее там нет.\r\nПо всем признакам было видно, что произошел не отъезд, а бегство; значит, надобно было предполагать что-нибудь дурное.\r\nСтарые вельможи, которые окружали Петра, предлагают поехать в Петербург, разыскать и образумить Екатерину.\r\nПетр согласился; старики поехали в Петербург, но там, конечно, присоединились к Екатерине.\r\nПетр в ожидании сведений о происходившем в Петербурге ходил и сидел на берегу моря, на берегу и обедал;\r\nон слушал советы придворных и не знал, что делать: ехать ли в Кронштадт или направиться в Ревель к войскам, там собранным.\r\nМежду тем прибыл с моря офицер, привезший из Петербурга фейерверк, который предполагалось сжечь по случаю именин Петра;\r\nон рассказал, что слышал шум и выстрелы и больше ничего не мог сообщить.\r\nНо уже и этой вести было достаточно, чтобы узнать, что такое произошло в Петербурге.\r\nПетру со всех сторон советовали что-нибудь делать, но он не мог ни на что решиться, и только когда день уже склонялся к вечеру, решил ехать в Кронштадт.\r\nНо Кронштадт уже был захвачен Талызиным, и потому, когда Петр туда явился, его не приняли. Оказалось, что гавань заперта боном и оттуда кричали, что никого нельзя пускать.\r\nПетр показывается на палубе в белом мундире и с корабля объявляет, что приехал сам император.\r\nВ ответ ему слышится, что императора нет, а есть императрица Екатерина, и что если он не уедет, то будут стрелять, \"бомбы пускать\".\r\nНачался плач дам, сопровождавших Петра; сам Петр находился почти в обмороке. Вместо того чтобы спасаться в Ревель, он стал ждать в Ораниенбауме Екатерину.\r\nУтром 29-го она явилась в Петергоф с войсками и послала свой авангард в Ораниенбаум.\r\nВойска сразу окружили дворец, и Петр оказался в плену. Все было кончено.\r\nЕкатерина прислала вельмож переговорить с Петром и снабдила их текстом отречения от престола,\r\nкоторое Петр и принял в редакции, продиктованной Екатериной, после чего был отвезен в Ропшу;\r\nа Екатерина вернулась в Петербург, чтобы оформить дело, оправдать свой поступок в обстоятельном манифесте и успокоить свою столицу.\r\nМанифест был опубликован только спустя несколько дней, именно 6 июля.\r\nВ манифесте Екатерина не поскупилась на краски до того, что потом, в 1797 г., он был изъят из обращения.\r\nИмператор Павел приказал его вырвать изо всех официальных сборников; а когда Сперанский печатал Полное собрание законов, то манифест этот в нем помещен не был.\r\nВ манифесте было сказано, что политика Петра был не православна и не национальна, и доказывалось это очень пространно.\r\nИ вот, как раз в те дни, когда манифест был опубликован и Петербург его читал, пришло известие о смерти Петра.\r\nЕкатерина объявила, что бывший император скончался вследствие геморроидальной колики. Приказано было устроить ему пристойные похороны, но без оказания царских почестей.\r\nВнезапность кончины Петра III нашла свое истинное объяснение уже после смерти императрицы Екатерины,\r\nкогда сын ее Павел Петрович случайно отыскал в ее бумагах письмо к Екатерине из Ропши от Алексея Орлова, состоявшего там при Петре.\r\nВ подлиннике это письмо не сохранилось, ибо Павел его сжег; мы знаем его в копии Ф. Ростопчина, вряд ли точной, представляющей скорее пересказ на память интересного документа.\r\nОрлов в замешательстве, с горем извещал императрицу о нечаянной случайности, повлекшей за собой кончину императора непредвиденно для Орлова, а тем более для Екатерины.\r\nИмператор Павел имел возможность убедиться, что ответственность за этот несчастный случай совсем не лежит на памяти Екатерины.\r\nТак началось самодержавие Екатерины II. Не все, кто хотел ее власти, думали о ее самодержавии; был возможен и другой исход переворота -- воцарение Павла и регентство его матери.\r\nНо Екатерина была провозглашена императрицей в Казанском соборе ранее, чем вопрос о ее регентстве мог быть поднят сторонниками этой комбинации.\r\nВремя Екатерины II (1762-1796)\r\nОбстановка воцарения.\r\nНовый переворот был совершен, как и прежние, гвардейскими дворянскими полками;\r\nон был направлен против императора, заявившего очень резко свои национальные симпатии и личные странности детски капризного характера.\r\nВ таких обстоятельствах вступление на престол Екатерины имеет много общего с вступлением на престол Елизаветы. И в 1741 г.\r\nпереворот совершался силами дворянской гвардии против ненационального правительства Анны, полного случайностей и произвола нерусских временщиков.\r\nМы знаем, что переворот 1741 г. имел следствием национальное направление елизаветинского правительства и улучшение государственного положения дворянства.\r\nТаких же следствий вправе мы ожидать и от обстоятельств переворота 1762 г.\r\n, и действительно, как увидим, политика Екатерины II была национальной и благоприятной дворянству. Эти черты были усвоены политике императрицы самими обстоятельствами ее воцарения.\r\nВ этом она неизбежно должна была следовать Елизавете, хотя и относилась с иронией к порядкам своей предшественницы.\r\nНо переворот 1741 г.\r\nпоставил во главе правления Елизавету, женщину умную, но малообразованную, которая принесла на престол только женский такт, любовь к своему отцу и симпатичную гуманность.\r\nПоэтому правительство Елизаветы отличалось разумностью, гуманностью, благоговением к памяти Петра Великого.\r\nНо оно не имело своей программы и поэтому стремилось действовать по началам Петра. Переворот 1762 г.\r\n, напротив, поставил на трон женщину не только умную и с тактом, но и чрезвычайно талантливую, на редкость образованную, развитую и деятельную.\r\nПоэтому правительство Екатерины не только возвращалось к хорошим старым образцам, но вело государство вперед по собственной программе,\r\nкоторую приобрело мало-помалу по указаниям практики и отвлеченных теорий, усвоенных императрицей.\r\nВ этом Екатерина была противоположна своей предшественнице.\r\nПри ней была система в управлении, и поэтому случайные лица, фавориты, менее отражались на ходе государственных дел, чем это было при Елизавете,\r\nхотя фавориты Екатерины были очень заметны не только деятельностью и силой влияния, но даже капризами и злоупотреблениями.\r\nТак, обстановка воцарения и личные качества Екатерины определяют заранее особенности ее правления.\r\nНельзя не заметить, однако, что личные взгляды императрицы, с которыми она взошла на престол,\r\nне вполне соответствовали обстоятельствам русской жизни и теоретические планы Екатерины не могли перейти в дело вследствие того, что не имели почвы в русской практике.\r\nЕкатерина образовалась на либеральной французской философии XVIII в.\r\n, усвоила и даже высказывала открыто ее \"вольнодумные\" принципы, но не могла провести их в жизнь или по неприложимости их, или вследствие противодействия окружавшей ее среды.\r\nПоэтому появилось некоторое противоречие между словом и делом,\r\nмежду либеральным направлением Екатерины и результатами ее практической деятельности, которая была довольно верна историческим русским традициям.\r\nВот почему иногда обвиняют Екатерину в несоответствии ее слов и дел.\r\nМы увидим, как произошло это несоответствие; увидим, что в практической деятельности Екатерина жертвовала идеями практике;\r\nувидим, что идеи, введенные Екатериной в русский общественный оборот, не прошли, однако, бесследно,\r\nно отразились на развитии русского общества и на некоторых правительственных мероприятиях.\r\nПервое время правления. Первые годы правления Екатерины были для нее трудным временем. Сама она не знала текущих государственных дел и не имела помощников:\r\nглавный делец времени Елизаветы, П. И. Шувалов, умер;\r\nспособностям других старых вельмож она доверяла мало. Один граф Никита Ив. Панин пользовался ее доверием.\r\nПанин был дипломатом при Елизавете (послом в Швеции); ею же был назначен воспитателем великого князя Павла и оставлен в этой должности и Екатериной.\r\nПри Екатерине, хотя канцлером оставался Воронцов, Панин стал заведовать внешними делами России.\r\nЕкатерина пользовалась советами старика Бестужева-Рюмина, возвращенного ею из ссылки, и других лиц прежних правлений, но это были не ее люди:\r\nни верить в них, ни доверяться им она не могла.\r\nОна советовалась с ними в разных случаях и поручала им ведение тех или иных дел;\r\nона оказывала им внешние знаки расположения и даже почтения, вставая, например, навстречу входившему Бестужеву.\r\nНо она помнила, что эти старики когда-то смотрели на нее сверху вниз, а совсем недавно предназначали престол не ей, а ее сыну.\r\nРасточая им улыбки и любезности, Екатерина их остерегалась и многих из них презирала. Не с ними хотела бы она править.\r\nДля нее надежнее и приятнее были те лица, которые возвели ее на трон, то есть младшие вожаки удавшегося переворота;\r\nно она понимала, что они пока не имели ни знаний, ни способностей к управлению.\r\nЭто была гвардейская молодежь, мало знавшая и мало воспитанная. Екатерина осыпала их наградами, допустила к делам, но чувствовала, что поставить их во главе дел нельзя:\r\nим надо было раньше перебродить.\r\nЗначит, тех, кого можно было бы немедля ввести в правительственную среду, Екатерина не вводит потому, что им не доверяет;\r\nтех же, которым она доверяет, она не вводит потому, что они еще не готовы.\r\nВот причина, почему в первое время при Екатерине не тот или другой круг, не та или иная среда составляла правительство, а составляла его совокупность отдельных лиц.\r\nДля того чтобы организовать плотную правительственную среду, нужно было, конечно, время.\r\nТак, Екатерина, не имея годных к власти надежных людей, не могла ни на кого опереться. Она была одинока, и это замечали даже иностранные послы.\r\nОни видели и то, что Екатерина переживала вообще трудные минуты. Придворная среда относилась к ней с некоторой требовательностью:\r\nкак люди, возвышенные ею, так и люди, имевшие силу ранее, осаждали ее своими мнениями и просьбами, потому что видели ее слабость и одиночество и думали, что она им обязана престолом.\r\nФранцузский посол Бретейль писал:\r\n\"В больших собраниях при дворе любопытно наблюдать тяжелую заботу, с какой императрица старается понравиться всем,\r\nсвободу и надоедливость, с какими все толкуют ей о своих делах и о своих мнениях.\r\n.. Значит, сильно же чувствует она свою зависимость, чтобы переносить это\".\r\nЭто свободное обращение придворной среды было очень тяжело Екатерине, но пресечь его она не могла, потому что не имела верных друзей,\r\nбоялась за свою власть и чувствовала, что сохранить ее она может только любовью двора и подданных.\r\nОна и употребляла все средства, чтобы, по выражению английского посла Букингама, приобрести доверие и любовь подданных.\r\nБыли у Екатерины действительные основания опасаться за свою власть.\r\nВ первые дни ее правления среди армейских офицеров, собранных на коронацию в Москву, шли толки о состоянии престола, об императоре Иоанне Антоновиче и великом князе Павле.\r\nНекоторые находили, что эти лица имеют больше прав на власть, чем императрица. Все эти толки не выросли в заговор, но очень тревожили Екатерину. Значительно позднее, в 1764 г.\r\n, обнаружился и заговор для освобождения императора Иоанна. Иоанн Антонович со времени Елизаветы содержался в Шлиссельбурге.\r\nАрмейский офицер Мирович сговорился со своим товарищем Ушаковым освободить его и его именем совершить переворот.\r\nОба они не знали, что бывший император в заключении лишился ума. Хотя Ушаков утонул, Мирович и один не отказался от дела и возмутил часть гарнизона.\r\nОднако при первом же движении солдат, согласно инструкции, Иоанн был заколот своими надсмотрщиками и Мирович добровольно отдался в руки коменданта.\r\nОн был казнен, и его казнь страшно подействовала на народ, при Елизавете отвыкшей от казней.\r\nИ вне войска Екатерина могла ловить признаки брожения и неудовольствия: не верили смерти Петра III, говорили с неодобрением о близости Г. Г. Орлова к императрице.\r\nСловом, в первые годы власти Екатерина не могла похвалиться, что имеет под ногами твердую почву. Особенно неприятно ей было услышать осуждение и протест из среды иерархии.\r\nМитрополит Ростовский Арсений (Мацевич) поднял вопрос об отчуждении церковных земель в такой неудобной для светской власти и для самой Екатерины неприятной форме,\r\nчто Екатерина нашла нужным поступить с ним круто и настояла на его расстрижении и заключении.\r\nПри подобных условиях Екатерина, понятно, не могла сразу выработать определенную программу правительственной деятельности.\r\nЕй предстоял тяжелый труд сладить с окружающей средой, примениться к ней и овладеть ею,\r\nприсмотреться к делам и главным потребностям управления, выбрать помощников и узнать ближе способности окружающих ее лиц.\r\nПонятно, как мало могли помочь ей в этом деле принципы ее отвлеченной философии, но, понятно, как много помогли ей природные способности, наблюдательность,\r\nпрактичность и та степень умственного развития, какой она владела вследствие широкого образования и привычки к отвлеченному философскому мышлению.\r\nУпорно трудясь, Екатерина провела первые годы своего царствования в том,\r\nчто знакомилась с Россией и с положением дел, подбирала советников и укрепляла свое личное положение во власти.\r\nТем положением дел, какое она застала, вступая на престол, она не могла быть довольна. Главная забота правительства -- финансы -- были далеко не блестящи.\r\nСенат не знал точно цифры доходов и расходов, от военных расходов происходили дефициты,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Мей Л", "role": "user" }, { "content": "Статный юноша вошел\n И со мною сладкозвучную\n Потихоньку речь повел - \n\n И слилась я с речью нежною\n Всей душой моей мятежную.\n\n (1849)\n\n 6\r\nНа ложе девичем, в полуночной тиши,\n Искала я тебя в полуночной тиши:\n Искала я тебя - напрасно я искала,\r\nЗвала тебя к себе - напрасно призывала!\n\n От ложа встану я и в город обойду,\r\nНа улицах тебя, на торжищах найду.\n Искала я тебя - напрасно я искала,\n Звала тебя к себе - напрасно призывала!\n\n Мне стражи встретились в полуночной тиши;\r\n\"Не знаете ль - где он возлюбленный души? \"\n Не знала - прошла... но вскоре и нежданно\n Я встретилась с тобой, бледна и бездыханна...\r\nНашла тебя, нашла и крепко обняла,\n И не пускала прочь, пока не увела\n В дом нашей матери под, под сень того чертога,\n Где мать нас зачала и поболела много...\n\n 7\r\nКто это, ливаном и смирной,\n Как дым из душистой кумирной,\n Кадя в пустыне и вдали\n Летит, не касаясь земли?\n\n Кто это рукой вожделенной\n Сосуд мироварца бесценный\r\nНа черные кудри пролил\n И розой уста обагрил?\n\n Ты это, моя голубица,\n Летишь по пустыне, как птица,\n Как дым из кадила, быстра,\n Ты это, мой друг и сестра!\r\n\"Скажите мне, дщери Сиона,\n Видали вы одр Соломона?..\n Окрест шестьдесят сторожей,\r\nИзраильских сильных мужей,\n\n Мечом препоясавши бедра...\n Весь одр из ливанского кедра,\r\nИ золотом, словно огнем,\n Горит изголовье на нем.\n\n Скажите мне, дщери Сиона,\n Видали ли вы Соломона\n В порфире, под царским венцом?\n Да?\r\nНечего видеть потом\".\n\n (1860)\n\n 8\n\n Хороша ты, хороша,\n Всей души моей душа!..\n Ты, сестра, ты, голубица,\n Мне - восточная денница!..\n\n Зубы перлы; пряди кос\r\nМягче пуха резвых коз,\n Что мелькают чутким стадом\n Над скалистым Галаадом.\n\n Очервленные уста - \n Алой розы красота;\n Под лилейно-белой шеей,\r\nКак под вешнею лилеей,\n\n Горной серны близнецы,\n Притаилися сосцы\n В юном трепете... Нет мочи\n Ждать тебя и темной ночи.\n\n (14 августа 1859 г.)\n\n 9\r\nСестра, всё сердце нам дотла\n Сожгла ты оком чистым\n И наши взоры привлекла\n Ты девственным монистом, - \n\n Но отчего же у тебя,\n Всё наше сердце погубя,\r\nТак рано перси зреют\n И так уста алеют?\n\n Ты на заре взошла цветком\n И, ароматом вея,\n Благоухаешь ты кругом,\n Весенняя лилея!\n\n Вот отчего так рано ты\r\nЗажгла в нас страстные мечты,\n Так рано нас прельстила взглядом\n И выросла любимым садом,\n\n Где ключ у нас запечатлен,\n Где всё цветет: и нард с шафраном,\r\nИ кипарис, и киннамон,\n Где зеленей, чем над Ливаном,\n\n Вся леторосль...\n Скорей, скорей\n Прохладой утренней повей\n В наш сад, и с севера и с юга,\r\nО ветер!.. Жду тебя, как друга...\n\n (14 августа 1859 г.)\n\n 10\n\n \"Отчего же ты не спишь?\n Знать, ценн'а утрата,\n Что в полуночную тишь\n Всяду ищешь брата? \" -\r\n\"Оттого, что он мне брат,\n Дочери Шалима,\n Что утрата из утрат\n Тот, кем я любима.\n\n Оттого, что здесь, у нас,\n Резвых коз - лукавиц\n По горам еще не пас\r\nВвек такой красавец;\n\n Нет кудрей черней нигде;\n Очи так не блещут,\n Голубицами в воде\n Синей влагой плещут.\n\n Как заря, мой брат румян -\r\nИ стройней кумира...\n На венце его слиян\n С искрами сапфира\n\n Солнца луч, и подарён\n Тот венец невесте... \"\n \"Где же брат твой? Где же он?\n Мы поищем вместе\".\r\n(14 августа 1859 г.)\n\n 11\n\n Все шестьдесят моих цариц\n И восемьдесят с ними\n Моих наложниц пали ниц\n С поклонами немыми\n\n Перед тобой, и всей толпой\r\nРабыни, вслед за ними,\n Все пали ниц перед тобой\n С поклонами немыми.\n\n Зане одна ты на Сион\n Восходишь, как денница,\n И для тебя озолочён\n Венец, моя царица!\r\nЗане тебе одной мой стих,\n Как смирна из фиала,\n Благоухал из уст моих,\n И песня прозвучала.\n\n (14 августа 1859 г.)\n\n 12\n\n Словно пальма, величаво\r\nНаклонила ты главу...\n Но, сестра, - поверь мне, - право,\n Я все финики сорву...\n\n Все, хоть рвать пришлось бы с самой\n Верхней ветки... верь мне - да!\r\nЯ сорву рукой упрямой\n От запретного плода.\n\n Лучший грозд... В тревоге старой\n Сердце... Где уста твои?..\n Жажду!.. Брата жаркой чарой\n Уст румяных напои.\r\n(14 августа 1859 г.)\n\n 13\n\n \"Ты - Сиона звезда, ты - денница денниц:\n Пурпур'овая вервь - твои губы,\n Чище снега перловые зубы,\n Как стада остриженных ягниц,\r\nДвоеплодно с весны отягченных,\n И дрожат у тебя смуглых персей сосцы,\n Как у серны пугливой дрожат близнецы,\n С каждым шорохом яворов сонных\".\r\n\"Мой возлюбленный, милый мой, царь мой и брат,\n Приложи меня к сердцу печатью!\n Не давай разрываться объятью:\n Ревность жарче жжет душу, чем ад.\n А любви не гасят и реки -\r\nНе загасят и в'оды потопа вовек...\n И - отдай за любовь всё добро человек - \n Только мученик будет навеки! \"\n\n (14 авгвуста 1859г.)\n\n САМСОН\r\n\"Не любишь ты меня! - Самсону говорила,\n Змеей вокруг него обвившись, Далила. - \n Не любишь ты меня, обманщик, мой еврей:\n Таишься от меня - в чем мощь твоя и сила? \"\r\nИ филистимлянке признался назарей:\n \"Силен обетом я: не стричь моих кудрей\".\n И, золотом врагов его заране\n Подкуплена, коварная краса\n Атлету сонному остригла волоса\r\nИ крикнула:\n \"Самсон, вставай - филистимяне! \"\n От ложа страстного воспрянул назарей,\n Как лев, но уж без ней, без прежней львиной\n м'очи,\r\nИ вот поникнул он под тяжестью цепей,\n И погасил ему нож филистимский очи,\n И с торжеством был взят в позорный плен\n Самсон,\n И жерновами хлеб молотить был обречен,\r\nНа радость злобною и Тира и Сидона.\n Но дни, недели, месяцы прошли,\n И снова волоса густые отросли\r\nИ пали на плеча широкие Самсона...\n\n Справлялся праздник грозного Драгона.\r\nЖрецы, с молитвой жертвенной, с зари,\n Цветочной вязию обвили алтаи,\n И мягкорудные овн'ы пред алтарями\n Склонилися извитыми рогами,\r\nИз курильниц вверх вздымался фимиам,\n И в солнечных лучах горел и таял храм...\n В алмазах, в жемчугах, в парче и в багрянице,\n Соперницы самой божественной деннице,\r\nНа кровле храмовой, все - ко цвету цветок,\n Сплелись красавицы в один сплошной венок, - \n И в каждой молодой и пламенной зенице\n Стрелой грозил любви неодолимый бог...\r\nРаздольный пир жрецам... Их набожная паства\n Перевзошла себя: причудливые явства\n Едва-едва не ломят под собой,\n И бьет вино кипучею струей\n Через края сосудов... И, хмеля\r\nОт возлияний жертвенных, жрецы\n Кричат соборяне:\n \"Архонты-отцы,\n Велите привести нам пленного еврея,\n Да песнею своей возрадует он нас!..\"\r\nИ в храм был приведен в цепях слепой Самсон\n И молвил отроку-вожатаю:\n \"Где он,\n Где столп, чт'о капища подпорой утвержден?\"\n И отрок указал подпорный столп Самсону,\r\nИ ощупью нашел слепой атлет колонну...\n И мышцы у него тревожно напряглись...\n А с кровли храмовой торжественно неслись\n Победоносные насмешки назарею:\r\n\"Спой, как господь поведал Моисею - \n Через море Чермное, в стенах послушных вод\n Провесть, как п'о - суху, израильский народ,\n И как святой пророк, от громоносной дали\r\nСпустившись вниз, разбил заветные скрижали\n И с ними сокрушил божественный закон,\n Затем, что вкруг тельца златого заплясали\n Еврейки и он сам, их пастырь, Аарон!..\r\nДа спой же кстати нам, как у кого-то силу\n Наш гозный бог Дагон потратил на Далилу,\n И под ножом глаза могучему ему\n Астартэ обрекла на вечный мрак и тьму!\r\nСпой нам свои псалмы священные, покуда\n С тобой не сбудется израильского чуда!\"\n\n И ото всей души провозгласил слепец:\n \"Днесь сыну твоему поможешь ты, отец!\"\r\nИ обнятой гранит прижал к себе до лона,\n И капище постряс он и в конец,\n И разлетелася гранитная колонна,\n И кровля вслед за ней... И рухнул храм Дагона,\r\nСобою задавив всех бывших и Самсон а...\n\n Ты, умственный атлет гремучих наших дней,\n Певец, и ты силён, как ветхий назарей:\n Ты так же смел и горд пред силою земною\r\nИ так же слаб, как он, пред всякой красотою...\n Но если б ты погиб и духом изнемог\n Но если бы тебя коварно усыпили,\n И предали ебя врагам, и ослепили,\r\nО! За тебя тогда заступится сам бог, - \n И за тебя, за нового Самсона,\n Во прахе разгромит все капище Дагона.\n\n (15 июля 1861)\n\n ПУСТЫННЫЙ КЛЮЧ\r\n(Моисеивских книг - Исход)\n\n Таких чудес не слыхано доные:\n Днем облако, а ночью столп огня,\n Вслед за собой толпу несметную маня,\r\nНесутся над песком зыбучим, по пустыне,\n И богом вдохновлен, маститый вождь ведет\n В обетованный край свой избранный народ.\n Но страждут путники, и громко ропщет каждый.\r\nКак травка без дождя, палим томящей жажлой,\n Порою впереди - как будто бы вода, - \n Нет это - марево, - и синею волною\n Плеснула в небеса зубчатых скал гряда.\r\nТак и теперь... Далеко глаз еврея\n Завидел озеро, и звучно раздались\n И потонули в голубую высь\n Похвальные псалмы - во имя Моисея.\n И вот опять обман, опять каменья скал,\r\nГде от веку ручей студеный не журчал,\n И падали духом все, и на песок, рыдая,\r\nС младенцем пала ниц еврейка молоая,\n И, руки смуглые кусая до костей,\n Пьет жадно кровь свою измученный еврей.\r\nНо Моисей невозмутим: он знает,\n Что веру истую терпенье проверяет...\n И по скале ударил он жезлом,\n И брызнула вода сквозь твердый слой ручьем...\r\nИ, жажду утолив, раскаявшися, в пенях\n И в ропоте, народ молился на коленях...\n\n Вот так и ты певец: хоть вря, но моч'а,\n Ты, вдохновенный, ждешь, пока вожаждут люди\r\nВсем сердцем - и тогда ты освежишь им груди\n Своею песнею, и закипит, звуча,\n Она живой струей пустынного ключа.\n\n (1861)\n\n К ЛИРЕ\r\nХочу я петь Атридов,\n И Кадма петь охота,\n А б'арбитон струнами\n Звучит мне про Эота.\r\nНедавно перестроил\n И струны я и лиру,\n И подвиг Алкида\n Хотел поведать миру;\r\nА лира в новом строе\n Эрота славит вновь.\n Простите же, герои!\n Отныне струны лиры\n Поют одну любовь.\n\n (1855)\n\n РОЗЕ\n\n Розу нежную Эротов\r\nС Дионисом сочетаем:\n Красолиственною розой\n Наши чела увенчаем\n И нальем с веселым смехом\n В чаши нектар винограда.\n Роза - лучший цвет весенний,\r\nНебожителей услада!\n Мягкокудрый сын Киприды\n Розой голову венчает,\n Как с харитами он в пляске\n Хороводной пролетает.\n Дайте ж мне венок и лиру.\r\nИ под Вакховый божницей\n Закружусь я в быстрой пляске\n С волногрудою девицей...\n\n (1855?)\r\nК ЭРОТУ\n\n Не шутя меня ударив\n Гиацинтовой лозою,\n Приказал Эрот мне бегать\r\nНеотступно за собою.\n Между терний, чрез потоки,\n Я помчался за Эротом\n По кустам и по стремнинам,\n Обливаясь крупным потом,\n Я устал; ослабло тело -\r\nИ едва дыханье жизни\n Из ноздрей не улетело.\n Но, концами нежных крыльев\n Освеживши лоб мой бледный,\n Мне Эрот тогда промолвил:\n \"Ты любить не в силах, бедный! \"\r\n(1855?)\n\n ДОЛЖНО ПИТЬ\n\n Пьет земля сырая;\n Землю пьют деревья;\n Воздух пьют моря;\n Из морей пьет солнце;\n Пьет из солнца месяц:\r\nЧт'о ж со мною спорить,\n Есль пить хочу я,\n Милые друзья?\n\n (1855)\n\n \"Дайте мне вина, девицы...\"\n\n Дайте мне вина, девицы!\n Жар томит меня с денницы:\r\nПоскорей припасть мне дейте\n К Вакху жадными устами\n И главу мою венчайте\r\nВечно-юного цветами...\n А иной венок мгновенно\n На челе моем спалится,\n Оттого что неизменно\r\nЖар любви во мне таится.\n\n (1855)\n\n \"Ляжем здесь, Вафилл, под тенью...\"\n\n Ляжем здесь, Вафилл, под тенью,\n Под густыми деревами:\n Посмотри - как с нежных веток\r\nЛистья свесились кудрями!\n Ключ журчит и убеждает\n Насладится мягким ложем...\n Как такой приют прохладный\n Миновать с тобой мы можем?\n\n (1855)\r\nВЕСНА\n\n Посмотри - весна вернулась - \n Сыплют розами хариты;\n Посмотри - на тихом море\n Волны дрёмою повиты;\n Посмотри - ныряют утки,\n Журавлей летит станица;\r\nПосмотри - Титана-солнца\n В полном блеске колесница.\n Тучи тихо уплывают,\n Унося ненастья пору;\n На полях труды людские\n Говорят приветно взору.\r\nГея нежные посевы\n На груди своей лелеет;\n Почка м'аслины пробилась\n Сквозь кору и зеленеет;\n Лозы пламенного Вакха\n Кроет л'иства молодая,\n И плодов румяных завязь\r\nРасцвела, благоухая.\n\n (1855 - 1856)\n\n ПИР\n\n Дайте лиру мне Гомера\n Без воинственной струны:\n Я не чествую войны.\n Из обнядного потира\r\nЯ желаю мирно пить\n И водой напиток сладкий,\n По закону, разводить.\n Я напьюся в честь Лиэя,\n Запляшу и запою,\n Но рассудком я умерю\n Песню буйную мою.\r\n(1855)\n\n ВЛЮБЛЕННЫМ\n\n Кон'ям тавр'о на бедах\n Жлезом выжигают;\n Парфянян при первом взгляде\n По их тиарам знают.\n\n А я, взглянув, влюбленных\r\nУзнать умею разом:\n У них на сердце метка,\n Чуть видимая глазом.\n\n (1855?)\n\n ОБЕТ\r\nО пастырь резвых коз! Когда ты этой вестью\n Пройдешь к дубовому густому перелесью,\r\nТы там, на цоколе треножном, меж дубов,\n Увидишь статую хранителя садов,\n Внимательного к зову всевластной Афродиты:\n И деревянный трос, обделанный едва,\r\nИ хмельем вьющимся венчанная глава\n Кой-где еще корой смоковницы покрыты...\n\n По изваяньем вокруг обведена\r\nРукою жреческой священная ограда.\n А мимо, с высей скал, проносится ручей -\r\nПод сенью л'авровых и миртовых ветвей,\n Под кипарисами и л'иствой винограда.\n Кочующих дроздов весенние семьи\n Вкруг изваянья давно уж запели,\r\nИ златокрылые ночные соловьи\n Выводят в честь его серебрянные трели.\n Остановися там и к богу воззови,\n И возвести, что я, с покорностью ребенка,\r\nМолю, чтоб он меня избавил от любви,\n И в жертву приношу отборного козленка.\n А если от меня отклонит он беду - \n На жертвенник его три жертвы я кладу:\r\nИ лучшего козла, и лучшую телицу,\n И агнца лучшего, сосущего ягниц,\n В овчарне скрытого до жертвенного дня.\n О, если б только бог помиловал меня!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "однако я сделал так, как она хотела, и только что окинул глазом первый период раскрывшейся страницы, как почувствовал досадительное удивление.\r\n- Вы смущены? - спросила княгиня. \n - Да. \n - Да; это бывало со многими. Я прошу вас читать. \n\n\n ГЛАВА ДЕВЯТАЯ\r\n\"Чтение - занятие слишком серьёзное и слишком важное по своим последствиям, чтобы при выборе его не руководить вкусами молодых людей.\r\nЕсть чтение, которое нравится юности, но оно делает их беспечными и предрасполагает к ветрености, после чего трудно исправить характер.\r\nВсё это я испытала на опыте\". Вот что прочёл я, и остановился.\r\nКнягиня с тихой улыбкой развела руками и, деликатно торжествуя надо мною свою победу, проговорила:\r\n- По-латыни это, кажется, называется dixi? {я высказался (лат.)} \n - Совершенно верно.\r\nС тех пор мы не спорили, но княгиня не могла отказать себе в удовольствии поговорить иногда при мне о невоспитанности русских писателей,\r\nкоторых, по её мнению, \"никак нельзя читать вслух без предварительного пересмотра\".\r\nО \"духе\" Genlis я, разумеется, серьёзно не думал. Мало ли что говорится в этом роде.\r\nНо \"дух\" действительно жил и был в действии, и вдобавок, представьте, что он был на нашей стороне, то есть на стороне литературы.\r\nЛитературная природа взяла в нём верх над сухим резонёрством и, неуязвимый со стороны приличия, \"дух\" г-жи Жанлис, заговорив du fond du coeur {из глубины сердца (франц.\r\n)}, отколол (да, именно отколол) в строгом салоне такую школярскую штуку, что последствия этого были исполнены глубокой трагикомедии.\r\nГЛАВА ДЕСЯТАЯ\r\nУ княгини раз в неделю собирались вечером к чаю \"три друга\". Это были достойные люди, с отличным положением.\r\nДва из них были сенаторы, а третий - дипломат. В карты, разумеется, не играли, а беседовали.\r\nГоворили обыкновенно старшие, то есть княгиня и \"три друга\", а я, молодой князь и княжна очень редко вставляли свое слово.\r\nМы более поучались, и, к чести наших старших, надо сказать, что у них было чему поучиться, - особенно у дипломата, который удивлял нас своими тонкими замечаниями.\r\nЯ пользовался его расположением, хотя не знаю за что. В сущности, я обязан думать, что он считал меня не лучше других, а в его глазах \"литераторы\" были все \"одного корня\".\r\nШутя он говорил: \"И лучшая из змей есть всё-таки змея\".\r\nГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ\r\nБудучи стоически верна своим друзьям, княгиня не хотела,\r\nчтобы такое общее определение распространялось и на г-жу Жанлис и на \"женскую плеяду\", которую эта писательница держала под своей защитою.\r\nИ вот, когда мы собрались у этой почтенной особы встречать тихо Новый год, незадолго до часа полночи у нас зашёл обычный разговор,\r\nв котором опять упомянуто было имя г-жи Жанлис, а дипломат припомнил свое замечание, что \"и лучшая из змей есть всё-таки змея\".\r\n- Правила без исключения не бывает, - сказала княгиня. \n Дипломат догадался - кто должен быть исключением, и промолчал.\r\nКнягиня не вытерпела и, взглянув по направлению к портрету Жанлис, сказала:\r\n- Какая же она змея! \n Но искушенный жизнью дипломат стоял на своём: он тихо помавал пальцем и тихо же улыбался, - он не верил ни плоти, ни духу.\r\nДля решения несогласия, очевидно, нужны были доказательства, и тут-то способ обращения к духу вышел кстати.\r\nМаленькое общество было прекрасно настроено для подобных опытов, а хозяйка сначала напомнила о том, что мы знаем насчёт её верований, а потом и предложила опыт.\r\n- Я отвечаю, - сказала она, - что самый придирчивый человек не найдет у Жанлис ничего такого, чего бы не могла прочесть вслух самая невинная девушка, и мы это сейчас попробуем.\r\nОна опять, как в первый раз, закинула руку к помещавшейся так же над её этаблисманом этажерке, взяла без выбора волюм - и обратилась к дочери:\r\n- Мое дитя! раскрой и прочти нам страницу. \n Княжна повиновалась. \n Мы все изображали собою серьёзное ожидание. \n\n\n ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ\r\nЕсли писатель начинает обрисовывать внешность выведенных им лиц в конце своего рассказа, то он достоин порицания; но я писал эту безделку так, чтобы в ней никто не был узнан.\r\nПоэтому я не ставил никаких имен и не давал никаких портретов.\r\nПортрет же княжны и превышал бы мои силы, так как она была вполне, что называется, \"ангел во плоти\".\r\nЧто же касается всесовершенной её чистоты и невинности, - она была такова, что ей можно было даже доверить решить неодолимой трудности богословский вопрос,\r\nкоторый вели у Гейне \"Bernardiner und Rabiner\" {Бернардинец и раввин (нем.\r\n)}. За эту не причастную ни к какому греху душу, конечно, должно было говорить нечто, стоящее превыше мира и страстей.\r\nИ княжна, с этою именно невинностью, прелестно грассируя, прочитала интересные воспоминания Genlis о старости madame Dudeffand, когда она \"слаба глазами стала\".\r\nЗапись говорила о толстом Джиббоне, которого французской писательнице рекомендовали как знаменитого автора.\r\nЖанлис, как известно, скоро его разгадала и едко осмеяла французов, увлечённых дутой репутацией этого иностранца.\r\nДалее я привожу по известному переводу с французского подлинника, который читала княжна, способная решить спор между \"Bernardiner und Rabiner\".\r\n\"Джиббон мал ростом, чрезвычайно толст и у него преудивительное лицо. На этом лице невозможно различить ни одной черты.\r\nНи носа, ни глаз, ни рта совсем не видно; две жирные, толстые щёки, похожие чёрт знает на что, поглощают всё...\r\nОни так надулись, что совсем отошли от всякой соразмерности, которая была бы мало-мальски прилична для самых больших щёк;\r\nкаждый, увидав их, должен был бы удивляться: зачем это место помещено не на своём месте.\r\nЯ бы характеризовала лицо Джиббона одним словом, если бы только возможно было сказать такое слово. Лозен, который был очень короток с Джиббоном, привёл его однажды к Dudeffand.\r\nM-me Dudeffand тогда уже была слепа и имела обыкновение ощупывать руками лица вновь представляемых ей замечательных людей.\r\nТаким образом она усвояла себе довольно верное понятие о чертах нового знакомца.\r\nК Джиббону она приложила тот же осязательный способ, и это было ужасно. Англичанин подошёл к креслу и особенно добродушно подставил ей своё удивительное лицо.\r\nM-me Dudeffand приблизила к нему свои руки и повела пальцами по этому шаровидному лицу. Она старательно искала, на чём бы остановиться, но это было невозможно.\r\nТогда лицо слепой дамы сначала выразило изумление, потом гнев и, наконец, она, быстро отдёрнув с гадливостью свои руки, вскричала: \"Какая гадкая шутка!\"\r\nГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ\r\nЗдесь был конец и чтению, и беседе друзей, и ожидаемой встрече наступающего года, потому что, когда молодая княжна, закрыв книгу, спросила: \"Что такое показалось m-me Dudeffand?\r\n\", то лицо княгини было столь страшно, что девушка вскрикнула, закрыла руками глаза и опрометью бросилась в другую комнату, откуда сейчас же послышался её плач, похожий на истерику.\r\nБрат побежал к сестре, и в ту же минуту широким шагом поспешила туда княгиня.\r\nПрисутствие посторонних людей было теперь некстати, и потому все \"три друга\" и я сию же минуту потихоньку убрались,\r\nа приготовленная для встречи Нового года бутылка вдовы Клико осталась завернутою в салфетку, но не раскупоренною.\r\nГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ\r\nЧувства, с которыми мы расходились, были томительны, но не делали чести нашим сердцам, ибо,\r\nсодержа на лицах усиленную серьёзность, мы едва могли хранить разрывавший нас смех и не в меру старательно наклонялись,\r\nотыскивая свои галоши, что было необходимо, так как прислуга тоже разбежалась, по случаю тревоги, поднятой внезапной болезнью барышни.\r\nСенаторы сели в свои экипажи, а дипломат прошёлся со мною пешком.\r\nОн хотел освежиться и, кажется, интересовался узнать моё незначащее мнение о том,\r\nчто могло представиться мысленным очам молодой княжны после прочтения известного нам места из сочинений m-me Жанлис?\r\nНо я решительно не смел делать об этом никаких предположений. \n\n\n\n ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ\r\nС несчастного дня, когда случилось это происшествие, я не видал более ни княгини, ни её дочери.\r\nЯ не мог решиться идти поздравить её с Новым годом, а только послал узнать о здоровье молодой княжны, но и то с большою нерешительностью, чтоб не приняли этого в другую сторону.\r\nВизиты же \"кондолеансы\" мне казались совершенно неуместными.\r\nПоложение было преглупое: вдруг перестать посещать знакомый дом выходило грубостью, а явиться туда - тоже казалось некстати.\r\nМожет быть, я был и неправ в своих заключениях, но мне они казались верными;\r\nи я не ошибся: удар, который перенесла княгиня под Новый год от \"духа\" г-жи Жанлис, был очень тяжёл и имел серьёзные последствия.\r\nГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ \n\n\n Около месяца спустя я встретился на Невском с дипломатом: он был очень приветлив, и мы разговорились.\r\n- Давно не видал вас, - сказал он. \n - Негде встречаться, - отвечал я. \n - Да, мы потеряли милый дом почтенной княгини: она, бедняжка, должна была уехать.\r\n- Как, - говорю, - уехать... Куда? \n - Будто вы не знаете? \n - Ничего не знаю.\r\n- Они все уехали за границу, и я очень счастлив, что мог устроить там её сына. Этого нельзя было не сделать после того, что тогда случилось...\r\nКакой ужас!\r\nНесчастная, вы знаете, она в ту же ночь сожгла все свои волюмы и разбила вдребезги терракотовую ручку,\r\nот которой, впрочем, кажется, уцелел на память один пальчик, или, лучше сказать, шиш.\r\nВообще пренеприятное происшествие, но зато оно служит прекрасным доказательством одной великой истины.\r\n- По-моему, даже двух и трёх. \n Дипломат улыбнулся и, смотря мне в упор, спросил\r\n- Каких-с? \n - Во-первых, это доказывает, что книги, о которых мы решаемся говорить, нужно прежде прочесть. \n - А во-вторых?\r\n- А во-вторых, - что неблагоразумно держать девушку в таком детском неведении, в каком была до этого случая молодая княжна;\r\nиначе она, конечно, гораздо раньше бы остановилась читать о Джиббоне.\r\n- И в-третьих? \n - В-третьих, что на духов так же нельзя полагаться, как и на живых людей.\r\n- И всё не то: дух подтверждает одно моё мнение, что \"и лучшая из змей есть всё-таки змея\" и притом, чем змея лучше, тем она опаснее, потому что держит свой яд в хвосте.\r\nЕсли бы у нас была сатира, то это для неё превосходный сюжет. \n К сожалению, не обладая никакими сатирическими способностями, я могу передать это только в простой форме рассказа.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Некуда автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Я и стала проситься в монастырь, да вот и живу.\r\n-- А домик ваш?\n -- Так свекровь его взяла, а мне тут полкельи поставила.\r\n-- И ничего вам не дают?\n -- Нет, на что же мне, я работаю. Мне разве много нужно?\r\n-- Зачем же вы ей отдали?\n -- Да пусть. На что мне. Так оставила ей.\n -- И тут вам, говорите, хорошо?\r\n-- Хорошо, молюсь да работаю, что ж мне. Конечно, иной раз...\n -- Что, скучно?\r\n-- Нет, спаси Господи и помилуй! А все вот за эту... за красоту-то, что вы говорите. Не то, так то выдумают.\r\n-- Что ж, кому мешает ваша красота?\r\n-- Да так, неш это по злобе! Так враг-то смущает. Он ведь в мире так не смущает, а здесь, где блюдутся, он тут и вередует.\n -- Вам жаль вашего мужа?\r\n-- Очень жаль! Ах, как жаль. И где он, где его тело-то понесли быстрые воды весенние. Молюсь я, молюсь за него, а все не смолить мне моего греха.\r\n-- Вы его любили?\n -- Как же не любить мужа!\n -- А дитя тоже жаль?\r\n-- Не знаю уж, как и сказать, кого больше жаль! Дитя жаль, да все не так, все усну, так забуду, а мужа и во сне-то не забуду. И во сне он меня мучит.\r\nМолюсь, молюсь Создателю: ``Господи, успокой ты его, отжени от меня грех мой``. А только усну, только заведу глаза, а он надо мною стоит.\r\nВот совсем стоит.\r\nЧувствую, холодный такой, мокрый весь, синий, как известно, утопленник, а потом будто белеет;\r\nлицо опять человеческое становится, глазами смотрит все на меня и совсем как живой, совсем живой.\r\nПросто вот берет меня за плечи, целует, ``Феня, говорит, моя, друг мой!``\r\n...Сестра Феоктиста остановилась, долго смотрела молча в одну точку темной стены и потом неожиданно, дернув на себе ряску, тревожно проговорила:\r\n-- Кудри его черные вот так по лицу по моему... Ах ты Господи! Боже мой! Когда ж эти сны кончатся? Когда ты успокоишь и его душеньку и меня, грешницу нераскаянную.\r\nТихо, без всякого движения сидела на постели монахиня, устремив полные благоговейных слез глаза на озаренное лампадой распятие, молча смотрели на нее девушки.\r\nВсенощная кончилась, под окном послышались шаги и голос игуменьи, возвращавшейся с матерью Манефой.\r\nСестра Феоктиста быстро встала, надела свою шапку с покрывалом и, поцеловав обеих девиц, быстро скользнула в двери игуменьиной кельи.\r\nГлава седьмая. В НОЧНОЙ ТИШИНЕ\r\nГлубоко запал в молодые сердца наших героинь простодушный рассказ сестры Феоктисты. Ни слова им не хотелось говорить, и ни слова они не сказали по ее уходе.\r\nМать Агния тихо вошла в комнату, где спали маленькие девочки, тихонько приотворила дверь в свою спальню и, видя,\r\nчто там только горят лампады и ничего не слышно, заключила, что гости ее уснули, и, затворив опять дверь, позвала белицу.\r\n-- Умыться и раздеться, -- сказала она вошедшей девушке.\n -- Там приготовлено-с.\r\n-- Перенести сюда, да тише, не разбуди детей.\n В спальню вошла белица и тихонько понесла оттуда умывальный прибор.\r\n-- Пили чай? -- спросила игуменья вполголоса.\n -- Кушали, матушка.\n -- Давно легли?\n -- Давно-с, только они не спали, должно быть.\n -- Отчего?\r\n-- Сестра Феоктиста все у них там сидела на кровати, только вот сейчас выскочила.\n -- Спасибо ей.\n -- Все разговаривали с нею.\n -- Молодые люди, поговорить хотят.\r\n-- Да-с, все про мужа говорили.\n -- Про какого мужа?\n -- Про Феоктистинова.\n -- Что ж они говорили?\n -- Все Феоктиста рассказывала, как жила у своих в миру.\n -- Ну?\r\n-- А они, барышни, все слушали. Все про сны какие-то сказывала им, что мужа видит.\n -- Это ты слышала?\n -- Как же-с!\r\n-- Сходи-ко к ней, чтоб завтра, как встанет... пораньше б встала и пришла ко мне.\n -- Слушаю-с!\n -- Давай умываться!\n Послышались плески воды.\r\n-- Лихаревская Аннушка заходила отдохнуть, -- говорила, подавая умыться, белица.\n -- Ну и что ж?\r\n-- Барыня-то ихняя вернулась.\n -- Вернулась?\n -- Вернулась, говорит, и прямо мужу в ноги.\r\n-- Ну?\n -- Простил-с, говорит, во всем.\n -- Дурак! -- как бы про себя заметила мать Агния и, сев на стул, начала тщательно вытираться полотенцем.\r\n-- А у матери Варсонофьи опять баталия была с этой с новой белицей, что из дворянок, вот что мать-то отдала.\n -- За что это?\r\n-- Все дворянством своим кичится, стало быть. У вас, говорит, все необразование, кляузы, говорит, наушничество. Такая ядовитая девушка, Бог с ней совсем.\n -- Верно, досадили ей.\r\n-- Не знаю-с.\n -- Варсонофия-то сама хороша. Вели-ка завтра этой белице за часами у ранней на поклоны стать. Скажи, что я приказала без рассуждений.\r\n-- Слушаю-с.\n -- Давай чистить зубы.\n Белица опять взошла на цыпочках в спальню и опять вышла.\n -- Что это у тебя в той руке? -- спросила игуменья.\r\n-- Сор какой-то... бумажку у печки какую-то подняла.\n -- Покажи.\n Белица подала окурочек тоненькой папироски, засунутый девушками в печку.\n -- Откуда это?\r\n-- Барышни, верно, курили.\n -- Не забудь, чтоб рано была у меня Феоктиста.\n -- Слушаю-с.\n Игуменья положила окурочек папиросы в карман своей ряски.\r\n-- А Никита был здесь?\n -- Как же-с.\n -- Я его и видеть не успела. А ты сказала казначее, чтоб отправила Татьяне на почту, что я приказала?\r\n-- Виновата, запомнила-с, завтра скажу. Плохо ей, Татьяне-то бедной. Мужа-то ее теперь в пожарную команду перевели; все одна, недостатки, говорит, страшные терпит.\r\n-- Бедная женщина.\r\n-- Да-с. На вас, говорит, только и надеется. Грех, говорит, будет барышне: я им всей душой служила, а они и забыли. Таково-то, говорит, господское сердце.\r\n-- Врешь.\n -- Право, Никитушка сказывал, что очень обижается.\n -- Врешь, говорю тебе. -- К брату давно поехали дать знать, что барышни прибыли?\r\n-- Перед вторым звоном Борис поехал.\n -- Отчего так долго собирался?\r\n-- Седло, говорит, никуда не годится, никакой, говорит, сбруи нет. Под бабьим начальством жить -- лучше, говорит, камни ворочать. На весь житный двор зевал.\r\n-- Его уж давно пора со двора долой. А гусар не был? -- совсем понизив полос, спросила игуменья.\r\n-- Нет-с, нынче не было его. Я все смотрела, как народ проходил и выходил, а только его не было: врать не хочу.\n -- То-то. Если ты только врешь на нее...\r\n-- Вот убей меня Бог на сем месте!\n -- Ну, уж половину соврала. Я с ней говорила и из глаз ее вижу, что она ничего не знает и в помышлении не имеет.\r\n-- Да ведь я и не докладала, что она чем-нибудь тут причинна, а я только...\n -- Врешь, докладывала.\r\n-- Нет, матушка, верно говорю: не докладывала я ничего о ней, а только докладала точно, что он это, как взойдет в храм Божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и не сводит.\r\n-- Глядеть никому нельзя запретить, а если другое что...\n -- Нет, другого прочего до сих пор точно, что уж не замечала, так не замечала, и греха брать на себя не хочу.\r\n-- А что Дорофея?\n -- Трезвонит-с.\n -- Г-м! Усмирилась?\n -- Нет-с. И ни вот капельной капельки.\n -- Все свое.\r\n-- Умру, говорит, а правду буду говорить. Мне, говорит, сработать на себя ничего некогда, пусть казначею за покупками посылают.\r\nНа то она, говорит, казначея, на то есть лошади, а я не кульер какой-нибудь, чтоб летать. Нравная женщина!\r\n-- Я ее успокою.\n -- Владыке, говорит, буду жаловаться. Хочет в другой монастырь проситься.\r\n-- Что-о! в другой монастырь?\n -- Да-с. Так рассуждала.\r\n-- В другой монастырь! А! ну посмотрим, как ее переведут в другой монастырь. Разуй меня и иди спать, -- добавила игуменья.\r\nЛиза повернулась на кровати и шепнула:\n -- Вон оно мещанство-то!\r\n-- Да, -- также шепотом отвечала Женни, и девушки, завернувшись в одеяло, обнялись друг с другом.\r\nА мать Агния тихо вошла, перекрестила их, поцеловала в головы, потом тихо перешла за перегородку, упала на колени и начала читать положенную монастырским уставом полунощницу.\r\nГлава восьмая. РОДНЫЕ ЛИПЫ\r\nСело Мерево отстоит сорок верст от губернского города и семь от уездного, в котором отец Гловацкой служит смотрителем уездного училища.\r\nСело Мерево стоит на самой почтовой дороге. В нем около двухсот крестьянских дворов, каменная церковь и два помещичьи дома.\r\nОдин из господских домов, построенный на крутом, обрывистом берегу реки, принадлежит вдове камергера Мерева, а другой, утопающий в зелени сада,\r\nразросшегося на роскошной почве лугового берега реки Рыбницы, кавалерийскому полковнику и местному уездному предводителю дворянства, Егору Николаевичу Бахареву.\r\nДеревня вытянута по обе стороны реки, и как раз против сада Бахаревых, доходящего до самого берега, через реку есть мост.\r\nБыл девятый час вечера.\r\nЕсли б я был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам,\r\nкаков был в этот вечер воздух и как хорошо было в такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада,\r\nглядя на зеркальную поверхность тихой реки и запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту.\r\nКругом тихо-тихо, и все надвигается сгущающийся сумрак, а между тем как-то все видишь: только все предметы принимают какие-то гигантские размеры, какие-то фантастические образы.\r\nВерстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит;\r\nнадбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками,\r\nчто никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать,\r\nсидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река,\r\nпокрывающаяся туманной дымкой, и колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам:\r\n``Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая``.\r\nВ деревнях мало таких индифферентных людей, и то всего чаще это бывают или барышни, или барыни.\r\nДеревенский человек, как бы ни мала была степень его созерцательности, как бы ни велики были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к тому, что происходит в природе.\r\nНикогда он утром не примет к сердцу известного вопроса так, как примет его в густые сумерки или в палящий полдень.\r\nИтак, под высоким частоколом бахаревского сада, над самою рекою, была прилажена длинная дощатая скамейка, на которой теперь сидит целое общество.\r\nЕгор Николаевич Бахарев, высокий, плотный мужчина с огромнейшими седыми усищами, толстым славянским носом, детски веселыми и детски простодушными голубыми глазами.\r\nНа левой щеке у него широкий белый шрам от сабельного удара. Одет он в голубую гусарскую венгерку с довольно полинялыми шнурами и в форменной военной фуражке.\r\nОн курит огромную немецкую трубку, выпуская из-под своих седых прокопченных усищ целые облака дыма,\r\nкоторый по тихому ветерку прямо ползет на лицо сидящих возле Бахарева дам и от которого дамы, ничего не говоря, бесцеремонно отмахиваются платками.\r\nВ голенях у него сидит старая легавая сука, Сумбека, стоившая будто бы когда-то тысячу рублей, которую Егору Николаевичу несколько раз за нее даже и давали, но ни разу не дали.\r\n-- Бахарев сидит вторым от края; справа от него помещаются четыре женщины и в конце их одна стоящая фигура мужеского рода;\r\nа слева сидит очень высокий и очень тонкий человек, одетый совершенно так, как одеваются польские ксендзы:\r\nдлинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные в голенища козловых сапожек, а по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос.\r\nОн уже совсем сед, гладко выбрит и коротко стрижется.\r\nВ живых черных глазах этого лица видно много уцелевшего огня и нежности, а характерные заломы в углах тонких губ говорят о силе воли и сдержанности.\r\nЭто смотритель уездного училища, Петр Лукич Гловацкий.\r\nВозле Гловацкого, заложив за спину руки, стоит вольнонаемный конторщик, мещанин Наркиз Феодоров Перепелицын.\r\nЕму лет под пятьдесят, он полон, приземист, с совершенно красным лицом и синебагровым носом,\r\nвводящим всех в заблуждение насчет его склонности к спиртным напиткам, которых Перепелицын не пил отроду.\r\nОн в синем сюртуке, белом жилете и штанах бланжевого трико.\r\nСлева стоит законная супруга предводителя, приобретенная посредством ночного похищения, Ольга Сергеевна, в белом чепце очень старого и очень своеобычного фасона,\r\nв марселиновом темненьком платье без кринолина и в большом красном французском платке,\r\nв который она беспрестанно самым тщательным образом закутывала с головы до ног свою сухощавую фигурку.\r\nРядом с матерью сидит старшая дочь хозяев, Зинаида Егоровна, второй год вышедшая замуж за помещика Шатохина,\r\nочень недурная собою особа с бледно-сахарным лицом и капризною верхнею губкою;\r\nпотом матушка попадья, очень полная женщина в очень узком темненьком платье, и ее дочь, очень тоненькая, миловидная девушка в очень широком платье, и, наконец, Соня Бахарева.\r\nОна несколько похожа на сестру Зину и несколько напоминает Лизу, но все-таки она более сестра Зины, чем Лизы. У нее очень хорошие каштановые волосы и очаровательный свеженький ротик.\r\nВообще, это барышня, каких много: существо мелочно самолюбивое, тирански жестокое и сентиментально мечтательное.\r\nТакое существо, которое пока растет, так ничего в нем нет, а вырастет, станет ни швец, ни жнец, ни в дуду игрец.\r\nПротив Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке человек лет двадцати восьми или тридцати;\r\nна нем парусинное пальто, такие же панталоны и пикейный жилет с турецкими букетами, а на голове ветхая студенческая фуражка с голубым околышем и просаленным дном.\r\nЭто кандидат юридических наук Юстин Феликсович Помада.\r\nНаружность кандидата весьма симпатична, но очень непрезентабельна:\r\nон невысок ростом, сутул, с широкою впалой грудью, огромными красными руками и большою головою с волосами самого неопределенного цвета.\r\nЭта голова составляет самую резкую особенность всей фигуры Юстина Помады:\r\nона у него постоянно как будто падает и в этом падении тянет его то в ту, то в другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.\r\nВсе это общество, сидя против меревского моста, ожидало наших героинь, и некоторые из его членов уже начинали терять терпение.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Григорьев А", "role": "user" }, { "content": "- Да, у Ивана Александровича много врагов, о нем говорят много дурного, но вспомните, что мой жених обязан ему всем.\r\nБрага встал со стула с видимым негодованием и подсел к одному из карточных столов.\r\nЛидия осталась одна и продолжала украдкою глядеть на дверь передней.\r\nБарон, который во все это время сидел у окна и курил сигару, поглядывая с беспокойством на Брагу и на Лидию, наконец решился подойти к ней.\r\n- Лидия Сергеевна! - начал он нерешительным голосом.\n Лидия, выведенная из задумчивости, вздрогнула и быстро приподняла головку.\r\n- Это вы, барон, - сказала она гордо и почти презрительно, - я вас не ожидала сегодня.\n - То есть - я лишний? - глухо проворчал барон.\r\n- Мои слова не требуют пояснений, - твердо сказала Лидия, поднимаясь со стула и решаясь снова уйти в гостиную.\r\n- Лидия, - прошептал барон с стесненною яростью, останавливая ее за руку, - вы шутили с огнем, берегитесь.\r\n- Кто же шутил с вами?\n - Вы, вы, Лидия Сергеевна.\r\nЛидия уже была на пороге гостиной, но в эту минуту отворилась дверь залы, и Званинцев,\r\nслегка кивнувши головою гостям и хозяину, шел прямо к ней, ведя под руку Варвару Андревну Севскую.\r\nВарвара Андревна была очаровательно любезна, когда только хотела быть такою.\r\nВ этот вечер вкус и почти роскошь ее костюма, тихая, благородная походка, улыбка на губах - все говорило, что она решилась разыграть роль нежно любящей матери.\r\nЗванинцев тоже был одет чрезвычайно парадно, вероятно из уважения к своей даме.\r\n- Ma chere enfant, {Дорогая моя девочка (франц.).} - начала Варвара Андревна, протягивая руку к девочке, немного смущенной ее появлением в эту минуту.\r\nЛидия молча поцеловала ее руку и поставила большие кресла.\r\n- Отчего ты так бледна сегодня? - ласково спросила Севская, касаясь тихо своей бледной рукой прозрачных щек Лидии. - А где же Митя?..\r\n- Он уехал, Maman, - отвечала робко Лидия.\n - Уехал? - спросила мать.\r\n- Он через четверть часа будет, - заметил громко Брага. Услыхавши его голос, Севская довольно презрительно взглянула на него в лорнетку.\r\n- Кто это? - спросила она Лидию.\n - Друг Дмитрия Николаевича, - отвечала та, опуская глаза в землю.\r\n- Да, помню...\r\nон к Мите ходит - пустой человек, - заметила Севская, - хоть бы ты, мой ангел, - обратилась она к Лидии, - поговорила Митеньке, что странно ему связываться с разными пустыми людьми.\r\n.. тебя он больше послушает? Не правда ли, Иван Александрович?\r\n- О чем вы говорите? - сказал Званинцев, который в эту минуту пристально глядел на Брагу.\r\n- Я говорю... - начала было Севская, - да вот и Митенька, - сказала она, видя входившего сына.\n Дмитрий быстро подошел к матери и поцеловал ее руку - потом, подавая Лидии сверток:\r\n- Вот Babu-polka, Лидия, - сказал он тихо.\n Лидия взяла сверток и отвечала обычной благодарностью.\r\n- Вы за этим и ездили? - равнодушно спросил Званинцев, указывая на сверток.\n - Да.\n - Делает вам много чести, - заметил Иван Александрович с полуулыбкою.\r\n- Это-то хорошо, - привязалась мать, не понявши легкой насмешки Званинцева, - это-то хорошо, Митя, да вот что нехорошо, и Лидинька, верно, скажет, что нехорошо:\r\nзачем ты не оставишь знакомства с разными пустыми людьми, всему свое время, голубчик мой: теперь ты будешь женат.\r\n.. хорошо ли?..\r\n- С какими пустыми людьми, маменька? - спросил побледневший Севский.\r\n- Да нет, хоть с этим-то, - ответила мать, нагло лорнируя Брагу. Севский вспыхнул и прежде всего взглянул на Званинцева, но гордая\r\nи спокойная физиономия этого человека заставила его опустить глаза в землю.\r\n- Я думаю, - важным и звучным голосом сказал Званинцев, - что ваш сын в таких летах, Варвара Андревна, что сам имеет полное право избирать себе связи...\r\n- Ох, батюшка, - заметила Севская, - ты все по-своему судишь, и по твоему-то хорошо - да каково-то будет нам с Лидочкой?\r\n- прибавила она, целуя Лидию в голову и чуть не плача, потому что эта женщина способна была плакать когда, где и как угодно.\r\nНа губах Званинцева мелькнула змеиная улыбка демона, который видит, как хорошо сети опутали жертву.\r\nСевский молчал, он был убит:\r\nон видел в будущем наступательные и оборонительные союзы матери, то с Званинцевым против Лидии, то с Лидиею, с его будущей женою, против него самого,\r\n- он видел всю эту семейную трагедию, он знал, что Званинцев видит это еще лучше его, и не имел права обвинить этого _благородного, великодушного_ человека.\r\nДа и как сметь обвинять его?\r\nОн защищал его свободу, он, этот гордый человек, для него выносил капризы его больной матери, он,\r\nнаконец, этот игрок Званинцев, сел с нею и с каким-то стариком с Анною на шее за копеечный преферанс.\r\nЛидия и Севский снова остались одни.\n - Что вы скажете, Лидия? - грустно обратился к ней молодой человек, опираясь руками на спинку ее кресла.\r\n- Послушайте, Дмитрий, - отвечала ему она, - вы иногда не правы перед вашей матушкой.\r\n- Так, я это знал, - с отчаянием прошептал молодой человек, - и вы - против меня?\r\n- Против вас?.. я? - возразила Лидия своим серебряным голосом; - вы ребенок! вы не хотите слушать людей, которые желают вам добра.\r\n- Кого ж это? не Званинцева ли?\n - Неужели вы не благодарны, Севский? - возразила Лидия с тихим укором.\r\n- Этого еще недоставало! - почти с бешенством сказал тот. - О да, я несчастен, - начал он после минуты молчания.\r\n- Воображением, - холодно добавила его невеста.\n - Вы слышали о Позвонцеве? - спросил Севский мрачно и глухо.\r\n- Это не ваши слова, Дмитрий Николаич, - насмешливо отвечала молодая девушка, - это - слова вашего _друга_.\r\n- Лидия...\n - Вы сердитесь?\n - Он вам не нравится?\n - Кто?\n - Тот, кого вы с насмешкою назвали моим _другом_.\n - Скажу вам откровенно - _да_.\r\nСевский опустил голову и почти коснулся обнаженного плеча своей зевесты, с которого спустился нечаянно легкий газовый шарф.\r\n- Лидия... - сказал он страстным шепотом, - вы _хотите_, чтобы я разорвал связи с моим лучшим другом?\r\n- Я ничего не хочу, Дмитрий Николаевич, - холодно сказала его аевеста, выставя вперед нижнюю губку и поправляя спустившийся газ.\r\n- Вы хотите этого? да говорите же, Лидия, - умоляющим тоном сказал снова Севский.\n Лидия улыбнулась ему обаятельною, обещающею целую бездну наслаждений улыбкою.\r\n- Лиди, вы знаете, - я раб вашей воли, - отвечал на эту улыбку молодой человек и в забытьи страсти снова склонился головою к ее плечу.\r\nБедная голова его! Она горела, от нее было жарко даже Лидии.\r\nА она отвернулась в сторону, чтобы скрыть презрительную улыбку. Она оборотилась только тогда, когда сквозь газ почувствовала на своем плече горячий поцелуй молодого человека.\r\n- Севский! - сказала она с укором.\n - Разве вы не _моя_, Лиди, - сказал ей Севский, сжавши ее руку, - разве вы не моя жена, моя сестра, моя подруга...\r\n- Дитя вы, Севский, - рассеянно прервала его девушка, освобождая из рук его свою руку.\r\nЭто равнодушие обдало его холодом. Мрачный и грустный, он подошел к столу, за которым сидела его мать и Званинцев. Мать его ставила ремизы и бесилась.\r\n- С вами нельзя играть, мой батюшка, - обратилась она к Званинцеву, который объявил игру без козырей.\r\n- Да - я счастлив, - беззаботно заметил тот.\n - Дайте мне сыграть за вас следующую игру! - обратился к нему Севский.\r\n- За меня? - пожалуй, - отвечал тот, - только заметьте, молодой человек, - прибавил он с улыбкою, - что играть за себя я позволяю только в картах.\r\nИ, обремизивши опять Варвару Андревну, которая пошла вистовать с приглашением, он встал со стула,\r\nуступивши место Севскому, мимоходом взял карту в лото и, закуривши сигару, подошел к Лидии.\r\n- Зачем у вас барон сегодня? - спросил он ее.\r\n- Не знаю, - отвечала Лидия с невольным смущением.\r\n- За что вы прогнали вашего жениха? - снова спросил он беспечно, разваливаясь подле Лидии в больших креслах, в которых сидела прежде Варвара Андревна.\r\n- Я его не прогоняла, - отвечала, судорожно смеясь, девушка.\r\n- Ну, удался ли ваш наступательный союз с Варварой Андревной? - еще спросил он, показывая сигарою на печально сидевшего у окна в противуположном углу Александра Иваныча.\r\n- Вам это лучше знать, - отвечала Лидия с тем же судорожным смехом.\r\n- Вы, кажется, думаете, что я всемогущ?\n - Почти, - сказала Лидия, опуская головку.\n - Помилуйте, я играю всегда роль примирителя или ровно ничего не делаю.\r\n- Вы выиграли, Иван Александрович! - вскричал в эту минуту Мензбир со стола, где играли в лото.\n Лиди вздрогнула. Для нее чем-то роковым и странным показался этот выигрыш.\r\nЗванинцев погладил правою рукой свою черную бороду.\n\n . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\r\nСнежная вьюга крутилась вихрем и стучала в окно маленького домика в одной из самых отдаленных линий Васильевского острова.\r\nПо небольшой комнате, на обветшалых и грязных стенах которой развешаны были старинные портреты Петра II и Екатерины 1-й, ходил неровными шагами знакомец наш барон.\r\nОн был, по-видимому, в сильном лихорадочном волнении и беспрестанно смотрел на часы.\r\n- Сударыня, - вскричал он наконец с нетерпением в щель двери другой комнаты, - сударыня!\n - Что, батюшка? - отвечал оттуда дряблый и визгливый голос.\r\n- Если меня еще обманули, - сказал барон, - то черт задави мою душу...\n В комнате сильно плюнули на пол.\r\n- Фу ты батюшки, ругатель какой, - завизжал там тот же голос, - да уж говорят тебе, батюшка, что будет. Ведь еще семи нет.\r\nБарон заходил по комнате.\n Минут через десять на дворе послышался лай собак.\r\n- Спрячьтесь, батюшка, спрячьтесь, - закричал женский голос из комнаты, и барон, дрожа от внутреннего волнения, поспешил укрыться за большим деревянным шкафом с платьем.\r\nВ комнату вбежала Лидия, вся закутанная в меховой салоп и засыпанная вьюгой; она быстро порхнула в дверь, из которой женский голос разговаривал с бароном.\n Барон вышел из-за шкафа.\r\nСтрашно и отвратительно было бы постороннему взглянуть на него в эту минуту, лицо его было покрыто смертною бледностью и обрамлено щетиной поднявшихся дыбом рыжих волос,\r\nпо временам яркий румянец пятнами вспыхивал на этих синеватых щеках, изобличая внутреннее волнение и присутствие чахотки;\r\nноги его ходили ходуном, как говорят русские, руки судорожно тряслись.\r\nОн подошел к двери и стал смотреть в щель. Чем больше смотрел он, тем сильнее становилось его волнение, тем ярче и жарче выходили на щеках его пятна, сделавшиеся наконец кровавыми.\r\nЕще минута и он упал бы, кажется, в страшных судорогах.\r\nОн наконец сжал ручку двери - и дверь отворилась.\r\nВ комнате Лидия одна полулежала на канапе - перед нею было разложено несколько только что сшитых платьев, из которых одно, только что скинутое, упало к ее ногам.\r\nКрик ужаса вырвался у нее при появлении барона. Она хотела было привстать - но, повинуясь голосу стыда, закрылась только и прижалась к углу камина.\r\n- Тетушка!.. - закричала она. Барон улыбнулся бесстыдной улыбкою.\r\nЛидия посмотрела вокруг себя с ужасом. Она была одна в комнате, двери в спальню тетки были заперты изнутри задвижкою.\r\n- Лидия, - с судорожным трепетом начал барон, приближаясь на два шага, - вас не спасет никто и ничто... вы в моих руках, в моих, Лидия.\r\nБедная девочка ломала руки с отчаяния: гнусная предусмотрительность не оставила кругом ее ничего, чем бы можно было защититься. Барон сделал еще шаг.\r\n- Вы меня знаете, - продолжал он, - знаете, что я не шучу, со мной шутили долго, да нельзя же шутить вечно.\n Лидия отвернулась с отвращением.\r\nОна молчала, - она знала, что перед нею не человек, а раздраженный зверь... Но она почувствовала прикосновение чужой руки.\r\nОна вскочила и по невольному чувству сжала руки с умоляющим видом.\r\n- Барон, барон... - говорила она.\n За дверями комнаты послышался смех, перерываемый кашлем.\r\n- Перестаньте дурачиться, - сказал барон, успевши наконец совладеть с собою и придавая тону своих слов самую невозмутимую холодность, - вы в моих руках, я это сказал вам.\r\nСлова его были прерваны сильным лаем собак на дворе. Лидия бросилась к окну.\r\nБарон удержал ее и обхватил своими жилистыми руками. Между зверем и девочкой началась тогда борьба. Гибкая, как пантера, Лидия вырвалась было из его рук, но барон снова схватил ее.\r\n- Лидия, - шептал он, страстно сжимая ее слабые, нежные члены. Сильный удар раздался в эту минуту в дверь комнаты.\r\nЛидия рвалась из рук барона, который обеспамятел и не слыхал ничего.\r\nЕще удар, и ржавые, старые задвижки уступили силе этого удара.\n Барон опамятовался, когда сильная рука оттащила его и с презрением бросила, как гадину, на пол.\r\nЛидия забыла даже о беспорядке своей одежды, - с таким благоговением взглянула она на прекрасный, величавый образ, стоявший перед нею с невозмутимым спокойствием.\r\nИбо это был Званинцев.\n Она схватила его руку.\n - Оденьтесь, Лидия, - сказал он ей, - и поедемте. Вон! - обратился он к приподнявшемуся с пола барону.\r\nБарон заскрежетал зубами - но, покорно склонивши голову, вышел.\n Званинцев тоже оставил девочку.\n Через пять минут она вышла в залу совсем одетая.\r\n- Иван Александрович! - сказала она тихо, подходя к нему и схватывая его руку, - вы меня спасли... вы, всегда вы, везде вы... - повторила она с страстным увлечением.\r\nЗванинцев взглянул ей в глаза.\n - Благодарю вас, - робко прошептала девочка, опуская взгляд.\r\n- Ну, - сказал Званинцев с холодностью, - одно из моих предвещаний сбылось: вас продали.\r\nЛидия отступила с ужасом и провела рукою по лбу, как бы пробудясь от сна и отгоняя прочь призраки.\n Потом она спокойно подняла глаза на Званинцева.\r\nМинутное увлечение, под влиянием которого этот человек явился ей в ореоле света, рассеялось от его холодных слов.\r\nНо в этом спокойном взгляде девочки Званинцев прочел немую покорность...\n - Куда я должен везти вас, Лидия? - обратился он почтительно к молодой девушке.\r\n- Домой, - прошептала она.\n - Вы уверены, что ваш отец не виноват... Лидия зарыдала.\n - Иван Александрович, - сказала она с судорожным трепетом, - я поеду к матери Севского?\r\n- Я должен вам сказать, мое бедное дитя, - отвечал Званинцев, смотря на нее с состраданием, - что это более чем невозможно. Что о вас подумают?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "лишает вас, наконец, свежести и девственной крепости души.\r\nКружок - да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия;\r\nв кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища,\r\nни у кого нет чистого, нетронутого места на душе;\r\nв кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с \"затаенными\" мыслями;\r\nв кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, - да и о чем говорят!\r\nВ кружке процветает хитростное красноречие; в кружке наблюдают друг за другом не хуже полицейских чиновников.\r\n.. О кружок! ты не кружок; ты заколдованный круг, в котором погиб не один порядочный человек!\r\n- Ну, это вы преувеличиваете, позвольте вам заметить, - прервал я его.\n Мой сосед молча посмотрел на меня.\r\n- Может быть, господь меня знает, может быть. Да ведь нашему брату только одно удовольствие и осталось - преувеличивать. Вот-с таким-то образом прожил я четыре года в Москве.\r\nНе в состоянии я описать вам, милостивый государь, как скоро, как страшно скоро прошло это время; даже грустно и досадно вспомнить.\r\nВстанешь, бывало, поутру, и словно с горы на салазках покатишься...\r\nСмотришь, уж и примчался к концу; вот уж и вечер;\r\nвот уж заспанный слуга и натягивает на тебя сюртук - оденешься и поплетешься к приятелю и давай трубочку курить,\r\nпить жидкий чай стаканами да толковать о немецкой философии, любви, вечном солнце духа и прочих отдаленных предметах.\r\nНо и тут встречал я оригинальных, самобытных людей: иной, как себя ни ломал, как ни гнул себя в дугу, а все природа брала свое;\r\nодин я, несчастный, лепил самого себя, словно мягкий воск, и жалкая моя природа ни малейшего не оказывала сопротивления!\r\nМежду тем мне стукнуло двадцать один год.\r\nЯ вступил во владение своим наследством, или, правильнее, тою частью своего наследства, которую мой опекун заблагорассудил мне оставить,\r\nдал доверенность на управление всеми вотчинами вольноотпущенному дворовому человеку Василью Куряшеву и уехал за границу, в Берлин.\r\nЗа границей пробыл я, как я уже имел удовольствие вам донести, три года.\r\nИ что ж?\r\nИ там, и за границей, я остался тем же неоригинальным существом, Во-первых, нечего и говорить, что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни на волос;\r\nя слушал немецких профессоров и читал немецкие книги на самом месте рождения их.\r\n.. вот в чем состояла вся разница.\r\nЖизнь вел я уединенную, словно монах какой;\r\nснюхивался с отставными поручиками, удрученными, подобно мне, жаждой знанья, весьма, впрочем, тугими на понимание и не одаренными даром слова;\r\nякшался с тупоумными семействами из Пензы и других хлебородных губерний; таскался по кофейным, читал журналы, по вечерам ходил в театр.\r\nС туземцами знался я мало, разговаривал с ними как-то напряженно и никого из них у себя не видал, исключая двух или трех навязчивых молодчиков еврейского происхождения,\r\nкоторые то и дело забегали ко мне да занимали у меня деньги, - благо der Russe верит, Странная игра случая занесла меня наконец в дом одного из моих профессоров;\r\nа именно вот как: я пришел к нему записаться на курс, а он вдруг возьми да и пригласи меня к себе на вечер.\r\nУ этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие - бог с ними - носы такие великолепные,\r\nкудри в завитках и глаза бледно-голубые, а руки красные с белыми ногтями.\r\nОдну звали Линхен, другую Минхен. Начал я ходить к профессору.\r\nНадобно вам сказать, что этот профессор был не то что глуп, а словно ушибен: с кафедры говорил довольно связно, а дома картавил и очки все на лбу держал; притом ученейший был человек.\r\n.. И что же? Вдруг мне показалось, что я влюбился в Линхен, - да целых шесть месяцев этак все казалось.\r\nРазговаривал я с ней, правда, мало, - больше так на нее смотрел;\r\nно читал ей вслух разные трогательные сочинения, пожимал ей украдкой руки, а по вечерам мечтал с ней рядом, упорно глядя на луну, а не то просто вверх.\r\nПритом она так отлично варила кофе!.\r\n.\r\nКажется, чего бы еще?\r\nОдно меня смущало: в самые, как говорится, мгновения неизъяснимого блаженства у меня отчего-то все под ложечкой сосало и тоскливая, холодная дрожь пробегала по желудку.\r\nЯ наконец не выдержал такого счастья и убежал.\r\nЦелых два года я провел еще после того за границей: был в Италии, постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял;\r\nвнезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник; словом, и тут вел себя, как все.\r\nА между тем, посмотрите, как легко быть оригинальным. Я, например, ничего не смыслю в живописи и ваянии.\r\n.. Сказать бы мне это просто вслух... нет, как можно! Бери чичерона, беги смотреть фрески...\r\nОн опять потупился и опять скинул колпак.\r\n- Вот вернулся я наконец на родину, - продолжал он усталым голосом, - приехал в Москву. В Москве удивительная произошла со мною перемена.\r\nЗа границей я больше молчал, а тут вдруг заговорил неожиданно бойко и в то же самое время возмечтал о себе бог ведает что.\r\nНашлись снисходительные люди, которым я показался чуть не гением; дамы с участием выслушивали мои разглагольствования; но я не сумел удержаться на высоте своей славы.\r\nВ одно прекрасное утро родилась на мой счет сплетня (кто ее произвел на свет божий, не знаю:\r\nдолжно быть, какая-нибудь старая дева мужеского пола, - таких старых дев в Москве пропасть), родилась и принялась пускать отпрыски и усики, словно земляника.\r\nЯ запутался, хотел выскочить, разорвать прилипчивые нити, - не тут-то было.\r\n.. Я уехал.\r\nВот и тут я оказался вздорным человеком;\r\nмне бы преспокойно переждать эту напасть, вот как выжидают конца крапивной лихорадки,\r\nи те же снисходительные люди снова раскрыли бы мне свои объятия, те же дамы снова улыбнулись бы на мои речи.\r\n.. Да вот в чем беда: не оригинальный человек.\r\nДобросовестность вдруг, изволите видеть, во мне проснулась:\r\nмне что-то стыдно стало болтать, болтать без умолку, болтать - вчера на Арбате, сегодня на Трубе, завтра на Сивцевом-Вражке, и все о том же.\r\n..\r\nДа коли этого требуют?\r\nПосмотрите-ка на настоящих ратоборцев на этом поприще: им это нипочем; напротив, только этого им и нужно; иной двадцатый год работает языком, и все в одном направлении.\r\n.. Что значит уверенность в самом себе и самолюбие! И у меня оно было, самолюбие, да и теперь еще не совсем угомонилось...\r\nДа тем-то и плохо, что я, опять-таки скажу, не оригинальный человек, на серединке остановился: природе следовало бы гораздо больше самолюбия мне отпустить либо вовсе его не дать.\r\nНо на первых порах мне действительно круто пришлось;\r\nпритом и поездка за границу окончательно истощила мои средства, а на купчихе с молодым, но уже дряблым телом, вроде желе, я жениться не хотел, - и удалился к себе в деревню.\r\nКажется, - прибавил мой сосед, опять взглянув на меня сбоку, - я могу пройти молчанием первые впечатления деревенской жизни,\r\nнамеки на красоту природы, тихую прелесть одиночества и прочее.\r\n..\r\n- Можете, можете, - возразил я.\r\n- Тем более, - продолжал рассказчик, - что это все вздор, по крайней мере что до меня касается.\r\nЯ в деревне скучал, как щенок взаперти, хотя, признаюсь, проезжая на возвратном пути в первый раз весною знакомую березовую рощу,\r\nу меня голова закружилась и забилось сердце от смутного сладкого ожидания.\r\nНо эти смутные ожидания, вы сами знаете, никогда не сбываются, а напротив, сбываются другие вещи, которых вовсе не ожидаешь, как-то:\r\nпадежи, недоимки, продажи с публичного торгу и прочая, и прочая.\r\nПеребиваясь кое-как со дня на день при помощи бурмистра Якова, заменившего прежнего управляющего и оказавшегося впоследствии времени таким же, если не большим,\r\nграбителем да сверх того отравлявшего мое существование запахом своих дегтярных сапогов, вспомнил я однажды об одном знакомом соседнем семействе,\r\nсостоявшем из отставной полковницы и двух дочерей, велел заложить дрожки и поехал к соседям.\r\nЭтот день должен навсегда остаться мне памятным: шесть месяцев спустя женился я на второй дочери полковницы!..\r\nРассказчик опустил голову и поднял руки к небу.\r\n- И между тем, - продолжал он с жаром, - я бы не желал внушить вам дурное мнение о покойнице.\r\nСохрани бог!\r\nЭто было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться, что, если бы я не имел несчастия ее лишиться,\r\nя бы, вероятно, не был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!\r\n- Иным грушам, - начал он опять после небольшого молчания, - нужно некоторое время полежать под землей в подвале, для того чтобы войти, как говорится, в настоящий свой вкус;\r\nмоя покойница, видно, тоже принадлежала к подобным произведениям природы.\r\nТолько теперь отдаю я ей полную справедливость.\r\nТолько теперь, например, воспоминания об иных вечерах, проведенных мною с ней до свадьбы,\r\nне только не возбуждают во мне ни малейшей горечи, но, напротив, трогают меня чуть не до слез.\r\nЛюди они были небогатые; дом их, весьма старинный, деревянный, но удобный, стоял на горе, между заглохшим садом и заросшим двором.\r\nПод горой текла река и едва виднелась сквозь густую листву.\r\nБольшая терраса вела из дому в сад, перед террасой красовалась продолговатая клумба, покрытая розами;\r\nна каждом конце клумбы росли две акации, еще в молодости переплетенные в виде винта покойным хозяином.\r\nНемного подальше, в самой глуши заброшенного и одичалого малинника, стояла беседка,\r\nпрехитро раскрашенная внутри, но до того ветхая и дряхлая снаружи, что, глядя на нее, становилось жутко.\r\nС террасы стеклянная дверь вела в гостиную;\r\nа в гостиной вот что представлялось любопытному взору наблюдателя:\r\nпо углам изразцовые печи, кисленькое фортепьяно направо, заваленное рукописными нотами, диван, обитый полинялым голубым штофом с беловатыми разводами, круглый стол,\r\nдве горки с фарфоровыми и бисерными игрушками екатерининского времени,\r\nна стене известный портрет белокурой девицы с голубком на груди и закатившимися глазами, на столе ваза с свежими розами.\r\n.. Видите, как я подробно описываю. В этой-то гостиной, на этой-то террасе и разыгралась вся трагикомедия моей любви.\r\nСама соседка была скверная баба, с постоянной хрипотой злобы в горле, притеснительное и сварливое существо;\r\nиз дочерей одна - Вера, ничем не отличалась от обыкновенных уездных барышень, другая - Софья, - я в Софью влюбился.\r\nУ обеих сестер была еще другая комнатка, общая их спальня, с двумя невинными деревянными кроватками, желтоватыми альбомцами, резедой, с портретами приятелей и приятельниц,\r\nрисованных карандашом довольно плохо (между ними отличался один господин с необыкновенно энергическим выражением лица и еще более энергическою подписью,\r\nв юности своей возбудивший несоразмерные ожидания, а кончивший, как все мы - ничем),\r\nс бюстами Гете и Шиллера, немецкими книгами, высохшими венками и другими предметами, оставленными на память.\r\nНо в эту комнату я ходил редко и неохотно: мне там отчего-то дыхание сдавливало.\r\nПритом - странное дело! Софья мне более всего нравилась, когда я сидел к ней спиной или еще, пожалуй, когда я думал или более мечтал о ней, особенно вечером, на террасе.\r\nЯ глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отдалявшиеся от розового неба;\r\nв гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена;\r\nзлая старуха мирно похрапывала, сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света, Вера хлопотала за чаем;\r\nсамовар затейливо шипел, словно чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам;\r\nканарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихла и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли.\r\n..\r\nА я сидел, сидел, слушал, слушал, глядел, сердце у меня расширялось, и мне опять казалось, что я любил.\r\nВот, под влиянием такого-то вечера я однажды спросил у старухи руку ее дочери и месяца через два женился.\r\nМне казалось, что я ее любил... Да и теперь - пора бы знать, а я, ей-богу, и теперь не знаю, любил ли я Софью.\r\nЭто было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем;\r\nно, бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души (если только есть дно у души) таилась рана,\r\nили, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем невозможно было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.\r\nО существовании этой раны я, разумеется, догадался только после брака.\r\nУж я ли не бился над ней - ничто не помогало!\r\nУ меня в детстве был чиж, которого кошка раз подержала в лапах; его спасли, вылечили, но не исправился мой бедный чиж; дулся, чах, перестал петь.\r\n.. Кончилось тем, что однажды ночью в открытую клетку забралась к нему крыса и откусила ему нос, вследствие чего он наконец решился умереть.\r\nНе знаю, какая кошка подержала жену мою в своих лапах, только и она так же дулась и чахла, как мой несчастный чиж.\r\nИногда ей самой, видимо, хотелось встрепенуться, взыграть на свежем воздухе, на солнце да на воле; попробует - и свернется в клубочек.\r\nИ ведь она меня любила: сколько раз уверяла меня, что ничего более ей не остается желать, - тьфу, черт возьми! - а у самой глаза так и меркнут.\r\nДумал я, нет ли чего в прошедшем? Собрал справки: ничего не оказалось.\r\nНу вот, теперь посудите сами: оригинальный человек пожал бы плечом, может быть, вздохнул бы раза два да и принялся бы жить по-своему;\r\nа я, неоригинальное существо, начал заглядываться на балки.\r\nВ жену мою до того въелись все привычки старой девицы - Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "ПОЛОВЕЦКИЕ НАПАДЕНИЯ. Внешние отношения Киевской Руси прибавляли к указанным условиям еще новое, наиболее гибельно действовавшее на ее об- щественный порядок и благосостояние.\r\nИзучая жизнь этой Руси, ни на мину- ту не следует забывать, что она основалась на окраине культурно-христи- анского мира,\r\nна берегу Европы, за которым простиралось безбрежное море степей, служивших преддверием Азии.\r\nЭти степи со своим кочевым населени- ем и были историческим бичом для Древней Руси.\r\nПосле поражения, на- несенного Ярославом печенегам в 1036 г., русская степь на некоторое вре- мя очистилась; но вслед за смертью Ярослава с 1061 г.\r\nначались непрерыв- ные нападения на Русь новых степных ее соседей половцев (куман)». С эти- ми половцами Русь боролась упорно в XI и XII столетиях.\r\nЭта борьба- главный предмет летописного рассказа и богатырской былины «. Половецкие нападения оставляли по себе страшные следы на Руси.\r\nЧитая летопись того времени, мы найдем в ней сколько угодно ярких красок для изображения бедствий, какие испытывала Русь со степной стороны '».\r\nНивы забрасыва- лись, зарастали травою и лесом; где паслись стада, там водворялись зве- ри. Половцы умели подкрадываться к самому Киеву: в 1096 г.\r\nхан Боняк «шелудивый» чуть не въехал в самый город, ворвался в Печерский монас- тырь, когда монахи спали после заутрени, ограбил и зажег его. Города, даже целые области пустели.\r\nВ XI в. По- росье (край по реке Роси, западному притоку Днепра ниже Киева) с Яросла- вова времени является хорошо заселенной страной.\r\nЗдесь жило смешанное население:\r\nрядом с пленниками ляхами, которых сажал здесь Ярослав, сели- лись русские выходцы и мирные кочевники,\r\nторки, берендеи, даже печенеги, спасшиеся от половцев и примкнувшие к Руси для борьбы с ними «.\r\nЭти мир- ные инородцы вели полукочевой образ жизни;\r\nлетом они бродили по соседним степям со своими стадами и вежами (шатрами или кибитками),\r\nа зимой или на время опасности укрывались в свои укрепленные становища и города по Роси, составлявшие сторожевые военные поселения по степной границе.\r\nРусские в отличие от диких половцев звали их «своими погаными».\r\nВ конце XI столетия Поросье стало особой епархией, кафедра которой находилась в Юрьеве на Роси,\r\nгороде, построенном Ярославом и названном по его христи- анскому имени (Ярослав-Георгий или Юрий)».\r\nОбитатели Поросья жили в пос- тоянной тревоге от нападения из степи.\r\nВ 1095 г. юрьевцы подверглись но- вому нападению и, наскучив постоянными опасностями от половцев, все ушли в Киев, а половцы сожгли опустелый город.\r\nВеликий князь Святополк пост- роил для переселенцев новый город на Днепре ниже Киева Святополч; скоро к ним присоединились другие беглецы со степной границы.\r\nЕще большие опасности переживала также соседняя со степью Переяславская земля:\r\nпо тамошним рекам Трубежу, Супою, Суле, Хоролю происходили чуть не ежегод- ные, в иные годы неоднократные встречи Руси с половцами;\r\nв продолжение XII в.\r\nэта область постепенно пустела.\r\nПод» гнетом этих тревог и опас- ностей, при возраставших усобицах князей почва общественного порядка в Киевской Руси становилась зыбкой, ежеминутно грозившей погромом:\r\nвозни- кало сомнение в возможности жить при таких условиях.\r\nВ 1069 г.\r\n, когда Изяслав, изгнанный киевлянами за нерешительность в борьбе с половцами, шел на Киев с польской помощью,\r\nкиевское вече просило его братьев Свя- тослава и Всеволода защитить город своего отца:\r\n«а не хотите, - прибави ли киевляне, - нам ничего больше не остается делать-зажжем свой город и уйдем в Греческую землю».\r\nРусь истощалась в средствах борьбы с варвара ми. Никакими мирами и договорами нельзя было сдержать их хищничества, бывшего их привычным промыслом.\r\nМономах заключил с ними 19 миров, пере давал им множество платья и скота, - и все напрасно. С той же целью князья женились на ханских дочерях; но тесть по-прежнему грабил\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ XVI\r\nобласть своего русского зятя без всякого внимания к свойству.\r\nРусь окапывала свои степные границы валами, огораживала цепью острожков и во- енных поселений, предпринимала походы в самые степи;\r\nдружинам в погра- ничных со степью областях приходилось чуть не постоянно держать своих коней за повод в ожидании похода.\r\nЭтой изнурительной борьбой был вырабо- тан особого типа богатырь, - не тот богатырь, о котором поет богатырская былина,\r\nа его исторический подлинник, каким является в летописи Демьян Куденевич, живший в Переяславле Русском в половине XII в.\r\nОн со слугой и пятью молодцами выезжал на целое войско и обращал его в бегство, раз вы- ехал на половецкую рать совсем один,\r\nдаже одетый по-домашнему, без шлема и панциря, перебил множество половцев, но сам был исстрелян неприятелями и чуть живой воротился в город.\r\nТаких «храбров» звали тогда людьми божьими.\r\nЭто были ближайшие преемники варяжских витязей, пересевшие с речной лодки на степного коня,\r\nи отдаленные предшественники днепровского казачества, воевавшего с крымскими татарами и турками и на коне и на лодке.\r\nТаких богатырей много подвизалось и полегло в смежных со степью русских областях XI и XII вв. Одно старинное географическое описание юго-западной Руси XVI в.\r\nизображает одну местность на пути между Пере- яс-лавлем Русским и Киевом в виде богатырского кладбища: «… а тут бога- тыри кладутся русские» «.\r\nДо смерти Мономахова сына Мстислава (1 132 г.\r\n) Русь еще с успехом отбивала половцев от границ своих и даже иногда удач- но проникала в самую глубь половецких степей;\r\nно со смертью этого дея- тельного Мономаховича ей, очевидно, становилось не под силу сдерживать напор кочевников, и она начинала отступать перед ними.\r\nОт этих нападе- ний, разумеется, всего более страдало сельское пограничное население, не прикрытое от врагов городскими стенами «. На княжеском съезде в 1 103 г.\r\nВладимир Мономах живо изобразил великому князю Святополку тревожную жизнь крестьян в пограничных со степью областях.\r\n«Весною, - говорил князь, - выедет смерд в поле пахать на лошади и приедет половчин, ударит смерд а стрелою и возьмет его лошадь,\r\nпотом приедет в село, заберет его же ну, детей и все имущество, да и гумно его зажжет» 'е.\r\nЭта ' почти двух вековая борьба Руси с половцами имеет свое значение в европейской исто рии.\r\nВ то время как Западная Европа крестовыми походами предприняла нас тупательную борьбу на азиатский Восток,\r\nкогда и на Пиренейском полуост рове началось такое же движение против мавров, Русь своей степной борьбой прикрывала левый фланг европейского наступления.\r\nНо эта историческая заслуга Ру- си стоила ей очень дорого: борьба сдвинула ее с насиженных днепровских мест и круто изменила направление ее дальнейшей жизни '».\r\nЗАПУСТЕНИЕ КИЕВСКОЙ РУСИ.\r\nПод давлением этих трех неблагоприятных ус- ловий, юридического и экономического принижения низших классов, княжес- ких усобиц и половецких нападений, с половины XII в.\r\nстановятся заметны признаки запустения Киевской Руси, Поднепровья».\r\nРечная полоса по сред- нему Днепру с притоками, издавна так хорошо заселенная, с этого времени пустеет, население ее исчезает куда-то.\r\nСамым выразительным указанием на это служит один эпизод из истории княжеских усобиц. В 1157 г.\r\nумер си- девший в Киеве Мономахович, великий князь Юрий Долгорукий; место его на великокняжеском столе занял старший из черниговских князей Изяслав Дави- дович.\r\nЭтот Изяслав по очереди старшинства должен был уступить черни- говский стол с областью своему младшему родичу двоюродному брату Святос- лаву Ольговичу,\r\nкняжившему в Новгороде Север-ском.\r\nНо Изяслав отдал Свя- тославу не всю Черниговскую область, а только старший город Чернигов с семью другими городами. В 1159 г.\r\nИзяслав собрался в поход на недругов своих, князей галицкого Ярослава и волынского Мстислава, и звал Святос- лава к себе на помощь, но Святослав отказался.\r\nТогда старший брат послал ему такую угрозу: «Смотри, брат!\r\nКогда, бог даст, управлюсь в Галиче, тогда уж не пеняй на меня, как поползешь ты из Чернигова обратно к Нов- городу Северскому».\r\nНа эту угрозу Святослав отвечал такими многознамена- тельными словами:\r\n«Господи, ты видишь мое смирение, сколько я поступался своим, не хотя лить крови христианской, губить своей отчины;\r\nвзял я го- род Чернигов с семью другими городами, да и то пустыми: живут в них пса- ри да половцы».\r\nЗначит, в этих городах остались княжеские дворовые люди да мирные половцы, перешедшие на Русь.\r\nК нашему удивлению, в числе этих семи запустелых городов Черниговской земли мы встречаем и один из самых старинных и богатых городов Поднепровья-Любеч.\r\nОдновременно с признаками отлива населения из Киевской Руси замечаем и следы упадка ее экономичес- кого благосостояния: Русь, пустея, вместе с тем и беднела.\r\nУказание на это находим в истории денежного обращения в XII в.\r\nИзучая Ру сскую Правду, мы уже увидели, что вес менового знака, серебряной гривны кун, при Ярославе и Мономахе содержавшей в себе около\r\nЛЕКЦИЯ XVI В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nполуфунта серебра, с половины XII в. стал быстро падать-знак, что на- чали засариваться каналы, которыми притекали на Русь драгоценные метал- лы, т.е.\r\nпути внешней торговли, и серебро дорожало. Во второй половине XII в. вес гривны кун упал уже до 24 золотников, а в XIII в. он падает еще ниже, так что в Новгороде около 1230 г.\r\nходили гривны кун весом в 12-13 золотников. Летописец объясняет нам и причину этого вздорожания серебра.\r\nВнешние торговые обороты Руси все более стеснялись торжество- вавшими кочевниками; прямое указание на это находим в словах одного юж- ного князя второй половины XII в.\r\nЗнаменитый соперник Андрея Боголюбско- го Мстислав Изяславич волынский в 1167 г. старался подвинуть свою братию князей в поход на степных варваров '».\r\nОн указывал на бедственное поло- жение Руси: «Пожалейте, - говорил он, - о Русской земле, о своей отчине:\r\nкаждое лето поганые уводят христиан в свои вежи, а вот уже и пути у нас отнимают», - и тут же перечислил черноморские пути русской торговли, упо- мянув между ними и греческий^».\r\nВ продолжение XII в.\r\nчуть не каждый год князья спускались из Киева с вооруженными отрядами, чтобы встретить и проводить «гречников»,\r\nрусских купцов, шедших в Царь-град и другие гре- ческие города или возвращающихся оттуда.\r\nЭто вооруженное конвоирование русских торговых караванов было важной правительственной заботой князей.\r\nОчевидно, во второй половине XII столетия князья со своими дружинами уже становятся бессильны в борьбе со степным напором и стараются,\r\nпо крайней мере, удержать в своих руках пролегавшие через степь речные пути русской внешней торговли.\r\nВот ряд явлений, указывающих,\r\nкакие неустройства скрывались в глубине русского общества под видимой блестящей поверхностью киевской жизни и какие бедствия приходили на него со стороны.\r\nТеперь предстоит решить вопрос, куда девалось население пустевшей Киевской Руси, в какую сторону отливали низшие рабочие классы,\r\nуступавшие свое место в Поднепров^е кня- жеским дворовым людям и мирным половцам.\r\nОТЛИВ НАСЕЛЕНИЯ НА ЗАПАД. Отлив населения из Поднепровья шел в двух направлениях, двумя противоположными струями.\r\nОдна струя направлялась на запад, на Западный Буг, в область верхнего Днестра и верхней Вислы, в глубь Галиции и Польши.\r\nТак южно-русское население из Приднепровья возв- ращалось на давно забытые места, покинутые его предками еще в VII в.\r\nСледы отлива в эту сторону обнаруживаются в судьбе двух окрайных княжеств, Галиц-кого и Волынского.\r\nПо\"* положению своему в политической иерархии русских областей эти княжества принадле- жали к числу младших.\r\nГалицкое княжество, одно из выделенных, сиротских по генеалогическому положению своих князей, принадлежавших к одной из младших линий Ярославова рода, уже во второй половине XII в.\r\nделается одним из самых сильных и влиятельных на юго-западе: князь его отворяет ворота Киеву, как говорит Слово о полку Игореве про Ярослава Осмомысла. С конца XII в.\r\n, при князьях Романе Мстиславовиче, присоединившем Га- ли-цию к своей Волыни, и его сыне Даниле, соединенное княжество заметно растет,\r\nгусто заселяется, князья его быстро богатеют, несмотря на внут- ренние смуты, распоряжаются делами юго-западной Руси и самим Киевом;\r\nРо- мана летопись величает «самодержцем всей Русской земли\"».\r\nЭтим наплывом русских переселенцев, может быть, объясняются известия XIII и XIV вв. о православных церквах в Краковской области и в других местностях юго-вос- точной Польши»*.\r\nМАЛОРОССИЙСКОЕ ПЛЕМЯ. В связи с этим отливом населения на запад объясняется одно важное явление в русской этнографии, именно образование малороссийского племени.\r\nЗапустение днепровской Руси, начавшееся в XII в., было завершено в XIII в. татарским погромом 1229-1240 гг.\r\nС той поры старинные области этой Руси, некогда столь густо заселенные, надолго превратились в пустыню со скудным остатком прежнего населения.\r\nЕще важ- нее было то, что разрушился политический и народнохозяйственный строй всего края.\r\nВскоре после татарского погрома, в 1246 г., проезжал из Польши через Киев на Волгу к татарам папский миссионер Плано-Карпини.\r\nВ своих записках он замечает, что на пути из Владимира Волынского к Киеву он ехал в постоянном страхе от литвы,\r\nкоторая часто делает нападение на эти края Руси, но что от Руси он был вполне безопасен, Руси здесь оста- лось очень мало:\r\nбольшая часть ее либо перебита, либо уведена в плен та- тарами.\r\nНа всем пройденном им пространстве южной Руси в Киевской и Пере- яславской земле Плано-Карпини встречал по пути лишь бесчисленное мно- жество человеческих костей и черепов,\r\nразбросанных по полям».\r\nВ самом Киеве, прежде столь обширном и многолюдном городе, едва насчитывали при нем 200 домов, обыватели которых терпели страшное угнетение». С тех\r\nЛЕКЦИЯ XVI В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпор в продолжение двух-трех веков Киев испытал много превратностей, несколько раз падал и поднимался. Так, едва оправившись от разгрома 1240 г., он в 1299 г.\r\nопять разбежался от насилий татарских. По опустевшим степным границам Киевской Руси бродили остатки ее старинных соседей, пе- ченегов, половцев, торков и других инородцев.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "естественная причина: в огромном городе грубый, неотесанный невежда исчезает в\r\nтолпе; он живет в своем маленьком кружке, не знается с порядочными людьми, и вы \n почти никогда не увидите его в хорошем обществе - не потому, чтоб в этом\r\nхорошем обществе не было ни глупцов, ни невежд, но эти глупцы и невежды совсем\r\nдругого рода: они вымыты, выглажены, покрыты политурою и по наружности точно\r\nтак же опрятны и красивы, как искусно сделанная под красное дерево мебель, \n которую непременно надобно поскоблить, чтоб увидеть что она сосновая. В\r\nнебольшом губернском городе совсем другое дело. Там необразованному глупцу и\r\nбезграмотному невеже спрятаться некуда: там все на виду, всё на перечете, все \n знают друг друга, и тот, с кем бы вы никогда не встретились в Москве или в\r\nПетербурге, непременно познакомится с вами в губернском городе.\n\n Я не стану вас уверять, что все провинциальные барыни походят на\r\nстоличных. В нашем высшем обществе много есть дам, которые, владея свободно \n двумя, а часто и тремя иноземными языками, не стыдятся говорить, и говорить\r\nпрекрасно, на четвертом, то есть на своем собственном. А в провинции найдутся\r\nтакие барыни, которые в присутствии столичного жителя скорее решатся говорить \n по-чухонски, чем вымолвить два слова на своем природном языке. Впрочем, это\r\nпроисходит по той же самой причине, по которой наши провинциальные барыни, а \n особливо в отдаленных губерниях, носят платья и материи, вышедшие из моды. До\r\nних еще не дошло, что в наших столицах давно уже перестали щеголять незнанием\r\nрусского языка. Вообще отличительная черта в характере провинциалов есть \n какое-то почти детское легковерие относительно всего печатного, и в особенности\r\nжурналов. Разумеется, что каждый из них слепо верит только тому журналу,\r\nкоторый выписывает, - в противном случае он не знал бы, чему и верить; но зато\r\nизбранный им журнал становится для него совершенным оракулом. Одна очень \n любезная женщина говорила со мною всегда по-русски, без всякого смешения\r\n\"французского языка с нижегородским\". Вдруг она начала отпускать ни к селу ни к \n городу целые фразы на французском языке.\n\n Я удивился.\r\n- Что ж тут странного? - сказала она. - Посмотрите, что напечатано в \n моем журнале! В нем доказывают, что нам говорить иначе невозможно, и даже\r\nназывают мещанами тех, которые желают, чтоб мы изъяснялись по-русски, не \n примешивая к нашему разговору французских фраз.\r\nМуж этой госпожи, барин очень добрый, также на основании какого-то \n журнала вообразил себе, что человек просвещенный должен говорить таким\r\nстранным языком, чтоб его не понимали ни иностранцы, ни русские. Я принялся \n было доказывать жене, что мнение одного журналиста не может быть законом для\r\nвсех; что если в целом мире каждый народ говорит своим родным наречием, без\r\nпримеси французских фраз, то, вероятно, и мы можем обойтись без этого. Барыня не\r\nстала меня и слушать. Я обратился к мужу и начал ему доказывать, что иностранные \n слова с русским окончанием можно употреблять только в таком случае, когда в\r\nнашем языке не найдется равносильного слова, которое выражало бы ту же самую \n мысль.\r\n- Вот, - говорил я ему, - французы взяли у нас слово \"степь\", да это \n потому, что их \"prairie\" и \"desert\" вовсе не дают верного понятия о том безлесном,\r\nно не песчаном, а поросшем травою огромном пространстве земли, которое мы \n называем степью. И мы также должны усвоивать нашему языку только те слова, без\r\nкоторых решительно не можем обойтись. К чему, например, вы называете гостиную\r\n- салоном; говорите вместо всеобщего - универсальный, вместо преувеличения -\r\nэкзажерация, вместо понятия - консепция, вместо обеспечения - гарантия, вместо \n раздражения - ирритация, вместо посвящения - инисиация, вместо\r\nпринадлежности - атрибут, вместо отвлеченный - абстрактный, вместо \n поразительно - фрапонтно и прочее. Поверьте мне, - продолжал я, - что,\r\nупотребляя без всякой нужды сотни подобных слов, вы вовсе не доказываете этим\r\nвашего просвещения; напротив, вместо того чтоб идти вперед, вы двигаетесь назад. \n В старину, то есть во времена Петра Великого и вскоре после него, получше вашего\r\nумели коверкать русский язык. Теперь, благодаря успехам просвещения и развитию\r\nнашей словесности, все эти чужеземные слова, за исключением немногих, исчезли\r\nиз русского языка; нынче никто не скажет, что он ходил стрелять из фузеи или что \n мы под Малым Ярославцем одержали над французами знаменитую викторию. Кто\r\nнынче будет уверять кого-нибудь в своем респекте и венерации? Кому придет в \n голову эстимоватъ отличный мерит своего друга, хвастаться своим рангом или\r\nсделать презент своей аманте? Кто в наше время назовет заставу - барьером, штык\r\n- байонетом и предвещанье - прогностиком? А все это, однако ж, было и, слава \n богу, прошло. Так из чего же вы бьетесь?..\r\nМой ученый барин разгневался и назвал меня ограниченным пуристом. \n Вероятно, он занял это вежливое выражение из того же самого журнала, из которого\r\nпочерпал всю свою премудрость. Я было сначала и сам рассердился, да тотчас \n присмирел, потому что вспомнил о собственном своем грехе. Ведь и я также имел\r\nглупость слепо верить печатным рассказам, и я также думал, что наши провинциалы\r\nтолько что не ходят на четырех ногах. Тут вся моя досада обрушилась на этих\r\nрассказчиков, которые описывают то, чего не видали, и говорят о том, чего не знают. \n Защитники этих господ оправдывают их тем, что они описывали одну только\r\nсторону наших провинциальных нравов, сиречь дурную. Эх, господа, господа! Да \n ведь односторонность никуда не годится, а особливо когда мы говорим о\r\nнравственном достоинстве целого народа! Уж тут всегда эта односторонность \n превращается или в нелепое похвальное слово, или, не прогневайтесь, в\r\nсовершенную клевету. \"Позвольте, - скажут мне, - да разве Гогарт был человек не \n гениальный, а ведь в его карикатурах вы найдете не много утешительного\". Гогарт!\r\nДа это совсем другое дело: карикатура вовсе не имеет притязания на истину: она\r\nпредставляет действительную жизнь всегда в преувеличенно искаженном и даже\r\nиногда совершенно искаженном виде. Само название \"карикатура\" предохраняет \n уже вас от всякого обмана. Назовите ваши очерки, ваш роман или комедию\r\nкарикатурою и пишите, что вам угодно. Будьте только остроумны и забавны, всякий \n скажет вам спасибо, и тот, кто станет кричать, что описания ваши неверны, что вы\r\nклевещете, того, пожалуй, и я назову ограниченным пуристом. Да и кому придет в\r\nголову требовать от вас правды, когда вы предлагаете ему карикатуру!\n\n Теперь, любезные читатели, сообщив вам сделанное мною открытие, что\r\nрусские провинциалы точно так же, как и все люди, созданы по образу и подобию\r\nбожию, я снова поведу с вами речь о нашей матушке Москве. Прошу вас выслушать \n по-прежнему благосклонно мою стариковскую болтовню, а пуще всего не думать,\r\nчто я мечу на кого-нибудь одного, когда пишу обо всех. Я желал бы очень походить\r\nна хорошего живописца, но только не портретного. И всякому, кто, читая мои \n записки, скажет: \"Э, да я знаю, на кого метит сочинитель! Это вот такой-то!\" - я\r\nнапомню, разумеется со всей должной вежливостью, следующие три стиха \n покойного Крылова:\r\nЧто Климыч на руку нечист - все это знают; Про взятки Климычу читают, А он украдкою кивает на Петра!\n\n II\n ЧЕТЫРЕ ВИЗИТА\r\nДа, матушка, ты точно права.\n\t\t\t\tВ Москве визиты не забава;\n\t\t\t\tВот я на Шабловке живу - \n\t\t\t\tа ты-то где?\r\nНу, страшно вымолвить!..\n\t\t\t\tВ Немецкой слободе!\n\t\t\t\tВедь это десять верст!..\n\t\t\t\t Из рукописной комедии\r\nИз предыдущей главы вы можете заключить, любезные читатели, что я, живя \n в провинции, не всегда умирал от скуки и даже нередко проводил время довольно\r\nприятным образом, но, несмотря на это, к концу года я начал призадумываться и \n грустить по Москве. Нет, что ни говори: в гостях хорошо, а дома лучше. Вот грусть\r\nмоя превратилась наконец в эту \"тоску по родине\", ужасную болезнь, от которой,\r\nговорят, горные швейцарцы, как мухи, умирают. А как мне умирать вовсе не \n хотелось, так я поторопился привести в порядок свои дела, взял почтовых, посулил\r\nна водку и вихрем помчался\n\n По дороге столбовой В нашу матушку Москву \n Белокаменную.\r\nС какою радостию возвратился я опять на свое старое пепелище! Когда я \n въехал в Калужскую заставу, Москва показалась мне обетованною страной, земным\r\nраем и самым прекраснейшим городом в мире. \"Прекраснейшим, - повторит \n какой-нибудь приезжий, ну, положим, из Одессы. - Да что ж в нем прекрасного? А\r\nособливо если вы едете от Калужской заставы к Пресненским прудам? Сначала \n бесконечная Калужская улица, то есть длинное песчаное поле, по одной стороне\r\nкоторого разбросаны огромные каменные здания, а по другой тянется длинный ряд\r\nплохих деревянных домов; потом неопрятный рынок с запачканными лавками, а там\r\nКрымский брод со своими грязными огородами и безобразным деревянным мостом. \n Дальше Зубовский бульвар с тощими липками; рядом с каменными палатами\r\nдомики, конечно довольно красивые, но все-таки деревянные. Везде какое-то \n странное смешение городской роскоши с сельской простотою. Везде сады, огороды,\r\nовраги, горы, целые поля...\" Да это-то мне и по душе! Это-то именно и делает\r\nМоскву верною представительницей всей России, которая точно так же не походит \n на все западные государства, как Москва не походит на все европейские города.\r\nРусский человек задохнется в каком-нибудь немецком городе. Там везде теснота,\r\nлюди давят друг друга, а он любит свое родное привольное житье, свое русское\r\nраздолье и простор. В России шестьдесят миллионов жителей, а ведь грешно сказать, \n чтоб им было тесно. И в Москве то же самое; в ней с лишком триста тысяч\r\nобывателей, а посмотрите, как они живут просторно. У иного не дом, а избушка, да\r\nна дворе-то можно построить двадцать немецких домов, а если захотите, так \n найдется место и для площади, разумеется также германской. Эти огромные\r\nпустыри и разбросанные по всей Москве поля не представляют ли вам в \n уменьшенном виде беспредельные степи наших восточных и южных губерний? Эти\r\nбеспрерывные сады не напоминают ли вам о дремучих лесах нашей родины? Эти \n многочисленные церкви, эти древние обители иноков не возвещают ли всякому\r\nсвятую, православную Русь? Не говорят ли они вам о благочестивом обычае наших \n предков, которые не оставили нам ни развалин феодальных замков, ни древних\r\nдворцов, ни других общественных зданий, но зато всегда в память великих событий\r\nвоздвигали храмы божии, строили монастыри, и если многие говорят, что у нас нет \n вовсе исторических памятников, так это потому, что они ищут их вовсе не там, где\r\nих должно искать.\n\n У меня есть старинный приятель, которого я очень люблю. Он человек\r\nчестный, благородный, необычайного ума, с обширными познаниями, но, к \n сожалению или, лучше сказать, прискорбию его приятелей, величайший в мире\r\nнепосед. Он беспрестанно говорит о своем желании найти где-нибудь постоянное\r\nдля себя жилище, завестись домом, а между тем вся жизнь его проходит в \n беспрерывной езде и перевозке его домашней утвари и библиотеки из одного конца\r\nРоссии в другой. Ну, право, кажется иногда, что про него-то именно и сложена\r\nрусская песня:\n\n Мне моркотно, молоденьке, Нигде места не найду.\n\n Этот приятель, который, надеюсь, не навсегда еще оставил Москву, прожил в\r\nней хотя недолго, однако ж очень верно изобразил ее в одном из своих писем. Он \n говорит, между прочим, что Москва не город, а собранье городов; что вся ее\r\nсредина, то есть Кремль, Китай и Белый город, заслуживают вполне названия \n столицы; потом весь обширный Земляной город как будто бы составлен из\r\nнескольких губернских городов, окружающих со всех сторон эту древнюю столицу\r\nцарства Русского, и, наконец, все то, что называлось в старину скородомом, то есть\r\nчасти города, лежащие за валом, походят на великое множество уездных городков, \n которые, в свою очередь, обхватывают весь Земляной город этой огромной цепью\r\nпрежде бывших слобод, посадов и сел. Я прибавлю к этому, что самый образ жизни,\r\nдомашний быт и даже степень просвещения различных обывателей московских \n вполне отвечают этому топографическому подразделению Москвы на столицу,\r\nгубернские города и мелкие уездные городишки. Вы всё найдете в Москве: и\r\nстолицу с европейским просвещением, и губернские города с их русской \n физиономией и французскими замашками, и уездные городки с их радушным\r\nхлебосольством и дедовскими обычаями. Да что я говорю - города! Вы найдете в \n Москве самые верные образчики нашего простого сельского быта, вы отыщете в ней\r\nцелые усадьбы деревенских помещиков, с выгонами для скота, фруктовыми садами,\r\nогородами и другими принадлежностями сельского хозяйства. Один из моих \n приятелей П. Н. Ф...в нанимал по контракту в Басманной улице дом господина К...го.\r\nЯ сам читал этот контракт. В нем, между прочим, сказано, что постоялец имеет в\r\nполном своем распоряжении весь сад, принадлежащий к дому, за исключением, \n однако ж, сенокоса и рыбной ловли. Живя в ином городе, разумеется за границею,\r\nвы можете совершенно забыть, что есть на свете деревни; в Москве с вами этого\r\nникогда не случится. Положим, что вы теперь на Кузнецком мосту, - уж тут, \n конечно, ничто не напомнит вам о деревне; но сверните немного в сторону, ступайте\r\nпо широкой улице, которая называется Трубою, и вы тотчас перенесетесь в другой\r\nмир. Позади, шагах в пятидесяти от вас, кипит столичная жизнь в полном своем \n разгуле; одна карета скачет за другою, толпы пешеходцев теснятся на асфальтовых\r\nтротуарах, все дома унизаны великолепными французскими вывесками; шум, гам,\r\nтолкотня; а впереди и кругом вас тихо и спокойно. Изредка проедет извозчик, \n протащится мужичок с возом, остановятся поболтать меж собою две соседки в\r\nдопотопных кацавейках. Пройдите еще несколько шагов, и вот работницы в простых", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "- О какой вы это пенсии сейчас упомянули, Виктор Ива-ныч?- спросил он наконец.\n Виктор остановился на пороге и надел фуражку.\r\n- А вы не знаете? Сусанны Ивановны пенсии... Она ее получает. Прелюбопытный, доложу вам, анекдот! Я когда-нибудь вам расскажу.\r\nДела, батюшка, дела! А вы старца-то, старца не забудьте, пожалуйста.\r\nКожа у него, конечно, толстая, немецкая, да еще с русской выделкой, а все пронять можно.\r\nТолько чтоб Элеонорки, мачехи моей, при этом не было! Папашка ее боится, она все своим прочит. Ну, да вы сами дипломат! Прощайте!\r\n- Экая, однако, дрянь этот мальчишка! - воскликнул Фустов, как только захлопнулась дверь,\r\nЛицо у него горело как в огне, и он от меня отворачивался. Я не стал его расспрашивать и вскоре удалился.\n\n XII\r\nВесь тот день я провел в размышлениях о Фустове, о Сусанне, об ее родственниках; мне смутно чудилось нечто похожее на семейную драму.\r\nСколько я мог судить, мой приятель был неравнодушен к Сусанне.\r\nНо она? Любила ли она его? Отчего она казалась такою несчастною? И вообще что она была за существо? Эти вопросы беспрестанно приходили мне на ум.\r\nТемное, но сильное чувство говорило мне, что за разрешением их не следовало обращаться к Фустову. Кончилось тем, что я на следующий день отправился один в дом к г. Ратчу.\r\nМне стало вдруг очень совестно и неловко, как только я очутился в маленькой темной передней.\r\n\"Она и не покажется, пожалуй,-- мелькнуло у меня в голове,- придется сидеть с гнусным ветераном и с его кухаркой-женой.\r\n.. Да и наконец, если даже она появится, что же из этого? Она и разговаривать не станет... Уж больно неласково обошлась она со мной намедни. Зачем же я\r\nпришел?\" Пока я все это соображал, казачок побежал доложить обо мне, и в соседней комнате, после двух или трех недоумевающих: \"Кто такое? Кто, ты говоришь?\r\n\"-послышалось тяжелое шарканье туфель, дверь слегка растворилась, и в щели между обеими половинками выставилось лицо Ивана Демьяныча, лицо взъерошенное и угрюмое.\r\nОно уставилось на меня и не тотчас изменило свое выражение... Видно, г.\r\nРатч не сразу узнал меня, но вдруг щеки его округлились, глаза сузились и из раскрывшегося рта, вместе с хохотом, вырвалось восклицание:\r\n- А, батюшка, почтеннейший! Это вы? Милости просим! Я последовал за ним тем неохотнее, что, мне казалось, этот приветливый, веселый г.\r\nРатч внутренне посылает меня к черту. Однако делать было нечего. Он привел меня в гостиную, и что же! в гостиной сидела Сусанна перед столом за приходо-расходной книгой.\r\nОна глянула на меня своими сумрачными глазами и чуть-чуть прикусила ногти пальцев на левой руке...\r\nтакая у ней была привычка, я заметил, привычка, свойственная нервическим людям. Кроме ее, в комнате никого не было.\r\n- Вот, сударь,- начал г. Ратч и ударил себя по ляжке,- в каких занятиях вы нас с Сусанной Ивановной застали: счетами занимаемся.\r\nСупруга моя в \"арихметике\" не сильна, а я, признаться, глаза свои берегу.\r\nБез очков не могу читать, что прикажете делать? Пускай же молодежь потрудится, ха-ха! Порядок требует. Впрочем, дело не к спеху... Спешить, смешить, блох ловить, ха-ха! •\r\nСусанна закрыла книгу и хотела удалиться.\r\n- Постой, однако, постой,- заговорил г. Ратч.- Что за беда, что не в туалете... (На Сусанне было очень старенькое, почти детское платьице с короткими рукавчиками.\r\n) Дорогой гость не взыщет, а мне бы только позапрошлую неделю очистить... Вы позволите? - обратился он ко мне.- Мы ведь с вами не на церемониалах!\r\n- Сделайте одолжение, не стесняйтесь,-воскликнул я.\n - То-то, мой батюшка почтеннейший; вам самим известно:\n покойный государь Алексей Михайлович Романов говаривал:\r\n\"Делу время, а потехе минуту!\" А мы самому делу одну минуту посвятим... ха-ха! Какие же это тринадцать рублей тридцать копеек? - прибавил он вполголоса, повернувшись ко мне спиной.\r\n- Виктор взял у Элеоноры Карповны; он сказал, что вы ему разрешили,-отвечала также вполголоса Сусанна.\r\n- Сказал... сказал... разрешил...- проворчал Иван Демья-ныч.- Кажется, я тут сам налицо. Спросить бы могли. А те семнадцать рублей кому пошли?\r\n- Мебельщику.\n - Да... мебельщику. Это за что же?\n - По счету.\r\n- По счету. Покажь-ка! - Он вырвал у Сусанны книгу и, насадив на нос круглые очки в серебряной оправе, стал водить\r\nпальцем по строкам.-Мебельщику... мебельщику... Вам бы лишь бы деньги из дому вон! Вы рады!.\r\n.\r\nWie die Croaten!' По счету! А впрочем,- прибавил он громко и снова поворотился ко мне лицом и очки с носу сдернул,- что же это я, в самом деле! Этими дрязгами можно и после заняться.\r\nСусанна Ивановна, извольте-ка оттащить на место эту бухгалтерию,\r\nда пожалуйте к нам обратно и восхитите слух сего любезного посетителя вашим мусикийским орудием, сиречь фортепианною игрой.\r\n.. А? Сусанна отвернула голову.\r\n- Я бы очень был счастлив,- поспешно промолвил я,- очень было бы мне приятно послушать игру Сусанны Ивановны. Но я ни за что в свете не желал бы беспокоить...\r\n- Какое беспокойство, что вы! Ну-с, Сусанна Ивановна, eins, zwei, drei!2\n Сусанна ничего не отвечала и вышла вон.\r\nXIII\n\n Я не ожидал, что она вернется; но она скоро появилась снова:\r\nдаже платья не переменила и, присев в угол, раза два внимательно посмотрела на меня.\r\nПочувствовала ли она в моем обращении с нею то невольное, мне самому неизъяснимое уважение, которое, больше чем любопытство,\r\nбольше даже чем участие, она во мне возбуждала, находилась ли она в тот день в смягченном расположении духа,\r\nтолько она вдруг подошла к фортепиано и, нерешительно положив руку на клавиши и склонив немного голову через плечо назад ко мне, спросила меня, что я хочу, чтоб она сыграла?\r\nЯ не успел еще ответить, как она уже села, достала ноты, торопливо их развернула и начала играть.\r\nЯ с детства любил музыку, но в то время я еще плохо понимал ее, мало был знаком с произведениями великих мастеров, и если бы г.\r\nРатч не проворчал с некоторым неудовольствием: \"Aha! wieder dieser Beethoven!\" 3, я бы не догадался, что именно выбрала Сусанна.\r\nЭто была, как я потом узнал, знаменитая Ф-мольная соната, opus 57.\r\nИгра Сусанны меня поразила несказанно: я не ожидал такой силы, такого огня, такого смелого размаха.\r\nС самых первых тактов стремительно-страстного allegro, начала сонаты, я почувствовал то оцепенение,\r\nтот холод и сладкий ужас восторга, которые мгновенно охватывают душу, когда в нее неожиданным налетом вторгается красота.\r\nЯ не пошевельнулся ни одним членом до самого конца;\r\nя все хотел и не смел вздохнуть.\r\nМне пришлось сидеть сзади Сусанны, ее лица я не мог видеть; я видел только, как ее темные длинные волосы изредка прыгали и бились по плечам, как порывисто\r\n1 Как кроаты! (нем.)\n 2 Раз, два три! (нем.)\r\n8 Ax! опять этот Бетховен! (нем.)\r\nпокачивался ее стан и как ее тонкие руки и обнаженные локти двигались быстро и несколько угловато.\r\nПоследние отзвучия замерли. Я вздохнул наконец. Сусанна продолжала сидеть перед фортепиано.\r\n- Ja, ja,- заметил г. Ратч, который, впрочем, тоже слушал внимательно,- romantische Musik!' Это нынче в моде.\r\nТолько зачем нечисто играть! Э? Пальчиком по двум нотам разом -зачем? Э? То-то; нам все поскорей хочется, поскорей.\r\nЭтак горячей выходит. Э? Блины горячие! - задребезжал он, как разносчик.\r\nСусанна слегка обратилась к г. Ратчу; я увидел лицо ее в профиль.\r\nТонкая бровь высоко поднялась над опущенной ве-кой, неровный румянец разлился по щеке, маленькое ухо рдело под закинутым локоном.\r\n- Я всех лучших виртуозов самолично слышал,- продолжал г.\r\nРатч, внезапно нахмурившись,- и все они перед покойным Фильдом-тьфу! Нуль! зеро!! Das war ein Keri! Und ein so reines Spiel!\r\n2 И композиции его - самые прекрасные! А все эти новые \"тлу-ту-ту\" да \"тра-та-та\", это, я полагаю, больше для школяров писано.\r\nDa braucht man keine Delicatesse!3 Хлопай по клавишам как попало... Не беда! Что-нибудь выйдет! Janitscha-ren-Musik!1 Пхе! (Иван Демьяныч утер себе лоб платком.\r\n) Впрочем, я это говорю не на ваш счет, Сусанна Ивановна; вы играли хорошо и моими замечаниями не должны обижаться.\r\n- У всякого свой вкус,- тихим голосом заговорила Сусанна, и губы ее задрожали,- а ваши замечанья, Иван Демьяныч, вы знаете, меня обидеть не могут.\r\n- О, конечно! Только вы не полагайте,- обратился ко мне Ратч,- не извольте полагать, милостивый государь, что сие происходит от излишней нашей доброты и якобы кротости душевной;\r\nа просто мы с Сусанной Ивановной воображаем себя столь высоко вознесенными, что у-у! Шапка назад валится, как говорится по-русски, и уже никакая критика до нас досягать не может.\r\nСамолюбие, милостивый государь, самолюбие! Оно нас доехало, да, да!\r\nНе без изумления слушал я Ратча. Желчь, желчь ядовитая так и закипала в каждом его слове...\r\nИ давно же она накопилась! Она душила его. Он попытался закончить свою тираду обычным смехом,- и судорожно, хрипло закашлял.\r\nСусанна словечка не проронила в ответ ему, только головой встряхнула, и лицо приподняла, да, взявшись обеими руками за локти, прямо уставилась на него.\r\nВ глубине ее неподвижных расширенных глаз глухим, незагасимым огнем тлела стародавняя ненависть. Жутко мне стало.\r\n- Вы принадлежите к двум различным музыкальным поко-\r\n1 Да, да, романтическая музыка! (нем.) Вот это был молодчина! И такая чистая ягра\\-(шм.) Тут не нужно особых тонкостей! (нем.) Янычарская музыка! (нем.)\r\nленьям,- начал я с насильственною развязностью, самою этою развязностью желая дать понять, что я ничего не замечаю,- а потому не удивительно, что вы не сходитесь в своих мнениях.\r\n.. Но, Иван Демьяныч, вы мне позволите стать на сторону.\r\n.. более молодого поколения. Я профан, конечно; но признаюсь вам, ничего в музыке еще не произвело на меня такого впечатления, как та.\r\n.. как то, что Сусанна Ивановна нам сейчас сыграла. Ратч вдруг накинулся на меня.\r\n- И почему вы полагаете,- закричал он, весь еще багровый от кашля,- что мы желаем завербовать вас в наш лагерь? (Он выговорил Lager по-немецки.\r\n) Нисколько нам это не нужно, бардзо дзенкуем!' Вольному воля, спасенному - спасение!\r\nА что касательно двух поколений, то это точно: нам, старикам, с вами, молодыми, жить трудно, очень трудно!\r\nНаши понятия ни в чем не согласны: ни в художестве, ни в жизни, ни даже в морали.\r\nНе правда ли, Сусанна Ивановна?\r\nСусанна усмехнулась презрительною усмешкой.\r\n- Особенно насчет, как вы говорите, морали наши понятия не сходятся и не могут сходиться,\r\n- ответила она, и что-то грозное пробежало у ней над бровями, а губы по-прежнему слабо трепетали.\r\n- Конечно, конечно!-подхватил Ратч.- Я не филозОф! Я не умею стать... этак, высоко! Я человек простой, раб предрассудков, да!\r\nСусанна опять усмехнулась.\n - Мне кажется, Иван Демьяныч, и вы иногда умели ставить себя выше того, что называют предрассудками.\r\n- Wie so? To есть как же это? Я вас не понимаю.\n - Не понимаете? Вы так забывчивы! Г-н Ратч словно потерялся.\n - Я... я... - повторил он.- Я...\r\n- Да, вы, господин Ратч. Последовало небольшое молчание.\n - Однако позвольте, позвольте,-начал было г. Ратч,- как вы можете так дерзко...\r\nСусанна внезапно вытянулась во весь рост и, не выпуская из рук локтей своих, стискивая их, перебирая по ним пальцами, остановилась перед Ратчем.\r\nКазалось, она вызывала его на борьбу, она наступала на него.\r\nЛицо ее преобразилось: оно стало вдруг, в мгновение ока, и необычайно красиво и страшно;\r\nкаким-то веселым и холодным блеском - блеском стали - заблестели ее тусклые глаза; недавно еще трепетавшие губы сжались в одну прямую, неумолимо-строгую черту.\r\nСусанна вызывала Ратча, но тот, как говорится, воззрился в нее и вдруг умолк и опустился, как мешок, и голову втянул в плечи, и даже ноги подобрал.\r\nВетеран двенадцатого года струхнул; в этом нельзя было сомневаться.\r\n1 Премного благодарны! (польск.)\r\nСусанна медленно перевела глаза свои с него на меня, как бы призывая меня в свидетели своей победы и унижения врага, и, в последний раз усмехнувшись, вышла вон из комнаты.\r\nВетеран остался несколько времени неподвижен на своем кресле; наконец, точно вспомнив забытую роль, он встрепенулся, встал и, ударив меня по плечу, захохотал своим зычным хохотом:\r\n- Вот, подите вы, ха-ха-ха! кажется, не первый десяток живем мы с этою барышней, а никогда она не может понять, когда я шутку шучу и когда говорю в суриозе!\r\nДа и вы, почтеннейший, кажется, недоумеваете.\r\n.. Ха-ха-ха! Значит, вы еще старика Ратча не знаете!\r\n\"Нет... Я теперь тебя знаю\",- думал я не без некоторого страха и омерзения.\r\n- Не знаете старика, не знаете! - твердил он, провожая меня до передней и поглаживая себя по животу.- Я человек тяжелый, битый, ха-ха! Но я добрый, ей-богу!\r\nЯ опрометью бросился с крыльца на улицу. Мне хотелось поскорее уйти от этого доброго человека.\n\n XIY\r\n\"Что они друг друга ненавидят, это ясно,- думал я, возвращаясь к себе домой,- несомненно также и то, что он человек скверный, а она хорошая девушка.\r\nНо что такое произошло между ними? Какая причина этого постоянного раздражения? Какой смысл этих намеков? И как это неожиданно вспыхнуло! Под каким пустым предлогом!\"\r\nНа следующий день мы с Фустовым собрались идти в театр смотреть Щепкина в \"Горе от ума\".\r\nКомедию Грибоедова только что разрешили тогда, предварительно обезобразив ее цензурными урезками. Мы много хлопали Фамусову, Скалозубу.\r\nНе помню, какой актер исполнял роль Чацкого, но очень хорошо помню,, что он был невыразимо дурен;\r\nсперва появился в венгерке и в сапогах с кисточками, а потом во фраке модного в то время цвета \"flamme d'e punch\" \\ и фрак этот на нем сидел, как на нашем старом дворецком.\r\nПомню также, что бал в третьем акте привел нас в восхищение.\r\nХотя, вероятно, никто и никогда в действительности не выделывал таких па, но это уже было так принято - да, кажется, исполняется таким образом и до сих пор.\r\nОдин из гостей чрезвычайно высоко прыгал, причем парик его развевался во все стороны, и публика заливалась смехом. Выходя из театра, мы в коридоре столкнулись с Виктором.\r\n- Вы были в театре! - воскликнул он, взмахнув руками. - Как же это я вас не видал? Я очень рад, что встретил вас. Вы непременно должны со мной поужинать. Пойдемте; я угощаю!\r\n1 Пуншевого пламени (франц.),", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Всю округу корчат, как черти мокрою веревкой. Что дальше, то хуже. Вопль от них идет. Так и режут по живому мясу.\r\nЧто у нас только делается, Илья Фирсыч! И что обидно: все по закону, -- комар носу не подточит.\r\nПолуянов говорил все время о прошлом, а Прохоров о настоящем. Оба слушали только себя, хотя под конец Прохоров и взял перевес. Очень уж мудреные вещи творились в Заполье.\r\n-- Ты теперь и не узнаешь города, -- с сокрушением сообщил Прохоров. -- От старинки-то как есть ничего не осталось.\r\nДа и люди совсем другие пошли. Разе где старички еще держатся. А главная причина -- все себя богатыми показывают.\r\nИз банка так деньги и черпают. Ничего не разберешь: возьмет деньги в банке под вексель, выстроит на них дом и заложит его опять в банке же.\r\nИ всё так. Теперь вот мельники сильно начали захудать.\r\nСперва действительно дело было выгодное, ну, все и накинулись, а теперь друг дружку поедом едят. Помнишь старика Колобова, -- так он какую штуку уколол.\r\nВыстроил три мельницы, а как начал получать со всех трех убыток, -- взял две новые заложил в банке да застраховал, а потом и поджег.\r\nВот какую моду старичонко придумал. А сам Галактион еще почище родителя будет, хотя и по другой части пошел.\r\nРечь о Галактионе заходила уже несколько раз, но Прохоров сейчас же заминался и сводил на другое. Из неловкого положения его вывел сам Полуянов.\r\n-- Знаю, знаю все... Харитина-то у него живет, у Галактиона. \n -- Разное болтают, Илья Фирсыч... Не всякое лыко в строку.\r\n-- Перестань зубы заговаривать... Знаю. Рано немножко обрадовалась Харитина Харитоновна. Я не позволю себя срамить... я... я...\r\nНа Полуянова напало бешенство. Он страшно ругался, стучал кулаками по столу, а потом неожиданно расплакался.\r\n-- В сущности я Харитину и не виню, -- плаксиво повторял он, -- да. Дело ее молодое, кругом соблазн.\r\nНет, не виню, хотя по-настоящему и следовало бы ее зарезать. Вот до попа Макара я доберусь.\r\nМного новостей узнал Полуянов с первого же раза:\r\nо разорении Харитона Артемьича, о ссудной кассе писаря Замараева, о плохих делах старика Луковникова, о новых людях в Заполье, а главное -- о банке.\r\nВ конце концов все сводилось к банку. Какую силу забрал Мышников -- страшно выговорить.\r\nВсем городом так и поворачивает. В думе никто пикнуть против него не смеет. Про Стабровского и говорить нечего.\r\nПрохоров только вздыхал и чесал в затылке при одном имени Стабровского. Кстати, он рассказал всю историю отчаянной кабацкой войны.\r\n-- Теперь плачу дань ему, -- признался он. -- Что ни год, то семьдесят тысяч выкладывай.\r\nНе пито, не едено -- дерут... да. Как тебя тогда, Илья Фирсыч, засудили, так все точно вверх ногами перевернулось.\r\n-- Ага, вспомнили Полуянова?\r\n-- Еще как вспомнили-то. Прежде-то как все у нас было просто. И начальство было простое. Не в укор будь тебе сказано: брал ты, и много брал, а только за дело.\r\nА теперь не знаешь, как и подступиться к исправнику: водки не пьет, взяток не берет, в карты не играет. Обморок какой-то.\r\nПолуянов прожил на винокуренном заводе два дня, передохнул и отправился дальше пешком, как пришел.\r\n-- Будет, поездил, -- говорил он, прощаясь с Прохоровым. -- Нахожу, что пехтура весьма полезна для здоровья.\r\n-- Конечно, -- соглашался Прохоров. -- Уж ежели для здоровья, так на что лучше.\r\nОтойдя с версту, Полуянов оглянулся на завод, плюнул и проговорил всего одно слово: \n -- Подлец! \n Он даже погрозил кулаком всему винокуренному заводу.\r\nФилософское настроение оставило Полуянова только в момент, когда он перешел границу \"своего\" уезда.\r\nДаже сердце дрогнуло у отставного исправника при виде знакомых мест, где он царил в течение пятнадцати лет. Да, всё это были его владения.\r\nОн не мог освободиться от привычного чувства собственности и смотрел кругом глазами хозяина, вернувшегося домой из далекого путешествия.\r\nСвой уезд он знал, как свои пять пальцев, и видел все перемены, какие произошли за время его отсутствия.\r\nПрежде всего его поразило полное отсутствие запасных скирд, когда-то окружавших деревни. Куда девалось это мужицкое богатство?\r\nВ одной деревне Полуянов напустился на мужиков, собравшихся около кабака. \n -- Где у вас хлеб-то, а?.. Прежде-то с запасом жили, а теперь хоть метлой подмети.\r\n-- Да уж оно, видно, так вышло. \n -- Недород, что ли, был? \n -- Нет, пока господь миловал от недороду, а так воопче.\r\n-- Что \"воопче\"-то? На винокуренный завод свезли хлеб, канальи, а потом будете ждать недорода? Деньги на вине пропили, да на чаях, да на ситцах?\r\n-- А тебе какое дело? Чего ты ругаешься-то, оголтелый? \n -- А вот такое и дело. Чего старики-то смотрят?\r\nПолуянов принялся так неистово ругаться, что разозлившиеся мужики чуть его не поколотили.\r\nЧем дальше подвигался Полуянов, тем больше находил недостатков и прорух в крестьянском хозяйстве. И земля вспахана кое-как, и посевы плохи, и земля пустует, и скотина затощала.\r\nОсобенно печальную картину представляли истощенные поля, требовавшие удобрения и не получавшие его, -- в этом благодатном краю и знать ничего не хотели о каком-нибудь удобрении.\r\nДо сих пор спасал аршинный сибирский чернозем. Но ведь всему бывает конец.\r\n-- Ах, мерзавцы! -- ругался Полуянов, палкой измеряя толщину пропаханного слоя чернозема. -- На двух вершках пашут. Что же это такое? Это мазать, а не пахать.\r\nПопадались совсем выродившиеся поля с чахлыми, золотушными всходами, -- хлеб точно был подбит молью. Полуянов, наконец, пришел в полное отчаяние и крикнул:\r\n-- Голод будет! Настоящий голод!\r\nОн стоял посреди поля один и походил на сумасшедшего. Ему хотелось кого-то обругать, подтянуть, согнуть в бараний рог и вообще \"показать\". \n\n\n II\r\nПоявление Полуянова произвело в Заполье известную сенсацию. Он нарочно пришел среди бела дня и медленно шагал по Московской улице, останавливаясь перед новыми домами.\r\nТакая остановка была сделана, между прочим, перед зданием Зауральского коммерческого банка.\r\n-- Эй, ваше превосходительство, здравствуй, -- крикнул Полуянов появившемуся в дверях подъезда швейцару Вахрушке. -- У вас здесь деньги дают?\r\n-- Дают. \n -- Богатым дают, а бедные пусть сами добывают? \n -- Около того, господин.\r\n-- А как это, по-твоему, называется? \n -- Даже очень просто: ходите почаще мимо.\r\n-- Ах вы, прохвосты!.. Постой-ка, мне как будто твое рыло знакомо. Про Илью Фирсыча Полуянова слыхал?\r\nВахрушка посмотрел на странника и оторопел. Он узнал бывшую грозу и малодушно бежал в свою швейцарскую.\r\n-- Ага, не понравилось? -- торжествовал Полуянов. -- Погодите, вот я доберусь до вас!.. Я вам покажу!\r\nДальше следовал целый ряд открытий.\r\nЖенская прогимназия, классическая мужская прогимназия, только что выстроенное здание запольской уездной земской управы, целый ряд новых магазинов с саженными зеркальными окнами и т.\r\nд. Полуянов везде останавливался, что-то бормотал и размахивал своею палкой. Окончательно он взбесился, когда увидел вывеску ссудной кассы Замараева.\r\n-- Замараев? Фамилия знакомая. Тэ-тэ-тэ!.. Это уж не суслонский ли писарь воссиял? Да, ведь Прохоров рассказывал.\r\nПолуянов отправился в кассу и сразу узнал Замараева, который с важностью читал за своею конторкой свежий номер местной газеты.\r\nОн равнодушно посмотрел через газету на странника и грубо спросил:\r\n-- Что тебе нужно? \n -- А ты посмотри на меня хорошенько.\r\n-- Много тут вас таких-то, шляющих!\r\n-- А ежели я палку свою пришел закладывать? Дорогого стоит палочка. Может, и кожу прикажете с себя снять? \n -- Ступай, ступай, откуда пришел.\r\nЗамараев сделал величественный жест и указал глазами на странника \"услужающему\". К Полуянову подскочил какой-то взъерошенный субъект и хотел ухватить его за локти сзади.\r\n-- Как ты смеешь, ррракалия? -- грянул Полуянов.\r\nГазета у Замараева вывалилась из рук сама собой, точно дунуло вихрем. Знакомый голос сразу привел его в сознание.\r\nОн выскочил из-за своей конторки и бросился отнимать странника из рук услужающего.\r\n-- Илья Фирсыч, голубчик... ах, боже мой!.. \n -- Ага, узнал?.. То-то!\r\nЗамараев потащил дорогого гостя наверх, в свои горницы, и растерянно бормотал:\r\n-- Не прикажете ли водочки, Илья Фирсыч? Закусочку соорудим. А то чайку можно сообразить. Ах, боже мой! Вот, можно сказать: сурприз. Отец родной... благодетель!\r\nУгощая дорогого гостя, Замараев даже прослезился.\r\n-- Господи, что прежде-то было, Илья Фирсыч? -- повторял он, качая головой. -- Разве это самое кто-нибудь может понять?.. Таких-то и людей больше не осталось.\r\nНынче какой народ пошел: троюродное наплевать -- вот и вся музыка. Настоящего-то и нет.\r\nСтраху никакого, а каждый норовит только себя выше протчих народов оказать. Даже невероятно смотреть.\r\n-- Что же, всякому овощу свое время. Прежде-то и мы бывали нужны, а теперь на вашей улице праздник. Ваш воз, ваша и песенка.\r\n-- У волка одна песенка, Илья Фирсыч. \n От Замараева Полуянов услышал только повторение того, что уже знал от Прохорова, с небольшими дополнениями и поправками.\r\n-- Так, так, -- повторял он, качая в такт рассказа головой. -- Всё по-новому у вас... да. Только ведь палка о двух концах и по закону бывает... дда-а.\r\n-- Ох, забыли и про палку и про протчее, Илья Фирсыч! \n Выпив две рюмки водки, Полуянов таинственно спросил:\r\n-- Ну, а как поживает суслонский поп Макар? \n -- Ничего, слава богу. \n -- Что-о? -- грянул Полуянов, вскакивая. -- Слава богу? Да я... я...\r\n-- Ох, обмолвился! Простите на глупом слове, Илья Фирсыч. Еще деревенская-то наша глупость осталась.\r\nНе сообразил я. Я сам, признаться сказать, терпеть ненавижу этого самого попа Макара. Самый вредный человек.\r\n-- То-то!\r\n-- Недавно приезжал он деньги вкладывать, а я не принял. Ей-богу, не принял... Одним словом, вредный поп.\r\nОт Замараева Полуянов отправился прямо в малыгинский дом, и здесь его удивление достигло последних границ.\r\nНа доме висела вывеска: \"Редакция и контора ежедневной газеты Запольский курьер\".\r\n-- Что-о-о? -- зарычал Полуянов, не веря собственным глазам. -- Газета? в моем участке? Да кто это смел, а? Газета? Ха-ха!\r\nНа этот крик в окне показалась голова Харитона Артемьича. Он, очевидно, не узнал зятя и смотрел на него с удивлением, как на сумасшедшего.\r\n-- Газета?.. Это ты придумал газету? -- крикнул ему Полуянов, размахивая палкой.\r\n-- А тебе какое дело, рвань коричневая? \n -- Мне?.. В моем участке газеты разводить? Да вы тут все сбесились без меня?\r\n-- А ты вот покричи, так я тебе и шею накостыляю, -- спокойно ответил Харитон Артемьич и для большей убедительности засучил рукава ситцевой рубашки.\r\n-- Ну-ка, иди сюды. Распатроню в лучшем виде.\r\n-- Да ты с кем говоришь-то, седая борода? -- орал Полуянов. \n -- Нет, ты с кем говоришь? -- орал Харитон Артемьич, входя в азарт. \n -- Газетчик проклятый!.. Прохвост!\r\nЭто было уже слишком. Харитон Артемьич ринулся во двор, а со двора на улицу, на ходу подбирая полы развевавшегося халата. Ему ужасно хотелось вздуть ругавшегося бродягу.\r\nНа крик в окнах нижнего этажа показались улыбавшиеся лица наборщиков, а из верхнего смотрели доктор Кочетов, Устенька и сам \"греческий язык\".\r\n-- Здравствуй, тестюшка, -- проговорил Полуянов, протягивая руку. -- Попа и в рогоже узнают, а ты родного зятя не узнал...\r\n-- Тьфу!.. Да ты откудова взялся-то? \n -- Где был, там ничего не осталось.\r\nСтарики расцеловались тут же на улице, и дальше все пошло уже честь честью.\r\nГость был проведен в комнату Харитона Артемьича, стряпка Аграфена бросилась ставить самовар, поднялась радостная суета, как при покойной Анфусе Гавриловне.\r\n-- Ох, горюшко наше объявилось! -- причитала Аграфена, раздувая самовар. -- Вот чему не потеряться-то! Кабы голубушка Анфуса-то Гавриловна была жива!\r\nВсе мысли и чувства Аграфены сосредоточивались теперь в прошлом, на том блаженном времени, когда была жива \"сама\" и дом стоял полною чашей.\r\nНе стало \"самой\" -- и все пошло прахом. Вон какой зять-то выворотился с поселенья.\r\nА все-таки зять, из своего роду-племени тоже не выкинешь. Аграфена являлась живою летописью малыгинской семьи и свято блюла все, что до нее касалось.\r\nПоявление Полуянова с особенною яркостью подняло все воспоминания, и Аграфена успела, ставя самовар, всплакнуть раз пять.\r\nВесь дом волновался. Наборщики в типографии, служащие в конторе и библиотеке, -- все только и говорили о Полуянове.\r\nЗачем он пришел оборванцем в Заполье? Что он замышляет? Как к нему отнесутся бывшие закадычные приятели?\r\nЧто будет делать Харитина Харитоновна? Одним словом, целый ряд самых жгучих вопросов.\r\nА Полуянов сидел в комнате Харитона Артемьича и как ни в чем не бывало пил чай стакан за стаканом.\r\n-- Ну, брат, удивил! -- говорил Харитон Артемьич, хлопая его по плечу. -- Придумать, так не придумать такого патрета... да-а!.. И угораздило тебя, Илья Фирсыч!\r\n-- Чему же ты удивляешься? Сам не лучше меня.\r\n-- Ох, не лучше! И не говори, зятюшка. Ах, что со мной сделали зятья!.. Разорвать их всех мало!\r\n-- А вот погодите, тятенька, мы их всех подтянем. \n -- Подтянем? \n -- Еще как!\r\n-- Ты законы-то не забыл, Илья Фирсыч?.. Без тебя-то много новых законов объявилось... земство... библиотека... газета...\r\n-- Ну, закон-то один, а это так... Одним словом, подтянем.\r\n-- Мне бы, главное, зятьев всех в бараний рог согнуть, а в первую голову проклятого писаря.\r\nОн меня подвел с духовной... и ведь как подвел, пес! Вот так же, как ты, все наговаривал: \"тятенька.\r\n.. тятенька\"... Вот тебе и тятенька!.. И как они меня ловко на обе ноги обули!.. Чисто обделали -- все равно, как яичко облупили.\r\n-- Ничего, мы доберемся... Скажем, что духовная была подложная.\r\n-- Н-но-о? \n -- Только и всего. \n -- А в Сибирь нельзя сослать всех зятьев зараз? \n -- Ну, Сибирь, это другое. Подтянуть можно, а относительно Сибири совсем другой разговор.\r\nЭта беседа с Полуяновым сразу подняла всю энергию Харитона Артемьича.\r\nОн бегал по комнате, размахивал руками и дико хохотал. Несколько раз Полуянову приходилось защищаться от его объятий.\r\n-- Подтянем, Илья Фирсыч? Ха-ха! Отцом родным будешь. Озолочу... Истинно господь прислал тебя ко мне. Ведь вконец я захудал.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Право, и сам не знаю...\n - А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?\r\n- Да, кажется, ты угадала... Что ж?\r\n- Никогда, ни за что! - твердо сказала она.\n Он задумался, потом вздохнул.\r\n- Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть - и все любить.\r\nОн вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно.\r\n- Представь, - говорил он, - что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!\r\nОльга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.\r\n- Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой...\r\nОн поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.\r\n- Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя.\r\n.. а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.\r\n- К чему ты говоришь мне эти ужасы? - сказала она покойно. - Я не пойду никогда этим путем.\n - Никогда? - уныло спросил Обломов.\n - Никогда! - повторила она.\r\n- Да, - говорил он задумчиво, - у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза.\r\nМожет быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла - да?\r\nОн все заглядывал ей в глаза, что она.\n Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее играла легкая улыбка.\r\n- Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, - сказала она, - можно нейти тем путем и любить еще сильнее.\r\n- Отчего же бы ты не пошла по этому пути, - спросил он настойчиво, почти с досадой, - если тебе не страшно?..\r\n- Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются, - сказала она, - а я... расстаться с тобой!..\r\nОна остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону,\r\nбыстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:\r\n- Никогда!\n Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам.\r\n* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * \n\n I\r\nОбломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы.\r\nТак он и вошел к себе в комнату - и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.\r\n- Что это тебя не дождешься? Где ты шатаешься? - строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку.\r\n- И твой старый чорт совсем от рук отбился: спрашиваю закусить - нету, водки - и той не дал.\r\n- Я гулял здесь в роще, - небрежно сказал Обломов, еще не опомнясь от обиды, нанесенной появлением земляка, и в какую минуту!\r\nОн забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха.\r\nТарантьев в одно мгновенье сдернул его будто с неба опять в болото.\r\nОбломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго ли? - терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда нельзя будет отправиться к Ильинским.\r\nКак бы спровадить его, хоть бы это стоило некоторых издержек, - вот единственная мысль, которая занимала Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.\r\n- Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру? - спросил Тарантьев.\n - Теперь это не нужно, - сказал Обломов, стараясь не глядеть на Тарантьева.\r\n- Я... не перееду туда.\n - Что-о? Как не переедешь? - грозно возразил Тарантьев. - Нанял, да не переедешь? А контракт?\r\n- Какой контракт?\r\n- Ты уж и забыл? Ты на год контракт подписал. Подай восемьсот рублей ассигнациями, да и ступай куда хочешь.\r\nЧетыре жильца смотрели, хотели нанять: всем отказали. Один нанимал на три года.\r\nОбломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на дачу Тарантьев привез ему бумагу, а он второпях подписал, не читая.\n \"Ах, боже мой, что я наделал!\" - думал он.\r\n- Да мне не нужна квартира, - говорил Обломов, - я еду за границу...\n - За границу! - перебил Тарантьев. - Это с этим немцем? Да где тебе, не поедешь!\r\n- Отчего не поеду? У меня и паспорт есть: вот я покажу. И чемодан куплен.\r\n- Не поедешь! - равнодушно повторил Тарантьев. - А ты вот лучше деньги-то за полгода вперед отдай.\n - У меня нет денег.\r\n- Где хочешь достань; брат кумы, Иван Матвеич, шутить не любит. Сейчас в управу подаст: не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай мне.\r\n- Ты где взял столько денег? - спросил Обломов.\n - А тебе что за дело? Старый долг получил. Давай деньги! Я за тем приехал.\r\n- Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому, а теперь я тороплюсь...\r\nОн начал застегивать сюртук.\n - А какую тебе квартиру нужно? Лучше этой во всем городе не найдешь. Ведь ты ее видал? - сказал Тарантьев.\r\n- И видеть не хочу, - отвечал Обломов, - зачем я туда перееду? Мне далеко...\n - От чего? - грубо спросил Тарантьев.\r\nНо Обломов не сказал, от чего.\n - От центра, - прибавил он потом.\n - От какого это центра? Зачем он тебе нужен? Лежать-то?\r\n- Нет, уж я теперь не лежу.\n - Что так?\n - Так. Я... сегодня... - начал Обломов.\r\n- Что? - перебил Тарантьев.\n - Обедаю не дома...\n - Ты деньги-то подай, да и черт с тобой!\r\n- Какие деньги? - с нетерпением повторил Обломов. - Я на днях заеду на квартиру, переговорю с хозяйкой.\r\n- Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает? Баба! Нет, ты поговори с ее братом - вот увидишь!\r\n- Ну хорошо; я заеду и переговорю.\n - Да, жди тебя! Ты отдай деньги, да и ступай.\n - У меня нет; надо занять.\r\n- Ну так заплати же мне теперь, по крайней мере, за извозчика, - приставал Тарантьев, - три целковых.\n - Где же твой извозчик? И за что три целковых?\r\n- Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: \"по песку-то?\", говорит. Да отсюда три целковых - вот двадцать два рубля!\r\n- Отсюда дилижанс ходит за полтинник, - сказал Обломов, - на вот!\n Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман.\r\n- Семь рублей ассигнациями за тобой, - прибавил он. - Да дай на обед!\r\n- На какой обед?\n - Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире придется; тут все дорого: рублей пять сдерут.\r\nОбломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей; но тот не уходил.\r\n- Вели же мне дать чего-нибудь закусить, - сказал он.\n - Ведь ты хотел в трактире обедать? - заметил Обломов.\r\n- Это обедать! А теперь всего второй час.\n Обломов велел Захару дать чего-нибудь.\r\n- Ничего нету, не готовили, - сухо отозвался Захар, глядя мрачно на Тарантьева. - А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да жилет?..\r\n- Какой тебе рубашки да жилета? - отговаривался Тарантьев. - Давно отдал.\r\n- Когда это? - спросил Захар.\n - Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты куда-то сунул в узел да спрашиваешь еще...\r\nЗахар остолбенел.\n - Ах ты, господи! Что это, Илья Ильич, за срам такой! - возразил он, обратясь к Обломову.\r\n- Пой, пой эту песню! - возразил Тарантьев. - Чай, пропил, да и спрашиваешь...\n - Нет, я еще отроду барского не пропивал! - захрипел Захар. - Вот вы...\r\n- Перестань, Захар! - строго перебил Обломов.\n - Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у нас? - спросил опять Захар.\r\n- Какие щетки? - загремел Тарантьев. - Ах ты, старая шельма! Давай-ка лучше закуску!\r\n- Слышите, Илья Ильич, как лается? - сказал Захар. - Нет закуски, даже хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, - договорил он и ушел.\r\n- Где ж ты обедаешь? - спросил Тарантьев. - Диво, право: Обломов гуляет в роще, не обедает дома... Когда ж ты на квартиру-то? Ведь осень на дворе. Приезжай посмотреть.\r\n- Хорошо, хорошо, на днях...\r\n- Да деньги не забудь привезти!\n - Да, да, да... - нетерпеливо говорил Обломов.\r\n- Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя выкрасили полы и потолки, окна, двери - все: больше ста рублей стоит.\r\n- Да, да, хорошо... Ах, вот что я хотел тебе сказать, - вдруг вспомнил Обломов, - сходим, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать...\r\n- Что я тебе за ходатай достался? - отозвался Тарантьев.\n - Я тебе прибавлю на обед, - сказал Обломов.\r\n- Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь.\n - Ты поезжай, заплачу.\n - Нельзя мне в палату идти, - мрачно проговорил Тарантьев.\r\n- Отчего?\n - Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить.\r\n- Ну хорошо, я сам съезжу, - сказал Обломов и взялся за фуражку.\r\n- Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает.\r\nЭто, брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу!\r\nКоренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет;\r\nфрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как твой этот.\r\n..\r\n- Тарантьев! - крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. - Молчи, чего не понимаешь!\r\nТарантьев выпучил глаза на эту никогда не бывалую выходку Обломова и даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца.\r\n- Вот как ты нынче, брат... - бормотал он, взяв шляпу, - какая прыть!\n Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на шляпу Обломова, стоявшую на этажерке.\r\n- Ты не носишь шляпу, вот у тебя фуражка, - сказал он, взяв шляпу Обломова и примеривая ее. - Дай-ка, брат, на лето...\r\nОбломов молча снял с его головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.\r\n- Ну, чорт с тобой! - говорил Тарантьев, неловко пролезая в дверь. - Ты, брат, нынче что-то... того... Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да попробуй денег не привезти.\n\n II\r\nОн ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления.\r\nНаконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице опять появилась улыбка.\r\nОн стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался, глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.\r\n- Два \"никогда\", - сказал он, тихо, радостно волнуясь, - и какая разница между ними: одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело...\r\nПотом он задумывался, задумывался все глубже.\r\nОн чувствовал, что светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле становилась долгом,\r\nчто она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.\r\nМожет быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч, а там она будет уже - не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь;\r\nжизнь поглотит ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной.\r\nИ отныне проявления ее будут так просты, обыкновенны.\r\nПоэма минует, и начнется строгая история:\r\nпалата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками,\r\nпорядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.\r\nКое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит Casta diva, раздастся торопливый поцелуй,\r\nа там опять на работы ехать, в город ехать, там опять приказчик, опять щелканье счетов.\r\nГости приехали - и то не отрада: заговорят, сколько кто вина выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну...\r\nЧто ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!\r\nНо женитьба, свадьба - все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок.\r\nОн представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она - с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления.\r\nОна стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть на всех.\r\nТо улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какою-то мыслью.\r\nДома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается ему на грудь, как сегодня...\r\n\"Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, - мечтал он. - Расскажу всем, целому свету...\r\nнет, сначала тетке, потом барону, напишу к Штольцу - вот изумится-то! Потом скажу Захару: он поклонится в ноги и завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей.\r\nПридет Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом... потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: \"Обломов счастлив.\r\nОбломов женится!\" Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..\"\r\nОн побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты; но только он вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он струсил.\r\n- Никому ни слова! - сказала она, приложив палец к губам и грозя ему, чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. - Еще не пора!\r\n- Когда же пора, если между нами все решено? - нетерпеливо спросил он. - Что ж теперь делать? С чего начать? - спрашивал он.\r\n- Не сидеть же сложа руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь...\r\n- Да, начинается, - повторила она, глядя на него пристально.\n - Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке...\n - Это последний шаг.\n - Какой же первый?\r\n- Первый... идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать?\n - Да... я завтра...\n - Отчего ж не сегодня?\n - Сегодня... сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!\r\n- Ну хорошо, завтра. А потом?\n - Потом - сказать тетке, написать к Штольцу.\r\n- Нет, потом ехать в Обломовку... Ведь Андрей Иванович писал, что надо делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? - спросила она, глядя ему в лицо.\r\n- Боже мой! - говорил Обломов. - Да если слушать Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы заводить.\r\n.. Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги История Пугачева автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Один только Юрий, великий князь владимирский, не пожелал принять участие в опасностях похода. Он ожидал ослабления уделов в результате этой войны.\r\nВойска князей, соединившись с половцами, продвигались против неведомого, но уже грозного врага.\r\nТатарские послы прибыли на берег Днепра в то время, как русские войска начали переправу.\r\nОни предложили князьям союз против половцев, но последние употребили все свое влияние, и послы были перебиты.\r\nВойска продвигались все дальше; между тем не замедлили вспыхнуть раздоры. Два Мстислава, князь киевский и князь галицкий, дошли до открытого разрыва.\r\nПрибыв на берег Калки (река в Екатеринославской губернии), Мстислав галицкий перешел ее со своим войском,\r\nв то время как остальная армия, под начальством князя киевского, укрепилась на противоположном берегу.\r\nНа следующий день (31 мая 1224 года) враг появился, и началась битва между татарскими войсками и передовым отрядом, состоявшим из войск князя галицкого и половцев.\r\nПоследние вскоре дрогнули и внесли беспорядок в ряды русских.\r\nТе еще сражались, воодушевляемые примером храброго Даниила Волынского, но безрассудная гордость князей была причиной их гибели.\r\nМстислав киевский не посылал подкрепления князю галицкому, а тот его не желал просить.\r\nВскоре смятение объяло всех; бегущие половцы убивали русских, чтобы поскорее их грабить.\r\nРусские отступили за Калку, преследуемые татарами, и миновали лагерь князя киевского, который,\r\nоставаясь неподвижным зрителем их поражения, еще рассчитывал на собственные силы, чтобы отразить победителей, которые скоро его окружили.\r\nТатары начали переговоры, которые позволили им овладеть лагерем. Произошло страшное избиение.\r\nМстислав и некоторые другие князья подверглись ужасной участи: татары связали их и положили на землю, покрыли доской, на которую сели, раздавив их заживо.\r\nТак погибло войско, еще недавно грозное.\r\nТатары преследовали русских до Чернигова и Новгорода-Северского, предавая все огню и мечу.\r\nВнезапно победители остановились, и их орда ушла на восток, где она соединилась с великой армией Чингисхана, стоявшей в то время в Бухаре (франц.).\r\nTable-Talk\r\nАнглийское название рукописного сборника анекдотов и размышлений подсказано было Пушкину, возможно,\r\nтолько что вышедшим в Лондоне изданием застольных бесед любимого Пушкиным поэта Кольриджа \"Specimens of the Table-Talk of the late Samuel Taylor Coleridge.\r\nIn two volumes\", London, 1835 (\"Образцы застольных бесед покойного Самуэля Кольриджа. В двух томах\", Лондон, 1835).\r\nПушкин приобрел эту книгу и пометил в ней: \"купл. 17 июля 1835 года, день Демид. праздн., в годовщину его смерти\".\r\n\"Когда в 1815 году дело шло…\" (стр.206).\r\n…в 1815 году дело шло о восстановлении Польши. - Обсуждение судьбы Польши, которая с 1807 г.\r\n(Тильзитский мир) называлась великим герцогством Варшавским и находилась под властью Наполеона I.\r\nВосстановление независимой Польши в 1815 г. не состоялось; напротив, на Венском конгрессе (1815) был решен новый, четвертый раздел Польши.\r\nГраф Поццо-ди-Борго К.О. (1768-1842) - русский посол во Франции в 1814-1832 гг…свое мнение - записка Лагарпа и Поццо-ди-Борго от 25 июня 1814 г.\r\nо политическом положении дел в Европе (см. Н. К. Шильдер, Император Александр I, т. III, изд. 2-е, СПб. 1905, стр. 533-537).\r\nКнязь Козловский П. Б. был участником Венского конгресса. С его слов Пушкин и сделал запись.\r\n1) Граф Поццо благоразумнее меня; сознаюсь в этом. Но твердо знаю, что я совестливее, и вы можете это ему передать (франц.).\r\n2) Возможно; потому-то в данном случае я и говорил не как исповедник (франц.).\r\n\"Суворов наблюдал посты…\" (стр. 206).\n Потемкин Г. А. (1739-1791) - знаменитый деятель екатерининской эпохи, фаворит Екатерины II.\r\nОдин из самых низких угодников Потемкина - С. Ф. Уваров (ум. в 1788 г.\r\n), флигель-адъютант Екатерины II, отец реакционного деятеля, министра народного просвещения, врага Пушкина, С. С. Уварова.\r\nСенькою-бандуристом прозвал Уварова Потемкин - \"он мастер был играть на бандуре и с нею в руках плясал вприсядку\" (Ф. Ф. Вигель, Записки, ч. IV, М. 1892, стр. 169).\r\nDivide et impera\n Divide et impera (разделяй и властвуй) - формула, которой руководствовался римский сенат.\r\nМахиавеллическое - то есть беспринципное, циническое, от имени Макиавелли (1469-1527),\r\nзнаменитого итальянского политического писателя, которому принадлежит афоризм \"цель оправдывает средства\" (в книге \"Государь\").\r\n1) Разделяй и властвуй (лат.).\r\n\"Езуит Посвин…\"\r\nПосвин - римский дипломат Антонио Поссевино; приезжал в Россию при Иване Грозном в 1581 г.\r\nс целью присоединения русской церкви к католической и способствовал заключению перемирия между Россией и Польшей в 1582 г.\r\nОн соединил в одной книге… - \"Суждение о четырех писателях\" (1592).\n Conringius - Герман Конринг (1606-1681), немецкий историк и врач.\r\n\"Il principe\" - \"Государь\", самое известное сочинение Макиавелли, трактат о государстве.\n\n \"Человек по природе своей…\" (стр. 207).\r\n\"Человек по природе своей…\" - начальные слова \"Рассуждения по поводу первой декады Тита Ливия\" Макиавелли.\r\nДюкре-Дюминиль Ф.-Г. (1761-1819) - французский писатель, автор многочисленных \"моралистических\" романов, пользовавшихся успехом у широкой публики.\r\n\"Отелло от природы не ревнив…\" (стр.208). Сходная мысль была высказана Кольриджем в книге \"Specimens of the Table-Talk…\".\r\nВ своем подражании - в трагедии \"Заира\". Приведенный Пушкиным стих взят из первого действия, пятой сцены.\r\n1) Я не ревнив… Если бы я ревновал когда-нибудь!.. (франц.)\n\n \"Однажды маленький арап…\" (стр. 208).\r\nМаленький арап - прадед Пушкина по матери, Абрам Петрович Ганнибал.\n\n \"Денис Давыдов явился однажды…\" (стр. 208).\r\nГлавнокомандующий - граф М. Ф. Каменский, фельдмаршал. Этот анекдот записан Пушкиным в другом варианте еще в лицейском дневнике.\r\n\"Дельвиг однажды вызвал на дуэль Булгарина…\" (стр. 209).\r\nКонфликт между Дельвигом и Булгариным был вызван недостойным поведением Булгарина, встретившего в штыки новый литературный альманах \"Северные цветы\", организованный Дельвигом.\r\nОбострился конфликт в конце января 1825 г., когда, по-видимому, Дельвиг и вызвал Булгарина на дуэль.\r\nЛиквидирована история была в конце апреля 1825 г., когда Рылеев, в качестве секунданта Булгарина, написал ему следующую записку:\r\n\"Любезный Фадей Венедиктович! Дельвиг соглашается все забыть с условием, чтобы ты забыл его имя, а то это дело не кончено.\r\nВсякое твое громкое воспоминание о нем произведет или дуэль или убийство.\r\nDixit\" (Он сказал (лат.), то есть: это его последнее слово). Твой Рылеев\" (см. \"Литературное наследство\", т. 59, 1954, стр. 147-152).\r\nЯ на своем веку видел более крови… - Булгарин участвовал в ряде войн - сперва в русской армии, в походах против Франции (1807),\r\nв Финляндии (1808), а затем во французской армии в походах Наполеона (1811-1812) против Италии, Испании и России.\r\n\"Я встретился с Надеждиным…\" (стр. 209). Пушкин познакомился с Надеждиным 22 марта 1830 г.\r\n, через год после появления его статей о \"Графе Нулине\" и о \"Полтаве\" (в \"Вестнике Европы\", 1829, ЭЭ 3, 8 и 9).\r\nПогодин писал об этой встрече:\r\n\"Были у меня еще Аксаков, Надоумко (псевдоним Надеждина), которому хотел я внушить больше уважения к Пушкину,\r\nа последнему - хоть лучшего мнения, и удалось отчасти…\" (\"Русский архив\", 1882, Э 6, стр.\r\n162).\r\n\"Лица, созданные Шекспиром…\" (стр. 210).\n Скупой Мольера - герой одноименной комедии.\n Шайлок Шекспира - герой комедии \"Венецианский купец\".\r\nЛицемер Мольера - герой его пьесы \"Тартюф\".\n Анджело - герой комедии Шекспира \"Мера за меру\".\r\nФальстаф - действующее лицо пьес Шекспира \"Виндзорские кумушки\", \"Король Генрих IV\", \"Генрих V\".\r\n*** был второй Фальстаф - А. Л. Давыдов.\r\n\"Когда Пугачев сидел на Монетном дворе…\" (стр. 211). Об этом последнем периоде жизни Пугачева Пушкин рассказывает в главе восьмой \"Истории Пугачева\".\r\n\"Дмитриев предлагал императору Александру…\" (стр. 212).\n Дмитриев И. И. был в 1810-1814 гг. министром юстиции.\r\nМуравьев - вероятно, И. М. Муравьев-Апостол. С 1802 по 1805 г. был посланником в Мадриде. По возвращении не получил никакого назначения.\r\nПален П. А. (1745-1826) - петербургский военный губернатор в последние месяцы жизни Павла I, глава заговора против него.\r\nДело 11 марта - убийство Павла I 11-го марта 1801 г.\n Рибас И. (1749-1800), адмирал, подал мысль о свержении Павла I.\r\nПадение Панина… все произошло по его плану. - Панин Н. П. (1770-1837), вице-канцлер; ему принадлежит план объявления Павла сумасшедшим и регентства Александра.\r\nНазначенный членом Коллегии иностранных дел (фактически он был министром) тотчас же по воцарении Александра, Панин в сентябре 1801 г.\r\nбыл принужден просить об увольнении, а в 1804 г. ему было запрещено пребывание в столицах.\r\nГосударыня Мария Федоровна - вдова Павла I.\r\n\"Граф К. Разумовский был в заговоре 1762 г.\" (стр. 213). В результате заговора 1762 г. Екатерина II была возведена на престол, а Петр III отрекся.\r\nАлексей Орлов - А. Г. Орлов-Чесменский (1737-1807), один из руководителей заговора.\r\nДед мой посажен был в крепость - см. об этом в седьмой строфе \"Моей родословной\".\r\n\"Славный анекдот об указе…\" (стр. 214). О Я. Ф. Долгоруком см. в статье \"О русской истории XVIII века\" и прим. к ней.\r\n\"Гете имел большое влияние…\" (стр. 215).\r\nДва раза Байрон пытался бороться… - Пушкин имеет в виду \"Манфреда\" и \"Преображенного урода\", произведения Байрона, написанные под влиянием \"Фауста\" Гете.\r\n…и остался хром, как Иаков. - Имеется в виду библейский образ Иакова, боровшегося с богом и оставшегося после борьбы хромым (Книга Бытия, глава 32, стихи 25-31).\r\n\"Зорич был очень прост…\" (стр. 215).\r\nЗорич С. Г. (1745-1799) - флигель-адъютант и генерал-майор, один из фаворитов Екатерины II.\r\nДомашний театр Зорича находился в его имении Шклов, пожалованном ему Екатериной (под Могилевом).\r\n\"Annette et Lubin\" - комическая опера, либретто Фавара и Вуазенона, музыка Блеза (в русском тексте она исполнялась в Москве в 1791 г. под названием \"Анюта и Любим\").\r\n\"Когда граф д'Артуа приезжал в Петербург…\" (стр. 216).\r\nГраф д'Артуа (1757-1836) - будущий король французский Карл X. Был в Петербурге, находясь в эмиграции после казни в 1793 г. Людовика XVI, в звании наместника королевства.\r\nГосударыня - Екатерина II.\n 1) На этот раз я сама принимаю на себя обязанность быть капитаном гвардии графа д'Артуа (франц.).\r\n\"Государь долго не производил Болдырева…\" (стр. 216).\r\nБолдырев А.А. (ум. 1857) - петербургский плац-майор.\r\nНиколай I \"сам поздравлял лиц первых четырех классов с награждениями, прежде чем таковые печатались в высочайших приказах\" (\"Русский архив\", 1898, Э 2).\r\n\"Графа Кочубея похоронили…\" (стр. 216).\n О смерти кн. В. П. Кочубея (3 июня 1834 г.) см. в дневнике Пушкина и в письмах его к жене.\r\n\"Кречетников, при возвращении своем из Польши…\" (стр. 216).\r\nКречетников М. Н. (1729-1793), генерал-аншеф, после второго раздела Польши - генерал-губернатор Литвы.\r\nАнекдот относится к 1792 г., когда Кречетников командовал русскими войсками, вторгшимися в Польшу.\r\n\"Французские принцы имели большой успех…\" (стр. 217).\r\nФранцузские принцы - сыновья Людовика-Филиппа, короля французского в 1830-1848 гг.: Фердинанд-Филипп и Людовик-Карл.\r\nВ Берлине они были в мае 1836 г. с целью примирить европейские дворы с династией Орлеанов, занявших престол в результате революции 1830 г.\r\nВитгенштейн - Ф.-К. Сайн-Витгенштейн-Гогенштедт (1766-1837), министр двора Пруссии.\r\nБрессон К. - французский посол в Берлине.\r\n1) Но, мой дорогой г. Брессон, ведь это же вовсе непристойно; ваши принцы принадлежат к дому Бурбонов, а не Ротшильдов (франц.).\n\n \"Голландская королева…\" (стр. 217).\r\n1) \"У меня были по отношению к вам враждебные намерения\". - \"Какие же, ваше величество?\" - \"Я хотела появиться, вся покрытая бурбонскими лилиями\".\r\n- \"Ваше величество, поверьте, что я отдал бы всю мою кровь за право носить эту эмблему\" (франц.).\r\n\"Генерал Раевский был насмешлив…\" (стр. 218).\r\nГенерал Раевский - Николай Николаевич Раевский (старший), о котором см. заметку \"О некрологии генерала Н. Н.\r\nРаевского\" и письмо Пушкина к брату от 24 сентября 1820 г. Первый рассказ относится к русско-турецкой войне 1810-1811 гг.\r\nГлавнокомандующий гр. Н. М. Каменский (1776-1811) не любил Раевского, отличившегося при взятии Силистрии и под Шумлою, и удалил его, хотя и с повышением, в Яссы.\r\n\"Будри, профессор французской словесности…\" (стр. 218).\r\nДе Будри Давид Иванович (1756-1821), приехал в Россию в 1784 г. (до революционной деятельности Марата) воспитателем детей В. П. Салтыкова.\r\nВпоследствии преподавал в Петербурге французский язык в пансионах, гимназии и частных домах, а при основании лицея был назначен его профессором. Однокурсник Пушкина М.\r\nА.\r\nКорф в своей записке о Пушкине писал, что Будри \"один из всех данных нам наставников вполне понимал свое призвание,\r\nкак человек в высшей степени практический, и наиболее способствовал нашему развитию, отнюдь не в одном познании французского языка\" (\"Современник\", 1863, т.\r\n97, Э 7, стр. 136).\r\nРавальяк (1578-1610) - убийца французского короля Генриха IV.\n 1) Это он тайно обрабатывал мысль Шарлотты Кордэ и сделал из этой девушки второго Равальяка (франц.).\r\nО Дурове (стр. 219). О знакомстве Пушкина с Владимиром Андреевичем Дуровым в Кисловодске в 1829 г. рассказывает М. И. Пущин в своих воспоминаниях \"Встреча с А. С.\r\nПушкиным за Кавказом\":\r\n\"Тут явилась замечательная личность, которая очень была привлекательна для Пушкина,\r\nсарапульский городничий Дуров, брат той Дуровой, которая служила в каком-то гусарском полку во время 1812 года,\r\nполучила георгиевский крест и после не оставляла мужского платья, в котором по наружности ее, рябой и мужественной, никто не мог ее принять за девицу.\r\nЦинизм Дурова восхищал и удивлял Пушкина; забота его была постоянная заставлять Дурова что-нибудь рассказывать из своих приключений, которые заставляли Пушкина хохотать от души;\r\nс утра он отыскивал Дурова и поздно вечером расставался с ним.\r\nПриближалось время отъезда; он условился с ним ехать до Москвы; но ни у того, ни у другого не было денег на дорогу.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "Панчуковский, летевший из Петербурга в степи за наживой, бросивший для барышей модный свет, щегольских товарищей, оперу, Невский проспект,\r\nфранцузские водевили и комфорт всякого рода,- невольно вздохнул, придвинулся к собеседнику, вертевшему в грубых руках замасленную барашковую шапку, и сказал:\r\n- Вы колонист и я колонист. Мы оба Колумбы и Кортесы своего рода, или скорее бродяги и беглецы из родных мест за наживой.\r\nМы колонизаторы дикого и безлюдного края. Нам тесно стало на родине, на севере - ну, мы и бежали сюда. Ведь так?\r\nКолонист аккуратно и громко высморкался.\r\n- Э! что тут говорить! Как ни говори, а немцы вам нужны. Вот, мы первые здесь овцеводы.\r\nЗемля тут прежде гуляла, а теперь не гуляет. Наши колонии садами стали, мы вам леса разводим, оживляем ваши пустыни...\r\n- Сколько же у вас земли? - допытывал полковник.\r\n- Около тридцати тысяч десятин собственной; а то еще арендую у соседних ногайцев и у господ дворян.\r\nФриц, достань мне табачку и табакерку! - крикнул он кучеру,- на дорогу свеженького подсыплем. Так-то-с!\r\nДолговязый Фриц принес кожаный мешочек и стал сыпать табак в табакерку хозяина. \n Колонист, между тем, еще присел, опять намазал масла на хлеб, присыпал зеленым сыром и сказал:\r\n- А вы здешний? Зачем вы службу бросили? Вам уже скоро и генералом бы легко быть!\r\n- Я тут тоже теперь кое-чем маклакую. Хутор устроиваю, землю купил, хлебопашество наймом веду. Ведь я тоже, повторяю вам, колонист, бродяга; бросил старый скучный север.\r\n- Ну, так будем же знакомы. Мы одного поля ягода! Ваша правда-с! Только станет ли у вас столько-с охоты и труда? У меня и свои корабли теперь тут есть.\r\nДва года уже, как завел. Сам на своих судах и шерсть с своих овец прямо в Бельгию отправляю.\r\n- Ах, как все это любопытно! Позвольте: у вас, значит, и свои конторы есть в азовских портах, в Бердянске, в Мариуполе, в Ростове?\r\n- О нет! Это все я сам! - говорил колонист, чавкая и добродушно жуя хлеб с маслом.\r\n- Зачем нам конторы? Я поеду и отправлю хлеб или шерсть; потом опять поеду и приму заграничный груз. А то и моя жена поедет. О, у меня жена добрая!\r\n- Как, и она? ваша жена тоже коммерцией занимается?\r\n- Да; вы не верите? вот зимой из Николаева она мне на санках сама привезла сундук с золотом; я хлеб туда поставлял.\r\nТак вот, запрягла парочку, да с кучером, вот с этим самым Фрицем, моим племянником, и привезла. Зачем пересылать? Еще трата на почту...\r\nПолковник посмотрел на Фрица:\r\nрыжий верзила тоже смеялся во весь рот, а колонист, как на товар, приглядывался на щегольской наряд красавца полковника,\r\nна его перстни, пикейный сюртучок, лаковые полусапожки, узорные чулки, белую соломенную шляпу и первейшей моды венский фаэтончик.\r\nДва давнишних противоположных полюса русских деловых людей, эти два лица сильно занимали друг друга.\r\n- Вы отлично говорите по-русски,- сказал полковник,- давно ваша семья переселилась, или, так сказать, бежала из родной тесноты в Россию?\r\nИзвините, это меня сильно занимает; повторяю вам снова, я тоже ваш собрат, переселенец, а по нашим русским понятиям - беглец!\r\nМы теперь тоже за ум беремся, да уж не знаю, так ли? Что-то в нас много еще дворянского; может оттого, что мы беглые по воле, с паспортами.\r\n- Мой дед, видите ли, переселился при графе Сперанском, около сорока лет назад;\r\nмы пешком пришли сюда, с котомками, дед и отец мой несли старые саксонские свои сапоги за плечами,\r\nа отец мой после него еще двадцать пять лет был у нашего же земляка Фейна простым пастухом.\r\nЯ тоже в юности-с долго был при стаде вашего Абазы.\r\nЗемля, правду сказать, тут обетованная, не тронутая еще; многих еще она ждет.\r\nРаздолье, а не жизнь тут всякому; ленив только русский человек! Эх, гляньте, какая дичь, какие пустыри: бурьян, вечная целина,- ни косы, ни плуга не знала.\r\nЛюблю я эти места: будто и бедные, а троньте эту землю - клад кладом.\r\n Сперанский М. М. (1772-1839) - русский государственный деятель, известный прогрессивным для своего времени проектом государственных реформ буржуазного характера.\r\nПолковник спросил: \n - Какой же секрет в том, что вы так скоро, так страшно разбогатели?\r\n- Секрет? никакого секрета! Даже трудно сказать, как. Как? просто трудились сами, и все тут.\r\n\"Сами трудились! - подумал Панчуковский.- Врет, шельма, немец; должно быть, фальшивые ассигнации в землянках делали, да ловко и спускали!\"\r\nПросидели еще немного новые знакомцы. Степь молчала, вечерело. Не было слышно ни звука. Одни лошади позвякивали сбруей, да несло тютюнищем от новых друзей-кучеров.\r\n- Я и не спросил вас,- сказал на прощанье Панчуковский,- вы ездили за Дон; были вы у нас на Мертвых Водах, за сороковою болгарскою колонией?\r\nКак понравился вам наш околоток? Можно ли ждать чего хорошего от этой местности?\r\n- На Мертвых Водах? На Мертвых... Постойте! Да! Точно, я там неделю назад ночевал... у священника... Постойте, погодите... \n - У отца Павладия?\r\n- Так, так, у него именно! Что за славный, добрый старик! и какой начитанный! Нашего Шиллера знает; еще такая у него красивая воспитанница.\r\nСам он ее грамоте учит, и она при мне читала и писала. Как же можно,- хорошие места!\r\n- Как? воспитанница? - возразил, краснея, полковник,- что за странность! Это премило! Я живу от отца Павладия в семи верстах, а не знаю.\r\n- О-о, полковник! так вы волокита! - засмеялся, влезая в фургон, колонист и погрозился.- Смотрите, напишу отцу Павладию и предупрежу его!\r\n- Нет, я не о том; но меня удивило, как я живу так близко и ничего не знаю! В нашей глуши это диво. А вы будто бы и не охотник приударить за иною гребчихой, в поле?\r\n- Э, фи! У меня своя жена красавица, полковник. \n Новые знакомцы будто сконфузились и помолчали.\r\n- До свидания, полковник. \n - До свидания, гepp Шульцвейн! \n Лошади двинулись.\r\n- Не забудьте и нас посетить: спросите хутор Новую Диканьку, на Мертвой. \n - С удовольствием. А где он там?\r\nЛошади колониста остановились. Полковник к нему добежал рысцой и рассказал, как к нему проехать.\r\n- Есть у вас детки? - спросил полковник, став на подножку и свесясь к колонисту в фургон. \n - Есть две дочери: одна замужем, а другая еще дитя.\r\n- За кем же замужем ваша старшая дочь, герр Шульцвейн? \n Колонист покачал головой и прищурил голубые глаза. \n - Вы не ожидаете, я думаю? \n - А что?\r\n- За пастухом-с. Я выдал дочь мою за старшего моего чабана, Гейнриха Фердинанда Мюллера, и, либер герр, нахожу, что это - сущая пара.\r\nОтличный, добрый зять мне и знает свое дело; пастух и вместе овечий лекарь. Живут припеваючи, а дочка моя все двойни родит!\r\nПолковник похлопал его по руке и по животу. \n - А ваш Гейнрих откуда?\r\n- Он подданный другого Гейнриха. Гейнриха тридцать четвертого, герцога крейц-шлейц-фон-лобен-штейнского: тесно им у герцога стало, он и переселился сюда.\r\n- Не забудьте же хутор Новую Диканьку, недалеко от большой дороги,- сказал полковник,\r\nсмеясь титулу тридцать четвертого Гейнриха крейц-шлейц-фон-лобен-штейнского и кланяясь вслед уезжавшему интересному фургону.\r\n- Поклонитесь отцу Павладию от меня! - прибавил в свой черед, улыбаясь, колонист. \n Пыль опять заклубилась по дороге.\r\n- А ну, говори мне, скотина, что там за такая воспитанница живет у нашего попа, на Мертвой? - спросил кучера полковник Панчуковский.\r\nСамуйлик ничего не ответил. Он был под влиянием вежливой беседы с Фрицем. \n - Ну, что же ты молчишь, ракалия, а? Не тебе ли я поручал все разведать, разыскать? И в семи верстах, а?\r\nКучер приостановил слегка лошадей, снял шапку и обернулся. Глуповатое и старческое его лицо было осенено мучительною, тяжелою мыслью.\r\n- Барин, увольте... \n - Это что еще? \n - Не могу... \n - Что это? Ты уже, братец, рассуждать?\r\n- Не будет никакого толку, ваше высокоблагородие, от этих ваших делов.\r\nМало их через мои руки у вас перебывало! Эх, барин, предоставить-то не штука, да жалко после. А вы побаловали, да и взашей?\r\n- Скверно, брат, и подло! не исполнил поручения...\r\nСамуйлик еще что-то говорил, но полковник уже его не слушал. Лошади бежали снова вскачь. Бубенчики звенели. Картины по сторонам дороги мелькали. Вечерело.\r\nА в голове полковника-фермера, полковника-коммерсанта, строились планы горячих, дерзких, небывалых еще на Руси, в среде его сословия, предприятий.\r\nТо водопроводы он мыслил в каком-то городе затевать; то шумную аферу по закупке всего запаса какого-то хлеба в одном из портов думал сделать;\r\nто школу хотел где-то тайно открыть в столице и потом пустить о ней статью \"от неизвестного\" в газеты;\r\nто какому-то ученому заведению мыслил разом купить и поднести в дар большое собрание картин.\r\nНедавно, по соседству, сманивали его на выборы.\r\n\"Нет, не те времена! - глубокомысленно ответил он, благодаря дворян,- теперь нам пора подумать и о материальном счастье на земле; оно, может быть, еще выше духовного!\r\n\" Так он стал думать, прочтя что-то вроде этого в Токвиле.\r\nА теперь у него из головы еще не выходил невероятный колонист с его полумиллионными доходами, собственными кораблями по Азовскому морю и с такою же,\r\nвероятно, как он, румяною и белокурою супругой, возящей по степям на паре сундуки с золотом супруга.\r\nЗадумался барин и о питомице священника... Панчуковский поспешал в свой хутор, Новую Диканьку, где на другое утро, на неизменный праздник дня своего рождения, он ожидал гостей.\r\n Токвиль Алексист (1805-1859) - известный французский буржуазный историк и политический деятель. \n\n\t \n\t \n\t \n III \n Новозаимочный хутор Новая Диканька\r\nНа другой день к полковнику действительно съехалась куча гостей.\r\nПодъезжая к его красивой усадьбе, все приятно изумлялись, глядя на выраставшие почти ежемесячно новые каменные и кирпичные постройки. \"Вот ловкий господин! - говорили они.\r\n- А эта Новая Диканька - сущая американская ферма!\r\n\" Новозаимочный хутор полковника в самом деле очень изменился с тех пор,\r\nкак приходили в него наниматься бежавшие от старосветских хуторских невзгод, из старой Украины, приятели Левенчук и Милороденко.\r\nХотя кругом его была по-прежнему одна скучная во многих отношениях степь, но благоустроенная заимка, колония гвардейского коммерсанта и земледела, уже значительно пополнилась.\r\nНа склоне пологого косогора стояла красивая усадьба.\r\nДвухэтажный, под красный кирпич, домик, во вкусе швейцарских или скорее французских деревенских мыз, глядел из-за высоких каменных стен, с крепкими дубовыми воротами.\r\nЧасть обширного двора была занята молодым садом.\r\nОтличные конюшни, огромные амбары для ссыпки хлеба, сараи для овечьей шерсти и хозяйственных машин,\r\nфлигель для дворни,- все было кирпичное, не штукатуренное еще, как и дом, и под железными крышами.\r\nКухня, на голландский манер, с изразцовыми стенами и асфальтовым полом, была возле.\r\nИздалека и с большим трудом привезенные тополи были посажены вокруг дома, подросли и отлично скрадывали пустынную степную наружность остальной усадьбы.\r\nЗа домом в полуверсте был ток с хлебною клуней, а еще в стороне и ближе к дому - каменные сараи для овец и избы для батраков, то есть разного беглого люда.\r\nПо двору, под стенами ограды, стояли разные земледельческие орудия, еще новые и свеженькие, покрашенные голубою или красною краскою:\r\nплужки, бороны, сеялки, конные грабли, веялки и большая новость в крае - жатвенные машины.\r\nВ клуне, очевидно, работала уже паровая молотилка, потому что небольшая железная труба, как на фабриках, торчала оттуда, изредка венчаясь облачком серого дыма.\r\nПаровой локомобиль иногда подвозился к колодцу; к нему приправлялась мельница, и обозы с соседних хуторов мигом скоплялись возле за помолом.\r\nБлиз овчарни был устроен над оврагом кирпичный завод, также с машиною для лепки кирпича. Ни реки, ни пруда не было вблизи усадьбы. Вода доставалась из глубоких колодцев.\r\nНе было и деревни. Тут все шло наймом. Через два соседних оврага, разъединявших поля, были перекинуты красивые чугунные мостики.\r\nУ конторы на столбе был укреплен колокол для зова рабочих.\r\n\"Экипажи загромождали двор. В отворенные окна дома неслись громкие разговоры. Все двери были настежь. Слуги шныряли из кухни в дом и обратно.\r\nГости, мужчины, сидели за утренним кофе в обширном угольном кабинете хозяина, на мягких диванах, между кучами цветов и шкафами с книгами.\r\nТут были и старики и молодые, в сюртуках и в байковых пальто или в простых домашних куртках.\r\nИные сияли нежнее майского утра в своих пикейных сюртучках и белом, как снег, белье, и от них пахло духами, только что прибывшими через Таганрог из Марселя.\r\nДругие, кажется, никогда не мыли рук, не чесали головы, не стригли копытообразных ногтей, и от них пахло овцами и коровьим навозом.\r\nСидела тут с длиннейшею трубкой и какая-то барыня, по фамилии мадам Щелкова, из казачек, вечно кашляющая,\r\nс загорелым лицом, как у сгонщика или мелкого рассыльного хлебной конторы, но в то же время в лентах и в шелковом платье.\r\nОна, очевидно, приехала с коротким визитом и попала в мужскую компанию в кабинет за делом, мяла платок в руках подобострастно и,\r\nутирая слезы, заглядывала всем в глаза, оправдываясь иногда, что трубку курит от какой-то болезни,\r\nвсе как будто торопилась кончить какие-то печальные дела и соображения, подсаживалась с богатырскою трубкой то к одному,\r\nто к другому кружку, слушала со слезами на глазах толки о близкой будто бы эмансипации и повторяла:\r\n\"Ах, боже мой!\r\nАх, господи! А я-то гребли не кончила, свай не набила; хлеба сколько насеяла.\r\n.. Кому убирать его, кому убирать! пойдем мы по свету!\" Читатель, разумеется, может знать, что эмансипация тогда еще не угрожала ни гребле, ни сваям, ни хлебу этой барыни.\r\nОстальной женский пол, очаровательные новороссийские дамочки, разодетые азиатскими бабочками, во французских кисеях и шелках, сидели в гостиной и ходили по зале.\r\nСам хозяин, холостяк, удостоенный визитом дам, был сильно в духе. Ему все льстили, все ахали, рассматривая его дом, картины, хозяйство, машины.\r\nВсе гуртом сходили на ток, в овчарни и в рабочие избы.\r\nБарыня Щелкова, подоткнув шелковое лионское платье (она тоже не отставала от моды), также сходила и в овчарни и на ток, удивляясь полковнику и хваля его хозяйство.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Личным приказом она удостаивала немногих: по домашнему хозяйству Василисе отдавала их, а по деревенскому - приказчику или старосте.\r\nKроме Василисы, никого она не называла полным именем, разве уже встретится такое имя, что его никак не поймешь и не обрежешь, например мужики:\r\nФерапонт и Пантелеймон так и назывались Ферапонтом и Пантелеймон, да старосту звала она Степан Васильев, а прочие все были: Матрешка, Машутка, Егорка и т.\r\nд.\r\nЕсли же кого-нибудь называла по имени и по отчеству, так тот знал, что над ним собралась гроза: - Подь-ка сюда, Егор Прохорыч, ты куда это вчера пропадал целый день?\r\n- или: - Семен Васильич, ты, кажется, вчера изволил трубочку покуривать на на сеновале?\r\nСмотри у меня! Она грозила пальцем и иногда ночью вставала посмотреть в окно, не вспыхивает ли огонек в трубке, не ходит ли кто с фонарем по двору или в сарае?\r\nРазличия между \"людьми\" и господами никогда и ничто не могло истребить .\r\nОна была в меру строга, в меру снисходительна, человеколюбива, но все в размерах барских понятий.\r\nДаже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства;\r\nпотом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и только скажет: \"Чтоб я ее не видала, негодяйку!\r\n\" Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся \"на село\".\r\nЗаболеет ли кто-нибудь из людей - Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала.\r\nМежду тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами, на неоседланной лошади, в город, за доктором.\r\n\"Меланхолихой\" звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила \"людей\" и снимала недуги как рукой.\r\nБывало, после ее лечения, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь;\r\nкто-нибудь воротится от нее без глаза или без челюсти - а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.\r\nЭтого было довольно и больным и лекарке, а помещику и подавно.\r\nТак как Меланхолиха практиковала только над крепостными людьми и мещанами, то врачебное управление не обращало на нее внимания.\r\nКормила Татьяна Марковна людей сытно, плотно, до отвала, щами, кашей, по праздникам пирогами и бараниной; в рождество жарили гусей и свиней;\r\nно нежностей в их столе и платье не допускала, а давала, в виде милости, остатки от своего стола то той, то другой женщине.\r\nЧай и кофе пила, непосредственно после барыни, Василиса, потом горничные и пожилой Яков.\r\nКучерам, дворовым мужикам и старосте в праздники подносили по стакану вина, ради их тяжелой работы.\r\nKогда утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая баба, с необъятными, красными щеками и вечно смеющимся - хоть бей ее - ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки.\r\nЗа ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили детей завтракать в комнату к бабушке.\r\n- Ну, птички мои, ну, что? - говорила бабушка, всегда затрудняясь, которую прежде поцеловать. - Ну, что, Верочка? вот умница: причесалась. - И я, бабенька, и я! - кричала Марфенька.\r\n- Что это у Марфеньки глазки красны? не плакала ли во сне? - заботливо спрашивала она у няни.\r\n- Не солнышко ли нажгло? Закрыты ли у тебя занавески? Смотри ведь, ты, разиня! Я ужо посмотрю.\r\nЕще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день, не разгибаясь,\r\nчто-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка не могла видеть человека без дела - да в передней праздно сидел,\r\nвместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея, на помощь ему, ничего не делавшие и часто менявшиеся.\r\nИ сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и неохотник был говорить.\r\nKогда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было.\r\nБарыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.\r\nVIII\n\n Райский застал бабушку за детским завтраком. Бабушка так и всплеснула руками, так и прыгнула; чуть не попадали тарелки со стола.\r\n- Проказник ты, Борюшка! и не написал, нагрянул: ведь ты перепугал меня, как вошел.\r\nОна взяла его за голову, поглядела с минуту ему в лицо, хотела будто заплакать, но только сжала голову, видно, раздумала, быстро взглянула на портрет матери Райского и подавила вздох.\r\n- Ну, ну, ну... - хотела она сказать, спросить - и ничего не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком.\r\n- Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри, какая она красавица была. Посмотри, Василиса... Помнишь? Ведь похож!\r\nКофе, чай, булки, завтрак, обед - все это опрокинулось на студента, еще стыдливого, робкого, нежного юношу, с аппетитом ранней молодости; и всему он сделал честь.\r\nА бабушка почти не сводила глаз с него.\r\n- Позови людей, старосте скажи, всем, всем: хозяин, мол, приехал, настоящий хозяин, барин! Милости просим, батюшка!\r\nмилости просим в родовое гнездо! - с шутливо-ироническим смирением говорила она, подделываясь под мужицкий лад.\r\n- Не оставьте нас своей милостью: Татьяна Марковна нас обижает, разоряет, заступитесь!.. Ха-ха-ха.\r\n- На тебе ключи, на вот счеты, изволь командовать, требуй отчета от старухи: куда все растранжирила, отчего избы развалились?.\r\n. Поди-ка, в городе все малиновские мужики под окошками побираются...\r\nХа-ха-ха! А у дядюшки-опекуна там, в новом имении, я, чаю, мужики, в смазных сапогах ходят да в красных рубашках; избы в два этажа.\r\n.. Да что ж ты, хозяин, молчишь? Что не спрашиваешь отчета? Позавтракай, а потом я тебе все покажу.\r\nПосле завтрака бабущка взяла большой зонтик, надела ботинки с толстой подошвой, голову прикрыла полотняным капором и пошла показывать Борису хозяйство.\r\n- Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке.\r\n- Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, - говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору.\r\nВерочка с Марфенькой тут у меня все на глазах играют, роются в песке.\r\nНа няньку надеяться нельзя: я и вижу из окощка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.\r\nОни вошли на двор.\n - Кирюшка, Еремка, Матрешка! Куда это все спрятались? - взывала бабушка, стоя посреди двора. - Жарко, что ли? Выдьте сюда кто-нибудь!\r\nВышла Матрешка и доложила, что Кирюшка и Еремка посланы в село за мужиками.\r\n- Вот Матрешка: помнишь ли ты ее? - говорила бабущка. - А ты подойди, дура, что стоишь? Поцелуй ручку у барина: ведь это внучек.\r\n- Оробела, барыня, не смею! - сказала Матрена, подходя к барину. Он стыдливо обнял ее.\r\n- Это новый флигель, бабушка: его не было, - сказал Борис.\n - Заметил! Да, да, помнишь старый? Весь сгнил, щели в полу в ладонь, чернота, копоть, а теперь вот посмотри!\r\nОни вошли в новый флигель. Бабушка показала ему переделки в конюшнях, показала и лошадей, и особое отделение для птиц, и прачешную, даже хлевы.\r\n- Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому огня не разводить и чтоб людям не тесно было.\r\nТеперь у всякого и у всякой свой угол есть, хоть маленький, да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.\r\n- Ты что тут стоишь?- оборотилась она к Матрене, - поди скажи Егорке, чтоб он бежал в село и сказал старосте, что мы сами идем туда.\r\nВ саду Татьяна Марковна отрекомендовалэ ему каждое дерево и куст, провела по аллеям, заглянула с ним в рощу с горы, и наконец они вышли в село.\r\nБыло тепло, и озимая рожь плавно волновалась от тихого полуденного ветерка.\r\n- Вот внук мой, Борис Павлыч! - сказала она старосте. - Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут.\r\nВот барин, настоящий барин приехал, внук мой! - говорила она мужикам.\r\nТы видал ли его, Гараська? Смотри же, какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? - спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.\r\n- Опять на деревья белье вешают! - гневно заметила она, обратясь к старосте. - Я велела веревку протянуть.\r\nСкажи слепой Агашке: это она все любит на иву рубашки вещать! сокровище! Обломает ветки!..\r\n- Веревки такой длинной нет, - сонно отозвался староста, - ужо надо в городе купить...\r\n- Что ж не скажешь Василисе: она доложила бы мне. Я всякую неделю езжу: давно бы купила.\n - Я сказывал; да забывает - или говорит, не стоит барыню тревожить.\r\nБабушка завязала на платке узелок. Она любила говорить, что без нее ничего не сделается, хотя, например, веревку мог купить всякий.\r\nНо боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги.\r\nХотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью;\r\nперед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного: но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не любила записывать:\r\nа если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела, и не испугаться.\r\nПуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.\r\nКроме крупных распоряжений, у ней жизнь кишела маленькими заботами и делами.\r\nТо она заставит девок кроить, шить, то чинить что-нибудь, то варить, чистить. \"Делать все самой\" она называла смотреть, чтоб все при ней делали.\r\nОна собственно не дотронется ни до чего, а старчески грациозно подопрет одной рукой бок, а пальцем другой повелительно указывает, что как сделать, куда поставить, убрать.\r\nЗвеневшие ключи были от домашнвх шкафов, сундуков, ларцов и шкатулок, где хранились старинное богатое белье,\r\nполотна, пожелтевшие драгоценные кружева, брильянты, назначавшиеся внучкам в приданое, а главное - деньги.\r\nОт чая, сахара, кофе и прочей провизии ключи были у Василисы.\r\nРаспорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами,\r\nсмотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.\r\nПотом, если нужно, ехала в ряды и заезжала с визитами в город, но никогда не засиживалась, а только заглянет минут на пять и сейчас к другому, к третьему, и к обеду домой.\r\nНе то так принимала сама визиты, любила пуще всего угощать завтраками и обедами гостей.\r\nЕще ни одного человека не выпустила от себя, сколько ни живет бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером.\r\nПосле обеда бабушка, зимой, сидя у камина, часто задумчиво молчала, когда была одна.\r\nОна сидела беспечной барыней, в красивой позе, с средоточенной будто бы мыслью или каким-то глубоким воспоминанием и - любила тогда около себя тишину, оставаясь долго в сумерках одна.\r\nЛето проводила в огороде и саду:\r\nздесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки и,\r\nдля здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы,\r\nснимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.\r\nIХ\r\nТит Никоныч был джентльмен по своей природе.\r\nУ него было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста - он хорошенько не знал,\r\nникогда в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится.\r\nНакогда он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.\r\nСлужил он прежде в военной службе. Старики помнят его очень красивым, молодым офицером, скромным, благовоспитанным человеком, но с смелым, открытым характером.\r\nВ юности он приезжал не раз к матери, в свое имение, проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку,\r\nпотом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.\r\nХотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но любвл читать, а особенно по части политики в естественных наук.\r\nСлова его, манеры, постуаь были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность в своем достоинстве и никогда не высказывалась,\r\nа как-то видимо присутствовала в нем, как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.\r\nОн сохранял всегда учтивость и сдержанность в словах и жестах, как бы с кем близок ни был.\r\nИ губернатору, и приятелю, и новому лицу он всегда одинаково поклонится, шаркает ногой и приподнимет ее немного назад, соблюдая старинные фасоны вежливости.\r\nПеред дамой никогда не сядет, и даже на улице говорит без шапки, прежде всех поднимет платок и подвинет скамеечку.\r\nЕсли в доме есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость,\r\nсмешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя себе нескромной мысли, не только намека в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.\r\nОн не курил табаку, но не душился, не молодился, а был как-то опрятен, изящно чист и благороден видом, манерами, обхождением.\r\nОдевался всегда чисто, особенно любил белье и блистал не вышивками какими-нибудь, не фасонами, а белизной.\r\nВсе просто на нем, но все как будто сияет. Нанковые панталоны выглажены, чисты; синий фрак, как с иголочки.\r\nЕму было лет пятьдесят, а он имел вид летнего свежего, румяного человека благодаря парику и всегда гладко обритому подбородку .\r\nВзгляд и улыбка у него были так приветливы, что сразу располагали в его пользу.\r\nНесмотря на свои ограниченные средства, он имел вид щедрого барина: так легко и радушно бросал он сто рублей, как будто бросал тысячи.\r\nK бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Воскресение автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту.\r\nАдвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если все так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту.\r\nНехлюдов, между прочим, рассказал адвокату о содержимых ста тридцати человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват.\r\nАдвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.\r\n- Кто виноват? Никто, - сказал он решительно. - Скажите прокурору - он скажет, что виноват губернатор, скажите губернатору - он скажет, что виноват прокурор. Никто не виноват.\r\n- Я сейчас еду к Масленникову и скажу ему.\r\n- Ну-с, это бесполезно, - улыбаясь, возразил адвокат. - Это такая - он не родственник и не друг? - это такая, с позволения сказать, дубина и вместе с тем хитрая скотина.\r\nНехлюдов, вспомнив, что говорил Масленников про адвоката, ничего не ответил и, простившись, поехал к Масленникову.\r\nМасленникова Нехлюдову нужно было просить о двух вещах: о переводе Масловой в больницу и о ста тридцати бесписьменных, безвинно содержимых в остроге.\r\nКак ни тяжело ему было просить человека, которого он не уважал, это было единственное средство достигнуть цели, и надо было пройти через это.\r\nПодъезжая к дому Масленникова, Нехлюдов увидал у крыльца несколько экипажей:\r\nпролетки, коляски и кареты, и вспомнил, что как раз нынче был тот приемный день жены Масленникова, в который он просил его приехать.\r\nВ то время как Нехлюдов подъезжал к дому, одна карета стояла у подъезда,\r\nи лакей в шляпе с кокардой и пелерине подсаживал с порога крыльца даму, подхватившую свой шлейф и открывшую черные тонкие щиколотки в туфлях.\r\nСреди стоящих уже экипажей он узнал закрытое ландо Корчагиных.\r\nСедой румяный кучер почтительно и приветливо снял шляпу, как особенно знакомому барину.\r\nНе успел Нехлюдов спросить швейцара о том, где Михаил Иванович (Масленников), как он сам показался на ковровой лестнице,\r\nпровожая очень важного гостя, такого, какого он провожал уже не до площадки, а до самого низа.\r\nОчень важный военный гость этот, сходя, говорил по-французски об аллегри в пользу приютов, устраиваемых в городе, высказывая мнение, что это хорошее занятие для дам:\r\n\"И им весело, и деньги собираются\".\r\n- Qu'elles s'amusent et que le bon Dieu les benisse... {Пусть веселятся и да благословит их бог.\r\n.. (франц.)} A, Нехлюдов, здравствуйте! Что давно вас не видно? - приветствовал он Нехлюдова.\r\n- Allez presenter vos de voirs a madame {Подите засвидетельствуйте почтение хозяйке (франц. ).}. И Корчагины тут. Et Nadine Bukshevden.\r\nToutes les jolies femmes de la ville {И Надин Буксгевден Все городские красавицы (франц.).\r\n}, - сказал он, подставляя и несколько приподнимая свои военные плечи под подаваемую ему его же великолепным с золотыми галунами лакеем шинель.\r\n- Au revoir, mon cher! {До свиданья, дорогой мой! (франц.)} - Он пожал еще руку Масленникову.\r\n- Ну, пойдем наверх, как я рад! - возбужденно заговорил Масленников, подхватывая под руку Нехлюдова и, несмотря на свою корпуленцию, быстро увлекая его наверх.\r\nМасленников был в особенно радостном возбуждении, причиной которого было оказанное ему внимание важным лицом.\r\nКазалось, служа в гвардейском, близком к царской фамилии полку, Масленникову пора бы привыкнуть к общению с царской фамилией, но, видно, подлость только усиливается повторением,\r\nи всякое такое внимание приводило Масленникова в такой же восторг, в который приходит ласковая собачка после того, как хозяин погладит, потреплет, почешет ее за ушами.\r\nОна крутит хвостом, сжимается, извивается, прижимает уши и безумно носится кругами. То же самое был готов делать Масленников.\r\nОн не замечал серьезного выражения лица Нехлюдова, не слушал его и неудержимо влек его в гостиную, так что нельзя было отказаться, и Нехлюдов шел с ним.\r\n- Дело после; что прикажешь - все сделаю, - говорил Масленников, проходя с Нехлюдовым через залу. - Доложите генеральше, что князь Нехлюдов, - на ходу сказал он лакею.\r\nЛакей иноходью, обгоняя их, двинулся вперед. - Vous n'avez qu'a ordonner {Тебе стоит только приказать (франц.\r\n).}. Но жену повидай непременно. Мне и то досталось за то, что я тот раз не привел тебя.\r\nЛакей уже успел доложить, когда они вошли, и Анна Игнатьевна, вице-губернаторша, генеральша, как она называла себя,\r\nуже с сияющей улыбкой наклонилась к Нехлюдову из-за шляпок и голов, окружавших ее у ди вана.\r\nНа другом конце гостиной у стола с чаем сидели барыни и стояли мужчины - военные и штатские, и слышался неумолкаемый треск мужских и женских голосов.\r\n- Enfin! {Наконец! (франц.)} Что же это вы нас знать не хотите? Чем мы вас обидели?\r\nТакими словами, предполагавшими интимность между нею и Нехлюдовым, которой никогда не было, встретила Анна Игнатьевна входящего.\r\n- Вы знакомы? Знакомы? Мадам Белявская, Михаил Иванович Чернов. Садитесь поближе.\r\n- Мисси, venez dons a notre table. Ou vous apportera votre the... {идите к нашему столу. Вам сюда подадут чай... (франц.\r\n)} И вы... - обратилась она к офицеру, говорившему с Мисси, очевидно забыв его имя, - пожалуйте сюда. Чаю, князь, прикажете?\r\n- Ни за что, ни за что не соглашусь: она просто не любила, - говорил женский голос.\n - А любила пирожки.\r\n- Вечно глупые шутки, - со смехом вступилась другая дама в высокой шляпе, блестевшая шелком, золотом и камнями.\r\n- C'est excellent {Великолепно (франц.).} - эти вафельки, и легко. Подайте еще сюда.\n - Что же, скоро едете?\r\n- Да уж нынче последний день. От этого мы и приехали.\n - Такая прелестная весна, так хорошо теперь в деревне!\r\nМисси в шляпе и каком-то темно-полосатом платье, схватывавшем без складочки ее тонкую талию, точно как будто она родилась в этом платье, была очень красива.\r\nОна покраснела, увидав Нехлюдова.\r\n- А я думала, что вы уехали, - сказала она ему.\n - Почти уехал, - сказал Нехлюдов. - Дела задерживают. Я и сюда приехал по делу.\r\n- Заезжайте к мама. Она очень хочет вас видеть, - сказала она и, чувствуя, что она лжет и он понимает это, покраснела еще больше.\r\n- Едва ли успею, - мрачно отвечал Нехлюдов, стараясь сделать вид, что не заметил, как она покраснела.\r\nМисси сердито нахмурилась, пожала плечами и обратилась к элегантному офицеру,\r\nкоторый подхватил у нее из рук порожнюю чашку и, цепляя саблей за кресла, мужественно перенес ее на другой стол.\r\n- Вы должны тоже пожертвовать для приюта.\r\n- Да я и не отказываюсь, но хочу приберечь всю свою щедрость до аллегри. Там я выкажу себя уже во всей силе.\r\n- Ну, смотрите! - послышался явно притворно смеющийся голос.\n Приемный день был блестящий, и Анна Игнатьевна была в восхищении.\r\n- Мне Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, - говорила она Нехлюдову.\r\n- Мика (это был ее толстый муж, Масленников) может иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр.\r\nВсе эти несчастные заключенные - его дети. Он иначе не смотрит на них. Il est d'une bonte... {Он так добр... (франц.)}\r\nОна остановилась, не найдя слов, которые могли бы выразить bonte того ее мужа, по распоряжению которого секли людей,\r\nи тотчас же, улыбаясь, обратилась к входившей старой сморщенной старухе в лиловых бантах.\r\nПоговорив, сколько нужно было, и так бессодержательно, как тоже нужно было, для того чтобы не нарушить приличия, Нехлюдов встал и подошел к Масленникову.\r\n- Так, пожалуйста, можешь ты меня выслушать?\n - Ах, да! Ну, что же? Пойдем сюда.\n Они вошли в маленький японский кабинетик и сели у окна.\n\n LVIII\r\n- Ну-с, je suis a vous {я к твоим услугам (франц.).}. Хочешь курить? Только постой, как бы нам тут не напортить, - сказал он и принес пепельницу. - Ну-с?\r\n- У меня к тебе два дела.\n - Вот как.\r\nЛицо Масленникова сделалось мрачно и уныло. Все следы того возбуждения собачки, у которой хозяин почесал за ушами, исчезли совершенно.\r\nИз гостиной доносились голоса. Один женский говорил: \"Jamais, jamais je ne croirais\" {Никогда, никогда не поверю (франц.).\r\n}, a другой, с другого конца, мужской, что-то рассказывал, все повторяя: \"La comtesse Voronzoff и Victor Apraksine\" {Графиня Воронцова и Виктор Апраксин (франц.\r\n).}. С третьей стороны слышался только гул голосов и смех. Масленников прислушивался к тому, что происходило в гостиной, слушал и Нехлюдова.\r\n- Я опять о той же женщине, - сказал Нехлюдов.\n - Да, невинно осужденная. Знаю, знаю.\r\n- Я просил бы перевести ее в служанки в больницу. Мне говорили, что это можно сделать.\n Масленников сжал губы и задумался.\r\n- Едва ли можно, - сказал он. - Впрочем, я посоветуюсь и завтра телеграфирую тебе.\r\n- Мне говорили, что там много больных и нужны помощницы.\n - Ну да, ну да. Так, во всяком случае, дам тебе знать.\r\n- Пожалуйста, - сказал Нехлюдов.\n Из гостиной раздался общий и даже натуральный смех.\n - Это все Виктор, - сказал Масленников, улыбаясь, - он удивительно остер, когда в ударе.\r\n- А еще, - сказал Нехлюдов, - сейчас в остроге сидят сто тридцать человек только за то, что у них просрочены паспорта. Их держат месяц здесь.\r\nИ он рассказал причины, по которым их держат.\r\n- Как же ты узнал про это? - спросил Масленников, и на лице его вдруг выразилось беспокойство и недовольство.\r\n- Я ходил к подсудимому, и меня в коридоре обступили эти люди и просили...\n - К какому подсудимому ты ходил?\r\n- Крестьянин, который невинно обвиняется и к которому я пригласил защитника. Но не в этом дело.\r\nНеужели эти люди, ни в чем не виноватые, содержатся в тюрьме только за то, что у Них просрочены паспорты и...\r\n- Это дело прокурора, - с досадой перебил Масленников Нехлюдова. - Вот ты говоришь: суд скорый и правый.\r\nОбязанность товарища прокурора - посещать острог и узнавать, законно ли содержатся заключенные. Они ничего не делают: играют в винт.\r\n- Так ты ничего не можешь сделать? - мрачно сказал Нехлюдов, вспоминая слова адвоката о том, что губернатор будет сваливать на прокурора.\r\n- Нет, я сделаю. Я справлюсь сейчас.\r\n- Для нее же хуже. C'est un souffre-douleur {Это страдалица (франц.).}, - слышался из гостиной голос женщины, очевидно совершенно равнодушной к тому, что она говорила.\r\n- Тем лучше, я и эту возьму, - слышался с другой стороны игривый голос мужчины и игривый смех женщины, что-то не дававшей ему.\r\n- Нет, нет, ни за что, - говорил женский голос.\n - Так вот, я сделаю все, - повторил Масленников, туша папироску своей белой рукой с бирюзовым перстнем, - а теперь пойдем к дамам.\r\n- Да, еще вот что, - сказал Нехлюдов, не входя в гостиную и останавливаясь у двери. - Мне говорили, что вчера в тюрьме наказывали телесно людей. Правда ли это?\r\nМасленников покраснел.\r\n- Ах, ты об этом? Нет, mon cher, решительно тебя не надо пускать, тебе до всего дело.\r\nПойдем, пойдем, Annette зовет нас, - сказал он, подхватывая его под руку и выказывая опять такое же возбуждение,\r\nкак и после внимания важного лица, но только теперь уже не радостное, а тревожное.\r\nНехлюдов вырвал свою руку из его и, никому не кланяясь и ничего не говоря, с мрачным видом прошел через гостиную, залу и мимо выскочивших лакеев в переднюю и на улицу.\r\n- Что с ним? Что ты ему сделал? - спросила Annette у мужа.\n - Это a la francaise {по-французски (франц.),}, - сказал кто-то.\r\n- Какой это a la francaise, это a la zoulou {по-зулусски (франц.).}.\r\n- Ну, да он всегда был такой.\r\nКто-то поднялся, кто-то приехал, и щебетанья пошли своим чередом: общество пользовалось эпизодом Нехлюдова как удобным предметом разговора нынешнего jour fixe'a.\r\nНа другой день после посещения Масленникова Нехлюдов получил от него на толстой глянцевитой с гербом и печатями бумаге письмо великолепным твердым почерком о том,\r\nчто он написал о переводе Масловой в больницу врачу и что, по всей вероятности, желание его будет исполнено.\r\nБыло подписано: \"Любящий тебя старый товарищ\", и под подписью \"Масленников\" был сделан удивительно искусный, большой и твердый росчерк.\r\n- Дурак!\r\n- не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове \"товарищ\" он чувствовал, что Масленников снисходил до него, то есть, несмотря на то,\r\nчто исполнял самую нравственно грязную и постыдную должность, считал себя очень важным человеком и думал если не польстить,\r\nто показать, что он все-таки не слишком гордится своим величием, называя себя его товарищем.\r\nLIX\r\nОдно из самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства,\r\nчто бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т.\r\nд. Люди не бывают такими.\r\nМы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот;\r\nно будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый.\r\nА мы всегда так делим людей. И это неверно.\r\nЛюди, как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди.\r\nКаждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою.\r\nУ некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов.\r\nПеремены эти происходили в нем и от физических и от духовных причин. И такая перемена произошла в нем теперь.\r\nТо чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал после суда и после первого свидания с Катюшей,\r\nпрошло совершенно и заменилось после последнего свидания страхом, даже отвращением к ней.\r\nОн решил, что не оставит ее, не изменит своего решения жениться на ней, если только она захочет этого; но это было ему тяжело и мучительно.\r\nНа другой день своего посещения Масленникова он опять поехал в острог, чтобы увидать ее.\r\nСмотритель разрешил свидание, но не в конторе и не в адвокатской, а в женской посетительской.\r\nНесмотря на свое добродушие, смотритель был сдержаннее, чем прежде, с Нехлюдовым;\r\nочевидно, разговоры с Масленниковым имели последствием предписание большей осторожности с этим посетителем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- А почему ты думаешь, что у меня была мать? Я не знаю своей матери.\n\n Мариетт говорит тихо:\n\n - Я также не знаю своей матери.\r\nОба молчат и дружелюбно рассматривают друг друга.\n\n - Так вот как! - говорит он. - Ты тоже не знаешь матери. Ну, что же! зови меня тогда Хаггарт.\n\n - Хаггарт?\r\n- Да. Тебе нравится имя? Я его сам придумал: Хаггарт. Жаль, что тебя уже назвали, я бы придумал тебе хорошенькое имя.\n\n Вдруг он хмурится:\r\n- Скажи, Мариетт, отчего ваша страна так печальна? Я хожу по вашим тропинкам и только камешки скрежещут под ногою. А по сторонам стоят большие камни.\r\n- Это по дороге к замку, у нас туда никто не ходит. Правда, что эти камни останавливают прохожих вопросом: кто идет?\r\n- Нет, они немые. Отчего твоя страна так печальна? Уже неделя, как я не вижу своей тени - это невозможно! - я не вижу своей тени.\r\n- Нет, наша страна очень весела и радостна. Сейчас еще зима, а вот придет весна и с нею вернется солнце. Ты его увидишь, Хаггарт.\r\nОн говорит с пренебрежением:\n\n - И вы сидите и ждете спокойно пока оно придет? Хорошие же вы люди. Ах, если бы у меня был корабль!\r\n- Что же тогда?\n\n Он хмуро смотрит и недоверчиво качает головой.\n\n - Ты слишком любопытна, девочка. Тебя кто-нибудь подослал?\r\n- Нет. Зачем же вам нужен корабль?\n\n Хаггарт добродушно и насмешливо смеется:\r\n- Она спрашивает, зачем человеку корабль? Хорошие же вы люди: не знают, зачем человеку корабль, - и вдруг говорит серьезно: если бы у меня был корабль, я погнался бы за солнцем.\r\nИ сколько бы не ставило оно своих золотых парусов, я нагнал бы его на моих черных. И заставил бы нарисовать на палубе мою тень. И стал бы на нее ногою - вот так!\r\nТвердо пристукнул он ногою. Мариетт осторожно спрашивает:\n\n - Вы сказали - на черных парусах?\r\n- Это я так сказал. Зачем ты все спрашиваешь? У меня нет корабля, ты знаешь. Прощай.\n\n Надевает шляпу, но не уходит. Мариетт молчит, и он говорит совсем сердито:\r\n- Тебе, может быть, нравится и это, что играет ваш старый Дан, старый глупец?\n\n - Вы знаете, как его зовут?\r\n- Мне Хорре сказал. А мне не нравится, нет, нет. Приведи сюда хорошую честную собаку, или зверя и он завоет.\r\nТы скажешь, он не знает музыки - нет, он знает, но он не выносит лжи. Вот музыка, слушай!\r\nБерет Мариетт за руку и грубо поворачивает ее лицом к океану.\r\n- Слышишь? Вот музыка. Твой Дан обворовал море и ветер - нет, он хуже чем вор - он обманщик! Его нужно бы повесить на рее, твоего Дана! Прощай.\r\nИдет, но, сделав два шага, оборачивается.\r\n- Прощай, я тебе сказал. Иди домой. Пусть этот дурак играет один. Ну - иди.\n\n Мариетт молчит, не двигаясь. Хаггарт смеется:\r\n- Ты не боишься ли, что я забыл твое имя? Нет, я запомнил, тебя зовут Мариетт. Иди, Мариетт.\r\nОна говорит тихо:\n\n - Я видела ваш корабль.\n\n Хаггарт быстро подходит и наклоняется к ней; лицо его страшно.\r\n- Это неправда. Когда?\n\n - Вчера вечером.\n\n - Это неправда! Куда он шел?\n\n - На солнце.\r\n- Вчера вечером я был пьян и спал. Но это неправда. Я ни разу не видел - ты испытываешь меня. Смотри!\n\n - Мне сказать вам, если я еще раз увижу?\r\n- Как же ты можешь сказать?\n\n - Я приду к вам на гору.\n\n Хаггарт внимательно смотрит на нее.\r\n- Если только ты не лжешь. Какие люди в вашей стране, лживые или нет? В тех странах, какие я знаю, все люди лживые. Другие видели корабль?\r\n- Не знаю. Я одна была на берегу. Теперь я вижу, что это не ваш корабль: вы ему не рады.\n\n Хаггарт молчит, точно забыв о ее присутствии.\r\n- У вас красивое платье. Вы молчите? Я к вам приду.\r\nХаггарт молчит.\r\nСуров и дико сумрачен темный профиль:\r\nи глухим молчанием, безмолвием долгих часов, быть может, дней, быть может, всей жизни исполнено каждое движение его сильного тела, каждая складка одежды.\r\n- Ваш матрос не убьет меня?\n\n - Вы молчите?\n\n - У меня есть жених, его зовут Филипп, но я его не люблю.\r\n- Вы теперь как тот камень, который стоит по дороге к замку.\n\n Хаггарт молча поворачивается и идет.\r\n- Я тоже помню как вас зовут. Вас зовут Хаггарт.\n\n Он уходит.\r\n- Хаггарт! - зовет Мариетт, но уже скрылся он за домами и только скрежет рассыпающихся камешков замирает в туманном воздухе.\r\nСнова играет отдыхавший Дан; рассказывает Богу о погибших в море.\r\nКрепнет ночь. Уже не видно ни скалы, ни замка и только огонь в окне краснеет ярче.\n\n Об иных жизнях повествует глухо бухающий, неустанный прибой.\r\nКартина 2 Сильный ветер надувает обрывок паруса, которым завешено большое разверстое окно.\r\nПарус мал, не закрывает всего окна, и в зияющее отверстие дышит ненастьем темная ночь. Дождя нет, но теплый ветер, насыщенный морем, тяжел и влажен.\r\nТут, в башне, живут Хаггарт и матрос его Хорре. Оба они спят тяжелым хмельным сном; на столе и в углах пустые бутылки, остатки еды; единственный табурет опрокинут и лежит на боку.\r\nПеред вечером матрос вставал, зажег большую плошку, и еще что-то хотел сделать, но свежий хмель одолел его и он снова уснул на своей жиденькой подстилке из соломы и морских трав.\r\nКолеблемый ветром, свет плошки желтыми тревожными пятнами мечется по неровным исщербленным стенам и пропадает в черном отверстии двери, ведущей в другие помещения замка.\r\nХаггарт лежит на спине, и по его круглому и сильному лбу бегают бесшумно те же тревожные желтые блики,\r\nподбираются к сомкнутым глазам, к прямому, резко очерченному носу - и, заметавшись, убегают на стену.\r\nДыхание спящего глубоко и неровно; минутами поднимется тяжелая, словно чужая, рука, сделает несколько неясных, незаконченных движений и бессильно упадет на грудь.\r\nПод окном грохочет и ревет бурун, разбиваясь о скалы - уже вторые сутки на океане буря.\r\nДряхлая башня вздрагивает от неистовых ударов волн и отвечает буре шорохом осыпающейся штукатурки,\r\nпостукиванием мелких обрывающихся камешков, шепотом и вздохами заблудившегося в переходах ветра.\r\nШепчет и бормочет, как старуха.\r\nМатросу становится холодно на каменном полу, по которому ветер разливается, как вода;\r\nон ворочается, поджимает под себя ноги, втягивает голову в плечи, ищет рукой воображаемую одежду, но все не может проснуться, - тяжел и силен двухдневный хмель.\r\nНо вот взвизгнул ветер сильные, что-то ухнуло - быть может, завалилась в море часть разрушенной стены,\r\nотчаянные заметались тревожные желтые пятна на кривой стене, - и Хорре проснулся.\r\nСел на подстилке, оглядывается, но ничего не понимает.\r\nВетер свистит, как разбойник, сзывающий других разбойников, и всю ночь заселяет тревожными призраками.\r\nКажется, что море полно погибающих кораблей, людей, которые утопают, и отчаянно борются со смертью. Слышны голоса.\r\nГде-то тут близко кричат, бранятся, хохочут и поют, как сумасшедшие,\r\nразговаривают деловито и быстро - вот-вот увидишь искаженное ужасом или смехом незнакомое человеческое лицо или судорожно скрюченные пальцы.\r\nНо хорошо пахнет морем и это, вместе с холодом, приводит Хорре в себя.\r\n- Нони! - зовет он хрипло, но Хаггарт не слышит; и, подумав, зовет снова.\n\n - Капитан! Нони! Вставай!\n\n Но не отвечает Хаггарт, и матрос бормочет:\r\n- Нони пьян и спит. Ну, и пусть спит. Ух, какая холодная ночь, в ней нет тепла даже настолько, чтобы согреть нос.\r\nМне холодно! Мне холодно и скучно, Нони, я не могу так пить, хотя я пьяница и это всем известно.\r\nНо одно дело пить, другое дело утопать в джине, это совсем другое дело, Нони: становишься утопленником, просто мертвецом. Мне стыдно за тебя, Нони. Вот я выпью сейчас и...\r\nВстает, шатаясь, находит непочатую бутылку и пьет.\r\n- Хороший ветер. Они называют это бурей - ты слышишь, Нони? Они называют это бурей. А как же они назовут бурю?\r\nСнова пьет.\n\n - Хороший ветер!\n\n Подходит к окну и, отстранив край паруса, смотрит.\r\n- Ни одного огня ни в море, ни в поселке: спрятались и спят, ждут, пока пройдет буря. Брр, холодно.\r\nА я бы их всех выгнал в море, это подло ходить в море только в тихую погоду. Это значит надувать море.\r\nЯ морской разбойник, это правда, меня зовут Хорре и меня давно нужно повесить на рее, и это правда, но я никогда не позволю себе такой мерзости: надувать море.\r\nЗачем ты привел меня в эту дыру, Нони?\r\nСобирает хворост и бросает в камин.\r\n- Я тебя люблю, Нони. Вот я зажгу огонь, чтобы согреть твои ноги, я ведь был твоей нянькой, Нони - но ты с ума сошел, это правда.\r\nЯ умный человек, но я ничего не понимаю в твоих поступках. Зачем ты бросил корабль? Тебя повесят, Нони, тебя повесят, и я буду болтаться рядом с тобою. Ты с ума сошел, это правда!\r\nРазжигает огонь, потом приготовляет еду и питье.\r\n- Ты что скажешь, когда проснешься? \"Огонь\". А я отвечу: \"есть\". Потом ты скажешь: \"пить\". А я отвечу: \"есть\".\r\nА потом ты опять напьешься и я напьюсь с тобою, и ты будешь городить чепуху - до каких же пор будет это продолжаться?\r\nДва месяца мы так живем, а может быть два года, двадцать лет - я утопаю в джине, я ничего не понимаю в твоих поступках, Нони.\r\nПьет.\n\n - Или я сошел с ума от джина, или поблизости погибает корабль. Как они кричат!\n\n Смотрит в окно.\r\n- Нет, пусто. Это ветер скучает и играет сам с собою.\r\nОн много видел крушений и теперь сочиняет: сам кричит, сам бранится и плачет, и сам же хохочет, плут!\r\nНо если ты думаешь, что эти лохмотья, которыми я завесил окно, парус, а эта развалина трехмачтовый бриг - то ты дурак! Мы никуда не идем! Мы стоим на мертвом якоре, слышишь?\r\nОсторожно расталкивает спящего.\n\n - Вставай, Нони. Мне скучно. Если пить, так вместе - мне скучно, Нони!\r\nХаггарт просыпается, потягивается и говорит, еще не открывая глаза.\n\n - Огонь.\n\n - Есть.\n\n - Пить.\r\n- Есть! Хороший ветер, Нони. Я смотрел в окно и море плеснуло мне в глаза. Сейчас прилив и брызги летят до башни. Мне скучно, Нони, я хочу с тобой говорить. Не сердись!\r\n- Холодно.\r\n- Сейчас разгорится огонь. Я не понимаю твоих поступков. Ты не сердись, Нони, но я не понимаю твоих поступков! Я боюсь, что ты сошел с ума.\n\n - Ты уже пил?\n\n - Пил.\r\n- Дай сюда.\r\nПьет прямо из горлышка, лежа и блуждая взорами по кривым, исщербленным стенам, теперь озаренным в каждом выступе и каждой трещине ярким огнем камина.\r\nЕще не совсем уверен, что проснулся, и что все это - не сон.\r\nПри сильных порывах ветра пламя выбрасывает из камина, и тогда вся башня точно пляшет - тают и убегают в разверстую дверь последние тени.\r\n- Не сразу, Нони! Не сразу! - говорит матрос и осторожно отбирает бутылку.\n\n Хаггарт садится и обеими руками сжимает голову.\r\n- Болит. Что это за крик: разбился корабль?\n\n - Нет, Нони. Это ветер плутует.\r\n- Хорре!\n\n - Капитан.\n\n - Дай бутылку.\r\nОтпивает немного и ставит на стол. Потом ходит по комнате, расправляя плечи и грудь, и заглядывает в окно. Хорре смотрит через плечо и подсказывает:\r\n- Ни одного огня. Темно и пусто. Кому нужно было погибнуть, тот уже погиб, а осторожные трусы сидят на твердой земле.\r\nХаггарт оборачивается и говорит, вытирая лицо.\n\n - Когда я бываю пьян, я слышу голоса и пение. С тобою не бывает этого, Хорре? Кто это поет сейчас?\r\n- Ветер поет, Нони, только ветер.\n\n - Нет, а еще? Как будто поет человек, женщина поет, а другие смеются и что-то кричат. И это только ветер?\r\n- Только ветер.\n\n - Зачем же он обманывает меня? - говорит Хаггарт надменно.\r\n- Ему скучно, Нони, как и мне, и он смеется над людьми.\r\nРазве ты слыхал когда-нибудь в открытом море, чтобы он так лгал и издевался? Там он говорит правду, а здесь - здесь он пугает береговых и издевается над ними.\r\nОн не любит трусов, ты знаешь.\r\nХаггарт говорит угрюмо:\r\n- Я слышал недавно, как играл в церкви их органист. Он лжет.\n\n - Они все лжецы.\r\n- Нет! - кричит гневно Хаггарт. - Не все. И там есть говорящие правду. Я обрежу тебе уши, если ты будешь клеветать на честных людей! Слышишь?\n\n - Есть.\r\nМолчат и слушают дикую музыку моря. С ума сошел ветер, это видно.\r\nВзял в охапку множество инструментов, из которых люди извлекают свою музыку:\r\nарф, свирелей, драгоценнейших скрипок, тяжелых барабанов и медных труб - и с размаху вместе с волной разбил об острые камни.\r\nРазбил и захохотал: только так понимал он музыку - каждый раз в смерти инструмента, каждый раз в разрыве струн, звенящей меди.\r\nТак понимал он музыку, сумасшедший музыкант! Хаггарт глубоко вздыхает и с некоторым изумлением, как человек проснувшийся, оглядывается по сторонам.\r\nКоротко приказывает.\r\n- Дай трубку.\n\n - Есть.\n\n Оба закуривают.\n\n - Не сердись, Нони, - говорит матрос. - Ты стал такой сердитый, к тебе нельзя приступиться. Можно мне потолковать с тобой?\r\n- И там есть говорящие правду, - говорит Хаггарт, угрюмо выпуская клубы дыма.\r\n- Как тебе сказать, Нони? - отвечает матрос осторожно, но упрямо. - Нет там правдивых людей.\r\nЭто с тех пор, как случился потоп: тогда все честные люди ушли в море, а на твердой земле остались одни трусы и лжецы.\r\nХаггарт минуту молчит, потом вынимает трубку изо рта и весело смеется:\n\n - Это ты сам придумал?\r\n- Я так думаю, - скромно говорит Хорре.\n\n - Ловко! И стоило для этого учить тебя священной истории. Тебя поп учил?\r\n- Да. В каторжной тюрьме. Тогда я был невинен, как голубица. Это тоже из священной истории, Нони: там всегда так говорится.\r\n- Он был глуп! Тебя надо было не учить, а тогда же повесить, - говорит Хаггарт и добавляет угрюмо: - не говори глупостей, матрос. И подай мне бутылку.\r\nПьют. Хорре топает ногой по каменному полу и спрашивает:\n\n - Тебе нравится эта неподвижная штука?\n\n - Я хотел бы, чтобы подо мною плясала палуба.\r\n- Нони! - кричит матрос восторженно. - Нони! вот я слышу настоящее слово! Уйдем же отсюда.\r\nЯ не могу так существовать, я утопаю в джине, я ничего не понимаю в твоих поступках, Нони! Ты с ума сошел.\r\nОткройся мне, мальчик. Я был твоей нянькой, я с пальца кормил тебя, Нони, когда твой отец привез тебя на борт.\r\nПомню, как горел тогда город, а мы уходили в море, и я не знал, что с тобою делать: ты визжал как поросенок в камбузе. Я даже хотел бросить тебя за борт, так ты мне надоел тогда.\r\nАх, Нони, это все так чувствительно, что я не могу вспоминать. Я должен выпить. Выпей и ты, мальчик, но только не сразу, не сразу!\r\nПьют. Хаггарт тяжело и длительно шагает, как человек, запертый в темнице, но не желающий убежать.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Молодежь\r\nУченик восьмого класса Шарыгин дал пощечину своему товарищу Аврамову и чувствовал себя правым и оттого радостным и гордым.\r\nАврамов получил пощечину и был в отчаянии, смягчавшемся лишь сознанием, что он, как и многие другие в жизни, пострадал за правду.\r\nДело было так. На классной стене с начала учебного года висело в черной рамке расписание уроков.\r\nЕго не замечали до тех пор, пока Селедка, как звали надзирателя, подойдя однажды к стене, не обратил внимания класса на то, что лист с расписанием исчез и рамка пуста.\r\nОчевидно, это была ребяческая шалость, на которую солидная часть класса, обладавшая растительностью на лицах и убеждениями, отвечала добродушно-снисходительной улыбкой,\r\n- той улыбкой, которая появлялась у них, когда Окуньков ни с того ни с сего становился на руки, поднимал ноги и в таком виде обходил комнату.\r\nХотя все считали себя взрослыми, но никто не был уверен, что в следующую минуту и ему не вздумается прогуляться на руках.\r\nСеледка, кипятившийся из-за таких пустяков, как исчезнувшее расписание, вызывал к себе юмористическое отношение. Был вставлен новый лист,- но на другой день рамка была опять пуста.\r\nЭто становилось уже глупым, и потому, когда Селедка в безмолвном гневе растопырил длинные руки перед стенкой,\r\nк нему обратились с серьезным предположением, что расписание стащили, вероятно, первоклассники.\r\nНа третий день в раме вместо расписания был вставлен лист, на котором выделялся тщательно оттушеванный кукиш.\r\nНа предложение сознаться, класс, не менее начальства удивленный появлением рисунка, ответил недоумевающим молчанием.\r\nБыло произведено следствие, но оно не привело ни к чему: хотя в классе художников было мало, но кукиш умели рисовать все.\r\nПоследним созерцал рисунок сторож Семен, вынимавший его из рамки; и тому показалось что-то оскорбительное в кукише, относившемся как будто прямо к нему, к Семену.\r\nБудучи по природе толст, добр и глуп, Семен впервые стал на сторону начальства и посоветовал классу сознаться, но был послан к черту.\r\nНаступил четвертый день - и еще более изящный, крупный и насмешливый кукиш снова пятнал стену.\r\nРечь инспектора у класса успеха не имела.\r\nГорячий и вспыльчивый чех, говорить он начинал спокойно, но после двух фраз наливался кровью и, как ошпаренный, принимался выкрикивать фальцетом бранные слова:\r\n- Мальчишки!.. Молёкососы!..\r\nДиректор произнес суховатую, но убедительную речь. Он разъяснил притихшим ученикам бесцельность подобной детской шалости, которая, однако, перешла уже границы.\r\nШарыгин, в критические минуты говоривший от имени класса с начальством, встал и ответил директору:\r\n- Мы все вполне согласны с вами, Михаил Иванович, и уже толковали об этом. Но только никто среди нас этого не делал, и все удивлены.\r\nДиректор недоверчиво пожал плечами и сказал, что если виновные сознаются, они наказанию подвергнуты не будут.\r\nВ противном случае он, директор, поставит за эту четверть \"тройку\" из поведения всему классу и,\r\nчто важнее всего, не освободит от платы за право учения всех тех, кто в первое полугодие был освобожден.\r\nУченики должны знать, что он свое слово держать умеет.\r\n- Но если же никто не хочет сознаться!\r\nМихаил Иванович заметил, что в этом случае класс должен найти виновного.\r\nЭто не будет нарушением товарищеских отношений, так как, не желая сознаться из упорства или ложного самолюбия,\r\nвиновный подводит других под очень строгое наказание и ео ipso сам исторгает себя из товарищеской среды.\r\nДиректор ушел, и класс занялся бурным обсуждением вопроса, в котором начальством была открыта новая сторона.\r\nИз-за того, что какой-то осел, устроивший всю эту дурацкую шутку, не хочет сказать двух слов, несколько бедняков должны вылететь из гимназии!\r\nНа большой перемене директор был вызван из кабинета Шарыгиным и двумя другими воспитанниками.\r\nДиректор вышел в коридор с папиросой в зубах; у него был важный посетитель, и он торопился.\r\nШарыгин от имени класса заявил, что виновных они точно указать не могут, но подозревают троих: Аврамова, Валича и Основского.\r\nКласс полагает, что этим заявлением он снимает наказание с остальных.\r\nБыстро, но внимательно взглянув на Шарыгина, Михаил Иванович похвалил его и сказал, что о заявлении класса он подумает.\r\nПохвала директора была приятна Шарыгину, хотя раньше он гордился тем, что начальство считает его вредным для класса элементом.\r\nКогда Шарыгин подходил к классу, навстречу ему выбежал Рождественский. Во время дебатов он суетился и кричал больше всех и всем надоедал.\r\n- А Аврамов тебя подлецом назвал!- с поспешностью сообщил он, радуясь продолжению суматохи и беспорядков.\r\nАврамов стоял, прислонившись к печке, бледный, как сама печь, и презрительно, поверх голов, смотрел в сторону.\r\n- Аврамов! Ты назвал меня подлецом? \n - Назвал. \n - Прошу тебя извиниться.\r\nАврамов молчал. Класс с напряженным вниманием следил за происходящим. \n - Ну?\r\nТут вошел батюшка (был его урок), и все неохотно разошлись по местам. Минуты тянулись страшно медленно.\r\nКак будто время не хотело двигаться с места, предвидя то нехорошее, что должно сейчас произойти.\r\nШарыгин, сидевший на последней парте, раскрыл перед собою какой-то роман и делал вид, что читает, но изредка смотрел вперед,\r\nс новым для него чувством любопытства рассматривая согнутую спину и опущенную над книгой голову Аврамова.\r\nВолосы у Аврамова были черные, прямые, и пальцы руки, на которую он опирался, резко белели.\r\nДумает ли он сейчас, что через несколько минут на его щеку обрушится удар, от которого щеке будет больно и она покраснеет? Какая это боль: резкая, жгучая или тупая?\r\nСердце у Шарыгина начинает тяжело и медленно колотиться, и ему смертельно хочется, чтобы ничего этого не было: ни класса, ни Аврамова, ни необходимости ударить его.\r\nНо он должен ударить. Он чувствует себя правым. Товарищи перестанут уважать его, если он оставит незаслуженное оскорбление безнаказанным.\r\nШарыгин перебирает все речи, свои и чужие, которые сегодня говорились в классе, и ему все яснее становится, как незаслуженно, несправедливо Аврамов оскорбил его.\r\nЧувство злобы к этой черной голове и белым пальцам поднимается и растет.\r\nШарыгину немного страшно, потому что Аврамов - сильный и, конечно, ответит ударом, но он должен ударить, и ударит. Резкий, продолжительный звонок по коридорам.\r\nБатюшка медленно идет к двери. За ним, разминая усталые члены, идут ученики, когда нервный, до странности громкий голос Шарыгина останавливает их:\r\n- Господа! Одну минуту!\r\nНекоторые из господ, забывшие, что было на перемене, оборачиваются и с удивлением смотрят на Шарыгина. Что это у него такая дикая физиономия? Шарыгин подходит к Аврамову.\r\n- Так ты не хочешь извиниться?\r\nАх, да!.. Неприятная дрожь пробегает по спинам, и лица бледнеют.\r\nВсем хочется отвернуться, но никто не имеет сил сделать этого, и все, моргая учащенно глазами, смотрят на безмолвную группу, думая лишь о том, чтобы это поскорее кончилось.\r\n\"Философу\" Мартову хочется толкнуть Аврамова, чтобы он извинился. Наклоняясь вперед, Мартов глазами старается выжать необходимый ответ.\r\n- Нет,- отвечает Аврамов.- Ты...\r\nШарыгин не сознает, как он поднимает руку и бьет, и не чувствует силы удара. Он видит только, как пошатнулся Аврамов.\r\nПодняв левую руку для защиты лица, Шарыгин бросает взгляд в сторону и замечает курносое и обыкновенно смешное, а теперь побелевшее и страдальческое лицо философа Мартова.\r\n\"А он-то чего?\"- думает Шарыгин. Его возвращает к сознанию действительности прерывающийся голос, в котором слышится и кроткий упрек и жгучее страдание.\r\nБелые пальцы поднятых рук скрывают лицо и не дают понять, что говорит Аврамов.\r\n- Бог... тебя Бог... \n Шарыгин презрительно передергивает плечами и отходит, засунув руки в карманы.\r\nСолнце ослепительно сияло, когда Шарыгин возвращался домой.\r\nНа плохо очищенных тротуарах провинциального городка стояли лужи растопленного снега, отражая в себе фонарные столбы и под ними голубую бездну безоблачного неба.\r\nВесна быстро приближалась, и острый, свежий воздух, пахнущий талым снегом и далеким полем, очищал легкие от классной пыли.\r\nКаким темным и душным казался этот класс!\r\nДушным и тяжелым сном казалось и то, что час тому назад произошло в классе и что не могло бы и произойти здесь,\r\nгде так радостно сияет солнце и задорно-весело чирикают воробьи, ополоумевшие от весеннего воздуха.\r\nНо мысль невольно возвращалась назад, и чувство брезгливой жалости к Аврамову омрачало светлое настроение Шарыгина.\r\nМожно ли быть таким трусом, как этот несчастный Аврамов!\r\nНе он один, а и весь класс увлекался грандиозно величавым учением о непротивлении злу, но применять это учение в жизни может лишь дряблая натура, неспособная к протесту.\r\nВсеми силами отстаивай каждую свою мысль, свое правое дело. Зубами, ногтями борись за него. Быть же битым и молчать сумеет и мерзавец.\r\nШарыгин чувствует, что у него, как у нового Ильи Муромца, сила переливается по всему телу.\r\nТак и бросился бы врукопашную с этим, пока еще смутно сознаваемым злом, и бился бы с ним, стиснув зубы и сжав кулаки, бился бы до последнего издыхания.\r\nАх, поскорее бы кончить эту гимназию! А пока...\r\nпока только особенно твердая поступь да более обыкновенного выдвинутая вперед грудь показывали, что это идет человек, победоносно отстоявший свое право на звание честного человека.\r\nСолнце, так много видевшее на своем веку, с любовной лаской согревало молодую голову, над которой, неведомо для нее, уже висело первое серьезное горе.\r\nОно началось в тот же вечер.\r\nПервый, кому Шарыгин рассказал о происшедшем случае, была Александра Николаевна, гимназистка восьмого класса, которую он любил и считал умной и \"развитой\".\r\nВпрочем, умной она казалась ему, пока соглашалась и не спорила.\r\nСпоря, она так легко расставалась с логикой, становилась так пристрастна и нелепо упряма,\r\nчто Шарыгин начинал удивляться, та ли это женщина, при поддержке которой он намеревался \"бороться с рутиной жизни\".\r\nДругим она нравилась именно во время спора, но Шарыгин не понимал их вкуса. Кроме того, она обладала неприятной способностью подмечать то, что желательно было бы не обнаруживать.\r\n- Напрасно ты гордишься,- ответила Александра Николаевна.- Ты поступил подло.\r\nОн гордится! Что за нелепость! Он просто исполнил свой долг честного, именно честного человека.\r\nДумая, что Александра Николаевна не поняла, он вновь подробно остановился на тех фактах, которые неопровержимо устанавливали его правоту в этой \"неприятной\" истории.\r\nВесь класс уговаривал Аврамова и других сознаться, выставляя на вид, что иначе из-за глупой шутки понесут наказание неповинные.\r\n\"Тройка\" поведения - ерунда, но в классе есть двое учащихся на казенный счет, которые должны будут уйти из гимназии.\r\nОтсюда Шурочка должна видеть, что он лично, человек состоятельный, в деле не заинтересован.\r\n- Пустяки. Директор просто врал, как иезуит, а вы ему поверили, как дураки. И шутка вовсе не так глупа.\r\nЭтот кукиш мне очень нравится,- решила безапелляционно Шурочка, не подозревая, какой она делает скачок в сторону с строго логического пути, по которому шествовал Шарыгин.\r\nВыразив нетерпение и едва за кончик хвоста успев схватить ускользавшую мысль, он начал развивать дальнейшие положения. Весь класс решил сообщить...\r\n- То есть донести, - поправила Шурочка. \n ...Сообщить, что подозревает таких-то. Понимает ли Шурочка, что решил именно класс, а он был уполномоченным, передававшим решение класса?\r\nОказалось, что Шурочка этого не понимает. Шурочка полагает, что уполномоченный должен передавать только хорошие решения, а не дурные.\r\nЭто уже был такой скачок в сторону, что Шарыгин не успел схватить ускользнувшую мысль и казался вовлеченным в дебри ненужного спора о правах и обязанностях уполномоченных.\r\nСпор был бы бесконечным, если бы Шарыгин не воспользовался приемом почтенного противника и, махнув рукой, не перескочил на ту мысль, которая была нужна ему.\r\nРаз он был простым выполнителем воли класса, почему именно он подлец, а не Потанин и не весь класс?\r\n- Да и все подлецы, - решила, не задумываясь, Александра Николаевна. \n Шарыгин сердито рассмеялся. \n - Ну, а почему же он именно меня назвал подлецом?\r\n- Вероятно, ты больше всех настаивал, чтобы идти к директору. Во всяком случае, это фискальство, гадость!\r\nЛогика полетела к черту. Шарыгин потерял под собою почву и беспорядочно начал выдвигать те и другие орудия, повторяясь, путаясь, злясь на себя, на Шурочку, на мир, создающий Шурочек.\r\nИ он объяснял и доказывал до тех пор, пока сам не перестал понимать, кто он, что он и чего ему нужно.\r\n- Да это не спор, а какой-то танец диких!- с отчаянием воскликнул он. \n Шурочка рассмеялась и спросила:\r\n- А каков он собой - этот Аврамов? \n - Прикажете познакомить? \n - Это глупо - сердиться из-за пустяков. \n - Пустяки! Назвать человека подлецом и говорить: \"Пустяки!\"\r\nШарыгин сердито отдернул свою руку и с ненавистью взглянул на раскрасневшееся на морозе хорошенькое личико.\r\nКак приличествует гимназисту и гимназистке, они виделись на улице тайно от родителей, хотя никто не мешал им видеться явно.\r\n- Ну, будет, будет! Вашу руку, маркиз Поза!- Шурочка взяла руку Шарыгина, согнула ее кренделем и, вложив свою ручку, тронулась в путь.\r\nШарыгин подергал руку, но ее держали крепко. Пришлось подчиниться. Так вот всегда бывает с этими женщинами!\r\nВернувшись домой, Шарыгин пошел к отцу в кабинет и, закурив папироску, рассказал ему, подробно останавливаясь на мотивах, всю историю.\r\nК его удивлению, и отец заметил, что здесь припахивает фискальством.\r\nСтрадая от непонимания, Петр повторил свои доводы, стараясь обосновать их теоретически.\r\nОн говорил, что когда один предает всех, это дурно, но когда все предают одного, это означает торжество принципа большинства.\r\n- Так-то оно так, а все-таки как-то... Да ты не волнуйся. Все это пустяки, а вы завтра же помиритесь с этим, как его... \n И этот говорит: пустяки!\r\nКак они все не могут понять, что это не пустяки, что он страдает, что он готов убить себя, так ему больно. Но он не поддастся им! Он еще докажет им, как глубоко все они ошибаются.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "тем не менее постоянный, счастливый для нас союз, дело Иоанновой мудрости, рушился навеки, и Крым, способствовав возрождению нашего величия, обратился для России в скопище губителей.\r\n[1513 r.] Скоро сведал Василий, что Король готовит полки и неотступно убеждает Менгли-Гирея действовать против нас всеми силами, желая вместе с ним начать войну летом.\r\nВ Думе Великокняжеской решено было предупредить сей замысел:\r\nГосударь послал к Сигизмунду складную грамоту, написал в ней имя Королевское без всякого титула, исчислил все знаки его непримиримой вражды,\r\nоскорбление Королевы Елены, нарушение договора, старание возбудить Менгли-Гирея ко впадению в Россию и заключил сими словами:\r\n\"взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу, а крестное целование слагаю\".\r\nТогда находились в Москве Послы Ливонские, которые, быв свидетелями нашего вооружения, известили своего Магистра Плеттенберга,\r\nчто никогда Россия не имела многочисленнейшего войска и сильнейшего огнестрельного снаряда;\r\nчто Великий Князь, пылая гневом на Короля, сказал: \"доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве\".\r\nСам Василий предводительствовал ратию и выехал из столицы 19 Декабря с братьями Юрием и Димитрием, с зятем Царевичем Петром и с Михаилом Глинским.\r\nГлавными Воеводами были Князья Даниил Щеня и Репня. Приступили к Смоленску.\r\nТут гонец Королевский подал Василию письмо от Сигизмунда, который требовал, чтобы он немедленно прекратил воинские действия и вышел из Литвы, если не хочет испытать его мести.\r\nВеликий Князь не ответствовал, а гонца задержали. Назначили быть приступу ночью, от реки Днепра. Для ободрения людей выкатили несколько бочек крепкого меду: пил, кто и сколько хотел.\r\nСие средство оказалось весьма неудачным. Шум и крик пьяных возвестил городу нечто чрезвычайное: там удвоили осторожность.\r\nОни бросились смело на укрепления; но хмель не устоял против ужасов смерти.\r\nВстреченные ядрами и мечами, Россияне бежали, и Великий Князь чрез два месяца возвратился в Москву, не взяв Смоленска, разорив только села и пленив их жителей.\r\nВ сие время скончалась в Вильне вдовствующая Королева Елена, умная и добродетельная, быв жертвою горести, а не яда, как подозревали в Москве от ненависти к Литовцам:\r\nибо Сигизмунд имел в ней важный залог для благоприятного с нами мира, коего он желал,\r\nили еще не готовый к войне, или не доверяя союзу Менгли-Гирея и не имея надежды один управиться с Россиею.\r\nОн тогда же просил опасных грамот в Москве для его Послов: Вельможи Литовские писали к нашим Боярам, чтобы они своим ходатайством уняли кровопролитие.\r\nПисьмо от гонца взяли в набережной палате, дали ему опасную грамоту, и Бояре ответствовали Панам, что Великий Князь сделал то единственно из уважения к их представительству.\r\nСрок, назначенный в грамоте, минул: Сигизмунд известил Василия, что виною сего замедления были Послы Римские, которые едут в Москву от Папы, и что вместе с ними будут и Литовские.\r\nОн просил нового опаса и получил его.\r\nОднако ж, не теряя времени, Государь вторично выступил из Москвы с полками, отправив наперед к Смоленску знатную часть рати с Боярином Князем Репнею и с Окольничим Сабуровым.\r\nНаместник Смоленский, Пан Юрий Сологуб, имея немало войска, встретил их в поле: битва решилась в нашу пользу; он заключился в городе.\r\nПривели многих пленников к Василию в Боровск, и Воеводы обложили Смоленск. Государь прибыл к ним в стан 25 сентября.\r\nНачалась осада; но худое искусство в действии огнестрельного снаряда и положение города, укрепленного высокими стенами, а еще более стремнинами, холмами, делали ее безуспешною.\r\nЧто мы днем разрушали, то Литовцы ночью воздвигали снова. Тщетно Великий Князь писал к осажденным или милостиво, или с угрозами, требуя, чтобы они сдалися.\r\nМиновало шесть недель. Войско наше усилилось приходом Новгородского и Псковского.\r\nМожно было упорством и терпением изнурить граждан; но глубокая осень, дожди, грязь, принудили Великого Князя отступить.\r\nРоссияне хвалились единственно опустошением земли неприятельской вокруг Смоленска и Полоцка, куда ходил из Великих Лук Князь Василий Шуйский, также со многочисленными полками.\r\nДействуя мечем, Государь действовал и Политикою.\r\nЕще в 1508 году - сведав от Михаила Глинского, что Венгерский Король Владислав болен и что Максимилиан опять замышляет овладеть сею Державою,\r\n- Великий Князь писал к Императору о войне России с Литвою, напоминал ему союз его с Иоанном и предлагал возобновить оный.\r\nМихаил взялся тайно переслать Василиеву грамоту в Вену. Дела Италии и другие обстоятельства были виною того, что Максимилиан долго не ответствовал.\r\nНаконец в Феврале 1514 года приехал в Москву Императорский Посол, советник Георгий Шницен-Памер,\r\nкоторый именем Государя своего заключил договор с Россиею, чтобы общими силами и в одно время наступить на Сигизмунда;\r\nВасилию отнять у него Киев и все наши древние города, а Максимилиану Прусские области, захваченные Королем.\r\nОбязались ни в случае успеха, ни в противном, как в государствование Сигизмунда, так и после, не разрывать сего союза, вечного, непременного;\r\nусловились также в свободе и безопасности для путешественников, Послов и купцев в обеих землях.\r\nМаксимилиан и Василий именуют друг друга братьями, Великими Государями и Царями. Русскую договорную грамоту перевели в Москве на язык Немецкий, и вместо слова Царь поставили Kayser.\r\nВ Марте Шницен-Памер отправился назад в Германию с Великокняжеским чиновником, Греком Дмитрием Ласкиревым,\r\nи с Дьяком Елезаром Суковым, пред коими Максимилиан 4 Августа утвердил договор клятвою, собственноручною подписью и золотою печатаю.\r\nНемецкий подлинник сей любопытной грамоты, уцелев в нашем Архиве, служил Петру Великому законным свидетельством,\r\nчто самые предки его назывались Императорами и что Австрийский двор признал их в сем достоинстве.\r\n- Чрез несколько месяцев новые Послы Максимилиановы, доктор Яков Ослер и Мориц Бургштеллер, вручили Великому Князю хартию союза,\r\nбыли приняты с отменною ласкою, и не только в Москве, но и во всех городах пышно угощаемы Наместниками:\r\nих звали на обеды, Дети Боярские встречали у лестницы, знатные сановники на нижнем крыльце, Наместники у дверей в сенях;\r\nсажали в первое место; хозяин, встав, подавал им две чаши пить здоровье Государей-братьев, соблюдая однако ж, чтобы гости начинали с Российского.\r\nОдним словом, никаким иным послам не оказывалось более чести и бесполезнее;\r\nибо Максимилиан, опутанный делами Южной и Западной Европы, скоро переменил систему:\r\nвыдал свою внучку Марию, дочь Филиппа Кастильского, за племянника Сигизмундова, наследника Владиславова,\r\nа юного Фердинанда, Филиппова сына, женил на дочери Короля Венгерского и только именем остался союзник России.\r\nВ сие время Новогородские Наместники, Князь Василий Шуйский и Морозов, заключили также достопамятное мирное условие с семидесятью городами Немецкими, или с Ганзою, на десять лет.\r\nЧтобы возобновить свою древнюю торговлю в Новегороде, она решилась забыть претерпенное купцами ее в России бедствие:\r\nобязалась не иметь дружбы с Сигизмундом, ни с его друзьями, и во всем доброхотствовать Василию, который велел отдать Немцам дворы, места и церковь их в Новегороде;\r\nпозволил им торговать солью, серебром, оловом, медью, свинцом, серою, медом, сельдями и всякими ремесленными произведениями,\r\nобнадежив, что в случае войны с Ливониею или с Швециею Ганзейские купцы могут быть у нас совершенно покойны.\r\nУставили, чтобы Россиян судить в Германии как Немцев, а Немцев в Новегороде как Россиян по одним законам;\r\nне наказывать первых без ведома Наместников Великокняжеских, а вторых без ведома Ганзы;\r\nникого не лишать вольности без суда; разбойника, злодея казнить смертию: только не мстить его невинным единоземцам.\r\nВеликий Князь желал, исправляя ошибку Иоаннову, восстановить сию важную для нас торговлю;\r\nно двадцатилетний разрыв и перемена в политическом состоянии Новагорода ослабили ее деятельность, уменьшили богатство и пользу обоюдную.\r\nРижский Бургомистр Нейштет, около 1570 года будучи в Новегороде, видел там развалины древней каменной Немецкой божницы Св.\r\nПетра и маленький деревянный домик с подвалом, где еще складывались некоторые товары Ганзейские.\r\nУже Иоанн, как мы видели, искал приязни Баязета, но единственно для безопасности наших купцев в Азове и Кафе,\r\nеще не думая, чтобы Россия могла иметь выгоды от союза с Константинополем в делах внешней Политики:\r\nВасилий хотел в сем отношении узнать мысли Султана и, сведав, что несчастный Баязет свержен честолюбивым,\r\nжестоким сыном, отправил к Селиму Дворянина Алексеева с ласковым поздравлением.\r\n\"Отцы наши, - писал Государь, - жили в братской любви: да будет она и между сыновьями\".\r\nПослу, как обыкновенно, велено было не унижать себя, не кланяться Султану до земли, сложить только перед ним руки;\r\nвручить ему дары, письмо, но не спрашивать о его здравии, если Селим не спросит о Василиевом.\r\nАлексеев, принятый в Константинополе весьма благосклонно, выехал оттуда с Послом Султановым, Князем Мангупским,\r\nФеодоритом Камалом, знакомцем нашего именитого чиновника Траханиота и, как вероятно, Греком.\r\nОни были в пути около девяти месяцев (от Августа до Маия [1514 г.\r\n]); терпели недостаток, голод в степях Воронежских; лишилисьвсех коней, шли пешком и едва достигли пределов Рязанских, где ждали их люди, высланные к ним от Великого Князя.\r\nСей первый Турецкий Посол в Москве возбудил любопытство ее жителей, которые с удовольствием видели, что грозные завоеватели Византии ищут нашей дружбы.\r\nЕго встретили пышно: Великий Князь сидел в малой набережной палате; вокруг Бояре в саженых шубах; у дверей стояли княжата и Дети Боярские в саженых терликах.\r\nПредставленный Государю Князем Шуйским, посол отдал ему Султанскую грамоту, писанную на языке Арабском, а другую на Сербском; целовал у Василия руку;\r\nобъявил желание Селимова быть с ним в вечной любви, иметь одних друзей и неприятелей; обедал во дворце в средней Златой палате.\r\nВеликий Князь желал заключить с Селимом договор письменный; но Камал отвечал, что не имеет на то приказания.\r\n\"По крайней мере, - говорили Бояре, - Государь должен знать, кто друзья и неприятели Султану, чтобы, согласно с его предложением, быть им также другом и неприятелем\".\r\nПосол не смел входить в объяснения столь важные. - Селим убеждал Великого Князя из дружбы к нему отпустить Летифа в Тавриду, но получил отказ.\r\nВо время переговоров с сим чиновником Султанским наше войско выступало из Москвы.\r\nВеликий Князь пылал ревностию загладить неудачу двух походов к Смоленску, думая менее о собственной ратной славе, чем о вреде государственном, который мог быть их следствием:\r\nЛитовцы уже переставали бояться наших многочисленных ополчений и думали, что завоевания Россиян были единственно счастием Иоанновым;\r\nнадлежало уверить и неприятелей и своих в неизменном могуществе России, страхом уменьшить силу первых, бодростью увеличить нашу.\r\nПоощряя Василия к неутомимости в войне, Михаил Глинский ручался за успех нового приступа к Смоленску с условием,\r\nкак пишут, чтобы Великий Князь отдал ему сей город в Удел наследственный.\r\nПо крайней мере Глинский оказал тогда Государю важную услугу, наняв в Богемии и в Германии многих людей, искусных в ратном деле, которые приехали в Москву через Ливонию.\r\nСам предводительствуя войском, Великий Князь выехал из столицы 8 июня с двумя братьями, Юрием и Симеоном;\r\nтретьему, Димитрию, велел быть в Серпухове; четвертого, Андрея, оставил в Москве с Царевичем Петром.\r\n220 Бояр и придворных Детей Боярских находилось в Государевой дружине. В Туле, на Угре стояли полки запасные.\r\nГосударь осадил Смоленск, и 29 Июля начали стрелять по городу из-за Днепра большими и мелкими ядрами, окованными свинцом.\r\nЛетописец хвалит искусство главного Московского пушкаря именем Стефана: от ужасного действия его орудий колебались стены и люди падали толпами;\r\nа пушки Литовские, разрываясь, били своих.\r\nВесь город покрылся густыми облаками дыма; многие здания пылали; жители в беспамятстве вопили и, простирая руки к осаждающим, требовали милосердия.\r\nВ тысячу голосов кричали со стены: \"Государь Великий Князь! Уйми меч свой! Мы тебе повинуемся\". Пальба затихла.\r\nСмоленский Епископ Варсонофи вышел на мост, объявляя, что Воевода, Юрий Сологуб, готов начать переговоры в следующий день.\r\nВеликий Князь не дал ни малейшего срока и приказал снова громить крепость. Епископ возвратился со слезами. Вопль народный усилился.\r\nС одной стороны смерть и пламя, с другой убеждения многих преданных России людей действовали так сильно,\r\nчто граждане не хотели слышать о дальнейшем сопротивлении, виня Сигизмунда в нерадивости.\r\nВоевода Юрий именем Королевским обещал им скорое вспоможение:\r\nему не верили, и Духовенство, Князья, Бояре, мещане Смоленские послали сказать Государю, что они не входят с ним ни в какие договоры,\r\nмоля его единственно о том, чтобы он мирно взял их под Российскую Державу и допустил видеть лицо свое.\r\nВдруг прекратились все действия неприятельские.\r\nЕпископ, Архимандриты, Священники с иконами и с крестами, Наместник, Вельможи, чиновники Смоленские явились в стане Российском, проливали слезы, говорили великому Князю: \"Государь!\r\nдовольно текло крови Христианской; земля наша, твоя отчина, пустеет: приими град с тихостию\".\r\nЕпископ благословил Василия, который велел ему, Юрию Сологубу и знатнейшим людям идти в Великокняжеский шатер,\r\nгде они, дав клятву в верности к России, обедали с Государем и должны были остаться до утра;\r\nа других отпустили назад в город.\r\nСтража Московская сменила Королевскую у всех ворот крепости.\r\nГерой Иоаннов, старец Князь Даниил Щеня, на рассвете [31 июля] вступил в оную с полками конными:\r\nпереписав жителей, обязал их присягою служить, доброхотствовать Государю Российскому, не думать о Короле, забыть Литву.\r\nАвгуста 1 Епископ Варсонофий торжественно святил воду на Днепре и с крестами пошел в город; за Духовенством Великий Князь, Воеводы и все воинство в стройном чине.\r\nБояре Смоленские, народ, жены, дети встретили Василия в предместии с очами светлыми. Епископ окропил святою водою Государя и народ.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Зачем я стар? Зачем она меня не понимает? Ее риторика, ленивая мораль, вздорные, ленивые мысли о погибели мира - все это мне глубоко ненавистно...\r\nПауза.\r\nЗачем я дурно создан? Как я завидую этому шалому Федору или этому глупому Лешему! Они непосредственны, искренни, глупы... Они не знают этой проклятой, отравляющей иронии...\r\nВходит Федор Иванович, окутанный в одеяло.\r\n7\n\n Войницкий и Федор Иванович.\r\nФедор Иванович (в дверь). Вы одни здесь? дам нет? (Входит.) А меня гроза разбудила. Важный дождик. Который теперь час?\n Войницкий. А черт его знает!\r\nФедор Иванович. Мне как будто послышался голос Елены Андреевны.\n Войницкий. Сейчас она была здесь.\r\nФедор Иванович. Роскошная женщина! (Осматривает стклянки на столе.) Что это? Мятные лепешки? (Ест.) Да-с, роскошная женщина... Профессор болен, что ли?\r\nВойницкий. Болен.\n Федор Иванович. Не понимаю такого существования. Говорят, что древние греки бросали слабых и хилых детей в пропасть с горы Монблана. Вот таких бы надо бросать!\r\nВойницкий (раздраженно). Не с Монблана, а с Тарпейской скалы. Какое грубое невежество!\r\nФедор Иванович. Ну, со скалы так со скалы... черт ли в том? Что ты сегодня такой печальный? Профессора жаль, что ли?\n Войницкий. Оставь меня.\n\n Пауза.\r\nФедор Иванович. А то, может быть, в профессоршу влюблен? А? Что ж! Это можно... вздыхай...\r\nтолько послушай: если в сплетнях, вот что по уезду ходят, есть хоть одна сотая доля правды и если я узнаю, то не проси милости, сброшу тебя с Тарпейской скалы...\r\nВойницкий. Она мой друг.\n Федор Иванович. Уже?\n Войницкий. Что значит это \"уже\"?\r\nФедор Иванович. Женщина может быть другом мужчины только под таким условием: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг.\n Войницкий. Пошляческая философия.\r\nФедор Иванович. По этому случаю надо выпить. Пойдем, у меня, кажется, еще шартрез остался. Выпьем. А как рассветет, ко мне поедем.\r\nИдёть? У меня есть приказчик Лука, который никогда не скажет \"идет\", а \"идёть\". Мошенник страшный.\r\n.. Так идёть? (Увидев входящую Соню.) Батюшки-светы, извините, я без галстуха! (Убегает.)\r\n8\n\n Войницкий и Соня.\r\nСоня. А ты, дядя Жорж, опять пил шампанское с Федей и катался на тройке. Подружились ясные соколы.\r\nНу, тот уж отпетый и родился кутилой, а ты-то с чего? В твои годы это совсем не к лицу.\r\nВойницкий. Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего.\r\nСоня. Сено у нас не убрано; Герасим сегодня сказал, что оно сгниет от дождя, а ты занимаешься миражами. (Испуганно.) Дядя, у тебя на глазах слезы!\r\nВойницкий. Какие слезы? Ничего нет... вздор... ты сейчас взглянула на меня, как покойная твоя мать. Милая моя...\r\n(Жадно целует руки и лицо.) Сестра моя... милая сестра моя... где она теперь? Если б она знала! Ах, если б она знала!\r\nСоня. Что? Дядя, что знала?\n Войницкий. Тяжело, нехорошо... Ничего...\n\n Входит Хрущов.\n\n После... Ничего... Я уйду... (Уходит.)\n\n 9\n\n Соня и Хрущов.\r\nХрущов. Ваш батюшка совсем не хочет слушаться. Я ему говорю - подагра, а он - ревматизм; я прошу его лежать, а он сидит. (Берет фуражку.) Нервы.\r\nСоня. Избалован. Положите вашу шапку. Дайте дождю кончиться. Хотите закусить?\n Хрущов. Пожалуй, дайте.\r\nСоня. Я люблю по ночам закусывать. В буфете, кажется, есть что-то... (Роется в буфете.\r\n) Разве ему доктор нужен? Ему нужно, чтобы около него сидела дюжина дам, заглядывала бы ему в глаза и стонала: \"Профессор!\" Вот берите сыр...\r\nХрущов. Таким тоном не говорят о родном отце. Согласен, он тяжелый человек, но если сравнить его с другими, то все эти дяди Жоржи и Иваны Иванычи не стоят его мизинца.\r\nСоня. Вот бутылка с чем-то. Я вам не об отце, а о великом человеке. Отца я люблю, а великие люди с их китайскими церемониями мне наскучили.\r\nСадятся.\n\n Дождь-то какой!\n\n Молния.\n\n Вот!\n Хрущов. Гроза идет мимо, только краем захватит.\n Соня (наливает). Пейте.\r\nХрущов. Сто лет вам жить. (Пьет.)\n Соня. Вы сердитесь на нас за то, что мы побеспокоили вас ночью?\r\nХрущов. Напротив. Если бы вы меня не позвали, то я бы теперь спал, а видеть вас наяву гораздо приятнее, чем во сне.\n Соня. Отчего же у вас такое сердитое лицо?\r\nХрущов. Оттого, что я сердит. Здесь никого нет, и можно говорить прямо. С каким удовольствием, Софья Александровна, я увез бы вас отсюда сию минуту.\r\nНо могу я дышать этим вашим воздухом, и мне кажется, что он отравляет вас.\r\nВаш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги и знать больше ничего не хочет, этот дядя Жорж, наконец ваша мачеха...\r\nСоня. Что мачеха?\r\nХрущов. Нельзя обо всем говорить... нельзя! Великолепная моя, я многого не понимаю в людях. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли...\r\nЧасто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от восторга, но душа и мысли - боже мой!\r\nВ красивой оболочке прячется иногда душа такая черная, что не затрешь ее никакими белилами.\r\n.. Простите мне, я волнуюсь... Ведь вы мне бесконечно дороги...\r\nСоня (роняет нож). Уронила...\n Хрущов (поднимает). Ничего...\n\n Пауза.\r\nБывает, что идешь темной ночью по лесу, и если в это время светит вдали огонек, то на душе почему-то так хорошо,\r\nчто не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя прямо в лицо.\r\nЯ работаю от утра до глубокой ночи, зиму и лето, не знаю покою, воюю с теми, кто меня не понимает, страдаю иногда невыносимо.\r\n.. но вот наконец я нашел свой огонек. Я не буду хвастать, что люблю вас больше всего на свете. Любовь у меня не все в жизни.\r\n.. она моя награда! Моя хорошая, славная, нет выше награды для того, кто работает, борется, страдает...\r\nСоня (взволнованная). Виновата... Один вопрос, Михаил Львович.\n Хрущов. Что? Говорите скорее...\r\nСоня. Видите ли... вот вы часто бываете у нас, и я тоже иногда бываю у вас со своими. Сознайтесь, что вы этого никак не можете простить себе...\r\nХрущов. То есть?\r\nСоня. То есть я хочу сказать, что ваше демократическое чувство оскорблено тем, что вы коротко знакомы с нами.\r\nЯ институтка, Елена Андреевна аристократка, одеваемся мы по моде, а вы демократ...\r\nХрущов. Ну... ну... не будем говорить об этом! Не время!\n Соня. Главное, что вы сами копаете торф, сажаете лес... как-то странно. Одним словом, вы народник...\r\nХрущов. Демократ, народник... Софья Александровна, да неужели об этом можно говорить серьезно и даже с дрожью в голосе?\r\nСоня. Да, да, серьезно, тысячу раз серьезно.\n Хрущов. Да нет, нет...\r\nСоня.\r\nУверяю вас и клянусь, чем угодно, что если бы у меня, положим, была сестра и если б вы ее полюбили и сделали ей предложение, то вы бы этого никогда себе не простили,\r\nи вам было бы стыдно показаться на глаза вашим земским докторам и женщинам-врачам, стыдно, что вы полюбили институтку, кисейную барышню, которая не была на курсах и одевается по моде.\r\nЗнаю я очень хорошо... Но вашим глазам я вижу, что это правда! Одним словом, короче говоря, эти ваши леса, торф, вышитая сорочка - все рисовка, кривлянье, ложь и больше ничего.\r\nХрущов. За что? Дитя мое, за что вы меня оскорбили? Впрочем, я глупец. Так мне и нужно: не в свои сани не садись! Прощайте! (Идет к двери.)\r\nСоня. Прощайте... Я была резка, прошу извинения.\r\nХрущов (возвращаясь).\r\nЕсли б вы знали, как здесь у вас тяжело и душно!\r\nСреда, где к каждому человеку подходят боком, смотрят на него искоса и ищут в нем народника, психопата, фразера - все, что угодно, но только не человека!\r\n\"О, это, говорят, психопат!\" - и рады.\r\n\"Это фразер!\" - и довольны, точно открыли Америку!\r\nА когда меня не понимают и не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то винят в этом не себя, а меня же и говорят: \"Это странный человек, странный!\r\n\" Нам еще только двадцать лет, но уж вы стары и рассудительны, как ваш отец и дядя Жорж, и я нисколько бы не удивился, если бы вы пригласили меня лечить вас от подагры.\r\nТак жить нельзя!\r\nКто бы я ни был, глядите мне в глаза прямо, ясно, без задних мыслей, без программы, и ищите во мне прежде всего человека, иначе в ваших отношениях к людям никогда не будет мира.\r\nПрощайте! И попомните мое слово, с такими хитрыми, подозрительными глазами, как у вас, вы никогда не полюбите!\r\nСоня. Неправда!\n Хрущов. Правда!\n Соня. Неправда! Вот назло же вам... я люблю! люблю, и мне больно, больно! Оставьте меня! Уходите, умоляю... не бывайте у нас... не бывайте...\r\nХрущов. Честь имею кланяться! (Уходит.)\n Соня (одна). Разозлился. Не дай бог иметь такой характер, как у этого человека!\n\n Пауза.\r\nОн прекрасно говорит, но кто поручится мне, что это не фразерство? Он постоянно думает и говорит только о своих лесах, сажает деревья.\r\n.. Это хорошо, но ведь очень может быть, что это психопатия...\r\n(Закрывает лицо руками.) Ничего не понимаю! (Плачет.) Учился; на медицинском факультете, а занимается совсем не медициной.\r\n.. Это все странно, странно... Господи, да помоги же мне все это обдумать!\r\nВходит Елена Андреевна.\n\n 10\n\n Соня и Елена Андреевна.\n\n Елена Андреевна (открывает окна). Прошла гроза! Какой хороший воздух!\n\n Пауза.\n\n Где Леший?\n Соня. Ушел.\r\nПауза.\n\n Елена Андреевна. Софи!\n Соня. Что?\r\nЕлена Андреевна. До каких пор вы будете дуться на меня? Друг другу мы не сделали никакого зла. Зачем же нам быть врагами? Полноте...\r\nСоня. Я сама хотела... (Обнимает ее.) Милая!\n Елена Андреевна. И отлично...\n\n Обе взволнованы.\n\n Соня. Папа лег?\r\nЕлена Андреевна. Нет, сидит в гостиной! Не говорим мы друг с другом по целому месяцу и бог знает из-за чего... Пора наконец... (Смотрит на стол.) Что это?\r\nСоня. Леший ужинал.\n Елена Андреевна. И вино есть... Давайте выпьем брудершафт.\n Соня. Давайте.\r\nЕлена Андреевна. Из одной рюмки... (Наливает.) Этак лучше. Ну, значит - \"ты\"?\n Соня. \"Ты\".\r\nПьют и целуются.\n\n Я давно уж хотела мириться, да все как-то совестно было... (Плачет.)\r\nЕлена Андреевна. Что же ты плачешь?\n Соня. Ничего, это я так.\n Елена Андреевна. Ну, будет, будет... (Плачет.) Чудачка, и я через тебя заплакала!\n\n Пауза.\r\nТы на меня сердита за то, что я будто вышла за твоего отца по расчету.\r\nЕсли веришь клятвам, то клянусь тебе, я выходила за него по любви. Я увлеклась им как ученым и известным человеком.\r\nЛюбовь была не настоящая, искусственная, но ведь мне казалось тогда, что она настоящая. Я не виновата. А ты с самой нашей свадьбы казнила меня своими хитрыми, подозрительными глазами.\r\nСоня. Ну, мир, мир! Забудем. Я уж второй раз сегодня слышу, что у меня хитрые, подозрительные глаза.\r\nЕлена Андреевна. Не надо смотреть так хитро. Тебе это не идет. Надо всем верить, иначе жить нельзя.\n Соня. Пуганая ворона куста боится. Мне так часто приходилось разочаровываться.\r\nЕлена Андреевна. В ком? Отец твой хороший, честный человек, труженик. Ты сегодня попрекнула его счастьем.\r\nЕсли он в самом деле был счастлив, то за трудами он не замечал этого своего счастья.\r\nЯ не сделала умышленно зла ни отцу, ни тебе. Дядя твой Жорж очень добрый, честный, но несчастный, неудовлетворенный человек... Кому же не веришь?\r\nПауза.\n\n Соня. Скажи мне по совести, как другу... Ты счастлива?\n Елена Андреевна. Нет.\r\nСоня. Я это знала. Еще один вопрос. Скажи откровенно, ты хотела бы, чтобы у тебя был молодой муж?\r\nЕлена Андреевна. Какая ты еще девочка... Конечно, хотела бы! (Смеется.) Ну, спроси еще что-нибудь, спроси...\n Соня. Тебе Леший нравится?\n Елена Андреевна. Да, очень.\r\nСоня (смеется). У меня глупое лицо... да? Вот он ушел, а я все еще слышу его голос и шаги, а посмотри на темное окно - там мне представляется его лицо...\r\nДай мне высказаться... Но я не могу говорить так громко, мне стыдно. Пойдем ко мне в комнату, там поговорим. Я тебе кажусь глупой? Сознайся... Он хороший человек?\r\nЕлена Андреевна. Очень, очень...\n Соня. Мне кажутся странными его леса, торф... Я не понимаю.\r\nЕлена Андреевна. Да разве в лесах дело? Милая моя, пойми, ведь это талант! Ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах...\r\nпосадит деревцо или выкопает какой-нибудь пуд торфа - и уж загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уж снится ему счастье человечества.\r\nТакие люди дороги, и их любить нужно. Дай вам бог. Оба вы чистые, смелые, честные...\r\nОн взбалмошный, ты рассудительная, умная... Будете отлично дополнять друг друга... (Встает.) А я нудная, эпизодическое лицо.\r\n.. И в музыке, и в доме мужа, и во всех ваших романах везде я была только эпизодическим лицом.\r\nСобственно говоря, Соня, если вдуматься, то, вероятно, я очень, очень несчастна! (Ходит в волнении по сцене.) Нет мне счастья на этом свете! Нет! Что ты смеешься?\r\nСоня (смеется, закрывая лицо). Я так счастлива! Как я счастлива!\n Елена Андреевна (ломая руки). В самом деле, как я несчастна!\r\nСоня. Я счастлива... счастлива.\n Елена Андреевна. Мне хочется играть... Я сыграла бы теперь что-нибудь...\r\nСоня. Сыграй. (Обнимает ее.) Я не могу спать... Сыграй.\r\nЕлена Андреевна. Сейчас. Твои отец не спит. Когда он болен, его раздражает музыка. Поди спроси. Если он ничего, то сыграю... поди... Соня. Сейчас. (Уходит.)\n\n В саду стучит сторож.\r\nЕлена Андреевна. Давно уж я не играла. Буду играть и плакать, как дура... (В окно.) Это ты стучишь, Ефим?\n\n Голос сторожа: \"Эге!\"\r\nНе стучи, пан нездоров.\n\n Голос сторожа: \"Сейчас уйду! (Подсвистывает.) Жучка! Трезор! Жучка!\"\n Пауза.\n\n Соня (вернувшись). Нельзя!\r\nЗанавес\n\n ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ\r\nГостиная в доме Серебрякова. Три двери: направо, налево и посредине. День. Слышно, как за сценой Елена Андреевна играет на рояли арию Ленского перед дуэлью из \"Евгения Онегина\".\r\n1\r\nОрловский, Войницкий и Федор Иванович (последний в черкесском костюме с папахой в руках).\n\n Войницкий (слушая музыку). Это она играет, Елена Андреевна... Моя любимая вещь...\r\nМузыка за сценой умолкает.\n\n Да... хорошая вещь... Кажется, никогда еще у нас так скучно не было...\r\nФедор Иванович. Не видал ты, душа моя, настоящей скуки.\r\nКогда я был в Сербии добровольцем, так вот где была скука! Жарко, душно, грязно, голова трещит с похмелья... Сижу я раз, помню, в грязном сараишке...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Но вообще вся рыба теперь стала мельче прежнего от уменьшения вод в море и Урале.\r\nЦены икре и рыбе в багренье не имеют сравнения с ценами в весенний лов;\r\nв продолжение сего последнего они вчетверо ниже; ибо время года не позволяет сберегать рыбу, иначе как посолив ее.\r\n\"Соль казаки уральские получают или из Индерского и Грязного соленых озер, находящихся недалеко от границы в степи киргизской, или из озер, по берегам Эмбы лежащих.\r\nЕсть также и около Узеней небольшие соленые озера\".\r\n8 Самым достоверным и беспристрастным известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу,\r\nкоего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком.\r\nС благодарностию помещаем здесь сообщенный им отрывок из не изданной еще его книги о калмыках:\r\n\"Нет сомнения в том, что Убаши и Сэрын предприняли возвратиться на родину по предварительному сношению с алтайскими своими единоплеменниками, исполненными ненависти к Китаю.\r\nОни, вероятно, думали и то, что сия держава, по покорении Чжуньгарии, вызвала оттуда свои войска обратно,\r\nа в Или и Тарбагатае оставила слабые гарнизоны, которые соединенными силами легко будет вытеснить;\r\nв переходе же чрез земли киргиз-казаков тем менее предполагали опасности, что сии хищники,\r\nотважные пред купеческими караванами, всегда трепетали при одном взгляде на калмыцкое вооружение.\r\nОдним словом, калмыки в мыслях своих представляли, что сей путь будет для них, как прежде всегда было, приятною прогулкою от песчаных равнин Волги и Урала до гористых вершин Иртыша.\r\nНо случилось совсем противное: ибо встретились такие обстоятельства, которые были вне всех предположений.\r\n\"Чжуньгарское ойратство на Востоке, некогда страшное для Северной Азии, уже не существовало, и волжские калмыки, долго бывшие под российским владением,\r\nпо выходе за границу считались беглецами, коих российское правительство, преследуя оружием своим,\r\nпредписало и киргиз-казакам на каждом, так сказать, шагу, остановлять их вооруженною рукою.\r\nКитайское пограничное начальство, по первому слуху о походе торготов на Восток, приняло, с своей стороны,\r\nвсе меры осторожности 20) и также предписало казакам и кэргызцам не допускать их проходить пастбищными местами;\r\nв случае же их упорства отражать силу силою.\r\nМог ли хотя один кэргызец и казак остаться равнодушным при столь неожиданном для них случае безнаказанно грабить?\r\n\"Российские отряды, назначенные для преследования беглецов, по разным причинам, зависевшим более от времени и местности, не могли догнать их.\r\nБывшие яицкие казаки в сие самое время начали уже волноваться и отказались от повиновения.\r\nОренбургские казаки хотя выступили в поход и в половине февраля соединились с Нурали,\r\nханом Меньшой казачьей орды, но, за недостатком подножного корма, вскоре принуждены были возвратиться на границу.\r\nПосле обыкновенных переписок, требовавших довольного времени, уже 12 апреля выступил из Орской крепости отряд регулярных войск и успел соединиться с ханом Нурали;\r\nно калмыки между тем, подавшись более на юг, столько удалились, что сей отряд мог только несколько времени, и то издали, тревожить тыл их;\r\nа около Улу-тага, когда и солдаты и лошади от голода и жажды не в состоянии были идти далее,\r\nначальник отряда Траубенберг принужден был поворотить на север и чрез Уйскую крепость возвратиться на Линию 21).\r\n\"Но киргиз-казаки, несмотря на то, вооружились с величайшею ревностию.\r\nИх ханы: Нурали в Меньшой, Аблай в Средней и Эрали в Большой орде, один за другим нападали на калмыков со всех сторон;\r\nи сии беглецы целый год должны были на пути своем беспрерывно сражаться, защищая свои семейства от плена и стада от расхищения.\r\nВесною следующего (1772) года кэргызцы (буруты) довершили несчастие калмыков,\r\nзагнав в обширную песчаную степь по северную сторону озера Балхаши, где голод и жажда погубили у них множество и людей и скота.\r\n\"По перенесении неимоверных трудностей, по претерпении бесчисленных бедствий, наконец калмыки приближились к вожделенным пределам древней их отчизны;\r\nно здесь новое несчастие представилось очам их.\r\nПограничная цепь китайских караулов грозно преградила им вход в прежнее отечество, и калмыки не иначе могли проникнуть в оное, как с потерею своей независимости.\r\nКрайнее изнеможение народа принудило Убаши с прочими князьями поддаться Китайской державе безусловно.\r\nОн вышел из России с 33 000 кибиток, в коих считалось около 169 000 душ обоего пола. При вступлении в Или из помянутого числа осталось не более 70 000 душ 22).\r\nКалмыки в течение одного года потеряли 100 000 человек,\r\nкои пали жертвою меча или болезней и остались в пустынях Азии в пищу зверям или уведены в плен и распроданы по отдаленным странам в рабство.\r\n\"Китайский император предписал принять сих несчастных странников и новых своих подданных с примерным человеколюбием.\r\nНемедленно доставлено было калмыкам вспоможение юртами, скотом, одеждою и хлебом. Когда же разместили их по кочевьям, тогда для обзаведения еще было выдано им:\r\nЛошадей, рогатого скота и овец… 1 125 000 гол.\n Кирпичного чаю… 20 000 мест 23)\n Пшеницы и проса… 20 000 чет.\r\nОвчин… 51 000\n Бязей 24)… 51 000\n Хлопчатой бумаги… 1 500 пуд.\n Юрт…. 400\n Серебра около…. 400 пуд.\r\n\"Осенью того же года Убаши и князья Цебок-Дорцзи, Сэрын, Гунгэ, Момыньту, Шара-Кэукынь и Цилэ-Мупир препровождены были к китайскому двору, находившемуся в Жэхэ.\r\nСии князья, кроме Сэрына, были ближайшие родственники хана Убаши, потомки Чакдор-Чжаба, старшего сына хана Аюки.\r\nОдин только Цебок-Дорцзи был правнук Гуньчжаба, младшего сына хана Аюки.\r\nУбаши получил титул Чжорикту Хана; а прочим князьям, в том числе и остававшимся в Или, даны разные другие княжеские титулы.\r\nСии владельцы при отъезде из Жэхэ осыпаны были наградами;\r\nпо возвращении же их в Или три дивизии из торготов размещены в Тарбагатае или в Хурь-хара-усу,\r\nа Убаши с четырьмя дивизиями торготов и Гунгэ с хошотами поселены в Харашаре по берегам Большого и Малого Юлдуса 25),\r\nгде часть людей их обязана заниматься хлебопашеством под надзором китайских чиновников 26).\r\nКалмыки, ушедшие в китайскую сторону, разделены на 13 дивизий.\r\n\"Российское правительство отнеслось к китайским министрам, чтоб, по силе заключенного между Россиею и Китаем договора, обратно выдали бежавших с Волги калмыков;\r\nно получило в ответ, что китайский двор не может удовлетворить оной просьбы по тем же самым причинам,\r\nпо которым и российский двор отказал в выдаче Сэрына, ушедшего из Чжуньгарии на Волгу, для спасения себя от преследования законов.\r\n\"Впрочем, волжские калмыки, по-видимому, вскоре и сами раскаялись в своем опрометчивом предприятии.\r\nВ 1791 году получены с китайской стороны разные известия, что калмыки намереваются возвратиться из китайских владений и по-прежнему отдаться в российское подданство.\r\nВследствие оных известий уже предписано было сибирскому начальству дать им убежище в России и поселить их на первый случай в Колыванской губернии 27).\r\n\"Но кажется, что калмыки, быв окружены китайскими караулами и лазутчиками и разделены между собою значительным пространством,\r\nне имели никакой возможности к исполнению своего намерения\".\r\n9 Полевые команды состояли из 500 человек пехоты, конницы и артиллерийских служителей. В 1775 году они заменены были губернскими батальонами.\r\n10 Умет - постоялый двор.\r\n1) Сие доношение, в копии мною найденное в делах архива Оренбургской пограничной комиссии, есть то самое, о котором говорит Рычков в своей Топографии;\r\nно он Рукавишникова называет Крашенинниковым.\r\nНекоторые достойные вероятия жители уральские сказывали мне, что атаман сей носил обе фамилии. Левшин. (Прим. Пушкина.)\r\n2) Отпуск сего донесения нашел я также в архиве Оренбургской пограничной комиссии. Левшин. (Прим. Пушкина.)\r\n3) За список сего журнала, равно и за другие сведения, на которых основана часть сего описания, обязан я благодарностию некоторым чиновникам Уральского войска.\r\nЛевшин. (Прим. Пушкина.)\r\n4) Родословной истории о татарах, часть 2-я, глава 2-я, также часть 9, глава 9. Левшин. (Прим. Пушкина.)\r\n5) Histoire des Huns et des Tat., liv. 19, chap. 2. Левшин. (Прим. Пушкина.)\n 6) Далее увидим, когда река Яик получила название Урала. Левшин. (Прим. Пушкина.)\r\n7) Известия об уральском войске, помещенные в Оренбургской истории Рычкова, собраны им,\r\nпо собственным словам его, в 1744 году, а те, которые поместил он в Топографии своей, получены в 1748 году.\r\nЛевшин. (Прим. Пушкина.)\r\n8) См. Сочинения и переводы ежемесячные 1762 года, месяц август. Левшин. (Прим. Пушкина.}\r\n9) Например, в хозяйственном описании Астраханской губернии 1809 года, в 29 книжке \"Сына отечества\" на 1821 год и пр. Левшин. (Прим. Пушкина.)\r\n10) История Российская, г. Карамзина, том 5, стр. 144. Левшин. (Прим. Пушкина.)\n 11) Подлинные слова Рычкова в той же 2 главе Топографии. Левшин. (Прим. Пушкина.)\r\n12) Той же истории г. Карамзина, том 8, стр. 222. Левшин. (Прим. Пушкина.)\n 13) См. Истор. Рос. государства, том 6, примеч. 495. Левшин. (Прим. Пушкина)\r\n14) В статье \"О начале и происхождении казаков\". Сочин. и перев. 1760 года. Левшин. (Прим. Пушкина.)\n 15) Доношение Неплюева и журнал Акутина. (Прим. Пушкина.)\r\n16) По словам стариков, прежде так бывало много в Урале рыбы, что от напору оной учуг ломался, и ее прогоняли назад пушечными выстрелами с берега. (Прим. Пушкина.)\r\n17) Места сии называются здесь етови и замечаются осенью по множеству рыбы, которая,\r\nрасположившись в них зимовать при восхождении и захождении солнечном на поверхности воды показывается.\r\n(Прим. Пушкина.)\r\n18) Это потому, что рыба в сие время избрала место на зимовку. (Прим. Пушкина.)\r\n19) Каждый казак имеет при сем лове у себя работника. За полутора или двухмесячные труды должен он ему заплатить от 70 до 100 рублей. (Прим. Пушкина.)\r\n20) Китай содержит в Чжуньгарии охранных войск не более 35 000, которые растянуты по трем дорогам:\r\nот Кашгара до Халми, от Или до Баркюля и от Чугучака до Улясутая, на пространстве не менее 7000 верст;\r\nпочему пограничное китайское начальство в Чжуньгарии не могло спокойно смотреть на приближение волжских калмыков.\r\n(Прим. Пушкина.)\r\n21) См. опис. Кирг.-Кайс. орд и степей г. Левшина, ч. II, стр. 256. (Прим. Пушкина.)\r\n22) Так показал китайскому правительству Убаши с прочими князьями. В книжке: Си-юй-Вынь-цзянь-лу число бежавших из России калмыков увеличено.\r\nОшибка сия произошла оттого, что сочинитель помянутой книжки писал свои записки по сказаниям простых калмыков. См. Опис. Чжуньг. и В. Туркест., стр. 186 и сл. (Прим. Пушкина.)\r\n23) Место, или ящик, содержит в себе 36 кирпичей или плиток чая, из коих каждая весит около 3 ф. (Прим. Пушкина.)\r\n24) Бязью в Туркестане называется белая бумажная ткань, которая бывает неодинакой меры. (Прим. Пушкина.)\n 25) В Вост. Туркестане от Или на юго-восток. (Прим. Пушкина.)\r\n26) Возвращение торготов из России в Чжуньгарию описано в Синь-цзянь-чжи-лао: начальной тетради на лист. 51-56. (Прим. Пушкина.)\r\n27) См. Полн. собр. росс. зак., т. XXIII, Э 16937. (Прим. Пушкина.)\n\n ГЛАВА ВТОРАЯ\r\nПоявление Пугачева. - Бегство его из Казани. - Показания Кожевникова. - Первые успехи Самозванца. - Измена илецких казаков. - Взятие крепости Рассыпной.\r\n- Нурали-Хан. - Распоряжение Рейнсдорпа. - Взятие Нижне-Озерной. - Взятие Татищевой. - Совет в Оренбурге. - Взятие Чернореченской. - Пугачев в Сакмарске.\r\nВ смутное сие время по казацким дворам шатался неизвестный бродяга, нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому и принимаясь за всякие ремесла 1.\r\nОн был свидетелем усмирения мятежа и казни зачинщиков, уходил на время в Иргизские скиты;\r\nоттуда, в конце 1772 года, послан был для закупки рыбы в Яицкий городок, где и стоял у казака Дениса Пьянова.\r\nОн отличался дерзостию своих речей, поносил начальство и подговаривал казаков бежать в области турецкого султана;\r\nон уверял, что и донские казаки не замедлят за ними последовать,\r\nчто у него на границе заготовлено двести тысяч рублей и товару на семьдесят тысяч и что какой-то паша, тотчас по приходу казаков, должен им выдать до пяти миллионов;\r\nпокамест обещал он каждому по двенадцати рублей в месяц жалованья.\r\nСверх того, сказывал он, будто бы противу яицких казаков из Москвы идут два полка и что около Рождества или Крещения непременно будет бунт.\r\nНекоторые из послушных хотели его поймать и представить как возмутителя в комендантскую канцелярию;\r\nно он скрылся вместе с Денисом Пьяновым и был пойман уже в селе Малыковке (что ныне Волгск) по указанию крестьянина, ехавшего с ним одною дорогою 2.\r\nСей бродяга был Емельян Пугачев, донской казак и раскольник, пришедший с ложным письменным видом из-за польской границы,\r\nс намерением поселиться на реке Иргизе посреди тамошних раскольников.\r\nОн был отослан под стражею в Симбирск, а оттуда в Казань;\r\nи как все, относящееся к делам Яицкого войска, по тогдашним обстоятельствам могло казаться важным,\r\nто оренбургский губернатор и почел за нужное уведомить о том государственную Военную коллегию донесением от 18 января 1773 года.\r\nЯицкие бунтовщики были тогда не редки, и казанское начальство не обратило большого внимания на присланного преступника.\r\nПугачев содержался в тюрьме не строже прочих невольников. Между тем сообщники его не дремали.\r\nОднажды он под стражею двух гарнизонных солдат ходил по городу для собирания милостыни. У Замочной Решетки (так называлась одна из главных казанских улиц) стояла готовая тройка.\r\nПугачев, подошед к ней, вдруг оттолкнул одного из солдат, его сопровождавших; другой помог колоднику сесть в кибитку и вместе с ним ускакал из городу. Это случилось 19 июня 1773 года.\r\nТри дня после в Казани получено было утвержденное в Петербурге решение суда, по коему Пугачев приговорен к наказанию плетьми и к ссылке в Пелым на каторжную работу 3.\r\nПугачев явился на хуторах отставного казака Данилы Шелудякова, у которого жил он прежде в работниках. Там производились тогда совещания злоумышленников.\r\nСперва дело шло о побеге в Турцию: мысль издавна общая всем недовольным казакам.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "для которых нет названия, дойти до такого предела боли и страданий, до каких не доходило еще ни одно живое существо;\r\nчто он может биться головою о стену, выколоть себе пальцем глаза, говорить и кричать, что ему угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может,- и ничего.\r\nБудет ничего.\r\nИ ничего наступило. Ноги, у которых свое сознание и своя жизнь, продолжали ходить и носить дрожащее мокрое тело.\r\nРуки, у которых свое сознание, тщетно пытались запахнуть расходящийся на груди халат и согреть дрожащее мокрое тело. Тело дрожало и зябло. Глаза смотрели. И это был почти что покой.\r\nНо был ещє момент дикого ужаса. Это когда вошли люди. Он даже не подумал, что это значит - пора ехать на казнь, а просто увидел людей и испугался, почти по-детски.\r\n- Я не буду! Я не буду! - шептал он неслышно помертвевшими губами и тихо отодвигался в глубь камеры, как в детстве, когда поднимал руку отец.\r\n- Надо ехать.\r\nГоворят, ходят вокруг, что-то подают. Закрыл глаза, покачался - и тяжело начал собираться.\r\nДолжно быть, сознание стало возвращаться: вдруг попросил у чиновника папиросу. И тот любезно раскрыл серебряный с декадентским рисунком портсигар.\r\n10. СТЕНЫ ПАДАЮТ\r\nНеизвестный, по прозвищу Вернер, был человек, уставший от жизни и от борьбы.\r\nБыло время, когда он очень сильно любил жизнь, наслаждался театром, литературой, общением с людьми;\r\nодаренный прекрасной памятью и твердой волей, изучил в совершенстве несколько европейских языков, мог свободно выдавать себя за немца, француза или англичанина.\r\nПо-немецки он говорил обычно с баварским акцентом, но мог, при желании, говорить, как настоящий, прирожденный берлинец.\r\nЛюбил хорошо одеваться, имел прекрасные манеры и один из всей своей братии, без риска быть узнанным, смел появляться на великосветских балах.\r\nНо уже давно, невидимо для товарищей, в душе его зрело темное презрение к людям; и отчаяние там было, и тяжелая, почти смертельная усталость.\r\nПо природе своей скорее математик, чем поэт, он не знал до сих пор вдохновения и экстаза и минутами чувствовал себя как безумец,\r\nкоторый ищет квадратуру круга в лужах человеческой крови.\r\nТот враг, с которым он ежедневно боролся, не мог внушить ему уважения к себе; это была частая сеть глупости, предательства и лжи, грязных плевков, гнусных обманов.\r\nПоследнее, что навсегда, казалось, уничтожило в нем желание жить,- было убийство провокатора, совершенное им по поручению организации.\r\nУбил спокойно, а когда увидел это мертвое, лживое, но теперь спокойное и все же жалкое человеческое лицо - вдруг перестал уважать себя и свое дело.\r\nНе то чтобы почувствовал раскаяние, а просто вдруг перестал ценить себя, стал для себя самого неинтересным, неважным, скучно-посторонним.\r\nНо из организации, как человек единой, нерасщепленной воли, не ушел и внешне остался тот же - только в глазах залегло что-то холодное и жуткое. И никому ничего не сказал.\r\nОбладал он и еще одним редким свойством: как есть люди, которые никогда не знали головной боли, так он не знал, что такое страх.\r\nИ когда другие боялись, относился к этому без осуждения, но и без особенного сочувствия, как к довольно распространенной болезни, которою сам, однако, ни разу не хворал.\r\nТоварищей своих, особенно Васю Каширина, он жалел; но это была холодная, почти официальная жалость, которой не чужды были, вероятно, и некоторые из судей.\r\nВернер понимал, что казнь не есть просто смерть, а что-то другое,- но во всяком случае решил встретить ее спокойно, как нечто постороннее:\r\nжить до конца так, как будто ничего не произошло и не произойдет.\r\nТолько этим он мог выразить высшее презрение к казни и сохранить последнюю, неотторжимую свободу духа.\r\nИ на суде - и этому, пожалуй, не поверили бы даже товарищи, хорошо знавшие его холодное бесстрашие и надменность,- он думал не о смерти и не о жизни:\r\nон сосредоточенно, с глубочайшей и спокойной внимательностью, разыгрывал трудную шахматную партию.\r\nПревосходный игрок в шахматы, он с первого дня заключения начал эту партию и продолжал безостановочно.\r\nИ приговор, присуждавший его к смертной казни через повешение, не сдвинул ни одной фигуры на невидимой доске.\r\nДаже то, что партии кончить ему, видимо, не придется, не остановило его;\r\nи утро последнего дня, который оставался ему на земле, он начал с того, что исправил один вчерашний не совсем удачный ход.\r\nСжав опущенные руки между колен, он долго сидел в неподвижности; потом встал и начал ходить, размышляя.\r\nПоходка у него была особенная:\r\nон несколько клонил вперед верхнюю часть туловища и крепко и четко бил землю каблуками - даже на сухой земле его шаги оставляли глубокий и приметный след.\r\nТихо, одним дыханием, он насвистывал несложную итальянскую арийку,- это помогало думать.\r\nНо дело в этот раз шло почему-то плохо. С неприятным чувством, что он совершил какую-то крупную, даже грубую ошибку, он несколько раз возвращался назад и проверял игру почти сначала.\r\nОшибки не находилось, но чувство совершенной ошибки не только не уходило, а становилось все сильнее и досаднее.\r\nИ вдруг явилась неожиданная и обидная мысль:\r\nне в том ли ошибка, что игрою в шахматы он хочет отвлечь свое внимание от казни и оградиться от того страха смерти, который будто бы неизбежен для осужденного?\r\n- Нет, зачем же! - отвечал он холодно и спокойно закрыл невидимую доску.\r\nИ с той же сосредоточенной внимательностью, с какою играл, будто отвечая на строгом экзамене, постарался дать отчет в ужасе и безвыходности своего положения:\r\nосмотрев камеру, стараясь не пропустить ничего, сосчитал часы, что остаются до казни, нарисовал себе приблизительную и довольно точную картину самой казни и пожал плечами.\r\n- Ну? - ответил он кому-то полувопросом.- Вот и все. Где же страх?\r\nСтраха действительно не было. И не только не было страха, но нарастало что-то как бы противоположное ему - чувство смутной, но огромной и смелой радости.\r\nИ ошибка, все еще не найденная, уже не вызывала ни досады, ни раздражения, а также говорила громко о чем-то хорошем и неожиданном,\r\nсловно счел он умершим близкого дорогого друга, а друг этот оказался жив и невредим и смеется.\r\nВернер снова пожал плечами и попробовал свой пульс: сердце билось учащенно, но крепко и ровно, с особенной звонкой силой.\r\nЕще раз внимательно, как новичок, впервые попавший в тюрьму, оглядел стены, запоры, привинченный к полу стул и подумал:\r\n?Отчего мне так легко, радостно и свободно? Именно свободно. Подумаю о завтрашней казни - и как будто ее нет. Посмотрю на стены - как будто нет и стен.\r\nИ так свободно, словно я не в тюрьме, а только что вышел из какой-то тюрьмы, в которой сидел всю жизнь. Что это??\r\nНачинали дрожать руки - невиданное для Вернера явление. Все яростнее билась мысль.\r\nСловно огненные языки вспыхивали в голове - наружу хотел пробиться огонь и осветить широко еще ночную, еще темную даль. И вот пробился он наружу, и засияла широко озаренная даль.\r\nИсчезла мутная усталость, томившая Вернера два последние года, и отпала от сердца мертвая, холодная,\r\nтяжелая змея с закрытыми глазами и мертвенно сомкнутым ртом - перед лицом смерти возвращалась, играя, прекрасная юность.\r\nИ это было больше, чем прекрасная юность.\r\nС тем удивительным просветлением духа, которое в редкие минуты осеняет человека и поднимает его на высочайшие вершины созерцания,\r\nВернер вдруг увидел и жизнь и смерть и поразился великолепием невиданного зрелища.\r\nСловно шел по узкому, как лезвие ножа, высочайшему горному хребту и на одну сторону видел жизнь, а на другую видел смерть,\r\nкак два сверкающих, глубоких, прекрасных моря, сливающихся на горизонте в один безграничный широкий простор.\r\n- Что это! Какое божественное зрелище! - медленно сказал он, привставая невольно и выпрямляясь, как в присутствии высшего существа.\r\nИ, уничтожая стены, пространство и время стремительностью всепроникающего взора, он широко взглянул куда-то в глубь покидаемой жизни.\r\nИ новою предстала жизнь. Он не пытался, как прежде, запечатлеть словами увиденное, да и не было таких слов на все еще бедном, все еще скудном человеческом языке.\r\nТо маленькое, грязное и злое, что будило в нем презрение к людям и порою вызывало даже отвращение к виду человеческого лица, исчезло совершенно:\r\nтак для человека, поднявшегося на воздушном шаре, исчезают сор и грязь тесных улиц покинутого городка, и красотою становится безобразное.\r\nБессознательным движением Вернер шагнул к столу и оперся на него правой рукою.\r\nГордый и властный от природы, никогда еще не принимал он такой гордой, свободной и властной позы, не поворачивал шеи так,\r\nне глядел так,- ибо никогда еще не был свободен и властен, как здесь, в тюрьме, на расстоянии нескольких часов от казни и смерти.\r\nИ новыми предстали люди, по-новому милыми и прелестными показались они его просветленному взору.\r\nПаря над временем, он увидел ясно, как молодо человечество, еще вчера только зверем завывавшее в лесах;\r\nи то, что казалось ужасным в людях, непростительным и гадким, вдруг стало милым,- как мило в ребенке его неумение ходить походкою взрослого,\r\nего бессвязный лепет, блистающий искрами гениальности, его смешные промахи, ошибки и жестокие ушибы.\r\n- Милые вы мои!\r\n- вдруг неожиданно улыбнулся Вернер и сразу потерял всю внушительность своей позы, снова стал арестантом,\r\nкоторому и тесно, и неудобно взаперти, и скучно немного от надоевшего пытливого глаза, торчащего в плоскости двери.\r\nИ странно: почти внезапно он позабыл то, что увидел только что так выпукло и ясно; и еще страннее,- даже и вспомнить не пытался.\r\nПросто сел поудобнее, без обычной сухости в положении тела, и с чужой, не вернеровской, слабой и нежной улыбкой оглядел стены и решетки.\r\nПроизошло еще новое, чего никогда не бывало с Вернером: вдруг заплакал.\r\n- Милые товарищи мои! - шептал он и плакал горько.- Милые товарищи мои!\r\nКакими тайными путями пришел он от чувства гордой и безграничной свободы к этой нежной и страстной жалости? Он не знал и не думал об этом.\r\nИ жалел ли он их, своих милых товарищей, или что-то другое, еще более высокое и страстное таили в себе его слезы,- не знало и этого его вдруг воскресшее, зазеленевшее сердце.\r\nПлакал и шептал:\r\n- Милые товарищи мои! Милые вы, товарищи мои!\r\nВ этом горько плачущем и сквозь слезы улыбающемся человеке никто не признал бы холодного и надменного, усталого и дерзкого Вернера - ни судьи, ни товарищи, ни он сам.\r\n11. ИХ ВЕЗУТ\r\nПеред тем как рассаживать осужденных по каретам, их всех пятерых собрали в большой холодной комнате со сводчатым потолком,\r\nпохожей на канцелярию, где больше не работают, или на пустую приемную.\r\nИ позволили разговаривать между собою.\r\nНо только Таня Ковальчук сразу воспользовалась позволением.\r\nОстальные молча и крепко пожали руки, холодные, как лед, и горячие, как огонь,- и молча, стараясь не глядеть друг на друга, столпились неловкой рассеянной кучкой.\r\nТеперь, когда они были вместе, они как бы совестились того, что каждый из них испытал в одиночестве;\r\nи глядеть боялись, чтобы не увидеть и не показать того нового, особенного, немножко стыдного, что каждый чувствовал или подозревал за собою.\r\nНо раз, другой взглянули, улыбнулись и сразу почувствовали себя непринужденно и просто, как прежде:\r\nникакой перемены не произошло, а если и произошло что-то, то так ровно легло на всех, что для каждого в отдельности стало незаметно.\r\nВсе говорили и двигались странно: порывисто, толчками, или слишком медленно, или же слишком быстро;\r\nиногда захлебывались словами и многократно повторяли их, иногда же не договаривали начатой фразы или считали ее сказанной - не замечали этого.\r\nВсе щурились и с любопытством, не узнавая, рассматривали обыкновенные вещи, как люди, которые ходили в очках и вдруг сняли их;\r\nвсе часто и резко оборачивались назад, точно все время из-за спины их кто-то окликал и что-то показывал.\r\nНо не замечали они и этого. У Муси и Тани Ковальчук щеки и уши горели; Сергей вначале был несколько бледен, но скоро оправился и стал такой, как всегда.\r\nИ только на Василия обратили внимание. Даже среди них он был необыкновенен и страшен. Вернер всколыхнулся и тихо сказал Мусе с нежным беспокойством:\r\n- Что это, Мусечка? Неужели он того, а? Что? Надо к нему.\n Василий откуда-то издали, точно не узнавая, посмотрел на Вернера и опустил глаза.\r\n- Вася, что это у тебя с волосами, а? Да ты что? Ничего, брат, ничего, ничего, сейчас кончится. Надо держаться, надо, надо.\r\nВасилий молчал. И когда начало уже казаться, что он и совсем ничего не скажет, пришел глухой, запоздалый, страшно далекий ответ: так на многие зовыы могла бы ответить могила:\r\n- Да я ничего. Я держусь.\n И повторил.\n - Я держусь.\n Вернер обрадовался.\n - Вот, вот. Молодец. Так, так.\r\nНо встретил темный, отяжелевший, из глубочайшей дали устремленный взор и подумал с мгновенною тоскою; ?\r\nОткуда он смотрит? Откуда он говорит?? И с глубокое нежностью, как говорят только могиле, сказал:\r\n- Вася, ты слышишь? Я очень люблю тебя.\n - И я тебя очень люблю,- ответил, тяжело ворочаясь, язык.\r\nВдруг Муся взяла Вернера за руку и, выражая удивление, усиленно, как актриса на сцене, сказала:\r\n- Вернер, что с тобой? Ты сказал: люблю? Ты никогда никому не говорил: люблю. И отчего ты весь такой... светлый и мягкий? А, что?\n - А, что?\r\nИ, как актер, также усиленно выражая то, что он чувствовал, Вернер крепко сжал Мусину руку:\n - Да, я теперь очень люблю. Не говори другим, не надо, совестно, но я очень люблю.\r\nВстретились их взоры и вспыхнули ярко, и все погасло кругом: так в мгновенном блеске молнии гаснут все иные огни, и бросает на землю тень само желтое, тяжелое пламя.\r\n- Да,- сказала Муся.- Да, Вернер.\n - Да,- ответил он.- Да, Муся, да!\r\nБыло понято нечто и утверждено ими непоколебимо. И, светясь взорами, Вернер всколыхнулся снова и быстро шагнул к Сергею.\r\n- Сережа!\n Но ответила Таня Ковальчук. В восторге, почти плача от материнской гордости, она неистово дергала Сергея за рукав.\r\n- Вернер, ты послушай! Я тут о нем плачу, я убиваюсь а он - гимнастикой занимается!\n - По Мюллеру? - улыбнулся Вернер.\r\nСергей сконфуженно нахмурился:\n - Ты напрасно смеешься, Вернер. Я окончательно убедился...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 03 Рассказ о Сергее Петровиче автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Тот труд, который был доступен ему, не мог дать богатства, а все другое - игра на бирже, фабрика, служба с крупными окладами, искусство,\r\nженитьба на богатой, все то, что дозволяется законом и совестью и дает состояние в один день или в год,- так же не существовало для него, как и ум.\r\nИ когда Сергей Петрович понял, что деньги не исправляют несправедливостей природы,\r\nа углубляют их и что люди всегда добивают того, кто уже ранен природой,- отчаяние погасило надежду, и мрак охватил душу.\r\nЖизнь показалась ему узкою клеткою, и часты и толсты были ее железные прутья, и только один незапертый выход имела она.\r\nИ тогда новый период начался в жизни Сергея Петровича.\r\nОн никуда не выходил из дому и бывал только в столовой, являясь туда почти к самому ее закрытию, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых студентов.\r\nДень и ночь он лежал на постели или ходил, и соседи и хозяйка уже успели привыкнуть к однообразному звуку шагов, какой иногда слышится из тюремных камер:\r\nраз-два-три вперед и раз-два-три назад.\r\nНа столе лежала книга, и, хотя она была закрыта и запылена, изнутри ее гремел спокойный, твердый и беспощадный голос:\r\n\"Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть\". \n\n V\r\nРаз нельзя победить - нужно умереть. И Сергей Петрович решил умереть и думал, что смерть его будет победою.\r\nМысль о смерти не была новою:\r\nона приходила к нему и раньше, как приходит и ко всякому человеку, у которого на пути много камней, но была так же бесплодна и бездеятельна, как и мечты о миллионе.\r\nТеперь же она явилась у Сергея Петровича, как решение, и смерть стала не желаемым, чего может и не быть, а неизбежным, таким, что произойдет непременно.\r\nИз клетки открывался выход, и, хотя он вел в неизвестность и мрак, это было безразлично для Сергея Петровича.\r\nОн смутно верил в новую жизнь и не страшился ее, так как только свободное я, которое не зависит ни от слабого мозга,\r\nни от вялого сердца, унесет он с собою, а тело достанется в добычу земле, и пусть она творит из него новые мозг и сердце.\r\nИ когда он ощутил в себе спокойную готовность умереть - впервые за всю свою жизнь он испытал глубокую и горделивую радость, радость раба, ломающего оковы.\r\n- Я не трус,- сказал Сергей Петрович, и это была первая похвала, которую он от себя услышал и с гордостью принял.\r\nКазалось бы, что мысль о смерти должна была уничтожить все заботы о жизни и о теле, уже более ни на что не нужном.\r\nНо с Сергеем Петровичем случилось обратное, и в последние дни своей жизни он снова стал тем педантично аккуратным и чистоплотным человеком, каким был раньше.\r\nЕго удивило, как мог он столько времени оставлять в беспорядке свою комнату и стол, и прибрал его, разложил книги в том порядке, в каком они лежали всегда.\r\nНаверху он положил начатое для зачета сочинение - впоследствии оно перешло к Новикову, а особо \"Так сказал Заратустра\".\r\nОн даже не раскрыл Ницше и был совершенно равнодушен к книге, которую, по-видимому, не дочитал, так как карандашные отметки на полях идут только до половины третьей части.\r\nБыть может, он боялся, что найдет там что-нибудь новое и неожиданное, и оно разрушит всю его мучительную и долгую работу, оставившую впечатление яркого и страшного сна.\r\nПотом Сергей Петрович сходил в Центральные бани, с наслаждением плавал в холодном бассейне и,\r\nвстретив на улице товарища-студента, зашел с ним в портерную \"к немцу\", где выпил бутылку пива.\r\nДома, порозовевший, чистый, в белой полотняной рубашке, он долго сидел за чаем с малиновым вареньем, потом попросил у хозяйки иголку и стал чинить свою форменную тужурку.\r\nОна была уже старая и узкая и постоянно рвалась под мышками, и Сергею Петровичу уже не раз приходилось чинить ее.\r\nЕго толстые и неловкие пальцы с трудом ловили маленькую иголку, терявшуюся в гнилом сером сукне.\r\nНесколько дней Сергей Петрович посвятил на приготовление цианистого кали и, когда яд был готов,\r\nс удовольствием посмотрел на маленький пузырек, думая не о смерти, которая заключается в нем, а об успешно выполненной работе.\r\nХозяйка, маленькая, черненькая женщина, бывшая содержанка, по-видимому, что-нибудь подозревала,\r\nпотому что очень обрадовалась, когда Сергей Петрович обнаружил признаки возвращения к обычной трудовой жизни.\r\nОна пришла в его комнату и долго болтала на ту тему, как скверно действует на молодых людей одиночество, и рассказала об одном своем знакомом,\r\nкоторый был околоточным надзирателем и имел доходы, но от мрачного своего характера стал пить водку и попал на Хитровку, где теперь пишет за рюмку водки прошения и письма.\r\nЭту историю об околоточном надзирателе она рассказывала впоследствии всем приходившим студентам и добавляла, что уже тогда она заметила сходство в судьбе знакомого и Сергея Петровича.\r\n- Заходите ко мне чайку попить,- приглашала она Сергея Петровича, без всякой, однако, задней мысли.- Да к товарищам бы прошлись, а то что это: ни к вам кто-нибудь, ни вы никуда.\r\nСергей Петрович последовал ее совету и обошел почти всех своих товарищей, но нигде подолгу не оставался.\r\nВпоследствии студенты уверяли, что начавшееся безумие Сергея Петровича уже ясно обнаруживалось, и удивлялись, как они тогда же не заметили его.\r\nОбычно молчаливый и застенчивый даже со своими, Сергей Петрович на этот раз болтал о всяких пустяках,\r\nа о Новикове вспоминал и говорил, как равный, и даже упрекнул его в поверхностности.\r\nПри этом Сергей Петрович был весел и часто смеялся. Один молоденький студент передавал, что Сергей Петрович даже пел, но в этом уже все заметили преувеличение.\r\nНо все единогласно находили, что странность какая-то в Сергее Петровиче, несомненно, существовала,\r\nи не заметили ее тогда же только потому, что вообще на Сергея Петровича внимания обращали мало.\r\nИ по поводу этого недостатка внимания некоторые, особенно резко осуждавшие равнодушие и эгоистичность товарищей, возбудили интересный вопрос:\r\nвозможно ли было спасение для Сергея Петровича в этот решительный момент его жизни?\r\nИ находили, что спасение было вполне возможно, но не воздействием на него другого - сильного - ума, а влиянием близкого человека, матери или женщины, которая любила бы его.\r\nПолагали, что все эти дни Сергей Петрович находился в состоянии умственной тупости, схожей с гипнотическим сном, когда над волею безраздельно господствует своя или чужая идея.\r\nЕе нельзя было ослабить рассуждениями, но Сергея Петровича могла разбудить любовь.\r\nКрик матери, идущий от ее сердца, вид лица, которое так дорого и мило и на котором с детства знакома каждая морщинка, ее слезы,\r\nкоторые невыносимо видеть даже огрубевшему человеку,- все это могло бы призвать Сергея Петровича к сознанию действительности.\r\nЧеловек добрый и честный, он не осмелился бы внести смерть в материнское сердце и остался бы жить, если не для себя, то для других, любящих его.\r\nМногих малодушных, уже решавшихся на самоубийство, удерживало на земле сознание, что они нужны для любящих их,\r\nи они долго еще жили, укрепляясь в мысли, что более храбрости требуется для жизни, нежели для смерти.\r\nА еще более бывало таких, которые забывали причины, побудившие их на самоубийство, и даже жалели, что жизнь так коротка.\r\nв возмутительном равнодушии. Какая-нибудь телеграмма в десяток слов, отправленная к матери Сергея Петровича, могла бы сохранить человеческую жизнь.\r\nНекоторых из студентов, всегда выдвигавших вперед общественную точку зрения,\r\nнастоящий случай навел на размышления и разговоры о разъединенности студенчества, отсутствии общих интересов и умственном одиночестве.\r\nВозникло на короткое время несколько кружков саморазвития, где читались книги по общественным вопросам и писались рефераты.\r\nУбить себя Сергей Петрович решил в пятницу, 11 декабря, когда многие из товарищей уже собирались уезжать на рождественские каникулы.\r\nВ этот день, утром, он был в почтовом отделении, где сдал в отделе заказной корреспонденции тяжелое письмо,\r\nадресованное в Смоленск Новикову, и полученную квитанцию спрятал в бумажник.\r\nВ письме он сообщал о своей смерти и причинах ее, причем последние изглагал по рубрикам,\r\nи все письмо производило такое впечатление, как будто он писал не о себе, а о другом каком-то, мало для него интересном человеке.\r\nДнем Сергей Петрович пообедал в комитетской столовой, причем за обедом сидел очень долго и разговаривал со знакомыми,\r\nа после обеда спал также очень долго и крепко, так что встал только в одиннадцатом часу.\r\nЕму подали самовар, и студенты за стеною снова услышали однообразный звук шагов: раз-два-три вперед и раз-два-три назад.\r\nКогда уже поздно ночью заспанная горничная убирала самовар и посуду, Сергей Петрович говорил с нею,\r\nточно желая, чтобы она подольше не уходила, и был при этом, по ее словам, очень бледен.\r\n...Сергей Петрович никак не ожидал того, что произойдет с ним в этот вечер, который он считал последним в своей жизни.\r\nОн был совершенно спокоен и весел и не думал о смерти, как и все эти дни.\r\nДумать о ней он начал только за час или за два до того момента, как принять яд. И мысли приходили откуда-то издалека, отрывочные и глухие.\r\nСперва он подумал о хозяйке и далее о том, как он будет лежать и какой будет иметь вид.\r\nНа минуту мысль его скакнула в сторону, к воспоминаниям детства, именно к смерти его дяди. Он умер у них в доме, и Сергея Петровича, тогда еще семилетнего Сережу, увезли к знакомым.\r\nПроходя передней, уже одетый, он заглянул в залу и увидел там стол, за которым они всегда обедали, а на столе обращенные к нему неподвижные ступни ног в белых нитяных носках.\r\nВидел он их одну секунду, но запомнил на всю жизнь, и сама смерть долго представлялась ему не иначе, как в виде неподвижных ступней ног в белых нитяных носках.\r\nПотом он вспомнил сравнительно недавний случай, когда он видел одни очень бедные и очень странные похороны.\r\nСтранным в них было то, что никто решительно на всей улице, ни прохожие, ни извозчики, не обращали на них внимания и даже как будто совсем не видели их, так как никто не снял шапки.\r\nЧетыре носильщика несли на носилках гроб, прикрытый чем-то темным, и шагали в ногу и так быстро, что гроб раскачивался, словно на волнах, и край покрывала отдувался при опускании.\r\nИ не было видно ни духовенства, ни провожатых.\r\nКогда от этих воспоминаний мысль вернулась к Сергею Петровичу, она стала удивительно острой, точной и светлой, как нож, который отточили.\r\nЕще минуту она в нерешимости колебалась, отмечая окружавшую тишину, погасший самовар, тиканье карманных часов на столе, и внезапно, точно найдя,\r\nчто ей нужно, вылепила картину похорон Сергея Петровича - такую правдивую, яркую и страшную, что он вздрогнул и руки его похолодели.\r\nС тою же неумолимою, ужасающею правдивостью она один за другим набрасывала последующие моменты:\r\nчерную, кривую пасть могилы, твердый и тесный гроб, позеленевшие пуговицы мундира и процесс разложения трупа.\r\nИ похоже было, что это не Сергей Петрович думает, а чья-то гигантская рука быстро проволакивает перед ним самое жизнь и смерть в их непередаваемых красках.\r\nИ Сергей Петрович проснулся.\r\nЕму было так страшно, что хотелось кричать, и он с ужасом смотрел на маленький пузырек и пятился от него, точно боясь, что ему насильно вольют в рот смертельную отраву.\r\nИ больше всего в мире боялся он сейчас самого себя - того ужасного неповиновения, которое оказывали ему ноги и руки.\r\nОн пятился назад, а все тело его содрогалось от порывов вперед, к пузырьку.\r\nНоги, руки, рот в самых, казалось, костях и венах своих наполнялись страстным,\r\nбезумно-повелительным желанием броситься вперед, схватить пузырек и выпить его с наслаждением, с жадностью.\r\n- Не хочу, не хочу!- шептал Сергей Петрович, и отталкивался руками, и пятился назад, но ему казалось, что он приближается к пузырьку, который растет в его глазах.\r\nИ когда дверь остановила его, он перестал видеть перед собою, вскрикнул и сделал шаг вперед.\r\nВ эту минуту вошла горничная за самоваром и долго собирала посуду, которую она плохо различала сонными глазами.\r\n- Когда вас будить?- спросила она, уходя. Сергей Петрович остановил ее и заговорил, но не слыхал ни своих вопросов, ни ее ответов.\r\nНо, когда он опять оказался один, в мозгу его осталась эта фраза: \"Когда вас завтра будить?\"- и звучала долго, настойчиво, пока Сергей Петрович не понял ее значения.\r\nОн понял, что, как и все, он может раздеться и лечь спать, и его разбудят завтра, когда настанет новый день, и Сергей Петрович будет жить,\r\nкак и все, потому что он не хочет умирать и не умрет, и никто не может принудить его взять пузырек и выпить.\r\nВсе еще дрожа, он взял пузырек, нарочно открыл его, ощутил запах горького миндаля и тихонько, слегка вздрагивающей рукой поставил на полку, где его не было видно за книгами.\r\nТеперь, когда пузырек побыл в его руках и он не умер, он уже не боялся ни его, ни себя.\r\nКогда Сергей Петрович лег в постель, ему казалось, что спасенная жизнь радуется во всех малейших частицах его тела, пригретого одеялом.\r\nОн вытягивал ноги, руки, чуть не совершившие преступления, и в них чудилось что-то сладко-поющее тоненьким веселым голоском,\r\nкак будто кровь радовалась и пела, что не стала она осклизлой гниющей массой, а струится, веселая и красная, по широким и свободным путям.\r\nИ такая же веселая, она переполняла сердце, и оно пело вместе с нею и торжествующе отбивало свой гимн жизни.\r\n\"Жить! Жить!\"- думал Сергей Петрович, сгибая и разгибая послушные, гибкие пальцы.\r\nПусть он будет несчастным, гонимым, обездоленным; пусть все презирают его и смеются над ним;\r\nпусть он будет последним из людей, ничтожеством, грязью, которую стряхивают с ног,- но он будет жить, жить!\r\nОн увидит солнце, он будет дышать, он будет сгибать и разгибать пальцы, он будет жить.\r\n.. жить! И это - такое счастье, такая радость, и никто не отнимет ее, и она будет продолжаться долго, долго.\r\n.\r\n.\r\nвсегда! Бесконечное множество дней впереди зажигает свою зарю, и в каждой из них он будет жить, жить!\r\nИ тут впервые за много дней Сергей Петрович вспомнил отца и мать - и ужаснулся и умилился.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Максим Горький\n\n Старуха Изергиль\n\n I\n\n Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.\r\nОднажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал, ушла на берег моря,\r\nа я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.\r\nОни шли, пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными, черными усами и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах;\r\nженщины и девушки - веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые.\r\nИх волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал монетами, вплетенными в них.\r\nВетер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и,\r\nрождая сильный порыв, развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов.\r\nЭто делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все прекраснее.\r\nКто-то играл на скрипке... девушка пела мягким контральто, слышался смех...\r\nВоздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем.\r\nЕще и теперь по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут - мягкие,\r\nкак клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там - резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые.\r\nМежду ними ласково блестели темно-голубые клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд.\r\nВсе это - звуки и запахи, тучи и люди - было странно красиво и грустно, казалось началом чудной сказки.\r\nИ все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас, удаляясь, перерождался в печальные вздохи.\r\n- Что ты не пошел с ними? - кивнув головой, спросила старуха Изергиль.\r\nВремя согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями.\r\n- Не хочу, - ответил я ей.\n - У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны... Боятся тебя наши девушки... А ведь ты молодой и сильный...\r\nЛуна взошла.\r\nЕе диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи,\r\nкоторая на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой.\r\nНа нас упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью.\r\nПо степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.\r\n- Смотри, вон идет Ларра!\r\nЯ смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми пальцами, и видел:\r\nтам плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер,\r\n- она падала от клочка облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.\r\n- Никого нет там! - сказал я.\n - Ты слеп больше меня, старухи. Смотри - вон, темный, бежит степью!\r\nЯ посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.\n - Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?\r\n- Потому что это - он. Он уже стал теперь как тень, - пора! Он живет тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их.\r\nВот что может сделать бог с человеком за гордость!..\r\n- Расскажи мне, как это было! - попросил я старуху, чувствуя впереди одну из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку.\r\n\"Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это.\r\nДалеко за морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени,\r\nсколько нужно человеку, чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.\r\nВот какая щедрая земля в той стране!\r\nТам жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками.\r\nОднажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, унес орел, спустившись с неба.\r\nСтрелы, пущенные в него мужчинами, упали, жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но - не нашли ее. И забыли о ней, как забывают об всем на земле\".\r\nСтаруха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний.\r\nМоре тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть, создались на его берегах.\r\n\"Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад.\r\nИ, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой.\r\nВот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них...\r\nВсе смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц.\r\nИ разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе.\r\nЭто оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его.\r\nА он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их - он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и сказали:\r\n- Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.\r\nОн засмеялся и пошел, куда захотелось ему, - к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее.\r\nА она была дочь одного из старшин, осудивших его.\r\nИ, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца.\r\nОна оттолкнула его, да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.\r\nВсех, кто видел это, оковал страх, - впервые при них так убивали женщину.\r\nИ долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и окровавленным ртом, и на него,\r\nкоторый стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, - не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару.\r\nПотом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить сейчас же - слишком просто и не удовлетворит их\".\r\nНочь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками.\r\nВ степи печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась,\r\nполный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на степь голубоватую мглу.\r\n..\r\n\"И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления...\r\nХотели разорвать его лошадьми - и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, но отвергли и это;\r\nпредлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы видеть его мучений; предлагали много - и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем.\r\nА его мать стояла перед ними на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:\r\n- Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об этом. Он сказал:\n - Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда развязали его, он спросил:\r\n- Что вам нужно? - спросил так, точно они были рабы...\n - Ты слышал... - сказал мудрец.\n - Зачем я буду объяснять вам мои поступки?\r\n- Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь ведь... Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы знаем...\r\n- Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что случилось. Я убил ее потому, мне кажется, - что меня оттолкнула она... А мне было нужно ее.\r\n- Но она не твоя! - сказали ему.\r\n- Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет только речь, руки и ноги... а владеет он животными, женщинами, землей... и многим еще...\r\nЕму сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда - жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым.\r\nДолго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на земле и, кроме себя, не видит ничего.\r\nВсем даже страшно стало, когда поняли, на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери, ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.\r\nКогда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать его. Но теперь недолго они говорили, - тот, мудрый, не мешавший им судить, заговорил сам:\r\n- Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете такого в тысячу лет! Наказание ему - в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание!\r\nИ тут произошло великое. Грянул гром с небес, - хотя на них не было туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и разошлись.\r\nА этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит:\r\nотверженный, выкинутый вон, - юноша громко смеялся вслед людям, которые бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его.\r\nНо отец его - не был человеком... А этот - был человек. И вот он стал жить, вольный, как птица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек - все, что хотел.\r\nВ него стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшей кары.\r\nОн был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми лицом к лицу. Только издали видели его.\r\nИ долго он, одинокий, так вился около людей, долго - не один десяток годов.\r\nНо вот однажды он подошел близко к людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул громко:\r\n- Не троньте его. Он хочет умереть!\r\nИ все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло, не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним.\r\nА он дрожал, слыша этот смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И вдруг он бросился на людей, подняв камень.\r\nНо они, уклоняясь от его ударов, не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал на землю, то отошли в сторону и наблюдали за ним.\r\nВот он встал и, подняв потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь.\r\nНо сломался нож - точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго бился головой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его головы.\r\n- Он не может умереть! - с радостью сказали люди. И ушли, оставив его. Он лежал кверху лицом и видел - высоко в небе черными точками плавали могучие орлы.\r\nВ его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти.\r\nИ вот он ходит, ходит повсюду... Видишь, он стал уже как тень и таким будет вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков - ничего.\r\nИ все ищет, ходит, ходит... Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди людей... Вот как был поражен человек за гордость!\"\r\nСтаруха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь, несколько раз странно качнулась.\r\nЯ посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И стало почему-то страшно жалко ее.\r\nКонец рассказа она вела таким возвышенным, угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.\r\nНа берегу запели, - странно запели. Сначала раздался контральто, - он пропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, а первый все лился впереди его.\r\n.. - третий, четвертый, пятый вступили в песню в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских голосов.\r\nКаждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам, прыгая и звеня,\r\nвливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся кверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.\r\nШума волн не слышно было за голосами...\n\n II\r\n- Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? - спросила Изергиль, поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.\n - Не слыхал. Никогда не слыхал...\r\n- И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, - красавцы, которые любят жить. Мы любим жить.\r\nСмотри-ка, разве не устали за день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже - поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать.\r\nТе, которым жизнь мила, вот - поют.\r\n- Но здоровье... - начал было я.\r\n- Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не тратил бы их? Здоровье - то же золото.\r\nЗнаешь ты, что я делала, когда была молодой? Я ткала ковры с восхода по закат, не вставая почти. Я, как солнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень.\r\nИ сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я бежала к тому, кого любила, целоваться с ним.\r\nИ так я бегала три месяца, пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой поры дожила - хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..\r\nЯ посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их не оживило воспоминание.\r\nЛуна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы, заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый, словно клюв совы.\r\nНа месте щек были черные ямы, и в одной из них лежала прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки, которою была обмотана ее голова.\r\nКожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и при каждом движении старой Изергиль можно было ждать,\r\nчто сухая эта кожа разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с тусклыми черными глазами.\r\nОна снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:\r\n- Я жила с матерью под Фальчи, на самом берегу Бырлада; и мне было пятнадцать лет, когда он явился к нашему хутору.\r\nБыл он такой высокий, гибкий, черноусый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна:\r\n\"Эй, нет ли у вас вина...\r\nи поесть мне?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "В глубине сцены Федотик и Родэ встречаются с Машей и прощаются с нею; она уходит с ними.\r\nИрина. Ушли... (Садится на нижнюю ступень террасы.)\n Чебутыкин. А со мной забыли проститься.\n Ирина. Вы же чего?\r\nЧебутыкин. Да и я как-то забыл. Впрочем, скоро увижусь с ними, ухожу завтра. Да... Еще один денек остался.\r\nЧерез год дадут мне отставку, опять приеду сюда и буду доживать свой век около вас.\r\nМне до пенсии только один годочек остался... (Кладет в карман газету, вынимает другую.\r\n) Приеду сюда к вам и изменю жизнь коренным образом. Стану таким тихоньким, благо... благоугодным, приличненьким...\r\nИрина. А вам надо бы изменить жизнь, голубчик. Надо бы как-нибудь.\r\nЧебутыкин. Да. Чувствую. (Тихо напевает.) Тарара... бумбия... сижу на тумбе я...\n Кулыгин. Неисправим Иван Романыч! Неисправим!\r\nЧебутыкин. Да вот к вам бы на выучку. Тогда бы исправился.\n Ирина. Федор сбрил себе усы. Видеть не могу!\r\nКулыгин. А что?\n Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь похожа ваша физиономия, да не могу.\r\nКулыгин. Что ж! Так принято, это modus vivendi. Директор у нас с выбритыми усами, и я тоже, как стал инспектором, побрился.\r\nНикому не нравится, а для меня все равно. Я доволен. С усами я или без усов, а я одинаково доволен... (Садится.)\r\nВ глубине сцены Андрей провозит в колясочке спящего ребенка.\r\nИрина. Иван Романыч, голубчик, родной мой, я страшно обеспокоена. Вы вчера были на бульваре, скажите, что произошло там?\r\nЧебутыкин. Что произошло? Ничего. Пустяки. (Читает газету.) Все равно!\n Кулыгин. Так рассказывают, будто Соленый и барон встретились вчера на бульваре около театра...\r\nТузенбах. Перестаньте! Ну, что право... (Машет рукой и уходит в дом.)\r\nКулыгин. Около театра... Соленый стал придираться к барону, а тот не стерпел, сказал что-то обидное...\n Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.\r\nКулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении \"чепуха\", а ученик прочел \"реникса\" - думал, по-латыни написано.\r\n(Смеется.) Смешно удивительно. Говорят, Соленый влюблен в Ирину и будто возненавидел барона.\r\n.. Это понятно. Ирина очень хорошая девушка. Она даже похожа на Машу, такая же задумчивая.\r\nТолько у тебя, Ирина, характер мягче. Хотя и у Маши, впрочем, тоже очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.\r\nВ глубине сада за сценой: \"Ау! Гоп-гоп!\"\n\n Ирина (вздрагивает). Меня как-то все пугает сегодня.\r\nПауза.\r\nУ меня уже все готово, я после обеда отправляю свои вещи. Мы с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая жизнь.\r\nКак-то мне поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости...\r\nПауза.\n\n Сейчас приедет подвода за вещами...\n Кулыгин. Так-то оно так, только как-то все это не серьезно. Одни только идеи, а серьезного мало. Впрочем, от души тебе желаю.\r\nЧебутыкин (в умилении). Славная моя, хорошая... Золотая моя... Далеко вы ушли, не догонишь вас.\r\nОстался я позади, точно перелетная птица, которая состарилась, не может лететь. Летите, мои милые, летите с богом!\r\nПауза.\n\n Напрасно, Федор Ильич, вы усы себе сбрили.\r\nКулыгин. Будет вам! (Вздыхает.) Вот сегодня уйдут военные, и все опять пойдет по-старому.\r\nЧто бы там ни говорили, Маша хорошая, честная женщина, я ее очень люблю и благодарю свою судьбу.\r\nСудьба у людей разная... Тут в акцизе служит некто Козырев. Он учился со мной, его уволили из пятого класса гимназии за то, что никак не мог понять ut consecutivum.\r\nТеперь он ужасно бедствует, болен, и я, когда встречаюсь, то говорю ему: \"Здравствуй, ut consecutivum\". - Да, говорит, именно consecutivum... а сам кашляет.\r\nА мне вот всю мою жизнь везет, я счастлив, вот имею даже Станислава второй степени и сам теперь преподаю другим это ut consecutivum.\r\nКонечно, я умный человек, умнее очень многих, но счастье не в этом...\r\nВ доме играют на рояле \"Молитву девы\".\n\n Ирина. А завтра вечером я уже не буду слышать этой \"Молитвы девы\", не буду встречаться с Протопоповым...\n\n Пауза.\r\nА Протопопов сидит там в гостиной; и сегодня пришел...\n Кулыгин. Начальница еще не приехала?\n\n В глубине сцены тихо проходит Маша, прогуливаясь.\r\nИрина. Нет. За ней послали. Если б только вы знали, как мне трудно жить здесь одной, без Оли...\r\nОна живет в гимназии; она начальница, целый день занята делом, а я одна, мне скучно, нечего делать, и ненавистна комната, в которой живу.\r\n.. Я так и решила: если мне не суждено быть в Москве, то так тому и быть. Значит, судьба. Ничего не поделаешь.\r\n.. Всё в божьей воле, это правда. Николай Львович сделал мне предложение... Что ж? Подумала и решила. Он хороший человек, удивительно даже, такой хороший...\r\nИ у меня вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять захотелось работать, работать.\r\n.. Только вот вчера произошло что-то, какая-то тайна нависла надо мной...\r\nЧебутыкин. Реникса. Чепуха.\n Наташа (в окно). Начальница!\n Кулыгин. Приехала начальница. Пойдем.\n\n Уходит с Ириной в дом.\r\nЧебутыкин (читает газету и тихо напевает). Тара-ра... бумбия... сижу на тумбе я...\n\n Маша подходит; в глубине Андрей провозит колясочку.\n\n Маша. Сидит себе здесь, посиживает...\r\nЧебутыкин. А что?\n Маша (садится). Ничего...\n\n Пауза.\n\n Вы любили мою мать?\n Чебутыкин. Очень.\n Маша. А она вас?\r\nЧебутыкин (после паузы). Этого я уже не помню.\n Маша. Мой здесь? Так когда-то наша кухарка Марфа говорила про своего городового: мой. Мой здесь?\r\nЧебутыкин. Нет еще.\r\nМаша. Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу грубеешь, становишься злющей.\r\n(Указывает себе на грудь.) Вот тут у меня кипит... (Глядя на брата Андрея, который провозит колясочку.\r\n) Вот Андрей наш, братец... Все надежды пропали.\r\nТысячи народа поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей...\r\nАндрей. И когда, наконец, в доме успокоятся. Такой шум.\r\nЧебутыкин. Скоро. (Смотрит на часы, потом заводит их; часы бьют.) У меня часы старинные, с боем... Первая, вторая и пятая батарея уйдут ровно в час.\r\nПауза.\n\n А я завтра.\n Андрей. Навсегда?\n Чебутыкин. Не знаю. Может, через год вернусь. Хотя черт его знает... все равно...\r\nСлышно, как где-то далеко играют на арфе и скрипке.\n\n Андрей. Опустеет город. Точно его колпаком накроют.\r\nПауза.\n\n Что-то произошло вчера около театра; все говорят, а я не знаю.\r\nЧебутыкин. Ничего. Глупости. Соленый стал придираться к барону, а тот вспылил и оскорбил его, и вышло так в конце концов, что Соленый обязан был вызвать его на дуэль.\r\n(Смотрит на часы.) Пора бы, кажется, уж.\r\n.. В половине первого, в казенной роще, вот в той, что отсюда видать за рекой... Пиф-паф. (Смеется.\r\n) Соленый воображает, что он Лермонтов, и даже стихи пишет. Вот шутки шутками, а уж у него третья дуэль.\r\nМаша. У кого?\n Чебутыкин. У Соленого.\n Маша. А у барона?\n Чебутыкин. Что у барона?\n\n Пауза.\r\nМаша. В голове у меня перепуталось... Все-таки, я говорю, не следует им позволять. Он может ранить барона или даже убить.\r\nЧебутыкин. Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше - не все ли равно? Пускай! Все равно!\r\nЗа садом крик: \"Ау! Гоп-гоп!\"\n\n Подождешь. Это Скворцов кричит, секундант. В лодке сидит.\n\n Пауза.\r\nАндрей. По-моему, и участвовать на дуэли, и присутствовать на ней, хотя бы в качестве врача, просто безнравственно.\r\nЧебутыкин. Это только кажется... Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем... И не все ли равно!\r\nМаша. Так вот целый день говорят, говорят... (Идет.) Живешь в таком климате, того гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры.\r\n.. (Останавливаясь.) Я не пойду в дом, я не могу туда ходить.\r\n.. Когда придет Вершинин, скажете мне... (Идет по аллее.) А уже летят перелетные птицы... (Глядит вверх.) Лебеди, или гуси... Милые мои, счастливые мои... (Уходит.)\r\nАндрей. Опустеет наш дом. Уедут офицеры, уедете вы, сестра замуж выйдет, и останусь в доме я один.\n Чебутыкин. А жена?\n\n Ферапонт входит с бумагами.\r\nАндрей. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шаршавого животного.\r\nВо всяком случае, она не человек.\r\nГоворю вам как другу, единственному человеку, которому могу открыть свою душу.\r\nЯ люблю Наташу, это так, но иногда она мне кажется удивительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее, или, по крайней мере, любил...\r\nЧебутыкин (встает). Я, брат, завтра уезжаю, может, никогда не увидимся, так вот тебе мой совет.\r\nЗнаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше.\r\nСоленый проходит в глубине сцены с двумя офицерами; увидев Чебутыкина, он поворачивает к нему; офицеры идут дальше.\r\nСоленый. Доктор, пора! Уже половина первого. (Здоровается с Андреем.)\r\nЧебутыкин. Сейчас. Надоели вы мне все. (Андрею.) Если кто спросит меня, Андрюша, то скажешь, я сейчас... (Вздыхает.) Охо-хо-хо!\r\nСоленый. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. (Идет с ним.) Что вы кряхтите, старик?\r\nЧебутыкин. Ну!\n Соленый. Как здоровье?\n Чебутыкин (сердито). Как масло коровье.\r\nСоленый. Старик волнуется напрасно. Я позволю себе немного, я только подстрелю его, как вальдшнепа.\r\n(Вынимает духи и брызгает на руки.) Вот вылил сегодня целый флакон, а они всё пахнут. Они у меня пахнут трупом.\r\nПауза.\r\nТак-с... Помните стихи? А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой...\r\nЧебутыкин. Да. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. (Уходит с Соленым.)\n\n Слышны крики: \"Гоп! Ау!\" Андрей и Ферапонт входят.\r\nФерапонт. Бумаги подписать...\n Андрей (нервно). Отстань от меня! Отстань! Умоляю! (Уходит с колясочкой.)\r\nФерапонт. На то ведь и бумаги, чтоб их подписывать. (Уходит в глубину сцены.)\r\nВходят Ирина и Тузенбах в соломенной шляпе, Кулыгин проходит через сцену, крича: \"Ау, Маша, ау!\"\r\nТузенбах. Это, кажется, единственный человек в городе, который рад, что уходят военные.\r\nИрина. Это понятно.\n\n Пауза.\n\n Наш город опустеет теперь.\n Тузенбах. Милая, я сейчас приду.\n Ирина. Куда ты?\n Тузенбах. Мне нужно в город, затем... проводить товарищей.\r\nИрина. Неправда... Николай, отчего ты такой рассеянный сегодня?\n\n Пауза.\n\n Что вчера произошло около театра?\r\nТузенбах (нетерпеливое движение). Через час я вернусь и опять буду с тобой. (Целует ей руки.) Ненаглядная моя...\r\n(Всматривается ей в лицо.) Уже пять лет прошло, как я люблю тебя, и все не могу привыкнуть, и ты кажешься мне все прекраснее.\r\nКакие прелестные, чудные волосы! Какие глаза! Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты, мечты мои оживут.\r\nТы будешь счастлива. Только вот одно, только одно: ты меня не любишь!\r\nИрина. Это не в моей власти! Я буду твоей женой, и верной, и покорной, но любви нет, что же делать! (Плачет.) Я не любила ни разу в жизни.\r\nО, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян.\r\nПауза.\n\n У тебя беспокойный взгляд.\r\nТузенбах. Я не спал всю ночь.\r\nВ моей жизни нет ничего такого страшного, что могло бы испугать меня, и только этот потерянный ключ терзает мою душу, не дает мне спать. Скажи мне что-нибудь.\r\nПауза.\n\n Скажи мне что-нибудь...\r\nИрина. Что? Что? Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат... (Кладет голову ему на грудь.)\r\nТузенбах. Скажи мне что-нибудь.\n Ирина. Что? Что сказать? Что?\n Тузенбах. Что-нибудь.\n Ирина. Полно! Полно!\n\n Пауза.\r\nТузенбах. Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение, вдруг ни с того ни с сего.\r\nПо-прежнему смеешься над ними, считаешь пустяками, и все же идешь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться.\r\nО, не будем говорить об этом! Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет.\r\nКакие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!\r\nКрик: \"Ау! Гоп-гоп!\"\r\nНадо идти, уже пора... Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе.\r\nПрощай, моя милая... (Целует руки.) Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем.\r\nИрина. И я с тобой пойду.\n Тузенбах (тревожно). Нет, нет! (Быстро идет, на аллее останавливается.) Ирина!\r\nИрина. Что?\n Тузенбах (не зная, что сказать). Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили... (Быстро уходит.)\r\nИрина стоит задумавшись, потом уходит в глубину сцены и садится на качели. Входит Андрей с колясочкой, показывается Ферапонт.\r\nФерапонт. Андрей Сергеич, бумаги-то ведь не мои, а казенные. Не я их выдумал.\r\nАндрей.\r\nО, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялись надеждой?\r\nОтчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны.\r\n..\r\nГород наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом,\r\nни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть или страстное желание подражать ему.\r\nТолько едят, пьют, спят, потом умирают...\r\nродятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней,\r\nводкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид,\r\nчто ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них,\r\nи они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери.\r\n.. (Ферапонту сердито.) Что тебе?\r\nФерапонт. Чего? Бумаги подписать.\n Андрей. Надоел ты мне.\r\nФерапонт (подавая бумаги). Сейчас швейцар из казенной палаты сказывал... Будто, говорит, зимой в Петербурге мороз был в двести градусов.\r\nАндрей.\r\nНастоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "Тогда он решительно повернул, спускаясь вдоль склона; матрос, не спрашивая, что случилось, шел сзади; он чувствовал, что вновь наступило обязательное молчание.\r\nУже около первых строений Грэй вдруг сказал: - Не определишь ли ты, Летика, твоим опытным глазом, где здесь трактир?\r\n- Должно быть, вон та черная крыша, - сообразил Летика, - а, впрочем, может, и не она.\r\n- Что же в этой крыше приметного?\n - Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос сердца.\r\nОни подошли к дому; то был действительно трактир Меннерса. В раскрытом окне, на столе, виднелась бутылка; возле нее чья-то грязная рука доила полуседой ус.\r\nХотя час был ранний, в общей зале трактирчика расположилось три человека У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами;\r\nмежду буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака.\r\nМеннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах,\r\nкакое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду.\r\nНа грязном полу лежал солнечный переплет окна.\r\nЕдва Грэй вступил в полосу дымного света, как Меннерс, почтительно кланяясь, вышел из-за своего прикрытия.\r\nОн сразу угадал в Грэе настоящего капитана - разряд гостей, редко им виденных. Грэй спросил рома.\r\nНакрыв стол пожелтевшей в суете людской скатертью, Меннерс принес бутылку, лизнув предварительно языком кончик отклеившейся этикетки.\r\nЗатем он вернулся за стойку, поглядывая внимательно то на Грэя, то на тарелку, с которой отдирал ногтем что-то присохшее.\r\nВ то время, как Летика, взяв стакан обеими руками, скромно шептался с ним, посматривая в окно, Грэй подозвал Меннерса.\r\nХин самодовольно уселся на кончик стула, польщенный этим обращением и польщенный именно потому, что оно выразилось простым киванием Грэева пальца.\r\n- Вы, разумеется, знаете здесь всех жителей, - спокойно заговорил Грэй.\r\n- Меня интересует имя молодой девушки в косынке, в платье с розовыми цветочками, темнорусой и невысокой, в возрасте от семнадцати до двадцати лет.\r\nЯ встретил ее неподалеку отсюда. Как ее имя?\r\nОн сказал это с твердой простотой силы, не позволяющей увильнуть от данного тона. Хин Меннерс внутренне завертелся и даже ухмыльнулся слегка, но внешне подчинился характеру обращения.\r\nВпрочем, прежде чем ответить, он помолчал - единственно из бесплодного желания догадаться, в чем дело.\r\n- Гм! - сказал он, поднимая глаза в потолок. - Это, должно быть, \"Корабельная Ассоль\", больше быть некому. Она полоумная.\r\n- В самом деле? - равнодушно сказал Грэй, отпивая крупный глоток. - Как же это случилось?\r\n- Когда так, извольте послушать. - И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка говорила на берегу моря с собирателем песен.\r\nРазумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой.\r\n- С тех пор так ее и зовут, - сказал Меннерс, - зовут ее \"Ассоль Корабельная\".\r\nГрэй машинально взглянул на Летику, продолжавшего быть тихим и скромным, затем его глаза обратились к пыльной дороге,\r\nпролегающей у трактира, и он ощутил как бы удар - одновременный удар в сердце и голову.\r\nПо дороге, лицом к нему, шла та самая Корабельная Ассоль, к которой Меннерс только что отнесся клинически.\r\nУдивительные черты ее лица, напоминающие тайну неизгладимо волнующих, хотя простых слов, предстали перед ним теперь в свете ее взгляда.\r\nМатрос и Меннерс сидели к окну спиной, но, чтобы они случайно не повернулись - Грэй имел мужество отвести взгляд на рыжие глаза Хина.\r\nПоле того, как он увидел глаза Ассоль, рассеялась вся косность Меннерсова рассказа.\r\nМежду тем, ничего не подозревая, Хин продолжал: - Еще могу сообщить вам, что ее отец сущий мерзавец. Он утопил моего папашу, как кошку какую-нибудь, прости господи. Он…\r\nЕго перебил неожиданный дикий рев сзади. Страшно ворочая глазами, угольщик, стряхнув хмельное оцепенение, вдруг рявкнул пением и так свирепо, что все вздрогнули.\r\nКорзинщик, корзинщик,\n Дери с нас за корзины!..\r\n- Опять ты нагрузился, вельбот проклятый! - закричал Меннерс. - Уходи вон!\n … Но только бойся попадать\r\nВ наши Палестины!..\n - взвыл угольщик и, как будто ничего не было, потопил усы в плеснувшем стакане.\r\nХин Меннерс возмущенно пожал плечами.\n - Дрянь, а не человек, - сказал он с жутким достоинством скопидома. - Каждый раз такая история!\r\n- Более вы ничего не можете рассказать? - спросил Грэй.\r\n- Я-то? Я же вам говорю, что отец мерзавец. Через него я, ваша милость, осиротел и еще дитей должен был самостоятельно поддерживать бренное пропитание..\r\n- Ты врешь, - неожиданно сказал угольщик. - Ты врешь так гнусно и ненатурально, что я протрезвел. - Хин не успел раскрыть рот, как угольщик обратился к Грэю: - Он врет.\r\nЕго отец тоже врал; врала и мать. Такая порода. Можете быть покойны, что она так же здорова, как мы с вами.\r\nЯ с ней разговаривал. Она сидела на моей повозке восемьдесят четыре раза, или немного меньше.\r\nКогда девушка идет пешком из города, а я продал свой уголь, я уж непременно посажу девушку. Пускай она сидит. Я говорю, что у нее хорошая голова.\r\nЭто сейчас видно. С тобой, Хин Меннерс, она, понятно, не скажет двух слов. Но я, сударь, в свободном угольном деле презираю суды и толки.\r\nОна говорит, как большая, но причудливый ее разговор. Прислушиваешься - как будто все то же самое, что мы с вами сказали бы, а у нее то же, да не совсем так.\r\nВот, к примеру, раз завелось дело о ее ремесле.\r\n- \"Я тебе что скажу, - говорит она и держится за мое плечо, как муха за колокольню, - моя работа не скучная, только все хочется придумать особенное.\r\nЯ, - говорит, - так хочу изловчиться, чтобы у меня на доске сама плавала лодка, а гребцы гребли бы по-настоящему;\r\nпотом они пристают к берегу, отдают причал и честь-честью, точно живые, сядут на берегу закусывать\".\r\nЯ, это, захохотал, мне, стало быть, смешно стало.\r\nЯ говорю: - \"Ну, Ассоль, это ведь такое твое дело, и мысли поэтому у тебя такие, а вокруг посмотри: все в работе, как в драке\". - \"Нет, - говорит она, - я знаю, что знаю.\r\nКогда рыбак ловит рыбу, он думает, что поймает большую рыбу, какой никто не ловил\".\r\n- \"Ну, а я?\" - \"А ты? - смеется она, - ты, верно, когда наваливаешь углем корзину, то думаешь, что она зацветет\".\r\nВот какое слово она сказала!\r\nВ ту же минуту дернуло меня, сознаюсь, посмотреть на пустую корзину, и так мне вошло в глаза, будто из прутьев поползли почки; лопнули эти почки, брызнуло по корзине листом и пропало.\r\nЯ малость протрезвел даже! А Хин Меннерс врет и денег не берет; я его знаю!\r\nСчитая, что разговор перешел в явное оскорбление, Меннерс пронзил угольщика взглядом и скрылся за стойку, откуда горько осведомился: - Прикажете подать что-нибудь?\r\n- Нет, - сказал Грэй, доставая деньги, - мы встаем и уходим. Летика, ты останешься здесь, вернешься к вечеру и будешь молчать. Узнав все, что сможешь, передай мне. Ты понял?\r\n- Добрейший капитан, - сказал Летика с некоторой фамильярностью, вызванной ромом, - не понять этого может только глухой.\r\n- Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из тех случаев, какие могут тебе представиться, нельзя ни говорить обо мне, ни упоминать даже мое имя. Прощай!\r\nГрэй вышел.\r\nС этого времени его не покидало уже чувство поразительных открытий, подобно искре в пороховой ступке Бертольда,\r\n- одного из тех душевных обвалов, из-под которых вырывается, сверкая, огонь.\r\nДух немедленного действия овладел им.\r\nОн опомнился и собрался с мыслями, только когда сел в лодку.\r\nСмеясь, он подставил руку ладонью вверх - знойному солнцу, - как сделал это однажды мальчиком в винном погребе; затем отплыл и стал быстро грести по направлению к гавани.\r\nIV НАКАНУНЕ\r\nНакануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами,\r\nАссоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом.\r\nСвои товары она принесла обратно.\r\nОна была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена увидела,\r\nчто он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стала, рассеянно наблюдая море.\r\nХозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетную книгу и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число.\r\n- \"Вот сколько вы забрали с декабря, - сказал торговец, - а вот посмотри, на сколько продано\". И он уперся пальцем в другую цифру, уже из двух знаков.\r\n- Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит.\r\nЯ с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: - \"Мне, милая, это больше не выгодно.\r\nТеперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут\". Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла.\r\nДолжно быть, он сжалился надо мной, так как посоветовал сходить в \"Детский Базар\" и \"Аладинову Лампу\".\r\nВыговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на старика.\r\nЛонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул.\r\nПоборов тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и,\r\nпродев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая отцу снизу в лицо, продолжала с деланным оживлением:\r\n- Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста.\r\nВот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках.\r\nЧто я ему сказала, я ничего не помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.\r\nЛонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою оторопевшую дочку в богатой толпе у прилавка, зава ленного ценным товаром.\r\nАккуратный человек в очках снисходительно объяснил ей, что он должен разориться, ежели начнет торговать нехитрыми изделиями Лонгрена.\r\nНебрежно и ловко ставил он перед ней на прилавок складные модели зданий и железнодорожных мостов; миниатюрные отчетливые автомобили, электрические наборы, аэропланы и двигатели.\r\nВсе это пахло краской и школой. По всем его словам выходило, что дети в играх только подражают теперь тому, что делают взрослые.\r\nАссоль была еще в \"Аладиновой Лампе\" и в двух других лавках, но ничего не добилась.\r\nОканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и выпив стакан крепкого кофе, Лонгрен сказал: - Раз нам не везет, надо искать.\r\nЯ, может быть, снова поступлю служить - на \"Фицроя\" или \"Палермо\". Конечно, они правы, - задумчиво продолжал он, думая об игрушках.\r\n- Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить.\r\nВсе это так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.\r\n- Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, в буфете.\r\n- Нет! - Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по вздрогнувшему столу. - Пока я жив, ты служить не будешь. Впрочем, есть время подумать.\r\nОн хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углу табурета; он видел сбоку, не поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и чуть было не улыбнулся.\r\nНо улыбнуться - значило спугнуть и смутить девушку.\r\nОна, приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы, поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими тоненькими пальцами, сказала:\r\n- \"Ну вот, теперь ты не слышишь, что я тебя люблю\".\r\nПока она охорашивала его, Лонгрен сидел, крепко сморщившись, как человек, боящийся дохнуть дымом, но, услышав ее слова, густо захохотал.\r\n- Ты милая, - просто сказал он и, потрепав девушку по щеке, пошел на берег посмотреть лодку.\r\nАссоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты, колеблясь между желанием отдаться тихой печали и необходимостью домашних забот;\r\nзатем, вымыв посуду, пересмотрела в шкалу остатки провизии.\r\nОна не взвешивала и не мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно,\r\nобертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла, и единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, - был мешок картофеля.\r\nЗатем она вымыла пол и села строчить оборку к переделанной из старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат за зеркалом, подошла к нему и взяла сверток;\r\nпотом взглянула на свое отражение.\r\nЗа ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты стояла тоненькая невысокая девушка, одетая в дешевый белый муслин с розовыми цветочками.\r\nНа ее плечах лежала серая шелковая косынка.\r\nПолудетское, в светлом загаре, лицо было подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьезные для ее возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких душ.\r\nЕе неправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний;\r\nкаждый изгиб, каждая выпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве женских обликов, но их совокупность, стиль - был совершенно оригинален, - оригинально мил;\r\nна этом мы остановимся.\r\nОстальное неподвластно словам, кроме слова \"очарование\".\r\nОтраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как и Ассоль. Улыбка вышла грустной; заметив это, она встревожилась, как если бы смотрела на постороннюю.\r\nОна прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза и тихо погладила зеркало рукой там, где приходилось ее отражение.\r\nРой смутных, ласковых мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.\r\nПока она шьет, посмотрим на нее ближе - вовнутрь. В ней две девушки, две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности.\r\nОдна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая - живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов,\r\nс тайной соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое.\r\nОна знала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений видела отраженный смысл иного порядка.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Среди избытка блаженства он ощущал потребность говорить с Джеммой не о любви - то было дело решенное, святое, - а о чем-нибудь другом.\r\n- Да, это Панталеоне,- весело и счастливо отвечала Джемма.- Он, наверное, вышел из дому по моим пятам; он уже вчера целый день следил за каждым моим шагом... Он догадывается!\r\n- Он догадывается! - с восхищением повторил Санин.\r\nЧто бы такое могла сказать Джемма, от чего он не пришел бы в восхищение? Потом он попросил ее рассказать подробно все, что именно произошло накануне.\r\nИ она немедленно начала рассказывать, спеша, путаясь, улыбаясь, вздыхая короткими вздохами и меняясь с Саниным короткими светлыми взглядами.\r\nОна рассказала ему, как, после третьегодняшнего разговора мама все хотела добиться от нее, Джеммы, чего-нибудь положительного;\r\nкак она отделалась от фрау Леноры обещанием сообщить свое решение в течение суток; как она выпросила себе этот срок - и как это было трудно;\r\nкак совершенно неожиданно явился г-н Клюбер, более чопорный и накрахмаленный, чем когда-либо;\r\nкак он изъявил свое негодование по поводу мальчишески-непростительной и для него, Клюбера,\r\nглубоко оскорбительной (так именно он выразился) выходки русского незнакомца - он разумел твою дуэль - и как он потребовал, чтобы тебе немедленно отказали от дому.\r\n\"Потому,- прибавил он,- и тут Джемма слегка передразнила его голос и манеру,- это бросает тень на мою честь;\r\nкак будто я не сумел бы заступиться за свою невесту, если б нашел это необходимым или полезным!\r\nВесь Франкфурт завтра узнает, что чужой дрался с офицером за мою невесту,- на что это похоже?\r\nЭто марает мою честь!\" Мама с ним соглашалась - представь!\r\n- но тут я ему вдруг объявила, что он напрасно беспокоится о своей чести и о своей персоне,\r\nнапрасно оскорбляется толками о своей невесте - потому что я больше ему не невеста и никогда его женой не буду!\r\nПризнаться, я хотела было сперва поговорить с вами.\r\n.. с тобою, прежде чем отказать ему окончательно; но он пришел... и я не могла удержаться.\r\nМама даже закричала от испуга, а я вышла в другую комнату и принесла ему его кольцо - ты не заметил, я уже два дня тому назад сняла это кольцо - и отдала ему.\r\nОн ужасно обиделся; но так как он ужасно самолюбив и чванлив, то он не стал много разговаривать - и ушел.\r\nРазумеется, мне пришлось много вытерпеть от мамы, и очень мне было больно видеть, как она огорчалась,- и думала я, что я немножко поторопилась;\r\nно ведь у меня была твоя записка - и я без того уже знала.\r\n..\r\n- Что я тебя люблю,- подхватил Санин.\r\n- Да... что ты полюбил меня. Так говорила Джемма, путаясь и улыбаясь, и понижая всякий раз голос или вовсе умолкая,когда кто-нибудь шел ей навстречу или проходил\r\n/v 141\n\n мимо. А Санин слушал восторженно, наслаждаясь самым звуков ее голоса, как накануне он любовался ее почерком.\r\n- Мама чрезвычайно огорчена,- начала снова Джемма,- и слова ее быстро-быстро бежали одно за другим,- она никак не хочет взять в соображение то,\r\nчто господин Клюбер мог мне опротиветь, что я и выходила -то за него не по любви, а вследствие ее усиленных просьб.\r\n.. Она подозревает ... вас...\r\nтебя;\r\nто есть, прямо говоря, она уверена,что я тебя полюбила, - и это ей тем больнее,\r\nчто еще третьего дня ей ничего подобного в голову не приходило и она даже поручала тебе меня уговаривать.\r\n.. А странное это было поручение - не правда ли? Теперь она тебя...\r\nвас величает хитрецом, лукавым человеком, говорит, что вы обманули ее доверие, и предсказывает мне, что меня вы обманете...\r\n- Но, Джемма,- воскликнул Санин,- разве ты ей не сказала...\n - Я ничего не сказала! Какое я имела право, не переговоривши с вами? Санин всплеснул руками.\r\n- Джемма, я надеюсь, что теперь по крайней мере ты во всем ей сознаешься, ты приведешь меня к ней... Я хочу доказать твоей матушке, что я не обманщик!\r\nГрудь Санина так и вздымалась от прилива великодушных и пламенных чувств!\n Джемма глянула на него во все глаза.\r\n- Вы точно хотите идти теперь к маме со мною? к маме, которая уверяет, что..что все это между нами невозможно - и никогда сбыться не может?\r\nБыло одно слово, которое Джемма не решалась выговорить... Оно жгло ей губы; но тем охотнее произнес его Санин.\r\n- Вступить с тобою в брак, Джемма, быть твоим мужем - я выше блаженства не знаю!\r\nНи любви своей, ни своему великодушию, ни решимости своей он уже не знал никаких пределов.\r\nУслышав эти слова, Джемма, которая остановилась было на мгновенье,пошла еще скорее...Она как будто хотела убежать от этого слишком великого и нежданного счастья!\r\nНо вдруг у ней ноги подкосились. Из-за угла переулка, в нескольких шагах от нее, в новой шляпе и новой бекеше, прямой, как стрела, завитый, как пудель, появился г-н Клюбер.\r\nОн увидал Джемму, увидал Санина - и, как-то внутренно фыркнув и перегнув назад свой гибкий стан, щегольски пошел им навстречу.\r\nСанина покоробило;\r\nно, взглянув на клюберовское лицо, которому владелец его, насколько в нем хватало уменья, тщился придать выражение презрительного изумления и даже соболезнования,\r\n- взглянув на это румяное, пошлое лицо, он внезапно почувствовал прилив гнева - и шагнул вперед.\r\nДжемма схватила его руку и, с спокойной решительностью подав ему свою, посмотрела прямо в лицо своему бывшему жениху...\r\nТот прищурился, съежился, вильнул в сторону и, пробормотав сквозь зубы: \"Обычный конец песенки!\r\n\" (Dаs аltе Еndе vom Liеdе!) - удалился той же щегольской, слегка подпрыгивающей походкой.\r\n- Что он сказал, негодяй? - спросил Санин и хотел было броситься вслед за Клюбером; но,Джемма его удержала и пошла с ним дальше, уже не принимая руки, продетой в его руку.\r\nКондитерская Розелли показалась впереди. Джемма еще раз остановилась .\r\n- Dimitri, monsieur Dimitri!,- сказала она,- мы еще не вошли туда, мы еще не видели мамы... Если вы хотите еще подумать, если... вы еще свободны, Димитрий.\r\nВ ответ ей Санин крепко-крепко притиснул ее руку к своей груди и повлек ее вперед.\r\n- Мама,- сказала Джемма, входя с Саниным в комнату, где сидела фрау Леноре,- я привела настоящего!\n\n /v 142\n ХХIХ\r\nЕсли бы Джемма объявила, что привела с собою холеру или самую смерть, фрау Леноре, должно полагать, не могла бы с большим отчаянием принять это известие.\r\nОна немедленно села в угол, лицом к стене,- и залилась слезами, почти заголосила, ни дать ни взять русская крестьянка над гробом мужа или сына.\r\nНа первых порах Джемма до того смутилась, что даже не подошла к матери - и остановилась, как статуя, посреди комнаты; а Санин совсем потерялся - хоть самому удариться в слезы!\r\nЦелый час продолжался этот безутешный плач, целый час! Панталеоне почел за лучшее запереть наружную дверь кондитерской, как бы кто чужой не вошел - благо, пора стояла ранняя.\r\nСтарик сам чувствовал недоумение - и во всяком случае не одобрял поспешности, с которой поступили Джемма и Санин,\r\nа, впрочем, осуждать их не решался и готов был оказать им покровительство - в случае нужды:\r\nуж очень не любил он Клюбера!\r\nЭмиль считал себя посредником между своим другом и сестрой - и чуть не гордился тем, что как это все превосходно удалось!\r\nОн никак не в состоянии был понять, чего фрау Леноре так убивается, и в сердце своем он тут же решил, что женщины, даже самые лучшие, страдают отсутствием сообразительной способности!\r\nСанину приходилось хуже всех.\r\nФрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней,- и напрасно он попытался, стон в отдалении, несколько раз громко воскликнуть:\r\n\"Прошу руки вашей дочери!\r\n\" Фрау Леноре особенно досадовала на себя за то, что \"как могла она быть до того слепою - и ничего не видеть!\r\n\" \"Был бы мой Джиован Баттиста жив,- твердила она сквозь слезы,- ничего бы этого не случилось!\" - \"Господи, что же это такое?\r\n- думал Санин,- ведь это глупо наконец!\" Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза.\r\nОна ограничивалась тем, что терпеливо ухаживала за матерью, которая сначала и ее отталкивала...\r\nНаконец, мало-помалу буря утихла.\r\nФрау Леноре перестала плакать, дозволила Джемме вывести ее из угла, куда она забилась, усадить ее в кресло возле окна и дать ей напиться воды с флердоранжем;\r\nдозволила Санину - не приблизиться.\r\n.. о нет! - но по крайней мере остаться в комнате (прежде она все требовала, чтобы он удалился) и не перебивала его, когда он говорил.\r\nСанин немедленно воспользовался наступившим штилем - и выказал красноречие изумительное:\r\nедва ли бы сумел он с таким жаром и с такой убедительностью изложить свои намерения и свои чувства перед самой Джеммой.\r\nЭти чувства были самые искренние, эти намерения - самые чистые, как у Альмавивы в \"Севильском цирюльнике\".\r\nОн не скрывал ни от фрау Леноры, ни от самого себя невыгодной стороны этих намерений; но эти невыгоды были только кажущиеся!\r\nПравда: он чужестранец, с ним недавно познакомились, не знают ничего положительного ни об его личности,ни об его средствах;\r\nно он готов привести все нужные доказательства того, что он человек порядочный и не бедный; он сошлется на самые несомненные свидетельства своих соотчичей!\r\nОн надеется, что Джемма будет счастлива с ним и что он сумеет усладить ей разлуку с родными!.\r\n. Упоминовение разлуки - одно это слово \"разлука\" - чуть было не испортило всего дела... Фрау Леноре так и затрепетала вся и заметалась.\r\n.. Санин поспешил заметить, что разлука будет только временная - и что, наконец, быть может, ее не будет вовсе!\r\nКрасноречие Санина не пропало даром.\r\nФрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще с горечью и упреком, но уже не с прежним отвращением и гневом;\r\nпотом она позволила ему подойти и даже сесть возле нее (Джемма сидела по другую сторону);\r\nпотом она стала упрекать его - не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче;\r\n/v 143 они чередовались вопросами, обращенными то к дочери, то к Санину; потом она позволила ему взять ее за руку и не тотчас отняла ее...\r\nпотом она заплакала опять - но уже совсем другими слезами... потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован Баттиста, но уже в другом смысле, чем прежде.\r\n.\r\n.\r\nПрошло еще мгновенье - и оба преступника, Санин и Джемма, уже лежали на коленях у ног ее, и она клала им поочередно свои руки на головы;\r\nпрошло другое мгновенье - и они уже обнимали и целовали ее, и Эмиль, с сияющим от восторга лицом, вбежал в комнату и тоже бросился к тесно сплоченной группе.\r\nПанталеоне глянул в комнату, ухмыльнулся и нахмурился в одно и то же время - и, отправившись в кондитерскую, отпер наружную дверь.\n\n ХХХ\r\nПереход от отчаяния - к грусти, а от нее к \"тихой резиньяции\" совершился довольно скоро в фрау Леноре;\r\nно и эта тихая резиньяция не замедлила превратиться в тайное довольство, которое, однако, всячески скрывалось и сдерживалось ради приличия.\r\nСанин с первого дня знакомства пришелся по нутру фрау Леноре;\r\nсвыкшись с мыслию, что он будет ее зятем, она уже не находила в ней ничего особенно неприятного, хотя и считала долгом сохранять на лице своем несколько обиженное.\r\n.. скорей озабоченное выражение. К тому же все, что произошло в последние дни, было так необычайно...\r\nОдно к одному!\r\nКак женщина практическая и как мать, фрау Леноре почла также своим долгом подвергнуть Санина разнообразным вопросам,\r\nи Санин, который, отправляясь утром на свидание с Джеммой, и в помыслах не имел, что он женится на ней,\r\n- правда он ни о чем тогда не думал, а только отдавался влечению своей страсти,- Санин с полной готовностью и,\r\nможно сказать, с азартом вошел в свою роль, роль жениха, и на все расспросы отвечал обстоятельно, подробно, охотно.\r\nУдостоверившись, что он настоящий, природный дворянин, и даже несколько удивившись тому, что он не князь, фрау Леноре приняла серьезный вид и - \"предупредила его заранее\",\r\nчто будет с ним совершенно бесцеремонно откровенна, потому что к этому принуждает ее священная обязанность матери!\r\n- на что Санин отвечал,что он от нее иного не ожидал, и сам ее убедительно просит не щадить его!\r\nТогда фрау Леноре заметила ему, что г-н Клюбер (произнесши это имя, она слегка вздохнула и сжала губы и запнулась) - г-н Клюбер, бывший Джеммин жених,\r\nуже теперь обладает восемью тысячами гульденов дохода - и с каждым годом эта сумма будет быстро увеличиваться,- а его, г-на Санина, каков доход?\r\n- Восемь тысяч гульденов,- повторил протяжно Санин.- Это на наши деньги - около пятнадцати тысяч рублей ассигнациями.\r\n.. Мой доход гораздо меньше. У меня есть небольшое имение в Тульской губернии.\r\n.. При хорошо устроенном хозяйстве оно может дать - и даже непременно должно дать тысяч пять или шесть... Да если я поступлю на службу - я легко могу получить тысячи две жалованья.\r\n-- На службу в России? - воскликнула фрау Леноре.- Я, стало быть, должна расстаться с Джеммой!\r\n- Можно будет определиться по дипломатической части,- подхватил Санин,- у меня есть некоторые связи... Тогда служба происходит за границей.\r\nА то вот еще что можно будет сделать - и это гораздо лучше всего:\r\nпродать имение и употребить вырученный капитал на какое-нибудь выгодное предприятие, например, на усовершенствование вашей кондитерской .\r\nСанин и чувствовал, что говорит нечто несообразное, но им овладела непонятная отвага!\r\nОн глянет на Джемму, которая с тех пор, как начался \"практический\" разговор, то и дело вставала, ходила по комнате, садилась\r\n/v 144\r\nопять,- глянет он на нее - и нет для него препятствий, и готов он устроить все, сейчас, самым лучшим образом, лишь бы она не тревожилась!\r\n- Господин Клюбер тоже хотел дать мне небольшую сумму на поправку кондитерской,- промолвила, после небольшого колебания, фрау Леноре.\r\n- Матушка! ради бога! матушка! - воскликнула Джемма по-итальянски\n - Об этих вещах надо говорить заблаговременно, дочь моя,- отвечала ей фрау Леноре на том же языке.\r\nОна снова обратилась к Санину и стала его расспрашивать о том,\r\nкакие законы существуют в России насчет браков и нет ли препятствий для вступления в супружество с католичками,- как в Пруссии?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Но Андрей Филиппович, услышав, что дело господина Голядкина было частное дело, отказался слушать, решительно замечая, что у него нет ни минуты свободной и для собственных надобностей.\r\nСухость тона и резкость отказа поразили господина Голядкина. \"А вот лучше я как-нибудь с другой стороны... вот я лучше к Антону Антоновичу\".\r\nК несчастию господина Голядкина, и Антона Антоновича не оказалось в наличности: он тоже где-то был чем-то занят.\r\n\"А ведь не без намерения просил уволить себя от объяснений и толков! - подумал герой наш.\r\n- Вот куда метил - старая петля! В таком случае я просто дерзну умолять его превосходительство\".\r\nВсе еще бледный и чувствуя в совершенном разброде всю свою голову, крепко недоумевая, на что нужно решиться, присел господин Голядкин на стул.\r\n\"Гораздо было бы лучше, если б все это было лишь так только, - беспрерывно думал он про себя. - Действительно, подобное темное дело было даже невероятно совсем.\r\nЭто, во-первых, и вздор, а во-вторых, и случиться не может.\r\nЭто, вероятно, как-нибудь там померещилось, или вышло что-нибудь другое, а не то, что действительно было; или, верно, это я сам ходил.\r\n.. и себя как-нибудь там принял совсем за другого... одним словом, это совершенно невозможное дело\".\r\nТолько что господин Голядкин решил, что это совсем невозможное дело, как вдруг в комнату влетел господин Голядкин-младший с бумагами в обеих руках и под мышкой.\r\nСказав мимоходом какие-то нужные два слова Андрею Филипповичу, перемолвив и еще кое с кем, полюбезничав кое с кем,\r\nпофамильярничав кое с кем, господин Голядкин-младший, по-видимому не имевший лишнего времени на бесполезную трату,\r\nсобирался уже, кажется, выйти из комнаты, но, к счастию господина Голядкина-старшего,\r\nостановился в самых дверях и заговорил мимоходом с двумя или тремя случившимися тут же молодыми чиновниками.\r\nГосподин Голядкин-старший бросился прямо к нему.\r\nТолько что увидел господин Голядкин-младший маневр господина Голядкина-старшего, тотчас же начал с большим беспокойством осматриваться, куда бы ему поскорей улизнуть.\r\nНо герой наш уже держался за рукава своего вчерашнего гостя.\r\nЧиновники, окружавшие двух титулярных советников, расступились и с любопытством ожидали, что будет.\r\nСтарый титулярный советник понимал хорошо, что доброе мнение теперь не на его стороне, понимал хорошо, что под него интригуют: тем более нужно было теперь поддержать себя.\r\nМинута была решительная.\r\n- Ну-с? - проговорил господин Голядкин-младший, довольно дерзко смотря на господина Голядкина-старшего.\r\nГосподин Голядкин-старший едва дышал.\n - Я не знаю, милостивый государь, - начал он, - каким образом вам теперь объяснить странность вашего поведения со мною.\r\n- Ну-с. Продолжайте-с. - Тут господин Голядкин-младший оглянулся кругом и мигнул глазом окружавшим их чиновникам, как бы давая знать, что вот именно сейчас и начнется комедия.\r\n- Дерзость и бесстыдство ваших приемов, милостивый государь мой, со мною в настоящем случае еще более вас обличают... чем все слова мои. Не надейтесь на вашу игру: она плоховата...\r\n- Ну, Яков Петрович, теперь скажите-ка мне, каково-то вы почивали? - отвечал Голядкин-младший, прямо смотря в глаза господину Голядкину-старшему.\r\n- Вы, милостивый государь, забываетесь, - сказал совершенно потерявшийся титулярный советник, едва слыша пол под собою, - я надеюсь, что вы перемените тон...\r\n- Душка мой!\r\n!\r\n- проговорил господин Голядкин-младший, скорчив довольно неблагопристойную гримасу господину Голядкину-старшему,\r\nи вдруг, совсем неожиданно, под видом ласкательства, ухватил его двумя пальцами за довольно пухлую правую щеку.\r\nГерой наш вспыхнул как огонь...\r\nТолько что приятель господина Голядкина-старшего приметил, что противник его, трясясь всеми членами, немой от исступления, красный как рак и, наконец,\r\nдоведенный до последних границ, может даже решиться на формальное нападение, то немедленно, и самым бесстыдным образом, предупредил его в свою очередь.\r\nПотрепав его еще раза два по щеке, пощекотав его еще раза два, поиграв с ним,\r\nнеподвижным и обезумевшим от бешенства, еще несколько секунд таким образом, к немалой утехе окружающей их молодежи,\r\nгосподин Голядкин-младший с возмущающим душу бесстыдством щелкнул окончательно господина\r\nГолядкина-старшего по крутому брюшку и с самой ядовитой и далеко намекающей улыбкой проговорил ему:\r\n\"Шалишь, братец, Яков Петрович, шалишь!\r\nхитрить мы будем с тобой, Яков Петрович, хитрить\".\r\nПотом, и прежде чем герой наш успел мало-мальски прийти в себя от последней атаки,\r\nгосподин Голядкин-младший вдруг (предварительно отпустив только улыбочку окружающим их зрителям) принял на себя вид самый занятой,\r\nсамый деловой, самый форменный, опустил глаза в землю, съежился, сжался и, быстро проговорив \"по особому поручению\", лягнул своей коротенькой ножкой и шмыгнул в соседнюю комнату.\r\nГерой наш не верил глазам и все еще был не в состоянии опомниться...\r\nНаконец он опомнился.\r\nСознав в один миг, что погиб, уничтожился в некотором смысле, что замарал себя и запачкал свою репутацию,\r\nчто осмеян и оплеван в присутствии посторонних лиц, что предательски поруган тем,\r\nкого еще вчера считал первейшим и надежнейшим другом своим, что срезался, наконец, на чем свет стоит, - господин Голядкин бросился в погоню за своим неприятелем.\r\nВ настоящее мгновение он уже и думать не хотел о свидетелях своего поругания.\r\n\"Это всь в стачке друг с другом, - говорил он сам про себя, - один за другого стоит и один другого на меня натравляет\".\r\nОднако ж, сделав десять шагов, герой наш ясно увидел, что все преследования остались пустыми и тщетными, и потому воротился.\r\n\"Не уйдешь, - думал он, - попадешь под сюркуп1 своевременно, отольются волку овечьи слезы\".\r\nС яростным хладнокровием и с самою энергическою решимостью дошел господин Голядкин до стула и уселся на нем. \"Не уйдешь!\" - сказал он опять.\r\nТеперь дело шло не о пассивной обороне какой-нибудь:\r\nпахнуло решительным, наступательным, и кто видел господина Голядкина в ту минуту, как он, краснея и едва сдерживая волнение свое,\r\nкольнул пером в чернильницу и с какой яростью принялся строчить на бумаге, тот мог уже заранее решить,\r\nчто дело так не пройдет и простым каким-нибудь бабьим образом не может окончиться.\r\nВ глубине души своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся исполнить его.\r\nПо правде-то, он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего!\r\n\"А самозванством и бесстыдством, милостивый государь, в наш век не берут.\r\nСамозванство и бесстыдство, милостивый мой государь, не к добру приводит, а до петли доводит.\r\nГришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго\".\r\nНесмотря на это последнее обстоятельство, господин Голядкин положил ждать до тех пор, покамест маска спадет с некоторых лиц и кое-что обнажится.\r\nДля сего нужно было, во-первых, чтоб кончились как можно скорее часы присутствия, а до тех пор герой наш положил не предпринимать ничего.\r\nПотом же, когда кончатся часы присутствия, он примет меру одну.\r\nТогда же он знает, как ему поступить, приняв эту меру, как расположить весь план своих действий, чтоб сокрушить рог гордыни и раздавить змею, грызущую прах в презрении бессилия.\r\nПозволить же затереть себя, как ветошку, об которую грязные сапоги обтирают, господин Голядкин не мог.\r\nСогласиться на это не мог он, и особенно в настоящем случае.\r\nНе будь последнего посрамления, герой наш, может быть, и решился бы скрепить свое сердце, может быть, он и решился бы смолчать, покориться и не протестовать слишком упорно;\r\nпоспорил бы, попретендовал бы немножко, доказал бы, что он в своем праве, потом бы уступил немножко, потом, может быть, и еще немножко бы уступил, потом согласился бы совсем,\r\nпотом, и особенно тогда, когда противная сторона признала бы торжественно, что он в своем праве, потом, может быть, и помирился бы даже, даже умилился бы немножко, даже,\r\n- кто бы мог знать, - может быть, возродилась бы новая дружба, крепкая, жаркая дружба, еще более широкая, чем вчерашняя дружба, так что эта дружба совершенно могла бы затмить,\r\nнаконец, неприятность довольно неблагопристойного сходства двух лиц, так, что оба титулярные советника были бы крайне как рады и прожили бы, наконец, до ста лет и т.\r\nд. Скажем все, наконец: господин Голядкин даже начинал немного раскаиваться, что вступился за себя и за право свое и тут же получил за то неприятность.\r\n\"Покорись он, - думал господин Голядкин, - скажи, что пошутил, - простил бы ему, даже более простил бы ему, только бы в этом громко признался.\r\nНо, как ветошку, себя затирать я не дам. И не таким людям не давал я себя затирать, тем более не позволю покуситься на это человеку развращенному.\r\nЯ не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!\" Одним словом, герой наш решился.\r\n\"Сами вы, сударь вы мой, виноваты!\" Решился же он протестовать, и протестовать всеми силами, до последней возможности.\r\nТакой уж был человек! Позволить обидеть себя он никак не мог согласиться, а тем более дозволить себя затереть, как ветошку, и, наконец, дозволить это совсем развращенному человеку.\r\nНе спорим, впрочем, не спорим.\r\nМожет быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы,\r\nобратил бы без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин сам в иной раз это чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, - так, подлая,\r\nгрязная бы вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами,\r\nхотя бы и с безответной амбицией и с безответными чувствами и - далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но все-таки с чувствами.\r\n..\r\nЧасы длились невероятно долго; наконец пробило четыре. Спустя немного все встали и вслед за начальником двинулись к себе, по домам.\r\nГосподин Голядкин вмешался в толпу; глаз его не дремал и не упускал кого нужно из виду.\r\nНаконец наш герой увидал, что приятель его побежал к канцелярским сторожам, раздававшим шинели, и, по подлому обыкновению своему, юлит около них в ожидании своей.\r\nМинута была решительная. Кое-как протеснился господин Голядкин сквозь толпу и, не желая отставать, тоже захлопотал о шинели.\r\nНо шинель подалась сперва приятелю и другу господина Голядкина, затем что и здесь успел он по-своему подбиться, приласкаться, нашептать и наподличать.\r\nНакинув шинель, господин Голядкин-младший иронически взглянул на господина Голядкина-старшего, действуя, таким образом,\r\nоткрыто и дерзко ему в пику, потом, с свойственною ему наглостью, осмотрелся кругом, посеменил окончательно,\r\n- вероятно чтоб оставить выгодное по себе впечатление, - около чиновников, сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим,\r\nпочтительно полизался с третьим, адресовал улыбочку четвертому, дал руку пятому и весело юркнул вниз по лестнице.\r\nГосподин Голядкин-старший за ним и, к неописанному своему удовольствию, таки нагнал его на последней ступеньке и схватил за воротник его шинели.\r\nКазалось, что господин Голядкин-младший немного оторопел и посмотрел кругом с потерянным видом.\r\n- Как понимать мне вас? - прошептал он наконец слабым голосом господину Голядкину.\r\n- Милостивый государь, если вы только благородный человек, то надеюсь, что вспомните про вчерашние дружеские наши сношения, - проговорил наш герой.\r\n- А, да. Ну, что ж? хорошо ли вы почивали-с?\n Бешенство отняло на минуту язык у господина Голядкина-старшего.\r\n- Я-то почивал хорошо-с... Но позвольте же и вам сказать, милостивый мой государь, что игра ваша крайне запутана...\r\n- Кто это говорит?\r\nЭто враги мои говорят, - отвечал отрывисто тот, кто называл себя господином Голядкиным, и вместе с словом этим неожиданно освободился из слабых рук настоящего господина Голядкина.\r\nОсвободившись, он бросился с лестницы, оглянулся кругом, увидев извозчика, подбежал к нему, сел на дрожки и в одно мгновение скрылся из глаз господина Голядкина-старшего.\r\nОтчаянный и покинутый всеми титулярный советник оглянулся кругом, но не было другого извозчика. Попробовал было он бежать, да ноги подламывались.\r\nС опрокинутой физиономией, с разинутым ртом, уничтожившись, съежившись, в бессилии прислонился он к фонарному столбу и остался несколько минут таким образом посреди тротуара.\r\nКазалось, что все погибло для господина Голядкина...\r\nГЛАВА IX\r\nВсе, повидимому, и даже природа сама, вооружилось против господина Голядкина; но он еще был на ногах и не побежден; он это чувствовал, что не побежден. Он готов был бороться.\r\nОн с таким чувством и с такою энергией потер себе руки, когда очнулся после первого изумления, что уже по одному виду господина Голядкина заключить можно было, что он не уступит.\r\nВпрочем, опасность была на носу, была очевидна; господин Голядкин и это чувствовал; да как за нее взяться, за эту опасность-то? вот вопрос.\r\nДаже на мгновение мелькнула мысль в голове господина Голядкина, \"что, дескать, не оставить ли все это так, не отступиться ли запросто? Ну, что ж? ну, и ничего.\r\nЯ буду особо, как будто не я, - думал господин Голядкин, - пропускаю все мимо; не я, да и только;\r\nон тоже особо, авось и отступится; поюлит, шельмец, поюлит, повертится, да и отступится.\r\nВот оно как! Я смирением возьму. Да и где же опасность? ну, какая опасность? Желал бы я, чтоб кто-нибудь указал мне в этом деле опасность? Плевое дело! обыкновенное дело!.\r\n.\" Здесь господин Голядкин осекся.\r\nСлова у него на языке замерли; он даже ругнул себя за эту мысль; даже тут же и уличил себя в низости, в трусости за эту мысль; однако дело его все-таки не двинулось с места.\r\nЧувствовал он, что решиться на что-нибудь в настоящую минуту было для него сущею необходимостью;\r\nдаже чувствовал, что много бы дал тому, кто сказал бы ему, на что именно нужно решиться.\r\nНу, да ведь как угадать? Впрочем, и некогда было угадывать. На всякий случай, чтоб времени не терять, нанял он извозчика и полетел домой.\r\n\"Что? каково-то ты теперь себя чувствуешь? - подумал он сам в себе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "- Но что бы вы сделали, если б я говорила не шутя? Если б в самом деле от этого зависело все счастие моей жизни?\n - Все ваше счастие?.. И вы можете меня спрашивать!\r\n- Вы отказались бы добровольно от руки моей?\n - Я сделал бы более, Полина! Чтоб совесть ваша была спокойна, я постарался бы пережить эту потерю.\r\n- Добрый Волдемар! - сказала Полина, взглянув с нежностью на Рославлева. -\n Ах! какую тягость вы сняли с моего сердца! Итак, вы, верно, согласитесь…\r\n- На что? - вскричал Рославлев, побледнев, как приговоренный к смерти.\n - Отсрочить еще на два месяца нашу свадьбу.\n - На два месяца!!\r\n- Друг мой! - сказала Полина, прижав к своему сердцу руку Рославлева, - не откажи мне в этом!\r\nЯ не сомневаюсь, не могу сомневаться, что буду счастлива, но дай мне увериться, что и я могу составить твое счастие;\r\nдай мне время привязаться к тебе всей моей душою, привыкнуть мыслить об одном тебе, жить для одного тебя, и если можно,\r\n- прибавила она так тихо, что Рославлев не мог расслышать слов ее, - если можно забыть все, все прошедшее!\r\n- Но два месяца, Полина!..\r\n- Ax, мой друг, почему знать, может быть, ты спешишь сократить лучшее время в твоей жизни! Не правда ли? Ты согласен отсрочить нашу свадьбу?\r\n- Я не стану обманывать тебя, Полина! - сказал Рославлев после короткого молчания. - Одна мысль, что я не прежде двух месяцев назову тебя моею, приводит меня в ужас.\r\nЧего не может случиться в два месяца?.. Но если ты желаешь этого, могу ли я не согласиться!\r\n- Благодарю тебя, мой друг! О, будь уверен, любовь моя вознаградит тебя за эту жертву. Мы будем счастливы… да, мой друг! - повторила она сквозь слезы,\r\n- совершенно счастливы! Вдруг позади их загремел громкой, отвратительный хохот. Полина вскрикнула; Рославлев также невольно вздрогнул и поглядел с беспокойством вокруг себя.\r\nЕму показалось, что в близком расстоянии продираются сквозь чащу деревьев;\r\nчерез несколько минут шорох стал отдаляться, раздался снова безумный хохот, и кто-то диким голосом запел: со святыми упокой.\r\n- Это сумасшедшая Федора, - сказала Полина - Как чудно, - прибавила она, покачав печально головою, - что в ту самую минуту, как я говорила о будущем нашем счастии.\r\n- Зачем эту сумасшедшую пускают к вам в сад? - перервал Рославлев.\r\n- Роща не огорожена, впрочем, эта несчастная не делает никому вреда.\n - Но она может испугать, ее сумасшествие так ужасно!..\r\n- Ах, она очень жалка! Пять лет тому назад она сошла с ума от того, что жених ее умер накануне их свадьбы.\n - Накануне свадьбы! - повторил вполголоса Рославлев.\r\n- Один день - и вечная разлука!.. А два месяца, мой друг!..\n - Вот дядюшка и маменька, - перервала Полина, - пойдемте к ним навстречу.\r\n- Ну что, страстные голубки, наговорились, что ль? - закричал Ижорской, подойдя к ним вместе с своей сестрой и Ильменевым.\r\n- Что, Прохор Кондратьевич, ухмыляешься? Небось, любуешься на жениха и невесту? То-то же! А что, чай, и ты в старину гулял этак по саду с твоей теперешней супругою?\r\n- Что вы, батюшка! Ее родители были не нынешнего века - люди строгие, дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и голоса-то ее не слышал.\r\nЗа день до венца она перемолвила со мной в окно два словечка… так что ж?\r\nМатушка ее подслушала да ну-ка ее с щеки на щеку - так разрумянила, что и боже упаси! Не тем помянута, куда крута была покойница!\r\n- А где Федор Андреевич? - спросила Полина у своего дяди.\r\n- Сурской? Уехал домой.\r\n- Так Оленька одна? Я пойду к ней; а вы, - шепнула она Рославлеву, - останьтесь здесь и погуляйте с дядюшкой. Больная не заметила, что Полина вошла к ней в комнату.\r\nОблокотясь одной рукой на подушки, она сидела задумавшись на кровати;\r\nперед ней на небольшом столике стояла зажженная свеча, лежал до половины исписанный почтовый лист бумаги, сургуч и все, что нужно для письма.\r\n- Ну что, как ты себя чувствуешь? - спросила Полина.\n - Ах, это ты? - сказала Оленька. - Как ты меня испугала! Я думала, что ты гуляешь по саду с твоим женихом.\r\n- Он остался там с дядюшкой.\n - Но ему, верно, было бы приятнее гулять с тобою. Зачем ты ушла?\r\n- К кому ты пишешь? - спросила Полина, не отвечая на вопрос своей сестры.\n - В Москву, к кузине Еме. Она, верно, думает, что ты уже замужем.\r\n- Может быть.\n - Я не знаю, что мне написать о твоей свадьбе? Ведь, кажется, на будущей неделе?..\n - Нет, мой друг!\n - А когда же?\r\n- Ты станешь бранить меня. Я уговорила Рославлева отложить свадьбу еще на два месяца.\n - Как! - вскричала больная, - еще на два месяца?\r\n- Сначала это его огорчило…\n - А потом он согласился?\n - Да, мой друг! он так меня любит!\n - Слишком, Полина! Слишком! Ты не стоишь этого.\r\n- Ну вот! я знала, что ты рассердишься.\n - Можно ли до такой степени употреблять во зло власть, которую ты имеешь над этим добрым, милым Рославлевым! над этим… Чему ж ты смеешься?\r\n- Знаешь ли, Оленька? Мне иногда кажется, что ты его любишь больше, чем я. Ты всегда говоришь о нем с таким восторгом!..\r\n- А ты всегда говоришь глупости, - сказала Оленька с приметной досадою.\n - То-то глупости! - продолжала Полина, погрозив ей пальцем.\r\n- Уж не влюблена ли ты в него? - смотри!\r\nОленька поглядела пристально на сестру свою; губы ее шевелились;\r\nказалось, она хотела улыбнуться, но вдруг вся бледность исчезла с лица ее, щеки запылали, и она, схватив с необыкновенною живостию руку Полины, сказала:\r\n- Да, я люблю его как мужа сестры моей, как надежду, подпору всего нашего семейства, как родного моего брата! А тебя почти ненавижу за то, что ты забавляешься его отчаянием.\r\nПослушай, Полина! Если ты меня любишь, не откладывай свадьбы, прошу тебя, мой друг! Назначь ее на будущей неделе.\r\n- Так скоро? Ах, нет! Я никак не решусь.\n - Скажи мне откровенно: любишь ли ты его?\n - Да! - отвечала вполголоса Полина.\r\n- Так зачем же ты это делаешь? Для чего заставляешь жениха твоего думать, что ты своенравна, прихотлива, что ты забавляешься его досадою и огорчением?\r\nПодумай, мой друг! он не всегда останется женихом, и если муж не забудет о том, что сносил от тебя жених, если со временем он захочет так же, как ты, употреблять во зло власть свою…\r\n- О, не беспокойся, мой друг! Ты не услышишь моих жалоб.\r\n- Но разве тебе от этого будет легче? Нет, Полина! нет, мой друг! Ради бога не огорчай доброго Bолдемара!\r\nПочему знать, может быть, будущее твое счастие… счастие всего нашего семейства зависит от этого.\r\nПолина задумалась и после минутного молчания сказала тихим голосом:\r\n- Но это уже решено, мой друг!\r\n- Между тобой и женихом твоим.\r\nНе думаешь ли, что он будет досадовать, если ты переменишь твое решение? Я, право, не узнаю тебя, Полина; ты с некоторого времени стала так странна, так причудлива!.\r\n. Не упрямься, мой друг! Подумай, как ты огорчишь этим маменьку, как это неприятно будет Сурскому, как рассердится дядюшка…\r\n- Боже мой, боже мой! - сказала Полина почти с отчаянием, - как я несчастлива! Вы все хотите…\n - Твоего благополучия, Полина!\r\n- Моего благополучия!.. Но почему вы знаете… и время ли теперь думать о свадьбе? Ты больна, мой друг…\r\n- О, если ты желаешь, чтоб я выздоровела, то согласись на мою просьбу.\r\nЯ не буду здорова до тех пор, пока не назову братом жениха твоего; я стану беспрестанно упрекать себя… да, мой друг! я причиною, что ты еще не замужем.\r\nЕсли б я была осторожнее, то ничего бы не случилось: вы были бы уже обвенчаны; а теперь… Боже мой, сколько перемен может быть в два месяца!.\r\n. и если почему-нибудь ваша свадьба разойдется, то я вечно не прощу себе. Полина!\r\n- продолжала Оленька, покрывая поцелуями ее руки, - согласись на мою просьбу!\r\nПодумай, что твое упрямство может стоить мне жизни! Я не буду спокойна днем, не стану спать ночью; я чувствую, что болезнь моя возвратится, что я не перенесу ее… согласись, мой друг!\r\nПолина молчала; все черты лица ее выражали нерешимость и сильную душевную борьбу.\r\nТрепеща, как преступница, которая должна произнести свой собственный приговор, она несколько раз готова была что-то сказать… и всякой раз слова замирали па устах ее.\r\n- Так! я должна это сделать, - сказала она наконец решительным и твердым голосом, - рано или поздно - все равно!\r\n- С безумной живостью несчастливца, который спешит одним разом прекратить все свои страдания,\r\nона не сняла, а сорвала с шеи черную ленту, к которой привешен был небольшой золотой медальон.\r\nХотела раскрыть его, но руки ее дрожали. Вдруг с судорожным движением она прижала его к груди своей, и слезы ручьем потекли из ее глаз.\r\n- Что это значит?.. Что с тобой?.. - вскричала Оленька.\r\n- Ничего, мой друг! ничего! - отвечала, всхлипывая, Полина, - успокойся, это последние слезы.\r\nАх, мой друг! он исчез! этот очаровательный… нет, нет! этот тяжкой, мучительной сон! Теперь ты можешь сама назначить день моей свадьбы.\r\nПолина раскрыла медальон и вынула из него нарисованное на бумаге грудное изображение молодого человека;\r\nно прежде, чем она успела сжечь на свече этот портрет, Оленька бросила на него быстрый взгляд и вскричала с ужасом:\r\n- Возможно ли?..\n - Да, мой друг!\n - Как! ты любишь?..\n - Молчи, ради бога не называй его!\n - И я не знала этого!\r\n- Прости меня! - сказала Полина, бросившись на шею к сестре своей. - Я не должна была скрывать от тебя… Безумная!.\r\n. я думала, что эта тайна умрет вместе со мною… что никто в целом мире… Ах, Оленька! я боялась даже тебя!..\r\n- Но скажи мне?..\r\n- После, мой друг! после. Дай мне привыкнуть к мысли, что это был бред, сумасшествие, что я видела его во сне.\r\nТы узнаешь все, все, мой друг! Но если его образ никогда не изгладится из моей памяти, если он, как неумолимая судьба, станет между мной и моим мужем?.\r\n.\r\nо! тогда молись вместе со мною, молись, чтоб я скорей переселилась туда, где сердце умеет только любить и где любовь не может быть преступлением!\r\nПолина склонила голову на грудь больной, и слезы ее смешались с слезами доброй Оленьки, которая, обнимая сестру свою, повторяла:\r\n- Да, да, мой друг! это был один сон! Забудь о нем, и ты будешь счастлива!\n\n * Боже! какая мерзость! (фр.)\n\n ЧАСТЬ ВТОРАЯ\n\n ГЛАВА I\r\nДвухэтажный дом Николая Степановича Ижорского, построенный по его плану, стоял на возвышенном месте,\r\nв конце обширного села, которое отделялось от деревни сестры его, Лидиной, небольшим лугом и узенькой речкою.\r\nИспещренный всеми возможными цветами китайской мостик, перегибаясь чрез речку, упирался в круглую готическую башню, которая служила заставою.\r\nШирокая липовая аллея шла от ворот башни до самого дома.\r\nТрудно было бы решить, к какому ордену архитектуры принадлежало это чудное здание:\r\nвсе роды древние и новейшие были в нем перемешаны, как языки при вавилонском столпотворении, Низенькие и толстые колонны, похожие на египетские, поддерживали греческой фронтон;\r\nчетырехугольные готические башни, прилепленные ко всем углам дома, прорезаны были широкими итальянскими окнами;\r\nа из средины кровли подымалась высокая каланча, которую Ижорской называл своим бельведером.\r\nС одной стороны примыкал к дому обширный сад с оранжереями, мостиками, прудами, сюрпризами и фонтанами, в которые накачивали воду из двух колодцев, замаскированных деревьями.\r\nВнутренность дома не уступала в разнообразии наружности; но всего любопытнее был кабинет хозяина и его собрание редкостей.\r\nВместе с золотыми, вышедшими из моды табакерками лежали резные берестовые тавлинки;\r\nподле серебряных старинных кубков стояли глиняные размалеванные горшки - под именем этрурских ваз; образчики всех руд, малахиты, сердолики, топазы и простые камни лежали рядом;\r\nподле чучел белого медведя и пеликана стояли чучелы обыкновенного кота и легавой собаки;\r\nза стеклом хранились челюсть слона, мамонтовые кости и лошадиное ребро,\r\nкоторое Ижорской называл человеческим и доказывал им справедливость мнения, что земля была некогда населена великанами.\r\nПосреди комнаты стояла большая электрическая машина; все стены были завешаны панцирями, бердышами, копьями и ружьями;\r\nа по выдавшемуся вперед карнизу расставлены рядышком чучелы: куликов, петухов, куропаток, галок, грачей и прочих весьма обыкновенных птиц.\r\nГлядя на эту коллекцию безвинных жертв, хозяин часто восклицал с гордостию: \"Кому другому, а мне Бюффон не надобен.\r\nВот он в лицах!\" Спустя два дня после описанного нами разговора двух сестер, часу в десятом утра, в доме Ижорского шла большая суматоха.\r\nДворецкой бегал из комнаты в комнату, шумел, бранился и щедрой рукой раздавал тузы лакеям и дворовым женщинам, которые подметали пыль, натирали полы и мыли стекла во всем доме.\r\nСам барин, в пунцовом атласном шлафроке, смотрел из окна своего кабинета, как целая барщина занималась уборкой сада.\r\nВезде усыпали дорожки, подстригали деревья, фонтаны били колодезною водою; одним словом, все доказывало, что хозяин ожидает к себе необыкновенного гостя.\r\nНесколько уже минут он морщился, смотря на работающих.\r\n- Ну так и есть! - сказал он наконец с досадою, - я не вижу и половины мужиков! Эй, Трошка! беги скорей в сад, посмотри: всю ли барщину выгнали на работу?\r\nСлуга, спеша исполнить данное ему приказание, бросился опрометью вон из дверей и чуть не сшиб с ног Сурского и Рославлева, которые входили в кабинет.\r\n- А, любезные! милости просим! - закричал Ижорской. - Кстати пожаловали: вы мне пособите! Ум хорошо, а два лучше!\r\n- Да что у тебя такое сегодня? - спросил Сурской.\n - Как что? Я получил записку из города: сегодня обедает у меня губернатор.\n - Вот что! Да ведь ты хотел принять его запросто?\r\n- Эх, милый! ну, конечно, запросто; а угостить все-таки надобно. Ведь я не кто другой - не Ильменев же в самом деле! Ну что, Трошка?! - спросил он входящего слугу.\r\n- Староста, сударь, выгнал в сад только половину барщины.\r\n- Ах он мерзавец! Да как он смел? Вот я его проучу! Давай его сюда!.. Эка бестия! все умничает! Уж и на прошлой неделе он мне насолил; да счастлив, разбойник!.\r\n. Погода была так сыра, что электрическая машина вовсе не действовала.\r\n- Электрическая машина! - повторил с удивлением Сурской.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "(судорожно жмет Астрову руку) понимаешь, если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому.\r\nПроснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым.\r\n(Плачет.) Начать новую жизнь... Подскажи мне, как начать... с чего начать...\r\nАстров (с досадой). Э, ну тебя! Какая еще там новая жизнь! Наше положение, твое и мое, безнадежно.\n Войницкий. Да?\r\nАстров. Я убежден в этом.\n Войницкий. Дай мне чего-нибудь... (Показывая на сердце.) Жжет здесь.\r\nАстров (кричит сердито), Перестань! (Смягчившись.\r\n) Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то,\r\nчто мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, - те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы.\r\n.. У нас с тобою только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные.\r\n(Вздохнув.) Да, брат. Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты.\r\nНо в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все.\r\n(Живо.) Но ты мне зубов не заговаривай, однако. Ты отдай то, что взял у меня.\r\nВойницкий. Я у тебя ничего не брал.\n Астров. Ты взял у меня из дорожной аптеки баночку с морфием.\n\n Пауза.\r\nПослушай, если тебе, во что бы то ни стало, хочется покончить с собою, то ступай в лес и застрелись там.\r\nМорфий же отдай, а то пойдут разговоры, догадки, подумают, что это я тебе дал... С меня же довольно и того, что мне придется вскрывать тебя... Ты думаешь, это интересно?\r\nВходит Соня.\n\n Войницкий. Оставь меня.\r\nАстров (Соне). Софья Александровна, ваш дядя утащил из моей аптеки баночку с морфием и не отдает. Скажите ему, что это... не умно, наконец. Да и некогда мне. Мне пора ехать.\r\nСоня. Дядя Ваня, ты взял морфий?\n\n Пауза.\n\n Астров. Он взял. Я в этом уверен.\r\nСоня. Отдай. Зачем ты нас пугаешь? (Нежно.) Отдай, дядя Ваня! Я, быть может, несчастна не меньше твоего, однако же не прихожу в отчаяние.\r\nЯ терплю и буду терпеть, пока жизнь моя не окончится сама собою... Терпи и ты.\r\nПауза.\n\n Отдай! (Целует ему руки.) Дорогой, славный дядя, милый, отдай! (Плачет.) Ты добрый, ты пожалеешь нас и отдашь. Терпи, дядя! Терпи!\r\nВойницкий (достает из стола баночку и подает ее Астрову). На, возьми! (Соне.) Но надо скорее работать, скорее делать что-нибудь, а то не могу... не могу...\r\nСоня. Да, да, работать. Как только проводим наших, Сядем работать... (Нервно перебирает на столе бумаги.) У нас все запущено.\r\nАстров (кладет баночку в аптеку и затягивает ремни). Теперь можно и в путь.\r\nЕлена Андреевна (входит). Иван Петрович, вы здесь? Мы сейчас уезжаем. Идите к Александру, он хочет что-то сказать вам.\r\nСоня. Иди, дядя Ваня. (Берет Войницкого под руку.) Пойдем. Папа и ты должны помириться. Это необходимо.\n\n Соня и Войницкий уходят.\r\nЕлена Андреевна. Я уезжаю. (Подает Астрову руку.) Прощайте.\n Астров. Уже?\n Елена Андреевна. Лошади уже поданы.\r\nАстров. Прощайте.\n Елена Андреевна. Сегодня вы обещали мне, что уедете отсюда.\n Астров. Я помню. Сейчас уеду.\r\nПауза.\n\n Испугались? (Берет ее за руку.) Разве это так страшно?\n Елена Андреевна. Да.\r\nАстров. А то остались бы! А? Завтра в лесничестве...\r\nЕлена Андреевна. Нет... Уже решено... И потому я гляжу на вас так храбро, что уже решен отъезд... Я об одном вас прошу: думайте обо мне лучше. Мне хочется, чтобы вы меня уважали.\r\nАстров. Э! (Жест нетерпения.) Останьтесь, прошу вас.\r\nСознайтесь, делать вам на этом свете нечего, цели жизни у вас никакой, занять вам своего внимания нечем, и, рано или поздно, все равно поддадитесь чувству - это неизбежно.\r\nТак уж лучше это не в Харькове и не где-нибудь в Курске, а здесь, на лоне природы...\r\nПоэтично, по крайней мере, даже осень красива... Здесь есть лесничество, полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева...\r\nЕлена Андреевна. Какой вы смешной... Я сердита на вас, но все же... буду вспоминать о вас с удовольствием. Вы интересный, оригинальный человек.\r\nБольше мы с вами уже никогда не увидимся, а потому - зачем скрывать? Я даже увлеклась вами немножко. Ну, давайте пожмем друг другу руки и разойдемся друзьями. Не поминайте лихом.\r\nАстров (пожал руку). Да, уезжайте... (В раздумье.) Как будто бы вы и хороший, душевный человек, но как будто бы и что-то странное во всем вашем существе.\r\nВот вы приехали сюда с мужем, и все, которые здесь работали, копошились, создавали что-то, должны были побросать свои дела и все лето заниматься только подагрой вашего мужа и вами.\r\nОба - он и вы - заразили всех нас вашею праздностью.\r\nЯ увлекся, целый месяц ничего не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики пасли свой скот.\r\n.. Итак, куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение...\r\nЯ шучу, конечно, но все же... странно, и я убежден, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное.\r\nИ я бы погиб, да и вам бы... не сдобровать. Ну, уезжайте. Finita la comedia!\r\nЕлена Андреевна (берет с его стола карандаш и быстро прячет). Этот карандаш я беру себе на память.\r\nАстров. Как-то странно... Были знакомы и вдруг почему-то... никогда уже больше не увидимся. Так и всё на свете...\r\nПока здесь никого нет, пока дядя Ваня не вошел с букетом, позвольте мне... поцеловать вас... На прощанье... Да? (Целует ее в щеку.) Ну, вот... и прекрасно.\r\nЕлена Андреевна. Желаю вам всего хорошего. (Оглянувшись.) Куда ни шло, раз в жизни! (Обнимает его порывисто, и оба тотчас же быстро отходят друг от друга.) Надо уезжать.\r\nАстров. Уезжайте поскорее. Если лошади поданы, то отправляйтесь.\r\nЕлена Андреевна. Сюда идут, кажется.\n\n Оба прислушиваются.\n\n Астров. Finita!\n\n Входят Серебряков, Войницкий, Мария Васильевна с книгой, Телегин и Соня.\r\nСеребряков (Войницкому). Кто старое помянет, тому глаз вон.\r\nПосле того, что случилось, в эти несколько часов я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить.\r\nЯ охотно принимаю твои извинения и сам прошу извинить меня. Прощай! (Целуется с Войницким три раза.)\r\nВойницкий. Ты будешь аккуратно получать то же, что получал и раньше. Все будет по-старому.\r\nЕлена Андреевна обнимает Соню.\n\n Серебряков (целует у Марии Васильевны руку). Maman...\r\nМария Васильевна (целуя его). Александр, снимитесь опять и пришлите мне вашу фотографию. Вы знаете, как вы мне дороги.\r\nТелегин. Прощайте, ваше превосходительство! Нас не забывайте!\r\nСеребряков (поцеловав дочь). Прощай... Все прощайте! (Подавая руку Астрову.) Благодарю вас за приятное общество...\r\nЯ уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать!\r\nНадо дело делать! (Общий поклон.\r\n)\r\nВсего хорошего! (Уходит; за ним идут Мария Васильевна и Соня.)\n Войницкий (крепко целует руку у Елены Андреевны). Прощайте... Простите... Никогда больше не увидимся.\r\nЕлена Андреевна (растроганная). Прощайте, голубчик. (Целует его в голову и уходит.)\n Астров (Телегину). Скажи там, Вафля, чтобы заодно кстати подавали и мне лошадей.\r\nТелегин. Слушаю, дружочек. (Уходит.)\n\n Остаются только Астров и Войницкий.\n\n Астров (убирает со стола краски и прячет их в чемодан). Что же ты не идешь проводить?\r\nВойницкий. Пусть уезжают, а я... я не могу. Мне тяжело. Надо поскорей занять себя чем-нибудь... Работать, работать! (Роется в бумагах на столе.)\r\nПауза; слышны звонки.\n\n Астров. Уехали. Профессор рад, небось. Его теперь сюда и калачом не заманишь.\n Марина (входит). Уехали. (Садится в кресло и вяжет чулок.)\r\nСоня (входит). Уехали. (Утирает глаза.) Дай бог благополучно. (Дяде.) Ну, дядя Ваня, давай делать что-нибудь.\n Войницкий. Работать, работать...\r\nСоня. Давно, давно уже мы не сидели вместе за этим столом. (Зажигает на столе лампу.) Чернил, кажется, нет.\r\n.. (Берет чернильницу, идет к шкапу и наливает чернил.) А мне грустно, что они уехали.\r\nМария Васильевна (медленно входит). Уехали! (Садится и погружается в чтение.)\r\nСоня (садится за стол и перелистывает конторскую книгу). Напишем, дядя Ваня, прежде всего счета.\r\nУ нас страшно запущено. Сегодня опять присылали за счетом. Пиши. Ты пиши один счет, я - другой...\r\nВойницкий (пишет). \"Счет... господину...\"\n\n Оба пишут молча.\n\n Марина (зевает). Баиньки захотелось...\r\nАстров. Тишина. Перья скрипят, сверчок кричит. Тепло, уютно... Не хочется уезжать отсюда.\r\nСлышны бубенчики.\n\n Вот подают лошадей... Остается, стало быть, проститься с вами, друзья мои, проститься со своим столом и - айда! (Укладывает картограммы в папку.)\r\nМарина. И чего засуетился? Сидел бы.\n Астров. Нельзя.\n Войницкий (пишет). \"И старого долга осталось два семьдесят пять...\"\n\n Входит работник.\r\nРаботник. Михаил Львович, лошади поданы.\n Астров. Слышал. (Подает ему аптечку, чемодан и папку.) Вот возьми это. Гляди, Чтобы не помять папку.\r\nРаботник. Слушаю. (Уходит.)\n Астров. Ну-с... (Идет проститься.)\n Соня. Когда же мы увидимся?\r\nАстров. Не раньше лета, должно быть. Зимой едва ли... Само собою, если случится что, то дайте знать - приеду. (Пожимает руки.\r\n) Спасибо за хлеб, за соль, за ласку... одним словом, за все. (Идет к няне и целует ее в голову.) Прощай, старая.\r\nМарина. Так и уедешь без чаю?\n Астров. Не хочу, нянька.\n Марина. Может, водочки выпьешь?\n Астров (нерешительно). Пожалуй...\r\nМарина уходит.\n\n (После паузы.) Моя пристяжная что-то захромала. Вчера еще заметил, когда Петрушка водил поить.\r\nВойницкий. Перековать надо.\r\nАстров. Придется в Рождественном заехать к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело!\r\nВойницкий. Да, вероятно.\n Марина (возвращается с подносом, на котором рюмка водки и кусочек хлеба). Кушай.\r\nАстров пьет водку.\n\n На здоровье, батюшка. (Низко кланяется.) А ты бы хлебцем закусил.\r\nАстров. Нет, я и так... Затем, всего хорошего! (Марине.) Не провожай меня, нянька. Не надо.\r\nОн уходит; Соня идет за ним со свечой, чтобы проводить его; Марина садится в свое кресло.\r\nВойницкий (пишет). \"Второго февраля масла постного двадцать фунтов... Шестнадцатого февраля опять масла постного двадцать фунтов... Гречневой крупы...\"\n\n Пауза. Слышны бубенчики.\r\nМарина. Уехал.\n\n Пауза.\n\n Соня (возвращается, ставит свечу на стол). Уехал...\n Войницкий (сосчитал на счетах и записывает). Итого... пятнадцать... двадцать пять...\r\nСоня садится и пишет.\n\n Марина (зевает). Ох, грехи наши...\n\n Телегин входит на цыпочках, садится у двери и тихо настраивает гитару.\r\nВойницкий (Соне, проведя рукой по ее волосам). Дитя мое, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело!\n Соня. Что же делать, надо жить!\n\n Пауза.\r\nМы, дядя Ваня, будем жить.\r\nПроживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба;\r\nбудем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час,\r\nмы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько,\r\nи бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную,\r\nмы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой - и отдохнем.\r\nЯ верую, дядя, я верую горячо, страстно... (Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки; утомленным голосом.) Мы отдохнем!\r\nТелегин тихо играет на гитаре.\r\nМы отдохнем!\r\nМы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии,\r\nкоторое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка.\r\nЯ верую, верую... (Вытирает ему платком слезы.) бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь... (Сквозь слезы.\r\n) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди... Мы отдохнем... (Обнимает его.) Мы отдохнем!\r\nСтучит сторож.\n Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок.\n\n Мы отдохнем!\n\n Занавес медленно опускается", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Этот самый. \n - Врешь, подлец! \n - То не врал, а то врать стану: говорю, этот! \n - Обыскать!\r\nОбыскали мертвого, но ничего свидетельствующего о личности не нашли:\r\nкожаный потертый портсигар с одной сломанной папиросой, старую, порванную на сгибах карту уезда и кусок бинта для перевязки - может быть, и Жегулев, а может, и не он.\r\nВ десятке шагов от землянки набрели на золотые, старые с репетицией часы, но выбросил ли их этот или, убегая, обронил другой, более настоящий Сашка Жегулев, решить не могли.\r\nПотом пристав, совсем ослабевший, уехал на перевязку;\r\nушла и рота, захватив своих убитых и раненых, а разбойников на самодельных носилках, а кое-где и волоком, доставили стражники в Каменку для опознания.\r\nПрибыл туда другой пристав, здоровый, молодой, сильно надушенный скверными духами, наехало большое и маленькое начальство,\r\nнабрались любопытные - народу собралось, как на базаре, и сразу вытоптали траву около убитых.\r\nПо предложению пристава, во всем любившего картинность, убитых стоймя привязали к вбитым в землю четырем колам и придали им боевую позу:\r\nкаждому в опущенную руку насильственно и с трудом вложили револьвер, предварительно разрядив его.\r\nИ издали действительно было похоже на живых и страшных разбойников, глубоко задумавшихся над чем-то своим,\r\nразбойничьим, или рассматривавших вытоптанную траву, или собирающихся плясать:\r\nколена все время сгибались под тяжестью тела, как ни старались их выпрямить.\r\nНо вблизи страшно и невыносимо было смотреть, и уже никого не могли обмануть мертвецы притворной жизнью:\r\nбессильно, по-мертвому, клонились вялые, точно похудевшие и удлинившиеся шеи, не держа тяжелой мертвой головы.\r\nТрое суток в бессменном дежурстве стояли над Каменкой мертвецы, угрожая незаряженными револьверами;\r\nи по ночам, когда свет костров уравнивал мертвых с живыми, боялись близко подходить к ним и сами охранявшие их стражники.\r\nНо так и оставался нерешенным вопрос о личности убитого предводителя:\r\nодни из Гнедых говорили, что Жегулев, другие, из страха ли быть замешанными или вправду не узнавая, доказывали, что не он.\r\nК тому же, как раз в одну из этих ночей разлилось зарево за лесом, и сразу распространился неведомо откуда слух, что это жжет новые усадьбы Сашка Жегулев.\r\nСобрались на горке мужики без шапок и босиком, смотрели на далекий разгоравшийся пожар и, боясь и стражников и тех четырех,\r\nчто неподалеку молчали и тоже как будто смотрели на пожар, тихо и зябко перешептывались:\r\n- Вот тебе и поймали! \n - Его поймаешь! Ты его здесь пригвоздил, а он на тебе: жгет.\r\n- Чего ж не жечь, когда само горит... Эх, и сапожки хороши у разбойничка, то-то бы погреться. А то, пляши не пляши, нет тебе настоящего ходу.\r\nГоворивший зябко перебрал и топнул ногами, словно и вправду собирался плясать. Тихо засмеялись. \n - Поди да сыми. \n - Сам поди, а я и тут хорош. Надо быть, у Полыновых горит.\r\n- Сказал! Полыновы вон где, а он: у Полыновых! Полыновых еще погоди. \n Засмеялись тихо. Кто-то громко, чтобы слышали стражники, сказал:\r\n- Сам помещик и жгет, для страховки, а на других только слава. В дубье их надо! \n Из молчаливой кучки стражников, смотревших на пожар, донесся угрюмый окрик:\r\n- Поговори там! Храбер ты, как темно, а ты днем мне скажи, чтоб морду твою видеть.\r\n- Моя морда запечатанная, ввек тебе ее не увидать! \n Уже громко засмеялись, и другой насмешливый голос крикнул стражнику:\r\n- То-то ты не трус! Эй, гляди назад: Жегулев стрелять хочет! \n Оглянулись.\r\nВ призрачном свете, что бросали на землю красные тучи, словно колыхались четыре столба с привязанными мертвецами.\r\nЧернели тенью опущенные лица тех трех, но голова Жегулева была слегка закинута назад, как у коренника,\r\nи призрачно светлело лицо, и улыбался слишком большой, разорванный рот с белеющими на стороне зубами.\r\nТак в день, предназначенный теми, кто жил до него и грехами своими обременил русскую землю,- умер позорной и страшной смертью Саша Погодин, юноша благородный и несчастный.\r\n20. Эпилог\r\nНа другое утро после визита к губернатору обе женщины вместе отправились искать по городу квартиру,\r\nи Елена Петровна, медленно переходя с одной стороны на другую, сама читала билетики на окнах и воротах.\r\nИ взяли квартирку в центре города, на одной из больших улиц, нарочно там,\r\nгде ходит и ездит много народу - в нижнем этаже трехэтажного старого дома, три окна на улицу, остальные во двор.\r\nТемноватая была квартира, хотя не вешали ни драпри, ни занавесей, и только на уличных, квадратных,\r\nглубоких в толстой стене окнах продернули на веревочке короткие занавесочки от прохожих.\r\nУ этих окон были почему-то мраморные, холодные подоконники, а в одной комнате находился серый мраморный камин, больше похожий на умывальник:\r\nпо-видимому, предназначалась когда-то квартира для роскоши, или жил в ней сам владелец.\r\nПереехав, начали было расставлять мебель, но на половине бросили, и через два месяца комнаты имели такой же вид, как и в первый день переезда:\r\nв передней стояли забитые ящики и сундуки, завернутые в мочалу вешалки - платья вешали на гвоздиках в стене, оставшихся от кого-то прежнего;\r\nстоял один сундук и в столовой, и горничная составляла на него грязную посуду во время обеда.\r\nЧай пили и обедали вдвоем только на кончике большого стола,\r\nи только кончик этот застилался скатертью - словно так велик был Саша, что один занимал всю ту большую голую половину стола.\r\nИ часто весь день, не убираясь, стоял холодный самовар и грязные чашки:\r\nобленилась горничная, увлеченная жизнью большой и людной улицы со многими лавками, только потому и оставалась, что служит у генеральши.\r\nНикто у Погодиных не бывал:\r\nсперва и приезжали, но Елена Петровна никого не принимала, и вскоре их оставили в покое, и одиноко, только друг с другом, жили обе женщины, одетые в черное.\r\nКогда в половине августа наступило учебное время, Линочка не пошла в гимназию, и так получилось,\r\nчто она гимназию бросила, хотя ни мать, ни она сама об этом не говорили и не вспоминали:\r\nтак вышло.\r\nЗа лето Линочка выросла до одного роста с матерью и так сильно похудела, что больше стала похожа на другого, нового человека, чем на себя.\r\nИ исчезло куда-то сходство с покойным отцом, генералом, а вместо того с удивительной резкостью неожиданно проступили и в лице, и в манерах, и в привычках материнские черты.\r\nТот легкий, полудетский сон, оставшийся от детства, что даже плачущим глазам Линочки придавал скрытое выражение покоя и счастья, навсегда ушел:\r\nглаза раскрылись широко и блестяще, углубились и потемнели;\r\nи лег вокруг глаз темный и жуткий обвод страдания, видимый знак печали и горьких дум.\r\nЕще странность и новизна:\r\nрусые волосы, особенно напоминавшие генерала, в одно лето потемнели почти до черноты и,\r\nвместо мелких и веселых завитушек, легли на красивой и печальной головке тяжелыми без блеска волнами.\r\nИзредка, в хорошую погоду и обычно в тихий час сумерек, обе женщины ходили гулять, выбирая без слов и напоминаний те места, где когда-то гуляли с Сашенькой;\r\nобе черные, и Елена Петровна приличная и важная, как старая генеральша, - ходили они медленно и не спеша,\r\nдалеко и долго виднелись где-нибудь на берегу среди маленьких мещанских домишек в мягкой обесцвеченности тихих летних сумерек.\r\nИногда Линочка предлагала присесть на крутом берегу и отдохнуть, но Елена Петровна отвечала:\r\n- Ты знаешь, Линочка, что я люблю сидеть только на лавочке.\r\nНашлась одна такая старая без спинки лавочка, поставленная на берегу любителем природы, и там иногда сидели, смотря на реку и проходящие пароходы.\r\nИ когда проходил пассажирский пароход, спозаранку расцветившийся огнями, Елена Петровна не спеша рассматривала его в очки, которые для дали, и говорила:\r\n- Надо бы нам, Линочка, поехать по реке.\r\nЛиночка смотрела, делая вид, что ей тоже очень интересно, и думала молча: \"Отчего я теперь не умею говорить?\r\nМне надо бы сказать сейчас, что на пароходе очень интересно и что надо бы поехать, а я не знаю, что говорить, и молчу\".\r\nНо гуляли женщины редко,- и день и вечер проводили в стенах, мало замечая, что делается за окнами: все куда-то шли и все куда-то ехали люди, и стал привычен шум, как прежде тишина.\r\nИ только в дождливую погоду, когда в мокрых стеклах расплывался свет уличного фонаря и особенным становился стук экипажей с поднятыми верхами,\r\nЕлена Петровна обнаруживала беспокойство и говорила, что нужно купить термометр, который показывает погоду.\r\n- Барометр, мамочка,- поправляла Линочка, а Елена Петровна соглашалась: \n - Да, да, барометр.\r\nСлучалось, что с утра обе они начинали ходить по столовой, которая была больше других комнат, и ходили до самой ночи, только на короткое время присаживаясь для обеда и чая.\r\nВносила горничная лампу, - висячую лампу над столом все только собирались достать из ящика, - и тогда ходили при свете,\r\nа забывала горничная внести - ходили в растущей темноте, все более приближавшейся к цвету ихних платьев, пока не становилось трудно различать предметы.\r\nИ хотя обе все время только и думали что о Саше, но почти не говорили о нем:\r\nсами мысли казались разговором, и Линочка, забываясь, даже боялась думать страшное, чтобы не услыхала мать.\r\nИ по комнате Елена Петровна ходила с крайней медленностью, смотрела вниз, слегка склонив голову,\r\nи перебирала прозрачными пальцами тоненькую домашнюю цепочку от часов, старушечьи заострив локти в черном блестящем шелку.\r\nИ однажды сказала, продолжая вслух свои мысли:\r\n- Помнишь, Линочка, я говорила как-то, что у Сашеньки нет никаких талантов? \n - Это я говорила, мамочка, ты ошибаешься.\r\n- Нет, дружок, это ты ошибаешься, и говорила я. Теперь ты видишь, какой у Сашеньки талант?\r\n- Да. \n - Очень, очень большой талант. Но только, конечно, совсем особенный, мужской, и нам с тобой никогда его не понять, Линочка.\r\nСпали обе женщины в одной комнате, и мать никогда не узнала, каким это было ужасом для измученной, в своем огне горевшей Линочки.\r\nИ ужас начинался с той минуты, как тушилась свеча, и Линочка знала, что мать не спит и не заснет, и думает свое, и лежит тихонько, чтобы не мешать Линочкиному сну.\r\nНевыносимо было молчание и притворство, а в нем проходили часы,- и вот начинала громче вздыхать Елена Петровна, думая, что заснула дочь и она теперь одна и никому не мешает.\r\nИ вздыхала не торопясь, надолго; потом, забывая окружающее, начинала тихонько со вздохами шептать, и шептала долго, неразборчиво, как скребущаяся мышь.\r\nМинут на пять переставала шептать и вздыхать и неопределенно замолкала: и в эти пять минут переставало биться сердце у Линочки в мучительном ожидании.\r\nИ снова начинались в постепенности вздохи и шепот, велись какие-то бесконечные разговоры;\r\nвидимо, Елена Петровна все-таки сознавала окружающее - вдруг белым призраком в своей ночной кофточке поднимется и поправит начавшую коптить лампадочку за зеленым стеклом.\r\nПодняв голову, испуганно следит за ней Линочка и бесшумно прячется в одеяло:\r\nи тихонько поскрипывает постель, давая место старому телу, и снова в постепенности зарождаются вздохи и шепот, точно какую-то стену прогрызает осторожная и пугливая мышь.\r\nИногда прозвучит и разборчивое слово, малоговорящая фраза, озабоченный вздох:\r\n- Дождь-то какой... ай-ай-ай. Дождь-то какой...\r\nИ непременно наступит после этого пятиминутное молчание: словно испугалась мышь громкого голоса и притаилась... И снова вздохи и шепот.\r\nНо самое страшное было то, когда мать белым призраком вставала с постели и, став на колени, начинала молиться и говорила громко, точно теперь никто уже не может ее слышать:\r\nтут казалось, что Линочка сейчас потеряет рассудок или уже потеряла его.\r\n- Сын мой, Сашенька!..\r\nТак начиналась молитва, а дальше настолько безумное и неповторяемое, чего не воспринимали ни память,\r\nни слух, обороняясь, как от кошмара, стараясь не понимать страшного смысла произносимых слов.\r\nСжавшись в боязливый комок, накрывала голову подушкой несчастная девочка и тихо дрожала, не смея повернуться лицом к спасительной, казалось, стене;\r\nа в просвете между подушками зеленоватым сумерком безумно светилась комната, и что-то белое, кланяясь, громко говорило страшные слова.\r\nТолько к рассвету засыпала мать, а утром, проснувшись поздно, надевала свое черное шелковое платье,\r\nчесалась аккуратно, шла в столовую и, вынув из футляра очки, медленно прочитывала газету.\r\nИ чай наливала Линочка, печальная, красивая и спокойная девушка в черном платье.\r\nЭта газета, которую по утрам читала мать, была опять-таки мучением для дочери:\r\nнужно была проснуться раньше и каждое утро взглянуть, нет ли такого, чего не может и не должна читать Елена Петровна.\r\nИ однажды утром, - это было еще в конце июля месяца, - просматривая газету, Линочка нашла известие, что вчера убит в перестрелке знаменитый разбойник Сашка Жегулев.\r\nТак до самого выхода Елены Петровны она и не решила, что делать ей с собой и с газетой, и в спальню поздороваться с матерью,\r\nкак обычно, не пошла и, держа в груди всю буйную толпу задержанных рыданий, молча, не здороваясь, подала газету.\r\nЕлена Петровна взглянула на дочь, потом на газету и, сразу заторопившись, не попадая за уши тонкой оправой очков, молча трясла головою, искала строки, еще не видя.\r\nНаконец прочла-и не спеша сняла очки дрожащими пальцами и внимательно посмотрела на Линочку:\r\n- Это не Сашенька... успокойся, не плачь, это не Сашенька. \n Но уже вырвались на свободу рыдания: билась в черных коленях у матери плачущая девушка и кричала:\r\n- Откуда ты знаешь! Да родная же моя мамочка, я сейчас умру, умру, умру. Откуда ты знаешь?\r\nТихо плакала - за дочь, а не за себя - Едена Петровна и успокаивала бережно: \n - Успокойся, деточка, не плачь, это не Сашенька. Я знаю, не плачь, это не Сашенька, нет, нет...\r\nИ весь день в тоске, не доверяя предчувствиям матери, провела Линочка, а следующий номер газеты принес чудесное подтверждение: убит, действительно, не Сашка Жегулев, а кто-то другой.\r\nИ снова без отмет и счета потянулись похожие дни и все те же страшные ночи, вспоминать которые отказывались и слух, и память, и утром, при дневном свете, признавали за сон.\r\nК концу августа что-то новое появилось в мыслях Елены Петровны:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вокруг света на коршуне автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "Шлюпка свернула в широкий канал с грязной и мутной водой - один из рассадников смертоносных разных болезней в этой низкой болотистой почве - и пристала к пристани,\r\nоколо которой возвышается внушительное здание таможни.\r\nНебольшие ручные чемоданы были пропущены без осмотра, и стая шоколадных людей, голых до чресл,\r\nс яркими цветными поясами и в зеленых тюрбанах на головах, бросилась на чемоданы, чтобы отнести к коляске,\r\nкоторая была запряжена парой маленьких лошадок и на козлах которой с ленивой важностью восседал старый коричневый метис, в шляпе в виде гриба,\r\nпокрытой золоченой желтой краской, в полосатой кобайо (нечто вроде кофточки) и соронго (кусок материи, обмотанный вокруг бедер).\r\nЭтот костюм - обычный костюм и мужчин и женщин.\r\nВозница то и дело отплевывался, жуя, по общей туземной привычке, бетель, вследствие чего рот его с толстыми губами и выкрашенными черными зубами казался окровавленным.\r\nЕсли прибавить к этому приплюснутый нос, плоское, скуластое, почти без растительности лицо и темные апатичные глаза, то в общем получится наружность весьма непривлекательная.\r\nБлагодаря тому что зной спадал, у пристани было людно и оживленно.\r\nМалайцы, метисы и китайцы в кофточках и легких шароварах толпились здесь, продавая зелень и фрукты матросам с купеческих судов.\r\nКитайцы разгуливали с большими коробами, полными всевозможных товаров, которые они носили на коромыслах, перекинутых через плечи.\r\nЭто - разносчики-коробейники, которых здесь множество, и все они - китайцы, у которых в руках вся мелкая уличная торговля.\r\nМалаец слишком ленив, неподвижен и горд, чтобы заниматься торговлей, и предпочитает по возможности менее работать, довольствуясь самым малым.\r\nТут же бродили и женщины с распущенными волосами и со специфическим запахом кокосового масла, которым они умащивают и свою шевелюру, и свое тело.\r\nНеподалеку от пристани ютится ряд нескольких красивых зданий:\r\nэто конторы, банки и разные правительственные здания, помещающиеся в нижнем городе, где сосредоточена вся торговая деятельность и в котором живут исключительно туземцы.\r\nЕвропейцы только являются сюда в свои оффисы, то есть конторы, канцелярии и пр., но не живут в этом некрасивом вонючем рассаднике всяких болезней.\r\nНижний город непривлекателен, и наши путешественники были разочарованы, проезжая по улицам среди маленьких невзрачных малайских домишек, лепившихся один около другого.\r\nЗелени мало, если не считать деревьев по бокам улиц.\r\n- Так вот она - хваленая Батавия! - воскликнул Ашанин.\n - Не торопись, Ашанин, - возразил доктор. - Мы ведь в туземном квартале… Европейский город - дальше.\r\nКоляска поднимается все выше и выше в гору несколькими отлогими подъемами и въезжает в какой-то волшебный сплошной громадный сад,\r\nсреди которого широкие аллеи вымощены отличным шоссе, покрытым песком.\r\nРоскошь могучей тропической растительности этого парка развернулась во всем своем блеске перед\r\nглазами очарованного Володи видом высоких стройных разнообразных пальм с густыми зелеными кронами,\r\nс громадными кокосами наверху, или ветвистых с сочной листвой и невиданными плодами.\r\nОн глядел, не зная, чем восхищаться, и на банианы с их бесчисленными ветвями, склоняющимися к земле, и на раскидистые тамаринды, и на приземистые бананы с их яркой листвой,\r\nи на гиганты-кактусы… Повсюду прелесть, повсюду сочная, пышная зелень, среди которой сверкают ярко-пунцовые цветы алоэ и кактусов.\r\nПосле жары и духоты внизу - здесь, в этих аллеях, по которым бесшумно катилась коляска, было нежарко. Солнце близилось к закату, и лучи его не так палили.\r\nЧистый воздух напоен был ароматом. Высокое небо цвета голубой лазури глядело сверху, безоблачное, прелестное и нежное.\r\n- Какая прелесть! - невольно воскликнул Володя, подавленный восторгом. - Но где же город? Куда мы заехали?.. Послушайте, - обратился он к вознице по-английски, - скоро город?\r\nМетис понял вопрос и ломаным языком отвечал:\n - Мы в верхнем городе.\r\nДействительно, наши путешественники были в европейской Батавии, которая составляет такой резкий контраст с нижним городом и поражает своей красотой.\r\nСквозь густую листву деревьев, и справа, и слева, кокетливо выглядывали небольшие одноэтажные белые,\r\nточно мраморные, дома или, вернее, дворцы-виллы, с большими верандами, уставленными цветами.\r\nБоковые аллеи вели к ним.\r\nВ этих-то роскошных домах европейского города и живут хозяева острова - голландцы и вообще все пребывающие здесь европейцы, среди роскошного парка, зелень которого умеряет зной,\r\nв высокой, здоровой местности, окруженные всевозможным комфортом, приноровленным к экваториальному климату, массой туземцев-слуг, баснословно дешевых,\r\nнапоминая своим несколько распущенным образом жизни и обстановкой плантаторов Южной Америки и,\r\nпожалуй, богатых бар крепостного времени, с той только разницей, что обращение их с малайцами,\r\nнесмотря на презрительную высокомерность европейца к темной расе, несравненно гуманнее, и сцены жестокости, подобные тем,\r\nкакие бывали в рабовладельческих штатах или в русских помещичьих усадьбах былого времени, здесь немыслимы:\r\nво-первых, малайцы свободный народ, а во-вторых, в них развито чувство собственного достоинства, которое не перенесет позорных наказаний.\r\nКлиматические особенности создали и особые условия жизни, не совсем похожие на европейские.\r\nБелые работают здесь рано утром.\r\nВставши до рассвета, взявши ванну и напившись кофе, они уезжают в колясках, кабриолетах или двухколесных индийских каретках, в которых сиденье устроено спиной к кучеру,\r\nв нижнюю часть города - в свои банки, конторы и присутственные места, и работают там до десяти часов утра, когда возвращаются домой и, позавтракав, ложатся спать.\r\nВ такую нестерпимую жару европейцы положительно не в состоянии работать, предоставляя это только привычным туземцам.\r\nЗанятия в оффисах возобновляются после заката солнца, но, кажется, исключительно только для младших служащих.\r\nПовернув в одну из аллей, прорезывающих парк по всем направлениям, коляска остановилась у красивых ворот одной из лучших гостиниц «Hotel des Indes\". »\r\n «Индийская гостиница» (франц.).\r\nТотчас же выбежали малайцы-слуги, одетые в белые кобайо и пестрые соронго, опускающиеся красивыми складками от бедер до ступней ног, обутых в плетеные туфли,\r\nс тюрбанами на головах, и, взяв багаж, провели приехавших в ворота гостиницы, представляющей собой обширное здание в один этаж, расположенное в виде буквы «П».\r\nСредний фасад, как раз против ворот, с большим балконом, уставленным цветами, занят был огромной столовой, бильярдной, читальней,\r\nкурительной комнатой и конторой гостиницы, а соединенные с ним два больших крыла здания представляли собой ряд номеров, выходивших на крытую веранду.\r\nУ каждого номера стоял бамбуковый longue chaise (длинное кресло-качалка) и столик, и многие жильцы в самых легких костюмах,\r\nс туфлями на босые ноги (местными «бабушами», мягкими, плетенными из какой-то травы), полулежали в ленивом far niente.\r\nПосредине большого двора, вымощенного гладким широким белым камнем, возвышалось куполообразное здание с ваннами и душами, и наши русские были очень удивлены,\r\nувидавши дам-европеек, которые выходили из своих номеров, направляясь в ванны, в легких кобайо, широких шароварах и в бабушах на босую ногу.\r\nОказалось, что это обычный костюм во все часы дня, кроме обеда, к которому мужчины являются в черных сюртуках, а то и во фраках, а дамы - в роскошных туалетах и брильянтах.\r\nНашим путешественникам отвели две комнаты рядом.\r\nВолодя с удовольствием моряка, пробывшего долгое время в море, увидал большую, полутемную, чисто выбеленную комнату, с двумя окнами,\r\nвыходившими в сад, удобную, комфортабельно убранную, с большой кроватью под пологом (мустикеркой) для защиты от москитов.\r\nПлетеная циновка во всю комнату сияла своей чистой желтизной.\r\nПока Володя умывался, в комнату к нему с шумом ворвались несколько гардемаринов и наперерыв рассказывали, какая прелесть в Батавии и как хорошо кормят в гостинице.\r\n- Сейчас прозвонят к обеду.\r\nСмотрите, Ашанин, надевайте черный сюртук, а то вчера, когда мы явились в пиджаках,\r\nвсе голландцы пялили на нас глаза… Зато утром и днем можете ходить в чем угодно… Завтра купите себе подходящий костюм… Китайцы принесут… а то, в самом деле, в сукне невозможно…\r\nКомпания русских моряков с «Коршуна» уселась рядом за огромным, роскошно убранным, сверкавшим хрусталем столом,\r\nна котором стояли громадные вазы с вычищенными ананасами, мангустанами и другими плодами… Лампы и канделябры со свечами ярко освещали столовую.\r\nЗа столом сидело много разодетых дам и мужчин в черных сюртуках.\r\nВсе молча и чинно ели многочисленные блюда, запивая вином и пивом. За каждым стулом стоял слуга-малаец, готовый по первому знаку подать вино или замороженную воду.\r\nНесмотря на отворенные двери, было невыносимо жарко, и слуги-малайцы опахивали сидящих большими веерами с какой-то молчаливой и сосредоточенной важностью.\r\nНаконец долгий и длинный обед кончен, и все вышли на балкон пить кофе и ликеры.\r\nНебо зажглось мириадами звезд.\r\nВ темноте быстро опустившейся ночи шумно влетали на балкон летучие мыши и по стенам шуршали отвратительные,\r\nпохожие видом на маленьких крокодильчиков ящерки, вполне, впрочем, безопасные.\r\nМоряки спросили замороженного шампанского и шумно говорили за отдельным столом, обращая на себя внимание чопорных голландцев. Скоро голландцы разошлись и моряки остались одни.\r\n- Едем, господа, кататься, - предложил кто-то.\r\nНесколько человек приняло предложение.\r\nОстальные собирались в офицерский клуб, куда все моряки получили любезное приглашение быть почетными гостями на все время стоянки «Коршуна» в Батавии.\r\nДоктор и Ашанин решили прокатиться и сели в одну из колясок, стоявших у ворот гостиницы. Экипаж быстро поехал по аллеям, освещенным газовыми фонарями.\r\nСреди темной листвы то и дело показывались мраморные домики, залитые огнями. Катающихся было множество. Встречались и кавалькады.\r\nМужчины в экипажах и верхами были без шляп - так здесь принято по вечерам. Экипажи были элегантные, с роскошной упряжью и красивыми лошадьми.\r\nПочти у каждого экипажа было заднее сиденье, в котором полулежал малаец-слуга с тоненькой, тлеющей огоньком палочкой в руках из местного сухого дерева.\r\nНа обязанности этого человека лежало подавать эту палочку, когда господин в коляске махнет рукой, желая закурить сигару или папиросу.\r\nЧасто попадались и торгаши-китайцы с коробами на плечах и с большими бумажными фонарями, укрепленными на высокой бамбуковой палке.\r\nОни шли не спеша, тихо позванивая в колокольчики, давая знать о себе и предупреждая о своих мирных намерениях.\r\nНа перекрестках стояли освещенные палатки из зелени с фруктами и прохладительным питьем, и шоколадные продавцы-малайцы дремали у своих лавчонок.\r\nГде-то раздавалась музыка, но скоро прекратилась… Возница объяснил, что это играл военный хор музыкантов на одной из площадок парка.\r\nНочь была теплая, благоухающая, прелестная.\n - Хорошо, - протянул задумчиво Володя.\n - Хорошо, - согласился и доктор.\r\n- Но только для очень немногих… Здесь, на этом благодатном острове, людское неравенство как-то особенно бьет в глаза… Не правда ли, доктор?\r\nДля одних, каких-нибудь тысячи-другой голландцев все блага жизни… они живут здесь, как какие-нибудь цари, а миллионы туземцев…\r\n- Обычное явление…\r\n- Что не мешает ему быть неприятным… Когда-нибудь да это изменится… Не так ли, Федор Васильевич?\r\nЭтот контраст между тем, что там, в нижнем городе, и здесь, наверху, слишком уж резок и должен сгладиться… Иначе к чему же цивилизация?\r\nНеужели только затем, чтобы горсть людей теснила миллионы беззащитных по своему невежеству?.\r\n. Ведь это несправедливо…\r\nВолодя замолчал, задумался и вспомнил почему-то далекую родину под этим брильянтовым небом, среди этой волшебной, точно сказочной, обстановки.\r\n- Я бы здесь все-таки не хотел жить, как здесь ни хорошо! - вдруг проговорил он.\r\n- Отчего?..\r\n- Слишком уж здесь,\r\nкак бы выразиться… слишком напоминает что-то древнеазиатское - с безумной роскошью одних и с нищетой и рабством целых народов… Да и невольно обленишься в таком климате!\r\n.\r\n. - рассмеялся Володя.\r\n- Обленишься и примешь все привычки белых?\n - То-то и есть…\n Володя достал из кармана папироску, и в ту же минуту у него под носом очутился тлеющий деревянный фитиль.\r\n- И у нас сзади человек с палочкой? - удивился Володя, закуривая папироску.\n - И у нас… Таковы здесь, видно, обычаи…\r\n- Совсем барские… Небось, голландцы у себя дома совсем другие и сами закуривают свои сигары…\r\nАллеи начинали пустеть. Все разъезжались по домам.\r\nСкоро и доктор с философствующим юнцом, купив по дороге несколько мангустанов и полакомившись освежающими нежными белыми плодами, вернулись в одиннадцать часов в гостиницу.\r\nСговорившись насчет завтрашнего дня, они распростились и разошлись по своим комнатам, предвкушая удовольствие хорошо выспаться на берегу, на мягкой неподвижной постели.\r\nЕдва Володя вошел в комнату, как в дверь бесшумно вошел слуга-малаец и предложил свои услуги, чтобы раздеть молодого господина, объясняясь более знаками, чем словами.\r\nНо Володя, к удивлению малайца, отказался от услуг.\r\nТогда малаец открыл полог и стал размахивать его полами, изгоняя москитов.\r\nЗатем он тщательно подвернул концы полога под тюфяк и собирался уйти, как Володя показал ему рукой на шуршавших по потолку маленьких ящерок.\r\nМалаец ласково улыбнулся своими большими черными глазами и успокоительно замахал головой в тюрбане.\n - Не укусят?.. - все-таки спросил Володя поочередно на двух языках.\r\nИ так как малаец ничего не понимал, то Ашанин прибегнул к пантомиме, указав пальцем на шуршащих ящерок и затем укусив себя за руку.\r\nМалаец понял, отрицательно замахал головой и добродушно засмеялся. Затем, указав рукой на звонок, слегка наклонил голову и вышел.\r\nВолодя подошел к растворенному окну, прикрытому плотной кисейной рамкой, взглянул на залитую серебристым лунным светом листву и простоял так несколько минут в каком-то раздумье.\r\nТысячи мыслей и воспоминаний пронеслись в его голове, сливаясь с представлением о роскошной природе.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Фрегат Паллада, том 1 автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Офицеры объяснили мне сущую истину, мне бы следовало так и понять просто, как оно было сказано, - и вся тайна была тут.\r\nАвральная работа - значит общая работа, когда одной вахты мало, нужны все руки, оттого всех и \"свистят наверх\"!\r\nПо-английски, если не ошибаюсь, и командуют \"Все руки вверх!\" (\"All hands up!\").\r\nЧерез пять минут, сделав, что нужно, все разошлись по своим местам. Барон Крюднер в трех шагах от меня насвистывал под шум бури мотив из оперы.\r\nНапрасно я силился подойти к нему: ноги не повиновались, и он смеялся моим усилиям.\r\n\"Морских ног нет еще у вас\", - сказал он. \"А скоро будут?\" - спросил я. \"Месяца через два, вероятно\".\r\nЯ вздохнул: только это и оставалось мне сделать при мысли, что я еще два месяца буду ходить, как ребенок, держась за юбку няньки.\r\nВскоре обнаружилась морская болезнь у молодых и подверженных ей или не бывших давно в походе моряков. Я ждал, когда начну и я отдавать эту скучную дань морю, а ждал непременно.\r\nМежду тем наблюдал за другими: вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится на сторону.\r\nВот сменили часового, и он, отдав ружье, бежит опрометью на бак.\r\nОфицер хотел что-то закричать матросам, но вдруг отвернулся лицом к морю и оперся на борт...\r\n\"Что это, вас, кажется, травит?\" - говорит ему другой. (Травить, вытравливать - значит выпускать понемногу канат.\r\n) Едва успеваешь отскакивать то от того, то от другого... \"Выпейте водки\", - говорят мне одни. \"Нет, лучше лимонного соку\", - советуют другие; третьи предлагают луку или редьки.\r\nЯ не знал, на что решиться, чтобы предупредить болезнь, и закурил сигару. Болезнь всё не приходила, и я тревожно похаживал между больными, ожидая - вот-вот начнется.\r\n\"Вы курите в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает: напрасно!\" - сказал мне один из спутников.\r\nИ в самом деле напрасно: во всё время плавания я ни разу не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках.\r\nЯ с первого шага на корабль стал осматриваться.\r\nИ теперь еще, при конце плавания, я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я в первый раз вглядывался в принадлежности судна,\r\nзаглянул в трюм, в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое в ладонь стекло.\r\nС первого раза невыгодно действует на воображение всё, что потом привычному глазу кажется удобством:\r\nнедостаток света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны,\r\nпривязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий;\r\nгруды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего;\r\nпорядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в людях, так и в убранстве этого плавучего жилища.\r\nРобко ходит в первый раз человек на корабле:\r\nкаюта ему кажется гробом, а между тем едва ли он безопаснее в многолюдном городе, на шумной улице, чем на крепком парусном судне, в океане.\r\nНо к этой истине я пришел нескоро.\r\nНам, русским, делают упрек в лени, и недаром. Сознаемся сами, без помощи иностранцев, что мы тяжелы на подъем.\r\nМожно ли поверить, что в Петербурге есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали в Кронштадте оттого,\r\nчто туда надо ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?\r\nМоряки особенно жаловались мне на недостаток любознательности в нашей публике ко всему, что касается моря и флота,\r\nи приводили в пример англичан, которые толпами, с женами и детьми, являются на всякий корабль, приходящий в порт.\r\nПервая часть упрека совершенно основательна, то есть в недостатке любопытства; что касается до второй, то англичане нам не пример.\r\nУ англичан море - их почва: им не по чем ходить больше. Оттого в английском обществе есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях света.\r\nНекоторые постоянно живут в Индии и приезжают видеться с родными в Лондон, как у нас из Тамбова в Москву.\r\nСледует ли от этого упрекать наших женщин, что они не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды,\r\nв Австралии, или англичанок за то, что они не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?\r\nНо не знать петербургскому жителю, что такое палуба, мачта, реи, трюм, трап, где корма, где нос,\r\nглавные части и принадлежности корабля, - не совсем позволительно, когда под боком стоит флот.\r\nМногие оправдываются тем, что они не имеют между моряками знакомых и оттого затрудняются сделать визит на корабль, не зная, как \"моряки примут\".\r\nА примут отлично, как хорошие знакомые; даже самолюбию их будет приятно участие к их делу, и они познакомят вас с ним с радушием и самою изысканною любезностью.\r\nПоезжайте летом на кронштадтский рейд, на любой военный корабль, адресуйтесь к командиру, или старшему, или, наконец,\r\nк вахтенному (караульному) офицеру с просьбой осмотреть корабль, и если нет \"авральной\" работы на корабле, то я вам ручаюсь за самый приятный прием.\r\nПриехав на фрегат, еще с багажом, я не знал, куда ступить, и в незнакомой толпе остался совершенным сиротой. Я с недоумением глядел вокруг себя и на свои сложенные в кучу вещи.\r\nНе прошло минуты, ко мне подошли три офицера: барон Шлипенбах, мичманы Болтин и Колокольцев - мои будущие спутники и отличные приятели.\r\nС ними подошла куча матросов. Они разом схватили всё, что было со мной, чуть не меня самого, и понесли в назначенную мне каюту.\r\nПока барон Шлипенбах водворял меня в ней, Болтин привел молодого, коренастого, гладко остриженного матроса.\r\n\"Вот этот матрос вам назначен в вестовые\", - сказал он. Это был Фаддеев, с которым я уже давно познакомил вас.\r\n\"Честь имею явиться\", - сказал он, вытянувшись и оборотившись ко мне не лицом, а грудью: лицо у него всегда было обращено несколько стороной к предмету, на который он смотрел.\r\nРусые волосы, белые глаза, белое лицо, тонкие губы - всё это напоминало скорее Финляндию, нежели Кострому, его родину.\r\nС этой минуты мы уже с ним неразлучны до сих пор. Я изучил его недели в три окончательно, то есть пока шли до Англии; он меня, я думаю, в три дня.\r\nСметливость и \"себе на уме\" были не последними его достоинствами, которые прикрывались у него наружною неуклюжестью костромитянина и субординациею матроса.\r\n\"Помоги моему человеку установить вещи в каюте\", - отдал я ему первое приказание. И то, что моему слуге стало бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема - не спрашивайте как.\r\nТакой ловкости и цепкости, какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке.\r\nЧерез полчаса всё было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки,\r\nверевками так, что нельзя было вынуть ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.\r\n\"Вы, верно, не обедали, - сказал Болтин, - а мы уже кончили свой обед: не угодно ли закусить?\r\n\" Он привел меня в кают-компанию, просторную комнату внизу, на кубрике, без окон, но с люком наверху, чрез который падает обильный свет.\r\nКругом помещались маленькие каюты офицеров, а посредине насквозь проходила бизань-мачта, замаскированная круглым диваном.\r\nВ кают-компании стоял длинный стол, какие бывают в классах, со скамьями. На нем офицеры обедают и занимаются. Была еще кушетка, и больше ничего.\r\nКак ни массивен этот стол, но, при сильной качке, и его бросало из стороны в сторону,\r\nи чуть было однажды не задавило нашего миньятюрного, доброго, услужливого распорядителя офицерского стола П.\r\nА. Тихменева.\r\nВ офицерских каютах было только место для постели, для комода, который в то же время служил и столом, и для стула.\r\nНо зато всё пригнано к помещению всякой всячины как нельзя лучше. Платье висело на перегородке, белье лежало в ящиках, устроенных в постели, книги стояли на полках.\r\nОфицеров никого не было в кают-компании: все были наверху, вероятно \"на авральной работе\". Подали холодную закуску.\r\nА. А. Болтин угощал меня. \"Извините, горячего у нас ничего нет, - сказал он, - все огни потушены. Порох принимаем\".\r\n- \"Порох? А много его здесь?\" - осведомился я с большим участием. \"Пудов пятьсот приняли: остается еще принять пудов триста\".\r\n- \"А где он у вас лежит?\" - еще с бульшим участием спросил я. \"Да вот здесь, - сказал он, указывая на пол, - под вами\".\r\nЯ немного приостановился жевать при мысли,\r\nчто подо мной уже лежит пятьсот пудов пороху и что в эту минуту вся \"авральная работа\" сосредоточена на том, чтобы подложить еще пудов триста.\r\n\"Это хорошо, что огни потушены\", - похвалил я за предусмотрительность. \"Помилуйте, что за хорошо: курить нельзя\", - сказал другой, входя в каюту.\r\n\"Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!\r\n\" - подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте,\r\nсдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить нельзя.\r\nК вечеру собрались все: камбуз (печь) запылал; подали чай, ужин - и задымились сигары. Я перезнакомился со всеми, и вот с тех пор до сей минуты - как дома.\r\nЯ думал, судя по прежним слухам, что слово \"чай\" у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу,\r\nто начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями в дружбе, даже объятиями, - словом, исполнится вся программа оргии.\r\nЯ уже придумал, как мне отделаться от участия в ней.\r\nНо, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмке, другие и не заметили его.\r\nПосле, когда предложено было вовсе не подавать вина за ужином, все единодушно согласились.\r\nРешили: излишек в экономии от вина приложить к сумме, определенной на библиотеку. О ней был длинный разговор за ужином, \"а об водке ни полслова!\"\r\nНе то рассказывал мне один старый моряк о прежних временах! \"Бывало, сменишься с вахты иззябший и перемокший - да как хватишь стаканов шесть пунша!..\" - говорил он.\r\nФаддеев устроил мне койку, и я, несмотря на октябрь, на дождь, на лежавшие под ногами восемьсот пудов пороха, заснул,\r\nкак редко спал на берегу, утомленный хлопотами переезда, убаюканный свежестью воздуха и новыми, не неприятными впечатлениями.\r\nУтром я только что проснулся, как увидел в каюте своего городского слугу, который не успел с вечера отправиться на берег и ночевал с матросами.\r\n\"Барин! - сказал он встревоженным и умоляющим голосом, - не ездите, Христа ради, по морю!\" - \"Куда?\" - \"А куда едете: на край света\".\r\n- \"Как же ехать?\" - \"Матросы сказывали, что сухим путем можно\". - \"Отчего ж не по морю?\" - \"Ах, Господи! какие страсти рассказывают.\r\nГоворят, вон с этого бревна, что наверху поперек висит...\" - \"С рея, - поправил я.\r\n- Что ж случилось?\" - \"В бурю ветром пятнадцать человек в море снесло; насилу вытащили, а один утонул.\r\nНе ездите, Христа ради!\r\n\" Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил, что качка ничего, а что есть на море такие места,\r\nгде \"крутит\", и когда корабль в эдакую \"кручу\" попадает, так сейчас вверх килем повернется.\r\n\"Как же быть-то, - спросил я, - и где такие места есть?\" - \"Где такие места есть? - повторил он, - штурмана знают, туда не ходят\".\r\nИтак, мы снялись с якоря. Море бурно и желто, облака серые, непроницаемые; дождь и снег шли попеременно - вот что провожало нас из отечества.\r\nВанты и снасти леденели. Матросы в байковых пальто жались в кучу.\r\nФрегат, со скрипом и стоном, переваливался с волны на волну; берег, в виду которого шли мы, зарылся в туманах.\r\nВахтенный офицер, в кожаном пальто и клеенчатой фуражке, зорко глядел вокруг,\r\nстараясь не выставлять наружу ничего, кроме усов, которым предоставлялась полная свобода мерзнуть и мокнуть.\r\nБольше всех заботы было деду. Я в предыдущих письмах познакомил вас с ним и почти со всеми моими спутниками.\r\nНе стану возвращаться к их характеристике, а буду упоминать о каждом кстати, когда придет очередь.\r\nДеду, как старшему штурманскому капитану, предстояло наблюдать за курсом корабля.\r\nФинский залив весь усеян мелями, но он превосходно обставлен маяками, и в ясную погоду в нем так же безопасно, как на Невском проспекте.\r\nА теперь, в туман, дед, как ни напрягал зрение, не мог видеть Нервинского маяка. Беспокойству его не было конца. У него только и было разговору, что о маяке.\r\n\"Как же так, - говорил он всякому, кому и дела не было до маяка, между прочим и мне, - по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.\r\nОн тут, непременно тут, вот против этой ванты, - ворчал он, указывая коротеньким пальцем в туман, - да каторжный туман мешает\".\r\n- \"Ах ты, Господи! поди-ка посмотри ты, не увидишь ли?\" - говорил он кому-нибудь из матрос.\r\n\"А это что такое там, как будто стрелка?..\" - сказал я. \"Где? где?\" - живо спросил он. \"Да вон, кажется...\" - говорил я, указывая вдаль.\r\n\"Ах, в самом деле - вон, вон, да, да! Виден, виден! - торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте в каюту, то опять наверх.\r\n- Виден, вот, вот он, весь виден!\" - твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.\r\nМы прошли Готланд. Тут я услышал морское поверье, что, поравнявшись с этим островом, суда бросали, бывало, медную монету духу, охраняющему остров, чтобы он пропустил мимо без бурь.\r\nГотланд - камень с крутыми ровными боками, к которым нет никакого приступу кораблям.\r\nНе раз они делались добычей бурного духа, и свирепое море высоко подбрасывало обломки их, а иногда и трупы, на крутые бока негостеприимного острова.\r\nПрошли и Борнгольм - помните \"милый Борнгольм\" и таинственную, недосказанную легенду Карамзина? Всё было холодно, мрачно.\r\nНа фрегате открылась холера, и мы, дойдя только до Дании, похоронили троих людей, да один смелый матрос сорвался в бурную погоду в море и утонул.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Н.С.Лесков\n\n НЕКРЕЩЕНЫЙ ПОП\n\n Невероятное событие\n (Легендарный случай)\n\n Посвящается\n Федору Ивановичу Буслаеву\r\nЭта краткая запись о действительном, хотя и невероятном событии посвящается мною досточтимому ученому, знатоку русского слова,\r\nне потому, чтобы я имел притязание считать настоящий рассказ достойным внимания как литературное произведение.\r\nНет; я посвящаю его имени Ф.\r\nИ.\r\nБуслаева потому, что это оригинальное событие уже теперь, при жизни главного лица, получило в народе характер вполне законченной легенды;\r\nа мне кажется, проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, \"как делается история\".\r\nI\n\n В своем приятельском кружке мы остановились над следующим газетным известием:\r\n\"В одном селе священник выдавал замуж дочь. Разумеется, пир был на славу, все подпили порядком и веселились по-сельскому, по-домашнему.\r\nМежду прочим, местный диакон оказался любителем хореографического искусства и, празднуя веселье,\r\n\"веселыми ногами\" в одушевлении отхватал перед гостями _трепака_, чем всех привел в немалый восторг.\r\nНа беду на том же пиру был благочинный, которому такое деяние диакона показалось весьма оскорбительным, заслуживающим высшей меры взыскания,\r\nи в ревности своей благочинный настрочил донос архиерею о том, как диакон на свадьбе у священника \"ударил трепака\".\r\nАрхиепископ Игнатий, получив донос, написал такую резолюцию:\r\n\"Диакон N \"ударил трепака\"...\n Но трепак не просит;\n Зачем же благочинный доносит?\n Вызвать благочинного в консисторию и допросить\".\r\nДело окончилось тем, что доноситель, проехав полтораста верст и немало израсходовав денег на поездку, возвратился домой с внушением,\r\nчто благочинному следовало бы на месте словесно сделать внушение диакону, а не заводить кляуз из-за одного - и притом исключительного случая\".\r\nКогда это было прочитано, все единогласно поспешили выразить полное сочувствие оригинальной резолюции пр. Игнатия, но один из нас, г.\r\nР., большой знаток клирового быта, имеющий всегда в своей памяти богатый запас анекдотов из этой своеобычной среды, вставил:\r\n- Хорошо-то это, господа, пускай и хорошо: благочинному действительно не следовало \"заводить кляуз из-за одного, и притом исключительного случая\";\r\nно случай случаю рознь, и то, что мы сейчас прочитали, приводит мне на память другой случай, донося о котором,\r\nблагочинный поставил своего архиерея в гораздо большее затруднение, но, однако, и там дело сошло с рук.\r\nМы, разумеется, попросили своего собеседника рассказать нам его затруднительный случай и услыхали от него следующее:\r\n- Дело, о котором по вашей просьбе надо вам рассказывать, началось в первые годы царствования императора Николая Павловича,\r\nа разыгралось уже при конце его царствования, в самые суматошные дни наших крымских неудач.\r\nЗа тогдашними, большой важности, событиями, которые так естественно овладели всеобщим вниманием в России,\r\nказусное дело о \"некрещеном попе\" свертелось под шумок и хранится теперь только в памяти остающихся до сих пор в живых лиц этой замысловатой истории,\r\nполучившей уже характер занимательной легенды новейшего происхождения.\r\nТак как дело это в своем месте весьма многим известно и главное лицо, в нем участвующее, до сих пор благополучно здравствует,\r\nто вы должны меня извинить, что я не буду указывать место действия с большою точностию и стану избегать называть лица их настоящими именами.\r\nСкажу вам только, что это было на юге России, среди малороссийского населения, и касается некрещеного попа, отца Саввы, весьма хорошего,\r\nблагочестивого человека, который и до сих пор благополучно здравствует и священствует и весьма любим и начальством и своим мирным сельским приходом.\r\nКроме собственного имени отца Саввы, которому я не вижу нужды давать псевдоним, все другие имена лиц и мест я буду ставить иные, а не действительные.\n\n II\r\nИтак, в одном малороссийском казачьем селе, которое мы, пожалуй, назовем хоть Парипсами, жил богатый казак Петро Захарович, по прозвищу Дукач.\r\nЧеловек он был уже в летах, очень богатый, бездетный и грозный-прегрозный.\r\nНе был он мироедом_в великорусском смысле этого слова, потому что в малороссийских селах мироедство на великорусский лад неизвестно,\r\nа был, что называется, дукач - человек тяжелый, сварливый и дерзкий.\r\nВсе его боялись и при встрече с ним открещивались, поспешно переходили на другую сторону, чтобы Дукач не обругал, а при случае, если его сила возьмет, даже и не побил.\r\nРодовое его имя, как это нередко в селах бывает, всеми самым капитальным образом было позабыто и заменено уличною кличкою или прозвищем - \"Дукач\",\r\nчто выражало его неприятные житейские свойства.\r\nЭта обидная кличка, конечно, не содействовала смягчению нрава Петра Захарыча, а, напротив, еще более его раздражала и доводила до такого состояния,\r\nв котором он, будучи от природы весьма умным человеком, терял самообладание и весь рассудок и метался на людей, как бесноватый.\r\nСтоило завидевшим его где-нибудь играющим детям в перепуге броситься вроссыпь с криком: \"ой, лышенько, старый Дукач иде\", как уже этот перепуг оказывался не напрасным:\r\nстарый Дукач бросался в погоню за разбегающимися ребятишками со своею длинною палкою,\r\nкакую приличествует иметь в руках настоящему степенному малороссийскому казаку, или с случайно сорванною с дерева хворостиною.\r\nДукача, впрочем, боялись и не одни дети: его, как я сказал, старались подальше обходить и взрослые, - \"абы до чого не прычепывея\".\r\nТакой это был человек.\r\nДукача никто не любил, и никто ему не сулил ни в глаза, ни за глаза никаких благожеланий, напротив,\r\nвсе думали, что небо только по непонятному упущению коснит давно разразить сварливого казака вдребезги так,\r\nчтобы и потроха его не осталось, и всякий, кто как мог, охотно бы постарался поправить это упущение Промысла, если бы Дукачу, как назло, отвсюду незримо \"не перло счастье\".\r\nВо всем ему была удача - все точно само шло в его железные руки: огромные стада его овец плодились, как стада Лавановы при досмотре Йакова.\r\nДля них уже вблизи и степей недоставало; половые круторогие волы Дукача сильны, рослы и тоже чуть не сотнями пар ходили в новых возах то в Москву, то в Крым, то в Нежин;\r\nа пчелиная пасека в своем липняке, в теплой запуши была такая, что колодки надо было считать сотнями.\r\nСловом, богатство по казачьему званию - несметное.\r\nИ за что все это бог дал Дукачу?\r\nЛюди только удивлялись и успокоивали себя тем, что все это не к добру, что бог, наверное, этак \"манит\" Дукача,\r\nчтобы он больше возвеличался, а потом его и \"стукнет\", да уж так стукнет, что на всю околицу слышно будет.\r\nЖдали добрые люди этой расправы над лихим казаком с нетерпением, но годы шли за годами, а бог Дукача не стукал.\r\nКазак все богател и кичился, и ниоткуда ничто ему достойное его лютовства не угрожало. Общественная совесть была сильно смущена этим.\r\nТем более что о Дукаче нельзя было сказать, что ему отплатится на детях: детей у него не было.\r\nНо вот вдруг старая Дукачиха стала чего-то избегать людей, - она конфузилась, или, по-местному,\r\n\"соромылась\" - не выходила на улицу, и вслед за тем по околице разнеслась новость, что Дукачиха \"непорожня\".\r\nУмы встрепенулись, и языки заговорили: давно утомленная ожиданием общественная совесть ждала себе близкого удовлетворения.\r\n- Що то буде за дитына! що то буде за дитына антихристова? И чи воно родыться, чи так и пропаде в жывоти, щоб ему не бачыть билого свиту!\r\nЖдали этого все с нетерпением и, наконец, дождались: в одну морозную декабрьскую ночь в просторной хате Дукача, в священных муках родового страдания, явился ребенок.\r\nНовый жилец этого мира был мальчик, и притом без всякого зверовидного уродства, как хотелось всем добрым людям; а, напротив, необыкновенно чистенький и красивый.\r\n, с черною головкою и большими голубыми глазками.\r\nБабку Керасиху, которая первая вынесла эту новость на улицу и клялась, что у ребенка нет ни рожков, ни хвостика,\r\nоплевали и хотели побить, а дитя все-таки осталось хорошенькое-прехорошенькое, и к тому же еще удивительно смирное:\r\nдышало себе потихонечку, а кричать точно стыдилось.\r\nIII\r\nКогда бог даровал этого мальчика, Дукач, как выше сказано, был уже близок к своему закату. Лет ему в ту пору было, может быть, более пятидесяти.\r\nИзвестно, что пожилые отцы горячо принимают такую новость, как рождение первого ребенка, да еще сына, наследника имени и богатства.\r\nИ Дукач был этим событием очень обрадован, - но выражал это, как позволяла ему его суровая натура.\r\nПрежде всего он призвал к себе жившего у него бездомного племянника по имени Агапа и объявил ему,\r\nчтобы он теперь уже не дул губу на дядино наследство, потому что теперь уже бог послал к его \"худоби\" настоящего наследника,\r\nа потом приказал этому Агапу, чтобы он сейчас же снарядился в новый чепан и шапку и готовился,\r\nчуть забрезжит заря, идти с посылом до заезжего судейского паныча и до молодой поповны - звать их в кумовья.\r\nАгапу тоже уже было лет под сорок, но он был человек загнанный и смотрел с виду цыпленком с зачичкавшеюся головенкою,\r\nна которой у него сбоку была пресмешная лысина, тоже дело руки Дукача.\r\nКогда Агап в отрочестве осиротел и был взят в Дукачев дом, он был живой и даже шустрый ребенок и представлял для дяди ту выгоду, что знал грамоте.\r\nЧтобы не кормить даром племянника, Дукач с первого же года стал посылать его со своими чумаками в Одессу.\r\nИ когда Агап один раз, возвратясь домой, сдал дяде отчет и показал расход на новую шапку, Дукач осердился, что тот смел самовольно сделать такую покупку,\r\nи так жестоко побил парня по шее, что она у него очень долго болела и потом навсегда немножко скособочилась;\r\nа шапку Дукач отобрал и повесил на гвоздь, пока ее моль съест.\r\nКривошей Агап ходил год без шапки и был у всех добрых людей \"посмихачем\". В это время он много и горько плакал и имел досуг надуматься, как помочь своей нужде.\r\nСам он уже давно отупел от гонений, но люди наговорили ему, что он мог бы с своим дядьком справиться, только не так просто, через прямоту, а через \"полытыку\".\r\nИ именно через такую политику, тонкую, чтобы шапку купить, а расход на нее не показывать, а так \"расписать\" те деньги где-нибудь понемножечку, по другим статьям.\r\nА ко всему этому на всякий случай, идучи к дяде, взять самое длинное полотенце да в несколько раз обмотать им себе шею, чтобы если Дукач станет драться, то не было бы очень больно.\r\nАгап взял себе на ум эту науку, и вот через год, когда дядя погнал его опять в Нежин, он ушел без шапки, а вернулся и с отчетом и с шапкою, которой ни в каких расходах не значилось.\r\nДукач спервоначала этого и не заметил и даже было похвалил племянника, сказав ему: \"Треба б тебе побиты, да ни за що\".\r\nНо тут бес и дернул Агапа показать дядьку, как несправедлива на свете человеческая правда!\r\nОн попробовал, хорошо ли у него намотано на шее длинное полотенце, которое должно было служить для его политических соображений, и, найдя его в добром порядке, молвил дяде:\r\n- Эге, дядьку, добре! ни за що биты! Ось така-то правда на свити?\n - А яка ж правда?\r\n- А ось яка правда: выбачайте, дядьку. - И Агап, щелкнув по бумажке, сказал: - нема тут шапки?\r\n- Ну, нема, - отвечал Дукач.\n - А от же и есть шапка, - похвалился Агап и насадил набекрень свою новую франтовскую шапку из решетиловских смушек.\r\nДукач посмотрел и говорит:\n - Добра шапка. А ну, дай и мени помирять.\r\nНадел на себя шапку, подошел к осколку зеркальца, вправленному в досточку, оклеенную яркою пестрою бумажкою, тряхнул седою головой и опять говорит:\r\n- А до лиха, бачь и справди така добрая шапка, що хоть бы и мени, то было б добре в ии ходыти.\n - А ничего соби, добре б було.\r\n- И де ты ии, вражий сын, украв?\n - Що вы, дядьку, на що я буду красты! - отвечал Агап, - нехай от сего бог бороныть, я зроду не крав.\n - А де ж ты ии ухопыв?\r\nНо Агап ответил, что он совсем шапки не хапал, а так себе, просто ее достал через полытыку.\n Дукачу это показалось так смешно и невероятно, что он рассмеялся и сказал:\r\n- Да ну, годи вже тебе дурню: де таки тоби робыть полытыку?\n - А от же и сробыв.\n - Ну, мовчи.\r\n- Ей-богу, уделал.\n Дукач только молча погрозил ему пальцем: но тот стоит на своем, что он \"полытыку уделал\".\r\n- И де в черта, та пыха у тебя взялась в голози, - заговорил Дукач, - де же сему дилу буть, щобы ты, такий сельский квак, да в Нежине мог полытыку делать.\r\nНо Агап стоял на своем, что он действительно уделал полытыку.\r\nДукач велел Агапу сесть и все как есть про сделанную им политику рассказывать, а сам налил себе в плошку сливяной наливки, запалил люльку и приготовился долго слушать.\r\nНо долго слушать было нечего. Агап повторил дяде весь свой отчет и говорит:\r\n- Нема тут-шапки?\n - Ну, нема, - отвечал Дукач.\r\n- А вот же тут и есть шапка!\r\nИ он открыл, что именно, сколько копеек и в какой расходной статье им присчитано,\r\nи говорил он все это весело, с открытою душою и с полною надеждою на туго намотанное на шее полотенце;\r\nно тут-то и случилась самая непредвиденная неожиданность: Дукач, вместо того чтобы побить племянника по шее, сказал:\r\n- Ишь ты и справди якый полытык: украв, да и шию закрутыв, щоб не больно було. Ну так я же тоби дам другую полытыку, - и с этим он дернул клок волос, замерший у него в руке.\r\nТак кончилась эта политическая игра дяди с племянником и, сделавшись известной на селе,\r\nукрепила за Дукачом еще более твердую репутацию, что этот человек \"як каминь\" - ничем его не возьмешь:\r\nни прямотою, ни политикою,\r\nIV\r\nДукач всегда жил одиноко: он ни к кому не ходил, да и с ним никто не хотел близко знаться. Но Дукач об этом, по-видимому, нимало и не скорбел. Может быть, ему это даже нравилось.\r\nПо крайней мере он не без удовольствия говаривал, что в жизнь свою никому не кланялся и не поклонится - и случая такого не чаял, который мог бы заставить его поклониться.\r\nДа и в самом деле и из-за чего он стал бы кого-нибудь заискивать?\r\nВолов и всякой худобы много;\r\nа если этим бог накажет, - волы попадают или что пожаром сгорит, так у него вволю и земли и лугов - все в порядке, все опять снова уродится, и он снова разбогатеет.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "другой: \"Дай мне шиллинг за то, что я поднял платок твой, когда ты уронил его на землю\"; третий: \"Дай мне два шиллинга за то, что я донес до трактира чемодан твой\".\r\nЧетвертый, пятый, шестой - все требовали, все объявляли права свои на мой кошелек; но я, бросив на землю два шиллинга, ушел от них.\r\nСудите, любят ли здесь деньги и дешево ли ценят англичане труд свой?\r\nЕще другая черта. Все наши сундуки и вещи принесли с пакетбота в таможню.\r\n\"У меня нет ничего запрещенного, - сказал я осмотрщикам,\r\n- и если вы поверите моему честному слову и не будете разбивать моего чемодана, то я с благодарностию заплачу несколько шиллингов\".\r\n- \"Нет, государь мой! - отвечали мне, - нам должно все видеть\". - Я отпер и показал им старые свои книги, бумаги, белье, фраки.\r\n\"Теперь, - сказали они, - вы должны заплатить полкроны\". - \"За что же? - спросил я.\r\n- Разве вы были снисходительны или нашли у меня что-нибудь запрещенное?\" - \"Нет, но без этого не получите своего чемодана\".\r\nЯ пожал плечами и заплатил три шиллинга. - И так английские таможенные приставы умеют строго исполнять свою должность и притом... наживаться!\r\nМне хотелось видеть английскую кухню. Какая чистота! На полу нет ни пятнышка; кастрюли, блюда, чашки - все бело, все светло, все в удивительном порядке.\r\nКаменные уголья пылают на большом очаге и розовым огнем своим прельщают зрение.\r\nХозяйка улыбнулась очень приятно, когда я сказал ей: \"Вид французской кухни нередко отнимает аппетит; вид вашей кухни производит его\".\r\nУжин наш состоял из жареной говядины, земляных яблок, пудинга и сыру. Я хотел спросить вина, но вспомнил, что в Англии нет виноградных садов, и спросил портеру.\r\nБутылка самого худого шампанского или бургонского стоит здесь более четырех рублей. Простите! Теперь полночь.\r\nЛондон\n\n В шесть часов утра сели мы в четвероместную карету и поскакали на прекрасных лошадях по лондонской дороге, ровной и гладкой.\r\nКакие места! какая земля!\r\nВезде богатые темно-зеленые и тучные луга, где пасутся многочисленные стада, блестящие своею перловою и серебряною волною;\r\nвезде прекрасные деревеньки с кирпичными домиками, покрытыми светлою черепицею;\r\nвезде видите вы маленьких красавиц (в чистых белых корсетах, с распущенными кудрями, с открытою снежною грудью), которые держат в руках корзинки и продают цветы;\r\nвезде замки богатых лордов, окруженные рощами и зеркальными прудами; везде встречается вам множество карет, колясок, верховых;\r\nмножество хорошо одетых людей, которые едут из Лондона и в Лондон или из деревень и сельских домиков выезжают прогуливаться на большую дорогу;\r\nвезде трактиры, и у всякого трактира стоят оседланные лошади и кабриолеты - одним словом, дорога от Дувра до Лондона подобна большой улице многолюдного города.\r\nЧто, ежели бы я прямо из России приехал в Англию, не видав ни эльбских, ни реинских, ни сенских берегов; не быв ни в Германии, ни в Швейцарии, ни во Франции?\r\n- Думаю, что картина Англии еще более поразила б мои чувства; она была бы для меня новее.\r\nКакое многолюдство! Какая деятельность! И притом какой порядок! Все представляет вид довольства, хотя не роскоши, но изобилия.\r\nНи один предмет от Дувра до Лондона не напомнил мне о бедности человеческой.\r\nНа каждых четырех верстах переменяли мы лошадей, но, несмотря на то, постиллионы, или кучера,\r\ncoachmen, останавливаются раза три пить в трактирах - и никто не смей им сказать ни слова!\r\nВ Кантербури, главном городе Кентской провинции, пили мы чай, в первый раз по-английски, то есть крепкий и густой, почти без сливок, и с маслом, намазанным на ломтики белого хлеба;\r\nв Рочестере обедали, также по-английски, то есть не ели ничего, кроме говядины и сыра.\r\nЯ спросил салату, но мне подали вялую траву, облитую уксусом: англичане не любят никакой зелени.\r\nРостбиф, бифстекс {Жареная и битая говядина.} есть их обыкновенная пища.\r\nОттого густеет в них кровь, оттого делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и нередко самоубийцами.\r\nК сей физической причине их сплина {То есть меланхолии.\r\n} можно прибавить еще две другие: вечный туман от моря и вечный дым от угольев, который облаками носится здесь над городами и деревнями.\r\nМы проезжали мимо одного огромного замка, построенного на высоком месте, откуда можно видеть несколько городов, множество деревень, рек, море и проч.\r\n\"Как счастлив должен быть хозяин этого дому!\" - сказала наша сопутница, пожилая француженка.\r\n\"Нет, - отвечал молодой кентский дворянин, ехавший с нами в карете, - блестящая наружность и прекрасные виды не делают человека благополучным.\r\nЯ знаю историю хозяина; она горестна\". - Англичанин рассказал нам следующее.\r\n\"Лорд О* был молод, хорош, богат, но с самого младенчества носил на лице своем печать меланхолии - и казалось, что жизнь, подобно свинцовому бремени, тяготила душу и сердце его.\r\nДвадцати пяти лет женился он на знатной и любезной девице, оставил Лондон, приехал в нашу провинцию, в этот огромный замок, построенный и украшенный отцом его,\r\nи, несмотря на все ласки, на все нежности милой супруги, предался более нежели когда-нибудь мрачной задумчивости и меланхолии.\r\nБедная лади, живучи с ним, страдала и томилась, semblable a ces flambeaux, a ces lugubres feux,\r\nqui brulent pres des morts sans echauffer leur cendre {Подобно факелам, этим мрачным огням, горящим над мертвецами и не согревающим их праха (франц.\r\n). - Ред.}.\r\n- В один бурный вечер он взял ее за руку, привел в густоту парка и сказал: \"Я мучил тебя: сердце мое, мертвое для всех радостей, не чувствует цены твоей: мне должно умереть - прости!\r\n\" В самую сию минуту несчастный лорд прострелил себе голову и упал мертвый к ногам оцепеневшей жены своей.\r\n- Уже два года покоится в земле прах его.\r\nЧувствительная вдова клялась не выезжать из замка и всякий день проливает слезы на гробе супруга, который был неизъяснимым феноменом в нравственном мире\".\r\n- Товарищи мои начали рассуждать о сем происшествии; я молчал.\r\nВерст за пять увидели мы Лондон в густом тумане. Купол церкви св. Павла гигантски превышал все другие здания.\r\nБлиз него - так казалось издали - подымался сквозь дым и мглу тонкий высокий столп, монумент, сооруженный в память пожара, который некогда превратил в пепел большую часть города.\r\nЧерез несколько минут открылось потом и Вестминстерское аббатство, древнее готическое здание,\r\nвместе с другими церквами и башнями, вместе с зелеными густыми парками, зверинцами и рощами, окружающими Лондон.\r\n- Надобно было спускаться с горы; я вышел из кареты - и, смотря на величественный город, на его окрестности и на большую дорогу, забыл все.\r\nЕсли бы товарищи не хватились меня, то я остался бы один на горе и пошел бы в Лондон пешком.\r\nНа правой стороне, между зеленых берегов, сверкала Темза, где возвышались бесчисленные корабельные мачты, подобно лесу, опаленному молниями.\r\nВот первая пристань в свете, средоточие всемирной торговли!\r\nМы въехали в Лондон.\n\n Лондон, июля... 1790\n\n Париж и Лондон, два первые города в Европе, были двумя Фаросами моего путешествия, когда я сочинял план его. Наконец вижу и Лондон.\r\nЕсли великолепие состоит в огромных зданиях, которые, подобно гранитным утесам, гордо возвышаются к небу, то Лондон совсем не великолепен.\r\nПроехав двадцать или тридцать лучших улиц, я не видал ни одних величественных палат, ни одного огромного дому.\r\nНо длинные, широкие, гладко вымощенные улицы, большими камнями устланные дороги для пеших, двери домов, сделанные из красного дерева, натертые воском и блестящие,\r\nкак зеркало, беспрерывный ряд фонарей на обеих сторонах, красивые площади (squares), где представляются вам или статуи, или другие исторические монументы;\r\nпод домами - богатые лавки, где, сквозь стеклянные двери, с улицы видите множество всякого роду товаров;\r\nредкая чистота, опрятность в одежде людей самых простых и какое-то общее благоустройство во всех предметах - образуют картину неописанной приятности, и вы сто раз повторяете:\r\n\"Лондон прекрасен!\r\n\" Какая розница с Парижем!\r\nТам огромность и гадость, здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка;\r\nтам палаты, из которых ползут бледные люди в раздранных рубищах, здесь из маленьких кирпичных домиков выходят здоровье и довольствие,\r\nс благородным и спокойным видом - лорд и ремесленник, чисто одетые, почти без всякого различия;\r\nтам распудренный, разряженный человек тащится в скверном фиакре, здесь поселянин скачет в хорошей карете на двух гордых конях;\r\nтам грязь и мрачная теснота, здесь все сухо и гладко - везде светлый простор, несмотря на многолюдство.\r\nЯ не знал, где мне приклонить свою голову в обширном Лондоне, но ехал спокойно, весело; смотрел и ничего не думал.\r\nОбыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю! Человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов.\r\n\"Здесь есть люди: я найду себе место, найду знакомство и приятности\", - вот чувство, которое делает его беззаботным гражданином вселенной!\r\nНаконец карета наша остановилась; товарищи мои выпрыгнули и скрылись.\r\nТут вспомнил я, что и мне надлежало идти куда-нибудь с своим чемоданом - куда же? Однажды, всходя в парижской отели своей на лестницу, поднял я карточку, на которой было написано: \"Г.\r\nРомели в Лондоне, на улице Пель-Мель, в 208 нумере, имеет комнаты для иностранцев\".\r\nКарточка сохранилась в моей записной книжке, и друг ваш отправился к г. Ромели.\r\nВспомните анекдот, что один француз, умирая, велел позвать к себе обыкновенного духовника своего, но посланный возвратился с ответом, что духовника его уже лет двадцать нет на свете.\r\nСо мною случилось подобное. Господин Ромели скончался за пятнадцать лет до моего приезда в Лондон!.\r\n. Надлежало искать другого пристанища: мне отвели уголок в одном французском трактире.\r\n\"Комната невелика, - сказал хозяин, - и занята молодым эмигрантом, но он добрый человек и согласится разделить ее с вами\".\r\nТоварища моего не было дома; в горнице не нашел я ничего, кроме постели, гитары, карт и... a black pair of silk breeches {Пары черных шелковых брюк (англ.\r\n). - Ред.}, {С которыми отправился Йорик во Францию, как известно.}.\r\nВ ту же минуту явился английский парикмахер, толстый флегматик, который изрезал мне щеки тупою бритвою, намазал голову салом и напудрил мукою.\r\n.. Я уже не в Париже, где кисть искусного, веселого Ролета {Имя моего парижского парикмахера.\r\n}, подобно зефиру, навевала на мою голову белейший ароматный иней!\r\nНа мои жалобы: \"Ты меня режешь, помада твоя пахнет салом, из пудры твоей хорошо только печь сухари\", англичанин отвечал с сердцем: \"I don't understand you, Sir\" - \"Я вас не разумею!\r\n\" И большой человек не есть ли ребенок? Безделица веселит, безделица огорчает его: толстый лондонский парикмахер грубостию своею, как облаком, затмил мою душу.\r\nНадевая на себя парижский фрак, я вздохнул о Париже и вышел из дому в задумчивости, которая, однако ж, в минуту рассеялась видом прекраснейшей иллюминации...\r\nЕдва только закатилось солнце, а все фонари на улицах были уже засвечены;\r\nих здесь тысячи, один подле другого, и куда ни взглянешь, везде перспектива огней, которые вдали кажутся вам огненною беспрерывною нитью, протянутою в воздухе.\r\nЯ ничего подобного не видывал и не дивлюсь ошибке одного немецкого принца, который, въехав в Лондон ночью и видя яркое освещение улиц, подумал, что город иллюминован для его приезда.\r\nАнглийская нация любит свет и дает правительству миллионы, чтобы заменять естественное солнце искусственным.\r\nРазительное доказательство народного богатства!\r\nФранцузское министерство давало пенсии на лунный свет; {В лунные ночи Париж не освещался; из остатков суммы, определенной на освещение города, давались пенсионы.\r\n} гордый британец смеется, звучит в кармане гинеями и велит Питту зажигать фонари засветло.\r\nЯ люблю большие города и многолюдство, в котором человек может быть уединеннее, нежели в самом малом обществе;\r\nлюблю смотреть на тысячи незнакомых лиц, которые, подобно китайским теням, мелькают передо мною, оставляя в нервах легкие, едва приметные впечатления;\r\nлюблю теряться душою в разнообразии действующих на меня предметов и вдруг обращаться к самому себе - думать, что я средоточие нравственного мира,\r\nпредмет всех его движений, или пылинка, которая с мириадами других атомов обращается в вихре предопределенных случаев.\r\nФилософия моя укрепляется, так сказать, видом людской суетности; напротив того, будучи один с собою, часто ловлю свои мысли на мирских ничтожностях.\r\nСвет нравственный, подобно небесным телам, имеет две силы: одною влечет сердце наше к себе, а другою отталкивает его:\r\nпервую живее чувствую в уединении, другую между людей - но не всякий обязан иметь мои чувства.\r\nЯ умствую: извините. Таково действие английского климата. Здесь родились Невтон, Локк и Гоббес!\r\nНадобно смотреть, надобно описывать.\r\n- Ошибаюсь или нет, но мне кажется, что первый взгляд на город дает нам лучшее, живейшее об нем понятие,\r\nнежели долговременное пребывание, в котором, занимаясь частями, теряем чувство целого.\r\nСвежее любопытство ловит главные, отличительные знаки места и людей, то, что, собственно,\r\nназывается характером и что при долгом, повторительном рассматривании затемняется в душе наблюдателя.\r\nТаким образом, если бы я, прожив в Лондоне года два, уехал и захотел себе представить его в картине, то мне надлежало бы оживить в памяти своей сильные впечатления нынешнего дня.\r\nКто скажет вам: \"Шумный Лондон!\", тот, будьте уверены, никогда не видал его. Многолюден, правда, но тих удивительным образом, не только в сравнении с Парижем, но даже и с Москвою.\r\nКажется, будто здесь люди или со сна не разгулялись, или чрезмерно устали от деятельности и спешат отдыхать.\r\nЕсли бы от времени до времени стук карет не потрясал нерв вашего слуха, то вы, ходя по здешним улицам, могли бы вообразить, что у вас залегли уши.\r\nЯ входил в разные кофейные домы:\r\nдвадцать, тридцать человек сидят в глубоком молчании, читают газеты, пьют красное португальское вино, и хорошо, если в десять минут услышите два слова - какие же?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Это совсем другое дело. Заспорил я с одним гражданином, и он меня ударил тростью по голове вот по этому месту, - черт указал на темя.\r\n- Тогда я его, - так мы и подрались: и скажу вам, не хвастаясь: я ему два ребра сломал.\r\nПопик отчаянно замотал головой. \n - Ах, господи, да ведь сказано же тебе: \"Аще кто ударит тебя по левой щеке...\" \n Но черт кричал еще громче:\r\n- Говорю же вам: не по щеке, а вот по этому месту! Сам знаю, что когда по щеке, то нужно другую, а он по этому месту. Вот шишка, - попробуйте.\r\nРуки опустились у несчастного попика. Отдышавшись, сколько следовало, сказал он с горечью:\r\n- Ну, дурень же ты. Ум у тебя глубокий, человек ты, или, как бы это сказать, высокообразованный, а в отношении добра любая курица больше тебя понимает.\r\nКак же ты не понял, что святые слова сии имеют распространительное толкование. Дурень ты, дурень!\r\n- Вы же сами говорили - толкований никаких не надо.\r\n- Да, - горько усмехнулся попик, - толкований никаких не надо, - ты так думаешь! Ну, что я буду с тобой делать, сам ты сообрази, ведь не могу же я с тобой по городу ходить.\r\nСидел бы ты лучше дома. А что это за рубашка у тебя - подарил кто-нибудь?\r\n- Сам я хотел ее подарить, да никто так ни разу и не попросил.\r\nДве недели ходил по городу среди самых бедных людей, и чего только у меня ни просили, а рубашки так никто и не догадался попросить, - уныло вздохнул черт.\r\n- Видно, сами они не понимают, что такое добро.\r\n- Ах, несчастный, - снова заволновался поп, - вижу я, что наделал ты большого зла. Просили тебя, говоришь, о многом?\r\n- Просили. \n - И хлеба, например, просили? \n - Просили. \n - А ты ничего и не дал?\r\n- Я все ждал, чтобы рубашку попросили. Не ругайте же меня, святой отец, и я сам вижу, что плохо мое дело.\r\nДа ведь хочу же я добра, подумайте, недаром же я от сатаны отрекся, недаром же я два года, как студент, сидел над книгами. Нет, видно, не будет мне спасения.\r\n- Ну, ну, погоди, не отчаивайся, я тебя еще поучу. А скажи, за что тебя гражданин-то этот палкой ударил? Может быть, ты невинно пострадал, за это много прощается.\r\nЧерт развел руками.\r\n- Уж и не знаю: тогда думал, что невинно, а теперь начинаю и в этом сомневаться. Так было дело.\r\nПосле долгих моих скитаний по городу, утомленный, но по-прежнему пылающий жаждою добра, присел я на берегу Арно отдохнуть, чтобы набрать сил для нового хождения.\r\nИ вижу: утопает в реке неведомый человек, закружило его водоворотом, и носится он с необыкновенной быстротой. Раз он проплыл мимо меня, и другой, и третий...\r\n- И четвертый?\r\n- Да и четвертый.\r\nИ пока я размышлял, отчего он не тонет, приписывая это чудесное явление силе невиданных подводных течений,\r\nсобрался на его крик народ, и тут, - теперь мне стыдно об этом рассказывать, - произошла эта самая скверная драка.\r\nДолжен вам пожаловаться, святой отец: меня не один этот гражданин, - меня и другие били.\r\nСтоял черт, опустив длинные руки, бессильные творить добро, и отвислый нос его, пораненный ударом, выражал уныние и крайнюю тоску.\r\nПосмотрел на него попик искоса и недружелюбно, еще раз взглянул, радостно вздохнул почему-то и, подойдя близко, наклонил к себе тугую голову дьявола и поцеловал его в лоб.\r\nИ тут еще заметил: на темени, у самого корня седых колос, запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и шепотом сказал:\r\n- Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние ужасы, до последнего страха касалась моя душа, но не трепетала столь мучительно, как теперь.\r\nЕсть ли что страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знать ни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут?\r\n- Так и живут, миленький, как видишь. Одни в грешном сне почивают, а кои пробудились, те мучатся и ищут, как и ты, с природой своей борются.\r\nмудрые правила сочиняют и по правилам живут.\r\n- И спасаются? - недоверчиво спросил черт.\r\n- А это уж одному богу известно, и нам с тобой в этот конец даже и заглядывать не годится.\r\nДа ты не отчаивайся, миленький, я уж тебя не оставлю, я тебя и еще поучу, у меня много времени свободного.\r\nЧерт ты старательный, и все у тебя пойдет по-хорошему, только в уныние не впадай, да ранку на голове промой холодной водой, как бы не разболелась.\r\nТак кончили они разговор;\r\nи не знали они оба, ни огорченный унылый дьявол, ни сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался противного дьявольского чела,\r\nа дьявол в свою очередь жалел жалостью любовной мечущихся людей, что как раз в эту минуту совершалось то самое добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба.\r\nТак и разошлись, не зная:\r\nпопик - к себе, приискивать новые правила добра для поучения, а дьявол - к себе, в темноту запыленных углов,\r\nчтобы там зализывать раны и тщетно допрашивать бога об его грозных и непонятных велениях.\r\nII\r\nВот и снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую душу, - но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения.\r\nПробовал попик давать подробные наставления на разные случаи жизни, и выходило хорошо,\r\nпока случаи совершались в том самом виде и в том порядке, в каком предначертал их его наивный ум.\r\nНе только со старательностью, а даже и со страстью, проявляя силу воли необыкновенную, черт выполнял предписанное.\r\nНо всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои плохонькие сети человеческий ум, и ошибался черт ежеминутно.\r\nВ одном месте сделает, а рядом пропустит, потому что вид другой и слова у просящего не те;\r\nа то бывает, что и черт не дослышит, либо не так поймет, - и опять ошибка, человеку обидно, а добру попрание.\r\nУже и у попика начал мутиться разум: никак он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц, темных загадок, вопросов неразрешенных.\r\n\"И откуда это все берется? - думал попик, пока черт в углу зализывал новую рану или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия.\r\n- То ничего не было, а то вдруг так все и полезло, так все и полезло. Тут не только черт, а и священнослужитель не разберется.\r\nНо как же я раньше разбирался? - удивительно! Боюсь я этого, а ничего не поделаешь: надо попробовать распространительное толкование.\r\nДам ему этакие общие законы, а он их пусть распространяет... Только бы не вышло чего, о господи!\"\r\nИ на распространительное толкование черт покорно согласился: измучился он к этому времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы, - да не принимались его жертвы.\r\nБили его столько, что за одно это он мог бы попасть в мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали, а налагали ярмо все нового и нового греха.\r\nИбо за дело его били, и не могли этого не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель.\r\nУже и плакать черт научился, а раньше совсем как будто и слез не имел.\r\nПлакал он столько, что, казалось бы, за одни эти одинокие слезы и неутомимую тоску о добре мог бы попасть он в угодники,\r\nа выходило так, что и слезы не помогали, ибо не было в них творческой к добру силы, а только грешное уныние.\r\nТолько и надежды теперь оставалось, что на распространительное толкование.\r\nИ совсем приободрился черт и даже с некоторою гордостью сказал попу:\r\n- Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Это раньше мне трудно было, а раз теперь вы допускаете толкование, я уже не собьюсь.\r\nУм у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и никаких ошибок теперь уже быть не может.\r\nТолько вы не таитесь от меня, а прямо скажите самый важный и самый первый закон, по которому жить. Когда этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете.\r\nСобрал всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в душу к себе, - вздохнул радостно и не совсем решительно сказал:\r\n- Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он, как бы это сказать, опасен.\r\nНо так как на все есть воля божия, то, так и быть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот, смотри.\r\nИ, раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие и таинственные слова: \n\n не противься злу\r\nНо тут и черта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова: \n - Ох, боюсь, - сказал он тихо. - Ох, промахнусь я, святой отец.\r\nБыло страшно и попу; и молча, объятые страхом, смотрели друг на друга черт и человек.\r\n- Попробуй все-таки, - сказал наконец поп. - Тут, видишь ли, хоть то хорошо, что тебе самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать.\r\nТы же только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны.\r\nВот и ушел черт в новые поиски добра; два месяца пропадал он, и два месяца, день за днем, час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал его возвращения старый поп. Наконец вернулся.\r\nИ увидел поп, что черт совсем исхудал, - одна широкая кость осталась, а от мяса и след пропал.\r\nИ увидел поп, что черт голоден, жаждет, до голого тела обобран придорожными грабителями и много раз ими же избит.\r\nИ обрадовался поп.\r\nНо увидел он и другое: из-под закосматившихся бровей угрюмо и странно смотрят старые глаза, и в них читается все тот же непроходящий испуг, все та же неутолимая тоска.\r\nНасилу отдышался черт, харкнул два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного вина прокатили,\r\nпосмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и горько-прегорько заплакал.\r\nЗаплакал и попик, еще не ведая, в чем дело, и наконец сказал:\r\n- Ну, уж говори, чего наделал! \n - Ничего я не наделал, - печально ответил черт. - И было все так, как и надо по закону, и не противился я злому.\r\n- Так чего же ты плачешь и меня до слез доводишь?\r\n- От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, а теперь еще горше, и нет мне радости в моем подвиге.\r\nМожет быть, это и есть добро, но только отчего же оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб безрадостно было добро и тяжело было бы его творящему.\r\nАх, как тяжело мне, святой отец. Присядьте, а я вам расскажу все по порядку, вы уже сами разберете, где тут добро, - я не знаю.\r\nИ долго рассказывал черт, как его гнали и били, морили жаждою и грабили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее:\r\n- Лежу я, святой отец, отлеживаюсь на камне, что при дороге.\r\nИ вижу я: идут с одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет женщина и несет в руках нечто, как бы драгоценное.\r\nГоворят ей грабители: отдай! - а она не отдает. И тогда поднял грабитель меч...\r\n- Ну! - вскричал попик, прижимая руки к груди.\r\n- И ударил ее мечом грабитель, и рассек ей голову надвое, и упало на дорогу нечто драгоценное,\r\nи когда развернули его грабители, то оказалось оно младенцем, единым и последним сокровищем убитой.\r\nЗасмеялись грабители и один из них, тот, что имел меч, взял младенца за ножку, поднял его над дорогою...\r\n- Ну! - дрожал поп.\r\n- Бросил и разбил его о камни, святой отец! \n Поп закричал: \n - Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой! \n - Палку у меня раньше отняли.\r\n- Ах, боже мой! Ведь ты черт, ведь у тебя же есть рога! - ты его бы рогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава богу, черт!\r\n- Не противься злому, - тихо сказал черт. \n Было долгое молчание.\r\nПобледневший попик как стоял, так и пал на колени и покорно сказал:\r\n- Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка, - я, старый, убил женщину и ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за наш великий человеческий грех.\r\nДолго молился поп; окончивши молитву, разбудил уснувшего черта и сказал ему:\r\n- Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нужно ни слов, ни толкований, ни даже правил.\r\nВижу я, что иногда хорошо любить, а иногда хорошо и ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, и иногда хорошо, чтобы ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то.\r\n- Тогда я пропал, - решительно и мрачно заявил черт. - Для себя вы как хотите, а мне дайте правила.\r\n- А ты и опять промахнешься и меня подведешь: нет, сударь, довольно! - Попик даже рассердился. - Нету правил. Нету и нету.\r\n- А раз правил нет, так и добра никакого нет.\r\n- Что? Добра нет? А что я с тобой, с чертом, разговариваю, что я тебя, черта, учу, это - не добро? Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бы сказать, господин!\r\nНо то ли озлобился черт, то ли вновь до отчаяния дошел, - уперся мрачно и ворчит: \n - То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться!\r\n- Да разве черта научишь? \n - А раз черта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не стоит! \n - Эй, прогоню! \n - Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду.\r\nПомолчали. Черт спросил: \n - Так как же, святой отец, идти мне в ад? \n Даже прослезился попик: так жалобно спросил его черт, и поклонился низко, говоря:\r\n- Прости меня, миленький, обидел я тебя.\r\nА относительно добра вот что я тебя спрошу:\r\nчерт ты любознательный, и во многих ты бывал храмах и хранилищах искусств, и много ты видел творений великих мастеров, - нравятся ли они тебе за красоту?\r\nЧерт подумал и ответил: \n - Какие нравятся, а какие нет. \n - А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила?\r\n- Какие-то, говорят, есть. \n - Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав с них какие-то правила, сотворить красоту? \n - Какой у меня талант? Нет, не могу.\r\n- А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то таланта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен! \n Черт даже засвистал:\r\n- Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили!\r\nЕсли я плохую картинку напишу, меня за это в ад не пошлют, а если я ближнему голову сверну, так ведь какой содом подымется!\r\nДа картинку-то меня никто писать и не понуждает, а добро, говорят, твори.\r\nТвори, - а правил не дают; твори, - а в чем дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу!\r\n- Талант нужен, миленький!\r\n- А если его у меня нет, так в ад мне и идти? \n Поп покачал головою и руками развел: \n - Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобою потерял.\r\n- Знать не хочу вашего таланта! Правила мне давайте! Я не картинки писать хочу, а добро творить, - вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, а учите!\r\nСовсем разбушевался несчастный дьявол, под конец пригрозил даже пойти к другому попу. Старик даже обиделся и укоризненно сказал:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Стихотворения автора Никитин И", "role": "user" }, { "content": "Яичницу в глиняной чашке варит 2.\n Левей, по дороге, близ ивы тенисто,\n Две лошади подле повозок стоят\n И два медолома во ржи золотистой,\r\nПозавтракав, трубки лениво курят.\n Безоблачно небо; безлюдно все поле;\n Лишь пчелы жужжат, не смолкая, кругом,\n Да громко, под тенью ракит, на просторе!\r\nВедут мужички свои речи с купцом.\n\n 1-й сват\n\n Нет, ты уж на свата, купец, положися:\n Ведь он не захочет душою кривить;\r\nДавай-ка задаток да богу молися,\n Товар - то же золото, можно купить.\n\n Пчелинец\n\n Не знаю я, сватушка, хитрых уловок;\n Да мой и родитель-то был не таков.\r\nТы видишь, что за десять лучших колодок 3\n Всего-то я выпросил триста рублев.\n\n Купец\n\n Эх, скуп ты, Кудимыч! грешишь против бога!\r\nЗнать, вздумал на старости в клад собирать2\n И двадцать целковых, по-моему, много:\n Ведь было б и мне из чего хлопотать.\r\n2-й сват\n\n Вестимо, где польза, легка и работа,\n Я помню, говаривал кум мой Сысой:\n Родись только просо, косить не забота,\r\nСемья будет с кашей, хозяин с казной.\n\n Пчелинец\n\n Да, сватушка, любо на свете с казною.\n А я вот на старости лет обеднел;\r\nЛишился детишек, да вот и с женою\n Жить вместе не долго господь мне велел.\n Невестка, ты знаешь, зимой овдовела;\n Сам стар: и пахать, и косить уж невмочь;\r\nТут горе - избушка недавно сгорела;\n Одна мне утеха осталася - дочь.\n Господь даст, голубушку к месту пристрою\n (А ей наступил девятнадцатый год),\r\nТогда и глаза я покойно закрою.\n Да денег-то нет: вся надёжа на мед.\n\n Купец\n\n Э, полно грустить-то... А лучше, Кудимыч,\r\nДавай-ка вот выпьем по чарке одной!\n\n Пчелинец\n\n Спасибо, родимый мой, Яков Данилыч!\n Премного доволен, спасибод родной!\r\nКупец\n\n Да кушай, дружище! Зачем тут считаться?\n Сторгуемся - ладно, и нет - не порок;\n Мне стыдно отказом твоим обижаться;\r\nЯ знаю тебя уж не первый годок.\n\n Пчелинец\n\n Да как же! Еще твой родитель покойный\n Лет двадцать со мной по-приятельски жил.\r\nВот был человек-то! Уж этакой скромный!\n А как он моих ребятишек любил!\n Зато коли бабы порой посмеются\n И скажут, бывало: \"Вон едет купец!\" -\r\nРебята мои его ждут не дождутся,\n Глядят на дорогу, и играм конец.\n Душа был покойник!.. Поверишь, бывало,\n Полсотни колодок он купит с двух слов.\r\nКупец\n\n Я сам не охотник болтать что попало.\n Да что ж, ведь десяток не триста ж рублев?\n\n Пчелинец\n\n Ну, двадцать пять сбавлю: оно дешевенько,\r\nДа надо тебе дать копейку нажить.\n\n Купец\n\n Спасибо, Кудимыч. Испей-ка маленько;\n Успеем поладить: куда нам спешить!\n\n Пчелинец\r\nЯ выпью; гляди только, Яков Данилыч,\n Чтоб дело покончить по совести нам.\n\n Купец\n\n По совести кончим. Ну, кушай* Кудимыч!\r\nПокамест я, кстати, налью и сватам.\n\n 2-й сват\n\n Вот добрый купец-ат! Вишь, как угощает!\n Люблю аа обычай!.. А что, сват Иван,\r\nМне кажется, день померкать начинает\n И по нолю ходит какой-то туман?\n\n 3-й сват\n\n В глазах, верно, сват, у тебя потемнело:\r\nНа поле идет всё своим чередом.\n Туман или ясно - не важное дело...\n Вот пчельник-то ходит немного кругом.\n\n Купец\r\nПослушай, Пахомовна, что там хлопочешь?\n Поди-ка сюда, побеседуй со мной;\n Ты, видно, меня и приветить не хочешь,\n Как будто мы вовсе чужие с тобой.\r\nПахомовна\n\n И, что ты! коли я тебя забывала?\n Хозяйке грешно про гостей забывать.\n Я всё за яичницей там хлопотала:\n Дрова-то сырые, совсем не горят.\r\nКупец\n\n Небось, загорятся: закуска не к сроку.\n Ты на-ка вот чарочку выпей пока;\n А я ведь тебе приготовил обновку -\r\nКусок миткалю и два красных платка.\n Смотри же, как с свекром-то ладить я буду,\n Так ты, молодица, меня поддержи;\r\nА я и в другой раз тебя не забуду;\n Теперь лишь по-прежнему мне послужи.\n Поморщившись, баба стакан осушила\n И вытерла губы слегка рукавом,\r\nНамазала меду на хлеб, закусила\n И бойко промолвила свекру потом:\n \"За чем у вас, батюшка, дело-то стало?\n Уважь, коли можно, купец-ат хорош;\r\nИной нападет ведь такой тряпыхало,\n Пожалуй, и денег гроша не возьмешь.\n Вот прошлое лето, у свата Степана,\n Какой-то проезжий его подпоил,\r\nА после, мошенник, наделал изъяну,\n И к вечеру след его в поле простыл\".\n - \"Ты сущую правду сказала про свата, -\n Поднявшись, пчелинец с трудом бормотал, -\r\nКупцы надувают ведь нашего брата,\n Я сам этот грех на себе испытал.\n Ну, слушай же, Яков Данилыч! Вот видишь, -\r\nПризнаться, ей-богу, в уме не было,\n За то, что в расчете меня не обидишь,\n Долой семь целковых! Куда что ни шло!\"\n - \"Нет, так не придется. Я рад бы душою,\r\nДа слишком, любезный, цена высока.\n Ты, видно, не хочешь поладить со мною,\n А ждешь к себе в гости купца-кулака?\r\nЧто ж? - Вольному воля; пожалуй, как знаешь,\n Но только такого, как я, не найдешь:\n С меня ты червонцы всегда получаешь 11\r\nС другого и лыками всех не возьмешь\".\n Пахомовна ложки меж тем разложила,.\n Холодного квасу в ведро подлила,\n Поближе присесть всех гостей пригласила\r\nИ в чашке яичницу им подала.\n И, весело гуторя, около чашки\n Сваты и пчелинец уселись в кружок;\n Разгладили бороды, скинули шапки,\r\nИ каждый взял ложку и хлеба кусок.\n И дружно обед свой они продолжали;\n Но хмельный пчелинец не ел и молчал;\n Глаза старика через силу моргали,\r\nИ нос его в воздухе что-то клевал.\n Купец и Пахомовна рядом сидели,\n И глаз не сводил с нее ловкий сосед,\n И щеки молодки румянцем горели...\r\nВот медом окончился сытный обед.\n \"Спасибо за хлеб-соль и пасKyj Кудимыч, -\n Сваты говорили и силились встать, -\n Спасибо тебе тоже, Яков Данилыч,\r\nДовольны, родимый: уж неча сказать!\"\n - \"Не стоит, сваточки: вы вовсе не ели, -\n Сватам, спотыкаясь, пчелинец сказал, -\n А что бы одну вы мне песенку спели?\r\nЯ песен, признаться, давно не слыхал!\"\n - \"Ну, что же, Кудимыч, как будем мы ладить? -\n Платком утираясь, промолвил купец. -\r\nНельзя ли с цены твоей что-нибудь сбавить?\n Скажи покороче, - и делу конец\".\n - \"Да вот что, кормилец, я сбавлю немного:\n Ты хочешь мне двести и двадцать отдать,\r\nНе то - так ступай себе... вон и дорога!\n Я больше не стану с тобой толковать\".\n - \"Сто двадцать!., упрям ты маленько,\r\nКудимыч!\" - Как будто обидясь, купец повторил.\n \"Сто двадцать! Сто двадцать! как знаешь,\n Данилыч!\n Ни гроша не сбавлю, - и так уступил!\" 1\r\n- \"Ну, верно, час добрый! Помолимся богу!\n Куплю хоть в убыток назло кулакам!.. -\n II, синий картуз приподнявши немного,\r\nС пчелинцем ударил купец по рукам. -\n Да только, брат, вот что: ведь я покупаю\n На божию волю, на милость твою,\n И если я ульи плохие сломаю,\r\nПоправь, ради дружбы, ошибку мою\".\n - \"Не бойся, родимый, обиды не будет...\n Родитель мой по смерть всегда говорил:\r\nБудь честен, Ванюшка: господь не забудет,\n Гляди, чтобы ты никого не забыл\".\n - \"Давайте, ребята, проворней кадушку! * -\n Работников кликнув, купец им сказал, -\r\nДа, кстати сейчас же зажгите курушку 2\n И вместе с ножом не аабудьте резец; s\n Теперь уж позволь нам, хозяин, за дело,\r\nИ тотчас ребята работу начнут\".\n - \"Час добрый, час добрый! работайте смело!\n Пускай себе с богом на пчельник идут\".\r\nИ вот медоломы к труду приступили.\n Купец мужичков продолжал угощать,\n И вновь даровое вино они пили\n И стали с покупкой купца поздравлять.\r\nНо праздник был полный для свата Ивана.\n Смекнув, что без дела сидеть не рука,\n Достал он жалейку свою из кармана\n И, кашлянув, начал играть трепака.\r\nНе долго Пахомовна смирно сидела,\n Ей сватова песня знакома была, -\n В красавице бабе вся кровь закипела,\n И, вставши, плясать она бойко пошла;\r\nИ крепко под такт застучала котами,\n Рукой подбоченяся, грудью вперед,\n И тихо вокруг поводила глазами,\n И градом катился с лица ее пот.\r\n\"Спасибо, невестка! - воскликнул Кудимыч. -\n Всему свое время, - гулять так гулять!..\n Как думаешь, батюшка, Яков Данилыч,\r\nТакого нам праздника долго ведь ждать?\"\n\n - \"Катай! и моя не щербата копейка! -\n Вскочив и шатаясь, сват Карп закричал. -\r\nНу, что ж ты там дремлешь с своею жалейкой?\n Играй веселее, коли заиграл!\"\n И, свистнув, он крепко притопнул ногами.\n Хватил оземь шапку, подперся в бока,\r\nТряхнул молодецки густыми кудрями\n И начал вприсядку плясать трепака.\n И долго со звуком жалейки сливался\n И свист его звонкий, и стук сапогов...\r\nНа пляску с улыбкой купец любовался\n И думал: \"Ну, раз я надул мужичков,\n Не дурно б теперь и в другой постараться\".\r\nМеж тем подошел уж один медолом...\n \"Ну что, брат: успели ли с медом убраться?\" -\n Хозяин работнику молвил тишком.\n \"Вот есть о чем думать! ведь нам не учиться!\r\nНу, польза от меду, хозяин, придет:\n Полтиною можно на рубль поживиться;\n Все ульи на выбор... отличнейший сорт!\"\r\n- \"Ступай же, там все убери хорошенько1\n Мы скоро поедем, - купец отвечал. -\n Ну что, друг Кудимыч! Ведь дело плохенько!\n Ты медом-то крепко меня наказал!\r\nНе дай уж в обиду, - прибавь две колодки...\n Такая досада, и сам я не свой!\"\n - \"Ох, нет ли, родимый, какой тут уловки?\" -\r\nКудимыч сказал, покачав головой.\n \"Какой же уловки?.. Я разве мошенник?\n Tы стало быть, хочешь меня обижать?\"\n - \"Ей-богу, не думал!.. Пойдем-ка на пчельник:\r\nКолодку сверх счета не шутка отдать\".\n Купец говорил, что одной маловато,\n Но твердо пчелинец стоял на своем\r\nИ тут же сослался на первого свата,\n Промолвил: \"Мы знаем ведь, дело-то в чем!\"\n Насилу упрямый купец согласился,\n Пчелинцу сто двадцать рублей отсчитал,\r\nИ честью своей перед ним похвалился1\n И шляпу в подарок ему обещал 1.\n И вот все на пчельник отправились вместе,\r\nПахомовна в тряпку посуду взяла,\n И только на прежнем, оставленном месте\n Дымился огонь и белела зола.\n Толкая друг друга, махая руками,\r\nСваты охмелевшие медленно шли,\n И пыль загребали с дороги ногами,\n И под руки свата-пчелинца вели.\n \"Ну, вот когда вдоволь мы все погуляли! -\r\nСватам с расстановкой старик говорил. -\n Вишь, дело какое... и мед мы продали,\n И шляпу мне добрый купец посулил.\r\nВот праздник-то бог дал!.. Теперь я с казною...\n Еще десять ульев последних продам;\n Построю избушку... и дочку зимою\n За парня хорошего замуж отдам...\r\nПостойте... постойте... ведь я и забылся...\n Эх, то-то, ведь старому пить не рука!\n Я, кажется, с вами за что-то бранился?..\r\nПростите, родные, меня, старика!\"\n - \"Да что ты, Кудимыч! - свцты отвечали.--\n Не грех ли об этом тебе говорить,\n Коли от тебя мы обиду видали?\r\nНам пбвек, родимый, тебя не забыть\".\n Сват Карп, головою кудрявой качая\n И старую шапку назад заломив,\n С открытою грудью шел, песнь напевая,\r\nШирокую руку к щеке приложив:\n \"Эх, воля моя, молодецкая воля!\n Ненадолго, верно, была ты дана:\n Сгубила тебя горемычная доля,\r\nНавек погубила злодейка-жена!\n Как вспомнишь ту волю - слеза навернется,\n И с горя б на свет, на людей не глядел!\r\nДа, видно, живи, молодец, как живется,\n Когда свое счастье беречь не умел!\"\n И долго сваты на дороге шумели...\n Но силы остаток им стал изменять!\r\nИх очи без цели и мысли глядели,\n И речи их трудно уж было понять.\n До пчельника кой-как с трудом дотащившись.\n Меж ульев бродили они с полчаса,\r\nИ все наконец, на траву повалившись,\n В тяжелой дремоте закрыли глаза.\n И всё приутихло... Один лишь Кудимыч\r\nПорою невнятно сквозь сон бормотал:\n \"Сто двадцать... сто двадцать... Как знаешь,\n Данилыч!\n Ни гроша не сбавлю... Я сразу сказал\".\r\nСадилося солнце. Волнистые нивы\n Горели румянцем; весь запад пылал.\n Чуть слышно шептали зеленые ивы;\n Вечерней прохладою воздух дышал.\r\nОчистивши улей, подарок пчелинца,\n Купец отдал бабе миткаль и платки,.\n Промолвил: \"Ну8 вот тебе вдруг три гостинца!\n Носи, не жалей, с моей легкой руки;\r\nУ тебя ведь обновок, я думаю, мало?\"\n - \"Ох, мало, касатик! откуда их взять?\n Нам после пожара, как лето настало,\r\nЦ хлеб-то пришлось у людей занимать!\n Теперь хоть от меду копейка собьется, -\n Старик не минует избушку купить;\n А дочь-то опять жениха не дождется...\r\nДа, плохо, кормилец мой, стало нам жить!\n Ц. думаю в город... в кухарки наняться...\n Не то похороним, глядишь, старика,\r\nДочь станет в селе без приюта шататьсял\n И я-то останусь тогда без куска...\n \"Эх, жаль, - купец думал, - дела в беспорядке...\r\nВ другой раз тут нечего будет купить,\n Ну, если б я знал, что пчелинец в упадке, -\n Мне в мутной воде рыбу легче б ловить...\"\r\nМеж тем уж коней запрягли медоломы;\n Купец сел в повозку, картуз приподнял,\n Слегка поклонился молодке знакомой\r\nИ тронуть своих лошадей приказал,\n И лошади крупною рысью пустились,\n На уздах раздался бубенчиков звук,\r\nИ спицы тяжелых колес закружились,\n И пыль за повозками встала вокруг...\n Вот кони, исчезнув за пылью густою,\r\nЕще на горе показалися раз,\n Свернули налево и вдруг за горою\n В глубокой лощине пропали из глаз.\n\n А прель 185,\r\n1 В свободное время любимое занятие пчелинцев, кроме починки старых ульев, выделка из дерева чашек, ложек и т. п. Эти произведения, разумеется, бывают самой грубой работы.\r\n2 Одежда - род казакина.\r\n1 Продажа меда у мужичка-пчелинца считается праздником. В это время он приглашает родных и знакомых погулять на счет покупателя, и бабы надевают тогда лучшие платья.\r\n2 Яичница - любимое полевое кушанье деревенских пчелинцев.\n 3 Улей и колодка имеют одно и то же значение.\r\n1 Мужики степных губерний почитают для себя величайшею обидою, если им платят за какой-либо товар разорванными билетами или старою серебряною монетою.\r\n1 Подобного рода проделки некоторыми покупателями меда употребляются нередко.\r\nПьяный пчелинец бессознательно повторяет слова купца и, что всего удивительнее, опять остается его приятелем;\r\nпроспавшись, бедняк не помнит ничего, сочтет вырученные ва мед церьги и скажет: \"Эх, дешевенько я продал мед-то купцу: ну, видно, его счастье!\r\n\"", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Краснощекий, оплывший, приподнялся на локти, потом нерешительно, как медведь, оперся на лапы и встал, тяжело вздохнув.\r\nТоварищи мельком взглянули на него и опять с той же пристальностью уставились на Зиночку.\r\n- Мне страшно, - одними губами сказала она.\r\nНе слыша слов, Немовецкий понял ее по тяжести опершейся руки.\r\nИ, стараясь сохранить вид спокойствия, не чувствуя роковую неотвратимость того, что сейчас случится, он зашагал ровно и твердо.\r\nИ три пары глаз приблизились, сверкнули и остались за спиной. \"Нужно бежать\", подумал Немовецкий и сам ответил себе: \"Нет, нельзя бежать\".\r\n- Совсем дохляк парень, даже обидно, - сказал третий из сидевших, лысый, с редкой рыжей бородой. - А девочка хорошенькая, дай Бог всякому.\r\nВсе трое как-то неохотно засмеялись.\n - Барин, погоди на два слова! - густо, басом сказал высокий и поглядел на товарищей.\r\nТе приподнялись.\n Немовецкий шел не оглядываясь.\n - Нужно погодить, когда просят, - сказал рыжий. - А то ведь и по шее можно.\r\n- Тебе говорят! - гаркнул высокий и в два прыжка нагнал идущих.\r\nМассивная рука опустилась на плечо Немовецкого и покачнула его, и, обернувшись, он возле самого лица встретил круглые, выпуклые и страшные глаза.\r\nОни были так близко, точно он смотрел на них сквозь увеличительное стекло и ясно различал красные жилки на белке и желтоватый гной на ресницах.\r\nИ, выпустив немую руку Зиночки, он полез в карман, и забормотал:\r\n- Денег!.. Нате денег. Я с удовольствием.\r\nВыпуклые глаза все более круглились и светлели. И когда Немовецкий отвел от них свои глаза, высокий немного отступил назад и без размаху, снизу, ударил Немовецкого в подбородок.\r\nГолова Немовецкого откачнулась, зубы ляскнули, фуражка опустилась на лоб и свалилась, и, взмахнув руками, он упал навзничь.\r\nМолча, без крика, повернулась Зиночка и бросилась бежать, сразу приняв всю быстроту, на какую была способна. Бритый крикнул долго и странно:\r\n- А-а-а!..\n И с криком погнался за ней.\r\nНемовецкий, шатаясь, вскочил, но не успел еще выпрямиться, как снова был сбит с ног ударом в затылок.\r\nТех было двое, а он один, слабый и непривыкший к борьбе, но он долго боролся, царапался ногтями, как дерущаяся женщина, всхлипывал от бессознательного отчаяния и кусался.\r\nКогда он совсем ослабел, его подняли и понесли; он упирался, но в голове шумело, он переставал понимать, что с ним делается, и бессильно обвисал в несущих руках.\r\nПоследнее, что он увидел - это кусок рыжей бороды, почти попадавшей ему в рот, а за ней темноту леса и светлую кофточку бегущей девушки.\r\nОна бежала молча и быстро, так, как бегала на днях, когда играли в горелии, - а за ней мелкими шажками, настигая, несся бритый.\r\nА потом Немовецкий ощутил вокруг себя пустоту, с замиранием сердца понесся куда-то вниз, грохнул всем телом, ударившись о землю, - и потерял сознание.\r\nВысокий и рыжий, бросившие Немовецкого в ров, постояли немного, прислушиваясь к тому, что происходило на дне рва.\r\nНо лица их и глаза были обращены в сторону, где осталась Зиночка. Оттуда послышался высокий, придушенный женский крик и тотчас замер. И высокий сердито воскликнул:\r\n- Мерзавец! - и прямиком, ломая сучья, как медведь, побежал.\r\n- И я! И я! - тоненьким голоском кричал рыжий, пускаясь за ним вослед.\r\nОн был слабосилен и запыхался; в борьбе ему ушибли коленку, и ему было обидно, что мысль о девушке пришла ему первому, а достанется она ему последнему.\r\nОн приостановился, потер рукой коленку, высморкался, приставив палец к носу, и снова побежал, жалобно крича:\r\n- И я! И я!\r\nТемная туча уже расползлась по всему небу, и наступила темная, тихая ночь.\r\nВ темноте скоро исчезла коротенькая фигура рыжего, но долго еще слышался неровный топот его ног, шорох раздвигаемых листьев и дребезжащий, жалобный крик:\r\n- И я! Братцы, и я!\n\n IV\r\nВ рот Немовецкому набралась земля и скрипела на зубах. И первое, самое сильное, что он почувствовал, придя в сознание, был густой и спокойный запах земли.\r\nГолова была тупая, словно налитая тусклым свинцом, так что трудно было ворочать; все тело ныло, и сильно болело плечо, но ничего не было ни переломано, ни разбито.\r\nНемовецкий сел и долго смотрел вверх, ничего не думая и не вспоминая. Прямо над ним свешивался куст с черными широкими листьями, и сквозь них проглядывало очистившееся небо.\r\nТуча прошла, не бросив ни одной капли дождя и сделав воздух сухим и легким, и высоко, на середину неба, поднялся разрезанный месяц с прозрачным, тающим краем.\r\nОн доживал последние ночи и светил холодно, печально и одиноко.\r\nНебольшие клочки облаков быстро пронеслись в вышине, где продолжал, очевидно, дуть сильный ветер, но не закрывали месяца, а осторожно обходили его.\r\nВ одиночестве месяца, в осторожности высоких, светлых облаков, в дуновении неощутимого внизу ветра чувствовалась таинственная глубина царящей над землею ночи.\r\nНемовецкий вспомнил все, что произошло, и не поверил.\r\nВсе случившееся было страшно и непохоже на правду, которая не может быть такой ужасной, и сам он,\r\nсидящий среди ночи и смотрящий откуда-то снизу на перевернутый месяц и бегущие облака, был также странен и непохож на настоящего.\r\nИ он подумал, что это обыкновенный страшный сон, очень страшный и дурной. И эти женщины, которых они так много встречали, были также сном.\r\n- Не может быть, - сказал он утвердительно и слабо качнул тяжелой головой. - Не может быть.\r\nОн протянул руку и стал искать фуражку, чтобы идти, но фуражки не было. И то, что ее не было, сразу сделало все ясным; и он понял, что происшедшее не сон, а ужасная правда.\r\nВ следующую минуту, замирая от ужаса, он уже карабкался вверх, обрывался вместе с осыпавшейся землей и снова карабкался и хватался за гибкие ветви куста.\r\nВылезши, он побежал прямо, не рассуждая и не выбирая направления, и долго бежал и кружился между деревьями.\r\nТак же внезапно, не рассуждая, он побежал в другую сторону, и опять ветви царапали его лицо, и опять все стало похоже на сон.\r\nИ Немовецкому казалось, что когда-то с ним уже было нечто подобное: тьма, невидимые ветви, царапающие лицо, и он бежит, закрыв глаза, и думает, что все это сон.\r\nНемовецкий остановился, потом сел в неудобной и непривычной позе человека, сидящего прямо на земле, без возвышения. И опять он подумал о фуражке и сказал:\r\n- Это я. Нужно убить себя. Нужно убить себя, если даже это сон.\r\nОн вскочил и снова побежал, но опомнился и пошел медленно, смутно рисуя себе то место, где на них напали.\r\nВ лесу было совсем темно, но иногда прорывался бледный месячный луч и обманывал, освещая белые стволы, и лес казался полным неподвижных и почему-то молчаливых людей.\r\nИ это уже было когда-то, и это походило на сон.\r\n- Зинаида Николаевна! - звал Немовецкий и громко выговаривал первое слово, но тихо второе, как будто теряя вместе со звуком надежду, что кто-нибудь отзовется.\r\nИ никто не отзывался.\r\nПотом он попал на тропинку, узнал ее и дошел до поляны. И тут опять и уже совсем он понял, что все это правда, и в ужасе заметался, крича:\r\n- Зинаида Николаевна! Это я! Я!\n Никто не откликался, и, повернувшись лицом туда, где должен был находиться город, Немовецкий раздельно выкрикнул:\r\n- По-мо-ги-те!..\r\nИ снова заметался, что-то шепча, обшаривая кусты, когда перед самыми его ногами всплыло белое мутное пятно, похожее на застывшее пятно слабого света. Это лежала Зиночка.\r\n- Господи! Что же это? - с сухими глазами, но голосом рыдающего человека сказал Немовецкий и, став на колени, прикоснулся к лежащей.\r\nРука его попала на обнаженное тело, гладкое, упругое, холодное, но не мертвое, и с содроганием Немовецкий отдернул ее.\r\n- Милая моя, голубочка моя, это я, - шептал он, ища в темноте ее лицо.\r\nИ снова, в другом направлении он протянул руку и опять наткнулся на голое тело, и так, куда он ни протягивал ее,\r\nон всюду встречал это голое женское тело, гладкое, упругое, как будто теплевшее под прикасающейся рукой.\r\nИногда он отдергивал руку быстро, но иногда задерживал и, как сам он, без фуражки, оборванный,\r\nказался себе не настоящим, так и с этим обнаженным телом он не мог связать представления о Зиночке.\r\nИ то, что произошло здесь, что делали люди с этим безгласным женским телом,\r\nпредставилось ему во всей омерзительной ясности и какой-то странной, говорливой силой отозвалось во всех его членах.\r\nПотянувшись так, что хрустнули суставы, он тупо уставился на белое пятно и нахмурил брови, как думающий человек.\r\nУжас перед случившимся застывал в нем, свертывался в комок и лежал в душе, как что-то постороннее и бессильное.\r\n- Господи, что же это? - повторил он, но звук был неправдивый, как будто нарочно.\r\nОн нащупал сердце: оно билось слабо, но ровно, и когда он нагнулся к самому лицу, он ощутил слабое дыхание, словно Зиночка не была в глубоком обмороке, а просто спала.\r\nИ он тихо позвал ее:\r\n- Зиночка, это я.\r\nИ тут же почувствовал, что будет почему-то хорошо, если она еще долго не проснется.\r\nЗатаив дыхание и быстро оглянувшись кругом, он осторожно погладил ее по щеке и поцеловал сперва в закрытые глаза, потом в губы, мягко раздавшиеся под крепким поцелуем.\r\nЕго испугало, что она может проснуться, и он откачнулся и замер.\r\nНо тело было немо и неподвижно, и в его беспомощности и доступности было что-то жалкое и раздражающее, неотразимо влекущее к себе.\r\nС глубокой нежностью и воровской, пугливой осторожностью Немовецкий старался набросать на нее обрывки ее платья,\r\nи двойное ощущение материи и голого тела было остро, как нож, и непостижимо, как безумие.\r\nОн был защитником и тем, кто нападает, и он искал помощи у окружающего леса и тьмы, но лес и тьма не давали ее.\r\nЗдесь было пиршество зверей, и, внезапно отброшенный по ту сторону человеческой, понятной и простой жизни, он обонял жгучее сладострастие, разлитое в воздухе, и расширял ноздри.\r\n- Это я! Я!\r\n- бессмысленно повторял он, не понимая окружающего и весь полный воспоминанием о том, как он увидел когда-то белую полоску юбки, черный силуэт ноги и нежно обнимавшую ее туфлю.\r\nИ, прислушиваясь к дыханию Зиночки, не сводя глаз с того места, где было ее лицо, он подвинул руку. Прислушался и подвинул еще.\r\n- Что же это? - громко и отчаянно вскрикнул он и вскочил, ужасаясь самого себя.\r\nНа одну секунду в его глазах блеснуло лицо Зиночки и исчезло.\r\nОн старался понять, что это тело - Зиночка, с которой он шел сегодня и которая говорила о бесконечности, и не мог;\r\nон старался почувствовать ужас происшедшего, но ужас был слишком велик, если думать, что все это правда, и не появлялся.\r\n- Зинаида Николаевна! - крикнул он, умоляя. - Зачем же это? Зинаида Николаевна?\r\nНо безгласным оставалось измученное тело, и с бессвязными речами Немовецкий опустился на колени.\r\nОн умолял, грозил, говорил, что убьет себя, и тормошил лежащую, прижимая ее к себе и почти впиваясь ногтями.\r\nПотеплевшее тело мягко поддавалось его усилиям, послушно следуя за его движениями, и все это было так страшно, непонятно и дико, что Немовецкий снова вскочил и отрывисто крикнул:\r\n- Помогите! - и звук был лживый, как будто нарочно.\r\nИ снова он набросился на несопротивлявшееся тело, целуя, плача, чувствуя перед собой какую-то бездну, темную, страшную, притягивающую.\r\nНемовецкого не было, Немовецкий оставался где-то позади, а тот, что был теперь, с страстной жестокостью мял горячее податливое тело и говорил, улыбаясь хитрой усмешкой безумного:\r\n- Отзовись! Или ты не хочешь? Я люблю тебя, люблю тебя.\n С той же хитрой усмешкой он приблизил расширившиеся глаза к самому лицу Зиночки и шептал:\r\n- Я люблю тебя. Ты не хочешь говорить, но ты улыбаешься, я это вижу. Я люблю тебя, люблю, люблю.\r\nОн крепче прижал к себе мягкое, безвольное тело, своей безжизненной податливостью будившее дикую страсть, ломал руки и беззвучно шептал, сохранив от человека одну способность лгать:\r\n- Я люблю тебя. Мы никому не скажем, и никто не узнает. И я женюсь на тебе, завтра, когда хочешь. Я люблю тебя. Я поцелую тебя, и ты мне ответишь - хорошо? Зиночка...\r\nИ с силой он прижался к ее губам, чувствуя, как зубы вдавливаются в тело, и в боли и крепости поцелуя теряя последние проблески мысли.\r\nЕму показалось, что губы девушки дрогнули. На один миг сверкающий огненный ужас озарил его мысли, открыв перед ним черную бездну.\r\nИ черная бездна поглотила его.\n\t \n\n КОММЕНТАРИЙ\r\nВпервые - в газете \"Курьер\", 1902, 10 января, Љ 10. Авторская дата: \"Январь 1902 г.\", по-видимому, имеет в виду окончательную редакцию этого рассказа, написанного еще в 1901 году.\r\nПисатель Е. Янтарев, вспоминая о начале своего знакомства с Андреевым, рассказывал, что Андреев однажды выразил желание побывать на одной из \"суббот\" в студенческой квартире.\r\nУчастниками вечеров были начинающий тогда писатель Г. И. Чулков, приват-доцент А. С. Ященко, автор книги \"Студенты в Москве\" П.\r\nК. Иванов и др. Андреев заболел и за два дня до \"субботы\" прислал для прочтения рукопись \"Бездны\".\r\nДней через десять Е. Янтарев посетил Андреева на его квартире.\r\nСобралось человек двадцать - начинающие авторы, сотрудники \"Курьера\", студенты. Начался обмен мнениями по поводу рассказа \"Бездна\". \"Л. Н.\r\nотстаивал правдоподобие и реальность сюжета, придавал ему универсальный смысл и прямо заявлял, что, по его мнению, всякий человек,\r\nпоставленный в те же условия, что и Немовецкий, независимо от степени его культурности и классового положения, сделал бы то же:\r\nупал бы в \"бездну\" (\"Голос\", 1908, 14 апреля, Љ 8).\r\nВ тот же вечер, по свидетельству Е. Янтарева, у Л.\r\nАндреева говорили о \"последнем\" его фельетоне по поводу постановки \"Трех сестер\" в Московском Художественном театре (Линч Джемс. Москва. Мелочи жизни.\r\n\"Курьер\", 1901, 21 октября). Это уточняет дату дискуссии о \"Бездне\" у Андреева и дату написания рассказа. 24 ноября 1901 г. Андреев известил М.\r\nГорького: \"Бездну\" продал \"Курьеру\" за 55 целковых\" (ЛН, т. 72, с. 110). 28 ноября Андреев познакомил со своим новым рассказом \"Среду\". \"Андреев,- писал Н. Д.\r\nТелешов И. А. Бунину,- читал вчера новую вещь (45 минут читал). Очень хорошо и сильно, хотя нужно сократить кое-что и выправить вообще. Молодчина Андреев!\" (ЛН, т.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "}, и не прошло минуты, как уж она была в моих руках!\r\n- Выпили?\r\n- Еще бы! Потом он рассказывал мне свое путешествие за границей.\r\nOh! maintenant, je suis au courant de tout! {О! теперь я в курсе всего!\r\n} Я знаю, где найти лучшее вино, лучший обед, устрицы, одним словом, все! Ensuite, il m'a donne des details sur une certaine signera italienne.\r\n.. oh! quels details! {Тут же он мне рассказал подробности об одной итальянской синьоре... да еще какие подробности!}\r\n- Sapristi! {Черт возьми!}\n - Представь себе, они, эти южные женщины, не целуют, а пьют!\n - A bas! {Дьявол!}\r\n- А в довершение всего, он дал мне письмо к здешней Берте...\r\nen attendant le moment ou je pourrai aller en Italie {в ожидании, когда я смогу отправиться в Италию.}. Но ты понимаешь, как это с его стороны мило!\r\n- Был?\r\n- Еще бы! Сейчас с машины заехал к Огюсту, pour me faire decrotter {чтобы почиститься.}, и оттуда прямо к ней.\r\nMais quelle adorable creature! {что за очаровательное создание!} Все следующее воскресенье я с нею. C'est convenu {Решено.}.\r\nВ этом роде разговор ведется за полночь.\r\nНа другое утро Nicolas встает с головною болью и употребляет тщетные усилия, чтоб сравнить романтизм \"Бедной Лизы\" с романтизмом \"Марьиной рощи\". Он подбегает к Сене и спрашивает его:\r\n- Ты сравнил?\n Сеня молча показывает лист бумаги, на котором размашистым почерком изображено:\r\n\"Романтизм \"Бедной Лизы\" настолько же выше романтизма \"Марьиной рощи\", насколько седая и мудрая старость выше резвой и неопытной юности.\r\nНо должно сказать, что оба автора находились долгое время при дворе и пользовались милостями монархов.\r\nС. Бирюков\".\n\n - Шут!\n Так проходит неделя \"наук\". В воскресенье Nicolas бежит к Берте и там отдыхает от всей абракадабры, которую принято называть ученьем.\r\n- Vous n'avez pas l'idee, ma chere, comme ils nous bourrent de sciences, ces bourreaux!\r\n- Les barbares! {Вы себе представить не можете, моя милая, как они пичкают нас науками, палачи! - Варвары!}\r\nДни проходят за днями; воспитание идет своим чередом между будничными \"науками\" и праздничною Бертой. Но вот истекают и последние два года, и здание окончательно увенчивается.\r\nЗа два месяца до выпуска Nicolas находится как в чаду. Он осведомляется о лучшем портном, лучшем bottier {сапожнике.}, лучшем confectionneur de linge {продавце белья.\r\n} и допускает по этим предметам une analyse detaillee et raisonnee {подробный систематический анализ.}. Наконец останавливается на Жорже, Лепретре и Leon.\r\nПо воскресеньям он разрывается между ними, тогда как maman, приехавшая нарочно по этому случаю из Перкалей, покупает экипажи, мебель, устраивает квартиру - un vrai nid d'oiseau!\r\n{настоящее гнездышко!}\r\n- Mais regarde donc, comme ce sera joli! {Но посмотри же, как это будет красиво!\r\n} - говорит она ему, водя по комнатам их будущего жилища, - tu seras la comme dans un petit nid! {ты будешь здесь, как в гнездышке!}\r\n- Maman! vous etes la meilleure des meres. Jamais! non, jamais je ne saurai... {Мама! вы лучшая из матерей. Никогда! нет, никогда мне не удастся...}\r\nNicolas закусывает губу и умолкает, потому что наплыв чувств мешает ему говорить.\r\nКак бы после некоторого колебания, он бросается к maman и крепко-крепко обнимает ее. Ma tante, свидетельница этой сцены, приходит в умиление.\r\n- Nicolas! tu es un noble enfant! {Николя! ты благородный мальчик!} - говорит она со слезами на глазах.\r\n- Ma tante, c'est a vous que je dois ce que je suis! {Тетя, это вам я обязан тем, что я вышел таким!\r\n} - восклицает Nicolas и от maman с тою же стремительностью бросается к ma tante и также обнимает ее.\r\nНаступают экзамены, на которых \"куколка\" отвечает довольно рассеянно. Но начальство знает причину этой рассеянности и снисходит к ней.\r\nСверх того, оно знает, что все эти благородные молодые люди, la fleur de notre jeunesse {цвет нашей молодежи.\r\n}, завтра же начнут свое служение обществу и никогда не изменят ни долгу, ни именам, которые они носят.\r\nСледовательно, если они и не вполне твердо знают, в котором году произошло падение Западной Римской империи, то это еще небольшая беда.\r\nНаконец бьет и минута освобождения. Nicolas выходит из стен заведения, восторженно простирает вперед правую руку и, как бы обращаясь к невидимому врагу, торжественно произносит:\r\n- А теперь, messieurs... поборемся!\n\n ПАРАЛЛЕЛЬ ВТОРАЯ\r\nПросим читателя последовать за нами в одно из закрытых заведений конца тридцатых годов, в которых воспитывались дети дворян преимущественно небогатого состояния.\r\nТам воспитывается \"палач\", герой настоящего рассказа.\r\n\"Палач\" уж шестой год выживает в \"заведении\"; четыре года провел он в первом классе, и теперь доживает второй год во втором.\r\nНастоящая его фамилия Хмылов, но товарищи называют его \"палачом\", и эта кличка, по-видимому, утвердилась за ним навсегда.\r\nХмылов принадлежит к числу тех легендарных юношей, о которых в школах складываются рассказы самого чудесного свойства.\r\nТак, например, рассказывали, будто бы он, узнав однажды, что начальство решилось исключить его за леность из заведения,\r\nподавал в губернское правление просьбу об определении его в палачи, \"куда угодно, по усмотрению вышнего начальства\".\r\nЕще говорили, будто на душе его лежит сто одно убийство и что мать его - та самая Танька, ростокинская разбойница, которая впоследствии сделалась героиней романа того же имени.\r\nОдин ученик даже уверял, что видел у \"палача\" разрыв-траву и какую-то \"мертвую воду\",\r\nс помощью которой он будто бы мог весь класс сначала повергнуть в сон, а потом всех дочиста обобрать.\r\nИ как ни фантастичны были эти рассказы, но \"палач\" отчасти оправдывал их своим хищным видом и какою-то таинственною отчужденностью,\r\nс которою он держался в кругу товарищей и которая, быть может, зависела не столько от него самого, сколько от случайно сложившихся, при поступлении его в заведение, обстоятельств.\r\n\"Палачу\" было невступно осьмнадцать лет; роста он был не громадного, но внушительного, сухощав, но сложен крепко и мускулист; брил бороду и обладал необычайною физическою силою.\r\nСреди прочей мелюзги-товарищей он казался Голиафом.\r\nВ минуты доброго расположения духа он сажал на каждую руку по ученику, а третьего ученика помещал у себя верхом на плечах,\r\nи с такою ношей делал два-три конца бегом по огромной рекреационной зале.\r\nНо подобные добрые минуты были редкими проблесками в его школьной жизни; вообще же \"палач\" был угрюм и наводил своей силой панический страх на товарищей.\r\nОсобенность наружного вида породила взаимную отчужденность; отчужденность, в свою очередь, привела к озлоблению, с одной стороны, и к беспрерывным приставаньям - с другой.\r\n\"Палач\" _любил бить_, и притом бил почти всегда без причины, то есть подстерегал первого попавшегося мальчугана и с наслаждением тузил его, допуская при этом пытку и калеченье.\r\nНо в то же время он был трус, и в особенности боялся начальства, о котором, по-видимому, с детства составил себе понятие как о чем-то неотразимом.\r\nТоварищи знали это и, ненавидя \"палача\", устроивали, от времени до времени, на него облавы и травли,\r\nс таким расчетом, чтобы в решительную минуту можно было прибегнуть к защите начальства.\r\nВ коридоре, в рекреационной зале, в саду, всегда невдалеке от дремлющего надзирателя, мелюзга собиралась толпой, и с криком: \"палач! палач!\" приближалась к нему.\r\nЗаслышав этот крик, \"палач\" вздрагивал и бежал вперед, сложив руки крестом на груди, выгнув шею и стараясь увлечь толпу подальше.\r\nНо навстречу ему бежала другая толпа такой же мелюзги и с тем же криком: \"палач! палач!\r\n\" Тогда он останавливался, с проворством кошки оборачивался назад и выхватывал из толпы первого попавшегося под руку мальчугана.\r\nНачиналась расправа; весь дрожа и тяжело поводя ноздрями, \"палач\" вывертывал своему пациенту руку и, шипя, произносил:\r\n- Забью!\n И бог знает чем могли бы оканчиваться эти пароксизмы бешенства, если б обезумевшего от ужаса мальчугана не выручал надзиратель.\r\n- A genoux, Khmiloff! a genoux, tete remplie d'immondices! {На колени, Хмылов! на колени, голова, полная гадостей!\r\n} - гремел голос надзирателя, и \"палач\" с какой-то горькой усмешкой отрывался от своей жертвы и угрюмо, но беспрекословно, становился на колени.\r\nНевежественность \"палача\" была изумительная; леность - выше всего, что можно представить себе в этом роде.\r\nИ ко всему этому какое-то неизреченное презрение к чему бы то ни было, что упоминало об ученье, о книге.\r\nВообразить себе этого атлета-юношу, с его запасом решимости и свирепости,\r\nвстречающегося где-нибудь в глухом переулке один на один с \"наукою\", значило заранее определить участь последней.\r\nНаверное, он обратит в пепел бумажные фабрики, взорвет на воздух университеты и гимназии и подвергнет человеческую мысль расстрелянию.\r\nОн сам удивлялся, каким образом он мог научиться грамоте. \"Сама пришла\", - говорил он, тщетно пытаясь разрешить этот вопрос сколько-нибудь удовлетворительным образом.\r\nИ действительно, правильнее этого решения нельзя было придумать.\r\nНикто не видал, чтобы он что-нибудь учил или читал, и вся деятельность его в смысле образования ума и сердца ограничивалась перепискою переводов и сочинений на заданную тему,\r\nс черняков, которые обыкновенно писались для него другими.\r\nУзнавши, что учитель словесности задал, например, переложение в прозу басни \"Дуб и Трость\", он, незадолго до класса,\r\nподходил к кому-нибудь из товарищей, клал перед ним чистый лист бумаги, на котором, в виде заголовка, собственной его рукой было написано:\r\n\"Дуб и Трость, переложение в прозе, которое \"такой-то\" обязан составить для Максима Хмылова\", и спокойно при этом произносил:\r\n- Через полчаса!\r\nИ через полчаса его действительно уже видели сидящим на задней скамейке и переписывающим готовое переложение.\r\nВся фигура его как-то неестественно при этом натуживалась и скашивалась в одну сторону; язык высовывался из угла рта, и крупные капли пота выступали на лбу.\r\nРодись этот юноша несколько позже, то есть в то время, когда вред, от наук происходящий,\r\nбыл приведен российскими романистами и публицистами в достаточную ясность, ему не было бы цены.\r\nНо, к несчастию для него, он начал учебное поприще в то наивное время, когда \"наука\" (быть может, по новости ее) казалась еще чем-то ценным, когда никто не понимал ясно,\r\nчто значит это слово, но всякий был убежден, что \"науки юношей питают\" и что человеку, не знающему арифметики, грозит в жизни какая-то беда.\r\nПоэтому, не менее товарищей, не любили \"палача\" и учителя и надзиратели.\r\nУ каждого из них Хмылов имел свое прозвище. Француз-учитель называл его \"animal\" и \"tete remplie de foin\"; {скотиной и головой, набитой сеном.\r\n} учитель-немец обращался к нему не иначе, как \"о du, ungeschickter, unnutzer Khmiloff\"; {} латинский учитель именовал его \"canis rabiosus\" {неловкий, бесполезный Хмылов.\r\n} и \"pecus campi\" {бешеная собака.}. С каким-то злорадством заставляли они его позировать, на потеху целому классу.\r\nВходит, например, на кафедру monsieur Menuet, маленький поджарый французик, скорее похожий на извозчика, нежели на учителя, и первым долгом считает немедленно заполучить Хмылова.\r\n- Eh bien, animal de Khmiloff! lisons! Paragraphe 44. Imparfait de l'indicatif! {Итак, скотина Хмылов! Читаем! Параграф 44. Прошедшее время изъявительного наклонения!}\r\nХмылов читает:\n \"Лорске жете петит, ме метр ете контант де моа\" {Когда я был маленьким, учителя были довольны мною.}.\r\n- Etre content de toi, cretin! de toi, qui es le bourreau de tes maitres! Animal, va! {Быть довольным тобою, кретин! тобой, палачом твоих учителей! скотина!}\r\n- Господин Менует! не извольте ругаться!\r\n- Ah! tu raisonne encore! Voyons, archi-imbecile, continuons: Paragraphe 49.\r\nImparfait et passe defini! {Ах! ты еще рассуждаешь! Ну, архиглупец, продолжаем: параграф 49. Времена прошедшее несовершенное и прошедшее!}\r\nХмылов читает:\r\n\"Пьер легранд дежене а сенк ер дю матен, иль дине а миди е не супе па\"...\r\nЕ иль буве {Петр Великий завтракал в пять часов утра, обедал в полдень и не ужинал... И выпивал.}, - вставляет он неожиданно.\r\n- Ou as-tu lu cela! reponds, triple animal! ou as-tu lu, que Pierre-le-Grand, ce monarque des monarques, buvait?\r\n{Где ты прочитал это?! отвечай, трижды скотина! где ты прочитал, что Петр Великий, этот монарх из монархов, выпивал?}\r\n- Ce листоар {В истории.}, господин Менует.\r\n- \"Ce листоар\"? - передразнивает monsieur Menuet, - et si par extraordinaire l'on te donnait la verge aujourd'hui, au lieu de samedi, ca serait une autre histoire, triste idiot, va!\r\nEh bien, voyons! cite-moi les exemples du paragraphe 52! \"Que prenez vous le matin?\" {В истории.\r\n.\r\n.\r\nА если бы в виде исключения тебе всыпали розог сегодня, вместо субботы, это была бы вторая история, идиот!\r\nЛадно, посмотрим! приведи мне примеры из параграфа 52! \"Что едите вы утром?\"}\r\n\"Палач\" оживляется; он почти не смотрит в книгу и довольно правильно рапортует:\r\n\"Же пран юн тасс де те у де кафе авек дю пен блян; ле суар же манж юн транш де во у де беф у де мутон\"...\r\n{Я выпиваю чашку чаю или кофея с белым хлебом, вечером съедаю кусок телятины, или говядины, или баранины...}\r\n- Comme il y va! il sent bien qu'il s'agit de manger, l'animal! Mais acheve donc, acheve, imbecile infect et venimeux!\r\nDis: \"je vous remercie, madame, j'ai tant mange que je n'ai plus faim!\r\n\" {Как он тут разошелся! Он прекрасно понимает, когда дело идет о еде, скотина!\r\nНо кончай же, кончай, заразный, ядовитый дурак! Скажи: \"благодарю вас, мадам, я столько съел, что больше не хочу!\"}\r\n- Же фен {Я голоден.}.\r\n- Ah, tu as faim, vieux tonneau fele, impossible a emplir! tu as faim, hippopotame plein d'age! Va donc te mettre a genoux, execrable ganache.\r\nNous verrons, si de cette maniere-la tu parviendras a te rassasier! {Ах, ты голоден, старая лопнувшая бочка, которую невозможно наполнить!\r\nТы голоден, древний гиппопотам! иди, стань на колени, мерзкий тупица! Посмотрим, не насытишься ли ты таким способом!}\r\n\"Палач\", не торопясь, встает с места, проходит мимо скамей при общем смехе товарищей и становится на колени, ворча сквозь зубы:\n - Вы всегда меня, господин Менует, притесняете!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Неужто в самом деле тому, что я не хотел позволить где-то и кому-то говорить о вас вздорные и пустые слова, обстоятельство, которое вы помните с приводящим меня в стыд постоянством?.\r\n.\r\nГлафира Васильевна!\r\nя очень люблю Филетера Ивановича, но я готов разлюбить его за его болтливость, с которою он передал вам почти трактирную, недостойную сцену мою с Висленевым,\r\nкоторый лепетал о вас что-то тогда, отнюдь не по зложелательству, а по тогдашнему, довольно многим общему влечению к так называвшейся \"очистительной критике\".\r\nФоров не должен был ничего сообщать об этом случае, незначащем и недостойном никакого внимания, как и вы,\r\nмне кажется, не должны напоминать мне об этом, поселяя тем неприятное чувство к добродушному Филетеру Ивановичу.\r\nПопросить человека перестать говорить не совсем хорошо о женщине, поверьте, самый простой поступок,\r\nкоторый всякий сделает по такому же естественному побуждению, по какому человек желает не видать неприятного зрелища или не слыхать раздирающих звуков.\r\nПри известной слабости нервов и известной привычке потворствовать им я в том случае, который стараюсь объяснить вам, поступил бы одинаково, какой бы женщины это ни касалось.\r\nИ затем последнее: за приглашение ваше гостить лето у вас в Рыбацком я, разумеется, бесконечно вам благодарен, но принять его я не могу:\r\nкак ни неприятно оставаться в городе, но я уехать отсюда не могу.\r\nПримите и пр. Андрей Подозеров\".\n Бодростина сжала письмо в руке, посидела минуту молча, потом встала и, шепнув: \"и ты благословен\", вздохнула и ушла в свою спальню.\r\nЧерез две минуты она снова появилась оттуда в кабинете в пышной белой блузе и с распущенными не длинными, но густыми темно-русыми волосами,\r\nзажгла пахитоску, открыла окно и, став на колени на диван, легла грудью на бархатный матрац подоконника.\r\n\"Он бежит меня и tant inieux {Тем лучше (фр.).}\".\r\nОна истерически бросила за окно пахитоску и, хрустнув пальцами обеих рук, соскользнула на диван, закрыла глаза и заснула при беспрестанных мельканиях слов:\r\n\"Завтра, завтра, не сегодня - так ленивцы говорят: завтра, завтра\".\r\nИ вдруг пауза, лишь на рассвете в комнату является черноглазый мальчик в розовой ситцевой рубашке, барабанит и громко поет:\r\nБей, бей, барабан,\n Маршируй впереди,\n А кто спит, тот болван.\n Поскорее буди!..\r\nУ Бодростиной дрожат веки, грудь подымается, и она хочет вскрикнуть: \"брат! Гриша\", но открывает глаза...\r\nЕе комната освещена жарким светом изменчивого утра, девушка стоит пред Глафирой Васильевной и настойчиво повторяет ей: \"Сударыня, вас ждут Генрих Иванович Ропшин\".\r\nБодростина мгновенно вскочила, спросила мокрое полотенце, обтерла им лицо и велела привести гостя в бельведер.\r\n- Мне красную шаль, - сказала она возвратившейся девушке и, накинув на плечи требуемую шаль, нетерпеливо вышла из комнаты и поднялась в бельведер.\r\nВ фонаре, залитом солнцем, стоял молодой человек, блондин, \"нескверный и неблазный\", с свернутым в трубку листом бумаги.\r\nЗаслышав легкие шаги входившей по лестнице Бодростиной, он встал и подбодрился, но при входе ее тотчас же снова потупил глаза.\r\nГлафира Васильевна остановилась пред ним молча, молодой человек, не сказав ей ни слова, подал ей свернутый лист бумаги.\r\nГлафира Васильевна взяла этот лист, пробежала его первые строки и сдернув с себя красную шаль, сказала:\n - Как здесь сегодня ярко! завесьте, пожалуйста, одно окно этим платком!\r\n\"Нескверный и неблазный\" юноша молчаливо и робко исполнил ее приказание и, когда оглянулся, увидел Глафиру Васильевну, стоящую на своем месте, а свиток бумаги у ее ног.\r\nГлафира была бледна как плат, но Ропшин этого не заметил, потому что на ее лицо падало отражение красной шали. Он наклонился к ногам окаменевшей Глафиры, чтобы поднять лист.\r\nБодростина в это мгновение встрепенулась и с подкупающею улыбкой на устах приподняла от ног своих этого белого юношу, взяв его одним пальцем под его безволосый подбородок.\r\nТот истлел от блаженства и зашатался, не зная куда ему двинуться: вперед или назад?\r\n- Оставьте мне это на два часа, - проговорила Бодростина, держа свиток и стараясь выговаривать каждый слог как можно отчетливее, между тем как язык ее деревенел и ноги подкашивались.\r\nРопшин, млея и колеблясь, поклонился и вышел.\n С этим вместе Глафира Васильевна воскликнула: \"я нищая!\" и, пошатнувшись, упала без чувств на пол.\r\nЧерез час после этой сцены в доме Бодростиной ветер ревел, хлестал дождь и гремел гром и реяли молнии.\r\nДурно запертые рамы распахнулись и в фонаре бодростинского бельведера, и в комнате Горданова.\r\nПоследний, крепко заспавшийся, был разбужен бурей и ливнем; он позвонил нетерпеливо человека и велел ему открыть занавесы и затворить хлопавшую раму.\r\n- Цветы! - доложил ему лакей, подавая букет.\n Горданов покосился на свежие розы, встал и подошел к окну.\r\n- Ага! загорелась орифлама! - проговорил он, почесав себе шею, и, взяв на столе листочек бумаги, написал: \"Дела должны идти хорошо.\r\nПроси мне у Тихона Ларионовича льготы всего два месяца: через два месяца я буду богат и тогда я ваш.\r\nЗанятые у тебя триста рублей посылаю в особом конверте завтра. Муж твой пока еще служит и его надо поберечь\".\r\nГорданов запечатал это письмо и, надписав его \"в Петербург, Алине Александровне Висленевой\", подал конверт слуге, сказав:\r\n\"Сию минуту сдай на почту, но прежде отнеси эти цветы Ларисе Платоновне Висленевой\".\r\nА огненная орифлама все горела над городом в одной из рам бельведера, и ветер рвал ее и хлестал ее мокрые каймы о железные трубы железных драконов,\r\nвенчавших крышу хрустальной клетки, громоздившейся на крутой горе и под сильным ветром.\r\nТеперь мы должны покинуть здесь под бурей всех наших провинциальных знакомых и их заезжих гостей и перенестись с тучного и теплого чернозема к холодным финским берегам,\r\nгде заложен и выстроен на костях и сваях город, из которого в последние годы, доколе не совершился круг, шли и думали вечно идти самые разнообразные новаторы.\r\nПосмотрим, скрепя наши сердца и нервы, в некоторые недавно еще столь безобразные и неряшливые, а ныне столь отменившиеся от прошлого клочья этого гнезда,\r\nгде в остром уксусе \"сорока разбойников\" отмачиваются и в вымоченном виде выбираются в житейское плаванье новые межеумки,\r\nс которыми надо ликовать или мучиться и многозаботливым Марфам, и безвестно совершающим свое течение Мариям.\r\nПуть не тяжел, - срок не долог, и мы откочевываем в Петербург.\n\n * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * \n\n БЕЗДНА ПРИЗЫВАЕТ БЕЗДНУ\r\nГлава первая \n\t\t\n Entre chien et loup\n {Сумерки, пора между часом собаки и волка (фр.).}\r\nГорданов не сразу сшил себе свой нынешний мундир: было время, когда он носил другую форму.\r\nПринадлежа не к новому, а к новейшему культу, он имел пред собою довольно большой выбор мод и фасонов:\r\nпред ним прошли во всем своем убранстве Базаров, Раскольников и Маркушка Волохов, и Горданов всех их смерил, свесил, разобрал и осудил: ни один из них не выдержал его критики.\r\nБазаров, по его мнению, был неумен и слаб - неумен потому, что ссорился с людьми и вредил себе своими резкостями,\r\nа слаб потому, что свихнулся пред \"богатым телом\" женщины, что Павел Николаевич Горданов признавал слабостью из слабостей.\r\nРаскольникова Горданов сравнивал с курицей, которая не может не кудахтать о снесенном ею яйце, и глубоко презирал этого героя за его привычку беспрестанно чесать свои душевные мозоли.\r\nМаркушка Волохов (которого Горданов знал вживе) был, по его мнению, и посильнее и поумнее двух первых, но ему, этому алмазу,\r\nнедоставало шлифовки, чтобы быть бриллиантом, а Горданов хотел быть бриллиантом и чувствовал, что к тому уже настало удобное время.\r\nПавел Николаевич - человек происхождения почти безвестного, но романического: он сын московской цыганки и старшего брата Михаила Андреевича Бодростина.\r\nОтец его некогда истратил чудовищные деньги на ухаживание за его матерью и еще большие - на выкуп ее из табора;\r\nно, прожив с нею один год с глазу на глаз в деревне, наскучил ее однообразными ласками и вывел ее в особый хуторок, а сам женился на девушке соответственного положения.\r\nМать Павла Николаевича этого не снесла:\r\nкак за нею ни присматривали на хуторе, она обманула своих приставников, убежала в прежнее обиталище к своему изменнику и пришла как раз во время свадебного пира.\r\nЕе не пустили, она взобралась на берег Оки, не помня себя, в муках и бешенстве родила здесь ребенка и, может быть, не помня же себя, бросилась в воду и утонула.\r\nРебенок был взят; его назвали в крещении Павлом и записали на имя бедного мелкопоместного дворянина Горданова, которому подарили за это семью людей.\r\nЧтобы Павел Горданов не мотался на глазах, его свезли сначала в уездный городишко и отдали на воспитание акушерке;\r\nотсюда восьми лет его перевезли в губернский пансион, а из пансиона, семнадцати лет, отправили в Петербургский университет.\r\nОтца своего Горданов никогда не помнил, судьбами мальчика всегда распоряжался Михаил Андреевич Бодростин, которого Павел Николаевич видал раз в год.\r\nК семнадцатому году своего возраста Павел Николаевич освободился от всех своих родных, как истинных, так и нареченных: старший Бодростин умер;\r\nсупруги Гордановы, фамилию которых носил Павел Николаевич, также переселились в вечность,\r\nи герой наш пред отправлением своим в университет получил из рук Михаила Андреевича Бодростина копию с протокола дворянского собрания об утверждении его,\r\nПавла Николаевича Горданова, в дворянстве и документ на принадлежность ему деревни в восемьдесят душ, завещанной ему усопшим Петром Бодростиным.\r\nВсе остальное большое состояние бездетного старого Бодростина перешло к его вдове и брату, нынешнему мужу Глафиры Васильевны Бодростиной, урожденной Агатовой.\r\nПавел Горданов был от природы умен и способен; учился он хорошо; нужды никогда не знал и не боялся ее: он всегда был уверен, что бедность есть удел людей глупых.\r\nУнижаем он никогда не был, потому что всегда он был одет и обут хорошо; постоянно имел у себя карманные деньги, считался дворянином и умел не дозволять наступать себе на ногу.\r\nВ жизни его было только одно лишение: Горданов не знал родных ласк и не видал, как цветут его родные липы, но он об этом и не заботился:\r\nон с отроческой своей поры был всегда занят самыми серьезными мыслями, при которых нежные чувства не получали места.\r\nГорданов рано дошел до убеждения, что все эти чувства - роскошь, гиль, путы, без которых гораздо легче жить на белом свете, и он жил без них.\r\nБазаровцы ему приходились не по обычаю:\r\nмы выше сказали, что базаровцы казались ему непрактичными, но сила вещей брала свое, надо было примыкать к этой силе,\r\nи Горданов числился в студенческой партии, которою руководил бурнопламенный, суетливый и суетный Висленев.\r\nСначала Горданов держался этой партии единственно только для мундира и положения, и потому, когда на Висленева и его ближайших сотоварищей рухнула туча,\r\nудивившая всех тем, что из нее вышел очень маленький гром, Горданов остался здрав и невредим.\r\nЕго ничто не задело, и он во время отсутствия разосланных верховодов даже подвинулся немножечко вперед, получил некоторый вес и значение.\r\nНаступившая пора entre chien et loup показала Павлу Николаевичу, что из бреда,\r\nкоторым были полны пред тем временем отуманенные головы, можно при самой небольшой ловкости извлекать для себя громадную пользу.\r\nНадо было только стать на виду и, если можно, даже явиться во главе движения, но, конечно, такого движения,\r\nкоторое бы принесло выгоды, а не спровадило вослед неосторожного Висленева и его товарищей.\r\nПавел Николаевич быстро воспользовался положением. Видя в кружке \"своих\" амурные заигрыванья с поляками, он провозгласил иезуитизм.\r\n\"Свои\" сначала от этого осовели, но Горданов красноречиво представлял им картины неудач в прошлом, - неудач прямо происшедших от грубости базаровской системы,\r\nнеизбежных и вперед при сохранении старой, так называемой нигилистической системы отношений к обществу, и указал на несомненные преимущества борьбы с миром хитростию и лукавством.\r\nВ среде слушателей нашлись несколько человек, которые на первый раз немножко смутились этим новшеством, но Горданов налег на естественные науки;\r\nуказал на то, что и заяц применяется к среде - зимой белеет и летом темнеет, а насекомые часто совсем не отличаются цветом от предметов, среди которых живут, и этого было довольно:\r\nгордановские принципы сначала сделались предметом осуждения и потом быстро стали проникать в плоть и кровь его поклонников.\r\nК этому времени гордановской жизни относится приобретение им себе расположения Глафиры Агатовой, чему он не придавал большой цены, и потом потеря ее, с чем он едва справился,\r\nнаделав предварительно несколько глупостей, не отвечавших ни его намерениям, ни его планам, ни тем принципам, которые он вырабатывал для себя и внушал другим.\r\nБез ошибок было нельзя, и пригонка нынешнего спокойного, просторного и теплого мундира Горданову обошлась ему не без хлопот:\r\nнадо было выбираться из хаоса страшно переплетенных и перепутанных понятий, уставов и преданий,\r\nв которых не было ничего стройного и без которых нельзя было вывести никакого плана и никакой системы для дальнейших действий.\r\nПавлу Николаевичу не трудно было доказать, что нигилизм стал смешон, что грубостию и сорванечеством ничего не возьмешь;\r\nчто похвальба силой остается лишь похвальбой, а на деле бедные новаторы, кроме нужды и страданий, не видят ничего, между тем как сила, очевидно, слагается в других руках.\r\nЭто уже давно чувствовали и другие, но только они не были так решительны и не смели сказать того, что сказал им Горданов;\r\nно зато же Павел Николаевич нашел себе готовую большую поддержку Все,\r\nжелавшие снять с себя власяницу и вериги нигилизма, были за Горданова, и с их поддержкой Павел Николаевич доказал,\r\nчто поведение отживших свой век нигилистов не годится никуда и ведет к погибели.\r\nКогда Горданов представил все это в надлежащем положении, все поняли, что это действительно так, и что потому,\r\nстало быть, нужно сделать свод всему накопившемуся хламу полуречий и недомолвок и решить, чем вперед руководствоваться.\r\nКому же было заняться этим сводом, как не Горданову?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "[(сноска 8)] Ну-с, вы знаете великую новость? Кутузов -- фельдмаршал.\n [(сноска 9)] Наконец, вот это человек.\r\n[(сноска 10)] Но говорят, он слеп?\n [(сноска 11)] Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.\r\n[(сноска 12)] Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: \"Государь и отечество награждают вас этой честью\".\r\n[(сноска 13)] Может быть, сердце не вполне участвовало\n [(сноска 14)] Вы знаете, что он сказал государю?\n [(сноска 15)] и какой характер. О, я его давно знаю.\r\n[(сноска 16)] Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!\r\n[(сноска 17)] -- Ну? -- Платовский казак.\n [(сноска 18)] Очень умный и болтун!\r\n[(сноска 19)] Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого,\r\nчто бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.\r\n[(сноска 20)] \"Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится\".\r\n[(сноска 21)] Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.\n [(сноска 22)] на это дитя Дона\r\n[(сноска 23)] Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким-то остолбенением,\r\nне произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи.\r\nВся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга.\r\nНаполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.\r\n[(сноска 24)] птица, возвращенная родным полям\n [(сноска 25)] Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.\n [(сноска 26)] \"Рыцари Лебедя\", мадам де Жанлис\r\n[(сноска 27)] Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.\n [(сноска 28)] этим ухом не слышат, -- вот что плохо.\n\n [(сноска 29)] В сомнении, мой милый, воздерживайся.\r\n[(сноска 30)] войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.\n [(сноска 31)] смешон\n [(сноска 32)] злоязычным?\r\n[(сноска 33)] мой рыцарь.\n [(сноска 34)] Когда. -- Ред.\n [(сноска 35)] плох\r\n[(сноска 36)] это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь\n [(сноска 37)] Что знает вся Москва?\r\n[(сноска 38)] Эта милая Вера!\n [(сноска 39)] Нет, сударыня.\n [(сноска 40)] Кто извиняется, тот обвиняет себя.\n [(сноска 41)] немножечко влюблена в молодого человека.\r\n[(сноска 42)] Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.\r\nЯ сообщил ему об этом.\r\nВнушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага.\r\nНеобходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.\r\n[(сноска 43)] Я вас буду угощать лагерем.\n [(сноска 44)] между нами\n [(сноска 45)] род укрепления. (Примеч. Л. Н. Толстого.)\r\n[(сноска 46)] Черт возьми!\n [(сноска 47)] Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.\r\n[(сноска 48)] Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.).\r\n[(сноска 49)] О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.).\r\n[(сноска 50)] О да (нем.)\n [(сноска 51)] перенести в пространство (нем.)\n [(сноска 52)] В пространстве (нем.)\n [(сноска 53)] Ну еще, крепче...\r\n[(сноска 54)] Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче...\n [(сноска 55)] Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.\r\n[(сноска 56)] Слушаю, государь.\n [(сноска 57)] До свиданья.\n [(сноска 58)] Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.\r\n[(сноска 59)] Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.\r\n[(сноска 60)] Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.\n [(сноска 61)] Римский король.\r\n[(сноска 62)] Чудесно!\n [(сноска 63)] Да здравствует император! Да здравствует римский король!\r\n[(сноска 64)] Короткий и энергический!\n [(сноска 65)] Под Москвою!\n [(сноска 66)] Вы слишком добры, ваше величество\n [(сноска 67)] Бородиным\r\n[(сноска 68)] и облик мира изменился бы. -- Ред.\n [(сноска 69)] вино откупорено и надо выпить его\r\n[(сноска 70)] в придворном штате императрицы.\n [(сноска 71)] Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?\r\n[(сноска 72)] Без всякого сомнения, государь.\n [(сноска 73)] Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.\r\n[(сноска 74)] Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?\r\n[(сноска 75)] Да, государь.\n [(сноска 76)] Роздали ли сухари и рис гвардейцам?\n [(сноска 77)] - Да, государь. -- Но рис?\r\n[(сноска 78)] Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено.\r\nОставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами.\r\nНаше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими.\r\nНаше тело есть машина для жизни. Вот и все.\r\n[(сноска 79)] Вот и все.\n [(сноска 80)] Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!\r\n[(сноска 81)] А! из стариков!\n [(сноска 82)] крещение огнем\n [(сноска 83)] большого редута, рокового редута, центрального редута.\r\n[(сноска 84)] Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте...\r\n[(сноска 85)] Ну, что еще?\n [(сноска 86)] Государь, герцог...\n [(сноска 87)] гусенку, которого я сделал орлом.\r\n[(сноска 88)] адский огонь.\n [(сноска 89)] Убирайтесь к...\n [(сноска 90)] прокламация короткая и энергическая.\n [(сноска 91)] железных людей.\r\n[(сноска 92)] пуки неприятельских орлов и знамен.\r\n[(сноска 93)] За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.\n [(сноска 94)] перенести в пространство (нем.)\r\n[(сноска 95)] Старый господин покойно устроился (нем.)\n [(сноска 96)] старого господина (нем.)\n [(сноска 97)] на это самодурство старого господина (нем.)\r\n[(сноска 98)] Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?\r\n[(сноска 99)] Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение...\n [(сноска 100)] мясо для пушек.\r\n[(сноска 101)] Им еще хочется!..\n [(сноска 102)] Государь?\n [(сноска 103)] Еще хочется, ну и задайте им.\n [(сноска 104)] поле сражения было великолепно.\r\n[(сноска 105)] Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех;\r\nона была чисто миролюбивая и консервативная.\r\nЭто было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех.\r\nСистема европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.\r\nУдовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли.\r\nВ этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.\r\nЕвропа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.\r\nЯ бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т. д.\r\nВозвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной;\r\nвсякое новое распространение -- антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление.\r\n..\r\nПариж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..\r\nПотом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало-помалу посещать,\r\nкак настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.\r\n[(сноска 106)] Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы.\r\nИмператорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна,\r\nпьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32-й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.\r\nд.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по-французски.\r\nРусская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек;\r\nрусская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия;\r\nпожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах;\r\nнаконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года;\r\nпо приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.\r\n* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * \n\n I\r\nДля человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения.\r\nЧеловеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения.\r\nНо вместе с тем из этого-то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.\r\nИзвестен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи:\r\nкак только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства;\r\nАхиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т.\r\nд. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою.\r\nБессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только,\r\nчто произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.\r\nПринимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его.\r\nТолько допустив бесконечно-малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса.\r\nНовая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно-малыми величинами,\r\nи в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.\r\nЭта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно-малые величины,\r\nто есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность),\r\nтем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.\r\nВ отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.\n Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.\r\nПостижение законов этого движения есть цель истории.\r\nНо для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы.\r\nПервый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других,\r\nтогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого.\r\nВторой прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей,\r\nтогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.\r\nИсторическая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине.\r\nНо как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой,\r\nдопущение начала какого-нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.\r\nВсякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой,\r\nтолько вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу;\r\nна что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.\r\nТолько допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения - дифференциал истории, то есть однородные влечения людей,\r\nи достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.\r\nПервые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей.\r\nЛюди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются,\r\nи весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая.\r\nКакая причина этого движения или по каким законам происходило оно? - спрашивает ум человеческий.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Не менее вещие, князья и бояре, тайные доброжелатели Ивана Васильевича, распускали между народом и защитниками Твери слухи о невозможности противиться силе московского князя.\r\n\"Ударит грозный владычною рукою, так сровняет с землей; посыплет милости, что твое солнышко после дождя\", - говорили они.\r\nПришел день, и они явились к великому князю московскому с покорною головой.\r\nТверь была уж покорена без бою. Но великий князь ее, Михайло Борисович, и бояре, оставшиеся ему верными, хотели еще защищаться.\r\nОни заперлись с войском в городке, который с одной стороны омывала Волга, с другой - Тьмака;\r\nворота заделаны, из костров (башен) выглянули пищали, зубцы перенизаны воинами, вооруженными смолой, каменьем, стрелами.\r\nТвердыня, мертвая и живая, готова принять осаждающих кровавым гостинцем. Слабая защита, когда надежда отступилась от защитников и измена шепчет им на сердце роковое слово гибели!\r\nИван Васильевич стоял в деревне Кольцове, откуда мог видеть Тверь, как на ладони. Явился к нему Хабар-Симский за повелением.\r\nОн знал, что Михайло Борисович, дрожа за свою безопасность, а более - молодой супруги своей, внучки короля польского Казимира, собирается в следующую ночь бежать из городка.\r\nХабар брался захватить их и в этом деле отдавал голову свою порукой.\r\n- Что мне в них? - сказал Иван Васильевич. - Кормы заключенным мне и так накладны. Пускай бегут в Литву: изменники Руси изменниками и останутся. Отрезанный ломоть не прирежешь силою.\r\nПустить Михаила Борисовича на все четыре стороны, знал бы Казимир, что тверской его приятель и сват мне не опасен. Тверь и без заложника будет крепка за мною.\r\nИ в этом случае расчеты его были верны. Наедине поговорил он еще что-то с Хабаром; разговор их остался тайною.\r\nУ Хабара во всех заимках были приятели. Много чудного порассказывал он им о Твери.\r\n- В одно ухо нырнул, в другое вынырнул, - говорил он, - и Спасу златоверхому успел поклониться.\r\nУдальцы тверчане продавали и покупали мою голову, да я молвил им: \"Не задорьтесь, ребята, попусту, не надсаживайте напрасно груди;\r\nжаль мне вас, и без того чахнете: продана моя буйная головушка золотой маковке Москве, дешево не отдаст, дорого вам нечем самим заплатить\".\r\n- Ну, что, много ли полонил красоток тверских? много ли бочек выкатил на волю из тюрем боярских? - спрашивали московские удалые головы.\r\n- Полонил я только одну красавицу, разумную думушку, - отвечал Хабар, - она шепнула мне полюбовное слово и вам велела молвить:\r\nродные-то мы, братцы, по святой по Руси, родные скоро будем и по батюшке Ивану Васильевичу.\r\nПриду я к вам, мои кровные, припаду к вашим ногам, примите меня, друженьки, во свою семью.\r\nВам раскрою белу грудь мою: выроньте в нее семя малое, слово ласково разрастется широким деревцом. Снимете вы голову, не плачьте по волосам; помилуете, буду ввек вам рабыней-сестрой.\r\n- На то и пономарь, чтоб к обедне звонить, а нам, ребятишкам, не в попы же идти! - возражали прежние товарищи Хабара-Симского.\r\n- Любо ль будет приходу, как станем зельем снарядным кадить, кистенем по лбу крестить.\r\nПопал ты, Хабар, в воеводы, не в уроды. Думушку ты постную из кельи взял напрокат; не твоя она, не срослась с тобой, дружок: слышишь, зашумела, прокатилась, и следок простыл.\r\nДума-то твоя родная, молодецкая, что разгул буйного ветра в степях, что размашка сокола в вольных кругах: эта с тобой, словно берег с водой.\r\nДевица ль, вдова ль хороша, то и наша сестрица-душа; поцелуешь в уста - что хмелина твоя, поцелуешь в другой - сердобольник [Так называют шиповник в Тверской губернии.\r\n(Прим. автора)] что твой, а заглянешь в стопу, и горе за лоб. Ты, Хабар, воевода Ивана Васильевича, на коне боевом, а наш, протянувшись под лавкой, столом.\r\nТак поменялись молодцы посылками на русский лад.\r\nБочки меду, добытые в окружных погребах боярских, красовались в стане и глядели очень умильно на Хабара; речи товарищей разжигали в нем прежнюю удаль.\r\nНо он помнил свой обет отцу, свои обязанности, как воин отрядный, и отблагодарил друзей только одною красаулей.\r\nОт них зашел он в шатер Аристотеля. С ним должен был повидаться и поговорить насчет освещения будущей ночи.\r\nЖивой рассказ его о веселой жизни в охотниках воспламенил молодого лекаря и Андрюшу: оба умоляли посыльного воеводу взять их с собой в ночную экспедицию.\r\nХабар помнил услуги лекаря во дворе Палеолога и невольно любил его, несмотря на басурманство. По доброте души своей, сын Образца готов был на услуги всякого рода.\r\nОн согласился принять его в свой отряд, с тем, однако ж, чтобы Антон оделся и остригся по-русски.\r\nЭтот вызов льстил сердцу Антона: она узнает об этом преобразовании, она увидит его в русской одежде, думал молодой человек, дитя душою, и сам подал ножницы Хабару.\r\nПали кольца его прекрасных длинных волос к ногам посыльного воеводы - и чрез несколько мгновений немец-лекарь преобразился в красивого русского молодца.\r\nНашли для него доспехи, шлем, латы, меч-кладенец. Воинственный наряд так шел к нему, как будто он не скидал его никогда.\r\nВидно было, что он родился для ремесла воина и судьба ошибкою указала ему другое назначение.\r\n- Ты берешь у меня обоих детей моих, - сказал розмысл Хабару, принеся позволение великого князя \"молодым ребятам поохотиться\", - смотри, береги их, как родных братьев.\r\nНа прощание подарил он каждому из них железных Яблоков, начиненных порохом, кто сколько мог взять, объяснив способы хранения и употребления их.\r\nОн только что их изобрел и назвал потешными.\r\nЯблочки эти должны были ужасно действовать на воображение наших предков, видевших беса во всяком орудии, которое превышало их понятие;\r\nсравнивая их с нынешними гранатами, можно догадываться и об ужасных следах, которые они оставляли по себе.\r\nКто посещал Жолтиков монастырь по дороге, провожающей Тьмаку, останавливался, конечно, не раз полюбоваться ее живописными излучинами.\r\nВас не поразят здесь дикие величественные виды, напоминающие поэтический мятеж стихий в один из ужасных переворотов мира;\r\nвы не увидите здесь грозных утесов, этих ступеней, по коим шли титаны на брань с небом и с которых пали, разбросав в неровном бою обломки своих оружий, доныне пугающие воображение;\r\nвы не увидите на следах потопа, остывших, когда он стекал с остова земли, векового дуба, этого Оссиана лесов, воспевающего в час бури победу неба над землей;\r\nвы не услышите в реве потока, брошенного из громовой длани, вечного отзыва тех богохульных криков, которые поражали слух природы в ужасной борьбе создания с своим творцом.\r\nНет, вас не поразят здесь эти дикие, величественные картины.\r\nСкромная речка, будто не смеющая разыграться, смиренный лепет вод ее, мельница, тихо говорящая, берега,\r\nкоторые возвращаются к дороге, лишь только забывшись немного, убежали от нее, лужок, притаившийся в кустах,\r\nтемный бор, который то вздыхает, как отшельник по небе, то шепчет словно молитву про себя,\r\nто затянет томный сладкозвучный мотив, будто псалмопевец в божественной думе, перебирающий золотыми струнами своих гуслей;\r\nв виду два монастыря, жилище архипастыря, кругом глубокое уединение: все напоминает вам по вашему пути, что вы идете в духовную обитель.\r\nВот здесь-то, у самой дороги, провожающей речку Тьмаку, стояла во время, которое описываем, небольшая мельница (на том самом месте, где и ныне стоит она).\r\nКолеса молчали:\r\nтверчанам и окружным черным людям, занятым военною тревогою, было не до житейских забот - не до молотья муки, когда в жерновах судьбы выделывалась участь целого княжества.\r\nБыло время к ночи, и потому единственные жильцы мельничной избушки, хозяин ее, старик седовласый, и мальчик лет двенадцати, приемыш его, немой, укладывались спать.\r\nТишину их уединения нарушал только переговор речки, которая, с жалобою на свое заключение, слезилась кое-где сквозь плотину.\r\nВдруг мальчик стал прислушиваться, замахал рукою и замычал. Слух немого был чрезвычайно остер; жалкие звуки всегда верно давали знать о приближении посетителя или прохожего.\r\nИ ныне эти предвещания, заставившие старика выглянуть в окно, вскоре оправдались. Послышался топот конницы.\r\nСтарик зажег лучину, и свет от нее, выпадавший из окна на левый берег речки, беспорядочно осветил толпу всадников.\r\nОдин из них сошел с лошади и просил мельника голосом, не смевшим громко обнаружиться, чтобы он показал им дорогу через плотину.\r\nПросьба эта была немедленно исполнена, и всадники, которых мельник насчитал десятков до десяти, перебравшись через плотину, расположились на правом берегу Тьмаки.\r\nБолота и выкопанные между ними рвы охраняли с этой стороны от нападения неприятелей.\r\nОставшиеся на левом берегу всадники, может быть до двадцати, засели на мельничном дворе и в самой избушке.\r\nЭто была тверская дружина, которую князь Михайло Холмский (родственник московского воеводы,\r\nслужебного князя Данилы Дмитриевича), один из вернейших слуг своего государя, почти неволею набрал и отрядил сюда.\r\nРатники, ее составлявшие, пришли будто на погребальную процессию, и не мудрено:\r\nих нарядили не защищать своего князя в стольном граде, у гробов его венчанных предков, под сенью Спаса златоверхого, а проводить человека,\r\nкоторый перестал быть их государем и добровольно, без боя, оставляет их на произвол другого, уже победителя одним своим именем.\r\nНе простившись подобру-поздорову с своими подданными, ночью, как тать, украдывая от них великого князя и святость всего,\r\nчто с этим именем соединяется, он бежит робким изгнанником в землю литовскую, искони вражескую.\r\nЭтим постыдным бегством не разрешает ли их присягу? Довольно и этой мысли, чтобы потерять бодрость.\r\nК ней примешались убеждения и подкуп Иоанновых доброжелателей, слухи о милостях, которыми сильный и богатый московский великий князь,\r\nнеминуемый их властитель, станет осыпать тех, кто скорей перейдет на его сторону, и слухи о казнях, которые падут на упрямых и опоздалых.\r\nНе прошло часа, как большая часть их, один за другим, под разными предлогами, выбралась за кусты,\r\nнаправила путь свой вверх по левому берегу речки и в удобном месте перебралась в займища московские.\r\nОни потому только этого прежде не сделали, что из городу не было возможности перебраться туда безопасно.\r\nКакой-нибудь десяток храбрых воинов, оставшихся в кустах, не изменил покуда своему долгу.\r\nИ была важная тому причина - сон их одолел. Они предались ему, затрубя во славу князя Михаила Борисовича и Ивана Васильевича, без различия, кто кому приснился.\r\nГолова этой дружины ничего не подозревал; он сидел спокойно в избе, обращая речь то к мельнику, то к сотским и десятским, которые с ним были, или прислушивался.\r\nК полночи поджидал он условного знака со стороны старицкой дороги.\r\n- Что это, сынишка твой? - спросил он мельника, указывая на мальчика.\r\n- Приемыш, батюшка. Вот в Оспожино говейно [Успенский пост. (Прим. автора)] минет три года, нашел я его в монастырском лесу.\r\nСловечка не выронил - знать, обошел его лесовик {Прим. стр. 224}. С того денечка нем, аки рыба. Ни роду, ни племени не обыскалось, так я ему, ведаешь, стал родной.\r\nТут начались рассказы тверских воинов о разных немых, которые такими сделались, потому что их обошел лесовик.\n - А что, лесовик, с твоим хозяином ладят? - спросил опять голова.\r\n- Грех молвить, помянуть его лихом не за что; да и нас не про что обиждать; палаты его брусяные бережем, бесчестья ему не кладем.\r\n- Чай, в гостях у тебя, дедушка, бывал?\n - Не без того, родимый.\r\n- Сам зашел или ты позвал его милость? угостил ты его калачом или пестом? - смеясь спросил один из сотских, вольнодумец, esprit-fort [вольнодумец (франц.\r\n)] того времени, сидевший у самого окна.\r\n- Не шути про него шуток, боярин, как аукнется, так и откликнется, - отвечал мельник.\n В это мгновение что-то сильно заскребло у окна, и сотскому послышались тысячи шагов в лесу.\r\nЭтими звуками подрало по коже храброго воина.\n - Смотри-ка, - вскричал голова, надседаясь со смеху, - на сотском лица нет, кошки испугался!\r\n- На то и голова ты, что удалее нас, - отвечал с сердцем сотник, отодвинувшись от окна.\r\n- Ну-ка, старина, - сказал голова, обращаясь к мельнику, - распояшься, расскажи-ка нам, как лесовик побывал у тебя в гостях.\r\n- Пожалуй, коли это милости твоей в угоду. Было это в запрошлое лето о Николе, с мостом, в ночную пору, хоть бы теперь, в добрый час молвить, в худой помолчать.\r\nМороз был лютый, осерчал, аки голодный зверь, носу не высунешь на двор, так и хватает когтями; избушка моя то и дело надувалась да охала, словно кто ее дубиной по ребрам колотил.\r\nЧас места спустя и поотдало малое толико.\r\nОткуда ни возьмись вихорь, застонал, завертел, поднялась и метелица, аки рать конная скачет и гонит одна другую,\r\nали нити у проворной мотальщицы на воробе, не знать, с неба ли падает снег али с земли подымается, зги божьей не видать.\r\nПриемыш мой спал; мне было не до сна - того и гляди крышу снесет и по бревну животы размечет. Щепаю себе лучину, а сердце так и ходит ходенем.\r\nВдруг слышу, что-то сзади меня пахнуло холодом, инда поперек меня хватило;\r\nсмотрю, стоит передо мной старик - высокий, седой, голова встрепанная, аки у сосны, борода по колено,\r\nне менее доброй охапки чесаного льну, белехонька, словно у нашего брата, коли суток двое безвыходно помелешь;\r\nглаза серые, так и нижут тебя насквозь, тулуп шерстью вверх.\r\nНечего греха таить, язык отнялся, ноги словно кто их пригвоздил к земле. \"Не бойсь, - молвил он, - зашел к тебе погреться; с той поры, как вырастил лесок, такой погоды не видывал\".\r\nИ стал он греться у печурки, растопырив свои костлявые пальцы. Погревшись немало-немного, учал собираться восвояси.\r\n\"Спасибо, - молвил он, - николи не забуду твоего добра\". С того времени, осударь ты мой, не видывал его. Только слово свое лесовик сдержал.\r\nМужички, что ездят ко мне муку молоть, не нахвалятся добрым человеком: в непогодь встретит их у лесу да проводит до меня;\r\nу которого клячонка заартачится, лишь руку подложит к саням, так пошла себе, будто к ней жеребца припрягли.\r\nИ дорожки-то ко мне всегда гладки да катки, словно по первому белопуту, и...\r\nВдали послышался стон и повторился.\n - Не наши ль сторожа на большой дороге окликают нас? - спросил голова.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним.\r\nНо тот холодный, строгий взгляд,которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.\r\nВ одиночестве потом передумывая этот взгляд, который выражал право на свободу, она пришла, как и всегда, к одному - к сознанию своего унижения.\r\n\"Он имеет право уехать когда и куда он хочет. Не только уехать, но оставить меня. Он имеет все права, я не имею никаких.\r\nНо, зная это, он не должен был этого делать. Однако что же он сделал?.. Он посмотрел на меня с холодным, строгим выражением.\r\nРазумеется, это неопределимо, неосязаемо, но этого не было прежде, и этот взгляд многое значит, - думала она. - Этот взгляд показывает, что начинается охлаждение\".\r\nИ хотя она убедилась, что начинается охлаждение, ей все-таки нечего было делать, нельзя было ни в чем изменить своих отношений к нему.\r\nТочно так же как прежде, одною любовью и привлекательностью она могла удержать его.\r\nИ так же как прежде, занятиями днем и морфином по ночам она могла заглушать страшные мысли о том, что будет, если он разлюбит ее.\r\nПравда, было еще одно средство: не удерживать его, - для этого она не хотела ничего другого, кроме его любви, - но сблизиться с ним, быть в таком положении, чтоб он не покидал ее.\r\nЭто средство было развод и брак. И она стала желать этого и решилась согласиться в первый же раз, как он или Стива заговорят ей об этом.\r\nВ таких мыслях она провела без него пять дней, те самые, которые он должен был находиться в отсутствии.\r\nПрогулки, беседы с княжной Варварой, посещения больницы, а главное, чтение, чтение одной книги за другой занимали ее время.\r\nНо на шестой день, когда кучер вернулся без него, она почувствовала, что уже не в силах ничем заглушать мысль о нем и о том, что он там делает.\r\nВ это самое время дочь ее заболела. Анна взялась ходить за нею, но и это не развлекло ее, тем более что болезнь не была опасна.\r\nКак она ни старалась, она не могла любить эту девочку, а притворяться в любви она не могла.\r\nК вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в город, но,\r\nраздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным.\r\nНа другое утро она получила его письмо и раскаялась в своем.\r\nОна с ужасом ожидала повторения того строгого взгляда, который он бросил на нее, уезжая, особенно когда он узнает, что девочка не была опасно больна.\r\nНо все-таки она была рада, что написала ему.\r\nТеперь Анна уже признавалась себе, что он тяготится ею, что он с сожалением бросает свою свободу, чтобы вернуться к ней, и, несмотря на то, она рада была, что он приедет.\r\nПускай он тяготится, но будет тут с нею, чтоб она видела его, знала каждое его движение.\r\nОна сидела в гостиной, под лампой, с новою книгой Тэна и читала, прислушиваясь к звукам ветра на дворе и ожидая каждую минуту приезда экипажа.\r\nНесколько раз ей казалось, что она слышала звуки колес, но она оши- балась; наконец послышались не только звуки колес, но и покрик кучера и глухой звук в крытом подъезде.\r\nДаже княжна Варвара, делавшая пасьянс, подтвердила это, и Анна, вспыхнув, встала, но, вместо того чтоб идти вниз, как она прежде два раза ходила, она остановилась.\r\nЕй вдруг стало стыдно за свой обман, но более всего страшно за то, как он примет ее.\r\nЧувство оскорбления уже прошло; она только боялась выражения его неудовольствия. Она вспомнила, что дочь уже второй день была совсем здорова.\r\nЕй даже досадно стало на нее за то, что она оправилась как раз в то время, как было послано письмо.\r\nПотом она вспомнила его, что он тут, весь, со своими руками, глазами. Она услыхала его голос. И, забыв все, радостно побежала ему навстречу.\r\n- Ну, что Ани? - робко сказал он снизу, глядя на сбегавшую к нему Анну.\r\nОн сидел на стуле, и лакей стаскивал с него теплый сапог.\n - Ничего, ей лучше.\n - А ты? - сказал он, отряхиваясь.\r\nОна взяла его обеими руками за руку и потянула ее к своей талии, не спуская с него глаз.\r\n- Ну, я очень рад, - сказал он, холодно оглядывая ее, ее прическу, ее платье, которое он знал, что она надела для него.\r\nВсе это нравилось ему, но уже столько раз нравилось! И то строго-каменное выражение, которого она так боялась, остановилось на его лице.\r\n- Ну, я очень рад. А ты здорова? - сказал он, отерев платком мокрую бороду и целуя ее руку.\r\n\"Все равно, - думала она, - только бы он был тут, а когда он тут, он не может, не смеет не любить меня\".\r\nВечер прошел счастливо и весело при княжне Варваре, которая жаловалась ему, что Анна без него принимала морфин.\r\n- Что ж делать? Я не могла спать... Мысли мешали. При нем я никогда не принимаю. Почти никогда.\r\nОн рассказал про выборы, и Анна умела вопросами вызвать его на то самое, что веселило его, - на его успех.\r\nОна рассказала ему все, что интересовало его дома. И все сведения ее были самые веселые.\r\nНо поздно вечером, когда они остались одни, Анна, видя, что она опять вполне овладела им, захотела стереть то тяжелое впечатление взгляда за письмо. Она сказала:\r\n- А признайся, тебе досадно было получить письмо, и ты не поверил мне?\r\nТолько что она сказала это, она поняла, что, как ни любовно он был теперь расположен к ней, он этого не простил ей.\r\n- Да, - сказал он. - Письмо было такое странное. То Ани больна, то ты сама хотела приехать.\r\n- Это все было правда.\n - Да я и не сомневаюсь.\n - Нет, ты сомневаешься. Ты недоволен, я вижу.\r\n- Ни одной минуты. Я только недоволен, это правда, тем, что ты как будто не хочешь допустить, что есть обязанности...\r\n- Обязанности ехать в концерт...\n - Но не будем говорить, - сказал он.\n - Почему же не говорить? - сказала она.\r\n- Я только хочу сказать, что могут встретиться дела необходимые. Вот теперь мне надо будет ехать в Москву, по делу дома.\r\n.. Ах, Анна, почему ты так раздражительна? Разве ты не знаешь, что я не могу без тебя жить?\r\n- А если так, - сказала Анна вдруг изменившимся голосом, - то ты тяготишься этою жизнью... Да, ты приедешь на день и уедешь, как поступают...\r\n- Анна, это жестоко. Я всю жизнь готов отдать...\n Но она не слушала его.\r\n- Если ты поедешь в Москву, то и я поеду. Я не останусь здесь. Или мы должны разойтись, или жить вместе.\n - Ведь ты знаешь, что это одно мое желанье. Но для этого...\r\n- Надо развод? Я напишу ему. Я вижу, что я не могу так жить... Но я поеду с тобой в Москву.\r\n- Точно ты угрожаешь мне. Да я ничего так не желаю, как не разлучаться с тобою, - улыбаясь, сказал Вронский.\r\nНо не только холодный, злой взгляд человека преследуемого и ожесточенного блеснул в его глазах, когда он говорил эти нежные слова.\r\nОна видела этот взгляд и верно угадала его значение. \"Если так, то это несчастие!\" - говорил этот его взгляд. Это было минутное впечатление, но она никогда уже не забыла его.\r\nАнна написала письмо мужу, прося его о разводе, и в конце ноября, расставшись с княжной Варварой, которой надо было ехать в Петербург, вместе с Вронским переехала в Москву.\r\nОжидая каждый день ответа Алексея Александровича и вслед за тем развода, они поселились теперь супружески вместе.\r\n* ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ * \n\n I\r\nЛевины жили уже третий месяц в Москве.\r\nУже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей, знающих эти дела, Кити должна была родить;\r\nа она все еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад.\r\nИ доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство;\r\nодна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.\r\nОна теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением прислушивалась к этому чувству.\r\nОн теперь уже не был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от это- го, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.\r\nВсе, кого она любила, были с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей,\r\nчто если б она не знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и не желала лучшей и приятнейшей жизни.\r\nОдно, что портило ей прелесть этой жизни, было то, что муж ее был не тот, каким она любила его и каким он бывал в деревне.\r\nОна любила его спокойный, ласковый и гостеприимный тон в деревне.\r\nВ городе же он постоянно казался беспокоен и настороже, как будто боясь, чтобы кто-нибудь не обидел его и, главное, ее.\r\nТам, в деревне, он, очевидно зная себя на своем месте, никуда не спешил и никогда не бывал не занят.\r\nЗдесь, в городе, он постоянно торопился, как бы не пропустить чего-то, и делать ему было нечего. И ей было жалко его.\r\nДля других, она знала, он не представлялся жалким;\r\nнапротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на любимого человека,\r\nстараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить себе то впечатление, которое он производит на других, она видела,\r\nсо страхом даже для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен своею порядочностью, несколько старомодною,\r\nзастенчивою вежливостью с женщинами, своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом.\r\nНо она видела его не извне, а изнутри; она видела, что он здесь не настоящий; иначе она не могла определить себе его состояние.\r\nИногда она в душе упрекала его за то, что он не умеет жить в городе: иногда же сознавалась, что ему действительно трудно было устроить здесь свою жизнь так, чтобы быть ею довольным.\r\nВ самом деле, что ему было делать? В карты он не любил играть. В клуб не ездил.\r\nС веселыми мужчинами вроде Облонского водиться, она уже знала теперь, что' значило... это значило пить и ехать после питья куда-то.\r\nОна без ужаса не могла подумать, куда в таких случаях ездили мужчины.\r\nЕздить в свет? Но она знала, что для этого надо находить удовольствие в сближении с женщинами молодыми, и она не могла желать этого.\r\nСидеть дома с нею, с матерью и сестрами?\r\nНо, как ни были ей приятны и веселы одни и те же разговоры, - \"Алины-Надины\", как называл эти разговоры между сестрами старый князь, - она знала, что ему должно быть это скучно.\r\nЧто же ему оставалось делать? Продолжать писать свою книгу?\r\nОн и попытался это делать и ходил сначала в библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги;\r\nно, как он говорил ей, чем больше он ничего не делал, тем меньше у него оставалось времени.\r\nИ, кроме того, он жаловался ей, что слишком много разговаривал здесь о своей книге и что потому все мысли о ней спутались у него и потеряли интерес.\r\nОдна выгода этой городской жизни была та, что ссор здесь, в городе, между ними никогда не было.\r\nОттого ли, что условия городские другие, или оттого, что они оба стали осторожнее и благоразумнее в этом отношении,\r\nв Москве у них не было ссор из-за ревности, которых они так боялись, переезжая в город.\r\nВ этом отношении случилось даже одно очень важное для них обоих событие, именно встреча Кити с Вронским.\r\nСтаруха княгиня Марья Борисовна, крестная мать Кити, всегда очень ее любившая, пожелала непременно видеть ее.\r\nКити, никуда по своему положению не ездившая, поехала с отцом к почтенной старухе и встретила у ней Вронского.\r\nКити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то черты,\r\nу ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо.\r\nНо это продолжалось лишь несколько секунд.\r\nЕще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если нужно, точно так же,\r\nкак она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и главное, так, чтобы все до последней интонации и улыбки было одобрено мужем,\r\nкоторого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.\r\nОна сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал \"наш парламент\". (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.\r\n) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал, прощаясь;\r\nтут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на человека, когда он кланяется.\r\nОна благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече с Вронским;\r\nно она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею.\r\nОна сама была довольна собою.\r\nОна никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться,\r\nно и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.\r\nЛевин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны.\r\nЕй очень трудно было сказать это ему, но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее, а только, нахмурившись, смотрел на нее.\r\n- Мне очень жаль, что тебя не было, - сказала она. - Не то, что тебя не было в комнате... я бы не была так естественна при тебе.\r\n.. Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, - говорила она, краснея до слез. - Но что ты не мог видеть в щелку.\r\nПравдивые глаза сказали Левину, что она была довольна собою, и он, несмотря на то, что она краснела, тотчас же успокоился и стал расспрашивать ее, чего только она и хотела.\r\nКогда он узнал все, даже до той подробности, что она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же просто и легко, как с первым встречным,\r\nЛевин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "- Им, маменька, без брильянтов нельзя. А что касается до богатства, так я от одного адвоката за верное слышал, что у иной, кроме брильянтов да кружев, ничего и нет.\r\nДа и те\" как получит, сейчас же у закладчика заложит, да у него же опять и берет напрокат!\r\n- Уж будто бы бедность такая! все, чай, сколько-нибудь накопит!\r\n- Ей-богу, маменька, так. Ведь они до сих пор все больше между офицерами обращались.\r\nАдвокаты-то только теперь в ход пошли, а прежде все с офицерами! Ну, а возьмите сами, сколько ей сперва нужно денег истратить, чтобы офицера-то заманить!\r\nПервое дело - квартира, ковры, белье, второе - экипаж, третье - туалет, чтобы новый каждый день был.\r\n..\r\n- И за все-то, мой друг, с нее вдвое! за все-то вдвое против других дерут!\r\nПотому, всякий знает, что она нечестная - ну, и берут! Она и торговаться-то даже, мой друг, не смеет, а так прямо и отдает!\r\n- Вот видите! Платье-то, может быть, на ней пятьсот рублей стоит, а офицер-то возьмет да за обедом его шампанским обольет!\r\n- И обольет! Ты думаешь, не обольет! Да и как еще обольет-то! Офицер - ведь он горд! На, скажет, подлянка! понимай, каков я есть!\r\n-Так вот то-то и есть! Тут, маменька, уж не об четырехэтажных домах приходится думать, а об том, как бы самой-то лет пяток-другой продышать!\r\n- Где уж об домах думать! да еще то ли с ними делают! Еще нынче все-таки потише стало, а прежде, бывало, как порасскажет папенька!..\n - Уж будто и папенька!!\r\n- А ты как бы об отце-то своем полагал! Тоже, батюшка, сахар медович был!\r\nЭто чтобы \"деверию\" встретить, да, высуня язык, целые сутки за ней не пробегать - да упаси бог, чтобы он случай такой пропустил! Пытала я первое-то время плакать от него!\r\nБывало, он рыскает там, по Мещанским-то, а я лежу одна-одинешенька на постели, да все плачу! все плачу!\r\nИ ни одним, то есть, словом никогда я его не попрекнула, чтобы там взгляд какой-нибудь или жест недовольный.\r\n.. Никогда! Всегда - милости просим!\r\nАнна Михайловна лжет, и Миша тоже очень хорошо знает, что Семен Прокофьич имеет об \"девериях\" самые первоначальные, так сказать, детские понятия.\r\nНо им обоим приятно лгать, потому что предмет-то лганья очень уж занятен.\r\nОни ходят обнявшись по комнате и мечтают. Анна Михайловна мечтает о том, сколько бы у нее было изюму, черносливу, вермишели, макарон, одним словом, всего, чего только душа спросит.\r\nМечтания Миши обращены больше в сторону \"кокотки\".\r\n- Еще бы не хорошо! уж так-то бы хорошо! - восклицает Анна Михайловна.\r\n- Ах, маменька! - стонущим голосом вторит ей Миша и ни с того ни с сего целует ее.\r\nНо вот является Семен Прокофьич, только что совершивший утреннее воскресное поклонение директору. Беседа разом принимает другой характер.\r\n- Ну, что, молодец, опять кого-нибудь в каторжные работы сослал? - спрашивает счастливый отец.\r\n- Нет, только на пять лет в арестантские роты! Да и то, папенька, преступник уж сам сознался! Чуть-чуть было Тонкачев не загонял меня!\n - Как же это ты, брат, маху дал! Ай, ай, ай!\r\n- Да ведь трудно, папенька!\n - А ты напирай, братец! Он от тебя, а ты за ним! Он в сторону, а ты обеги кругом - да встречу! Вот, братец, как дела-то обделывать нужно!\r\n- Да я, папенька, и так...\r\n- Ну, да ведь и то сказать, не все же на каторгу! Спасибо и в арестантские роты на пять лет! Ну, и пущай его посидит! За дело! Вперед не блуди!\r\n- А у нас, папаша, на будущей неделе, в \"заведении\" политический процесс приготовляется!\n - Ну, вот и дело! Вот этих лохматых да стриженых - это так! Катай их!\r\n- А я бы, право, Мишеньку в адвокаты отдала! - как-то нерешительно заговаривает Анна Михайловна.\r\nЭтого робкого заявления достаточно, чтобы в одно мгновение прогнать хорошее расположение духа Семена Прокофьича.\r\n- И что тебе, матушка, за охота мне перед обедом аппетит портить! - брюзжит он. - Вот дай срок умру, тогда хоть в черти-дьяволы, хоть в публичный дом его отдавай!\r\nВысказав это, Семен Прокофьич, огорченный и раздраженный, уходит к себе в кабинет и вплоть до самого обеда не показывается оттуда.\r\nНичто не изменилось в течение шестнадцати лет в воскресных обедах Нагорновых, только посетители их как будто повыцвели.\r\nДедушка Михаиле Семеныч уж не управляет архивом и с тех пор, как находится в отставке, как-то опустился, перестал шутить и, словно мхом, весь оброс волосами.\r\nОн худо слышит, глядит как-то тускло и беспомощно и плохо ест.\r\nСестрицы-девицы по-прежнему остаются сущими девицами, но уже не краснеют и не стыдятся при слове \"мужчина\",\r\nно сами охотно заговаривают о самопомощи, самовоспитании и вообще обо всем, что имеет какое-нибудь прикосновение к женскому вопросу.\r\nСам Семен Прокофьич, с тех пор как его сделали генералом, постоянно задумывается и что-то шепчет про себя, как будто рассчитывает, к какому же, наконец, празднику дадут ему звезду.\r\nПирог с сигом подается по-прежнему, но невский сижок до такой степени поднялся в цене, что вынуждены были заменить его ладожским и волховским.\r\nОдним словом, жизнь видимо угасает в этом семействе и, может быть, даже давно угасла бы,\r\nесли б от времени до времени не пробуждал ее Миша прикосновением своего скромного, но все-таки молодого задора.\r\n- Нынче, батюшка, у нас кулебяка не прежняя! - начинает беседу Семен Прокофьич, обращаясь к старику Рыбникову, - нынче невскими-то сижками князья да графы.\r\n.. да вот аблакаты лакомятся, а с нас, действительных статских, и ладожского предовольно! Да ведь и то сказать, чем же ладожский сиг - не сиг!\r\nРыбников мычит что-то в ответ, но, очевидно, только из учтивости, потому что ничего не слышит, хотя Нагорнов и старается говорить как можно отчетливее.\r\n- Прежде, батюшка, ваше превосходительство, говядина-то восемь копеечек за фунт была, а нынче бог так привел, что и за бульонную по двадцати копеечек платим.\r\nДорог понастроили, думали, что хоть икра дешевле будет, ан и тут легости нет.\r\nВот я за самую эту квартиру прежде пятьсот на ассигнации платил, а нынче она уж пятьсот-то серебрецом из кармана стоит-с! Так-то вот!\r\nОбщее молчание. Все понимают, что Семен Прокофьич к чему-то ведет свою речь, и ждут понурившись.\r\nИ действительно, по тем подергиваньям, с которыми он режет пирог и посылает в рот куски его, видно, что на сей раз дело не обойдется без нравоучения.\r\n- А сыночек вот в аблакаты устремляется! - разражается наконец Семен Прокофьич, - а от этих, прости господи, сорванцов и бедствия-то все на нас пошли!\r\nМолчание делается еще глубже и тягостнее.\r\n- У отца за душой гроша нет, а у сынка уж актрисы на уме... да как эти... камелиями, что ли, они у вас прозываются?\n - Камелиями, папенька.\r\n- Камелия, батюшка, - это цветок такой. Цветками назвали! настоящим-то манером стыдно назвать, так по цветку название выдумали!\n - Помилуйте, папенька, разве я...\r\n- Я не об тебе, мой друг, а вообще про молодежь про нынешнюю...\r\nЗависть, батюшка, ваше превосходительство, у них какая-то появляется, коли они у которого человека в кармане рубль видят!\r\nМысли другой никакой нет! Так вот и говорит тебе в самые глаза: не твой рубль, а мой!\r\nИ так это на тебя взглянет, что даже сконфузит всего! Точно ты и в самом деле виноват перед ним! точно и в самом деле у тебя не свой, а его рубль-то в кармане!\r\nМиша слушает, уткнувшись в тарелку. Очевидно, он недоволен.\r\nКак представитель молодого поколения, он считает своим долгом хотя пассивно, но достойно протестовать против клеветы на него.\r\n- Иду я это, батюшка, намеднись по Катериновке, - продолжает обличать Семен Прокофьич, - а передо мной два школяра идут.\r\n\"Вот бы, - говорит один, - кабы в этой канаве разом всю рыбу выловить - вот бы денег-то много забрать можно!\" Так вот у них жадность-то какова!\r\nА того и не понимает, малец, что в нашей Катериновке, кроме нечистот из Зондерманландии, и рыбы-то никакой нет!\r\nПри слове \"Зондерманландия\" старик Рыбников обнаруживает некоторое оживление.\r\n- Да, брат, бывали! бывали мы там! - шамкает он.\r\n- Вот он, аблакат-то этот, как нахватает чужих-то денег, ему и не жалко! В лавку придет - всю лавку подавай! На садок придет - весь садок подавай!\r\nА мы терпи! Он чужой двугривенчик-то за говядину отдает, а мы свой собственный, кровный, по милости его, подавай!\r\n- Бывали! бывали! - прерывает старик Рыбников, думая, что речь все идет об Зондерманландии.\r\n- Нет, да вы, батюшка, ваше превосходительство, послушали бы, какой у них аукцион насчет этих деверий-камелий идет! Офицер говорит: полторы, говорит! Он: две, говорит!\r\nОфицер опять: две с половиной! Он: три, говорит! Откуда он деньги-то берет! Вы вот что мне, батюшка, объясните!\r\n- Да... да... в Зондерманландии... это точно!\r\n- И ведь ничего-то у него на уме, кроме стяжанья этого, нет! Не то чтобы государству или там отечеству.\r\n.. послужить бы там, что ли... Нет, только одну мысль и держит в голове: как бы мамон себе набить!\r\nСемен Прокофьич постепенно приходит в такой азарт, что даже бросает на тарелку нож и вилку.\r\n- А нас взяточниками обзывают! - гремит он, - мы обрезочки да обкусочки подбирали - мы взяточники! А он целого человека зараз проглотить готов - он ничего!\r\nон благородный! Зачем, мол, сей человек праздно по свету мыкается! Пускай, мол, он у меня в животе отлежится!\r\nГусь стоит посреди стола нетронутым. Анна Михайловна и сестрицы притихли; у Миши слегка вздрагивают губы; даже старик Рыбников начинает понимать, что происходит нечто неладное.\r\n- И вот тебе мой отцовский завет, Михайло Семеныч! - в упор обращается к сыну старик Нагорнов.\r\n- В аблакаты - ни-ни! Просвирками-то, брат, не проживешь, да ты и теперь уж над просвирками-то посмеиваешься!\r\nТы, брат, может, на заграницу засматриваешься, что там аблакат-то в почете!\r\nТак ведь там он человек вольный: сегодня он аблакат, а завтра министр - вот оно что! А ты здесь что! и сегодня мразь, и завтра мразь.\r\nМразь! мразь! мразь!\r\n-----\r\nМиша убеждается, что, благодаря отцовскому предупреждению, двери в адвокатуру для него закрыты.\r\nОн решается идти в прокуроры, и в согласность этому решению приучает себя слегка голодать.\r\n\"У прокурора, - говорит он себе, - живот должен иметь форму вогнутого зеркала, чтобы служил не к обременению, а чтобы всегда... везде... ваше превосходительство!.. готов-с!\"\r\nТип надорванного, с вогнутым животом, и всегда готового исполнителя - тип еще нарастающий, будущий... но он будет.\r\nИли, лучше сказать, он существовал искони, но временно как бы поколебался и утратил свою ясность.\r\nЭто все тот же русский Митрофан, готовый и просвещаться и просвещать, и сражаться и быть сражаемым.\r\nВ последнее время он несколько замутился благодаря новизне некоторых положений и неумению с желательною скоростью освоиться с ними;\r\nно несомненно, что он воспрянет, что он вновь сделается чистым, как скло, и овладеет браздами.\r\n..\r\nМиша уже и ведет себя так, как будто он заправский прокурор. Строго, сдержанно, немножко сурово.\r\nИз уст его так и сыплются:\r\n\"по уложению о наказаниях\", \"по смыслу такого-то решения кассационного департамента\",\r\n\"на основании правил о судопроизводстве\", \"в Своде законов гражданских, статья такая-то, раздел такой-то, изображено\" и т.\r\nд. Даже в дружеской беседе с товарищами он все как будто обвиняет и убеждает кого-то сослать в каторгу.\r\n- Тебя, брат, за такие дела, по статье такой-то, следовало бы, по малой мере, в исправительный дом на три года запрятать!\r\n- говорит он, - да моли еще бога, что смягчающие обстоятельства натянуть можно!\r\nВ большой зале, в ресторане Бореля, светло и людно. Говор, смех, остроты и шутки не умолкают.\r\nТатары бесшумно мелькают взад и вперед, переменяя тарелки, принимая опорожненные бутылки и устанавливая стол новыми.\r\nЭто пируют за субботним товарищеским ужином будущие прокуроры, будущие судьи, будущие адвокаты.\r\nПриближается время выпуска, и молодые люди постепенно эмансипируются.\r\nЧастенько-таки собираются они то в том, то в другом ресторане и за бокалом вина обсуждают ожидающие их впереди карьеры.\r\nНачальство знает об этом, но, ввиду скорого выпуска, смотрит на запрещенные сходки сквозь пальцы.\r\nРазговор дробится по группам. На одном конце стола ведут речь о том, что выгоднее: в столице быть адвокатом или в провинции?\n - Ловкачев! ты куда?\r\n- Странный вопрос! разумеется, в адвокаты! не в судьях же пять лет на одном стуле сидеть!\r\n- Я, брат, тоже в адвокаты, да только думаю в провинцию. Здесь уж очень много нашего брата развелось!\n - Что ж! это мысль!\r\n- Я, брат, на днях одного провинциального адвоката встретил, так очень хвалит! Такое, говорит, житье, что даже поверить трудно!\n - А как, однако?\r\n- Да тысяч пятнадцать, двадцать в год! Только, говорит, у нас деликатесы-то бросить надо!\r\n- То есть, в каком же это смысле?\n - А так, говорит, какая сторона больше даст - ту и защищай!\r\n- Это само собой! да там дела-то все мозглявые!\r\n- Это нужды нет! Мне, говорит, хоть по зернышку, да почаще! Ведь он там один как перст - ну, все и захватил!\r\nА ежели приедет, говорит, еще адвокат - сейчас, говорит, в другой город переберусь!\r\n- Да; двоим - это точно... пожалуй, и делать там нечего!\r\n- А теперь, представь себе, как ему хорошо! Что ни дело, то верный выигрыш, потому что у него и противников-то настоящих нет.\r\nНарод бессловесный все, стало быть, истец ли, ответчик ли, как только не успел заручиться им, так уж и знает зараньше, что дело его пропало.\r\nДля меня, говорит, любое дело защитить - все одно что в вист с тремя болванами партию сыграть!\r\n- Да! это мысль! об этом стоит подумать!\n В другой группе, средоточием которой служит Миша Нагорнов, идет тот же разговор, но с другими вариациями.\r\n- Нет, Проходимцев, я с тобой не согласен! - ораторствует Миша, - в существовании прокурора есть тоже свои хорошие стороны!\r\n- Еще бы не было! даже египетские аскеты, когда жевали акрид, - и те находили, что существование их имеет свои хорошие стороны!\r\n- Ну, нет-с; тут не акридами пахнет. Это не совсем так.\r\nЯ заранее приглашаю тебя на прокурорский обед, и будь уверен, что ты всегда найдешь у меня кусок сочного \"бульи\", и стакан доброго вина!\r\n- \"Бульи\"!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 Война и мир. Том 2 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика-поляка и его дочери, с грудным ребенком.\r\nОни были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать.\r\nРостов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их.\r\nТоварищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой.\r\nРостов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли.\r\nКогда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:\r\n-- Как же ты хочешь... Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было... потому что... ну, оттого...\r\nДенисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.\r\n-- Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г`остовская, -- проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.\n\n XVI.\r\nВ апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии.\r\nРостову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.\r\nОни стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном.\r\nЗемлянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два -- глубины и три с половиной длины.\r\nС одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо;\r\nсама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска -- это был стол.\r\nС обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны.\r\nКрыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу.\r\nУ Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло.\r\nКогда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров,\r\nи делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.\r\nВ апреле месяце Ростов был дежурным.\r\nВ 8-м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю,\r\nсогрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под-голову.\r\nОн приятно размышлял о том, что на-днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда-то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.\r\nЗа шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.\r\n-- Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой-то! -- кричал Денисов. -- Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.\r\n-- Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, -- отвечал вахмистр.\r\nРостов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: \"пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу -- отлично!\r\n\" Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова.\r\nЛаврушка что-то рассказывал о каких-то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.\r\nЗа балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: \"Седлай! Второй взвод!\"\n \"Куда это собрались?\" подумал Ростов.\r\nЧерез пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки.\r\nНа вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.\r\n-- Суди меня там Бог и великий государь! -- сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей.\r\nРостов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался.\r\nВечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним.\r\nВ середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними.\r\nПовозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.\r\n-- Ну вот Денисов все тужил, -- сказал Ростов, -- вот и провиант прибыл.\r\n-- И то! -- сказали офицеры. -- То-то радешеньки солдаты! -- Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем-то разговаривал.\r\nРостов пошел к нему навстречу.\r\n-- Я вас предупреждаю, ротмистр, -- говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.\r\n-- Ведь сказал, что не отдам, -- отвечал Денисов.\n -- Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, -- у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.\r\n-- А мои две недели не ели, -- отвечал Денисов.\n -- Это разбой, ответите, милостивый государь! -- возвышая голос, повторил пехотный офицер.\r\n-- Да вы что ко мне пристали? А? -- крикнул Денисов, вдруг разгорячась, -- отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! -- крикнул он на офицеров.\r\n-- Хорошо же! -- не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, -- разбойничать, так я вам...\r\n-- К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. -- И Денисов повернул лошадь к офицеру.\r\n-- Хорошо, хорошо, -- проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.\r\n-- Собака на забог'е, живая собака на забог'е, -- сказал Денисов ему вслед -- высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.\r\n-- Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! -- сказал он. -- Что ж, не с голоду же издыхать людям?\r\nПовозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его.\r\nСолдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.\r\nНа другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: \"Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну;\r\nно советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько-то провианту;\r\nв противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно\".\r\nДенисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет.\r\nВечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга.\r\nДенисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы...\r\nИспуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.\r\n-- Меня за г'азбой судить -- ох! Дай еще воды -- пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, -- приговаривал он.\r\nПришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь.\r\nГлубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.\r\n-- Приезжаю, -- рассказывал Денисов. -- \"Ну, где у вас тут начальник?\" Показали. Подождать не угодно ли. \"У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи\".\r\nХорошо, выходит этот обер-вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой!\r\n-- \"Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!\" Так не угодно ли молчать.\r\n\"Хорошо\". Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде.\r\nПрихожу к комиссионеру. Вхожу -- за столом... Кто же?! Нет, ты подумай!...\r\nКто же нас голодом морит, -- закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, -- Телянин!\r\n! \"Как, ты нас с голоду моришь?!\" Раз, раз по морде, ловко так пришлось.\r\n.. \"А... распротакой сякой и... начал катать.\r\nЗато натешился, могу сказать, -- кричал Денисов, радостно и злобно из-под черных усов оскаливая свои белые зубы. -- Я бы убил его, кабы не отняли.\r\n-- Да что ж ты кричишь, успокойся, -- говорил Ростов: -- вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо.\r\nДенисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный.\r\nНо в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира,\r\nв которой делались запросы о вчерашнем происшествии.\r\nАдъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот,\r\nчто назначена военно-судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.\r\nДело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер-провиантмейстеру,\r\nназвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.\r\nДенисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой-то подвернулся, но что все это вздор, пустяки,\r\nчто он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.\r\nДенисов говорил пренебрежительно о всем этом деле;\r\nно Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия.\r\nКаждый день стали приходить бумаги-запросы, требования к суду,\r\nи первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии.\r\nНакануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью.\r\nОдна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги.\r\nМожет быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.\r\nXVII.\r\nВ июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие.\r\nРостов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны,\r\nвоспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.\r\nГоспиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками.\r\nИменно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами,\r\nоборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.\r\nВ каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь.\r\nНесколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.\r\nКак только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы.\r\nНа лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.\r\n-- Не могу же я разорваться, -- говорил доктор; -- приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. -- Фельдшер что-то еще спросил у него.\r\n-- Э! делай как знаешь! Разве не все равно? -- Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.\r\n-- Вы зачем, ваше благородие? -- сказал доктор. -- Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.\r\n-- Отчего? -- спросил Ростов.\r\n-- Тиф, батюшка. Кто ни взойдет -- смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло.\r\nКак поступит новенький, через недельку готов, -- с видимым удовольствием сказал доктор. -- Прусских докторов вызывали, так не любят союзники-то наши.\r\nРостов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.\r\n-- Не знаю, не ведаю, батюшка.\r\nВедь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы-благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали.\r\n-- Он засмеялся. -- 400, батюшка; а мне все новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? -- обратился он к фельдшеру.\r\nФельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.\n -- Майор Денисов, -- повторил Ростов; -- он под Молитеном ранен был.\r\n-- Кажется, умер. А, Макеев? -- равнодушно спросил доктор у фельдшера.\n Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.\n -- Что он такой длинный, рыжеватый? -- спросил доктор.\r\nРостов описал наружность Денисова.\r\n-- Был, был такой, -- как бы радостно проговорил доктор, -- этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?\r\n-- Списки у Макара Алексеича, -- сказал фельдшер. -- А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, -- прибавил он, обращаясь к Ростову.\r\n-- Эх, лучше не ходить, батюшка, -- сказал доктор: -- а то как бы сами тут не остались. -- Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.\r\n-- Не пенять же чур на меня, -- прокричал доктор из под лестницы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "-- Voyons, ch?re princesse, -- сказала m-lle Bourienne, -- encore un petit effort. [26]\r\nМаленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.\n -- Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, -- говорила она.\r\nГолоса ее, m-lle Bourienne и Кати, которая о чем-то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.\n -- Non, laissez-moi, [27] -- сказала княжна.\r\nИ голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло.\r\nОни посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.\r\n-- Au moins changez de coiffure, -- сказала маленькая княгиня.\r\n-- Je vous disais, -- с упреком сказала она, обращаясь к m-lle Bourienne, -- Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout.\r\nMais du tout, du tout. Changez de gr?ce. [28]\r\n-- Laissez-moi, laissez-moi, tout ?a m'est parfaitement ?gal, [29] -- отвечал голос, едва удерживающий слезы.\r\nM-lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно.\r\nОна смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти.\r\nВыражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.\r\n) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.\r\n-- Vous changerez, n'est-ce pas?[30] -- сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.\r\nКняжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало.\r\nОна, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала.\r\nЕй представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно-привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир.\r\nРебенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, -- представлялся ей у своей собственной груди.\r\nМуж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. \"Но нет, это невозможно: я слишком дурна\", думала она.\r\n-- Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, -- сказал из-за двери голос горничной.\r\nОна очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала.\r\nИ прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками.\r\nВ душе княжны Марьи было мучительное сомненье.\r\nВозможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине?\r\nВ помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная.\r\nЧувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя.\r\nБоже мой, -- говорила она, -- как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю?\r\nИ едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: \"Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй.\r\nБудущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему.\r\nЕсли Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю\".\r\nС этой успокоительной мыслью (но все-таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья,\r\nвздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет.\r\nЧто могло все это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.\r\nIV.\r\nКогда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m-lle Bourienne.\r\nКогда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m-lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voil?\r\nMarie! [31] Княжна Марья видела всех и подробно видела.\r\nОна видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся,\r\nи лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie.\r\nОна видела и m-lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него;\r\nно она не могла видеть его, она видела только что-то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату.\r\nСначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его.\r\nПотом к ней подошел Анатоль. Она все еще не видала его.\r\nОна только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы.\r\nКогда она взглянула на него, красота его поразила ее.\r\nАнатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад -- спиною,\r\nпокачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая.\r\nАнатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность.\r\nЗамолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что-нибудь, и будет нехорошо;\r\nно Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны.\r\nВидно было, что он так спокойно мог молчать очень долго.\r\n\"Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется\", как будто говорил его вид.\r\nКроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство,\r\nстрах и даже любовь, -- манера презрительного сознания своего превосходства.\r\nКак будто он говорил им своим видом: \"Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!\r\n\" Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера.\r\nКняжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю.\r\nРазговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини.\r\nОна встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо-веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются,\r\nи собой предполагают какие-то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания,\r\nтогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем.\r\nКнязь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала.\r\nM-lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.\r\n-- Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, -- говорила маленькая княгиня,\r\nразумеется по-французски, князю Василью, -- это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите;\r\nпомните cette ch?\r\nre Annette? [32]\r\n-- А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!\r\n-- А наш чайный столик?\n -- О, да!\r\n-- Отчего вы никогда не бывали у Annette? -- спросила маленькая княгиня у Анатоля.\r\n-- А я знаю, знаю, -- сказала она, подмигнув, -- ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. -- О! -- Она погрозила ему пальчиком. -- Еще в Париже ваши проказы знаю!\r\n-- А он, Ипполит, тебе не говорил?\r\n-- сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать,\r\nа он едва успел удержать ее), -- а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait ?\r\nla porte? [33]\r\n-- Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [34] -- обратился он к княжне.\r\nС своей стороны m-lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний.\r\nОна позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город.\r\nАнатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество.\r\nУвидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. \"Очень недурна! -- думал он, оглядывая ее, -- очень недурна эта demoiselle de compagn.\r\n[35] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, -- подумал он, -- la petite est gentille\".\r\nСтарый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его.\r\n\"Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть\", ворчал он про себя.\r\nЕго сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, -- вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал.\r\nВопрос состоял в том, решится ли он когда-либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу.\r\nКнязь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости,\r\nа справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни.\r\nЖизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима.\r\n\"И к чему ей выходить замуж? -- думал он, -- наверно, быть несчастной.\r\nВон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство.\r\nИ разве не живут в девках? Еще счастливее!\" Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем все откладываемый вопрос требовал немедленного решения.\r\nКнязь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа.\r\nИмя, положение в свете приличное. \"Что ж, я не прочь, -- говорил сам себе князь, -- но пусть он будет стоить ее. Вот это-то мы и посмотрим\".\r\n-- Это-то мы и посмотрим, -- проговорил он вслух. -- Это-то мы и посмотрим.\r\nИ он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини,\r\nи ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре.\r\n\"Убралась, как дура! -- подумал он, злобно взглянув на дочь. -- Стыда нет: а он ее и знать не хочет!\"\r\nОн подошел к князю Василью.\r\n-- Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.\r\n-- Для мила дружка семь верст не околица, -- заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. -- Вот мой второй, прошу любить и жаловать.\r\nКнязь Николай Андреевич оглядел Анатоля. -- Молодец, молодец! -- сказал он, -- ну, поди поцелуй, -- и он подставил ему щеку.\r\nАнатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно-спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.\r\nКнязь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях.\r\nОн слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.\r\n-- Так уж из Потсдама пишут? -- повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.\r\n-- Это ты для гостей так убралась, а? -- сказал он. -- Хороша, очень хороша.\r\nТы при гостях причесана по-новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.\r\n-- Это я, mon pиre, [36] виновата, -- краснея, заступилась маленькая княгиня.\r\n-- Вам полная воля-с, -- сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, -- а ей уродовать себя нечего -- и так дурна.\r\nИ он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.\r\n-- Напротив, эта прическа очень идет княжне, -- сказал князь Василий.\r\n-- Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? -- сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, -- поди сюда, поговорим, познакомимся.\r\n\"Вот когда начинается потеха\", подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.\r\n-- Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил.\r\nСкажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? -- спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.\r\n-- Нет, я перешел в армию, -- отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.\r\n-- А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?\r\n-- Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? -- обратился Анатоль со смехом к отцу.\r\n-- Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха-ха-ха! -- засмеялся князь Николай Андреевич.\r\nИ Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.\n -- Ну, ступай, -- сказал он Анатолю.\n Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.\r\n-- Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? -- обратился старый князь к князю Василью.\r\n-- Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.\n -- Да, нынче все другое, все по-новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.\r\nОн взял князя Василья под руку и повел в кабинет.\n Князь Василий, оставшись один-на-один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.\r\n-- Что ж ты думаешь, -- сердито сказал старый князь, -- что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! -- проговорил он сердито.\r\n-- Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше.\r\nТы знаешь мои правила: все открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. -- Князь фыркнул.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Правдивый человек... вот главное! - вот что ее трогало.\r\nИзвестное, хоть не совсем понятное дело: русские люди - самые изолгавшиеся люди в целом свете, а ничего так не уважают, как правду, ничему так не сочувствуют, как именно ей.\r\nК тому ж на Соломине, в глазах Марианны, лежала особая печать; на нем почил ореол человека, которого сам Василий Николаевич рекомендовал своим последователям.\r\nВ течение обеда Марианна несколько раз переглянулась \"на его счет\" с Неждановым,\r\nа под конец вдруг сама себя поймала на том, что невольно сравнивает их обоих - и не в пользу Нежданова.\r\nЧерты лица у Нежданова были, правда, гораздо красивее и приятнее, чем у Соломина; но самое лицо выражало смесь различных тревожных ощущений: досады, смущения, нетерпения.\r\n..даже уныния; он сидел как на иголках, пытался говорить - и умолкал, усмехался нервически...\r\nСоломин, напротив, производил такое впечатление, что он, пожалуй, скучает немного, но что, впрочем, он как дома;\r\nи что \"то, как он\" никогда и ни в чем не зависит от \"того, как другие\".\r\n\"Решительно, надо попросить совета у этого человека, - думалось Марианне, - он непременно скажет что-нибудь полезное\". Нежданова после обеда подослала к нему она.\r\nВечер прошел довольно вяло; к счастью, обед кончился поздно - и до ночи оставалось недолго. Калломейцев учтиво дулся и безмолвствовал.\r\n- Что с вами? - полунасмешливо спросила его Сипягина. - Или вы что потеряли?\r\n- Именно-с, - отвечал Калломейцев. - Об одном из наших начальников гвардии рассказывают, будто он горевал о том, что его солдаты потеряли \"носок\".\r\n.. \"Отыщите мне носок!\" А я говорю: отыщите мне \"слово-ерик-с\"! \"Слово-ерик-с\" пропало - и вместе с ним всякое уважение и чинопочитание!\r\nСипягина объявила Калломейцеву, что не станет помогать ему в его поисках.\r\nОбодренный успехом своего обеденного \"спича\", Сипягин произнес парочку других, причем пустил в ход несколько государственных соображений о необходимых мероприятиях;\r\nпустил также несколько слов - des mots - не столько острых, сколько веских, приготовленных им собственно для Петербурга.\r\nОдно из этих слов он даже повторил, предпослав фразу: \"Если позволительно так выразиться\".\r\nА именно: об одном из тогдашних министров он сказал, что у него непостоянный и праздный ум, направленный к мечтательным целям.\r\nС другой стороны, Сипягин, не забывая, что он имеет дело с русским человеком из народа, не преминул щегольнуть некоторыми изречениями,\r\nдолженствовавшими доказать, что и он сам - не только русский человек, но \"русак\" и близко знаком с самой сутью народной жизни!\r\nТак, например, на замечание Калломейцева, что дождь может помешать уборке сена, он немедленно отвечал, что \"пусть будет сено черно - зато греча бела\";\r\nупотребил также поговорки вроде: \"Товар без хозяина сирота\"; \"Десять раз примерь, один раз отрежь\";\r\n\"Когда хлеб - тогда и мера\"; \"Коли к Егорью на березе лист в полушку - на Казанской клади хлеб в кадушку\".\r\nПравда, иногда с ним случалось, что он вдруг промахнется и скажет, например - \"Знай кулак свой шесток!\" или \"Красна изба углами!\r\n\" Но общество, в среде которого эти беды с ним случались, большею частью и не подозревало, что тут \"notre bon русак\" дал промах;\r\nда и, благодаря князю Коврижкину, оно уже привыкло к подобным российским \"патакэсам\".\r\nИ все эти поговорки и изречения Сипягин произносил каким-то особенным, здоровенным, даже сипловатым голосом - d'une voix rustique.\r\nПодобные изречения, вовремя и у места пущенные им в Петербурге, заставляли высокопоставленных, влиятельных дам восклицать: \"Comme il connait bien les moeurs notre peuple!\r\n\" А высокопоставленные, влиятельные сановники прибавляли: \"Les moeurs et les besoins!\"\r\nВалентина Михайловна очень старалась около Соломина, но видимый неуспех ее стараний ее обескураживал, и, проходя мимо Калломейцева, она невольно проговорила вполголоса:\r\n\"Mon Dieu, que je me sens fatiguee!\r\n\"\r\nНа что тот отвечал с ироническим поклоном:\r\n- Tu l'as voulu, georges Dandin!\r\nНаконец, после той обычной вспышки любезности и привета, которые являются на всех лицах поскучавшего общества в самый момент расставания:\r\nпосле внезапных рукопожатий, улыбок и дружеских хмыканий в нос - усталые гости, усталые хозяева разошлись.\r\nСоломин, которому отвели едва ли не лучшую комнату во втором этаже, с английскими туалетными принадлежностями и купальным шкафом, отправился к Нежданову.\r\nТот начал с того, что горячо поблагодарил его за согласие остаться.\r\n- Я знаю... это для вас жертва...\n - Э! полноте! - отвечал неторопливо Соломин. - Какая тут жертва! Да притом вам я не могу отказать.\r\n- Почему же?\n - Да потому, что я полюбил вас.\r\nНежданов обрадовался и удивился, а Соломин пожал ему руку. Потом он сел верхом на стул, закурил сигару и, опершись обоими локтями о спинку, промолвил:\r\n- Ну, говорите, в чем дело?\n Нежданов тоже сел верхом на стул против Соломина - но сигары не закурил.\r\n- В чем дело, спрашиваете вы?.. А в том, что я хочу бежать отсюда.\n - То есть вы хотите оставить этот дом? Ну что ж? с богам!\r\n- Не оставить... а бежать.\n - Разве вас удерживают? Вы, может быть... забрали денег вперед? Так вам стоит только слово сказать... Я с удовольствием...\r\n- Вы меня не понимаете, любезный Соломин... Я сказал: бежать, а не оставить, потому что я отсюда удаляюсь - не один.\r\nСоломин приподнял голову.\n - С кем же это?\n - А с той девушкой, которую вы видели здесь сегодня...\r\n- С этой! У ней хорошее лицо. Что ж? Вы полюбили друг друга?.. Или только так - решаетесь вместе оставить дом, где вам обоим нехорошо?\r\n- Мы любим друг друга.\n - А! - Соломин помолчал. - Она родственница здешним господам?\r\n- Да. Но она вполне разделяет наши убеждения - и готова идти на все.\n Соломин улыбнулся.\n - А вы, Нежданов, готовы?\n Нежданов нахмурился слегка.\r\n- К чему этот вопрос? Я вам докажу мою готовность на деле.\n - Я не сомневаюсь в вас, Нежданов; я только потому спросил вас, что, кроме вас, я полагаю, никто не готов.\r\n- А Маркелов?\n - Да! вот разве Маркелов. Да тот, чай, родился готовым.\r\nВ это мгновенье кто-то тихо и быстро постучал в двери. и, не дожидаясь отзыва, отворил ее. То была Марианна. Она тотчас подошла к Соломину.\r\n- Я уверена, - начала она, - вы не удивитесь; увидевши меня здесь в эту пору. Он (Марианна указала на Нежданова) вам, конечно, все сказал.\r\nДайте мне вашу руку - и знайте, что перед вами честная девушка. - Да, я это знаю, - серьезно промолвил Соломин.\r\nОн поднялся со стула, как только Марианна появилась. - Я уже за столом смотрел на вас и думал: вот какие у этой барышни честные глаза.\r\nМне Нежданов, точно, сказывал о вашем намерении. Но собственно зачем вы хотите бежать?\r\n- Как зачем? Дело, которому я сочувствую... не удивляйтесь: Нежданов ничего не скрыл от меня... это дело должно начаться на днях.\r\n.. а я останусь в этом помещичьем доме, где все ложь и обман? Люди, которых я люблю, будут подвергаться опасности, - а я...\r\nСоломин остановил ее движением руки.\r\n- Не волнуйтесь. Сядьте, и я сяду. Сядьте и вы, Нежданов. Послушайте: если у вас нет другой причины, то бежать еще вам отсюда не для чего.\r\nДело это еще не так скоро начнется, как вы думаете. Тут нужно еще некоторое благоразумие. Нечего соваться вперед зря. Поверьте мне.\r\nМарианна села и запахнулась большим пледом, который она накинула себе на плечи.\r\n- Но я не могу остаться здесь больше! Меня здесь все оскорбляют.\r\nСегодня еще эта глупая Анна Захаровна, при Коле, сказала мне, намекая на моего отца, что яблоко от яблони недалеко падает!\r\nКоля даже удивился и спросил, что это значит? Я уже не говорю о Валентине Михайловне!\r\nСоломин опять остановил ее - и на этот раз улыбнулся. Марианна поняла, что он немножко посмеивается над нею, но его улыбка никогда никого оскорбить не могла.\r\n- Что ж это вы, милая барышня? Я не знаю, кто такая Анна Захаровна, ни о какой яблоне вы говорите.\r\n.. но помилуйте: вам глупая женщина скажет что-нибудь глупое, а вы это снести не можете? Как же вы жить-то будете? Весь свет на глупых людях стоит.\r\nНет, это не резон. Разве что другое?\r\n- Я убежден, - вмешался глухим голосом Нежданов, - что не нынче - завтра господин Сипягин мне сам откажет от дома.\r\nЕму, наверное, донесли; он обращается со мною... самым презрительным образом.\r\nСоломин обернулся к Нежданову.\r\n- Так для чего же вам бежать, коли вам без того откажут?\n Нежданов не тотчас нашелся, что ответить.\r\n- Я уже говорил вам, - начал он...\n - Он так выразился, - подхватила Марианна, - потому что я ухожу с ним.\r\nСоломин посмотрел на нее и добродушно покачал головою.\r\n- Так, так, милая барышня но опять-таки скажу вам: если вы, точно, хотите оставить этот дом, потому что полагаете, что революция сейчас вспыхнет...\r\n- Мы именно для этого и выписали вас, - перебила Марианна, - чтоб узнать достоверно, в каком положении находятся дела.\r\n- В таком случае, - продолжал Соломин, - повторяю: вы можете еще сидеть дома довольно долго.\r\nЕсли же вы хотите бежать, потому что любите друг друга и иначе вам соединиться нельзя, - тогда...\r\n- Ну, что тогда?\r\n- Тогда мне остается только пожелать вам, как говаривалось в старину, любовь да совет; да если нужно и можно - оказать вам посильную помощь.\r\nПотому что и вас, милая барышня, и его - я с первого разу полюбил, как родных.\r\nИ Марианна и Нежданов, оба подошли к нему, справа и слева, и каждый из них взял одну его руку.\r\n- Скажите нам только, что нам делать? - промолвила Марианна. - Положим, революция еще далека...\r\nно подготовительные работы, труды, которые в этом доме, при этой обстановке, невозможны и на которые мы так охотно пойдем - вдвоем.\r\n.. вы нам укажете их; вы только скажите нам, куда нам идти... Пошлите нас! Ведь вы пошлете нас?\r\n- В народ... Куда же идти, как не в народ?\n \"До лясу\",- подумал Нежданов... Ему вспомнилось слово Паклина.\r\nСоломин поглядел пристально на Марианну.\n - Вы хотите узнать народ?\r\n- Да, то есть не узнать народ хотим мы только, но и действовать... трудиться для него.\r\n- Хорошо, я вам обещаю, что вы его узнаете. Я доставлю вам возможность действовать - и трудиться для него. И вы, Нежданов, готовы идти... за нею... и за него?\r\n- Конечно, готов! - произнес он поспешно. - \"Джаггернаут, - вспомнилось ему другое слово Паклина.- Вот она катится, громадная колесница... и я слышу треск и грохот ее колес\".\r\n- Хорошо, - повторил задумчиво Соломин. - Но когда же вы намерены бежать?\r\n- Хоть завтра, - воскликнула Марианна.\n - Хорошо. Но куда?\n - Тссс... тише... - шепнул Нежданов. - Кто-то ходит по коридору.\r\nВсе помолчали.\n - Куда же вы намерены бежать? - спросил опять Соломин, понизив голос.\r\n- Мы не знаем, - отвечала Марианна.\n Соломин перевел глаза на Нежданова. Тот только потряс отрицательно головою.\n Соломин протянул руку и осторожно снял со свечки.\r\n- Вот что, дети мои, - проговорил он наконец. - Ступайте ко мне на фабрику. Некрасиво там... да не опасно. Я вас спрячу. У меня там есть комнатка.\r\nНикто вас не отыщет. Попадите только туда... а мы вас не выдадим. Вы скажете: на фабрике людно. Это-то и хорошо. Где людно - там-то и можно спрятаться. Идет, что ль?\r\n- Нам остается только благодарить вас, - промолвил Нежданов; а Марианна, которую мысль о фабрике сначала смутила, с живостью прибавила: - Конечно!\r\nконечно! Какой вы добрый! Но ведь вы нас недолго там оставите? Вы пошлете нас?\r\n- Это будет от вас зависеть... А в случае,если бы вам вздумалось сочетаться браком, и на этот счет у меня на фабрике удобно.\r\nТам у меня, близехонько, есть сосед - двоюродным братом мне приходится - поп, по имени Зосима, преподатливый. Он вас духом обвенчает.\r\nМарианна улыбнулась про себя, а Нежданов еще раз стиснул руку Соломину да погодя немного полюбопытствовал:\r\n- А что, скажите, хозяин, владелец вашей фаорики, не будет претендовать? Никаких неприятностей вам не сделает?\r\nСоломин покосился на Нежданова.\r\n- Обо мне вы не заботьтесь. Это вы совсем напрасно. Лишь бы фабрика шла как следует, а в прочем моему хозяину - все едино.\r\nИ вам, и вашей милой барышне от него никаких неприятностей не будет. И рабочих вам опасаться нечего. Только предуведомьте меня: около какого времени вас ждать?\r\nНежданов и Марианна переглянулись.\n - Послезавтра, утром рано или день спустя, - проговорил наконец Нежданов. - Мешкать более нельзя. Того и гляди, мне завтра от дома откажут.\r\n- Ну... - промолвил Соломин - и поднялся со стула. - Я буду вас ждать каждое утро. Да и всю неделю я из дома не отлучусь. Все меры будут приняты - как следует.\r\nМарианна приблизилась к нему... (Она подошла было к двери.)\r\n- Прощайте, милый, добрый Василий Федотыч... Ведь вас так зовут?\n - Так.\n - Прощайте... или нет: до свидания! И спасибо, спасибо вам!\r\n- Прощайте... Доброй ночи, моя голубушка!\n - Прощайте и вы, Нежданов! До завтра... - прибавила она.\n Марианна быстро вышла.\r\nОба молодых человека остались некоторое время неподвижны - и оба молчали.\r\n- Нежданов... - начал наконец Соломин - и умолк. - Нежданов... - начал он опять, - расскажите мне об этой девушке.\r\n.. что вы можете рассказать. Какая была ее жизнь до сих пор?.. Кто она?.. Почему она находится здесь?..\r\nНежданов в коротких словах сообщил Соломину что знал.\r\n- Нежданов... - заговорил он наконец. - Вы должны беречь эту девушку. Потому... что если... что-нибудь... Вам будет очень грешно. Прощайте.\r\nОн удалился; а Нежданов постоял немного посреди комнаты и, прошептав: \"Ах! лучше не думать!\" - бросился лицом на постель.\r\nА Марианна, вернувшись к себе в комнату, нашла на столике небольшую записку следующего содержания:\r\n\"Мне жаль вас. Вы губите себя. Опомнитесь. В какую бездну бросаетесь вы с закрытыми глазами? Для каго и для чего?\r\nВ комнате пахло особенно тонким и свежим запахом: очевидно, Валентина Михайловна только что вышла оттуда . Марианна взяла перо и, приписав внизу: \"Не жалейте меня.\r\nБог ведает, кто из нас двух более достойна сожаления; знаю только, чго не хотела бы быть на вашем месте. М.\r\n\" - оставила записку на столе. Она не сомневалась в том, что ответ ее попадет в руки Валентины Михайловны.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "Больше. Все стационарные установки, все башни – все будет включено и, наверное, на максимальную мощность.\r\nВесь приграничный район сойдет с ума… Массаракш, как же быть с Зефом,\r\nон же этого не выдержит… Максим покосился на мерно двигающуюся рыжую бороду, на хмурое грязное хайло мировой знаменитости.\r\nНичего, выдержит. В крайнем случае придется помочь, хотя, боюсь, будет не до того.\r\nИ еще Гай – с него ведь глаз нельзя будет спускать… Да, придется поработать. Ладно.\r\nВ конце концов в этом мутном водовороте я все равно буду полным хозяином, и остановить меня никто не сможет, да и не захочет…</p>\r\n<p>Прошли лесок, и сразу стал слышен слитный гул громкоговорителей, треск выхлопов, раздраженные крики.\r\nВпереди, на пологом травянистом склоне, поднимающемся к северу, стояли в три ряда танки.\r\nМежду ними бродили люди, слоился сизый дым. «А вот и наши гробы!» – весело и громко произнес кто-то впереди.</p>\r\n<p>– Ты посмотри, что они нам дают, – сказал Гай. – Довоенные танки, хлам имперский, консервные банки… Слушай, Мак, мы что же, так и подохнем здесь? Ведь это же погибель верная…</p>\r\n<p>– Сколько до границы? – спросил Максим. – И что там вообще – за гребнем?</p>\r\n<p>– Там равнина, – ответил Гай. – Как стол. Граница километрах в трех, потом начинаются холмы, они тянутся до самой…</p>\r\n<p>– Речки нет?</p>\n\t\t\t<p>– Нет.</p>\n\t\t\t<p>– Овраги?</p>\n\t\t\t<p>– Н-нет… Не помню. А что?</p>\n\t\t\t<p>Максим поймал его руку, крепко сжал.</p>\r\n<p>– Не падай духом, мальчик, – сказал он. – Все будет хорошо.</p>\n\t\t\t<p>Гай с отчаянной надеждой глядел на него снизу вверх. Глаза у него запали, скулы обтянуло.</p>\r\n<p>– Правда? – сказал он. – А то ведь я никакого выхода не вижу. Оружие отобрали, в танках вместо снарядов – болванки. Пулеметов нет. Впереди смерть, позади смерть…</p>\r\n<p>– Ага! – злорадно сказал Зеф. – Замочил штанишки? Это тебе не воспитуемых по зубам щелкать…</p>\r\n<p>Колонна втянулась в интервал между рядами танков и остановилась. Разговаривать стало трудно.\r\nПрямо на траве были установлены громадные раструбы громкоговорителей, бархатный магнитофонный бас вещал: «Там, за гребнем лощины, коварный враг.\r\nТолько вперед. Только вперед. Рычаги себя и</p>\r\n<p>– вперед. На врага. Вперед… Там, за гребнем лощины, коварный враг… Рычаги на себя и – вперед…» Потом голос оборвался на полуслове, и принялся орать полковник.\r\nОн стоял на радиаторе своего вездехода, батальонные держали его за ноги.</p>\r\n<p>– Солдаты! – орал полковник. – Хватит болтать языком! Перед вами – ваши танки. Все по машинам! Главным образом, водители, потому что на остальных мне наплевать.\r\nНо всякого, кто останется… – Он извлек свой пистолет и показал всем. – Понятно, вшивые свиньи?.. Господа ротные, развести экипажи по танкам!..</p>\r\n<p>Началась толкотня.\r\nПолковник, шатаясь на радиаторе, как жердь, продолжал что-то выкрикивать, но его не стало слышно,\r\nпотому что громкоговорители снова принялись долдонить, что впереди враг и потому – рычаги на себя.\r\nВсе штрафники ринулись к третьему ряду танков.\r\nНачалась драка, в воздухе заметались подкованные ботинки. Огромная серая толпа медленно кишела вокруг танков заднего ряда.\r\nНекоторые танки начали двигаться, с них сыпались люди. Полковник совсем посинел от натуги и, наконец, принялся палить поверх голов. Из леска черной цепью бежали гвардейцы.</p>\r\n<p>– Пошли, – сказал Максим, твердо взял Гая и Зефа за плечи и повел к крайней машине в первом ряду – угрюмой, пятнистой, с бессильно поникшим орудийным стволом.</p>\r\n<p>– Подожди… – растерянно лепетал Гай, оглядываясь. – Мы же четвертая рота, мы же вон там, мы же во втором ряду…</p>\r\n<p>– Иди, иди, – сердито сказал Максим. – Может быть, ты еще и взводом покомандовать хочешь?</p>\n\t\t\t<p>– Солдатская косточка, – сказал Зеф. – Уймись, мамаша…</p>\r\n<p>Кто-то сзади схватил Максима за пояс. Максим, не оборачиваясь, попробовал освободиться – не удалось. Он оглянулся.\r\nЗа спиной, ухватившись цепко одной рукою, а другой вытирая окровавленный нос, тащился четвертый член экипажа, водитель, уголовник по кличке Крючок.</p>\r\n<p>– Ага, – сказал Максим. – Я и забыл о тебе. Давай-давай, не отставай…</p>\r\n<p>Он с неудовольствием отметил про себя, что в суматохе забыл об этом человеке, которому по плану была отведена немаловажная роль.\r\nТут грянули гвардейские автоматы, по броне с мяукающим визгом запрыгали пули, и пришлось согнуться и бежать опрометью. Забежав за крайний танк, Максим остановился.</p>\r\n<p>– Слушай мою команду, – сказал он. – Крючок, заводи. Зеф, в башню. Гай, проверь нижние люки… да тщательно проверь, голову сниму!</p>\r\n<p>Он пошел вокруг танка, осматривая траки.\r\nВокруг стреляли, орали, монотонно бубнили репродукторы, но он дал себе слово не отвлекаться и не отвлекался, только отметил про себя: репродукторы – Гай – не забыть.\r\nТраки были в сносном состоянии, но ведущие колеса внушали опасение. Ничего, сойдет, мне на нем не долго ездить… Из-под танка ловко выполз Гай, уже грязный, с ободранными руками.</p>\r\n<p>– Приржавели люки! – прокричал он. – Я их не закрыл, пусть будут открыты, правильно?</p>\r\n<p>«Там, за гребнем лощины, коварный враг! – вещал магнитофонный голос.</p>\n\t\t\t<p>– Только вперед. Только вперед. Рычаги на себя…»</p>\r\n<p>Максим поймал Гая за воротник и притянул к себе.</p>\n\t\t\t<p>– Ты меня любишь? – сказал он, уставясь в расширенные глаза. – Веришь мне?</p>\r\n<p>– Да! – выдохнул Гай</p>\r\n<p>– Только меня слушай. Больше никого не слушай. Все остальное – вранье. Я твой друг, только я, больше никто. Я твой начальник. Запоминай. Я приказываю: запоминай.</p>\r\n<p>Обалдевший Гай быстро-быстро кивал, неслышно повторяя: «Да, да. Да. Только ты. Больше никто…»</p>\r\n<p>– Мак! – заорал кто-то прямо в ухо. Максим обернулся. Перед ним стоял тот странно знакомый штатский в длинном плаще, но уже без шляпы.\r\nМассаракш… Квадратное шелушащееся лицо, красные отечные глаза… Это же Фанк! На щеке кровавая царапина, губа разбита…</p>\r\n<p>– Массаракш! – орал Фанк, стараясь перекричать шум. – Вы оглохли, что ли? Узнаете меня?</p>\r\n<p>– Фанк! – сказал Максим. – Откуда вы здесь?</p>\n\t\t\t<p>Фанк вытер с губы кровь.</p>\n\t\t\t<p>– Пошли! – прокричал он. – Быстрей!</p>\n\t\t\t<p>– Куда?</p>\r\n<p>– К черту отсюда! Пошли!</p>\n\t\t\t<p>Он схватил Максима за комбинезон и потащил. Максим отбросил его руку.</p>\n\t\t\t<p>– Нас убьют! – крикнул он. – Гвардейцы!</p>\r\n<p>Фанк замотал головой.</p>\n\t\t\t<p>– Пошли! У меня на вас пропуск! – и, видя, что Максим не двигается: – Я ищу вас по всей стране! Еле нашел! Пошли немедленно!</p>\r\n<p>– Я не один! – крикнул Максим.</p>\n\t\t\t<p>– Не понимаю!</p>\n\t\t\t<p>– Я не один! – гаркнул Максим. – Нас трое! Один я не пойду!</p>\r\n<p>– Вздор! Не говорите глупостей! Что за дурацкое благородство? Жить надоело? – Фанк поперхнулся от крика и зашелся кашлем.</p>\r\n<p>Максим огляделся. Бледный Гай с дрожащими губами смотрел на него, держал его за рукав – конечно, все слышал.\r\nВ соседний танк двое гвардейцев забивали прикладами окровавленного штрафника.</p>\r\n<p>– Один пропуск! – проорал Фанк сорванным голосом. – Один! – Он показал палец.</p>\n\t\t\t<p>Максим замотал головой.</p>\r\n<p>– Нас трое! – Он показал три пальца. – Я никуда без них не пойду!</p>\r\n<p>Из бокового люка высунулась веником рыжая бородища Зефа. Фанк облизал губы, он явно не знал, что делать.</p>\r\n<p>– Кто вы такой? – крикнул Максим. – Зачем я вам нужен?</p>\n\t\t\t<p>Фанк мельком взглянул на него и стал смотреть на Гая.</p>\r\n<p>– Этот с вами? – крикнул он.</p>\n\t\t\t<p>– Да! И этот тоже!</p>\r\n<p>Глаза у Фанка стали дикими. Он сунул руку под плащ, вытащил пистолет и направил ствол на Гая.\r\nМаксим изо всех сил ударил его по руке снизу вверх, и пистолет взлетел высоко в воздух. Максим, сам еще не совсем поняв, что произошло, задумчиво проводил его взглядом.\r\nФанк согнулся, сунув поврежденную руку под мышку. Гай коротко и точно, как на занятиях, ударил его по шее, и он повалился ничком.\r\nРядом вдруг возникли гвардейцы, ощеренные, потные после работы, осунувшиеся от бешенства.</p>\r\n<p>– В машину! – рявкнул Максим Гаю, наклонился и подхватил Фанка под мышки, Фанк был грузен и с трудом пролез в люк.\r\nМаксим нырнул следом, получив на прощание удар прикладом по задней части.\r\nВ танке было темно и холодно, как в склепе, густо воняло соляркой. Зеф оттащил Фанка от люка и уложил на пол.</p>\r\n<p>– Кто такой? – гаркнул он.</p>\r\n<p>Максим не успел ответить. Крючок, долго и безуспешно терзавший стартер, наконец завел машину.\r\nВсе вокруг затряслось и загремело. Максим махнул рукой, пролез в башню и высунулся наружу.\r\nМежду танками уже не было никого, кроме гвардейцев. Все двигатели работали, стоял адский рев, густое душное облако выхлопов заволакивало склон.\r\nНекоторые танки двигались, кое-где из башен торчали головы, штрафник, высунувшийся из соседней машины, делал Максиму какие-то знаки, кривил распухшую, в синяках физиономию.\r\nВдруг он исчез, двигатели взревели с удвоенной силой, и все танки с лязгом и дребезжаньем одновременно рванулись вперед и вверх по склону.</p>\r\n<p>Максим почувствовал, что его схватили поперек туловища и тянут вниз. Он нагнулся и увидел вытаращенные, ставшие идиотскими глаза Гая.\r\nКак тогда, в бомбовозе, Гай хватал Максима руками, беспрерывно бормотал что-то, лицо его стало отвратительным,\r\nне было в нем больше ни мальчишества, ни наивной мужественности, – сплошное бессмыслие и готовность стать убийцей.\r\nНачалось, подумал Максим, брезгливо пытаясь отстранить несчастного парня. Началось, началось… Включили излучатели, началось…</p>\r\n<p>Танк, содрогаясь, карабкался на гребень, клочья дерна летели из под гусениц.\r\nПозади ничего уже не было видно за сизым дымом, а впереди вдруг распахнулась серая глинистая равнина,\r\nи замаячили в дали плоские холмы на хонтийской стороне, и танковая лавина, не сбавляя хода, повалила туда.\r\nРядов больше не было, все машины мчались на перегонки, задевая друг друга, бессмысленно ворочая башнями… У одного танка на полном ходу слетела гусеница,\r\nон волчком завертелся на месте, перевернулся, вторая гусеница сорвалась и тяжелой блестящей змеей взлетела в небо,\r\nведущие колеса продолжали бешено крутиться, а из нижних люков выскочили два человечка в сером, спрыгнули на землю и,\r\nразмахивая руками, побежали вперед, вперед, только вперед, на коварного врага… Блеснул огонь,\r\nсквозь лязг и рев звонким треском прорвался пушечный выстрел, и сразу все танки принялись палить, длинные красные языки вылетали из пушек,\r\nтанки приседали, подпрыгивали, окутывались густым черным дымом нечистого пороха, и через минуту все затянуло черно-желтой тучей,\r\nа Максим все смотрел, не в силах оторвать глаз от этого грандиозного в своей преступной нелепости зрелища, терпеливо отдирая от себя цепкие руки Гая,\r\nкоторый тащил, звал, умолял, жаждал прикрыть своей грудью от всех опасностей… Люди, заводные куклы, звери… Люди.\r\n</p>\r\n<p>Потом Максим опомнился. Пора было отбирать управление.\r\nОн спустился вниз, мимоходом похлопал Гая по плечу – тот забился в восторженной истерике – цепляясь за какие-то металлические скобы, огляделся в тесном шатающемся ящике,\r\nчуть не задохнулся от газолинового смрада, разглядел мертвенно-бледное лицо Фанка с закаченными глазами,\r\nЗефа, скорчившегося под снарядным ящиком, оттолкнул преданно жмущегося Гая и пролез к водителю.\r\n</p>\r\n<p>Крючок держал рычаги на себя и изо всех сил поддавал газу. Он пел, он орал таким дурным голосом, что его было слышно, и Максим даже разобрал слова «Благодарственной песни».\r\nТеперь надо было как-то утихомирить его, занять его место и отыскать в этом дыму удобный овраг,\r\nили глубокую рытвину, или какой-нибудь холм, чтобы было где укрыться от атомных взрывов… Но получилось не по плану.\r\nКак только он принялся осторожно разжимать кулаки Крючка, закоченевшие на рычагах, преданный раб Гай, увидевший,\r\nчто его господину оказывается неповиновение, просунулся сбоку и страшно ударил ополоумевшего Крючка огромным гаечным ключом в висок.\r\nКрючок осел, размяк и выпустил рычаги. Максим, рассвирепев, отшвырнул Гая в сторону, но было уже поздно, и не было времени ужасаться и сострадать.\r\nОн оттащил труп, уселся и взял управление.</p>\r\n<p>В смотровой люк почти нечего не было видно: небольшой участок глинистой почвы, поросшей редкими травинками, и дальше – сплошная пелена сизой гари.\r\nНе могло быть и речи – найти что-нибудь в этой мгле.\r\nОставалось одно: замедлить ход и осторожно двигаться до тех пор, пока танк не углубится в холмы. Впрочем, замедлять ход тоже было опасно.\r\nЕсли атомные мины начнут рваться прежде, чем он доберется до холмов, можно ослепнуть, да и вообще сгореть… Гай терся то справа, то слева, заглядывал в лицо, искал приказаний.\r\n«Ничего, дружище… – бормотал Максим, отстраняя его локтями.\r\n– Это пройдет… Все пройдет, все будет хорошо…» Гай видел, что с ним говорят, и точил слезу от огорчения, что опять, как тогда, в бомбовозе, не слышит ни слова.</p>\r\n<p>Танк проскочил через густую струю черного дыма: слева кто-то горел. Проскочили, и пришлось сразу круто свернуть, чтобы не наехать на мертвого, расплющенного гусеницами человека.\r\nВынырнул из дыма и скрылся покосившийся пограничный знак, за ним пошли изодранные, смятые проволочные заграждения.\r\nИз неприметного ровика высунулся на миг человек в странной белой каске, яростно потряс вздетыми кулаками и тотчас исчез, словно растворился в земле.\r\nДымная пелена впереди понемногу рассеивалась, и Максим увидел бурые круглые холмы, совсем близко,\r\nи заляпанную грязью корму танка, ползущего почему-то наискосок к общему движению, и еще один горящий танк.\r\nМаксим отвернул влево, целясь машиной в глубокое, заросшее кустарником седло между двумя холмами повыше.\r\nОн был уже близко, когда навстречу брызнул огонь, и весь танк загудел от страшного удара.\r\nОт неожиданности Максим дал полный газ, кусты и облако белесого дыма над ними прыгнули навстречу, мелькнули белые каски,\r\nискаженные ненавистью лица, вздетые кулаки, потом под гусеницами что-то железно затрещало, ломаясь,\r\nМаксим стиснул зубы, взял круто вправо и повел машину подальше от этого места, по косогору, сильно кренясь,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Дело Артамоновых автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Ты, Петр, сухо с рабочими говоришь и всё о деле, это - не годится, надобно уметь и о пустяках поболтать. Пошутить надо; веселый человек лучше понятен.\r\n- Шутить я не умею, - сказал Петр и по привычке дернул себя за ухо.\n - Учись. Шутка - минутка, а заряжает на час. Алексей тоже неловок с людьми, криклив, придирчив.\r\n- Жулики они и лентяи, - задорно отозвался Алексей.\n Артамонов строго крикнул:\r\n- Много ли ты знаешь про людей?\r\n- Но улыбнулся в бороду и, чтоб не заметили улыбку, прикрыл ее рукою;\r\nон вспомнил, как смело и разумно спорил Алексей с горожанами о кладбище: дремовцы не желали хоронить на своем погосте рабочих Артамонова.\r\nПришлось купить у Помялова большой кусок ольховой рощи и устраивать свой погост.\r\n- Погост, - размышлял Тихон Вялов, вырубая с Никитой тонкие, хилые деревья. - Не на свое место слова ставим. Называется - погост, а гостят тут века вечные. Погосты - это дома, города.\r\nНикита видел, что Вялов работает легко и ловко, проявляя в труде больше разумности, чем в своих темных и всегда неожиданных словах.\r\nТак же, как отец, он во всяком деле быстро находил точку наименьшего сопротивления, берег силу и брал хитростью.\r\nНо была ясно заметна и разница: отец за всё брался с жаром, а Вялов работал как бы нехотя, из милости, как человек, знающий, что он способен на лучшее.\r\nИ говорил он так же: немного, милостиво, многозначительно, с оттенком небрежности, намекающе:\r\n- Я и еще много знаю; и не то еще могу сказать.\r\nИ всегда в его словах слышались Никите какие-то намеки, возбуждавшие в нем досаду на этого человека, боязнь пред ним и - острое, тревожное любопытство к нему.\r\n- Много ты знаешь, - сказал он Вялову, тот не спеша ответил:\r\n- Затем живу. Я знаю - это не беда, я для себя знаю. Мое знатьё спрятано у скупого в сундуке, оно никому не видимо, будь спокоен...\r\nНе заметно было, чтоб Тихон выспрашивал людей о том, что они думают, он только назойливо присматривался к человеку птичьими,\r\nмерцающими глазами и, как будто высосав чужие мысли, внезапно говорил о том, чего ему не надо знать.\r\nИногда Никите хотелось, чтоб Вялов откусил себе язык, отрубил бы его, как отрубил себе палец,\r\n- он и палец отрубил себе не так, как следовало, не на правой руке, а на левой, безымянный.\r\nОтец, Петр и все считали его глупым, но Никите он не казался таким. У него всё росло смешанное чувство любопытства к Тихону и страха перед этим скуластым, непонятным мужиком.\r\nЧувство страха особенно усилилось после того, как Вялоз, возвращаясь с Никитой из леса, вдруг заговорил:\r\n- А ты всё сохнешь. Ты бы, чудак, сказал ей, может - пожалеет, она будто добрая.\r\nГорбун, остановился; у него от испуга замерло сердце, окаменели ноги, он растерянно забормотал:\n - Про что сказать, кому?\r\nВялов, взглянув на него, шагнул дальше, Никита схватил его за рукав рубахи, тогда Тихон пренебрежительно отвел его руку.\r\n- Ну, зачем притворяешься?\r\nСбросив с плеча на землю выкопанную в лесу березу, Никита оглянулся, ему-захотелось ударить Тихона по шершавому лицу,\r\nхотелось, чтоб он молчал, а тот, глядя вдаль, щурясь, говорил спокойно, как обыкновенное:\r\n- А если она и не добра, так притвориться может на твой час.\r\nБабы - любопытные, всякой хочется другого мужика попробовать, узнать - есть ли что слаще сахара? Нашему же брату - много ли надо? Раз, два - вот и сыт и здоров.\r\nА ты - сохнешь. Ты - попытайся, скажи, авось она согласится.\r\nНиките послышалось в его словах чувство дружеской жалости; это было ново, неведомо для него и горьковато щипало в горле, но в то же время казалось, что Тихон раздевает, обнажает его.\r\n- Ерунду придумал ты, - сказал он.\r\nВ городе звонили колокола, призывая к поздней обедне. Тихон встряхнул деревья на плече своем и пошел, пристукивая по земле железной лопатой, говоря всё так же спокойно:\r\n- Ты меня не опасайся. Я ведь жалею тебя, ты человек приятный, любопытный. Вы все, Артамоновы, страх как любопытные... Ты характером и не похож на горбатого, а ведь горбат.\r\nИспуг Никиты растаял в горячей печали, от нее у него мутилось в глазах, он спотыкался, как пьяный, хотелось лечь на землю и отдохнуть; он тихонько попросил:\r\n- Ты молчи об этом.\n - Я сказал: как в сундуке заперто.\n - Забудь. Ей не проговорись.\r\n- Я с ней не говорю... Зачем с ней говврлть? И вплоть до дома оба шли молча.\r\nСннме глаза горбуна стали больше, круглее и печальней, он смотрел мимо людей, за плечи им, он стал еще более молчалив и незаметен. Но Наталья приметила что-то:\r\n- Ты что грустный ходишь? - спросила она, Никита ответил:\r\n- Дела много, - и быстро отошел прочь. Это обидело женщину, она не впервые чувствовала, что деверь не так ласков с нею, как прежде.\r\nЕй жилось скучно. За четыре года она родила двух девочек и уже снова ходила непорожней.\r\n- Что ты всё девок родишь, куда их? - ворчал свекор, когда она родила вторую, и не подарил ей ничего, а Петру жаловался:\r\n- Мне внучат надо, а не зятьев, разве я для чужих людей дело затеял?\r\nКаждое слово свекра заставляло женщину чувствовать себя виноватой; она знала, что и муж недоволен ею.\r\nНочами, лежа рядом с ним, она смотрела в окно на далекие звезды и, поглаживая живот, мысленно просила:\r\n\"Господи, - сыночка бы...\"\n Но иногда ей хотелось крикнуть мужу и свекру:\r\n\"Нарочно, назло вам буду девочек родить!\"\r\nИ хотелось сделать что-то удивительное, неожиданное для всех - хорошее, чтоб все люди стали ласковее к ней, или злое, чтобы все они испугались.\r\nНо ни хорошего, ни плохого она не могла выдумать.\r\nВставая на рассвете, она спускалась в кухню и вместе с кухаркой готовила закуску к чаю, бежала вверх кормить детей, потом поила чаем свекра,\r\nмужа, деверей, снова кормила девочек, потом шила, чинила белье на всех, после обеда шла с детями в сад и сидела там до вечернего чая.\r\nВ сад заглядывали бойкие шпульни-цы, льстиво хвалили красоту девочек, Наталья улыбалась, но не верила похвалам, - дети казались ей некрасивыми.\r\nИногда между деревьев мелькал Никита, единственный человек, который был ласков с ней, но теперь, когда она приглашала его посидеть с нею, он виновато отвечал:\r\n- Прости, время нет у меня.\r\nУ нее незаметно сложилась обидная мысль: горбун был фальшиво ласков с нею; муж приставил его к ней сторожем, чтоб следить за нею и Алексеем.\r\nАлексея она боялась, говтему что он ей нравился; она знала: пожелай красавец деверь, и она не устоит против него..\r\nНо он - не желал, он даже не замечал ее; это было и обидно женщине и возбуждало в ней вражду к Алексею, дерзкому, бойкому.\r\nВ пять часов пили чай, в восемь ужинали, потом Наталья мыла младенцев, кормила, укладывала спать; долго молилась, стоя на коленях, и ложилась к мужу с надеждой зачать сына.\r\nЕсли муж хотел ее, он вор\" чал, лежа на кровати: ,\r\n- Будет. Ложись.\n Торопливо крестясь, прерывая молитву, она шла к нему, покорно ложилась. Иногда, очень редко, Петр шутил:\r\n- Что много молишься? Всего себе не вымолишь, другим не хватит...\r\nНочью, разбуженная плачем ребенка, покормив,.\r\nуспокоив его, она подходила к окну и долго смотрела в сад, в небо, без слов думая о себе, о матери, свекре, муже, обо всем, что дал ей незаметно прошедший нелегкий день.\r\nБыло странно не слышать привычных голосов, веселых или заунывных песен работниц, разнообразных стуков и шорохов фабрики, ее пчелиного жужжания:\r\nэтот непрерывный, торопливый гул наполнял весь день, отзвуки его плавали по комнатам, шуршали в листве деревьев, ласкались к стеклам окон;\r\nшорох работы, заставляя слушать его, мешал думать.\r\nА в ночной тишине, в сонном молчании всего живого, вспоминались жуткие рассказы Никиты о женщинах, плененных татарами,\r\nжития святых отшельниц и великомучениц, вспоминались и сказки о счастливой, веселой жизни, но чаще всего память подсказывала обидное.\r\nСвекор смотрел на нее как на пустое место, и это еще было хорошо, но нередко, встречаясь с нею в сенях или в комнате глаз на глаз,\r\nон бесстыдно щупал ее острым взглядом от груди до колен и неприязненно всхрапывал.\r\nМуж был сух, холоден, она чувствовала, что иногда он смотрит на нее так, как будто она мешает ему видеть что-то другое, скрытое за ее спиной.\r\nЧасто, раздевшись, он не ложился, а долго сидел на краю постели, упираясь в перину одною рукой, а другой дергая ,себя за ухо или растирая бороду по щеке, точно у него болели зубы.\r\nЕго некрасивое лицо морщилось то\r\nжалобно, то сердито, - в такие минуты Наталья не решалась лечь в постель.\r\nГоворил он мало, только о домашнем и лишь изредка, всё реже, вспоминал о крестьянской, о помещичьей жизни, непонятной Наталье.\r\nЗимою в праздники, на святках и на масленице, он возил ее кататься по городу;\r\nзапрягали в сани огромного вороного жеребца, у него были желтые, медные глаза, исчерченные кровавыми жилками,\r\nон сердито мотал башкой и громко фыркал, - Наталья боялась этого зверя, а Тихон Вялов еще более напугал ее, сказав:\r\n- Дворянский конь, зол на чужую власть.\r\nЧасто приходила мать; Наталья завидовала ее свободной жизни, праздничному блеску ее глаз.\r\nЭта зависть становилась еще острее и обидней, когда женщина замечала, как молодо шутит с матерью свекор, как самодовольно он поглаживает бороду,\r\nлюбуясь своей сожительницей, а она ходит павой, покачивая бедрами, бесстыдно хвастаясь пред ним своей красотою.\r\nГород давно знал о ее связи со сватом и, строго осудив за это, отшатнулся от нее, солидные люди запретили дочерям своим,\r\nподругам Натальи, ходить к ней, дочери порочной женщины, снохе чужого, темного мужика, жене надутого гордостью, угрюмого мужа;\r\nмаленькие радости девичьей жизни теперь казались Наталье большими и яркими.\r\nОбидно было видеть, что мать, такая прямодушная раньше, теперь хитрит с людями и фальшивит;\r\nона, видимо, боится Петра и, чтоб он не замечал этого, говорит с ним льстиво, восхищается его деловитостью;\r\nбоится она, должно быть, и насмешливых глаз Алексея, ласково шутит с ним, перешептывается о чем-то и часто делает ему подарки;\r\nв день именин подарила фарфоровые часы с фигурками овец и женщиной, украшенной цветами; эта красивая, искусно сделанная вещь всех удивила.\r\n- За долг у меня остались часы, всего за три целковых, старинные они, не ходят, - объяснила мать. - Когда Алеша женится, - дом свой украсит...\r\n\"И я бы украсила\", - подумалось Наталье.\n Мать подробно расспрашивала о хозяйстве, скучно поучала:\r\n- По будням салфеток к столу не давай, от усов, ;от бород салфетки сразу пачкаются.\r\nНа Никиту, который прежде нравился ей, она смотрела, поджимая губы, говорила с ним, как с приказчиком, которого подозревают в чем-то нечестном, и предупреждала дочь:\r\n- Ты смотри, не очень привечай его, горбатые - хитрые.\r\nНе один раз Наталья хотела пожаловаться матери на мужа за то, что он не верит ей и велел горбуну сторожить ее, но всегда что-то мешало Наталье говорить об этом.\r\nНо всего хуже, когда мать, тоже обеспокоенная тем, что Наталья не может родить мальчика, расспрашивает ее о ночных делах с мужем, расспрашивает бесстыдно,\r\nнеприкрыто, ее влажные глаза, улыбаясь, щурятся, пониженный голос мурлыкает, любопытство ее тяжело волнует, и Наталья рада слышать вопрос свекра:\r\n- Сватья, - лошадь запрячь?\r\n- Я бы лучше пешочком прошлась.\n - Ладно, я тебя провожу. Муж задумчиво говорит:\r\n- Умный человек теща: ловко она отца держит. При ней он мягче с нами. Ей бы дом свой продать да к нам перебраться.\r\n\"Не надо этого\", - хочет сказать Наталья, но - не смеет и еще больше обижается на мать за то, что та любима и счастлива.\r\nСидя у окна в сад или в саду с шитьем в руках, она слышит отрывки беседы Тихона с Никитой,\r\nони возятся за ягодником у бани, и, сквозь мягкий шумок фабрики, просачиваются спокойные слова дворника.\r\n- Скука - от людей; скучатся они в кучу, и начинается скука.\n \"Как верно!\" - думает Наталья, но приятный го-, лос Никиты увещевает:\r\n- Заговариваешься ты. А - хэроввды, игры? Без людей - веселья нет.\n \"И это верно\", - удивляясь, сэглашается женщина.\r\nОна видит, что все вокруг ее говорят уверенно, каждый что-то хорошо знает, она именно видит, как простые твердые слова, плотно пригнанные одно к другому,\r\nотгораживают каждому человеку кусок какой-то крепкой правды, люди и отличаются словами друг от друга и украшают себя ими,\r\nпобрякивая, играя словами, как золотыми и серебряными цепочками своих часов.\r\nУ нее нет таких слов, ей не во что одеть свои думы, и, неуловимые, мутные, как осенний туман, они только тяготят ее, она тупеет от них, всё чаще думая с тоской и досадой:\r\n\"Глупа я, ничего не знаю, не понимаю...\"\n - Медведь значит - ведун, ведает, где мед, - бормочет Тихон в кустах малины.\r\n\"Так и есть\", - думает Наталья и, вздрогнув, вспоминает, как Алексей убил ее любимца:\r\nдо тринадцати месяцев медведь бегал по двору, ручной и ласковый, как собака, влезал в кухню и, становясь на задние ноги, просил хлеба, тихонько урча, мигая смешными глазами.\r\nОн был весь смешной, добрый и понимающий доброту.\r\nЕго все любили, Никита ухаживал за ним, расчесывая комья густой свалявшейся шерсти, водил его купать в реку, и медведь так полюбил его, что, когда Никита уходил куда-либо,\r\nзверь, подняв морду, тревожно нюхал воздух, фыркая, бегал по двору, ломился в контору, комнату своего пестуна, неоднократно выдавливал стекла в окне, выламывал раму.\r\nНаталья любила кормить его пшеничным хлебом с патокой, он сам научился макать куски хлеба в чашку патоки;\r\nрадостно рыча, покачиваясь на мохнатых ногах, совал хлеб в розовую зубастую пасть, обсасывал липкую, сладкую лапу,\r\nего добродушные глазенки счастливо сияли, и он тыкал башквй в колени Натальи, вызывая ее играть с ним.\r\nС этим милым зверем можно было говорить, он уже что-то понимал.\r\nНо однажды Алексей напоил его водкой, пьяный медведь плясал, кувыркался, залез на крышу бани и, разбирая трубу, стал скатывать кирпичи вниз;\r\nсобралась толпа рабочих и хохотала, глядя на него.\r\nС того дня почти каждый праздник Алексей, на пвтеху людям, стал поить медведя, и зверь так привык пьянствовать,\r\nчто гонялся за всеми рабочими, вт которых пахло вином, и не давал Алексею пройти по двору без того, чтоб не броситься к нему.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Елезар\n\n\n I\r\nКогда Елеазар вышел из могилы, где три дня и три ночи находился он под загадочною властию смерти, и живым возвратился в свое жилище,\r\nв нем долго не замечали тех зловещих странностей, которые со временем сделали страшным самое имя его.\r\nРадуясь светлой радостью о возвращенном к жизни, друзья и близкие ласкали его непрестанно и в заботах о пище и питье и о новой одежде утоляли жадное внимание свое.\r\nИ одели его пышно в яркие цвета надежды и смеха, и когда он, подобно жениху в брачном одеянии, снова сидел среди них за столом,\r\nи снова ел, и снова пил, они плакали от умиления и звали соседей, чтобы взглянуть на чудесно воскресшего.\r\nПриходили соседи и радовались умиленно;\r\nприходили незнакомые люди из дальних городов и селений и в бурных восклицаниях выражали свое поклонение чуду - точно пчелы гудели над домом Марии и Марфы.\r\nИ то, что появилось нового в лице Елеазара и движениях его, объясняли естественно, как следы тяжелой болезни и пережитых потрясений.\r\nОчевидно, разрушительная работа смерти над трупом была только остановлена чудесной властью, но не уничтожена совсем;\r\nи то, что смерть уже успела сделать с лицом и телом Елеазара, было как неоконченный рисунок художника под тонким стеклом.\r\nНа висках Елеазара, под его глазами и во впадинах щек лежала густая землистая синева;\r\nтак же землисто-сини были длинные пальцы рук, и у выросших в могиле ногтей синева становилась багровой и темной.\r\nКое-где на губах и на теле лопнула кожа, вздувшаяся в могиле, и на этих местах оставались тонкие, красноватые трещинки, блестящие, точно покрытые прозрачной слюдой.\r\nИ тучен он стал. Раздутое в могиле тело сохранило эти чудовищные размеры, эти страшные выпуклости, за которыми чувствуется зловонная влага разложения.\r\nНо трупный, тяжелый запах, которым были пропитаны погребальные одежды Елеазара и, казалось, самое тело его, вскоре исчез совершенно,\r\nа через некоторое время смягчилась синева рук и лица и загладились красноватые трещинки кожи, хотя совсем они никогда не исчезли.\r\nС таким лицом предстал он людям во второй своей жизни; но оно казалось естественным тем, кто видел его погребенным.\r\nКроме лица, изменился как будто нрав Елеазара, но и это никого не удивило и не обратило на себя должного внимания.\r\nДо смерти своей Елеазар был постоянно весел и беззаботен, любил смех и безобидную шутку. За эту приятную и ровную веселость, лишенную злобы и мрака, так и возлюбил его Учитель.\r\nТеперь же он был серьезен и молчалив; сам не шутил и на чужую шутку не отвечал смехом;\r\nи те слова, которые он изредка произносил, были самые простые, обыкновенные и необходимые слова,\r\nстоль же лишенные содержания и глубины, как те звуки, которыми животное выражает боль и удовольствие, жажду и голод.\r\nТакие слова всю жизнь может говорить человек, и никто никогда не узнает, чем болела и радовалась его глубокая душа.\r\nТак с лицом трупа, над которым три дня властвовала во мраке смерть,- в пышных брачных одеждах, сверкающих желтым золотом и кровавым пурпуром,\r\nтяжелый и молчаливый, уже до ужаса другой и особенный, но еще не признанный никем,- сидел он за столом пиршества среди друзей и близких.\r\nШирокими волнами, то нежными, то бурливо-звонкими, ходило вокруг него ликование;\r\nи теплые взгляды любви тянулись к его лицу, еще сохранившему холод могилы; и горячая рука друга ласкала его синюю, тяжелую руку.\r\nИ музыка играла. Призвали музыкантов, и они весело играли: тимпан и свирель, цитра и гусли.\r\nТочно пчелы гудели - точно цикады трещали - точно птицы пели над счастливым домом Марии и Марфы.\r\nII\r\nКто-то неосторожный приподнял покрывало. Кто-то неосторожным одним дуновением брошенного слова разрушил светлые чары и в безобразной наготе открыл истину.\r\nЕще мысль не стала ясной в голове его, когда уста, улыбаясь, спросили:\r\n- Отчего ты не расскажешь нам, Елеазар, что было там?\r\nИ все замолчали, пораженные вопросом. Как будто сейчас только догадались они, что три дня был мертв Елеазар, и с любопытством смотрели, ожидая ответа. Но Елеазар молчал.\r\n- Ты не хочешь нам рассказать,- удивился вопрошавший.- Разве так страшно там?\r\nИ опять мысль его шла позади слова; если бы она шла впереди, не предложил бы он вопроса, от которого в то же мгновение нестерпимым страхом сжалось его собственное сердце.\r\nИ всем стало беспокойно, и уже с тоскою ожидали они слов Елеазара, а он молчал холодно и строго, и глаза его были опущены долу.\r\nИ тут снова, как бы впервые заметили и страшную синеву лица, и отвратительную тучность;\r\nна столе, словно позабытая Елеазаром, лежала сине-багровая рука его,- и все взоры неподвижно и безвольно прикова-лись к ней, точно от нее ждали желанного ответа.\r\nА музыканты еще играли; но вот и до них дошло молчание, и как вода заливает разбросанный уголь, так и оно погасило веселые звуки.\r\nУмолкла свирель; умолкли и звонкий тимпан, и журчащие гусли; и точно струна оборвалась, точно сама песнь умерла - дрожащим, оборванным звуком откликнулась цитра. И стало тихо.\r\n- Ты не хочешь? - повторил вопрошавший, бессильный удержать свой болтливый язык. Было тихо, и неподвижно лежала сине-багровая рука.\r\nВот она слегка шевельнулась, и все вздохнули облегченно и подняли глаза: прямо на них, все охватывая одним взором, тяжело и страшно смотрел воскресший Елеазар.\r\nЭто было на третий день после того, как Елеазар вышел из могилы.\r\nС тех пор многие испытали губительную силу его взора, но ни те, кто был ею сломлен навсегда, ни те, кто в самых первоисточниках жизни столь же таинственной,\r\nкак и смерть, нашел волю к сопротивлению,- никогда не могли объяснить ужасного, что недвижимо лежало в глубине черных зрачков его.\r\nСмотрел Елеазар спокойно и просто, без желания что-либо скрыть, но и без намерения что-либо сказать - даже холодно смотрел он, как тот, кто бесконечно равнодушен к живому.\r\nИ многие беззаботные люди сталкивались с ним близко и не замечали его, а потом с удивлением и страхом узнавали,\r\nкто был этот тучный, спокойный, задевший их краем своих пышных и ярких одежд.\r\nНе переставало светить солнце, когда он смотрел, не переставал звучать фонтан, и таким же безоблачно-синим оставалось родное небо,\r\nно человек, подпавший под его загадочный взор, уже не чувствовал солнца, уже не слышал фонтана и не узнавал родного неба.\r\nИногда человек плакал горько;\r\nиногда в отчаянии рвал волосы на голове и безумно звал других людей на помощь, но чаще случалось так, что равнодушно и спокойно он начинал умирать,\r\nи умирал долгими годами, умирал на глазах у всех, умирал бесцветный, вялый и скучный, как дерево, молчаливо засыхающее на каменистой почве.\r\nИ первые, те, кто кричал и безумствовал, иногда возвращались к жизни, а вторые - никогда.\r\n- Так ты не хочешь рассказать нам, Елеазар, что видел ты там? - в третий раз повторил вопрошавший.\r\nНо теперь голос его был равнодушен и тускл, и мертвая, серая скука тупо смотрела из глаз.\r\nИ все лица покрыла, как пыль, та же мертвая серая скука, и с тупым удивлением гости озирали друг друга и не понимали, зачем собрались они сюда и сидят за богатым столом.\r\nПерестали говорить.\r\nРавнодушно думали, что надо, вероятно, идти домой, но не могли преодолеть вязкой и ленивой скуки, обессиливавшей мышцы,\r\nи продолжали сидеть, все оторванные друг от друга, как тусклые огоньки, разбросанные по ночному полю.\r\nНо музыкантам платили за то, чтобы они играли, и снова взялись они за инструменты, и снова полились и запрыгали заученно веселые, заученно печальные звуки.\r\nВсе та же привычная гармония развертывалась в них, но удивленно внимали гости:\r\nони не знали, зачем это нужно и почему это хорошо, когда люди дергают за струны, надувая щеки, свистят в тонкие дудки и производят странный, разноголосый шум.\r\n- Как они плохо играют! - сказал кто-то.\r\nМузыканты обиделись и ушли. За ними, один по одному, ушли гости, ибо наступила уже ночь.\r\nИ когда со всех сторон их охватила спокойная тьма, и уже легче становилось дышать,- вдруг перед каждым из них в грозном сиянии встал образ Елеазара:\r\nсинее лицо мертвеца, одежды жениха, пышные и яркие, и холодный взгляд, в глубине которого неподвижно застыло ужасное.\r\nТочно превращенные в камень, стояли они в разных концах, и тьма их окружала, и во тьме все ярче разгоралось ужасное видение,\r\nсверхъестественный образ того, кто три дня находился под загадочной властью смерти.\r\nТри дня он был мертв: трижды всходило и заходило солнце, а он был мертв; дети играли, журчала по камням вода, горячая пыль вздымалась на проезжей дороге,- а он был мертв.\r\nИ теперь он снова среди людей - касается их - смотрит на них - смотрит на них! - и сквозь черные кружки его зрачков, как сквозь темные стекла, смотрит на людей само непостижимое Там.\r\nIII\r\nНикто не заботился об Елеазаре, не осталось у него близких и друзей, и великая пустыня, обнимавшая святой город, приблизилась к самому порогу жилища его.\r\nИ в дом его вошла, и на ложе его раскинулась, как жена, и огни погасила. Никто не заботился об Елеазаре.\r\nОдна за другою ушли сестры его - Мария и Марфа,- долго не хотела покидать его Марфа, ибо не знала, кто будет его кормить, и жалеть его, плакала и молилась.\r\nНо в одну ночь, когда ветер носился в пустыне и со свистом сгибались кипарисы над кровлей, она тихо оделась и тихо ушла.\r\nВероятно, слышал Елеазар, как хлопнула дверь, как, не запертая плотно, она хлопалась о косяки под порывами ветра,- но не поднялся он, не вышел, не посмотрел.\r\nИ всю ночь до утра свистели над его головою кипарисы, и жалобно постукивала дверь, впуская в жилище холодную, жадно рыскающую пустыню.\r\nКак прокаженного, избегали его все, и, как прокаженному, хотели на шею ему надеть колокольчик, чтобы избегать во время встречи.\r\nНо кто-то, побледнев, сказал, что будет очень страшно, если ночью под окнами послышится звон Елеазарова колокольца,- и все, бледнея, согласились с ним.\r\nИ так как и сам он не заботился о себе, то, быть может, умер бы он от голода, если бы соседи, чего-то боясь, не ставили ему пищу.\r\nПриносили ее дети; они не боялись Елеа-зара, но и не смеялись над ним, как с невинной жестокостью смеются они над несчастными.\r\nБыли равнодушны к нему, и таким же равнодушием платил Елеазар: не было у него желания приласкать черную головку и заглянуть в наивные, сияющие глазки.\r\nОтданный во власть времени и пустыне, разрушался его дом, и давно разбежались по соседям голодные, блеющие козы. И обветшали брачные одежды его.\r\nКак надел он их в тот счастливый день, когда играли музыканты, так и носил, не меняя, точно не видел разницы между новым и старым, между рваным и крепким.\r\nЯркие цвета выгорели и поблекли; злые городские собаки и острый терн пустыни в лохмотья превратили нежную ткань.\r\nДнем, когда беспощадное солнце становилось убийцей всего живого и даже скорпионы забивались под камни и там корчились от безумного желания жалить,\r\nон неподвижно сидел под лучами, подняв кверху синее лицо и косматую, дикую бороду.\r\nКогда с ним еще говорили, его спросили однажды: \n - Бедный Елеазар! Тебе приятно сидеть и смотреть на солнце? \n И он ответил: \n - Да, приятно.\r\nТак, вероятно, силен был холод трехдневной могилы, так глубока тьма ее, что не было на земле ни такого жара,\r\nни такого света, который мог бы согреть Елеазара и осветить мрак его очей,- подумали вопрошавшие и со вздохом отошли.\r\nА когда багрово-красный, расплющенный шар опускался к земле, Елеазар уходил в пустыню и шел прямо на солнце, как будто стремился настигнуть его.\r\nВсегда прямо на солнце шел он, и те, кто пытались проследить путь его и узнать, что делает он ночью в пустыне,\r\nнеизгладимо запечатлели в памяти черный силуэт высокого, тучного человека на красном фоне огромного сжатого диска.\r\nНочь прогнала их страхами своими, и так не узнали они, что делает в пустыне Елеазар, но образ черного на красном выжегся в мозгу и не уходил.\r\nКак зверь, засоривший глаза, яростно трет лапами морду, так глупо терли и они глаза свои, но то, что давал Елеазар, было неизгладимо и забывалось, быть может, только со смертью.\r\nНо были люди, жившие далеко, которые никогда не видали Елеазара и только слыхали о нем.\r\nС дерзновенным любопытством, которое сильнее страха и питается страхом, с затаенной насмешкой в душе, они приходили к сидящему под солнцем и вступали в беседу.\r\nВ это время вид Елеазара уже изменился к лучшему и не был так страшен; и в первую минуту они щелкали пальцами и неодобрительно думали о глупости жителей святого города.\r\nА когда короткий разговор кончался и они уходили домой, они имели такой вид, что жители святого города сразу узнавали их и говорили:\r\n- Вот еще идет безумец, на которого посмотрел Елеазар,- и с сожалением цмокали и поднимали руки.\r\nПриходили, бряцая оружием, храбрые воины, не знавшие страха; приходили со смехом и песнями счастливые юноши;\r\nи озабоченные дельцы, позвякивая деньгами, забегали на минуту; и надменные служители храма ставили свои посохи у дверей Елеазара,- и никто не возвращался, каким приходил.\r\nОдна и та же страшная тень опускалась на души и новый вид давала старому знакомому миру.\r\nТак передавали чувства свои те, которые еще имели охоту говорить.\r\nВсе предметы, видимые глазом и осязаемые руками, становились пусты, легки и прозрачны - подобны светлым теням во мраке ночи становились они;\r\nибо та великая тьма, что объемлет все мироздание, не рассеивалась ни солнцем, ни луною, ни звездами, а безграничным черным покровом одевала землю, как мать, обнимала ее;\r\nво все тела проникала она, в железо и камень, и одиноки становились частицы тела, потерявшие связь;\r\nи в глубину частиц проникала она, и одиноки становились частицы частиц;\r\nибо та великая пустота, что объемлет мироздание, не наполнялась видимым, ни солнцем, ни луною, ни звездами, а царила безбрежно, всюду проникая, все отъединяя:\r\nтело от тела, частицы от частиц;\r\nв пустоте расстилали свои корни деревья и сами были пусты;\r\nв пустоте, грозя призрачным падением, высились храмы, дворцы и дома, и сами были пусты; и в пустоте двигался беспокойно человек, и сам был пуст и легок, как тень;\r\nибо не стало времени, и сблизилось начало каждой вещи с концом ее:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Когда в старости он узнает, по каким причинам она отказалась быть его женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит.\r\n\"У вас длинный нос\". - Это, должно быть, от дьякона или от Кости.\r\nНадежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю, всю жизнь, а потом, живя в глуши,\r\nсреди чужих людей, она будет каждый день думать о том, что где-то у нее есть друг, любимый человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание.\r\n\"Если вы сегодня не назначите мне свидания, то я приму меры, уверяю честным словом. Так с порядочными людьми не поступают, надо это понять\". - Это от Кирилина.\r\nXIII\n\n Лаевский получил две записки; он развернул одну и прочел: \"Не уезжай, голубчик мой\".\r\n\"Кто бы это мог написать? - подумал он. - Конечно, не Самойленко... И не дьякон, так как он не знает, что я хочу уехать. Фон Корен разве?\"\r\nЗоолог нагнулся к столу и рисовал пирамиду. Лаевскому показалось, что глаза его улыбаются.\r\n\"Вероятно, Самойленко проболтался...\" - подумал Лаевский.\r\nНа другой записке тем же самым изломанным почерком с длинными хвостами и закорючками было написано:\n \"А кто-то в субботу не уедет\".\r\n\"Глупое издевательство, - подумал Лаевский. - Пятница, пятница...\"\n Что-то подступило у него к горлу. Он потрогал воротничок и кашлянул, но вместо кашля из горла вырвался смех.\r\n- Ха-ха-ха! - захохотал он. - Ха-ха-ха! \"Чему это я?\" - подумал он. - Ха-ха-ха!\r\nОн попытался удержать себя, закрыл рукою рот, но смех давил ему грудь и шею, и рука не могла закрыть рта.\r\n\"Как это, однако, глупо! - думал он, покатываясь со смеху. - Я с ума сошел, что ли?\"\r\nХохот становился всё выше и выше и обратился во что-то похожее на лай болонки.\r\nЛаевский хотел встать из-за стола, но ноги его не слушались и правая рука как-то странно, помимо его воли, прыгала по столу, судорожно ловила бумажки и сжимала их.\r\nОн увидел удивленные взгляды, серьезное испуганное лицо Самойленка и взгляд зоолога, полный холодной насмешки и гадливости, и понял, что с ним истерика.\r\n\"Какое безобразие, какой стыд, - думал он, чувствуя на лице теплоту от слез... - Ах, ах, какой срам! Никогда со мною этого не было...\"\r\nВот взяли его под руки и, поддерживая сзади голову, повели куда-то; вот стакан блеснул перед глазами и стукнул по зубам, и вода пролилась на грудь;\r\nвот маленькая комната, посреди две постели рядом, покрытые чистыми, белыми, как снег, покрывалами.\r\nОн повалился на одну постель и зарыдал.\r\n- Ничего, ничего... - говорил Самойленко. - Это бывает... Это бывает...\r\nПохолодевшая от страха, дрожа всем телом и предчувствуя что-то ужасное, Надежда Федоровна стояла у постели и спрашивала:\r\n- Что с тобой? Что? Ради бога говори...\n \"Не написал ли ему чего-нибудь Кирилин?\" - думала она.\n - Ничего... - сказал Лаевский, смеясь и плача. - Уйди отсюда... голубка.\r\nЛицо его не выражало ни ненависти, ни отвращения: значит, он ничего не знает; Надежда Федоровна немного успокоилась и пошла в гостиную.\r\n- Не волнуйтесь, милая! - сказала ей Марья Константиновна, садясь рядом и беря ее за руку. - Это пройдет.\r\nМужчины так же слабы, как и мы, грешные. Вы оба теперь переживаете кризис... это так понятно! Ну, милая, я жду ответа. Давайте поговорим.\r\n- Нет, не будем говорить... - сказала Надежда Федоровна, прислушиваясь к рыданиям Лаевского. - У меня тоска... Позвольте мне уйти.\r\n- Что вы, что вы, милая! - испугалась Марья Константиновна. - Неужели вы думаете, что я отпущу вас без ужина? Закусим, тогда и с богом.\r\n- У меня тоска... - прошептала Надежда Федоровна и, чтобы не упасть, взялась обеими руками за ручку кресла.\r\n- У него родимчик! - сказал весело фон Корен, входя в гостиную, но, увидев Надежду Федоровну, смутился и вышел.\n Когда кончилась истерика, Лаевский сидел на чужой постели и думал:\r\n\"Срам, разревелся, как девчонка! Должно быть, я смешон и гадок. Уйду черным ходом...\r\nВпрочем, это значило бы, что я придаю своей истерике серьезное значение. Следовало бы ее разыграть в шутку...\"\r\nОн посмотрелся в зеркало, посидел немного и вышел в гостиную.\r\n- А вот и я! - сказал он, улыбаясь; ему было мучительно стыдно, и он чувствовал, что и другим стыдно в его присутствии. - Бывают же такие истории, - сказал он, садясь.\r\n- Сидел я и вдруг, знаете ли, почувствовал страшную колющую боль в боку... невыносимую, нервы не выдержали и... и вышла такая глупая штука. Наш нервный век, ничего не поделаешь!\r\nЗа ужином он пил вино, разговаривал и изредка, судорожно вздыхая, поглаживал себе бок, как бы показывая, что боль еще чувствуется.\r\nИ никто, кроме Надежды Федоровны, не верил ему, и он видел это.\r\nВ десятом часу пошли гулять на бульвар. Надежда Федоровна, боясь, чтобы с нею не заговорил Кирилин, всё время старалась держаться около Марии Константиновны и детей.\r\nОна ослабела от страха и тоски и, предчувствуя лихорадку, томилась и еле передвигала ноги,\r\nно не шла домой, так как была уверена, что за нею пойдет Кирилин или Ачмианов, или оба вместе.\r\nКирилин шел сзади, рядом с Никодимом Александрычем, и напевал вполголоса:\r\n- Я игра-ать мной не позво-олю! Не позво-олю!\r\nС бульвара повернули к павильону и пошли по берегу и долго смотрели, как фосфорится море. Фон Корен стал рассказывать, отчего оно фосфорится.\r\nXIV\n\n - Однако, мне пора винтить... Меня ждут, - сказал Лаевский. - Прощайте, господа.\r\n- И я с тобой, погоди, - сказала Надежда Федоровна и взяла его под руку.\r\nОни простились с обществом и пошли. Кирилин тоже простился, сказал, что ему по дороге, и пошел рядом с ними.\r\n\"Что будет, то будет... - думала Надежда Федоровна. - Пусть...\"\r\nЕй казалось, что все нехорошие воспоминания вышли из ее головы и идут в потемках рядом с ней и тяжело дышат,\r\nа она сама, как муха, попавшая в чернила, ползет через силу по мостовой и пачкает в черное бок и руку Лаевского.\r\nЕсли Кирилин, думала она, сделает что-нибудь дурное, то в этом будет виноват не он, а она одна.\r\nВедь было время, когда ни один мужчина не разговаривал с нею так, как Кирилин, и сама она порвала это время, как нитку, и погубила его безвозвратно - кто же виноват в этом?\r\nОдурманенная своими желаниями, она стала улыбаться совершенно незнакомому человеку только потому, вероятно, что он статен и высок ростом,\r\nв два свидания он наскучил ей, и она бросила его, и разве поэтому, - думала она теперь, - он не имеет права поступить с нею, как ему угодно?\r\n- Тут, голубка, я с тобой прощусь, - сказал Лаевский, останавливаясь. - Тебя проводит Илья Михайлыч.\r\nОн поклонился Кирилину и быстро пошел поперек бульвара, прошел через улицу к дому Шешковского, где светились окна, и слышно было затем, как он стукнул калиткой.\r\n- Позвольте мне объясниться с вами, - начал Кирилин. - Я не мальчишка, не какой-нибудь Ачкасов или Лачкасов, Зачкасов... Я требую серьезного внимания!\r\nУ Надежды Федоровны сильно забилось сердце. Она ничего не ответила.\r\n- Вашу резкую перемену в обращении со мной я объяснял сначала кокетством, - продолжал Кирилин, - теперь же вижу, что вы просто не умеете обращаться с порядочными людьми.\r\nВам просто хотелось поиграть мной, как с этим мальчишкой армянином, но я порядочный человек и требую, чтобы со мной поступали, как с порядочным человеком. Итак, я к вашим услугам...\r\n- У меня тоска... - сказала Надежда Федоровна и заплакала и, чтобы скрыть слезы, отвернулась.\r\n- У меня тоже тоска, но что же из этого следует? Кирилин помолчал немного и сказал отчетливо, с расстановкой:\r\n- Я повторяю, сударыня, что если вы не дадите мне сегодня свидания, то сегодня же я сделаю скандал.\r\n- Отпустите меня сегодня, - сказала Надежда Федоровна и не узнала своего голоса, до такой степени он был жалобен и тонок.\r\n- Я должен проучить вас... Извините за грубый тон, но мне необходимо проучить вас. Да-с, к сожалению, я должен проучить вас.\r\nЯ требую два свидания: сегодня и завтра. Послезавтра вы совершенно свободны и можете идти на все четыре стороны с кем вам угодно. Сегодня и завтра.\r\nНадежда Федоровна подошла к своей калитке и остановилась.\r\n- Отпустите меня! - шептала она, дрожа всем телом и не видя перед собою в потемках ничего, кроме белого кителя. - Вы правы, я ужасная женщина.\r\n.. я виновата, но отпустите... Я вас прошу... - она дотронулась до его холодной руки и вздрогнула, - я вас умоляю...\r\n- Увы! - вздохнул Кирилин. - Увы! Не в моих планах отпускать вас, я только хочу проучить вас, дать понять, и к тому же, мадам, я слишком мало верю женщинам.\n - У меня тоска...\r\nНадежда Федоровна прислушалась к ровному шуму моря, поглядела на небо, усыпанное звездами,\r\nи ей захотелось скорее покончить всё и отделаться от проклятого ощущения жизни с ее морем, звездами, мужчинами, лихорадкой.\r\n..\r\n- Только не у меня дома... - сказала она холодно. - Уведите меня куда-нибудь.\n - Пойдемте к Мюридову. Самое лучшее.\n - Где это?\n - Около старого вала.\r\nОна быстро пошла по улице и потом повернула в переулок, который вел к горам. Было темно.\r\nКое-где на мостовой лежали бледные световые полосы от освещенных окон, и ей казалось, что она, как муха, то попадает в чернила, то опять выползает из них на свет.\r\nКирилин шел за нею. На одном месте он споткнулся, едва не упал и засмеялся.\r\n\"Он пьян... - подумала Надежда Федоровна. - Всё равно... всё равно... Пусть\".\r\nАчмианов тоже споро простился с компанией и пошел вслед за Надеждой Федоровной, чтобы пригласить ее покататься на лодке.\r\nОн подошел к ее дому и посмотрел через палисадник: окна были открыты настежь, огня не было.\r\n- Надежда Федоровна! - позвал он.\n Прошла минута. Он опять позвал.\n - Кто там? - послышался голос Ольги.\n - Надежда Федоровна дома?\n - Нету. Еще не приходила.\r\n\"Странно... Очень странно, - подумал Ачмианов, начиная чувствовать сильное беспокойство. - Она пошла домой...\"\r\nОн прошелся по бульвару, потом по улице и заглянул в окна к Шешковскому. Лаевский без сюртука сидел у стола и внимательно смотрел в карты.\r\n- Странно, странно... - пробормотал Ачмианов, и при воспоминании об истерике, которая была с Лаевским, ему стало стыдно. - Если она не дома, то где же?\r\nОн опять пошел к квартире Надежды Федоровны и посмотрел на темные окна.\r\n\"Это обман, обман...\" - думал он, вспоминая, что она же сама, встретясь с ним сегодня в полдень у Битюговых, обещала вместе кататься вечером на лодке.\r\nОкна в том доме, где жил Кирилин, были темны, и у ворот на лавочке сидел городовой и спал. Ачмианову, когда он посмотрел на окна и на городового, стало всё ясно.\r\nОн решил идти домой и пошел, но очутился опять около квартиры Надежды Федоровны. Тут он сел на лавочку и снял шляпу, чувствуя, что его голова горит от ревности и обиды.\r\nВ городской церкви били часы только два раза в сутки: в полдень и в полночь. Вскоре после того, как они пробили полночь, послышались торопливые шаги.\r\n- Значит, завтра вечером опять у Мюридова! - услышал Ачмианов и узнал голос Кирилина. - В восемь часов. До свиданья-с!\r\nОколо палисадника показалась Надежда Федоровна. Не замечая, что на лавочке сидит Ачмианов, она прошла тенью мимо него, отворила калитку и, оставив ее отпертою, вошла в дом.\r\nУ себя в комнате она зажгла свечу, быстро разделась, но не легла в постель, а опустилась перед стулом на колени, обняла его и припала к нему лбом.\r\nЛаевский вернулся домой в третьем часу.\n\n XV\r\nРешив лгать не сразу, а по частям, Лаевский на другой день, во втором часу, пошел к Самойленку попросить денег, чтобы уехать непременно в субботу.\r\nПосле вчерашней истерики, которая к тяжелому состоянию его души прибавила еще острое чувство стыда, оставаться в городе было немыслимо.\r\nЕсли Самойленко будет настаивать на своих условиях, думал он, то можно будет согласиться на них и взять деньги,\r\nа завтра, в самый час отъезда, сказать, что Надежда Федоровна отказалась ехать;\r\nс вечера ее можно будет уговорить, что всё это делается для ее же пользы.\r\nЕсли же Самойленко, находящийся под очевидным влиянием фон Корена,\r\nсовершенно откажет в деньгах или предложит какие-нибудь новые условия, то он, Лаевский, сегодня же уедет на грузовом пароходе,\r\nили даже на паруснике, в Новый Афон или Новороссийск, пошлет оттуда матери унизительную телеграмму и будет жить там до тех пор, пока мать не вышлет ему на дорогу.\r\nПридя к Самойленку, он застал в гостиной фон Корена. Зоолог только что пришел обедать и, по обыкновению, раскрыв альбом, рассматривал мужчин в цилиндрах и дам в чепцах.\r\n\"Как некстати, - подумал Лаевский, увидев его. - Он может помешать\". - Здравствуйте!\r\n- Здравствуйте, - ответил фон Корен, не глядя на него.\n - Александр Давидыч дома?\n - Да. В кухне.\r\nЛаевский пошел в кухню, но, увидев в дверь, что Самойленко занят салатом, вернулся в гостиную и сел.\r\nВ присутствии зоолога он всегда чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике.\r\nПрошло больше минуты в молчании. Фон Корен вдруг поднял глаза на Лаевского и спросил:\r\n- Как вы себя чувствуете после вчерашнего?\n - Превосходно, - ответил Лаевский, краснея. - В сущности, ведь ничего не было особенного...\r\n- До вчерашнего дня я полагал, что истерика бывает только у дам, и потому думал сначала, что у вас пляска святого Витта.\n Лаевский заискивающе улыбнулся и подумал:\r\n\"Как это неделикатно с его стороны. Ведь он отлично знает, что мне тяжело...\" - Да, смешная была история, - сказал он, продолжая улыбаться. - Я сегодня всё утро смеялся.\r\nКурьезно в истерическом припадке то, что знаешь, что он нелеп, и смеешься над ним в душе и в то же время рыдаешь.\r\nВ наш нервный век мы рабы своих нервов; они наши хозяева и делают с нами что хотят. Цивилизация в этом отношении оказала нам медвежью услугу...\r\nЛаевский говорил, и ему было неприятно, что фон Корен серьезно и внимательно слушает его и глядит на него внимательно, не мигая, точно изучает;\r\nи досадно ему было на себя за то, что, несмотря на свою нелюбовь к фон Корену, он никак не мог согнать со своего лица заискивающей улыбки.\r\n- Хотя, надо сознаться, - продолжал он, - были ближайшие причины для припадка и довольно-таки основательные. В последнее время мое здоровье сильно пошатнулось.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гиляровский В", "role": "user" }, { "content": "Владимир Гиляровский\n\n Мои скитания\n\n\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО ^\r\nУшкуйник и запорожец. Мать и бабушка. Азбука. В лесах дрему-чих. Вологда в 60-х годах. Политическая ссылка. Нигилисты и народники.\r\nГубернские власти. Аристократическое воспитание. Охо-та на медведя. Матрос Китаев. Гимназия. Цирк и театр. «Идиот». Учителя и сальтомортале.\r\nБесконечные дремучие, девственные леса вологодские сливаются на севере с тундрой, берегом Ледовитого океана, на восток, через Уральский хребет,\r\nс сибирской тайгой, которой, кажется, и конца-края нет, а на западе опять до моря тянутся леса да болота, болота да леса.\r\nИ одна главная дорога с юга на север, до Белого мо-ря, до Архангельска - это Северная Двина. Дорога лет-няя.\r\nЗимняя дорога, по которой из Архангельска зимой ры-бу возят, шла вдоль Двины, через села и деревни.\r\nНарод селился, конечно, ближе к пути, к рекам, а там, дальше глушь беспросветная, да болота непролазные,\r\nдиким зве-рем населенные… Да и народ такой же дикий блудился от рождения до веку в этих лесах… Недаром говорили:\r\n- Вологжане в трех соснах заблудились. И отвечали на это вологжане:\n - Всяк заблудится! Сосна от сосны верст со сто, а меж соснами лесок строевой.\r\nРодился я в лесном хуторе за Кубенским озером, и часть детства своего провел в дремучих домшинских лесах,\r\nгде по волокам да болотам непроходимым - медведи пешком ходят, а волки стаями волочатся.\r\nВ Домшине пробегала через леса дремучие быстрая речонка Тошня, а за ней, среди вековых лесов, болота.\r\nА за этими болотами скиты раскольничьи (люди древнего благочестия - звали они себя.\r\n), куда доступ был только зимой, по тайным нарубкам на деревьях, ко-торые чужому и не приметить,\r\nа летом на шестах проби-раться приходилось, да и то в знакомых местах, а то по-падешь в болотное окно, сразу провалишься - и конец.\r\nА то чуть с кочки оступишься - тина засосет, не выпустит сверху человека и затянет.\r\nНа шестах пробирались. Подойдешь к болоту в сопро-вождении своего, знаемого человека, а он откуда-то из-под кореньев шесты трехсаженные несет.\r\nВозьмешь два шеста, просунешь по пути следования по болоту один шест, а потом параллельно ему, на ар-шин расстояния - другой,\r\nстанешь на четвереньки - но-гами на одном месте, а руками на другом - и ползешь боком вперед, передвигаешь ноги по одному шесту и ру-ки иногда по локоть в воде, по другому.\r\nДойдешь до кон-ца шестов - на одном стоишь, а другой вперед двигаешь.\r\nИ это был единственный путь в раскольничьи скиты, где уж очень хорошими пряниками горячими с сотовым ме-дом угощала меня мать Манефа.\r\nРазбросаны эти скиты были за болотами на высоких местах, красной сосной поросших.\r\nКогда они появились - никто и не помнил, а старики и старухи были в них здесь родившиеся и никуда больше не ходившие… В белых ру-бахах, в лаптях.\r\nВолосы подстрижены спереди челкой, а на затылке круглые проплешины до кожи выстрижены - «гуменышко», называли они это стриженное место.\r\nБоро-ды у них косматые, никогда их ножницы не касались - и ногти на ногах и руках черные да закорузлые, вокруг пальцев закрюченные, отроду не стриглись.\r\nА потому, что они веровали, что рай находится на вы-сокой горе, и после смерти надо карабкаться вверх,\r\nчто-бы до него добраться, - а тут ногти-то и будут нуж-ны (легенды искания рая с 12-го века).\r\nТак все веровали и никто не стриг ногтей.\r\nЧистота в избах была удивительная. Освещение- лу-чина в светце. По вечерам женщины сидят на лавках, прядут «куделю» и поют духовные стихи. Посуда своей работы, деревянная и глиняная.\r\nНо чашка и ложка бы-ли у каждого своя, и, если кто-нибудь посторонний, не их веры, поел из чашки или попил от ковша, то она счита-лась поганой, «обмирщенной», и пряталась отдельно.\r\nЯ раза три был у матери Манефы - ее сын Трефилий Спиридоньевич был другом моего «дядьки», беглого ма-троса, старика Китаева, который и водил меня в этот скит…\r\n- Смотаемся в поморский волок, - скажет бывало он мне, и я радовался.\r\nВолок - другого слова у древних раскольников для леса не было. Лес они называли бревна да доски.\r\nДа и вообще в те времена и крестьяне так говорили. Бывало спросишь:\n - Далеко ли до Ватланова.\n - Волок, да волок- да Ватланово.\r\n- Волок, да волок, да Вологда.\n Это значит, надо пройти лес, потом поле и деревушку, а за ней опять лес, опять волок.\r\nОткуда это слово - а это слово самое что ни есть древ-нее.\r\nВ древней Руси назывались так сухие пути, соединя-ющие две водные системы, где товары, а иногда и лодки переволакивали от реки до реки…\r\nНо в Вологодской губернии тогда каждый лес звался волоком.\r\nДа и верно:\r\nвзять хоть поморский этот скит, ку-да ни на какой телеге не проедешь,\r\nа через болота вся-кий груз приходилось на себе волочь или на волокушах - нечто вроде саней, без полозьев, из мелких деревьев.\r\nНа-рубят, свяжут за комли, а на верхушки, которые не за-тонут, груз кладут. Вот это и волок.\r\n- Не бегай в волок, волк в волоке, - говорят ребя-тишкам.\n Вологда. Корень этого слова, думаю, волок и только волок.\r\nВологда существовала еще до основания Москвы - это известно по истории. Она была основана выходцами из Новгорода. А почему названа Вологда - рисуется мне так:\r\nБыло на месте настоящего города тогда поселеньице, где жили новгородцы, которое, может быть, и названия не имело.\r\nИ вернулся непроходимыми лесами оттуда в Нов-город какой-нибудь поселенец и рассказывает, как туда добраться.\r\n- Волок да волок, волок да волок, а там и жилье. И невольно остается в памяти слушающего музыка слов, и безымянное жилье стало: - Вологда.\n - Волок да волок…\n\n x x x\r\nРодился я в глухих Сямских лесах Вологодской гу-бернии, где отец после окончания курса семинарии был помощником управляющего лесным имением графа Ол-суфьева,\r\nа управляющим был черноморский казак Петро Иванович Усатый,\r\nв 40-х годах променявший кубанские плавни на леса севера и одновременно фамилию Усатый на Мусатов, так,\r\nпо крайней мере, адресовали ему пись-ма из барской конторы, между тем как на письмах с Кубани значилось Усатому.\r\nЕго отец, запорожец, после разгрома Сечи в 1775 г. Екатериной ушел на Кубань, где обзавелся семейством и где вырос Петр Иванович, уча-ствовавший в покорении Кавказа.\r\nС Кубани сюда он при-был с женой и малолетней дочкой к Олсуфьеву, тоже участнику кавказских войн.\r\nОтец мой, новгородец с Бе-лоозера, через год после службы в имении, женился на шестнадцатилетней дочери его Надежде Петровне.\r\nНаша семья жила очень дружно. Отец и дед были за-взятые охотники и рыболовы, первые медвежатники на всю округу, в одиночку с рогатиной ходили на медведя.\r\nДед чуть не саженного роста, сухой, жилистый, носил всегда свою черкесскую косматую папаху и никогда ника-ких шуб, кроме лисьей,\r\nдомоткацкого сукна чамарки и гру-бой свитки, которая была так широка, что ей можно бы-ло покрыть лошадь с ногами и головой.\r\nМоя бабушка, Прасковья Борисовна, и моя мать.\r\nНа-дежда Петровна, сидя по вечерам за работой, причем ма-ма вышивала, а бабушка плела кружева, пели казачьи песни, а мама иногда читала вслух Пушкина и Лермон-това.\r\nОна и сама писала стихи.\r\nУ нее была сафьянная тетрадка со стихами, которую после ее кончины так и не нашли, а при жизни она ее никому не показывала и чи-тала только, когда мы были втроем.\r\nМожет быть она со-жгла ее во время болезни? Я хорошо помню одно из сти-хотворений про звездочку, которая упала с неба и погиб-ла на земле.\r\nДед мой любил слушать Пушкина и особенно Рылеева, тетрадка со стихами которого, тогда запрещенными, была у отца с семинарских времен.\r\nОтец тоже часто читал нам вслух стихи, а дед, слушая Пушкина, говаривал, что Дмитрий Самозванец был, действительно, запорожский ка-зак, и на престол его посадили запорожцы.\r\nЭто он слы-шал от своих отца и деда и других стариков.\r\n«Бежал в сечь запорожскую\n Владеть конем и саблей научился…».\n Бывало читает отец, а дед положит свою ручищу на книгу, всю ее закроет ладонью, - и скажет:\r\n- Верно! - и начнет свой рассказ о запорожцах.\r\nМного лет спустя, будучи на турецкой войне, среди кубанцев-пластунов, я слыхал эту интереснейшую легенду,\r\nпереходившую у них из поколения в поколение, подтвер-ждающую пребывание в Сечи Лжедимитрия:\r\nкогда на ко-ронацию Димитрия, рассказывали старики-кубанцы, при-были наши запорожцы почетными гостями, то их распо-ложили возле самого Красного крыльца, откуда выходил царь.\r\nЕму подвели коня, а рядом поставили скамейку, с которой царь, поддерживаемый боярами, должен был садиться.\r\n- Вышел царь. Мы глядим на него и шепчемся, - рассказывали депутаты своим детям.\n - Знакомое лицо и ухватка. Где-то мы его видали…\r\nСпустился царь с крыльца, отмахнул рукой бояр, пнул скамейку, положил руку на холку да прямо, без стремени прыг в седло- и как врос. И все разом:\n - Це наш Грицко!\r\nА он мигнул нам: - Помалкивай, мол. Да и поехал. И вспомнил я тогда на войне моего деда, и вспоми-наю я сейчас слова старого казака и привожу их дослов-но.\r\nВпоследствии этот рассказ подтвердил мне знамени-тый кубанец Степан Кухаренко.\r\nx x x\r\nУчиться читать я начал лет пяти. Дед добыл откуда-то азбуку, которую я помню и сейчас до мелочей.\r\nКаж-дая буква была с рисунком во всю страницу, и каждый рисунок изображал непременно разносчика: А (тогда на-писано было «аз») - Апельсины.\r\nСтоит малый в поддев-ке с лотком апельсинов на голове.\r\nБуки - торговец бли-нами, Веди - ветчина, мужик с окороком и т. д. На не-которых страницах три буквы на одной.\r\nНапример: У, Ферт, Хер- изображен торговец в шляпе гречневиком с корзиной и подпись: «У меня Французские Хлебы».\r\nДалее следуют страницы складов: Буки-Аз- ба, Веди-Аз- ва, Глаголь-Аз - га. А еще далее нравоучительное изречение вроде следующего:\r\n«Перед особами высшего нас состояния должно пока-зывать, что чувствуешь к ним почтение,\r\nа с низшими на-до обходиться особенно кротко и дружелюбно, ибо ничто так не отвращает от нас других, как грубое обхожде-ние».\r\nВ конце книги молитвы, заповеди и краткая священ-ная история с картинами.\r\nОсобенно эффектен дьявол с рогами, копытами и козлиной бородой, летящий вверх тормашками с горы в преисподнюю.\r\nВскоре купил мне дед на сельской ярмарке другую аз-буку, которая была еще интереснее. У первой буквы А изображен мужик, ведущий на веревке козу и подпись:\n «Аз. Антон козу ведет».\r\nДальше под буквой Д изображено дерево, в ствол которого вставлен желоб, и по желобу течет струей в бочку жидкость. Подписано: «Добро. Деревянное масло».\r\nПод буквой С - пальмовый лес, луна, показываю-щая, что дело происходит ночью, и на переднем плане спит стоя, прислонясь к дереву, огромный слон,\r\nс хобо-том и клыками, как и быть должно слону, а внизу два го-лых негра ручной пилой подпиливают пальму у корня, а за ними десяток негров с веревками и крючьями.\r\nПод картиной объяснение: «Слово. Слон, величайшее из жи-вотных, но столь неуклюжее, что не может ложиться и спит стоя, прислонясь к дереву, отчего и называется слон.\r\nЭтим пользуются дикие люди, которые подпиливают де-рево, слон падает и не может встать, тут дикари связы-вают его веревками и берут».\r\nДальше в этой книге, обильной картинками, также священная история.\r\nНа горе Арарат стоит ковчег в виде огромной барки, из которой Ной выгоняет длинной палкой всевозможных животных от верблюда до обезьян.\r\nПомнится еще картина:\r\nоблака, а по ним на паре ры-саков в развевающихся одеждах мчится, стоя на колес-нице,\r\nИлья пророк… Далее берег моря, наполовину из во-ды высунулся кит, а из его пасти весело вылезает пророк Иона.\r\nХорошо помню, что одна из этих азбук была напеча-тана в Москве, имела синюю обложку, а вторая - крас-ную с изображением восходящего солнца.\r\nПотом меня стала учить читать мать по хрестоматии Галахова, заучивать стихотворения и писать с прописи, тоже нравоучительного содержания.\r\nДругих азбук тогда не было, и надо полагать, что Лев Толстой, Тургенев и Чернышевский учились тоже по этим азбукам.\n\n x x x\r\nОтец вскоре получил место чиновника в губернском правлении, пришлось переезжать в Вологду, а бабушка и дед не захотели жить в лесу одни и тоже переехали с нами.\r\nУ деда были скоплены небольшие средства.\r\nЭто было за год до объявления воли во время крепостного права. Кре-стьяне устроили нам трогательные проводы, потому что дед и отец пользовались особенной любовью.\r\nЗа все вре-мя управления дедом глухим лесным имением, где даже барского дома не было, никто не был телесно наказан, никто не был обижен,\r\nхотя кругом свистали розги, и управляющими, особенно из немцев, без очереди сдава-лись люди в солдаты, а то и в Сибирь ссылались.\r\nЗдесь в нашу глушь не показывались даже местные власти, а са-ми помещики ограничивались получением оброка да съестных припасов и дичи к рождеству,\r\nа сами и в глаза не видали своего имения, в котором дед был полным вла-стелином и, воспитанный волей казачьей, не признавал крепостного права:\r\nжили по-казачьи, запросто и без чи-нов,\r\nВ Вологде мы жили на Калашной улице в доме купца Крылова, которого звали Василием Ивановичем.\r\nИ это я помню только потому, что он бывал именинник под новый год и в первый раз рождественскую елку я увидел у него.\r\nНа лето мы уезжали с матерью и дедом в имение «Све-телки», принадлежащее Наталии Александровне Назимо-вой.\r\nОна была, как все говорили в Вологде, нигилистка, хо-дила стриженная и дружила с нигилистами.\r\n«Светел-ки» - крохотное именьице в домшинских непроходимых лесах, тянущихся чуть ли не до Белого моря, стояло на берегу лесной речки Тошни,\r\nза которой ютились расколь-ничьи скиты, куда добраться можно только было по за-тесам, меткам на деревьях.\r\nНазимова, дочь генерала, была родственница исправ-ника Беляева и родственница Разнатовких, родовитых дворян,\r\nотец которых был когда-то другом и сослуживцем Сперанского и занимал важное место в Петербурге.\r\nОн за несколько лет до моего рождения умер, а семья пере-селилась в Вологду, где у них было имение.\r\nНесмотря на родственные связи, все-таки Назимовой пришлось эмигри-ровать в Швейцарию вместе с доктором Коробовым, жив-шим в Вологде под строжайшим надзором властей.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "его же память празднуем семнадцатого февраля.\r\nНо только что Ахилла вострубил свое последнее слово, как Захария, тою же своею тихою и бесстрастною речью, продолжал чтение таблички словами:\r\n- И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.\n Ахилла похлопал глазами и проговорил:\n - Точно, теперь вспомнил: есть и Иоанну Воинственнику.\r\n- Так о чем же это вы, сударь, отец дьякон, изволили спорить? - спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.\r\n- Ну, вот поди же ты, говори со мной! Дубликаты позабыл, вот из чего спорил, - отвечал дьякон.\n\n ПРИЛОЖЕНИЕ\n\n СТАРЫЕ ГОДЫ В СЕЛЕ ПЛОДОМАСОВЕ\n\n ОЧЕРК ВТОРОЙ\n\n К главе VI\r\nИ вот Марфа Андревна принималась за дело основательней: она брала с собою ключницу и прежде всего запирала один конец коридора.\r\nЗдесь, у запертой двери, Марфа Андревна оставляла ключницу, вооружив ее голиком на длинной палке, а сама зажигала у лампады медный фонарик и обходила дом с другого конца.\r\nВсполох был страшнейший. Марфа Андревна, идучи с своим фонарем, изо всех углов зал, гостиных и наугольных поднимала тучи людей и гнала их перед собою неспешно.\r\nОна знала то, чего никто из гонимых не знал, она знала, что впереди всех их ожидает ловушка - запертый конец коридора, из которого им ни в бок, ни в сторону вынырнуть некуда.\r\nИспуганная челядь действительно так и попадалась в дефилеи коридора, и здесь-то, в этом, узком конце длинного прохода,\r\nосвещаемого одним медным фонариком, происходила сцена, которую, по правде сказать, Марфа Андревна как будто даже несколько и любила.\r\nПо мере того как она загоняла все большую и большую толпу народа, ею самою овладевала кипучая, веселая заботность;\r\nона смотрела вокруг и около, и потихоньку улыбалась, и, вогнав, наконец, в коридор всю ватагу, весело кричала стоявшей по тот бок у запертой двери ключнице: \"Держи их, Васена!\r\nдержи!\" И вслед за этим Марфа Андревна с детским азартом начинала щелкать кого попало по головам своей палочкой.\r\nТесно скученная толпа мужчин и женщин, все растрепанные и переконфуженные, бились и теснились здесь, как жеребята, загнанные на выбор в тесную карду.\r\nКаждому из застигнутых хотелось протолкаться вперед, попасть ближе к двери, спрятаться вниз и скрыть свое лицо от барыни.\r\nМарфа Андревна наказывала свою крепостную челядь своею дворянской рукою, видя перед собой лишь одни голые ноги, спины да затылки.\r\nВо время ее экзекуции она только слыхала нередко писк, визг, восклик: \"Ой, шею, шею!\r\n\", или женский голос визжал: \"Ой, да кто здесь щекочется!\" Но имен обыкновенно ни одного толпою не произносилось.\r\nИмена виновных открывались особенным способом, тешившим Марфу Андревну.\r\nДля этого Марфа Андревна приказывала ключнице отпирать дверь и пропускать через нее по одному человеку, объявляя при этом вслух имя каждого, кто покажется.\r\nПо этому приказу замкнутая дверь коридора слегка приотворялась, и Марфа Андревна и ключница одновременно поднимали над головами - одна фонарик, другая - просто горящую свечку.\r\nЗападня была открыта, и птиц начинали выпускать. Ключница давала протискиваться одному и, вглядываясь ему в лицо, возглашала:\r\n- Первый Ванька Индюк! Марфа Андревна отвечала ей:\r\n- Пропусти!\n Лакей Ванька Индюк проскользал в дверь и исчезал в темном пространстве. Ключница пропускала другого и возглашала:\n - Ткач Есафей!\r\n- Пропусти! Экой дурак, и он туда же: ноги колесом, а грехи с ума не идут.\n Опять пропуск.\r\n- Иван Пешка.\n - Пусти его.\n - Егор Кажиен!..\n Ключница переменяла тон и взвизгивала:\r\n- Ах ты боже мой, да что ж это такое?\n - Ну!.. Чего ты там закомонничала?\n - Да как же, сударыня: один сверху идет, а двое снизу крадком пролезают.\r\n- Не пускай никого, никого понизу не пускай.\n - Да, матушка, за ноги щипются!\n - Эй вы! не сметь за ноги щипаться! - командует Марфа Андревна, и опять начинается пропуск.\r\n- Аннушка Круглая.\n - Хороша голубка! Что тот год, что этот, все одно на уме!.. Пусти ее!\r\n- Малашка Софронова!\n - Ишь ты! Сказать надо это отцу, чтоб мокрой крапивой посек. Пусти.\r\nДолго идет эта перекличка и немало возбуждает всеобщего хохота, и, нашнец, кучка заметно редеет. Марфа Андревна становится еще деятельнее и спрашивает:\r\n- Ну, это кто последние, что сами не идут? Вы!.. Верно, старики есть?\n - Есть-с, - отвечает ключница.\r\n- Ну ступай, ступай, нечего тут гнуться! Одна фигура сгибается, норовит проскользнуть мимо ключницы, но та ее прижимает дверью.\n - Акулина-прянишница, - отвечает ключница.\r\n- А, Акулина Степановна! А тебе б, мать Акуляна Степановна, кажется, пора уж и на горох воробьев пугать становиться, - замечает Марфа Андревна.\r\n- Да и с кем же это ты, дорогая, заблудилася?\r\nРаздавался поголовный сдержанный смех.\n Марфу Андревну это смешило, и она во что бы то ни стало решалась обнаружить тайну прянишницы Акулины.\r\n- Сейчас сознаваться, кто? - приставала она, грозно постукивая палочкой. - Акулина! слышишь, сейчас говори!\r\n- Матушка... да как же я могу на себя выговорить, - раздавался голос Акулины.\r\n- Ну ты, Семен Козырь!.. Это ты?\n - Я-с, матушка Марфа Андревна, - отвечал из темного уголка массивный седой лакей Семен Козырь.\r\n- Тоже хорошо! Когда уж это грех-то над тобою сжалится да покинет? Козырь молчит. - Ну, ты зато никогда не лжешь, - говори, кто старушку увел, да не лги гляди!\r\n- Нет, матушка, не лгу.\n И Семен Козырь сам старается весь закрыться ладонями.\n - Говори! - повелевает Марфа Андревна.\n - Они с Васькой Волчком пришли.\r\n- С Васькой Волчком!.. Эй, где ты?.. Васька Волчок!\r\nКучка вдруг раздвигается, и кто-то, схватив Ваську сзади за локти и упершись ему в спину головою, быстро выдвигает его перед светлые очи Марфы Андревны.\r\nВаська Волчок идет, подпихиваемый сзади, а глаза его закрыты, и голова качается на плечах во все стороны...\r\n- Так вот он какой, Васька Волчок!\n - Он-с, он, - сычит, выставляясь из-за локтей Васьки, молодая веселая морда с черными курчавыми волосами.\r\n- А ты кто такой? - спрашивает морду Марфа Андревна.\r\n- Тараска-шорник.\n - Так ты почему знаешь, что это он?\n - Так как когда на той неделе... когда Акулина Степановна господские пряники пекли...\r\n- Ну!\n - Так они Тараске ложку меду господского давали: \"посласти, говорит, Тараска, язык\".\n - Да?\r\n- Только-с и всего, посластись, - говорят они, и мне тоже ложку меду давали, но я говорю: \"Зачем, говорю, я буду, Акулина Степановна, господский, говорю, мед есть?\r\nЯ, говорю, на это, говорю, никогда не согласен\".\r\n- Врешь! - вдруг быстро очнувшись, вскрикнул на это Волчок Васька.\r\n- Ей-богу, Марфа Андревна, - начал божиться, покинув Ваську, Тараска;\r\nно Васька живыми и ясными доводами сейчас же уличил Тараску, что он не один ел господский мед,\r\nчто Акулина-прянишница прежде дала ложку меду ему, Ваське, а потом Тараске и притом еще Тараске пол-ложки прибавила да сказала:\r\nешь пирог с грибами, а язык держи за зубами, - никому, что обсластился, не сказывай.\r\nТараске просто и отвечать нечего было против этих улик, потому что ко всему этому еще и сама прянишница заговорила:\r\n- Точно, матушка, точно я, подлая, две ложки с половиной украла.\r\n- Ну, так стряси ему теперь, Васька, за это хороший вихор, чтобы он господского меду не ел.\r\nВаська взял Тараску за вихор и начал тихонько поколыхивать.\n - Хорошенько тряси, - руководила Марфа Андревна.\r\nВаська лукавил и хоть начал размахивать рукою пошибче, а все водил руку в ту сторону, куда вертел голову Тараска.\r\n- Ну, переменитесь-ка: Васька не умеет, вижу, возьми-ка теперь ты его, Тараска, поболтай за его вину.\r\nВзял теперь Ваську за хохол Тараска, взял и держит, не знай отплатить ему дружбой за мягкую таску, не знай отработать его как следует.\r\nЭх, поусердствую! - неравно заметит госпожа это, за службу примат...\r\nПодумал, подумал этак Тараска и, почувствовав под рукою, что ожидавший от товарища льготы Васька гнет голову в левую сторону, Тараска вдруг круто поворотил его направо и заиграл.\r\nБедный Васька даже взвизгнул, наклонился весь наперед и водил перед собою руками, точно в жмурки играл.\r\n\"Экая злющая тварь этот Тараска!\" - думала, глядя на них Марфа Андревна, и кричала:\n - Стой! стой! стой!\r\nТараска остановился и выпустил Ваську. Васька был красен как рак, глаза его бегали, грудь высоко вздымалась, он тяжело дышал, и рука его за каждым дыханием порывалась к Тараске.\r\nКак только их отсюда выпустят, так и сомневаться невозможно, что у них непременно произойдет большое побоище.\r\nЧтобы предотвратить это и закончить все дело миром, Марфа Андревна говорит:\n - Ну, теперь бери же ты, Васька, Тараску и ты, Тараска, Ваську да на взаем одни другого поучите.\r\nВаська не ждал повторения приказания: в ту же секунду обе руки его были в волосах Тараски, а Тараскины в волосах Васьки, и оба парня начинали \"репу садить\".\r\nОни так трепали друг друга, что непонятным образом головы их с руками находились внизу у пола, а босые пятки взлетали чуть не под самый потолок.\r\nКрики: \"стой! довольно! пусти\"! ничего не помогали.\r\nРебят разнимали насильно, разводили их врозь, взбрызгивали водой, заставляли друг другу поклониться в ноги, друг друга перекрестить и поцеловаться и потом отпускали.\r\nПорядок водворялся снова в коридоре, и Марфа Андревна опять принималась за разбор и как раз начинала опять с того самого пункта, на котором дело остановилось.\r\n- Стыдно, мать Акулина Степановна, стыдно, стыдно! - говорила она прянишнице.\n - Матушка, враг... - отвечала Акулина.\r\n- Да, враг! Нечего на врага: нет, видно, наша коровка хоть и старенька, да бычка любит. Пусти, Василиса, вон ее, бычиху.\n Мучения Акулины-прянишницы прекращались, и она исчезала.\r\n- Семен Козырь! - возглашала ключница.\r\n- Ну, да я уж видела!.. А? да, Семен Козырь!.. Другим бы пример подавать, а он сам как козел в горох сигает! Хорошо!.. Обернись-ка ко мне, Семен Козырь.\r\n- Матушка, Марфа Андревна, облегчите, питательница, - не могу.\n - Отчего не можешь?\r\n- Очень устыжаюсь, матушка, - плачевно барабанит старый челядинец.\n - Сколько годков-то тебе, Семен Козырь?\r\n- Пятьдесят четыре, матушка, - отвечает, держа в пригоршнях лицо, седой Козырь. - Сходи же завтра к отцу Алексею.\n - Слушаю, матушка.\r\n- И скажи ему от меня, что я велю ему на тебя хорошую епитимью наложить.\n - Слушаю, питательница, рано схожу.\n - А теперь поткай его, ключница, голиком в морду.\r\n- Поткала, сударыня, - возвещала ключница, действительно поткав Козыря, как велено, в морду, и Козырь зато уже, как человек пожилой,\r\nне подвергался более никакому наказанию, тогда как с другими начиналась на долгое, долгое время оригинальная расправа.\r\nКончался пропуск; вылетали из западни последние птицы, и Марфа Андревна уходила к себе нисколько не расстроенная и даже веселая.\r\nМнение, что эти охоты ее веселили, было не совсем неосновательно, - они развлекали ее, и она после такой охоты целый час еще, сидя в постели, беседовала с ключницей:\r\nкак шел Кожиен, как сгорел со стыда Семен Козырь и как Малашка, пройдя, сказала: \"Ну дак что ж что отцу!\r\nа зачем замуж не отдают?\"\r\n- Сквернавка, - замечала, не сердясь, Марфа Андревна.\r\nНо совсем другое дело было, если попадались женатые. Это, положим, случалось довольно редко, но если случалось, то уж тогда наказанье не ограничивалось одним тканьем в морду.\r\nТогда Марфа Андревна не шутила: виновный из лакеев смещался в пастухи и даже специально в свинопасы и, кроме того, посылался на покаяние к отцу Алексею;\r\nхолостым же и незамужним покаянные епитимьи Марфа Андревна в сане властительницы налагала сама по своему собственному усмотрению.\r\nДля исполнения этих епитимий каждый вечер, как только Марфа Андревна садилась перед туалетом отдавать повару приказание к завтрашнему столу,\r\nа за ее спиною за креслом становилась с гребнем ее покоевая девушка и начинала чесать ей в это время голову \"по-ночному\", в комнату тихо являлось несколько пар лакеев и девушек.\r\nВсе они входили и с некоторым сдерживаемым смехом и с смущением: в руках у каждого, кто входил, было по небольшому мешочку, насыпанному колючей гречей или горохом.\r\nМешочки эти каждый из вошедших клал всяк для себя перед образником, устанавливался, морщась, на горохе или на гречке и, стоя на этих мешках, ждал на коленях боярыниного слова.\r\nА Марфа Андревна иной, раз либо заговорится с поваром, либо просто задумается и молчит, а епитемийники все ждут да ждут на коленях, пока она вспомнит про них, оглянется и скажет:\r\n\"А я про вас и забыла, - ну, зато нынче всего по сту кладите!\r\n\" Только что выговорит Марфа Андревна это слово, челядь и начинает класть земные поклоны, а ключница стоит да считает, чтобы верно положили сколько велено.\r\nЭто иногда заканчивалось чьими-нибудь слезами, иногда же два ударившиеся лоб об лоб лакея заключали свое покаяние смехом,\r\nк которому, к крайней своей досаде, поневоле приставала иногда и сама Марфа Андреева.\r\nМарфа Андревна вообще, несмотря на всю свою серьезность, иногда не прочь была посмеяться, да иногда, впрочем, у нее при ее рекогносцировках и вправду было над чем посмеяться.\r\nТак, например, раз в числе вспугнутых ею челядинцев один приподнялся бежать, но, запутавшись в суконной дорожке,\r\nкакими были выстланы переходы комнат, споткнулся, зацепился за кресла и полетел.\r\nМарфа Андревна тотчас же наступила на него своим босовичком и потребовала огня.\r\n- Как тебя зовут? - спросила она лежащего у нее под ногами челядинца.\n Тот в ответ ни полслова.\r\n- Говори; я прощу, - сказала Марфа Андревна; а тот снова молчит и опять ни полслова.\r\n- Что же ты, шутишь или смеешься? Смотрите, кто это? - приказала Марфа Андревна сопровождавшим ее женщинам.\r\nТе посмотрели и говорят:\n - Это холоп Ванька Жорнов.\n - Вставай, Ванька Жорнов.\n Не встает.\r\n- Умер он, что ли?\n - Где там, матушка, умер? Притворяется, а сам как смехом не пырскнет.\r\n- Ну! потолки его палочкой!\n Потолкли Ваньку Жорнова палочкой, а он все лежит, словно не его все это и касается.\r\n- Ну, так подай мне сюда ведро воды, - приказывает заинтересованная этим характером Марфа Андревна. - Матушка, напрасно только пол намочим в горнице: он уж этакой... его прошлый год русалки на кулиге щекотали, - он и щекоту не боится.\r\n- Подавай воды! Ничего, подавай, мы посмотрим, - сказала Марфа Андревна и уселась на кресло, а Ванька лежит.\r\nПодали воды прямо со двора и шарахнули ею на Ваньку Жорнова; но и тут Ванька и вправду даже не вздрогнул.\r\n\"Вот это парень так парень! - думает чтущая сильные характеры Марфа Андревна. - Чем бы его еще испытать?\"\r\n- А ну-ка, тронь его теперь хорошенько иглою. И иголкой Ваньку Жорнова тронули; а он все не встает.\n - Ну, так подайте же мне мой спирт с образника, - приказала Марфа Андревна.\r\nПодали спирт;\r\nМарфа Андревна сама наклонилась и приложила бутылочку к носу Ваньки Жорнова, и только что ее отомкнула, как Ванька Жорнов вскочил,\r\nчихнул, запрыгал туда, сюда, направо, налево, кубарем, свалил на пол саму Марфу Андревну и в несколько прыжков исчез сам в лакейской.\r\n- Да какой это такой у вас Ванька Жорнов? - спрашивала после того Марфа Андревна, укладываясь в самом веселом расположении в свою постель.\n - Холоп, сударыня-матушка.\r\n- Холоп! да мало ли у меня холопей! Покажите мне его завтра, что он за ферт такой?\n И вот назавтра привели перед очи Марфы Андревны Ваньку Жорнова.\r\n- Это мы тебя вчера ночью били? - спросила Ваньку боярыня.\n - Никак нет, матушка, - отвечал Ванька Жорнов.\n - А покажи левую ладонь. Ага! где же это ты укололся?\r\n- Чулок, матушка, вез, да спичкой поколол.\n - А подите посмотрите в его сундуке, нет ли там у него мокрой рубахи?\r\nПосланные пошли, возвратились и доложили, что в сундуке у Ваньки Жорнова есть мокрая рубаха.\r\n- Где ж это ты измок, сердечный?\n - Пот меня, государыня матушка, со страшного сна облил, - отвечал Ванька Жорнов.\r\n- Молодец ты, брат, врать! молодец! - похвалила его Марфа Андревна, - и врешь смело и терпеть горазд.\r\nМарфа в Новегороде сотником бы тебя нарядила, а сбежишь к Пугачу, он тебя есаулом сделает; а от меня вот пока получи полтину за терпенье.\r\nЛюблю, кто речист порой, а еще больше люблю, кто молчать мастер.\r\nТерпенье и мужество Марфа Андревна очень уважала и сама явила вскоре пример терпеливости в случае более серьезном, чем тот, в каком отличился перед ней лакей Ванька Жорнов.\r\nВскоре-таки после этого происшествия с Ванькой Жорновым, по поводу которого Марфа Андревяа вспомнила о Пугаче, вспомнил некто вроде Пугача и о Марфе Андревне.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Она обняла Алешу судорожно, крепко. Мало говорила с ним, но глядела на него долго, пристально, мученическим и словно безумным взглядом.\r\nЖадно вслушивалась в каждое слово его и, кажется, ничего не понимала из того, что он ей говорил.\r\nПомню, он просил простить ему, простить ему и любовь эту и все, чем он оскорблял ее в это время, свои измены, свою любовь к Кате, отъезд... Он говорил бессвязно, слезы душили его.\r\nИногда он вдруг принимался утешать ее, говорил, что едет только на месяц или много что на пять недель, что приедет летом, тогда будет их свадьба, и отец согласится, и,\r\nнаконец, главное, что ведь он послезавтра приедет из Москвы, и тогда целых четыре дня они еще пробудут вместе и что, стало быть, теперь расстаются на один только день.\r\n..\r\nСтранное дело: сам он был вполне уверен, что говорит правду и что непременно послезавтра воротится из Москвы... Чего же сам он так плакал и мучился?\r\nНаконец, часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд отправлялся ровно в двенадцать.\r\nОставался один час. Наташа мне сама потом говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на него.\r\nПомню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками лицо, бросилась назад в комнату.\r\nМне же надо было проводить Алешу до самого экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не сошел с лестницы.\r\n- Вся надежда на вас, - говорил он мне, сходя вниз.\r\n- Друг мой, Ваня!\r\nЯ перед тобой виноват и никогда не мог заслужить твоей любви, но будь мне до конца братом:\r\nлюби ее, не оставляй ее, пиши мне обо всем как можно подробнее и мельче, как можно мельче пиши, чтоб больше уписалось.\r\nПослезавтра я здесь опять, непременно, непременно! Но потом, когда я уеду, пиши!\r\nЯ посадил его на дрожки.\n - До послезавтра! - закричал он мне с дороги. - Непременно!\r\nС замиравшим сердцем воротился я наверх к Наташе. Она стояла посреди комнаты, скрестив руки, и в недоумении на меня посмотрела, точно не узнавала меня.\r\nВолосы ее сбились как-то на сторону; взгляд был мутный и блуждающий. Мавра, как потерянная, стояла в дверях, со страхом смотря на нее.\r\nВдруг глаза Наташи засверкали:\r\n- А! Это ты! Ты! - вскричала она на меня. - Только ты один теперь остался. Ты его ненавидел! Ты никогда ему не мог простить, что я его полюбила...\r\nТеперь ты опять при мне! Что ж? Опять утешать пришел меня, уговаривать, чтоб я шла к отцу, который меня бросил и проклял.\r\nЯ так и знала еще вчера, еще за два месяца!.. Не хочу, не хочу! Я сама проклинаю их!.. Поди прочь, я не могу тебя видеть! Прочь, прочь!\r\nЯ понял, что она в исступлении и что мой вид возбуждает в ней гнев до безумия, понял, что так и должно было быть, и рассудил лучше выйти.\r\nЯ сел на лестнице, на первую ступеньку и - ждал. Иногда я подымался, отворял дверь, подзывал к себе Мавру и расспрашивал ее; Мавра плакала.\r\nТак прошло часа полтора. Не могу изобразить, что я вынес в это время. Сердце замирало во мне и мучилось от беспредельной боли.\r\nВдруг дверь отворилась, и Наташа выбежала на лестницу, в шляпке и бурнусе.\r\nОна была как в беспамятстве и сама потом говорила мне, что едва помнит это и не знает, куда и с каким намерением она хотела бежать.\r\nЯ не успел еще вскочить с своего места и куда-нибудь от нее спрятаться, как вдруг она меня увидала и, как пораженная, остановилась передо мной без движения.\r\n\"Мне вдруг припомнилось, - говорила она мне потом, - что я, безумная, жестокая, могла выгнать тебя, тебя, моего друга, моего брата, моего спасителя!\r\nИ как увидела, что ты, бедный, обиженный мною, сидишь у меня на лестнице, не уходишь и ждешь, пока я тебя опять позову, - боже!\r\n- если б ты знал, Ваня, что тогда со мной сталось! Как будто в сердце мне что-то вонзили.\r\n..\"\r\n- Ваня! Ваня! - закричала она, протягивая мне руки, - ты здесь!.. - и упала в мои объятия.\r\nЯ подхватил ее и понес в комнату. Она была в обмороке! \"Что делать? - думал я. - С ней будет горячка, это наверно!\"\r\nЯ решился бежать к доктору; надо было захватить болезнь. Съездить же можно было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома.\r\nЯ побежал к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не уходить от Наташи и не пускать ее никуда.\r\nБог мне помог: еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры.\r\nМигом я посадил его на моего извозчика, так что он еще не успел удивиться, и мы пустились обратно к Наташе.\r\nДа, бог мне помог! В полчаса моего отсутствия случилось у Наташи такое происшествие, которое бы могло совсем убить ее, если б мы с доктором не подоспели вовремя.\r\nНе прошло и четверти часа после моего отъезда, как вошел князь.\r\nОн только что проводил своих и явился к Наташе прямо с железной дороги. Этот визит, вероятно, уже давно был решен и обдуман им.\r\nНаташа сама рассказывала мне потом, что в первое мгновение она даже и не удивилась князю. \"Мой ум помешался\", - говорила она.\r\nОн сел против нее, глядя на нее ласковым, соболезнующим взглядом.\r\n- Милая моя, - сказал он, вздохнув, - я понимаю ваше горе; я знал, как будет тяжела вам эта минута, и положил себе за долг посетить вас.\r\nУтешьтесь, если можете, хоть тем, что, отказавшись от Алеши, вы составили его счастье. Но вы лучше меня это понимаете, потому что решились на великодушный подвиг...\r\n\"Я сидела и слушала, - рассказывала мне Наташа, - но я сначала, право, как будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядела на него.\r\nОн взял мою руку и начал пожимать ее в своей. Это ему, кажется, было очень приятно. Я же до того была не в себе, что и не подумала вырвать у него руку\".\r\n- Вы поняли, - продолжал он, - что, став женою Алеши, могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться.\r\n.. но - ведь не хвалить же я вас приехал.\r\nЯ хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас.\r\nВо всем этом деле я принимал невольное участие, но - я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце поймет это и примирится с моим... А мне было тяжелее вашего, поверьте!\r\n- Довольно, князь, - сказала Наташа. - Оставьте меня в покое.\r\n- Непременно, я уйду скоро, - отвечал он, - но я люблю вас, как дочь свою, и вы позволите мне посещать себя.\r\nСмотрите на меня теперь как на вашего отца и позвольте мне быть вам полезным.\r\n- Мне ничего не надо, оставьте меня, - прервала опять Наташа.\r\n- Знаю, вы горды... Но я говорю искренно, от сердца.\r\nЧто намерены вы теперь делать? Помириться с родителями? Доброе бы оно дело, но ваш отец несправедлив, горд и деспот; простите меня, но это так.\r\nВ вашем доме вы встретите теперь одни попреки и новые мучения...\r\nНо, однако же, надо, чтоб вы были независимы, а моя обязанность, мой священный долг - заботиться теперь о вас и помогать вам.\r\nАлеша умолял меня не оставлять вас и быть вашим другом. Но и кроме меня есть люди, вам глубоко преданные. Вы мне, вероятно, позволите представить вам графа N.\r\nОн с превосходным сердцем, родственник наш и даже, можно сказать, благодетель всего нашего семейства; он многое делал для Алеши.\r\nАлеша очень уважал и любил его. Он очень сильный человек, с большим влиянием, уже старичок, и принимать его вам, девице, можно.\r\nЯ уж говорил ему про вас. Он может пристроить вас и, если захотите, доставит вам превосходное место... у одной из своих родственниц.\r\nЯ давно уже, прямо и откровенно, объяснил ему все наше дело, и он до того увлекся своим добрым и благороднейшим чувством,\r\nчто даже сам упрашивает меня теперь как можно скорее представиться вам.\r\n..\r\nЭто человек, сочувствующий всему прекрасному, поверьте мне, - щедрый, почтенный старичок,\r\nспособный ценить достоинство и еще даже недавно благороднейшим образом обошелся с вашим отцом в одной истории.\r\nНаташа приподнялась, как уязвленная. Теперь она уж понимала его.\n - Оставьте меня, оставьте сейчас же! - закричала она.\r\n- Но, мой друг, вы забываете: граф может быть полезен и вашему отцу...\n - Мой отец ничего не возьмет от вас. Оставите ли вы меня! - закричала еще раз Наташа.\r\n- О боже, как вы нетерпеливы и недоверчивы!\r\nЧем заслужил я это, - произнес князь, с некоторым беспокойством осматриваясь кругом, - во всяком случае вы позволите мне, - продолжал он, вынимая большую пачку из кармана,\r\n- вы позволите мне оставить у вас это доказательство моего к вам участия и в особенности участия графа N, побудившего меня своим советом.\r\nЗдесь, в этом пакете, десять тысяч рублей.\r\nПодождите, мой друг, - подхватил он, видя, что Наташа с гневом поднялась с своего места, - выслушайте терпеливо все:\r\nвы знаете, отец ваш проиграл мне тяжбу, и эти десять тысяч послужат вознаграждением, которое.\r\n..\r\n- Прочь, - закричала Наташа, - прочь с этими деньгами! Я вас вижу насквозь... о низкий, низкий, низкий человек!\n Князь поднялся со стула, бледный от злости.\r\nВероятно, он приехал с тем, чтоб оглядеть местность, разузнать положение и, вероятно, крепко рассчитывал на действие этих десяти тысяч рублей перед нищею и оставленною всеми Наташей.\r\nНизкий и грубый, он не раз подслуживался графу N, сластолюбивому старику, в такого рода делах.\r\nНо он ненавидел Наташу и, догадавшись, что дело не пошло на лад, тотчас же переменил тон и с злою радостию поспешил оскорбить ее, чтоб не уходить по крайней мере даром.\r\n- Вот уж это и нехорошо, моя милая, что вы так горячитесь,\r\n- произнес он несколько дрожащим голосом от нетерпеливого наслаждения видеть поскорее эффект своей обиды, - вот уж это и нехорошо.\r\nВам предлагают покровительство, а вы поднимаете носик.\r\n.\r\n.\r\nА того и не знаете, что должны быть мне благодарны;\r\nуже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом, как отец развращаемого вами молодого человека, которого вы обирали, да ведь не сделал же этого.\r\n.. хе, хе, хе, хе!\r\nНо мы уже входили. Услышав еще из кухни голоса, я остановил на одну секунду доктора и вслушался в последнюю фразу князя.\r\nЗатем раздался отвратительный хохот его и отчаянное восклицание Наташи: \"О боже мой!\" В эту минуту я отворил дверь и бросился на князя.\r\nЯ плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами.\r\nДа, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе.\r\n.. Вбежав опять в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как в припадке.\r\nДолго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее в постель; она была как в горячечном бреду.\r\n- Доктор! Что с ней? - спросил я, замирая от страха.\r\n- Подождите, - отвечал он, - надо еще приглядеться к болезни и потом уже сообразить...\r\nно, вообще говоря, дело очень нехорошо. Может кончиться даже горячкой... Впрочем, мы примем меры...\r\nНо меня уже осенила другая мысль. Я умолил доктора остаться с Наташей еще на два или на три часа и взял с него слово не уходить от нее ни на одну минуту.\r\nОн дал мне слово, и я побежал домой.\r\nНелли сидела в углу, угрюмая и встревоженная, и странно поглядывала на меня. Должно быть, я и сам был странен.\r\nЯ схватил ее на руки, сел на диван, посадил к себе на колени и горячо поцеловал ее. Она вспыхнула.\r\n- Нелли, ангел! - сказал я, - хочешь ли ты быть нашим спасением? Хочешь ли спасти всех нас?\n Она с недоумением посмотрела на меня.\r\n- Нелли! Вся надежда теперь на тебя! Есть один отец: ты его видела и знаешь; он проклял свою дочь и вчера приходил просить тебя к себе вместо дочери.\r\nТеперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!), оставил тот, которого она любила и для которого ушла от отца.\r\nОн сын того князя, который приезжал, помнишь, вечером ко мне и застал еще тебя одну, а ты убежала от него и потом была больна... Ты ведь знаешь его? Он злой человек!\r\n- Знаю, - отвечала Нелли, вздрогнула и побледнела.\r\n- Да, он злой человек. Он ненавидел Наташу за то, что его сын, Алеша, хотел на ней жениться.\r\nСегодня уехал Алеша, а через час его отец уже был у ней и оскорбил ее, и грозил ее посадить в смирительный дом, и смеялся над ней. Понимаешь меня, Нелли?\r\nЧерные глаза ее сверкнули, но она тотчас же их опустила.\n - Понимаю, - прошептала она чуть слышно.\r\n- Теперь Наташа одна, больная; я оставил ее с нашим доктором, а сам прибежал к тебе.\r\nСлушай, Нелли: пойдем к отцу Наташи; ты его не любишь, ты к нему не хотела идти, но теперь пойдем к нему вместе.\r\nМы войдем, и я скажу, что ты теперь хочешь быть у них вместо дочери, вместо Наташи.\r\nСтарик теперь болен, потому что проклял Наташу и потому что отец Алеши еще на днях смертельно оскорбил его.\r\nОн не хочет и слышать теперь про дочь, но он ее любит, любит, Нелли, и хочет с ней примириться; я знаю это, я все знаю! Это так!.. Слышишь ли, Нелли?\r\n- Слышу, - произнесла она тем же шепотом. Я говорил ей, обливаясь слезами. Она робко взглядывала на меня.\n - Веришь ли этому?\n - Верю.\r\n- Ну так я войду с тобой, посажу тебя, и тебя примут, обласкают и начнут расспрашивать.\r\nТогда я сам так подведу разговор, что тебя начнут расспрашивать о том, как ты жила прежде: о твоей матери и о твоем дедушке. Расскажи им, Нелли, все так, как ты мне рассказывала.\r\nВсе, все расскажи, просто и ничего не утаивая.\r\nРасскажи им, как твою мать оставил злой человек, как она умирала в подвале у Бубновой, как вы с матерью вместе ходили по улицам и просили милостыню;\r\nчто говорила она тебе и о чем просила тебя, умирая.\r\n.. Расскажи тут же и про дедушку.\r\nРасскажи, как он не хотел прощать твою мать, и как она посылала тебя к нему в свой предсмертный час, чтоб он пришел к ней простить ее, и как он не хотел... и как она умерла.\r\nВсе, все расскажи! И как расскажешь все это, то старик почувствует все это и в своем сердце.\r\nОн ведь знает, что сегодня бросил ее Алеша и она осталась, униженная и поруганная, одна, без помощи и без защиты, на поругание своему врагу.\r\nОн все это знает... Нелли! спаси Наташу! Хочешь ли ехать?\r\n- Да, - отвечала она, тяжело переводя дух и каким-то странным взглядом, пристально и долго, посмотрев на меня;\r\nчто-то похожее на укор было в этом взгляде, и я почувствовал это в моем сердце.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Сомов О", "role": "user" }, { "content": "Сомов Орест Михайлович\n\n Сказки о кладах\r\nЖители С...го уезда и теперь, я думаю, помнят одного из тамошних помещиков, отставного гусарского майора Максима Кирилловича Нешпету.\r\nОн жил в степной деревушке, верстах в тридцати от уездного города, и был очень известен в тамошнем околотке как самый хлебосольный пан и самый неутомимый охотник.\r\nНимврод и король Дагоберт едва ль не уступили бы ему в беспощадной вражде к черной и красной дичи и в нежной привязанности к собакам.\r\nПривязанность эта до того доходила, что собаки съедали у него весь годовой запас овса и ячменя;\r\nа чего не съедали собаки, то помогали докончить добрые соседи,\r\nбольшие охотники порыскать в поле с гончими и борзыми и еще больше охотники поесть и попить сами и покормить скотов своих на чужой счет.\r\nПри таком хозяйственном распорядке, мудрено ли, что небогатый годовой доход от тридцати душ крестьян и небольшого участка земли был ежегодно съеден в самом буквальном смысле.\r\nЭтого мало: добрый майор, из жалости, никогда не раздавал щенков в чужие руки, а псарня его плодилась на диво; с умножением псарни должны были поневоле умножиться и расходы.\r\nПрибавьте к тому, что шесть самых видных и дюжих парней из его деревушки переряжены были в псарей;\r\nчто при таком обширном охотничьем заведении необходимо было иметь несколько лошадей лишних как для самого майора, так и для псарей его,\r\nа часто еще для одного или двоих из добрых приятелей, у которых собственные лошади всегда находили средство или расковаться, или вывихнуть себе ноги.\r\nПолевые работы шли плохо, потому что шестеро псарей в осень и в зиму день при дне скакали за зайцами и лисицами,\r\nа остальную часть года или отдыхали, или ухаживали за собаками, следовательно, вовсе оторваны были от барщины и от домов своих;\r\nа потеря дюжины здоровых рук в небольшом сельском хозяйстве есть потеря весьма значительная.\r\nТак, год от года, псарня доброго майора плодилась, расходы умножались, доходы уменьшались, а долги нарастали и чрез несколько лет сделались, по его состоянию, почти неоплатными.\r\nЭто бы все ничего, если бы майор был сам своею головою; но у него было два сына и дочь, молодая и прелестная Ганнуся, расцветшая со всею свежестью красавицы малороссийской.\r\nОна составляла главную заботу бедного и неосторожного отца.\r\nСыновья удились в губернском городе; и майор говаривал, что с божьею помощию и своим рассудком они вступят со временем в службу и будут людьми;\r\nно Ганнуся была уже невеста: где ей найти жениха, без приданого, и как ей оставаться сиротою после смерти отца, без хлеба насущного?\r\nТакие мысли почти неотступно тревожили доброго майора; он сделался уныл и задумчив.\r\nЧасто тяжкая дума садилась к нему на седло, шпорила или сдерживала невпопад коня его, заставляла пропускать дичь мимо глаз или метила ружьем его в кость, вместо зайца.\r\nЧасто, в долгую зимнюю ночь, злодейка-грусть закрадывалась к нему под подушку, накликала бессонницу и с нею все сбыточные и несбыточные страхи.\r\nТо слышался ему звонкий колокольчик: вот едут судовые описывать имение и продавать с молотка;\r\nто чудилось, что он лежит в гробу под тяжелою могильною насыпью, и между тем бедная Ганнуся, сиротою и в чужих людях, горькими слезами обливает горький кусок хлеба.\r\nГолова его пылала, в глазах светились искры; скоро эти искры превращались в пожар.\r\n.. ему казалось, что дом в огне, в ушах отзывался звон набата... он вскакивал; и хотя страшные мечты исчезали, но биение сердца и тревоги душевные гнали его с постели.\r\nОн скорыми, неровными шагами ходил по комнате, пока усталость, а не дремота, снова укладывала его на жгущие подушки.\r\nВ одну из таких бессонных ночей, лежа и ворочаясь на кровати, выискивал он в голове своей, чем бы разбить свою тоску и рассеять мрачные думы.\r\nЕму вспало на мысль пере-смотреть старинные бумаги, со времени еще деда Майорова уложенные в крепкий дубовый сундуч и хранившиеся у ста-рика под кроватью,\r\nпо смерти же его, отцом Майоровым, со всякою другою ненужною рухлядью, отправленные в том же сундуке на бессрочный отдых в темном углу чердака.\r\nСам майор, никогда не читая за недосугом, оставлял их в полное распоряжение моли и сырости;\r\nа люди, зная, что тут нечем поживиться, очень равнодушно проходили мимо сундука и даже на него не взглядывали.\r\nЧего не придет в голову с тоски и скуки! Теперь майор будит своих хлопцев, посылает их с фонарем на чердак и ждет не дождется, чтоб они принесли к нему сундук.\r\nНаконец, четверо хлопцев насилу его втащили:\r\nон был обит широкими полосами листового железа, замкнут большим висячим замком и сверх того в несколько рядов перевязан когда-то крепкими веревками,\r\nот которых протянуты были бичевки, припечатанные дедовскою печатью на крышке и под нею.\r\nХлопцы с стуком опустили сундук на землю; перегнившие веревки отскочили сами собою, и пыль, наслоившаяся на нем за несколько десятков лет, столбом взвивалась от крышки.\r\nМайор еще прежде отыскал ключ, вложил его в замок и сильно повернул, но труд этот был излишний:\r\nязычок замка перержавел от сырости и отпал при первом прикосновении ключа, дужка отвалилась, и замок упал на пол.\r\nТо же было и с крышкою, у которой ржа переела железные петли.\r\nТяжелый запах от спершейся в бумагах сырости не удержал майора: он бодро приступил к делу.\r\nХлопцы, уважая грамотность своего пана и дивясь небывалому дотоле в нем припадку любочтения,\r\nпочтительно отступили за дверь и молча пожелали ему столько ж удовольствия от кипы пыльных бумаг, сколько сами надеялись найти на жестких своих постелях.\r\nМежду тем майор вынимал один по одному большие свитки, или бумаги, склеенные между собою в виде длинной ленты и скатанные в трубку.\r\nТо были старинные купчие крепости, записи, отказные и проч.\r\nна поместья и усадьбы, давно уже распроданные его предками или перешедшие в чужой род;\r\nдва или три гетманские универсала, на которых \"имярек гетман, божиею милостию, такой-то\", подписал рукою властною.\r\nВсе это мало удовлетворяло любопытству майора, пока наконец не попались ему на глаза несколько тетрадей старой уставчатой рукописи, где,\r\nмежду сказками о Соловье-разбойнике, о Семи мудрецах и о Юноше и тому подобными, одна небольшая, полусотлевшая тетрадка обратила на себя особенное его внимание.\r\nОна была исписана мелким письмом, без всякого заглавия, но когда майор пробежал несколько строк, то уже не мог с нею расстаться.\r\nИ вправду, волшебство этой рукописи было непреодолимо. Вот как она начиналась.\r\nПопутчик Сагайдачного Шляха берет от Трех Курганов поворот к Долгой Могиле.\r\nТам останавливается он на холме, откуда в день шестого августа, за час до солнечного заката, человеческая тень ложится на полверсты по равнине,\r\nидет к тому месту, где тень оканчивается, начинает рыть землю и, докопавшись на сажень, находит битый кирпич, черепья глиняной посуды и слой угольев.\r\nПод ними лежит большой сундук, в котором Худояр спрятал три большие серебряные стопы, тридцать ниток крупного жемчуга,\r\nмножество золотых перстней, ожерелий и серег с дорогими каменьями и шесть тысяч польских злотых в кожаном мешке.\r\n..\r\nСловом, это было Сказание о кладах, зарытых в разных местах Малороссии и Украины.\r\nЧем далее читал Максим Кириллович, тем более дивился, что он живет на такой земле, где стоит только порыться на сажень в глубину, чтоб быть в золоте по самое горло:\r\nтак, по словам этой рукописи, страна сия была усеяна подспудными сокровищами.\r\nКак не отведать счастия поисками этих сокровищ? Дело, казалось, такое легкое, а добыча такая богатая.\r\nОдно только не допускало майора на другой же день приступить к сим поискам: тогда была зима, поля покрыты были глубоким снегом;\r\nтрудно было рыться под ним, еще труднее отыскивать заметки, положенные в разных урочищах над закопанными кладами.\r\nНо должно было покориться необходимости: русской зимы не пересилишь - это уже не раз было доказано, особливо чужеземным врагам народа русского.\r\nТак и майор принужден был отложить до весны свои подземные исследования и на этот раз был богат только надеждою.\r\nОднако ж он не вовсе оставался без дела: рукопись была написана нечеткою старинною рукою и под титлами, т. е.\r\nс надстрочными сокращениями слов, майор учен был русской грамоте, как говорится, на медные деньги, и можно смело сказать,\r\nчто никакому археологу не было столько труда от чтения и пояснения древних рукописей геркуланских, сколько нашему Максиму Кирилловичу от разбиранья любопытной его находки.\r\nНаконец он принял отчаянные меры:\r\nзаперся в своей комнате и самым четким по возможности своим почерком начал переписывать тетрадку, надеясь, что сим способом он добьется в ней до настоящего смысла.\r\nПсовая охота не приходила уже ему и в голову, борзые и гончие выли со скуки под окнами, а псари от безделья почти не выходили из шинка.\r\nТак проходили целые недели, и не мудрено: с непривычки к чистописанию, майор писал очень медленно;\r\nпри том же часто, пропустя или переинача какое-либо слово или не разобрав его в подлиннике, он не доискивался толку в своем списке и с досады раздирал по нескольку страниц;\r\nдолжно было приниматься снова за старое, и от того-то дело его подвигалось вперед черепашьим шагом.\r\nНадобно сказать, что вместо отдыха от письменных своих подвигов он, из благодарности к сундуку, прибил к нему своими руками новые петли и пробой,\r\nуложил по-прежнему вынутые из него бумаги, запер его крепким замком и едва не надсадился, подкачивая его под свою кровать.\r\nДомашние майоровы согласно думали, что он пишет свою духовную.\r\nОсобливо Ганнусю это крайне печалило:\r\nбедная девушка воображала, что отец ее, предчувствуя близкую свою кончину, желал устроить будущее состояние детей своих и делал нужные для того распоряжения.\r\nБыв скромна и почтительна, она не смела явно спросить о том у отца, а пробраться тайком в его комнату не было возможности:\r\nмайор почти беспрестанно сидел там, а когда выходил, то запирал дверь на замок и уносил ключ с собою.\r\nСоседи Майоровы почти совсем перестали посещать его и поделом!\r\nон не выезжал уже до рассвета с своими псами и псарями на охоту;\r\nк тому же, сидя на заперти в своей комнате, не мог по-прежнему беседовать с гостями и потче-вать их пуншем с персиковою водкою,\r\nа добрые соседи не хотели даром терять пороши или выслушивать рассказы о Майоровых походах на свежую голову.\r\nБыли люди, которые не только его не покинули, но еще стали навещать чаще прежнего:\r\nэто его заимодавцы, купцы из города, у которых он забирал в долг товары, и честные евреи, поставщики всякой всячины.\r\nЭти люди ничем не скучают, когда дело идет о получении денег, и за каждый рубль готовы отмерять до сотни тысяч шагов полным счетом.\r\nОднако ж у майора был один - не скажу истинный друг, а прямо добрый приятель.\r\nИстинный друг, по словам одного мудреца, есть такое существо, которого воля сливается с вашею волею и у которого нет других желаний, кроме ваших;\r\nа майор Максим Кириллович Нешпета и старый войсковый писарь Спирид Гордиевич Прямченко никогда не хотели одного, не соглашались почти в двух словах и поминутно спорили дозарезу.\r\nНесмотря на то, когда майору случалась нужда в деньгах или в чем другом, - а эти случаи очень были нередки,\r\n- войсковый писарь никогда ему не отказывал, если только у самого было что-либо за душою;\r\nон же сочинял все бумаги по судным майоровым делам, прибавляя к тому полезные советы - и на одном только этом пункте у них не было споров,\r\nибо майор, будучи сам не великий делец, слепо доверял войсковому писарю, тем больше что никогда не был обманут в своем доверии.\r\nОднако же в теперешнем случае майор не смел или не хотел ввериться войсковому писарю, которого называл вольнодумцем за то, что сей,\r\nучившись когда-то в киевской академии, не верил киевским ведьмам, мертвецам и кладам и часто смеивался над предрассудками и суевериями простодушных земляков своих.\r\nМайор, который, по его словам, почти сам видел, как однажды ведьма бросалась и фыркала кошкою на одного гусара,\r\nего сослуживца, часто с криком и досадою опровергал доказательства своего соседа и предрекал ему, что будет худо;\r\nно это худо не приходило к войсковому писарю, хотя они спорили об этих важных предметах лет двадцать почти при каждом свидании.\r\nОтсторонив от себя этого советчика, майор обратился к другому.\r\nЭто был его однополчанин, отставной гусарский капрал Федор Покутич, которого майор принял в свой дом, давал ему,\r\nкак называл, паек от своего стола и очень достаточную порцию водки, покоил его и во всяком случае стоял за него горою.\r\nИз благодарности старый капрал присматривал в летнее время за садом и пчельником майоровым, а в осеннее и зимнее - за исправностью псарей и охотничьей сбруи.\r\nСверх того он лечил майоровых лошадей и собак, почитал себя большим знатоком во всех этих делах и весьма нужным лицом в домашнем быту своего патрона.\r\nСтарый капрал (такое название давали ему все от мала до велика) был по рождению серб и чуть ли еще не в семилетнюю войну вступил в русскую службу.\r\nВысокий рост, широкие плечи и грудь, смуглое лицо с крупными, резко обозначенными чертами,\r\nрубец на безволосом теме, другой на правой щеке, а третий за левым ухом, простреленная нога, длинные, седые усы,\r\nгустой, отрывистый бас его голоса, богатырские ухватки и три медали на груди - внушали к нему почтение не только в крестьян майорских и в других поселян,\r\nно даже и в соседних мелкопоместных панков.\r\nОн ходил всегда в форменной солдатской шинели, на которую нашиты были его медали, закручивал в завитки уцелевшие на висках два пасма волос,\r\nа седины своего затылка туго-натуго обвивал черною лентою, крайне порыжевшею от долголетнего употребления.\r\nОсенью и зимою, когда майор почему-либо рано возвращался с охоты и когда не было у него гостей, призывал он старого капрала,\r\nвспоминал с ним про давние свои походы и молодечество или заставлял его рассказывать всякие были и небылицы;\r\nа на это капрал был и мастер и охотник.\r\nМежду тем как майор отдыхал на лежанке, старый его сослуживец, растирая табак в глиняном горшке и почасту прихлебывая из сулеи вечернюю свою порцию,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "оспенных и других комитетов и умирали в глубокой старости, оставляя после себя вдов и сирот, которые были бы неутешными,\r\nесли б хлопоты по утверждению в правах наследства давали им время для продолжительного оплакиванья.\r\nИ когда печальная колесница увозила к последнему жилищу гроб, на крыше которого красовалась трехугольная шляпа, а внутри покоились бренные останки того,\r\nкто еще так недавно был добрым пастырем откупщиков и винокуренных заводчиков, никто не говорил вслед этому гробу:\r\nвот умер один из грабителей русской земли!\r\n- но всякий, сотворив крестное знамение, произносил: вот умер человек, который никогда в своей жизни не замарался, но довольствовался лишь тем, что следовало ему \"по положению\".\r\nВот краткий, но правдивый очерк того положения, в котором очутился Велентьев в Семиозерске.\r\nМенандр Семенович инстинктом угадал все, что в его ново:\";\r\nроли заключалось существенного, и потому, вступив в должность, почувствовал себя в ней точно так же свободно, как будто он двадцать лет сряду разрешал вопросы об утечке и усышке.\r\nЕще перед выездом из Петербурга он понял, что главное в этом деле - это бюджет доходов,\r\nи потому прежде всего приобрел себе отлично переплетенную и разлинованную тетрадь с вытисненною на переплете надписью \"Разное\".\r\nНа внутреннем же заглавном листе тетради он надписал: \"Смета ожидаемых получений\" с эпиграфом: благословиши венец лета благости твоея, господи!\r\nЗатем, с свойственною ему проницательностью, он разделил смету на пять следующих параграфов: 1-й \"Содержание, от казны присвоенное (лепта вдовицы)\";\r\n2-й \"Положение от откупа (всякое даяние благо)\";\r\n3-й \"Положение от господ винокуренных заводчиков (и всяк дар совершен)\";\r\n4-й \"Следуемое от винных приставов (ему же дань - дань, ему же честь - честь, ему же оброк - оброк)\"; 5-й \"Разные поступления (ищите и обрящете)\".\r\nСделав это распределение, Менандр Семенович сказал себе, что главное исполнено, что рубрики, исчерпывающие кругообращение советника питейного отделения,\r\nнайдены, и затем остается только наблюдать, чтоб они своевременно и неупустительно наполнялись.\r\nПо соображениям его, все пять параграфов сметы должны были доставить никак не менее тридцати тысяч рублей на ассигнации в год, без лажа.\r\nА так как, при тогдашней дешевизне всех жизненных потребностей и при собственной его умеренной жизни, ему и пять тысяч прожить за глаза,\r\nто должен получиться ежегодный остаток в двадцать пять тысяч рублей, который и представляет собой \"получение желаемого\", или чистый доход.\r\nЭтот чистый доход предполагалось употреблять на финансовые операции.\r\nВ те времена финансовые операции были еще в младенчестве.\r\nНикто еще не думал ни о железных дорогах, ни о водопроводах, а тем менее об учреждении компаний для получения от казны пособий.\r\nПриращение капитала шло медленно, но зато верно.\r\nБольшинство чиновников клало свои лепты в ломбард на имя неизвестного и предпочитало этот способ приращения всем другим, потому что он не был сопряжен с риском и не допускал огласки.\r\n- Ломбард - святое дело! - говорили чиновники. - Положил, и концы в воду.\r\nДругой способ приращения заключался в одолжении деньгами \"верного человека\" за хорошие проценты.\r\nТут приращение шло несколько быстрее, но и возможность огласки была настолько значительна, что только мелкие и очень жадные чиновники решались на эту операцию.\r\nТретий способ состоял в помещении денег в торговые предприятия, которые обыкновенно велись под чужим именем;\r\nно эта операция требовала такого сложного и бдительного контроля, что чиновники, увлекавшиеся выгодами торговых барышей,\r\nнередко становились в положение человека, погнавшегося разом за двумя зайцами и ни одного не поймавшего.\r\nНаконец, существовала и еще четвертая операция - это покупка и продажа мужиков. Операция эта была совершенно верная и выгодная, но тут огласка была уже полная.\r\nМенандр Семенович, как человек солидный, и операцию выбрал солидную, то есть решился класть свой чистый доход в ломбард.\r\nНельзя сказать, чтобы мысль о более быстром обогащении не улыбалась ему, но он понял, что благосостояние его зависит не столько от тех выгод,\r\nкоторые может доставить ему быстрое обращение благоприобретенных капиталов, сколько от ежегодных и совершенно верных присовокуплений, которые сулила ему должность.\r\nЭта должность представляла единственную прочную и никогда не иссякающую операцию, которую он мог предпринять без риска,\r\nа потому он дал себе слово оберегать ее от всяких случайностей и содержать этот источник столь чистым и прозрачным,\r\nкак ему в том перед начальством и на Страшном суде ответ дать надлежит.\r\nТолько два раза, в продолжение своей служебной карьеры, Велентьев отступил от этого мудрого правила; оба раза по настоянию Нины Ираклиевны, и оба раза с ущербом.\r\nОдин раз он \"одолжил\" за хороший процент довольно значительную сумму совершенно \"верному\" человеку,\r\nкоторому притом нужно было \"перехватить\" двадцать тысяч на самый короткий срок для самой надежной операции.\r\nИ что же оказалось? Едва получил \"верный человек\" деньги, как тотчас же словно в воду канул.\r\nТолько через год он вынырнул, но вынырнул там, где уже не существует ни возвратов занятых сумм, ни надежд на выгодные операции, - в семиозерском остроге.\r\nМенандр Семенович поскорбел, упрекнул Нину Ираклиевну в легкомыслии, но давать делу огласку и \"мараться\" не пожелал.\r\nПодобно древнему Иову, он сказал себе: бог дал, бог и взял, - и затем купил два калача и поехал в тюремный замок.\r\n- Ты у меня двадцать тысяч украл, - сказал он своему должнику, - но я тебе не мщу, потому что мстят только низкие души. Вот, привез тебе два калача: возьми и ешь.\r\nВ другой раз он задумал открыть мучной лабаз и торговать под чужим именем хлебом, но и эта операция убедила его, что одному человеку заграбить все деньги никак невозможно.\r\nВо-первых, контроль над мещанином, от имени которого производилась торговля, оказался до крайности сложным и даже унизительным.\r\nКаждое утро Велентьев запирался с своим агентом в кабинете, проверял счеты, прокладывал выручку, но и за всем тем никогда не мог освободиться от мысли, что агент нечто украл.\r\nКак плод этих сомнений, в кабинете раздавались покрякивания и еще какие-то звуки, выражавшие не то недоверие, не то недоумение.\r\n- \"Со вчерашними ежели считать, то двести пятьдесят рублей и три четверти копейки, а без оных сто один рубль двадцать две копейки,\r\nитого девяносто рублей\", - читал Менандр Семенович отчет, - черт тебя знает, братец, какую ты тут чушь напорол!\r\nЗатем счеты складывались, и Велентьев уже без дальнейших околичностей обращался к своему агенту с вопросом:\n - Верно?\r\n- Помилуйте, ваше высокородие! осмелюсь ли я?\n - Я тебя спрашиваю: верно?\n - Вот как перед истинным-с!\n - Повтори, какое ты слово сказал?\r\n- Как перед истинным, так и перед вашим высокородием: ни копейки не утаил-с!\n - Смотри же помни это! Знаешь что в Писании сказано: не человеком солгал еси, но богу!\r\nВо-вторых, несмотря на клятвы, дело кончилось все-таки тем, что мещанин однажды совсем не явился с отчетом, а вслед за тем объявил себя от собственного имени невинно падшим и исчез.\r\nВторично Велентьев, подобно Иову, воскликнул:\r\nбог дал, бог и взял, но с тех пор уже дал себе слово никогда не сворачивать с пути, который указывал ему на ломбард как на единственно верное хранилище чиновнических лепт.\r\nКогда Порфиша начал понимать себя, репутация Менандра Семеновича в Семиозерске уже установилась.\r\nОн пользовался общественным уважением, состоял в звании старшины местного клуба, имел на шее орден Св. Анны и в довершение всего обладал дружеским расположением губернатора.\r\nГубернатор когда-то принадлежал к секте скакунов, был пойман на радении в инженерном замке, затем,\r\nв виде опалы, сослан в Семиозерск на губернаторство, и вследствие всего этого считал себя философом.\r\nПоэтому беседа с Менандром была для него настоящею усладою.\r\nНо и среди этих благоприятных условий Велентьев нимало не возгордился, но, напротив того,\r\nготов был всякому подать благой совет и даже оказать помощь, разумеется, если она была не денежная.\r\nПорфиша от природы был любознателен, но это качество развилось в нем еще более вследствие таинственности, которою папаша облекал некоторые свои действия.\r\nЕжедневно утром Менандр Семенович запирался у себя в кабинете и по истечении некоторого времени выходил оттуда весь красный.\r\nЕстественно, что обстоятельство это должно было заинтриговать Порфишу, и вот однажды, оторвавшись от резвых игр юности, он подстерег момент,\r\nкогда дверь папашина кабинета захлопнулась, подкрался к ней неслышными шагами, приложил к замочной скважине глаз и увидел следующую картину.\r\nОтец сидел у письменного стола, задом к нему, следил по толстой разграфленной книге и щелкал на счетах.\r\nПотом начал перебирать какие-то бумажки, смотрел некоторые из них на свет, щелкнул на счетах, достал новую пачку бумажек, пересчитал и опять щелкнул.\r\nСосчитавши все, как следует, он приступил к сортированию тех бумажек, которые еще не были сложены в пачки, подобрал серенькие к сереньким, красные к красным и т.\r\nд. Подобрав полную пачку, он клал ее на стол, причем каждый раз хлопал рукою и боязливо обертывался назад, как бы опасаясь, не наблюдает ли кто за ним.\r\nЗатем он выдвинул другой ящик, вынул оттуда мешок с полуимпериалами и разложил на столе порядочное количество блестящих столбиков.\r\nНаконец, сосчитавши ассигнации и полуимпериалы, он подвел на счетах общий итог, потянулся, крякнул и призвал имя господне.\r\nФинансовая операция кончилась; ассигнации и полуимпериалы отправлены в подлежащие ящики; замки защелкнулись. Порфиша отпрянул от двери и поспешил в столовую играть.\r\nКак ни однообразно было это зрелище, но оно полюбилось Порфише.\r\nЕму понравился и звон полуимпериалов, и шелест бумажек, тем более что папаша, в качестве члена палаты, постоянно имел ассигнации новенькие.\r\nКаждое утро он с лихорадочным нетерпением выжидал начала сеанса и, притаив дыхание, выдерживал его до конца.\r\nОн научился различать интонации папашиных покрякиваний, угадывал, когда папаша доволен результатами своего сеанса и когда недоволен.\r\nМало того:\r\nникем не наставляемый, он в скором времени стал отличать серенькие бумажки от красненьких и синеньких,\r\nи, как ребенок живой и острый, угадал, что первым надлежит отдать предпочтение перед последними.\r\nСловом сказать, инстинкт финансиста в нем заговорил.\r\nНо в особенности интересовали его два месяца в году, а именно:\r\nсентябрь, когда производились торги на вино, в просторечии называемые сенокосом, и ноябрь,\r\nкогда присяжные отправлялись в Петербург за гербовой бумагой и когда папаша отсылал свой чистый доход для вклада в ломбард.\r\nВ обоих случаях Менандр Семенович заметно волновался, но в первом волновался сладостно и видел веселые сны, а во втором был мрачен и видел во сне воров, мошенников и грабителей.\r\nЭто волнение длилось до тех пор, пока вино не было окончательно заподряжено и пока доверенный присяжный не вручал Велентьеву нового ломбардного билета на имя неизвестного.\r\nТогда все снова приходило в обычный порядок.\r\nВместе с отцом оживал и падал духом и Порфиша.\r\nНе имея никаких положительных сведений ни о заподряде вина, ни о ломбарде, он понимал, однако ж,\r\nчто названные выше эпохи составляют венец того процесса созидания, которому так неутомимо, в продолжение целого года, предавался его отец.\r\nОБ смутно чувствовал, что в родительском доме происходит нечто очень важное и решительное,\r\nи если бы проницательный человек заглянул в эти минуты в его душу, то убедился бы, что хотя Порфиша еще ни разу не произнес слова \"капитал\",\r\nно что слово это уже созрело, и недалеко то время, когда оно слетит с его языка так свободно, как будто именно на этом языке, а не в другом месте, его подлинное месторождение.\r\nНо чем более Порфиша выказывал наклонности к меркантилизму и к счетной части, тем менее поощрял в нем эту наклонность Менандр Семенович.\r\nПодобно всем людям, занимающимся накоплением, а не распределением богатств, он как бы несколько стыдился своего ремесла.\r\nОдаренный от природы домовитыми инстинктами евангельской Марфы, он прикидывался беспечною Марией и ни о чем так охотно не беседовал, как о масле, мирре и благовониях.\r\nПоэтому он твердил Порфише о добродетели и старался внушить ему чувства невинные и в то же время возвышенные.\r\nНо, к величайшему сожалению, у него было так мало свободного времени, что он мог делать эти внушения лишь в самом кратком виде.\r\nУтро было занято службой, вечер - клубом; вполне свободным оказывался только небольшой послеобеденный промежуток, который и посвящался вкоренению в ребенке благородных чувств.\r\nОтдохнувши и напившись чаю, Менандр Семенович ходил с Порфишей по довольно обширному фруктовому саду,\r\nкоторый был разведен им сзади дома, очищал яблони от червей и гусениц и собирал паданцы.\r\nЕсли яблоко упало вследствие зрелости, то Менандр Семенович, поднимая его, говорил:\r\n- Вот, мой друг, образ жизни человеческой! Едва созрел - и уже упал!\n Если же яблоко упало, подточенное червем, то он говорил:\r\n- И тут жизнь человеческая прообразуется! Но не зрелостью сраженная, а подточенная завистью и клеветой!\r\nПотом, указывая на небо, присовокуплял:\n - Смотри на небо, мой друг! и оттоле жди себе утешения в коловратностях жизни! Там живет общий отец наш! Люби его, друг мой!\r\nИ затем, повернувшись на каблуках, отправлялся в клуб.\r\nНесмотря на краткость этих поучений, Порфиша не любил их.\r\nБыть может, он не мог согласить их с теми утренними сеансами, которых он был ежедневным свидетелем,\r\nили же вообще в нем мало развита была склонность к риторическим уподоблениям - как бы то ни было, но образ отца представлялся ему двойственным:\r\nво-первых, в виде солидного человека, занимающегося процессом созидания, и, во-вторых, в виде сытого празднолюбца,\r\nпредающегося, в ожидании партии виста, разглагольствиям о каких-то совсем ненужных сравнениях человека с яблоком.\r\nЗа действиями первого он следил с тревогою и любовью; предиками последнего скучал и тяготился.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Иных битв не было: Татары, привычные ко впадениям в чужие земли, не умели оборонять своих.\r\nПерехватив на Каме множество богатых купеческих судов, Россияне с знатною добычею возвратились через великую Пермь к Устюгу и в Москву.\r\n- С другой стороны ходил на Казанцев Воевода Нижегородский, Князь Федор Хрипун-Ряполовский с Московскою дружиною и, встретив на Волге отряд Царских телохранителей, побил его наголову.\r\nВ числе пленников, отосланных к Иоанну, в Москву, находился знаменитый Князь Татарский, Хозюм Бердей.\r\nНо Казанцы между тем присвоили себе господство над Вяткою: сильное войско их;\r\nвступив в ее пределы, так устрашило жителей, что они, не имея большого усердия к Государям Московским, без сопротивления объявили себе подданными Царя Ибрагима.\r\nСие легкое завоевание было непрочно: Казань не могла бороться с Москвою.\r\n[1469 г.] В следующую весну Иоанн предприял нанести важнейший удар сему Царству.\r\nНе только Двор Великокняжеский с Боярскими детьми всех городов и всех Уделов,\r\nно и Московские купцы вместе с другими жителями столицы вооружились под особенным начальством Князя Петра Васильевича Оболенского-Нагого.\r\nГлавным предводителем был назначен Князь Константин Александрович Беззубцев, а местом соединения Нижний Новгород.\r\nПолки сели на суда в Москве, в Коломне, в Владимире, Суздале, Муроме.\r\nДмитровцы, Можайцы, Угличане, Ростовцы, Ярославцы, Костромичи плыли Волгою; другие Окою, и в одно время сошлися при устье сих двух величественных рек.\r\nТакое знаменитое судовое ополчение было зрелищем любопытным для северной России, которая еще не видала подобных.\r\nУже Главный Воевода, Князь Константин, сделав общие распоряжения, готовился идти далее;\r\nно Иоанн, вдруг переменив мысли, написал к нему, чтобы он до времени остался в Нижнем Новегороде и только легкими отрядами,\r\nсоставленными из охотников, тревожил неприятельскую землю на обеих сторонах Волги.\r\nЛетописцы не сказывают, что побудило к тому Иоанна; но причина кажется ясною.\r\nЦаревич Касим, виновник сей войны, умер:\r\nжена его, мать Ибрагимова, взялась склонить сына к дружбе с Россиею, и Великий Князь надеялся без важных усилий воинских достигнуть своей цели и смирить Казань.\r\nСлучилось не так.\r\nВоевода объявил Князьям и чиновникам волю Государеву: они единогласно ответствовали:\r\n\"мы все хотим казнить неверных\" - и с его дозволения немедленно отправились, по тогдашнему выражению, искать ратной чести, имея более ревности, нежели благоразумия;\r\nподняли паруса, снялись с якоря, и пристань скоро опустела.\r\nВоевода остался в Нижнем почти без войска и даже не избрал для них главного начальника.\r\nОни сами увидели необходимость сего:\r\nприплыв к месту старого Нижнего Новагорода, отпели там молебен в церкви Преображения, роздали милостыню и в общем совете выбрали Ивана Руна в предводители.\r\nИм не велено было ходить к Казани;\r\nно Руно сделал по-своему: не теряя времени, спешил к Царской столице и, перед рассветом вышедши из судов, стремительно ударил на ее посад с криком и трубным звуком.\r\nУтренняя заря едва осветила небо; Казанцы еще спали.\r\nРоссияне без сопротивления вошли в улицы, грабили, резали;\r\nосвободили бывших там пленников Московских, Рязанских, Литовских, Вятских, Устюжских, Пермских и зажгли предместие со всех сторон.\r\nТатары с драгоценнейшим своим имением, с женами и детьми запираясь в домах, были жертвою пламени.\r\nОбратив в пепел все, что могло сгореть, Россияне, усталые, обремененные добычею, отступили, сели на суда и пошли к Коровничьему острову, где стояли целую неделю без всякого дела:\r\nчем Руно навлек на себя подозрение в измене.\r\nМногие думали, что он, пользуясь ужасом Татар, сквозь пламя и дым предместия мог бы войти в город, но силою отвел полки от приступа, чтобы тайно взять окуп с Царя.\r\nПо крайней мере никто не понимал, для чего сей Воевода, имея славу разума необыкновенно, тратит время; для чего не действует или не удаляется с добычею и пленниками?\r\nЛегко было предвидеть, что Царь не будет дремать в своей, кругом обожженной столице:\r\nнаконец Русский пленник, выбежав из Казани, принес весть к нашим, что Ибрагим соединил все полки Камские, Сыплинские,\r\nКостяцкие, Беловолжские, Вотяцкие, Башкирские и готовится в следующее утро наступить на Россиян конною и судовою ратию.\r\nВоеводы Московские спешили взять меры: отобрали молодых людей и послали их с большими судами к Ирихову острову, не велев им ходить на узкое место Волги;\r\nа сами остались на берегу, чтобы удерживать неприятеля, который действительно вышел из города.\r\nХотя молодые люди не послушались Воевод и стали как бы нарочно в узком протоке, где неприятельская конница могла стрелять в них, однако ж мужественно отбили ее.\r\nВоеводы столь же удачно имели бой с лодками Казанскими и, прогнав оные к городу, соединились с своими большими судами у Ирихова острова, славя победу и Государя.\r\nТут прибыл к ним главный Воевода, Князь Константин Беззубцев, из Нижнего Новагорода, сведав, что они, в противность Иоаннову намерению, подступили к Казани.\r\nДоселе успех служил им оправданием: Константин хотел еще важнейшего:\r\nотправил гонцов в Москву, с вестию о происшедшем, и в Вятку, с повелением, чтобы ее жители немедленно шли к нему под Казань.\r\nОн еще не знал их коварства.\r\nИоанн, послав весною главную рать в Нижний, в то же время приказал Князю Даниилу Ярославскому с отрядом Детей Боярских и с полком Устюжан,\r\nа другому Воеводе, Сабурову, с Вологжанами плыть на судах к Вятке, взять там всех людей, годных к ратному делу, и с ними идти на Царя Казанского.\r\nНо правители Вятских городов, мечтая о своей древней независимости, ответствовали Даниилу Ярославскому:\r\n\"Мы сказали Царю, что не будем помогать ни Великому Князю против него, ни ему против Великого Князя;\r\nхотим сдержать слово и остаемся дома\".\r\nУ них был тогда Посол Ибрагимов, который немедленно дал знать в Казань, что Россияне из Устюга и Вологды идут к ее пределам с малыми силами.\r\nОтказав в помощи Князю Ярославскому, Вятчане отказали и Беззубцеву, но выдумали только иной предлог, говоря: \"Когда братья Великого Князя пойдут на Царя, тогда и мы пойдем\".\r\nОколо месяца тщетно ждав Полков Вятских, не имея вести от Князя Ярославского и начиная терпеть недостаток в съестных припасах, Воевода Беззубцев пошел назад к Нижнему.\r\nНа пути встретилась ему вдовствующая Царица Казанская, мать Ибрагимова, и сказала, что Великий Князь отпустил ее с честию и с милостию;\r\nчто война прекратится и что Ибрагим удовлетворит всем требованиям Иоанновым.\r\nУспокоенные ее словами, Воеводы наши расположились на берегу праздновать воскресный день, служить обедню и пировать.\r\nНо вдруг показалась рать Казанская, судовая и конная. Россияне едва успели изготовиться.\r\nСражались до самой ночи;\r\nКазанские суда отступили к противному берегу, где стояла конница, пуская стрелы в наших, которые не захотели биться на сухом пути, и ночевали на другой стороне Волги.\r\nВ следующее утро ни те, ни другие не думали возобновить битвы; и Князь Беззубцев благополучно доплыл до Нижнего.\r\nНе столь счастлив был Князь Ярославский. Видя непослушание Вятчан, он решился идти без них, чтобы в окрестностях Казани соединиться с Московскою ратию.\r\nУведомленный о походе его, Ибрагим заградил Волгу судами и поставил на берегу конницу.\r\nПроизошла битва, достопамятная мужеством обоюдным: хватались за руки, секлись мечами.\r\nГлавные из Вождей Московских пали мертвые; другие были ранены или взяты в плен;\r\nно князь Василий Ухтомский одолевал многочисленность храбростию: сцеплялся с Ибрагимовыми судами, разил неприятелей ослопом и топил их в реке.\r\nУстюжане, вместе с ним оказав редкую неустрашимость, пробились сквозь Казанцев, достигли Новагорода Нижнего и дали знать о том Иоанну,\r\nкоторый, в знак особенного благоволения, прислал им две золотые деньги и несколько кафтанов.\r\nУстюжане отдали деньги своему Иерею, сказав ему: \"Молись Богу за Государя и Православное воинство; а мы готовы и впредь так сражаться\".\r\n[1469 г.\r\n] Обманутый льстивыми обещаниями Ибрагимовой матери, недовольный и нашими Воеводами, Иоанн предприял новый поход в ту же осень, вручив предводительство своим братьям Юрию и Андрею.\r\nВесь Двор Великокняжеский и все Князья Служивые находились с ними. В числе знатнейших Воевод Летописцы именуют Князя Ивана Юрьевича Патрекеева.\r\nДаниил Холмский вел передовой полк; многочисленная рать шла сухим путем, другая плыла Волгою;\r\nобе подступили к Казани, разбили Татар в вылазке, отняли воду у города и принудили Ибрагима заключить мир на всей воле Государя Московского: то есть исполнить все его требования.\r\nОн возвратил свободу нашим пленникам, взятым в течение сорока лет.\r\nСей подвиг был первым из знаменитых успехов государствования Иоаннова: второй имел еще благоприятнейшие следствия для могущества Великокняжеского внутри России.\r\nВасилий Темный возвратил Новогородцам Торжок: но другие земли, отнятые у них сыном Донского, Василием Димитриевичем, оставались за Москвою:\r\nеще не уверенные в твердости Иоаннова характера и даже сомневаясь в ней по первым действиям сего Князя, ознаменованным умеренностию, миролюбием, они вздумали быть смелыми,\r\nв надежде показаться ему страшными, унизить гордость Москвы, восстановить древние права своей вольности, утраченные излишнею уступчивостию их отцев и дедов.\r\nС сим намерением приступили к делу: захватили многие доходы, земли и воды Княжеские; взяли с жителей присягу только именем Новагорода;\r\nпрезирали Иоанновых Наместников и Послов; властию Веча брали знатных людей под стражу на Городище, месте, не подлежащем народной управе; делали обиды Москвитянам.\r\nГосударь несколько раз требовал от них удовлетворения: они молчали.\r\nНаконец приехал в Москву Новогородский Посадник, Василий Ананьин, с обыкновенными делами земскими; но не было слова в ответ на жалобы Иоанновы.\r\n\"Я ничего не знаю, - говорил Посадник Боярам Московским, - Великий Новгород не дал мне никаких о том повелений\".\r\nИоанн отпустил сего чиновника с такими словами: \"Скажи Новогородцам, моей отчине, чтобы они, признав вину свою, исправились;\r\nв земли и воды мои не вступалися, имя мое держали честно и грозно по старине, исполняя обет крестный, если хотят от меня покровительства и милости;\r\nскажи, что терпению бывает конец и что мое не продолжится\".\r\nВеликий Князь в то же время написал к верным ему Псковитянам, чтобы они, в случае дальнейшей строптивости Новогородцев, готовились вместе с ним действовать против сих ослушников.\r\nНаместником его во Пскове был тогда Князь Феодор Юрьевич, знаменитый Воевода, который с Московскою дружиною защитил сию область в последнюю войну с Немцами:\r\nиз отменного уважения к его особе Псковитяне дали ему судное право во всех двенадцати своих пригородах;\r\nа дотоле Князья судили и рядили только в семи: прочие зависели от народной власти.\r\nБоярин Московский, Селиван, вручил Псковитянам грамоту Иоаннову.\r\nОни сами имели разные досады от Новогородцев; однако ж, следуя внушениям благоразумия, отправили к ним посольство с предложением быть миротворцами между ими и Великим Князем.\r\n\"Не хотим кланяться Иоанну и нс просим вашего ходатайства, - ответствовали тамошние правители:\r\n- но если вы добросовестны и нам друзья, то вооружитесь за нас против самовластия Московского\".\r\nПсковитяне сказали: \"увидим\" - и дали знать Великому Князю, что они готовы помогать ему всеми силами.\r\n[1470 г.\r\n] Между тем, по сказанию Летописцев, были страшные знамения в Новегороде: сильная буря сломила крест Софийской церкви;\r\nдревние Херсонские колокола в монастыре на Хутыне сами собою издавали печальный звук; кровь являлась на гробах, и проч.\r\nЛюди тихие, миролюбивые трепетали и молились богу: другие смеялись над ними и мнимыми чудесами.\r\nЛегкомысленный народ более нежели когда-нибудь мечтал о прелестях свободы;\r\nхотел тесного союза с Казимиром и принял от него Воеводу, Князя Михаила Олельковича, коего брат, Симеон,\r\nгосподствовал тогда в Киеве с честию и славою, подобно древним Князьям Владимирова племени, как говорит Летописцы.\r\nМножество Панов и витязей Литовских приехало с Михаилом в Новгород.\r\nВ сие время скончался Новогородский Владыка Иона: народ избрал в Архиепископы Протодиакона Фиофила, коему нельзя было ехать в Москву для поставления без согласия Иоаннова:\r\nНовогородцы чрез Боярина своего, Никиту, просили о том Великого Князя, мать его и Митрополита.\r\nИоанн дал опасную грамоту для приезда Феофилова.\r\nв столицу и, мирно отпуская Посла, сказал ему: \"Феофил, вами избранный; будет принят с честию и поставлен в Архиепископы;\r\nне нарушу ни в чем древних обыкновений и готов вас жаловать, как мою отчину, если вы искренно признаете вину свою,\r\nне забывая, что мои предки именовались Великими Князьями Владимирскими, Новагорода и всея Руси\" [1471 г.\r\n] Посол, возвратясь в Новгород, объявил народу о милостивом расположении Иоанновом.\r\nМногие граждане, знатнейшие чиновники и нареченный Архиепископ Феофил хотели воспользоваться сим случаем.\r\nчтобы прекратить опасную распрю с Великим Князем; но скоро открылся мятеж, какого давно не бывало в сей народной Державе.\r\nВопреки древним обыкновениям и нравам Славянским, которые удаляли женский пол от всякого участия в делах гражданства, жена гордая,\r\nчестолюбивая, вдова бывшего Посадника Исаака Борецкого, мать двух сыновей уже взрослых, именем Марфа, предприяла решить судьбу отечества.\r\nХитрость, велеречие, знатность, богатство и роскошь доставили ей способ действовать на правительство.\r\nНародные чиновники сходились в ее великолепном или, по-тогдашнему, чудном доме пировать и советоваться о делах важнейших. Так, Св.\r\nЗосима, Игумен монастыря Соловецкого, жалуясь в Новегороде на обиды двинских жителей, в особенности тамошних прикащиков Боярских,\r\nдолжен был искать покровительства Марфы, которая имела в Двинской земле богатые села.\r\nСперва, обманутая клеветниками, она не хотела видеть его;\r\nно после, узнав истину, осыпала Зосиму ласками, пригласила к себе на обед вместе с людьми знатнейшими и дала Соловецкому монастырю земли.\r\nЕще не довольная всеобщим уважением и тем, что Великий Князь, в знак особенной милости, пожаловал ее сына, Димитрия, в знатный чин Боярина Московского,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Юность автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Потому что она никогда не любила его, а только всем уши прожужжала своею любовью, желая выйти замуж за богатого человека, - прибавляла Мими, задумчиво вздыхая, как бы говоря:\r\n\"Не то бы сделали для него некоторые люди, если бы он сумел оценить их\".\r\nНекоторые люди были несправедливы к Авдотье Васильевне; ее любовь к папа, страстная, преданная любовь самоотвержения, была видна в каждом слове, взгляде и движении.\r\nНо такая любовь не мешала ей нисколько вместе с желанием не расставаться с обожаемым мужем - желать необыкновенного чепчика от мадам Аннет,\r\nшляпы с необыкновенным голубым страусовым пером и синего,\r\nвенецианского бархата, платья, которое бы искусно обнажало стройную белую грудь и руки, до сих пор еще никому не показанные, кроме мужа и горничных.\r\nКатенька, разумеется, была на стороне матери, между же нами и мачехой установились сразу, со дня ее приезда, какие-то странные, шуточные отношения.\r\nКак только она вышла из кареты, Володя, сделав серьезное лицо и мутные глаза, расшаркиваясь и раскачиваясь, дошел к ее руке и сказал, как будто представляя кого-то.\r\n- Имею честь поздравить с приездом милую мамашу и целовать ее ручку.\n - А, милый сынок! - сказала Авдотья Васильевна, улыбаясь своей красивой, однообразной улыбкой.\r\n- И второго сынка не забудьте, - сказал я, подходя тоже к ее руке и стараясь невольно перенять выражение лица и голоса Володи.\r\nЕжели бы мы и мачеха были уверены во взаимной привязанности, это выражение могло бы означать пренебрежение к изъявлению признаков любви;\r\nежели бы мы уже были дурно расположены друг к другу, оно могло бы означать иронию, или презрение к притворству,\r\nили желание скрыть от присутствующего отца наши настоящие отношения и еще много других чувств и мыслей;\r\nно в настоящем случае выражение это, которое очень пришлось к духу Авдотьи Васильевны, ровно ничего не значило и только скрывало отсутствие всяких отношений.\r\nЯ впоследствии часто замечал и в других семействах, когда члены их предчувствуют, что настоящие отношения будут не совсем хороши, такого рода шуточные, подставные отношения;\r\nи эти-то отношения невольно установились между нами и Авдотьей Васильевной.\r\nМы почти никогда не выходили из них, мы всегда были приторно учтивы с ней, говорили по-французски,\r\nрасшаркивались и называли ее chere maman[], на что она всегда отвечала шуточками в том же роде и красивой, однообразной улыбкой.\r\nОдна плаксивая Любочка, с ее гусиными ногами и нехитрыми разговорами, полюбила мачеху и весьма наивно и иногда неловко старалась сблизить ее со всем нашим семейством;\r\nзато и единственное лицо во всем мире, к которому, кроме ее страстной любви к папа, Авдотья Васильевна имела хоть каплю привязанности, была Любочка.\r\nАвдотья Васильевна оказывала ей даже какое-то восторженное удивление и робкое уважение, очень удивлявшее меня.\r\n[ дорогой мамой (фр.).]\r\nАвдотья Васильевна в первое время часто любила, называя себя мачехой, намекать на то,\r\nкак всегда дети и домашние дурно и несправедливо смотрят на мачеху и вследствие этого как тяжело бывает ее положение.\r\nНо, предвидя всю неприятность этого положения, она ничего не сделала, чтобы избежать его:\r\nприласкать того, подарить этого, не быть ворчливой, что бы ей было очень легко, потому что она была от природы невзыскательна и очень добра.\r\nИ не только она не сделала этого, но, напротив, предвидя всю неприятность своего положения, она без нападения приготовилась к защите,\r\nи, предполагая, что все домашние хотят всеми средствами делать ей неприятности и оскорбления,\r\nона во всем видела умысел и полагала самым достойным для себя терпеть молча и, разумеется, своим бездействием не снискивая любви, снискивала нерасположение.\r\nПритом в ней было такое отсутствие той в высшей степени развитой в нашем доме способности понимания, о которой я уже говорил,\r\nи привычки ее были так противоположны тем, которые укоренились в нашем доме, что уже это одно дурно располагало в ее пользу.\r\nВ нашем аккуратном, опрятном доме она вечно жила, как будто только сейчас приехала: вставала и ложилась то поздно, то рано;\r\nто выходила, то не выходила к обеду; то ужинала, то не ужинала.\r\nХодила почти всегда, когда не было гостей, полуодетая и не стыдилась нам и даже слугам показываться в белой юбке и накинутой шали, с голыми руками.\r\nСначала эта простота понравилась мне, но потом очень скоро, именно вследствие этой простоты, я потерял последнее уважение, которое имел к ней.\r\nЕще страннее было для нас то, что в ней было, при гостях и без гостей, две совершенно различные женщины:\r\nодна, при гостях, молодая, здоровая и холодная красавица, пышно одетая, не глупая, не умная, но веселая;\r\nдругая, без гостей, была уже немолодая, изнуренная, тоскующая женщина, неряшливая и скучающая, хотя и любящая.\r\nЧасто, глядя на нее, когда она, улыбающаяся, румяная от зимнего холоду, счастливая сознанием своей красоты,\r\nвозвращалась с визитов и, сняв шляпу, подходила осмотреться в зеркало, или, шумя пышным бальным открытым платьем,\r\nстыдясь и вместе гордясь перед слугами, проходила в карету, или дома, когда у нас бывали маленькие вечера,\r\nв закрытом шелковом платье и каких-то тонких кружевах около нежной шеи, сияла на все стороны однообразной, но красивой улыбкой, - я думал, глядя на нее:\r\nчто бы сказали те, которые восхищались ей, ежели б видели ее такою, как я видел ее, когда она, по вечерам оставаясь дома,\r\nпосле двенадцати часов дожидаясь мужа из клуба, в каком-нибудь капоте, с нечесаными волосами, как тень ходила по слабо освещенным комнатам.\r\nТо она подходила к фортепьянам и играла на них, морщась от напряжения, единственный вальс, который знала, то брала книгу романа и, прочтя несколько строк из средины, бросала его, то,\r\nчтоб не будить людей, сама подходила к буфету, доставала оттуда огурец и холодную телятину и съедала ее,\r\nстоя у окошка буфета, то снова, усталая, тоскующая, без цели шлялась из комнаты в комнату.\r\nНо более всего разъединяло нас с ней отсутствие понимания,\r\nвыражавшееся преимущественно в свойственной ей манере снисходительного внимания, когда с ней говорили о вещах, для нее непонятных.\r\nОна была не виновата в том, что сделала бессознательную привычку слегка улыбаться одними губами и наклонять голову,\r\nкогда ей рассказывали вещи, для нее мало занимательные (а кроме ее самой и ее мужа, ничто ее не занимало);\r\nно эта улыбка и наклонение головы, часто повторенные, были невыносимо отталкивающие.\r\nЕе веселость, как будто подсмеивающаяся над собой, над вами и над всем светом, была тоже неловкая, никому не сообщавшаяся; ее чувствительность - слишком приторная.\r\nА главное - она не стыдилась беспрестанно говорить всякому о своей любви к папа.\r\nХотя она нисколько не лгала, говоря про то, что вся жизнь ее заключается в любви к мужу, и хотя она доказывала это всей своей жизнью, но, по нашему пониманию, такое беззастенчивое,\r\nбеспрестанное свержение про свою любовь было отвратительно, и мы стыдились за нее, когда она говорила это при посторонних, еще более, чем когда она делала ошибки во французском языке.\r\nОна любила своего мужа более всего на свете, и муж любил ее, особенно первое время и когда он видел, что она не ему одному нравилась.\r\nЕдинственная цель ее жизни была приобретение любви своего мужа;\r\nно она делала, казалось, нарочно все, что только могло быть ему неприятно, и все с целью доказать ему всю силу своей любви и готовности самопожертвования.\r\nОна любила наряды, отец любил видеть ее в свете красавицей, возбуждавшей похвалы и удивление;\r\nона жертвовала своей страстью к нарядам для отца и больше и больше привыкала сидеть дома в серой блузе.\r\nПапа, считавший всегда свободу и равенство необходимым условием в семейных отношениях, надеялся, что его любимица Любочка и добрая молодая жена сойдутся искренно и дружески;\r\nно Авдотья Васильевна жертвовала собой и считала необходимым оказывать настоящей хозяйке дома, как она называла Любочку, неприличное уважение, больно оскорблявшее папа.\r\nОн играл много в эту зиму, под конец много проигрывал и, как всегда, не желая смешивать игру с семейною жизнию, скрывал свои игорные дела от всех домашних.\r\nАвдотья Васильевна жертвовала собой и, иногда больная, под конец зимы даже беременная, считала своей обязанностью, в серой блузе, с нечесаной головой,\r\nхоть в четыре или пять часов утра, раскачиваясь, идти навстречу папа, когда он, иногда усталый, проигравшийся, пристыженный, после восьмого штрафа, возвращался из клуба.\r\nОна спрашивала его рассеянно о том, был ли он счастлив в игре, и с снисходительной внимательностью, улыбаясь и покачивая головою,\r\nслушала, что он говорил ей о том, что он делал в клубе, и о том, что он в сотый раз ее просит никогда не дожидаться его.\r\nНо хотя проигрыш и выигрыш, от которого, по его игре, зависело все состояние папа,\r\nнисколько не интересовали ее, она снова каждую ночь первая встречала его, когда он возвращался из клуба.\r\nК этим встречам, впрочем, кроме своей страсти к самопожертвованию, побуждала ее еще затаенная ревность, от которой она страдала в сильнейшей степени.\r\nНикто в мире не мог бы ее убедить, что папа возвращался поздно из клуба, а не от любовницы.\r\nОна старалась прочесть на лице папа его любовные тайны; и не прочтя ничего, с некоторым наслаждением горя вздыхала и предавалась созерцанию своего несчастия.\r\nВследствие этих и многих других беспрестанных жертв в обращении папа с его женою в последние месяиы этой зимы, в которые он много проигрывал и оттого был большей частью не в духе,\r\nстало уже заметно перемежающееся чувство тихой ненависти, того сдержанного отвращения к предмету привязанности,\r\nкоторое выражается бессознательным стремлением делать все возможные мелкие моральные неприятности этому предмету.\r\nГлава XLIII. НОВЫЕ ТОВАРИЩИ\r\nЗима прошла незаметно, и уже опять начинало таять, и в университете уже было прибито расписание экзаменов, когда я вдруг вспомнил,\r\nчто надо было отвечать из восемнадцати предметов, которые я слушал и из которых я не слышал, не записывал и не приготовил ни одного.\r\nСтранно, как такой ясный вопрос: как же держать экзамен? - ни разу мне не представился.\r\nНо я был всю зиму эту в таком тумане, происходившем от наслаждения тем, что я большой и что я comme il faut, что, когда мне и приходило в голову: как же держать экзамен?\r\n- я сравнивал себя с своими товарищами и думал:\r\n\"Они же будут держать, а большая часть их еще не comme il faut, стало быть, у меня еще лишнее перед ними преимущество, и я должен выдержать\".\r\nЯ приходил на лекции только потому, что уж так привык и что папа усылал меня из дома.\r\nПритом же знакомых у меня было много, и мне было часто весело в университете. Я любил этот шум, говор.\r\nхохотню по аудиториям; любил во время лекции, сидя на задней лавке, при равномерном звуке голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей;\r\nлюбил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и, зная, что за это могут распечь после профессора, робко скрипнув дверью, войти в аудиторию;\r\nлюбил участвовать в проделке, когда курс на курс с хохотом толпился в коридоре.\r\nВсе это было очень весело.\r\nКогда уже все начали ходить аккуратнее на лекции, профессор физики кончил свой курс и простился до экзаменов,\r\nстуденты стали собирать тетрадки и партиями готовиться, я тоже подумал, что надо готовиться.\r\nОперов, с которым мы продолжали кланяться, но были в самых холодных отношениях, как я говорил уже,\r\nпредложил мне не только тетрадки, но и пригласил готовиться по ним вместе с ним и другими студентами.\r\nЯ поблагодарил его и согласился, надеясь этой честью совершенно загладить свою бывшую размолвку с ним,\r\nно просил только, чтоб непременно все собирались у меня всякий раз, так как у меня квартира хорошая.\r\nМне отвечали, что будут готовиться по переменкам, то у того, то у другого, и там, где ближе.\r\nВ первый раз собрались у Зухина. Это была маленькая комнатка за перегородкой в большом доме на Трубном бульваре.\r\nВ первый назначенный день я опоздал и пришел, когда уже читали. Маленькая комнатка была вся закурена, даже не вакштафом, а махоркой, которую курил Зухин.\r\nНа столе стоял штоф водки, рюмка, хлеб, соль и кость баранины.\r\nЗухин, не вставая, пригласил меня выпить водки и снять сюртук.\n - Вы, я думаю, к такому угощенью не привыкли, - прибавил он.\r\nВсе были в грязных ситцевых рубашках и нагрудниках. Стараясь не выказывать своего к ним презрения, я снял сюртук и лег по-товарищески на диван.\r\nЗухин, изредка справляясь по тетрадкам, читал, другие останавливали его, делая вопросы, а он объяснял сжато, умно и точно.\r\nЯ стал вслушиваться и, не понимая многого, потому что не знал предыдущего, сделал вопрос.\r\n- Э, батюшка, да вам нельзя слушать, коли вы этого не знаете, - сказал Зухин, - я вам дам тетрадки, вы пройдите это к завтраму; а то что ж вам объяснять.\r\nМне стало совестно за свое незнание, и вместе с тем, чувствуя всю справедливость замечания Зухина, я перестал слушать и занялся наблюдениями над этими новыми товарищами.\r\nПо подразделению людей на comme il faut и не comme il faut они принадлежали, очевидно, ко второму разряду и вследствие этого возбуждали во мне не только чувство презрения,\r\nно и некоторой личной ненависти, которую я испытывал к ним за то, что, не быв comme il faut,\r\nони как будто считали меня не только равным себе, но даже добродушно покровительствовали меня.\r\nЭто чувство возбуждали во мне их ноги и грязные руки с обгрызенными ногтями,\r\nи один отпущенный на пятом пальце длинный ноготь у Оперова, и розовые рубашки, и нагрудники, и ругательства,\r\nкоторые они ласкательно обращали друг к другу, и грязная комната, и привычка Зухина беспрестанно немножко сморкаться,\r\nприжав одну ноздрю пальцем, и в особенности их манера говорить, употреблять и интонировать некоторые слова.\r\nНапример, они употребляли слова: глупец вместо дурак, словно вместо точно, великолепно вместо пре красно, движучи и т. п., что мне казалось книжно и отвратительно непорядочно.\r\nНо еще более возбуждали во мне эту комильфотную ненависть интонации, которые они делали на некоторые русские и в особенности иностранные слова:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Постигшее ее горе было слишком тяжело и громадно для того, чтобы разрешиться ему слезами, воплями и напрасным сетованием на судьбу и людей:\r\nоно жило в ней, висело над нею как страшная свинцовая туча, которая, медленно надвигаясь со всех концов горизонта,\r\nкак будто все опускается ниже и ниже, кажется- как будто вот-вот наляжет она на грудь земли и задавит ее собою;\r\nа между тем не разрешается грозою, и если уж разразится, то моментально, чем-то ужасным и неслыханным.\r\nТак было на душе Бероевой.\r\nОна как будто даже стала совсем спокойна, даже вполне владела собою, словно бы в нормальном человеческом состоянии;\r\nно это самообладание и спокойствие заключало в себе нечто гордое, роковое, непримиримое и грозное.\r\nПри внимательном взгляде сделалось бы страшно за такое спокойствие.\r\nПервым делом она выпросила себе бумаги и перо и написала всего только несколько слов:\r\n\"Снарядите обоих детей в дорогу; они идут со мною в Сибирь. Недели через три меня уж верно привезут в Москву- пусть к этому времени они будут готовы\".\r\nПопросив об отправке письма, она уже никого и ни о чем не просила более, даже ни с кем не говорила все время.\r\nКогда по какой-либо надобности входили в нумер заключенницы, ее находили постоянно за чтением евангелия;\r\nно читала она как-то машинально, безучастно к мысли этой книги, а так- потому что нечем больше наполнить бесконечно долгое, однообразное время.\r\nПриходили звать ее в церковь- она молча повиновалась, молча выстаивала службу и точно так же возвращалась оттуда в свою комнату,\r\nни на кого не глядя, ни на что не обращая даже самого мимолетного внимания.\r\nОна только беспрекословно исполняла то, чего от нее требовала обычная формальность.\r\nНаступил день исповеди- Бероева стала перед священником.\r\n- Чувствуешь ли ты всю глубину и весь ужас твоего преступления?\r\nРаскаялась ли вполне и откровенно, и всем сердцем и помышлением своим, чтобы быть достойною приступить к сему великому таинству?\r\n- тихо сделал он вступление перед началом своего пастырского увещания.\r\nЭти почти формальные в подобных случаях слова показались Бероевой величайшею иронией,\r\nкакою только могла судьба издеваться над нею, и она не сдержала горькой усмешки, которая легкой тенью пробежала по ее лицу.\r\nСвященник, исполняя подобным вопросом только надлежащий приступ и потому с некоторой рассеянностью глядя на предстоящую арестантку, которых, быть может,\r\nне первая уже тысяча предстояла перед ним в точно таком же положении, не заметил ее горькой улыбки,\r\nно, взглянув на ее склоненную голову, счел это за утвердительный ответ и продолжал свое увещание.\r\n- Надо надеяться на милость божию... И разбойник на кресте сподобился, а мы, христиане, и того наипаче,- говорил он с благочестивым воздыханием.\r\n- Участь, предстоящая тебе, положим, и весьма горестна, однако же не печалься...\r\nЯ, как пастырь, желаю дать тебе духовное утешение... Ты разрываешь ныне все узы с прошлою жизнью и перед началом жизни новой...\r\nБероевой стало невыносимо горько и тяжело.\r\n- Да, батюшка, с этими людьми и с этою жизнью все мои счеты покончены,- прервала она, с печальным одушевлением вскинув на него свои взоры.\r\n- Что бы там ни ждало впереди- теперь все равно! К чему утешенья?.. Мне уж не надо их больше!.. Начинайте исповедь.\r\nСвященник поглядел на нее с удивлением, но, видно, в этих глазах сказалось ему слишком уж много замкнутого в самом себе горя для того,\r\nчтобы еще растравлять его каким-либо посторонним прикосновением, и потому, помолчав с минутку, он прямо уже начал предлагать ей обычные пастырские вопросы.\r\nНа другой день, перед обедней, арестантке переменили костюм:\r\nчерное платье заменилось полосатым тиковым, в каком обыкновенно ходят \"нетяжкие\" заключенницы, для того, чтобы она не причащалась в своем \"позорном татебном капоте\".\r\nДва утра следовавших за сим двух дней Бероева постоянно находилась в нервной ажитации.\r\nОна смело глядела в глаза грядущей судьбе, но страшилась единственно лишь последнего спектакля,\r\nне могла помириться с мыслью о том позоре, который неминуемо ждет ее на прощанье с покидаемой жизнью.\r\nКаждый звук шагов, приближавшихся к ее двери, каждый поворот ключа в замке заставлял ее бледнеть и вздрагивать, и холодеть, а сердце колотиться мутящей тоской ожиданья,\r\nно оба эти мучительные утра ей суждено было обманываться, и это наконец истомило ее так, что в ожидании следующего дня и тех же неизмененных ощущений она уже тоскливо спрашивала себя:\r\n\"Да скоро ли же, наконец, скоро ли?.. Хоть бы кончали уже!\"\n\n После долгой и почти бессонной ночи для осужденной наступил и рассвет ее третьего утра.\n\n LVIII\r\nПРОГУЛКА НА ФОРТУНКЕ К СМОЛЬНОМУ ЗАТЫЛКОМ\r\nВо втором часу ночи на Конную площадь грузно ввалились три скрипучие телеги, наполненные грудою каких-то досок и бревен.\r\nОстановились посередине:\r\nрабочие люди стали скидывать на землю привезенный материал, а другие в это самое время на квадратном расстоянии вырыли четыре ямки, куда были вкопаны четыре столба.\r\nПо глухой и безлюдной окрестности гулко раздавалось постукивание топоров да обухов,\r\nи кой-когда доносился до слуха сонного сторожа разный говор с восклицаниями то энергического, то веселого свойства.\r\n- Ну, Андрюха, прилаживай чертохвост, прилаживай доски-ту! Что осовемши сидишь, словно тетерев какой? Работа ништо себе, веселая.\r\n- Что в ей веселого!.. Все едино, как ни есть, а все она работа, значит.\n\n - А тебе как?! Только бы в распивочной насчет косушек работать бы? Ишь ты, персуля какая важная!\r\n- Терентьич! Кобылу-то* утверждать аль нет?\n\n ______________\n\n * Особого вида скамейка, на которой наказывали кнутом (жарг.).\r\n- Кобылу не для чего, потому пороть, значит, не будут, а только так, для близиру одного, чтобы публике, значит, пример...\n\n - А кого это, мужика аль бабу?\r\n- Бабу, сказывали... Люблю я это, братцы!\n\n - Хреста на тебе нету, что ли?.. \"Люблю\"!.. Эки слова-то говорит какие!\r\n- А что ж, мы ничего, мы, значит,- слова, как слова! Что ж дурнова?..\r\n- Да и хорошего ничего- спина, чай, некупленная!\n\n - Чужая- не своя.\n\n - Погоди маленько,- может, когда и до твоей доберутся.\r\n- А что ж такое? Мы, как есть, етта, одно слово, что ничево... И для меня тогда, значит, тоже амвон этот самый поставят.\r\nПодошли мимоходом какие-то три неизвестные личности, вида полунощно-подозрительного. Подошли, остановились и на работу поглазели.\n\n - Что это, братцы, строится?\r\n- А нешто не знаете?.. Штука-то ведь, поди, чай, про вашего брата работана. Кому и знать, коль не вам!\n\n - Да ты что ж лаешься? Ты говори, коль спрашивают!\r\n- А что вам говорить?! Вы вот погуляйте поболе по карманам, может, и отведаете... Да ладно, отваливай отседова! Нечего вам тут! Ишь ты, мазура оголтелая!\r\nТри полунощника отходят, весьма недовольные таким нелюбезным приемом рабочих.\r\n- А может, и в сам-деле когда-нибудь достукаешься, братцы, до этого цырмуньялу?- раздумчиво замечает на пути один из них своим товарищам.\r\n- Волков бояться, так и в лес не ходить!- откликается другой.\r\n- А ты, ребята, вот что смекай: это дело нам очинно на руку.\r\nТолпа-то ведь большая будет- только не зевай да трекай* бойчее, а работать граблюхами по ширманам** вволю, значит, можно при эфтом случае- самое разлюбезное дело!\r\n______________\n\n * Создавай давку (жарг.).\r\n** По карманам (жарг.).\n\n И три полунощника исчезают в темноте громадной площади.\r\n- Ну, ребятки, теперича, значит, столбушку только приладить- и шабаш, совсем готово будет!\r\n- раздается голос рабочего среди звяканья и стука топоров;\r\nа в это самое время дежурный городовой обходит окрестные дома и оповещает дворников, что наутро \"наказывать будут, так чтобы с каждого дома народу побольше,\r\nа коли нельзя, так уж хоть бы по одному человеку согнать на площадь- потому начальство велит, чтобы смотрели, значит\".\r\nЧаса через два веселая работа была кончена;\r\nтелеги, с тем же скрипом, рысцой удалились восвояси, и на пустынной площади, в предрассветном сероватом мраке, неясно чернеясь, осталась одна только безобразная масса эшафота.\r\n* * \n\n В пять часов, на рассвете, дверь секретного нумера тихо отворилась, и в комнату осторожной походкой вошла с узлом в руках старушка-надзирательница.\r\nНочник на стене тускло домигивал свой огонек, едва боровшийся с беловато-серым колоритом утра, слабо проникавшим за решетки тюремного окошка.\r\nОсужденная спала глубоким сном.\r\nИстомленный организм ее наконец поддался натуре:\r\nтяжелые мысли и черное горе, словно наболелая рана, ненадолго угомонились, наконец, после нескольких бессонных ночей,\r\nв этом опьяненном забытьи, которое одолело ее не более как за час до прихода старушки.\r\nПодойдя на цыпочках к постели Бероевой, она остановилась в нерешительности и долго стояла над нею, глядя в сонное лицо своим бесконечно добрым и грустно-сострадательным взглядом.\r\nЕй было жаль будить ее.\r\n\"Спит... Пойди-ко, во сне и не чует, бедная, что уже все готово...\"- подумала она, покачав своею старою головою, и тихо дотронулась до спящей.\r\nБероева вздрогнула и широко раскрыла испуганные глаза.\n\n - Вставайте... пора... Уж там ожидают вас,- сказала Мавра Кузьминишна, кротко взяв ее за руку.\r\n- Кто ожидает?.. Зачем?..- смутно спросила арестантка, позабыв и не разобрав еще со сна, какой смысл имеет этот приход в необычную пору.\r\nСтарушка смущенно насупилась, не находя, каким бы образом полегче и в каких именно словах объяснить ей наступившую роковую минуту.\r\nНо Бероева все уже поняла.\r\nЕще не дальше, как накануне вечером, она так тоскливо желала, чтобы с ней поскорее кончали, чтобы не мучили ее долее этой неизвестностью,\r\nи томительным ожиданием развязки, а теперь, когда наконец так внезапно наступила последняя решительная минута,\r\nей вдруг сделалось страшно- в голове опять проснулся и беспощадно встал этот грозный призрак публичного позора, и она, усевшись на своей арестантской постели,\r\nзатрепетала всем телом, нервически и сильно вздрагивая по временам и неподвижно уставя на опечаленную старушку свои помутневшие тоскливым ужасом и как бы совсем одурелые глаза.\r\n- Брр... как здесь холодно... холодно...\r\n- болезненно-слабым голосом и словно бессознательно произнесла она, так что звук этого голоса даже несколько испугал старушку:\r\nей показалось, будто осужденная не то в горячке, не то помешалась.\r\n- Нет, это вам так кажется.- заботливо поторопилась она успокоить ее.- Давайте-ка, я вам помогу одеться- теплее будет... Я вот и платье вам принесла.\r\nБероева с помощью ее поднялась с постели.\r\n- Вот вам чистая рубаха- надо уж непременно во все чистое одеться,- говорила старушка,\r\nпомогая ей при этом эшафотном туалете,- вот умоемся сейчас- водица-то холодненькая, освежит немножко.\r\n..\r\nИ Мавра Кузьминишна старалась как можно более разговорить осужденную, желая всем сердцем отвлечь и разбить посредством этого ее мрачные мысли.\r\nБероева одела, наконец, \"позорное\" платье черного цвета- и туалет ее был кончен.\r\n- Мне дурно...- через силу проговорила она со стоном и, мертвенно-бледная, опустилась на руки старушки.\r\nТа усадила ее на кровать, суетливо подала напиться кружку воды да виски смочила.\r\nБероевой через минуту несколько полегчало.\r\n- Тоска... Ах, какая тоска... Под сердцем гложет...- снова болезненно заговорила она, в изнеможении хватаясь рукою то за грудь, то за голову.- Страшно... страшно мне...\r\nО, если бы можно было умереть в эту минуту! Господи! боже мой! Дай ты мне это счастье, пошли ты мне смерть!- истерически воскликнула она и тяжко зарыдала.- Мавра Кузьминишна!..\r\nИ с этим воплем арестантка, словно в предсмертной, метающейся тоске, поникла головою на грудь неотступно стоявшей перед нею старухи и обвила ее своими бессильными руками.\r\nДобрая женщина при виде такого раздирающего душу горя и сама страдала в эту минуту, хотя много и много раз на своем старушечьем веку доводилось ей снаряжать на эшафот осужденных.\r\nПо щекам Мавры Кузьминишны неудержимо текли слезы, но она все-таки не переставала ободрять арестантку.\r\n- Перестаньте, вы убьете себя,- сказала она ей решительно и строго.\n\n - Да, убью!.. Я хочу убить себя!- с какой-то мрачной, полупомешанной восторженностью откликнулась Бероева.\r\n- Опомнитесь: у вас есть дети... Грешно вам желать этого!- еще больше возвысила та голос, и эти слова, словно электрический удар, пронзили все существо осужденной.\r\nОна встрепенулась, быстро обтерла свои слезы и выпрямилась с необыкновенно энергической решимостью.\r\n- Так!.. Да, это правда,- спасибо вам,- сказала она голосом, которому усиливалась придать все возможное спокойствие, и с благодарностью посмотрела в глаза старухи.\r\n- Добрая моя!.. Да вы плачете! Вам жаль меня?.. Мавра Кузьминишна, вы- честный, хороший вы человек! Вот все, чем могу отплатить вам за это...\r\nИ она крепко пожала ей руки.\n\n - Ну, теперь я спокойна... Пойдемте, Мавра Кузьминишна,- я готова.\r\nАрестантка сделала несколько твердых шагов к своей двери, но перед нею замедлилась.\r\n- Впрочем, нет,- промолвила она, возвращаясь,- простимся прежде... Вы мне были здесь и другом, и матерью. Благословите меня.\r\nИ старушка медленно и набожно стала осенять крестным знамением ее благоговейно склоненную голову.\r\nБероева тихо и долго приникла губами к благословившей ее руке и с твердым спокойствием вышла за дверь секретного нумера.\n\n * *\r\nСемь часов утра.\r\nНа улицах еще мало движения;\r\nснует только чернорабочий люд, кухарки торопливо шлепают на рынок, горничные шмыгают в булочную,\r\nмещанка-ремесленница проюркнула в мелочную лавочку- взять на гривну топленых сливочек к кофеишке грешному,\r\nдворники панель подметают, да шныряют из ворот в ворота разносчики с криками:\r\n\"Рыба жива, сиги-ерши живые огурцы, зелены, говядина свежая\".\r\nВ воздухе носится тот утренний гул, который обыкновенно возвещает начало движения к жизни пробудившегося города.\r\nНо вот среди этого гула послышался на перекрестке резкий грохот барабана,- любопытные взоры прохожих внимательно обращаются в ту сторону.\r\n.. Что там такое? Толпа народа валит... солдаты, штыки.\r\n.. над толпою чернеется что-то...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Но укорливую досаду на самого себя он пристегнул к своей злобе на главного виновника сестрина позора и несчастья, и потому решился отплатить вдвойне и во что бы то ни стало.\r\nУ графа не хватило мужества открытой совести для того, чтобы признать себя виноватым наравне с Шадурским не только перед сестрой, но даже и перед самим собою.\r\nВообще, немногие из людей могут быть способны на решимость открытого и тяжкого обвинения собственной личности, и граф Николай Каллаш был не из их числа.\r\nОн был бы скорее склонен извинять себя, смотреть сквозь пальцы на собственный скверный поступок и как бы не замечать его.\r\nНо тем-то сильнее и проявлялась в нем склонность утягчать вину другого -- вину Шадурского и мстить ему сугубо.\r\n-- Ты не вернешься больше на Сенную, -- решительным тоном сказал он княжне Анне, -- ты останешься здесь, у меня.\r\nПока, до времени надо будет скрывать тебя, но... Ты все еще не раздумала мстить ему? Ты хочешь этого?\r\n-- Еще бы нет! -- сверкнув глазами, энергично вскочила с места старуха. -- Только... бога ради, дочь.\r\n.. Мне бы дочь мою найти!.. Или хоть бы узнать, где она похоронена, если они уморили ее...\r\nЧуха тяжело и горько заплакала.\r\n-- Ну, что будет, то будет... Вот тебе рука моя! Если мстить, так уж вместе! И... так или иначе, но ты должна быть, ты будешь княгиней Шадурской!\r\nИ он с открытой решимостью протянул ей правую руку. \n\n\n XIV \n\n БЕДНЫЙ, НО ЧЕСТНЫЙ МАЙОР, \n\n МНОГОЧИСЛЕННЫМ СЕМЕЙСТВОМ ОБРЕМЕНЕННЫЙ\r\nОпять я веду тебя, мой читатель, в места уже нам знакомые, в самый центр многосуетного города Петербурга,\r\nв улицу, называемую Средней Мещанской, в тот неказистый, закоптелый дом грязно-желтого цвета,\r\nгде всегда неисходно пахло жестяною полудою и слышался непрерывный стук слесарей да кастрюльщиков, -- словом, я веду тебя в дом, где обитало много наших знакомцев.\r\nТам жил, вплоть до самой смерти, Осип Захарович Морденко;\r\nтам же обитал и единственный его благоприятель Петр Кузьмич Спица, называвший себя не иначе, как \"бедным, но честным майором\", и по той же самой лестнице,\r\nдверь против двери с Петром Кузьмичом, помещалась тайная агентша знаменитой генеральши фон Шпильце,\r\nАлександра Пахомовна Пряхина, известная всем и каждому более под именем Сашеньки-матушки.\r\nОсип Захарович Морденко навеки отошел уже к праотцам, и поэтому не он будет составлять предмет дальнейшего повествования,\r\nа его благоприятель Спица и соседка этого благоприятеля Сашенька-матушка.\r\nМы так давно уже не выводили на сцену бедного, но честного майора, что нет ничего мудреного,\r\nесли читатель в течение этого рассказа успел и позабыть его фигурку, затерявшуюся в длинной галерее мелькавших перед его глазами имен, лиц и прочего.\r\nЭто был невысокого роста плотный старичонка, носивший серую военную шинель и солдатски скроенную фуражку с кокардой;\r\n\"для того чтобы все знали и видели, что я -- благородный человек, -- пояснял он в надлежащих случаях, -- и чтобы каналья-солдат дисциплину не забывал\".\r\nПетр Кузьмич любил, когда встречные солдаты отдавали ему честь, снимая шапки.\r\nВся фигура этого старичонки необыкновенно оживлялась чувством амбиции и самодовольства, которые вполне гармонировали между собой,\r\nвысказываясь особенно ярко в его надменных свиных глазках и в щеточках-усах, вечно нафабренных и закрученных кверху.\r\nГолос у него был баритон, с приятным хрипом, такой, какой обыкновенно бывал у ротных командиров,\r\nкогда они с недосыпу после вчерашнего перепоя являлись ранним утром перед выстроенной во фронт своей ротой.\r\nМайор подчас очень любил вспоминать былое время, которое называл \"лихим\", и при этих рассказах всегда старался держать себя с наибольшей молодцеватостью,\r\nзакручивал кверху щетинку усов и поводил глазками с сокольей искоркой, которая переходила у него в капельку маслица,\r\nесли дело начинало касаться разных полечек, жидовочек, хохлушек и татарочек.\r\nМайор уже более двадцати пяти лет познал сладкие узы Гименея.\r\nКакие причины побудили его оставить карьеру чинов и отличий, он не упоминал, да и притом это случилось так уж давно, что никто его об этом и не спрашивал.\r\nВсе знали только, что он бедный, но честный майор, многочисленным семейством обремененный.\r\nДействительно, семейство его было весьма многочисленно, ибо состояло из членов кровных и приемных,\r\nа определенных средств к жизни в том смысле, как обыкновенно понимаются \"определенные средства\", майор не имел:\r\nпенсии не получал он ниоткуда, имения ни родового ни благоприобретенного за ним не числилось, и частной службой,\r\nкоторая давала бы ему жалованье, тоже не пользовался, словом сказать -- ниоткуда никаких определенных ресурсов;\r\nа между тем майор жил, содержал многочисленное семейство и даже находил возможность кое-когда откладывать копейку на черный денек.\r\nКвартиру держал он по состоянию своему довольно обширную, состоявшую из семи комнат, и никогда почти не было у него задержек в платеже хозяину;\r\nпри всем том профессию, дававшую майору возможность существования, нельзя было называть мазурнически темной.\r\nДа и он бы сам в высшей степени амбициозно оскорбился, если бы кому-нибудь пришла фантазия усомниться в доброкачественности его доходов.\r\n-- Я -- моему императору майор! Я -- штаб-офицер российской службы!\r\nХристолюбивое российское воинство идет по пути чести, и я, майор Петр Кузьмич, сын Спица, с этого пути никогда не отступлю-с!\r\n-- любил иногда говаривать майор за стаканом приятельского пунша, причем непременно энергически ударял себя кулаком в грудь для пущей убедительности.\r\nКакие же, однако, были средства майора, и что за профессию избрал он себе в водовороте петербургской жизни?\r\nСредства, конечно, зависели от профессии, а профессия сама по себе является настолько курьезною, что мы попросим читателя остановить на ней внимание.\r\nЕсли бы вы какими-нибудь судьбами попали в квартиру майора, вас непременно поразила бы многочисленность ее обитателей, и в особенности обилие детских голосов.\r\nТри комнаты сдавались майором под жильцов, которых впускал он к себе за помесячную плату.\r\nУ ворот грязно-желтого дома неизменно болталась плохо приклеенная жеванным хлебным мякишем бумажка, на которой каждый мимо идущий,\r\nв случае надобности, мог прочесть, что \"в доме сем отдаются углы и комнаты, спросить майора Спицу\".\r\nПетр Кузьмич предпочитал жильцов, занимающих именно углы, а не комнаты. На таковое предпочтение у него имелись надлежащие резоны, почерпнутые им из многолетнего опыта.\r\n-- Один ли человек занимает тебе комнату или пять человек, это мне -- все единственно, -- говаривал он,\r\nпоясняя свое предпочтение угловым жильцам, -- потому что с одного жильца взять мне двадцать рублей, что с четырех по пяти, итог будет одинаковый.\r\nА только, если один у тебя снимает, да заволочит плату, гляди, за месяц, а не то и за два -- вот ты тут поди-ка да потягайся с ним, пока отдаст!\r\nА иной раз ничего и не поделаешь: возьмет да и съедет или живет не платя.\r\nПолучи-ка с него! В полицию жаловаться, так больше подметок исшарыгаешь, ходючи по кварталам.\r\nДа и что с него взять? Иной раз и полиция спасует, как навяжется этакая эгалите-фратерните и либерте.\r\nА впущу я в комнату пять человек, примером, хотя будь они те же самые Голь, Шмоль, Ноль и Компания, -- мне все-таки менее шансов остаться в накладе.\r\nНе заплатит один, не заплатит другой, положим, а трое заплатят -- все же десять-пятнадцать целковых у тебя есть в кармане. Плохого жильца сейчас же и вытуришь, а хороший остается.\r\nНа место плохого новый поступит, а коли и новый плох окажется, сейчас и его на первый же месяц опять-таки вытуришь.\r\nНу, а хороших попридержишь, всякое им благоволение окажешь, кофейком когда угостишь.\r\nХороший жилец и чувствует тебе это и старается быть аккуратным.\r\nНу, а их, плохих, этта вытуришь одного, вытуришь и другого, и третьему накладешь по шапке, а четвертый, глядишь, и хорошим окажется.\r\nПоэтому -- пословица недаром же говорит, что свет не без добрых людей, и на наш пай добродетельные души окажутся!\r\nТаким образом, углы трех комнат служили для майора Спицы одним из постоянных его ресурсов. Другой ресурс -- сколько ни странным это покажется -- составляли дети.\r\nРебят у майора было очень много, и помещались они в двух комнатах.\r\nМайор и его супруга отличались большой плодовитостью, словно над ними благодатно сбывалась древняя заповедь -- плодиться, размножаться и населять землю.\r\nРедкий год проходил без того, чтобы в семействе его не оказалось приращения, и бедный, но честный майор не сетовал, подобно другим полякам,\r\nна судьбу свою, а, напротив того, каждый раз искренно благодарил создателя своего милостивого за видимое благоволение к его дому.\r\nПетр Кузьмич не довольствовался когортой собственных ребят и поэтому брал к себе на воспитание еще ребят посторонних.\r\nВ последнем случае он избегал только брать их от таких родителей, которые, отдавая младенца в чужие руки,\r\nвсе-таки желают сами следить за воспитанием и заботливо навещают время от времени плод своего рождения.\r\nОн, напротив, подыскивал везде, где мог, бесшабашных матерей такого рода, которые, произведя на свет младенца, ищут только случая, как бы от него поскорее отделаться раз навсегда.\r\nВ Петербурге на этот сорт матерей никогда нет особенного недостатка, и потому воспитанники составляли чистый клад для предприимчивого майора.\r\nРебенок, принесенный однажды под гостеприимную кровлю Спицы, становился уже его полной собственностью, которою он мог располагать по своему произволу.\r\nПетр Кузьмич не пренебрегал и новорожденными, но более старался подыскивать себе младенцев уже годовалых или около этого возраста,\r\nи таким образом у него воспитывалось постоянно до десятка, а иногда и более, младенцев.\r\nВместе со своей супругой он сортировал их с большой тщательностью,\r\nотбирал здоровых от нездоровых и в особенности красивых от некрасивых, ибо подобного разбора требовала самая профессия майора и майорши.\r\nКаждое утро, в начале седьмого часа, перед ранними обеднями, прихожая майора Спицы начинала наполняться разным бабьем в обтрепанных нищенских лохмотьях.\r\nПетр Кузьмич выходил к ним с видом ротного Юпитера и хрипло-веселым голосом приветствовал сбродную братию:\r\n-- Здорово, ребята! \n -- Много лет здравствовать! -- ответствовал хор бабенок.\r\n-- Что, небось, за товаром приперли? \n -- Вестимое дело! Инак пошто к тебе пойдешь, коли не за товарцем. Отпусти-ка маладенцев-ту!\r\n-- Можно, ребята, можно. Ей! Домна Родивоновна! -- кричал он через дверь своей супруге. -- Готовы ли детки?\r\n-- В минуту будут готовы! Сею секунтою! Вот, только молоком попоить, -- ответствовал из детской комнаты резкий голос его благоверной сожительницы.\r\n-- Петра Кузьмич! -- надоедливо-нищенским, просительским тоном приступала обыкновенно к нему в это время какая-нибудь бабенка.\r\n-- Нельзя ли мне уж язвленничка отпустить нониче, а то у всех, что за прошлые разы давал, лицо-то больно чистое, а на чистом лице, сам знаешь, много ли наконючишь!.\r\n.\r\nВон Слюняевы-то бабы, из Малковского переулка, как потравили ребят, так не в пример больше теперь выручают;\r\nа у вас лица на младенцах чистые, так нам-то оно, супротив малковских, и не вольготно выходит.\r\n-- Ну, вот! Как же! Стану я для твоего рыла младенцев портить!.. Мне каждый младенец и потом еще, на подростках пригодится! -- хорохорился Петр Кузьмич, передразнивая просительницу.\r\n-- Да ты мне дай которого с сыпцою, чтобы, значит, сыпца ему личико пупырьем пообсыпала. Нечто у тебя нет в золотухе-то? Поди, чай, вдосталь!..\r\n-- А хотя и есть, да не про вашу честь, -- огрызался майор. -- Ты, поди-ка, все за тот же двугривенник норовишь золотушного взять, а я за двугривенник не уступлю.\r\nДавай тридцать копеек прокату, ну, так и быть, отпущу подходящего!\r\n-- Эва-на тебе, уж и тридцать! Ты, голова, говори дело, а не жми!.\r\n. Ведь уж мы у тебя завсягдышние съемщики, уступку-то им можно бы сделать: а то, нако-ся вон, тридцать ломишь! Ну, где же тебе тридцать?.\r\n. Самим, почесть, ничего на хлебушки сиротские не останется... А ты не жми -- ты говори толком.\r\n-- Чего тебе толком? По товару и цена! Всякий товар в своей цене стоит.\r\nХочешь гладкого, бери как и всегда, по таксе -- ни спуску, ни надбавки с двадцати копеек не будет; а за пупырчатого -- вре-ешь!\r\n-- Да я б те, пожалуй, и тридцать дала, кабы горлодера был, а то ведь вон, онаменесь с Феклушки тоже, небось,\r\nдва пятиалтынника слупил да еще сам Христом богом божился, что и сыпной и горлодера хороший, а его за всю обедню и голосу не чуть было.\r\nХошь бы раз тебе крикнул! То и знай, что, в грудь уткнувшись, дрыхнет себе, да и баста!\r\n-- Чего дрыхнет? Ведь я ж говорил тогда Феклушке, чтоб она его пощипывала маленько, а не то -- нет-нет, да легонько булавкой ткни -- так загорланит, что пречудесно!\r\n-- Не-ет, ефто все не то! -- оппонировала бабенка. -- Где там еще булавкой, али щипком! Нашей сестре впору тут только руку протягивать.\r\nПока ты его ткнешь, а подаянная копейка гляди, и мимо ладошек пропархнула! Нам это дело не рука.\r\nНам надо, чтобы младенец сам по себе орал. Поди, чай, не об четырех руках, а об двух ходим...\r\nТак что ж, говори, что ль, цену по-божески! Четвертак -- уж куда ни шло -- дам, а то и младенца не надо!\r\nТаким образом каждое утро в прихожей майора происходили торги и переторжки, повторяясь в течение многих уж лет все с одними и теми же вариациями.\r\nДело кончалось обыкновенно тем, что майор получал половину цены в задаток, а Домна Родивоновна выносила для каждой нанимательницы младенца за младенцем,\r\nтщательно обернутых в разное дырявое тряпье, причем неизменно следовал наказ беречь ребят, кормить их да покрепче закутывать, чтобы не простудились.\r\nПосле вечерен нищенки опять появлялись в той же прихожей, сдавали с рук на руки свой живой товар и вручали за него остальную половину платы.\r\nТак промышлял бедный, но честный майор, по преимуществу с теми сбродными младенцами, которых удавалось ему подбирать к себе на воспитание.\r\nСвоих собственных детей он не любил пускать на этот промысел, потому что был отец нежный и чадолюбивый. Эксплуатация этих последних начиналась не ранее как с трехлетнего возраста.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Костомаров Н", "role": "user" }, { "content": "Варфоломей обратился к какому-то игумену Митрофану, принял от него пострижение под именем Сергия, так как в день, когда совершилось это пострижение, праздновалась память мучеников:\r\nСергия и Вакха.\r\nЕму было тогда двадцать три года. Событие это совершилось в первых годах княжения Симеона.\r\nСергий остался один в лесу, пробыл там более года, подвергаясь чрезвычайным лишениям, опасности быть растерзанным зверьми, страдая от видений, неразлучных с мукою подобного уединения.\r\nМежду тем сделалось известным, что в таком-то месте в лесу спасается труженик, начали приходить к нему монахи один за другим и строили около него келии.\r\nОни служили в деревянной церкви заутреню, вечерню и часы, для литургии приглашали по временам соседнего священника,\r\nа через несколько времени убедили Сергия принять игуменство над ними, угрожая разойтись, если он не согласится.\r\nСергий, после долгих отказов, был рукоположен в священники и назначен игуменом от переяславского епископа Афанасия. Так положено было начало Троицко-Cepгиевского монастыря.\r\nСначала новооснованный монастырь был крайне беден: в нем было всего двенадцать братий, и, но скудости средств к содержанию, больше этого числа братий не допускалось;\r\nположено было правилом принимать нового брата только тогда, когда выбудет кто-нибудь из числа двенадцати.\r\nБогослужение нередко отравлялось у них при свете березовой лучины, а иногда литургия не могла совершаться по недостатку вина.\r\nИгумен, однако, строго запретил ходить и просить милостыню и постановил правилом, чтобы все жили от своего труда или от добровольных, невыпрошенных даяний.\r\nСам Сергий показывал собой пример трудолюбия: пек хлеб, шил обувь, носил воду, рубил дрова, во всем служил братии, ни на минуту не предавался праздности, а питался хлебом и водой.\r\nЧрезвычайно крепкое и здоровое телосложение способствовало ему переносить такой образ жизни.\r\nВместе с тем он был строг и к другим, требовал от братии такой же суровой жизни, какую вел сам. Через несколько времени, однако, положение монастыря улучшилось.\r\nМолва о святой жизни Сергия и его братии расходилась все более и более, и вот пришел к ним из Смоленска архимандрит Симон.\r\nОн принес с собою значительное имущество, которое пожертвовал в монастырь Сергия.\r\nЗа ним прибыл брат Сергия, Стефан, и привел двенадцатилетнего сына своего Ивана, которого отдал под начало Сергия; последний тотчас постриг его, назвавши Феодором.\r\nС этих пор Сергий не ограничивал числа братий в своем монастыре, постригал всякого желающего, подвергнув предварительно строгому испытанию.\r\nВ монастырь все более и более стало приходить богомольцев:\r\nбыли между ними нищие странники, которых нужно было кормить, но были князья, воеводы и богатые люди, дававшие на монастырь богатые вклады.\r\nО Сергии распространилось мнение, что он одарен свыше даром пророчества.\r\nНесмотря на эту славу, Сергий продолжал вести прежний простой образ жизни и с равной любовью обращался как с князьями,\r\nкоторые обогащали монастырь, так и с бедняками, питавшимися от монастыря.\r\nМежду тем пустынные окрестности обители стали заселяться: уже во времена княжения Ивана Ивановича возник около монастыря посад, а за ним заводились села и починки;\r\nлюди вырубали леса и обращали дикую землю в обработанную.\r\nЭти новопоселенцы в своих взаимных делах обращались к Сергию, как к судье и миротворцу.\r\nЖизнеописатель Сергия, замечая, что вообще в обычае сильных было обижать убогих и присваивать чужое у соседей, рассказывает такой случай:\r\nодин житель монастырского посада взял у другого кабана себе на пищу и не заплатил за него денег.\r\nОбиженный прибегнул к Сергию.\r\nСергий призвал к себе обидчика и сказал ему так: \"Чадо мое, веришь ли ты, что есть Бог?\r\nЗнай же, что он отец сиротам и вдовицам, судья праведным и грешным;\r\nте, кто грабят других и недовольны дарованным от благости Божией, беспрестанно желают чужого,\r\nте сами обнищают, и дома их опустеют, и забудется сила их, и в будущей жизни ждет их бесконечное мучение.\r\nОтдай же тому сироте то, что ему следует, и вперед так не поступай\". Виновный послушался.\r\nПри княжении Донского о Сергии знали уже в Константинополе, и патриарх Филофей прислал ему крест, параманд и схиму и грамоту на введение общежития.\r\nС этих пор Троицкий монастырь сделался общежительным.\r\nУважение к Сергию побуждало великого князя Димитрия несколько раз обращаться к нему.\r\nВ 1365 году, по поводу спора Димитрия Константиновича суздальского с его братом Борисом за Нижний Новгород,\r\nпо повелению Димитрия московского и митрополита Алексия, Сергий ездил в Нижний Новгород, затворил в нем все церкви и тем принудил Бориса уступить брату.\r\nВ 1385 году Сергий, уже престарелый, устроил вечный мир между непримиримыми до того врагами: Димитрием московским и Олегом рязанским.\r\nНо самую громкую славу приобрело его отношение к Куликовской битве.\r\nДимитрий, собираясь идти на Мамая, ездил к нему за благословением.\r\nСергий предрек ему победу и возбуждал как великого князя, так и весь русский народ на священную брань за свободу Руси.\r\nКогда предсказание сбылось и русские победили, святость Сергия возвысилась еще более.\r\nВпоследствии сложилось предание, будто святой игумен благословил идти на брань двух иноков своей обители: Александра Пересвета, бывшего боярина, и Ослябя; и оба они пали в битве.\r\nТак как об этом событии нет известия ни в древнем Житии Сергия, ни в старых летописных редакциях, то едва ли можно признать его исторически верным;\r\nно оно, утвердясь в воображении потомков, имело важное нравственное влияние, возвышавшее в памяти потомков как Сергия, так и его монастырь.\r\nМитрополит Алексий перед смертью призвал Сергия к себе и хотел передать ему после себя митрополию.\r\nСергий решительно отказался и даже долго не хотел принять золотою креста от Алексия:\r\n\"Я от юности не носил золота, а в старости тем более подобает мне пребывать в нищете\", - говорил Сергий.\r\nНесмотря на все свое смирение, Сергий, однако, возвышал свой голос в церковных делах.\r\nКогда по смерти Алексия Димитрий хотел возвести на митрополичий престол своего любимца Митяя, Сергий открыто говорил против него.\r\nКроме Троицкой обители, Сергий еще при своей жизни был основателем нескольких монастырей.\r\nОднажды у него произошла размолвка со старшим братом Стефаном во время вечернего богослужения. Стефан, стоя на левом клиросе, спросил канонарха:\r\n\"Кто тебе дал эту книгу?\" - \"Игумен\", - отвечал канонарх.\r\n\"Кто здесь игумен, - сказал Стефан, - не я ли первый сел на этом месте?\r\n\" Сергий услыхал эти слова и, окончивши вечерню, не зашел в келью, а направил путь в Махрищенский монастырь к своему другу киевлянину Стефану, основателю Махрищенского монастыря;\r\nпосоветовавшись с ним, Сергий вознамерился поселиться на пустынном берегу реки Киржачи и основать там новый монастырь.\r\nБратья Троицкого монастыря принялись искать своего игумена, и когда сделалось известным, где он находится, то некоторые из них, один за другим, стали переселяться к нему.\r\nСергий испросил у митрополита Алексия разрешения построить церковь во имя Благовещения.\r\nКогда разнеслась весть, что Сергий основывает другую обитель, к нему стеклось много людей, и монахов и мирских:\r\nони добровольно работали над постройкою церкви и келий: князья и бояры давали денежные пособия на устроение нового монастыря;\r\nно по усиленной просьбе троицкой братии митрополит Алексий приказал Сергию возвратиться к Троице, а в новопостроенном монастыре поставить одного из своих учеников.\r\nСергий поставил там игуменом Романа, и с тех пор основался монастырь Благовещения на Киржаче (Покровского уезда во Владимирской губернии).\r\nИз нынешних московских монастырей Андроньев и Симонов основаны были Св. Сергием.\r\nПервый построен был на берегах реки Яузы по желанию митрополита Алексия,\r\nв память его избавления от морской бури во время плавания из Цареграда, и посвящен во имя Нерукотворенного Спаса.\r\nСергий поставил в нем своего любимого ученика и земляка Андроника. Этот монастырь сделался вскоре знаменитой школой иконописания для всей Руси.\r\nСимонов монастырь во имя Успения Богородицы был основан, по благословению Сергия и под его руководством, племянником его Феодором, который впоследствии был владыкой в Ростове.\r\nПреподобный Сергий посещал свою родину Ростов и в окрестностях его (в 15 верстах) устроил на берегах реки Устьи Борисоглебский монастырь.\r\nВ 1365 году, путешествуя в Нижний по делу между Димитрием и Борисом, он основал монастырь Георгиевский на реке Клязьме (в Гороховском уезде).\r\nВ 1374 году, по желанию князя Владимира Андреевича,\r\nСергий в двух верстах от Серпухова заложил Зачатейский Высоцкий монастырь на реке Нара и поставил там настоятелем ученика своего Афанасия.\r\nПо желанию Димитрия Донского Сергий в 1378 году основал монастырь Дубенский на Стромени (в 30 верстах на юго-восток от Лавры),\r\nа в 1380 (в 40 верстах от Лавры и на северо-западе от нее) другой Дубенский Успенский, в память Куликовской битвы.\r\nВ Коломне был им построен монастырь Голутвенский в честь Богоявления Господня. Во все эти монастыри он поставил настоятелями своих учеников.\r\nНесколько знаменитых монастырей в разных местах Руси было воздвигнуто его учениками.\r\nОдин из учеников Павел, происходивший из знатного московского рода, по благословению Сергия,\r\nудалился из Троицкого монастыря в дремучий Комельский лес на реке Грязовице и долгое время жил \"в липовом дупле наподобие птицы\",\r\nа потом перешел на реку Нурму (Вологодской губернии) и там основал Обнорскую обитель.\r\nДругой ученик Сергия Аврамий, с его благословения, основал четыре монастыря близ Галича (Костромской губернии):\r\nУспенский на Озере, Поясоположенский, Покровский чухломской и Собора Богоматери на реке Виче.\r\nВ тех же местах после смерти Сергия, в 40 верстах от Галича, ученик его Лаков основал Железно-Борский Предтеченский монастырь.\r\nУченик Сергия Мефодий основал Николаевский монастырь на реке Песноше (в 15 верстах от Дмитрова).\r\nПосле смерти Сергия, один из любимых учеников его Савва, бывший несколько лет преемником Сергия на игуменстве в Троицком монастыре,\r\nвышел оттуда и основал свой собственный монастырь на горе Стороже (в Звенигородском уезде),\r\nкоторый сделался одним из уважаемых на Руси монастырей под именем монастыря Саввы Сторожевского.\r\nСв. Димитрий прилуцкий, хотя не был учеником Св.\r\nСергия, но живя в Переяславской Горицкой обители, приходил беседовать с Сергием и с его благословения удалился на север,\r\nгде близ Вологды основал монастырь Прилуцкий, который сделался рассадником монашеского житья в северо-восточных странах.\r\nСобеседником Св.\r\nСергия был также знаменитый Стефан, просветитель Перми.\r\nОб отношениях его к Сергию осталось такое предание: когда Стефан ехал из Перми в Москву мимо Троицкого монастыря, хотя вдалеке от него, то поклонился в ту сторону, где был монастырь.\r\nСергий сидел тогда за трапезой и, будучи прозорлив, встал и поклонился в ту сторону, где тогда находился Св. Стефан.\r\nВ память этого события до сих пор в Троицкой Лавре остался обычай братии вставать с места после третьей перемены кушанья за трапезой.\r\nИз Сергиевых учеников мы укажем на Ферапонта и в особенности на Кирилла белозерского: оба они были основателями монашества в пустынных северных краях, соседних с Белоозером.\r\nПервый основал монастырь Ферапонтов, второй - Кирилло-Белозерский монастырь, приобревший особенную знаменитость в XV и XVI в., славный своею богатою библиотекою.\r\nУченики Кирилла белозерского были в свою очередь важными распространителями монашества.\r\nТаковы были между прочими Дионисий глушицкий и Корнилий комельский, основатели монастырей в диких вологодских странах.\r\nНе говорим уже о многих других, которые, не будучи учениками Сергия или его учеников,\r\nбыли возбуждаемы его примером и всеобщим распространившимся стремлением к основанию монастырей в пустынных странах.\r\nСергий скончался, по некоторым известиям, в 1392 году, а по некоторым - в 1397 году. Последнее вероятнее, так как он, говорят, дожил до 78 лет.\r\nНепосредственным преемником его был Никон, а за ним Савва сторожевский, о котором было говорено выше.\r\nОснованная Сергием Троицкая обитель осталась до сих пор первенствующею среди всех других, построенных как им и его учениками, так и последующими основателями монастырей.\r\nВеликие князья и цари имели обычай ежегодно ездить к Троице на праздник Пятидесятницы и, кроме того,\r\nсчитали долгом отправляться туда перед каждым важным делом, нередко пешком, и просить содействия и заступничества чудотворца Сергия.\r\nВеликие события смутного времени в особенности возвысили историческое значение Троицкой Лавры.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Нашелся у нее и помощник, какой-то выгнанный приказный Кульков, писавший прошения по кабакам.\r\nРазыскала его Агния Ефимовна, призрела, одела, обула и начала сама учиться приказным кляузам. Пьяница Кульков знал все и в ее умелых руках сделался кладом.\r\n- Ах, если бы утопить Лаврентия Тарасыча! - вздыхала Агния Ефимовна, слушая деловые речи дошлого приказного человека.\r\n- Ничего бы, кажется, не пожалела... Дом тебе куплю, Кульков, ежели обмозгуешь.\r\n- Утопить-то такого осетра трудненько, а напакостить можно в лучшем виде. Первое дело, надо его поссорить с Яковом Трофимычем...\r\n- А как их поссоришь? Уж очень верит Яков-то Трофимыч Лаврентию Тарасычу... Старые дружки. Еще в степи фальшивые бумажки вместе ордынцам сбывали. Водой их не разольешь...\r\n- В большом-то все умны, а мы их на маленьком подцепим, благодетельница. Москва от копеечной свечки сгорела...\r\nИ научил приказная строка уму-разуму. Все счета по промыслам были на руках у Агнии Ефимовны. Кульков разыскал в них одну графу, где был показан какой-то лишний расход на шарников.\r\nС этого и началось. Агния Ефимовна вперед подтравила мужа, а когда приехал Лаврентий Тарасыч, вся история и разыгралась, как по писаному.\r\n- Да что ты пристал ко мне с шарниками? - вспылил Мелкозеров. - Не стану я тебя обманывать... \n - Да это все равно, Лаврентий Тарасыч, а денежки счет любят.\r\n- Отвяжись, смола!.. Плевать я хочу на твоих шарников... \n - Тебе плевать, а мне платить...\r\n- Да ты за кого меня-то считаешь, Яков Трофимыч? \n Тут уж вспылил Густомесов и отрезал:\r\n- За благодетеля я тебя считаю, Лаврентий Тарасыч...\r\nАли забыл, как тогда пожалел меня и за здорово живешь получаешь теперь с промыслов любую половину. Да еще на шарниках нагреть хочешь...\r\nИ этот покор стерпел бы Мелкозеров - было дело, - не помяни Густомесов о шарниках. Лаврентий Тарасыч вскипел огнем, ударил кулаком по столу и заявил:\r\n- Коли твои такие разговоры со мной, так я тебя и знать не хочу, слепого черта. Да еще тебе же нос утру...\r\nКогда на шум прибежала Агния Ефимовна и принялась уговаривать вздоривших стариков, взбесившийся Мелкозеров оборвал ее:\r\n- А ты чего тут свой бабий хвост подвернула? Брысь под лавку... \n Густомесов вскочил, затрясся и крикнул:\r\n- Вон, Лаврушка!.. Знаю я тебя, заворуя... и сам тебе еще почище нос-то утру. Вон из моего дома...\r\nЭта сцена послужила началом громадного процесса, тянувшегося целых двадцать лет и стоившего тяжущимся несколько миллионов.\r\nСтороны ничего не жалели, чтобы утопить друг друга, а около этого дела кормилась целая орда приказных. Кульков знал, как \"отшить\" \"ндравного\" толстосума, и заварил кашу.\r\nАгния Ефимовна торжествовала, избавившись так легко от последнего человека, который мог ей быть опасным.\r\nОна сама повела процесс и настраивала мужа. Яков Трофимыч мог только дивиться, откуда она все знает, - ни дать ни взять тот же приказный.\r\nКогда Капитон вернулся из тайги по последнему пути, все дело было уже сделано. Он приехал невеселый, ночь-ночью.\r\nДа и нечему было веселиться: целых восемьдесят тысяч закопал Капитон в тайге, а заработал из-за хлеба на воду. Зато Агния Ефимовна еще никогда не была так весела.\r\n- Все будет по-нашему, милый, хороший!.. Отдохни лето, а осенью я тебя отпущу.\r\nЗаговорила, уластила Агния Ефимовна друга милого, и Капитон махнул на все рукой. Двум смертям не бывать, одной не миновать...\r\nСовестно было ему перед безответной женой, вот как совестно, а тут чужая жена за душу тянет, Пробовал Капитон сопротивляться, но из этого ничего не вышло.\r\n- Ты только у меня пикни! - грозилась Агния Ефимовна. - Сейчас все на свежую воду выведу и вместе с тобой в Сибирь пойду...\r\n- Ах, змея, змея... - удивлялся Капитон.\r\nПодался даже Егор Иваныч, когда заварилось дело Густомесова и Мелкозерова. Агния Ефимовна сама пошла по судам и все вызнала. Старик только дивился, откуда что берется у бабы.\r\nОчень уж ловкая бабенка оказалась, такая ловкая, что и не видно было в Сосногорске. Всех обошла, везде у ней была своя рука.\r\n- Ну, баба, - дивился старик. - Ей и книги в руки... Заперла она дух нашему Лаврентию Тарасычу. Вот как заперла...\r\nТеперь уж Агния Ефимовна шла и ехала, куда хотела, и везде ей был почет и первое место.\r\nШироко развернулась умная баба, на все руки была ходок, только своего сердца не могла утешить. Очень уж любила она Капитона, который только не ел из ее рук.\r\n- Не тебе бы такую бабу любить, - говорила она, ласкаясь к Капитону. - Прост ты у меня, да еще делить тебя приходится с женой... \n - Ну, ты это оставь... Анна тут ни при чем.\r\nАгния Ефимовна теперь ревновала Капитона к жене и не могла никак совладать с собой.\r\nВсе-таки она его жена, - из песни слова не выкинешь. Она следила за ними и мучилась, когда Капитон начинал жалеть жену.\r\nАгния Ефимовна возненавидела теперь несчастную женщину и поэтому была с ней особенно ласкова. Капитону делалось страшно, когда он видел их вместе.\r\nОн начинал бояться Агнии Ефимовны, как лошадь боится хорошего кучера. А она назло ставила его постоянно в такие положения, что вот-вот все раскроется и он пропадет ни за грош.\r\nТеперь Агния Ефимовна назначала ему свидания у себя в доме и целовала на глазах у мужа.\r\nЕй нужна была опасность, нужно было, чтобы Капитон боялся, нужно, чтобы постылый муж нес кару за свое недавнее тиранство...\r\nМало этого, Агния Ефимовна являлась к Капитону, как к себе домой, и всем распоряжалась, как настоящая хозяйка. Даже прислуга не смела ничего сделать без ее приказа.\r\nАнна Егоровна все это видела, мучилась про себя, плакала, но никому и ничего не говорила. Раз только она сказала Агнии Ефимовне:\r\n- Побойся ты бога, Агния, если людей не стыдишься...\r\n- Какая ты глупая, Аннушка, - засмеялась Агния. - Было бы за что ответ держать да бога бояться.\r\n.. Вон и то говорят, что я любовница твоего мужа. А кто осудил, с того и грех взыщется...\r\nАнна Егоровна сама не знала, есть что-нибудь у Капитона с Агнией или это ей кажется.\r\nОчень уж смело держала себя Агния. С нечистой-то совестью от добрых людей бегают, а она всем в глаза смотрит.\r\nКапитон был какой-то странный, и Анна Егоровна видела только одно, что он тоже побаивается Агнии.\r\nХорошо было уж то, что Капитон не обижал жены и с глазу на глаз обходился с ней ласково.\r\n- Тошно мне, Аннушка, - говорил он перед отъездом в тайгу. - Только и отдыхаю на промыслах.\r\nКапитон был рад, когда лето прошло и он мог уехать из Сосногорска в тайгу. \n - Смотри, мил-сердечный друг, не забывай меня, - наказывала Агния Ефимовна на прощание.\r\n- Ох, не забуду, Агния... Надела ты мне веревку на шею. \n - Своя жена веревка-то, а чужая на утеху молодецкую... Ах, ты, удал-добрый молодец, что крылья-то опустил? \n\n\n XIII\r\nПроцесс Густомесова с Мелкозеровым точно послужил примером для других. Огибенины и Рябинины, работавшие вместе, тоже перессорились и тоже начали судиться.\r\nСпорные промысла оставались без дела, а нажитые в тайге капиталы пошли на тяжбы.\r\nВ то же время коренные сибиряки не дремали и по готовым следам напали на таежное дело и, с своей стороны, подняли споры против сосногорских золотопромышленников.\r\nОт Иркутска до Петербурга все суды были завалены этими делами. В тайгу посылались специальные комиссии для исследования дела на месте и только сильнее запутывали кипевшую войну.\r\nНо самым громким процессом оставался все-таки густомесовский. Лаврентий Тарасыч рвал и метал, чтобы утереть нос противнику, и расстроил свои личные дела по заводам.\r\nСильный был человек, но все средства были в делах, и приходилось рвать живым мясом деньги из разных статей.\r\nВообще, выходило очень скверно. Раза два Мелкозеров подсылал Егора Иваныча для переговоров с Густомесовым, но тот возвращался ни с чем.\r\n- Приступу к нему нет, - объяснял старик. - В том роде, когда человек осатанеет...\r\n- Ничего ты не умеешь сделать как следует, - сердился Лаврентий Тарасыч, топая ногой. - Сам поеду и все устрою...\r\n- Кабы хуже не вышло, Лаврентий Тарасыч, потому как там эта самая змея... Все от нее. \n - Ты меня учить?!\r\nЕгор Иваныч только пожал плечами. Мелкозеров, действительно, отправился сам к Густомесову и этим уже сделал шаг к примирению.\r\nВедь сколько лет дружили, хлеб-соль водили, а тут из-за каких-то шарников подняли смуту.\r\n.. Мелкозеров ехал с самыми миролюбивыми намерениями, которые разбились сейчас же, как только он вошел в густомесовский дом. Его встретила Агния Ефимовна и довольно дерзко спросила:\r\n- Вам кого нужно, Лаврентий Тарасыч? \n - Как кого? - вскипел старик. - Чей дом, к тому и приехал...\r\n- Дом мой...\r\nМелкозеров надел шапку, молча повернулся, плюнул и вышел. Только напрасно себя срамил. Надо было слушать Егора-то Иваныча.\r\n.. Агния Ефимовна торжествовала свою самую большую победу, рассказывая мужу, как она встретила гордого толстосума.\r\n- Ловко ты его обзатылила! - восторгался Яков Трофимыч. - Плюнул, говоришь? Ха-ха... Не поглянулось. Отваливай в палевом, приходи в голубом...\r\n- Это он раньше засылки делал через Егора Иваныча, а теперь сам расскочился...\r\n- То-то озлился, бедный! Ловко... Все хвалился нос утереть мне, а тут самому утерли. \n - Еще не то будет, дай срок... \n - Верно, Агнюшка. Ничего не пожалею, чтобы извести его...\r\nЭти успехи уже перестали радовать Агнию Ефимовну. Что она ни делала, а главное все-таки оставалось: слепой муж держал ее, как железная цепь, а Капитон принадлежал другой.\r\nМного передумала Агния Ефимовна, и так и этак раскидывая умом, а выходило одно. Ну, в лучшей случае, муж умрет - Аннушка останется.\r\nАннушка умрет - муж останется. А когда оба они умрут, пожалуй, и не дождешься.\r\nПотом Агния Ефимовна заметила печальную вещь, именно, что за последние два года сильно состарилась. Пока сидела в неволе - все было хорошо, а теперь подкралась старость, как вор...\r\nИ никуда не уйдешь, ничего не поделаешь. А тут еще, как назло, Анна Егоровна похорошела.\r\nЗдоровая такая стала, белая, молодая, одним словом, кровь с молоком. Приедет Капитон из тайги и променяет чужую жену на свою.\r\nАгния Ефимовна решилась на последнее средство. Она вызвала Капитона из тайги и заявила ему, что они вместе поедут хлопотать по делу с Лаврентием Тарасычем в Петербург.\r\n- Этого Яков Трофимыч хочет, - объяснила она, глядя вопросительно на милого друга. - Вот поговори с ним сам...\r\nКапитон ожидал всего, но только не этого. Он ушам своим не верил. Густомесов принял его одного, велел запереть все двери и повел серьезные речи.\r\n- Сердился я на тебя, Капитон, а теперь надоело... Не стоит. А лучше ты сослужи мне службу, съезди с Агнюшей в Петербург.\r\nЛовкая она у меня, оборотистая, а все-таки куда одна баба повернется...\r\nТолько одно тебе скажу: не очень-то она тебя любит. Так уж ты того, как-нибудь сократи свой карахтер.\r\nНе всякое лыко в строку... Да и не молода она сейчас-то, так тебе и покориться в самую пору.\r\nАгния Ефимовна повела дело так, что муж должен был упрашивать ее ехать с Капитоном. Она для приличия поломалась и согласилась только с тем условием, если поедет вместе Аннушка.\r\nЭто был второй акт комедии. Анна Егоровна отказалась от поездки наотрез, с настойчивостью, удивившей даже Агнию Ефимовну, точно это была совсем другая женщина.\r\n- Поезжайте лучше одни, - уговаривала она мужа. - А мне что-то нездоровится, да и отец тоже все что-то припадает...\r\nЭта поездка была отчаянным ходом со стороны Агнии Ефимовны. Она своими руками разрушала работу нескольких лет и шла вперед очертя голову. Единственная мысль овладела ею безраздельно.\r\n.. Пожить с Капитоном хоть один месяц, как живут другие. А там пусть будет, что будет... Старость была на носу, и терять времени не приходилось.\r\n- Теперь ты мой, мой... весь мой! - шептала Агния Ефимовна, когда они выезжали из Сосногорска с Капитоном на почтовых. - Час - да мой...\r\nКапитон угрюмо молчал, предчувствуя что-то недоброе. Он вообще заметно охладел и тяготился этой связью, опутавшей его по рукам и по ногам.\r\nКогда Агния прижималась к нему головой или плечом, он испытывал неприятное чувство, точно его начинало что-то давить.\r\n- Любишь меня? Ведь любишь? - шептала Агния, напрасно стараясь заглянуть ему в глаза. - А я знаю, о чем ты думаешь... Ты о жене скучаешь.\r\nВместо себя при Якове Трофимыче, уезжая, Агния Ефимовна оставила Кулькова.\r\nКак это случилось - проболтался ли Кульков спьяна, или выдал свою благодетельницу сознательно, или проснулась в нем совесть,\r\n- но не прошло двух недель после отъезда, как вся история устроенных Агнией Ефимовной хищений раскрылась во всей полноте.\r\nГоворили, что Кульков куплен был Лаврентием Тарасычем, что его запугал Егор Иваныч;\r\nно это все равно, - он после своего предательства прожил только один месяц, и в его скоропостижной смерти обвиняли Агнию Ефимовну, хотя она и была в Петербурге.\r\nВ одно прекрасное утро Густомесов послал за Егором Иванычем. Когда старик приехал, Густомесов принял его келейно и заявил свои сомнения относительно сохранности своих капиталов.\r\nОсторожный Егор Иваныч пригласил еще третье достоверное лицо и только тогда приступил к проверке густомесовских капиталов.\r\nОказалось, что наличность представляла скромную цифру в сорок тысяч, а четырехсот тысяч недоставало.\r\nВместо банковых билетов оказалась простая белая бумага, которую Яков Трофимыч берег в железном несгораемом шкафу. Но этого было мало.\r\nУ Агнии Ефимовны была от мужа полная доверенность, и по этой доверенности она набрала денег направо и налево, где только могла набрать.\r\nКто же мог не поверить Густомесову? В общем, сумма растраты простиралась до миллиона, а Густомесов оказался чуть не нищим.\r\nУдар был настолько велик и неожидан, что Яков Трофимыч повторял только одно:\r\n- Не понимаю... Ничего не понимаю. Это Капитон грабил меня. Это его дело...\r\nВозникло новое громкое дело. Капитон и Агния Ефимовна были возвращены в Сосногорск этапным порядком и заключены в тюрьму.\r\nПо старым порядкам суд тянулся несколько лет, и обвиняемые все время сидели в тюрьме.\r\nАгния Ефимовна от начала до конца выдержала характер и не признала за собой никакой вины: знать не знаю, ведать не ведаю. Как с ней ни бились, но довести до сознания не могли, а старый уголовный суд держался именно на признании самого обвиняемого.\r\nМало этого, - она запутала в деле много других, которых обвиняла, главным образом, во взяточничестве, вымогательствах и сообщничестве.\r\nДело разрасталось все больше, так что даже сами судьи были не рады ему.\r\nКапитон не сдавался года три, а потом махнул на все рукой и принес повинную. Когда это передали Агнии Ефимовне, она со спокойной улыбкой заметила:\r\n- Кто повинился, с того и взыскивайте...\r\nВосемь лет тянулось дело, пока Агния Ефимовна предстала пред судьями.\r\nНо и тут вышел казус: Густомесов скоропостижно умер накануне. Некому было обвинять, и громадное дело рухнуло само собой.\r\nПрисутствовавший на заседании Егор Иваныч думал свою горькую думу: не открой он таежного дела, ничего бы не было, а главное, не загубил бы он дочери...\r\n- Да, хорошее приданое я тебе приготовил, Аннушка... \n Оправданные судом Капитон и Агния Ефимовна сейчас же уехали в Сибирь, и об них не было ни слуху ни духу.\r\nПервый вал бешеного сибирского золота пролетел, и в Сосногорске наступило тяжелое похмелье после пира горой. \n\n Пир горой", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "С своей стороны каждая из действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в бесконечность,\r\nимеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение,\r\nзародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами,\r\nкак средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние.\r\nВаши ли это слова, которые я старался припомнить буквально?\r\nВаша ли это программа действий, сообщенная вами в качестве уполномоченного из центрального, но совершенно неизвестного нам до сих пор и почти фантастического для нас комитета?\r\n- Верно, только вы очень тянете.\r\n- Всякий имеет право своего слова.\r\nДавая нам угадывать, что отдельных узлов всеобщей сети, уже покрывшей Россию, состоит теперь до нескольких сотен,\r\nи развивая предположение, что если каждый сделает свое дело успешно, то вся Россия, к данному сроку, по сигналу.\r\n..\r\n- Ах чорт возьми, и без вас много дела! - повернулся в креслах Петр Степанович.\r\n- Извольте, я сокращу и кончу лишь вопросом:\r\nмы уже видели скандалы, видели недовольство населений, присутствовали и участвовали в падении здешней администрации и наконец своими глазами увидели пожар.\r\nЧем же вы недовольны? Не ваша ли это программа? В чем можете вы нас обвинять?\r\n- В своеволии! - яростно крикнул Петр Степанович. - Пока я здесь, вы не смели действовать без моего позволения.\r\nДовольно. Готов донос, и может быть завтра же или сегодня в ночь вас перехватают. Вот вам. Известие верное.\r\nТут уже все разинули рты.\n - Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятерку. Доносчику известна вся тайна сети. Вот что вы напрокудили!\r\n- Наверно Ставрогин! - крикнул Липутин.\r\n- Как... почему Ставрогин? - как бы осекся вдруг Петр Степанович.\r\n- Э, чорт, - спохватился он тотчас же, - это Шатов! Вам, кажется, всем уже теперь известно, что Шатов в свое время принадлежал делу.\r\nЯ должен открыть, что следя за ним чрез лиц, которых он не подозревает, я к удивлению узнал, что для него не тайна и устройство сети, и.\r\n.. одним словом, все. Чтобы спасти себя от обвинения в прежнем участии, он донесет на всех. До сих пор он все еще колебался, и я щадил его.\r\nТеперь вы этим пожаром его развязали: он потрясен и уже не колеблется. Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели и политические преступники.\r\n- Верно ли? Почему Шатов знает?\n Волнение было неописанное.\r\n- Все совершенно верно.\r\nЯ не в праве вам объявить пути мои и как открывал, но вот что покамест я могу для вас сделать:\r\nчрез одно лицо я могу подействовать на Шатова, так что он, совершенно не подозревая, задержит донос, - но не более как на сутки.\r\nДальше суток не могу. Итак вы можете считать себя обеспеченными до послезавтрого утра.\r\nВсе молчали.\n - Да отправить же его наконец к чорту! - первый крикнул Толкаченко.\r\n- И давно бы надо сделать! - злобно ввернул Лямшин, стукнув кулаком по столу.\n - Но как сделать? - пробормотал Липутин.\r\nПетр Степанович тотчас же подхватил вопрос и изложил свой план.\r\nОн состоял в том, чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографии, в то уединенное место, где она закопана, завтра, в начале ночи и - \"уж там и распорядиться\".\r\nОн вошел во многие нужные подробности, которые мы теперь опускаем,\r\nи разъяснил обстоятельно те настоящие двусмысленные отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю.\r\n- Все так, - нетвердо заметил Липутин, - но так как опять... новое приключение в том же роде... то слишком уж поразит умы.\r\n- Без сомнения, - подтвердил Петр Степанович, - но и это предусмотрено. Есть средство вполне отклонить подозрение.\r\nИ он с прежнею точностью рассказал о Кириллове, о его намерении застрелиться и о том,\r\nкак он обещал ждать сигнала, а умирая, оставить записку и принять на себя все, что ему продиктуют.\r\n(Одним словом, все что уже известно читателю.)\r\n- Твердое его намерение лишить себя жизни, - философское, а по-моему сумасшедшее, - стало известно там (продолжал разъяснять Петр Степанович).\r\nТам не теряют ни волоска, ни пылинки, все идет в пользу общего дела.\r\nПредвидя пользу и убедившись, что намерение его совершенно серьезное, ему предложили средства доехать до России (он для чего-то непременно хотел умереть в России),\r\nдали поручение, которое он обязался исполнить (и исполнил), и сверх того обязали его уже известным вам обещанием кончить с собою лишь тогда, когда ему скажут.\r\nОн все обещал.\r\nЗаметьте, что он принадлежит делу на особых основаниях и желает быть полезным; больше я вам открыть не могу.\r\nЗавтра, после Шатова, я продиктую ему записку, что причина смерти Шатова он.\r\nЭто будет очень вероятно: они были друзьями и вместе ездили в Америку, там поссорились, и все это будет в записке объяснено.\r\n.. и... и даже, судя по обстоятельствам, можно будет и еще кое-что продиктовать Кириллову, например о прокламациях, и - пожалуй отчасти пожар.\r\nОб этом, впрочем, я подумаю. Не беспокойтесь, он без предрассудков; все подпишет.\r\nРаздались сомнения. Повесть показалась фантастическою. О Кириллове впрочем все более или менее несколько слышали; Липутин же более всех.\r\n- Вдруг он раздумает и не захочет, - сказал Шигалев, - так или этак, а все-таки он сумасшедший, стало быть надежда неточная.\r\n- Не беспокойтесь, господа, он захочет, - отрезал Петр Степанович. - По уговору, я обязан предупредить его накануне, значит, сегодня же.\r\nЯ приглашаю Липутина итти сейчас со мною к нему и удостовериться, а он вам, господа, возвратясь, сообщит, если надо, сегодня же, правду ли я вам говорил или нет.\r\nВпрочем, - оборвал он вдруг с непомерным раздражением, как будто вдруг почувствовал,\r\nчто слишком много чести так убеждать и так возиться с такими людишками, - впрочем действуйте как вам угодно.\r\nЕсли вы не решитесь, то союз расторгнут, - но единственно по факту вашего непослушания и измены. Таким образом мы с этой минуты все врозь.\r\nНо знайте, что в таком случае вы, кроме неприятности Шатовского доноса и последствий его,\r\nнавлекаете на себя еще одну маленькую неприятность, о которой было твердо заявлено при образовании союза.\r\nЧто до меня касается, то я, господа, не очень-то вас боюсь... Не подумайте, что я уж так с вами связан... Впрочем это все равно.\r\n- Нет, мы решаемся, - заявил Лямшин.\n - Другого выхода нет, - пробормотал Толкаченко, - и если только Липутин подтвердит про Кириллова, то...\r\n- Я против; я всеми силами души моей протестую против такого кровавого решения! - встал с места Виргинский.\n - Но? - спросил Петр Степанович.\n - Что но?\r\n- Вы сказали но... и я жду.\n - Я, кажется, не сказал но... Я только хотел сказать, что если решаются, то...\n - То?\n Виргинский замолчал.\r\n- Я думаю, можно пренебрегать собственною безопасностью жизни, - отворил вдруг рот Эркель,\r\n- но если может пострадать общее дело, то я думаю нельзя сметь пренебрегать собственною безопасностью жизни.\r\n..\r\nОн сбился и покраснел. Как ни были все заняты каждый своим, но все посматривали на него с удивлением, до такой степени было неожиданно, что он тоже мог заговорить.\r\n- Я за общее дело, - произнес вдруг Виргинский.\r\nВсе поднялись с мест. Порешено было завтра в полдень еще раз сообщиться вестями, хотя и не сходясь всем вместе, и уже окончательно условиться.\r\nОбъявлено было место, где зарыта типография, розданы роли и обязанности. Липутин и Петр Степанович немедленно отправились вместе к Кириллову.\r\nII.\r\nВ то, что Шатов донесет, наши все поверили; но в то, что Петр Степанович играет ими как пешками - тоже верили.\r\nА затем все знали, что завтра все-таки явятся в комплекте на место, и судьба Шатова решена.\r\nЧувствовали, что вдруг как мухи попали в паутину к огромному пауку; злились, но тряслись от страху.\r\nПетр Степанович несомненно был виноват пред ними: все бы могло обойтись гораздо согласнее и легче, если б он позаботился хоть на капельку скрасить действительность.\r\nВместо того, чтобы представить факт в приличном свете, чем-нибудь римско-гражданским, или в роде того,\r\nон только выставил грубый страх и угрозу собственной шкуре, что было уже просто невежливо.\r\nКонечно, во всем борьба за существование, и другого принципа нет, это всем известно, но ведь все-таки...\r\nНо Петру Степановичу некогда было шевелить римлян; он сам был выбит из рельсов. Бегство Ставрогина ошеломило и придавило его.\r\nОн солгал, что Ставрогин виделся с вице-губернатором;\r\nто-то и есть, что тот уехал, не видавшись ни с кем, даже с матерью, - и уж действительно было странно, что его даже не беспокоили.\r\n(Впоследствии начальство принуждено было дать на это особый ответ.\r\n) Петр Степанович разузнавал целый день, но покамест ничего не узнал, и никогда он так не тревожился.\r\nДа и мог ли, мог ли он так, разом, отказаться от Ставрогина! Вот почему он и не мог быть слишком нежным с нашими.\r\nК тому же они ему руки связывали: у него уже решено было немедленно скакать за Ставрогиным; а между тем задерживал Шатов, надо было окончательно скрепить пятерку, на всякий случай.\r\n\"Не бросать же ее даром, пожалуй и пригодится\". Так, я полагаю, он рассуждал.\r\nА что до Шатова, то он совершенно был уверен, что тот донесет.\r\nОн все налгал, что говорил нашим о доносе: никогда он не видал этого доноса и не слыхал о нем, но был уверен в нем как дважды два.\r\nЕму именно казалось, что Шатов ни за что не перенесет настоящей минуты, - смерти Лизы, смерти Марьи Тимофеевны, - и именно теперь наконец решится.\r\nКто знает, может он и имел какие-нибудь данные так полагать.\r\nИзвестно тоже, что он ненавидел Шатова лично; между ними была когда-то ссора, а Петр Степанович никогда не прощал обиды. Я даже убежден, что это-то и было главнейшею причиной.\r\nТротуары у нас узенькие, кирпичные, а то так и мостки.\r\nПетр Степанович шагал по средине тротуара, занимая его весь и не обращая ни малейшего внимания на Липутина, которому не оставалось рядом места,\r\nтак что тот должен был поспевать или на шаг позади или, чтоб идти разговаривая рядом, сбежать на улицу в грязь.\r\nПетр Степанович вдруг вспомнил, как он еще недавно семенил точно так же по грязи, чтобы поспеть за Ставрогиным, который, как и он теперь, шагал по средине, занимая весь тротуар.\r\nОн припомнил всю эту сцену, и бешенство захватило ему дух.\r\nНо и Липутину захватывало дух от обиды.\r\nПусть Петр Степанович обращается с нашими как угодно, но с ним?\r\nВедь он более всех наших знает, ближе всех стоит к делу, интимнее всех приобщен к нему, и до сих пор, хоть косвенно, но беспрерывно участвовал в нем.\r\nО, он знал, что Петр Степанович даже и теперь мог его погубить в крайнем случае.\r\nНо Петра Степановича он уже возненавидел давно, и не за опасность, а за высокомерие его обращения.\r\nТеперь, когда приходилось решаться на такое дело, он злился более всех наших вместе взятых.\r\nУвы, он знал, что непременно \"как раб\" будет завтра же первым на месте, да еще всех остальных приведет,\r\nи если бы мог теперь до завтра как-нибудь убить Петра Степановича, не погубив себя, разумеется, то непременно бы убил.\r\nПогруженный в свои ощущения, он молчал и трусил за своим мучителем. Тот, казалось, забыл о нем; изредка только неосторожно и невежливо толкал его локтем.\r\nВдруг Петр Степанович на самой видной из наших улиц остановился и вошел в трактир.\r\n- Это куда же?-вскипел Липутин; - да ведь это трактир.\n - Я хочу съесть бифштекс.\n - Помилуйте, это всегда полно народу.\r\n- Ну и пусть.\n - Но... мы опоздаем. Уж десять часов.\n - Туда нельзя опоздать.\n - Да ведь я опоздаю! Они меня ждут обратно.\r\n- Ну и пусть; только глупо вам к ним являться. Я с вашею возней сегодня не обедал. А к Кириллову чем позднее, тем вернее.\r\nПетр Степанович взял особую комнату. Липутин гневливо и обидчиво уселся в кресла в сторонке и смотрел, как он ест. Прошло полчаса и более.\r\nПетр Степанович не торопился, ел со вкусом, звонил, требовал другой горчицы, потом пива, и все не говорил ни слова.\r\nОн был в глубокой задумчивости. Он мог делать два дела - есть со вкусом и быть в глубокой задумчивости.\r\nЛипутин до того наконец возненавидел его, что не в силах был от него оторваться. Это было нечто в роде нервного припадка.\r\nОн считал каждый кусок бифштекса, который тот отправлял в свой рот, ненавидел его за то,\r\nкак он разевает его, как он жует, как он смакуя обсасывает кусок пожирнее, ненавидел самый бифштекс.\r\nНаконец стало как бы мешаться в его глазах; голова слегка начала кружиться; жар поочередно с морозом пробегал по спине.\r\n- Вы ничего не делаете, прочтите, - перебросил ему вдруг бумажку Петр Степанович.\r\nЛипутин приблизился к свечке. Бумажка была мелко исписана, скверным почерком и с помарками на каждой строке.\r\nКогда он осилил ее, Петр Степанович уже расплатился и уходил. На тротуаре Липутин протянул ему бумажку обратно.\r\n- Оставьте у себя; после скажу. А впрочем, что вы скажете?\n Липутин весь вздрогнул.\n - По моему мнению... подобная прокламация... одна лишь смешная нелепость.\r\nЗлоба прорвалась; он почувствовал, что как будто его подхватили и понесли.\r\n- Если мы решимся, - дрожал он весь мелкою дрожью, - распространять подобные прокламации, то нашею глупостью и непониманием дела заставим себя презирать-с.\r\n- Гм. Я думаю иначе, - твердо шагал Петр Степанович.\n - А я иначе; неужели вы это сами сочинили?\n - Это не ваше дело.\r\n- Я думаю тоже, что и стишонки: \"Светлая личность\" самые дряннейшие стишонки, какие только могут быть, и никогда не могли быть сочинены Герценом.\r\n- Вы врете; стихи хороши.\r\n- Я удивляюсь, например, и тому, - все несся скача и играя духом Липутин, - что нам предлагают действовать так, чтобы все провалилось.\r\nЭто в Европе натурально желать, чтобы все провалилось, потому что там пролетариат, а мы здесь всего только любители и по-моему только пылим-с.\r\n- Я думал, вы фурьерист.\n - У Фурье не то, совсем не то-с.\n - Знаю, что вздор.\r\n- Нет, у Фурье не вздор... Извините меня, никак не могу поверить, чтобы в мае месяце было восстание.\n Липутин даже расстегнулся, до того ему было жарко.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Помяловский Н", "role": "user" }, { "content": "Н. Г. Помяловский\n\n Мещанское счастье\n\n Егор Иваныч Молотов думал о том, как \n хорошо жить помещику Аркадию Иванычу на \n белом свете, жить в той деревне, где он, помещик,\r\nродился, при той реке, в том доме, под теми же \n липами, где протекло его детство. При этом у\r\nмолодого человека невольно шевельнулся вопрос: \n \"А где же те липы, под которыми прошло мое\r\nдетство? - нет тех лип, да и не было никогда\". \n Припомнился ему отец-мещанин, слесарь, жизнь в\r\nтемной конуре, грязь и бедность, и первые детские \n радости, смех и горе, и молитвы. Матери он не\r\nпомнил; отец же ему представлялся очень живо. Он \n помнил, как, бывало, отец долго работает, пот \n выступит на его широком лице, а он, Егорка, тут же\r\nкопается. Отец вдруг оставит работу, вздохнет на \n всю комнату, ущипнет ребенка за щеку и скажет: \"А\r\nподи ко мне, чертенок!\", посадит его к себе на \n колени, любуется на сынишку, целует его крупными\r\nгубами, поднимает к потолку, хохочет. - Чего ржешь, тятька? - Что, Егорка? а? - Ржешь чего? - А стих такой нашел.\r\n- Ишь ты! - отвечает Егорка. - А спеть тебе песню? - спрашивает отец. - Спой, тятька. И поет отец дрянным голосом песню.\r\nДетская жизнь Егора Иваныча совершилась в \n грязи и бедности, а вот и теперь он вспоминает ее с \n добрым чувством. Егорушка был мальчик бойкий:\r\nподпилки, клещи, бурава, отвертки, обрезки железа \n и меди заменяли ему дома игрушки. - Из тебя, Егорка, лихой выйдет мастер;\r\nмного у тебя будет денег. - О! -говорит Егорка. - Тогда не забудешь своего тятьку? - Я тебя, тятька, не забуду... Отец беседовал с Егоркою как со взрослым,\r\nразговаривал обо всем, что занимало его: \n побранится ли с кем, получит ли новый заказ, болит\r\nли у него с похмелья голова - все расскажет сыну. - Башка трещит, Егорка; вчера хватил\r\nлишнее. Вырастешь, не пей много. - Я, тятька, пиво буду пить... - И молодец!.. Ты У меня молодец ведь?.\r\n- Еще бы!-отвечает сын. Иногда отец советуется с ним. - Вот, Егорка, деньги получил за работу, а\r\nзавтра праздник: так мы щей сварим, пирог загнем,\r\nда еще чего бы? Киселя аль каши? - Каша не в пример лучше... - Ну, так каши,- соглашается отец. И во всем так: идет ли отец гулять в\r\nцерковь, в гости - везде с ним Егорка. Мальчик \n свободно относился к отцу, точно взрослый, да и\r\nживет он дома не без пользы: он и в лавочку \n сбегает, и заказ отнесет, сумеет и кашу сварить, и\r\nинструмент отточить, и пьяного отца разденет,\r\nспать уложит, да еще приговаривает: - Ну, ложись!.. ишь ты, нарезался!.. - Молчи, Егорка! - Ладно, не разговаривай, лежи себе... Вот в подобных случаях выпадали тяжелые\r\nминуты в жизни Егорки. Иногда придет отец \n сильно пьяный, злой, непокладный и ни с того ни с \n другого поколотит сына... - Не озорничай, тятька!.. черт этакой!..\r\nправо, черт! - отвечает ему сын. - Врешь, каналья, врешь!.. Я тебе овчину- то натреплю... При этом отец ловит Егорку за вихор и\r\nобижает его. На другой день отец все припомнит; ему\r\nсовестно, он не знает, как и взглянуть на Егорку, \n как приступиться к нему. Отец молчит, и сын\r\nмолчит; у обоих лица пасмурные. Под вечер, \n выглянув исподлобья, отец сказало: - Полно, Егорка; ну тебя...\r\n- А! теперь и рожу в сторону!.. стыдно, \n небось, стало?.. А ты не дерись!.. - Да ну тебя... - Ишь нарезался, на стены лезет! Отец замолчал. Прошло несколько\r\nмучительных минут. Отец тяжело вздохнул на всю \n комнату. Егорка выглянул сердито и сказал: - В лавочку, что ли, надо? давай! Чего\r\nмолчишь то? тут нечего молчать!.. Такая уступка со стороны Егорки служила\r\nшагом к примирению, и у отца отлегло от сердца. \n Впрочем, случалось, что отец и в трезвом виде \n давал своему сыну потасовку. Заспорят иногда:\r\nотец хочет киселя, а сын каши; отец закричит: \n \"Молчи!\", а сын отвечает: \"Чего молчи? я тебе дело\r\nговорю\". Отец и натрясет ему вихор. Только тогда \n уже отцов верх, и Егорка не знает, как подойти к\r\nнему. Но ссоры редко случались; отец большею \n частию соглашался, что \"каша не в пример лучше \n киселя\", тем дело и кончалось. Слесарь был человек безграмотный; знал он\r\nсвое ремесло, несколько молитв на память и без \n смысла, много песен и много сказок; работу он\r\nлюбил и часто говаривал: \"Бог труды любит, \n Егорка\", \"Кто трудится, свое ест\". Вот и весь\r\nнравственный капитал, который он мог передать \n своему сыну. Бог знает, что бы вышло впоследствии \n из мальчика? Вероятно, второй экземпляр отца,\r\nслесаря Ивана Иванова Молотова. Но судьба готовила ему иную жизнь. \n Егорушка скоро лишился отца. Тогда один \n профессор, по имени Василий Иваныч, - а\r\nфамилию не скажем, - у которого слесарь работал \n и которому понравился сын его, взял Егорушку к\r\nсебе. Василий Иваныч был странный старик, и \n судьба его была странная. Смолоду ему трудно\r\nбыло победить науку, но он победил ее; хворал от \n бессонных ночей, но все-таки взял свое, веря в\r\nистину, что терпение и усидчивость все \n преодолевают, что в терпении гений. Он в прежние\r\nгоды даже водку пил на том основании, что умный \n человек не может не пить; не любил женщин -\r\nтоже на ученых основаниях; был неопрятен, \n рассеян, нюхал табак. Он довольно поработал на\r\nсвоем веку, много перевел немецких и французских \n книг, а некоторые из его статей и теперь еще имеют \n значение как материалы. За наукою он так и\r\nпозабыл жениться. Но чем он становился старее, \n тем делался опрятнее, водки терпеть не мог и с\r\nзавистью смотрел на женатых людей. Жизнь, \n построенная на ученых основаниях, сказалась; ему\r\nхотелось наверстать бессемейность, и он полюбил \n своего воспитанника страстно. Беда к старой деве \n попасть на воспитание, но если старый холостяк\r\nполюбит ребенка, то он полюбит его горячо: так \n бабушки любят своих внуков. И Василий Иваныч\r\nскоро превратился в бабушку, - и то умная была \n бабушка, хотя довольно старопечатная,\r\nдревнеславянская. Егор Иваныч как теперь видит \n честное лицо старика, его широкий лоб в\r\nморщинах, его добрые глаза под синими очками. \n Но Егорушка не сразу сошелся с своим\r\nвоспитателем; он слушался его во всем, учился \n прилежно, но все дичился чего-то и боялся: сам не \n вздумает подойти к старику, а все надобно позвать;\r\nне приласкается к нему, ничего не попросит; \n капризов никаких; всегда скромен, тих и застенчив.\r\nСтарик заметит ему что-нибудь - без строгости, \n ласково и осторожно, что бы не обидеть, а мальчик\r\nвсе-таки испугается, съежится и потом усиленно \n следит за каждым своим шагом. \"Что это значит?\" - думал с беспокойством \n старый человек. А дело было очень просто. То же\r\nбывает в сельских школах: он в глазах ребенка был \n \"на барина похож\". Если учитель говорит\r\nученикам-мужичонкам: \"Эй вы!.. тише!.. Слушай!.. \n когда входите в школу, то сапоги, а у кого их нет,\r\nто ноги - вытирайте в сенях; в ладонь не \n сморкаться; на улице должны мне шапку снимать; \n не говорить мне ты, а вы\", и т.п., что найдет он\r\nнужным заметить, - поверьте, школьник- мужичонко редко заставит повторять сказанное,\r\nпочти всегда сразу запомнит и потом строго следит \n за собою. Как бы то ни было, учитель, если он\r\nтолько не деревенский дьячок, все же ходит в \n сюртуке, подчас в шляпе и с тростью в руках;\r\nзначит, он на барина похож, а барина мужичонко \n слушает полным ухом. Сначала к Егорушка с тем\r\nже чувством относился к своему воспитателю. \n Кроме того, у Егорушки не было товарищей.\r\nПотребность товарищества для детского сердца \n старый человек опустил совсем из виду, и понятно,\r\nчто вначале Егорушке тяжело было, дико было \n среди комнат профессора, которые ему казались \n уже очень чистыми и громадными после отцовской\r\nконуры. Ему хотелось бы повидаться с Микиткой \n беспалым, с которым он познакомился в кабаке,\r\nкуда, бывало, отец посылал его за вином, \n повидаться с Лешкой Столяровым, с Машуткой- подкидышем, которой он покровительствовал и за\r\nкоторую часто дирался с уличными друзьями; \n хотелось бы, задравши лихо рваный козырь на \n шапке, запустить свинчатку в кон; часто ему\r\nчудился молот наковальни, визг железа и меди; его \n тянуло за церковную ограду, куда целыми стаями\r\nсобирались оборванные дети. Потому-то он иногда \n где-нибудь в углу плакал потихоньку, чтоб никто не\r\nвидел; он любил заходить в кухню к лакею \n профессора, человеку старому, как сам профессор,- \n там ему было привольнее. \n - Что ты, Егорушка, все скучаешь? -\r\nспросил его однажды слуга. - Домой хочу,- ответил мальчик и вдруг \n разрыдался. - Что ты?.. что ты?.. бог с тобой! - \n говорил оторопевший слуга, - ведь ты теперь\r\nбарчонком стал. Мальчик плакал... - Ну, на, голубчик мой, съешь вот это, \n съешь, Егорушка. Лакей гладил мальчика по голове и совал\r\nему в рот кусок сахару; но тот все плакал. - Эка беда! - сказал лакей и пошел\r\nпозвать профессора... - Домой хочу,- твердил Егорушка и \n Василью Иванычу. - А у меня жить не хочешь? - спросил\r\nстарик. - Не хочу. Крепко задумался профессор... - Ведь здесь лучше, Егорушка! - Нет, дома лучше... - Пойдем же домой,- сказал старик... И вот пришли они на старую квартиру, где\r\nпрежде Егорушка жил с отцом. Там теперь \n поселился сапожник, все переменилось; мальчик не\r\nузнал своего старого гнезда. - Сходимте на ограду,- попросил он. И здесь Егорушка не встретил никого из\r\nстарых знакомых... Тогда Егорушка остановился с \n недоумением, подумал, взглянул пытливо на\r\nпрофессора и потом застенчиво, потупясь в землю, \n шепотом сказал: - К Машутке сходимте... - К какой Машутке? - Вон там живет... Старик подумал, покачал головой, однако\r\nсогласился... Но оказалось, что Машутку отдали в \n науку, на другой конец города. Тогда-то понял \n Егорушка, что старая жизнь никогда не воротится,\r\nнигде ее не отыщешь, пропала она. Мальчик \n инстинктивно прижался к старику. Это тронуло \n старика. - Ты мой теперь, Егорушка,- сказал он. Много было доброго, стариковского\r\nчувства в этих словах. Егорушка невольно поддался \n их влиянию и с той минуты стал доверчив к\r\nстарику и полюбил его. Они весь вечер провели \n вдвоем. Егорушка рассказывал о своей прежней\r\nжизни, и профессор подивился, как сильно был \n привязан этот мальчик к своему углу, к отцу, \n старым товарищам и играм. С тех пор старик внимательно следил за\r\nЕгорушкою, слушал его рассказы, выпытывал его \n понятия и наклонности и скоро увидел, что мальчик\r\nимел доброе сердце и хорошие способности, но \n грубоват, неотесан, с дикими понятиями о боге,\r\nлюдях, жизни и природе. Старик стал проводить с \n ним вечера, рассказывал совершенно о ином боге, \n какого он и не знал до сих пор; ему не верилось\r\nсначала, что бог совсем не тот старик, которого он \n видел на иконе. То же самое случилось, когда\r\nстарик усердно и радушно старался объяснить ему \n явления природы и рассказывал об исторических\r\nлицах и событиях. Многие внушения и взгляды \n впоследствии, когда Молотов развился, отведал\r\nновой науки и стал самостоятельно вглядываться в \n природу и жизнь, были отвергнуты им: тогда\r\nснова, в третий раз, он увидел, что бог и люди \n совсем не то, что он думал; но теперь все было для \n него в речах старика поразительно и ново, он\r\nувлекался, для него открылся новый, до тех пор \n неведомый, роскошный нравственный мир.\r\nНедолго совершалась борьба в детской душе; \n Егорушка скоро бросил старую жизнь. Он не\r\nперестал любить своего отца, старых знакомых и \n товарищей, но ему жалко было их, и он усердно\r\nмолился за них богу. Иному невероятным \n покажется, что в детской душе на двенадцатом году\r\nжизни могла бы совершиться серьезная моральная \n борьба, какая бывает в душе юноши. Да,\r\nневероятно, потому что мы родились в более или \n менее образованной среде, и многие истины\r\nприняли обыденный характер в нашей жизни; а \n неужели вы думаете, что двенадцать лет невежества \n легко уступят новой жизни? Он до сих пор помнит,\r\nкаких мучений моральных и сомнений стоила ему \n та истина, что не Илья-пророк производит гром.\r\nНичего сразу не давалось, ничему новому не \n верилось, его не тому учил отец. Спорить с\r\nпрофессором он не мог, сил не хватало, но его \n детские убеждения были органическими \n убеждениями, вошли в него с молоком матери, \n развились под влиянием отца. Потому и\r\nсовершалась в его душе борьба серьезная, с болью, \n хотя исход она получила скоро, потому что\r\nЕгорушка был молод, а старик умен и вкрадчив. \n Нравственная работа принесла пользу Молотову:\r\nон научился не верить старине и авторитету, - и \n то, что нами в молодости принимается на слово, вот\r\nтак, как он принимал на слово, что Илья гремит на \n небе, у него было переварено собственной головой;\r\nон привык к самодеятельности, к уменью \n отрешаться от ложных взглядов. Он стал \n человеком, способным к развитию, и потому-то \n впоследствии он бросил многие убеждения,\r\nвоспитанные в нем стариком: у него стало на то \n силы; но он не посмеялся над стариком, потому что \n когда-то верил ему. Мальчик полюбил науку; он\r\nинстинктивно чувствовал, что чрез нее только \n станет человеком, потому что он не был\r\nпородистым мальчиком. Старик радовался, глядя \n на ребенка, как он усидчиво занимается книгою, и\r\nчрез год нельзя было узнать в Егорушке прежнего \n Егорку - грязного, оборванного, босоногого, из\r\nуст которого нередко слышалось площадное \n бранное слово. Микитка-беспалый, увидав его, не\r\nповерил бы, что этот мальчик, так прилично, по- барски одетый, так скромно идущий по улице, был\r\nслесарский Егорка, прежний друг его закадычный. \n Перемена в жизни Егорушки, очевидно, была к\r\nлучшему. Но у него по-прежнему не было игрушек, \n дамочек фарфоровых и гусаров деревянных,\r\nбубенчиков и лошадок, барабанов и солдатских \n киверов; он после уроков что-нибудь строгал, лепил\r\nили рисовал; страсть к таким занятиям у него \n осталась навсегда. Если же ему не хотелось ничего \n мастерить, он уходил в кухню к лакею, или садился", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Юность автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "на некрашеном полу гостиной, на одном из них, по старой привычке, лежит Милка и, насторожив уши, вглядывается в ходящих мух по светлому четырехугольнику.\r\nКатенька вяжет или читает, сидя на диване, и нетерпеливо отмахивается своими беленькими, кажущимися прозрачными в ярком свете ручками или,\r\nсморщившись, трясет головкой, чтоб выгнать забившуюся в золотистые густые волоса бьющуюся там муху.\r\nЛюбочка или ходит взад и вперед по комнате, заложив за спину руки, дожидаясь того, чтоб пошли в сад, или играет на фортепьяно какую-нибудь пьесу, которой я давно знаю каждую нотку.\r\nЯ сажусь где-нибудь, слушаю эту музыку или чтение и дожидаюсь того, чтобы мне можно было самому сесть за фортепьяно.\r\nПосле обеда я иногда удостаивал девочек ездить верхом с ними (ходите гулять пешком я считал несообразным с моими годами и положением в свете).\r\nИ наши прогулки, в которых я провожу их по необыкновенным местам и оврагам, бывают очень приятны.\r\nС нами случаются иногда приключения, в которых я себя показываю молодцом, и дамы хвалят мою езду и смелость и считают меня своим покровителем.\r\nВечером, ежели гостей никого нет, после чаю, который мы пьем в тенистой галерее, а после прогулки с папа по хозяйству я ложусь на старое свое место,\r\nв вольтеровское кресло, и, слушая Катенькину или Любочкину музыку, читаю и вместе с тем мечтаю по-старому.\r\nИногда, оставшись один в гостиной, когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку,\r\nя невольно оставляю книгу, и, вглядываясь в растворенную дверь балкона в кудрявые висячие ветви высоких берез,\r\nна которых уже заходит вечерняя тень, и в чистое небо, на котором, как смотришь пристально, вдруг показывается как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает;\r\nи вслушиваясь в звуки музыки из залы, скрипа ворот, бабьих голосов и возвращающегося стада на деревне,\r\nя вдруг живо вспоминаю и Наталью Савишну, и maman, и Карла Иваныча, и мне на минуту становится грустно.\r\nНо душа моя как полна в это время жизнью и надеждами, что воспоминание это только крылом касается меня и летит дальше.\r\nПосле ужина и иногда ночной прогулки с кем-нибудь по саду - один я боялся ходить по темным аллеям - я уходил один спать на полу на галерею,\r\nчто, несмотря на миллионы ночных комаров, пожиравших меня, доставляло мне большое удовольствие.\r\nВ полнолуние я часто целые ночи напролет проводил сидя на своем тюфяке, вглядываясь в свет и тени, вслушиваясь в тишину и, звуки, мечтая о различных предметах,\r\nпреимущественно о поэтическом, сладострастном счастии, которое мне, тогда казалось высшим счастием в жизни, и тоскуя о том, что мне до сих пор дано было только воображать его.\r\nБывало, только что все разойдутся и огни из гостиной перейдут в верхние комнаты, где слышны становятся женские голоса и стук отворяющихся и затворяющихся окон,\r\nя отправляюсь на галерею и расхаживаю по ней, жадно прислушиваясь ко всем звукам засыпающего дома.\r\nДо тех пор пока есть маленькая, беспричинная надежда хотя на неполное такое счастие, о котором я мечтаю, я еще не могу спокойно строить для себя воображаемое счастие.\r\nПри каждом звуке босых шагов, кашле, вздохе, толчке окошка, шорохе платья я вскакиваю с постели, воровски прислушиваюсь, приглядываюсь и без видимой причины прихожу в волнение.\r\nНо вот огни исчезают в верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик по-ночному начинает стучать в доску,\r\nсад стал и мрачнее и светлее, как скоро исчезли на нем полосы красного света из окон,\r\nпоследний огонь из буфета переходит в переднюю, прокладывая полосу света по росистому саду,\r\nи мне видна через окно сгорбленная фигура Фоки, который в кофточке, со свечой в руках, идет к своей постели.\r\nЧасто я находил большое волнующее наслаждение, крадучись по мокрой траве в черной тени дома, подходить к окну передней и, не переводя дыхания,\r\nслушать храпение мальчика, покряхтыванье Фоки, полагавшего, что никто его не слышит, и звук его старческого голоса, долго, долго читавшего молитвы.\r\nНаконец тушилась его последняя свечка, окно захлопывалось, я оставался совершенно один и, робко оглядываясь по сторонам,\r\nне видно ли где-нибудь, подле клумбы или подле моей постели, белой женщины, - рысью бежал на галерею.\r\nИ вот тогда-то я ложился на свою постель, лицом к саду, и, закрывшись, сколько возможно было, от комаров и летучих мышей, смотрел в сад, слушал звуки ночи и мечтал о любви и счастии.\r\nТогда все получало для меня другой смысл:\r\nи вид старых берез, блестевших с одной стороны на лунном небе своими кудрявыми ветвями,\r\nс другой - мрачно застилавших кусты и дорогу своими черными тенями, и спокойный, пышный, равномерно, как звук,\r\nвозраставший блеск пруда, и лунный блеск капель росы на цветах перед галереей,\r\nтоже кладущих поперек серой рабатки свои грациозные тени, и звук перепела за прудом, и голос человека с большой дороги,\r\nи тихий, чуть слышный скрип двух старых берез друг о друга, и жужжание комара над ухом под одеялом, и падение зацепившегося за ветку яблока на сухие листья, и прыжки лягушек,\r\nкоторые иногда добирались до ступеней террасы и как-то таинственно блестели на месяце своими зеленоватыми спинками,\r\n- все это получало для меня странный смысл - смысл слишком большой красоты и какого-то недоконченного счастия.\r\nИ вот являлась она, с длинной черной косой, высокой грудью, всегда печальная и прекрасная, с обнаженными руками, с сладострастными объятиями.\r\nОна любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всей жизнью.\r\nНо луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся,\r\nкак звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее,\r\nи, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями,\r\nеще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо;\r\nи чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему,\r\nк источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.\r\nИ все я был один, и все мне казалось, что таинственно величавая природа, притягивающий к себе светлый круг месяца,\r\nостановившийся зачем-то на одном высоком неопределенном месте бледно-голубого неба и вместе стоящий везде и как будто наполняющий собой все необъятное пространство,\r\nи я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и любви,\r\n- мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же.\r\nГлава XXXIII. СОСЕДИ\r\nМеня очень удивило в первый день нашего приезда то, что папа назвал наших соседей Епифановых славными людьми, и еще больше удивило то, что он ездил к ним.\r\nУ нас с Епифановыми с давних пор была тяжба за какую-то землю.\r\nБудучи ребенком, не раз я слышал, как папа сердился за эту тяжбу, бранил Епифановых, призывал различных людей, чтобы, по моим понятиям, защищаться от них,\r\nслышал, как Яков называл их нашими неприятелями и черными людьми, и помню, как maman просила, чтоб в ее доме и при ней даже не упоминали про этих людей.\r\nПо этим данным я в детстве составил себе такое твердое и ясное понятие о том, что Епифановы наши враги,\r\nкоторые готовы зарезать или задушить не только папа, но и сына его, ежели бы он им попался, и что они в буквальном смысле черные люди,\r\nчто, увидев в год кончины матушки Авдотью Васильевну Епифанову, la belle Flamande, ухаживающей за матушкой,\r\nя с трудом мог поверить тому, что она была из семейства черных людей, и все-таки удержал об этом семействе самое низкое понятие.\r\nНесмотря на то, что в это лето мы часто виделись с ним, я продолжал быть странно предубежден против всего этого семейства. В сущности же вот кто такие были Епифановы.\r\nСемейство их состояло из матери, пятидесятилетней вдовы, еще свеженькой и веселенькой старушки,\r\nкрасавицы дочери Авдотьи Васильевны и сына, заики, Петра Васильевича, отставного холостого поручика, весьма серьезного характера.\r\nАнна Дмитриевна Епифанова лет двадцать до смерти мужа жила врозь с ним, изредка в Петербурге,\r\nгде у нее были родственники, но большею частию в своей деревне Мытищах, которая была в трех верстах от нас.\r\nВ околодке рассказывали про ее образ жизни такие ужасы, что Мессалина в сравнении с нею была невинное дитя.\r\nВследствие этого-то матушка и просила, чтобы в ее доме не поминали даже имени Епифановой;\r\nно, совершенно не иронически говоря, нельзя было верить и десятой доле самых злостных из всех родов сплетней - деревенских соседских сплетней.\r\nНо в то время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и был у нее в доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке на черкесский манер,\r\nстоял во время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртом,\r\nничего и похожего не было на то, что продолжала говорить молва.\r\nДействительно, кажется уж лет десять тому назад, именно с того времени,\r\nкак Анна Дмитриевна выписала из службы к себе своего почтительного сына Петруху, она совершенно переменила свой образ жизни.\r\nИмение Анны Дмитриевны было небольшое, всего с чем-то сто душ, а расходов во времена ее веселой жизни было много,\r\nтак что лет десять тому назад, разумеется заложенное и перезаложенное, имение было просрочено и неминуемо должно было продаться с аукциона.\r\nВ этих-то крайних обстоятельствах, полагая, что опека, опись имения, приезд суда и тому подобные неприятности происходят не столько от неплатежа процентов,\r\nсколько оттого, что она женщина, Анна Дмитриевна писала в полк к сыну, чтоб он приехал спасти свою мать в этом случае.\r\nНесмотря на то, что служба Петра Васильевича шла так хорошо, что он скоро надеялся иметь свой кусок хлеба, он все бросил, вышел в отставку и,\r\nкак почтительный сын, считавший своею первою обязанностию успокаивать старость матери (что он совершенно искренно и писал ей в письмах), приехал в деревню.\r\nПетр Васильевич, несмотря на свое некрасивое лицо, неуклюжесть и заиканье, был человек с чрезвычайно твердыми правилами и необыкновенным практическим умом.\r\nКое-как, мелкими займами, оборотами, просьбами и обещаниями, он удержал имение.\r\nСделавшись помещиком, Петр Васильевич надел отцовскую бекешу, хранившуюся в кладовой, уничтожил экипажи и лошадей, отучил гостей ездить в Мытища,\r\nа раскопал копани, увеличил запашку, уменьшил крестьянской земли, срубил своими и хозяйственно продал рощу - и поправил дела.\r\nПетр Васильевич дал себе и сдержал слово - до тех пор, пока не уплатятся все долги, не носить другого платья,\r\nкак отцовскую бекешу и парусиновое пальто, которое он сшил себе, и не ездить иначе, как в тележке, на крестьянских лошадях.\r\nЭтот стоический образ жизни он старался распространить на все семейство, сколько позволяло ему подобострастное уважение к матери, которое он считал своим долгом.\r\nВ гостиной он, заикаясь, раболепствовал перед матерью, исполнял все ее желания, бранил людей,\r\nежели они не делали того, что приказывала Анна Дмитриевна, у себя же в кабинете и в конторе строго взыскивал за то,\r\nчто взяли к столу без его приказания утку или послали к соседке мужика по приказанию Анны Дмитриевны узнать о здоровье,\r\nили крестьянских девок, вместо того чтобы полоть в огороде, послали в лес за малиной.\r\nГода через четыре долги все были заплачены, и Петр Васильевич, съездив в Москву, вернулся оттуда в новом платье и тарантасе.\r\nНо, несмотря на это цветущее положение дел, он удержал те же стоические наклонности, которыми, казалось, мрачно гордился перед своими и посторонними,\r\nи часто, заикаясь, говорил, что \"кто меня истинно хочет видеть, тот рад будет видеть меня и в тулупе, тот будет и щи и кашу мою есть.\r\nЯ же ем ее\", - прибавлял он.\r\nВ каждом слове и движении его выражалась гордость, основанная на сознании того,\r\nчто он пожертвовал собой для матери и выкупил имение, и презрение к другим за то, что они ничего подобного не сделали.\r\nМать и дочь были совершенно других характеров и во многом различны между собою. Мать была одна из самых приятных, всегда одинаково добродушно-веселых в обществе женщин.\r\nВсе милое, веселое истинно радовало ее.\r\nДаже - черта, встречаемая только у самых добродушных старых людей, - способность наслаждаться видом веселящейся молодежи была у нее в высшей степени.\r\nДочь ее, Авдотья Васильевна, была, напротив, серьезного характера или, скорее,\r\nтого особенного равнодушно рассеянного и без всякого основания высокомерного нрава, которого обыкновенно бывают незамужние красавицы.\r\nКогда же она хотела быть веселой, то веселье ее выходило какое-то странное - не то она смеялась над собой,\r\nне то над тем, с кем говорила, не то над всем светом, чего она, верно, не хотела.\r\nЧасто я удивлялся и спрашивал себя, что она хотела этим сказать, когда говорила подобные фразы: да, я ужасно как хороша собой; как же, все в меня влюблены, и т.\r\nп. Анна Дмитриевна была всегда деятельна; имела страсть к устройству домика и садика, к цветам, канарейкам и хорошеньким вещицам.\r\nЕе комнатки и садик были небольшие и небогатые, но все это было устроено так аккуратно, чисто и все носило такой общий характер той легонькой веселости,\r\nкоторую выражает хорошенький вальс или полька, что слово игрушечка, употребляемое часто в похвалу гостями, чрезвычайно шло к садику и комнаткам Анны Дмитриевны.\r\nИ сама Анна Дмитриевна была игрушечка - маленькая, худенькая, с свежим цветом лица, с хорошенькими маленькими ручками, всегда веселая и всегда к лицу одетая.\r\nТолько немного слишком выпукло обозначавшиеся темно-лиловые жилки на ее маленьких ручках расстраивали этот общий характер.\r\nАвдотья Васильевна, напротив, почти никогда ничего не делала и не только не любила заниматься какими-нибудь вещицами или цветочками,\r\nно даже слишком мало занималась собой и всегда убегала одеваться, когда приезжали гости.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Лесков Н. С. \n\n АЛЕКСАНДРИТ \n\n Натуральный факт в мистическом освещении\r\nВ каждом из нас, окруженном мировыми тайнами, существует склонность к мистицизму, и одни из нас,\r\nпри известном настроении, находят сокровенные тайны там, где другие, кружась в водовороте жизни, находят все ясным.\r\nКаждый листик, каждый кристалл напоминает нам о существовании в нас самих таинственной лаборатории.\r\nН. Пирогов \n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nЯ позволю себе сделать маленькое сообщение об одном причудливом кристалле, открытие которого в недрах русских гор связано с воспоминанием об усопшем государе Александре Николаевиче.\r\nДело идет о красивом густо-зеленом драгоценном камне, который получил название \"александрит\" в честь покойного императора.\r\nПоводом к усвоению этого имени названному минералу послужило то, что камень впервые найден 17 апреля 1834 г., в день совершеннолетия государя Александра II.\r\nМестонахождением александрита были уральские изумрудные копи, находящиеся в восьмидесяти пяти верстах от Екатеринбурга по речке Токовой, впадающей в Большую Ревть.\r\nНазвание \"александрит\" дал камню известный финляндский ученый минералог Норденшильд, именно потому, что камень найден им, г-м Норденшильдом, в день совершеннолетия покойного государя.\r\nСказанной причины, я думаю, достаточно, чтобы никакой другой не разыскивать.\r\nКак Норденшильд назвал вновь найденный кристалл \"камнем Александра\", так он и именуется по сие время. Что же касается до свойств его природы, то о них известно следующее:\r\n\"Александрит\" (Alexandrit, Chrisoberil Cymophone) есть видоизменение уральского хризоберила. Это минерал драгоценный.\r\nЦвет александрита - темно-зеленый, довольно сходный с цветом темного изумруда. При искусственном освещении камень этот теряет свою зеленую окраску и переходит в малиновый цвет\".\r\n\"Самые лучшие кристаллы александрита были найдены на глубине трех сажень в Красноболотском прииске.\r\nВставки из александрита очень редки, а безукоризненно хорошие кристаллы составляют величайшую редкость и не превышают весом одного карата.\r\n[Карат собственно считается равным тяжестью одному зерну сладкого рожка, или около 4 гран. - (Прим. Лескова.\r\n)] Вследствие этого александрит в продаже не только весьма редок, но даже некоторые ювелиры знают о нем только понаслышке. Он почитается камнем Александра Второго\".\r\nСведение это я выписал из книги Мих. Ив. Пыляева, изданной с.-петербургским минералогическим обществом в 1877 г.\r\nпод названием: \"Драгоценные камни, их свойства, местонахождения и употребление\".\r\nК тому, что выписано из сочинения г.\r\nПыляева о местонахождении александрита, надо прибавить, что редкость этого камня еще более увеличилась от двух причин:\r\n1) от укоренившегося между искателями камней поверья, что где обозначился александрит, там уже напрасно искать изумруда и 2) оттого,\r\nчто копи, где доставали лучшие экземпляры камня Александра II, - залило водою прорвавшейся реки.\r\nТаким образом прошу заметить, что александрит очень редко можно встретить у ювелиров русских, а иностранные ювелиры и гранильщики, как говорит М.\r\nИ. Пыляев, \"знают о нем только понаслышке\".\r\nГЛАВА ВТОРАЯ\r\nПосле трагической и великоскорбной кончины усопшего государя, при котором прошли теплые, весенние дни людей нашей поры, многие из нас,\r\nпо довольно распространенному в человеческом обществе обычаю, желали иметь о дорогом покойнике какие кто мог вещественные \"памятки\".\r\nДля этого разными чтителями покойного государя избирались разнообразные вещи, впрочем, преимущественно такие, которые бы можно иметь всегда при себе.\r\nОдни приобрели миниатюрные портреты покойного государя и вделывали их в свои бумажники или часовые медальоны, другие вырезывали на заветных вещах день его рождения и день его кончины;\r\nтретьи делали еще что-нибудь в этом роде; а немногие - кому позволяли средства и кому представился случай - приобретали вставки из камня Александра Второго.\r\nИз них или с ними устраивали перстни, чтобы носить и не снимать эту памятку с руки.\r\nПерстни с александритом были из самых любимых и притом из самых редких и, может быть, из самых характерных памяток, и кто добыл для себя таковую, тот уже с нею не расставался.\r\nКолец с александритом, однако, никогда не было много, ибо, как справедливо сказано у г. Пыляева, хорошие вставки из александрита и редки, и дороги.\r\nА потому на первых порах были люди, которые прилагали чрезвычайно большие усилия, чтобы отыскать александрит, и часто не находили его ни за какие деньги.\r\nРассказывали, будто это усиленное требование даже вызвало опыты подделывать александрит, но подделывать этот оригинальный камень оказалось невозможным.\r\nВсякая подделка непременно должна обнаружиться, так как \"камень Александра Второго\" обладает дихроизмом или светопеременностию.\r\nОпять прошу помнить, что александрит при дневном свете зелен, а при вечернем освещении он - красен.\r\nЭтого достичь никаким искусственным сплавом нельзя. \n\n ГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\nМне досталось кольцо с александритом, шедшее с руки одного из незабвенных людей царствования Александра Второго.\r\nЯ приобрел перстень самым простым способом - покупкою, после смерти того, кто носил эту вещь.\r\nПерстень перешел через руки рыночного торговца и достался мне. Он был мне впору, и я как надел его на руку, так с ним и остался.\r\nКольцо было сделано довольно затейно и идейно - с символизмом: камень покойного государя Александра Второго сидел не один, а его окружали два, чистой воды, брильянта.\r\nОни долженствовали представлять здесь собою два блестящие дела прошедшего царствования - освобождение крестьян и учреждение лучшего судопроизводства,\r\nкоторое сменило старую \"черную неправду\".\r\nХороший густоцветный александрит немного менее карата, а брильянты каждый только по полукарату.\r\nЭто опять, очевидно, с тем, чтобы брильянты, изображающие дела, не закрывали собою главного скромного камня, который должен напоминать самое лицо благородного деятеля.\r\nВсе это вделано в чистое, гладкое золото, без всякой пестроты и украшений, как делают англичане, чтобы перстень был дорогим воспоминанием, но чтобы от него \"деньгами не пахло\".\r\nГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\r\nЛетом 1884 года мне привелось быть в Чехах.\r\nИмея беспокойную склонность увлекаться разными отраслями искусства, я там несколько заинтересовался местными ювелирными и гранильными работами.\r\nЦветных камней в чешских землях не мало, но все они невысокого достоинства и вообще много уступают цейлонским и нашим сибирским.\r\nИсключение составляет один чешский пироп, или \"огненный гранат\", добываемый на \"сухих полях\" Мероница. Лучше его нет нигде граната.\r\nУ нас пироп был когда-то в почете и в старину высоко ценился, но теперь хорошего крупного чешского пиропа в России почти невозможно найти ни у одного ювелира.\r\nМногие из них не имеют о нем и понятия.\r\nУ нас нынче встречается в дешевых ювелирных вещах или мутный, темный тирольский гранат, или \"гранат водяник\", но крупного огненного пиропа с \"сухих полей\" Мероница нет.\r\nВсе лучшие старинные экземпляры этого прекрасного, густоцветного камня, ограненные, большею частию, мелкогранною крейц-розетою,\r\nскуплены по ничтожным ценам иностранцами и вывезены за границу, а вновь находимые в Чехии хорошие пиропы прямо идут в Англию или в Америку.\r\nТам вкусы устойчивее, и англичане очень любят и ценят этот прекрасный камень с таинственным огнем, в нем заключенным (\"огонь в крови\" - \"Feuer in Blut\").\r\nАнгличане и американцы, впрочем, вообще любят характерные камни, как, например, пироп или как \"лунный камень\", который при всяком освещении отливает только одним своим лунным светом.\r\nВ их маленькой, но очень полезной брошюрке \"Правила вежливости и приличий\" есть даже указание на эти камни как на более достойные вкуса истинного джентельмена.\r\nО брильянтах там сказано, что их \"может носить всякий, у кого есть деньги\".\r\nВ России на это другой взгляд: ни символики, ни красоты, ни загадочности удивительных цветов камня у нас нынче не уважают и \"запаха денег\" скрывать не желают.\r\nУ нас, напротив, ценят только то, \"что принимается в ломбард\".\r\nОттого так называемые любительские камни и не идут к нам, и они нашим нынешним охотникам до драгоценностей неизвестны.\r\nИм даже, может быть, показалось бы удивительно и невероятно, что прелестный экземпляр огненного граната считается одним из лучших украшений австрийской короны и стоит ужасной цены.\r\nГЛАВА ПЯТАЯ\r\nЕдучи за границу, я, между прочим, имел поручение от одного петербургского приятеля привезти ему из Богемии два лучшие граната, какие только можно будет найти у чехов.\r\nЯ и отыскал два камня изрядной величины и хорошего цвета; но один из них, наиболее приятный по своему тону, к досаде моей, был испорчен очень несовершенной, грубой огранкой.\r\nОн имел форму брильянта, но верхняя его площадка была как-то неуклюже, прямолинейно срезана, и оттого камень не имел ни глубины, ни блеска.\r\nРуководивший меня в выборе чех, однако, посоветовал мне купить этот гранат и потом отдать его перегранить одному известному местному гранильщику,\r\nпо имени Венцелю, которого поводырь мой называл величайшим мастером своего дела и притом большим оригиналом.\r\n- Это артист, а не ремесленник, - говорил чех, и рассказал мне, что старый Венцель - кабалист и мистик,\r\nа также отчасти восторженный поэт и большой суевер, но человек преоригинальный и подчас даже прелюбопытный.\r\n- Вы недаром с ним познакомитесь, - говорил мой приятель. - Камень для дедушки Венцеля представляет не бездушное, а одушевленное существо.\r\nОн чувствует в нем отблеск таинственной жизни горных духов и, - прошу вас не смеяться, - он входит с ними через камень в какие-то таинственные сношения.\r\nИногда он рассказывает кое-что о полученных откровениях, и слова его заставляют многих думать, что у бедного старика уже не все исправно под черепом. Он уже очень стар и капризен.\r\nСам он теперь редко принимается за работу, работают у него два его сына, но если его попросить и если ему камень понравится, то он его сделает сам.\r\nА уж если он сам сделает, то это будет превосходно, потому что, повторяю, сам Венцель - великий и притом вдохновенный артист своего дела.\r\nМы с ним давно знакомы и вместе пьем пиво у Едличка. Я его попрошу, и надеюсь, что он исправит вам камень.\r\nТогда это будет у вас прекрасная покупка, которою вы как нельзя более угодите тому, кто вас просил о ней.\r\nЯ послушался и купил гранат, а затем мы тотчас же понесли его к старому Венцелю. \n\n ГЛАВА ШЕСТАЯ\r\nСтарик жил в одной из мрачных, узких и тесно застроенннх улиц жидовского предместья, недалеко от известной исторической синагоги.\r\nГранильщик был высокий, худой старик, немного сгорбленный, с совершенно белыми длинными волосами и с быстрыми карими глазами,\r\nвзгляд которых выражал большую сосредоточенность с оттенком чего-то такого, что замечается у больных людей, одержимых горделивым помешательством.\r\nСогнутый в хребте, он держал голову вверх и смотрел как король. Актер, глядя на Венцеля, мог бы превосходно загримироваться Лиром.\r\nВенцель осмотрел купленный мною пироп и кивнул головою.\r\nПо этому движению и по выражению лица старика надлежало понять, что он нашел камень хорошим, но, кроме того, старый Венцель повел дело так,\r\nчто с этой же первой минуты, хотя все шло у нас о пиропе, но, собственно, главный интерес у меня сосредоточился на самом гранильщике.\r\nОн долго-долго смотрел камень, чавкал беззубыми челюстями и одобрительно мне кивал;\r\nпотом мял пироп между двумя пальцами, а сам глядел прямо и остро в глаза мне и морщился, морщился, точно съел зеленую скорлупу ореха, и вдруг объявил:\r\n- Да, это он. \n - Хороший пироп?\r\nВместо прямого ответа Венцель проговорил, что он этот камень \"давно знает\".\r\nЯ очень удачно мог вообразить себя перед Лиром и отвечал: \n - Я этим безмерно счастлив, господин Венцель.\r\nПочтительность моя старику понравилась, и он показал мне место на скамейке, а затем сам подошел ко мне так, что прижал своими коленами мои колена, и заговорил:\r\n- Мы с ним знакомы давно... Я видел его еще на его родине, на сухих полях Мероница. Он тогда был в своей первозданной простоте, но я его чувствовал...\r\nИ кто мог мне сказать, что его постигнет его ужасная участь? О, вы можете видеть по нем, как духи гор предусмотрительны и зорки! Его купил разбойник-шваб и швабу дал его гранить.\r\nШваб может хорошо продавать камень, потому что он имеет каменное сердце; но гранить шваб не может. Шваб - насильник, он все хочет по-своему.\r\nОн не советуется с камнем - чем тот может быть, да чешский пироп и горд для того, чтобы отвечать швабу.\r\nНет, он разговаривать с швабом не станет. Нет, в нем и в чехе один дух. Шваб из него не сделает того, что ему вздумается.\r\nВот они захотели сделать его крейц-розетою, вы это видите (я ничего не видел), но он им на это не дался.\r\nО да, - он пироп! он схитрил, он лучше позволил им, чтобы швабы ему отрезали голову, и они ему ее отрезали.\r\n- Ну да, - перебил я: - значит, он погиб. \n - Погиб! отчего? \n - Вы сами сказали, что у него отрезали голову.\r\nДедушка Венцель сожалительно улыбнулся:\r\n- Голова! Да, голова - важная штука, господин, но дух... дух еще важнее головы.\r\nМало ли голов отрезали чехам, а они все живы. Он сделал все, что мог сделать, когда попал варвару в руки.\r\nПоступи шваб таким подлым образом с каким-нибудь животным, с каким-нибудь жемчугом или с каким-нибудь \"кошачьим глазом\", который нынче пошел в моду, - и от них не осталось бы ничего.\r\nИз них вышла бы какая-нибудь пошлая пуговица, которую осталось бы только выбросить.\r\nНо чех не таков, его не скоро столчешь в швабской ступе! У пиропов закаленная кровь... Он знал, что ему надо делать.\r\nОн притворился, как чех под швабом, он отдал свою голову, а свой огонь спрятал в сердце.\r\n.. Да, господин, да! Вы огня не видите? Нет! А я его вижу: вон он густой, неугасимый огонь чешской горы... Он жив и... - вы его извините, господин, - он над вами смеется.\r\nСтарый Венцель сам засмеялся и закачал головою. \n\n ГЛАВА СЕДЬМАЯ\r\nЯ стоял перед этим стариком, который держал в руке мой камешек, и решительно не знал, что ему отвечать на его капризные и малопонятные речи.", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits