messages
listlengths 3
3
|
|---|
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "сладострастием насекомых, сладострастием пауковой самки, съедающей своего самца.\r\nНет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее,\r\nа в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном,\r\nа потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось.\r\nЭто только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо...\r\nибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии,\r\nнародность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески.\r\nИбо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?\r\nСтав вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы.\r\nТут он угадчик, тут он пророк.\r\nВ самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию?\r\nЧто означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки.\r\nВникнем, как дело было, поглядим пристальнее.\r\nДа, очень может быть, что Петр первоначально только в этом смысле и начал производить ее, то есть в смысле ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи,\r\nПетр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм.\r\nТак точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую,\r\nнесравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, - ощутив эту цель опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однакоже, и непосредственно и вполне жизненно.\r\nВедь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому!\r\nМы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций,\r\nвсех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать,\r\nснимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу,\r\nнам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода.\r\nДа, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное.\r\nСтать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите.\r\nО, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое.\r\nДля настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли,\r\nпотому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей.\r\nЕсли захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли,\r\nэтого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей.\r\nИбо что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой?\r\nНе думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило.\r\nО, народы Европы и не знают, как они нам дороги!\r\nИ впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить:\r\nстремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе,\r\nвсечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев,\r\nа в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!\r\nЗнаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими.\r\nПусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал.\r\nЭтому надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной силе своей воплощавшего.\r\nДа и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть не новое говорю.\r\nГлавное, все это покажется самонадеянным: \"это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел?\r\nЭто нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?\" Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки?\r\nЯ говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть,\r\nизо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина.\r\nПусть наша земля нищая, но эту нищую землю \"в рабском виде исходил благословляя Христос\".\r\nПочему же нам не вместить последнего слова его? Да и сам он не в яслях ли родился?\r\nПовторяю: по крайней мере мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и Бесчеловечность его гения.\r\nВедь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные.\r\nВ искусстве по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание.\r\nЕсли наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть по крайней мере на чем этой фантазии основаться.\r\nЕсли бы жил он дольше, может быть явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь,\r\nможет быть успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь,\r\nстали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят.\r\nЖил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе.\r\nПушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 12 История государства Российского. Том 12 автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "победили, взяли знамена, пушки, город Дмитров и гнали неприятеля легкими отрядами к Клину, нигде не находя ни жителей, ни хлеба в сих местах, опустошенных войною и разбоями.\r\nПредав Ляхов Тушинских судьбе их, Сапега шел день и ночь к Калужским и Смоленским границам, чтобы присоединиться к Королю или Лжедимитрию, смотря по обстоятельствам.\r\nДо сего времени Сапега был щитом для Тушина, стоя между им и Слободою Александровскою:\r\nсведав о бегстве его - сведав тогда же, что Воеводы, отряженные Князем Михаилом, заняли Старицу,\r\nРжев и приступают к Белому - Конфедераты не хотели медлить ни часу в стане, угрожаемом вблизи и вдали Царскими войсками;\r\nно смиренные ужасом, изъявили покорность Гетману: он вывел их с распущенными знаменами, при звуке труб и под дымом пылающего, им зажженного стана, чтобы идти к Королю.\r\nИзменники, клевреты Салтыкова, соединились с Ляхами; гнуснейшие из них ушли к Самозванцу;\r\nменее виновные в Москву и в другие города, надеясь на милосердие Василиево или свою неизвестность,\r\n- и чрез несколько часов остался только пепел в уединенном Тушине, которое 18 месяцев кипело шумным многолюдством, величалось именем Царства и боролось с Москвою!\r\nЖарко преследуемый дружинами Князя Михаила,\r\nизгнанный из крепких стен Иосифовской Обители и разбитый в поле мужественным Волуевым (который в сем деле освободил знаменитого пленника Филарета), Рожинский,\r\nКнязь племени Гедиминова, еще юный летами, от изнурения сил и горести кончил бурную жизнь в Волоколамске,\r\nжалуясь на измену счастия, безумие второго Лжедимитрия, крамольный дух сподвижников и медленность Сигизмундову:\r\nПолководец искусный, как уверяют его единоземцы, или только смелый наездник и грабитель, как свидетельствуют наши летописи.\r\nСмерть начальника рушила состав войска: оно рассеялось;\r\nтолпы бежали к Сигизмунду, толпы к Лжедимитрию и Сапеге, который стал на берегах Угры,\r\nв местах еще изобильных хлебом, и предлагал своему Государю условия для верной ему службы, сносяся и с Калугою.\r\n- Так исчезло главное, страшное ополчение удальцов и разбойников чужеземных, изменников и злодеев Российских, быв на шаг от своей цели,\r\nгибели нашего отечества, и вдруг остановлено великодушным усилием добрых Россиян, и вдруг уничтожено действиями грубой политики Сигизмундовой!\r\n.\r\n.\r\nОдин Лисовский с изменником Атаманом Просовецким, с шайками Козаков и вольницы, держался еще несколько времени в Суздале,\r\nно весною ушел оттуда в мятежный Псков, разграбив на пути монастырь Колязинский, где честный Воевода Давид Жеребцов пал в битве.\r\nНаконец вся внутренность Государства успокоилась.\r\nТак успел Герой-юноша в своем деле великом!\r\nЗа 5 месяцев пред тем оставив Царя почти без Царства, войско в оцепенении ужаса, среди врагов и предателей - находив везде отчаяние или зложелательство,\r\nно умев тронуть, оживить сердца добродетельною ревностию, собрать на краю Государства новое войско отечественное, благовременно призвать иноземное,\r\nвосстановить целость России от Запада до Востока, рассеять сонмы неприятелей многочисленных и взять одною угрозою крепкие,\r\nгодовые их станы - Князь Михаил двинулся из Лавры, им освобожденной, к столице, им же спасенной, чтобы вкусить сладость добродетели, увенчанной славою.\r\nРоссияне и Шведы, одни с веселием, другие с гордостию, шли как братья, Воеводы и воины, на торжество редкое в летописях мира.\r\nЦарь велел знатным чиновникам встретить Князя Михаила: народ предупредил чиновников; стеснил дорогу Троицкую;\r\nподнес ему [2 Марта] хлеб и соль, бил челом за спасение Государства Московского, давал имя отца отечества, благодарил и сподвижника его, Делагарди.\r\nВасилий также благодарил обоих, с слезами на глазах, с видом искреннего умиления. Казалось, что одно чувство всех одушевляло, от Царя до последнего гражданина.\r\nМосква, быв еще недавно столицею без Государства, окруженная неприятельскими владениями, смятенная внутренними крамолами,\r\nтерзаемая голодом, и ввечеру не знав, кого утреннее солнце осветит в ней на престоле, законного ли Венценосца Российского или бродягу,\r\nклеврета разбойников иноземных - Москва снова возвышала главу над обширным Царством, простирая руку к Ильменю и к Енисею,\r\nк морю Белому и Каспийскому, - опираясь в стенах своих на легионы победоносные, и наслаждаясь спокойствием, славою, изобилием;\r\nвидела в Князе Михаиле виновника сей разительной перемены и не щадила ни его смирения, ни его безопасности:\r\nгде он являлся, везде торжествовал и слышал клики живейшей к нему любви, естественной, справедливой, но опасной:\r\nибо зависть, уже не окованная страхом, готовила жало на знаменитого подвижника России,\r\nи раздражаемая сим народным восторгом, тем более кипела ядом, в слепой злобе не предвидя, что будет сама его жертвою!\r\nЕще не спаслось, а только спасалось отечество - и Князь Михаил среди светлых пиров столицы не упоенный ни честию, ни славою, требовал указа Царского довершить великое дело:\r\nистребить Лжедимитрия в Калуге, изгнать Сигизмунда из России, очистить южные пределы ее, успокоить Государство навеки, имея все для успеха несомнительного:\r\nвойско, доблесть, счастие или милость Небесную.\r\nНо судьба Шуйского противилась такому концу благословенному: не в его бедственное Царствование отечество наше должно было возродиться для величия!\r\nГлава IV НИЗВЕРЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ И МЕЖДОЦАРСТВИЕ. ГОДЫ 1610-1611\r\nНаушники. Кончина Скопина-Шуйского. Горесть народная. Князь Димитрий Шуйский Военачальник. Бунт Ляпунова. Битва под Клушиным.\r\nДелагарди отступает к Новугороду. Поляки занимают Царево-Займище. Отчаяние столицы. Новые успехи Самозванца. Твердость Пожарского. Ропот народный.\r\nВасилий лишен престола. Тщетные увещания Патриарха. Пострижение Василия и супруги его. Совет Князя Мстиславского. Переговоры с Жолкевским.\r\nУсловия. Присяга Владиславу. Намерение Сигизмунда. Бегство Самозванца в Калугу. Политика Жолкевского. Посольство к Королю.\r\nВступление Поляков в Москву. Действия Послов Московских. Отъезд Жолкевского. Шуйский предан Полякам. Неудачные приступы к Смоленску.\r\nСамовластие Сигизмунда. Нетерпение народа. Неприятельские действия Делагарди. Злодейства Лисовского. Измена Казани. Смерть Самозванца.\r\nНовый обман. Начальники восстания народного. Грамоты Смолян и Москвитян. Слабость Московской Думы. Ссоры с Поляками. Состав ополчения за Россию.\r\nКровопролитие в столице. Пожар Москвы. Прибытие Струса. Подвиги Пожарского. Неистовства Поляков в Москве. Заключение Ермогена.\r\nВ то время, когда всякой час был дорог, чтобы совершенно избавить Россию от всех неприятелей, смятенных ужасом,\r\nослабленных разделением - когда все друзья отечества изъявляли Князю Михаилу живейшую ревность,\r\nа Князь Михаил живейшее нетерпение Царю идти в поле - минуло около месяца в бездействии для отечества, но в деятельных происках злобы личной.\r\nРобкие в бедствиях, надменные в успехах, низкие душою, трепетав за себя более нежели за отечество, и мысля,\r\nчто все труднейшее уже сделано, - что остальное легко и не превышает силы их собственного ума или мужества,\r\nближние царедворцы в тайных думах немедленно начали внушать Василию, сколь юный Князь Михаил для него опасен,\r\nлюбимый Россиею до чрезмерности, явно уважаемый более Царя и явно в Цари готовимый единомыслием народа и войска.\r\nСлавя Героя, многие Дворяне и граждане действительно говорили нескромно, что спаситель России должен и властвовать над нею;\r\nмногие нескромно уподобляли Василия Саулу, а Михаила Давиду.\r\nОбщее усердие к знаменитому юноше питалось и суеверием: какие-то гадатели предсказывали, что в России будет Венценосец, именем Михаил, назначенный Судьбою умирить Государство:\r\n\"чрез два года благодатное воцарение Филаретова сына оправдало гадателей\", - пишет историк чужеземный,\r\nно Россияне относили мнимое пророчество к Скопину и видели в нем если не совместника,\r\nто преемника дяди его, к особенной досаде любимого Василиева брата, Димитрия Шуйского, который мыслил, вероятно, правом наследия уловить державство:\r\nибо шестидесятилетний Царь не имел детей, кроме новорожденной дочери, Анастасии.\r\nКнязь Дмитрий, духом слабый, сердцем жестокий, был первым наушником и первым клеветником:\r\nне довольствуясь истиною, что народ желает Царства Михаилу, он сказал Василию, что Михаил в заговоре с народом,\r\nхочет похитить верховную власть и действует уже как Царь, отдав Шведам Кексгольм без указа Государева.\r\nЕще Василий ужасался или стыдился неблагодарности: велел умолкнуть брату, - даже выгнал его с гневом; ежедневно приветствовал, честил Героя - но медлил снова вверить ему войско!\r\nУзнав о наветах, Князь Михаил спешил изъясниться с Царем; говорил спокойно о своей невинности, свидетельствуясь в том чистою совестию, службою верною, а всего более оком Всевышнего;\r\nговорил свободно и смело о безумии зависти преждевременной, когда еще всякая остановка в войне,\r\nвсякое охлаждение, несогласие и внушение личных страстей могут быть гибельны для отечества.\r\nВасилий слушал не без внутреннего смятения: ибо собственное сердце его уже волновалось завистию и беспокойством: он не имел счастия верить добродетели!\r\nНо успокоил Михаила ласкою; велел ему и Думным Боярам условиться с Генералом Делагарди о будущих воинских действиях;\r\nутвердил договор Выборгский и Колязинский; обещал немедленно заплатить весь долг Шведам.\r\nМежду тем умный Делагарди в частых свиданиях с ближними Царедворцами заметил их худое расположение к Князю Михаилу и предостерегал его как друга:\r\nдвор казался ему опаснее ратного поля для Героя.\r\nОба нетерпеливо желали идти к Смоленску и неохотно участвовали в пирах Московских. 23 Апреля [1610 г.] Князь Димитрий Шуйский давал обед Скопину. Беседовали дружественно и весело.\r\nЖена Димитриева, Княгиня Екатерина - дочь того, кто жил смертоубийствами: Малюты Скуратова - явилась с ласкою и чашею пред гостем знаменитым: Михаил выпил чашу...\r\nи был принесен в дом, исходя кровию, беспрестанно лившеюся из носа; успел только исполнить долг Христианина и предал свою душу Богу, вместе с судьбою отечества!.\r\n. Москва в ужасе онемела.\r\nСию незапную смерть юноши, цветущего здравием, приписали яду, и народ, в первом движении, с воплем ярости устремился к дому Князя Дмитрия Шуйского:\r\nдружина Царская защитила и дом и хозяина.\r\nУверяли народ в естественном конце сей жизни драгоценной, но не могли уверить.\r\nВидели или угадывали злорадство и винили оное в злодействе без доказательств:\r\nибо одна скоропостижность, а не род Михайловой смерти (напомнившей Борисову), утверждала подозрение, бедственное для Василия и его ближних.\r\nНе находя слов для изображения общей скорби, Летописцы говорят единственно, что Москва оплакивала Князя Михаила столь же неутешно, как Царя Феодора Иоанновича:\r\nлюбив Феодора за добродушие и теряя в нем последнего из наследственных Венценосцев Рюрикова племени, она страшилась неизвестности в будущем жребии Государства;\r\nа кончина Михаилова, столь неожидаемая, казалась ей явным действием гнева Небесного:\r\nдумали, что Бог осуждает Россию на верную гибель, среди преждевременного торжества вдруг лишив ее защитника,\r\nкоторый один вселял надежду и бодрость в души, один мог спасти Государство, снова ввергаемое в пучину мятежей без кормчего!\r\nРоссия имела Государя, но Россияне плакали как сироты без любви и доверенности к Василию,\r\nомраченному в их глазах и несчастным царствованием и мыслию, что Князь Михаил сделался жертвою его тайной вражды.\r\nСам Василий лил горькие слезы о Герое:\r\nих считали притворством, и взоры подданных убегали Царя, в то время когда он, знаменуя общественную и свою благодарность, оказывал необыкновенную честь усопшему:\r\nотпевали, хоронили его великолепно, как бы державного: дали ему могилу пышную, где лежат наши Венценосцы: в Архангельском соборе;\r\nтам, в приделе Иоанна Крестителя, стоит уединенно гробница сего юноши, единственного добродетелию и любовию народною в век ужасный!\r\nОт древних до новейших времен России никто из подданных не заслуживал ни такой любви в жизни, ни такой горести и чести в могиле!.\r\n.\r\nИменуя Михаила Ахиллом и Гектором Российским, Летописцы не менее славят в нем и милость беспримерную,\r\nуветливость, смирение Ангельское, прибавляя, что огорчать и презирать людей было мукою для его нежного сердца.\r\nВ двадцать три года жизни успев стяжать (доля редкая!\r\n) лучезарное бессмертие, он скончался рано не для себя, а только для отечества, которое желало ему венца, ибо желало быть счастливым!\r\nВсе переменилось - и завистники Скопина, думав, что Россия уже может без него обойтися, скоро увидели противное.\r\nСоюз между Царем и Царством, восстановленный Михаилом, рушился, и злополучие Василиево,\r\nкак бы одоленное на время Михаиловым счастием, снова явилось во всем ужасе над Государством и Государем.\r\nНадлежало избрать Военачальника: избрали того, кто уже давно был нелюбим, а в сие время ненавидим: Князя Дмитрия Шуйского.\r\nРоссияне вышли в поле с унынием и без ревности: Шведы ждали обещанных денег.\r\nНе имея готового серебра, Василий требовал его от Иноков Лавры;\r\nно Иноки говорили, что они, дав Борису 15000, расстриге 30000, самому Василию 20000 рублей,\r\nостальною казною едва могут исправить стены и башни свои, поврежденные неприятельскою стрельбою.\r\nЦарь силою взял у них и деньги и множество церковных сосудов, золотых и серебряных для сплавки. Иноки роптали: народ изъявлял негодование, уподобляя такое дело святотатству.\r\nОдни Шведы, изъявив участие в народной скорби о Михаиле, ими также любимом, казались утешенными и довольными.\r\nПолучив жалованье - и Делагарди выступил вслед за Князем Дмитрием к Можайску, чтобы освободить Смоленск.\r\nЖдали еще новых союзников, не бывалых под хоругвями Христианскими:\r\nКрымских Царевичей с толпами разбойников, чтобы примкнуть к ним несколько дружин Московских и вести их к Калуге для истребления Самозванца.\r\nНе думали о стыде иметь нужду в таких сподвижниках! Довольно было сил: недоставало только человека, коего в бедствиях Государственных и миллионы людей не заменяют.\r\n.. Орошая слезами, искренними или притворными, тело Михаила, Василий погребал с ним свое державство, и два раза спасенный от близкой гибели, уже не спасся в третий!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Аделаида, жених ее и Александра искренно и ласково простились с князем. Евгений Павлович был в том же числе, и один он был весел.\r\n- По-моему сбылось! Только жаль, что и вы, бедненький, тут пострадали, - прошептал он с самою милою усмешкой.\n Аглая ушла не простившись.\r\nНо приключения этого вечера тем еще не кончились; Лизавете Прокофьевне пришлось вынести еще одну весьма неожиданную встречу.\r\nОна не успела еще сойти с лестницы на дорогу (огибающую кругом парк), как вдруг блестящий экипаж, коляска, запряженная двумя белыми конями, промчалась мимо дачи князя.\r\nВ коляске сидели две великолепные барыни.\r\nНо, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из дам быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.\r\n- Евгений Павлыч! Это ты? - крикнул вдруг звонкий, прекрасный голос, от которого вздрогнул князь, и может быть, еще кто-нибудь: - ну, как я рада, что, наконец, разыскала!\r\nЯ послала к тебе в город нарочного; двух! Целый день тебя ищут! Евгений Павлович стоял на ступеньках лестницы как пораженный громом.\r\nЛизавета Прокофьевна тоже стала на месте, но не в ужасе и оцепенении, как Евгений Павлович:\r\nона посмотрела на дерзкую так же гордо и с таким же холодным презрением, как пять минут назад на \"людишек\", и тотчас же перевела свой пристальный взгляд на Евгения Павловича.\r\n- Новость! - продолжал звонкий голос: - за Купферовы векселя не бойся; Рогожин скупил за тридцать, я уговорила. Можешь быть спокоен, хоть месяца три еще.\r\nА с Бискупом и со всею этою дрянью наверно сладимся, по знакомству! Ну, так вот, все, значит, благополучно. Будь весел. До завтра! Коляска тронулась и быстро исчезла.\r\n- Это помешанная! - крикнул, наконец, Евгений Павлович, покраснев от негодования и в недоумении оглядываясь кругом: - я знать не знаю, что она говорила! Какие векселя? Кто она такая?\r\nЛизавета Прокофьевна продолжала глядеть на него еще секунды две; наконец быстро и круто направилась к своей даче, а за нею все.\r\nРовно чрез минуту на террасу к князю явился обратно Евгений Павлович в чрезвычайном волнении.\r\n- Князь, по правде, вы не знаете, что это значит?\r\n- Ничего не знаю, - ответил князь, бывший и сам в чрезвычайном и болезненном напряжении.\n - Нет?\n - Нет.\r\n- И я не знаю, - засмеялся вдруг Евгений Павлович. - Ей богу, никаких сношений по этим векселям не имел, ну, верите честному слову!.. Да что с вами, вы в обморок падаете?\r\n- О, нет, нет, уверяю вас, нет...\n\n XI.\r\nТолько на третий день Епанчины вполне умилостивились.\r\nКнязь хоть и обвинил себя во многом, по обыкновению, и искренно ожидал наказания, но все-таки у него было сначала полное внутреннее убеждение,\r\nчто Лизавета Прокофьевна не могла на него рассердиться серьезно, а рассердилась больше на себя самое.\r\nТаким образом такой долгий срок вражды поставил его к третьему дню в самый мрачный тупик.\r\nПоставили и другие обстоятельства, но одно из них преимущественно.\r\nВсе три дня оно разрасталось прогрессивно в мнительности князя (а князь с недавнего времени винил себя в двух крайностях:\r\nв необычной \"бессмысленной и назойливой\" своей доверчивости и в то же время в \"мрачной, низкой\" мнительности).\r\nОдним словом, в конце третьего дня приключение с эксцентрическою дамой, разговаривавшею из своей коляски с Евгением Павловичем, приняло в уме его устрашающие и загадочные размеры.\r\nСущность загадки, кроме других сторон дела, состояла для князя в скорбном вопросе: он ли именно виноват и в этой новой \"чудовищности\", или только.\r\n.. Но он не договаривал, кто еще. Что же касается до букв Н. Ф. Б.\r\n, то, на его взгляд, тут была одна только невинная шалость, самая даже детская шалость,\r\nтак что и задумываться об этом\" сколько-нибудь было бы совестно и даже в одном отношении почти бесчестно.\r\nВпрочем, в первый же день после безобразного \"вечера\", в беспорядках которого он был такою главною \"причиной\", князь имел поутру удовольствие принимать у себя князя Щ.\r\nс Аделаидой. \"Они зашли главное с тем, чтоб узнать о его здоровье\", зашли с прогулки, вдвоем.\r\nАделаида заметила сейчас в парке одно дерево, чудесное старое дерево, развесистое, с длинными, искривленными сучьями, все в молодой зелени, с дуплом и трещиной;\r\nона непременно, непременно положила срисовать его!\r\nТак что почти об этом только говорила целые полчаса своего визита.\r\nКнязь Щ. был любезен и мил по обыкновению, спрашивал князя о прежнем, припоминал обстоятельства их первого знакомства, так что о вчерашнем почти ничего не было сказано.\r\nНаконец Аделаида не выдержала и, усмехнувшись, призналась, что они зашли incognito;\r\nно тем однако же признания и кончились, хотя из этого incognito уже можно было усмотреть,\r\nчто родители, то-есть, главное, Лизавета Прокофьевна, находятся в каком-то особенном нерасположении.\r\nНо ни о ней, ни об Аглае, ни даже об Иване Федоровиче Аделаида и князь Щ. не вымолвили в свое посещение ни единого слова. Уходя опять гулять, с собою князя не пригласили.\r\nО том же, чтобы звать к себе, и намека не было;\r\nна этот счет проскочило даже одно очень характерное словцо у Аделаиды:\r\nрассказывая об одной своей акварельной работе, она вдруг очень пожелала показать ее: \"Как бы это сделать поскорее?\r\nПостойте!\r\nЯ вам или с Колей сегодня пришлю, если зайдет, или завтра сама опять, как гулять с князем пойдем, занесу\",\r\nзаключила она, наконец, свое недоумение, обрадовавшись, что так ловко и для всех удобно удалось ей разрешить эту задачу.\r\nНаконец, уже почти простившись, князь Щ. точно вдруг вспомнил:\r\n- Ах да, - спросил он, - не знаете ли хоть вы, милый Лев Николаевич, что это была за особа, что кричала вчера Евгению Павлычу из коляски?\r\n- Это была Настасья Филипповна, - сказал князь, - разве вы еще не узнали, что это она? А с нею не знаю, кто был.\r\n- Знаю, слышал! - подхватил князь Щ. - Но что означал этот крик? это такая, признаюсь, для меня загадка... для меня и для других.\r\nКнязь Щ. говорил с чрезвычайным и видимым изумлением.\r\n- Она говорила о каких-то векселях Евгения Павловича, - очень просто отвечал князь,\r\n- которые попались от какого-то ростовщика к Рогожину, по ее просьбе, и что Рогожин подождет на Евгении Павлыче.\r\n- Слышал, слышал, дорогой мой князь, да ведь этого быть не могло! Никаких векселей у Евгения Павлыча тут и быть не могло! При таком состоянии...\r\nПравда, ему случалось по ветрености, прежде, и даже я его выручал... Но при таком состоянии давать векселя ростовщику и о них беспокоиться - невозможно.\r\nИ не может он быть на ты и в таких дружеских отношениях с Настасьей Филипповной, - вот в чем главная задача. Он клянется, что ничего не понимает, и я ему вполне верю.\r\nНо дело в том, милый князь, что я хотел спросить вас, не знаете ли вы-то чего? То-есть, не дошел ли хоть до вас каким-нибудь чудом слух?\r\n- Нет, ничего не знаю, и уверяю вас, что я в этом нисколько не участвовал.\r\n- Ах, какой же вы, князь, стали! Я вас просто не узнаю сегодня. Разве я мог предположить вас в таком деле участником?.. Ну, да вы сегодня расстроены.\n Он обнял и поцеловал его.\r\n- То-есть, в каком же \"таком\" деле участником? Я не вижу никакого \"такого\" дела.\r\n- Без сомнения, эта особа желала как-нибудь и в чем-нибудь помешать Евгению Павлычу, придав ему в глазах свидетелей качества, которых он не имеет и не может иметь, - ответил князь Щ.\r\nдовольно сухо.\r\nКнязь Лев Николаевич смутился, но однако же пристально и вопросительно продолжал смотреть на князя; но тот замолчал.\r\n- А не просто векселя? Не буквально ли так, как вчера? - пробормотал наконец князь в каком-то нетерпении.\r\n- Да говорю же вам, судите сами, что может быть тут общего между Евгением Павлычем и...\r\nею и вдобавок с Рогожиным? Повторяю вам, состояние огромное, что мне совершенно известно; другое состояние, которого он ждет от дяди. Просто, Настасья Филипповна...\r\nКнязь Щ. вдруг опять замолчал, очевидно потому, что ему не хотелось продолжать князю о Настасье Филипповне.\r\n- Стало быть, во всяком случае, она ему знакома? - спросил вдруг князь Лев Николаевич, помолчав с минуту.\r\n- Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж очень давно, еще прежде, то-есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком.\r\nТеперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда! Сами знаете, что и ее все здесь не было; нигде не было.\r\nМногие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.\r\n- Великолепный экипаж! - сказала Аделаида.\n - Да, экипаж великолепный.\r\nОба удалились, впрочем, в самом дружеском, в самом братском, можно сказать, расположении к князю Льву Николаевичу.\r\nА для нашего героя это посещение заключало в себе нечто даже капитальное.\r\nПоложим, он и сам много подозревал, с самой вчерашней ночи (а может, и раньше), но до самого их визита он не решался оправдать свои опасения вполне.\r\nТеперь же становилось ясно: князь Щ.\r\n, конечно, толковал событие ошибочно, но все же бродил кругом истины, все-таки понял же тут - интригу.\r\n(Впрочем, он, может быть, и совершенно верно про себя понимает, - подумал князь, - а только не хочет высказаться и потому нарочно толкует ошибочно.\r\n) Яснее всего было то, что к нему теперь заходили (и именно князь Щ.\r\n) в надежде каких-нибудь разќяснений; если так, то его прямо считают участником в интриге.\r\nКроме того, если это все так и в самом деле важно, то, стало быть, у ней какая-то ужасная цель, какая же цель? Ужас!\r\n\"Да и как ее остановишь? Остановить ее нет никакой возможности, когда она убеждена в своей цели!\" Это уже князь знал по опыту.\r\n\"Сумасшедшая. Сумасшедшая.\r\n\" Но слишком, слишком много собралось в это утро и других неразрешимых обстоятельств, и все к одному времени, и все требовало разрешения немедленно, так что князь был очень грустен.\r\nЕго развлекла немного Вера Лебедева, которая пришла к нему с Любочкой, и смеясь, что-то долго рассказывала.\r\nЗа нею последовала и сестра ее, раскрывавшая рот, за ними гимназист, сын Лебедева, который уверял, что \"Звезда Полынь\",\r\nв Апокалипсисе, павшая на землю на источники вод, есть, по толкованию его отца, сеть железных дорог, раскинувшаяся по Европе.\r\nКнязь не поверил, что Лебедев так толкует, решено было справиться у него самого при первом удобном случае.\r\nОт Веры Лебедевой князь узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего дня и, по всем признакам,\r\nдолго от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся с генералом Иволгиным;\r\nвпрочем, он обќявил, что остается у них единственно, чтоб укомплектовать свое образование.\r\nВообще дети Лебедева все более и более с каждым днем начинали князю нравиться. Коли целый день не было: он спозаранку отправился в Петербург.\r\n(Лебедев тоже уехал чем свет по каким-то своим делишкам.) Но князь ждал с нетерпением посещения Гаврилы Ардалионовича, который непременно должен был сегодня же зайти к нему.\r\nОн пожаловал в седьмом часу пополудни, тотчас после обеда.\r\nС первого взгляда на него, князю подумалось, что по крайней мере этот господин должен знать всю подноготную безошибочно,\r\n- да и как не знать, имея таких помощников, как Варвара Ардалионовна и супруг ее?\r\nНо с Ганей у князя были отношения все какие-то особенные.\r\nКнязь, например, доверил ему вести дело Бурдовского и особенно просил его об этом;\r\nно несмотря на эту доверенность и на кое-что бывшее прежде, между обоими постоянно оставались некоторые пункты, о которых как бы решено было взаимно ничего не говорить.\r\nКнязю казалось иногда, что Ганя, может быть, и желал с своей стороны самой полной и дружеской искренности;\r\nтеперь, например, чуть только он вошел, князю тотчас же показалось, что Ганя в высшей степени убежден, что в эту самую минуту настала пора разбить между ними лед на всех пунктах.\r\n(Гаврила Ардалионович однако же торопился; его ждала у Лебедева сестра; оба они спешили по какому-то делу.\r\n) Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся.\r\nВо все двадцать минут его посещения, князь был даже очень задумчив, почти рассеян.\r\nОжидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть не могло. Тогда и Ганя решился говорите с большою выдержкой.\r\nОн не умолкая рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного не коснулся.\r\nГаня рассказал между прочим, что Настасья Филипповна всего только дня четыре здесь в Павловске и уже обращает на себя общее внимание.\r\nЖивет она где-то в какой-то Матросской улице, в небольшом, неуклюжем домике, у Дарьи Алексеевны, а экипаж ее чуть не первый в Павловске.\r\nВокруг нее уже собралась целая толпа старых и молодых искателей; коляску сопровождают иногда верховые.\r\nНастасья Филипповна, как и прежде, очень разборчива, допускает к себе по выбору. А все-таки около нее целая команда образовалась, есть кому стать за нее в случае нужды.\r\nОдин формальный жених, из дачников, уже поссорился из-за нее с своею невестой; один старичок-генерал почти проклял своего сына.\r\nОна часто берет с собой кататься одну прелестную девочку, только что шестнадцати лет, дальнюю родственницу Дарьи Алексеевны;\r\nэта девочка хорошо поет, - так что по вечерам их домик обращает на себя внимание.\r\nНастасья Филипповна, впрочем, держит себя чрезвычайно порядочно, одевается не пышно, но с необыкновенным вкусом, и все дамы ее \"вкусу, красоте и экипажу завидуют\".\r\n- Вчерашний эксцентрический случай, - промолвился Ганя, - конечно, преднамеренный, и, конечно, не должен идти в счет.\r\nЧтобы придраться к ней в чем-нибудь, надо подыскаться нарочно или оклеветать, что, впрочем, не замедлит, - заключил Ганя, ожидавший, что князь непременно тут спросит:\r\n\"почему он называет вчерашний случай случаем преднамеренным?\r\nИ почему не замедлит?\" Но князь не спросил этого.\r\nНасчет Евгения Павловича Ганя распространился опять-таки сам, без особых расспросов, что было очень странно, потому что он ввернул его в разговор безо всякого повода.\r\nПо мнению Гаврилы Ардалионовича, Евгений Павлович не знал Настасьи Филипповны, он ее и теперь тоже чуть-чуть только знает и именно потому,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- Каково-то вы себя теперь изволите чувствовать, Яков Петрович? Что-то ты сделаешь? Что-то сделаешь ты теперь, подлец ты такой, шельмец ты такой!\r\nДовел себя до последнего, да и плачешь теперь, да и хнычешь теперь!\" Так поддразнивал себя господин Голядкин, подпрыгивая на тряском экипаже своего ваньки.\r\nПоддразнивать себя и растравлять таким образом свои раны в настоящую минуту было каким-то глубоким наслаждением для господина Голядкина, даже чуть ли не сладострастием.\r\n\"Ну, если б там, теперь, - думал он, - волшебник какой бы пришел, или официальным образом как-нибудь этак пришлось, да сказали бы:\r\nдай, Голядкин, палец с правой руки - и квиты с тобой;\r\nне будет другого Голядкина, и ты будешь счастлив, только пальца не будет, - так отдал бы палец, непременно бы отдал, не поморщась бы отдал.\r\nЧерти бы взяли все это! - вскрикнул, наконец, отчаянный титулярный советник, - ну, зачем все это?\r\nНу, надобно было всему этому быть; вот непременно этому, вот именно этому, как будто нельзя было другому чему!\r\nИ все было хорошо сначала, все были довольны и счастливы; так вот нет же, надобно было! Впрочем, ведь словами ничего не возьмешь.\r\nНужно действовать\".\r\nИтак, почти решившись на что-то, господин Голядкин, войдя в свою квартиру, нимало не медля схватился за трубку и,\r\nнасасывая ее из всех сил, раскидывая клочья дыма направо и налево, начал в чрезвычайном волнении бегать взад и вперед по комнате.\r\nМежду тем Петрушка стал сбирать на стол.\r\nНаконец господин Голядкин решился совсем, вдруг бросил трубку, накинул на себя шинель, сказал, что дома обедать не будет, и выбежал вон из квартиры.\r\nНа лестнице нагнал его, запыхавшись, Петрушка, держа в руках забытую им шляпу.\r\nГосподин Голядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться в глазах Петрушки,\r\nчтоб не подумал чего Петрушка особенного, - что вот, дескать, такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т.\r\nд.\r\n, - но так как Петрушка и глядеть не хотел и тотчас ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объяснений надел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть,\r\nк лучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим, даже у себя в пятках озноб, вышел на улицу, нанял извозчика и полетел к Андрею Филипповичу.\r\n\"Впрочем, не лучше ли завтра? - думал господин Голядкин, хватаясь за снурок колокольчика у дверей квартиры Андрея Филипповича, - да и что же я скажу особенного?\r\nОсобенного-то здесь нет ничего.\r\nДело-то такое мизерное да оно, наконец, и действительно мизерное, плевое, то есть почти плевое дело... ведь вот оно, как это все, обстоятельство-то...\r\n\" Вдруг господин Голядкин дернул за колокольчик; зазвенел, изнутри послышались чьи-то шаги... Тут господин Голядкин даже проклял себя, отчасти за свою поспешность и дерзость.\r\nНедавние неприятности, о которых господин Голядкин едва не позабыл за делами, и контра с Андреем Филипповичем тут же пришли ему на память.\r\nНо уже бежать было поздно: дверь отворилась. К счастию господина Голядкина отвечали ему, что Андрей Филиппович и домой не приезжал из должности, и не обедает дома.\r\n\"Знаю, где он обедает: он у Измайловского моста обедает\". - подумал герой наш и страх как обрадовался.\r\nНа вопрос слуги, как об вас доложить сказал, что, дескать, я, мой друг, хорошо, что дескать, я мой друг, после, и даже с некоторою бодростью сбежал вниз по лестнице.\r\nВыйдя на улицу, он решился отпустить экипаж и расплатился с извозчиком.\r\nКогда же извозчик попросил о прибавке, - дескать, ждал, сударь, долго и рысачка для вашей милости не жалел,- то дал и прибавочки пятачок, и даже с большою охотою; сам же пешком пошел.\r\n\"Дело-то оно, правда, такое, - думал господин Голядкин, - что ведь так оставить нельзя;\r\nоднако ж, если так рассудить, этак здраво рассудить, так из чего же по-настоящему здесь хлопотать?\r\nНу, нет, однако ж, я буду все про то говорить, из чего же мне хлопотать? из чего мне маяться, биться, мучиться, себя убивать? Во-первых, дело сделано, и его не воротишь.\r\n.\r\n.\r\nведь не воротишь!\r\nРассудим так:\r\nявляется человек, - является человек с достаточной рекомендацией, дескать, способный чиновник, хорошего поведения,\r\nтолько беден и потерпел разные неприятности, - передряги там этакие, - ну, да ведь бедность не порок;\r\nстало быть, я в стороне.\r\nНу, в самом деле, что ж за вздор такой?\r\nНу, пришелся, устроился, самой природой устроился так человек, что две капли воды похож на другого человека, что совершенная копия с другого человека:\r\nтак уж его за это и не принимать в департамент?\r\n! Коли уж судьба, коли одна судьба, коли одна слепая фортуна тут виновата, - так уж его и затереть, как ветошку, так уж и служить ему не давать.\r\n..\r\nда где же тут после этого справедливость будет? Человек же он бедный, затерянный, запуганный; тут сердце болит, тут сострадание его призреть велит! Да!\r\nнечего сказать, хороши бы были начальники, если б так рассуждали, как я, забубенная голова! Эка ведь башка у меня!\r\nНа десятерых подчас глупости хватит! Нет, нет! и сделали хорошо, и спасибо им, что призрели бедного горемыку.\r\n.\r\n.\r\nНу, да, положим, например, что мы близнецы, что вот уж мы так уродились, что братья-близнецы, да и только, - вот оно как!\r\nНу, что же такое? Ну, и ничего! Можно всех чиновников приучить.\r\n..\r\nа посторонний кто, войдя в наше ведомство, уж, верно, не нашел бы ничего неприличного и оскорбительного в таком обстоятельстве.\r\nОно даже тут есть кое-что умилительное;\r\nчто вот, дескать, мысль-то какая: что, дескать, промысл божий создал двух совершенно подобных, а начальство благодетельное, видя промысл божий, приютило двух близнецов.\r\nОно, конечно, - продолжал господин Голядкин, переводя дух и немного понизив голос, - оно, конечно...\r\nоно, конечно, лучше бы было, кабы не было ничего этого, умилительного, и близнецов никаких тоже бы не было...\r\nЧерт бы побрал все это! И на что это нужно было? И что за надобность тут была такая особенная и никакого отлагательства не терпящая?\r\n! Господи бог мой! Эк ведь черти заварили кашу какую!\r\nВот ведь, однакож, у него и характер такой, нрава он такого игривого, скверного, - подлец он такой, вертлявый такой, лизун, лизоблюд, Голядкин он этакой!\r\nПожалуй, еще дурно себя поведет да фамилью мою замарает, мерзавец.\r\nВот теперь и смотри за ним и ухаживай! Эк ведь наказание какое! Впрочем, что ж? ну, и нужды нет! ну, он подлец, - ну, пусть он подлец, а другой зато честный.\r\nНу, вот он подлец будет, а я буду честный, - и скажут, что вот этот Голядкин подлец, на него не смотрите и его с другим не мешайте;\r\nа этот вот честный, добродетельный, кроткий, незлобивый, весьма надежный по службе и к повышению чином достойный; вот оно как!\r\nНу, хорошо.\r\n.. а как, того... А как они там, того... да и перемешают! От него ведь все станется! Ах ты, господи боже мой!.\r\n. И подменит человека, подменит, подлец такой, - как ветошку человека подменит и не рассудит, что человек не ветошка. Ах ты, господи боже мой! Эко несчастие какое!..\"\r\nВот таким-то образом рассуждая и сетуя, бежал господин Голядкин, не разбирая дороги и сам почти не зная куда.\r\nОчнулся он на Невском проспекте, и то по тому только случаю, что столкнулся с каким-то прохожим так ловко и плотно, что только искры посыпались.\r\nГосподин Голядкин, не поднимая головы, пробормотал извинение, и только тогда, когда прохожий,\r\nпроворчав что-то не слишком лестное, отошел уже на расстояние значительное, поднял нос верху и осмотрелся, где он и как.\r\nОсмотревшись и заметив, что находится именно возле того ресторана, в котором отдыхал,\r\nприготовляясь к званому обеду у Олсуфия Ивановича, герой наш почувствовал вдруг щипки и щелчки по желудку, вспомнил,\r\nчто не обедал, званого же обеда не предстояло нигде, и потому, дорогого своего времени не теряя,\r\nвбежал он вверх по лестнице в ресторан перехватить что-нибудь поскорее, и как можно торопясь не замешкать.\r\nИ хотя в ресторане было все дорогонько, но это маленькое обстоятельство не остановило на этот раз господина Голядкина;\r\nда и останавливаться-то теперь на подобных безделицах некогда было.\r\nВ ярко освещенной комнате, у прилавка, на котором лежала разнообразная груда всего того, что потребляется на закуску людьми порядочными, стояла довольно густая толпа посетителей.\r\nКонторщик едва успевал наливать, отпускать, сдавать и принимать деньги.\r\nГосподин Голядкин подождал своей очереди и, выждав, скромно протянул свою руку к пирожку растегайчику.\r\nОтойдя в уголок, оборотясь спиною к присутствующим и закусив с аппетитом, он воротился к конторщику, поставил на стол блюдечко,\r\nзная цену, вынул десять копеек серебром и положил на прилавок монетку, ловя взгляды конторщика, чтоб указать ему:\r\n\"что вот,дескать,монетка лежит;\r\nодин растегайчик\" и т.\r\nд.\r\n- С вас рубль десять копеек, - процедил сквозь зубы конторщик.\n Господин Голядкин порядочно изумился.\r\n- Вы мне говорите?.. Я... я, кажется, взял один пирожок.\n - Одиннадцать взяли, - с уверенностью возразил конторщик.\r\n- Вы... сколько мне кажется... вы, кажется, ошибаетесь... Я, право, кажется, взял один пирожок.\r\n- Я считал; вы взяли одиннадцать штук. Когда взяли, так нужно платить, у нас даром ничего не дают.\r\nГосподин Голядкин был ошеломлен. \"Что ж это, колдовство, что ль какое надо мной совершается?\" - подумал он.\r\nМежду тем конторщик ожидал решения господина Голядкина; господина Голядкина обступили;\r\nгосподин Голядкин уже полез было в карман, чтоб вынуть рубль серебром, чтоб расплатиться немедленно, чтоб от греха-то подальше быть.\r\n\"Ну, одиннадцать так одиннадцать, - думал он, краснея как рак, - ну, что же такого тут, что съедено одиннадцать пирожков?\r\nНу, голоден человек, так и съел одиннадцать пирожков; ну, и пусть ест себе на здоровье; ну, и дивиться тут нечему и стесняться тут нечему.\r\n..\" Вдруг как будто что-то кольнуло господина Голядкина; он поднял глаза и - разом понял загадку, понял все колдовство: разом разрешились все затруднения...\r\nВ дверях в соседнюю комнату, почти прямо за спиною конторщика и лицом к господину Голядкину, в дверях, которые, между прочим, герой наш принимал доселе за зеркало,\r\nстоял один человечек, стоял он, стоял сам господин Голядкин, - не старый господин Голядкин, не герой нашей повести, а другой господин Голядкин, новый господин Голядкин.\r\nДругой господин Голядкин находился, по-видимому, в превосходном расположении духа.\r\nОн улыбался господину Голядкину первому, кивал ему головою, подмигивал глазками, семенил немного ногами и глядел так,\r\nчто чуть что, - так он и стушуется, так он и в соседнюю комнату, а там, пожалуй, задним ходом, да и того.\r\n.. и все преследования останутся тщетными.\r\nВ руках его был последний кусок десятого расстегая, который он, в глазах же господина Голядкина, отправил в свой рот, чмокнув от удовольствия.\r\n\" Подменил, подлец! - подумал господин Голядкин, вспыхнув как огонь от стыда, - не постыдился публичности! Видят ли его? Кажется, не замечает никто...\r\n\" Господин Голядкин бросил рубль серебром так, как будто бы об него все пальцы обжег, и,\r\nне замечая значительно-наглой улыбки конторщика, улыбки торжества и спокойного могущества, выдрался из толпы и бросился вон без оглядки.\r\n\"Спасибо за то, что хоть не компрометировал окончательно человека! - подумал старший господин Голядкин.\r\n- Спасибо разбойнику, и ему и судьбе, что еще хорошо все уладилось. Нагрубил лишь конторщик.\r\nДа что ж, ведь он был в своем праве! Рубль десять следовало, так и был в своем праве. Дескать, без денег у нас никому не дают! Хоть бы был поучтивей, бездельник!..\"\r\nВсе это говорил господин Голядкин, сходя с лестницы на крыльцо.\r\nОднако же на последней ступеньке он остановился как вкопанный и вдруг покраснел так, что даже слезы выступили у него на глазах от припадка страдания амбиции.\r\nПростояв с пол-минуты столбом, он вдруг решительно топнул ногою, в один прыжок соскочил с крыльца на улицу и без оглядки,\r\nзадыхаясь, не слыша усталости, пустился к себе домой, в Шестилавочную улицу.\r\nДома, не сняв даже с себя верхнего платья, вопреки привычке своей быть у себя по-домашнему, не взяв даже предварительно трубки, уселся он немедленно на диване,\r\nпридвинул чернильницу, взял перо, достал лист почтовой бумаги и принялся строчить дрожащею от внутреннего волнения рукой следующее послание:\r\n\"Милостивый государь мой,\n Яков Петрович!\r\nНикак бы не взял я пера, если бы обстоятельства мои и вы сами, милостивый государь мой, меня к тому не принудили.\r\nВерьте, что необходимость одна понудила меня вступить в вами в подобное объяснение, и потому прежде всего прошу считать эту меру мою не как умышленным намерением к вашему,\r\nмилостивый государь мой, оскорблению, но как необходимым следствием связующих нас теперь обстоятельств\".\r\n\"Кажется, хорошо, прилично, вежливо, хотя не без силы и твердости?.. Обижаться ему тут, кажется, нечем.\r\nК тому же я в своем праве\", - подумал господин Голядкин, перечитывая написанное.\r\n\"Неожиданное и странное появление ваше, милостивый государь мой, в бурную ночь, после грубого и неприличного со мною поступка врагов моих,\r\nкоих имя умалчиваю из презрения к ним, было зародышем всех недоразумений, в настоящее время между нами существующих.\r\nУпорное же ваше, милостивый государь, желание стоять на своем и насильственно войти в круг моего бытия и всех отношений моих в практической жизни выступает даже за пределы,\r\nтребуемые одною лишь вежливостью и простым общежитием.\r\nЯ думаю, нечего упоминать здесь о похищении вами, милостивый государь мой,\r\nбумаги моей и собственного моего честного имени, для приобретения ласки начальства, - ласки, не заслуженной вами.\r\nНечего упоминать здесь и об умышленных и обидных уклонениях ваших от необходимых по сему случаю объяснений.\r\nНаконец, чтобы все сказать, не упоминаю здесь и о последнем странном, можно сказать, непонятном поступке вашем со мною в кофейном доме.\r\nДалек от того, чтоб сетовать о бесполезной для меня утрате рубля серебром;\r\nно не могу не выказать всего негодования моего при воспоминании о явном посягательстве вашем, милостивый государь,\r\nв ущерб моей чести и вдобавок в присутствии нескольких персон, хотя не знакомых мне, но вместе с тем весьма хорошего тона.\r\n..\"",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Аксаков С",
"role": "user"
},
{
"content": "Косач уже и в этом периоде возраста крупнее курочки, и брови у него шире и краснее: преимущество, которое он навсегда сохраняет.\r\nСтарый самец всегда тяжелее одним фунтом старой курочки.\r\nВ начале зимы косач становится темно-кофейного цвета, черные косицы в хвосте отрастают, концы их загибаются: одна половина направо, а другая налево.\r\nФигура этих косиц очень похожа на загнутое лезвие старинного столового ножа.\r\nКосачи чернеют год от году и на третий год становятся совершенно черными, с маленькою сериною на спине между крыльев и с отливом вороненой стали по всему телу и особенно по шее.\r\nВпрочем, внутренняя сторона крыльев подбита мелкими белыми перышками, также и косицы в хвосте; и белая же поперечная полоса видна на правильных перьях.\r\nКурочка, существенно не изменяет своего цвета: только к зиме перья делаются жестче и крупнее, а пестрины темнее и желтее.\r\nТетеревята имеют то особенное свойство, что через несколько дней после вылупления своего из яиц начинают понемногу летать,\r\nили, точнее сказать, перепархивать, отчего самые маленькие называются в иных местах так же, как перепелята, поршками.\r\nПитаются они сначала разными травяными семенами и мелкими насекомыми, потом разными ягодами:\r\nполевою клубникою, костяникою и вишнею, до которых они большие охотники, а в местах лесных -- всякими лесными ягодами.\r\nСпособ, посредством которого тетеревята лакомятся вишнями, растущими гораздо выше их роста, очень оригинален:\r\nони пускают вишенные кустики между ног и, подвигаясь вперед, постепенно их наклоняют до тех пор, пока ягоды не приблизятся к самому их рту.\r\nВ это время молодые тетерева бывают особенного и отличного вкуса, разумеется там, где ягод так много, что они могут составлять единственную или преимущественную их пищу.\r\nВ последствии времени они кормятся хлебными зернами и, наконец, когда хлеба уберут в гумно, а поля покроются снегом, древесные почки, дубовые желуди,\r\n[Дубовые желуди глотают тетерева вместе с чашечками и даже маленькими веточками в изумительном количестве.]\r\nберезовые сережки, ольховые шишечки, можжевеловые ягоды, сосновые и еловые погонцы доставляют им обильный и питательный корм.\r\nСтрельба тетеревов раннею весною незначительна; она прекращается, когда курочки сядут на гнезда, а косачи спрячутся в лесные овраги и другие крепкие места, что бывает в исходе мая.\r\nВ июне косачи и холостые курочки линяют; матки линяют после вывода детей, гораздо позднее.\r\nСтрельба молодых тетеревов начинается в июле и продолжается до начала сентября, разумеется всегда из-под собаки.\r\nКогда же деревья облетят, а трава от дождей и морозов завянет и приляжет к земле,\r\nтетерева по утрам и вечерам начинают садиться на деревья сначала выводками, а потом собравшимися стаями, в которых старые уже смешиваются с молодыми.\r\nЭти стаи нередко состоят из одних косачей или одних курочек. Чем становится позднее осень, тем сидят они долее, если не сгонит их сильный ветер.\r\nПри тихой погоде, особенно при мелком дожде, только в полдень слетают тетеревиные стаи на землю,\r\nна поляны и чистые места, где бы не беспокоили их дождевые капли, падающие беспрестанно с мокрых древесных ветвей.\r\nКогда же солнце начнет склоняться к западу, тетерева поднимаются с лежки, то есть с места своего отдохновения,\r\nопять садятся на деревья и сидят нахохлившись, как будто дремлют, до глубоких сумерек;\r\nпотом пересаживаются в полдерева и потом уже спускаются на ночлег; ночуют всегда на земле.\r\nТакже в полдерева и близко к древесному стволу садятся тетерева в ветреное время, чтобы их вместе с ветвями не качало ветром, чего они не любят.\r\nОпускаясь на ночлег, они не слетают, а как будто падают вниз, без всякого шума, точно пропадают, так что, завидя издали большое дерево,\r\nунизанное десятками тетеревов, и подъезжая к нему с осторожностью, вдруг вы увидите, что тетеревов нет, а они никуда не улетали!\r\nЕсли вы вздумаете подойти к дереву ближе, то поднимете всю стаю, усевшуюся на ночевку.\r\nВ зимние бураны заносит их снегом совершенно, так что надобно необыкновенную силу тетерева, чтоб выбиться из снежного сугроба.\r\nВот тут-то губят их лиса и волк, которые отыскивают лакомую добычу чутьем.\r\nМне случалось не раз, бродя рано по утрам, попадать нечаянно на место тетеревиного ночлега;\r\nв первый раз я был даже испуган:\r\nнесколько десятков тетеревов вдруг, совершенно неожиданно, поднялись вверх столбом и осыпали меня снежною пылью,\r\nкоторую они подняли снизу и еще более стряхнули сверху, задев крыльями за ветви дерев, напудренных инеем.\r\nКонец осени и начало зимы -- самая лучшая и добычливая стрельба тетеревов с подъезда и на чучелы.\r\nОна прекращается только глубокими снегами, следственно может продолжиться иногда до исхода декабря.\r\nЭто общий очерк тетерева. Говоря о стрельбе его, я стану говорить подробнее об его нравах, изменяющихся с переменами времени года, и мой очерк должен отчасти повториться.\r\nВ исходе марта начнет сильно пригревать солнышко, разогреется остывшая кровь в косачах, проснется безотчетное стремление к совокуплению с самками, и самцы начинают токовать, то есть,\r\nсидя на деревьях, испускать какие-то глухие звуки, изредка похожие на гусиное шипенье,\r\nа чаще на голубиное воркованье или бормотанье, слышное весьма далеко в тишине утренней зари, на восходе солнца.\r\nВероятно, многим удавалось слышать, не говоря об охотниках, \"вдали тетеревов глухое токованье\",\r\n[Стих Державина из стихотворения \"Жизнь Званская\".]\r\nи, верно, всякий испытывал какое-то неопределенное, приятное чувство.\r\nВ самих звуках ничего нет привлекательного для уха, но в них бессознательно чувствуешь и понимаешь общую гармонию жизни в целой природе.\r\n.\r\n.\r\nИтак, косач пускается токовать:\r\nсначала токует не подолгу, тихо, вяло, как будто бормочет про себя, и то после сытного завтрака, набивши полный зоб надувающимися тогда древесными почками.\r\nПотом, с прибавлением теплоты в воздухе, с каждым днем токует громче, дольше, горячее и, наконец, доходит до исступления:\r\nшея его распухает, перья на ней поднимаются, как грива, брови, спрятанные во впадинках, прикрытые в обыкновенное время тонкою,\r\nсморщенною кожицею, надуваются, выступают наружу, изумительно расширяются, и красный цвет их получает блестящую яркость.\r\nКосачи рано утром, до солнечного всхода, похватав уже кое-как несколько корма (видно, и птице не до пищи,\r\nкогда любовь на уме), слетаются на избранное заранее место, всегда удобное для будущих подвигов.\r\nЭто бывает или чистая поляна в лесу, или луг между дерев, растущих на опушке и иногда стоящих на открытом поле, преимущественно на пригорке.\r\nТакое место, неизменно посещаемое, всегда одно и то же, называется током, или токовищем.\r\nНадобно постоянное усилие человека, чтоб заставить тетеревов бросить его и выбрать другое. Даже сряду несколько лет токи бывают на одних и тех же местах.\r\nКосачи, сидя на верхних сучьях дерев, беспрерывно опуская головы вниз, будто низко кланяясь, приседая и выпрямляясь, вытягивая с напряжением раздувшуюся шею,\r\nшипят со свистом, бормочут, токуют, и, при сильных движениях, крылья их несколько распускаются для сохранения равновесия.\r\nОни час от часу приходят в большую ярость: движения ускоряются, звуки сливаются в какое-то клокотанье, косачи беснуются, и белая пена брызжет из их постоянно разинутых ртов...\r\nВот откуда родилась старинная басня, которой, впрочем, уже давно никто не верит, будто тетеревиные самки,\r\nбегая по земле, подхватывают и глотают слюну, падающую изо ртов токующих на деревьях самцов, и тем оплодотворяются.\r\n-- Но не напрасно оглашается окрестность горячими призывами косачей, несколько времени токующих уединенно:\r\nкурочки уже давно прислушивались к ним и, наконец, начинают прилетать на тока;\r\nсначала садятся на деревья в некотором отдалении, потом подвигаются поближе, но никогда не садятся рядом, а против косачей.\r\nНеравнодушно слушая страстное шипенье и бормотанье своих черных кавалеров, и пестрые дамы начинают чувствовать всемогущий голос природы и оказывают сладострастные движения:\r\nони охорашиваются, повертываются, кокетливо перебирают носами свои перья, вздрагивая, распускают хвосты, взмахивают слегка крыльями,\r\nкак будто хотят слететь с дерева, и вдруг, почувствовав полное увлечение, в самом деле быстро слетают на землю.\r\n.. стремглав все косачи бросаются к ним...\r\nи вот между мирными, флегматическими тетеревами мгновенно вскипает ревность и вражда, ибо курочек бывает всегда гораздо менее, чем косачей, а иногда на многих самцов -- одна самка.\r\nНачинается остервенелая драка: косачи, уцепив друг друга за шеи носами, таскаются по земле, клюются, царапаются без всякой пощады, перья летят, кровь брызжет.\r\n.. а между тем счастливейшие или более проворные, около самой арены совокупляются с самками, совершенно равнодушными к происходящему за них бою.\r\n[В местах совершенно безлесных тока происходят в степи, на голой земле, но предпочтительно на местах высоких и открытых.\r\nНекоторые охотники уверяли меня, что видали нечто подобное весенним тетеревиным токам в позднюю теплую осень;\r\nкосачи не дрались между собою, а только бормотали, бегая по озимям или лугу и надуваясь, как индейские петухи.\r\nЯ никогда не замечал в Оренбургской губернии осеннего тетеревиного токованья, около Москвы каждую осень токуют косачи,\r\nто есть бормочут, сидя на деревьях в одиночку, и брови их выступают и краснеют, как весной.\r\nКурочки не принимают в этом никакого участия.]\r\nОплодотворенная курочка сейчас начинает заботиться о своем потомстве:\r\nв редколесье или мелком лесу выбирает место сухое, не низкое, разрывает небольшую ямочку, натаскивает ветоши, то есть прошлогодней сухой травы,\r\nвьет круглое гнездо, устилает его дно мелкими перышками, нащипанными ею самою из собственной хлупи, и кладет первое яйцо.\r\nНа другой день она опять вылетает на токовище, тщательно прикрыв гнездо травой и перьями, опять оплодотворяется от первого ловкого косача,\r\nкладет второе яйцо и продолжает ту же историю до тех пор, пока гнездо будет полно или временное чувство сладострастия вполне удовлетворено.\r\nНесколько времени косачи продолжают слетаться на токовища, постепенно оставляемые курочками, и тока, слабея день от дня, наконец прекращаются.\r\nВремя любви прошло, распухшая кожа на шее косачей опадает, брови прячутся, перья лезут.\r\n.. пора им в глухие крепкие места, в лесные овраги; скоро придет время линять, то есть переменять старые перья на новые: время если не болезни, то слабости для всякой птицы.\r\nВесенняя стрельба тетеревов не добычлива и не легка.\r\nКак только начнет пригревать солнце, а поверхность снегов, проникнутая его лучами,\r\nвовсе незаметно для глаз начнет в полдень притаивать, то образуется на ней тонкая, блестящая бриллиантовыми огнями кора:\r\nона называется наст.\r\nПо этому-то насту можно весною в марте, а иногда и в начале апреля, подкрадываться к сидящим на деревьях и токующим в одиночку косачам, а также и к слушающим их курочкам.\r\nПодкрадываться надобно с величайшею осторожностию из-за других деревьев, без всякого шума,\r\nвсегда идя так, чтоб голова тетерева, к которому подходит охотник, была закрыта сучками или пнем дерева.\r\nКогда тетерев токует, то можно подходить смелее, но как скоро перестанет бормотать, то надобно или остановиться,\r\nили идти только в таком случае, когда толщина древесного пня совершенно закрывает стрелка.\r\nКосач, токуя, ничего не слышит и не видит в своей горячности,\r\nно как скоро перестает бормотать от утомления или от какого-нибудь нечаянного испуга, то слух и зрение сейчас к нему возвращаются.\r\nСобаки тут не нужно, а нужно ружье, которое бы било далеко, кучно и сильно:\r\nхотя в это время года тетерев уже не так крепок к ружью, как в конце осени и в начале зимы, но зато стрелять приходится почти всегда далеко и нередко сквозь ветви и сучки.\r\nЭто не то, что с подъезда, где останавливаешься и стреляешь тогда, когда тетерев сидит в меру и ничем не закрыт.\r\nЗдесь совсем другое дело: если подкрался к ближайшему дереву, из-за которого нельзя высунуться, не испугав птицы, то уж близко ли, далеко ли, ловко или неловко, стрелять надо.\r\nСамо собою разумеется, что немало бывает промахов и нельзя убить много тетеревов.\r\n-- Когда же снег растает, а где не растает, по крайней мере обмелеет, так что можно ездить хотя как-нибудь и хоть на чем-нибудь, то сделается возможен и подъезд к тетеревам:\r\nсначала рано по утрам, на самых токах, а потом, когда выстрелы их разгонят, около токов:\r\nибо далеко они не полетят, а все будут биться вокруг одного места до тех пор, пока придет время разлетаться им с токов по своим местам, то есть часов до девяти утра.\r\nРазумеется, с подъезда можно убить больше, чем с подхода, но все немного.\r\n-- Вот и вся бедная весенняя стрельба тетеревов, которая продолжается до начала,\r\nмного до половины мая и которою охотники очень мало и редко занимаются, ибо в это время года идет самая горячая охота за прилетною дичью всех родов.\r\n[Стрельба косачей или чернышей на токах из шалашей в Оренбургской губернии неизвестна, а равно и стрельба их во время линьки,\r\nкоторая в некоторых местах России в большом употреблении и бывает очень добычлива, особенно в Костромской губернии, как я слышал от тамошних охотников.\r\n]\r\nИтак, с начала или много с половины мая тетерев совершенно пропадает из глаз охотника.\r\nКосачи и холостые курочки скрываются в самых глухих лесных местах, где и линяют в продолжение июня месяца. В июле появляются на сцену тетеревята.\r\nПокуда они малы, матка, или старка, как называют ее охотники, держит свою выводку около себя в перелесках и опушках,\r\nгде много молодых древесных побегов, особенно дубовых, широкие и плотные листья которых почти лежат на земле,\r\nгде растет густая трава и где удобнее укрываться ее беззащитным цыплятам,\r\nкоторые при первых призывных звуках голоса матери проворно прибегают к ней и прячутся под ее распростертыми крыльями,\r\nкак цыплята под крыльями дворовой курицы, когда завидит она в вышине коршуна и тревожно закудахчет.\r\nНадобно при сем случае сказать, что обыкновенные тетерева весьма близки к домашним курам.\r\nВо всех нравах их и приемах видна одна и та же натура; куропатки и перепелки еще более имеют этого сходства.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Теперь она не скоро вернуться и я могу отлично поиграть в свою любимую игру. А игра у меня всегда одна, постоянно.\r\nЯ -- принцесса, принцесса из тетиной сказки. Во всех моих играх я или принцесса или царевна. Ничем иным я не могу и не желаю быть.\r\nА эти деревья кругом -- все они злые волшебники, которые наложили на меня свои чары и не дают мне выйти на свободу.\r\nНо я знаю, что если найти заколдованный меч, то я могу им проложить дорогу к воле. И я внимательно осматриваюсь по сторонам в надежде найти его. И вот чудесный меч найден. Ура!\r\nЯ вижу огромный сук в траве и, обхватив его обеими моими слабенькими ручонками, поднимаю его над головой. Теперь злые волшебники-гиганты побеждены.\r\nМоя фантазия летит все вперед и вперед , быстрее птицы.\r\nЗлые волшебники уже низко-низко склоняются предо мной и почтительно провозглашают хором: \"Да здравствует прекрасная принцесса и чудесный меч! \"\r\nКолдовство разом рушиться, чары исчезли , гиганты-великаны расступаются прямо передо мной и я, как подобает настоящей принцессе, выступаю важно-преважно со своим суком-мечом.\r\nПуть открыт предо мною и я спешу к выходу из волшебного леса.\r\nЯ знаю отлично, что прекрасный принц ждет меня на опушке. Он пришел освободить меня, но не успел. Волшебный меч попал мне в руки, а не ему, и я сама победила им злых волшебников.\r\nИ помахивая суком, я с гордым видом шествую между деревьями к выходу из заколдованного леса, то есть из рощи.\r\n-- Ха--ха--ха! Вот смешная девчонка! Смотри Савельев! -- слышится веселый хохот за моими плечами. \n Оглядываюсь и положительно разеваю рот от удивления.\r\nПрекрасный принц передо мною. У него чудесные глаза, яркие, как звездочки, и пышные белокурые локоны вьются по плечам.\r\nНо всего удивительнее то, что прекрасный принц приехал на осле за своей принцессой.\r\nПоложительно -- на живом, настоящем осле с огромными ушами и таким смешным видом, точно он уже совсем, совсем глупый осел.\r\nПрекрасный принц сидит на осле, которого ведет под уздцы высокий , загорелый человек в солдатской шинели.\r\nЯ невольно замираю от восторга при виде очаровательного мальчика и не менее его очаровательного осла.\r\n-- Прекрасный принц -- кричу я, -- вы опоздали, и я сама освободила себя волшебным мечом!\r\nИ я низко-низко приседаю перед белокурым видением.\r\nИ мальчик и солдат начинают так хохотать, точно их щекочут. Не понимаю, что они нашли смешного в моей особе? Право, до сих пор я была лучшего мнения об уме мальчиков и солдат.\r\nИ вдруг ко всему этому прибавляется что-то необычайно шумное , гулкое и громкое, как труба. Что за звуки! Боже! Боже! \n --Ыу! Ыу! Ыу! Ыу! \n Это кричит осел.\r\nЯ ничего не боюсь на свете , кроме лягушек и \"буки\" , но тут, при звуках этого невозможного , чудовищного крика, я тоже начинаю кричать.\r\nИ не от страха, а от того, что я ужасно нервна и впечатлительна от природы -- так по крайней мере говорят мои тети и доктор, который постоянно меня лечит.\r\n--Ыу! Ыу! Ыу! -- вопит осел. \n --А--а--а--а!-- тяну я диким, пронзительным голосом.\r\nГолова моя начинает кружиться и прекрасный принц становиться все меньше и меньше у меня в глазах.\r\nИ вот в ту самую минуту когда я готова уже лишиться чувств, с неба хлынул ливень, ужасный ливень. Тучи уже давно собирались над моей головой, но в пылу игры я не заметила их.\r\n-- Девочка! Ты смокнешь! -- кричит мне прекрасный принц , свешиваясь с седла.--Садись ко мне скорее. Я знаю, ты живешь тут недалеко от парка, в капитанском доме.\r\nДядя Воронской твой папа. Я отвезу тебя туда. Савельев,-- скомандовал он своему спутнику--солдату, посади ко мне девочку на седло.\r\nСильные руки подхватывают меня в воздух и бережно опускают на спину осла, который перестал кричать -- от дождя, должно быть. Маленькие руки обнимают меня.\r\n--Держись за меня! -- слышу я звонкий голосок над самым ухом.\r\nТолстая солдатская шинель закрывает нас с головой, меня и принца. Под шинелью тепло и уютно. Дождик не мочит меня больше.\r\nУ моего плеча приютилась головка маленького принца. Я не вижу его лица, одни только локоны пушистым облаком белеют передо мной в полумраке.\r\nОсел двигается медленно и важно... Какая-то усталость сковывает все мои члены, слабые члены хрупкого, болезненного ребенка. Сон незаметно подкрадывается ко мне.\r\nСквозь него я слышу, как прекрасный принц мне поясняет, что он не принц вовсе, а Вова Весманд,\r\nчто он тоже, как и мы, живет постоянно в Царском Селе, что он сын стрелкового командира, наш сосед и .\r\n.. и...\r\nЯ засыпаю сладко, сладко, как можно только спать в золотые дни младенчества, без видений и снов. \n ГЛАВА III\r\nБука. -- мое \"солнышко\". \n\n Я просыпаюсь от шумного говора двух сердитых голосов.\r\n--Оставит ребенка одного в роще! Этого еще не доставало! -- строго говорит тетя Лиза где-то близко у моей постели.\r\n--Да нешто можно углядеть за такой разбойницей!-- не менее громко отвечает моя няня Груша.\r\n--Не смейте так называть Лидюшу! -- сердиться тетя. -- Иначе я пожалуюсь барину и вас не будут держать у нас...\r\n--И пусть не держат! Сама уйду! Не больно то нуждаюсь я вашим местом! -- уже в голос кричит нянька, окончательно выйдя из себя.\r\n-- Вы дерзки! Нет больше сил с вами!-- разом вдруг успокоившись, говорит тетя.\r\n-- Соберите ваши вещи и уходите сейчас же! Чтоб через час я не видела вас больше! Чуть не уморили ребенка!\r\nИ с этими словами тетя выходит из комнаты , хлопнув дверь. \n Я открываю глаза.\r\nВ комнате сгустились летние сумерки. Уже вечер. Должно быть я долго спала с тех пор как меня привезли сюда сонную на осле прекрасного принца.\r\nНяня копошиться в углу у своего сундука. Я знаю, что она укладывается, но мне не чуточки не жаль ее.\r\nНисколько.\r\nУслыша, что я пошевелилась, она в одну минуту подбегает ко мне, при чем у нее красное, как свекла, и она злобно шипит, стараясь, однако, говорить тихо, чтобы не быть услышанной тетей:\r\n-- Радуйся, сударыня... Дождалась! Гонят твою няньку... Не хороша, видишь, нянька! Другую надо. Ну, и пущай другую.\r\nМне плевать! А только и тебе, матушка, не поздоровиться,-- прибавляет она со злым торжеством.-- Вот уйду ужо... перед ночью... Бука-то и войдет к тебе, как раз и войдет, да!\r\nЕе цыганские глаза горят как два уголька, хищные зубы так и выскакивают наружу.\r\n-- Не смей пугать! Злая нянька! Дурная нянька, не смей! -- кричу я нарочно громко, что бы тетя услышала. Мой голос и пришла сюда. -- Тебя вон выгнали, ты и уходи!\r\nОзлобленная на нее в конец я страстно ненавижу ее в эти минуты.\r\n--И уйду, не кричи, уйду, -- шипит нянька,-- вместо меня она придет, бука-то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?\r\nИ, что бы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за нею. \n Я остаюсь одна.\r\nГруша -- я это замечаю -- останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову...\r\nЯ не чувствую не малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет, и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.\r\nЯ облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и начинаю поджидать тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует...\r\nНо тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах. \n Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:\r\n-- Лиза! Лиза! (Я всех моих четырех теть называю просто по имени)\r\nОтвета нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.\r\n-- Лиза! -- кричу я громче. \n Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.\r\nМне разом становиться страшно. \"Погоди, ужо придет бука!\" -- звучат в моих ушах грозные нянькины слова.\r\nА что если и правда придет? \n И меня охватывает мучительная дрожь страха.\r\nЧ то такое бука -- я хорошенько не знаю, но я чувствую, что-то ужасное под этим словом.\r\nМне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и,\r\nотвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне прямо на кровать.\r\nЖиво представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и быстро юркаю под одеяло.\r\nТам я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико-расширенными глазами.\r\nКакой-то звон наполняет мои уши и сквозь звон этот я, к ужасу моему, различаю шаги в коридоре.\r\nКто-то почти не слышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются... все ближе...\r\nближе... Меня начинает трясти настоящая лихорадка... Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь.\r\nВо рту так пересохло, что становиться невозможно дышать. Язык стал тяжелый, тяжелый -- такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть...\r\nИ вдруг шаги останавливаются у самой моей постели...\r\nВся обмирая от ужаса, я вспоминаю внезапно, что буке будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол.\r\nТеперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с мой головы одеяло.\r\n-- Ай! -- кричу я не своим голосом и разом вскакиваю с постели... \n Но передо мною не бука. Мое \"солнышко\" передо мною.\r\nОн стоит предо мною -- молодой, статный, красивый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца,\r\nс волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара.\r\nНо что лучше всего в лице моего \"солнышка\"--так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами.\r\nЭти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу \"солнышка\". Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.\r\nВы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?\r\nЯ чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!\r\nНе даром я называю его \"моим солнышком\". Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!\r\nЯ горжусь моим красивым отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое \"солнышко\" -- все лучшее в мире и лучше самого мира... Теперь в его глазах страх и тревога.\r\n-- Лидюша моя! Девочка моя! Радость, что с тобою? -- говорить он, и сильные руки его подхватывают меня на воздух и прижимают к себе.\r\nПапа быстрыми шагами ходить теперь по детской, сжимая меня в своих объятиях.\r\nО, как хорошо мне, как сладко у него на руках!\r\nЯ обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу,\r\nи про буку, при чем воображенье мое, горячее, как пламя, подсказывает то, чего не бывало.\r\nИз моих слов он понял, что я уже видела буку, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.\r\nПапа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданьем.\r\n-- Сестра Лиза!--кричит он свою свояченицу, -- сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Она слишком нервна и впечатлительна, Лидюша.\r\nЕй вредно одиночество. -- И потом снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мною:\r\n-- Успокойся, моя деточка! Никакой буки нет. Буку выдумали глупые, невежественные люди.\r\nКрошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только, --все сделаю, что хочешь, крошка моя!\r\n\"Чего я хочу!\"--вихрем проносится в моих мыслях , и я мигом забываю и про буку, и про \"событие с няней\".\r\nАх , как много я хочу!\r\nВо-первых , хочу спать сегодня в комнате у \"солнышка\";\r\nво-вторых , хочу маленького пони и высокий, высокий шарабан , такой высокий, чтобы люди поднимали голову,\r\nесли захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем , и я бы казалась им царицей на троне.\r\n.. Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных , моих любимых . Многого хочу!\r\n-- Все! Все будет!--говорит нежно \"солнышко\".-- Успокойся только, сокровище мое!\r\nМне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про буку и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к \"солнышку\" все теснее и теснее.\r\nТеперь я слышу неясно, как в дремоте, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое одеяльце и песет в свою комнату, помещающуюся на самом конце длинного коридора.\r\nТам горит лампада перед образом Спасителя, и стоит широкая мягкая постель. А за окном шумят деревья парка сурово и печально.\r\n\"Солнышком бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать и больше я уж ничего не соображаю, решительно ничего... Я сплю...\r\nГЛАВА IV. \n\n Подарок . -- Первое тщеславие. -- Детский праздник . --\r\nСнова прекрасный принц и Коля Черский.\r\nПрошел месяц . Зеленые ягоды смородины стали красными, как кровь, в нашем саду, и тетя Лиза принялась варить та них варенье на садовой печурке.\r\nНяню Грушу отказали и вместо нее за мною ходила добрая, отзывчивая, молоденькая Дуня, родная сестра краснощекой кухарки\r\nМаши.\r\nСтоял знойный полдень. Мухи и пчелы с жужжаньем носились над тетиной печуркой, и тетя сама, красная - раскрасная, с потным лоснящимся лицом копошилась у огня.\r\nВ ожидании обычной порции пенок , я присела неподалеку с моей любимой куклой Уляшей и занялась разглядыванием Божией коровки на соседнем листе лопуха.\r\nВдруг странный звук за забором поразил мой слух . Чье-то легкое ржание послышалось у крыльца.\r\nЭто не был голос Размаха, нашей вороной лошади, ходившей в упряжи, нет,--то было тоненькое ржание совсем молоденького конька.\r\nВ уме моем мелькнула смутная догадка. В одну минуту и смородинные пенки, и Божья коровка -- все было забыто.\r\nЯ несусь, сломя голову, из сада на террасу, откуда выходит парадная дверь на крыльцо. В стеклянные окна террасы я виду ... Ах, что я вижу!\r\nБоже мой! Все мое детское сердчишко преисполнено трепетом. Я задыхаюсь от восторга, и лоб мой делается влажным в один миг.\r\n-- Пони! Пони! Какой миленький! Какой хорошенький!-- кричу я не своим голосом и пулей вылетаю на крыльцо.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Офицер, чтоб не компрометировать девушку, как только началась тревога, перелез забор и спрятался в сарае соседнего дома, выжидая минуты, чтоб выйти.\r\nМаленькая девчонка, бывшая на дворе, увидела его и сказала первым прискакавшим полицейским, что зажигатель спрятался в сарае;\r\nони ринулись туда с толпой народа и с торжеством вытащили офицера.\r\nОни его так основательно избили, что он на другой день к утру умер.\r\nНачался разбор захваченных людей; половину отпустили, других нашли подозрительными. Полицмейстер Брянчанинов ездил всякое утро и допрашивал часа три или четыре.\r\nИногда допрашиваемых секли или били;\r\nтогда их вопль, крик, просьбы, визг, женский стон, вместе с резким голосом полицмейстера и однообразным чтением письмоводителя, - доходили до меня.\r\nЭто было ужасно, невыносимо.\r\nМне по ночам грезились эти звуки, и я просыпался в исступлении, думая,\r\nчто (197) страдальцы эти в нескольких шагах от меня лежат на соломе, в цепях, с изодранной, с избитой спиной - и наверное без всякой вины.\r\nЧтоб знать, что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для этого надобно быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином.\r\nПолитических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет ни в какое сравнение с судьбою бедных бородачей.\r\nС этими полиция не церемонится. К кому мужик или.мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?\r\nТаков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской полиции, что простой человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства.\r\nОн ждет с нетерпением, когда его пошлют в Сибирь-.\r\nего мученичество оканчивается с началом наказания.\r\nТеперь вспомним, что три четверти людей, хватаемых полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.\r\nПетр III уничтожил застенок и тайную канцелярию.\n Екатерина II уничтожила пытку.\n Александр I еще раз ее уничтожил,\r\nОтветы, сделанные «под страхом», не считаются по закону. Чиновник, пытающий подсудимого, подвергается сам суду и строгому наказанию.\r\nИ во всей России - от Берингова пролива до Таурогена -людей пытают; там, где опасно пытать розгами, пытают нестерпимым жаром, жаждой, соленой пищей;\r\nв Москве полиция ставила какого-то подсудимого босого, градусов в десять мороза, на чугунный пол - он занемог и умер в больнице,\r\nбывшей под начальством князя Мещерского, рассказывавшего с негодованием об этом.\r\nНачальство знает все это, губернаторы прикрывают, правительствующий сенат мирволит, министры молчат;\r\nгосударь и синод, помещики и квартальные - все согласны с Селифаном, что «отчего же мужика и не посечь, мужика иногда надобно посечь!\r\n»\r\nКомиссия, назначенная для розыска зажигательств, судила, то есть секла - месяцев шесть кряду - и ничего не высекла. Государь рассердился и велел дело окон(198)чить в три дня.\r\nДело и кончилось в три дня; виновные были найдены и приговорены к наказанию кнутом, клеймению и ссылке в каторжную работу.\r\nИз всех домов собрали дворников смотреть страшное наказание «зажигателей».\r\nЭто было уже зимой, и я содержался тогда в Крутицких казармах. Жандармский ротмистр,: бывший при наказании, добрый старик, сообщил мне подробности, которые я передаю.\r\nПервый осужденный на кнут громким голосом сказал народу, что он клянется в своей невинности, что он сам не знает,\r\nчто отвечал под влиянием боли, при этом он снял с себя рубашку и, повернувшись спиной к народу, прибавил:\r\n«Посмотрите, православные!\r\n»\r\nСтон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом.\r\nРопот и мрачный вид собранного народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковала ноги, и дело казалось оконченным.\r\nОднако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю.\r\nГосударь велел назначить новый суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.\r\nСпустя несколько месяцев прочел я в газетах, что государь, желая вознаградить двух невинно наказанных кнутом,\r\nприказал им выдать по двести рублей за удар и снабдить особым паспортом, свидетельствующим их невинность, несмотря на клеймо.\r\nЭто был зажигательг говоривший к народу, и один из его товарищей.\r\nИстория о зажигательствах в Москве в 1834 году, отозвавшаяся лет через десять в разных провинциях, остается загадкой.\r\nЧто поджоги были, в этом нет сомнения; вообще огонь, «красный петух» - очень национальное средство мести у нас.\r\nБеспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что за причина была пожаров именно в 1834 в Москве, этого никто не знает, всего меньше члены комиссии.\r\nПеред 22 августа, днем коронации, какие-то шалуны подкинули в разных местах письма, в которых сообщали жителям, чтоб они не заботились об иллюминации, что освещение будет.\r\nПереполошилось трусливое московское начальство, С утра частный дом был наполнен солдатами, эскадрон (199) уланов стоял на дворе.\r\nВечером патрули верхом и пешие беспрестанно объезжали улицы.\r\nВ экзерциргаузе была приготовлена артиллерия. Полицмейстеры скакали взад и вперед с казаками и жандармами, сам князь Голицын с адъютантами проехал верхом по городу.\r\nЭтот военный вид скромной Москвы был странен и действовал на нервы.\r\nЯ до поздней ночи лежал на окне под своей каланчой и смотрел на двор… Спешившиеся уланы сидели кучками около лошадей, другие садились на коней;\r\nофицеры расхаживали, с пренебрежением глядя на полицейских; плац-адъютанты приезжали с озабоченным видом, с желтым воротником и, ничего не сделавши, - уезжали.\r\nПожаров не было.\r\nВслед за тем явился сам государь в Москву.\r\nОн был недоволен следствием над нами, которое только началось, был недоволен, что нас оставили в руках явной полиции,\r\nбыл недоволен, что не нашли зажигателей, словом, был недоволен всем и всеми.\r\nМы вскоре почувствовали высочайшую близость.\n\n ____________________\n\n ГЛАВА XI\n\n Крутицкие казармы. - Жандармские повествования. - Офицеры.\r\nДня через три после приезда государя, поздно вечером- все эти вещи делаются в темноте,\r\nчтоб не беспокоить публику, - пришел ко мне полицейский офицер с приказом собрать вещи и отправляться с ним.\r\n- Куда? - спросил я.\n - Вы увидите, - отвечал умно и учтиво полицейский. После этого, разумеется, я не продолжал разговора, собрал вещи и пошел.\r\nЕхали мы, ехали часа полтора, наконец проехали Симонов монастырь и остановились у тяжелых каменных ворот, перед которыми ходили два жандарма с карабинами.\r\nЭто был Крутицкий монастырь, превращенный в жандармские казармы.\r\nМеня привели в небольшую канцелярию. Писаря, адъютанты, офицеры - все было голубое.\r\nДежурный офицер, в каске и полной форме, просил меня подо(200)ждать и даже предложил закурить трубку, которую я держал в руках.\r\nПосле этого он принялся писать расписку в получении арестанта; отдав ее квартальному, он ушел и воротился с другим офицером.\r\n- Комната ваша готова, - сказал мне последний,- пойдемте.\r\nЖандарм светил нам, мы сошли с лестницы, прошли несколько шагов двором, взошли небольшой дверью в длинный коридор, освещенный одним фонарем;\r\nпо обеим сторонам были небольшие двери, одну из них отворил дежурный офицер;\r\nдверь вела в крошечную кордегардию, за которой была небольшая комнатка, сырая, холодная и с запахом подвала.\r\nОфицер с аксельбантом, который привел меня, обратился ко мне на французском языке, говоря, что он desole d'etre dans la песез-site 9 шарить в моих карманах,\r\nно что военная служба, обязанность, повиновение… После этого красноречивого вступления он очень просто обернулся к жандарму и указал на меня глазом.\r\nЖандарм в ту же минуту запустил невероятно- большую и шершавую руку в мой карман.\r\nЯ заметил учтивому офицеру, что это вовсе не нужно, что я сам, пожалуй, выворочу все карманы, без таких насильственных мер.\r\nК тому же, что могло быть у меня после полуторамесячного заключения?\r\n- Знаем мы, - сказал, неподражаемо самодовольно улыбаясь, офицер с аксельбантом, - знаем мы порядки частных домов.\r\nДежурный офицер тоже колко улыбнулся, однако жандарму сказали, чтоб он только смотрел; я вынул все, что было.\n - Высыпьте на стол ваш табак, - сказал офицер desole 10.\r\nУ меня в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые в бумажке;\r\nя с самого начала думал об них и, говоря с офицером, играл с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал в руку,\r\nя держал его сквозь материю и смело высыпал табак на стол, жандарм снова его всыпал.\r\nНожик и карандаш были спасены - вот жандарму с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной полиции. (201)\r\nЭто происшествие расположило меня чрезвычайно хорошо, я весело стал рассматривать мои новые владения.\r\nВ монашеских кельях, построенных за триста лет и ушедших в землю, устроили несколько светских келий для политических арестантов.\r\nВ моей комнате стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нем кружка с водой, возле стул, в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча.\r\nСырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить печь, потом все ушли.\r\nСолдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я лег на голую кровать и закурил трубку.\r\nЧерез минуту я заметил, что потолок был покрыт прусскими тараканами.\r\nОни давно не видали свечи и бежали со всех сторон к освещенному месту, толкались, суетились, падали на стол и бегали потом опрометью взад и вперед по краю стола.\r\nЯ не любил тараканов, как вообще всяких незваных гостей;\r\nсоседи мои показались- мне страшно гадки, но делать было нечего, - не начать же было жаловаться на тараканов,-и нервы покорились.\r\nВпрочем, дня через три все прусаки перебрались за загородку к солдату, у которого было теплее;\r\nиногда только забежит, бывало, один, другой таракан, поводит усами и тотчас назад греться.\r\nСколько я ни просил жандарма, он печку все-таки закрыл.\r\nМне становилось не по себе, в голове кружилось, я хотел встать и постучать солдату; действительно встал, но этим и оканчивается все, что я помню…\r\n…Когда я пришел в себя, я лежал на полу, голову ломило страшно.\r\nВысокий, седой жандарм стоял, сложа руки, и смотрел на меня бессмысленно внимательно, в том роде, как в известных бронзовых статуэтках собака смотрит на черепаху.\r\n- Славно угорели, ваше благородие, -сказал он, видя, что я очнулся. - Я вам хренку принес с солью и с квасом; я уж вам давал нюхать, теперь выпейте,\r\nЯ выпил, он поднял меня и положил на постель; мне было очень дурно, окно было с двойной рамой и без форточки; солдат ходил в канцелярию просить разрешения выйти на двор;\r\nдежурный офицер велел сказать, что ни полковника, ни адъютанта нет налицо, а что он на (202) свою ответственность взять не может.\r\nПришлось оставаться в угарной комнате.\r\nОбжился я и в Крутицких казармах, спрягая итальянские глаголы и почитывая кой-какие книжонки.\r\nСначала содержание было довольно строго, в девять часов вечера при последнем звуке вестовой трубы солдат входил в комнату, тушил свечу и запирал дверь на замок.\r\nС десяти вечера до восьми следующего дня приходилось сидеть в потемках.\r\nЯ никогда не спал много, в тюрьме без всякого движения мне за глаза было достаточно четырех часов сна - каково же наказание не иметь свечи?\r\nК тому же часовые с двух сторон коридора кричали каждые четверть часа протяжно и громко: «Слу-у-шай!»\r\nЧерез несколько недель полковник Семенов (брат знаменитой актрисы, впоследствии княгини Гагариной) позволил оставлять свечу, запретив,\r\nчтоб чем-нибудь завешивали окно, которое было ниже двора, так что часовой мог видеть все, что делается у арестанта, и не велел в коридоре кричать «слушай».\r\nПотом комендант разрешил нам иметь чернильницу и гулять по двору. Бумага давалась счетом на том условии, чтоб все листы были целы.\r\nГулять было дозволено раз в сутки на дворе, окруженном оградой и цепью часовых, в сопровождении солдата и дежурного офицера.\r\nЖизнь шла однообразно, тихо, военная аккуратность придавала ей какую-то механическую правильность вроде цезуры в стихах.\r\nУтром я варил с помощью жандарма в печке кофей;\r\nчасов в десять являлся дежурный офицер, внося с собой несколько кубических футов мороза, гремя саблей, в перчатках, с огромными обшлагами, в каске и шинели;\r\nв час жандарм приносил грязную салфетку и чашку супа, которую он держал всегда за края, так что два большие пальца были приметно чище остальных.\r\nКормили нас сносно, но при -этом не следует забывать, что за корм брали по два рубля ассигнациями в день,\r\nчто в продолжении девятимесячного заключения составило довольно значительную сумму для неимущих.\r\nОтец одного арестанта просто сказал, что у него денег нет; ему хладнокровно ответили, что у него из жалованья вычтут.\r\nЕсли б он не получал жалованья, весьма вероятно, что его посадили бы в тюрьму. (203)\r\nВ дополнение должно заметить, что в казармы присылалось для нашего прокормления полковнику Семенову один рубль пятьдесят копеек из ордонансгауза.\r\nИз этого было вышел шум, но пользовавшиеся этим плац-адъютанты задарили жандармский дивизион ложами на первые представления и бенефисы, тем дело и кончилось.\r\nПосле вечерней зари наступала совершенная тишина, вовсе не прерываемая шагами солдата, хрустевшими по снегу перед самым окном, ни дальними окликами часовых.\r\nОбыкновенно я читал до часу и потом тушил свечу.\r\nСон переносил на волю, иной раз впросоньях казалось:\r\nфу, какие тяжелые грезы приснились - тюрьма, жандармы, и радуешься, что все это сон, а тут вдруг прогремит сабля по коридору,\r\nили дежурный офицер отворит дверь, сопровождаемый солдатом с фонарем, или часовой прокричит нечеловечески «кто идет?\r\n», или труба под самым окном резкой «зарей» раздерет утренний воздух…\r\nВ скучные минуты, когда не хотелось читать, я толковал с жандармами, караулившими меня, особенно с стариком, лечившим меня от угара.\r\nПолковник в знак милости отряжает старых солдат, избавляя их от строю, на спокойную должность беречь запертого человека, над ними назначается ефрейтор - шпион и плут.\r\nПять-шесть жандармов делали всю службу.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Савинков Б",
"role": "user"
},
{
"content": "Я сказал: \"На земле\". Неправда. Не на земле, а в России, только в России. Пусть будни. Пусть мусорная яма. Пусть полумрак. Но это свое и родное. Как своя и родная Ольга.\r\n9 февраля\n\n Мы сидим на Страстном бульваре. Сумерки. В переулках - ветер. Зажигаются фонари. Федя сплевывает:\r\n- А я, господин полковник, \"товарища\" вывел в расход.\n - Что ты, Федя? В Москве?..\n - Так точно. В Москве. Начальник мой, Соболь ему фамилия.\n - Когда?\r\n- Да ночью сегодня. Узнал я, что он на Девичьем поле живет. Вот и поджидаю в воротах, вроде будто грабитель. Никого. Хоть шаром покати. Вдруг гляжу: семенит, разбойник, ногами.\r\nНу, я вышел, шапку с него сорвал да наганом хвать по затылку. Он и сел.\r\nЯ с него шубу снимаю, а он вытаращил глаза и бормочет: \"Ковалев... Ковалев...\" Это, стало быть, я. Ну, я его, понятно, пришил.\r\n- И ограбил?\r\n- Неужели, по-вашему, добру пропадать?.. А утром на службе скандал: \"Товарищ Соболь убит... в видах ограбления\". Я заикнулся: \"Товарищи, а может быть, белогвардейцы?\" Какой там.\r\n.. Ведь неприятность, если белогвардейцы: недоглядели. А тут еще этот взрыв... Хлопот полон рот. Насилу освободился. Не пускали. Хотели, чтобы я убийцу ловил.\r\nОн ухмыляется. Он и здесь играет в \"акульку\" - без проигрыша, конечно. Вот уж поистине безоблачная душа.\n\n 10 февраля\r\nСегодня день моего рождения. Я, конечно, забыл о нем. Но Федя вспомнил и поднес мне \"картинку\".\r\nНа \"картинке\" красками нарисован букет. Цветы перевязаны розовой лентой. На ленте стишок:\r\nПоздравляют вас бандиты И желают счастья вам, Вы отец наш знаменитый На страх гадам и бесам.\r\nПод \"стишком\" каллиграфически написанный адрес Ольги: Молчановский переулок, десять. Федя узнал его в \"Вечека\". Я нашел Ольгу. Я счастлив.\r\n- Спасибо, Федя... Но почему же \"отец\", да еще \"знаменитый\"?\n - Знаменитый, потому что прославились в Бобруйске и Ржеве, а отец...\r\nОн сморкается в шелковый, \"покупленный\", конечно, платок. Потом говорит, моргая единственным глазом:\r\n- А отец, потому что... потому что не погнушались нами...\n\n 11 февраля\r\nОна вскрикнула и отступила назад. И, не садясь и не предлагая мне сесть, сказала:\n - Жорж, ты - бандит?\r\nЯ взглянул на нее. Вот черное, закрытое доверху платье. Вот узкая, без колец рука. Она острижена. В ней что-то чуждое мне. Монашенка? Или... или... Нет, не может этого быть.\r\n- А ты? Кто ты такая?\n Она отвечает твердо:\r\n- Я - коммунистка.\n Я сел. Я только теперь заметил, что в комнате нет ничего: стол, кровать и два стула. На стене портрет Маркса.\r\n- Ты - бандит?\n - Да, я \"бандит\".\n - Белогвардеец?\n - Белогвардеец.\r\n- Наемник Антанты?\n Зачем казенные, заученные слова? Я холодно говорю:\n - Меня нельзя купить, Ольга.\r\n- Ты для чего?.. Почему?..\n Она всплеснула руками. Она силится и не может понять... Я тоже.\r\n12 февраля\n\n Ольга взволнованно говорит:\r\n- Жорж... Ведь ты боролся для революции. Скажи правду, разве вы совершили ее? Ведь мы низвергли царя. Ведь мы завоевали свободу...\n - Ольга, не говори о свободе.\r\n- Ведь мы восстановили Россию...\n - Не говори о России.\n - Почему?\n - Потому что свободы нет. Потому что России нет.\r\n- Свободы нет?.. А вы? Не вешаете? Не расстреливаете? Не жжете? России нет? А вы? Не ходите по чужим передним?\r\n- Ольга, молчи.\n Она встала. Ее глаза потемнели. Она рукой стучит по столу.\r\n- Что для вас народные слезы и кровь? Что для вас справедливость? Вы родину любите для себя. Вы свободу цените только вашу...\r\nИ вы не видите, что рушится старый мир... Нет... Вы предали революцию... Вы изменили России... Вы враги... Слышишь, Жорж, ты мой враг...\r\nЯ тоже встаю.\r\n- Что же, Ольга? Донеси на меня.\n - Что ты? Господи, что ты, Жорж?..\r\nОна закрыла лицо и плачет. Кто это? Ольга?.. И где я? В келье? В скиту? И зачем этот образ - в золоченой раме портрет?.. Я слышу, она говорит сквозь слезы:\r\n- Жорж... Жорж... Зачем ты пришел?\n\n 13 февраля\r\nЗачем я пришел?.. \"Тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее: итак, если ты поклонишься мне, то все будет твое\".\r\nИскушавший говорил почти правду.\r\nЦарства принадлежали ему, камень иногда становится хлебом, и можно броситься вниз и не преткнуться ногой. В этом \"почти\" - весь соблазн.\r\nЧто есть истина? Мы не знаем ее. Не знают ее и они. Пройдет мгновение - и не будет виселиц и расстрелов. Не будет Феди. Не будет \"Чека\". Настанет \"благополучие\".\r\nНе колодец разверзся. Тьма ослепила глаза. Ольга, и - самодовольный, в тупом величье, портрет. Ольга, и - проповедь искушения.\r\nОльга, и - неистовый гнев. Вечер. В комнате пусто. За стеною храпит хозяин. Мне холодно. Я не зажигаю огня.\r\n14 февраля\n\n Федя вбегает ко мне. Он бледен. Его рыжие волосы в беспорядке. Я только однажды видел его таким: во время ночной атаки.\r\n- Едва добежал, господин полковник... Приготовьтесь. Дом окружен.\r\nЯ не верю. Я не верю, чтобы в \"Чека\" узнали мой адрес. Он известен только своим. А между нами предателей нет.\n - Федя, вздор говоришь.\n - Взгляните в окно.\r\nЯ взглянул. Да, во дворе стоит часовой. Что это? Нелепый случай?.. Федя вынимает револьвер. Я вижу, как у него трясется рука.\r\nЧто делать? Мы в мышеловке... Я тоже ставлю браунинг на \"огонь\".\n - Федя, у тебя с собой партийный билет?\r\n- Так точно.\n - И удостоверение \"Чека\"?\n - Так точно.\n - Ну, так иди вперед.\r\nОн понял. Лицо его просветлело. Мы проходим через столовую в кухню. В столовой возятся дети. В кухне пахнет мокрым бельем.\r\nПелагея Петровна шепчет: \"Не ходите, ради Христа: убьют...\" Но Федя быстро шагает к воротам.\r\nВот и улица. На улице грузовик. Он пыхтит, дребезжат оконные стекла. Гололедица. Капает с крыш. Блестит на солнце Христос Спаситель, Федя крестится:\r\n- Бог пронес, господин полковник... Не потопила богородица наш город Пскев...\n\n 15 февраля\r\nМеня приютил мой старый знакомый, профессор. Он читает биологию, зоологию, минералогию - я не знаю, какую именно \"логию\". Он с утра уходит на службу, и я остаюсь один.\r\nНе дом, а каменная коробка, не квартира, а научный музей. Микроскопы, колбы, реторты, графики и раскрашенные таблицы.\r\nНад камином стенные часы - кукушка. Она кукует каждые полчаса. Медленно ползет время, догорает ненужный день.\r\nЯ когда-то сказал: \"Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь борьба. Я пью вино цельное\". Я пью его сейчас. \"Не убий...\r\n\" \"Не убий\", когда убивают твою жену? \"Не убий\", когда убивают твоих детей? \"Не убий\", - и оправдано малодушие, и возвеличена слабость, и бессилие возведено в добродетель.\r\n.. Да, убийцы \"умрут от язв\". Но \"боязливых, и неверных, и скверных, - участь в озере, кипящем огнем\".\r\n16 февраля\r\nДолго ли продлится мой карантин? Федя волнуется. Он не советует выходить. Я один, с глазу на глаз с кукушкой. Тихо. Тихо так, как бывает в комнатах глубокой зимой.\r\nТьма ослепила глаза... Разве это прежняя Ольга? Где косы? Где белое платье? Где радостный и беспечный смех? Где Сокольники? Где невозвратимые дни?.\r\n. Велик и тяжек соблазн. Темный Егоров чувствует его сердцем.\r\nЕго не понимают ни Федя, ни Вреде, ни, конечно, Иван Лукич. Для них все ясно и просто. Россия и \"Коминтерн\".\r\nМужик и рабочий. Они за мужика и Россию. Я тоже за мужика и Россию. Но я знаю, я помню, что сказано было в ответ. А Ольга?..\r\n17 февраля\r\nСлава богу, нарушено мое \"табу\". Федя мне позвонил: в \"Чека\" получено донесение, что я выехал из Москвы. Меня ищут в Киеве и Одессе. По вечерам приходит Иван Лукич.\r\nИван Лукич располнел и обрился. На нем модный, стянутый в талии пиджак и золотая цепочка. Не часы ли \"со звоном\"?.. Он говорит от имени \"Комитета\".\r\n- Комитет недоволен взрывом.\n - Почему.\n - Мешает работе.\r\nМожет быть, он и прав. Мы отравлены кровью. Мы без крови не понимаем борьбы. А \"комитетчики\" грызут \"Совнарком\", как мыши: тихо, настойчиво, осторожно.\r\nИх жизнь тяжелее нашей. У них бессменные будни, неблагодарный и кропотливый труд. Сначала труд, потом, конечно, тюрьма. А \"перчатки\"? А \"сосиски\"? А \"пробки\"?\r\n- Комитет предлагает другое.\n - Что именно?\n - Начальника \"Вечека\".\r\nНачальника \"Вечека\"... Я колеблюсь. Ведь он, как царь, - за семью печатями и замками. Но \"взялся за гуж, не говори, что не дюж\".\n - Хорошо.\r\n- Так я передам.\n - Передайте. Ну, а вы? Что у вас?\n Иван Лукич вынимает туго набитый бумажник. В бумажнике доллары и фунты.\r\n- Видите. Вот. Табаком торговал.\r\nОн торгует. Он \"спекулянт\". \"Каждый муравей свою соломинку тащит\".\r\nДа, он, наверное, купит хутор, он, наверное, разведет голландских коров. Но ведь и коммунисты \"в свой карман норовят - и только\".\r\n18 февраля\n\n Я призвал к себе Вреде и Федю. Вреде - \"коммунистический комсостав\". Звенит сабля, звякают шпоры. Не хватает только погон.\n - Ну что, Вреде, сняли погоны?\r\nОн краснеет.\n - И не жалею. Надо правду сказать. Ведь мы ничего не знали. Какой это сброд? Это армия, настоящая армия... Пусть красная, а все-таки наша.\r\nФедя насмешливо замечает:\r\n- Правильно, господин поручик. По морде хлещут за милую душу.\r\nХлещут, да еще с прибауткой: \"Это тебе не Временное правительство. Это тебе не старый режим. Как стоишь, сукин сын?\" Ей-богу.\r\nВреде сердится:\n - Это неправда.\r\nНеправда?.. Вот где сила и власть вещей. Вреде снова чувствует себя офицером. Он на коне, в строю, впереди эскадрона. Он почти забыл, что он белый. Я нерешительно говорю:\r\n- Что вы думаете о начальнике \"Вечека\"?\r\nНо он отвечает без колебания:\n - Я, Юрий Николаевич, всегда готов.\n - А ты, Федя?\n Федя молчит. Потом качает задумчиво головой:\r\n- Прикажут - надо идти. А только трудное это дело. Где уж нам да ежей давить, господин полковник.\n\n 19 февраля\r\nДа, зачем я пришел?.. Меня снова гложет тоска, тоска по вольной жизни, по лесу. Мне тесно, меня давят камни в Москве.\r\nИ я не смею думать об Ольге. Она всплеснула руками. Она не в силах понять. Но ведь я сказал: \"И я тоже\"...\r\nВот вчера я шел с Егоровым по Ильинке. У торговых рядов, у стены, стоял татарин в рваном халате. Он протягивал шапку.\r\nНа шапке была приколота надпись: \"Товарищи, подайте на гроб\". Егоров остановился. Он посмотрел на засаленные бумажки и плюнул.\r\n- Жалеют... Чего тут жалеть? Околевает, а все еще терпит бесов, товарищами зовет. Вот господь и прогневался на него.\r\nНа той стороне \"бесы\".\r\nЧто на этой? Разве Егоров выстроит новую жизнь? Разве Федя посеет здоровое семя? Разве Вреде не взбунтовавшийся барин? Разве Иван Лукич не кулак? Что приносим мы с собою России?.\r\n. Но ведь \"господь прогневался\" не на нас. \"Господь прогневался\" на того, кто не борется, кто, и умирая, покорен \"бесам\". А Ольга?..\r\n20 февраля\n\n Я говорю Ольге:\n - Значит, можно грабить награбленное?\n - А ты не грабишь?\n - Значит, можно убивать невинных людей?\r\n- А ты не убиваешь?\n - Значит, можно расстреливать за молитву?\n - А ты веруешь?\n - Значит, можно предавать, как Иуда, Россию?\r\n- А ты не предаешь?\n - Хорошо. Пусть. Я граблю, убиваю, не верую, предаю. Но я спрашиваю, можно ли это?\r\nОна твердо говорит:\n - Можно.\n - Во имя чего?\n - Во имя братства, равенства и свободы... Во имя нового мира.\r\nЯ смеюсь:\n - Братство, равенство и свобода... Эти слова написаны на участках. Ты веришь в них?\r\n- Верю.\n - В равенство Пушкина и белорусского мужика.\n - Да.\n - В братство Смердякова и Карамазова?\n - Да.\r\n- В вашу свободу?\n - Да.\n - И ты думаешь, что вы перестроите мир?\n - Перестроим.\n - Какой ценой?\n - Все равно...\r\n. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\n\n Она чужая. Мне душно с ней, как в тюрьме.\r\n21 февраля\n\n - Итак, довольно прочитать десять книг, чтобы истина стала понятной?\n - Смотря каких книг.\n - Евангелие?\r\n- Нет, Евангелие для детей.\n - Итак, довольно крикнуть с балкона \"режь\", чтобы поднять за собою стадо?\n - Не стадо, а русский народ.\r\n- Народ-богоносец?\n - Нет, свободный народ.\n - Итак, довольно поверить какому-то Марксу, чтобы отречься от родины, от родного гнезда?\r\n- Ты мучаешь меня, Жорж...\n - Чтобы исковеркать язык, растоптать отцовскую веру, разорить голодных и нищих и расстреливать беременных баб?\r\n- Жорж...\n - Чтобы унизить русское имя и служить проходимцам, для их корысти, их лжи?\r\n- Жорж...\n - Ты помнишь, Ольга: \"Если Ты поклонишься, то все будет Твое...\" Иди и поклонись. Нет, ты уже поклонилась... Теперь все твое. Все ваше. Тебе, вам дана власть.\r\nОна упала грудью на стол. Она рыдает навзрыд. Меня ждет Федя. Я ухожу.\n\n 22 февраля\n\n Федя докладывает:\r\n- Убили вас, господин полковник, ей-богу, убили... Вчера донесение: вернулся, мол, из Одессы в Москву.\r\nСегодня утром другое: приедет в 8 часов в Петровский парк, на \"машине\". Батюшки мои!.\r\n. Захлопотали, засуетились. Сейчас роту к Тверской заставе. Ну и я, многогрешный, тут. Верно: слышим - стучит \"машина\", \"Стой!.. Вылезай!.. Документы!..\" Вылезает так себе господин.\r\n\"Я, - говорит, - Алексюк, на службе в Госбанке\". - \"Алексюк?.. На службе в Госбанке?.. Знаем.\r\nЗа нами!..\" Тот - туды-сюды, и уже побледнел: караул! Прошел шагов пять, да со страху в кусты.\r\nРаз-раз... Из всех винтовок стали палить. Я наклонился, а в нем и дыхания нет. Тогда старший и говорит: \"Собаке собачья и смерть\". Это то есть про вас... Вот так и убили.\r\n- Федя, ты донесения писал?\n - Никак нет. Что вы? Разве бы я посмел?\n Я знаю: он врет. Он опять играл и выиграл, конечно, в \"акульку\": \"Уж такой, значит, фарт\".\n\n 23 февраля\r\nАрестовали Вреде. Его арестовали в манеже, после учения, и на грузовике отвезли в \"Вечека\".\r\nОн не сопротивлялся. Федя просит меня оставаться дома. Довольно: мне надоел карантин. Ольга...\r\nОльга чужая, но ведь чужая только потому, что своя. Вреде тоже был свой - свой и чужой, конечно.\r\nВ каждом из нас есть частица правды. Только частица, только ничтожная доля ее. Кто посмеет сказать, что познал ее целиком!\r\n24 февраля\r\nНеужели начальник \"Вечека\" не будет убит? Федя клянется, что Вреде арестован случайно. Но случайно окружили меня, случайно арестовали Вреде...",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л",
"role": "user"
},
{
"content": "- Так, маленькая причуда. На этой постели умерла его жена, и он никому не позволяет коснуться ни белья, ни подушек.\n\n - Но время уже коснулось их!\n\n - От них пахнет гнилью.\r\n- Здесь отовсюду пахнет гнилью. (Нюхает.)\n\n - Когда я подумаю... Нет, когда я подумаю, что в этом камине он непроизводительно жег целые бревна...\r\n- А вы помните его бал? Наш милый родственник так сорил деньгами!\r\n- Нашими деньгами!\n\n - А вы помните, как он баловал жену, эту ничтожную женщину?\r\n- Добавьте: которая обманывала его.\n\n - Тише!\n\n - У которой была дюжина любовников!\n\n - Тише! Тише!\r\n- Которая жила с лакеем! Да, со своим лакеем. Я сама видела однажды, как они переглянулись.\r\n- Но она умерла! Не оскверняйте могил клеветою!\n\n - Но это правда: я сама слыхала о том же.\n\n - Бедный, обманутый глупец!\r\n- Вы не замечаете украшений в его почтенной седине.\n\n - Тише! Тише!\n\n С возгласами \"Тише! Тише!\" переглядываются и тихонько смеются.\r\n- Человек не имеет права думать только о самом себе. Когда я рассчитаю, сколько он мог бы нам оставить и сколько нам остается...\r\n- Гроши!\n\n - Нужно благодарить провидение и за то, что осталось. Наш почтенный родственник так небережлив.\r\n- Взгляните на его халат: разве можно так обращаться с дорогими вещами.\n\n - Вы думаете? Я не вижу отсюда, что это за материя.\r\n- Подойдите осторожно и пощупайте пальцами. Это шелк.\r\nОдна из женщин подходит к умирающему Человеку и, делая вид, что оправляет подушку, ощупывает материю. Все с любопытством следят за нею.\r\n- Шелк!\n\n Различными жестами Наследники выражают свое негодование.\r\nЧеловек (на мгновение выходит из неподвижности и просит слабо). Воды!\n\n Наследники. Что он говорит? Он слышал? Чего ему надо?\r\nЧеловек. Воды! Бога ради, воды! (Умолкает.)\n\n Несколько испуганные Наследники ищут воды, но не находят. Брезгливо-встревоженные голоса:\r\n- Воды!\n\n - Он просит воды!\n\n - Да дайте же ему воды!\n\n - Воды нет.\r\nВсе разом обращаются к спящей Сестре Милосердия, крича, приставляя руки ко рту в виде рупора:\n\n - Сестра Милосердия!\r\n- Сестра Милосердия!\n\n - Сестра Милосердия!\n\n - Вам говорят, Сестра Милосердия! Больной просит воды.\r\n- Растолкайте ее. За что же ей платят деньги, если она все время спит!\r\n- А если вы хотите такую сестру милосердия, которая бы не спала, то придется платить еще дороже. Разве вы этого не понимаете?\r\n- Она очень устала. У бедной женщины так много работы!\n\n - Пусть спит. У нее такой сон, что жаль его тревожить.\r\n- Дорогой родственник, вы не можете подождать? Сестра очень устала и спит.\r\nЧеловек не отвечает, и все снова рассаживаются по местам, полукругом. Слабый свет, озаряющий комнату, медленно гаснет - в углах встает мрак.\r\nТяжело, откуда-то сверху, ползет мрак по ступеням, стелется по потолку, бесшумно липнет к каждому углублению.\r\n- Он успокоился. Бедный!\n\n - Как темно! Господа, вы не замечаете, как темно?\r\n- Когда я подумаю, что так, перед камином, он может просидеть еще долго - недели, месяцы, мне хочется схватить его за тощую шею и удушить.\r\n- Позвольте: вы так беспокоитесь о наследстве, а вместе с тем я не знаю, кто вы?\n\n - И я не знаю! И я!\r\n- Вы просто человек с улицы: какое вы имеете право на наследство?\n\n - Я такой же наследник, как и вы.\n\n - Нет, сударь, вы мошенник!\r\n- Нет, это вы мошенник!\n\n - Тише! Тише!\n\n - Его надо выгнать! Вон!\n\n - Вы все мошенники!\n\n - Тише! Вы разбудите его!\r\nЯростно оскалив зубы, грозят друг другу сжатыми кулаками.\n\n - Господа, свет гаснет! Я почти не вижу лиц.\r\n- Надо уходить. Еще один погибший день!\n\n - Надо уходить.\n\n - А я останусь. Я не пойду отсюда. Это мой дом. Мой, мой, мой!\r\n- Вас съедят здесь крысы.\n\n В исступлении:\n\n - Это мой дом - мой, мой, мой!\r\n- Одна седьмая часть, господин наследник с улицы, во всяком случае не больше как одна седьмая часть.\n\n - Это мой дом! Мой!\n\n - Господа, темнеет.\r\n- Спокойной ночи, дорогой родственник!\n\n - Спокойной ночи, дорогой родственник!\n\n - Спокойной ночи, дорогой родственник!\r\nПо очереди, низко кланяясь Человеку, уходят. Некоторые поднимают вялую, бледную руку умирающего, лежащую на ручке кресла, и нежно пожимают ее. Наследник с улицы остается один.\r\nПрезрительно взглянув на безмолвных Человека и Сестру Милосердия, он быстро и сердито исследует комнату:\r\nтрогает стены, щупает материю на стульях, оценивает взглядом то, до чего не может дотянуться руками.\r\nПодходит к кровати, на которой умерла жена Человека, и пробует крепость белья.\r\nНо гнилая материя расползается под пальцами, и, бешено топнув ногою, Наследник разбрасывает подушки и простыни. Потом решительно идет к умирающему и останавливается за его спиною.\r\nРечь Наследника. Послушай, старик. Ты должен умереть. Зачем ты оскорбляешь смерть сопротивлением? Уходи.\r\nОсвободи живые вещи от твоей мертвой власти, - она свинцовой тяжестью лежит над всем.\r\nПосмотри: все ждет и жаждет твоей смерти - эти падающие стены, - эта паутина и паук, заключенный в ее круги, - этот черный камин.\r\nПрежде он дышал на тебя огнем, теперь в прохладу могилы зовет твое изношенное тело. Уходи. Там ты встретишь тех, кто любил тебя и в черноте и в седине твоих волос и был любим тобою.\r\nМолчание.\r\n- Не веришь?! (Обращается в угол, где стоит Некто в сером.) Эй, ты! Скажи ему, что там его встретит любимый сын его с проломленной головою, жена, умершая от болезней и горя.\r\nМолчание.\r\nИ ты молчишь? И все молчит? Пусть. Но что бы ни ждало тебя там, - отсюда уходи; я, живой, изгоняю тебя из жизни. И когда ты умрешь, я благословлю тебя.\r\nЯ возложу венки на твой гроб, и на том месте, где будет гнить твое тело, воздвигну памятник - если это не будет дорого стоить. Уходи.\r\nМолчание. Наследник снова ходит по комнате, но уныние места, мрак, непрерывно нарождающийся, тягучее безмолвие пугают его. Тревожно мечется он, позабыв, где выход, и говорит хрипло:\r\n- Сестра Милосердия, проснитесь! Сестра! Где же выход?.. Где же выход? Сестра Милосердия!\r\nМолчание. В разных местах почти одновременно показываются Старухи.\r\nПроисходит легкая, молчаливая, смешная для Старух игра: они загораживают выход Наследнику, кружат по комнате и, так бесшумно перебрасывая его, пропускают наконец к двери.\r\nПодняв над головою руки, с выражением ужаса Наследник убегает. Старухи тихонько смеются.\r\nРАЗГОВОР СТАРУХ - Здравствуйте!\n\n - Здравствуйте! Какая славная ночь!\n\n - Вот мы и снова собрались. Как ваше здоровье?\r\n- Покашливаю.\n\n Тихо смеются.\n\n - Теперь недолго. Он сейчас умрет.\r\n- Посмотрите на свечу. Пламя синее, узкое и стелется по краям. Уже нет воска, и только фитиль догорает.\n\n - Не хочет гаснуть.\n\n - А когда вы видели, чтобы пламя хотело гаснуть?\r\n- Не спорьте! Не спорьте! Хочет пламя гаснуть или не хочет, а время идет.\n\n - Время идет.\n\n - Время идет.\r\n- А вы помните, как он родился? Позвольте, дорогой родственник, поздравить вас с новорожденным!\r\n- А вы помните розовенькое платьице и голенькую шейку?\n\n - И цветы. Ландыши, с которых не высохла роса, фиалки и зеленую травку?\r\n- Не трогайте, девушки, не трогайте цветов!\n\n Смеются.\n\n - Время идет.\n\n - Время идет.\r\nСмеются. Одна из Старух оправляет постель.\n\n - Что вы делаете?\n\n - Я оправляю постель, на которой умерла его жена.\r\n- Зачем это нужно? Он сейчас умрет.\n\n - Какая вы добрая!\n\n - Теперь хорошо. Теперь он может идти.\n\n - Когда его пустит Тот.\r\n- Теперь хорошо. Теперь хорошо.\r\nШироким дыханием через комнату проносится гармоничный, но очень печальный и странный звук.\r\nЗародившись где-то наверху, он трепетно гаснет во мраке углов. Похоже, как будто одна за другою лопнули многие струны.\r\n- Что это?\n\n - Это там, наверху, где давали бал. Это музыка!\r\n- Нет, это ветер. Я была там. Я видела. Я знаю. Это ветер. Там выбиты стекла, и ветер звенит осколками их так гармонично.\r\n- Да, это похоже на музыку.\n\n - Там так весело! Там на корточках в темноте у ободранных стен сидят гости, но в каком виде, если бы вы знали.\r\n- Мы знаем!\n\n - И, ляская зубами, лают отрывчато: как богато, как пышно!\n\n - Вы шутите, конечно?\r\n- Конечно, я шучу. Вы знаете мой веселый характер.\n\n - Как богато! Как пышно!\n\n - Как светло!\r\nТихо смеются.\n\n - Напомните ему.\r\nТесно окружают Человека, льнут к нему мягкими движениями, ласкают костлявыми руками, засматривают в лицо и шепчут вкрадчиво, въедаясь в самую глубину старого сердца:\r\n- Ты помнишь?\n\n - Как богато! Как пышно!\n\n - Ты помнишь, как играла музыка на твоем балу?\n\n - Он сейчас умрет.\r\n- Кружились танцующие, и музыка играла так нежно, так красиво. Она играла так... (Тихо напевают мотив музыки, что играли на его балу.)\r\n- Ты помнишь?\n\n - Устроим бал! Я так давно не танцевала!\n\n - Вообрази, что это дворец, сверхъестественно красивый дворец!\r\n- Ты помнишь? Вот заливаются певучие скрипки. Вот нежно поет свирель. Вот...\r\nВнезапно, перебивая речь Старух, начинает играть музыка, наверху в том месте, где находится зала. Звуки приносятся громкие и отчетливые. Старухи прислушиваются.\r\n- Тише! Вы слышите?\n\n - Они играют!\n\n - Музыканты играют! (Дико кричит.) Эй, музыканты, сюда!\n\n Остальные вторят:\n\n - Эй, музыканты, сюда! Эй, музыканты, сюда!\r\nМузыка наверху смолкает. Почти в то же мгновение по искривленным ступеням, выйдя из мрака, спускаются те три музыканта, что играли на балу.\r\nВыходят на середину, становятся в ряд, как стояли тогда.\r\nТот, что со скрипкой, аккуратно подстилает на плечо носовой платок, и все трое начинают играть с чрезвычайной старательностью. Но звуки тихи, нежны и печальны, как во сне.\r\n- Вот и бал!\n\n - Как богато! Как пышно!\n\n - Как светло!\n\n - Ты помнишь?\r\nТихо напевая под музыку, начинают кружиться вокруг Человека, манерничая и в дикой уродливости повторяя движения девушек в белых платьях, танцевавших на балу.\r\nПри первой музыкальной фразе они кружатся, при второй сходятся и расходятся грациозно и тихо. И тихо шепчут:\r\n- Ты помнишь?\n\n - Ты сейчас умрешь, а ты помнишь?\n\n - Ты помнишь?\r\n- Ты помнишь?\n\n - Ты сейчас умрешь, а ты помнишь?\n\n - Ты помнишь?\r\nТанец становится быстрее, движения резче.\r\nВ голосах поющих Старух проскальзывает странная, визгливая нотка; такой же странный смех, пока еще сдержанный, тихим шуршанием пробегает по танцующим.\r\nПроносясь мимо Человека, бросают ему в ухо отрывистый шепот:\r\n- Ты помнишь?\n\n - Ты помнишь?\n\n - Как нежно, как хорошо!\n\n - Как отдыхает душа!\n\n - Ты помнишь?\n\n - Ты сейчас умрешь, сейчас умрешь, сейчас умрешь...\n\n - Ты помнишь?\r\nКружатся быстрее, движения резче. Внезапно все смолкает и останавливается.\r\nЗастывают с инструментами в руках музыканты; в тех же позах, в каких застало их безмолвие, замирают танцующие.\r\nЧеловек встает, шатаясь, и неверными шагами идет к постели. Одна из Старух загораживает ему путь и шепчет в лицо:\r\n- Не ложись в постель! Ты там умрешь!\n\n - Ты там умрешь!\n\n - Берегись постели!\r\nЧеловек беспомощно останавливается и молит в тоске:\n\n - Помогите мне кто-нибудь. Я не могу дойти до постели.\r\nИ вдруг точно видит все.\r\nВидит злобно насторожившихся Старух, блудливо заигрывающих со смертью: видит разрушение, и мрак, и смерть, царящие вокруг;\r\nвидит как бы впервые каменный лик Некоего в сером и свечу, копотно догорающую в руке Его.\r\nПоднимает руку, и отступают Старухи.\r\nЗакидывает седую, грозно-прекрасную голову, выпрямляется, готовясь к последнему бою, и кричит неожиданно громко, призывным голосом, полным тоски и гнева.\r\nВ первой короткой фразе еще звучит старческая слабость; но с каждой последующей голос молодеет и крепнет;\r\nи, отражая на мгновение вернувшуюся жизнь, высоко взметывается красное, тревожное пламя свечи, озаряя окружающее суровым отсветом пожара.\r\n- Где мой оруженосец? - Где мой меч? - Где мой щит? - Я обезоружен! - Скорее ко мне! - Скорее! - Будь проклят! (Падает у подножия постели и умирает.)\r\nВ то же мгновение, бессильно взметнувшись еще раз, гаснет пламя, и сильный сумрак поглощает предметы.\r\nБудто подались наконец стена и окна, задержавшие мрак, и густой, черной, победоносной волною он заливает все; только светлеет лицо умершего Человека.\r\nТихий, неопределенный голос Старух, шушуканье, пересмеиванье.\r\nНекто в сером. Тише! Человек умер!\n\n Молчание, тишина. И тот же холодный, равнодушный голос повторяет из глубокой дали, как эхо:\n\n - Тише! Человек умер.\r\nМолчание, тишина. Медленно густеет сумрак, но еще видны мышиные фигуры насторожившихся Старух.\r\nВот тихо и безмолвно они начинают кружиться вокруг мертвеца - потом начинают тихо напевать - начинают играть музыканты.\r\nСумрак густеет, и все громче становится музыка и пение, все безудержнее дикий танец.\r\nУже не танцуют, а бешено носятся они вокруг мертвеца, топая ногами, визжа, смеясь непрерывно диким смехом.\r\nНаступает полная тьма. Еще светлеет лицо мертвеца, но вот гаснет и оно. Черный, непроглядный мрак.\r\nИ во мраке слышно движение бешено танцующих, взвизгивания, смех, нестройные, отчаянно-громкие звуки оркестра.\r\nДостигнув наивысшего напряжения, все эти звуки и шум быстро удаляются куда-то, замирают... Тишина.\r\nОпускается занавес\n\n 20 февраля 1908 г.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Когда я ей показал издали, уже подходя к воксалу, барона и баронессу Вурмергельм, она рассеянно посмотрела и совершенно равнодушно сказала: \"А!\r\n\" - и, быстро обернувшись к Потапычу и Марфе, шагавшим сзади, отрезала им:\r\n- Ну, вы зачем увязались? Не каждый раз брать вас! Ступайте домой! Мне и тебя довольно, - прибавила она мне, когда те торопливо поклонились и воротились домой.\r\nВ воксале бабушку уже ждали. Тотчас же отгородили ей то же самое место, возле крупера.\r\nМне кажется, эти круперы, всегда такие чинные и представляющие из себя обыкновенных чиновников, которым почти решительно все равно:\r\nвыиграет ли банк или проиграет, - вовсе не равнодушны к проигрышу банка и, уж конечно,\r\nснабжены кой-какими инструкциями для привлечения игроков и для вящего наблюдения казенного интереса, за что непременно и сами получают призы и премии.\r\nПо крайней мере на бабушку смотрели уж как на жертвочку. Затем, что у нас предполагали, то и случилось.\r\nВот как было дело.\r\nБабушка прямо накинулась на zero и тотчас же велела ставить по двенадцати фридрихсдоров.\r\nПоставили раз, второй, третий - zero не выходил. \"Ставь, ставь!\" - толкала меня бабушка в нетерпении. Я слушался.\r\n- Сколько раз проставили? - спросила она наконец, скрежеща зубами от нетерпения.\r\n- Да уж двенадцатый раз ставил, бабушка. Сто сорок четыре фридрихсдора проставили. Я вам говорю, бабушка, до вечера, пожалуй...\r\n- Молчи! - перебила бабушка. - Поставь на него и поставь сейчас на красную тысячу гульденов. На, вот билет.\n Красная вышла, а zero опять лопнул; воротили тысячу гульденов.\r\n- Видишь, видишь! - шептала бабушка, - почти все, что проставили, воротили. Ставь опять на zero; еще раз десять поставим и бросим.\r\nНо на пятом разе бабушка совсем соскучилась.\n - Брось этот пакостный зеришко к черту. На, ставь все четыре тысячи гульденов на красную, - приказала она.\r\n- Бабушка! много будет; ну как не выйдет красная, - умолял я; но бабушка чуть меня не прибила. (А впрочем, она так толкалась, что почти, можно сказать, и дралась.\r\n) Нечего было делать, я поставил на красную все четыре тысячи гульденов, выигранные давеча.\r\nКолесо завертелось. Бабушка сидела спокойно и гордо выпрямившись, не сомневаясь в непременном выигрыше.\r\n- Zero, - возгласил крупер.\r\nСначала бабушка не поняла, но когда увидала, что крупер загреб ее четыре тысячи гульденов, вместе со всем, что стояло на столе, и узнала, что zero,\r\nкоторый так долго не выходил и на котором мы проставили почти двести фридрихсдоров, выскочил, как нарочно,\r\nтогда, когда бабушка только что его обругала и бросила, то ахнула и на всю залу сплеснула руками.\r\nКругом даже засмеялись.\r\n- Батюшки! Он тут-то проклятый и выскочил! - вопила бабушка, - ведь эдакой, эдакой окаянный! Это ты! Это все ты! - свирепо накинулась на меня, толкаясь. - Это ты меня отговорил.\r\n- Бабушка, я вам дело говорил, как могу отвечать я за все шансы?\n - Я-те дам шансы! - шептала она грозно, - пошел вон от меня.\n - Прощайте, бабушка, - повернулся я уходить.\r\n- Алексей Иванович, Алексей Иванович, останься! Куда ты? Ну, чего, чего? Ишь рассердился! Дурак! Ну побудь, побудь еще, ну, не сердись, я сама дура! Ну скажи, ну что теперь делать!\r\n- Я, бабушка, не возьмусь вам подсказывать, потому что вы меня же будете обвинять. Играйте сами; приказывайте, я ставить буду.\r\n- Ну, ну! ну ставь еще четыре тысячи гульденов на красную! Вот бумажник, бери.\r\n- Она вынула из кармана и подала мне бумажник. - Ну, бери скорей, тут двадцать тысяч рублей чистыми деньгами.\r\n- Бабушка, - прошептал я, - такие куши...\r\n- Жива не хочу быть - отыграюсь. Ставь! - Поставили и проиграли.\n - Ставь, ставь, все восемь ставь!\n - Нельзя, бабушка, самый большой куш четыре!..\r\n- Ну ставь четыре!\n На этот раз выиграли. Бабушка ободрилась.\n - Видишь, видишь! - затолкала она меня, - ставь опять четыре!\r\nПоставили - проиграли; потом еще и еще проиграли.\n - Бабушка, все двенадцать тысяч ушли, - доложил я.\r\n- Вижу, что все ушли, - проговорила она в каком-то спокойствии бешенства, если так можно выразиться,\r\n- вижу, батюшка, вижу, - бормотала она, смотря пред собою неподвижно и как будто раздумывая, - эх!\r\nжива не хочу быть, ставь еще четыре тысячи гульденов!\r\n- Да денег нет, бабушка; тут в бумажнике наши пятипроцентные и еще какие-то переводы есть, а денег нет.\n - А в кошельке?\n - Мелочь осталась, бабушка.\r\n- Есть здесь меняльные лавки? Мне сказали, что все наши бумаги разменять можно, - решительно спросила бабушка.\r\n- О, сколько угодно! Но что вы потеряете за промен, так... сам жид ужаснется!\r\n- Вздор! Отыграюсь! Вези. Позвать этих болванов!\n Я откатил кресла, явились носильщики, и мы покатили из воксала.\r\n- Скорей, скорей, скорей! - командовала бабушка. - Показывай дорогу, Алексей Иванович, да поближе возьми... а далеко?\n - Два шага, бабушка.\r\nНо на повороте из сквера в аллею встретилась нам вся наша компания: генерал, Де-Грие и m-lle Blanche с маменькой. Полины Александровны с ними не было, мистера Астлея тоже.\r\n- Ну, ну, ну! не останавливаться! - кричала бабушка, ну, чего вам такое? Некогда с вами тут!\n Я шел сзади; Де-Грие подскочил ко мне.\r\n- Все давешнее проиграла и двенадцать тысяч гульденов своих просадила. Едем пятипроцентные менять, - шепнул я ему наскоро.\r\nДе-Грие топнул ногою и бросился сообщить генералу. Мы продолжали катить бабушку.\r\n- Остановите, остановите! - зашептал мне генерал в исступлении.\n - А вот попробуйте-ка ее остановить, - шепнул я ему.\r\n- Тетушка! - приблизился генерал, - тетушка... мы сейчас... мы сейчас...\r\n- голос у него дрожал и падал, - нанимаем лошадей и едем за город... Восхитительнейший вид... пуант... мы шли вас приглашать.\r\n- И, ну тебя и с пуантом! - раздражительно отмахнулась от него бабушка.\r\n- Там деревня... там будем чай пить... - продолжал генерал уже с полным отчаянием.\n - Nous boirons du lait, sur l'herbe fraiche53, - прибавил Де-Грие с зверскою злобой.\r\nDu lait, de l'herbe fraiche - это все, что есть идеально идиллического у парижского буржуа; в этом, как известно, взгляд его на \"nature et la verite!\"54. --------\r\n53 - Мы будем пить молоко на свежей траве (франц.).\n 54 - \"природу и истину\" (франц.).\r\n- И, ну тебя с молоком! Хлещи сам, а у меня от него брюхо болит. Да и чего вы пристали?! - закричала бабушка, - говорю некогда!\n - Приехали, бабушка! - закричал я, - здесь!\r\nМы подкатили к дому, где была контора банкира. Я пошел менять; бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Blanche стояли в стороне, не зная, что им делать.\r\nБабушка гневно на них посмотрела, и они ушли по дороге к воксалу.\r\nМне предложили такой ужасный расчет, что я не решился и воротился к бабушке просить инструкций.\r\n- Ах, разбойники! - закричала она, всплеснув руками. - Ну! Ничего! - меняй! - крикнула она решительно, - стой, позови ко мне банкира!\r\n- Разве кого-нибудь из конторщиков, бабушка?\n - Ну конторщика, все равно. Ах, разбойники!\r\nКонторщик согласился выйти, узнав, что его просит к себе старая, расслабленная графиня, которая не может ходить.\r\nБабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского, французского и немецкого языков, причем я помогал переводу.\r\nСерьезный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец он стал улыбаться.\r\n- Ну, убирайся! - крикнула бабушка. - Подавись моими деньгами! Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы к другому поехать...\r\n- Конторщик говорит, что у других еще меньше дадут.\r\nНаверное не помню тогдашнего расчета, но он был ужасен. Я наменял до двенадцати тысяч флоринов золотом и билетами, взял расчет и вынес бабушке.\r\n- Ну! ну! ну! Нечего считать, - замахала она руками, - скорей, скорей, скорей!\r\n- Никогда на этот проклятый zero не буду ставить и на красную тоже, - промолвила она, подъезжая к воксалу.\r\nНа этот раз я всеми силами старался внушить ей ставить как можно меньше, убеждая ее, что при обороте шансов всегда будет время поставить и большой куш.\r\nНо она была так нетерпелива, что хоть и соглашалась сначала, но возможности не было сдержать ее во время игры.\r\nЧуть только она начинала выигрывать ставки в десять, в двадцать фридрихсдоров, - \"Ну, вот! Ну, вот!\r\n- начинала она толкать меня, - ну вот, выиграли же, - стояло бы четыре тысячи вместо десяти, мы бы четыре тысячи выиграли, а то что теперь? Это все ты, все ты!\"\r\nИ как ни брала меня досада, глядя на ее игру, а я наконец решился молчать и не советовать больше ничего.\r\nВдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что m-lle Blanche стояла с маменькой в стороне и любезничала с князьком. Генерал был в явной немилости, почти в загоне.\r\nBlanche даже и смотреть на него не хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами.\r\nБедный генерал! Он бледнел, краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою бабушки. Blanche и князек наконец вышли; генерал побежал за ними.\r\n- Madame, madame, - медовым голосом шептал бабушке Де-Грие, протеснившись к самому ее уху. - Madame, эдак ставка нейдет... нет, нет, не можно... - коверкал он по-русски, - нет!\r\n- А как же? Ну, научи! - обратилась к нему бабушка.\r\nДе-Грие вдруг быстро заболтал по-французски, начал советовать, суетился, говорил, что надо ждать шансу, стал рассчитывать какие-то цифры...\r\nбабушка ничего не понимала. Он беспрерывно обращался ко мне, чтоб я переводил; тыкал пальцем в стол, указывал; наконец схватил карандаш и начал было высчитывать на бумажке.\r\nБабушка потеряла наконец терпение.\r\n- Ну, пошел, пошел! Все вздор мелешь! \"Madame, madame\", а сам и дела-то не понимает; пошел!\r\n- Mais, madame, - защебетал Де-Грие и снова начал толкать и показыватъ. Очень уж его разбирало.\r\n- Ну, поставь раз, как он говорит, - приказала мне бабушка, - посмотрим: может, и в самом деле выйдет.\r\nДе-Грие хотел только отвлечь ее от больших кушей: он предлагал ставить на числа, поодиночке и в совокупности.\r\nЯ поставил, по его указанию,\r\nпо фридрихсдору на ряд нечетных чисел в первых двенадцати и по пяти фридрихсдоров на группы чисел от двенадцати до восемнадцати и от восемнадцати до двадцати четырех:\r\nвсего поставили шестнадцать фридрихсдоров.\r\nКолесо завертелось. \"Zero\", - крикнул крупер. Мы все проиграли.\r\n- Эдакой болван! - крикнула бабушка, обращаясь к Де-Грие. - Эдакой ты мерзкий французишка! Ведь посоветует же изверг! Пошел, пошел! Ничего не понимает, а туда же суется!\r\nСтрашно обиженный Де-Грие пожал плечами, презрительно посмотрел на бабушку и отошел. Ему уж самому стало стыдно, что связался; слишком уж не утерпел.\r\nЧерез час, как мы ни бились, - все проиграли.\n - Домой! -крикнула бабушка.\r\nОна не промолвила ни слова до самой аллеи. В аллее, и уже подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания:\r\n- Экая дура! экая дурында! Старая ты, старая дурында!\n Только что въехали в квартиру: - Чаю мне! - закричала бабушка, - и сейчас собираться! Едем!\r\n- Куда, матушка, ехать изволите? - начала было Марфа.\r\n- А тебе какое дело? Знай сверчок свой шесток! Потапыч, собирай все, всю поклажу. Едем назад, в Москву! Я пятнадцать тысяч целковых профершпилила!\r\n- Пятнадцать тысяч, матушка! Боже ты мой! - крикнул было Потапыч, умилительно всплеснув руками, вероятно, предполагая услужиться.\r\n- Ну, ну, дурак! Начал еще хныкать! Молчи! Собираться! Счет, скорее, скорей!\r\n- Ближайший поезд отправится в девять с половиною часов, бабушка, - доложил я, чтоб остановить ее фурор55. --------\r\n55 - фурор (франц. - fureur, итал. - furore) - ярость, неистовство.\r\n- А теперь сколько?\n - Половина восьмого.\r\n- Экая досада! Ну все равно! Алексей Иванович, денег у меня ни копейки. Вот тебе еще два билета, сбегай туда, разменяй мне и эти. А то не с чем и ехать.\r\nЯ отправился. Через полчаса возвратившись в отель, я застал всех наших у бабушки.\r\nУзнав, что бабушка уезжает совсем в Москву, они были поражены, кажется, еще больше, чем ее проигрышем.\r\nПоложим, отъездом спасалось ее состояние, но зато что же теперь станется с генералом? Кто заплатит Де-Грие?\r\nM-lle Blanche, разумеется, ждать не будет, пока помрет бабушка, и, наверное, улизнет теперь с князьком или с кем-нибудь другим.\r\nОни стояли перед нею, утешали ее и уговаривали. Полины опять не было. Бабушка неистово кричала на них.\r\n- Отвяжитесь, черти! Вам что за дело? Чего эта козлиная борода ко мне лезет, - кричала она на Де-Грие, - а тебе, пиголица, чего надо? - обратилась она к m-lle Blanche. - Чего юлишь?\r\n- Diantre!56 - прошептала m-lle Blanche, бешено сверкнув глазами, но вдруг захохотала и вышла.\n - Elle vivra cent ans!57 - крикнула она, выходя из дверей, генералу. --------\r\n56 - Черт возьми (франц.).\n 57 - Она сто лет проживет! (франц.).\r\n- А, так ты на мою смерть рассчитываешь? - завопила бабушка генералу, - пошел! Выгони их всех, Алексей Иванович! Какое вам дело? Я свое просвистала, а не ваше!\r\nГенерал пожал плечами, согнулся и вышел. Де-Грие за ним.\r\n- Позвать Прасковью, - велела бабушка Марфе.\r\nЧерез пять минут Марфа воротилась с Полиной.\r\nВсе это время Полина сидела в своей комнате с детьми и, кажется, нарочно решилась весь день не выходить. Лицо ее было серьезно, грустно и озабочено.\r\n- Прасковья, - начала бабушка, - правда ли, что я давеча стороной узнала, что будто бы этот дурак,\r\nотчим-то твой, хочет жениться на этой глупой вертушке француженке, - актриса, что ли, она, или того еще хуже?\r\nГовори, правда это?\r\n- Наверное про это я не знаю, бабушка, - ответила Полина, - но по словам самой m-lle Blanche, которая не находит нужным скрывать, заключаю...\r\n- Довольно! - энергически прервала бабушка, - все понимаю! Я всегда считала, что от него это станется, и всегда считала его самым пустейшим и легкомысленным человеком.\r\nЗатащил на себя форсу, что генерал (из полковников, по отставке получил), да и важничает.\r\nЯ, мать моя, все знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали - \"скоро ли, дескать, старая бабка ноги протянет?\r\n\" Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как ее - de Cominges, что ли, - и в лакеи к себе не возьмет, да еще со вставными-то зубами.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим",
"role": "user"
},
{
"content": "Лицо у него стало серьезнее, он наклонил голову и угрюмо молчал. А комаров становилось все больше...\r\n-- Уж очень ты разошелся! -- сказал он, наконец, смущенно и недовольно. -- Ведь одним тем, что опозорить человека умеешь, перед богом не выслужишься...\r\n-- Молчи! Подожди! -- кратко бросил ему Ежов и продолжал чтение.\r\nУстановив в своей статье, что купец в деле творчества безобразий и скандалов несомненно возвышается над представителями других сословий, Ежов спрашивал: -- отчего это? -- и отвечал:\r\n\"Мне кажется, что эта склонность к диким выходкам вытекает из недостатка культуры постольку же, поскольку обусловлена избытком энергии и бездельем.\r\nНе может быть сомненья в том, что наше купечество -- за малыми исключениями -- сословие наиболее богатое здоровьем и в то же время наименее трудящееся...\"\r\n-- Вот это верно-о! -- воскликнул Фома, ударив кулаком по столу. -- Это так! У меня силы -- на быка, а работы -- на воробья...\r\n\"Куда же девать купцу свою энергию?\r\nНа бирже ее много не истратишь, и вот он расточает избыток мускульного капитала в кабаках на кутежи,\r\nне имея представления об иных, более продуктивных и ценных для жизни пунктах приложения силы.\r\nОн -- еще зверь, а жизнь для него уже стала клеткой, и ему тесно в ней при его добром здоровье и склонности к широкому размаху.\r\nСтесненный культурой, он нет-нет да и надебоширит. Купеческий дебош -- всегда бунт пленного зверя.\r\nРазумеется -- это дурно...\r\nНо -- ах! -- будет еще хуже, когда этот зверь к своей силе прикопит немножко ума и дисциплинирует ее!\r\nПоверьте -- он и тогда не перестанет производить скандалы, но -- это уже будут исторические события.\r\nИзбави нас, боже, от таких событий!\r\nИбо они проистекут из стремления купца ко власти, их целью будет всемогущество одного сословия и -- не постеснится купец в средствах ради этой цели.\r\n..\"\r\n-- Ну, что скажешь, -- верно? -- спросил Ежов, дочитав газету и бросая ее в сторону.\n -- Конца я не понимаю... -- ответил Фома. -- А вот о силе -- верно!\r\nОн торопливо и горячо выбросил пред Ежовым привычные свои мысли о жизни, о людях, о своей душевной спутанности и замолчал, опрокинувшись на диван.\r\n-- Н-да-а! -- протянул Ежов. -- Вот ты до чего долез!.. Это, брат, дело доброе! Ты -- как насчет книжек? Читаешь какие-нибудь?\r\n-- Нет, не люблю! Не читывал...\n -- Оттого и не любишь, что не читал...\r\n-- Я даже боюсь читать... Видел я -- тут одна... хуже запоя у нее это! И какой толк в книге? Один человек придумает что-нибудь, а другие читают... Коли любопытно, так ладно.\r\n.. Но чтобы учиться из книги, как жить, -- это уж что-то несуразное! Ведь человек написал, не бог, а какие законы и примеры человек установить может сам для себя?\r\n-- А евангелие? Его написали люди же.\n -- То -- апостолы... Теперь их нет...\r\n-- Ничего, -- возразил дельно! Верно, брат, апостолов нет... Остались только Иуды, да и то дрянненькие.\r\nФома чувствовал себя хорошо, видя, что Ежов слушает его слова внимательно и точно взвешивает каждое слово, сказанное им.\r\nПервый раз в жизни встречаясь с таким отношением к себе, Фома смело и свободно изливал пред товарищем свои думы,\r\nне заботясь о словах и чувствуя, что его поймут, потому что хотят понять.\r\n-- А любопытный ты парень! -- сказал ему Ежов дня через два после встречи.\r\n-- И хоть тяжело ты говоришь, но чувствуется в тебе большая дерзость сердца! Кабы тебе немножко знания порядков жизни! Заговорил бы ты тогда... довольно громко, я думаю... да-а!\r\n-- Словами себя не освободишь!.. -- вздохнув, заметил Фома. -- Ты вот как-то говорил про людей, которые притворяются, что все знают и могут.\r\n.. Я тоже знаю таких... Крестный мой, примерно... Вот против них бы двинуть... их бы уличить!.. Довольно вредный народ!..\r\n-- Не представляю я, Фома, как ты будешь жить, если сохранишь в себе то, что теперь носишь... -- задумчиво сказал Ежов.\r\nОн тоже пил, этот маленький, ошпаренный жизнью человечек.\r\nЕго день начинался так: утром за чаем он просматривал местные газеты, почерпая в них материал для фельетона, который писал тут же, на углу стола.\r\nЗатем бежал в редакцию и там резал иногородние газеты, составляя из вырезок \"Провинциальные картинки\". В пятницу он должен был писать воскресный фельетон.\r\nЗа все это ему платили сто рублей в месяц; работал он быстро и все свободное время посвящал \"обозрению и изучению богоугодных учреждений\".\r\nВместе с Фомой он шлялся до глубокой ночи по клубам, гостиницам, трактирам, всюду черпая материал для своих писаний, которые он называл \"щетками для чистки общественной совести\".\r\nЦензора он именовал \"заведующим распространением в жизни истины и справедливости\", газету называл \"сводней, занимающейся ознакомлением читателя с вредоносными идеями\",\r\nа свою в ней работу -- \"продажей души в розницу\" и \"поползновением к дерзновению против божественных учреждений\".\r\nФома плохо понимал, когда Ежов шутит и когда он говорит серьезно. Обо всем он говорил горячо и страстно, все резко осуждал -- это нравилось Фоме.\r\nНо часто, начав речь со страстью, он так же страстно возражал сам себе и опровергал себя или заканчивал ее какой-нибудь смешной выходкой.\r\nТогда Фоме казалось, что у этого человека нет ничего, что' бы он любил, что' крепко сидело бы в нем и управляло им.\r\nТолько о себе самом он говорил каким-то особым голосом, и чем горячее говорил о себе, тем беспощаднее ругал всех и все.\r\nК Фоме отношение его было двойственным -- то он ободрял его, говоря ему с жаром и трепетом:\r\n-- Опровергай и опрокидывай все, что можешь! Дороже человека ничего нет, так и знай! Кричи во всю силу: свободы! свободы!..\r\nА когда Фома, загораясь от жгучих искр его речи, начинал мечтать о том, как он начнет опровергать и опрокидывать людей,\r\nкоторые ради своей выгоды не хотят расширить жизнь, -- Ежов часто обрывал его:\r\n-- Брось! Ничего ты не можешь! Таких, как ты, -- не надо... Ваша пора, -- пора сильных, но неумных, -- прошла, брат! Опоздал ты... Нет тебе места в жизни...\r\n-- Нет?.. Врешь! -- кричал Фома, возбужденный противоречием.\n -- Ну, что ты можешь сделать?\n -- А вот -- убью тебя! -- злобно говорил Фома, сжимая кулак.\r\n-- Э, чучело! -- пожимая плечами, убедительно и с сожалением произносил Ежов. -- Разве это дело? Я и так изувечен до полусмерти...\r\nИ вдруг, воспламененный тоскливой злостью, он весь подергивался и говорил:\r\n-- Обидела меня судьба моя! Зачем я работал, как машина, двенадцать лет кряду? Чтобы учиться...\r\nЗачем я двенадцать лет без отдыха глотал в гимназии и университете сухую и скучную, ни на что не нужную мне противоречивую ерунду?\r\nЧтоб стать фельетонистом, чтоб изо дня в день балаганить, увеселяя публику и убеждая себя в том, что это ей нужно, полезно.\r\n.. Расстрелял я весь заряд души по три копейки за выстрел...\r\nКакую веру приобрел я себе? Только веру в то, что все в сей жизни ни к черту не годится, все должно быть изломано, разрушено.\r\n.. Что я люблю? Себя... и чувствую предмет любви моей не достойным любви моей...\r\nОн почти плакал и все как-то царапал тонкими, слабыми руками грудь и шею себе.\n Но иногда им овладевал прилив бодрости, и он говорил в ином духе:\r\n-- Ну, нет, еще моя песня не спета! Впитала кое-что грудь моя, и -- я свистну, как бич! Погоди, брошу газету, примусь за серьезное дело и напишу одну маленькую книгу...\r\nЯ назову ее -- \"Отходная\": есть такая молитва -- ее читают над умирающими.\r\nИ это общество, проклятое проклятием внутреннего бессилия, перед тем, как издохнуть ему, примет мою книгу как мускус.\r\nСледя за ним и сравнивая его речи, Фома видел, что и Ежов такой же слабый и заплутавшийся человек, как он сам.\r\nНо речи Ежова обогащали язык Фомы, и порой он с радостью замечал за собой, как ловко и сильно высказана им та или другая мысль.\r\nНе раз он встречал у Ежова каких-то особенных людей, которые, казалось ему, все знали, все понимали и всему противоречили, во всем видели обман и фальшь.\r\nОн молча присматривался к ним, прислушивался к их словам; их дерзость нравилась ему, но его стесняло и отталкивало от них что-то гордое в их отношении к нему.\r\nИ затем ему резко бросалось в глаза то, что в комнате Ежова все были умнее и лучше, чем на улице и в гостиницах.\r\nУ них были особые комнатные разговоры, комнатные слова, жесты, и все это -- вне комнаты заменялось обыкновенным, человеческим.\r\nИногда в комнате они все разгорались, как большой костер, и Ежов был среди них самой яркой головней, но блеск этого костра слабо освещал тьму души Фомы Гордеева.\r\nКак-то раз Ежов сказал ему:\r\n-- Сегодня -- кутим! Наши наборщики устроили артель и берут у издателя всю работу сдельно...\r\nПо этому поводу будут спрыски и я приглашен, -- это я им посоветовал... Идем? Угостишь их хорошенько...\r\n-- Могу... -- сказал Фома. Ему было безразлично, с кем проводить время, тяготившее его.\r\nВечером этого дня Фома и Ежов сидели в компании людей с серыми лицами, за городом, у опушки рощи.\r\nНаборщиков было человек двенадцать;\r\nприлично одетые, они держались с Ежовым просто, по-товарищески, и это несколько удивляло и смущало Фому,\r\nв глазах которого Ежов все-таки был чем-то вроде хозяина или начальника для них, а они -- только слуги его.\r\nОни как будто не замечали Гордеева, хотя, когда Ежов знакомил Фому с ними, все пожимали ему руку и говорили, что рады видеть его.\r\n.\r\n.\r\nОн лег в сторонке, под кустом орешника, и следил за всеми, чувствуя себя чужим в компании, замечая,\r\nчто и Ежов как будто нарочно отошел от него подальше и тоже мало обращает внимания на него.\r\nОн замечал также, что маленький фельетонист как будто подыгрывался под тон наборщиков, -- суетился вместе с ними около костра,\r\nоткупоривал бутылки с пивом, поругивался, громко хохотал, всячески старался быть похожим на них.\r\nИ одет был проще, чем всегда одевался.\r\n-- Эх, братцы! -- восклицал он с удальством. -- Хорошо с вами! Ведь я тоже невеличка-птичка... всего только сын судейского сторожа, унтер-офицера Матвея Ежова!\r\n\"На что это он говорит? -- думал Фома. -- Мало ли кто чей сын... Не по отцу почет, а по уму...\"\r\nЗаходило солнце, в небе тоже пылал огромный огненный костер, окрашивая облака в цвет крови. Из леса пахло сыростью, веяло тишиной, у опушки его шумно возились темные фигуры людей.\r\nОдин из них, невысокий и худой, в широкой соломенной шляпе, наигрывал на гармонике, другой, с черными усами и в картузе на затылке, вполголоса подпевал ему.\r\nЕще двое тянулись на палке, пробуя силу.\r\nНесколько фигур возилось у корзины с пивом и провизией; высокий человек с полуседою бородой подбрасывал в костер сучья, окутанный тяжелым, беловатым дымом.\r\nСырые ветви, попадая в огонь, жалобно пищали и потрескивали, а гармоника задорно выводила веселую мелодию, и фальцет певца подкреплял и дополнял ее бойкую игру.\r\nВ стороне ото всех, у обрыва небольшой промоины, улеглись трое молодых парней, а пред ними стоял Ежов и звонко говорил:\r\n-- Вы несете священное знамя труда... и я, как вы, рядовой той же армии, мы все служим ее величеству прессе и должны жить в крепкой, прочной дружбе...\r\nФома перестал вслушиваться в речь товарища, отвлеченный другим разговором.\r\nГоворили двое: один высокий, чахоточный, плохо одетый и смотревший сердито, другой молоденький, с русыми волосами и бородкой.\r\n-- По-моему, -- угрюмо и покашливая говорил высокий, -- глупо это! Как можно жениться нашему брату? Пойдут дети -- разве хватит на них? Жену надо одевать... да еще какая попадется...\r\n-- Девушка она славная... -- тихо сказал русый.\r\n-- Ну, это теперь хороша... Одно дело невеста, другое -- жена... Да не в этом суть... А только -- средств не хватит... и сам надорвешься в работе, и ее заездишь...\r\nСовсем невозможное дело женитьба для нас... Разве мы можем семью поднять на таком заработке? Вот видишь, -- я женат... всего четыре года... а уж скоро мне -- конец!\r\nОн закашлялся, кашлял долго, с воем, и когда перестал, то сказал товарищу, задыхаясь:\n -- Брось... ничего не выйдет...\n Тот грустно опустил голову, а Фома подумал:\r\n\"Дельно говорит...\"\r\nНевнимание к нему немножко обижало его и в то же время возбуждало в нем чувство уважения к этим людям с темными, пропитанными свинцовой пылью лицами.\r\nПочти все они вели деловой, серьезный разговор, в речах их сверкали какие-то особенные слова.\r\nНикто из них не заискивал пред ним, не лез к нему с назойливостью, обычной для его трактирных знакомых, товарищей по кутежам. Это нравилось ему...\r\n\"Ишь какие... -- думал он, внутренне усмехаясь,-- имеют свою гордость...\"\r\n-- А вы, Николай Матвеич, -- раздался чей-то как будто укоряющий голос, -- вы не по книжке судите, а по живой правде...\r\n-- По-озвольте, друзья мои! Чему вас учит опыт ваших собратий?..\r\nФома повернул голову туда, где громко ораторствовал Ежов, сняв шляпу и размахивая ею над головой. Но в это время ему сказали:\r\n-- Подвигайтесь поближе к нам, господин Гордеев!\r\nПред ним стоял низенький и толстый парень, в блузе и высоких сапогах, и, добродушно улыбаясь, смотрел в лицо ему.\r\nФоме понравилась его широкая, круглая рожа с толстым носом, и он тоже с улыбочкой ответил:\r\n-- Можно и поближе... А что -- к коньяку не пора нам приблизиться? Я тут захватил бутылок с десять... на всякий случай...\r\n-- Ого! Видать -- вы сурьезный купец... Сейчас я сообщу компании вашу дипломатическую ноту!..\r\nИ сам первый расхохотался над своими словами веселым и громким смехом. И Фома захохотал, чувствуя, как на него от костра или от парня пахнуло весельем и теплом.\r\nВечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих в нем.\r\nВдали, в темной массе города, невидимая рука сеяла огни, а здесь в молчаливом покое стоял лес, черной стеной вздымаясь до неба... Луна еще не взошла, над полем лежал теплый сумрак...\r\nВся компания уселась в большой кружок неподалеку от костра; Фома сидел рядом с Ежовым спиной к огню и видел пред собою ряд ярко освещенных лиц, веселых и простых.\r\nВсе были уже возбуждены выпивкой, но еще не пьяны, смеялись, шутили, пробовали петь и пили, закусывая огурцами, белым хлебом, колбасой.\r\nВсе это для Фомы имело какой-то особый, приятный вкус, он становился смелее, охваченный общим, славным настроением,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Лесков Н. С. \n\n СИНОДАЛЬНЫЙ ФИЛОСОФ \n\n По запискам синодального секретаря Исмайлова \n\n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\tВ старину живали деды \n\n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\tВеселей своих внучат.\r\nВ начале следующих рассказов, которые, мне кажется, по своему любопытному содержанию могут заинтересовать внимание читателей, считаю долгом указать исторический источник,\r\nиз которого я черпаю мой материал, и предпослать несколько слов о самом сказателе, личность которого имеет значение, ибо читатель должен усвоить в себе к нему доверие.\r\nВсе, что вы найдете ниже в этих очерках, взято мною из записок Филиппа Филипповича Исмайлова - немалого чудака, но человека обстоятельного,\r\nс независимым складом ума и с откровенностью, которая, на мой взгляд, вполне располагает доверять его искренности.\r\nЗаписки эти, по поручению их собственника, были мною предлагаемы нескольким петербургским редакциям,\r\nно нигде не нашли себе помещения, потому что всем они почему-то показались малоинтересными и даже скучными.\r\nДругие были так странны, что требовали от них \"направления\",\r\nкак будто старый синодальный секретарь тридцатых годов мог предвидеть какие-то нынешние направления и стараться потрафлять им.\r\n.\r\n.\r\nПосле такой неудачи я задал себе труд прочесть записки от доски до доски и, к величайшему моему удивлению,\r\nнашел их чрезвычайно любопытными, а также и крайне поучительными при нынешнем тяготении многих на попятный двор.\r\nГлубокое убеждение в том, что записки Исмайлова принесут читателям удовольствие и своего рода пользу, побудило меня самого взяться за приспособление их к потребностям издания,\r\nкоторое я считаю более других способным снести чужое, хотя бы и не совсем согласное с ним,\r\nмнение и не вымогать направления от произведения, в котором его не только не может быть, но и не должно быть.\r\nЯ дам все эти записки отдельными этюдами, но ничего не прибавлю и не убавлю, и никаким другим образом не переиначу из событий, о которых записал Исмайлов.\r\nЯ только сгруппирую их по свойствам материи и приведу все в связь, чтобы оно производило более ясное впечатление.\r\nПри этом везде, где только удобно, я буду передавать рассказ собственными словами Исмайлова.\r\nТеперь: откуда он и кто такой?\r\nФилипп Филиппович Исмайлов, магистр Московской духовной академии, в 1828 году был рекомендован митрополитом Филаретом Дроздовым генералу-от-артиллерии Петру Михайловичу Капцевичу,\r\nв качестве надежнейшего воспитателя его сына, воспитание которого, по особым намерениям отца, должно было совершиться \"в самом чистом русском духе\".\r\nФиларет Дроздов, определение свойств которого современными его апологетами беззастенчиво объявляется делом,\r\nпревышающим силы обыкновенного смертного, на самом деле имел одну очень ясную черту (других я не хочу трогать):\r\nон был очень недоверчив к людям, - особенно к \"светским\", или вообще не монахам, ходящим,\r\nпо выражению епископа Амвросия Ключарева, \"в шкуре ефиопа\", которую носим вы и я, мой читатель.\r\n(Такую дал нам Бог.\r\n) По одному этому недоверию, или хоть, скажем, - предочезрению, человек, рекомендованный митрополитом Филаретом генералу,\r\nзанимавшему в то время довольно видное место и известному другу синодального обер-прокурора, князя Петра Сергеевича Мещерского, внушает и должен внушать большое к нему доверие.\r\nПоложение Исмайлова при Капцевиче показывает, что его очень ценили, - о нем заботились не только сам генерал, но и его друг, обер-прокурор Мещерский, - отец издателя \"Гражданина\".\r\nКапцевич говорил с Исмайловым о своих семейных делах и не ложился спать, не проиграв с ним целый час на биллиарде,\r\nа обер-прокурор князь Петр Сергеевич Мещерский изобрел для его утешения даже нечто более существенное, и притом на казенный счет.\r\n\"Чтобы Исмайлов не терял выгод казенной службы\", Мещерский определил приятельского учителя к себе в синод и туда на службу Исмайлова не требовал,\r\nдабы он не отрывался от забот о воспитании \"в русском духе\" молодого Капцевича.\r\nОн состоял в личном распоряжении обер-прокурора, и через год таких трудов Мещерский назначил Исмайлова секретарем синода.\r\nВпоследствии, однако, Исмайлов стал заниматься и синодальными делами, и даже приобрел в них глубокие познания и оставил заметки.\r\nВ записках Исмайлова описаны: жизнь в доме генерала Капцевича (артиллерийский дом у церкви Преподобного Сергия), связи, образовавшиеся в кругу людей близких этому дому;\r\nпедагогические чудачества родителей тогдашнего петербургского \"света\", и, наконец,\r\nотрывочные этюды о мужьях и дамах, с которыми Исмайлову доводилось сталкиваться по должности синодального секретаря.\r\nВсе это очень любопытно, и даже, опять повторяю, поучительно.\r\nЧитая откровенные заметки Исмайлова о том, что такое было \"воспитание в русском духе\", о котором хлопотали Капцевич и Мещерский,\r\nполучаешь ясное указание, почему из всех этих хлопот выходило одно шутовство, на которое люди искренние смотрели как на фарисейство и карьерный прием.\r\nПатриотов занимало \"не воспитание в русском духе, а пристройство детей к местам, где бы они, не обременяясь сведениями и трудами, имели от самого сего настроения выгоду положения\".\r\nСлова \"искательность\" и \"пристройство\", которые и мы слыхали в нашем детстве и позабыли, снова воскресают и действуют.\r\nВ записках Исмайлова мы увидим молодого Капцевича и иных совоспитанных ему, но всю эту серию заметок \"о воспитании в русском духе\" пока отодвинем немного вдаль,\r\nа теперь дадим первое место дамам, о которых одна высокопочтенная особа говорила:\r\n\"они умели грешить и умели страдать\".\r\nВзглянем на этих милых грешниц и страдалиц и посравним пока на них век нынешний и век минувший, к которому опять потянулись бездельные руки.\r\nГЛАВА ПЕРВАЯ \n ВЫСЕЧЕННАЯ ПОЛКОВНИЦА\r\n\"Познакомился со мною один богатый дворянин-помещик О. и полковник\". Исмайлов все рассказы об этих семейных историях ведет, не обозначая лиц, которых они касаются.\r\nПо мнению лиц, близко знавших автора, это должно быть приписано \"его скромности и деликатности\".\r\nДля нас это вдвойне приятно, потому что, благодаря такой скромности,\r\nмы свободно можем передать записанные синодальным секретарем характерные черты нравов, не рискуя затронуть ничьей личной щекотливости.\r\nПродолжаем рассказ Исмайлова.\r\n\"Зная, что я служу в синоде, помещик стал часто посещать меня;\r\nговорил много о себе, о своем круге и своих домашних обстоятельствах, а между тем испытывал, можно ли мне вверить сердечную его тайну?\r\nНе проникая его намерений, я рассуждал с ним без всяких задних мыслей и с участием,\r\nкакое мы обыкновенно принимаем в делах людей, ничем, кроме обыкновенного знакомства, с нами не связанных.\r\nОднажды он приносит ко мне кипу бумаг и просит прочитать. Бумаги составляли дело о его неудовольствиях против тещи, которая будто ссорит и разлучает его с женою\".\r\nВ деле Исмайлов нашел \"жалобы зятя и мужа и вследствие того разного рода примирения\".\r\nПримирения были какие-то \"частные и формальные\", \"при посредстве весьма значительных людей\" и \"даже местного архиерея\", которого Исмайлов, очевидно, считал всех значительнее.\r\nИсмайлов прочел бумаги и, возвращая их помещику, страдающему от тещи, сказал:\r\n- Жизнь ваша некрасива. \n - Да, - отвечал он и начал описывать историю своей женитьбы, любовь к жене, ее свойства и особенно свойства матери - его тещи.\r\n\"Женился он по любви и, как ему казалось, по взаимной\". Мать жены - женщина лет под сорок - была на этот брак тоже согласна.\r\n\"После брака первые полгода жили они с женою очень хорошо\". Теща если и вмешивалась иногда в какие-нибудь их дела, то все это \"обходилось прилично\".\r\nНо мало-помалу теща становилась несноснее и, наконец, \"через полгода в нее точно как нечистый дух вселился:\r\nона сделалась мрачною, злобною и ненавистною к нему до того, что он (будучи полковником!\r\n) стал бояться ее и избегать ее присутствия\".\r\nПричиною такой перемены в теще полковник предполагал то, что он ей сделал замечание о неуместной, по его мнению, доверчивости ее к одному соседу,\r\nкоторый, казалось зятю, пользовался слишком теплым расположением его сорокалетней тещи, даже распоряжался ее имением.\r\n\"Поступки их и обращение полковнику казались не совсем чисты\". Он ими уколол амбицию тещи, а та не стерпела и сделалась его врагом.\r\nМолоденькая жена полковника явилась между двух огней, т. е. между обиженною матерью и мужем.\r\n\"Сперва она посредствовала между матерью и мною, говорит полковник, но после предалась на ее сторону.\r\nА та, злая и мстительная, чтобы довершить свое торжество и перессорить нас вконец, сыскала дочери приятеля,\r\nтоже соседа по имению, и эта несчастная поддалась чарам матери и охладела ко мне совершенно\".\r\nПолковник пробовал возвратить себе расположение жены, но безуспешно: сосед, подготовленный для ее утешения матерью, был без сравнения счастливее мужа.\r\nИ вот, продолжает полковник, \"когда ни ласки, ни внимания, уступки капризам,\r\nни предупредительность в желаниях - ничто не могло обратить ко мне моей жены, я принял решительные меры - стал жаловаться явно\".\r\nРезультатом \"явных жалоб\" были \"увещания\" в собрании родственников и архиерея, причем от супругов иногда \"отбирались письменные обязательства жить в согласии и не разлучаться\".\r\nДокументы эти они выдавали друг другу, муж жене, а жена мужу, но все это не давало их освященному союзу благословенной тишины, согласия, совета и любви.\r\n\"После уговоров и увещаний полковница как будто немножко образумится, поживет с мужем месяц,\r\nно как увидится с матерью, проникнется ее духом, бросит мужа, уедет из дома и не возвращается\".\r\n\"Значительные лица и архиерей\", уму и житейской опытности которых полковник повергал дело о своих ссорах с женою и от них ждал склонения жены к супружеской верности и любви,\r\nнаконец нашлись вынужденными обратиться к такому сильному средству, которое должно было подействовать наверное.\r\nОни на последнем увещании супругов взяли обязательство жить в мире уже не только от полковницы и полковника, но и \"подручательство общих родных\".\r\nТут же и было какое-то \"свидетельство архипастыря\".\r\nНо легкомысленную женщину даже и это ненадолго сдержало:\r\nона осталась у мужа с месяц и уехала опять к матери, у которой и прожила целый год, а мужа все это время совсем даже не принимала.\r\nНе хотела даже видеться.\r\nПолковник, познакомясь в доме влиятельного генерала Капцевича с Исмайловым и узнав, что он,\r\nкак секретарь синода, хорошо знает брачные дела, а притом еще и большой философ, обратился к нему с вопросом:\r\n\"что делать?\r\n\"\r\nИсмайлов, как то видно из его записок, едва ли не наполовину состоящих из резонерства на каждый отмеченный случай,\r\nдействительно был философ и не схоласт, не теоретик, а философ практический или, как тогда говорили, \"философ от хлебного рынка\".\r\nА потому, явясь к нему с своим семейным секретом, который, надо полагать, был \"секретом Полишинеля\", полковник попал к настоящему человеку.\r\nНо и задача Исмайлова была не легка: он должен был давать совет после того, как о деле этом судили уже \"значительные люди и даже архиерей\".\r\nОднако, следуя бодрящей поговорке:\r\n\"отважный ум препятствия не знает\", Исмайлов принял щекотливое дело к своему рассмотрению и стал его обсуждать с такими соображениями,\r\nкоторые в одно и то же время свидетельствуют о спокойной ясности его ума, деловой опытности и знании женщин с такой стороны,\r\nс какой их трудно знать, не занимаясь бракоразводными делами в святейшем синоде.\r\nИсмайлов прежде всего стал рассуждать так:\r\n\"В истории этого несчастного мужа странно то, что он человек прекрасный во всех отношениях: молод, красив собою, ловкий и образованный, полковник, с обширными связями;\r\nженился по взаимной любви;\r\nдобрый и расположенный к жене, но не странно ли,\r\nчто человек с такими завидными качествами для супружеской жизни не мог поддержать к себе расположение женщины, связанной с ним узами брака?\r\n!\r\nНравственной причины упорного отвращения \"жены от мужа\" здесь Исмайлов \"не находил\", а путем наблюдений, опыта и наведений пришел к заключению,\r\nчто \"причина отвращения полковницы от полковника - физическая, и скрывается в нем самом, то есть, что он натуральный скопец, каких мужчин женщины не терпят и гнушаются\".\r\nОгромная практика сейчас же заставила Исмайлова обратиться к справкам, которые дали ему подтверждение.\r\nОн упоминает о двух подобных случаях, из коих \"в одном погибла жена, а в другом - муж сделался развращенным человеком при жене чрезвычайной красавице\".\r\nТаково было настроение Исмайлова и потому, когда полковник явился к нему с требованием ответа, \"что делать?\" - синодальный философ отвечал ему:\r\n\"- Тут один ответ: бросить жену и искать развода.\r\n- Ах, нет! это значило бы осрамить ее и себя, а я ее люблю сердечно, - она ангел, не будь только тещи.\r\n- Ну, так поступите так, как у нас в подобных случаях поступает простой народ, - постращайте упрямую беглянку розгами.\r\nОна сначала посердится: но увидит, что с вами шутить нельзя, а там как-нибудь дело и обойдется\".\r\n\"Однако деликатный муж на этот совет не согласился\", а Исмайлов ему тогда сказал: \n \"- В таком случае ничего больше посоветовать не умею\".\r\nВ нынешнее время, при том смягчении нравов, в которых благотворно сказалась судебная реформа и относительная доля свободы слова, дарованные России почившим государем Александром II,\r\nтрудно бестрепетной рукою даже переводить подобные речи с пожелтевших тетрадей старого дневника на свежий лист бумаги,\r\nи становится жаль умершего старика, который, без стеснения и страха перед судом потомства, выражал свои искренние советы.\r\nНа стороне их, конечно, не может быть теперь ничьих симпатий, кроме разве симпатий самых грубых невежд или омрачивших свой смысл друзей попятного движения,\r\nно будет также несправедливостью дать слишком много воли своему негодованию и судить об авторе записок тридцатых годов как о человеке,\r\nимевшем счастье перегореть душою в огне покаяния, очищавшего сердца людей в первые годы прекрасного царствования Освободителя.\r\nИсмайлов, судя о нем вообще, - человек не только не злой, но, может быть, даже добрый и несомненно склонный уважать справедливость и милосердие,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Грибоедов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Саблин. За что же она как будто рассердилась?\n Беневольский. Или вы не знаете женщин?\n Саблин. Знаю или не знаю, это не ваше дело. Я спрашиваю, чем вы ее рассердили?\r\nБеневольский. Может быть, ей показалось неприятно, что незнакомец узнал то, что она хотела бы скрыть от всех, от самой себя.\r\nОна слаба, но добродетельна. Мне даже жаль, что это случилось. В наше время как быть иначе.\r\nОдна ли взаимность располагает сердцами?\r\nРодители жертвуют судьбой детей своему корыстолюбию, выдают молодую девушку за человека знатного и богатого,\r\nно старого и немилого, в оковы супружества вплетает она розы любви, ищет друга и счастлива, если найдет достойного.\r\nСаблин. Как вы смеете думать о почтенной женщине?\n Беневольский. Помилуйте, разве маркиза дю-Шателе не была другом Вольтера, разве Жан-Жак?..\r\nСаблин.\r\nЗнаете ли вы, господин студент, что вы мне надоели до смерти?\r\nЯ слушал ваш вздор целый час и думал, авось, уйметесь;\r\nно вижу, что молчать, то хуже, и теперь скажу вам наотрез: вы целый час бредили как во сне, и только помешали мне с сестрой об деле говорить.\r\nБеневольский. Ваша сестрица! Нет, скажите, вы не шутите?\n Саблин. Стану я с ним шутить.\r\nБеневольский. Сделайте милость, извините. (В сторону) Ну, в чем я виноват?\n Саблин. Мне, батюшка, ваши извинения, право, не нужны.\r\nБеневольский. Я пойду к вашей сестрице и оправдаюсь перед ней...\n Саблин. Прошу не беспокоиться; слышите ли? я вам говорю, оставьте ее в покое.\r\nБеневольский. Она может подумать обо мне...\n Саблин. Она об вас и думать не хочет.\r\nБеневольский. Я надеюсь, что вы никому не скажете.\n Саблин. Молчите только сами, слышите ли вы?.. Да вот и все.\r\nЯВЛЕНИЕ 5\n\n Звёздов, Звездова, Варинька, Полюбин, Саблин, Беневольский\r\nЗвёздова. Не езди, Александр Петрович, останься с нами.\r\nЗвёздов. Э, матушка, и рад бы остаться, да нельзя: дел беремя, а на кого положиться? всё сам езди да хлопочи.\n Звёздова. И дома дела не меньше, ничто не устроено.\r\nЗвёздов. Ну, матушка, сама потрудись, не всё же мне одному. Встарину, право, живали лучше нашего, а хозяйка сама всем домом заведывала и не ходила к мужу за всякой дрянью.\r\nЗвёздова. Ты сам запретил, чтоб без тебя ничего не делали.\r\nЗвёздов. Поневоле запретишь, как никто ни за что взяться не умеет. Да что я заговорился? женщин не переспоришь, потерянный труд и время. - Не правда ли, Полюбин?\r\nПолюбин. Я с вами согласен, с ними спорить не должно.\n Звёздова. Давно ли вы против нас?\r\nВаринька (тихо Звёздовой). Не мешайте ему.\n Саблин (тихо Звёздовой). Из чего вступилась?\r\nЗвёздов. Что вы там все плечьми пожимаете? Вам досадно, что он со мной согласен, а он прав, совершенно прав.\r\nМы с ним целый час разговаривали обо всем, и он обо многом так судит, как нельзя лучше.\r\nПолюбин. Я только придерживался вашего мнения.\r\nЗвёздов. Нет, не в том сила; а что дело, то дело. Который час?\n Полюбин. Третий в начале.\r\nЗвёздов. Ну вот, а я еще никуда не поспел. - Кто там! готова ли карета?\n Слуга (входит). Подана уж, у крыльца-с.\r\nЗвёздов.\r\nНу, тотчас; что ты торопишь?\r\n- Прошу покорно пятнадцать мест объездить: тетка хочет определить бедняка в корпус - надобно просить директора;\r\nВзяткин векселя не переписывает за то, что я ему за год не отдал процентов.\r\nДерет кожу, проценты безбожные, да я еще их стану платить! - пусть припишет.\r\nИтальянец-плут надавал дрянных картин, я впотьмах не разглядел, всё копии, и назад не берет; а я нарочно взял на уговоре отдать за половинную цену, если не понравятся: всё же лучше.\r\n- А визитов на прощаньи сколько!.. да у меня и карточки все вышли, куплю мимоездом...\r\nСкука смертная в свете жить! И что это все на меня навязались? чего они хотят? - Однако прощайте, пора.\r\nБеневольский. Ваше превосходительство...\n Звёздов. А! любезный, что ты в углу притаился? каково дела идут?\r\nБеневольский. Ваше превосходительство, я надеюсь на вас, не изволите ли заехать и обо мне...\n Звёздов. Будь уверен, всё сделается. (К прочим, кланяясь) До свиданья, господа.\r\nБеневольский. Если б вы позволили поговорить...\r\nЗвёздов. Поговорю... Да что я! чуть не забыл: я уж говорил одному человеку, он обещался прийти ужо, так вы с ним и перемолвите.\r\n(Кличет) Человек! если без меня приедет Прохоров, доложить тотчас (показывает на Беневольского). Слышишь ли?\r\nСлуга. Слушаю-с.\r\nБеневольский. Но позвольте узнать, с кем?..\r\nЗвёздов. Ты его разве не знаешь? Прохоров? его все знают. Человек очень умный, со всеми авторами знаком, славный человек, вот сам увидишь.\r\nБеневольский. Но, ваше превосходительство...\r\nЗвёздов. Извини, любезный, ей! ей! теперь некогда; еще успеем, время не ушло, всё будет.\r\n- Да я еще тебя и домашним своим не отрекомендовал, голова кружится от забот. Вот жена моя; прошу любить и жаловать.\r\nЗвёздова. Твой гость меня давно знает и любит.\n Звёздов. Что за вздор! разве ты с ним виделась?\n Звёздова. Он меня видел всегда и везде.\r\nЗвёздов. Помилуй, матушка, что ты загадками говоришь?\n Звёздова. Он на мне жениться хочет.\n Звёздов. Как, на тебе жениться!\r\nЗвёздова. Он во мне узнал свою невесту, открылся в любви и так хорошо, что я почти сама влюбилась,\r\nЗвёздов (помирая со смеху). Ха, ха, ха, Евлампий Аристархович! Что это на тебя выдумывают? - Неужели в самом деле?.. (Общий смех)\r\nБеневольский. Позвольте изъяснить...\n Звёздов (хохочет). Извини, милый, я с природы смешлив... И что ты против меня затеял? ха! ха! ха! легко ли бедному мужу? ха! ха! ха!\r\nБеневольский. Смею уверить...\r\nЗвёздов. Верю, верю, что за беда? Не смотри на них, пусть себе смеются, ошибка в грех не ставится.\r\nЧтоб в другой раз то же не случилось, - вот твоя невеста (подводит его к Вариньке). Знакомьтесь, как бы ни в чем не бывало.\r\nВаринька. Мы тоже знакомы и очень коротко; господин Беневольский меня иначе не зовет, как милая.\r\nЗвёздов. Вот еще! какой бойкий! - Однако я уж ничего не понимаю, в пень стал да и только. - (Звёздовой) Тебе он изъяснялся в любви?\r\nЗвёздова. В любви.\n Звёздов (Вариньке). А тебе говорил: милая?\r\nВаринька. Милая.\n Звёздов (Беневольскому). Как же это, любезный? растолкуй, ради бога, в кого ты влюблен? на ком хочешь жениться? неужели на обеих? (Продолжает смеяться)\r\nВаринька. Он не захочет жениться на служанке. Звёздов. На служанке!\n Варинька. Да, меня он счел за служанку, оттого только мы и знакомы.\r\nЗвёздов. Ну, Евлампий Аристархович, от-часу не легче. Этого бы я ввек не выдумал.\r\n- Да как ты, человек умный, человек ученый, а свою невесту счел за служанку. Ха! ха! ха! (Все смеются)\r\nБеневольский. Одно слово...\n Звёздов. Да взгляни, братец, похожа ли она хоть чем-нибудь на горничную?\r\nВаринька (с досадой). Может быть, в глазах господина Беневольского я и в самом деле на это похожа.\r\nЗвёздов (Вариньке). Ну, вот и сердится, Как тебе не стыдно! ты бы смеялась этому.\n Варинька, Хорошо вам смеяться.\r\nЗвёздов. Будто я смеюсь! - Полноте, господа, я вижу, что вы все сговорились против одного, и меня, старика, засмешили.\r\nВот нынче свет каков! рады придраться ко всему, чтоб на чужой счет позабавиться, а, право, не хорошо.\r\nПолюбин. Нельзя с вами не согласиться.\n Звёздов. И зачем было рассказывать? к чему мне это знать? женщины не утерпят, если что смешно.\r\nЗвёздов а. Кажется, ты смеялся больше всех.\r\nЗвёздов. Поневоле, когда все хохочут.\n Варинька. Я и не улыбнулась.\n Звёздов. Ведь ты здесь не одна: вот, например, первый мой шурин любезный, - ему уж не житье, а масляница.\r\nСаблин (в сторону). Несносный человек! сам затевает, а складывает на других.\r\nЗвёздов (Саблину). Не сердись, милый, у всякого свой нрав: я насмешек терпеть не могу, а ты охотник.\r\nСкажи по совести, многим ли сегодня расскажешь? я, чай, ни встречному, ни поперечному спуску не будет, всем проблаговестишь.\r\nСаблин. Вы очень ошиблись, я даже вам не расскажу ничего, что еще знаю о вашем... приятеле.\r\nЗвёздов. А есть еще?.. ха! ха! ха!\n Беневольский (Саблину). Будьте скромны.\n Саблин (Беневольскому). Теперь уж верно не скажу. (В сторону) Звёздов как на огне горит.\r\nЗвёздов. Что уж греха таить? Евлампий Аристархович, признавайся.\n Саблин. Зачем вам это знать?\r\nЗвёздов. - Зачем! так, хочется, право; если ты что знаешь, и мне сказать можно, я уж верно поскромнее тебя.\r\nСаблин. Бог весть.\n Звёздов. Без шуток, что еще?\n Звёздова. И я знаю...\n Беневольский. (Звёздовой). Ради бога!\r\nЗвёздова. Но тоже не скажу, чтоб ты не укорял беспрестанно женщин в болтливости.\n Звёздов. Коли раз начала, зачем после скромничать?\n Звёздова. Ты насмешек терпеть не можешь.\r\nЗвёздов (с досадой). А всё мой шурин дорогой, всё он; изволил рассердиться, что я ему шутя правду сказал, и вышло по пословице: говорить правду - терять дружбу.\r\nТолько в этом, брат, извини, я на правду чорт, и хоть ты сердись, хоть нет, а я всегда скажу, что гораздо лучше смотреть побольше за собой, а поменьше за другими.\r\nПраво, будет труда довольно, никто не без греха; то лишь плохо, что в чужом глазу иглу видим, а в своем нам и бревна не видать. - Не так ли, Полюбин?\r\nПолюбин. Ваши слова могут служить наставленьем.\n Звёздов (Саблину). Видишь ли, милый? и друг твой так же думает. Правда, он гораздо порассудительнее тебя. - Стало, ты не скажешь?\r\nСаблин. Не скажу.\n Звёздов (Звёздовой). А ты?\n Звёздова. Не скажу.\r\nЗвёздов. Дети вы оба: и брат и сестра. Они, право, думают, что мне очень жаль будет, если я не узнаю; а я и знать не хотел. - Беневольский! ты тоже не скажешь, разумеется?\r\nБеневольский. Я прошу вас...\n Звёздов. Бог с тобой, братец, твоя воля; беды нет, а не хочешь, как хочешь. Мне же ехать пора, и то заговорился. Который час?\r\nПолюбин. Без четверти три.\r\nЗвёздов. Ну куда же я поспею? всюду опоздал: а кто виноват? всё вы с пустыми рассказами, да еще и недоговаривают.\n Звёздова. Ты, стало быть, остаешься дома?\r\nЗвёздов. Нечего делать, а нужда крайняя была. Пойду хоть к себе, напишу письмо по делу к прокурору; я было и то забыл.\r\nЗвёздова. Так мы пойдем в сад до обеда. А гостя своего взял бы ты с собой, он бы помог тебе написать получше; ты же сам признаешься, что на это ленив.\r\nЗвёздов (в сторону). Она к нему что-то благоволит. Как ни говори, а женщине любовное признание, чье бы ни было, всегда хорошо.\r\nВаринька (Звёздову). Господин Беневольский, может быть, сам откроет вам наедине то, чего другие не хотят говорить.\r\nЗвёздов (в сторону). А Варинька его сживает с рук. Сделаю же обеим на зло. (Звёздовой) Нет, матушка, я не хочу приезжего гостя беспокоить своими делами, как-нибудь сам справлюсь.\r\nЕму надобно познакомиться с невестой, так вот мы так и сделаем: вы себе гуляйте, коли хотите, я пойду письмо писать, а их мы оставим вдвоем, пусть попривыкнут друг к дружке.\r\nВаринька (Полюбину). Ради бога! не уходите далеко, не оставьте меня наедине с несносным человеком.\r\n(Она садится с досадой в стороне. Звёздова, Саблин и Полюбин уходят. Звёздов, смотря на них, улыбается)\r\nЯВЛЕНИЕ 6\n\n Звёздов, Варинька, Беневольский\r\nЗвёздов (подходя к Беневольскому). Что ты, братец, не весел? чем огорчился? Полно, милый, не крушись; молодежь веселится, вот и всё.\r\nБеневольский. Однако, ваше превосходительство...\r\nЗвёздов. Да, да, да, всё неприятно, правда, я этого сам не люблю.\r\nТы видел, как я за тебя заступился? Все перестали: у меня чтоб этого не было, у меня кто гость, тот гость, кто друг, тот друг, а ты у меня первый,\r\nБеневольский. Вы слишком изволите...\r\nЗвёздов. Первый, я тебе говорю: уж коли я тебя, а не другого женю на Вариньке, стало всё тут. (Беневольский кланяется)\n\n ЯВЛЕНИЕ 7\n\n Те же и Федька\r\nФедька (Беневольскому). Поговорите же, сударь, поскорее, а то вашу повозку совсем угонят.\n Звёздов. С чем он пришел?\r\nБеневольский. Я не смею сказать...\n Звёздов (Федьке). Говори, братец, говори, что тебе надобно?\r\nФедька. А вот сами видеть изволите, ваше превосходительство, что случилась оказия.\n Звёздов. Смелее говори, что такое?\r\nФедька. Повозка моего барина стояла с приезду на улице, так по той самой причине ее и гонят.\r\nЗвёздов. Как гонят! кто гонят? куда гонят?\n Федька. Да вот... как их?.. Господь знает, бутошники что ли, али полиция, говорят-де, не велено на больших улицах дорожным становиться.\r\nЗвёздов, Ну, брат, я не полицеймейстер, это не мое дело.\n Беневольский. Если бы вы приказали назначить мне небольшой приют...\r\nФедька. Кабы милость была повозку хоть на двор, а для пожитков чулан опростать,\r\nЗвёздов. Как! что это я слышу? разве еще ни комнаты, ни сарая, ничего вам не отведено?\n Беневольский. Еще нет.\r\nЗвёздов. Э, братец! что ж ты давно не скажешь? возьми комнату, две, что хочешь.\n Беневольский. Но где?\n Звёздов, Где хочешь, любую. - Это твой что ли человек?\r\nФедька. Ихний-с. (Во всё время разговора Звёздова с Федькой Беневольский ухаживает за Варинькой, которая от него отворачивается)\r\nЗвёздов, Сходи же, приятель; ты знаешь здесь Штукарева?\n Федька. Как не знать-с.\r\nЗвёздов. Скажи ему от меня, чтоб он вам сейчас отвел, что надобно, да комнату бы выбрал где получше; слышишь, я-де приказал.\r\nФедька. Я к нему уж и толкнулся было, изволите видеть; да смею доложить, он не дает.\r\nЗвёздов, Какой вздор! не дает! - даст, коли я приказываю.\n Федька. Смею доложить, он говорит так: что, мол, У нас все-де покои теперь заняты, а пустопорожних не имеется.\r\nЗвёздов. Врет он; как не быть пустой комнаты? верно есть. Скажи ему, что он врет.\r\nФедька. Слушаю-с. Да смею доложить, коли он опосле комнаты всё не отведет, а повозку, не в гнев милости вашей... то бишь вашего превосходительства, сгонят на съезжую.\r\nЗвёздов. Не угонят из моего дома. Делай, что тебе говорят, и не бойся ничего.\r\nФедька. Смею доложить...\n Звёздов. Тьфу, пропасть! какой неотвязчивый! Не дают тебе что ли комнаты?\r\nФедька. Так истинно, что не дают-с.\n Звёздов. Позови сюда Штукарева; его, кажется, лома нет.\n Федька. Никак нет-с, он дома, я его как раз кликну.\r\nЗвёздов. Постой! не бегай! ну, что его звать? всё-то же.\r\n(В сторону) Как быть, чем бы отвязаться? (Громко) Беневольский! да ты, брат, уж и приволакиваешься, а по мне твой... (указывая на Федьку) как его?..",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "Все гости были в восторге, растрепанный француз аплодировал, стучал ногами, поэт улыбался, а русский барин, посматривая с неизъяснимым наслаждением на цыган, кричал:\r\n- Живей, живей, ребята!.. Подымайте выше... Славно, Дуняша!.. Ай да коленце!.. Славно!.. Ходи браво! Ей вы!.. Жги!\r\nВсе внимание мое было обращено на плясуна. Я уже сказал, что лицо его казалось мне знакомым, и, сверх того, оно представляло совершенную противоположность с его удалою пляскою.\r\nОн извивался как змей, выделывал ногами пречудные вещи, и в то же время во всех чертах лица его выражалась такая грусть,\r\nтакое страдание, что, глядя на него, мне и самому сделалось грустно.\r\nВдруг этот плясун, который держался все поодаль, подлетел к моим соседкам и, расстилаясь мимо их вприсядку, кивнул мне головою.\r\nЕсли б я мог вскочить со стула, то уж, верно бы, вскочил. Представьте себе: я узнал в этом плясуне приятеля моего, магистра Дерптского университета, фон Нейгофа.\r\nЯ хотел спросить, как он попал в цыгане, но язык мой не шевелился, глаза начали смыкаться,\r\nвсе потемнело, подле меня раздался громкий женский хохот, потом как будто бы меня облили холодной водою.\r\nЯ сделал еще одно усилие, хотел приподняться, но мои ноги подкосились, голова скатилась на грудь, и я совершенно обеспамятел.\r\nЧасть третья \n\n I\n\n МАСКАРАД\r\nНа другой день я проснулся или, лучше сказать, очнулся часу в двенадцатом. Голова моя была тяжела как свинец.\r\nСначала я не мог ничего порядком припомнить:\r\nмне все казалось, что я видел какой-то беспутный сон, в котором не было никакой связи, но мой слуга, которого я кликнул, вывел меня тотчас из заблуждения.\r\n- Где это, сударь, - спросил Егор, - вы изволили так подгулять? \n - Где? Как где? Да разве я где-нибудь был?\r\n- Эге, барин, как память-то вам отшибло! Да вас вчера гораздо за полночь привезли откудова-то в карете. Ну, Александр Михайлович, вы, видно, изволили хлебнуть по-нашему!\r\n- Что ты врешь, дурак!.. Однако ж постой!.. В самом деле... Ведь я был вчера у барона?.. Так точно!.. Я пил шампанское...\r\n- Ну вот, изволите видеть! \n - Постой, постой!.. Мамзель Виржини... синьора Карини... \n - Что такое, сударь?..\r\n- Луцкий... похороны... фон Нейгоф в цыганском платье... что это такое?.. \n - Не выпить ли вам водицы? - шепнул Егор, покачивая головой.\r\n- Здравствуй, Александр! - сказал Закамский, входя в комнату. - Что это?.. В постели?.. Ты болен?..\r\n- Да! У меня очень болит голова, - отвечал я, надевая мой халат и туфли. - Я вчера поздно приехал домой, за ужином пил это проклятое шампанское... \n - Где?\r\n- У барона Брокена. \n - Скажи, пожалуйста, откуда выкопал ты этого барона? \n - Я с ним познакомился несколько дней тому назад.\r\n- Кто он такой? \n - Кажется, богатый человек, он путешествует по всей Европе и, может быть, долго проживет у нас в Москве.\r\n- А что у него вчера был за праздник? \n Так, вечер. Пели цыгане, играли в карты, ужинали...\r\n- Да кто ж у него была? \n - Почти все иностранцы. \n - А иностранок не было? - спросил с улыбкою Закамский.\r\n- Как же! Две дамы: одна итальянка, другая француженка, и обе прелесть! \n - Право! Так тебе было весело?\r\n- Да, конечно, сначала, но под конец я был в каком-то чаду, бредил, как в горячке, и видел такие странные вещи... \n - Что такое?\r\n- Да как бы тебе сказать? В комнате хохот, песни, цыгане, а на улице похороны, на небе какой-то фейерверк...\r\nВ комнате за мной ухаживали две прекрасные женщины, а на улице, против окна, стоял Яков Сергеевич Луцкий, делал мне знаки, манил к себе... И все это я видел - точно видел.\r\n- А много ли ты выпил рюмок вина? \n - Право, не помню. \n - Вот то-то и есть! Кто пьет без счету, так тому и бог весть что покажется.\r\n- Да это еще не все. Представь себе: ведь наш приятель, Нейгоф, мастерски пляшет по-цыгански. \n - Что, что? \n - Да! Он вчера и пел и плясал вместе с цыганами.\r\n- Вчера? В котором часу? \n - Часу в первом ночи.\r\n- Ну, Александр, видно же, ты порядком нарезался! Да знаешь ли, что бедняжка Нейгоф очень болен?\r\nЯ вчера просидел у него большую часть ночи, и с ним именно в первом часу сделался такой сильный и продолжительный обморок, что я ужасно испугался - ну точно мертвый!\r\nТеперь, слава богу, ему лучше.\r\nДа что это, Александр? Ты, кажется, вовсе пить не охотник, а такие диковинки мерещатся только записным пьяницам с перепою.\r\nНаш важный и ученый магистр плясал по-цыгански!.. Ну, душенька, ты решительно был пьян.\r\n- Я и сам начинаю то же думать, - сказал я, потирая себе голову, - я могу тебя уверить, что это в первый и последний раз.\r\n- Послушай, Александр, - сказал Закамский, помолчав несколько времени, - ты не ребенок, а я не старик,\r\nтак мне читать мораль вовсе некстати, а воля твоя, этот барон мне что-то больно не нравится.\r\nОн умен, очень умен, но его образ мыслей, его правила...\r\n- Не беспокойся, мой друг, он не развратит меня. \n - Дай-то бог! \n - Скажи мне, Василий Дмитрич, давно ли ты видел Днепровских.\r\n- А, кстати! Алексей Семенович о тебе спрашивал, а жена его препоручила мне просить тебя сегодня на вечер. \n - Сегодня я никуда не пойду: я нездоров.\r\n- Полно нежиться, Александр! Ну, что за важность - голова болит! Приезжай сегодня к Днепровским. Знаешь ли что? Ты очень понравился и мужу и жене, а особливо жене...\r\nДа не красней: тут нет еще ничего дурного. Она поговорит с тобой о луне, о милой природе, ты прочтешь ей \"Бедную Лизу\".\r\n\"Наталью, боярскую дочь\", быть может, поплачете вместе, да тем дело и кончится.\r\nЯ хорошо знаю Днепровскую:\r\nона немного ветрена, любит помечтать, слетать воображением в туманную область небытия, посантиментальничать, поговорить о какой-то неземной любви, но уж, конечно, никто на свете,\r\nдаже любая московская старушка, не найдет ничего сказать дурного об ее поведении, и поверь мне,\r\nесли ты желаешь сохранить дружбу Надины, то советую тебе не пускаться с нею в любовные изъяснения.\r\nТут я вспомнил о письме, которое показывал мне барон, и невольно улыбнулся.\r\n- Ого! - сказал Закамский. - Какая самодовольная улыбка! Да ты решительно смотришь победителем. Видишь, какой Пигмалион!.\r\n. Сколько людей старались напрасно оживить эту прекрасную статую, а он, как Цезарь, пришел, увидел, победил!.\r\n. Ну, брат Александр, заранее поздравляю тебя с носом! Я любил Машеньку, а Днепровская мне только нравилась, но самолюбие... Ох, это самолюбие!.\r\n.\r\nПосмотришь:\r\nчеловек сходит с ума от женщины, забывает все приличия, делает тысячу дурачеств, губит свою будущность, теряет друзей,\r\nидет стреляться за эту женщину на двух шагах - одним словом, все приносит ей в жертву, и вы думаете, что он страстно ее любит?\r\n.\r\n. О, нет! Он не хочет только, чтоб она любила другого, для него нестерпима мысль, что этот другой может сказать: \"Она оставила его для меня\".\r\nЕсли б эта женщина умерла, то, быть может, он не вздохнул бы о ней ни разу, но она изменила, то есть предпочла ему друго го, и он, в минуту бешенства, готов решиться на все.\r\nНа смешки Закамского расшевелили во мне это демонское самолюбие. Остаться с носом - мне!.\r\n. Когда из одного великодушия я отвергаю любовь, которую мне так явно предлагают... Ах, черт возьми!.\r\n. Это обидно!.. Так я же докажу Закамскому, что если многие из его приятелей и, может быть, он сам, остались с носом, то уж, конечно, я не прибавлю числа этих забракованных волокит.\r\n.. Сначала докажу ему это, а после... ну, разумеется, уеду из Москвы, женюсь на моей невесте... Да, да!.. Несколько месяцев Надине, а потом всю жизнь Машеньке, всю до самой смерти!\r\nПрощаясь с моим приятелем, я почти дал слово, что мы вечером увидимся у Днепровских.\r\nВесь этот день я пробыл дома. Часу в седьмом вечера, в то время, как я сбирался уже ехать, мой слуга подал мне письмо: оно было от Машеньки.\r\nКогда я увидел почерк этой милой руки, сердце мое забилось от радости, я забыл все - и пленительную улыбку Надины,\r\nи ее черные пламенные глаза, встревоженное самолюбие замолкло в душе моей, в ней воскресло и оживилось все прошедшее.\r\nВ этом почти детском письме не было ни сантиментальных фраз, ни проникнутых сильным чувством слов, которые жгут бумагу.\r\nС первых строк можно было отгадать, что моя невеста не читала \"Новой Элоизы\", она не описывала мне любви своей,\r\nно зато каждое слово в письме ее дышало любовью, в каждом слове, как в зеркале, отражалась ее чистая, небесная душа.\r\nМашенька рассказывала мне о своих занятиях, о том, как они праздновали день моего рождения, как служили молебен. \"Ах, братец! - говорила она.\r\n- Как мне было тяжело не плакать во время молебна! Но я боялась огорчить маменьку и молилась за тебя богу, как за чужого, но зато уж после!..\"\r\nЯ прочел несколько раз сряду это письмо, я целовал его, прижимал к сердцу и кончил тем, что отправился,\r\nно только не к Днепровским, а к Якову Сергеевичу Луцкому, у которого я давно уже не был.\r\nОн принял меня с обыкновенным своим радушием, и хотя беседы его вовсе не походили на забавную болтовню князя Двинского,\r\nа и того менее на философические разговоры и резкие суждения барона Брокена, но я не видел, как прошел весь вечер.\r\nЕго светлая, исполненная библейской простоты речь, его кротость, ласковый прием и даже этот смиренный приют - простой,\r\nно чистый и веселый его домик, все вливало какую-то неизъяснимую отраду в мою душу.\r\nКазалось, она отдыхала от всех житейских сует и утомительных забав света - ей было так легко!\r\nО, как свободно дышишь под кровлей истинного христианина! Кажется, будто б целая атмосфера мира и спокойствия тебя окружает.\r\nПорок прилипчив, но и добродетель передается душе человека, когда он не бежит от нее, как от заразы.\r\nВсякий раз после беседы моей с Луцким я чувствовал себя добрее и моя привязанность к невесте увеличивалась,\r\nего дружба и любовь к Машеньке, эти два ангела-хранителя моей юности, спасли меня от гибели.\r\nЯ приехал домой часу в одиннадцатом ночи, прочел еще раз письмо Машеньки и заснул самым тихим и спокойным сном.\r\nПрошло недели две, в которые я ни разу не был у Днепровских.\r\nБарон заезжал ко мне почти каждый день, он звал меня опять на вечер, но я отделался вежливым образом,\r\nнесмотря на то что мне иногда очень хотелось увидеть и мамзель Виржини, и синьору Карини, с которыми я нигде не мог повстречаться.\r\nКазалось, барон дал себе слово очаровать меня своей любезностью и умом, каждый день я открывал в нем новые достоинства.\r\nЭтот чудный человек был в одно и то же время поэт и ученый, какие встречаются очень редко, играл с неподражаемым искусством на скрипке и рисовал, как отличный художник.\r\nВ течение этих двух недель он успел так со мною сблизиться, что мы уж говорили друг другу ты, и как будто бы век были знакомы.\r\nНесколько раз он заговаривал со мною о Днепровской, смеялся над моей жестокостью и спрашивал шутя: скоро ли проглянет на небе звезда бедной Надины?\r\nНаконец сам Днепровский заехал ко мне, чтоб узнать, для чего я их покинул.\r\nЯ оправдывал себя нездоровьем, службою, обещал загладить свою вину и продолжал по-прежнему к ним не ездить.\r\nОднажды барону совсем было удалось свести меня с Надивою.\r\nМы гуляли с ним по Тверскому бульвару, день вышел ясный, и хотя мы дышали вовсе не летним воздухом и солнце уж плохо грело,\r\nно весь бульвар был усыпан народом, перед нами шли две дамы в белых атласных дулъетах.\r\n- Ну что? - шепнул мне барон. - Твое гранитное сердце молчит? \n - А что такое? - спросил я.\r\n- Так ты не узнаешь? Видишь эту стройную даму - вот та, что идет с левой стороны?.. Ведь это Днепровская. \n - Право?\r\n- Послушай! Если мы к ней не подойдем, так это будет очень невежливо. \n - Я тебе не мешаю.\r\n- Да подойди и ты. Полно, полно! - продолжал он, таща меня за руку. - Что за ребячество! Это уж ни на что не походит!\r\nНадобно сказал правду, я и сначала не очень упирался, а под конец пошел едва ли не скорее моего товарища.\r\nВдруг он вырвал из моей руки свою руку, бросился в сторону и исчез в толпе гуляющих.\r\nПочти в ту же самую минуту повстречался со мною старик Луцкий, он сказал мне, что, пробираясь к себе домой, попал нечаянно на это гулянье.\r\nЯ прошел с ним до конца бульвара и потом отправился домой.\r\nНа другой день барон сказал мне, что увидел в толпе одного знакомого, которого никак не ожидал найти в Москве,\r\nи что, покинув меня на несколько минут, не мог уж после никак со мною повстречаться.\r\nВот однажды, спустя месяца полтора, вечером, часу в де сятом, я сидел дома один.\r\nНа улице был ветер, мелкий снег пополам с крупою стучал в окна моей комнаты, ложиться спать было еще рано, а ехать куда-нибудь в гости поздно,\r\nтак я от нечего делать читал один современный журнал, которого название показалось бы в наше время вовсе не забавной шуткою.\r\nПомнится, его называли: \"Прохладные часы, или Аптека, врачующая от уныния разными медикаментами.\r\nсоставленными из старины и новизны\". И надобно признаться, эти \"Прохладные часы\" были самыми скучными часами в моей жизни.\r\nЯ переставал читать, зевал, потом, для разнообразия, дремал, а там опять зевал - одним словом, не знал, что делать и куда деваться от скуки.\r\nВдруг кто-то подъехал к крыльцу, я обрадовался и побежал навстречу к моему гостю. Это был барон.\r\n- Здравствуй, Александр Михайлович! - закричал он. - Как я рад, что застал тебя дома! Хочешь ли потешить меня и очень весело провести сегодняшний вечер?\r\n- Как не хотеть! Я умираю от скуки.\r\n- Поедем в маскарад к графине Дулиной. \n - Я ее не знаю. \n - Ну, вот эта страстная музыкантша, которую ты видел у Днепровских. \n - Да я с нею не знаком.\r\n- Нет нужды! У меня есть лишний билет. Я привез с собою два домино, мы замаскируемся, нас никто не узнает, а мы будем интриговать целый мир.\r\nТы найдешь там много знакомых, станешь говорить только с тем, с кем сам захочешь, и уедешь тогда, когда тебе вздумается. Ну что - давай?\r\nРазумеется, я согласился, бросил под стол \"Прохладные часы\" и через несколько минут, закутанный с головы до ног в широкое домино, отправился вместе с бароном.\r\nПодъезжая к огромному дому графини Дулиной, мы попали в ряд и, по крайней мере, с четверть часа дожидались нашей очереди.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Николай Васильевич Гоголь\n\n Шинель\r\nВ департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий.\r\nТеперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество.\r\nГоворят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города,\r\nв которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе.\r\nА в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения,\r\nгде чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде.\r\nИтак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом.\r\nИтак, в одном департаменте служил один чиновник;\r\nчиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат,\r\nс небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным.\r\n.. Что ж делать! виноват петербургский климат.\r\nЧто касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым,\r\nкак известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.\r\nФамилия чиновника была Башмачкин.\r\nУже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно.\r\nИ отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич.\r\nМожет быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали,\r\nа что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как.\r\nРодился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка.\r\nМатушка еще лежала на кровати против дверей, а а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин,\r\nслуживший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова.\r\nРодильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата.\r\n\"Нет, - подумала покойница, - имена-то все такие\". Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий.\r\n\"Вот это наказание, - проговорила старуха, - какие всь имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий\".\r\nЕще переворотили страницу - вышли: Павсикахий и Вахтисий. \"Ну, уж я вижу, - сказала старуха, - что, видно, его такая судьба.\r\nУж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его.\r\nОтец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий\". Таким образом и произошел Акакий Акакиевич.\r\nРебенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник.\r\nИтак, вот каким образом произошло все это.\r\nМы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно.\r\nКогда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить.\r\nСколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности,\r\nтем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове.\r\nВ департаменте не оказывалось к нему никакого уважения.\r\nСторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха.\r\nНачальники поступали с ним как-то холодно-деспотически.\r\nКакой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже \"перепишите\",\r\nили \"вот интересное, хорошенькое дельце\", или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах.\r\nИ он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее.\r\nМолодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории;\r\nпро его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом.\r\nНо ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним;\r\nэто не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме.\r\nТолько если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: \"Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?\r\n\" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены.\r\nВ нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других,\r\nпозволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде.\r\nКакая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей.\r\nИ долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: \"Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?\r\n\" - и в этих проникающих словах эвенели другие слова: \"Я брат твой\".\r\nИ закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя,\r\nкак много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже!\r\nдаже в том человеке, которого свет признает благородным и честным.\r\n..\r\nВряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью.\r\nТам, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир.\r\nНаслаждение выражалось на лице его;\r\nнекоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой:\r\nи подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его.\r\nЕсли бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники;\r\nно выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу.\r\nВпрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания.\r\nОдин директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье;\r\nименно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место;\r\nдело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье.\r\nЭто задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: \"Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь\".\r\nС тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало.\r\nОн не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета.\r\nВоротничок на нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника,\r\nказалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы.\r\nИ всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка;\r\nк тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время,\r\nкогда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор.\r\nНи один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник,\r\nпростирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже,\r\nу кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, - что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.\r\nНо Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись,\r\nлошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы.\r\nПриходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком,\r\nвовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору.\r\nЗаметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом.\r\nЕсли же таких не случалось, он снимал нарочно, для сооственного удовольствия, копию для себя,\r\nособенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу.\r\nДаже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог,\r\nсообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, - когда все уже отдохнуло после департаментского скрыпенья перьями,\r\nбеготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже,\r\nчем нужно, неугомонный человек, - когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время:\r\nкто побойчее, несется в театр;\r\nкто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер - истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга;\r\nкто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж,\r\nв две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований,\r\nотказов от обедов, гуляний, - словом, даже в то время,\r\nкогда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями,\r\nзатягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества,\r\nот которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить,\r\nпересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента,\r\n- словом, даже тогда, когда все стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.\r\nНикто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере.\r\nНаписавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра?\r\nТак протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием,\r\nи дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий,\r\nрассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным,\r\nнадворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают никому советов, ни от кого не берут их сами.\r\nЕсть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того.\r\nВраг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров.\r\nВ девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент,\r\nначинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их.\r\nВ это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны.\r\nВсе спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской,\r\nпока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям.\r\nАкакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо,\r\nнесмотря на то что он старался перебежать как можно скорее законное пространство.\r\nОн подумал наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели.\r\nРассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух-трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка;\r\nсукно до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась.\r\nНадобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее капотом.\r\nВ самом деле, она имела какое-то странное устройство: воротник ее уменьшался с каждым годом все более и более, ибо служил на подтачиванье других частей ее.\r\nПодтачиванье не показывало искусства портного и выходило, точно, мешковато и некрасиво.\r\nУвидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу, портному,\r\nжившему где-то в четвертом этаже по черной лестнице, который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу,\r\nзанимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков, - разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь другого предприятия.\r\nОб этом портном, конечно, не следовало бы много говорить, но так как уже заведено,\r\nчтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то, нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- Сторожа зарезал?\n - То-есть мы вместе и прибирали-с с тем сторожем, да уж потом, под утро, у речки, у нас взаимный спор вышел, кому мешок нести. Согрешил, облегчил его маненечко.\r\n- Режь еще, обокради еще.\r\n- То же самое и Петр Степаныч, как есть в одно слово с вами, советуют-с, потому что они чрезвычайно скупой и жестокосердый насчет вспомоществования человек-с.\r\nОкромя того, что уже в творца небесного, нас из персти земной создавшего, ни на грош не веруют-с, а говорят, что все одна природа устроила,\r\nдаже до последнего будто бы зверя, они и не понимают сверх того, что по нашей судьбе нам чтобы без благодетельного вспомоществования совершенно никак нельзя-с.\r\nСтанешь ему толковать, смотрит как баран на воду, дивишься на него только.\r\nВон поверите ли-с, у капитана Лебядкина-с, где сейчас изволили посещать-с, когда еще они до вас проживали у Филиппова-с,\r\nтак иной раз дверь всю ночь настежь не запертая стоит-с, сам спит пьян мертвецки, а деньги у него изо всех карманов на пол сыплются.\r\nСвоими глазами наблюдать приходилось, потому по нашему обороту, чтобы без вспомоществования, этого никак нельзя-с...\r\n- Как своими глазами? Заходил что ли ночью?\n - Может и заходил, только это никому неизвестно.\n - Что ж не зарезал?\r\n- Прикинув на счетах, остепенил себя-с.\r\nПотому, раз узнамши доподлинно, что сотни полторы рублев всегда могу вынуть, как же мне пускаться на то, когда и все полторы тысячи могу вынуть, если только пообождав?\r\nПотому капитан Лебядкин (своими ушами слышал-с) всегда на вас очинна надеялись в пьяном виде-с,\r\nи нет здесь такого трактирного заведения, даже последнего кабака, где бы они не объявляли о том в сем самом виде-с.\r\nТак что слышамши про то из многих уст, я тоже на ваше сиятельство всю мою надежду стал возлагать.\r\nЯ, сударь, вам как отцу али родному брату, потому Петр Степаныч никогда того от меня не узнают и даже ни единая душа.\r\nТак три-то рублика, ваше сиятельство, соблаговолите аль нет-с?\r\nРазвязали бы вы меня, сударь, чтоб я, то-есть, знал правду истинную, потому нам чтобы без вспомоществования никак нельзя-с.\r\nНиколай Всеволодович громко захохотал и, вынув из кармана портмоне, в котором было рублей до пятидесяти мелкими кредитками,\r\nвыбросил ему одну бумажку из пачки, затем другую, третью, четвертую.\r\nФедька подхватывал налету, кидался, бумажки сыпались в грязь, Федька ловил и прикрикивал: \"эх, эх!\r\n\" Николай Всеволодович кинул в него наконец всею пачкой и, продолжая хохотать, пустился по переулку на этот раз уже один.\r\nБродяга остался искать, ерзая на коленках в грязи, разлетевшиеся по ветру и потонувшие в лужах кредитки, и целый час еще можно было слышать в темноте его отрывистые вскрикивания:\r\n\"эх, эх!\r\n\"\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ.\n\n Поединок.\n\n I.\r\nНа другой день, в два часа пополудни, предположенная дуэль состоялась. Быстрому исходу дела способствовало неукротимое желание Артемия Павловича Гаганова драться во что бы ни стало.\r\nОн не понимал поведения своего противника и был в бешенстве. Целый уже месяц он оскорблял его безнаказанно и все еще не мог вывести из терпения.\r\nВызов ему был необходим со стороны самого Николая Всеволодовича, так как сам он не имел прямого предлога к вызову.\r\nВ тайных же побуждениях своих, то-есть просто в болезненной ненависти к Ставрогину за фамильное оскорбление четыре года назад он почему-то совестился сознаться.\r\nДа и сам считал такой предлог невозможным, особенно в виду смиренных извинений, уже два раза предложенных Николаем Всеволодовичем.\r\nОн положил про себя, что тот бесстыдный трус; понять не мог, как тот мог снести пощечину от Шатова;\r\nтаким образом и решился наконец послать то необычайное по грубости своей письмо, которое побудило наконец самого Николая Всеволодовича предложить встречу.\r\nОтправив накануне это письмо и в лихорадочном нетерпении ожидая вызова, болезненно рассчитывая шансы к тому, то надеясь, то отчаиваясь,\r\nон на всякий случай еще с вечера припас себе секунданта, а именно Маврикия Николаевича Дроздова, своего приятеля, школьного товарища и особенно уважаемого им человека.\r\nТаким образом Кириллов, явившийся на другой день поутру в девять часов с своим поручением, нашел уже почву совсем готовую.\r\nВсе извинения и неслыханные уступки Николая Всеволодовича были тотчас же с первого слова и с необыкновенным азартом отвергнуты.\r\nМаврикий Николаевич, накануне лишь узнавший о ходе дела, при таких неслыханных предложениях открыл было рот от удивления и хотел тут же настаивать на примирении,\r\nно заметив, что Артемий Павлович, предугадавший его намерения, почти затресся на своем стуле, смолчал и не произнес ничего.\r\nЕсли бы не слово, данное товарищу, он ушел бы немедленно; остался же в единственной надежде помочь хоть чем-нибудь при самом исходе дела.\r\nКириллов передал вызов; все условия встречи, обозначенные Ставрогиным, были приняты тотчас же буквально, без малейшего возражения.\r\nСделана была только одна прибавка, впрочем очень жестокая, именно: если с первых выстрелов не произойдет ничего решительного, то сходиться в другой раз;\r\nесли не кончится ничем и в другой, сходиться в третий.\r\nКириллов нахмурился, поторговался насчет третьего раза, но не выторговав ничего, согласился, с тем однако ж что \"три раза можно, а четыре никак нельзя\". В этом уступили.\r\nТаким образом в два часа пополудни и состоялась встреча в Брыкове, то-есть в подгорной маленькой рощице между Скворешниками с одной стороны и фабрикой Шпигулиных с другой.\r\nВчерашний дождь перестал совсем, но было мокро, сыро и ветрено.\r\nНизкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно шумели вершинами и скрипели на корнях своих; очень было грустное утро.\r\nГаганов с Маврикием Николаевичем прибыли на место в щегольском шарабане парой, которым правил Артемий Павлович; при них находился слуга.\r\nПочти в ту же минуту явились и Николай Всеволодович с Кирилловым, но не в экипаже, а верхами и тоже в сопровождении верхового слуги.\r\nКириллов, никогда не садившийся на коня, держался в седле смело и прямо, прихватывая правою рукой тяжелый ящик с пистолетами, который не хотел доверить слуге,\r\nа левою, по неуменью, беспрерывно крутя и дергая поводья, отчего лошадь мотала головой и обнаруживала желание стать на дыбы, что впрочем нисколько не пугало всадника.\r\nМнительный, быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почел прибытие верховых за новое себе оскорбление, в том смысле,\r\nчто враги слишком, стало быть, надеялись на успех, коли не предполагали даже нужды в экипаже на случай отвоза раненого.\r\nОн вышел из своего шарабана весь желтый от злости и почувствовал, что у него дрожат руки, о чем и сообщил Маврикию Николаевичу.\r\nНа поклон Николая Всеволодовича не ответил совсем и отвернулся. Секунданты бросили жребий: вышло пистолетам Кириллова.\r\nБарьер отмерили, противников расставили, экипаж и лошадей с лакеями отослали шагов на триста назад. Оружие было заряжено и вручено противникам.\r\nЖаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать, но нельзя и совсем без отметок. Маврикий Николаевич был грустен и озабочен.\r\nЗато Кириллов был совершенно спокоен и безразличен, очень точен в подробностях принятой на себя обязанности,\r\nно без малейшей суетливости и почти без любопытства к роковому и столь близкому исходу дела.\r\nНиколай Всеволодович был бледнее обыкновенного, одет довольно легко, в пальто и белой пуховой шляпе.\r\nОн казался очень усталым, изредка хмурился и нисколько не находил нужным скрывать свое неприятное расположение духа.\r\nНо Артемий Павлович был в сию минуту всех замечательнее, так что никак нельзя не сказать об нем нескольких слов совсем особенно.\r\nII.\r\nНам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности.\r\nЭто был человек большого роста, белый, сытый, как говорит простонародье, почти жирный, с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и пожалуй даже с красивыми чертами лица.\r\nОн вышел в отставку полковником, и если бы дослужился до генерала, то в генеральском чине был бы еще внушительнее и очень может быть, что вышел бы хорошим боевым генералом.\r\nНельзя пропустить, для характеристики лица, что главным поводом к его отставке послужила столь долго и мучительно преследовавшая его мысль о сраме фамилии,\r\nпосле обиды, нанесенной отцу его, в клубе, четыре года тому назад, Николаем Ставрогиным.\r\nОн считал по совести бесчестным продолжать службу и уверен был про себя, что марает собою полк и товарищей, хотя никто из них и не знал о происшествии.\r\nПравда, он и прежде хотел выйти однажды из службы, давно уже, задолго до обиды и совсем по другому поводу, но до сих пор колебался.\r\nКак ни странно написать, но этот первоначальный повод или лучше сказать позыв к выходу в отставку был манифест 19-го февраля об освобождении крестьян.\r\nАртемий Павлович, богатейший помещик нашей губернии, даже не так много и потерявший после манифеста, мало того,\r\nсам способный убедиться в гуманности меры и почти понять экономические выгоды реформы, вдруг почувствовал себя, с появления манифеста, как бы лично обиженным.\r\nЭто было что-то бессознательное, в роде какого-то чувства, но тем сильнее, чем безотчетнее.\r\nДо смерти отца своего он впрочем не решался предпринять что-нибудь решительное;\r\nно в Петербурге стал известен \"благородным\" образом своих мыслей многим замечательным лицам, с которыми усердно поддерживал связи.\r\nЭто был человек, уходящий в себя, закрывающийся.\r\nЕще черта:\r\nон принадлежал к тем странным, но еще уцелевшим на Руси дворянам, которые чрезвычайно дорожат древностью и чистотой своего дворянского рода и слишком серьезно этим интересуются.\r\nВместе с этим он терпеть не мог русской истории, да и вообще весь русский обычай считал отчасти свинством.\r\nЕще в детстве его, в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников,\r\nв которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились в нем некоторые поэтические воззрения:\r\nему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство;\r\nон чуть не плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.\r\nЭтот тугой, чрезвычайно строгий человек, замечательно хорошо знавший свою службу и исполнявший свои обязанности, в душе своей был мечтателем.\r\nУтверждали, что он мог бы говорить в собраниях и что имеет дар слова; но однако он все свои тридцать три года промолчал про себя.\r\nДаже в той важной петербургской среде, в которой он вращался в последнее время, держал себя необыкновенно надменно.\r\nВстреча в Петербурге с воротившимся из-за границы Николаем Всеволодовичем чуть не свела его с ума.\r\nВ настоящий момент, стоя на барьере, он находился в страшном беспокойстве. Ему все казалось, что еще как-нибудь не состоится дело, малейшее промедление бросало его в трепет.\r\nБолезненное впечатление выразилось в его лице, когда Кириллов, вместо того, чтобы подать знак для битвы, начал вдруг говорить, правда, для проформы, о чем сам заявил во всеуслышание:\r\n- Я только для проформы; теперь, когда уже пистолеты в руках и надо командовать, не угодно ли в последний раз помириться? Обязанность секунданта.\r\nКак нарочно Маврикий Николаевич, до сих пор молчавший,\r\nно с самого вчерашнего дня страдавший про себя за свою уступчивость и потворство, вдруг подхватил мысль Кириллова и тоже заговорил:\r\n- Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова... эта мысль, что нельзя мириться на барьере - есть предрассудок, годный для французов.\r\n.. Да я и не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать... потому что ведь предлагаются всякие извинения, не так ли?\r\nОн весь покраснел. Редко случалось ему говорить так много и с таким волнением.\r\n- Я опять подтверждаю мое предложение представить всевозможные извинения, - с чрезвычайною поспешностию подхватил Николай Всеволодович.\r\n- Разве это возможно?\r\n- неистово вскричал Гаганов, обращаясь к Маврикию Николаевичу и в исступлении топнув ногой;\r\n- объясните вы этому человеку, если вы секундант, а не враг мой, Маврикий Николаевич (он ткнул пистолетом в сторону Николая Всеволодовича), - что такие уступки только усиление обиды!\r\nОн не находит возможным от меня обидеться!.\r\n. Он позора не находит уйти от меня с барьера! За кого же он принимает меня после этого, в ваших глазах...\r\nа вы еще мой секундант! Вы только меня раздражаете, чтоб я не попал. - Он топнул опять ногой, слюня брызгала с его губ.\r\n- Переговоры кончены. Прошу слушать команду! всей силы вскричал Кириллов. - Раз! Два! Три!\r\nСо словом три противники направились друг на друга, Гаганов тотчас же поднял пистолет и на пятом или шестом шаге выстрелил.\r\nНа секунду приостановился и, уверившись, что дал промах, быстро подошел к барьеру.\r\nПодошел и Николай Всеволодович, поднял пистолет, но как-то очень высоко и выстрелил совсем почти не целясь.\r\nЗатем вынул платок и замотал в него мизинец правой руки.\r\nТут только увидели, что Артемий Павлович не совсем промахнулся, но пуля его только скользнула по пальцу, по суставной мякоти, не тронув кости; вышла ничтожная царапина.\r\nКириллов тотчас же заявил, что дуэль, если противники не удовлетворены, продолжается.\r\n- Я заявляю, - прохрипел Гаганов (у него пересохло горло), опять обращаясь к Маврикию Николаевичу,\r\n- что этот человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух.\r\n.. умышленно... Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!\r\n- Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило по правилам, - твердо заявил Николай Всеволодович.\n - Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте! - кричал Гаганов.\r\n- Я совершенно присоединяюсь к мнению Николая Всеволодовича, - возгласил Кириллов.\r\n- Для чего он щадит меня? - бесновался Гаганов не слушая. - Я презираю его пощаду... Я плюю... Я...\r\n- Даю слово, что я вовсе не хотел вас оскорблять, - с нетерпением, проговорил Николай Всеволодович,\r\n- я выстрелил вверх потому, что не хочу более никого убивать, вас ли, другого ли, лично до вас не касается.\r\nПравда, себя я не считаю обиженным, и мне жаль, что вас это сердит. Но не позволю никому вмешиваться в мое право.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина.\r\nОна постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью.\r\nОна советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно,\r\nи, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.\r\nВооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.\r\nВыслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.\n - Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене... - сказала старая княгиня.\r\n- Ah, maman, ne dites pas de b?tises. Vous ne comprenez rien.\r\nDans ma position j'ai des devoirs, [22] - заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая-то неясность в ее деле.\r\n- Но, мой друг...\n - Ah, maman, comment est-ce que vous ne comprenez pas que le Saint P?re, qui a le droit de donner des dispenses... [23]\r\nВ это время дама-компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.\r\n- Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manqu? parole.\r\n- Comtesse ? tout p?ch? mis?ricorde, [24] - сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.\r\nСтарая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.\r\n\"Нет, она права, - думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества.\r\n- Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто\", - думала, садясь в карету, старая княгиня.\r\nВ начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил,\r\nкак она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том,\r\nчто она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.\r\n\"Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie H?l?ne\". [25]\r\nЭто письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.\n\n VIII\r\nВо второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову,\r\nдошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.\r\nОдно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений,\r\nв которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели.\r\nТолько в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.\r\nХотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения.\r\nТе же были страдающие, измученные и иногда странно-равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас;\r\nкроме того, была духота и пыль.\r\nПройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.\r\nСумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени.\r\nБеспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался.\r\nОн не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.\r\nСолдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма.\r\nПьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.\r\n- Да ты из каких будешь?\r\n- вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?\r\n- Я? я?.. - сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат.\r\n- Я по-настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.\r\n- Вишь ты! - сказал один из солдат.\n Другой солдат покачал головой.\n - Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! - сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.\r\nПьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда-либо ел.\r\nВ то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.\r\n- Тебе куды надо-то? Ты скажи! - спросил опять один из них.\n - Мне в Можайск.\n - Ты, стало, барин?\n - Да.\n - А как звать?\r\n- Петр Кириллович.\n - Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.\r\nУже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору.\r\nПьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его.\r\nОн бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор,\r\nходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору.\r\nБерейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.\r\n- Ваше сиятельство, - проговорил он, - а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!\r\n- Ах да, - сказал Пьер.\n Солдаты приостановились.\n - Ну что, нашел своих? - сказал один из них.\r\n- Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! - сказали другие голоса.\n - Прощайте, - сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.\r\n\"Надо дать им!\" - подумал Пьер, взявшись за карман. - \"Нет, не надо\", - сказал ему какой-то голос.\r\nВ горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.\n\n IX\r\nЕдва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает;\r\nно вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны,\r\nкрики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его.\r\nОн испуганно открыл глаза и поднял голову из-под шинели. Все было тихо на дворе.\r\nТолько в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой-то денщик.\r\nНад головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь.\r\nПо всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя.\r\nМежду двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.\r\n\"Слава богу, что этого нет больше, - подумал Пьер, опять закрываясь с головой.\r\n- О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они... они все время, до конца были тверды, спокойны...- подумал он.\r\nОни в понятии Пьера были солдаты - те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону.\r\nОни - эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.\r\n\"Солдатом быть, просто солдатом! - думал Пьер, засыпая. - Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими.\r\nНо как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим.\r\nЯ мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом\".\r\nИ в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке.\r\nИ вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе.\r\nИ кто-то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. \"Да ведь он умер? - подумал Пьер. - Да, умер; но я не знал, что он жив.\r\nИ как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!\r\n\" С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера,\r\nкак и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели;\r\nно из-за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен.\r\nПьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они.\r\nИ они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля.\r\nНо они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать.\r\nОн привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.\r\nЕму стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель.\r\nНа мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.\r\n\"Рассветает, - подумал Пьер. - Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля\". Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было.\r\nБыли только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто-то говорил или сам передумывал Пьер.\r\nПьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто-то вне его говорил их ему.\r\nНикогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.\r\n\"Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, - говорил голос. - Простота есть покорность богу; от него не уйдешь.\r\nИ они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное - золотое.\r\nНичем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого.\r\nСамое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? - сказал себе Пьер. - Нет, не соединить.\r\nНельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли - вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо!\r\n- с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.\r\n- Да, сопрягать надо, пора сопрягать.\n - Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, - повторил какой-то голос, - запрягать надо, пора запрягать...\r\nЭто был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера.\r\nОн взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы.\r\nПьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски.\r\n\"Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы.\r\nДа что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать все?\" И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.\r\nБерейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.\r\nПьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.\r\nВойска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах.\r\nНа улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары.\r\nПьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Дорогой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.\r\nХ\n\n 30-го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.\r\n- А мы вас везде ищем, - сказал адъютант. - Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.\r\nПьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.\r\nГраф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках.\r\nПрихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями.\r\nВасильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана.\r\nИзвестия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин;\r\nи все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.\r\nВ то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.\r\nКурьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.\r\nДожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате.\r\nВсе казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "снимай теперь с себя платье гостиное, и накинь на себя гуньку кабацкую , и дожидайся, как сейчас будошники застучат в порота и сам Цыганок в наш честный дом ввалится.\r\nИ все сама причитает, а сама меня костяшкой пристукивает в голову. А тетенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:\n - Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!\r\nБоже мой! То есть это настоящий ад в доме сделался. Обнялись тетенька обе с маменькой, и, обнявшись, обе, плачучи, удалились. Остались только мы вдвоем с дядей.\r\nЯ сел, облокотился об стол и не помню, сколько часов просидел; все думал: кого же это я ограбил?\r\nМожет быть, это француз Сенвенсан с урока ишел, или у предводителя Страхова в доме опекунский секретарь жил.\r\n..\r\nКаждого жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны от палатского секретаря шел!.\r\n. Хотел - потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут и обработал... Крестник!.. своего крестного!\r\n- Пойду на чердак и повешусь. Больше мне ничего не остается.\n А дядя только ожесточенно чай пил, а потом как-то - я даже и не видал как - подходит ко мне и говорит:\r\n- Полно сидеть повеся нос, надо действовать.\n - Да что же,- отвечаю,- разумеется, если бы можно узнать, с кого я часы снял...\r\n- Ничего; вставай поскорее и пойдем вместе, сами во всем объявимся.\n - Кому же будем объявляться?\n - Разумеется, самому вашему Цыганку и объявимся.\n - Срам какой сознаваться!\r\n- А что же делать? Ты думаешь, мне охота к Цыганку?.. А все-таки лучше самим повиниться, чем он нас разыскивать станет: бери обои часы и пойдем.\n Я согласился.\r\nВзял и свои часы, которые мне дядя подарил, и те, которые ночью с собой принес, и, не здоровавшись с маменькою, пошли.\n\n ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ\r\nПришли в полицию, а Цыганок сидит уже в присутствии перед зерцалом, а у его дверей стоит молодой квартальный, князь Солнцев-Засекин. Роду был знаменитого, а талану неважного.\r\nДядя увидал, что я с этим князем поклонился, и говорит:\n - Неужели он правду князь!\n - Ей-богу, поистине.\r\n- Поблести ему чем-нибудь между пальцев, чтобы он выскочил на минутку на лестницу.\n Так и сделалось: я повертел полуполтинник - князь на лестницу и выскочил.\r\nДядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно скорее в присутствие пустить.\r\nКвартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у нас в городе произошло очень много происшествиев.\r\n- И с нами тоже происшествие случилось.\r\n- Ну да ведь какое?\r\nВы вот оба в своем виде, а там на реке одного человека под лед спустили;\r\nдва купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом найден, да с двоих часы сняли.\r\nЯ один и остаюсь при дежурстве, а все прочие бегают, подлетов ищут...\r\n- Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.\n - Вы подравшись или по родственной неприятности?\r\n- Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам об этом деле при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.\r\nКнязь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:\n - Пожалуйте.\n\n ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ\r\nЦыганок такой был хохол приземистый - совсем как черный таракан; усы торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.\r\nДядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:\n - Говорите здалеча.\n Мы остановились.\r\n- Что у вас за дело?\n Дядя говорит:\n - Перво-наперво - вот.\n И положил на стол барашка в бумажке. Цыганок прикрыл.\r\nТогда дядя стал рассказывать:\n - Я елецкий купец и церковный староста, приехал сюда вчерашний день по духовной надобности; пристал у родственниц за Плаутиным колодцем...\r\n- Так это вас, что ли, нонче ночью ограбили?\r\n- Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать часов, и за нами следовал неизвестный человек; а как мы стали переходить через лед между барок, он...\r\n- Постойте... А кто же с вами был третий?\n - Третьего с нами никого не было, окроме этого вора, который бросился...\n - Но кого же там ночью утопили?\n - Утопили?\r\n- Да!\n - Мы об этом ничего не известны.\n Полицмейстер позвонил и говорит квартальному:\n - Взять их за клин!\n Дядя взмолился.\r\n- Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да за что же нас!.. Мы сами пришли рассказать...\n - Это вы человека утопили?\r\n- Да мы даже ничего и не слышали, ни о каком утоплении. Кто утонул?\n - Неизвестно. Бобровый картуз изгаженный у проруби найден, а кто его носил - неизвестно.\r\n- Бобровый картуз?!\n - Да; покажите-ка ему картуз, что он скажет? Квартальный достал из шкафа дядин картуз.\n Дядя говорит:\r\n- Это мой картуз. Его вчера с меня на льду вор сорвал.\n Цыганок глазами захлопал.\n - Как вор? Что ты врешь! Вор не шапку снял, а вор часы украл.\r\n- Часы? с кого, ваше высокоблагородие?\n - С никитского дьякона.\n - С никитского дьякона!\r\n- Да; и его очень избили, этого никитского дьякона.\n Мы, знаете, так и обомлели.\n Так вот это кого мы обработали!\n Цыганок говорит:\r\n- Вы должны знать этих мошенников.\n - Да,- отвечает дядя,- это мы сами и есть.\n И рассказал все, как дело было.\n - Где же теперь эти часы?\r\n- Извольте - вот одни часы, а вот другие.\n - И только?\n Дядя пустил еще барашка и говорит:\n - Вот это еще к сему.\n Прикрыл и говорит:\r\n- Привести сюда дьякона!\n\n ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ\n\n Входит сухощавый дьякон, весь избит и голова перевязана. Цыганок на меня смотрит и говорит:\r\n- Видишь?!\n Кланяюсь и говорю:\n - Ваше высокоблагородие, я все претерпеть достоин, только от дальнего места помилуйте. Я один сын у матери.\r\n- Да нет, ты христианин или нет? Есть в тебе чувство?\n Я вижу этакий разговор несоответственный и говорю:\r\n- Дяденька, дайте за меня барашка, вам дома отдадут.\n Дядя подал.\n - Как это у вас происходило?\r\nДьякон стал рассказывать, что \"были, говорит, мы целой компанией в Борисоглебской гостинице, и очень все было хорошо и благородно,\r\nно потом гостинник посторонних слушателей под кровать положил за магарыч, а один елецкий купец обиделся, и вышла колотовка.\r\nЯ тихо оделся и сам вышел, но как обогнул присутственные места , вижу, впереди меня два человека подкарауливают.\r\nЯ остановлюсь, чтобы они ушли дальше, и они остановятся; я пойду - и они идут.\r\nА вдруг между тем издали слышу, еще меня кто-то сзади настигает...\r\nЯ совсем испугался, бросился, а те два обернулись ко мне в узком проходе между барок и дорогу мне загородили... А задний с горы совсем нагоняет.\r\nЯ поблагословился в уме: Господи , благослови! Да пригнулся, чтобы сквозь этих двух проскочить, и проскочил, но они меня нагнали, с ног свалили, избили и часы сорвали.\r\n.. Вот и цепочки обрывок\".\r\n- Покажите цепочку.\n Сложил обрывочек цепочки с тем, что при часах остался, и говорит:\r\n- Это так и есть. Смотрите, ваши эти часы?\n Дьякон отвечает:\n - Это самые мои, и я их желаю в обрат получить.\r\n- Этого нельзя, они должны остаться до рассмотрения.\n - А как же,- говорит,- за что я избит?\n - А вот это вы у них спросите.\r\nТут дядя вступился.\r\n- Ваше высокородие! Что же нас спрашивать понапрасну. Это в действительности наша вина, это мы отца дьякона били, мы и исправимся. Ведь мы его к себе в Елец берем.\r\nА дьякон так обиделся, что совсем и не в ту сторону.\r\n- Нет,- говорит,- позвольте еще, чтобы я в Елец согласился. Бог с вами совсем: только упросили, и сейчас же на первый случай такое надо мной обхождение.\r\nДядя говорит:\n - Отец дьякон, да ведь это в ошибке все дело.\n - Хороша ошибка, когда мне шею нельзя повернуть.\n - Мы тебя вылечим.\r\n- Нет, я,- говорит,- вашего лечения не хочу, меня всегда у Финогеича банщик лечит, а вы мне заплатите тысячу рублей на отстройку дома.\r\n- Ну и заплатим.\n - Я ведь это не в шутку; меня бить нельзя... на мне сан.\n - И сан удовлетворим.\n И Цыганок тоже дяде помогать стал:\r\n- Елецкие,- говорит,- купцы удовлетворят... Кто там еще за клином есть?\n\n ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ\r\nВводят борисоглебского гостинника и Павла Мироныча. На Павле Мироныче сюртук изодран, и на гостиннике тоже.\r\n- За что дрались? - спрашивает Цыганок.\n А они оба кладут ему по барашку на стол и отвечают:\r\n- Ничего,- говорят,- ваше высокоблагородие, не было, мы опять в полной приязни.\r\n- Ну, прекрасно, если за побои не сердитесь - это ваше дело; а как же вы смели сделать беспорядок в городе? Зачем вы на Полешской площади все корыты, и лубья, и оглобли поваляли?\r\nГостинник говорит, что по нечаянности.\r\n- Я,- говорит,- его хотел вести ночью в полицию, а он - меня; друг дружку тянули за руки, а мясник Агафон мне поддерживал; в снегу сбились, на площадь попали - никак не пролезть.\r\n.. все валяться пошло... Со страху кричать начали... Обход взял... часы пропали...\r\n- У кого?\n - У меня.\n Павел Мироныч говорит:\n - И у меня тоже.\n - Какие же доказательства?\r\n- Для чего же доказательства? Мы их не ищем.\n - А мясника Агафона кто под корыто подсунул?\r\n- Этого знать не можем,- отвечает гостинник,- не иначе как корыто на него повалилось и его прихлопнуло, а он заснул под ним хмельной.\r\nОтпустите нас, ваше высокоблагородие, мы ничего не ищем.\r\n- Хорошо,- говорит Цыганок,- только надо других кончить. Введите сюда другого дьякона. Пришел черный дьякон. Цыганок ему говорит:\r\n- Вы это зачем же ночью Судку разбили?\n Дьякон отвечает:\n - Я,- говорит,- ваше высокоблагородие, был очень испугавшись.\n - Чего вы могли испугаться?\r\n- На льду какие-то люди стали громко \"караул\" кричать;\r\nя назад бросился и прошусь к будошнику, чтобы он меня от подлетов спрятал, а он гонит: \"Я,- говорит,- не встану, а подметки под сапоги отдал подкинуть\".\r\nТогда я с перепугу на дверь понапер, дверь сломалась. Я виноват - силом вскочил в будку и заснул, а утром встал, смотрю: ни часов, ни денег нет.\r\nЦыганок говорит:\n - Что же, елецкие? Видите, и этот дьякон через вас пострадал, и у него часы пропали.\r\nПавел Мироныч и дядя отвечают:\n - Ну, ваше высокоблагородие, нам надо домой сходить занять у знакомцев, здесь при нас больше нету.\r\nТак и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились, и много еще было смеху и потехи,\r\nи напился я тогда с ними в первый раз в жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице на извозчике, платком махал.\r\nПотом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли, потому что он их очень забоялся. Как ни просили - не поехал.\r\n- Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за мою обиду тыщу рублей получить.\r\nЯ теперь домик обстрою и здесь хорошее место у секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.\r\nДля меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева на меня так занемогли, что стали близко гробу.\r\nУнылость во всем доме стала повсеместная. Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем состоянье здоровья расспрашивать.\r\nОбратились к религии: в девичьем монастыре тогда жила мать Евникея, у которой была иорданская простыня, как Евникея в Иордане-реке омочилась, так ею потом отерлась.\r\nЭтой простыней маменьку скрывали. Не помогло.\r\nКаждый день в семи церквах с семи крестов воду спускали. Не помогло.\r\nМужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего не работал,- ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое и от этого помощи не было.\r\nТолько наконец, когда они вместе с сестрой в Финогеевичевы бани пошли и там их рожечница крови сколола, только тогда она чем-нибудь распоряжаться стала.\r\nИорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе стала искать взять в дом сиротку воспитывать.\r\nЭто свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще до сирот была очень милая - все их приючала и маменьке стала говорить:\r\n- Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в своем доме переменится: воздух другой сделается.\r\nГоспода для воздуха расставляют цветы, конечно, худа нет; но главное для воздуха - это чтоб были дети.\r\nОт них который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана - скрежещет...\r\nОсобенно в Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже под орлицкую мельницу уже топить носила.\r\nМаменька проговорила:\n - Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.\r\nВ тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать. Маменька ею занялась, и перемена в них началась. Стали мне оказывать язвительность.\r\n- Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь пьющий, тебе довольно гуньку кабацкую.\r\nЯ уже все терпел дома, но и на улицу мне тоже нельзя было глаза показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:\r\n- С дьякона часы снял.\n Ни дома не жить, ни со двора пройтись.\r\nОдна только сирота Маврутка мне улыбалась.\n Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба, а такая душевная.\r\n- Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на плечи поставить? Я так поставлю, что если кто над тобой и смеяться будет - ты и не почувствуешь.\r\nЯ говорю:\n - Сделайте милость, мне жить противно.\r\n- Ну, так ты,- говорит,- меня одну и слушай.\r\nПоедем мы с тобою во Мценск - Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим;\r\nи женю я тебя на крале на писаной, с которой ты будешь век вековать, Бога благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я к сиротам милосердная.\r\nЯ отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а замуж за меня теперь которая же хорошая девушка пойдет.\r\n- Отчего же? Это ничего не значит. Она умная. Ты ведь не со двора вынес, а к себе принес. Это надо различать. Я ей прикажу понять, так она все въявь поймет и очень за тебя выйдет.\r\nА мы съездим как хорошо к Николе во все свое удовольствие:\r\nлошадка в тележке идти будет с клажею, с самоваром, с провизией, а мы втроем пешком пойдем по протуварчику, для Угодника потрудимся:\r\nты, да я, да она, да я себе для компании сиротку возьму.\r\nИ она, моя лебедка, Аленушка, тоже сирот сожалеет. Ее со мной во Мценск отпускают.\r\nИ вы тут с ней пойдете-пойдете, да сядете, а посидите-посидите, да опять по дорожке пойдете и разговоритесь, а разговоритесь,\r\nда слюбитесь, и как вкусишь любви, так увидишь ты, что в ней вся наша и жизнь, и радость, и желание прожить в семейной тихости. А на все людские речи тебе тогда будет плевать, да и лица не взворачивать. Так все доброй пойдет, и былая шалость забудется.\r\nЯ и отпросился у маменьки к Николе, чтобы душу свою исцелить, а остальное все стало, как сваха Терентьевна сказывала.\r\nПодружился я с девицей Аленушкой, и позабыл я про все про истории;\r\nи как я на ней женился и пошел у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась, а я и о сю пору живу и все говорю: благословен еси, Господи!\r\n188",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "А впрочем, Барер говорил же: «Только мертвые не возвращаются!» (Писано в 1857, Putney. Laurel House.)\n\n 1 бизнес, занятие (англ.).\r\n2 сдержанность (франц.).\n 3 запрет (лат.).\n 4 в сущности (от франц. аи fond).\n 5 власти природы (нем).\r\n6 обиды (франц).\n 7 в нетронутом виде (лат.).\n 8 Душевному состоянию (от нем. Gemiit).\r\n9 наоборот (лат.).\n 10 испить из самого источника (лат.).\n 11 жаргона (франц).\n 12 дух (нем.).\r\n13 «Сущность христианства» (нем.).\n 14 они более роялисты, чем сам король (франц).\n 15 нижние этажи (франц.).\r\n16 в тесной компании (франц).\n 17 благопристойную и умеренную (франц.).\n 18 мещанину (от нем. Spiessburger).\r\n19 школьник… будущий рассудительный мужчина, умеющий воспользоваться положением (франц.).\r\n20 Клюшников пластически выразил это следующим замечанием «Станкевич - серебряный рубль, завидующий величине медного пятака» (Анненков.\r\nБиография Станкевича, стр. 133). (Прим. А. И. Герцена.).\r\n21 гуманизм (лат).\n 22 стой, путник! (лат.).\r\n23 В. Гюго, прочитав «Былое и думы» в переводе Делаво, писал мне письмо в защиту французских юношей времен Реставрации. (Прим. А. И. Герцена.).\r\n24 «Исповедь сына века» (франц).\n 25 Намотай это себе на ус (франц.).\n 26 основании (от франц. fond).\r\n27 Я честным словом уверяю, что слово «мерзавец» было употреблено почтенным старцем. (Прим, А. И. Герцена.)\r\n28 отец семейства (лат.).\n 29 расстроенный (франц.).\n 30 чернить правительство (франц.).\n 31 жутко (нем.).\n 32 Здравствуйте, г. Г., ваше дело идет превосходно (франц.).\r\n33 Выставка детей (англ.).\n 34 на обе створки (франц).\n 35 Разрешите мне говорить по-немецки (нем.).\n 36 язвителен (от франц. caustique).\r\n37 он был красавец мужчина (франц.).\n 38 государственная тайна (франц.).\n 39 мой милый заговорщик (франц.).\n 40 все правительство (франц.).\r\n41 страсти (франц.).\n 42 царедворцами (от франц courtisan).\n 43 Мисс Вильмот (Прим. А. И. Герцена.)\n 44 морского (от франц. naval).\n 45 настороже (франц).\r\n46 Это до такой степени справедливо, что какой-то немец, раз десять ругавший меня в «Morning Advertiser»,\r\nприводил в доказательство того, что я не был в ссылке, то, что я занимал должность советника губернского правления.\r\n(Прим. А. И. Герцена.).\r\n47 Духоборцев ли, я не уверен. (Прим. А И. Герцена.)\n 48 последний, решающий удар (франц.).\r\n49 участник ополчения 1812 г. (от лат. militia)\n 50 «Крещеная собственность». (Прим. А. И. Герцена)\r\n51 Аракчеев положил, кажется, 100 000 рублей в ломбард для выдачи через сто лет с процентами тому, кто напишет лучшую историю Александра I. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n52 Аракчеев был жалкий трус, об этом говорит граф Толь в своих «Записках» и статс-секретарь Марченко в небольшом рассказе о 14 декабре, помещенном в «Полярной звезде».\r\nЯ слышал о том, как он прятался во время старорусского восстания и как был без души от страха, от инженерского генерала Рейхеля. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n53 Чрезвычайно досадно, что я забыл имя этого достойного начальника губернии, помнится, его фамилья Жеребцов. (Прим. А. И. Герцена.)\n 54 Мучительное раздумье (нем.).\r\n55 Потерять имущество - потерять немного, Потерять честь - потерять много, Но завоюешь славу - и люди изменят свои мнения.\r\nПотерять мужество - все потерять. Тогда уж лучше было не родиться (нем.).\r\n56 чувствуешь себя запятнанным (франц.).\n 57 лотерею (от итал. Tombola).\n 58 учителями (итал.).\r\n59 умения (франц.).\n 60 тминная водка (от нем. Doppelkummel).\n 61 Нет, сказал святой дух, я не сойду! (франц.)\r\n62 самонадеянность (франц.).\n 63 Здесь: сплоченностью (франц.).\n 64 отождествил (от франц. Identifier).\r\n65 временами (франц.).\n 66 Здесь: 20 крейцеров (от нем. Zwanziger).\r\n67 сюртуке (от франц. Paletot).\n 68 двойника (лат.).\n 69 высшего света (франц.).\r\n70 во французском духе (франц.).\n 71 простолюдин (итал.).\n 72 Занавес! Занавес! (франц.).\r\n73 наши друзья-враги (франц.).\n 74 наши враги-друзья (франц.).\n 75 германизмом (от старонем. Teutschtum).\n 76 Сколь дорога отчизна благородному сердцу! (франц.).\r\n77 Сперва народный гимн пели пренаивно на голос «God save the King» (Боже, храни короля (англ.)) да, сверх того, его и не пели почти никогда.\r\nВсе это - нововведения николаевские. С польской войны велели в царские дни и на больших концертах петь народный гимн, составленный корпуса жандармов полковником Львовым.\r\nИмператор Александр I был слишком хорошо воспитан, чтоб любить грубую лесть; он с отвращением слушал в Париже презрительные и ползающие у ног победителя речи академиков. Раз.\r\nвстретив в своей передней Шатобриана, он ему показал последний нумер «Journal des Debats» и прибавил:\r\n«Я вас уверяю, что таких плоских низостей я ни разу не видал ни в одной русской газете».\r\nНо при Николае нашлись литераторы, которые оправдали его монаршее доверие и заткнули за пояс всех журналистов 1814 года, даже некоторых префектов 1852.\r\nБулгарин писал в «Северной пчеле», что между прочими выгодами железной дороги между Москвой и Петербургом он не может без умиления вздумать,\r\nчто один и тот же человек будет в возможности утром отслужить молебен о здравии государя императора в Казанском соборе, а вечером другой - в Кремле!\r\nКазалось бы, трудно превзойти эту страшную нелепость, но нашелся в Москве литератор, перещеголявший Фаддея Бенедиктовича.\r\nВ один из приездов Николая в Москву один ученый профессор написал статью, в которой он, говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом,\r\nприбавляет, что стоило бы царю изъявить малейшее желание - и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку.\r\nФразу эту вымарал граф С. Г. Строгонов, рассказывавший мне этот милый анекдот. (Прим. А. И. Герцена.).\r\n78 Я был на первом представлении «Ляпунова» в Москве и видел, как Ляпунов засучивает рукава и говорит что-то вроде «потешусь я в польской крови».\r\nГлухой стон отвращения вырвался из груди всего партера; даже жандармы, квартальные и люди кресел, на которых нумера как-то стерты, не нашли сил аплодировать, [Прим. А. И. Герцена.).\r\n79 оставьте всякую надежду (итал.).\n 80 светской жизни (англ.).\r\n81 запретом (лат.).\n 82 Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то морской министр Меншиков подошел к нему со словами:\r\n- Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?\r\n- Ах, это вы! - отвечал Чаадаев. - Действительно, не узнал. Да и что это у вас черный воротник? Прежде, кажется, был красный?\n - Да, разве вы не знаете, что я - морской министр?\r\n- Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли.\n - Не черти горшки обжигают, - отвечал несколько недовольный Меншиков.\r\n- Да разве на этом основании, - заключил Чаадаев. Какой-то сенатор сильно жаловался на то, что очень занят,\r\n- Чем же? - спросил Чаадаев.\n - Помилуйте, одно чтение записок, дел, - и сенатор показал аршин от полу.\r\n- Да ведь вы их не читаете.\n - Нет, иной раз и очень, да потом все же иногда надобно подать свое мнение.\r\n- Вот в этом я уж никакой надобности не вижу, - заметил Чаадаев. (Прим. А. И. Герцена.).\r\n83 Теперь мы знаем достоверно, что Чаадаев был членом общества, из «Записок» Якушкина. (Прим. А. И. Герцена.).\n 84 Риму и миру (лат.).\n 85 как дети (франц.).\r\n86 «В дополнение к тому, - говорил он мне в присутствии Хомякова, - они хвастаются даром слова, а во всем племени говорит один Хомяков». (Прим. А. И. Герцена.).\r\n87 Писано во время Крымской войны. (Прим. А. И. Герцена.).\n 88 к вящей славе Гегеля (лат.).\r\n89 разболтанности (франц.).\n 90 Давно минувшие времена. (итал.).\n 91 болтовня (от франц. Causede).\r\n92 «Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)\n 93 Писано в 1855 году. (Прим. А. И. Герцена)\n 94 «Народ» (франц.).\n 95 «Чертова лужа» (франц).\r\n96 Статья К. Кавелина и ответ Ю. Самарина. Об них в «Develop. des idees revolut.»*. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n97 Мать, мать, отпусти меня, позволь бродить по диким вершинам! (нем).\n 98 «Колокол», 15 января 1861. (Прим. А. И. Герцена.).\r\n99 это внушает мрачные мысли! (франц.).\n 100 дядюшка (франц).\n 101 мрачный (от франц macabre).\n 102 отвар (от франц. tisane)\n 103 Смешно (от франц. Ridicule).\r\n104 Что за век! (франц.).\n 105 противодействуют (от франц. contrecarrer).\r\n106 снискание расположения (лат.).\n 107 он очень болтлив (франц.).\n 108 на полях (от франц. marge).\r\n109 но, дорогой мой, это завещание Александра Великого (франц.).\n 110 «Былое и думы», часть 1, глава I. (Прим. А. И. Герцена.)\n 111 в конце концов (франц.).\r\n112 ввод во владение (от лат. investire).\n 113 Какая занятная игра природы (франц.).\n 114 Здесь: нечто побочное (франц).\n 115 по дороге (франц.).\n 116 прилежный (англ.).\r\n117 публичных женщин (англ.).\n 118 по должности (лат.).\n 119 Здесь: стремление порисоваться (франц.).\n 120 за и против (лат.).\n 121 преодоленной трудности (франц.).\r\n122 Граф изволил самым дружеским образом осведомиться у меня о вашем положении здесь (нем.).\n 123 все уравновешено (франц.).\n 124 склад (франц.).\r\n125 Мне кажется, что, говоря о Дмитрии Павловиче, я не должен умолчать о его последнем поступке со мною.\r\nПосле кончины моего отца он мне остался должен 40 000 сер. Я уехал за границу, оставив этот долг за ним.\r\nУмирая, он завещал, чтобы мне первому было уплачено, потому что официально я не мог ничего требовать.\r\nВслед за вестью о его кончине я по следующей почте получил все деньги. (Прим, А. И. Герцена.).\r\n126 все! (англ.).\n 127 в личность абсолютного духа (нем.).\n 128 задней мыслью (франц.).\r\n129 История, как один из них попал в университет, так полна родственного благоухания николаевских времен, что нельзя удержаться, чтоб ее не рассказать.\r\nВ лицее каждый год празднуется та годовщина, которая нам всем известна по превосходным стихам Пушкина.\r\nОбыкновенно в этот день разлуки с товарищами и свидания с прежними учениками позволялось молодым людям покутить.\r\nНа одном из этих праздников - один студент, еще не кончивший курса, расшалившись, пустил бутылку в стену;\r\nна беду бутылка ударилась в мраморную доску, на которой было начертано золотыми буквами: «Государь император изволил осчастливить посещением такого-то числа…», и отбила от нее кусок.\r\nПрибежал какой-то смотритель, бросился на студента с страшным ругательством и хотел его вывести.\r\nМолодой человек, обиженный при товарищах, разгоряченный вином, вырвал у него из рук трость и вытянул его ею.\r\nСмотритель немедленно донес;\r\nстудент был арестован и послан в карцер под страшным обвинением не только в нанесении удара смотрителю,\r\nно и в святотатственном неуважении к доске, на которой было изображено священное имя государя императора.\r\nВесьма легко может быть, что его бы отдали в солдаты, если б другое несчастие не выручило его. У него в самое это время умер старший брат.\r\nМать, оглушенная горем, писала к нему, что он теперь ее единственная опора и надежда, советовала скорее кончить курс и приехать к ней.\r\nНачальник лицея, кажется, генерал Броневский, читая это письмо, был тронут и решился спасти студента, не доводя дела до Николая.\r\nОн рассказал о случившемся Михаилу Павловичу, и великий князь велел его келейно исключить из лицея и тем покончить дело.\r\nМолодой человек вышел с видом, по которому ему нельзя было вступить ни в одно учебное заведение,\r\nто есть ему преграждалась почти всякая будущность, потому что он был очень небогат, - и все это за увечье доски, украшенной высочайшим именем!\r\nДа и то еще случилось по особенной милости божией, убившей вовремя его брата, по неслыханной в генеральском чине нежности, по невиданной великокняжеской снисходительности!\r\nОдаренный необыкновенным талантом, он гораздо после добился права слушать лекции в Московском университете.\r\n(Прим. А. И. Герцена.).\r\n130 «Прекрасный вид» (от франц. belle vue).\n 131 дачная жизнь (итал.).\n 132 откровенность (франц.).\r\n133 выход (франц.).\n 134 мнимый (лат).\n 135 путешественник (англ.).\n 136 счастливого пути (франц.).\r\n137 от места к месту (нем.).\n 138 общину (нем).\n 139 актовом зале (от лат. Aula).\r\n140 Пришел конец великому русскому Университету (нем.).\n 141 «Чудаком» (от нем. Sonderting).\r\n142 «Былое и думы», т. 1, стр. 190. (Прим. А. И. Герцена.).\n 143 нравов (лат.).\n 144 в целом (франц.).\r\n145 домашнем кругу (франц.).\n 146 избирательного (от франц. electoral).\n 147 стеснялись (от франц. se gener).\r\n148 равными - дружба (лат.).\n 149 неравный брак (франц.).\n 150 сожительница; букв.: маленькая жена (франц.).\r\n151 чтобы иметь хороший обед (франц.).\n 152 от стола и ложа (лат.).\r\n153 Ни у пролетария, ни у крестьян нет между мужем и женой двух разных образований, а есть тяжелое равенство перед работой и тяжелое неравенство власти мужа и жены.\r\n(Прим. А. И. Герцена.).\r\n154 Чей хлеб ешь, того песню поешь (нем.).\r\n155 злобы (франц.).\n 156 принца-супруга (франц).\n 157 лавочника (франц.).\n 158 отражения (от франц. Reverberation).\r\n159 обидчива (от франц. susceptible).\n 160 Спокойствие!., спокойствие! (нем.).\r\n161 книги имеют свою судьбу! (лат.).\n 162 стремлениях (от франц. Velveite).\n 163 на буксире (франц.).\r\n164 кружка (от франц. coterie).\n 165 Мой ученый друг (англ.).\n 166 кладбище (итал.)\r\n167 для себя (нем.).\n 168 в себе (нем.).\n 169 Если бы разум царил в мире, в нем ничего не происходило бы (франц.).\r\n170 девяносто третьего гола! (франц.).\n 171 в жемчугах и брильянтах (нем.).\r\n172 теоретического наслаждения (нем.).\n 173 Нравственность (нем.).\n 174 совершившийся факт (франц.).\n 175 обрученных (итал.).\r\n176 Часы бьют каждую четверть, Один, два, три… (искаж. итал.).\n 177 Но… (итал.).\n 178 собственной персоной (лат.).\r\n179 поверенного (от англ. solicitor).\n 180 и если вы хотите ссориться (франц.).\r\nПечатается по изданию: Герцен А.И. Былое и думы. Части 4-5. - М.: ГИХЛ, 1958.\n\n ____________________\n\n ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПАРИЖ-ИТАЛИЯ-ПАРИЖ (1847-1852)\r\nНачиная печатать еще часть «Былого и думы», я опять остановился перед отрывочностью рассказов, картин и, так сказать, подстрочных к ним рассуждений.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "Покидая порог дома, в котором он был так жестоко оскорблен и в который не имел намерения возвращаться, ему бы следовало отрясти прах от ног своих;\r\nно он, вероятно, забыл сделать это и тихо побрел по тротуару, а кучеру велел ехать вслед за собой.\r\nКакая разница между приездом и отъездом! За час он летел еще с надеждой обладать Еленой, с правом на ее сердце и руку; теперь она не существовала для него более.\r\nОн шел тихо, как ходят все несчастные, склонив голову на грудь, потупив взоры в землю; не слыхал и не чувствовал ничего. Так он добрел домой.\r\nЕсли бы слуга не догадался снять с него почти насильно шинели, то он в ней вошел бы в залу;\r\nно он вошел только в шляпе, сел на такое место, на которое никогда не садился прежде, и тихо, про себя, начал говорить следующее: \"Вот жизнь!\r\nЗа час, я еще назывался счастливым, а теперь!.\r\n. Глупец! ребенок! к чему послужила мне опытность? положился на счастье!.\r\n. Что пользы, что я узнал жизнь вдоль и поперек, что испытал сам и видел, как другие спотыкаются на каждом шагу и все-таки делаются жертвой нового обмана? Знал и - попался!.. Стыд!.\r\n. Но кто ж бы устоял против обольщения? Жизнь моя и так не красна; и так я долго крепился: а ведь я человек!.\r\n. Как больно обмануться в последней надежде! как грустно отказаться от лучшей мечты!..\"\r\nОн погрузился в задумчивость; потом встал и скорыми шагами начал ходить по комнате.\r\n\"Что начать?.. Куда я денусь с своей тоской?..\" - Он задумался. Наконец вдруг глаза его приняли совершенно другое выражение: они заблистали гневом; губы судорожно сжались.\r\n\"Нет! - воскликнул он, - я не поддамся горю, не стану томиться под бременем тоски! нет! клянусь честью, нет! У меня достанет твердости отказаться от несбыточной мечты, забыть ее.\r\n.. Я найду чем рассеяться.\r\nЧтение, множество покинутых занятий; не поможет - пущусь странствовать по свету: опять в Германию, на жатву новых знаний, под благословенное небо Италии, Греции.\r\nГоворят, путешествие всего спасительнее для сумасшедших этого рода.\r\nДа мало ли занятий!\r\nВот, например, я целый месяц не видал в глаза своего управителя и не знаю, что делается в моих деревнях; а от меня зависит судьба трех тысяч человек, от них мое благосостояние.\r\nНечего медлить! сейчас же и займусь. О! я возвращу утраченное спокойствие; недаром я мужчина!\"\r\n- Эй! - закричал он. Явился человек. - Позвать управителя ко мне в кабинет!\r\nЧерез пять минут в кабинет вошел, с кипой бумаг, управляющий Егора Петровича, низенький старик, чрезвычайно плешивый, в гороховом сюртуке. Он низко поклонился и стал у порога.\r\n- Давно мы не видались с тобой, Яков! Что ты нынче не ходишь ко мне с делами?\r\n- Я хожу, батюшка Егор Петрович, каждый день, как и прежде, да мне всё говорят, что вы изволите уезжать к барону Карлу Осиповичу.\r\n- Сегодня это в последний раз сказали тебе. Начиная с нынешнего дня, докладывай мне обо всем, показывай каждую бумагу. Я сам хочу всё видеть и знать.\r\n- Слушаю-с, - сказал старик и низко поклонился. \n - Что же у тебя есть?\r\n- Да вот, сударь, архитектор из воронежской вотчины пишет, чтобы изволили назначить срок, когда дом в Ельцах должен поспеть: еще осталось довольно работы, а весна близко.\r\nДа садовник просит выписать семян для цветника, что вы приказали разбить; реестр прислал, да не по-нашему писано.\r\n- Врут они оба! - с сердцем прервал Адуев, - ничего не нужно. Оставить стройку и отпустить архитектора; в саду тоже никаких затей не нужно. Я не поеду туда.\r\n- Слушаю-с, - и старик низко поклонился.\r\nНедаром рассердился Адуев: все частные планы, о переделке деревенского дома и о переменах в саду, входили в один общий план его женитьбы.\r\nОн уже мысленно нарек Елену своею и, составив теорию будущего счастия, начал практически приводить ее в исполнение.\r\nВоронежскую свою деревню, имевшую прекрасное местоположение, назначил он будущим жилищем и тамошний старый,\r\nмрачный, некрасивый дедовский дом задумал преобразить в светлый храм любви, там он предположил свой Эльдорадо.\r\nОн изучил вкус Елены до мельчайших подробностей, искусно выведал будущие ее желания и, соединив их с своими, начал делать, сообразно этому, перемены в деревенском доме и саду:\r\nпригласил архитектора и выслал из Петербурга планы для переделки дома, садовнику тоже надавал множество приказаний.\r\nОн уже помышлял о покупке мебели и разных вещей для украшения дома, уже мысленно распределил занятия в деревне,\r\nрасположил свой будущий семейный быт, заботился о дополнении библиотеки любимыми авторами Елены;\r\nчасто задумывался о том, как введет милую хозяйку в дедовский приют и начнет новую эпоху жизни.\r\nХозяин, благодетель своих подданных, муж, обладатель прелестной женщины, и потом - вероятно, отец... какая будущность! И вдруг - кто бы мог подумать?.\r\n. Демон бешенства овладел им, когда управитель напомнил ему о планах, которые превратились теперь в воздушные замки и никуда не годились.\r\nОн начал опять ходить по комнате. \n - Что у тебя еще есть? - сердито спросил он.\r\n- Староста ярославской вотчины пишет, - с трепетом начал Яков, - не будет ли вашей милости помочь как-нибудь двум парням; им пришел черед в рекрутчину;\r\nу одного-то осенью отец ногу порубил, сидит на печи поклавши руки, а он с сыном только и работали на всю семью;\r\nостались бабы да малолетки - хоть по миру идти; другой сосватал было невесту, сироту, - девка работящая, клад для семьи.\r\nТакие горемыки, пишет староста, что сердце ноет, глядя на них.\r\nАдуев нахмурился.\r\n- Что?.. невесту?.\r\n. Я ему дам невесту! Сумасшедший, вздумал жениться! Вздор! обоих в солдаты, а девку на фабрику; если староста еще будет писать, так и его туда же! Я не люблю шутить! слышишь, ты?\r\n- Слышу, батюшка Егор Петрович; завтра приготовлю ответ.\r\n- Дальше! \n - Из курской деревни мужички челобитье прислали, крепко жалуются на неурожай, просят, не отсрочите ли недоимки еще на годок: больно худо пришло.\r\n- Вздор! чтобы нынешний же год всё до копейки было взыскано, а не то... понимаешь?\r\n- Ваша барская воля, сударь. Завтра напишу, - отвечал старик и низко поклонился \n - Всё ли? \n - Всё, сударь. \n - Ну ступай же; да смотри, докладывай мне обо всем самому.\r\nУправитель вышел из кабинета в переднюю, где ожидал его другой старик, Елисей, дядька и камердинер Адуева.\r\n- Что, батюшка Яков Тихоныч, подеялось с Егором Петровичем? Поведай. Ума не приложу: никогда я не видывал его таким.\r\nЯков махнул рукой и рассказал, что произошло между ними - как барин принял челобитную мужиков, как отвечал на просьбу рекрут.\r\n\"Видно, в покойника барина пошел! - так заключил Яков свой рассказ, - человек, подумаешь!\"\r\n- Что ты говоришь, Яков Тихоныч! \n - Ей-Богу, право.\r\nСтарики попотчевали друг друга табаком и разошлись. Между тем Адуев ходил в сильном волнении по комнате.\r\n- Ну вот, я теперь и спокоен! - говорил он, судорожно отрывая одной рукой пуговицу у сюртука, а другой царапая чуть не до крови ухо, - совершенно спокоен!\r\nОдно дело кончил; теперь займусь другим.\r\n.. О! я забуду ее!..\r\nВ это самое время лукавый напомнил ему про доклад управителя о перестройке деревенского дома; воображение начало развивать картину утраченного блаженства;\r\nон представил себе поэтический приют - дом, чудо удобства, вкуса и роскоши, прелестный сад, где искусство спорило с природой;\r\nо том, как бы они вдвоем с Еленой заперлись там от глупых соседей, от целого мира; там он с волшебным зеркалом лежал бы у ног своей Армиды.\r\n...И всё погибло! Великолепное здание мечтаний рушилось! - Он совсем оторвал пуговицу и до крови расцарапал ухо.\r\n- Нет! это низость, малодушие! - вскричал он, - прочь, лукавые мысли! прочь, обольстительные мечты! полно вам тешить меня!\r\nя вытесню вас из памяти, запишусь под знамена какого-нибудь развратного корифея буйных шалунов,\r\nпристану к их хору и среди оргий истреблю память о ней, буйным криком перекричу голос сердца.\r\n.. Завтра же начну новую жизнь!\r\nОн схватил перо, лист бумаги и начал писать. Через пять минут он кликнул Елисея.\r\n- Завтра у меня будут обедать эти двадцать человек, которые здесь записаны.\r\nРазошли к ним людей с приглашениями, а на тебя возлагаю заботы о столе. Смотри же! роскошный обед, шампанского вдоволь, да были бы карты!..\r\n- Помилуйте, сударь, ведь уж ночь: когда успеешь? \n - Успей когда хочешь! - закричал Егор Петрович, - я ничего знать не хочу! чтоб было! Старый черт, умничать стал - вон!\r\nСтарик сначала с удивлением, потом с грустью посмотрел на Адуева.\r\n\"Старый черт! - шептал он, покачивая головой, - каково махнул? отродясь не слыхивал себе такого счастья! Чего я дождался от вас, Егор Петрович, дожив до седых волос!\r\nВынянчил вас, тридцать лет служил вашему батюшке, под туретчину с ним ходил, а и от него не слыхивал такого нехорошего слова\".\r\nАдуев молча показал ему рукою на дверь. Старик отер ладонью слезу, поднял с пола реестр, написанный \n Адуевым, и тихо, печально, с поникшей головой побрел вон.\r\n\"Боже! - воскликнул Адуев с тоской, - куда завлекла меня страсть? что я делаю? - я потерял рассудок...\r\n\" - Он закрыл лицо платком и зарыдал глухо, без слез. Его страшно было слушать: он был жалок и ужасен.\r\nЕму стало душно, жарко, несносно; он с трудом переводил дыхание;\r\nпризнаки душевной бури и физического недуга уже легли на лице, которое, еще за два часа пред тем свежее, прекрасное и цветущее, теперь совсем изменилось:\r\nглаза потеряли блеск, будто после продолжительной болезни, щеки опустились, все черты были искажены, волосы в беспорядке.\r\nНаконец мало-помалу бешеная тоска впала в тихую грусть; он наружно стал спокойнее.\r\nОдной рукой облокотясь на стол, другой он машинально вертел лежавший на столе какой-то билет;\r\nнаконец, бросив на него случайно взгляд, он прочел: \"Билет для входа на бал в Коммерческом клубе\".\r\n- Откуда взялся этот билет? - спросил он, кликнув слугу. \n - Какой-то барин завез и приказал сказать, что надеется вас непременно видеть на бале.\r\n\"А! Сама судьба посылает мне средства к развлечению! Пойду, куда она влечет меня; может быть, неожиданно буду счастлив\".\r\n- Давай же одеваться! - сказал он слуге, - и вели закладывать карету. \n - Знаешь ли, где Коммерческий клуб? - спросил он кучера.\r\n- Никак нет-с. \n - Где-то на Английской набережной; надо спросить. \n - А! знаю-с! \n - Ну так пошел туда!\r\nВсе бытописатели, когда приходилось писать о бале, не забывали никогда упоминать о самом ничтожном и само собою разумеющемся обстоятельстве,\r\nчто подъезд и окна бывают ярко освещены, а улица перед домом заперта экипажами.\r\nДа разве может обойтись без того один съезд порядочных людей? Конечно, описать эти мелочи, как описал Пушкин в \"Онегине\", другое дело!\r\nТуда мы и отсылаем любопытных по этой части и упоминать более об этом не станем, потому что не намерены изображать картины бала,\r\nкоторый нам нужен только для одного обстоятельства, имевшего большое влияние на судьбу Егора Петровича.\r\nАдуев вошел в сени, сунул билет свой в руки богато одетого швейцара и с удивлением стал подниматься на лестницу, которую облепил дорогой ковер, сделавший бы честь не одному кабинету;\r\nпо бокам тянулся ряд померанцевых и лимонных дерев; она упиралась в двери с золотой резьбой, с хрустальными стеклами.\r\nВ передней толпились официанты, одетые в бархат, облитые золотом. Одним словом, всё было так, как бы пристало какому-нибудь аристократическому балу.\r\n\"На публичном бале - и такая роскошь! - подумал Адуев, - странно!\"\r\nДвери отворились, и ему представилась анфилада ярко освещенных комнат.\r\nОстановившись на минуту в дверях залы, он через лорнет вперил взоры в толпу и с удивлением увидел, что тут собралась вся петербургская аристократия, \"сливки общества\".\r\nПеред глазами у него беспрестанно мелькали звезды, ленты, все существующие на свете мундиры, потому что тут находились представители всех держав.\r\nТут были и те молодые люди, которые наружными качествами отличились бы всюду, даже на Страшном суде, когда вся толпа человечества предстанет вместе.\r\nТон, приемы, костюм, доведенные до высшей степени изящности и совершенства, простоты и естественности, под которые нельзя подделаться,\r\nобличали в них первоклассных денди, людей, на которых воспитание чуть ли не сама природа набрасывает особый оттенок.\r\n\"Эти как попали сюда? - подумал Адуев, - я никогда не слыхивал от них ни слова о Коммерческом клубе\".\r\n- И отошедши к зеркалу, он бросил испытующий взор на свой костюм, потом вошел в залу.\r\nНедалеко от дверей стоял старик почтенной наружности в иностранном мундире. Он раскланялся с Адуевым и сказал ему какое-то приветствие.\r\n\"Здесь собрано всё, чтоб сделать этот бал непохожим на публичный, - подумал Егор Петрович, - какой-то старик встречает меня, как будто хозяин! Верно, бывает у барона и видал меня\".\r\nОн вежливо отвечал на поклон и отправился далее.\r\nНаконец, добравшись до того места, где совершалась первая часть бала - танцы, он остановился.\r\nТам собрались блистательные дамы, от которых Адуев по возможности бегал, которые зимой, по вечерам,\r\nживою гирляндой обвивают бельэтаж Михайловского театра, а по утрам Невский проспект, которые летом украшают балконы каменноостровских дач.\r\nОни, как звезды первой величины петербургского общества, разливали вокруг себя радужный свет.\r\nКакая утонченная изысканность! сколько изящества и вкуса в нарядах!\r\nНа Адуева так и повеяло холодом приличий, так и обдало той атмосферой, в которой бывает тесно, несвободно дышать мыслящему человеку.\r\nОн внутренне проклял Бронского, который привез ему билет. \"Повеса! - ворчал он, - и не предупредил меня! Верно, хотел сделать сюрприз.\r\nПризнаюсь, ему удалось как нельзя лучше. Да где же он сам! отчего по ею пору не едет?\"\r\nВ это время одно из блистательнейших светил, протекая мимо его, остановилось.\r\n- И вы здесь, monsieur Адуев? - сказало оно, - редкое явление - вы такой нелюдим! Через кого вы здесь?\r\n- Через Бронского, княгиня. \n - А я думала, через барона, - сказала она и потекла далее, влача за собой маленькую, коротенькую княжну, как корабль влачит лодочку.\r\n\"Да, как не так! - подумал Егор Петрович, пробираясь далее, - поедет барон в Коммерческий клуб, несмотря даже, что и ваше сиятельство здесь!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "неудержимо бродит он около людей, причастных к литературе и к искусству, непризнанный,\r\nникем не замечаемый, боясь прямо и смело глядеть в глаза, точно страстный игрок, у которого нет денег.\r\nЯ не видел своего читателя, но почему-то в моем воображении он представлялся мне недружелюбным, недоверчивым.\r\nЯ боялся публики, она была страшна мне, и когда мне приходилось ставить свою новую пьесу, то мне казалось всякий раз, что брюнеты враждебно настроены, а блондины холодно равнодушны.\r\nО, как это ужасно! Какое это было мучение!\r\nНина. Позвольте, но разве вдохновение и самый процесс творчества не дают вам высоких, счастливых минут?\r\nТригорин. Да. Когда пишу, приятно. И корректуру читать приятно, но...\r\nедва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и мне досадно, на душе дрянно.\r\n.. (Смеясь.) А публика читает: \"Да, мило, талантливо...\r\nМило, но далеко до Толстого\", или: \"Прекрасная вещь, но \"Отцы и дети\" Тургенева лучше\".\r\nИ так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо - больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: \"Здесь лежит Тригорин.\r\nХороший был писатель, но он писал хуже Тургенева\".\r\nНина. Простите, я отказываюсь понимать вас. Вы просто избалованы успехом.\r\nТригорин. Каким успехом? Я никогда не нравился себе. Я не люблю себя как писателя. Хуже всего, что я в каком-то чаду и часто не понимаю, что я пишу.\r\n.. Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать.\r\nНо ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе,\r\nоб его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют,\r\nсердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю,\r\nкак мужик, опоздавший на поезд, и, в конце концов, чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив и фальшив до мозга костей.\r\nНина. Вы заработались, и у вас нет времени и охоты сознать свое значение.\r\nПусть вы недовольны собою, но для других вы велики и прекрасны!\r\nЕсли бы я была таким писателем, как вы, то я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы,\r\nчто счастье ее только в том, чтобы возвышаться до меня, и она возила бы меня на колеснице.\r\nТригорин. Ну, на колеснице... Агамемнон я, что ли?\n\n Оба улыбнулись.\r\nНина.\r\nЗа такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование,\r\nя жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы.\r\n.. настоящей, шумной славы... (Закрывает лицо руками.) Голова кружится... Уф!..\r\nГолос Аркадиной (из дому): \"Борис Алексеевич!\"\r\nТригорин. Меня зовут... Должно быть, укладываться. А не хочется уезжать. (Оглядывается на озеро.) Ишь ведь какая благодать!.. Хорошо!\n Нина. Видите на том берегу дом и сад?\r\nТригорин. Да.\n Нина. Это усадьба моей покойной матери. Я там родилась. Я всю жизнь провела около этого озера и знаю на нем каждый островок.\r\nТригорин. Хорошо у вас тут! (Увидев чайку.) А это что?\n Нина. Чайка. Константин Гаврилыч убил.\r\nТригорин. Красивая птица. Право, не хочется уезжать. Вот уговорите-ка Ирину Николаевну, чтобы она осталась. (Записывает в книжку.)\n Нина. Что это вы пишете?\r\nТригорин. Так, записываю... Сюжет мелькнул... (Пряча книжку.\r\n) Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера с детства живет молодая девушка, такая, как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива, и свободна, как чайка.\r\nНо случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил ее, как вот эту чайку.\r\nПауза.\n В окне показывается Аркадина.\n\n Аркадина. Борис Алексеевич, где вы?\r\nТригорин. Сейчас! (Идет и оглядывается на Нину; у окна, Аркадиной.) Что?\n Аркадина. Мы остаемся.\r\nТригорин уходит в дом.\n\n Нина (подходит к рампе; после некоторого раздумья). Сон!\n\n Занавес\r\nДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ\r\nСтоловая в доме Сорина. Направо и налево двери. Буфет. Шкап с лекарствами. Посреди комнаты стол.\r\nЧемодан и картонки; заметны приготовления к отъезду. Тригорин завтракает, Маша стоит у стола.\r\nМаша. Все это я рассказываю вам, как писателю. Можете воспользоваться. Я вам по совести: если бы он ранил себя серьезно, то я не стала бы жить ни одной минуты.\r\nА все же я храбрая. Вот взяла и решила: вырву эту любовь из своего сердца, с корнем вырву.\r\nТригорин. Каким же образом?\n Маша. Замуж выхожу. За Медведенка.\r\nТригорин. Это за учителя?\n Маша. Да.\n Тригорин. Не понимаю, какая надобность.\r\nМаша. Любить безнадежно, целые годы все ждать чего-то...\r\nА как выйду замуж, будет уже не до любви, новые заботы заглушат все старое. И все-таки, знаете ли, перемена. Не повторить ли нам?\r\nТригорин. А не много ли будет?\r\nМаша. Ну, вот! (Наливает по рюмке.) Вы не смотрите на меня так. Женщины пьют чаще, чем вы думаете. Меньшинство пьет открыто, как я, а большинство тайно.\r\nДа. И всё водку или коньяк. (Чокается.) Желаю вам! Вы человек простой, жалко с вами расставаться.\r\nПьют.\r\nТригорин. Мне самому не хочется уезжать. Маша. А вы попросите, чтобы она осталась. Тригорин. Нет, теперь не останется.\r\nСын ведет себя крайне бестактно. То стрелялся, а теперь, говорят, собирается меня на дуэль вызвать.\r\nА чего ради? Дуется, фыркает, проповедует новые формы... Но ведь всем хватит места, и новым и старым, - зачем толкаться? Маша. Ну, и ревность. Впрочем, это не мое дело.\r\nПауза.\n Яков проходит слева направо с чемоданом; входит Нина и останавливается у окна.\r\nМой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк, и меня сильно любит. Его жалко.\r\nИ его мать старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего хорошего. Не поминайте лихом. (Крепко пожимает руку.\r\n) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши книжки, непременно с автографом.\r\nТолько не пишите \"многоуважаемой\", а просто так: \"Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете\". Прощайте! (Уходит.)\r\nНина (протягивая в сторону Тригорина руку, сжатую в кулак). Чёт или нечет?\n Тригорин. Чёт.\r\nНина (вздохнув). Нет. У меня в руке только одна горошина. Я загадала: идти мне в актрисы или нет? Хоть бы посоветовал кто.\n Тригорин. Тут советовать нельзя.\r\nПауза.\r\nНина. Мы расстаемся и... пожалуй, более уже не увидимся. Я прошу вас принять от меня на память вот этот маленький медальон.\r\nЯ приказала вырезать ваши инициалы... а с этой стороны название вашей книжки: \"Дни и ночи\".\r\nТригорин. Как Грациозно! (Целует медальон.) Прелестный подарок!\n Нина. Иногда вспоминайте обо мне.\r\nТригорин. Я буду вспоминать. Я буду вспоминать вас, какою вы были в тот ясный день - помните? - неделю назад, когда вы были в светлом платье.\r\n.. мы разговаривали... еще тогда на скамье лежала белая чайка.\r\nНина (задумчиво). Да, чайка...\n\n Пауза.\n\n Больше нам говорить нельзя, сюда идут... Перед отъездом дайте мне две минуты, умоляю вас... (Уходит влево.)\r\nОдновременно входят справа Аркадина, Сорин во фраке со звездой, потом Яков, озабоченный укладкой.\r\nАркадина. Оставайся-ка, старик, дома. Тебе ли с твоим ревматизмом разъезжать по гостям? (Тригорину.) Это кто сейчас вышел? Нина?\r\nТригорин. Да.\n Аркадина. Pardon, мы помешали... (Садится.) Кажется, все уложила. Замучилась.\r\nТригорин (читает на медальоне). \"Дни и ночи\", страница 121, строки 11 и 12.\r\nЯков (убирая со стола). Удочки тоже прикажете уложить?\n Тригорин. Да, они мне еще понадобятся. А книги отдай кому-нибудь.\r\nЯков. Слушаю.\n Тригорин (про себя). Страница 121, строки 11 и 12. Что же в этих строках? (Аркадиной.) Тут в доме есть мои книжки?\n Аркадина. У брата в кабинете, в угловом шкапу.\r\nТригорин. Страница 121... (Уходит.)\n Аркадина. Право, Петруша, остался бы дома...\n Сорин. Вы уезжаете, без вас мне будет тяжело дома.\n Аркадина. А в городе что же?\r\nСорин. Особенного ничего, но все же. (Смеется.) Будет закладка земского дома и все такое...\r\nХочется хоть на час-другой воспрянуть от этой пискариной жизни, а то очень уж я залежался, точно старый мундштук. Я приказал подавать лошадей к часу, в одно время и выедем.\r\nАркадина (после паузы). Ну, живи тут, не скучай, не простуживайся. Наблюдай за сыном. Береги его. Наставляй.\n\n Пауза.\r\nВот уеду, так и не буду знать, отчего стрелялся Константин. Мне кажется, главной причиной была ревность, и чем скорее я увезу отсюда Тригорина, тем лучше.\r\nСорин. Как тебе сказать? Были и другие причины. Понятная вещь, человек молодой, умный, живет в деревне, в глуши, без денег, без положения, без будущего.\r\nНикаких занятий. Стыдится и боится своей праздности.\r\nЯ его чрезвычайно люблю, и он ко мне привязан, но все же, в конце концов, ему кажется, что он лишний в доме, что он тут нахлебник, приживал. Понятная вещь, самолюбие...\r\nАркадина. Горе мне с ним! (В раздумье.) Поступить бы ему на службу, что ли...\r\nСорин (насвистывает, потом нерешительно). Мне кажется, было бы самое лучшее, если бы ты... дала ему немного денег. Прежде всего ему нужно одеться по-человечески и все.\r\nПосмотри, один и тот же сюртучишко он таскает три года, ходит без пальто... (Смеется.) Да и погулять малому не мешало бы... Поехать за границу, что ли... Это ведь не дорого стоит.\r\nАркадина. Все-таки... Пожалуй, на костюм я еще могу, но чтоб за границу... Нет, в настоящее время и на костюм не могу. (Решительно.) Нет у меня денег!\r\nСорин смеется.\n\n Нет!\n Сорин (насвистывает). Так-с. Прости, милая, не сердись. Я тебе верю... Ты великодушная, благородная женщина.\r\nАркадина (сквозь слезы). Нет у меня денег!\r\nСорин. Будь у меня деньги, понятная вещь, я бы сам дал ему, но у меня ничего нет, ни пятачка. (Смеется.\r\n) Всю мою пенсию у меня забирает управляющий и тратит на земледелие, скотоводство, пчеловодство, и деньги мои пропадают даром.\r\nПчелы дохнут, коровы дохнут, лошадей мне никогда не дают...\r\nАркадина. Да, у меня есть деньги, но ведь я артистка; одни туалеты разорили совсем.\r\nСорин. Ты добрая, милая... Я тебя уважаю... Да... Но опять со мною что-то того... (Пошатывается.) Голова кружится. (Держится за стол.) Мне дурно и все.\r\nАркадина (испуганно). Петруша! (Стараясь поддержать его.) Петруша, дорогой мой... (Кричит.) Помогите мне! Помогите!..\r\nВходят Треплев с повязкой на голове, Медведенко.\n\n Ему дурно!\n Сорин. Ничего, ничего... (Улыбается и пьет воду.) Уже прошло... и все...\r\nТреплев (матери). Не пугайся, мама, это не опасно. С дядей теперь это часто бывает. (Дяде.) Тебе, дядя, надо полежать.\r\nСорин. Немножко, да... А все-таки в город я поеду... Полежу и поеду... понятная вещь... (Идет, опираясь на трость.)\r\nМедведенко (ведет его под руку). Есть загадка: утром на четырех, в полдень на двух, вечером на трех...\r\nСорин (смеется). Именно. А ночью на спине. Благодарю вас, я сам могу идти...\n Медведенко. Ну вот, церемонии!..\n\n Он и Сорин уходят.\r\nАркадина. Как он меня напугал!\r\nТреплев. Ему нездорово жить в деревне. Тоскует. Вот если бы ты, мама, вдруг расщедрилась и дала ему взаймы тысячи полторы-две, то он мог бы прожить в городе целый год.\r\nАркадина. У меня нет денег. Я актриса, а не банкирша.\n\n Пауза.\n\n Треплев. Мама, перемени мне повязку. Ты это хорошо делаешь.\r\nАркадина (достает из аптечного шкапа иодоформ и ящик с перевязочным материалом). А доктор опоздал.\n Треплев. Обещал быть к десяти, а уже полдень.\r\nАркадина. Садись. (Снимает у него с головы повязку.) Ты как в чалме. Вчера один приезжий спрашивал на кухне, какой ты национальности.\r\nА у тебя почти совсем зажило. Остались самые пустяки. (Целует его в голову.) А ты без меня опять не сделаешь чик-чик?\r\nТреплев. Нет, мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует ей руку.) У тебя золотые руки.\r\nПомню, очень давно, когда ты еще служила на казенной сцене, - я тогда был маленьким, - у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку.\r\nПомнишь? Ее подняли без чувств... ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?\r\nАркадина. Нет. (Накладывает новую повязку.)\n Треплев. Две балерины жили тогда в том же доме, где мы... Ходили к тебе кофе пить...\r\nАркадина. Это помню.\n Треплев. Богомольные они такие были.\r\nПауза.\r\nВ последнее время, вот в эти дни, я люблю тебя так же нежно и беззаветно, как в детстве.\r\nКроме тебя, теперь у меня никого не осталось. Только зачем, зачем между мной и тобой стал этот человек.\r\nАркадина. Ты не понимаешь его, Константин. Это благороднейшая личность...\r\nТреплев. Однако, когда ему доложили, что я собираюсь вызвать его на дуэль, благородство не помешало ему сыграть труса. Уезжает. Позорное бегство!\r\nАркадина. Какой вздор! Я сама увожу его отсюда.\r\nНаша близость, конечно, не может тебе нравиться, но ты умен и интеллигентен, я имею право требовать от тебя, чтобы ты уважал мою свободу.\r\nТреплев. Я уважаю твою свободу, но и ты позволь мне быть свободным и относиться к этому человеку как я хочу.\r\nБлагороднейшая личность!\r\nВот мы с тобою почти ссоримся из-за него, а он теперь где-нибудь в гостиной или в саду смеется надо мной и над тобой, развивает Нину, старается окончательно убедить ее, что он гений.\r\nАркадина. Для тебя наслаждение говорить мне неприятности. Я уважаю этого человека и прошу при мне не выражаться о нем дурно.\r\nТреплев. А я не уважаю. Ты хочешь, чтобы я тоже считал его гением, но, прости, я лгать не умею, от его произведений мне претит.\r\nАркадина. Это зависть. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты. Нечего сказать, утешение!\r\nТреплев (иронически). Настоящие таланты! (Гневно.) Я талантливее вас всех, коли на то пошло! (Срывает с головы повязку.\r\n) Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите!\r\nНе признаю я вас! Не признаю ни тебя, ни его!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Короленко В",
"role": "user"
},
{
"content": "Ну, нет того сна лютее, как отец с матерью приснятся. Ничего будто со мною не бывало - ни тюрьмы, ни Соколиного острова, ни этого кордону.\r\nЛежу будто в горенке родительской, и мать мне волосы чешет и гладит.\r\nА на столе свечка стоит, и за столом сидит отец, очки у него надеты и старинную книгу читает. Начетчик был. А мать будто песню поет.\r\nПроснулся я от этого сна, - кажись, нож бы в сердце, так в ту же пору. Вместо горенки родительской - глухая тропа таежная. Впереди-то Макаров идет, а мы за ним гусем.\r\nВетер подымется, пошелестит ветвями и стихнет. А вдали, сквозь дерев, море виднеется, и над морем край неба просвечивает, - значит, скоро заря, и нам куда-нибудь в овраге хорониться.\r\nИ никогда-то, - может, и сами слышали, - никогда оно не молчит, море-то. Все будто говорит что-то, песню поет али так бормочет… Оттого мне во сне все песня и снилась.\r\nПуще всего нашему брату от моря тоска, потому что мы к нему не привычны.\r\nСтали ближе к Николаевскому подаваться; заимки пошли чаще, и нам еще опаснее.\r\nКак-никак, подвигаемся помаленьку вперед, да тихо; ночью идем, а с утра забиваемся в глушь, где уж не то что человек - зверь не прорыщет, птица не пролетит.\r\nНиколаевск город надо бы подальше обойти, да уж мы притомились по пустым местам, да и припасы кончились. Вот подходим к реке под вечер, видим: на берегу люди какие-то.\r\nПригляделись, ан это «вольная команда» (Вольную команду составляют каторжники, отбывшие положенный срок испытания.\r\nОни живут не в тюрьме, а на вольных квартирах, хотя все же и они лично и их труд подвергаются известному контролю и обусловлены известными правилами) с сетями рыбу ловит.\r\n. Ну, и мы без страху подходим:\r\n- Здорово, мол, господа, вольная команда!\r\n- Здравствуйте, - отвечают. - Издалеча ли бог несет?\n Слово за слово, разговорились. Потом староста ихний посмотрел на нас пристально, отозвал меня к сторонке и спрашивает:\r\n- Вы, господа проходящие, не с Соколиного ли острову? Не вы ли это Салтанова «накрыли»?\r\nПостеснялся я, признаться, сказать ему откровенно всю правду. Он хошь и свой брат, да в этаком деле и своему-то не сразу доверишься.\r\nДа и то сказать: вольная команда все же не то, что арестантская артель: захочет он, например, перед начальством выслужиться, придет и доложит тайком, - он ведь «вольный».\r\nВ тюрьмах у нас все фискалы наперечет, - чуть что, сейчас уж знаем, на кого думать. А на воле-то как узнаешь?\r\nВот видит он, что я позамялся, и говорит опять:\r\n- Вы меня не опасайтесь: я своего брата выдавать никогда не согласен, да и дела мне нет.\r\nНе вы, так и не вы! А только, как было слышно в городе, что на Соколине сделано качество, и вижу я теперь, что вас одиннадцать человек, то я и догадался.\r\nОх, ребята, беда ведь это, - право, беда! Главное дело: качество-то большое, да и исправник у нас ноне дошлый.\r\nНу, это дело ваше… Пройдете мимо, - счастливы будете, а покамест вот осталось у нас артельного припасу достаточно,\r\nи как нонче нам домой возвращаться, то получайте себе наш хлеб, да еще рыбы вам отпустим.\r\nНе нужно ли котла?\r\n- Пожалуй, говорю, лишний не помешает.\n - Берите артельный… Да еще из городу ночью я вам кое-чего привезу. Надо ведь своему брату помощь делать.\r\nЛегче тут нам стало.\r\nСнял я шапку, поклонился доброму человеку; товарищи тоже ему кланяются… Плачем… И то дорого, что припасами наделил, а еще пуще того дорого, что доброе слово услыхали.\r\nДо сих пор шли, от людей прятались, потому знаем: смерть нам от людей предстоит, больше ничего. А тут пожалели нас.\r\nНу, на радостях-то чуть было беды себе не наделали.\r\nКак отъехала вольная команда, ребята наши повеселели. Володька даже в пляс пустился, и сейчас мы весь свой страх забыли.\r\nУшли мы в падь, называемая та падь Дикманская, потому что немец-пароходчик Дикман в ней свои пароходы строил… над рекой… Развели огонь,\r\nподвесили два котла, в одном чай заварили, в другом уху готовим.\r\nА дело-то уж и к вечеру подошло, глядишь, и совсем стемнело, и дождик пошел. Да нам в то время дождик, у огня-то за чаем, нипочем показался.\r\nСидим себе, беседуем, как у Христа за пазухой, а о том и не думаем, что от нас на той стороне городские огни виднеются, стало быть, и наш огонь из городу тоже видать.\r\nВот ведь до чего наш брат порой беспечен бывает:\r\nпо горам шли, тайгой, так и то всякого шороху пугались, а тут против самого города огонь развели и беседуем себе, будто так оно и следует.\r\nНа счастье наше, жил в то время в городу старичок-чиновник. Был он в прежнее время в N тюремным смотрителем.\r\nА в N тюрьма большая, народу в ней перебывало страсть, и все того старика поминали добром.\r\nВся Сибирь Самарова знала, и как сказали мне недавно ребята, что помер он в третьем годе, то я нарочно к попу ездил, полтину за помин души ему отдал, право!\r\nДобрейшей души старичок был, царствие ему небесное, только ругаться любил… Такой был ругатель, просто беда.\r\nКричит, кричит и ногами топает, и кулаки сжимает, а никакого страху от него не было. Уважали ему, конечно, во всякое время, потому что был старик справедливый.\r\nНикогда от него арестанту обиды не было, никогда ничем не притеснял, копейкой артельной не прибытчился, кроме того, что добровольно артель за его добродетель награждала.\r\nНе забывали, надо правду говорить, и его арестанты, потому что семья у него была не малая… Имел доход порядочный…\r\nВ то время старичок этот был уж в отставке и жил себе в Николаевске на спокое, в собственном домишке. И по старой памяти все он с нашими ребятами из вольной команды дружбу водил.\r\nВот сидел он тем временем у себя на крылечке и трубку покуривал. Курит трубку и видит: в Дикманской пади огонек горит. «Кому же бы это, думает, тот огонек развести?»\r\nПроходили тут двое из вольной команды, подозвал он их и спрашивает:\n - Где ноне ваша команда рыбу ловит? Неужто в Дикманской пади?\r\n- Нет, - говорят те, - не в Дикманской пади. Ноне им повыше надо быть. Да и то, никак, вольной команде нонче в город возвращаться.\r\n- То-то вот и я думаю… А видите, вон, огонек за рекой горит?\n - Видим.\r\n- Кому же у того огня быть? Как по-вашему?\n - Не могим знать, Степан Савельич. Какие-нибудь проходящие.\r\n- То-то, проходящие… Нет у вас, подлецов, догадки о своем брате подумать, все я об вас обо всех думай… А слыхали, что исправник третьего дня про соколинцев-то сказывал?\r\nВидали, мол, их недалече… Не они ли это, дурачки, огонь развели?\r\n- Может статься, Степан Савельич. Не диво, что и они развели.\r\n- Ну, плохо ж их дело! Вот ведь, подлецы, чего делают!.. Не знаю, исправник-то в городе ли? Коли не вернулся еще, так скоро вернется; увидит этот огонь, сейчас команду нарядит.\r\nКак быть? Жаль ведь мерзавцев-то: за Салтанова им всем своих голов не сносить! Снаряжай-ка, ребята, лодку…\r\nВот, сидим мы у огня, ухи дожидаемся, - давно горячего не видали.\r\nА ночь темная, с окияну тучи надвинулись, дождик моросит, по тайге в овраге шум идет, а нам и любо… Нашему-то брату, бродяжке, темная ночь - родная матушка;\r\nна небе темнее - на сердце веселее.\r\nТолько вдруг татарин у нас уши насторожил. Чутки они, татары-то, как кошки. Прислушался и я, слышу: будто кто тихонько по реке веслом плещет.\r\nПодошел ближе к берегу, так и есть: крадется под кручей лодочка, гребцы на веслах сидят, а у рулевого на лбу кокарда поблескивает.\r\n- Ну, говорю, ребята, пропали наши головы… Исправник! Вскочили все, котлы опрокинули, - в тайгу!.. Не приказал я ребятам врозь разбегаться.\r\nПосмотрим, мол, что еще будет: может гурьбой-то лучше спасемся, если их мало.\r\nПритаились за деревьями, ждем. Пристает лодка к берегу, выходят на берег пятеро. Один засмеялся и говорит:\r\n- Что, дурачки, разбежались? Небось, выйдете все, - я на вас такое слово знаю. Видишь, удалые ребята, а бегают, как зайцы!\n Сидел рядом со мной Дарьин за кедрой,\r\n- Слышь, говорит, Василий? Чудное дело: голос у исправника будто знакомый.\n - Молчи, говорю, что еще будет. Немного их.\r\nВышел тут один гребец вперед и спрашивает:\n - Эй, вы, не бойтесь!.. Кого вы в здешнем остроге знаете?\n Притаили мы дух, не откликаемся.\r\n- Да что вы это, лешие! - окликает тот опять. - Сказывайте, кого вы в здешнем остроге знаете, может и нас узнаете тоже.\r\nОтозвался я.\n - Да уж знаем ли, нет ли, а только если б век вас не видать, может и нам, и вам лучше бы было. Живьем не дадимся.\r\nЭто я товарищам признак подал, чтобы готовились. Их всего пятеро, - сила-то наша.\r\nБеда только, думаю, как начнут из револьверов палить, - в городе-то услышат. Ну, да уж заодно пропадать! Без бою все-таки не дадимся.\r\nТут старик сам заговорил:\n - Ребята, говорит, неужто никто из вас Самарова не знает?\r\nДарьин опять меня толкнул:\n - Верно! Кажись, это N-ской смотритель… А что, - спрашивает громко, - вы, ваше благородие, Дарьина знавали ли когда?\r\n- Как, мол, не знать, - старостой у меня в N находился, Федотом, кажись, звали.\n - Я самый, ваше благородие. Выходи, ребята! Это отец наш.\r\nТут все мы вышли.\n - Что же, мол, ваше благородие, неужто вы нас ловить выехали? Так мы на это никак не надеемся.\r\n- Дураки вы! Пожалел я вас, олухов. Вы это что же с великого-то ума надумали, прямо против города огонь развели?\r\n- - Обмокли, говорим, ваше благородие. Дождик.\r\n- Дожди-ик? А еще называетесь бродяги! Чай, не размокнете. Счастлив ваш бог, что я раньше исправника вышел на крылечко, трубку-то покурить.\r\nУвидел бы ваш огонь исправник, он бы вам нашел место, где обсушиться-то… Ах, ребята, ребята!\r\nНе очень вы, я вижу, востры, даром, что Салтанова поддели, кан-нальи этакие! Гаси живее огонь, да убирайтесь с берега туда вон, подальше, в падь.\r\nТам хоть десять костров разводи, подлецы!\r\nРугается старик, а мы стоим вокруг, слушаем да посмеиваемся. Потом перестал кричать и говорит:\r\n- Ну, вот что: привез я вам в лодке хлеба печеного, да чаю кирпича три. Не поминайте старика Самарова лихом.\r\nДа если даст бог счастливо отсюда выбраться, может, доведется кому в Тобольске побывать, - поставьте там в соборе моему угоднику свечку.\r\nМне, старику, видно, уж в здешней стороне помирать, потому что за женой дом у меня взят… Ну, и стар уж… А тоже иногда про свою сторону вспоминаю.\r\nНу, а теперь прощайте. Да еще совет мой вам: разбейтесь врозь. Вас теперь сколько?\r\n- Одиннадцать, - говорим.\n - Ну, и как же вы не дураки? Ведь про вас теперь, чай, в Иркутске знают, а вы так всею партией и прете.\r\nСел старик в лодку, уехал, а мы ушли подальше в падь, чай вскипятили, сварили уху, раздуванили припасы и распрощались - старика-то послушались.\r\nМы с Дарьиным в паре пошли. Макаров пошел с черкесами. Татарин к двум бродягам присоединился; остальные трое тоже кучкой пошли.\r\nТак больше мы и не видались. Не знаю, все ли товарищи живы, или помер кто. Про татарина слыхал, будто тоже сюда прислан, а верно ли - не знаю.\r\nВ ту же ночь, еще на небе не зарилось, мы с Дарьиным мимо Николаевска тихонько шмыгнули. Одна только собака на ближней заимке взлаяла.\r\nА как стало солнце всходить, мы уж верст десяток тайгой отмахали и стали опять к дороге держать. Тут вдруг слышим - колокольчик позванивает.\r\nПрилегли мы тут за кусточком, смотрим, бежит почтовая тройка, и в телеге исправник, закрывшись шинелью, дремлет.\r\nПерекрестились мы тут с Дарьиным: слава-те господи, что вечор его в городе не было. Чай, нас ловить выезжал.\n\n VIII\r\nОгонь в камельке погас. В юрте стало тепло, как в нагретой печи.\r\nЛьдины на окнах начали таять, и из этого можно было заключить, что на дворе мороз стал меньше,\r\nтак как в сильные морозы льдина не тает и с внутренней стороны, как бы ни было тепло в юрте.\r\nВ виду этого мы перестали подбавлять в камелек дрова, и я вышел наружу, чтобы закрыть трубу.\r\nДействительно, туман совершенно рассеялся, воздух стал прозрачнее и несколько мягче.\r\nНа севере из-за гребня холмов, покрытых черною массой лесов, слабо мерцая, подымались какие-то белесоватые облака, быстро пробегающие по небу.\r\nКазалось, кто-то тихо вздыхал среди глубокой холодной ночи, и клубы пара, вылетавшие из гигантской груди,\r\nбесшумно проносились по небу от края и до края и затем тихо угасали в глубокой синеве.\r\nЭто играло слабое северное сияние.\r\nПоддавшись какому-то грустному обаянию, я стоял на крыше, задумчиво следя за слабыми переливами сполоха. Ночь развернулась во всей своей холодной и унылой красе.\r\nНа небе мигали звезды, внизу снега уходили вдаль ровною пеленой, чернела гребнем тайга, синели дальние горы.\r\nИ ото всей этой молчаливой, объятой холодом, картины веяло в душу снисходительною грустью, - казалось, какая-то печальная нота трепещет в воздухе: «далеко, далеко!»\r\nКогда я вернулся в избу, бродяга уже спал, и в юрте слышалось его ровное дыхание.\r\nЯ тоже лег, но долго еще не мог заснуть под впечатлением только что выслушанных рассказов.\r\nНесколько раз сон, казалось, опускался уже на мою разгоряченную голову, но в эти минуты, как будто нарочно, бродяга начинал ворочаться на лавке и тихо бредил.\r\nЕго грудной голос, звучащий каким-то безотчетно-смутным ропотом, разгонял мою дремоту, и в воображении одна за другой вставали картины его одиссеи.\r\nПо временам, когда я начинал забываться, мне казалось, что надо мной шумят лиственницы и кедры,\r\nчто я гляжу вниз с высокого утеса и вижу белые домики кордона в овраге, а между моим глазом и белою стеною реет горный орел, тихо взмахивая свободным крылом.\r\nИ мечта уносила меня все дальше и дальше от безнадежного мрака тесной юрты.\r\nКазалось, меня обдавал свободный ветер, в ушах гудел рокот океана, садилось солнце, залегали синие мороки, и моя лодка тихо качалась на волнах пролива.\r\nВсю кровь взбудоражил во мне своими рассказами молодой бродяга.\r\nЯ думал о том, какое впечатление должна производить эта бродяжья эпопея, рассказанная в душной каторжной казарме, в четырех стенах крепко запертой тюрьмы.\r\nИ почему, спрашивал я себя, этот рассказ запечатлевается даже в моем уме - не трудностью пути, не страданиями, даже не «лютою бродяжьей тоской», а только поэзией вольной волюшки?\r\nПочему на меня пахнуло от него только призывом раздолья и простора, моря, тайги и степи?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- Господа! - крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, - глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду. Кто хочет слушать - слушай...\r\nОн поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился на стол, чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд скоро, впрочем, прошел...\r\n\"Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько недель, стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц назад,\r\nкогда мне оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела мной только три дня назад, когда я возвратился с того вечера в Павловске.\r\nПервый момент полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел на террасе у князя, именно в то самое мгновение,\r\nкогда я вздумал сделать последнюю пробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил),\r\nгорячился, настаивал на праве Бурдовского, \"моего ближнего\", и мечтал, что все они вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в чем-то прощения, а я у них;\r\nодним словом, я кончил как бездарный дурак.\r\nИ вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне \"последнее убеждение\".\r\nУдивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого \"убеждения\"! Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не обманывал себя и понимал дело ясно.\r\nНо чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало.\r\nСогласен, что я мог тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить меня, как муху, и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною злостью?\r\nЗачем я действительно начинал жить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать?\r\nА между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.\r\n\"Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на ней записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил.\r\nПроклятая стена! А все-таки она мне дороже всех Павловских деревьев, то-есть должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь все равно.\r\n\"Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало.\r\nЯ с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить из комнаты.\r\nЯ до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником.\r\nЯ не понимал, например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь).\r\nЯ знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя:\r\nесли бы можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его.\r\nМне иногда становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу;\r\nно улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все.\r\nЯ не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам.\r\nК чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная, угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)?\r\nКто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни?\r\nЗачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди?\r\nИ каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: \"мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны!\r\nдругие не работают и не трудятся, а они богаты!\" (Вечный припев!\r\n) Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок \"из благородных\", Иван Фомич Суриков, - в нашем доме, над нами живет,\r\n- вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи.\r\nРазговоритесь с ним: \"беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла...\r\n\"; вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, и, теперь, ни прежде, - я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд?\r\nКто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на Маслянице под балаганами!\r\nКоли он живет, стало быть, все в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает?\r\n\"О, теперь мне уже все равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло от бешенства.\r\nО, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного,\r\nбез квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!\r\n), но здорового, и тут-то бы я показал.\r\n..\r\n\"Что показал?\r\n\"О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя и без того уже моим \"Объяснением\"!\r\nНу, кто же не сочтет меня за сморчка, не знающего жизни, забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить, как я жил в эти шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос!\r\nНо пусть смеются и говорят, что все это сказки.\r\nЯ и вправду рассказывал себе сказки. Я наполнял ими целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь.\r\n\"Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, - теперь, когда уж и для меня миновала пора сказок? И кому же!\r\nВедь я тешился ими тогда, когда ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать, как раз было мне и вздумалось:\r\n\"еще до синтаксиса не дойду, как помру\", подумал я с первой страницы и бросил книгу под стол.\r\nОна и теперь там валяется; я запретил Матрене ее подымать.\r\n\"Пусть тот, кому попадется в руки мое \"Объяснение\", и у кого станет терпения прочесть его, сочтет меня за помешанного,\r\nили даже за гимназиста, а вернее всего за приговоренного к смерти, которому естественно стало казаться,\r\nчто все люди, кроме него, слишком жизнью не дорожат, слишком дешево повадились тратить ее,\r\nслишком лениво, слишком бессовестно ею пользуются, а стало быть, все до единого не достойны ее!\r\nИ что же? я объявляю, что читатель мой ошибется, и что убеждение мое совершенно независимо от моего смертного приговора.\r\nСпросите, спросите их только, как они все, сплошь до единого, понимают в чем счастье?\r\nО, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее;\r\nбудьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня до открытия Нового Света,\r\nкогда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил корабля в Европу, назад!\r\nНе в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился.\r\nКолумб помер почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл? Дело в жизни, в одной жизни, - в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии! Но что говорить!\r\nЯ подозреваю, что все что я говорю теперь так похоже на самые общие фразы, что меня наверно сочтут за ученика низшего класса,\r\nпредставляющего свое сочинение на \"восход солнца\", или скажут, что я, может быть, и хотел что-то высказать, но при всем моем желании не сумел.\r\n.. \"развиться\".\r\nНо, однако ж, прибавлю, что во всякой гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьезной человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове,\r\nвсегда остается нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет;\r\nвсегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас на веки?\r\nс тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи.\r\nНо если и я теперь тоже не сумел передать всего того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по крайней мере поймут,\r\nчто, достигнув моего теперешнего \"последнего убеждения\", я слишком, может быть, дорого заплатил за него;\r\nвот это-то я и считал необходимым, для известных мне целей, выставить на вид в моем \"Объяснении\".\r\n\"Но однако ж я продолжаю\".\n\n VI.\r\n\"Не хочу солгать:\r\nдействительность ловила и меня на крючок в эти шесть месяцев и до того иногда увлекала, что я забывал о моем приговоре или, лучше, не хотел о нем думать и даже делал дела.\r\nКстати о тогдашней моей обстановке.\r\nКогда я, месяцев восемь назад, стал уж очень болен, то прекратил все мои сношения и оставил всех бывших моих товарищей.\r\nТак как я и всегда был человек довольно угрюмый, то товарищи легко забыли меня; конечно, они забыли бы меня и без этого обстоятельства.\r\nОбстановка моя дома, то-есть в семействе\", была тоже уединенная. Месяцев пять назад, я раз навсегда заперся изнутри и отделил себя от комнат семьи совершенно.\r\nМеня постоянно слушались, и никто не смел войти ко мне, кроме как в определенный час убрать комнату и принести мне обедать.\r\nМать трепетала пред моими приказаниями и даже не смела предо мною нюнить, когда я решался иногда впускать ее к себе.\r\nДетей она постоянно за меня колотила, чтобы не шумели и меня не беспокоили; я таки часто на их крик жаловался; то-то, должно быть, они меня теперь любят!\r\n\"Верного Колю\", как я его прозвал, я тоже, думаю, мучил порядочно.\r\nВ последнее время и он меня мучил: все это было натурально, люди и созданы, чтобы друг друга мучить.\r\nНо я заметил, что он переносит мою раздражительность так, как будто заранее дал себе слово щадить больного.\r\nЕстественно, это меня раздражало; но, кажется, он вздумал подражать князю в \"христианском смирении\", что было уже несколько смешно.\r\nЭто мальчик, молодой и горячий и, конечно, всему подражает; но мне казалось иногда, что ему пора бы жить и своим умом. Я его очень люблю.\r\nМучил я тоже и Сурикова, жившего над нами и бегавшего с утра до ночи по чьим-то поручениям;\r\nя постоянно доказывал ему, что он сам виноват в своей бедности, так что он наконец испугался и ходить ко мне перестал.\r\nЭто очень смиренный человек, смиреннейшее существо. (NB.\r\nГоворят, смирение есть страшная сила; надо справиться об этом у князя, это его собственное выражение.\r\n) Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему на верх, чтобы посмотреть как они там \"заморозили\", по его словам,\r\nребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову,\r\nчто он \"сам виноват\", то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то-есть чуть не шепотом, проговорил мне:\r\n\"ступайте-с!\r\n\" Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил;\r\nно слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.\r\nДаже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же, что я оскорбил его, хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту этот человек не мог разозлиться!\r\nЗапрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я клятву даю: схватил он меня за руку и выговорил свое великолепное \"ступайте-с\" решительно не сердясь.\r\nДостоинство было, даже много, даже вовсе ему и не к лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не было. Может быть, он просто вдруг стал презирать меня.\r\nС той поры, раза два, три, как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу,\r\nчего никогда прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал, сконфузившись, мимо.\r\nЕсли он и презирал меня, то все-таки по-своему: он \"смиренно презирал\".\r\nА может быть, он снимал свою шляпу просто из страха, как сыну своей кредиторши, потому что он матери моей постоянно должен и никак не в силах выкарабкаться из долгов.\r\nИ даже это всего вероятнее. Я хотел было с ним объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут стал бы просить у меня прощения; но я рассудил, что лучше его уж не трогать.\r\n\"В это самое время, то-есть около того времени, как Суриков \"заморозил\" ребенка, около половины марта, мне стало вдруг почему-то гораздо легче, и так продолжалось недели две.\r\nЯ стал выходить, всего чаще под сумерки. Я любил мартовские сумерки, когда начинало морозить, и когда зажигали газ; ходил иногда далеко.\r\nРаз, в Шестилавочной, меня обогнал в Темноте какой-то \"из благородных\", я его не разглядел хорошенько;\r\nон нес что-то завернутое в бумаге и одет был в каком-то кургузом и безобразном пальтишке, - не по сезону легко.\r\nКогда он поровнялся с фонарем, шагах предо мной в десяти, я заметил, что у него что-то выпало из кармана.\r\nЯ поспешил поднять - и было время, потому что уже подскочил какой-то в длинном кафтане, но, увидев вещь в моих руках, спорить не стал, бегло заглянул мне в руки и проскользнул мимо.\r\nЭта вещь была большой, сафьянный, старого устройства и туго набитый бумажник; но почему-то я с первого взгляда угадал, что в нем было что угодно, но только не деньги.\r\nПотерявший прохожий шел уже шагах в сорока предо мной и Скоро за толпой пропал из виду.\r\nЯ побежал и стал ему кричать; но так как кроме \"эй! мне нечего было крикнуть, то он и не обернулся.\r\nВдруг он шмыгнул налево, в ворота одного дома. Когда я вбежал в ворота, под которыми было очень темно, уже никого не было.\r\nДом был огромной величины, одна из тех громадин, которые строятся аферистами для мелких квартир; в иных из таких домов бывает иногда нумеров до ста.\r\nКогда я пробежал ворота, мне показалось, что в правом, заднем углу огромного двора, как будто идет человек, хотя в темноте я едва лишь мог различать.\r\nДобежав до угла, я увидел вход на лестницу; лестница была узкая, чрезвычайно грязная и совсем не освещенная;\r\nно слышалось, что в высоте взбегал еще по ступенькам человек, и я пустился на лестницу, рассчитывая, что покамест ему где-нибудь отопрут, я его догоню.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "- Он создал себя вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром, издыхающим под схимиею…\" (см. т. 6).\r\nТак и Пушкин в своих романтических поэмах пытался \"создавать себя вторично\", то пленником на Кавказе, то бежавшим \"неволи душных городов\" Алеко.\r\nПушкин сам не раз указывал на лирический, почти автобиографический характер своих романтических героев.\r\nВнешние особенности южных поэм Пушкина также связаны с байроновской традицией:\r\nпростой, неразвитый сюжет, малое количество действующих лиц (двое, трое), отрывочность и иногда нарочитая неясность изложения.\r\nВсегдашнее свойство пушкинского поэтического таланта-уменье зорко наблюдать действительность и стремление точными словами говорить о ней.\r\nВ поэмах это сказалось в том, что, создавая романтические образы природы и людей, Пушкин не выдумывал их, не писал (как, например, Байрон о России или,\r\nпозже, Рылеев о Сибири) о том, чего сам не видел, а всегда основывался на живых личных впечатлениях - Кавказа, Крыма, бессарабских степей.\r\nПоэмы Пушкина создали и надолго предопределили тип романтической поэмы в русской литературе.\r\nОни вызвали многочисленные подражания второстепенных поэтов, а также оказали сильное влияние на творчество таких поэтов, как Рылеев, Козлов, Баратынский и, наконец, Лермонтов.\r\nПомимо \"Кавказского пленника\", \"Братьев-разбойников\" и \"Бахчисарайского фонтана\", написанных до 1824 г.\r\nи вскоре напечатанных, Пушкин задумывал и другие романтические поэмы. \"У меня в голове бродят еще поэмы\", - писал он Дельвигу в марте 1821 г.\r\nВ рукописях его остались наброски нескольких поэм, где Пушкин по-разному, с различными сюжетами и в различной национальной среде,\r\nдумал разработать тот же \"героический\" или \"преступный\" романтический образ и показать его неминуемо трагическую судьбу (см.\r\nотрывки и планы поэм). Отрывок одной из таких поэм, где героем должен был стать атаман волжских разбойников, Пушкин напечатал под заглавием \"Братья-разбойники\".\r\nСохранилось и начало большой романтической поэмы \"Вадим\".\r\nВ эти же годы, может быть под влиянием громадного успеха \"Руслана и Людмилы\",\r\nПушкин обдумывал и поэмы совершенно иного типа - волшебно-сказочные, с авантюрным сюжетом и историческими или мифологическими персонажами:\r\nо Бове-королевиче, о сыне Владимира Святого Мстиславе и его борьбе с черкесами, об Актеоне и Диане.\r\nНо эти замыслы, отвлекавшие поэта от основной его задачи - развития и углубления романтической тематики, - так и не были осуществлены им.\r\nВпрочем, весной 1821 г.\r\nПушкин написал небольшую поэму \"Гавриилиада\", остроумную,\r\nблестящую антирелигиозную сатиру - отклик на усилившуюся политическую реакцию, окрашенную в эти годы мистикой и религиозным ханжеством.\r\nВ 1823 г. Пушкин переживает сильнейший кризис своего романтического мировоззрения.\r\nРазочаровавшись в надежде на близкое осуществление победы революции сначала на Западе, а затем и в России, - а в этой победе Пушкин, полный \"беспечной веры\",\r\nбыл совершенно убежден, - он скоро разочаровался и во всех своих романтических идеалах - свободы, возвышенного героя, высокого назначения поэзии, романтической вечной любви.\r\nОн пишет в это время ряд мрачных, горьких стихотворений, изливая в них свою \"желчь\" и \"цинизм\" (по его выражению) - \"Сеятель\",\r\n\"Демон\", \"Разговор книгопродавца с поэтом\" (а немного позже - \"Сцену из Фауста\") и другие, оставшиеся в рукописи не оконченными.\r\nВ этих стихах он подвергает горькому осмеянию все основные положения своего романтического мировоззрения.\r\nК числу подобных произведений относится и поэма \"Цыганы\", написанная в 1824 г. Ее содержание - критическое разоблачение романтического идеала свободы и романтического героя.\r\nРомантический герой Алеко, попавший в желанную для него обстановку полной свободы, возможности беспрепятственно делать все, что ему хочется, - обнаруживает свою подлинную сущность:\r\nон оказывается эгоистом и насильником.\r\nВ \"Цыганах\" развенчивается и сам романтический идеал неограниченной свободы.\r\nПушкин убедительно показывает, что полная свобода действий, отсутствие ограничений и обязательств в общественной жизни было бы осуществимо только для людей примитивных,\r\nпраздных, ленивых, \"робких и добрых душою\", а в личной жизни, в любви она оказывается чисто животной страстью, не связанною ни с какими моральными переживаниями.\r\nНеумение выйти за пределы чисто романтического, субъективного взгляда на жизнь неминуемо приводит поэта к глубоко мрачному заключению о том,\r\nчто счастие на земле невозможно \"и от судеб защиты нет\".\r\n\"Цыганы\" - поэма переломного, переходного периода - является в идейном и художественном отношении громадным шагом вперед по сравнению с предыдущими поэмами.\r\nНесмотря на вполне романтический характер и стиля ее, и экзотической обстановки, и героев,\r\nПушкин здесь впервые применяет метод чисто реалистической проверки верности своих романтических идеалов.\r\nОн не подсказывает речей и действий своим персонажам, а просто помещает их в данную обстановку и прослеживает, как они проявляют себя в обстоятельствах, с которыми сталкиваются.\r\nВ самом дело, Алеко, типичный романтический герой, хорошо знакомый нам по поэмам и лирике Пушкина начала 20-х гг.\r\n, иначе и не мог поступить в том положении, в котором он оказался.\r\nСовершаемое им из ревности двойное убийство вполне соответствует его характеру и мировоззрению, раскрытым как в самой поэме, так и в других романтических произведениях той эпохи.\r\nС другой стороны, и Земфира, такая, какой она показана Пушкиным, так же не могла поступить иначе, не могла остаться верной Алеко навсегда - ведь она цыганка,\r\nдочь Мариулы, и ее история только повторяет - за исключением трагического финала - историю ее матери.\r\nЭта \"объективная\" позиция автора \"Цыган\" по отношению к действиям и чувствам его героев сказалась и в самой форме:\r\nбольшинство эпизодов поэмы дано в форме диалогов, в драматической форме, где отсутствует голос автора, а говорят и действуют сами персонажи.\r\n\"Цыганы\" - произведение, в котором глубже всего отразился кризис мировоззрения Пушкина-романтика;\r\nв то же время по методу разработки темы оно открывало новые пути в творчестве Пушкина - пути к реализму.\r\nЛетой 1824 г. Пушкин был выслан из Одессы в Михайловское, без права выезда оттуда.\r\nПостоянное и близкое общение с крестьянами, с народом, видимо более всего другого содействовало преодолению тяжелого кризиса в мировоззрении поэта.\r\nОн убедился в несправедливости своих горьких упреков народу в нежелании бороться за свою свободу {2},\r\nон понял, что \"свобода\" не есть какое-то отвлеченное морально-философское понятие, а конкретно-историческое,\r\nвсегда связанное с общественной жизнью, и за такую свободу - политическую, экономическую - народ всегда неустанно боролся (постоянные крестьянские бунты против помещиков,\r\nне говоря уже о восстаниях Пугачева, Разина или эпохи \"смутного времени\").\r\nОн должен был увидеть, что все его разочарования в прежних романтических идеалах - результат недостаточного знания самой действительности,\r\nее объективных закономерностей и малого поэтического интереса к ней самой.\r\nВ 1825 г. в творчестве Пушкина происходит крутой поворот.\r\nОкончательно порвав с романтизмом, Пушкин выходит из своего кризиса. Его поэзия приобретает ясный и в целом светлый, оптимистический характер.\r\nПрежняя задача его поэзии-выражение своих собственных чувств и страданий, поэтический отклик на несовершенства жизни, противоречащей субъективным,\r\nхотя и благородным требованиям романтика, воплощение романтических идеалов в образах необычного - экзотической, идеализированной природы и необыкновенных героев - заменяется новой.\r\nПушкин сознательно делает свою поэзию средством познания отвергавшейся им прежде обычной действительности,\r\nстремится актом поэтического творчества проникнуть в нее, понять ее типичные явления, объективные закономерности.\r\nСтремление верно объяснить человеческую психологию неминуемо приводит его к изучению и художественному воплощению общественной жизни,\r\nк изображению в тех или иных сюжетных формах социальных конфликтов, отражением которых и является психология человека.\r\nТо же стремление познать действительность, современность толкает его и к изучению прошлого, к воспроизведению важных моментов истории.\r\nВ связи с этими новыми творческими задачами изменяется и характер изображаемых объектов у Пушкина, и самый стиль изображения:\r\nвместо экзотики, необычного - обыденная жизнь, природа, люди;\r\nвместо поэтически-возвышенного, отвлеченного, метафорического стиля - простой, близкий к разговорному, но тем не менее высокопоэтический стиль.\r\nПушкин создает новое направление в литературе - реализм, сделавшийся позже (с 40-х гг.) ведущим направлением русской литературы.\r\nОсновное, преимущественное воплощение этого нового, реалистического направления,\r\nэтих новых задач верного познания действительности и ее законов Пушкин дает в это время не столько в поэмах, сколько в других жанрах:\r\nв драме (\"Борис Годунов\", \"маленькие трагедии\"), в прозаической повести (\"Повести Белкина\", \"Капитанская дочка\" и др.\r\n), в стихотворном романе - \"Евгений Онегин\". В этих жанрах Пушкину легче было осуществлять новые принципы и разрабатывать новые методы реалистического творчества.\r\nСвоего рода манифестами этого нового направления в русской литературе были историческая народная трагедия \"Борис Годунов\" (1825) и центральные главы \"Евгения Онегина\" {3} (1825-1826).\r\nВ это же время (в декабре 1825 г.) Пушкин написал и первую реалистическую поэму - шутливого, безоблачно-веселого \"Графа Нулина\".\r\nВ нем на простой, почти анекдотический сюжет нанизано множество прекрасных, превращенных в подлинную поэзию картин,\r\nпейзажей, разговоров самого обыденного, \"прозаического\", бытового содержания.\r\nЗдесь встречаются почти все те образы, которыми Пушкин в полусерьезной-полушутливой строфе из \"Путешествия Онегина\" характеризует свой новый реалистический стиль,\r\nв противоположность романтическим \"грудам скал\", \"шуму моря\", \"пустыням\", образу \"гордой девы\" {4}:\r\nздесь и косогор, и забор, и серенькие тучи на небе, и дождливая пора, и задний двор, и утки, и даже \"хозяйка\" (хотя и плохая) в качестве героини поэмы…\r\nРазгром декабрьского восстания 1825 г.\r\nи наступившая вслед за этим политическая и общественная реакция, временная остановка в развитии русского революционного движения изменили характер русской литературы:\r\nиз нее на несколько лет ушла тема борьбы за свободу.\r\nПушкин, возвращенный Николаем I из ссылки, получивший возможность общаться с друзьями, пользующийся громадной популярностью среди публики, тем не менее не чувствовал себя счастливым.\r\nДушная общественная атмосфера после разгрома декабристов, реакционные, трусливые, обывательские настроения, поддерживаемые новой реакционной журналистикой,\r\nвоцарившиеся в обществе и заразившие многих из его друзей - все это вызывало временами у Пушкина приступы полного отчаяния,\r\nвыразившиеся в таких стихах его, как \"Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?\r\n\" или \"В степи мирской, печальной и безбрежной…\" (\"Последний ключ - холодный ключ забвенья, он слаще всех жар сердца утолит\").\r\nМысль о том, что смерть предпочтительней жизни, Пушкин думал положить в основу начатой им в 1826 г.\r\nмрачной поэмы о герое евангельской легенды - Агасфере (\"Вечном Жиде\"), наказанном за свое преступление перед богом бессмертием.\r\nОднако эти мрачные темы остались временным эпизодом в творчестве Пушкина. Он сумел преодолеть свое тяжелое настроение, и поэма об Агасфере была оставлена в самом начале.\r\nВ эти годы общественного упадка творческая работа Пушкина не прекращается, но он разрабатывает в это время темы, непосредственно не связанные с темой освободительного движения.\r\nПредметом пристального внимания поэта становятся человеческая психика, характеры, \"страсти\",\r\nих влияние на душу человека (центральные главы \"Евгения Онегина\", \"маленькие трагедии\", наброски прозаических повестей).\r\nСреди произведений Пушкина 1826-1830 гг., вдохновленных \"психологической\" темой, мы не находим ни одной поэмы.\r\n(Правда, в поэмах \"Полтава\" и \"Тазит\" разработка психологии героев занимает большое место, но не она является основной задачей этих чисто политических произведений.\r\n) Более подходящей формой для художественного анализа человеческой психологии были роман в стихах, драматический этюд, прозаический рассказ или повесть.\r\nВ эти же годы Пушкин пишет и ряд крупных произведений политического содержания, но иного характера.\r\nВ его творчестве этого времени находит свое воплощение тема русского государства,\r\nсудьбы России в борьбе с Западом за свою самостоятельность - отзвук юношеских воспоминаний Пушкина о событиях 1812-1815 гг.\r\nПараллельно с этим он поэтически разрабатывает и важнейшую тему многонациональности русского государства,\r\nпишет об исторической закономерности объединения в одно государственное целое множества различных народов.\r\nВ поэме \"Полтава\" эти темы развиваются на историческом материале борьбы России начала XVIII в.\r\nс сильнейшим тогда военным государством - Швецией. Здесь же Пушкин поэтически раскрывает свою оценку взаимоотношений России и Украины.\r\nВ другой, неоконченной, поэме \"Тазит\", на основании впечатлений Пушкина от его второго кавказского путешествия (1829).\r\nи размышлений о сложности и трудности вопроса о прекращении вражды народов Кавказа с русскими, развивается та же национально-политическая тема.\r\nВ 30-х гг. творчество Пушкина снова почти целиком посвящается разработке социальных вопросов.\r\nНарод, крепостное крестьянство, его жизнь, его поэзия, его борьба за свое освобождение - становится одной из основных тем Пушкина-художника и историка, каким он делается в эти годы.\r\nЖизнь крепостной деревни показывается в неоконченной \"Истории села Горюхина\", в \"Дубровском\";\r\nв сказках и драме \"Русалка\" воспроизводятся и художественно обрабатываются мотивы народной поэзии.\r\nБорьбу крестьян против помещиков Пушкин показывает сначала в форме \"разбоя\" (в \"Дубровском\"),\r\nпричем это уже не романтические \"братья-разбойники\", а живые, реальные типы крестьян и дворовых.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Былое и думы автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили по его приказу.\r\nМортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе.\r\nВ синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней нечищенных,\r\nв черном белье и с небритой бородой, мой отец - поклонник приличий и строжайшего этикета - явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов.\r\nРазговор их, который я столько раз слышал, довольно верно передан в истории барона Фен и в истории Михайловского-Данилевского.\r\nПосле обыкновенных фраа, отрывистых слов и лаконических отметок, которым лет тридцать пять приписывали глубокий смысл, пока не догадались,\r\nчто смысл их (34) очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда,\r\nв своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору,\r\nжаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его не известны императору.\r\nОтец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя.\r\n- Я сделал что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, - будет им война.\r\nПосле всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда из Москвы.\n - Я пропусков не велел никому давать, зачем вы едете? чего вы боитесь? я велел открыть рынки.\r\nИмператор французов в это время, кажется, забыл, что, сверх открытых рынков,\r\nне мешает иметь покрытый дом и что жизнь на Тверской площади средь неприятельских солдат не из самых приятных.\r\nОтец мой заметил это ему; Наполеон подумал и вдруг спросил:\n - Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? на этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.\r\n- Я принял бы предложение вашего величества, - заметил ему мой отец, - но мне трудно ручаться.\r\n- Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?\n - Je mengage sur mon honneur, Sire 31.\r\n- Этого довольно. Я пришлю за вами. Имеете вы в чем-нибудь нужду?\n - В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем.\n - Герцог Тревизский сделает, что может.\r\nМортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина.\r\nТак прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра (35) Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.\r\nПожар достиг в эти дни страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносим от жара.\r\nНаполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте.\r\nПлан войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона, Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал каббалистическим словом: «Москва»; в Москве догадался и он.\r\nКогда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на стаде, подал ему и сказал, откланиваясь: «Я полагаюсь на ваше честное слово».\r\nНа конверте было написано: «A mpn frere L`Empereur Alexandrede» 32.\r\nПропуск, данный моему ртцу, до сих пор цел; он подписан герцогом Тревизским и внизу скреплен московским обер-полицмейстером Лессепсом.\r\nНесколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к; нам, прося моего отца взять их под видом прислуги или родных.\r\nДля больного старика, для моей матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные шли пешком.\r\nНесколько улан верхами провожали нас до русского арьергарда, в виду которого они пожелали счастливого пути и поскакали назад.\r\nЧерез минуту казаки окружили странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда. Тут начальствовали Винценгероде.и Иловайский IV.\r\nВинценгероде, узнав о письме, объявил моему отцу, что он его немедленно отправит с двумя драгунами к государю в Петербург.\r\n- Что делать с вашими? - спросил казацкий генерал Иловайский, - здесь оставаться невозможно, они здесь не вне ружейных выстрелов, и со дня на день можно ждать серьезного дела.\r\nОтец мой просил, если возможно, доставить нас в его ярославское имение, но заметил притом, что у него с собою нет ни копейки денег.\r\n- Сочтемся после, - сказал Иловайский, - и будьте покойны, я даю вам слово их отправить. (36)\r\nОтца моего повезли на фельдъегерских по тогдашнему фашиннику.\r\nНам Иловайский достал какую-то старую колымагу и отправил до ближнего города с партией французских пленников, под прикрытием казаков;\r\nон снабдил деньгами на прогоны до Ярославля и вообще сделал все, что мог в суете и тревоге военного времени.\r\nТаково было мое первое путешествие по России; второе было без французских уланов, без уральских казаков и военнопленных, - я был один, возле меня сидел пьяный жандарм.\r\nОтца моего привезли прямо к Аракчееву и у него в доме задержали.\r\nГраф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его;\r\nграф обещал спросить у государя и на другой день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления.\r\nВ получении письма он дал расписку (и она цела). С месяц отец мой оставался арестованным в доме Аракчеева; к нему никого не пускали; один С. С.\r\nШишков приезжал по приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и о свидании с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург.\r\nНаконец, Аракчеев объявил моему отцу, что император велел его освободить, не ставя ему в вину,\r\nчто он взял пропуск от неприятельского начальства, что извинялось крайностью, в которой «он находился.\r\nОсвобождая его, Аракчеев велел немедленно ехать из Петербурга, не видавшись ни с кем, кроме старшего брата, которому разрешено было проститься.\r\nПриехавши в небольшую ярославскую деревеньку около ночи, отец мой застал нас в крестьянской избе (господского дома в этой деревне не было),\r\nя спал на лавке под окном, окно затворялось плохо, снег, пробиваясь, в щель, заносил часть скамьи и лежал, не таявши, на оконнице.\r\nВсе было в большом смущении, особенно моя мать.\r\nЗа несколько дней до приезда моего отца утром староста и несколько дворовых с поспешностью взошли в избу, где она жила, показывая ей что-то руками и требуя, чтоб она шла за ними.\r\nМоя мать не говорила тогда ни слова по-русски, она только поняла, что речь шла о Павле Ивановиче;\r\nона не знала, что думать, ей приходило в голову, что его убили или что его хотят убить, и потом ее.\r\nОна (37) взяла меня на руки и, ни живая, ни мертвая, дрожа всем телом, пошла за старостой.\r\nГолохвастов занимал другую избу, они взошли туда; старик лежал действительно мертвый возле стола, за которым хотел бриться; громовой удар паралича мгновенно прекратил.его жизнь.\r\nМожно себе представить положение моей матери (ей было тогда семнадцать лет) середи этих полудиких людей с бородами, одетых в нагольные тулупы,\r\nговорящих на совершенно незнакомом языке, в небольшой закоптелой избе, и все это в ноябре месяце страшной зимы 1812 года.\r\nЕе единственная опора был Голохвастов; она дни, ночи плакала после его смерти.\r\nА дикие эти жалели ее от всей души, со всем радушием, со всей простотой своей, и староста посылал несколько раз сына в город за изюмом, пряниками, яблоками и баранками для нее.\r\nЛет через пятнадцать староста еще был жив и иногда приезжал в Москву, седой, как лунь, и плешивый;\r\nмоя мать угощала его обыкновенно чаем и поминала с ним зиму 1812 года, как она его боялась и как они, не понимая друг друга, хлопотали о похоронах Павла Ивановича.\r\nСтарик все еще называл мою мать, как тогда, Юлиза Ивановна - вместо Луиза, и рассказывал, как я вовсе не боялся его бороды и охотно ходил к нему на руки.\r\nИз Ярославской губернии мы переехали в Тверскую и, наконец, через год, перебрались в Москву.\r\nК тем порам воротился из Швеции брат моего отца, бывший посланником в Вестфалии и потом ездивший зачем-то к Бернадоту; он поселился в одном доме с нами.\r\nЯ еще, как сквозь сон, помню следы пожара, остававшиеся до начала двадцатых годов, большие обгорелые дома без рам,\r\nбез крыш, обвалившиеся стены, пустыри, огороженные заборами, остатки печей и труб на них.\r\nРассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детскими сказками, моей «Илиадой» и «Одиссеей».\r\nМоя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так Недавно, так близко и так круто.\r\nПотом возвратившиеся генералы и офицеры стали наезжать в Москву.\r\nСтарые сослуживцы моего отца по Измайловскому полку, теперь участники, покрытые славой едва кончившейся кровавой борьбы, часто бывали (38) у нас.\r\nОни отдыхали от своих трудов и дел, рассказывая их.\r\nЭто было действительно самое блестящее время петербургского периода;\r\nсознание силы давало новую жизнь, дела и заботы, казалось, были отложены на завтра, на будни, теперь хотелось попировать на радостях победы.\r\nТут я еще больше наслушался о войне, чем от Веры Артамоновны.\r\nЯ очень любил рассказы графа Милорадовича, он говорил с чрезвычайною живостью, с резкой мимикой, с громким смехом, и я не раз засыпал под них на диване за его спиной.\r\nРазумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до добра не доводит; меня оно довело до следующего.\r\nМежду прочими у нас бывал граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант русской службы.\r\nОтчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции.\r\nГраф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер.\r\nВ Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья.\r\nНадобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне говорить о войне.\r\n- Да, ведь вы, стало, сражались против нас? - спросил я его пренаивно.\n - Non, mon petit, non, jetais dans l`armee russe 33.\r\n- Как, - сказал я, - вы француз и были в нашей армии, это не может быть!\r\nОтец мой строго взглянул на меня и замял разговор. Граф геройски поправил дело, он сказал, обращаясь к моему отцу, что «ему нравятся такие патриотические чувства».\r\nОтцу моему они не понравились, и он мне задал после его отъезда страшную гонку.\r\n«Вот что значит говорить очертя голову обо всем, чего ты не понимаешь и не можешь понять, граф из верности своему королю служил нашему императору».\r\nДействительно, я этого не понимал. (39)\r\nОтец мой провел лет двенадцать за границей, брат его - еще дольше; они хотели устроить, какую-то жизнь на иностранный манер без больших трат и с сохранением всех русских удобств.\r\nЖизнь не устроивалась, оттого ли, что они не умели сладить, оттого ли, что помещичья натура брала верх над иностранными привычками?\r\nХозяйство было общее, именье нераздельное, огромная дворня заселяла нижний этаж, все условия беспорядка, стало быть, были налицо.\r\nЗа мной ходили две нянюшки - одна русская и одна немка;\r\nВера Артамоновна и m-me Прово были очень добрые женщины, но мне было скучно смотреть, как они целый день вяжут чулок и пикируются между собой,\r\nа потому при всяком удобном случае я убегал на половину Сенатора (бывшего посланника), к моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.\r\nДобрее, кротче, мягче я мало встречал людей; совершенно одинокий в России, разлученный со всеми своими, плохо говоривший по-русски, он имел женскую привязанность ко мне.\r\nЯ часы целые проводил в его комнате, докучал ему, притеснял его, шалил - он все выносил с добродушной улыбкой,\r\nвырезывал мне всякие чудеса из картонной бумаги, точил разные безделицы из дерева (зато ведь как же я его и любил).\r\nПо вечерам он приносил ко мне наверх из библиотеки книги с картинами - путешествие Гмелйна и Палласа и еще толстую книгу «Свет в лицах»,\r\nкоторая мне до того нравилась, что я ее смотрел до тех пор, что даже кожаный переплет не вынес;\r\nКало часа по два показывал мне одни и те же изображения, повторяя те же объяснения в тысячный раз.\r\nПеред днем моего рождения и моих именин Кало запирался в своей комнате, оттуда были слышны разные звуки молотка и других инструментов;\r\nчасто быстрыми шагами проходил он по коридору, всякий раз запирая на ключ свою дверь, то с кастрюлькой для клея, то с какими-то завернутыми в бумагу вещами.\r\nМожно себе представить, как мне хотелось знать, что он готовит, я подсылал дворовых мальчиков выведать, но Кало держал ухо востро.\r\nМы как-то открыли на лестнице небольшое отверстие, падавшее прямо в его комнату, но и оно нам не помогло;\r\nвидна была верхняя часть окна и портрет Фридриха II с огромным носом, с огромной звездой и с видом исхудалого коршуна.\r\nДни за два шум переставал, (40) комната была отворена - все в ней было по-старому, кой-где валялись только обрезки золотой и цветной бумаги;\r\nя краснел, снедаемый любопытством, но Кало, с натянуто серьезным видом, не касался щекотливого предмета.\r\nВ мучениях доживал я до торжественного дня, в пять часов утра я уже просыпался и думал о приготовлениях Кало;\r\nчасов в восемь являлся он сам в белом галстуке, в белом жилете, в синем фраке и с пустыми руками.\r\n«Когда же это кончится? Не испортил ли он?\r\n» И время шло, и обычные подарки шли, и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной в салфетке богатой игрушкой,\r\nи Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.\r\nВдруг, как-нибудь невзначай, после обеда или после чая, нянюшка говорила мне:\n - Сойдите на минуточку вниз, вас спрашивает один человечек.\r\n«Вот оно», - думал я и опускался, скользя на руках по поручням лестницы.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Сомов О",
"role": "user"
},
{
"content": "ни одной деревушки без того, чтобы не выведать у первого встречного всей подноготной о месте его жительства.\r\nЗнаю, что многие называют это суетным любопытством людей праздных;\r\nно вы не поверите, как этим увеличивается и дополняется сумма сведений, собираемых нашим разрядом путешественников, о нравах, обычаях, местностях и редкостях проезжаемого края.\r\nТак и здесь, то есть в Гельнгаузене, пришла мне благая мысль потребовать другую бутылку гохгеймского, подпоить доброго нашего хозяина и пораспросить его о том, о другом.\r\nОн не заставил долго себя упрашивать. Стаканы и разговоры зазвучали, и в полчаса мы так были знакомы, как будто бы вместе взросли и вместе изжили век.\r\n- Позвольте познакомить вас, милостивые государи и знаменитые странствователи, с первостатейными членами здешнего местечка, - сказал наш хозяин;\r\nс этою речью встал он и подошел к гостям своим, сидевшим у стола за пивными кружками.\r\nМы пошли вслед за ним, чтобы поближе всмотреться в этих первостатейных членов.\r\n- Вот высокопочтенный и именитый г-н пивовар Самуель Дитрих Нессельзамме, - продолжал трактирщик, указывая на первого из них.\r\nПивовар, небольшой, плотный мужчина, с круглым и красным лицом, с носом, раздувающимся как кузнечный мех при каждом дыхании,\r\nс плутовскими глазами под навесом густых рыжих бровей и с самою лукавою улыбкою, встал и поклонился нам очень вежливо.\r\n- Прежде всего, любезный сосед, - сказал он трактирщику, улыбнувшись как змей-искуситель, - позвольте мне от лица общих наших друзей,\r\nздесь находящихся, довести до сведения почтенных ваших посетителей, с кем они имеют удовольствие беседовать в особе вашей.\r\n- Начало много обещает, - подумал я;\r\nи, взглянув на трактирщика, заметил, что он невольно приосамился, но вдруг, приняв на себя вид какого-то принужденного смирения, отвечал оратору только скромным поклоном\r\n- Почтенный хозяин здешнего дома, - продолжал хитрый пивовар, - есть г-н Иоган Готлиб Корнелиус Штауф, смиренная отрасль древней фамилии Гогенштауфен.\r\nПри сих словах, хозяин наш, казалось, подрос на целый вершок.\r\nОн то потирал себе руки, то под какою-то странною ужимкою хотел затаить улыбку удовольствия, мелькнувшую на лице его, словом, был вне себя.\r\nНаконец язык его развязался: он, со всею благородною скромностью сельского честолюбца, сказал нам;\r\n- Точно так, милостивые государи! под этою убогою кровлею, в этом, могу сказать, почти рубище, видите вы потомка некогда знаменитого рода.\r\n.. - Голос его дрожал, и сколько он ни усиливался, не мог докончить этого красноречивого вступления.\r\nТоварищ мой кусал себе губы и чуть не лопнул от смеха, который готов был вырваться из его груди громким хохотом.\r\nЧто до меня, то я удержался как нельзя лучше;\r\nэтакие выходки были для меня не в диковинку: еще в России знал я одного доброго немца, который причитал себя роднєю в тридцать седьмом колене князю Рейсу сорок осьмому.\r\nМежду тем француз мой, пересиля смех, спросил у меня на своем языке: \"Что за историческое лицо Оанстофєн?\r\n\" - и я в коротких словах дал ему понятие о Георге Гогенштауфене, сколько сам знал о нем из романа Шписова.\r\nХозяин наш в это время, как видно было, искал перерванной в нем сильным волнением чувств нити разговора.\r\nНесколько минут смотрел он в землю с самым комическим выражением борьбы между смирением и чванством, к которым примешивался какой-то благоговейный страх.\r\nНо чванство взяло верх в душе честолюбивого трактирщика, и он вскричал торжественным голосом:\r\n- Так! предки мои были знамениты: они беседовали с славными монархами и жили в замках.\r\nСкажу больше: они - только другой линии - были в родстве с великими и сильными земли; а некоторые даже сами...\r\nНо что вспоминать о минувшей славе!.\r\n. Один из них, - прибавил он вполголоса и робко озираясь, - один из них, бывший владелец двадцати замков, и теперь в срочное время посещает земное жилище своих потомков...\r\n- Неужели? - сказал я с видом удивления, - и не тот ли замок, что здесь стоит на горе?\r\n- A propos, - подхватил мой товарищ, - скажите на милость, высокопочтенный г-н Штауф, чей это замок?\r\n- Замок этот, милостивые государи, - отвечал трактирщик, - замок этот принадлежал некогда славному императору Фридерику Барбароссе.\r\nЗдесь совершались дивные дела, и теперь иногда совершаются. Иногда, говорю; потому что срок уже прошел и не скоро придет снова.\r\nТоржественный голос, таинственный вид и сивиллинские ответы нашего трактирщика сильно защекотали мое любопытство.\r\nЯ просил его рассказать о дивных делах замка, потребовал еще несколько бутылок гохгеймского - на всю честную компанию - и сам подсел к кружку добрых приятелей нашего хозяина.\r\nТоварищ мой сделал то же. Белокуренькая немочка подвинула свой стул, а статный немчик переставил ее столик с работою поближе к нам.\r\nВо все это время трактирщик как будто бы колебался или собирался с мыслями. Наконец лукавый пивовар решил его.\r\n\"Что, любезный сосед, - сказал он, - таить такой случай, который служит к чести и славе вашего рода и сверх того известен здесь целому околотку?\r\nВедь вас от того ни прибудет, ни убудет, когда эти иностранные господа узнают то, что все мы, здешние, давно знаем\".\r\n- Решаюсь! - возгласил трактирщик, как бы в припадке вдохновения.\r\n- Высокопочтенные и знаменитые слушатели!\r\nодного только прошу у вас - снисхождения к слабому моему дару и безмолвного внимания, потому что я как-то всегда спутываюсь, когда у меня перебивают речь.\r\nВсе движением голов подали знак согласия; и вот, сколько могу припомнить, красноречивый рассказ скромного нашего трактирщика.\r\nГод и пять месяцев тому назад Эрнст Герман, этот молодой человек (тут он указал на статного немчика), возвратился сюда, оконча курс наук в Гейдельбергском университете.\r\nВы видите дочь мою Минну (тут он указал на белокуренькую немочку): не в похвальбу ей и себе, ум ее и сердце ничем не уступят смазливенькому личику.\r\nПосле матери своей осталась она на моих руках по седьмому году.\r\nЯ сам старался ее образовать, платил за нее старому школьному учителю, наставлял ее всем добродетелям, особливо порядку и домоводству;\r\nа чтобы познакомить ее с светом и доставить ей приятное развлечение, покупал ей все выходившие тогда романы Августа Лафонтена17.\r\nВы, верно, догадываетесь, в чем вся сила?\r\nГерман полюбил Минну, Минна полюбила Германа; оба они не смели открыться друг другу, не только мне или кому бы то ни было;\r\nа мне самому, со всею моею догадливостью, и в голову того не приходило.\r\nДело прошлое, а сказать правду, когда старый кистер, дядя Германа и школьный наш учитель,\r\nпришел ко мне сватать Минну за своего племянника, обещаясь уступить ему свое место, - меня это взорвало.\r\n\"Как!\r\n- думал я да, кажется, и говорил в забытье с досады, - дочь моя, Вильгельмина Штауф, отрасль знаменитого рода Гогенштауфен и самая богатая невеста в здешнем местечке,\r\nбудет женою бед ного Эрнста Германа, у которого вся надежда на скудное учительское место его дяди!\r\n\" - Короче, я отказал наотрез;\r\nвыдержал пыл и представления старика кистера, видел, как Эрнст бродил по улицам, повеся голову, подмечал иногда две- три слезинки на голубых глазах Минны - и оставался непреклонен.\r\nСлушал длинные увещания соседа Нессельзамме и поучения нашего пастора о гордости и тщете богатств - и оставался непреклонен. Так прошло несколько месяцев.\r\nМинна, из румяной и веселой, сделалась бледною и грустливою; Эрнст похудел, как испитой, и поглядывал из-под шляпы на наши окна, как полоумный.\r\n\"Ничего, - думал я, - время все сгладит и залечит!\" Тогда мне и не грезилось, какой конец будет делу.\r\nМежду тем, по моему расчету, приближалось роковое двестилетие, когда тень Гогенштауфена является одному из его потомков, для устроения фамильных дел.\r\nСколько мне известно, здесь, поблизости от замка, налицо из всего потомства мужеского пола был только я.\r\nЧасто говаривал я об этом с соседом Нессельзамме, и всегда меня мучило какое-то темное предчувствие.\r\nСосед всякий раз наводил речь на то, чтобы, каковале мера, если Гогенштауфен на меня обратит свое внимание,\r\nвыполнить все, чего он потребует, и не раздражать грозного предка отказом или изменением его поведений.\r\nЯ совершенно соглашался с мнением соседа и с страхом и надеждою ждал призывного часа.\r\nВ одну ночь - это было ровно за три дни до известного вам срока - лег я в постелю раньше обыкновенного, чтоб успокоить волнуемые ожиданием мои чувства.\r\nНочная моя лампада бросала с камина слабый, тусклый свет.\r\nСтенные часы пробили полночь, и я, кажется, начинал дремать.\r\nВдруг - я не спал еще, милостивые государи, клянусь, что не спал, - вдруг дверь в моей комнате тихо и без скрыпа сама собою отворилась.\r\n.. Я приподнял голову с подушки... Не вздохнул ли кто из вас, милостивые государи? не шумит ли ветер?.\r\n. Меня всегда обдает холодным потом, когда вспомню про тогдашние свои при ключения. Однако ж я не трус, милостивые государи, я не трус в решительные минуты, и вы скоро это увидите.\r\nВидали ль вы, почтенные мои слушатели, тень отца Гамлетова? Я ее видел в Лейпциге на ярмарке; сосед Нессельзамме тоже видел.\r\nПомнишь ли, сосед, сколько раз я с тобою спорил, что мертвецы и тени именно так ходят: ступят одною ногою и после тихо и с расстановкой приволокут к ней другую, как в менуэте?\r\nТы смеялся тогда и не хотел мне верить.\r\nТочно так, шаг за шагом, вошел ко мне черный рыцарь, в черных доспехах с черными перьями;\r\nиз-за черной решетки его шлема торчали курчавые, черные бакенбарды, ни дать ни взять как у моего гауз-кнехта.\r\nКазимира Жартовского. Да и ростом привидение, кажется, было с него, немного разве пошире в плечах и потолще.\r\nВ левой руке держало оно огромный черный меч; в правой, которую протягивало ко мне, как телеграф, - был сверток пергамена, перевязанный черною лентою и запечатанный черною печатью.\r\nВидя, что я не тороплюсь принять от него сверток, привидение уронило его на пол, потом медленно опустило руку свою в черной перчатке,\r\nмедленно протянуло указательный палец, как будто приказывая, чтоб я поднял это чудное послание.\r\nИ когда глаза мои, как заколдованные взглядом василиска, следовали за указательным его пальцем и остановились на пергамене,\r\n- привидение вдруг исчезло, и дверь сама собою захлопнулась.\r\nНе скажу, чтоб я сильно испугался, потому что я не кричал и не упал в обморок;\r\nоднако ж, признаться, мне было жутко: меня то холод пронимал до костей, то бросало в такой жар, что на дыхании моем можно б было -изжарить фазана; дух захватило и голосу не стало.\r\nТак провел я, без сна и почти в оцепенении, всю ночь до самого рассвета.\r\nУтром я поуспокоился; тут вспомнил о пергамене и наклонился, чтобы поднять его;\r\nно в глазах у меня двоилось, словно у пьяного: я то не дотягивал руки до свертка, то перетягивал ее через сверток;\r\nкогда ж удавалось мне до него дотронуться, то руку мою всякий раз отталкивало, как будто б я брался за раска ленное железо.\r\nДолго я возился с свертком; наконец ухватился за него, и пальцы мои с судорожным движением к нему прильнули. Собравшись с силой, я сорвал черную ленту и печать, развернул пергамен...\r\nв нем было написано красными чернилами, и чуть ли не кровью;\r\nно долго, долго писаные строки сливались в глазах моих в одни кровавые полосы,\r\nа когда начал вглядываться в буквы - они, казалось, перескакивали то вверх, то вниз, то двигались, как живые.\r\nЯ выпил стакан воды, сел, отдохнул и потом прочел следующее послание, написанное самым старинным почерком, но четкими и крупными буквами:\r\n\"Потомку моему в двадцать девятом колене, Иоганну Готлнбу Корнелиусу Штауфу из рода Гогенштауфен, я, Георг фон Гогенштауфен, рыцарь и барон, желаю здравия и свидетельствую почтение.\r\nЧрез три дни, в час по полуночи, явись в нагорный замок, без проводника и фонаря, для получения моих приказаний.\r\nПодатель сего, бывший мой оруженосец Ганс, будет тебя ожидать у ворот замка и введет куда следует. Пребываю нежно тебя любящий...\"\r\nПод этими строками подписано было размашистою рукою: \"Георг фон Гогенштауфен\", а внизу письма:\r\n\"Дано на пути моем в воздушном пространстве, на пределах обитаемого мира\". Далее год и число.\r\nПосудите, каков был приказ с того света? Ступай на свидание с мерт...\r\nс тенью, хотел я сказать!\r\nНо делать было нечего; отказаться нельзя;\r\nа если б я и подумал не выполнить приказа, то кто знает, сколько у грозного моего предка запасных средств, и пожаров, и болезней, и смертных случаев?\r\nда когда б и сам он вздумал навестить меня, то уж бы не пошутил за неявку.\r\nТоска залегла мне на сердце: я бродил, как нераскаянный грешник, уныл и мрачен; отказался от хлеба, а за пиво и брантвейн и взяться не смел.\r\nВ местечке у нас пошли на мой счет шушуканья: одни говорили, что я обанкрутился и что скоро дом и вся рухлядь пойдут у меня с молотка;\r\nдругие - что у меня на душе страшное злодейство и что какой-то призрак с пламенными глазами и оскаленными зубами поминутно меня преследует;\r\nиные - что я рехнулся ума или, по крайней мере, у меня белая горячка.\r\nЭтих мыслей, кажется, была и Минна: она все плакала и грустила, призывала даже доктора; но я его не принял и отправил его баночки и скляночки из окна на мостовую.\r\nТак прошло двое суток; наступили роковые третьи.\r\nС самого утра заперся я в своей комнате и не пускал к себе ни души; приготовился ко всему, как долг велит доброму и исправному человеку;\r\nнаписал даже духовную, в которой завещал Минне все мое имение и заклинал ее поддерживать честь нашего рода и славу трактира Золотого Солнца.\r\nСоседу Нессельзамме отказывал на память мои очки и дюжину доброго рейнвейна, а старому кистеру бутылку самых лучших голландских чернил.\r\nВ таких хлопотах я и не заметил, как наступил вечер.\r\nВот тут-то стало мне тяжело!\r\nКаждый чик маятника отзывался у меня на сердце, как будто стук гробо вого молота, а звонкий бой часов слышался мне похоронною музыкой;\r\nкаждый час налегал мне на грудь, как новый слой могильной земли.\r\nНаконец пробило и двенадцать. Все в доме стихло; нигде ни свечки; на мое счастье, месяц взошел и был полон и светел, как щеки соседа Нессельзамме под веселый час.\r\nЯ начал одеваться в самое лучшее праздничное свое платье, взбил волосы тупеем, перевил косу новою черною лентою и,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Кузмин М",
"role": "user"
},
{
"content": "Гляди в продольные глаза:\n Не в сером вечере гроза, -\n Блестит каюта на востоке.\n Когда вы сидели на кресле, я думал, я думал,\r\nя думал:\n Зачем этот стан, эти ноги и ребра не могут\n прижаться,\n Зачем не могу я погладить затылок, и плечи, и щеки,\r\nЗачем не измерить, целуя, длину протянувшего тела,\n Не вычерпать воду озер, где испуганно \"да\"\n рассмеялось?\r\nИ в город - начало конца - лазутчики тихо\n вползали.\n\n 3. СРЕДА / Меркурий\n\n Меркурий, Меркурий,\n Черных курей зарежем.\r\nРудокоп с ногами крылатыми,\n Рулевой задумчиво-юный,\n Ходок по морям и по небу,\n Безбородый Никола,\n Офеня небесный,\r\nБез брони, без пики архангел,\n Шапка есть у тебя невидимка,\n Посошок волшебный,\n Учишь купцов торговать,\n Корабельщиков плавать,\r\nПоэтам нагоняешь сон,\n Развязываешь воображенье,\n Связываешь несвязуемое,\n Изобретать ты учишь,\n Выходить из положения,\r\nОтталкиваться от земли\n И снова к ней прикасаться.\n Покой тебе ненавистен,\n Умершим ты даешь мудрость.\r\nВ любви ты учишь уловкам,\n Ревности, нежности,\n Ссорам и примиренью,\n Переходам к последней победе.\r\nТы переменчив, как радуга,\n Твой день - посереди недели, -\n Катись в любую сторону.\n Серо ивы клонятся,\n Сиро девы клонятся,\r\nПрошуршала конница\n Шумом бесшумным.\n Ветер узаконится,\n Крылья узаконятся, -\n Веди, бледноколонница,\r\nК думам бездумным.\n Пастух и хранитель серебряных полей,\n На горячую маковку молоко пролей!\n\n 4. ЧЕТВЕРГ / Юпитер\r\nДовольно. Я любим. Стоит в зените\n Юпитер неподвижный. В кабинет\n Ко мне вошел советник тайный Гете,\n Пожал мне руку и сказал: \"Вас ждет\r\nЭрцгерцог на бостон. Кольцо и якорь\".\n Закрыв окно, я потушил свечу.\n\n 5. ПЯТНИЦА / Венера\n\n Кто скрижали понимает,\r\nКто благую весть узнает,\n Тот не удивляется.\n По полям пятнистым идя\n И цветущий крест увидя,\n Сердцем умиляется.\r\nРазомкнулись вес и мера,\n У креста стоит Венера,\n Очи томно кружатся.\n По морю дымятся флоты,\n Пташек мартовских полеты\r\nРаздробила лужица.\n\n Нисхожденье - состраданье,\n Восхожденье - обладанье\n Огибают струями.\n О, святейший день недели,\r\nЧтоб не пили и не ели -\n Жили поцелуями.\n\n 6. СУББОТА\n\n Беременная Рая,\n Субботу приготовь:\r\nВсе вымети,\n Все вычисти,\n Чтоб оживились вновь\n Мы запахами рая.\n\n О, елка, о, ребята.\n О, щука, о, чеснок.\r\nНе выразить,\n Не высказать,\n Как жребий наш высок,\n Как наша жизнь богата.\n\n Ну, опустите полог.\n Считай: рабочих шесть,\r\nА день седьмой,\n А день святой\n На то у Бога есть,\n Чтобы покой был долог.\n\n Теперь гут нахт, тушите свечи\r\nДо деловой, житейской встречи.\n\n 7. ВОСКРЕСЕНЬЕ\n\n Только колоколам работа.\n Равны рабы Божий.\n Паруса опустились.\r\nШтиль, безмолвие.\n Если я встречу вас -\n Не узнаю.\n На всех крахмальные воротнички\n И шляпы, как на корове седло.\r\nБездействие давит воочию.\n Все блаженно растекаются\n В подобии небытия.\n Сердце боится остановок\n И думает, что это сон,\r\nВыдуманный Сера и Лафоргом.\n Подходило бы, чтобы у соседей\n Непрерывно играли гаммы\n И гуляли приюты,\r\nИзнывая от пустоты.\n Точка, из которой ростками\n Расходятся будущие лучи.\n\n 1925\n\n V\n\n 538-547. ДЛЯ АВГУСТА\r\nС. В. Демьянову\n\n 1. ТЫ\n\n Так долго шляпой ты махал,\n Что всем ужасно надоел.\n Взяла брюнетка на прицел,\r\nПодруга вставила \"нахал\".\n И долго крякал капитан,\n Который здорово был пьян.\n\n Махал, махал, и, наконец,\n Когда остался ты один,\r\nКакой-то плотный господин\n Тебя уводит как отец.\n В одной из светленьких кают\n Уж скоро рюмки запоют.\r\nТы треугольник видишь бри\n И рядом страсбургский пирог...\n Тут удержаться уж не мог,\n Подумал: \"Ах, черт побери!\r\nЯ никогда их не едал,\n У Блока кое-что читал\".\n\n Отец нежданный стороной\n Заводит речь о том, о сем:\r\nДа сколько лет, да как живем,\n Да есть ли свой у вас портной...\n То Генрих Манн, то Томас Манн,\n А сам рукой тебе в карман...\r\nПапаша, папа, эй-эй-эй!\n Не по-отцовски вы смелы...\n Но тот, к кому вы так милы, -\n Видавший виды воробей.\r\nСпустилась шторка на окне,\n Корабль несется по волне.\n\n 2. ЛУНА\n\n А ну, луна, печально!\n Печатать про луну\n Считается банально,\r\nНе знаю почему.\n\n А ты внушаешь знанье\n И сердцу, и уму:\n Понятней расстоянье\n При взгляде на луну,\n\n И время, и разлука,\r\nИ тетушка искусств -\n Оккультная наука,\n И много разных чувств.\n\n Покойницкие лица\n Ты милым придаешь,\r\nА иногда приснится\n Приятненькая ложь.\n\n Без всякого уменья\n Ты крыши зеленишь\n И вызовешь на пенье\n Несмысленную мышь.\r\nТы путаешь, вещаешь,\n Кувыркаешь свой серп\n И точно отмечаешь\n Лишь прибыль да ущерб.\n\n Тебя зовут Геката,\r\nТебя зовут Пастух,\n Коты тебе оплата\n Да вороной петух.\n\n Не думай, ради Бога,\n Что ты - хозяйка мне, -\n Лежит моя дорога\r\nВ обратной стороне.\n\n Но, чистая невеста\n И ведьма, нету злей,\n Тебе найдется место\n И в повести моей.\r\n3. А Я...\n\n Стоит в конце проспекта сад,\n Для многих он - приют услад,\n А для других - ну, сад как сад.\r\nУ тех, кто ходят и сидят,\n Особенный какой-то взгляд,\n А с виду - ходят и сидят,\n\n Куда бы ни пришлось идти -\r\nВсе этот сад мне по пути,\n Никак его не обойти.\n\n Уж в августе темнее ночи,\n А под деревьями еще темнее.\n Я в сад не заходил нарочно,\r\nПопутчика нашел себе случайно...\n Он был высокий, в серой кепке,\n В потертом несколько, но модном платье.\r\nЯ голоса его не слышал -\n Мы познакомились без разговоров, -\n А мне казалось, что, должно быть, - хриплы!\r\n- На Вознесенском близко дом...\n Мы скоро до него дойдем...\n Простите, очень грязный дом. -\n\n Улыбка бедная скользит...\r\nКакой у Вас знакомый вид!..\n Надежды, память - все скользит...\n\n Ведь не был я нисколько пьян,\n Но рот, фигура и туман\r\nТвердили: - Ты смертельно пьян!..\n\n Разделся просто, детски лег...\n Метафизический намек\n Двусмысленно на сердце лег.\r\n4. ТОТ\n\n Поверим ли словам цыганки, -\n До самой смерти продрожим.\n А тот сидит в стеклянной банке,\n И моложав, и невредим.\r\nСидит у столика и пишет, -\n Тут каждый Бердсли и Шекспир, -\n Апрельский ветер тюль колышет,\n Сиреневый трепещет мир,\r\nЗвенят, звенят невыносимо\n Иголки, искры и вино,\n И ласточки просвищут мимо\n Американкою в окно.\n\n Измены здесь для примиренья,\r\nА примиренья для измен.\n Политональнейшее пенье\n От лаковых несется стен.\n\n Все кружится, и все на месте...\r\nВсе близко так, и все поет,\n Отчетливо, как при Норд-Эсте,\n Прозрачно, словно жидкий мед...\n\n Куда пропал ты, беспечальный\r\nИ чистый воздух медных скал?\n На Вознесенском дом скандальный\n Да пароходный тот нахал!\n\n 5. ТЫ / 2-ое\r\n- Остановка здесь от часа до шести,\n А хотелось бы неделю провести.\n Словно зайчики зеркал,\n Городок из моря встал,\r\nВсе каналы да плотины,\n Со стадами луговины, -\n Нет ни пропастей, ни скал.\n\n Кабачок стоит на самом берегу,\r\nПароход я из окна устерегу.\n Только море, только высь.\n По земле бы мне пройтись:\n Что ни город - все чудесно,\r\nНеизвестно и прелестно,\n Только знай себе дивись!\n\n Если любишь, разве можно устоять?\n Это утро повторится ли опять?\r\nИ галантна, и крепка\n Стариковская рука.\n Скрипнул блок. Пахнуло элем.\n Чепуху сейчас замелем,\n Не услышать нам свистка.\r\n6. А Я / 2-ое\n\n Постучали еле слышно...\n Спичка чирк... шаги... глаза...\n Шепот... \"Вася, осторожней:\r\nПо домам идет обход\".\n - Шпалер, шпалер... Брось за печку...\n - Гость?.. смывайтесь... разве пьян?..\n - Черный ход еще не заперт, -\r\nМина Карловна сидит.\n - Извиняюсь... не нарочно...\n Я и сам тому не рад...\n Я засыпаюсь, наверно,\r\nНа Конюшенной налет.\n Ну, пока! - поцеловались...\n - Стой! и я с тобой. - Куда? -\n - Все равно! - А попадетесь?\r\nУкрывателю тюрьма.\n Отчего же хриплый голос\n Стал прозрачным и любимым,\n Будто флейта заиграла\n Из-за толстого стекла.\r\nОтчего же эта нежность\n Щеки серые покрыла,\n Словно в сердце заключенной\n Оставаться не могла?\n Разве ты сидишь и пишешь,\r\nЛегче бабочки из шелка,\n И причесан, и напудрен,\n У апрельского стола?\n\n - Что же стали? - Кот-басила...\r\nОпрокинулось ведро.\n - Тише, черти! - Сердце бьется,\n Заливается свисток.\n - Значит, ты?.. - До самой смерти! -\r\nУлыбнулся в темноте.\n - Может, ждать совсем не долго,\n Но спасибо и на том.\n Тут калитка возле ямы...\n Проходной я знаю двор.\r\nДеньги есть? Аида на Остров.\n Там знакомый пароход.\n Паспортов у нас не спросят,\n А посадят прямо в трюм.\r\nДней пяток поголодаем\n Вместе, милый человек!\n\n 7. ТОТ / 2-ое\n\n Февральский радио поет\n Приволье молодости дальней,\r\nНатопленность кисейной спальной\n И межпланетный перелет.\n\n Перечит нежности начальной\n Воспоминаний праздный счет.\r\nСереет снег, тончает лед,\n Не уберечь зимы венчальной!\n\n Хрусталь на прежнее стекло\n Воображенье налагает,\r\nИзменчивое так светло!\n\n Плывут вуали, воздух тает...\n И сонный вой гавайских труб\n Напоминает трепет губ.\r\n8. ЛУНА / 2-ое\n\n Луна! Где встретились!.. сквозь люки\n Ты беспрепятственно глядишь,\n Как будто фокусника трюки,\r\nЧто из цилиндра тянет мышь.\n Тебе милей была бы урна,\n Руины, жалостный пейзаж!\n А мы устроились недурно,\r\nЗабравшись за чужой багаж!\n Все спит; попахивает дегтем,\n Мочалой прелой от рогож...\n И вдруг, как у Рэнбо, под ногтем\r\nТоржественная щелкнет вошь.\n И нам тепло, и не темно нам,\n Уютно. Качки нет следа.\n По фантастическим законам\r\nНе вспоминается еда-\n Сосед храпит. Луна свободно\n Его ласкает как угодно,\n И сладострастна, и чиста,\n Во всевозможные места.\r\nЯ не ревнив к такому горю:\n Ведь стоит руку протянуть -\n И я с луной легко поспорю\n На деле, а не как-нибудь!\r\nВдруг... Как?.. смотрю, смотрю... черты\n Чужие вовсе... Разве ты\n Таким и был? И нос, и рот...\n Он у того совсем не тот.\r\nЗачем же голод, трюм и море,\n Зубов нечищенных оскал?\n Ужели злых фантасмагорий,\n Луна, игрушкою я стал?\r\nНо так доверчиво дыханье\n И грудь худая так тепла,\n Что в темном, горестном лобзаньи\n Я забываю все дотла.\n\n 9. ТЫ / 3-е\r\n- Вы мне не нравитесь при лунном свете:\n Откуда-то взялись брюшко и плешь,\n И вообще, пора бы шутки эти\n Оставить вам, - Голландия скучна!\r\n- Но, детка, вы же сами захотели\n Остановиться в этом городке.\n Не думал я, что в столь прелестном теле\r\nТакой упрямец маленький сидит.\n - Вы лишены духовных интересов.\n Что надо вам, легко б могли найти\n В любом из практикующих балбесов!\r\nА я... а я... - Брюссельская капуста\n Приправлена слезами. За окном\n На горизонте растушеван густо\r\nДалекий дождь...\n В глазах плывет размытая фиалка, -\n Так самого себя бывает жалко!\n - Вы сами можете помочь невзгодам,\r\nВедь дело не в Голландии, а в вас!\n - Нет, завтра, завтра, первым пароходом!\n А вас освобождаю хоть сейчас! -\r\nЗабарабанил дружно дождь по крышам,\n Все стало простодушней и ясней.\n Свисток теперь, конечно, мы услышим,\r\nА там посмотрим. \"Утро вечера мудреней\".\n\n 10. ВСЕ ЧЕТВЕРО / Апофеоз\n\n Тра-та-та-т_а_-та, тра-та-та-т_а_-та,\r\nТра-та-та-т_а_-та, тра-т_а_-та-т_а_!\n Нептун трезубцем тритонов гонит.\n Апофеоз. Апофеоз!\n\n Тра-та-та-т_а_-та. Дельфин играет!\r\nТра-та-та-т_а_-та. Ярка лазурь!\n Брады завеса ключом взлетает.\n Апофеоз. Апофеоз!\n\n Парная роскошь - была м_о_кредь.\r\nПовеял ужас, дымит восторг...\n И ты - не тот ведь, и тот - не тот ведь!\n Апофеоз. Апофеоз!\n\n Потягиваясь сладко, вышли.\r\nГолландия! Конец пути.\n Идти легко, как паре в дышле.\n И заново глядят глаза:\n Земля и воздух - все другое.\r\nКругом народ, все видим мы,\n И все-таки нас только двое,\n И мы другие, как и все.\n Какой чудесный день сегодня.\r\nКак пьяно вывески твердят,\n Что велика любовь Господня!\n Поют опущенные сходни,\n Танцуют краны, паруса.\n Ты не сидишь уже, окован,\r\nВ стеклянном пресном далеке,\n Кисейный столик расколдован\n И бьется в сердце, как живой.\n Вдруг... Боже мой. Навстречу пара,\r\nИ машет та же шляпа мне.\n Ах, в ожидании удара\n Прижаться в нежной простоте.\n Другой кричит издалека:\r\n- Fichue rencontre! c'est toi! c'est moi! {*}\n {* Ничего себе встреча! вот и ты! вот и я! (фр.) - Ред.}\n\n Толчком проворным старик за бортом.\r\nТакая жертва, такой отказ\n Считаться мог бы первейшим сортом.\n Апофеоз. Апофеоз!\n\n - Ведь я все тот же! минута бреда...\r\nОпять с тобою - и нет измен. -\n - Круги бросайте! Тащите деда! -\n Апофеоз. Апофеоз!\n\n Тра-та-т_а_-та. Но я не тот же\r\nТра-та-та-т_а_-та. Я не один!\n - Какая черствость! и с кем? о Боже!\n Тра-та-та-т_а_-та, тра-та-та-т_а_.\r\nТриумф Нептуна туземцев тешит.\n И остаются все при своем.\n В восторге дядя затылок чешет.\n Апофеоз! Апофеоз!\n\n 1927\n\n VI\r\n548-560. ЛАЗАРЬ\n\n К. П. Покровскому\n\n 1. ЛАЗАРЬ\n\n Припадочно заколотился джаз,\n И Мицци дико завизжала: \"Лазарь!\"\r\nК стене прилипли декольте и фраки,\n И на гитары негры засмотрелись,\n Как будто видели их в первый раз...\r\n- Но Мицци, Мицци, что смутило вас?\n Ведь это брат ваш Вилли? Не узнали?\n Он даже не переменил костюма,\r\nПоходка та же, тот же рост, прическа,\n Оттенок тот же сероватых глаз.\n\n - Как мог мой Вилли выйти из тюрьмы?\r\nОн там сидит, ты знаешь, пятый месяц.\n Четыре уж прошло... Четыре чувства,\n Четыре дня, четырехдневный Лазарь!\n Сошли с ума и он, и Бог, и мы!\r\n- Ах, Мицци дорогая... - О, позволь\n Мне опуститься вновь в небытие,\n Где золотая кровь и золотые\n Колосья колются, и запах тленья\r\nЖивотворит спасительную боль! -\n\n Охриплой горлицею крик затих.\n Где наш любимый загородный домик,\r\nСестрица Марта с Моцартом и Гете?\n Но успокоилось уже смятенье,\n И застонала музыка: \"Fur dich!..\" {*}",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Курс русской истории автора Ключевский В",
"role": "user"
},
{
"content": "Впрочем, это была до- вольно своеобразная борьба как по приемам борцов, так и по руководившим ею побуждениям.\r\nОтстаивая свои притязания, бояре не поднимались открыто против своего государя, не брали в руки оружия, даже не вели дружной по- литической оппозиции против него.\r\nСтолкновения разрешались обыкновенно придворными интригами и опалами, немилостями, происхождение которых иногда трудно разобрать.\r\nЭто» скорее придворная вражда, иногда довольно молчаливая, чем открытая политическая борьба, скорее пантомима, чем дра- ма». СТОЛКНОВЕНИЯ.\r\nЭти столкновения с особенной силой обнаруживались два раза, и каждый раз по одинаковому поводу-по вопросу о престолонаследии.\r\nИван III, как мы знаем, сперва назначил своим наследником внука Димитрия и венчал его на великое княжение, а потом развенчал, назначив преемником сына своего от второй жены Василия.\r\nВ этом семейном столкновении бо- ярство стало за внука и противодействовало сыну из нелюбви к его матери и к принесенным ею византийским понятиям и внушениям,\r\nтогда как на сто- роне Василия оказались все малые, худые служилые люди^.\r\nСтолкновение до- ходило до сильного раздражения с обеих сторон, вызвало шумные ссоры при дворе, резкие выходки со стороны бояр, кажется даже что-то похожее на крамолу.\r\nПо крайней мере сын Василия, царь Иван, жаловался после, что бояре на его отца вместе с племянником последнего Димитрием «многие па- губные смерти умышляли»,\r\nдаже самому государю-деду «многие поносные и укоризненные слова говорили».\r\nНо как шло дело, чего именно добивались бояре, в подробностях это остается не совсем ясным; только через год после венчания Димитрия (1499 г.\r\n) пострадали за противодействие Василию знатнейшие московские бояре: князю Семену Ряполовскому-Стародубскому от- рубили голову, а его сторонников князя И.\r\nЮ. Патрикеева с сыном Васили- ем, знаменитым впоследствии старцем Вассианом Косым, насильно постригли в монашество.\r\nТа же глухая придворная вражда, сопровождавшаяся опалами, шла и в княжение Василия.\r\nЭтот великий князь с понятным недоверием отно- сился к боярам, как государь, которого они не хотели видеть на престоле и с трудом на нем терпели.\r\nМежду прочим, за что-то посадили в тюрьму первостепенного\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ XXVIII\r\nбоярина князя В. Д.\r\nХолмского, женатого на сестре великого князя и отец которого был еще удельным тверским владетелем,\r\nа второстепенному думному человеку Берсе-ню-Беклемишеву отсекли голову за непригожие речи о великом князе и его матери*.\r\nНо особенно сильно разгорелась вражда при Грозном, и опять по тому же поводу, по вопросу о престолонаследии.\r\nВско- ре по завоевании царства Казанского, в конце 1552 г. или в начале 1553, царь Иван опасно занемог и велел боярам присягнуть новорожденному сыну своему царевичу Димитрию.\r\nМногие первостепенные бояре отказались от при- сяги или принесли ее неохотно, говоря, что не хотят служить «малому мимо старого», т.\r\nе. хотят служить двоюродному брату царя, удельному князю Владимиру Андреевичу старицкому, которого они имели в виду посадить на царство в случае смерти царя^.\r\nПробужденное этим столкновением озлобле- ние царя против бояр через несколько лет повело к полному разрыву между обеими сторонами,\r\nсопровождавшемуся жестокими опалами и казнями, которым подверглось боярство.\r\nНЕЯСНОСТЬ ПРИЧИНЫ РАЗЛАДА.\r\nВо всех этих столкновениях, прорывавшихся в продолжение трех поколений, можно разглядеть поводы, их вызывавшие, но побуждения,\r\nруководившие ссорившимися сторонами, питавшие взаимную неп- риязнь, не высказываются достаточно внятно ни той, ни другой стороной.\r\nИван III глухо жаловался на неуступчивость, строптивость своих бояр.\r\nОтправляя в Польшу послов вскоре после дела о наследнике, Иван, между прочим, давал им такое наставление:\r\n«Смотрите, чтобы во всем между вами гладко было, пили бы бережно, не допьяна, и во всем бы себя берегли,\r\nа не поступали бы так, как князь Семен Ряполовский высокоумничал с князем Василием, сыном Ивана Юрьевича (Патрикеева)\"^.\r\nНесколько явственнее выс- тупают чувства и стремления оппозиционной боярской знати в княжение Ва- силия.\r\nДо нас дошел от того времени памятник, вскрывающий политическое настроение боярской стороны,\r\n- это отрывок следственного дела об упомяну- том сейчас думном человеке Иване Никитиче Берсе-не-Беклемишеве (1525 г.\r\n)*. Берсень, далеко не принадлежавший к первостепенной знати, был че- ловек упрямый, неуступчивый.\r\nВ то время проживал в Москве вызванный с Афона для перевода с греческого Толковой Псалтири ученый монах Максим Грек,\r\nчеловек бывалый, образованный, знакомый с католическим Западом и его наукой, учившийся в Париже, Флоренции и Венеции.\r\nОн привлек к себе любозна- тельных людей из московской знати, которые приходили к нему побеседовать и поспорить «о книгах и цареградских обычаях»,\r\nтак что Максимова келья в подмосковном Симоновом монастыре стала похожа на ученый клуб'».\r\nЛюбопыт- но, что наиболее обычными гостями Максима были все люди из оппозиционной знати: между ними встречаем и князя Андр.\r\nХолмского», двоюродного пле- мянника упомянутого опального боярина, и В. М. Тучкова, сына боярина Тучкова, наиболее грубившего Ивану III, по свидетельству Грозного.\r\nНо самым близким гостем и собеседником Максима был Иван Никитич Берсень, с которым он часто и подолгу сиживал с глазу на глаз.\r\nБерсень находился в это время в немилости и удалении от двора, оправдывая свое колючее проз- вище (берсень-крыжовник).\r\nИван Никитич раз в думе что-то резко возразил государю при обсуждении вопроса о Смоленске.\r\nВеликий князь рассердился и выгнал его из совета, сказав: «Пошел, смерд, вон, ты мне не надобен» «.\r\nВ беседах с Максимом Берсень и изливал свои огорченные чувства, в кото- рых можно видеть отражение политических дум тогдашнего боярства.\r\nПередам их беседы, как они записаны были на допросах. Это очень редкий случай, когда мы можем подслушать интимный политический разговор в Москве XVI в.\r\nБЕСЕДЫ БЕРСЕНЯ С МАКСИМОМ ГРЕКОМ. Опальный советник, конечно, очень раздражен.\r\nОн ничем не доволен в Московском государстве: ни людьми, ни порядками. «Про здешние люди семи молвил, что ныне в людях правды нет».\r\nВсего более недоволен он своим государем и не» хочет скрывать своего недовольства перед иноземцем.\r\n«Вот, - говорил Берсень старцу Максиму, - у вас в Царьграде цари теперь басурманские, гонители; настали для вас злые времена, и как-то вы с ними перебиваетесь?\r\n» «Правда, - отвечал Максим, - цари у нас нечестивые, однако в церковные дела у нас они не вступаются».\r\n«Ну, - возразил Берсень, - хоть у вас цари и нечестивые, да ежели так поступают, стало быть, у вас еще есть бог».\r\nИ как бы в оправдание проглоченной мысли, что в Москве уже нет бога, опальный советник пожаловался Максиму на московского митрополита,\r\nкото- рый в угоду государю не ходатайствует по долгу сана за опальных, и\r\nЛЕКЦИЯ XXVIII в. о. КЛЮЧЕВСКИЙ вдруг, 'давая волю своему возбужденному пессимизму, Берсень обрушился и на своего собеседника: «Да вот и тебя, господин Максим, взяли мы со св.\r\nГоры, а какую пользу от тебя получили?» «Я-сиротина, - отвечал Максим обидчиво, - какой же от меня и пользе быть?\r\n» «Нет, - возразил Берсень, - ты человек разумный и мог бы нам пользу при- нести, и пригоже нам было тебя спрашивать,\r\nкак государю землю свою уст- роить, как людей награждать и как митрополиту вести себя».\r\n«У вас есть книги и правила, - сказал Максим, - можете и сами устро- иться».\r\nБерсень хотел сказать, что государь в устроении своей земли не спра- шивал и не слушал разумных советов и потому строил ее неудовлетвори- тельно».\r\nЭто «несоветие», «высокоумие», кажется, всего больше огорчало Берсеня в образе действия великого князя Василия.\r\nОн еще снисходительно относился к Васильеву отцу: Иван III, по его словам, был добр и до людей ласков, а потому и бог помогал ему во всем;\r\nон любил «встречу», возраже- ние против себя.\r\n«А нынешний государь, - жаловался Берсень, - не таков: лю- дей мало жалует, упрям, встречи против себя не любит и раздражается на тех, кто ему встречу говорит\"'».\r\nИтак, Берсень очень недоволен государем; но это недовольство совер- шенно консервативного характера;\r\nс недавнего времени старые московские порядки стали шататься, и шатать их стал сам государь-вот на что особен- но жаловался Берсень.\r\nПри этом он излагал целую философию политического консерватизма.\r\n«Сам ты знаешь, - говорил он Максиму, - да и мы слыхали от разумных лю- дей, что которая земля перестанавливает свои обычаи,\r\nта земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи нынешний великий князь переменил:\r\nтак какого же добра и ждать от нас?\r\n» Максим возразил, что бог наказывает народы за нарушение его запове- дей,\r\nно что обычаи царские и земские переменяются государями по сообра- жению обстоятельств и государственных интересов.\r\n«Так-то так, - возразил Берсень, - а все-таки лучше старых обычаев дер- жаться, людей жаловать и стариков почитать;\r\nа ныне государь наш, запер- шись сам третей у постели, всякие дела делает».\r\nЭтой переменой обычаев Берсень объясняет внешние затруднения и внут- ренние неурядицы, какие тогда переживала Русская земля.\r\nПервой виновни- цей этого отступ ничества от старых обычаев, сеятельницей этой измены родной старине Берсень считает мать великого князя.\r\n«Как пришли сюда греки, - говорил он Максиму, - так земля наша и замеша- лась, а до тех пор земля наша Русская в мире и тишине жила.\r\nКак пришла сюда мать великого князя великая княгиня Софья с вашими греками, так и пошли у нас нестроения великие, как и у вас в Царегороде при ваших ца- рях».\r\nМаксим Грек счел долгом заступиться за землячку и возразил:\r\n«Великая княгиня Софья с обеих сторон была роду великого-по отцу царского роду царегородского, а по матери великого дуксуса феррарийского Италийской страны».\r\n«Господин!\r\nкакова бы она ни была, да к нашему нестроению пришла - так заключил Берсень свою бесе- ДУ - Итак,\r\nесли Берсень точно выражал взгляды современного ему оппозицион- ного боярства, оно было недовольно нарушением установленных обычаем пра- вительственных порядков,\r\nнедоверием государя к своим боярам и тем, что рядом с боярской думой он завел особый интимный кабинет из немногих до- веренных лиц,\r\nс которыми предварительно обсуждал и даже предрешал госу- дарственные вопросы, подлежавшие восхождению в боярскую думу.\r\nБерсень не требует никаких новых прав для боярства, а только отстаивает старые обы- чаи, нарушаемые государем;\r\nон-оппозиционный консерватор, противник госу- даря, потому что стоит против вводимых государем перемен.\r\nБОЯРСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ.\r\nПо смерти Василия, в малолетство его сына, требо- вавшее продолжительной опеки, власть надолго попала в руки бояр.\r\nТеперь они могли распорядиться государством по-своему, осуществить свои полити- ческие идеалы и согласно с ними перестроить государственный порядок.\r\nНо они не пытались строить никакого нового государственного порядка.\r\nРазде- лившись на партии князей Шуй-ских и Вольских, бояре повели ожесточенные усобицы друг с другом из личных или фамильных счетов, а не за какой-либо государственный порядок.\r\nВ продолжение десяти лет со смерти правительни- цы Елены (1538 г.\r\n) они вели эти усобицы, и это десятилетие црошло не только бесплодно для политического положения боярства, но и уронило его политический авторитет в глазах русского общества.\r\nВсе увидели, какая анархическая сила это\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ XXVIII\r\nбоярстйо, если оно не сдерживается сильной рукой; но причина его раз- лада с государем и на этот раз не выяснилась. ПЕРЕПИСКА ЦАРЯ С КУРБСКИМ.\r\nВ царствование Грозного, когда возобнови- лось столкновение, обе ссорившиеся стороны имели случай высказать яснее свои политические взгляды и объяснить причины взаимного нелюбья.\r\nВ 1564 г. боярин князь А. М.\r\nКурбский, сверстник и любимец царя Ивана, герой Казанской и Ливонской войн, командуя московскими полками в Ливонии, про- играл там одну битву и,\r\nбоясь царского гнева за эту ли неудачу или за связь с павшими Сильвестром и Адашевым, убежал к польскому королю, поки- нув в Дерпте, где был воеводой, свою жену с малолетним сыном.\r\nОн принял деятельное участие в польской войне против своего царя и отечества^.\r\nНо беглый боярин не хотел молча расстаться со своим покинутым государем:\r\nс чужбины, из Литвы, он написал резкое, укоризненное, «досадительное» пос- лание Ивану, укоряя его в жестоком обращении с боярами.\r\nЦарь Иван, сам «словесной мудрости ритор», как его звали современники, не хотел ос- таться в долгу у беглеца и отвечал ему длинным оправдательным посланием,\r\n«широковещательным и многошумящим», как назвал его князь Курбский, на которое последний возражал.\r\nПереписка с длинными перерывами шла в 1564-1579 гг.\r\nКнязь Курбский написал всего четыре письма, царь Иван-два»; но его первое письмо составляет по объему больше половины всей переписки (62 из 100 страниц по изданию Устрялова).\r\nКроме того, Курбский написал в Литве обвинительную Историю князя великого московско- го, т.е.\r\nцаря Ивана, где также выражал политические воззрения своей бо- ярской братии.\r\nТак обе стороны как бы исповедались друг ДРУГУ» и можно было бы ожидать, что они полно и откровенно высказали свои политические воззрения, т.е. вскрыли причины взаимной неприязни.\r\nНо и в этой полеми- ке, веденной обеими сторонами с большим жаром и талантом, не находим прямого и ясного ответа на вопрос об этих причинах, и она не выводит чи- тателя из недоумения.\r\nПисьма князя Курбского наполнены преимущественно личными или сословными упреками и политическими жалобами;\r\nв Истории он высказывает и несколько общих политических и исторических суждений.\r\nСУЖДЕНИЯ КУРБСКОГО.\r\nСвою ^ Историю царя Ивана он начинает заунывным раздумьем: «Много раз докучали мне вопросом:\r\nкак все это приключилось от столь доброго прежде и прекрасного царя, для отечества пренебрегавшего своим здоровьем,\r\nпонесшего тяжкие труды и беды в борьбе с врагами креста христова и от всех пользовавшегося доброй славой?\r\nИ много раз со вздохом и слезами молчал я на этот вопрос, - не хотелось отвечать;\r\nнаконец вынуж- ден был сказать хоть что-нибудь об этих происшествиях и так отвечал на учащенные вопросы:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Преступление и наказание автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "Раскольников отвечал резко, отрывисто, весь бледный как платок и не опуская черных воспаленных глаз своих перед взглядом Ильи Петровича.\r\n- Он едва на ногах стоит, а ты... - заметил было Никодим Фомич.\n - Ни-че-го! - как-то особенно проговорил Илья Петрович.\r\nНикодим Фомич хотел было еще что-то присовокупить, но, взглянув на письмоводителя, который тоже очень пристально смотрел на него, замолчал. Все вдруг замолчали. Странно было.\r\n- Ну-с, хорошо-с, - заключил Илья Петрович, - мы вас не задерживаем.\r\nРаскольников вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его начался оживленный разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича.\r\n.. На улице он совсем очнулся.\r\n\"Обыск, обыск, сейчас обыск! - повторял он про себя, торопясь дойти; - разбойники! подозревают!\" Давешний страх опять охватил его всего, с ног до головы.\n\n II\r\n\"А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану?\"\r\nНо вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре?\r\nОн бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы.\r\nВсего оказалось восемь штук: две маленькие коробки с серьгами или с чем-то в этом роде - он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра.\r\nОдна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден...\r\nОн поклал все в разные карманы, в пальто и в оставшийся правый карман панталон, стараясь, чтоб было неприметнее.\r\nКошелек тоже взял заодно с вещами. Затем вышел из комнаты, на этот раз даже оставив ее совсем настежь.\r\nОн шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем.\r\nБоялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало, надо было до времени схоронить концы.\r\nНадо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение... Куда же идти?\r\nЭто было уже давно решено: \"Бросить все в канаву, и концы в воду, и дело с концом\".\r\nТак порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: \"поскорей, поскорей, и все выбросить\".\r\nНо выбросить оказалось очень трудно.\r\nОн бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал.\r\nНо и подумать нельзя было исполнить намерение:\r\nили плоты стояли у самых сходов и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить:\r\nподозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает.\r\nА ну как футляры не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякий увидит.\r\nИ без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело только до него. \"Отчего бы так, или мне, может быть, кажется\", - думал он.\r\nНаконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное - от здешних мест дальше.\r\nИ удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать!\r\nИ потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это.\r\nРешительно надо было спешить!\r\nОн пошел к Неве по В-му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: \"Зачем на Неву? Зачем в воду?\r\nНе лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, - зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?\r\n\" И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.\r\nНо и на Острова ему не суждено было попасть, а случилось другое: выходя с В--го проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами.\r\nСправа, тотчас же по входе в ворота, далеко во двор тянулась глухая небеленая стена соседнего четырехэтажного дома.\r\nСлева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот, шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делал перелом влево.\r\nЭто было глухое отгороженное место, где лежали какие-то материалы.\r\nДалее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол низкого, закопченного, каменного сарая, очевидно часть какойнибудь мастерской.\r\nТут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этом роде; везде, почти от самых ворот, чернелось много угольной пыли.\r\n\"Вот бы куда подбросить и уйти!\" - вздумалось ему вдруг.\r\nНе замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот,\r\nприлаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.\r\n), а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: \"Сдесь становитца воз прещено\".\r\nСтало быть, уж и тем хорошо, что никакого подозрения, что зашел и остановился. \"Тут все так разом и сбросить где-нибудь в кучку и уйти!\"\r\nОглядевшись еще раз, он уже засунул и руку в карман, как вдруг у самой наружной стены, между воротами и желобом, где все расстояние было шириною в аршин,\r\nзаметил он большой неотесанный камень, примерно, может быть, пуда в полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене.\r\nЗа этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало;\r\nно за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.\r\nОн нагнулся к камню, схватился за верхушку его крепко, обеими руками, собрал все свои силы и перевернул камень.\r\nПод камнем образовалось небольшое углубление; тотчас же стал он бросать в него все из кармана. Кошелек пришелся на самый верх, и все-таки в углублении оставалось еще место.\r\nЗатем он снова схватился за камень, одним оборотом перевернул его на прежнюю сторону, и он как раз пришелся в свое прежнее место, разве немного, чуть-чуть казался повыше.\r\nНо он подгреб земли и придавил по краям ногою. Ничего не было заметно.\r\nТогда он вышел и направился к площади. Опять сильная, едва выносимая радость, как давеча в конторе, овладела им на мгновение.\r\n\"Схоронены концы! И кому, кому в голову может прийти искать под этим камнем? Он тут, может быть, с построения дома лежит и еще столько же пролежит.\r\nА хоть бы и нашли: кто на меня подумает? Все кончено! Нет улик!\" - и он засмеялся.\r\nДа, он помнил потом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом, и все смеялся, все время, как проходил через площадь.\r\nНо когда он ступил на К-й бульвар, где третьего дня повстречался с тою девочкой, смех его вдруг прошел. Другие мысли полезли ему в голову.\r\nПоказалось ему вдруг тоже, что ужасно ему теперь отвратительно проходить мимо той скамейки, на которой он тогда,\r\nпо уходе девочки, сидел и раздумывал, и ужасно тоже будет тяжело встретить опять того усача, которому от тогда дал двугривенный:\r\n\"Черт его возьми!\r\n\"\r\nОн шел, смотря кругом рассеянно и злобно.\r\nВсе мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, - и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь,\r\nименно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, - и что это даже в первый раз после этих двух месяцев.\r\n\"А черт возьми это все! - подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. - Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.\r\n.\r\nА сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем!\r\nА впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!.\r\n.\r\nВдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил:\r\n\"Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель,\r\nто каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел?\r\nДа ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал.\r\n.. Это как же?\"\r\nДа, это так; это все так.\r\nОн, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него;\r\nи когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно.\r\n.. Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал... А ведь так!..\r\n\"Это оттого что я очень болен, - угрюмо решил он наконец, - я сам измучил и истерзал себя, и сам не знаю, что делаю.\r\n.. И вчера, и третьего дня, и все это время терзал себя... Выздоровлю и...\r\nне буду терзать себя... А ну как совсем и не выздоровлю? Господи! Как это мне все надоело!.\r\n.\" Он шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь рассеяться, но он не знал, что сделать и что предпринять.\r\nОдно новое, непреодолимое ощущение овладевало им все более и более почти с каждой минутой:\r\nэто было какое-то бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное.\r\nЕму гадки были все встречные, - гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил...\r\nОн остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста.\r\n\"Вот тут он живет, в этом доме, - подумал он. - Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда.\r\n.. А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел да сюда зашел? Все равно; сказал я... третьего дня.\r\n.. что к нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти...\"\r\nОн поднялся к Разумихину в пятый этаж.\r\nТот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре как они не видались.\r\nРазумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.\r\n- Что ты? - закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул.\r\n- Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, - прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова.\r\n- Да садись же, устал небось! - и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен.\r\n- Да ты серьезно болен, знаешь ты это? - Он стал щупать его пульс; Раскольников вырвал руку.\r\n- Не надо, - сказал он, - я пришел... вот что: у меня уроков никаких... я хотел было... впрочем, мне совсем не надо уроков...\r\n- А знаешь что? Ведь ты бредишь! - заметил наблюдавший его пристально Разумихин.\r\n- Нет, не брежу... - Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен.\r\nТеперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете.\r\nВся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.\r\n- Прощай! - сказал он вдруг и пошел к двери.\n - Да ты постой, постой, чудак!\n - Не надо!.. - повторил тот, опять вырывая руку.\r\n- Так на кой черт ты пришел после этого! Очумел ты, что ли? Ведь это... почти обидно. Я так не пущу.\r\n- Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог... начать... потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь.\r\n.. А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего... ничьих услуг и участий... Я сам... один... Ну и довольно! Оставьте меня в покое!\r\n- Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь.\r\nВидишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не променяю.\r\nОн этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает, - да как расходятся-то! Одни заглавия чего стоят!\r\nВот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется, поощряю.\r\nВот тут два с лишком листа немецкого текста, - по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек?\r\nНу и, разумеется, торжественно доказывается, что человек.\r\nХерувимов это по части женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половиной листа листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику.\r\nСойдет! За перевод мне по шести целковых с листа, значит, за все рублей пятнадцать достанется, и шесть рублей взял я вперед.\r\nКончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части \"Confessions\" какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем;\r\nХерувимову кто-то сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев.\r\nЯ, разумеется, не противоречу, черт с ним! Ну, хочешь второй лист \"Человек ли женщина?\" переводить?\r\nКоли хочешь, так бери сейчас текст, перьев бери, бумаги - все это казенное - и бери три рубля:\r\nтак как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, стало быть, три рубля прямо на твой пай и придутся.\r\nА кончишь лист - еще три целковых получишь. Да вот что еще, пожалуйста, за услугу какую-нибудь не считай с моей стороны.\r\nНапротив, только что ты вошел, я уж и рассчитал, чем ты мне будешь полезен.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "С высоких башен Аккермана -\n Я молод был; моя душа\n В то время радостно кипела;\n И ни одна в кудрях моих\n Еще сединка не белела, -\r\nМежду красавиц молодых\n Одна была… и долго ею,\n Как солнцем, любовался я,\n И наконец назвал моею…\n Ах, быстро молодость моя\r\nЗвездой падучею мелькнула!\n Но ты, пора любви, минула\n Еще быстрее: только год\n Меня любила Мариула.\n Однажды близ Кагульских вод\r\nМы чуждый табор повстречали;\n Цыганы те, свои шатры\n Разбив близ наших у горы,\n Две ночи вместе ночевали.\n Они ушли на третью ночь, -\r\nИ, брося маленькую дочь,\n Ушла за ними Мариула.\n Я мирно спал; заря блеснула;\n\n Проснулся я, подруги нет!\r\nИщу, зову - пропал и след.\n Тоскуя, плакала Земфира,\n И я заплакал - с этих пор\n Постыли мне все девы мира;\n Меж ими никогда мой взор\r\nНе выбирал себе подруги,\n И одинокие досуги\n Уже ни с кем я не делил.\n Алеко\n Да как же ты не поспешил\n Тотчас вослед неблагодарной\r\nИ хищникам и ей коварной\n Кинжала в сердце не вонзил?\n Старик\n К чему? вольнее птицы младость;\n Кто в силах удержать любовь?\r\nЧредою всем дается радость;\n Что было, то не будет вновь.\n Алеко\n Я не таков. Нет, я не споря\n От прав моих не откажусь!\r\nИли хоть мщеньем наслажусь.\n О нет! когда б над бездной моря\n Нашел я спящего врага,\n Клянусь, и тут моя нога\n Не пощадила бы злодея;\r\nЯ в волны моря, не бледнея,\n И беззащитного б толкнул;\n Внезапный ужас пробужденья\n Свирепым смехом упрекнул,\r\nИ долго мне его паденья\n Смешон и сладок был бы гул.\n\n Молодой цыган\n Еще одно… одно лобзанье…\n Земфира\n Пора: мой муж ревнив и зол.\r\nЦыган\n Одно… но доле!.. на прощанье.\n Земфира\n Прощай, покамест не пришел.\n Цыган\n Скажи - когда ж опять свиданье?\r\nЗемфира\n Сегодня, как зайдет луна,\n Там, за курганом над могилой…\n Цыган\n Обманет! не придет она!\n Земфира\r\nВот он! беги!.. Приду, мой милый.\n\n Алеко спит. В его уме\n Виденье смутное играет;\n Он, с криком пробудясь во тьме,\n Ревниво руку простирает;\r\nНо обробелая рука\n Покровы хладные хватает -\n Его подруга далека…\n Он с трепетом привстал и внемлет…\n Все тихо - страх его объемлет,\r\nПо нем текут и жар и хлад;\n Встает он, из шатра выходит,\n Вокруг телег, ужасен, бродит;\n Спокойно все; поля молчат;\r\nТемно; луна зашла в туманы,\n Чуть брезжит звезд неверный свет,\n Чуть по росе приметный след\n Ведет за дальные курганы:\r\nНетерпеливо он идет,\n Куда зловещий след ведет.\n Могила на краю дороги\n Вдали белеет перед ним…\n Туда слабеющие ноги\r\nВлачит, предчувствием томим,\n Дрожат уста, дрожат колени,\n Идет… и вдруг… иль это сон?\n Вдруг видит близкие две тени\r\nИ близкой шепот слышит он -\n Над обесславленной могилой. 1-й голос\n Пора… 2-й голос\n Постой… 1-й голос\n Пора, мой милый. 2-й голос\r\nНет, нет, постой, дождемся дня. 1-й голос Уж поздно. 2-й голос Как ты робко любишь.\n Минуту! 1-й голос\n Ты меня погубишь. 2-й голос\r\nМинуту! 1-й голос\n Если без меня\n Проснется муж?..\n Алеко\n Проснулся я.\n Куда вы! не спешите оба;\n Вам хорошо и здесь у гроба.\r\nЗемфира\n Мой друг, беги, беги…\n Алеко\n Постой!\n Куда, красавец молодой?\n Лежи!\n Вонзает в него нож.\n Земфира\r\nАлеко!\n Цыган\n Умираю…\n Земфира\n Алеко, ты убьешь его!\n Взгляни: ты весь обрызган кровью!\n О, что ты сделал?\n Алеко\r\nНичего.\n Теперь дыши его любовью.\n Земфира\n Нет, полно, не боюсь тебя! -\n Твои угрозы презираю,\n Твое убийство проклинаю…\r\nАлеко\n Умри ж и ты!\n Поражает ее.\n Земфира\n Умру любя…\n\n Восток, денницей озаренный,\n Сиял. Алеко за холмом,\r\nС ножом в руках, окровавленный\n Сидел на камне гробовом.\n Два трупа перед ним лежали;\n Убийца страшен был лицом.\n Цыганы робко окружали\r\nЕго встревоженной толпой.\n Могилу в стороне копали.\n Шли жены скорбной чередой\n И в очи мертвых целовали.\n Старик-отец один сидел\r\nИ на погибшую глядел\n В немом бездействии печали;\n Подняли трупы, понесли\n И в лоно хладное земли\n Чету младую положили.\r\nАлеко издали смотрел\n На все… когда же их закрыли\n Последней горстию земной,\n Он молча, медленно склонился\n И с камня на траву свалился.\r\nТогда старик, приближась, рек:\n \"Оставь нас, гордый человек!\n Мы дики; нет у нас законов,\n Мы не терзаем, не казним -\r\nНе нужно крови нам и стонов -\n Но жить с убийцей не хотим…\n Ты не рожден для дикой доли,\n Ты для себя лишь хочешь воли;\r\nУжасен нам твой будет глас:\n Мы робки и добры душою,\n Ты зол и смел - оставь же нас,\n Прости, да будет мир с тобою\".\r\nСказал - и шумною толпою\n Поднялся табор кочевой\n С долины страшного ночлега.\n И скоро все в дали степной\n Сокрылось; лишь одна телега,\r\nУбогим крытая ковром,\n Стояла в поле роковом.\n Так иногда перед зимою,\n Туманной, утренней порою,\n Когда подъемлется с полей\r\nСтаница поздних журавлей\n И с криком вдаль на юг несется,\n Пронзенный гибельным свинцом\n Один печально остается,\n Повиснув раненым крылом.\r\nНастала ночь: в телеге темной\n Огня никто не разложил,\n Никто под крышею подъемной\n До утра сном не опочил.\n\n ЭПИЛОГ\r\nВолшебной силой песнопенья\n В туманной памяти моей\n Так оживляются виденья\n То светлых, то печальных дней.\n В стране, где долго, долго брани\r\nУжасный гул не умолкал,\n Где повелительные грани\n Стамбулу русский указал,\n Где старый наш орел двуглавый\n Еще шумит минувшей славой,\r\nВстречал я посреди степей\n Над рубежами древних станов\n Телеги мирные цыганов,\n Смиренной вольности детей.\r\nЗа их ленивыми толпами\n В пустынях часто я бродил,\n Простую пищу их делил\n И засыпал пред их огнями.\n В походах медленных любил\r\nИх песен радостные гулы -\n И долго милой Мариулы\n Я имя нежное твердил.\n Но счастья нет и между вами,\n Природы бедные сыны!..\r\nИ под издранными шатрами\n Живут мучительные сны,\n И ваши сени кочевые\n В пустынях не спаслись от бед,\n И всюду страсти роковые,\r\nИ от судеб защиты нет.\n\n ГРАФ НУЛИН\n\n Пора, пора! рога трубят;\n Псари в охотничьих уборах\n Чем свет уж на конях сидят,\r\nБорзые прыгают на сворах.\n Выходит барин на крыльцо,\n Все, подбочась, обозревает;\n Его довольное лицо\n Приятной важностью сияет.\r\nЧекмень затянутый на нем,\n Турецкой нож за кушаком,\n За пазухой во фляжке ром,\n И рог на бронзовой цепочке.\r\nВ ночном чепце, в одном платочке,\n Глазами сонными жена\n Сердито смотрит из окна\n На сбор, на псарную тревогу…\r\nВот мужу подвели коня;\n Он холку хвать и в стремя ногу,\n Кричит жене: не жди меня!\n И выезжает на дорогу.\r\nВ последних числах сентября (Презренной прозой говоря) В деревне скучно: грязь, ненастье, Осенний ветер, мелкий снег Да вой волков.\r\nНо то-то счастье Охотнику! Не зная нег, В отъезжем поле он гарцует, Везде находит свой ночлег, Бранится, мокнет и пирует Опустошительный набег.\r\nА что же делает супруга\r\nОдна в отсутствии супруга?\n Занятий мало ль есть у ней:\n Грибы солить, кормить гусей,\n Заказывать обед и ужин,\n В анбар и в погреб заглянуть, -\r\nХозяйки глаз повсюду нужен:\n Он вмиг заметит что-нибудь.\n К несчастью, героиня наша… (Ах! я забыл ей имя дать.\n Муж просто звал ее Наташа,\r\nНо мы - мы будем называть\n Наталья Павловна) к несчастью,\n Наталья Павловна совсем\n Своей хозяйственною частью\n Не занималася,затем,\r\nЧто не в отеческом законе\n Она воспитана была,\n А в благородном пансионе\n У эмигрантки Фальбала.\n Она сидит перед окном;\r\nПред ней открыт четвертый том\n Сентиментального романа:\n Любовь Элизы и Армана,\n Иль переписка двух семей. -\n Роман классической, старинный,\r\nОтменно длинный, длинный, длинный,\n Нравоучительный и чинный,\n Без романтических затей.\n Наталья Павловна сначала\r\nЕго внимательно читала,\n Но скоро как-то развлеклась\n Перед окном возникшей дракой\n Козла с дворовою собакой\n И ею тихо занялась.\r\nКругом мальчишки хохотали.\n Меж тем печально, под окном,\n Индейки с криком выступали\n Вослед за мокрым петухом;\r\nТри утки полоскались в луже;\n Шла баба через грязный двор\n Белье повесить на забор;\n Погода становилась хуже:\n Казалось, снег идти хотел…\r\nВдруг колокольчик зазвенел.\n Кто долго жил в глуши печальной,\n Друзья, тот, верно, знает сам,\n Как сильно колокольчик дальный\r\nПорой волнует сердце нам.\n Не друг ли едет запоздалый,\n Товарищ юности удалой?..\n Уж не она ли?.. Боже мой!\n Вот ближе, ближе… сердце бьется…\r\nНо мимо, мимо звук несется,\n Слабей… и смолкнул за горой.\n Наталья Павловна к балкону\n Бежит, обрадована звону,\r\nГлядит и видит: за рекой,\n У мельницы, коляска скачет.\n Вот на мосту - к нам точно… нет,\n Поворотила влево. Вслед\n Она глядит и чуть не плачет.\r\nНо вдруг… о радость! косогор;\n Коляска на бок. - \"Филька, Васька!\n Кто там? скорей! Вон там коляска:\n Сейчас везти ее на двор\r\nИ барина просить обедать!\n Да жив ли он?.. беги проведать!\n Скорей, скорей!\"\n Слуга бежит.\n Наталья Павловна спешит\r\nВзбить пышный локон, шаль накинуть,\n Задернуть завес, стул подвинуть,\n И ждет. \"Да скоро ль, мой творец?\"\n Вот едут, едут наконец.\r\nЗабрызганный в дороге дальной,\n Опасно раненый, печальный\n Кой-как тащится экипаж;\n Вслед барин молодой хромает.\n Слуга-француз не унывает\r\nИ говорит: allons, courage! {1}\n Вот у крыльца; вот в сени входят.\n Покаместь барину теперь\n Покой особенный отводят\r\nИ настежь отворяют дверь,\n Пока Picard шумит, хлопочет,\n И барин одеваться хочет,\n Сказать ли вам, кто он таков?\n Граф Нулин, из чужих краев,\r\nГде промотал он в вихре моды\n Свои грядущие доходы.\n Себя казать, как чудный зверь,\n В Петрополь едет он теперь\r\nС запасом фраков и жилетов,\n Шляп, вееров, плащей, корсетов,\n Булавок, запонок, лорнетов,\n Цветных платков, чулков a jour, {2}\r\nС ужасной книжкою Гизота,\n С тетрадью злых карикатур,\n С романом новым Вальтер-Скотта,\n С bon-mots3) парижского двора,\n С последней песней Беранжера,\r\nС мотивами Россини, Пера,\n Et cetera, et cetera.4)\n Уж стол накрыт;давно пора;\n Хозяйка ждет нетерпеливо.\r\nДверь отворилась, входит граф;\n Наталья Павловна, привстав,\n Осведомляется учтиво,\n Каков он? что нога его?\n Граф отвечает: ничего.\r\nИдут за стол;вот он садится,\n К ней подвигает свой прибор\n И начинает разговор:\n Святую Русь бранит, дивится,\n Как можно жить в ее снегах,\r\nЖалеет о Париже страх.\n \"А что театр?\" - О! сиротеет,\n C'est bien mauvais, ca fait pitie5).\n Тальма совсем оглох, слабеет,\r\nИ мамзель Марс - увы! стареет.\n Зато Потье, le grand Potier!6)\n Он славу прежнюю в народе\n Доныне поддержал один.\r\n\"Какой писатель нынче в моде?\" - Все d'Arlincourt и Ламартин. - \"У нас им также подражают\".\n - Нет? право? так у нас умы\n Уж развиваться начинают.\r\nДай бог, чтоб просветились мы! -\n \"Как тальи носят?\" - Очень низко.\n Почти до… вот по этих пор.\n Позвольте видеть ваш убор;\r\nТак… рюши, банты, здесь узор;\n Все это к моде очень близко. -\n \"Мы получаем Телеграф\".\n Aга! Хотите ли послушать\n Прелестный водевиль? - И граф\r\nПоет. \"Да, граф, извольте ж кушать\".\n Я сыт и так. -\n Изо стола\n Встают. Хозяйка молодая\n Черезвычайно весела;\r\nГраф, о Париже забывая,\n Дивится, как она мила!\n Проходит вечер неприметно;\n Граф сам не свой; хозяйки взор\n То выражается приветно,\r\nТо вдруг потуплен безответно…\n Глядишь - и полночь вдруг на двор.\n Давно храпит слуга в передней,\n Давно поет петух соседний,\r\nВ чугунну доску сторож бьет;\n В гостиной свечки догорели.\n Наталья Павловна встает:\n \"Пора, прощайте! ждут постели.\r\nПриятный сон!..\" С досадой встав,\n Полувлюбленный, нежный граф\n Целует руку ей. И что же?\n Куда кокетство не ведет?\r\nПроказница прости ей, боже! -\n Тихонько графу руку жмет.\n Наталья Павловна раздета;\n Стоит Параша перед ней.\n Друзья мои, Параша эта\r\nНаперсница ее затей;\n Шьет, моет, вести переносит,\n Изношенных капотов просит,\n Порою с барином шалит,\n Порой на барина кричит\r\nИ лжет пред барыней отважно.\n Теперь она толкует важно\n О графе, о делах его,\n Не пропускает ничего -\n Бог весть, разведать как успела.\r\nНо госпожа ей наконец\n Сказала: \"полно, надоела!\" -\n Спросила кофту и чепец,\n Легла и выдти вон велела.\n Своим французом между тем\r\nИ граф раздет уже совсем.\n Ложится он, сигару просит,\n Monsieur Picard ему приносит\n Графин, серебряный стакан,\r\nСигару, бронзовый светильник,\n Щипцы с пружиною, будильник\n И неразрезанный роман.\n В постеле лежа, Вальтер-Скотта\r\nГлазами пробегает он.\n Но граф душевно развлечен:\n Неугомонная забота\n Его тревожит; мыслит он:\n \"Неужто вправду я влюблен?\r\nЧто, если можно?.. вот забавно;\n Однако ж это было б славно;\n Я, кажется, хозяйке мил\", -\n И Нулин свечку погасил.\n Несносный жар его объемлет,\r\nНе спится графу - бес не дремлет\n И дразнит грешною мечтой\n В нем чувства. Пылкий наш герой\n Воображает очень живо\r\nХозяйки взор красноречивый,\n Довольно круглый, полный стан,\n Приятный голос, прямо женский,\n Лица румянец деревенский\r\nЗдоровье краше всех румян.\n Он помнит кончик ножки нежной,\n Он помнит: точно, точно так,\n Она ему рукой небрежной\n Пожала руку; он дурак,\r\nОн должен бы остаться с нею,\n Ловить минутную затею.\n Но время не ушло:теперь\n Отворена, конечно, дверь -\n И тотчас, на плеча накинув\r\nСвой пестрый шелковый халат\n И стул в потемках опрокинув,\n В надежде сладостных наград,\n К Лукреции Тарквиний новый\r\nОтправился, на все готовый.\n Так иногда лукавый кот,\n Жеманный баловень служанки,\n За мышью крадется с лежанки:\n Украдкой, медленно идет,\r\nПолузажмурясь подступает,\n Свернется в ком, хвостом играет,\n Разинет когти хитрых лап\n И вдруг бедняжку цап-царап.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М",
"role": "user"
},
{
"content": "- Мне-с... наедине! - повторил Кобыльников. \n Иван Дементьич отошел с ним в сторону. \n - Ну? - сказал он.\r\n- Мне-с... я желаю... - заикался Кобыльников, к которому вдруг возвратилась вся его робость.\r\n- Да говори же, любезный, не мни! - с досадой торопил Иван Дементьич. \n - Я прошу руки Надежды Ивановны! - скороговоркой проговорил Кобыльников.\r\nИван Дементьич повернул жениха к свету и на одно мгновение посмотрел на него с любопытством.\r\nПотом тотчас же пошел на старое место, предварительно отмахнувшись, как будто хотел согнать севшую на нос муху.\r\nКобыльников остолбенел и расставил не только руки, но и ноги; в глазах у него позеленело, комната ходила кругом.\r\nОн понимал только одно: что эта глупость была четвертая и притом самая крупная. Вдруг он почувствовал, что промеж ног у него что-то копошится - то был Сеня Порубин.\r\n- Ан, это четвертая! - дразнился скверный мальчишка, очевидно, схватывая на лету интимную мысль, терзавшую бедного Кобыльникова.\r\nКобыльников даже не слыхал; он был уничтожен и опозорен, хотя рара Лопатников, возвратясь на место, точно так же равнодушно объявил семь в червях, как бы ничего и не случилось.\r\nА Порубин между тем все подплясывает да поддразнивает: \"Ан, четвертая! ан, четвертая!\" Кобыльников крадется по стенке, чтоб как-нибудь незаметным образом улизнуть в переднюю.\r\nСеня Порубин замечает это и распускает слух, что у беглеца живот болит.\r\nКобыльников слышит эту клевету и останавливается; он бодро стоит у стены и бравирует, но, несмотря на это, уничтожить действие клеветы уже невозможно.\r\nМежду девицами ходит шепот: \"Бедняжка!\" Наденька краснеет и отворачивается; очевидно, ей стыдно и больно до слез.\r\n\"Собраз\"! - подсказывает проклятая память, и Кобыльников, словно ужаленный, бросается вон из комнаты, производя своим бегством игривое шушуканье между девицами.\r\nИ вот опять Кобыльников сидит в одинокой своей квартире, сидит и горько плачет!\r\nПеред ним лежит капустниковское дело, а слезы так и текут на бумагу;\r\nперед ним: просит купец Капустников, а о чем, тому следуют пункты - а у него глаза заволокло туманом, у него сердце рвется, бедное, на части!\r\nСквозь эти слезы, сквозь эти рыдания сердца ему мелькает светлый образ милой девочки, ему чудится ее свежее дыхание, ему слышится биение ее маленького сердца...\r\n- Митенька! - говорит она, вся застыдившись и склоняя на его плечо свою кудрявую головку. \n - Mesdames! - шепчут кругом девицы, - mesdames! у Кобыльникова живот болит!\r\nКобыльников вскакивает и начинает ходить по комнате, схватывая себя за голову и вообще делая все жесты, какие приличны человеку, пришедшему в отчаяние.\r\n\"Вобраз\"! - кричит вдруг неотвязчивая память.\r\nКобыльников закусывает себе в кровь губу от злости; он опять садится к столу и опять принимается за капустниковское дело, в надежде заглушить в себе воспоминания вечера.\r\nА за перегородкой возятся хозяева-мещане. Они тоже, по всему видно, воротились из гостей и собираются спать.\r\nСлышны вздохи, слышно вынимание ящиков из комодов, слышен шелест какой-то, который всегда сопровождает раздевание и укладывание. Наконец все стихло.\r\n- Дура ты или нет? - допрашивает хозяин свою хозяйку, - дура ты или нет? \n - Ты проспись, пьяница! ты опомнись, какой завтра праздник-то! - усовещивает хозяйка.\r\n- Нет, ты мне скажи: дура ты или нет! - настаивает хозяин.\r\nЗа перегородкой слышится потрясающее зеванье. Голова Кобыльникова мало-помалу склоняется и, наконец, совсем упадает на капустниковское дело.\r\nЕму снится елка, ему снится, что он стоит посреди освещенной залы и что рядом с ним, вместо Наденьки, стоит купец Капустников и просит, а о чем, тому следуют пункты...\r\nНАШ ДРУЖЕСКИЙ ХЛАМ\r\nКогда мы, губернские аристократы, собираемся друг у друга по вечерам, какого рода может быть у нас между собою беседа?\r\nПеремываем ли мы косточки своих ближних, беседуем ли о существе лежащих на нас обязанностей, сообщаем ли друг другу о наших служебных и сердечных bonnes fortunes,\r\nо том, например, что сегодня утром был у нас подрядчик Скопищев, а завтра мы ждем заводчика Белугина и проч.\r\nи проч.?\r\nНа все эти вопросы я с гордостью могу отвечать, что обыденная, будничная жизнь не составляет и не может составлять достойной канвы для наших салонных разговоров.\r\nУтром, запершись в своих жилых комнатах, мы можем, a la rigue, переворачивать наше грязное белье, беседовать с нашими секретарями и принимать различного рода антрепренеров,\r\nно с той минуты, как мы покидаем жилые комнаты и являемся в наши салоны,\r\nвсе эти неопрятности мгновенно исчезают, подобно тому как исчезают клопы и другие насекомые, гонимые светом дня.\r\nКак люди благовоспитанные, мы являемся в наши салоны не иначе, как во фраках, и очень хорошо понимаем,\r\nчто, находясь в обществе, не имеем права тревожить чье-либо обоняние эманациями нашего заднего двора.\r\nДа и какой интерес могло бы представлять для нас это переворачиванье домашнего хлама, когда нам до такой степени известны и переизвестны все наши маленькие делишки,\r\nнаши карманные скорби и любостяжательные радости, что мы, как древние авгуры, взглянуть друг на друга без того не можем, чтоб не расхохотаться?\r\nЕсли я, например, встречаю на улице его превосходительство Ивана Фомича и вижу, что в очах его плавает маслянистая влага,\r\nа сам он при встрече со мной покрывается пурпуром стыдливости и смотрит на меня с каким-то детским простодушием, как будто хочет сказать:\r\n\"Посмотри, как я невинен!\r\nи посмотри, как хороша природа и как легка жизнь для чистых сердцем!\r\n\" -то я положительно знаю, что и этот пурпур, и эта влага блаженства, и эта ясность души происходят совсем не оттого,\r\nчто его превосходительство был на секретном любовном свидании, а оттого, что в том заведении, в котором он состоит аристократом, происходили сего числа торги.\r\nИ по степени влажности глаз, и по большей или меньшей невинности их выражения я безошибочно заключаю о степени успешности торгов...\r\nК чему, скажите на милость, были бы тут вопросы, вроде: \"Как поживаете, каково прижимаете?\r\n\" К чему тут ласки, коварства и уверения, если я определительно вижу, что сей человек счастлив,\r\nчто душа его полна музыки и что весь он погружен в какие-то сладкие, неземные созерцания?\r\nИ действительно, встречи наши происходят в молчании; он посмотрит на меня ласково и признательно, я взгляну на него симпатически; он скажет: \"Гм!\", и я скажу: \"Гм!\".\r\n.. и мы расходимся каждый по своему делу.\r\nИли, например, когда я вижу другого аристократа, генерала Голубчикова, пробирающегося часов в шесть пополудни бочком по темному переулку и робко при этом озирающегося,\r\nто положительно могу сказать, что генерал пробирается не к кому другому, а именно к привилегированной бабке Шарлотте Ивановне.\r\nХотя же его превосходительство, заметив меня, и начинает помахивать тросточкой, делая вид, что он гуляет,\r\nно я отнюдь не отважусь предложить ему пройтись вместе со мною, потому что твердо знаю, что такого рода предложение вконец уязвит его пылающее сердце.\r\nРуководясь этою мыслью, я прикасаюсь слегка к полям моей шляпы и говорю: \"Гм!\r\n\" Генерал, который в другое время тоже ответил бы мне a la militaire, в настоящем случае считает неизлишним снять с головы своей шляпу совершенно (не погуби!\r\nдескать), и тоже говорит: \"Гм!\".\r\n.. и мы расходимся. А между тем дорогой воображение уже рисует передо мной образы.\r\nС одной стороны я вижу маленького генералика, совершенно пропадающего в объятиях дебелой привилегированной бабки, а с другой стороны, величественную и не менее дебелую генеральшу,\r\nспокойно предающуюся дома послеобеденному сну и вовсе не подозревающую,\r\nчто ее крошечный Юпитерик нашел в захолустье какую-то вольного поведения Ио и воспитывает ее в явный ущерб своей Юноне.\r\nИ еще, например, если я вижу в восемь часов утра известного подрядчика Скопищева, стучащегося в двери дома,\r\nзанимаемого капитаном Малаховичем, то отнюдь не думаю, чтоб Скопищев очутился здесь ни свет ни заря затем только,\r\nчтоб узнать о здоровье супруги и детей пана Малаховича, но с полною достоверностью заключаю, что ранний визит этот имеет тесную связь с постройкой земляной дамбы в городе ***.\r\nПри этом в уме моем естественно возникает вопрос: \"Если от пятнадцати тысяч отделить двадцать процентов, то какая составится из этого сумма?\r\n\" И в это самое время, поравнявшись с капитанскою квартирой, я усматриваю в одном из окон толстенькую фигуру, к чему-то канальски прислушивающуюся.\r\nЗаметив меня, капитан несколько краснеет (вероятно, оттого, что я видел его в утреннем неглиже), произносит: \"Гм!\" - и поспешно удаляется от окна.\r\n- То-то \"гм!\", - произношу и я в свою очередь и продолжаю идти своею дорогой.\r\nСкажите на милость, к чему же было бы нам беседовать о том, для уразумения чего достаточно одного движения губ, одной мимолетной искры в глазах, одного помавания головы?\r\nИ действительно, канвою для наших разговоров служат предметы, несравненно более возвышенные.\r\nНадо вам сказать, благосклонный читатель, что хотя мы и называемся \"губернскими аристократами\", но, к великому прискорбию, аристократичность наша довольно сомнительная.\r\nМы, что называется, аристократы с подлинцою.\r\nОтечеством большей части из нас служили четвертые этажи тех поражающих опрятностью казенных зданий,\r\nкоторые во множестве украшают Петербург и в которых благополучно процветают всех возможных видов и цветов экзекуторы и экспедиторы.\r\nТам мы увидели свет, там возросли и воспитывались, и если сам Петербург способен производить только чиновников и болотные испарения,\r\nто можно себе вообразить, на производство какого рода изделий способны упомянутые выше четвертые этажи?\r\nИ действительно, мы вполне прошли всю суровую школу безгласности и смиренномудрия;\r\nмы были по очереди и секретарями и приказчиками у имеющих власть людей, и поставщиками духов, собачек и румян у их жен, и забавою у их гостей.\r\nМы безмерно радовались и безобразию наших носов, и геморроидальному цвету наших лиц,\r\nпотому что все это составляло предмет забавы и увеселения для наших благодетелей и вместе с тем заключало в себе источник нашего будущего благополучия - нашу фортуну и нашу карьеру!\r\n! Наконец, после долгих лет терпения и томных искательств, мы получили дипломы на звание губернских аристократов с правом володеть сколько душе угодно.\r\nПоначалу свежий воздух провинции сшиб было нас с ног, однако, свыкшись с малолетства со всякого рода огнепостоянностями, мы устояли и здесь, и мало того,\r\nчто устояли, но даже озаботились устроить вокруг себя ту самую атмосферу, которая всечасно напоминает нашим носам передние наших благодетелей.\r\nОчевидно, что при таком направлении умов все наши симпатии, все вздохи и порывания должны стремиться к нему, к этому милому Петербургу,\r\nгде проведена была наша золотушная молодость и где у каждого из нас имеется по крайней мере до двадцати пяти штук приятельски знакомых начальников отделения.\r\nДни прихода петербургской почты бывают в нашем обществе днями какой-то тревожной и вместе с тем восторженной деятельности.\r\nЭто и понятно, потому что в эти дни мы получаем письма от наших приятелей - начальников отделения.\r\nМы поспешаем друг к другу, чтоб поделиться свежими вестями, и вот образуется между нами живая и интимная беседа.\r\n- Ну что, ваше превосходительство, - спрашиваю я у генерала Голубчикова, - получили что-нибудь из столицы?\r\n- Как же-с, как же-с, ваше превосходительство! - отвечает генерал, потирая руки, - граф Петр Васильевич не оставляет-таки меня без приятных известий о себе...\r\n- Так вы получили письмо от самого графа? - спрашиваю я, несколько подзадоренный.\r\n- Мм... да, - отвечает генерал таким тоном, как будто ему на все наплевать, - граф частенько-таки изволит переписываться со мной!\r\n- Мм... да, - произношу я и, в свою очередь, не желая уступить генералу Голубчикову, еще с большим равнодушием прибавляю: - А я так получил письмо от князя Николая Андреича.\r\n.. Каждую почту пишет! даже надоел старик!\r\nИ если при этом я положительно убежден, что генерал Голубчиков соврал постыднейшим образом, то генерал, с своей стороны,\r\nстоль же положительно убежден, что и я соврал не менее постыдно, что не мешает нам, однако, остаться совершенно довольными нашим разговором.\r\n- Скажите пожалуйста! - удивляется в другом углу его превосходительство Иван Фомич, слушающий чтение какого-то письма.\r\n- \"...\r\nВнушили себе, будто на лбу ихнем фиговое дерево произрастает, и никто сей горькой мысли из ума их сиятельства изгнать не может\",\r\n- раздается звучный голос статского советника Генералова, читающего вслух упомянутое письмо.\r\n- Да правда ли это? от кого вы получили это письмо? - сыплются с разных сторон вопросы.\r\n- От экзе... от директора, - скороговоркой поправляется статский советник Генералов, поспешно пряча письмо в карман.\r\n- А крепкий был старик!\r\n- говорит генерал Голубчиков, которого, как не служащего под начальством таинственного \"их сиятельства\", описанное выше происшествие интересует только с психической точки зрения.\r\n- Н-да... крепкий... - в раздумье и словно машинально повторяет недавно определенный молодой председатель Курилкин, при чтении письма как будто струсивший и побледневший.\r\n- Я с князем еще в то время познакомился, - ораторствует генерал Голубчиков, - когда столоначальником в департаменте служил. И представьте себе, какой однажды со мной случай был...\r\n- Н-да, случай!.. - повторяет Курилкин, у которого уже помутились взоры от полученного известия.\r\n- Вы как будто нездоровы, Иван Павлыч? - обращается с участием к Курилкину Иван Фомич.\r\n- Нет... я ничего, - скороговоркой отвечает Курилкин, - au fait, что мне князь?\r\n- \"Что он Гекубе, что она ему\"?\r\n- раздается сзади шепот титулярного советника Корепанова, принимаемого, несмотря на свой чин,\r\nв нашем маленьком аристократическом кружке за comme il faut, но, к сожалению, разыгрывающего неприятную роль какого-то губернского Мефистофеля.\r\n- Да-с, так вот какой у нас с князем случай был, - продолжает генерал Голубчиков, - вхожу я однажды в приемную к князю, только вижу - сидит дежурный чиновник, а лицо незнакомое.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "что это кровь человеческая и что он только что сейчас человека убил, - так и признался, так мне во всем тут и покаялся, да вдруг и выбежал как сумасшедший.\r\nЯ села да и стала думать: куда это он теперь как сумасшедший побежал? Поедет в Мокрое, думаю, и убьет там барыню.\r\nВыбежала я этта его молить, чтобы барыню не убивал, к нему на квартиру, да у Плотниковых лавки смотрю и вижу,\r\nчто он уж отъезжает и что руки уж у него не в крови\" (Феня это заметила и запомнила.\r\n) Старуха, бабушка Фени, сколько могла, подтвердила все показания своей внучки.\r\nРасспросив еще кой-о-чем, Петр Ильич вышел из дома еще в большем волнении и беспокойстве, чем как вошел в него.\r\nКазалось бы, что всего прямее и ближе было бы ему теперь отправиться в дом Федора Павловича, узнать, не случилось ли там чего,\r\nа если случилось, то что именно, и, уже убедившись неоспоримо, тогда только идти к исправнику, как твердо уже положил Петр Ильич.\r\nНо ночь была темная, ворота у Федора Павловича крепкие, надо опять стучать,\r\nс Федором же Павловичем знаком он был отдаленно - и вот он достучится, ему отворят, и вдруг там ничего не случилось,\r\nа насмешливый Федор Павлович пойдет завтра рассказывать по городу анекдот, как в полночь ломился к нему незнакомый чиновник Перхотин, чтоб узнать, не убил ли его кто-нибудь.\r\nСкандал! Скандала же Петр Ильич боялся пуще всего на свете.\r\nТем не менее чувство, увлекавшее его, было столь сильно, что он, злобно топнув ногой в землю и опять себя выбранив,\r\nнемедленно бросился в новый путь, но уже не к Федору Павловичу, а к госпоже Хохлаковой.\r\nЕсли та, думал он, ответит на вопрос:\r\nона ли дала три тысячи давеча, в таком-то часу, Дмитрию Федоровичу, то в случае отрицательного ответа он тут же и пойдет к исправнику, не заходя к Федору Павловичу;\r\nв противном же случае отложит все до завтра и воротится к себе домой.\r\nТут конечно прямо представляется, что в решении молодого человека идти ночью,\r\nпочти в одиннадцать часов в дом к совершенно незнакомой ему светской барыне, поднять ее может быть с постели с тем,\r\nчтобы задать ей удивительный по своей обстановке вопрос заключалось, может быть, гораздо еще больше шансов произвести скандал, чем идти к Федору Павловичу.\r\nНо так случается иногда, особенно в подобных настоящему случаях, с решениями самых точнейших и флегматических людей.\r\nПетр же Ильич, в ту минуту, был уже совсем не флегматиком!\r\nОн всю жизнь потом вспоминал, как непреоборимое беспокойство, овладевшее им постепенно, дошло наконец в нем до муки и увлекало его даже против воли.\r\nРазумеется, он все-таки ругал себя всю дорогу за то, что идет к этой даме, но \"доведу, доведу до конца!\" повторял он в десятый раз, скрежеща зубами, и исполнил свое намерение - довел.\r\nБыло ровно одиннадцать часов, когда он вступил в дом госпожи Хохлаковой.\r\nВпустили его во двор довольно скоро, но на вопрос: почивает ли уже барыня, или еще не ложилась - дворник не мог ответить в точности, кроме того, что в эту пору обыкновенно ложатся.\r\n- \"Там, наверху, доложитесь; захотят вас принять, то примут, а не захотят - не примут\".\r\nПетр Ильич поднялся на верх, но тут пошло потруднее. Лакей докладывать не захотел, вызвал наконец девушку.\r\nПетр Ильич вежливо, но настоятельно попросил ее доложить барыне, что вот дескать пришел здешний один чиновник Перхотин, по особому делу,\r\nи если б не важное такое дело, то и не посмел бы придти - \"именно, именно в этих словах доложите\", попросил он девушку.\r\nТа ушла. Он остался ждать в передней. Сама госпожа Хохлакова, хотя еще не започивала, но была уже в своей спальне.\r\nБыла она расстроена с самого давешнего посещения Мити и уже предчувствовала, что в ночь ей не миновать обыкновенного в таких случаях с нею мигреня.\r\nВыслушав доклад девушки и удивившись, она однако раздражительно велела отказать, несмотря на то,\r\nчто неожиданное посещение в такой час незнакомого ей \"здешнего чиновника\" чрезвычайно заинтересовало ее дамское любопытство.\r\nНо Петр Ильич на этот раз уперся как мул:\r\nвыслушав отказ, он чрезвычайно настойчиво попросил еще раз доложить и передать именно \"в этих самых словах\",\r\nчто он \"по чрезвычайно важному делу, и они может быть сами будут потом сожалеть, если теперь не примут его\".\r\n\"Я точно с горы тогда летел\", рассказывал он потом сам. Горничная, удивленно оглядев его, пошла другой раз докладывать.\r\nГоспожа Хохлакова была поражена, подумала, расспросила каков он с виду и узнала, что \"очень прилично одеты-с, молодые и такие вежливые\".\r\nЗаметим в скобках и мельком, что Петр Ильич был довольно-таки красивый молодой человек и сам это знал о себе. Госпожа Хохлакова решилась выйти.\r\nБыла она уже в своем домашнем шлафроке и в туфлях, но на плечи она накинула черную шаль. \"Чиновника\" попросили войти в гостиную, в ту самую, в которой давеча принимали Митю.\r\nХозяйка вышла к гостю со строго вопросительным видом и, не пригласив сесть, прямо начала с вопроса: \"что угодно?\"\r\n- Я решился обеспокоить вас, сударыня, по поводу общего знакомого нашего Дмитрия Федоровича Карамазова,\r\n- начал было Перхотин, но только что произнес это имя, как вдруг в лице хозяйки изобразилось сильнейшее раздражение.\r\nОна чуть не взвизгнула и с яростью прервала его.\r\n- Долго ли, долго ли будут меня мучить этим ужасным человеком? - вскричала она исступленно.\r\n- Как вы смели, милостивый государь, как вы решились обеспокоить незнакомую вам даму в ее доме и в такой час...\r\nи явиться к ней говорить о человеке, который здесь же, в этой самой гостиной, всего три часа тому, приходил убить меня, стучал ногами и вышел как никто не выходит из порядочного дома.\r\nЗнайте, милостивый государь, что я на вас буду жаловаться, что я не спущу вам, извольте сей же час оставить меня... Я мать, я сейчас же... я... я...\r\n- Убить! Так он и вас хотел убить?\n - А разве он кого-нибудь уже убил? - стремительно спросила госпожа Хохлакова.\r\n- Соблаговолите выслушать, сударыня, только полминуты, и я в двух словах разъясню вам все, - с твердостью ответил Перхотин.\r\n- Сегодня, в пять часов пополудни, господин Карамазов занял у меня, по-товарищески, десять рублей, и я положительно знаю, что у него денег не было,\r\nа сегодня же в девять часов он вошел ко мне, неся в руках на виду пачку сторублевых бумажек, примерно в две или даже в три тысячи рублей.\r\nРуки же у него и лицо были все окровавлены, сам же казался как бы помешанным.\r\nНа вопрос мой, откуда взял столько денег, он с точностью ответил, что взял их сейчас пред тем от вас и что вы ссудили его суммою в три тысячи, чтоб ехать будто бы на золотые прииски.\r\n..\r\nВ лице госпожи Хохлаковой вдруг выразилось необычайное и болезненное волнение.\r\n- Боже! Это он старика-отца своего убил! - вскричала она, всплеснув руками. - Никаких я ему денег не давала, никаких! О, бегите, бегите!.\r\n. Не говорите больше ни слова! Спасайте старика, бегите к отцу его, бегите!\r\n- Позвольте, сударыня, итак вы не давали ему денег? Вы твердо помните, что не давали ему никакой суммы?\r\n- Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что он не умел оценить. Он вышел в бешенстве и затопал ногами. Он на меня бросился, а я отскочила...\r\nИ я вам скажу еще, как человеку, от которого теперь уж ничего скрывать не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это себе представить? Но что же мы стоим? Ах сядьте.\r\n.. Извините, я... Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и спасти несчастного старика от ужасной смерти!\r\n- Но если уж он убил его?\n - Ах, боже мой, в самом деле! Так что же мы теперь будем делать? Как вы думаете, что теперь надо делать?\r\nМежду тем она усадила Петра Ильича и села сама против него.\r\nПетр Ильич вкратце, но довольно ясно изложил ей историю дела, по крайней мере, ту часть истории,\r\nкоторой сам сегодня был свидетелем, рассказал и о сейчашнем своем посещении Фени, и сообщил известие о пестике.\r\nВсе эти подробности до-нельзя потрясли возбужденную даму, которая вскрикивала и закрывала глаза руками...\r\n- Представьте, я все это предчувствовала! Я одарена этим свойством, все, что я себе ни представлю, то и случится.\r\nИ сколько, сколько раз я смотрела на этого ужасного человека и всегда думала: вот человек, который кончит тем, что убьет меня. И вот так и случилось...\r\nТо-есть, если он убил теперь не меня, а только отца своего, то наверное потому что тут видимый перст божий, меня охранявший,\r\nда и сверх того сам он постыдился убить, потому что я ему сама, здесь, на этом месте, надела на шею образок с мощей Варвары великомученицы.\r\n..\r\nИ как же я была близка в ту минуту от смерти, я ведь совсем подошла к нему, вплоть, и он всю свою шею мне вытянул! Знаете, Петр Ильич...\r\n(извините, вас, кажется, вы сказали, зовут Петром Ильичем), знаете, я не верю в чудеса,\r\nно этот образок и это явное чудо со мною теперь - это меня потрясает, и я начинаю опять верить во все, что угодно.\r\nСлыхали вы о старце Зосиме?.. \"А впрочем я не знаю, что говорю... И представьте, ведь он и с образком на шее в меня плюнул.\r\n.. Конечно только плюнул, а не убил, и... и вон куда поскакал! Но куда ж мы-то, нам-то теперь куда, как вы думаете?\r\nПетр Ильич встал и объявил, что пойдет теперь прямо к исправнику и все ему расскажет, а там уж как тот сам знает.\r\n- Ах, это прекрасный, прекрасный человек, я знакома с Михаилом Макаровичем. Непременно, именно к нему.\r\nКак вы находчивы, Петр Ильич, и как хорошо это вы все придумали; знаете, я бы никак на вашем месте этого не придумала!\r\n- Тем более, что я и сам хороший знакомый исправнику, - заметил Петр Ильич,\r\nвсе еще стоя и видимо желая как-нибудь поскорее вырваться от стремительной дамы, которая никак не давала ему проститься с ней и отправиться.\r\n- И знаете, знаете, - лепетала она, - придите сказать мне, что там увидите и узнаете... и что обнаружится... и как его решат и куда осудят.\r\nСкажите, ведь у нас нет смертной казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого...\r\nВелите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду... О боже, да я и не засну даже. Знаете, не поехать ли мне самой с вами?..\r\n- Н-нет-с, а вот если бы вы написали вашею рукой сейчас три строки, на всякий случай, о том, что денег Дмитрию Федоровичу никаких не давали, то было бы может быть не лишне.\r\n.. на всякий случай...\r\n- Непременно! - восторженно прыгнула к своему бюро госпожа Хохлакова. - И знаете, вы меня поражаете, вы меня просто потрясаете вашею находчивостью и вашим умением в этих делах.\r\n.. Вы здесь служите? Как это приятно услышать, что вы здесь служите...\r\nИ еще говоря это, она быстро начертала на полулисте почтовой бумаги три крупные следующие строчки:\r\n\"Никогда в жизни моей я не давала взаймы несчастному Дмитрию Федоровичу Карамазову (так как он все же теперь несчастен) трех тысяч рублей сегодня,\r\nда и никаких других денег никогда, никогда!\r\nВ том клянусь всем, что есть святого в нашем мире.\r\nХохлакова\".\n - Вот эта записка! - быстро обернулась она к Петру Ильичу. - Идите же, спасайте. Это великий подвиг с вашей стороны.\r\nИ она три раза его перекрестила. Она выбежала провожать его даже до передней.\r\n- Как я вам благодарна! Вы не поверите, как я вам теперь благодарна за то, что вы зашли ко мне к первой.\r\nКак это мы с вами не встречались? Мне очень лестно бы было вас принимать и впредь в моем доме.\r\nИ как это приятно слышать, что вы здесь служите... и с такою точностью, с такой находчивостью.\r\n.. Но вас они должны ценить, вас должны наконец понять, и все, что я бы могла для вас сделать, то поверьте...\r\nО, я так люблю молодежь! Я влюблена в молодежь. Молодые люди это - основание всей теперешней страждущей нашей России, вся надежда ее... О, идите, идите!..\r\nНо Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила.\r\nВпрочем госпожа Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже несколько смягчившее тревогу его о том, что он втянулся в такое скверное дело.\r\nВкусы бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. \"И вовсе она не такая пожилая\", подумал он с приятностью, - \"напротив, я бы принял ее за ее дочь\".\r\nЧто же до самой госпожи Хохлаковой, то она была просто очарована молодым человеком.\r\n\"Столько уменья, столько аккуратности ив таком молодом человеке в наше время, и все это при таких манерах и наружности.\r\nВот говорят про современных молодых людей, что они ничего не умеют, вот вам пример и т.\r\nд. и т. д.\r\n\" Так что об \"ужасном происшествии\" она просто даже позабыла и только уж ложась в постель и вдруг вновь вспомнив о том, \"как близка была от смерти\", она проговорила:\r\n\"Ах, это ужасно, ужасно!\r\n\" Но тотчас же заснула самым крепким и сладким сном.\r\nЯ бы впрочем и не стал распространяться о таких мелочных и эпизодных подробностях,\r\nесли б эта сейчас лишь описанная мною эксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе не старою еще вдовицей\r\nне послужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного и аккуратного молодого человека,\r\nо чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашем городке и о чем может быть и мы скажем особое словечко, когда заключим наш длинный рассказ о братьях Карамазовых.\r\nII. ТРЕВОГА.\r\nИсправник наш Михаил Макарович Макаров, отставной подполковник, переименованный в надворные советники, был человек вдовый и хороший.\r\nПожаловал же к нам всего назад лишь три года, но уже заслужил общее сочувствие тем главное. что \"умел соединить общество\".\r\nГости у него не переводились, и казалось без них он бы и сам прожить не мог.\r\nНепременно кто-нибудь ежедневно у него обедал, хоть два, хоть один только гость, но без гостей и за стол не садились.\r\nБывали и званые обеды, под всякими, иногда даже неожиданными предлогами.\r\nКушанье подавалось хоть и не изысканное, но обильное, кулебяки готовились превосходные, а вина хоть и не блистали качеством, зато брали количеством.\r\nВо входной комнате стоял биллиард с весьма приличною обстановкой, то есть даже с изображениями скаковых английских лошадей в черных рамках по стенам,\r\nчто, как известно, составляет необходимое украшение всякой биллиардной у холостого человека.\r\nКаждый вечер играли в карты, хоть бы на одном только столике.\r\nНо весьма часто собиралось и все лучшее общество нашего города, с маменьками и девицами, потанцовать.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "и выведенный из карцера рядовой Постников \"был сделан\" при усердном содействии новоприбывших из армии молодых товарищей.\r\nЭти неиспорченные гвардейским либерализмом люди в совершенстве выставили на нем все point sur les i, в полной мере определенные ему его батальонным командиром.\r\nЗатем наказанный Постников был поднят и непосредственно отсюда на той же шинели, на которой его секли, перенесен в полковой лазарет.\r\n15\r\nБатальонный командир Свиньин, по получении донесения об исполнении экзекуции, тотчас же сам отечески навестил Постникова в лазарете и,\r\nк удовольствию своему, самым наглядным образом убедился, что приказание его исполнено в совершенстве.\r\nСердобольный и нервный Постников был \"сделан как следует\".\r\nСвиньин остался доволен и приказал дать от себя наказанному Постникову фунт сахару и четверть фунта чаю, чтоб он мог услаждаться, пока будет на поправке.\r\nПостников, лежа на койке, слышал это распоряжение о чае и отвечал:\r\n- Много доволен, ваше высокородие, благодарю за отеческую милость.\r\nИ он в самом деле был \"доволен\", потому что, сидя три дня в карцере, он ожидал гораздо худшего.\r\nДвести розог, по тогдашнему сильному времени, очень мало значили в сравнении с теми наказаниями, какие люди переносили по приговорам военного суда;\r\nа такое именно наказание и досталось бы Постникову, если бы, к счастию его, не произошло всех тех смелых и тактических эволюции, о которых выше рассказано.\r\nНо число всех довольных рассказанным происшествием этим не ограничилось.\n\n 16\r\nПод сурдинкою подвиг рядового Постникова располозся по разным кружкам столицы, которая в то время печатной безголосицы жила в атмосфере бесконечных сплетен.\r\nВ устных передачах имя настоящего героя - солдата Постникова - утратилось, но зато сама эпопея раздулась и приняла очень интересный, романтический характер.\r\nГоворили, будто ко дворцу со стороны Петропавловской крепости плыл какой-то необыкновенный пловец,\r\nв которого один из стоявших у дворца часовых выстрелил и пловца ранил, а проходивший инвалидный офицер бросился в воду и спас его, за что и получили:\r\nодин - должную награду, а другой - заслуженное наказание.\r\nНелепый слух этот дошел и до подворья, где в ту пору жил осторожный и неравнодушный к \"светским событиям\" владыко,\r\nблагосклонно благоволивший к набожному московскому семейству Свиньиных.\r\nПроницательному владыке казалось неясным сказание о выстреле.\r\nЧто же это за ночной пловец? Если он был беглый узник, то за что же наказан часовой, который исполнил свой долг, выстрелив в него, когда тот плыл через Неву из крепости?\r\nЕсли же это не узник, а иной загадочный человек, которого надо было спасать из волн Невы, то почему о нем мог знать часовой?\r\nИ тогда опять не может быть, чтоб это было так, как о том в мире суесловят.\r\nВ мире многое берут крайне легкомысленно и суесловят, но живущие в обителях и на подворьях ко всему относятся гораздо серьезнее и знают о светских делах самое настоящее.\r\n17\r\nОднажды, когда Свиньин случился у владыки, чтобы принять от него благословение, высокочтимый хозяин заговорил с ним \"кстати о выстреле\".\r\nСвиньин рассказал всю правду, в которой, как мы знаем, не было ничего похожего на то, о чем повествовали \"кстати о выстреле\".\r\nВладыко выслушал настоящий рассказ в молчании, слегка шевеля своими беленькими четками и не сводя своих глаз с рассказчика.\r\nКогда же Свиньин кончил, владыко тихо журчащею речью произнес:\r\n- Посему надлежит заключить, что в сем деле не все и не везде излагалось согласно с полною истиной?\r\nСвиньин замялся и потом отвечал с уклоном, что докладывал не он, а генерал Кокошкин.\r\nВладыко в молчании перепустил несколько раз четки сквозь свои восковые персты и потом молвил:\n - Должно различать, что есть ложь и что неполная истина.\r\nОпять четки, опять молчание, и наконец тихоструйная речь:\n - Неполная истина не есть ложь. Но о сем наименьше.\r\n- Это действительно так, - заговорил поощренный Свиньин. - Меня, конечно, больше всего смущает, что я должен был подвергнуть наказанию этого солдата, который хотя нарушил свой долг...\r\nЧетки и тихоструйный перебив:\n - Долг службы никогда не должен быть нарушен.\r\n- Да, но это им было сделано по великодушию, по состраданию, и притом с такой борьбой и с опасностью: он понимал, что, спасая жизнь другому человеку, он губит самого себя.\r\n.. Это высокое, святое чувство!\r\n- Святое известно богу, наказание же на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу Писания.\r\nЛозу гораздо легче перенесть на грубом теле, чем тонкое страдание в духе. В сем справедливость от вас нимало не пострадала.\r\n- Но он лишен и награды за спасение погибавших.\r\n- Спасение погибающих не есть заслуга, но паче долг. Кто мог спасти и не спас - подлежит каре законов, а кто спас, тот исполнил свой долг.\n Пауза, четки и тихоструй:\r\n- Воину претерпеть за свой подвиг унижение и раны может быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком.\r\nНо что во всем сем наибольшее - это то, чтобы хранить о всем деле сем осторожность и отнюдь нигде не упоминать о том, кому по какому-нибудь случаю о сем было сказывано.\r\nОчевидно, и владыко был доволен.\n\n 18\r\nЕсли бы я имел дерзновение счастливых избранников неба, которым, по великой их вере, дано проницать тайны божия смотрения, то я,\r\nможет быть, дерзнул бы дозволить себе предположение, что, вероятно, и сам бог был доволен поведением созданной им смирной души Постникова.\r\nНо вера моя мала; она не дает уму моему силы зреть столь высокого: я держусь земного и перстного.\r\nЯ думаю о тех смертных, которые любят добро просто для самого добра и не ожидают никаких наград за него где бы то ни было.\r\nЭти прямые и надежные люди тоже, мне кажется, должны быть вполне довольны святым порывом любви и не менее святым терпением смиренного героя моего точного и безыскусственного рассказа.\r\n1887",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "- Хе-хе, да, может, я и не порядочный человек-с?\n\n - Это опять-таки ваше дело... а, впрочем, на какой же черт после этого надо было вам живого Багаутова?\r\n- Да хоть бы только поглядеть на дружка-с. Вот бы взяли с ним бутылочку да и выпили вместе.\r\n- Он бы с вами и пить не стал.\n\n - Почему? Noblesse oblige? Ведь вот пьете же вы со мной-с; чем он вас лучше?\r\n- Я с вами не пил.\n\n - Почему же такая вдруг гордость-с?\n\n Вельчанинов вдруг нервно и раздражительно расхохотался:\r\n- Фу, черт! да вы решительно \"хищный тип\" какой-то! Я думал, что вы только \"вечный муж\", и больше ничего!\r\n- Это как же так \"вечный муж\", что такое? - насторожил вдруг уши Павел Павлович.\n\n - Так, один тип мужей... долго рассказывать. Убирайтесь-ка лучше, да и пора вам; надоели вы мне!\r\n- А хищно-то что ж? Вы сказали хищно?\n\n - Я сказал, что вы \"хищный тип\", - в насмешку вам сказал.\r\n- Какой такой \"хищный тип-с\"? Расскажите, пожалуйста, Алексей Иванович, ради бога-с, или ради Христа-с.\r\n- Ну да довольно же, довольно! - ужасно вдруг опять рассердился и закричал Вельчанинов - пора вам, убирайтесь!\r\n- Нет, не довольно-с! - вскочил и Павел Павлович, - даже хоть и надоел я вам, так и тут не довольно, потому что мы еще прежде должны с вами выпить и чокнуться!\r\nВыпьем, тогда я уйду-с, а теперь не довольно!\r\n- Павел Павлович, можете вы сегодня убраться к черту или нет?\r\n- Я могу убраться к черту-с, но сперва мы выпьем! Вы сказали, что не хотите пить именно со мной; ну, а я хочу, чтобы вы именно со мной-то и выпили!\r\nОн уже не кривлялся более, он уже не подхихикивал.\r\nВсе в нем опять вдруг как бы преобразилось и до того стало противоположно всей фигуре и всему тону еще сейчашнего Павла Павловича, что Вельчанинов был решительно озадачен.\r\n- Эй, выпьем, Алексей Иванович, эй, не отказывайте! - продолжал Павел Павлович, схватив крепко его за руку и странно смотря ему в лицо. Очевидно, дело шло не об одной только выпивке.\r\n- Да, пожалуй, - пробормотал тот, - где же... тут бурда...\r\n- Ровно на два стакана осталось, бурда чистая-с, но мы выпьем и чокнемся-с! Вот-с, извольте принять ваш стакан.\n\n Они чокнулись и выпили.\r\n- Ну, а коли так, коли так... ах. - Павел Павлович вдруг схватился за лоб рукой и несколько мгновений оставался в таком положении.\r\nВельчанинову померещилось, что он вот-вот да и выговорит сейчас самое последнее слово.\r\nНо Павел Павлович ничего ему не выговорил; он только посмотрел на него и тихо, во весь рот, улыбнулся опять давешней хитрой и подмигивающей улыбкой.\r\n- Чего вы от меня хотите, пьяный вы человек! Дурачите вы меня! - неистово закричал Вельчанинов, затопав ногами.\r\n- Не кричите, не кричите, зачем кричать? - торопливо замахал рукой Павел Павлович. - Не дурачу, не дурачу! Вы знаете ли, что вы теперь - вот чем для меня стали.\r\nИ вдруг он схватил его руку и поцеловал. Вельчанинов не успел опомниться.\n\n - Вот вы мне теперь кто-с! А теперь - я ко всем чертям!\r\n- Подождите, постойте! - закричал опомнившийся Вельчанинов. - Я забыл вам сказать...\r\nПавел Павлович повернулся от дверей.\r\n- Видите, - забормотал Вельчанинов чрезвычайно скоро, краснея и смотря совсем в сторону, - вам бы следовало завтра непременно быть у Погорельцевых.\r\n.. познакомиться и поблагодарить, - непременно...\r\n- Непременно, непременно, уж как и не понять-с! - с чрезвычайною готовностью подхватил Павел Павлович, быстро махая рукой в знак того, что и напоминать бы не надо.\r\n- И к тому же вас и Лиза очень ждет. Я обещал...\r\n- Лиза, - вернулся вдруг опять Павел Павлович, - Лиза? Знаете ли вы, что такое была для меня Лиза-с, была и есть-с? Была и есть! - закричал он вдруг почти в исступлении, - но.\r\n.. Хе! Это после-с; все будет после-с... а теперь - мне мало уж того, что мы с вами выпили, Алексей Иванович, мне другое удовлетворение необходимо-с!..\r\nОн положил на стул шляпу и, как давеча, задыхаясь немного, смотрел на него.\n\n - Поцелуйте меня, Алексей Иванович, - предложил он вдруг.\r\n- Вы пьяны? - закричал тот и отшатнулся.\n\n - Пьян-с, а вы все-таки поцелуйте меня, Алексей Иванович, эй, поцелуйте! Ведь поцеловал же я вам сейчас ручку!\r\nАлексей Иванович несколько мгновений молчал, как будто от удару дубиной по лбу.\r\nНо вдруг он наклонился к бывшему ему по плечо Павлу Павловичу и поцеловал его в губы, от которых очень пахло вином. Он не совсем, впрочем, был уверен, что поцеловал его.\r\n- Ну уж теперь, теперь...\r\n- опять в пьяном исступлении крикнул Павел Павлович, засверкав своими пьяными глазами, - теперь вот что-с: я тогда подумал - \"неужто и этот?\r\nуж если этот, думаю, если уж и он тоже, так кому же после этого верить!\"\r\nПавел Павлович вдруг залился слезами.\n\n - Так понимаете ли, какой вы теперь друг для меня остались?!\r\nИ он выбежал с своей шляпой из комнаты. Вельчанинов опять простоял несколько минут на одном месте, как и после первого посещения Павла Павловича.\r\n\"Э, пьяный шут, и больше ничего!\" - махнул он рукой.\n\n \"Решительно больше ничего!\" - энергически подтвердил он, когда уже разделся и лег в постель.\n\n VIII. ЛИЗА БОЛЬНА\r\nНа другой день поутру, в ожидании Павла Павловича, обещавшего не запоздать, чтобы ехать к Погорельцевым, Вельчанинов ходил по комнате, прихлебывал свой кофе,\r\nкурил и каждую минуту сознавался себе, что он похож на человека, проснувшегося утром и каждый миг вспоминающего о том, как он получил накануне пощечину.\r\n\"Гм... он слишком понимает, в чем дело, и отмстит мне Лизой!\" - думал он в страхе.\r\nМилый образ бедного ребенка грустно мелькнул перед ним. Сердце его забилось сильнее от мысли, что он сегодня же, скоро, через два часа, опять увидит свою Лизу.\r\n\"Э, что тут говорить! - решил он с жаром, - теперь в этом вся жизнь и вся моя цель! Что там все эти пощечины и воспоминания!.\r\n. И для чего я только жил до сих пор? Беспорядок и грусть... а теперь - все другое, все по-другому!\"\r\nНо, несмотря на свой восторг, он задумывался все более и более.\r\n\"Он замучает меня Лизой, - это ясно! И Лизу замучает. Вот на этом-то он меня и доедет, за все. Гм...\r\nбез сомнения, я не могу же позволить вчерашних выходок с его стороны, - покраснел он вдруг, - и... и вот, однако же, он не идет, а уж двенадцатый час!\"\r\nОн ждал долго, до половины первого, и тоска его возрастала все более и более. Павел Павлович не являлся.\r\nНаконец давно уж шевелившаяся мысль о том, что тот не придет нарочно, единственно для того, чтобы выкинуть еще выходку по-вчерашнему, раздражила его вконец:\r\n\"Он знает, что я от него завишу, и что будет теперь с Лизой!\r\nИ как я явлюсь к ней без него!\"\r\nНаконец он не выдержал и ровно в час пополудни поскакал сам к Покрову.\r\nВ номерах ему объявили, что Павел Павлович дома и не ночевал, а пришел лишь поутру в девятом часу, побыл всего четверть часика да и опять отправился.\r\nВельчанинов стоял у двери Павла Павловичева номера, слушал говорившую ему служанку и машинально вертел ручку запертой двери и потягивал ее взад и вперед.\r\nОпомнившись, он плюнул, оставил замок и попросил сводить его к Марье Сысоевне. Но та, услыхав о нем, и сама охотно вышла.\r\nЭто была добрая баба, \"баба с благородными чувствами\", как выразился о ней Вельчанинов, когда передавал потом свой разговор с нею Клавдии Петровне.\r\nРасспросив коротко о том, как он отвез вчера \"дево'чку\", Марья Сысоевна тотчас же пустилась в рассказы о Павле Павловиче.\r\nПо ее словам, \"не будь только робеночка, давно бы она его выжила.\r\nЕго и из гостиницы сюда выжили, потому что очень уж безобразничал.\r\nНу, не грех ли, с собой девку ночью привел, когда тут же робеночек с понятием!\r\nКричит: \"Это вот тебе будет мать, коли я того захочу!\" Так верите ли, чего уж девка, а и та ему плюнула в харю.\r\nКричит: \"Ты, говорит, мне не дочь, в... док\".\r\n- Что вы? - испугался Вельчанинов.\r\n- Сама слышала.\r\nОно хоть и пьяный человек, ровно как в бесчувствии, да все же при робенке не годится; хоть и малолеток, а все умом про себя дойдет! Плачет дев`очка, совсем, вижу, замучилась.\r\nА намедни тут на дворе у нас грех вышел: комиссар, что ли, люди сказывали, номер в гостинице с вечера занял, а к утру и повесился.\r\nСказывали, деньги прогулял.\r\nНарод сбежался, Павла-то Павловича самого дома нет, а робенок без призору ходит, гляжу,\r\nи она там в коридоре меж народом, да из-за других и выглядывает, чудно так на висельника-то глядит.\r\nЯ ее поскорей сюда отвела.\r\nЧто ж ты думаешь, - вся дрожью дрожит, почернела вся, и только что привела - она и грохнулась. Билась-билась, насилу очнулась. Родимчик, что ли, а с того часу и хворать начала.\r\nУзнал он, пришел - исщипал ее всю - потому он не то чтобы драться, а все больше щипится, а потом нахлестался винища-то, пришел да и пужает ее:\r\n\"Я, говорит, тоже повешусь, от тебя повешусь;\r\nвот на этом самом, говорит, шнурке, на сторе повешусь\"; и петлю при ней делает.\r\nА та-то себя не помнит - кричит, ручонками его обхватила: \"Не буду, кричит, никогда не буду\". Жалость!\r\nВельчанинов хотя и ожидал кой-чего очень странного, но эти рассказы его так поразили, что он даже и не поверил.\r\nМарья Сысоевна много еще рассказывала; был, например, один случай, что если бы не Марья Сысоевна, то Лиза из окна бы, может, выбросилась.\r\nОн вышел из номера сам точно пьяный. \"Я убью его палкой, как собаку, по голове!\" - мерещилось ему. И он долго повторял это про себя.\r\nОн нанял коляску и отправился к Погорельцевым.\r\nЕще не выезжая из города, коляска принуждена была остановиться на перекрестке, у мостика через канаву, через который пробиралась большая похоронная процессия.\r\nИ с той и с другой стороны моста стеснилось несколько поджидавших экипажей; останавливался и народ.\r\nПохороны были богатые, и поезд провожавших карет был очень длинен, и вот в окошке одной из этих провожавших карет мелькнуло вдруг перед Вельчаниновым лицо Павла Павловича.\r\nОн не поверил бы, если бы Павел Павлович не выставился сам из окна и не закивал ему улыбаясь.\r\nПо-видимому, он ужасно был рад, что узнал Вельчанинова; даже начал делать из кареты ручкой.\r\nВельчанинов выскочил из коляски и, несмотря на тесноту, на городовых и на то что карета Павла Павловича въезжала уже на мост, подбежал к самому окошку. Павел Павлович сидел один.\r\n- Что с вами, - закричал Вельчанинов, - зачем вы не пришли? как вы здесь?\r\n- Долг отдаю-с, - не кричите, не кричите, - долг отдаю, - захихикал Павел Павлович, весело прищуриваясь, - бренные останки истинного друга провожаю, Степана Михайловича.\r\n- Нелепость это все, пьяный вы, безумный человек! - еще сильнее прокричал озадаченный было на миг Вельчанинов. - Выходите сейчас и садитесь со мной; сейчас!\r\n- Не могу-с, долг-с...\r\n- Я вас вытащу! - вопил Вельчанинов.\r\n- А я закричу-с! А я закричу-с! - все так же весело подхихикивал Павел Павлович - точно с ним играют, - прячась, впрочем, в задний угол кареты.\r\n- Берегись, берегись, задавят! - закричал городовой. Действительно, при спуске с моста чья-то посторонняя карета, прорвавшая поезд, наделала тревоги.\r\nВельчанинов принужден был отскочить; другие экипажи и народ тотчас же оттеснили его далее. Он плюнул и пробрался к своей коляске.\r\n\"Все равно, такого и без того нельзя с собой везти!\" - подумал он с продолжавшимся тревожным изумлением.\r\nКогда он передал Клавдии Петровне рассказ Марьи Сысоевны и странную встречу на похоронах, та сильно задумалась:\r\n\"Я за вас боюсь, - сказала она ему, - вы должны прервать с ним всякие отношения, и чем скорее, тем лучше\".\r\n- Шут он пьяный, и больше ничего! - запальчиво вскричал Вельчанинов, - стану я его бояться! И как я прерву отношения, когда тут Лиза. Вспомните про Лизу!\r\nМежду тем Лиза лежала больная; вчера вечером с нею началась лихорадка, и из города ждали одного известного доктора, за которым чем свет послали нарочного.\r\nВсе это окончательно расстроило Вельчанинова. Клавдия Петровна повела его к больной.\r\n- Я вчера к ней очень присматривалась, - заметила она, остановившись перед комнатой Лизы, - это гордый и угрюмый ребенок;\r\nей стыдно, что она у нас и что отец ее так бросил; вот в чем вся болезнь, по-моему.\r\n- Как бросил? Почему вы думаете, что бросил?\r\n- Уж одно то, как он отпустил ее сюда, совсем в незнакомый дом, и с человеком... тоже почти незнакомым или в таких отношениях...\r\n- Да я ее сам взял, силой взял; я не нахожу...\n\n - Ах, боже мой, это уж Лиза, ребенок, находит! По-моему, он просто никогда не приедет.\r\nУвидев Вельчанинова одного, Лиза не изумилась; она только скорбно улыбнулась и отвернула свою горевшую в жару головку к стене.\r\nОна ничего не отвечала на робкие утешения и на горячие обещания Вельчанинова завтра же наверно привезти ей отца. Выйдя от нее, он вдруг заплакал.\r\nДоктор приехал только к вечеру. Осмотрев больную, он с первого слова всех напугал, заметив, что напрасно его не призвали раньше.\r\nКогда ему объявили, что больная заболела всего только вчера вечером, он сначала не поверил.\r\n\"Все зависит от того, как пройдет эта ночь\", - решил он наконец и, сделав свои распоряжения, уехал, обещав прибыть завтра как можно раньше.\r\nВельчанинов хотел было непременно остаться ночевать; но Клавдия Петровна сама упросила его еще раз \"попробовать привезти сюда этого изверга\".\r\n- Еще раз? - в исступлении переговорил Вельчанинов. - Да я его теперь свяжу и в своих руках привезу!\r\nМысль связать и привезти Павла Павловича в руках овладела им вдруг до крайнего нетерпения.\r\n\"Ничем, ничем не чувствую я теперь себя пред ним виноватым! - говорил он Клавдии Петровне, прощаясь с нею.\r\n- Отрекаюсь от всех моих вчерашних низких, плаксивых слов, которые здесь говорил!\" - прибавил он в негодовании.\r\nЛиза лежала с закрытыми глазами и, по-видимому, спала; казалось, ей стало лучше.\r\nКогда Вельчанинов нагнулся осторожно к ее головке, чтобы, прощаясь, поцеловать хоть краешек ее платья, - она вдруг открыла глаза, точно поджидала его, и прошептала: \"Увезите меня\".\r\nЭто была тихая, скорбная просьба, безо всякого оттенка вчерашней раздражительности,\r\nно вместе с тем послышалось и что-то такое, как будто она и сама была вполне уверена, что просьбу ее ни за что не исполнят.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги За что автора Чарская Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Л. А. Чарская \n\n За что? \n\n Моя повесть о самой себе. \n\n\n\n Эту повесть детской души\r\nпосвящаю дорогому отцу и другу. \n\n\n Детства дни -- луч солнца яркий, \n Как мечта прекрасный луч.\r\nДетство -- утро золотое, \n Без суровых, мглистых туч. \n Как ни грустно горе в детстве,\r\nТо, что мнилось им тогда, \n То пустым, ничтожным кажет \n После, в зрелые года. \n И охотно вновь ребенком\r\nЯ б желала снова стать, \n Чтоб по детски наслаждаться, \n И по детски же страдать... \n\n ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ\r\nРозы цвели и благоухали... Небо смеялось, и старый сад светло улыбался жаркой июльской улыбкой....\r\nВ глубоком кресле на веранде, облитой потоками золотых лучей, сидела больная.\r\nЕе бледное, усталое, изнуренное лицо, впалые, безжизненные глаза, ее прозрачная кожа и исхудалое тело говорили о продолжительном недуге.\r\nВзгляд больной покоился на прильнувшей к ее коленям голове молодой женщины, которая приютилась у ее ног.\r\nЭта молодая женщина составляла полную противоположность больной: она казалась воплощением жизни, несмотря на печальное выражение глаз, с любовью и сочувствием устремленных на больную.\r\nВзор больной встретился с этим взором, пытливым и любящим ... Легкий вздох приподнял исхудалую грудь... Что-то влажное и блестящее сверкнуло в глубоких страдальческих глазах.\r\nБольная положила свою прозрачную, исхудалую руку на русую головку, покоившуюся на ее коленях, и проговорила:\r\n--Дитя мое! Не знаю, поможет ли мне небо юга, к которому меня посылают врачи, и долго ли я проживу на свете... Быть может нам не суждено больше увидеться.\r\n.. А потому у меня к тебе просьба... возможно, что уже последняя в жизни ...Я уверена, что ты мне не откажешь...\r\nСухой прерывистый кашель прервал речь больной. Она откинулась на подушки, а когда приступ кашля прошел, продолжала слабым, тихим голосом:\r\n--Наши жизни сплелись так тесно, так крепко... Судьба сблизила нас.\r\nТы помнишь, какую огромную роль я сыграла в твоей жизни?\r\nТы помнишь, сколько горя, злобы и вражды осталось позади нас; сколько ненависти было до тех пор, пока ты не узнала меня, моя девочка.\r\n..\r\nМы обе были виноваты. Я, смело войдя в твою жизнь, не смогла понять твою гордую, свободную, как птица, душу и невольно наносила ей одну сердечную рану за другой.\r\n.. Ты, возненавидя меня, замечала во мне только одни недостатки и видела в каждом моем поступке лишь темные стороны.\r\n.\r\n.\r\nПочему так распорядилась судьба? От чего она не сразу дала мне ключ к сердцу моей девочки?\r\nЗа что мы обе страдали так долго? Ты своей ненавистью и злобой ко мне, я -- видя полное бессилие унять это чувство.\r\n.. Но, слава Богу, все это минуло как кошмар, как гадкий сон, как темный осенний вечер.\r\n.\r\n.\r\nИ теперь, когда я завоевала любовь моей девочки, мне хотелось бы вспомнить то далекое, темное время,\r\nкоторое не вернуться уже никогда, вспомнить именно теперь, когда, может быть, я последние дни вижусь с тобой.\r\n..\r\nГолос больной слабел с каждой минутой... Это не был уже обычный человеческий голос: звоном голубиных крыльев, шелестом ветра, тихим журчанием реки веяло от него ...\r\n--Нет! Нет, мама! Не говори так! -- с жаром воскликнула молодая женщина, прильнув горячим поцелуем к исхудалой руке.\r\n-- Ты должна жить, жить для нас дорогая ... Должна!.. Для семьи, для отца, для меня!.\r\n.\r\nНеужели же я нашла мое сокровище, мою маму, что бы потерять ее снова?\r\nТы должна жить ради того, что бы дать мне возможность загладить все то зло, которое я причинила тебе когда--то невольно.\r\n..\r\nЛегкая улыбка заиграла на печально красивом лице больной.\r\n--Выслушай мою просьбу, девочка, -- произнесла она тихо - тихо, чуть слышно.-- Твои детские годы, вся твоя жизнь сложилась так странно и необычно, совсем не так как у других.\r\nИ, по воле судьбы, мне пришлось в этом сыграть немалую роль... У тебя, я знаю, есть много юных друзей, которые жадно ловят каждое твое слово...\r\nОткрой же им историю твоей жизни, твоего странного детства, расскажи им одну истинную правду без прикрас...\r\nА так как наши жизни сплетены так тесно, то это будет и повесть о той, которая тебя так любила, и которую ты так долго не могла понять.\r\n.. И пусть твои юные друзья узнают хорошие и плохие стороны одной человеческой души. Кто знает? -- быть может эта правдивая история принесет пользу другим.\r\nБыть может им не безынтересно будет узнать о девочке, мечтавшей стать принцессой и оставшейся Сандрильоной. Увы! Сандрильоны встречаются чаще, много чаще чем принцессы!.\r\n. А одна гордая странная душа не хотела согласиться с этим ... Быть может история этой странной души научит слишком гордых смирению, слишком несчастных одарит надеждой.\r\nБыть может, иных она наведет на размышление как трудно иногда нам понять наших близких, как легко -- несправедливо их осудить, возненавидеть...\r\nЯ знаю что тяжело будет тебе раскрыть целый ряд тайн и шаг за шагом описать твою жизнь не щадя себя ...Но ты сделаешь это для меня и для тех, которых считаешь своими друзьями....\r\nНовый приступ кашля прервал речь больной.\r\n-- Да, да ... Я исполню твое желание, дорогая! -- ответила стоявшая на коленях молодая женщина.\r\n-- Клянусь тебе что, исполню все, что ты попросишь у меня!\r\nЯ напишу всю правду, открою заветную тайну моей души, я расскажу им о той женщине, которая отплатила любовью за муки, лаской за вражду.\r\n.. Ты понимаешь меня, дорогая?\r\nГлаза больной широко раскрылись. Улыбка счастья заиграла на лице.\r\nА розы цвели и благоухали. Чудная сказка из зелени , солнца и цветов искрилась , сияла и тихо лепетала о чем--то кругом и над ними.\r\nВскоре больная уехала к другому солнцу, к другому небу и розам.\r\nА когда вернулась вполне поправившейся, здоровой и бодрой, она нашла у себя на столе объемистую рукопись, написанную по ее желанию.\r\n*** \n\n Эта выздоровевшая больная моя вторая мать, а та, которая исполнила данное ей слово, -- я.\r\nЯ написала мою повесть о самой себе, рассказала историю моего странного детства, открыл в ней всю мою душу...\r\nИсполняя волю моей дорогой, я отдаю эту повесть вам на суд, мои милые юные друзья. Вероятно, многое в этой повести покажется вам странным, многое вызовет ваше недоумение.\r\nБыть может даже самый способ рассказа, в иных местах фантастический, полусказочный, вызовет ваше недоумение, покажется вам странным.\r\nНо -- прочтите все до конца, и тогда вы поймете, чем объясняются эти кажущиеся странности, тогда только вы,\r\nузнав характер той, которая писала эту повесть, в состоянии будете объяснить себе ее странности.\r\nЧАСТЬ ПЕРВАЯ \n\n ГЛАВА I \n\n О чем шептали старые сосны. \n\n\n Синим сапфиром горело небо над зеленой рощей.\r\nЗолотые иглы солнечных лучей пронзали и пышную листву берез, и бархатную хвою сосен, и серебряные листья стройных молоденьких тополей.\r\nВетер рябил изумрудную зелень, и шепот рощи разносился далеко -- далеко...\r\nСтарые сосны шептали: \n -- Мы знаем славную сказку! \n Им вторили кудрявые, белоснежные березы: \n -- И мы, и мы знаем сказку!\r\n-- Не сказку, а быль! Быль мы знаем! -- звенели серебряными листьями молодые, гибкие тополя.\r\n-- Правдивую быль, прекрасную как сказка! Правдивую быль расскажем мы вам, -- зашептали и сосны и березы и тополя разом.\r\nКакая-то птичка чирикнула в кустах: \n -- Быль! Быль! Быль расскажут вам старые сосны. Слушайте! Слушайте их!\r\nИ сосны зашептали так тихо и так звонко в одно и то же время, что маленькая девочка, приютившаяся под одной из них, самой пышной и самой красивой, услышала все от слова до слова.\r\nИ правда: то была не сказка, а быль. Славная быль -- сказка!\r\nЖил на свете человек-- шептали старые сосны, -- прекрасный как солнце, с золотым сердцем, полным благородства и доброты.\r\n\"Честность и труд\" было его девизом, с которым он вступал на жизненный путь.\r\nЖила-была, так же, девушка на свете, нежная, как цветок мимозы, кроткая как голубка, любимица семьи.\r\nИ встретились они оба, -- и прекрасный как солнце, человек и кроткая, как голубка, девушка. Встретились, полюбили друг друга и поженились...\r\nОх, что это была за жизнь! Что это было за счастье! В сказках только встречается такое. Но так как жизнь не сказка, то в жизни нет полного счастья...\r\nСтоял январь. Гудела вьюга. Метель плясала и кружилась над серым городом. Люди спешили в церковь. Было воскресение.\r\nИ в этот день у счастливой пары родилась дочь, малюсенькая, малюсенькая девочка с живыми серыми глазами.\r\nУ колыбели девочки сошлись четыре добрые волшебницы, -- или нет!\r\nне волшебницы, а, вернее четыре добрые, простые девушки, родные тетки новорожденной, сестры матери, лежавшей в соседней комнате на смертном одре.\r\n-- Какое странное лицо у девочки! -- сказала старшая из теток, Юлия, поклонница всего таинственного -- помяните мое слово, она не долго проживет, эта девочка.\r\n-- Что ты! что ты! -- замахала на нее руками вторая из сестер, Ольга, стройная, высокая с добрым, ласковым лицом.\r\n-- Дитя должно жить, будет жить нам на радость... И если что--либо случиться с сестрой Ниной, -- мы вырастим малютку и все четверо заменим ей мать.\r\n--Да, да! Она будет наша! -- произнесла третья сестра, Лиза, полная, голубоглазая, тридцатилетняя девушка, с мягким ласковым взором, скрытым очками.-- Клянусь, я заменю ей мать.\r\n-- Сегодня воскресенье,-- произнесла самая младшая из сестер -- Капитолина, или Линушка, как ее звали в семье, и ее жизнерадостные карие глаза,\r\nоживляющие некрасивое, но чрезвычайно симпатичное лицо, остановились на девочке,-- ребенок родился в воскресенье!\r\nА воскресные дети бывают обыкновенно счастливы.\r\n--Девочка будет счастлива! Она должна быть счастлива! -- хором подхватили сестры.\r\nИ вдруг им почудилось, что кто-то легкий и призрачный, приблизился к ним и встал между ними и колыбелью.\r\nКакая-то серая фигура под капюшоном, с видом монахини, что-то легкое, воздушное, как сон ...\r\nСерая женщина неслышно скользнула к колыбели и, склонившись над ребенком, как будто поцеловала его.\r\n-- Это судьба!-- шепнула Юлия, первая, заметив призрак. -- Судьба поцеловала дитя! \n -- Судьба поцеловала ребенка!-- вторила ей Лиза и опустила голову.\r\nКогда она подняла ее, призрак уже исчез. Четыре сестры были теперь одни в комнате. Серая фигура словно растаяла в сумерках. И тогда они все четверо окружили колыбель.\r\nДитя лежало с открытыми глазами и -- странно! -- почудилось ли сестрам или нет, но легкая улыбка играла на крошечных губах шестичасовой девочки.\r\n-- Необыкновенный ребенок! -- прошептали все четыре тетки разом. \n Вдруг порывистый стон метели пронизал их слух.\r\n-- Как воет ветер! -- прошептала Лина, -- вы слышите, как стонет вьюга за окно?\r\nНо то не вьюга стонала. Она ошиблась, Лина. На пороге стоял бледный, как призрак, человек с дикими блуждающими глазами. И из груди его рвались судорожные вопли:\r\n-- Скорее... к ней... к моей Нине... Она умирает!.. \n\n *** \n\n В ту же ночь прекрасная, кроткая душа Нины Воронской улетела на небо... Малютка Лидия осталась сиротою...\r\nВот о чем шептали старые сосны, и их звонкий шепот несся далеко, далеко... \n ГЛАВА II\r\nМоя особа. -- Прекрасный принц и его осел. -- Ливень. \n\n\n -- Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! Где ты? Откликнись, девочка!\r\nОткликнуться или нет! Я зажмуриваюсь на минутку и сладко потягиваюсь, как котенок.\r\nО, как славно пахнет соснами! Тетя Лиза, моя вторая мама, живущая с нами в доме, говорит, что это очень здоровый запах. Значит не грех им надышаться вволю, досыта.\r\nИ потом, здесь так чудесно в зеленой роще, где я представляю себя заколдованной принцессой из тетиной сказки, а деревья великанами-волшебниками, заворожившими меня.\r\n.. И мне решительно не хочется никуда идти.\r\n-- Лида! Лидушка! Лидок-сахарок! -- надрывается резкий голос. \n О, я знаю, чей это голос: это моя няня Груша.\r\n-- Пусть, пусть покричит! -- соображаю я (потому что хоть мне только четыре года, я все-таки умею соображать).\r\nЯ не люблю няни. У не злое-презлое цыганское лицо. Она строгая, сердитая и никогда не играет со мной и не рассказывает мне сказок, как тетя Лиза.\r\nОна только любит нарядить меня, как куколку, и вывести на прогулку в большой парк, в большой Царскосельский парк (мы живем в Царском Селе,\r\nнедалеко от этого парка), где есть такое чудное прозрачное озеро с белыми лебедями.\r\nТут няня садиться на скамейке и вмиг ее окружают другие няньки.\r\n-- А ведь наша Лидюша здесь наряднее всех, -- говорит няня, с презрением оглядывая прочих детей в простеньких костюмах.\r\nНяньки зеленеют от злости, а моя няня продолжает рассыпаться по моему адресу: \n -- И красавица она у нас на диво!\r\nНу, уж с этим никто из них не может согласиться... Что меня нарядили, как куколку, это верно, но что у меня вздернутый нос и толстые губы, этого никто уже не станет отрицать.\r\n-- Ну, уж и красавица! Мальчишка какой-то!\r\nНяня обижается и тут начинается спор, во время которого я непременно падаю и разбиваю себе нос до крови. Тут на \"красавицу\" летит целая буря нареканий, выговоров, упреков.\r\nНянька из себя выходит, а я начинаю реветь от незаслуженной обиды. Несмотря на то, что я совсем еще крошка, я отлично понимаю, что не любовь ко мне руководит похвалами няни.\r\nПросто ей приятно иметь такую нарядную девочку на руках -- и только. Конечно, я не могу любить такую няню и рада -- радешенька, убежать от нее.\r\n--Лида! Лидок! Лидюша! Лиденчик! Лидок-сахарок! -- раздается опять голос. \n Откликнуться разве?\r\nНет, не откликнусь я ей ни за что на свете! Ведь не скоро еще удастся убежать в этот чудный уголок... \n И я с наслаждением растягиваюсь в мягкой мураве.\r\nНянькин голос то приближается, то удаляется. Очевидно она бегает по роще , прилегающей к нашему саду , где мне строго-настрого запрещено ходить.\r\nТак что ж, что запрещено? А я иду туда все-таки! Я уверена, что никто не рассердится на меня и не накажет. Меня запрещено наказывать.\r\nА что будет злиться няня, то мне решительно все равно. Ведь я божок семьи. Тетя Лиза так и говорит всегда: \"Лидюшка -- наш божок\"\r\nОтлично быть божком семьи, не правда ли? А как приятно сознавать, что все и всё кругом созданы для тебя только, исключительно для тебя одной!...\r\nНяня покричала, покричала и умолкла. Верно ушла искать меня в саду. Очень рада.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Действительно, влияние «Колокола» в один год далеко переросло «Полярную звезду». «Колокол» в России был принят ответом на потребность органа, не искаженного ценсурой.\r\nГорячо приветствовало нас молодое поколение, были письма, от которых слезы навертывались на глазах.. Но и не одно молодое поколение поддержало нас…\r\n«Колокол» - власть», - говорил мне в Лондоне, horribile dictu 8, Катков и прибавил,\r\nчто он у Ростовцева лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу… И прежде его повторяли то же и Т,\r\nи А, и С, и К, генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой;\r\nсам В.\r\nП.\r\n- постоянный, как подсолнечник, в своем поклонении всякой силе, умильно смотрел на «Колокол»,\r\nкак будто он был начинен трюфлями… Недоставало только для полного торжества - искреннего врага.\r\nМы были в веме 9, и долго ждать его не пришлось.\r\nНе прошел 1858 год, как явилось «обвинительное письмо» Ч.\r\nС высокомерным холодом несгибающегося доктринера, с roideur 10 судии неумытного позвал он меня к ответу и, как Бирон, вылил мне в декабре месяце ушат холодной воды на голову.\r\nПриемы этого Сен-Жюста бюрократизма удивили меня. А теперь… через семь лет 11 письмо Ч.\r\nмне кажется цветом учти(278)вости после крепких слов и крепкого патриотизма михайловского времени.\r\nДа и общество было тогда иначе настроено, «обвинительный акт» возбудил взрыв негодования, нам пришлось унимать раздраженных друзей.\r\nМы получали десятками письма, статьи, протесты.\r\nСамому обвинителю писали его прежние приятели поодиночке и коллективно письма, полные упреков,\r\n- одно из них было подписано общими друзьями нашими (из них три четверти ближе теперь к Ч.\r\n, чем к нам), он сам с античной доблестью прислал это письмо для хранения в нашей оружейной палате.\r\nВо дворце «Колокол» получил свое гражданство еще прежде. По статьям его государь велел пересмотреть дело «стрелка Кочубея», подстрелившего своего управляющего.\r\nИмператрица плакала над письмом к ней -о воспитании ее детей, и говорят, что сам отважный статс-секретарь Б в припадке заносчивой самостоятельности повторял, что он ничего не боится;\r\n«жалуйтесь государю, делайте, что хотите, - пожалуй, пишите себе в «Колокол», мне все равно».\r\nКакой-то офицер, обойденный в повышении, серьезно просил нас напечатать об этом с особенным внушением государю.\r\nАнекдот Щепкина с Гедеоновым передан мною в другом месте, - таких анекдотов мог бы я рассказать десяток… 12\r\n…Горчаков с удивлением показывал напечатанный в «Колоколе» отчет о тайном заседании государственного совета по крестьянскому делу.\r\n«Кто же, - говорил он, - мог сообщить им так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствовавших?»\r\nСовет обеспокоился и как-то между «Бутковым и государем» келейно потолковал, как бы унять «Колокол».\r\nБескорыстный Муравьев советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить на службу.\r\nГорчаков, игравший между этими «мертвыми душами» роль Мижуева, усомнился в моей продажности и спросил Панина:\r\n- Какое же место вы предложите ему?\n - Помощника статс-секретаря.\r\n- Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, - отвечал Горчаков, и судьбы «Колокола» были предоставлены воле божией. (279)\r\nА воля божия ясно обнаружилась в ливне писем и корреспонденции из всех частей России.\r\nВсякий писал, что попало:\r\nодин, чтобы сорвать сердце, другой, чтобы себя уверить, что он опасный человек… но были письма, писанные в порыве негодования, страстные крики в обличение ежедневных мерзостей.\r\nТакие письма выкупали десятки «упражнений», так, как иное посещение платило за всес «колонель рюс».\r\nВообще баласт писем можно было разделить н письма без фактов, но с большим обилием души и красноречия,\r\nна письма с начальническим одобрением или с начальническими выговорами и, наконец, на письма с важными сообщениями из провинции.\r\nВажные сообщения, обыкновенно писанные изящным канцелярским почерком, имели почти «всегда еще более изящное предисловие,\r\nисполненное возвышенных чувств и неотразимой лести, «Вы открыли новую эру российского слова и, так сказать, мысли;\r\nвы первый с высоты лондонского амвона стали гласно клеймить людей, тиранствующих над нашим добрым народом - ибо народ наш добрый, вы недаром его любите.\r\nВы не знаете, сколько сердец бьются любовью и благодарностью к вам в дальней дали нашего отечества… От знойные Колхиды до льдов\r\n…скромной Оки, Клязьмы или такой-то губернии. Мы на вас смотрим, как на единственного защитника.\r\nКто может, кроме вас, обличить изверга - по званию и месту, стоящего выше закона,\r\n- изверга вроде нашего председателя (казенной, уголовной, удельной палаты… имя, отчество, фамилья, чин).\r\nЧеловек, не получивший образованья, доползший из низменных сфер канцелярского служения до почестей,\r\nон сохранил всю грубость старинного крючкотвора, не отказываясь вовсе от благодарности, подписанной князем Хованским (как говорят у нас ставки).\r\nГрубость этого сатрапа известна во всех окольных губерниях, чиновники бегут казенной палаты, как окаянного места, он дерзок не только с нами, но и с столоначальниками.\r\nЖену свою он оставил и держит на содержании к общему соблазну вдову (имя, отчество, фамилья, чин покойного супруга),\r\nкоторую мы прозвали губернской Миной Ивановной, потому что ее руками все делается в палате.\r\nПусть же звучный (280) голос «Колокола» разбудит и испугает этого пашу среди оргий его, в преступных объятиях сорокалетней Иродиады.\r\nЕсли вы напечатаете об нем, мы готовы вам доставлять обильные сведения: у нас довольно «свиней в ермолках», как выразился бессмертный автор гениального «Ревизора».\r\nР. S.\r\nС тем неподражаемым резцом, которым вы умеете писать ваши едкие сатиры, не забудьте черкнуть,\r\nчто подполковник внутренней стражи 6 декабря, на бале у дворянского предводителя, - куда приехал от градского головы подшофе,\r\n- к концу ужина так нализался, что при сановитых дамах и их дочерях начал произносить слова,\r\nболее свойственные торговой бане и площади, чем салону предводителя образованнейшего сословия в обществе».\r\nРядом с письмами, сообщавшими тайны поведения председателя и председателевой жены и явное пьянство подполковника, приходили письма чисто поэтические, бескорыстные и бессмысленные.\r\nМногие из них я уничтожил и раздарил друзьям, но некоторые остались, я ими непременно поделюсь с читателями в конце этой части.\r\nОдно из лучших было (по-видимому) от молодого офицера, в самой первой эманциповке, оно начиналось с общих мест и с слов:\r\n«Милостивый государь» - очень скромно и лестно… Мало-помалу пульс подымался, пошли советы, потом увещания… Жар возрастает.\r\n- На четвертой странице (большого формата) дружба наша дошла до того, что незнакомец говорил мне: «Милый мой и мои шер».\r\n«Оттого, - заключал храбрый офицер, - я и пишу тебе так откровенно, что люблю тебя от души».\r\nЧитая это письмо, я так и вижу молодого человека, садящегося, поужинавши,\r\nза письмо и за бутылку чего-нибудь очень неслабого… По мере того как бутылка пустеет, сердце наполняется, дружба растет,\r\nи с последним глотком добрый офицер меня любит и исправляет, любит и хочет меня поцеловать… Офицер,\r\nофицер, оботрите только губы, и я не буду иметь ничего против нашей быстрой дружбы in cotumaciam 13.\r\nВпрочем, говоря об офицерах, я должен сказать, что самые симпатичные и здоровые духом люди из посещавших нас - офицеры.\r\nМолодые люди из невоенных (281) были по большей части непросты, нервны, очень поглощены делами своих литературных кружков и не выходили из них.\r\nВоенные были скромнее и проще, они чувствовали за собой недостаточное воспитание кадетских корпусов и,\r\nкак бы зная свою дурную репутацию, рвались вперед и старались чему-нибудь научиться.\r\n, В сущности, они вовсе не были хуже приготовлены, чем другие, - и, по великому закону нравственных противудействий,\r\nпод гнетом деспотизма корпусов воспитали в себе сильную любовь к независимости.\r\nВ офицерском мире после Крымской войны начиналось серьезное движение, оно равно доказывается и казненными,\r\nкак Сливицкий, Арнгольдт… и убитыми, как Потебня, и сосланными на каторгу, как Красовский, Обручев и проч.\r\nКонечно, многие и многие поворотили с тех пор оглобли и взошли в разум и в военный артикул, все это - дело обыкновенное…\r\nКстати, к ренегатам.\r\nОдин молодой энтузиаст из офицеров, бывший у меня в одно время с благороднейшим и чистейшим Сераковским и двумя другими товарищами,\r\nпрощаясь, вывел меня в сад и, крепко обнимая, сказал:\r\n- Если вам занадобится когда-нибудь зачем-нибудь человек, преданный вам безусловно, вспомните обо мне…\r\n- Сохраните себя и в своей груди те чувства, которыми вы полны, и пусть никогда вас не будет в рядах идущих против народа.\r\nОн выпрямился. «Это невозможно!.. но… если вы услышите когда-нибудь что-нибудь такое обо мне, не щадите меня, пишите ко мне, пишите открыто и напомните этот вечер…»\r\n…Сераковский был уже раненый вздернут на виселицу, часть молодых людей, бывших в то же время в Лондоне,\r\nвышла в отставку, рассеялась… Одно имя встречалось мне только своими повышениями - имя моего энтузиаста.\r\nНедавно он на водах встретил одного старого знакомого - бранил Польшу, хвалил правительство, и, видя, что разговор не вяжется, генерал, спохватившись, сказал:\r\n- А вы, кажется, все еще не забыли наших глупых фантазий в Лондоне… Помните беседы в Alpha road? Что за ребячество и что за безумие!\r\nЯ не писал ему, - зачем? (282)\n\n ____________________\n\n II\n\n №№№№№№№№№№№№№№№№№№№.\r\n…Между моряками были тоже отличные, прекрасные люди, и не только те славные юноши, о которых мае писал Ф.\r\nКапп из Нью-Йорка, но вообще между молодыми штурманами и гардемаринами веяло новой, свежей силой. Пример Трувеллера дополнит лучше всяких комментарий нашу мысль 14.\r\n…У меня с морским ведомством было замечательное столкновение.\r\nОдин капитан парохода бывал у меня с своим капитан-лейтенантом и другими офицерами и даже звал на свой пароход пировать какие-то именины.\r\nДни за два до этого пира узнал я, что на его пароходе дали какому-то матросу сто линьков за тайком выпитое вино, другого матроса они приготовлялись истязать за побег.\r\nЯ написал капитану следующее письмо и послал его по почте на борт парохода:\r\n«Милостивый государь, вы были у меня, и я посещение ваше принял за знак сочувствия вашего к нашему труду, к нашим началам;\r\n(283) я и теперь не перестал так думать, а потому решился с вами откровенно объясниться насчет одного обстоятельства,\r\nсильно огорчившего нас и заставившего сомневаться в том, чтоб мы понимали друг друга.\r\nНа днях, говоря с г. Тхоржевским, я узнал от него, что на пароходе, находящемся под вашим начальством, матросы сильно наказываются линьками.\r\nПричем я слышал историю несчастного моряка, хотевшего бежать и схваченного английской полицией (по гнусному закону, делающему из матроса раба).\r\nЗдесь невольно возникает вопрос - неужели закон обязывает вас к исполнению свирепых его распоряжений,\r\nи какая ответственность лежала бы на вас, если б вы не исполнили требований, естественно противных всякому человеческому чувству?\r\nПри всей дикой нелепости наших военных и морских постановлений, я не (284) помню, чтоб они под строгой ответственностью вменяли в обязанность телесно наказывать без суда,\r\nнапротив, они стараются ограничить произвол начальнических наказаний, ограничивая число ударов.\r\nОстается предположить, что вы делаете эти истязания по убеждению, что они справедливы;\r\nно тогда подумайте, что же общего между нами, открытыми врагами всякого деспотизма, насилья и на первом плане телесных наказаний - и вами?\r\nЕсли это так, как я должен объяснить ваше посещение?\r\nВам может показаться странным мое письмо - та нравственная сила, которую мы представляем, мало известна в России, но к ней надобно приучиться.\r\nГласность будет стоять возле всех злоупотребляющих властью, и если их совесть долго не проснется, наш «Колокол» будет служить будильником.\r\nДайте нам право надеяться, что вы не приведете нас к жесткой необходимости повторить наш совет печатно, и примите уверение,\r\nчто Огарев и я - мы душевно были бы рады снова протянуть вам руку, но не можем этого сделать, пока она не бросит линька.\r\nPark House, Fulham»\n На это письмо капитан парохода отвечал:\r\n«М. г. Ал. Ив.,.\r\nя получил ваше письмо и сознаюсь, что оно было для меня неприятно, не потому, чтоб я боялся встретить свое имя в «Колоколе»,\r\nа собственно потому, что человек, которого я вполне почитаю, мог быть обо мне дурного мнения, которого я нисколько не заслуживаю.\r\nЕсли б вы знали сущность дела, о котором вы так горячо пишете, то, верно, не написали бы мне столько упреков.\r\nЯ объясню вам все и представлю доказательства, которым вы поверите, если назначите мне время, когда и где могу вас увидеть.\r\nПримите и пр. Green Drey Dock, Блакволь». (285)\n Вот мой ответ:\r\n«М. г.\r\n, поверьте, что мне очень больно, что я должен был писать к вам о предмете, неприятном для вас,\r\nно вспомните, что вопрос об уничтожении телесных наказаний для нас имеет чрезвычайную важность.\r\nРусский солдат, русский мужик только тогда вздохнут свободно и разовьются во всю ширь своей силы, когда их перестанут бить.\r\nТелесное наказание равно растлевает наказуемого и наказывающего, - отнимая у одного чувство человеческого достоинства, у другого чувство человеческого сожаления.\r\nПосмотрите на результат помещичьего права и полицейски-военных экзекуций.\r\nУ нас образовалась целая каста палачей, целые семьи палачей - женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых людей.\r\nВеликие деятели 14 декабря так поняли важность этого, что члены общества обязывались не терпеть дома телесных наказаний и вывели их в полках, которыми начальствовали.\r\nФонвизин писал полковым командирам, под влиянием Пестеля, приказ о постепенном выводе телесных наказаний.\r\nЗло это так вкоренилось у нас, что его последовательно не выведешь, его надобно разом уничтожить, как крепостное состояние.\r\nНадобно, чтоб люди, поставленные, как вы, отдельными начальниками, взяли благородную инициативу.\r\nЭто, может, будет трудно, - что же из этого? Тем больше славы.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гаршин В",
"role": "user"
},
{
"content": "Все равно: если я и брошу перо и эту тетрадь, этот ужасный день будет переживаться мною в тысячный раз; в тысячный раз я испытаю ужас, и мучения совести, и муки потери;\r\nв тысячный раз сцена, о которой я сейчас буду писать, пройдет перед моими глазами во всех своих подробностях, и каждая из этих подробностей ляжет на сердце новым страшным ударом.\r\nБуду продолжать и доведу до конца.\r\nЯ привел Надежду Николаевну в комнату; она едва стояла на ногах и дрожала, как в лихорадке.\r\nОна смотрела на меня все тем же испуганным взглядом и в первую минуту не могла сказать слова. Я усадил ее и дал ей воды.\r\n- Андрей Николаевич, берегитесь. Заприте дверь... не впускайте никого. Он придет сейчас.\r\n- Кто, Бессонов? \n - Заприте дверь, - шептала она. \n Гнев овладел мною. Ему мало безыменных писем; он дошел до насилия.\r\n- Что он сделал с вами? Где вы его видели? Успокойтесь. Выпейте еще воды и расскажите. Где вы его видели? \n - Он был у меня...\r\n- В первый раз?\r\n- Нет, не в первый. Он был еще два раза. Я не хотела говорить вам, чтобы не рассердить вас.\r\nЯ просила его перестать ходить ко мне; я сказала, что мне тяжело видеть его. Он молча ушел и не был недели три. Сегодня он пришел рано и ждал, пока я оденусь.\r\nОна замолчала; ей было трудно продолжать. \n - Что ж дальше?\r\n- Я никогда не видела его таким. Он говорил сначала спокойно. Он говорил о вас.\r\nОн не говорил о вас ничего дурного; сказал только, что вы человек впечатлительный и увлекающийся и что я не могу надеяться на вас.\r\nОн просто сказал, что вы меня бросите, потому что вам скоро надоест возиться со мной...\r\nОна замолчала и расплакалась. О, никогда такая любовь и жалость не овладевали мной! Я взял ее холодные руки и целовал их.\r\nЯ был безумно счастлив; слова без удержу полились из уст моих. Я сказал, что я люблю ее на всю жизнь, что она должна быть моей женой, что она видит и знает, что Бессонов неправ.\r\nЯ сказал ей тысячу нелепых слов, счастливых слов, по большей части не имевших никакого внешнего смысла, но она поняла их.\r\nЯ видел ее милое лицо, озаренное счастьем, на моей груди, это было совсем новое, немного чужое лицо, не то лицо с тайным мученьем в чертах, которое я привык видеть.\r\nОна улыбалась, и плакала, и целовала мои руки, и прижималась ко мне. И в ту минуту во всем мире не было ничего, кроме нас двоих.\r\nОна говорила что-то о своем счастии и о том, что она полюбила меня с первых же дней нашего знакомства и убегала от меня, испугавшись этой любви;\r\nчто она не стоит меня, что ей страшно связать мою судьбу со своей; и снова обнимала меня и снова плакала счастливыми слезами.\r\nНаконец она опомнилась.\r\n- А Бессонов? - вдруг сказала она. \n - Пусть приходит Бессонов, - ответил я. - Какое нам с вами дело до Бессонова?\r\n- Постойте, я кончу, что начала говорить о нем. Да, он говорил о вас. Потом о себе. Он сказал, что он гораздо более надежная опора, чем вы.\r\nОн напомнил мне, что три года тому назад я любила его и пошла бы за ним.\r\nИ когда я сказала, что он обманывает сам себя, вся его гордость вспыхнула, и он до такой степени вышел из себя, что бросился на меня.\r\n.. Постойте, - сказала Надежда Николаевна, схватив меня за руку, когда увидела, что я вскочил на ноги, - он не тронул меня.\r\n.. Мне жалко его, Андрей Николаевич... он у меня в ногах валялся, этот самолюбивый человек! Если бы вы видели это!\r\n- Что же вы сказали ему?\r\n- Что же было говорить? Я молчала. Я сказала только, что не люблю его.\r\nИ когда он спросил - не потому ли, что люблю вас, я сказала ему правду... Тогда с ним случилось что-то такое страшное, что я не могу понять.\r\nОн кинулся на меня, обнял меня, прошептал мне: \"прощай, прощай!\" - и пошел к двери. Никогда я не видела такого ужасного лица. Я упала на стул почти без сил.\r\nУ двери он обернулся и странно так засмеялся и говорит: \"Впрочем, я еще увижусь с тобой и с ним\". И лицо его было так ужасно...\r\nОна вдруг перестала говорить и страшно побледнела, устремив глаза ко входу в мастерскую. Я обернулся. В дверях стоял Бессонов.\r\n- Не ждали? - сказал он, заикаясь. - Я не обеспокоил вас и прошел с черной лестницы.\r\nЯ вскочил на ноги и стал против него. И мы стояли так долго, меряя друг друга глазами. Он был действительно способен навести ужас.\r\nБледный, с красными, воспаленными глазами, с ненавистью устремленными на меня, он ничего не говорил; его тонкие губы только шептали что-то, дрожа. Мне вдруг стало жаль его.\r\n- Сергей Васильевич, зачем вы пришли? Если вы хотите говорить со мной, подите и успокойтесь.\r\n- Я спокоен, Лопатин... Я болен, но спокоен. Я уже решил все, и мне не от чего волноваться. \n - Зачем же вы пришли?\r\n- Затем, чтобы сказать вам несколько слов. Вы думаете быть счастливым с ней? - он указал рукою на Надежду Николаевну. - Вы не будете счастливы! Я не позволю вам этого.\r\n- Уйдите отсюда, - сказал я, делая страшные усилия, чтобы говорить спокойно. - Подите, отдохните. Вы сами сказали, что больны.\r\n- Это мое дело. Вы слушайте, что я вам скажу. Я ошибся... Я виноват. Я люблю ее. Отдайте ее мне. \n \"Он сошел с ума!\" - мелькнуло у меня в голове.\r\n- Я не могу жить без нее, - продолжал он глухим и хриплым голосом. - Я не выпущу вас, пока вы не скажете мне \"да!\"\r\n- Сергей Васильевич! \n - И вы скажете мне это \"да\", или...\r\nЯ взял его за плечи и повернул к двери, он шел послушно.\r\nНо подойдя к двери, вместо того чтобы взяться за ручку, он повернул ключ, сильным движением оттолкнул меня и стал в угрожающую позу. Надежда Николаевна вскрикнула.\r\nЯ увидел, как он переложил ключ в левую руку, а правую опустил в карман.\r\nКогда он вынул ее, в ней блестел предмет, которому я тогда не успел дать названия. Но вид этого предмета ужаснул меня.\r\nНе помня себя, я схватил стоявшее в углу копье, и когда он направил револьвер на Надежду Николаевну, я с диким воплем кинулся на него. Все покатилось куда-то с страшным грохотом.\r\nТогда началась казнь.\r\nЯ не знаю, сколько времени я лежал без сознания. Когда я очнулся, я не помнил ничего.\r\nТо, что я лежал на полу, то, что я видел сквозь какой-то странный сизый туман потолок, то, что я чувствовал,\r\nчто в груди у меня есть что-то, мешающее мне двинуться и сказать слово, - все это не удивило меня.\r\nКазалось, что все это так и нужно для какого-то дела, которое нужно сделать и которого я никак не мог вспомнить.\r\nКартина! Да. Шарлотта Корде и Илья Муромец... Он сидит и читает, а она переворачивает ему листы и дико смеется.\r\n.. Какие пустяки!.. Это не то; это не тот вопрос, о котором говорит Гельфрейх.\r\nЯ делаю движение и чувствую, что мне очень больно. Конечно, это так нужно, иначе и нельзя.\r\nТишина. Ожившая муха звенит в воздухе и потом бьется в стекло. Рамы еще не вынуты, но сквозь них доходит веселое дребезжание дрожек.\r\nДымок расходится перед моими глазами, странный сизый дымок, и я ясно вижу на потолке грубую лепную розетку вокруг крюка.\r\nЯ думаю, что это очень странный орнамент; я никогда не замечал его прежде.\r\nИ кто-то касается моей руки; Я повертываю голову и вижу чью-то руку, маленькую, нежную, белую, лежащую на полу.\r\nЯ не могу достать ее, мне очень это жаль, потому что это рука Надежды Николаевны, которую я люблю больше всего на свете...\r\nИ вдруг яркий луч сознания озаряет меня, и я сразу припоминаю все, что случилось... Он убил ее.\r\nНе может быть! Не может быть! Она жива. Она только ранена. Помогите! Помогите! Я кричу, но звука не слышно.\r\nТолько какое-то клокотание в груди душит и давит меня, и розовая пена клубится на моих губах. Он убил и меня.\r\nСобрав силы, я приподнялся и увидел ее лицо. Глаза ее были закрыты, и она была неподвижна. Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове. Я хотел бы лишиться сознания.\r\nЯ упал к ней на грудь и покрывал поцелуями это лицо, полчаса тому назад полное жизни и счастья, доверчиво прижимавшееся к моей груди.\r\nТеперь оно было неподвижно и строго; маленькая ранка над глазом уже не сочилась кровью. Она была мертва.\r\nКогда выломали дверь и Семен Иванович бросился ко мне, я почувствовал, что меня оставляют последние силы. Меня подняли и положили на диван.\r\nЯ видел, как взяли и вынесли ее, я хотел крикнуть, просить, умолять, чтобы этого не делали, чтобы оставили ее здесь, подле меня.\r\nНо я не мог крикнуть; я только беззвучно шептал, пока доктор осматривал мою простреленную навылет грудь.\r\nВынесли и его. Он лежал с суровым и страшным т-цом, залитым кровью, волной хлынувшей из смертельной раны на голове. \n Я кончаю. Что еще прибавлять?\r\nСоня приехала сейчас же, вызванная телеграммой Семена Ивановича. Меня лечили долго и упорно и продолжают лечить.\r\nСоня и Гельфрейх уверены, что я останусь жив. Они хотят везти меня за границу и надеются на это путешествие, как на каменную гору.\r\nНо я чувствую, что мне осталось уже немного дней. Рана моя закрылась, но грудь разрушается другой болезнью: я знаю, что у меня чахотка.\r\nИ третья, еще более страшная болезнь помогает ей.\r\nЯ ни на минуту не забываю Надежду Николаевну и Бессонова;\r\nстрашные подробности последнего дня вечно стоят перед моим душевным взором, и какой-то голос, не переставая, нашептывает мне на ухо о том, что я убил человека.\r\nМеня не судили. \"Дело\" прекращено: было признано, что я убил, защищаясь.\r\nНо для человеческой совести нет писаных законов, нет учения о невменяемости, и я несу за свое преступление казнь. Мне недолго уже нести ее.\r\nСкоро господь простит меня, и мы встретимся все трое там, где наши страсти и страдания покажутся нам ничтожными и потонут в свете вечной любви.\r\n1885 г.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Пойдешь или нет за меня, если посватаю? Девушка отвечала:\n - На мне был грех.\n - Знаю, да ничего не сделать: надо помиловать. Если ты согласна, я посватаю. Она отвечала:\r\n- Я пойду.\n Ей было все равно, лишь бы перестать косой трепать, но сапожник был парень сметливый, он любил женскую красоту, да умел и дела делать; он явился к купцу и сказал:\r\n- Ваше степенство!\r\nТак и так, был такой грех, разумеется, не в укор вашей чести, потому она девушка бедного звания, но я теперь хочу ее за себя взять,\r\nс жалости, чтобы покрыть ее грех, так как ей от людей проходу нет, то вот она меня послала к вам - благословить ее просит.\r\nНе обессудьте, ваше степенство!\r\nКупец был в хорошем расположении и отвечал, что \"лик божий\" ему над Зинаидой \"держать зазорно\", а он так просто дает ей сто рублей на приданое.\r\nСапожник поклонился в ноги и, получая деньги, поцеловал руку, а затем женился на Зинаиде, разумеется ни слова не сказав ей о подаренном ей от купца приданом.\r\nВ браке с сапожником Зинаида пробыла три года. Родила трех детей, сначала дочь, а потом двух мальчиков.\r\nМуж ее был человек аккуратный и чудесный мастер, и прошлым ее не упрекал, но до того был ревнив, что даже не позволял ей разговаривать ни с одним мужчиной.\r\nПо словам Зинаиды Павловны, он ее ревновал даже к \"деревянной ноге\" и много раз этою же самою ногой ее бил.\r\nРаз она претерпела от него такое наставление, что ее даже сочли мертвою, и это ей досталось за то, что она похристосовалась с своим родным дядей.\r\n- Но, однако, - говорила Зинаида Павловна, - бил он меня недаром, потому что я ужасно его ненавидела.\r\nКогда же этот самый драчун-муж заболел и приступил умирать, то он стал так ужасно тосковать, что Зинаида Павловна над ним разжалобилась, и когда он стал ее просить,\r\nчтобы она \"сняла образ Курской Заступницы и поклялась, что после него не пойдет ни за кого замуж, то она сняла Заступницу и заклялась\".\r\nСапожник умер, а оставшаяся под клятвою бедная красавица его вдова начала оберегать свои обеты, и хотя ее сватали несколько человек,\r\nно она ни за кого замуж не пошла, а как покойник ей ничего на детей своих не оставил, то она для их воспитания \"три раза в мамках служила\".\r\nКаждый из этих трех эпизодов был неотвратим.\n\n XIV\r\nНачались эти приключения у самой могилы сапожника.\r\nПрежде чем гроб успели засыпать, тут случился француз-живописец, который видел, как молодая вдова стояла и плакала,\r\nдержа в растерянности одного ребенка у груди, а двух прижимала к себе другою рукой.\r\nФранцуз имел живое воображение и доброе сердце: он подал женщине десять рублей и велел ей прийти к себе вместе с детьми, и чтобы все они были в этом же самом платье.\r\nОни так и пошли, да у них и не было ничего другого, чтобы надеть на себя.\r\nТак француз их и \"отрисовал\" на картине, совсем как живых, и велел еще и еще приходить, и всякий раз давал за это по три рубля.\r\nЗинаида Павловна этим очень поправилась и боялась только, что доход ее прекратится, как только кончится \"рисовка\".\r\nОднако опасение ее было напрасно - \"рисовка\" кончилась, благополучное соотношение не прекратилось, но только лишь переменилось.\r\nКак скоро француз кончил одну картину, он \"детей отставил\", а матери сказал: \"Теперь, chere amie, {Милый друг (франц.).} мы будем делать другую фигуру\".\r\nИ он велел ей приходить одной и переодеваться у него в очень нарядный крестьянский убор, после чего она должна была брать в руки сноп соломы,\r\nпутаные васильки и серп, и так она стояла, пока он произвел еще одну картину, которая стояла на одной из парижских художественных выставок с надписью:\r\n\"Devouschka krapivouscou jala\", но и после этого француз продолжал ее поддерживать и доставлял ей с детьми что им было нужно, но зато она была беременна.\r\n.. и бог весть для какой надобности.\r\nК счастию, однако, бог дал, что это вышло прекрасно:\r\nу живописца ее часто видел один генерал, большой любитель всего хорошего, и он уже давно стал ей подмигивать глазки, но тогда француз его остановил и сказал:\r\n- Chacun a son tour, mon general! Chacun a son tour. {Каждый в свой черед, генерал! Каждый в свой черед (франц.).}\r\nИ когда пришел его \"tour\", генерал сказал Зинаиде Павловне, чтобы она не робела, что его жена тоже в таком же положении,\r\nи если Зинаида пожелает, ее охотно могут взять в мамки, причем генерал обещал тоже разместить в приюты ее детей, которых теперь было уж четверо.\r\nЗинаида Павловна пошла и в генеральский дом мамкою, а француз пошел с свободными руками.\r\n- En attendant vive 1amour et vive la bagatelle! {А пока - да здравствует любовь и да здравствует легкомыслие! (франц.).}\r\nГенерал по доброте и простоте тоже был не хуже француза, но, кроме того, он был и человек могущественный и устроил всех четырех ребятишек Зинаиды Павловны,\r\nа зато и его дитя было прекрасно выкормлено, но незадолго перед тем временем, когда ребенка надо было отнимать от груди,\r\nгенеральша уехала в Ниццу к больному отцу, а генерал сам наблюдал за порядком в детской, и результатом этого вышло,\r\nчто бедная Зинаида Павловна опять пострадала, подпав своей ужасной судьбе, которая не хотела дозволить, чтобы ей хоть что-нибудь сошло без последствий.\r\nГенерал, впрочем, тоже ее \"не оставлял\", а она, дождавшись своего времени, поступила в мамки на третье место, где опять на ее несчастие то субботам брали в отпуск кадетика.\r\nИ тогда Зинаида Павловна на себя рассердилась и в четвертый раз в мамки уже не пошла, потому что, по ее соображениям, \"в семейных домах жить невозможно\".\r\nА в это самое время осиротела ее племянница Праша и стала заводить себе прачечную. Зинаида Павловна пришла к ней и предложила жить вместе:\r\n- А то со мною просто ужасти что случается! Праша ей ответила:\n - И лучше!\r\nИ вот мы увидали их вместе, бокастенькую деловитую Прашу хозяйкою, а вальяжную и величественную Зинаиду Павловну ее правою рукой.\r\nЧто эти женщины могут управить \"прачечное заведение\", в этом можно было не сомневаться, но как они станут управлять сами собой - об этом можно было гадать надвое.\r\nНо, однако, прошел год, и они обе держали себя в порядке.\r\nИзредка я встречал Прашу на улице, но чаще видел ее в окно,\r\nкак она гладила с мокрым от пота лбом и простиралась по гладильной доске не только обеими руками, но даже взбиралась на нее и коленом.\r\nВид она всегда имела деловой, бодрый и озабоченный.\r\nЗинаида Павловна работала спрохвала: она не любила каленого утюга, а больше \"прыскала да складывала\".\r\nОдин раз в течение первого года их хозяйства я заходил посмотреть на литераторского наследника и застал его в отличном положении:\r\nон ползал по полу настоящим санкюлотом, с заткнутым за пояс подолом, и махал деревянною ложкой, а неподалеку от него катался горшок с пшенною кашей:\r\nвсяк ли еще имел в детстве такое благополучие!\r\nXV\r\nПрошло два и три года.\r\nДело у Праши приняло значительные размеры, и жилось им всем хорошо: стирали и \"салфеточное\" и всякое другое белье уже на несколько гостиниц, и все ими были довольны.\r\nОсобенно славилась их блестящая выводка пятен \"без фимии\". Секрета своего против пятен красного вина Праша никому не открывала.\r\nОн, очевидно, был очень важен, хотя, по ее словам, он состоял \"из самых последних пустяков\".\r\nХорошо или дурно быть такою секретницей, об этом она не думала, да ей это \"с тем было и открыто, чтобы другим не говорить\". Это надо соблюсти, иначе никому не будет действовать.\r\nУпомянутое достопримечательное средство \"показала\" ей одна бедная барынька на пароходе:\r\nона была из бедных полячек и ехала к мужу в Сибирь, а муж у нее до ссылки его содержал трактир и удивительно в чем провинился: к нему пришли бунтари и говорят:\r\n- Мы, брат, голодны, давай есть, а то повесим. Он им не стал подавать, а они сами взяли, поели и ушли. Тогда пришли наши и спрашивают:\n - У тебя ели? Он говорит:\r\n- Да, - все взяли и съели!\n Наши его побили, и посудили, и в Сибирь сослали. Ему и там хорошо.\n Полячка на пароходной палубе стыла с своими ребятами.\r\nПраша над нею сжалилась и услужила ей кипятком, просушила их обувь и платьишко и \"простирнула\" детское бельишко, а полячка ей за это и сказала секрет. Вот он ей теперь и пригодился.\r\nОдно одолевало Прашу, что она безграмотна, за это она укоряла своих родителей:\r\n- Зародят нас, да так безграмотными фефелами и пустят: вот мне теперь надо много счетов, а писать некому.\r\nПоявился какой-то писарь, человек средних лет, по имени Апрель Иваныч. Он был поляк, но состоял счетчиком в русской артели, где его имя \"Аврелий\" переделали по-русски в \"Апрель\".\r\nОн был человек трезвый, рассудительный и чрезвычайно учтивый. Держал он себя с большим достоинством: не унижался и не лез на фамильярность.\r\nПраша его приговорила приходить к ней и писать ей \"счета\", а он был тронут ее скромностью и не хотел с нее ничего брать за эти занятия, но Праша этого не приняла.\r\nОна знала, что женщинам даром ничего не делают, и пример в этом была у нее Зинаида Павловна, которую теперь беспокоили дети, начавшие выходить из приютов.\r\nФранцуза и генерала уже и след простыл.\r\nЧерез год ее старшую девочку шестнадцати лет уже выдали замуж за молодого артельщика, с которым их сосватал Апрель Иваныч.\r\nЧто за милый человек!\r\nЗинаида Павловна была очень ему благодарна и называла его Апрель Мартычем,\r\nа дочери своей дала в благословение все образа, какие у нее были, оставив себе всего только одну курскую заступницу.\r\nКроме того, она сделала ей несколько соответствующих случаю советов и особенно велела ей первой ступить на подножье и топнуть ногой, когда будет идти \"Павла чтение\".\r\nСобирала невесту и выдавала ее Праша, которая тоже хвалила Апреля Иваныча за его \"учливость\", и особенно за то, что он \"о сироте позаботился\".\r\nТак нравился он и другим женщинам, с которыми ласково говорил и в свободное время читал всем \"Телемака\".\r\nПраша думала, что он \"к ним привьется\", и именно на счет Зинаиды Павловны, которая всем нравилась.\r\nПравда, что она не работница, но ведь зато как хороша! Пусть женится: она им поможет, вместе жить будут.\r\nНо вдруг все это повернулось иначе, и Праша пришла ко мне в неодолимом смущении и истерическим тоном заговорила:\r\n- Я, право, не знаю... такое обретение... Апрель Иваныч меня замуж просит.\n И как это сказала, так села и заплакала.\r\n- Что же вы, идете или нет?\n - Да я и не знаю.\n - Стало быть, идете.\r\n- Нет, не знаю, а, во-первых, он такой учливый и сироту-девушку устроил, а, во-вторых, моего мальчика любит и им Пеленака читает,\r\nда подите-ка еще сколько у него и других книжек, и сам он бесчастный, потому что ведь никакой у него близкой души нет.\r\nЭто же правда истинная!\r\nЯ долго не верила, и другие мне тоже говорили:\r\n\"Поверь, это он к тебе подлещается, потому что у тебя свое хозяйство, а все поляки льстивые\", но это же ведь глупость, и я этому никогда ни за что не поверю,\r\nпотому что есть всякие люди в каждом народе, но когда по весне мой мальчик заболел при смерти,\r\nтак Апрель Иваныч над ним ночей не спал, и теперь дитя его, можно сказать, больше меня любит.\r\n- Это вас к нему и расположило?\n Праша хотела сказать что-то коротко и откровенно, но вместо того опять заморгала с слезами и истерично отвечала:\r\n- Я этого не понимаю... не знаю, что именно! А только он же один понял, что дитя такого отца, что надо ему открыть все понятия. Вот я его за это... не знаю как уважаю!\r\nИ она хотела еще что-то изъяснять, но опять заплакала.\n - Так и прекрасно, - говорю, - вы, Прашенька, и выходите.\r\n- Вы советуете?\n - Да что же? Отчего нет?\n Она молчала, потупив глаза вниз, и, покрасневши, прошептала:\r\n- Отчего же мне это... как будто стыдно?\n - Вы разве обещали не выходить? Она покачала головою и отвечала:\r\n- Покойник об этом никогда и не говорил. Она остановилась, вздохнула и добавила:\r\n- Ведь это тогда... все только я его обожала и себя не помнила за это счастие, а он только так... - И курской заступнице вы не клялись?\r\n- Нет, - отвечала она с тихою улыбкой и сейчас же вздохнула и сквозь слезы добавила: - Я ведь ничего не утаила, я сказала: \"Апрель Иваныч!\r\nслов нет, что я очень вами за все благодарна и могу следовать, но только с кем я это дитя получила,\r\nто у меня тот человек посейчас в сердце, и я после него ни для кого уже особенных чувств не нахожу\".\r\nА он мне ответил: \"Значит, если и я помру, хорошо делавши, то вы и обо мне хорошо вспомните\".\r\nТут уж я взволновалась и говорю: \"Что же вы это так себя сокрушаете: сами сватаетесь и сами себя хороните?\" А он говорит: \"Смерти никогда забывать не следует\".\r\nА я говорю: \"Ну, уж это нет... Послушайте, это так вовсе не надо...\r\nСтаньте рядом, да давайте скорее лучше помолимся, вы по своей вере, а я по своей: пусть что на м бог даст, то и будет\".\r\nИ когда они помолились, то бог им дал то, что они сделались мужем и женою.\r\nXVI\r\nАпрель Иваныч оказался прекрасным человеком: он нежно любил скромненькую Прашу и удивительно заботился о \"писательском сыне\".\r\nОн завел в, доме вечерний кружок у чайного стола и всем здесь читал \"Телемака\", поясняя из него, что люди живут вовсе не так, как бы надобно жить.\r\nК этому же у него служили \"Павел и Виргиния\", а сам для себя он читал еще более забористые вещи, как-то: \"Оправдание Сократово\" и \"Слово похвальное Марку Аврелию.\r\n\" А затем в жизни со всеми был ласков, и прост, и любезен.\r\nУ Праши с Апрелем родилось еще двое детей: мальчик Абрамчик и девочка Пелагеичка.\r\nЗато из домашнего штата Праши стала выбиваться Зинаида Павловна, с которою опять начались \"туры\", и причиною их были дети и жасмины.\r\nВыше было сказано, что дети удивили Зинаиду Павловну тем, что они начали подрастать одно вслед за другим,\r\nчего мать их совсем не ожидала и совершенно растерялась от этой неожиданности.\r\nОна делала все, что могла:\r\nплакала и молилась на коленях, но дети все-таки оставались \"без предела\", а у самой Зинаиды на заплаканных глазах, которым,\r\nкажется, надо бы померкнуть и ввалиться, вместо того выскакивали ужасные ячмени, или, как она их называла, \"жасмины\".\r\nЧтоб избавиться разом от жасминов и от детей, Зинаида Павловна готова была выпить самую злую отраву и даже раз выпила пузырек нашатырного спирта и произвела в доме дворовый скандал:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "В это время послышался треск стула. Федор вскочил и мерными, тяжелыми шагами подошел к жене.\r\nЛицо его было бледно-серо и дрожало. Он со всего размаха ударил кулаком по столику и сказал глухим голосом:\r\n- Я не позволю!\r\nодновременно с ним вскочил со стула и Победимский. Этот, тоже бледный и злой подошел к Татьяне Ивановне и тоже ударил кулаком по столику...\r\n- Я... я не позволю! - сказал он.\n - Что? Что такое? - удивился дядя.\n - Я не позволю! - повторил Федор, стукнув по столу.\r\nДядя вскочил и трусливо замигал глазами.\r\nОн хотел говорить, но от изумленья и перепуга не сказал ни слова, конфузливо улыбнулся и старчески засеменил из флигеля, оставив у нас свою шляпу.\r\nКогда, немного погодя, во флигель прибежала встревоженная матушка, Федор и Победимский всё еще, словно кузнецы молотками, стучали кулаками по столу и говорили: \"Я не позволю!\"\r\n- Что у вас тут случилось? - спросила матушка. - Отчего с братцем сделалось дурно? Что такое?\r\nПоглядев на бледную, испуганную Татьяну Ивановну и на ее рассвирепевшего мужа, матушка, вероятно, догадалась, в чем дело. Она вздохнула и покачала головой.\r\n- Ну, будет, будет бухотеть по столу! - сказала она. - Перестань, Федор! А вы-то чего стучите, Егор Алексеевич? Вы-то тут при чем?\r\nПобедимский спохватился и сконфузился. Федор пристально поглядел на него, потом на жену и зашагал по комнате.\r\nКогда матушка вышла из флигеля, я видел то, что долго потом считал за сон. Я видел, как Федор схватил моего учителя, поднял его на воздух и вышвырнул в дверь...\r\nКогда я проснулся утром, постель учителя была пуста. На мой вопрос, где учитель, нянька шёпотом сказала мне, что его рано утром отвезли в больницу лечить сломанную руку.\r\nОпечаленный этим известием и припоминая вчерашний скандал, я вышел на двор.\r\nПогода стояла пасмурная. Небо заволокло тучами, и по земле гулял ветер, поднимая с земли пыль, бумажки и перья.\r\n.. Чувствовалась близость дождя. На людях и на животных была написана скука.\r\nКогда я пошел в дом, меня попросили не стучать ногами, сказав, что матушка больна мигренью и лежит в постели.\r\nЧто делать? Я пошел за ворота, сел там на лавочку и стал искать смысла в том, что я вчера видел и слышал.\r\nОт наших ворот шла дорога, которая, обойдя кузницу и никогда не высыхающую лужу, впадала в большую, почтовую дорогу...\r\nЯ глядел на телеграфные столбы, около которых кружились облака пыли, на сонных птиц, сидевших на проволоках, и мне вдруг стало так скучно, что я заплакал.\r\nПо почтовой дороге проехала пыльная линейка, битком набитая горожанами, ехавшими, вероятно, на богомолье.\r\nНе успела линейка исчезнуть из вида, как показалась легкая пролетка, запряженная в пару. В ней, стоя и держась за пояс кучера, ехал становой Аким Никитич.\r\nК великому моему удивлению, пролетка свернула на нашу дорогу и пролетела мимо меня в ворота.\r\nПока я недоумевал, зачем это прикатил к нам становой, послышался шум и на дороге показалась тройка. В коляске стоял исправник и показывал кучеру на наши ворота.\r\n\"А этот зачем? - думал я, разглядывая покрытого пылью исправника. - Это, вероятно, Победимский им на Федора пожаловался, и они приехали взять его в острог\".\r\nНо загадку не так легко было решить. Становой и исправник были только предтечи, потому что не прошло и пяти минут, как к нам в ворота въехала карета.\r\nОна так быстро мелькнула мимо меня, что, заглянув в каретное окно, я увидел одну только рыжую бороду.\r\nТеряясь в догадках и предчувствуя что-то недоброе, я побежал к дому. В передней прежде всего я увидел матушку.\r\nОна была бледна и с ужасом глядела на дверь, из-за которой слышались мужские голоса. Гости застали ее врасплох, в самый разгар мигрени.\r\n- Кто приехал, мама? - спросил я.\n - Сестра! - послышался голос дяди. - Дай-ка нам с губернатором закусить чего-нибудь!\r\n- Легко сказать: закусить! - прошептала матушка, млея от ужаса. - Что я теперь успею приготовить? Осрамилась на старости лет!\r\nМатушка схватила себя за голову и побежала в кухню. Внезапный приезд губернатора поднял на ноги и ошеломил всю усадьбу. Поднялась ожесточенная резня.\r\nЗарезали штук десять кур, пять индеек, восемь уток и впопыхах обезглавили старого гусака, родоначальника нашего гусиного стада и любимца матери.\r\nКучера и повар словно обезумели и резали птиц зря, не разбирая ни возраста, ни породы.\r\nРади какого-то соуса у меня погибла пара дорогих турманов, которые мне были так же дороги, как матушке гусак. Смерти их я долго не прощал губернатору.\r\nВечером, когда губернатор и его свита, сытно пообедав, сели в свои экипажи и уехали, я пошел в дом поглядеть на остатки пиршества.\r\nЗаглянув из передней в залу, я увидел и дядю и матушку.\r\nДядя, заложив руки назад, нервно шагал вдоль стен и пожимал плечами. Матушка, изнеможенная и сильно похудевшая, сидела на диване и больными глазами следила за движениями брата.\r\n- Извини, сестра, но так нельзя... - брюзжал дядя, морща лицо. - Я представляю тебе губернатора, а ты ему руки не подаешь! Ты его сконфузила, несчастного! Нет, это не годится...\r\nПростота хорошая вещь, но ведь и она должна иметь пределы... клянусь богом...\r\nИ потом этот обед! Разве можно такими обедами кормить? Например, что это за мочалку подавали на четвертое блюдо?\r\n- Это утка под сладким соусом... - тихо ответила матушка.\n - Утка... Прости, сестра, но... но у меня вот изжога! Я болен!\n Дядя сделал кислое, плачущее лицо и продолжал:\r\n- И чёрт принес этого губернатора! Очень мне нужен его визит! Пф... изжога! Я не могу ни спать, ни работать... Совсем развинтился.\r\n.. И как это, не понимаю, вы можете жить тут без работы... в этой скучище! Вот уж у меня и боль начинается под ложечкой!..\r\nДядя нахмурился и быстрее зашагал.\n - Братец, - тихо спросила матушка, - а сколько стоит поехать за границу?\r\n- По меньшей мере три тысячи... - ответил плачущим голосом дядя. - Я бы поехал, а где их взять? У меня ни копейки! Пф... изжога!\r\nДядя остановился, поглядел с тоской на серое, пасмурное окно и опять зашагал.\r\nНаступило молчание... Матушка долго глядела на икону, что-то раздумывая, потом заплакала и сказала:\n - Я, братец, дам вам три тысячи...\r\nДня через три величественные чемоданы были отправлены на станцию, а вслед за ними укатил и тайный советник.\r\nПрощаясь с матушкой, он заплакал и долго не мог оторвать губ от ее руки, когда же он сел в экипаж, лицо его осветилось детскою радостью.\r\n.. Сияющий, счастливый, он уселся поудобней, сделал на прощанье плачущей матушке ручкой и вдруг неожиданно остановил свой взгляд на мне.\r\nНа лице его появилось выражение крайнего удивления.\r\n- А это что за мальчик? - спросил он.\r\nМатушку, уверявшую меня, что дядюшку бог послал к нам на мое счастье, этот вопрос сильно покоробил.\r\nМне же было не до вопросов. Я глядел на счастливое лицо дяди и мне почему-то было страшно жаль его.\r\nЯ не выдержал, вскочил в экипаж и горячо обнял этого легкомысленного и слабого, как все люди, человека. Глядя ему в глаза и желая сказать что-нибудь приятное, я спросил:\r\n- Дядя, вы были хоть раз на войне?\n - Ах, милый мальчик... - засмеялся дядя, целуя меня, - милый мальчик, клянусь богом. Так всё это естественно, жизненно... клянусь богом...\r\nКоляска тронулась... Я глядел ей вослед и долго слышал это прощальное \"клянусь богом\".\n\n\n ЛИТЕРАТУРНАЯ ТАБЕЛЬ О РАНГАХ\r\nЕсли всех живых русских литераторов, соответственно их талантам и заслугам, произвести в чины, то:\r\nДействительные тайные советники (вакансия).\n Тайные советники: Лев Толстой, Гончаров.\n Действительные статские советники: Салтыков-Щедрин, Григорович.\r\nСтатские советники: Островский, Лесков, Полонский.\n Коллежские советники: Майков, Суворин, Гаршин, Буренин, Сергей Максимов, Глеб Успенский, Катков, Пыпин, Плещеев.\r\nНадворные советники: Короленко, Скабичевский, Аверкиев, Боборыкин, Горбунов, гр. Салиас, Данилевский, Муравлин, Василевский, Надсон, Н. Михайловский.\r\nКоллежские асессоры: Минаев, Мордовцев, Авсеенко, Незлобин, А. Михайлов, Пальмин, Трефолев, Петр Вейнберг, Салов.\r\nТитулярные советники: Альбов, Баранцевич, Михневич, Златовратский, Шпажинский, Сергей Атава, Чуйко, Мещерский, Иванов-Классик, Вас. Немирович-Данченко.\r\nКоллежские секретари: Фруг, Апухтин, Вс. Соловьев, В. Крылов, Юрьев, Голенищев-Кутузов, Эртель, К. Случевский.\r\nГубернские секретари: Нотович, Максим Белинский, Невежин, Каразин, Венгеров, Нефедов.\n Коллежские регистраторы: Минский, Трофимов, Ф. Берг, Мясницкий, Линев, Засодимский, Бажин.\r\nНе имеющий чина: Окрейц.\n\n\n ДЕНЬ ЗА ГОРОДОМ \n (СЦЕНКА)\n\n Девятый час утра.\r\nНавстречу солнцу ползет темная, свинцовая громада. На ней то там, то сям красными зигзагами мелькает молния. Слышны далекие раскаты грома.\r\nТеплый ветер гуляет по траве, гнет деревья и поднимает пыль. Сейчас брызнет майский дождь и начнется настоящая гроза.\r\nПо селу бегает шестилетняя нищенка Фекла и ищет сапожника Терентия. Беловолосая босоногая девочка бледна. Глаза ее расширены, губы дрожат.\r\n- Дяденька, где Терентий? - спрашивает она каждого встречного. Никто не отвечает. Все заняты приближающейся грозой и прячутся в избы.\r\nНаконец встречается ей пономарь Силантий Силыч, друг и приятель Терентия. Он идет и шатается от ветра.\r\n- Дяденька, где Терентий?\r\n- На огородах, - отвечает Силантий.\r\nНищенка бежит за избы на огороды и находит там Терентия.\r\nСапожник Терентий, высокий старик с рябым худощавым лицом и с очень длинными ногами,\r\nбосой и одетый в порванную женину кофту, стоит около грядок и пьяными, посоловелыми глазками глядит на темную тучу.\r\nНа своих длинных, точно журавлиных, ногах он покачивается от ветра, как скворечня.\r\n- Дядя Терентий! - обращается к нему беловолосая нищенка. - Дяденька, родненький!\r\nТерентий нагибается к Фекле и его пьяное, суровое лицо покрывается улыбкой, какая бывает на лицах людей,\r\nкогда они видят перед собой что-нибудь маленькое, глупенькое, смешное, но горячо любимое.\r\n- А-аа... раба божия Фекла! - говорит он, нежно сюсюкая. - Откуда бог принес?\r\n- Дяденька Терентий, - всхлипывает Фекла, дергая сапожника за полу. - С братцем Данилкой беда приключилась! Пойдем!\r\n- Какая такая беда? У-ух, какой гром! Свят, свят, свят... Какая беда?\r\n- В графской роще Данилка засунул в дупло руку и вытащить теперь не может. Поди, дяденька, вынь ему руку, сделай милость!\r\n- Как же это он руку засунул? Зачем?\n - Хотел достать мне из дупла кукушечье яйцо.\r\n- Не успел еще день начаться, а у вас уже горе... - крутит головой Терентий, медленно сплевывая.\r\n- Ну, что ж мне таперя с тобой делать? Надо идтить... Надо, волк вас заешь, баловников! Пойдем, сирота!\r\nТерентий идет с огорода и, высоко поднимая свои длинные ноги, начинает шагать вдоль по улице.\r\nОн идет быстро, не глядя по сторонам и не останавливаясь, точно его пихают сзади или пугают погоней. За ним едва поспевает нищенка Фекла.\r\nПутники выходят из деревни и по пыльной дороге направляются к синеющей вдали графской роще. К ней версты две будет.\r\nА тучи уже заволокли солнце и скоро на небе не остается ни одного голубого местечка. Темнеет.\r\n- Свят, свят, свят, - шепчет Фекла, спеша за Терентием.\r\nПервые брызги, крупные и тяжелые, черными точками ложатся на пыльную дорогу. Большая капля падает на щеку Феклы и ползет слезой к подбородку.\r\n- Дождь начался! - бормочет сапожник, взбудораживая пыль своими босыми костистыми ногами. - Это слава богу, брат Фекла.\r\nДождиком трава и деревья питаются, как мы хлебом. А в рассуждении грома ты не бойся, сиротка. За что тебя этакую махонькую убивать?\r\nВетер, когда пошел дождь, утихает. Шумит только дождь, стуча, как мелкая дробь, по молодой ржи и сухой дороге.\r\n- Измокнем мы с тобой, Феклушка! - бормочет Терентий. - Сухого места не останется...\r\nХо-хо, брат! За шею потекло! Но ты не бойся, дура... Трава высохнет, земля высохнет, и мы с тобой высохнем. Солнце одно для всех.\r\nНад головами путников сверкает молния сажени в две длины.\r\nРаздается раскатистый удар, и Фекле кажется, что что-то большое, тяжелое и словно круглое катится по небу и прорывает небо над самой ее головой!\r\n- Свят, свят, свят... - крестится Терентий. - Не бойся, сиротка! Не по злобе гремит.\r\nНоги сапожника и Феклы покрываются кусками тяжелой, мокрой глины.\r\nИдти тяжело, скользко, но Терентий шагает всё быстрей и быстрей... Маленькая, слабосильная нищая задыхается и чуть не падает.\r\nНо вот наконец входят они в графскую рощу. Омытые деревья, потревоженные налетевшим порывом ветра, сыплют на них целый поток брызгов. Терентий спотыкается о пни и начинает идти тише.\r\n- Где же тут Данилка? - спрашивает он. - Веди к нему!\r\nФекла ведет его в чащу и, пройдя с четверть версты, указывает ему на брата Данилку.\r\nЕе брат, маленький, восьмилетний мальчик с рыжей, как охра, головой и бледным, болезненным лицом, стоит, прислонившись к дереву, и, склонив голову набок, косится на небо.\r\nОдна рука его придерживает поношенную шапчонку, другая спрятана в дупле старой липы.\r\nМальчик всматривается в гремящее небо и, по-видимому, не замечает своей беды. Заслышав шаги и увидев сапожника, он болезненно улыбается и говорит:\r\n- Страсть какой гром, Терентий! Отродясь такого грома не было...\n - А рука твоя где?\n - В дупле... Вынь, сделай милость, Терентий!\r\nКрай дупла надломился и ущемил руку Данилы: дальше просунуть можно, а двинуть назад никак нельзя. Терентий надламывает отломок, и рука мальчика, красная и помятая, освобождается.\r\n- Страсть как гремит! - повторяет мальчик, почесывая руку. - А отчего это гремит, Терентий?\n - Туча на тучу надвигается... - говорит сапожник.\r\nПутники выходят из рощи и идут по опушке к чернеющей дороге. Гром мало-помалу утихает, и раскаты его слышатся уже издалека, со стороны деревни.\r\n- Тут, Терентий, намедни утки пролетели... - говорит Данилка, всё еще почесывая руку. - Должно, в Гнилых Займищах на болотах сядут. Фекла, хочешь, я тебе соловьиное гнездо покажу?\r\n- Не трогай, потревожишь... - говорит Терентий, выжимая из своей шапки воду. - Соловей птица певчая, безгрешная.\r\n.. Ему голос такой в горле даден, чтоб бога хвалить и человека увеселять. Грешно его тревожить.\r\n- А воробья?\r\n- Воробья можно. Злая птица, ехидная. Мысли у него в голове, словно у жулика.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Андрей Кожухов автора Степняк-Кравчинский С",
"role": "user"
},
{
"content": "Девушка обещала исполнить поручение и, в свою очередь, из-за решетки посылала ему горячий привет и выражала надежду, что он еще долго будет на свободе и многое успеет сделать.\r\n- Постараюсь! - с чувством отвечал он. \n Отрывки этого разговора долетели до Машиного соседа с левой стороны. Она обменялась с ним двумя-тремя словами шепотом.\r\n- Мой сосед Палицын желает с вами познакомиться, Андрей, - сказала ему Маша.\r\nСтоявший за решеткой известный революционер и бывший мировой судья Палицын был человек лет сорока, невысокого роста, с энергичным лицом, квадратным подбородком и такой же головой.\r\nАндрей мог бы легко догадаться об этом раньше по жене и сыну, стоявшим против его клетки.\r\nОн был рад познакомиться с Палицыным и выразил сожаление, что они не могут встретиться по сю сторону решетки.\r\n- Почем знать? Может быть, еще встретимся на свободе, - весело отвечал он, вскидывая головой. - Высоки тюремные стены, а ястреб и того выше парит.\r\nНу, да вот мой сынок скоро заместит меня, - прибавил он, указывая на мальчика, который весь вспыхнул.\r\nИх разговор был неожиданно прерван раздавшимся на всю комнату громким восклицанием: \"Андрей, Андрей!\"\r\nЗадремавшие сторожа встрепенулись. Все повернулись в сторону, откуда шел оклик. Андрей смотрел с удивлением и любопытством, Варя - с нескрываемым ужасом.\r\nОдин из заключенных с противоположной стороны энергично манил рукой. Андрей прошел через комнату и приблизился к решетке.\r\n- Митя! Возможно ли? Ты здесь? - Он узнал старого друга и товарища по университету, с которым меньше всего ожидал встречи в таком месте.\r\nСторож вмешался. \n - Пожалуйста на ваше место, - сказал он резко. - Запрещено разговаривать с заключенными без разрешения.\r\n- Очень хорошо, - вежливо отвечал Андрей, не торопясь, однако, уходить.\r\n- Третий год! По подозрению! - выкрикивал между тем молодой человек. - Чахотка.\r\nДоктор говорит, одна восьмая легких осталась!\r\n- продолжал он торжествующим голосом, как будто ему доставляло громадное удовольствие делиться с Андреем такими необыкновенными новостями.\r\nНеудержимый кашель прервал его речь. Подали сигнал о прекращении свидания, и заключенных стали уводить. Посетители тоже начали расходиться. Варя и Андрей замыкали шествие.\r\nМежду тем в проезде под воротами происходила какая-то суматоха.\r\n- Что случилось? - спросила встревоженная Варя. \n - Привезли нового политического, - сообщила ей Палицына.\r\nВ самом деле, два жандарма распоряжались в подворотне: один отворял ворота, другой удерживал теснившуюся публику.\r\nОбщество тюремных сторожей было совершенно безопасно для Андрея, потому что никто, кроме знакомого надзирателя, не знал его в лицо.\r\nС жандармами же дело обстояло иначе; ему следовало избегать их по многим причинам.\r\nНо почему-то ему показалось, что именно теперь, после свидания, он вне всякой опасности.\r\nЖелание узнать, кого привезли - быть может, знакомого, близкого товарища, - заставило его забыть всякую осторожность.\r\nОн протолкался вперед и, склонившись к решетке, стал дожидаться при входе, в двух шагах от ворот. Он ждал не напрасно.\r\nКогда въехала тюремная карета, он увидел через решетчатую дверцу изможденное, страшно бледное лицо Заики.\r\nПродержав его три дня в больнице, власти нашли, что он достаточно оправился, и перевели его в тюрьму.\r\nПораженный таким ужасным открытием, Андрей не заметил, как сам в эту минуту сделался предметом внимательного созерцания со стороны рыжего жандарма, следовавшего за каретой.\r\nОн так заинтересовался Андреем, что, протолкавшись вперед, пошел доложить по начальству.\r\nЧерез минуту он вернулся с другим жандармом, постарше чином. Но Андрея и след простыл.\r\nНе дождавшись Вари, он шмыгнул из ворот и быстро зашагал по направлению к квартире надзирателя, где хранилось драгоценное письмо. Ему было слишком тяжело, и он предпочел уйти один.\r\nЧасовой, привлеченный въезжавшей каретой, не заметил выходившего Андрея, и на все расспросы с полною уверенностью отвечал, что никто не выходил из ворот за последние пять минут.\r\nГлава VI \n\n ВЕЛИКОЕ РЕШЕНИЕ\r\nЖоржу, мало привыкшему к революционной практике, пришлось провести несколько часов в мучительном ожидании.\r\nСтрах за Андрея овладел им, и он поминутно обращался к Ватажко с тайной надеждой найти у него успокоение, но юноша своими ответами только хуже усиливал его волнение.\r\n- Нет, мы не должны были отпускать его, - говорил Жорж с чувством позднего раскаяния.\r\n- Авось сойдет, - спокойно заметил Ватажко. - Андрей побывал и не в таких передрягах.\r\nЮноша приобрел уже некоторую опытность и привык довольно хладнокровно относиться к опасности. \n - Положим, - возразил Жорж, - а все-таки так легко бывает провалиться на пустяках.\r\nС этим Ватажко охотно согласился и начал приводить в подтверждение самые поразительные примеры из своего собственного, опыта и из жизни товарищей.\r\nНельзя сказать, чтобы он был подходящим собеседником в эту минуту.\r\nЖорж чувствовал себя обиженным и очень несчастным.\r\nОн не мог простить себе, что не настоял на своем, и горько упрекал себя в излишней податливости - он всегда так делал в подобных случаях.\r\nОн охотно преувеличивал свое влияние на Андрея и именно теперь был уверен, что если бы проявил немного больше энергии,\r\nто мог бы настоять на том, чтобы письмо было предоставлено Давиду, и отговорить Андрея от его отчаянного похождения.\r\nВелика же была его радость, когда Андрей явился минута в минуту к назначенному сроку.\r\nПетербургский поезд уходил в половине десятого. Нужно было торопиться. \n - Идем, - сказал Андрей. - Вещи, конечно, уложены?\r\nНо вещи, конечно, не были уложены. Погруженный в думы о том, что могло случиться и чего можно было бы избежать, Жорж забыл обо всем остальном. К счастью, сборы были недолгие.\r\nУ них было ровно столько вещей, сколько нужно было, чтобы сойти за обыкновенных путешественников, и, наскоро уложившись, они отправились на вокзал.\r\nИз-за Андрея пришлось принять чрезвычайные предосторожности. Ватажко с вещами поехал вперед на извозчике.\r\nОн должен был купить билеты, занять места в вагоне и только за несколько минут до отхода поезда встретить Андрея и Жоржа недалеко от станции.\r\nТолкаться на людях в ожидании поезда было бы небезопасно.\r\nОба друга последовали на другом извозчике минут десять спустя и сошли у перекрестка около вокзала. Ватажко подошел к ним раньше, чем они ожидали.\r\nБилетов он не стал покупать, так как убедился, что Андрею невозможно даже показаться. Выслеживание уже началось.\r\nРыжий жандарм, очевидно, узнал Андрея, и ему устроили западню на вокзале, наполнив его полицейскими.\r\nДва парня в штатском платье - вероятно, шпионы, знавшие Андрея в лицо, - стояли у входа и нагло заглядывали всем в глаза.\r\nОни несомненно узнали бы Андрея, и по их знаку его бы тут же арестовали.\r\nОставив вещи в приемной, Ватажко поторопился к друзьям и предложил им выбраться из города другим путем, а именно:\r\nдоехать до следующей станции на лошадях, а оттуда взять билеты в Петербург.\r\nДавид выедет к ним навстречу и предупредит в случае опасности.\r\n- Но почему же вы не купили билета Жоржу? Ему, надеюсь, нечего опасаться. Зачем же ему оставаться тут? - заметил Андрей.\r\nВатажко не подумал об этом, но время еще не ушло, и Жорж мог бы поймать поезд.\r\nОднако он решительно этому воспротивился. \n - Решено было, что мы едем вдвоем, - заявил он, - и я не вижу причины, почему и мне не взять билета со второй станции.\r\nТеперь он твердо решил не уступать, как бы в отместку за свою прежнюю податливость. \n Андрей, впрочем, не противился. \n - Хорошо, - сказал он, - едем вместе.\r\nОн был рассеян, удручен и мало обращал внимания на то, что делалось вокруг.\r\nТюрьма и Зинино письмо глубоко взволновали его и еще более усилили то хаотическое настроение, в котором он находился. Думы овладели им, и он еще не находил выхода из своих сомнений.\r\nОни пошли втроем, причем Ватажко объяснял им, как достать лошадей и вообще устроить все к лучшему.\r\n- Если вы, - прибавил он, - ничего не имеете против пешего хождения, то ничего безопаснее нельзя придумать. Всего каких-нибудь двадцать пять верст.\r\nТакая мысль понравилась им, особенно Жоржу.\r\n- А как же быть с нашим платьем? - спросил он. - Господам не полагается путешествовать пешком, а доставать крестьянскую одежду возьмет еще день.\r\n- Я постараюсь достать платье сегодня же, - сказал Ватажко. - Попробую у братьев Шигаевых - они мои приятели, плотники.\r\nНовый план был очень хорош, так как давал возможность двинуться в путь рано утром. Ватажко побежал к своим плотникам.\r\nОн вернулся очень поздно с большим узлом к себе на квартиру, где Андрей и Жорж приютились на ночь. Все уладилось как нельзя лучше.\r\nВ узле оказалось крестьянское платье на двоих и еще два холщовых мешка с разными предметами, какими обыкновенно запасаются странствующие плотники.\r\nКроме того - что было всего важнее, - братья Шигаевы снабдили Андрея и Жоржа своими паспортами.\r\nАндрей поручил Ватажко поблагодарить плотников за их услугу и обещал вернуть паспорта сейчас же по приезде в Петербург.\r\n- Торопиться не к чему, - заметил Ватажко. - Паспорт старшего брата, Филиппа, можете держать сколько угодно.\r\nКстати, приметы сходятся с вашими, да к тому же Филипп не побоится неприятностей с полицией из-за вас. Он вас очень полюбил.\r\n- Как так? Не будучи даже знаком со мною? Оно выходит совсем романтично, - сказал Андрей с улыбкой.\r\n- Нет, он знает вас и даже разговаривал с вами. Он был один из пятидесяти.\r\nПомните, как на одном из наших собраний один молодой рабочий, черноволосый, заявил, что ему револьвер не нужен, что он явится с топором за поясом: оно сподручнее.\r\nОн и есть Филипп Шигаев.\r\n- Да? Так я хорошо его помню. Только забыл его имя.\r\nОднако нам долго разговаривать не полагается, - спохватился Андрей с внезапной резкостью. - Давайте ляжем спать. Завтра надо рано вставать.\r\nОн боялся, чтобы начатый разговор не перешел на последние ужасные события.\r\nЕму необходимо было отдохнуть физически и нравственно, а между тем связанные с таким разговором мучительные воспоминания окончательно лишили бы его сна.\r\n\"До завтра!\" - сказал он самому себе, закрывая глаза с твердым намерением уснуть.\r\nУ него было смутное предчувствие, что завтра все выяснится, все решится. Это его слегка успокоило и помогло прогнать нахлынувшие мысли.\r\nОн спал как убитый. Но зато он проснулся раньше других.\r\nВместе с первыми проблесками сознания в нем заговорило твердое убеждение, что ему сегодня предстоит выполнить важное дело, оставленное им недоконченным накануне.\r\nОн тотчас же вспомнил, о чем он думал перед сном, вспомнил посещение тюрьмы - и все то, что случилось вчера, все, что он пережил за эти дни, сразу всплыло перед ним.\r\n\"Сколько жертв! Зина погибла; Борис, Василий и Бочаров - тоже. Обе Дудоровы и много, много других похоронены заживо.\r\nЕго самого арестуют не сегодня-завтра. И казнят. И кому какая польза от всех этих жертв?\"\r\nВ его воображении всплыла картина толпы, возвращавшейся с места казни, и его обдало холодом. Но он прогнал от себя это видение.\r\nНет, не к тому привели его революционная практика и собственные размышления. Эти жертвы погибли недаром.\r\nОни - застрельщики, поднявшие дикого зверя с его логовища и поплатившиеся за то своей жизнью. Оставшиеся в живых товарищи должны теперь продолжать их дело.\r\nМысль, неопределенно бродившая в его душе со времени рассказа \"Дяди\", теперь носилась над ним, как ястреб,\r\nописывающий круги над своей добычей, и в форме неумолимого вопроса требовала немедленного и окончательного ответа.\r\nПолуодетый, он потихоньку двигался взад и вперед по комнате босиком, чтобы не разбудить Жоржа.\r\nВ его голове ясно формулировалась одна мысль: борьба с наемными слугами деспотизма сделала свое дело. Теперь нужно напасть на самого царя, и он, Андрей, должен взять на себя это дело.\r\n\"А Таня?\" - зазвенел внутри его какой-то голос.\r\nСердце его оборвалось на минуту, но ничем не ответило на мучительный призыв. Оно получило удар, но, как резиновый мяч, отдало его назад, не залившись кровью.\r\nВвиду бесконечных, неизмеримых страданий России что значит их личное горе? Таня для него не только жена, она - друг, она - товарищ в великой борьбе.\r\nОна одобрит его решение и мужественно вынесет свою долю страданий.\r\nЛичные соображения не смущали его. Его волновала принципиальная сторона дела. Следует ли начинать эту борьбу или нет?\r\nАндрей знал, что, каково бы ни было его личное мнение, окончательное решение будет зависеть от исполнительного комитета.\r\nНо он знал также, что есть случаи, когда внесенное предложение составляет половину дела, а есть дела, в которых половина так же важна, как и целое.\r\nСерьезность замысла и сопряженная с ним ответственность заставили бы задуматься самого легкомысленного и недобросовестного человека, а Андрей не был ни тем, ни другим.\r\nВ его теперешнем настроении ответ напрашивался сам собою.\r\nГоречь неудачи, жажда мщения, тяжелые испытания последних роковых дней, все то, что на время было задавлено в глубине души,\r\nтеперь клокотало в его сердце, грозное и готовое каждую минуту прорваться наружу.\r\nНо он не давал воли своей страсти. Ему хотелось обсудить дело по существу, без всякого отношения к самому себе.\r\nНравственное право и справедливость замышляемого не подлежали для него никакому сомнению.\r\nНо своевременно ли, полезно ли было для освобождения страны вступить теперь на этот путь?\r\nСнова и снова обсуждал он этот вопрос, взвешивал его со всех сторон по возможности спокойно и хладнокровно, с внутренним трепетом человека,\r\nкоторый ступает на зыбкий мост, переброшенный через пропасть, и с дрожью в душе обдумывает каждый шаг, как бы не оборваться.\r\nИ на каждое Сомнение он находил один ответ: да, да! Конечно, да! Попытка будет и своевременна и полезна. Пусть комитет обсудит; но он обязан внести свое предложение.\r\nПочему, однако, из всех революционеров именно он должен взять на себя этот акт возмездия и самопожертвования?\r\nНо этого вопроса он уже не мог обсуждать беспристрастно, как геометрическую задачу.\r\nТо нечто, клокотавшее в его душе, рванулось теперь наружу, не дожидаясь отпора, и охватило огнем все его существо.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Scotland Yard - название небольшой улицы в Лондоне, где находилось управление уголовной полиции; затем стало употребляться для обозначения самой уголовной полиции.\r\nСтр. 101.\r\nКогда Палмера судили… - Речь идет о сложном и возбудившем общественное мнение процессе английского врача Уильяма Пальмера,\r\nкоторого судили по обвинению в отравлении его друга Джона Парсонса Кука с целью присвоения его бумаг и ценностей.\r\nХотя виновность Пальмера полностью доказана не была, он был приговорен к смерти и казнен.\r\nГладстон… написал комментарии к Гомеру.\r\n- Герцен называет комментариями к Гомеру опубликованный в 1858 году в Оксфорде трехтомный труд\r\nГладстона «Studies on Homer and thй Homeric Age» («Исследования о Гомере и гомеровом веке»)\r\n.\r\nСтр. 106…\"Письмо» Маццини. - По-видимому, Герцен имеет в виду написанное Маццини в 1858 году «Письмо к Луи Наполеону».\n Queen's Bench - королевский уголовный суд.\r\n…в широких шароварах, couleur garance, в кепи несколько набок - форма французской пехоты.\n «Пуще сердце замирает…» - из стихотворения Н. П. Огарева «Деревенский сторож»\r\nСтр. 110. Не дружеский букет на гробе доброго старика в Париже, не плач на Гайгетской могиле.\r\n- В Париже - могила А. Бернацкого; на Гайгетском кладбище в Лондоне - могила С. Ворцеля. (528)\r\nСтр. 110…целый народ толкают в могилу. - Имеется в виду подавление царскими войсками польского восстания в 1863 - 1864 годах.\r\n…справедливее… назвать ее «Легендой о Ворцеле»… - Непосредственным поводом, побудившим Герцена написать главу о «Польских выходцах»,\r\nбыла смерть выдающегося деятеля польского национально-освободительного движения Станислава Ворцеля в феврале 1857 г.\r\nГерцен стремился увековечить образ неутомимого борца за освобождение польского народа и искреннего друга революционной России.\r\nВ этой главе он высказывал и свое отношение к идеалам Ворцеля.\r\nТребование освобождения крестьян, борьба против аристократии, против социального и национального гнета, отрицательное отношение к буржуазному Западу роднили взгляды Герцена и Ворцеля.\r\nНо если для Ворцеля и всей польской эмиграции основным вопросом был вопрос о борьбе за национальную независимость Польши,\r\nа вопрос о социальных преобразованиях отходил на второй план, то для Герцена главным вопросом и русского и польского революционного движения был крестьянский вопрос.\r\nОн понимал, что без разрешения крестьянского вопроса демократическим путем нельзя добиться подлинного освобождения ни русского, ни польского народов.\r\nГерцену были чужды мистические мессианские взгляды, распространенные среди польских эмигрантов.\r\nГерцен подвергал острой критике националистические устремления польских эмигрантов и показывал,\r\nчто они являются серьезным препятствием для тесного сотрудничества русских и польских революционеров и мешают организации совместной борьбы двух народов против царизма.\r\nСтр. 110 - 111…один из крепких старцев - М. Квадрио.\r\nСтр. 112. «Nuovi tormenti e nuovi tormentati!» «inferno» - цитата из «Божественной комедии» Данте («Ад», песнь шестая, стих 4).\r\nЕвропа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов. - После поражения восстания 1830 - 1831 годов Польшу покинули многие участники восстания.\r\nОни образовали польскую эмиграцию, находившуюся до революции 1848 года преимущественно во Франции и Бельгии.\r\nПосле поражения революции 1848 года польская демократическая эмиграция сосредоточилась в Лондоне.\r\n«Здесь!» - как сказал Ворцель или старший Дараш Временному правительству в 1848 году. - С. Ворцель и В.\r\nДараш были участниками польской депутации к французскому Временному буржуазному правительству в 1848 году.\r\nДепутация стремилась добиться признания независимости Польши, однако эти стремления оказались тщетными. (529)\r\nСтр. 113. Самые истые республиканцы вспомнили Польшу… 15 мая 1848.\r\n- В этот день в Париже произошла народная демонстрация, направленная против буржуазного Учредительного собрания Франции и разогнанная Временным правительством;\r\nво время демонстрации раздавались требования о помощи польскому национально-освободительному движению.\r\n…легенда о Понятуски… - Князь Ю.\r\nПонятовский, возглавлявший польский корпус во время похода Наполеона в Россию в 1812 году,\r\nутонул в реке Эльстере в октябре 1813 года во время отступления наполеоновской армии после битвы при Лейпциге.\r\nАпокалиптическое время, провиденное Красимким, казалось. наступало. - В своих «Псалмах будущего» 3.\r\nКрасинский выступал против революционного движения и с религиозно-мистических позиций рисовал будущее Польши как время «страшного суда» и «конца жизни».\r\nСтр.\r\n114…с польской демократической Централизацией - руководящий орган Польского демократического общества,\r\nвозникшего в 1832 году и игравшего видную роль в польском освободительном движении.\r\nОни желали иметь сведения о каком-то заговоре… спрашивали, участвует ли в нем Ермолов… - А. П.\r\nЕрмолов сочувствовал декабристам, которые рассчитывали на его поддержку во время своего выступления. В 1827 году по приказу Николая I вышел в отставку.\r\n«Stabat Mater» - католический гимн, возникший в XIV веке.\r\nМицкевич, Товянский, даже математик Вронский, все способствовали мессианизму. - См. примеч. к главе XXXVI «Былого и дум» (т. 2 наст. изд., стр. 691 - 692).\r\nСтр. 115…граф Алоизий Бернацкий, нунций польской диэты… представлявший свое сословие императору Александру I, когда он либеральничал в 1814 году. - А.\r\nБернацкий был послом (нунцием) польского сейма (диэты) и министром финансов во время восстания 1830 - 1831 годов.\r\nАлександр I стремился привлечь польскую шляхту на свою сторону обещаниями о предоставлении польским землям автономии в составе России.\r\nСтр. 117. На польской годовщине 29 ноября 1853 года я сказал речь в Ганновер-Руме. - Митинг происходил в Лондоне и был по' священ годовщине польского восстания 1830 года.\r\nСтр. 118. Это было в 1800 году. - С. Ворцель родился в 1799 году.\r\nСтр. 119…Краковское дело, процесс Мерославского.\r\n- Краковское восстание 1846 года происходило под лозунгом борьбы за независимость Польши, безвозмездного освобождения крестьян и наделения их землей. Л.\r\nМерославский в конце 1845 года прибыл (530) в Познанщину для подготовки восстания, но незадолго до его начала был арестован прусскими властями.\r\nВ 1847 году состоялся судебный процесс над Мерославским и другими лицами, арестованными вместе с ним. Их освободила из берлинской тюрьмы революция 1848 года.\r\nСтр. 120…война Зондербунда. - Имеется в виду война в Швейцарии, происходившая между клерикальными и либеральными кантонами.\r\n…итальянское risorgimento. - В Италии с 40-х годов XIX века началось широкое национально-освободительное движение, которое к 60-м годам, когда Герцен писал главу, все более нарастало.\r\n…Паскевич донес Николаю, что Венгрия у его ног.\r\n- Революция 1848 года в Венгрии была подавлена Австрией при помощи царских войск под командованием Паскевича,\r\nкоторый, сообщая о капитуляции 1 августа 1849 года командующего венгерской армии Тергеи, писал в рапорте:\r\n«Венгрия - у ног вашего императорского величества» («Русский инвалид», э 171 от 9 августа 1849 года).\r\n…его застал в конце 1852 членом Европейского комитета. - В состав Комитета от поляков вошел П. Дараш, которого с осени 1852 года заменил С. Ворцель.\r\nСтр. 122. Я написал: «Поляки прощают нас». - Воззвание Герцена было опубликовано «Вольной русской типографией» в июле 1853 года.\r\n№произошла вечная сцена Трисотина и Вадиуса.\r\n- В сцене разговора двух литераторов - Триссотена (Трисотина) и Вадиуса, персонажей комедии Мольера «Ученые женщины»,\r\nпо мере развития их диалога взаимные восхваления сменяются язвительными насмешками и упреками;\r\nсцена кончается ссорой.\r\nСтр. 126. Эмилия Г. - Эмилия Гокс.\r\nСтр. 127. Поляки ставили свое дело под английский патронаж.\r\n- С началом Крымской войны польские эмигранты, надеясь на помощь Англии и Франции в деле восстановления независимой Польши,\r\nстарались заручиться поддержкой английского общественного мнения.\r\nСтр. 129. П.\r\nТейлор велел хозяйке дома всякую неделю посылать к нему счет… - Ворцель жил на квартире у Тейлора,\r\nкоторый получал деньги для Ворцеля от его друзей, в том числе и от Герцена, стараясь при этом скрыть от Ворцеля, что тот живет на чужой счет.\r\nСтр.\r\n130…Россель предал своих товарищей?\r\n- Лорд Россель, министр иностранных дел Англии, вышел из кабинета министров в январе 1855 года, нарушив солидарную ответственность кабинета за проводимую им политику;\r\nвскоре после отставка Росселя министерство Эбердина пало.\r\n(531)\r\nСтр. 131…как идет невшательский вопрос.\r\n- В конце 1856 года сторонники прусского короля попытались произвести в его пользу переворот в Невшателе,\r\nвходившем в состав Швейцарских кантонов, что едва не привело к войне между Пруссией и Швейцарией.\r\nУгроза войны была ликвидирована в 1857 году.\r\nСтр. 132. Его последнее свидание, его величественную агонию я рассказал в другом месте.\r\n- Написанный Герценом некролог «Смерть Станислава Ворцеля» был опубликован в «Полярной звезде» на 1857 год (кн.\r\nIII)) и перепечатан в сборнике «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне», 1863 год.\r\nСтр. 133. Между ними, лучший из лучших - И. Лелевель.\r\n…finis Poloniae? - слова, сказанные Костюшко после поражения польских повстанцев 10 октября 1794 года при Мацеевицах, во время которого раненый Костюшко был взят в плен.\r\nСтр. 135. Мир пана Тадеуша, мир Мурделио. - Поэма А. Мицкевича «Пан Тадеуш» рисует жизнь шляхетской Польши начала XIX века.\r\nВ повести 3. Качковского «Мурделио» изображается шляхетский быт конца XVII - начала XVIII века.\r\n…регента - Филиппа Орлеанского, правившего во Франции в 1715 - 1723 годах в связи с малолетством Людовика XV.\r\nДля правильного понимания главы «Немцы в эмиграции», в особенности того, каким образом Герцен мог здесь прийти к грубому искажению деятельности и роли Маркса,\r\nнеобходимо остановиться хотя бы на основных фактах, характеризующих их взаимоотношения, на причинах отчужденности и даже враждебности, существовавших между ними.\r\nКорни деятельности Герцена уходили в русскую почву;\r\nсоциальная обстановка, обусловившая формирование его мировоззрения и характер его политической деятельности,\r\nрезко отличалась от той, в которой действовал пролетарский революционер Маркс.\r\nГерцен исходил из опыта отсталой крестьянской страны, в которой капитализм был развит слабо и революционная роль пролетариата еще совершенно не выявилась.\r\nДуховный крах после поражения революции 1848 года, глубокие сомнения в том, сумеет ли западноевропейский пролетариат после Июньских дней найти в себе новые силы для борьбы,\r\n«остановка» перед историческим материализмом - все это также помешало Герцену получить\r\nсколько-нибудь правильное представление о великой революционной и научной роли Маркса и Энгельса.\r\n(532)\r\nГерцен не был лично знаком с Марксом и Энгельсом.\r\nЛица же, с которыми писатель встречался в конце 40-х годов и которые поддерживали те или иные отношения с Марксом, или уже стали в то время идейными противниками (Прудон,\r\nБакунин) основоположников научного социализма или, считая себя учениками последних, на самом деле не понимали истинной сути их учения (Сазонов, М.\r\nГесс). Информация, исходившая из таких источников, способна была лишь дезориентировать Герцена.\r\nС другой стороны, Маркс и Энгельс в конце 40-х и начале 50-х годов не имели в своем распоряжении объективных и бесспорных данных,\r\nкоторые давали бы им возможность судить о сильных сторонах революционной деятельности Искандера, о том,\r\nкак глубоко и органически Герцен был связан с развитием русской передовой мысли, какое влияние он оказывал на пробуждение к революционной активности новых слоев русской интеллигенции,\r\nхотя книга «О развитии революционных идей в России» обратила на себя внимание Энгельса.\r\nМаркс и Энгельс не имели также возможности правильно судить о философских взглядах Герцена.\r\nИм не были известны «Письма об изучении природы», при жизни Герцена не переиздававшиеся за границей, а в России уже ставшие библиографической редкостью.\r\nМежду тем произведение это свидетельствовало о приближении Герцена к диалектическому материализму.\r\nЗато некоторые стороны деятельности Герцена не могли не вызвать у Маркса и Энгельса крайней настороженности и даже враждебности.\r\nОсобенно следует иметь в виду пессимистическое отношение Герцена к перспективам революционного\r\nдвижения на Западе и связанные с этим некоторые ошибочные прогнозы относительно будущего России,\r\nславянского мира и Западной Европы (см.\r\n«Письмо русского к Маццини», 1849, в томе VI и статью «Старый мир и Россия», 1854, в томе XII Полного собрания сочинений Герцена,\r\nиздание Академии наук СССР)\r\nв духе «демократического панславизма» (под заглавием «Демократический панславизм» в 1849 году были опубликованы две направленные против Бакунина статьи Маркса и Энгельса).\r\nЭто впоследствии позволило сказать Марксу, что с точки зрения Герцена «…старая, гнилая Европа должна быть возрождена победой панславизма» (К.\r\nМаркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр.\r\n375), хотя Герцен и признал ошибочность многих положений, высказанных в статье «Старый мир и Россия» (см.\r\nпредисловие 1858 года к русскому изданию статьи «Старый мир и Россия»), и не раз решительно выступал против «императорского панславизма». (533)\r\nМаркс критиковал народнические воззрения Герцена, видя в его упованиях на русскую общину прежде всего обоснование панславистских взглядов и отмечал,\r\nчто Герцен «…открыл русскую общину не в России, а в книге прусского регирунгсрата Гакстгаузена» (К.\r\nМаркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 375).\r\nВсе это привело к тому, что Маркс и Энгельс, живя в 50 - 60-х годах, так же как и Герцен, в Лондоне, считали для себя невозможными совместные с ним политические выступления.\r\nЭто обнаружилось еще в связи с международным митингом «в память великого революционного движения 1848 года»,\r\nорганизованным в 1855 году по инициативе вождя чартистского движения Джонса.\r\nНа афише митинга имя Герцена стояло рядом с именами виднейших представителей международной эмиграции, в том числе и Маркса.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М",
"role": "user"
},
{
"content": "- На сибирский?\n - Нет, новый хочет взбодрить, в новых землях. В Самарканде или в Маргелане - еще не решили.\r\n- А про кафедру митирогнозии для Очищенного не забыл?\r\n- Помилуй, Онуфрий сам именно ее и имел в виду. При сношениях с инородцами нет, говорит, этой науки полезнее.\n - То-то будет рад почтенный старичок!\r\n- Мы, любезный друг, и об Редеде вспомнили.\r\nТак как, по нынешним обстоятельствам, потребности в политической экономии не предвидится, то он науку о распространении московских плисов и миткалей будет в новом университете читать.\r\n- И бесподобно! Для Маргелана и этих двух наук за глаза довольно!\r\n- Вот мы в ту сторону и направимся средним ходом.\r\nСначала к тебе, в Проплеванную, заедем - может, дом-то еще не совсем изныл;\r\nпотом в Моршу, к Фаинушкиным сродственникам махнем, оттуда - в Нижний-Ломов, где Фаинушкина тетенька у богатого скопца в кухарках живет, а по дороге где-нибудь и жида окрестим.\r\nУж Онуфрий об этом и переговоры какие-то втайне ведет. Надеется он, со временем, из жида менялу сделать.\r\n- Но если мы уедем, кто же об университете хлопотать будет?\n - А мы Балалайкину полную доверенность выдадим. Он, брат, что угодно выхлопочет!\r\n- Глумов! так пошлем же поскорей за Очищенным!\n - И за ним, и за Балалайкиным. Переговорим, что следует, а потом, все вместе - обедать к Фаинушке.\r\nЧерез час Очищенный и Балалайкин были уже с нами.\r\nПочтенный старик, услыхав об ожидающей его на Востоке просветительной миссии,\r\nхотел было в виде образчика произнести несколько сногсшибательных выражений, но от слез ни слова не мог выговорить.\r\nКогда же успокоился, то просил об одном:\r\nчтобы предположенное по штату жалованье начать производить ему, не дожидаясь открытия университета, а теперь же, со дня объявления ему радости.\r\nЧто же касается до Балалайкина, то и он очень серьезно отнесся к предстоящей обязанности, так что, когда Глумов предостерег его:\r\n- Ты смотри, Балалайка! в одно ухо влезь, а в другое вылезь! - то он приосанился и уверенным тоном ответил:\r\n- За меня, господа, не беспокойтесь! Я одно такое средство знаю, что самый \"что называется\" - и тот не решится его употребить! А я решусь.\r\nТогда мы убедились, что дело просвещения русского Востока находится в хороших руках, и уже совсем было собрались к Фаинушке, как Очищенный остановил нас.\r\n- Уж коли на то пошло, - сказал он, - так и я свой секрет открою. Выдумал я штуку одну. Не то чтобы особливую, но пользительную.\r\nКак вы думаете, господа, ежели теперича по всей России обязательное страхование жизни ввести - выйдет из этого польза или нет?\r\nВопрос этот настолько озадачил нас, что мы смотрели на Очищенного, вытаращив глаза. Но Глумов уже что-то схватил на лету.\r\nОн один глаз зажмурил, а другим вглядывался: это всегда с ним бывало, когда он соображал или вычислял.\r\n- По новейшим известиям, сколько имеется в России жителей? - продолжал Очищенный.\r\n- По последнему календарю Суворина, в 1879 году числилось 98 516 398 душ, - ответил я.\r\n- Значит, если обложить по рублю с души - будет 98516398 рублей. Хорошо. Это - доход.\r\nТеперича при ежегодном взносе по рублю с души, как вы думаете, какую, на случай смерти, премию можно назначить? Так, круглым числом?\r\nБросились к суворинскому календарю, стали искать, нет ли статьи о движении народонаселения, но таковой не оказалось.\r\nТогда начали припоминать, что говорилось по этому поводу в старинных статистиках, и припомнили, что, кажется, средний человеческий возраст определялся тридцатью одним годом.\r\n- Тридцать один рубль, - предложил Глумов.\r\n- А я назначаю тридцать пять! - воскликнул Очищенный в порыве великодушия.\r\n- Что ты! - набросились мы на него, - ты пойми, кто воспользуется твоим страхованием! ведь мужик воспользуется! ему и тридцати одного рубля за глаза довольно!\r\nНо Очищенный убедительно просил удержать цифру 35, так как, ввиду народной политики, эта надбавка может послужить хорошей рекомендацией.\r\n- Теперича какое, по вашему мнению, ежегодно число смертей может быть? - продолжал он.\r\nОпять бросились к календарю, и опять ничего не нашли. Но приблизительно вывели, что с 1870 года по 1879-й средний ежегодный прирост населения простирался до 1500000 душ.\r\nНо сколько ежегодно было родившихся и сколько умерших? Это взялся определить уже сам Очищенный при пособии кокоревского глазомера.\r\n- Из 98516398 душ предположим наполовину баб, - сказал он, - получится круглым числом 49 миллионов баб.\r\nИз них наполовину откинем старых и малых - останется двадцать четыре с половиной миллиона способных к деторождению.\r\nИз этой половины откинем хоть тоже половину бесплодных и могущих вместить девство - останется с небольшим двенадцать миллионов.\r\nКаждая из этих плодущих баб пущай раз в три года родит - кажется, довольно? - получится четыре миллиона рождений.\r\nВыключите отсюда прирост в полтора миллиона - определится смертность в два с половиной миллиона душ. По тридцати пяти рублей на каждую умирающую душу - сколько это денег будет?\r\n- Восемьдесят семь миллионов с половиной! - бойко ответили мы.\r\n- А ежели вычесть этот расход из дохода (в 98 с половиной миллионов), сколько в пользу страхового общества останется прибыли?\r\n- Один-над-цать мил-ли-о-нов!!\n - Только и всего-с.\r\nОчищенный торжественно умолк. На нас слова \"страховое общество\" тоже подействовали подавляющим образом. Никак мы этого не ожидали.\r\nМы думали, что старик просто, от нечего делать, статистикой балуется, а он, поди-тко, какую штуку удрал!\r\n- Это, братец, так хорошо, - первый опомнился Глумов, - что я предлагаю из прибылей жертвовать по рублю серебром в пользу новорожденных... в роде как на обзаведение!\r\n- А я - половину акций оставляю за собой! - прибавил Балалайкин, но Очищенный так на него зарычал, что он сейчас же согласился на одну четверть.\r\n- Позвольте, господа! - с своей стороны отозвался я, - все это отлично, но мы упустили из вида одно: недоимщиков. Известно, что русский крестьянин...\r\nЯ уже совсем было собрался прочитать лекцию о свойствах русского крестьянина, но Очищенный на первых же словах прервал меня.\r\n- А для нас тем и лучше-с, - сказал он просто.\n - Как так?\r\n- А вот как-с. Всякий, кто хоть раз не взнес своевременно рубля серебром, тем самым навсегда лишается права на страховую премию - это правило-с.\r\nТеперь возьмите: сколько найдется таких, которые много лет платят и вдруг потом перестают? - ведь прежние-то уплаты, стало быть, полностью в пользу общества пойдут!\r\nА во-вторых, и еще: предположим, что число недоимщиков возрастет до одной трети; стало быть, доход общества, приблизительно, уменьшится на тридцать три миллиона рублей.\r\nНо ведь одновременно с этим уменьшится и количество выдаваемых премий, да не на треть уменьшится, а наполовину и даже более.\r\nПочему наполовину? - а по той простой причине, что смертность между недоимщиками всегда бывает больше, нежели между исправными плательщиками.\r\nИ таким образом, ежели это предположение осуществится, мы будем иметь дохода шестьдесят пять миллионов,\r\nа расхода на уплату одного миллиона трехсот тысяч премий потребуется сорок миллионов пятьсот тысяч.\r\nВ остатке - четырнадцать миллионов.\r\n- Браво, Иван Иваныч, браво! - воскликнули мы.\n - Но скажи мне, голубчик, какими судьбами ты до такой изумительной комбинации дошел? - полюбопытствовал Глумов.\r\n-- Бог меня большими дарованиями не наградил, - ответил почтенный старик скромно, - но я и из маленьких стараюсь извлечь, что могу.\r\nПохаживаю между людьми, прислушиваюсь. Намеднись слышу, один умный господин предлагает проект: учредить страховое общество на случай крушения железнодорожных поездов.\r\nЧтоб с каждого, значит, пассажира необременительный, но обязательный сбор был, а потом, в случае крушения, чтобы премия - хорошо-с?\r\nНу, слушал я, слушал - и вдруг мне блеснуло: а что, ежели эту самую мысль да в обширных размерах осуществить? И придумал.\r\n- И как еще придумал! - похвалил Глумов, - и деточек не забыл! Добрый ты - вот что в тебе дорого! Теперича возьмем хоть такой случай: умирает какой-нибудь одномесячный пузырь...\r\nПрежде - как было? И гробик ему отец с матерью сделай, и попу за погребенье отдай - смотришь, пять-то рублей между рук ушли!\r\nИз каких доходов? где бедняку мужичку эти пять рублей достать? А на будущее время: умер пузырь - сейчас семейству тридцать пять рублей.\r\n.. вот вам! Тридцать рублей, как копеечка, чистого барыша! а в крестьянском быту на тридцать-то рублей корову купить можно! Шутка!\r\n- И даже прекраснейшую-с, - подтвердил Очищенный.\r\nЗатем оставалось только приступить к развитию дальнейших способов осуществления выдумки Очищенного, но я,\r\nбудучи в этот день настроен особенно придирчиво, счел нужным предложить собранию еще один, последний, вопрос.\r\n- Прекрасно, - сказал я, - но меня смущает одно. Упомянули вы про народную политику.\r\nДопустим, что при ней вам легко будет исходатайствовать разрешение на осуществление предприятия, польза коего для народа несомненна.\r\nНо представьте себе такой случай: завтра народная политика выходит из употребления, а на ее место вступает политика не народная.\r\nКак в сем разе поступить? Не предвидите ли вы, что данное вам разрешение будет немедленно отменено? И в таком случае какую будут иметь ценность ваши акции или паи?\r\nНо тут уже сам Глумов взял на себя разъяснить мне неосновательность моего возражения.\r\n- Чудак! - сказал он, - да разве мы на акции-то любоваться будем? Сейчас мы их на биржу - небось разберут! А продавши, мы и к сторонке.\r\nРазве что для блезиру оставим штучек по пяти. Иван Иваныч! так ли я говорю?\r\n- Точно так-с.\r\nТаким образом все недоумения были устранены, и ничто уже не мешало нам приступить к дальнейшей разработке.\r\nТри главные вопроса представлялись: 1) что удобнее в подобном предприятии: компания ли на акциях или товарищество на вере?\r\n2) сколько в том и другом случае следует выпустить акций или паев? и 3) какую номинальную цену назначить для тех или других?\r\nВсе три вопроса были решены единогласно.\r\nПо первому вопросу отдано предпочтение компании на акциях, так как компании эти безыменные, да,\r\nсверх того, с акциями и на биржу пролезть легче, нежели с тяжеловесными товарищескими паями (сравни:\r\nлегкую кавалерию и тяжелую).\r\nПо второму вопросу найдено возможным выпустить миллион акций с купонами, на манер акций Новоторжской железной дороги (дожидайся!\r\n), причем на каждой акции написать: \"выпуск первый\", чтобы публика была обнадежена, что будет и второй выпуск и что, следовательно, предприятие затеяно солидное.\r\nПо третьему вопросу хотя эгоистический инстинкт и нашептывал нам назначить цену акции возможно большую,\r\nно, к чести нашей, чувство благоволения к нуждающемуся человечеству одержало верх.\r\nИмея в виду, что акции не будут стоить нам ни копейки и что, в видах успешного сбыта их в публику, необходимо, чтоб они были доступны преимущественно для маленьких кошельков,\r\nмы остановились на двадцати пяти рублях, справедливо рассуждая, что и затем в раздел между учредителями поступят двадцать пять миллионов рублей.\r\nНо металлических или ассигнационных?\r\nПо этому вопросу последовало разногласие. Балалайкин говорил прямо: металлические лучше, потому что с ними дело чище.\r\nЯ говорил: хорошо, кабы металлические, но не худо, ежели и ассигнационные.\r\nГлумов и Очищенный стояли на стороне ассигнационного рубля, прося принять во внимание, что наша \"большая\" публика утратила даже представление о металлическом рубле.\r\n- До металлических ли нам! - говорил Глумов, - вот француз Бонту - тот металлическими украл...\r\nНо, произнеся слово \"украл\"; он инстинктивно обернулся, точно хотел удостовериться, не посторонний ли кто-нибудь вошел и выразился так резко?\r\n- Кто сказал \"украл\"? - спрашивал он, не веря, что он сам, собственным языком, произнес это слово.\r\nИ, видя, что никого посторонних нет, пришел к заключению, что ему только померещилось.\r\nТем не менее эпизод этот случился весьма кстати, потому что сразу решил дело в пользу ассигнационного рубля.\r\nНо когда дело дошло до раздела акций, мы постепенно до того ожесточились, что все вопросы опять всплыли наружу.\r\nПрежде всего Глумов настаивал, чтоб Фаинушка была признана учредительницей.\r\nЭто значительно уменьшало долю каждого;\r\nно так как Глумов пригрозил перерывом сношений, то пришлось согласиться, с тем, однако ж,\r\nчтоб при первом выпуске негласно припечатать лишних сто тысяч акций, которые и отдать Фаинушке.\r\nЗатем тот же Глумов возбудил вопрос об участии Парамонова, но тут уж без разговоров решили:\r\nнапечатать еще сто тысяч запасных акций и передать их Парамонову по 25 рублей за каждую,\r\nа имеющиеся получиться через таковую продажу два миллиона пятьсот тысяч рублей обратить в запасный капитал.\r\nКогда, таким образом, основной акционерный капитал оказался нетронутым, мы поделили его между собой на четыре части, поровну каждому.\r\nНо тут как-то вдруг всем показалось мало. Все и всех начали укорять по очереди.\r\nОчищенного укоряли за то, что он бросает чужие деньги, назначая премию в количестве 35 рублей вместо 31-го, Глумова - за то, что он бросил четыре миллиона в пользу новорожденных;\r\nменя - за то, что я своим двоедушием способствовал устранению металлического рубля.\r\nБольше всех волновался Балалайкин, у которого даже глаза налились кровью.\r\n- За что я страдаю? я-то за что страдаю? - кричал он до тех пор, покуда Глумов не схватил его в охапку и не вынес на лестницу.\r\nНо, когда это было выполнено и между нами понемногу водворился мир, мы вдруг вспомнили, что без Балалайкина нам все-таки никак нельзя обойтись.\r\nВсе мы уезжаем - кто же будет хлопотать об утверждении предприятия? Очевидно, что только один Балалайкин и может в таком деле получить успех.\r\nНо счастие и тут благоприятствовало нам, потому что в ту самую минуту, когда Глумов уже решался отправиться на розыски за Балалайкиным,\r\nпоследний обежал через двор и по черной лестнице опять очутился между нами.\r\n- Я вам это дело так обделаю, - говорил он, совершенно забыв о случившемся, - я такую одну штуку знаю, что просто ни один, ну, самый \"что называется\", и тот не решится... а я решусь!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Заметки неизвестного автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "А когда иеродиакон сообразил, что это есть подвох и что сукно, давно обновления требующее, вероятно, вспороно некоторым из служителей, от игры за страстным днем отказавшихся,\r\nто платить не захотел и, несколько излишне на могутность свою полагался, стал их плещами пожимать и вталкивать и сам к двери выхода подвигаться;\r\nно тогда все вдруг с азартом на него кинулись, и, после буйственного на него нападения, один, наибольшею военною хитростью одаренный,\r\nвскочил на биллиард и с высоты биллиарда набросил на фигуру диакона с головой пестрядинное покрывало,\r\nтак что он очутился как подсвинок, которого мужик заключил в мешок и, завязав, везет на базар, и тот только может визжать, но ничего не видит.\r\nТак и его, покрыв, приступили бить со всеусердным ожесточением во все части и, нащупывая, где его глава, за власы его притягали, и платье на нем порвали,\r\nи, руки под пестрядину подсунув, часы с бисерною цепочкою и деньги с кошельком до девятнадцати рублей совсем с карманом из вшивного отверстия изъяли.\r\nСловом, так его отдушили и обидели, как оного евангельского, шедшего по пути и впавшего в разбойники.\r\nИ все это душегубительство они произвели так, что оный несчастный, быв повергнут и придавлен, с покровенной головою, ничего сам не мог видеть:\r\nкто именно в какое место бил и что с него совлек, и одно что для своей защиты мог, то сквозь пестрядину зубами кусался.\r\nНо бессердечным обидчикам этого страстотерпца и всего того, что сделали, еще мало показалось,\r\nа они или, лучше сказать, квартальный (ибо его это была погибельная мысль) такой захотел дать оборот,\r\nчтобы еще битый у небитых сам отпущенья просил и умолял о покрытии его их ненадежною тайностию, и из этого места откупился.\r\nТак, когда штатские всем совершенным ими над, диаконом удовольнились и помышляли уже приступити к метанию между собою жребий о похищенном, квартальный был несыт причиненным и сказал:\r\n\"Еще не прииде тому час, а призовите мне моих охраняющих солдат, пусть свяжут ему руки и поведут сего буяна, чтобы все видели, и довлеет ему, а там, в монастыре,\r\nего сдать на руки, и там ему его священнодиаконство помянется и аксиос ему пропет будет за то, что в такой постный день на бильярде играл и вино пил\".\r\nУслыхав же это, диакон стал ротитися и клятися, что он у себя в келье в клобуке имеет еще сто рублей секретно заделаны,\r\nи все их отдаст, только чтобы по улице его яко связня не вели, а с свободою рук отпустили.\r\nИ штатские хотели его с одним человеком отпустить, которому бы диакон, придя домой, деньги за двери вынес, но квартальный, исполнясь недоверия к пострадавшему духовному, сказал:\r\n\"Нет, он как уйдет в обитель, то денег уже не вынесет и нас обманет, а лучше держите его, и представим приставу, чтобы и тот от сего случая не скуден остался\".\r\nИ, шед вон скоро, привел сюда с собою частного.\r\nЧастный же, рассмотрев дело и видя диакона присмиренного и весьма потыканного и одертого, понял и погрозил квартальному перстом, а солдатов и штатских выслал, а диакону сказал:\r\n- Восстав, идем отсюду, - и был ему за истинного самарянина: всадил его вовнутрь своих крытых дрожек и повез на своем скоте, а дорогою полезный совет дал:\r\n\"Ты, - говорит, - сознайся и факта трактирного не отвергай, но что у тебя будто сто рублей в келье в клобуке заделаны,\r\nне обнаружь, потому что они тебе самому годятся на другой случай, а отвечай смело, и за тебя тот, кому надо, больше заплатит.\r\nЯ эту необходимость понимаю\".\r\nИ привезя впавшего в разбойники с собою в обитель, доложился игумену, которому все рассказал и, быв с ним наедине, предложил тому на выбор:\r\nоглашению дело предать или дать ему триста рублей на потушение.\r\nИгумен же был весьма в правлении опытный и, видя в чем дело и какой может быть стыд, много не говоря, просимые деньги приставу вынес и подал;\r\nпосле чего тот сейчас и уехал, а потом игумен стал диакона укорять и выговаривал:\r\n- Зачем ты в такое место попал? \n - Ни для чего другого, как для биллиардной игры, - отвечал диакон. \n - Но почему именно в такой великоскорбный день, когда никто не ходит?\r\nА тогда диакон, сам на себя негодуя и видя уже, что все опасное для него за данными приставу поминками миновало,\r\nа голос его к служению нужен, робкость оставил и, осмелев, с досадою ответил:\r\n- А вы когда же мне ходить прикажете? В простые дни всякая сволочь мирских людей в те места вхожи, а в такой день, как ныне, мирянин идти не отважится.\r\nТак поступок его хотя непохвален, но рассудливость не почтена быть не может. \n\n\n СЧАСТЛИВОМУ ОСТРОУМИЮ И НЕПОЗВОЛИТЕЛЬНАЯ ВОЛЬНОСТЬ ПРОЩАЕТСЯ\r\nРегент архиерейского хора, быв большим красиком, так в переплете любовных историй от приезжавших ко всенощной дам запутался,\r\nчто часто по пропетии \"Слава в вышних богу\" с хор утекал или с направлявшимися к выходу женскими особами глазами перемигивался,\r\nно владыка, любя его хорошее регентство и приятный тенор-бас, а о соблазнах женских знать не желал, то и том регенте,\r\nчто ему много докладывали, ничему не верил, и чрез то довел его до такой уже слабости,\r\nчто регент на масленице перед самым началом поста, допустив одной богатой и роскошной вдове увлечь себя без спроса в неизвестное место,\r\nкоторое потом оказалось ее отдаленным имением, где они двое без детей ее и пост встретили, и регент там чрез многие дни на попечении ее оставался.\r\nТогда уже и сам владыка в благоповедении своего регента, которого оправдывал, усумнился, но управлению же хором никого более достойного не было,\r\nи тогда один иеромонах Феодосий, быв отцу Павлу по семинарии товарищ и даже нарицаяся друг,\r\nно не верный, и втайне зложелатель, ибо много осмеяния от острого отца Павла ума перечес, ухищренно помянул владыке,\r\nчто отец Павел превосходно ноту знает и в давнее время при прежних архиереях хором управлял.\r\nВладыка обрадовался и, скоро послав за отцом Павлом, стал ему излагать:\r\n- У меня, - сказал, - большое и неожиданное затруднение, и ты мне помоги.\r\n- В чем такое?\r\n- вопросил, как бы ничего не ведая, отец Павел, а между тем отлично все ведал и от пришедшего за ним посла за малый дар все расспросил и ответ обдумал,\r\nтак чтобы все кругло было и отцу Феодосу со шпорою.\r\nАрхиерей же просто говорит: \n - Я тебя очень прошу: стань, пожалуй, вместо регента до его отыскания. Ныне поют \"Покаяния двери\" и без руки путают.\r\nОтец же Павел рассудливо соображал себе: добре!\r\nстану я его певчим рукою кивать за одно его ласковое внимание, а если откажусь прямо, то за долг подчинения приневолить может, а вещественного ничего не даст:\r\nна первой же неделе поста после всех чувств от масленичных излишеств ко всем духовным отцам притекает самый усердный исповедник,\r\nкоторый грех безумия своего помнит и священнику не очень скупится.\r\nОтец Павел этой пастырской практики решиться не захотел и, пойдя на отыгрыш остроумием, отвечал:\r\n- Нет, владыко, не примите за грубость, - я этого не могу.\r\n- А для чего так? \n - Стар стал и не сдействую.\r\n- Неправда, - сказал архиерей, - мне отец Феодосий сказывал, что ты в сем году на Петра и Павла у себя на именинах в саду всем весело распевавшим хором управлял.\r\n- С той поры, владыко, ухо у меня болело и слуху не стало.\r\n- А неправда твоя: отец Феодос говорит, что ты всегда слух к пению имеешь склоня и чуть ошибку поющих услышишь, на то головою киваешь.\r\n- Все это, владыко, уже прошло, и слух мой отупел, и я его к пению не склоняю. \n - А для чего же отец Феодосий говорил, что еще склоняешь?\r\nНо тогда отец Павел, много раз именем своего тайного ненавистника уколотый, сам ему отплатил и с обычною остротою и смелостию своего ума так ответил:\r\n- Что и недавно, владыко, было, но ежели ныне уже не есть, то и не пишется в реестр, а если вы не сочтете, владыко, за грубительство,\r\nто я вам против моих слов живое и неопровержимое доказательство могу представить на самом том превелебном отце Феодосии.\r\nСлышал я и несомненно тому верю, да и вы поверить изволите, что он свою чистую и святую главу к женским персям склонял и устами припадал, но ныне, мню, ни за что того не сделает.\r\nВладыка, распалясь в негодовании, вскричал: \n - Я этому не верю и тебе повелеваю не верить.\r\nА отец Павел отвечал, что он не верить не может, ибо читал и учил, что даже явленные миру святые, чудесами просиявшие,\r\nв детской поре к грудям своих матерей припадали и млеко из оных сосали, кроме токмо сред и пятков и других постных дней.\r\nА для того неосужденно думает, что и отец Феодосий, кроме сред и пятков и других постов, церковью установленных, сосать грудь матери своей был обязан.\r\nВладыка смягчился и заметил: \n - Если так, то все быть может! \n\n\n О БЕЗУМИИ ОДНОГО КНЯЗЯ\r\nВ первые века христианства и в некоторые позднейшие годы до нынешнего полного порядка токмо лишь епископы были \"мужьями единыя жены\",\r\nпрочие же клирики, как и священники, при случае вдовства не остерегались второбрачия и даже третицею посягали.\r\nТем они избавлялись от соблазнов и подозрения, но притом уже были, как и все прочие, без особого уважения.\r\nВпоследствии же, когда христианство в нынешнее совершенное устроение пришло, которое уже никогда не пременится,\r\nто упомянутая поблажка в повторении брака замешалась только у лютеранских народов, как немцы, шведы и англичане, имеющие духовенство неполное и безблагодатное.\r\nВ нашем же восточном исповедании, которое славно между всеми полнотою благодатных даров и имеет все чины духовные,\r\nто дабы его еще большею полностию исполнить, то изобильные правила и установления последующих времен для него еще поощрены возвышениями.\r\nТак великий епископский чин у нас совершенно обезбрачен, а священники и диаконы токмо единожды до посвящения их в брак вступать могут, и то не иначе как с девою, а не со вдовою.\r\nВдова же, хоть бы как ни была честна, и добротолюбива, и непорочна, но она уже недостойна иметь мужа, готовящегося к получению благодати священства от рукоположения епископа.\r\nА посему хотя таковое правило ко благочинию церкви есть весьма необходимое и полезное, но вдовы попов если молодые остаются,\r\nто они уже во второй раз за соответственного человека, готовящегося ко священству, никак выйти не могут,\r\nа если скукою одиночества или стесненностию жизненных обстоятельств побуждаются вторично искать опоры в браке,\r\nто могут токмо в своем духовном звании за дьячка или за пономаря, а в штатских за кого придется.\r\nНо это в таких только разах бывает, если за духовной вдовою есть имение и если она сколько-нибудь для светской жизни образована в отношении разговора,\r\nтанцев и прочего, что в светской жизни не так, как среди духовенства:\r\nиначе же всегдашнее вдовство становится для молодой попадьи ее неминуемою участию, которой ей и должно покориться.\r\nНо бывают и в этом безответном и добром сословии непонимающие, строптивые и непокорные, из коих об одной здесь предлагается случай.\r\nБыли два священника, оба учености академической и столь страстные любители играть в карты, что в городе даже имена их забыли,\r\nа звали одного \"отец Вист\", а другого - \"отец Преферанц\", что пусть так в этой записи и останется.\r\nСлучилось же одному из них, именно отцу Висту, совсем неожиданно умереть, и оставил он шестнадцатилетнюю дочь преприятнейшей наружности и с воспитаньицем.\r\nА у отца Преферанца был сын богослов, которого лучше любили звать \"бог ослов\".\r\nОн учился в последних и окончил курс с превеликим горем, за старание родителей:\r\nибо был он безо всякой памяти и страшлив до той глупости, что сам не знал, чего боялся, и до возраста самого просил, чтобы его всюду кто-нибудь провожал, а без того не решался.\r\nПо ходатайству же того самого отца, сему преудивительному трусу было предоставлено место умершего Виста, с обязательством взять в жены ту преприятную красавицу, Вистову дочку.\r\nТак это все было и сделано, как начальство усмотрело и признало за благо.\r\nПреферанцов сын был обвенчан и рукоположен во священники и священствовал целый год, но по пороку беспамятства никак не мог научиться служению,\r\nи всегда его постоянно по церкви водил за руку и учил старый дьячок, хорошо службу понимавший, а в доме им руководствовала жена или ее мать,\r\nно обе они не радовались своей власти, а напротив, мать часто жаловалась и плакала, что муж у ее дочери совершенно как несмысленное дитя, всего боится,\r\nособливо же в ночное время или когда вспомнит о покойниках, к коим он совсем не мог ни подходить, ни прикасаться, а если отпевал издали, то после долго трясся.\r\nИ вообще он от страха никогда не засыпал иначе, как чтобы горел огонь и все спали в одной с ним комнате, и жена, и ее мать, и еще кто был в доме, и сам всегда прятался к стенке.\r\nНо хотя он во всех разах постоянно был осторожен и с провожатыми, но однако выйдя по одному случаю вечером на крыльцо,\r\nзаторопился впотьмах и, вообразив что-то страшное, жалобно вскрикнул и упал от ужаса, попав головою на оскребальную скобку, и повредил темя.\r\nОт этого он сразу всех последних способностей и ума лишился, и целых два года всюду прятался,\r\nи только, голодом побуждаемый, мычал как теленочек, когда для того час его пойла настанет.\r\nНа третий же год он умер и погребен с честью, как по сану его подобало, в ризах, и со святым евангелием, и с крестом, а место его тотчас дано другому.\r\nМолодой же вдове сего несчастливца, которой было в ту пору всего только девятнадцать лет, осталось делать что хочет, без всякой помощи.\r\nНо у нее был крестный отец советник, и он так этого оставить не хотел, а приехал к архиерею и очень смело стал ему излагать некоторую известную ему тайну,\r\nчто оставшаяся вдова робкого покойника должна иметь все права как девица и, выйдя вновь замуж, составить свое и мужнино благополучие:\r\nибо долгое ее терпение с тем покойником одно превосходство ее сердца и характера показывает.\r\nДля этого он просил владыку возбудить ходатайство о дозволении ей удержать место за нею как за девицею;\r\nно владыка сказал: \"Как подобное ранее не предусмотрено, то и не стоит, да не молва будет в людех\".\r\nЭтот любопытный случай, быть может и еще когда-либо возможный к повторению, однако не остался в совершенной сокровенности, и именно - прокрался в молву.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Лухманова Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Танцевавшая пара разомкнулась, в три прыжка перед кафедрой очутилась девочка лет семнадцати, кругленькая,\r\nплотная, с густой каштановой косой, с маленьким, вздернутым носиком, с лучистыми голубыми глазами.\r\n- Me voilЮ! (Вот я!) - крикнула она, и несколько девочек, сидевших на передних партах, крикнули вместе с нею:\n - La voilЮ! (Вот она!)\r\nФранцуженка сошла с кафедры и колеблющимися шагами взволнованной утки направилась к девочке. Дрожащими руками она поправила ее пелеринку, съехавшую набок.\r\n- Ma chХre enfant (Мое дорогое дитя), - начала она по-французски, путаясь и заикаясь, - вот папа приехал к Maman… ваша maman… ваша добрая maman…\r\nДевочка вдруг прониклась каким-то страшным предчувствием, она рванулась так, что Нот, державшая ее за плечи, чуть не упала носом вперед.\r\n- Что с мамой? Зачем приехал папа? Несколько девочек повскакали с мест и окружили кафедру.\r\nВ старший класс вошла дежурившая у Maman пепиньерка.\n - Maman удивляется, отчего не идет Лосева? - сказала она, обращаясь с легким реверансом к Нот.\r\n- Скорей, скорей, Лосева, - заторопила Нот.\n - Счастливая, счастливая! Тебя, верно, в отпуск! - крикнул кто-то.\n Личико Лосевой вдруг просияло.\r\n- А может быть! - И она рванулась из класса, за ней поспешила и пепиньерка.\n - Ее мама умерла! - шепнула вдруг Чернушка, стоявшая рядом.\r\n- Мама… умерла! Умерла! - разнеслось вдруг по классу, и девочки сразу смолкли, у каждой сжалось сердце.\r\nДля этих детей, оторванных от семьи ради воспитания, ради того учения, которое каждая из них не в состоянии была бы получить в семье, слово \"мама\" было самое заветное,\r\nоно напоминало им детскую, игры, смех, а главное, ласку, ту нежную материнскую ласку, которой они были лишены здесь в течение стольких лет.\r\nУ многих матери были далеко, там, в глубине заброшенных селений, куда теперь детей переносил только сон.\r\nМама была центром, вокруг которого группировались и няня, и солнце, и густой парк, и мохнатый барбос, и первая книга,\r\nи звон сельской церкви - словом, весь круг впечатлений детства, все радости и печали, которые оборвались у входа в институт.\r\nПотерять маму теперь, перед выпуском, когда каждая жаждет снова приютиться у ее сердца, снова связать ниточку своей жизни, разорванную семью долгими годами!.\r\n. Более чувствительные девочки заплакали, другие нахмурились, все разошлись по своим местам - в классе воцарилась странная тишина.\r\nНот забыла о своем желтом томике и сидела на кафедре, опустив голову на руки, полузакрыв глаза;\r\nу нее не было матери, она потеряла ее еще тогда, когда совсем молоденькой девушкой выехала из отцовского дома одна в чужую страну,\r\nчтобы воспитывать маленьких девочек, чуждых ей и по вере, и по языку.\r\nИ вот в разлуке, в рутинном, неблагодарном труде промелькнула вся молодость, состарилась она, пожелтела и теперь сидит на кафедре, а перед нею море детских головок;\r\nнеужели и теперь, как прежде, они чужие друг другу?\r\n- Надя Франк! Надя Франк! - Шкот, сидевшая сзади Нади, дергала задумавшуюся девочку за пелеринку. - Смотри, Нот плачет.\r\nФранк подняла голову, посмотрела на классную даму и тихо, голосом, полным волнения, проговорила:\n - Нот плачет?!\r\nМинуты две почти все девочки глядели на классную даму, а Нот, ничего не замечая, сидела, все так же подперев голову рукой, и слезы, одна за другой, падали на дубовую доску кафедры.\r\nБез слов, без малейшей попытки привлечь к себе детей Нот покоряла их своими слезами.\r\nЧуткие детские сердца понимали скорбь одинокой женщины, с крайней парты встала Русалочка и первая подошла к Нот.\r\nОна опустилась одним коленом на ступеньку кафедры и прижалась головой к высокому столу.\r\n- Это правда, что Женина мама умерла? - спросила она по-французски.\n - Да, да, умерла! - Нот быстро вытерла платком глаза.\r\n- А у вас есть мама?\r\n- Классная дама почти испуганно взглянула на Русалочку;\r\nза ней стояли уже другие девочки, и в первый раз в детских глазах она увидела грусть и ласку, без малейшего луча задорной насмешки.\r\n- Вы откуда родом, mademoiselle? - спросил другой голос.\r\n- А у вас там хорошо?\r\n- добавила третья;\r\nи Нот, ожившая от этих вопросов, видя себя окруженной детьми, встрепенулась, румянец разлился по ее лицу, глаза оживились,\r\nи она начала рассказывать, спеша, прерываясь, счастливая, как человек, который впервые высказывает громко все накипевшее на душе.\r\nДети узнали про бедного школьного учителя, вдового, с громадным количеством детей, про Каролину, старшую сестру m-lle Нот,\r\nкоторая служила матерью всем этим сиротам, про городок на южном берегу Франции, где в воздухе так чудно пахло солеными волнами,\r\nгде закат пурпуром разливался в открытом море, узнали и о том, сколько горя пережила эта некрасивая,\r\nсмешная m-lle Нот, когда еще неопытной, молоденькой девушкой приехала в Россию добывать хлеб для своей семьи.\r\n***\r\nЛосева поспешно спускалась вниз, пепиньерка шла рядом с ней, мучительно отыскивая и не находя ни одной фразы, которой могла бы приготовить девочку к ожидавшему ее роковому известию.\r\nТак миновали они швейцарскую, из-за стеклянных дверей которой величественно глядел на них Яков в красном.\r\nПрошли нижний коридор, и дежурная горничная ввела их в маленькую прихожую квартиры Maman.\r\nВ голубой гостиной на диване сидела Maman в синем шелковом платье и в белой кружевной косынке на голове, рядом с нею на кресле сидел отец Лосевой,\r\nи Жене сразу бросились в глаза утомление, тоска и придавленность, выражавшиеся в каждой черте его лица.\r\nДевочка, забыв всякий этикет, сделала только боком кривой реверанс Maman и бросилась на шею отцу.\r\n- Папа, ты чего? Ты что? Мама? Отец прижал ее голову к груди.\n - Мама?\r\n- Ma chХre enfant(Мое дорогое дитя), - тучная баронесса поднялась с дивана и подошла к ней,- calmez-vous (успокойтесь), посмотрите на вашего отца, пожалейте его.\r\nДевочка даже не слыхала этих слов, ее широко раскрытые глаза читали страшную весть на лице отца; еще раз упавшим голосом она повторила:\n - Мама?\r\n- Мама скончалась сегодня утром.\n - А-а!\r\nДетское горе ложится камнем на душу, ребенок еще не умеет его подавлять.\r\nЖеня забыла, что она уже \"зеленая\", что перед ней сама Maman, она жалась к отцу, повторяя: \"Мамочка, мама, мама\".\r\nСлезы обливали ее лицо, она сморкалась в передник, утиралась им, захлебывалась и отстранялась плечами и руками от пепиньерки, старавшейся успокоить ее.\r\n- Ты, Женюрочка, не плачь, мама… того… уж очень страдала… ей лучше… там… а вот… у меня дом ведь Гриня один…\r\nЖеня оборвала рыдания; брату ее было всего пять лет.\n - С кем же он теперь, папа?\n - Да с няней, с Василисой.\r\n- Папа, домой! Слышишь, папа! Да?\n - Да, вот баронесса так добра, позволила тебе завтра дня на два…\r\n- Завтра?! - Женя снова зарыдала и вдруг бросилась на колени перед начальницей. Инстинктивно, не называя ее больше Maman, она только лепетала:\r\n- Прошу вас, дорогая, добрая, прошу вас, пустите меня… туда, к маме… к брату… теперь… сейчас… пустите меня!\r\nЭти просьбы \"по-русски\", эти сердечные слова, были так необыденны, так нарушали институтскую дисциплину, что Maman взволновалась;\r\nжелая покончить с тяжелой сценой, она дала свое согласие, послала пепиньерку распорядиться о пальто,\r\nшляпе и приказать Якову послать за каретой, и наконец Женя, не переставая вздрагивать, всхлипывать, вышла с отцом в швейцарскую и уехала.\r\n***\n\n Maman удержала около себя пепиньерку.\r\n- М-lle Панфилова, вы кончили курс с золотой медалью и уже три года служите пепиньеркой, поэтому вы можете понять, какую важность имеет для меня сегодняшняя сцена;\r\nона показала мне, до чего плохо укореняются в детях дисциплина и хорошие манеры.\r\nДевушка воспитанная не растеряется ни в каком случае, а эта чуть не брыкается, сморкается в передник, кричит.\r\nВедь это дикарь какой-то! Вот, при первом печальном случае все воспитание сошло с нее, как не бывало.\r\nГде она набралась таких манер? Горе горем - я ему сочувствую, - а приличие приличием, на то их и воспитывают.\r\nПепиньерка, девушка лет двадцати двух, некрасивая, с желтоватым цветом лица, с сухой шеей, сирота,\r\nкоторая воспитывалась здесь на казенный счет, стояла перед Maman неподвижно, не спуская с нее своих серых глаз;\r\nвоспользовавшись паузой, она заговорила вкрадчиво и размеренно:\r\n- Maman, по Лосевой судить нельзя, она поступила прямо в пятый класс уже тринадцати лет, подготовка была хорошая, но никаких манер, прямо из деревни, где она росла.\r\nЯ помню, что когда она поступила, то не умела ни танцевать, ни делать реверансы.\r\n- Да, да, помню, скажите m-lle Нот и m-lle Билле, ее классным дамам, что, когда Лосева вернется, на ее манеры надо обратить особое внимание,\r\n- и Maman, в сущности добрая и сердечная, но неумолимая насчет манер, величественно подала пепиньерке руку.\r\nТа присела по всем правилам искусства, нежно поцеловала пухлые пальцы и на цыпочках вышла.\r\nКогда Панфилова вернулась наверх, девочки уже отпили вечерний чай и разошлись по дортуарам. Увидев пепиньерку, старшие бросились к ней.\r\n- Что Лосева? Где Женя? - вопросы сыпались со всех сторон, но Панфилова поджала губы и прошла в комнату m-lle Нот.\r\n- Гордячка! Дрянь! Мышь бездушная! - кричали ей вслед обозленные девочки.\r\n- Ведь вот! - крикнула, захлебываясь от злости, Франк. - Своя-своя, всего два года как кончила курс, а злющая, как три синявки! Ну, подожди же, изведу я тебя когда-нибудь.\r\nСлушай, Евграфова, у тебя там в ее классе есть кузина, узнай-ка, кого обожает эта вешалка!\r\nДевочки стали шептаться, замышляя одну из египетских казней над бездушной пепиньеркой.\n - Медамочки, - сунулась между ними Бульдожка, - а может быть, она тоже как Нот?\r\n- Что как Нот?\n - Да тоже, снаружи холодная, а внутри теплая, ведь у Панфиловой-то ни отца, ни матери, ни души; выходит, казна ей платье белое сделала, я так слышала.\r\n- Правда, и мне говорили,- поддакнула Франк, и девочки, забывшие уже о мщении, строя предположения о том, куда делась Лосева, разошлись по своим кроватям.\r\nПрошло два дня.\r\nСнова наступила ночь, дверь классной дамы была заперта, но из старшего класса почти никто не спал,\r\nтолько \"парфешки\" тихо лежали на своих кроватях, не смея ни высказаться против общего собрания, ни примкнуть к нему.\r\nСалопова в углу била поклоны, вздыхая и громко шепча молитвы, да маленькая Иванова у ночника с отупевшим лицом долбила хронологию.\r\n- 1700… 1500… Людовик XII, XIII, XIV, XV… Господи, сколько Людовиков! Медамочки, медамочки! - взывала она голосом утопленницы. - Да сколько же во Франции было Людовиков?\r\n- Сорок два! - крикнул ей кто-то. Иванова со страха уронила на пол книгу.\r\nЛосева сидела на своей кровати, вокруг которой на табуретах, на столах и на полу, поджав под себя ноги, сидели все остальные;\r\nлицо девочки опухло от беспрерывных слез, веки отекли, нос покраснел.\r\n- Вот, душки, - тихо рассказывала она, - проехали мы в карете всего одну улицу, я и не знала, что мои живут так близко; так близко, вот из окна перескочить можно.\r\nВходим мы в швейцарскую, а там уж стоят три человека и кланяются; папа говорит: \"Вы чего?\r\n\", а они говорят:\r\n\"Насчет гроба и похорон\", - так стало мне страшно, что я опять заплакала, а папа махнул только рукой, прижал меня к себе и пошли мы во второй этаж… Ну, умерла мама, умерла!\r\n.\r\n.- Женя опять заплакала.\r\n- Пошла я в детскую, няня Василиса говорит мне: \"Цыц! не шуми! не плачь! Гриня маленький, а тоже понимает, весь день плакал и только что уснул\"; села я к няне на кровать…\r\n- А она у тебя хорошая? - спросила Русалочка.\r\n- Хорошая-прехорошая, я как родилась, только ее все у нас помню.\r\nВот подсела я к ней и спрашиваю: \"Нянечка, как же теперь все будет?\r\n\" А она мне говорит: \"Как будет, так и будет, дом-то разлезется, Гриня сиротою беспризорным станет, потому папенька на службе, ему не до него, а ты в институте\".\r\n- Ну, а няня-то, ведь она останется?\r\n- Ну, вот и я, так же как ты, спросила: ведь ты же останешься? Я, говорит, наемная, хоть и давно живу, а все же не родная - слуга, да и темная я.\r\n- Как темная?\n - Не понимаешь? - прикрикнула одна из девочек. - Темная - значит необразованная.\r\n- Не прерывайте, да не прерывайте же! - закричали на них другие. - Лосева, говори, душка!\r\n- Ну вот, няня и говорит: я к гостям не выйду, с папенькой о его делах говорить тоже не стану.\r\nНу вот папенька и заскучает; либо в дом должен он взять какую гувернантку, либо поплачет, поплачет да и возьмет себе другую жену.\r\n- Ой, что ты, как - другую? - послышался чей-то испуганный голос.\r\n- Вот дура-то! Новость нашла, да у скольких у наших есть мачехи!\n - Правда, вот страх-то! Мачехи-то ведь все злые! Лосева утерла глаза.\r\n- Вот и я слышала, что все злые, я так и заплакала.\r\nНяня стала утешать меня:\r\nя, говорит, Женюшка, не хотела тебя огорчать, а только в жизни всякое бывает, человек отходчив,\r\nгрусть с него, что с дерева лист осенний, валится, глядишь, на его месте весной другой зеленый уж вырос.\r\nВот кабы ты сама-то…- Женя оглянулась на комнату классной дамы и понизила голос, - кабы ты сама-то,\r\nговорит, институт свой бросила, да дом в руки взяла, да брату матерью стала, хорошо бы было!\r\n- Ну и что же ты? Что же ты? - загудели все вокруг.\r\n- Что же, медамочки, я всю ночь просидела на окошке, все думала: жаль мне институт бросать, подумайте, ведь училась я хорошо, может, медаль серебряную дали бы.\r\n- Дали бы, дали бы! - подтвердили все вокруг. - Ведь у тебя отметки чудные!\r\n- Я и мамочке уж пообещала, хоть маленькую, - Женя снова жалобно всхлипнула и утерла слезы. - А теперь и диплома не дадут, скажут, не кончила.\r\n- Ну и не дадут, так что же? - прервала ее Шкот. - Умнее ты, что ли, станешь от нескольких месяцев, что нам осталось? Уж теперь все равно, курс только на повторение идет.\r\nТы обязана теперь идти домой да смотреть за братом.\r\n- Обязана, именно обязана! - заволновалась Франк, ей казался удивительно хорошим этот поступок - бросить теперь институт и заменить маленькому брату мать.\r\nЗабывая совсем, какой ценой покупались эти обязанности, она уже смотрела с восхищением на Женю Лосеву и повторяла: - Ну да, заменить ему мать, воспитывать, учить. Ах, как это хорошо!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": "мне сначала нужно было уладить прочно и окончательно свое обладание библиотекой, так чтоб никто того не знал и чтоб возможность иметь всякую книгу во всякое время осталась при мне.\r\nИ потому я отложила свое наслаждение до более удобной минуты, книгу отнесла назад, а ключ утаила у себя.\r\nЯ утаила его, и это был первый дурной поступок в моей жизни.\r\nЯ ждала последствий;\r\nони уладились чрезвычайно благоприятно:\r\nсекретарь и помощник Петра Александровича, проискав ключа целый вечер и часть ночи со свечою на полу,\r\nрешился наутро призвать слесаря, который из связки принесенных им ключей прибрал новый.\r\nТем дело и кончилось, а о пропаже ключа никто более ничего не слыхал;\r\nя же повела дело так осторожно и хитро, что пошла в библиотеку только чрез неделю, совершенно уверившись в полной безопасности насчет всех подозрений.\r\nСначала я выбирала время, когда секретаря не было дома;\r\nпотом же стала заходить из столовой, потому что письмоводитель Петра Александровича имел у себя только ключ в кармане,\r\nа в дальнейшие сношения с книгами никогда не вступал и потому даже не входил в комнату, в которой они находились.\r\nЯ начала читать с жадностью, и скоро чтение увлекло меня совершенно.\r\nВсе новые потребности мои, все недавние стремления, все еще неясные порывы моего отроческого возраста,\r\nтак беспокойно и мятежно восставшие было в душе моей, нетерпеливо вызванные моим слишком ранним развитием,\r\n- все это вдруг уклонилось в другой, неожиданно представший исход надолго, как будто вполне удовлетворившись новою пищею, как будто найдя себе правильный путь.\r\nСкоро сердце и голова моя были так очарованы, скоро фантазия моя развилась так широко, что я как будто забыла весь мир, который доселе окружал меня.\r\nКазалось, сама судьба остановила меня на пороге в новую жизнь, в которую я так порывалась, о которой гадала день и ночь, и,\r\nпрежде чем пустить меня в неведомый путь, взвела меня на высоту, показав мне будущее в волшебной панораме, в заманчивой, блестящей перспективе.\r\nМне суждено было пережить всю эту будущность, вычитав ее сначала из книг, пережить в мечтах, в надеждах, в страстных порывах, в сладостном волнении юного духа.\r\nЯ начала чтение без разбора, с первой попавшейся мне под руку книги, но судьба хранила меня:\r\nто, что я узнала и выжила до сих пор, было так благородно, так строго, что теперь меня не могла уже соблазнить какая-нибудь лукавая, нечистая страница.\r\nМеня хранил мой детский инстинкт, мой ранний возраст и все мое прошедшее. Теперь же сознание как будто вдруг осветило для меня всю прошлую жизнь мою.\r\nДействительно, почти каждая страница, прочитанная мною, была мне уж как будто знакома, как будто уже давно прожита;\r\nкак будто все эти страсти, вся эта жизнь, представшая передо мною в таких неожиданных формах, в таких волшебных картинах, уже была мною испытана.\r\nИ как не завлечься было мне до забвения настоящего, почти до отчуждения от действительности, когда передо мной в каждой книге, прочитанной мною, воплощались законы той же судьбы,\r\nтот же дух приключений, который царил над жизнию человека, но истекая из какого-то главного закона жизни человеческой, который был условием спасения, охранения и счастия.\r\nЭтот-то закон, подозреваемый мною, я и старалась угадать всеми силами, всеми своими инстинктами, возбужденными во мне почти каким-то чувством самосохранения.\r\nМеня как будто предуведомляли вперед, как будто предостерегал кто-нибудь.\r\nКак будто что-то пророчески теснилось мне в душу, и с каждым днем все более и более крепла надежда в душе моей,\r\nхотя вместе с тем все сильнее и сильнее были мои порывы в эту будущность,\r\nв эту жизнь, которая каждодневно поражала меня в прочитанном мною со всей силой, свойственной искусству, со всеми обольщениями поэзии.\r\nНо, как я уже сказала, фантазия моя слишком владычествовала над моим нетерпением, и я, по правде, была смела лишь в мечтах, а на деле инстинктивно робела перед будущим.\r\nИ потому, будто предварительно согласясь с собой, я бессознательно положила довольствоваться покуда миром фантазии,\r\nмиром мечтательности, в котором уже я одна была владычицей, в котором были только одни обольщения, одни радости,\r\nи самое несчастье, если и было допускаемо, то играло роль пассивную, роль переходную,\r\nроль необходимую для сладких контрастов и для внезапного поворота судьбы к счастливой развязке моих головных восторженных романов.\r\nТак понимаю я теперь тогдашнее мое настроение.\r\nИ такая жизнь, жизнь фантазии, жизнь резкого отчуждения от всего меня окружавшего, могла продолжаться целые три года!\r\nЭта жизнь была моя тайна, и после целых трех лет я еще не знала, бояться ли мне ее внезапного оглашения, или нет. То, что я пережила в эти три года, было слишком мне родное, близкое.\r\nВо всех этих фантазиях слишком сильно отразилась я сама, до того, что, наконец,\r\nмогла смутиться и испугаться чужого взгляда, чей бы он ни был, который бы неосторожно заглянул в мою душу.\r\nК тому же мы все, весь дом наш, жили так уединенно, так вне общества, в такой монастырской тиши,\r\nчто невольно в каждом из нас должна была развиться сосредоточенность в себе самом, какая-то потребность самозаключения.\r\nТо же и со мною случилось. В эти три года кругом меня ничего не преобразилось, все осталось по-прежнему.\r\nПо-прежнему царило между нами унылое однообразие, которое, - как теперь думаю, если б я не была увлечена своей тайной, скрытной деятельностью,\r\n- истерзало бы мою душу и бросило бы меня в неизвестный мятежный исход из этого вялого, тоскливого круга, в исход, может быть, гибельный.\r\nМадам Леотар постарела и почти совсем заключилась в своей комнате; дети были еще слишком малы; Б.\r\nбыл слишком однообразен, а муж Александры Михайловны - такой же суровый, такой же недоступный, такой же заключенный в себя, как и прежде.\r\nМежду ним и женой по-прежнему была та же таинственность отношений, которая мне начала представляться все более и более в грозном,\r\nсуровом виде, я все более и более пугалась за Александру Михайловну.\r\nЖизнь ее, безотрадная, бесцветная, видимо гасла в глазах моих. Здоровье ее становилось почти с каждым днем все хуже и хуже.\r\nКак будто какое-то отчаяние вступило, наконец, в ее душу;\r\nона, видимо, была под гнетом чего-то неведомого, неопределенного, в чем и сама она не могла дать отчета,\r\nчего-то ужасного и вместе с тем ей самой непонятного, но которое она приняла как неизбежный крест своей осужденной жизни.\r\nСердце ее ожесточалось, наконец, в этой глухой муке; даже ум ее принял другое направление, темное, грустное.\r\nОсобенно поразило меня одно наблюдение:\r\nмне казалось, что чем более я входила в лета, тем более она как бы удалялась от меня, так что скрытность ее со мной обращалась даже в какую-то нетерпеливую досаду.\r\nКазалось, она даже не любила меня в иные минуты; как будто я ей мешала.\r\nЯ сказала, что стала нарочно удаляться ее и удалившись раз, как будто заразилась таинственностью ее же характера.\r\nВот почему все, что я прожила в эти три года, все, что сформировалось в душе моей, в мечтах, в познаниях, в надеждах и в страстных восторгах, - все это упрямо осталось при мне.\r\nРаз затаившись друг от друга, мы уже потом никогда не сошлись, хотя, кажется мне, я любила ее с каждым днем еще более прежнего.\r\nБез слез не могу вспомнить теперь о том, до какой степени она была привязана ко мне,\r\nдо какой степени она обязалась в своем сердце расточать на меня все сокровище любви, которое в нем заключалось, и исполнить обет свой до конца - быть мне матерью.\r\nПравда, собственное горе иногда надолго отвлекало ее от меня, она как будто забывала обо мне,\r\nтем более что и я старалась не напоминать ей о себе, так что мои шестнадцать лет подошли, как будто никто того не заметил.\r\nНо в минуты сознания и более ясного взгляда кругом Александра Михайловна как бы вдруг начинала обо мне тревожиться;\r\nона с нетерпением вызывала меня к себе из моей комнаты, из-за моих уроков и занятий,\r\nзакидывала меня вопросами, как будто испытывая, разузнавая меня, не разлучалась со мной по целым дням,\r\nугадывала все побуждения мои, все желания, очевидно заботясь о моем возрасте, о моей настоящей минуте,\r\nо будущности, и с неистощимою любовью, с каким-то благоговением готовила мне свою помощь.\r\nНо она уже очень отвыкла от меня и потому поступала иногда слишком наивно, так что все это было мне слишком понятно и заметно.\r\nНапример, и это случилось, когда уже мне был шестнадцатый год, она, перерыв мои книги, расспросив о том, что я читаю,\r\nи найдя, что я не вышла еще из детских сочинении для двенадцатилетнего возраста, как будто вдруг испугалась.\r\nЯ догадалась, в чем дело, и следила за нею внимательно.\r\nЦелые две недели она как будто приготовляла меня, испытывала меня, разузнавала степень моего развития и степень моих потребностей.\r\nНаконец она решилась начать, и на столе нашем явился \"Ивангое\" Вальтера Скотта, которого я уже давно прочитала, и по крайней мере раза три.\r\nСначала она с робким ожиданием следила за моими впечатлениями, как будто взвешивала их, словно боялась за них;\r\nнаконец эта натянутость между нами, которая была мне слишком приметна, исчезла; мы воспламенились обе, и я так рада, так рада была, что могла уже перед ней не скрываться!\r\nКогда мы кончали роман, она была от меня в восторге.\r\nКаждое замечание мое во время нашего чтения было верно, каждое впечатление правильно. В глазах ее я уже развилась слишком далеко.\r\nПораженная этим, в восторге от меня, она радостно принялась было опять следить за моим воспитанием, - она уж более не хотела разлучаться со мной; но это было не в ее воле.\r\nСудьба скоро опять разлучила нас и помешала нашему сближению.\r\nДля этого достаточно было первого припадка болезни, припадка ее всегдашнего горя, а затем опять отчуждения, тайны, недоверчивости и, может быть, даже ожесточения.\r\nНо и в такое время иногда минута была вне нашей власти.\r\nЧтение, несколько симпатичных слов, перемолвленных между нами, музыка - и мы забывались,\r\nвысказывались, высказывались иногда через меру, и после того нам становилось тяжело друг перед другом.\r\nОдумавшись, мы смотрели друг на друга как испуганные, с подозрительным любопытством и с недоверчивостью.\r\nУ каждой из нас был свой предел, до которого могло идти наше сближение; за него мы переступить не смели, хотя бы и хотели.\r\nОднажды вечером, перед сумерками, я рассеянно читала книгу в кабинете Александры Михайловны.\r\nОна сидела за фортепьяно, импровизируя на тему одного любимейшего ею мотива итальянской музыки.\r\nКогда она перешла наконец в чистую мелодию арии, я, увлекшись музыкою, которая проникла мне в сердце, начала робко, вполголоса, напевать этот мотив про себя.\r\nСкоро увлекшись совсем, я встала с места и подошла к фортепьяно; Александра Михайловна, как бы угадав меня, перешла в аккомпанемент и с любовью следила за каждой нотой моего голоса.\r\nКазалось, она была поражена богатством его. До сих пор я никогда при ней не пела, да и сама едва знала, есть ли у меня какие-нибудь средства. Теперь мы вдруг одушевились обе.\r\nЯ все более и более возвышала голос;\r\nво мне возбуждалась энергия, страсть, разжигаемая еще более радостным изумлением Александры Михайловны, которое я угадывала в каждом такте ее аккомпанемента.\r\nНаконец пение кончилось так удачно, с таким одушевлением, с такою силою, что она в восторге схватила мои руки и радостно взглянула на меня.\r\n- Аннета! да у тебя чудный голос, - сказала она. - Боже мой! Как же это я не заметила!\n - Я сама только сейчас заметила, - отвечала я вне себя от радости.\r\n- Да благословит же тебя бог, мое милое, бесценное дитя! Благодари его за этот дар. Кто знает... Ах, боже мой, боже мой!\r\nОна была так растрогана неожиданностью, в таком исступлении от радости, что не знала, что мне сказать, как приголубить меня.\r\nЭто была одна из тех минут откровения, взаимной симпатии, сближения, которых уже давно не было с нами. Через час как будто праздник настал в доме.\r\nНемедленно послали за Б. В ожидании его мы наудачу раскрыли другую музыку, которая мне была знакомее, и начали новую арию.\r\nВ этот раз я дрожала от робости. Мне не хотелось неудачей разрушить первое впечатление. Но скоро мой же голос ободрил и поддержал меня.\r\nЯ сама все более за и более изумлялась его силе, и в этот вторичный опыт рассеяно было всякое сомнение.\r\nВ припадке своей нетерпеливой радости Александра Михайловна послала за детьми, даже за няней детей своих и, наконец,\r\nувлекшись совсем, пошла к мужу и вызвала его из кабинета, о чем в другое время едва бы помыслить осмелилась.\r\nПетр Александрович выслушал новость благосклонно, поздравил меня и сам первый объявил, что нужно меня учить.\r\nАлександра Михайловна, счастливая от благодарности, как будто бог знает что для нее было сделано, бросилась целовать его руки.\r\nНаконец явился Б. Старик был обрадован.\r\nОн меня очень любил, вспомнил о моем отце, о прошедшем, и когда я спела перед ним два-три раза, он с серьезным, с озабоченным видом,\r\nдаже с какою-то таинственностью, объявил, что средства есть несомненные, может быть даже и талант, и что не учить меня невозможно.\r\nПотом тут же, как бы одумавшись, они оба положили с Александрой Михайловной, что опасно слишком захваливать меня в самом начале,\r\nи я заметила, как тут же они перемигнулись и сговорились украдкой, так что весь их заговор против меня вышел очень наивен и неловок.\r\nЯ смеялась про себя целый вечер, видя, как потом, после нового пения, они старались удерживаться и даже нарочно замечать вслух мои недостатки.\r\nНо они крепились недолго, и первый же изменил себе Б., снова расчувствовавшись от радости.\r\nЯ никогда не подозревала, чтоб он так любил меня. Во весь вечер шел самый дружеский, самый теплый разговор. Б.\r\nрассказал несколько биографий известных певцов и артистов, и рассказывал с восторгом художника, с благоговением, растроганный.\r\nЗатем, коснувшись отца моего, разговор перешел на меня, на мое детство, на князя, на все семейство князя, о котором я так мало слыхала с самой разлуки.\r\nНо Александра Михайловна и сама не много знала о нем. Всего более знал Б.\r\n, потому что не раз ездил в Москву.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "Физиономисту трудно бы было определить по лицу его свойства, склонности и характер, потому что лицо это было неуловимо изменчиво.\r\nИногда он кажется так счастлив, глаза горят, и наблюдатель только что предположит в нем открытый характер, сообщительность и даже болтливость, как через час,\r\nчерез два, взглянув на него, поразится бледностью его лица, каким-то внутренним и, кажется, неисцелимыи страданием, как будто он отроду не улыбнулся.\r\nОн в эти минуты казался некрасив: в чертах лица разлад, живые краски лба и щек заменялись болезненным колоритом.\r\nНо если покойный дух жизни тихо опять веял над ним, или попросту \"находил на него счастливый стих\", лицо его отражало запас силы воли, внутренней гармонии и самообладания,\r\nа иногда какой-то задумчивой свободы, какого-то идущего к этому лицу мечтательного оттенка, лежавшего не то в этом темном зрачке, не то в легком дрожании губ.\r\nНравственное лицо его было еще неуловимее.\r\nБывали какие-то периоды, когда он \"обнимал, по его выражению, весь мир\", когда чарующею мягкостью открывал доступ к сердцу,\r\nи те, кому случалось попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.\r\nДругим случалось попадать в несчастную пору, когда у него\r\nна лице выступали желтые пятна, губы кривились от нервной дрожи, и он тупым, холодным взглядом и резкой речью платил за ласку, за симпатию.\r\nТе отходили от него, унося горечь и вражду, иногда навсегда.\r\nКакие это периоды, какие дни - ни другие, ни сам он не знал.\r\n- Злой, холодный эгоист и гордец! - говорили попавшие в злую минуту.\n - Помилуйте, он очарователен: он всех нас обворожил вчера, все без ума от него! - говорили другие.\r\n- Актер! - твердили некоторые.\n - Фальшивый человек! - возражали иные. - Когда чего-будь захочет достигнуть, откуда берутся речи, взгляды, как играет лицо!\r\n- Помилуйте! это честнейшее сердце, благородная натура, но нервная, страстная, огненная и раздражительная! - защищали его два-три дружеские голоса.\r\nИ так в круге даже близких знакомых его не сложилось о нем никакого определенного понятия, и еще менее образа.\r\nИ в раннем детстве, когда он воспитывался у бабушки, до поступления в школу, и в самой школе,\r\nв нем проявлялись те же загадочные черты, та же неровность и неопределенность наклонностей.\r\nКогда опекун привез его в школу и посадили его на лавку,во время класса, кажется, первым бы делом новичка было вслушаться, что спрашивает учитель, что отвечают ученики.\r\nА он прежде всего воззрился в учителя: какой он, как говорит, как нюхает табак, какие у него брови, бакенбарды;\r\nпотом стал изучать болтающуюся на животе его сердоликовую печатку, потом заметил, что у него большой палец правой руки раздвоен посередине и представляет подобие двойного ореха.\r\nПотом осмотрел каждого ученика и заметил все особенности:\r\nу одного лоб и виски вогнуты внутрь головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева, на лбу волосы растут вихорком и т.\r\nд., всех заметил и изучил, как кто смотрит.\r\nОдин с уверенностью глядит на учителя, просит глазами спросить себя, почешет колени от нетерпения, потом голову.\r\nА у другого на лице то выступает, то прячется краска - он сомневается, колеблется.\r\nТретий упрямо смотрит вниз, пораженный боязнью, чтоб его не спросили. Иной ковыряет в носу и ничего не слушает.\r\nТот должен быть ужасный силач, а этот черненький - плут. И доску, на которой пишут задачи, заметил, даже мел и тряпку, которую стирают с доски.\r\nКстати тут же представил и себя, как он сидит, какое у него должно быть лицо, что другим приходит на ум, когда они глядят на него, каким он им представляется?\r\n- О чем я говорил сейчас? - вдруг спросил его учитель, заметив, что он рассеянно бродит глазами по всей комнате.\r\nК удивлению его, Райский сказал ему от слова до слова, что он говорил.\r\n- Что же это значит? - дальше спросил учитель. Райский не знал: он так же машинально слушал, как и смотрел, и ловил ухом только слова.\r\nУчитель повторил объяснение.\r\nБорис опять слушал, как раздавались слова: иное учитель скажет коротко и густо, точно оборвет, другое растянет, будто пропоет, вдруг слов десять посыплются, как орехи.\r\n- Ну? - спросил учитель.\n Райский покраснел, даже вспотел немного от страха, что не знает, в чем дело, и молчал.\r\nЭто был учитель математики. Он пошел к доске, написал задачу, начал толковать.\r\nРайский только глядел, как проворно и крепко пишет он цифры, как потом идет к нему прежде брюхо учителя с сердоликовой печаткой, потом грудь с засыпанной табаком манишкой.\r\nНичего не ускользнуло от Райского, только ускользнуло решение задачи.\r\nКое-как он достиг дробей, достиг и до четырех правил из алгебры, когда же дело дошло до уравнений,\r\nРайский утомился напряжением ума и дальше не пошел, оставшись совершенно равнодушным к тому, зачем и откуда извлекают квадратный корень.\r\nУчитель часто бился с ним и почти всякий раз со вздохом прибавлял:\n - Садись на свое место, ты пустой малый!\r\nНо когда на учителя находили игривые минуты и он, в виде забавы, выдумывал, а не из книги говорил свои задачи, не прибегая ни к доске,\r\nни к грифелю, ни к правилам, ни к пинкам, - скорее всех, путем сверкающей в голове догадки, доходил до результата Райский.\r\nУ него в голове было свое царство цифр в образах они по-своему строились у него там, как солдаты.\r\nОн придумал им какие-то свои знаки или физиономии, по которым они становились в ряды, слагались, множились и делились:\r\nвсе фигуры их рисовались то знакомыми людьми, то походили на разных животных.\r\n- Ну, не пустой ли малый! - восклицал учитель.\r\n- Не умеет сделать задачи указанным, следовательно облегченным путем, а без правил наобум говорит. Глупее нас с тобой выдумывали правила!\r\nМежду тем писать выучился Райский быстро, читал со страстью историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог,\r\nкниги, но с фактами, а умозрений не любил, как вообще всего, что увлекало его из мира фантазии в мир действительный.\r\nИз географии, в порядке, по книге, как проходили в классе, по климатам, по народам, никак и ничего он не мог рассказать, особенно когда учитель спросит:\r\n- А ну-ка, перескажи все горы в Европе! - или: - все порты Средиземного моря.\r\nМежду тем вне класса начнет рассказывать о какой-нибудь стране или об океане, о городе - откуда что берется у него!\r\nНи в книге этого нет, ни учитель не рассказывал, а он рисует картину, как будто был там, все видел сам.\r\n- Да ты все врешь! - скажет иногда слушатель-скептик, - Василий Никитич этого не говорил.\r\nДиректор подслушал однажды, когда он рассказывал, как дикие ловят и едят людей, какие у них леса, жилища,\r\nкакое оружие, как они сидят на деревьях, охотятся за зверями, даже начал представлять, как они говорят горлом.\r\n- Пустяки молоть мастер, - сказал ему директор, - а на экзамене не мог рассказать системы рек!\r\nВот я тебя высеку, погоди! Ничем не хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! - И дернул его за ухо.\r\nРайский смотрел, как стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у него были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно,\r\nкогда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос,\r\nи он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения,\r\nкак добрый Масляников, с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.\r\nПотом, как его будут раздевать и у него похолодеет сначала у сердца, потом руки и ноги, как он не сможет сам лечь, а положит его тихонько сторож Сидорыч...\r\nОн слышал мысленно свой визг, видел болтающиеся ноги и вздрогнул... У него упали нервы: он перестал есть, худо спал.\r\nОн чувствовал оскорбление от одной угрозы, и ему казалось, что если она исполнится, то это унесет у него все хорошее,\r\nи вся его жизнь будет гадка, бедна и страшна, и сам он станет, точно нищий, всеми брошенный, презренный.\r\nВ это время, как будто нарочно пришлось, священник толковал историю Иова, всеми оставленного на куче навоза, страждущего...\r\nМайский расплакался, его прозвали \"нюней\". Он приуныл, три дня ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.\r\nТак было до воскресенья.\r\nА в воскресенье Майский поехал домой, нашел в шкафе \"Освобожденный Иерусалим \" в переводе Москотильникова и забыл об угрозе,\r\nи не тронулся с дивана, наскоро пообедал, опять лег читать до темноты.\r\nА в понедельник утром унес книгу в училище и тайком, торопливо и с жадностью, почитывал и, дочитавши, недели две рассказывал читанное то тому, то другому.\r\nСнились ему такие горячие сны о далеких странах, о необыкновенных людях в латах, и каменистые пустыни Палестины блистали перед ним своей сухой, страшной красотой:\r\nэти пески и зной, эти люди, которые умели жить такой крепкой и трудной жизнью и умирать так легко!\r\nОн содрогался от желания посидеть на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть без нужды, для того только, чтоб видели, что он умеет умирать.\r\nОн не спал ночей, читая об Друиде, как она увлекла рыцарей и самого Ринальда.\r\n\"Какая она?\r\n\" - думалось ему, - и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая головой, как игрушечные коты, и прищуривала глаза, то в виде жены директора,\r\nу которой были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.\r\nОн сжимался в комок и читал жадно, почти не переводя духа, но внутренно разрываясь от волнения, и вдруг в неистовстве бросал книгу и бегал,\r\nкак потерянный, когда храбрый Ринальд или, в романе мадам Коттен, Малек-Адель изнывали у ног волшебницы.\r\nТо вдруг случайно воображение унесет его в другую сторону, с каким-нибудь Оссианом: там другая жизнь, другие картины, еще величавее, хотя и суровее тех, и еще необыкновеннее.\r\nИ все это, не похожее на текущую жизнь около него, захватывало его в свою чудесную сферу, от которой он отрезвлялся, как от хмеля.\r\nПосле долго ходил он бледен и скучен, пока опять чужая жизнь и чужие радости не вспрыснут его, как живой водой\r\nДядя давал ему истории четырех Генрихов, Людовиков до ХVIII и Карлов до ХII включительно, но все это уже было для него, как пресная вода после рома.\r\nНа минуту только разбудили его Иоанны III и IV да Петр.\r\nОн бросался к Плутарху, чтоб только дальше уйти от современной жизни, но и тот казался ему сух,\r\nне представлял рисунка, картин, как те книги, потом как Телемак, а еще потом - как Илиада.\r\nМежду товарищами он был очень странен: они тоже не знали, как понимать ею. Симпатии его так часто менялись, что у него не было ни постоянных друзей, ни врагов.\r\nЭту неделю он привяжется к одному, ищет его везде, сидит с ним, читает, рассказывает ему, шепчет.\r\nПотом ни с того ни с сего вдруг бросит его и всматривается в другого а, всмотревшись, опять забывает.\r\nРассердит ли его какой-нибудь товарищ, некстати скажет ему что-нибудь, он надуется, даст разыграться злым чувствам во все формы упорной вражды,\r\nхотя самая обида побледнеет, забудется причина, а он длит вражду, за которой следит весь класс и больше всех он сам.\r\nПотом он отыскивал в себе кротость, великодушие и вздрагивал от живого удовольствия проявить его;\r\nустроивалась сцена примирения, с достоинством и благородством, и занимала всех, пуще всех его самого.\r\nОн как будто смотрел на все это со стороны и наслаждался, видя и себя, и другого, и всю картину перед собой.\r\nА когда все кончалось, когда шум, чад, вся трескотня выходили из нею, он вдруг очнется, окинет всех удивленными глазами, и внутренний голос спросит его: зачем это?\r\nОн пожмет плечами, не зная сам зачем.\r\nИногда, напротив, он придет от пустяков в восторг:\r\nкакой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему,\r\nчто насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему,\r\nговорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением:\r\nи другие заразятся неисповедимым почтением.\r\nНо через неделю товарищи встанут в одно прекрасное утро, с восторженными речами о фениксе подойдут к Райскому, а он расхохочется.\r\n- Этакую дрянь нашли, да и нянчатся! Пошел ты прочь, жалкое создание! - скажет он.\r\nВсе и рты разинут, и он стыдится своего восторга.\r\nЛуч, который падал на \"чудо\", уже померк, краски пропали, форма износилась, и он бросал и искал жадными глазами другого явления,\r\nдругого чувства, зрелища, и если не было - скучал, был желчен, нетерпелив или задумчив.\r\nПо выходе из училища действительная жизнь мало увлекала его в свой поток и своей веселой стороной, и суровой деятельностью.\r\nПозовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике,\r\nкак белят полотна, - он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку,\r\nв кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик;\r\n- поймает ежа и возится с ним;\r\n- с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про \"Пугача\",\r\n- жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.\r\nПо целым часам, с болезненным любопытством, следит он за лепетом \"испорченной Феклушки\". Дома читает всякие пустяки.\r\n\"Саксонский разбойник\" попадется - он прочтет его; вытащит Эккартсгаузена и фантазией допросится, сквозь туман, ясных выводов;\r\nдесять раз прочел попавшийся экземпляр \"Тристрама Шенди\";\r\nнайдет какие-нибудь \"Тайны восточной магии\" - читает и их; там русские сказки и былины, потом вдруг опять бросится к Оссиану, к Таксу и Гомеру или уплывет с Куком в чудесные страны.\r\nА если нет ничего, так лежит, неподвижно по целым дням, но лежит, как будто трудную работу делает:\r\nфантазия мчит его дальше Оссиана, Такса и даже Кука - или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Аксаков С",
"role": "user"
},
{
"content": "Пришел отец, сестрица с братцем, все улыбались, все обнимали и целовали меня, а мать бросилась на колени перед кивотом с образами, молилась и плакала.\r\nЯ сейчас вспомнил, что маменька никогда при других не молится, и подумал, что же это значит? Сердце сказало мне причину.\r\n.. Но мать уже перестала молиться и обратила всё свое внимание, всю себя на попечение и заботы обо мне.\r\nОпасаясь, чтоб разговоры и присутствие других меня не взволновали, она не позволила никому долго у меня оставаться. Я в самом деле был так слаб, что утомился и скоро заснул.\r\nЭто уже был сон настоящий, восстановитель сил, и через несколько часов я проснулся гораздо бодрее и крепче.\r\nТут уже пришли ко мне и тетушки Аксинья и Татьяна Степановны, очень обрадованные, что мне лучше, а потом пришел Евсеич, который даже плакал от радости.\r\nОт него я узнал, что все гости и родные на другой же день моей болезни разъехались;\r\nодна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя в мучительной тревоге и страхе моих родителей,\r\nосталась в Багрове, чтоб при случае в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были не очень здоровы.\r\nМать горячо ценила ее добрую и любящую душу и благодарила ее как умела. Видя, что мне гораздо лучше, что я выздоравливаю, она упросила Аксинью Степановну уехать немедленно домой.\r\nВыздоровление мое тянулось с неделю; но мне довольно было этих дней, чтоб понять и почувствовать материнскую любовь во всей ее силе.\r\nЯ, конечно, и прежде знал, видел на каждом шагу, как любит меня мать;\r\nя наслышался и даже помнил, будто сквозь сон, как она ходила за мной, когда я был маленький и такой больной, что каждую минуту ждали моей смерти;\r\nя знал, что неусыпные заботы матери спасли мне жизнь, но воспоминание и рассказы не то, что настоящее, действительно сейчас происходящее дело.\r\nОбыкновенная жизнь, когда я был здоров, когда никакая опасность мне не угрожала, не вызывала так ярко наружу лежащего в глубине души, беспредельного чувства материнской любви.\r\nЯ несколько лет сряду не был болен, и вдруг в глуши, в деревне, без всякой докторской помощи, в жару и бреду увидела мать своего первенца, любимца души своей.\r\nПонятен испытанный ею мучительный страх -- понятен и восторг, когда опасность миновалась. Я уже стал постарше и был способен понять этот восторг, понять любовь матери.\r\nЭта неделя много вразумила меня, много развила, и моя привязанность к матери, более сознательная, выросла гораздо выше моих лет.\r\nС этих пор, во всё остальное время пребывания нашего в Багрове, я беспрестанно был с нею, чему способствовала и осенняя ненастная погода.\r\nРазумеется, половина времени проходила в чтении вслух, иногда мать читала мне сама, и читала так хорошо, что я слушал за новое -- известное мне давно,\r\nслушал с особенным наслаждением и находил такие достоинства в прочитанных матерью страницах, каких прежде не замечал.\r\nМежду тем еще прежде моего совершенного выздоровления воротился нарочный, посланный с письмом к бабушке Прасковье Ивановне.\r\nОн привез от нее, хотя не собственноручную грамотку, потому что Прасковья Ивановна писала с большим трудом, но продиктованное ею длинное письмо.\r\nЯ говорю длинное относительно тех писем, которые диктовались ею или были писаны от ее имени и состояли обыкновенно из нескольких строчек.\r\nПрасковья Ивановна вполне оценила, или, лучше сказать, почувствовала письмо моей матери.\r\nОна благодарила за него в сильных и горячих выражениях, часто называя мою мать своим другом.\r\nОна очень огорчилась, что бабушка Арина Васильевна скончалась без нас, и обвиняла себя за то,\r\nчто удержала моего отца, просила у него прощенья и просила его не сокрушаться, а покориться воле божией.\r\n\"Если б не боялась наделать вам много хлопот, -- писала она, -- сама бы приехала к вам по первому снегу, чтоб разделить с вами это грустное время.\r\nУ вас ведь, я думаю, тоска смертная; посторонних ни души, не с кем слова промолвить, а сами вы только скуку да хандру друг на друга наводите.\r\nВот бы было хорошо всем вам, с детьми и с Танюшей, приехать на всю зиму в Чурасово. Подумайте-ка об этом.\r\nИ я бы об вас не стала беспокоиться и скучать бы не стала без Софьи Николавны\", -- и проч. и проч.\r\nПриглашение Прасковьи Ивановны приехать к ней, сказанное между слов, было сочтено так, за мимолетную мысль, мелькнувшую у ней в голове, но не имеющую прочного основания.\r\nОтец мой сказал: \"Вот еще что придумала тетушка! Целый век жить в дороге да в гостях; да эдак и от дому отстанешь\".\r\nТетушка Татьяна Степановна прибавила, что куда ей, деревенщине, соваться в такой богатый и модный дом, с утра до вечера набитый гостями, и что у ней теперь не веселье на уме.\r\nДаже мать сказала: \"Как же можно зимою тащиться нам с тремя маленькими детьми\".\r\nСогласно таким отзывам, было написано письмо к Прасковье Ивановне и отправлено на первой почте. Предложение ее было предано забвению.\r\nОтец мой целые дни проводил сначала в разговорах с слепым поверенным Пантелеем, потом принялся писать, потом слушать,\r\nчто сочинил Пантелей Григорьич (читал ученик его, Хорев) и, наконец, в свою очередь читать Пантелею Григорьичу свое, написанное им самим.\r\nДело состояло в том, что они сочиняли вместе просьбу в сенат по богдановскому делу.\r\nЯ слыхал нередко споры между ними, и довольно горячие, в которых слепой поверенный всегда оставался победителем, самым почтительным и скромным.\r\nГоворили, что он все законы знает наизусть, и я этому верил, потому что сам слыхал, как он, бывало, начнет приводить указы, их годы,\r\nчисла, пункты, параграфы, самые выражения, -- и так бойко, как будто разогнутая книга лежала перед его не слепыми, а зрячими глазами.\r\nСобственная речь Пантелея была совершенно книжная, и он выражался самыми отборными словами, говоря о самых обыкновенных предметах.\r\nК отцу моему, например, он всегда обращался так: \"Соблаговолите, государь мой Алексей Степанович...\" и т.д. Диктовал он очень скоро и горячо, причем делал движения головой и руками.\r\nЯ прокрадывался иногда в его горницу так тихо, что он не слыхал, и подолгу стоял там, прислонясь к печке:\r\nПантелей Григорьич сидел с ногами на высокой лежанке, куря коротенькую трубку, которую беспрестанно сам вычищал, набивал, вырубал огня на трут и закуривал.\r\nОн говорил громко, с одушевлением, и проворный писец Иван Хорев (Большак по прозванью),\r\nдавно находившийся постоянно при нем, едва поспевал писать и повторять вслух несколько последних слов, им написанных.\r\nЯ с благоговением смотрел на этого слепца, дивясь его великому уму и памяти, заменявшим ему глаза.\r\nПроводя почти всё свое время неразлучно с матерью, потому что я и писал и читал в ее отдельной горнице,\r\nгде обыкновенно и спал, -- там стояла моя кроватка и там был мой дом, -- я менее играл с сестрицей, реже виделся с ней.\r\nЯ уже сказал, что мать не была к ней так ласкова и нежна, как ко мне, а потому естественно,\r\nчто и сестрица не была и не могла быть с ней нежна и ласкова, даже несколько робела и смущалась в ее присутствии.\r\nМать не высылала ее из своей спальни, но сестрице было там как-то несвободно, неловко, -- и она неприметно уходила при первом удобном случае;\r\nа мать говорила: \"Эта девочка совсем не имеет ко мне привязанности.\r\nТак и смотрит, как бы уйти от меня к своей няне\".\r\nМне самому так казалось тогда, и я грустно молчал, не умея оправдать сестрицу, и сам думал, что она мало любит маменьку.\r\nВ самом же деле, как после оказалось, она всегда любила свою мать гораздо горячее и глубже, чем я.\r\nПоведение тетушки Татьяны Степановны, или, лучше сказать, держанье себя с другими, вдруг переменилось, по крайней мере, она казалась уже совершенно не такою, какою была прежде.\r\nИз девушки довольно веселой и живой, державшей себя в доме весьма свободно и самостоятельно, как следует барышне-хозяйке,\r\nона вдруг сделалась печальна, тиха, робка и до того услужлива, особенно перед матерью, что матери это было неприятно.\r\nМать сказала один раз моему отцу: \"Алексей Степаныч, посоветуй, пожалуйста, своей сестрице, чтоб она не кидалась мне так услуживать, как горничная девка.\r\nМне совестно принимать от нее такие услуги, и вообще это мне противно\". Но отец мой совсем иначе смотрел на это дело.\r\n\"Помилуй, матушка, -- возразил он, -- я ничего противного в этом не вижу. Сестра привыкла уважать и услуживать старшему в доме.\r\nТак услуживала она покойнику батюшке, потом покойнице матушке, а теперь услуживает тебе, поэтому что ты хозяйка и госпожа в Багрове\".\r\nМать не стала спорить, но через несколько дней, при мне, когда тетушка кинулась подать ей скамеечку под ноги, мать вдруг ее остановила и сказала очень твердо:\r\n\"Прошу вас, сестрица, никогда этого не делать, если не хотите рассердить меня.\r\nКстати, я давно собираюсь поговорить с вами откровенно о теперешнем нашем положении; сядьте, пожалуйста, ко мне на постель и выслушайте меня внимательно.\r\nМногое вам будет неприятно, но я стану говорить не для ссоры, а для того, чтоб у нас на будущее время не было причин к неудовольствиям.\r\nЯ хочу, чтоб вы не ошибались на мой счет, не думали, что я ничего не знаю и не понимаю.\r\nНет, я очень хорошо знаю, что сестры ваши, кроме Аксиньи Степановны, меня не любили, клеветали на меня покойнику батюшке и желали сделать мне всякое зло.\r\nПокойница матушка верила им во всем, на всё смотрела их глазами и по слабости своей даже не смела им противиться; вы -- также;\r\nно вам простительно: если родная мать была на стороне старших сестер, то где же вам, меньшой дочери, пойти против них?\r\nВы с малых лет привыкли верить и повиноваться им.\r\nЯ не хочу притворяться, я не люблю ваших сестер и помню их обиды; но мстить им никогда не буду. Вам же я давно всё простила и всё неприятное забыла.\r\nВас уверяли, что я злодейка ваша, и вы иногда верили, хоть сердце у вас доброе; я, напротив, желаю вам добра и докажу это на деле.\r\nВы знаете характер вашего брата:\r\nпо своей мешкотности и привычке всё откладывать до завтра, он долго не собрался бы устроить ваше состояние,\r\nто есть укрепить в суде за вами крестьян и перевесть их на вашу землю, которая также хотя сторгована, но еще не куплена.\r\nЕсли я только замолчу, то он ничего не сделает, пожалуй, до тех самых пор, покуда вы не выйдете замуж;\r\nа как неустройство вашего состояния может помешать вашему замужеству и лишить вас хорошего жениха, то я даю вам слово, что в продолжение нынешнего же года всё будет сделано.\r\nЯ не отстану от Алексея Степаныча, покуда он не выполнит воли своих родителей и не сдержит своего обещания.\r\nТогда, имея свой собственный угол, если вы захотите жить со мной, то сделаете это уже добровольно, по вашему желанию. Я же, с моей стороны, очень буду рада, если вы останетесь у нас.\r\nЯ не люблю домашнего хозяйства и буду благодарна вам, если вы будете им заниматься по-прежнему.\r\nНо я требую, чтоб вы не вскакивали передо мной, не услуживали мне, чтоб вы держали тебя со мной, как равная мне, одним словом, как вы держали себя при жизни Арины Васильевны.\r\nСогласны ли вы?\r\n\" Татьяна Степановна давно разливалась в слезах и несколько раз хотела было броситься обнимать \"матушку-сестрицу\",\r\nа может быть, и поклониться в ноги, но мать всякий раз останавливала ее рукой.\r\nРазумеется, Татьяна Степановна охотно на всё согласилась и не находила слов благодарить мою мать за ее \"великие милости и благодеяния\".\r\nОна прибавила, что \"всё добро, оставшееся после покойницы матушки, собрано, переписано ею и будет представлено сестрице\".\r\nМать с горячностью возразила: \"И вы думаете, что я захочу воспользоваться какими-нибудь вещами или платьями после покойницы свекрови, когда у ней осталась незамужняя родная дочь?.\r\n. Вот как вы меня мало знаете. Мне ничего не надобно; я и видеть этого не хочу; это всё ваше\". Засим последовала новая и очень горячая благодарность от Татьяны Степановны.\r\nТогда только вполне объяснилось для меня положение матери, в котором жила она в семействе моего отца.\r\nПрипомнив всё слышанное мною в разное время от Параши и вырывавшиеся иногда слова у матери во время горячих разговоров с отцом,\r\nя составил себе довольно ясное понятие о свойствах людей, с которыми она жила.\r\nМожно себе представить, каким высшим существом являлась мне моя мать! Я начинал смотреть на нее с благоговением, гордился ею и любил с каждым днем более.\r\nВдруг, вовсе неожиданно, привезли нам с почты письмо от бабушки Прасковьи Ивановны, и, к общему удивлению, вдвое длиннее первого!\r\nПрасковья Ивановна подробно высчитывала причины, по которым нам не следует оставаться эту зиму в Багрове,\r\nи уже требовала настоятельно, чтоб мы после шести недель переехали к ней в Чурасово, а великим постом воротились бы домой.\r\nПисьмо состояло из таких нежных просьб и в то же время из таких положительных приказаний, что все хотя ни слова не сказали, но почувствовали невозможность им противиться.\r\nК Татьяне Степановне было приложено особое письмецо, самое ласковое и убедительное.\r\nПрасковья Ивановна писала, что приготовит ей прекрасную, совершенно отдельную комнату, в которой жила Дарья Васильевна, теперь переведенная уже во флигель;\r\nчто Татьяна Степановна будет жить спокойно, что никто к ней ходить не будет и что она может приходить к хозяйке и к нам только тогда, когда сама захочет.\r\nПо прочтении обоих писем несколько времени все молчали и, казалось, все были недовольны.\r\nНаконец отец мой прервал молчание и первый заговорил: \"Как же тут быть, Софья Николавна? Как же нам не исполнить желания тетушки? Ведь настоящих причин к отказу нет.\r\nВедь тетушка прогневается\". Мать отвечала, что она сама не знает, как тут быть, и что ее затрудняет только перевозка детей в зимнюю пору.\r\n\"А что ты скажешь, Танюша?\" -- спросил мой отец.\r\nТатьяна Степановна, не задумавшись, отвечала, что ни за что не поедет, что она в Чурасове с тоски умрет и что \"не хочет удалиться так скоро и так далеко от могилы своей матушки\".\r\n-- \"Где же ты будешь жить? -- продолжал мой отец.\r\n-- Неужели останешься одна в Багрове?\r\n\" Тетушка задумалась и потом отвечала, что она переедет к сестрице Александре Степановне и что каждый месяц вместе с ней будет приезжать молиться и служить панихиды на могиле матери.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "наша молодежь, вступающая в университет, совершенно лишена философского (10) приготовления, одни семинаристы имеют понятие об философии, зато совершенно превратное.\r\nОтветом на эти вопросы Павлов излагал учение Шеллинга и Окена с такой пластической ясностью, которую никогда не имел ни один натурфилософ.\r\nЕсли он не во всем достигнул прозрачности, то это не его вина, а вина мутности Шеллингова учения.\r\nСкорее Павлова можно обвинить за то, что он остановился на этой Магабарате философии и не прошел суровым искусом Гегелевой логики.\r\nНо он даже и в своей науке дальше введения и общего понятия не шел или, по крайней мере, не вел других.\r\nЭта остановка при начале, это незавершение своего дела, эти дома без крыши, фундаменты без домов и пышные сени, ведущие в скромное жилье, - совершенно в русском народном духе.\r\nНе оттого ли мы довольствуемся сенями, что история наша еще стучится в ворота?\r\nЧего не сделал Павлов, сделал один из его учеников - Станкевич.\r\nСтанкевич, тоже один из праздных людей, ничего не совершивших, был первый последователь Гегеля в кругу московской молодежи.\r\nОн изучил немецкую философию глубоко и эстетически; одаренный необыкновенными способностями, он увлек большой круг друзей в свое любимое занятие.\r\nКруг этот чрезвычайно замечателен, из него вышла целая фаланга ученых, литераторов и профессоров, в числе которых были Белинский, Бакунин, Грановский.\r\nДо ссылки между нашим кругом и кругом Станкевича не было большой симпатии Им не нравилось наше почти исключительно политическое направление,\r\nнам не нравилось их почти исключительно умозрительное.\r\nОни нас считали фрондерами и французами, мы их - сентименталистами и немцами.\r\nПервый человек, признанный нами и ими, который дружески подал обоим руки и снял свей теплой любовью к обоим,\r\nсвоей примиряющей натурой последние следы взаимного непониманья, был Грановский;\r\nно когда я приехал в Москву, он еще был в Берлине, а бедный Станкевич потухал на берегах Lago di Como лет двадцати семи.\r\nБолезненный, тихий по характеру, поэт и мечтатель, Станкевич, естественно, должен был больше любить созерцание и отвлеченное мышление, чем вопросы жизнен(11)ные и чисто практические;\r\nего артистический идеализм ему шел, это был «победный венок», выступавший на его бледном, предсмертном челе юноши.\r\nДругие были слишком здоровы и слишком мало поэты, чтобы надолго остаться в спекулативном мышлении без перехода в жизнь.\r\nИсключительно умозрительное направление совершенно противуположно русскому характеру, и мы скоро увидим,\r\nкак русский дух переработал Гегелево учение и как наша живая натура, несмотря на все пострижения в философские монахи, берет свое.\r\nНо в начале 1840 года не было еще и мысли у молодежи, окружавшей Огарева, бунтовать против текста за дух, против отвлечений - за жизнь.\r\nНовые знакомые приняли меня так, как принимают эмигрантов и старых бойцов, людей, выходящих из тюрем,\r\nвозвращающихся из плена или ссылки, с почетным снисхождением, с готовностью принять в свой союз,\r\nно с тем вместе не уступая ничего, а намекая на то, что они - сегодня, а мы - уже вчера, и требуя безусловного принятия «Феноменологии» и «Логики» Гегеля, и притом по их толкованию.\r\nТолковали же они об них беспрестанно, нет параграфа во всех трех частях «Лопики», в двух «Эстетики», «Энциклопедии» и пр., который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей.\r\nЛюди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении «перехватывающего духа», принимали за обиды мнения об «абсолютной личности и о ее по себе бытии».\r\nВсе ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии,\r\nгде только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней.\r\nТак, как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав,\r\nчто в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он;\r\nтак заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Вадке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге,\r\nкоторого Гейне так удивительно хорошо назвал «привратником Гегелевой философии» - если б они знали,\r\nкакие побоища и рато-вания возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.\r\n(12) ные и чисто практические; его артистический идеализм-ему шел, это был «победный венок», выступавший на его бледном, предсмертном челе юноши.\r\nДругие были слишком здоровы и слишком мало поэты, чтобы надолго остаться в спвкулативном мышлении без перехода в жизнь.\r\nИсключительно умозрительное направление совершенно противуположно русскому характеру, и мы скоро увидим,\r\nкак русский дух переработал Гегелево учение и как наша живая натура, несмотря на все пострижения в философские монахи, берет свое.\r\nНо в начале 1840 года не было еще и мысли у молодежи, окружавшей Огарева, бунтовать против текста за дух, против отвлечений - за жизнь.\r\nНовые знакомые приняли меня так, как принимают эмигрантов и старых бойцов, людей, выходящих из тюрем,\r\nвозвращающихся из плена или ссылки, с почетным снисхождением, с готовностью принять в свой союз,\r\nно с тем вместе не уступая ничего, а намекая на то, что они - сегодня, а мы - уже вчера, и требуя безусловного принятия «Феноменологии» и «Логики» Гегеля, и притом по их толкованию.\r\nТолковали же оии об них беспрестанно, нет параграфа во всех трех частях «Логики», в двух «Эстетики», «Энциклопедии» и пр., который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей.\r\nЛюди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении «перехватывающего духа», принимали за обиды мнения об «абсолютной личности и о ее по себе бытии».\r\nВсе ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии,\r\nгде только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней.\r\nТак, как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав,\r\nчто в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он;\r\nтак заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Вадке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге,\r\nкоторого Гейне так удивительно хорошо назвал «привратником Гегелевой философии» - если б они знали,\r\nкакие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.\r\n12\r\nГлавное достоинство Павлова состояло в необычайной ясности изложения, - ясности,\r\nнисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления, молодые философы приняли, напротив, какой-то условный язык,\r\nони не переводили на русское, а перекладывали целиком да еще, для большей легости, оставляя все латинские слова in crudo 7, давая им православные окончания и семь русских падежей.\r\nЯ имею право это сказать, потому что, увлеченный тогдашним потоком, я сам писал точно так же да еще удивлялся, что известный астроном Перевощиков называл это «птичьим языком».\r\nНикто в те времена не отрекся бы от подобной фразы:\r\n«Конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он,\r\nопределяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу образного сознания в красоте».\r\nЗамечательно, что тут русские слова, как на известном обеде генералов, о котором говорил Ермолов, звучат иностраннее латинских.\r\nНемецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому,\r\nсхоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма.\r\nЭто язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам.\r\nКлюч этот теперь не тайна, понявши его, люди были удивлены,\r\nчто наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии, Фейербах стал первый говорить человечественнее.\r\nМеханическая слепка немецкого церковно-ученого диалекта была тем непростительнее, что главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легости,\r\nс которой все выражается на нем - отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть.\r\nРядом с испорченным языком шла другая ошибка, более глубокая.\r\nМолодые философы наши испортили себе не одни фразы, но и пониманье;\r\nотношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное, это (13) было то ученое пониманье простых вещей,\r\nнад которым так гениально смеялся Гете в своем разговоре Мефистофеля с студентом.\r\nВсе в самом деле непосредственное, всякое простое чувство было возводимо в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной алгебраической тенью.\r\nВо всем этом была своего рода наивность, потому что все это было совершенно искренно.\r\nЧеловек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом;\r\nи если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор,\r\nфилософ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении.\r\nСамая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку: к «гемюту» 8 или к «трагическому в сердце»…\r\nТо же в искусстве. Знание Гете, особенно второй части «Фауста» (оттого ли, что она хуже первой, или оттого, что труднее ее), было столько же обязательно, как иметь платье.\r\nФилософия музыки была на первом плане.\r\nРазумеется, об Россини и не говорили, к Моцарту были снисходительны, хотя и находили его детским и бедным,\r\nзато производили философские следствия над каждым аккордом Бетховена и очень уважали Шуберта,\r\nне столько, думаю, за его превосходные напевы, сколько за то, что он брал философские темы для них, как «Всемогущество божие» - «Атлас».\r\nНаравне с итальянской музыкой делила опалу французская литература и вообще все французское, а по дороге и все политическое.\r\nОтсюда легко понять поле, на котором мы должны были непременно встретиться и сразиться.\r\nПока прения шли о том, что Гете объективен, но что его объективность субъективна, тогда как Шиллер - поэт субъективный, но его субъективность объективна, и vice versa 9 все шло мирно.\r\nВопросы более страстные не замедлили явиться.\r\nГегель во время своего профессората в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался в среде,\r\nгде все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как (14) здания и села с воздушного шара;\r\nон не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и на которые надобно было отвечать положительно.\r\nНасколько этот насильственный и неоткровенный дуализм был вопиющ в науке, которая отправляется от снятия дуализма, легко понятно.\r\nНастоящий Гегель был тот скромный профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город;\r\nтогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству;\r\nтогда он не читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные вещи, вроде статьи «о палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.\r\nГегель держался в кругу отвлечений для того, чтоб не быть в необходимости касаться эмпирических выводов и практических приложений,\r\nдля них он избрал очень ловко тихое и безбурное море эстетики;\r\nредко выходил он на воздух, и то на минуту, закутавшись, как больной,\r\nно и тогда оставлял в диалектической запутанности именно те вопросы, которые всего более занимали современного человека.\r\nЧрезвычайно слабые умы (один Ганс делает исключение), окружавшие его, принимали букву за самое дело, им нравилась пустая игра диалектики.\r\nВероятно, старику иной раз бывало тяжело и совестно смотреть на недальновидность через край удовлетворенных учеников своих.\r\nДиалектическая метода, если она не есть развитие самой сущности, воспитание ее, так оказать, в мысль - становится чисто внешним средством гонять сквозь строй категорий всякую всячину,\r\nупражнением в логической гимнастике, - тем, чем она была у греческих софистов и у средневековых схоластиков после Абеларда.\r\nФилософская фраза, наделавшая всего больше вреда и на которой немецкие консерваторы стремились помирить философию с политическим бытом Германии:\r\n«Все действительное разумно», была иначе высказанное начало достаточной причины и соответственности логики и фактов.\r\nДурно понятая фраза Гегеля сделалась в философии тем, что некогда были слова христианского жирондиста Павла: «Нет власти, как от бога».\r\nНо если все власти от бога и если существующий общественный (15) порядок оправдывается разумом, то и борьба против него, если только существует, оправдана.\r\nФормально принятые эти две сентенции - чистая таутология, но, таутология или нет - она прямо вела к признанию предержащих властей,\r\nк тому, чтоб человек сложил руки, этого-то и хотели берлинские буддаисты.\r\nКак такое воззрение ни было противуположно русскому духу, его, откровенно заблуждаясь, приняли наши московские гегельянцы.\r\nБелинский - самая деятельная, порывистая, диалектически-страстная натура бойца, проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы.\r\nОн веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием,\r\nни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные, в нем не было робости, потому что он был силен и искренен;\r\nего совесть была чиста.\r\n- Знаете ли, что с вашей точки зрения, - сказал я ему, думая поразить его моим революционным ультиматумом,\r\n- вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать.\r\n- Без всякого сомнения, - отвечал Белинский и прочел мне «Бородинскую годовщину» Пушкина.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Очарованный странник автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Идет этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель широко наопашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько нет, а форсисто...\r\nГляжу на этого гостя и думаю: \"Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть\".\r\nИ решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог даст, в свое удовольствие подеремся.\r\nЭто, восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а только играть хочу.\r\n5\r\n- Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал?\r\nи взял я сел, вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер подходит и прямо к той своей барыньке.\r\nОна ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.\n А он ее по головке гладит и говорит:\r\n\"Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду.\r\nДеньги, - говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся;\r\nа если и это средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребенка\", - и с этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций, а сам говорит:\r\n\"Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей, - отдай нам дитя, а деньги бери и ступай куда хочешь\".\r\nА я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:\r\n\"Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не подействует\", - а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил, говорю:\r\n\"Тубо, - пиль, апорт, подними!\"\r\nОн огорчился, весь покраснел, да на меня;\r\nно мне, сами можете видеть мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго справляться:\r\nя его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на сторону отогнулася.\r\nЯ сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и говорю:\r\n\"Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю\".\r\nНо он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки ему у меня уже не отнять, так распоясал ее да с кулачонками ко мне борзо кидается...\r\nРазумеется, и эдак он от меня ничего, кроме телесного огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как он характером своим был горд и благороден:\r\nя не беру его денег, и он их тоже не стал подбирать.\r\nКак перестали мы драться, я кричу:\n \"Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!\"\r\nЧто же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается; но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и говорю:\r\n\"Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется\".\n Он кричит:\r\n\"Подлец, подлец, изверг!\r\n\" - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и,\r\nнасильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает.\r\n..\r\nи вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти...\r\nА в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:\r\n\"Держи их, Иван! Держи!\"\n \"Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать! Пускай любятся!\" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:\r\n\"Нате вам этого пострела! Только уже теперь и меня, - говорю, - увозите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по беззаконному паспорту\".\r\nОна говорит:\n \"Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить\".\r\nТак мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а тому моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.\r\nВсю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил?\r\nведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, \"вы\" говорит, а я, дурак, его так обидел!.\r\n. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит:\r\n\"Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе держать нельзя\".\n Я говорю:\n \"Почему же?\"\r\n\"А потому, - отвечает, - что я человек служащий, а у тебя никакого паспорта нет\".\n \"Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый\".\r\n\"Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом куда хочешь\".\r\nА мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти, потому что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:\r\n\"Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем награждении, но только еще вот что\".\r\n\"Что, - спрашивает, - такое?\"\n \"А то, - отвечаю, - что я перед вами виноват, что дрался с вами и грубил\".\r\nОн рассмеялся и говорит:\n \"Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик\".\r\n\"Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь \"вы\" говорил\".\r\n\"Это, - отвечает, - правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут: \"Жалуем вас и повелеваем _вас_ почитать и уважать\".\r\n\"Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше снесть не могу...\"\r\n\"А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что ты меня сильнее и поколотил меня, того назад не вынешь\".\r\n\"Вынуть, - говорю, - нельзя, а по крайности, для облегчения моей совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить\", - и взял обе щеки перед ним надул.\r\n\"Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?\"\n \"Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы я не без наказания своего государя офицера оскорбил\".\r\nОн засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.\r\nОн спрашивает:\n \"Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?\"\n А я говорю:\r\n\"Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, - говорю, - меня с обеих сторон ударить\", - и опять щеки надул;\r\nа он вдруг вместо того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:\r\n\"Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они по тебе очень плакать будут\".\r\n\"А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?\"\n И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:\r\n\"Куда я теперь пойду?\" И взаправду, сколько времени прошло с тех пор, как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не согрею...\r\n\"Шабаш, - думаю, - пойду в полицию и объявлюсь, но только, - думаю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в полиции их все отберут:\r\nдай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие\".\r\nИ вот я пошел на ярмарку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше никак невозможно продолжать, и пошел походить.\r\nВыхожу за Суру за реку на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в кибитках.\r\nВсе кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая, а вокруг нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют.\r\nРазные - и штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят, трубки курят,\r\nа посереди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке.\r\nЯ оглядаюсь и, видя одного человека, который при мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:\r\n\"Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар\".\n \"Что, мол, еще за хан Джангар?\"\n А тот и говорит:\r\n\"Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны ходят от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески, и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь\".\r\n\"Разве, - говорю, - эта степь не под нами?\"\r\n\"Нет, она, - отвечает, - под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки,\r\nлибо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине,\r\n- говорит, - хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады,\r\nи мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться\".\r\nЯ эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчонок пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и что-то залопотал;\r\nа тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против кобылицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит.\r\nНо ведь как, я вам доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на самого заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в коне все нутро соглядает.\r\nА как я по этой части сам с детства был наблюдателен, то мне видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама вся навытяжке перед ним держится:\r\nна-де, смотри на меня и любуйся!\r\nИ таким манером он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не обходил ее, как делают наши офицеры,\r\nчто по суетливости все вокруг коня мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам персты у себя на руке молча поцеловал:\r\nдескать, антик!\r\nи опять на кошме, склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас упши запряла, фыркнула и заиграла.\r\nГоспода, которые тут стояли, и пошли на нее вперебой торговаться: один дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, все большую друг против друга цену нагоняют.\r\nКобылица-была, точно, дивная, ростом не великонька, в подобье арабской, но стройненькая, головка маленькая, глазок полный, яблочком, ушки сторожкие;\r\nбочка самые звонкие, воздушные, спинка как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые.\r\nЯ как подобной красоты был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку.\r\nА хан Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют,\r\nкивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, - сидит, знаете,\r\nпо-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет,\r\nа как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.\r\n\"Ах ты, змея! - думаю себе, - ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты только могла такая зародиться?\" И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к этой лошади, родной страстию.\r\nПригонил ее татартище назад, она пыхнула сразу в обе ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и ни сапнет.\r\n\"Ах ты, - думаю, - милушка; ах ты, милушка!\r\n\" Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, - но где было о том и думать,\r\nчтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг,\r\nтут еще торг не был кончен и никому она не досталась, как видим, из-за Суры, от Селиксы, гонит на вороном коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет,\r\nи подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к белой кобылице, и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит:\r\n\"Моя кобылица\".\n А хан отвечает:\n \"Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают\".\r\nА тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда загорела и вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно щелки, и орет сразу:\r\n\"Сто монетов больше всех даю!\"\r\nГоспода взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит на гривастом коне,\r\nна игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал.\r\nЭтот съерзнул с коня, и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей, и говорит:\r\n\"Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!\"\n Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит. А он отвечает:\r\n\"Это, - говорит, - дело зависит от очень большого хана Джангарова понятия.\r\nОн, - говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут такую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих пригонит сюда,\r\nраспродаст, а потом в последний день, михорь его знает откуда, как из-за пазухи выймет такого коня или двух, что конэсеры не знать что делают;\r\nа он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги за то получает.\r\nЭту его привычку знавши, все уже так этого последыша от него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло:\r\nвсе думали, хан ноне уедет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел.\r\n..\"\r\n\"Диво, - говорю, - какая лошадь!\"\r\n\"Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было,\r\nи никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он казал, что кобылица у него не продажная, а заветная,\r\nда ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал,\r\nи ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?\r\n\"\r\n\"А что, мол, такое: из-за чего нам биться?\"\r\n\"А из-за того, - отвечает, - что тут страсть что сейчас почнется: и все господа непременно спятятся, а лошадь который-нибудь вот из этих двух азиатов возьмет\".\r\n\"Что же они, - спрашиваю, - очень, что ли, богаты?\"\r\n\"И богатые, - отвечает, - и озорные охотники: они свои большие косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не уступят.\r\nИх все знают:\r\nэтот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят,\r\nЧепкун Емгурчеев, - оба злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают\".\r\nЯ замолчал и смотрю:\r\nгоспода, которые за кобылицу торговались, уже отступилися от нее и только глядят,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Вечером в этот же день у них был Пархоменко и Райнер.\r\nПархоменко все дергал носом, колупал пальцем глаз и говорил о необходимости совершенно иных во всем порядков и разных противостояний консерваторам.\r\nРайнер много рассказывал Женни о чужих краях, а в особенности об Англии, в которой он долго жил и которую очень хорошо знал.\r\n-- Боже! я там всегда видела верх благоустройства, -- говорила ему Женни.\n -- И неправомерности, -- отвечал Райнер.\n -- Там свобода.\r\n-- Номинальная. Свобода протестовать против голода и умирать без хлеба, -- спокойно отвечал Райнер.\n -- А все же свобода.\n -- Да. Свобода голодного рабства.\r\n-- А у нас?\n -- У вас есть будущее: у вас меньше вредных преданий.\n -- У нас невежество.\r\n-- На дело готовы скорее люди односторонние, чем переворачивающие все на все стороны.\n -- Где вы учились по-русски?\n -- Я давно знаю. Мне нравился ваш народ и ваш язык.\r\n-- Вы поговорите с Вязмитиновым. Он здесь, кажется, больше всех знает.\n -- Какой странный этот Райнер! -- думала Женни, засыпая в своей постельке после этого разговора.\r\nНа другой день она кормила на дворе кур и слыхала, как Вязмитинов, взявшись с уличной стороны за кольцо их калитки, сказал:\r\n-- Ну, прощайте, -- добрый вам путь.\n -- Прощайте, -- отвечал другой голос, который на первый раз показался Женни незнакомым.\r\n-- Рассчитывайте на меня смело, -- говорил Вязмитинов: -- я готов на все за движение, конечно, за такое, -- добавил он, -- которое шло бы легальным путем.\r\n-- Я уверен, -- отвечал голос.\r\n-- Только легальным путем. Я не верю в успех иного движения.\n -- Конечно, конечно, -- отвечал снова голос.\r\n-- Кто с вами был здесь за воротами? -- спросила Вязмитинова Женни, не выпуская из рук чашки с моченым горохом.\r\n-- Райнер, -- мы с ним прощались, -- отвечал Вязмитинов. -- Очень хороший человек.\n -- Кто? Райнер?\r\n-- Да.\n -- Кажется. Что ему здесь нужно? Какие у него занятия?\n -- Он путешествует.\r\n-- А! Это у нас новость? Куда же он едет?\n -- Так едет, с своим приятелем и с Помадой. А что?\r\n-- Ничего. Он в самом деле очень образованный и очень милый человек.\n -- И милый? -- с полушутливой, полуедкой улыбкой спросил Вязмитинов.\r\n-- И милый, -- еще раз подтвердила Женни, закрасневшись и несколько поспешно сложив свои губки.\n\n Глава девятнадцатая. КРЕЩЕНСКИЙ ВЕЧЕР\r\nНа дворе рано осмерк самый сердитый зимний день и немилосердно била сухая пурга. В двух шагах человека уже не было видно.\r\nДаже красный свет лучин, запылавших в крестьянских хатах, можно было заметить,\r\nкогда совсем уж ткнешься носом в занесенную снегом суволоку, из которой бельмисто смотрит обледенелое оконце.\r\nНа господском дворе камергерши Меревой с самого начала сумерек люди сбивались с дороги: вместо парадного крыльца дома попадали в садовую калитку;\r\nидучи в мастерскую, заходили в конюшню; отправляясь к управительнице, попадали в избу скотницы.\r\nТакая пурга была, что свету Божьего не видно. А между тем не держала эта пурга по своим углам меревскую дворню.\r\nЛюди, вырядившись шутами, ходили толпою из флигеля во флигель, пили водочку, где таковая обреталась, плясали, шумели, веселились.\r\nОсобенно потешал всех поваренок Ефимка, привязавший себе льняную бороду и устроивший из подушек аршинный горб, по которому во всю мочь принимались колотить горничные девушки,\r\nкак только он, по праву святочных обычаев, запускал свои руки за пазуху то турчанке, то цыганке, то богине в венце, вырезанном из старого штофного кокошника барышниной кормилицы.\r\nСловом, на меревском дворе были настоящие святки.\r\nДаже бахаревский садовник и птичница пришли сюда, несмотря на пургу, и тоже переходили за ряжеными из кухни в людскую, из людской в контору и так далее.\r\n-- А у нас-то теперь, -- говорила бахаревская птичница, -- у нас скука престрашенная... прямо сказать, настоящая Сибирь, как есть Сибирь. Мы словно как в гробу живем.\r\nОкна в доме заперты, сугробов нанесло, что и не вылезешь: живем старые да кволые.\r\nВсе-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко станет.\r\nМежду тем как переряженные дворовые слонялись по меревскому двору, а серые облачные столбы сухого снега, вздымаясь,\r\nгуляли по полям и дорогам, сквозь промерзлое окно в комнате Юстина Помады постоянно мелькала взад и вперед одна и та же темная фигура.\r\nЭта фигура был сам Помада.\r\nОн ходил из угла в угол по своему чулану и то ворошил свою шевелюру, то нюхал зеленую веточку ели или мотал ею у себя под носом.\r\nНа столе у него горела сальная свечка, распространяя вокруг себя не столько света, сколько зловония;\r\nна лежанке чуть-чуть пищал угасавший самовар, и тут же стоял графин с водкой и большая деревянная чашка соленых и несколько промерзлых огурцов.\r\n-- Во-первых, истинная любовь скромна и стыдлива, а во-вторых, любовь не может быть без уважения, -- произнес Помада, не прекращая своей прогулки.\r\n-- Рассказывай, -- возразил голос с кровати.\r\nТеперь только, когда этот голос изобличил присутствие в комнате Помады еще одного существа, можно было рассмотреть, что на постели Помады,\r\nпреспокойно растянувшись, лежал человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.\r\nВсматриваясь в эту фигуру, вы узнавали в нем доктора Розанова. Он сегодня ехал со следствия, завернул к Помаде, а тут поднялась кура, и он остался у него до утра.\r\n-- Это верно, -- говорил Помада, как бы еще раз обдумав высказанное положение и убедившись в его совершенной непогрешимости.\n -- Как не верно! -- иронически заметил доктор.\r\n-- Белинский пишет, что любовь тогда чувство почтенное, когда предмет этой любви достоин уважения.\n -- Из чего и следует, что и Белинский мог провираться.\r\n-- Ну, у тебя все провираются.\n -- А все!\n -- Ну, можно ли любить женщину, которую ты не уважаешь, которой не веришь?\r\n-- Не о чем и спрашивать, Стало быть можно, когда люди любят.\r\n-- Люди черти, люди и водку любят.\n -- Дура ты, Помада, право, дура, и дураком-то тебя назвать грех.\n Доктор замолк.\r\n-- Терпеть я тебя не могу за эту дрянную манеру.\n Какого ты черта все идеальничаешь?\n -- Оставь уж лучше, чем ругаться, -- заметил, обидясь, Помада.\r\n-- Нет, в самом деле?\n -- А в самом деле, оставим этот разговор, да и только.\n -- И это можно, но ты мне только скажи вот: ты с уважением любишь или нет?\r\n-- Я никого не люблю исключительной любовью.\r\n-- Что врать! Сам сто раз сознавался, то в Катеньку, то в Машеньку, то в Сашеньку, а уж вечно врезавшись... То есть ведь такой козел сладострастный, что и вообразить невозможно.\r\nВспыхнет как порох от каждого женского платья, и пошел идеализировать. А корень всех этих привязанностей совсем сидит не в уважении.\r\n-- А в чем же, по-твоему?\n -- Ну уж, брат, не в уважении.\n -- По-твоему, небось, черт знает в чем... в твоих грязных наклонностях.\r\n-- Те-те-те! ты, брат, о грязных-то наклонностях не фордыбачь. Против природы не пойдешь, а пойдешь, так дураком и выйдешь.\r\nДа твое-то дело для меня объясняется вовсе не одними этими, как ты говоришь, грязными побуждениями.\r\nЯ даже думаю, что ты, пожалуй, -- черт тебя знает, -- ты, может быть, и действительно способен любить так, как люди не любят. Но все ты любишь-то не за то, что уважаешь.\r\nТы прежде вот, я говорю, врежешься, а потом и пошел додумывать своей богине всякие неземные и земные добродетели. Ну, не так что ли?\r\n-- Конечно, не так.\n -- Как же это ты и Зину Бахареву уважаешь, и Соньку, и Лизу, и поповну молодую, и Гловацкую?\n -- Эко напутал!\r\n-- Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех. Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю.\r\nТебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не выходит.\r\nНикто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение.\r\nРазве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или, уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?\r\n-- Да к чему ты их всех путаешь?\r\n-- Власть, братец мой, такую имею, и ничем ты мне этого возбранить не можешь, потому что рыльце у тебя в пуху.\r\nДоктор встал с постели, набил себе дорожную трубку, потом выпил рюмку водки и, перекусив огурец, снова повалился на постель.\r\n-- Все это, братец мой, Юстин Феликсович, я предпринимаю в видах ближайшего достижения твоего благополучия, -- произнес он, раскуривая трубку.\r\n-- Благодарю покорно, -- процедил сквозь зубы Помада, не прекращая своей бесконечной прогулки.\r\n-- И должен благодарить, потому что эта идеальность тебя до добра не доведет.\r\nТак вот и просидишь всю жизнь на меревском дворе, мечтая о любви и самоотвержении, которых на твое горе здесь принять-то некому.\r\n-- Ну и просижу, -- спокойно отвечал Помада.\n -- Просидишь? -- Ну и сиди, прей.\n Помада молчал.\r\n-- Отличная жизнь, -- продолжал иронически доктор, -- и преполезная тоже!\r\nЛетом около барышень цветочки нюхает, а зиму, в ожидании этого летнего блаженства, бегает по своему чулану, как полевой волк в клетке зверинца.\r\nТы мне верь; я тебе ведь без всяких шуток говорю, что ты дуреть стал: ты таки и одуреешь.\r\n-- Какой был, таков и есть, -- опять процедил Помада, видимо тяготясь этим разговором и всячески желая его окончить.\r\n-- Нет, не таков.\r\nТы еще осенью был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь, как Бахаревы уехали, ты совсем -- шут тебя знает, на что ты похож -- бестолков совсем, милый мой, становишься.\r\nЯ думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно, только и способен миндальничать.\r\nПомада продолжал помахивать у своего носа еловою веточкой и молчал, выдерживая свое достоинство.\r\nДоктор встал, выпил еще рюмку водки и стал раздеваться.\r\n-- У человека факты живые перед глазами, а он уж и их не видит, -- говорил Розанов, снимая с себя сапоги.\r\n-- Стану я факты отрицать, не выживши из ума! Просто одуреваешь ты, Помада, просто одуреваешь.\r\n-- Это ты отрицатель-то, а не я. Я все признаю, я многое признаю, чего ты не хочешь допустить.\r\n-- Например, любовь, происходящую из уважения? -- смеясь, спросил доктор.\n -- Да что тебе далось нынче это уважение! -- воскликнул Помада несколько горячее обыкновенного.\r\n-- Сердишься! ну, значит, ты неправ. А ты не сердись-ка, ты дай вот я с тебя показание сниму и сейчас докажу тебе, что ты неправ. Хочешь ли и можешь ли отвечать?\r\n-- Да я не знаю, о чем ты хочешь спрашивать.\r\n-- Повар Павел любит свою жену или нет?\n -- Кто же его знает?\n -- Ну, я тебе скажу, что и он ее любит и она его любит. А теперь ты мне скажи, дерутся они или нет?\r\n-- Ну, дерутся.\n -- Так и запишем. -- Теперь Васенка любит мельника Родиона или не любит?\n -- Да черт знает, о чем ты спрашиваешь! Почем я знаю, любит Васенка или не любит?\r\n-- Почем!\r\nА вот почем, друг любезный, потом, что она при тебе сапоги мои целовала, чтобы я забраковал этого Родиона в рекрутском присутствии,\r\nкогда его привезли сдавать именно за то, что он ей совком голову проломил.\r\nИ не только тут я видел, как она любит этого разбойника, а даже видел я это в те минуты, когда она попрекала его, кляла всеми клятвами за то,\r\nчто он ее сокрушил и состарил без поры без времени, а тут же сейчас последний платок цирюльнику с шеи сбросила, чтобы тот не шельмовал ее соколу затылок.\r\nКажется, ведь любит? А только тот встал с подстриженным затылком, она ему в лицо харкнула. ``Зверь, говорит, ты, лиходей мой проклятый``. Где ж здесь твое уважение-то?\r\n-- Что ж, тут вовсе не любовь, а сожаление.\n -- Сожаление! А зачем же она сбежала-то с ним вместе?\n -- Воли захотелось.\r\n-- Под его кулачьями-то! Ну нет, брат, -- не воли ей захотелось, а любва, любва эти штуки-то отливает. Воли бы ей хотелось, давно бы ее эскадронный пять раз откупил.\r\nЭто ты ведь тоже, чай, знаешь не меньше моего. Васенка-то, брат... знаешь, чего стоит! Глазом поведет -- рублем одарит. Это ведь хрящик белый, а не косточка.\r\nА я тебе повторяю, что все это орудует любовь, да не та любовь, что вы там сочиняете, да основываете на высоких-то нравственных качествах любимого предмета, а это наша,\r\nрусская, каторжная, зазнобистая любва, та любва, про которую эти адски-мучительные песни поются, за которую и душатся, и режутся, и не рассуждают по-вашему.\r\nБелинский-то -- хоть я и позабывал у него многое -- рассуждает ведь тут о человеке нравственно развитом, а вы,\r\nшуты, сейчас при своем развитии на человечество тот мундир и хотите напялить, в котором оно ходить не умеет.\r\nЯ тебе не два, а двести два примера покажу, где нет никакого уважения, а любовь-то живет, да любовь не вашинская, не мозглявая.\r\n-- Да ты все из какого класса примеры-то берешь?\n -- А тебе из какого? Из самого высокого?\r\n-- Что высокий! Об нем никто не говорит, о высоком-то.\r\nА ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества.\r\nПокажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.\r\n-- Ну, брат, если одного только требуешь, так уж по этому холоду далеко не пойду отыскивать.\r\nДоктор снова встал в одном белье в постели, остановил Помаду в его стремительном бегстве по чулану и спросил:\r\n-- Ты Ольгу Александровну знаешь?\n -- Твою жену?\n -- Да, мою жену.\n -- Знаю.\n -- И хорошо знаешь?\n -- Да как же не знать!\r\n-- Уважаешь ты ее?\n -- Н.. Ну...\n -- Нет, -- хорошо. За что ты ее не уважаешь?\n -- Да как это сказать...\n -- Говори!\r\n-- Да за все.\n -- Она разбила во мне все, все.\n -- Верю, верю, брат, -- отвечал расстроенный этим рассказом Помада.\r\n-- А я ее люблю, -- пожав плечами, произнес доктор и проглотил еще раз рюмку водки.\r\nИ с этим лег в постель, укрылся своим дубленым тулупом и молча повернулся к стене, а Юстин Помада, постояв молча над его кроватью, снова зашагал взад и вперед.\r\nЗа стеною, в столярной, давно прекратились звуки гармонии и топот пляшущих святочников, и на меревском дворе все уснуло.\r\nДаже уснула носившаяся серыми облачными столбами воющая русская кура, даже уснул и погас огонек, доев сальный огарок, в комнате Помады.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Короленко В",
"role": "user"
},
{
"content": "И ветер бушевал среди ненастья, качая верхушки деревьев, стуча ставнями и напевая мне в моей постели о десятках людей, лишенных тепла и приюта.\r\nНо вот весна окончательно восторжествовала над последними порывами зимы, солнце высушило землю, и вместе с тем бездомные скитальцы куда-то схлынули.\r\nСобачий лай по ночам угомонился, обыватели перестали стучать по заборам, и жизнь города, сонная и однообразная, пошла своею колеей.\r\nГорячее солнце, выкатываясь на небо, жгло пыльные улицы, загоняя под навесы юрких детей Израиля, торговавших в городских лавках;\r\n\"факторы\" лениво валялись на солнцепеке, зорко выглядывая проезжающих;\r\nскрип чиновничьих перьев слышался в открытые окна присутственных мест;\r\nпо утрам городские дамы сновали с корзинами по базару, а под вечер важно выступали под руку со своими благоверными, подымая уличную пыль пышными шлейфами.\r\nСтарики и старухи из замка чинно ходили по домам своих покровителей, не нарушая общей гармонии.\r\nОбыватель охотно признавал их право на существование, находя совершенно основательным,\r\nчтобы кто-нибудь получал милостыню по субботам, а обитатели старого замка получали ее вполне респектабельно.\r\nТолько несчастные изгнанники не нашли и теперь в городе своей колеи.\r\nПравда, они не слонялись по улицам ночью;\r\nговорили, что они нашли приют где-то на горе, около униатской часовни, но как они ухитрились пристроиться там, никто не мог сказать в точности.\r\nВсе видели только, что с той стороны, с гор и оврагов, окружавших часовню,\r\nспускались в город по утрам самые невероятные и подозрительные фигуры, которые в сумерки исчезали в том же направлении.\r\nСвоим появлением они возмущали тихое и дремливое течение городской жизни, выделяясь на сереньком фоне мрачными пятнами.\r\nОбыватели косились на них с враждебною тревогой, они, в свою очередь, окидывали обывательское существование беспокойно-внимательными взглядами, от которых многим становилось жутко.\r\nЭти фигуры нисколько не походили на аристократических нищих из замка,-город их не признавал, да они и не просили признания;\r\nих отношения к городу имели чисто боевой характер: они предпочитали ругать обывателя, чем льстить ему, брать самим, чем выпрашивать.\r\nОни или жестоко страдали от преследований, если были слабы, или заставляли страдать обывателей, если обладали нужною для этого силой.\r\nПритом, как это встречается нередко, среди этой оборванной и темной толпы несчастливцев встречались лица,\r\nкоторые по уму и талантам могли бы сделать честь избраннейшему обществу замка, но не ужились в нем и предпочли демократическое общество униатской часовни.\r\nНекоторые из этих фигур были отмечены чертами глубокого трагизма.\r\nДо сих пор я помню, как весело грохотала улица, когда по ней проходила согнутая, унылая фигура старого \"профессора\".\r\nЭто было тихое, угнетенное идиотизмом существо, в старой фризовой шинели, в шапке с огромным козырьком и почерневшею кокардой.\r\nУченое звание, как кажется, было присвоено ему вследствие смутного предания, будто где-то и когда-то он был гувернером. Трудно себе представить создание более безобидное и смирное.\r\nОбыкновенно он тихо бродил по улицам, невидимому без всякой определенной цели, с тусклым взглядом и понуренною головой.\r\nДосужие обыватели знали за ним два качества, которыми пользовались в видах жестокого развлечения.\r\n\"Профессор\" вечно бормотал что-то про себя, но ни один человек не мог разобрать в этих речах ни слова.\r\nОни лились, точно журчание мутного ручейка, и при этом тусклые глаза глядели на слушателя, как бы стараясь вложить в его душу неуловимый смысл длинной речи.\r\nЕго можно было завести, как машину; для этого любому из факторов, которому надоело дремать на улицах, стоило подозвать к себе старика и предложить какой-либо вопрос.\r\n\"Профессор\" покачивал головой, вдумчиво вперив в слушателя свои выцветшие глаза, и начинал бормотать что-то до бесконечности грустное.\r\nПри этом слушатель мог спокойно уйти или хотя бы заснуть, и все же, проснувшись, он увидел бы над собой печальную темную фигуру, все так же тихо бормочущую непонятные речи.\r\nНо, само по себе, это обстоятельство не составляло еще ничего особенно интересного.\r\nГлавный эффект уличных верзил был основан на другой черте профессорского характера: несчастный не мог равнодушно слышать упоминания о режущих и колющих орудиях.\r\nПоэтому, обыкновенно в самый разгар непонятной элоквенции, слушатель, вдруг поднявшись с земли, вскрикивал резким голосом: \"Ножи, ножницы, иголки, булавки!\r\n\" Бедный старик, так внезапно пробужденный от своих мечтаний, взмахивал руками, точно подстреленная птица, испуганно озирался и хватался за грудь.\r\nО, сколько страданий остаются непонятными долговязым факторам лишь потому, что страдающий не может внушить представления о них посредством здорового удара кулаком!\r\nА бедняга-\"профессор\" только озирался с глубокою тоской, и невыразимая мука слышалась в его голосе,\r\nкогда, обращая к мучителю свои тусклые глаза, он говорил, судорожно царапая пальцами по груди:\r\n- За сердце... за сердце крючком!.. за самое сердце!..\r\nВероятно, он хотел сказать, что этими криками у него истерзано сердце, но, повидимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя.\r\nИ бедный \"профессор\" торопливо удалялся, еще ниже опустив голову, точно опасаясь удара;\r\nа за ним гремели раскаты довольного смеха, в воздухе, точно удары кнута, хлестали все те же крики:\r\n- Ножи, ножницы, иголки, булавки!\r\nНадо отдать справедливость изгнанникам из замка:\r\nони крепко стояли друг за друга, и если на толпу, преследовавшую \"профессора\",\r\nналетал в это время с двумя-тремя оборванцами пан Туркевич или в особенности отставной штык-юнкер Заусайлов, то многих из этой толпы постигала жестокая кара.\r\nШтык-юнкер Заусайлов, обладавший громадным ростом, сизо-багровым носом и свирепо выкаченными глазами,\r\nдавно уже объявил открытую войну всему живущему, не признавая ни перемирий, ни нейтралитетов.\r\nВсякий раз после того, как он натыкался на преследуемого \"профессора\", долго не смолкали его бранные крики;\r\nон носился тогда по улицам, подобно Тамерлану, уничтожая все, попадавшееся на пути грозного шествия;\r\nтаким образом он практиковал еврейские погромы, задолго до их возникновения, в широких размерах;\r\nпопадавшихся ему в плен евреев он всячески истязал, а над еврейскими дамами совершал гнусности, пока, наконец,\r\nэкспедиция бравого штык-юнкера не кончалась на съезжей, куда он неизменно водворялся после жестоких схваток с бутарями {Прим.\r\nстр. 16}. Обе стороны проявляли при этом немало геройства.\r\nДругую фигуру, доставлявшую обывателям развлечение зрелищем своего несчастия и падения, представлял отставной и совершенно спившийся чиновник Лавровский.\r\nОбыватели помнили еще недавнее время, когда Лавровского величали не иначе, как \"пан писарь\",\r\nкогда он ходил в вицмундире с медными пуговицами, повязывал шею восхитительными цветными платочками.\r\nЭто обстоятельство придавало еще более пикантности зрелищу его настоящего падения.\r\nПереворот в жизни пана Лавровского совершился быстро:\r\nдля этого стоило только приехать в Княжье-Вено блестящему драгунскому офицеру, который прожил в городе всего две недели,\r\nно в это время успел победить и увезти с собою белокурую дочь богатого трактирщика.\r\nС тех пор обыватели ничего не слыхали о красавице Анне, так как она навсегда исчезла с их горизонта.\r\nА Лавровский остался со всеми своими цветными платочками, но без надежды, которая скрашивала раньше жизнь мелкого чиновника. Теперь он уже давно не служит.\r\nГде-то в маленьком местечке осталась его семья, для которой он был некогда надеждой и опорой; но теперь он ни о чем не заботился.\r\nВ редкие трезвые минуты жизни он быстро проходил по улицам, потупясь и ни на кого не глядя, как бы подавленный стыдом собственного существования;\r\nходил он оборванный, грязный, обросший длинными, нечесаными волосами, выделяясь сразу из толпы и привлекая всеобщее внимание; но сам он как будто не замечал никого и ничего не слышал.\r\nИзредка только он кидал вокруг мутные взгляды, в которых отражалось недоумение: чего хотят от него эти чужие и незнакомые люди? Что он им сделал, зачем они так упорно преследуют его?\r\nПорой, в минуты этих проблесков сознания, когда до слуха его долетало имя панны с белокурою косой, в сердце его поднималось бурное бешенство;\r\nглаза Лавровского загорались темным огнем на бледном лице, и он со всех ног кидался на толпу, которая быстро разбегалась.\r\nПодобные вспышки, хотя и очень редкие, странно подзадоривали любопытство скучающего безделья;\r\nнемудрено поэтому, что, когда Лавровский, потупясь, проходил по улицам, следовавшая за ним кучка бездельников,\r\nнапрасно старавшихся вывести его из апатии, начинала с досады швырять в него грязью и каменьями.\r\nКогда же Лавровский бывал пьян, то как-то упорно выбирал темные углы под заборами,\r\nникогда не просыхавшие лужи и тому подобные экстраординарные места, где он мог рассчитывать, что его не заметят.\r\nТам он садился, вытянув длинные ноги и свесив на грудь свою победную головушку.\r\nУединение и водка вызывали в нем прилив откровенности, желание излить тяжелое горе, угнетающее душу, и он начинал бесконечный рассказ о своей молодой загубленной жизни.\r\nПри этом он обращался к серым столбам старого забора, к березке, снисходительно шептавшей что-то над его головой,\r\nк сорокам, которые с бабьим любопытством подскакивали к этой темной, слегка только копошившейся фигуре.\r\nЕсли кому-либо из нас, малых ребят, удавалось выследить его в этом положении, мы тихо окружали его и слушали с замиранием сердечным длинные и ужасающие рассказы.\r\nВолосы становились у нас дыбом, и мы со страхом смотрели на бледного человека, обвинявшего себя во всевозможных преступлениях.\r\nЕсли верить собственным словам Лавровского, он убил родного отца, вогнал в могилу мать, заморил сестер и братьев.\r\nМы не имели причин не верить этим ужасным признаниям;\r\nнас только удивляло то обстоятельство, что у Лавровского было, повидимому, несколько отцов,\r\nтак как одному он пронзал мечом сердце, другого изводил медленным ядом, третьего топил в какой-то пучине.\r\nМы слушали с ужасом и участием, пока язык Лавровского, все более заплетаясь, не отказывался,\r\nнаконец, произносить членораздельные звуки и благодетельный сон не прекращал покаянные излияния.\r\nВзрослые смеялись над нами, говоря, что все это враки, что родители Лавровского умерли своею смертью, от голода и болезней.\r\nНо мы, чуткими ребячьими сердцами, слышали в его стонах искреннюю душевную боль и,\r\nпринимая аллегории буквально, были все-таки ближе к истинному пониманию трагически свихнувшейся жизни.\r\nКогда голова Лавровского опускалась еще ниже и из горла слышался храп, прерываемый нервными всхлипываниями,- маленькие детские головки наклонялись тогда над несчастным.\r\nМы внимательно вглядывались в его лицо, следили за тем, как тени преступных деяний пробегали по нем и во сне,\r\nкак нервно сдвигались брови и губы сжимались в жалостную, почти по-детски плачущую гримасу.\r\n- Уббью! - вскрикивал он вдруг, чувствуя во сне беспредметное беспокойство от нашего присутствия, и тогда мы испуганною стаей кидались врозь.\r\nСлучалось, что в таком положении сонного его заливало дождем, засыпало пылью, а несколько раз, осенью, даже буквально заносило снегом;\r\nи если он не погиб преждевременною смертью, то этим, без сомненья, был обязан заботам о своей грустной особе других, подобных ему, несчастливцев и,\r\nглавным образом, заботам веселого пана Туркевича, который, сильно пошатываясь, сам разыскивал его, тормошил, ставил на ноги и уводил с собою.\r\nПан Туркевич принадлежал к числу людей, которые, как сам он выражался, не дают себе плевать в кашу, и в то время,\r\nкак \"профессор\" и Лавровский пассивно страдали, Туркевич являл из себя особу веселую и благополучную во многих отношениях.\r\nНачать с того, что, не справляясь ни у кого об утверждении, он сразу произвел себя в генералы и требовал от обывателей соответствующих этому званию почестей.\r\nТак как никто не смел оспаривать его права на этот титул, то вскоре пан Туркевич совершенно проникся и сам верой в свое величие.\r\nВыступал он всегда очень важно, грозно насупив брови и обнаруживая во всякое время полную готовность сокрушить кому-нибудь скулы,\r\nчто, повидимому, считал необходимейшею прерогативой генеральского звания.\r\nЕсли же по временам его беззаботную голову посещали на этот счет какие-либо сомненья, то, изловив на улице первого встречного обывателя, он грозно спрашивал:\r\n- Кто я по здешнему месту? а?\r\n- Генерал Туркевич! - смиренно отвечал обыватель, чувствовавший себя в затруднительном положении. Туркевич немедленно отпускал его, величественно покручивая усы.\n - То-то же!\r\nА так как при этом он умел еще совершенно особенным образом шевелить своими тараканьими усами и был неистощим в прибаутках и остротах, то не удивительно,\r\nчто его постоянно окружала толпа досужих слушателей и ему были даже открыты двери лучшей \"ресторации\", в которой собирались за бильярдом приезжие помещики.\r\nЕсли сказать правду, бывали нередко случаи, когда пан Туркевич вылетал оттуда с быстротой человека, которого подталкивают сзади не особенно церемонно;\r\nно случаи эти, объяснявшиеся недостаточным уважением помещиков к остроумию, не оказывали влияния на общее настроение Туркевича:\r\nвеселая самоуверенность составляла нормальное его состояние, так же как и постоянное опьянение.\r\nПоследнее обстоятельство составляло второй источник его благополучия,- ему достаточно было одной рюмки, чтобы зарядиться на весь день.\r\nОбъяснялось это огромным количеством выпитой уже Туркевичем водки, которая превратила его кровь в какое-то водочное сусло;\r\nгенералу теперь достаточно было поддерживать это сусло на известной степени концентрации, чтоб оно играло и бурлило в нем, окрашивая для него мир в радужные краски.\r\nЗато, если, по какой-либо причине, дня три генералу не перепадало ни одной рюмки, он испытывал невыносимые муки.\r\nСначала он впадал в меланхолию и малодушие; всем было известно, что в такие минуты грозный генерал становился беспомощнее ребенка, и многие спешили выместить на нем свои обиды.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "Иван Сергеевич Тургенев\n\n АСЯ\n\n I\r\nМне было тогда лет двадцать пять, - начал Н.Н., дела давно минувших дней, как видите.\r\nЯ только что вырвался на волю и уехал за границу, не для того, чтобы \"окончить мое воспитание\", как говаривалось тогда, а просто мне захотелось посмотреть на мир божий.\r\nЯ был здоров, молод, весел, деньги у меня не переводились, заботы еще не успели завестись - я жил без оглядки, делал, что хотел, процветал, одним словом.\r\nМне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя.\r\nМолодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время - и хлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего.\r\nЯ путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчас далее, как только чувствовал желание видеть новые лица - именно лица.\r\nМеня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея возбуждал во мне ощущение тоски и злобы;\r\nя чуть с ума не сошел в дрезденском \"Грюне Гевелбе\".\r\nПрирода действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала.\r\nЗато лица, живые человеческие лица - речи людей, их движения, смех - вот без чего я обойтись не мог.\r\nВ толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти туда, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат.\r\nМеня забавляло наблюдать людей... да я даже не наблюдал их - я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Но я опять сбиваюсь в сторону.\r\nИтак, лет двадцать тому назад я жил в немецком небольшом городке З., на левом берегу Рейна.\r\nЯ искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах.\r\nОна была очень хороша собой и умна, кокетничала со всеми - и со мною, грешным, - сперва даже поощряла меня,\r\nа потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту.\r\nПризнаться сказать, рана моего сердца не очень была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству - чем молодость не тешится! - и поселился в З.\r\nГородок этот мне понравился своим местоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями,\r\nвековыми липами, крутым мостом над светлой речкой, впадавшей в Рейн, - а главное, своим хорошим вином.\r\nПо его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском:\r\n\"Guten Abend!\r\n\" - а некоторые из них не уходили даже и тогда,\r\nкогда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах Я любил бродить тогда по городу;\r\nлуна казалось, пристально глядела на него с чистого неба;\r\nи город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом.\r\nПетух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!\r\n) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград;\r\nчто-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса,\r\nа воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово \"Гретхен\" - не то восклицание, не то вопрос - так и просилось на уста.\r\nГородок З. лежит в двух верстах от Рейна.\r\nЯ часто ходил смотреть на величавую реку и, не без некоторого напряжения мечтая о коварной вдове, просиживал долгие часы на каменной скамье под одиноким огромным ясенем.\r\nМаленькая статуя мадонны с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами, печально выглядывала из его ветвей.\r\nНа противоположном берегу находился городок Л., немного побольше того, в котором я поселился.\r\nОднажды вечером я сидел на своей любимой скамье и глядел то на реку, то на небо, то на виноградники.\r\nПередо мной белоголовые мальчишки карабкались по бокам лодки, вытащенной на берег и опрокинутой насмоленным брюхом кверху.\r\nКораблики тихо бежали на слабо надувшихся парусах; зеленоватые волны скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча.\r\nВдруг донеслись до меня звуки музыки; я прислушался. В городе Л. играли вальс; контрабас гудел отрывисто, скрипка неясно заливалась, флейта свистала бойко.\r\n- Что это? - спросил я у подошедшего ко мне старика в плисовом жилете, синих чулках и башмаках с пряжками.\r\n- Это, - отвечал он мне, предварительно передвинув мундштук своей трубки из одного угла губ в другой, - студенты приехали из Б. на коммерш.\r\n\"А посмотрю-ка я на этот коммерш, - подумал я, - кстати же, я в Л. не бывал\". Я отыскал перевозчика и отправился на другую сторону.\n\n II\r\nМожет быть, не всякий знает, что такое коммерш. Это особенного рода торжественный пир, на который сходятся студенты одной земли или братства (Landsmannschaft).\r\nПочти все участники в коммерше носят издавна установленный костюм немецких студентов: венгерки, большие сапоги и маленькие шапочки с околышами известных цветов.\r\nСобираются студенты обыкновенно к обеду под председательством сениора, то есть старшины, - и пируют до утра, пьют, поют песни, Landesvater, Gaudeamus, курят, бранят филистеров;\r\nиногда они нанимают оркестр.\r\nТакой точно коммерш происходил в г.Л. перед небольшой гостиницей под вывескою Солнца, в саду, выходившем на улицу.\r\nНад самой гостиницей и над садом веяли флаги; студенты сидели за столами под обстриженными липками; огромный бульдог лежал под одним из столов;\r\nв стороне, в беседке из плюща, помещались музыканты и усердно играли, то и дело подкрепляя себя пивом.\r\nНа улице, перед низкой оградой сада, собралось довольно много народа: добрые граждане Л.\r\nне хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей. Я тоже вмешался в толпу зрителей.\r\nМне было весело смотреть на лица студентов;\r\nих объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости, горящие взгляды, смех без причины - лучший смех на свете - все это радостное кипение жизни юной,\r\nсвежей, этот порыв вперед - куда бы то ни было, лишь бы вперед, - это добродушное раздолье меня трогало и поджигало.\r\n\"Уж не пойти ли к ним?\" - спрашивал я себя...\r\n- Ася, довольно тебе? - вдруг произнес за мной мужской голос по-русски\n - Подождем еще, - ответил другой, женский голос на том же языке.\r\nЯ быстро обернулся...\r\nВзор мой упал на красивого молодого человека в фуражке и широкой куртке; он держал под руку девушку невысокого роста, в соломенной шляпе, закрывавшей всю верхнюю часть ее лица.\r\n- Вы русские? - сорвалось у меня невольно с языка.\n Молодой человек улыбнулся и промолвил:\r\n- Да, русские.\n - Я никак не ожидал... в таком захолустье, - начал было я.\r\n- И мы не ожидали, - перебил он меня, - что ж? тем лучше. Позвольте рекомендоваться: меня зовут Гагиным, а вот это моя.\r\n.. - он запнулся на мгновение, - моя сестра. А ваше имя позвольте узнать?\r\nЯ назвал себя, и мы разговорились. Я узнал, что Гагин, путешествуя, так же как и я, для своего удовольствия, неделю тому назад заехал в городок Л.\r\n, да и застрял в нем. Правду сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей.\r\nЯ их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выраженью их лица.\r\nСамодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности и робости... Человек внезапно настораживался весь, глаз беспокойно бегал...\r\n\"Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною\", - казалось, говорил этот уторопленный взгляд...\r\nПроходило мгновенье -- и снова восстановлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем. Да, я избегал русских, но Гагин мне понравился тотчас.\r\nЕсть на свете такие счастливые лица: глядеть на них всякому любо, точно они греют вас или гладят.\r\nУ Гагина было именно такое лицо, милое, ласковое, с большими мягкими глазами и мягкими курчавыми волосами.\r\nГоворил он так, что даже не видя его лица, вы по одному звуку его голоса чувствовали, что он улыбается.\r\nДевушка, которую он назвал своей сестрой, с первого взгляда показалась мне очень миловидной.\r\nБыло что-то свое, особенное, в складе ее смугловатого, круглого лица, с небольшим тонким носом, почти детскими щечками и черными, светлыми глазами.\r\nОна была грациозно сложена, но как будто не вполне еще развита. Она нисколько не походила на своего брата.\r\n- Хотите вы зайти к нам? - сказал мне Гагин, - кажется, довольно мы насмотрелись на немцев. Ася, пойдем домой?\n Девушка утвердительно кивнула головой.\r\n- Мы живем за городом, - продолжал Гагин, - в винограднике, в одиноком домишке, высоко. У нас славно, посмотрите.\r\nХозяйка обещала приготовить нам кислого молока. Теперь же скоро стемнеет, и вам лучше будет переезжать Рейн при луне.\r\nМы отправились.\r\nЧерез низкие ворота города (старинная стена из булыжника окружала его со всех сторон,\r\nдаже бойницы не все еще обрушились) мы вышли в поле и, пройдя шагов сто вдоль каменной ограды, остановились перед узенькой калиткой.\r\nГагин отворил ее и повел нас в гору по крутой тропинке.\r\nС обеих сторон, на уступах, рос виноград;\r\nсолнце только что село, и алый тонкий свет лежал на зеленых лозах, на высоких тычинках, на сухой земле, усыпанной сплошь крупным и мелким плитняком,\r\nи на белой стене небольшого домика, с косыми черными перекладинами и четырьмя светлыми окошками, стоявшего на самом верху горы, по которой мы взбирались.\r\n- Вот и наше жилище! - воскликнул Гагин, как только мы стали приближаться к домику, - а вот и хозяйка несет молоко.\r\nGuten Abend, Madame!.. Мы сейчас примемся за еду; но прежде, - прибавил он, - оглянитесь... каков вид?\r\nВид был, точно, чудесный. Рейн лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката.\r\nПриютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и поля.\r\nВнизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразил чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха.\r\nСвежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее на высоте.\r\n- Отличную вы выбрали квартиру, - промолвил я.\r\n- Это Ася ее нашла, - отвечал Гагин. - Ну-ка, Ася, - продолжал он, - распоряжайся. Вели все сюда подать. Мы станем ужинать на воздухе. Тут музыка слышнее.\r\nЗаметили ли вы, - прибавил он, обратясь ко мне, - вблизи иной вальс никуда не годится - пошлые, грубые звуки, - а в отдаленье, - чудо! так и шевелит в вас все романтические струны.\r\nАся (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) - Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой.\r\nОни вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом.\r\nМы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на шею и уши.\r\nСначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей:\r\n- Ася, полно ежиться! он не кусается.\r\nОна улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала со мной. Я не видел существа более подвижного.\r\nНи одно мгновение она не сидела смирно;\r\nвставала, убегала в дом и прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным образом:\r\nказалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову.\r\nЕе большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и нежен.\r\nМы проболтали часа два.\r\nДень давно погас, и вечер, сперва весь огнистый, потом ясный и алый, потом бледный и смутный,\r\nтихо таял и переливался в ночь, а беседа наша все продолжалась, мирная и кроткая, как воздух, окружавший нас.\r\nГагин велел принести бутылку рейнвейна; мы ее роспили не спеша. Музыка по-прежнему долетала до нас, звуки ее казались слаще и нежнее; огни зажглись в городе и над рекою.\r\nАся вдруг опустила голову, так что кудри ей на глаза упали, замолкла и вздохнула, а потом сказала нам, что хочет спать, и ушла в дом;\r\nоднако я видел, как она, не зажигая свечи, долго стояла за нераскрытым окном.\r\nНаконец, луна встала и заиграла по Рейну; все осветилось, потемнело, изменилось, даже вино в наших граненых стаканах заблестело таинственным блеском.\r\nВетер упал, точно крылья сложил, и замер; ночным, душистым теплом повеяло от земли.\r\n- Пора! - воскликнул я, - а то, пожалуй, перевозчика не сыщешь.\n - Пора, - повторил Гагин.\r\nМы пошли вниз по тропинке. Камни вдруг посыпались за нами: это Ася нас догоняла.\n - Ты разве не спишь? - спросил ее брат, но она, не ответив ему ни слова, пробежала мимо.\r\nПоследние умирающие плошки, зажженные студентами в саду гостиницы, освещали снизу листья деревьев, что придавало им праздничный и фантастический вид.\r\nМы нашли Асю у берега: она разговаривала с перевозчиком. Я прыгнул в лодку и простился с новыми моими друзьями.\r\nГагин обещал навестить меня следующий день; я пожал его руку и протянул свою Асе; но она только посмотрела на меня и покачала головой.\r\nЛодка отчалила и понеслась по быстрой реке. Перевозчик, бодрый старик, с напряжением погружал весла в темную воду.\r\n- Вы в лунный столб въехали, вы его разбили, - закричала мне Ася.\n Я опустил глаза; вокруг лодки, чернея, колыхались волны.\n - Прощайте! - раздался опять ее голос.\r\n- До завтра, - проговорил за нею Гагин.\r\nЛодка причалила. Я вышел и оглянулся. Никого уж не было видно на противоположном берегу.\r\nЛунный столб опять тянулся золотым мостом через всю реку. Словно на прощание примчались звуки старинного лансеровского вальса.\r\nГагин был прав: я почувствовал, что все струны моего сердца задрожали в ответ на те заискивающие напевы.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Розанов В",
"role": "user"
},
{
"content": "или, еще лучше, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов,\r\nв которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений.\r\nТогда-то, - это все вы говорите, ~ настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью,\r\nтак что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы.\r\nТогда выстроится хрустальный дворец. Тогда… Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган.\r\nКонечно, никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно См.\r\nниже, в этих жеприложениях, о скуке при будущем окончательном устроении людей,\r\n- и онеобходимости утолить ее, рассеять хотя бы ценою крови, временно ипреднамеренно поэтому допускаемой.\r\n(потому что что ж и делать-то, когда все будет расчислено по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно.\r\nКонечно, от скуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но это бы все ничего.\r\nСкверно то (это опять-таки я говорю), что, чего доброго, пожалуй, и золотым булавкам тогда обрадуются.\r\nВедь глуп человек, глуп феноменально. То есть он хотя и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так, что поискать другого - так не найти.\r\nВедь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен,\r\nс неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем:\r\nа что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью,\r\nчтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить В одной из своих критических статей г.\r\nН. Михайловский возражает наэто, что «подобного господина свяжут и уберут». Но это - механическийответ, не разрешающий психологическую задачу.\r\nИ Достоевский знал, что\"убрать» можно, но уже не «уберешь», когда подобных будут тысячи, когдавстанет человечество, не насыщенное «арифметикой».\r\nД - ий берет задачунасыщения, и кто хочет отвечать ему - должен отвечать именно на этотвопрос.\r\n. Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно и последователей найдет: так человек устроен.\r\nИ все это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит:\r\nименно оттого, что человек всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода;\r\nхотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея).\r\nСвое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия,\r\n- вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту.\r\nИ с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения?\r\nС чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно-выгодного хотенья? Человеку надо одного только\r\n- самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела.\r\nНу и хотенье ведь…*** - Ха-ха-ха! Да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет, - прерываете вы с хохотом.\r\nНаука даже по ею пору до того успела разанатомировать человека, что уж и теперь нам известно,\r\nчто хотенье и так называемая свободная воля - есть не что иное, как… - Постойте, господа, я и сам так начать хотел.\r\nЯ, признаюсь, даже испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье, ведь, черт знает от чего зависит и что это, пожалуй, и слава Богу, да вспомнил про науку-то и… осекся.\r\nА вы тут и заговорили.\r\nВедь в самом деле, ну, если и вправду найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего они зависят,\r\nпо каким именно законам происходят, как именно распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч.\r\n, то есть настоящую математическую формулу, - так ведь тогда человек тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверное перестанет.\r\nНу, что за охота хотеть по табличке?\r\nМало того: тотчас же обратится он из человека в органный штифтик или вроде того; потому, что же такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в органном вале?\r\nКак вы думаете? Сосчитаем вероятности, - может это случиться или нет? - Гм… - решаете вы, - наши хотенья большею частью бывают ошибочны от ошибочного взгляда на наши выгоды.\r\nМы потому и хотим иногда чистого вздору, что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению какой-нибудь заранее предположенной выгоды.\r\nНу, а когда все это будет растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому что гнусно же и бессмысленно заранее верить,\r\nчто иных законов природы человек никогда не узнает), - то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний.\r\nВедь, если хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так, ведь, уж мы будем тогда рассуждать,\r\nа не хотеть, собственно, потому, что ведь нельзя же, например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и,\r\nтаким образом, зазнамо идти против рассудка и желать себе вредного… А так как все хотенья и рассуждения могут быть действительно вычислены,\r\nпотому что когда-нибудь откроют же законы так называемой нашей свободной воли:\r\nто, стало быть, и, кроме шуток, может устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы, и действительно, хотеть будем по этой табличке.\r\nВедь если мне, например, когда-нибудь расчисляn и докажут, что если я показал такому-то кукиш, так именно потому,\r\nчто не мог не показать и что непременно таким-то пальцем должен был его показать, так что же тогда во мне свободного-то остается, особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил?\r\nВедь я тогда вперед всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; одним словом, если и устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равно надо будет понять.\r\nДа и вообще мы должны не уставая повторять себе, что непременно в такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах - природа нас не спрашивается;\r\nчто нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мы фантазируем, и если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и… хоть бы даже и к реторте Т.\r\nе.\r\nк знаменитой реторте алхимиков, где, по известному рецепту и известнымспособом, изготовлялся человек - Homunculus.\r\n, то что же делать, надо принять и реторту! Не то она сама, без нас, примется… - Да-с, но вот тут-то для меня и запятая!\r\nГоспода, вы меня извините, что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! Позвольте пофантазировать.\r\nВидите ли-с:\r\nрассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека,\r\nа хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями.\r\nИ хоть жизнь наша, в этом проявлении, выходит зачастую дрянцо, но все-таки - жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня.\r\nВедь я, например, совершенно естественно хочу жить для того, чтобы удовлетворить всей моей способности жить, а не для того,\r\nчтоб удовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей моей способности жить.\r\nЧто знает рассудок? Рассудок знает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает: это хоть и не утешение, но отчего же этого и не высказать?\r\n), а натура человеческая действует вся целиком, - всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет\r\n- да живет.\r\nЯ подозреваю, господа, что вы смотрите на меня с сожалением;\r\nвы повторяете мне, что не может просвещенный и развитой человек, одним словом, такой,\r\nкаким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя невыгодного, что это - математика.\r\nСовершенно согласен, действительно математика.\r\nНо, повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно:\r\nчтобы иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать одного только умного.\r\nВедь это глупейшее, ведь этот свой каприз и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях.\r\nА в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах,\r\n- потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность.\r\nИные вот утверждают, что это и в самом деле всего для человека дороже;\r\nхотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не злоупотреблять этим, а пользоваться умеренно; это и полезно, и даже иногда похвально.\r\nНо хотенье очень часто и даже большею частию совершенно и прямо разногласит с рассудком и… и… и знаете ли, что это и полезно, и даже иногда очень похвально?\r\nГоспода, положим, что человек не глуп.\r\n(Действительно, ведь, никак нельзя этого сказать про него, хоть бы по тому одному, что если уж он будет глуп,\r\nтак, ведь, кто же Какое сознание одиночества человека на землеи, вообще, в природе, - чувство атеизма!\r\n.\r\n. тогда будет умен?!) Но если и не глуп, то все-таки - чудовищно неблагодарен! Неблагодарен феноменально.\r\nЯ даже думаю, что самое лучшее определение человека - это: существо на двух ногах и неблагодарное.\r\nНо это еще не все; это еще не главный недостаток его;\r\nглавнейший недостаток его - это постоянное неблагонравие, постоянное, начиная со всемирного потопа до Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих.\r\nНеблагонравие, а следственно, и неблагоразумие; ибо давно известно, что неблагоразумие не иначе происходит, как от неблагонравия.\r\nПопробуйте же, бросьте взгляд на историю человечества: ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и величественно; уж один колосс Родосский, например, чего стоит! Недаром же г.\r\nАнаневский свидетельствует о нем, что одни говорят, будто он есть произведение рук человеческих; другие же утверждают, что он создан самою природою. Пестро?\r\nПожалуй, хоть и пестро;\r\nразобрать только во все века и у всех народов одни парадные мундиры на военных и статских, - уж одно это чего стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать;\r\nни один историк не устоит.\r\nОднообразно? Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да дерутся, и теперь дерутся, и прежде дрались, и после дрались, - согласитесь, что это даже уж слишком однообразно.\r\nОдним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти.\r\nОдного только нельзя сказать, что - благоразумно. На первом слове поперхнетесь.\r\nИ даже вот какая тут штука поминутно встречается:\r\nпостоянно, ведь, являются в жизни такие благонравные и благоразумные люди, такие мудрецы и любители рода человеческого,\r\nкоторые именно задают себе целью всю жизнь вести себя как можно благонравнее и благоразумнее,\r\nтак сказать, светить собою ближним, собственно для того, чтоб доказать им, что действительно можно на свете прожить и благонравно и благоразумно.\r\nИ что ж?\r\nИзвестно, что многие из этих любителей, рано ли, поздно ли, под конец жизни изменяли себе, произведя какой-нибудь анекдот, иногда даже из самых неприличнейших.\r\nТеперь вас спрошу: чего же можно ожидать от человека, как от существа, одаренного такими странными качествами?\r\nДа осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде;\r\nдайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать,\r\nкушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, - так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает.\r\nРискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы,\r\nединственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент.\r\nИменно свои фантастические мечты, свою полнейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того,\r\nчтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди,\r\nа не фортепианные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы, собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет.\r\nДа ведь мало того:\r\nдаже в том случае, если он действительно бы оказался фортепианной клавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и математически,\r\nтак и тут не образумится, а нарочно, напротив, что-нибудь сделает, единственно из одной неблагодарности, - собственно, чтоб настоять на своем.\r\nА в том случае, если средств у него не окажется, выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем!\r\nПроклятие пустит по свету, а так как проклинать может только один человек\r\n(это уж его привилегия, главнейшим образом отличающая его от других животных), так ведь он, пожалуй,\r\nодним проклятием достигнет своего, то есть действительно убедится, что он человек, а не фортепианная клавиша!\r\nЕсли вы скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и проклятие, так что уж одна возможность предварительного расчета все остановит,\r\nи рассудок возьмет свое - так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем!\r\nЯ верю в это, отвечаю за это, потому что, ведь, все дело-то человеческое, кажется,\r\nи действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик!\r\nХоть своими боками, да доказывал; хоть троглодитством, да доказывал.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "а назавтра, без масок, обе будут казаться милейшими приятельницами и удивляться одна перед другой:\r\nчто это, дескать, наши мужья находят в этих маскарадах, и уверять одна другую, что обе не имеют о запретном плоде никакого понятия.\r\nА эта престарелая матрона, считающая себе под шестьдесят лет, хотя и говорит, что ей только сорок?\r\nГлядя на нее в гостиной и слушая там ее речи, вы останетесь убеждены, что это- пирамида строгой, непоколебимой нравственности, а между тем эта пирамида,\r\nскрывши под капюшоном и маской свое разрушающееся безобразие, из темной литерной ложи высматривает себе поклонников, очень юных и вполне ей неизвестных.\r\nА этот почтенный старичок?\r\nВесь на пружинах, стан в корсете, шея на подпорках, дабы голова не качалась чересчур уже шибко, лицо и волосы раскрашены, одна нога в гробу, другая на маскарадном паркете.\r\n- Ваше превосходительство! живой покойник! вы зачем пожаловали сюда?\n\n - Отдохнуть от важных моих занятий.\r\n- Так, совершенно правильно: два часа ночи- самое удобное время для отдыха.\r\n- Я, впрочем, больше для внука,- как бы в оправдание замечает старичок.\r\nА внук, должно быть, тоже больше для дедушки, который очень усердно и внимательно лорнирует проходящих под масками внучек.\r\nИ он постоянный посетитель маскарада!\r\nМаскарад, как и все в Петербурге, имеет своих \"завсегдатаев\". Есть личности, которых вы видите везде и повсюду, а другие- которых можно встретить только в маскараде.\r\nВон- необыкновенно важной, суровой походкой шагает какой-то друз или маронит в национальном своем костюме, которого маски известного сорта называют \"туркой\".\r\nОн- первый из первых посетителей маскарада: появляется добросовестно и буквально первым, как только еще начинают зажигать лампы, и уходит последним, когда они уже потушены.\r\nИные из завсегдатаев приезжают \"для моциону\", другие- \"для возбуждения аппетита\", третьи- \"для сна\",\r\nчтобы задать где-нибудь в уголку добрую высыпку, четвертые- для искания приключений с особами вроде пирамиды;\r\nно пирамиды предпочитают больше приключения с \"восточными человеками\" из армянской породы, которые тоже расхаживают по зале,\r\nв пестрых нарядах, и всеми силами стремятся походить на \"конвойных князей\", хотя сами только живут в приказчиках по \"азиатским магазинам\".\r\nВон- слоняется из угла в угол по зале, по фойе и по всем коридорам плюгавенькая рыжая личность в очках. Это- самый усерднейший из всех усердных фланеров петербургских.\r\nЧуть происходит где-нибудь чтение, концерт, лекция, спектакль, даже гулянье- можете быть твердо уверены, что вы встретите этого господина.\r\nНадо удивляться только, как хватает времени и терпения, чтобы выработать себе такое исключительное вездесущие,\r\nтак что просто кажется, будто оно для него священнейший долг, в некотором роде- обязанность служебная.\r\nЕсли бы за ужином он как-нибудь случайно подсел к вам, изъявя желание вступить в разговор,\r\nто не вступайте и удалитесь благоразумно, потому- что за охота говорить с незнакомым человеком?\r\n- у вас в маскараде, вероятно, и без того отыщется много своих собственных, вполне вам известных знакомых.\r\nТут же, вечно окруженный масками, болтает на всевозможных языках наш \"вечный жид\", который с незапамятных времен живет в Петербурге и чуть ли не был графом Калиостро.\r\nОн не стареется и не изменяется нисколько: таким знавали его наши деды, а быть может- и внуки даже.\r\nИные- бог их прости- говорят, будто Антон Антоныч Загорецкий был с него списан Грибоедовым, другие- называют папашей покойницы Юлии Пастраны.\r\nВот, между прочим, проходят не совсем-то твердой походкой мрачные физиономии нечесаного свойства, в очках, с претензией на изображение сатирического ума в глазах и улыбке.\r\nОни, вопреки принятому обыкновению, пропагандируют сюртуки и пиджаки в маскараде, стало быть,\r\nнекоторым образом заявляют свою \"борьбу с предрассудками\" и \"приносят служение прогрессу и обществу\".\r\nУ некоторых из них, как выражение уже самой крайней борьбы с рутиной, а быть может и с коньяком, из-под неопрятного жилета виднеется полоса белой сорочки.\r\nЭто- жалкая литературная и \"обличительная\" тля, благодаря которой слово \"литератор\" сделалось в последнее время каким-то презрительно-ругательным прозвищем.\r\nВон- шныряет, словно гончая собака, достолюбезнейшая личность \"всеобщего дядички\", которого останавливают на каждом шагу тысяча знакомых и бездна масок.\r\nНекоторые из них ради нежности называют его даже \"тетичкой\".\r\nМожете быть уверены, что к концу маскарада \"всеобщий дядичка\" не успеет еще раскланяться со своими знакомыми- до того их много.\r\nНо всех завсегдатаев не перечтешь.\r\nИз женщин можно отметить один только вновь народившийся маскарадный тип,\r\nеще не существовавший в эту эпоху конца пятидесятых годов, к которой пока еще относится течение событий нашего рассказа.\r\nЭто- особого рода маски, которые называют себя, бог уж их знает, с какой стати, \"нигилистками\", хотя между заправскими нигилистками и ими такая же разница, как.\r\n.. Выбирайте сами любое сравнение из двух совершенно противоположных предметов.\r\nТе, по крайней мере, несмотря на все свои странности, думают о чем-нибудь серьезном и добросовестно режут себе лягушек,\r\nа эти- всю свою жизненную задачу полагают в шныряньи по маскарадам, ходят там с \"литераторами\",\r\nно чуть завидят какого-нибудь кавалергарда или гусара- опрометью бросаются к нему и рассказывают о том, как им надоели литераторы,\r\nа когда сами они надоедят кавалергарду, то удаляются под сень \"литераторов\" и повествуют о том, как им надоели кавалергарды.\r\nВообще эти маски чувствуют влеченье к личностям двух означенных категорий и убеждены почему-то, что это именно и есть нигилизм.\r\nХотя в нашем маскараде и тени нет того, чем являются парижские Большой оперы, но все-таки и это довольно пестрый калейдоскоп.\r\nОгни люстр, звуки музыки, бродящая толпа, пестрые наряды, впрочем, с преобладанием черного цвета, шляпы, медные каски, гусарские венгерки и белые султаны уланских шапок,\r\nфраки и эполеты, восточные человеки и комические уроды в эксцентричных костюмах, в которые наряжают театральных статистов,\r\nнаконец, отчаянный канкан, на поприще которого подвизаются личности обоего пола,\r\nсоставившие себе из этого танца житейскую специальность и получающие \"за труды\" по два рубля награждения да белые перчатки в придачу,\r\n- все это представляет довольно живую, яркую и пеструю картину.\r\n- Так ты дашь место моему мужу?- слышится в проходящей толпе.\n\n - Я уже дал тебе честное слово...\n\n - Ну, если он будет определен, в следующий маскарад- я твоя...\r\nИ пара затирается толпою.\n\n * * *\n\n - Я тебя знаю!\n\n - И я тебя знаю.\n\n - А кто я такая?\n\n - Маска, ищущая ужина.\r\nЭто один варьянт маскарадных разговоров; другой- несколько короче, зато разнообразнее:\n\n - Я тебя знаю.\n\n - Знаешь? Ну, это не делает тебе чести. Убирайся!\r\nЗасим можно самым невольным образом подслушать множество фраз, уверений и возгласов:\n\n - Душка штатский, дай рубль на память.\r\n* * *\n\n - Ты мне не верь, я подлец: право, подлец!\n\n - Верю.\n\n * * *\n\n - Знаешь, зачем у тебя усы в струнку вытянуты?\n\n - Зачем?\r\n- Ты воображаешь, что они у тебя стрелы амура; только венгерская помада ведь некрепка: кончики гнутся и не пронзят ничьего сердца.\n\n * * *\r\n- А ты читала мой \"Переулок\"?\n\n - Нет, не читала.\n\n - Ну, стало быть- дура... А ты прочти: это диккенсовская вещь, право. Все в восторг приходят, одобряют.\r\n* * *\n\n - А ты угостишь меня ужином?\n\n - Гм... Коньяку бы выпить...\n\n - А у меня Пунков сегодня был.\r\n- С чем тебя и поздравляю.\n\n * * *\n\n - Так ты меня любишь?\n\n - Люблю... только ты привезешь мне завтра браслетку?\r\n* * *\n\n - А я его обличу!\n\n - Обличи, обличи, каналью! распечатай его на все четыре корки... Коньячку не хочешь ли?\r\n- Можно!\n\n * * *\n\n - Дядичка, ты мне дашь рольку в любительском спектакле?\n\n - А что за рольку?\r\n* * *\n\n - Отчего ты так озабочен?\n\n - Он жену поймал в маскараде.\n\n - Гм... Поздравляю!\n\n * * *\r\nПерекрестный огонь подобных фраз и разговоров во всех концах неотразимо преследует наблюдателя,\r\nкоторый под этими черными масками может разгадать по одной только интонации голоса оттенки множества чувств,\r\nнадежд, желаний, а паче всего пустоты с самолюбивою суетою, одолевающих души человеческие;\r\nможет догадаться о десятках житейских драм, комедий и водевилей, которые то начинаются, то приходят к развязке под сводами этой большой маскарадной залы.\r\n* * *\n\n К князю Шадурскому подошла маска в черном домино, с белой камелией в волосах, и с молчаливой робостью взяла его под руку.\r\nКнязь пристально оглядывал ее фигуру, очерк лица, губ и подбородка, ее глаза и кисть руки, стараясь по этим признакам догадаться, кто бы могла быть подошедшая к нему особа.\r\nПо руке ее заметно пробегала дрожь внутреннего волнения, большие голубые глаза глядели из-под маски грустно и томно, а губы как-то нервически были сжаты.\r\nОна нисколько не походила на привычных маскарадных посетительниц, бойких искательниц приключений, и, казалось, была необыкновенно хороша собою.\r\nШадурский никак не мог догадаться, кто она такая.\n\n - Мне надо говорить с тобою,- начала маска нервным голосом и почти шепотом от сильного волнения.\r\n- Ну, говори,- апатично ответил Шадурский.\n\n - Дело слишком серьезное... Я попрошу полного внимания.\r\n- Это довольно мудрено в маскараде.\n\n - Мне больше негде говорить с тобою.\r\n\"Начало весьма недурное и, кажется, обещает\",- подумал князь с самодовольной улыбкой, любуясь изящною рукою и стройной фигурой своей маски.\n\n - Ты одна здесь?- спросил он.\r\n- Одна совершенно... Но не в том дело... Пойдем куда-нибудь, где народу меньше.\n\n - В таком случае уедем отсюда,- предложил Шадурский.\r\n- Как уедем?.. куда?.. Ты забываешь, я должна говорить с тобою,- тревожно изумилась маска.\r\n- Ну, вот и прекрасно! Поедем к Донону, к Борелю, к Дюссо, куда хочешь; там поговорим. Я, кстати же, есть хочу.\n\n - Ты шутишь, а мое намерение видеть тебя- вовсе не шуточное.\r\n- Тем лучше. Я о серьезных делах иначе не толкую, как за бутылкой шампанского.\n\n - Князь!.. Бога ради...- сказала маска умоляющим голосом, в котором прорвалось затаенное страдание.\r\n- Я уже сказал. Не хочешь- как хочешь!- категорически порешил он, высвобождая свою руку, с явным намерением удалиться.\r\nЭто был не более как ловкий маневр:\r\nон заметил по всему, что маска от него не отстанет, что во всем этом обстоятельстве кроется нечто большее,\r\nчем обыденная маскарадная интрижка, и, как человек самодовольно-самолюбивый, заключил,\r\nчто поступками несмелой маски явно руководит страсть к его особе, и только одно неуменье,\r\nодна непривычка к делу и новость положения заставляют ее относиться к нему таким странным, необычным образом.\r\nА удобной минутой страсти и увлечения какой бы то ни было хорошенькой женщины почему же ему не воспользоваться?\r\nОн только по голосу старался догадаться, кто она: голос этот смутно казался ему как будто знакомым.\r\nКнязь уж совсем было высвободился от нее, намереваясь подойти к случайно попавшейся навстречу знакомой маске, как вдруг первая стремительно схватила его за руку.\r\n- Я умоляю... останься!.. Ты не уйдешь от меня,- встревоженно заговорила она.\r\n- Ты капризна,- зевая, заметил князь,- это скучно. Если хочешь говорить со мною, так поедем, а иначе- прощай.\r\nЖенщина остановилась в раздумье. Это была для нее минута мучительной нравственной борьбы и тревоги.\r\nКнязь, отвернувшись, рассеянно глядел по сторонам.\r\n- Я согласна... едем,- едва слышно выговорила она через силу, словно бы давил ее нестерпимый гнет, и, обессиленная этой минутной борьбой, подала ему свою руку.\r\nШадурский торжествовал, хотя и сам бы себе не мог дать отчета- почему именно он торжествует.\n\n XXX\n\n ВТОРОЕ УГОЛОВНОЕ ДЕЛО\r\nВ карете она молча сидела, завернувшись в салоп, и не снимала маски. Князь насвистывал какой-то куплетец.\n\n - В чем же дело?- спросил он с улыбкой, стараясь отыскать ее руки.\r\n- После,- коротко ответила маска и завернулась еще крепче, стараясь этим движением положить предел его исканию.\r\n- Ну, теперь мы можем говорить спокойно:\r\nсюда больше никто не войдет,- сказал он, запирая на задвижку дверь за ушедшим татарином,\r\nкоторый принес им в отдельный кабинет ресторана ужин с замороженной бутылкой вина в серебряной вазе и затопил камин.\r\nЖенщина сняла свою маску- и князь Шадурский, при первом взгляде на ее лицо, невольно отшатнулся несколько в сторону от неожиданного изумления.\r\nПеред ним стояла Бероева.\n\n * * *\r\nЧитатель помнит, конечно,\r\nчто одна из невинных шалостей молодого князя Шадурского выпала на долю Юлии Николаевны Бероевой и была разыграна с нею в блестящем будуаре генеральши фон-Шпильце,\r\nпри непосредственном участии этой добродетельной особы, купно с доктором Катцелем.\r\nВероятно, не забыты также и те печальные последствия, какие шалость эта принесла за собою Бероевой.\r\nМуж ее предполагал вернуться из Сибири не ранее семи-восьми месяцев,\r\nно подошли такие обстоятельства с промысловыми делами, что задержали его не на восьми, а на одиннадцатимесячный срок.\r\nЮлия Николаевна, всеми силами скрывавшая от окружающих свою беременность, разрешилась мальчиком в его отсутствие.\r\nОна сказала домашним, что едет недели на две в Москву, к родным своим, оставила деньги на содержание детей и дома, а сама отправилась к одной из петербургских акушерок.\r\nМучительная боязнь подорвать свое тихое, невозмутимое счастье семейное, боязнь за странную участь ребенка, если бы он остался непрошеным членом в семье,\r\nи страх за то невольное сомнение, которое, быть может, затаенно заронилось бы в душу так многолюбимого ею мужа, не покинули ее и до последней минуты.\r\nВместе с ними не покинуло и раз принятое решение- скрыть все эти грустные обстоятельства от окружающих и прежде всего от мужа.\r\nРебенок родился хилый, слабый- и, боже мой, с какою гнетущею тоскою посмотрела на него мать в первую минуту облегчения после родов, когда акушерка поднесла к ней показать его!\r\nКакое-то странное, раздвоенное чувство проснулось в ее наболевшей душе: мрачная ненависть к отцу и теплое чувство материнской любви к неповинному ни в чем ребенку.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Вот прозвучал и второй звонок: все уселись по местам; платформа пустеет, только изредка пробегают поездные, поправляя сигнальный шнур;\r\nвот и все двери вагонов заперты, и Катерина Астафьевна бежит вдоль решетки, проницая взором каждое окно,\r\nкак вдруг ее кто-то толкнул и, перескочив за решетку, стремглав вскочил в вагон.\r\n- Великий Боже, это Горданов!\n Катерина Астафьевна невзвидела света и, оком прозрения заметив за опущенною шторой одного вагонного окна черный глаз Ларисы, бросилась к кассе.\r\n- Билет мне, билет! - шипела она, колотя рукой в закрытую форточку кассирской будки, но форточка не отпиралась, а между тем на платформе прозвенел третий звонок.\r\nОтчаянная Форова с воплем бросилась назад к поезду, но пред нею уже только мелькнул красный флаг заднего вагона, и в воздухе звучало баф-тум, баф-тум...\r\nНо наконец затихло и это.\n Катерина Астафьевна швырнула на пол чепец и зарыдала, вопя:\n - Лара! дитя мое! моя девочка! что ты наделала? Куда тебя повез этот злодей?\r\nНо прошли первые истерические порывы, и Катерина Астафьевна, встав на ноги, подошла, шатаясь, к кассе, с вопросом: когда она может ехать?\r\nЕй отвечали: что следующий поезд пойдет завтра.\r\n- Завтра!.. Это ужасно. А как же, я видела, там сейчас собирают опять какие-то вагоны... Я видела.\r\n- Да; это через час пойдет товарный поезд, - отвечал ей кассир, - но, - добавил он, - на этих поездах пассажиров не возят.\r\n- Батюшка, как-нибудь! - умоляла майорша, но требование ее не могло быть удовлетворено: ей рассказали, что при товарных поездах люди только принимаются со скотом.\r\n- Как со скотом? Расскажите же мне толком: как это со скотом? Я поеду со скотом.\r\n- Если у вас будет лошадь или корова, или другая скотина, вы можете ее провожать.\r\nКатерина Астафьевна подхватила чепец, исчезла, и менее чем через час снова явилась на станцию с узелочком в сопровождении майора, который держал под рукой визжавшего поросенка,\r\n- Стой здесь, - сказал Форов жене, - а я пойду сдам этого путешественника и запишу при нем тебя.\r\nИ через десять минут Катерина Астафьевна уже мчалась по тому самому направлению, по которому час тому назад унеслась Лариса.\r\nНа дворе уже была ночь, звезды сияли во все небо, ветер несся быстрою струей вокруг открытой платформы и прохлаждал горячечный жар майорши,\r\nкоторая сидела на полу между ящиками и бочками, в коленях у нее помещался поросенок и она кормила его булочкой, доставая ее из своего узелочка одною рукой,\r\nмеж тем как другою ударяла себя в грудь и то порицала себя за гордыню, что сердилась на \"Пару и не видалась с нею последнее время и тем дала усилиться Жозефу и проклятому Гордашке,\r\nто, подняв глаза к звездному небу, шептала вслух восторженные молитвы.\r\nОна не замечала,\r\nкак мимо мелькали полустанции и станции и как луч восходящего солнца осветил ее бегущей платформе коленопреклоненную с развевающимися по ветру добела поседевшими косами и устами,\r\nшепчущими крылатые мольбы Богу милосердия.\r\nГлава тридцать пятая. Близок уж час торжества\r\nНенавистный соперник Ропшина умчался далеко. Все это сделалось чрезвычайно быстро и неожиданно и совершенно против всякого желания и всех расчетов Глафиры.\r\nОна никак не ожидала от Горданова такой глупой безрасчетливости в такое кипучее время. Кроме того, она была оскорблена этим побегом не только как заговорщица, но и как женщина.\r\nОна поняла, что чары ее уже уходят и даже совсем отошли;\r\nчто она только действует на юность, да на глупость, - на Ропшина, да на Висленева, а разборчивый Горданов уже нагло и дерзко манкирует ее тридцатилетнею красой,\r\nоткрыто предпочитая ей юную прелесть молодой Лары, за которою он бросился, покинув все дела и все замыслы, и умчался очертя голову.\r\nРопшин довольно близко отгадывал то, что должна была чувствовать Бодростина, получив доставленное им известие о побеге Горданова с Ларисой.\r\nСообщив это Глафире, секретарь доложил ей почтительно, что Горданов пропасть не может, что он дал слово вернуться из отлучки через месяц, чему\r\nРопшин и советовал верить.\n - Но, - прибавил он со вздохом, - нам это все мало поможет. Глафира поглядела ему в глаза и спросила: что он хочет этим сказать?\r\n- В течение месяца, Глафира Васильевна, много может случиться: я не отвечаю, что в это время все не откроется Михаилу Андреичу про завещание.\n - Но кто же ему может это открыть?\r\nРопшин поднял голову так, как он ее никогда еще не поднимал пред Глафирой, и смело произнес:\n - Я сам.\r\n- Ага! Вот в чем дело! - подумала та и, покачав головой, добавила, что она этому не верит.\n - Нет-с, я уверяю вас, что долее ждать нельзя.\r\nГлафира закусила губу и после минутной паузы ответила, что он и не будет ожидать долее, и с этим она сделала шаг в глубину комнаты и спросила с легкой улыбкой:\r\n- Говорите прямо: чего вы хотите? Что вам нужно за ваше молчание?\r\nРопшин оробел и пролепетал, что его смущает страх, что он не может быть покоен и даже не спит, потому что ему по целым ночам чудится, что его запирают в его комнате и хотят взять.\r\n- Приходите сюда, ко мне, когда вам сделается очень страшно.\n - Я не шучу-с; мне страшно... и я не сплю; как ночь, я в страхе.\r\n- Ну, приходите сюда: у меня здесь горит лампада.\n Ропшин кинулся пред ней на колена и, схватив ее руку, прильнул к ней устами.\r\n- Через час, когда разойдемся, моя дверь будет отперта, - проговорила, отстраняя его от себя,\r\nБодростина и, возвратясь в свою половину, после того как семейство разошлось по своим спальням,\r\nона отпустила свою горничную, стала против окна и, глядя на те самые звезды, которые светили теперь едущей майорше Форовой, задумалась и потом рассмеялась и сказала себе:\r\n- Я все, все предвидела, но никогда не думала, чтобы мне пришлось играть такую роль. Но неужто же на этом остановиться и потерять все, все, что уже сделано? Нет, нет, вперед!\r\nВ это время дверь тихо отворилась и на пороге появился Ропшин.\n - Вы аккуратны, как часовая стрелка, - встретила его улыбкой Глафира.\r\n- Как немец-с, - отвечал ей Ропшин, пожирая ее глазами, и, осторожно положив на стул ключ от своей комнаты, подошел к столу и завернул кран лампы.\r\n- Так, - сказал он, - будет гораздо безопаснее, потому что хотя к вам и никто не смеет взойти, но все-таки свет.\r\nВпрочем, опасения Ропшина были не совсем излишни, потому что Жозеф, обрадованный отъездом Горданова, не спал и, видя из своего окна свет в окне Глафиры,\r\nсошел заглянуть под штору, но труд его был напрасен, тяжелые шторы не позволили ему ничего видеть, да и огонь стух при самом его приближении.\r\nСлегка подвыпивший за ужином Жозеф должен был ограничиться только тем, что посидел под окном своего кумира, и, распевая:\r\n\"Близок уж час торжества моего\", напугал суеверных сторожей, которые рассказывали потом, что слышали, как завывает коровья смерть, о которой тогда толковали, будто она ходит по селам.\r\nВисленев, узнав об этом чрез слуг, был чрезвычайно рад, что его принимают за коровью смерть:\r\nэто, с одной стороны, возвышало в его глазах его мистическое значение, а с другой - он набрел на мысль:\r\nнельзя ли взбудоражить мужиков, что скотский падеж пошел по селам от скота, нагнанного Бодростиным на его невиданную и неслыханную консервную фабрику?\r\nЖозеф положил агитировать в этом смысле и, припоминая поучение Горданова не пренебрегать ничем, начал свою агитацию,\r\nвнушая встречному и поперечному из крестьян злые намеки, с надеждой, что авось что-нибудь из этого да разыграется.\r\nАлександра Ивановна Синтянина едва только через несколько дней после происшествия узнала об исчезновении Ларисы и Форовой,\r\nи то весть об этом Пришла на хутор чрез отца Евангела, который,\r\nдолго не видя майора, ходил осведомляться о нем, но его не видал, а только узнал о том, что все разъехались, и что сам майор как ушел провожать жену, с той поры еще не бывал назад.\r\nГде он мог быть? Куда он делся в то время, когда он один мог сообщить интереснейшие сведения?\r\nЭто чрезвычайно занимало и священника, и генеральшу, но ответа на это ниоткуда не слышалось.\r\nНаконец, в один прекрасный день майор явился, как с неба, к Синтяниной и прямо начал со слов:\n - Жена вам кланяется!\n - Боже, что это такое: где Катя? Что с нею?\r\n- Я получил от нее письмо, - отвечал майор, вручая ей листочек, на котором Катерина Астафьевна извещала, что она, доехав до Москвы,\r\nискала здесь Ларису совершенно понапрасну и потом отправилась в Петербург, где надеялась отыскать племянницу, но тоже опять ошиблась.\r\nНи ее, ни Горданова нет и следа.\r\n- Я же, - добавляла майорша, - вчера вспомнила, что я уже неделю не обедала, и присела в Гостином дворе у саечника поесть теплого супцу и горько заплакала,\r\nвспомнив, что все деньги протратила даром и мне не на что вернуться, а между тем ты, мой бедный Форушка, сидишь без гроша и без хлеба.\r\n- Как же это, Филетер Иванович, почему не обратились вы к нам? - Остановилась генеральша.\n - Читайте, читайте далее.\r\nСинтянина далее вычитала, что здесь под навесами Гостиного двора плачущая Катерина Астафьевна неожиданно увидала Подозерова и была им утешена,\r\nкак будто ангелом, и поселилась у него вместе с ним на одной квартире, открыла ему все и старается его утешить и разыскать Ларису.\r\n- Аминь, - решил Форов, и на вопрос генеральши: что будет дальше? отвечал, что он ничего не знает.\r\nГенерал слегка осудил майоршу за привязанность к Ларе, но Форов заступился за жену и сказал:\n - Что ж вас тут удивляет? она ее любит, а коли любит, и толковать нечего.\r\n- Это вы-с виноваты, - шутил генерал, - вы должны были внушать, что недостойное уважение любить не следует.\r\n- Ну да, как раз! Тогда я прежде всего должен бы внушать ей, чтоб она первого меня не любила.\n - Разве вы себя не уважаете?\r\n- А вы себя уважаете!\n - Конечно, уважаю.\n - Ну, а я себя нисколько.\n - Вот как!\r\n- Да разумеется-с!\r\nДа и за что же мне себя уважать, когда я дожил до старости и не сделал ничего достойного моих знаний, побуждений и способностей, а только слонялся, да разговоры разговаривал?\r\nПрощайте-с.\r\n- Куда же вы?\r\nоставайтесь, поговорим, - упрашивали его Синтянины, но Филетер Иванович наотрез отказался и отвечал, что он столько в свою жизнь наговорил,\r\nчто как вспомнит все выговоренное и что из этого всего могло лечь на юные души, то ему противно всякое место, где нужно говорить.\r\n- Прощайте, - добавил он, - я люблю осенние дни и мне теперь приятно и хочется поговеть и поисповедоваться государыне широкой пустыне.\n\n Глава тридцать шестая. Где Лара\r\nНеподалеку от Ясс, в Молдавии, на невысоком, но крутом глинистом берегу стоит безобразный, но довольно большой дом,\r\nчастию сложенный из местного широкого кирпича, частию сбитый из глины и покрытый местами черепицей, местами соломой.\r\nВ нем два этажа и еще небольшая, совершенно раскрытая вышка.\r\nОбщий характер постройки самый странный:\r\nдом смахивает немножко на корчму, немножко на развалившийся замок, его точно застраивал рыцарь и докончил жид,\r\nтем не менее он ни замок и ни корчма, а боярский дом, принадлежащий довольно богатой усадьбе.\r\nОн почти пуст и не меблирован, и в его окнах много выбитых стекол, особенно на втором этаже.\r\nВнизу несколько крепче, но и то не совсем крепко, ветер ходит по всем покоям, гудит в трубах и хлопает дверями.\r\nБыл шестой час вечера;\r\nна дворе совсем смерклось, когда у развалившихся ворот этого дворца остановилась пара лошадей, и из забрызганной грязью каруцы выскочил человек в шубе и меховой шапочке и,\r\nпролезши под своды низкой калитки, постучался в крошечное окошечко, где едва мерцал свет плошки.\r\nЕму отперла дверь старая, черная молдаванка, с заросшею седыми волосами бородавкой, и снова юркнула в свою яму.\r\nПутник, ощупью держась стены, а потом веревки, протянутой вдоль высокой покривившейся лестницы, стал подниматься наверх.\r\nВ это самое время в большой, круглой, темной и сырой казарме второго этажа, из угла, встала легкая фигура и, сделав шаг вперед, остановилась и начала прислушиваться.\r\nВсе, казалось, было тихо.\r\nРобкая фигура, дрожа, нащупала стену, пошла вдоль нее и, ощупав под ногами какую-то упругую, колючую мякоть, забрала ее дрожащими от холода руками и сунула в большое черное отверстие.\r\nЧерез минуту она нашла спичку и, черкнув ею по стене, начала зажигать вереск.\r\nБледная искра спички коснулась смолистых игол, и красный огонь прыгнул по куче вереска, но тотчас же захлебнулся густым,\r\nжелтым дымом, который было пополз сначала в трубу, но потом внезапно метнулся назад и заслонил всю комнату;\r\nпослышался раздирающий писк, множество мелких существ зареяли, описывая в воздухе косые линии.\r\nЭто были летучие мыши, расположившиеся зимовать в трубе нежилого .дома и обеспокоенные так неожиданно несносным им куревом.\r\nЦелое гнездо их, снявшись с своих крючьев, упали вниз и, вырываясь из огня, носились, цепляясь за что попало.\r\nОсоба, которая зажигала камин, бросилась в угол и, облепленная потерявшими сознание животными, вскрикнула и закрыла руками глаза.\r\nВ эту самую минуту нижний гость отворил дверь и, недоумевая, крикнул:\n - Лара!\n - Боже! Кто здесь? Спасите меня! - отвечала, бросаясь к нему в совершенном отчаянии, Лариса.\r\n- Ты видишь: я тебя нашел, - проговорил знакомый голос Горданова. Лариса дрожала и молча искала рукой, не держится ли где-нибудь за ее волосы мышь.\r\nГорданов вынул из кармана свечу и зажег ее.\n - Едем, - сказал он. - Я совсем на пути; ты мне наделала хлопот: я потерял ноги, искавши тебя целые двое суток, но, наконец, едем.\r\n- В Россию?\n - Да; но на самое короткое время.\n - Ни за что, ни на один час!\r\n- Лариса, оставь этот тон! Разве ты не знаешь, что я этого не люблю? Или ты забыла, что я могу с тобою сделать? Лара молчала.\r\n- Едем, едем сейчас, без всяких разговоров, или я не пожалею себя и накажу твое упрямство!\r\n- О, делайте что хотите! Я знаю все, на что вы способны; я знаю, кто вы и что вы хотите делать.\r\nЯ от вас не скрою: я вас любила, и вас одних, одних на целом свете; вам я была бы преданною, покорною женой, и я преступница,\r\nя вышла за вас здесь замуж от живого мужа; я надеялась, что вы сдержите ваши обещания, что вы будете здесь работать и... я перенесла бы от вас все.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А",
"role": "user"
},
{
"content": "Я заметила, что он глубоко чувствовал ее необыкновенные качества и что ее красота сделала на него сильное впечатление.\r\nЯ, смеясь, дала ему заметить, что положение его самое романическое.\r\nВ плену у неприятеля раненый рыцарь влюбляется в благородную владетельницу замка, трогает ее сердце и наконец получает ее руку.\r\n\"Нет, - сказал мне Сеникур, - княжна видит во мне врага России и никогда не согласится оставить свое отечество\".\r\nВ эту минуту Полина показалась в конце аллеи, мы пошли к ней навстречу. Она приближалась скорыми шагами. Бледность ее меня поразила.\r\n\"Москва взята\", - сказала она мне, не отвечая на поклон Сеникура; сердце мое сжалось, слезы потекли ручьем. Сеникур молчал, потупя глаза.\r\n\"Благородные, просвещенные французы, - продолжала она голосом, дрожащим от негодования, - ознаменовали свое торжество достойным образом.\r\nОни зажгли Москву - Москва горит уже два дни\". - \"Что вы говорите, - закричал Сеникур, - не может быть\". - \"Дождитесь ночи, - отвечала она сухо, - может быть, увидите зарево\".\r\n- \"Боже мой!\r\nОн погиб, - сказал Сеникур;\r\nкак, разве вы не видите, что пожар Москвы есть гибель всему французскому войску, что Наполеону негде, нечем будет держаться,\r\nчто он принужден будет скорее отступить сквозь разоренную, опустелую сторону при приближении зимы с войском расстроенным и недовольным!\r\nИ вы могли думать, что французы сами изрыли себе ад! нет, нет, русские, русские зажгли Москву.\r\nУжасное, варварское великодушие! Теперь все решено: ваше отечество вышло из опасности; но что будет с нами, что будет с нашим императором…\"\r\nОн оставил нас. Полина и я не могли опомниться.\r\n\"Неужели, - сказала она, - Сеникур прав и пожар Москвы наших рук дело? Если так… О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве!\r\nТеперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу\".\r\nГлаза ее так и блистали, голос так и звенел. Я обняла ее, мы смешали слезы благородного восторга и жаркие моления за отечество.\r\n\"Ты не знаешь? - сказала мне Полина с видом вдохновенным, - твой брат… он счастлив, он не в плену - радуйся: он убит за спасение России\".\r\nЯ вскрикнула и упала без чувств в ее объятия…\n * Кажется, слова Шатобриана. (Прим. изд.)\n\n ДУБРОВСКИЙ\n\n ТОМ ПЕРВЫЙ\n\n ГЛАВА I\r\nНесколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин, Кирила Петрович Троекуров.\r\nЕго богатство, знатный род и связи давали ему большой вес в губерниях, где находилось его имение.\r\nСоседи рады были угождать малейшим его прихотям; губернские чиновники трепетали при его имени; Кирила Петрович принимал знаки подобострастия как надлежащую дань;\r\nдом его всегда был полон гостями, готовыми тешить его барскую праздность, разделяя шумные, а иногда и буйные его увеселения.\r\nНикто не дерзал отказываться от его приглашения или в известные дни не являться с должным почтением в село Покровское.\r\nВ домашнем быту Кирила Петрович выказывал все пороки человека необразованного.\r\nИзбалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума.\r\nНесмотря на необыкновенную силу физических способностей, он раза два в неделю страдал от обжорства и каждый вечер бывал навеселе.\r\nВ одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных, занимаясь рукоделиями, свойственными их полу.\r\nОкны во флигеле были загорожены деревянною решеткою; двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирила Петровича.\r\nМолодые затворницы в положенные часы сходили в сад и прогуливались под надзором двух старух.\r\nОт времени до времени Кирила Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место.\r\nС крестьянами и дворовыми обходился он строго и своенравно;\r\nнесмотря на то, они были ему преданы:\r\nони тщеславились богатством и славою своего господина и в свою очередь позволяли себе многое в отношении к их соседям, надеясь на его сильное покровительство.\r\nВсегдашние занятия Троекурова состояли в разъездах около пространных его владений, в продолжительных пирах и в проказах,\r\nежедневно притом изобретаемых и жертвою коих бывал обыкновенно какой-нибудь новый знакомец;\r\nхотя и старинные приятели не всегда их избегали за исключением одного Андрея Гавриловича Дубровского.\r\nСей Дубровский, отставной поручик гвардии, был ему ближайшим соседом и владел семидесятью душами.\r\nТроекуров, надменный в сношениях с людьми самого высшего звания, уважал Дубровского несмотря на его смиренное состояние.\r\nНекогда были они товарищами по службе, и Троекуров знал по опыту нетерпеливость и решительность его характера.\r\nОбстоятельства разлучили их надолго. Дубровский с расстроенным состоянием принужден был выйти в отставку и поселиться в остальной своей деревне.\r\nКирила Петрович, узнав о том, предлагал ему свое покровительство, но Дубровский благодарил его и остался беден и независим.\r\nСпустя несколько лет Троекуров, отставной генерал-аншеф, приехал в свое поместие, они свиделись и обрадовались друг другу.\r\nС тех пор они каждый день бывали вместе, и Кирила Петрович, отроду не удостоивавший никого своим посещением, заезжал запросто в домишко своего старого товарища.\r\nБудучи ровесниками, рожденные в одном сословии, воспитанные одинаково, они сходствовали отчасти и в характерах и в наклонностях.\r\nВ некоторых отношениях и судьба их была одинакова: оба женились по любви, оба скоро овдовели, у обоих оставалось по ребенку.\r\nСын Дубровского воспитывался в Петербурге, дочь Кирила Петровича росла в глазах родителя, и Троекуров часто говаривал Дубровскому:\r\n\"Слушай, брат, Андрей Гаврилович: коли в твоем Володьке будет путь, так отдам за него Машу;\r\nдаром что он гол как сокол\".\r\nАндрей Гаврилович качал головой и отвечал обыкновенно: \"Нет, Кирила Петрович: мой Володька не жених Марии Кириловне.\r\nБедному дворянину, каков он, лучше жениться на бедной дворяночке, да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабенки\".\r\nВсе завидовали согласию, царствующему между надменным Троекуровым и бедным его соседом, и удивлялись смелости сего последнего,\r\nкогда он за столом у Кирила Петровича прямо высказывал свое мнение, не заботясь о том, противуречило ли оно мнениям хозяина.\r\nНекоторые пытались было ему подражать и выйти из пределов должного повиновения, но Кирила Петрович так их пугнул,\r\nчто навсегда отбил у них охоту к таковым покушениям, и Дубровский один остался вне общего закона.\r\nНечаянный случай все расстроил и переменил.\r\nРаз в начале осени Кирила Петрович собирался в отъезжее поле. Накануне был отдан приказ псарям и стремянным быть готовыми к пяти часам утра.\r\nПалатка и кухня отправлены были вперед на место, где Кирила Петрович должен был обедать.\r\nХозяин и гости пошли на псарный двор, где более пятисот гончих и борзых жили в довольстве и тепле, прославляя щедрость Кирила Петровича на своем собачьем языке.\r\nТут же находился и лазарет для больных собак, под присмотром штаб-лекаря Тимошки, и отделение, где благородные суки ощенялись и кормили своих щенят.\r\nКирила Петрович гордился сим прекрасным заведением и никогда не упускал случая похвастаться оным перед своими гостями,\r\nиз коих каждый осмотривал его по крайней мере уже в двадцатый раз.\r\nОн расхаживал по псарне, окруженный своими гостями и сопровождаемый Тимошкой и главными псарями;\r\nостанавливался пред некоторыми конурами, то расспрашивая о здоровии больных,\r\nто делая замечания более или менее строгие и справедливые, то подзывая к себе знакомых собак и ласково с ними разговаривая.\r\nГости почитали обязанностию восхищаться псарнею Кирила Петровича.\r\nОдин Дубровский молчал и хмурился. Он был горячий охотник.\r\nЕго состояние позволяло ему держать только двух гончих и одну свору борзых; он не мог удержаться от некоторой зависти при виде сего великолепного заведения.\r\n\"Что же ты хмуришься, брат, - спросил его Кирила Петрович, - или псарня моя тебе не нравится?\r\n\" - \"Нет, - отвечал он сурово, - псарня чудная, вряд людям вашим житье такое ж, как вашим собакам\".\r\nОдин из псарей обиделся.\r\n\"Мы на свое житье, - сказал он, - благодаря бога и барина не жалуемся, а что правда, то правда, иному и дворянину не худо бы променять усадьбу на любую здешнюю конурку.\r\nЕму было б и сытнее и теплее\".\r\nКирила Петрович громко засмеялся при дерзком замечании своего холопа, а гости вослед за ним захохотали, хотя и чувствовали, что шутка псаря могла отнестися и к ним.\r\nДубровский побледнел и не сказал ни слова. В сие время поднесли в лукошке Кирилу Петровичу новорожденных щенят; он занялся ими, выбрал себе двух, прочих велел утопить.\r\nМежду тем Андрей Гаврилович скрылся, и никто того не заметил.\r\nВозвратясь с гостями со псарного двора, Кирила Петрович сел ужинать и тогда только, не видя Дубровского, хватился о нем. Люди отвечали, что Андрей Гаврилович уехал домой.\r\nТроекуров велел тотчас его догнать и воротить непременно.\r\nОтроду не выезжал он на охоту без Дубровского, опытного и тонкого ценителя псовых достоинств и безошибочного решителя всевозможных охотничьих споров.\r\nСлуга, поскакавший за ним, воротился, как еще сидели за столом, и доложил своему господину, что, дескать, Андрей Гаврилович не послушался и не хотел воротиться.\r\nКирила Петрович, по обыкновению своему разгоряченный наливками, осердился и вторично послал того же слугу сказать Андрею Гавриловичу,\r\nчто если он тотчас же не приедет ночевать в Покровское, то он, Троекуров, с ним навеки рассорится.\r\nСлуга снова поскакал, Кирила Петрович встал из-за стола, отпустил гостей и отправился спать.\r\nНа другой день первый вопрос его был: здесь ли Андрей Гаврилович?\r\nВместо ответа ему подали письмо, сложенное треугольником; Кирила Петрович приказал своему писарю читать его вслух и услышал следующее:\r\n\"Государь мой премилостивый,\r\nЯ до тех пор не намерен ехать в Покровское, пока не вышлете Вы мне псаря Парамошку с повинною;\r\nа будет моя воля наказать его или помиловать, а я терпеть шутки от Ваших холопьев не намерен, да и от Вас их не стерплю, потому что я не шут, а старинный дворянин.\r\nЗа сим остаюсь покорным ко услугам\r\nАндрей Дубровский\".\r\nПо нынешним понятиям об этикете письмо сие было бы весьма неприличным, но оно рассердило Кирила Петровича не странным слогом и расположением, но только своею сущностью:\r\n\"Как, - загремел Троекуров, вскочив с постели босой, - высылать к ему моих людей с повинной, он волен их миловать, наказывать!\r\nда что он в самом деле задумал; да знает ли он, с кем связывается? Вот я ж его… Наплачется он у меня, узнает, каково идти на Троекурова!\"\r\nКирила Петрович оделся и выехал на охоту с обыкновенной своею пышностию, но охота не удалась. Во весь день видели одного только зайца и того протравили.\r\nОбед в поле под палаткою также не удался, или по крайней мере был не по вкусу Кирила Петровича,\r\nкоторый прибил повара, разбранил гостей и на возвратном пути со всею своей охотою нарочно поехал полями Дубровского.\r\nПрошло несколько дней, и вражда между двумя соседами не унималась.\r\nАндрей Гаврилович не возвращался в Покровское - Кирила Петрович без него скучал, и досада его громко изливалась в самых оскорбительных выражениях,\r\nкоторые, благодаря усердию тамошних дворян, доходили до Дубровского исправленные и дополненные.\r\nНовое обстоятельство уничтожило и последнюю надежду на примирение.\r\nДубровский объезжал однажды малое свое владение; приближаясь к березовой роще, услышал он удары топора и через минуту треск повалившегося дерева.\r\nОн поспешил в рощу и наехал на покровских мужиков, спокойно ворующих у него лес.\r\nУвидя его, они бросились было бежать. Дубровский со своим кучером поймал из них двоих и привел их связанных к себе на двор.\r\nТри неприятельские лошади достались тут же в добычу победителю.\r\nДубровский был отменно сердит, прежде сего никогда люди Троекурова, известные разбойники, не осмеливались шалить в пределах его владений, зная приятельскую связь его с их господином.\r\nДубровский видел, что теперь пользовались они происшедшим разрывом, - и решился, вопреки всем понятиям о праве войны,\r\nпроучить своих пленников прутьями, коими запаслись они в его же роще, а лошадей отдать в работу, приписав к барскому скоту.\r\nСлух о сем происшествии в тот же день дошел до Кирила Петровича.\r\nОн вышел из себя и в первую минуту гнева хотел было со всеми своими дворовыми учинить нападение на Кистеневку (так называлась деревня его соседа),\r\nразорить ее дотла и осадить самого помещика в его усадьбе.\r\nТаковые подвиги были ему не в диковину. Но мысли его вскоре приняли другое направление.\r\nРасхаживая тяжелыми шагами взад и вперед по зале, он взглянул нечаянно в окно и увидел у ворот остановившуюся тройку;\r\nмаленький человек в кожаном картузе и фризовой шинели вышел из телеги и пошел во флигель к приказчику; Троекуров узнал заседателя Шабашкина и велел его позвать.\r\nЧерез минуту Шабашкин уже стоял перед Кирилом Петровичем, отвешивая поклон за поклоном и с благоговением ожидая его приказаний.\r\n- Здорово, как, бишь, тебя зовут, - сказал ему Троекуров, - зачем пожаловал?\r\n- Я ехал в город, ваше превосходительство, - отвечал Шабашкин, - и зашел к Ивану Демьянову узнать, не будет ли какого приказания от вашего превосходительства.\r\n- Очень кстати заехал, как, бишь, тебя зовут; мне до тебя нужда. Выпей водки да выслушай.\r\nТаковой ласковый прием приятно изумил заседателя. Он отказался от водки и стал слушать Кирила Петровича со всевозможным вниманием.\r\n- У меня сосед есть, - сказал Троекуров, - мелкопоместный грубиян; я хочу взять у него имение, - как ты про то думаешь?\r\n- Ваше превосходительство, коли есть какие-нибудь документы или…\r\n- Врешь, братец, какие тебе документы. На то указы. В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение. Постой однако ж.\r\nЭто имение принадлежало некогда нам, было куплено у какого-то Спицына и продано потом отцу Дубровского. Нельзя ли к этому придраться?\r\n- Мудрено, ваше высокопревосходительство; вероятно, сия продажа совершена законным порядком.\n - Подумай, братец, поищи хорошенько.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "видели на пути блеск мечей и копий, многолюдные дружины всадников, красиво одетых, исправно вооруженных; в лесах, в засеках слышали оклики и пальбу.\r\nИх остановили близ Серпухова, в семи верстах от Царских шатров, на лугах Оки, где уже несколько дней сходилась рать отовсюду.\r\nТам, 29 июня, еще до рассвета загремело сто пушек, и первые лучи солнца осветили войско несметное, готовое к битве.\r\nВелели Крымцам, изумленным сею ужасною стрельбою и сим зрелищем грозным, идти к Царю, сквозь тесные ряды пехоты, вдали окруженной густыми толпами конницы.\r\nВведенные в шатер Царский, где все блистало оружием и великолепием - где Борис,\r\nвместо короны увенчанный златым шлемом, первенствовал в сонме Царевичей и Князей не столько богатством одежды,\r\nсколько видом повелительным - Алей Мурза и товарищи его долго безмолвствовали, не находя слов от удивления и замешательства;\r\nнаконец сказали, что Казы-Гирей желает вечного союза с Россиею, возобновляя договор, заключенный в Феодорово Царствование:\r\nбудет в воле Борисовой и готов со всею Ордою идти на врагов Москвы.\r\nПослов угостили пышно и вместе с ними отправили наших к Хану для утверждения новой союзной грамоты его присягою.\r\nВ сей же день Св.\r\nПетра и Павла Царь простился с войском, дав ему роскошный обед в поле: 500000 гостей пировало на лугах Оки;\r\nяства, мед и вино развозили обозами; чиновников дарили бархатами, парчами и камками.\r\nПоследним словом Царя было: \"люблю воинство Христианское и надеюсь на его верность\". Громкие благословения провождали Бориса далеко по Московской дороге.\r\nВоеводы, ратники были в восхищении от Государя столь мудрого, ласкового и счастливого:\r\nибо он без кровопролития, одною угрозою, дал отечеству вожделеннейший плод самой блестящей победы: тишину, безопасность и честь!\r\nРоссияне надеялись, говорит Летописец, что все Царствование Борисово будет подобно его началу, и славили Царя искренно.\r\n- Для наблюдения осталась часть войска на Оке; другая пошла к границе Литовской и Шведской; большую часть распустили: но все знатнейшие чиновники спешили вслед за Государем в столицу.\r\nТам новое торжество ожидало Бориса: вся Москва встретила его, как некогда Иоанна, завоевателя Казани, и Патриарх в приветственной речи сказал ему:\r\n\"Богом избранный, Богом возлюбленный, великий Самодержец!\r\nМы видим славу твою: ты благодаришь Всевышнего!\r\nБлагодарим Его вместе с тобою; но радуйся же и веселися с нами, совершив подвиг бессмертный! Государство, жизнь и достояние людей целы; а лютый враг, преклонив колена, молит о мире!\r\nТы не скрыл, но умножил талант свой в сем случае удивительном, ознаменованном более, нежели человеческою мудростию.\r\n.. - Здравствуй о Господе, Царь любезный Небу и народу! От радости плачем и тебе кланяемся\". Патриарх, Духовенство и народ преклонились до земли.\r\nИзъявляя чувствительность и смирение, Государь спешил в храм Успения славословить Всевышнего и в монастырь Новодевичий к печальной Ирине.\r\nВсе домы были украшены зеленью и цветами.\r\nНо Борис еще отложил свое Царское венчание до 1 Сентября, чтобы совершить сей важный обряд в Новое Лето, в день общего доброжелательства и надежд, лестных для сердца.\r\nМежду тем грамота избирательная была написана от имени Земской Думы с таким прибавлением:\r\n\"Всем ослушникам Царской воли неблагословение и клятва от Церкви, месть и казнь от Синклита и Государства;\r\nклятва и казнь всякому мятежнику, раскольнику любопрительному, который дерзнет противоречить деянию соборному и колебать умы людей молвами злыми,\r\nкто бы он ни был, священного ли сана или Боярского, Думного или воинского, гражданин или Вельможа:\r\nда погибнет и память его вовеки!\r\n\" Сию грамоту утвердили 1 Августа своими подписями и печатями Борис и юный Феодор, Иов, все Святители,\r\nАрхимандриты, Игумены, Протопопы, Келари, старцы чиновные, - Бояре, Окольничие, знатные сановники двора,\r\nПечатник Василий Щелкалов, Думные Дворяне и Дьяки, Стольники, Дьяки Приказов, Дворяне,\r\nСтряпчие и Выборные из городов, Жильцы, Дьяки нижней степени, гости, Сотские, числом около пятисот:\r\nодин список ее был положен в сокровищницу Царскую, где лежали государственные уставы прежних Венценосцев, а другой в Патриаршую ризницу в храме Успения.\r\n- Казалось, что мудрость человеческая сделала все возможное для твердого союза между Государем и Государством!\r\nНаконец Борис венчался на Царство, еще пышнее и торжественнее Феодора, ибо приял утварь Мономахову из рук Вселенского Патриарха.\r\nНарод благоговел в безмолвии;\r\nно когда Царь, осененный десницею Первосвятителя, в порыве живого чувства как бы забыв устав церковный, среди Литургии воззвал громогласно: \"Отче, великий партриах Иов!\r\nБог мне свидетель, то в моем Царстве не будет ни сирого, ни бедного\" - и, тряся верх своей рубашки, примолвил: \"отдам и сию последнюю народу\":\r\nтогда единодушный восторг прервал священнодействие: слышны были только клики умиления и благодарности в храме;\r\nБояре славословили Монарха, народ плакал.\r\nУверяют, что новый Венценосец, тронутый знаками общей к нему любви, тогда же произнес и другой важный обет:\r\nщадить жизнь и кровь самых преступников и единственно удалять их в пустыни Сбирские.\r\nОдним словом, никакое Царское венчание в России не действовало сильнее Борисова на воображение и чувство людей.\r\n- Осыпанный в дверях церковных золотом из рук Мстиславского, Борис в короне, с державою и скиптром спешил в Царскую палату занять место Вряжских Князей на троне России,\r\nчтобы милостями, щедротами и государственными благодеяниями праздновать сей день великий.\r\nНачалося с Двора и Синклита: Борис пожаловал Царевича Киргизского, Ураз-Магмета, в Цари Касимовские;\r\nДмитрия Ивановича Годунова в Конюшие, Степана Васильевича Годунова в Дворецкие (на место доброго Григорья Васильевича,\r\nкоторый один не радовался возвышению своего рода и в тайной горести умер);\r\nКнязей Катырева, Черкасского, Трубецкого, Ноготкова и Александра Романова-Юрьева в Бояре;\r\nМихайла Романова, Бельского (любимца Иоаннова и своего бывшего друга), Кривого-Салтыкова (также любимца Иоаннова) и четырех Годуновых в Окольничие; многих в стольники и в иные чины.\r\nВсем людям служивым, воинским и гражданским он указал выдать двойное жалованье, гостям Московским и другим торговать беспошлинно два года,\r\nа земледельцев казенных и самых диких жителей Сибирских освободить от податей на год.\r\nК сим милостям чрезвычайным прибавил еще новую для крестьян господских: уставил, сколько им работать и платить господам законно и безобидно.\r\n- Обнародовав с престола сии Царские благодеяния, Борис двенадцать дней угощал народ пирами.\r\nКазалось, что и Судьба благоприятствовала новому Монарху, ознаменовав начало его державства и вожделенным миром и счастливым успехом оружия,\r\nв битве маловажной числом воинов, но достопамятной своими обстоятельствами и следствиями, местом победы, на краю света, и лицом побежденного.\r\nМы оставили Царя-изгнанника Сибирского Кучюма в степи Барабинской, непреклонного к милостивым предложениям Феодоровым,\r\nнеутомимого в набегах на отнятые у него земли и все еще для нас опасного.\r\nВоевода Тарский, Андрей Воейков, выступил (4 Августа 1598) с 397 Козаками, Литовцами и людьми ясашными к берегам Оби, где среди полей,\r\nзасеянных хлебом и вдали окруженных болотами, гнездился Кучюм с бедными остатками своего Царства, с женами, с детьми, с верными ему Князьями и воинами, числом до пятисот.\r\nОн не ждал врага: бодрый Воейков шел день и ночь, кинув обоз; имел лазутчиков, хватал неприятельских, и 20 Августа пред восходом солнца напал на укрепленный стан Ханский.\r\nЦелый день продолжалась битва, уже последняя для Кучюма:\r\nего брат и сын, Илитен и Кан, Царевичи, 6 Князей, 10 Мурз, 150 лучших воинов пали от стрельбы наших,\r\nкоторые около вечера вытеснили Татар из укрепления, прижали к реке, утопили их более ста и взяли 50 пленников;\r\nнемногие спаслися на судах в темноте ночи.\r\nТак Воейков отмстил Кучюму за гибель Ермака неосторожного! Восемь жен, пять сыновей и восемь дочерей Ханских, пять Князей и немало богатства остались в руках победителя.\r\nНе зная о судьбе Кучюма и думая, что он, подобно Ермаку, утонул во глубине реки, Воейков не рассудил за благо идти далее:\r\nсжег, чего не мог взять с собою, и с знатными своими пленниками возвратился в Тару донести Борису, что в Сибири уже нет иного Царя, кроме Российского.\r\nНо Кучюм еще жил, двумя усердными слугами во время битвы увезенный на лодке вниз по Оби в землю Чатскую.\r\nЕще Воеводы наши снова предлагали ему ехать в Москву, соединиться с его семейством и мирно дожить век благодеяниями Государя великодушного.\r\nСеит, именем Тул-Мегмет, посланный Воейковым, нашел Кучюма в лесу близ того места, где лежали тела убитых Россиянами Татар, на берегу Оби:\r\nслепой старец, неодолимый бедствиями, сидел под деревом, окруженный тремя сыновьями и тридцатью верными слугами;\r\nвыслушал речь Сеитову о милости Царя Московского и спокойно ответствовал: \"Я не поехал к нему и в лучшее время доброю волею, целый и богатый: теперь поеду ли за смертию?\r\nЯ слеп и глух, беден и сир.\r\nЖалею не о богатстве, но только о милом сыне Асманаке, взятом Россиянами: с ним одним, без Царства и богатства, без жен и других сыновей, я мог бы еще жить на свете.\r\nТеперь посылаю остальных детей в Бухарию, а сам еду к Ногаям\".\r\nОн не имел ни теплой одежды, ни коней и просил их из милости у своих бывших подданных, жителей Чатской волости, которые уже обещались быть данниками России:\r\nони прислали ему одного коня и шубу.\r\nКучюм возвратился на место битвы и там, в присутствии Сеита, занимался два дня погребением мертвых тел; в третий день сел на коня - и скрылся для Истории.\r\nОстались только неверные слухи о бедственной его кончине:\r\nпишут, что он, скитаясь в степях Верхнего Иртыша в земле Калмыцкой и близ озера Заисан-Нора, похитив несколько лошадей, был гоним жителями из пустыни в пустыню,\r\nразбит на берегу озера Кургальчина и почти один явился в Улусе Ногаев, которые безжалостно умертвили слепого старца изгнанника, сказав:\r\n\"Отец твой нас грабил, а ты не лучше отца\".\r\nВесть о сем происшествии обрадовала Москву и Россию: Борис с донесением Воейкова спешил ночью в монастырь к Ирине, любя делить с нею все чистые удовольствия державного сана.\r\nИстребление Кучюма, первого и последнего Царя Сибирского, если не могуществом,\r\nто непреклонною твердостию в злосчастии достопамятного, как бы запечатлело для нас господство над полунощною Азиею.\r\nВ столице и во всех городах снова праздновали завоевание сего неизмеримого края, звоном колокольным и молебнами.\r\nВоейкова наградили золотою медалью, а его сподвижников деньгами; велели привезти знатных пленников в Москву и дали народу удовольствие видеть их торжественный въезд (в Генваре 1599).\r\nЖены, дочери, невестки и сыновья Кучюмовы (юноши Асманак и Шаим, отрок Бабадша, младенцы Кумуш и Молла) ехали в богатых резных санях:\r\nЦарицы и Царевны в шубах бархатных, атласных и камчатных, украшенных золотом, серебром и кружевом;\r\nЦаревичи в ферезях багряных, на мехах драгоценных; впереди и за ними множество всадников, Детей Боярских, по два в ряд, все в шубах собольих, с пищалями.\r\nУлицы были наполнены зрителями, Россиянами и чужеземцами.\r\nЦариц и Царевичей разместили в особенных домах, купеческих и Дворянских; давали им содержание пристойное, но весьма умеренное;\r\nнаконец отпустили жен и дочерей Ханских в Касимов и в Бежецкий Верх к Царю Ураз-Магмету и к Царевичу Сибирскому Маметкулу, согласно с желанием тех и других.\r\nСын Кучюмов Абдул-Хаир, взятый в плен еще в 1591 году, принял тогда Христианскую Веру и был назван Андреем.\r\nС сего времени уже не имея войны, но единственно усмиряя, без важных усилий, строптивость наших данников в Сибири и страхом или выгодами мирной,\r\nдеятельной власти умножая число их, мы спокойно занимались там основанием новых городов:\r\nВерхотурья в 1598, Мангазеи и Туринска в 1600, Томска в 1604 годах;\r\nнаселяли их людьми воинскими, семейными, особенно Козаками Литовскими или Малороссийскими, и самых коренных жителей Сибирских употребляли на ратное дело,\r\nвселяя в них усердие к службе льготою и честию, так что с величайшею ревностию содействовали нам в покорении своих единоземцев.\r\nОдним словом, если случай дал Иоанну Сибирь, то государственный ум Борисов надежно и прочно вместил ее в состав России.\r\nВ делах внешней политики Российской ничто не переменилось: ни дух ее, ни виды.\r\nМы везде хотели мира или приобретений без войны, готовясь единственно к оборонительной;\r\nне верили доброжелательству тех, коих польза была несовместна с нашею, и не упускали случая вредить им без явного нарушения договоров.\r\nХан, уверяя Россию в своей дружбе, откладывал торжественное заключение нового договора с новым Царем:\r\nмежду тем Донские Козаки тревожили набегами Тавриду, а Крымские разбойники Белогородскую область.\r\nНаконец, в июне 1602 года, Казы-Гирей, приняв дары, оцененные в 14000 рублей, вручил послу, Князю Григорию Волконскому, шертную грамоту со всеми торжественными обрядами,\r\nно еще хотел тридцати тысяч рублей и жаловался, что Россияне стесняют Ханские Улусы основанием крепостей в степях, которые были дотоле привольем Татарским.\r\n\"Не видим ли (говорил он) вашего умысла, столь недружелюбного? Вы хотите задушить нас в ограде. А я вам друг, каких мало.\r\nСултан живет мыслию идти войною на Россию, но слышит от меня всегда одно слово: далеко! там пустыни, леса, воды, болота, грязи непроходимые\".\r\nЦарь ответствовал, что казна его истощилась от милостей, оказанных войску и народу;\r\nчто крепости основаны единственно для безопасности наших Посольств к Хану и для обуздания хищных Донских Козаков; что мы, имея рать сильную, не боимся Султановой.\r\nЛюбимец Казы-Гиреев Ахмет-Челибей, присланный к Царю с союзною грамотою, требовал от него клятвы в верном исполнении взаимных условий:\r\nБорис взял в руки книгу (без сомнения не Евангелие) и сказал: \"Обещаю искреннее дружество Казы-Гирею:\r\nвот моя большая присяга\", не хотел ни целовать креста, ни показать сей книги Челибею, коего уверяли,\r\nчто Государь Российский из особенной любви к Хану изустно произнес священное обязательство союза и что договоры с иными венценосцами утверждаются только Боярским словом.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "- Это почему? - спросила Елена. - Подумаешь, вы говорите о какой-нибудь злой, неприятной старухе. Хорошенькая молоденькая девочка...\r\n- Конечно, - перебил ее Шубин, - она хорошенькая, очень хорошенькая; я уверен, что всякий прохожий, взглянув на нее, непременно должен подумать: вот бы с кем отлично...\r\nпольку протанцевать; я также уверен, что она это знает и что это ей приятно...\r\nК чему же эти стыдливые ужимки, эта скромность? Ну, да вам известно, что я хочу сказать, - прибавил он сквозь зубы. - Впрочем, вы теперь другим заняты.\r\nИ, сломив фигуру Зои, Шубин принялся торопливо и словно с досадой лепить и мять глину.\n - Итак, вы желали бы быть профессором? - спросила Елена Берсенева.\r\n- Да, - возразил тот, втискивая между колен свои красные руки. - Это моя любимая мечта.\r\nКонечно, я очень хорошо знаю все, чего мне недостает для того, чтобы быть достойным такого высокого.\r\n.. Я хочу сказать, что я слишком мало подготовлен, но я надеюсь получить позволение съездить за границу; пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда...\r\nОн остановился, потупился, потом быстро вскинул глаза и, неловко улыбаясь, поправил волосы.\r\nКогда Берсенев говорил с женщиной, речь его становилась еще медлительнее и он еще более пришепетывал.\r\n- Вы хотите быть профессором истории? - спросила Елена.\n - Да, или философии, - прибавил он, понизив голос, - если это будет возможно.\r\n- Он уже теперь силен как черт в философии, - заметил Шубин, проводя глубокие черты ногтем по глине, - на что ему за границу ездить?\r\n- И вы будете вполне довольны вашим положением? - спросила Елена, подпершись локтем и глядя ему прямо в лицо.\r\n- Вполне, Елена Николаевна, вполне. Какое же может быть лучше призвание? Помилуйте, пойти по следам Тимофея Николаевича.\r\n.. Одна мысль о подобной деятельности наполняет меня радостью и смущением, да.\r\n.. смущением, которого... которое происходит от сознания моих малых сил. Покойный батюшка благословил меня на это дело... Я никогда не забуду его последних слов.\r\n- Ваш батюшка скончался нынешнею зимой?\n - Да, Елена Николаевна, в феврале.\n - Говорят, - продолжала Елена, - он оставил замечательное сочинение в рукописи; правда ли это?\r\n- Да, оставил. Это был чудесный человек. Вы бы полюбили его, Елена Николаевна.\r\n- Я в этом уверена. А какое содержание этого сочинения?\r\n- Содержание этого сочинения, Елена Николаевна, передать вам в немногих словах несколько трудно.\r\nМой отец был человек очень ученый, шеллингианец, он употреблял выражения не всегда ясные...\r\n- Андрей Петрович, - перебила его Елена, - извините мое невежество, что такое значит: шеллингианец?\n Берсенев слегка улыбнулся.\r\n- Шеллингианец - это значит последователь Шеллинга, немецкого философа, а в чем состояло учение Шеллинга...\r\n- Андрей Петрович! - воскликнул вдруг Шубин, - ради самого бога! Уж не хочешь ли ты прочесть Елене Николаевне лекцию о Шеллинге? Пощади!\r\n- Вовсе не лекцию, - пробормотал Берсенев и покраснел, - я хотел...\n - А почему ж бы и не лекцию, - подхватила Елена. - Нам с вами лекции очень нужны, Павел Яковлевич.\r\nШубин уставился на нее и вдруг захохотал.\n - Чему же вы смеетесь? - спросила она холодно и почти резко.\n Шубин умолк.\r\n- Ну полноте, не сердитесь, - промолвил он спустя немного. - Я виноват.\r\nНо в самом деле, что за охота, помилуйте, теперь, в такую погоду, под этими деревьями, толковать о философии? Давайте лучше говорить о соловьях, о розах, о молодых глазах и улыбках.\r\n- Да; и о французских романах, о женских тряпках, - продолжала Елена.\n - Пожалуй, и о тряпках, - возразил Шубин, - если они красивы.\r\n- Пожалуй.\r\nНо если нам не хочется говорить о тряпках? Вы величаете себя свободным художником, зачем же вы посягаете на свободу других?\r\nИ позвольте вас спросить, при таком образе мыслей зачем вы нападаете на Зою? С ней особенно удобно говорить о тряпках и о розах.\r\nШубин вдруг вспыхнул и приподнялся со скамейки.\r\n- А, вот как? - начал он нервным голосом. - Я понимаю ваш намек; вы меня отсылаете к ней, Елена Николаевна. Другими словами, я здесь лишний?\n - Я и не думала отсылать вас отсюда.\r\n- Вы хотите сказать, - продолжал запальчиво Шубин, - что я не стою другого общества, что я ей под пару, что я так же пуст, и вздорен, и мелок, как эта сладковатая немочка?\r\nНе так ли-с?\r\nЕлена нахмурила брови.\n - Вы не всегда так о ней отзывались, Павел Яковлевич, - заметила она.\r\n- А! упрек! упрек теперь! - воскликнул Шубин. - Ну да, я не скрываю, была минута, именно одна минута, когда эти свежие, пошлые щечки.\r\n.. Но если б я захотел отплатить вам упреком и напомнить вам... Прощайте-с, - прибавил он вдруг, - я готов завраться.\r\nИ, ударив рукой по слепленной в виде головы глине, он выбежал из беседки и ушел к себе в комнату.\n - Дитя, - проговорила Елена, поглядев ему вслед.\r\n- Художник, - промолвил с тихой улыбкой Берсенев. - Все художники таковы. Надобно им прощать их капризы. Это их право.\r\n- Да, - возразила Елена, - но Павел до сих пор еще ничем не упрочил за собой этого права.\r\nЧто он сделал до сих пор? Дайте мне руку, и пойдемте по аллее. Он помешал нам. Мы говорили о сочинении вашего батюшки.\r\nБерсенев взял руку Елены и пошел за ней по саду, но начатый разговор, слишком рано прерванный, не возобновился;\r\nБерсенев снова принялся излагать свои воззрения на профессорское звание, на будущую свою деятельность.\r\nОн тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку, изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее;\r\nно речь его текла легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно блуждавших по стволам деревьев, по песку дорожки, по траве,\r\nсветилось тихое умиление благородных чувств, а в успокоенном голосе слышалась радость человека, который сознает, что ему удается высказываться перед другим, дорогим ему человеком.\r\nЕлена слушала его внимательно и, обернувшись к нему вполовину, не отводила взора от его слегка побледневшего лица,\r\nот глаз его, дружелюбных и кротких, хотя избегавших встречи с ее глазами.\r\nДуша ее раскрывалась, и что-то нежное, справедливое, хорошее не то вливалось в ее сердце, не то вырастало в нем.\r\nV\r\nШубин не выходил из своей комнаты до самой ночи.\r\nУже совсем стемнело, неполный месяц стоял высоко на небе, Млечный Путь забелел и звезды запестрели,\r\nкогда Берсенев, простившись с Анной Васильевной, Еленой и Зоей, подошел к двери своего приятеля.\r\nОн нашел ее запертою и постучался.\r\n- Кто там? - раздался голос Шубина.\n - Я, - отвечал Берсенев.\n - Чего тебе?\r\n- Впусти меня, Павел, полно капризничать; как тебе не стыдно?\n - Я не капризничаю, я сплю и вижу во сне Зою.\r\n- Перестань, пожалуйста. Ты не ребенок. Впусти меня. Мне нужно с тобою поговорить.\r\n- Ты не наговорился еще с Еленой?\n - Полно же, полно; впусти меня!\n Шубин отвечал притворным храпеньем. Берсенев пожал плечами и отправился домой.\r\nНочь была тепла и как-то особенно безмолвна, точно все кругом прислушивалось и караулило;\r\nи Берсенев, охваченный неподвижною мглою, невольно останавливался и тоже прислушивался и караулил.\r\nЛегкий шорох, подобный шелесту женского платья, поднимался по временам в верхушках близких деревьев и возбуждал в Берсеневе ощущение сладкое и жуткое, ощущение полустраха.\r\nМурашки пробегали по его щекам, глаза холодели от мгновенной слезы, - ему бы хотелось выступать совсем неслышно, прятаться, красться.\r\nРезкий ветерок набежал на него сбоку: он чуть-чуть вздрогнул и замер на месте; сонный жук свалился с ветки и стукнулся о дорогу; Берсенев тихо воскликнул: \"А!\" - и опять остановился.\r\nНо он начал думать о Елене, и все эти мимолетные ощущения исчезли разом: осталось одно живительное впечатление ночной свежести и ночной прогулки;\r\nвсю душу его занял образ молодой девушки.\r\nБерсенев шел, потупя голову, и припоминал ее слова, ее вопросы.\r\nТопот быстрых шагов почудился ему сзади.\r\nОн приник ухом: кто-то бежал, кто-то догонял его;\r\nпослышалось прерывистое дыхание, и вдруг перед ним, из черного круга тени, падавшей от большого дерева, без шапки на растрепанных волосах, весь бледный при свете луны, вынырнул Шубин.\r\n- Я рад, что ты пошел по этой дороге, - с трудом проговорил он, - я бы всю ночь не заснул, если б я не догнал тебя. Дай мне руку. Ведь ты домой идешь?\r\n- Домой.\n - Я тебя провожу.\n - Да как же ты пойдешь без шапки?\n - Ничего. Я и галстух снял. Теперь тепло.\r\nПриятели сделали несколько шагов.\n - Не правда ли, я был очень глуп сегодня? - спросил внезапно Шубин.\r\n- Откровенно говоря, да. Я тебя понять не мог. Я тебя таким никогда не видал. И отчего ты рассердился, помилуй! Из-за каких пустяков?\r\n- Гм, - промычал Шубин. - Вот как ты выражаешься, а мне не до пустяков.\r\nВидишь ли, - прибавил он, - я должен тебе заметить, что я... что... Думай обо мне, что хочешь... я... ну да! я влюблен в Елену.\r\n- Ты влюблен в Елену! - повторил Берсенев и остановился.\r\n- Да, - с принужденною небрежностию продолжал Шубин. - Это тебя удивляет? Скажу тебе более.\r\nДо нынешнего вечера я мог надеяться, что и она со временем меня полюбит. Но сегодня я убедился, что мне надеяться нечего. Она полюбила другого.\r\n- Другого? кого же?\r\n- Кого? Тебя! - воскликнул Шубин и ударил Берсенева по плечу.\n - Меня!\n - Тебя, - повторил Шубин.\r\nБерсенев отступил шаг назад и остался неподвижен. Шубин зорко посмотрел на него.\r\n- И это тебя удивляет? Ты скромный юноша. Но она тебя любит. На этот счет ты можешь быть спокоен.\n - Что за вздор ты мелешь! - произнес наконец с досадой Берсенев.\r\n- Нет, не вздор. А впрочем, что же мы стоим? Пойдем вперед. На ходу легче. Я ее давно знаю, и хорошо ее знаю. Я не могу ошибиться. Ты пришелся ей по сердцу.\r\nБыло время, я ей нравился; но, во-первых, я для нее слишком легкомысленный молодой человек, а ты существо серьезное, ты нравственно и физически опрятная личность, ты.\r\n.\r\n.\r\nпостой, я не кончил, ты добросовестно-умеренный энтузиаст, истый представитель тех жрецов науки,\r\nкоторыми, - нет, не которыми, - коими столь справедливо гордится класс среднего русского дворянства!\r\nА во-вторых, Елена на днях застала меня целующим руки у Зои!\r\n- У Зои?\n - Да, у Зои. Что прикажешь делать? У нее плечи так хороши.\n - Плечи?\r\n- Ну да, плечи, руки, не все ли равно? Елена застала меня посреди этих свободных занятий после обеда, и перед обедом я в ее присутствии бранил Зою.\r\nЕлена, к сожалению, не понимает всей естественности подобных противоречий.\r\nТут ты подвернулся: ты идеалист, ты веришь... во что бишь ты веришь?.\r\n. ты краснеешь, смущаешься, толкуешь о Шиллере, о Шеллинге (она же все отыскивает замечательных людей), вот ты и победил, а я, несчастный, стараюсь шутить... и... между тем...\r\nШубин вдруг заплакал, отошел в сторону, присел на землю и схватил себя за волосы.\r\nБерсенев приблизился к нему.\r\n- Павел, - начал он, - что это за детство? Помилуй! Что с тобою сегодня? Бог знает какой вздор взбрел тебе в голову, и ты плачешь. Мне, право, кажется, что ты притворяешься.\r\nШубин поднял голову. Слезы блистали на его щеках в лучах луны, но лицо его улыбалось.\r\n- Андрей Петрович, - заговорил он, - ты можешь думать обо мне, что тебе угодно.\r\nЯ даже готов согласиться, что у меня теперь истерика, но я, ей-богу, влюблен в Елену, и Елена тебя любит. Впрочем, я обещал проводить тебя до дому и сдержу свое обещание.\r\nОн встал.\n - Какая ночь! серебристая, темная, молодая! Как хорошо теперь тем, кого любят! Как им весело не спать! Ты будешь спать, Андрей Петрович?\r\nБерсенев ничего не отвечал и ускорил шаги.\r\n- Куда ты торопишься? - продолжал Шубин. - Поверь моим словам, такой ночи в твоей жизни не повторится, а дома ждет тебя Шеллинг.\r\nПравда, он сослужил тебе сегодня службу; но ты все-таки не спеши.\r\nПой, если умеешь, пой еще громче; если не умеешь - сними шляпу, закинь голову и улыбайся звездам.\r\nОни все на тебя смотрят, на одного тебя: звезды только и делают, что смотрят на влюбленных людей, - оттого они так прелестны.\r\nВедь ты влюблен, Андрей Петрович?.. Ты не отвечаешь мне... Отчего ты не отвечаешь? - заговорил опять Шубин.\r\n- О, если ты чувствуешь себя счастливым, молчи, молчи!\r\nЯ болтаю, потому что я горемыка, я нелюбимый, я фокусник, артист, фигляр;\r\nно какие безмолвные восторги пил бы я в этих ночных струях, под этими звездами, под этими алмазами, если б я знал, что меня любят!\r\n.\r\n. Берсенев, ты счастлив?\r\nБерсенев по-прежнему молчал и быстро шел по ровной дороге. Впереди, между деревьями, замелькали огни деревеньки, в которой он жил; она вся состояла из десятка небольших дач.\r\nПри самом ее начале, направо от дороги, под двумя развесистыми березами, находилась мелочная лавочка;\r\nокна в ней уже были все заперты, но широкая полоса света падала веером из растворенной двери на притоптанную траву и била вверх по деревьям,\r\nрезко озаряя беловатую изнанку сплошных листьев.\r\nДевушка, с виду горничная, стояла в лавке спиной к порогу и торговалась с хозяином:\r\nиз-под красного платка, который она накинула себе на голову и придерживала обнаженной рукой у подбородка, едва виднелась ее круглая щечка и тонкая шейка.\r\nМолодые люди вступили в полосу света, Шубин глянул во внутренность лавки, остановился и кликнул: \"Аннушка!\" Девушка живо обернулась.\r\nПоказалось миловидное, немножко широкое, но свежее лицо с веселыми карими глазами и черными бровями.\r\n\"Аннушка!\" - повторил Шубин.\r\nДевушка всмотрелась в него, испугалась, застыдилась и, не кончив покупки, спустилась с крылечка, проворно скользнула мимо и, чуть-чуть озираясь, пошла через дорогу, налево.\r\nЛавочник, человек пухлый и равнодушный ко всему на свете, как все загородные мелочные торговцы, крякнул и зевнул ей вслед, а Шубин обратился к Берсеневу со словами: \"Это.\r\n.. это, вот видишь... тут есть у меня знакомое семейство... так это у них... ты не подумай...\" - и, не докончив речи, побежал за уходившею девушкой.\r\n- Утри, по крайней мере, свои слезы, - крикнул ему Берсенев и не мог удержаться от смеха. Но когда он вернулся домой, на лице его не было веселого выражения; он не смеялся более.\r\nОн ни на одно мгновение не поверил тому, что сказал ему Шубин, но слово, им произнесенное, запало глубоко ему в душу.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Данилевский Г",
"role": "user"
},
{
"content": "- Теперь же мы в банчишку, сеньор! - весело заключил исправник по уходе сотского, обращаясь к хозяину.- А вы, мейн герр, хотите? - подмигнул он Шульцвейну.\r\n- Нет, пора домой-с. В степь-с надо. \n Колонист походил еще немного возле окон, взял шапку, простился и уехал, вздыхая.\r\nИсправник же до поздней ночи попивал морской пунш, то есть ром с несколькими каплями воды, играл с Панчуковским в штос, выиграл десять червонцев, поцеловал хозяина в обе щеки, сказал:\r\n\"Не унывай, Володя!\r\nмы дельцо обделаем и с виновных взыщем!\" - и уехал, напевая романс: \"Моряк, моряк, из всех рубак ты выше и храбрее\".\r\n- Адьё, милашка! - крикнул он Панчуковскому уж из-за ворот и прибавил: - Слушай, сердце!\r\nМне часто в голову приходит: как я умру? своею смертью или не своею? Был я в походах с Нахимовым и чуму перенес.\r\n.. Бог весть! Стоит ли об этом думать!\r\n- Как кому! \n Исправник уехал.\r\n- Ворота, однако, на запор отныне постоянно! - сказал полковник слугам,- благо, что отделались от одной беды; надо вперед остерегаться еще более...\r\n- Аксютку же прикажете выпустить теперь? - спросил Абдулка по отъезде исправника, ухмыляясь и раздевая барина в кабинете.\r\nПолковник развалился на диване и зевнул. \n - Оксану-то? \n - Да-с; что ее теперь держать? Мы разыщем другую...\r\n- Нет! пусть, Абдул, она еще поживет. Я поеду пшеницу на хутора молотить, так ты ее тогда вперед доставишь.\r\n.. Да не забудь и самовар туда с провизией отправить: а то я тогда без чаю там просидел.\r\nПолковник успокоился. События, однако, приняли иной, нежданный, оборот. \n\n\n ЧАСТЬ ВТОРАЯ\r\nВ СИЛКАХ \n\n X \n Новое лицо - помещица из России\r\nДни клонились к осени. Жиденькие новороссийские садики по деревням становились еще беднее. Лист падал. Обитатели деревень более задерживались в домах.\r\nКомнатные цветы принимались с воздушных выставок обратно в дом за стекла. Из окон чаще гремели рояли.\r\nКниги северных журналов и газет читались более. На токах усерднее стучали молотилки.\r\n- Ну-с, - спрашивал Панчуковского залихватский волокита, купец Шутовкин, встретившись с ним у кого-то из общих знакомых на пиршестве, - так ваша красавица чуть было вас не погубила?\r\n- Да, был грешок. Что делать! \n - Новую осаду Трои изволили выдержать?\r\n- Выдержал, Мосей Ильич, пришлось испытать, нечего делать! \n Они, после сытного обеда, гуляли в затихшем, но еще прелестном садике.\r\n- Каково же драгоценное здравие вашей Елены-с?* Я, чай, уже с овальцем теперь скоро будет? Моя же так давно уж с животиком переваливается.\r\n* Елена - в греческой мифологии жена спартанского царя Менелая, похищенная троянским царевичем Парисом.\r\nШутовкин сказал и, утираясь платком, засмеялся. Ему было душно. Вино и вкусный обед брали над ним силу.\r\n- Ах вы, старый волокита! Не стыдно ли вам? У вас дети взрослые, учитель нанятой - почтенный студент...\r\nСмотрите, что о вас дамы толкуют, вы уж чересчур открыто действуете. Вон у меня тоже пленница живет, а так сокровенно, что никого не обижает и все ездят ко мне...\r\n- Не могу, не могу; это уж моя страсть к бабенкам ослепляет меня. Что мне свет? Живу здесь в волю-с!.. Я потому и о вашей спросил-с, извините меня.\r\n.. Я люблю дело начистоту, свечей не тушу никогда-с и ни при чем... Я ваших обрядов-с не соблюдаю. Раскольник-с, что делать!\r\n- Смотрите, однако, не приударьте за моею! У меня нравы гарема; попадетесь - голову долой, и сейчас в мешок и в воду! Я ведь тоже сродни туркам тут сделался.\r\nПраво, край у нас роскошный, привольный. Ведь сюда кто ни попадись, переменится. Люди тут какие-то другие становятся. Вот и с вами...\r\n- Так, так, а все-таки, Владимир Алексеич, у меня крестины раньше ваших будут!\r\n- посмеивался Шутовкин, продолжая ходить с полковником по садовой дорожке, над обрывистым берегом Мертвой.\r\n- Ах вы, забавник! Лучше покайтесь.\r\nЛучше скажите вашему учителю, что срок его должку подходит, чтобы вез его скорее для уплаты, кому следует, я поручитель, и у меня уж веди дело аккуратно...\r\nКупец был на этот раз немало выпивши за обедом, снял на воздухе галстух, весело переваливался, шутил, пыхтел и беспрестанно ухмылялся.\r\nСперва стал он рассказывать, как выгодно сбыл сало, потом об акциях заговорил, наконец, спросил совершенно неожиданно:\r\n- Послушайте, полковник: вас тут некоторые не любят, считают гордецом! Правда ли, тут болтают, будто вы не вдовец вовсе, а что у вас где-то... извините... на Волге там, в России-с...\r\nжена законная есть, и говорят даже еще, будто старая-престарая и злая? Ну, скажите мне откровенно, правда это?\r\nЕсли правда, то поздравляю, дружище, отлично сделали, что бросили и ее и наши старые российские места-с!.\r\n.\r\nПанчуковский вспыхнул и остановился.\r\nОн долго не мог прийти в себя от нежданного вопроса приятеля, искоса посмотрел ему в глаза;\r\nно Шутовкин шел по-прежнему беспечно, будто ничего не сказал, переваливался и утирал отвисший, полный и потевший подбородок.\r\nПанчуковский вздохнул и посмотрел на часы. \n - Мосей Ильич! \n - Ась? что вы? \n Он копался с подтяжками.\r\n- Я долго тут остаться не могу, мне надо ехать. \n - Куда же вы? \n - Позвольте... Вы спросили меня о такой вещи, такой, что я...\r\n- Да вы не сердитесь, душенька! Ну, что же делать! Была жена, была... понимаете?.\r\n, а теперь нету, и у вас Оксаночка живет. Тем только и разница между нами: я вполне кучу себе всласть, а вы частицей...\r\n- Мосей Ильич, слушайте: если вы меня любите, прошу этого вздора никогда при мне не говорить! Ну-с...\r\nСлышите ли? Я не стерплю этого в другой раз! Понимаете? Я давно вдовец,- повторяю вам, вдовец... лишился жены: в цвете лет она умерла, бедняжка, и я оплакиваю ее день и ночь...\r\nЭта сплетня мне особенно неприятна, и я прошу вас, требую именем нашей дружбы, услуги моей вам, молю вас - не упоминать ни мне и никому здесь другому о ней никогда.\r\nЖена моя умерла, и все, что я имел, явившись сюда, есть завещанное мне ее состояние. Я сам точно никогда ничего не имел.\r\nТак перед такими женами-с надо благоговеть, а не шутить, и да будет стыдно тому, кто осмеивает подобные чувства!\r\nПанчуковский сказал это дельно, твердо, огорченным голосом и даже отвернулся.\r\n- Ну-ну, не сердись, колонель! Ведь я пошутил. Я вас люблю, крепко люблю. А с нынешним вашим домашним благополучием вас от души и от всего сердца-с поздравляю.\r\nТоварищи мои, портовые купцы, смеются, что я живу нараспашку. А бес их побери! Что, однако, у вас за новый случай произошел после этой стычки с косарями?\r\n- Какой? \n Полковник ходил еще взволнованный и кисло посматривал на обнаженные ветви сада. \n - Да насчет вашего лакея, татарина этого.\r\n- Ах да, правда! Вот случай, вот жалость! Бедняжку этого, Абдулку, я посылал за расчетом в городок, в хлебную контору.\r\nОн деньги привез; но дорогою где-то, несчастный, поел в шинке порченой соленой рыбы, приехал домой, мучился сутки и сгорел так, что ничего не могли сделать, и доктор был.\r\n.. Я доктора из города на подставных вызывал... Вы знаете, я сам готов околеть иной раз, а уже для людей я стараюсь. Тут у вас в Новороссии мы не помещики.\r\nВольный труд здесь нашего брата поневоле очищает, делает человеком. И за это искреннее благодарение вашим чудным, привольным местам...\r\nПолковник оживился, повеселел. Он добродушно стал разглядывать тихие туманные виды окрестных степей, открывшиеся перед ними с пригорка, на краю сада. Голос его звучал мягче.\r\n- Что за прелестные места, Мосей Ильич, посмотрите: вон алексинская церковь белеет, верхушка ее чуть сверкает в тумане; вон чичибеевские курганы; вон обоз чумаков тянется.\r\n.. Ну, не счастье ли, не рай ли земной у нас?\r\n- А вы на выборы собираетесь? \n - Какой вы чудак! Что вы о выборах вспомнили? \n - Да так-с. Часто я думаю, отчего это мы, купцы, исключены из дела земства-с...\r\nОни прошли еще несколько по саду. Из дома звучала полька. Барышни затевали танцевать.\r\n- Скажите, однако, какое несчастье! - продолжал Шутовкин,- я все о вашем слуге думаю... Значит, у вас теперь лакея нет? Вы ищете нового?\r\n- Нашел уже; благодарю вас. \n - Где? Вот и отлично-с.\r\n- У немца Шульцвейна, молодца из его хутора, что он возле Дону нанял. Спасибо немцу, хоть этим мне удружил,- уступил. Я его усиленно просил. Приходилось хоть самому сапоги чистить.\r\nОн у него рассыльным с осени был, такой проворный, бойкий, хоть и немолодой уже, кажется, человек.\r\nОн им доволен был, да раскусил, что он беглый, и отпустил его. Честный немец беглых недолюбливает. Трусит, боится, не то что мы с вами...\r\n- Не Митька Базарный? Я того знаю: вор... \n - Нет, Аксентий Шкатулкин.\r\n- Аксентий Шкатулкин! Позвольте, позвольте, я что-то припоминаю: не было ли о нем публикаций? Должно быть были. Верно из неводчиков достал? Вы не слышали?\r\n- А прах их побери! Я их не разбираю! У меня все почти беглыми идет работа; оно лучше и дешевле.\r\nРазве когда от этого пострадаю! Мой штат вольный, как вы знаете, милости просим всех! Я на моих беглых, как на гору, надеюсь.\r\nВедь проведай обо мне петербургские журналисты, они меня за эти мои штуки со свету сгонят.\r\nДа что на них смотреть! Я, впрочем, как был в Питере, знакомство с ними шапочное вел. Славные люди, все бонвиваны. Бюрократы тамошние, однако, лучше, зрелее и дельнее.\r\nА все-таки, Мосей Ильич, у нас лучше живется, чем у них.\r\nНе правда ли? Клад, а не земелька; уголок непочатый, своя Элебема и Висконсин: ведь так? Сколько вы, позвольте, за сало рассчитываете получить осенью?\r\n- Да тысяч двенадцать серебрецом опять в один раз получу.\r\n- Ну, а я-с за мою пшеничку да за лен так тысяч сотенку целковых загребу... Ведь посев у меня теперь был сказочный-с.\r\nТак как же себя не побаловать бабенками после этого? Правда? В наших старых городах этих лакомств не знают настолько!\r\n- Чуть, однако, беглые вас было не убили. Не мешало бы вам их побаиваться. Ну, да авось сойдет!\r\n- Что мне их бояться! Деньги у меня припрятаны в таком местечке, что нескоро до них доберешься.\r\nВ кабинете на стене и в спальне у кровати всегда готово оружие. Стены вокруг двора высокие, ворота надежные.\r\n- Не в наружных ворах бывает опасность, дружище, а во внутренних. Вот что! Домашний враг опаснее всякого другого...\r\n- Вы думаете? \n Полковник оглянулся по саду.\r\n- Домашняя прислуга,- сказал он шепотом,- куплена у меня такими деньгами, о каких здешним скаредам-помещикам и в голову не придет никогда.\r\nЯ на мою дворню, как на самого себя, надеюсь!\r\n- Да уверены ли вы, например, в этом-то новом, все-таки повторяю, своем слуге? \n - В Аксентии? \n - Да-с, в Шкатулкине, что ли, как вы сказали?\r\nПолковник улыбнулся и опять по привычке посмотрел вокруг себя.\r\n- Это, скажу вам, камрад, такое чистое, добродушное, простое и глуповатое создание, что прелесть!\r\nНа днях я по ошибке дал ему для размена сторублевую вместо десятирублевой депозитки, впотьмах.\r\nЧто же бы вы думали? Принес из алексинского шинка, смеется и говорит: вы только, барин, молчите, а мелочи дали лишних девяносто целковых.\r\nЯ, разумеется, рассчел свои деньги, вижу, что лишнего ничего не было. Но, какова приверженность! А?..\r\n- Радуйтесь, что и говорить!\r\nНо лучше берегитесь; знаете, какие слухи ходят: уезд наш наполнен фальшивыми монетчиками;\r\nна Сиваше, за Арбатской Стрелкой, разбойник настоящий показался; бродяги по донским дорогам пошаливать стали; почту уж с конвоем отправляют.\r\n..\r\n- Я спокоен и вам советую бросить лишние страхи. \n - А ваша осада? Не подвернись приказчик Шульцвейна, не уведомь он исправника,- ведь вы пропали бы даром, как муха-с...\r\n- О, вздор какой!\r\n- Вздор, подите же!\r\nА я повторяю, не будь у нас все так-то-с на Руси, где еще нагайка десятского да зычный крик капитан-лейтенанта Подкованцева-с тысячную толпу способны рассеять,\r\nаки ветерок облачка-с во поднебесье, то сослужили бы мы по вас панихиду-с, Владимир Алексеич!\r\nПанчуковский, посматривая с пригорка, откуда и его Новая Диканька виднелась, курил сигару и посмеивался.\r\n- Вы смеетесь? \n - Да, смеюсь, потому что наша чернь еще глупа, тупа и безобразна.\r\n- Не шутите, полковник, с нашими тихими и добрыми мужичками, не употребляйте во зло их кротости и смирения-с. Я сам из мужичков-с, честь имею доложиться...\r\n- Вы, Мосей Ильич? Вы... происхождением?.. \n - Да, я-с, я был сибирским-с ямщиком, в юности в бабки игрывал, секали меня; землю пахивал своими собственными руками...\r\n- Вы, вы? \n - Я, я-с! \n - Вот не ожидал... \n И полковник невольно окинул глазами Шутовкина с головы до ног, будто впервые его видел.\r\n- Чай, с презрением-с считаете меня дураком и за раскол-с? Дело нерешенное, ваше высокоблагородие. А я никому вреда не делаю.\r\nЗаводы мои идут отлично!\r\nя на армию свечи поставляю, в гильдию плачу; вон три воскресных школы на свой кошт соорудил в здешних городах и их содержу;\r\nкнижек пропасть покупаю в Питере, хоть сам малость читаю; библиотеку в деревне у себя сочинить успел,- заезжайте только читать!\r\nКартин из Москвы навез, почти всю выставку в последний раз там закупил, журналисту тоже там одному беднячку малую толику дал.\r\n.. Да-с.\r\nА войди ко мне в дом, на хуторе, где я живу, чего там только нет?\r\nИ статуи из Греции-с, в магазине в Одессе купил, и фортепьян двое; цветы, ковры, бронза, всякие украшения, яства-с тончайшие, вина.\r\n..\r\nУчителя-молодца держу при детях, вы его достаточно знаете, школю их, чтоб не дураками вышли;\r\nв Москву в университет повезу и тут же во здравие их новую там жертву, что ли для науки этой, соблаготворю.\r\n.. А? Что? Чем же я не человек-то теперь, ваше высокоблагородие? Разве что в чинах только не произошел ничуть да в сенатских книгах помещиком не прописан...\r\nШутовкин разгорячился. За шейным платком снял сюртук, а наконец, и жилет. Несмотря на серый денек, ему было нестерпимо душно. Он сел на лавочку.\r\n- Эка душно-то мне, душно! Природа уж у меня такая сильная. Я и девочку эту не из блажи какой похитил.\r\nЧто делать! Слаб семь человек, да и все тут! Ну, а как Русь-то наша в опасности, не дай бог, очутится?\r\nКто больше сыпнет деньгами-то? Я или вы, ваше высокоблагородие? Ну-ка, решите? Что?.\r\n.\r\nПолковник ничего на это не ответил. Пошли приятели дальше по дорожке. Вечерело.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Леонид Андреев\n\n Гостинец\n\n I\n\n -- Так ты приходи! -- в третий раз попросил Сениста, и в третий раз Сазонка торопливо ответил:\r\n-- Приду, приду, ты не бойся. Еще бы не прийти, конечно прийду.\r\nИ снова они замолчали.\r\nСениста лежал на спине, до подбородка укрытый серым больничным одеялом, и упорно смотрел на Сазонку;\r\nему хотелось чтобы Сазонка подольше не уходил из больницы и чтобы своим ответным взглядом он еще раз подтвердил обещание не оставлять его в жертву одиночеству, болезни и страху.\r\nСазонке же хотелось уйти, но он не знал, как это сделать без обиды для мальчика, шмурыгал носом, почтисползал со стула и опять садился плотно и решительно, как будто навсегда.\r\nОн бы еще посидел, если бы было о чем говорить; но говорить было не о чем, и мысли приходили глупые, от которыхстановилось смешно и стыдно.\r\nТак, его все время тянуло называть Сенисту по имени и отчеству -- Семеном Ерофеевичем, что было отчаянно нелепо:\r\nСениста был мальчишка-подмастерье, а Сазонка был солидным мастером и пьяницей и Сазонкой звался только по привычке.\r\nИ еще двух недель не прошло с тех пор, как он дал Сенисте последний подзатыльник, и эт обыло очень дурно, но и об этом говорить тоже нельзя.\r\nСазонка решительно начал сползать со стула, но не доведя дело до половины, так же решительно всполз назад и сказал не то в виде укоризны, не то то утешения:\r\n-- Такие вот дела. Болит, а?\n Сениста утвердительно качнул головой и тихо ответил:\r\nНу, ступай. А то он бранить будет.\r\n-- Это верно, -- обрадовался Сазонка предлогу. -- Он и то приказывал: ты, говорит, поскорее. Отвезешь -- и той же минутой назад. И чтобы водки ни-ни. Вот, черт!\r\nНо вместе с сознанием, что он может теперь уйти каждую минуту, в сердце Сазонки вошла острая жалость к большеголовому Сенисте.\r\nК жалости призывала вся необычная обстановка: тесный ряд кроватей с бледными, хмурыми людьми;\r\nвоздух, до последней частицы испорченный запахом лекарств и испарениями больного человеческого тела; чувство собственной силы и здоровья.\r\nИ, уже не избегая просительного взгляда, Сазонка наклонился к Сенисте и твердо повторил:\r\n-- Ты, Семен... Сеня, не бойся. Приду. Как ослобонюсь, так и к тебе. Разве мы не люди? Господи! Тоже и у нас понятие есть. Милый! Веришь мне аль нет?\r\nИ с улыбкой на почерневших, запекшихся губах Сениста отвечал:\r\n-- Верю.\n -- Вот! -- торжествоал Сазонка.\r\nТеперь ему было легко и приятно, и он мог уже поговорит о подзатыльнике, случайно данном две недели назад. И он осторожно намекнул, касаясь пальцем Сенина плеча:\r\n-- А ежели тебя по голове кто бил, так разве это со зла? Господи! Голова у тебяочень такая удобная: большая да стриженная.\r\nСениста опть улыбнулся, и Сазонка поднялся со стула.\r\nРостом он был очень высок, волосы его, все в мелких кудряшках, расчесанные частой гребенкой,\r\nподымались пышно и веселой шапкой, и серые припухшие глаза искрились и безотчетно улыбались.\r\n-- Ну, прощевай! -- сказал он, но не тронулся с места.\r\nОн нарочно сказал \"прощевай!, а не \"прощай!, потому что так выходило душевнее, но теперь ему показалось этого мало.\r\nНужно было сделать что-то еще более душевное и хорошее, такое, после которого Сенисте весело было бы лежать в больнице, а ему легко было бы уйти.\r\nИ он неловко топтался на месте, смешной в своем детском смущении, когда Сениста опять вывел ег оиз затруднения.\r\n-- Прощай!\r\n-- сказал он своим детским тоненьким голоском, за который его дразнили \"гуслями\", и совсем просто, как взрослый, высвободил руку из-под одеяла и, как равный протянул ее Сазонке.\r\nИ Сазонка, чувствуя, что это именно то, чего не хватало ему для плного спокойствия, постительно охватил тонкие пальчики своей здоровенной лапищей, подержал их и со вздохом отпустил.\r\nБыло что-то печальное и загадочное в прикосновении тонких горячих пальчиков:\r\nкак будто Сениста был не только равным всем людям на свете, но и выше всех и всех свободнее,\r\nи происходило это оттого, что принадлежал он теперь неведомому, но грозному и могучему хозяину.\r\nТеперь его можно было назвать Семеном Ерофеевичем.\r\n-- Так приходи же, = в четвертый раз попросил Сениста, и эта просьба прогнала то страшное и величавое, что на миг осенило его своими бесшумными крыльями.\r\nОн снова стал мальчиком, больным и страдающим, и снова стало жаль его -- очень жаль.\r\nКогда Сазонка вышел из больницы, за ним долго еще гнался запах лекарств и просящий голос:\r\n-- Приходи же!\n И, разводя руками, Сазонка отвечал:\n -- Милый! Да разве мы не люди?\n\n\t \n\t \n II\r\nПодходила пасха и портновской работы было так много, что только один раз в воскрусенье Сазонке удалось напиться, да и то не допьяна.\r\nЦелые дни, по-весеннему светлые и длинные, от петухов до петухов, он сидел на подмостках у своего окна, по турецки поджав под себя ноги, змурясь и неодобрительно посвистывая.\r\nС утра окно находилось в тени, и в разошедшиеся пазы тянуло холодком, но к полудню солнце прорезывало узенькую желтую полоску, в которой светящимися точками играла приподнятая пыль.\r\nА через полчаса уже весь подоконник с набросанными на него обрезками материй и ножницами горел ослепительным светом,\r\nи становилось так жарко, что нужно было, как летом, распахнуть окно.\r\nИ вместе с волной свежего, крепкого воздуха, пропитанного запахом преющего навоза,\r\nподсыхающей грязи и распускающихся почек, в окно влетала шальная еще слабосильная муха и проносился разногосый шум улицы.\r\nВнизу у завалинки рылись куры и блаженно кудахтали, нежась в круглых ямках:\r\nна противоположной, уже просохшей стороне играли в бабки ребята, и их пестрый, звонкий крик и удары чугунных плит о костяшки звучал изадором и свежестью.\r\nЕзды по улице, находящейся на окраине Орла, было совсем мало, и только изредка шажком проезжал пригородный мужик;\r\nтелега подпрыгивала в глубоких колеях, еще полных жидкой грязи, и все части ее стучали деревянным стуком, напоминающим лето и простор полей.\r\nКогда у Сазонки начинало ломить поясницу и одеревеневшие пальцы не держали иглы, он босиком и без подпояски,\r\nкак был, выскакивал на улицу, гигантскими скачками перелетал лужи и присоединялся к играющим ребятам.\r\nНу-ка, дай ударить, -- просил он, и десяток грязных рук протягивали ему плиты, и десяток голосов просили:\n -- За меня! Сазонка, за меня!\r\nСазонка выбирал плиту поувесистее, засучивал рукав и, приняв позу атлета, мечущего диск, измерял прищуренным глазом расстояние.\r\nС легким свистом плита вырывалась из его руки и, волнообразно подскакивая, скользящим ударом врывалась в середину длинного кона,\r\nи пестрым дождем рассыпались бабки, и таким же пестрым криком отвечали на удар ребята.\r\nПосле нескольких ударов Сазонка отдыхал и говорил ребятам:\r\n-- А Сениста-то еще в больнице, ребята.\n Но, занятые своим интересным делом, ребята принимали известие холодно и равнодушно.\r\n-- Надобно ему гостинца отнести. Вот ужо отнесу, -- продолжал Сазонка.\r\nНа слово \"гостинец\" отозвались многие. Мишка Поросенок подергиал одной рукой штанишки -- другая держала в подоле рубахи бабки -- и серьезно советовал:\n -- Ты ему гривенник дай.\r\nГривенник была та сумма, которую обещал дед самому Мишке, и выше ее не шло его представление о человеческом счастье.\r\nНо долго разговаривать огостинце не было времени, и такими же гигантскими прыжками Сазонка перебирался к себе и опять садился за работу.\r\nГлаза ег оприпухли, лицо сталобледно-желтым, как у больного, и веснушки глаз и на носуказались особенночастыми и темными.\r\nТолько тщательно расчесанные волосы подымались все той же веселой шапкой, и, когда хозяин, Гавриил Иванович,\r\nсмотрел на них, ему непремено представлялся уютный красный кабачок и водка, и он ожесточенно сплевывал и ругался.\r\nВ голове Сазонки было смутно и тяжело, и по целым часам он неуклюже ворочал какую-нибудь одну мысль: о новых сапогах или гармонике.\r\nНо чаще всего он думал о Сенисте и о гостинце, который он ему отнесет.\r\nМашинка монотонно и усыпляюще стучала, покрикивал хозяин -- и все одна и та же картина представлялась усталому мозгу Сазонки:\r\nкак он приходит к Сенисте и подает ему гостинец, завернутый в ситцевый каемчатый платок.\r\nЧасто в тяжелой дреме он забывал, что такой Сениста, и не мог вспомнить его лица;\r\nно каемчатый платок, который еще нужно купить, представлялся живо и ясно, и даже казалось, что узелки на нем не совсем крепко завязаны.\r\nИ всем, хозяину, хозяйке, хаказчикам и ребятам, Сазонка говорил, что пойдет к мальчику непременно на первый день пасхи.\r\n-- Уж так нужно, -- твердил он. -- Причешусь, и той же минутой к нему. На, милый, получай!\r\nНо, говоря это, он видел другую картину: распанутые двери красного кабачка и в темной глубине их залитую сивухой стойку.\r\nИ его охватывало горькое сознание своей слабости, с которой он не может бороться, и хотелось кричать громко и настойчиво: \"К Сенисте пойду! К Сенисте! \"\r\nА голову наполняла серая, колеблющаяся муть, и только каемчатый платок выделялся из нее. Но не радость была в нем, а суровый укор и грозное предостережение.\r\nIII\n\n И на первый день пасхи и на второй Сазонка был пьян, дрался, был избит и ночевал в участке. И только на четвертый день удалось ему выбраться к Сенисте.\r\nУлица, залитая солнечным светом, пестрела яркими пятнами кумачовых рубах и веселым оскалом белых зубов, грызущих подсолнухи;\r\nиграли вразброд гармоники, стучали чугунные плиты о костяшки, и голосисто орал петух, вызывая на бой соседского петуха.\r\nНо Сазонка не глядел по сторонам.\r\nЛицо его, с подбиты мглазом и рассеченной гбой, было мрачно и сосредоточено, и даже волосы не вздымались пышной гривой, а как-то растерянно торчали отдельными космами.\r\nБыло совестно за пьянство и неисполненное слово, было жаль, что представится он Сенисте не во всей красе,\r\n-- в красной шерстяной рубахе и жилетке, а пропившийся, паскудный, воняющий перегоревшей водкой.\r\nНо чем ближе подходил он к больнице, тем легче ему становилось, и глаза чаще опускались вниз, направо, где бережно висел в руке узелок с гостинцем.\r\nИ лицо Сенисты виделось теперь совсем живо и ясно, с запекшимися губами и просящим взглядом.\r\n-- Милый, да разве? Ах, госполи! -- говорил Сазонка и крупно надбавлял шагу.\r\nВот и больница -- желтое, громадное здание, с черными рамами окон, отчего окна походили на темные угрюмые глаза.\r\nВот и длиный коридор, и запах лекарств, и неопределенное чувство жути и тоски. Вот и палата и постель Сенисты...\r\nНо где же сам Сениста?\r\n-- Вам кого? -- спросила вошедшая следом сиделка.\n -- Мальчик тут один лежал. Семен. Семен Ерофеев. Вот на этом месте. -- Сазонка указал пальцем на пустую постель.\r\n-- Так нужно допрежде спрашивать, а то ломится зря, -- грубо скаазла сиделка. -- И не Семен Ерофеев, а Семен Пустошкин.\r\n-- Ерофеев-это по отчеству. Родителя звали Ерофеем, так вот он и выходит Ерофеич, -- объяснил Сазонка, медленно и страшно бледнея.\r\n-- Помер ваш Ерофеич. А только мы этого не знаем: по отчеству. По нашему -- Семен Пустошкин. Помер, говорю.\r\n-- ВОт как-с! -- благоприйстойно удивился Сазонка, бледный настолько, что веснушки выступили резко, как чернильные брызги. -- Когда же-с?\n -- Вчера после вечерен.\r\n-- А мне можно!.. -- запинаясь, попросил Сазонка.\r\n-- Отчего нельзя? -- равнодушно ответила сиделка. -- Спросите, где мертвецкая, вам покажут. Да вы не убивайтесь! Кволый он был, не жилей.\r\nЯзык Сазонки расспрашивал дорогу вежливо и обстоятельно, ноги твердо несли его в указанном направлении, но глаза ничего не видели.\r\nИ видеть они стали только тогда, когда неподвижно и прямо они уставились в мертвое тело Сенисты.\r\nТогда же ощутился и страшный холод, стоявший в мертвецкой, и все кругом стало видно: покрытые сырыми пятнами стены, окно, занесенное паутиной;\r\nкак бы ни светило солнце, небо через это окно всегда казалось серым и холодным, как осенью.\r\nГде-то с перерывами беспокойно жужжала муха; падали откуда-т окапельки воды; упадет одна -- кап! -- и долго после того в воздухе носится жалобный, звенящий звук.\r\nСазонка отступил на шаг назад и громко сказал:\n -- Прощевай, Семен Ерофеич.\n Затем опустился на колени, коснулся лбом сырого пола и поднялся.\r\n-- Прости меня, Семен Ерофеич, -- так же раздельно и громко выговорил он, и снова упал на колени, и долго прижимался лбом, пока не стала затекать голова.\r\nМуха перестала жужжать, и было тихо, как бывает только там, где лежит мертвец. И через равные промежутки падали в жестяной таз капельки, падали и плакали -- тихо, нежно.\n\n IV\r\nТотчас за больгицей город кончался и начиналось поле, и Сазонка побред в поле.\r\nРовное, не нарушаемое ни дереовм, ни строением, оно привольно раскидывалось вширь, и самый ветерок казался его свободным и теплым дыханием.\r\nСазонка сперва шел по просохшей дороге, потом свернул влево и прямиком по пару и прошлогоднему жнитву направился к реке.\r\nМестами земля была еще сыровата, и там после его прохода оставались следы его ног с темными углублениями каблуков.\r\nНа берегу Сазонка улегся в небольшой, покрытой тарвой ложьинке, где воздух был неподвижен и тепел, как в парине, и закрыл глаза.\r\nСолнечные лучи проходилисквозь закрытые веки теплой и красной волной; высоко в воздушной синеве звенел жаворонок, и было приятно дышать и не думать.\r\nПолая вода уже сошла, и речка струилась узеньким ручейком, далеко на противоположном низком берегу оставив следы своего буйства, огромные, ноздреватые льдины.\r\nЛни кучками лежали друг на друге и белыми треугольниками подымились вверх навстречу огненным беспощадным лучам, которые шаг за шагом точили и сверлили их.\r\nВ полудремоте Сазонка откинул руку -- под не попало что-то твердое, обернутое материией.\r\nГостинец.\n Быстро приподнявшись Сазонка вскрикнул:\n -- Господи! Да что же это?\r\nОн совершенно забыл про узелок и испуганными глазами смотрел на него: ему чудилось, что узелок сам своей волей пришел сюда и лег рядом, и страшно было до него дотронуться.\r\nСазонка глядел -- глядел -- глядел не отрываясь, -- и бурная, клокочущая жалость и неистовый гнев подымались в нем.\r\nОн глядел на каемчатый платок -- и видел, как на первый день, и на второй, и на третий Сениста ждал его и оборачивался к двери, а он не приходил.\r\nУмеродинокий, забытый -- как щенок, выброшенный в помойку. Только бы еа день раньше -- и потухающими глазами он увидел бы гостинец, и возрадовался бы детским своим сердцем,\r\nи без боли, без ужасающей тоски одиночества полетела бы ег одуша к высокому небу.\r\nСазонка плакал, впиваясь руками в свои пышные волосы и катаясь по земле. Плакал и, подымая руки к небу жалко оправдывался:\n -- Господи! Да разве мы не люди?\r\nИ прямо рассеченной губой он упал на землю -- и затих в порыве немого горя.\r\nЛицо его мягко и нежно щекотала молодая трава; густой, успокаивающий запах подымался от сырой земли, и была в ней могучая сила и страстный призыв к жизни.\r\nКак вековечная мать, земля принимала в свои объятия грешного сына и теплом, любовью и надеждой поила его страдающее сердце.\r\nА далеко в городе нестройно гудели веселые праздничные колокола.\n\n 1901 г.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Тщетно Сигизмунд - уже знав, вероятно, о гибели Самозванца и лишась предлога оставаться в России,\r\nбудто бы для его истребления - писал (от 13 Декабря) к Боярам, что \"Владислав скоро будет в Москву, а войско Королевское идет против Калужского злодея\":\r\nРоссия уже не хотела Владислава!\r\nДума, в своем ответе, благодарила Сигизмунда за милость, требуя однако ж скорости и прибавляя,\r\nчто Россияне уже не могут терпеть сиротства, будучи стадом без пастыря или великим зверем без главы,\r\nно Патриарх, удостоверенный в единомыслии добрых граждан, объявил торжественно,\r\nчто Владиславу не Царствовать, если не крестится в нашу Веру и не вышлет всех Ляхов из Державы Московской.\r\nЕрмоген сказал: столица и Государство повторили. Уже не довольствовались ропотом.\r\nМосква, под саблею Ляхов, еще не двигалась, ожидая часа; но в пределах соседственных блеснули мечи и копья: начали вооружаться.\r\nГород сносился с городом; писали и наказывали друг к другу словесно, что пришло время стать за Веру и Государство.\r\nОсобенное действие имели две грамоты, всюду разосланные из Москвы: одна к ее жителям от уездных Смолян, другая от Москвитян ко всем Россиянам.\r\nСмоляне писали: \"Обольщенные Королем, мы ему не противились. Что же видим? гибель душевную и телесную. Святые церкви разорены; ближние наши в могиле или в узах.\r\nХотите ли такой же доли?\r\nВы ждете Владислава и служите Ляхам, угождая извергам, Салтыкову и Андронову; но Польша и Литва не уступят своего будущего Венценосца вам, ославленным изменами.\r\nНет, Король и Сейм, долго думав, решились взять Россию без условий, вывести ее лучших граждан и господствовать в ней над развалинами.\r\nВосстаньте, доколе вы еще вместе и не в узах; поднимите и другие области, да спасутся души и Царство!\r\nЗнаете, что делается в Смоленске: там горсть верных стоит неуклонно под щитом Богоматери и разит сонмы иноплеменников!\r\n\" Москвитяне писали к братьям во все города: \"Не слухом слышим, а глазами видим бедствие неизглаголанное.\r\nЗаклинаем вас именем Судии живых и мертвых: восстаньте и к нам спешите!\r\nЗдесь корень Царства, здесь знамя отечества, здесь Богоматерь, изображенная евангелистом Лукою; здесь светильники и хранители Церкви, Митрополиты Петр, Алексий, Иона!\r\nИзвестны виновники ужаса, предатели студные: к счастию, их мало;\r\nне многие идут во след Салтыкову и Андронову - а за нас Бог, и все добрые с нами, хотя и не явно до времени:\r\nСвятейший Патриарх Ермоген, прямый учитель, прямый наставник, и все Христиане истинные!\r\nДадите ли нас в плен и в Латинство?\r\n\" - Кроме Рязани, Владимир, Суздаль, Нижний, Романов, Ярославль, Кострома, Вологда ополчились усердно, для избавления Москвы от Ляхов, по мысли Ляпунова и благословению Ермогена.\r\n[1611 г.] Что же сделало так называемое Правительство, Боярская Дума, сведав о сем движении, признаке души и жизни в Государстве истерзанном?.\r\n.\r\nДонесло Сигизмунду на Ляпунова, как на мятежника, требуя казни его брата и единомышленника, Захарии;\r\nвелело Послам, Филарету и Голицыну, уважать Сигизмундову волю и ехать в Литву к Владиславу, если так будет угодно Королю;\r\nвелело Шеину впустить Ляхов в Смоленск; выслало даже войско с Князем Иваном Куракиным для усмирения мнимого бунта в Владимире.\r\nНо Филарет и Голицын уже все знали и благоприятствовали великому начинанию Ляпунова; заметили, что грамота Боярская не скреплена Патриархом, и не хотели повиноваться;\r\nдали тайно знать и Смоленскому Воеводе, чтобы он не исполнял указа Думы, - и доблий Шеин ответствовал Королевским Панам: \"исполните прежде договор Гетманов\";\r\nдлил время в сношениях с ними и ждал избавления, готовый и на славную гибель.\r\nС другой стороны войско союзных городов близ Владимира встретило и разбило Куракина.\r\nСим междоусобным кровопролитием рушилась Государственная власть Думы, оттоле признаваемая единственно невольною Москвою.\r\nЛяпунов, остановив все доходы казенные и не велев пускать хлеба в столицу, всенародно объявил Вельмож Синклита богоотступниками,\r\nпреданными славе мира и враждебному Западу, не Пастырями, а губителями Христианского стада.\r\nТаковы действительно были Салтыков и клевреты его;\r\nне таковы Мстиславский и другие, единственно запутанные в их сетях, единственно слабодушные, и с любовию к отечеству без умения избрать для него лучшее в обстоятельствах чрезвычайных:\r\nстрашась народных мятежей более, нежели Государственного уничижения, они думали спасти Россию Владиславом,\r\nверили Гетману, верили Сигизмунду - не верили только добродетели своего народа и заслужили его презрение,\r\nуступив добрую славу трем из мужей Думных, Князьям Андрею Голицыну, Воротынскому и Засекину, которые не таили своего единомыслия с Ермогеном,\r\nобличали предательство или заблуждение других Бояр и были отданы под стражу в виде крамольников.\r\nУже Москвитяне, слыша о ревностном восстании городов, переменились в обхождении с Ляхами:\r\nбыв долго смиренны, начали оказывать неуступчивость, строптивость, дух враждебный и сварливый, как было пред гибелью расстриги.\r\nКричали на улицах: \"Мы по глупости выбрали Ляха в Цари, однако ж не с тем, чтобы идти в неволю к Ляхам; время разделаться с ними!\r\n\" В грубых насмешках давали им прозвание хохлов, а купцы за все требовали с них вдвое.\r\nУже начинались ссоры и драки. Госевский требовал от своих благоразумия, терпения и неусыпности.\r\nОни бодрствовали день и ночь, не снимая с себя доспехов, ни седел с коней; ежедневно, три и четыре раза, били тревогу;\r\nимели везде лазутчиков; осматривали на заставах возы с дровами, сеном, хлебом и находили в них иногда скрытое оружие.\r\nВысылали конные дружины на дороги, перехватили тайное письмо из Москвы к областным жителям и сведали, что они в заговоре с ними и что Патриарх есть глава его;\r\nчто Москвитяне надеются не оставить ни одного Ляха живого, как скоро увидят войско избавителей под своими стенами.\r\nНе взирая на то, Госевский еще не смел употребить средств жестоких, ни обезоружить стрельцов и граждан, ни свергнуть Патриарха;\r\nдовольствовался угрозами, сказав Ермогену, что святость сана не есть право быть возмутителем.\r\nБолее наглости оказали злодеи Российские. Михайло Салтыков требовал, чтобы Ермоген не велел ополчаться Ляпунову.\r\n\"Не велю, - ответствовал Патриарх, - если увижу крещенного Владислава в Москве и Ляхов, выходящих из России; велю, если не будет того, и разрешаю всех от данной Королевичу присяги\".\r\nСалтыков в бешенстве выхватил нож: Ермоген осенил его крестным знамением и сказал громогласно: \"Сие знамение против ножа твоего, да взыдет вечная клятва на главу изменника!\r\n\" И взглянув на печального Мстиславского, примолвил тихо: \"твое начало: ты должен первый умереть за Веру и Государство;\r\nа если пленишься кознями сатанинскими, то Бог истребит корень твой на земле живых - и сам умрешь какою смертию?\r\n\" Предсказание исполнилось, говорит Летописец:\r\nибо Мстиславский никак не хотел одобрить народного восстания и писал от имени Синклита грамоту за грамотою к Королю, что обстоятельства ужасны и время дорого;\r\nчто одна столица еще не изменяет Владиславу, а Держава в безначалии готова разделиться;\r\nчто Иваньгород и Псков, обольщенные генералом Делагарди, желают иметь Царем Шведского Принца;\r\nчто Астрахань и Казань, где господствует злочастие Магометово, умышляют предаться Шаху Аббасу;\r\nчто области Низовье, Степные, Восточные и Северные до пустынь Сибирских возмущены Ляпуновым;\r\nно что немедленное прибытие Королевича еще может все исправить, спасти Россию и честь Королевскую.\r\nИзменники же, Салтыков и Андронов, звали в Москву не Владислава, а самого Короля с войском, ответствуя ему за успех, то есть за порабощение России обманом и насилием.\r\nНо Сигизмунд, вопреки настоянию Бояр и даже многих Польских Сенаторов, вопреки собственному обету, не думал отправить сына в Москву;\r\nне думал и сам идти к ней с войском, как предлагали ему наши изменники;\r\nсильно, упорно хотел одного: взять Смоленск - и ничего не делал; писал только указы Синклиту уже вместе, от себя и Владислава, именуя его однако ж не Царем, а просто Королевичем;\r\nуверял Бояр и всю Россию, что желает ее мира и счастия, умиленный нашими бедствиями, и будучи ревностным заступником Греческого Православия;\r\nжелает соединить ее с Республикою узами любви и блага общего, под нераздельным державством своего рода;\r\nчто виною всего зла есть упрямство Шеина и Князя Василия Голицына, не хотящих ни Владислава, ни тишины;\r\nчто до усмирения Смоленска нельзя предпринять ничего решительного для успокоения Государства.\r\nМежду тем, как бы уже спокойно властвуя над Россиею, Сигизмунд непрестанно извещал Думу о своих милостях:\r\nпроизводил Дворян в Стольники и Бояре, раздавал имения, вершил дела старые,\r\nпредписывал казне платить долги купцам иноземным еще за Иоанна, в то время когда указы ее были уже ничтожны для России;\r\nкогда города один за другим восставали на Ляхов;\r\nкогда и жители Смоленской области стерегли, истребляли их в разъездах, тревожа нападениями и в стане, откуда многие Россияне, дотоле служив Королю, уходили служить отечеству:\r\nтак Иван Никитич Салтыков, пожалованный в Бояре Сигизмундом, мнимый доброхот его, мнимый противник Ермогена, Филарета и Голицына, с целою дружиною ушел к Ляпунову.\r\nНапрасно Госевский ждал вспоможения от Короля:\r\nвидя необходимость действовать только собственными силами, он выслал шайки Днепровских Козаков и Московского изменника Исая Сунбулова воевать места Рязанские.\r\nЛяпунов, имея еще мало рати, выгнал толпы неприятельские из Пронска,\r\nно чрез несколько дней был осажден ими в сем городе и спасен Князем Дмитрием Пожарским, уже ревностным его сподвижником:\r\nобратив их в бегство, и скоро разбив наголову у Зарайска, добрый Князь Дмитрий избавил вместе и Ляпунова от плена и землю Рязанскую от грабежа;\r\nблеснул новым лучом славы и, с чистою душою пристав к великому делу, дал ему новую силу.\r\n.. Козаки бежали в Украйну, предвидя несгоду злодейства, а Сунбулов в Москву с худою вестию для изменников и Ляхов, устрашаемых и восстанием областей и ножами Москвитян.\r\nНо Госевский хвалился презрением к Россиянам:\r\nнадеялся управиться с боязливою Москвою, вопреки неблагоразумию Короля соблюсти ее как важное завоевание для Республики и с малым числом удалых воинов победить многолюдную сволочь.\r\nРать Ляпунова и других областных начальников была действительно странною смесью людей воинских и мирных граждан с бродягами и хищниками,\r\nкоими в сии бедственные времена кипела Россия, и которые искали единственно добычи под знаменами силы, законной или беззаконной:\r\nграбив прежде с Ляхами, они шли тогда на Ляхов, чтобы также грабить, и более мешать, нежели способствовать добру.\r\nТак Атаман Просовецкий, быв клевретом и став неприятелем Лисовского, имев даже близ Пскова кровопролитную с ним битву как разбойник с разбойником,\r\nвдруг явился в Суздаль как честный слуга России, привел к Ляпунову тысяч шесть Козаков и сделался одним из главных Воевод народного ополчения!\r\nВсех звали в союз, чтобы только умножить число людей.\r\nПриняли Князя Дмитрия Трубецкого, Атамана Заруцкого и всю остальную дружину Тушинскую;\r\nибо сии долго упорные мятежники вдруг воспламенились усердием к Государственной чести, отвергнули указ Московских Бояр,\r\nне дав клятвы в верности к Владиславу, и выгнали из Калуги Посла их Князя Никиту Трубецкого.\r\nЗвали и бесстыдного Сапегу, который, не хотев удалиться в Северскую землю, писал из Перемышля к Калужанам, что он служит не Королю,\r\nне Королевичу, а вольности, - не слушает Бояр, убеждающих его идти на Ляпунова, и готов стоять за независимость России.\r\nЧего надлежало ждать и в святом предприятии от такого несчастного состава? не единства, а раздора и беспорядка.\r\nНо кто верил таинственной силе добра, мог чаять успеха благословенного, видя, сколь многие, и сколь ревностно шли умирать за отечество сирое, кинув домы и семейства.\r\nРаздор и беспорядок долженствовали уступить великодушию!\r\nОколо трех месяцев готовились - и наконец (в Марте) выступили к Москве:\r\nЛяпунов из Рязани, Князь Дмитрий Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, Князь Литвинов-Мосальский и Артемий Измайлов из Владимира, Просовецкий из Суздаля,\r\nКнязь Федор Волконский из Костромы, Иван Волынский из Ярославля, Князь Козловский из Романова,\r\nс Дворянами, Детьми Боярскими, стрельцами, гражданами, земледельцами, Татарами и Козаками;\r\nбыли на пути встречаемы жителями с хлебом и солью, иконами и крестами, с усердными кликами и пальбою;\r\nшли бодро, но тихо - и сия, вероятно невольная, неминуемая по обстоятельствам медленность имела для Москвы ужасное следствие.\r\nВ то время, когда ее граждане с нетерпением ждали избавителей, Бояре, исполняя волю Госевского,\r\nв последний раз заклинали Ермогена удалить бурю, спасти Россию от междоусобия и Москву от крайнего бедствия:\r\nписать к Ляпунову и сподвижникам его, чтобы они шли назад и распустили войско.\r\nТы дал им оружие в руки, говорил Салтыков: ты можешь и смирить их.\r\n\"Все смирится, - ответствовал Патриарх, - когда ты, изменник, с своею Литвою исчезнешь;\r\nно в Царственном граде видя ваше злое господство, в святых храмах Кремлевских оглашаясь Латинским пением (ибо Ляхи в доме Годунова устроили себе божницу),\r\nблагословляю достойных Вождей Христианских утолить печаль отечества и Церкви\".\r\nДерзнули наконец приставить воинскую стражу к непреклонному иерарху; не пускали к нему ни мирян, ни Духовенства;\r\nобходились с ним то жестоко и бесчинно, то с уважением, опасаясь народа.\r\nВ неделю Ваий велели или дозволили Ермогену священнодействовать и взяли меры для обуздания жителей,\r\nкоторые в сей день обыкновенно стекались из всех частей города и ближних селений в Китай и Кремль, быть зрителями великолепного обряда церковного.\r\nЛяхи и Немцы, пехота и всадники, заняли Красную площадь с обнаженными саблями, пушками и горящими фитилями.\r\nНо улицы были пусты!\r\nПатриарх ехал между уединенными рядами иноверных воинов; узду его осляти держал, вместо Царя, Князь Гундуров, за коим шло несколько Бояр и сановников, унылых, мрачных видом.\r\nГраждане не выходили из домов, воображая, что Ляхи умышляют незапное кровопролитие и будут стрелять в толпы народа безоружного.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Короленко В",
"role": "user"
},
{
"content": "-- Твоя правда, -- сказала барыня. -- В этой Америке никто не должен думать о своем ближнем... Всякий знает только себя, а другие -- хоть пропади в этой жизни и в будущей...\r\nНу, так вот я зачем пришла: мне сказали, что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер Борк... Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.\r\n-- Ну, а зачем вам мисс Эни?..\n -- Ты, кажется, сам начинаешь вмешиваться в чужие дела, мистер Берко.\r\nБорк пожал плечами, и через минуту сверху спустилась Анна. Старая барыня надела стеклышки на нос и оглядела девушку с ног до головы.\r\nЛозищане тоже взглянули на нее, и им показалось, что барыня должна быть довольна и испуганным лицом Анны,\r\nи глазами, в которых дрожали слезы, и крепкой фигурой, и тем, как она мяла рукой конец передника.\r\n-- Умеешь ты убирать комнаты? -- спросила барыня.\n -- Умею, -- ответила Анна...\n -- И готовить кушанье?\n -- Готовила.\r\n-- И вымыть белье, и выгладить рубашку, и заправить лампу, потому что я терпеть не могу здешнего газа, и поставить самовар или сварить кофе...\r\n-- Так, ваша милость. Умею.\n -- Ты приехала сюда работать?\n -- Как же иначе? -- ответила девушка совсем тихо.\r\n-- Почем я знаю, как иначе?.. Может быть, ты рассчитывала выйти замуж за президента... Только он, моя милая, уже женат...\r\nДве крупные слезы скатились с длинных ресниц Анны и упали на белый передник, который она все переминала в руках. Матвею стало очень жаль девушку, и он сказал:\r\n-- Она, ваша милость, сирота... А Дыма прибавил:\n -- У нее на корабле умер отец.\r\n-- Умнее ничего не мог придумать! -- сказала барыня спокойно. -- Много здесь дураков прилетало, как мухи на мед... Ну, вот что. Мне некогда.\r\nЕсли ты приехала, чтобы работать, то я возьму тебя с завтрашнего дня. Вот этот мистер Борк укажет тебе мой дом... А эти -- тебе родня?\r\n-- Нет, милостивая пани, но...\n И Матвей видел, как испуганный глаз девушки остановился на нем, будто со страхом и вопросом.\r\n-- Никаких \"но\". Я не позволю тебе водить ни любовников, ни там двоюродных братьев. Вперед тебе говорю: я строгая.\r\nИз-за того и беру тебя, что не желаю иметь американскую барыню в кухарках. Шведки тоже уже испорчены... Слышишь? Ну, а пока до свидания. А паспорт есть?\r\n-- Есть...\n -- То-то.\n Барыня встала, гордо кивнула головой и вышла из помещения.\n -- Наша! -- сказал Матвей и глубоко вздохнул.\r\n-- А это, видно, и здесь так же, как и всюду на свете, -- прибавил к этому Дыма.\n Анна тихонько вытерла слезу концом передника.\r\nЕврей посмотрел на девушку с сожалением и сказал:\n -- Ну, что вы плачете, мисс Эни! Я вам прямо скажу: это дело не пойдет, и плакать нечего...\r\n-- А почему же не пойдет? -- возразил Матвей задумчиво, хотя и ему самому казалось, что не стоило ехать в Америку, чтобы попасть к такой строгой барыне.\r\nМожно бы, кажется, и пожалеть сироту...\r\nА, впрочем, в сердце лозищанина примешивалось к этому чувству другое.\r\n\"Наша барыня, наша, -- говорил он себе, -- даром что строгая, зато своя и не даст девушке ни пропасть, ни избаловаться...\"\r\n-- Ну, почему же не идет? -- повторил он свой вопрос.\r\n-- Га! Если мисс Эни приехала сюда искать своего счастья, то я скажу, что его надо искать в другом месте.\r\nЯ эту барыню знаю: она любит очень дешево платить и чтобы ей очень много работали.\r\n-- Эх, мистер Борк, а кто же этого не любит на свете? -- сказал Матвей со вздохом.\r\n-- Ну, это правда, а только здесь всякий любит также получить больше, а работать меньше. А, может быть, вы думаете иначе, тогда мистер Борк будет молчать... это уже не мое дело...\r\nБорк поднялся с своего места и вскоре ушел, одевшись, на улицу.\r\nОн был еврей серьезный, но неудачливый, и дела его шли неважно. Помещение было занято редко, и буфет в соседней комнате работал мало.\r\nДочь его прежде ходила на фабрику, а сын учился в коллегии; но фабрика стала, сам мистер Борк менял уже третье занятие и теперь подумывал о четвертом.\r\nКроме того, в Америке действительно не очень любят вмешиваться в чужие дела, поэтому и мистер Борк не сказал лозишанам ничего больше,\r\nкроме того, что покамест мисс Эни может помогать его дочери по хозяйству, и он ничего не возьмет с нее за помещение.\r\n-- Подождем еще, малютка, -- сказал Матвей. -- Может быть, придет скоро ответ от Лозинского, тогда, пожалуй, и тебе найдется работа в деревне.\r\n-- Дай-то боже, -- ответили\" в один голос девушка и Дыма.\n -- А теперь, -- прибавил Матвей, -- напиши, Дыма, адрес.\r\nНо тут открылось вдруг такое обстоятельство, что у лозищан кровь застыла в жилах.\r\nДело в том, что бумажка с адресом хранилась у Матвея в кисете с табаком. Да как-то, видно, терлась и терлась, пока карандаш на ней совсем не истерся.\r\nПервое слово видно, что губерния Миннесота, а дальше ни шагу.\r\nОсмотрели этот клочок сперва Матвей, потом Дыма, потом позвали девушку, дочь Борка,\r\nне догадается ли она потом вмешался новый знакомый Дымы -- ирландец, но ничего и он не вычитал на этой бумажке.\r\n-- Что же это теперь будет? -- сказал Матвей печально.\r\nДыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу.\r\nМатвей понял, что Дыма не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком, что он думает о голове Матвея.\r\nВ другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине идут на дно, -- и смолчал.\r\n-- Эх! -- сказал Дыма и заскреб в голове. Заскреб в голове и Матвей, но ирландец, человек,\r\nвидно, решительный, схватил конверт, написал на нем: \"Миннесота, фермерскому работнику из России, Иосифу Лозинскому\" -- и сказал:\r\n-- All right.\n -- Он говорит: олл-райт, -- обрадовался Дыма, -- значит, дойдет.\n -- Дай-то бог, -- это будет чудо господне, -- сказал Матвей.\r\nА ирландец вдобавок предложил Дыме сходить вместе, отнести письмо.\r\nИ когда они выходили, -- ирландец, надев свой котелок и взяв в руки тросточку, а Дыма в своей свитке и бараньей шапке,\r\n-- то Матвею показались они оба какими-то странными, точно он их видел во сне.\r\nОсобенно, когда у порога ирландец, как-то изогнувшись, предложил Дыме выйти первому. Дыма, изогнувшись совершенно так же, предлагал пройти вперед ирландцу.\r\nПотом они двинулись оба вместе, и тут уже Дыма постарался все-таки пройти первым. Ирландец крепко хлопнул его по плечу и захохотал... Дыма посмотрел на Матвея с гордым видом. IX\r\nДело это было в пятницу, уже после обеда.\r\nМатвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят поезда.\r\nНа небе, поднявшись над крышами, показалась звезда.\r\nРоза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.\r\nОт этих приготовлений у Матвея что-то вдруг прилило к сердцу. Он вспомнил, что сегодня пятница и что таким образом на его родине евреи приготовляются всегда встречать субботу.\r\nДействительно, скоро мистер Борк вернулся из синагоги, важный, молчаливый и, как показалось Матвею, очень печальный.\r\nОн стоял над столом, покачивался и жужжал свои молитвы с закрытыми глазами, между тем как в окно рвался шум и грохот улицы,\r\nа из третьей комнаты доносился смех молодого Джона, вернувшегося из своей \"коллегии\" и рассказывавшего сестре и Аннушке что-то веселое.\r\nНа зов отца девушка вбежала в комнату и подала ему на руки воду.\r\nОн мыл руки, потом концы пальцев, брызгал воду и бормотал слова молитвы, а девушка, видно,\r\nвспомнила что-то смешное и глядела на брата, который подошел к столу и ждал, покачиваясь на каблуках.\r\nЗатем они уселись. Молодые люди продолжали весело разговаривать. Один Борк что-то порой шептал про себя, тихонько разрезывая луковицу или белый хлеб, и часто и глубоко вздыхал...\r\nЛозищанин глядел на еврея и вспоминал родину. Вот и шабаш здесь не такой, думал он про себя, и родное местечко встало в памяти, как живое.\r\nВот засияла вечерняя звезда над потемневшим лесом, и городок стихает, даже перестали дымиться трубы в еврейских домах.\r\nВот засветилась огнями синагога, зажглись желтые свечи в окнах лачуг, евреи степенно идут по домам,\r\nсмолкает на улицах говор и топот шагов, а зато в каждое окно можно видеть, как хозяин дома благословляет стол, окруженный семьей.\r\nВ это время двери всюду открыты, чтобы Авраам, Иаков и другие патриархи могли ходить\r\nневидимо от одной лачуги к другой и заходить в дома.\r\nЗнакомые евреи говорили Матвею, что в это время ангелы ходят вместе с Авраамом, а черти, как вороны, носятся над крышами, не смея приблизиться к порогу!\r\nРазумеется, в своем месте Матвей смеялся над этими пустяками; очень нужно Аврааму, которого чтут также и христиане, заходить в грязные лачуги некрещеных жидов!\r\nНо теперь ему стало очень обидно за Борка и за то, что даже евреи, такой крепкий в своей вере народ, забыли здесь свой обычай.\r\n.. Молодые люди наскоро отужинали и убежали опять в другую комнату, а Борк остался один. И у Матвея защемило сердце при виде одинокой и грустной фигуры еврея.\r\nМистер Борк, как бы угадывая мысли Лозинского, вышел из-за стола и сел с ним рядом.\r\n-- Вижу я, господин Борк, -- обратился к нему Матвей, -- что твои дети не очень почитают праздник?\n Борк задумчиво погладил бороду и сказал:\r\n-- А! хотите вы знать, что я вам скажу? Америка -- такая сторона, такая сторона... Она перемалывает людей, как хорошая мельница.\r\n-- Что, видно, и здесь не очень-то любят вашу веру? -- сказал Матвей наставительно.\r\n-- Э, вы совсем не то говорите, что надо. Если бы вы захотели, я повел бы вас в нашу синагогу... Ну, вы увидели бы, какая у нас хорошая синагога.\r\nА наш раввин здесь в таком почете, как и всякий священник.\r\nИ когда его вызывали на суд, то он сидел с их епископом, и они говорили друг с другом... Ну, совсем так, как двоюродные братья.\r\n-- А вы бросаете все-таки свою веру? -- сказал лозищанин. Ему не совсем-то верилось, чтобы и здесь можно было приравнять раввина к священнику.\r\n-- Ну, это очень трудно вам объяснить. Видите что: Америка такая хитрая сторона, она не трогает ничьей веры.\r\nБоже сохрани! Она берет себе человека. Ну, а когда человек станет другой, то и вера у него станет уже другая. Не понимаете? Ну, хорошо.\r\nЯ вам буду объяснять еще иначе. Моя дочь кончила школу, а в это время мои дела пошли очень плохо.\r\nНу, мне говорят, пусть ваша дочь идет на фабрику. Плата будет 10 долларов в неделю, а когда выучится -- тогда плата будет\r\nи 12 долларов в неделю. Ну, что вы скажете на это? Ведь это 24 рубля в неделю, -- хорошие деньги?\r\n-- Очень хорошие деньги, -- подтвердил Матвей. -- Такие деньги у нас платят работнику от Покрова до Пасхи... Правда, на хозяйских харчах.\r\n-- Ну, вот. Она пошла на фабрику к мистеру Бэркли. А мистер Бэркли говорит: \"Хорошо. Еврейки работают не хуже других.\r\nЯ могу принимать еврейку. Но только я не могу, чтобы у меня станок стоял пустой в субботу. Это не платит. Ты должна ходить и в субботу...\"\r\n-- Ну?\r\n-- Ну... Я сказал: лучше я буду помирать или выйду на улицу продавать спички, а не позволю дочери ломать святую субботу. Хорошо. А в это время приехал к нам мистер Мозес.\r\nВы не знаете, разумеется, кто такой мистер Мозес. Это один себе еврей из Луисвилля.\r\nУ него ум, как огонь, а язык, как молот. Ну, он перековал всех своих евреев в Луисвилле и поехал в другие города.\r\nСобрались мы в синагогу слушать этого Мозеса, а он и говорит: \"Слышал я, что многие из вас терпят нужду и умирают, а не хотят ломать субботу\". Мы говорим: ну, это и правда.\r\nСуббота святая! Суббота царица, свет Израиля! А он говорит: \"Вы похожи на человека, который собрался ехать, сел на осла задом наперед и держится за хвост.\r\nВы смотрите назад, а не вперед, и потому все попадете в яму.\r\nНо если бы вы хорошо смотрели назад, то и тогда вы бы могли догадаться, куда вам ехать.\r\nПотому что, когда сынов Израиля стали избивать язычники, а было это дело при Маккавеях, то ваши отцы погибали, как овцы, потому что не брали меча в субботу.\r\nНу, что тогда сказал господь? Господь сказал: если так будет дальше, то из-за субботы всех моих людей перережут, как стадо, и некому будет праздновать самую субботу.\r\n.. пусть уж лучше берут меч в субботу, чтобы у меня остались мои люди.\r\nТеперь подумайте сами: если можно брать меч, чтобы убивать людей в субботу, то отчего не взять в руки станок, чтобы вам не помирать с голоду в чужой стороне?\r\n\" А! Я же вам говорю: это очень умный человек, этот Мозес.\r\nМатвей посмотрел на еврея, у которого странно сверкали глаза, и сказал:\n -- Видно, и тебя начинает тянуть туда же. А я тебя считал почтенным человеком.\r\n-- Ну, -- ответил Борк, вздохнув, -- мы, старики, все-таки держимся, а молодежь...\r\nА! что тут толковать! Вот и моя дочь пришла ко мне и говорит: \"Как хочешь, отец, незачем нам пропадать. Я пойду на фабрику в субботу. Пусть наша суббота будет в воскресенье\".\r\nБорк взял свою бороду обеими руками, посмотрел на Матвея долгим взглядом и сказал:\r\n-- Вы еще не знаете, какая это сторона Америка! Вот вы посмотрите сами, как это вам понравится.\r\nМистер Мозес сделал из своей синагоги настоящую конгрегешен, как у американцев. И знаете, что он делает? Он венчает христиан с еврейками, а евреек с христианами!\r\n-- Послушай, Берко, -- сказал Матвей, начиная сердиться. -- Ты, кажется, шутишь надо мной.\r\nНо Борк смотрел на него все так же серьезно, и по его печальным глазам Матвей понял, что он не шутит.\r\n-- Да, -- сказал он, вздохнув. -- Вот вы увидите сами. Вы еще молодой человек, -- прибавил он загадочно.\r\n-- Ну, а наши молодые люди уже все реформаторы или, еще хуже, -- эпикурейцы... Джон, Джон! А поди сюда на минуту! -- крикнул он сыну.\r\nСмех и разговоры в соседней комнате стихли, и молодой Джон вышел, играя своей цепочкой. Роза с любопытством выглянула из-за дверей.\r\n-- Послушай, Джон, -- сказал ему Борк. -- Вот господин Лозинский осуждает вас, зачем вы не исполняете веру отцов.\r\nДжон, которому, видно, не очень любопытно было разговаривать об этом, поиграл цепочкой и сказал:\n -- А разве господин тоже еврей?\r\nМатвей выпрямился. У себя он бы, может быть, поучил этого молокососа за такое обидное слово, но теперь он только ответил:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Художественные произведения автора Островский А",
"role": "user"
},
{
"content": "вдруг он начинает их читать с жаром и трагической декламацией либо сам примется писать стихи или повесть и напишет нисколько не хуже известного нашего автора [нрзбр.\r\n], однако и не лучше. Зато посмотрите на него в гимназии: он сидит на последней лавке в самом углу подле печки, устроив лицо и всю фигуру свою самым робким и бессмысленным образом.\r\nОн никак не может совладать ни с алгеброй, ни с логикой, ни с правописанием, ни с новыми языками,\r\nтогда как какой-нибудь двенадцатилетний мальчишка, который играет дома в бабки или ездит верхом на палочке,\r\nпостигает одним взглядом, без всякого труда, и алгебру, и все премудрости гимназические, и учится бойко, как будто шутя - на удивление учителей и всего начальства.\r\nЭто какая-то штука, которой я вам объяснить не умею. А есть такие люди. Ей-богу, есть.\r\nВ восемь лет Смирнов не выучился ничему в гимназии, кроме греческих спряжений, которые он знал в совершенстве.\r\nНа девятый год его исключили, тут-то он и сделался ученым. Он думал так: \"Если я в восемь лет не выучился сам учиться, так нагляделся по крайней мере, как других учат\".\r\nИ стал он учить ребят за Москвой-рекой; это ему посчастливилось, уроков у него было много, и прослыл он ученым, иначе его и не звали за Москвой-рекой.\r\nРепутация его была составлена. Только барышни замоскворецкие подсмеивались над ним из-за коленкоровых занавесочек, когда он, наморщив брови, с учительской важностью проходил по улице.\r\nЭти барышни распустили про него молву, будто он доискивается, на чем свет стоит. Такие проказницы! А уж какие насмешницы, не приведи господи!\r\nДля дальнейшего образования Кузиньки пригласили Смирнова.\r\nОн обязался его учить священной истории, первым правилам арифметики и русской грамматике и взял за это рубль ассигнациями за урок.\r\nС приличной важностью принялся наш ученый за свое дело;\r\nон перенял все приемы у своих учителей, чем много выигрывал в купеческих домах, Он очень любил давать уроки при большом обществе, особенно когда соберутся пожилые женщины.\r\nС таинственной важностью рассказывал он тут, каким трудным наукам их учили в гимназии и какие большие уроки задавали.\r\nКупчихи только ахали: \"Господи, дескать, каких-каких наук нет на свете\".\r\nИ выучил Кузю учитель священной истории и арифметике, а грамматике по непредвиденным обстоятельствам не успел.\r\n(Об этом после Кузя, когда сбирался писать драму, очень жалел, да уж было поздно.) Обстоятельство, которое помешало Кузе выучиться грамматике, было следующего роду.\r\nМаменька Кузи после обеда имела обыкновение наливать из стоящей на окне бутыли в чайник какой-то влаги,\r\nа из чайника наливала она в чашку и, присутствуя при уроке Кузи, очень часто к ней прикладывалась.\r\nУчитель, как человек любознательный, пожелал испробовать этот напиток, Акулина Климовна охотно позволила.\r\nУченый попробовал, и напиток этот ему очень понравился. Уроки пошли веселее и занимательнее.\r\nТолько вот странная вещь: к концу каждого урока между учителем и Акулиной Климовной начиналось какое-то очень фамильярное обращение.\r\nЭто в доме заметили, и кончилось тем, что ученого прогнали, а Кузя остался без грамматики. Тут Кузя узнал свободу.\r\n\"Будет учиться, - сказал Самсон Савич, - ну его к лешему, это ученье, давай, Кузя, в город ездить, пора привыкать\".\r\nИ начал возить с собой по утрам Кузю в город, а по вечерам Кузя, под руководством Максимки, испытывал всю прелесть путешествия по заборам и крышам.\r\nТеперь поговорим об Кузе, потому что теперь только начал развиваться его природный характер.\r\nВремя ученья в истории его жизни было каким-то эпизодом, который никак не вяжется с целым. Кузя был очень бойкий мальчик и очень красивой наружности.\r\nУ него были темнорусые волосы, карие глаза, только нос немножко портил, будь этот нос подлиннее, был бы совсем другой вид; вообще физиономия его была как будто не кончена.\r\nТаков был и характер Кузи, энергический, когда он затевал что-нибудь, и слабый в исполнении, любознательный, но боящийся труда, сопряженного с наукой.\r\nС таким характером Кузя, естественно, должен был находиться под влиянием двух сил:\r\nодна сила внутренняя, движущая вперед, другая сила внешняя, замоскворецкая, сила косности, онемелости, так сказать стреноживающая человека.\r\nЯ не без основания назвал эту силу замоскворецкой: там, за Москвой-рекой, ее царство, там ее трон.\r\nОна-то загоняет человека в каменный дом и запирает за ним железные ворота, она одевает человека ваточным халатом,\r\nона ставит от злого духа крест на воротах, а от злых людей пускает собак по двору.\r\nОна расставляет бутыли по окнам, закупает годовые пропорции рыбы, меду, капусты и солит впрок солонину.\r\nОна утучняет человека и заботливой рукой отгоняет ото лба его всякую тревожную мысль, так точно, как мать отгоняет мух от заснувшего ребенка.\r\nОна обманщица, она всегда прикидывается \"семейным счастием\", и неопытный человек не скоро узнает ее и, пожалуй {В рукописи: пожалует.}, позавидует ей.\r\nОна изменница: она холит, холит человека, да вдруг так пристукнет, что тот и перекреститься не успеет.\r\nЕще была одна черта в характере Кузи - это стремление к самоулучшению; но в этом стремлении ему не на что было опереться.\r\nМы видели, как он был образован, а с таким образованием часто кажется лучшим то, что только ново, а совсем не хорошо.\r\nПри таких обстоятельствах Кузя всегда находился под чужим влиянием: он не надеялся на себя и искал руководителя. Иногда он попадал удачно на человека, а иногда ошибался.\r\nХотя какой-то инстинкт вел его всегда прогрессивно, от одного влияния к другому, лучшему, но выбраться из-под этой опеки он никогда не мог.\r\nМного было преград ему на пути к улучшению себя, к очеловечению: и лень, и необразованность, и Замоскворечье с своей притягательной силой.\r\nКак он боролся с своими врагами и кто победил, мы увидим из его жизни.\r\nКогда прогнали учителя, Кузе было четырнадцать лет, а Максимке лет пятнадцать.\r\nС этого дня Кузя совершенно подчинился Максимке. Максимка посвятил Кузю во все свои таинства, ввел его в свое общество.\r\nКузя со всем ребяческим восторгом бросился вслед за Максимкой во все шалости. Они вдвоем выделывали такие проказы, что удивляли весь околодок.\r\nОни изобрели машину доставать из чужого сада яблоки. Ловили чужих голубей, а чтобы приучить их к себе, подстригали им крылья.\r\nПока отрастали у бедного голубя крылья, он привыкал к своему новому жилищу и уж после не расставался с ним.\r\nОни ставили для птиц западни и скворечники. Но Кузя как-то не удовлетворялся этим; ему хотелось завести у себя все эти затеи в большем размере.\r\nОни составляли с Максимкой разные планы и проекты, что и как завести у себя.\r\nНо для осуществления этих планов требовались деньги, а их ни у Кузи, ни у Максимки не было. Впрочем, и это препятствие скоро устранилось.\r\nОднажды Максимка притащил под полой пару козырных и докладывал Кузе, что за голубей просят целковый, что это очень дешево и упускать случая не надобно.\r\nКузя отвечал, что у него нет ни копейки. Тут Максимка отвел его в сторону и пошептал ему что-то на ухо.\r\nПосле этого Кузя куда-то сбегал, и голуби были куплены. Потом недели через две из этой пары расплодилось у них пар до ста; как они расплодились, знал только Кузя да Максимка.\r\nС этих пор они нашли средство приводить все свои затеи, чего бы они ни стоили, в действительность.\r\nЦелое лето провели они в таких невинных удовольствиях и достигли совершенства.\r\nТурманы их одноплёкие взлетали выше всех голубей замоскворецких и едва заметными серебряными точками чертили круги на голубом небе.\r\nПокажется ли на горизонте громовая туча и поплывет на Замоскворечье, из рук Кузи вырывается бумажный змей, взвивается высоко-высоко,\r\nуставляет на тучу свои нарисованные глаза и, извивая кольцами хвост свой, страшно ворчит на нее, как будто он хочет испугать тучу и заставить ее воротиться назад.\r\nТак прошло лето, и Кузе стали надоедать эти невинные забавы первых лет. Наступила скучная осень, и летние удовольствия сменились однообразием купеческой жизни.\r\nПоутру Кузя с отцом ездили в город и бывали там до вечерен; потом приезжали домой, пили чай, часов до шести, а в восемь часов ужинали туго-натуго и ложились спать.\r\nМежду чаем и ужином папенька и маменька Кузи молча сидели по углам и вздыхали о своих прегрешениях, - другого занятия у них не было.\r\nА как Кузе вздыхать еще было не о чем, то он и скучал невыносимо. Между тем во флигеле, где жили приказчики, время шло гораздо веселее.\r\nКузя недолго думал, он решился пристать к их обществу. Приказчики Тупорылова были народ веселый, они умели разнообразить время.\r\nОдин из них был мастер играть на гитаре, другой - петь цыганские песни, третий был очень искусен доставать где-то мадеру, а Максимка плясал за всех.\r\nКак только погасали огни в хозяйском доме, так у приказчиков начинался пир горой.\r\nКузя в скором времени сделался душой этого общества: он очень ловко пел \"За Уралом за рекой\", а венгерку танцовал в совершенстве.\r\nБыл еще у Тупорылова приказчик, который смотрел на все эти потехи очень равнодушно и большею частию засыпал, как только они начинались.\r\nОн был пожилой человек, довольно полный, с порядочной лысинкой, одевался прилично и скромно и смотрел очень солидно.\r\nЕго очень уважали в доме, и хозяин имел к нему полное доверие. Купцы в городе все были о нем хорошего мнения и ставили его в пример своим детям и приказчикам.\r\nЗвали его Тихоном Иванычем. Много маменек с нежностью посматривали на Тихона Иваныча как на жениха, лучше которого, по их понятиям, нельзя было и выдумать.\r\n\"Это ли не жених, - говорили они, - и смирный, и непьющий, и ничего такого не слышно\".\r\nТолько маменьки замоскворецкие ошибались немножко, они не знали за Тихоном Иванычем одного художества; да и знать было трудно, он так умел это скрывать ото всех.\r\nПод покровом ночи, когда спит Замоскворечье, проносился он на лихом извозчике в цыганский табор и обратно.\r\nЗнали это только верный его извозчик да те из приказчиков Тупорылова, которых он иногда брал с собой.\r\nРасчетливый и деловой Тихон Иваныч во время этих секретных отлучек не жалел денег.\r\nКак только он появлялся к цыганам, старые и молодые цыганки встречали его с восторгом и криком:\r\n\"А, батюшка, а, Тихон Иваныч, от тебя только и нажить\", - полдюжины шампанского на стол, и начиналось разливанное море.\r\nКузя обратился к Тихону Иванычу с просьбой показать ему в натуре то, что до сих пор он видел в приказчицком флигеле только в копии.\r\n\"Коли есть деньги, - сказал Тихон Иваныч, - так поедем хоть нынче, только смотри никому не сказывай\".\r\n- Что вы это, Тихон Иваныч, как можно, да вот дай бог провалиться на этом месте, дай бог с места не сойти,\r\nесли я кому скажу, - говорил Кузя, прыгая от радости, и отправился с Максимкой свидетельствовать свою кассу.\r\nКузя с той поры, как купил первую пару голубей, завел у себя сохранную казну.\r\nНа чердаке, подле трубы, вырыл он ямку и прятал туда деньги, которые неосторожно попадались ему под руки; тут были и ассигнации, и монеты всякого рода.\r\nПо освидетельствовании донесли Тихону Иванычу, что денег вот столько-то, а коли, мол, мало, так можно еще достать.\r\n\"Достаточно, - сказал Тихон Иваныч, - раза на три хватит\". И с этого дня Кузя начал с Тихоном Иванычем посещать тихие места по ночам.\r\nОни забирались куда-нибудь подальше, где бы глаз человеческий не мог их видеть, например в Перово, на Конную, в Грузины, одним словом в тишину, как они говорили.\r\nВ эту зиму Кузя объездил все места, знакомые Тихону Иванычу.\r\nЛетом разъезжали они по рощам, и Кузя узнал все притоны, все углы, куда забивается разгульная русская молодость от надзору родителей.\r\nМного в это время из ящиков и сундуков Самсона Савича перешло денег сначала на чердак, а потом к торбанистам и цыганкам и всякого рода досужим людям.\r\nНаконец это стало надоедать Кузе. Кузя с самого начала чувствовал, что есть удовольствия чище этого, и стал искать их.\r\nВ это время судьба свела его с одним молодым купцом, с Савой Титычем Агурешниковым.\r\nЧто это за лицо! Боже мой! О, Сава Титыч, где я возьму краски, чтобы нарисовать тебя! Вы Саву Титыча наверно видали, он бывает во всех публичных местах.\r\nИздали он очень похож на льва, а рассмотрите поближе, так увидите, что это за зверь.\r\nСава Титыч - сын богатого русского купца и воспитан точно так же, как Кузьма Самсоныч, если не хуже.\r\nРазница между ними только в том, что Сава Титыч во время неопытной юности попал в руки одному актеру,\r\nкоторый за неисчислимое количество бутылок шампанского образовал его по-своему, то есть одел его во фрак, отучил от тривиальных привычек и Слов, вроде следующих:\r\nоттелева, отселева, ахтер, каплимент, эвося, эвтот, намнясь и прочее.\r\nОбразованный таким образом, Сава Титыч стал с презрением смотреть на своих собратов. Но вот что беда: после такого образования он сделался совершенно формой без содержания.\r\nИ сделалась моя Матрена\r\nНи пава, ни ворона, -\r\nкак говорит Крылов. Он отверг все старое, все наследство предков и умственное и нравственное, а из нового-то взял только один фрак. И стал Сава Титыч ничем, так, нуль во фраке.\r\nДома, в семействе, ему нечего делать, там оскорбляют его и кучерской костюм отца, и простонародные ласки матери, и запах щей, и всё.\r\nОбщество свое он считает необразованным. Да и что ему делать дома, он человек светский и без общества жить не может.\r\nОн почти каждый день бывает в театре, он занимается литературой, он трется кругом образованных людей, бывает во всех собраниях и на всех публичных балах.\r\nХотя драматическое искусство на него не действует, а если действует - так усыпительно;\r\nхотя из толстой книги журнала, которую подает ему мальчик в кофейной, он не понимает ни одной фразы;\r\nхотя в образованном обществе ему так же неловко и дико, как во французском театре, - да ему что за дело, он бывает в обществе затем только, чтобы людей посмотреть да себя показать.\r\nМожет быть, вы скажете, что, живя таким образом, без всякого дела, не думая и не чувствуя, пропадешь с тоски. Не бойтесь за Саву Титыча, у него есть работа.\r\nЕдинственный труд и забота его состоят в том, чтобы смотреть на людей, по его мнению достойных подражания, да потрафлять у себя точь-в-точь, как у них.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Лажечников И",
"role": "user"
},
{
"content": "нашелся отец, который отказывается от сына! И потому отказывается, что этот сын, если и перестанет быть лекарем, все-таки был лекарем. Во всем виден барон!.\r\n. Как теперь смотрю еще, стоит передо мной этот господчик на коленах, в слезах, и умаливает, чтобы я не брал его сына, годовой кусок баронского мяса.\r\nБездушный человек!.. На его месте я исполнил бы клятву, данную итальянскому врачу, но отдал бы сына мертвого или мертвому.\r\nТеперь, когда это дитя получило душу, просвященную религией и наукою, когда оно образовано, конечно, лучше, нежели бы было в своем дому, между рабством челяди и спесью родителя;\r\nтеперь предлагаю ему это сокровище, которым могли бы гордиться князья империи, - и барон приказывает мне сказать через доверенного человека, что у него нет сына.\r\nОб этом, - прибавляет он, - знает император, двор, светские и духовные власти, и, если нужно отвергнуть клевету, так он надеется на защиту их.\r\nВ жестокое доказательство, что он навсегда лишил Антонио прав на сердце, имя и достояние родительское,\r\nон усыновляет Поппеля, сына умершей сестры, который воспитывался у него в доме вместе со вторым его сыном Фердинандом.\r\nИмператор, сожалея, что он не имеет детей, одобрил его желание и утвердил выбор; в знак же своих милостей почтил племянничка саном рыцаря.\r\nТаким образом, барон связал себя и на будущее время. Нельзя ему перешагнуть через слово императоpa.\r\nЕсли ж, - приказывает он сказать мне, - вздумаю распускать слухи, что у него сын лекарем,\r\nтак он найдет способы заключить этого сына в такое место, где пленник, конечно, не подаст о себе голоса.\r\nВ былое время, мощный телом и духом, я потягался бы с гордым бароном и жестоким отцом.\r\nНо теперь гляжу в гроб, мщение мое уступило привязанности к моему воспитаннику;\r\nубежден также, что Антонио, узнав о своем рождении, сам не захочет неволею в сынки и наследники, и я радовался,\r\nчто попыткою у отца его очистил несколько свою совесть, исполнил желание матери и приобрел, как бы во второй раз, своего Антонио.\r\nВсе мы вошли в круг прежних своих надежд, обязанностей и назначения.\r\nПереговоры мои были в ходу, когда я получил от тебя письмо, которым просишь отыскать врача ко двору московитскому.\r\nУзнав содержание этого письма, Антонио с восторгом вызвался занять предлагаемое место.\r\nИмея другие виды для него, я сначала наотрез отказался.\r\nНо когда получил ответ от барона, когда вслед затем аноним уведомил меня, что если прозвание воспитанника моего не будет переменено, в таком случае его ожидает заключение.\r\nСклонить Антонио о перемене имени я не мог надеяться по врожденной гордости его и твердости характера, да и почитал недостойным ни его, ни меня даже разговор об этом.\r\nСмерть барона могла еще развязать роковой узел. Между тем мысль, что монастырь, башня, подземелье могли быть его уделом, пугала меня.\r\nТы знаешь, как это легко сделать в Италии, в наше время, когда на вес золота покупаются головы, более знаменитые.\r\nВслед за тем мне уж дано знать верными людьми о покушении на свободу Антонио. Опасения изменили все мои планы, и я благословил его на дальнее путешествие.\r\nСтарость, немощи, тяжесть грехов сделали меня таким робким, я так люблю его, что готов даже согласиться навсегда расстаться с ним,\r\nесли можно будет утвердить его благосостояние в Московии, за которое ты наперед ручаешься.\r\nПо первому письму твоему и в случае согласия Антонио, я тотчас переведу туда все мое имущество, а сам окончу дни в монастыре.\r\nЕдва ли не половина жизни моей была тяжкий, ужасный грех - удовлетворение мести. Пора думать о будущности.\r\nКак счастлив Антонио своими мечтами! Чудное дитя судьбы, он в совершенном неведении о том, что для него делается и как о нем хлопочут!\r\nОн не знает ни о знатности и богатстве своего отца, ни о том, что этот изверг отказывается от него.\r\nСчастливое неведение! пускай в нем и остается. Это житель рая, пока он не вкусил запрещенного плода. Наша обязанность оставить его в этом очаровании.\r\nВот почему, любезный друг, передавая тебе сына моего сердца, передаю с ним и свои опасения, и свои надежды, и его судьбу.\r\nПомни, я должник у него весь, душой и телом, здесь и на том свете\".\r\nПока Аристотель читал письмо своего брата, молодой лекарь беседовал с Андрюшей, сидя у стола и окружив одною рукою гибкий, величавый стан малютки.\r\nНесмотря на расстояние лет, между ними установилась с того времени постоянная дружба.\r\n- Оба сюда, дети мои, сюда, к сердцу моему, - сказал художник со слезами на глазах, прочитав письмо, и прижал их обоих к груди своей.\r\nСнова расспросы и рассказы о жизни молодого Эренштейна, о воспитании его, о посещении всемирного города, о надеждах, которые повлекли его на Русь.\r\nХудожник то платил этим рассказам дань слезами, то, воспламенясь любовью к прекрасному, пожимал с восторгом руку лекаря;\r\nиногда качал головой, как бы не совсем уверенный в исполнении высоких надежд его.\r\nНо эта боязнь, эти сомнения были мгновенны.\r\nОгонь, горевший в груди Эренштейна, скоро сообщался вновь душе художника, и Аристотель, забывая горькие опыты,\r\nприсоединял свои мечты к его мечтам, созидал с ним храмы науки, любви к человечеству, всему прекрасному, и обещал Антону помогать ему во всем.\r\nС особенным удовольствием слушал Андрюша их разговор и с какою-то гордостью смотрел то на своего отца, то на любезного немца, как он называл Эренштейна.\r\nС своей стороны, Эренштейн, любуясь его умною наружностью, читая в глазах малютки готовый отзыв на спрос его души, наслаждался мыслью, что он действительно найдет в нем брата.\r\nИ Аристотель восхищался, как счастливый отец, смотря на беседу их взоров, изъяснявшую влечение друг к другу, на ласки, которыми они менялись.\r\n- Худая же была тебе встреча! - сказал Аристотель: - Казнь литвян...\r\n- О, я давно забыл с вами все дурное. Но ты напомнил мне о казни, и в глазах моих мерещатся эти несчастливцы. Какое жестокосердие!\r\n- Потише, молодой человек!.\r\n. Гром с неба также убивает, превращает села в пепел, но и растворяет воздух для доброй жатвы: ропщешь ли за то на небо? Частное зло ничтожно, когда спасается целое.\r\nНе могу тебе удовлетворительно сказать, но думаю, и казнь литвян полезна не для одной личности Иоанна.\r\nНе ослабляет ли она происков Литвы, опасной соперницы Руси? Подозрениям великого князя есть основание.\r\nВо-первых, слабость всегда подозрительна, а Иоанн не успел еще так укрепиться, чтобы не бояться за твердость сплачиваемого им здания.\r\nВо-вторых, возрастающей силе Руси соседи ее стали завидовать не на шутку, и нет способов, тайных и явных,\r\nпозволенных и непозволенных, которых бы они не употребили, чтобы сокрушить ее в лице ее государя.\r\nЗдесь видна тотчас цель строгих мер, убеждение в справедливости их; здесь наказания делаются явно, без всяких утонченностей. Иногда Иоанн играет втемную...\r\nно как не простишь ему этих сокровенных ходов, когда во всех последствиях видна польза его государства?\r\nКакое жестокосердие, говоришь ты, взглянув на казнь литвян! Но разве скорее извинишь, что делалось и делается в нашей Италии?\r\nРазве легче огня в железной клетке ужасы и жестокие насмешки над человечеством, которых ты нагляделся в мелких княжествах Авзонии?\r\nПосмотри, что делается в Испании: там учреждена какая-то инквизиция, которая по одному доносу купленного шпиона валит жертвы на костер и сожигает их крупным и мелким огнем.\r\nНе оправдываю нигде жестокостей; но если они в землях просвещенных не дают отдыхать окровавленной секире, так извинительней в Московии...\r\n- Готов сдаться на твои доказательства, - сказал лекарь, - особенно когда вспомню, чего насмотрелся в Милане и Риме.\r\nПозволь, однако ж, заметить мне: ты защищаешь все здешнее так горячо, как будто Московия твое отечество...\r\nЛегкая краска выступила на лицо Фиоравенти Аристотеля.\r\nКазалось, он готовился рассказать исповедь своего сердца; но озабоченный присутствием сына, который не должен был слышать ее, предложил ему узнать о здоровье синьорины Анастасии.\r\n- Она такая добрая, милая девица, - прибавил Альберти, - так тебя любит.\r\nМалютка тотчас понял, что его присутствие мешает искренности беседы, и спешил вырваться из объятий нового брата, дружески ему кивнув.\r\n- Знаешь ли, Антонио? - примолвил он, оставаясь у дверей. - Синьорине, к которой я теперь иду, сказали, что ты с рогами и с какой-то ужасной харей.\r\n- В самом деле? - сказал, краснея, Антон. - Постарайся ж разуверить ее.\r\n- Я уж в этом успел. Расскажу после, как все было.\n С этим словом плутоватый мальчик выпорхнул из комнаты.\r\n- Ты, может быть, удивляешься, - сказал Аристотель, - что мой Андреа не чужой здесь, в доме. Прибавлю, спальня девушки и божница [образная. (Прим.\r\nавтора)] хозяина ему равно доступны. Иностранцу? Латынщику? - заметишь ты, имев уж случай испытать отвращение, которое питают русские ко всем иноверцам.\r\nНет, сын мой, сын итальянца, ревностного католика, не иностранец в Московии, он настоящий русский, он окрещен в русскую веру.\r\nИ это по собственному моему желанию, без всякого принуждения какой-либо власти.\r\n- Я думал, что книгопечатник Бартоломей...\n Молодой человек не договорил; Аристотель прервал его:\r\n- То есть ты думал, что он один способен на такие перемены. Не стыдясь, говорю: я то же сделал с моим сыном.\r\nВидел ты его, моего Андреа? Понял ты это дитя, это сокровище, которое дал мне бог, этот завет жены, и какой, если бы ты знал!.\r\n. Фиоравенти его отец, Фиоравенти гордится им, как одним из лучших своих созданий. Да, одним... потому что есть другое, которым - стыжусь тебе сказать - дорожу выше всего.\r\nЯ самолюбив, эгоист, готов для своей славы, для своего имени жертвовать бог знает чем; одним словом, ты узнаешь меня короче - я безумец.\r\n.. Но в безумной любви моей к себе я не забыл сына, я подумал и о благе его. Не скрою от тебя, мой друг, Московия должна быть моим гробом: это закон необходимости. Я нужен царю ее.\r\nИнженер, литейщик, кирпичник, каменщик, зодчий, я все для него;\r\nи нет сил, которые исторгнули бы меня отсюда, нет чародейства, которое помогло бы мне возвратиться в отечество мое, пока не явятся люди, способные меня заменить.\r\nА они бог весть когда будут!.\r\n.\r\nВеликий князь осыпает меня своими милостями, жалует своею казною, ласкою, приязнью;\r\nзнаменитые полководцы его, высшие синьоры, не смеют входить к нему без доклада - я это делаю во всякое время;\r\nвзор, которого дрожат сильнейшие, еще ни разу не обращался на меня с гневом.\r\nНо этот же великий князь, этот милостивец и друг, окружил меня такою железною сетью, сквозь которую я не могу прорваться; каждый шаг мой, каждое действие мое ему известны.\r\nЗная свою участь, я решился посвятить ему свою жизнь, свои дарования. Может быть, я сам не против этой необходимости, может быть, я сам искал ее.\r\nПускай Московия будет моим гробом, лишь бы над этим гробом поставил я себе памятник, которому некогда просвещенные народы придут удивляться!\r\nВ этом создании я всего себя положу, и свое отечество, и свои знания, и жизнь, и вечность свою.\r\nНо сын, которого завещала мне жена, сын, которого я сам так много люблю... я и о нем забочусь. Великий князь за мои заслуги поклялся не оставить мое дитя, когда меня не будет.\r\nОн ласкает его и теперь, как не ласкает детей своих. Я хочу, чтоб Андрей Аристотелев был полководцем...\r\n- Почему ж не художником по наследству?\r\n- Почему, почему?.. Вот видишь, и тут есть безумное самолюбие!.. Я хочу, чтобы в свете был один Фиоравенти - художник.\r\nДа, да, узнаешь меня короче, молодой человек! Не одну юность сожигают огненные мечты! И под этим пеплом (он указал на свои седые волосы) кроется, может быть, волкан неукротимый.\r\n.. Но обратимся к сыну.\r\nЗоркие глаза Иоанна прочли в душе моей, и Иоанн называет моего Андреа своим полководцем, беседует с ним о ратном деле,\r\nразжигает его молодое сердце славою воинскою, а сыновьям своим строго наказывает, на помин души его, не забывать отцовского воеводу.\r\nХорошо, думал я, умру - так он будет богат, в милости у царей русских;\r\nно какими глазами, каким сердцем станут смотреть на иноверца, на басурмана, при дворе будущего великого князя бояре, духовные, народ?\r\nМеня охраняет теперь от их ненависти и презрения имя строителя церковного, необходимость во мне;\r\nтеперь меня и других иноверцев охраняет еще грозная воля Иоанна, перед которой все падает - и люди, и судьба.\r\nНо властители с таким согласием всемогущего ума и воли родятся веками. Кто поручится за будущее?.. К тому ж я хочу, чтобы и без насилия власти любили моего Андреа.\r\n.. хочу, чтобы все русское, все состояния, народ окружил его приветом, как родного, как соотечественника.\r\nТогда может он подняться высоко... Недолго думал я. Андреа принял русскую веру; крестным отцом был ему Иоанн младой: он же будет сыну моему отцом, когда меня не станет.\r\n- Прости ж мне за необдуманный упрек. Понимаю, я мог бы сделать то же для блага милого, дорогого сердцу существа. Но... теперь другой вопрос.\r\nНе сочти его дерзостью молодого человека, которого все права на твое снисхождение в одном имени воспитанника твоего брата, прими этот вопрос только за знак любви к прекрасному.\r\nСкажи мне, каким великим памятником зодчества в Московии хочешь передать свое имя будущим векам?\r\nПокраснел снова художник, пожал с восторгом руку молодому врачу и с трепетом губ, пояснявших его душевное волнение, отвечал:\r\n- Да, ты поймешь меня, молодой человек! Твой приезд в страну дикую, на краю Европы, без видов корысти, из одной любви к человечеству, есть уже свидетельство прекрасной души.\r\nЦель моя также выполнение идеи высокой, изящной (по крайней мере я так думаю... в этом я по крайней мере убежден).\r\nТебе могу открыть мою душу, мои помыслы.\r\nРасскажу тебе и свои страдания и свои надежды, расскажу, как я боюсь умереть, не сделав ничего достойного бессмертия, и чем хочу купить себе вечность на земли.\r\nСлушай же меня с снисхождением, которого прошу у твоего доброго сердца для моих слабостей.\r\n- Ты знаешь, - продолжал Аристотель, - что я сделал себе небольшое имя в Италии.\r\n- Памятники художества, которые ты оставил в ней, не дадут ему умереть, хотя б ты ничего более не произвел.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Аксаков И",
"role": "user"
},
{
"content": "И. С. Аксаков Сборник стихотворений\n\n\n\n СМОТРИ! ТОЛПА ЛЮДЕЙ НАХМУРИВШИСЬ СТОИТ\r\nСмотри! толпа людей нахмурившись стоит: Какой печальный взор! какой здоровый вид!\r\nКаким страданием томяся неизвестным, С душой мечтательной и телом полновесным, Они речь умную, но праздную ведут;\r\nО жизни мудрствуют, но жизнью не живут И тратят свой досуг лениво и бесплодно, Всему сочувствовать умея благородно!\r\nУжели племя их добра не принесет?\r\nДосада тайная меня подчас берет, И хочется мне им, взамен досужей скуки, Дать заступ и соху,\r\nтопор железный в руки И, толки прекратя об участи людской, Работников из них составить полк лихой.\r\n1846\n\n Зачем душа твоя смирна?\r\nЗачем душа твоя смирна? Чем в этом мире ты утешен? Твой праздный день пред Богом грешен, Душа призванью не верна!\r\nВокруг тебя кипят задачи, Вокруг тебя мольбы и плачи И торжествующее зло, А ты.\r\n.. Ужель хотя однажды Ты боевой не сведал жажды, Тебя в борьбу не увлекло?\r\nТы возлюбил свое безделье И сна душевного недуг. В пустых речах, в тупом веселье, Чредою гибнет твой досуг.\r\nНа царство лжи глядя незлобно, Ты примиряешься удобно С неправдой быта своего, С уродством всех его увечий, Не разъяснив противоречий, Не разрешая ничего!\r\nПред Богом ленью не греши! Стряхни ярмо благоразумья! Люби ревниво, до безумья, Всем пылом дерзостным души!\r\nОсвободись в стремленье новом От плена ложного стыда, Позорь, греми укорным словом, Подъемля нас всевластным зовом На тяжесть общего труда!\r\nБезумцем слыть тебе у всех! Но для святыни убежденья Полезней казни и гоненья, Чем славы суетный успех.\r\nО, в этой душной нашей ночи, Кому из нас бесстрашной мочи Достанет правду возлюбить? Кто озарит нас правды светом?. Одним безумцам в мире этом\r\nДано лучей ее добыть!..\n\n Из поэмы \"Бродяга\"\r\nПриди ты, немощный, Приди ты, радостный! Звонят ко всенощной, К молитве благостной. И звон смиряющий Всем в душу просится, Окрeст сзывающий, В полях разносится!\r\nВ Холмах, селе большом Есть церковь новая; Воздвигла Божий дом Сума торговая; И службы Божии\r\nБогато справлены, Икон подножия Свечьми уставлены. И стар и млад войдет: Сперва помолится; Поклон земной кладет, Кругом поклонится; И стройно клирное\r\nПоется пение, И дьякон мирное Твердит глашение: О благодарственном Труде молящихся, О граде царственном, О всех трудящихся, О тех, кому в удел Страданье задано.\r\n.. А в церкви дым висел Густой от ладана, И заходящими\r\nЛучами сильными, И вкось блестящими Столбами пыльными -\r\nОт солнца - Божий храм Горит и светится;\r\nСтоит Алешка там, И также светится Довольством, радостью, Здоровьем в добрый час, Удачей, младостью И тем,\r\nчто в первый раз На кружку вынул он Из сумки кожаной И слышал медный звон Копейки вложеной, В труде добытой им.\r\n.. В окно ж открытое Несется синий дым, И пенье слитое...\r\nЗвонят ко всенощной, К молитве благостной... Приди ты, немощный, Приди ты, радостный!.\r\n. В Хохлове также звон; В нем также храм стоит; Бедней убранством он, Поменьше свеч горит; Но дружно клирное Поется пение, И дьякон мирное\r\nТвердит глашение: О благодарственном Труде молящихся, О граде царственном, О всех трудящихся, О тех, кому в удел Страданье задано...\r\nА в церкви дым висел Густой от ладана, Волнами синих туч Все лица скрадывал, И солнца слабый луч Едва проглядывал В стемневший Божий храм, Сквозь рощи близкие...\r\nСтоит Параша там, Поклоны низкие Перед иконами Кладет не пo разу, Вслед за поклонами И свечку к образу Усердно вправила:\r\nЕму в спасение, Ему во здравие, На возвращение Домой бродячего.\r\n.. О ком же молишь так? Худа ты для чего? Что очи красны так? Ты верно плакала, Иль ночь работала? Взгрустнув, поплакала, Но не работала!..\r\nА. О. Смирновой\n\n I\r\nВы примиряетесь легко, Вы снисходительны не в меру, И вашу мудрость, вашу веру Теперь я понял глубоко!\r\nВчера восторженной и шумной, Тревожной речью порицал Я ваш ответ благоразумный И примиренье отвергал!\r\nЯ был смешон! Признайтесь, вами Мой странный гнев осмеян был: Вы гордо думали: \"С годами Остынет юношеский пыл!\r\nИ выгод власти и разврата, Как все мы, будет он искать И равнодушно созерцать Паденье нравственного брата!\r\nПоймет и жизнь, и род людской, Бесплодность с ним борьбы и стычек, Блаженство тихое привычек И успокоится душой\".\r\nНо я, к горячему моленью Прибегнув, Бога смел просить: Не дай мне опытом и ленью Тревоги сердца заглушить!\r\nПошли мне сил и помощь Божью, Мой дух усталый воскреси, С житейской мудростью и ложью От примирения спаси!\r\nПошли мне бури и ненастья, Даруй мучительные дни, - Но от преступного бесстрастья, Но от покоя сохрани!\r\nПускай, не старея с годами И, закалясь в борьбе суровой И окрылившись силой новой, Направит выше свой полет!\r\nА вы? Вам в душу недостойно Начало порчи залегло, И чувство женское покойно Развратом тешиться могло!\r\nПускай досада и волненье Не возмущают вашу кровь; Но, право, ваше примиренье - Не христианская любовь! И вы к покою и прощенью Пришли в развитии своем Не сокрушения путем, Но.\r\n.. равнодушием и ленью! А много-много дивных сил Господь вам в душу положил! И тяжело, и грустновидеть, Что вами все соглашено, Что не способны вы давно Негодовать и ненавидеть!\r\n------\n\n Отныне всякий свой порыв Глубоко в душу затаив, Я неуместными речами Покоя вам не возмущу.\n Сочувствий ваших не ищу!\n Живите счастливо, Бог с вами.\n\n 1846\r\nВ порыве бешеной досады, В тревожных думах и мечтах Я утешительной отрады Искал в восторженных стихах.\r\nИ всё, что словом неразумно Тогда сказалось ввечеру, Поверил пылко и безумно Неосторожному перу!\r\nВеленью Вашему послушен, Посланье шлю и каюсь в нем, Хоть знаю, будет Ваш прием И очень прост, и равнодушен!.\r\n. Но, право, мне в мои стихи Отныне не внесут укоров Ни ряд обидных разговоров, Ни Ваши скудные грехи!\r\n1846\n\n II\r\nКогда-то я порыв негодованья Сдержать не мог и в пламенных стихах Вам высказал души моей роптанья, Мою тоску, смятение и страх!\r\nЯ был водим надеждой беспокойной, Ваш путь к добру я строго порицал Затем, что я так искренне желал Увидеть Вас на высоте достойной, В сиянии чистейшей красоты.\r\n.. Безумный бред, безумные мечты!\r\nИ этот бред горячего стремленья, Что Вам одним я втайне назначал, С холодностью рассчитанной движенья И с дерзостью обидно.\r\nПохвал, Вы предали толпе на суд бесплодный:\r\nЕй странен был отважный и свободный Мой искренний, восторженный язык, И понял, хоть поздно, в этот миг, Что ждать нельзя иного мне ответа, Что дама Вы, блистательная, света!\r\n1846",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 02 Записки из подполья автора Достоевский Ф",
"role": "user"
},
{
"content": ".. Hе все же происходило на озере Комо.\r\nА впрочем, вы правы; действительно, и пошло и подло. А подлее всего то, что я теперь начал перед вами оправдываться.\r\nА еще подлее то, что я делаю теперь это замечание. Да довольно, впрочем, а то ведь никогда и не кончишь: все будет одно другого подлее...\r\nБольше трех месяцев я никак не в состоянии был сряду мечтать и начинал ощущать непреодолимую потребность ринуться в общество.\r\nРинуться в общество означало у меня сходить в гости к моему столоначальнику, Антону Антонычу Сеточкину.\r\nЭто был единственный мой постоянный знакомый во всю мою жизнь, и я даже сам удивляюсь теперь этому обстоятельству.\r\nHо и к нему я ходил разве только тогда, когда уж наступала такая полоса, а мечты мои доходили до такого счастия,\r\nчто надо было непременно и немедленно обняться с людьми и со всем человечеством;\r\nа для этого надо было иметь хоть одного человека в наличности, действительно существующего.\r\nК Антону Антонычу надо было, впрочем, являться по вторникам (его день), следственно, и подгонять потребность обняться со всем человечеством надо было всегда ко вторнику.\r\nПомещался этот Антон Антоныч у Пяти углов, в четвертом этаже и в четырех комнатках, низеньких и мал мала меньше, имевших самый экономический и желтенький вид.\r\nБыли у него две дочери и их тетка, разливавшая чай.\r\nДочкам - одной было тринадцать, а другой четырнадцать лет, обе были курносенькие, и я их ужасно конфузился, потому что они все шептались про себя и хихикали.\r\nХозяин сидел обыкновенно в кабинете, на кожаном диване, перед столом, вместе с каким-нибудь седым гостем, чиновником из нашего или даже из постороннего ведомства.\r\nБольше двух-трех гостей, и все тех же самых, я никогда там не видывал.\r\nТолковали про акциз, про торги в Сенате, о жалованье, о производстве, о его превосходительстве, о средстве нравиться и проч., и проч.\r\nЯ имел терпение высиживать подле этих людей дураком часа по четыре и их слушать, сам не смея и не умея ни об чем с ними заговорить.\r\nЯ тупел, по нескольку раз принимался потеть, надо мной носился паралич; но это было хорошо и полезно.\r\nВозвратясь домой, я на некоторое время откладывал мое желание обняться со всем человечеством.\r\nБыл, впрочем, у меня и еще как будто один знакомый, Симонов, бывший мой школьный товарищ.\r\nШкольных товарищей у меня было, пожалуй, и много в Петербурге, но я с ними не водился и даже перестал на улице кланяться.\r\nЯ, может быть, и на службу-то в другое ведомство перешел для того, чтоб не быть вместе с ними и разом отрезать со всем ненавистным моим детством.\r\nПроклятие на эту школу, на эти ужасные каторжные годы! Одним словом, с товарищами я тотчас же разошелся, как вышел на волю.\r\nОставались два-три человека, с которыми я еще кланялся, встречаясь.\r\nВ том числе был и Симонов, который в школе у нас ничем не отличался, был ровен и тих, но в нем я отличил некоторую независимость характера и даже честность.\r\nДаже не думаю, что он был очень уж ограничен.\r\nУ меня с ним бывали когда-то довольно светлые минуты, но недолго продолжались и как-то вдруг задернулись туманом.\r\nОн, видимо, тяготился этими воспоминаниями и, кажется, все боялся, что я впаду в прежний тон.\r\nЯ подозревал, что я был ему очень противен, но все-таки ходил к нему, не уверенный в том наверно.\r\nВот однажды, в четверг, не выдержав моего одиночества и зная, что в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове.\r\nПодымаясь к нему в четвертый этаж, я именно думал о том, что этот господин тяготится мною и что напрасно я это иду.\r\nHо так как кончалось всегда тем, что подобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня лезть в двусмысленное положение, то я и вошел.\r\nБыл почти год, как я последний раз перед тем видел Симонова.\r\nIII\r\nЯ застал у него еще двух моих школьных товарищей. Они толковали, по-видимому, об одном важном деле.\r\nHа приход мой ни один из них не обратил почти никакого внимания, что было даже странно, потому что я не видался с ними уж годы.\r\nОчевидно, меня считали чем-то вроде самой обыкновенной мухи. Так не третировали меня даже в школе, хотя все меня там ненавидели.\r\nЯ, конечно, понимал, что они должны были презирать меня теперь за неуспех моей служебной карьеры и за то, что я уж очень опустился, ходил в дурном платье и проч.\r\n, что в их глазах составляло вывеску моей неспособности и мелкого значения.\r\nHо я все-таки не ожидал до такой степени презрения. Симонов даже удивился моему приходу.\r\nОн и прежде всегда как будто удивлялся моему приходу. Все это меня озадачило; я сел в некоторой тоске и начал слушать, о чем они толковали.\r\nШла речь серьезная и даже горячая о прощальном обеде, который хотели устроить эти господа завтра же, сообща, отъезжавшему далеко в губернию их товарищу Зверкову, служившему офицером.\r\nМосье Зверков был все время и моим школьным товарищем. Я особенно стал его ненавидеть с высших классов.\r\nВ низших классах он был только хорошенький, резвый мальчик, которого все любили.\r\nЯ, впрочем, ненавидел его и в низших классах, и именно за то, что он был хорошенький и резвый мальчик.\r\nУчился он всегда постоянно плохо и чем дальше, тем хуже; однако ж вышел из школы удачно, потому что имел покровительство.\r\nВ последний год его в нашей школе ему досталось наследство, двести душ, а так как у нас все почти были бедные, то он даже перед нами стал фанфаронить.\r\nЭто был пошляк в высшей степени, но, однако ж, добрый малый, даже и тогда, когда фанфаронил.\r\nУ нас же, несмотря на наружные, фантастические и фразерские формы чести и гонора, все, кроме очень немногих, даже увивались перед Зверковым, чем более он фанфаронил.\r\nИ не из выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за того, что он фаворизированный дарами природы человек.\r\nПритом же как-то принято было у нас считать Зверкова специалистом по части ловкости и хороших манер. Последнее меня особенно бесило.\r\nЯ ненавидел резкий, несомневающийся в себе звук его голоса, обожание собственных своих острот, которые у него выходили ужасно глупы, хотя он был и смел на язык;\r\nя ненавидел его красивое, но глупенькое лицо (на которое я бы, впрочем, променял с охотою свое умное) и развязно-офицерские приемы сороковых годов.\r\nЯ ненавидел то, что он рассказывал о своих будущих успехах с женщинами (он не решался начинать с женщинами,\r\nне имея еще офицерских эполет, и ждал их с нетерпением) и о том, как он поминутно будет выходить на дуэли.\r\nПомню, как я, всегда молчаливый, вдруг сцепился с Зверковым, когда он,\r\nтолкуя раз в свободное время с товарищами о будущей клубничке и разыгравшись наконец как молодой щенок на солнце, вдруг объявил,\r\nчто ни одной деревенской девы в своей деревне не оставит без внимания, что это - droit de seigneur,\r\n* а мужиков, если осмелятся протестовать, всех пересечет и всем им, бородатым канальям, вдвое наложит оброку.\r\nHаши хамы аплодировали, я же сцепился и вовсе не из жалости к девам и их отцам, а просто за то, что такой козявке так аплодировали.\r\nЯ тогда одолел, но Зверков, хоть и глуп был, но был весел и дерзок, а потому отсмеялся и даже так, что я, по правде, не совсем и одолел: смех остался на его стороне.\r\nОн потом еще несколько раз одолевал меня, но без злобы, а как-то так, шутя, мимоходом, смеясь. Я злобно и презрительно не отвечал ему.\r\nПо выпуске он было сделал ко мне шаг; я не очень противился, потому что мне это польстило; но мы скоро и естественно разошлись.\r\nПотом я слыхал об его казарменно-поручичьих успехах, о том, как он кутит. Потом пошли другие слухи - о том, как он успевает по службе.\r\nHа улице он мне уже не кланялся, и я подозревал, что он боится компрометировать себя, раскланиваясь с такой незначительной, как я, личностью.\r\nВидел я его тоже один раз в театре, в третьем ярусе, уже в аксельбантах.\r\nОн увивался и изгибался перед дочками одного древнего генерала.\r\nГода в три он очень опустился, хотя был по-прежнему довольно красив и ловок; как-то отек, стал жиреть; видно было, что к тридцати годам он совершенно обрюзгнет.\r\nВот этому-то уезжавшему наконец Зверкову и хотели дать обед наши товарищи.\r\nОни постоянно все три года водились с ним, хотя сами, внутренно, не считали себя с ним на равной ноге, я уверен в этом.\r\nИз двух гостей Симонова один был Ферфичкин, из русских немцев, - маленький ростом, с обезьяньим лицом, всех пересмеивающий глупец,\r\nзлейший враг мой еще с низших классов, подлый, дерзкий, фанфаронишка и игравший в самую щекотливую амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе.\r\nОн был из тех почитателей Зверкова, которые заигрывали с ним из видов и часто занимали у него деньги.\r\nДругой гость Симонова, Трудолюбов, была личность незамечательная, военный парень, высокого роста, с холодною физиономией,\r\nдовольно честный, но преклонявшийся перед всяким успехом и способный рассуждать только об одном производстве.\r\nЗверкову он доводился каким-то дальним родственником, и это, глупо сказать, придавало ему между нами некоторое значение.\r\nМеня он постоянно считал ни во что; обращался же хоть не совсем вежливо, но сносно.\r\n- Что ж, коль по семи рублей, - заговорил Трудолюбов, - нас трое, двадцать один рупь, - можно хорошо пообедать. Зверков, конечно, не платит.\r\n- Уж разумеется, коль мы же его приглашаем, - решил Симонов.\r\n- Hеужели ж вы думаете, - заносчиво и с пылкостию ввязался Ферфичкин, точно нахал лакей,\r\nхвастающий звездами своего генерала барина, - неужели вы думаете, что Зверков нас пустит одних платить?\r\nИз деликатности примет, но зато от себя полдюжины выставит.\r\n- Hу, куда нам четверым полдюжины, - заметил Трудолюбов, обратив внимание только на полдюжину.\r\n- Так, трое, с Зверковым четверо, двадцать один рубль в Hotel de Paris, завтра в пять часов, - окончательно заключил Симонов, которого выбрали распорядителем.\r\n- Как же двадцать один? - сказал я в некотором волнении, даже, по-видимому, обидевшись, - если считать со мной, так будет не двадцать один, а двадцать восемь рублей.\r\nМне показалось, что вдруг и так неожиданно предложить себя будет даже очень красиво, и они все будут разом побеждены и посмотрят на меня с уважением.\r\n- Разве вы тоже хотите? - с неудовольствием заметил Симонов, как-то избегая глядеть на меня. Он знал меня наизусть.\r\nМеня взбесило, что он знает меня наизусть.\n - Почему же-с? Я ведь, кажется, тоже товарищ, и, признаюсь, мне даже обидно, что меня обошли, - заклокотал было я опять.\r\n- А где вас было искать? - грубо ввязался Ферфичкин.\n - Вы всегда были не в ладах с Зверковым, - прибавил Трудолюбов нахмурившись. Hо я уж ухватился и не выпускал.\r\n- Мне кажется, об этом никто не вправе судить, - возразил я с дрожью в голосе, точно и бог знает что случилось.\r\n- Именно потому-то я, может быть, теперь и хочу, что прежде был не в ладах.\r\n- Hу, кто вас поймет... возвышенности-то эти... - усмехнулся Трудолюбов.\n - Вас запишут, - решил, обращаясь ко мне, Симонов, - завтра в пять часов, в Hotel de Paris; не ошибитесь.\r\n- Деньги-то! - начал было Ферфичкин вполголоса, кивая на меня Симонову, но осекся, потому что даже Симонов сконфузился.\r\n- Довольно, - сказал Трудолюбов, вставая. - Если ему так уж очень захотелось, пусть придет.\r\n- Да ведь у нас кружок свой, приятельский, - злился Ферфичкин, тоже берясь за шляпу. - Это не официальное собрание. Мы вас, может быть, и совсем не хотим...\r\nОни ушли; Ферфичкин, уходя, мне совсем не поклонился, Трудолюбов едва кивнул, не глядя.\r\nСимонов, с которым я остался с глазу на глаз, был в каком-то досадливом недоумении и странно посмотрел на меня. Он не садился и меня не приглашал.\r\n- Гм... да... так завтра. Деньги-то вы отдадите теперь? Я это, чтоб верно знать, - пробормотал он сконфузившись.\r\nЯ вспыхнул, но, вспыхивая, вспомнил, что с незапамятных времен должен был Симонову пятнадцать рублей, чего, впрочем, и не забывал никогда, но и не отдавал никогда.\r\n- Согласитесь сами, Симонов, что я не мог знать, входя сюда... и мне очень досадно, что я забыл...\r\n- Хорошо, хорошо, все равно. Расплатитесь завтра за обедом. Я ведь только, чтоб знать... Вы, пожалуйста...\r\nОн осекся и стал ходить по комнате с еще большей досадой. Шагая, он начал становиться на каблуки и при этом сильнее топать.\r\n- Я вас не задерживаю ли? - спросил я после двухминутного молчанья.\r\n- О нет! - встрепенулся он вдруг, - то есть, по правде, - да. Видите ли, мне еще бы надо зайти... Тут недалеко... - прибавил он какие-то извиняющимся голосом и отчасти стыдясь.\r\n- Ах, боже мой! Что же вы не ска-же-те! - вскрикнул я, схватив фуражку, с удивительно, впрочем, развязным видом, бог знает откуда налетевшим.\r\n- Это ведь недалеко... Тут два шага... - повторял Симонов, провожая меня до передней с суетливым видом, который ему вовсе не шел.\r\n- Так завтра в пять часов ровно! - крикнул он мне на лестницу: очень уж он был доволен, что я ухожу. Я же был в бешенстве.\r\n- Ведь дернуло же, дернуло же выскочить! - скрежетал я зубами, шагая по улице, - и этакому подлецу, поросенку, Зверкову!\r\nРазумеется, не надо ехать; разумеется, наплевать: что я, связан, что ли? Завтра же уведомлю Симонова по городской почте.\r\n..\r\nHо потому-то я и бесился, что наверно знал, что поеду; что нарочно поеду; и чем бестактнее, чем неприличнее будет мне ехать, тем скорее и поеду.\r\nИ даже препятствие положительное было не ехать: денег не было. Всего-навсего лежало у меня девять рублей.\r\nHо из них семь надо было отдать завтра же месячного жалованья Аполлону, моему слуге, который жил у меня за семь рублей на своих харчах.\r\nHе выдать же было невозможно, судя по характеру Аполлона. Hо об этой каналье, об этой язве моей, я когда-нибудь после поговорю.\r\nВпрочем, я ведь знал, что все-таки не выдам, а непременно поеду.\r\nВ эту ночь снились мне безобразнейшие сны. Hе мудрено: весь вечер давили меня воспоминания о каторжных годах моей школьной жизни, и я не мог от них отвязаться.\r\nМеня сунули в эту школу мои дальние родственники, от которых я зависел и о которых с тех пор не имел никакого понятия,\r\n- сунули сиротливого, уже забитого их попреками, уже задумывающегося, молчаливого и дико на все озиравшегося.\r\nТоварищи встретили меня злобными и безжалостными насмешками за то, что я ни на кого из них не был похож.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 2 Вечера на хуторе близ Диканьки, часть вторая автора Гоголь Н",
"role": "user"
},
{
"content": "-- Ваша доброта, как говорит писание Луки глава трина... трин... Стучатся, ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куданибудь!\r\nСолоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно было насыпать еще с полмешка угля.\r\n-- Здравствуй, Солоха! -- сказал, входя в хату, Чуб. -- Ты, может быть, не ожидала меня, а? правда, не ожидала? может быть, я помешал?.\r\n.\r\n-- продолжал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала знать,\r\nчто неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какуюнибудь колкую и затейливую шутку.\r\n-- Может быть, вы тут забавлялись с кем-нибудь?.\r\n. может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а? -- И, восхищенный таким своим замечанием, Чуб засмеялся, внутренно торжествуя, что он один только пользуется благосклонностью Солохи.\r\n-- Ну, Солоха, дай теперь выпить водки.\r\nЯ думаю, у меня горло замерзло от проклятого морозу. Послал же бог такую ночь перед рождеством! Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась.\r\n.. эк окостенели руки: не расстегну кожуха! как схватилась вьюга...\r\n-- Отвори! -- раздался на улице голос, сопровождаемый толчком в дверь.\n -- Стучит кто-то, -- сказал остановившийся Чуб.\n -- Отвори! -- закричали сильнее прежнего.\r\n-- Это кузнец! -- произнес, схватясь за капелюхи, Чуб.\r\n-- Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня;\r\nя ни за что на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиною!\r\nСолоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк.\r\nБедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков.\r\nКузнец вошел, не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно, что он был весьма не в духе.\r\nВ то самое время, когда Солоха затворила за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свербыгуз.\r\nЭтого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти.\r\nОн был погрузнее телом самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха вывела его в огород, чтобы выслушать от него все то, что он хотел ей объявить.\r\nКузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил глаза на мешках: \"Зачем тут лежат эти мешки?\r\nих давно бы пора убрать отсюда.\r\nЧерез эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу!\"\r\nТут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и готовился взвалить себе на плечи.\r\nНо заметно было, что его мысли гуляли бог знает где, иначе он бы услышал, как зашипел Чуб,\r\nкогда волоса на голове его прикрутила завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно.\r\n-- Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? -- говорил кузнец, -- не хочу думать о ней; а все думается, и, как нарочно, о ней одной только.\r\nОтчего это так, что дума против воли лезет в голову? Кой черт, мешки стали как будто тяжелее прежнего! Тут, верно, положено еще что-нибудь, кроме угля.\r\nДурень я! и позабыл, что теперь мне все кажется тяжелее. Прежде, бывало, я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову; а теперь мешков с углем не подыму.\r\nСкоро буду от ветра валиться. Нет, -- вскричал он, помолчав и ободрившись, -- что я за баба! Не дам никому смеяться над собою! Хоть десять таких мешков, все подыму.\r\n-- И бодро взвалил себе на плеча мешки, которых не понесли бы два дюжих человека.\r\n-- Взять и этот, -- продолжал он, подымая маленький, на дне которого лежал, свернувшись, черт.\r\n-- Тут, кажется, я положил струмент свой. -- Сказав это, он вышел вон из хаты, насвистывая песню:\r\nМенi с жiнкой не возиться.\r\nШумнее и шумнее раздавались по улицам песни и крики. Толпы толкавшегося народа были увеличены еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалили и бесились вволю.\r\nЧасто между колядками слышалась какая-нибудь веселая песня, которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков.\r\nТо вдруг один из толпы вместо колядки отпускал щедровку и ревел во все горло:\r\nЩедрик, ведрик!\n Дайте вареник,\n Грудочку кашки,\n Кiльце ковбаски!\r\nХохот награждал затейника.\r\nМаленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи, которые одни только вместе с степенными отцами оставались в избах, высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога.\r\nПарубки и девушки наперерыв подставляли мешки и ловили свою добычу.\r\nВ одном месте парубки, зашедши со всех сторон, окружали толпу девушек: шум, крик, один бросал комом снега, другой вырывал мешок со всякой всячиной.\r\nВ другом месте девушки ловили парубка, подставляли ему ногу, и он летел вместе с мешком стремглав на землю.\r\nКазалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась! и еще белее казался свет месяца от блеска снега.\r\nКузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе девушек голос и тоненький смех Оксаны.\r\nВсе жилки в нем вздрогнули;\r\nбросивши на землю мешки так, что находившийся на дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во все горло,\r\nпобрел он с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших следом за девичьей толпою, между которою ему послышался голос Оксаны.\r\n\"Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому что она смеется.\r\nНо она всегда смеется\". Как будто невольно, сам не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и стад около нее.\r\n-- А, Вакула, ты тут! здравствуй! -- сказала красавица с той же самой усмешкой, которая чуть не сводила Вакулу с ума.\r\n-- Ну, много наколядовал? Э, какой маленький мешок! А черевики, которые носит царица, достал? достань черевики, выйду замуж! -- И, засмеявшись, убежала с толпою.\r\nКак вкопанный стоял кузнец на одном месте. \"Нет, не могу; нет сил больше... -- произнес он наконец.\r\n-- Но боже ты мой, отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну вот так и жжет, так и жжет.\r\n.. Нет, невмочь уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в пролубе, и поминай как звали!\"\r\nТут решительным шагом пошел он вперед, догнал толпу, поравнялся с Оксаною и сказал твердым голосом:\r\n-- Прощай, Оксана! Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь; а меня не увидишь уже больше на этом свете.\r\nКрасавица казалась удивленною, хотела что-то сказать, но кузнец махнул рукою и убежал.\n -- Куда, Вакула? -- кричали парубки, видя бегущего кузнеца.\r\n-- Прощайте, братцы! -- кричал в ответ кузнец. -- Даст бог, увидимся на том свете; а на этом уже не гулять нам вместе.\r\nПрощайте, не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе.\r\nСвечей к иконам чудотворца и божией матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!\r\n-- Проговоривши это, кузнец принялся снова бежать с мешком на спине.\n -- Он повредился! -- говорили парубки.\r\n-- Пропадшая душа! -- набожно пробормотала проходившая мимо старуха. -- Пойти рассказать, как кузнец повесился!\r\nВакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. \"Куда я, в самом деле, бегу? -- подумал он, -- как будто уже все пропало.\r\nПопробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!\"\r\nПри этом черт, который долго лежал без всякого движения, запрыгал в мешке от радости;\r\nно кузнец, подумав, что он какнибудь зацепил мешок рукою и произвел сам это движение, ударил по мешку дюжим кулаком и, встряхнув его на плечах, отправился к Пузатому Пацюку.\r\nЭтот Пузатый Пацюк был точно когда-то запорожцем; но выгнали его или он сам убежал из Запорожья, этого никто не знал.\r\nДавно уже, лет десять, а может, и пятнадцать, как он жил в Диканьке.\r\nСначала он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру;\r\nвпрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист.\r\nПритом шаровары, которые носил он, были так широки, что, какой бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно незаметно, и казалось -- винокуренная кадь двигалась по улице.\r\nМожет быть, это самое подало повод прозвать его Пузатым.\r\nНе прошло нескольких дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он знахарь.\r\nБывал ли кто болен чем, тотчас призывал Пацюка; а Пацюку стоило только пошептать несколько слов, и недуг как будто рукою снимался.\r\nСлучалось ли, что проголодавшийся дворянин подавился рыбьей костью, Пацюк умел так искусно ударить кулаком в спину,\r\nчто кость отправлялась куда ей следует, не причинив никакого вреда дворянскому горлу.\r\nВ последнее время его редко видали гденибудь. Причина этому была, может быть, лень, а может, и то, что пролезать в двери делалось для него с каждым годом труднее.\r\nТогда миряне должны были отправляться к нему сами, если имели в нем нужду.\r\nКузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего на полу по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками.\r\nЭта миска стояла, как нарочно, наравне с его ртом. Не подвинувшись ни одним пальцем, он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу, схватывая по временам зубами галушки.\r\n\"Нет, этот, -- подумал Вакула про себя, -- еще ленивее Чуба: тот, по крайней мере, ест ложкою, а этот и руки не хочет поднять!\"\r\nПацюк, верно, крепко занят был галушками, потому что, казалось, совсем не заметил прихода кузнеца, который, едва ступивши на порог, отвесил ему пренизкий поклон.\r\n-- Я к твоей милости пришел, Пацюк! -- сказал Вакула, кланяясь снова.\r\nТолстый Пацюк поднял голову и снова начал хлебать галушки.\r\n-- Ты, говорят, не во гнев будь сказано...\r\n-- сказал, собираясь с духом, кузнец, -- я веду об этом речь не для того, чтобы тебе нанесть какую обиду, -- приходишься немного сродни черту.\r\nПроговоря эти слова, Вакула испугался, подумав, что выразился все еще напрямик и мало смягчил крепкие слова, и, ожидая, что Пацюк,\r\nсхвативши кадушку вместе с мискою, пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с галушек не обрызгала ему лица.\r\nНо Пацюк взглянул и снова начал хлебать галушки. Ободренный кузнец решился продолжать:\r\n-- К тебе пришел, Пацюк, дай боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции!\r\n-- Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор.\r\n-- Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что будет, то будет, приходится просить помощи у самого черта.\r\nЧто ж, Пацюк? -- произнес кузнец, видя неизменное его молчание, -- как мне быть?\r\n-- Когда нужно черта, то и ступай к черту! -- отвечал Пацюк, не подымая на него глаз и продолжая убирать галушки.\r\n-- Для того-то я и пришел к тебе, -- отвечал кузнец, отвешивая поклон, -- кроме тебя, думаю, никто на свете не знает к нему дороги.\n Пацюк ни слова и доедал остальные галушки.\r\n-- Сделай милость, человек добрый, не откажи! -- наступал кузнец, -- свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена или иного прочего, в случае потребности.\r\n.. как обыкновенно между добрыми людьми водится... не поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу?\r\n-- Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами, -- произнес равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.\r\nВакула уставил на него глаза, как будто бы на лбу его написано было изъяснение этих слов.\r\n\"Что он говорит ?\" -- безмолвно спрашивала его мина; а полуотверстый рот готовился проглотить, как галушку, первое слово. Но Пацюк молчал.\r\nТут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною.\r\nМысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья.\r\n\"Посмотрим, -- говорил он сам себе, -- как будет есть Пацюк вареники.\r\nНаклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану\".\r\nТолько что он успел это подумать, Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот.\r\nВ это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот.\r\nПацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать.\r\n\"Вишь, какое диво!\" -- подумал кузнец, разинув от удивления рот, и тот же час заметил, что вареник лезет и к нему в рот и уже выказал губы сметаною.\r\nОттолкнувши вареник и вытерши губы, кузнец начал размышлять о том,\r\nкакие чудеса бывают на свете и до каких мудростей доводит человека нечистая сила, заметя притом, что один только Пацюк может помочь ему.\r\n\"Поклонюсь ему еще, пусть растолкует хорошенько...\r\nОднако что за черт! ведь сегодня голодная кутья, а он ест вареники, вареники скоромные!\r\nЧто я, в самом деле, за дурак, стою тут и греха набираюсь! Назад!\" И набожный кузнец опрометью выбежал из хаты.\r\nОднако ж черт, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог вытерпеть, чтобы ушла из рук его такая славная добыча.\r\nКак только кузнец опустил мешок, он выскочил из него и сел верхом ему на шею.\r\nМороз подрал по коже кузнеца; испугавшись и побледнев, не знал он, что делать; уже хотел перекреститься... Но черт, наклонив свое собачье рыльце ему на правое ухо, сказал:\r\n-- Это я -- твой друг, все сделаю для товарища и друга! Денег дам сколько хочешь, -- пискнул он ему в левое ухо.\r\n-- Оксана будет сегодня же наша, -- шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое ухо.\r\nКузнец стоял, размышляя.\n -- Изволь, -- сказал он наконец, -- за такую цену готов быть твоим!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Хотя он и не видал источника того света, при котором все это открывалось ему, как не видал источника света, лежавшего на Петербурге, и хотя свет этот казался ему неясным,\r\nневеселым и неестественным, он не мог не видеть того, что открывалось ему при этом свете, и ему было в одно и то же время и радостно и тревожно.\r\nXXIX\r\nПриехав в Москву, Нехлюдов первым делом поехал в острожную больницу объявить Масловой печальное известие о том,\r\nчто сенат утвердил решение суда и что надо готовиться к отъезду в Сибирь.\r\nНа прошение на высочайшее имя, которое ему написал адвокат и которое он теперь вез в острог Масловой для подписи, он имел мало надежды.\r\nДа и странно сказать, ему теперь и не хотелось успеха.\r\nОн приготовился к мысли о поездке в Сибирь, о жизни среди сосланных и каторжных,\r\nи ему трудно было себе представить, как бы он устроил свою жизнь и жизнь Масловой, если бы ее оправдали.\r\nОн вспоминал слова американского писателя Торо, который, в то время как в Америке было рабство, говорил, что единственное место,\r\nприличествующее честному гражданину в том государстве, в котором узаконивается и покровительствуется рабство, есть тюрьма.\r\nТочно так же думал Нехлюдов, особенно после поездки в Петербург и всего, что он узнал там.\r\n\"Да, единственное приличествующее место честному человеку в России в теперешнее время есть тюрьма!\r\n\" - думал он И он даже непосредственно испытывал это, подъезжая к тюрьме и входя в ее стены.\r\nШвейцар в больнице, узнав Нехлюдова, сейчас же сообщил ему, что Масловой уж нет у них.\r\n- Где же она?\n - Да опять в замке.\n - Отчего же перевели? - спросил Нехлюдов.\r\n- Ведь это какой народ, ваше сиятельство, - сказал швейцар, презрительно улыбаясь, - шашни завела с фершалом, старший доктор и отправил.\r\nНехлюдов никак не думал, чтобы Маслова и ее душевное состояние были так близки ему. Известие это ошеломило его.\r\nОн испытал чувство, подобное тому, которое испытывают люди при известии о неожиданном большом несчастье.\r\nЕму сделалось очень больно. Первое чувство, испытанное им при этом известии, был стыд.\r\nПрежде всего он показался себе смешон с своим радостным представлением о ее будто бы изменяющемся душевном состоянии.\r\nВсе эти слова ее о нежелании принять его жертву, и упреки, и слезы - все это были, подумал он, только хитрости извращенной женщины, желающей как можно лучше воспользоваться им.\r\nЕму казалось теперь, что в последнее посещение он видел в ней признаки той неисправимости, которая обозначилась теперь.\r\nВсе это промелькнуло в его голове, в то время как он инстинктивно надевал шляпу и выходил из больницы.\r\n\"Но что же делать теперь? - спросил он себя. - Связан ли я с нею? Не освобожден ли я теперь именно этим ее поступком?\" - спросил он себя.\r\nНо как только он задал себе этот вопрос, он тотчас же понял, что, сочтя себя освобожденным и бросив ее, он накажет не ее, чего ему хотелось, а себя, и ему стало страшно.\r\n\"Нет! То, что случилось, не может изменить - может только подтвердить мое решение.\r\nОна пусть делает то, что вытекает из ее душевного состояния, - шашни с фельдшером, так шашни с фельдшером - это ее дело.\r\n.. А мое дело - делать то, чего требует от меня моя совесть, - сказал он себе.\r\n- Совесть же моя требует жертвы своей свободой для искупления моего греха, и решение мое жениться на ней, хотя и фиктивным браком, и пойти за ней,\r\nкуда бы ее ни послали, остается неизменным\", - с злым упрямством сказал он себе и, выйдя из больницы, решительным шагом направился к большим воротам острога.\r\nПодойдя к воротам, он попросил дежурного доложить смотрителю о том, что желал бы видеть Маслову.\r\nДежурный знал Нехлюдова и, как знакомому человеку, сообщил ему их важную острожную новость: капитан уволился, и на место его поступил другой, строгий, начальник.\r\n- Строгости пошли теперь - беда, - сказал надзиратель. - Он здесь теперь, сейчас доложат.\r\nДействительно, смотритель был в тюрьме и скоро вышел к Нехлюдову.\r\nНовый смотритель был высокий костлявый человек с выдающимися мослаками над щеками, очень медлительный в движениях и мрачный.\r\n- Свидания разрешают в определенные дни в посетительской, - сказал он, не глядя на Нехлюдова.\n - Но мне нужно подписать прошение на высочайшее имя.\n - Можете передать мне.\r\n- Мне нужно самому видеть арестантку. Мне всегда разрешали прежде.\n - То было прежде, - бегло взглянув на Нехлюдова, сказал смотритель.\r\n- Я имею разрешение от губернатора, - настаивал Нехлюдов, доставая бумажник.\r\n- Позвольте, - все так же, не глядя в глаза, сказал смотритель, и, взяв длинными сухими белыми пальцами,\r\nиз которых на указательном было золотое кольцо, поданную Нехлюдовым бумагу, он медленно прочел ее.\r\n- Пожалуйте в контору, - сказал он.\r\nВ конторе в этот раз никого не было. Смотритель сел за стол, перебирая лежавшие на нем бумаги, очевидно намереваясь присутствовать сам при свидании.\r\nКогда Нехлюдов спросил его, не может ли он видеть политическую Богодуховскую, то смотритель коротко ответил, что этого нельзя.\r\n- Свиданий с политическими не полагается, - сказал он и опять погрузился в чтение бумаг.\r\nИмея в кармане письмо к Богодуховской, Нехлюдов чувствовал себя в положении провинившегося человека, замыслы которого были открыты и разрушены.\r\nКогда Маслова вошла в контору, смотритель поднял голову и, не глядя ни на Маслову, ни на Нехлюдова, сказал:\n - Можете! - и продолжал заниматься своими бумагами.\r\nМаслова была одета опять по-прежнему в белой кофте, юбке и косынке.\r\nПодойдя к Нехлюдову и увидав его холодное, злое лицо, она багрово покраснела и, перебирая рукою край кофты, опустила глаза.\r\nСмущение ее было для Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.\r\nНехлюдов хотел обращаться с ней, как в прежний раз, но не мог, как он хотел, подать руки; так она теперь была противна ему.\r\n- Я привез вам дурное известие, - сказал он ровным голосом, не глядя на нее и не подавая руки, - в сенате отказали.\r\n- Я так и знала, - сказала она странным голосом, точно она задыхалась.\r\nПо-прежнему Нехлюдов спросил бы, почему она говорит, что так и знала; теперь он только взглянул на нее. Глаза ее были полны слез.\r\nНо это не только не смягчило, а, напротив, еще более раздражило его против нее.\n Смотритель встал и стал ходить взад и вперед по комнате.\r\nНесмотря на все отвращение, которое испытывал теперь Нехлюдов к Масловой, он все-таки счел нужным выразить ей сожаление о сенатском отказе.\r\n- Вы не отчаивайтесь, - сказал он, - прошение на высочайшее имя может выйти, и я надеюсь, что...\r\n- Да я не об этом... - сказала она, жалостно мокрыми и косящими глазами глядя на него.\n - А что же?\r\n- Вы были в больнице, и вам, верно, сказали про меня...\n - Да что ж, это ваше дело, - нахмурившись, холодно сказал Нехлюдов.\r\nЗатихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула о больнице.\r\n\"Он, человек света, за которого за счастье сочла бы выйти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой женщине,\r\nи она не могла подождать и завела шашни с фельдшером\", - думал он, с ненавистью глядя на нее.\r\n- Вы вот подпишите прошение, - сказал он и, достав из кармана большой конверт, выложил его на стол.\n Она утерла слезы концом косынки и села за стол, спрашивая, где и что писать.\r\nОн показал ей, что и где писать, и она села за стол, оправляя левой рукой рукав правой;\r\nон же стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся к столу спину, изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий,\r\nи в душе его боролись два чувства - зла и добра, оскорбленной гордости и жалости к ней, страдающей, и последнее чувство победило.\r\nЧто было прежде, - прежде ли он сердцем пожалел ее, или прежде вспомнил себя, свои грехи, свою гадость именно в том, в чем он упрекал ее, - он не помнил.\r\nНо вдруг в одно и то же время он почувствовал себя виноватым и пожалел ее.\r\nПодписав прошение и отерев испачканный палец об юбку, она встала и взглянула на него.\n - Что бы ни вышло и что бы ни было, ничто не изменит моего решения, - сказал Нехлюдов.\r\nМысль о том, что он прощает ее, усиливала в нем чувство жалости и нежности к ней, и ему хотелось утешить ее.\n - Что я сказал, то сделаю. Куда бы вас ни послали, я буду с вами.\r\n- Напрасно, - поспешно перебила она его и вся рассияла.\n - Вспомните, что вам нужно в дорогу.\n - Кажется, ничего особенного. Благодарствуйте.\r\nСмотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел,\r\nиспытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и любви ко всем людям.\r\nРадовало и подымало Нехлюдова на не испытанную им высоту сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви к ней.\r\nПускай она заводит шашни с фельдшером - это ее дело: он любит ее не для себя, а для нее и для бога.\r\nА между тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из больницы и в существование которых поверил Нехлюдов,\r\nсостояли только в том, что, по распоряжению фельдшерицы придя за грудным чаем в аптеку, помещавшуюся в конце коридора,\r\nи застав там одного фельдшера, высокого с угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим приставанием,\r\nМаслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула его, что он ткнулся о полку, с которой упали и разбились две склянки.\r\nПроходивший в это время по коридору старший доктор, услыхав звон разбитой посуды и увидав выбежавшую раскрасневшуюся Маслову, сердито крикнул на нее:\r\n- Ну, матушка, если ты здесь будешь шашни заводить, я тебя спроважу. Что такое? - обратился он К фельдшеру, поверх очков строго глядя на него.\r\nФельдшер, улыбаясь, стал оправдываться.\r\nДоктор, не дослушав его, поднял голову так, что стал смотреть в очки,\r\nи прошел в палаты и в тот же день сказал смотрителю о том, чтобы прислали на место Масловой другую помощницу, постепеннее.\r\nВ этом только и состояли шашни Масловой с фельдшером.\r\nИзгнание это из больницы под предлогом шашней с мужчинами было для Масловой особенно больно тем,\r\nчто после ее встречи с Нехлюдовым давно уже опротивевшие ей отношения с мужчинами сделались ей особенно отвратительны.\r\nТо, что, судя по ее прошедшему и теперешнему положению, всякий, и между прочим угреватый фельдшер,\r\nсчитал себя вправе оскорблять ее и удивлялся ее отказу, было ей ужасно обидно и вызывало в ней жалость к самой себе и слезы.\r\nТеперь, выйдя к Нехлюдову, она хотела оправдаться перед ним в том несправедливом обвинении, которое он, наверное, услышит Но, начав оправдываться,\r\nпочувствовала, что он не верит, что ее оправдания только подтверждают его подозрения, и слезы выступили ей в горло, и она замолчала.\r\nМаслова все еще думала и продолжала уверять себя, что она, как она это высказала ему во второе свидание, не простила ему и ненавидит его,\r\nно она уже давно опять любила его и любила так, что невольно исполняла все то, что и чего он желал от нее:\r\nперестала пить, курить, оставила кокетство и поступила в больницу служанкой.\r\nВсе это она делала потому, что знала, что он желает этого.\r\nЕсли она так решительно отказывалась всякий раз, когда он упоминал об этом, принять его жертву жениться на ней, то это происходило и оттого,\r\nчто ей хотелось повторить те гордые слова, которые она раз сказала ему, и, главное, оттого, что она знала, что брак с нею сделает его несчастье.\r\nОна твердо решила, что не примет его жертвы, а между тем ей было мучительно думать, что он презирает ее,\r\nдумает, что она продолжает быть такою, какою она была, и не видит той перемены, которая произошла в ней.\r\nТо, что он может думать теперь, что она сделала что-нибудь дурное в больнице, мучало ее больше, чем известие о том, что она окончательно приговорена к каторге.\r\nXXX\r\nМаслову могли отправить с первой отходящей партией, и потому Нехлюдов готовился к отъезду.\r\nНо дел у него было столько, что он чувствовал, что сколько бы времени свободного у него ни было, он никогда не окончит их.\r\nБыло совершенно противоположное тому, что было прежде Прежде надо было придумывать, что делать, и интерес дела был всегда один и тот же - Дмитрий Иванович Нехлюдов,\r\nа между тем, несмотря на то, что весь интерес жизни сосредоточивался тогда на Дмитрии Ивановиче, все дела эти были скучны.\r\nТеперь все дела касались других людей, а не Дмитрия Ивановича, и все были интересны и увлекательны, и дел этих было пропасть.\r\nМало того, прежде занятия делами Дмитрия Ивановича всегда вызывали досаду, раздражение, эти же чужие дела большей частью вызывали радостное настроение.\r\nДела, занимавшие в это время Нехлюдова, разделялись на три отдела; он сам с своим привычным педантизмом разделял их так и сообразно этому разложил в три портфеля.\r\nПервое дело касалось Масловой и помощи ей. Это дело теперь состояло в ходатайстве о поддержании поданного на высочайшее имя прошения и в приготовлении к путешествию в Сибирь.\r\nВторое дело было устройство имений. В Панове земля была отдана крестьянам под условием уплачивания ими ренты для общих их крестьянских потребностей.\r\nНо для того чтобы закрепить эту сделку, надо было составить и подписать условие и завещание.\r\nВ Кузминском же дело оставалось еще так, как он сам устроил его, то есть, что деньги за землю должен был получать он,\r\nно нужно было установить сроки и определить, сколько брать из этих денег для жизни и сколько оставить в пользу крестьян.\r\nНе зная, какие расходы будут предстоять ему при его поездке в Сибирь, он не решился еще лишиться этого дохода, хотя наполовину убавил его.\r\nТретье дело было помощь арестантам, которые все чаще и чаще обращались к нему.\r\nСначала, приходя в сношение с арестантами, обращавшимися к нему за помощью, он тотчас же принимался ходатайствовать за них, стараясь облегчить их участь;\r\nно потом явилось так много просителей, что он почувствовал невозможность помочь каждому из них и невольно был приведен к четвертому делу,\r\nболее всех других в последнее время замявшему его.\r\nЧетвертое дело это состояло в разрешении вопроса о том, что такое, зачем и откуда взялось это удивительное учреждение, называемое уголовным судом, результатом которого был тот острог,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Загоскин М",
"role": "user"
},
{
"content": "Не знаю, как это сделалось, но только два или три нищенских цуга, которые тащились позади нашей лихой четверни, подъехали первые к подъезду, наконец дошло дело и до нас.\r\nВот мы в сенях низких, плохо освещенных, запачканных, но очень обширных, по обеим сторонам толпы слуг:\r\nодни залиты золотом, другие оборваны, одни держат в руках салопы, шали, шубы, другие, набив ими огромные мешки,\r\nрасполагаются преспокойно вздремнуть на этих временных пуховиках, в то время как их господа станут веселиться на бале.\r\nРусский слуга вообще любит соснуть, это весьма и натурально:\r\nон ничем не занят, ему не о чем думать, следовательно, если он не пьяница, то дремлет оттого, что ему скучно, а если любит выпить,\r\nтак спит для того, чтоб выспаться и явиться в трезвом виде к столу, во время которого обыкновенно вся услуга должна быть налицо.\r\nМы взошли во второй этаж дома по парадной лестнице, уставленной лакеями в богатых ливреях и засаленных галстуках.\r\nОт небольшой прихожей, где мы отдали швейцару свои билеты, начинался целый ряд ярко освещенных, обитых штофом и роскошно убранных гостиных.\r\nПовернув направо, мы прошли через длинную столовую в огромную танцевальную залу.\r\nВ ней гремела музыка и человек триста давили друг друга, чтоб дать место длинному польскому, пар в тридцать, который разгуливал по зале.\r\nПочти все гости были в маскарадных платьях, но по большей части без масок, мужчины в простых венецианах и трехугольных шляпах, а женщины в разных характерных костюмах.\r\nСначала я вовсе растерялся, яркий свет, пестрота, беспрерывное движение, шепот частых разговоров, пронзительный визг и хохот масок,\r\nоглушающий польский с трубами и литаврами, жар, духота - все это вместе подействовало на меня как сильный прием опиума:\r\nя совершенно одурел, но это продолжалось недолго.\r\nМинут через пять, когда я совсем уж угляделся. повстречалась со мною хозяйка дома, она вместе с Надиною Днепровскою пробиралась сквозь толпу вон из залы.\r\nНа Днепровской был костюм швейцарской пастушки.\r\nОна была так мила в этом живописном наряде, эта круглая соломенная шляпка, из-под которой лились волною ее черные кудри, этот пестрый корсет,\r\nкоторый обхватывал ее прелестную грудь и гибкий стан, все было в ней так очаровательно, что я, желая еще раз на нее полюбоваться, вышел вслед за ними в столовую.\r\n- Ax, ma chere! Как некстати разболелась у тебя голова! - говорила графиня, прощаясь с Днепровскою.\r\n- Мне и самой очень грустно, - сказала томным голосом Надина, - но если б вы знали, что я чувствую!.. Только, бога ради, не говорите ничего Алексею Семеновичу: он испугается.\r\nне кончит своей партии... а мои головные боли, право. ничего: они всегда проходят сном. Прощайте, графиня!..\r\nДнепровская уехала, а я воротился опять в танцевальную залу.\r\nОколо часу ходил я из комнаты в комнату, зевал, смотрел, как играли в бостон, выпил стакана два лимонаду и не мог надивиться на эту разноцветную толпу,\r\nкоторая, казалось, очень веселилась, тогда как я чувствовал одну усталость и скуку.\r\nСо мною встречалось много знакомых, но я не смел никого задирать, мне все казалось, что меня с первого слова назовут по имени.\r\nНаконец, увлекаясь общим примером, я решился пуститься в разговоры и подлетел к трем дамам.\r\nкоторые сидели рядом в одном углу залы. Это были, как я узнал после, родные сестры Л***, все три очень зрелые, то есть самой меньшой из них было лет шестьдесят.\r\nЭти добрые старушки имели слабость белиться, румяниться и сурмить брови,\r\nа так как они в то же время не могли вытянуть и разгладить всех морщин, то их лица совершенно походили на восковые, дурно сделанные маски.\r\nЭти три девицы были в каких-то греческих хитонах, и я вообразил, что они одеты Парками.\r\n- Почтенные сестрицы, - сказал я, - куда вы девали ваше веретено, прялку и ножницы? Без этих принадлежностей никто не отгадает, что вы Парки.\r\nПредставьте мое удивление!\r\nВдруг эти неподвижные, окрашенные кармином губы зашевелились, глянцовитые лбы наморщились,\r\nтри пары бездушных глаз засверкали гневом, а позади меня раздался шепот негодования и громкий смех веселых масок.\r\nМногие из гостей, находя мою шутку слишком дерзкою, стали добиваться, кто я такой, в одну минуту составился около нас кружок.\r\nЯ вовсе потерял голову, не знал, куда деваться, и с радостью провалился бы сквозь землю, к счастью, необычный шум в другом углу залы разогнал эту тучу.\r\nВсе бросились туда толпою. Там происходила сцена гораздо интереснее той, в которой я был действующим лицом, она также была следствием совершенно невинной ошибки.\r\nКогда я вместе с другими подошел к тому месту, где шумели, один молодой человек, бледный, растрепанный, пробивался, как безумный, сквозь толпу,\r\nза ним гналось человек пять, они успели остановить его, в то же время выносили на руках из залы женщину средних лет, в сильном обмороке.\r\nЧрез несколько минут все объяснилось. Этот молодой человек, только что приехавший из провинции, пострадал ужасным образом за свою вежливость.\r\nПротив него сидела дама, закутанная с головы до ног в черный венециан.\r\nОна была в белом платье, и, на беду, клочок этого платья выглядывал у самых ее ног из-под венециана, который в этом месте распахнулся.\r\nМолодой человек был очень близорук и не носил очков, потому что тогда это было еще вовсе не в моде.\r\nВот ему показалось, что дама в черном платье уронила белый платок.\r\nКакой удобный случай доказать столичной публике, что у нас и в провинциях молодые люди отменно вежливы и чрезвычайно ловки!\r\nБлаговоспитанный юноша не долго колебался, боясь, чтоб его не предупредили, он бросился, как полоумный,\r\nпроломил локтем картонное брюхо какого-то турецкого паши, сбил с ног арлекина, подлетел к бедной барыне и вдруг, с размаху, поднял платок.\r\nВ ту самую минуту, как я слушал одного из гостей, который рассказывал другому об этом приключении, подошла ко Мне маска в голубом домино и круглой мужской шляпе.\r\n- Здравствуйте, Александр Михайлович! - пропищала она, протягивая мне свою руку. Мне нетрудно было отгадать, что, несмотря на круглую мужскую шляпу, со мною говорила женщина.\r\nМаленький шелковый башмачок и крошечная ручка в лайковой перчатке, разумеется, не могли принадлежать мужчине, но я не мог понять,\r\nкак она могла узнать меня, когда я во все время не снимал ни разу моей маски и промолвил только несколько слов, да и то не своим голосом.\r\n- Скажите мне, - продолжало голубое домино, - что вам за охота душиться в этой зале? Посмотрите, свечи тухнут от жара. Пойдемте в другие комнаты, там гораздо свежей.\r\n- Куда вам угодно, прекрасная маска! - сказал я. - С вами я готов идти на край света.\r\n- О, я поведу вас не так далеко! Пойдемте, пойдемте! Мы прошли несколько гостиных, диванную и остановились в роскошном будуаре, которым оканчивалась вся амфилада парадных комнат.\r\n- Отдохнемте здесь, - шепнула маска, садясь на покойную, обставленную цветами козетку. Я сел подле нее. - Ну wrn, Александр Михайлович, не правда ли, что здесь гораздо прохладнее?\r\n- И несравненно приятней. Но скажите, почему вы меня узнали? \n - Я колдунья. \n - Не может быть: все колдуньи старухи. \n - Да кто вам сказал, что я молода?\r\n- Кто? Вы сами. Я уверен, что этой маской прикрыты и розовые губки, и жемчужные зубы, и тысяча других прелестей, да, к счастью, глаза-то вам спрятать не можно.\r\n- Вы худой отгадчик. Впрочем, так и быть должно: вы ничего не отгадываете.\r\n- Неужели? \n - Ну трудно ли, например, отгадать, что тем, которые вас любят, очень грустно не видеться с вами по целым месяцам, а вы, кажется, этого не отгадываете.\r\n- Я вас не понимаю.\r\n- Скажите: хорошо ли забывать старых знакомых?\r\nРазрывать приятельские связи без всякой причины и платить за искреннюю дружбу каким-то холодным ледяным равнодушием, которое во сто раз несноснее всякой вражды и ненависти?\r\nНу! Теперь вы отгадали, кто я?\r\n- Виноват! И теперь не отгадал \n . - Так вы решительно не хотите меня узнать? - сказала маска своим голосом.\r\n- Что ж это? - подумал я. - Мне кажется, этот голос... Да нет, она сейчас уехала домой.\r\n- Ну что ж вы молчите? - продолжало голубое домино.\r\n- Понимаете ли, Александр Михайлович, как это обидно для моего самолюбия? Вы не узнаете меня даже и по голосу! Но истинная дружба снисходительна: я вас прощаю.\r\nВпрочем, может быть, вы полагаете себя обязанным отвергать дружбу, которую предлагает вам женщина: у вас есть невеста...\r\n- О, мне нечего бояться! - сказал я веселым голосом. - Моя невеста далеко отсюда.\r\n- Вы шутите, - прервало с живостью голубое домино, - а я вовсе не шучу.\r\nНеужели и вы также разделяете почти со всеми это унизительное мнение о нашем поле, неужели вы думаете,\r\nчто молодая женщина не может быть другом мужчины без того, чтоб не изменить своим обязанностям?\r\nНет, Александр Михайлович, не обижайте женщин! Я чувствую по себе: я могу любить, быть другом мужчины и, не краснея, смотреть в глаза своему мужу.\r\n\"Но злословие, - скажете вы, - но этот бездушный тиран, чудовище, прозванное общим мнением, этот ханжа и лицемер, которого мы называем светом и для которого всего важней наружность,\r\nон восстанет против самой чистой, святой дружбы, придумает, прибавит, растолкует по-своему каждый поступок, отравит своей ядовитой желчью каждое слово, каждое движение.\r\n..\" Быть может! Но чего люди не перетолкуют в дурную сторону? Они живут злословием и клеветою.\r\nМы привыкли уважать мнение света, а, посмотрите, до какой степени оно и ничтожно и несправедливо.\r\nКогда молодая девушка имела несчастье выйти замуж за человека, который почти втрое ее старее, и если заметят, что в груди этой женщины бьется сердце, то ничто уже не спасет ее.\r\nЛишнее слово, сказанное мужчине не вовсе старому и безобразному, неосторожный поступок, небольшая ветреность - одним словом, все послужит к ее обвинению.\r\nЕсли она молчалива и задумчива, то скрывает в душе своей тайную страсть;\r\nесли весела и разговорчива со всеми, она кокетка, если любезна только с некоторыми, то уж, верно, любит того из них, кто чаще с ней танцует и дружнее с ее мужем.\r\nЕсли ж она, чтоб заставить молчать злословие, решится не выезжать...\r\nО, тогда клевета становится еще ужас-вес! Тогда уж не догадываются, а просто утверждают: она не смеет показаться в свет!\r\n\"Муж увез ее в деревню, засадил дома - и очень, очень умно сделал! - будут шептать добрые старушки.\r\n- Какой ужасный деспотизм! Ах, как она несчастлива!\" - \"Бедный, как он жалок!\r\n\" - заговорят молодые женщины, посматривая на какого-нибудь ловеласа, который надоедал ей своим волокитством.\r\n\"Поздненько за ум хватился, - скажут пожилые мужчины, - давно бы пора!\r\n\" - \"Как глуп этот муж, - начнут кричать молодые люди, - да неужели он думает, что его двадцатилетняя жена вовсе без сердца? Он должен был ожидать этого.\r\nНу, возможно ли?.\r\n. И как требовать, чтоб она была верна своему мужу, когда он годится ей в дедушки!\" И эти же самые люди, которые не хотят верить.\r\nчто любить мужа-старика и быть ему верною, возможно, без всякого сожаления закидают грязью бедную женщину, если она, по несчастью, оправдает их мнение.\r\nТеперь я спрашиваю вас: стоит ли эта бессмысленная, злая толпа, чтоб в угоду ее прихоти мы подавляли в душе нашей самое чистое и благородное чувство?\r\nИ какую пользу принесет нам эта жертва? Никакой! Нет, Александр Михайлович! Пусть боятся злословия и предрассудков те, которым нужна людская похвала.\r\nчтоб прикрыть ею отвратительную истину, но, поверьте мне, в ком совесть чиста, тот может и должен презирать мнение света.\r\nОдин русский поэт, теперь уже почти забытый, но некогда весьма любимый, а особливо теми, которые имели счастье знать его лично, сказал:\r\nЧто всякой логики сильнее Прекрасной \n женщины слова.\r\nЯ испытал эту истину на себе.\r\nЯ мог бы сказать этой замаскированной красавице, что дружба и любовь - родные сестры и что при старом муже молодой друг опаснее врага,\r\nчто жить в свете и презирать мнением света не может никто, потому что общее мнение почти всегда или, по крайней мере.\r\nочень часто имеет своим основанием истину, что сплетни злых старух, вздорная болтовня молодых барынь и вранье пустоголовых ветрогонов никогда не повредят репутации женщины.\r\nесли она желает искренно исполнять свои обязанности, что, жалуясь на злословие людей, мы почти всегда более или менее даем повод к этому злословию и что народная пословица:\r\n\"Дым без огня никогда не бывает\" - хотя и не русская, а часто сбывается на святой Руси.\r\nТеперь все бы это пришло мне в голову, но тогда я думал совсем не о том,\r\nприслушиваясь с большим вниманием к голосу голубого домино, я уверился под конец что со мною разговаривает Днепровская.\r\n\"Боже мой, как она мила! - думал я.\r\n- Как все то, что она говорит, справедливо! Сколько ума, сколько прелестей!.\r\n. Но неужели она притворилась больной для того только, чтоб съездить домой и переодеться?.. Уж не ошибаюсь ли я?..\"\r\n- Мне кажется, прекрасная маска, - сказал я, - мы не давно с вами познакомились - месяца два или три - не более? Не так ли?\r\n- О, нет! Мы давно знаем друг друга, и если вы не oтречетесь от ваших собственных слов...\r\n- От моих слов? \n - Да! Или, что почти одно и то же, если вы всегда говорите правду...\r\n- Я никогда не лгу. \n - Это испытать нетрудно, - сказала маска, распахнув свое домино. - Смотрите.\r\nЧерный бархатный спенсер, отделанный как гусарский доломан, золотыми шнурками, напомнил мне тотчас мою первую встречу с Днепровской.\r\n- Так это вы? - вскричал я. \n - Вы узнали это платье? \n - С первого взгляда. Да неужели это то самое?\r\n- Да! - отвечала Днепровская вполголоса. - Я берегла его. Оно было на мне, когда мы встретились с вами в первый раз.\r\n\"Ну, - подумал я, - какому другу-мужчине пришло бы это в голову? То ли дело друг-женщина!\"\r\n- Скажите мне, - продолжала Днепровская, - за что вы нас покинули. \n - Я так занят службою...\r\n- Александр Михайлович! Я вижу сквозь вашу маску, что вы покраснели.\r\nЗачем говорить неправду! Признайтесь, мой ласковый прием, моя откровенность до смерти вас перепугали? Что ж делать!\r\nПритворство мне вовсе несродно: с первого взгляда я почувствовала к вам дружбу и не хотела скрывать этого чувства.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Обрыв автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной Дымок, потому что мздали, с горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.\r\nТушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной - и к ней ездили Вера с попадьей.\r\nЭту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.\r\nНи с кем она так охотно не пила кофе, ни с кем не говорила так охотно секретов, находя, может быть,\r\nв Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.\r\nО Тушине с первого раза нечего больше сказать.\r\nЭта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с неразбавленным на тонкие оттенки складом ума, чувств.\r\nВ нем все открыто, все сразу видно для наблюдателя, все слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично.\r\nПро него нельзя было сказать \"умный человек\" в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этой силою;\r\nни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.\r\nУ него был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается в житейскую потребность.\r\nЭто больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его, мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.\r\nЭто ум - не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны в толпе, они редко бывают на первом плане.\r\nОстрые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности,\r\nно эти личности большею частию бывают невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.\r\nВ обхождении его с Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах,\r\nсловах, даже до робости, а с ее стороны - монотонное доверие, открытое, теплое обращение.\r\nИ только.\r\nКак ни ловил он какой-нибудь знак, какой-нибудь намек, знаменательное слово, обмененный особый взгляд, - ничего!\r\nТа же простота, свобода и доверенность с ее стороны, то же проникнутое нежностию уважение и готовность послужить ей, \"как медведь\", - со стороны Тушина, и больше ничего!\r\nОпять не он! От кого же письмо на синей бумаге?\r\n- Что это за лесничий? - спросил на другой же день Райский, забравшись пораньше к Вере, и что он тебе?\r\n- Друг, - отвечала Вера.\n - Это слишком общее, родовое понятие. В каком смысле - друг?\r\n- В лучшем и тесном смысле.\n - Вот как! Не тот ли это счастливец, на которого ты намекала и которого имя обещала сказать?\n - Когда?\n - А до твоего отъезда!\r\n- Что-то не помню. Какой счастливец, какое имя? Что я обещала?\n - Какая же у тебя дурная память! Ты забыла и письмо на синей бумаге?\r\n- Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня.\r\nНо, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге...\r\n- Ни я сам, может быть?\n Она улыбнулась и кивнула в знак согласия головой.\n - Весело же, должно быть, тебе там...\r\n- Да, мне там было хорошо, - сказала она, глядя в сторону рассеянно, - никто меня не допрашивал, не подозревал... так тихо, покойно.\r\n- И притом друг был подле?\n Она опять кивнула утвердительно головой.\r\n- Да, он, этот лесничий? - скороговоркой спросил Райский и поглядел на Веру.\n Она не слушала его.\r\nЗа ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она.\r\nусиливалась, и притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах,\r\nв улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться ни с кем.\r\nТрепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а в лице, во всей ее фигуре,\r\nбыла тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья.\r\nРайский заметил это.\r\n\"Что это за счастье, какое и откуда? Ужель от этого лесного \"друга\" - терялся он в догадках. - Но она не прячется, сама трубит об этой дружбе: где же тайна?\"\r\n- Ты счастлива, Вера? - сказал он.\n - Чем? - спросила она.\n - Не знаю: но как ты ни прячешь свое счастье, оно выглядывает из твоих глаз.\r\n- В самом деле? - с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на Райского, и все задумчиво молчала.\r\nЕй не хотелось говорить.\r\nОн взял ее за руку и пожал; она отвечала на пожатие; он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его - и все не выходя из задумчивости.\r\nИ этот, так долго ожидаемый поцелуй, не обрадовал его. Она дала его машинально.\r\n- Вера! ты под наитием какого-то счастливого чувства, ты в экстазе!.. - сказал он.\n - А что? - вдруг спросила она, очнувшись от рассеянности.\r\n- Ничего, но ты будто... одолела какое-то препятствие: не то победила, не то отдалась победе сама, и этим счастлива.\r\n.. Не знаю что: но ты торжествуешь! Ты, должно быть, вступила в самый счастливый момент...\r\n- Ах, как еще далеко до него! - прошептала она про себя.\r\n- Нет, ничего особенного не случилось! - прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной, и смотрела на него ласково, дружески.\r\n- Так ты очень любишь этого...\n - Лесничего? Да, очень! - сказала она, - таких людей немного; он из лучших, даже лучший здесь.\n Опять ревность укусила Райского\r\n- То есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб, - и красота, красота!\n - Гадко, Борис Павлович!\r\n- Тебе досадно, что низводят с пьедестала любимого человека?\n - Какого любимого человека?\n - Ведь он - герой тайны и синего письма! Скажи - ты обещала...\r\n- Обещала? Ах, да - да, вы все о том... Да, он; так что же?\r\n- Ничего! - сильно покрасневши, сказал Райский, не ожидавший такого скорого сюрприза. - Сила-то, мышцы-то, рост!.. - говорил он.\r\n- А вы сказали, что страсть все оправдывает!..\n - Я и ничего! - с судорогой в плечах произнес Райский, - видишь, покоен! Ты выйдешь за него замуж?\n - Может быть.\r\n- У него, говорят, лесу на сколько-то тысяч...\n - Гадко, Борис Павлович!\n - Ну, теперь я могу и уехать.\n Он высунулся из окна, кликнул какую-то бабу и велел вызвать Егорку,\r\n- Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! - сказал он, не замечая улыбки Веры.\r\n- Что ж, я очень рад! - злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. - Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..\r\n- Человек с ног до головы, - повторила Вера, - а не герой романа!\r\n- Да вяжутся ли у него человеческие идеи в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт - оба люди... но между ними...\r\n- Я не знаю, какие они были люди. А Иван Иванович - человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит.\r\nУ него мысли верные, сердце твердое - и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!\r\n- Вот как! особенно в грозу, и с его лошадями! - насмешливо добавил Райский. - И весело с ним?\r\n- Да, и весело: у него много природного ума и юмор есть - только он не блестит, не сорит этим везде...\r\n- Словом, молодец мужчина! Ну, что же, поздравляю, Вера, - и затем прощай!\n - Куда вы?\r\n- Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.\n - Почему же?\n - Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен - я не дерево...\r\nОна положила свою руку - ему на руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в глаза.\r\n- А если я не хочу, чтоб вы уезжали?\n - Ты?\n - Зачем!\n Он жадным взглядом ждал объяснения.\r\n- Угадайте!\n - Что же ты хочешь, чтоб я на свадьбе твоей был?\n Она все глядела на него с улыбкой и не снимая с его руки своей.\n - Хочу, - сказала она.\r\n- А когда это будет? - сухо спросил он.\n Она молчала.\n - Вера?\n Вдруг она громко засмеялась. Он взглянул на нее: она, против обыкновения, почти хохочет.\r\n\"Не он, не он, не лесничий - ее герой! Тайна осталась в синем письме!\" - заключил он.\r\nУ него отлегло от сердца. Он стал весел, запел, заговорил, посыпалась соль, послышался смех...\r\n- Велите же Егору убрать чемодан, - сказала она.\n - Зачем ты остановила меня, Вера? - спросил он. - Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему...\n - Всему?\r\n- Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне - только не гони с глаз - я все принимаю...\n - Все?\n - Все! - подтвердил он в слепом увлечении.\r\n- Смотрите, брат, теперь и вы в экстазе! Не раскайтесь после, если я приму...\r\n- Клянусь тебе, Вера, - начал он, вскочив, - нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту...\r\n- Довольно. Я принимаю - и вы теперь...\n - Твой раб? Да, скажи, скажи...\n - Хорошо, - сказала она, поглядев на него \"русалочным\" взглядом.\r\n- Так мне остаться?..\n - Оставайтесь...\n - Что за перемена! - говорил он, ликуя, - зачем вдруг ты захотела этого?\n - Зачем?..\r\nОна глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим в его глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.\r\n- Затем... чтобы вам завтра не совестно было самим велеть убрать чемодан на чердак, - скороговоркой добавила она. - Ведь вы бы не уехали!\r\n- Нет, уехал бы.\n Она отрицательно покачала головой.\r\n- Даю тебе слово...\n - Не уехали бы.\n - Отчего так?\n - Оттого, что я не хочу.\n - Ты, ты, ты - Вера! хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?\n - Нет.\r\n- Повтори еще.\n - Я не хочу, чтоб вы уехали, - и вы останетесь...\n - Зачем? - страстным шепотом спросил он.\n - Хочу! - повелительным шепотом подтвердила она.\r\n- Вера - молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне - я всему поверю, всему - и тогда...\r\n- Что тогда?\r\n- Тогда не будет в мире дурака глупее меня... Я надоем тебе жестоко.\n - Нужды нет, я не боюсь.\r\n- Ты... ты сама позволяешь мне любить тебя - блаженствовать, безумствовать, жить... Вера, Вера!\n Он поцеловал у ней руку.\r\n- Вы этого хотели, просили сами, я и сжалилась! - с улыбкой сказала она.\r\n- С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого:\r\nчто бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу - но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться.\r\n..\r\n- Останьтесь, повелеваю! - подтвердила она с ласковой иронией.\n Счастье, как думал он, вдруг упало на него!\r\n\"Правду бабушка говорит, - радовался он про себя, - когда меньше всего ждешь, оно и дается!\r\n\"За смирение\", утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился - и вот! О благодетельная судьба!\"\r\nОн вышел от Веры опьяневший, в сенях встретил Егорку с чемоданом.\r\n- Назад, назад неси, - сказал он, прибежал в свою комнату, лег на постель и в нервных слезах растопил внезапный порыв волнения.\r\n- Это она - страсть, страсть! - шептал он, рыдая.\r\nЛесничий уехал, все пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание, как у лесничего.\r\nОн так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться,\r\nпеременял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое, или нет.\r\nОна была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась,\r\nбыла добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство,\r\nуходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась,\r\nкогда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.\r\nА потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства,\r\nразбирала с Марфенькой узоры, подбирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец, поехала с визитами к городским дамам.\r\nС Райским говорила о литературе, он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее дальше в разговор, они читали некоторые книги вместе, но непостоянно.\r\nОна часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону.\r\nВ ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья.\r\nКогда она, в один вечер, в таком настроеиии исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.\r\n- Что это с Верой? - спросила бабушка, - кажется, выздоровела!\n - Боюсь, бабушка, не пуще ли захворала...\r\n- Что ты, Борюшка, видишь, как она весела, совсем другая стала: живая, говорливая, ласковая...\r\n- Да прежняя ли, такая ли она, как всегда была?.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель...\r\n- Правда, она никогда такой не была - а что?\n - Она в экстазе, разве не видите?\n - В экстазе! - со страхом повторила Татьяна Марковна. -\r\nЗачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда - экстаз в девушке! Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? - Что же делать?\r\n- Поглядим, что дальше будет!\r\nБабушка поглядела на Райского тревожными глазами; он засмеялся.\r\n- Тебе все смешно!\r\n- сказала она, - послушай, - строго прибавила потом, - ты там с Савельем и с Мариной,\r\nс Полиной Карповпой или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не смей!\r\nТебе - комедия, а мне трагедия!\r\nXV\r\nНе только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой.\r\nОна задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле.\r\nПашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: \"Шепчет\".\r\nТатьяна Марковна печально поникала головой и не знала, чем и как вызвать Веру на откровенность.\r\nСознавши, что это почти невозможно, она ломала голову, как бы, хоть стороной, узнать и отвратить беду.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "И когда, наконец, додумалась от альфы до омеги, то, с некоторой даже торжественностью поднявшись с места, объявила Савелию Никаноровичу самым решительным тоном:\r\n-- Это предвидение! Ты помнишь видение Антониды? То же самое и он теперь прорицает.\r\nПелена спала с глаз недоумевавшего старца. Оба они приготовились к явлению чего-то необычайного, и с нетерпением ожидали только исхода назначенного Фомушкою трехдневного срока.\r\nА тот все последующие за сим дни старался как можно более усердствовать в своем юродстве:\r\nвыкидывал разные странные штуки, бормотал сам с собой какие-то \"странные словеса\", простаивал целые часы на молитве, потом ложился на лежанку и, притворяясь спящим,\r\nбредил отрывочными словами и фразами, в которых почти без исключения можно было отыскать смысл, имеющий некоторое отношение к сделанному им предсказанию.\r\nПо временам он предавался какой-то необузданной радости, прыгал, хохотал, раз даже кубарем прокатился по полу;\r\nто вдруг диким голосом запевал какой-нибудь ирмос или тропарь на один из восьми гласов.\r\nХозяева терпеливо переносили все эти выходки и даже смотрели на них с чувством некоторого благоговения.\r\nДолго обдумывал Фомка, каким бы манером получше подстроить ему всю эту механику с \"явленным чудом\".\r\nПодводы и мины свои повел он довольно-таки издалека: сочинил видение Антониды, сочинил и для себя самого подходящие прорицательства.\r\nЭто была внешняя сторона подготовительных работ, имевших целью настроить ночных сов в свою пользу и подготовить их к принятию ожидаемого чуда.\r\nВнутренняя же сторона Фомкиной работы началась несколько ранее.\r\nКак только порешил он, что способнее всего будет подстроить проделку с явленным образом, так тотчас же, не медля,\r\nотправился под Толкучий и, бродючи меж рядов, высматривал подходящую икону старинного письма и бывшую долго в употреблении.\r\nТаковая вскоре была найдена и куплена Фомкою. Принес он ее под полою к Макриде и отдал на хранение.\r\nСтали они \"сдабривать\" образ розовым маслом, но так как этот запах, без сомнения,\r\nмог бы показаться экстраординарным в воздухе приютских комнат, то \"сдабривание\" Макридушка производила на чердаке.\r\nФомушка нарочно для этого добыл деревянную шкатулочку, дно которой покрыла Макрида ватой и полотняными тряпицами и полила ее розовым маслом.\r\nТем же самым маслом обкапала она изнанку и бока образа, который положила в шкатулку, покрыв его лицевую сторону точно такою же ватой и тряпицей.\r\nШкатулка наглухо была замкнута и покрыта кучею разного сора в одном из чердачных углов. Средство оказалось вполне действительным -- образ благоухал.\r\nОставалось только явить его в качестве чуда очам доверчивых хозяев, и вот тогда-то и последовали все эти видения Антониды и пророчества Фомушки.\r\nА образ меж тем продолжал напитываться ароматом все в той же самой шкатулке и в том же чердачном углу.\r\nВ ночь, по истечении которой должно было исполниться предвещание Фомушки, он -- как известно уже читателю -- исчез куда-то с вечера;\r\nвернулся же к дому Никанора Савельевича уже в позднюю полночь.\r\nОбогнув этот дом с соседнего переулка, Фомка направился к задней его стороне, за надворный флигелек,\r\nкуда выходил на смежный пустынный переулок ветхий забор, ограждавший небольшой сад Евдокии Петровны.\r\nФомке необходимо нужно было, чтобы никто в целом доме не заметил его присутствия. Его считали ушедшим и, по собственным планам, он должен был вернуться главным образом только поутру.\r\nПоэтому и не пошел он к воротам, не стал стучать в калитку и будить дворника, а предпочел путь через садовый забор.\r\nВскоре очутился он во дворе. Цепной полкаша встретил было его лаем, но дальновидный Фомушка не упустил и этого важного обстоятельства.\r\nЕще гораздо ранее он поспешил сдружиться с дворовым псом, чтобы тот считал его за своего, домашнего человека.\r\nДля этого Фома чуть не ежедневно приносил ему то говяжью кость, то кусок пирога или ситника и ласково трепал его кудластую голову.\r\nСмело подошел он теперь к собаке, тихо называя ее по имени, и бросил целый фунт только что купленного ситного хлеба. Собака узнала своего приятеля и преспокойно занялась едой.\r\nФомка постучал к Макриде. \n Форточка отворилась. \n -- Готово? -- шепотом спросил взволнованный голос странницы.\r\n-- А образ тут? -- не отвечая на вопрос, возразил ей блаженный.\r\n-- Еще с вечера притащила и со шкатулкой.\r\n-- Шкатулку-то утром спали, как печку затопишь, со всем тряпьем спали, чтобы и следу никакого не было.\r\nА теперь дайко-сь мне либо одеяло ватное, либо шугайчик, да прихвати-ко веревочку.\r\n-- На что тебе? \n -- А этта обвернуть лестницу, чтобы стука нечуть было, как ежели приставлять станешь.\r\nМакрида подала ему стеганое одеяло, веревку и образ.\r\nФомка со всем этим добром отправился под навес, где лежала лестница, и, оба верхних конца ее тщательно обернув одеялом, накрепко привязал его с обеих сторон веревкою.\r\nЗатем, уложив икону к себе за пазуху, взвалил он к себе на плечо лестницу и потащил ее через садик к забору, взобрался по ней на заборный кончик,\r\nпереправил ее в соседний пустой переулок и понес на себе в смежную улицу, куда выходил лицевой фасад совиного домика.\r\nВ эту пору на улице не было ни души живой. Даже ни одна собака не тявкала во всем околотке.\r\nСтарые масляные фонари тускло мерцали на огромном расстоянии друг от друга, так что, казалось, еще увеличивали собою окружающую тьму.\r\nО городских сторожах во всем этом захолустье, казалось, не было и помину.\r\nНижний этаж совиного домика был замкнут ставнями, а в мезонине из трех окошек в одном только сквозь опущенную штору пробивался слабый свет от копотной лампады.\r\nТам была спальня Евдокии Петровны.\r\nК этому же окну, без малейшего шума, приставил Фомушка лестницу. Стеганое одеяло сослужило ему в данном случае свою верную службу.\r\nФома влез наверх и, плотно прислоня к окну икону, поставил ее на довольно широкий выступ подоконницы.\r\nПосле этого лестница тем же путем была положена на свое обычное место под навесом, и одеяло сквозь форточку возвращено Макриде,\r\nа сам Фома удалился досыпать остаток ночи в один из радушных притонов далекой Сенной площади.\r\nVIII \n\n ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ РАСТОЧИЛАСЬ\r\nНа утро сморщенная горничная-девица поднялась в мезонин -- будить свою барыню.\r\nРазбудила обычным порядком, пожелав ей, с поцелуем ручки, доброго утра и сообщив, что погода нынче, слава богу, хорошая -- ни снегу, ни слякоти нету.\r\nПотом подошла к окошку, подняла стору, да так и ахнула, и руками всплеснула. \n -- Что с тобой, Ксешка?\r\n-- Господи!.. Боже мой!.. Сударыня, миленькая!.. Ваше превосходительство!.. Да что ж это такое? Изволите сами взглянуть.\r\nСударыня вздела на ноги туфли и спешно вскочила с постели. Из-за двойных стекол смотрел на нее темный лик.\r\n-- Образ!.. Чудо!.. Явленное чудо!.. Савелий Никанорович! Сюда! Сюда!.. Эй, люди!.. Людей сюда! Все сюда бегите! Скорее!.. Скорее!.\r\n.\r\n-- кричала Евдокия Петровна, бегая в растерянном виде по комнате и кидаясь то к окну, то к сморщенной девице,\r\nкоторая гонялась за нею с утренним шлафроком, стараясь уловить удобный момент, чтобы накинуть его на плечи старушки.\r\nПрибежали люди. Прибежал с намыленной щекою Савелий Никанорович. \n И было тут изумление неисчерпаемое и даже страх великий.\r\n-- Образ!.. Батюшки!.. Да как он сюда попал?.. Какой образ? Чей образ? Откуда он? \n Вопросов, догадок и самых разнообразных предположений была целая бездна.\r\nВсе бегали как ошалелые по всему дому, снизу вверх и сверху вниз; глядели на лик, безмолвно и строго смотревший на них из-за стекла;\r\nглядел и недоумевая друг на друга, крестились, восклицали, ахали, изумлялись, страшились и радовались.\r\nПрибежала из флигелька и Макрида-странница, которой уже успели сообщить о необычайном явлении;\r\nкак прибежала, так сразу -- бух перед окном на колени и давай выбивать несчетные поклоны.\r\n-- Матушка! Вашие преасходительство! -- вопияла она, кланяясь образу, и в то же время простирая руки, и вертясь на коленях во все стороны, и обращаясь ко всем присутствующим.\r\n-- Евдокия Петровна!.. Ведь это чудо! Божеское чудо!.. Господь милостию своею посетил!.\r\n. Дом твой благадатью взыскал, родная ты моя!.\r\n.\r\nИ как чудно: ну, как бы руке-то человеческой встащить да поставить его накося куда?\r\nНу, добро бы еще внизу -- мудреного бы тут не было, а то с улицы, да на мезонине! Ну, вот, видимо, как окроме господа никому невозможно!.\r\n. Явление, мать моя, явление!..\r\nВсе слушали Макриду, качая изумленными головами.\r\n-- Вот оно! Помните ли, голубчики мои! -- быстро вскочила она с колен. -- Антонидке-то видение сонное было, лик-то являлся? Вот он, лик-то и есть! Вот он -- священство священное!.\r\n. как сказал тогды, что и седьмицы не минет, так и исполнилось! Помните ли, батюшки-голубчики? Еще и Фомка-дурак то же предсказывал!\r\nВсе присутствующие, действительно, очень живо припомнили и то и другое предвещание.\r\nТеперь уже для них не оставалось ни малейшего сомнения, что образ этот -- свыше явленный, и что именно не на что иное, как только на него указывали оба предречения.\r\nЖиво разнеслась по всему соседству весть о благодатной милости, посетившей дом Савелия Никаноровича.\r\nНа улице немедленно столпилась кучка местных обывателей и глазела на чудо, воочию всех прислоненное к оконному стеклу.\r\nШли весьма разнообразные толки и заключения. Иные из любопытства проникали даже в самую спальню Евдокии Петровны, чтобы видеть не только изнанку, но и самый лик явленной иконы.\r\nВсе поздравляли хозяев с божией милостью.\r\nСморщенная девица-горничная по крайней мере в сотый раз повествовала всем и каждому, как пришла она будить барыню и обычно пожелать ей доброго утра,\r\nкак подняла стору и всплеснула руками, и так далее -- все последовавшие слова и события этого утра.\r\nЕвдокия Петровна тотчас же разослала в разные концы города почти всех своих людей.\r\nОдному наказывала бежать к отцу-протопопу, чтобы скорее шел молебен петь, другому -- на кладбище к отцу Иринарху;\r\nтретьему велела сказать на извозчике -- оповестить княгиню Настасью Ильинишну, госпожу Лицедееву, Петелополнощенского, Маячка и других, к кому поспеет и кого сам вспомнит.\r\nПока эти гонцы пустились облетать город, Савелий Никанорович порешил внести образ в комнату и поставить его в киоту на самое почетное место.\r\nТа же самая лестница опять была вытащена из-под навеса и пошла в дело.\r\nОдин из уличных зрителей охотой вызвался взлезть и достать образ, на что и получил немедленно согласие.\r\nВ этаких экстраординарных обстоятельствах каждый, по неизмеримым свойствам человеческой природы, непременно стремится сам сделаться действующим лицом,\r\nчтобы потом, при рассказах, иметь повод и право хоть куда-нибудь ввернуть в дело собственное я.\r\nСавелий Никанорович самолично принял образ из рук в руки от охотника и, с непокрытою головою,\r\nблагоговейно понес его в дом свой и поставил на уготованное место, рядом с египетской тьмою и костью Козьмы и Демьяна.\r\nВсе присутствовавшие опять-таки были несказанно поражены сильным ароматом розы, исходившим от образа, и этот аромат уже окончательно убедил их в чудесном происхождении иконы.\r\nПришел отец-протопоп Иоанн Герундиев с причетником. Дьякона не захватил он с собою, потому что тот в это время служил обедню с очередным священником.\r\nНачались новые ахи и рассказы да объяснения. \n -- Вы, матушка, ваше превосходительство, конечно, пожелаете украсить этим образом свой приход? -- мягко выразился отец Герундиев.\r\nЕвдокия Петровна, напротив, думала было оставить его у себя в доме;\r\nно отец Иоанн успел, наконец, убедить ее, что благодать, посетившая ее, не отыдет, если образ будет поставлен во храме, где все без исключения могут поклоняться ему,\r\nтогда как в частном доме поклонение это не каждому может быть доступно, а что всем и без того будет известно,\r\nгде и как и у кого явился образ, и что можно даже напечатать и издать брошюру обо всем этом происшествии.\r\nУбежденная такими доводами, Евдокия Петровна склонилась на предложение отца Иоанна, так что,\r\nкогда в числе прочих званых и избранных появился отец Иринарх, то это уже было у них дело вполне решенное.\r\nРассказ о чудесном явлении был выслушан отцом Иринархом с некоторым скептицизмом,\r\nа сообщение Савелия Никаноровича о последнем намерении отца-протопопа встретило в новоприбывшем обычную его загадочную ухмылку и острый проницательный взгляд,\r\nброшенный исподтишка все на того же отца-протопопа, и этим догадчивым и пытливым взглядом отец Иринарх, казалось,\r\nпроник во вся внутренняя отца Иоанна и прочел там вся его сокровенная, так что того даже несколько покоробило.\r\n-- Антонида предсказала... хм... и опять-таки Фомушка! -- помыслил вслух сам с собою Отлукавский. -- А где же этот Фомушка? Не видать его что-то...\r\n-- С вечера ушел куда-то, и не бывал еще доселе... \n -- Хм... Так с вечера, говорите вы?.. А образ-то в ночь явился?\r\n-- В ночь, батюшка, в ночь! И в таком месте, где рука человеческая...\r\n-- Знаю, знаю, матушка! Но не в том это дело. А вот желательно бы на образ-то взглянуть. Позвольте показать мне его.\r\nПовели наверх отца Иринарха, куда протянулась за ним и длинная вереница прибывших знакомых.\r\nОтец Герундиев тоже поднялся вместе с другими. \n -- Так это-то он и есть? -- проговорил Иринарх, рассматривая стоявший в киоте образ. -- Ох, да какой же темный!\r\n-- Древность, батюшка, древность! -- заметил Савелий Никанорович. \n -- А может, и копоть, ваше превосходительство, может, и копоть, -- развел руками Отлукавский.\r\n-- Какая же копоть? Это видно, что древность, -- возразил ему Герундиев, с оттенком несколько злобного неудовольствия на его сомнение. \n -- Древность? А вот мы это сейчас поглядим!\r\nМакрида стояла вся бледная, с некоторым беспокойством в блуждающем взоре, и старалась прятаться за спины многочисленных свидетелей.\r\n-- Позвольте попросить у вас чистое полотенце да тепленькой водицы немножко, -- обратился Иринарх к хозяйке.\r\n-- Да не беспокойтесь сами, ваше превосходительство! Пускай вот... хоть Макрида сбегает -- она ведь у вас свой человек в доме.\r\nМакрида спустилась вниз, и вместе с ней, по усердию своему, за тем же делом сбежала и сморщенная горничная.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н",
"role": "user"
},
{
"content": "ты сказала, что она, вероятно, когда будет дамой, то и своему будущему Адаму покажет себя \"кармелиткой\" (*33), в двойном капишоне,\r\nа она тебе будто отвечала, что к _своему_ Адаму она, может быть, придет даже \"Евой\", а посторонним на балу не хочет свои плечи показывать.\r\n- И представь, это правда, она так и сказала!\r\n- Сказала, потому что не надо было к ней приставать.\r\nБайрон прекрасно заметил, что \"и кляча брыкается, если сбруя режет ей тело\", а ведь Лида не кляча, а молодая, смелая и прекрасная девушка.\r\nДля этакой Евы, черт бы меня взял, очень стоит отдать все свои преимущества и идти снова в студенты.\r\n- Ты за ней просто волочишься?\r\n- Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней на-ш старший брат Лука! Он говорит, что \"провел с ней самое счастливейшее лето в своей жизни\".\r\nА ведь ему скоро пойдет восьмой десяток.\r\nИ в самом деле, каких она там у него в прошлом году чудес наделала! Мужик у него есть Симка, медведей все обходил. Человек сорока восьми лет, и ишиасом заболел.\r\nРаспотел и посидел на промерзлом камне - вот и ишиас... болезнь седалищного нерва... Понимаете, приходится в каком месте?\r\n- Ты без подробностей.\r\n- Так вот его три года врачи лечили, а брат платил; и по разным местам целители его исцеляли, и тоже не исцелили, а только деньги на молитвы брали.\r\nИ вся огромнейшая семья богатыря в разор пришла. А Лидия приехала к дяде гостить и говорит: \"Этому можно попробовать помочь, только надо это с терпением\".\r\n- Ну, этого ей действительно не занимать стать! - заметила с сдержанною иронией хозяйка.\r\n- Да, она и начала класть этого мужичищу мордой вниз да по два раза в день его под поясницей разминала!\r\nПонимаете вы? Этакими-то ее удивительными античными руками да по энтакому-то мужичьему месту!\r\nЯ посмотрел и говорю: \"Как же теперь после этого твою руку целовать?\" Она говорит: \"Руки даны не для того, чтоб их целовать, а для того, чтоб они служили людям на пользу\".\r\nА брат Лука... он ведь стал старик нежный и нервный: он как увидал это, так и зарыдал...\r\nПоп приходил к нему дров просить, так он схватил его и потащил и показывает попу: \"Смотри! - говорит, - видишь ли?\" Тот отвечает: \"Вижу, ваше высокопревосходительство!\"\r\n\"А разумеешь ли?\"\n \"Разумею, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Маловерны только и ко храму леностны, но по делам очень изрядны\".\r\n\"То-то вот и есть \"очень изрядны\"! А ты вот и молись за них в храме-то. Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать\".\r\n\"Слушаю, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Буду стараться!\"\n - И ничего небось не старался?\r\n- Ну, разумеется: дурак он, что ли, что будет стараться, когда дрова уже выданы?\r\nА только Симка-то теперь ходит и опять детей своих кормит, а Лиду как увидит, сейчас плачет и пищит: \"Не помирай, барышня! Лучше пусть я за тебя поколею.\r\n.. Ты нам матка!\" Нет, что вы ни говорите, эти девушки прелесть!\r\n- Только с ними человеческий род прекратится.\n - Отчего это?\n - Не идут замуж.\r\n- Какой вздор! Посватается такой, какого им надо, и пойдут.\r\nА впрочем, это бы еще и лучше, потому что, по правде сказать, наш брат, мужчинишки-то, стали такая погань, что и не стоит за них и выходить путной девушке.\r\n- Пусть и сидят в девках.\n - И что за беда?\n - Старые девки все злы делаются.\n - Это только те, которым очень хотелось замуж и их темперамент беспокоит.\r\n- Дело совсем не в темпераменте, а на старую девушку смотрят как на бракованную.\r\n- Так смотрят дураки, а умные люди наоборот, даже с уважением смотрят на пожилую девушку, которая не захотела замуж.\r\nДа ведь девство, кажется, одобряет и церковь. Или я ошибаюсь? Может быть, это не так?\r\n8\n\n Хозяйка улыбнулась и отвечала:\n - Нет, это так; но всего любопытнее, что за девство вступаешься ты, мой грешный Захарик.\r\n- А что, сестрица, делать? Теперь и я уже не тот, и в шестьдесят пять лет и ко мне, вместо жизнерадостной гризетки, порою забегает мысль о смерти и заставляет задумываться.\r\nТы не смейся над этим. Когда и сам дьявол постареет, он сделается пустынником.\r\nПосмотри-ка на наших староверов, не здесь, а в захолустьях!\r\nВсе ведь живут и согрешают, а вон какая у них есть отличная манера: как старичку стукнет шестьдесят лет, он от сожительницы из чулана прочь, и даже часто выселяется совсем из дому.\r\nПостроит себе на огороде \"хижину\", под видом баньки, и поселяется там с нарочитым отроком, своего рода \"Гиезием\", и живет, читает Богословца или _Ключ разумения_ (*34),\r\nа в деньгах и в делах уже не участвует, вообще не мотрошится на глазах у молодых, которым надо еще в жизни свой черед отвести.\r\nЯ это, право, хвалю.\r\nПускай там и говорят, будто отшельнички-старички раз в недельку, в субботу,\r\nпо старой памяти к своим старушкам в чулан заходят, но я верю, что это они только приходят чистое бельецо взять.\r\n.. Милые старички и старушечки! Как им за то хорошо будет в вечности!\r\n- Бедный Захарик! Может быть, и ты так хотел бы?\r\n- О, без сомнения! Но только куда нам, безверным! А кстати, что это я заметил у твоего Аркадия, кажется, опять новый отрок?\n Хозяйка сдвинула брови и отвечала:\r\n- Не понимаю, с какой стати это тебя занимает?\r\n- Не занимает, а я спросил к слову о Гиезии, а если об этом нельзя говорить, то перейдем к другому: как Валерий, благополучно ли дошибает свой университет?\r\n- А почему же он его \"дошибает\"?\n - Ну, да, кончает, что ли! Будто не все равно? Не укусила ли его какая-нибудь якобинская бацилла?\r\n- Мой сын воспитан на здоровой пище и бацилл не боится.\r\n- Не возлагай на это излишних надежд: домашнее воспитание все равно что домашняя температура. Чем было в комнате теплее, тем опаснее, что дети простудятся, когда их охватит.\r\n- Типун тебе на язык. Но я за Валерия не боюсь: его бог бережет.\n - Ах да, да, да, ведь он \"тепло-верующий!\"\r\n- Такими вещами не шутят. Мы, русские, все тепло верим.\n - Да, мы теплые ребята! Но постойте, господа, я видел картину Ге! (*35)\r\n- Опять яичница?\n - Нет. Это просто _бойня_! Это ужасно видеть-с!\r\n- Очень рада, что его прогоняют с выставок. Мне его самого показывали... Господи! Что это за панталоны и что за пальто!\r\n- Пальто поглотило много лучей солнца, но это еще не серьезно.\n - А ты находишь, что его мазня - это серьезно?\n - Я говорю не о мазне, а о фраке.\n - Что за вздор!\r\n- Это не вздор. Он должен был представиться и не мог, потому что подарил свой фрак знакомому лакею.\n - Но почему это узнали?\r\n- Он сам так сказал.\n - Как это глупо!\n - И дерзко! - поддержала гостья.\n А генерал заключил:\r\n- Это _замечательно_! Теперь просто говорят: \"замечательно!\"\n - А почему замечательно?\r\n- А потому замечательно, что эти, - как вы их кличете, - \"непротивленыши!\r\n\" или \"малютки\", все чему-то противятся, а мы, которые думаем, что мы _сопротивленцы_ и взрослые, - мы на самом деле ни на черта не годны, кроме как с тарелок подачки лизать.\r\n- Ну, - пошутила хозяйка, - он опять договорится до того, что кого-нибудь зацепит!\r\nИ, проговорив это, она снисходительно вздохнула и вышла как бы по хозяйству.\n\n 9\r\nВ гостиной остались вдвоем генерал и гостья, и тон беседы сразу же изменился.\n Генерал сдвинул брови и начал отрывистую речь к гостье:\r\n- Я предпочел видеться с вами здесь, потому что ваш больной муж вчера приходил ко мне и был неотступен.\r\nЭто с вашей стороны, позвольте вам сказать, сверх всякой меры жестоко - рассылать больного старика по таким делам!\r\n- По каким \"таким делам\"?\n - Которым на языке порядочных людей нет имени.\n - Я ничего не понимаю, но я писала вам письмо, а вы, как неаккуратный человек, на него не отвечали.\r\n- Позвольте, но чтобы прислать вам удовлетворительный ответ на ваше письмо, надо было доставить вам тысячу рублей.\r\n- Да.\n - Вот то и есть! А я не шах персидский, которому стоит зацепить горсть бриллиантов, и дело готово.\r\nДама позеленела и, сверкая злобой, спросила:\n - Что это значит? К чему здесь при мне второй раз вспоминают персидского шаха?\r\n- А я почему могу знать, отчего его при вас вспоминают?\r\nМне только кажется, что есть люди, которым я уже давно сделал все, что я мог, и даже то,\r\nчего не мог и чего ни за что не стал бы делать, если б это грозило неприятностями только одному мне, а не другим людям.\r\nГенерал, видимо, сердился и говорил запальчиво:\r\n- Минуло двадцать лет, как ваш муж так удивительно узнал, когда я был у вас и... Я спасся и спас вас, да не спас мою памятную книжку, и вот я берегу людей...\r\n- О! вы еще все возитесь с этой жалобной сказкой?\r\n- Позвольте: я вожусь! Я не подлец, и потому я вожусь и делаю для вас подлости, чтобы только перетерпеть все на себе самом.\r\nПрошу за вас особ, с которыми я не хотел бы знаться, но вам все _мало_. Скажите же, когда вам будет, наконец, довольно?\r\n- Другие получают больше!\r\n- Ах, вот, зачем другие больше? Ну, уж это вы меня простите! Я этих дел не знаю, за что кого и по скольку у вас оделяют.\r\nМожет быть, другие искуснее вас... или они усерднее и оказывают больше услуг.\r\n- Пустое! Никто ничем не может услужить. Уху нельзя сварить без рыбы...\r\n- Ну, я не знаю!.. \"Без рыбы\"! Господи! Неужто уж совсем не стало рыбы?\n - Вообразите, да! Безрыбье!\r\n- Ну, я теперь не знаю, что заведете делать!.. Я вам сказал, что этих ваших дел решительно не знаю! Всем грешен, всем, но этою мерзостью не занимался!\r\nГенерал высоко поднял руку и истово перекрестился.\r\n- Вот! - сказал он, нервно доставая из кармана конверт и подавая его даме. - Вот-с! Возьмите, пожалуйста, скорей.\r\nЗдесь ровно тысяча рублей. Я бедный, прогорелый человек, но ничего из чужих денег не краду.\r\nТысяча рублей. Это для вас пособие, которое я выпрашиваю второй раз в году. Только, пожалуйста, пожалуйста, не благодарите меня! Я делаю это с величайшим отвращением и прошу вас...\r\nДама хотела что-то сказать, но он ее перебил:\r\n- Нет, нет! Прошу вас, не присылайте больше ко мне своего несчастного мужа! Умоляю вас, что у меня есть нервы и кое-какой остаток совести.\r\nМы его с вами когда-то подло обманывали, но это было давно, и тогда я это мог, потому что тогда он и сам в свой черед обманывал других.\r\nНо теперь?.. Этот его рамолитический (*36) вид, эти его трясущиеся колени...\r\nО господи, избавьте! Бога ради избавьте! Иначе я сам когда-нибудь брошусь перед ним на колени и во всем ему признаюсь.\r\nДама рассмеялась и сказала:\n - Я уверена, что вы такой глупости никогда не сделаете.\n - Нет, сделаю!\r\n- Ну так я ее не боюсь.\n По лицу генерала скользнула улыбка, которую он, однако, удержал и молвил:\r\n- Ага! значит, это для него не было бы новостью! О господи! Разрази нас, пожалуйста, чтобы был край нашему проклятому беспутству!\n - А вы в самом деле болтун!\r\nУлыбка опять проступила на лице генерала, и он, встав, ответил:\n - Да, да, я большой болтун, это \"замечательно\"!\r\nОн с нескрываемым пренебрежением к гостье надел в комнате фуражку и вышел, едва удостоив собеседницу чуть заметного кивка головою.\r\nВ передней к его услугам выступила горничная с китайским разрезом глаз и с фигурою фарфоровой куклы: она ему тихо кивнула и подала пальто.\r\n- Мерси, сердечный друг! - сказал ей генерал. - Доложите моей сестре, что я не мог ее ожидать, потому что.\r\n.. я сегодня принял лекарство. А это, - добавил он шепотом, - это вы возьмите себе на память.\r\nИ он опустил свернутый трубочкою десятирублевый билет девушке за лиф ее платья, а когда она изогнулась, чтобы удержать бумажку, он поцеловал ее в шею и тихо молвил:\r\n- Я стар и не позволяю себе целовать женщин в губки.\r\nС этим он пожал ей руку, и она ему тоже.\n Внизу у подъезда он надел калоши и, покопавшись в кармане, достал оттуда два двугривенных и подал швейцару.\r\n- Возьми, братец.\n - Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! - благодарил швейцар, держа по-военному руку у козырька своего кокошника.\r\n- Настоящие, братец... Не на Песках деланы... Смело можешь отнести их в лавочку и потребовать себе за них фунт травленого кофе. Но будь осторожен: он портит желудочный сок!\r\n- Слушаю, ваше превосходительство! - отвечал швейцар, застегивая генерала полостью извозчичьих саней.\r\nНо генерал, пока так весело шутил, в то же время делал руками вокруг себя \"повальный обыск\" и убедился, что у него нигде нет ни гроша.\r\nТогда он быстро остановил извозчика, выпрыгнул из саней и пошел пешком.\r\n- Пройдусь, - сказал он швейцару, - теперь прекрасно!\n - Замечательно, ваше превосходительство!\n - Именно, братец, \"замечательно\"! Считай за мной рубль в долгу за остроумие!\r\nОн закрылся подъеденным молью бобром и завернул на своих усталых и отслужившихся ногах за угол улицы.\r\nКогда он скрылся, швейцар махнул вслед ему головою и сказал дворнику:\n - Третий месяц занял два рубля на извозчика и все забывает.\r\n- Протерть горькая! - отвечал, почесывая спину, дворник.\n - Ничего... Когда есть, он во все карманы рассует.\n - Тогда и взыщи.\n - Беспременно!\n\n 10\r\nГостья, как только осталась одна, сейчас же открыла свой бархатный мешок, и, вытащив оттуда спешно сунутые деньги, стала считать их.\r\nТысяча рублей была сполна. Дама сложила билеты поаккуратнее и уже хотела снова закрыть мешок, как ее кто-то схватил за руку.\r\nОна не заметила, как в комнату неслышными шагами вошел хорошо упитанный, розовый молодой человек с играющим кадыком под шеей и с откровенною улыбкою на устах.\r\nОн прямо ловкою хваткой положил руку на бронзовый замок бархатной сумки и сказал:\r\n- Это арестовано!\n Гостья сначала вздрогнула, но мгновенный испуг сейчас же пропал и уступил место другому чувству. Она осветилась радостью и тихо произнесла:\r\n- Valerian! Где был ты? Боже!\n - Я? Как всегда: везде и нигде. Впрочем, теперь я прямо с неба, для того чтобы убрать к себе вот этот мешочек земной грязи.\r\nДама хотела ему что-то сказать, но он показал ей пальцем на закрытую дверь смежной комнаты, взял у нее из рук мешок и, вынув оттуда все деньги, положил их себе в карман.\r\nГостья всего этого точно не замечала. Глядя на нее, приходилось бы думать, что такое обхождение ей давно в привычку и что это ей даже приятно.\r\nОна не выпускала из своих рук свободной руки Валериана и, глядя ему в лицо, тихо стонала:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "по старинному русскому обычаю, - даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам,\r\nне кланялся, не подходил к барской руке, не выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, - стакана, наполненного жирною рукою приказчика;\r\nразве какая добрая душа, проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога.\r\nВ Светлое Воскресенье с ним христосовались, но он не подворачивал замасленного рукава,\r\nне доставал из заднего кармана своего красного яичка, не подносил его, задыхаясь и моргая, молодым господам или даже самой барыне.\r\nПроживал он летом в клети, позади курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале.\r\nЕго привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал, и он сам, кажется, отроду рта не разинул.\r\nПосле пожара этот заброшенный человек приютился, или, как говорят орловцы, \"притулился\" у садовника Митрофана.\r\nСадовник не тронул его, не сказал ему: живи у меня - да и не прогнал его. Степушка и не жил у садовника: он обитал, витал на огороде.\r\nХодил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял в руку, не без страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей - и все для еды, для одной еды.\r\nИ точно, не заботься он с утра до вечера о своем пропитании, - умер бы мой Степушка с голоду.\r\nПлохое дело не знать поутру, чем к вечеру сыт будешь!\r\nТо под забором Степушка сидит и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит; то ведро с водой куда-то тащит и кряхтит;\r\nто под горшочком огонек раскладывает и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает;\r\nто у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает.\r\nИ все это он делает молча, словно из-за угла: глядь, уж и спрятался.\r\nА то вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто не замечает... Смотришь, уж он опять тут, опять где-нибудь около забора под таганчик щепочки украдкой подкладывает.\r\nЛицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные,\r\nкак у летучей мыши, борода словно две недели тому назад выбрита, и никогда ни меньше не бывает, ни больше.\r\nВот этого-то Степушку я встретил на берегу Исты в обществе другого старика.\r\nЯ подошел к ним, поздоровался и присел с ними рядом.\r\nВ товарище Степушки я узнал тоже знакомого: это был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича ***, Михайло Савельев, по прозвищу Туман.\r\nОн проживал у болховского чахоточного мещанина, содержателя постоялого двора, где я довольно часто останавливался.\r\nПроезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины,\r\nне до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа,\r\nсовершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу.\r\nВ полдень, в ясную, солнечную погоду, ничего нельзя вообразить печальнее этой развалины. Здесь некогда жил граф Петр Ильич, известный хлебосол, богатый вельможа старого века.\r\nБывало, вся губерния съезжалась у него, плясала и веселилась на славу, при оглушительном громе доморощенной музыки, трескотне бураков и римских свечей;\r\nи, вероятно, не одна старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет и вспомянет минувшие времена и минувшую молодость.\r\nДолго пировал граф, долго расхаживал, приветливо улыбаясь, в толпе подобострастных гостей; но именья его, к несчастью, не хватило на целую жизнь.\r\nРазорившись кругом, отправился он в Петербург искать себе места и умер в нумере гостиницы, не дождавшись никакого решения.\r\nТуман служил у него дворецким и еще при жизни графа получил отпускную. Это был человек лет семидесяти, с лицом правильным и приятным.\r\nУлыбался он почти постоянно, как улыбаются теперь одни люди екатерининского времени: добродушно и величаво;\r\nразговаривая, медленно выдвигал и сжимал губы, ласково щурил глаза и произносил слова несколько в нос.\r\nСморкался и нюхал табак он тоже не торопясь, словно дело делал.\r\n- Ну, что, Михайло Савельич, - начал я, - наловил рыбы?\r\n- А вот извольте в плетушку заглянуть: двух окуньков залучил да голавликов штук пять... Покажь, Степа.\n Степушка протянул ко мне плетушку.\r\n- Как ты поживаешь, Степан? - спросил я его.\n - И... и... и... ни... ничего-о, батюшка, помаленьку, - отвечал Степан, запинаясь, словно пуды языком ворочал.\r\n- А Митрофан здоров?\n - Здоров, ка... как же, батюшка.\n Бедняк отвернулся.\r\n- Да плохо что-то клюет, - заговорил Туман, - жарко больно; рыба-то вся под кусты забилась, спит... Надень-ко червяка, Степа.\r\n(Степушка достал червяка, положил на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал Туману.\r\n) Спасибо, Степа... А вы, батюшка, - продолжал он, обращаясь ко мне, - охотиться изволите?\r\n- Как видишь.\n - Так-с... А что это у вас песик аглицкий али фурлянский какой?\n Старик любил при случае показать себя: дескать, и мы живали в свете!\r\n- Не знаю, какой он породы, а хорош.\n - Так-с... А с собаками изволите ездить?\n - Своры две у меня есть.\n Туман улыбнулся и покачал головой.\r\n- Оно точно: иной до собак охотник, а иному их даром не нужно. Я так думаю, по простому моему разуму: собак больше для важности, так сказать, держать следует.\r\n.. И чтобы все уж и было в порядке: и лошади чтоб были в порядке, и псари как следует, в порядке, и все.\r\nПокойный граф - царство ему небесное! - охотником отродясь, признаться, не бывал, а собак держал и раза два в год выезжать изволил.\r\nСоберутся псари на дворе в красных кафтанах с галунами и в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут;\r\nих сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке подаст.\r\nИх сиятельство арапельником этак изволят щелкнуть, а псари загогочут, да и двинутся со двора долой.\r\nСтремянный-то за графом поедет, а сам на шелковой сворке двух любимых барских собачек держит и этак наблюдает, знаете...\r\nИ сидит-то он, стремянный-то, высоко, высоко, на казацком седле, краснощекий такой, глазищами так и водит...\r\nНу, и гости, разумеется, при этом случае бывают. И забава, и почет соблюден... Ах, сорвался, азиятец! - прибавил он вдруг, дернув удочкой.\r\n- А что, говорят, граф-таки пожил на своем веку? - спросил я.\n Старик поплевал на червяка и закинул удочку.\r\n- Вельможественный был человек, известно-с. К нему, бывало, первые, можно сказать, особы из Петербурга заезжали.\r\nВ голубых лентах, бывало, за столом сидят и кушают. Ну, да уж и угощать был мастер.\r\nПризовет, бывало, меня: \"Туман, - говорит, - мне к завтрашнему числу живых стерлядей требуется: прикажи достать, слышишь?\" - \"Слушаю, ваше сиятельство\".\r\nКафтаны шитые, парики, трости, духи, ладеколон первого сорта, табакерки, картины этакие большущие, из самого Парижа выписывал.\r\nЗадаст банкет, - господи, владыко живота моего! фейвирки пойдут, катанья! Даже из пушек палят. Музыкантов одних сорок человек налицо состояло.\r\nКалпельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать захотел;\r\nтак и велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают.\r\nИзвестно: господская власть. Плясать пустятся - до зари пляшут, и все больше лакосез-матрадура... Э... э... э...\r\nпопался, брат! (Старик вытащил из воды небольшого окуня.) На-ко, Степа...\r\nБарин был, как следует, барин, - продолжал старик, закинув опять удочку, - и душа была тоже добрая. Побьет, бывало, тебя, - смотришь, уж и позабыл. Одно: матресок держал.\r\nОх, уж эти матрески, прости господи! Оне-то его и разорили. И ведь все больше из низкого сословия выбирал.\r\nКажись, чего бы им еще? Так нет, подавай им что ни на есть самого дорогого в целой Европии! И то сказать: почему не пожить в свое удовольствие, - дело господское.\r\n.. да разоряться-то не след.\r\nОсобенно одна: Акулиной ее называли; теперь она покойница, - царство ей небесное! Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая! По щекам, бывало, графа бьет.\r\nОколдовала его совсем. Племяннику моему лоб забрила: на новое платье щеколат ей обронил... и не одному ему забрила лоб.\r\nДа... А все-таки хорошее было времечко! - прибавил старик с глубоким вздохом, потупился и умолк.\r\n- А барин-то, я вижу, у вас был строг? - начал я после небольшого молчания.\n - Тогда это было во вкусе, батюшка, - возразил старик, качнув головой.\r\n- Теперь уж этого не делается, - заметил я, не спуская с него глаз.\n Он посмотрел на меня сбоку.\n - Теперь, вестимо, лучше, - пробормотал он - и далеко закинул удочку.\r\nМы сидели в тени; но и в тени было душно. Тяжелый, знойный воздух словно замер; горячее лицо с тоской искало ветра, да ветра-то не было.\r\nСолнце так и било с синего, потемневшего неба; прямо перед нами, на другом берегу, желтело овсяное поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один колос пошевельнулся.\r\nНемного пониже крестьянская лошадь стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом;\r\nизредка под нависшим кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погружалась на дно, оставив за собою легкую зыбь.\r\nКузнечики трещали в порыжелой траве; перепела кричали как бы нехотя;\r\nястреба плавно носились над полями и часто останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост веером.\r\nМы сидели неподвижно, подавленные жаром.\r\nВдруг, позади нас, в овраге раздался шум: кто-то спускался к источнику.\r\nЯ оглянулся и увидал мужика лет пятидесяти, запыленного, в рубашке, в лаптях, с плетеной котомкой и армяком за плечами. Он подошел к ключу, с жадностию напился и приподнялся.\r\n- Э, Влас? - вскрикнул Туман, вглядевшись в него. - Здорово, брат. Откуда Бог принес?\n - Здорово, Михаила Савельич, - проговорил мужик, подходя к нам, - издалеча.\r\n- Где пропадал? - спросил его Туман.\n - А в Москву сходил, к барину.\n - Зачем?\n - Просить его ходил.\n - О чем просить?\r\n- Да чтоб оброку сбавил аль на барщину посадил, переселил, что ли... Сын у меня умер, - так мне одному теперь не справиться.\n - Умер твой сын?\r\n- Умер. Покойник, - прибавил мужик, помолчав, - у меня в Москве в извозчиках жил; за меня, признаться, и оброк взносил.\n - Да разве вы теперь на оброке?\r\n- На оброке.\n - Что ж твой барин?\r\n- Что барин? Прогнал меня. Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести.\r\n.. да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.\r\n- Ну, что ж, ты и пошел назад?\r\n- И пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился.\r\nЯ хозяину-то его говорю: \"Я, мол, Филиппов отец\"; а он мне говорит: \"А я почем знаю? Да и сын твой ничего, - говорит, - не оставил; еще у меня в долгу\". Ну, я и пошел.\r\nМужик рассказывал нам все это с усмешкой, словно о другом речь шла; но на маленькие и съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало.\r\n- Что ж ты, теперь домой идешь?\n - А то куда? Известно, домой. Жена, чай, теперь с голоду в кулак свистит.\r\n- Да ты бы... того... - заговорил внезапно Степушка, смешался, замолчал и принялся копаться в горшке.\r\n- А к приказчику пойдешь? - продолжал Туман, не без удивления взглянув на Степу.\r\n- Зачем я к нему пойду?.. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал, так и за себя оброку не взнес... Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего.\r\n.. Уж, брат, как ты там ни хитри, - шалишь: безответная моя голова! (Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж...\r\nВлас опять засмеялся.\r\n- Что ж? Это плохо, брат Влас, - с расстановкой произнес Туман.\n - А чем плохо? Не... (У Власа голос прервался.) Эка жара стоят, - продолжал он, утирая лицо рукавом.\r\n- Кто ваш барин? - спросил я.\n - Граф ***, Валериан Петрович.\n - Сын Петра Ильича?\r\n- Петра Ильича сын, - отвечал Туман. - Петр Ильич, покойник, Власову-то деревню ему при жизни уделил.\r\n- Что, он здоров?\n - Здоров, слава Богу, - возразил Влас. - Красный такой стал, лицо словно обложилось.\r\n- Вот, батюшка, - продолжал Туман, обращаясь ко мне, - добро бы под Москвой, а то здесь на оброк посадил.\r\n- А почем с тягла?\n - Девяносто пять рублев с тягла, - пробормотал Влас.\r\n- Ну вот, видите; а земли самая малость, только и есть что господский лес.\n - Да и тот, говорят, продали, - заметил мужик.\r\n- Ну, вот видите... Степа, дай-ка червяка... А, Степа? Что ты, заснул, что ли?\r\nСтепушка встрепенулся. Мужик подсел к нам. Мы опять приумолкли. На другом берегу кто-то затянул песню, да такую унылую... Пригорюнился мой бедный Влас...\r\nЧерез полчаса мы разошлись.\n\t \n\t \n\t \n Живые мощи\n\n (Из цикла \"Записки охотника\")\n\n\n\n Край родной долготерпенья -\n Край ты русского народа!\n\n Ф.Тютчев\r\nФранцузская поговорка гласит: \"Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид печальный\".\r\nНе имев никогда пристрастия к рыбной ловле, я не могу судить о том, что испытывает рыбак в хорошую,\r\nясную погоду и насколько в ненастное время удовольствие, доставляемое ему обильной добычей, перевешивает неприятность быть мокрым.\r\nНо для охотника дождь - сущее бедствие. Именно такому бедствию подверглись мы с Ермолаем в одну из наших поездок за тетеревами в Белевский уезд.\r\nС самой утренней зари дождь не переставал.\r\nУж чего-чего мы не делали, чтобы от него избавиться! И резинковые плащики чуть не на самую голову надевали, и под деревья становились, чтобы поменьше капало...\r\nНепромокаемые плащики, не говоря уже о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом;\r\nа под деревьями - точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась,\r\nкаждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстук и текла вдоль спинного хребта.\r\n.. А уж это последнее дело, как выражался Ермолай.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Л.Н.Толстой\n\n\n ЮНОСТЬ\n\n Глава I. ЧТО Я СЧИТАЮ НАЧАЛОМ ЮНОСТИ\r\nЯ сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее цель и отношения.\r\nСущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно.\r\nНо до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности;\r\nно жизнь моя шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.\r\nТе добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, чудесным Митей,\r\nкак я сам с собою шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству.\r\nНо пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том,\r\nсколько времени я потерял даром, и тотчас же, ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.\r\nИ с этого времени я считаю начало юности.\r\nМне был в то время шестнадцатый год в исходе. Учителя продолжали ходить ко мне, St. - Jerome присматривал за моим учением, и я поневоле и неохотно готовился к университету.\r\nВне учения занятия мои состояли:\r\nв уединенных бессвязных мечтах и размышлениях, в деланиях гимнастики, с тем чтобы сделаться первым силачом в мире,\r\nв шлянии без всякой определенной цели и мысли по всем комнатам и особенно коридору девичьей и в разглядывании себя в зеркало,\r\nот которого, впрочем, я всегда отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения.\r\nНаружность моя, я убеждался, не только была некрасива, но я не мог даже утешать себя обыкновенными утешениями в подобных случаях.\r\nЯ не мог сказать, что у меня выразительное, умное или благородное лицо.\r\nВыразительного ничего не было - самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие серые, особенно в то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные.\r\nМужественного было еще меньше: несмотря на то, что я был не мал ростом и очень силен по летам, все черты лица были мягкие, вялые, неопределенные.\r\nДаже и благородного ничего не было; напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.\r\nГлава II. ВЕСНА\r\nВ тот год, как я вступил в университет, Святая была как-то поздно в апреле,\r\nтак что экзамены были назначены на Фоминой, а на Страстной я должен был и говеть и уже окончательно приготавливаться.\r\nПогода после мокрого снега, который, бывало, Карл Иваныч называл \"сын за отцом пришел\", уже дня три стояла тихая, теплая и ясная.\r\nНа улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой, блестящей мостовой и быстрыми ручьями.\r\nС крыш уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка,\r\nк конюшне мимо замерзлой кучи навоза и около крыльца между камнями зеленелась мшистая травка.\r\nБыл тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека:\r\nяркое, на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками.\r\nНе знаю почему, но мне кажется, что в большом городе еще ощутительнее и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны, - меньше видишь, но больше предчувствуешь.\r\nЯ стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей мне классной комнаты,\r\nи решал на черной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение.\r\nВ одной руке я держал изорванную мягкую \"Алгебру\" Франкера, в другой - маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка.\r\nНиколай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник.\r\nЕго занятие и стук, который он производил, развлекали мое внимание. Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа.\r\nВсе как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было все начинать с начала;\r\nмел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы.\r\nМне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, \"Алгебру\" и стал ходить по комнате.\r\nНо мне вспомнилось, что нынче Страстная середа, нынче мы должны исповедоваться, и что надо удерживаться от всего дурного;\r\nи вдруг я пришел в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.\r\n- Позволь, я тебе помогу, Николай, - сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение;\r\nи мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, еще более усилила во мне это кроткое настроение духа.\r\nЗамазка была отбита, гвозди отогнуты, но, несмотря на то, что Николай из всех сил дергал за перекладины, рама не подавалась.\r\n\"Если рама выйдет теперь сразу, когда я потяну с ним, - подумал я, - значит грех, и не надо нынче больше заниматься\". Рама подалась набок и вышла.\n - Куда отнести ее? - сказал я.\r\n- Позвольте, я сам управлюсь, - отвечал Николай, видимо удивленный и, кажется, недовольный моим усердием, - надо не спутать, а то там, в чулане, они у меня по номерам.\r\n- Я замечу ее, - сказал я, поднимая раму.\r\nМне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я был бы очень доволен. Мне хотелось измучиться, оказывая эту услугу Николаю.\r\nКогда я вернулся в комнату, кирпичики и соляные пирамидки были уже переложены на подоконник и Николай крылышком сметал песок и сонных мух, в растворенное окно.\r\nСвежий пахучий воздух уже проник в комнату и наполнял ее. Из окна слышался городской шум и чириканье воробьев в палисаднике.\r\nВсе предметы были освещены ярко, комната повеселела, легкий весенний ветерок шевелил листы моей \"Алгебры\" и волоса на голове Николая.\r\nЯ подошел к окну, сел на него, перегнулся в палисадник и задумался.\r\nКакое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу.\r\nМокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи,\r\nпо которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками,\r\nкачавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте,\r\nмокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное - этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно,\r\nясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, - все мне говорило про красоту,\r\nсчастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель - одно и то же.\r\n\"Как мог я не понимать этого, как дурен я был прежде, как я мог бы и могу быть хорош и счастлив в будущем! - говорил я сам себе.\r\n- Надо скорей, скорей, сию же минуту сделаться другим человеком и начать жить иначе\". Несмотря на это, я, однако, долго еще сидел на окне, мечтая и ничего не делая.\r\nСлучалось ли вам летом лечь спать днем в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырехугольнике окна,\r\nиз-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую,\r\nлиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых,\r\nкоторые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать:\r\n\"Как мне не стыдно было проспать такой вечер\", - и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью?\r\nЕсли случалось, то вот образчик того сильного чувства, которое я пспытывал в это время.\r\nГлава III. МЕЧТЫ\r\n\"Нынче я исповедаюсь, очищаюсь от всех грехов, - думал я, - и больше уж никогда не буду...\r\n(тут я припомнил все грехи, которые больше всего мучили меня), Буду каждое воскресенье ходить непременно в церковь, и еще после целый час читать евангелие, потом из беленькой,\r\nкоторую я буду получать каждый месяц, когда поступлю в университет, непременно два с полтиной (одну десятую) я буду отдавать бедным, и так, чтобы никто не знал:\r\nи не нищим, а стану отыскивать таких бедных, сироту или старушку, про которых никто не знает.\r\nУ меня будет особенная комната (верно, St.\r\n- Jerome'ова), и я буду сам убирать ее и держать в удивительной чистоте; человека же ничего для себя не буду заставлять делать. Ведь он такой же, как и я.\r\nПотом буду ходить каждый день в университет пешком (а ежели мне дадут дрожки, то продам их и деньги эти отложу тоже на бедных) и в точности буду исполнять все (что было это \"все\",\r\nя никак бы не мог сказать тогда, но я живо понимал и чувствовал это \"все\" разумной, нравственной, безупречной жизни).\r\nБуду составлять лекции и даже вперед проходить предметы, так что на первом курсе буду первым и напишу диссертацию;\r\nна втором курсе уже вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс,\r\nтак что я восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями, потом выдержу на магистра, на доктора и сделаюсь первым ученым в России.\r\n.. даже в Европе я могу быть первым ученым...\r\nНу, а потом?\r\n- спрашивал я сам себя, но тут я припомнил, что эти мечты - гордость, грех, про который нынче же вечером надо будет сказать духовнику, и возвратился к началу рассуждений:\r\n- Для приготовления к лекциям я буду ходить пешком на Воробьевы горы;\r\nвыберу себе там местечко под деревом и буду читать лекции; иногда возьму с собой что-нибудь закусить: сыру или пирожок от Педотти, или что-нибудь.\r\nОтдохну и потом стану читать какую-нибудь хорошую книгу, или буду рисовать виды, или играть на каком-нибудь инструменте (непременно выучусь играть на флейте).\r\nПотом она тоже будет ходить гулять на Воробьевы горы и когда-нибудь подойдет ко мне и спросит: кто я такой?\r\nЯ посмотрю на нее этак печально и скажу, что я сын священника одного и что я счастлив только здесь, когда один, совершенно один-одинешенек.\r\nОна подаст мне руку, скажет что-нибудь и сядет подле меня. Так каждый день мы будем приходить сюда, будем друзьями, и я буду целовать ее.\r\n.. Нет, это нехорошо. Напротив, с нынешнего дня я уж больше не буду смотреть на женщин.\r\nНикогда, никогда не буду ходить в девичью, даже буду стараться не проходить мимо; а через три года выйду из-под опеки и женюсь непременно.\r\nБуду делать нарочно движенья как можно больше, гимнастику каждый день, так что, когда мне будет двадцать пять лет, я буду сильней Раппо.\r\nПервый день буду держать по полпуда \"вытянутой рукой\" пять минут, на другой день двадцать один фунт,\r\nна третий день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так, что буду сильнее всех в дворне;\r\nи когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так,\r\nпросто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю;\r\nно, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я.\r\n..\" Да не упрекнут меня в том, что мечты моей юности так же ребячески, как мечты детства и отрочества.\r\nЯ убежден в том, что, ежели мне суждено прожить до глубокой старости и рассказ мой догонит мой возраст,\r\nя стариком семидесяти лет буду точно так же невозможно ребячески мечтать, как и теперь.\r\nБуду мечтать о какой-нибудь прелестной Марии, которая полюбит меня, беззубого старика, как она полюбила Мазепу, о том,\r\nкак мой слабоумный сын вдруг сделается министром по какому-нибудь необыкновенному случаю, или о том, как вдруг у меня будет пропасть миллионов денег.\r\nЯ убежден, что нет человеческого существа и возраста, лишенного этой благодетельной, утешительной способности мечтания.\r\nНо, исключая общей черты невозможности - волшебности мечтаний, мечтания каждого человека и каждого возраста имеют свой отличительный характер.\r\nВ тот период времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих мечтаний были четыре чувства:\r\nлюбовь к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить.\r\nЭта она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то время, как она моет белье в корыте,\r\nи немножко женщина с жемчугами на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас.\r\nВторое чувство было любовь любви. Мне хотелось, чтобы все меня знали и любили.\r\nМне хотелось сказать свое имя: Николай Иртеньев, и чтобы все были поражены этим известием, обступили меня и благодарили бы за что-нибудь.\r\nТретье чувство было надежда на необыкновенное, тщеславное счастье - такая сильная и твердая, что она переходила в сумасшествие.\r\nЯ так был уверен, что очень скоро, вследствие какого-нибудь необыкновенного случая,\r\nвдруг сделаюсь самым богатым и самым знатным человеком в мире, что беспрестанно находился в тревожном ожидании чего-то волшебно счастливого.\r\nЯ все ждал, что вот начнется, и я достигну всего, чего может желать человек, и всегда повсюду торопился, полагая, что уже начинается там, где меня нет.\r\nЧетвертое и главное чувство было отвращение к самому себе и раскаяние, но раскаяние до такой степени слитое с надеждой на счастие, что оно не имело в себе ничего печального.\r\nМне казалось так легко и естественно оторваться от всего прошедшего, переделать, забыть все, что было,\r\nи начать свою жизнь со всеми ее отношениями совершенно снова, что прошедшее не тяготило, не связывало меня.\r\nЯ даже наслаждался в отвращении к прошедшему и старался видеть его мрачнее, чем оно было.\r\nЧем чернее был круг воспоминаний прошедшего, тем чище и светлее выдавалась из него светлая, чистая точка настоящего и развивались радужные цвета будущего.\r\nЭтот-то голос раскаяния и страстного желания совершенства и был главным новым душевным ощущением в ту эпоху моего развития,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Рассказы и повести автора Короленко В",
"role": "user"
},
{
"content": "Он вспомнил агаду, но мораль ее, повидимому, ему не нравилась. Быть может даже, он уже пародировал ее в уме.\r\nНо отец этого не видел.\r\nИнстинктом рассказчика-художника он чувствовал, где самый внимательный его слушатель, и повернулся в сторону дяди, который, опершись на ручку кресла, очевидно, ждал конца.\r\n- Что же вы себе думаете… Сидит бен-Бут, как Иов, и молится. Ну, может быть, плачет.\r\nКто пришел к Иову, когда он сидел на навозе? Пришли к нему друзья и стали говорить: «Видишь ты, что сделал над тобою бог?\r\n» А к Баве пришел царь Ирод… Царь Ирод думает себе: «Вот теперь Бава слепой, Бава сердит на меня.\r\nЯ узнаю от него правду». Прикинулся простым себе евреем и говорит:\r\n- Ну, бен-Бава! Видел ты, что сделал над всеми вами этот царь… Этот дикий зверь…\r\nЧто же ответил Бава? Он говорит: «Все от бога. Если так захотел царь,- что же я, бедный еврей, могу сделать…»\r\n- Прокляни его! Разве проклятие праведника ничего не значит?\n - Я человек писания,- отвечает Бава,- а в писании сказано: «Даже в мыслях своих не кляни царя».\r\n- Ну, что ж такое? Это сказано о царе, избранном из народа… А этого беззаконника ты можешь проклинать.\r\nПослушай, Бава! Мы тут только вдвоем… Никто не услышит.\n - Птица небесная услышит, на крыльях перенесет. Нельзя Баве нарушить заповедь…\r\nУслышал это царь, и сердце его опечалилось… «За что же я пролил кровь этих учителей, если они и все такие, как Бава?\r\n» Открылся он бен-Буту и говорит: «Вижу я, что сделал великий грех… Погасил свет в глазах твоих».\r\nА Бава, великий мученик, отвечает: «Заповедь-мне светильник.\r\nЗакон - свет…» Царь спрашивает: «Что же мне теперь сделать, как искупить грех, что я убил столько мудрых?» А Бава опять отвечает: «Ты погасил свет Израиля. Зажги опять свет Израиля».\r\nРассказчик обвел нас всех своими глубокими глазами и сказал торжественно:\r\n- Что же из этого вышло? Вышло то, что он отстроил храм Иерусалимский в прежней славе… Так вот чему учит наш талмуд: даже в мыслях еврей не должен идти против власти.\r\nИ это всегда так было. Вожди Израиля:\r\nИозейль разве не служил верно фараону? А Дониейль - персидскому царю? А Иеремосу - вавилонскому?\r\nОни знали науку своего времени, но никогда не забывали заповеди своего закона… И я хочу, чтобы вы, мои дети,\r\nтоже учились светской мудрости в гимназии, но не стали бы апикойрес, не забыли бы заповедей своего закона…\r\nКогда мы вернулись из кабинета дяди в свою комнату, Дробыш почесал с комичным видом свою буйную русую шевелюру и сказал:\r\n- Притча интересная… И это верно: философия этого бен-Бавы была очень удобна для Иродов. Но… какой это дьявол донес на наши петербургские собрания?..\r\nИ мы стали обсуждать этот житейский вопрос, забыв злополучного Баву-бен-Бута.\r\nНо я уверен, что в кабинете дяди поучительный разговор продолжался и вопрос исчерпывался с евангельской и талмудической точек зрения.\r\nСкоро и практический вопрос, поставленный Дробышем, отступил перед другими злобами дня, сильно задевшими наш дружеский кружок с совершенно неожиданной стороны.\r\nПосле посещения великого цадика Акивы прошло несколько недель. По городу вдруг пронесся слух, будто Бася сосватала свою внучку.\r\nИ будто это сватовство имеет какую-то косвенную связь с приездом цадика, вернее - одного из его почтенных провожатых, рэб Шлойме Шкловского…\r\nОднажды я проходил через комнату, соседнюю с спальной тетки, у которой в это время была Бася, недавно получившая «новую партию».\r\nИ я услышал, как тетка, предложившая Басе какой-то вопрос, вдруг вскрикнула почти с испугом:\r\n- Бася! Да вы с ума сошли! Побойтесь бога! Ведь она еще совсем ребенок!\r\n- Ну,- ответила Бася своим спокойно-уверенным голосом.- Мы, евреи, всегда боимся бога… Разве я что знаю? Разве я что хочу?.\r\n. Я знаю только одно: Фруму нельзя отдать за первого встречного… А это такая партия, такая партия… Это, верно, нам послал бог…\r\nЯ невольно приостановился и стал слушать продолжение разговора.\n - Но я вам говорю,- волновалась тетка,- ведь она совсем ребенок!\r\n- Ну… Что из того? Это у вас нельзя! У нас можно. Вы думаете, я вышла за своего покойного мужа старухой: я была такая же, как теперь Фрума.\r\nОна помолчала, и когда заговорила опять, в ее голосе слышалась улыбка.\r\n- Вы же знаете-он был много старше меня и вдовец.\r\nИ такой ученый, такой ученый… Бывало, день и ночь все читает… И когда моему отцу сказали:\r\n«Вот… надо… ему жениться… Отдай ему свою дочь»… то отец очень обрадовался… «Такая большая честь нашему дому!\r\n» А я совсем-таки ничего не понимала, ну… ребенок! Мать говорит отцу: «Мне жалко… Я хочу для моей Баси меньше тести, но немножко больше счастья.\r\nВедь у него, от его великой учености, не было даже детей от первой жены».\r\nНу, вы думаете, отец послушался? Он сейчас же согласился, и меня заручили… И что же вы думаете: я жалею?\r\nНу, я жалею только, что он скоро умер и что у меня был только один сын, и тот умер… Разве можно знать, что назначил бог?.\r\n. Разве мы знаем, когда пора и когда не пора?.. И что вы, извините меня, тоже можете знать?..\r\n- Но мы все думали, что вы породнитесь с Менделями. Была бы такая хорошая пара! Найдете ли вы более почтенную семью?\n Бася издала пренебрежительное: «пхэ! И потом пояснила:\r\n- Мендель? Ну, он почтенный человек, это правда, но разве нет еще лучших людей, чем Фроим? Нужно непременно апикойреса!\n - Это вы повторяете слова этого вашего цадика?..\r\n- Ну, что я знаю? Сказал он такие слова или не сказал? Когда одни говорят, что сказал, а другие: не сказал.\r\nНо если уже есть сомнительность… А Фрума - она из такой семьи… Я же говорю: вы этих наших дел не можете понимать…\r\nИ разговор перешел на цену шелковых тканей…\r\nОпять в город въехала коляска с иногородными евреями. Она была не такая монументальная, как та, что привезла рабби Акиву, и много новее.\r\nВ ней, кроме ямщика, сидели три человека внутри и один на козлах. Теперь, никого уже не спрашивая,- прямо подъехали к крыльцу Баси.\r\nМолодой еврей, сидевший на козлах, был тот же, что приезжал с рабби Акивой. Он проворно соскочил и открыл дверцу.\r\nПервым вышел пожилой брюнет, одетый по-старинному, но очень опрятно. Другой был похож на первого, только помоложе.\r\nДвижения их были медлительны и важны. Выйдя из коляски, оба повернулись к третьему, остававшемуся пока в сидении.\r\nЭто был молодой человек лет двадцати. Лицо у него было изжелта-бледное.\r\nНа голове была надета бархатная шапка в форме берета, но с козырьком, и из-под нее виднелись края ермолки. Длинные завитые локонами пейсы свисали по сторонам.\r\nОн продолжал сидеть на месте, не замечая, как будто, остановки.\r\nЧерты его лица были тонки, глаза, довольно красивые, глядели вперед с таким видом, точно этот юноша спит с открытыми глазами и видит какой-то сон.\r\nБыл неприятен только нездоровый желтый цвет лица.\r\nЕго спутники молча поглядели на него несколько секунд и старший окликнул осторожно:\n - Лейбеле?\r\n- Ву-ус? - отозвался тот, точно на зов издалека. Потом очнулся, увидел, что коляска стоит на улице города, и на мгновение в лице его появилось выражение беспомощной растерянности.\r\nНо затем взгляд его упал на ожидающих спутников, и в лице явилось радостное выражение, как у ребенка, которому протягивают руку.\r\nИ, действительно, оба старших еврея приготовились принять его, как только он ступит на землю.\r\nСходя с подножки, он наступил на длинную полу своего кафтана и чуть не упал. То же повторилось, когда он стал подыматься на ступени.\r\nСпутники подхватили его под руки и почти внесли на подъезд, так бережно, точно это был хрупкий сосуд с драгоценной жидкостью.\r\nЭту сцену, кроме меня, наблюдали еще несколько человек, случайно оказавшихся около дома Баси.\r\nКогда за приехавшими захлопнулась дверь, один из зрителей, рыжий Лейзер, служка из синагоги,\r\nоглядел остальных и издал характерное восторженное восклицание… Глаза его совсем сощурились от восторга,\r\nи, сложив пальцы щепотью, он поднес их к губам и несколько раз вкусно чмокнул… Затем он заговорил что-то быстро и возбужденно.\r\nОн был человек, как бы то ни было причастный к синагоге, и, повидимому,\r\nсразу узнал в приехавшем молодого ученого, внешность и манеры которого отвечали всецело его эстетическим идеалам.\r\nОн говорил скороговоркой, то и дело восторженно и вкусно чмокая…\r\n- Ой, вай! Ццы, ццы, ццы…- вторили и зрители, расходясь с чрезвычайно удовлетворенным видом…\r\nВ этот день я не видел никого из нашей компании. Ночь я проработал долго, так как мне предстоял осенний экзамен, и проснулся очень поздно.\r\nМне сказали, что Дробыш и Фроим забегали за мной и отправились в лодке на тот берег озера. Барышня тоже с ними. Если я захочу, то могу найти их у моста.\r\nС балкона второго этажа было видно озеро.\r\nЯ поднялся туда, чтобы посмотреть, не плывут ли они уже обратно, и увидел под дальним берегом лодку, которая двигалась по направлению к нашему берегу.\r\nДве пары весел быстро взмахивали, как крылья торопливо летящей птицы… Взглянув на горизонт, я понял причину этой торопливости:\r\nдалеко за окраинами города, за шляхом и полями - с утра лежала большая туча.\r\nТеперь она сдвинулась и неслась по направлению к городу, клубясь и вздымаясь все выше.\r\nДеревья вдоль шляха быстро и тревожно метались, нагибая вершины, и по шляху неслась точно пыльная метель. Где-то еще далеко глухо ворчал гром…\r\nЛодка была еще только на середине, когда туча закрыла солнце, озеро потемнело, солнечные лучи просвечивали лишь сквозь края облаков, рыжих и растрепанных.\r\nНа все легли опаловые оттенки. Рванулся ветер, сорвал в саду массу уже пожелтевших листьев, и вслед за ним пролетели вкось капли дождя с редкими крупными градинами.\r\nМинуты две еще сквозь редкий дождь пруд и берег светились красно-опаловым светом… Это было очень красиво, и я невольно залюбовался, пока тополи, потом домишки и кузница на берегу,\r\nпотом середина пруда не потонули в густом ливне… Лодочка на середине помаячила еще во мгле и исчезла… Ливень с градом загрохотал по нашему саду и крыше.\r\nВ доме поднялась суматоха… Тетка послала к берегу прислугу с зонтиками и калошами. Она волновалась… Мне показалось, что на ее половине я слышу еще чей-то голос, как будто Баси.\r\nЕврейка, всегда такая спокойная, теперь говорила что-то непривычно возбужденно и сердито…\r\nЯ с нетерпением ждал у окна, что вся компания, мокрая и весело возбужденная, сейчас пробежит через сад в нашу квартиру.\r\nНо - прошло минут двадцать, лодка должна бы уже давно причалить к невидному из-за ограды берегу, а все никто не появлялся.\r\nОказалось, что сестра уже дома, но одна, переодевается на женской половине.\r\n- Где же остальные? - спросил я у нее, когда она вышла из своей комнаты.\n - Как? Разве мальчиков еще нет? - спросила она в свою очередь.- Они через сад…\r\nСестра с детства привыкла называть всех нас мальчиками, хотя, кроме Фроима, мы уже второй год были студентами. Она была, очевидно, взволнована и нервна.\r\n- Эта Бася с ума сошла,- заговорила она сердито.- Просто не понимаю, что с ней сделалось…\n - При чем же Бася? Разве Фрумочка была тоже с вами?\r\n- Ну да, ну да… Бася прибежала на берег, как фурия, схватила ее за руку и прямо потащила домой. Никогда не подозревала, что она может быть такой грубой…\r\nОна повернулась к окну. Я подошел к ней и взял ее за руку. На глазах у нее были слезы.\n - Слушай, Аня. Неужели на тебя так подействовала гроза?..\r\n- Нет… Ну да, конечно, это было прямо ужасно. Дождь, град, у нас один только зонтик… Мальчики сняли с себя тужурки и покрыли нас.\r\nСами в одних рубашках… Потом этот гром… И… они такие мокрые…\r\nГубы у нее задрожали, она сделала усилие над собой и потом все-таки заплакала.\r\n- Аня, голубушка! Да разве это им впервые?.. Уверяю тебя, это пустяки.\r\n- Ах, я знаю, что гроза пустяки… Но все это вместе… Знаешь: Фрумочка нам сказала, что вчера к ним привезли жениха и скоро будет ее свадьба…\r\n- Как? Неужели это тот молодой ешиботник Прим. стр. 442, что приехал вчера?\n - Ну да, ну да! Приехал вчера… Фрума сама сказала…\n - Ну, и что же она?\r\n- Она?.. Я не заметила. Она еще совсем ребенок. Но вот Фроим. Он сразу побледнел, как стена… Я никогда, никогда не забуду… Все потемнело… только это красное пламя.\r\nФроим такой странный… Знаешь, я никогда до сих пор не замечала, какой у него сильный шрам над глазом… Ах, боже мой! Да где же они в самом деле? Или пошли к Дробышу?\r\nНо они говорили, что пройдут к тебе, затопят камин и станут сушиться… Смотри: туча уже ушла и светит солнце, но и оно какое-то другое, холодное… Точно и его охолодил град…\r\nИ она нервно вздрогнула. Я быстро надел калоши и вышел в сад, чтобы через забор взглянуть на лодочную пристань.\r\nПройдя половину аллеи, я вдруг остановился, удивленный. На скамье, весь мокрый, сидел Дробыш. Мокрая рубаха липла к его телу.\r\nЕго тужурка вместе с тужуркой Фроима валялась тут же на скамье, а сам Фроим лежал ничком в мокрой траве.\r\n- Что это вы? - спросил я,- с ума, что ли, посходили?..\n - Да вот… спроси у него,- сказал Дробыш, пожимая плечами.- Уж именно, что сошел с ума.\r\nФроим поднял лицо из травы и посмотрел на меня. Я был поражен переменой, происшедшей с ним в короткое время.\r\nЛицо его было бледно, черты обострились, и над бровью выступал сильно покрасневший шрам от падения на льду в тот день, когда мы сражались с кузнецами.\r\nВзглянув на меня, он вдруг резко поднялся и схватил меня за руку.\r\n- Ну, вот,- заговорил он страстно.- Вы мои товарищи, друзья. Дайте же мне слово… Дайте слово, что этого не будет… Не должно быть… И не будет…\r\nДробыш сидел молча со сдвинутыми бровями… Потом сказал, обращаясь ко мне:\r\n- Совсем сумасшедший. Фрума сказала, что к ней привезли жениха. Вот он и требует, чтобы мы помешали этой свадьбе.\r\nДай ему слово! Да пойми ты, чудак… Если дать слово, ведь его надо исполнить… А ты не даешь даже подумать…\r\n- Вы подумаете после, а теперь заклянитесь оба самою страшною клятвою… что этого не будет!\r\n- А, чорт возьми,- с досадой сказал Дробыш.- Приучили вас в хедере… Что тебе,- «шейм гамфойрош» Именем бога (евр.), что ли, нужно?.\r\n. Сам же ты над этими клятвами смеялся… Мы можем тебе дать слово, что мы… ну, сделаем все, что возможно… Слушай, Фроим.\r\nВедь ты веришь, что мы тебе друзья? Веришь?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Песнь торжествующей любви автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": ". бледно-розовый свет отовсюду проникает в комнату, озаряя все предметы таинственно и однообразно; парчовые подушки лежат на узком ковре по самой середине гладкого, как зеркало, пола.\r\nПо углам едва заметно дымятся высокие курильницы, представляющие чудовищных зверей; окон нет нигде; дверь, завешенная бархатным пологом, безмолвно чернеет во впадине стены.\r\nИ вдруг этот полог тихонько скользит, отодвигается... и входит Муций. Он кланяется, раскрывает объятия, смеется.\r\n.. Его жесткие руки обвивают стан Валерии; его сухие губы обожгли ее всю... Она падает навзничь на подушки...\r\nСтеня от ужаса, после долгих усилий, проснулась Валерия. Еще не понимая, где она и что с нею, она приподнимается на кровати, озирается.\r\n.. Дрожь пробегает по всему ее телу... Фабий лежит рядом с вею.\r\nОн спит; но лицо его, при свете круглой и яркой луны, глядящей в окна, бледно, как у мертвеца... оно печальнее мертвого лица.\r\nВалерия разбудила мужа - и как только он взглянул на нее, \"Что с тобою?\" - воскликнул он. \"Я видела... я видела страшный сон\", - прошептала она, все еще содрогаясь.\r\nНо в это мгновенье со стороны павильона принеслись сильные звуки, и оба, - и Фабий и Валерия,\r\n- узнали мелодию, которую сыграл им Муций, называя ее песней удовлетворенной, торжествующей любви.\r\nФабий с недоумением посмотрел на Валерию...\r\nона закрыла глаза, отвернулась - и оба, притаив дыхание, прослушали песнь до конца. Когда замер последний звук, луна зашла за облако, в комнате вдруг потемнело.\r\n.. Оба супруга опустили головы на подушки, не обменявшись словом, - и ни один из них не заметил, когда заснул другой.\r\n5\r\nНа другое утро Муций пришел к завтраку; он казался довольным - и весело приветствовал Валерию.\r\nС замешательством ответила она ему - взглянула на него мельком - и страшно ей стало от этого довольного, веселого лица, от этих пронзительных и любопытных глаз.\r\nМуций принялся было снова рассказывать... но Фабий перервал его на первом слове.\r\n- Ты, видно, не мог заснуть на новом месте? Мы с женою слышали, как ты сыграл вчерашнюю песнь.\r\n- Да? Вы слышали? - промолвил Муций. - Я ее сыграл точно, но я спал перед тем и даже видел удивительный сон.\n Валерия насторожилась.\n - Какой сон? - спросил фабий.\r\n- Я видел, - отвечал Муций, не спуская глаз с Валерии, - будто я вступаю в просторную комнату со сводом, убранную по-восточному.\r\nРезные столбы подпирали свод, стены были покрыты изразцами, и хотя не было ни окон, ни свечей, всю комнату наполнял розовый свет, точно она вся была сложена из прозрачного камня.\r\nПо углам дымились китайские курильницы, на полу лежали парчовые подушки вдоль узкого ковра.\r\nЯ вошел через дверь, завешенную пологом, а из другой двери, прямо напротив - появилась женщина, которую я любил когда-то.\r\nИ до того она мне показалась прекрасной, что я загорелся весь прежнею любовью...\r\nМуций знаменательно умолк. Валерия сидела неподвижно я только медленно бледнела... и дыхание ее стало глубже.\n - Тогда, - продолжал Муций, - я проснулся и сыграл ту песнь.\r\n- Но кто была эта женщина? - проговорил Фабий.\n - Кто она была? Жена одного индийца. Я встретился с нею в городе Дели... Ее уже теперь нет в живых. Она умерла.\r\n- А муж? - спросил Фабий, сам не зная, зачем он это спрашивает.\n - Муж тоже, говорят, умер. Я их обоих скоро потерял из виду.\r\n- Странно! - заметил Фабий. - Моя жена тоже видела нынешней ночью необыкновенный сон, - Муций пристально взглянул на Валерию, - который она мне не рассказала, - добавил Фабий.\r\nНо тут Валерия встала и вышла из комнаты. Тотчас после завтрака Муций тоже ушел, объявив, что ему нужно быть в Ферраре по делам и что он раньше вечера не вернется.\n\n\n\n 6\r\nЗа несколько недель до возвращения Муция Фабий начал портрет своей жены, изобразив ее с атрибутами святой Цецилии.\r\nОн значительно подвинулся в своем искусстве;\r\nзнаменитый Луини, ученик Леонардо да Винчи, приезжал к нему в Феррару - и, помогая ему собственными советами, передавал также наставления своего великого учителя.\r\nПортрет был почти совсем готов; оставалось докончить лицо несколькими штрихами - и Фабий мог бы по справедливости гордиться своим произведением.\r\nОтпустивши Муция в Феррару, он отправился в свою студию, где Валерия обыкновенно его ожидала; но он не нашел ее там; кликнул ее - она не отозвалась.\r\nФабием овладело тайное беспокойство; он принялся ее отыскивать. В доме ее не было; Фабий побежал в сад - и там, в одной из отдаленнейших аллей, он увидел Валерию.\r\nС опущенной на грудь головою, со скрещенными на коленях руками, она сидела на скамье - а за ней, выделяясь из темной зелени кипариса,\r\nмраморный сатир, с искаженным злорадной усмешкой лицом, прикладывал к свирели свои заостренные губы.\r\nВалерия заметно обрадовалась появлению мужа - и на его тревожные вопросы ответила, что у ней немного болит голова; но это ничего не значит - и что она готова пойти на сеанс.\r\nФабий привел ее в студию, усадил, взялся за кисть, но к великой своей досаде никак не мог кончить лица так, как бы он того желал.\r\nИ не потому, что оно было несколько бледно и казалось утомленным...\r\nнет; но того чистого, святого выражения, которое так ему в нем нравилось и которое навело его на мысль представить Валерию в образе святой Цецилии, - он сегодня не находил.\r\nОн, наконец, бросил кисть, сказал жене, что он не в ударе, что и ей не мешало бы прилечь,\r\nтак как на вид она кажется не совсем здоровой, - и поставил мольберт с картиной лицом к стене.\r\nВалерия согласилась с ним, что ей следует отдохнуть, и, повторив свою жалобу на головную боль, удалилась к себе в спальню.\r\nФабий остался в студии. Он чувствовал странное, ему самому непонятное смущение. Пребывание Муция под его кровом, пребывание, на которое он, Фабий, сам напросился, стесняло его.\r\nИ не то, чтобы он ревновал... возможно ли было ревновать Валерию! - но в своем друге он не узнавал прежнего товарища.\r\nВсе это чуждое, неизвестное, новое, что Муций вынес с собою из тех далеких стран - и что, казалось, вошло ему в плоть и кровь, - все эти магические приемы, песни, странные напитки,\r\nэтот немой малаец, самый даже пряный запах, которым отдавало от одежды Муция, от его волос,\r\nот его дыхания, - все это внушало Фабию чувство, похожее на недоверчивость, пожалуй, даже на робость.\r\nИ отчего этот малаец, служа за столом, с таким неприятным вниманием глядит на него, Фабия? Право, иной мог бы подумать, что он понимает по-итальянски.\r\nМуций говорил о нем, что, поплатившись языком, этот малаец принес великую жертву - и зато обладает теперь великою силой.\r\nКакою силою? И как он мог приобрести ее ценою языка? Все это очень странно! Очень непонятно! Фабий пошел к жене в спальню; она лежала на постели, одетая - но не спала.\r\nУслышав его шаги, она вздрогнула, потом опять обрадовалась ему так же, как и в саду.\r\nФабий сел возле кровати, взял Валерию за руку и, помолчав немного, спросил ее: какой это необыкновенный сон напугал ее нынешней ночью?\r\nИ был ли он вроде того сна, о котором рассказывал Муций? Валерия покраснела и поспешно промолвила: \"О нет! нет! я видела.\r\n..\r\nкакое-то чудовище, которое хотело растерзать меня\". - \"Чудовище? В образе человека?\" - спросил Фабий. \"Нет, зверя...\r\nзверя!\" - и Валерия отвернулась и скрыла в подушки свое пылавшее лицо. Фабий еще некоторое время подержал руку жены; молча поднес ее к губам своим - и удалился.\r\nНевесело провели этот день оба супруга. Казалось, что-то темное нависло над их головами... но что это было - они назвать не могли.\r\nИм хотелось быть вместе - словно опасность им грозила; а что сказать друг другу - они не знали.\r\nФабий попытался было взяться за портрет, читать Ариоста, поэма которого, недавно перед тем появившаяся в Ферраре, уже гремела по Италии; но ничего не удавалось...\r\nПоздно вечером, к самому ужину, вернулся Муций.\n\n\n\n 7\r\nОн казался спокойным и довольным - но рассказывал мало; все больше расспрашивал Фабия о прежних общих знакомых, о немецком походе, об императоре Карле;\r\nговорил о своем желании съездить в Рим, посмотреть на нового папу.\r\nОн опять предложил Валерии ширазского вина - и, в ответ на ее отказ, промолвил, словно про себя: \"Теперь уже не нужно\". Вернувшись с женою в спальню, Фабий скоро заснул...\r\nи, проснувшись час спустя, мог убедиться, что никто не разделял его ложа: Валерии не было с ним.\r\nОн быстро приподнялся - и в то же мгновенье увидел жену, в ночном платье, входившую из сада в комнату.\r\nЛуна светила ярко, хотя незадолго перед тем пробежал легкий дождик.\r\nС закрытыми глазами, с выражением тайного ужаса на неподвижном лице, Валерия приблизилась к постели и, ощупав ее протянутыми вперед руками, легла поспешно и молча.\r\nФабий обратился к ней с вопросом - но она ничего не ответила; казалось, она спала.\r\nОн коснулся ее - и почувствовал на ее одежде, на ее волосах, дождевые капли - а на подошвах ее обнаженных ног - песчинки.\r\nТогда он вскочил и побежал в сад через полуоткрытую дверь. Лунный, до жесткости яркий свет обливал все предметы.\r\nФабий оглянулся - и увидел на песку дорожки следы двойной пары ног - одна пара была босая, и вели эти следы к беседке из жасминов, находившейся в стороне между павильоном и домом.\r\nОн остановился в недоумении - и вот внезапно снова раздаются звуки той песни, которую он уже слышал в прошлую ночь! Фабий вздрагивает, вбегает в павильон.\r\n.. Муций стоит посреди комнаты и играет на скрипке. Фабий бросается к нему.\r\n- Ты был в саду, ты выходил, твое платье мокро от дождя?\r\n- Нет... не знаю... кажется... не выходил... - с расстановкой отвечает Муций, словно удивленный приходом Фабия и его волнением.\r\nФабий схватывает его за руку.\n - И почему ты опять играешь эту мелодию? Разве ты опять видел сон?\n Муций взглядывает на Фабия с тем же удивлением - и молчит.\r\n- Отвечай же!\n - Месяц стал, как круглый щит -\n Как змея, река блестит...\n Друг проснулся, недруг спит -\n Ястреб курочку когтит!..\r\nПомогай! -\n\n бормочет Муций нараспев, как бы в забытьи.\n Фабий отступил шага на два, уставился на Муция, подумал... и вернулся в дом, в спальню.\r\nСклонив голову на плечо и бессильно раскинув руки, Валерия спала тяжелым сном. Он не скоро ее добудился...\r\nно как только она увидала его, она бросилась к нему на шею, обняла его судорожно; все тело ее трепетало.\r\n- Что с тобой, моя дорогая, что с тобою? - повторял Фабий, стараясь ее успокоить. Но она продолжала замирать на его груди.\r\n- Ах, какие страшные сны я вижу, - шептала она, прижимаясь к нему лицом. Фабий хотел было ее расспросить... но она только содрогалась...\r\nРанним отблеском утра заалелись стекла окон, когда она, наконец, задремала в его объятиях.\n\n\n\n 8\r\nНа другой день Муций исчез с утра, а Валерия объявила мужу, что намерена съездить в соседний монастырь,\r\nгде проживал ее духовный отец, старый и стеленный монах, к которому она питала безграничное доверие.\r\nНа расспросы Фабия она ответила, что желает облегчить исповедью свою душу, обремененную необычайными впечатлениями последних дней.\r\nГлядя на осунувшееся лицо Валерии, слушая ее угасший голос, Фабий и сам одобрил ее намерение: почтенный отец Лоренцо мог преподать ей полезный совет, рассеять ее сомнения...\r\nПод охраной четырех провожатых Валерия отправилась в монастырь, - а Фабий остался дома и, до возвращения жены, пробродил по саду,\r\nстараясь понять, что происходило с нею, - и чувствуя постоянный страх, и гнев, и боль неопределенных подозрений.\r\n..\r\nОн не раз заходил в павильон;\r\nно Муций не возвращался - а малаец глядел на Фабия, как истукан, подобострастно наклонив голову,\r\nс далеко - так по крайней мере показалось Фабию - далеко затаенной усмешкой на бронзовом лице.\r\nМежду тем Валерия на исповеди все рассказала своему духовнику, не столько стыдясь, сколько ужасаясь.\r\nДуховник выслушал ее внимательно, благословил ее, отпустил ей ее невольный грех - а сам про себя подумал: \"Колдовство, чары бесовские.\r\n.. это так оставить нельзя...\" и вместе с Валерией отправился в ее виллу, как бы для того, чтобы окончательно ее успокоить и утешить.\r\nПри виде духовника Фабий несколько перетревожился; но многоопытный старец заранее обдумал, как поступить ему следовало.\r\nОставшись наедине с Фабием, он, конечно, не выдал тайны исповеди, однако посоветовал ему удалить, буде возможно,\r\nиз дому приглашенного им гостя, который своими рассказами, песнями, всем поведением своим расстраивал воображение Валерии.\r\nПритом, по мнению старика, Муций и прежде, помнится, не совсем был тверд в вере, а, побывав такое долгое время в странах,\r\nне озаренных светом христианства, мог вынести оттуда заразу ложных учений, мог даже спознаться с тайнами магии;\r\nа потому хотя старинная дружба и предъявляла свои права, однако благоразумная осторожность указывала на необходимость разлуки!\r\nФабий вполне согласился с почтенным монахом, Валерия даже просветлела вся, когда муж сообщил ей совет ее духовника, - и,\r\nнапутствуемый благими пожеланиями обоих супругов, снабженный богатыми подарками для монастыря и для бедных, отец Лоренцо отправился домой.\r\nФабий намеревался тотчас после ужина объясниться с Муцием; но странный гость не возвратился к ужину.\r\nТогда Фабий решил отсрочить разговор с Муцием до следующего дня - и оба супруга удалились в свою опочивальню.\r\n9\r\nВалерия скоро заснула; но Фабий заснуть не мог.\r\nВ ночной тишине ему живее представлялось все виденное, все прочувствованное им; он еще настойчивее задавал себе вопросы, на которые по-прежнему не находил ответа.\r\nТочно ли Муций стал чернокнижником - и уж не отравил ли он Валерию? Она больна...\r\nно какою болезнью?\r\nПока он, положив голову на руку и сдерживая горячее дыхание, предавался тяжелому раздумью - луна опять взошла на безоблачное небо;\r\nи вместе с ее лучами, сквозь полупрозрачные стекла окон, со стороны павильона - или это почудилось Фабию?\r\n- стало вливаться дуновение, подобное легкой, пахучей струе.\r\n..\r\nвот слышится назойливое, страстное шептание... и в тот же миг он заметил, что Валерия начинает слабо шевелиться.\r\nОн встрепенулся, смотрит:\r\nона приподнимается, опускает сперва одну ногу, потом другую с постели - и, как лунатик,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Молотов автора Помяловский Н",
"role": "user"
},
{
"content": "дороговизне квартир\"... Вот чепуху-то разводят; \n ничего не смыслят, а все-таки пишут. - \"Пожары\". \n (О пожарах он прочитал внимательно.) Так и есть,\r\nпричина известна, - сказал он, причем в его голове \n шевельнулись злые и довольно либеральные для его \n чина мысли. - \"Самоубийство\", - читал он далее.\r\n- Болван какой-то повесился; отодрать бы его \n хорошенько. (Но тут и сам он смекнул, что мертвых \n драть нечего.) - \"Откармливание свиней\"... \"О\r\nмостовых\" ... \"О мостовых\"... \"Несчастье от \n кринолина\"... \"Пригон скота\"... - Пишите себе на \n здоровье! О свиньях пишет, и то гуманность\r\nупомянет; повесится какое-нибудь животное, и тут \n о прогрессе скажут... Литераторы!.. Экие газеты у \n нас!.. Эту еще почтенный и ученый человек издает,\r\nсемьянин, свой дом имеет, и все-то там, говорят, \n живут писатели. Ну к чему ты, Надя, дала мне \n газету? Дочь посмотрела на него с удивлением,\r\nпотому что она не давала ему газеты. - Зачем ты подсунула мне эту газету? О\r\nНадя, меньше читай; я тебе это не раз говорил и еще \n много раз буду говорить. Станешь зачитываться, -\r\nзабудешь добрую нравственность, потеряешь веру, \n уваженье к родителям и старшим, появится \n вольнодумство, недовольство собою и всеми\r\nлюдьми... Книги ведут к размышлению... это-то и \n худо... покажется, что надо жить не так, как\r\nживешь, а отсюда неповиновение и разврат. Надя молчала; ей скучно было. Отец долго\r\nбранил книги и писателей. \n \"Хоть бы ушел он куда-нибудь, - подумала \n Надя, - либо к нам навернулись бы гости\". Желание Надежды Игнатьевны было очень\r\nестественно. Когда приходили посторонние люди, \n хотя бы и родные, отец из приличия не позволял \n себе делать разных выходок, хотя бы и был не в\r\nдухе, - никогда и никого не поставит в угол, не \n сделает выговора; разве только за углом где- нибудь, улучив удобную. минуту, шепнет\r\nнеприятное словцо. Один купец, который бил детей\r\nсвоих и плетью и палкой и за вихры таскал их, \n говаривал Наде: \"У вас Игнат Васильич не отец, а \n просто добрейший человек!\" В ответ тайной мысли Нади вдруг раздался\r\nзвонок в прихожей. Боже мой, как все оживилось, забегало, \n повеселело в квартире Дорогова! Гимназист \n швырнул книгу на этажерку, Федя поехал верхом на\r\nотцовой палке, Надя отправилась к фортепьяно, - \n канарейка и та проснулась и щарахнулась в \n клетке; одна Анна Андреевна всегда одинакова\r\nсерьезна и ровна. В воздухе точно пронеслось: \n \"Свобода, тишина! брань миновалась! Дети, \n играйте, отец вас. не тронет больше!\" И\r\nдействительно, отцовское лицо прояснело. Он \n заботливо осмотрелся, взял газету, только что \n швырнутую им, и, как будто читая, глядел в нее\r\nвнимательно, а сам нетерпеливо ждал посетителя. В комнату вошел коротенький, толстенький\r\nчеловек лет сорока, с крупной золотой цепью на \n брюшке, с багрянцем на щеках, с лысиной на\r\nголове, подвижной и бойкий, аккуратно и опрятно \n одетый. - Макар Макарыч, - приветствовали \n его Дороговы, - добро пожаловать. Макар Макарыч Касимов, помощник\r\nстолоначальника и бухгалтер одного акционерного \n общества, осведомился сначала о здоровье дам, \n потом хозяина, наконец, малых детушек, одного из\r\nних поймал за плеча и поцеловал, другого погладил \n по голове, успел поправить светильню на свечке и\r\nснять нитку с сюртука Дорогова, сказав: \"У вас \n ниточка\", и потом вдруг угомонился и\r\nсмирнехонько сел к столу. В гостиную опять собралась вся семья; \n опять начался мирный семейный вечер. - Что нового? - спросили у Макара\r\nМакарыча. - Известно, что!.. - отвечал он. Все посмотрели на него. - Дороговизна! - закричал Касимов и\r\nрассердился не живот, а на смерть. Все слушали его спокойно, зная, что это у\r\nнего уж темперамент такой, что высокие ноты в его \n голосе не должны никого беспокоить, он сейчас же \n и утихнет. - Угадайте, что просили с меня за сажень\r\nдров? Никто не отвечал. - Нет, вы угадайте. Все продолжали заниматься своим делом,\r\nбудучи уверены, что Макар Макарыч сам же и \n ответит на свой вопрос. - Семь рублей... - сказал он язвительно,\r\nточно дразнил всех. - Что, хорошо? нравится это \n вам? утешает? Дорогова забрало наконец. - Скажите, - отвечал он, - ах,\r\nмошенники! - То-то и есть, мошенники! Завязался оживленный разговор. \n Вспомнили те времена, когда фунт хлеба стоил \n грош и даже менее, перебрали, что ныне стоят\r\nсвечи, сахар, мука, мыло, мясо, дрова, квартиры и \n т.п. Непринужденно и бойко лилась речь. Макар \n Макарыч выводил один за другим на свет божий\r\nпоразительнейшие факты. Вся душа его кипела; он \n был в своей сфере и жил полной жизнью. - Зато деньги теперь дешевле, - сказал,\r\nвходя в комнату, новый гость. - Только не для нас, - ответил \n запальчиво Макар Макарыч и даже не здороваясь \n с гостем, - не для чиновников; вы, доктора, ничего\r\nэтого не понимаете. Доктор Федор Ильич Бенедиктов был \n серьезный господин высокого роста, с умным лицом \n и в очках. Он говорил крупной октавой, точно\r\nдробью катал по туго натянутому барабану. Коммерческая ярость Макара Макарыча \n мало-помалу укротилась. Один вопрос, касавшийся \n насущных потребностей круга Дороговых, отошел\r\nв сторону. На очередь выступил другой вопрос. - У Ильинских плохо, - сказал \n доктор,- корь у детей. Началось общее сожаление и тревога. Дети были любимым предметом Анны\r\nАндреевны, и вот она, будучи рада, что есть случай \n поговорить о них, в сотый раз рассказывала, как \n Федя на третьем годку снял с себя башмаки, чулки,\r\nрубашонку, побросав их за окно и остался \n совершенно голый; как Леша, едва научился ходить, \n и ушел, не замеченный никем, за двери, успел\r\nспуститься с двух лестниц и только тогда хватились \n его; как Сеня насыпал песку в табакерку крестной \n мамаше, генеральше. Она сообщила, что Надя хлеб\r\nназывала - \"мо\", Коля - \"фа\", Соня - \"фу-фу\", а \n Володя - \"ля\". Все, что составляет жизнь детей, - \n когда ребенок первый раз улыбнулся, взял в\r\nручонку какую-нибудь вещь, начал ползать, стоять, \n ходить, когда куплена азбука, как определяются\r\nдети в гимназии и институты, - все это предметы \n душевных рассказов Анны Андреевны. Но наконец\r\nистощился запас разговоров и по этой части. Анна \n Андреевна не знала, чем бы занять гостей, и когда \n завела разговор о выкройках, в то время пришли\r\nеще гости. Один из них был экзекутор Семен \n Васильевич Рогожников, любивший посмеяться над \n дамами, ненавидевший католиков, лютеран и\r\nученых. Глаза его тусклы, нос кругл, щеки большие, \n шея короткая - живое олицетворение паралича. \n Другой гость был более нежели среднего роста,\r\nнесколько сутуловат, плотно сложен; здоровье и \n крепость были видны во всей его фигуре; хорошо \n устроенный лоб и серые глаза обнаруживали ум;\r\nсовременные густые бакенбарды покрывали его \n щеки. Это был Егор Иваныч Молотов, архивариус\r\nодного присутственного места. Пришедшие \n поздоровались. - Макар Макарыч, - сказал\r\nРогожников, - у нас вакансия открылась. Все смолкло. - Вот вашему сынишке и местечко. \n Директор обещал. Все шумно поздравляли Макара \n Макарыча. На сцену выдвинулся в лице\r\nРогожникова служебный вопрос, столбовой, \n коренной вопрос жизни этих людей. - Вы знаете нашего урода-то, - говорил \n Рогожников о директоре, - насилу нашел удобный\r\nслучай поговорить с ним. - Как же вам удалось переговорить с этим \n зверем? - А презабавный тут вышел случай у нас. \n Есть у нас чиновничек, Меньшов, молоденький,\r\nхорошенький, умненький, бедно, но всегда \n чистенько и щеголевато одевается. Этот господин, \n как вы думаете, какую штуку выкинул? Ни больше\r\nни меньше, как влюбился. - То есть как влюбился? - спросил \n Дорогов. - Вот как в романах влюбляются... - Ну, полно,- сказал Дорогов. - Поросенок! - прибавил Макар\r\nМакарыч. - В чиновницу влюбился, - продолжал \n Рогожников, - тоже бедненькую девочку. Вот наш \n Меньшов сам не свой, на седьмом небе, всех своих\r\nтоварищей перецеловал и на радостях сдуру \n разлетелся к нашему директору: \"Так и так, \n говорит, жениться хочу\". - Ну, что же директор? - Слушайте. Директор спрашивает его:\r\n\"Сколько жалованья получаете?\" - \"Двенадцать \n рублей в месяц\". - \"Приданое большое?\" \n Оказалось, никакого. \"У вас есть\r\nблагоприобретенное, родовое?\" - \"Нет, ваше \n превосходительство\". - \"Так это вы нищих\r\nплодить собрались? - закричал директор. - Ни за \n что не дам свидетельства на женитьбу!\" Меньшов\r\nрастерялся, а генерал начал его поучать: \"Я вас под \n арест посажу, лишу награды, замараю ваш \n формуляр. Народите детей, воспитать их не\r\nсумеете, все это будут невежды, воры, писаря, \n канальи! Вы хотите государство обременять! Зачем \n вам дети, скажите-ко? Как их вы будете растить?\r\nдрать начнете, ругать каждый день, а они играть в \n бабки, в свайку, в орлянку, таскать гвозди из \n заборов, копить кости и продавать эту дрянь,\r\nчтобы добыть грош на пряники; с горем пополам \n научите их читать да писать, и кончится тем, что \n поместите их куда-нибудь в писцы, и правительство\r\nже должно будет учить их правописанию? Вот \n жених-то! Повернитесь-ко, я на вас в профиль \n погляжу... ничего, повернитесь, повернитесь!... Ай\r\nда жених!.. Я сам, батюшка, холостой человек... \n отчего?.. а что я стану с детьми делать? пороть их\r\nкаждый день, а с женой браниться, - а ведь этак- то нельзя, милый мой\". Меньшов заплакал. \"Что\r\nж, очень хороша, что ли, ваша невеста?\" - \n спросил директор.- \"Да, ваше \n превосходительство\". - \"Она с кем живет?\" - \"С\r\nтетенькой\". - \"Тетенька позволяет вам видеться, \n гулять вместе, оставаться вдвоем?\" - \"Позволяет\". \n - \"Ни за что же не дам свидетельства. Можете и\r\nтак любиться. Не шуметь, молодой человек!.. Ну, я \n вас к награде представлю, повышу местом, только \n оставьте свои нелепые затеи\". Меньшов целую\r\nнеделю после того не являлся в должность. - Так и не получил свидетельства? - спросили Рогожникова. - Слушайте, что дальше будет. Недели две\r\nспустя является к нашему директору невеста\r\nМеньшова - и бух ему в ноги. Его \n превосходительство растерялся; он не мастер \n обращаться с женщинами. Невеста объяснила ему \n свою просьбу. \"А, так это вы? очень приятно\r\nпознакомиться... прошу покорно садиться... Я \n слышал, что вы желаете вступить в законный брак... \n Что же, это похвальное дело. Но хорошо, что вы ко\r\nмне пришли, а то бы вы натерпелись большого \n горя. Ведь ваш жених Меньшов?\" - \"Да\". - \"Но \n ведь он негодяй первой руки, пьет страшно, грубит\r\nначальству, его скоро выгонят вон. Товарищи \n недавно поколотили его за кражу часов; он\r\nнесколько раз сидел в полиции\". Девушка едва не \n упала в обморок. \"Ну хорошо ли вам будет, когда\r\nсделаетесь его женою? Представьте, что он будет \n всегда пьян, бить вас будет, наведет домой буйных \n товарищей, последний салопишко ваш продаст;\r\nкогда выгонят его из службы, вы же будете кормить \n его трудами рук своих; куда бы вы ни скрылись, он \n вытребует вас через полицию и заставит жить\r\nвместе. Поди-ко, он рассказывает, что я запрещаю \n ему жениться за его бедность?.. Полноте, бедность \n не порок; и в бедности добрые люди живут хорошо.\r\nЯ оттого не дам ему свидетельства на женитьбу, что \n он негодяй и что он погубит такую прекрасную \n девицу, как вы\". Директор такие ужасы наговорил\r\nневесте, что она с рыданием оставила его. Его \n превосходительство проводил развенчанную\r\nневесту до дверей и, когда она скрылась из глаз, \n сказал: \"Вот теперь я посмотрю, как ты женишься!..\r\nмолокосос!.. нищий!.. Покажи-ко теперь невесте \n свой регистраторский нос, да она тебе глаза\r\nвыцарапает! - Эй, кто там'?\" - крикнул он. В это \n время я подвернулся. \"Скажите, кому следует, -\r\nкрикнул он, - чтобы Меньшова переместили на \n старший оклад, там вакансия есть, и чтобы к \n празднику назначили ему награду\". Я вижу, что его\r\nпревосходительство в добром расположении духа, и \n потому решался просить для вашего сына \n вакансию, открывшуюся после Меньшова. Что же?\r\nбез слова обещал. Все порадовались за сына Макара \n Макарыча. - Ну, а Меньшов что?-спросил доктор. - Ничего, служит. - И прекрасно сделал генерал. Беда\r\nжениться недостаточному человеку. - Но.оставаться в холостяках вот таким \n людям, как Егор Иваныч, по моему мнению, \n непростительно. - А помните, доктор, - отвечал Молотов,\r\n- вы обещали, что жените меня к Новому году. \n После того прошло уже два Новых года. - Что ж с вами делать станешь? Сколько я\r\nвам невест предлагал, и всё были хорошие невесты. \n Во-первых, купчиха, образования не бог знает\r\nкакого, но не безграмотна, хозяйка хорошая, из \n себя женщина красивая, а главное - с большими\r\nденьгами. Потом, помните Попкину? не особенно \n хороша она и не богата, но генеральская дочь и \n воспитанница княгини Чеботарево-Пробатской, а с\r\nтакой протекцией, говорят, до звезд \n дослуживаются. Потом красавицу приискал, потом\r\nидиллическую девушку, ученую, со вздохами и с \n норовом; наконец, очень недурненькую и очень\r\nмиленькую - дочь чиновника Ломовского. Не тут- то было, ничем не угодишь! И как же отплатил, \n злодей, за хлопоты? \"Напрасно, говорит,\r\nбеспокоитесь, - по чужому выбору нельзя\r\nжениться!\" Что ж, вы обрекли себя на девство? - Нет, не обрек. - Пообжились, устроились? - Да.\r\n- А лет вам сколько? - Тридцать три. - Деньжонки есть? - Небольшие есть. - Вы управляющим здешнего дома и,\r\nзначит, получаете даровую квартиру и дрова? - И это правда. - Наконец, из департамента выдадут\r\nпособие на свадьбу. Каких еще условий недостает? \n Собой вы молодец, репутации отличной, здоровья \n железного, а невесты сотнями. Остается жениться и\r\nжить семьянином... - И все-таки я не женился. Значит, чего- нибудь да недостает... Разговор вдруг упал. Все затихли. \n Материал для речей истощился. Дороговизна,\r\nболезни, дети, служба и свадьбы - пять насущных, \n вечных, столбовых вопросов жизни были \n подвергнуты обсуждению, один за другим. Все, что",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги автора Салтыков-Щедрин М",
"role": "user"
},
{
"content": "- Не огорчайся, душа моя, я не называю тебя космополитом, я только опасаюсь, чтоб \"la bonne cause\" не увлекла тебя дальше, чем нужно.\r\nКосмополиты - это самые ужасные люди, мой друг! Их девиз: ubi bene ibi patria {где хорошо, там и отечество.}, или, по-нашему: bene там, где больше дают подъемных и прогонных денег.\r\n- Mais c'est encore tres joli, ca! {Но это опять-таки очень хорошо!}\r\n- Я и не говорю, что это худо. Я говорю только, что это не все. Иногда, мой друг, обстоятельства так складываются, что приходится выказывать свою талантливость и без прогонов.\r\nИ это именно всего чаще случается, когда того требует любовь к отечеству. Понял?\r\n- Parfaitement. Mais savez-vous, mon oncle, que c'est tout un nouveau monde que vous me decouvrez! {Превосходно. Но знаете ли, дядюшка, вы открываете мне совершенно новый мир!}\r\n- И вот почему не худо следить за географическими учебниками. Лучше будешь знать, что именно предстоит любить.\r\nВчера, например, отечество немцев кончалось у Страсбурга, а нынче вон оно уж Мец захватило.\r\nНу, и надо любить по Мец включительно, а завтра, может быть, и по самый Париж любить придется!\r\nВаня задумался; по встряхиваньям его головы я мог заключать, что он старается привести там нечто в порядок.\r\nОднако это, по-видимому, не удалось ему, потому что он как-то странно обрубил наш разговор.\r\n- Заметьте, однако, mon oncle! - воскликнул он вдруг, - вот я целую бутылку напитка выпил - и хоть бы в одном глазе!\r\nЯ понял, что отвлеченные разговоры еще тяжелы для него, и потому, как ни велико было мое желание посондировать его насчет видов на будущее градоначальничество,\r\nно я вынужден был отложить мое предприятие до более удобного времени.\r\nБыл уже седьмой час вечера (следовательно, до спанья оставалось с небольшим два часа), и потому я заторопил его в цирк.\r\n- Mais oui! mais depechons-nous! {Да! но поспешим!} - всполошился он, - a qui le dites-vous! {кому вы это говорите!\r\n} мне, который ни одного представления не манкировал! Ah! vous allez voir le \"travail complique et sauts de planiglobe a cheval\" par Virginie.\r\n.. exquis! Et quele fille! {Ах! вы увидите сложную работу Виргинии и ее прыжки сквозь обруч на лошади... совершенство! А какая девушка!} Масло!\r\nМы поспешили в цирк, который оказался в той самой зале, в которой Ваня перед обедом делал проездку.\r\nВсе общество помешанных было в сборе. Кувыркались, плясали, лазили по лестницам и веревкам, выкрикивали на разные голоса и проч.\r\nМеня взяла оторопь при виде этого содома, но на губах Вани все время играла блаженнейшая улыбка.\r\nОн видел перед собой настоящую Virginie, настоящую m-lle Aragon и, указывая на них, шептал мне: quelles cuisses!\r\nah sapristi! des hanches de deesse! {что за ляжки! ах черт возьми! бедра богини!}\r\nНаконец пробило девять. Сторожа стали гнать больных по нумерам. Я почти обрадовался этому.\r\nНесмотря на праздно проведенный день, я был так измучен, что как ни убеждал меня Ваня (настоятельно повторяя: \"с усами, mon oncle, с усами!\r\n\") ехать с ним вместе туда, но я отказался наотрез.\r\nНаконец он отпустил меня, сказав на прощанье: - Eh bien! dans tous les cas vous connaissez maintenant comment se passe ma journee!\r\n{Ну что ж, во всяком случае, вы знаете теперь, как проходит мой день!} Каждый день так, mon oncle! без перемен!\r\nII\r\nНочью мне все мерещилось: что было бы, если б жизнь моя так устроилась, что мне приходилось бы проводить ее с глазу на глаз с Ваней?\r\nСумел ли бы я покорить его себе, или же, напротив того, он, непреклонно вводя меня в круг своих наклонностей,\r\nпривычек и вкусов, успел бы окончательно вышлифовать меня по своему образу и подобию?\r\nКак ни больно это для моего самолюбия, но я не могу не сознаться, что последнее из этих предположений едва ли не правдоподобнее.\r\nГоворят, что высшая цивилизация, высшее духовное развитие порабощают себе низших представителей цивилизации и развития.\r\nВ конце концов это, конечно, так и должно быть, но, покуда придут эти \"концы концов\", покуда будет пройден тот бесконечно длинный промежуток,\r\nкоторый образуется между началом и концом сложного процесса порабощения, - сколько трагических перипетий, свидетельствующих о совершенно противном?\r\nПримеров пропасть: монголы, гунны и, наконец, в позднейшее время, ташкентцы и так называемые \"помпадуры\".\r\n..\r\nВ деле подчинения одного человека другому главную роль играет, во-первых, бесповоротность идеалов, во имя которых предпринято подчинение, а во-вторых,\r\nличная энергия, с которою ведется процесс подчинения и сумма которой всегда находится в тесной зависимости от ясности и определенности идеалов.\r\nКакого рода эти идеалы, выспренние или низменные - это вопрос второстепенный, имеющий значение лишь в немногих случаях.\r\nВажно то, чтоб человек знал, чего он хочет, и чтоб он непреклонно стремился к предмету своих вожделений.\r\nРуководствуясь этим законом, англосакс беспощадно уничтожает целые племена дикарей-аборигенов, а монгол и гунн сметают с лица земли памятники вековой цивилизации.\r\nКакой-нибудь помпадур, не имеющий другого идеала, кроме калечения людей, но зато уяснивший себе это дело в совершенстве, в один миг раздробит самого глубокомысленного философа,\r\nи ему не придет даже на мысль, что если уж признать уместность раздробления голов, то явлению этому следовало бы произойти совершенно наоборот.\r\nЧто нужды до того, как назовет история все эти поступки и действия, - лично для каждого из этих энергических людей совершенно ясным представляется лишь следующий результат:\r\nне их порабощают другие, а они порабощают других.\r\nЯ могу сказать без хвастовства, что уровень моего умственного развития несравненно выше, нежели уровень развития Вани.\r\nМне не чужды некоторые идеалы, о которых Ваня и не слыхивал. Я, например, и собственность понимаю, и семейный союз чту, и в необходимости разных других союзов достаточно убежден.\r\nЯ знаю, что все это краеугольные камни, и потому сам лично никогда не украду, никого не обсчитаю,\r\nне вступлю в новый брак при живой жене и тем меньше не сделаюсь ни беспочвенным космополитом, ни слишком почвенным сепаратистом.\r\nНо все эти идеалы не настолько для меня неотразимы, чтоб составлять такую потребность, без удовлетворения которой мне была бы жизнь не в жизнь.\r\nПо нужде, я могу понимать и совершенно иные идеалы, и ежели не сочувствовать им, то, по крайней мере, признавать за ними право на существование. Вот это-то именно и губит меня.\r\nЭто понимание чужих идеалов лишает меня той энергии, которая возможна лишь под условием полного и безусловного отрицания каких-либо других идеалов, кроме своих собственных.\r\nСпросите меня, готов ли я устремиться с мечом в руках на человека, который украл калач, то есть преступил против дорогого мне принципа собственности, - я усомнюсь.\r\nЯ охотно буду вести разговор о том, как прекрасно, что на свете существует собственность и всякие союзы (чего хочешь, того просишь),\r\nно едва ли пойду утверждать эти принципы с огнем и мечом, ибо чувствую, что как только возьму в руки меч, так сейчас же и спасую.\r\nРастлевающая мысль, что меч никого не убеждает и что даже очень трудно диспутировать с человеком,\r\nу которого в руках меч, парализует все мои намерения, и я невольно краснею и вкладываю меч в ножны.\r\nВложив в ножны меч, я начинаю разговаривать, и, покуда слова льются из моих уст целыми потоками, я совершенно не замечаю, как в моих глазах совершается некоторое чудо.\r\nА именно:\r\nне успеваю я высказать и десятой доли того, что у меня накопилось на душе (а на душе у меня целая передовая статья в шесть столбцов),\r\nкак убеждаюсь, что меч, от которого я так великодушно отказался, уже очутился в руках моего противника!\r\nИ вот, завладевши им, он уже сам беспощадно начинает лупить им меня по голове, лупить и приговаривать: \"Дурак! фалелей! рохля!\r\nэто тебе за то, что ты меня не лупил в то время, когда имел возможность и право лупить!\r\n\" Да, и \"право\", ибо никогда право так не подтверждает само себя, как в то время, когда оно лупит.\r\nНапротив того, Ваня имеет идеалы хотя скудные, вроде марфориевской карьеры или целодневного пребывания в фруктовой лавке Одинцова, но зато вполне определенные.\r\nЭто идеалы неотразимые, вне которых он _ничего другого_ не понимает, _ни к чему другому_ не может стремиться.\r\nЭта исключительность значительно помогает ему.\r\nПотомок первобытных пензенских корнетов, он твердой ногой идет по наторенной ими колее,\r\nне смущаясь ни изменяющимися по сторонам видами, ни даже препятствиями, которые время и непогоды устраивают на самой колее.\r\nОн не слыхал ни о каких \"союзах\", и лишь понаслышке знает о \"собственности\", но зато знает меч и Одинцова.\r\nВыступив однажды на брань с мечом в руках, он имеет лишь одно ясное представление: что этим мечом следует действовать сверху вниз.\r\nИ если б кто-нибудь ему сказал, что не произойдет особенного ущерба, если меч будет вложен в ножны прежде,\r\nнежели \"все\" враги Одинцова будут перебиты, он прямо назвал бы того человека лжецом.\r\nНикакой стон его не удивит, никакой резон не вразумит.\r\nОн допускает, конечно, возможность стонов и резонов, но допускает лишь как естественное последствие одностороннего махания мечом.\r\nКогда один разит, то понятно, что другой стонет или желает нагрубить, - вот и все.\r\nОн даже удивился бы, если б не услышал стона; он сказал бы: мерзавец! даже не пикнул!\r\nПовторяю: его идеалы скудны, низменны, но они срослись с ним, они составляют его вторую природу, а это-то именно и дает ему ту жестокую устойчивость, которою он удивляет мир.\r\nИ потому, встреться с ним не только я, слабый провинциял, проведший всю свою жизнь под гнетом Прокопов, Дракиных, Хлобыстовских и проч.\r\n, но и всякий другой, несколько попорченный более человечными идеалами, он, нимало не задумываясь, или поработит, или, в случае сопротивления, не оставит камня на камне.\r\nПредставьте себе, что я заточен вместе с Ваней в каком-нибудь чрезвычайно маленьком мире,\r\nгде мы не можем ступить шагу, чтоб не столкнуться друг с другом и не вызвать друг друга на борьбу.\r\nЯсно, что выход из этого положения может быть один: либо мы сотрем друг друга с лица земли, либо сделаемся сиамскими близнецами.\r\nНо стереть Ваню с лица земли мне не под силу: это до такой степени очевидно, что я даже и в мысли не держу подобного предприятия.\r\nОстается, стало быть, сделаться его сиамским близнецом.\r\nИ вот, я покоряюсь этому, но, в то же время, по обычаю всех слабохарактерных людей, покоряюсь неискренно, а, так сказать, середка наполовину.\r\nВ уме моем созревает целый план: нельзя ли как-нибудь обойти Ваню, то есть и ему кое-что из своих идеалов уступить, да и его заставить тоже кое-что уступить.\r\nПлан этот так нравится мне, что я, не откладывая дела в длинный ящик, начинаю усовещивать и убеждать моего друга,\r\nи делаю это тем охотнее, что самое умственное его убожество, казалось бы, должно облегчить выполнение моей задачи.\r\n- Ваня! - говорю я ему, - ты хоть бы что-нибудь почитал!\r\n- А! да! - отвечает он, смотря на меня с какою-то совершенно безумною рассеянностью, - почитать! да! почитать!\r\nА вы знаете, mon oncle, что я вчера с Сережей Подснежниковым побился об заклад, что сразу десять коробок висбаденских слив съем? Одну за другой.\r\n.. понимаете! Разом! sans desemparer! {не сходя с места} И съел-с!\r\n- И съел! да?! Vous etes un noble coeur, Jean! {У вас благородное сердце, Жан!} Но все-таки, душа моя, ты хоть бы легонькое что-нибудь...\r\nВзял бы, например, \"Старейшую Российскую Пенкоснимательницу\"... если передовые статьи трудны для тебя - ну, хоть бы фельетонцу попробовал!\r\n- А! да! вы говорите: \"фельетонцу\"! Это хорошо... \"фельетону\"! Да! да! да! А какой нам сегодня Одинцов ликер посулил...\r\net bien! je ne vous dis que ca! {прекрасный, скажу я вам!} Нарочно выписал! Я, признаюсь, давно уж этот ликер угадывал!\r\nJ'ai eu comme un pressentiment! {У меня было как бы предчувствие!} Давно уж я ему говорил: все у тебя, Одинцов, хорошо; да вот нет этого ликера.\r\n.. ты понимаешь!.. нет этого ликера, который бы... и разом и исподволь...\r\nпонимаешь! И вот, только теперь он отыскал именно то, что следует! Mais j'espere que vous etes des notres, mon oncle!\r\n{Но я надеюсь, что вы разделите с нами компанию, дядюшка!} Мы пробуем.\r\n.. не правда ли?\r\nИ так далее, то есть на все мои просьбы \"почитать\" он непременно ответит каким-нибудь известием из мира овошенных товаров:\r\nлибо о вновь привезенном и дотоле неведанном сыре, либо о балыке, имеющем совершеннейший вид янтаря.\r\n..\r\nЯ не спорю, что и я мог бы покорить Ваню, если б на его приглашения с тою же первобытною непреклонностью отвечал:\r\nдотоле не пойду с тобой в \"закусочную\", доколе ты не расскажешь содержания хотя одного фельетона.\r\nНо в том-то и дело, что высшее развитие, которым я так горжусь, поселило в моей душе бесчисленное множество противоречий, отнимающих у меня всякую возможность действовать непреклонно.\r\nМне все как-то кажется, что Ваня - человек, и в этом качестве не недоступен убеждению.\r\nЧто вот я сегодня, для смягчения его, съем сотню устриц, завтра выпью залпом стакан коньяку, а послезавтра и он кое-чем меня порадует:\r\nсначала прочитает заглавие, потом пробежит строчку или две, потом улыбнется (бедный!\r\nему так мало надобно, чтоб прийти в веселое настроение духа!), а затем - глядь! - и весь фельетон проглотил!\r\nНо тут-то именно и кроется мое заблужденье. Поцелуевы никогда ни перед чем не отступали и никогда никому не уступали. Ласковое обхожденье только разжигает их упорство.\r\nУбедившись, что я, в угоду ему, выпил стакан коньяку, Ваня помышляет уже о том, как бы заставить меня выпить залпом целую бутылку.\r\nОн делается капризен, начинает предъявлять самые неподходящие требования.\r\nОн раздражается при одном напоминании о необходимости что-нибудь почитать, и в своем раздражении доходит до того, что, увидев однажды в моих руках маленькую тетрадку, под названием:\r\n\"Полное собрание сочинений Менандра Прелестнова\",\r\nбесцеремонно вырывает ее и швыряет в камин (вот почему я до сих пор не издал этих сочинений, несмотря на еженедельные приставания Менандра:\r\nиздай да издай;\r\nно ежели приставания его не прекратятся, я издам; это будет для меня тем более легко, что я знаю их наизусть).",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Кто виноват автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "Александр Иванович Герцен\n\n КТО ВИНОВАТ?\n\n РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ\n\n Наталье Александровне Герцен в знак глубокой симпатии - от писавшего.\r\nМосква. 1848.\n\n А случай сей за неоткрытием виновных предать воле божией, дело те, почислив решенным, сдать в архив.\r\nПротокол\n\n \"Кто виноват?\" была первая повесть, которую я напечатал. Я начал ее во время моей новгородской ссылки (в 1841) и окончил гораздо позже в Москве.\r\nПравда, еще прежде я делал опыты писать что-то вроде повестей; но одна из них не написана, а другая - не повесть.\r\nВ первое время моего переезда из Вятки в Владимир мне хотелось повестью смягчить укоряющее воспоминание,\r\nпримириться с собою и забросать цветами один женский образ, чтоб на нем не было видно слез [\"Былое и думы\".\r\n- \"Полярная звезда\", III, с. 95 - 98. (Примеч. А. И. Герцена.)].\r\nРазумеется, что я не сладил с своей задачей, и в моей неоконченной повести было бездна натянутого и, может, две-три порядочные страницы.\r\nОдин из друзей моих впоследствии стращал меня, говоря: \"Если ты не напишешь новой статьи, - я напечатаю твою повесть, она у мепя!\" По счастью, он не исполнил своей угрозы.\r\nВ конце 1840 были напечатаны в \"Отечественных записках\" отрывки из \"Записок одного молодого человека\", - \"Город Малинов и малиновцы\" нравились многим;\r\nчто касается до остального, в них заметно сильное влияние гейневских \"Reisebilder\" [\"Путевых картин\" (нем.\r\n)].\r\nЗато \"Малинов\" чуть не навлек мне бед.\r\nОдин вятский советник хотел жаловаться министру внутренних дел и просить начальственной защиты, говоря, что лица чиновников в г.\r\nМалинове до того похожи на почтенных сослуживцев его, что от этого может пострадать уважение к ним от подчиненных.\r\nОдин из моих вятских знакомых спрашивдл, какие у него докаэательства на то, что малиновцы - пашквиль на вятичей.\r\nСоветник отвечал ему: \"Тысячи\"; например, авктор прямо говорит, что у жены директора гимназии бальное платье брусничного цвета, - ну разве не так?\r\n\" Это дошло до директорши, - та взбесилась, да не на меня, а на советника.\r\n\"Что он, слеп или из ума шутит? - говорила она. - Где он видел у меня платье брусничного цвета? У меня, действительно, было темное платье, но цвету пансэ\".\r\nЭтот оттенок в колорите сделал мне истинную услугу.\r\nРаздосадованный советник бросил дело, - а будь у директорши в самом деле платье брусничного цвета да напиши советник,\r\nтак в те прекрасные времена брусничный цвет наделал бы мне, наверное, больше вреда, чем брусничный сок Лариных мог повредить Онегину.\r\nУспех \"Малинова\" заставил меня приняться за \"Кто виноват?\".\r\nПервую часть повести я привез из Новгорода в Москву. Она не понравилась московским друзьям, и я бросил ее.\r\nНесколько лет спустя мнение об ней изменилось, но я и не думал ни печатать, ни продолжать ее.\r\nБелинский взял у меня как-то потом рукопись, - и с своей способностью увлекаться он, совсем напротив, переценил повесть в сто раз больше ее достоинства и писал ко мне;\r\n\"Если бы я не ценил в тебе человека, так же много или еще и больше, нежели писателя, я, как Потемкин Фонвизину после представления \"Бригадира\", сказал бы тебе: \"Умри, Герцен!\r\n\" Но Потемкин ошибся, Фонвизин не умер и потому написал \"Недоросля\".\r\nЯ не хочу ошибаться и верю, что после \"Кто виноват?\r\n\" ты напишешь такую вещь, которая заставит всех скавать: \"Он прав, давно бы ему приняться за повесть!\" Вот тебе и комплимент, и посильный каламбур\".\r\nЦенсура сделала разные урезывания и вырезывания, - жаль, что у меня нет ее обрезков.\r\nНесколько выражений я вспомнил (они напечатаны курсивом) и даже целую страницу (и то, когда лист был отпечатан, и прибавил его к стр.\r\n38). Это место мне особенно памятно потому, что Белинский выходил из себя за то, что его не пропустили.\r\n8 июня 1859 г.\n Perk-House, Fulham\n\n Часть первая\r\nI. ОТСТАВНОЙ ГЕНЕРАЛ И УЧИТЕЛЬ, ОПРЕДЕЛЯЮЩИЙСЯ К МЕСТУ\r\nДело шло к вечеру. Алексей Абрамович стояя аа балконе; он еще не мог прийти в себя после двухчасового послеобеденного сна; глаза его лениво раскрывались, я он время от времени зевал.\r\nВошел слуга с каким-то докладом; но Алексей Абрамович не считал нужным его заметить, а слуга не смел потревожить барина.\r\nТак прошло минуты две-три, по окончании которых Алексей Абрамович спросил:\r\n- Что ты?\n - Покаместь ваше превосходительство изволили почивать, учителя привезли из Москвы, которого доктор нанял.\r\n- А? (что, собственно, тут следует: воироситеяь-ный знак (?) или восклицательный (I) - обстоятельства не решили).\r\n- Я его провел в комнатку, где жил немец, что изволили отпустить.\n - А!\n - Он просил сказать, когда изволите проснуться.\n - Позови его.\r\nИ яйцо Алексея Абрамовича сделалось доблестнее а величественнее. Через несколько минут явился казачок и доложил:\r\n- Учитель вошел-с.\n Алексей Абрамович помолчал, потом, грозно взглянув на казачка, заметил:\r\n- Что у тебя, у дурака, мука во рту, что ли? Мямлит, ничего не поймешь. - Впрочем, прибавил, не Дожидаясь повторения: - Позови учителя, - и тотчас сел.\r\nМолодой человек лет двадцати трех-четырех, жиденький, бледный, с белокурыми волосами и в довольно узком черном фраке, робко и смешавшись, явился на сцену.\r\n- Здравствуйте, почтеннейший! - сказал генерал, благосклонно улыбаясь и не вставая с места. - Мой доктор очень хорошо отзывался об вас; я надеюсь, мы будем друг другом довольны.\r\nЭй, Васька! (При этом он свистнул.) Что ж ты стула не подаешь? Думаешь, учитель, так и не надо.\r\nУ-у! Когда вас оболванишь и сделаешь похожими на людей! Прощу покорно. У меня, почтеннейший, сын-с; мальчик добрый, со способностями, хочу его в военную школу приготовить.\r\nПо-французски он у меня говорит, по-немецки не то чтоб говорил, а понимает.\r\nНемчура попался пьяный, не за-\" нимался им, да и, признаться, я больше его употреблял по хозяйству, - вот он жил в той комнате, что вам отвели; я прогнал его.\r\nСкажу вам откровенно, мне не нужно, чтоб из моего сына вышел магистер или философ; однако, почтеннейший, я хоть и слава богу, но две тысячи пятьсот рублей платить даром не стану.\r\nВ наше время, сами знаете, и для военной службы требуют все эти грамматики, арифметики... Эй, Васька, позови Ми-хайла Алексеича!\r\nМолодой человек все это время молчал, краснел, перебирал носовой платок и собирался что-то сказать; у него шумело в ушах от прилива крови;\r\nон даже не вовсе отчетливо понимал слова генерала, во чувствовал, что вся его речь вместе делает ощущение, похожее на то, когда рукою ведешь по моржовой коже против шерсти.\r\nПо окончании воззвания он сказал:\r\n- Принимая на себя обязанность быть учителем вашего сына, я поступлю, как совесть и честь... разумеется, насколько силы мои.\r\n.. впрочем, я употреблю все старания, чтоб оправдать доверие ваше... вашего превосходительства...\r\nАлексей Абрамович перебил его:\n - Мое превосходительство, любезнейший, лишнего не потребует. Главное - уменье заохотить ученика, атак, шутя, понимаете? Ведь вы кончили ученье?\r\n- Как же, я кандидат.\n - Это какой-то новый чин?\n - Ученая степень.\n - А позвольте, здравствуют ваши родители?\n - Живы-с.\n - Духовного звания?\r\n- Отец мой уездный лекарь.\n - А вы по медицинской части шли?\n - По физико-математическому отделению. - По-латынски знаете?\n - Знаю-с.\r\n- Это совершенно ненужный язык; для докторов, конечно, нельзя же при больном говорить, что завтра ноги протянет; а нам зачем? помилуйте...\r\nНе знаем, долго ли бы продолжалась ученая беседа, если б ее не прервал Михайло Алексеевич, то есть Миша, тринадцатилетний мальчик, здоровый, краснощекий, упитанный и загоревший;\r\nон был в куртке, из которой умел в несколько месяцев вырасти, и имел вид общий всем дюжинным детям богатых помещиков, живущих в деревне.\r\n- Вот твой новый учитель, - сказал отец. Миша шаркнул ногой.\n - Слушайся его, учись хорошенько; я не жалею денег - твое дело уметь пользоваться.\r\nУчитель встал, учтиво поклонился Мише, взял его за руку и с кротким, добрым видом сказал ему, что он сделает все, что может, чтоб облегчить занятия и заохотить ученика.\r\n- Он уже кой-чему учился, - заметил Алексей Абрамович, - у мадамы, живущей у нас; да поп учил его - он из семинаристов, наш сельский поп.\r\nДа вот, милый мой, Пожалуйста, поэкзаменуйте его.\r\nУчитель сконфузился, долго думал, что бы спросить, и наконец сказал:\r\n- Скажите мне, какой предмет грамматики? Миша посмотрел по сторонам, поковырял в сосу в сказал:\n - Российской грамматики?\n - Все равно, вообще.\r\n- Этому мы не учились. ;\n - Что ж с тобой делал поп? - спросил грозно отец.\n - Мы, иапашенька, учили российскую грамматику до деепричастия и катехизец до таинств.\r\n- Ну поди покажи классную комнату... Позвольте, как вас зовут?\n - Дмитрием, - отвечал учитель, покраснев.\r\n- А по батюшке?\n - Яковлевым.\n - А, Дмитрий Яковлич! Вы ее котите ли с дороги перекусить, выпить водки?\r\n- Я ничего не пью, кроме воды. \"Притворяется!\" - подумал Алексей Абрамович,\r\nчрезвычайно уставший после продолжительного ученого разговора, и отправился в диванную к жене. Глафира Львовна почивала на мягком турецком диване.\r\nОна была в блузе: это ее любимый костюм, потому что все другие теснят ее; пятнадцать лет истинно благополучного замужества пошли ей впрок: она сделалась Adansonia baobab [Баобаб (лат.\r\n)] между бабами.\r\nТяжелые шаги Алек-еяса разбудилв ее, она подняла заспанную голову, долго не могла прийти в себя и, как будто отроду в первый раз уснула не вовремя, с удивлением воскликнула:\r\n\"Ах, боже мой!\r\nВедь я, кажется, уснула? представь себе!\" Алексей Абрамович начал ей отдавать отчет о своих трудах на пользу воспитания Миши.\r\nГлафира Львовна была всем довольна и, слушая, выпила полграфина квасу. Она всякий день перед чаем кушала квас.\r\nНе все бедствия кончились для Дмитрия Яковлевича аудиенцией у Алексея Абрамовича; он сидел, молчаливый и взволнованный, в классной комнате, когда вошел человек и позвал его к чаю.\r\nДоселе наш кандидат никогда не бывал в дамском обществе; он питал к женщинам какое-то иястинктуальное чувство уважения; они были для него окружены каким-то нимбом;\r\nвидел он их или на бульваре, разряженными и неприступными, или на сцене московского театра, - там все уродливые фигурантки казались ему какими-то феями, богинями.\r\nТеперь его поведут представлять к генеральше, да и одна ли она будет? Миша успел ему рассказать, что у него есть сестра, что у них живет мадам да еще какая-то Любонька.\r\nДмитрию Яковлевичу чрезвычайно хотелось узнать, каких лет сестра Миши; он начинал об этом речь раза три, но не смел спросить, боясь, что лицо его вспыхнет.\r\n\"Что же? пойдемте-с!\" - сказал Миша, который с дипломатией, общей всем избалованным детям, был чрезвычайно скромен и тих с посторонним.\r\nКандидат, вставая, , не надеялся, поднимут ли его ноги; руки у него охолодели и были влажны;\r\nон сделал гигантское усилие и вошел, близкий к обмороку, в диванную; в дверях он почтительно раскланялся с горничной, которая выходила, поставив еамовар.\r\n- Глаша, - сказал Алексей Абрамович, - рекомендую тебе - новый ментор нашего Миши.\n Кандидат кланялся.\r\n- Мне очень приятно, - сказала Глафира Львовна, прищуривая немного глаза и с некоторой ужимкой, когда-то ей удававшейся.\r\n- Наш Миша так давно нуждается в хорошем наставнике; мы, право, не зваем, как благодарить Семена Иваныча, что он доставил вам ваше знакомство.\r\nПрошу вас быть без церемонии; не угодно ли вам сесть?\r\n- Я все сидел, - пробормотал кандидат, истинно сам не зная, что говорил.\r\n- Не стоя же ехать в кибитке! - сострил генерал. Это замечание окончательно погубило кандидата; он взял стул, поставил его как-то внсцеитрическй и чуть не сел возле.\r\nГлаз он боялся поднять, как пущего несчастия; может быть, девицы тут в комнате, а если он их увидит, надобно будет поклониться, - как?\r\nДа и потом, вероятно, надобно было не садившись поклониться.\r\n- Я тебе говорил, - сказал генерал вполслуха, - красная девка!\r\n- Le pauvre, il est a plaindre [Бедняжка, он достоин жалости (фр.)], - заметила Глафира Львовна, кусак жирные губки свои.\r\nГлафире Львовне в нервого взгляда понравился молодой человек; на это было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими голубыми главами был интересен;\r\nво-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев, кучеров да старика доктора, редке видала мужчин,\r\nособенно молодых, интересных, - а она, как мы после узнаем, любила, по старой памяти, платонические мечтания;\r\nв-третьих, женщины в некоторых детах смотрят на юношу с тем непонятно влекущим чувством, с которым обыкновенно мужчины смотрят на девушек.\r\nКажется, будто это чувство близко к состраданию, - чувство материнское,\r\n- что им хочется взять под свое покровительство беззащитных, робких, неопытных, их полелеять, поласкать, отогреть;\r\nэто кажется всего более им самим: мы не так думаем об этом, но не считаем нужным говорить, как думаем.\r\n.. Глафира\r\nЛьвовна сама подвинула чашку чая кандидату; он сильно прихлебнул и обварил язык а нёбо, но скрыл боль с твердостию Муция Сцеволы.\r\nЭто обстоятельство, было благотворно для него: сделалось отвлечение, и он немного успокоился. Мало-помалу он начинал даже подымать взоры.\r\nНа диване сидела Глафира Львовна; перед нею стоял стол, и на столе огромный самовар возвышался, как какой-нибудь памятник в индийском вкусе.\r\nПротив нее - для того ли, чтоб пользоваться милым vis-a-vis [Здесь: в смысле - сидящим напротив (Фр.\r\n)], или для того, чтоб не видать его за самоваром, - вдавливал в пол какие-то дедовские кресла Алексей Абрамович;\r\nза креслами стояла девочка лет десяти с чрезвычайно глупым видом; она выглядывала из-за отца на учителя: ее-то трепетал храбрый кандидат!\r\nМиша находился также за столом;\r\nперед ним миска кислого молока и толстый ломоть решетного хлеба, Из-под салфетки,\r\nпокрывавшей стол и на которой был представлен довольно удачно город Ярославль, оканчивавшийся со всех сторон медведем, высовывалась голова легавой собаки;\r\nдрапри скатерти придавали ей какой-то египетский вид: она неподвижно вперила два Жиром заплывшие глаза на кандидата.\r\nУ окна, на креслах, с чулком в руке, - миньятюрная старушка, с веселым и сморщившимся видом, с повисшими бровями а Тоненькими бледными губами.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "к профессиональной (290) наружности, что тотчас принимают свой ремесленнический, доктринерный тип.\r\nВсе эмиграции, отрезанные от живой среды, к которой принадлежали, закрывают глаза, чтоб не видеть горьких истин,\r\nи вживаются больше в фантастический, замкнутый круг, состоящий из косных воспоминаний и несбыточных надежд.\r\nЕсли прибавим к тому отчуждение от не эмигрантов, что-то озлобленное, подозревающее, исключительное, ревнивое, то новый, упрямый Израиль будет совершенно понятен.\r\nЭмигранты 1849 не верили еще в продолжительность победы своих врагов, хмель недавних успехов еще не проходил у них,\r\nпесни ликующего народа и его рукоплескания еще раздавались в их ушах.\r\nОни твердо верили, что их поражение - минутная неудача, и не перекладывали платья из чемодана в комод.\r\nМежду тем Париж был под надзором полиции, Рим пал под ударами французов,\r\nв Бадене свирепствовал брат короля прусского, а Паскевич по-русски, взятками и посулами, надул Гергея в Венгрии.\r\nЖенева была битком набита выходцами, она делалась Кобленцом революции 1848 года.\r\nИтальянцы всех стран, французы, ушедшие от Бошарова следствия, от версальского процесса, баденские ошаченцы, вступившие в Женеву правильным строем,\r\nс своими офицерами и с Густавом Струве, участники венского восстания, богемцы, познанские и галицийские поляки,- все это толпилось между отель де Берг и почтовым кафе.\r\nУмнейшие из них стали догадываться, что эта эмиграция не минутна, поговаривали об Америке и уезжали.\r\nБольшинство, совсем напротив, и в особенности французы, верные своей натуре,\r\nждали всякий день смерти Наполеона и нарождения республики демократической и социальной- одни, другие-демократической, но.\r\nотнюдь не социальной.\r\nЧерез несколько дней после моего приезда, гуляя в Паки, я встретил какого-то пожилого господина с видом русского сельского священника,\r\nв низкой шляпе с большими полями, в черном белом сертуке, прогуливавшегося с каким-то иерейским помазанием;\r\nвозле него шел человек страшных размеров, небрежно собранный из огромных частей людского тела.\r\nСо мной был молодой литератор Ф. Капп.\r\n- Вы не знаете их? - спросил он меня. (291)\r\n- Нет, но, если я не ошибаюсь, это Ной или Лот, прогуливающийся с Адамом, который, вместо фиговых листьев, надел не по мерке сшитое пальто.\r\n- Это Струве и Гейнцен, - ответил он, смеясь. - Хотите познакомиться?\n - Очень.\n Он подвел меня.\r\nРазговор был ничтожен; Струве возвращался домой и просил зайти, мы пошли с ним.\r\nНебольшая квартира его была наполнена баденцами;\r\nсередь их сидела высокая и издали очень красивая женщина, с богатой шевелюрой, оригинальным образом разбросанной, - это была известная Амалия Струве, его жена.\r\nЛицо Струве с самого начала сделало на меня странное впечатление: оно выражало тот нравственный столбняк, который изуверство придает святошам и раскольникам.\r\nГлядя на этот крепкий, сжатый лоб, на покойное выражение глаз, на нечесаную бороду, на волосы с проседью и на всю его фигуру, мне казалось,\r\nчто это или какой-нибудь фанатический пастор из войска Густава-Адольфа, забывший умереть, или какой-нибудь таборит, проповедующий покаяние и причастие в двух видах.\r\nНаружность Гейнцена, этого Собакевича немецкой революции, была угрюмо груба; сангвинический, неуклюжий, он сердито поглядывал исподлобья и был не речист.\r\nОн впоследствии писал, что достаточно избить два миллиона человек на земном шаре, и дело революции пойдет как по маслу. Кто его видел хоть раз, тот не удивится, что он это писал.\r\nНе могу не рассказать о чрезвычайно смешном анекдоте, который со мной случился по поводу этой каннибальской выходки. В Женеве жил, да и теперь живет, добрейший в мире доктор Р.\r\n, один из самых платонических и самых постоянных любовников революции, друг всех выходцев; он на свой счет лечил, кормил и поил их.\r\nБывало, как рано ни придешь в Cafe de la Poste, а доктор уже там и уже читает третью или четвертую газету, зовет таинственно пальцем и сообщает на ухо:\r\n- Я думаю, что сегодня в Париже горячий день.\n - Отчего же?\r\n- Я вам не могу сказать, от кого я слышал, но только от близкого человека Ледрю-Роллена, он был здесь проездом… (292)\r\n- Да ведь вы и вчера и третьего дня ждали чего-то, любезнейший доктор?\n - Ну так что ж, Stadt Rom war nicht in einem Tage gebaut71.\r\nВот к нему-то, как к другу Гейнцена, в том же самом кафе я и обратился,\"когда Гейнцен напечатал свою филантропическую программу.\r\n- Зачем же, - сказал я ему, - ваш приятель пишет, такой вредный вздор?\r\nРеакция кричит, да и имеет право - что за Мара, переложенный на немецкие нравы, да и как требовать два миллиона голов?\r\nР. сконфузился, но друга выдать не хотел.\r\n- Послушайте, - сказал он наконец, - вы, может, одно выпустили из виду: Гейнцен говорит обо всем роде человеческом, в этом числе по крайней мере двести тысяч китайцев.\r\n- Ну, вот это другое дело, чего их жалеть, - ответил я и долго после не мог вспомнить без сумасшедшего смеха эту облегчающую причину.\r\nДня через два после моей встречи в Паки гарсон Hotel des Bergues, где я стоял, прибежал ко мне в комнату и с важной миной возвестил:\n - Генерал Струве с своими адъютантами.\r\nЯ подумал, или что мальчика кто-нибудь подослал шутя, или что он что-нибудь переврал; но дверь отворилась, и\n Mit bedachtigem Schrltt\r\nГустав Струве tritt…72 и с ним четыре господина;\r\nдвое были в военном костюме, как их тогда носили фрейшерлеры73, и вдобавок с большими красными брасарами74, украшенными разными эмблемами.\r\nСтруве представил мне свою свиту, демократически называя ее «братьями в ссылке».\r\nЯ с удовольствием узнал, что один из них, молодой человек лет двадцати, с видом бурша,\r\nнедавно вышедшего из фуксов, успешно занимал уже должность министра внутренних дел per interim75.\r\n(293)\r\nСтруве тотчас начал меня поучать своей теории о семи бичах, der sieben Gisseln: папы, попы, короли, солдаты, банкиры и т.\r\nд., и о водворении какой-то новой демократической и революционной религии.\r\nЯ заметил ему, что если уже это зависит от нашей воли, заводить или нет новую религию,\r\nто лучше не заводить никакой, а предоставить это воле божией, оно же и по сущности дела относится более до нее.\r\nМы поспорили.\r\nСтруве что-то отпустил о Weltseele76, я ему заметил, что, несмотря на то, что Шеллинг так ясно определил мировую душу, называя ее das Schwebende77, мне она порядком не дается.\r\nОн вскочил со стула и, подошедши ко мне как нельзя ближе со словами «извините, позвольте»,\r\nпринялся играть пальцами на моей голове, нажимая, как будто череп у меня был составлен из клавишей фисгармоники.\r\n- Действительно, - прибавил он, обращаясь к четырем братьям в ссылке: - Burger Herzen hat kein, aber auch gar kein Organ der Veneration78.\r\nВсе были довольны отсутствием у меня «бугра почтительности», и я тоже.\r\nПри этом он объявил мне, что он глубокий френолог и не только писал книгу о Галлевой системе, но даже выбрал по ней свою Амалию, потрогавши предварительно ее череп.\r\nОн уверял, что у нее бугра страстей совсем почти не существует и что задняя часть черепа, обиталище их, почти приплюснута.\r\nПо этой-то, достаточной для развода, причине он женился на ней.\r\nСтруве был большой чудак, ел одно постное с прибавкой молока, не пил вина и на такой же диете держал свою Амалию.\r\nЕму казалось и этого мало, и он всякий день ходил купаться с нею в Арву, где вода середь лета едва достигает восьми градусов, не успевая нагреться, - так быстро стекает она с гор.\r\nВпоследствии мне случалось говорить с ним о растительной пище.\r\nЯ возражал ему, как обыкновенно возражают: устройством зубов, большей потерей сил на претворение растительного фибрина, указывал на меньшее развитие мозга у травоядных животных.\r\nОн слушал (кротко, не сердился, но стоял на своем. В заключение он, видимо желая меня (294) поразить, сказал мне:\r\n- Знаете ли вы, что человек, всегда питающийся растительной пищей, до того очищает свое тело, что оно совсем не пахнет после смерти?\r\n- Это очень приятно, - возразил я ему, - но мне-то от этого какая же польза? я не буду нюхать сам себя после смерти.\r\nСтруве даже не улыбнулся, но сказал мне с спокойным убеждением:\n - Вы еще будете иначе говорить!\n - Когда вырастет бугор почтительности, - прибавил я.\r\nВ конце 1849 Струве прислал мне свой, вновь изобретенный для вольной Германии календарь.\r\nДни, месяцы- все было переведено на какое-то древнегерманское и трудно понятное наречие;\r\nвместо святых каждый день был посвящен воспоминанию двух знаменитостей, например Вашингтону и Лафайету,\r\nно зато десятый назначался в память врагов рода человеческого, например Николая и Меттерниха.\r\nПраздниками были те дни, когда воспоминание падало на особенно великих людей, на Лютера, Колумба и проч.\r\nВ этом календаре Струве галантно заменил 25 декабря, рождество Христово, праздником Амалии!\r\nКак-то, встретившись со мной на улице, он, между прочим, сказал, что надобно было бы издавать в Женеве журнал, общий всем эмиграциям,\r\nна трех языках, который мог бы бороться против «семи бичей» и поддерживать «священный огонь» народов, раздавленных теперь реакцией.\r\nЯ ему отвечал, что, разумеется, это было бы хорошо.\r\nИздание журналов было тогда повальной болезнию: каждые две-три недели возникали проекты, являлись спесимены79, рассылались программы, потом нумера два-три - и все исчезало бесследно.\r\nЛюди, ни на что не способные, все еще считали себя способными на издание журнала, сколачивали сто - двести франков и употребляли их на первый и последний лист.\r\nПоэтому намерение Струве меня нисколько не удивило; но удивило, и очень, его появление ко мне на другое утро, часов в семь.\r\nЯ думал, что случилось какое-нибудь несчастье, но (295) Струве, спокойно усевшись, вынул из кармана какую-то бумагу и, приготовляясь читать, сказал:\r\n- Бюргер, так как мы вчера согласились с вами в необходимости издавать журнал, то я и пришел прочесть вам его программу.\r\nПрочитавши, он объявил, что пойдет к Маццини и многим другим и пригласит собраться для совещания у Гейнцена.\r\nПошел и я к Гейнцену: он свирепо сидел на стуле за столом, держа в огромной ручище тетрадь, другую, он протянул мне, густо пробормотавши: «Бюргер, плац!\"80\r\nЧеловек восемь немцев и французов были налицо. Какой-то экс-народный представитель французского законодательного собрания делал смету расходов и писая что-то кривыми строчками.\r\nКогда вошел Маццини, Струве предложил прочесть программу, писанную Гейнценом.\r\nГейнцен прочистил голос и начал читать по-немецки, несмотря на то, что общий всем язык был один французский.\r\nТак как у них не было тени новой идеи, то программа была тысячной вариацией тех демократических разглагольствований,\r\nкоторые составляют такую же риторику на революционные тексты, как церковные проповеди на библейские.\r\nКосвенно предупреждая обвинение в социализме, Гейнцен говорил, что демократическая республика сама по себе уладит экономический вопрос к общему удовольствию.\r\nЧеловек, не содрогнувшийся перед требованием двух миллионов голов, боялся, что их орган сочтут коммунистическим.\r\nЯ что-то возразил ему на это после чтения, но по его отрывистым ответам, по вмешательству Струве и по жестам французского представителя догадался,\r\nчто мы были приглашены на совет, чтоб принять программу Гейнцена и Струве, а совсем не для того, чтоб ее обсуживать;\r\nэто было, впрочем, совершенно согласно с теорией Эльпиди-фора Антиоховича Зурова, новгородского военного губернатора81.\r\nМаццини хотя и печально слушал, однако согласился и чуть ли не первый подписал на две-три акции.\r\n«Si om-nes consentiunt, ego non dessentio\"82, - подумал я a la (296) Шуфтерле в шиллеровских «Разбойниках» и тоже подписался.\r\nОднако ж акционеров оказалось мало; как представитель ни считал и ни прикидывал - подписанной суммы было недостаточно.\r\n- Господа, - сказал Маццини, - я нашел средство победить это затруднение:\r\nиздавайте сначала журнал только по-французски и по-немецки, что же касается итальянского перевода,\r\nя буду помещать все замечательные статьи в моей «Italia del Popolo», вот вам одной третью расходов и меньше.\r\n- В самом деле! Чего же лучше!\r\nПредложение Маццини было принято всеми. Он повеселел. Мне было ужасно смешно и смертельно хотелось показать ему, что я видел, как он передернул карту.\r\nЯ подошел к нему и, высмотрев минуту, когда никого не было возле, сказал:\r\n- Вы славно отделались от журнала.\n - Послушайте, - заметил он, - ведь итальянская часть в самом деле лишняя.\r\n- Так, как и две остальные! - добавил я. Улыбка скользнула по его лицу и так быстро исчезла, как будто ее и не было никогда.\r\nЯ тут видел Маццини во второй раз. Маццини, знавший о моей римской жизни, хотел со мной познакомиться. Одним утром мы отправились к нему в Паки с Л. Спини.\r\nКогда мы вошли, Маццини сидел пригорюнившись за столом и слушал рассказ довольно высокого, стройного и прекрасного собой молодого человека с белокурыми волосами.\r\nЭто был отважный сподвижник Гарибальди, защитник Vascello, предводитель римских легионеров Джакомо Медичи.\r\nЗадумавшись и не обращая никакого внимания на происходившее, сидел другой молодой человек,\r\nс печально рассеянным выражением - это был товарищ Маццини по триумвирату, Марк Аврелий Саффи.\r\nМаццини встал и, глядя мне прямо в лицо своими проницательными глазами, протянул дружески обе руки.\r\nВ самой Италии редко можно встретить такую изящную в своей серьезности, такую строгую античную голову.\r\nМинутами выражение его лица было жестко, сурово, но оно тотчас смягчалось и прояснивалось.\r\nДеятельная, сосредоточенная мысль сверкала в его печальных глазах; (297) в них и в морщинах на лбу - бездна воли и упрямства.\r\nВо всех чертах были видны следы долголетних забот, несланных ночей, пройденных бурь,\r\nсильных страстей или, лучше, одной сильной страсти, да еще что-то фанатическое - может, аскетическое.\r\nМаццини очень прост, очень любезен в обращении, но привычка властвовать видна, особенно в споре; он едва (может скрыть досаду при противуречии, а иногда и не скрывает ее.\r\nСилу свою он знает и откровенно пренебрегает всеми наружными знаками диктаториальной обстановки. Популярность его была тогда огромна.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "У этого мысль льется так игриво и свободно: видно, что ум не задавлен предрассудками;\r\nне рядится взгляд его в английский покрой, как в накрахмаленный галстух: ну, словом, всё, как только может быть у космополита, то есть у жида.\r\nВыдал ли бы англичанин своих пьяниц?.\r\n. Догадка о его национальности оставалась всё еще без доказательств, и доктор мог надеяться прослыть за англичанина или француза, если б сам себе не нанес решительного удара.\r\nНе прошло получаса после этого разговора, говорили о другом.\r\nДоктор расспрашивал о службе нашей, о чинах, всего больше о жалованье, и вдруг, ни с того ни с сего, быстро спросил: \"А на каком положении живут у вас жиды?\" Все сомнения исчезли.\r\nКто бы он ни был, если и жид, но он был самый любезный, образованный и обязательный человек.\r\n\"Вам скучно по вечерам, - сказал он однажды, - здесь есть клуб: вам предоставлен свободный вход.\r\nВы познакомитесь с здешним обществом, почитаете газету, выкурите сигару: всё лучше, нежели одним сидеть по нумерам. Да вот не хотите ли теперь? Пойдемте!\"\r\nМы пошли. Клуб, как все клубы: ряд освещенных комнат, кучи журналов, толпа лакеев и буфет.\r\nНо, видно, было еще рано: комнаты пусты, только в бильярдной собралось человек пятнадцать. Пятеро, без сюртуков, в одних жилетах, играли; прочие молча смотрели на игру.\r\nМежду играющими обращал на себя особенное внимание пожилой, невысокого роста человек, с проседью, одетый в красную куртку, в синие панталоны, без галстуха.\r\n\"Заметьте этого джентльмена\", - сказал нам доктор и тотчас же познакомил нас с ним.\r\nТот пожал нам руки, хотел что-то сказать, но голоса три закричали ему: \"Вам, вам играть!\" - и он продолжал игру. \"Кто ж это?\" - спросили мы доктора.\r\nОн замялся несколько. \"Игрок, если хотите\", - сказал он. \"Ну, спасибо за знакомство\", - подумал я. Доктор как будто угадал мою мысль.\r\n\"Я познакомил вас с ним потому, - прибавил он, - что это замечательный человек умом, образованием, приключениями и также счастьем в игре.\r\nВам любопытно будет поговорить с ним: он знает всё.\r\nУ него огромный кредит здесь, в Китае, в Австралии, и его векселя уважаются, как банкирские.\r\nА этот молодой человек, - продолжал доктор, указывая на другого джентльмена, недурного собой, с усиками,\r\n- замечателен тем, что он очень богат, а между тем служит в военной службе, просто из страсти к приключениям\".\r\nМне, однако ж, не интересно казалось смотреть на катанье шаров, и я, предоставив своим товарищам этих героев, сел в угол.\r\nМне становилось скучно, я помышлял, как бы уйти. Зову их - нейдут: \"Сейчас да погодите\". Я ушел потихоньку один, но дома было тоже невесело.\r\nТам остался наш доктор, еще натуралист да молодой Зеленый.\r\nВсе они легли спать; натуралист, если и не спал, то копался с слизняками, раками или букашками; он чистил их, сушил и т. п. Но я придумал средство вызвать товарищей из клуба.\r\nОни после обеда просили м-с Вельч и Каролину пить чай en famille, вместе, как это делается у нас, в России. Так, романтизм! Но те и понять не могли, зачем это, и уклонились.\r\nНа этом основал я свою хитрость и отправился в клуб. Игрок говорил с бароном, Посьет с английским доктором.\r\nДолго я ловил свободную минуту, наконец улучил и сказал самым небрежным тоном, что я был дома и что старуха Вельч спрашивала, куда все разбежались.\r\n\"А ей что?\" - спросил Посьет. \"Да не знаю, - равнодушно отвечал я, - вы просили, кажется, Каролину чай разливать...\"\r\n\"Это не я, а барон\", - перебил меня Посьет. \"Ну, не знаю, только Каролина сидит там за чашками и ждет\".\r\nЯ оставил Посьета и перешел к барону. \"Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай пить вместе...\r\n\" - \"Нет, не я, а Посьет, - сказал он, - а что?\" - \"Да чай готов, и Каролина ждет...\" Я хотел обратиться к Посьету, чтоб убедить его идти, но его уже не было.\r\n\"А этот господин игрок, в красной куртке, вовсе не занимателен, - заметил, зевая, барон, - лучше гораздо идти лечь спать\".\r\nМы пошли и застали Посьета в комнате у хозяек: обе они зевали - старуха со всею откровенностью, Каролина силилась прикрыть зевоту улыбкой.\r\nО чае ни тот, ни другой не спросили ни меня, ни их: они поняли всё.\r\nМы вышли на крыльцо, которое выходит на двор, сели под виноградными листьями и напились чаю одни-одинехоньки.\r\nДобрый Посьет стал уверять, что он ясно видел мою хитрость, а барон молчал и только на другой день сознался, что вчера он готов был драться со мной.\r\nУтром опять явился Вандик спросить, готовы ли мы ехать; но мы не были готовы: у кого платье не поспело, тот деньги не успел разменять.\r\nПросили приехать в два часа. Вандик, с неизменной улыбкой, поклонился и ушел.\r\nВ два часа явились перед крыльцом две кареты; каждая запряжена была четверкой, по две в ряд.\r\nИ малаец Ричард, и другой, черный слуга, и белый, подслеповатый англичанин, наконец, сама м-с Вельч и Каролина - все вышли на крыльцо провожать нас, когда мы садились в экипажи.\r\n\"Good journey, happy voyage!\" - говорили они.\r\nМоросил дождь, когда мы выехали за город и, обогнув Столовую гору и Чертов пик, поехали по прекрасному шоссе, в виду залива, между ферм, хижин, болот, песку и кустов.\r\nЕсли б не декорация гор впереди и по бокам, то хоть спать ложись.\r\nНо нам было не до спанья: мы радовались, что, по обязательности адмирала, с помощию взятых им у банкиров Томсона и К0 рекомендательных писем, мы увидим много нового и занимательного.\r\nЯ припоминал всё, что читал еще у Вальяна о мысе и о других:\r\nописание песков, зноя, сражений со львами, о фермерах, и не верилось мне, что я еду по тем самым местам, что я в 10 000 милях от отечества.\r\nЯ ласкал глазами каждый куст и траву, то крупную, сочную, то сухую, как веник. Мы проехали мимо обсерватории, построенной на луговине, на берегу залива, верстах в четырех от города.\r\nЯ думал, что Гершель здесь делал свои знаменитые наблюдения над луной и двойными звездами, но нам сказали,\r\nчто его обсерватория была устроена в местечке Винберг, близ Констанской горы, а эта принадлежит правительству.\r\nДождь переставал по временам, и тогда на кустах порхало множество разнообразных птиц. Я заметил одну, синюю, с хвостом более четверти аршина длиной.\r\nОна называется sugarbird (сахарная птица) оттого, что постоянно водится около так называемого сахарного кустарника.\r\nДикие канарейки, поменьше немного, погрубее цветом цивилизованных и не так ярко окрашенные в желтый цвет, как те, стаями перелетали из куста в куст;\r\nмелькали еще какие-то зеленые, коричневые птицы.\r\nКроме их медленными кругами носились в воздухе коршуны;\r\nблиз жилых мест появлялись и вороны, гораздо ярче колоритом наших: черный цвет был на них чернее и резко оттенялся от светлых пятен.\r\nОколо домов летали капские пегие голуби, ласточки и воробьи. В колонии считается более пород птиц, нежели во всей Европе, и именно до шестисот.\r\nКусты местами были так часты, что составляли непроходимый лес;\r\nно они малорослы, а за ними далеко виднелись или необработанные песчаные равнины, или дикие горы, у подошвы которых белели фермы с яркой густой зеленью вокруг.\r\nКАПСКАЯ КОЛОНИЯ\r\nСкажите, положа руку на сердце: знаете ли вы хорошенько, что такое Капская колония? Не сердитесь ни за этот вопрос, ни за сомнение.\r\nЯ уверен, что вы знаете историю Капа и колонии, немного этнографию ее, статистику, но всё это за старое время.\r\nА знаете ли вы современную историю, нравы, всё, что случилось в последние тридцать-сорок лет?\r\nЯ уверен, что не совсем, или даже совсем не знаете, кроме только разве того, что колония эта принадлежит англичанам.\r\nЯ не помню, чтоб в нашей литературе являлись в последнее время какие-нибудь сведения об этом крае, не знаю также ничего замечательного и на французском языке.\r\nПо-английски большинство нашей публики почти не читает, между тем в Англии, а еще более здесь, в Капе, описание Капа и его колонии образует почти целую особую литературу.\r\nИмена писателей у нас неизвестны, между тем сочинения их - подвиги в своем роде;\r\nподвиги потому, что у них не было предшественников, никто не облегчал их трудов ранними труженическими изысканиями.\r\nОни сами должны были читать историю края на песках, на каменных скрижалях гор, где не осталось никаких следов минувшего.\r\nКаких трудов стоила им всякая этнографическая ипотеза, всякое филологическое соображение, которое надо было основывать на скудных, почти нечеловеческих звуках языков здешних народов!\r\nА между тем нашлись люди, которые не испугались этих неблагодарных трудов:\r\nони исходили взад и вперед колонию и, несмотря на скудость источников, под этим палящим солнцем написали целые томы.\r\nКто ж это? Присяжные ученые, труженики, герои науки, жертвы любознания? Нет, просто любители, которые занялись этим мимоходом, сверх своей прямой обязанности: миссионеры и военные.\r\nОдни шли с крестом в эти пустыни, другие с мечом.\r\nС ними проникло пытливое знание и перо.\r\nСочинения Содерлендов, Барро, Смитов, Чезов и многих, многих других о Капе образуют целую литературу,\r\nисполненную бескорыстнейших и добросовестнейших разысканий, которые со временем послужат основным камнем полной истории края.\r\nЧто же такое Капская колония?\r\nЕсли обратишься с этим вопросом к курсу географии, получишь в ответ, что пространство, занимаемое колониею, граничит к северу рекою Кейскамма,\r\nа в газетах, помнится, читал, что граница с тех пор во второй или третий раз меняет место и обещают, что она не раз отодвинется дальше.\r\nНа карте показано, что от такого-то градуса и до такого живут негры того или другого племени, а по новейшим известиям оказывается, что это племя оттеснено в другое место.\r\nЕсли прибегнешь за справками к путешественникам, найдешь у каждого ту же разноголосицу показаний,\r\nи все они верны, каждое своему моменту, именно моменту, потому что здесь всё изменяется не по дням, а по часам.\r\nЗдесь всё в полном брожении теперь: всеодолевающая энергия человека борется почти с неодолимою природою, дух - с материей, жадность приобретения - с скупостью бесплодия.\r\nНо осадка еще мало, еще нельзя определить, в какую физиономию сложатся эти неясные черты страны и ее народонаселения.\r\nДело мало двинуто вперед, и наблюдатель из настоящего положения не выведет верного заключения о будущей участи колонии.\r\nЕму остается только следить, собирать факты и строить целый мир догадок. В материалах недостатка нет: настоящий момент - самый любопытный в жизни колонии.\r\nВ эту минуту обработываются главные вопросы, обусловливающие ее существование, именно о том, что ожидает колонию,\r\nто есть останется ли она только колониею европейцев, как оставалась под владычеством голландцев,\r\nничего не сделавших для черных племен, и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные,\r\nкак законные дети одного отца, наравне с белыми, будут разделять завещанное и им наследие свободы, религии, цивилизации?\r\nЗа этим следует второй, также важный вопрос:\r\nпринесет ли европейцам победа над дикими и природой то вознаграждение, которого они вправе ожидать за положенные громадные труды и капиталы,\r\nили эти труды останутся только бескорыстным подвигом, подъятым на пользу человечества?\r\nНа эти вопросы пока нет ответа - так мало еще европейцы сделали успеха в цивилизации страны, или, лучше сказать, так мало страна покоряется соединенным усилиям ума, воли и оружия.\r\nВ других местах, куда являлись белые с трудом и волею, подвиг вел за собой почти немедленное вознаграждение:\r\nедва успевали они миролюбиво или силой оружия завязывать сношения с жителями, как начиналась торговля, размен произведений,\r\nи победители, в самом начале завоевания, могли удовлетворить по крайней мере своей страсти к приобретению.\r\nДаже в Восточной Индии, где цивилизация до сих пор встречает почти неодолимое сопротивление в духе каст,\r\nкаждый занятый пришельцами вершок земли немедленно приносил им соразмерную выгоду богатыми дарами почвы.\r\nВ Южной Африке нет и этого: почва ее неблагодарна, произведения до сих пор так скудны, что едва покрывают издержки хлопот.\r\nВиноделие, процветающее на морских берегах, дает только средства к безбедному существованию небольшому числу фермеров и скудное пропитание нескольким тысячам черных.\r\nПрочие промыслы, как, например, рыбная и звериная ловля, незначительны и не в состоянии прокормить самих промышленников;\r\nдля торговли эти промыслы едва доставляют несколько неважных предметов, как-то: шкур, рогов, клыков, которые не составляют общих, отдельных статей торга.\r\nСамые важные промыслы - скотоводство и земледелие; но они далеко еще не достигли того состояния, в котором можно было бы ожидать от них полного вознаграждения за труд.\r\nА между тем каких усилий стоит каждый сделанный шаг вперед!\r\nЧерные племена до сих пор не поддаются ни силе проповеди, ни удобствам европейской жизни, ни очевидной пользе ремесл,\r\nнаконец, ни искушениям золота - словом, не признают выгод и необходимости порядка и благоустроенности.\r\nМестность страны - неограниченные пустые пространства - дает им средства противиться силе оружия.\r\nКаждый шаг выжженной солнцем почвы омывается кровью; каждая гора, куст представляют естественную преграду белым и служат защитой и убежищем черных.\r\nНаконец, европеец старается склонить черного к добру мирными средствами: он протягивает ему руку, дарит плуг, топор, гвоздь - всё, что полезно тому;\r\nчерный, истратив жизненные припасы и военные снаряды, пожимает протянутую руку, приносит за плуг и топор слоновых клыков, звериных шкур и ждет случая угнать скот,\r\nперерезать врагов своих, а после этой трагической развязки удаляется в глубину страны - до новой комедии, то есть до заключения мира.\r\nДолго ли так будет? скоро ли европейцы проложат незаметаемый путь в отдаленные убежища дикарей и скоро ли последние сбросят с себя это постыдное название?\r\nРешением этого вопроса решится и предыдущий, то есть о том, будут ли вознаграждены усилия европейца, удастся ли,\r\nс помощью уже недиких братьев, извлечь из скупой почвы, посредством искусства, всё, что может только она дать человеку за труд?\r\nусовершенствует ли он всеми средствами, какими обладает цивилизация, продукты и промыслы?",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И",
"role": "user"
},
{
"content": "- Татьяна Марковна! высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать пред твои очи и облобызать прах твоих ног!\r\nПрими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалеча вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневното! Дома ли богом хранимая хозяйка сей обители?.\r\n. Да тут никого нет!\r\nГолова показалась с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьев, замерли, как были, каждый в своем положении.\r\n- Боже мой, Опенкин! - воскликнула бабушка почти в ужасе. - Дома нет, дома нет! на целый день за Волгу уехала! - шепотом диктовала она Викентьеву.\r\n- Дома нет, на целый день за Волгу уехала! - громко повторил Викентьев, подходя к окну столовой.\r\n- А! нашему Николаю Андреевичу, любвеобильному и надеждами чреватому, села Колчина и многих иных обладателю! - говорил голос.\r\n- Да прильпнет язык твой к гортани, зане ложь изрыгает! И возница, и колесница дома, а стало быть, и хозяйка в сем месте или окрест обретается.\r\nПосмотрим и поищем, - либо пождем, дондеже из весей и пастбищ, и из вертограда в храмину паки вступит.\r\n- Что делать, Татьяна Марковна? - торопливо и шепотом спрашивал Викентьев. - Опенкин пошел на крыльцо, сюда идет.\r\n- Нечего делать, - с тоской сказала бабушка, - надо пустить.\r\nЧай, голоднехонек, бедный! Куда он теперь в этакую жару потащится? Зато уж на целый месяц отделаюсь! Теперь его до вечера не выживешь!\r\n- Ничего, Татьяна Марковнз, он напьется живо и потом уйдет на сеновал спать. А после прикажите Кузьме отвезти его в телеге домой...\r\n- Матушка, матушка! - нежным, но сиплым голосом говорил, уже входя в кабинет, Опенкин.\r\n- Зачем сей быстроногий поверг меня в печаль и страх! Дай ручку, другую! Марфа Васильевна! Рахиль прекрасная, ручку, ручку...\r\n- Полно, Аким Акимыч, не тронь ее! Садись, садись - ну, будет тебе! Что, устал - не хочешь ли кофе?\r\n- Давно не видал тебя, наше красное солнышко: в тоску впал! - говорил Опенкин, вытирая клетчатым бумажным платком лоб.\r\n- Шел, шел - и зной палит, и от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: \"За Волгу уехала!\r\n\" Испугался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, - набросился он на Викентьева, - невесту тебе за это рябую! Красавица вы, птичка садовая, бабочка цветная!\r\n- обратился он опять к Марфеньке, - изгоните вы его с ясных глаз долой, злодея безжалостного - ох, ох, господи, господи!\r\nЧто, матушка, за кофе: не к роже мне! А вот если б ангел сей небесный из сахарной ручки удостоил поднести.\r\n..\r\n- Водки? - живо перебил Викентьев.\r\n- Водки! - передразнил Опенкин, - с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет.\r\nЕй-богу, матушка! - обратился он к бабушке, - вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки ушел!\r\n- Чего же хочешь, Аким Акимыч?\n - Вот если б из ангельских ручек мадерцы рюмочку-другую...\n - Вели, Марфенька, подать: там вчера только что почали бутылку от итальянца...\r\n- Нет, нет, постой, ангел, не улетай! - остановил он Марфеньку, когда та направилась было к двери, - не надо от итальянца, не в коня корм!\r\nне проймет, не почувствую: что мадера от итальянца, что вода - все одно! Она десять рублей стоит: не к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина - в два с полтиной медью!\r\n- Какая же это мадера: он сам ее делает, - заметил Викентьев.\r\n- То и ладно, то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор.\r\nНи человек не пройдет, ни птица не пролетит, ни амура никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь - заговейся!\r\nА в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!\r\nОн схватил старушку за руку, из которой выскочил и покатился по полу серебряный рубль, приготовленный бабушкой, чтоб послать к Ватрухину за мадерой.\r\n- Да ну, бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! - с досадой сказала бабушка.\r\n- Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет...\r\n- Мудрость, мудрость глаголет твоими устами: ручку... - говорил Опенкин.\n - Где побывал это время, Аким Акимыч, что поделывал, горемычный?\r\n- Где! - со вздохом повторил Опенкин, - везде и нигде, витаю, как птица небесная! Три дня у Горошкиных, перед тем у Вестовых, а перед тем и не помню!\r\nОн вздохнул опять и махнул рукой.\n - Что дома не сидишь?\n - Эх, матушка, рад бы душой, да ведь ты знаешь сама: ангельского терпения не станет.\r\n- Знаю, знаю, да не сам ли ты виноват тоже: не все же жена?\r\n- Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, то пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло!\r\nСама посуди: сядешь в угол, молчишь: \"Зачем сидишь, как чурбан, без дела?\" Возьмешь дело в руки: \"Не трогай, не суйся, где не спрашивают!\r\n\" Ляжешь: \"Что все валяешься?\" Возьмешь кусок в рот: \"Только жрешь!\" Заговоришь: \"Молчи лучше!\r\n\" Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье - как перед господом богом! Только и света, что в палате да по добрым людям.\r\nПринесли вино. Марфенька налила рюмку и подала Опенкину.\r\nОн, с жадностью, одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а другую руку держал в виде подноса под рюмкой,\r\nчтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она ушла и села в свой угол.\r\nОпенкин в нескольких словах сам рассказал историю своей жизни.\r\nНикто никогда не давал себе труда, да и не нужно никому было разбирать, кто прав, кто виноват был в домашнем разладе, он или жена.\r\nОн ли пьянством сначала вывел ее из терпения, она ли характером довела его до пьянства?\r\nНо дело в том, что он дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший по нескольку дней.\r\nОн предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает,\r\nа сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов.\r\nИ так проживал свою жизнь по людям.\r\nК нему все привыкли в городе, и почти везде, кроме чопорных домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства.\r\nБабушка ни принимала его только, когда ждала \"хороших гостей\", то есть людей поважнее в городе.\r\nОна никогда бы не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он был несчастлив,\r\nи притом, когда он становился неудобен в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.\r\nЗапереть ему совсем двери было не в нравах провинции вообще и не в характере Татьяны Марковны в особенности, как ни тяготило ее присутствие пьяного в комнате, его жалобы и вздохи.\r\nРайский помнил, когда Опенкин хаживал, бывало, в дом его отца с бумагами из палаты.\r\nТогда у него не было ни лысины, ни лилового носа.\r\nЭто был скромный и тихий человек из семинаристов, отвлеченный от духовного звания женитьбой по любви на дочери какого-то асессора, не желавшей быть ни дьяконицей, ни даже попадьей.\r\nНо Райский не счел нужным припоминать старого знакомства, потому что не любил, как и бабушка, пьяных, однако он со стороны наблюдал за ним и тут же карандашом начертил его карикатуру.\r\nОпенкин за обедом, пока еще не опьянел, продолжал чествовать бабушку похвалами,\r\nназывал Верочку с Марфенькой небесными горлицами, потом, опьяневши, вздыхал, сопел, а после обеда ушел на сеновал спать.\r\nЧай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости ушли домой,\r\nа Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе,\r\nо многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени,\r\nнаконец о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.\r\nСнисходительная старушка не решалась напомнить ему о позднем часе, ожидая, что он догадается. Но он не догадывался.\r\nОна несколько раз уходила и, наконец, совсем ушла и подсылала то Марину, то Якова потушить свечи, кроме одной, закрыть ставни: все не действовало.\r\nОн заговаривал и с Яковом, и с Мариной.\r\n- А ну что, Маринушка: скоро ли позовешь в кумовья? Я все жду, вот бы выпил на радостях...\r\n- Будет с вас: и так глаза-то налили! Барыня почивать хочет, говорит, пора вам домой... - ворчала Марина, убирая посуду.\r\n- Хулу глаголешь, нечестивая. Татьяна Марковна не изгоняет гостей: гость - священная особа... Татьяна Марковна! - заорал он во все горло, - ручку пожалуйте недостойному...\r\n- Что это за срам, как орете: разбудите барышень! - сказала ему Василиса, посланная барыней унять его.\r\n- Голубочки небесные! - сладеньким голосом начал Опенкин, - почивают, спрятав головки под крылышко! Маринушка! поди, дай, обниму тебя...\r\n- Ну вас, подите, говорят вам: вот даст вам знать жена, как придете домой...\n - Избиет, избиет, яко младенца, Маринушка!\n Он начал хныкать и всхлипывать.\r\n- Дай мадерцы: выпил бы из твоих золотых ручек! - плача говорил он.\r\n- Нету: видите, бутылка пустая! выкатили всю на лоб себе!\n - Ну, ромцу, сударушка: ты мне ни разу не поднесла...\r\n- Вот еще! пойду в буфет рому доставать! Ключи у барышни...\n - Давай, шельма! - закричал опять во все горло Опенкин,\r\nВскоре из спальни вышла Татьяна Марковна, в ночном чепце и салоне.\r\n- Что это, в уме ли ты, Аким Акимыч? - строго сказала она.\n - Матушка, матушка! - завопил Опенкин, опускаясь на колени и хватая ее за ноги, - дай ножку, благодетельница, прости...\r\n- Пора домой: здесь не кабак - что это за срам! Вперед не велю принимать...\r\n- Матушка! кабак! кабак! Кто говорит кабак? Это храм мудрости и добродетели.\r\nЯ честный человек, матушка: да или нет? Ты только изреки - честный я или нет?\r\nОбманул я, уязвил, налгал, наклеветал, насплетничал на ближнего? изрыгал хулу, злобу? Николи! - гордо произнес он, стараясь выпрямиться.\r\n- Нарушил ли присягу в верности царю и отечеству? производил поборы, извращал смысл закона, посягал на интерес казны?\r\nНиколи! Мухи не обидел, матушка: безвреден, яко червь пресмыкающийся.\r\n..\r\n- Ну, вставай, вставай и ступай домой! Я устала, спать хочу...\n - Да почиет благословение божие над тобою, праведница!\r\n- Яков, вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! - бабушка. - И проводи его сам, чтоб он не ушибся!\r\nНу, прощай, бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь!\n - Матушка, ручку, ручку! горлицы, горлицы небесные...\r\nБережкова ушла, нисколько не смущаясь этим явлением, которое повторялось ежемесячно и сопровождалось все одними и теми же сценами.\r\nЯков стал звать Опенкина, стараясь, с помощью Марины, приподнять его с пола.\r\n- А! богобоязненный Иаков! - продолжал Опенкин, - приими на лоно свое недостойного Иоакима и поднеси из благочестивых рук своих рюмочку ямайского...\r\n- Пойдемте, не шумите: барыню опять разбудите, пора домой!\r\n- Ну, ну... ну... - твердил Опенкин, кое-как барахтаясь и поднимаясь с пола, - пойдем, пойдем.\r\nЗачем домой, дабы змея лютая язвила меня до утрия? Нет, пойдем к тебе, человече: я поведаю ти, како Иаков боролся с богом...\r\nЯков любил поговорить о \"божественном\", и выпить тоже любил, и потому поколебался.\n - Ну, ладно, пойдемте ко мне, а здесь не пригоже оставаться, - сказал он.\r\nОпенкин часа два сидел у Якова в прихожей.\r\nЯков тупо и углубленно слушал эпизоды из священной истории; даже достал в людской и принес бутылку пива, чтобы заохотить собеседника к рассказу.\r\nНаконец Опенкин, кончив пиво, стал поминутно терять нить истории и перепутал до того, что Самсон у него проглотил кита и носил его три дня во чреве.\r\n- Как... позвольте, - задумчиво остановил его Яков, - кто кого проглотил?\n - Человек, тебе говорят: Самсон, то бишь - Иона!\r\n- Да ведь кит большущая рыба: сказывают, в Волге не уляжется...\n - А чудо-то на что?\n - Не другую ли какую рыбу проглотил человек? - изъявил Яков сомнение.\r\nНо Опенкии успел захрапеть.\n - Проглотил, ей-богу, право, проглотил! - бормотал он несвязно впросонье.\n - Да кто кого: фу, ты, боже мой, - скажете ли вы? - допытывался Яков.\r\n- Поднеси из благочестивых рук... - чуть внятно говорил Опенкин, засыпая.\n - Ну, теперь ничего не добьешься! Пойдемте.\r\nОн старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой и вдвоем часа четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города.\r\nТам, сдав его на руки кухарке, они сами на другой день к обеду только вернулись домой.\r\nЯков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака.\r\nКогда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг,\r\nнет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он.\r\nА Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.\r\nХХ\r\nТерпение Райского разбилось о равнодушие Веры, и он впал в унынме, стал опять терзаться тупой и бесплодной скукой.\r\nОт скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги,\r\nкакие видел с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил себя:\r\n\" Зачем он записал его?\r\nВедь в роман он не годится: нет ему роли там.\r\nОпенкин - старый выродившийся провинциальный тип, гость, которого не знают, как выжить: что ж тут интересного? И какой это роман! И как пишут эти романисты?\r\nКак у них выходит все слито, связано между собой, так что ничего тронуть и пошевелить нельзя? А я как будто в зеркале вижу только себя! Как это глупо! Не умею! Неудачник я!\"\r\nОн стал припоминать свои уроки в академии, студии, где рисуют с бюстов.\r\nНаконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем,",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "Игнашка посмеивается, кричит по лошадям, посвистывает и скрывается от нас в каком-то глубоком, занесенном снегом овраге.\r\nСтаричок вскакивает верхом, размахивает локтями и хочет ускакать, но не может сдвинуться с места;\r\nмой старый ямщик, с большой шапкой, бросается на него, стаскивает на землю и топчет в снегу.\r\n\"Ты колдун! - кричит он: - ты ругатель! Будем плутать вместе\".\r\nНо старичок пробивает головой сугроб: он не столько старичок, сколько заяц, и скачет прочь от нас. Все собаки скачут за ним.\r\nСоветчик, который есть Федор Филиппыч, говорит, чтобы все сели кружком, что ничего, ежели нас занесет снегом: нам будет тепло. Действительно, нам тепло и уютно; только хочется пить.\r\nЯ достаю погребец, потчую всех ромом с сахаром и сам пью с большим удовольствием. Сказочник говорит какую-то сказку про радугу, - и над нами уже потолок из снега и радуга.\r\n\"Теперь сделаемте себе каждый комнатку в снегу и давайте спать!\" говорю я. Снег мягкий и теплый, как мех.\r\nЯ делаю себе комнатку и хочу войти в нее; но Федор Филиппыч, который видел в погребце мои деньги, говорит: \"Стой! давай деньги. Все одно умирать!\" и хватает меня за ногу.\r\nЯ отдаю деньги и прошу только, чтобы меня отпустили; но они не верят, что это все мои деньги, и хотят меня убить.\r\nЯ схватываю руку старичка и с невыразимым наслаждением начинаю цаловать ее: рука старичка нежная и сладкая.\r\nОн сначала вырывает ее, но потом отдает мне и даже сам другой рукой ласкает меня. Однако Федор Филиппыч приближается и грозит мне.\r\nЯ бегу в свою комнату; но это не комната, а длинный белый коридор, и кто-то держит меня за ноги. Я вырываюсь.\r\nВ руках того, кто меня держит, остаются моя одежда и часть кожи;\r\nно мне только холодно и стыдно, - стыдно тем более, что тетушка с зонтиком и гомеопатической аптечкой, под руку с утопленником, идут мне навстречу.\r\nОни смеются и не понимают знаков, которые я им делаю. Я бросаюсь на сани, ноги волокутся по снегу; но старичок гонится за мной, размахивая локтями.\r\nСтаричок уже близко, но я слышу, впереди звонят два колокола, и знаю, что я спасен, когда прибегу к ним.\r\nКолокола звучат слышней и слышней; но старичок догнал, меня и животом упал на мое лицо, так что колокола едва слышны.\r\nЯ снова схватываю его руку и начинаю цаловать ее, но старичок не старичок, а утопленник.\r\n.. и кричит: \"Игнашка! стой, вон Ахметкины стоги, кажись! Подь-ка посмотри!\" Это уж слишком страшно. Нет! проснусь лучше...\r\nЯ открываю глаза.\r\nВетер закинул мне на лицо полу Алешкиной шинели, колено у меня раскрыто, мы едем по голому насту, и терция колокольчиков слышнехонько звучит в воздухе с своей дребезжащей квинтой.\r\nЯ смотрю, где стоги; но вместо стогов, уже с открытыми глазами, вижу какой-то дом с балконом и зубчатую стену крепости.\r\nМеня мало интересует рассмотреть хорошенько этот дом и крепость:\r\nмне, главное, хочется опять видеть белый коридор, по которому я бежал, слышать звон церковного колокола и цаловать руку старичка.\r\nЯ снова закрываю глаза и засыпаю.\r\nIX.\r\nЯ спал крепко;\r\nно терция колокольчиков все время была слышна и виделась мне во сне, то в виде собаки, которая лает и бросается на меня,\r\nто органа, в котором я составляю одну дудку, то в виде французских стихов, которые я сочиняю.\r\nТо мне казалось, что эта терция есть какой-то инструмент пытки, которым не переставая сжимают мою правую пятку.\r\nЭто было так сильно, что я проснулся и открыл глаза, потирая ногу. Она начинала замораживаться. Ночь была та же светлая, мутная, белая.\r\nТо же движение поталкивало меня и сани; тот же Игнашка сидел боком и похлопывая ногами;\r\nта же пристяжная, вытянув шею и невысоко поднимая ноги, рысью бежала по глубокому снегу, кисточка подпрыгивала на шлее и хлесталась о брюхо лошади.\r\nГолова коренной с развевающейся гривой, натягивая и отпуская поводья, привязанные к дуге, мерно покачивалась.\r\nНо все это, больше чем прежде, покрыто, занесено было снегом. Снег крутился спереди, сбоку, засыпал полозья, ноги лошадей по колени и сверху валил на воротники и шапки.\r\nВетер был то справа, то слева, играл воротником, полой Игнашкина армяка, гривой пристяжной и завывал над дугой и в оглоблях.\r\nСтановилось ужасно холодно, и едва я высовывался из воротника, как морозный сухой снег, крутясь, набивался в ресницы, нос, рот и заскакивал за шею;\r\nпосмотришь кругом - все бело, светло и снежно, нигде ничего, кроме мутного света и снега.\r\nМне стало серьезно страшно.\r\nАлешка спал в ногах и в самой глубине саней; вся спина его была покрыта густым слоем снега. Игнашка не унывал: он беспрестанно подергивал вожжами, покрикивал и хлопал ногами.\r\nКолокольчик звенел так же чудно. Лошади похрапывали, но бежали, спотыкаясь чаще и чаще и несколько тише.\r\nИгнашка опять подпрыгнул, взмахнул рукавицей и запел песню своим тоненьким напряженным голосом.\r\nНе допев песни, он остановил тройку, перекинул вожжи на передок и слез. Ветер завыл неистово; снег, как из совка, так и посыпал на полы шубы.\r\nЯ оглянулся: третьей тройки уж за нами не было (она где-то отстала). Около вторых саней, в снежном тумане, видно было, как старичок попрыгивал с ноги на ногу.\r\nИгнашка шага три отошел от саней, сел на снег, распоясался и стал снимать сапоги.\r\n- Что это ты делаешь? - спросил я.\n - Перебуться надо; а то вовсе ноги заморозил, - отвечал он и продолжал свое дело.\r\nМне холодно было высунуть шею из-за воротника, чтобы посмотреть, как он это делал.\r\nЯ сидел прямо, глядя на пристяжную, которая, отставив ногу, болезненно, устало помахивала подвязанным и занесенным снегом хвостом.\r\nТолчок, который дал Игнат санями, вскочив на облучок, разбудил меня.\r\n- Что, где мы теперь? - спросил я: - доедем ли хоть к свету?\n - Будьте покойны: доставим, - отвечал он. - Теперь важно ноги согрелись, как перебулся.\r\nИ он тронул, колокол зазвенел, сани снова стали раскачиваться и ветер свистеть под полозьями. И мы снова пустились плыть по беспредельному морю снега.\n\n X.\r\nЯ заснул крепко. Когда же Алешка, толкнув меня ногой, разбудил, и я открыл глаза, было уже утро. Казалось еще холодней, чем ночью.\r\nСверху снега не было; но сильный, сухой ветер продолжал заносить снежную пыль на поле и особенно под копытами лошадей и полозьями.\r\nНебо справа на востоке было тяжелое темно-синеватого цвета; но яркие, красно-оранжевые косые полосы яснее и яснее обозначались на нем.\r\nНад головами, из-за бегущих белых, едва окрашивающихся туч, виднелась бледная синева; налево облака были светлы, легки и подвижны.\r\nВезде кругом, что мог окинуть глаз, лежал на поле белый, острыми слоями рассыпанный, глубокий снег.\r\nКое-где виднелся сереющий бугорок, через который упорно летела мелкая, сухая снежная пыль. Ни одного, ни санного, ни человеческого, ни звериного следа не было видно.\r\nОчертания и цвета спины ямщика и лошадей виднелись ясно и резко даже на белом фоне...\r\nОколыш Игнашкиной темно-синей шапки, его воротник, волосы и даже сапоги были белы. Сани были занесены совершенно.\r\nУ сивой коренной вся правая часть головы и холки были набиты снегом; у моей пристяжной ноги обсыпаны были до колен, и весь сделавшийся кудрявым потный круп облеплен с правой стороны.\r\nКисточка подпрыгивала так же в такт какого бы ни захотел воображать мотива, и сама пристяжная бежала так же,\r\nтолько по впалому, часто поднимающемуся и опускающемуся животу и отвисшим ушам видно было, как она измучена.\r\nОдин только новый предмет останавливал внимание:\r\nэто был верстовой столб, с которого сыпало снег на землю и около которого ветер намел целую гору справа и все еще рвался и перебрасывал сыпкий снег с одной стороны на другую.\r\nМеня ужасно удивило, что мы ехали целую ночь на одних лошадях двенадцать часов, не зная куда и не останавливаясь, и все-таки как-то приехали.\r\nНаш колокольчик звенел как будто еще веселее.\r\nИгнат запахивался и покрикивал; сзади фыркали лошади, и звенели колокольчики троек старичка и советчика; но тот, который спал, решительно в степи отбился от нас.\r\nПроехав полверсты, попался свежий, едва занесенный следок саней и тройки, и изредка розоватые пятна крови лошади, которая засекалась верно, виднелись на нем.\r\n- Это Филипп! Вишь, раньше нас угодил! - сказал Игнашка.\r\nНо вот домишко с вывеской виднеется один около дороги посреди снега, который чуть не до крыш и окон занес его.\r\nОколо кабака стоит тройка серых лошадей, курчавых от пота, с отставленными ногами и понурыми головами.\r\nОколо двери расчищено, и стоит лопата; но с крыши все метет еще и крутит снег гудящий ветер.\r\nИз двери, на звон наших колоколов, выходит большой, красный, рыжий ямщик, со стаканом вина в руках, и кричит что-то.\r\nИгнашка обертывается ко мне и просит позволения остановиться. Тут я в первый раз вижу его рожу.\n\n XI.\r\nЛицо у него было не черноватое, сухое и прямоносое, как я ожидал, судя по его волосам и сложению.\r\nЭто была круглая, веселая, совершенно курносая рожа, с большим ртом и светло, ярко голубыми круглыми глазами.\r\nЩеки и шея его были красны, как натертые суконкой; брови, длинные ресницы и пушок, ровно покрывающий низ его лица, были залеплены снегом и совершенно белы.\r\nДо станции оставалось всего полверсты, и мы остановились.\r\n- Только поскорее, - сказал я.\n - В одну минутую, - отвечал Игнашка, соскакивая с облучка и подходя к Филиппу.\r\n- Давай, брат, - сказал он, снимая с правой руки и бросая на снег рукавицу с кнутом, и, опрокинув голову, залпом выпил поданный ему стаканчик водки.\r\nЦаловальник, должно быть, отставной казак, с полуштофом в руке, вышел из двери.\r\n- Кому подносить? - сказал он.\r\nВысокий Василий, худощавый, русый мужик с козлиною бородкой, и советчик, толстый, белобрысый,\r\nс белой густой бородой, обкладывающей его красное лицо, подошли и тоже выпили по стаканчику.\r\nСтаричок подошел было тоже к группе пьющих, но ему не подносили, и он отошел к своим привязанным сзади лошадям и стал поглаживать одну из них по спине и заду.\r\nСтаричок был точно такой, каким я воображал его: маленький, худенький, со сморщенным, посинелым лицом, жиденькой бородкой, острым носиком и съеденными желтыми зубами.\r\nШапка на нем была ямская, совершенно новая, но полушубчишка, истертый, испачканный дегтем и прорванный на плече и полах,\r\nне закрывал колен и посконного нижнего платья, всунутого в огромные валеные сапоги.\r\nСам он весь сгорбился, сморщился и, дрожа лицом и коленами, копошился около саней, видимо стараясь согреться.\r\n- Что ж, Митрич, поставь косушку-то: согрелся бы важно, - сказал ему советчик.\n Митрича подернуло. Он поправил шлею у своей лошади, поправил дугу и подошел ко мне.\r\n- Что ж, барин, - сказал он, снимая шапку с своих седых волос и низко кланяясь:\r\n- всю ночь с вами плутали, дорогу искали: хоть бы на косушечку пожаловали.\n Право, батюшка, ваше сиятельство! А то обогреться не на что, - прибавил он с подобострастной улыбочкой.\r\nЯ дал ему четвертак. Цаловальник вынес косушку и поднес старичку.\r\nОн снял рукавицу с кнутом и поднес маленькую черную, корявую и немного посиневшую руку к стакану;\r\nно большой палец его, как чужой, не повиновался ему: он не мог удержать стакана и, разлив вино, уронил его на снег.\r\nВсе ямщики расхохотались.\n - Вишь, замерз Митрич-то как! аж вина не сдержит.\n Но Митрич очень огорчился тем, что пролил вино.\r\nЕму, однако, налили другой стакан и вылили в рот. Он тотчас же развеселился, сбегал в кабак, запалил трубку, стал осклабливать свои желтые съеденные зубы и ко всякому слову ругаться.\r\nДопив последнюю косуху, ямщики разошлись к тройкам, и мы поехали.\r\nСнег все становился белее и ярче, так что ломило глаза, глядя на него.\r\nОранжевые, красноватые полосы выше и выше, ярче и ярче расходились вверх по небу; даже красный круг солнца завиднелся на горизонте сквозь сизые тучи; лазурь стала блестящее и темнее.\r\nПо дороге около станицы след был ясный, отчетливый, желтоватый, кой-где были ухабы; в морозном, сжатом воздухе чувствительна была какая-то приятная легкость и прохлада.\r\nМоя тройка бежала очень шибко.\r\nГолова коренной и шея с развевающейся по дуге гривой раскачивались быстро, почти на одном месте, под охотницким колокольчиком, язычок которого уже не бился, а скоблил по стенкам.\r\nДобрые пристяжные дружно натянули замерзлые кривые постромки, энергически подпрыгивали, кисточка билась под самое брюхо и шлею.\r\nИногда пристяжная сбивалась в сугроб с пробитой дороги и запорашивала глаза снегом, бойко выбиваясь из него.\r\nИгнашка покрикивал веселым тенором; сухой мороз повизгивал под полозьями; сзади звонко-празднично звенели два колокольчика, и слышны были пьяные покрикиванья ямщиков.\r\nЯ оглянулся назад: серые, курчавые пристяжные, вытянув шеи, равномерно сдерживая дыханье, с перекосившимися удилами, попрыгивали по снегу.\r\nФилипп, помахивая кнутом, поправлял шапку; старичок, задрав ноги, так же как и прежде, лежал в середине саней.\r\nЧерез две минуты сани заскрипели по доскам сметенного подъезда станционного дома, и Игнашка повернул ко мне свое засыпанное снегом, дышащее морозом, веселое лицо.\r\n- Доставили таки, барин! - сказал он.\r\n11 февраля 1856.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н",
"role": "user"
},
{
"content": "- Таким образом заключилась сия первая кровопролитная битва наших предков с Моголами, которые,\r\nпо известию Татарского историка, умышленно заманили Россиян в опасную степь и сражались с ними целые семь дней.\r\nПолководцы Чингисхановы шли за бегущим остатком Российского войска до самого Днепра.\r\nЖители городов и сел, в надежде смягчить их свирепость покорностию, выходили к ним навстречу со крестами;\r\nно Татары безжалостно убивали и граждан и земледельцев, следуя правилу, что побежденные не могут быть друзьями победителей, и что смерть первых нужна для безопасности вторых.\r\nВся южная Россия трепетала: народ, с воплем и стенанием ожидая гибели, молился в храмах - и Бог на сей раз услышал его молитву.\r\nТатары, не находя ни малейшего сопротивления, вдруг обратились к Востоку и спешили соединиться с Чингисханом в Великой Бухарии,\r\nгде сей дикий Герой, собрав всех Полководцев и Князей, на общем сейме давал законы странам завоеванным.\r\nОн с удовольствием встретил свое победоносное войско, возвратившееся от Днепра: с любопытством слушал донесение вождей, хвалил их и щедро наградил за оказанное ими мужество.\r\nОскорбленный тогда могущественным Царем Тангутским, Чингисхан пошел сокрушить его величие.\r\nРоссия отдохнула: грозная туча как внезапно явилась над ее пределами, так внезапно и сокрылась.\r\n\"Кого Бог во гневе своем насылал на землю Русскую? - говорил народ в удивлении: - откуда приходили сии ужасные иноплеменники?\r\nкуда ушли? известно одному Небу и людям искусным в книжном учении\".\r\n- Селения, опустошенные Татарами на восточных берегах Днепра, еще дымились в развалинах: отцы, матери, друзья оплакивали убитых:\r\nно легкомысленный народ совершенно успокоился, ибо минувшее зло казалось ему последним.\r\nКнязья южной России, готовясь идти на Моголов, требовали помощи от Великого Князя Георгия.\r\nПлемянник его, Василько Константинович, шел к ним с дружиною Ростовскою и стоял уже близ Чернигова:\r\nтам сведал он о несчастии их и возвратился к дяде, благодаря Небо за спасение жизни и воинской чести своей.\r\nНе предвидя будущего, Владимирцы утешались мыслию, что Бог избавил их от бедствия, претерпенного другими Россиянами.\r\nГеоргий, некогда уничиженный Мстиславом Галицким, мог даже с тайным удовольствием видеть его в злополучии: долговременная слава и победа сего Героя возбуждала зависть.\r\n- Но скоро несчастные для суеверных знамения произвели общий страх в России (и во всей Европе).\r\nЯвилась комета, звезда величины необыкновенной, и целую неделю в сумерки показывалась на Западе, озаряя небо лучем блестящим.\r\nВ сие же лето сделалась необыкновенная засуха: леса, болота воспламенялись; густые облака дыма затмевали свет солнца;\r\nмгла тяготила воздух, и птицы, к изумлению людей, падали мертвые на землю.\r\nВспомнили, что в княжение Всеволода I было такое же лето, в России, и что отечество наше стенало тогда от врагов иноплеменных, голода и язвы.\r\nПровидение, действительно готовое искусить Россию всеми возможными для Государства бедствиями, еще на несколько лет отложило их;\r\nа Россияне как бы спешили воспользоваться сим временем, чтобы свежую рану отечества растравить новыми междоусобиями.\r\nЮный сын Георгиев, исполняя тайное повеление отца, вторично уехал из Новагорода со всем двором своим и занял Торжок,\r\nкуда скоро прибыл и сам Георгий, брат его Ярослав, племянник Василько и шурин Михаил, Князь Черниговский.\r\nОни привели войско с собою, грозя Новугороду: ибо Великий Князь досадовал на многих тамошних чиновников за их своевольство.\r\nНовогородцы отправили к Георгию двух Послов и хотели, чтобы он выехал из Торжка, отпустив к ним сына;\r\nа Великий Князь требовал, чтобы они выдали ему некоторых знаменитых граждан, и сказал: \"Я поил коней своих Тверцою: напою и Волховом\".\r\nВоспоминая с гордостию, что сам Андрей Боголюбский не мог их смирить оружием, Новогородцы укрепили стены свои,\r\nзаняли войском все важные места на пути к Торжку и чрез новых Послов ответствовали Георгию:\r\n\"Князь!\r\nМы тебе кляняемся; но своих братьев не выдадим.\r\nДерзнешь ли на кровопролитие? У тебя меч, у нас головы: умрем за Святую Софию\". Георгий смягчился; вступили в переговоры, и шурин его, Михаил Черниговский, поехал княжить в Новгород.\r\n[1225 г.] Правление сего Князя было мирно и счастливо. \"Вся область наша, - говорит Летописец Новогородский, - благословляла свой жребий, не чувствуя никакой тягости\".\r\nГеоргий вышел из Торжка, захватив казну Новогородскую и достояние многих честных людей:\r\nМихаил, провождаемый знаменитыми чиновниками, ездил в Владимир и согласил Георгия возвратить сию незаконную добычу.\r\nНарод любил Князя; но Михаил считал себя пришельцем в северной России.\r\nВыехав из Чернигова в то время, когда Татары приближались к Днепру, он стремился душою к своей отчизне, где снова царствовали тишина и безопасность.\r\nНапрасно усердные Новогородцы доказывали ему, что Князь, любимый народом, не может с покойною совестию оставить его:\r\nМихаил на Дворе Ярослава простился с ними, сказав им, что Чернигов и Новгород должны быть как бы единою землею, а жители братьями и друзьями;\r\nчто свободная торговля и гостеприимство свяжут их узами общих выгод и благоденствия.\r\nНередко задерживая у себя Князей ненавистных, Новогородцы давали волю добрым жить с ними, или, говоря тогдашним языком, поклониться Святой Софии:\r\nизъявили благодарность Михаилу, отпустили его с великою честию и послали за Ярославом-Феодором.\r\n[1226 г.] В то время Литовцы, числом до 7000, ворвались в наши пределы; грабили область Торопецкую, Новогородскую, Смоленскую, Полоцкую; убивали купцов и пленяли земледельцев.\r\nЛетописцы говорят, что сии разбойники никогда еще не причиняли столь великого зла Государству Российскому.\r\nЯрослав, предводительствуя своею дружиною Княжескою, соединился с Давидом Мстиславичем Торопецким, с братом его, Владимиром Псковским, и настиг неприятеля близ Усвята;\r\nположил на месте 2000 Литовцев, взял в плен их Князей, освободил всех наших пленников.\r\nКнязь Давид и любимый Меченосец Ярославов находились в числе убитых Россиян.\r\nНовогородцы не были в сражении: доходили только до Русы и возвратились.\r\nОднако ж Ярослав, приехав к ним и выслушав их оправдание, не изъявил ни малейшего гнева;\r\nа в следующий год [1227] ходил с войском в северную, отдаленную часть Финляндии, где никогда еще не бывали Россияне;\r\nне обогатился в сей бедной стране ни серебром, ни золотом, но отнял у многих жителей самое драгоценнейшее благо: отечество и вольность.\r\nНовогородцы взяли столько пленников, что не могли всех увести с собою: некоторых бесчеловечно умертвили, других отпустили домой.\r\n- Ярослав в сей же год отличился делом гораздо полезнейшим для человечества:\r\nотправил Священников в Корельскую землю и, не употребив никаких мер насильственных, крестил большую часть жителей,\r\nуже давно подданных Новагорода и расположенных добровольно к принятию Христианства.\r\nПредставив действие благоразумного усердия к Вере, не скроем и несчастных заблуждений суеверия:\r\nв то время, как наши церковные учители проповедывали Корелам Бога истинного и человеколюбивого, ослепленные Новогородцы сожгли четырех мнимых волшебников на Дворе Ярослава.\r\nК чести Духовенства и тогдашнего Новогородского Архиепископа Антония - который в 1225 году возвратился из Перемышля Галицкого - заметим,\r\nчто в сем жалостном безумии действовал один народ, без всякого внушения со стороны Церковных Пастырей.\r\n[1228 г.] Россияне думали, что, грозно опустошив Финляндию, они уже на долгое время будут с сей стороны покойны; но месть дает силы.\r\nЛишенные отцев, братьев, детей и пылая справедливою злобою, Финляндцы разорили селения вокруг Олонца и сразились с Посадником Ладожским.\r\nИх было около двух тысяч. Ночь прекратила битву.\r\nНапрасно предлагав мир, они умертвили всех пленников, бросили лодки свои и бежали в густые леса, где Ижеряне и Корелы истребили их всех до одного человека.\r\nМежду тем Ярослав, не имев времени соединиться с Ладожанами, праздно стоял на Неве и был свидетелем мятежа воинов Новогородских, хотевших убить какого-то чиновника, именем Судимира:\r\nКнязь едва мог спасти несчастного, скрыв его в собственной ладии своей.\r\nВообще Ярослав не пользовался любовию народною.\r\nЖелая иметь Псков в своей зависимости, он поехал туда с Новогородскими чиновниками; но Псковитяне не хотели принять его, думая, что сей Князь везет к ним оковы и рабство.\r\nОгорченный Ярослав, возвратясь в Новгород, собрал жителей на дворе Архиепископском и торжественно принес им жалобу.\r\n\"Небо свидетель, - говорил он, - что я не хотел сделать ни малейшего зла Псковитянам и вез для них не оковы, а дары, овощи и паволоки. Оскорбленная честь моя требует мести\".\r\nНедовольный холодностию граждан, Князь призвал войско из Переславля Залесского, и Новогородцы с изумлением увидели шатры его полков вокруг дворца.\r\nСлавянский конец также наполнился толпами сих ратников, с головы до ног вооруженных и страшных для народа своевольного.\r\nЯрослав сказывал, что хочет идти против Немецких Рыцарей; но граждане не верили ему и боялись его тайных замыслов.\r\nК тому же бедные жаловались на дороговизну;\r\nот прибытия многочисленного войска цена на хлеб и на мясо возвысилась: осьмина ржи стоила нынешними серебряными деньгами 53 1/2 копейки, пшеницы 89 1/2, а пшена рубль 25 копеек.\r\nЯрослав требовал от Псковитян, чтобы они выдали ему клеветников его, а сами шли с ним к Риге;\r\nно Псковитяне уже заключили особенный тесный союз с Рижским Орденом и, будучи обнадежены в помощи Рыцарей, прислали в Новгород одного Грека с таким ответом: \"Князь Ярослав!\r\nКланяемся тебе и друзьям Новогородцам; а братьев своих не выдадим и в поход нейдем, ибо Немцы нам союзники.\r\nВы осаждали Колывань (Ревель), Кесь (Венден) и Медвежью Голову, но брали везде не города, а деньги;\r\nраздражив неприятелей, сами ушли домой, а мы за вас терпели: наши сограждане положили свои головы на берегах Чудского озера; другие были отведены в плен.\r\nТеперь восстаете против нас: но мы готовы ополчиться с Святою Богородицею.\r\nИдите, лейте кровь нашу; берите в плен жен и детей: вы не лучше поганых\".\r\nСии укоризны относились вообще к Новогородцам;\r\nоднако ж народ взял сторону Псковитян: решительно объявил Князю, что не хочет воевать ни с ними, ни без них с Орденом Немецким, и требовал, чтобы рать Переславская удалилась.\r\nЯрослав велел полкам выступить, но в досаде и гневе сам уехал из Новагорода, оставив там юных сыновей, Феодора и Александра, под надзиранием двух Вельмож.\r\nПсковитяне торжествовали; отпустили Немцев, Чудь, Латышей, уже призванных ими для защиты, и выгнали из города друзей Ярославовых, сказав им: \"Подите к своему Князю; вы нам не братья\".\r\nТогдашний союз Россиян с Ливонским Орденом и дружелюбные их сношения с Послом Гонория III в Риге, Епископом Моденским, столь обрадовали Папу,\r\nчто он в 1227 году написал весьма благосклонное письмо ко всем нашим Князьям, обещая им мир и благоденствие в объятиях Латинской Церкви и желая видеть их Послов в Риме.\r\n\"Ваши заблуждения в Вере (говорил он) раздражают Небо и причиною всех зол в России: бойтесь еще ужаснейших, если не обратитесь к истине.\r\nУвещаем и молим, чтобы вы письменно изъявили на то добрую волю чрез надежных Послов, а между тем жили мирно с Христианами Ливонскими\".\r\nС сего времени Новгород был несколько лет жертвою естественных и гражданских бедствий.\r\nОт половины августа до самого декабря месяца густая тьма покрывала небо и шли дожди беспрестанные; сено, хлеб гнили на лугах и в поле; житницы стояли пустые.\r\nНарод, желая кого-нибудь обвинить в сем несчастии, восстал против нового Владыки Новогородского,\r\nАрсения (ибо Антоний, слабый здоровьем, лишился языка и добровольно заключился в монастыре Хутынском).\r\n\"Бог наказывает нас за коварство Арсения, - говорили безрассудные: - он выпроводил Антония в Хутынскую Обитель и несправедливо присвоил себе его сан, подкупив Князя\".\r\nДобрый, смиренный Пастырь молился денно и нощно о благе сограждан;\r\nно дожди не преставали, и народ, после шумного Веча, извлек Архиепископа из дому, гнал, толкал, едва не умертвил его как преступника.\r\nАрсений искал убежища в Софийском храме, наконец, в монастыре Хутынском, откуда немой Антоний должен был возвратиться в дом Святителей.\r\nНовогородцы дали ему в помощники двух светских чиновников и еще не могли успокоиться:\r\nвооружились, разграбили дом Тысячского, Стольников Архиерейского и Софийского, хотели повесить одного Старосту и кричали, что сии люди наводят Князя на зло.\r\nИзбрав нового Тысячского, Вече послало сказать Ярославу, чтобы он немедленно ехал в Новгород, снял налог церковный, запретив Княжеским судьям ездить по области и,\r\nнаблюдая в точности льготные грамоты Великого Ярослава, действовал во всем сообразно с уставом Новогородской вольности.\r\n\"Или, - говорили ему Послы Веча, - наши связи с тобою навеки разрываются\".\r\nЕще Князь не дал ответа, когда юные сыновья его, Феодор и Александр, устрашенные мятежом Новогородским, тайно уехали к отцу с своими Вельможами.\r\n\"Одни виновные могут быть робкими беглецами (сказали Новогородцы): не жалеем об них. Мы не сделали зла ни детям, ни отцу, казнив своих братьев.\r\nНебо отмстит вероломным; а мы найдем себе Князя. Бог по нас: кого устрашимся?\"\r\nОни клялися друг другу быть единодушными и звали к себе Михаила Черниговского; но Послы их были задержаны на дороге Князем Смоленским, другом Ярославовым.\r\nДоселе, описав несчастную Калкскую битву, говорили мы только о происшествиях северной России: обратим взор на полуденную.\r\nМихаил, возвратясь (в 1225 году) из Новагорода в Чернигов, нашел опасного неприятеля в Олеге Курском и требовал помощи от Георгия, своего зятя, который сам привел к нему войско.\r\nК счастию, там был Киевский Митрополит Кирилл, родом Грек, присланный Константинопольским Патриархом из Никеи.\r\nСей муж ученый, благонамеренный, отвратил воину и примирил врагов:\r\nпосле чего Михаил княжил спокойно, будучи союзником Георгия, который, женив племянника, Василька, на его дочери, отдал южный Переяславль,\r\nкак Удел Великого Княжения Суздальского, другому племяннику, Всеволоду Константиновичу, а чрез год брату Святославу.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А",
"role": "user"
},
{
"content": "Что сказал бы Протопопов, если бы он видел? О, нет, никогда! Оставьте меня! Я предлагаю вам свою дружбу! Но я говорю, что мне мало одной дружбы.\r\n.. Тогда она кокетливо грозит мне пальцем и говорит:\r\n- Хорошо, я буду любить вас, но с условием, что вы высоко будете держать знамя.\n И когда я держу ее в своих объятиях, она шепчет:\n - Будем бороться вместе...\r\nПотом, живя с нею, я узнаю, что и у нее тоже отдушина в печке заткнута кофтой, и что и у нее под кроватью бумаги пахнут кошкой,\r\nи что и она также мошенничает в спорах, и на картинных выставках, как попугай, лепечет о воздухе и экспрессии.\r\nИ ей тоже подавай идею! Она втихомолку пьет водку и, ложась спать, мажет лицо сметаной, чтобы казаться моложе.\r\nВ кухне у нее тараканы, грязные мочалки, вонь, и кухарка, когда печет пирог, прежде чем посадить его в печь, вынимает из своей головы гребенку и проводит ею борозды на верхней корке;\r\nона же, делая пирожные, слюнит изюминки, чтобы они крепче сидели в тесте.\r\nИ я бегу! Бегу! Мой роман летит к чёрту, а она, важная, умная, презирающая, всюду ходит и пищит про меня:\r\n- Он изменил своим убеждениям!\r\nТретья причина скуки - это моя неистовая, чрезмерная зависть.\r\nКогда мне говорят, что такой-то написал очень интересную статью, что пьеса такого-то имела успех,\r\nчто Х выиграл 200 тысяч и что речь N произвела сильное впечатление, то глаза мои начинают коситься, я становлюсь совершенно косым и говорю:\r\n- Я очень рад за него, но, знаете, ведь он в 74 году судился за кражу!\n Душа моя обращается в кусок свинца, я ненавижу того, кто имел успех, всем своим существом и продолжаю:\r\n- Он истязует свою жену и имеет трех любовниц и всегда кормит рецензентов ужинами. Вообще скотина порядочная...\r\nПовесть эта недурна, но, наверное, он где-нибудь ее украл. Бездарность вопиющая... Да и, говоря откровенно, я и в этой-то повести не нахожу ничего особенного...\r\nНо зато, положим, если чья-нибудь пьеса провалилась, то я ужасно счастлив и спешу стать на сторону автора.\r\n- Нет, господа, нет! - кричу я. - В пьесе есть что-то. Во всяком случае она литературна.\r\nЗнайте, что всё злое, подлое, гнусное, что говорят о мало-мальски известных людях, распустил по Москве я.\r\nПусть городской голова знает, что если ему удастся устроить, например, хорошие мостовые, то я возненавижу его и распущу слух, что он грабит проезжих на большой дороге!.\r\n. Если мне скажут, что у какой-нибудь газеты уже 50 тысяч подписчиков, то я везде стану говорить, что редактор поступил на содержание.\r\nЧужой успех - для меня срам, унижение, заноза в сердце.\r\n.. Какой уж тут может быть разговор об общественном, гражданском или политическом чувстве? Если когда и было во мне это чувство, то давно уже сожрала его зависть.\r\nИ так, ничего не знающий, некультурный, очень умный и необыкновенно важный, косой от зависти, с громадной печенкой,\r\nжелтый, серый, плешивый, брожу я по Москве из дому в дом, задаю тон жизни и всюду вношу что-то желтое, серое, плешивое.\r\n..\r\n- Ах, какая скука! - говорю я с отчаянием в голосе. - Какая гнетущая скука!\r\nЗаразителен я, как инфлуэнца.\r\nЖалуюсь я на скуку, важничаю и от зависти клевещу на своих ближних и друзей,\r\nа глядишь - какой-нибудь подросток-студент уже прислушался, важно проводит рукою по волосам и, бросая от себя книгу, говорит:\r\n- Слова, слова, слова... Боже, какая скука!\n Глаза его косятся, он тоже становится косым, как я, и говорит:\r\n- Наши профессора читают теперь лекции в пользу голодающих. Но я боюсь, что половину денег они положат себе в карман.\r\nЯ брожу, как тень, ничего не делаю, печенка моя растет и растет...\r\nА время между тем идет и идет, я старею, слабею; гляди, не сегодня-завтра заболею инфлуэнцей и умру, и потащат меня на Ваганьково;\r\nбудут вспоминать обо мне приятели дня три, а потом забудут, и имя мое перестанет быть даже звуком.\r\n.. Жизнь не повторяется, и уж коли ты не жил в те дни, которые были тебе даны однажды, то пищи пропало... Да, пропало, пропало!\r\nА между тем ведь я мог бы учиться и знать всё;\r\nесли бы я совлек с себя азията, то мог бы изучить и полюбить европейскую культуру, торговлю, ремесла, сельское хозяйство, литературу, музыку, живопись, архитектуру, гигиену;\r\nя мог бы строить в Москве отличные мостовые, торговать с Китаем и Персией, уменьшить процент смертности,\r\nбороться с невежеством, развратом и со всякою мерзостью, которая так мешает нам жить;\r\nя бы мог быть скромным, приветливым, веселым, радушным; я бы мог искренно радоваться всякому чужому успеху, так как всякий, даже маленький успех есть уже шаг к счастью и к правде.\r\nДа, я мог бы! Мог бы! Но я гнилая тряпка, дрянь, кислятина, я московский Гамлет. Тащите меня на Ваганьково!\r\nЯ ворочаюсь под своим одеялом с боку на бок, не сплю и всё думаю, отчего мне так мучительно скучно, и до самого рассвета в ушах моих звучат слова:\r\n- Возьмите вы кусок телефонной проволоки и повесьтесь вы на первом попавшемся телеграфном столбе! Больше вам ничего не остается делать",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л",
"role": "user"
},
{
"content": "На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.\r\nПервые слова, которые он услыхал, когда очнулся, -- были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:\r\n-- Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.\r\n-- Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, -- сказал другой офицер.\r\n-- Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, -- сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.\r\nБолконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19-летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.\r\nБонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.\r\n-- Кто старший? -- сказал он, увидав пленных.\n Назвали полковника, князя Репнина.\n -- Вы командир кавалергардского полка императора Александра? -- спросил Наполеон.\r\n-- Я командовал эскадроном, -- отвечал Репнин.\n -- Ваш полк честно исполнил долг свой, -- сказал Наполеон.\r\n-- Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, -- сказал Репнин.\n -- С удовольствием отдаю ее вам, -- сказал Наполеон. Кто этот молодой человек подле вас?\r\nКнязь Репнин назвал поручика Сухтелена.\n Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:\n -- II est venu bien jeune se frotter ? nous. [70]\r\n-- Молодость не мешает быть храбрым, -- проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.\n -- Прекрасный ответ, -- сказал Наполеон. -- Молодой человек, вы далеко пойдете!\r\nКнязь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания.\r\nНаполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему,\r\nупотребил то самое наименование молодого человека -- jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.\r\n-- Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? -- обратился он к нему, -- как вы себя чувствуете, mon brave?\r\nНесмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал...\r\nЕму так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы,\r\nв сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, -- что он не мог отвечать ему.\r\nДа и все казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли,\r\nкоторый вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти.\r\nГлядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения,\r\nи о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.\r\nИмператор, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:\r\n-- Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, -- и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.\r\nНа лице его было сиянье самодовольства и счастия.\r\nСолдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею,\r\nувидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.\r\nКнязь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.\r\n\"Хорошо бы это было, -- подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра,\r\n-- хорошо бы это было, ежели бы все было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье.\r\nКак хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!.\r\n.\r\n.\r\nНо кому я скажу это!\r\nИли сила -- неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами,\r\n-- великое все или ничего, -- говорил он сам себе, -- или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей?\r\nНичего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!\"\r\nНосилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить.\r\nТе мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького,\r\nничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.\r\nТихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему.\r\nОн уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным,\r\nограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение.\r\nК утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее,\r\nпо мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.\r\n-- C'est un sujet nerveux et bilieux, -- сказал Ларрей, -- il n'en rechappera pas. [71]\r\nКнязь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.\n\n Примечания\n\n [(сноска 1)] в конце концов,\r\n[(сноска 2)] Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.\n [(сноска 3)] [Но, мой милый,]\r\n[(сноска 4)] [очаровательно.]\n [(сноска 5)] у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.\n [(сноска 6)] У меня есть на вас виды в этот вечер.\r\n[(сноска 7)] Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.\n [(сноска 8)] И как держит себя!\r\n[(сноска 9)] Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,\r\n[(сноска 10)] Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,\n [(сноска 11)] Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.\r\n[(сноска 12)] Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое-что об этом знаю. Не правда ли?\n [(сноска 13)] Все это хорошо, но надо это кончить,\r\n[(сноска 14)] Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов...\r\n[(сноска 15)] Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая... -- Браки совершаются на небесах,\n [(сноска 16)] Алина, посмотри, что они делают.\r\n[(сноска 17)] Я вас люблю!\n [(сноска 18)] К нам едут гости, князь.\r\n[(сноска 19)] Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?\n [(сноска 20)] [батюшка.]\n [(сноска 21)] [благодарю, батюшка.]\r\n[(сноска 22)] Они приехали, Мари,\r\n[(сноска 23)] Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть-чуть принарядились!\r\n[(сноска 24)] [мой добрый друг,]\n [(сноска 25)] Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.\r\n[(сноска 26)] Ну, княжна, еще маленькое усилие.\n [(сноска 27)] Нет, оставьте меня,\r\n[(сноска 28)] По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.\r\n[(сноска 29)] Оставьте меня, мне все равно,\n [(сноска 30)] Вы перемените, не правда ли?\r\n[(сноска 31)] [Вот Мари!]\n [(сноска 32)] [милую Аннет?]\n [(сноска 33)] выгнала его из дома?\r\n[(сноска 34)] Ах! это перл женщин, княжна!\n [(сноска 35)] [компаньонка.] ... [малютка -- мила.]\r\n[(сноска 36)] [батюшка,]\n [(сноска 37)] Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,\r\n[(сноска 38)] [Какая деликатность,]\n [(сноска 39)] Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.\r\n[(сноска 40)] Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,\r\n[(сноска 41)] Почему же? Я вас люблю больше, чем когда-либо, и постараюсь сделать для вашего счастия все, что в моей власти.\r\n[(сноска 42)] Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать...\n [(сноска 43)] Я все понимаю,\r\n[(сноска 44)] Ах, милая, милая.\n [(сноска 45)] Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.\r\n[(сноска 46)] Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное.\r\nСкажите: может быть... Будущность так велика. Скажите: может быть.\r\n[(сноска 47)] Ты вострушка, дитя мое.\n [(сноска 48)] Дело сделано!\n [(сноска 49)] [Дети, идите ложиться спать,]\r\n[(сноска 50)] [Очаровательно,]\n [(сноска 51)] Но не обижайте мою лошадку,\r\n[(сноска 52)] Павлоградские гусары?\n [(сноска 53)] Резерв, ваше величество!\r\n[(сноска 54)] Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.\r\n[(сноска 55)] Удержите ваше злоязычие.\n [(сноска 56)] И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.\r\n[(сноска 57)] Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов,\r\nа мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло,\r\nособливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским,\r\nизбегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт.\r\nДля этой цели необходимо... Первая колонна марширует... вторая колонна марширует... третья колонна марширует...\r\n[(сноска 58)] Урок из географии,\n [(сноска 59)] [Ей Богу,]\n [(сноска 60)] [Да здравствует император, император!]\n [(сноска 61)] Мой милый, наш старик сильно не в духе.\r\n[(сноска 62)] Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.\r\n[(сноска 63)] И спросите, размещены ли стрелки. -- Что они делают, что они делают!\r\n[(сноска 64)] Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,\n [(сноска 65)] К чорту этих русских...\n [(сноска 66)] Красавцы!\r\n[(сноска 67)] Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!\n [(сноска 68)] Велите привезти из резервов,\n [(сноска 69)] Вот прекрасная смерть,\r\n[(сноска 70)] Молод же явился он состязаться с нами.\n [(сноска 71)] Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.\n\n * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. * \n\n I.\r\nВ начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме.\r\nНа предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги,\r\nне просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.\r\n\"Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!\" думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.\r\n-- Денисов, приехали! Спит! -- говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.\r\n-- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и все та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!\r\n-- К какому дому-то? -- спросил ямщик.\n -- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, -- говорил Ростов, -- ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.\r\nДенисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.\r\n-- Дмитрий, -- обратился Ростов к лакею на облучке. -- Ведь это у нас огонь?\n -- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.\r\n-- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, -- прибавил Ростов, ощупывая новые усы.\r\n-- Ну же пошел, -- кричал он ямщику. -- Да проснись же, Вася, -- обращался он к Денисову, который опять опустил голову.\r\n-- Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! -- закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются.\r\nНаконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб.\r\nОн на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было.\r\n\"Боже мой! все ли благополучно?\" подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням.\r\nВсе та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.\r\nСтарик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти.\r\nОн взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное.\r\n-- Батюшки, светы! Граф молодой! -- вскрикнул он, узнав молодого барина.\r\n-- Что ж это? Голубчик мой!\r\n-- И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.\r\n-- Здоровы? -- спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.\n -- Слава Богу! Все слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!\r\n-- Все совсем благополучно?\n -- Слава Богу, слава Богу!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Слепой музыкант автора Короленко В",
"role": "user"
},
{
"content": "И во все это время с его лица не сходило характерное выражение недоумения.\r\n- Право, он глядит так, как будто старается понять что-то и не может, - говорила молодая мать.\r\nМаксим задумывался и кивал головой.\r\nОн понял, что странная тревога мальчика и внезапный обморок объяснялись обилием впечатлений, с которыми не могло справиться сознание,\r\nи решился допускать к выздоравливавшему мальчику эти впечатления постепенно, так сказать, расчлененными на составные части.\r\nВ комнате, где лежал больной, окна были плотно закрыты. Потом, по мере выздоровления, их открывали на время, затем его водили по комнатам, выводили на крыльцо, на двор, в сад.\r\nИ каждый раз, как на лице слепого являлось тревожное выражение, мать объясняла ему поражавшие его звуки.\r\n- Рожок пастуха слышен за лесом, - говорила она. - А это из-за щебетания воробьиной стаи слышен голос малиновки.\r\nАист клекочет на своем колесе [В Малороссии и Польше для аистов ставят высокие столбы и надевают на них старые колеса, на которых птица завивает гнездо.\r\n(Примеч. автора)]. Он прилетел на днях из далеких краев и строит гнездо на старом месте.\r\nИ мальчик поворачивал к ней свое лицо, светившееся благодарностью, брал ее руку и кивал головой, продолжая прислушиваться с вдумчивым и осмысленным вниманием. \n\n\n X\r\nОн начинал расспрашивать обо всем, что привлекало его внимание, и мать или, еще чаще, дядя Максим рассказывали ему о разных предметах и существах, издававших те или другие звуки.\r\nРассказы матери, более живые и яркие, производили на мальчика большее впечатление, но по временам впечатление это бывало слишком болезненно.\r\nМолодая женщина, страдая сама, с растроганным лицом, с глазами, глядевшими с беспомощною жалобой и болью, старалась дать своему ребенку понятие о формах и цветах.\r\nМальчик напрягал внимание, сдвигал брови, на лбу его являлись даже легкие морщинки.\r\nВидимо, детская головка работала над непосильною задачей, темное воображение билось, стремясь создать из косвенных данных новое представление, но из этого ничего не выходило.\r\nДядя Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях, и, когда на глазах матери являлись слезы, а лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий,\r\nтогда Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру и начинал свои рассказы, в которых, по возможности, прибегал только к пространственным и звуковым представлениям.\r\nЛицо слепого становилось спокойнее.\r\n- Ну, а какой он? большой? - спрашивал он про аиста, отбивавшего на своем столбе ленивую барабанную дробь.\r\nИ при этом мальчик раздвигал руки. Он делал это обыкновенно при подобных вопросах, а дядя Максим указывал ему, когда следовало остановиться.\r\nТеперь он совсем раздвинул свои маленькие ручонки, но дядя Максим сказал:\r\n- Нет, он еще гораздо больше. Если бы привести его в комнату и поставить на полу, то голова его была бы выше спинки стула.\r\n- Большой... - задумчиво произнес мальчик. - А малиновка - вот! - и он чуть-чуть развел сложенные вместе ладони.\r\n- Да, малиновка такая... Зато большие птицы никогда не поют так хорошо, как маленькие. Малиновка старается, чтобы всем было приятно ее слушать.\r\nА аист - серьезная птица, стоит себе на одной ноге в гнезде, озирается кругом, точно сердитый хозяин на работников,\r\nи громко ворчит, не заботясь о том, что голос у него хриплый и его могут слышать посторонние.\r\nМальчик смеялся, слушая эти описания, и забывал на время о своих тяжелых попытках понять рассказы матери.\r\nНо все же эти рассказы привлекали его сильнее, и он предпочитал обращаться с расспросами к ней, а не к дяде Максиму.\r\nГлава вторая \n\n\n\n I\r\nТемная голова ребенка обогащалась новыми представлениями; посредством сильно изощренного слуха он проникал все дальше в окружавшую его природу.\r\nНад ним и вокруг него по-прежнему стоял глубокий, непроницаемый мрак;\r\nмрак этот навис над его мозгом тяжелою тучей, и хотя он залег над ним со дня рождения, хотя, по-видимому,\r\nмальчик должен был свыкнуться с своим несчастьем, однако детская природа по какому-то инстинкту беспрестанно силилась освободиться от темной завесы.\r\nЭти не оставлявшие ребенка ни на минуту бессознательные порывы к незнакомому ему свету отпечатлевались на его лице все глубже и глубже выражением смутного страдающего усилия.\r\nТем не менее бывали и для него минуты ясного довольства ярких детских восторгов, и это случалось тогда,\r\nкогда доступные для него внешние впечатления доставляли ему новое сильное ощущение, знакомили с новыми явлениями невидимого мира.\r\nВеликая, могучая природа не оставалась для слепого совершенно закрытою.\r\nТак, однажды, когда его свели на высокий утес над рекой,\r\nон с особенным выражением прислушивался к тихим всплескам реки далеко под ногами и с замиранием сердца хватался за платье матери,\r\nслушая, как катились вниз обрывавшиеся из-под ноги его камни.\r\nС тех пор он представлял себе глубину в виде тихого ропота воды у подножия утеса или в виде испуганного шороха падавших вниз камешков.\r\nДаль звучала в его ушах смутно замиравшею песней;\r\nкогда же по небу гулко перекатывался весенний гром, заполняя собой пространство и с сердитым рокотом теряясь за тучами,\r\nслепой мальчик прислушивался к этому рокоту с благоговейным испугом, и сердце его расширялось, а в голове возникало величавое представление о просторе поднебесных высот.\r\nТаким образом, звуки были для него глазным непосредственным выражением внешнего мира;\r\nостальные впечатления служили только дополнением к впечатлениям слуха, в которые отливались его представления, как в формы.\r\nПо временам, в жаркий полдень, когда вокруг все смолкало, когда затихало людское движение и в природе устанавливалась та особенная тишина,\r\nпод которой чуется только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на лице слепого мальчика являлось характерное выражение.\r\nКазалось, под влиянием внешней тишины из глубины его души подымались какие-то ему одному доступные звуки, к которым он будто прислушивался с напряженным вниманием.\r\nМожно было подумать, глядя на него в такие минуты, что зарождающаяся неясная мысль начинает звучать в его сердце, как смутная мелодия песни.\r\nII\r\nЕму шел уже пятый год. Он был тонок и слаб, но ходил и даже бегал свободно по всему дому.\r\nКто смотрел на него, как он уверенно выступал в комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему предметы, тот мог бы подумать,\r\nесли это был незнакомый человек, что перед ним не слепой, а только странно сосредоточенный ребенок с задумчивыми и глядевшими в неопределенную даль глазами.\r\nНо уже по двору он ходил с большим трудом, постукивая перед собой палкой.\r\nЕсли же в руках у него не было палки, то он предпочитал ползать по земле, быстро исследуя руками попадавшиеся на пути предметы.\r\nIII\r\nБыл тихий летний вечер. Дядя Максим сидел в саду. Отец, по обыкновению, захлопотался где-то в дальнем поле.\r\nНа дворе и кругом было тихо; селение засыпало, в людской тоже смолк говор работников и прислуги. Мальчика уже с полчаса уложили в постель.\r\nОн лежал в полудремоте. С некоторых пор у него с этим тихим часом стало связываться странное воспоминание.\r\nОн, конечно, не видел, как темнело синее небо, как черные верхушки деревьев качались, рисуясь на звездной лазури, как хмурились лохматые \"стрехи\" [\"Стреха\" - крыша,\r\nкровля] стоявших кругом двора строений, как синяя мгла разливалась по земле вместе с тонким золотом лунного и звездного света.\r\nНо вот уже несколько дней он засыпал под каким-то особенным, чарующим впечатлением, в котором на другой день не мог дать себе отчета.\r\nКогда дремота все гуще застилала его сознание, когда смутный шелест буков совсем стихал и он переставал уже различать и дальний лай деревенских собак,\r\nи щелканье соловья за рекой, и меланхолическое [Меланхолическое - унылое, тоскливое] позвякивание бубенчиков, подвязанных к пасущемуся на лугу жеребенку,\r\n- когда все отдельные звуки стушевывались и терялись, ему начинало казаться, что все они, слившись в одну стройную гармонию [Гармония - благозвучие,\r\nстройность звуков], тихо влетают в окно и долго кружатся над его постелью, навевая неопределенные, но удивительно приятные грезы.\r\nНаутро он просыпался разнеженный и обращался к матери с живым вопросом:\r\n- Что это было... вчера? Что это такое?..\r\nМать не знала, в чем дело, и думала, что ребенка волнуют сны.\r\nОна сама укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал дремать, не замечая при этом ничего особенного.\r\nНо на другой день мальчик опять говорил ей о чем-то приятно тревожившем его с вечера.\r\n- Так хорошо, мама, так хорошо! Что же это такое?\r\nВ этот вечер она решилась остаться у постели ребенка подольше, чтобы разъяснить себе странную загадку.\r\nОна сидела на стуле, рядом с его кроваткой, машинально перебирая петли вязанья и прислушиваясь к ровному дыханию своего Петруся.\r\nКазалось, он совсем уже заснул, как вдруг в темноте послышался его тихий голос:\r\n- Мама, ты здесь? \n - Да, да, мой мальчик...\r\n- Уйди, пожалуйста, оно боится тебя, и до сих пор его нет. Я уже совсем было заснул, а этого все нет...\r\nУдивленная мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот... Ребенок говорил о своих сонных грезах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное.\r\nТем не менее мать встала, наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.\r\nНе успела она сделать своего обхода, как загадка разъяснилась. Она услышала вдруг тихие, переливчатые тоны свирели, которые неслись из конюшни, смешиваясь с шорохом южного вечера.\r\nОна сразу поняла, что именно эти нехитрые переливы простой мелодии, совпадавшие с фантастическим часом дремоты, так приятно настраивали воспоминания мальчика.\r\nОна сама остановилась, постояла с минуту, прислушиваясь к задушевным напевам малорусской [Малорусская - украинская.\r\nМалороссия - дореволюционное название Украины] песни, и, совершенно успокоенная, ушла в темную аллею сада к дяде Максиму.\r\n\"Хорошо играет Иохим, - подумала она. - Странно, сколько тонкого чувства в этом грубоватом на вид \"хлопе\" [\"Хлоп\" (польск.) - крестьянин]. \n\n\n IV\r\nА Иохим действительно играл хорошо.\r\nЕму нипочем была даже и хитрая скрипка, и было время, когда в корчме, по воскресеньям, никто лучше не мог сыграть \"казака\" [\"Казак\" - здесь:\r\nукраинский танец \"казачок\"] или веселого польского \"краковяка\" [\"Краковяк\" - польский танец].\r\nКогда, бывало, он, усевшись в углу, крепко притиснув скрипку бритым подбородком и ухарски заломив высокую смушковую шапку на затылок,\r\nударял кривым смычком по упругим струнам, тогда редко кто в корчме мог усидеть на месте.\r\nДаже старый одноглазый еврей, аккомпанировавший Иохиму на контрабасе, одушевлялся до последней степени.\r\nЕго неуклюжий \"струмент\", казалось, надрывается от усилий, чтобы поспеть своими тяжелыми басовыми нотами за легкими, певучими и прыгающими тонами Иохимовой скрипки,\r\nа сам старый Янкель, высоко подергивая плечами, вертел лысой головой в ермолке и весь подпрыгивал в такт шаловливой и бойкой мелодии.\r\nЧто же говорить о крещеном народе, у которого ноги устроены исстари таким образом, что при первых звуках веселого плясового напева сами начинают подгибаться и притопывать.\r\nНо с тех пор как Иохиму полюбилась Марья, дворовая девка соседнего пана, он что-то не залюбил веселую скрипку.\r\nПравда, что скрипка не помогла ему победить сердце вострой девки,\r\nи Марья предпочла безусую немецкую физиономию барского камердинера усатой \"пыке\" [\"Пыка\" - по-малорусски ироническое название лица;\r\nсоответствует отчасти слову \"рожа\".\r\n(Примеч. автора)] хохла-музыканта.\r\nС тех пор его скрипки не слыхали более в корчме и на вечерницах [Вечерницы (укр.) - вечеринки].\r\nОн повесил ее на колышке в конюшне и не обращал внимания на то, что от сырости и его нерадения на любимом прежде инструменте то и дело одна за другой лопались струны.\r\nА они лопались с таким громким и жалобным предсмертным звоном, что даже лошади сочувственно ржали и удивленно поворачивали головы к ожесточившемуся хозяину.\r\nНа место скрипки Иохим купил у прохожего карпатского горца деревянную дудку.\r\nОн, по-видимому, находил, что ее тихие, задушевные переливы больше соответствуют его горькой судьбе, лучше выразят печаль его отвергнутого сердца.\r\nОднако горская дудка обманула его ожидания.\r\nОн перебрал их до десятка, пробовал на все лады, обрезал, мочил в воде и сушил на солнце, подвешивал на тонкой бечевочке под крышей, чтобы ее обдувало ветром, но ничто не помогало:\r\nгорская дудка не слушалась хохлацкого сердца.\r\nОна свистела там, где нужно было петь, взвизгивала тогда, когда он ждал от нее томного дрожания, и вообще никак не поддавалась его настроению.\r\nНаконец он осердился на всех бродячих горцев, убедившись окончательно, что ни один из них не в состоянии сделать хорошую дудку, и затем решился сделать ее своими руками.\r\nВ течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям и болотам, подходил к каждому кустику ивы,\r\nперебирал ее ветки, срезал некоторые из них, но, по-видимому, все не находил того, что ему было нужно.\r\nЕго брови были по-прежнему угрюмо сдвинуты, и он шел дальше, продолжая розыски. Наконец он попал на одно место, над лениво струившеюся речкой.\r\nВода чуть-чуть шевелила в этой заводи [Заводь - часть реки около берега с замедленным течением] белые головки кувшинок,\r\nветер не долетал сюда из-за густо разросшихся ив, которые тихо и задумчиво склонились к темной, спокойной глубине.\r\nИохим, раздвинув кусты, подошел к речке, постоял с минуту и как-то вдруг убедился, что именно здесь он найдет то, что ему нужно.\r\nМорщины на его лбу разгладились.\r\nОн вынул из-за голенища привязанный на ремешке складной ножик и, окинув внимательным взглядом задумчиво шептавшиеся кусты ивняка,\r\nрешительно подошел к тонкому, прямому стволу, качавшемуся над размытою кручей.\r\nОн зачем-то щелкнул по нем пальцем, посмотрел с удовольствием, как он упруго закачался в воздухе, прислушался к шепоту его листьев и мотнул головой.\r\n- Ото ж воно самесенькое, - пробормотал Иохим с удовольствием и выбросил в речку все срезанные ранее прутья.\r\nДудка вышла на славу.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Кавалерист-девица автора Дурова Н",
"role": "user"
},
{
"content": "Слушая этот вздор моего человека, я вошла в комнату.\r\nПостель мне была сделана из мехов волчьих и медвежьих;\r\nчеловек поставил жаровню и на нее небольшой тазик с спиртом, который он тотчас и зажег: «Вот, сударь, сию минуту будет тепло на целые полчаса;\r\nэтого довольно, чтоб раздеться и лечь, а там уже вам будет и жарко между таким множеством шуб…» В самом деле, воздух тотчас начал согреваться.\r\nЯ подошла к постели, желая рассмотреть это ложе из звериных кож;\r\nподняла верхний мех и очень удивилась и обрадовалась, увидев на самой средине волчьего меха премиленького щеночка недель шести; он спал, свернувшись клубком.\r\nОборотясь к человеку, чтоб спросить, откуда взялось это прекрасное маленькое животное,\r\nя заметила на лице его какую-то глупо-торжественную мину, по которой сейчас угадала, что это он сделал мне такую нечаянность.\r\n«Где ж взял ее?» - спросила я.\r\n«На улице; его мучили мальчишки и бросили; он начинал уже мерзнуть и чуть полз, когда я увидел его и тотчас взял. Если вам неугодно, так позвольте мне удержать его у себя».\r\n- «Нет, пусть останется у меня…» - Я отослала человека, разделась и легла спать, взяв прежде на руки миленькую тварь, кроткую,\r\nбеззащитную и одаренную от природы такою способностью любить, какой люди никогда не достигнут, несмотря ни на какие свои утонченности в чувствованиях…\r\nЧеловек правду сказал, что мне будет жарко от шуб: я спала не более получаса и проснулась от визга миленького щенка: он упал с постели.\r\nПодняв его, я опять положила к себе под шубу; но ему, как и мне, сделалось нестерпимо жарко;\r\nон выполз наверх, растянулся на коже и дышал тяжело, хотя в горнице было до крайности холодно;\r\nвидно, ему хотелось пить, и к тому ж теплота его природной шубы с теплотою мехов сделали ему жар нестерпимым; он метался по постели, падал с нее, ходил по полу и визжал;\r\nя всякий раз вставала, искала его ощупью под кроватью, опять ложилась и наконец совсем не рада стала своему приобретению.\r\nПоутру я, дрожа, одевалась в своей Лапландии и торопилась так, как никогда еще ни в каком случае не торопилась.\r\nОкончив в пять минут весь свой наряд, схватила я на руки своего маленького товарища и пошла к семейству Цеддельмана; все они были уже за чайным столом.\r\n«Это что за прелесть! - вскричали обе девицы, как только увидели мою собачку; - где вы взяли ее? неужели с собою привезли? что вчера не сказали нам? где она была?\r\n» - «Это бесприютная сирота, была вчера осуждена на смерть вашими уличными повесами;\r\nно судьбе не угодно, и вот она очутилась на моей постели в средине той полдюжины мехов, из которых она была составлена».\r\n- «Да, кстати, о мехах, было вам тепло?\r\n» - «Посереди мехов, пока лежал, разумеется, было не только тепло, но даже душно;\r\nа каково было тогда, как пришлось вставать и одеваться, так уже этого рассказать словами нельзя и надобно испытать».\r\n- «Как! да ведь мы приказали нагреть вашу комнату спиртом, пока вы еще лежите в постели».\r\n- «Ну так, видно, я не дал времени исполнить ваше приказание; я никогда не лежу в постели, проснувшись, и тотчас встаю и одеваюсь».\r\nЦеддельман прекратил пустой разговор наш, спрося меня, не хочу ли я ехать с ним к генералу? «Очень охотно, любезный полковник, поедемте!\r\n» - «А я возьму покамест вашего красавчика под свой присмотр, - сказала Мария и взяла у меня из рук собачку, - ее надобно вымыть», - говорила она, унося ее.\r\nНам подали сани, которые здесь зовутся пошевнями; экипаж довольно бедный и неприятный для глаз, по крайней мере, для моих.\r\nНа облучке сидел татарин с сердитым лицом; он взглянул на нас обоих с выражением ненависти; мы сели.\r\n«Что ваш кучер так пасмурен, не болен ли?» - «О, нет! это обыкновенное выражение его физиономии; у него только вид такой, а на самом деле он очень добрый человек.\r\nЛюблю этот народ!\r\nТатары во многих отношениях лучше наших…» Цеддельман сел на своего конька; он имел какое-то смешное пристрастие к татарам и, принимаясь хвалить их, нескоро оканчивал свой панегирик.\r\nМежду тем мы ехали самою тихою рысью.\r\n«Все это так, почтенный полковник, но для чего мы едем почти шагом? теперь двадцать пять градусов морозу; так, вместо этого парадного шествия, нельзя ли приказать пролететь вихрем».\r\n- «Что вы! боже сохрани!\r\nШарын придет в отчаяние да и просто не послушает: он любит лошадей более всего, что только может любить человек…» Я молчала; до квартиры генерала было еще далеко, а мороз нестерпим;\r\nя решилась без согласия Шарына и Цеддельмана понуждать лошадей к бегу и стала щелкать ртом и цмукать, как то обыкновенно делают, чтобы придать живости лошадям.\r\nСредство это было успешно: лошади пустились большой рысью; пристяжная начала свиваться кольцом и подпрыгивать. «Что это, что это? держи, Шарын! Да держи, братец!.\r\n.\r\n» Я перестала, но когда Шарын удержал лошадей, то опять принялась за свой маневр, и опять то же действие… «Не понимаю, что сегодня с моими лошадьми!\r\nотчего они несут?» - говорил Цеддельман.\r\nШарын злился и ворчал что-то, упоминая шайтана! Он нисколько не подозревал, что этим шайтаном была я.\r\nНи Шарыну, ни Цеддельману нельзя было слышать тех подстреканий, которые я делала их лощадям: первый был глух, а последний слишком закутан.\r\nНаконец, щелкая и цмукая, бранясь и удивляясь, прыгая и извиваясь, долетели мы все к подъезду генерала.\r\nСтарый Грен принял меня очень ласково. Он был один из тех прямодушных, снисходительных и вместе строгих людей, которых служба так полезна государству во всех отношениях.\r\nОни обыкновенно исполняют свои обязанности усердно и в точности; имеют обширные сведения по своей части, потому что неусыпно вникают во все, что к ней относится;\r\nбывают любимы подчиненными, потому что исправляют их, наказывают и награждают отечески;\r\nуважаются правительством, потому что служат твердою подпорою всем его распоряжениям; таков был и старый Грен, и к этим достоинствам присоединял еще качества радушного хлебосола.\r\n«А, здравствуй! здравствуй, небывалый гость! - говорил он, обнимая меня. - Здоров ли твой батюшка? не стыдно ли тебе давно не приехать ко мне?.\r\n. Петя! Петя, - кричал он сыну, - что у нас завтра на театре?» - «Опера», - отвечал молодой Грен. «Какая?» - «Мельник». - «Роли все разобраны?» - «Все».\r\n- «Жаль! а я было хотел, чтоб и ты поступил в нашу труппу», - говорил Грен, обращаясь ко мне с усмешкою.\r\nЯ отвечала, что охотно возьму какую-нибудь роль в комедии. «Ну, вот и прекрасно! Какая пиеса дастся в воскресенье?» Сын его отвечал, что будут играть Недоросля.\r\n«О, тут такое множество лиц!\r\nесть из чего выбрать…» Молодой Грен очень вежливо предложил мне выбрать себе любую роль: «Я прикажу ее списать для вас, потому что надобно вытвердить к репетиции».\r\nЯ спросила, какую он сам обыкновенно играет? «Кутейкина».\r\nЯ не могла не засмеяться, представляя себе этого прекрасного и статного молодого офицера в дьячковском балахоне и с пучком на затылке.\r\n«Ну так я возьму Правдина». Грен засмеялся в свою очередь. Возвратясь к Цеддельману, первою заботою было осведомиться о моем найденыше.\r\nЯ не узнала его, так он сделался прелестен после купанья: шерсть его длинная, мягкая, блестящая была бела, как снег, кроме ушей, которые были темно-бурого цвета;\r\nмордочка остренькая, глаза большие, черные и вдобавок - прелесть необыкновенная - черные брови.\r\nВ это время ее только что вынули из шубы, где она спала завернутая;\r\nи как ей было жарко, то она, чтоб свободнее дышать, разинула свой маленький рот, и розовый язычок ее вместе с черными глазами,\r\nбровями и носиком делал ее столько очаровательным творением, что я не могла насмотреться, не могла налюбоваться ею и целый день носила на руках.\r\n«Какое ж имя дадите ей?» - спрашивали меня обе девицы, «Амур, разумеется, разве можно назвать иначе такую красоту!»\r\nЯ провела у Цеддельмана три недели и во все это время была самым исправным истопником его.\r\nЯ спала всегда в той же холодной горнице, которую, по невозможности натопить, перестали совсем топить;\r\nнатурально, что после вставания и одевания в таком холоде я целый день не могла уже согреться и потому целый день заботилась, чтоб печи были хорошо вытоплены и жарко закрыты.\r\nПоследнее обстоятельство было строго запрещено самим Цеддельманом;\r\nему все казалось слишком тепло, хотя дом его был самый холодный и даже прославился этим качеством между всеми другими домами.\r\nДоказательством этому служило и то, что жена его и обе сестры ее ходили с утра до вечера в теплых капотах.\r\nЗабавно было видеть, как Цеддельман ходил от одной печи к другой, прикладывал руку к душнику и с восклицанием: «Ах, боже мой!\r\nкак нажарили!!» поспешно закрывал его; а я ходила за ним следом и в ту ж минуту открывала.\r\nВсякий вечер он подтверждал работнику:\r\nтопить меньше, и всякое утро этот работник получал от меня на водку, чтоб топил больше, и, разумеется, просьба и деньги брали верх над угрозою и приказанием.\r\nЦеддельман говорил, что он не знает, куда деваться от жару, и что совсем не может понять,\r\nкакой бес овладел его работником, который, несмотря ни на какие запрещения, топит его печи не на живот - на смерть.\r\nВ продолжение этих трех недель щенок мой немного подрос и сделался еще красивее;\r\nразумеется, он был со мною неразлучно, исключая когда ездила в театр или к генералу,\r\nя отдавала его на руки одной из женщин Цеддельмана и просила ее, чтоб она не ласкала его и не кормила без меня.\r\nМне хотелось, чтоб никто никаких прав не имел на любовь моего Амура и чтоб эта любовь вся принадлежала одной мне.\r\nВпрочем, я брала свои меры, чтоб собачка моя не нуждалась ни в чьем снисхождении;\r\nпрежде нежели уехать со двора, я кормила ее досыта, играла с нею, ласкала и наконец укладывала на постель, и, когда уже она засыпала, я оставляла ее на попечение Анисьи.\r\nВместе с окончанием праздников, святочных игр, танцев, репетиций и представлений наступило время возвратиться домой.\r\nНазначив день своего отъезда на завтра, я поехала к генералу, чтоб провесть у него весь этот день. «Зачем ты так скоро хочешь ехать?» - спросил меня добродушный Грен.\r\n«Батюшке будет скучно так долго не видеть меня».\r\n- «Ну, так с богом! против этого нечего сказать…» Прощаясь со мною, генерал примолвил, что хочет подарить мне вещь, которая, он знает, будет мне очень драгоценна.\r\nПо приказанию его человек принес стальной молоток отличной работы.\r\n«Вот, Александров, - сказал генерал, подавая мне его, - дарю тебе этот молоток;\r\nты согласишься, что я не мог ничего дороже этого подарить тебе, когда узнаешь,\r\nчто он был сделан для императора Александра…» Я не дала кончить, схватила молоток, поцеловала и прижала к груди.\r\n«Нет слов выразить вам мою благодарность, генерал, за такой подарок».\r\n- «Не хочешь ли узнать, по какому случаю вещь эта не достигла своего назначения и, будучи сделана для могущественного монарха, достается теперь его protege?\r\n\"(протеже, любимец, тот, кто пользуется покровительством (франц.\r\n).\r\n) - «Сделайте одолжение, объясните! Вы сверх заслуг моих милостивы ко мне, генерал!\r\n» - «Ну, так слушай: государь император располагался осмотреть сам наши заводы;\r\nв этих случаях высокому посетителю показываются обыкновенно все работы, в действии которых и он берет участие;\r\nвот для этого и был сделан молоток, чтобы государь ударил им несколько раз по раскаленной полосе железа;\r\nпосле чего кладут на молоток штемпель с означением времени этого события и хранят уже его на все грядущие времена в воспоминание и приезда и труда августейшего отца России.\r\nНо как этот молоток вышел не так хорош, каким бы должен быть, то я велел сделать другой, а этот лежал у меня и вот долежал до того,\r\nчто наконец достался в руки человека, которым царь-отец любим несравненно более, нежели другими».\r\nПоблагодарив генерала еще раз за подарок, за рассказ, радушный прием и отеческую любовь ко мне, я простилась с ним, надобно думать, навсегда.\r\nЯ застала батюшку занятого отправлением почты и, хотя знала, что он не любил, когда ему мешали в это время, однако не могла удержаться, чтоб не положить перед ним молоток.\r\nБатюшка вздрогнул от нечаянности и хотел было рассердиться, но, увидя, что это я, удовольствовался только сказать: «Эх, улан, когда ты будешь умнее! кстати ли пугать старого отца».\r\n- «Мне это и в голову не приходило, любезный батюшка; напротив, я хотела вас обрадовать.\r\nЗнаете ли, какой это молоток?» - «После расскажешь, теперь некогда мне слушать; поди к сестре…» Я пошла было.\r\n«Возьми же молоток». - «Нет, батюшка, пусть он лежит перед вами! это драгоценность! вы после узнаете».\r\nБатюшка махнул рукою, и я побежала к сестре с моим Амурчиком, которого тотчас и положила ей на колена.\r\n- «Ах, какая прелесть! что за прекрасная собачка! Верно, это подарок для меня», - говорила Клеопатра, лаская очаровательного Амура.\r\n«Нет, сестрица, извини! его уже никому и ни за что не отдам; он поедет со мною в полк». - «Как можно!» - «Да, непременно».\r\n- «Ну, так возьмите же его от меня; нечего и ласкать то, что не будет моим».\r\n- «Да, таки и не советую, я приревную». - «От вас это не новость; вы всегда хотите исключительной привязанности».\r\n- «А кто ж этого не хочет?..» Сестра замолчала и немножко надулась; я взяла свою собачку и отправилась к себе в комнату ждать окончания батюшкиных хлопот.\r\nВыслушав историю молотка, отец взял его к себе и сказал, что эта вещь слишком драгоценна, чтобы он позволил мне таскать ее везде с собою, что она останется у него.\r\nНечего делать, надобно было уступить.\r\nЯ поглядела еще раз на блестящую, гладко полированную рукоять, которой назначение сначала было так велико,\r\nи отдала ее в руки отца, говоря, что мне очень приятно видеть его владетелем этой вещи.\r\nС каждым днем более привязывалась я к моему Амуру.\r\nДа и как было не любить его!\r\nКротость имеет неодолимую власть над нашим сердцем даже и в безобразном животном;\r\nно что же тогда, как самое доброе, самое верное и вместе самое лучшее из них смотрит вам в глаза с кроткою покорностью,\r\nследит все ваши движения, дышит только вами, не может ни минуты быть без вас, которое отдаст за вас жизнь свою.\r\nБудьте к нему несправедливы, побейте его напрасно, жестоко, хоть даже бесчеловечно;",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И",
"role": "user"
},
{
"content": "Иван Тургенев\n\n Песнь торжествующей любви\n\n Посвящается памяти Гюстава Флобера \n\n \"Waqe Du zu irren und zu traiimeni\"\r\nSthiller \n [\"Дерзай заблуждаться и мечтать!\" Шиллер] \n\n\n Вот что я вычитал в одной старинной итальянской рукописи:\n\n\n 1\r\nОколо половины XVI столетия проживало в Ферраре (она процветала тогда под скипетром своих великолепных герцогов,\r\nпокровителей искусств и поэзии) - проживало два молодых человека, по имени:\r\nФабий и Муций.\r\nРовесники годами, близкие родственники, они почти никогда не разлучались; сердечная дружба связала их с раннего детства.\r\n.. одинаковость судьбы скрепила эту связь. Оба принадлежали к старинным фамилиям; оба были богаты, независимы и бессемейны; вкусы, наклонности были схожие у обоих.\r\nМуций занимался музыкой, Фабий - живописью. Вся Феррара гордилась ими, как лучшим украшением двора, общества и города.\r\nНаружностью они, однако, не походили друг на друга, хотя оба отличались стройной юношеской красотою: Фабий был выше ростом, бел лицом и волосом рус - а глаза имел голубые;\r\nМуций, напротив, имел лицо смуглое, волосы черные, и в темно-карих его глазах не было того веселого блеска, на губах той приветливой улыбки, как у Фабия;\r\nего густые брови надвигались на узкие веки - тогда как золотистые брови Фабия уходили тонкими полукругами на чистый и ровный лоб.\r\nМуций и в разговоре был менее жив; со всем тем оба друга одинаково нравились дамам - ибо недаром были образцами рыцарской угодливости и щедрости.\r\nВ одно и то же время с ними проживала в Ферраре девица по имени Валерия.\r\nЕе считали одной из первых красавиц города, хотя видеть ее можно было очень редко,\r\nтак как она вела жизнь уединенную и выходила из дому только в церковь - да в большие праздники на гулянье.\r\nОна жила с своей матерью, благородной, но небогатой вдовою, у которой не было других детей.\r\nВсякому, кому только ни встречалась Валерия, - она внушала чувство невольного удивления и столь же невольного, нежного уважения:\r\nтак скромна была ее осанка, так мало, казалось, сознавала она сама всю силу своих прелестей.\r\nИные, правда, находили ее несколько бледной; взгляд ее глаз, почти всегда опущенных, выражал некоторую застенчивость и даже боязливость;\r\nее губы улыбались редко - и то слегка: голос ее едва ли кто слышал.\r\nНо ходила молва, что он был у нее прекрасен и что, запершись у себя в комнате, ранним утром,\r\nкогда все в городе еще дремало, она любила напевать старинные песни, под звуки лютни, на которой сама играла.\r\nНесмотря на бледность лица, Валерия цвела здоровьем;\r\nи даже старые люди, глядя на нее, не могли не подумать:\r\n\"О, как счастлив будет тот юноша, для кого распустится, наконец, этот еще свернутый в лепестках своих, еще нетронутый и девственный цветок!\r\n\"\r\n2\r\nФабий и Муций увидали Валерию в первый раз на пышном народном празднике, устроенном по повелению герцога Феррарского, Эркола,\r\nсына знаменитой Лукреции Борджиа, в честь знатных вельмож, прибывших из Парижа по приглашению герцогини, дочери французского короля Людовика XII.\r\nРядом с своей матерью сидела Валерия посреди изящной трибуны, возведенной по рисунку Палладия на главной феррарской площади для почетнейших дам города.\r\nОба - и Фабий и Муций - страстно в нее влюбились в тот же день; и так как они ничего не скрывали друг от друга - то каждый из них скоро узнал, что происходило в сердце товарища.\r\nОни положили между собою: постараться обоим сблизиться с Валерией - и если она удостоит избрать кого-нибудь из них - то другой безропотно покорится ее решению.\r\nНесколько недель спустя благодаря доброй славе, которой они пользовались по праву, им удалось проникнуть в трудно доступный дом вдовы; она позволила им посещать ее.\r\nС тех пор они почти каждый день могли видеть Валерию и беседовать с нею - и с каждым днем огонь, зажженный в сердцах обоих юношей, разгорался сильнее и сильнее;\r\nоднако Валерия ни одному из них не оказывала предпочтения, хотя присутствие их ей, видимо, нравилось.\r\nС Муцием она занималась музыкой; но разговаривала больше с Фабием: с ним она меньше робела.\r\nНаконец, они решились узнать окончательно свою участь - и послали к Валерии письмо, в котором просили ее объясниться и сказать, кому она готова отдать свою руку.\r\nВалерия показала это письмо матери - и объявила ей, что готова остаться в девицах; но, если мать находит, что ей пора вступить в брак, то она выйдет за того, на кого укажет ее выбор.\r\nПочтенная вдова пролила несколько слез при мысли о разлуке с любимым детищем; однако отказать женихам не было причины: она считала их обоих равно достойными руки ее дочери.\r\nНо, втайне предпочитая Фабия и подозревая, что и Валерии он приходится более по нраву, она указала на него.\r\nНа другой же день Фабий узнал о своем счастье; а Муцию осталось сдержать свое слово - и покориться.\r\nОн так и сделал; но быть свидетелем торжества своего друга, своего соперника - он не мог.\r\nНемедленно продал он большую часть своего имущества - и, собрав несколько тысяч дукатов, отправился в дальнее путешествие на Восток.\r\nПрощаясь с Фабием, он сказал ему, что вернется не прежде, чем почувствует, что последние следы страсти в нем исчезли. Тяжело было Фабию расстаться с другом детства и юности.\r\n.. но радостное ожидание близкого блаженства вскоре поглотило всякие другие ощущения - и он отдался весь восторгам увенчанной любви.\r\nВскоре он вступил в брак с Валерией - и только тогда узнал всю цену сокровища, которым ему довелось обладать.\r\nУ него была прекрасная вилла, окруженная тенистым садом, в недальнем расстоянии от Феррары; он переехал туда вместе с женою и ее матерью.\r\nСветлое время наступило для них тогда.\r\nСупружеская жизнь выказала в новом пленительном свете все совершенства Валерии; Фабий становился замечательным живописцем - уже не простым любителем, а мастером.\r\nМать Валерии радовалась и благодарила бога, глядя на счастливую чету. Четыре года промчались незаметно, как блаженный сон.\r\nОдного недоставало молодым супругам; одно завелось у них горе: детей у них не было.\r\n.. но надежда не покидала их. К концу четвертого года их посетило великое, на этот раз настоящее горе: мать Валерии скончалась, поболев несколько дней.\r\nМного слез пролила Валерия; долго не могла привыкнуть к своей утрате. Но прошел еще год, жизнь опять вступила в свои права, потекла прежним руслом.\r\nИ вот в один прекрасный летний вечер, никого не предупредив, в Феррару вернулся Муций.\r\n3\r\nВо все пять лет, прошедших с его отъезда, никто о нем ничего не ведал; всякие слухи о нем замерли, точно он исчез с лица земли.\r\nКогда Фабий встретил своего друга на одной из улиц Феррары, он чуть не закричал, сперва от испуга, потом от радости - и тотчас пригласил его в свою виллу.\r\nТам у него в саду находился отдельный, поместительный павильон; он предложил своему другу поселиться в этом павильоне.\r\nМуций охотно согласился и в тот же день переехал туда вместе со своим слугою, немым малайцем - немым, но не глухим, и даже, судя по живости его взгляда, очень понятливым человеком.\r\n.. Язык у него был вырезан. Муций привез с собою десятки сундуков, наполненных разнообразными драгоценностями, собранными им во время своих продолжительных странствований.\r\nВалерия обрадовалась возвращению Муция; и он ее приветствовал дружески-весело, но спокойно: по всему видно было, что он сдержал слово, данное Фабию.\r\nВ течение дня он успел устроиться в своем павильоне;\r\nвыложил, с помощью малайца, привезенные редкости:\r\nковры, шелковые ткани, бархатные и парчовые одежды, оружия, чаши, блюда и кубки, украшенные финифтью,\r\nзолотые, серебряные вещи, обделанные в жемчуг и бирюзу, резные ящики из янтаря и слоновой кости,\r\nграненые бутыли, пряности, курева, звериные шкуры, перья неведомых птиц и множество других предметов, самое употребление которых казалось таинственным и непонятным.\r\nВ числе всех этих драгоценностей находилось богатое жемчужное ожерелье, полученное Муцием от персидского шаха за некоторую великую и тайную услугу;\r\nон попросил позволения у Валерии собственноручно возложить ей это ожерелье на шею: оно показалось ей тяжелым и одаренным какой-то странной теплотой - оно так и прильнуло к коже.\r\nК вечеру, после обеда, сидя на террасе виллы, в тени олеандров и лавров, Муций принялся рассказывать свои похождения.\r\nОн говорил о виденных им далеких странах, заоблачных горах, безводных пустынях, о реках, подобных морям;\r\nговорил о громадных зданиях и храмах, о тысячелетних, деревьях, о радужных цветах и птицах; называл посещенные им города и народы.\r\n.. чем-то сказочным веяло от одних из имен.\r\nВесь Восток был знаком Муцию:\r\nон проехал Персию, Аравию, где кони благороднее и красивее всех других живых существ, проник в самую глубь Индии, где род людской подобен величественным растениям,\r\nдостиг границ Китая и Тибета, где живой бог по имени Далай-Лама, обитает на земле во образе безмолвного человека с узкими глазами.\r\nЧудны были его рассказы! Как очарованные, слушали его Фабий и Валерия.\r\nСобственно, черты Муциева лица мало изменились: с детства смуглое, оно еще потемнело, загорело под лучами более яркого солнца, глаза казались углубленнее прежнего - и только;\r\nно выражение этого лица стало другое:\r\nсосредоточенное, важное, оно не оживлялось даже тогда, когда он упоминал об опасностях, которым подвергался, ночью, в лесах, оглашаемых воем тигров,\r\nили днем, на пустых дорогах, где путешественников караулят изуверы, которые удавливают их в честь железной богини, требующей человеческих жертв.\r\nИ голос Муция стал глуше и ровнее; движения рук, всего тела утратили развязность, свойственную итальянскому племени.\r\nС помощью слуги своего, раболепно-проворного малайца, он показал хозяевам своим несколько фокусов, которым научили его индийские брамины.\r\nТак, например, он, предварительно скрыв себя занавесом, явился вдруг сидящим на воздухе с поджатыми ногами,\r\nслегка опираясь концами пальцев на отвесно поставленную бамбуковую трость, что не мало удивило Фабия, а Валерию даже испугало.\r\n.. \"Уж не чернокнижник ли он?\" - подумалось ей.\r\nКогда же он принялся вызывать, насвистывая на маленькой флейте, из закрытой корзины ручных змей, когда, шевеля жалами,\r\nпоказались из-под пестрой ткани их темные, плоские головки, Валерия пришла в ужас и попросила Муция спрятать поскорей этих ненавистных гадов.\r\nЗа ужином Муций попотчевал своих друзей ширазским вином из круглой бутыли с длинным горлышком;\r\nчрезвычайно пахучее и густое, золотистого цвета с зеленоватым отливом, оно загадочно блестело, налитое в крошечные яшмовые чашечки.\r\nВкусом оно не походило на европейские вина; оно было очень сладко и пряно, и, выпитое медленно, небольшими глотками, возбуждало во всех членах ощущение приятной дремоты.\r\nМуций заставил и Фабия и Валерию откушать по чашечке и выпил сам. Над ее чашечкой он, наклонясь, что-то прошептал, потряс пальцами.\r\nВалерия это заметила;\r\nно так как вообще в приемах Муция, во всей его повадке проявлялось нечто чуждое и небывалое, то она только подумала:\r\n\"Не принял ли он в Индии новой какой веры или у них там обычаи такие?\r\n\" Потом, помолчав немного, она спросила его: продолжал ли он, во время своего путешествия, заниматься музыкой? В ответ ей Муций приказал малайцу принести свою индийскую скрипку.\r\nОна походила на нынешние, только вместо четырех струн у ней было три, верх ее обтягивала голубоватая змеиная кожа,\r\nи тонкий тростниковый смычок имел вид полукруглый, а на самом его конце блистал заостренный алмаз.\r\nМуций сыграл сперва несколько заунывных, по его словам, народных песен, странных и даже диких для итальянского уха; звук металлических струн был жалобен и слаб.\r\nНо когда Муций начал последнюю песнь - этот самый звук внезапно окреп, затрепетал звонко и сильно;\r\nстрастная мелодия полилась из-под широко проводимого смычка, полилась, красиво изгибаясь, как та змея, что покрывала своей кожей скрипичный верх;\r\nи таким огнем, такой торжествующей радостью сияла и горела эта мелодия, что и Фабию и Валерии стало жутко на сердце, и слезы выступили на глаза.\r\n.\r\n.\r\nа Муций, с наклоненной, прижатой к скрипке головою, с побледневшими щеками, с бровями, сдвинутыми в одну черту,\r\nказался еще сосредоточенней и важней - и алмаз на конце смычка бросал на ходу лучистые искры, как бы тоже зажженный огнем той дивной песни.\r\nКогда же Муций кончил - и все еще крепко стискивая скрипку между подбородком и плечом, уронил руку, державшую смычок. \"Что это такое? Что ты нам сыграл?\" - воскликнул Фабий.\r\nВалерия не промолвила ни слова - но, казалось, все ее существо повторило вопрос ее мужа.\r\nМуций положил скрипку на стол - и, слегка встряхнув волосами, с вежливой улыбкой промолвил: \"Это? Эту мелодию... эту песнь я услышал раз на острове Цейлоне.\r\nЭта песнь слывет там, между народом, песнью счастливой, удовлетворенной любви\". - \"Повтори\", - прошептал было Фабий.\r\n\"Нет; этого повторить нельзя, - ответил Муций, - теперь же поздно. Синьоре Валерии следует отдохнуть; и мне пора... я устал\".\r\nВ течение целого дня Муций обращался с Валерией почтительно-просто, как давнишний друг;\r\nно уходя, он пожал ей руку крепко-накрепко, надавив пальцами на ее ладонь - и так настойчиво заглядывая ей в лицо,\r\nчто она, хоть и не поднимала век, однако почувствовала этот взгляд на внезапно вспыхнувших своих щеках.\r\nОна ничего не сказала Муцию, но отдернула руку, а когда он удалился, посмотрела на дверь, через которую он вышел.\r\nОна вспомнила, как и в прежние годы она его побаивалась... и теперь нашло на нее недоумение. Муций ушел в свой павильон; супруги отправились в спальню.\r\n4\r\nВалерия не скоро заснула; кровь ее тихо и томно волновалась, и в голове слегка звенело...\r\nот странного того вина, как она полагала, а может быть, и от рассказов Муция, от игры его на скрипке... К утру она, наконец, заснула, и ей привиделся необычайный сон.\r\nЕй почудилось, что вступает она в просторную комнату с низким сводом... Такой комнаты она в жизни не видывала.\r\nВсе стены выложены мелкими голубыми изразцами с золотыми \"травами\"; тонкие резные столбы из алебастра подпирают мраморный свод; самый этот свод и столбы кажутся полупрозрачными.\r\n.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги 3 Полный курс лекций по русской истории, часть 3 автора Платонов С",
"role": "user"
},
{
"content": "войска не получали жалованья, а беспорядки финансового управления страшно запутывали и без того плохие дела.\r\nЗнакомясь с этими неприятностями в Сенате, Екатерина получала понятие о самом Сенате и с иронией относилась к его деятельности.\r\nПо ее мнению, Сенат и все прочие учреждения вышли из своих оснований; Сенат присвоил себе слишком много власти и подавил всякую самостоятельность подчиненных ему учреждений.\r\nНапротив, Екатерина в известном своем манифесте 6 июля 1762 г. (в котором она объяснила мотивы переворота) желала, чтобы \"каждое государственное место имело свои законы и пределы\".\r\nПоэтому она постаралась устранить неправильности в положении Сената и дефекты в его деятельности и мало-помалу свела его на степень центрального административно-судебного учреждения,\r\nвоспретив ему законодательную деятельность.\r\nЭто было сделано ею очень осторожно: для скорейшего производства дел она разделила Сенат на 6 департаментов, как это было при Анне, придав каждому из них специальный характер (1763 г.\r\n); с Сенатом стала сноситься через генерал-прокурора А. А.\r\nВяземского и дала ему секретную инструкцию не поощрять Сената на законодательную функцию;\r\nнаконец, повела все свои важнейшие мероприятия помимо Сената своею личной инициативой и авторитетом.\r\nВ результате была существенная перемена в центре управления: умаление Сената и усиление единоличных властей, стоявших во главе отдельных ведомств.\r\nИ все это достигнуто исподволь, без шума, крайне осторожно.\r\nОбеспечивая свою самостоятельность от неудобных старых порядков управления, Екатерина с помощью того же Сената деятельно занималась делами:\r\nискала средств поправить финансовое положение, решала текущие дела управления, присматривалась к состоянию сословий, озабочена была делом составления законодательного кодекса.\r\nВо всем этом не было еще видно определенной системы; императрица просто отвечала на потребности минуты и изучала положение дел.\r\nВолновались крестьяне, смущенные слухом освобождения от помещиков, -- Екатерина занималась крестьянским вопросом.\r\nВолнения достигали больших размеров, против крестьян употреблялись пушки,\r\nпомещики просили защиты от крестьянских насилий, -- Екатерина, принимая ряд мер для водворения порядка, заявляла:\r\n\"Намерены мы помещиков при их мнениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать\".\r\nРядом с этим делом шло другое:\r\nграмота Петра III о дворянстве вызвала некоторые недоумения недостатками своей редакции и сильное движение дворян из службы, -- Екатерина, приостановив ее действие, в 1763 г.\r\nучредила комиссию для ее пересмотра. Однако эта комиссия не пришла ни к чему, и дело затянулось до 1785 г.\r\nИзучая положение дел, Екатерина увидела необходимость составить законодательный кодекс. Уложение царя Алексея устарело;\r\nуже Петр Великий заботился о новом кодексе, но безуспешно: законодательные комиссии, бывшие при нем, не выработали ничего.\r\nПочти все преемники Петра были заняты мыслью составить кодекс; при императрице Анне, в 1730 г., и при императрице Елизавете, в 1761 г.\r\n, требовались даже депутаты от сословий для участия в законодательных работах. Но трудное дело кодификации не удавалось.\r\nЕкатерина II серьезно остановилась на мысли обработать русское законодательство в стройную систему.\r\nИзучая положение дел, Екатерина желала познакомиться и с самой Россией. Она предприняла ряд поездок по государству: в 1763 г.\r\nездила из Москвы в Ростов и Ярославль, в 1764 г. -- в Остзейский край, в 1767 г.\r\nпроехала по Волге до Симбирска.\r\n\"После Петра Великого, -- говорит Соловьев, -- Екатерина была первая государыня, которая предпринимала путешествия по России с правительственными целями\" (XXVI, 8).\r\nТак прошли первые пять лет внутреннего правления молодой государыни.\r\nОна привыкла к своей обстановке, присмотрелась к делам, выработала практические приемы деятельности, подобрала желаемый круг помощников.\r\nПоложение ее окрепло, и ей не грозили никакие опасности.\r\nХотя в эти пять лет не обнаружилось никаких широких мероприятий, Екатерина, однако, уже строила широкие планы реформаторской деятельности.\r\nЗаконодательная деятельность Екатерины II\r\nНаказ и Комиссия 1767 -- 1768 гг.\r\nС самого начала екатерининского царствования, как мы уже видели, Екатерина выразила желание привести все правительственные места в должный порядок, дать им точные \"пределы и законы\".\r\nИсполнение этой мысли явилось только в осторожном преобразовании Сената. Сама Екатерина пока не шла далее.\r\nНо пошел далее виднейший ее советник Н. И.\r\nПанин, который был одним из умнейших людей той поры и которого по уму можно поставить рядом с самой Екатериной или, позднее, со Сперанским;\r\nон только не умел быстро передавать в практику то, что задумал, ибо был по природе медлителен и малоподвижен.\r\nПанин подал императрице обстоятельно мотивированный проект учреждений императорского совета (1762 г.\r\n);\r\nдоказывая с едкой иронией несовершенства прежнего управления, допускавшего широкое влияние фаворитизма на дела,\r\nПанин настаивал на учреждении \"верховного места\", совета из немногих лиц с законодательным характером деятельности.\r\nЭто законодательное \"верховное место\", стоя у верховной власти в качестве ее ближайшего помощника,\r\nодно было бы в состоянии, по словам Панина, \"оградить самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оныя\", т.\r\nе. временщиков. Совет при императрице, в то же время, был бы лучшим средством против беспорядка и произвола в управлении.\r\nТак Панин отвечал на заявленное Екатериной намерение внести в управление законность и порядок.\r\nНо он предлагал старое средство: в России существовали \"верховные места\" (Верховный тайный совет и Кабинет), которые, однако, не предохраняли от фаворитов и не охраняли законности.\r\nС другой стороны, \"верховное место\", усвоив законодательную функцию, стесняло бы верховную власть, для защиты которой предназначал его Панин.\r\nСовременники заметили недостатки и даже неискренность проекта Панина.\r\nКогда Екатерина, подписав было поданный ей проект, стала затем колебаться, и собрала мнения государственных людей о проекте, то не увидела большого сочувствия к нему.\r\nЕй даже высказали (Вильбуа), что Панин \"тонким образом склоняется более к аристократическому правлению;\r\nобязательный и государственным законом установленный императорский совет и влиятельные его члены могут с течением времени подняться до значения соправителей\".\r\nТаким образом Екатерине указали, что крупная административная реформа, на которую она было согласилась,\r\nможет превратить Россию из самодержавной монархии в монархию, управляемую олигархическим советом чиновной аристократии.\r\nПонятно, что Екатерина не могла утвердить такого проекта, и Панин, думавший пересадить в Россию знакомые ему формы шведского управления, потерпел неудачу.\r\nНо, отклоняя реформу, предлагаемую Паниным, Екатерина вскоре сама остановилась на весьма оригинальном законодательном плане, более обширном, чем панинский проект.\r\nЭто был план перестройки законодательства. Императрица желала законности и порядка в управлении;\r\nзнакомство с делами показало ей, что беспорядок господствует не только в частностях управления, но и в законах;\r\nее предшественники непрерывно заботились о приведении в систематический кодекс всей громады отдельных законоположений, накопившихся со времени Уложения 1649 г.\r\n, и не могли сладить с этим делом. Екатерина также поняла настоятельность этого дела, но представляла себе несколько иначе суть предстоящей ей здесь задачи.\r\nОна не только хотела упорядочить законодательный материал, но стремилась создать новые законодательные нормы, которые содействовали бы установлению порядка и законности в государстве.\r\nВ существующих же законах она находила недостатки и думала, что эти законы не соответствуют вообще современному состоянию народа.\r\nПоэтому устранения существующих на деле недостатков Екатерина искала не только в практической правительственной деятельности, но и в теоретической перестройке действовавшего права.\r\nЭта мысль о выработке нового законодательства очень заняла Екатерину и повела к знаменитой \"Комиссии для сочинения проекта нового Уложения\",\r\nпо поводу которой императрица впервые заявила о своих широких реформаторских планах.\r\nКогда в 1648 г.\r\nпри царе Алексее пожелали составить кодекс, то особой комиссии поручили собрать весь пригодный для этой цели материал из старого русского, византийского и литовского законодательства,\r\nа к слушанию собранных статей созвали Земский собор, который путем челобитий доводил до сведения правительства свои желания и,\r\nтаким образом, своими челобитьями давал новый материал для законодательства.\r\n\"Общим советом\" создано было, таким путем, Уложение, ответившее вполне удовлетворительно на потребности своего времени. И в XVIII в.\r\nдо Екатерины II, хотя законодательные работы и не привели к какому-либо важному результату, ясно замечаем тот же прием, как в 1648 г.\r\n: подготовительная редакционная работа поручается комиссиям бюрократического состава, а к \"слушанию\" составляемого кодекса призываются земские люди.\r\nЕкатерина не пошла таким путем. Она желала создать новое законодательство, а не приводить старое в систему.\r\nО старых русских законах, действовавших при ней, она отзывалась резко, считала их прямо вредными и, понятно, систематизировать их не желала.\r\nОна желала прямо установить отвлеченные общие правила, принципы законодательства и думала, что это ей удастся.\r\n\"Можно легко найти общие правила, -- писала она Вольтеру в 1767 г. -- но подробности?.. Это почти все равно, что создать целый мир\".\r\nКто же будет определять принципы законодательства и кто обсуждать подробности?\r\nНи в определении принципов, ни в выработке подробностей Екатерина не нашла возможным воспользоваться силами бюрократии.\r\nЧиновничество выросло на старых законах и знало лишь правительственную практику, но не народные нужды;\r\nстало быть, ни поставить правильных принципов, ни согласовать их с народными нуждами в частностях нового законодательства оно не могло.\r\nЕкатерина поэтому обошлась без него.\r\n\"Легкое\", как думала она, дело установления принципов будущего кодекса Екатерина приняла на себя.\r\nТрудности установления подробностей она нашла всего приличнее возложить на земских представителей, нуждам которых должны были удовлетворить новые законы. а не европейские мечты.\r\nУже с 1765 г. Екатерина усидчиво принялась за изложение законодательных принципов и работала, не говоря никому о содержании своего труда.\r\n\"Два года я читала и писала, не говоря о том полтора года ни слова, -- сообщает сама императрица.\r\n-- Предуспев, по мнению моему, довольно в сей работе, я начала казать по частям статьи, мною заготовленныя, людям разным, всякому по его способностям\".\r\nСтатьи, заготовленные Екатериной, были ее известным Наказом в его первоначальной редакции.\r\nСодержание Наказа исследовано обстоятельно, и теперь можно указать его главнейшие литературные источники:\r\nэто \"L'Esprit des Lois\" Монтескье, \"Institutions politiques\" Бильфельда и вышедшее в 1764 г.\r\nсочинение итальянца Беккариа \"О преступлениях и наказаниях\".\r\nЕкатерина о Монтескье сама писала Д' Аламберу, что в Наказе \"обобрала президента Монтеське\", не называя его;\r\nдействительно, добрая половина статей Наказа есть пересказ \"Духа законов\" (\"О духе законов\".\r\n-- Ред.). Таким образом, свои принципы нового русского законодательства Екатерина установила на почве философско-публицистических умствований современной ей европейской литературы.\r\nЯсно, что эти принципы, с одной стороны, были в высшей степени либеральны, потому что взяты из либерального источника,\r\nа с другой стороны -- совершенно чужды русской жизни, потому что слишком либеральны и выросли из условий нерусской общественной жизни.\r\nОни должны были удивить русское общество и либерализмом, и несоответствием национальному быту.\r\nЕкатерина чувствовала это;\r\nона рядом с общим либерализмом поставила и мотивировала в Наказе ясное утверждение,\r\nчто единственной возможной для России формой власти находит самодержавие как по обширности страны, так и потому, что одной власти лучше повиноваться, чем многим господам.\r\nПостаралась она оправдать и отвлеченность своих принципов, и их несоответствие русским порядкам; она писала в Наказе: \"Россия есть европейская держава.\r\nДоказательство сему следующее; которые в России предпринял Петр В.\r\n, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали с климатом и принесены к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей.\r\nПетр I, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал\". (Наказ, гл. 1, 6, 7).\r\nИтак, по мнению Екатерины, древняя Россия жила с чуждыми нравами, которые следовало переделать на европейский лад, потому что Россия -- страна европейская.\r\nПетр начал эту переделку, вводя европейские обычаи, и это ему удалось.\r\nТеперь Екатерина продолжает это дело и вносит в русские законы общеевропейские начала.\r\nИменно потому, что они европейские, они не могут быть чуждыми России, хотя и могут такими показаться по своей новизне.\r\nТак Екатерина старалась оправдать либеральность и отвлеченность своих принципов.\r\nЕсли она оставалась верна народным воззрениям в том, что пред почитала самодержавие \"угождению многим господам\", то впадала в большую неточность в другом отношении:\r\nза начала общеевропейской жизни она приняла принципы европейской философии, которые не переходили в жизнь нигде в Европе и не были началами действительного быта.\r\nЯвляясь с этими принципами в русскую жизнь, Екатерина нимало не следовала Петру, который перенимал действительность, а не европейские мечты.\r\nКогда Наказ был выработан и показан Екатериной многим лицам, то возбудил массу возражений с их стороны.\r\nСначала Екатерина показывала его по частям приближенным лицам, и Панин на либеральные принципы Наказа тонко отозвался: \"Ce sont des axiomes a renverser des muralies\".\r\nПодобное же отношение к либерализму Наказа и от других лиц заставило Екатерину, по ее собственным словам, зачеркнуть, разорвать и сжечь \"больше половины\" написанного.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Княжна Тараканова автора Данилевский Г",
"role": "user"
},
{
"content": "что дворский кредит был давно на исходе и что сам он, несмотря на прошлые услуги, как уже никому не нужный, старый хлам, мог желать одного - оставления его на полном покое.\r\n«Летопись заканчивается! Очевидно, скоро буду на самом дне реки! - подумал Орлов, оставляя Вяземского.\r\n- В люк куда-нибудь спустят, в Москву или еще куда подалее. Состарились мы, вышли из моды; надо новым дать путь».\r\nОн так был смущен приемом генерал-прокурора, что утром следующего дня отслужил молебен в церкви Всех-скорбящих-радости,\r\nа перед отъездом в Москву даже гадал у какой-то армянки на Литейной.\r\n____________________\n\n 24\n\n Мир с Турцией был торжественно отпразднован в Москве тринадцатого июля.\r\nПри этом вспомнили Голицына и прислали ему в Петербург за очищение Молдавии от турок брильянтовую шпагу.\r\nОрлов получил похвальную грамоту, столовый богатый сервиз, императорскую дачу близ Петербурга и прозвание Чесменского.\r\n«Сдан в архив, окончательно сдан!» - мыслил при этом Алексей Григорьевич. В Петербург, вслед за двором, его уже, действительно, не пустили.\r\nС тех пор ему было указано местожительство в Москве, в числе других поселившихся там первых пособников императрицы.\r\nОтрадно и безмятежно, казалось, потекли с этого времени дни Чесменского на вольном московском покое.\r\nДомочадцы графа, между тем, подмечали, что порой на него находили припадки нешуточной острой хандры, что он нередко совершенно невзначай служил то панихиды,\r\nто молебны с акафистами, прибегал к гадальщикам-цыганам и втихомолку брюзжал, как бы жалуясь на изменницу, некогда так его баловавшую судьбу.\r\nЕхал ли граф Алехан в морозный ясный вечер по улице, из-под осыпанной инеем шапки вглядываясь в прохожих и в мерный бег своего легконогого рысака,\r\nего мысли уносились к иным теплым небесам, к голубым прибрежьям Морей и Адриатики, к мраморным венецианским и римским дворцам.\r\nМоросил ли мелкий осенний дождь и была чудная охота по чернотропу, граф, в окрестностях Отрады или Нескучного,\r\nподняв в березовом срубе матерого беляка и спуская на него любимых борзых, бешено скакал за ним на кабардинце, но мгновенно останавливался.\r\nДождь продолжал шелестеть в мокром березняке, конь шлепал по лужам и глине, а граф думал о другом, о далекой той же Италии, о Риме, Ливорно и сманенной, погубленной им Таракановой.\r\n«Где она и что сталось с нею? - рассуждал он. - Жива ли она после родов, там ли еще, или ее куда вновь упрятали?»\r\nС падением фавора брата, князя Григория, граф Алексей Чесменский так быстро отдалился от двора,\r\nчто не только положительно не знал, но и не смел допытываться о дальнейшей судьбе соблазненной им и похищенной красавицы.\r\nОсенью того же года в Москве кем-то был пущен слух, будто из Петербурга в Новоспасский женский монастырь привезли некую таинственную особу,\r\nчто ее здесь постригли и, дав ей имя Досифеи, поместили в особой, никому не доступной келье.\r\nМосквичи тихомолком шушукались, что инокиня Досифея - незаконная дочь покойной царицы Елисаветы и ее мужа в тайном браке, Разумовского.\r\nЧто перечувствовал при этих толках граф Алексей, о том знали только его собственные помыслы.\r\n«Она, она! - говорил он себе, в волнении, не зная, что жертва, княжна Тараканова, по-прежнему безнадежно томится в той же крепости.\r\n- Некому быть, как не ей; отреклась от всего, покорилась, приняла постриг…»\r\nМысли о новоприбывшей пленнице не покидали графа.\r\nОни так его смущали, что он даже стал избегать езды по улице, где был Новоспасский монастырь, а когда не мог его миновать и ехал возле, то отворачивался от его окон.\r\n«Предатель, убийца!» - раздавалось в его ушах при воспоминании о последней встрече с княжной в крепости.\r\nИ он мучительно перебирал в уме это свидание, когда она осыпала его проклятиями, топая на него, плюя ему в лицо и бешено швыряя в него чем попало.\r\nЧесменский вздумал было однажды разговориться о ней с московским главнокомандующим, князем Волконским, заехавшим к нему запросто - полюбоваться его конюшнями и лошадьми.\r\nОни возвратились с прогулки на конский двор и сидели за вечерним чаем.\r\nГраф-хозяин начал издалека - о заграничных и родных вестях и толках и, будто мимоходом, осведомился, что за особа, которую, по слухам, привезли в Новоспасский монастырь.\r\n- Да вы, граф, куда это клоните? - вдруг перебил его князь Михаил Никитич.\n - А что? - спросил озадаченный Чесменский.\r\n- Ничего, - ответил Волконский, отвернувшись и как бы рассеянно глядя в окно, - вспомнилась, видите ли, одна прошлогодняя питерская оказия о дворе…\r\n- Какая оказия? Удостойте, батюшка князь?! - с улыбкой и поклоном произнес граф.\r\n- Ведь я недавний ваш гость и многого не знаю из новых, столь любопытных и ныне нам не доступных, дворских палестин.\r\n- Извольте, - начал Волконский, покашливая и по-прежнему глядя в окно, - дело, если хотите, не важное, и скорее забавное… Генерал-майоршу Кожину знаете?.\r\n. Марья Дмитриевна… бойкая такая, красивая и говорунья?\r\n- Как не знать! Часто ее видел до отъезда в чужие края.\r\n- Ну-с, сболтнула она, говорят, где-то будто бы такие-то, положим, Аболешевы там, или не помню кто,\r\nрешили покровительствовать новому счастливцу, Петру Мордвинову… тоже, верно, знаете?\r\nОрлов молча кивнул головой.\n - Покровительствовать… Ну, понимаете, чтоб подставить ногу…\r\n- Кому? - спросил Орлов.\n - Да будто самому, батюшка, Григорию Александровичу Потемкину.\n - И что же?\r\n- А вот что, - проговорил главнокомандующий, - в собственные покои немедленно был позван Степан Иванович Шешковский и ему сказано:\r\n«Езжай, батюшка, сию минуту в маскарад и найди там генеральшу Кожину;\r\nа найдя, возьми ее в тайную экспедицию, слегка там на память телесно отстегай и потом, туда же, в маскарад, оную барыньку с благопристойностью и доставь обратно».\r\n- И Шешковский? - спросил Орлов.\r\n- Взял барыньку, исправно посек и опять, как велено, доставил в маскарад;\r\nа она, чтобы не заметили бывшего с нею случая, промолчала и преисправно кончила все танцы, на кои была звана, все до одного - и менуэт, и монимаску, и котильон.\r\nОрлов понял горечь намека и с тех пор о Досифее более не расспрашивал.\r\nНе радовали графа и беседы с его управляющим Терентьичем Кабановым, наезжавшим в Нескучное из Хренового.\r\nТерентьич был из грамотных крепостных и являлся одетый по моде, в «перленевый» кафтан и камзол,\r\nв «просметальные» башмаки с оловянными пряжками, в манжеты и с черным шелковым кошельком на пучке пудреной косы.\r\nГраф наливал ему чарку заморского, дорогого вина, говоря:\n - Попробуй, братец, не вино… я тебе человечьего веку рюмочку налил…\n Терентьич отказывался.\r\n- Полно, милый! - угощал граф. - Ужли забыл поговорку: день мой - век мой? Веселись, в том только и счастье… да, увы, не для всех.\r\n- Верно, батюшка граф! - говорил Кабанов, выпивая предлагаемую чарку.\r\n- Мы что? рабы… Но вам ли воздыхать, не жить в сладости-холе, в собственных, распрекрасных вотчинах?\r\nМеста в них сухие и веселые, поля скатистые, хлебородные, воды ключевые, лесов и рощ тьма, крестьяне все хлебопашцы, не бобыли, благодаря вашей милости.\r\nВы же, сударь, что-то как бы скучны, а слыхом слыхать, иногда даже сумнительны.\r\n- Сумнительств и подозрениев, братец, на веку не обраться! - отвечал граф.\r\n- Вот ты прошлую осень писал за море, хвалил всходы и каков был рост всякого злака; а что вышло? Сказано: не по рости, а по зерни.\r\n- Верно говорить изволите, - отвечал, вздыхая, Терентьич.\r\n- Вот хоть бы и о прочих делах, - продолжал граф. - Много у меня всякого разъезду и ко мне приезду; а веришь ли, ничего, как прежде, не знаю.\r\nБыл Филя в силе, все в други к нему валили… а теперь…\r\nГраф смолкал и задумывался.\n «Ишь ты, - мыслил, глядя на него, Кабанов, - при этакой силе и богатстве - обходят».\r\n- Да, братец, - говорил Орлов. - Тяжкие пришли времена, разом попал промеж двух жерновов; служба кончена, более в ней не нуждаются, а дома… скука…\r\n- Золото, граф, огнем искушается, - отвечал Терентьич, - человек - напастями. И не вспыхнуть дровам без подтопки… а я вам подтопочку могу подыскать…\n - Какую?\r\n- Женитесь, ваше сиятельство.\n - Ну, это ты, Кабанов, ври другим, а не мне, - отвечал Чесменский, вспоминая недавний совет о том же предмете Концова.\r\n____________________\n\n 25\r\nСудьба Таракановой, между тем, не улучшилась, Московские празднества в честь мира с Турцией заставили о ней на некоторое время позабыть.\r\nПосле их окончания ей предложили новые обвинительные статьи и новые вопросные пункты.\r\nБыл призван и напущен на нее сам Шешковский. Допросы усилились.\r\nДобиваемая болезнью и нравственными муками, в тяжелой, непривычной обстановке и в присутствии бессменных часовых, она с каждым днем чахла и таяла.\r\nБыли часы, когда ждали ее немедленной кончины.\r\nПосле одного из таких дней арестантка схватила перо и набросала письмо императрице.\r\n«Исторгаясь из объятий смерти, - писала она, - молю у Ваших ног.\r\nСпрашивают, кто я? Но разве факт рождения может для кого-либо считаться преступлением? Днем и ночью в моей комнате мужчины.\r\nМои страдания таковы, что вся природа во мне содрогается Отказав в Вашем милосердии, Вы откажете не мне одной…»\r\nИмператрица досадовала, что еще не могла оставить Москвы и лично видеть пленницу, которая вызывала к себе то сильный ее гнев, то искреннее, невольное, тайное сожаление.\r\nВ августе фельдмаршал Голицын опять посетил пленницу.\r\n- Вы выдавали себя персианкой, потом родом из Аравии, черкешенкой, наконец, нашею княжной, - сказал он ей, - уверяли, что знаете восточные языки;\r\nмы давали ваши письмена сведущим людям - они в них ничего не поняли.\r\nНеужели, простите, и это обман?\r\n- Как это все глупо! - с презрительной усмешкой и сильно закашливаясь, ответила Тараканова.\r\n- Разве персы или арабы учат своих женщин грамоте? Я в детстве кое-чему выучилась там сама. И почему должно верить не мне, а вашим чтецам?\r\nГолицыну стало жаль долее, по пунктам, составленным Ушаковым, расспрашивать эту бедную, еле дышавшую женщину.\r\n- Послушайте, - сказал он, смигивая слезы и как бы вспомнив нечто более важное и настоятельное,\r\n- не до споров теперь… ваши силы падают… Мне не разрешено, - но я велю вас перевести в другое,\r\nболее просторное помещение, давать вам пищу с комендантской кухни… Не желаете ли духовника, чтобы… понимаете… все мы во власти божьей… чтобы приготовиться…\r\n- К смерти, не правда ли? - перебила, качнув головой, пленница.\n - Да, - ответил Голицын.\n - Пришлите… вижу сама, пора…\r\n- Кого желаете? - спросил, нагнувшись к ней, князь, - католика, протестанта или нашей греко-российской веры?\r\n- Я русская, - проговорила арестантка, - пришлите русского, православного.\r\n«Итак, кончено! - мыслила она в следующую, как и прежние, бессонную ночь. - Мрак без рассвета, ужас без конца.\r\nСмерть… вот она близится, скоро… быть может, завтра… а они не утомились, допрашивают…»\r\nПленница привстала, облокотилась об изголовье кровати.\r\n«Но кто же я наконец? - спросила она себя, устремляя глаза на образ спаса.\r\n- Ужели трудно дать себе отчет даже в эти, последние, быть может, минуты? Ужели, если я не та, за какую себя считала, я не сознаюсь в том?\r\nиз-за чего? из чувства ли омерзения к ним, или из-за непомерного гнева и мести опозоренной ими, раздавленной женщины?»\r\nИ она старалась усиленно припомнить свое прошлое, допытываясь в нем мельчайших подробностей.\r\nЕй представилась ее недавняя, веселая, роскошная жизнь, ряд успехов, выезды, приемы, вечера. Придворные, дипломаты, графы, владетельные князья.\r\n«Сколько было поклонников! - мыслила она.\r\n- Из-за чего-нибудь они ухаживали за мною, предлагали мне свое сердце и достояние, искали моей руки… За красоту, за уменье нравиться, за ум?\r\nНо есть много красивых и умных, более меня ловких женщин;\r\nпочему же князь Лимбургский не безумствовал с ними, не отдавал им, как мне, своих земель и замков, не водворял их в подаренных владениях!\r\nПочему именно ко мне льнули все эти Радзивиллы и Потоцкие, почему искал со мною встречи могучий фаворит бывшего русского двора Шувалов?\r\nИз-за чего меня окружали высоким, почти благоговейным почтением, жадно расспрашивали о прошлом? Да, я отмечена промыслом, избрана к чему-то особому, мне самой непонятному».\r\n- Детство! в нем одном разгадка! - шептала пленница, хватаясь за отдаленнейшие, первые свои воспоминания. - В нем одном доказательство.\r\nНо это детство было смутно и не понятно ей самой.\r\nЕй припоминалась глухая деревушка где-то на юге, в пустыне, большие тенистые деревья над невысоким жильем, огород, за ним - зеленые, безбрежные поля.\r\nДобрая, ласковая старуха ее кормила, одевала.\r\nДалее - переезд на мягко колыхавшейся, набитой душистым сеном подводе, долгий веселый путь через новые неоглядные поля, реки, горы и леса.\r\n- Да кто же я, кто? - в отчаянии вскрикивала арестантка, рыдая и колотя себя в обезумевшую, отупелую голову. - Им нужны доказательства!.\r\n.\r\nНо где они? И что я могу прибавить к сказанному? Как могу отделить правду от навеянного жизнью вымысла?\r\nМожет ли, наконец, заброшенное, слабое, беспомощное дитя знать о том, что от него со временем грозно потребуют ответа даже о самом его рождении? Суд надо мною насильный, неправый.\r\nИ не мне помогать в разубеждении моих притеснителей. Пусть позорят, путают, ловят, добивают меня.\r\nНе я виновна в моем имени, в моем рождении… Я единственный, живой свидетель своего прошлого; других свидетелей у них нет.\r\nЧто же они злобствуют? У господа немало чудес. Ужели он в возмездие слабой угнетаемой не явит чуда, не распахнет двери этого гроба-мешка, этой каменной, злодейской тюрьмы!..\r\n____________________\n\n 26\n\n Миновали теплые осенние дни. Настал дождливый суровый ноябрь.\r\nОтец Петр Андреев, старший священник Казанского собора, был образованный, начитанный и еще не старый человек. Он осенью 1775 года ожидал из Чернигова дочь брата, свою крестницу Варю.\r\nВаря выехала в Петербург с другою, ей знакомою девушкой, имевшей надежду лично подать просьбу государыне по какому-то важному делу.\r\nДомишко отца Петра, с антресолями и с крыльцом на улицу, стоял в мещанской слободке, сзади Казанского собора и боком ко двору гетмана Разумовского.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Платонов С",
"role": "user"
},
{
"content": "Равным образом и свидетельство Котошихина о \"письмах\" надобно надлежащим способом уяснить и проверить.\r\nКакие избранные на московский престол государи и каким именно порядком давали на себя письма, мы знаем без Котошихина; знаем и самые тексты \"писем\".\r\nВсе эти \"письма\", по Котошихину, имеют одинаковое содержание:\r\n\"быть нежестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что и мыслити о всяких делах з бояре из думными людьми сопча,\r\nа без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати\".\r\nМы знаем, что этими условиями исчерпывалось содержание только записи Шуйского; договоры же с иноземными избранниками имели более широкое содержание.\r\nШуйский давал подданным обещание не злоупотреблять властью, а править по старому закону и обычаю.\r\nА Договоры с польским и шведским королевичами имели целью установить форму и пределы возникавшей\r\nдинастической унии с соседним государством и постановку в Москве власти чуждого происхождения.\r\nИначе говоря, запись Шуйского гарантировала только интересы отдельных лиц и семей, другие же \"письма\" охраняли прежде всего целость, независимость и самобытность всего государства.\r\nВ этом глубокое различие известных нам \"писем\", различие оставшееся вне сознания Котошихина. Отсюда и неточность его в передаче самых ограничительных условий.\r\nУ Котошихина власть государя ограничивается Боярской думой (\"боярами и думными людьми\") во всех случаях безразлично.\r\nНа деле Шуйский говорил только о боярском суде и налагал на себя ограничения лишь в сфере сыска, суда и конфискаций;\r\nпо договору же с Владиславом администрация, суд и финансы обязательно входили в компетенцию Боярской думы, а законодательствовать могла лишь \"вся земля\".\r\nЗная это, отнесемся к сообщению Котошихина как к такому, которое лишь слегка и слишком поверхностно касается излагаемого факта.\r\nКак во всем прочем былевом материале, Котошихин и здесь оказывается мало обстоятельным и ненадежным историком.\r\nА раз это так, наше отношение к последней частности в рассказе Котошихина -- к ограничениям царя Михаила -- должно стать весьма осторожным.\r\nКому именно царь Михаил дал на себя письмо, Котошихин не объясняет: он и вообще не говорит, кем были иманы на царях письма.\r\nПо его представлению, царь Михаил не мог ничего делать \"без боярского совету\";\r\nа так как боярский совет Котошихин дважды в данном своем отрывке отождествляет \"з бояре з думными людьми\", то ясно,\r\nчто под боярским советом мы должны разуметь Боярскую думу, как учреждение, а не сословный круг бояр, как политическую среду.\r\nСама Боярская дума в момент избрания Михаила, можно сказать, не существовала и ограничивать в свою пользу никого не могла.\r\nОрганом контроля над личной деятельностью государя и его соправительницей она могла быть сделана лишь по воле тех, кто в начале 1613г.\r\nвладел политическим положением на Руси и мог заставить молодого царя дать \"на себя письмо\".\r\nНо кто тогда имел силу это сделать, Котошихин не говорит и не знает, и если мы захотим придать вес его сообщению о факте ограничения Михаила,\r\nто характер и способ этого ограничения должны попытаться определить сами.\r\nВ этом отношении показание Котошихина совершенно невразумительно.\r\nТаковы известия об ограничении власти царя Михаила Федоровича.\r\nНи одно из них не передает точно и вероподобно текста предполагаемой записи или \"письма\", и все они в различных отношениях возбуждают недоверие или же недоумение.\r\nИз материала, который они дают, нет возможности составить научно правильное представление о действительном историческом факте.\r\nДело усложняется еще и тем, что до нас не дошел подлинный текст (если только он когда-либо существовал) ограничительной грамоты 1613 г.\r\nи не наблюдается ни одного фактического указания на то, что личный авторитет государя был чем-либо стеснен даже в самое первое время его правления.\r\nПри таком положении дела нет возможности безусловно верить показаниям об ограничениях, сколько бы ни нашлось таких показаний.\r\nМы видели ранее, что в момент избрания Михаила положение великих бояр, представлявших собой все боярство, совершенно скомпрометировано.\r\nИх рассматривали как изменников и не пускали в думу,\r\nв которой сидело временное правительство -- \"начальники\" боярского и небоярского чина с Трубецким, Пожарским и \"Куземкою\" во главе;\r\nих отдали на суд земщины, написав о них в города, и выслали затем из Москвы, не позвав на государево избрание;\r\nих вернули в столицу только тогда, когда царь был выбран,\r\nи допустили 21 февраля участвовать в торжественном провозглашении избранного без них, но и ими признанного кандидата на царство.\r\nВозможно ли допустить, чтобы эти недавние узники польские, а затем казачьи и земские, только что получившие свободу и амнистию от \"всея земли\",\r\nмогли предложить не ими избранному царю какие бы то ни было условия от своего лица или от имени их разбитого смутой сословия?\r\nРазумеется, нет.\r\nТакое ограничение власти в 1613 г. прямо немыслимо, сколько бы о нем ни говорили современники (псковское сказание) или ближайшие потомки (эпохи верховников).\r\nПервые годы правления. По приезде в Москву Михаил Федорович не отпустил выборных земских людей, которые и оставались в Москве до 1615 г., когда они были заменены другими.\r\nИ так дело шло до 1622 г.; один состав собора сменялся другим, одни выборные уезжали из Москвы к своим делам и хозяйствам и заменялись другими.\r\nОтносительно Десятилетней (1613 -- 1622) продолжительности Земского собора делались только предположения,\r\nтак как не было ясных указаний присутствия собора в Москве для всех десяти лет, но мало-помалу эти указания находились, и, наконец, вопрос окончательно разрешил проф.\r\nДитятин (Русская Мысль, дек., 1883 г.), найдя указания и для неизвестного доселе собора 1620 г.\r\nТаким образом, в течение десяти лет Москва имела постоянный Земский собор (и после этого времени соборы бывали очень часто и длились долго, но постоянных больше не было).\r\nВ этом видна мудрая политика, подсказанная правительству самой жизнью:\r\nсмута еще не прекращалась, и беспорядки продолжались Нам издали теперь ясно, что смута должна была прекратиться, так как люди порядка стали с 1612--1613 гг.\r\nсильнее своих противников;\r\nно для современника, который видел общее разорение, казачьи грабежи и бессилие против них Москвы, не мог взвесить всех событий,\r\nне понимал отношений действующих одна против другой сил, -- для современника смута еще не кончилась, на его взгляд, снова могли одолеть и поляки, и казаки.\r\nВот против них-то и надо было сплотиться сторонникам порядка.\r\nОни и сплотились, выражая свое единодушие Земским собором при своем царе.\r\nИ царь понимал всю важность действовать заодно с избравшими его и охотно опирался на Земский собор как на средство лучшего управления.\r\nНикаких вопросов между избравшими царя и их избранником о взаимных правовых отношениях не могло быть в ту минуту.\r\nВласть и \"земля\" были в союзе и боролись против общего врага за существование, за свои \"животы\", как тогда говорили.\r\nМинута была слишком трудная, чтобы заниматься правовой метафизикой, да и не было налицо той вражды, которая всегда к ней располагает.\r\nДействительно, время было трудное.\r\nКазаки продолжали бродить и грабить даже под Москвой, а часть их под начальством Заруцкого,\r\nзахватившего с собой и Марину Мнишек, сперва грабила русские области, потом, разбитая царскими войсками, ушла в Астрахань.\r\nИногда грабили и служилые люди, не обеспеченные содержанием: грабила порой и сама администрация, вызывая смуту слишком тяжелыми поборами и крутыми мерами;\r\nда и земские люди затевали по временам смуту, как было на Белоозере, где земщина отказалась платить подати.\r\nУ правительства в это тяжелое время не было ни денег, ни людей, а между тем война с Польшей все еще продолжалась,\r\nвыражаясь тем, что летучие польские отряды грабили и разоряли русские области.\r\nИ вот московское правительство прежде всего заботится о сборе денег для содержания ратных людей и удовлетворения прочих важных нужд.\r\nВ первые же дни по приезде царя собором приговорили: собрать недоимки, а затем просить у кого можно взаймы (просили даже у торговых иностранцев);\r\nособая грамота от царя и особая от собора были отправлены к Строгановым с просьбой о помощи разоренному государству.\r\nИ Строгановы скоро откликнулись: они прислали 3000 р., сумму довольно крупную для тогдашнего времени.\r\nГод спустя собор признал необходимость сбора пятой деньги и даже не с доходов, а с каждого имущества по городам, с уездов же -- по 120 р.\r\nс сохи. На Строгановых по разверстке приходилось 16000 р.; но на них наложили 40000, и царь уговаривал их \"не пожалеть животов своих\".\r\nДалее, правительство заботилось и о защите государства от врагов.\r\nГлавное внимание сначала привлекал Заруцкий, засевший в Астрахани и старавшийся привлечь на свою сторону казаков с Волги, Дона и Терека, обещая им\r\nвыгодный поход на Самару и Казань.\r\nУ донских казаков он встретил мало симпатий, а часть волжских, именно молодежь, которой все равно было, где бы ни \"добыть себе зипунов\", склонялась на его сторону;\r\nтерские же казаки сперва все поголовно поддались ему.\r\nМосковское правительство точно так же, как и Заруцкий, хорошо понимало, что казаки представляют силу, и старалось их отвлечь от Заруцкого к себе.\r\nМосква шлет им жалованье, подарки и даже до некоторой степени им льстит.\r\nКазачество, однако, в большинстве теперь понимает, что выгоднее дружить с Москвой,\r\nкоторая окрепла и могла справиться с Заруцким и потому не идет к последнему, хотя Марина Мнишек с сыном находится еще у него.\r\nЭтим объясняется, что Заруцкий, опасный постольку, поскольку его поддерживали казаки, кончил очень скоро и очень печально:\r\nАстрахань возмутилась против него, и небольшой стрелецкий отряд (700 человек),\r\nвыгнав Заруцкого из Астраханского кремля, где он заперся, разбил его и взял в плен с Мариной Мнишек и ее сыном.\r\nПривезенный после этого в Москву, Заруцкий и сын Марины были казнены;\r\nМарина же в тюрьме окончила свое бурное, полное приключений существование, оставив по себе темную память в русском народе:\r\nвсе воспоминания его об этой \"еретице\" дышат злобой, и в литературе XVII в.\r\nмы не встречаем ни одной нотки сожаления, ни даже слабого сочувствия к ней.\r\nУничтожен был Заруцкий, умиротворены Волга и Дон, оставалось покончить с казачьими шайками внутри страны и на севере.\r\n1 сентября 1614г. Земский собор, рассуждая об этих последних, решил послать к ним для увещания архиепископа Герасима и князя Лыкова.\r\nЛыков, отправленный по решению собора, извещал, что казаки то соглашались оставить грабежи и служить Москве, то снова отказывались и бунтовали.\r\nОсобенно буйствовал атаман Баловень, шайка которого жестоко мучила и грабила население, а затем после переговоров с Лыковым порешила идти к Москве.\r\nПодойдя к ней, казаки стали по Троицкой дороге в селе Ростокине и прислали к государю бить челом, что хотят ему служить;\r\nкогда же начали их переписывать, они снова упорствовали и стали угрожать Москве.\r\nНо в то время пришел к Москве с севера кн.\r\nЛыков с отрядом войска, а из Москвы -- окольничий Измайлов и напали на казаков.\r\nКазаки несколько раз были разбиты, после чего и разбежались. Часть их была переловлена и разослана по тюрьмам, а Баловень казнен.\r\nПри таких-то тяжелых обстоятельствах приходилось еще считаться с Польшей.\r\nНаходясь в крайних финансовых затруднениях, Сигизмунд не мог предпринять похода на Москву;\r\nно польские шайки (иррегулярные) делали постоянно набеги на русские, даже северные, области, воюя Русскую землю \"проходом\", как метко выражается летопись;\r\nточно так же поступали и малороссийские казаки, или черкасы.\r\nПротив них энергично действовали и жители областей, и сама Москва.\r\nПравильной войны, таким образом, не было, но и по избрании Михаила Федоровича Владислав все еще считался кандидатом на московский престол,\r\nмир формально не был заключен, и отец царя, Филарет Никитич, находился в плену.\r\nЕще в 1613 г.\r\n(в марте) из Москвы для размена пленных отправлен был Земским собором дворянин Аладьин.\r\nЧтобы не затянуть освобождения Филарета, Аладьину запрещено было говорить об избрании Михаила, в случае же, если об этом спросят, утверждать, что эта неправда.\r\nАладьин виделся с Филаретом и узнал также, что Польша, к выгоде Москвы, теперь совсем не готова к войне. Это так обнадежило Москву, что было приказано воеводам кн.\r\nЧеркасскому и Бутурлину осадить Смоленск, но здесь им пришлось простоять без всякого действия до июня 1615 г. В конце 1614 г.\r\nопять начались дипломатические переговоры с Польшей. Она сама начала их и предлагала съехаться послам на рубеже и начать переговоры о мире.\r\nИз Москвы была отправлена с Желябужским ответная грамота с согласием на съезд, и съезд состоялся в сентябре 1615г. недалеко от Смоленска.\r\nСо стороны русских в нем принимали участие кн. Воротынский, Сицкий и окольничий Измайлов; со стороны поляков -- Ход-кевич, Лев Сапега и Гонсевский (все знакомые русским людям).\r\nПосредником же служил императорский посол Эразм Ганзелиус. Но переговоры эти, длившиеся до января 1616 г.\r\n, ничем не кончились, отношения двух держав продолжали оставаться неопределенными.\r\nЭто было тем более тяжело, что так же неопределенны были и отношения к Швеции.\r\nПоследняя тоже имела своего кандидата в русские цари, королевича Филиппа, и вместе с тем состояла в войне с Москвой.\r\nКак в переговорах России с Польшей посредником был немец Ганзелиус, так здесь ту же роль играл англичанин -- Джон Мерик.\r\nТолько Швеция раньше начала серьезную войну (осенью 1614 г.), хотя Густав Адольф нуждался в средствах, как и Сигизмунд.\r\nНесмотря на то что он довольно удачно вел войну и взял несколько городов,\r\nон в то же время с удовольствием согласился на мирные переговоры, продолжавшиеся целый год, с января 1616 по февраль 1617 г.\r\n, сначала в Дедерине, а потом в Столбове. По Столбовскому договору 1617 г.\r\nрешено было следующее: Густав Адольф уступал русским все свои завоевания, не исключая Новгорода, брал 20000 руб.\r\nи оставлял за собой южный берег Финского залива с Невой и городами: Ямом, Иван-городом, Копорьем и Орешком -- теми самыми городами, которые в 1595 г.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Островский А",
"role": "user"
},
{
"content": "Должно быть, от Сусанны Сергевны? А к и м ы ч. Надо быть, что от них-с. Коронку-то у них на письмах я заприметил, так сходственная.\r\nЛ о т о х и н (распечатывает письмо). Надень шапку-то! А к и м ы ч. Ну, вот... что уж... не зима... (Отходит к стороне.\r\n) Л о т о х и н (пробежав глазами несколько строк). Что такое, что такое? Глазам не верю. (Читает.\r\n) \"Милый дядя! Как я рада, что ты в настоящее время в Бряхимове. Судьба, видимо, мне благоприятствует.\r\nМне нужно как можно скорее продать мое бряхимовское имение; тем на месте ты скорей найдешь покупщика. Пожалуйста, не очень торгуйся.\r\nТы такой скупой, что ужас\". Батюшки! Что ж это такое! (Читает.) \"Мне денег, дядя, денег нужно; от них зависит не только мое счастие, но и жизнь.\r\nДоверенность и все документы я пришлю завтра, а вернее, что сама приеду.\r\nВашему хваленому жениху, умному, практичному человеку, как вы его величали, я отказала. Нет, дядя, не того жаждет душа моя.\r\nЯ не хотела много распространяться в письме, но не могу, нет сил скрыть моей радости. Милый дядя, я нашла свой идеал; ах, милый дядя, я встретила.\r\n.. да, я встретила человека... Он молод, умен, образован, а как хорош собой, ах, как хорош!\" Ну, эта песенка знакома мне.\r\n(Читает.) \"Но, милый дядя, пожалей меня, несчастную, есть препятствия! Чтобы побороть их, нужны деньги, нужно много денег!\" Нет, я не выдержу, закричу караул.\r\n(Читает.) \"Для того-то я и продаю имение, я ничего не пожалею!\" Акимыч, караул! Грабят! А к и м ы ч.\r\nЧего изволите, барин-батюшка? Л о т о х и н. Грабят, говорю тебе, грабят! А к и м ы ч. Что же это! Да, господи, помилуй! Л о т о х и н. Пойдем домой! Грабят, грабят, караул!\r\nДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ\n\n Зала в доме Окоемовых, в глубине входная дверь; направо (от актеров) дверь в гостиную, налево - в кабинет Окоемова; мебели и вся обстановка приличные.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Окоемов и Аполлинария (выходят из двери налево), потом Паша.\r\nО к о е м о в. Так вы без меня поживали довольно весело? А п о л л и н а р и я. Ну, какое веселье! Не знали куда деться от скуки.\r\nО к о е м о в. И за вами никто не ухаживал; может ли это быть? А п о л л и н а р и я. За кем \"за вами\"? О к о е м о в.\r\nЗа женой моей и за вами. А п о л л и н а р и я. Да кто же смеет! О к о е м о в. О, если за тем только дело стало, так смелые люди найдутся.\r\nА п о л л и н а р и я. Как это у вас язык-то поворачивается такие глупости говорить.\r\nО к о е м о в. Не понимаю, чего это здесь молодые люди смотрят! Две женщины свободные, живут одни, а молодежь зевает. Нет, я бы не утерпел. А п о л л и н а р и я.\r\nДа перестаньте! как вам не стыдно! про меня, пожалуй, говорите что хотите; а про жену не смейте! Она вас уж так любит, что и представить себе невозможно.\r\nО к о е м о в. Как это ей не надоест. А п о л л и н а р и я. Что \"не надоест\"? О к о е м о в. Да любить-то меня.\r\nА п о л л и н а р и я. Ах, что вы говорите! Это невыносимо, невыносимо. О к о е м о в.\r\nНу, люби год, два, а ведь она за мной замужем-то лет шесть, коли не больше. А п о л л и н а р и я.\r\nВедь это мужчины только непостоянны; а женская любовь и верность - до гроба. О к о е м о в.\r\nАх, не пугайте, пожалуйста! Что ж вы мне этого прежде не сказали, я бы и не женился. А п о л л и н а р и я. Да, понимаю... Вы шутить изволите, милостивый государь.\r\nВам весело, что вы завоевали два такие преданные сердца, как мое и Зои, вот вы и потешаетесь.\r\nА я-то разглагольствую. О к о е м о в. Нет, что за шутка! Я серьезно. А п о л л и н а р и я.\r\nНу да, как же, серьезно! Вы, я думаю, во всю свою жизнь ни разу серьезно-то с женщинами не разговаривали. Да, впрочем, вам и не нужно, вас и так обожают.\r\nО к о е м о в. Так вы, бедные, скучали? Это жаль. Неужели даже Федя Олешунин не посещал вас? А п о л л и н а р и я.\r\nВот нашли человека. О к о е м о в. Вы уж очень разборчивы; чем же Федя Олешунин не кавалер! Один недостаток: сам себя хвалит.\r\nДа это не порок. Человек милый; я его очень люблю. А п о л л и н а р и я.\r\nНу, уж позвольте не поверить. Это такой скучный, такой неприятный господин! А что он про вас говорит, кабы вы знали.\r\nО к о е м о в. Да знаю, все равно; я его за это-то и люблю. А п о л л и н а р и я.\r\nОн ужас что говорит; он говорит, что женщины не должны обращать внимания на внешность мужчины, не должны обращать внимания на красоту!\r\nДа что ж, ослепнуть нам, что ли? Нужно искать внутренних достоинств: ума, сердца, благородства.\r\n. О к о е м о в. Да, да, да. А п о л л и н а р и я.\r\nДа скоро ль их найдешь... Мужчины так хитры... Да и вздор все это. О к о е м о в. Он правду говорит, правду. Это лучший друг мой.\r\nИ я прошу вас быть с ним как можно любезнее. И Зое скажите, чтоб она была ласковее с Олешуниным; этим она доставит мне большое удовольствие.\r\nА п о л л и н а р и я. Вот уж не ожидала. О к о е м о в. Нет, я вас серьезно прошу. А п о л л и н а р и я.\r\nА коли просите, так надо исполнять; я не знаю, у кого достанет сил отказать вам в чем-нибудь. Для нас ваше слово закон.\r\nЗоя так вас любит, что она за счастие сочтет сделать вам угодное. Да и я... Ох... еще это неизвестно, кто из нас больше любит вас, она или я.\r\nО к о е м о в. А что ж вы молчали до сих пор, что меня любите! А п о л л и н а р и я (конфузясь).\r\nДа, может быть, вы не так понимаете... О к о е м о в. Да что уж толковать! Ну, берегитесь теперь! А п о л л и н а р и я.\r\nАх, что вы, что вы! О к о е м о в. Да уж поздно ахать-то. (Обнимает одной рукой Аполлинарию.\r\n) Ну, подите же к Зое, а то она приревнует; да поговорите ей насчет Олешунина. П а ш а (вводит). Федор Петрович Олешунин. О к о е м о в. Проси ко мне в кабинет. (Уходит в кабинет.)\r\nПаша уходит в переднюю.\n\n А п о л л и н а р и я. Ах, что это за мужчина! Он какой-то неотразимый. На него и обижаться нельзя, ему все можно простить!\r\nВходит Зоя.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Аполлинария и Зоя.\r\nЗ о я. Ах, тетя, я не могу опомниться от радости. Как он меня любит, как он меня любит! А п о л л и н а р и я, Счастливая ты, Зоя, счастливая! З о я.\r\nПрежде он иногда бывал задумчив, как будто скучал; хоть не часто, а бывало с ним.\r\nА ведь это, тетя, ужасно видеть, когда муж скучает; как-то страшно делается... А п о л л и н а р и я.\r\nНу, еще бы. З о я. Какой веселый приехал, сколько мне подарков привез; ко мне постоянно с лаской да с шутками.\r\nЯ его давно таким милым не видала. А п о л л и н а р и я. Он и со мной все шутил.\r\nОн просил, чтоб мы были как можно любезнее с Олешуниным. З о я. Неужели? Зачем это? А п о л л и н а р и я.\r\nОн говорил, что считает его лучшим своим другом, и очень хвалил его. З о я. Я догадываюсь: он, вероятно, хочет пошутить над ним, подурачить его.\r\nОн и прежде любил посмеяться над ним. Что ж, тетя, сделаем ему угодное; это для нас ничего не стоит.\r\nВходят из кабинета Окоемов и Олешунин.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Зоя, Аполлинария, Окоемов и Олешунин.\r\nО к о е м о в. Очень, очень благодарен вам, добрейший Федор Петрович! Из моих друзей только вы ведете себя, как истинно порядочный человек.\r\nКак я из дому, так все и бросили мою жену; хоть умирай со скуки.\r\nО л е ш у н и н. Я всегда был так привязан к Зое Васильевне и к ее семейству; зачем же меняться мне? О к о е м о в.\r\nДа я, признаться, и не жалею, что здешняя молодежь без меня не обивала мои пороги.\r\nВсе они так пусты, так ничтожны, что от их разговоров, кроме головной боли, никаких следов не остается.\r\nЗ о я. Да, уж лучше одним проскучать, чем слушать глупые анекдоты Пьера или Жоржа.\r\nА п о л л и н а р и я. И другие не лучше их. О к о е м о в. Да уж и вы-то хороши! что у вас за интересы, что за разговоры, как вас послушать.\r\nВы таких людей, как Федор Петрович, должны на руках носить. Он один затрогивает серьезные вопросы, один возмущается вашей мелочностью и пустотой.\r\nПроще сказать, он один между нами серьезный человек.\r\nЯ не говорю, чтобы в нашем городе уж совсем не было людей умнее и дельнее Федора Петровича; вероятно, есть немало. О л е ш у н и н. Конечно, но.\r\n.. О к о е м о в. Но они с нами не водятся; а ему спасибо за то, что он нашим пустым обществом не гнушается, А п о л л и н а р и я. Да мы ему и так очень благодарны.\r\nО к о е м о в. Нет, мало цените. Ведь мало вас ценят, Федор Петрович? О л е ш у н и н. Но я надеюсь, что со временем... О к о е м о в. Непременно, Федор Петрович, непременно.\r\n(Аполлинарии.) Ведь умных и дельных людей ни за что не заманить в нашу компанию.\r\nОни очень хорошо знают, что учить вас и нас уму-разуму напрасный труд, что ровно ничего из этого не выйдет; а он жертвует собой и не жалеет для вас красноречия.\r\nЗ о я. Да я всегда с удовольствием слушаю Федора Петровича. О к о е м о в. И прекрасно делаешь, Зоя.\r\nЯ прошу тебя и вперед быть как можно внимательнее к Федору Петровичу. Его беседы тебе очень полезны.\r\nНе бойся, я к нему ревновать не стану, я знаю, что он человек высокой нравственности.\r\nО л е ш у н и н (пожимая руку Окоемову). Благодарю вас! Вы меня поняли. Я не люблю хвалить себя, я хочу только, чтоб мне отдавали справедливость. Я скажу вам откровенно.\r\n.. я читал жизнеописания Плутарха... Для меня очень странно, за что эти люди считаются вескими. Я все эти черты в себе нахожу, только мне нет случая их выказать.\r\nО к о е м о в. Может быть, и представится. О л е ш у н и н. Положим, что я не считаю себя великим человеком. О к о е м о в. Отчего же? Это вы напрасно. О л е ш у н и н.\r\nНо что я не хуже других, это я знаю верно. О к о е м о в. Конечно, конечно. Так вот вы и слушайте, что говорит Федор Петрович. Все это вам на пользу.\r\nКонечно, истины, которые он вам проповедует\", так сказать, дешевые и всякому гимназисту известные; но вы-то их не знаете.\r\nВот в чем его заслуга. З о я. Пойдемте ко мне, Федор Петрович, я вас чаем напою с вареньем.\r\nУходят Зоя, Аполлинария и Олешунин. Паша показывается из передней.\n\n П а ш а. Никандр Семеныч.\r\nОкоемов идет навстречу. Входит Лупачев.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Окоемов и Лупачев.\r\nЛ у п а ч е в (подавая руку). Ты что-то, я замечаю, весел приехал. Это добрый знак.\r\nС чем поздравить? О к о е м о в. Погоди, еще поздравлять рано. Л у п а ч е в. Но все-таки что-нибудь да есть.\r\nЯ по глазам твоим вижу. Ты не мечтатель, пустыми надеждами не увлечешься. О к о е м о в. Ну конечно. Л у п а ч е в. Ты всегда довольно верно рассчитываешь шансы. О к о е м о в.\r\nВсе слухи, все сведения, которые я получил от тебя, оправдались. Могу сказать, что я съездил недаром. Л у п а ч е в. Я не спрашиваю, понравилась ли она тебе... О к о е м о в.\r\nНет, отчего же? Все, что говорили, правда; она и довольно молода, и хороша собой, характер прелестный, живой, веселый.\r\nЛ у п а ч е в. А существенное? О к о е м о в. Достаточно, очень достаточно; самым широким требованиям удовлетворяет.\r\nОдним словом, с такими средствами доступно все. Л у п а ч е в. Но ведь не богаче же Оболдуевой? О к о е м о в.\r\nО да, конечно, куда же! У Оболдуевой, кроме богатейших имений, несколько миллионов денег.\r\nЭто черт знает что такое - это с ума можно сойти!.. Десятки тысяч десятин чернозему, сотни тысяч десятин лесу, четыре винокуренных завода, полтораста кабаков в одном уезде.\r\nВот это куш! Л у п а ч е в. Не удалось тебе с ней познакомиться; а хлопотал ты очень. О к о е м о в.\r\nДа и познакомился бы, если б она была свободна; а то у нее отец, человек с предрассудками.\r\nМеня даже и не пустили в их общество; отец не хотел, потому, видишь ли, что у меня репутация не хороша.\r\nЛ у п а ч е в. Да как же он смеет так говорить про тебя? Чем твоя репутация не хороша? О к о е м о в.\r\nИдиот; что с него взять-то! Л у п а ч е в. Умному человеку пользоваться своим умом позволяется, а красивому человеку пользоваться своей красотой предосудительно.\r\nВот какие у них понятия. Оболдуева, кажется, на днях сюда приедет; сестра что-то говорила. О к о е м о в. Сюда? (Несколько времени находится в задумчивости.\r\n) Э, да что тут думать! Она приедет с отцом, он ни на шаг ее от себя не отпускает, значит мне туда ходу нет.\r\nЭто мечты, будем говорить о деле. Л у п а ч е в. Ты, разумеется, наводил справки? О к о е м о в.\r\nСамые подробные, и документы видел. В моем положении рисковать нельзя: ведь такой шаг только раз в жизни можно сделать.\r\nЛ у п а ч е в. И что же? О к о е м о в. Более полутораста тысяч доходу. Л у п а ч е в.\r\nБрависсимо! Ты меня извини, что я вмешиваюсь в твои дела и вызываю тебя на откровенность! Ты знаешь, что и я тут заинтересован немножко. О к о е м о в. Еще бы! Л у п а ч е в.\r\nЗначит, ее судьба решена. (Кивает по направлению к гостиной.) О к о е м о в. Что ж делать-то! Нужда. Л у п а ч е в. Да уломаешь ли? О к о е м о в. Никакого нет сомнения.\r\nОни обе с теткой такой инструмент, на котором я разыграю какую хочешь мелодию. А жаль бедную. Л у п а ч е в.\r\nПогоди жалеть-то! Коли она умна, так будет не бедней тебя. О к о е м о в. Что толковать-то! Ты богат как черт.\r\nЛ у п а ч е в. Допустим и это. Ты меня не попрекай, что я богат; я не виноват, родители виноваты.\r\nКак они наживали, это не мне судить: я сын почтительный, мне только остается грешить на их деньги.\r\nВходят Зоя и Олешунин.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Окоемов, Лупачев, Зоя и Олешунин.\r\nЗ о я. До свидания, Федор Петрович, не забывайте! Мы всегда рады вашему посещению.\n\n Олешунин раскланивается и уходит.\r\nЛ у п а ч е в (Зое). Сияете! З о я. Сияю, Никандр Семеныч. О к о е м о в.\r\nНу, вы побеседуйте, а я пойду приведу в порядок кой-какие счеты. Л у п а ч е в. Прощай! Я уеду сейчас домой, вечером увидимся.\r\nОкоемов уходит.\r\nЗ о я. Ах, Никандр Семеныч, как он меня любит! Ведь уж мы не первый год муж и жена, а точно неделю тому назад обвенчаны. Л у п а ч е в.\r\nДа, он порядочный человек, он свои обязанности помнит. З о я. Какие обязанности? Любить жену разве обязанность? Я люблю его, потому что он мне нравится, я думаю, и он тоже.\r\nЛ у п а ч е в.\r\nКогда люди сходятся по любви, так они и живут в любви, пока не надоедят друг другу; а когда бедный человек берет за женой большое приданое, так он рад ли, не рад ли, а обязан любить.\r\nЗ о я.\r\nИ вы можете так дурно думать о моем муже и вашем друге. Л у п а ч е в. Я ничего о нем не думаю; я говорю только, как это обыкновенно бывает у людей.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Беглые в Новороссии автора Данилевский Г",
"role": "user"
},
{
"content": "Он вошел в верхнюю комнату, бывшую к стороне ворот, и из-за притолоки окна увидел у ограды целый лагерь. Какие-то верховые явились... Народу было человек триста или более.\r\nОдни сидели, другие стояли или ходили кучками, как бы обсуждая, как исполнить затеянное. Трое лестницу какую-то с овчарни тащили. Остальные шли, разместившись по траве; горланили все.\r\n\"Вот и поди, живи тут в этой необъятной Новороссии,- мыслил Владимир Алексеевич,- тут чистую осаду Трои выдержишь;\r\nуспеют и взять тебя, и ограбить, и убить, пока дашь знать властям хоть весточкой!\r\nДумал ли я дожить до этого? А! вон еще что-то замышляют!.\r\n.\"\r\nПрибежал наверх, запыхавшись, поваренок. \n - Что ты, Антропка?\r\n- Конторщик просит кассу в дом внести; неравно вломятся, боится, что растащут. \n - Вломятся? в ворота? Что ты!\r\n- Да-с. \n - Ты почему думаешь? \n - Стало, можно, коли между ними вон беглые ростовские неводчики появились и бунтуют, как бы чего по правде не было, ваше высокоблагородие.\r\nПанчуковский еще раз глянул из-за притолоки. Новая картина открылась перед ним. Овцы его бродили врассыпную без пастухов.\r\nШинкарь откупщика, зная уже нравы таких событий в степях, с еврейскою предусмотрительностью запрягал себе лошадь за хатою шинка.\r\nА из двух батрацких изб, спустившись тайком в лощину, бежали вдали, по пути к камышам на Мертвую пятеро батраков,\r\nбатрачки и мальчишки-табунщики потрусливее, со страху бросив в хатах и барское добро и свои пожитки.\r\nПанчуковский сошел снова вниз. В кабинете Абдулка быстро заряжал ружье. \n - Вот я их! Я их!\r\nИ, зарядив, он пошел опять на балкон мезонина. Из толпы через ограду швыряли уже изредка камнями.\r\n- Разойдитесь! - крикнул опять с балкона Абдулка.- Вас обманули; тут никакой девки нет! А плату сполна мы вам вышлем; только усмиритесь и не бунтуйтесь, братцы, вот что!\r\nГрад увесистых камней и побранок из толпы ответил на эти слова, через стены.\r\n- Так стойте же! - крикнул Абдулка с балкона, приложился из ружья и выпалил. \n Чей-то серенький конек заржал, побежал и, на пяти шагах споткнувшись, упал, убитый наповал в голову.\r\n- Ты же говорил, что зарядишь холостым? - спросил, испугавшись, Панчуковский. \n - Так им и надо-с! Шельмы, а не люди!\r\nОсаждающие действительно были озадачены выстрелом, кинулись врассыпную и вдали, у хат и овчарен, снова стали собираться кучками.\r\nКто-то громко грозил из толпы, что подожгут овчарни и батрацкие хаты. Другой топором помахивал издали.\r\n\"Что тут делать?\" - думал полковник, ходя то вверх, то вниз по лестнице дома. Люди наскоро пообедали и ему стали накрывать на стол. \n - Есть у ворот сторожа, Абдул?\r\n- Есть, Антропка с собаками караулит; я их с цепи спустил...\r\n- Ну, как бы дать знать в стан либо в город? - спросил Панчуковский.- Я-то их не боюсь, да как бы не подожгли чего! Ведь такого дела и ожидать было трудно...\r\n- Ночью разве Самойлу верхом пошлем, авось прорвется через них!\r\nВстал полковник из-за стола. Пошел с Абдулкой опять наверх. Смотрят: к толпе осаждающих подъехал какой-то фургончик парой.\r\nСидевший в нем о чем-то говорил с косарями. Вот собирается отъезжать, на дом полковника смотрит...\r\n- Маши, Абдул, платком или хоть полотенцем помаши, авось заметят...\r\nСбегал Абдул за полотенцем, свесился с балкона и давай махать. \n - Кажись, из фургона махнули! - сказал Абдулка.\r\n- Это тебе показалось, уехали... Ну, что же мы теперь будем делать?\r\nОсаждающие будто притихли к вечеру, пошли к шинку. Настала ночь.\r\nРазумеется, ночью не спала ни на волос вся дворня полковника, карауля везде, чтобы буяны не перебрались где во двор через стены или в ворота.\r\nГоворят, что сам полковник на цыпочках, в продолжение всей темной, сырой ночи, не раз обходил дозором все уголки двора,\r\nприслушивался к побранкам и к вольным песням неунимающихся буянов и три раза кормил собственными руками постоянно голодных до той поры сторожевых собак,\r\nи те с охрипшими от надрыва горлами лаяли и метались по двору всю ночь.\r\n\"Вот так Русь! - думал полковник,- чего только в ней не бывает!\"\r\nНочью, под предводительством Самуйлика, была сделана, в виде рекогносцировки, вылазка со стороны осажденных к колодцу.\r\nПартия смельчаков состояла из самого Самуйлика, двух кухарок, повара и прачки. Они очень осторожно вышли, миновали овраг.\r\nНо за ними ввязалась одна из цепных собак, наткнулась на сторожей у колодца, разлаялась, и их открыли. Поднялась тревога. От шинка двинулась куча в погоню.\r\nСмельчаки бежать. У самых ворот произошла свалка, и поварчука съездили сзади так по уху, что тот едва успел в ворота вскочить. Воцарилась снова тишина.\r\nНочью, страшно усталый, полковник вздремнул было на ходу, прилегши где-то в зале на диване. Вдруг его будят. \n - Что такое?\r\nСмотрит... Окна дома ярко освещены. В зале стоят также освещенные, бледные от испуга, его советчики, Абдулка и Самуйлик.\r\n- Что это? \n - Избы батрацкие горят, огонь к овчарням перебрасывается... Это они; тот-то бурлака, верно, поджег-с! \n Молча взошел Панчуковский опять на балкон.\r\n- Отдайте нам девку! девку отдайте! - доносились голоса сквозь дождь с пригорка.\r\n- Фу ты, пропасть! - сказал, в свой черед, не выдержав, Панчуковский.- Да что же это со мной делается? Иди, Абдул, бери Оксану, отдай им... Вот не ожидал!\r\n- Мы уже ходили к ней, Владимир Алексеич; да она сама теперь напугалась: сидит и дрожит; боится и выглянуть на эти чудеса.\r\n- С чего же это все нам сталося, Абдул? \n - Жид-шельма, должно быть, удрал со страху; они, верно, разбили бочку и перепились.\r\n- Кричи же им, Абдул, что я все отдам: и Оксану и деньги, какие просят,- чтобы только унялись!\r\nСтал опять кричать Абдул, ничего не выходит. И звонкий дотоле голос его едва долетал через ограду, в шуме и в реве пожара, истреблявшего батрацкие хаты.\r\nА от шинка неслись звуки бубна и песен, несмотря на дружный дождь, шедший с вечера. Но небывалая ночь кончилась. Стало светать. Густые туманы клубились вдали. Пожар не пошел далее.\r\nОт толпы подошла к воротам новая куча переговорщиков; все они были пьяны и едва стояли на ногах. \n - Что вам? \n - Мы до полковника... пустите; мы за делом... \n - Зачем?\r\n- Дайте нам девку нашу да бочку водки еще; мы уйдем. \n - А кнутов? - закричал, не выдержав, Абдулка в щель ворот.\r\n- Нет, теперь уж нас никто не тронет; мы бурлаки, а бурлаков турецкий салтан берет теперь под покров!\r\nТакие толки действительно в то время ходили между беглыми.\r\nПока люди полковника переговаривались с пьяными депутатами, сам Панчуковский, совершенно растерянный, сидел у письменного стола.\r\n- Не догадался я, забыл послать ночью верхового в город или хоть к соседям; кто-нибудь прорвался бы на добром коне.\r\nА сегодня уже поздно: они оцепили хутор кругом и, как видно, идут напролом! Поневоле тут и о голубиной почте вспомнишь.\r\nПанчуковский написал наскоро письмо к Шутовкину, прося его дать знать об этих событиях в стан и в город, и позвал Самуйлика.\r\n- Ну, Самуйлик, бери же лучшего коня да скачи к Мосею Ильичу на хутор, напролом; авось проскочешь... А ее я выпущу!\r\nВздохнул Самуйлик, вспоминая собственные советы и предостережения полковнику, когда тот замышлял об Оксане.\r\nНо не успел Панчуковский передать кучеру письма, как с надворья раздались новые крики.\r\n- Что там? - спросил полковник и подбежал к окну.\r\n- На ток, на ток! - ревела толпа, подваливая снова от шинка,- скирды зажигать! Не соглашаются, так на ток! Небось выдадут тогда! Валяй, а не то так и нивы запалим!\r\nОпять загудели крики. Пьяные коноводы направлялись уже к току. Душа Владимира Алексеевича начинала уходить в пятки. Но в это время вдали, за косогором, звякнул колокольчик.\r\nБлиже звенит и ближе. Застучало сердце Панчуковского. Он вскочил и взбежал в сотый раз наверх. Разнокалиберный люд столпился у шинка.\r\nРаздались крики: \"Исправник, исправник!\" Не прошло и минуты, как толпа мигом пустилась врассыпную, кто по дороге, кто к оврагам, кто в недалекие камыши.\r\nКто был с лошадью, вскочил верхом; все пустились в разные стороны. В сизоватой дали, из-за косогора, точно показалась бричка вскачь на обывательских.\r\nЗа нею, верхами же, скакали человек тридцать провожатых. То были понятые.\r\nТак всегда здесь в степи ездил на горячие следствия любимец околотка, исправник из отставных черноморских моряков, капитан-лейтенант Подкованцев.\r\nЗа ним, также вскачь, ехал еще зеленый фургон.\r\nС форсом подлетев к растворенным уже настежь воротам Панчуковского, Подкованцев остановился, скомандовал понятым: \"Ловить остальных; кого захватите, в кандалы! лихо! марш!\r\n\" - въехал во двор, вылез из брички, взошел, пошатываясь, на крыльцо и в сенях встретился с полковником,\r\nу которого, как говорится, лицо в это время обратилось в смятый, вынутый из кармана, платок.\r\n- Честь имею во всякое время, кстати и некстати, явиться другом!\r\n- бойко отрапортовал залихватский капитан-лейтенант, постоянно бывший навеселе и говоривший всем помещикам своего округа \"ты\".\r\n- Ах, как я рад вам! Избавитель мой!\r\nПанчуковский обнял Подкованцева, поцеловал его, хотел вести в кабинет и остановился.\r\nЗа спиной станового стоял полупечально, полуосклабившись, в той же знакомой синей куртке, рыжеватый гигант Шульцвейн.\r\n- Какими судьбами? - тихо спросил, сильно покраснев, Панчуковский.\r\n- Вы господину Шульцвейну обязаны своим освобождением от шалостей моих приятелей, беглых, если они вам что плохое сделали! - сказал Подкованцев.\r\nПанчуковский в смущении протянул руку колонисту и указал ему на развалины сгоревших и еще дымившихся изб.\r\n- Да,- говорил, поглаживая усы, исправник,- меня господин Шульцвейн известил; он меня за Мертвою нашел! Эк, подлецы! кажется, мои беглые взаправду расшалились.\r\nУж это извините; с ними тут не шути.\r\nНадо облавы опять по уезду учинить. Нуте, колонель1, теперь бювешки2, пока моя команда кое-что сделает.\r\nЭйн вениг3 коньячку! А не худо бы и манже4; я целых три дня ничего не ел, за этими мертвыми телами.\r\nТрех потрошил, лето - вонь... тьфу! Ты, впрочем, не удивляйся дерзости своих обидчиков; это у нас бывало прежде чаще.\r\nОдному еврею-с живому даже голову отпилили беспаспортники; я ее сам видел.\r\nВотр санте!5 - прибавил исправник, выпивая стакан коньяку: - так-таки ее и отпилили пилой, да еще тупою; я ее и за бородку держал! Тут уж они в наготе-с!\r\n1 Полковник (фр.). \n 2 От фр. Buveur - пьющий, любитель выпить. \n 3 Немного (нем.) \n 4 От фр. manger - есть\r\n5 Ваше здоровье! (фр.) \n\n Принесли закуску. Подкованцев уселся над икрой и над балыками.\r\nШульцвейн кряхтел, ухмыляясь, потирал себе румяные щеки и масляные кудри и, сильно переконфуженный, похаживал возле окон. Улучив минуту, он отозвал Панчуковского в сторону.\r\n- Скажите, пожалуйста,- начал он, с видимым участием схватив полковника за руку,- неужели это правда, за что поднялись на вас эти негодяи?\r\n- Что такое? Я вас не понимаю. \n - Да о девушке этой-то: говорят, что действительно вы ее похитили? \n - Вы верите? Не грех вам?\r\n- Как тут не верить? Я вот просто потерялся. Вы знаете, я свои степи часто объезжаю.\r\nМой молодец вчера мимо вас ко мне спешил из Граубиндена, увидел здесь это дело, расспросил и прискакал ко мне, а я уж поспешил вот к исправнику.\r\n- Очень вам благодарен! Но могу вас уверить, что эти пущенные слухи - сущий вздор. Я не похищал этой девушки и ее у меня нет.\r\n- За что же эти буйства, скажите, эти поджоги? Удивительно!\r\n- Слышите? - спросил Панчуковский вместо отпета, обратясь к исправнику,- Шульцвейн удивляется, из-за каких это благ я подвергся тут такому насилию!\r\n- Могу вас уверить,- отнесся через комнату Подкованцев, жуя во весь рот сочный донской балык,- за полковника я поручусь, ма фуа1, как за себя!\r\nЭто мой искренний друг, и дебошей делать никогда он не был способен - пароль донёр!2\r\n1 Признаться (фр.) \n 2 Честное слово! (фр.)\r\n- За что же, однако, это толпа решилась на такие действия? \n Панчуковский улыбнулся.\r\n- Какой же вы чудак, почтеннейший мой! Не знаете вы здешнего народа! Мой конторщик сбавил цену на этих днях.\r\nМногие стали с половины недели, а пришли к расчету,- все одно захотели получить и подпили еще вдобавок.\r\nШинкарь перепугался, ушел, а они бочку разбили.\r\nЧто делать! На то наша Новороссия иногда Америкой зовется! Ее не подведешь под стать наших старых хуторов: что в Техасе творится, то и у нас в Южнобайрацком уезде.\r\n- Именно не подведешь,- гаркнул, утираясь, Подкованцев - еще раз, вотр сайте! А теперь, поманжекавши, можно и за дела... Ну что, Васильев?\r\nНа пороге залы показался рослый, бравый мужик. Это был любимый исправницкий сотский, как говорили о нем, тоже из беглых, давно приписавшихся в этом крае. \n - Что, поймал еще кого?\r\n- Шестерых изловили, ваше благородие, а остальные разбежались. \n - Лови и остальных.\r\n- Нельзя-с; в уезд господина Сандараки перебежали, граница-с тут за рекой... \n - Вот и толкуйте с нашими обычаями; беда-с! Кого же поймали?\r\n- Да из бунтовавших главного только не захватили. Он еще ночью бежал, сказывают, в лиманы, к морю. Да он и в поджоге не участвовал-с, как показывают.\r\n- Главный? Кто же он? Как о нем говорят?\r\n- Будто бы из бурлаков-с, Левенчуком прозывается... Он за эту девку их высокоблагородия-с... за нее и буйствовал и других подбил...\r\nПодкованцев также подошел к полковнику, взял его под руку и отвел к окну.\r\n- Экуте, моншер*. Ты мне скажи, по чистой совести: украл ты девку этy? ну, украл? Говори.\r\nТы только скажи: я на нее взгляну только, а в деле ни-ни; как будто бы ее и не было... слышишь? Я только глазом одним взгляну!\r\n* Слушате, мой милый (фр.) \n\n - Ей-богу же, это все враки! никого у меня нет! \n Подкованцев почесал за ухом. Серые глаза его были красны.\r\n- Ну, Васильев,-обратился он к сотскому,- заковать арестованных и препроводить в город! Отпускай понятых из первой слободы, а там бери новых и так веди до места... Марш!\r\n- Насчет же опять той лошади убитой, бурлацкой,- спросил сотский,- как прикажете? Это их человек убил...\r\n- Как приказать? Сними с нее кожу, и баста!., на сапоги тебе будет! Ведь тоже беглая!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Грин А",
"role": "user"
},
{
"content": "А.С. Грин\n\n Блистающий мир\n\n \"Это - там…\"\n Свифт\n Часть I\n\n ОПРОКИНУТАЯ АРЕНА\r\nСемь дней пестрая суматоха афиш возвещала городским жителям о необыкновенном выступлении в цирке \"Солейль\" \"Человека Двойной Звезды\";\r\nеще никогда не говорилось так много о вещах подобного рода в веселящихся гостиных, салонах, за кулисами театра, в ресторанах, пивных и кухнях.\r\nДействительно, цирковое искусство еще никогда не обещало так много, - не залучало волнения в область любопытства, как теперь.\r\nДаже атлетическая борьба - любимое развлечение выродившихся духовных наследников Нерона и Гелиогабала - отошла на второй план,\r\nхотя уже приехали и гуляли напоказ по бульварам зверские туши Грепера и Нуара - негра из африканской Либерии,\r\n- раскуривая толстейшие регалии, на удивление и сердечный трепет зрелых, но пылких дам.\r\nДаже потускнел знаменитый силач-жонглер Мирэй, бросавший в воздух фейерверк светящихся гирь. Короче говоря, цирк \"Солейль\" обещал истинно небывалое.\r\nПостояв с минуту перед афишей, мы полнее всяких примеров и сравнений усвоим впечатление, производимое ею на толпу. Что же там напечатано?\r\n\"В среду, - говорила афиша, - 23 нюня 1913 года состоятся первое, единственное и последнее выступление ранее никогда нигде не выступавшего,\r\nпоразительного, небывалого, исключительного феномена, именующего себя \"Человеком Двойной Звезды\".\r\nНе имеющий веса Летящий бег Чудесный полет\n Настоящее парение в воздухе, которое будет исполнено без помощи скрытых механических средств и каких бы то ни было приспособлений.\r\nЧеловек Двойной Звезды остается висеть в воздухе до 3-х секунд полного времени.\r\nЧеловек Двойной Звезды - величайшая научная загадка нашего века.\r\nБилеты, ввиду исключительности и неповторимости зрелища, будут продаваться с 19-го по день представления; цены утроены\".\r\nАгассиц, директор цирка \"Солейль\", дал журналистам следующие объяснения.\r\nНесколько дней назад к нему пришел неизвестный человек; даже изощренный глаз такого пройдохи, как Агассиц, не выцарапал из краткого свидания с ним ничего, кладущего штамп.\r\nНа визитной карточке посетителя стояло: Э. Д. - только; ни адреса, ни профессии…\r\nГоворя так, Агассиц принял вид человека, которому известно гораздо более, чем о том можно подумать, но сдержанного в силу важных причин.\r\nОн сказал: - Я видел несомненно образованного и богатого человека, чуждого цирковой среде.\r\nЯ не делаю тайны из того, что наблюдал в нем, но… да, он - редкость даже и для меня, испытавшего за тридцать лет немало. У нас он не служит. Он ничего не требовал, ничего не просил.\r\nЯ ничего не знаю о нем. Его адрес мне неизвестен.\r\nНе было смысла допытываться чего-либо в этом направлении, так как одно-единственное его выступление не связано ни с его прошлым, ни с личностью.\r\nНам это не нужно. Однако \"Солейль\" стоит и будет стоять на высоте, поэтому я не мог выпустить такую редкую птицу.\r\nОн предложил больше, чем дал бы сам Барнум, воскреснув и явившись сюда со всеми своими зверями.\r\nЕго предложение таково: он выступит перед публикой один раз; действительно один раз, ни больше, ни меньше, - без гонорара, без угощения, без всякого иного вознаграждения.\r\n- Эти три \"без\" Агассица свистнули солидно и вкусно. - Я предлагал то и то, но он отказался.\r\nПо его просьбе, я сел в углу, чтобы не помешать упражнению.\r\nОн отошел к двери, подмигнул таинственно и лукаво, а затем, - без прыжка, без всякого видимого усилия, плавно отделясь в воздух, двинулся через стол,\r\nзадержавшись над ним, - над этой вот самой чернильницей, - не менее двух секунд, после чего неслышно, без сотрясения, его ноги вновь коснулись земли.\r\nЭто было так странно, что я вздрогнул, но он остался спокоен, как клоун Додди после того, как его повертит в зубах с трапеции Эрнст Вит.\r\n- \"Вот все, что я умею, - сказал он, когда мы уселись опять, - но это я повторю несколько раз, с разбега и с места.\r\nВозможно, что я буду в ударе. Тогда публика увидит больше. Но за это поручиться нельзя\".\r\nЯ спросил - что он знает и думает о себе как о небывалом, дивном феномене. Он пожал плечами.\r\n- \"Об этом я знаю не больше вашего; вероятно, не больше того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах: они являются. Так это является у меня\".\r\nБолее он не объяснил ничего. Я был потрясен. Я предложил ему миллион; он отказался - и даже - зевнул. Я не настаивал.\r\nОн отказался так решительно и бесспорно, что настойчивость равнялась бы унижению. Но, естественно, я спросил, какие причины заставляют его выступить публично.\r\n- \"Время от времени, - сказал он, - слабеет мой дар, если не оживлять его; он восстанавливается вполне, когда есть зрители моих упражнений.\r\nВот - единственное ядро, к которому я прикован\". Но я ничего не понял; должно быть, он пошутил.\r\nЯ вынес впечатление, что говорил с замечательным человеком, хранящим строжайшее инкогнито.\r\nОн молод, серьезен, как анатом, и великолепно одет. Он носит бриллиантовую булавку тысяч на триста. О всем этом стоит задуматься.\r\nНа другой же день утренние и вечерние газеты тиснули интервью с Агассицем; в одной газете появился даже импровизированный портрет странного гастролера.\r\nУсы и шевелюра портрета сделали бы честь любой волосорастительной рекламе.\r\nНа читателя, выкатив глаза, смотрел свирепый красавец, Между тем виновник всего этого смятения, пересмотрев газеты и вдосталь полюбовавшись интересным портретом, спросил:\r\n- \"Ну, Друд, ты будешь двадцать третьего в цирке?\r\n\"\r\nСам отвечая себе, он прибавил: - \"Да.\r\nЯ буду и посмотрю, как это сильное дуновение, этот удар вихря погасит маленькое косное пламя невежественного рассудка, которым чванится \"царь природы\". И капли пота покроют его лицо…\"\r\nII\r\nНе менее публики подхвачена была волной острого интереса вся цирковая труппа, включая прислугу, билетеров и конюхов.\r\nПошел слух, что \"Двойная Звезда\" (как приказал он обозначить себя в афише) - граф и миллиардер, и о нем вздыхали уже наездницы, глотая слюнки в мечтах ресторанно-ювелирного качества;\r\nуже пытали зеркало балерины, надеясь каждая увлечь сиятельного оригинала, и с пеной на губах спорили, - которую из них купит он подороже.\r\nКлоуны придумывали, как смешить зрителя, пародируя новичка. Пьяница-сочинитель Дебор уже смастерил им несколько диалогов, за что пил водку и бренчал серебряной мелочью.\r\nОмраченные завистью гимнасты, вольтижеры и жонглеры твердили единым духом, до последнего момента,\r\nчто таинственный гастролер-шарлатан из Индии, где научился действовать немного внушением, и предсказывали фиаско.\r\nОни же пытались распространить весть, что соперник их по арене - беглый преступник. Они же сочинили, что \"Двойная Звезда\" - карточный шулер, битый неоднократно.\r\nИм же принадлежала интересная повесть о шантаже, которым будто бы обезоружил он присмиревшего Агассица.\r\nНо по существу дела никто не мог ничего сказать: дымная спираль сплетни вилась, не касаясь центра.\r\nОдин лишь клоун Арси, любивший повторять: \"Я знаю и видал все, поэтому ничему не удивляюсь\", - особенно подчеркивал свою фразу, когда разговор поднимался о \"Двойной Звезде\";\r\nно на больном, желчном лице клоуна отражался тусклый испуг, что его бедную жизнь может поразить нечто,\r\nо чем он задумывается с волнением, утратив нищенский покой, добытый тяжким трудом гримас и ушибов.\r\nЕще много всякого словесного сора - измышлений, болтовни, острот, издевательств и предсказаний - застряло в ушах разных людей по поводу громкого выступления, но всего не подслушаешь.\r\nВ столбе пыли за копытами коней Цезаря не важна отдельно каждая сущая пылинка;\r\nне так уж важен и отсвет луча, бегущего сквозь лиловые вихри за белым пятном золотого императорского шлема.\r\nЦезарь пылит… Пыль - и Цезарь.\r\nIII\r\n23-го окно цирковой кассы не открывалось. Надпись гласила: \"Билеты проданы без остатка\".\r\nНесмотря на высокую цену, их раскупили с быстротой треска; последним билетам, еще 20-го, была устроена лотерея, - в силу того, что они вызвали жестокий спор претендентов.\r\nПристальный взгляд, брошенный в этот вечер на места для зрителей, подметил бы несколько необычный состав публики.\r\nТак, ложа прессы была набита битком, за приставными стульями блестели пенсне и воротнички тех, кто был осужден, стоя, переминаться с ноги на ногу.\r\nБыла также полна ложа министра.\r\nТам сиял нежный, прелестный мир красивых глаз и тонких лиц молодых женщин, белого шелка и драгоценностей, горящих как люстры на фоне мундиров и фраков;\r\nтак лунный водопад в бархате черных теней струит и искрит стрежи свои.\r\nВсе ложи, огибающие малиновый барьер цветистым кругом, дышали роскошью и сдержанностью нарядной толпы;\r\nлегко, свободно смеясь, негромко, но отчетливо говоря, эти люди рассматривали противоположные стороны огромного цирка.\r\nНад ареной, блистая, реяла воздушная пустота, сомкнутая высоко вверху куполом с голубизной вечернего неба, смотрящего в открытые стеклянные люки.\r\nВыше кресел помещалась физиономическая пестрота интеллигенции, торговцев, чиновников и военных; мелькали знакомые по портретам черты писателей и художников;\r\nслышались замысловатая фраза, удачное замечание, изысканный литературный оборот, сплетни и семейные споры.\r\nЕще выше жалась на неразгороженных скамьях улица - непросеянная толпа: те, что бегут, шагают и проплывают тысячами пар ног.\r\nНад ними же, за высоким барьером, оклеенным цирковыми плакатами, на локтях, цыпочках,\r\nподбородках и грудях, придавленных теснотой, сжимаясь шестигранно, как сот, потели парии цирка - галерея;\r\nсилясь высвободить хотя на момент руки, они терпели пытку духоты и сердцебиения; более спокойными в этом месиве выглядели лица людей выше семи вершков.\r\nЗдесь грызли орехи; треск скорлупы мешался с свистками и бесцеремонными окриками.\r\nОсвещение a giorno, возбуждающе яркий свет такой силы, что все, вблизи и вдали, было как бы наведено светлым лаком,\r\nпогружало противоположную сторону в блестящий туман, где, однако, раз останавливался там взор, все виделось с отчетливостью бинокля, - и лица и выражения.\r\nЦирк, залитый светом, от укрепленных под потолком трапеций, от медных труб музыкантов, шелестящих нотами среди черных пюпитров,\r\nдо свежих опилок, устилавших арену, - был во власти электрических люстр, сеющих веселое упоение.\r\nЗакрыв глаза, можно было по слуху намечать все точки пространства - скрип стула, кашель, сдержанный полутакт флейты, гул барабана, тихий, взволнованный разговор и шум,\r\nподобный шуму воды, - шелеста движений и дыхания десятитысячного человеческого заряда, внедренного разом в поперечный разрез круглого здания.\r\nСтоял острый запах тепла, конюшен, опилок и тонких духов - традиционный аромат цирка, родственный пестроте представления.\r\nНачало задерживалось; нетерпение овладело публикой; по галереям несколько раз, вспыхивая неровным треском, перекатились аплодисменты. Но вот звякнул и затрепетал третий звонок.\r\nБухнуло глухое серебро литавр, взвыл тромбон, выстрелил барабан; медь и струны в мелькающем свисте флейт понесли воинственный марш, и представление началось.\r\nIV\r\nДля этого вечера дирекция выпустила лучшие силы цирка. Агассиц знал, что к вершине горы ведут крутые тропинки.\r\nОн постепенно накаливал душу зрителя, громоздя впечатление на впечатление, с расчетливым и строгим разнообразием;\r\nблагодаря этому зритель должен был отдать весь скопленный жар души венчающему концу: в конце программы значился \"Двойная Звезда\".\r\nАрена ожила: гимнасты сменяли коней, кони - клоунов, клоуны - акробатов; жонглеры и фокусники следовали за укротителем львов.\r\nДва слона, обвязанные салфетками, чинно поужинали, сидя за накрытым столом, и, княжеским движением хобота бросив \"на чай\", катались на деревянных шарах.\r\nЗадумчивое остолбенение клоунов в момент неизбежного удара по затылку гуттаперчевой колбасой вызвало не одну мигрень слабых голов, заболевших от хохота.\r\nЕще клоуны почесывались и острили, как наездник с наездницей, на белых астурийских конях, вылетели и понеслись вокруг арены.\r\nТо бы Вакх и вакханка - в шкурах барса, венках и гирляндах роз;\r\nони, мчась с силой ветра, разыграли мимическую сцену балетного и акробатического характера,\r\nзатем скрылись, оставив в воздухе блеск и трепет грациозно-шальных тел, одержимых живописным движением.\r\nПосле них, предшествуемые звуком трубы, вышли и расселись львы, ревом заглушая оркестр;\r\nчеловек в черном фраке, стреляя бичом, унизил их, как хотел; пена валилась из их пастей, но они вальсировали и прыгали в обруч.\r\nЧетыре гимнаста, раскачиваясь под куполом, перебрасывались с одной трапеции на другую жуткими вольтами.\r\nЯпонец-фокусник вытащил из-за ворота трико тяжеловесную стеклянную вазу, полную воды и живых рыб.\r\nЖонглер доказал, что нет предметов, которыми нельзя было бы играть, подбрасывая их на воздух и ловя, как ласточка мух, без ушибов и промаха;\r\nсемь зажженных ламп взлетали из его рук с легкостью фонтанной струи.\r\nКонцом второго отделения был наездник Ришлей, скакавший на пяти рыжих белогривых лошадях и переходя, стоя, с одной на другую так просто, как мы пересаживаемся на стульях.\r\nЗвонок возвестил антракт; публика повалила в фойе, курительные, буфеты и конюшни. Служители прибирали арену.\r\nЗа эти пятнадцать минут племянница министра Руна Бегуэм, сидевшая в его ложе, основательно похоронила надежды капитана Галля, который, впрочем, не сказал ничего особенного.\r\nОн глухо заговорил о любви еще утром, но им помешали.\r\nТогда Руна сказала \"до свиданья\" - с весьма вразумительным холодом выражения, но ослепшее сердце Галля не поняло ее ровного, спокойного взгляда;\r\nтеперь, пользуясь тем, что на них не смотрят, он взял опущенную руку девушки и тихо пожал ее, Руна, бестрепетно отняв руку, повернулась к нему, уткнув подбородок в бархат кресла.\r\nЛегкая, светлая усмешка легла меж ее бровей прелестной морщинкой, и взгляд сказал - нет.\r\nГалль сильно похудел в последние дни. Его левое веко нервно подергивалось. Он остановил на Руне такой долгий, отчаянный и пытливый взгляд, что она немного смягчилась.\r\n- Галль, все проходит! Вы - человек сильный. Мне искренно жаль, что это случилось с вами; что причиной вашего горя - я.\r\n- Только вы и могли быть, - сказал Галль, ничего не видя, кроме нее. - Я вне себя. Хуже всего то, что вы еще не любили.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Фома Гордеев автора Горький Максим",
"role": "user"
},
{
"content": "-- Поехали!.. -- прошептал мужик со страхом и торопливо перекрестился.\r\nА Фома, тихонько посмеиваясь, испытывал жуткое чувство, остро и жгуче щекотавшее ему сердце какой-то странной, приятной и сладкой боязнью.\r\nЛюди на плоту все еще расхаживали, двигаясь медленно, сталкиваясь друг с другом, помогая одеваться дамам, смеясь и разговаривая, а плот тихонько, нерешительно повертывался на воде.\r\n-- Ежели их на караван снесет, -- шептал мужик, -- на пыжи ткнутся -- разобьет в дрызг...\n -- Молчи... Лодку подашь, догонишь...\n -- Вот!.. Все-таки люди.\r\nДовольный, усмехаясь, мужик прыжками бросился по плотам к берегу.\r\nФома стоял над водой, и ему страстно хотелось крикнуть что-нибудь, но он удерживался, желая,\r\nчтобы плот отплыл подальше и эти пьяные люди не могли перепрыгнуть с него на причаленные звенья.\r\nОн ощущал приятное, ласкавшее его чувство, видя, как плот тихо колеблется на воде и уходит от него с каждой секундой все дальше.\r\nВместе с людьми на плоту из груди его как бы уплывало все тяжелое и темное, чем он наполнил ее за это время.\r\nОн вдыхал свежий воздух и вместе с ним что-то здоровое, отрезвляющее его голову.\r\nНа самом краю уплывавшего плота стояла спиной к Фоме Саша; он смотрел на ее красивую фигуру и невольно вспоминал о Медынской.\r\nТа была меньше ростом... Воспоминание о ней укололо его, и он громким насмешливым голосом крикнул:\r\n-- Эй вы! Прощайте...\r\nТемные фигуры людей вдруг и все сразу двинулись к нему и сбились в кучу на средине плота.\r\nНо уже между ними и Фомой холодно блестела полоса воды шириною почти в сажень. Несколько секунд длилось молчание...\r\nИ вдруг на Фому полетел целый ураган звуков визгливых, полных животного страха, противно жалобных, а выше всех и всех противней резал ухо тонкий, дребезжащий крик Званцева:\r\n-- Спа-асите...\r\nКто-то -- должно быть солидный господин с бакенбардами -- ревел басом:\n -- Топят... топят людей...\r\n-- Разве вы люди?! -- зло крикнул Фома, раздраженный криками, которые точно кусали его.\r\nЛюди в безумии страха метались по плоту; он колебался под их ногами и от этого плыл быстрее. Было слышно, как вода плещет на него и хлюпает под ним.\r\nКрики рвали воздух, люди прыгали, взмахивали руками, и лишь стройная фигура Саши неподвижно и безмолвно стояла на краю плота.\r\n-- Кланяйтесь ракам! -- кричал Фома. Ему все легче и веселее становилось по мере того, как плот уходил дальше.\r\n-- Фома Игнатьевич! -- нетвердым, но трезвым голосом заговорил Ухтищев, -- смотрите, это опасная шутка!.. Я буду жаловаться!..\r\n-- Когда утонешь? Жалуйся! -- весело ответил Фома.\r\n-- Ты -- убийца!.. -- рыдая, вскричал Званцев. Но в это время раздался звучный плеск воды, точно она ахнула от испуга или удивления. Фома вздрогнул и замер.\r\nПотом взмыл опьяняющий, дикий вой женщин, полные ужаса возгласы мужчин, и все фигуры на плоту замерли, кто как стоял.\r\nФома, глядя на воду, окаменел, -- по воде к нему плыло что-то черное, окружая себя брызгами...\r\nИнстинктивно Фома бросился грудью на бревна плота и протянул руки вперед, свесив над водой голову.\r\nПрошло несколько невероятно долгих секунд... Холодные, мокрые пальцы схватили его за руки, темные глаза блеснули перед ним...\r\nТупой страх, овладевший им, исчез, сменясь мятежной радостью.\r\nОн схватил женщину, вырвав ее из воды, прижал к груди и с удивлением, не зная, что сказать ей, смотрел в ее глаза. Они ласково улыбнулись ему...\r\n-- Холодно! -- сказала Саша, вздрогнув.\r\nФома счастливо засмеялся при звуке ее голоса, вскинул ее на руки и быстро, почти бегом, бросился по плотам к берегу.\r\nОна была мокрая и холодная, как рыба, но ее дыхание было горячо, оно жгло щеку Фомы и наполняло грудь его буйной радостью.\r\n-- Утопить меня хотел? -- говорила она, крепко прижимаясь к нему.\n -- Как это ты хорошо сделала, -- бормотал Фома на бегу.\n -- Ну, и ты не худо выдумал... хоть с виду смирный...\r\n-- А те -- все орут!\r\n-- Черт с ними! Утонут -- мы с тобой в Сибирь пойдем... -- сказала женщина. Она начала дрожать, и дрожь ее тела, ощущаемая Фомой, заставила его ускорить свой бег.\r\nС реки вслед им неслись вопли и крики о помощи.\r\nТам, по спокойной воде, удаляясь от берега к струе главного течения реки, плыл в сумраке маленький остров, на нем метались темные человеческие фигуры.\r\nНочь надвигалась на них.\n\n IX.\r\nОднажды в полдень воскресенья Яков Маякин пил чай у себя в саду.\r\nРасстегнув ворот рубахи и обмотав шею полотенцем, он сидел на скамье под навесом зелени вишен,\r\nразмахивал руками в воздухе, отирая пот с лица, и немолчно рассыпал в воздухе быструю речь.\r\n-- Дурак и подлец тот человек, который позволяет брюху иметь власть над собой!\r\nГлаза старика блестели раздраженно и злобно, губы презрительно кривились, и морщины темного лица вздрагивали.\n -- Был бы Фомка сын мой родной -- я б его вышколил!\r\nИграя веткой акации, Любовь молча слушала речь отца, внимательно и пытливо поглядывая на его возмущенное, дрожащее лицо.\r\nСтановясь старше, она незаметно для себя изменяла недоверчивое и холодное отношение к старику.\r\nВсегда кипевший в делах, бойкий и умный, он одиноко шел по своему пути, а она видела его одиночество, знала, как тяжело оно, и ее отношения к отцу становились теплее.\r\nУже порой она вступала в споры со стариком; он всегда относился к ее возражениям пренебрежительно и насмешливо, но с каждым разом внимательней и мягче.\r\n-- Если б покойник Игнат прочитал в газете о безобразной жизни своего сына -- убил бы он Фомку! -- говорил Маякин, ударяя кулаком по столу. -- Ведь как расписали? Срам!\r\n-- За дело! -- сказала Любовь.\n -- Я не говорю -- зря! Облаяли, как и следовало... И кто это разошелся?\r\n-- Не все ли вам равно? -- спросила девушка.\n -- Любопытно... Бойко, жулик, изобразил Фомкино поведение... Видимо -- сам с ним гулял и всему его безобразию свидетелем был...\r\n-- Н-ну, он не станет с Фомой гулять! -- убежденно сказала Любовь и густо покраснела под пытливым взглядом отца.\r\n-- Ишь ты! Ха-арошие знакомства у тебя, Любка! -- юмористически ядовито сказал Маякин. -- Ну, кто это писал?\r\nЕй не хотелось говорить, но отец настаивал, и голос его становился все суше и сердитей. Тогда она беспокойно спросила его:\n -- А вы ему ничего не сделаете?\r\n-- Я? Я ему -- голову откушу! Ду-реха! Что я могу сделать? Они, эти писаки, неглупый народ... Сила, черти! А я не губернатор.\r\n.. да и тот ни руку вывихнуть, ни языка связать не может... Они, как мыши, -- грызут помаленьку... н-да! Ну, так кто же это?\r\n-- А помните, когда я училась, гимназист ходил к нам, Ежов? Черненький такой...\r\n-- Видал, как же! Так это он? Мышонок!.. И в ту пору видно уже было, что выйдет из него -- непутевое... Надо бы мне тогда заняться им... может, человеком стал бы...\r\nЛюбовь усмехнулась, взглянув на отца, и с задором спросила:\n -- А разве тот, кто в газетах пишет, не человек?\r\nСтарик долго не отвечал дочери, задумчиво барабаня пальцами по столу и рассматривая свое лицо, отраженное в ярко начищенной меди самовара.\r\nПотом, подняв голову, он прищурил глаза и внушительно, с азартом сказал:\r\n-- Это не люди, а -- нарывы! Кровь в людях русских испортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи... Нарвало их везде и все больше нарывает.\r\n.. Порча крови -- отчего? От медленности движения... Комары откуда? От болота... В стоячей воде всякая нечисть заводится... И в неустроенной жизни то же самое...\r\n-- Вы не то говорите, папаша! -- мягко сказала Любовь.\n -- Это как же -- не то?\r\n-- Писатели -- люди самые бескорыстные... это -- светлые личности! Им ведь ничего не надо -- им только справедливости, -- только правды! Они не комары...\r\nЛюбовь волновалась, расхваливая возлюбленных ею людей;\r\nее лицо вспыхнуло румянцем, и глаза смотрели на отца с таким чувством, точно она просила верить ей, будучи не в состоянии убедить.\r\n-- Э-эх ты! -- со вздохом сказал старик, перебивая ее.\r\n-- Начиталась! Ты мне скажи -- кто они? Неизвестно! Ежов вот -- что он такое? Нашему богу -- бя!\r\nТолько правды им надо, -- скажете?! Ишь, скромники какие?! А если она, правда-то, самое дорогое и есть?.\r\n. Ежели ее, может быть, каждый молча ищет? Ты мне поверь -- бескорыстным человек не может быть... за чужое он не станет биться...\r\nа ежели бьется -- дурак ему имя, и толку от него никому не будет! Нужно, чтоб человек за себя встать умел...\r\nза свое кровное... тогда он -- добьется! Правда! Я почти сорок лет одну и ту же газету читаю и хорошо вижу.\r\n.. вот пред тобой моя рожа, а предо мной -- на самоваре вон -- тоже моя, но другая...\r\nВот газеты эти самоварную рожу всему и придают, а настоящей не видят... А ты им веришь... Я знаю -- в самоваре моя рожа испорчена.\r\n-- Папаша! -- тоскливо воскликнула Любовь. -- Но ведь в книгах и газетах защищают общие интересы, всех людей.\r\n-- А в какой газете написано про то, что тебе жить скучно и давно уж замуж пора? Вот те и не защищают твоего интересу! Да и моего не защищают.\r\n.. Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?\r\n-- Нет, папаша, это все -- не то, не то! Я не умею возразить вам, но я чувствую -- это не так! -- говорила Любовь почти с отчаянием.\r\n-- То самое! -- твердо сказал старик.\r\n-- Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет... Орут только все на разные голоса.\r\nА кому чего надо -- никто не понимает! Туман на всем... туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей... оттого и нарывы.\r\n.. Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено -- от этого человек не живет, а гниет и воняет...\r\n-- Что же надо делать? -- спросила Любовь, облокачиваясь на стол и наклоняясь к отцу.\r\n-- Все! -- азартно крикнул старик. -- Все делай!.\r\n.\r\nВаляй, кто во что горазд! А для того -- надо дать волю людям, свободу!\r\nУж коли настало такое время, что всякий шибздик полагает про себя, будто он -- все может и сотворен для полного распоряжения жизнью, -- дать ему, стервецу, свободу!\r\nНа, сукин сын, живи! Ну-ка, живи! А-а! Тогда воспоследует такая комедия: почуяв, что узда с него снята, -- зарвется человек выше своих ушей и пером полетит -- и туда и сюда.\r\n.. Чудотворцем себя возомнит, и начнет он тогда дух свой испущать...\r\nСтарик сделал паузу и с ехидной улыбкой, понизив голос, продолжал:\r\n-- А духа этого самого строительного со-овсем в нем малая толика!\r\nПопыжится он день-другой, потопорщится во все стороны и -- вскорости ослабнет, бедненький! Сердцевина-то гнилая в нем.\r\n.. Ту-ут его, голубчика, и поймают настоящие, достойные люди, те настоящие люди, которые могут... действительными штатскими хозяевами жизни быть...\r\nкоторые будут жизнью править не палкой, не пером, а пальцем да умом.\r\nЧто, скажут, устали, господа? Что, скажут, не терпит селезенка настоящего-то жару?\r\n-- И, повысив голос, властным тоном старик закончил свою речь: -- Ну, так теперь вы, такие-сякие, -- молчать и не пищать!\r\nА то, как червей с дерева, стряхнем вас с земли! Цыц, голубчики! Вот оно как произойдет, Любавка! Хе-хе-хе!\r\nСтарику было весело. Его морщины играли, и, упиваясь своей речью, он весь вздрагивал, закрывал глаза и чмокал губами, как бы смакуя что-то...\r\n-- Ну и тогда-то вот те, которые верх в сумятице возьмут, -- жизнь на свой лад, по-умному и устроят... Не шаля-валя пойдет дело, а -- как по нотам! Не доживешь до этого, жаль!..\r\nНа Любовь слова отца падали одно за другим, как петли крепкой сети, -- падали, опутывая ее, и девушка, не умея освободиться из них, молчала, оглушенная речами отца.\r\nГлядя в лицо его напряженным взглядом, она искала опоры для себя в словах его и слышала в них что-то общее с тем, о чем она читала в книгах и что казалось ей настоящей правдой.\r\nНо злорадный, торжествующий смех отца царапал ей сердце, и эти морщины, что ползали по лицу его, как маленькие, темные змейки, внушали ей боязнь за себя пред ним.\r\nОна чувствовала, что он поворачивает ее куда-то в сторону от того, что в мечтах казалось ей таким простым и светлым.\r\n-- Папаша! -- вдруг спросила она старика, повинуясь внезапно вспыхнувшей мысли и желанию. -- Папаша! А кто, по-вашему, Тарас?\r\nМаякин вздрогнул. Брови у него сердито зашевелились, он пристально уставился острыми глазками в лицо дочери и сухо спросил ее:\n -- Это что за разговор?\r\n-- Разве нельзя говорить про него? -- тихо и смущенно сказала Любовь.\r\n-- Не хочу я о нем говорить... И тебе не советую! -- Старик погрозил дочери пальцем и, сурово нахмурившись, опустил голову.\r\nНо, сказав, что не хочет говорить о сыне, он, должно быть, неверно понял себя, ибо через минуту молчания заговорил хмуро и сердито:\r\n-- Тараска -- тоже нарыв... Дышит жизнь на вас, молокососов, а вы настоящих ее запахов разобрать не можете, глотаете всякую дрянь, и оттого у вас -- муть в башках.\r\n.. Тараска... Лет за тридцать ему теперь... пропал он для меня!.. Тупорылый поросенок...\r\n-- Что он сделал? -- спросила Любовь, жадно вслушиваясь в речь старика...\r\n-- А кто это знает? Он сам, поди, теперь понять себя не может... ежели умен стал... А должно -- стал-таки умником.\r\n.. не глупого отца сын... и потерпел немало... Балуют их, нигилистов!.. Мне бы их -- я бы им указал дело...\r\nВ пустыни! В пустынные места -- шагом марш!.. Ну-ка вы, умники, устройте-ка здесь жизнь по своему характеру! Ну-ка! А в начальники над ними поставил бы крепких мужичков.\r\n.. Нуте-ка, честные господа, вас поили, кормили, учили -- чему вы научились? Пожалуйте должок...\r\nЯ бы ломаного гроша на них не истратил, а весь сок из них выжал бы -- отдай!\r\nЧеловеком пренебрегать нельзя, -- в тюрьму его посадить -- мало! Ты переступил закон да и барин? Нет, ты мне поработай.\r\n.. От зерна одного колос целый родится, а чтобы человек без пользы пропадал -- нельзя этого допускать!.\r\n. Расчетливый столяр каждой щепочке место в деле найдет -- так человек должен быть израсходован с пользой для дела, весь, до последней своей жилки.\r\nВсякая дрянь в жизни место имеет, а человек -- никогда не дрянь...\r\nЭх! плохо, когда сила живет без ума, да нехорошо, когда и ум без силы... Вот теперь Фомка... Кто это там лезет, взгляни-ка!",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А",
"role": "user"
},
{
"content": "- Встреча Герцена с Барбесом и Бланом произошла 27 февраля 1855 года на митинге, посвященном годовщине февральской революции;\r\nпосещение ими Герцена относилось, следовательно, к 28 февраля.\r\n…процесс Барбеса перед Камерой пэров… - Барбес как главный организатор республиканского заговора и\r\nпредводитель восстания 12 мая 1839 года вместе с другими его участниками был предан суду палаты пэров,\r\nкоторая приговорила его к смертной казни.\r\nВ ночь перед казни/о Барбес не спал, а спросил бумаги и стал писать; строки эти сохранились, я их читал.\r\n- Вероятно, Герцен имеет в виду брошюру Барбеса «Deux jours de condamnation а mort» («Два дня состояния приговоренного к смерти»), написанную им в тюрьме Нима в марте 1847 года.\r\nОна выпросила без его ведома у Людвига-Филиппа перемену наказания… - Пор, давлением общественного протеста,\r\nпроявившегося в массовой манифестации рабочих и студентов в защиту Барбеса и в обращении В.\r\nГюго к королю смертная казнь была заменена пожизненным заключением.\r\n…цепи сняты ликующим народом, его везут в триумфе по Парижу.\r\n- Барбес, отбывавший пожизненное заключение в Нимской центральной тюрьме, был освобожден в первый день революции 1848 года и сразу же прибыл в Париж.\r\n…он явился первым обвинителем Временного правительства за руанские убийства.\r\n- О кровавом подавлении восстания рабочих в Руане 27 - 28 апреля 1848 года и о выступлений Барбеса в Учредительном собрании Герцен рассказывает в «Письмах из Франции и Италии».\r\nСтр.\r\n43…Барбес 15 мая сделал то, чего не делали ни Ледрю-Роллен, ни Луи Блан, чего испугался Косидьер!\r\n- 15 мая 1848 года в Париже состоялось выступление народных масс против реакционной политики Учредительного собрания.\r\nПосле провозглашения нового Временного правительства к исполнению обязанностей приступили только два члена правительства - Барбес и Альбер.\r\nОстальные либо заняли нерешительную и выжидательную позицию, как Луи Блан и Коссидьер, либо выступили против восставших, как Ледрю-Роллен.\r\nСтихийное выступление 15 мая было подавлено, а Барбес и другие революционные вожди в тот же день арестованы. (522)\r\n…письмо Барбеса. - Речь идет о письме Барбеса к Жорж Санд от 15 мая 1854 года из тюрьмы Бель-Иль.\r\nКазните Наполеона, из этого не будет 21 января; разберите по камням Мазас, из этого не выйдет взятия Бастилии! - 21 января 1793 года был казнен Людовик XVI.\r\nМазас - тюрьма, сооруженная в Париже Наполеоном III.\r\nСтр. 44. «.\"Gottes feste Burg» - протестантский гимн на слова Лютера, начинающийся стихом: «Ein feste Burg ist unser Gott» («Наш бог - надежная крепость»).\r\nСтр. 46…со времени ламарковских похорон. - Похороны генерала Ж.-М.\r\nЛамарка, одного из самых популярных депутатов либеральной оппозиции в период Июльской монархии, состоялись 5 июня 1832 года и вылились в мощную демонстрацию приверженцев республики.\r\n…праздник федерализации - состоялся на Марсовом поле в Париже 14 июня 1790 года в первую годовщину взятия Бастилии.\r\nСтр. 48…ко временам ревокации Нантского эдикта. - В 1685 году Людовик XIV отменил изданный в 1598 году Генрихом IV акт, гарантировавший гугенотам свободу вероисповедания.\r\nОтмена Нантского эдикта вызвала эмиграцию нескольких тысяч гугенотов из Франции.\r\n…эмигрантов в деревянных башмаках - то есть эмигрантов из крестьян, в то время обычно носивших обувь на деревянной подошве или же целиком выдолбленную из дерева.\r\nСтр. 49…темплиерах - рыцарский орден, основанный в Иерусалиме в XII веке, стремился упрочить положение основанных на Ближнем Востоке христианских государств.\r\n…до реки Вара, составляющей 'границу. - Река Вар являлась границей между Францией и Савойей. Драгиньян - город в нынешнем департаменте Вар.\r\nСтр. 50…карманьолы. - здесь: короткой куртки французских революционеров конца XVIII века.\r\nК чему была сделана дантонотомия, к чему эбертотомия? - Герцен говорит здесь о казни Дантона и Эбера. Окончание слов «…томия» - от греч. tome (резание, сечение).\r\nСтр.\r\n51…латиклавами а la David - костюмы наподобие древнеримских сенаторских туник,\r\nпредназначавшиеся для театрализованных гражданских празднеств французской революции XVIII века, оформлявшихся художником Давидом.\r\n…\"Saоus populi» одним добрым днем перевели на «Salvum fac imperatorem» и пропели его соборие» во всем архиерейском орнате, в нотрдамском соборе.\r\n- Речь идет о коронации Наполеона Бона(523)парта в 1804 году в Соборе Парижской богоматери (Notre-Dame de Paris).\r\n«Salus populi suprema lex esto» («Благоденствие народа да будет высшим законом») - древнеримский республиканский принцип.\r\n«Salvum fac imperatorem» («Храни императора») - слова молебствия.\r\n…доктор Coeur de Roi, посылая мне из Испании свою брошюру. - Э.\r\nКердеруа, заимствуя свои положения из Фурье, Прудона и Огюста Конта, развивал свои весьма сумбурные идеи в брошюре,\r\nнапечатанной в Женеве в октябре 1854 года под заглавием «Hurrah, ou la Rйvolution par les cosaques» («Ура, или Революция, совершенная казаками»).\r\nСтр. 52…по инициативе С.-Amy омского предместья. - В Сент-Антуанском предместье Парижа, населенном трудовым людом, обычно начинались революционные выступления парижского пролетариата.\r\nСтр. 55…Ваши письма к эсквайру Линтону, с которыми газета «L'Homme» познакомила своих читателей.\r\n- Письма Герцена к Линтону были первоначально опубликованы в 1854 году в журнале «Thй English Republic».\r\n«Мои дни изгнания» - двухтомное автобиографическое сочинение Кердеруа «Jours d'exil» вышло в свет в Лондоне в 1854 - 1855 годах.\r\nОтвечая Кердеруа в письме от 7 июня 1854 года, Герцен указывал, что «Россия не только казарма и царская канцелярия, но еще таит в себе глубоко революционные элементы»,\r\nтогда как «Запад вовсе не так чертовски революционен, как он себе воображает», и что в Николае I и его режиме «ничего нет ни славянского, ни национального».\r\nПрибавление. Джон-Стюарт Милль и его книга «On liberty».\r\nСтр. 56. С того времени, как я печатал в «Современнике» мои «Письма из Avenue Marigny»… - в октябрьской и ноябрьской книжках «Современника» за 1847 год.\r\n…\"kommt an die Sonnen» - из стихотворения Гете «Die Spinne-rin» («Пряха»).\r\nСтр. 57…в дело Орсини. - 14 января 1858 года в Париже Орсини совершил неудачное покушение на Наполеона III.\r\nСтр. 58…за два века Мильтон писал о том же. - В 1644 году в Лондоне была опубликована книга Мильтона «Areopagitica: A.\r\nSpeech for thй liberty of uniicensed printing» («Ареопагитика, или Речь в защиту свободы печати»). (524)\r\n… печалью не тоскующей, но мужественной, укоряющей, тацитовской.\r\n- Произведения древнеримского историка и оратора Тацита, такие, как «История», «Анналы», были проникнуты возмущением против деспотизма и произвола,\r\nцаривших в императорском Риме, и печалью по поводу исчезновения былых республиканских добродетелей.\r\nСтр. 59. «Look hиre… hиre is your husband» - слова Гамлета из четвертой сцены третьего акта одноименной трагедии Шекспира.\r\nСтр. 60…боги Олимпа укладывались, когда они съезжали с неба, вытесняемые новыми соперниками, подымавшимися с Голгофы. - Речь идет о смене язычества христианством.\r\nСтр. 62…что было сказано об этом в «Западных арабесках», «Полярная звезда» на 1856 год.\r\n- Герцен имеет в виду главу «Былого и дум» - «Западные арабески. Тетрадь вторая», напечатанную в «Полярной звезде» на 1856 год, кн. II.\r\nСтр. 63…не пьют скидама - голландской водки.\n …меледа хозяйства - то есть бесконечные хлопоты по хозяйству.\r\nСтр. 64…пришествие Бонапартова брата.\r\n- В 1806 году на голландский престол Наполеоном был посажен его брат - Луи Бонапарт, который царствовал до 1810 года, когда Голландия была включена в состав наполеоновской империи.\r\nСтр. 66. Во Франции народ грозно заявил свой протест… - Имеется в виду революционное выступление парижских рабочих в июне 1848 года.\r\nСтр. 67. «Ruie, Britannia!» - начальные слова британского гимна.\r\nЭтот разбор книги Д.-С. Милля мы берем из V книжки «Полярной звезды», которая выйдет к 1 маю. - Разбор книги Д.-С.\r\nМилля «On liberty» был помещен Герценом в «Полярной звезде» на 1869 год (кн. V) и в «Колоколе» от 16 апреля 1859 года.\r\n…к ужасам 93 и 94 года, к сентябрьским дням.\r\n- Имеются в виду народные волнения в Париже 4 - 5 сентября 1793 года, приведшие к усилению революционного террора, который достиг крайнего развития в 1794 году.\r\nСтр. 71…ланскене - наемные солдаты в странах Западной Европы в средние века (франц. lansquenet, от нем. Landsknecht); впоследствии - название азартной игры в карты и ее любителей.\r\nА уж помогая Наполеону ли в Страсбурге, герцогине ли Берридской в Блуа, или красной республике в предместий, св. Антона.\r\n- (525) Герцен имеет в виду попытку Луи-Наполеона Бонапарта поднять восстание против правительства Луи-Филиппа 30 октября 1836 года;\r\nпопытки герцогини Беррийской поднять в 1832 году восстание в пользу своего сына,\r\nпретендовавшего на французский престол, л, наконец, восстания рабочих в Сент-Антуаиском предместье Парижа.\r\n…во время ссоры. Франции с Португалией. - Речь идет о конфликте 1831 года, когда французская эскадра адмирала Руссена вторглась в португальские воды н появилась на реке Тахо.\r\nСтр. 72. Дрался в Бадене за народ, начальствуя орудиями во время Геккерова восстания. - Восстание, организованное в апреле 1848 года в Бадене и Пфальце по призыву Геккера и Г.\r\nСтруве под лозунгом объединения немецких земель в единую демократическую республику, не было поддержано народными массами и было легко подавлено через несколько дней.\r\nСтр. 75…от границы, внутрь королевства - то есть от городской границы Лондона.\n Ришмон и Вансор - произношение на французский лад английских названий Ричмонд и Виндзор.\r\nСтр. 76…\"уаранд».\r\n.\r\n, «абеас корпюс» - произношение на французский лад английского слова «warrant» (приказ,\r\nполномочие) и латинского названия конституционного закона «Habeas corpus» - акта, гарантирующего личную свободу англичан.\r\n…в Surrey'скую тюрьму - государственную тюрьму, находящуюся на территории соседнего с Лондоном графства.\r\nPrimrose-Hill - небольшой парк, примыкающий с севера к Риджент-парку, одному из лучших парков Уэст-энда.\r\nСтр. 84…Бартелеми убил какого-то мелкого неизвестного английского купца и потом полицейского агента, который хотел его арестовать.\r\n- Оба убийства произошли в Лондоне 8 декабря 1854 года; убитый купец - фабрикант шипучих вод Джордж Мур; второй убитый - сосед Мура, бакалейщик Коллар, пытавшийся задержать Бартеяеми.\r\n…в Ньюгете. - Ныогет - лондонская тюрьма, в которой содержался Бартелеми.\r\nСтр. 86. Католический священник - аббат Л. Ру, чье письмо приведено Герценом ниже (см. стр. 90 - 92 наст. тома).\r\n…одной знакомой мне даме - М.\r\nфон Мейзенбуг, в воспоминаниях которой имеется много важных сведений о Бартелеми и его деле,\r\nоб отношении к нему Герцена, а также письмо Бартелеми из тюрьмы и другое письмо аббата Ру о нем.\r\nНа основании этих данных можно установить, что все дело было спровоцировано агентами французского правительства,\r\nчтобы погубить одного из наиболее (526) активных революционеров-эмигрантов.\r\nЖенщина, с которой жил Бартелеми в последний период, бесследно исчезла.\r\nЭто была,, видимо, подосланная наполеоновским правительством шпионка, которая перед бегством завладела важнейшими бумагами,\r\nхранившимися на квартире Бартелеми, и передала их французским властям.\r\nСуд вынес смертный приговор, хотя обвинение в первом убийстве было отклонено присяжными, а за второе по английским законам полагалась ссылка.\r\nСмертный приговор был утвержден по настоянию французского правительства, хотя присяжные подписали просьбу о помиловании, а премьер-министр Пальмерстон обещал благоприятный ответ.\r\nСтр. 92…madame Тюссо для ее… особой галереи. - Тюссо содержала музей восковых фигур в Лондоне, где в «комнате ужасов» находились фигуры казненных и предметы уголовной хроники.\r\nСтр. 93. Взятием Бернара думали отделаться… обдумывал свои гранаты.\r\n- Агенты французского правительства утверждали, что Бернар организовал изготовление бомб, брошенных Орсини в Наполеона III 14 января 1858 года у здания Оперы в Париже.\r\nСтр. 94. Мабилъ - парижский кафешантан с садом, известный устраиваемыми в нем балами-маскарадами.\r\nСтр. 95. За несколько дней до вотирования билля - на митинг а следующее воскресенье в Hyde-Park.\r\n- Conspiracy to Murder Bill (Законопроект о заговоре с целью убийства) был внесен Пальмерстоном на рассмотрение парламента 8 февраля 1858 года; законопроект вотировался 19 февраля.\r\nМитинг, о котором здесь говорится, был назначен на воскресенье, 21 февраля 1858 года.\r\nMutiny Bill.\r\n- Закон о мятеже служил в Англии основанием для объявления страны или ее части в угрожаемом состоянии; при этом допускалось использование вооруженной силы для поддержания порядка.\r\nКлассически-велеречивое и чопорно-консервативное министерство Дерби, с своими еврейскими мелодиями Дизраели и дипломатическими тонкостями времен Кастелри, сменило их.\r\n- Пришедшее в 1858 году на смену либеральному министерству Пальмерстона консервативное министерство лорда Дерби (Стенли) имело в своем составе деятельного,\r\nловкого и беспринципного политика Дизраэли, еврея по происхождению.\r\nКастельри руководил внешней политикой Англии в 1812 году. (527)\r\nСтр. 96…в Серпентину его! - Серпентина (от англ. serpent - змея) - длинный, змеевидный пруд в лондонском Гайд-парке.\r\n…знаменитое тургеневское «францюзя топим». - Герцен имеет в виду эпизод, описанный в рассказе Тургенева «Однодворец Овсяников».\r\n…а la Prissnitz - в духе Присница, основателя нового в то время метода водолечения.\r\nСтр. 98…начался в Old Bailey процесс Бернара, это «юридическое Ватерлоо» Англии, как мы сказали тогда в «Колоколе».\r\n- Процесс Бернара начался 17 апреля 1858 года в верховном уголовном суде, помещавшемся тогда в лондонской Старой тюрьме.\r\nВ заметке «Ватерлоо 17 апреля 1858 г.», напечатанной в «Колоколе» 1 Мал 1858 года об оправдании Бернара присяжными, Герцен расценивал это событие как «мирное Ватерлоо».\r\nЦезарь был испуган. Карфагены были испуганы! - Под «Цезарем» Герцен разумеет здесь Наполеона III, под «Карфагенами» - правителей Англии.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В",
"role": "user"
},
{
"content": "Так рассуждают относительно этого дела некоторые господа, заинтересованные в нем непосредственным образом,\r\nи нельзя не согласиться, что подобное рассуждение имеет на своей стороне много фаталистической основательности.\r\nНочь провела Маша неспокойно, и от болезни, и с непривычки спать в людной комнате, под аккомпанемент кашля, хрипенья и стонов.\r\nПод утро, только что забылась она несколько более спокойным сном, как вдруг в восьмом часу утра была разбужена топаньем разных шмыгавших ног, стуком половых щеток,\r\nгромким говором прислужниц и некоторых больных, но более всего неприятно подействовал на нее холод, резкий, сырой, почти уличный холод, который проникал к ней под плохенькую байку.\r\nМаша раскрыла глаза и огляделась.\r\nДве служанки размашисто мели пол и подняли целый столб пыли;\r\nмимо дверей два служителя пронесли на носилках длинный, таинственно-черный ящик по коридору,\r\nгде по-вчерашнему же была слышна перебранка -- верно, спорщицы и до сих пор еще не успели покончить свои счеты,\r\nа в раскрытую форточку клубами валил сырой воздух, отчего многие больные тщетно кутались в байку, забиваясь под нее с головою, и тряслись, щелкая зубами.\r\nМаша чувствовала, что ей сильно ломит голову, с трудом поднялась она, чтобы от холоду прикрыть себя поверх одеяла своим больничным халатом,\r\nкак вдруг подошла к ней сиделка и, выдернув халат, положила его на прежнее место.\r\n-- Мне холодно, -- с недоумением отнеслась к ней Маша. \n -- Все равно, только этого нельзя, -- решительно возразила сиделка.\r\n-- Да мне холодно... я покрыться хочу... \n -- Не велено халатами покрываться: доктора запрещают. Это не порядок, на это одеяло есть...\r\n-- Ах, боже мой! Ну, так хоть форточку заприте!\r\n-- Как можно запереть, когда только что открыли? Пусть хоть с десять минут побудет.\r\nВы думаете, с вами легко тут дышать-то? С нас тоже начальство требует, чтобы воздух свежий был, -- очищать да проветривать приказано.\r\nИ -- хочешь, не хочешь, а пришлось дрогнуть под байкой.\r\nВ девять часов пришел ординатор, осмотрел Машу и нашел, что у нее сильная простуда. Осмотрел он и девочку, причем сообщил фельдшеру, чтобы на ее доске поместил: \"Typhus\".*\r\n______________\r\n* \"Тиф\" (лат.).\r\n-- Господин ординатор, -- вступилась при этих словах ее соседка, старуха-чиновница, которая лежала тут по недостатку места на \"благородном\" отделении, -- как же это.\r\n.. извините-с... ведь тут у нас не тифозная палата-с.\r\nОрдинатор смерил ее удивленным взглядом: \n -- Ну, так что ж, что не тифозная? \n -- А как же это тифозную положили? \n -- А зачем ее, в самом деле, положили сюда?..\r\n-- Мест больше нет, ваше благородие! Тут свободная койка была. \n -- Могли бы койку в тифозную перенести, -- снова вмешалась старушка.\r\n-- Это не ваше дело, -- холодно и строго заметил ей ординатор. \n -- Извините-с, мой батюшка, -- продолжала чиновница, -- только что же это будет, коли от нее да мы заразимся?\r\n-- Ну, заразитесь, так будут лечить, а не в свое дело прошу не мешаться, -- радикально порешил ординатор и пошел по порядку осматривать остальных женщин своей палаты.\r\nК десяти часам ждали обычного визита со стороны главного доктора, который имел обыкновение,\r\nв виде служебного долга, прогуляться по всем палатам и затем торопился уехать к своим пятирублевым пациентам.\r\nПо случаю этой предстоящей прогулки, по всему больничному зданию, ради парада и приличия,\r\nобильно начадили ароматической смолкой, от дыма которой больные, одержимые удушливым кашлем, закашляли еще сильнее.\r\nНемка-надзирательница торопилась придать комнатам отменно лоснящийся, парадный вид.\r\nЕсли случались пустые кровати, то она самолично взбивала подушки и покрывала их чистыми тканьевыми одеялами, дабы постели имели пышный и мягкий вид, на случай,\r\nесли бы вдруг пожаловал кто-нибудь из почетных посетителей, что однако ж отнюдь не препятствовало нижним наволочкам и простыням оставаться грязными,\r\nбайкам -- вытертыми, а тюфякам -- слежалыми до крайнего отощения.\r\nТак точно и посуда оловянная сияла наружной чистотой, которая не распространялась на ее внутренность,\r\nпричем любопытный мог бы заметить на дне этих сияющих кружек целый слой застарелого густого бурого осадка от различных питий и лекарств, потребляемых больными.\r\nКружки только терлись и чистились снаружи, а мыть их внутри было бы слишком много труда для прислуги и для внимания надзирательницы,\r\nкоторая смотрела на это дело с философской точки зрения:\r\nбольные, мол, больше все из простого звания, к чистоте не приобыкли, им-де все равно, потому все это в одну и ту же утробу идет.\r\nЗато относительно наружной стороны больницы и немецкий доктор и немецкая надзирательница постоянно удостоивались великих похвал и благоволений со стороны важных почетных посетителей.\r\nОпасения старушки-чиновницы сбылись; некоторые действительно заразились тифом, а некоторые, заразившись, благополучно успели и к праотцам отправиться.\r\nНо судьбе почему-то угодно было уберечь Машу от этой спокойной доли.\r\nПростуду ее, соединенную с легкой горячкой, успели все-таки захватить вовремя, не дав развиться болезни до полного совершенства.\r\nМолодая и здоровая натура ее взяла все-таки свое, так что через полторы недели Маша стала уже поправляться.\r\nНо тяжки порою бывали для нее дни и ночи во время ее болезни -- тяжки именно тем,\r\nчто она поневоле должна была быть свидетельницею самых безотрадных, самых трагических сцен в этой грустной больничной жизни.\r\nНечего уж говорить о том, как иные голодные выздоравливающие женщины жадно, вперебой друг дружке,\r\nнакидывались на обеденные порции овсянки и мутной и жидкой безмасленой кашицы, как плутовали с этими порциями,\r\nутаскивая и пряча под кровать лишнюю тарелку бурды, отчего всегда кто-нибудь должен был оставаться без обеда,\r\nили как воровались эти порции у трудно-больных да у тех, кто имел маленькую оплошность соснуть в обеденный час.\r\nНечего долго рассказывать и о том, как заболтавшаяся или отлучившаяся прислужница, позабыв и просрочив время,\r\nкогда больной нужно было дать лекарство, преспокойно выливала в песочницу оставшуюся ложку,\r\nчтобы на глаз лекарства оставалось в нужную меру, или как иная сострадательная сестра милосердия из молоденьких смотрит порою гораздо более на красивого фельдшера,\r\nчем на больных, подлежащих ее бдительному милосердию.\r\nВсе это -- обстоятельства слишком обыденные и слишком мелочные в больничной жизни.\r\nЕсть в этой жизни обстоятельства -- положим -- хотя и столь же обыденные, но зато несколько более крупного свойства.\r\nБез ужаса и содрогания не могла Маша вспомнить двух сцен, разыгравшихся в течение одних суток.\r\nБольничная формалистика разрешает родным и знакомым свидания с больными только в определенные часы дня: по окончании обеда до пяти часов пополудни.\r\nОднажды в палату вбежала бледная, очень бедно одетая женщина, с крупными слезами на испуганном лице,\r\nи тревожными взорами спешно стала искать по койкам ту, о которой болело ее сердце, и вдруг с тихим воплем стремительно кинулась к тифозной девочке.\r\nЭто была ее мать.\r\nТолько сегодня узнала она про болезнь своей дочери, которая была отдана ею в учение к содержательнице белошвейного магазина, тогда как сама она жила на месте в кухарках,\r\nтолько сегодня сказали ей, что девочка отправлена в больницу, когда она, ничего не зная, случайно зашла в магазин проведать ее.\r\nМать тотчас же кинулась в больницу -- не впускают, потому -- определенное время посещений еще не настало.\r\nОна плакала, умоляла, совала швейцару в руку свои последние гроши, а все-таки должна была больше часу ждать у подъезда, мучимая тоской сомнения и ожидания.\r\nС рыданием приникла она к голове своей дочери и долго-долго не могла от нее оторваться, нежно нашептывая ей добрые, ласковые материнские слова;\r\nно девочка ничего не слышала: она, как пласт, лежала в полном беспамятстве и только грудь ее медленно и высоко вздымалась под трудным дыханием.\r\nВ эти минуты мать инстинктивно почуяла, что ее детище домучивается свои последние часы.\r\nОна и не заметила, как пролетел срок, определенный для свиданий, и с испуганным недоумением покосилась на сиделку, когда та подошла к ней с извещением, что пора кончить.\r\nОна, казалось, даже не разобрала, не поняла этих слов и продолжала шептать нежные слова над головкой умирающей девочки.\r\nСиделка меж тем, видя, что слова ее не имели успеха, позвала надзирательницу. Эта строго приказала матери удалиться.\r\n-- Уйти?.. Как?.. Зачем?.. От Машутки уйти? Да она помирает... Куда ж я пойду?.\r\n.\r\n-- бормотала растерявшаяся женщина, не зная, на кого ей глядеть -- на немку ли, которая ей приказывала,\r\nили на дочь, к которой рвалось ее сердце, ее мысль, а вслед за ними и взоры невольно тянулись.\r\n-- Эти беспорядок! Эти нельзя! Пять часов уже биль! -- настаивала немка.\r\n-- Милые мои!.. да ведь я никому не мешаю... я ведь тихо... Позвольте остаться: помирает ведь -- совсем помирает.\r\n.. Господь вам за меня пошлет!.. Позвольте, милые! -- шепотом умоляла мать.\r\nНо надзирательница настаивала на том, что никак не можно допустить такого беспорядка, и что если она не уйдет сама, то ее выведут.\r\nЖенщина не слушала этих резонов и с тихими слезами любовно целовала синеватый лоб умирающей.\r\nДве сильные служанки подхватили убитую горем мать и оттащили ее от постели.\r\nТа было вырвалась от них и с воплем кинулась к дочери, но ее успели подхватить вовремя и повлекли из комнаты.\r\nСилясь обернуться, чтобы впоследнее взглянуть на своего ребенка, эта женщина громко рыдала и посылала торопливою рукою благословения умирающей девочке.\r\nЕе свели с лестницы, но под сводами все еще раздавались рыдания и вопли, а так как это вполне уже нарушало всякий порядок, то ее, за таковую продерзость, кажется, отправили в полицию.\r\nБольные возмущались и роптали; но что значит ропот какой-нибудь горсти больных и нищих женщин, кому он нужен и кто его услышит!\r\nИ вправе ли, наконец, были они, призренные общественным филантропическим учреждением,\r\nвправе ли они были роптать и возмущаться там, где в подобном поступке проявилось торжество установленного порядка?\r\nК ночи страдания тифозной девочки усилились:\r\nона пуще стала метаться по постели, потому что уже начиналась последняя борьба жизни со смертью -- подступал период агонии, и вместе с тем из уст ее вырывались жалобные хриплые крики:\r\n-- Ой, жжет!.. Ой, горит!.. Ой, душно мне!.. Ах, дайте воды!.. воды напиться!.. Христа ради, воды...\r\nпечет меня, печет! -- стонала и металась больная, но на ее предсмертные мольбы ни надзирательница, ни прислужницы не нашли нужным обратить хоть какое-нибудь внимание.\r\nМежду тем эти крики надрывали душу и драли слух больных женщин, одна из которых поднялась с постели, чтобы напоить умирающую.\r\n-- Ты куда! -- окликнула ее служанка, преспокойно сидевшая в углу, сложа руки. -- Не тронь ее! \n -- Да ведь слушать -- смерть! Просит-то как! Аль не слышишь?\r\n-- Мало ли чего просит!.. Ты думаешь, она и в самом деле хочет пить? Это так только, бред один.\r\nПомирает, вишь, так вот и бредит от этого, -- пояснила служанка, и, как ни в чем не бывало, стала подстилать себе на полу у печки ночное ложе, составленное из больничных халатов.\r\nДавно уже пробило двенадцать часов, а хриплые стоны девочки все еще продолжались.\r\nВ палате давно уже наступила ночная тишина, но некоторые из больных не спали:\r\nлежа по своим койкам, они поневоле должны были слышать эти беспомощные мольбы и тщетные вопли,\r\nкоторые, между прочим, мешали сладко уснуть служанке, явившейся на свой пост немножко под хмельком.\r\n-- О, штоб тебе, лешему, околеть скорей!\r\n-- проворчала она, сердито поднявшись с полу, и, подойдя к постели умирающей, выдернула у нее из-под головы подушку, которую преспокойно положила на свое собственное место.\r\n-- Бога в тебе нет!.. Зачем подушку выдернула?.. От умирающего-то человека!.. Каинское вы семя, что вы делаете? -- в ужасе возмутилась соседка тифозной девочки.\r\n-- А зачем ей подушка? -- огрызнулась служанка. -- Все равно помирать-то, что на одной, что на двух! Может, так-то еще поскорей отойдет.\r\nЭка пискунья! Покою целую ночь нету от проклятой! Ну, да! Как же, как же! Пищи, пищи! -- бормотала она про себя, снова укладываясь на свое ложе.\r\n-- Пищи! Так вот я и встала сейчас для тебя! Дожидайся!\r\n-- Ой, жжет!.. Ой, горит!.. Матушка, родная моя, горит, горит нутро мое... водицы!.\r\n.\r\n-- раздавались меж тем стоны несчастной девочки, и раздавались непрерывно до четвертого часа ночи, пока наконец не порвался этот голос,\r\nзаменясь последним гортанным хрипением, но и то вскоре смолкло -- и конвульсивные движения прекратились:\r\nдевочка лежала спокойно, неподвижно, и широко раскрытые глаза тускло, безжизненно глядели теперь на спящую соседку.\r\nПод утро, с первым брезжущим рассветом, соседка проснулась, случайно взглянула на раскрытые глаза покойницы и, повинуясь безотчетному движению,\r\nсперва было вздрогнула и отшатнулась, но тотчас же перекрестилась набожно и покрыла простынею лицо мертвой девочки.\r\nПрислужница меж тем спала пьяно-безмятежным сном.\r\nВ семь часов утра явились двое рабочих, из солдат, и принесли с собой черный, обитый клеенкою ящик, вроде тех длинных картонок, куда кладут дамские платья.\r\nМаша видела, как сняли они покойницу с кровати, и слышала, как брякнулись ее пятки и как стукнулся затылок об дно деревянного ящика и как захлопнулась на нем крышка.\r\nОдной свободной койкой стало больше в больнице и одной страдалицей меньше на земле, койка ждала новой кандидатки на тот свет,\r\n-- но зрелище смерти, столь обычное в, больницах, даже и из больных-то мало на кого сделало впечатление.\r\nОдна только Маша долго не могла забыть его, и долго возмущалась душа ее при воспоминании о том бессердечии,\r\nс каким относится больничная филантропия к этим жалким существам, которые имели несчастие попасть под ее благое попечение.\r\nДа, эта бессердечность обращения становится поистине изумительною.\r\nВсе те больничные сцены, которые вкратце набросаны нам, вся процедура приема в больницу и прочие милые вещи -- все это можно было бы отнести к области смелой фантазии, мало того:",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ",
"role": "system"
},
{
"content": "Напиши текс похожий на текст автора Полевой Н",
"role": "user"
},
{
"content": "В первые сутки Адельгейда беспрестанно говорила с ним о его безумных мечтах, о своей смерти, как о своем вечном союзе с половиною души своей, улыбалась, смеялась,\r\nв бреду мечтались ей прелестные сады, где ветерок навевает любовь, где слезы радости освежают землю, где думы счастия спеют в гроздах, где поцелуи летают певистыми птичками.\r\n.. Иногда она снова начинала просить прощения, что участвовала в обманах отца своего.\r\nТогда раскрывала она всю прелестную, ангельскую свою душу и слезами смывала с нее легкую тень вины своей...\r\nШреккенфельд сидел в другой комнате, слышал все, не смел появиться перед дочерью и терзался муками совести и раскаяния.\r\nОн сам рассказал мне все. Историю его, дополненную разными сведениями, от других собранными, я объясню вам коротко.\r\nОн был сын немецкого дворянина и получил порядочное состояние.\r\nСтрасть к ученью отвлекла его от всех других занятий, а безрассудная мысль о философском камне превратила все его состояние в газ и дым.\r\nЛовкий, оборотливый, он вошел тогда в тайные немецкие общества, был участником всех тугендбундов и принужден был бежать в Италию.\r\nТам женился он и родилась его Адельгейда. Связи его по тайным обществам доставляли ему средства жить, но карточная игра разоряла его.\r\nКрайность заставила его сделаться карточным обманщиком, ссора с одним сильным итальянским вельможею заставила бежать из Италии.\r\nОн решился сделаться фокусником и проехал Европу, показывая опыты фантасмагории, химии, физики.\r\nПользуясь необыкновенными дарованиями дочери, которую любил страстно, он заставлял играть и петь свою Адельгейду перед публикою; но связи и долги отвсюду гнали его.\r\nПриехав в Петербург, он начал свои обыкновенные представления, заметил Антиоха и угадал страсть его к Адельгейде.\r\nМысль, что дочь его может сделаться женою богатого русского дворянина, заставила Шреккенфельда употребить для сего всю хитрость, весь ум свой.\r\nОн особенно воспользовался мистическим расположением Антиохова характера и заставлял Адельгейду оказывать ему внимание, не понимая,\r\nчто благородная душа Адельгейды ужасалась притворства, что Адельгейда любила уже Антиоха страстно, но чувствовала, как низко, недостойно ее завлекать Антиоха в сети.\r\nОна пренебрегала своим униженным званием, и отчаяние более всего вдохновляло ее, когда она должна была выходить перед публику.\r\nТем выше становился в глазах ее Антиох, великодушный, полусумасшедший от любви к ней, пламенный.\r\nЕй хотелось показать ему все несходство положений их, она страшилась мысли быть его женою, думая, что унизит, обесславит собою Антиоха.\r\nВ этом отношении, в сознании высокой души своей и низкого звания, несчастного положения отца своего и себя самой,\r\nАдельгейда точно была светлый ангел, очарованный демоном, которому не может он противиться.\r\nВидя дерзость, вольное обхождение мужчин, приходивших к ее отцу, положение которого становилось более и более затруднительно, она трепетала ежеминутно.\r\nИ каким ангелом-спасителем показался ей Антиох, когда он так смело заступился за нее!\r\nКогда она опомнилась, узнала, что Антиох поехал драться с наглецом, оскорбившим ее, тогда узнала она и всю меру любви своей к нему.\r\n\"Я не переживу его! Боже! спаси Антиоха и возьми жизнь мою!\" -- говорила она, стоя на коленях и молясь со слезами.\r\nАнтиох явился; радость ее при виде Антиоха перешла в совершенное безумие... Жить после сего было невозможно...\r\nНа другие сутки Адельгейда говорила мало, но беспрестанно глядела на Антиоха, держала руку его, радостно улыбалась, шептала ему: \"Dahin, dahin!\r\nСкоро исполнится все, что говорил ты мне.\r\n.. Ведь ты меня простил? Ведь ты мой Антиох?\"\r\nKurz ist der Schmerz und ewig ist die Freudel {Минутна скорбь -- блаженство бесконечно! Перевод Жуковского}\r\nЭто были последние слова, Адельгейда казалась после сего забывшеюся. Утром, на четвертый день, Шреккенфельд привлачился к ее постели и, стоя на коленях, обливался слезами.\r\nАдельгейда вдруг открыла глаза --братила взор на отца своего, улыбнулась -- взглянула на Антиоха, хотела приподняться,\r\nхотела протянуть к нему руку -- и не могла -- от Антиоха подняла она глаза свои к небу и закрыла их навсегда.\r\n..\r\nСостояние Антиоха во все это время можно было назвать бесчувственным.\r\nКогда, отлучаясь на короткое время из жилища Шреккенфельда, я возвращался в него, постоянно находил я Антиоха неподвижного близ постели Адельгейды;\r\nкогда, разделяя с ним ночь, засыпал я беспокойным сном и потом просыпался -- при слабом мерцании лампы я видел Антиоха,\r\nнеподвижно облокотившегося на изголовье Адельгейды, считавшего каждое ее дыхание.\r\nКазалось, что для него ничего более не существовало, и он сам не чувствовал ни себя, ни других.\r\nКогда подходил я к нему, желая уговорить его успокоиться, он пожимал мою руку, давал мне знак молчать и снова обращался к Адельгейде.\r\nНикто, кроме его, не подавал ей ни питья, ни лекарства: ни от кого более не брала она их. Понимал ли Антиох ужас своего положения? Не думаю.\r\nОн не показывал ни малейшего знака чувства и говорил мало, даже и с самою Адельгейдою,\r\nкак будто боясь пропустить какое-нибудь слово ее, как будто наслушиваясь ее речей, наглядываясь на нее.\r\nПо мере того, однако ж, как Адельгейда ослабевала, Антиох более и более начинал понимать себя,\r\nскладывал руки, судорожно сжимал их, обращал взоры к небу и потом ко мне, как будто спрашивал меня:\r\n\"Что это такое, друг мой?\r\n\"\r\nАдельгейды уже не было, а он все еще держал руку ее.\r\n\"Отчего так озябла она? Посмотрите: рука ее холодна, как лед! Она вся побледнела!\" -- сказал наконец Антиох и в испуге вскочил с своего места.\r\n\"Леонид! Посмотри, что с нею сделалось? Посмотри!\" --говорил он, толкая меня к Адельгейде. Я обнял его со слезами. Антиох не плакал, хотя глаза его были красные и опухшие.\r\n\"Она не может умереть,-- говорил он,-- не может, потому что я еще жив.\r\nЧто же это такое? Какой это странный перелом болезни? Эти доктора ничего не понимают в психологических явлениях!\" Он схватил себя за волосы и вырвал клок их, не чувствуя, что делает.\r\nВ бессилии склонился он ко мне, глаза его закрылись -- он был бесчувствен и неподвижен. Признаюсь: я желал ему смерти... Но смерть надолго забыла Антиоха.\r\n--\r\nБесчувственного перенесли мы его в карету и на руках вынесли из кареты в его квартиру.\r\nДоктор, призванный мною, сказал, что это не обморок, что Антиох спит... Не помню, как-то по-латыни назвал он этот сон.\r\nТолько это не был сон смерти.\r\nРовно через сутки Антиох проснулся, бодро встал, надел свой всегдашний шлафрок, казался задумчивым,\r\nглубоко размышляющим, поглядел на меня, но не оказал ни печали, ни радости, никакого признака жизни.\r\nБолее часа ходил он по комнате, когда пришел доктор и хотел посмотреть его пульс. Молча Антиох подал ему руку, но не сказал ни слова.\r\nЯ стал говорить с ним. Он смотрел на меня, не сказал ничего и опять начал ходить.\r\nПотом сел он за свой столик, вынул десть бумаги, взял перо, приготовился писать, остановился, долго думал, бросил перо, взял карандаш, тер лоб свой с нетерпением.\r\nТак прошло несколько часов. \"Завтра!\" -- сказал наконец Антиох задумчиво, бережно спрятал бумагу, лег на диван свой и скоро заснул.\r\nПришедши на другой день, я застал Антиоха уже вставшим. Он опять сидел за своим столиком, держал перо, думал, не отвечал на мои слова.\r\nЛекарь, приставленный к нему, сказал мне, что всю ночь Антиох проспал каким-то бесчувственным сном.\r\nЦелый день просидел он опять за своим столиком и иногда только прохаживался по комнате, думая, молча, потом опять садился и думал.\r\nВидно было, что он слышит слова и видит людей, потому что, когда мы стали просить его принять лекарство, он с досадою и поспешно выпил его.\r\nКогда я говорил ему о прежней дружбе нашей, он поглядел на меня, но не сказал ни слова, как будто человек, ничего не понимающий.\r\nТак прошла целая неделя, и в Антиохе не было никакой перемены.\r\nОн вставал поутру, не обращая ни на что внимания, спешил сесть за столик свой и целый день просиживал за ним, держа то перо,\r\nто карандаш, задумывался, думал, печально прохаживаясь иногда по комнате, и вечером ложился спать, с глубоким вздохом произнося:\r\n\"Ну, завтра!\r\n\" Более не слыхали мы от него ни слова.\r\nДоктора, которым рассказывал я всю историю Антиоха, решили, что он в сумасшествии особенного рода, что лечить его нельзя обыкновенным образом,\r\nчто обыкновенное лечение сумасшедших может только привести его в яростное безумие и что можно надеяться исцеления его со временем.\r\nСон Антиоха всегда походил на бесчувствие смерти: его нельзя было разбудить; ел и пил он весьма мало, и то, когда принуждали его.\r\nЯ нанял для него квартиру на даче, в прелестном местоположении. Ночью, во время сна, мы, перевезли туда Антиоха.\r\nОн проснулся поутру, изумился, казалось, обгляделся кругом, но, увидев свой столик, бумагу, перо и карандаш,\r\nпоспешно сел к столику и просидел целый день задумавшись, как будто стараясь что-то вспомнить.\r\nВечером он лег по обыкновению спать и, проснувшись на другой день, опять просидел его за своим столиком.\r\nИдти никуда не хотел он, иногда с бесчувствием взглядывал в окно и тотчас отворачивался.\r\nОднажды веселое общество гуляющих проходило под окном его -- он поглядел и отворотился к своему столику.\r\nМы испытывали лечить его музыкою.\r\nКогда раздались звуки арфы, Антиох бросил перо, стал слушать, но через минуту с негодованием покачал головою, опять перо и не оказывал более никакого внимания.\r\n--\r\nТак прошло несколько месяцев.\r\nМне надобно было ехать из Петербурга; я препоручил Антиоха честному старику, который согласился жить с ним, и доктору, который хотел навещать его каждый день.\r\nПоездка моя была довольно продолжительна. Отправленный по казенной надобности, я не мог иметь постоянной переписки.\r\nМеня уведомляли по временам, что Антиох остается в прежнем положении, но -- не все сказывали мне!\r\nВо время отлучки моей приехали в Петербург родственники Антиоха и взяли в управление все имение его. Бесчеловечные перевезли Антиоха в дом умалишенных.\r\nЧестный старик, приставленный мною, умолил их взять для него особую комнату и перевез туда его столик, бумагу, перо и карандаш.\r\nАнтиох проснулся на другой день в доме сумасшедших и, не обращая ни на что внимания, сел думать за свой столик.\r\nВеликий боже! Я увидел Антиоха и ужаснулся. Он вовсе не узнал меня, взглянул на меня, когда я пришел, и снова принялся думать.\r\nОн был худ; кожа присохла к костям его; длинная борода выросла у него в это время, и голова его была почти седая.\r\nТолько глаза, все еще блиставшие, хотя желтые, показывали тень прежнего Антиоха. Прежний прекрасный шлафрок его, висевший лоскутьями, был надет на него.\r\nЯ не хотел переводить Антиоха никуда:\r\nне все ли для него было равно, в доме ли сумасшедших был бы он или у меня, потому что уж ничто не могло ни занять,\r\nни развлечь его, а нескромное любопытство людей могло быть для пего тягостнее в моей квартире.\r\nНа лето хотел я опять нанять дачу и туда взять с собою Антиоха. Доктора давно отказались лечить его.\r\nРовно через год после смерти Адельгейды, в одно прекрасное утро, когда солнце ярко осветило комнату Антиоха, он проснулся, поспешно сел за свой столик и вдруг радостно закричал:\r\n\"Это она, это она!\r\n\" Приставник бросился к нему.\r\nУказывая на слово, написанное на бумаге, Антиох с восторгом говорил ему: \"Видишь ли, видишь ли?\r\nЭто она, это душа моя -- я вспомнил, вспомнил таинственное слово, которым могу призвать ее к себе.\r\n.. Мне кажется, я долго думал об этом слове! Неужели ты его не знаешь? Теперь к ней, к ней!\"\r\nПриставник обрадовался, услышав первый раз Антиоха говорящего. Он думал, что Антиох излечился.\r\nАнтиох долго, с наслаждением смотрел на написанное им слово, горячо поцеловал его, хотел встать и вдруг свалился опять на стул свой;\r\nголова его склонилась на бумагу; перо выпало из рук его.\r\n..\r\nЯ прибежал опрометью, когда меня известили, и застал Антиоха еще в этом положении. Но он был уже холоден. На бумаге было написано его рукою: Аделъгейда. \n\n --\r\nЛеонид кончил свой рассказ. Мы все молчали.\r\nЧитатели припомнят, что в числе слушателей были две девушки, одна веселая, с черными глазами, другая задумчивая, с голубыми. Веселая встала и пошла прочь, сказав:\r\n-- Он все выдумал. Так не любят, и что за радость так любить?\r\nЛеонид не отвечал ей ни слова, но, когда мы, мужчины, составили кружок и стали рассуждать всякий по-своему, Леонид придвинулся к другой девушке.\r\nОна плакала, закрывая глаза платком. Леонид взял ее руку и поцеловал украдкою, не говоря ни слова.\r\n-- Вы не выдумали? -- сказала она, вдруг взглянув на Леонида.\r\n-- И не думал,-- отвечал Леонид.-- Неужели и вы скажете: так не любят\"! \n -- О нет! Верю, чувствую, что так можно любить, но... Леонид?\r\n-- Если иначе не смеешь любить, скажи, милый друг: не блаженство ли безумие Антиоха и смерть Адельгейды? \n Я не вслушался в ответ и не знаю, что отвечали Леониду.",
"role": "assistant"
}
] |
[
{
"content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ",
"role": "system"
},
{
"content": "Придумай отрывок из книги Мещанское счастье автора Помяловский Н",
"role": "user"
},
{
"content": "разглядывать ладонь свою, близко поднес ее к лицу \n и важно и без смыслу глядел на нее; слышит он, как \n будто волоса шевелятся у него, а по ноге ползут\r\nмурашки; все мелкие явления останавливают его \n утомленную полумысль. Он вздохнул, но это вздох\r\nфизический, как и спокойствие его - физическое \n спокойствие, мучительное, мир, от которого избави\r\nбог всякого, страдание без борьбы; так охватывает \n вода человека, так душит его тяжелая перина... Но \n наконец засидевшееся тело просило, чтобы в нем\r\nразбили кровь. Молотов вышел на улицу, пошел \n через поле, мимо пашни, обогнул кусты у реки, к\r\nлесу, оттуда к кладбищу. Спокойствие уже не \n душило его. Это был простой моцион. Движение и\r\nразнообразие предметов занимали его. Вот он у \n мельницы, на той скамейке, где сиживал с\r\nЛеночкою. Теперь он едва ли не совершенно \n спокоен, даже выражение лица его довольно и\r\nкротко, взор ясен, мысль блуждает беспредметно. \n Он стал напевать что-то, как часто напевал сквозь\r\nзубы. Возвращались силы и способность к \n впечатлениям. Надолго ли он успокоился? Не\r\nвсякому выдаются такие деньки, какие выдались на \n долю Егора Иваныча, хотя - что такое с ним\r\nслучилось? ничего особенного. Это большой \n мальчик капризится, оттого что старшего над ним\r\nнет. Будь у него старшие, они, вероятно объяснили \n бы Молотову, что ему иначе надобно понимать \n Обросимовых и иначе вести себя по отношению к\r\nним, но у него не было руководителя, и пришлось \n все понимать по-своему: так, как бог на душу\r\nположит. Предоставьте человека самому себе, и \n выйдет с ним то же, что с Егором Иванычем:\r\nчеловек будет очень требователен. Хорошо ли это?.. \n нехорошо? Егор Иваныч занимался с Володей по \n грамматике. - Извините, я, кажется, помешала вам, -\r\nсказала Лизавета Аркадьевна, входя в комнату \n Молотова. - Ничего-с: вот мы и кончили, - ответил\r\nон. - Я к вам с просьбой. Молотов поклонился. \n - Вы не достанете ли мне китайский\r\nрозан? - Но где же я могу достать, Лизавета \n Аркадьевна? - У Леночки Илличовой есть китайские\r\nрозаны. Молотову показалось, что эти слова были \n сказаны насмешливо, не без задней мысли, но он не\r\nдоверял себе, потому что потерял способность \n судить об окружающих его людях беспристрастно. - Вам бы удобнее самим обратиться к\r\nИлличовой, - сказал он. - Не хочется мне. Кажется, в последнее\r\nвремя вы довольно коротко сошлись с нею. Молотов покраснел и с недоумением\r\nпосмотрел на Лизавету Аркадьевну, которая \n отвечала ему испытующим взглядом. - Вы так часто проводили с ней время -\r\nгуляете, говорите. Но скажите, пожалуйста, какие \n книги вы посылаете ей? Что читает эта девушка? \n - Я давал ей Пушкина, - ответил \n Молотов неохотно.\r\n- Так вы достанете мне розан? \n - Хорошо-с... \n - Я надеюсь, что это вам легко будет \n сделать. \n Лизавета Аркадьевна ушла. \n \"Неужели это намеки? - думал Молотов. -\r\nКак это неделикатно с ее стороны! \" \n Это Молотова беспокоило. \n \"Еще Леночка!\" - подумал он. \n - Егор Иваныч, - спросил Володя. - Что? - Знаете, какая глупость мне пришла в\r\nголову? - Скажите, Володя. - Я в воскресенье бегал по саду; мне \n захотелось стрижа поймать... - Ну-с... - Вот я и побежал к вам... - Ну-с... - Вы были в беседке с Еленой\r\nИльинишной. - Ну-с... - Мне показалось, кто-то целовался. Молотов покраснел и с досадою сказал: - Глупости вы говорите, Володенька. Володя не понял, отчего ему сделали такое\r\nстрогое замечание, однако не продолжал истории о\r\nстриже. Егору Иванычу неловко было в \n присутствии этого простодушного и наивного\r\nмальчика. - Я пойду,-сказал Володя. - Ступайте,- ответил Молотов. \"Как запуталось все! - думал он.- Еще\r\nЛеночка на моих руках - это дело чем кончится?.. \n Что, если следят за нами?.. Но никому нет дела до\r\nменя; всякий за себя отвечает... Мешаться в дела \n такого рода нельзя...\" Но никто и не думал мешаться, и напрасно\r\nЕгор Иваныч беспокоился. Егор Иваныч долго \n обдумывал что-то. В шесть часов вечера Молотов отправился в \n Илличовку. Не доходя до ней, он услышал с берегу\r\nзнакомый голос: - Егор Иваныч! Он вздрогнул, Елена Ильинишна удила\r\nрыбу. - Как хорошо клюет!.. ступайте сюда! Когда Егор Иваныч спустился к реке, \n Леночка оставила удочку и пошла к нему\r\nнавстречу. - Здравствуйте, Егор Иваныч; что это вы \n не откликаетесь? Егор Иваныч подал ей руку и поздоровался. Леночка, казалось, вполне была счастлива;\r\nона смеялась и заглядывала в лицо Молотову. Но \n вдруг лицо ее приняло озабоченное выражение. - Что это, Егор Иваныч, вас не узнать\r\nсовсем... скучный какой!.. Егорушка, что с тобой?\r\n- говорила ласково и заботливо Леночка. \n Она поправила его волосы и приложила ко\r\nлбу свою руку. - Какая горячая голова! Она поцеловала его. - Да ну, Егорушка, перестань; что ты\r\nтакой сердитый? В ее голосе слышались слезы. Егор Иваныч тряхнул головой и повел \n плечами. - Ишь какой! - сказала Леночка. - Что\r\nдуться-то? муху, что ли, проглотил? - Ах, Леночка, проглотил! - Здоров ли ты? - Здоров. Оба помолчали. - Так давно не видались,- сказала\r\nЛеночка. - А ты вот какой! а я про тебя все\r\nдумала. Они дошли до дому Илличовых и \n отправились в сад, на дерновую скамейку. - Ну, что же выдумали вы? - спросил \n Молотов. - Ах, какой ты сегодня!.. что выдумала?..\r\nничего не выдумала... - Леночка... - Что? - Хотите, я вам скажу о чем-то? - Хорошо. - Что бы вы сказали, когда бы привели к \n вам кого-нибудь и спросили: дайте этому человеку\r\nдело на всю жизнь, но такое, чтобы он был счастлив \n от него. \n - Зачем это вам?. - Нужно.\r\n- Да этого никогда не бывает. - Бывает. \n Леночка задумалась, наклонила голову и\r\nзатихла. Хорошо выражение лица девушки, когда \n она занята серьезною мыслью, а Леночка\r\nпочувствовала женским инстинктом, что ей не \n пустой вопрос задан. Она, ей-богу, от всей души\r\nжелала бы разрешить его, но ничего не смыслила \n тут. -Не знаю, - сказала она и посмотрела на\r\nМолотова - что с ним будет. Он усмехнулся. \n - Вы бы спросили умных людей, если это\r\nвам так надобно, - посоветовала Леночка \n серьезно... \n - Умных людей? да они меньше всего \n смыслят в этом деле. Никто не знает такого дела, да\r\nи нет его на свете... Кого занимают такие вопросы? \n И говорят о них редко и слегка, и то для того, \n чтобы язык не залежался. А! пустяки всё! - сказал\r\nон и махнул рукою. - Ты, Егорушка, не думай об этом... Молотов не слыхал ее слов. У него\r\nподнялись и заходили мысли о будущем. Опять \n вспыхнула внутри работа... - Господи, - сказал он в глубоком\r\nраздумье,- не старую, отцами переданную жизнь \n продолжать, а создать свою... выдумать ее, что ли?.. \n сочинить?.. у умных людей спросить?.. Умные люди\r\nоттого и умны, что никогда о таких вещах не \n говорят... - Так и мы не будем говорить... - Нельзя, Леночка... Леночка слушала его с полным вниманием,\r\nраскрывши глаза широко. В ее чудных глазах\r\nлюбовь светилась; ротик ее полуоткрыт; яркий \n румянец горит на щеке... - Неужели моя жизнь пропадет даром?.. \n Где моя дорога?.. Неужели так я и не нужен никому\r\nна свете? Он крепко задумался. Леночка все смотрела \n на него, ожидая признаний; но при последних\r\nсловах Молотова она неожиданно обвила его шею \n руками и осыпала все лицо поцелуями, крепкими и\r\nжаркими, какими еще никогда не целовала его. - Егор Иваныч!.. душка!.. ты герой!.. Молотов пожал плечами и чуть вслух не \n сказал: \"Душка!.. герой!.. вон куда хватила!.. \"\r\nПоцелуи не разогрели его, несмотря на то, \n что Леночка первый раз охватила его так страстно.\r\nВ ее поцелуях, горячих и бешеных, было что-то \n серьезное; стан ее выпрямился, она точно больше\r\nростом стала; во всей ее позе была решительность и \n какая-то женственная смелость и отвага; грудь\r\nподнималась медленно и равномерно, и чудно \n откинула она в сторону свою маленькую ручку...\r\nМолотов ничего не заметил. Он смотрел угрюмо в \n землю... - Милый мой!.. Егорушка!.. И мне тоже\r\nвсе чего-то хочется... Я перестала понимать себя... \n боюсь всего... такие странные сны... Я плакала\r\nдавеча... - О чем, Леночка? - И сама не знаю о чем... Но теперь ты \n стал говорить, и мне так легко, так легко... Я \n никого на свете не боюсь... я птица!.. полетим,\r\nЕгорушка!.. - Полетим,- сказал Молотов и \n засмеялся...\r\nЛеночку обидел этот смех... - Всегда так... зачем чувство охлаждать?.. - Куда же лететь? - А вот чрез кладбище, за озера, за\r\nВолгу... туда, туда... Ты понесешь меня в объятиях... \n Пойдем в долину; хижину выстроим... Пусть все\r\nменя оставят; я никого не хочу... - Леночка, возможно ли это? - Ах, какой ты несносный!.. я знаю, что\r\nнельзя, ведь не дурочка... Для того разве говорят?..\r\nэто так. Ведь я люблю тебя, Егорушка... Молотов засмеялся... - Ой, как ты громко смеешься! Леночка замолчала, опустила ресницы\r\nвниз; досадные слезы пробивались на ее глазах, она \n гневно щипала мантилью. - Господи, чем это все кончится? -\r\nвырвалось у Молотова. - Да о чем же ты горюешь, Егорушка? Не спросила бы его Леночка с такою\r\nлюбовью, если бы знала, о чем он думает. Молотов \n от злости стал несправедлив; у него желчь \n разлилась... Он думал: \"Полетим, Егорушка!.. ах ты\r\nптичка, птичка!.. Полетим!.. Я сама знаю, что \n нельзя!.. Что это я наделал?.. Как так втянулся в эти\r\nстранные отношения?\" Припомнилась ему вся \n любовь, вся игра в поцелуи, пожатие рук и сладкие\r\nглазки, припомнились страстные ночи, и досадно \n ему было, зачем все это случилось. Но, не смотря на \n все это, он как-то невольно тянул время последнего\r\nсвидания. \"Надобно покончить, - думал он, - \n сказать ей...\", а сам все сидел, и не хотелось ему \n уйти так скоро... - Егорушка, да что ты такой скучный?..\r\nчто с тобой сделалось?.. Егор Иваныч не отвечал; он думал: \"Ах вы \n божьи ласточки!.. Господи, как все это сделалось?\r\nНеужели наши отношения кладут на меня \n серьезные нравственные обязательства?... Что нас\r\nсвязало? несколько поцелуев, бог знает каким \n образом полученных. Я и сам не знаю, что такое у \n нас вышло. Во всяком случае, один исход - \n расстаться\".\r\n- Егорушка, - говорила Леночка... \"Допрашивается! - думал Молотов. - Но,\r\nбыть может, я напрасно беспокоюсь; вероятно, \n кончится все просто..\" \n Леночка опять обняла Молотова. Ему\r\nсделалось невыносимо. - Елена Ильинишна,- сказал он \n серьезно... - Что? - Нам пора объясниться... У Леночки сжалось сердце. Она \n предчувствовала какое-то горе; никогда Егор\r\nИваныч не говорил так с нею. - Разве мы не объяснялись? - спросила \n она... - Нет, не объяснялись; все у нас было, \n кроме объяснений. - Ну, скажите,- ответила Леночка,\r\nбоязливо глядя на собеседника. - Вы меня любите? Леночка хотела обнять его. Он уклонился. - Я вас очень люблю... - Но, разумеется, можете привыкнуть к\r\nтой мысли, что мы не всегда будем поддерживать \n наши отношения.\r\n- К чему же об этом говорить? - Подумайте, пожалуйста, и выскажитесь \n откровенно. Ей никогда не приходил такой вопрос на\r\nум, и она с замешательством отвечала: - Да, я вас люблю... - Простите же меня, Елена Ильинишна, я \n вам не могу отвечать тем же... Леночка взглянула на него испуганным\r\nвзглядом и вскрикнула. Болезненно отозвался этот \n крик в душе Молотова. \"Вот она так любила!\" -\r\nподумал он.\n - Елена Ильинишна, кто же виноват? кто \n виноват? Вы должны помнить, что не я первый...-\r\nМолотов оборвался на полуфразе, потому что \n невольно почувствовал угрызение совести. \"Что ж \n такое, что не я первый?\" - шевельнулось у него в\r\nдуше, и он кончил иначе, нежели начал: - Боже мой, что же это на меня напало!.. Он страдал. Леночка смотрела все молча и\r\nиспуганно. Лицо ее было бледно; сердце сжалось и \n ныло страшно, рука ее как лежала на плече\r\nМолотова, так и осталась, и Молотов слышал, как \n рука ее дрожала слегка. \"Зачем же она любила?\" - \n думал Молотов со страхом. - Что ж это, Егор Иваныч, разве можно\r\nтак?.. вы говорили, что будете любить... - Нет, Елена Ильинишна, - проговорил \n он с усилием, - я никогда этого не говорил... \n припомните, пожалуйста... Я и сам не понимаю, как\r\nвсе это случилось... Леночка не возражала. - Ведь это пройдет; вы меня не сильно\r\nлюбите... Леночка заплакала. - Этого еще недоставало, - прошептал \n Молотов. Послышалось всхлипыванье и тихое,\r\nровное, мучительное рыдание; запрется в груди \n звук, надтреснет, переломится и разрешится долгой\r\nнотой плача; слезы катились градом... \n Прислушиваясь к ее плачу, Егор Иваныч невольно\r\nвспомнил ночь, когда видел \"до гроба верную и \n любящую...\" - Вон из чего слагается горе человеческое,\r\n- прошептал он, - плачет она, бедная!.. что же я- то могу сделать? - Никому мы не нужны... кому любить\r\nтаких?.. Она зарыдала сильнее. Молотов сидел ополоумевши. Последние \n слове задавили его. Мучительные минуты одна за \n другою еле ползли. Он слышал, как в висках его\r\nстучало... Наконец Леночка стихла. - Кого же вы полюбили? - спросила она. - Никого, Елена Ильинишна.\r\n- Вы не хотите сказать... не бойтесь... - Уверяю вас, никого не полюбил... - Что же это? - спросила она с\r\nизумлением. - Ах, как тяжело мне, - сказал \n Молотов... Долго они сидели молча. Вечернее солнце \n уходило за лес, и листья сада зыблились и блестели\r\nкрасноватым светом. Мелкая птица кончала свои \n песни. Тени ложились углами и квадратами.\r\nБледный серп месяца уже глядел с неба. Ласточки, \n вылетая из-под крыш, трепетали в воздухе, летели\r\nна реку, омакивали крылья в воду и опять неслись с \n визгом... Кто не знает, что в птичьей песне нет \n человеческого смысла? но кто не отыскивает в ней\r\nсмысла? И Егору Иванычу казалось, что птицы его \n дразнят. Зяблик все одну и ту же руладу повторяет \n ... отчего?.. оттого, что одну только и знает... Не\r\nвсегда бывает так тяжело расставанье для истинно \n любящего, как оно было тяжело для Молотова.\r\n\"Итак, ко всем несчастиям еще подлость? - думал \n он. - Ты не должен был целовать ее, если впереди",
"role": "assistant"
}
] |
Subsets and Splits